«Игры рядом»

Юлия Владимировна Остапенко Игры рядом

Кате Якубской

ПРОЛОГ

Они мчались сквозь воющий черный лес, задыхаясь от ужаса, сцепившись руками с такой силой, что кровь сочилась из-под ногтей, вонзавшихся в чужую ладонь. Ветер порывисто хлопал сучковатыми лапами ветвей, словно пытаясь схватить, задержать. Ночные птицы с насмешливым уханьем носились над головами: не уйдете!

— Не… уйдем… — хрипло выдохнула она наконец и рухнула на колени, запутавшись в тяжком темном подоле. Он не выпустил ее руки, чуть не упал следом, но устоял, вцепился ей в волосы — грубо, жестоко. Закричал:

— Нет! Мы ведь уже почти выбрались!

— Не… уйдем… — повторила она и опустила голову. Он выругался и рванул ее так, что она взвыла от боли и вскинула к нему лицо, облепленное мокрыми от пота волосами.

— Идем! — закричал он и дернул снова. Она на миг застыла, глядя на него безумными, сверкавшими во мраке глазами, и тут оба они отчетливо услышали далекие крики, до этой минуты заглушаемые их собственным сиплым дыханием.

Она вскочила, почти взлетела, и через мгновение они уже мчались дальше, прорываясь сквозь мрачное чрево леса. Огромная белесая луна равнодушно смотрела на две крошечные человеческие фигурки, рвущиеся сквозь заросли, оставляющие клочки волос и кожи на острых ветках. Луна знала — им не уйти.

Никто не мог уйти.

Они бежали полночи, через овраги и заросли, обдирая лица и сбивая в кровь ноги. А погоня не отдалялась — становилась ближе. Те, кто шел за ними, не могли остановиться. Не имели права остановиться. А они не имели права убегать. Но бежали — без оглядки, не помня уже ни себя, ни друг друга. Когда она снова упала, он уже почти привычно нагнулся, схватил ее за руку и за волосы, потянул и не сразу понял, что она потеряла сознание. Ее голова безвольно откинулась назад — он увидел раскрытый рот, казавшийся во тьме бездонной черной дырой, отрешенно подумал, что этот рот было так сладко целовать, и заплакал, когда понял, что даже эта мысль не может придать ему сил. Он предпринял последнюю отчаянную попытку: взял ее на руки и шатко поднялся, но успел сделать всего несколько шагов. Крики звучали совсем близко, он уже видел отсветы факелов за плотной сетью деревьев. Над головой пронеслась сова, хлопнула крыльями, хрипло ухнула, спокойно, довольно, умиротворяюще: ну вы же знали, ребятишечки, вы же знали, что не нужно убегать, нет смысла убегать… Ноги подкосились, и его охватило страшное желание сесть на землю и просто подождать, пока из влажной пасти леса не вынырнет толпа преследователей.

Сесть на землю! Как это было бы… как это будет хорошо…

Она слабо шевельнулась в его руках, застонала. Он содрогнулся, стряхнул наваждение, рванулся вперед, уже не глядя под ноги. Еще шаг, еще десяток шагов. Пусть это уже ничего не решает: зато он сделал всё что мог. Они оба сделали всё что могли.

Позади закричали, на сей раз пугающе близко, и он почти успел обернуться, прежде чем оступился и полетел вниз, в склизкую бездну. Падая, сначала услышал, как что-то внизу хрустнуло, потом почувствовал дикую боль в щиколотке. На миг тусклое сияние померкло, и он устало прикрыл глаза, радуясь передышке. Но отдых был недолгим: уже через мгновение его тормошили, били по щекам, заливали слезами.

— Беги, — одними губами сказал он.

— Что? — кричала она, захлебываясь от рыданий.

— Беги… одна иди дальше…

— Что ты говоришь? Я не слышу!

Она гладила его мокрое лицо такими же мокрыми руками, размазывала грязь, кровь и слезы — он уже не знал чьи.

— Беги одна. Уходи одна! — внезапно закричал он, поразившись силе вопля, вырвавшегося из пересохшей глотки. — Уходи! Немедленно!

— Я не могу! Я не смогу без тебя!

— Сможешь! Иди! Сейчас же!

Он видел ее темный силуэт на фоне странно посветлевшего неба, видел, как трясутся ее плечи, как дрожит голова в ореоле серовато-розового свечения. Неужели светает? Продержались-таки… До еще одного рассвета. До последнего рассвета.

— Ну беги же, пожалуйста, — прошептал он, не зная, слышит ли она его, говорит ли он. — Пожалуйста.

Она схватила его липкую от пота голову ледяными руками, сжала так, что у него заныли виски, нащупала ртом его помертвевшие губы, и сказала:

— Я тебя люблю.

— Да, да, беги.

— Ты слышишь меня? Слышишь?! Ты! — она опять кричала, с яростью, с ненавистью, без слез в голосе — все слезы ушли в его лицо. — Слышишь, сволочь?! Я тебя люблю!

— Слышу, слышу… — устало прошептал он и закрыл глаза. Ему стало холодно, вдруг захотелось, чтобы она наконец ушла и оставила его в покое. — Иди же.

Она поднялась. Стала взбираться на другую сторону оврага; ветки хрустели под ее ногами, земля сыпалась из-под туфель ему на лицо. Он тихо вздохнул, уже не чувствуя боли в раздробленных костях. Что-то капнуло на его лоб, осторожное, восхитительно холодное. Потом опять и опять. Дождь забарабанил по лицу, по закрытым глазам, слизывая размазанные по щекам слезы. Кричали уже совсем близко, можно было разобрать отдельные слова, даже узнать голоса.

— Я тоже тебя люблю, — отчетливо проговорил он, хоть в этом и не было никакого смысла.

Через тридцать пять лет после этой ночи Ласкания Велла, обреченная вечно смотреть в раскрашенный кровью потолок, впервые за свою долгую кошмарную жизнь разлепила сухие губы и громко сказала:

— Одна половина уже здесь.

А еще через шесть лет она снова шевельнула тяжелым, словно мраморная плита, языком — второй и последний раз в жизни, проговорила:

— Другая теперь тоже.

И умерла. Она выполнила свое предназначение.

ГЛАВА 1

Кони тихо всхрапывают в густой тишине леса. Негромкие разговоры, напряжение в руках, стискивающих оружие, в губах, сжатых суровыми полосками, в глазах, устремленных на забросанную ветвями хижину. Кряхтение, почесывание, недовольство. Верность присяге, слепое подчинение вышестоящим. Зверство комаров.

— Вы в самом деле думаете, что они его выдадут, милорд?

— Не выдадут. Он выйдет сам.

— Да ему же тогда конец. Он не может этого не понимать!

— Чем вы так обеспокоены, капитан? Я сказал — мы ждем до рассвета. Если ничего не изменится, потешите ваших головорезов. Но попробуйте только упустить его или убить при атаке. Не мне рассказывать, что с вами будет.

— О да, разумеется, милорд.

— Зря злорадствуете. Он выйдет.

— Сомневаюсь…

— Хотите пари?

Покашливание, натужные смешки. Звонкий шлепок ладонью по истерзанной комарами шее. Мокрые от пота рукояти мечей. Стальные ободки шлемов поблескивают в ярком свете факелов. Плотное зеленое кольцо ощерившихся оружием тел вокруг забросанной ветвями хижины.

— Ты не пойдешь!

Я взял кувшин, стоящий посреди стола, перевернул, потряс над кружкой. Всё вылакали, мерзавцы. Хоть бы глоток оставили.

— Не игнорируй меня! Эй! — раздраженно выкрикнул Роланд.

Я поднял на него глаза.

— Ты что-то сказал?

— Проклятье, да! Я сказал, что ты никуда не пойдешь!

— Роланд, — мягко проговорил я, — мне слышатся в твоем голосе командные нотки. Возьми себя в руки и потерпи еще немного. Скоро я уйду, и ты вполне законно займешь мое место. Не торопи события. А пока ответь на вопрос, который я задал: осталась в этой гребаной дыре хоть капля пойла?

Он вспыхнул, быстро отвел взгляд. За что я всегда любил старину Роланда, так это за искренность. Пятилетнему ребенку легче скрыть свои мысли, чем этому парню. Его тщеславие ни для кого не было тайной. И именно поэтому нисколько меня не беспокоило.

— Эван, он прав, — неуверенно сказала Флейм. — Мы не отдадим тебя Зеленым.

— Верно. Я сам к ним пойду, — согласился я. — Мне в третий раз повторить вопрос?

Она посмотрела на меня в замешательстве, окинула взглядом скудную обстановку хижины.

— Я… не знаю… — она запнулась. — Вроде что-то еще было…

— Ну так пошевелись и принеси мне выпить.

— Я принесу, — сказала Арлетт, вставая.

— Спасибо, родная, — умилился я такой заботе. Линнетт, конечно, тут же встала тоже, хотя обшарить полки вполне можно было и в одиночку. Но они всё делали вместе. Пока близняшки гремели пустыми черепками по углам хижины, я осмотрел свою приунывшую команду. Они отворачивались, прятали глаза, боясь выказать беспомощность, которую чувствовали едва ли не впервые в жизни. Даже Юстас, заткнуть которого обычно можно только хорошей затрещиной, молчал, словно безъязыкий, уткнувшись взглядом в пол.

— Ладно, — сказал я наконец, когда их немая растерянность начала действовать мне на нервы. — Помнится, мы собрались здесь для того, чтобы обсудить план действий на ближайшее время. Вот давайте этим и займемся.

Произнося эти слова, я небрежно прижал к столешнице скрещенные пальцы левой руки. Ребята быстро переглянулись, опасливо посматривая на окна, а я кивнул. Голову даю на отсечение, снаружи дом облеплен Зелеными, отличающимися особенно тонким слухом. Небольшая доза дезинформации им не помешает.

Это понравилось не всем.

— Эван! — возмущенно вскинулся Роланд.

— Да? — мягко отозвался я, поворачиваясь к нему. — Ты будешь говорить первым? Что нового в твоем районе?

— Какого хрена! У нас сейчас есть заботы поважнее!

— Какие? — поинтересовался я.

Он осекся, потом неуверенно сказал:

— Ну, надо решить, как нам выбраться из этой западни…

— И как же? — все с тем же искренним интересом спросил я. — Кое-кто засветил наше укрытие, и теперь там, — я ткнул большим пальцем за плечо, — собралось две сотни Зеленых. А может, и три, Жнец их знает. Они стоят вокруг поляны, как частокол, и, судя по всему, уходить не собираются. Что ты предлагаешь делать в такой ситуации? Я жду конкретных идей.

Роланд посмотрел на меня с отчаянием, но я был безжалостен.

— Нет? В таком случае прекрати дергаться и займись делом. Расскажи, что происходит в твоем районе.

— Эван, так нельзя, — сказала Флейм.

— А как можно, Флейм?

Она не ответила. Вернулись близняшки. Арлетт поставила передо мной бутылку. Я горячо поблагодарил, счистил с горлышка клейкую массу, откупорил, отпил не глядя и даже не нюхая. Горло ожгло огнем, но это было именно то, в чем я сейчас нуждался.

— Блеск, — утерев рот, хмыкнул я и поднял глаза на сидящих в гробовом молчании соратников. Они смотрели на меня с ужасом, отчаянием и… да, жалостью, Жнец подери. Это меня просто взбесило, но я держал себя в руках. Не время размениваться на такие мелочи.

— Роланд, я жду.

Он глубоко вздохнул и начал говорить. Его люди выяснили, что Зеленые собирают большие силы к южной части лесов. Нет, ему не известно, насколько большие. Вероятно, не меньше трех тысяч, потому что двигаются они крайне медленно.

— Дураками родились, дураками и помрут, — с презрением сказал Грей. Я кивнул одобрительно. Парень явно понимает что к чему. Возможно, пришло время доверить ему подразделение. Должен справиться.

— Дуглас, что у тебя?

Этот бесстыжий проходимец мялся и заикался, не решаясь поднять на меня глаза. Это он привел хвост, опрометчиво воспользовавшись старой, давно вышедшей из употребления тропой. Теперь, успев вдоволь на него наораться, я чувствовал, что он нуждается в поддержке больше, чем любой из нас. Я подбадривал его взглядом и кивками, но до конца рапорта он дотащился с видимым трудом. Кажется, все вздохнули с облегчением, когда он закончил.

— Паулина?

И даже наша радость, услада очей наших, сладкоголосая шлюшка, которую мы ретиво подкладывали в постель людям Шерваля и которую ничто в мире не способно было вогнать в краску, отчиталась с видом школьницы, не выполнившей домашнее задание. Это уже становилось просто смешно. Я продолжал выдергивать их по одному, тормошил, заставлял думать. Им придется многое сделать без меня. Не то чтобы я не был в них уверен, но мне будет спокойнее подниматься на виселицу, зная, что дело моей жизни цветет и ширится. А всё проклятое тщеславие. Никто из нас его не лишен…

Через полчаса, выслушав всех, я вроде немного их расшевелил: глаза снова заблестели, голоса стали громче, увереннее, мои ребята уже перебивали друг друга, предлагая варианты, то и дело перемигиваясь и беззвучно смеясь в паузах между репликами, — похоже, игра их увлекла. Впрочем, до обычной бурной дискуссии, не раз заканчивающейся рукоприкладством, по-прежнему было как до неба.

— Ладно, — сказал я наконец и положил на столешницу пальцы правой руки, давая понять, что скажу правду, — Грей, я думаю, тебе пора взять подразделение.

Он резко выпрямился, Паулина восторженно захлопала в ладоши. Послышались одобрительные возгласы.

— Возьмешь пять человек, — продолжал я. — Отберешь сам. Займетесь… северо-западом. Там уже почти чисто, но еще три или четыре деревни остаются под местным лордом. Разберетесь.

— Да, Эван, — с восхищением сказал Грей.

— Роланд, — я повернулся к нему, хлопнул по плечу. — В мое отсутствие ты остаешься за главного.

Все разом притихли. Я понял, что действительно заставил их на время забыть о ситуации, в которой мы оказались, и они только теперь вернулись к реальности. Эх, а жаль. Выйти бы сейчас на поляну, потянуться, хрустнуть позвонками… Развести костер, послушать песни Юстаса, утащить Флейм в кусты… Я поймал ее растерянный, бегающий взгляд и понял, что она думала о том же.

— Перестань, — резко сказал Роланд. — Ты никуда…

— Слушай, хватит, ладно? — устало попросил я. — Ты же знаешь… вы все знаете, что другого выхода нет.

На этот раз никто не возразил. Они сидели полукругом: лучшие мои люди, близкие друзья… все тут — почти все, кроме одного. Самого близкого, пожалуй. Но сейчас я был рад его отсутствию.

— Мы можем принять бой, — вдруг сказал Юстас. Я вздрогнул от неожиданности, за какой-то час успев привыкнуть к его молчанию. Наши взгляды встретились. Он смотрел спокойно, судя по всему, непоколебимо уверенный в том, что говорит дельные вещи, и меня вдруг охватила дикая злость.

— Можем! — резко ответил я. — Еще как можем! Пойдешь в первых рядах, будешь крушить черепа Зеленых своей лютней! А? Что скажешь?

— Не думаю, что это даст ощутимый результат, — невозмутимо ответил он, похоже, ничуть не задетый моим тоном, — но я готов попытаться.

Мгновение я не сводил с него глаз, потом, врезав кулаком по столу, поднялся.

— Знаете что… — начал я и осекся. Они стали подниматься: все, почти одновременно. Неизменные арбалеты уже были в руках, Роланд, Уинтер и Сайрс положили ладони на мечи. Флейм достала кинжал и, попробовав пальцем кончик лезвия, спрятала в ножны, по-прежнему сжимая рукоятку.

— Мы тебя не отдадим, — мягко прошелестел сладкий голосок нашей Паулины.

Я окинул их взглядом, внутри как-то странно защемило: то ли смеяться захотелось, то ли плакать. Знать бы, что они потом не пожалеют, если останется кому жалеть… Знать бы.

— Сядьте.

— Эван… — начала Флейм.

— Сесть, я сказал!

Они поколебались, потом неохотно вернулись на свои места. Я остался стоять, хотя ноги охватила слабость.

— А теперь послушайте меня. Да внимательно послушайте! Бравада — это хорошо, но вы должны думать о том, ради чего мы всё это делаем. Важен результат, а не средства, понимаете?

— Ты не можешь быть средством, — сказал Дуглас.

— Кто угодно может быть средством! — отрезал я, — Хватит бахвалиться! Кто вы такие, Жнец вас подери? Вы арбалетчики, партизаны, вы бандиты с большой дороги. Вы привыкли бить изподтишка, из засады, под прикрытием листьев. Молчать! — резко сказал я, когда Роланд и другие мечники гневно зароптали против такой клеветы. — Как бы то ни было, нас здесь всего десять человек. А там, за стенами, — две сотни солдат. Как вы собираетесь с ними справиться?

— Мы умрем с честью! — пылко сказал Юстас. Мне захотелось врезать ему со всей силы, но я сдержался, только холодно посмотрел мимо него на сжавшихся близняшек.

— Линнетт, иди сюда, — приказал я. Она тут же вскочила. Арлетт вскочила тоже, но я рявкнул:

— Сиди! Я позвал Линнетт!

Она растерянно опустилась на место. Линнетт подошла, смущенно улыбаясь. Я шагнул к ней, рывком схватил за волосы, дернул, повалил на колени, выхватил ее кинжал и приставил к горлу, запрокинув ей голову назад. Линнетт шумно вдохнула, хватая воздух широко раскрытым ртом. Все ахнули, повскакивали с мест, Арлетт ринулась ко мне. Я наотмашь ударил ее по зубам, а когда она рухнула на пол, придавил ее шею носком сапога.

— Хороши воины, нечего сказать, — с отвращением проговорил я, отпуская обеих. Девчонки отпрянули, тесно прижимаясь друг к дружке. Линнетт всхлипывала.

— Ты что, сдурел?! — заревел Роланд. — Они ведь женщины!

— А ты думаешь, Зеленым не плевать, женщины они или нет? Для солдат они в первую очередь легкие жертвы! И все вы знаете, что девчонки далеко не худшие из здесь собравшихся, — я безжалостно посмотрел на Юстаса. — Вас перережут как свиней. А меня возьмут все равно.

Линнетт заплакала. Арлетт гладила ее по голове. Роланд сверлил меня свирепым взглядом, многие хмурились. Юстас глядел с укором. Флейм смотрела как-то странно, я не мог понять смысла ее взгляда.

— Ты намекаешь, что мы хреновые бойцы, да? — наконец проговорил Дуглас.

«Конечно, нет. Нет, вы самые лучшие», — хотел сказать я, и не покривил бы душой. Но если бы я сказал это, они бы стояли за меня стеной, и Зеленым пришлось бы разгребать гору трупов, чтобы выволочь меня из-под нее. А эти ребята слишком хороши, чтобы умирать вот так.

— Слышали? Это слова Дугласа, не мои, — холодно сказал я.

Все молчали. Я чувствовал нарастающую враждебность и в который раз удивился тому, как легко управляю их настроением. Сейчас мне нужно было вызвать у них злость — если немного повезет, они сами вытолкают меня за двери. Во всяком случае, их преданность под влиянием оплеванного самолюбия дала временную слабину.

— Вы отличные стратеги, — сказал я, делая вид, что пытаюсь утешить их. — Сопротивлению нужны ваши головы, а не руки.

— Твоя голова нужнее всех наших вместе взятых, — проговорила Флейм, и я быстро, чтобы не дать им времени осмыслить ее слова, ответил:

— Глупости! Каждый из вас отвечает за серьезную часть работы, а я всего лишь координирую ее. Роланд прекрасно справится… Да, Рол?

Он молчал и только сопел, видимо, еще не отойдя от оскорбления, которое я нанес ему, а заодно и всем остальным. Мне вдруг стало стыдно перед ними, но только на миг.

— Так что прекратите маяться дурью, — резковато сказал я, пытаясь сдержать дрожь в голосе. — Мы всё обговорили, заместитель назначен. В следующий раз соберетесь… без меня. Только место смените.

— Ты и за дураков нас тоже держишь? — проревел Роланд. Юстас метнул в него пристальный взгляд. Я понял, что недолго смогу удерживать среди своих соратников враждебное настроение, и поспешно отступил.

— Нет. Я знаю, что вы справитесь. Иначе бы…

— Иначе бы что? — тихо спросил Грей.

Я запнулся, мотнул головой. Мой взгляд упал на початую бутылку ядреного пойла. Я схватил ее, жадно присосался к горлышку и пил не отрываясь, пока из глаз не потекли слезы. Потом со стуком поставил на место, шумно выдохнул, вытер глаза и поднял голову. Спирт ударил в виски, с силой погнал кровь по сосудам. Я взглянул в окно. Зыбкий лесной воздух, еще совсем недавно напоминавший цветом сажу, теперь походил на сырой пепел. Скоро рассветет.

— Ну, пора прощаться, что ли? — хрипло проговорил я.

Юстас сорвался с места, подскочил ко мне, крепко обнял, тут же отстранился. Роланд смотрел на него ошалело. Я сглотнул, стал остервенело пропихиваться к двери, на ходу пожимая руки и хлопая по плечам. Паулина повисла у меня на шее.

— Мы тебя вытащим! — в отчаянии выкрикнула она, метнув умоляющий взгляд па Грея. — Отобьем по дороге! Ты ведь сам сказал: из засады мы кого угодно сделаем!

— Это верно, — с легким удивлением согласился я.

— Точно, — оживился Роланд, его суровое лицо просветлело. — Так и сделаем! Ну всё, парень, недалеко тебе ехать, не расслабляйся.

— Будьте осторожны, ребята, — серьезно сказал я, и они усердно закивали. Уже у самой двери меня догнала Флейм, обняла за плечи. Я обхватил ее за талию, притянул к себе, впился ртом в податливые губы. Мы целовались долго, исступленно, я беззастенчиво лапал Флейм за мягкие места, не смущаясь чужих взглядов. Потом оттолкнул ее от себя, силой расцепив упрямо сжавшиеся на моем затылке руки.

— Ну, прощайте, — неловко усмехнулся я, кладя мокрую ладонь на ручку двери. Уронил взгляд на арбалет, сиротливо лежащий рядом с полупустой бутылкой. Внезапно внутри всё скрутилось тугим холодным узлом, и я заторопился, боясь, что он затянется еще туже.

— До встречи! — угрожающе поправил Роланд. Я кивнул, криво улыбнулся и не в силах больше видеть их лица, на которые снова возвращалось беспомощное отчаяние, толкнул дверь.

Свет факелов ослепил меня. Я замер, слушая внезапно поднявшийся шорох: солдаты распрямляли одеревеневшие от долгого сидения спины, вскидывали луки и арбалеты. Зазвенела сталь, заскрежетали мечи, вытягиваемые из ножен. Я пошел вперед, глядя ниже уровня пламени факелов и пытаясь рассмотреть того, кто возглавлял эту ораву. В самом деле ораву: кажется, их было еще больше, чем я решил сначала. Никак не меньше двух сотен, и это только те, кто окружил поляну. Наверняка лес на милю вокруг нашпигован солдатней.

— Стоять! — звонко крикнул кто-то со стороны оцепления. Я остановился, поднял руки, демонстрируя миролюбивые намерения.

— Бросить оружие!

— Да какое на хрен оружие? — внятно сказал я, старательно выискивая в толпе одинаковых, словно близнецы, немытых и небритых солдат, того, кто непременно должен был устроить мне торжественную встречу. Увидел — за миг до того, как презрительно поджатые губы шевельнулись, отдавая приказ, к которому я морально был почти готов.

— Взять его!

Ко мне ринулась целая толпа, сопя и звякая железом, и это меня почти восхитило. Учитывая то, что я вышел сам, был безоружен и явно не собирался сопротивляться, вполне хватило бы двух человек. Так нет же, набросилось не менее шести, и мне это немного польстило. Пока они связывали меня, я апатично размышлял, не ходят ли уже среди Зеленых легенды о моей невиданной силе, о которой ну никак не догадаешься, глядя на мою не слишком внушительную комплекцию.

Потом меня поставили на ноги и подтащили к предводителю, отличавшемуся от своих подчиненных как солнце от булыжников. Изящный, стройный, аристократ с головы до пят, в до блеска начищенных латах из белого металла, с, как ни странно, отнюдь не безвкусным плюмажем на шлеме. Плюмаж, естественно, зеленый, но, судя по осанке, его обладатель как минимум генерал, хоть и вассал Шерваля. Надо же, какая честь.

Он медленно оглядел меня с ног до головы, и в его глазах читалось желание прикоснуться ко мне, дабы убедиться, что я настоящий. Наконец, удовлетворенно кивнув, он негромко проговорил:

— Эван Нортон, вы арестованы по обвинению в мятеже.

— Чьим именем? — немедленно спросил я. Изящный лорд уставился на меня с изумлением, словно понятия не имел, что я умею говорить.

— Именем его высочества герцога Шервальского, — поколебавшись, наконец ответил он.

— С каких это пор его высочество обладает правом арестовывать? Насколько мне известно, он сам разыскивается войсками нашего августейшего монарха.

Глаза изящного лорда забегали.

— Всё равно, — неловко ответил он. — Вы нарушили законы королевства и будете препроведены в Арунтон для суда и следствия.

Арунтон. Ближайший отсюда город, лояльный к мятежному брату короля. Суд и следствие, как же. Вздернут, небось, на первой же достаточно высокой ветке. Если повезет. Могут и четвертовать.

— Я требую, чтобы меня судили в столице. С предъявлением обвинений именем короля. По всем правилам. Иначе это просто разбой, — продолжал издеваться я, наслаждаясь ситуацией. Изящный лорд смотрел беспомощно, чувствуя, как позорно слетает с него незримый венец исполнителя воли высшего закона. Наконец он присмотрелся ко мне внимательней, пригнулся ближе, с отвращением отпрянул.

— Да вы пьяны! — потрясение воскликнул он.

— Вас это шокирует? — улыбнулся я, прекрасно осознавая правоту его слов.

— Уберите, — поморщился изящный лорд, отворачиваясь. Меня стали оттаскивать в сторону, и я крикнул:

— Эй, а как насчет моих людей? Вы обещали дать им уйти, если я сдамся!

Изящный лорд обернулся, сдержанно улыбаясь, и меня замутило от этой улыбки.

— Граф Гленован держит свое слово, — вкрадчиво сказал он. — Ваши люди смогут уйти, как и было обещано. Но не сейчас. Им придется посидеть в этом укромном местечке до завтрашнего утра, ибо мне не слишком хочется терпеть лишние хлопоты, защищаясь от их попыток отбить вас по дороге в Арунтон.

Я представил лица моих несчастных соратников, прильнувших к щелям в заколоченных окнах, представил глупую, отчаянную надежду в их глазах и усмехнулся. Бедняга Роланд изведется муками совести, когда поймет, что замещает меня отнюдь не временно. Странно, что люди столь отчаянно нуждаются в оправдании собственных слабостей.

ГЛАВА 2

Потрескивание пламени догорающей свечи. Блеклое сияние зарождающегося утра за окном. Скрип пера о пергамент. Далекий звон шпор, громыхание торопливых шагов. Стук распахивающейся двери.

— Милорд, прибыл гонец от полковника Гленована. Нортон арестован. Они будут в Арунтоне к концу недели.

Тягучая капля сорвалась с заостренного кончика пера, растеклась по пергаменту.

— Он жив? Невредим?

— Вероятно, да. Гленован ничего об этом не сообщал.

— Хорошо. Казнить гонца.

— Милорд?!

— Ты меня слышал.

Недоуменно вскинутые брови, влажный блеск в бегающих глазах. Отрывистый поклон: слово сюзерена — закон. Любое слово.

— Да, милорд.

Торопливо удаляющиеся шаги. Он отбросил перо, побарабанил пальцами по бархатной скатерти, запустил их в волосы, сжал, дернул. Подумав, удовлетворенно кивнул, снова взял перо, вытащил из стопки чистый лист, склонился гшд столом.

«Дорогая моя, прекрасная леди Аттена…»

Меня повезли с комфортом, на крытой телеге, вероятно, в срочном порядке конфискованной у одного из местных крестьян. Я заснул почти мгновенно, примостившись среди пышного сена, — обычно даже от гораздо меньшего количества выпитого меня неудержимо клонит в сон. Сейчас же беспробудное пьяное забытье было именно тем, в чем я нуждался.

Я спал крепко, сладко и довольно долго. Проснувшись с тяжелой головой и куском ваты вместо языка, я увидел, что солнце уже давно миновало зенит и почти скрылось за кромкой деревьев. Я с трудом сел, проваливаясь в сено, прислонился спиной к матерчатой стенке телеги и выглянул наружу. Солдат было не очень много, человек двадцать сзади и столько же спереди — жалкая кучка по сравнению с армией, оцепившей наше укрытие. Ехали по лесной дороге, справа и слева плотной стеной стояли деревья, и я вполне мог понять опасения Гленована — буквально каждый ярд земли здесь будто создан для засады. Но я-то знал, что ее некому устраивать. Разве что Ларс… Но он сейчас далеко.

Дорога была заросшей, ухабистой, телегу шатало из стороны в сторону, колеса подпрыгивали на колдобинах. Меня тошнило, страшно хотелось пить. И кто только варил то пойло? Руки бы поотрывал. Я закрыл глаза, стараясь дышать глубже. Перспектива продолжать путешествие в луже собственной рвоты казалась не слишком привлекательной.

Через несколько часов пошел дождь. Редкие капли забарабанили по крыше повозки, потом из разверзшихся небес хлынуло по-настоящему. Матерчатое покрытие набухло, вода стала просачиваться сквозь ткань… Я подставил пылающее лицо холодным каплям, слизнул влагу с пересохших губ. Странно, но мне сразу стало немного получше. Открыв глаза через несколько минут, я посмотрел на успевших вымокнуть до нитки солдат и почувствовал себя отмщенным. Гленован, ехавший за телегой, перехватил мой взгляд, и я ехидно улыбнулся ему.

— Перебирайтесь ко мне! — крикнул я, перекрывая шум мокрых плетей, лупивших по латам солдат. — Здесь довольно уютно!

К моему несказанному удивлению, он кивнул, бросил повод одному из всадников, спешился и на ходу забрался в повозку, попутно отдавив мне ноги.

— Осторожнее, — поморщился я.

— Прошу прощения, — Гленован уселся напротив меня, снял шлем, из-под которого хлынули потоки воды. Сено немедленно промокло. Я поежился, почувствовав, что замерз.

— Надо же, как припустило, — хмыкнул Гленован и оценивающе посмотрел на меня. — У вас тут по крайней мере сухо.

— Охотно поменяюсь с вами местами, — воодушевленно заверил я, и он засмеялся.

— Вряд ли мое общество в данный момент доставит его высочеству столько же удовольствия, как ваше.

— Вы полагаете, его высочество станет тратить время на разговоры?

— Не сомневаюсь, — сказал он и утер свое аристократичное лицо затянутой в перчатку ладонью, стряхивая капли. Я смотрел на него с интересом.

— Неблагодарная работа, не правда ли?

— Как сказать. Если не считать земель, замков и титулов — то да.

— С деньгами сложнее, верно? — усмехнулся я. — Его высочество просто разорится с этой армией. Приходится брать количеством, а не качеством.

— Вас интересуют деньги, да? — вдруг серьезно спросил Гленован. Я снова усмехнулся, повел затекшими плечами.

— А вы как думаете?

— Герцог даст вам денег, если захотите. И столько, сколько захотите.

Я насторожился, но виду не подал. Такой поворот разговора был неожиданным, хоть и вполне вероятным. Шерваль пытается купить всех. Это его стратегия. Однако то, что он заинтересован во мне не только как в источнике информации, оказалось для меня новостью.

— Ну, учитывая то, что у меня нет ни земель, ни замков, ни титулов, начать можно было бы с этого, — абсолютно серьезно сказал я.

Гленован покосился на меня с подозрением. Несмотря на аристократическую внешность, дураком он не казался. Но я смотрел на него кристально чистым взглядом, и он смутился.

— Об этом с вами уполномочены говорить другие люди, — неуверенно сказал он. — Однако я полагаю, что такое предложение будет иметь место.

— Как альтернатива эшафоту? Проклятье, что ж вы раньше молчали!

Его взгляд немного прояснился. Я чуть было не предложил ему развязать меня и продолжить деловые переговоры двух равных людей, но вовремя прикусил язык. Нет, дураком он всё-таки не выглядел.

— Конечно, я не могу утверждать это наверняка, — поспешно проговорил Гленован, видимо, не желая меня слишком обнадеживать. — Видите ли, милорд расположен к вам довольно… благосклонно. Но среди его окружения немало людей, жаждущих увидеть вас в петле, а лучше на дыбе. Думаю, вы это знаете.

Еще бы! Я даже мог бы назвать поименно. В первую очередь граф Седлтон, чью армию мы основательно потрепали за последние полгода. До чего же он свирепствовал, когда каждый его гарнизон, расположенный в южной части Айдентонского округа, неизменно уничтожался не позднее чем через два дня после расквартирования. Ему понадобилось четыре месяца, чтобы понять, что, продолжая обновлять гарнизоны, он попросту посылает своих людей на бойню. Как они прочесывали леса! Одни пни остались, зверье сбежало в северное полесье. Почему-то Седлтон был уверен, что где-то в сердце леса стоит неприступная крепость, в которую мы приходим ночевать, пить и спать с женщинами. Каждый судит в меру своей развращенности. Мне было совсем не жаль его разочаровывать.

Потом — маркиз ле Кайрак, не менее пылкий мой поклонник. Мы превратили его скромное загородное поместье, коим он считал один из крупнейших восточных округов, в сущий ад. Теперь господин маркиз не мог ни поохотиться, ни развлечься налетом на деревню без того, чтобы не потерять половину своей свиты. Этот тип был редкостным подонком, мы вычищали округ от его людей методично и с удовольствием. Помнится, я сам с неизъяснимым наслаждением всадил в его плечо арбалетный болт. Целился в горло, но этот гад что-то учуял и увернулся, как раз когда я нажал на спуск. Говорят, с тех пор у него плохо работает левая рука, а прежде маркиз славился зрелищными поединками на двуручниках. Он должен сильно меня ненавидеть за такой удар по его самолюбию, ведь теперь он не сможет блеснуть мастерством на турнирах, и женщины станут намного менее охотно посещать его постель.

А еще лорд Гриндер… Мы проникли в его замок под видом бродячих артистов и без особого труда удерживали форт больше месяца, а потом просто ушли, выпив всё вино, съев все запасы и оставив в замке полный разгром. И сэр Уолдер Битти, с которого я смеха ради сшиб стрелой шлем в ту самую минуту, когда он цеплял на свое копье платок пухленькой чернявой леди, готовясь сразиться за право назвать ее самой красивой женщиной мира с сэром Лайоном, графом-купцом, обоз которого мы спустили в Ренну несколькими месяцами раньше… И многие, многие другие. За четыре года мы сделали немало, — так могло показаться, если вспоминать поименно всех обиженных, униженных и оскорбленных снобов, которых мы на минутку тыкали наглыми рожами в их собственное дерьмо. Но на самом деле всё это оставалось шалостями, злым ребячеством взрослых людей, с которыми не слишком ласково обошелся этот мир.

Правда, был еще Урсон. Я никогда не встречался с ним, и кое-кого это удивляло. Меня же — нисколько. Я понимал, почему предводитель партизанского движения, вот уже семь лет портившего жизнь, нервы и настроение королю Гийому Пятому и его брату Доновану Шервалю, никогда не изъявлял желание встретиться с человеком, державшим под контролем Восточные Леса. В этом просто не было необходимости. Видимо, Урсона устраивало то, что я делал, а координировать наши действия он не считал нужным. Он занимался Южными Лесами, степью и Северо-Западом, а большая часть этих земель всё еще была занята войсками законного монарха. Восток же принадлежал Шервалю, медленно, но верно теснившему своего венценосного брата к столице. Теоретически эту часть королевства проще контролировать, и мне кажется, что Урсон просто разрешил нам резвиться в Восточных Лесах — вероятно, воображая себя благодетелем, позволяющим мне потешить самолюбие в качестве предводителя крупного партизанского объединения. Возможно, интуитивно он чувствовал во мне соперника. Хотя вряд ли — умный человек предпочел бы держать потенциального противника недалеко, чтобы иметь возможность наблюдать за его действиями попристальнее. Как бы то ни было, я никогда не встречался с Кайлом Урсоном, а он никогда не видел меня. Мне же этого и не хотелось. Я опасался, что, встретившись с человеком его статуса, дам молчаливое согласие быть втянутым в политику. Хотя разве я не втянут в нее и так по уши? Да, теперь, пожалуй, да. Но диверсии моих арбалетчиков были и по сей день оставались для меня лишь способом согнать высокомерные ухмылки с тонких губ господ аристократов. Так уж сталось, что эти улыбки я ненавижу больше всего на свете.

Дождь прекратился так же резко, как и хлынул. Гленован взглянул на небо, по которому быстро ползли тучи, и стал вылезать из повозки.

— Уже меня покидаете? — огорчился я.

— Да, пожалуй, — кивнул он с таким видом, будто хотел добавить: «Я уже выяснил всё, что хотел». Всё-таки дурак. А ведь не подумаешь сначала.

— Приходите еще. Тут такая скукотища.

— Скоро весело станет, мерзавец, — резко сказал кто-то над моей головой. — В Арунтоне тебе скучать не дадут.

Я посмотрел на говорившего: он казался мне смутно знакомым. Гленован соскочил с повозки в глубокую глинистую лужу, взглянул на мрачного, как туча, всадника с легким укором, в котором сквозила насмешка — можно было не гадать, над кем.

— Зачем вы так, капитан? Благородный человек должен сохранять снисхождение к побежденным.

— Тем более что не бывает окончательных побед, — добавил я и приветливо улыбнулся, — Вижу, вы прекрасно себя чувствуете, капитан Фальгер. Как поживает ваше… э-э… седалище?

Он скрипнул зубами, сплюнул, целясь мне в лицо, но в меткости капитан ненамного превосходил своих лучников, с которыми мы часто имели дело в последние полгода. Один из них был настолько нерасторопен, что подстрелил собственного капитана в место, которым тот имел обыкновение думать. Лучника повесили, но это не смогло смыть пятна позора с бедняги Фальгера, несколько недель ездившего верхом стоя. Его мужество восхищало меня, а глупость расстраивала. Мне нравятся сильные противники. Нет никакого смысла унижать высокородных идиотов: они и так уже унижены самим фактом своего существования.

— Этот вопрос недостоин дворянина, — надменно сказал Гленован, явно не оценив мою заботливость.

— Не спорю, — согласился я. — Мне повезло, что я не дворянин и могу задавать какие угодно вопросы. Так как ваше здоровье, сударь?

Фальгер издал тихий предупреждающий рык, хлестнул коня и умчался вперед, окатив меня грязью.

— Порой вы меня удивляете, — неприязненно проговорил Гленован.

— Только порой?

Он не ответил, высокомерно глядя поверх телеги. Роскошный плюмаж на его шлеме вымок и висел, как мочало. Готов поспорить, сиятельный лорд уже жалел о нескольких минутах, которые мы провели вместе в интимном полумраке крытой повозки, и теперь опасался, что его примут за сочувствующего Сопротивлению. С другой стороны, он явно знал о планах Шерваля, касавшихся меня, больше, чем говорил, и считал разумным сохранять со мной нейтральные отношения. В самом деле, кто знает, вдруг его высочеству взбредет в голову произвести меня в рыцари? После победы, разумеется. А почему бы и нет? Ведь сделали же баронетом крестьянина, зарубившего главнокомандующего армии шангриерцев, когда тот спешился у колодца напоить коня. Мужик был помешан на заговорах и порчах, и ему почудилось, что этот странный тип, одетый не по-нашенски, сыплет в колодец какую-то дрянь. Чем хуже лесной партизан, подстреливший пару десятков высокородных дворян, выбравших в гражданской войне не ту сторону?

Эти мысли немного развлекли меня, и какое-то время я молча улыбался им, вызывая настороженные взгляды Гленована. Но всё это ерунда, и я прекрасно это понимал. Конечно, Шерваль не убьет меня сразу. Меня ждут долгие задушевные беседы с его адъютантами, и местечко для них подберут не менее интимное и сырое, чем то, где я откровенничал с Гленованом. Они, конечно, захотят узнать состав и дислокацию отрядов, планы, карты, укрытия, имена… И я всё расскажу. Всё — потому что есть предел боли, которую может вынести человек. И я, в отличие от самоуверенных олухов вроде Роланда, имею смелость признаться в этом хотя бы самому себе. Ну а потом… потом виселица, или, если я буду отвечать на их вопросы достаточно расторопно, — эшафот. Быстрее и благороднее. Хотя меня всегда смешили рассуждения о «благородной» и «неблагородной» смерти. Смерть бывает быстрой и медленной, мучительной и легкой. Только это важно, когда она дышит тебе в затылок. А рассуждения о благородстве — для тех, у кого нет ничего другого.

Гленован больше не заговаривал со мной, Фальгер тоже. Остаток дня я уныло протрясся на мокрой соломе и вздохнул с облегчением, когда конвой остановился на ночевку. Меня привязали спиной к раскидистому дереву, земля под которым была почти сухой, поесть не дали и веревки на ночь не ослабили. Я прикинул, что тем черепашьим шагом, которым тащится отряд, до Арунтона не менее пяти дней пути, и безрадостно подумал, что к тому времени, когда мы доберемся до города, руки у меня попросту отвалятся. Я уже сейчас их почти не чувствовал.

Костры горели допоздна, солдаты пили и пели, довольные тем, что, в отличие от своих соратников, оставшихся караулить моих людей, наконец движутся к городу. У них уже в печенках сидели эти леса, и я мог их понять. У меня они тоже в печенках сидели. Но здесь есть люди, которым я нужен… «Был нужен», — тут же поправил я себя. И пусть их привязанность ко мне объясняется всё тем же статусом, только уровнем ниже, — я для них то же, что Гленован для своих солдат, — мне порой приятно обманываться мыслями о том, что хотя бы здесь, хотя бы так я что-то для них значу.

Ближе к середине ночи разговоры и крики утихли, по лагерю прокатилась волна раскатистого храпа. Мне показалось, что я узнаю гортанный присвист Фальгера. Часовых расставили много, я насчитал восьмерых, квадратом оцепивших лагерь. Даже если бы я не был связан, прошмыгнуть мимо них оказалось бы делом непростым. Я подумал о моих людях, оставшихся в лесной хижине. Всего три человека с арбалетами разделались бы с этой компанией в два счета. Но я был один, и у меня не было арбалета.

Я попытался уснуть, но ничего не получилось. Выспался днем, да и поза оказалась на редкость неудобной. Тогда я просто закрыл глаза и стал вдыхать запахи ночного леса, такие привычные, такие ненавистные: запах мокрой коры, прошлогодних трав, молодых листьев, тяжелой сырой земли. Теперь, вдыхая их, наверное в последний раз, я вдруг с удивлением понял, что они значат для меня довольно много, несмотря на то, что это место так и не стало моим домом. Я подумал про Флейм, про Юстаса, Роланда, Грея, Дугласа, про близняшек… Про Ларса — жаль, что мы не успели попрощаться. Для меня много значило его рукопожатие. Он должен вернуться только через два месяца — его группа разбиралась с армией Форстера далеко на юго-западе, почти на границе со степью, и мороки там оказалось больше, чем мы думали. Конечно, он довольно скоро узнает о том, что случилось прошлой ночью в одном из укрытий партизан Восточных Лесов — слухи ширятся быстро, — но к тому времени я уже буду далеко…

Странно, эти мысли почему-то успокаивали меня. В них было что-то умиротворяющее, что-то теплое, что-то, от чего веяло стойким ощущением надежности… Я почувствовал, что меня клонит в сон. Что ж, это к лучшему. Проснувшись, я постараюсь принять то, что меня ждет. У меня есть на это четыре дня. Надо успеть. Благородство — чушь собачья… Но есть еще достоинство. Мне хотелось бы его сохранить.

Во сне я видел Ларса. Вернее, не видел: он стоял за моей спиной, придерживая меня сзади за локти, и упрямо твердил: «Наверх, ну посмотри наверх, посмотри! Ну разуй же глаза, Эван!» Я смотрел наверх, но ничего не видел — только высокий, как башня, дом с пустым балконом под самой крышей. Ларс твердил без умолку: «Ну посмотри, посмотри же!», а я никак не успевал ввернуть пару слов и сказать, чтобы он отпустил мои руки, я и так всё прекрасно вижу. Наконец, когда я уже начал раздражаться, на балконе мелькнуло что-то белое. Человек — кажется, женщина. Я попытался разглядеть ее получше, и в этот миг Ларс захрипел у меня за спиной, тут же каким-то образом оказался впереди и рухнул прямо на меня, заливая мои ноги и живот чем-то липким и очень горячим… Я уставился на него, не понимая, почему всё еще не могу шевельнуть руками, потом увидел, что это не Ларс, а солдат Зеленых, только что стоявший на вахте справа от меня. И лишь тогда понял, что не сплю.

В первый миг меня захлестнула волна восторга, хотя вид мертвого солдата, вальяжно развалившегося у меня на коленях лицом вверх, был далек от того, что я понимаю под эстетикой. Я вскинул голову, ожидая встретить панику среди солдат, мечущихся по поляне с торчащими из спин и ног стрелами, но не увидел ничего подобного. Семеро часовых все так же стояли квадратом, неотрывно глядя в темноту, остальные спали вповалку у костров.

Я перевел взгляд на мертвого солдата, примостившегося на моих коленях. И вдруг понял, что его убили отнюдь не из арбалета. Нет арбалетного болта, который мог бы разворотить живот до такой степени, что в рану можно без затруднений погрузить обе руки.

Не наши?.. Но тогда кто?

У меня не было времени поразмыслить на этот счет. Ближайший ко мне часовой захрипел и осел у ног рослого широкоплечего человека, напомнившего мне комплекцией Роланда. Но Роланд, как и все мы, носил легкую кожаную одежду, а этот человек был закован в латы. Он мягко оттолкнул от себя тело, сопроводив это движение странным жестким скрежетом, и неспешно двинулся к следующему часовому. Он резал их тихо и быстро, а они только вертели головами, словно не видя его, и изумленно вскрикивали за миг до того, как он выпускал им кишки. Солдаты у костра проснулись, заволновались. Гленован и Фальгер вскочили одними из первых, похватали мечи.

— Проклятье, да что там происходит?! — в гневе крикнул кто-то. Я смотрел на них во все глаза, почти уверенный, что у кого-то из нас не в порядке с головой. Скорее всего у меня, потому что, судя по всему, я один вижу человека, спокойно и методично вырезающего мой конвой.

Солдаты метались по поляне, гремя оружием, а рослый человек в латах неторопливо двигался между ними, без замаха бил коротким мечом направо и налево, и там, где он проходил, люди падали как подкошенные. Поляна наполнилась криками отчаяния, перемежаемыми всё тем же странным скрежетом, от которого ломило зубы. Гленован упал, Фальгер заметался, рыча и выставив перед собой меч. Человек остановился в нескольких шагах от него, выждал, когда нечеловечески напряженные руки немного расслабились, и, шагнув вперед, ударил капитана мечом в солнечное сплетение. К тому времени на поляне осталось не более пяти живых Зеленых. Незнакомец разделался с ними в считанные мгновения. Постоял, оглядывая место резни. И двинулся ко мне.

Я не сводил с него глаз и, если бы мог, дал бы отсюда деру. Что-то мне подсказывало, что меня он убивать не собирается, но человек, без труда перерезавший отряд Зеленых лишь потому, что они по какой-то немыслимой причине его не видели, не вызывал у меня особого доверия.

Он подошел ко мне, остановился, присел на корточки. Наши головы оказались друг напротив друга. Забрало шлема было опущено, но, несмотря на то, что его лицо находилось совсем близко, я не видел глаз сквозь щели. Он качнулся, и я снова услышал этот странный скрежет — словно железо трется о железо, только как-то сухо, хрустяще. Ржавчина, вдруг понял я. Его латы покрыты ржавчиной.

— Спасибо, приятель, — сказал я, чтобы хоть что-то сказать, и удивился тому, каким слабым и дрожащим был мой голос. — Ты мне здорово помог. Сам бы я…

Договорить я не успел. Человек протянул руку (железная перчатка была покрыта неровными темными пятнами, но я почему-то не думал, что это кровь), схватил меня за горло и, сдавив, коротко встряхнул. Мой затылок с размаху врезался в ствол дуба, в голове затрещало, перед глазами поплыли цветные пятна. Последнее, что я успел увидеть — черная расщелина опущенного забрала. И вдруг подумал, что не уверен, есть ли за ней глаза.

ГЛАВА 3

Злобный вой ветра в трубе. Пугливое пламя факела. Гулкая песня воды: с каменного потолка — на каменный пол. Кап. Кап. Холодный пот, быстро бегущий по спине. Бледное, спокойное лицо, негромкий охрипший от ярости голос.

— Что ты говоришь?!

— Вырезаны, милорд! Как щенки! Им всем вспороли животы, а они даже не сопротивлялись! Их мечи чистые, ни капли крови!

— А Нортон?!

— Исчез.

С трудом сдерживаемый стон раздирает губы. Лицо — как камень, с которого и на который звучно капает вода.

— Прикажете объявить розыск? Можно предложить награду…

— Нет! Об этом никто не должен знать. Никто, ты меня слышишь?!

— Да, милорд.

— Нортон был доставлен в Арунтон этой ночью и заключен в подземную тюрьму. До вынесения приговора.

— Да, милорд.

— Гленован и Фальгер отправлены в Южные Леса. Вместе со своими солдатами.

— Да, милорд… Это все арбалетчики! Проклятые партизаны!..

— Наши люди убиты стрелами?

— Нет… но…

— НЕТ! Без всяких НО! А впрочем…

Сухое натирание ладоней, нервные шаги, звон золоченых шпор.

— Впрочем, да. Это мысль. Оставь пару трупов. Отбившиеся от отряда. Жертвы бесчеловечной мести арбалетчиков за своего командира. Настолько бесчеловечной, что я не могу это так оставить… Говоришь, им вспороли животы?

— Вся поляна в кишках.

— Отлично. Пошли отряд. Пусть выжгут эту часть леса на десять миль вокруг. В назидание. Заодно и следы уничтожат.

— Слушаюсь.

Удаляющиеся шаги. Раздраженный хруст фаланг, нетерпеливый вздох. Короткий взгляд на овальный сток для крови в дальнем конце камеры. Долгий — на мертвую громадину дыбы в дальнем углу.

Тоненький, далекий женский крик.

Вязкое тепло толчками разливалось по телу: от плеч к кончикам пальцев, от висков через сердце к ногам, к ступням, медленно и уверенно. Я попытался открыть глаза, понял, что не могу, и с некоторым запозданием осознал, что и не хочу. Я лежал на спине, подо мной было что-то восхитительно мягкое — мягче перины, на которой я спал в детстве, когда еще жил с отцом при дворе. Наверное, такими мягкими бывают только облака…

Эта мысль меня несколько обеспокоила. Уж не на райских ли тучках я раскачиваюсь? Я смутно помнил, что потерял сознание весьма неприятным образом. Если быть точным, из меня попросту вышибли дух. И теперь он, этот дух, почивает на небесной перине, отдыхая от бурной и беспокойной земной жизни…

Я с усилием раскрыл глаза, на большее я сейчас вряд ли был способен. Передо мной было что-то темное… что-то красное… темно-красное — я разглядывал его не меньше минуты, прежде чем понял, что смотрю в низкий потолок из красного дерева, инкрустированный лепными барельефами темно-коричневого гипса.

Не рай. И то хорошо. На ад, в общем-то, тоже не похоже. Я попытался повернуть голову, но не смог. Мне оставалось лишь рассматривать потолок, но и это занятие меня быстро утомило. Я устало прикрыл глаза, вздохнул. Интересно, где я? Но об этом можно подумать немного позже…

Не знаю, когда я открыл глаза в следующий раз… Потолок не изменился, впрочем, разве потолки склонны меняться со временем? Во всяком случае, не так быстро. А вот я изменился, вернее, мое состояние — поднапрягшись, я теперь мог поворачивать голову из стороны в сторону и даже сжимать и разжимать пальцы. Я сделал и то и другое, затем, удовлетворенный прогрессом, постарался сконцентрироваться на месте, в котором находился. Это оказалось непросто: комната кружилась, плясала, манила за собой и ускользала, не давая прикоснуться. Я снова закрыл глаза, отступив, но не сдавшись. Кое-что я всё-таки успел заметить. Комната небольшая, выдержана в красных тонах. И в ней, кажется, нет окон.

При следующем пробуждении я смог повести плечами и даже приподнять голову. Комната всё еще подпрыгивала, но, по крайней мере, на одном месте. Мне же в данный момент была нужна лишь точка отсчета.

Теперь я видел, что комната роскошна. Именно роскошна: красное дерево, бархат, позолота. Матерчатые обои на стенах, лакированные панели, дверь…

Дверь. Дубовая, обитая листовым железом.

Без ручки на внутренней стороне.

Я опустил голову на подушку. Кровать широкая, пятеро улягутся без проблем. Еще в комнате был круглый стол, одни только ножки которого можно смело назвать произведением искусства. Кажется, пара стульев… И больше ничего.

Всё мне. Одному. Кто-то считает меня достойным подобных апартаментов. Благодарности я почему-то не испытывал.

Героическая попытка обдумать ситуацию отозвалась такой болью в висках, что я застонал и отказался от этой идеи. Не сейчас, не теперь… Пока что можно просто полежать, наслаждаясь непривычной мягкостью перины и сладкой истомой, растекающейся по телу. А подумать я еще успею. Торопиться, судя по всему, некуда…

Дверь медленно раскрылась — в ту ли минуту, когда я решил сделать передышку, или несколько часов спустя — не знаю. Но появившаяся в проеме женщина словно вышла из моих самых смелых сексуальных фантазий — высокая, полногрудая блондинка с упругим и сильным телом, тонкой талией и аппетитным задиком. На ней было почти прозрачное платье, придерживаемое лишь невидимой шлейкой через плечо. Она несла поднос, на котором стоял высокий кубок, истекавший томным дымком. Женщина подошла к моей постели, уселась, изящно закинув ногу на ногу. Не помню, что она говорила и говорила ли. Я выпил то, что она принесла, а потом она легким, едва уловимым движением сбросила окутывавшую ее газовую ткань и, оставшись в чем мать родила, проворно забралась на меня верхом. Я только в этот миг понял, что одежды на мне столько же, сколько на ней.

Не знаю, что было дальше, а потому не могу ручаться, что не ударил в грязь лицом. Впрочем, если и так, никаких возмущений и обвинений от красавицы не последовало. Боги, это была женщина моей мечты!

Я отрубился еще до того, как она с меня слезла. Меня погасили, словно свечу. А слегка очухавшись, я снова не мог шевельнуться, и мне оставалось лишь лежать и рассматривать лепку на потолке. Потом приходили другие женщины — черноволосые, белокурые, рыжие… Все — сущие богини. Они поили меня одной и той же дрянью, от которой я входил в ступор, а потом отключался, но до того, как это происходило, успевали забираться на меня и без устали терзать мою мужскую плоть. Мне было плохо. Несколько раз меня тошнило прямо на большегрудых красавиц, чем они нисколько не смущались. Честно говоря, я не уверен, что они существовали вне моего воображения. Учитывая то, чем меня опаивали, в этом не было бы ничего удивительного.

Не знаю, сколько это длилось. Мне удалось насчитать пять приходов блондинки, четыре — брюнетки, рыжеволосая приходила трижды. Я даже не пытался говорить с ними, одно время я был серьезно обеспокоен вопросом, есть ли у меня все еще язык: во всяком случае, я его не чувствовал.

И за все это время, которое, как потом выяснилось, длилось гораздо дольше, чем казалось, я не мог, не в состоянии был заставить себя думать. Я лежал, словно растение, словно труп, не ел, не пил ничего, кроме горячего безвкусного пойла, который мне подносили в одинаковых кубках одинаковые одалиски с одинаковыми улыбками, занимался сексом, ходил под себя и смотрел в украшенный лепкой потолок. Помню, однажды я очнулся и понял, что не знаю, как меня зовут. Это меня не на шутку напугало. Пожалуй, в тот день я был особенно активен, а мои прекрасные тюремщицы проявили первые признаки беспокойства. В тот день (вечер, ночь, неделю?) меня вырвало дважды, и они заставили меня выпить двойную порцию дурманящей жижи, видимо, не желая давать моему размякшему, растекшемуся и разваливающемуся телу ни малейшей поблажки. Они были настроены весьма решительно.

Было очень странно не думать — особенно первое время, потом я привык. Лепка на потолке стала центром и смыслом моего существования. Она напоминала мне красивый, неестественно ровный и уже расползающийся от старости по древесному стволу гриб чаги, и эта ассоциация вызывала слабые, далекие отголоски чего-то, что я тысячу лет назад называл воспоминаниями. Я силился понять, откуда знаю, что такое чага, и что такое деревья, и какими бывают древесные стволы. Я чувствовал, что за всем этим есть что-то еще и это «что-то» имело нечто непривычное в моем новом, душном и однообразном мире — запах. Я пытался ухватиться за этот тоненький отголосок памяти, но он упорно ускользал от меня, дразня сливающимися ароматами. Тут были и запахи людей, которых я не помнил, и другие запахи, влажные и сильные, неживые, странные — я не понимал, я забыл, что может так пахнуть. Всё это сбивалось холодным липким комом и билось под красным потолком моей роскошной тюрьмы, как бьется пойманный зверь в слишком тесной для него клетке. Несколько раз мне казалось, что я не могу дышать, и тогда этот ком словно обрушивался на меня — чага отрывался от ствола и, подрагивая, несся вниз. Он падал мне на лицо, гниющие склизкие споры забивали ноздри и рот, и я понимал, что умираю. Думаю, в те минуты в моих жилах было больше дурмана, чем крови, и тело, протестуя, просто отторгало столь дерзкий и грубый подлог. Но, боги, что я-то мог поделать?

И это длилось, длилось, больше не было ни дней, ни часов, ни минут — только липкий ком коричневых незнакомых запахов, время от времени срывающийся мне на лицо, и жаркие похотливые суки, заливающие мне в рот одуряющее пойло.

А потом они перестали приходить.

Сначала мне было плохо. Гриб в очередной раз сорвался с насиженного места на потолке, растекся по моему лицу, заполз в рот, нос, уши, глаза. И остался там. Наверное, я тогда умер. Должно быть, даже не один раз. Не исключено, что они меня воскресили. Они умели это делать.

В один прекрасный день я сел в постели, впервые после того, как очутился в этом месте, и наконец освободился от вонючей коричневой слизи. Счистил ее с лица, содрал с глаз. Больше всего ее оказалось во рту. Я выскребывал языком и сплевывал на землю склизкие клочья. Они расползались с тихим шипением и таяли, оставляя влажные пятна на мраморном полу. Потом меня вытошнило снова, уже в последний раз, и я впервые за долгое время почувствовал себя чистым. Это настолько воодушевило меня, что я даже смог встать.

Я стоял, подняв голову и глядя прямо перед собой, и не сводил глаз с человека, появившегося в дверях. Он был стар и довольно красив. Ясные глаза сияли на лице, черты которого были безупречно правильными и четкими. В его осанке, манере держать голову, немного насмешливом изгибе губ ощущалась спокойная мужественная сила. Длинная широкая накидка красного цвета скрывала фигуру незнакомца. Я не видел его рук, и это мне почему-то не нравилось. Пламя факелов отбрасывало блики на его блестящий, абсолютно лысый череп.

«Я должен бояться этого человека», — подумал я, и это была первая моя мысль за всё время, проведенное в этом неприятном месте.

Человек долго смотрел на меня прозрачными, как стекло, глазами, без интереса, без жалости, как смотрят на мебель, потом легонько кивнул кому-то за своим плечом. Ко мне двинулись темные, мутные фигуры — мне они казались тенями, размазанными по стенам и силой чьей-то воли отделившимися от плоского камня. Они могли прикоснуться ко мне, а я к ним не мог: мои пальцы проваливались сквозь них, это было всё равно что пытаться схватить воду. Они крепко держали меня, а человек в красном подошел ко мне вплотную. Я не мог сопротивляться, не мог кричать, всё еще не мог думать, и мне оставалось только смотреть в его водянистые глаза. Он поднял руки. Его ладони сжимали небольшую чашку, очень простую, глиняную, даже без глазури. В ней плескалось что-то черное, блестящее, похожее на смолу. Ужасный трупный смрад ударил мне в нос, и это был первый запах, который пришел извне, а не из моих смутных прерывистых воспоминаний. Человек медленно поднес чашку к моему лицу, всё так же пристально глядя сквозь меня и по-прежнему не издавая ни звука. Стены покосились, поплыли в сторону, а красный человек остался, протягивая мне чашку, наполненную смертью.

Я подождал, пока холодная глина коснулась губ, и изо всех сил мотнул головой. Чашка звонко стукнула по моим зубам, вылетела из рук человека в красном, покатилась по толстому ковру. Он спокойно наклонился, поднял ее и снова поднес к моему лицу. И я увидел, что ни капли вонючей черной смолы не пролилось.

Бесплотные пальцы схватили меня за волосы, запрокинули голову назад, чужая рука зажала нос. Я рефлекторпо открыл рот, хватая воздух, и тягучий кипяток полился мне в глотку. Я поперхнулся, судорожно глотнул, безумно боясь захлебнуться этим трупным раствором, и вдруг с удивлением понял, что вкус у него очень приятный: сладкий, пьяный, с чуть странноватым привкусом железа. «Это же моя кровь, — вдруг понял я. — С этой дрянью смешалась моя кровь, сочащаяся из разбитых губ».

Меня отпустили. Я пошатнулся, слепо махнул рукой в поисках опоры и тут же почувствовал под ладонью костистое твердое плечо. Меня передернуло, но я почему-то не отпрянул. Сознание снова окутало дымкой, как тогда, когда я принимал дурманящее пойло из рук женщин, похожих на галлюцинации. В глазах же светлело, словно кто-то энергично счищал грязный налет с витражного стекла. Я впервые видел комнату совершенно ясно, кажется, лучше, чем когда бы то ни было, а я ведь никогда не жаловался на слабое зрение. Окружающие меня вещи и существа внезапно приобрели болезненную четкость; мне показалось, что я вижу пылинку, забившуюся в морщину, пролегшую меж прямых бровей человека в красном. Я снова посмотрел в его глаза, различая мельчайшие цветовые колебания радужки. Я хотел спросить… не знаю, что я хотел спросить. Меня внезапно охватила спокойная, непоколебимая уверенность, что спрашивать не о чем, что происходящее совершенно необходимо, что это единственная безусловно правильная вещь, которая когда-либо происходила в моей жизни.

В следующую минуту существа, похожие на тени, бережно подняли меня над своими головами. Я чувствовал их холодные пальцы на своих плечах, спине, пояснице, ногах, и вдруг странное тепло мелкими импульсами просочилось сквозь мою кожу от их темных размытых тел. Я закрыл глаза, не желая больше рассматривать лепку потолка. Не знаю, когда они тронулись с места — я не чувствовал движения. Меня пронзали короткие уколы лучистого тепла, странно контрастировавшего с прикосновением десятков ледяных пальцев на моей коже, и почему-то это было хорошо. Черная смерть, которую влили мне в рот несколько минут назад, понеслась по жилам, выжгла кровь, оставив вместо нее тонкий сизый дымок, и теперь по-хозяйски растекалась в новом русле, окатывая мозг и сердце неповоротливыми холодными волнами, — и это было хорошо. Мне было хорошо. Как никогда в жизни — ни до… ни после.

Если вы спросите меня, что произошло потом, куда эти существа отнесли меня, что они сделали со мной, я не смогу вам ответить. Я знаю лишь, чем мне это казалось. И хотя позже Алоиз — человек в красном — подтвердил мою догадку, думаю, у него просто не было иного выхода. Они ведь накачивали меня дурманящими напитками, чтобы исказить мое восприятие — с какой стати им было опровергать фантазии, заменившие мне на долгое время реальный мир? И, говоря по правде, я не хочу знать, как это было на самом деле. Потому что даже во сне это было слишком страшно.

Мне казалось, что я открыл глаза в огромном круглом зале, вдоль стен которого стояли люди в черном, безликие, одинаковые, молчаливо взирающие в землю. Мне казалось, что зал тихим зеленым пламенем освещают тысячи свеч. Мне казалось, что посреди зала на полу выведен ровный круг, исчерченный непонятными мне письменами, что в центре круга высится небольшой алтарь с украшающей его каменной статуэткой, а в двух противоположных точках этого круга стоят деревянные кресты.

Я надеюсь, что мне это только казалось. Потому что и теперь у меня стискивает горло при одной мысли о том, что было дальше.

Меня поднесли к одному из крестов, прислонили спиной к гладкому, отполированному дереву и прикрепили ремнями к крестовинам мои запястья и щиколотки. Человек в красном вышел в центр круга, подошел к алтарю, стал перебирать мелкие вещи, лежащие на нем, словно ножи на разделочном столе. И вот странно: я видел муху, быощююся в паутине в дальнем углу зала, но предметы, скользившие меж узловатых пальцев «красного», оставались подернуты дымкой — мне казалось, он погружает руки в туман.

Гулко загремели шаги — я вздрогнул всем телом, кажется, впервые услышав в этом месте звуки. Они доносились со стороны, противоположной той, откуда принесли меня. Человек в красном оторвался на миг, поднял голову.

Люди вдоль стен оставались неподвижны.

В зал вошли плоские тени, в точности такие же, как те, что холодили меня своими пальцами. Они двигались плотно сбитой толпой, подняв руки над головами, и на этих руках, вытянувшись в струну, лежала обнаженная женщина. Ее глаза были закрыты, грудь тяжело вздымалась, белые как снег волосы растеклись по головам и плечам несших ее существ. Тени поставили ее на ноги возле другого креста, привязали, как и меня, потом отступили в темноту. Женщина всё еще была без сознания и обвисла на кресте, опустив голову на грудь. В болотистом пламени свечей ее тело и волосы казались зелеными, делая ее похожей на утопленницу. Человек в красном подошел к ней, твердой рукой взял за подбородок. Он стоял спиной ко мне, и я не видел, что он делает, но женщина вдруг взвыла, выгнулась, задергалась. Человек в красном быстро наклонился ниже, что-то зашептал, и я почувствовал укол ревности: мне они не соизволили сказать ни слова. А слова, должно быть, были сладкими: женщина тут же успокоилась, тихо и жалостливо поскуливая. Человек в красном отпустил ее, отвернулся, снова подошел к алтарю. Посмотрел вверх, вздохнул, повел плечами. Его губы слабо шевельнулись, словно он просил у богов благословения. Он отступил на несколько шагов, опустился на колени, уткнулся взглядом в землю. Десятки, если не сотни, темных фигур, стоявших вдоль стен, опустились на колени вслед за ним.

Я и эта женщина остались единственными, кто стоял на ногах.

С грохотом распахнулась дальняя дверь, обнаружив этим свое существование. Брызнул зеленый свет. Коленопреклоненные тени опустились еще ниже. Из света выступил высокий молодой мужчина. На нем была одежда такого же покроя, как и на человеке в красном, только ослепительно белого цвета. Он шел уверенным размашистом шагом закаленного в сражениях воина, рядом с ним, смешно подпрыгивая, почти бежал лопоухий, коротко стриженный подросток. Он первым достиг алтаря, остановился у самых ступенек, встал на колени, с интересом посмотрел на меня. Мужчина, шедший за ним, подошел к алтарю. Стукнул кулаком в раскрытую ладонь, воздел руки к небу, быстро заговорил что-то на неприятно резком наречии, словно перекатывая языком острые камни. На его правой руке не хватало двух пальцев.

Люди в черном повторяли последние слова каждой его фразы, монотонно, равнодушно, и очень скоро у меня загудело в голове. Мне хотелось сказать им, чтобы они заткнулись, но язык словно налился свинцом. Привязанная к кресту женщина снова повисла на ремнях, совершенно равнодушная к происходящему. Мальчишка у алтаря твердил слова молитвы, как нерадивый ученик твердит зазубренный урок, беспрестанно бросая на меня полные любопытства взгляды. Зал наполнился монотонным гулом, напоминавшим гудение пчелиного роя, бьющегося о стены запертого ящика. Мне уже стало казаться, что это никогда не кончится, когда жрец наконец умолк. Он опустил руки, повернулся к мальчишке, что-то негромко сказал на всё том же языке. Подросток с готовностью вскочил, поднялся по ступенькам алтаря, погрузил руки в пенящуюся дымку и извлек из нее грубую глиняную чашу, как две капли воды похожую на ту, из которой меня заставили напиться смерти. Мужчина в белом принял ее обеими руками и пошел к женщине. Мальчишка юркнул за ним, встал возле женщины, откинул ее волосы, обнажив бледные груди. Жрец взял чашку в левую руку, окунул указательный палец правой в вязкую черную смолу, вкус которой тут же ожил на моих губах, и медленно прочертил ею меж грудей женщины вертикальную полосу от впадинки на горле до пупка. Жидкость потекла ниже, капнула женщине на бедро. Жрец отвернулся от нее и двинулся ко мне.

Я напрягся, с изумлением обнаружив, что еще на это способен. Человек подошел ко мне вплотную, снова окунул палец в чашку, потом, не глядя мне в лицо, медленно прочертил на моей груди такие же линии. Я содрогнулся от того, какой холодной была жидкость, еще недавно обжегшая мне горло. Человек в белом обернулся к подростку, вложил чашку в его протянутые руки. Потом поднялся к алтарю, погрузил ладони в белесую дымку и вынул из нее предмет, при одном виде которого у меня сердце подскочило к горлу.

Это был мясницкий тесак. Огромный, тяжелый, с остро наточенным лезвием и крюком у обуха. Дымка над алтарем медленно заколыхалась, начала таять, обнажая голый отполированный камень.

Жрец торжественно шагнул вниз, зажал тесак двумя руками, подошел к женщине, медленно замахнулся и вонзил лезвие точно в вертикальную линию, прочерченную меж ее грудей.

Мне показалось, что я закричал, но никто не шевельнулся и не повернул головы. Наверное, мне в самом деле только показалось…

Женщина захрипела. Кровь толчками хлестала из ее рассеченной груди прямо на белоснежное одеяние жреца. Тот запустил ладони и залез под нижние ребра и резким движением внизу вверх и в стороны взломал грудину жертвы. Женщина завыла, вскинув вымазанный в крови подбородок вверх, ее широко распахнутые глаза были дикими и совершенно пустыми. Жрец невозмутимо разворотил ее грудную клетку и, придвинувшись еще ближе, погрузил ладони в кровавое месиво. Склонил голову, рванул (раздался жуткий всхлип), отступил и отвернулся от изуродованного, повисшего на ремнях трупа, сжимая в руке еще пульсирующее сердце.

Я смотрел на него, как на сошедшего с небес Запредельного, и удивлялся, почему меня всё еще не вырвало. Ведь на моей груди тоже был нарисован смолянистый крест.

Жрец снова шагнул на ступени алтаря и трепетно положил на гладкий камень кусок окровавленного мяса, минуту назад гнавшего жизнь по сосудам беловолосой женщины. Потом отступил со смутной улыбкой, пьяно блуждающей по губам. Остальные участники приношения подняли головы, уставившись на мертвое сердце. Они смотрели и смотрели, словно ждали чего-то.

Что бы это ни было, оно не случилось.

Улыбка медленно сползла с губ жреца.

Мальчишка, стоящий у алтаря с тесаком в опущенной руке, встревоженно нахмурился, завертел головой. Человек в красном дрогнул, стал подниматься с колен. Люди у стен зашевелились, по залу пронесся тревожный шепоток. Жрец протянул руку, коснулся вырванного из груди женщины сердца, словно не веря своим глазам, и вдруг тихо, отчаянно, изумленно выдохнул:

— Это… это не она!

Первые слова, услышанные мною за долгое-долгое время. Я не знал, что они значат, я даже не понял их смысла, хотя они были сказаны на моем родном языке, а не на режущем слух ритуальном диалекте. Но они выражали удивление, растерянность, беспомощный гнев человека, который, без сомнения, собирался сделать со мной то же, что и с несчастной женщиной, изувеченный труп которой висел на кресте напротив. А потому они обрадовали меня. Вернее, обрадовали бы, если бы мог чувствовать что-то помимо липкого, ленивого ужаса.

Шепот среди теней перешел в бормотание, бормотание — в шум. Они вставали с колен, перекрикивались, демонстрируя злость и растерянность. Жрец пошатнулся, оперся об алтарь, словно у него внезапно подкосились ноги. Подросток подскочил к нему, подхватил под локоть. Жрец оттолкнул его, круто повернулся, встретился взглядом с человеком в красном, неподвижно стоящим между мной и алтарем. Несколько мгновений они смотрели друг на друга, а потом человек в белом закричал, завопил во весь голос:

— Слышишь, это не она! — и, схватив истекающее кровью сердце, яростно швырнул его в стену. Кусок кровавого мяса тяжко пронесся мимо меня, шлепнулся о камень, свалился на пол. Как гриб, падающий на мое лицо с потолка…

Я закрыл глаза. На сегодня с меня было довольно. Что бы тут ни творилось, очевидно, представление отменяется. Я стоял, опустив потяжелевшие веки и прижавшись затылком к кресту, и слушал обрушившуюся на меня лавину звуков: крики, всхлипы, стук, топот. Постепенно всё это слилось в сплошной монотонный гул, и мне вдруг безумно захотелось спать. Черная смерть, циркулирующая по моим жилам, продолжала вести себя по-хозяйски с телом, знать не зная о том, что жертва ускользнула от нее. По крайней мере пока.

Я почувствовал, что свободен, и устало опустил руки, только теперь ощутив, как затекли плечи. Тонкие бесплотные пальцы снова подхватили меня, понесли, всё так же быстро и бережно, по-прежнему пронзая мое тело стрелочками странного тепла. Какое-то время я наслаждался этим двойственным ощущением, а потом, кажется, уснул.

Возможно, всё это мне просто приснилось.

Надеюсь, что так.

ГЛАВА 4

Влажная тряпка скользит по ледяному полу, размазывая воду и кровь. Согнутая спина, мозолистые руки (на правой не хватает двух пальцев — в память о… о давних временах), тупая боль в груди и горле. Страх. Безотчетный, беспричинный, бессмысленный.

— Что ты делаешь?..

— Я не могу понять. Это кровь, смотри. Видишь? Это не ЕЕ кровь.

— Встань сейчас же, я позову младших…

— Нет. Я хочу понять. Хочу увидеть, что мы сделали не так.

— Ласкания могла ошибиться?

— Нет. Я не знаю. Я уже ничего не знаю. Безымянный, мы были так близко! Мы еще никогда не были так близко!

— Успокойся. Мы и теперь близко. Надо только найти ее.

— Как? У нас ведь даже в мыслях не было, что Миранда… — Короткий вздох. Тихий щелчок коленных суставов. Уже четыре руки месят кровавую воду: красное рядом с белым, забрызганным красным.

— Дай я…

— Придется разбудить Стальную Деву.

Слова камнем врезаются в стену, бьют по губам безжалостной ладонью.

— Что?.. Что ты говоришь?!

— А если мы опять ошибемся? Что тогда? Сколько, по-твоему, это может продолжаться?

— Ты же знаешь, чем это чревато! А кроме того, если она наломает дров, мы уже не сможем скрывать происходящее от Ристана! Это ты хоть понимаешь?!

— Что еще ты предлагаешь сделать?

Пауза. Четыре руки на тряпке: четыре руки и восемнадцать пальцев. Взгляд через блеклую кровь: глаза в глаза.

— Она ведь… она еще хуже, чем…

— С мужчинами это всегда проще, ты же знаешь. Ничего, как-нибудь управимся. В конце концов, она ведь тоже служит ему.

— Ты думаешь, она еще помнит об этом? — Молчание. Тягучее, словно воск, стекающий со свечи.

Проклятье, ну и чушь иногда приснится, удивленно думал я, открывая глаза. Не знаю, что я ожидал увидеть — закоптившиеся балки, бледно-голубое небо или лицо Флейм, но наверняка не красный потолок, украшенный лепкой. Ведь этот потолок остался там, во сне, в котором у меня хотели вырвать сердце.

Я резко сел, чувствуя, как гулко стучит пульс у горла. Меня обуревало странное чувство: словно, очнувшись ото сна, я понял, что явь от него ничем не отличается, но от этого сон не переставал быть сном. Всё, что случилось, — далеко, мутно, за дымкой, похожей на ту, что колыхалась над каменным алтарем. Я помнил себя в этом сне, помнил свинцовую тяжесть в теле, неспособность думать и неестественное спокойствие — то, что обычно бывает в снах. Теперь от всего этого не осталось и следа. А то, что окружает меня, — есть.

Я вскочил, ринулся к двери и заколотил в нее кулаками, сбивая пальцы о железо. Дверь распахнулась почти сразу — странно, я не слышал ни щелчка ключа в замке, ни скрежета отодвигаемого засова. Но дверь, тем не менее, была заперта.

Я отступил, глядя на человека в красном, появившегося на пороге. Можно было подумать, будто он стоял за дверью всё это время, ожидая, пока я продемонстрирую жгучее стремление пообщаться.

— Спокойнее, Эван, — вполголоса сказал он. — Сейчас я всё тебе объясню.

Такой прямой и бесхитростный переход к сути дела меня ошарашил. Я готовился к тому, что упрашивать придется долго, и был удивлен подобной благожелательностью. Человек прошел к столу, кивком позвав меня за собой, положил на кровать сверток, который, как я только теперь заметил, принес с собой, и спокойно сел на стул.

— Думаю, сначала ты захочешь одеться, — сказал он. Я только теперь понял, что всё еще разгуливаю в чем мать родила, и почувствовал, что краснею. Схватив брошенную на кровать одежду, я отвернулся и поспешно натянул ее на себя. Мысли у меня путались.

Закончив, я повернулся и бросил взгляд на дверь. Она снова была закрыта.

— По порядку, — невозмутимо проговорил человек, предупредив поток вопросов, готовый хлынуть с моих губ. — Мое имя Алоиз. Это место — храм Безымянного Демона. Ты — Проводник, несущий в себе половину ключа к тюрьме, в которой заключен Безымянный Демон. Нам нужен не ты, а твоя половина ключа. Но поскольку она находится в твоем сердце, к сожалению, мы должны будем у тебя его забрать. С этим вышла небольшая заминка, поэтому теперь тебе придется пробыть здесь некоторое время, до тех пор, пока мы не найдем второго Проводника. Мы думали, что нашли его, вернее ее, но ошиблись. Новые поиски займут какое-то время. Его ты проведешь здесь. Скажи, если тебе что-нибудь нужно, тебе всё принесут. Если у тебя остались какие-то вопросы, я на них отвечу.

Я смотрел на него, размышляя, даст ли мне что-то, если я сейчас проломлю ему голову. Потом пришел к выводу, что вряд ли. Гораздо полезнее в данный момент будет узнать как можно больше об этом месте и о психах, открытым текстом заявляющих, что собираются вырвать у меня сердце из ритуальных соображений.

Я запоздало вспомнил, что Алоиз предложил мне задавать вопросы и, не сумев придумать ничего умнее, тупо спросил:

— Почему я?

— Это долгая история.

— Полагаю, у меня много времени. Или нет?..

— На это хватит, — коротко рассмеялся он. — Я мог бы и не рассказывать тебе всего этого… Но раз уж тебе предстоит прождать какое-то время, я предпочитаю просветить тебя на этот счет, хотя бы чтобы оградить и тебя, и нас от попыток сопротивления. Ведь это твоя судьба.

— Я не верю в судьбу, — криво усмехнулся я, чувствуя, как невольно холодею от спокойного, уверенного тона этого человека.

— Ты родился только потому, что наступила пора выпустить Безымянного Демона на волю. Ты обязан ему жизнью. По-моему, справедливо, что эту жизнь ты отдашь ему.

— Какого хрена! — воскликнул я, начиная раздражаться, но Алоиз мягко перебил меня:

— Я постараюсь покороче. Чуть больше тысячи лет назад Безымянный Демон был заключен в статую, которую ты видел на алтаре. Это случилось неожиданно, происками его врагов, и было большим несчастьем для всех нас. Произошло это во время жертвенного ритуала. Жрецы, проводившие его, до последнего сражались за свободу нашего бога, и в тот раз их кровь пролилась на алтаре. Безымянный Демон успел остановить руку Смерти, прежде чем она схватила их, потому что нашел способ освободиться. Понимаешь, никогда еще кровь жрецов не проливалась на жертвенном алтаре. Это уникальное явление, и, как любое уникальное явление, оно обладает огромной силой. Потому когда эта кровь снова прольется на алтаре, Безымянный Демон воспользуется ее силой, чтобы вырваться на свободу. Но для этого ему требуется огромная внутренняя энергия. Заточение ослабило его, и он нуждался не менее чем в тысяче лет для восстановления сил. Тысяча лет прошла. И теперь кровь из сердец потомков тех жрецов должна пролиться на тот же камень.

— Мой отец был придворным гравером, — потрясенно проговорил я, — Дед — лесничим! Они сроду не имели никакого отношения к религии! Вы меня с кем-то спутали… как ту женщину!

— Нет, — слабо улыбнулся Алоиз. — Ты — Проводник.

— С чего вы так в этом уверены?!

— Тебя нашел Ржавый Рыцарь. Он был создан для того, чтобы найти тебя.

Холодные когтистые пальцы страха стиснули мое горло. В памяти всплыли темные очертания лесной поляны, сырые запахи недавнего дождя, хрип солдата, чья теплая кровь на моем животе, сиплый скрежет ржавых доспехов… Черная прорва щелей опущенного забрала — и отсутствие глаз за ними.

— Почему же вы не послали его за ней? — хрипло спросил я.

— Проводников двое: мужчина и женщина. Мужчину чувствует Ржавый Рыцарь. Женщину — Стальная Дева. Она… Мы думали, можно будет не использовать ее. О женщине-Проводнике известно довольно мало. Но нам казалось, что этого должно хватить. У Миранды были все признаки Проводника, — в его голосе промелькнула грусть. — Сомнений не возникло… Не считая отсутствия подтверждения от Стальной Девы, но мы надеялись, что сможем обойтись без этого.

— Значит, она умерла зря, — сказал я, глядя на стену за его спиной.

Алоиз посмотрел на меня с удивлением.

— Кто?

— Она! Миранда! Женщина, которой один из ваших вырвал сердце!

Вертикальная складка, пролегшая меж его бровей, стала глубже.

— Я знаю, — негромко проговорил он, — тебе трудно это понять…

— Трудно понятъ?! А вы бы поняли, если бы вам сообщили, что ваше сердце принесут в жертву каменному истукану?!

— Это не совсем жертвоприношение, — сказал Алоиз, игнорируя столь неуважительное отношение к своему богу. — Вернее, совсем не жертвоприношение. Безымянному Демону нужна не просто ваша кровь — ваш дух, ваша сущность. Вы станете анимой и анимусом его новой личности. Эван, ты не умрешь. У тебя заберут сердце, но ты не умрешь. Ты станешь частью бога. Если задуматься, ты должен испытывать благодарность.

— Серьезно? — восхитился я. — Знаете, что-то с этим никак!

— Жаль, — коротко сказал Алоиз и встал. — Ну, теперь ты знаешь в общих чертах, что от тебя требуется. Моя миссия выполнена. Какие-нибудь вопросы?

— Что вы со мной делали?

Мне показалось, что он ждал этого, хотя явно был не очень доволен.

— Это часть подготовки, — суховато сказал Алоиз. — Проводники должны резонировать друг с другом. Я знаю, это было неприятно, но теперь ты отдохнешь. Пока мы не найдем женщину-Проводника. Тебе что-нибудь нужно?

Он говорил так, словно мне предстояло немного позаниматься черной работой. Неприятной, но полезной. Конечно, всё, что говорил этот человек, — бред, но разве это меняет мое положение? Я смотрел на него, такого спокойного, такого доброжелательного за непробиваемой стеной собственных суеверий, столь привычных и очевидных для него и столь страшных и губительных для меня, и думал, что нет никакого смысла пытаться говорить с подобными людьми.

Да и о чем мне было с ним говорить?

— Дайте мне пергамент. И грифель, — сказал я, прежде чем понял, что хочу это сказать.

По лицу Алоиза скользнула тень удивления. Потом он кивнул, повернулся и вышел. За приоткрывшейся дверью я успел разглядеть смутно блеснувшие лезвия алебард.

Эх, жаль, что у меня нет арбалета.

После дурманного полусна, в котором я провел последнее время, думать оказалось непривычно, но я сделал над собой усилие. Надо было выбираться отсюда, причем быстро. Я не знал, сколько времени займут у них поиски женщины, которую они считали составной частью для воскрешения своего бога. Но если эта Стальная Дева окажется хоть наполовину столь же расторопна, как существо, которое они называли Ржавым Рыцарем, случится это довольно скоро. Не знаю, то ли я все еще плохо соображал, то ли ситуация действительно была безвыходной, но придумать ничего стоящего я так и не смог. Возникло несколько идиотских идей вроде того, чтобы просимулировать попытку самоубийства или попытаться прорваться с боем, но я от них сразу же отказался. В конце концов, пришлось остановиться на беспомощном варианте ждать подходящего случая, хотя это был скорее жест отчаяния. На самом деле я просто боялся признаться себе в том, что я совершенно не знаю, что делать.

Моя просьба была удовлетворена быстро: не прошло и часа, как дверь снова открылась, впустив подростка, которого я видел в зале. Он несмело остановился у порога, переминаясь с ноги на ногу. Выглядел он очень неуклюжим и неуверенным, но в глазах смущения не было — только острое, пытливое любопытство. Во мне что-то коротко екнуло — предчувствие, привычное для людей с моим ритмом жизни. Как правило, оно означало либо опасность, либо возможность использовать что-то в своих интересах. Так или иначе, я смутно, почти интуитивно ощутил, что с этим мальчишкой надо быть повнимательнее… Вероятно, именно из-за спокойной уверенности, сквозившей в его взгляде, несмотря на неуклюжесть движений.

— На мне что-нибудь написано? — поинтересовался я.

Мальчишка вздрогнул и выпалил:

— Меня послали… тебе принести… вот!

Он быстро подошел к столу, дважды споткнувшись по дороге, положил передо мной несколько листков тонкого пергамента и грифельный стержень. И то и другое великолепного качества, даже у моего отца таких никогда не было. Я невольно потянулся к ним, всё еще удивляясь, что попросил Алоиза дать мне предметы для рисования. Не знаю, зачем я это сделал… Даже поднапрягшись, я не мог вспомнить, когда рисовал в последний раз.

— Ты художник? Я думал, ты партизан, — сказал мальчишка. Похоже, он был здорово разочарован.

Я невольно улыбнулся его непосредственности.

— Партизан, — заверил я. — Но иногда рисую.

— А с кем вы сражаетесь?

— Мы сражаемся с нехорошими дядьками, — насмешливо ответил я, подчеркнув это наивное, такое неуместное слово. — А ты как думал?

Мальчишка вспыхнул, веснушки на его горбатом носу потемнели.

— Мне, между прочим, шестнадцать лет, — надменно сообщил он. Я удивился, но деликатно это скрыл. На вид я не дал бы ему больше тринадцати.

— Как тебя зовут? — спросил я, отодвигая пергамент.

— Джейкоб.

— Ладно, Джейкоб, тебе я скажу, хоть это и военная тайна. Мы надираем задницы всяким лордам. Тем, которые много о себе воображают.

— Здорово! — оживился мальчишка. — А зачем?

Хм. А парень непрост — сразу зрит в корень. Такого бы мне в разведывательный отряд…

Я вдруг вспомнил, что нахожусь в руках фанатиков, собирающихся вырезать мне сердце, и вряд ли когда-нибудь еще займусь подбором людей в разведывательные отряды. От этой мысли у меня заныло под ложечкой, и я поспешно сменил тему.

— Знаешь, это сложный вопрос. Я тебе как-нибудь объясню… Потом.

— Хорошо, — легко согласился Джейкоб. — Ты ведь еще долго тут пробудешь.

Его общительность определенно мне нравилась. Мне хотелось предложить ему присесть, но я боялся спугнуть его. К тому же я не знал, имеет ли он право здесь находиться — может, просто заболтался. С другой стороны, спокойствие в его глазах и роль, которую он исполнял в кровавом обряде, свидетелем и почти участником которого я стал, явно говорили о том, что всё не так просто.

— Да? — небрежно спросил я. — И насколько долго?

— Алоиз говорит, что надо посылать Стальную Деву. А отец не хочет — боится. Они пока спорят об этом. Ну, в конце концов, они ее всё-таки пошлют. Отец всегда делает то, что говорит Алоиз. В общем-то, это правильно, Алоиз знает, как будет лучше. Отец и Ржавого Рыцаря будить не хотел, но они просто не знали, как тебя иначе найти — ты же всё время прячешься, хоть и не от нас…

— Подожди, подожди, — осадил я его. Всю жизнь я ненавидел таких трепачей, часто срывая зло на Юстасе, но теперь жадно глотал каждое слово, неосмотрительно вылетавшее из мальчишеских губ. — Твой отец? Кто он?

— Ты его видел. Он был главным в ритуале освобождения… Только ничего не вышло. Миранда не Проводник. Ну, я так и знал, мне казалось, что вряд ли такая, как она, будет Проводником.

Так. Значит, негодяй в белых одеждах — отец этого сопляка. Можно попробовать взять мальчишку в заложники…

— А каким должен быть Проводник? — быстро спросил я, боясь выдать молчанием свои намерения.

— Ну… Проводник — это кто-то особенный, правда? Если соединение двух Проводников позволяет воскресить Безымянного Демона… А она… она обычная какая-то была.

— А я? Необычный?

— И ты обычный, — со скепсисом проговорил Джейкоб, окидывая меня критичным взглядом. — О том я и говорю. Вот сейчас они спустят с цепи Стальную Деву, найдут второго Проводника, а вдруг потом с тобой выйдет так же, как с Мирандой…

Пульсирующий комок еще теплого мяса летит в степу, шмякается о нее, разрывается, истекает кровью… Только теперь это — мое сердце.

Бракованный продукт. Какая досада.

— Но ведь меня нашел Ржавый Рыцарь? — проговорил я, тщетно пытаясь отогнать навязчивый образ. — Кто это такой, кстати?

— Не знаю, — сказал Джейкоб и вдруг нахмурился. — Заболтался я с тобой… Мне надо было только вещи передать.

Он отступил к двери, а мне оставалось лишь беспомощно смотреть на него, лихорадочно размышляя, что я сделал не так. Мне бы не хотелось повторять подобные ошибки в будущем. Если, конечно, у меня будет будущее.

— Ну всё-таки, — окликнул я мальчишку, когда он уже стоял в дверях, — сколько займут поиски… этого… второго Проводника?

Джейкоб замялся, пожал костлявыми плечами, отвернулся.

— Не знаю, — равнодушно повторил он. — Тебя искали три года.

— Сколько?!

— Подождешь, — с внезапной жесткостью отрезал он и вдруг вскинул на меня злой, совершенно недетский взгляд светло-карих глаз. — Миранда же тебя ждала.

Я вспомнил худую женщину неопределенного возраста, висевшую на кресте с разломанной грудной клеткой, женщину с длинными, молочно-белыми волосами. И только теперь понял, что ее волосы были не просто белыми.

Они были седыми.

Три года. Ну что ж, похоже, я слишком пессимистичен, полагая, что у меня осталось мало времени. Его у меня много.

Возможно, слишком много.

ГЛАВА 5

Монотонное гудение ветра в каминной трубе. Отблеск затухающего пламени камина на мраморных стенах. Тихое поскуливание трехногой борзой, знающей о любви и преданности больше, чем все боги этого и других миров. Теплая рука на облезлом песьем загривке.

Глаза в глаза. Молча — чтобы прочувствовать серьезность момента. Очередное скрещивание двух разумов, двух воль. Необходимое, почти ритуальное, как и всё, что они делают. Уже привычное.

— А что Эван?

— Что — Эван? Почему он тебя так беспокоит? О Миранде ты спрашивал гораздо реже.

— Миранда была женщиной. Она быстро смирилась.

— Мне кажется, он тоже смирился.

— Очень в этом сомневаюсь. Его хорошо охраняют?

— Перестань. Он не сбежит.

— Его деду это удалось.

— Тогда мы не были готовы к предательству… Почему ты смеешься?

— Ничего… Просто вряд ли Эван согласился бы называть это так.

— Но это так. Или, может, ты начинаешь склоняться к еретичным идеям Ристана?

Холодок, проскользнувший в последних словах, сквозит по залу, тушит едва тлеющую лучину разговора. Борзая трется о колени плешивым загривком.

— К нему часто приходит Джейкоб.

— Я знаю.

— Это ты его посылаешь?

— Нет. Они просто подружились.

— Это опасно! С чего у твоего сына такая тяга к Проводникам?

— Чем это тебя смущает? Мне кажется, он умеет успокоить их.

— Он ребенок! Глупый и взбалмошный! Его способности еще не делают его взрослым человеком!

— Алоиз, от этого нет вреда. Ты предпочел бы пресекать ежедневные попытки к бегству?

— Честно говоря, да.

Короткий вздох. Гулкое, холодное эхо последнего слова бьется о ставни. Да. Да.

Джейкоб навещал меня часто. Мне удалось вытянуть из него немного — приходилось быть осторожным. Он мог болтать без умолку, но очень не любил, когда я прямо задавал вопросы. Чаще всего я сидел за столом и рисовал, держа пергамент на согнутом локте, а Джейкоб устраивался напротив, навалившись грудью на столешницу, и трещал безостановочно, кажется, даже не нуждаясь в моем внимании. Я старательно демонстрировал вялый интерес, внутренне жадно ловя каждое его слово. Уже к третьей такой встрече я понял, что дела мои в самом деле плохи.

Если верить Джейкобу, потомки двух жрецов, о которых рассказывал Алоиз, в течение тысячи лет не покидали стен храма. Они рождались, жили и умирали здесь, не имея права ступить за пределы монастыря без надзора. Насколько я понял, они считали это великой честью, богоизбранностью, и ничуть не возражали против такого насилия. Но примерно шестьдесят лет назад случилось невероятное. Двое потомков самоотверженных жрецов полюбили друг друга. Считалось, что их кровь не должна смешиваться, так как это породило бы качественно другую кровь, не способную помочь тому, кого они называли Безымянным Демоном (странное имя для божества…). Осознав, что не смогут быть вместе в пределах монастырских стен, эти двое нашли самый простой и очевидный выход — они решили вырваться их этих стен. За ними была погоня, но им удалось бежать. Однако судьба, будто подыгрывая Безымянному Демону, снова их разлучила. Всё, что могли сделать жрецы — это найти их потомков и, когда придет время, что должно было случиться уже через одно поколение, вернуть кровь жрецов в стены храма. Меня они нашли довольно быстро, а след женщины, сбежавшей отсюда вместе с моим дедом, затерялся. Было известно лишь то, что ее внучка, второй Проводник, родилась в дворянской семье Далланта на шесть лет позже меня.

Я никогда не знал своего деда. Если верить скудным сведениям отца, он умер очень рано, и всё, что о нем было известно — это что однажды мой прадед, лесник, нашел его в овраге раненным и умирающим, отнес в свой дом и выходил. А дед, то ли из благодарности, то ли от отчаяния, женился на глухонемой дочери лесника. Так появился на свет мой отец. Перспектива продолжить семейное дело его не прельстила, и он подался в город, где открыл в себе талант гравера, быстро поднявший его до уровня придворного ремесленника. На беду ему, на беду и мне.

Выходит, если верить мальчишке, мой дед родился в этих стенах, в этих душных красных степах, и всю жизнь знал, что единственное его предназначение — стать предком человека, чье сердце бросят на жертвенный алтарь. Он был племенным быком, и ему даже не позволено было поиметь племенную корову, к которой у него лежала душа.

Проклятье. А я-то думал, что более мерзкой моя генеалогия быть уже просто не может.

Меня живо интересовали те, кого здесь называли Ржавым Рыцарем и Стальной Девой, в особенности последняя — похоже, это была своенравная барышня, с которой даже эти палачи остерегались иметь дело. Джейкоб поведал, что Миранду они выследили сами и что вели себя с ней «неправильно» (когда он сказал это, в его рябых глаза блеснула угроза; что ж, нет ничего странного в том, что неопытному мальчишке его возраста приглянулась взрослая пленница). Поэтому когда нашли меня, пришлось ждать еще некоторое время, пока Миранда не будет готова. Я снова вспомнил ее седые волосы и попытался представить, что он подразумевал под фразой «вели себя с ней неправильно» и в чем заключалась последующая «подготовка». Мне не хотелось думать о том, что меня ждет нечто подобное. Однако, как заверил Джейкоб, если его отец и Алоиз наконец решатся разбудить Стальную Деву, мне придется ждать совсем недолго. Я плохо понимал большую часть того, о чем он болтал с такой непринужденностью, — еще бы, ведь он всю свою жизнь провел среди этих безумных историй и верований. Могло статься так, что среди них и я проведу остаток своей жизни. Мне этого очень не хотелось. Поэтому я продолжал выпытывать: осторожно, шаг за шагом, становясь всё дружелюбнее и приветливее, хотя на деле мне очень хотелось схватить маленького засранца за горло и шарахнуть его головой о стену за то, с какой легкостью он говорил обо всех здешних зверствах.

Однако о Ржавом Рыцаре рассказать он не захотел. О Безымянном Демоне тоже, и мне не казалось, что подобное упрямство объяснялось лишь его неосведомленностью или запретом. Скорее, он по какой-то причине боялся говорить о них — так, как боятся поминать Жнеца. Я старался относиться к услышанному здесь как к бреду, но одна небольшая деталь выпадала из стройного ряда религиозной чуши, выстроенной здешними обитателями.

Солдаты Зеленых не видели Ржавого Рыцаря. Никто его не видел. Только я.

Но еще важнее оказались сведения о том, что комната, в которой меня держат, находится под землей (странно, я совсем не чувствовал сырости) и что у двери постоянно дежурят двое охранников. Сколько их по дороге к выходу наверх и во дворе, я не знал, но для начала хватило и этого. Я достаточно верно оцениваю собственные физические способности и знаю, что не справляюсь с двумя вооруженными мужчинами, если у меня не будет хотя бы ножа… или арбалета. Всё-таки арбалеты — моя слабость. Роланд беззлобно говорит, что это — признак малодушия, но я на самом деле предпочитаю убивать с расстояния. Мне никогда не приходилось чувствовать, как содрогается тело, в которое я всаживаю сталь. И я не испытываю особого желания узнавать про подобное чувство. Конечно, в нынешних условиях на мои желания пришлось бы наплевать, но у меня ведь в любом случае нет оружия.

Всё это я обдумывал, быстро чертя грифелем по отливавшему перламутром пергаменту. Я очень много рисовал. Сам не знаю почему. В основном всякую ерунду: то, что видел вокруг себя. Мебель, узоры гипсовой лепки и инкрустаций панелей, другие рисунки, которые придумывались сами, даже без участия мозга, занятого упорными размышлениями о том, что делать дальше. Я с удивлением обнаружил, что рисование помогает мне сосредоточиться. И подумал, что надо будет использовать это, когда я выберусь отсюда. Вернее, если я выберусь отсюда.

Джейкоб моими художествами не интересовался. Гораздо больше его волновала моя головокружительная карьера лесного партизана. Порой я развлекал его байками об отдельных операциях, чтобы у мальчишки не возникло ощущение того, что рассказывает только он, а я молча и подло слушаю. Он живо заинтересовался техникой стрельбы из арбалета, просто замучив меня расспросами о том, что это такое и как с ним обращаться. Надо сказать, я бы много дал за возможность удовлетворить его интерес… Меня удивил и даже немного тронул его восторг по поводу заурядных деталей моей жизни, вроде многочасовых засад на верхушках пьяно пахнущих дубов или ночевок под открытым небом. А потом я вдруг понял, что мальчишка, наверное, с рождения и шагу не ступил вне этих стен. На минуту мне стало его жаль. Но только на минуту. Наверное, он мог бы изменить свою жизнь, если бы по-настоящему захотел. Я вот захотел… С другой стороны, много ли счастья мне это принесло?

Через какое-то время я понял, что мне нужна женщина. Не знаю, реальны ли были одалиски, которых я видел раньше. Мне казалось, что нет, потому что чувствовал я себя так, словно воздерживался не менее полугода. Чего, кажется, в моей жизни никогда не случалось… Наверное, поэтому я вдруг стал рисовать Флейм. Сначала у меня ничего не выходило: я обнаружил, что плохо помню ее лицо. Я перевел кучу пергамента, вероятно, нанеся существенный удар по храмовой казне, прежде чем остался хоть немного доволен результатом. Сначала я рисовал только лицо, потом тело. В разных позах, неизменно обнаженное. И подолгу любовался обожаемой плотью, зеленоватой в свете свечей (здешнее странное пламя не перекидывалось на другие предметы, как я выяснил, когда попытался устроить пожар, но зато рисункам оно придавало совершенно неповторимый вид). Потом, увлекшись, принялся за картинки более интимного плана. Они у меня всегда получались особенно хорошо.

Однажды это занятие так захватило меня, что на минуту я забыл, где нахожусь. Из прострации меня вывел изумленный возглас Джейкоба. Я даже не слышал, как он вошел, полностью поглощенный отделкой волос на лобке Флейм. Мне всё казалось, что они выглядят недостаточно шелковистыми.

— Что это такое?! — вскрикнул Джейкоб тоном престарелой дуэньи, заставшей свою воспитанницу за написанием любовного письма.

Я поднял голову, раздраженный тем, что меня оторвали, и только теперь заметил, что весь стол буквально завален изображениями моей Флейм, по большей части не самыми целомудренными. Джейкоб смотрел на рисунки с изумлением, и я вдруг вспомнил, что он ни разу не видел моих картин. Меня это даже удивляло первое время — стоит только взять в руки грифель, и все, кому не лень, норовят заглянуть тебе через плечо.

— Это моя подруга, — ухмыльнувшись, пояснил я. — Нравится?

— Но… но… — потрясение проговорил Джейкоб и, осторожно протянув руку, взял один листок за краешек, словно боясь испачкаться. На картинке Флейм лежала на животе, полуобернувшись и сияя аппетитным упругим задиком, который я так любил. Хорошая картинка, одна из самых удачных. — Это же отвратительно! Нельзя так рисовать женщин!

— Почему? — с интересом спросил я.

Он хотел ответить, запнулся и уставился на картинку. Мужское начало берет свое, удовлетворенно подумал я, по Джейкоб вдруг поднял голову и очень серьезно проговорил:

— Да ты… ты ведь здорово рисуешь!

— Я знаю, — скромно сказал я и повернул к нему картинку, над которой корпел сейчас: Флейм сидела лицом к зрителю, с широко раздвинутыми ногами. — Как тебе эта?

Джейкоб, даже не взглянув, молча выхватил из кучи желтоватых листков один, потом другой. Я заметил, что он отобрал те листки, на которых особенно тщательно было прорисовано лицо — самые первые картинки, надо сказать. Потом я уделял лицу гораздо меньше внимания.

— Красивая она, правда? — вздохнул я, когда Джейкоб, расчистив место на столе, уселся и разложил перед собой — четыре или пять выбранных рисунков.

— Очень, — возбужденно ответил он и поднял голову. — Хочешь, я тебе ее вытащу?

— Чего? — не понял я.

— Ну, не ее… Такую же! Ну… как тебе объяснить… У тебя есть какие-нибудь другие рисунки? Что-то другое, вещь, зверь, что угодно!

— Нет, — устыдился я. Старые картинки я сваливал кучей в углу, теряя к ним интерес, а слуги, приносившие мне еду и сменявшие отхожий чан, молча всё уносили.

— Так нарисуй сейчас!

— Что?

— Всё равно! Ну, яблоко!

Я пожал плечами, все еще не понимая, о чем он толкует, взял одну из картинок (Флейм в профиль, сочные холмики грудей вызывающе смотрят в сторону) и быстро набросал большое спелое яблоко, потом, подумав, сам не зная зачем, пририсовал червоточинку и протянул листок Джейкобу. Он схватил, уставился, потрясение покачал головой. Потом бросил листок на стол, положил на него ладони, слабо шевельнул пальцами, странно закатив глаза. Что-то задвигалось под его руками, бугрясь, вырастая. На миг у меня помутнело в глазах, а когда прояснилось, я увидел, что Джейкоб сидит и смотрит на меня, а перед ним, на моем рисунке, лежит сочное желто-зеленое яблоко. С червоточинкой на тугом боку.

— Ты думал о «белом наливе»? — спросил Джейкоб.

Я медленно кивнул, выронив грифель. Несмело потянулся через стол, взял яблоко, ощутив пальцами его твердую спелость, повертел в руках. Маленький белый червячок высунул головку из темного пятна на боку и, извиваясь, пополз по глянцевой кожуре.

— Жнец побери! — вырвалось у меня. — Парень, как ты это сделал?!

— Не знаю, — беспечно пожал плечами Джейкоб. — Меня все спрашивают, а я не знаю. Просто так получается… Но это всё ерунда. Игра такая. Можешь съесть его, но ты им не наешься.

— Ты можешь создавать нарисованные предметы?!

— Предмет, животных, людей тоже. Если они очень-очень хорошо нарисованы. Только не… Понимаешь… они ненастоящие. Ну, сейчас настоящие. Яблоко будет настоящим день или два. Свечка, тарелка — тоже. А кровать — пару часов, это самое большее. И дерево, и мышь. Человек — несколько минут. Хотя я почти никогда не вытаскиваю людей… Очень редко они так хорошо нарисованы, — сказал он и, взяв портрет Флейм, снова уставился на него, — Она и так почти живая, ее осталось только вытащить.

Я слушал его, стискивая в руке несуществующее яблоко. Зеленовато-желтая шкурка холодила мне пальцы, я видел мелкие капельки свежей росы у черенка. Белый червячок старательно преодолевал огромные для него просторы. Я представил Флейм — существо с внешностью Флейм, теплое, страстное, обманчиво-осязаемое…

И еще кое-что. Кое-что, о чем я старался не думать, чтобы Джейкоб не прочел этой мысли в моих глазах.

— Ясно, им не наешься, но съесть-то его можно? — спросил я.

— Конечно. Оно даже будет в твоем желудке какое-то время. Потом исчезнет.

— А если, к примеру, ты вытащишь ножницы и я ими разрежу простыню, то простыня потом срастется, что ли?

— Да нет, — нетерпеливо тряхнул головой Джейкоб, очевидно, раздраженный моей тупостью. — Пока ножницы есть — они настоящие! Просто потом они исчезнут.

Потом. Когда же наступит это «потом», хотел бы я знать. Сколько времени у меня будет, если…

— А ты что угодно можешь вытянуть?

— Ну я же сказал, — оскорбленно вскинулся Джейкоб.

— Слиток золота… можешь?

— Нарисуй.

Грифель стремительно забегал по пергаменту. Трудно рисовать металл, но я хотел убедиться, что мальчишка не превратит его в дерево или стекло. Я закончил, критично осмотрел рисунок, подправил светотень и протянул Джейкобу. Тот взял, накрыл руками, закатил глаза. Через мгновение крупный желтый слиток мутно переливался в свете свечей.

— А как насчет… скажем, подсвечника?

— Давай!

Очень скоро он вошел в азарт. Я старательно подыгрывал ему, рисуя так быстро и добросовестно, как только мог.

— Пара сапог? Ветка винограда? Белка?

Четверть часа спустя комната была на треть завалена разнообразным хламом. Кое-где прыгала мелкая живность, впрочем, довольно быстро она исчезала — просто растворялась в воздухе, оставляя вместо себя зыбкую серебристую дымку, а потом исчезала и она. Под конец Джейкоб всё-таки вытащил из ниоткуда физическую оболочку Флейм, и я даже успел очень основательно поцеловать ее, прежде чем она растаяла. Мальчишка наблюдал с раскрытым ртом. Мне казалось, что он завидует.

Я сделал вид, будто моя фантазия истощилась, и предложил ему самому называть предметы. К тому времени он вошел в настоящий раж. Должно быть, в детстве его не слишком баловали развлечениями. Я решил сыграть на этой слабости и не прогадал, но всё равно, услышав слово, сорвавшееся с его губ, почувствовал, как что-то судорожно сжалось в горле.

— Арбалет! — с восторгом воскликнул Джейкоб, — Нарисуй теперь арбалет! Заодно покажешь мне его!

На миг я утратил способность дышать, не говоря уж о том, чтобы говорить. Потом нечеловеческим усилием воли взял себя в руки.

— Арбалет? Парень, сразу видно, что ты ничего в этом не смыслишь. Это штука непростая, я даже не уверен, что смогу…

— Ты смог нарисовать женщину! — обиженно вскрикнул Джейкоб. — Почти живую женщину!

— Эх, парень, арбалет будет посложнее женского тела, — усмехнулся я. — Ладно, попробую. Дай мне пару минут.

Он кивнул, подавшись вперед и пожирая меня глазами. Я опустил голову, приставил грифель к пергаменту, чувствуя, как дрожит рука. Если получится… Боги, а вдруг получится? Кажется, мальчишка всерьез не ждет от меня опасности — в самом деле, ведь это только иллюзия… Иллюзия, которая просуществует не больше нескольких часов и, не исключено, поможет мне выбраться отсюда. Я работал на совесть — так тщательно до того я вырисовывал только задницу Флейм. Особое внимание уделил крестовине и тетиве, внезапно осознав; что понятия не имею, как изобразить правильное натяжение. Положился на интуицию, постоянно держа перед мысленным взглядом мой арбалет, оставленный в лесной хижине. Закончив, пририсовал рядом несколько болтов с пергаментным оперением, чувствуя что-то близкое к панике.

Где у нарисованного болта центр тяжести?! Потом я вспомнил, что червяка в яблоке тоже только представлял, и положился на воображение.

Наконец, — думаю, прошло больше, чем несколько минут, — я протянул рисунок Джейкобу, стараясь, чтобы моя рука не дрожала. Он выхватил листок, впился в него глазами, тут же скис, разочарованно протянул:

— Тако-ой?

— А ты думал какой? — деревянно улыбнулся я, стиснув под столом заледеневшие руки.

— Не знаю… Ладно, — он накрыл рисунок ладонями, закатил глаза.

Я не отрывал взгляда от его пальцев, видя, как листок под ними постепенно приобретает рельефность. На этот раз Джейкоб возился дольше, чем раньше, похоже, мальчишке не приходилось иметь дела с механизмами. Наконец он открыл глаза, убрал руки, уставился на арбалет, сверкающий новехонькой сталью, и кучку мутно переливающихся болтов.

— О-о! — уважительно протянул он, видимо, снова переоценив увиденное, — Это… да! А как из него стреляют?

— Ну, смотри, — я потянулся к арбалету, до последнего мгновения ожидая, что мальчишка всё поймет и вцепится в мое запястье, но он в самом деле был очень наивен. Или закономерно рассудил, что нет никакого толка от арбалета в запертой комнате.

Мои пальцы обвили приклад, и я глухо выдохнул. Это был не мой арбалет — гораздо более крупный, прямо-таки небольшая баллиста. Странно, я ведь вроде бы думал о своем… почти всё время… хотя…

Джейкоб бросил на меня удивленный взгляд, и я, быстро положив арбалет на стол, стал указывать подрагивающим от нетерпения пальцем на детали:

— Это ложе, внутри крепится спусковой механизм. На верхней поверхности ложа направляющий паз, видишь? Сюда вкладывают болт.

— Болт?

— Стрела, — я кивнул на поблескивающую стальную кучку — Подай-ка.

Он подгреб ко мне болты. Я взял один скользкими от пота пальцами.

— Сейчас я тебе покажу, как его заряжать.

Я встал, слегка пошатнувшись от пьянящего восторга, преждевременно вскружившего мне голову. Опустил арбалет, стал вставлять стрелу, на ходу комментируя свои действия:

— Видишь, я ставлю его вертикально крестовиной на землю, наступаю ногой в стремя — это называется «стремя»… Теперь, — я выпрямился, — натягиваешь тетиву так, чтобы она легла на упор. Видишь, это просто. — Я вложил болт в паз и, прижав арбалет к плечу, шутливо прицелился в Джейкоба. — Вот и всё. Теперь только нажать на спуск, и тебя пришпилит к стенке, как бабочку, парень.

— Дай я! — нетерпеливо выкрикнул он, вскочив и шагнув ко мне.

— Попробуй, — согласился я, опуская оружие. — Я тебе помогу. Иди, встань тут…

Джейкоб с готовностью подошел ко мне, не отрывая сверкающих глаз от смертоносной игрушки в моей опущенной руке. Когда он оказался совсем близко и потянулся к арбалету, я резко вскинул свободную руку, схватил его, дернул на себя и врезал прикладом ему в висок. Мне почему-то не хотелось его убивать. Не знаю почему.

Мальчишка рухнул замертво, успев отчаянно, сдавленно вскрикнуть — скорее от удивления, чем от страха. Переступив через неподвижное тело, я отошел к стене и, уперевшись в нее спиной, вскинул арбалет на плечо. Дверь уже открывалась, охранники услышали крик. Проем был узким, и я рассчитывал на то, что они, торопясь, захотят вломиться одновременно, следовательно, будут стоять друг за другом.

Я увидел перед собой широкую мускулистую грудь, защищенную лишь кожаным нагрудником, и, не размышляя ни мгновения, нажал на спуск.

Болты получились отменные, натяжение тетивы тоже не подкачало. Похоже, мои пальцы знали об арбалетах больше, чем мозг. Стрела, выпущенная из такого арбалета с расстояния в двести шагов, без труда пробивала железные латы. До тюремщиков было шагов семь, и на них не было лат. Болт вышел из спины первого и застрял в груди второго. Оба рухнули как подкошенные, не успев даже вскрикнуть.

Я опустил арбалет, тут же перезарядил его. Единственный и главный недостаток этого оружия в том, что его слишком долго заряжать по сравнению с луком. Поэтому нужно иметь запас времени. Это отличное оружие для засад и обороны. Мне же предстояла атака. Причем атака стремительная, если я собирался продвинуться хоть немного в своем более чем смелом начинании.

В коридоре было пусто. Судя по всему, мои тюремщики опрометчиво доверяли толщине дверей и крепости стен. Я неслышно прокрался до поворота, быстро выглянул. Дверь была в самом конце, возле нее стояли двое мужчин. Похоже, шума они не слышали.

Я глубоко вздохнул и, шагнув в коридор, насмешливо окликнул их, держа арбалет за спиной. Они застыли, потом круто развернулись ко мне. Я продолжал издевательски улыбаться, не трогаясь с места.

Они ринулись вперед, на ходу выхватывая мечи. Коридор был ненамного шире двери в мою камеру, и я сбил обоих одним болтом, как стражников у двери.

Пока что мне везло: охрана не поднимала крика. Я справился бы с одним, с двумя, может, с тремя противниками одновременно — не больше. Если нападать будут с разных сторон, арбалет мне не поможет — я просто не успею его перезарядить.

Я выскользнул за дверь, оказавшись перед ведущей вверх лестницей, тихо поднялся по ней до ступенек, освещаемых светом из верхнего помещения. Замер, услышав голоса, потом быстро спустился ниже, в тень, и негромко свистнул.

Первый человек вышел спокойно. Второй, третий и четвертый уже бежали. Я не думал, что их там так много, и едва успел перезарядить арбалет, зато последний болт пробил сразу троих. Надо будет рассказать Ларсу. Он утверждал, что больше чем двоих из арбалета не прострелить даже в упор. А тут было шагов десять.

Я перевел дух и двинулся дальше. За следующей дверью был двор, затянутый пеленой опускающихся сумерек. Еще одна удача: я хорошо вижу в темноте, а меня они не замечали, видимо, не предполагая, что я вот так, без шума и суматохи, проберусь на самый верх. Двор был квадратным, совсем небольшим, и в дальней стене я увидел низкую дверь, которая к тому же была приоткрыта. Похоже, меня держали не в подземной темнице храма, а в специально оборудованном подвале каких-то подсобных помещений. Всего по периметру двора было человек десять, и стояли они в основном поодиночке. Прячась за выступами стен, я снимал тех, кто находился на пути к выходу, прицельными выстрелами в рот, лишая их возможности даже захрипеть. Я безумно боялся, что арбалет вот-вот начнет таять в моих пальцах, однако старался не торопиться: у меня не было права на ошибку. Но, надо отдать мальчишке должное, он сработал на совесть. Я израсходовал семь болтов, потом бесшумно пробрался к калитке, миновав тело лежащей возле нее женщины. Прямо напротив меня, в двадцати шагах, негромко разговаривали двое мужчин, залитых светом, льющимся из открытой двери ближайшего помещения. Искушение снять их было велико, но я сдержался и, вжавшись в стену, тихонько толкнул калитку.

Снаружи была трава. И ветер. Легкий, свежий. Почти ласковый. И темные силуэты деревьев чуть дальше, в нескольких сотнях ярдов.

Я понял, что соскучился по лесам.

ГЛАВА 6

Перевернутый стул, ворох изрисованного пергамента на кровати, на полу. Списанный грифель у резной ножки стола. Отвратительная порнографическая картинка в подрагивающей от гнева руке. Шероховатая поверхность холодит пальцы.

— Какая гадость. Безымянный, сколько они времени тут просидели?! Джейкоб все это видел…

— Прекрати! О чем ты думаешь, дурак?! Надо вернуть его!

— Не могу поверить, что Проводник оказался таким… таким…

— Демон! Да замолчи ты!

— Как же можно… как можно было…

— Дай сюда!

Треск рвущегося пергамента. Разорванная пополам обнаженная женщина насмешливо улыбается с желтоватого листа — прощальная насмешка беглого Проводника. Судорожно стиснутый кулак сминает бумажную улыбку, превращая ее в гримасу боли.

— Но каков ловкач… Снял во дворе семерых. Без единого звука.

— Ты им, кажется, восхищен?! Подумай лучше, что делать дальше!

— Тела убрали?

— Конечно! Не хватало еще, чтобы Ристан пронюхал, что здесь произошло!

— Придется опять использовать Рыцаря. Один раз он уже справился с этой задачей.

— Да, но теперь он будет готов, понимаешь?

— Ты сомневаешься в Рыцаре?

Легкий вздох — выпустить гнев, выпустить пар. А лучше — переработать, перетравить — в решимость, в упорство, в уверенность. Так, как было много раз.

— Я разбужу Стальную Деву.

— Алоиз! Мы же договорились…

— Так больше не может продолжаться! Мы ждем слишком долго! А если его снова схватят имперские солдаты? Если повесят, прежде чем мы возьмем его? Что тогда?

— Да, но ведь Дева…

— Дева сделает так, что к тому времени, когда мы вернем Эвана, женщина-Проводник уже будет здесь. На этот раз всё пройдет быстро и без заминок. Не так, как с Мирандой.

— Мы слишком торопимся…

— Надо торопиться. Я не знаю, сколько еще смогу сдерживать подозрения Ристана.

— Ристан… Да…

Пауза, нетерпеливо дрожащая меж ними, говорит в тысячу раз больше слов.

— Ты как-то сказал… что… может, в крайнем случае…

— Не сейчас.

Быстрый кивок, отрешенный взгляд в сторону, на отвратительные картинки, на картинки с голой женщиной. Не сейчас. Ясно. Не сейчас.

Храм Безымянного Демона, как оказалось, находился в восточной части Скалистого побережья. Надо сказать, далековато от того места, где я встретился с Ржавым Рыцарем. Я три дня пробирался по пустошам, прежде чем набрел на первую деревушку. Оттуда двинулся на юг, в Лемминувер, где располагалась городская штаб-квартира нашей группы, замаскированная под особнячок Паулины. Занятно, но этот маленький ухоженный домик ей подарил один из ее любовников, за что она отблагодарила его, полностью посвятив нас в детали оснащения полка, которым он командовал. Никогда не понимал, почему некоторые мужики столь болтливы в постели. Я всегда предпочитал спать с женщинами, а не разговаривать с ними.

Лемминувер — городок небольшой, типично провинциальный, хоть и центр округа. Однако сам округ столь мал, что даже его столица выглядит менее внушительно самого захолустного городишки Аленкура. Правление здесь вялое и политически несознательное, поэтому округ то и дело переходит из рук в руки, чему немало способствует его расположение на стыке материка и полуострова. В связи с этим ни Шерваль, ни король Гийом не содержат там постоянного гарнизона, что как нельзя более удобно для нас. Сейчас, насколько я знал, город принадлежал герцогу, медленно, но упорно теснившему войска своего венценосного брата к центру королевства. Не слишком удачный расклад, но выбора у меня все равно не было. До Арунтона, где меня тщетно ждал его высочество, не меньше недели пути — если галопом и с минимумом стоянок, и я надеялся, что весть о том, что этот гад Эван Нортон снова ускользнул от рук правосудия, не успела распространиться так далеко.

Во время въездного досмотра я пережил несколько неприятных минут, в течение которых начальник патруля буравил меня подозрительным взглядом. Я смотрел на него чистыми глазами благородного простачка, мысленно успокаивая себя тем, что ничего непозволительного я не делал. У меня даже оружия не было — арбалет растаял через четверть часа после того, как я ступил в лес неподалеку от храма. Начальник пожевал ус, хмыкнул и махнул рукой. Вероятно, он принял меня за искателя приключений. Осанка у меня, к сожалению, а может, и к счастью, аристократичная (один из немногих подарков любезной матушки), но выглядел я в ту минуту как последний оборванец. Одежда протерлась на локтях и коленях, да и несло от меня, наверное, как от табуна вьючных лошадей.

От городских ворот я сразу направился в особняк Паулины и еще за полквартала с разочарованием увидел, что окна темны. Наверное, окручивает очередную жертву… Время, правда, слишком раннее для таких делишек. Хотя, может, прогулка верхом… Жнец ее знает. Я никогда не интересовался, как она это делает. Я немного поошивался вокруг, тщетно надеясь увидеть кого-нибудь из наших, потом, поймав свирепый взгляд привратника, убрался оттуда, опасаясь новых неприятностей. Ничего не оставалось, как ждать возвращения Паулины.

Бродить по улицам я остерегся: неровен час, наткнусь на того, кто меня узнает. По счастью, на этой улице располагалось несколько трактиров. Денег у меня, разумеется, не наблюдалось, но я все же заглянул в близлежащий. Там было людно, похоже, один из местных стихоплетов устроил небольшой концерт. Затеряться в толпе слушателей оказалось легко. Я прислонился плечом к косяку двери, поглядывая через распахнутую дверь на особняк. Менестрелю подпевал нестройный хор пьяных голосов, заглушавших музыку. Песня была романтичная — «Робер и Аттена», вселюдно известная любовно-эпическая баллада. Такие песенки обычно поют под окнами девиц, ретиво охраняемых строгими родичами, а не в городских забегаловках… Голос певца казался знакомым, и я рискнул протиснуться в глубь трактира, достаточно близко, чтобы иметь возможность рассмотреть менестреля за плотной толпой потных спин. Я бросил на него только один взгляд и почувствовал, что расплываюсь в улыбке. Проклятье, вот уж не думал, что когда-нибудь так обрадуюсь, увидев этого маленького мерзавца.

Юстас сидел спиной к стойке, закинув ногу на ногу, и уныло перебирал пальцами струны. Вид у него был самый несчастный. Посетители воодушевленно подвывали, перекрывая его приятный голос и получая гораздо больше удовольствия от собственных арий, чем от стараний менестреля. Юстас терпел, но я видел, что он готов взорваться. Какого ляда он делает среди этого сброда? Мы использовали его почти как Паулину, только она усыпляла бдительность аристократов, ублажая их тела, а специализацией Юстаса были духовные сферы. Он мог заболтать неосторожного дворянчика до смерти, предварительно одурманив его своими песнями, а Паулина, получая на руки размякшего клиента, довершала начатое. Вдвоем они были неповторимы. И поле их деятельности предусматривалось соответствующее: обычно не меньше отеля какого-нибудь баронета или, на худой конец, шикарной гостиницы. Никак не вонючая забегаловка вроде этой.

Юстас взял последний аккорд. Ему вяло зааплодировали. Я громко хлопнул в ладоши и крикнул «Браво!» Юстас непривычно хмуро покосился по сторонам из-под ровных, по-женски аккуратных бровей.

Я зааплодировал активнее, задорно присвистнул. Толпа заразилась моим энтузиазмом, на Юстаса полилась буря оваций. Он лениво поклонился, скользнул взглядом по толпе, на миг задержал его на мне, нагнулся к лютне, подкручивая колышки, потом, вздрогнув всем телом, вскинул голову. Я улыбнулся и слегка кивнул.

Его реакция меня удивила. Я думал, он либо с воплем кинется мне на шею (с него станется), и тогда я просто убил бы его на месте, либо широко улыбнется и кивнет в ответ. Он не сделал ни того, ни другого — предпочел смертельно побледнеть, задрожать и, стиснув гриф лютни, вполголоса сообщить, что объявляется перерыв. Пьянчуги разочарованно заныли, Юстас встал, перебросился парой слов с трактирщиком и неторопливо двинулся ко мне. Вернее, не ко мне — он просто шел в мою сторону. Я стоял, скрестив руки на груди и глядя на него с непонимающей улыбкой. Юстас прошел мимо, задев мое бедро лютней, коротко извинился и стал подниматься по шаткой темной лестнице на второй этаж. Я быстро огляделся, убедился, что никто не смотрит в мою сторону, и прошмыгнул следом.

Юстас буквально взлетел наверх. Я едва успел заметить дверь, за которой он исчез. Повернувшись, чтобы закрыть ее за собой, я через миг задохнулся от объятий менестреля. М-да, Юстас всё-таки остался Юстасом.

— Всё нормально, — успокаивающе сказал я, хлопая его по спине, — Полегче, мои ребра мне еще понадобятся.

Он отступил, по-прежнему придерживая меня за плечи, и ошарашенно уставился мне в лицо.

— Эван, — прошептал он, — это всё-таки ты.

— Вроде бы, — неуверенно кивнул я. — Правда, твое поведение заставляет в этом усомниться…

— О боги… Где ты был?

— Это долгая история, — отмахнулся я. — У тебя есть пожрать? Я бы коня съел.

— Сейчас! — засуетился Юстас. — Было тут…

Он подскочил к столу, отдернул завернутый наверх край скатерти. Под ней оказались бережно охраняемый от мух початый окорок и початая же бутылка вина.

— Садись, ешь, я сейчас еще принесу!

— Не торопись, — сказал я, охотно принимая предложение. В последнюю неделю есть мне приходилось нечасто, и я чувствовал, что желудок уже довольно крепко прилип к позвоночнику. Юстас куда-то убежал, как потом оказалось, распорядиться насчет более основательного обеда. К тому времени, когда он вернулся, я успел расправиться с окороком и пил его гадкое кислое вино.

— Какая мерзость, — брезгливо сказал я, упрямо заливая себе в горло эту дрянь, — Юстас, как ты мог опуститься до такого?

— Пришлось, — отрешенно сказал он, садясь напротив. Лютня валялась на полу рядом со столом, и я невольно отметил, что не припомню случая, когда Юстас обращался со своим сокровищем столь пренебрежительно. Кажется, он действительно был потрясен.

— Поверить не могу… Ты всё-таки жив, — проговорил он наконец.

— Как будто. Хотя чувствую себя прехреново. А с чего это ты решил, что я умер?

— Не один я. Все решили, — с отчаянием проговорил Юстас. — Тогда, в ту ночь, когда тебя схватили Зеленые… Эти ублюдки не выпускали нас из укрытия еще сутки! Мы вырвались, но ты был уже слишком далеко. Когда стало известно, что ты ждешь казни в Арунтонской тюрьме, Роланд и Грей собрали людей, чтобы вытащить тебя. Не вышло, еле ноги унесли. Роланд клялся, что тебя охраняют, словно самого Шерваля! Пытались искать другие каналы, но всё впустую. У Паулины что-то начало наклевываться, но тут объявили, что ты умер во время допроса. Мы думали, эти твари замучили тебя до смерти…

— Подожди! — ворвался я в этот поток. — О чем ты говоришь?! Да я ведь даже не доехал до Арунтопа!

Юстас осекся и уставился на меня с изумлением.

— Как… не доехал? — тупо переспросил он. — А где же ты был… всё это время?

— В другом месте. Не менее приятном, чем арунтонские казематы. Но об этом позже. Где наши?

Менестрель вдруг потупился, откинулся па спинку стула, пряча взгляд.

— Наши? — переспросил он, будто не понимая.

— Наши, наши! Роланд, Грей, Флейм, Дуглас, близняшки, остальные! Чем вы занимались в то время, что меня не было? Всё в порядке?

Нет, не всё в порядке. Я увидел это, еще не закончив говорить, и внутри у меня все скрутилось тошнотворным узлом.

— Ну, чего молчишь? — почти в отчаянии проговорил я, не получив ответа. — Как там наша команда? Что… их взяли, да?

— Нет больше нашей команды, Эван, — чуть слышно ответил Юстас. Под его взглядом слова застряли у меня в горле.

— В… вырезали? — с трудом выдавил я.

— Нет, — ответил он. — Просто… просто ее больше нет.

— Как? Почему?! Жнец тебя побери, о чем ты говоришь?!

— Когда стало ясно, что тебя не спасти, Роланд совсем сник. Мы пытались его поддержать, говорили, что ты вряд ли хотел бы, чтобы у нас опускались руки… Но он считал себя виноватым в том, что не смог тебя вытащить. В общем… он сказал… сказал, что не по плечу ему эта задача, что тебя никем не заменить…

— И? — раздраженно поторопил я, чувствуя неладное.

Юстас вздохнул, видимо, решив, что лучше уж горькая правда…

— И вступил в отряд Рича Саймека, — неожиданно твердо сообщил он.

Я откинулся на спинку стула, переваривая услышанное. Это был удар ниже пояса, но я привык держать даже такие удары. Рич Саймек, еще один знаменитый командир Сопротивления, был воистину слепым приверженцем своего дела. В отличие от меня и ряда таких, как я, ограничивавшихся точечными ударами, ослаблявшими более сильную на данный момент сторону и направленными против аристократов в целом, он упорно боролся с войсками Шерваля, считая его дерзким узурпатором. Короля Гийома он тоже не слишком жаловал, однако почему-то предпочитал бодаться с его братом. Он был одержим мыслью собрать настоящую армию и устроить против Шерваля организованную войну, видимо, не понимая, что таким образом существенно облегчит задачу законному монарху. А может, и понимая, что было еще хуже. Поговаривали, что Саймек действует от имени и с одобрения Кайла Урсона, но я не особо в это верил.

Не хотел верить, потому что это означало, что я фактически вхожу в состав третьей силы, действующей в гражданской войне, причем методы и цели сей силы ничем не отличались от методов и целей тех, с кем я дрался уже четыре года. Саймек пользовался любым случаем, чтобы завербовать солдат из лесных партизан, не гнушаясь лестью, клеветой и подкупом. Я встречался с ним пару раз, отношения у нас были натянутые. Он завидовал умениям и организованности моих ребят, не раз открыто заявлял, что не прочь заполучить их. Я только посмеивался, уверенный в своих людях на все сто… Не мешало мне быть менее самонадеянным.

Исходя из всего этого я не мог расценить поступок Роланда иначе как предательство. Что ж, не впервой. В конце концов, это война. Это моя война. Не в последнюю очередь потому, что я сам ее начал.

— Ясно, — наконец проговорил я. — Ну, Роланд ушел, так остальные что же? Передрались за командирский чин?

— У остальных просто опустились руки. Ты всегда был рядом и говорил, что делать. И когда ты… когда тебя с нами не стало, поняли, что ни хрена сами не можем. Мы просто не знали, за что хвататься.

— Проклятье, да чего вы не знали! — не выдержав, закричал я. — Вы же всё всегда делали сами! А я только кивал одобрительно! Вспомни наши советы. Я никогда не предлагал ничего нового. Никогда не указывал, кто, чем и как будет заниматься. Вы всё делали сами! Я лишь хвалил и пинал, когда было за что!

— Да… но… — Юстас запнулся, беспомощно развел руками. — Тогда об этом никто не думал. Нам казалось, что всё кончено. Без тебя… а потом и без Роланда. Думаю, это просто стало последней каплей.

Я устало вздохнул, потянулся к стакану с гадким вином, потом, опомнившись, со стуком отставил его от себя.

— И что же? Все побежали к Саймеку? — с горечью спросил я.

— Не все…

— Кто?

— Уинтер, Сайрс…

— Еще?

— Роберт, Христер, Мангус… Паулина…

— Паулина?! Значит, и Грей тоже, да?

— Нет, Грей нет! — вскинулся Юстас, видимо, радуясь, что имеет для меня хоть одну хорошую новость. — Грей присоединился к Ларсу. Они пытаются что-то делать. Их очень мало, не всегда выходит, но они пытаются…

— Ларс уже вернулся? — удивился я. Юстас посмотрел на меня как-то странно.

— Ну да, — ответил он. — С ними еще близняшки и Оуэн…

— А Дуглас? — спросил я. Юстас снова потупился.

— Дугласа повесили через неделю после той ночи… В Арутоне…

Я оперся локтями о стол и уткнулся лбом в ладони. Вот, значит, как… Наглый хамовитый пройдоха, языкатый мальчишка, который умел больше многих и чья беззаботная отчаянность подставила меня под нож… но она же не раз выручала нас из, казалось бы, самых безвыходных положений. Не подколешь ты больше меня, не высмеешь, не докажешь, что я далеко не лучший стрелок из арбалета… А я еще злился на тебя тогда, в укрытии. Даже когда выходил, продолжал злиться. Из-за тебя же всё…

Я стиснул зубы так, что заныли скулы, поднял голову, твердо взял стакан.

— А ну налей, — мрачно сказал я. — Выпьем за него. Пусть боги будут к нему… снисходительны.

Мы выпили молча, даже не скривившись. Помолчали. Потом я спросил, чувствуя, что уже готов к любому ответу:

— А Флейм? Она тоже?..

Юстас нахмурился, плеснул себе еще вина, залпом выпил, передернувшись.

— Тоже, — вздохнул он.

Я кивнул, горько усмехнулся, безжалостно проговорил:

— Да, ребятки, быстро же вы сдали.

— Эван, ты должен понять! Мы впервые остались одни! Не знали, что делать, как быть дальше. С тобой всё казалось таким простым…

— Вы могли хотя бы попытаться! — со злостью бросил я.

— Мы пытались!

— Что-то мало вы пытались! И месяца не прошло, а уже…

— Месяца? — перебил Юстас и снова как-то странно на меня посмотрел, — Эван…

— Что? — тут же осекся я.

— Ты… ты думаешь, что тебя не было месяц?

— А сколько?!

Он какое-то время смотрел на меня в упор, потом бесцветно сказал:

— Полтора года.

Я почувствовал, что у меня начинают дрожать руки. Сжал кулаки, но это не помогло.

— Точно? — спросил я наконец. — Ты ничего не путаешь?

— Нет, я ничего не путаю. Прости…

Со дня кошмарного ритуала до моего побега прошло двенадцать дней. Еще неделю я добирался до Лемминувера. Выходит… Выходит, все эти полтора года я провел, лежа на спине в красной комнате и разглядывая лепку на потолке. Вот сколько времени заняла «подготовка» к ритуалу женщины по имени Миранда. Что же они делали… что они делали с ней? Что они делали со мной?

— Юстас, как я выгляжу?

— А? — в его глазах скользнуло удивление. — Ну… ты здорово исхудал, побледнел… волосы немного отросли… Побриться тебе не помешает. А так — обычно.

— Я не поседел?

— Что?

— Ничего, — я встал, придерживаясь рукой за спинку стула. — Ну, а как насчет тебя? Ты теперь тоже человек Саймека?

— Нет, — немного зло ответил Юстас. — Я уж скорее подохну, чем к этой змее подамся. Не знаю, что на них всех нашло… А то, что сейчас делают Ларс и Грей, не для меня. Видишь, чем занимаюсь… Мне бы ко двору, но, говорят, Дуглас назвал кое-какие имена перед тем, как его повесили… Это могут быть и просто слухи, но… сам понимаешь. Так что мне теперь в приличные места хода нет. Играю во всяких забегаловках за крышу над головой и кислое вино.

— Окорок неплох, — машинально утешил я. Проклятье, привык я был утешителем. Меня бы кто утешил.

— Разве что, — усмехнулся Юстас. — Слушай, но ведь ты же вернулся, Жнец все подери! Ты снова здесь! Да когда наши об этом узнают…

— Ну нет! — быстро сказал я. — И думать забудь!

— Почему?! Мы смогли бы собраться опять, я уверен!

Может, и смогли бы… Да только нужны ли мне соратники, готовые перебежать в другой отряд, стоит нам попасть в настоящую передрягу? Я хотел сказать это Юстасу, но передумал. В конце концов, его-то как раз упрекнуть не в чем.

— Где Ларс?

— В городе, — удивил меня он. — И Грей тоже. Они пробудут еще несколько дней… Грей пробудет, насчет Ларса я не знаю. Если хочешь, выясню.

— Устрой нам встречу. Только тихо, твою мать! Я тебя знаю, растрендишь на всю округу!

Юстас сжал челюсти, коротко кивнул. Я почувствовал укол совести, зная, что несправедлив к нему. Ну, во всяком случае, не совсем справедлив.

В дверь постучали.

— Обед, — флегматично объявил Юстас.

— Спасибо, — вдруг вырвалось у меня. — Ты меня прости, Юстас, я… Спасибо, в общем.

Он только отмахнулся. Потом, уронив взгляд на валяющуюся посреди грязной комнатушки лютню, нахмурился и, подняв инструмент, бережно отер его полой куртки.

ГЛАВА 7

Сиплый свист. Долгий, беспрерывный, разрывающий уши, выгрызающий сердце. Хрип — низкий, гортанный, удовлетворенный. Хруст онемевших суставов, выдох новорожденных легких.

Капли смолянистой черной влаги на стальных пластинках.

Крик, застывший на губах.

— Алоиз… ты понимаешь, что мы… сделали?

— Понимаю, Джевген, понимаю.

— Безымянный… Я не думал… Она… такая…

— Тише. Помолчи.

Тонкие стальные пальцы тянутся к небу: то ли обнять, то ли схватить, сжать, раздавить в кулаке. И свист, свист, протяжный, сиплый.

— Смотри на меня! Ты знаешь, кто я? — Короткий взгляд белых глаз. Железная улыбка на немых губах.

— Иди и сделай то, для чего ты родилась!

Пристальный взгляд. Изучающий взгляд. Взгляд безумной мудрости, дикого понимания. Отливающие металлом руки, протянутые ладонями вверх. Так умоляюще. Так… унизительно.

— Иди… Иди!

В голосе — страх. В руках — дрожь. В груди — обида. Обида трехногой борзой, привыкшей, что ее гладят, а не гонят. Да, трехногая… Да, стальная. Ну и что? Ну и пус-с-с-с-с-сть…

Свист, пронзающий насквозь. Словно арбалетный болт.

Ларс должен был ждать меня в одном из местных трактиров. Я не спросил Юстаса о его реакции на последние новости — зная Ларса, можно предположить, что он хмыкнул и удивленно приподнял бровь. По силе выражения своих чувств он был полной противоположностью Юстаса. Впрочем, не уверен, что он вообще переживал чувства, требующие выражения. Однако он оставался, пожалуй, единственным человеком, к которому я мог спокойно повернуться спиной.

Встречу назначили на вечер. К тому времени я успел вымыться, побриться, отоспаться, одеться поприличнее (всё за счет Юстаса — впрочем, должником я себя не чувствовал) и навестить Паулину. Я толком не знал, зачем шел к ней. Это идея принадлежала менестрелю: он почему-то очень настаивал. Я догадывался о причине и лишь морщился, представляя себе этот разговор.

Из окна мансарды, которую занимал Юстас, открывался вид на особняк, и я засек момент, когда Паулина вернулась домой. Как я и предполагал, не одна: вокруг нее вился какой-то тощий хлыщ. Оба приехали верхом, на Паулине была изящная амазонка изумрудно-зеленого цвета, великолепно оттенявшая ее золотистые волосы. «Хороша мерзавка, — в очередной раз восхищенно подумал я. — Не ценит Грей свое счастье…»

Я выждал четверть часа и, спустившись вниз, неторопливо подошел к воротам особняка. Привратник меня, кажется, не узнал, хотя я сомневался, что несколько часов отдыха столь разительно меня изменили.

— Как прикажете доложить? — осведомился он с оттенком надменности, но, впрочем, вежливо.

— Скажи миледи, что ее хочет видеть Эван, — с легкой улыбкой сказал я, заранее представляя лицо Паулины, когда она услышит эти слова. Наверняка переспросит: «Ты уверен, Густав (Уильям, Роджер…)?» И он скажет удивленно: «Да, миледи».

Привратник вернулся очень быстро. В его взгляде читалось нескрываемое любопытство, и я понял, что угадал.

Паулина приняла меня в очаровательной голубой гостиной. Бархатные обои, ночнички по углам, кружевные занавески, клетки с канарейками. Меня от всего этого блевать тянуло, но я понимал, что роль великосветской куртизанки предполагает подобный образ жизни. Впрочем, насколько я знал, Паулине он был по душе.

— Эван… — пролепетала она, едва я вошел, и покачнулась, стиснув в руках лайковые перчатки.

Я насмешливо поклонился, не сводя глаз с ее побледневшего маленького лица.

— Похоже, с Юстасом ты сегодня не виделась, — заметил я и, подойдя ближе, взял ее холодную, как лед, руку, нагнулся, коснулся дрожащих пальцев губами. — Миледи, этим вечером вы просто неотразимы…

Она вырвала руку, влепила мне пощечину, потом кинулась мне на шею и зарыдала, уткнувшись лицом в мое плечо. Вельветовая куртка Юстаса быстро промокла.

— Где ты был? Где ты был?! — рыдала Паулина.

— Не важно, главное, я снова здесь, — бодро сказал я, отстранившись и аккуратно вытирая мокрые дорожки с ее висков. Плакала наша Паул аккуратно, умело, так, чтобы не страдал макияж, — Тем более что вам тут особо скучать не доводилось. Тебе-то уж точно.

Она отступила на шаг, закусила губу.

— Юстас тебе сказал… — это был не вопрос, а констатация факта. Я кивнул:

— Ну и как? Нравится тебе у Саймека?

— Эван, мне…

— Да ладно, — с деланной небрежностью отмахнулся я. — С тебя-то что взять? Женщины! Имя вам — непостоянство, — я насмешничал и храбрился, постепенно осознавая, зачем Юстас отправил меня сюда. Поняла это и Паулина — она была проницательной девушкой, — и теперь смотрела на меня пристально и немного осуждающе.

— Она чуть с ума не сошла, — тихо проговорила Паулина. — Я всерьез опасалась за ее рассудок.

— Оклемалась быстро, тем не менее, — грубовато сказал я, почему-то не в силах посмотреть ей в глаза.

— Это я предложила ей присоединиться к Саймеку… Она тогда еще плохо понимала, что делает…

— Ты-то как смогла бросить Грея?

— Не говори мне о нем! — взвилась она, — Даже не заговаривай! Не смей!

Так, теперь все понятно. Голубки поругались в очередной раз. Причем, видимо, достаточно серьезно… очень серьезно, если уже полтора года находятся по разные стороны баррикад. Ну, не совсем по разные… Почти.

Да, полтора года… Я всё никак не мог привыкнуть к мысли, что из моей жизни выпали шестнадцать месяцев.

— Паулина, скажи, что, правда прошло полтора года? — вырвалось у меня.

Ее взгляд стал удивленным.

— Да… Не вини ее, пожалуйста. Я просто не знаю, что с ней будет, когда она узнает…

— Где она? — перебил я.

— С Саймеком. Где-то на Перешейке. Я не общалась с ней уже три месяца. Мы теперь редко видимся.

— Ясно, — кивнул я и окинул взглядом гостиную, стараясь вернуть насмешливый тон. — А ты что? Всё так же?

— Не совсем… Я… — она запнулась.

— О! — я выпрямился, в голосе невольно скользнули ледяные нотки. — Прости. Трудно избавиться от старых привычек. Теперь ты мне только под пыткой что-то расскажешь, верно?

— Эван!

— Я понимаю, — преувеличенно спокойно проговорил я. — Всё никак не привыкну к мысли, что прошло столько времени… что всё так изменилось. Ладно, пойду я, пожалуй. Мне просто хотелось убедиться, что ты в порядке.

Она взглянула мне в глаза, и я понял — сейчас она снова разрыдается. Предупреждая новую бурю эмоций (второй раз такого испытания я бы не выдержал), я снова взял ее за запястье, поцеловал топкие пальцы и отпустил. Рука Паулины безвольно повисла вдоль обтянутого амазонкой бедра.

— Грея бы пожалела, — сказал я. — Он же любит тебя, как… как дурак последний.

— Да ты ничего не знаешь! — снова вскинулась она. А ведь верно… ничего я не знаю. И не понимаю…

Не понимаю, как, почему мы разбежались в разные стороны. У нас же всё отлично получалось, пока мы были вместе.

— Ладно. Пока. Если что-то надо будет, я тебя найду через Юстаса, — буднично сказал я и вышел. Прикрыв за собой дверь, я услышал, как она всхлипывает. По-настоящему красивые женщины никогда не отличаются особым умом.

Я пробыл у Паулины не больше четверти часа, но, бросив взгляд на башенные часы, понял, что Ларс уже ждет меня в назначенном месте. Проходя мимо привратника, я бросил ему мелкую монету. Он поймал на лету, почтительно склонился. Я усмехнулся про себя, вдруг попытался представить Флейм на месте Паулины — в этом особняке, в изумрудной амазонке, с суровым привратником, чью благосклонность так просто купить за медяк. Мне хотелось верить, что она не смогла бы жить так… что она слишком настоящая для этой мишуры. Но я не мог. Теперь уже не мог.

Я неторопливо прошелся по людным улицам, осматриваясь по сторонам. Давненько я не видел такого оживления. День был базарным, торговали дотемна, и лавочники только начинали сворачивать прилавки. Припозднившиеся посетители толпились у немногих открытых лотков, спеша приобрести необходимое до того, как рынок опустеет. Мне почему-то было неуютно среди этой суеты. Как будто я слишком привык к одиночеству.

Трактир «Золотая лилия» находился на углу Базарной и Цветочной улиц, в двух шагах от главной площади. С одной стороны — слишком людно, с другой — просто затеряться в толпе. Издалека доносился стук молотков: плотники только заступали на смену. По всей видимости, сооружался эшафот.

Я ступил в плохо освещенное помещение, огляделся, почти сразу увидел Ларса. Он тоже заметил меня, приветственно махнул. Я подошел, уселся напротив него. К нам тут же подбежала служанка. Ларс заказал вина, я попросил эля. Служанка убежала, и мы с Ларсом впервые посмотрели друг другу в глаза.

— Ну здравствуй, — коротко сказал он.

Мне показалось, он немного изменился. Нет, глаза всё так же, на первый взгляд, лишены выражения, голос всё так же звучен, черты всё так же спокойно-тверды, но появились новые складки в углах рта, и редкая седина сквозит в, как всегда, тщательно уложенных темных волосах и маленьких, аккуратных, отвратительно дворянских усиках, которые он носил. Ларс старше меня на семь лет, но всё равно слишком молод для седины. Я подумал, что, пожалуй, не одному мне пришлось несладко за эти шестнадцать месяцев.

— Проклятье, я и не знал, что так сильно хочу тебя видеть, — вдруг проговорил я. Он молча протянул руку через стол. Я крепко пожал ее, он, в свою очередь, стиснул мою так, что у меня хрустнули кости.

— Без тебя тут много всего было, — вполголоса проговорил он. Вернулась служанка, поставила на стол заказ. Я выждал, пока она уйдет, и ответил:

— Да, Юстас мне уже рассказал. Как вышло, что вы разбежались?

— Это случилось до того, как я вернулся из Южных Лесов. Роланд со своими сиамскими близнецами уже был с Саймеком. Остальные намылились туда же. Я попытался вколотить в них здравый смысл обратно, но, ты же знаешь, у меня это никогда особо не получалось, — он коротко хмыкнул, помолчал, потом равнодушно продолжил: — В итоге остались мы с Греем вдвоем. Набрали ребят из наемников, потом кое-кто из наших вернулся… Но в основном специалисты по ближнему бою. Большинство арбалетчиков перебежали к Саймеку. Сам понимаешь, тактику пришлось сменить. Мы теперь нападаем в открытую, реже, на менее численные отряды. Потерь стало больше, конечно. Ну и масштаб помельче. В лесах работаем мало, больше на побережье, в портах…

Я кивнул, кусая губы.

— Как думаешь, реально собраться снова?

— Реально… Почему нет? Только других ребят надо подыскать… Может, степняков…

Он неявно подтвердил мои собственные опасения, молча согласившись с тем, что нечего и думать о восстановлении прежнего состава. Он тоже не верил им. И не потому, что они перешли под начало человека, судившего об этой войне совершенно иначе. Потому, что когда пришлось действительно туго, они побежали под теплое крылышко, не особо заботясь о том, чье оно.

— Почему Юстас не с вами? — спросил я.

— А что ему с нами делать? Сам знаешь, какой из него солдат. А шпионы нам больше не нужны. Ну, не такие, во всяком случае. У нас всё равно не получается нападать так неожиданно, как это делали арбалетчики…

— Почему же он здесь торчит? — подозрительно поинтересовался я. Тот факт, что сразу четверо моих прежних соратников оказались в захолустье, больше не бывшем местом расположения штаб-квартиры, не казался мне простым совпадением.

К моему удивлению, Ларс сплюнул.

— Не спрашивай, — с отвращением сказал он. — Я ехал сюда по делу, вроде бы десяток ребят не прочь присоединиться к нам… Грей напросился со мной, хотя и на месте полно работы. Знал бы ты, как он меня достал за эти полтора года. Иногда мне кажется, что его проще прирезать.

— Паулина? — понял я.

— Она всегда была бездушной сучкой, — мрачно констатировал Ларс и залпом осушил стакан. Я покосился на свой эль, с сомнением отхлебнул, поморщился:

— Ну а при чем тут Юстас?

— Не догадываешься? Кому как не нашей сладкоголосой птичке быть вестником романтических чувств?

— Так они контактируют через пего?

— Скажи проще: Грей пишет слезливые письма, Юстас исправляет в них ошибки и отдает Паулине. А потом приносит ее зареванные ответы. Ей-богу, убил бы обоих… всех троих.

Я усмехнулся. Ларс не отличался особой чувствительностью. Женщины его любили, он же испытывал к ним почти физическое отвращение. Никогда я не встречал человека, с таким выражением лица выходившего из будуара любовницы. Словно он в дерьмо наступил, честное слово.

— Ну, а ты-то где был? — вдруг тихо спросил Ларс. Улыбка сбежала с моих губ. Я вздохнул, чувствуя, что теперь не смогу отделаться отговоркой. Да мне и не хотелось.

Я рассказал ему всё, что помнил или думал, что помню — начиная резней, устроенной Ржавым Рыцарем, и заканчивая моим побегом. Ларс слушал молча, не кивая, не переспрашивая. Он всегда так слушал, и уже в который раз это меня коробило.

— Похоже на бред сумасшедшего, знаю, — сказал я, закончив. — Может, это и правда бред… Мой или тех людей. Но это ведь ничего не меняет, правда?

Ларс приложился к стакану. Я с удивлением заметил, что его бутылка почти пуста. Странно, рассказывая, я не видел, чтобы он пил.

— Эван, — наконец сказал он, и я похолодел от его тона, — ты крупно влип.

— Да, я понял, — с трудом усмехнулся я.

— Они не оставят тебя в покое. Я когда-то слышал об этой секте… Одна из самых древних и в свое время влиятельных. Тогда, тысячу лет назад, они спровоцировали войну, в итоге которой были почти полностью уничтожены. Видимо, это и переродилось в миф о заточенном Демоне…

— В миф? — с нервным смешком переспросил я. — Тот щенок достал мне арбалет из листа пергамента. Я так понял, это не слишком выдающееся событие для тамошних обитателей.

Ларс поднял на меня глаза, в них скользнуло замешательство.

— Ты знаешь, в мире полно всякой ерунды, объяснения которой сложно подыскать с помощью разума… Но на самом деле мы просто слишком мало знаем. Психи твои тюремщики или нет, но они опасны. В первую очередь — для тебя.

— Я думал… — я запнулся и неуверенно проговорил: — Может, мне попробовать найти женщину… второго Проводника?

— Зачем?

Я хотел ответить, потом понял, что отвечать в общем-то нечего. Просто та женщина, Миранда, не выходила у меня из головы… Я совсем не помнил ее лица, но волосы и развороченная грудная клетка намертво засели в памяти. И я сомневаюсь, что когда-нибудь смогу их забыть.

— Даже не думай, — твердо сказал Ларс. — Просто заведи себе пару глаз на затылке.

— У меня там уже и так две, — усмехнулся я.

— Еще одна не помешает. Ну и что дальше? — Хороший вопрос. Если бы я знал.

— Значит, вот что мы сделаем, — решительно проговорил Ларс. — За ближайшие три дня я улажу свои дела. Пока отдохни, приведи себя в порядок. Ты похож на беглого каторжника. Потом поедешь со мной.

— Куда? — спросил я, чувствуя странное, болезненное возбуждение.

— К Саймеку, — ответил Ларс.

ГЛАВА 8

Громкий визгливый скрип — словно вывеска старой харчевни раскачивается на годами не смазываемых петлях. Злость, усталость, недоумение. Опять? Зачем? Он уже выполнил свою задачи. Он думал, ему можно снова умереть. Злость, усталость, недоумение. И верность. И неумение задавать вопросы.

— Прости… Нам пришлось снова потревожить тебя. Ты чувствуешь? Да? Чувствуешь?

Железные ладони упираются в могильно-холодный камень неудобного ложа. Не сон, не начало пробуждения, не краткий миг между забытьем и бодрствованием — но и не явь. Никогда это не было явью.

— Теперь будь более осторожен. Он ждет тебя. Знает, что ты придешь за ним. Возможно, он будет не один. Только смотри не покалечь его! Подойди к этому… творчески.

Насмешка в голосе — над кем? И осознана ли она? Голос, вырвавший его из сна и швырнувший в неявь, тих и вкрадчив, как шипение гадюки.

Негромко, словно про себя:

— Джевген побаивается тебя… Зря… Ты ведь не такой, как она. Ты не такой… Хотя, может, он и прав. Дураки часто оказываются правы.

Пронзительный скрежет, скрип, мощная масса проржавевшей стали сминает мелкую шероховатость камня.

Ни одного звука. Ни единого: ни здесь, ни снаружи. Шаг вперед, другой, третий. Так недавно это было, и уже так надежно забыто. Но ничего. Вспомнится. Как всегда вспоминалось.

— Эй…

Он замирает, сжимает кулак, предвкушая, кроша пока что далекие кости.

— Не торопись… Слышишь? Не торопись.

Он слышит.

Он не будет торопиться.

Сизое небо маячило над головой, незлое утреннее солнце пялилось в спину, пригревая затылок, легкий ветерок шуршал в редкой листве высоко вверху. Я вдыхал полной грудью прогретый летним солнцем воздух, жалея, что здесь, на севере, он не так свеж, как воздух Восточных Лесов — там от глубокого вдоха кружилась голова. Но все равно это было так сладко и так непривычно, что я чувствовал себя почти счастливым. На время я даже забыл, куда направляюсь.

Мы ехали втроем: я, Ларс и Грей. Юстас остался в Лемминувере, как я понял, по просьбе Грея. Он бы всё равно поехал, если бы я попросил или просто намекнул, что не прочь прокатиться на Перешеек в его компании. Но я рассудил, что, исходя из обстоятельств, стоит держать своего человека возле Паулины. Ее мне меньше всего хотелось терять: она была незаменимым источником информации. Если я решил восстановить отряд, стоило иметь на примете таких, как она. Незаменимых нет, конечно… Но есть люди, которых просто трудно заменить.

Грея мое появление шокировало не меньше, чем всех остальных (за исключением Ларса, который, если и был шокирован, по обыкновению ловко это скрывал). Он засыпал меня вопросами, на которые я отвечал уклончиво либо не отвечал вовсе. Ларс посоветовал мне не слишком распространяться о моих захватывающих приключениях, и я вполне разделял его мнение. Это мое дело, и только мое… ну, может, еще той женщины, которую они считали вторым Проводником. Я всё время думал, что жрецы Безымянного Демона сделают, когда доберутся до нее, но успокаивал себя мыслями о том, что без меня она для них так же бесполезна, как и я без нее. Значит, лучший для меня выход — это не попасться им снова. Тогда эта женщина будет жить… «В маленькой красной комнате», — злорадно добавила какая-то часть меня, о существовании которой я раньше не подозревал. Интересно, а она-то умеет рисовать? Будет ли ей чем развлечь себя те годы, что она там проведет?

Эти мысли были неприятными, но мучили они меня недолго. Среди тихо шелестящей листвы подобные заботы отошли на задний план, уступив место более привычным и насущным. Сначала я был категорически против идеи Ларса. Я считал, что нет никакой необходимости оповещать мир о своем воскрешении, и предпочитал собрать новую команду без лишнего шума, чтобы потом ударить по врагу в самый неожиданный момент.

Надо заметить, за эти полтора года ситуация дважды успела поменяться самым коренным образом: ближе к зиме войска Гийома и Шерваля встретились в одной из самых крупных битв за всю кампанию. Армия мятежного принца потерпела сокрушительное поражение и была отброшена почти к самым границам. Казалось, война подходит к концу, но тут Шерваль внезапно получил мощное подкрепление из Шангриера и меньше чем за месяц отвоевал все утраченные позиции. Вмешательство во внутренние дела королевства страны, более тридцати лет сохранявшей дружественные отношения с Гийомом, было для меня неожиданностью. Для Сопротивления тоже: Ларс сказал, что они толком не успели переосмыслить события и собрать все силы в тылу сильнейшего врага, которым на короткое время стал Гийом. Шерваль быстро восстановил недавний баланс, однако Ларс прогнозировал, что долго это не продлится. Помощь из Шангриера, по всей видимости, была разовой: похоже, они выполнили тайное соглашение, подписанное с Шервалем. Еще одна такая же трепка от старшего брата, и герцогу конец. Но пока что он прочно сохранял свои позиции, что не могло нас особо радовать.

Ларс сказал, что нет никакого смысла прятаться от людей. Мое возвращение будет шоком вне зависимости от того, произойдет оно сейчас или тремя месяцами позже. Я считал, что лучше всплыть из небытия, имея крепко сколоченную команду, готовую к действиям; Ларс возразил, что мое явление сейчас поднимет большой шум и приведет под мое начало гораздо больше людей, чем мы сможем навербовать скрыто. В общем-то он был прав: я подумал, что даже смогу собрать еще большую команду, чем прежде, хотя, конечно, уйдет время на установление такой организации и тех отношений, что были в прежнем отряде. А впрочем, о каких отношениях я говорю? Их преданность делу и мне не шла дальше слов и красивых жестов. Нет, я не сомневаюсь, что тогда, в лесной хижине под Арунтоном, они полегли бы за меня, но вряд ли это было бы осознанным и взвешенным решением. Чего уж теперь, мы все тогда крепко сдали. Так невелик оказался предел того, на что мы были способны.

Теперь же, я решил твердо, всё будет иначе. Больше порядка, больше муштры, строже взыскания, меньше интимности в личных отношениях. Мне по-прежнему нужны инициативные и умные исполнители, но больше не нужны друзья. Друзья слишком легко забывают о тебе и о деле, которым занимались под твоим руководством, стоит только пропасть на год-полтора. Исполнители смогут работать и дальше. Под началом другого человека. И это правильнее и честнее, чем трусливое отступление от всего, чему раньше были верны.

Грей полностью разделял мнение Ларса, и в конце концов они уговорили меня показаться в лагере Саймека. Ларс уверял, что очень многие из этой медленно и неуклюже собирающейся армии перейдут к нам, если увидят меня. Не знаю, подразумевал ли он под этими «многими» бывших солдат моего отряда, но я не думал, что они попросятся назад. Они знали, как я отношусь к Саймеку, знали, на что идут, вступая в его ряды. Да, они считали меня мертвым… но таким образом они фактически предавали мою память. Не то чтобы я придавал особенное значение ритуальному чтению доблестно павших, но, видят боги, будь я в самом деле мертв, в гробу бы перевернулся. И они это знали.

И всё-таки я дал себя уговорить. Ларс сообщил, что они с Греем и так собирались навестить Саймека, чтобы спланировать совместные действия, — солдаты Рича частенько мелькали в зонах, принадлежавших группе Ларса, чем порой усложняли ей дело. Далее Ларс планировал вернуться в Восточные Леса, где «на хозяйстве» остались близняшки Арлетт и Линнетт, если верить Ларсу, здорово управлявшиеся с организацией нападений. Арлетт была отличным тактиком, я это знал, а вот Линнетт меня удивила. Я привык воспринимать ее как придаток к энергичной и сообразительной сестре, но, похоже, ошибся. А может, ее способности в полной мере раскрылись лишь когда она столкнулась с организацией ближнего боя. Я снова подумал, что мое отсутствие многое изменило, и впервые отметил, что не всегда в худшую сторону.

По возвращении в леса Ларс хотел восстановить старую добрую практику дальних засад, только более численных и сложнее организованных. Он рассказывал о своих планах прямо на скаку, глядя перед собой и лишь изредка бросая на меня короткие внимательные взгляды: мол, понимаешь, о чем я? Грей этим взглядам вторил, похоже, соглашаясь с Ларсом по всем пунктам. Да, я понимал, о чем они говорят. Не понимал я другого: почему они не могли сделать всё это раньше, без меня? Какая роль отводилась мне в этом начинании? Впрочем, я знал ответ. Роль человека, который будет одобрительно хлопать по плечам и зло лупить по затылкам. Роль человека, который создает иллюзию упорядоченности, сплоченности, организованности. Проще говоря, роль символа. А разве я когда-либо играл другую? Это мое амплуа. Мое место. Почему-то я подхожу на него лучше, чем другие.

Части Саймека сейчас дислоцировались где-то на Перешейке — узкой полосе суши, соединяющей полуостров с материком. Места глухие: те, кому надо было переправиться в зону Восточных Лесов, чаще предпочитали пересекать залив — это и быстрее, и безопаснее, чем шляться по лесным дорогам. Особенно такой путь в последние годы не любили роялисты, да они и вообще мало совались в восточную часть королевства — не партизаны, так Зеленые гарантировали множество хлопот. Поэтому Перешеек успехом у странников не пользовался. Местность неприветливая: на треть — скалы, на треть — пустоши, на треть — редкие лысые пролески. Саймек, вместе со своей сильно разросшейся армией, обосновался в скалах, изгрызанных туннелями, напоминающими крысиные ходы — места много, укрытие хорошее, в случае чего легко уйти через пещеры к берегу, а там — по воде. Отличное место для временного расположения небольшой армии. У меня бы быстро задница заныла, но Саймек во всем любил основательность.

Мы доехали до Перешейка меньше чем за неделю, делая редкие остановки в придорожных трактирах, а чаще — просто под открытым небом. Я настаивал на последнем — к постоялым дворам у меня образовалась довольно прочная неприязнь, вызванная застрявшей в памяти красной комнатой. Несколько раз я вскрикивал, проснувшись посреди ночи и видя над собой низкий темный потолок, и это беспокоило Грея, а отвечать на его расспросы мне по-прежнему не хотелось. Ларс ничего не говорил, но шел мне навстречу, и я знал, что с его стороны это было уступкой: он пользовался малейшей возможностью перекинуться в карты, а такая возможность предоставлялась, как правило, именно на постоялых дворах. Карты были его слабостью — кажется, единственной. Я ее не ободрял, Ларс это знал и соглашался со мной. Поэтому чаще всего я засыпал, обратив лицо к усыпанному звездами небу. Я и забыл, как хорошо быть свободным. Впрочем, не думаю, что я когда-нибудь это осознавал.

В один из дней, когда хилый пролесок уже исчез из виду, а на горизонте замаячили ощерившиеся низкими пиками скалы, Ларс спешился раньше обычного.

— Ты чего? — удивился я, придержав коня. — Еще можно ехать пару часов.

— Не стоит, — ответил он, — Если мы подъедем слишком близко, нас запросто могут встретить ливнем стрел. Эти ребята сначала стреляют, а потом здороваются. А так им придется самим пошевелиться и навестить нас. Слезайте, парни. Отдохнем перед атакой.

Мы с Греем спешились, надрали хвороста с кустарника, которым поросла пустошь. Ларс завел коней с подветренной стороны большого куста, привязал, потом развел костер так, что его было хорошо видно со скал.

— Приглашаем на огонек? — хмыкнул я.

— Что-то вроде того, — Ларс присел на корточки лицом к скалам, подбросил веток в сухо потрескивавшее пламя. — Надо, чтобы побольше дыма… А то проторчим тут до утра.

— Думаешь, они придут раньше?

— Конечно, — отозвался за Ларса Грей. — У них теперь гораздо строже с… с посетителями, — он сам усмехнулся этому определению.

— Шпиков боятся?

— И не без оснований. Они ничего толком не делают, но уже собрали достаточно сил, чтобы Шерваль начал воспринимать их всерьез. Думаю, скоро они начнут настоящую войну.

— Грей, что там у вас с Паулиной? — бесцеремонно спросил я.

Грей вспыхнул ярче, чем костер. Ларс злорадно хмыкнул:

— И огня не надо, вон, заметили, уже скачут, — прошипел он, отворачиваясь. Грей посмотрел на него с ненавистью. Потом на меня — почти так же.

— Ничего, — процедил он.

— Я понимаю, что ничего. Меня как раз интересует, почему вышло, что у вас с Паулиной ничего. Из-за тебя мы потеряли очень важного человека. О чем ты думал, отпуская ее к Саймеку?

— Я не… — он запнулся, непонимающе глядя на меня. — Она просто захотела уйти…

— Ты не должен был ее отпускать, — твердо проговорил я, не сводя с него безжалостного взгляда. — Плевать, что там у вас произошло, но она должна была остаться в наших рядах. То есть в ваших с Ларсом рядах. Думаю, даже наш любимец женщин не станет отрицать, что шпионы такого уровня, как Паулина, находка для любой армии. Вне зависимости от рода ее кампаний. Ларс, попробуй только возрази.

— Я бы с радостью, — неохотно отозвался тот. — Да нечего.

— Я не мог ее переубедить! — отчаянно выпалил Грей, метаясь взглядом от меня к Ларсу в тщетной надежде найти поддержку. Я коротко усмехнулся:

— Валяй, успокаивай себя. Но, по мне, ты просто плохо сработал. Я понял, вы все тогда здорово психанули, просто у каждого это проявлялось по-разному. Паулина сбежала к Саймеку. Ты ее к этому подтолкнул. Ну что ж, отлично. Можешь собой гордиться.

Он безвольно уронил голову на грудь, потом вскинулся.

— Мои бойцовские качества никак не зависят от бабы, с которой я сплю, — почти выплюнул он, и Ларс ухмыльнулся. Его школа. Что ж, друг, постарался ты на славу. Теперь будем выколачивать эту науку из твоего прилежного ученика.

— Именно, — холодно сказал я. — Вот поэтому ты, после возвращения от Саймека, поедешь обратно в Леммипувер и вернешь нам Паулину.

— Постой-ка, но ведь… — начал было он со смесью гнева и смущения, но я перебил его:

— Мне плевать, как ты это сделаешь. Вы с Ларсом без нее обходились. Мне она нужна. Вот и верни ее. Мне.

Да, вот это последнее слово было очень удачным, тут же понял я, заметив в полном замешательства взгляде Грея тень глухой, но неистовой радости. Мне, очень хорошо, верни ее мне. Нам. Но не себе. Внешне — не себе. Я вдруг понял, почему они так цеплялись за меня, почему так сникли, меня потеряв. Не знаю как, но я умел отдавать приказы таким образом, что они были счастливы их выполнять. И не знаю, поступал ли я так ради дела, или же ради людей, которым хотел и не имел права помочь более явным способом.

Я поймал насмешливый взгляд Ларса и понял, что он думал о том же. Мы обменялись беглыми понимающими улыбками, потом глаза Ларса обратились к зубастому горизонту и слегка потемнели.

— Быстро они, — равнодушно заметил он, отряхивая сухую землю с колен и поднимаясь на ноги.

Я посмотрел вперед. Вдали, примерно посередине между нами и скалами, виднелось несколько движущихся черных точек, перемешанных с серыми клубами пыли. Точки быстро приближались, превращаясь в небольшой отряд всадников. Мы с Греем тоже встали. Ларс, пристально всмотревшись вдаль, быстро сказал:

— Эван, отойди за куст и повернись спиной. Ну, как будто отлить отошел.

— Зачем?

— Хочу устроить им небольшой сюрприз.

Я выполнил его просьбу, чувствуя легкий азарт. Видимо, Ларс, обладавший истинно орлиным зрением, заметил среди всадников человека, который меня знал. Кого, интересно?..

Я уже отчетливо слышал топот лошадиных копыт, взмывающих тучи гальки, и боковым зрением улавливал надвигающиеся тени. Кони заржали, загребая ногами. Я услышал до боли знакомый голос:

— А, Ларс, Грей, это вы! Раньше, чем собирались, верно? Рич ждал вас только на будущей неделе.

— Обстоятельства изменились, — ответил Ларс.

— Кто это с вами? — в голосе прозвенело подозрение, и я огорчился недоверию, которое питали друг к другу бывшие соратники.

— Наш друг, — невозмутимо проговорил Ларс.

— Чего это он там стоит, а? Пусть выйдет! Эй!

— Вот проклятье, уже отлить человеку спокойно не дадут, — раздраженно сказал я, оборачиваясь. — Привет, Роланд.

С минуту он смотрел на меня, хватая ртом воздух. Я воспользовался этим, чтобы бегло оглядеть его и патруль, который он, судя по всему, возглавлял. Шесть человек, все в отменной броне. Впрочем, по-прежнему уязвимой для арбалетного болта. Больше ни одного знакомого лица. Солдаты, казалось, были озадачены состоянием своего командира, похоже, близкого к обмороку.

— Ты? — наконец прохрипел Роланд, покачнувшись в седле. Мне показалось, что он хочет спешиться, но нет, он остался в седле. — А мы-то думали…

— Я уже наслышан о том, что вы думали, — перебил я и повернулся к Ларсу. — Ну как? Въездной досмотр окончен, или будут устанавливать личности? Можем ехать?

— Тебе-то зачем? — вдруг спросил Роланд. Я постарался не выказать, как задел меня его вопрос.

— Если помнишь, я возглавляю крупный партизанский отряд, — холодно ответил я. — У меня есть дело к командиру другого отряда Сопротивления.

— Это не отряд, — уязвленно рявкнул Роланд. — Это армия! Проклятье, настоящая армия! В отличие от… — он осекся, и я воодушевленно подсказал:

— В отличие от шайки лесных белок, да, Рол? Договаривай, не бойся. По старой дружбе, в конце-то концов…

Повисла пауза. Грей недовольно хмурился, Ларс насмешливо крутил ус, Роланд прятал глаза, хотя его мелко трясло от злости. Остальные солдаты угрюмо переглядываясь, по всей видимости, слабо понимая смысл происходящего, однако не решались вмешиваться. Похоже, с чинопочитанием в команде Саймека всё было в порядке.

— Ладно, — наконец сказал Роланд, прерывая затянувшуюся тишину. — Поедем в лагерь, там разберемся.

Мы двинулись к коням, но тут один из всадников крикнул:

— Эй, чужакам положено сдавать оружие!

Я круто развернулся. Со дня своего возвращения в мир живых я не расставался с арбалетом и делать этого не собирался. Не каким-то горным крысам лишать меня права носить оружие. Я и так был слишком долго его лишен.

— Прости, Эван, — хмуро ответил Роланд. — Таковы правила. Возможно, Рич сделал бы для тебя исключение, но его здесь нет.

Я смотрел ему в глаза. Он потупился очень быстро. Всадники заволновались. Грей и Ларс молчали за моей спиной, предоставляя право принимать решение самому.

Я вдруг понял, что, хочу я того или нет, мой мир изменился. Изменился в очередной раз, и мне в очередной раз придется с этим свыкнуться. В конце концов, не впервой.

— Хорошо, Роланд, — наконец проговорил я и почувствовал, как напряжение еще больше сгустилось после этих слов. Медленно сняв с пояса арбалет, я протянул его бывшему другу. Тот принял с трепетом, словно священный дар. Четыре руки сжали приклад арбалета. Я увидел, как вздулись вены на тыльной стороне ладоней Роланда. — Доверяю его тебе. Знаю, ты проследишь, чтобы мне его вернули в целости и сохранности.

— Проклятье, можешь в этом не сомневаться! — пылко заверил Роланд, вскинув голову, и снова встретился со мной взглядом. Я увидел в его глазах замешательство и отчаянную попытку понять собственные чувства и решил, что нет никакого смысла его терзать — сам истерзается.

— Надеюсь, ты не пожалеешь об этом, Рол, — тихо сказал я и, убрав руки с арбалета, повернулся к ожидавшим меня Ларсу и Грею. — Ну, парни, сдавайте ваше железо и по коням. Засиделись тут.

Они молча подчинились, и я впервые со дня моего возвращения почувствовал себя почти как прежде. Это чувство наполнило меня неожиданным мрачным удовлетворением. Я легко вскочил в седло, на несколько мгновений опередив Грея и Ларса, отдавших оружие людям Роланда. Пустил коня рысью и, проезжая мимо солдат, услышал, как один из них спросил другого:

— Как Роланд его назвал?..

— Эван, — громко ответил Ларс, ехавший рядом со мной. — Эван Нортон.

Он пришпорил коня. Я сделал то же самое, Грей присоединился к нам, и на несколько минут мы оставили всадников далеко позади.

ГЛАВА 9

Скрип песка в железной ладони. Сухой водопад льется на темную землю. Закованные в железо пальцы задумчиво перебирают песчинки, тонкой лентой пропускают вниз. Здесь нет запахов. Не так, как в лесу: там каждый дюйм земли пропитан потом тех, кто лежал на ней двести лет назад. Здесь запахов мало… Тонкая струя острого аромата со стороны скал, и всё.

Где-то там…

Где-то там.

Огромная ржавая ладонь черпает серый песок. Черпает и высыпает, черпает и высыпает. Здесь все наполнено неуловимыми отпечатками духа того, кто ему нужен: на каждой песчинке, на каждом камешке, на каждой ломкой ветке. А запаха нет. Без запахов трудно.

Но он справится.

Внезапный порыв ветра сдувает с гор застоявшиеся ароматы, тонкие, чуткие, как подрагивающие ноздри росомахи, приготовившейся к прыжку. Скрип железных плечей, медленное растекание застоявшейся крови по бесплотным жилам.

Долгий взгляд на перечеркнутые решеткой забрала горы. Полосатые горы. Зарешеченные горы.

Там.

Скрип песка в железной ладони, скрип ржавого железа о землю. Скрип, похожий на крик. Тоненький, далекий… женский крик.

Неуловимый аромат дыма, тянущийся с низких горных пиков. Там.

Лагерь оказался сравнительно небольшим — пожалуй, около сотни человек. Правда, еще не меньше тысячи могли прятаться в туннелях и пещерах, но я не думал, что Саймек рискнет сосредотачивать все свои силы в одном месте — слишком долго он их собирал, чтобы так опрометчиво подставить под удар. Мы шли по лагерю спокойно, уверенно, ничуть не смущаясь тем, что спереди и позади вышагивали закованные в броню мечники, сильно смахивавшие на конвой. Роланд молчал и только сопел, старательно пряча от меня взгляд. Ларс был, как всегда, насмешливо-невозмутим, Грей слегка нервничал, но, мне кажется, это было вызвано скорее моим присутствием, чем неприветливостью наших союзников. Я украдкой оглядывался, скользя взглядом по встречным людям в поисках знакомых лиц. Несколько раз я видел глаза, в которые мне уже доводилось смотреть прежде, видел, как они расширялись, и шел дальше, коротко и небрежно кивнув. На самом деле я понимал, что ищу лишь одно лицо, но его здесь не было, и я не знал, в самом ли деле огорчен этим.

Саймек принял нас в дальней пещере, весьма уютно оборудованной под жилое помещение. Стены были обиты шкурами, вход преграждала добротно сколоченная деревянная дверь. Внутри стояли вполне удобная походная кровать, стол и несколько скамей. На них мы и расположились после формальных приветствий. Саймек казался удивленным, но не более того. Видимо, ему уже успели сообщить о моем появлении.

— Рад тебя видеть, Эван, — сказал он, пожимая мне руку. Его ладонь была сухой и вялой, впрочем, под стать ему самому. Рич Саймек производил впечатление апатичного и слабовольного человека. Черты лица у него были размазанные, мягкие, в особенности подбородок, округлый и рыхлый, как у старухи. Рич прятал его под жиденькой рыжей бороденкой, впрочем, не слишком успешно. Телом он тоже не вышел — грузноватый, с вечно красными руками. Даже глаза у него были блеклые, слезящиеся — глаза старой доброй собаки. Непосвященного наблюдателя такая внешность могла ввести в заблуждение, но я-то знал, что у него не в порядке с головой. Впрочем, вряд ли с ней в порядке хоть у кого-то из нас, людишек, возомнивших себя достаточно крупными шавками, чтобы покусать за пятки хозяев этой жизни.

Я знал, что он лжет, говоря, что рад мне, и моя ответная улыбка была такой же натянутой и неестественной, как его радость.

— Где пропадал? — как бы невзначай обронил Рич, усевшись за стол и махнув конопатому прислужнику. Саймек был из низов, как и все мы, но старался держаться как рыцарь, чем тоже не вызывал у меня особого уважения.

— Далеко, — уклончиво ответил я, садясь напротив него. Ларс и Грей сели по бокам: трое против одного. Со стороны, должно быть, это выглядело как переговоры враждующих сторон.

— А что думаешь делать теперь? — сладко спросил Саймек. Мальчишка-слуга перевернул над его кубком кувшин, тугая темная струя ударила в деревянное дно. — Трудно будет найти себе новое применение, верно?

— Да уж постараюсь, — спокойно ответил я.

— Ты хороший солдат, — оценивающе посмотрев на меня, заметил Саймек. Грей тихо фыркнул, потянулся к вину. Я пнул его в бедро под столом, и он отдернул руку, бросив на меня удивленный взгляд, а Ларс одобрительно прикрыл глаза.

— Спасибо, — вежливо ответил я.

— Думаю, таким, как ты, найдется место в наших рядах, — великодушно заверил Саймек. Я подумал, не полагается ли мне прослезиться, потом решил, что это будет слишком явным издевательством.

— Спасибо еще раз, Рич, но вряд ли. Мне уже сделали подобное предложение, и я его принял.

— Кто? — немедленно спросил Саймек, и на миг в его заплывших белых глазках сверкнул хищный огонек, выдававший его истинную натуру. Небось решил, что я договорился с Шервалем. А то и с Гийомом. Ха-ха.

— Я, — ответил за меня Ларс. — Думаю, теперь мы сможем расширить сферу действий.

— Конечно, — пытливо глядя на меня, кивнул Рич. Похоже, он раздумывал, стоит ли воспринимать слова Ларса буквально, и действительно ли теперь главный он, а мне уготована лишь роль командира арбалетчиков в растущем сопротивленческом отряде. Если так, то, вероятно, он мог воспринять нас как реальную конкуренцию. Сейчас попытается выведать, чем же мы намерены заниматься.

— И чем же вы намерены заниматься? — простодушно спросил Саймек, и я едва не рассмеялся.

— Всё тем же… Я, во всяком случае, займусь всё тем же, если Ларс не против, — добавил я, внезапно поняв простоту и изящество идеи Ларса. Конечно, я теперь — лишь элемент в более сложной составляющей, а значит, не так опасен, как прежде. В то же время благополучно засветился в лагере Саймека, что не может не дать плодов. Отлично.

— Времена меняются, да, Эван? — в голосе Саймека звучало неприкрытое сочувствие. — Тебя так долго не было. Некоторые методы устаревают.

— Но их всё еще можно использовать, если подойти к этому разумно, — возразил Ларс. — Вот об этом я и хотел с тобой поговорить, Рич.

Браво, Ларс! «Я хотел с тобой поговорить». Не «мы» — «я».

— Ты знаешь, — продолжал он, — в последние полтора года мы ограничивались эпизодическими атаками и ближним боем. Теперь, думаю, мы сможем наносить точечные удары на большей территории. Мы не брали форты лишь потому, что их сложно удерживать. Теперь эта проблема решена — ею займется Эван.

Вот так, дружище, отлично, это та кость, которую мы бросим бедняге Эвану, с него за глаза хватит, а нам польза — верно, Ларс?

— Твои люди ведь тоже чем-то подобным занимаются, правда? Поэтому давай спланируем действия.

Они заговорили о распределении территорий. Саймека главным образом волновало, чтобы группы Ларса действовали подальше от места расположения основной части его войск, потому что в случае облавы такое количество людей и вооружения скрыть было бы невозможно. Ларс же хотел, чтобы люди Саймека поменьше хозяйничали на нашей территории — партизаны легко сливались с толпой мирного населения, а закованные в броню мечники слишком бросались в глаза. Они обсуждали всё это довольно бурно. Грей встревал пару раз, причем по делу, чем несказанно меня порадовал. Я тоже вставил несколько замечаний, но только когда разговор касался будущего захвата фортов — сферы, которой я должен был, в представлении Саймека, ограничиться. Меня удивляло, что он поверил в этот блеф. Правда, сие означало лишь то, что он всегда был невысокого мнения о моих организаторских способностях, если решил, что я так быстро сдам позиции, ограничившись ролью скромного исполнителя. Он мне льстил. Я слишком люблю помыкать людьми, чтобы отказаться от этого так легко.

Но я был заинтересован в поддержании у Саймека сей призрачной уверенности, поэтому молчал в тряпочку, позволяя Ларсу руководить ходом переговоров и краем глаза наблюдая за реакциями Рича. К концу разговора он, похоже, расслабился, перестав воспринимать меня как скрытую угрозу, и сосредоточил внимание на Ларсе, как ему казалось, ущемлявшем его законные права. У меня так и чесался язык сказать, что ни о каких правах, тем более законных, в нашем случае речь идти не может, но я сдержался. Я еще не раз сдерживался. В конце концов они сторговались — хоть и совершенно не так, как это сделал бы я, но на этот раз стоило пожертвовать подобной мелочью. Если повезет, мы получим от этого визита гораздо больше, чем словесное обещание невмешательства в наши дела, причем Саймек узнает об этом, когда будет слишком поздно что-либо менять.

— Ну что ж, я рад, что мы смогли договориться, — подвел черту Рич, получив все, что хотел. — Впрочем, так ведь было всегда, верно?

Мы закивали. Он пожал нам руки — мне в последнюю очередь. Ларс спросил:

— Рич, мы можем переночевать в лагере?

Он нахмурился, потом, помявшись, неохотно ответил:

— Разумеется. Но всё же не стоит слишком задерживаться. Скажу вам откровенно, не всем моим людям по душе, что я веду с вами переговоры. Они считают, что кто не с нами, тот против нас. Я пытаюсь объяснить, что у нас просто разные методы, а цель одна, но…

— Не продолжай, — поднял ладони Ларс. — Мы всё прекрасно понимаем. Одна ночь.

Да, мы всё прекрасно понимали. В частности то, что Саймек отнюдь не дурак. Может, я и превратился в подчиненного, но сотни его людей этого пока не знают. Их может увлечь моя былая слава, в особенности тех, кто когда-то был частью команды арбалетчиков, а лишаться бойцов Ричу очень не хотелось. Как раз в этом я мог его понять.

Затем мы, как и полагается предводителям союзных армий после удачных переговоров, надрались в стельку. На самом деле не надрался ни один из нас (за исключением Грея, который, как я ни пинал его под столом, всё же хватил лишнего), но все четверо старательно демонстрировали, до чего пьяны, пытаясь разговорить собутыльников. В итоге, не солоно хлебавши, разошлись с заверениями в дружбе и верности до гробовой доски.

Нам выделили отдельную пещеру — вероятно, чтобы спрятать меня от глаз солдат, так как Ларс сказал, что во время прежних визитов спали все вместе, вповалку, да и я это помнил по двум или трем посещениям лагерей Саймека. Однако пещера не помогла: шестеро патрульных, вероятно, не без участия Роланда, растрезвонили о моем появлении на весь лагерь. Будь сейчас день, они бы собрались в толпу и глазели бы на меня, как на какую-то диковинку. Но была уже ночь, когда мы вышли из командирской пещеры, поэтому круг зевак ограничился десятком человек, сгрудившихся возле костра, у которого я сидел. Знакомых лиц я среди них не видел — должно быть, мои бывшие соратники терзались муками совести и подходить не смели. Даже Роланд не явился. А незнакомых было много. Они подходили, садились, нерешительно спрашивали, тот ли самый я Эван Нортон. Те, что посмелее, расспрашивали, где я шатался столько времени. А один спросил:

— И что, ты снова наберешь команду?

Все — а к тому времени у костра, помимо меня и Ларса (Грей завалился спать, он и правда, перебрал), собралось уже две дюжины человек — как-то сразу примолкли. Мне показалось, что этот вопрос вертелся на языке у многих. Я выдержал паузу, потянулся, выпрямив ноги и оперевшись руками о землю, а потом спокойно ответил:

— Ну да. Разумеется. А почему ты спрашиваешь?

— Да так, — стушевался тот. — Просто…

— Жаль, — заметил я. — Мне нужны ребята, умеющие управляться с арбалетом. Хотелось бы наверстать упущенное.

— А что, ты планируешь сразу приступить к действиям? — спросил другой солдат, сидевший на корточках возле огня. У него были сильные и гибкие пальцы опытного лучника, а по нетерпению в его голосе я понял, что ему (и, вероятно, не только ему) до смерти осточертело это варение в собственном соку среди низких горных пиков. В этом была ключевая ошибка Саймека: надеясь скопить силы, он растрачивал попусту боевой дух своих солдат, что не могло их особо радовать.

— Конечно, — ответил я. — Дел скопилось невпроворот. Думаю, мы приступим к действиям, как только я наберу достаточно людей для простейшей операции.

— Это сколько? — спросил кто-то. Ларс слабо улыбнулся — мол, что я тебе говорил. Я не спорил. Направление разговора мне определенно нравилось.

— Полтора десятка, думаю, хватит, — небрежно сказал я. Никто не ответил. Человек с пальцами лучника хмыкнул, кивнул, поднялся. Солдаты понемногу стали расходиться. В конце концов мы с Ларсом остались у костра вдвоем.

— Ну вот, — наконец сказал он. Искра, отскочившая от костра, на миг высветила его резкие черты, — Завтра утром тут выстроится очередь. Только успевай записывать.

— Думаешь, они придут?

— Придут. А если не они, так те, кому они сегодня передадут твои слова. Саймеку наверняка донесут, ну да ладно. Уже будет поздно.

— Тогда зачем весь этот спектакль? Если уже завтра утром он узнает, как всё обстоит на самом деле?

— Эван, если бы он понял, что ты собираешься снова возглавить отряд, то выпер бы нас отсюда через минуту после окончания переговоров. Чего доброго, с кляпами во ртах, чтобы не успели ничего болтнуть по дороге. Одна ночь — конечно, маловато, чтобы устроить полноценную пропаганду, но и этого в принципе должно хватить. Нам была нужна эта ночь. Только и всего.

— А может, так и надо, Ларс? — вдруг спросил я, запрокинув голову и рассматривая ночное небо. Густое, синее, с пронзительно-яркими огромными звездами. Давно я не видел такого неба.

— Как? — не понял Ларс.

— Как ты сказал Саймеку. Ты — генерал партизанской армии, Грей — командир атакующего подразделения, мое дело — оборона. Разве это не правильно? Разве так не будет лучше для всех?

— Было уж лучше! Без тебя! Эти полтора года. А что? Блеск! Полноценная армия. А не какая-то там… шайка лесных белок, так ты вроде сказал, да?

— Ты чего? — поднял голову я, удивленный злостью, звучавшей в его голосе.

— Я — ничего. В том-то все и дело. Я — ничто. И Роланд ничто, и Саймек. Ты видел, как блестели глаза этих ребят? За тобой они пойдут. За тобой все идут, Жнец тебя побери. Саймек дурак. Он никогда не сможет скопить достаточно большую армию, чтобы нанести удар по Шервалю. Как только он хоть немного приблизится к нужному количеству, их лагерь станет невозможно скрывать. И это относится к любой сопротивленческой армии. На то мы и партизаны, чтобы прятаться по кустам. Но только ты умеешь делать так, что, прячась по кустам, мы умудряемся еще и бить. Я теряю очень многих. Больше, чем могу себе позволить, учитывая то, как пополняются мои войска. А ты не теряешь почти никого. Вспомни, за четыре года, что мы дрались вместе, погибло не больше десятка. И то лишь потому, что по собственной глупости попались Зеленым. С твоими методами, с тобой — мы неуязвимы. Или, по крайней мере, кажемся такими…

Я слушал, не глядя на него, и пытался понять, зачем вынудил его это сказать. Ведь я же знаю всё, знаю. Но хочу услышать опять, снова и снова. Может, потому, что лишь услышав такие слова от другого человека, я верю в их истинность?

Ларсу я верил.

Я вдруг заметил, что чья-то мутная фигура уже почти вплотную приблизилась к костру, и вздрогнул. Ларс тоже повернул голову, нахмурился, машинально потянулся к отсутствующему ножу. Человек подошел вплотную, низкое пламя высветило плотно обтянутые кожаными штанами ноги, квадратные носки замшевых сапог. Человек присел, красный отблеск полоснул по напряженному белому лицу, по смоляным волосам. У меня вдруг сжалось горло.

Ларс убрал руку с пояса, пружинисто поднялся, рассеянно бросил: «Привет», потом повернулся ко мне.

— Ладно, пойду-ка я спать. Завтра, небось, поднимут чуть свет, в шею погонят, — он криво усмехнулся и, развернувшись, пошел к отведенной нам пещере, где уже вовсю храпел Грей.

Я дождался, пока его шаги стихли, потом повернулся к огню, стараясь сдержать внезапно охватившую меня дрожь.

— Ну? — проговорил я, — Как бы здравствуй? Не хочешь ничего сказать? Вроде: «ах, это ты», «где ты был», «а мы решили»? Или что-нибудь новенькое придумаешь?

Она молчала. Смотрела на меня и молчала, ни звука не обронив, ни вздоха. Странно, все сразу начинали кричать и оживленно двигаться при моем появлении, ну или как минимум сильно и искренне удивляться. Я обнаружил, что успел к этому привыкнуть.

— Так и будем молчать? — спросил я несколько минут спустя. — Ладно, рад был убедиться, что ты в порядке.

Я оперся руками о землю, привстал, готовясь подняться, и вдруг, увидев ее лицо с другого ракурса, понял, что оно мокрое. Полностью мокрое: не только глаза и щеки — губы, нос и даже лоб. Словно она только что умылась.

Я хотел что-то сказать, потом осекся, нерешительно потянулся к ней. Она рухнула, словно подкошенная, на миг дико меня перепугав, а потом вцепилась в мою куртку обеими руками, уткнувшись лицом мне в грудь. Я почувствовал, как она дрожит — и не просто дрожит, ее буквально колотило, словно в ознобе. Не в силах больше сдерживаться, я неловко схватил ее в охапку, прижал к себе. Она вцепилась в меня еще крепче, по-прежнему содрогаясь, и я услышал глухие, едва слышные рыдания.

— Не надо, — прошептал я, кладя руку ей на затылок. — Успокойся, хватит. Ну жив я, жив. Всё, успокойся.

Она не успокаивалась долго. Потом, наконец, отняла опухшее лицо от моей насквозь промокшей рубашки и, вскочив, молча потянула меня в темноту.

— Я тебя рисовал, — вдруг сорвалось с моих губ — не помню, когда и почему.

Над нашими головами назойливо звенели комары. Было темно, хоть глаз выколи. Не знаю, куда она меня затащила, но, похоже, на много ярдов вокруг не осталось ни души. А может, и на много миль. Мне так казалось. Одежду я к тому времени уже снял.

— Я тебя рисовал всё время, сначала лицо, потом тебя всю, голую. И это спасло мне жизнь. Понимаешь? Твое голое тело спасло мою жизнь.

Горячие влажные губы зажали мне рот.

К пещере мы пробирались воровато, словно подростки, забавлявшиеся на сеновале без родительского благословения. Лагерь погрузился в сон, костер возле нашей пещеры догорел — красноватые угли блекло тлели во мраке. Огни караульных костров казались светлячками в огромном котловане ночи.

У входа мы опять целовались, очень долго и жадно. Потом я легонько подтолкнул ее в темноту и тихо скользнул в пещеру.

Не успел я ступить внутрь, как стальная рука схватила меня за лодыжку. Я едва не заорал от неожиданности, но подавил крик, услышав невозмутимый голос Ларса:

— Проклятье, я уже начал волноваться. Чем вы там занимались?..

— Угадай с трех раз, — огрызнулся я.

— Гхм… понятно. Глупый вопрос, согласен, извиняюсь.

— Дай пройти… Чего ты вообще разлегся поперек входа?!

— На случай незваных гостей.

— Что?.. Каких гостей?

— Наивная душа. Саймек будет последним дураком, если не пришлет сегодня ночью кого-нибудь тебя прирезать. Ложись, я покараулю.

— Ларс!..

— Заткнись. Грея разбудишь. Если он не проспится как следует, будет завтра мучиться похмельем, заодно и нас замучит.

Я умолк, сраженный таким аргументом. Ларс, как всегда, просчитывает больше, чем я. Мне было бы трудно без него. Очень трудно.

Я уснул быстро. Мне снилась Флейм, не та, которую я только что обнимал, а ее двойник, явившийся мне в красной комнате в храме Безымянного Демона. Она танцевала, вскидывая руки над головой, и дразняще улыбалась, а я пытался схватить ее и не мог: пальцы проходили сквозь нее, как сквозь тени, несшие меня над своими головами. Джейкоб сидел в стороне и громко, нагло хохотал над моими безуспешными попытками. Я чувствовал отчаяние и злость, но не мог ни поймать ее, ни остановиться. А потом вдруг дверь слетела с петель, и вошла настоящая Флейм. Подошла к двойнику и ударила его по щеке. И ее пальцы не прошли сквозь иллюзорную плоть, а оставили на ней широкий алый след.

Ларс растолкал меня затемно. Грей, разбуженный минутой раньше, уже постанывал в стороне. Вид у Ларса был хмурый. Я подумал, что, вероятно, его опасения подтвердились, хотя я ничего не слышал, но не время было расспрашивать. Мы вышли наружу. Лагерь только просыпался, но у пещеры стояли наши кони. Рядом с ними — Флейм, державшая наше оружие.

И еще, по меньшей мере, двадцать человек. Большинство — уже верхом.

— Так, — переведя дыхание, сказал я. — Давайте, ребята, быстро. И тихо.

К тому времени, когда первые лучи солнца позолотили горизонт, мы были уже на расстоянии трех полетов стрелы от скал.

ГЛАВА 10

Завывания ветра снаружи, но это — снаружи. Внутри спокойно и сухо. Но это — снаружи. А в глубине — вой. В той глубине, которой не увидеть, не потрогать, которой не подставить лицо. Только — душу. Полную той же злости, того же негодования. Но — по иной причине. По обратной причине.

— Жнец бы его побрал! Я так и знал, что эти трое что-то замышляют! А ты знал? Почему ты мне не сказал?!

— Успокойся, Рич! Я ничего не знал. Они не слишком со мной откровенничают.

— Но ты же был в его отряде! В его гребаном отряде… Ты должен бы быть первым, кого он позовет назад!

— Не позвал. Ты доволен? Он никого не позовет. Ему нет нужды звать. Сами придут.

— Кто придет?! Это… это что… бунт?!

— Я сказал, успокойся, Эван тебе не враг.

— А ты, Роланд? Ты мне кто?

Кривая усмешка, судорога в уголке рта, желание ответить — ложь, необходимость ответить — правду. И невозможность, бессмысленность любого ответа.

— Вместе пойдем на Шерваля, Рич. Вместе.

Бессмысленность ответов. Бессмысленность попыток объяснить. Бессмысленность попыток найти смысл.

В первый день мы двигались быстро, потом сбавили темп. Особо торопиться было некуда — Ларс и Грей использовали время, проведенное в пути, чтобы полнее посвятить меня в курс дел. Многое придется восстанавливать, многое — менять, но я хотел оставить неизменным, лишь приспособиться к новым обстоятельствам.

Почти все ребята, откликнувшиеся на мой призыв, были лучниками или арбалетчиками, но кое-кто нуждался в обучении по обращению с самострельным оружием, которое я планировал оставить основным. Были среди пошедших за мной и несколько человек из моей старой команды. Они вели себя как побитые собаки, и я махнул на них рукой, отметив про себя, что не стоит поручать им ответственные задания. Никогда не доверял людям, так быстро меняющим свои убеждения на почти противоположные и обратно. Однако они могли весьма пригодиться, чтобы переучивать лучников или объяснять человеку, впервые взявшему в руки стрелковое оружие, как не пристрелить самого себя.

Время летело быстро, а дорога тянулась медленно. Мы шли обратно на восток, мимо Лемминувера (там нас должен был оставить Грей, чьей задачей номер один стало вернуть нам Паулину), а оттуда собирались свернуть к югу и двинуться прямиком в Восточные Леса. Ларс предрекал, что по дороге, которая должна была занять недели три, к нам присоединится еще не меньше дюжины рекрутов. Таким образом, мы рассчитывали вернуться с достаточно большим отрядом, чтобы немедленно возобновить партизанские действия.

Сейчас, оборачиваясь назад, я думаю, что эти дни были одними из счастливейших в моей жизни. Они были наполнены энергией и светом — солнце ни разу не скрылось за тучами и постоянно подсматривало за нами из-за то густеющих, то редеющих крон. Я много общался с рекрутами, с Ларсом или Греем, а иногда и с Флейм, они вечно находили мне работу для мозгов и тела (я обнаружил, что немного подутратил прежние навыки), и времени думать о Безымянном Демоне, о красной комнате с коричневой лепкой, о женщине по имени Миранда просто не оставалось. Полагаю, я смог бы выкинуть их из головы раз и навсегда, смог бы вернуться в тот, прежний мир, смог бы вернуть себе его. Я всегда отличался короткой памятью на такие вещи. Жалею ли я, что мне не позволили этого сделать? Конечно, жалею. И, вспоминая те дни, я ощущаю это особенно четко. Поэтому я стараюсь пореже их вспоминать. Те яркие, бесшабашные дни, казавшиеся преддверием то ли старой, то ли новой жизни — как бы то ни было, жизни, к которой я стремился, жизни, лучше которой я тогда не знал. Восхитительные дни… Три дня, если быть точным.

Утро четвертого ничем не отличалось от предыдущих. Мы встали с рассветом, ехали большую часть дня, а когда солнце прошло две трети пути к горизонту, разбили небольшой лагерь и занялись тренировками. В них была насущная необходимость: даже люди, состоявшие раньше в моем отряде, позабыли большую часть того, чему я их учил. И всё приходилось запоминать заново: от элементарных прицельных выстрелов до техники спешного отступления по верхушкам деревьев, следовавшего обычно непосредственно за атакой. Я в тот день от тренировки позорно отлынивал, перепоручив наблюдение за ней Ларсу — мне хотелось поговорить с Греем о тактике атаки в ближнем бою, которой он, как оказалось, в последнее время неплохо овладел. Мы сели у костра в стороне от всех и довольно долго и бурно обсуждали этот вопрос.

— Эх, жаль, что Роланда с нами нет! — вырвалось у меня в запале. — Вот уж он бы с такими вещами справился играючи!

— Почему же ты его не позвал? — тихонько спросил Грей.

Я вздрогнул, мгновенно утратив дискуссионный пыл. О Роланде я вспомнил случайно — вообще-то я старался поменьше думать о нем и других ребятах, которые остались с Саймеком и которых, несмотря ни на что, мне так не хотелось терять.

— Начнем с того, что я никого не звал, — резче, чем требовала ситуация, ответил я. — Все, кто с нами сейчас, пришли сами. Персонально никто не приглашался, если помнишь. С чего бы Роланду такая честь?

— Сам говоришь, он нам нужен, — все так же тихо проговорил Грей. — За Паулиной же ты меня отправляешь?

— Он всё равно не пошел бы, — сказал я и, нашарив рядом с костром сухую веточку, машинально сломал ее и бросил обломки в огонь. — Ты же видел, как он меня встретил. Похоже, у Саймека ему лучше, чем было со мной.

— Да не в том дело. Просто… Он не ожидал увидеть тебя. Не сейчас — вообще никогда. Вбил себе в голову слишком много дури, чтобы отказаться от нее так просто.

— Это его проблемы, — огрызнулся я, чувствуя, что начинаю раздражаться. — Мог бы хоть перекинуться парой слов, чтобы узнать, что я об этом думаю.

— Он бы так и сделал. Если бы ты был один или вдвоем со мной, а при Ларсе…

— При чем тут Ларс? — удивился я и впервые с того момента, как мы заговорили о Роланде, посмотрел Грею в лицо. Он смутился, хотя тоже выглядел удивленным.

— А он тебе ничего не рассказывал? Хм… Впрочем, ничего странного.

Он отвернулся и, обхватив колени руками, уставился на тренирующихся в стороне солдат. Флейм как раз демонстрировала особенности стрельбы в упор. Арбалет у нее был маленький, двоих не возьмет даже с такого расстояния, а перезаряжать его еще сложнее, чем стандартный. Она же, со своей молниеносной реакцией, предпочитала именно такую конструкцию и, похоже, усиленно прививала свои вкусы новичкам. Что ж, хорошо, если так — начав со сложного, они потом легче усвоят азы. Я рассматривал ее узкие плечи, напрягшиеся во время прицела, прищуренные фиалково-синие глаза, устремленные на мишень, волосы цвета смолы, влажно блестевшие на солнце, и вдруг подумал, что люблю ее.

Это была страшная мысль — во всяком случае, испугала она меня просто до безумия, и я шарахнулся от нее, словно заяц, на которого выскочила из кустов борзая.

— И что… что Ларс… что у них там с Ларсом случилось? — быстро спросил я, лихорадочно пытаясь вынырнуть из опасно сладкого омута этого нового понимания.

Грей посмотрел на меня с удивлением, потом нахмурился:

— Если он тебе ничего не говорил, то и я смолчу, пожалуй.

— Ну нет! — круто развернулся я, радуясь возможности отвлечься, — Начал, так уж договаривай! Что произошло между Роландом и Ларсом?

Грей рассеянно откинул волосы со лба, задержал ладонь на темени.

— Да поссорились они, — неохотно проговорил он. — Сильно. Как только Ларс вернулся из Южных Лесов и узнал, что тебя схватили Зеленые. Мы рассказали ему, как всё было… ну он и взбеленился, ты бы его видел… Никогда не думал, что он может быть таким.

— Взбеленился? Ларс?! — я не верил своим ушам.

— И еще как. Называл всех нас тряпками и слюнтяями. Что, в общем-то, чистая правда… Говорил, что, будь он в той хижине, ни за что не позволил бы тебе сдаться, даже если бы пришлось держать тебя силой… Что мы должны были драться за последнего… Всё правильно говорил, в общем.

Он умолк.

— Ну? — мучительно поторопил я, пытаясь совладать с изумлением и еще каким-то странно щемящим чувством, забурлившим во мне и заставившим начисто забыть о Флейм, — а Роланд тут при чем?

— Роланд стал оправдываться… Пытался объяснить… А Ларс набросился на него, мол, твоя это вина, ты всегда метил на место Эвана, потому, небось, и не сделал ничего, чтобы его защитить… Роланд взъелся в своем духе — знаешь его, — ну, они тогда и поцапались… А потом, после неудавшейся попытки вытащить тебя из Арунтона, Ларс снова сказал, что Роланд делает всё это для очистки совести да для того, чтобы лучше в наших глазах выглядеть… В общем, подрались они. А наутро Роланд ушел к Саймеку.

— Подрались? — потрясение прошептал я. Роланд парень горячий, но вид Ларса, метелящего физиономию противника кулаками, казался, по меньшей мере, абсурдным. Я посмотрел на него, стоящего в нескольких шагах от тренирующихся арбалетчиков: сурового, подтянутого. От него веяло холодной уверенностью и стойкой, равнодушной силой. Я не мог даже представить, чтобы он разошелся настолько, чтобы дал кому-то в морду. Тем более — из-за меня.

— Ну, Ларс влепил ему пощечину, Роланд по зубам вмазал, и понеслось… Растаскивать пришлось, — Грей замолчал и потупился, спохватившись, что и так наговорил предостаточно. Я пожалел, что на его месте не Юстас — тогда я бы во всех деталях знал, сколько синяков поставили и сколько зубов выбили друг другу эти двое.

— Так Роланд считает себя виноватым во всем, — констатировал я. — Стараниями Ларса.

— Похоже на то, — согласился Грей. — Они с тех пор почти не разговаривали. Если бы он подошел к тебе сейчас, Ларс бы наверняка завелся снова, сказал бы, что Роланд опять напрашивается в теплое местечко…

Я так не думал, но Грею об этом не сказал. Вместо этого я снова посмотрел на Ларса. Он показывал, кажется, совсем зеленому юнцу, как правильно натягивать тетиву. Само спокойствие, само долготерпение — но лишь потому, что ему плевать на тех, с кем он имеет дело. Так я думал раньше. То ли я ошибался, то ли Ларс делал для меня совершенно немыслимое исключение. Я впервые задумался над тем, а что же почувствовал он, посчитав меня погибшим? Теперь я уже не думал, что хоть отдаленно представляю это.

До конца дня настроение у меня было странное. Я то и дело поглядывал на Ларса, лишь раз или два поймав его случайный ответный взгляд. Он вопросительно приподнимал брови, я качал головой, и он возвращался к прежнему занятию. Странно… Я привык считать этого человека своим лучшим другом, но привык также к тому, что эта дружба односторонняя — мне казалось сомнительным, что Ларс в состоянии питать к кому-либо хоть какие-то дружеские чувства, не говоря уж о привязанности. Меня не покидало ощущение, что я случайно узнал чей-то очень личный и очень грязный секрет, до того преступный, что его знание делало меня соучастником. Я ничего не сказал Ларсу о том разговоре с Греем, ничего у него не спросил, хотя мне хотелось. Сейчас я об этом жалею. Хотел бы я знать, что бы он мне ответил. Но тогда это показалось мне правильным. И еще очень, очень долго казалось таким.

Когда вечером измученные тренировкой рекруты стали укладываться вокруг костров, ко мне подсела Флейм. Я машинально обнял ее, по-прежнему думая о Ларсе и его удивительном поведении.

— Ты хорошо сегодня поработала. Я видел, — проговорил я, когда ее голова коснулась моего плеча.

Флейм фыркнула:

— По сравнению с этой толпой желторотиков я и правда кажусь мастером, — небрежно заявила она.

— Что, совсем плохо?

— Не совсем… Есть очень стоящие ребята, а лучников и вовсе просто переучить. Но как бы то ни было, до приезда, думаю, худо-бедно стрелять смогут все.

Я кивнул, глядя на Ларса. Он растянулся возле костра рядом с двумя солдатами. В руках у всех троих были карты. Глаза Ларса нездорово поблескивали.

— О! Началось, — вырвалось у меня.

— Да ладно, — усмехнулась Флейм. — Он сегодня тоже неплохо поработал. Мы все неплохо поработали.

Я снова кивнул, в который раз безуспешно пытаясь прочесть то, что пряталось за непроницаемым взглядом Ларса, устремленным в карты. Опомнился я, только почувствовав шаловливое прикосновение маленькой ловкой ладони к той части моего тела, о которой я в последние несколько дней как-то призабыл.

— Ты что? Не здесь же! — выдохнул я.

— А где? — промурлыкала Флейм мне на ухо, послав по коже поток мурашек.

— Идем туда… подальше…

Мы тихо нырнули в кусты. Июньская ночь благоухала густым ароматом трав, лунный свет бороздил заросли валежника. Флейм, дурачась, повалила меня на землю под оглушительный треск ломающихся веток. Я шикнул, она только засмеялась и прижала меня к земле. Ее волосы щекотали мне лицо, скрывали тусклый лунный диск, и я видел лишь ее странно поблескивающие глаза и влажные губы, обдававшие жаром мою кожу. Я вдруг вспомнил, как она стояла сегодня днем, отставив ногу и прижав арбалет к плечу, как щурилась на мишень, и волна все того же пугающего чувства снова окатила меня, сбила с ног, повлекла за собой в пучину, в которой я не хотел, не был готов утонуть.

— Флейм, — сказал я, удивляясь тому, как хрипло звучит мой голос. — Флейм, после всего… мне казалось… мне и сейчас кажется, что я тебя…

— Ш-ш, — она легонько приложила теплую сильную ладонь к моему рту. Я почувствовал губами твердые бугорки мозолей и вдруг понял, что, наверное, всё-таки хочу ей это сказать, — Не надо. Не говори ничего.

— Я…

— Пожалуйста, — она наклонилась, коснулась губами моей щеки, потом шеи, потом… — Пожалуйста…

Мне уже не хотелось говорить. Я просто не мог.

Когда всё закончилось, она обняла меня, обхватив руками и ногами, и мы долго лежали среди поломанного валежника, глядя в небо и не видя его. Я думал о том, что собирался ей сказать, и теперь, успокоив три дня голодавшего зверя, размышлял о том, не слишком ли скоропалительно принятое мною решение. Я боролся с пучиной и, кажется, одолел ее: вода вытолкнула меня на поверхность, и теперь я покачивался на волнах, не зная, то ли нырнуть обратно, то ли грести к берегу.

По правде говоря, плаваю я неважно.

— Мне тебя ужасно не хватало, — сказала Флейм, и я вздрогнул.

Мы почти не разговаривали в эти дни. Не то чтобы я избегал ее — просто говорить как будто было не о чем. Или мы просто пытались себя в этом убедить.

— Ужасно-ужасно? — медленно переспросил я.

— Ужаснее не бывает.

— Почему?

Она шевельнулась, приподнимаясь, оперлась головой о ладонь, откинула растрепавшиеся волосы за спину.

— С тобой хорошо, — просто сказала она.

— В постели?

— Не только.

— Но в постели тоже.

— Да, в постели тоже.

Она говорила насмешливо, задиристо, нежно, щекоча мой лоб прядью волос. А я злился. С каждой минутой всё сильнее и сильнее, и то, что она не замечает этого, лишь усиливало мою ярость.

— А ведь есть с кем сравнить, да? — спросил я. — За полтора-то года, небось, много перепробовала.

— Не так чтоб очень…

— Ну, и как мои успехи?

— О, ты в десятке лидеров, — серьезно сообщила она.

— Неужели? Я польщен.

Она сдавленно усмехнулась, скользнула зажатой между пальцами прядкой по моей щеке. Я зло отмахнулся, сел.

— Да прекрати ты это!

Флейм уставилась на меня с недоумением, слегка отодвинулась.

— Ты что?..

— Зачем ты тогда со мной пошла, а? — отрывисто бросил я через плечо. — Если я всего лишь один из многих?

— Эван, я же пошутила…

— А с Саймеком ты спала? Он в какую десятку входит? Я слышал, он просто гигант. Тем и берет.

На миг мне показалось, что сейчас она меня ударит.

— Зачем же ты к нему подалась? — горячо продолжал я, почему-то торопясь выложить ей всё, что у меня накипело. — Зачем, если не для этого? Только не начинай старую песню: мы подумали, мы решили!.. Ты же знала, как я к нему отношусь — кто-кто, а ты-то знала лучше многих! Неужели ты вообразила, что это лучший способ почтить мою память, а, Флейм? Или просто тебе плевать на это было?

Она громко вздохнула, подгребла ноги к груди, неловко поднялась. Под ее ступней затрещали ветки, скудный свет померк, когда фигура Флейм закрыла от меня луну.

— Ну зачем ты так со мной? — в отчаянии проговорила она.

Забыла уже, наверное. И я забыл. Мы оба забыли, что я вел себя так всегда. Что это было в порядке вещей. Я нападаю, она защищается, я беру, опадает. Вот такие у нас отношения. Уже четыре года. Точнее, пять с половиной лет.

— Прости, — тоскливо сказал я, глядя в землю. — Устал я что-то. Я побуду тут немного… А ты иди. Ладно? Я скоро приду.

— Точно? — тихо спросила она.

— Точно, — рассмеялся я. — Куда я денусь?

— Один раз уже делся.

Смех замер у меня ла губах. Она ведь даже не спросила, где я был. А я ничего не рассказал. Ладно, завтра наверстаем… Много чего надо наверстать.

Ее шаги зашуршали в траве, потом стихли. Я еще какое-то время сидел на земле среди стрекочущих сверчков, потом встал и двинулся через валежник в сторону от лагеря. Мне в самом деле хотелось побыть одному. Надо было о многом подумать: о Флейм, о Ларсе… О моем новом мире и о новых отношениях, которые мне придется в нем строить, — пусть и с теми же самыми людьми.

Ночь была ясной, насыщенной запахами и звуками лета. Это были не леса, но уже похоже: хруст сучков и запах листвы, шум редких веток над головой, звонкая тишина полнолуния. Я пробрел сквозь кустарник и вышел к небольшому полю. Тракт вился далеко впереди: мы проедем там только завтра. Поле сухое, белесое в ровном лунном свете, будто выжженное — только кое-где заросли клевера. Простор обычно давит на меня, но сейчас я вдруг ощутил странную, горькую свободу. Как будто понял, что умею летать, и одновременно осознал, что лететь мне некуда.

Не знаю, сколько я простоял там, у пустынной земли под пустынным небом. Из задумчивости меня вырвал крик. Близкий: кричали в лагере. Крик повторился, к нему присоединились еще и еще: сначала недоуменные, потом полные ужаса. Я сорвался с места, ломаиулся вслепую через валежник, ориентируясь по голосам. Зеленые? Или мстительный Саймек? Жнец бы его побрал! Я схватился за пояс на бегу, выругался. Конечно, только полный кретин потащит арбалет в кусты, где собирается порезвиться с женщиной. К сожалению, полным кретином я не был. Во всяком случае, не в тот вечер.

Я вылетел на поляну, где мы разбили лагерь, и застыл, не в силах двинуться с места. Горел лишь один костер, а вокруг него метались люди, и в первый миг это показалось мне безумной ритуальной пляской вокруг жертвенного огня. С тем лишь различием, что у людей, исполняющих такие танцы, как правило, не вспороты животы.

Он снова был здесь. Высокий человек в броне, тот, кого слуги Безымянного Демона называли Ржавым Рыцарем. Он шел меж моих (на этот раз моих!) людей, спокойно и методично вспарывая им животы, постепенно пробираясь к краю поляны, у которой стоял я. Я увидел Грея, шарахнувшегося от короткого широкого клинка в последний миг, но смотревшего совершенно в другую сторону, и отстранение подумал, что парень может похвастаться редкостным везением. Ларс стоял чуть в стороне, сжимая перед собой нож (в точности как Фальгер когда-то) и напряженно осматривался по сторонам. Флейм я не видел. Меня охватило воздушное, головокружительное чувство повторения уже виденного, и в этот миг Ржавый Рыцарь заметил меня. Его лицо по-прежнему скрывало опущенное забрало, но я это почувствовал. Так, наверное, кролик чувствует присутствие удава. Он двинулся ко мне — сначала медленно, переваливаясь с боку на бок, потом быстрее и быстрее, держа меч в опущенной руке.

— Ларс! — завопил я, перекрывая стоны умирающих рекрутов. — Ларс, стреляй в него!!

Ларс вздрогнул, обернулся, и я увидел капли пота на его лбу, сверкнувшие в лунном свете.

— Стреляй!!! — закричал я снова, и в его остановившемся взгляде мелькнуло удивление. Я понял, вернее — вспомнил.

Они же его не видят.

Я рванулся вперед, Ржавый Рыцарь немедленно переместился, расстояние между нами резко сократилось. Я понял, что не успею.

— Брось мне арбалет! Быстрее!

Ларс качнулся, потом отцепил от пояса свой арбалет, швырнул мне. В его взгляде сквозило изумление. Я поймал арбалет на лету, споткнулся, едва не упав, взрыхлил носками сапог сухую землю. Слава богам, заряжен! У меня хватило времени лишь на то, чтобы развернуться и вскинуть арбалет на плечо. Рыцарь был уже почти рядом, не глядя полоснул мечом по животу оказавшегося между нами парнишки. Я машинально отметил, что это тот самый, которого Ларс днем учил натягивать тетиву, и нажал на спуск.

Стрела со скрежетом впилась в латы, бывшие так близко от меня, что я уже мог различить контуры пятен ржавчины на кирасе, вышла с другой стороны и умчалась в ночь. Рыцарь покачнулся, замер. Я отскочил назад, столкнулся с кем-то, чуть не упал, схватил с земли колчан с болтами, лихорадочно перезарядил арбалет, хотя внутри кричало: «Все, все, успокойся, ты же убил его, все!» Но кролик во мне все еще дрожал, чувствуя за спиной удава. Все еще ждал его. С ужасом. Но покорно.

Ржавый Рыцарь выронил меч, опустился на одно колено. Черная дыра в его груди была окружена темным пятном, но я не знал, кровь это или ржавчина. Почему-то ответ не казался мне очевидным.

Я выстрелил снова, на этот раз в забрало. Рыцаря откинуло назад, я опять перезарядил арбалет, чувствуя, как трясутся руки. Рыцарь упал, потом приподнялся, упираясь в землю, загребая песок закованными в железо пальцами.

И стал вставать.

Я отступил на шаг, на два, услышал, как меня зовут по имени — мне показалось, что это Грей, но уверен я не был. Ржавый Рыцарь поднялся, постоял несколько мгновений, потом подобрал оброненный меч и шатко двинулся ко мне. Я беспомощно пятился, понимая, что безоружен перед ним. Рыцарь шел на меня, спокойно, уверенно (как удав подползает к кролику, смиренно ожидающему своей участи), шел мимо мертвых, умирающих и невредимых солдат, шел, не видя их, не замечая их. Кто-то шагнул ему навстречу, я хотел закричать, но не успел — меч Рыцаря пропорол его живот, словно лист пергамента.

Он убивал всех, кто стоял между нами. Только их. Всех их.

Я круто развернулся и помчался в другой конец лагеря, туда, где мы привязали коней. Взлетел на ближайшего, ударил пятками по бокам. Конь взвился на дыбы, заржал, загребая передними ногами. Я сорвался с места, на лету обернулся через плечо и спустил еще один болт в забрало Ржавого Рыцаря, уже тянувшего ко мне руку в железной перчатке. Ладонью вверх, вдруг понял я. Словно просит. Не убегай. Пожалуйста. Ведь в этом нет никакого смысла.

Не знаю, почему мне так показалось — у меня не было времени обдумать мелькнувшую мысль. В следующий миг я мчался под высоким небом с луной без звезд, пригнувшись к холке коня и моля богов, чтобы я не ошибся, чтобы Рыцарь погнался за мной и оставил в покое остальных…

Я убегал. Не ради себя. Ради них. Я так думал.

Я должен был так думать, чтобы не сойти с ума.

ГЛАВА 11

Звуки арфы вьются струйкой тонкого тумана смешиваются с чадящим ароматом свечи, задыхаются от затаенного, глухого ужаса. Уже не песня — тонкий, отчаянный писк мыши в лапах кота. Скрип гусиного пера о пергамент — скрип кошачьих когтей о дощатый пол.

— Это очень интересно. Говоришь, как полтора года назад?

— Не могу ручаться, милорд, но похоже на то. Поляна в крови и кишках, оружие чистое. Трупов нет, наверное, выжившие закопали.

— Выжившие? Но ведь в прошлый раз не выжил никто?

— Так точно, милорд.

— Ты думаешь, это как-то связано с Нортоном?

Звуки арфы в звенящем воздухе, скрип когтей о доски пола. Милорд не в духе — в духе ли милорд? Вот о чем эта песня, вот о чем все песни. В духе или нет наш повелитель — это музыка. Если нет — ему скоро наскучит слушать, как она играет. Он захочет услышать, как она поет. Как громко она может петь. А она петь не хочет — не так, нет, только не эту песню… В духе ли наш милорд?

— Полагаешь, он вернулся?

— Не могу знать.

— Так узнай! Мервиль ничего не сообщал?

— Пока нет. Но я не думаю, что Нортон связался бы с ним…

— Выясни. Выясни всё, что сможешь. Завтра предоставишь отчет.

— Слушаюсь, милорд.

Торопливые шаги — прочь из зала, где играют музыку смерти. Пальцы на миг замирают, сведенные судорогой. Короткий взгляд, блеклая улыбка, слабый кивок, кончик пера ныряет в красные чернила. В духе ли наш господин?.. Кажется, в духе. Еще одна ночь выторгована у песни боли.

Кот разжимает когти, выпускает мышь, скрипит по пергаменту:

«Дражайшая леди Аттена, отчего же Вы так жестоки ко мне…»

Не знаю, как долго я мчался под безумно мотающимся из стороны в сторону небом. Мне всё время мерещилась погоня, хотя я знал, что ее не было — понятия не имею откуда. Возможно, просто кролик почувствовал, что оставил удава позади, и вздохнул с облегчением.

Я остановился, только когда конь подо мной начал хрипеть и исходить пеной. Я с удивлением обнаружил, что почти загнал его. Насколько же быстро я мчался?.. Ладно, какая разница. Главное — я ушел.

На этот раз.

Остановившись, я спешился, отошел в глубь высокого кустарника и, наскоро стреножив коня, завалился на землю. Я только теперь почувствовал, что и сам устал как собака. Конь всхрапывал, низко опустив голову и роняя пену мне на ноги. Я отодвинулся в сторону, лег на спину, уставившись невидящим взглядом в темное небо. Я не знал, погнался ли Ржавый Рыцарь за мной. Если да, то почему я не слышал погони? Если нет… если нет, то ни Грея, ни Ларса, ни флейм я больше никогда не увижу. Я думал, что усну мгновенно, но еще довольно долго проворочался, терзаемый этими мыслями. В ту ночь я спал мало: даже не спал, а дремал, часа два до рассвета, не больше. Проснулся с первыми лучами, нервно вскинувшись от хруста над головой, но это всего лишь конь обдирал бедную поросль зелени на сухих ветках куста. Я сел, чувствуя страшную боль в спине и пояснице, потом поднялся. Близость Ржавого Рыцаря не ощущалась, но что-то гнало меня прочь, не давая засидеться на месте.

Я ехал большую часть дня, совершенно не зная куда и зачем. Одно я решил твердо: возвращаться к своим нельзя. Я теперь вообще опасный спутник. Конечно, не стоит делать окончательных выводов по двум случаям, но… Я понимал, что лучше для окружающих, если я эти выводы всё же сделаю. А они были просты до смешного: теперь всякий, кто оказывается рядом со мной, подвергается смертельной опасности. Я не знал, когда Ржавый Рыцарь найдет меня в следующий раз, но не сомневался, что это произойдет. И если в этот момент рядом со мной окажутся люди, на помощь которых в иных обстоятельствах я мог бы рассчитывать, то они обречены. Потому что довольно трудно сражаться с врагом, которого не видишь. А они его не видели. Его видел только я. Впрочем, мне это тоже мало помогало.

Вскоре после полудня я выехал к постоялому двору и сделал небольшую передышку. В самом деле, небольшую — лишь для того, чтобы поесть и сменить коня. Я ощущал себя мышью на обеденном столе — то и дело оглядывался по сторонам, зная, что никто не предупредит меня, если здесь появится Ржавый Рыцарь. Наскоро перекусив, я поехал дальше, стараясь не думать о том, куда направляюсь. Можно ли назвать то, что я чувствовал, опустошенностью? Громко сказано. Пожалуй, это была обычная паника.

Ларс нагнал меня только утром следующего дня, и то лишь потому, что я, вымотанный двадцатичасовой тряской в седле, спал как убитый. Наткнись на меня в это время Ржавый Рыцарь, я стал бы для него легкой добычей. Но вместо него на меня наткнулся Ларс. Он разбудил меня, встряхнув за плечо, за что едва не поплатился жизнью: во сне я держал руку на заряженном арбалете и при первом же прикосновении вскочил как ошпаренный, прицелившись в старого друга с самыми недвусмысленными намерениями.

— Полегче! — быстро сказал Ларс, и я ошалело уставился на него, еще болтаясь в сумасшедшем обрывочном сне, из которого он меня только что выдернул. Мне снился Ржавый Рыцарь, волокущий по полю мертвую лошадь. Почему-то этот сон страшно меня напугал.

— Ты что… что ты тут делаешь? — невпопад спросил я.

Ларс только фыркнул, хотя глаза у него были серьезные.

— Нельзя тебя одного оставлять, — мрачно сказал он, садясь на корточки. Мы сидели посреди маленькой голой поляны, окруженной зарослями ежевики, и солнце нещадно жгло наши непокрытые головы. Я вдруг понял, что всё еще целюсь в Ларса, и, с нервным смешком опустив арбалет, заметил:

— По-моему, меня сейчас просто необходимо оставить одного.

— Тебе надо что-то обдумать? — нетерпеливо бросил Ларс. — Я могу прогуляться полчасика. Только не удирай опять. Быстро же ты это делаешь! За тобой потом и не угонишься…

— Ларс, ты же видел… — начал я и осекся. Сон отступил полностью, я вдруг осознал, что Ларс здесь, но пока не мог понять, рад ли этому.

— Видел, — угрюмо подтвердил он. — Знать бы только что.

— Многие… погибли, да?

— Почти все. Жнец дери… — он ошарашено взъерошил волосы, и я только теперь заметил, что его обычно столь тщательно уложенная шевелюра напоминает разоренное птичье гнездо. — Да, почти все на самом деле. Остались я да Грей, и Флейм, и еще трое парней… Один из них тяжело ранен.

— А остальные? — тихо спросил я.

Он отвел взгляд, процедил сквозь зубы:

— Похоронили… как могли.

Я закрыл глаза, открыл, снова закрыл. Так-то, ребята. Воображаю, как будет ликовать Саймек… Скажет: вот она, расплата. И, вероятно, окажется прав. Зря вы со мной пошли…

— Где Грей и Флейм?

— Я отправил их дальше. А что было делать? Сказал Грею, чтобы пока заменил меня… То есть тебя.

— Пока?

— Должна же быть какая-то управа на… на это, — неуверенно сказал Ларс, и я не удержался от желчного смешка.

— Ну да. Должна. Знать бы только какая! Мне раньше не приходилось сталкиваться с противником, которого тремя болтами продырявишь, а он отряхнется и дальше идет.

Ларс моргнул, и я понял, что сказанное мною для него новость, причем неприятная. Я вдруг вспомнил, что он понимает в происходящем еще меньше меня.

— Эван, что это было, Жнец подери? — наконец спросил он.

Я вздохнул.

— То, что ты предрекал. Эти психи не оставили меня в покое.

— Психи? — медленно переспросил Ларс, и меня на миг обожгло горькой мыслью, что, вероятно, по его мнению, единственный здесь псих — это я.

— Что, по-твоему, там произошло, а? — раздраженно спросил я.

Ларс задрал лицо к ослепительно-голубому небу, медленно покачал головой.

— Я тебе просто скажу, что я видел, ладно? Я видел, как у людей животы раскрывались сами собой и кишки из них лились, как вода из ведра. Я видел, как ты трижды выстрелил в пустоту, видел, как болт пролетал пару ярдов и вдруг тормозил прямо в воздухе, словно наткнулся на железо. Я видел, как здоровая лошадь подохла и свалилась на ровном месте, и глаза у нее были такие, словно она умерла от ужаса. Вот что я видел. И, не поверишь, мне теперь безумно интересно, а что видел ты?

Я слушал молча, переваривая его последние слова. Так вот почему Рыцарь не погнался за мной. Он не может ездить верхом. Животные чувствуют его — и умирают от страха. Я вдруг вспомнил сон, прерванный появлениям Ларса, и вздрогнул. Проклятье, за мной идет нечто, при одном прикосновении которого животные мрут от ужаса, и это нечто твердо намерено до меня добраться. Пусть и пешком. Вряд ли это его остановит. Хоть и дает мне небольшое преимущество.

— Я видел Ржавого Рыцаря, — наконец деревянно проговорил я, непроизвольно стискивая приклад арбалета. — Человек… что-то, похожее на человека в ржавых латах. Здоровый, побольше Роланда. Весь в броне, с опущенным забралом, с коротким широким мечом. Очень спокойный, неторопливый. Парень что надо. Не болтает, а делает. И убить его, похоже, нельзя. Во всяком случае, из арбалета.

Я умолк, Ларс выжидательно смотрел на меня, и в его глазах на миг снова скользнуло что-то, к чему я совершенно не был готов.

— Какого хрена, Ларс! — не выдержав, крикнул я. — Ты же видел, что он вытворяет!

Он быстро отвел взгляд.

— Просто… Это так… непривычно, а?

— Да уж, — зло бросил я, поднимаясь с земли. Конь, привязанный тут же, вопросительно покосился на меня, запрядал ушами. — Что теперь?

— Теперь, — спокойно ответил Ларс, тоже вставая, — будем искать ту женщину, о которой ты говорил. Проводника, так?

Я уставился на него с изумлением. Эта мысль как-то не приходила мне в голову. Вообще в последние сутки мысли были нечастыми гостями в моем мозгу.

— Зачем? Ты же говорил…

— Сам видишь, настроены они серьезно. Но ведь ты не нужен им без нее, верно? Если ты не можешь избавиться от этого Рыцаря, значит, надо избавиться от тех, кто его послал. А для этого проще всего сделать так, чтобы они перестали в тебе нуждаться. Надо найти эту женщину первыми. И убить ее.

Его здравый смысл меня потряс. Хаотичные мысли, носившиеся в моей одуревшей голове, в устах Ларса выстраивались стройным логичным рядом. Я так изумился ЭТОМУ, что не сразу понял смысл сказанного.

— Постой… Убить ее?!

— А что еще ты можешь предложить? Если она умрет, они не смогут провести одтуал. Ведь не смогут? Или труп им тоже сойдет?

— Не знаю, — слабо проговорил я. — Думаю, нет. Если бы было так, меня бы давно прикончили.

— Ну вот видишь. Значит, надо ее найти и…

— Погоди! — запротестовал я, мигом воскресив в памяти женщину с белыми волосами, висящую на кресте со стекающей по животу кровью. — Зачем сразу… так? Может, мы сможем придумать что-нибудь получше… с ней… вместе?..

— Арбалетчик! — выплюнул Ларс почти с отвращением. — Не привык ручки кровью марать, верно? Пристрелишь ее издалека, с тебя не убудет!

Я снова сел на землю, чувствуя — теперь уже — страшную пустоту. И усталость. Мне-то казалось, что все начало налаживаться. Что все еще может наладиться. Что я справлюсь… Что угроза оказаться на кресте с развороченной грудиной просто очередная опасность, одна из многих, наполнявших мою жизнь в последние несколько лет, что я смогу уживаться с ней так же, как уживаюсь с остальными… Почему-то я отказывался верить, что мой новый враг стоит всех остальных, вместе взятых. А то и больше.

— А как же… наши? — из последних сил выдавил я.

— Пока побудут сами, — звонко прозвучало из ежевики, и мы с Ларсом одновременно обернулись, синхронно хватаясь за арбалеты. Вероятно, это выглядело смешно, но Флейм не улыбнулась. Я мог ее понять. Мне самому было не до смеха.

— Какого хрена ты здесь? — рассвирепел Ларс.

— Тот же вопрос могу задать тебе, — парировала она, выбираясь из кустарника. Я заметил, что ее руки покрыты коркой запекшейся крови.

— Я велел тебе отправиться с Греем в лагерь!

— Он велел, — прищурившись, протянула Флейм, подходя ближе. — Вы его только послушайте. Никак не привыкнешь, что Эван вернулся, всё командовать тянет?

Ларс запнулся, всё еще хмурясь. Я на миг ощутил легкое удивление: кажется, Флейм попала в его больное место. Странно, раньше я не замечал в Ларсе склонности к командирским замашкам. То ли дело Роланд…

— Грей справится, — спокойно продолжила Флейм, повернувшись ко мне. Ее глаза были болезненно сужены, зрачки, казалось, подрагивали от напряжения. — Я перевязала раненых, проводила их до ближайшего трактира. Грей скажет всем, что ты жив. Это поднимет боевой дух. На первое время хватит.

— А потом?

— А потом мы вернемся, — сказала Флейм и посмотрела на Ларса. — Когда найдем и убьем какую-то женщину, из-за которой за тобой охотится некто невидимый, вспарывающий животы кому ни попадя. Кстати, я была бы признательна, если бы вы, парни, рассказали мне об этом поподробнее.

Я глубоко вздохнул, чувствуя, как проседает под моими ногами почва, только-только начавшая казаться устойчивой, как катится гравий из-под подошв, превращая ровную поверхность в отвесную пропасть.

Флейм выжидательно смотрела на меня. Хмурый взгляд Ларса вторил ей. Мы стояли под распахнутым синим небом, среди яркого, прекрасного летнего дня, под пением птиц, под рыжим солнцем, далеко-далеко от залитой кровью поляны. Надеюсь, далеко и от того, кто пролил эту кровь.

Я вдруг понял, что всё это происходит со мной. На самом деле. Что я не открою глаза, не проснусь, не оторву взгляд от листка пергамента… на котором я всё это нарисовал.

Странно. Откуда у меня взялась эта мысль?

…— Что тот мальчишка рассказывал тебе о ней? — настойчиво спросил Ларс. — Вспомни!

Я вздохнул. Разговор явно затянулся. Мы и так весь день проговорили об этом, но Ларс продолжал вытряхивать из меня всё новые и новые подробности, вспоминать о которых хотелось не всегда. Наступила ночь, небо скрылось за набежавшими тучами, и единственным источником света было низкое пламя костра. Я сидел с одной его стороны, Ларс и Флейм с другой. Уставшие за день кони мирно посапывали чуть поодаль. На импровизированный вертел, наскоро сделанный из арбалетного болта, была нанизана нетронутая куропатка, которую днем подстрелила Флейм. Как оказалось, зря. После моего детального (настолько детального, что порой взгляд Флейм делался ненавидящим, а взгляд Ларса — одобрительным) отчета о пребывании в храме Безымянного Демона никому кусок не лез в горло.

— Мало, — наконец проговорил я. — Слишком мало. Она родом из Далланта… дворянка… На шесть лет младше меня. Больше он ничего не говорил.

— А ты не расспрашивал, — покачала головой Флейм.

— Мне не до того было! Я только и думал, как выбраться оттуда. А мальчишка терпеть не мог расспросов.

— Ясно, — подытожил Ларс, вытягивая ноги к огню. — Ясно, что ни хрена не ясно. Даллант, конечно, округ небольшой… Но дворянских родов там не меньше десятка. И это только династии. Как, говоришь, звали ту женщину?..

— Миранда, — ответил я, скептически глядя на него. Осведомленность Ларса о содержании Книги Лордов, включавшей перечень всех дворянских фамилий королевства, всегда вызывала у меня легкое недовольство. Хотя порой это бывало полезно, я всё же считал, что в мире существует более важная информация, на изучение которой можно потратить время.

— Это уже кое-что. Имя довольно редкое… Смахивает на родовое… Может, женщина-Проводник из той же фамилии? К тому же нам нужны только двадцатилетние девушки…

— Двадцатилетние? — недоуменно нахмурился я. — Она же на шесть лет младше меня… — я осекся, поймав их совершенно одинаковые взгляды. Ах, ну да. Все забываю, что прошло полтора года. И мне теперь двадцать шесть. Надо запомнить.

— Если бы это была простолюдинка, было бы еще труднее, — попыталась утешить меня Флейм, но я только отмахнулся.

— Нет, Флейм права, — вступился Ларс, вдруг оживившись. — Родословную дворянок гораздо проще отследить. А мы знаем наверняка, что по материнской линии у нее дворяне не дальше чем на два поколения. Ведь ее бабка родилась в храме… Уже что-то. Во всяком случае, можно оттолкнуться от этого.

— Ты что, собираешься приставать с расспросами о родословной ко всем даллантским девицам двадцати лет? — поинтересовался я.

— Это уж на месте решим, — сказал Ларс, и я тут же вставил:

— Кстати, о месте. Вы в курсе, Даллант сейчас чей?

— Королевский, — ответил Ларс. — Как и был. Северный Предел тоже.

— Значит, идти придется все время по королевской земле, — кивнул я. — Блеск.

— Может, это и к лучшему, — возразила Флейм. — Гийому до нас особого дела нет. Говорят, он даже огорчился, когда ты исчез. Мы ведь больше вреда причиняли Шервалю, чем ему. В последнее время.

— Да ну? — нахмурился я. — Точно?

Мне не нравилась мысль, что наша деятельность выглядит предвзятой. Я с удовольствием бил аристократов как таковых, но участвовать в гражданской войне на стороне одного из противников не имел ни малейшего желания. Потому что это означало бы, что я им служу. А я уж и так достаточно прислужничал в своей жизни.

— Ну, с распростертыми объятиями тебя там тоже не ждут, — быстро заверил Ларс, словно прочтя мои мысли. — Точнее, ждут… Очень ждут. Не так нетерпеливо, как Шерваль, но всё же.

— Да, Шерваль, — вставила Флейм. — О Шервале-то ты помнишь? Ему наверняка донесут, что ты вернулся. Жди еще и от него весточку…

— Спасибо, родные, — проворчал я, укладываясь возле огня. — Я уж и забыл, как, в сущности, прекрасна жизнь.

Флейм неловко усмехнулась, Ларс спокойно пожал плечами — мол, придется напомнить. Больше в тот вечер мы ничего не обсуждали. Просто решили, молча и дружно — едем в Даллант.

Что еще нам оставалось?

Ночью мне приснилось, что я лежу у костра, а Флейм сидит рядом и как-то странно на меня смотрит. Я спросил ее, что случилось, но она не ответила, только положила ладонь мне на лоб и тихо сказала:

— А я и не знала, что ты бог.

Потом встала и ушла, прежде чем я успел удержать ее.

ГЛАВА 12

Скрип колес, грохот раздвигаемых воротных створок, бодрый цокот копыт по цветной гальке. Аханье, вздохи, перешептывания — благоговение, смешанное со страхом. Фырканье, ворчание, молчаливый прямой взгляд — неприязнь, смешанная с отвращением. Щелчок отворяемой дверцы кареты, шелест шелковых юбок.

Луч солнца бьет наотмашь — подло, исподтишка. И сияние, сияние, сияние.

Стройная ножка в бархатной туфельке ступает на усыпанный маргаритками песок. Улыбка, взгляд в глаза и сквозь глаза. Теплая рука, холодная рука.

— Я счастлив наконец приветствовать вас, миледи, в своей — простите, в нашей — скромной обители.

— Ваше счастье вряд ли сравнится с моим, милорд. Я так долго ждала этого часа.

Брызги острых, как иглы, лучиков от искрящихся улыбкой губ.

— Как вы доехали?

— О, чудесно. Дорога была на редкость приятной. Ее омрачало лишь мое нетерпение, вызванное жаждой встречи с вами, мой господин.

Неловкий смешок — попытка осмелиться поверить в счастье. Рука в руке (холодное в теплом), медленные — нога в ногу — шаги по новой, общей жизни. Аханье, вздохи, восторги, ненависть.

— Разрешите представить вам, сударыня: мои чада, Куэйд и Дарла. Дети мои, поприветствуйте вашу возлюбленную мать.

Не возлюбленную, не мать. Никогда, никогда, никогда — ядовитое солнце сочится из карминовых губ. Восторг, ненависть, обожание, презрение, страх.

— Они похожи на вас, мой господин. Я уже люблю их.

Ноги в бархатных туфельках топчут мертвые маргаритки.

Флейм громко выругалась, когда проезжающая мимо повозка, смачно вмявшись колесами в затянувшую тракт лужу, окатила ее ноги волной жидкой грязи. Кучер лишь ухмыльнулся, стегнул лошадей хлыстом, как бы невзначай пройдясь Флейм по спине, а заодно и по крупу ее лошадки. Флейм взвыла от злости и схватилась за пояс, на котором не было оружия. Я кинул на нее быстрый предупреждающий взгляд:

— Потише.

— Ты что, не видел?! Как он смел! Вот ублюдок!

— Ничего, — сказал Ларс, придерживая коня и оглядываясь — видимо, в поисках подходящего дерева, и мысль об этом вызвала у меня невольную ухмылку — Не плачь, родная, он за это заплатит.

— И правда! — оживился я. — На возу вроде стояли сундуки.

— А я о чем, по-твоему? — бросил Ларс через плечо, спешиваясь. Он сошел с размытого деревенского тракта и двинулся к крепкому высокому клену. — Эх, если кидаться защищать честь каждой бабы, на долго ли нас хватит?

— Подонок, — коротко констатировала Флейм. — Все вы одинаковые.

— Конечно, — откликнулся я, глядя на Ларса, проворно взбирающегося на дерево. — Ну, как там?

Он в минуту оказался наверху, густая зеленая листва еще какое-то время колыхалась, выдавая присутствие человека, потом успокоилась.

— Ага, отлично, — крикнул Ларс сверху. — Сейчас…

В воздухе сухо засвистели болты: один, потом другой. Я на миг покрылся приятным ознобом, словно вернувшись ненадолго в свой прежний мир, мир душисто пахнущей листвы, пронзительного синего неба, терпкой земли, шершавой коры, затекших от долгого сидения мышц, сухих щелчков тетивы, ноющей сладости в кончиках пальцев…

— Готово, — Ларс спрыгнул вниз, бесцеремонно выдернув меня из облагороженных романтикой воспоминаний, за что я был ему почти признателен. — Флейм, ты отомщена.

— Спасибо, мой милый рыцарь, — огрызнулась та, но уже не так зло.

— Далеко он не уехал. Но всё равно давайте-ка, ребята, быстро.

Повторять не понадобилось. Мы вернулись на тракт и двинулись вперед. Перевернутый обоз лежал посреди дороги двумястами шагами дальше — видимо, кони заметались и успели понести, прежде чем Ларс разбил сцепку скрепляющей на упряжке.

— Эван! — нетерпеливо окликнула Флейм. — Что ты там возишься? Иди посмотри, это же просто блеск!

Я повернулся к ней. Ларс и Флейм, вспомнив былые времена, принялись с удовольствием разграблять поверженный обоз. Кучер валялся неподалеку лицом вниз, прикрыв голову руками, и это выглядело особенно нелепо, учитывая то, что стрела торчала у него между лопатками. Завязшая в грязи повозка кренилась набок, вот-вот грозя завалиться и погрести под собой останки грубияна, осмелившегося оскорбить нашу Флейм. Сундуки попадали, некоторые открылись, их содержимое высыпалось, покрыв грязную землю аляповатыми цветными пятнами. Ларс как в воду глядел: похоже, обоз возвращался с ярмарки, где запасся кучей полезного в быту барахла, в том числе одеждой. Ларс вытащил на сухое место два или три сундука, и Флейм рылась в них с одержимостью лавочницы, которой муж выдал месячное содержание.

— Смотри! Ты только посмотри! — восторженно крикнула она, вытаскивая на свет божий ворох тряпья.

Отчасти я мог ее понять. Но мог понять и Ларса, стоявшего в стороне и издалека критично рассматривавшего эту кучу барахла. Конечно, за две недели шатания по имперским землям мы порядком поистаскались и сейчас напоминали троих оборванцев. Во всяком случае, Ларс и Флейм сильно смахивали на бродяг, и у меня не было оснований надеяться, что сам я выгляжу лучше. Мы ехали по заброшенным дорогам, избегая селений (к неудовольствию Ларса, заявившего вчера с видом мученика, что он уже две недели не брал в руки карты). Оружие тщательно прятали на случай встречи с королевскими солдатами (и дважды могли убедиться в собственной предусмотрительности). Бродяг в последние годы стало много — особенно в землях, то и дело переходивших от Гийома к Шервалю и обратно, — и на них почти не обращали внимания. Спали мы под открытым небом, ели то, что удавалось подстрелить по дороге. Но два дня назад мы наконец ступили в пределы округа Даллант, и Ларс резонно предложил посмотреть на себя в зеркало. Нам предстояло втираться в доверие местному дворянству, а для такой цели лучше иметь более респектабельный вид, чем тот, в котором мы разгуливали.

— Вот, это как раз для тебя! — заявила Флейм, бросая мне кучу тряпья. Я поймал, уставился на светлосерые тряпки, которые сжимал в руках.

— Не мни! — посуровела Флейм и снова склонилась над сундуком. — Тут я где-то рубашки видела…

— Поскорее нельзя? — поторопил Ларс, недовольно хмурясь. Пока я размышлял о смысле жизни, он уже откопал в сундуке очень приличный дорожный костюм из коричневого велюра и даже успел в него облачиться.

— Расслабься, — раздраженно бросила Флейм через плечо. — Сам же видишь, какая тут глухомань. Мы до этой повозки здесь кого-нибудь видели? Часа четыре назад?

— Да уж, места жутковатые, — согласился я. — Только самые опасные тут, вероятно, мы.

— Ты не разговаривай, меряй, — приказала Флейм. — Если не подойдет, тут еще кое-что…

Я подчинился, удивленный ее энтузиазмом. Флейм всегда восхищала меня равнодушием к цветным тряпкам, не в пример той же Паулине. Впрочем, мне и самому не была приятна мысль сменить одежду, которую я не менял уже полмесяца.

В конце концов мы облачились в ворованное имущество и, скептически оглядев друг друга, признали, что выглядим неплохо. Флейм, после долгих мук, выбрала себе темно-красное дорожное платье и даже — о ужас! — шляпку, едва не доведя нас с Ларсом до конвульсий расспросами о том, под каким углом этот шедевр даллантских болванщиков лучше на ней сидит. Я смотрел на нее, то и дело вспоминая Паулину, и это сравнение не доставляло мне удовольствия. И вдруг понял, что, кажется, впервые вижу Флейм вне общества, в котором привык ее видеть. Там, среди солдат, она оставалась солдатом. Но я ведь никогда не обращал внимания, как она смотрела на убранство замков, которые мы порой захватывали, или на платья аристократок, над которыми мы потешались. Она тоже потешалась… но я не видел ее глаз в такие минуты. Мысль о том, какими они были на самом деле, вдруг показалась простой и очевидной — разве самому мне заглядывали в глаза в те мгновения, когда я целился в шлем рыцаря, принимающего присягу? А если бы кто и заглянул, вряд ли его мнение обо мне улучшилось бы от увиденного. Как не улучшилось мое мнение о Флейм, когда она наконец позволила своей женской натуре выглянуть из-за плотного частокола правил, которые мы сами устанавливали. Мы договорились, что ненавидим дворян, что не хотим быть как они — мы умолчали, почему, — отчасти зная это и так слишком хорошо, отчасти оттого, что у каждого имелись свои причины. Но насколько искренни мы были? Не вначале — потом, позже, когда нас стало много, когда мы превратились в команду, в общину — со своими правилами и предрассудками? Да, Паулине было позволено то, в чем мы отказывали себе, — но разве мы не презирали ее за это? Разве ее не презирала Флейм? Там, в том мире, закончившемся для меня, — да. «А здесь она на свободе», — внезапно с изумлением осознал я. Здесь все мы на свободе. Кроме, разве что, Ларса, на картежные порывы которого у меня по-прежнему была одна реакция.

— Сойдет, — вынес приговор Ларс, когда Флейм угомонилась. — Теперь надо найти ручей и выстирать наше старое барахло. Мало ли, вдруг понадобится.

Мы ушли, оставив после себя труп, перевернутый обоз и разграбленную поклажу. Я мельком обернулся через плечо, в который раз думая с чувством смутного удовлетворения о дочках барона N., в нетерпении ожидавших возвращения с ярмарки своего старого доброго управляющего, и о страшном разочаровании, которое их ждет. Такие мысли всегда поднимали мне настроение. Не знаю почему.

Мы ехали еще около часа, потом свернули в лес — Флейм сказала, что слышит воду, а у нее всегда было чутье на подобные вещи. Действительно, скоро мы очутились возле мелкого ручья. Правда, его берега сплошь поросли камышом, так что расположиться там на ночь не было никакой возможности. Мы продвинулись на сотню шагов в глубь леса, нашли место для стоянки. Ларс отправился добывать ужин, я занялся костром, Флейм сгребла в охапку нашу старую одежду и, подобрав свои красные юбки, пошла к ручью приводить ее в божеский вид. Я подумал, что жизненно необходимо выйти на люди не позднее чем завтра — с нашим образом жизни великолепия дорожных одежд хватит ненадолго. Я засучил рукава батистовой сорочки, предназначавшейся барону N., и пошел за хворостом.

Справился я первым, успев развести огонь и заскучать, прежде чем вернулся Ларс, злой и ободранный, с тощим зайцем в судорожно стиснутой руке.

— Жнец бы его побрал! — выпалил Ларс, швыряя добычу рядом с огнем, и я мысленно зааплодировал зайцу, которому удалось то, что согласно рассказу Грея сумел лишь Роланд — вывести Ларса из себя. — Знал бы я, что он такой хилый! Мотался по всему лесу!

— Остынь, — проговорил я, наслаждаясь тем, что могу сказать сие покровительственное слово этому образцу невозмутимости. — Завтра в деревню пойдем, слышишь? В карты перекинешься. С кем-нибудь.

— Давай я тебя научу! — в который раз агрессивно предложил Ларс, и в который раз я умоляюще поднял ладони:

— Помилуй, а кто разделается с этим чудовищным каплуном? Молчу, молчу…

— А где Флейм? — мрачно спросил он.

Я нахмурился, только теперь осознав, что не слышу плеска воды в ручье, доносившегося до меня последние полчаса.

Я хотел ответить, что не знаю, и уже открыл рот, дабы произнести эту глупую фразу, когда со стороны ручья послышался женский визг. Мы вскочили одновременно и бросились к камышу, хотя я знал, что визжала не Флейм: это Паулина и ей подобные визжат по поводу и без, а женщины вроде Флейм кричат — как мужчины, во всю силу легких. Впрочем, после ее недавних превращений у разграбленного обоза я уже не был в этом уверен так, как раньше.

Уже через десяток шагов я услышал ее голос — громкий, рассерженный, — и у меня отлегло от сердца. Я замедлил шаг, и тут Ларс выругался сквозь зубы. Через миг я понял причину его недовольства: Флейм была не одна. Ее раздраженный голос перекрывал, но не заглушал тонкие женские всхлипы.

— Добрая девушка, широкая душа, — пробормотал я со злостью, и Ларс кивнул. Попутчики нам были совершенно ни к чему, но шестое чувство подсказывало мне, что обойтись без этого счастья нам не удастся.

Флейм вышла из камышовых зарослей, неся стянутый узел мокрой одежды и безбожно волоча подол дорожного платья баронессы N. по земле. Лицо у нее было сердитое. За ней, спотыкаясь, всхлипывая и прижимая ладони к раскрасневшимся щекам, брела молоденькая девчонка. Первое, что бросилось мне в глаза, — то, как она была одета. Желтая юбка, синий корсет, красные ленточки в темных волосах. Я не считаю себя эстетом, но от такой смелости даже меня слегка передернуло. Флейм с ее бархатной шляпкой в сравнении с этой особой казалась верхом элегантности.

— Не реви! — внезапно круто развернувшись, яростно выпалила Флейм. — Вот дура! Ну перестань ты, кому сказано?

— А в чем, собственно, дело? — поинтересовался я. Девчонка застыла, уставилась на нас широко распахнутыми глазами и медленно отняла руки от щек.

— О! — благоговейно прошептала она. — Какое счастье… Какое счастье, что я… вы… — она вздохнула и разрыдалась. Флейм беззвучно застонала, Ларс скривился. И только я вовремя оценил обстановку, даже не предполагая, насколько важно то, как мы поведем себя с этой расфуфыренной дурехой.

— Сударыня, что с вами? — услужливо спросил я, бережно беря ее под локоть. — Вы заблудились? Вы продрогли? Устали? Не сочтите за дерзость пригласить вас к огню…

Ларс и Флейм с минуту смотрели на меня как на сумасшедшего, потом наконец поняли. Мы слишком долго упивались свободой кочевой жизни. Кончено это славное время. Одежда, которая была на нас, обязывала к галантности. Тем более что нелепый наряд плаксивой девицы был из бархата, а красные ленты в волосах — из шелка.

Запредельный, повезло же какому-то местному дворянчику иметь столь экстравагантную дочь.

Девица соизволила обогреться, утереть слезки и съесть большую часть тощего зайца, заслужив устойчивую неприязнь Ларса. Она назвалась Дарлой Аннервиль, дочерью маркиза Аннервиля, но больше ничего сообщить не смогла; при попытке ответить на вопрос, как она оказалась одна в лесу, дочка маркиза начинала безудержно рыдать. Из ее бессвязных речей мы поняли лишь то, что она заблудилась, долго шла по лесу, пока наконец не вышла к ручью, на другом берегу которого Флейм стирала наши пожитки. Воодушевленная видом живого человека, девица Аннервиль ринулась через ручей, не подумав о температуре воды в нем, чем и объяснялся визг, поднявший нас с Ларсом с насиженных мест у костра.

Когда час спустя накормленная, согретая и утешенная девица прикорнула в сторонке, мы собрались на военный совет, главным вопросом которого было: что нам делать с этим дивным созданием?

— Значит, так, — тихо сказал Ларс, поглядывая на посапывающую в стороне дочку маркиза. — Это именно тот случай, который бывает раз в жизни. Завтра мы заявимся в замок ее отца-маркиза как спасители и благодетели.

— Спасители? — фыркнула Флейм. — До тракта триста шагов! Это же как постараться надо было, чтобы так заблудиться!

— Не важно. Главное, нам будут так признательны за возвращение чада, что не станут особо расспрашивать, кто мы такие и какого хрена здесь шляемся.

— Кстати, — вставил я, — на всякий случай, кто мы такие и какого хрена здесь шляемся?

— Это просто. Вы — Эван и Флейм… ну, скажем, Соммерсен, брат и сестра, я — ваш кузен сэр Ларс, граф… ле Доннел. А Эван может быть виконтом. Чтобы нас не путали, когда будут обращаться по титулам. Странствуем, выполняя семейный обет.

— Эй, а почему это сестра, а не леди Соммерсен? — тихо возмутилась Флейм, опасливо оборачиваясь на мирно дремавшую девицу.

— Потому что жена должна сидеть дома и нянчить детей. А сестра может податься за сумасбродным братцем хоть к самому Жнецу, если уж дожила до двадцати пяти лет в девках.

— Наглец, — прошипела Флейм. Ларс очаровательно улыбнулся.

— Не нервничай так, моя радость. Вы с Эваном даже чем-то похожи.

— Чем?!

— Ну… — он чуть отстранился и окинул нас критичным взглядом. — У вас обоих темные волосы.

— У тебя тоже темные волосы!

— У вас носы одинаковые.

Мы с Флейм, не сговариваясь, уставились друг на друга, проверяя правдивость этого утверждения. Флейм фыркнула, я в общем-то был с ней согласен.

— А кроме того, — не сдавался Ларс, — странствующие родственники вызывают меньше подозрений во всяческих нелицеприятных связях между собой, чем семейная пара и их друг. Мы же должны сохранить хоть тень внешней порядочности. Я подчеркиваю — внешней.

— Эван, вызови его на дуэль, — взмолилась Флейм. — Ты ведь теперь виконт! Защити честь своей сестры.

— Ларс, ты думаешь, это сработает? — игнорируя ее дурачества, спросил я, пристально глядя на него.

Ларс пожал плечами.

— Тебе же приходилось иметь дело с аристократами. И мне приходилось. Они страшно подозрительны, когда у человека безупречная репутация. Но если мы окружим ореолом таинственности цель нашего вояжа, то, принимая во внимание заступничество этой девчонки, сравнительно радушный прием в замке ее отца нам обеспечен. Это уже больше, чем то, на что мы рассчитывали.

Я согласился, Флейм продолжала сердиться. Похоже, ей очень хотелось побыть немного леди Нортон. И я впервые подумал, а что она сказала бы, предложи я ей такую перспективу. Но я ведь никогда этого не сделаю. Во всяком случае, не в ближайшие десять лет — а я не знаю женщин, способных ждать так долго.

Мы легли спать, договорившись хранить таинственное молчание обо всем, что касалось нашего прошлого, списывая эту скрытность на все тот же обет, говорить о котором якобы тоже было запрещено. Ларс сказал, что Даллант — один из немногих округов, где еще чтят Троих, и всяческие обеты там воспринимают трепетно, так что должны отнестись к нам с пониманием.

Я лег рядом с дочкой маркиза, впрочем, на приличном расстоянии. Ночью она придвинулась и, не просыпаясь, заползла ко мне на грудь. Я с трудом удержался от соблазна отпихнуть ее, но, вспомнив раскрасневшееся заплаканное личико, удержался. Хотя это было трудно: я не мог отделаться от странного, почти гадливого ощущения, будто у меня на груди спит змея.

ГЛАВА 13

Легкие звуки арфы в прозрачном золотистом воздухе. Как тогда, когда она… Те пальцы когда-то дрожали, роняя на струны страх — до сих пор дрожат, если их обладательница еще жива… А эти — сильны, уверенны, грациозны, в них сила, в них знание об этой силе. Слушает: затаив дыхание, закрыв глаза, не думая, не дыша — всё в ней. Она — всё, и в ней — всё. Есть ли смысл ходить под небом, на которое смотрят ее глаза?

— Это… удивительно…

— Спасибо, дорогой. Я рада, что тебе нравится моя музыка.

— Мне нравишься ТЫ.

— Да ну! Как я могу нравиться? У меня слишком большие ноги.

— Глупышка. Несносная кокетка! Иди ко мне…

— Милорд… Как можно, милорд! Оставьте меня! Среди бела дня?!

— Я тебя люблю, Йевелин.

Гортанный смех плетью бьет по лицу, по глазам, по сердцу. Тонкие руки на широких плечах, такие бледные, такие слабые, без украшений — им не нужны украшения. Они и так прекраснее всех алмазов этого мира.

Легкий смех, тонкий смех — как шелковый платок, подброшенный в сладкий летний воздух.

Рука в стальной перчатке поднимает нож, и платок рассекается надвое лезвием чужого взгляда.

Копыта коней ритмично чавкали в вязкой грязи. Тракт был до того узким, что трое всадников едва могли на нем уместиться, поэтому Ларс то и дело отставал, впрочем, не сильно по этому поводу переживая. Я подозревал, что самые хищные ухмылки появлялись на его лице именно в те минуты, когда он оказывался позади меня. Мне и так было немного не по себе от того, как тесно маркизская дочка прижималась к моей спине, обхватив меня руками за пояс — ее еще и упрашивать пришлось, мерзавку этакую, всё жеманилась и заливалась румянцем. Я чуть было не предложил ей в сердцах ехать самостоятельно, на свой страх и риск, надеясь полюбоваться, как она свалится в лужу, но вынужденная галантность снова взяла верх. Я старался всё время напоминать себе, что теперь являюсь виконтом. Да и девчонка была всё же хороша: круглолицая, с восхитительной белоснежной кожей, на которой то и дело вспыхивал трогательный румянец. Раз или два я соизволил улыбнуться ей — видимо, именно поэтому Флейм упорно не отставала от нас, даже когда дорога совсем сужалась.

— Мой отец примет вас подобающим образом! — горячо заверила девица Аннервиль (впрочем, тут же предложившая называть ее просто Дарлой). — Если вам нужна помощь или кров, только скажите!

— Да, от крова не откажемся, — вставил Ларс. — Пора сделать небольшой перерыв в наших странствиях…

— Всё что угодно! О, как хорошо, что боги послали вас! — это страстное заявление было подкреплено сжатием моей талии, и без того запотевшей в тесном плену девичьих рук. То ли она правда боялась свалиться, то ли неровно ко мне дышала. Сидя к ней спиной, я не мог утверждать наверняка, но недобро прищуренные глаза Флейм склоняли к последнему.

— Это был наш долг, — нудно сказал я, чтобы разрядить обстановку. — А как вы попали в лес, сударыня? Почему были там одна? Разве батюшка отпустил вас?

Менторские нотки в моем голосе ее, похоже, не задели. Дарла горько вздохнула и, к моему ужасу и вящей ярости Флейм, сиротливо опустила темноволосую головку в алых лентах ко мне на плечо.

— Не спрашивайте меня, милорды, — прошептала она, и от глухого отчаяния, звучащего в этом шепоте, мне почти расхотелось язвить. — Я… я сама не могу поверить в это.

Стоит ли говорить, что утроенными усилиями мы ее всё-таки уломали. Дарла снова вздохнула, на сей раз без всякой картинности и, видимо, оценив, что дорога до замка ее отца довольно дальняя, решилась исповедаться.

— В лес меня привел брат, — просто сказала она. — Он собирался убить меня, но я кинулась ему в ноги, я умоляла его сжалиться, и он смягчился. Оставил меня там, видимо, решив, что волки завершат дело за него.

— Проклятье! — вырвалось у меня совсем не по-виконтски. — Хорош же ваш брат, сударыня! Чем вы ему так досадили?

— Не ему… Он всего лишь выполнял приказ.

— Чей? — спросил Ларс.

— Леди Йевелин, — ответила Дарла, и ее голос сорвался. — Моей мачехи.

Мы помолчали. Я думал о том, что девчонке в самом деле не повезло: ни с мачехой, ни с братом, и проникся к ней по этому случаю чем-то похожим на жалость. Это чувство удивило меня. Обычно я испытываю его исключительно по отношению к лошадям. Ларс, я уверен, думал о том, что вполне понимает леди Йевелин, чем бы она ни руководствовалась при принятии столь человеколюбивого решения. О чем думала Флейм, я мог только догадываться (никогда не знаешь, что на уме у женщин!), пока она не проговорила:

— Хм… что-то это мне напоминает…

Мы все посмотрели на нее с удивлением, но она лишь наморщила лоб.

— Кажется, была такая легенда… О злой мачехе и бедной падчерице, которую в лесу спасли гномы…

— Спасибо, сестрица, — холодно ответил я. Она вспыхнула, неловко усмехнулась, видимо, поняв, что ударила меня в больное место: низкорослым я не был, но высокой статью всё же не отличался, что непростительно для полководца.

— Она жена вашего отца? — спросил Ларс, спасая нас от дурацкой необходимости обмениваться смущенными улыбками. Дарла кивнула — я ощутил, как ее щека скользнула вверх-вниз по моему плечу.

— Наша с Куэйдом мать умерла при родах, — простодушно объяснила она. — Отец двадцать лет хранил ей верность. Он очень ее любил. Но потом появилась она… — нотки ярости снова скользнули в ее голосе, придав ему неожиданную твердость. Я подумал, что при определенных обстоятельствах малышка, пожалуй, сможет проявить характер. — Вернее, появилась еще раньше — она дочь наших соседей, Инсбенов. Куэйд говорит, что отец обратил на нее внимание, еще когда она была девочкой, но ее обручили с лордом Картером… Она очень быстро свела его в могилу, вышла замуж за графа из Келленевера, и с тех пор о ней ничего не слышали. Говорят, она пять мужей угробила! И вот настал черед моего несчастного отца…

Я изо всех сил вслушивался, пытаясь уловить фальшь в ее голосе, но тщетно. Не знаю, почему я был так подозрителен. Дарла выглядела в этой истории жертвой, и хотя ее мнение о мачехе наверняка страдало предубеждением, я не мог не признать, что такое поведение по отношению к падчерице должно иметь очень веские основания, дабы быть оправданным.

— Что вы ей сделали? — вслед за своими мыслями спросил я.

— Вероятно, я просто более красива, — с горечью ответила Дарла, и в ее тоне не было и тени кокетства. То ли она действительно так считала, то ли искренне верила, что так считает ее мачеха.

— А при чем тут ваш брат? — спросил Ларс, и я мысленно хлопнул себя ладонью по лбу.

— И верно! Как он-то мог так поступить с вами?

— Или он тоже вас ненавидит? — едко добавила Флейм, вызвав у меня всплеск легкой неприязни. В самом деле, пока что эта миленькая глупышка не сделала ничего, чтобы заслужить такое отношение.

— Нет, Куэйд всегда был добр ко мне… Он защищал меня, заботился… Но она и его свела с ума. Она всех сводит с ума! — Дарла вскинула голову, сжала мою талию, вынудив обернуться к ней через плечо. — Посудите сами, что это за женщина, если ей хватает наглости очаровывать сына собственного мужа!

— Вас послушать, так это просто редкая прелестница, — хмыкнул Ларс. — Жду не дождусь встречи с ней.

— Вам смешно, сударь! — воскликнула Дарла. — Поглядела бы я на вас в такой ситуации.

— Сударыня, я бы не оказался в такой ситуации.

— Верно! Вы мужчина, вы можете постоять за себя! А что делать мне… что делать нам, да, дорогая миледи Флейм? Вы-то можете меня понять?

Я с интересом смотрел, как Флейм краснеет и отворачивается, бормоча какие-то банальности, и на миг ощутил что-то похожее на злорадство.

— Конечно, мы понимаем и разделяем ваши чувства, — заверил я, и Дарла тут же повернулась ко мне. — Поведение ваших родственников непозволительно. Мы разоблачим их злодеяния, как только достигнем замка вашего достойного родителя.

Флейм метнула на меня быстрый взгляд, я послал ей ответный («Где ты набрался таких манер?! — Сама знаешь».), но тут Дарла отчаянно замотала головой.

— Нет-нет! Не надо, ради всего святого! Она убьет меня… Она прикажет Куэйду зарезать меня прямо в замке, если я опозорю ее перед отцом! Да и он не переживет этого… Он так настрадался в жизни… Сначала моя мать, потом бедняжка Миранда… И хотя мне невыносима мысль, что эта змея…

— Миранда?! — я, вероятно, повернулся резче, чем следовало, потому что Дарла, вскрикнув, разжала руки и, покачнувшись, стала валиться с коня. Я в последний миг подхватил ее, почувствовал под руками мягкое женское тепло и встретился взглядом с испуганно распахнутыми карими глазами. «А всё-таки в ней что-то есть», — виновато подумал я. Флейм и Ларс придержали лошадей, глядя на эту пасторальную сцену с плохо скрываемым отвращением.

— Простите, — пробормотал я, — я такой неуклюжий…

— Вы… вы самый сильный и галантный из всех, кого я знала, — пролепетала она, и я бросил на Флейм взгляд, полный почти неподдельного ужаса. Взгляд Ларса, к моему несказанному удивлению, вдруг стал одобрительным.

Я неловко уселся, снова водворив дочку маркиза за спину, и ее тонкие руки с прежней силой обхватили меня за пояс. Мы двинулись дальше. Какое-то время я ехал молча, дожидаясь, пока не перестанут гореть уши под уничтожающим взглядом Флейм, потом вдруг вспомнил о причине, приведшей к этой идиотской ситуации:

— Вы говорили о некой Миранде…

— Это племянница отца, дочь его младшего брата, — пояснила Дарла, доверчиво вжимаясь в мою спину. — Она исчезла пять лет назад. Ее мать, как и моя, погибла при родах, а отец очень скоро умер от горя.

— Бедная, как же вам досталось, — вырвалось у меня почти искренне.

— О, я не сильно переживала, — невозмутимо отозвалась Дарла, восхитив меня подобной непосредственностью. — Миранда была уродливой занудиной, на ней даже никто не хотел жениться. Мы никогда не дружили. Но отец любил ее, как и своего брата, и очень страдал, — ненаигранная печаль, сквозившая в ее последних словах, создавала изумительный контраст с недавней наивной бессердечностью, и меня снова очаровала такая естественность. Впрочем, думал я об этом недолго. Сейчас у меня были более насущные проблемы. Обменявшись взглядами с Ларсом, я понял, что он думал о том же. Имя и срок сходились. Это еще ничего не значит, но…

Меня вдруг словно кипятком ошпарило. Сколько лет этой девочке? Девятнадцать? Двадцать? Около того…

Я внезапно понял, что, возможно, за моей спиной сидит женщина-Проводник, женщина, родившаяся для того, чтобы у нее вырвали сердце. Женщина, которую мне, может быть, придется убить.

— Смотрите, вон там! Как быстро мы добрались! — воскликнула Дарла, вытянув вперед тонкую белую руку. Я с трудом поднял голову и посмотрел туда, куда она указывала.

Тракт расширился, уплотнился, выводя из леса на равнину, усеянную пастбищами и деревнями, над которыми вдалеке, на покатом круглом холме, высилась белая громада замка.

Судя по всему, маркиз Аннервиль не относился к тем мелкопоместным нищим дворянчикам, у которых за душой нет ничего, кроме титула, кои составляют, увы, восемь десятых нашей блестящей аристократии. Увы — потому что хоть они и кичливы не менее своих богатых друзей, взять с них, по сути, нечего. А унижать тех, кто и так ежедневно унижается, вылизывая задницы более удачливым собратьям по сословию, как-то мелко.

Маркиз Аннервиль был не таков. Мы имели дело с настоящим феодалом, богатым, знатным и очень влиятельным. Ларс позже сказал мне, что эта фамилия одна из древнейших в королевстве. Им принадлежала чуть ли не половина Далланта и часть земель в соседней Парезе, а это не меньше сотни деревень, тысячи акров лесов, полей, озер. Малышка Дарла была богатой наследницей. Если, конечно, стараниями своей любящей матушки она доживет до того дня, когда ей придется вступить во владение отцовской вотчиной. Я склонялся к мысли, что именно желание без помех завладеть завидным наследством послужило причиной столь живой неприязни новоявленной маркизы к своей падчерице, а вовсе не банальная зависть к восхитительному цвету лица девчонки. Хотя… Повторюсь: сам Жнец не разберет этих женщин.

Мы проехали через две деревни, жители которой высыпали на улицу и восторженно приветствовали свою маленькую хозяйку. Та расточала улыбки и воздушные поцелуи, а во второй деревне даже снизошла до того, что вытянула из волос ленту и бросила в толпу. Алая шелковая змейка, лениво извиваясь, опустилась в придорожную пыль, но была тут же подхвачена розовощеким юношей, похоже, только-только начавшим бриться. Я заметил, что у него покраснели даже уши, и подумал, что эта малышка наверняка разбила не меньше сердец, чем ее мачеха.

— Странно, — вполголоса проговорила Флейм, когда мы проезжали мимо поля, на котором трудились крестьяне.

— Что? — обернулся я.

— Они кажутся счастливыми.

Я взглянул на крестьян и понял, что она права. Золотистое солнце заливало поле, ласкало высокие тучные колосья, стебли бурьяна, согнутые спины и прикрытые платками головы. Издалека неслась песня, исполняемая сильным радостным альтом. Люди работали споро, а когда один из крестьян, мимо которого мы проезжали, разогнулся, чтобы утереть пот со лба, я увидел на его губах улыбку.

— Что же тут странного? — искренне удивилась Дарла. — Им хорошо здесь. Налоги очень умеренные. И платят крестьяне, как им удобно: в урожайные годы — зерном, в другие — скотом или овощами. Отец хорошо обращается с ними. Почему бы им быть несчастными?

Мы с Ларсом переглянулись. Можно было бы немало рассказать этой дурочке о буднях простого крестьянина, а лучше — дать ей в руки серп и отправить в поле. Но мы смолчали: и не только потому, что нам, высокородным господам, полагалось умиляться созерцанием радостного труда простолюдинов. Еще и потому, что, говоря начистоту, ни мне, ни Флейм, ни Ларсу до них не было никакого дела. Двести лет назад горстка безумцев возомнила, что крестьяне заслуживают лучшей участи. Крестьяне сильно удивились, и затея переворота благополучно провалилась. Где сейчас кости тех энтузиастов? Никто из нас не мнил себя предводителем бунтарского движения. Да, мы нападали на аристократов, мы унижали их, грабили, порой убивали, но всё это совершалось лишь для нашего извращенного удовольствия. До сих пор помню изумление, в которое повергло всех нас (меня в том числе) робкое предложение Линнетт поделиться награбленным дворянским добром с крепостными разоренного лорда. Какого хрена? Всё равно завтра придет другой лорд и всё отнимет. Так было и будет, какой смысл вносить сумятицу в раз и навсегда устоявшийся порядок?

Да, я не хотел бы оказаться на месте крестьянина, с младых лет и до гробовой доски гнущего спину на хозяйском поле. Но это не означало, что я тут же ринусь помогать всем угнетенным и обездоленным. Такой ерундой занимаются благородные рыцари, а не ублюдки вроде меня.

— О, а вот и замок! Мне кажется, я тут год не была! — благоговейно прощебетала Дарла, выводя меня из раздраженной задумчивости.

Мы чуть придержали коней у массивных дубовых ворот. Дозорные, похоже, узнали Дарлу, и к тому времени, когда мы подъехали ко рву, подвесной мост с грохотом обрушился на берег, взметнув тучу удушливой теплой пыли.

Мы въехали в широкий внутренний двор, усыпанный цветной галькой и мелким песком, словно триумфаторы после решающей битвы. Дарла была права: нас встретили бурей восторгов. Первой выбежала тучная бородавчатая женщина лет сорока, чья фантастических размеров грудь выдавала в ней кормилицу. К ней присоединилась целая толпа. Дарлу обнимали, целовали и обливали слезами радости люди разного пола, возраста и наружности, от кухарок до старика управляющего. Мы скромно стояли в сторонке, не спешиваясь. Флейм насмешливо скалилась, я сохранял нарочитую серьезность, и только Ларс, по обыкновению, оставался невозмутим.

Наконец вспомнили и о нас. Я на миг испугался, что сейчас вся эта зареванная от счастья толпа ринется к нам, но обошлось — всего лишь предложили спешиться и подождать милорда, который, без сомнения, немедленно примет героев, вернувших в родные стены уже оплаканное дитя. Маркиз Аннервиль проявил еще большее радушие — он самолично выбежал нам навстречу, игнорируя меч, безбожно колотящий его по ногам, стоило ему сделать слишком широкий шаг. Это был высокий поджарый мужчина лет пятидесяти, стройный, с превосходной выправкой, впрочем, не военной. Его густые каштановые волосы, заметно тронутые сединой, были уложены естественно и умело, борода и усы удивляли не свойственной рыцарям опрятностью, черты лица были резки и правильны, взгляд ясен и приветлив, а рукопожатие — крепкое и твердое. Я сразу проникся к нему невольной симпатией и одернул себя за это. Мне ли не знать, как обаятельны порой бывают господа аристократы. Они впитывают это с молоком матери (вернее, как это принято у них, с молоком кормилицы) и подчас используют весьма эффективно.

— Как мне вас благодарить?! — воскликнул он, прижимая дочь к груди, когда с формальностями было покончено. — Мы уж и не знали, где ее искать!

— В самом деле? — картинно удивился я и хотел добавить: «Вам нужно было спросить у своего сына», но, поймав умоляющий взгляд Дарлы, умолк. Она права. Не сейчас.

— Мы сделали то, что на нашем месте сделал бы любой благородный человек, — вежливо проговорил Ларс, отвешивая легкий поклон.

— Как бы то ни было, на ближайшие дни вы — мои гости! Прошу, пойдемте со мной!

У меня ныли зубы и сосало под ложечкой от всех этих банальностей. Ларс выдерживал испытание стойко, но Флейм оглядывалась с интересом. Она впервые попала в подобное место официальным (или полуофициальным) путем и не привыкла к такому обращению. Когда Аннервиль поцеловал ей руку, она зарделась в точности как Паулина, натренировавшая этот милый естественный румянец долгими упорными трудами. Флейм же смутилась искренне, снова — уже не впервые за последние дни — меня поразив.

Я взял ее под руку и провел вслед за Аннервилями в башню. Ларс замыкал шествие, словно насмешливый ангел-хранитель, не дающий своим суетливым подопечным потерять голову.

Титулованная семья как раз собралась обедать. Возможно, исчезновение дочери и сестры отбило у ее домочадцев покой и сон, но не аппетит. Стол ломился от яств, которыми можно было накормить десятерых. Взглянув на тучного молодчика, сидевшего по правую руку от места лорда и леди, я понял, что такое изобилие вызвано его прихотями. Увидев нас, вернее, маркиза, ведущего под руку маленькую Дарлу, молодчик побелел и вскочил, проявляя весьма противоречивые чувства.

— Йевелин, Куэйд, смотрите, кто пожаловал! — смеясь от радости, проговорил Аннервиль.

— Дарла! — сдавленно выкрикнул молодчик и бросился к ней. Когда он стиснул сестру в медвежьих объятиях, я подумал, что тридцатилетнему парню с его комплекцией, по-детски наивным лицом и рабской преданностью сумасбродной мачехе, вероятно, непросто живется на этом свете. Проклятье, какой-то я жалостливый сегодня.

Дарла, к моему удивлению, не оттолкнула лицемера, а нежно склонила курчавую головку на его широкую, тяжко вздымающуюся грудь. То ли память у нее коротка, то ли сердце большое, то ли она была редкостной лицемеркой.

Но, как оказалось, среди присутствующих находилась еще большая лицемерка. Она восседала на украшенном топазами троне во главе стола и наблюдала за разыгравшейся идиллической картинкой со снисходительным умилением матери, наблюдающей, как ее дети резвятся во дворе. Наконец она поднялась, являя невообразимую грацию каждым своим движением, обошла стол, шелестя юбками, и протянула холеные руки к падчерице.

— Дарла! — проговорила она. — О, боги… Бедная, дорогая моя девочка!

Дарла вскинула на мачеху полный ненависти взгляд, медленно отстранилась от брата и соединила свои маленькие пухлые ладошки с изящными руками молодой женщины.

— Жнец меня забери, — едва слышно проговорил Ларс за моей спиной. — Она просто великолепна.

И это действительно было так.

ГЛАВА 14

Солнечные блики на зеркале — смутная тень улыбки из глубины: я знаю… Знаешь? Лицо на стекле — бездна испуганных глаз. Ты… знаешь? Я красивая, да? Я красивая? Блики прыгают по поверхности, сплетаются тонкими блеклыми буквами: ТЫ. Лицо на стекле, пальцы па стекле — провалиться, нырнуть, уйти с головой в красоту, которая… есть? Я знаю.

Вкрадчивый щелчок замка. Вкрадчивая поступь ярости за опущенными плечами.

— Ты мила… вполне мила.

Лавина сходит с опущенных плеч, несется вниз, сминает под собой все, что казалось живым. Глаза: распахнутые, изумленные, полные ужаса.

— Погуляла ты неплохо, а? В лесу сейчас хорош. Прохладно. Милая была прогулка. Милая, как твое личика. Да?

— Д-да…

— Или нет? Или, может быть, страшная, может быть, жуткая? Ну-ка, смотри! Смотри!

Прозрачная рука впивается в плечо, разворачивает к зеркалу, пальцы другой хватают лицо, побелевшие щеки, встряхивают. Две пары глаз: ненависть в обеих. Два сердца гулко колотятся в такт: в обоих клокочет ярость.

— Смотри! Видишь? Милое личико. МИЛОЕ, правда? В точности как твоя прогулка в лесу. Если ты считаешь, что прогулка была… неприятной, то очень скоро и твоя мордашка станет… соответствующей. Поняла?

— Дд-а…

— Ты поняла?

— Д-даа…

— Ты же не хочешь остаться без глаз? И без кожи на этих нежных щечках? И без этого чудного носика? Не хочешь?

— Нет…

— И держи на привязи своих дружков. Ясно? В тот день, когда до Ангуса дойдет хоть слово, я вырву тебе сердце.

— Д-да…

— Ты поняла? Я. Вырву. Тебе. Сердце.

Пальцы разжимаются, оставив алеющие вмятины на щеках: одну на правой, четыре на левой. Вкрадчивый щелчок замка. Блики на зеркале: уже — молча.

— Эван! Какая же ты скотина!

— Знаю, — привычно откликнулся я. — Что на этот раз?

Флейм фыркала у высокого овального зеркала, безуспешно пытаясь втиснуть свои шикарные груди в тесные оковы корсета. По мне она старалась совершенно зря. Тем не менее я с удовольствием пялился на нее, пока она проливала семь потов за этим неблагодарным занятием, благо от услуг горничной Флейм отказалась, боясь обнаружить свои отнюдь не аристократические замашки. Леди Йевелин милостиво одолжила ей кое-что по случаю пира, устраивавшегося в честь возвращения Дарлы, и Флейм уже битый час возилась с пышными юбками и сотней застежек дворянского платья, доставляя мне неземное удовольствие лицезреть ее раскрасневшееся сердитое лицо.

— Пялишься! — выпалила она и, глубоко вдохнув, наконец стянула края корсета: — Да не стой как пень, помоги!

Я откликнулся с готовностью, мимоходом погладив ее по груди. Флейм хотела дать мне пощечину, но промахнулась.

— Не дергайся, — предупредил я, стараясь понять, что к чему в этом немыслимом приспособлении. — Опять завязки разойдутся, придется всё сначала… Хотя, хм, я-то не против…

— Сволочь! Бабник! — шипела она. — И вечно тебе мало! Небось зажал уже эту краснолицую сучонку, а?

— Флейм! Попридержи язык! Сестры виконтов так не выражаются!

— Любовницы оборванцев выражаются еще и не так! — рявкнула она, и я затянул шнуровку с такой силой, что у Флейм оборвалось дыхание.

— Легче! Ты… что?!

— Терпи, сестрица, — безжалостно велел я. — Пусть тебя утешит то, что ты неотразима.

Я не льстил. Фиолетовый бархат был ей очень к лицу, в тисках корсета талия казалась еще тоньше, а груди, едва не вываливающиеся из низкого выреза, — еще больше.

— Причешись, — критично осмотрев ее, приказал я. — Простительно выглядеть так после… э-э… бала, но не до.

— Мерзавец.

— Поберегите силы, — раздался от дверей будуара спокойный голос Ларса. — Они вам скоро понадобятся.

Флейм, взвизгнув, круто обернулась к нему.

— Зачем ты вошел?!

— Миледи успела привыкнуть к личным апартаментам? — Ларс насмешливо изогнул бровь, похлопывая перчатками по бедру. — Против присутствия Эвана ты не слишком возражаешь.

— Я близкий родственник, — мстительно напомнил я. — Мне можно.

— Ты очаровательно выглядишь в этом костюме, — парировал Ларс. — Право, обноски маркиза даже на бродяге выглядят элегантно. Сегодня вечером дамы будут от тебя без ума.

Я фыркнул, Флейм побагровела. На самом деле меня самого немного коробила перспектива провести несколько часов кряду среди расфуфыренных дворянчиков, старательно притворяясь одним из них. Не то чтобы я боялся не справиться с этой задачей, но уж больно она мне была не по душе. А Флейм, похоже, всерьез опасалась, что я не премину воспользоваться ситуацией. Честно говоря, нельзя сказать, что ее подозрения грешили безосновательностью.

— Надеюсь, оно того стоит, — посерьезнел я. — Флейм, не злись. Вы же оба слышали, что говорила Дарла о своей кузине Миранде. Это может быть она.

— Сомнительно, — покачал головой Ларс.

— Почему?

— Слишком просто, — коротко бросил он и вышел, кинув через плечо: — Пошевеливайтесь там.

Флейм остервенело драла гребнем волосы, не сводя суженных глаз со своего отражения в зеркале. Я подошел к ней сзади, приобнял за обнаженные плечи.

— Ну перестань, — прошептал я ей в шею, чувствуя губами, как пульсирует вена. — Перестань ревновать, дуреха, слышишь?

Она слышала.

Мы вышли из комнаты через четверть часа, и, усмехаясь под холодным взглядом Ларса, я думал, что порой оказывается весьма полезным опыт обращения с подъюбниками аристократок. Помнится, когда я только постигал эту науку, она казалась мне утомительной и совершенно излишней, благо еще в четырнадцать лет я дал себе зарок никогда не иметь дел с дворянками. Не только из-за юбок, конечно. Мог ли я подумать, что…

— Эван, идем, — проговорил Ларс, и по его тону я понял, что еще немного, и он окончательно во мне разочаруется. Флейм, стоя рядом, молча взбивала волосы. Я очнулся, устыдился и вместе с друзьями по авантюре спустился в зал.

Наше появление было встречено достаточно бурным восторгом полусотни дворян, успевших съехаться на празднование. В основном благородное собрание состояло из грузных краснорожих рыцарей, что меня немного расстроило: мне-то начинало казаться, что такие, как лорд Аннервиль, — больше чем случайное исключение. Были и женщины, хоть и не очень много: разодетые, разукрашенные и глуповато хихикающие под прикрытием огромных аляповатых вееров. Судя по тому, как они смотрели на нас с Ларсом, можно было заключить, что в свет они выходят редко. Местные мужчины смотрели на Флейм точно так же, что, впрочем, не доставляло ей особого удовольствия.

Господа дворяне, по обыкновению, принятому в высшем свете, после многочисленных формальностей расселись за длинным дубовым столом и принялись жрать. Слуги сбивались с ног, не успевая сменять пустеющие блюда и подливать вино, музыканты и гимнасты ненавязчиво маячили где-то на заднем плане, тщетно пытаясь пробудить интерес к своим стараниям. Я впервые за долгое время ел много и с удовольствием, Флейм сидела слегка пришибленная, Ларс морально уничтожал пирующих своими великолепными манерами, которых он набрался в игорных домах. Чета Аннервилей расточала любезности в наш адрес, Дарла, сидевшая слева от меня, краснела, когда к ней обращался отец, белела, когда с ней заговаривала мачеха, и на протяжении всего вечера усиленно пинала меня в бедро под столом своей маленькой ножкой. Флейм, которую посадили напротив, между Ларсом и Куэйдом, быстро и сильно надравшимся, похоже, ничего не замечала, и я был несказанно этому рад.

Словом, это оказался обычный, заурядный провинциальный пир, ничем не отличавшийся от всех, которым я был свидетелем. Гости много и шумно пили, хохотали, грубо шутили и пели застольные песни, тискали партнерш по столу и швыряли обглоданные кости в музыкантов. Малышка Дарла, хватив чуток, раскраснелась и хохотала вместе со всеми, похоже, забыв о своих горестях. Лорд Аннервиль, трезвый как стеклышко, несмотря на довольно большое количество выпитого, сохранял вежливое и приятное выражение лица, был обходителен и сдержан, и я невольно подумал, что ни ему, ни его жене не место среди этой своры собак. Его жене… Да, его жене.

Среди всего этого пьяного вульгарного сброда леди Йевелин, маркиза Аннервиль, казалась ангелом, попавшим на ведьмин шабаш. Я уже говорил, что она была восхитительна. Я готов повторять это вечно: более роскошной женщины мне встречать не доводилось. Очень высокая (выше меня), белокожая, голубоглазая, с мягкими, тонкими и безупречно правильными чертами, с шикарным водопадом золотых волос. Телосложение у нее было необычное для женщины — атлетичное, сильное, хотя вполне пропорциональное. Вероятно, среди ее недалеких предков были шангриерцы. В тот вечер она облачилась в платье небесно-голубого цвета с белым шлейфом, еще больше делавшее ее похожей на ангела. И при всем этом от ее ошеломляющей, пронзительной красоты веяло смертельным, почти могильным холодом. Когда она говорила, оставалось лишь удивляться, как из ее тонких карминовых губ не вылетают клубья ядовитого пара. Хотя, должно быть, они вылетали, просто мы их не видели. Стоило лишь раз взглянуть ей в глаза, чтобы понять: такая женщина вырвет сердце голыми руками и бросит собакам.

Тогда я еще не знал, как близка к истине эта мысль.

И вполне закономерно, что именно эта змея, обольстительно улыбаясь, попросила дорогих спасителей ее возлюбленной падчерицы немного рассказать о себе. Конечно, мы ждали подобного вопроса, но то, что его задала именно эта шикарная сучка, казалось еще более ожидаемым. Надо признать, к тому времени я уже выпил достаточно, чтобы лишиться дара связной речи и начать мямлить что-то невразумительное. Флейм растерянно молчала. Спас положение Ларс, спокойно и детально рассказавший присутствующим легенду, которую мы наскоро придумали по дороге, прибавив еще несколько деталей, о которых мы не договаривались, но которые, вероятно, по его мнению, должны были придать истории правдоподобие. Например, он зачем-то поведал, что мой и его отец с юных лет враждовали и лишь перед лицом смерти помирились, повелев нам, их детям, скрепить мир совместными странствиями. А Флейм, сей эталон добропорядочности и жизнелюбия (взгляды присутствующих тут же обратились на мою раскрасневшуюся от вина радость; та икнула и смущенно улыбнулась, заехав локтем в тарелку Куэйда, мрачно смотревшего в одну точку), так вот, моя дорогая сестрица была нежно любима и своим отцом (нашим с ней батюшкой), и дядей (родителем Ларса), посему путешествовала с нами как символ единения и общности помыслов.

Ларс нес всю эту галиматью до тех пор, пока гости не стали откровенно позевывать. Я слушал с умилением, отдавая должное способностям Ларса, перед которыми, пожалуй, преклонился бы даже Юстас, будь он здесь. Дарла смотрела на меня с обожанием, похоже, тронутая столь романтичной историей; Аннервиль внимал благодушно, веря каждому слову, и лишь блистательная леди Йевелин обласкивала Ларса нежным взором подколодной гадюки, очаровательно улыбаясь и каждым своим сочувственным вздохом давая понять, что поверит скорее в сказки пьяного ключника, чем в сладкое вранье Ларса. Я наблюдал за их поединком с восхищением: они оба были изящны, элегантны и отчаянно хитры, оба лгали и притворялись мастерски. На миг я подумал, что они стали бы великолепной парой. Я почти видел Ларса, сидящего за суконным столом в дорогом вечернем костюме, сжимающего в сильных чутких пальцах карты с бархатной «рубашкой», и Йевелин за стулом его партнера, в роскошном туалете, небрежно обмахивающуюся веером и то и дело касающуюся пальцем губ, лба, плеча… Двойка, девятка, валет…

В конце концов она сдалась или сделала вид, что сдалась. Лорд Аннервиль предложил немного размяться, гости ринулись на середину зала, оттеснив артистов. Музыканты заиграли что-то ужасно чопорное, господа разбились на пары. Я волей-неволей оказался под руку с Дарлой. Танцевать я не умею, но к этому времени гости были в таком состоянии, что умение либо неумение выводить определенные па не сильно бросалось в глаза. Я держал в руке дрожащие пальчики моей партнерши и вышагивал по мраморным плитам зала с изяществом пехотинца на строевой подготовке, чувствуя легкую дурноту от выпитого вина, мелькания сотен огней и высокого визга флейты.

— Она вас уже ненавидит, — прошептала Дарла, безумно меня осчастливив.

— Леди Йевелин? — переспросил я, бросив на маркизу быстрый взгляд. Она танцевала с Ларсом, сияюще улыбаясь. Флейм досталась Куэйду, Аннервиль танцевал с одной из дам. — За что?

— За то, что вы спасли меня! Разве не ясно? Она знает, что я всё вам рассказала. Днем она приходила ко мне и сказала, что убьет, если я или вы хоть слово скажете отцу о том, как всё было на самом деле. И теперь она боится, что вы меня не послушаете.

— А вы этого хотите? — спросил я, снова проникаясь к ней жалостью.

— Я… что вы делаете, милорд Эван? Сейчас разворот…

Называя в мыслях ее и все развороты в мире словами, которые совсем не пристало употреблять милорду, я совершил требуемую фигуру и повторил:

— Разве вы не хотите, чтобы ее злодеяния были разоблачены?

— Я не думаю, что отец поверит мне. А если и поверит, она найдет способ отомстить прежде, чем ее выдворят вон, — пояснила Дарла и уныло вздохнула: — Боюсь, единственный для меня выход — уехать отсюда…

— Почему вы все еще не замужем? — поинтересовался я. — Вам ведь уже двадцать, не правда ли?

— Отец не хочет отпускать меня от себя, — с сожалением сказала Дарла. — Я должна была выйти замуж за сэра Алистера в год, когда исчезла Миранда. Тогда отец отказал ему, и сэр Алистер женился на Флоренс Кэдрик… Отец заявил, что отдаст меня лишь за самого достойнейшего из всех достойных. А мне уже так надоело ждать того, кого он таким сочтет! Вы же понимаете, о чем я, не правда ли? — многозначительно добавила она и посмотрела на меня так, что мне захотелось ответить: «Нет, не имею ни малейшего представления!», но это, к сожалению, было бы неправдой.

— Ну вот, — снова вздохнула Дарла и крепче сжала мои пальцы, — я и надеюсь, что теперь… что отец сочтет достаточно достойным…

Музыка оборвалась за миг до того, как я был готов отбросить эту наглую маленькую ручку, обладательница которой делала мне совсем уж недвусмысленные намеки. Я раскланялся, рассыпаясь в цветастых благодарностях, и стал искать путь к бегству, прежде чем эта дурочка не принялась за старое. Такой путь нашелся быстро: пошарив глазами по залу, я не обнаружил в нем Куэйда и Флейм, еще несколько минут назад с мрачным видом танцевавших недалеко от нас.

— А где моя дорогая сестрица?! — возмущенно воскликнул я и, извинившись, отправился проверить, в порядке ли наша родовая честь.

Я вышел в галерею, соединявшую бальный зал с ближними помещениями, услышал бормотание, а затем звук пощечины. Через миг из оружейной, гневно шурша юбками маркизы, вышла Флейм. Корсет сидел на ней криво, и я понял, что еще минута, и честь рода Соммерсен была бы опозорена навек. Счастье, что у моей сестренки столь крутой нрав.

— Всё в порядке? — спросил я, придержав ее за локоть. Она отпрянула, не узнав меня в полутьме галереи, потом кивнула и с отвращением сказала:

— До чего же мерзкий тип этот Куэйд.

— Неужели хуже меня?

— Я тоже думала, что это невозможно! Что тебе там болтала эта дура?

Прямоугольник прохода в оружейную заполнился темным силуэтом. Флейм умолкла, обернулась. Я крепче сжал ее локоть, не сводя глаз с пошатывающейся фигуры.

— Иди в зал, сестрица, — процедил я.

Она молча подчинилась. Я двинулся к светлевшему проему, заложив руки за спину. Задираться я не собирался, но кое-какие акценты считал нужным расставить.

— Не уделите ли мне несколько минут, сударь? — внезапно проговорила фигура низким хриплым голосом Куэйда Аннервиля.

— Охотно, — ответил я, ступая в оружейную. Света здесь было гораздо меньше, чем в зале. За окнами уже стемнело, и единственным источником освещения был десяток небольших факелов в тяжелых настенных держателях. Пламя бросало алые блики на отполированные поверхности клинков, развешанных по стенам. Я не очень разбираюсь в холодном оружии, больше — в арбалетах и луках, но могу судить, что коллекция маркиза внушала уважение.

Куэйд подошел к одному из ковров, снял с крюка огромный двуручный меч с инкрустированной серебром рукояткой, встал в стойку, дважды со свистом рассек воздух. Его лицо и глаза налились кровью, короткие жесткие волосы растрепались, бычью шею заливал пот. В боевой позиции, на полусогнутых ногах, с двуручником наперевес он напоминал зверя-шангриерца из страшилок, которыми матери пугали детей во время войны, пятьдесят лет назад. Я невольно подумал, что не хотел бы встретиться с ним на поле боя.

— Взгляните, — хрипло проговорил он. — Вам нравится? Над этим работали лучшие вуртонские мастера. Ему четыреста лет.

— Впечатляет, — спокойно кивнул я.

— Хотите попробовать? — ухмыльнулся Куэйд, и его глубоко посаженные глаза недобро сверкнули из-под густых бровей. — А я возьму вот этот… — он разжал одну руку и потянулся к не менее огромному мечу, висевшему выше, чем я мог бы дотянуться, — опять-таки двуручнику, с узором из черепов на гарде.

— Благодарствую… — начал было я, но мой голос потонул в звоне громыхнувшей о пол стали. Наследник лорда Аннервиля стоял передо мной с двумя мечами в руках, хищно согнувшись и вызывающе скаля ровные белые зубы. Я в который раз подумал, что высший свет не для меня, и спокойно повторил:

— Благодарствую, сударь. Однако вы обратились не по адресу. Я не ценитель подобных… забав. Да и вообще, откровенно говоря, предпочитаю стрелковое оружие.

Не знаю, зачем я это сказал. Будь здесь Ларс, лететь бы мне через весь зал от его подзатыльника. Но Ларса здесь не было. Здесь никого не было, и даже гул унылого веселья из бальной залы не доносился сюда. Этот детина мог разрубить меня пополам, как свечку, и об этом узнали бы, лишь когда прислуга явилась бы стирать пыль с экспонатов коллекции хозяина.

— Стрелковое? — словно не веря, переспросил Куэйд, и по интонации я не мог понять, восхищается он или презирает меня. — Это лук, что ли?

— Арбалет. У вас случайно нет арбалета?

Ну не хватало, еще чего. А может, достать листочек и нарисовать? А ты, парень, мне его вытащишь… Ха-ха.

— Нет, — после долгой паузы ответил Куэйд. — У отца только мечи.

— Ну, на нет и суда нет, — пожал плечами я.

Куэйд по-прежнему смотрел на меня. Я вдруг понял, что даже с двумя мечами в бугрящихся мышцами руках он кажется беспомощным.

— А как же мы будем драться? — удивленно проговорил он.

— Драться? — быстро переспросил я. — С кем?

— С вами… Я — с вами, а вы, соответственно, со мной…

— Что вы, сударь, зачем это? — спросил я, тронутый стройностью этого вывода.

— Я оскорбил вашу сестру! — негодующе воскликнул Куэйд.

— Она не считает себя оскорбленной. Мы забудем об этом досадном инциденте при условии, что он не повторится. Говоря по правде, у меня есть другой повод набить вам… сразиться с вами, отстаивая честь другой женщины, вами обиженной. Но и этого я делать не буду. По ее собственной просьбе.

Куэйд молча посмотрел на меня, кусая толстые губы, потом с грохотом бросил мечи наземь.

— Хороша она… а? — прохрипел он.

— Я не могу обсуждать свою сестру с мужчиной, сударь, но…

— При чем тут ваша сестра? — перебил он и, развернувшись, побрел к столу, стоящему посреди оружейной. Я, невольно заинтригованный, шагнул за ним следом.

— О ком же вы говорите?..

— Об этой ведьме! Йевелин! О ком же еще?

Он выплюнул ее имя — точно так же, как это сделала Дарла, впервые произнеся при нас имя мачехи. Куэйд со скрипом отодвинул стул, рухнул на него, уронил голову на руки. Я сел рядом, пожалев, что здесь нет вина: парень и так достаточно надрался, но я хотел видеть его еще менее вменяемым. В идеале — чтобы о нашем разговоре он наутро не помнил.

— Простите! — вдруг пылко проговорил он, вскинув голову и обдав меня умопомрачительной волной перегара. — Простите меня, сударь, и передайте мои извинения леди Флейм… Я… Я с ума от нее схожу, сударь! И когда я увидел ее с вашим кузеном, я просто-просто…

— Вы влюблены в собственную мачеху? — перебил я и он снова уронил голову на руки.

— Влюблен… Да, сударь, я влюблен в нее. В нее все влюблены. Попомните мое слово, и вы будете ползать у нее в ногах, если задержитесь здесь на неделю. И вы, и ваш кузен. Да вы сами зарежете девчонку, если эта ведьма вам прикажет.

— Как вы можете так говорить о собственной сестре?!

— Да, я мразь! — вскинулся он, произнеся эти слова почти с наслаждением, и его зрачки красно блеснули в блеклом свете. — Я мразь, я тварь, и это она сделала меня таким! Я поднял руку на родную сестру… Отвел ее в лес на погибель и сам убил бы ее, если бы ее слезы не пробудили во мне на миг прежние чувства. Но, поверите ли, уже по дороге в замок я жалел о своем милосердии! Если бы я нашел дорогу, то вернулся бы и убил Дарлу, как мне велела она!

Я смотрел на него с жалостью. Похоже, он был из разряда мужчин, внешний вид которых повергает врагов в бегство, но которые в душе остаются законченными подкаблучниками. Примечательно, что такие мужчины, как правило, легко и сильно пьянеют. Честно говоря, я их никогда особо не уважал.

— Вам бы уехать отсюда, — посоветовал я. — С глаз долой…

— Я не могу, — в отчаянии прошептал Куэйд, скрипя стулом и тряся головой. — Мне страшно даже подумать, что я не буду видеть её… говорить с ней… слышать ее голос… запах… Я бы покончил с собой, будь я посмелее… Что вы ухмыляетесь, сударь? — вдруг вскинулся он. — Вам смешно? Ничего, я погляжу, как вы через неделю посмеетесь! Будем смеяться вместе!

— Я не…

— Ну хорошо! — выпалил он, хрястнув кулаком по столу. — Хорошо! Вы считаете меня влюбленным дураком? Я вам расскажу! Вы знаете, что еще до своего пятнадцатилетия она троих свела в могилу? Нет? Один дворовый мальчишка повесился из-за нее, а двое других, двенадцатилетние сосунки, зарезали друг друга насмерть лишь потому, что она улыбнулась одному из них! Когда ей исполнилось пятнадцать, она увлекла заезжего менестреля. Их застали на сеновале… вы понимаете. Менестреля скормили собакам, и она смотрела на это… смотрела и улыбалась!

— Не может быть, — проговорил я.

— Может! — яростно кивнул Куэйд. — Ее сразу выдали замуж за старика, которому она была давно обещана. Старик умер от удара через три месяца. Она тут же выскочила замуж снова, на сей раз за лорда из другого округа… Говорят, он ее поколачивал, и было за что! Беднягу задрал кабан на охоте полгода спустя после свадьбы, и надо ли говорить, что эта ведьма была на той охоте! Руку даю на отсечение, слюной исходила! Потом вышла за герцога Уиткинса… За герцога, понимаете? Я его немного знал… Молодой здоровый парень, женщины от него были без ума. Влюбился, как мальчишка! Ходил за ней, словно собачонка, руки лизал. Умер через год. Говорят, от тоски, но я думаю, она его отравила.

Куэйд умолк, мрачно уставившись в столешницу. Я переваривал услышанное. Да, не повезло бедняжке Дарле с мачехой… Надо признать, я был немного удивлен. Конечно, в красоте леди Йевелин чувствовалось что-то смертоносное, но я не думал, что это сравнение столь буквально.

— Она — как черная вдова, — вдруг проговорил Куэйд, заставив меня вздрогнуть от неожиданности.

— Кто?..

— Черная вдова. Есть такой паук. Его самка съедает самца… после соития… Вот так и эта ведьма: она губит тех, кто имеет несчастье полюбить ее… а любят ее все. Вот и мой отец… Она его ослепила. Она и меня ослепила. Могу спорить, и вы через пару дней будете верить ей и забудете всё, что рассказала Дарла.

— Почему маркиза ненавидит сестру?

— Жнец ее знает! Кто поймет этих баб? А впрочем, я никогда не слышал, чтобы они друг друга любили. Мне кажется, ей просто нравится… мучить людей. И ей без разбору, мужчины то или женщины. Вот и с Мирандой тоже…

Я снова вздрогнул. Опять Миранда? Уже второй раз в этой семье упоминают о ней… о ней ли?

— Миранда? Это ваша кузина? Дарла мне рассказывала, что…

— Дарла идиотка! — выпалил Куэйд. — Она ничего не знает… Йевелин жила здесь последние несколько лет, пока все местные холостяки обивали ее пороги. И она много общалась с Мирандой… Жнец знает почему… Они в тот день гуляли верхом где-то в лесах. Долго не возвращались, их стали искать. Нашли одну Йевелин, без коня, будто бы без сознания. Она сказала, что лошадь ее сбросила. Конь оказался неподалеку, а Миранды нигде не было. Ее так и не нашли. Не удивлюсь, если эта ведьма ее убила.

Он умолк, а я подумал, что мне, пожалуй, стоит уделить больше внимания леди Йевелин. Если Дарла — не Проводник (в чем я уверен не был, так как сходилось лишь место рождения и возраст), не исключено, маркиза сможет кое-что рассказать мне о Миранде… тем более, если — в этом я почти не сомневался, — она знала про обстоятельства исчезновения девушки больше, чем говорила.

— И вы любите ее? Вы говорите это и всё равно любите ее?

Куэйд бросил на меня цепкий взгляд, от которого мне стало не по себе.

— Не имеет значения, что я говорю, — произнес он. — Слова, мысли не имеют значения. Смысла… Вы поймете это, когда через неделю убьете свою сестру.

Я вздрогнул, хотел ответить, но звонкий мелодичный голос от дверей опередил меня:

— Что за непростительное уединение, господа? Куэйд, как тебе не стыдно отвлекать нашего дорогого гостя? Сегодня вечером сэр Эван, равно как его кузен и сестра, принадлежат нам. Прошу вас, сударь, не вынуждайте меня повторять дважды!

Она говорила и смеялась, смеялась и говорила. Почему мне сначала показалось, что в оружейной темно? Или уже наступило утро? Или просто зал залит светом ее глаз?

Через миг ее рука игриво опиралась на мой локоть, и шелестел шелк, и смеялись карминовые губы, роняя на мраморный пол капли невидимого яда.

— Уезжали бы вы отсюда, — пробормотал Куэйд за моей спиной, но я тут же забыл об этих словах. На беду всем нам… на беду.

ГЛАВА 15

Легкие прозрачные занавеси вздуваются мягкими пузырями над подоконником, лениво колышутся в прохладном ночном воздухе. Чья-то душа запуталась в легкой искристой ткани, бьется в силках, вскрикивает, плачет — хочет вырваться, предупредить. Тщетно, мамочка, тщетно, тщетно…

— Ох!.. Я!.. Я!.. ТЕБЯ!..

— Я тебя люблю, малышка…

— И я… ТЕБЯ! Давай, о боги, ну ДАВАЙ, так, так! — Сдвоенный вздох перекрывает тоненький крик мятущейся души, запутавшейся в сети тонкой занавеси. Бесполезно. Он не услышит.

— Ты великолепна… Ты лучше всех…

— ТЫ лучше всех, мой господин.

Звук поцелуя, оглушительно громкий, наглый, бесстыжий, хищный, смертоносный… Долгий. Душа в силках успевает окончательно выбиться из сил.

— Я самый счастливый человек в мире. Теперь, когда нашлась Дарла…

— Мне ее исчезновение кажется подозрительным, Ангус. Она же ничего не рассказала. Ни слова. Думаю, стоит получше за ней присматривать…

— На что ты намекаешь?

— Милый, открой глаза! Ей двадцать лет! Она уже вполне зрелая девица, и я не удивлюсь, если окажется…

— Йевелин!

— Прости, любовь моя. Но ей пора замуж. Давно пора. Эти люди, которые ее привели…

— Что такое? Они тебе подозрительны?

— Я не знаю. Она так смотрит на этого… этого виконта…

— Ты хочешь сказать, что моя дочь…

— Я ничего не хочу сказать, мой господин. Прости, что потревожила тебя глупыми домыслами.

— Ну ладно… Ну не дуйся… слышишь?.. Куда ты?

— Я забыла. Мне надо написать письмо.

Обнаженное бедро задевает тонкую ткань; обжигающая прохлада царапает гладкую кожу. Пузырь лопается: беззвучный хлопок, брызги невидимой крови на полу. Душа вздыхает и умирает, не докричавшись, не достигнув цели.

Босые ноги вминают ее в ледяной пол.

Утро застало Ларса за игральным столом, Флейм — в жутком похмелье, а меня — в самом благодушном настроении за последние дни. Вынужден признать, в пуховых подушках и шелковых простынях все же что-то есть. Например, последние приятно холодят тело, разгоряченное после выпитого. Хотелось бы добавить — и после секса, но в тот раз ничего не вышло: Флейм определенно хватила лишнего, мне стало ее просто жаль. Да и сам я был не в лучшей форме. Флейм ворочалась, будто на углях, и вскоре я неохотно поплелся в отведенную мне комнату. В коридоре столкнулся с горничной, посмотревшей на меня очень странно. Впрочем, насколько я знал, в этой части королевства инцест не считался чем-то особенно предосудительным.

Я более-менее благополучно добрался до своих апартаментов и проспал как убитый до полудня. Разбудил меня Ларс. Он был непривычно взъерошен, темные круги залегли под воспаленными глазами. Смотрел он на меня строго и неодобрительно, словно отец, заставший несовершеннолетнего сына за рукоблудием.

— Проклятье, ты ужасно выглядишь, — вырвалось у меня. — Много проиграл?

— Пустяки, — отмахнулся Ларс. В самом деле пустяки, — проиграть много он не мог, потому что денег у него попросту не было. Что же до выигрыша, то на это рассчитывать не приходилось. Ларс не выигрывал никогда: если на руках у него был козырный туз, у противника непременно оказывался джокер. Ларс отличался почти патологической неудачливостью в картах, что, кажется, лишь увеличивало его страсть к ним.

— Ты что, играл всю ночь? — недоверчиво поинтересовался я, не изъявляя ни малейшего желания вылезать из постели.

— Ну, почти. У меня времени немного, так что…

— Почему немного? Ты что, собираешься опять…

— Не заговаривай мне зубы, — процедил он, срывая с меня стеганое шелковое одеяло. Эх, сколько сладких снов я сегодня под ним увидел… — Надо поговорить. Вылезай.

— Может, присядешь? — кисло предложил я, надеясь отвязаться от него побыстрее и вздремнуть еще пару часиков: пир должен был продолжиться вечером, и я пока не чувствовал в себе готовности к такому испытанию.

— Эван!

Я вылез, ругаясь, стал натягивать штаны.

— Ну? Чего ради ты оторвался от преферанса?

— Чтобы спросить, чем ты думаешь, соблазняя эту холеную сучку?

— Во-первых, я никого не соблазняю, — яростно огрызнулся я. — Скорее наоборот, это она мне проходу не давала весь вечер. А во-вторых, ты не забыл еще, какого хрена мы сюда притащились? Если она и есть Проводник, мне…

— Я не о Дарле говорю, дурак!

— А… о ком?

— О Йевелин!

— Йевелин?! — я перестал возиться со штанами маркиза Аннервиля, милостиво ссуженными мне на время официальных торжеств, и изумленно воззрился на Ларса. — Она-то здесь при чем?

— Та-ак, — протянул Ларс, скептически оглядывая мою весьма нелепо застывшую фигуру — Ну всё, парень. Если ты уж и сам не замечаешь, что она с тобой творит, значит, дела совсем плохи. Да ты же всю ночь проходил, уцепившись за ее юбку.

— Ларс, — я выпрямился, нахмурившись, — на твоем месте я бы подбирал выражения.

— Ах, прости, не хотел оскорбить твою гордость. Право слово, будь дело только в том, что смотреть противно, я бы смолчал, не привыкать. Но в нашем положении это просто опасно, понимаешь?

Я отвернулся, молча закончил одеваться. О прошедшей ночи у меня остались довольно смутные воспоминания. Леди Йевелин уделялось в них весьма заметное, но всё же не основное место. Гораздо четче в моей памяти отпечатался низкий гортанный голос Куэйда Аннервиля, его почти сросшиеся мохнатые брови, алый блеск брошенных на пол клинков. Я не помнил дословно, что он говорил, но во мне жило ощущение нереальности, абсурдности происходившего между нами в оружейной: словно мы были дерзкими, почти безумными в своей смелости заговорщиками, осмелившимися посягнуть на божество. Само же божество в этих мыслях оказалось далеким, невидимым — и безнадежно, невыносимо холодным.

— Она шикарная женщина, — мрачно сказал я, не глядя на Ларса. — Из тех, от которых мужики сходят с ума.

— Вот и я о том же. Ты, я вижу, уже сошел, — сурово ответил Ларс. Он стоял, оперевшись плечом о столбик кровати, и непринужденность его позы шла вразрез с твердостью тона. — Очнись, Эван. Она дворянка, аристократка, высокородная бездушная тварь. Ты что, мало на таких насмотрелся? Плюнь в ее смазливую рожу и подумай о том, какого хрена мы дрыхнем на дворянских простынях и жрем дворянский харч, вместо того чтобы спалить весь этот хлев.

Его слова меня немного отрезвили. Я вдруг понял, что непозволительно размяк за эти два дня — то ли стараниями круглолицей дурочки Дарлы, то ли под влиянием чар ее сногсшибательной мачехи.

— Дарла — Проводник, — уверенно сказал я, глядя в окно. Моя комната находилась на втором этаже, окна выходили на оранжерею в противоположном крыле, и издалека я видел садовника, кропотливо подвязывавшего огромные листья какого-то растения.

— Возможно, — мрачно кивнул Ларс. — А может, и нет. В Далланте еще как минимум три династии и не меньше десятка девиц на выданье. Но в данный момент меня заботит не это, а твоя одержимость прекрасной маркизой.

— Ларс, какого хрена! Ты говоришь ерунду!

— Надеюсь, — Ларс выпрямился, сунул руки в карманы. — Ладно, меня ждут. Ты понял, да? Я не собираюсь торчать в этом гнездышке неделю. Затащи в постель малышку и поговори с ней по душам. Если это она, зарежь ее, и сваливаем отсюда.

— Ларс! Мы же договаривались!..

— Сопляк, — поморщился Ларс. — Ладно, я сам ее зарежу. В любом случае. Для верности. Как бы то ни было, не тяни с этим. Или ты ждешь, пока твой Ржавый Рыцарь заявится сюда и самостоятельно вырежет всё местное население? К тому же не забывай, что в Восточных Лесах у нас стались дела. Я бы не стал слишком рассчитывать на Грея.

Он вышел, сохраняя внешнюю невозмутимость, но я видел, что он раздражен. Если уж даже наличие неутомимых партнеров по преферансу не способно удержать Ларса в этом месте, значит, и впрямь стоит положиться на его интуицию. К тому же оброненные им слова о Ржавом Рыцаре меня обеспокоили. Я не мог предугадать темпов, с которыми мой новый друг пересекает пространство, но знал, что с каждым днем вероятность встречи с ним растет. Мне не хотелось сидеть на месте и дожидаться этой встречи. Проводник Проводником, но даже убийство Дарлы (которого я всё еще не хотел) не избавит меня от необходимости выяснять отношения с моим преследователем. Я знал, что рано или поздно их придется выяснить. Но всё еще полагал, что лучше поздно, чем рано.

Я превозмог головную боль, закончил приводить себя в порядок (виконт, парень, ты теперь виконт, не забывай), заскочил к Флейм, застал ее на коленях, согнувшейся над медным тазом для умывания, и деликатно вышел, ничем не выдав своего недолгого присутствия. Затем спустился вниз, прошел через комнату, где Ларс вместе с тремя такими же взлохмаченными и помятыми господами возбужденно резался в карты, вышел во двор и сладко, с упоением потянулся, запрокинув лицо к ясному голубому небу. Неподалеку домоправитель громогласно отчитывал слугу. Чуть поодаль широкоплечий рыцарь с помощью щуплого оруженосца примерял доспехи, явно снятые с чужого плеча. Мимо меня с кудахтаньем пропрыгала курица, за ней мчался, спотыкаясь, толстый поваренок в сдвинутом набекрень колпаке. Где-то вверху шумно выбивали подушки, пух и перья летели вниз, словно снег или вишневый цвет.

О, эти прелести деревенской жизни. Эта восхитительная напыщенность в сочетании с не менее восхитительной простотой. Не понять вас мне, урожденному горожанину, насильно переселенному в леса. Город слишком великолепен и холоден, а леса слишком свободны и просторны, чтобы вы могли сравниться с их столь разной по характеру и столь схожей по силе мощью. Я подумал, что Ларс прав: мне хочется домой. Домой, домой… туда, где много зелени — мой дом зеленого цвета.

— Виконт! — пыхтя, прокричал рыцарь. Я не сразу понял, что он обращается ко мне, и сообразил откликнуться, лишь когда он настойчиво поманил меня рукой. — Вы не поможете мне? Этот недотепа меня со свету сживет, чтоб ему… — он употребил то смачное крепкое словцо, которое я особенно ценю в устах высокородных дворян.

— Да, сударь? — вежливо осведомился я, пытаясь понять, чего он от меня хочет.

— Этот холоп ничего не смыслит… Скажите вы, кираса надета правильно?

Я имею весьма смутное представление о кирасах как таковых; всё, что мне известно, это что они пробиваются фактически любым болтом из любого арбалета, и поэтому кирасы мне очень нравятся. В ту минуту мои чувства к ним несколько охладели.

— Что вы имеете в виду? — осторожно осведомился я. Рыцарь поморщился, дернул плечами, загремев незакрепленным железом. Бедный оруженосец прыгал вокруг него, как цыпленок вокруг бойцового петуха, не смея подступиться к сиятельной особе.

— Видите, она мне немного велика… Пояс ниже талии… Я слышал, так сейчас и носят в столице, да?

Мысль о том, что, оказывается, существует определенная мода на манеру ношения доспехов, была столь удивительной, что я едва не расхохотался. Предельно серьезное выражение обрюзгшего лица рыцаря и неподдельное беспокойство оруженосца удержали меня.

— Не могу знать, сэр, — с сожалением сказал я. — Давненько не бывал в столице.

Это была чистая правда. В столице я не появлялся лет десять.

— Ну, а у вас… откуда вы там…

— Хольстерм, — наобум ляпнул я; надо будет сказать Ларсу и Флейм, не забыть бы только…

— У вас в Хольстерме как носят?

— У нас в Хольстерме, сударь, — не удержался я, — кирасы, наручи и поножи носят в бою с целью продления своей жизни. Удобство при этом ставится па первое место, сэр.

Рыцарь нахмурился, машинально подтянул кирасу, сплюнул.

— Правду говорят, что Хольстерм захолустье, — небрежно бросил он и так же небрежно добавил: — Прошу прощения, сэр.

— Правду, — смиренно согласился я. — Мы паломники, сударь, а не воины. Вероятно, вам стоит спросить мнение других досточтимых гостей лорда Аннервиля.

— Вероятно, — презрительно кивнул рыцарь и повернулся к оруженосцу, демонстрируя этим крайнюю степень пренебрежения. Благородному сэру полагалось бы смертельно обидеться, но я решил, что разумнее придерживаться избранной роли скромного деревенщины. В конце концов, играть такую роль намного проще.

Этот короткий разговор по-своему восхитил меня. Я решил непременно выяснить, в самом ли деле рыцари короля Гийома таскают доспехи на два размера больше, чем им требуется, отдавая дань совершенно нелепой моде. Это можно прекрасно использовать при атаке: в слишком больших доспехах горловина находится ниже, шея более уязвима… Думаю, Паулина без труда выяснит это. Паулина… Интересно, заехал ли Грей в Лемминувер? Я почему-то был в этом уверен. Проклятье, не выйди всё так, как вышло, мы сейчас снова были бы вместе… снова надирали бы задницы Зеленым. Ларс прав, Жнец всё побери. Надо заканчивать это дело поскорее.

До вечера я бесцельно шлялся по замку, вяло переговариваясь со встречными. Большинство господ отсыпались после прошедшей и перед грядущей пьянкой. Даже Ларс и его партнеры в конце концов сдались во власть короткого беспокойного сна. Один раз я столкнулся с Аннервилем, по-прежнему безупречно аккуратным, искренним и дружелюбным. Он любезно поинтересовался, как мне спалось и всем ли я доволен, а также изъявил надежду, что этот вечер будет мне приятен. Я подумал, что интересно было бы знать, как долго он намерен терпеть нас под своей крышей, но, разумеется, смолчал. Маркизу я не видел, наследника тоже, и был рад этому: мне не хотелось ни думать, ни говорить о леди Йевелин.

Ближе к вечеру замок наполнился подобием оживления. По лестницам забегали горничные и камергеры, захлопали двери, помещение наполнилось гневными (в основном женскими) окриками, преимущественно представлявшими собой различные вариации фразы: «Ну что ты там возишься, скотина!» Людская тоже пришла в необычайное движение, из кухни потянуло сладким дымком свежеприготовленного ужина. Я с тоской вздохнул, поняв, что всё начинается заново. Через два часа гости снова соберутся в зале, начнут пить, орать и швырять костями в музыкантов. Подумать только, как однообразна жизнь провинциального дворянства.

За поднявшейся суматохой на меня перестали обращать внимание (в течение дня я то и дело ловил на себе заинтересованные взгляды слуг, а особенно служанок, шнырявших по замку и двору). Я совсем заскучал, поднялся наверх, заглянул к Флейм, потом к Ларсу. Оба спали, я сжалился над ними. Какое-то время я слонялся по замку, пока не оказался во всё той же оружейной. Еще только начинало темнеть, факелы пока не зажгли, и комната была окутана полумраком, благо узкие витражные стекла почти полностью поглощали скупой солнечный свет, с трудом пробивавшийся в эту часть замка из-за высоких крепостных стен.

Я взглянул на двуручники, которыми вчера размахивал Куэйд. Они висели на ковре, друг над другом, и казались столь огромными, что я не понимал, как мог сын маркиза орудовать ими с такой легкостью. Я в который раз подумал, что кое-что упустил в этой жизни, и, не удержавшись, вздохнул.

— Красивые они… красивые, правда?

Я чуть не вскрикнул от неожиданности, когда чьи-то руки живо стиснули мои плечи сзади, но тут же успокоился, услышав взволнованный шепот Дарлы. Маленькая мерзавка подкралась незаметно, и я невольно нахмурился, поняв, до какой степени утратил бдительность. Будь на ее месте Ржавый Рыцарь или кто-нибудь из людей Шерваля, я бы уже валялся на полу с проломленной головой.

— Кто? — спросил я, обернувшись. В полумраке ее круглое лицо казалось совсем темным, как у женщин из далеких восточных земель, которых я видел в столице, когда был ребенком. Отец говорил, что это странные люди, совсем не похожие на нас.

— Не кто, а что, — с легким удивлением ответила Дарла. Она была во всё том же кошмарном платье — синий лиф, желтая юбка и алые ленточки в волосах. — Мечи. Разве они не прекрасны?

— Предпочитаю арбалеты, — машинально ответил я и, тут же спохватившись, льстиво добавил: — А впрочем, разве может красота мертвой стали, пусть и обработанной столь искусно, сравниться с красотой, созданной богами?

— О чем вы? — зарделась она. В самом деле зарделась, и сильно, — это было заметно даже в подступающей темноте.

— О красоте цветка… водяной линии, плавающей по застывшей воде… о красоте восхода солнца, золотящего кроны деревьев… о красоте зеленых листьев… зеленых, пьяно пахнущих… о красоте их прожилок, тонких, прозрачных, как… как гусеницы шелкопряда, как…

— Как гусеницы кого? — пискнула Дарла, и я понял, что меня занесло немного в сторону от темы. Давно я не был в лесах… Боги, как же я хочу вернуться!

— Я говорю о вашей красоте, сударыня, — прошептал я, ненавидя себя до глубины души. — Простите мой неуклюжий язык. Нет в мире слов, способных выразить мои чувства.

— Нет? — она явно была разочарована. Я вдруг понял, что она фактически приперла меня к стене и теперь не просто держит руки на моих плечах, а навалилась мне на грудь всем телом, прямо-таки прильнула — какая непристойность. До сих пор не могу понять, почему я именно в ту минуту заговорил с ней о настоящей цели своего приезда — худший момент трудно было подобрать. Должно быть, это спертый воздух на меня так подействовал: помещение, судя по всему, проветривалось раз в несколько лет, по большим государственным праздникам, а от моей деревенской красотки сильно несло потом.

— Сударыня, — серьезно проговорил я, — мне нужно сказать вам нечто важное.

Она затрепетала и сказала только «О!», и было довольно трудно понять, что именно она имела в виду. Я продолжал, зная, что вынужден буду разочаровать ее:

— Я… мы приехали в Даллант не просто так. Мы ищем одного человека… одну женщину. У меня есть некоторые основания полагать, что вас.

— Ну надо же! — простодушно воскликнула эта дивная нимфа и потянула меня куда-то вниз. Только оказавшись сидящим в самом углу на обитой сафьяном скамье, я понял, что в оружейной, помимо стола с парой стульев, имелась еще кое-какая утварь. Это сухое бытовое замечание вовсе не гармонировало с бурей страстей, которую на меня тут же обрушила Дарла. Едва только мы приняли сидячее положение, ее губы требовательно потянулись к моим. Я непроизвольно отпрянул, всё еще полный решимости довести начатый разговор до конца.

— Вы не понимаете! Это… это очень важно, Дарла! От этого зависит ваша жизнь и моя тоже!

— Ну на-адо же, — снова протянула она и вдруг положила руку туда, где ей, по моему глубокому убеждению, было совсем не место.

— Дарла! — закричал я.

— Тише, — шикнула она. — Давай… быстро…

— Что… что вы делаете?! Нас могут застать!

— Я заперла дверь, — доверительно сообщила пронырливая девчонка, деловито расшнуровывая завязки на моих штанах. Однако я не собирался сдаваться так легко.

— Но как же ваша честь?! Я не могу…

— Пустяки, — фыркнула она. — Потом ты на мне женишься. Я откроюсь отцу, он нас простит.

— Нет! — выдохнул я, придя в настоящий ужас от ее простодушной целеустремленности.

— Как это — нет? — обиженно отстранилась та, подозрительно поглядывая на меня. За окнами быстро темнело, и лицо Дарлы уже было совсем черным, я едва различал ее черты и радовался тому, что она, вероятно, едва различает мои. Вовремя вспомнив мудрые наставления Ларса, я быстро сказал:

— Я дал обет. И я, и Ларс… и Флейм…

— Целомудрия?

— Безбрачия…

— Ну что ж, — огорченно вздохнула Дарла. — Жаль… Очень жаль… Ты мне так нравишься, Эван… Ну да ладно, — ее шаловливая ладошка снова принялась терзать мою плоть, причем, надо признать, весьма и весьма умело. Я понял, что пропал, и стиснул ее талию.

— Постой… ну всё-таки… а как же тогда… твоя… девственность? — предпринял я последнюю отчаянную попытку, лежа на спине и будучи уже за шаг до рокового поступка.

Дарла, успевшая оседлать меня и задрать свою жуткую желтую юбку, изумленно вскинула голову, и развязавшаяся алая ленточка, выскользнув из ее темных волос, упала на ковер.

— Девственность? — словно не веря своим ушам, переспросила Дарла. — Да пребудут с тобой боги, Эван, какая девственность?!

Это был приговор, не подлежащий обжалованию. Мне оставалось лишь смириться со своей участью. Как оказалось, не слишком горькой.

Дарла проявила неожиданную для девушки с ее умениями стыдливость и сбежала сразу после окончания нашей содержательной беседы, быстро чмокнув меня в губы и пообещав увидеться на балу. Я остался лежать на скамье, совершенно обессиленный и снедаемый жгучим стыдом. Я впервые сознательно изменил Флейм — не считая эфемерных одалисок из храма Безымянного Демона, но в их реальности я уверен не был, а реальность Дарлы сомнений не вызывала. Какое-то время я упивался отвращением к самому себе и жалостью к бедняжке Флейм, с таким трудом переносившей дворянское гостеприимство. Потом вспомнил, что второй акт комедии под названием «Торжественное пиршество в замке Аннервиль» вот-вот начнется, а мне предстоит быть одним из видных статистов в этой пьесе, поэтому стоит выйти на сцену вовремя, не вызывая недоумения зрителей.

Я оправил двусмысленно неряшливую одежду перед большим зеркалом в ближайшем коридоре и вошел в зал, как оказалось, одним из последних. По счастью, на этот раз меня не посадили рядом с Дарлой, но я всю ночь ловил на себе ее жаркие взгляды. Флейм, опять-таки по счастью, чувствовала себя слишком плохо, чтобы обращать на это внимание. Я демонстративно игнорировал Дарлу и расточал приторные любезности леди Йевелин, благо она сидела слишком далеко, чтобы меня укусить. Я уже начал подумывать, что и на этот раз всё обойдется, когда небеса разверзлись, и грянул гром.

— Вы знаете, друзья, — добродушно сказал маркиз (эх, до чего же я завидовал его поразительной душевной и физической стойкости! А впрочем, наверняка она объяснялась тем, что он пил ядреную даллантскую наливку с раннего детства и был не так чувствителен к ее разящему воздействию на организм). — Сегодня я по чистой случайности узнал, что в наших краях появился известный и, по слухам, очень умелый менестрель. Я счел уместным пригласить его на наш праздник. Не угодно ли приветствовать досточтимого трубадура?

Свист и гиканье уже порядком нализавшихся дворян были ему ответом. Все повернулись к парадным дверям, в которые как раз в этот момент ступали худые ноги знаменитого менестреля. Возможно, это событие не привлекло бы моего внимания, если бы я не удосужился бросить взгляд на лицо знаменитого менестреля, случайно — заметьте, совершенно случайно — оказавшегося в Далланте.

Говорят, у нас большое королевство. Король Гийом безумно гордится островами, полученными от Шангриера в качестве контрибуции, и неустанно твердит о готовности расширять необозримые границы страны до бесконечности, насколько поз во лит раз мер нашего мира. По мне — так живем мы в деревне. Забитой и глухой. Пять дворов, и все друг друга знают. Иначе как объяснить, что, проехав сотни три миль, встречаешь до боли знакомого человека?!

Думаю, и без всяких слов ясно, кто вошел в парадный зал замка. Если не ясно, я скажу: это был Юстас. Он разоделся в потрепанный бархат и облезлую парчу, перо на его берете было не павлинье, а петушиное, но вид он сохранял воинственный. И он обзавелся новой лютней. Старая, без сомнения, была принесена в жертву долгой и трудной дороге, которую он проделал, чтобы погубить всех нас.

Я сидел с застывшей улыбкой на одеревеневшем лице, стараясь вжаться в стул и в панике перекидывая взгляд от Ларса к Флейм. Ларс сидел спиной ко входу и сначала ничего не заметил. Поймав мой взгляд, он обернулся, тут же снова сел прямо и принялся усиленно поглощать крылышко куропатки, до того сиротливо лежавшее на его блюде. Флейм же, как и я, узнала менестреля сразу и теперь сидела с таким видом, словно проглотила рыбью кость. Я сдержанно похлопал ее по спине и осведомился о здоровье дорогой сестрицы. Она сглотнула и пробормотала, что устала и хочет уйти. Я вполне разделял ее чувства.

Юстас снисходительно выслушал овации, прошел на середину зала, уселся на специально принесенный стул и заиграл. Играл засранец хорошо, это признавал даже Ларс, и на несколько мгновений я даже забыл о ситуации, в которой мы очутились. Певца наградили повторными овациями, более бурными и искренними. Я хлопал без энтузиазма, чем, вероятно, и привлек внимание Юстаса.

Наши взгляды встретились, когда он раскланивался, и я невольно вспомнил недавнюю ситуацию в трактире. Тогда я вел себя более приветливо, однако Юстас и теперь не мог похвастаться предсказуемостью реакций. Вместо того чтобы завопить: «Эван, дружище, что ты делаешь среди этих толстосумов?», он сдержанно улыбнулся, отвесил низкий поклон, скользнул пытливым взглядом по толпе гостей, заметил Флейм, потом Ларса и улыбнулся шире.

— Для прекрасных дам, — проговорил он в наступившей тишине, и, кажется, только я услышал прозвучавшую в его голосе насмешку, — присутствующих здесь, осмелюсь спеть следующую балладу о любви и верности… «Сладкая тайна моей души», авторство вашего покорного слуги.

«Хорош гад», — с несказанным удовлетворением думал я, слушая его чарующую музыку. Без сомнения, хорош. Кстати, пора бы о нем вспомнить. Он не был нужен Ларсу, но он по-прежнему нужен мне. Чем-то он мне нравится.

— Я думала, что умру от ужаса, — пожаловалась Флейм несколько часов спустя, когда я расшнуровывал ее корсет наверху, в отведенных ей апартаментах. За окнами уже светало, и никто во всем замке не был так рад, как мы, тому, что эта ночь наконец кончилась.

— Я тоже, — пробормотал я, стараясь не думать о том, что было бы, выдай нас Юстас вольно или невольно.

— Он ведь не знал, что мы здесь, правда? Думаю, он владеет собой не хуже Ларса. Но в первый миг я чуть в обморок не упала.

— В обморок? Ты?! — насмешливо переспросил я. — Вот глупости! Флейм не падает в обморок, это закон природы.

— Ну да, — сердито обернулась она. — А почему это я не могу упасть в обморок? Я что, не женщина? Да? Не женщина? Ты меня уже не воспринимаешь как женщину… не правда ли?

Я не успел проследить, как разговор повернул в столь опасное для меня русло, и начал смущенно оправдываться:

— Флейм, ты совершенно напрасно…

— Ох, перестань! — выкрикнула она в ярости, отталкивая мои руки, и я вдруг подумал, что взгляды, которые всю ночь бросала на меня Дарла, не могли остаться незамеченными зоркими очами моей возлюбленной. — Я всё прекрасно понимаю!

— Это… это совсем не то, что ты думаешь… — глупо начал я. — Ты же помнишь, зачем мы здесь. Это для дела.

— Для дела?! — выпалила Флейм. — Для какого же дела ты весь вечер переглядывался с этой белобрысой сучкой?

— Я… Белобрысой?!

— Прости, золотоволосой! Так принято называть крашеные патлы дворяночек, да?

— Ты… ты о леди Йевелин, что ли?

— Да, я о леди Йевелин! Как ты только можешь, Эван? Она же старше тебя лет на десять!

— На пять, не больше! — невольно возмутился я, за что был немедленно выпихнут в коридор.

— Ну и вали к своей ненаглядной, скотина, — прошипела Флейм и захлопнула дверь.

И что, спрашивается, я мог на это сказать?

ГЛАВА 16

Густой аромат черники. Базилика — и черники. Сильнее… Легкий ветер водит ладонями по каменному лицу, поправляя каменные локоны, утирая каменные слезы.

— Здравствуй…

Спокойные глаза. Такие спокойные. Спокойные-спокойные… пустые… совсем, живые, когда их целует ветер.

— Здравствуй, дорогая… Как ты… здесь…

Тихий смех где-то так глубоко, что это почти перестает быть смехом. Старческие руки со скрюченными хребтами вен отгоняют юный ветер: молодость, прочь, ненавижу… Тут только старость, тут только смерть. Она и я. Ей так одиноко здесь.

— Ты устала… Я знаю… И я… так устал… Ладони ветра — ладони старости, старой, дряхлой любви, истлевшей нежности, верности, похожей на труху. Прочь, молодость, прочь. Еще слишком рано для тебя.

— А ты была права. Ты во всем была права… Проводники… Они уже были здесь. Один из них. Они думали, я не узнаю… А он сбежал от них. От нас… Ты помогла ему, правда? Ты это сделала. Ты знала…

Разве могут улыбаться пустые глаза? Он целует каменный локон, стирает каменный пот с каменного лба — своего.

— И теперь… они вместе, да? Правда? Они уже вместе… Всё так, как я и думал… Они вместе… И… началось… Ты поэтому плачешь, дорогая?

Эти пальцы, которых нет… Кремневые струи редеющего дождя, обломки того, что он целовал, а она не ощущала, потому что родилась мертвой.

— Ты четырнадцать лет не плакала, Ласкания… — Ветер наконец убирается вон. Он всё понимает. Теперь — понимает.

— Ты не плакала четырнадцать лет. — Да, говорят пустые глаза и плачут.

Я спал плохо — то ли совесть мучила, то ли похмелье, то ли шаткость нашего положения, многократно усилившаяся с появлением Юстаса. Всё это было одинаково неприятно.

Я проворочался до рассвета и с облегчением встал сразу после первых петухов. Замок дрых мертвым сном, прислуга только просыпалась, и шансы найти Юстаса и вытрясти из него душу, не привлекая любопытных взглядов, были велики как никогда. Я, разумеется, не мог ими пренебречь.

Подтягивая слишком просторные штаны лорда Аннервиля и на ходу заправляя за пояс его уже изрядно помятую и пропахшую потом рубашку, я выскользнул в коридор. Зажав в углу молоденькую горничную, быстро выяснил, куда поместили приезжего менестреля. Его комната была в восточном крыле замка, ближе к людской, и я пробирался туда еще с четверть часа, старательно отворачиваясь от встречных слуг; те, впрочем, и без того не слишком на меня заглядывались.

Храп Юстаса я услышал еще в начале коридора. Храпел он даже громче Грея, рядом с которым и так невозможно спать. Дверь оказалась незапертой. Я вошел, поморщившись от резко усилившегося храпа. Юстас лежал на спине, одетый, свесив одну ногу на пол и крепко обнимая за плечи крохотную, очень рыжую и совершенно голую девочку-служанку. Девочка спала как убитая, из чего я заключил, что она пьяна еще сильнее, чем Юстас. Физиономия у него была преисполнена неземного блаженства.

Мною овладела жажда крови, ведь именно из-за этого сладко дрыхнущего засранца я сегодня не сомкнул глаз. Я схватил медный таз для умывания, подцепил пустой кувшин из-под вина и, поднеся то и другое к самому уху менестреля, со всей силы бухнул кувшином о дно таза.

Звук вышел громче, чем я ожидал. Юстас открыл глаза. У него было такое лицо, что я на миг испугался, не сделал ли его заикой, что для певца совсем нежелательно.

— Эван, — внятно сказал он, не отрывая головы от подушки, — ты…

— Заткнись, ублюдок, — с чувством прошептал я, выразительно кивнув на сонно и совершенно невозмутимо потягивающуюся девчонку.

— Понял, — одними губами сказал Юстас и сел. Его качало из стороны в сторону. — Иди, дитя мое, — обратился он к девочке, похлопав ее по спине. Та сладко зевнула, обиженно хмыкнула, бросила на меня совершенно осоловелый взгляд и ушла, изящно завернувшись в простыню.

— Ну знаешь, — сказал я, когда дверь за ней закрылась. — Этого я даже от тебя не мог ожидать.

Юстас встал, отодвинув меня с дороги, потащился в угол комнаты, на ходу мучительно стягивая шейный платок. Схватил кувшин с водой и долго пил. Потом, вытерев губы, повернулся и осклабился.

— Что поделаешь, надо же как-то зарабатывать на жизнь, — неожиданно желчно сказал он. — Бывшим шпикам нынче мало платят. В каждом втором дворе меня норовят вздернуть на ближайший сук. И только в одном из десяти дают работу. В такой вот глуши, к примеру, где и слыхом не слыхивали, что идет гражданская война.

— И что, так трудно было не зубоскальничать? Просто сделать вид, что ты нас видишь в первый раз? — я нервничал, а потому злился. Юстас, кажется, тоже. В его взгляде мне даже виделась какая-то враждебность.

— Позволь, это вы трое вылупились на меня так, что я покраснел, будто юная девственница. Что вы тут забыли, Эван? Разве это то, что вы должны делать?

Меня словно хлестнуло этим словом — «должны». Кому должны? Что должны?

— Появилось срочное дело, — отрезал я, нервно меряя шагами комнату. Юстас заглянул в кувшин и угрюмо посмотрел на меня.

— Да я так и понял. Не знаю вот только, с чего ты тогда так завелся, что команда разбежалась без тебя. Не торопишься ты к ней снова присоединиться. Проклятье, это же… не игра. Или игра, и ты просто вырос уже из этих игрушек?

— Вырос, — жестко отрезал я и осекся, вдруг поняв, что он спросил и что я ответил.

Мы посмотрели друг на друга, словно увидев впервые. Юстас слегка побледнел. Отвел взгляд, безнадежно потряс кувшин. Потом сказал безразлично:

— Шерваль, говорят, войска собирает. Хочет идти на столицу.

— Юстас, я сейчас… не могу.

Он бросил на меня цепкий взгляд.

— А я разве что-то тебе предлагал? Я-то? У меня с этим уже ничего общего. Я тоже вырос. Наверное.

Меня вдруг охватила страшная усталость. Мы говорили совсем не то и не так. Иначе я видел этот разговор, пробираясь поутру в восточное крыло замка. Я сел на мятую постель, привалился плечом к столбику кровати. Внутри было пусто. И ни единой мысли в голове.

— Ладно, Эван, — после паузы мягко сказал Юстас. Странно было слышать от него такой снисходительный тон. Меня слегка передернуло. — Ладно, извини, сейчас, наверное, не время и не место. Я просто наконец-то перепил после долгого периода вынужденной трезвости и слегка охренел.

— Сколько ты еще здесь пробудешь? — спросил я. Голос был чужим.

Он пожал плечами.

— Пока не прогонят. Еще с недельку, если повезет. Ну да, линию поведения я понял, чай не совсем еще кретин. У меня с тобой… с вами ничего общего. Так?

Я вздрогнул, поднял голову. Глаза Юстаса были красными и влажными, словно он собирался разрыдаться, но на губах виляла язвительная улыбка, так часто искажавшая лицо Ларса. Меня продрал озноб от этого более чем неожиданного сходства.

— Так, Эван? — с нажимом повторил он.

Я вспомнил, что он сказал. «Наигрался? Вырос уже из этих игрушек, так?» Потом подумал про Ржавого Рыцаря. Про сухую черноту за прорезями забрала. Рука невольно потянулась к поясу, на котором, разумеется, не было арбалета.

Белые волосы и еще более белое лицо Миранды. Хруст разламываемой грудной клетки. Зеленое сочное яблоко в моих ладонях.

— Так, — сказал я.

Юстас чуть заметно кивнул.

— Всё будет нормально, не бойся, — сказал он. — Только скажи Флейм, чтобы держала себя в руках.

Он казался гораздо старше, чем при нашей последней встрече. Я вспомнил, как сверкали его глаза, когда он говорил, что еще не поздно собраться снова… и снова — в леса, с арбалетом наперевес, с тонким дрожанием натянутой тетивы… не поздно еще, не поздно…

Я нетерпеливо потер висок. Потом вздрогнул, пронзенный внезапным пониманием.

— Юстас, что-то случилось?

Он только улыбнулся — беззлобно и очень устало.

— Где? В Лемминувере? С кем? — настаивал я.

— Не на-адо, — как-то вяло протянул он и сделал легкий жест кистью руки, будто отмахиваясь от моего испытующего взгляда. — Ладно уж…

Сколько мы не виделись, подумал я. От силы пару недель. И сколько всего произошло. У меня, у него… Сколько того, о чем мы никогда не станем друг другу рассказывать. Просто не захотим.

От мысли, что еще один прежний друг внезапно стал мне чужим, я ощутил странную легкость во всем теле. Я поднялся, распрямил плечи.

— Ты справишься? — спросил, сам удивившись своему вопросу.

Он неуверенно улыбнулся.

— Попробую.

Я кивнул с твердостью, которой не ощущал, и вышел на несгибающихся ногах.

Потом пошел к себе, лег в постель и стал думать.

В тот день, к счастью, гулянки не намечалось. Мне это было на руку — не столько потому, что я устал от притворства, сколько потому, что мне просто хотелось побыть одному — кто знает, вдруг на меня снизойдет озарение и я пойму, что же, Жнец подери, происходит с моей жизнью в последнее время. К своим свежеиспеченным «родственникам» я даже не стал заглядывать, а слоняться по замку не решился из опасений наткнуться на Дарлу — сейчас я был не в настроении с ней беседовать. Сидеть у себя было не менее опасно, но здесь я, по крайней мере, был один.

Выглянув в коридор, я поймал за плечо пробегавшего мимо пажа и приказал принести мне пергамент и чернила. Тон вышел подчеркнуто повелительным, я даже удивился. Мальчишка не возвращался долго, объяснив задержку тем, что никак не мог найти пергамента. Я скривился — казалось бы, приличный дом, а на такую ерунду скупятся. Впрочем, может, здесь просто мало кто умеет писать.

Заперев за палсом дверь, я сел за стол в дальнем углу комнаты и, закинув на него ноги, прислонил прямоугольный лист темно-желтого пергамента к коленям. Чернила — это, конечно, не грифель, но в данный момент, как и всегда, впрочем, для меня был важен процесс.

Чернила оказались темно-красными, как венозная кровь. Я обмакнул в них кончик хорошо заточенного пера и стал рисовать лицо Миранды. Я его не помнил, но это не имело значения.

Я пытался представить, что было бы, если бы надо мной не висело проклятье суеверий этого безумного культа. Вспоминал то далекое время, когда я и те, кто еще недавно были моими друзьями, только начинали «охоту» в восточных лесах. Да, мы были взъерошенные, хохочущие, озлобленные, умеющие ненавидеть лучше, чем стрелять. Но время шло… Не знаю, как вышло, что мои друзья стали выполнять мои приказы. Не помню, когда и при каких обстоятельствах я начал их отдавать. В какой-то миг наши жестокие забавы и ненависть выросли во что-то большее. В то, чему я до сих пор не мог подобрать названия. Да, мы много убивали, но унижать нам нравилось гораздо больше.

Мы никогда не рассказывали друг другу о себе.

Мы никогда не говорили о том, что делаем и зачем.

Мы никогда не задумывались, какую цену нам придется за это заплатить.

Я сам не заметил, как оторвался от попыток нацарапать Миранду и принялся за арбалет, прямо поверх ее лица. Крестовина пришлась на переносицу, которая получилась слишком угловатой. У меня вдруг зачесались ладони. И через миг захлестнула тоска — глухая, черпая и совершенно беспробудная.

«Проклятье, — подумал я. — Проклятье, да нет же, Юстас, нет. Всё не так! Всё совсем не…»

Моя рука дрогнула, крупная алая капля растеклась по лицу Миранды, полностью залив арбалет. Я выругался, уже вслух, поднял взгляд. Таки приперлась, сучонка. Или не она?..

Стук повторился. Может, не отзываться?.. А если Ларс? Если что-то стряслось?.. Да нет, Ларс бы не стучал…

Ручка двери опустилась и вернулась в исходное положение. Я смотрел на нее, как зачарованный, судорожно стискивая испорченный пергамент.

— Виконт… вы там?

«Леди Йевелин», — подумал я, и единственное, чем отозвалась во мне эта мысль, было несказанное удивление. Оно было так велико, что я встал, бросил пергамент и перо на стол и отпер дверь, ни на миг не задумываясь, зачем я это делаю. Просто она спросила, там ли я — этого почему-то оказалось довольно.

Она стояла на самом пороге, и, когда я открыл дверь, очутилась прямо напротив меня, так близко, что я мог коснуться ее лица, не выпрямляя руки. Стало особенно заметно, что она выше меня — мне приходилось чуть приподнимать подбородок, чтобы смотреть ей прямо в глаза. Не могу сказать, что это доставляло мне большое удовольствие.

— Леди Йевелин? — повторил я как полный дурак.

— Можно? — без улыбки спросила она.

Я отступил в сторону. Она была вся в зеленом — от шелковой сетки на голове до простого домотканого платья и плетеных туфель. Платина волос свободно струилась по спине. Я смотрел на ее волосы, спускающиеся до талии, а она стояла спиной ко мне, не поворачиваясь и не ступая вперед, словно позволяя мне вдоволь налюбоваться ими. В ту минуту я думал о чем угодно (в основном о всяких пошлых мерзостях), но только не о том, какого хрена ей тут надо.

Поэтому мое деревянное «Чем обязан?» было скорее непроизвольным, чем исполненным здоровой подозрительности.

Она сказала:

— Закройте дверь.

Это было произнесено таким тоном, будто она собиралась обвинить меня во всех смертных грехах. Наверное, именно поэтому я ее послушался. Мою странно опустевшую голову внезапно посетила мысль, что эта холеная сука, видимо, всё разнюхала. Не знаю, как, почти наверняка не без участия Юстаса, но сейчас это не важно. Она шла к креслу, из которого я только что вылез, а я лихорадочно раздумывал, что сказать или сделать, чтобы она оставила нас в покое. Так ничего и не придумав, я смотрел, как она усаживается в кресло, как кладет изящные локти на подлокотники, как выпрямляется, прижимая безупречно ровный позвоночник к твердой прямой спинке сиденья. Леди Йевелин была прекрасна. И даже обыкновенное кресло теперь казалось поистине царским троном.

Сев, она вонзила в меня прямой, словно арбалетный болт, и такой же беспощадный взгляд, и я почувствовал, как латы моей самоуверенности рассыпаются в труху. И успел подумать, каким идиотом, вероятно, выгляжу, когда она вновь разлепила карминовые губы и изрекла:

— Развеселите меня!

Несколько мгновений я рассматривал ее, словно редкую диковинку, пытаясь понять, не снится ли она мне. Леди Йевелин сидела неподвижно, ни капли не смущенная этим взглядом. Она не улыбалась, и это было странно.

— В вашем семействе, судя по всему, испытывают непреодолимую тягу к народным сказаниям, — сам не зная зачем, произнес я. Она окинула меня взглядом, от которого могло свернуться молоко. Я слабо усмехнулся, развел руками. — Прошу прощения, миледи, я неучтив. Сомневаюсь, что могу помочь вам. Я не слишком хороший собеседник, тем более сегодня я не в форме.

— А вы наглец, — почти дружелюбно заметила она. — В Хольстерме все так беззастенчивы?

— Нет, я один такой. Уникум в своем роде.

— Весьма остроумно.

— Я не шут, сударыня.

— Это я вижу.

Она умолкла. Мне было неловко — и оттого, что она совершенно бесцеремонно вломилась в мою спальню, при этом называя меня хамом, и оттого, что я не понимал, зачем это ей понадобилось. Выпереть ее за дверь в ее же собственном доме было бы не только невежливо, но и просто опасно. А делать это галантно я не умею — в высшем обществе за дверь всегда выставляли меня.

Я вздохнул, подошел к столу и отпил воды из кувшина. Очень невежливо, но я решил быть хамом, коль скоро уж она меня им назвала. Мне хотелось, чтобы она убралась вон, но почему-то я не мог ни сказать ей об этом, ни повести себя так, чтобы она ушла сама. Я представил, как это выглядит со стороны, и поморщился.

— Перепили? — безжалостно осведомилась Йевелин.

Я усмехнулся.

— Сударыня, я не обязан вас развлекать. Во-первых, вы должны быть с супругом. А кроме того, в замке достаточно высокородных кавалеров, которые без сомнения сумеют развлечь вашу особу…

— Мой супруг занят, — отрезала она и стиснула веер. — А что до высокородных кавалеров, то половина из них неспособна связать и двух слов, а другая и вовсе без всяких слов норовит забраться под юбку.

— И с чего вы взяли, что я не отношусь ко вторым? — насмешливо спросил я.

— Вы здесь уже третий день и еще не попытались. Этого довольно. Виконт, скажите, вы предпочитаете мужчин?

Это звучало так невозмутимо, что я поперхнулся и уставился на нее, с трудом подавляя смех. Она смотрела на меня немигающими глазами, голубыми и прозрачными, как ледяная вода, бьющая из-под земли, всем своим видом требуя ответа. Ее тело при этом оставалось совершенно неподвижно, только лицо чуть повернулось в мою сторону.

— Нет, — справившись с собой, честно ответил я.

— Хорошо, — сказала Йевелин.

Я посмотрел на нее с интересом. Вчера и позавчера во время застолья я, подвыпив, глазел на нее куда больше, чем собирался — то есть столько же, сколько большинство присутствующих в зале мужчин, а она была довольно любезна и очень вежлива, поэтому ее нынешнее поведение ставило меня в тупик.

— Вы хотели мне что-то сказать? — предположил я, пытаясь хотя бы подтолкнуть ее к ответу. Пока это было забавно, но мне бы не хотелось, чтобы сюда вошел ее муж, а я бы не имел ни одного мало-мальского объяснения тому, что маркиза делает в моей спальне.

— Нет. Да, — сказала она и с вызовом посмотрела на меня. Потом вдруг быстро отвела взгляд, и я замер, решив, что она засмущалась, но это смехотворное заблуждение быстро развеялось, когда Йевелин протянула узкую бледную руку и взяла со стола лист пергамента, залитый красными чернилами. — Это вы рисовали?

Не знаю, как она смогла там что-либо разобрать, но отрицать очевидное было глупо.

— Вы рисуете?

— Когда думаю. Помогает сосредоточиться.

— О чем вы думали? — спросила она и, не дожидаясь ответа, сказала: — Я тоже рисую.

Не знаю почему, но это сообщение меня безумно удивило. Высокородные дамы частенько балуются художествами, чаще всего с самыми удручающими результатами… Я знал это лучше многих, но наличие подобных увлечений у леди Йевелин меня почему-то не разозлило, а почти… обрадовало. Я уже хотел поинтересоваться, можно ли посмотреть ее работы, если таковые имеются, когда она отложила листок и сказала:

— Очень решительный штрих. У вас рука не дрогнет, что бы ни случилось.

Это да — дрогнувшая рука вполне способна послать стрелу в спину друга, а не врага, но этого я ей, разумеется, не сказал. Вместо этого я чуть было не ляпнул весьма глуповатое «Вы мне льстите», но она, не глядя на меня, приказала:

— Расскажите мне что-нибудь. Рассмешите меня.

Это по-прежнему был приказ, но теперь в нем слышалась слабая, почти неуловимая дрожь. Так голос дрожит от ярости. Я сначала подумал, что от мольбы, но нет — от ярости…

— Я не знаю смешных историй.

— Тогда расскажите страшную. Всё равно.

Я вспомнил мистично поблескивающие глаза Куэйда Аннервиля, повествующего о том, как Йевелин улыбалась, когда скармливали собакам соблазненного ею менестреля. Сейчас, глядя на неподвижное и неприлично красивое лицо Йевелин, я не мог себе этого представить. Хотя… обладатели именно таких лиц смеются над подобными вещами легче всего.

— Я плохой рассказчик.

— Бросьте кокетничать. Вы ведь не женщина.

— Да, правда же, плохой.

— Ну ладно! — она вдруг резко поднялась и шагнула вперед, но пошла не к выходу, как я надеялся, а к окну — У вас тут такая духота! Что, слуги вовсе не проветривают? — сказала она и распахнула ставни.

Блекло-желтый свет брызнул на ее волосы, юбки, на мраморные плитки пола, на мышиную нору в стене под самым окном.

Что-то было не так. У нее что-то было не так, что-то случилось. Как у Юстаса… У нее и у Юстаса что-то случилось. Проклятье, я надеюсь, не между ними!..

— Тогда давайте сделаем вот что, — сказала Йевелин, глядя вниз, во двор, — я стоял слишком далеко и не мог видеть, на что именно направлен ее взгляд. — Вы скажете мне какой-нибудь маленький секрет, что-нибудь такое, чего бы вы не сказали в обычном разговоре. Что-то, что вы знаете и чего обычно не говорите, пока вас не спросят. Маленький секрет. Сначала вы расскажете ваш. Потом — я расскажу свой. И так — пока у нас не кончатся тайны.

Я смотрел на нее, пытаясь понять, не издеваются ли надо мной. Но нет. Лицо Йевелин было спокойно, но напряжено, на гладком, без единой складки лбу выступили капли пота. От нее по-прежнему веяло холодом, но теперь — еще и силой, твердой, несгибаемой, зато вполне способной сгибать. Любящей сгибать.

Понимая, что она не может говорить серьезно, я усмехнулся и скрестил руки на груди:

— Хотите поиграть? Ну давайте.

— Да, — зачем-то подтвердила она и кивнула, еще раз подтверждая уже сказанное. — Да, я хочу поиграть. Ну, что вы замолчали? Хотите, я начну?

Я пожал плечами. Это было довольно занятно, но меня не покидало чувство легкой тревоги, почему-то усиливающееся, когда я смотрел на волосы Йевелин, на изгиб мягкой платиновой волны.

— Я лишилась девственности в двенадцать лет.

Хорошенькое начало! Уж не ждет ли она от меня подобной откровенности?!

— Я пять лет хранил верность одной женщине, — язвительнее, чем хотелось бы, проговорил я. Она обернулась, бросила на меня резкий взгляд.

— Хранили? А теперь уже нет?

Почему-то ее слова меня не задели. Я только улыбнулся шире, не отводя взгляд.

— Я же не спрашиваю вас, с кем вы лишились невинности. В этой игре вопросы задавать нельзя.

— Да? — светлые брови изогнулись так изящно, что это просто не могло быть естественным движением. — Точно?

— Без сомнения, — твердо сказал я.

— Ну хорошо. В детстве я украла у матери браслет и списала пропажу на служанку. Ее высекли так, что вся спина осталась исполосована шрамами.

Забавно. Я, пожалуй, не отказался бы спросить, сделала ли она это нарочно, чтобы полюбоваться поркой, но, памятуя о мною же выдвинутых правилах, сказал:

— Я изнасиловал женщину.

Ее губы дрогнули, потом изогнулись, удерживая невысказанный вопрос. Вероятно, о том, почему только одну.

— Я вообще часто краду. Люблю воровать. Особенно у дам, которые останавливаются в нашем замке. Всякую мелочь. В основном платки. У меня полно батистовых платков с инициалами.

Она говорила абсолютно серьезно. И смотрела в окно.

Я помолчал. Потом медленно заговорил:

— Мой школьный друг как-то взял на себя мою вину. Я разбил окно, он видел это, и когда учитель пригрозил выгнать всех, он встал и сказал: «Это я». Учитель смотрел в глаза каждому и спрашивал: «Это он?» Когда он посмотрел на меня, я не отвел взгляд. И сказал: «Да, это он». Друга выгнали. Он не посмел появиться на глаза своему отцу и стал шляться по улицам. Там его сбила повозка, которой правил пьяный кучер. Это было на углу двух улиц, Батистовой и улицы Парфюмеров, и его мозги залили сразу обе — и Батистовую и Парфюмеров…

Странно. Это было пятнадцать лет назад, и я с тех пор ни разу об этом не вспоминал. А теперь, когда Йевелин заговорила о батистовых платках, само всплыло в памяти…

Она помолчала. Потом подняла веер, который все это время неподвижно лежал в ее пальцах.

— Смотрите. Красивый?

Я не привык разглядывать предметы женского туалета и поэтому только теперь заметил, что он сделан из крашеных перьев.

— Это хохолки болотной цапли. Для изготовления такого веера нужно пятьдесят штук. Хохолки растут у цапель на головах, прямо на темени… — она коснулась кончиками пальцев шелковой сетки на своих волосах. — Чтобы снять хохолок, нужно содрать кожу. Но только обязательно с живой птицы, потому что перья мертвой сразу тускнеют и сваливаются. Такие веера большая редкость и стоят очень дорого, я никогда их не видела. Но когда узнала, как их изготовляют, сразу захотела один. Вы… понимаете?

Она обратила ко мне свой взгляд, и в нем было столько ужаса, что я едва не отшатнулся. Через миг Йевелин отвернулась, а когда снова посмотрела в мою сторону, ее взгляд был снова холоден и вежлив. Показалось, наверное. В последнее время мне вечно что-то кажется…

— Скучно с вами играть, — сказала она и опустила руки, сжимающие веер из пятидесяти заживо содранных опереньев.

— Я предупреждал.

— В следующий раз попробуем иначе.

— Это как?

— Можно будет задавать вопросы.

Я ничего не ответил, и она ушла. Только когда дверь закрылась, я понял, что так и не выяснил, зачем она приходила.

ГЛАВА 17

Пыль и пыльца… Серо-серебряная: серого больше, чем серебра. Бормотание, тихое-тихое… совсем тихое… серебристо-серое: серого меньше, чем серебра. Тонкая струя светлого порошка, царапающая пожелтевший пергамент.

— Отпусти… отойди… через четвертый вал… меж сыпучих утрат… отойди…

Белое пламя где-то очень глубоко.

— Отпусти… отойди… отойди…

Белые губы. Белые-белые, как пламя… серые… серебряные… сухие, как пергамент, на который льется порошок.

— От… пус… ти-и-и…

Треск дров в очаге — преступно громкий.

— Ну? Ничего не получается, да?

Белое пламя в белых глазах. Губы синеют, синеют, синеют…

Что-то, что страшно назвать улыбкой.

— Очень любопытно… Чем ты здесь занимаешься, Марлена? Тебе разве не надо быть в людской? Что это за порошок? Что за дрянь? Где ты ее взяла?

— М-миледи, я…

— Да уж, ТЫ. Старая дура. Ну, что ты тут делала? Порчу на меня навести хочешь? Не получается, правда? Ничего не получается…

— Миледи-и-и-и!..

Хрип переходит в вой, когда пальцы, цепкие, словно когти, вплетаются в гладко зачесанные волосы.

— Вот что, милочка моя, бросай эти игры. Поняла? И сучонке своей это передай.

Серые слезы, серые-серые, без серебра, серый крик в сухой глотке.

— Это… не… Дарла, не Дарла, миледи!

— Знаю, что не она. У нее ума бы не хватило. Прощаю на первый раз. Ну, на чем ты колдовала, покажи-ка…

Сухой пергамент. Блекло-белый, весь в серебряных, без серого, слезах. Исписан красными, как кровь, чернилами. Этот пергамент… Я знаю его.

Хрипло:

— Убирайся.

— Ми…

— ПОШЛА ВОН!

Белый листок в прозрачных когтистых пальцах. Мелкая серебристая дрожь. Серебристая-серебристая. Без серого.

Иногда отношение к людям меняется как-то… внезапно. Не только людям, к вещам тоже, но это просто меньше чувствуется. И внезапность заключается отнюдь не в том, что можно четко назвать момент и причину перемены. Если бы. Я не знаю, когда это случилось — когда я увидел спящего Юстаса или его покрасневшие от слез глаза?.. Когда смотрел на безмятежную платину волос Йевелин или на ее веер из скальпов цапель?.. Когда наткнулся на пьяного в дым Ларса в одних подштанниках, не способного связать двух слов и с задумчивым видом сидящего на верхней ступеньке лестницы, ведущей в парадный зал? Мне стоило большого труда выволочь его оттуда, не поднимая шума, пока его не увидели Аннервили. Пьяный Ларс был настолько невероятным, настолько шокирующим явлением, что я разозлился. Да, я на него разозлился — на него, на себя, на Юстаса, на леди Йевелин. И на Флейм, которую целый день не мог найти.

Но больше всего — на Дарлу Аннервиль.

Еще три дня назад она вызывала во мне сочувствие. Еще вчера мы не без приятности скрипели скамеечкой в оружейной. Еще два часа назад я вообще о ней не думал.

Сейчас я был готов ее убить. Проклятье, полон решимости. И вовсе не потому, что, по моим предположениям, она могла быть (хотя, если уж начистоту, с тем же успехом могла и не быть) Проводником и ее смерть решала массу проблем. Нет, холодные просчитанные убийства не для меня. Я никогда не смог бы стать ни палачом, ни наемником. А вот убийство, когда тебя переполняет ярость, — это как раз мое.

Я шел по коридору, распахивая все двери пинком ноги и заглядывая во все комнаты, кипя от ярости и мысленно называя мою дорогую сестренку-виконтессу последними словами. Мне было тошно, противно, мне было страшно от того, что я не мог понять, почему мне так худо. Я знал только одно: нам надо уезжать. Сегодня, сейчас. К Жнецу Аннервилей, к Жнецу Проводника, к Жнецу всё. Я просто хотел уйти.

Теперь я понимаю, что просто чувствовал приближение Ржавого Рыцаря, но, если бы я осознал это тогда, мысль о моем преследователе меня вряд ли бы успокоила.

Я искал Флейм, а нашел другую. Совершенно на это не рассчитывая.

— Эван! Вот ты где!

Помню, в детстве так кричала моя дорогая матушка Элизабет, двадцатилетняя жена неудачника-отца — всякий раз, когда намеревалась подрядить меня волочь надравшегося папашу в их подобие спальни. И, услышав знакомое «вот ты где», я всякий раз бросался наутек, подгоняемый ее проклятиями и рыданиями.

Дарла, похоже, ни рыдать, ни проклинать не собиралась. Мы стояли по разные стороны зала на двух разных лестницах и, хвала Жнецу, чтобы добежать до меня, Дарле понадобилось бы преодолеть немалое расстояние. Я развернулся и дал деру, вспоминая чахоточные щечки моей дорогой матушки.

— Эван!

Я почти ненавидел ее в ту минуту. За изумление, за отчаяние, за гнев, прозвучавшие в этом крике. Не знаю, что она хотела мне сказать. Мне было на это плевать. Мне было плевать на то, что я провел в этом замке последние три дня ради нее. Наверное, я уже тогда всё понял, и какая-то часть меня испугалась. Испугалась, что всё не будет так легко. Испугалась красных глаз и ломаной улыбки Юстаса, ужаса в глазах Йевелин, пьяной дымки во взгляде Ларса. Это так отличалось от того, чего я привык бояться…

«Хотите поиграть? Ну давайте». Давайте. Жнец вас подери, давайте, давайте поиграем.

Я смотрел на почти карикатурно искаженное лицо Дарлы и думал об этом.

Давайте. Поиграем немножко.

Я рывком распахнул ближайшую дверь и, переступив порог, прислонился спиной к стене. Не знаю, успела ли она заметить, куда я вошел. Не знаю, что сделал бы, если бы через минуту она вошла следом и стала… что стала? Снова стаскивать с меня штаны? Я вдруг почувствовал такое отвращение к себе, что с минуту даже не мог понять, где нахожусь.

А это была оранжерея. Много зелени, пьянящий запах, белые и красные цветы, четкие силуэты мраморных скульптур. Пышные ветви низко склоняются над окнами, будто живые ставни. От этого внутри было почти темно.

И еще здесь было очень душно. Тяжелая, приторная пряность экзотических запахов затрудняла дыхание. Я попытался вспомнить влажный чистый запах лиственного леса — и не смог.

Я подошел к окну, машинально оттягивая воротник рубашки и чувствуя, как пылает лицо. Отодвинул ветви, толкнул тонкую резную ставню и привалился плечом к стене, судорожно вдыхая воздух.

А потом — одновременно — увидел Флейм и услышал это.

Флейм была в окне напротив. В окне комнаты, отведенной мне. Она стояла спиной, но я ее все равно узнал — по пальцам, судорожно вцепившимся в подоконник. Я знаю эти пальцы лучше, чем свои. Она как будто пятилась от кого-то и прижалась к самому окну — дальше ей некуда было отступать.

А это оказалось всего лишь частым эротическим придыханием, доносившимся из зарослей буйных белых цветов справа от меня. Временами сквозь него прорывался сдавленный неразборчивый шепот и легкие нервные смешки.

Не знаю, почему я посмотрел туда, откуда они доносились — точно так же, как не знаю, почему сбежал от Дарлы минуту назад. Теперь, привыкнув к совпадениям, слишком часто происходившим в моей жизни за последние годы, я склонен считать, что кто-то вел меня. Когда я бежал от Ржавого Рыцаря, когда избегал Дарлы, когда не хотел смотреть в глаза Йевелин Аннервиль — кто-то хотел, чтобы я делал всё это.

Я до сих пор не знаю, кто это был.

Но в тот миг он захотел, чтобы я посмотрел направо. И не просто посмотрел — отведя взгляд от прямой, как струна, спины Флейм, вытянул руку и осторожно отвел в сторону загораживающие вид зеленые ветви. Приторный запах ударил мне в лицо. Я прикрыл глаза (словно можно спастись от запаха, закрыв их), а когда снова посмотрел сквозь кусты, то увидел госпожу маркизу в расшнурованном корсете, роскошные груди которой с чувством и неподдельным энтузиазмом мял господин менестрель, лишь этим утром смотревший на меня чужими глазами и спрашивавший, наигрался ли я.

Меня не замечали. Я глазел на них не меньше минуты, интересуясь не столько бюстом маркизы, сколько состоянием моих несчастных мозгов. Я не верил в то, что видел. Отказывался верить. А когда понял, что не сплю и не брежу, мне вдруг стало так смешно, что я был вынужден зажать себе рот ладонью, чтобы удержать рвущийся из горла хохот.

Наигрался. Наигрался, значит, да?

Потом я шагнул вперед — отпущенная ветка больно хлестнула меня по щеке — и пошел к ним. Они опомнились, когда я был уже в двух шагах. Йевелин подняла глаза первой. И — о боги — улыбнулась мне.

Я отвел взгляд, схватил прилипшего к ней Юстаса за шиворот и дернул назад с такой силой, что сшиб его с ног.

Паника на его лице мгновенно сменилась злостью, как только он меня узнал. Вскочив, он отступил, смеряя меня взглядом, полным чего-то, что я мог назвать только ненавистью. Я на миг ощутил разочарование. Мне-то казалось, что это снова тот же Юстас… Тот, которого я оставил в Лемминувере, велев присматривать за Паулиной. Юстас из той жизни. Из той игры.

А у этого Юстаса по-прежнему были красные глаза. Этого Юстаса я не знал.

Но тогда это для меня еще ничего не меняло.

— Вы в своем уме? — спросил я, и мой голос прозвучал гораздо ровнее, чем я мог надеяться.

Йевелин снова улыбнулась, совсем слабо. Она свела края корсета обеими руками, но выглядело это не как жест стыдливости, а как еще большая провокация. Я невольно взглянул на то, что пытались спрятать ее тонкие белые руки, и тут же перевел взгляд на Юстаса.

— Убирайся отсюда.

— Какого хрена! — вспылил он. — Что ты себе…

Я послал ему такой взгляд, что он подавился окончанием фразы. Потом, видимо, поняв, что приключение сорвалось, выругался и пошел прочь, досадливо махнув рукой. Я почувствовал себя оплеванным.

Когда невидимая из зарослей дверь захлопнулась за ним, я повернулся к леди Йевелин. Она все еще улыбалась.

— Он бабник и полный кретин, — сказал я, глядя ей в лицо — проклятье, как же меня раздражала эта необходимость приподнимать голову, чтобы смотреть ей прямо в глаза! — Но вы-то еще не окончательно рехнулись? Сюда мог войти кто угодно! К примеру, ваш муж!

— Мог, — кивнула она, склонив голову набок. — Но вошли вы.

Я чуть было не выматерил ее, но сдержался. Отступив на шаг, я снова отвернулся.

— Приведите себя в порядок. Я прослежу, чтобы никто не вошел…

— Однако как вы любезны, милорд! — повысив голос, насмешливо проговорила она, и ее изучающий взгляд был таким явным, что я заметил его даже боковым зрением. — Застав знатную женщину в объятиях заезжего менестреля, вы не доносите ее мужу и даже не спешите присоединиться к забаве, а ведете себя как дуэнья, стремящаяся скрыть позор своей воспитанницы. Если у вас нет корыстных интересов поступать так, мне остается лишь изумляться тому, что вы живой человек, а не рыцарь из девичьих грез!

Слов нет, как мне хотелось ей врезать, чтобы она заткнулась. Я вспомнил ее пальцы, теребящие веер, потом пальцы Флейм, стискивающие подоконник, и сжал зубы. Запоздало бросил взгляд в окно, увидел лишь пустой темнеющий проем и разозлился еще больше…

— Вы дура, сударыня, — сказал я, и она тихо рассмеялась.

— Конечно. Поможете мне с корсетом?

Я не выдержал и выругался, а она засмеялась снова, уже в голос. Я быстро отошел от нее, думая, что мне стоит просто убраться отсюда, но почему-то не сделал этого. Не из-за Дарлы — о ней я уже не помнил — просто у меня осталось странное чувство незавершенности. Я встал у двери и стал нервно обрывать листья на ветке акации, вслушиваясь в звуки, доносящиеся из коридора.

Когда за моей спиной зашуршал шелк, я обернулся. Йевелин оправляла складки юбки, не глядя на меня.

— А из вас получилась бы неплохая камеристка, виконт. Вполне надежная. И не болтливая, я полагаю, верно?

Кровь прилила к моему лицу, но я сдержался. Может, потому что понял: она не хотела унизить меня. Если бы хотела, унизила бы и посильней.

— Ну что ж, если я опять захочу поразвлечься с заезжим менестрелем, непременно позову вас держать свечу, — небрежно сказала Йевелин и протянула руку к двери, когда я перехватил ее запястье и сжал его так, что улыбка мигом сбежала с ее губ.

Это был первый раз, когда я прикоснулся к ней, но тогда я думал не об этом, а о ее словах. Она второй раз их повторила, но ударили они меня только теперь — может, именно из-за этого, почти намеренного, повторения.

Значит, заезжий менестрель.

— Я всё понял, — голос был далеким и глухим, словно я говорил, опустив голову в колодец. — Я вас прекрасно понял, миледи. Вы хотели, чтобы вас застали… не правда ли? Вы нарочно обжимались с ним среди бела дня в доступном для всех месте почти у самого окна. Вы знаете, что делают в этом округе с простолюдинами, которые посягнули на честь аристократки. Знаете, потому что любите смотреть, как потом этих простолюдинов дерут собаки. Потому что смотрите на это и… улыбаетесь. Улыбаетесь, верно, миледи?

Она неотрывно глядела на меня, и в ее чуть раскосых васильковых глазах был страх. Там снова был страх — тот самый, который я увидел в них сегодня утром, когда она пришла ко мне. И улыбка, появившаяся на ее лице, когда я замолчал, делала этот страх еще глубже… еще чище, пронзительнее.

И поэтому, когда она сделала то, что сделала, я вздрогнул. Не от неожиданности — от изумления. Это совсем не то, что делают люди, в глазах которых столько страха.

Я все еще держал ее запястье левой рукой, и она вдруг перехватила мое правое запястье своей, сжав с силой, которой я никогда бы не заподозрил в женском теле. Я держал ее, а она держала меня. И в глазах у нее был страх.

Что было в моих глазах, я не знал.

— Пойдемте, — сказала она. — Пойдемте, я вам кое-что покажу.

Она отпустила мою руку, и я тоже разжал пальцы. Снова зашуршали юбки, когда она прошла мимо меня, грациозно и надменно, как королева мимо пажа, и я последовал за ней, не проронив ни слова.

Она отвела меня на следующий этаж, который в этом крыле замка был верхним. Здесь царила пустота — вся суета осталась далеко внизу. Мы прошли в дальний конец коридора и остановились перед низкой дощатой дверью, похожей на дверь в коморку трубочиста или мальчика на побегушках. Йевелин извлекла из складок юбки маленький, тускло поблескивавший ключ и вставила его в невидимый замок. Потом сделала мне знак войти.

Внутри не оказалось ничего, кроме деревянного ящика на полу. Единственное окно не было ни застеклено, ни зарешечено; в углу возле него, под потолком, я увидел спящую летучую мышь. Здесь не было ни обоев, ни драпировок — только грубая кладка из крупных серых камней. Больше похоже на камеру.

Йевелин встала на колени возле ящика, смахнула с него пыль подолом и откинула крышку.

Там были краски. И пергамент. А еще несколько стержней отличного грифеля. И сложенный маленький мольберт. Всё в пыли и паутине.

— Тут моя мастерская, — сказала Йевелин, и это были ее первые слова с тех пор, как мы вышли из оранжереи.

Не став спрашивать, как она может рисовать здесь, я присел возле нее. Она отодвинула мольберт и достала со дна ящика бархатную папку, скрепленную печатью. Бархат был темно-бордовым, словно в топ ее платью. Йевелин провела по нему рукой, как слепой проводит по лицу, чтобы угадать черты.

— Я давно это нарисовала, — сказала она и сломала печать.

Сухой треск разламываемого сургуча был неожиданно громким. Летучая мышь над окном пронзительно взвизгнула и, сорвавшись с места, умчалась в окно.

Йевелин раскрыла папку и вытряхнула ее содержимое на пол.

Десятки листков. Все — в черно-белых тонах. Грифель, гуашь, акварель. Только черное и белое. Лица. Очень много лиц, но ни одного живого, человеческого. Тела. Голые, совокупляющиеся, разрубленные на куски. Много рук — скрюченных, связанных, с широко растопыренными пальцами. Глаза — без лица, без бровей, без ресниц, — просто глаза на белых листках, просто черные глаза без малейшего выражения. И много неба — белого и черного. Всё выполнено технично, талантливо. Очень-очень честно.

— Вы их никому никогда не показывали, — это был не вопрос, а утверждение.

Она кивнула, разглядывая портрет бритоголовой девушки, прикованной к столбу в настолько постыдной позе, что даже мне, любителю порнографических картинок, стало не по себе.

— Это вам… приснилось? — с трудом спросил я. Она долго не отвечала, перебирая листки. Ее руки не дрожали, а в глазах не было страха, но я видел, что она ненавидит эти рисунки. Возможно, так сильно, как никогда не ненавидела людей.

— Нет, — наконец проговорила она. — Не приснилось.

Из стопки выскользнул один листок. Я машинально подхватил его и замер.

Я не помнил этого лица, но никогда не смогу забыть это тело. Этой чуть выпуклой, выгнутой грудной клетки, из которой на моих глазах вырвали сердце.

Но не по этой причине я онемел, одеревенел, не в силах выдавить из себя мучающий меня вопрос.

Она не просто была там нарисована.

Она была нарисована привязанной к кресту.

Йевелин забрала листок из моих рук. Мне в лицо она не смотрела, и я не знаю, на счастье или на беду.

— Миранда. Так ее звали. Редкое имя. И стервой она была тоже редкой. — Она помолчала, а потом порвала листок. Пополам и еще раз пополам. И еще раз. Только тогда бросила обрывки.

— Скажи… мне… — выдавил я, и она взметнула на меня почти удивленный взгляд, тут же ставший хмурым.

— Нечего рассказывать. То, чего вы наслушались от местных сплетников, гораздо романтичнее действительности. Мы вместе охотились — она хоть и была сукой, в соколиной охоте знала толк. Миранда ускакала вперед, за соколицей. Когда я догнала ее, там уже были эти люди. Один из них ударил меня, я потеряла сознание. Очнулась на земле. Кони стояли рядом, щипали траву. Миранда исчезла. Вот и всё.

— Какие… люди?

— Почем я знаю? С виду обычные бандиты. Там не самые спокойные места.

Она замолчала. Я неуклюже собрал с пола клочки разорванного пергамента, стиснул в руке. Йевелин молча посмотрела на мой сжатый кулак. Потом потянулась ко мне. Я думал, она снова схватит мое запястье, но вместо этого она лишь коснулась моих пальцев своими. Это не было приказом или просьбой разжать кулак. Просто прикосновение — словно ей захотелось узнать, какова моя кожа на ощупь.

Я поднял глаза и встретил ее взгляд. Никогда на моей памяти женщины не смотрели так прямо и так недвусмысленно. Я стиснул кулак еще сильнее. Углы смятого пергамента впились мне в ладонь, но руку я не разжал.

— Не смейте, — сказал я.

Из нелепого окна потянуло сквозняком. Йевелии смотрела мне в лицо, а я смотрел на пряди ее волос, которые легонько шевелил ветер.

Она отстранилась. Слабо дернула краешком губ, словно хотела улыбнуться и передумала. Потом стала собирать листки. Я смотрел на нее, не двигаясь и продолжая сжимать разорванный листок в кулаке.

— Почему вы хотите убить Дарлу?

— Я это люблю, — ответила она, не глядя на меня.

— Любите что?..

— Убивать, — ответила Йевелин и захлопнула крышку.

Я встал за миг до того, как поднялась она. Теперь я чувствовал, что от нее веет силой. Какой-то очень странной силой — не физической и не духовной. Я одолел бы ее без особого труда, и я мог смотреть на нее, не отводя взгляд — я смотрел. И она смотрела. Но ее сила ломала меня, ломала что-то во мне. И чем дольше я смотрел в ее полные страха глаза, тем больше чувствовал эту силу. Пока не понял, что страх и был силой.

— Уезжайте отсюда, Эван, — сказала она. — Просто уезжайте.

Я не нашелся, что ответить.

В нижние этажи мы вернулись врозь — она пошла другой лестницей, и я не стал идти за ней. Внизу я столкнулся с Дарлой, и прежде чем она успела закричать, схватил ее и жарко поцеловал в возмущенно приоткрытые губы, чувствуя, как они теплеют, как обмякают и поддаются под моими губами.

ГЛАВА 18

Блеск огня в камине. Так по-домашнему, уютно было бы — но беззвучно. Без треска, без искры, без тени. Слабый отблеск синего пламени — и только. Даже рук не согреть. Только сон. Так сладко, сладко, сладко…

Она тянет пальцы к огню, не надеясь, не веря — тянет. И тянет, и тянет…

— Я не понимаю… Не могу его понять! Он такой странный! Что ему от меня нужно?

— А ты бы спросила, деточка, спросила бы…

— Да как спросить, если он от меня прячется! А то вдруг схватит… Я его боюсь, кормилица! Он такой…

— Боишься, деточка? Ой ли?

— Ну…

Крепко сжатые пальцы под округлым подбородком, взгляд — в пламя, синее в сипем… Сонный стук вязальных спиц.

— Это всё из-за нашей суки. И его приворожила. Мало ей, что свела с ума всех приличных мужиков в округе. Я на той неделе Мариона видела, знаешь?

— Да?

Сонный стук спиц.

— Да, так он даже не глянул на меня! Я его уже и так… ты знаешь… и эдак. Нет, ни в какую! Из-за нашей суки…

Сонный-сонный… синее-синее…

— А то, что она Куэйду… Боже мой… Я подумала, он и правда это сделает! Так испугалась! И вот теперь еще Эван. Она что-то сделала ему, кормилица, я чувствую. Она что-то делает всем, кого я… могла бы любить.

— Скоро, деточка. Совсем скоро.

Яркая белая искра выстреливает в сухую мглу, тает. И снова — синее безмолвное пламя.

К вечеру гости разъехались, и Аннервили отправились на охоту. Они и нас звали, но я сухо напомнил про обет, запрещавший не только обзаводиться семьей, но и убивать живых тварей. Отговорку приняли охотно — по сути, приглашение было данью вежливости. Как я узнал из болтовни слуг, Аннервили предпочитали охоту в семейном кругу. Да и вообще, во взгляде маркиза мне виделось зарождающееся недоумение. А может, мне только казалось, и это говорила та часть меня, которая хотела убраться отсюда как можно скорее.

Я стоял у окна, привалившись плечом к стене, и смотрел, как они уезжают — чета Аннервилей, Куэйд и Дарла. Йевелин сидела в седле как мужчина, узду держала одной рукой, а ее вороной не казался особенно покладистым. Я в который раз молча восхитился ее страсти к показухе. Дарла, сидя на нетерпеливо гарцующей кобылке, бросала недовольные взгляды на брата, с пыхтением забирающегося на коня. Экипировался он, словно для военного парада, и в целом зрелище являл жалкое. Аннервиль негромко отдавал приказания егерям и казался самым нормальным человеком среди всей его полоумной родни. Вокруг, заливаясь лаем, бесновались собаки. У меня вдруг зачесались руки пустить по болту в мягкие места обеих дамочек. Я уже не думал о теплых губах одной и страхе в васильковых глазах другой. Отсюда, из окна, они обе снова выглядели теми, кем были на самом деле.

— Уехали?

Голос Ларса был хриплым и усталым, но абсолютно невозмутимым. Я подождал, пока кавалькада скрылась, и, кивнув, медленно развернулся.

— Ладно, хватит, — сказал Ларс, — Пора что-то решать.

Флейм молча разглядывала свои ногти, забросив ногу на ногу так, что часть юбки сползла на бедро, обнажив лодыжки. Я смотрел на них, словно видел впервые, и вдруг заметил косточки, выпиравшие на щиколотках. Угловатые, довольно крупные и ужасно некрасивые. Мне безумно захотелось поцеловать их — сначала одну, потом другую.

Ларс протяжно откашлялся, прикрывая рот тыльной стороной ладони. Он плохо выглядел. Я отошел от окна.

— Ты с Юстасом говорил?

— Ага… Два раза, — со злостью бросил я и удивился, когда Ларс устало кивнул.

— Он выбыл.

— Да?.. — я не спросил, что он имеет в виду, это и так было очевидно. Правда, Ларс не казался озадаченным, и этого я понять не мог. Говорить об этом сейчас не хотелось. Может быть, из-за Флейм, а может, и нет.

— Я их видела, — вдруг сказала она.

— Кого? — спросил я, прекрасно зная, о чем она говорит.

— Юстаса с этой белобрысой сукой, — ответила Флейм и, оторвавшись от своих ногтей, метнула на меня полный ненависти взгляд. — Обжимались в оранжерее. Прямо напротив.

— Что ты тут делала?

Она встала, хлопнув крышкой стула-комода, на котором сидела.

— Тебя искала! Чтобы ты отогнал от меня этого ублюдочного маркизика! Понимаешь, я ошибочно принимала тебя за мужика!

— Я сам тебя искал весь день, — огрызнулся я и тут же осекся: — Маркизика?.. Аннервиля?!

— Сынка его. Ходит за мной! Ходит, только ходит и ходит, с того самого… вечера…

Я ей не поверил. То, как она запнулась, и то, как прятала взгляд, и то, как избегала меня целый день, — всё это привело к тому, что я ей не верил. Ларс задумчиво пригладил волосы, глядя мимо меня. Я вдруг почувствовал себя лишним.

Боги, что с нами происходит?

— Возвращайтесь в леса, — сказал я.

Флейм встрепенулась, Ларс медленно покачал головой — словно оба они ждали этих слов.

— Я сам разберусь с Проводником. И со всем остальным… тоже.

— Ты думаешь, это Дарла?

Я не ответил. Мне вдруг стало холодно. Я поежился.

— Всё равно ее проще прирезать, — прагматично заметил Ларс. — Мы ничего не теряем.

— Ларс! — одернул я его. — Не надо.

Странно, меня покоробили не его слова, а то, что он сказал «мы».

Что это, что же это такое?

Я вдруг понял. Не я был тут лишним. Лишними были они.

— Езжайте, — сказал я.

— А ты? — тихо проговорила Флейм.

Меня едва не передернуло от того, как она это сказала. Смиренно, равнодушно. Словно давно уже знала, что этим всё кончится.

Да что же мы за друзья, ребятишки, если трехдневная пьянка у провинциальных лордов делает с нами такое?

Это было глупо — я прекрасно знал, что дело вовсе не в пьянке. С ними что-то случилось. С ними, и с Юстасом. И со мной… И, готов спорить, они не смогли бы ответить, что именно, точно так же, как не мог ответить я.

— А я не вернусь, — от того, как легко мне дались эти слова, мне самому стало не по себе.

— Да ну, — сказал Ларс. Флейм только молча посмотрела сначала на него, а потом на меня и снова уткнулась в свои ногти.

— Это с самого начала было ошибкой. Не стоило вам со мной ехать. Это мои проблемы и моя забота. Я кое-что нащупал… вроде бы… Вам тут быть просто незачем.

Ларс взял со стола у кровати пустую бутылку и выразительно ею потряс.

— Что, значит, так вот?

Для него это была странная манера изъясняться, но я снова не удивился. Почувствовал мимолетный укол обиды и тут же мотнул головой.

— Так вот, Ларс. Закончу с делами, приеду. Занимайся там… всем этим… пока…

Звучало как отговорка, никому не нужная формальность, и мы это чувствовали, все трое. Флейм закусила губу, сощурилась, быстро отвернулась, словно еле сдерживая рвущееся проклятие. Ларс вздохнул, коротко, почти насмешливо.

— Как скажешь, кузен, — сказал он и небрежно отсалютировал мне. Меня передернуло. Я словно совсем позабыл о нашем маленьком маскараде, который сейчас казался такой же нелепой и смехотворной игрой, как и всё остальное…

Что — остальное?..

Я постоял еще немного, пытаясь поймать их взгляды, потом повернулся и пошел к выходу.

— Это всё она! — вдруг выкрикнула Флейм, круто развернувшись ко мне. — Это она!

Я задержался на миг, пытаясь осмыслить ее слова. Получалось не очень-то.

Ларс посмотрел на меня и тут же снова отвел взгляд.

Флейм отвернулась, закусив костяшки пальцев.

Мы никогда ничего друг другу не рассказывали, ребята, верно? Эй, Флейм, как твоя мать допустила, чтобы ты пустилась в партизанские бега? Ларс, где ты берешь деньги, чтобы постоянно играть? Что вы оба делаете тут, со мной, почему вы пошли за мной в самом начале, почему сделали это еще раз и почему так легко отпустили теперь? Не в наших привычках спрашивать, так ведь?

Ну, я и не буду.

Я вышел за ворота замка впервые после нашего прибытия сюда и на минуту почувствовал нечто похожее на облегчение. Была отличная погода — ярко-синее небо, много солнца, легкие пушистые облака. Отойдя от ворот подальше, я расстелил куртку под развесистым одиноким тисом, стоявшим около укатанной дороги, и разлегся, подперев голову руками и разглядывая богатый окрестный пейзаж.

Вокруг замка были сады и поля, чуть в стороне высилась мельница, и только почти на самом горизонте виднелся лес, в который уехали Аннервили. На западе принято устраивать крестьянские поселения вплотную к крепостям феодалов — местность каменистая, плодородной почвы мало. Правда, проблем при осаде не оберешься — всё спалят и выжгут, чтобы расчистить подступы к замковым стенам, но не похоже было, что Аннервиль баловался междоусобицами. Ничего, погодите, доберется сюда Шерваль… Хотя, впрочем, вряд ли — он облюбовал восток, а оттуда наверняка пойдет на столицу, коли наглости наберется, — что ему какой-то Даллант… И милая сельская местность останется милой сельской местностью.

А что, если тут остаться, вдруг мелькнула шальная мысль. Взять участок земли, построить домишко, обзавестись работящей крепенькой женой из местных, скотину завести… Отличный воздух и яблоки почти круглый год — что еще надо?

Я беззвучно хохотнул в кулак, хотя услышать меня было некому. Ну и перепады, однако же… Семнадцать лет городской жизни, потом — шесть лет лесного партизанства, теперь вот на деревню потянуло… И когда я уже успокоюсь, а?

Могилка успокоит, услужливо подсказала та часть меня, которой совсем не хотелось, чтобы наше общее сердце использовали в ритуальных целях.

Эта мысль немедленно напомнила мне о Ржавом Рыцаре. Проклятье, чем я занимаюсь, а?! Три дня жрал местный самогон и обжимал даллантских красоток, вместо того, чтобы делать то, зачем я, собственно, сюда пришел. С сожалением я вынужден был признать, что ни на шаг не стал ближе к тому, что искал. Словам Йевелин о Миранде я почему-то верил, хоть они и разочаровали меня. То, почему ее приняли за Проводника, оставалось для меня загадкой, как и то, по каким признакам мне разыскивать Проводника номер два. Убивать глупышку Дарлу только потому, что ей двадцать и она знала Миранду, я не собирался, но времени у меня с каждым часом становилось всё меньше. Даже если бы я хотел, то не смог бы забыть о Ржавом Рыцаре. А у него, если верить мальчишке из храма, была еще и столь же приятная подружка…

Я подскочил, будто ужаленный. Стальная Дева! Она должна прийти за женщиной-Проводником. В ближайшее время — вероятно, примерно тогда же, когда Рыцарь придет за мной. Значит, мне надо всего-то быть там, куда она явится… Легко сказать — всего-то. Ржавого Рыцаря я еще более-менее чувствовал, кажется, теперь острее, чем прежде, но как быть с его второй половиной? Она ведь не чувствует меня.

От возбуждения я сел и едва не заорал, увидев нависшую надо мной тень. Учитывая мои предыдущие размышления, я бы не очень удивился, услышав скрежет ржавой брони, но это был всего лишь Куэйд Аннервиль, смотревший на меня сверху вниз с мрачностью предопределенности.

— Милорд! — сказал я громче, чем следовало, гася инстинктивную дрожь. — Вы уже вернулись?

— Я никуда и не ездил, — угрюмо сказал он и без приглашения уселся рядом. Мне пришлось подвинуться, однако вытащить куртку, прижатую массивным телом наследника, я всё же не решился.

— Я видел, как вы садились на коня.

— Вы бы лучше за сестрицей своей смотрели. Я вернулся, когда жареным запахло. Нет никакого желания помирать.

Его последние слова озадачили меня, и я проглотил возмущенный вопрос о том, а что, собственно, не так с моей сестрицей.

— Помирать? Вы ведь вроде на охоту собрались, а не на битву?

— С этой ведьмой охота на мышей опаснее любой битвы, — проворчал он, пододвигаясь вперед. Я видел только его широкую массивную спину, затянутую в трещавшую по швам кожу, загорелую шею и мохнатую шапку волос. Куэйд нервно засучил рукава.

— Постойте! — осенило меня. — Вы ее… боитесь?!

Он не убил меня и даже не вызвал на дуэль за это дерзкое предположение, только вздохнул, как тогда в оружейной.

— Лес — ее стихия, — пробормотал он, так низко наклонив голову, что я с трудом разбирал слова. — Она владеет лесом… тем, что в лесу… теми, кто в лесу… Потому и велела мне туда отвести Дарлу — когда я там, она имеет надо мной еще большую власть… даже если не видит меня… И не только надо мной — над ними… над всеми… Оно там дышит, вдыхает… Она там Миранду убила.

Я вдруг понял, что этот человек не в себе. То, как он говорил, как сидел — спиной ко мне, чуть заметно покачиваясь вперед-назад, как смотрел на меня в оружейной, как блестели его глаза… «Да он просто безумен», — с разочарованием понял я, и это безумие объяснялось вовсе не несчастной любовью к мачехе и не ведьминским наваждением. Я вспомнил, что говорила Флейм, и на миг испытал странную смесь страха с жалостью.

Однако его последние слова о Миранде заставили меня спросить:

— Почему вы так в этом уверены?

— А вы разве не понимаете? Не чувствуете, что она любит убивать?

«Я это люблю».

Черно-белая Миранда, привязанная к кресту.

Куэйд уже не казался мне сумасшедшим.

— Она всех убивает, всегда… Сначала завлекает… потом опутывает… и убивает. Присасывается, как паучиха, впрыскивает яд и сосет…

Я слабо покачал головой. Куэйд сидел спиной ко мне, но в этот миг обернулся. Он улыбался как-то странно, и я не мог сказать по этой улыбке, кто из нас двоих безумен.

— Не верите? Сегодня она убьет Дарлу. Она за этим поехала в лес.

Я оперся спиной о ствол тиса, осторожно вытянул ноги.

— Вы ошибаетесь, Куэйд.

— Ну, увидите.

Он тоже оперся о дерево, с другой стороны. Теперь я видел только его тяжеловесные ноги в кожаных ботфортах, сминавшие клевер.

Я тихонько вытащил из-под него свою куртку и накинул ее на плечи. Вроде стало холодать.

Не знаю, сколько мы так сидели, не перебрасываясь ни словом. Я чувствовал нарастающее напряжение — не потому, что верил Куэйду, во всяком случае, мне не казалось, что причина в этом. Напряжение было необъяснимым, но от этого не менее гнетущим; так бывает, когда долго сидишь в засаде, не имея ни малейшего представления, как выглядит твой враг.

Когда солнце коснулось верхушек дальних деревьев, а на дороге показался маркиз Аннервиль, я сжал несуществующий приклад арбалета, словно готовясь к выстрелу.

Маркиз казался свежим и отдохнувшим. По его виду нельзя было сказать, что случилось что-то чрезвычайное.

Но он был один.

Я медленно поднялся и шагнул ему навстречу. Куэйд остался сидеть.

— А где дамы? В замке? — крикнул мне Аннервиль. Я покачал головой. Взгляд Куэйда жег мне спину. Маркиз слегка нахмурился.

— Они не возвращались?

Сзади к нему подъехали егеря. Один из них вез переброшенную через седло тушу кабана.

— Нет. Я не видел, милорд.

— Куэйд, ты?.. Куда ты пропал? Ты видел Дарлу и мать?

Я подавил желание обернуться и посмотреть на лицо Куэйда, услышавшего, как Йевелин назвали его матерью. Не дождавшись от сына ответа, Аннервиль нахмурился сильнее и развернул коня.

— Они сказали, что поедут вперед, — донесся до меня слабый голос Куэйда, и у меня вдруг мурашки побежали по телу. — Сказали, что устали… Йевелин сказала… А Дарла стояла белая-белая… Поехали… Нет, еще не вернулись… И не вернутся… Вдвоем…

Он еще говорил, когда раздался крик. Сначала я подумал, что кричит Дарла, но тут же понял: нет. Слишком жуткий крик. В нем слишком много страха.

Столько страха я никогда не слышал, только видел — в ее глазах.

Они скакали галопом, вдвоем на вороном жеребце Йевелин. Дарла лежала у мачехи на руках, откинувшись назад и навалившись на ее плечо всем телом. Йевелин придерживала ее левой рукой, другой сжимая узду. Она кричала.

Было очень много крови — на них обеих, но на Дарле больше.

— Ну-у… вот, — протянул Куэйд, и мне показалось, что он усмехнулся

ГЛАВА 19

Мягкая поступь конских копыт по припухшей от влаги земле. Дождь залил поля и дороги, но воздух всё так же тяжел и горек. Ни вдохнуть, ни выдохнуть. И тонкие искры, невидимого, неощутимого напряжения где-то возле лица…

— Он был в Далланте, милорд. Его видел один из дворян…

— Кто?

— Э-э… Барон… Салтрей, если не ошибаюсь. Из Кливора.

— Надеюсь, что не ошибаешься. Доставь его ко мне. Поболтаем.

— Монсеньор, он…

— Что такое?

— Он… ему нездоровится…

— Ты соображаешь, что говоришь?!

— У него лисья чесотка, милорд…

— Проклятье! И правда, пусть сидит в своем Кливоре… Где он видел Нортона?

— В замке маркиза… м-м… не помню сейчас. Выдавал себя за виконта… Грэхем!

Вязкий топот, тяжелое дыхание, мокрая ветка хлещет лицо, белое, как, как… В духе ли милорд?

— Ты вроде бы, говорил с этим Салтреем.

— Да, сэр…

— Почему его не схватили сразу же?

Опасное нетерпение, боги, до чего же ОПАСНОЕ нетерпение… Нет ничего опаснее нетерпения нашего милорда.

— Барон Салтрей не узнал его, монсенъор. Лицо показалось знакомым, но и только. Вспомнил уже потом, когда…

— Когда протрезвел! Твою мать! Что за замок?

— Поместье маркиза Аннервиля, милорд.

Конь истерично ржет, встает на дыбы, взбивая копытами мокрые листья.

— КОГО?!

— Маркиза Аннервиля… монсеньор…

Влажно и сперто: нечем дышать. Будто петля сжимается на пересохшем горле.

— Он еще там?

— Был там, когда Салтрей уехал…

— Уоррен, командуй поворот. Мы идем на Даллант.

— Милорд?!

— Всё равно рано или поздно надо было браться за запад. Чем скорее мы возьмем Аленкур в окружение, тем лучше.

— Но ведь Урсон…

Легкий, почти обнадеживающий хлопок по плечу рукой, с которой никогда не снималась перчатка.

— Это судьба, Уоррен. Ты веришь в судьбу? — Будет верить. Будет. Если того пожелает наш милорд…

— Это ложь!

Я определенно сошел с ума. Это оказалось таким забавным ощущением. Слышу, вижу, оцениваю обстановку. Но не чувствую — абсолютно. Театр марионеток. Неуклюжие, уродливые куклы на скрюченной пятерне кукловода за заляпанной жирными пятнами ширмой. Ярмарка безумия.

— Это правда!

— Дарла, как ты можешь!

— Молчать!

Кому он это кричит? Белой как мел Йевелин, откинувшейся в кресле, окруженной со всех сторон людьми, которые хотят ее смерти? Побагровевшей Дарле, стискивающей кулаки с видом убийцы, почти дорвавшегося до глотки заклятого врага?

Оказалось, что мне. Потому что это идиотское «Дарла, как ты можешь!» заорал именно я. И понял это, только когда меня будто плетью ударил ледяной голос маркиза.

— Расскажи еще раз. Спокойно. Дарла! Я сказал, спокойно!

А он, оказывается, безжалостный человек. За его дружелюбием и неизменной любезностью крылось не природное благодушие, а кремниевый стержень весьма крутого нрава. Мне казалось, я никогда не забуду, как он, подхватив потерявшую сознание Дарлу, изо всех сил влепил пощечину еле державшейся в седле и всё еще кричавшей Йевелин. Та тут же умолкла и сползла на землю. Я не знаю — не понимаю, о чем он думал в ту минуту. Может, о том, что Дарла ему всё же дочь, может, о том, что на ней было больше крови, может, его просто бесят женские крики настолько, что он готов ударить за них, даже если кричит его раненая жена… Так или иначе, я был шокирован его поступком. Мне хотелось сказать: «Как же так, милорд, что вы делаете?» Как будто заранее знал, что ранена не Дарла, а Йевелин.

Это ее кровь была на Дарле.

И Дарла утверждала, что это подлый умысел проклятой ведьмы.

— Отец, я не лгу! Когда она поняла, что не догонит меня, развернула коня и ударила себя кинжалом в плечо! Я так обомлела, что не успела опомниться, как она оказалась рядом и выдернула меня из седла. Если бы в этот миг конь не вынес ее из леса, она бы убила меня как собиралась!

— Да что ты несешь, идиотка?!

— Эван, заткнись!!

Это Ларс. Он здесь, и Флейм тоже. Я знаю это, но не чувствую. Я сошел с ума. Знаю и не чувствую. Они находятся ближе к двери, и голос Ларса отбивается эхом под потолком. Я стою посреди зала, спиной к ним — я больше никогда не повернусь к ним лицом. Аннервиль, Йевелин и Дарла — у камина, в центре ровного алого круга отблесков пламени. Пока придворный лекарь осматривал и перевязывал рану Йевелин, стемнело, Дарла успела прийти в себя и изложить отцу свою версию событий, которую повторяла сейчас в десятый раз: Флейм успела переспать с Ларсом, а я успел сойти от всего этого с ума. Я вернулся в замок вместе с Аннервилями, поднялся наверх, чтобы рассказать своим о случившемся… своим… ха-ха… Ну и — увидел, как мои увлеченно трахаются на моей же кровати. Тогда всё и началось.

Тогда мне и стало по-настоящему плевать. На себя. Не на нее.

Когда чувство вины отпускает, в первый момент это всё равно что получить топор в руки после того, как на тебя годами было наложено заклятье не брать в руки ничего опаснее штопального грибка.

Потому я и ввязался во всё это. Сумасшедшим быть легко.

Они все были против меня — против нас. Йевелин лежала в кресле, прозрачная как стекло. Повязку скрывало платье и наброшенная на плечи шаль, и, не зная, что она ранена, можно было удивиться ее вялости. Та ли это шикарная сука? Та, та самая. Иначе бы ее не хотели убить так сильно.

Меня тоже хотят убить, и это роднит нас, Йев.

Я чувствовал на себе тяжелый, мертвый взгляд Куэйда Аннервиля, стоявшего в дальнем углу и не проронившего до сих пор ни слова. Он тоже был безумен, но иначе, чем я. Оказывается, есть разница.

— Довольно, — сказал маркиз потрясающе ровным тоном, будто ножом разрезая густую, как масло, атмосферу. — Сударь, будьте любезны удалиться. Вместе с вашими родственниками. Это семейное дело, и я предпочел бы обойтись без свидетелей.

В одном я был с ним согласен — Ларс и Флейм вполне могли бы вернуться к занятию, прерванному моим появлением. Совсем напрасно они так резво за мной кинулись. Но я останусь.

Не бойся, я останусь.

— Прошу прощения, милорд, но я останусь.

Она посмотрела на меня — впервые с того момента, как я ворвался в зал, услышав крики Дарлы.

Аннервиль тоже посмотрел. Во второй раз, и еще более неприязненно, чем в первый. От его дружелюбия не осталось и следа.

— Мне не хотелось бы повторять.

— Ангус, пусть… останется. Пожалуйста.

Он круто развернулся к жене, уставился на ее губы, словно не веря, что с них могли слететь эти слова.

— Вот как? Тебе, значит, всё-таки нужны защитники?

— Если ты воспринимаешь меня как преступницу, почему же нет?

— Ты и есть преступница! — закричала Дарла, сжимая кулаки.

Запредельный, кто-нибудь, остановите меня, сейчас я ее сам убью…

Аннервиль не взглянул на дочь, только с минуту пытал Йевелин пронизывающим взглядом, потом коротко бросил:

— Хорошо. Это будет твой позор.

Я услышал, как вздохнула Флейм. Я не встречался с ней глазами с тех пор, как ушел из замка. Уже и не встречусь, наверное. Странно, мне совсем не хотелось знать, почему она это сделала. Почему они это сделали. Первый шок прошел очень быстро — тогда я даже не задумался, что слишком быстро — и теперь не Флейм меня волновала. Мне хотелось, чтобы она ушла.

— Отец, но то, что говорит она, это же…

— Помолчи.

— Как ты можешь мне не верить?!

— Дарла, я от тебя устал.

Хлестко прозвучало, надо сказать. Судя по тому, как эта румяная дура примолкла, данная фраза была в их доме чем-то вроде сигнального слова, за которым, очевидно, следовало традиционное рукоприкладство.

Аннервиль сел в кресло напротив Йевелин и взял ее белые руки, безвольно лежащие па коленях, в свои большие холеные ладони.

— Йевелин, расскажи еще раз, что случилось.

Она не шевельнулась и не отняла рук, даже не вздохнула. Потом заговорила — совсем не тем голосом, что говорила со мной.

— Mы ехали… Повздорили…

— Повздорили!

— Дарла.

— Я чувствовала… что-то не то… не так. Какая-то тревога. Дарла стала… Она что-то сказала, я ответила, она огрызнулась… Я повернулась к ней… развернула коня поперек дороги, хотела сказать… И тут увидела… Это…

— Что? — спросил маркиз. Йевелин ответила:

— Ее.

Я ведь знал это. Знал, чувствовал уже давно. Может быть, с самого начала. Просто не хотел верить. Сложно сказать почему.

— Она была… пешая… Такая высокая, я сначала подумала: что же это, так не бывает… Почему-то про рост так подумала, хотя она… вся… — ее губы вдруг задрожали, сильно и очень заметно. Я услышал, как зло фыркнула Флейм за моей спиной. В эту минуту у меня даже не было сил ее ненавидеть. — Она железная была, Ангус. Вся из стали. Лицо из стали, руки…

— Маска? — предположил Аннервиль, и прежде чем Йевелин успела покачать головой, Дарла взвизгнула:

— Да что же ты ее слушаешь, она…

— Не маска, — слабо ответила Йевелип. — Нет. Просто — сталь. Пальцы из стали, такие… жидкие… Я… Я обмочилась, когда увидела эти пальцы, — совершенно спокойно закончила она.

Дарла скривилась, словно собираясь расплакаться. Куэйд слабо шевельнулся в своем углу. Я не мог выдавить ни звука.

— А хуже всего волосы… Это были… змеи… Ангус. Тоже стальные. И живые. Живые железные змеи вместо волос. И они так… шипели. Так… — она вдруг вскинула голову и, прижав ладони рупором к губам, низко, пронзительно зашипела: — Псшшшшш…

— Да она же издевается над нами! — всхлипнула Дарла. — Ничего этого не было!

— Ты ее не видела, — сказал я, и все головы как по команде повернулись ко мне.

Взгляд Йевелин стал слегка удивленным. Она опустила руки и сказала:

— Да. Дарла не видела. Я не сразу это поняла. А когда она пошла ко мне… я поняла, что это за мной. А Дарла стояла на ее пути. Спиной к ней. Я закричала, Дарла… обернулась. Но не видела… всё равно.

Дарла заплакала, опустив голову и спрятав лицо в ладонях. Я невольно шагнул вперед.

— И что потом? — спросил Аннервиль.

— Потом… Она подошла совсем близко, протянула руку… с мечом… Я выдернула Дарлу из седла, развернулась… Лезвие прошло по моему плечу. Там, где шея Дарлы была.

— Она же врет, папа, она врет, — рыдала Дарла.

— Она остановилась… сразу… как увидела… И у нее на лице… — голос Йевелин сорвался. Никогда я не думал, что голос этой женщины может сорваться.

— Что, Йевелин?

— Ей… было больно.

Повисла пауза. Я пытался представить то, что описывала Йевелин. Странно, что она не упомянула о ржавчине. Но, может, ржавчины и не было? Может, ржавчина только для меня?..

А для нее — змеи.

Каждому Проводнику — свое. Что ж, логично. Иначе, наверное, можно было бы обойтись одним.

— Что ты сделала дальше?

— Пришпорила коня, — устало ответила Йевелин. — Мы и так уже почти выехали из леса. Потом увидела вас…

— А эта женщина?

— Не знаю. Я не оборачивалась.

Она лгала. Вот сейчас она лгала, вероятно, впервые за этот вечер. Не в том, что не оборачивалась — в том, что не знала. Йевелин как-то остановила ее. Как-то сумела. Боги, как?! Я должен знать. Мне обязательно надо знать! Только бы мне хватило времени ее спросить…

Потому что если Стальная Дева уже здесь, то и Ржавый Рыцарь наверняка неподалеку.

Тогда я даже не задумался о том, почему Йевелин лжет.

Дарла рыдала во весь голос; сводчатый потолок зала, искажая эхо, превращал ее всхлипы в завывания дикого зверя.

Зачем лгала она, я тоже не задумывался.

Аннервиль встал и принялся мерить комнату шагами. Шпоры гремели, перекрывая рыдания Дарлы, — он так и не снял сапоги, в которых охотился, и я видел на них пятна грязи и кабаньей крови.

— Всё это очень странно, — жестко проговорил он. — Куэйд, не стой столбом. Пошли отряд, пусть прочешут лес. Эта женщина не могла уйти далеко.

— Можете не утруждаться, — сказал я.

Мне казалось, если он до сих не догадывался, что я самозванец, то теперь я выдал себя с головой. В его взгляде теперь не было даже натянутости. Он смотрел на меня как на холопа, осмелившегося повысить тон на господина. Мне вдруг показалось, что сейчас он велит меня высечь.

— Чем бы это ни было, оно ушло. Пока. Но оно вернется, — невозмутимо сказал я.

— Откуда вы знаете?

— Знаю.

— Я спросил откуда.

— Я не собираюсь рассказывать. Вам лучше поверить мне на слово.

— Почему я должен верить вам на слово?

Мне так не хватало Ларса. Его уверенного, изящного хамства, его аристократических повадок и знания Книги Лордов. С Ларсом, что бы не происходило, мои тылы всегда были прикрыты. Сейчас же в тылу у меня были лишь два предателя, так же предательски молча пялившиеся мне в затылок. Это было гадкое ощущение.

— Мне можете не верить, маркиз. Но я настоятельно прошу вас поверить своей жене. Иначе в ближайшее время то, что шло за ней, явится сюда и вырежет весь замок.

— Откуда ты знаешь?

Это Йевелин. Я не сразу понял — она никогда раньше не говорила мне «ты». Я заметил, как вздрогнул Куэйд, услышав это. Даже Дарла прекратила реветь и подняла раскрасневшееся лицо.

Я помолчал, потом резко сказал:

— Я был там, где их делают!

Какое-то время они приходили в себя от этого заявления. Я думал, Аннервиль начнет расспрашивать, что это и как с ним бороться, но вместо этого он лишь неприязненно бросил:

— Вас там не было, сударь, так что это по-прежнему лишь слово маркизы против слова моей дочери!

— Считайте, что это мое слово и слово маркизы против слова Дарлы!

Дарла тихонько заскулила, и тогда Аннервиль спросил:

— Могу я узнать, в конце концов, почему вы так рьяно защищаете мою жену?

Я не знал, что ответить на это — не рассказывать же, право слово, что она и я волею небес оказались будущими жертвами ритуального убийства и это нас в чем-то роднило. Неловкую паузу прервал Куэйд. Лучше бы он молчал. Его болтливый язык лишь вколотил последний гвоздь в крышку моего гроба.

— Это очевидно, отец! Он же спит с ней! — заявил непутевый братец Дарлы.

Никогда бы не подумал, что в приятном, мягком лице маркиза Аннервиля может быть столько дикой, слепой ярости, в круглом личике Дарлы — столько неподдельного ужаса и горя, в чудовищно красивом лице Йевелин — столько болезненной, горькой иронии. Йевелин потрясла меня больше всех. Кажется, она собиралась рассмеяться, но у нее не хватило сил. Она только поднесла руку к горлу и тяжело, мучительно закашлялась, слегка покачивая головой.

Она была шокирована больше всех.

Больше меня. Хотя и я не ожидал, что моя одержимость ею так заметна.

Я вообще не подозревал, что ею одержим.

Аннервиль двинулся ко мне. Йевелин не пыталась остановить его, но он всё же сделал резкий жест в ее сторону, словно отбрасывая ее руку. Несмотря на напряженность ситуации, это показалось мне забавным — настолько он верил в то, во что хотел верить. Забавно. Его фантазия даже опережала его дела.

Возможно, он убил бы меня. Он очень сильно любил Йевелин — настолько, насколько способны любить люди, у которых слишком много денег и власти. И, возможно, так было бы лучше для всех. Лучше для Йевелин — потому что если я не нужен секте Безымянного Демона без нее, то и она, без сомнения, не нужна им без меня.

В любом случае всё могло закончиться одним ударом. Здесь и сейчас. Но у меня всё-таки был тыл. Какой-никакой, а был.

Я не понимал, что вот-вот умру, до тех пор пока рука Ларса не перехватила запястье маркиза, готовившегося обрушить на меня вытянутый из ножен меч. Я стоял, не отступая, с лезвием у самого горла. Аннервиль дышал тяжело и шумно, его лицо и глаза налились кровью. Ларс слегка покусывал усы. Мне казалось, он прячет ухмылку, хотя его голос звенел, как сталь, которую он толко что остановил.

— Опомнитесь, сударь. И прежде чем убить моего кузена, подумайте, есть ли у вас более весомые доказательства, чем голословное заявление вашего сына.

Аннервиль опустил руку. Отвернулся, медленно прошел несколько шагов, остановился между сыном и женой. Вытянул руку с мечом, и лезвие задрожало в ярде от горла Йевелин.

— Куэйд? — его голос был хриплым, едва слышным, и тем не менее от него мороз продирал по коже.

— Хочешь знать, видел ли я? — с внезапной злостью сказал тот. — Не видел. Доволен? Но если хочешь знать, видеть и не требуется. Она и так ни одного члена не пропускает. Перепихнулась уже со всеми конюхами. У них можешь и спросить.

Удар был ошеломляюще сильным. В первый миг мне показалось, что Аннервиль снес сыну голову, но он бил левой рукой. Куэйд тем не менее рухнул, предварительно крутанувшись вокруг своей оси. Он попытался приподняться на четвереньки, но не смог и снова упал на пол, лицом в пол. Я не мог отвести от него глаз.

— Я сам… — прохрипел он. — Если хочешь знать… Я сам… ее… имел…

Железные пальцы стиснули мое плечо.

— Если ты сейчас не уйдешь, я выволоку тебя силой, — прошипел Ларс мне в ухо. Но я не собирался сопротивляться. Я смотрел на Дарлу, прижавшую ладони к губам и неотрывно глядевшую на меня огромными, совершенно сухими глазами. В них было что-то, чего я никогда раньше не видел. Ни в чьих глазах. Ни у Йевелин, ни у… Флейм.

Флейм стояла у меня за спиной. И не двигалась. И молчала. Ее будто и не было. Ее не было. И нет.

Йевелин неподвижно лежала в кресле, откинув голову на спинку. Кажется, она потеряла сознание, хотя уверен я не был. Ее глаза были открыты.

Я стряхнул руку Ларса, повернулся и вышел.

Я не слышал, шли ли они за мной. Мне было всё равно. Мне хотелось просто оседлать первого попавшегося коня и умчаться на край света. Всё равно на какой. Восток подойдет, пожалуй. Там, где поле рождает зарю. Но здесь я больше не мог и не намеревался оставаться ни минуты.

Я выскочил во двор, оттолкнул зазевавшегося слугу и направился к конюшням. Теперь за моей спиной звучали торопливые шаги, я услышал свое имя, но не обернулся и не замедлил шаг.

Ларс догнал меня, схватил за плечо, круто развернул к себе и влепил мне пощечину.

Моя голова дернулась набок. Я вскинул на него глаза. Мгновение смотрел в его каменное лицо, а потом ответил тем же.

Это была не драка. Просто две короткие звонкие оплеухи. Весьма аристократично.

Его голова дернулась в точности как моя, и смотреть на это было приятно. Я знал, за что ударил его — не за эту пощечину, вовсе нет — и он наверняка знал тоже, что лишь усиливало мое удовольствие от происходящего. Ларс выпрямился. Его глаза медленно наливались кровью. Я подумал, что так его никто никогда не бил. Он никому не позволял так себя бить. Даже мне. Никогда.

Вокруг была ночь, слуги разбежались, над нашими головами потрескивали чадящие факелы, невыносимо пахло гарью. Из замка не раздавалось никаких звуков, но это вовсе не значило, что внутри все успокоилось.

Снаружи, впрочем, тоже было жарко. Мы просто смотрели друг на друга, и я не знаю, во что эти взгляды могли бы перерасти, если бы Флейм не кинулась между нами.

— Прекратите! Вы оба сумасшедшие! Что вы делаете?!

Я хотел и ей влепить по роже для полного набора, так сказать, а потом это показалось мне просто смешным. Таким смешным, что я улыбнулся. Очень широко. Ужасно радостно.

Они оба посмотрели на меня как на ненормального.

— А не пошли бы вы… — сказал я и, отвернувшись, возобновил прерванный путь к конюшням.

Но Ларс не собирался так просто меня отпускать.

— Объясни, какого хрена ты бросился защищать эту дрянь? — с силой ухватив меня за плечо, процедил он.

— Ларс, ты мало получил? — задушевно осведомился я. — Еще хочется?

— Она Проводник, да? Не Дарла, а она? Ты понял это? Так за каким же хреном не позволил Аннервилю ее убить?!

Пожалуй, стоило объяснить это раз и навсегда. Просто для того, чтобы… да, чтобы освободиться от них. Просто освободиться. Окончательно.

— Я скажу тебе, за каким хреном, Ларс. Мне хочется жить. Понимаешь? Очень хочется. Я сравнительно недавно это понял. За Йевелин пришла Стальная Дева. И Йевелин смогла ее остановить. Она сильнее меня. Понятно тебе? Она сильнее всех нас, гребаных солдатиков, вместе взятых. Если я и выберусь из этого дерьма, то только с ее помощью. Но оставаться здесь сейчас мне нельзя. Аннервиль убьет и ее, и меня.

— Но мы ведь еще ничего не сделали, — слабо отозвалась Флейм.

— Всё мы сделали, родная, — сухо бросил я и даже не почувствовал злорадного удовлетворения от этой лжи, когда краска отхлынула от ее лица — только усилившееся отвращение. — Что такое? Ты чем-то расстроена? Мне казалось, ты свою личную жизнь уже уладила.

— Я не собираюсь перед тобой оправдываться, — тут же отозвался Ларс. — Это ничего не значило.

— Боги, Ларс, ты вроде дураком никогда не был.

— Ты тоже, Эван.

Я посмотрел на него, он посмотрел на меня. Я вдруг понял, что не хочу выяснять, как, зачем, почему и для чего они так со мной поступили. Вчера, неделю назад — захотел бы. А сейчас мне было даже наплевать, что это именно Ларс. То, что это была Флейм, я и так с легкостью пережил. Чего там, у самого рыльце в пушку. Но Ларс… Ларс. Когда друг спасает тебе шкуру и спит у тебя за спиной с твоей женщиной — это как называется? Всё-таки предательство? Или как-то иначе?

И, верьте или нет, на это мне тоже было плевать.

— Эван, послушай меня. Пожалуйста. Я прошу. Не уезжай сейчас. Останься. Аннервиль может перегореть. Если это случится, ты сможешь с ней спокойно поговорить. Не знаю, за каким хреном, но сможешь. Если нет, успеешь удрать, и я сам прикрою тебе отход. Но потерпи хотя бы до завтра. Прошу. Не надо, чтобы всё это пропало вот так… впустую. Пожалуйста.

Каждое его «прошу» и «пожалуйста» было для меня новой оплеухой. Ларс никогда не говорил таких вещей. Никому. Я не знал, о чем свидетельствует такой прорыв — о его отчаянии или расчете.

Мне было плевать и на это.

Где-то вдалеке звенело железо — то ли на кухне, то ли в кузнице. Флейм дрожала, обхватив плечи руками. Я вдруг понял, что сегодня сильно похолодало, а на ней все еще было платье, в котором она появлялась на балах, — вечернее, полностью открытое, с невероятно глубоким декольте.

Я молча отстранил Ларса и пошел обратно в замок. Проходя мимо Флейм, услышал, как она всхлипнула. Мне почему-то казалось, что от холода.

ГЛАВА 20

Хруст и шелест… И шипение… Там не слышно, но ощущается… Запах… Так пахнет то, что надо вернуть… Что надо вернуть живым… Что надо вернуть… сейчас…

Шипение.

Шипение?

«Ты…»

Дрожь воздуха у самых пальцев. Странные шары, красные с бордовым — их называют… глазами… Эта тварь тоже не хочет видеть его лица. Все умирают, когда видят его лицо… Кроме того, что надо вернуть… Оно не умирает. Нельзя. Оно должно умереть иначе.

И не здесь.

Но — это шипение… Шшшипениееееее…

«Ты-ы?..»

Не надо. То, что пахнет. Надо. Надо то, что пахнет… Пахнет близко… сильно… здесь… Зеленые холмики с желтыми порослями чего-то живого. Что-то другое живое ходит, топчет это живое… И за этим, вторым живым… и за стеной… за третьей стеной — оно. То, что надо вернуть.

Но только вот…

«Ты».

Хруст — гнется ржавая сталь. Ломается, с кратким надрывным воплем.

Ты…. Я…

Не сейчас.

Почерк был неровный, даже неряшливый, с сильным уклоном влево — совсем не такой, каким, по моему убеждению, должен быть ее почерк. Уж я-то знал в этом толк — бывало, отец подрабатывал каллиграфистом, а когда совсем спился, раз или два подделывал векселя, чтобы расплатиться с долгами. Его не поймали — он вовремя успел замести следы, но я на всю жизнь запомнил, как пахнет горящий вощеный пергамент.

«На рассвете, за конюшнями. Я должна видеть тебя. Йевелин».

Я чуял ловушку, благо нюх на подобные вещи за последние годы у меня развился неслабый, и стоял возле окна, вертя в пальцах бумажку, которую мне час назад подсунули под дверь. Я выскочил в коридор, но успел лишь услышать быстрый топот удаляющихся ног. Горничная или мальчишка-паж…

Записку писала не Йевелин.

Я это знал — и не только потому, что у этой странной женщины не могло быть такого смешного, полудетского почерка. Может, она писала левой рукой, чтобы не быть обнаруженной, кто знает?.. Да только дело не в этом. Она написала бы не так. Не фразами из дамского романа, которые так любят провинциальные аристократочки… А кроме того, даже смысл был совсем другой. Она написала бы не «я должна видеть тебя», она написала бы «уезжай». Нет, «уезжайте». Ее случайное «ты» в зале было неправильным. Мы оба это почувствовали.

Но самое главное заключалось в том, что я был абсолютно уверен, она вообще не стала бы мне писать. Незачем. Нас не связывало ничего, о чем бы она знала.

Я зажег свечу и поднес мятую записку к огню. Бумажка вспыхнула и свернулась, пламя поползло к моим пальцам. Я подумал о Флейм. Думал о ней всё время, пока огонь пожирал лживые слова, придуманные для меня, и, когда красный язычок лизнул мой ноготь, бросил бумажку на свечу. Огонь бешено задергался и почти сразу погас. По пергаменту потек расплавленный воск.

Я думал про рисунки Йевелин. Про Миранду, беловолосую Миранду, привязанную к кресту. Интересно, какими были ее волосы? Светлыми, наверное. Ведь Йевелин не могла знать, что она поседеет. Или могла?..

Я отряхнул ладони от пепла и, не оглядываясь, вышел из комнаты. Откуда-то я знал, что уже никогда сюда не вернусь.

Замок спал или успешно прикидывался, что спит. Не знаю, где были Ларс и Флейм, но вряд ли в одной постели. Почему-то я верил им — верил, что это ничего не значило. Но это было не важно. Не потому, что я не мог их простить. Просто они уже мне не принадлежали. Я почти с облегчением подумал, что пора их отпустить.

Я тихонько вышел через один из черных ходов для прислуги и, обогнув здание, направился к конюшням. Солнце еще не взошло, хотя небо было совсем светлым. Хотя я не сомкнул глаз в эту ночь и даже не раздевался, да и предыдущий день никак нельзя было назвать спокойным, я чувствовал себя свежим, отдохнувшим и совершенно безмятежным. Чем-то это напоминало мое состояние во время полуторалетнего плена в храме Безымянного Демона. Тепло, хорошо и спокойно, и не трогайте же вы меня…

За конюшнями никого не оказалось, только подросток-конюх сладко похрапывал, свернувшись на охапке соломы и натянув одеяло до самого носа. Я посмотрел на него с насмешкой — ничего не стоило увести коня, тихо выехать в заднюю дверь и… Именно это я собираюсь сделать, но только после того, как выясню, кому понадобилось заманивать меня сюда. Мелькнула мысль, что это могут быть проделки Дарлы или Куэйда, желающих скомпрометировать Йевелин еще больше. Значит, она здесь тоже появится. Это хорошо. Мне хотелось спросить ее про Стальную Деву. Всего один вопрос. Может, и успею. А если нет — ну что ж, нет так нет.

Я обошел конюшни два раза, потом прислонился к стене и равнодушно посмотрел на золотой луч, скользнувший по кромке горизонта. Бестолковая получилась поездочка. Хотя, с другой стороны, я выяснил довольно много полезного. Вот понять бы только, что именно.

Я отмахнулся от запоздалого ночного комара и вздрогнул, услышав приглушенное бормотание. Совсем рядом, хотя еще минуту назад около конюшен было пусто. Я заглянул за угол и никого не увидел, но бормотание не прекращалось и даже усилилось. Теперь я различал отдельные слова. Что-то вроде «отойди, отпусти».

Заинтригованный, я бросил взгляд на крепко спавшего мальчишку-конюха и, снова заглянув за угол, обомлел.

Там была женщина — через минуту я узнал в ней дородную бабу, первой кинувшуюся обнимать спасенную Дарлу. Кормилица. Она стояла у стены конюшни спиной ко мне, держа руки внизу как-то странно — будь она мужчиной, я решил бы, что она пришла отлить. Исподница на ее спине взмокла от пота и липла к лопаткам, хотя жарким утро вовсе не казалось. Женщина стояла, низко опустив голову, распущенные волосы без тени проседи свисали ей на грудь. Я мог поклясться, что минуту назад ее здесь не было, и она не могла пройти так, чтобы я ее не заметил.

— Отпусти… отойди… через четвертый вал… меж сыпучих утрат… через шорох пустынь… отойди…

Она бормотала монотонно, тоскливо, с короткими резкими подвываниями, словно молилась или читала заклинание. Мне вдруг стало жутко.

— Меж сыпучих утрат… вдоль чащобы ветров… через шорох пустынь… отойди…

Я шагнул к ней, сам не зная, что собираюсь сделать, когда она вдруг вскинула голову и отпрянула. Я отпрянул тоже, почти рефлекторно, и тут же увидел, что стена конюшни треснула.

Не было там этой трещины минуту назад! Чем угодно поклянусь! Не было…

— Что вы… делаете? — хрипло спросил я. Женщина обернулась. Лицо у нее было полное и доброе, как и положено кормилице. Только глаза — пустые. Пустые и совсем белые.

Но это только в первый миг. Она слабо тряхнула головой, и я увидел, что они снова такие, какими положено быть человеческим глазам. Небольшие, обведенные темными кругами зрачки. Голубые.

— Что вы делаете? — повторил я, и она сказала:

— А ты?!

Надо признать, я не до конца понял, что она имела в виду. Только выглядела она так, словно совсем не ожидала меня здесь увидеть. Более того — будто я ей мешал. Я невольно отступил, чувствуя себя почти виноватым. Что бы ни собиралась сделать эта женщина, не она вызвала меня сюда. Я смотрел на нее, она смотрела на меня с застывшим на губах «А ты?!», а трещина в стене менялась. Расширялась, медленно наполняясь тусклым желтым сиянием. Но я почему-то смотрел не на трещину, а на кормилицу, на ее полные обвисшие груди, четко выделяющиеся под ночной сорочкой. Мне было неловко и почти стыдно оттого, что я вижу ее такой. Мелькнула странная мысль: «Нет, неправильно, ведьмы совсем не такие».

А затем события закрутились и понеслись, будто лавина, всё быстрее и быстрее, сначала отдавая далеким грохотом, потом подминая под себя всё сущее. Я услышал чьи-то легкие шаги за спиной, запыхавшееся дыхание, отчаянный крик: «Нет же! Нет! Уходи!» и через миг уже удивленно смотрел на Дарлу, которая чуть ли не в чем мать родила, повисла у меня на руке. Моим первым порывом было стряхнуть ее, словно гадкое насекомое, но, встретив взгляд ее испуганно распахнутых, умоляющих глаз, я застыл. Что-то шевельнулось во мне — что-то странное. Дарла снова всхлипнула и попыталась оттащить меня в сторону.

— Ты откуда здесь? — только и смог произнести я.

И тогда скорее почувствовал, чем услышал свое имя. Оно было произнесено не удивленно и не вопросительно, без надежды, без обвинения. С обреченностью. Словно она хотела сказать: «Я же знала…»

Йевелин стояла в десятке шагов от нас, полностью одетая, с волосами, заплетенными в косу, бледная и какая-то неуловимо трогательная. Она переводила взгляд с меня на Дарлу и на кормилицу, беззвучно шевелившую губами, на которых я, почти не напрягаясь, читал: «Отпусти… отойди… через шорох пустынь…»

Йевелин посмотрела на щель в стене за моей спиной, и ее взгляд окаменел.

Аннервиль, Куэйд и Ржавый Рыцарь появились одновременно.

Я стоял спиной к конюшням, машинально удерживая упорно тащившую меня Дарлу, чувствуя жгучий взгляд Йевелин, а они заходили на меня с двух сторон: маркиз с сыном справа, со стороны замка, быстрым, нервным шагом, а Ржавый Рыцарь слева, неторопливо, устало, почти вразвалку. Аннервиль был в рубашке и полотняных брюках, в руке он сжимал обнаженный меч. Куэйд шел за ним по пятам, и стало ясно, что это он заманил меня сюда.

Любовное свидание у конюшен. Так глупо.

Странно, что я думал об этом. Странно, что я вообще думал. Но это длилось недолго — из замка выбежал растрепанный Ларс, за которым следовала Флейм, и я понял — спокойно, отстраненно: «Все». Все в сборе, все-все, кто играл здесь со мной в эту игру, даже те, о чьем участии я не догадывался. Они все в сборе. Все пришли меня проводить.

Прежде чем окончательно отключиться, я бросил последний взгляд на Йевелин. И этот взгляд стоил драгоценных мгновений, которые я на него потратил, стоил смертей, к которым мог привести. Тогда я об этом не подозревал, а теперь знаю: стоил.

Йевелин смотрела на Ржавого Рыцаря.

У меня не было времени на него смотреть.

Я круто развернулся, отшвыривая Дарлу. Она отлетела в сторону, чудом не напоровшись на метивший в меня родительский меч. Я бросился было к выходу из конюшни, Ржавому Рыцарю наперерез, но Аннервиль преградил дорогу. Запах ржавчины ударил мне в нос, и я понял, что меня вот-вот вырвет.

«Жнец тебя подери, ублюдок, чего ж ты теперь-то меня не выручаешь, гад?!» — в ярости подумал я, шарахаясь в сторону. На этот раз меч противника скользнул мимо, но путь к конюшне был закрыт. Я даже отчаяться не успел — Рыцарь находился в десятке шагов от Йевелин, стоявшей к нему ближе всех. А она всё смотрела на него и смотрела, не двигаясь и не издавая ни звука. Ее лицо было абсолютно спокойным.

Дарла кричала. Флейм, кажется, тоже, и кто-то из мужчин, наверное, Ларс.

Я снова развернулся, еще не решив, как поступить, и тогда опять увидел щель.

Хотя это уже трудно было назвать щелью.

Это была дверь — во всю недавнюю стену величиной, истекавшая вялым желтоватым светом. Оттуда пахнуло ветром, и вдруг из вязкого сияния брызнуло мелкой горсткой серого песка.

Запредельный, это был портал!

Времени на раздумья не оставалось. Я шагнул вперед, к желтому свету. Услышал истошный вопль Дарлы и почувствовал, как цепкие маленькие руки хватают меня за рукав. Рядом мелькнуло лезвие меча, и тут же — совсем близко — заскрежетало железо, — так громко, что у меня заложило уши. Я оттолкнул застывшую кормилицу, сделал еще шаг… и неожиданно понял, что не хочу туда входить. Не хочу, не хочу — и мне плевать, что будет дальше… Я отступил бы и всё было бы кончено, если бы желтый свет не оказался сильнее меня.

Он просто подхватил меня и засосал, будто вихрь или водоворот. Руки Дарлы сжались на моем предплечье с такой силой, что я едва не взвыл от боли; я почувствовал, как меня дернули, и непременно упал бы, если бы густое желтое сияние не тащило меня за собой. Справиться с ним не смог бы и десяток Дарл.

Я уже не видел и не слышал ничего, что происходило во дворе замка маркиза Аннервиля, да мне и не до того было — в лицо горстями колючего песка ударил сухой жесткий ветер, мне немедленно забило глаза, рот и ноздри. Я закашлялся, яростно и отчаянно отплевываясь, а меня всё волокло вперед, и пальцы Дарлы всё еще сдавливали мою руку с такой силой, словно хотели содрать мясо с кости.

Там, в замке, наверное, умирали, но это уже не имело значения.

Я успел подумать про мальчишку-конюха, сопевшего на соломе под стеганым одеялом. Он, кажется, так и не проснулся.

Это была моя последняя мысль, прежде чем весь мир стал желтым.

ГЛАВА 21

Сухие пальцы перебирают жесткие черные перья. Больно. Покалывание в слезящихся глазах. Приторный запах благовоний — ровно настолько, чтобы не стать тошнотворным. Очень длинные тени, такие длинные, что кажутся уродливыми. Холодно. Ранняя осень.

— Как они там… знать бы…

— Джевген, ну сколько тебе говорить? Прекрати себя терзать. Уже должно быть скоро. Ты стал таким нервным.

— С тех пор, как мы выпустили Деву…

— Во имя Демона, не начинай снова!

— Я не могу, Алоиз. Я всё время думаю о ней. Даже Джейкоб про нее говорит.

— Джейкоб…

Перья такие жесткие, такие черные, почти ненастоящие. Холодные, как эта ранняя осень. Но так приятно их гладить. Так чудесно. В них есть какая-то надежность, что-то, чего никогда не будет в человеческих волосах.

— Что он думает обо всем этом?

— С каких пор тебя заботит мнение Джейкоба?

— Джевген…

— Ладно… Он сказал, что ждет с нетерпением… когда его вернут.

— Его?..

— Его.

— Ненавидит, да?

— Ненавидит.

У перьев нет тени. А остальные — длинные-длинные… У перьев нет тени, они — не уродливы. У того, что не уродливо, нет тени.

Холодно пальцам.

— Уже скоро, Джевген… Правда же… Совсем скоро… Перья… холодно…

— Я знаю.

Холодные, жесткие, надежные, уютные перья мертвой птицы.

Было больно дышать. Такое ощущение, словно легкие и гортань у меня забиты песком, и остается совсем немного места для сухого, горячего воздуха, раздирающего горло.

Я вдруг понял, что лежу на животе, уткнувшись лицом в стиснутые руки, и с трудом приподнял голову. На зубах скрипел песок. Открывать глаза было еще больнее, чем дышать. Я зажмурился и со стоном перекатился на спину. Ныла каждая мышца тела, даже пах и язык. Такой дикой усталости я не чувствовал со времен самых первых тренировок, когда только вступил в отряд арбалетчиков. Даже тогда, кажется, было легче.

Я полежал еще немного, пытаясь собраться с силами и надеясь, что оглушительный шум в ушах понемногу утихнет. Потом, поняв, что могу так долго проваляться, уперся руками в землю и рывком сел, по-прежнему не разжимая воспаленных век. Тысячи острых, словно камешки, песчинок впились мне в ладони.

Было очень жарко.

Я закашлялся, перегнувшись в сторону. Во рту у меня, и правда, был песок, и я схаркнул его, почти сразу почувствовав себя лучше.

И только тогда открыл глаза.

Сначала я увидел только небо — очень низкое, дымчато-голубое, с далеким крохотным солнцем, подернутым рябой мутной пленкой. Оно было всюду, куда не кинь взгляд — долю мгновения я пребывал в абсолютной уверенности, что меня забросило на небо. Потом саднящие ладони напомнили о себе, и мне пришлось взглянуть вниз. Там был песок. Много песка. Еще больше, чем неба.

— …Твою мать, — сказал я.

Пустыня. Это были Снежные Пески. Я понятия не имею, почему их прозвали Снежными, хотя здешний песок в самом деле на песок мало походил — он был не желтым, а светло-серым и издалека походил на талый грязный снег.

Не знаю, сколько я здесь находился, но рубашка и штаны успели пропотеть насквозь. Я невольно вспомнил полотняную сорочку кормилицы, прилипшую к ее широкой спине, и снова выругался. Эта старая карга зашвырнула меня в Снежные Пески! Какого хрена? Очень хотелось бы знать.

«А может, я сплю?» — мелькнула обнадеживающая мысль. Я мотнул головой, ударил себя по щеке. Не помогло. Ну, ладно. Не очень-то и верилось.

Я был посреди самой крупной пустыни континента, без еды, без воды, неведомо в скольких тысячах миль от ближайшего человеческого жилья, совершенно один.

Я мысленно повторил это несколько раз, но всё никак не мог поверить в реальность происходящего. Неожиданно рядом со мной что-то шевельнулось.

Ну, по крайней мере, я не один. Ба, да тут целая компания…

Справа от меня, чуть в стороне, брюхом вверх, словно выброшенная на берег рыба, валялся Куэйд Аннервиль. А еще дальше, спиной ко мне, лежала женщина, чьи длинные каштановые волосы выдавали в ней Дарлу.

Я медленно осмотрелся. Больше вроде бы никого. Ржавого Рыцаря не видно…

И на том спасибо.

Я встал, покачнулся, постоял минутку, пытаясь преодолеть головокружение. Дышать по-прежнему было больно, теперь — из-за спертого, тяжелого, раскаленного солнцем воздуха. Я огляделся в наивной надежде увидеть желтое сияние, в которое можно было бы впрыгнуть так же резво, как я сделал это несколько минут (или часов? или дней?) назад. Разумеется, ничего подобного я не увидел. Только бескрайнюю равнину невзрачного серого песка — ни барханов, ни ям. Песок и песок — почти гладким грязноватым полотном, до самого неба — со всех сторон.

— Ну что, друзья мои, поднимайтесь, — совсем недружелюбно сказал я.

Словно в ответ на эти слова Куэйд шевельнулся. Закашлялся, сплевывая песок, задергал ногами, пытаясь перевернуться на бок. Я посмотрел на Дарлу. Она лежала неподвижно. Мне совсем не хотелось к ней прикасаться, и всё же я сделал несколько шагов, прежде чем она слабо застонала и заворочалась. Я застыл, уперев руки в бока, пока они очухивались и поднимались на ноги, постанывая и плюясь серым песком.

Дарла выглядела ужасно. В одной ночной рубашке, растрепанная; полубезумные глаза казались дико огромными на осунувшемся лице, с которого сошел привычный деревенский румянец. Она походила на живой труп. Куэйд казался совершенно ошалевшим и только таращился на меня, отряхивая песок со штанин.

— Очень интересно было бы послушать, что вся эта хренотень означает, — сказал я, глядя на Куэйда. Он не потупился, но более осмысленным его взгляд не стал. Сын маркиза все отряхивал и отряхивал штаны, не сводя с меня выпученных глаз, и это начинало раздражать. Я метнул взгляд на Дарлу. Она оглядывалась, беспомощно и изумленно всхлипывая, хотя слез в ее глазах не было. Я вдруг вспомнил, какой она была в лесу, когда мы только встретили ее, в этом своем кошмарном платье, — румяненькая, хорошенькая и очень искренняя. Кажется, с тех пор прошла тысяча лет… А потом я подумал, что, если у нее сейчас начнется истерика, мне придется ее очень сильно ударить.

— Дарла.

Она еще раз всхлипнула и посмотрела на меня. Не знаю, то ли сочла мой взгляд предупреждающим, то ли просто взяла себя в руки, но в итоге лишь глубоко вздохнула и, прижав ладони к тяжело вздымающейся груди, внятно спросила:

— Что это?

— Отличный вопрос, милая. Я только что сам тебе его задал, если ты не забыла, — жестко сказал я. Угроза истерики, похоже, миновала, и я мог позволить себе не няньчиться с ней.

Дарла моргнула, снова осмотрелась, неуверенно проговорила:

— Это похоже… на… пустыню?

— Умница, — похвалил я. — Очень похоже, да? Ну и за каким же хреном твоя, я полагаю, любящая кормилица нас сюда зашвырнула?

Дарла медленно покачала головой. Куэйд, о котором я уже почти забыл, негромко хихикнул и вдруг, рухнув на колени, завопил, молотя здоровенными кулаками по песку.

Я дал ему такую затрещину, что он повалился навзничь. Потом я снова повернулся к Дарле.

— Ладно. Сейчас надо решить, как выбраться отсюда. Не стану скрывать, предложений у меня нет. Пока что…

Я сощурился, огляделся, пытаясь определить направление. Солнце стояло невысоко (тогда я еще не знал, что здесь солнце никогда не поднимается высоко), и мне казалось, что с некоторой погрешностью я, возможно, смогу определить, где восток. Снежные Пески с трех сторон окружены скалами, за которыми — океан, и только на востоке переходят в степь. Правда, я понятия не имел, где именно мы находимся — может статься, на самом западном краю, и тогда мы, конечно, умрем. Мы и так почти наверняка умрем, причем, наверное, совсем скоро, но тогда я еще этого не понимал. Понимание пришло позже.

А пока я решил, будто знаю, где восток, и принял как данность, что степи совсем недалеко. Иначе можно было просто сесть и ждать, пока жара и жажда сделают свое дело.

— Пока что… — слабо проговорила Дарла, и я очнулся от невеселых мыслей, поняв, что так и не довел фразу до конца.

— Пока что будем просто идти, — отрезал я и бодро зашагал спиной к солнцу.

Мне было всё равно, пойдут ли они за мной. Во всяком случае, я так думал.

Они, конечно же, пошли.

Мне понадобилось два или три часа, чтобы осознать всю плачевность положения. Странно — эта пустыня совсем не выглядела жаркой. Раскаленный песок из-за бледности цвета казался прохладным, мутная дымка в небе напоминала облака, а солнце, такое далекое и маленькое, не могло причинить вреда. Так было бы, если бы я смотрел на всё это, нарисованное рукой моего отца. Он был отличным техником рисунка, но никогда не мог передать изображением истинную суть предмета.

Я знаю, как бы я нарисовал эту пустыню.

Сняв рубашку я обвязал ее вокруг пояса, потом оторвал рукав и обмотал лоб. Каждую четверть часа приходилось останавливаться, чтобы выжать пот. Потом я снял штаны и остался в исподнем и одних сапогах. В них было невыносимо, но я не смог бы пройти и десять шагов по горячему, как днище кипящего кухонного котла, песку.

Куэйд и Дарла шли за мной.

Я ни разу не обернулся, чтобы удостовериться в этом, но они шли — я слышал их тяжелое, хриплое дыхание у себя за спиной, время от времени — всхлипы, иногда — глухие рыдания Дарлы. Не оборачиваясь, я сухо посоветовал ей не реветь — следовало беречь любую влагу. Она затихла почти сразу. Один раз мои спутники сильно отстали — кажется, кто-то из них упал. Не знаю, остался ли другой поднимать его — это меня не волновало. Тогда они почему-то были мне в тягость.

Мы шли до темноты. В подступающем мраке я увидел вдалеке невысокие скалы, торчащие прямо из песка, и ускорил шаг. Часть меня безумно обрадовалась этой находке, а другая равнодушно отметила, что это говорит лишь об одном: прибрежные скалы недалеко, совсем недалеко…

Я дошел до ближайшей скалы, похожей на обломок зуба, чуть ниже человеческого роста в высоту, и с облегчением привалился к ней спиной. Дарлы и Куэйда не было ни видно, ни слышно. Я даже не помнил, когда именно стихли их стоны. Может быть, они уже мертвы.

Провинциальное дворянство так изнежено.

Хотелось пить, и я беспрестанно облизывал сухие губы. Пытался накопить слюну и сглотнуть, но не получалось. Я снял обмотанную вокруг пояса рубашку, поднес к лицу, передернувшись от едкого запаха пота, несмело лизнул, снова передернулся и с сожалением покачал головой. Нет, пить собственный пот я пока не в состоянии. Может, мочу… Только по нужде не хотелось совсем, вот незадача.

Я вздохнул, опустился на землю и какое-то время лежал, ни о чем не думая, только слушая, как гулко бьется сердце. Жара понемногу спадала, песок остывал. Я машинально пошарил ладонью вокруг себя, вяло надеясь наткнуться на какую-нибудь колючку, но ничего не нашел. Воду, значит, можно и не искать…

Хрипы Аннервилей, возникшие в ночи, меня почти обрадовали. Оказывается, я успел по ним соскучиться. Дарла рухнула около меня, но, к счастью, жаться не стала. Куэйд осел на песок неподалеку.

— Доползли-таки, — насмешливо проговорил я. Получилось не с первого раза, да и голос мой звучал весьма непривычно. — Браво, господа. Так мы, глядишь, и до утра дотянем.

Никто из них не ответил, да я и не ждал ответа.

Заснул я неожиданно быстро. Мне снились Йевелин и Ларс. Не помню, как именно, но их лица все еще дрожали перед моим мысленным взором, когда я открыл глаза и, к радости своей, обнаружил, что лежу в глубокой густой тени.

Куэйд сидел напротив, чуть подальше, привалившись к другой скале. Он тоже разделся почти донага и, кажется, за прошедший день сбросил десяток фунтов.

Дарла тихо плакала, свернувшись калачиком у соседнего камня. Ее сорочка стала похожа на балахон висельницы.

— С добрым утром, — прохрипел я, облизнув потрескавшиеся губы. — Все живы?.. Надо же. Внушает… оптимизм…

— Эван, — сказала Дарла.

Я умолк. Ее неожиданно спокойный, мягкий голос внезапно лишил меня остатка сил. Я поймал взгляд Куэйда и слегка вздрогнул. В нем было столько… тепла.

— Жнец бы вас побрал… всех, — бессильно прошептал я и закрыл глаза.

Не знаю, сколько времени прошло, прежде чем я открыл их, но Аннервили всё так же смотрели на меня. Дарла уже не плакала. Слезы, смешавшись с песком и пылью, оставили кривые дорожки на ее ввалившихся щеках. Кожа на лбу и шее сгорела и сильно шелушилась. Куэйд выглядел немногим лучше. Я, вероятно, тоже.

— Ну, развлеките меня, — сказал я. — Расскажите, как это случилось.

Дарла негромко вздохнула. Я увидел, что солнце уже подползает к ее вытянутым ногам. И только теперь заметил, что она давно протерла свои тряпичные туфельки и что ее ступни покрыты кровавыми волдырями; некоторые уже лопнули, и ранки облепил песок.

— Моя кормилица — колдунья, — буднично пояснила Дарла, и я вдруг вспомнил прохладный даллантский лес, росу на кончиках ярко-зеленых листьев, свежее дыхание Дарлы на моей шее, ее руки у меня на плечах, легкое щебетание беспечного звонкого голоска. Потом посмотрел на ссохшегося худого ребенка с окровавленными ступнями, такого изможденного, что было трудно определить его пол, и снова подумал: «Как изнежено провинциальное дворянство».

— …Чтобы избавиться от нее. Вышвырнуть ее… вон. Кормилица не могла ее просто убить. Не получалось. Порча ее не брала… Она и решила: выбросить ее… вон… чтоб подохла сама…

— Ясно, — отозвался я. — А подохнем, значит, мы вместо твоей матушки. Ну-ну.

Дарла молча посмотрела на меня. Глаза у нее почти не изменились — были все такими же испуганными и наивными. Эта ли девочка скакала на мне в оружейной?.. Я ли это был?..

— Я записку ей написала, — будто извиняясь, неохотно проговорила она. — Что ты ее ждать будешь… возле конюшен… Всё готово было, я в окно смотрела. А пришел ты… пришел ты, и там встал, как… не знаю… зачем?

— А я ему написал, — подал голос Куэйд. Я поленился поворачивать к нему голову, хотя мне было любопытно взглянуть на его лицо. Говорил он совершенно безразлично. — Я знал, что ты ее туда вызовешь.

— От… куда?..

— Знал.

Улыбка в голосе?.. Э-э, ребятишки, да мы еще поборемся… Если есть силы улыбаться от злости.

— Отца привел… Я не думал… Хотел, чтоб он сдох…

— Он?..

— Я? — вяло отозвался я.

— Ты.

— Ну. И за что? — не то, чтобы мне было интересно… сам не понимаю, зачем спросил.

А понял, только когда Куэйд ответил:

— Она за тобой пошла.

Я не стал спрашивать, что он имеет в виду. И так ясно. Дарла хотела избавиться от мачехи, Куэйд решил руками отца порешить соперника, за которым пошла его возлюбленная.

Соперника? Никогда не слышал большей глупости. Я ему не соперник. Я уже никому не соперник, множество людей могут напиться на радостях. Вот только…

— Ну а вы-то? Зачем вы сюда… за мной…

Дарла взглянула на меня как-то странно. Куэйд стиснул зубы. Неохотно проговорил:

— Я… оттащить ее хотел…

Мне захотелось провалиться сквозь землю. Уйти, убежать, умереть, всё равно, лишь бы не видеть их, не видеть ее, не смотреть на это ссохшееся лицо. Она знала, куда ведет портал. Она пыталась остановить меня. Удержать. А я оттолкнул ее только один раз. Надо было еще, снова — это ведь мое бегство, мой путь, так почему же я не оттолкнул ее еще раз… Еще один только раз…

Ни он, ни она не спросили меня, почему я бросился в портал. Может быть, подумали, что меч разъяренного маркиза показался мне страшнее роковой неизвестности. А может, просто посчитали идиотом и трусом. Про Ржавого Рыцаря я им рассказывать не собирался.

Похоже было, что эта тайна умрет вместе со мной. Причем очень скоро.

— День тут переждем, — сказал я, глядя на небо. — Идти будем ночью. Ночью полегче.

И вот так мы лежали до самого вечера, на понемногу накаляющемся песке, не разговаривая, почти не шевелясь. Было очень жарко. Я никогда не думал, что такой холодный пейзаж бывает таким жарким. Такой прекрасно холодный пейзаж. Серое, серое… синее… скалы, и почти без солнца. Так, маленькое… в дымке… Если бы я его нарисовал, мальчишка из храма вытащил бы это солнце.

Наверное, все мы знали, что никуда не пойдем ночью. Человек может прожить без воды пять дней, в условиях обильной потери жидкости — два дня. А мы к тому же очень устали и совсем ничего не ели. Когда Дарла подползла ко мне и уткнулась обгоревшим лицом мне в колени, я положил ладонь ей на затылок, чувствуя набившийся в ее волосы песок, и подумал, что, по слухам, в подобных ситуациях некоторые путешественники пьют кровь своих товарищей. Дарла мне не товарищ, но пить ее кровь не хотелось. Не потому, что я опасался Куэйда — бросив на него взгляд, я подумал, что он, пожалуй, разделит со мной трапезу. И не потому, что мне было жаль Дарлу — я видел, что она умирает, она и так продержалась дольше, чем я думал. Просто когда я представлял себе, как темная жидкость с металлическим привкусом течет по моим губам, мне вспоминался дымящийся напиток в глиняной чаше, который мне насильно вливали в рот, зажав нос и заставив откинуть голову назад. Я знал, что в его состав входила кровь. Моя кровь. Если бы Дарла была Проводником, может, я и попробовал бы ее крови. Но она им не была.

Им была Йевелин.

Знать бы, что с ней сталось.

Проклятье, тут не было даже змей. Даже пауков. Ничего, что можно было бы проглотить. Только песок и маленькое солнце. А ночью — один песок.

Ни звука.

Так тихо. И очень жарко.

Через час после заката я оттолкнул от себя Дарлу, и она безвольно сползла на землю. Куэйд то ли спал, то ли отрубился, то ли уже отбросил копыта. Не знаю, зачем я встал, зачем пошел вперед. Помню только, что меня безумно обрадовало — я еще могу идти, надо же… Здорово. Я шел и жевал свой язык, отчасти, чтобы не потерять сознание, отчасти — дабы убедиться, что этот распухший горячий кол, царапающий сухие десны, все еще здесь. О смерти я не думал, как-то даже не вспоминалось. Думал только, что надо идти.

Это Каданара меня вела, только я не знал.

Хотя почему-то не удивился, пройдя сотню шагов и увидев на лилово-синем горизонте темные силуэты деревьев. Ощутил лишь досаду — проклятье, если бы я не купился на обманчивое гостеприимство торчащих из песка скал и прошел еще чуть-чуть, увидел бы оазис еще вчера вечером.

Эта досада стала последним, что я почувствовал, а потом я то ли уснул, то ли умер, — с ходу трудно было понять.

ГЛАВА 22

Топкое, отчаянное поскуливание — без мольбы, без боли, уже просто так…

Это просто письмо. Просто пергамент — без духов, без печати. Просто почерк, неровный, чуть угловатый, который говорит лучше запаха и гербов. Просто пальцы, которые макали перо в кровь. Просто тонкие, гладкие пальцы, которые так хорошо целовать.

«Не пишите мне больше, монсеньор, это тщетная трата времени. Это больше, чем Вы, ввиду вашей занятости, можете себе ныне позволить. То, что прошло, стало прахом, и нет более смысла пытаться вернуть былое. И это больше, чем я могла бы объяснить Вам. Все, о чем я смею просить…»

Не смеешь просить. Не смей, не смей, не смей просить!

Пальцы — другие — гладят желтый пергамент, гладят, гладят, как чье-то лицо.

Шепотом:

— Ты кровью написала… милая… кому же ты врешь?

Поскуливание рядом — настойчивее, громче. Пальцы вплетаются во взлохмаченные волосы того, что давно перестало быть человеком.

— Дай ручку, радость моя… ну, вот так…

Поскуливание переходит в вой, вой — в писк и снова в поскуливание. Как было. Всё так и было. Наш милорд…

Острый кончик пера капает кровью на белый… белый пергамент.

«Дражайшая леди Аттена… Простите мою дерзость, но я не верю Вам, моя дорогая девочка…»

Они были поразительно бледными, белокожими, с волосами песочного цвета — ярко-песочного, ближе к желтому, чем к серому цвету пустыни. Мужчины и женщины походили друг на друга, как близнецы: узкие лица без малейшей растительности — даже без бровей и ресниц, прямые длинные волосы, щуплые вытянутые фигуры. Хотя больше всего поражала именно их кожа. Они сбрасывали ее трижды в год, как змеи — ободранные красные лохмотья сползали, обнажая молочно-белое, мягкое мясо. Наверное, это было безумно больно, но они не чувствовали боли. Оазис, неподалеку от которого нас выбросило из портала, большей частью состоял из зарослей дерева, которое они называли эйдерелла, — его корни по вкусу напоминали кроличье мясо, из одного небольшого листа можно было выжать чашку сладкого зеленого сока, а семена содержали сильнейший дурман, который они курили или жевали.

Я и раньше слышал про снежников, хоть и не верил в них. Белые люди-змеи посреди раскаленных песков — сказки, да и только. В некоторых округах ими пугали непослушных детей.

Я очнулся среди них и долго не мог понять, как себя вести. Они молчали, даже не пытаясь заговорить; потом я узнал, что от частого употребления семян эйдереллы ссыхается и мертвеет язык. Я пытался объясниться с ними знаками, но они — два существа, ухаживавших за мной в сшитой из листьев палатке, — только смотрели на меня светло-карими глазами без ресниц, моргали и уходили. Я не чувствовал в них враждебности, но почему-то мне было жутко. Вспоминались нереальные женщины из храма Безымянного Демона, их настойчивые теплые губы, безвкусная дрянь в глотке… Здесь было не то, что-то другое, но мне то и дело приходилось одергивать себя, напоминая, что тот сон уже закончился и теперь мне снятся совсем другие кошмары.

Когда я набрался сил выйти из палатки, никто не попытался мне помешать. И, как ни глупо, у меня возникло чувство, будто это неправильно.

Они жили странно. Я никак не мог понять, что они делают, чем занимаются. Некоторые обрабатывали эйдереллу, выжимали сок, собирали и просеивали семена, но таких работников были единицы. Остальные чаще всего лежали на берегу маленького озера в центре оазиса, жевали блеклую траву и изредка касались друг друга прозрачными пальцами.

Каданара была одной из них. Но она была и другой, совсем другой.

Я не знал, что случилось с Дарлой и Куэйдом. Меня это интересовало — не волновало, но интересовало. Корда я попытался выяснить это, меня отвели к ней. По-моему, это была просто реакция на мою попытку задавать вопросы — на все вопросы отвечала Каданара.

Когда я вошел в ее палатку, она сидела на низеньком помосте из тонких палочек и курила трубку, набитую семенами эйдереллы. На вид я дал бы ей около пятидесяти, она была довольно полной и совсем некрасивой, и, наверное, именно поэтому в ней ощущалось что-то материнское. Волосы, в отличие от остальных снежников, она заплетала в тугую короткую косу.

Увидев меня, она вытащила трубку изо рта и внушительно сказала:

— О!

Я мог только догадываться, что она имела в виду, и приготовился к долгой и утомительной беседе с помощью пальцев и рисунков веточкой на песчаном полу палатки, когда она ткнула в меня трубкой и сказала:

— Ну на, покури.

Я не рискнул отказаться, пока еще не понимая, как она расположена ко мне.

Когда я втянул в легкие сладковатый дым, она сказала:

— Услышал меня, да? Хороший мальчик.

Они были ненормальными. Все. Впрочем, чего еще ожидать от людей, ежедневно принимавших лошадиную дозу самой убойной дури?

Каданара не была их вождем, как я ошибочно решил. У них вообще не было вождя, и она сообщила об этом несколько напряженно, странно на меня поглядывая. Сразу бы мне почуять неладное, но я тогда был слишком одурманен эйдереллой, и гораздо больше способа самоуправления снежников меня заботила фиолетовая курочка, яростно терзавшая рыжую рыбешку в дальнем углу палатки. Мне всё казалось, что у нее (у рыбешки, а не у курочки!) какие-то нехорошие намерения, и это серьезно меня беспокоило. Курочка не подозревала подвоха, и ее беспечность в итоге довела меня до слез, так я за нее испереживался.

Если бы снежники захотели, они могли бы продержать меня на эйдерелле до конца моих дней, а я об этом даже не подозревал бы. Но им это было ни к чему.

Когда меня наконец немного поотпустило, Каданара сказала, что больно теперь не будет, а потом сообщила, что Куэйд и Дарла живы и отходят от долгой дороги.

— Ты оказался сильнее их, — добавила она с уважением. — Я сразу это почуяла: ты сильнее их, сильнее всех, кто был, да. А тут так редко появляются, да. Умирают совсем скоро. На первой десятой пути. Так.

— А далеко отсюда до…

— До моря? — переспросила она и блаженно затянулась трубкой. — Нет, совсем близко.

Можно было и догадаться — будь оазис снежников недалеко от цивилизации, его давно бы обнаружили и оккупировали — дурман, подобный эйдерелле, вряд ли остался бы без пристального внимания королевских алхимиков. Но сюда практически невозможно добраться, не умерев в пути. Мы были первыми чужеземцами, появившимися здесь за последние две сотни лет. Я почему-то поежился, когда это услышал. А может, меня еще коробила недальновидность фиолетовой курочки. Как говорится, осадок остался.

— А тут я почуяла: идешь, — со значением сказала Каданара. — Идешь, идешь… хороший мальчик. А потом сел — на тебе! Сел — и помирать. Куда так? Куда спешить? Нельзя. Потянулась, позвала — пошел, хороший мальчик. Так.

Я не сразу понял, что понимаю ее речь столь же легко, как она — мою, а когда изумленно спросил ее об этом, она хлопнула ладонью по лбу и сказала: «Вот ведь как!» Не знаю, обладал ли я раньше телепатическими способностями, и она их только пробудила или просто одарила ими меня, но в ту минуту я был ей за них благодарен. Оказалось, так удобно говорить, не раскрывая рта.

Каданара пыталась рассказывать мне о снежниках, но я не понял и половины, хотя говорила она по-прежнему внятно и разборчиво. Хотя кое-что всё-таки уяснил. Она сказала, что как раз недавно прошел сезон смены кожи и снежники сейчас восстанавливаются у озера. Из ее путаных объяснений я узнал, что озеро они считали одушевленным существом, но вроде бы не поклонялись ему, просто чтили как старейшину племени.

— Оно всё знает, — со значением сказала Каданара. — Всё понимает. Видит всё, всё. Насквозь тебя видит, увидит. Так. Хочешь искупаться?

Не очень мне хотелось, если честно. Она, кажется, не огорчилась и не обиделась.

— Усталое племя, — вздохнула Каданара, вытряхивая из трубки пепел. Я почувствовал, что сейчас начнутся жалобы на жизнь, и несмело покосился в сторону фиолетовой курочки. Она, кажется, наконец насторожилась, и я немного успокоился. Уж очень хитрая рожа была у этой рыжей рыбешки, смотреть противно.

— Устало, устало, силы надо, вождя. Надо племени вождя.

— А ты кто? — поинтересовался я. — Разве не вождь?

Она захохотала, снова шлепнула себя ладонью по лбу.

— Гляди-ка! — сказала. — Я — аркх'я.

Очень информативно, ну да ладно. Из вежливости я спросил, как же она намерена решать проблему.

— Ай, проблема! — сказала Каданара и принялась энергично набивать трубку. — Нет проблемы.

Ну, нет так нет.

Я ушел от нее странно успокоенным, хотя так и не понял, какова будет моя и Аннервилей дальнейшая судьба. Нас никто не держал, но и уйти мы не могли — за пределами оазиса ждала верная смерть. Здесь уютно, прохладно, а у озера и вовсе казалось, что не посреди пустыни находишься, а во влажном густом лесу. Корни эйдереллы были вкусными, сок из листьев отлично утолял жажду, а употреблять семена (жевать в том числе, как это делало большинство снежников) меня никто не заставлял. Однако оставаться в этом райском уголке на всю оставшуюся жизнь мне не особо хотелось.

Прошло еще два дня, прежде чем я увидел Дарлу.

— Здравствуй, — сказала она. Я сидел у своей палатки и задумчиво чертил на песке зигзаги, а она подошла и встала надо мной.

Она все еще была страшно худа и бледна, почти как снежники, но щеки немного округлились, а волдыри на ногах начали заживать. Ее переодели: дали короткое платье, сшитое из все тех же листьев, очень крупных, и выглядело оно, как обычный лен. Дарла смотрела на меня мутным взглядом и всё время крайне глупо улыбалась одной половиной рта. Очевидно, ей досталось куда больше эйдереллы, чем мне.

Я сказал:

— Привет. Ты как?

— Неплохо, — ответила Дарла и улыбнулась шире. Ее лицо походило на маску актера из бродячего театра: половина лица смеется, половина плачет, и выглядело это довольно жутко. — Я думала, что умру.

Совсем она не напоминала ту Дарлу, которую мы с Ларсом и Флейм везли из даллантского леса, ту Дарлу, которая совала руку мне в штаны, Дарлу, кричавшую в полутемном зале, что Йевелин хотела ее убить. Только с Дарлой, цеплявшейся за мой рукав во дворе замка, возле конюшни, у нее еще оставалось что-то общее. Наверное, глаза.

— А Куэйд? — спросил я.

— Там, — она вяло махнула рукой куда-то за плечо. Я помялся, потом спросил, чувствуя себя хрен знает кем:

— С тобой… нормально обращаются?

В ее взгляде мелькнуло удивление. Я смутился. Сам не знаю, с чего мне вдруг взбрело задать ей этот вопрос. Снежники не казались опасными… а Дарла была мне безразлична. Разве не так?

— Да, — помолчав, ответила она. — А… с тобой?

Я вспомнил, как она смотрела на меня, когда Куэйд обвинил нас с Йевелин в связи. Помотал головой, прогоняя видение. В конце концов, это же было в другой жизни.

— Всё хорошо, — сказал я, не решаясь поделиться с ней своими опасениями. Она неуверенно улыбнулась и отошла.

Куэйда я увидел вечером того же дня. Он заметил меня, кивнул и тут же отвернулся. Выглядел он гораздо лучше, чем в своем родовом поместье. Заметно похудел, из глаз исчезло затравленно-дикое выражение. Я подумал: «Может, всё не так уж плохо…»

А затем я вспомнил о Ржавом Рыцаре.

Он уже трижды находил меня. Мог ли я теперь считать себя в безопасности? Сомнительно, что Снежные Пески станут для него серьезной преградой. Они могут лишь задержать его на какое-то время. Но рано или поздно он придет и сюда. Убьет всех снежников, а они будут только хлопать белыми веками без ресниц и удивленно смотреть на вываливающиеся из животов кишки, не чувствуя боли и не понимая, что умирают. А потом он заберет меня в дом своих хозяев. Йевелин, должно быть, уже там.

Если она не сможет отговорить Стальную Деву еще раз.

Боги, от чего отговорить?

Как бы то ни было, мне нельзя засиживаться на одном месте. Этот урок я уже выучил.

Когда на следующий день за мной пришел один из снежников, я сразу понял, что он — от Каданары — от кого же еще? Очень кстати, я как раз собирался посоветоваться с ней — возможно, она знала, как добраться отсюда до внешнего мира. Однако когда я вошел, она не дала мне сказать ни слова, только опять сунула в руки трубку. Я затянулся, не так сильно, как в прошлый раз, но Каданара снова опередила меня, сказав:

— Пошли, искупаешься?

Я хотел было вновь отказаться, но тут из угла послушалось настойчивое кудахтанье фиолетовой курочки. Эта дура успела меня достать.

— Пошли, — резко сказал я.

На берегу озера собралось больше снежников, чем я видел прежде. Они уже не лежали — сидели, сбившись плотными кучками. Тут же я увидел Дарлу и Куэйда — они стояли чуть поодаль. Дарла улыбнулась Каданаре — уже всем ртом, а не одной его стороной, что меня почему-то успокоило, — а Куэйд взглянул на нее с подозрением. Похоже, он видел ее впервые.

При моем появлении снежники сразу сбились плотнее, стали переглядываться, некоторые, еще сохранившие языки, зашушукались. Я не мог понять их речи — телепатический контакт я имел только с Каданарой. Я обернулся на нее, чувствуя зарождающееся беспокойство. Мне казалось, будто здесь должно разыграться какое-то действо с моим участием, о чем я не был уведомлен, а я никогда не приветствовал подобные сюрпризы.

Каданара широко ухмыльнулась в ответ на мой вопросительный взгляд, непринужденно хлопнула меня мясистой ладонью по спине.

— Жарко! — со значением сказала она. — Жарко-о!.. Иди? А ты, деточка? Иди?

Последние слова адресовывались Дарле. Та просияла и с готовностью подошла ближе.

— Как замечательно, да? — тихонько сказала она мне; ее глаза сияли. — Когда я увидела это озеро, сразу так захотелось окунуться!.. А сказали — нельзя.

— Нельзя? — такого я еще не слышал. Я снова посмотрел на Каданару — мое беспокойство усиливалось. Я вдруг понял, что не хочу касаться этой воды.

— Можно, можно, — закивала женщина и снова похлопала меня по спине, уже гораздо ощутимее. — Тебе можно. Вам.

— А им? — я кивнул на примолкших снежников, не сводивших с нас глаз. На поляне вдруг стало совсем тихо: слышалось только восторженное посапывание Дарлы. Я вдруг понял, что она тоже понимает Каданару, и это меня почему-то испугало.

— Им нельзя, — терпеливо сказала Каданара. — Ему, — кивок на Куэйда, — нельзя. Мне нельзя. Вам можно. Тебе можно. И ей.

— Почему? — ситуация нравилась мне всё меньше и меньше.

И тут она сделала такое, от чего я едва не закричал.

Каданара наморщила лоб, словно подыскивая верное слово, что было странно, учитывая наш с ней способ общения, потом ткнула толстым пальцем в небо и раздельно произнесла:

— Вы про-вод-ни-ки.

Я шарахнулся от нее, споткнулся о выступающий из песка камень и едва не упал. Меня тут же подхватили сзади чьи-то крепкие заботливые руки — подхватили и поволокли к воде, совсем обычной воде, чистой и прозрачной, бело-голубой, слабо поблескивающей в лучах солнца. Я вырывался изо всех сил, в голове у меня перемешались изумленные крики Дарлы, тревожные возгласы Куэйда, тихий гул возмущенных снежников и успокаивающее бормотание Каданары. Перед глазами вился мутный водоворот картинок: Ржавый Рыцарь с окровавленным мечом, бесплотные пальцы на моих плечах, белые волосы вокруг незапомнившегося лица, очень много крови и мое сердце на прохладной ладони Йевелин Аннервиль…

— Тихо, тихо, хороший мальчик, так будет, проводники, ш-ш-ш-ш…

Они таки втолкнули меня в озеро, повалили на колени, чья-то рука надавила мне на затылок, окуная в воду с головой. Я орал как резаный, и теперь не от ужаса, а от дикой, чудовищной боли. Потому что это озеро было таким же, как пустыня — прохладная на вид гладь оказалась кипятком.

Не знаю, как долго я кричал, захлебываясь этим кипятком, прежде чем меня отпустили. Потом кто-то схватил меня за плечи, тряхнул, поволок назад. Я с трудом разлепил веки, отпихнул от себя чьи-то руки и вдруг увидел удивленно распахнутые глаза Куэйда, а рядом — заплаканное, испуганное лицо Дарлы. Прошло еще несколько мгновений, прежде чем я понял, что они, как и я, мокрые.

— Эван… Эван, что с тобой?!

— Кипяток, — прохрипел я и посмотрел на свои руки, уверенный, что они уже покрылись волдырями. Ничего подобного — они просто очень сильно тряслись, но выглядели вполне обычно. Я сжал кулаки.

— Что? — переспросил Куэйд.

— Там… кипяток. Вода в озере — кипяток! — закричал я, взбешенный их тупостью. Куэйд моргнул, Дарла изумленно потрясла головой. Я вдруг увидел, что нахожусь всего в двух шагах от неподвижной кромки воды, и, ругнувшись, пополз в сторону.

Аннервили смотрели на меня, как на помешанного.

А люди-змеи смотрели не на меня, а на них. На мокрых Аннервилей, стоящих между мной и водой, в которой было столько боли.

Я услышал голос Каданары, но не понял ни слова.

— Что она… сказала? — с трудом выдавил я, глядя на Куэйда снизу вверх. Он снова моргнул, взглянул удивленно поверх меня, слегка нахмурился.

— Она сказала — мальчик. Хороший мальчик, — озадаченно проговорил он.

Дарла взяла его за руку. Ее лицо как-то странно исказилось.

— Идем, Куэйд, — нерешительно прошептала она. — Идем?

Он поколебался, потом кивнул. Они развернулись и, по-прежнему держась за руки, вошли в неподвижную прозрачную воду.

Я вскочил. Меня трясло так, как никогда в жизни.

— Идиоты, что же вы! — закричал я, и их спины напряглись. — Там же кипяток! Это эйдерелла! Вы просто не чувствуете боли!

Меня снова схватили, дернули назад. Я замер, не пытаясь вырваться, и смотрел, как Аннервили, держась за руки, медленно входят в воду. По колено, по бедра, по грудь… Куэйду вода дошла до подбородка, когда макушка Дарлы исчезла под набежавшей волной. Потом исчез и он.

Тогда меня отпустили.

Я медленно развернулся к Каданаре. Та попыхивала трубкой, глядя на озеро, и казалась очень довольной.

— Хороший мальчик, — сказала она. — Хорошая девочка. Хорошие. Про-вод-ни-ки.

— Ах ты… старая сука, — медленно проговорил я, не двигаясь с места, — Ты убила их. Накачала эйдереллой, загнала в кипяток и убила.

— Не убила. Нет. Вождя нам дала. Вернула нам. Так.

— Что ты несешь? — бессильно прошептал я, слишком подавленный, чтобы придушить ее на месте. Снежники снова шушукались, поглядывая на нас с интересом. Каданара вытащила трубку изо рта и тоненько присвистнула.

— Аркх'я. Ждущая аркха, вождя. Жду и вижу. Увижу, подожду. Думала, это ты. Она и ты. Ты сильный, дошел. Нет, вел. Просто вел, а они шли. Шли. Вождь, — она ткнула трубкой на озеро, — там. Ушел туда. Никому нельзя войти, всем больно. Эйдерелла нет, не поможет. Больно, горячо. Только вождю войти, новому. И его жене тоже. Так.

— Но они же… они же умерли, — вздохнул я.

— Не умерли, нет. Придут. Вернутся. Сказано: чужеземцы. Тогда — вождя вернуть. Без вождя долго, так. Много-много новых лун. Сказано: чужеземец и женщина войдут. Вернется вождь с женой. Так.

Я покачал головой, всё еще не в силах осмыслить происходящее. Потом устало спросил:

— Ну, и когда они вернутся? — Каданара беспечно пожала плечами.

— Не знаю. Надо ждать.

Она села на песок. Снежники перестали шушукаться, устремили взгляды на ровную, безмятежную гладь озера. Не оставалось ничего иного, как последовать их примеру.

Очень хотелось попросить Каданару дать мне затянуться эйдереллой, но я не смел. А жаль — общество фиолетовой курочки сейчас казалось мне наименее безумным из всего, что тут происходило.

«Галлюцинация? — внезапно подумал я. — Бред? Может, я еще даже не очнулся после перехода через пески? Может, мне всё это… снится?»

А может, я всё еще лежу в комнате с низким красным потолком, с ноздрями и ртом, залепленными склизкими порами гриба. Жду. Три года, пока найдут женщину-Проводника…

Про-вод-ни-ка.

— Почему ты так сказала? — не отрывая глаз от поблескивающей глади озера, хрипло проговорил я.

Каданара помолчала, глубоко затянулась, потом бросила:

— Слов не знаю. Понятий нет таких у тебя. Увидела в твоей голове то, что похоже. Так. Больше всего похоже.

Прошло, должно быть, несколько часов. Никто из снежников не шевелился, и я не шевелился тоже, на всякий случай — мне не хотелось вновь опробовать на себе их хватку. Поэтому я просто сидел и смотрел на прозрачную воду, мирно поблескивавшую в лучах вечного солнца. При этом в голове у меня не было ни одной мысли. Правда же, ни одной.

Потом, много времени спустя, Каданара за моей спиной вдруг сказала:

— Я думала, ты. Чужеземец. Не всё ли равно? Надеялась. Ты же сильнее. Сильный. Но не ты.

Она сказала это так странно, с таким искренним, огорченным удивлением, что мой следующий вопрос был совершенно естественным:

— Почему же не я?

— Ты принадлежишь другому богу, — ответила она. В тот же миг невозмутимая водная гладь в центре озера начала дрожать.

А через минуту Куэйд и Дарла вышли из воды.

ГЛАВА 23

— Оставь меня.

Нет ни ветра, ни звука, ни взгляда, ни даже попытки понять, сказать, прохрипеть, прошептать одними только губами… Нет. Для этого слишком поздно.

— Послушай… Я понимаю, всё это… ужасно. И я… Да, я был не прав.

— Оставь меня.

— Ты думаешь, мне сейчас легко? Я потерял своих детей. Это больше чем…

— ОСТАВЬ МЕНЯ В ПОКОЕ!

Ничего нет, нечего заметить, нечего описать: только глухо пульсирует черная тишина.

— ОСТАВЬ! МЕНЯ! В ПОКОЕ!

— Послушай…

Было бы хоть дуновение ветра: но нет. Слишком сильна память о крови во рту, на руках, на губах, в черноте. О крови, которой пыталась откупиться, отдать, забыть. Последняя. Это было… ТАК, но это было последнее? Правда же?! Я не хочу так больше! Я так больше не могу!!!

— Если это из-за Марлены… Ты… ты же знаешь, я тебя не виню… Я и сам был близок… хотел… Ведь Дарла…

— Оставь меня.

Слабый вздох врывается в черную тишину и тает, не долетев до губ. Несмело скрипит прикрываемая дверь.

— Оставь меня.

Только черная тишина и запах, и привкус крови кормилицы Дарлы на карминовых губах…

Холодный белый пергамент под оледеневшими пальцами.

Сизые слезы на белом лице.

— Оставь меня.

Холодный, мертвенно белый пергамент… который тоже выпил чью-то кровь. Который будет пить и дальше чью-то кровь… мою?..

— Оставь меня.

Черная тишина взрывается треском разрываемого пергамента, белого, холодного, раскалывается на куски.

— Оставь меня! Оставь! Меня! ОСТАВЬ ЖЕ ТЫ МЕНЯ В ПОКОЕ!

Просто холодно и сладко во рту.

Просто пергамент.

— Как ты… — начал я и проглотил конец фразы, проклиная бессмысленность ситуации.

Дарла слегка улыбнулась, протянула ко мне кончики пальцев. Я невольно содрогнулся — непривычно видеть тело без кожи, да еще и живое при этом…

— Хорошо, — звонко сказала Дарла и рассмеялась. Она казалась по-настоящему счастливой. Никогда прежде я не видел такой искренней, незамутненной радости на лицах людей благородного происхождения. Впрочем, это ведь была уже не Дарла Аннервиль.

— Это так… жутко, — беспомощно вздохнул я, и ее смех стал громче.

Когда они с Куэйдом вышли из воды, по-прежнему держась за руки, с облезающей лохмотьями кроваво-красной кожей, я решил, что всё происходящее почти наверняка — вызванный дурманом бред. Смех Дарлы лишь укрепил меня в этой мысли: люди так не смеются.

Следующие несколько дней меня к озеру не подпускали, как, впрочем, и большинство снежников — новообретенный вождь и его жена принимали свою истинную форму. Когда я увидел Дарлу в следующий раз, она в самом деле стала белая, словно снег, ее мягкие каштановые волосы, почему-то всё еще влажные, были заплетены в тугую косу, и я отчетливо осознавал, что это уже не та женщина, не тот человек, которого я знал — если, конечно, она вообще осталась человеком.

Когда она коснулась меня кончиками ослепительно белых пальцев, я не смог сдержать дрожи, а она лишь рассмеялась и мягко сказала:

— Это совсем не страшно, Эван. И не больно. Всё правильно. Хорошо. Так.

Она ничего не помнила. Она называла меня по имени, она улыбалась, но она не помнила, что была Дарлой Аннервиль. Другие имена ей ничего не говорили — она только смеялась, когда я упоминал ее отца или Йевелин, смеялась легко и немного снисходительно, словно говорила с маленьким ребенком или помешанным.

Понемногу мне стало казаться, что она ведет себя совершенно правильно.

А когда я увидел Куэйда, убедился в этом окончательно.

Они заняли жилище Каданары, которая, сияя от счастья, заявила, что выполнила предназначение всей своей жизни. Если бы кто-нибудь сказал мне неделю назад, что у Куэйда Аннервиля есть задатки руководителя, я бы высказал свое мнение о его умении разбираться в людях. Но это уже был другой Куэйд. По большому счету, и не Куэйд даже.

Он позвал меня к себе следующим вечером. Они с Дарлой сидели в палатке на помосте, где меня впервые встретила Каданара, взявшись за руки (они теперь всё время так ходили). Куэйда невозможно было узнать, но больше всего изменились его глаза. Я думал, глаза людей, ставших жертвами религиозных ритуалов, становятся ясными и пустыми, как глаза мертвецов, но здесь не случилось ничего подобного. Кажется, совсем наоборот — он словно очнулся от долгого и мучительного сна. Я помнил, как он смотрел на меня в оружейной, сжимая в обеих руках по мечу, как пламя плясало в его зрачках, когда он говорил о Йевелин — тогда его глаза были пустыми. Они были мертвыми, а речь, пусть и не в меру эмоциональная, сбивчивая, оставалась бездушной. Я не знаю, виновна ли Йевелин в той его одержимости, стремилась ли она к ней — но теперь наваждение исчезло… Уступив место еще большей одержимости — сказал бы я, если бы не эти глаза. В глазах одержимых нет такой усталости. Усталости и чего-то еще…

Это было и в глазах Дарлы, когда она смотрела на меня, слабо улыбаясь. В ее взгляде не было прежней гаденькой злобы, ее прикосновения не казались жаркими и нервными. Хотя она осталась маленькой, осталась слабой и беспомощной, ее всё еще невольно хотелось пожалеть, утешить — но теперь появилось в ней что-то, велевшее держать такие порывы при себе. Я никогда раньше не понимал, как слабость может становиться силой — теперь понял. Увидел.

Куэйд посмотрел на меня, и Дарла посмотрела на меня — спокойно, нежно, снисходительно. И, глядя на их молочно-белые, девственные тела снежников, я подумал, что так, наверное, и смотрят на нас боги.

— Эван, — сказал Куэйд и взглянул на Дарлу, словно спрашивая подтверждения. Он тоже меня не помнил, но у него, как и у Дарлы, сохранились, видимо, смутные обрывки чего-то, что, объединившись, могло называться отдаленным ощущением прошлого. Дарла кивнула, не очень уверенно, и тогда Куэйд снова повернулся ко мне, стиснул ее пальцы и сказал только одно слово:

— Спасибо.

Той ночью снежники жгли костры. Не было никаких празднеств — они просто развели огонь вокруг оазиса и сидели кучками у огня, будто утомившиеся после пешего перехода солдаты. Я никогда не видел огня в пустыне, и это завораживало. Пламя сухо потрескивало в густом мутном воздухе, сладко пахла эйдерелла, очень хотелось спать и вечно ощущать ее запах. Снежники жги костры до рассвета, а потом просто засыпали их песком и разошлись по палаткам. Действо больше напоминало поминки — так, как их привыкли справлять люди из внешнего мира. Мне было хорошо той ночью, но я был один, и меня не покидало ощущение, что я никогда не смогу понять, что же случилось в оазисе снежников — с людьми-змеями, с Куэйдом, с Дарлой, со мной. Происходящее здесь было неподвижным и вялым лишь снаружи, а где-то внутри, на неизмеримой глубине, которой мне никогда не достичь, снежники, должно быть, кричали, танцевали и плакали, сотрясаясь в ритуальных конвульсиях. Я просто не мог этого увидеть — как они не могли, не способны были бы увидеть Ржавого Рыцаря, если бы он пришел сюда. Это мой кошмар, а то была их вера, их суть. И я чувствовал себя виноватым от того, что не в силах ее с ними разделить.

Наутро я нашел Каданару в одной из палаток. Она храпела, свернувшись на голой земле, и мне стоило немалого труда растолкать ее.

— Мне надо уйти, — почти умоляюще сказал я. — Как можно скорее. Пожалуйста.

Она уставилась на меня непонимающе, и на миг я испугался, что телепатический контакт с ней утерян безвозвратно, но потом Каданара заворчала и махнула мне рукой на выход.

Я выбрался наружу и нервно топтался у палатки, пока Каданара не появилась, посасывая неизменную трубку.

— Пошли, — сказала Каданара.

Оазис спал после длинной ночи, и у озера никого не было. Каданара села на берегу в десяти шагах от воды, скрестив ноги, и кивнула мне на песок рядом с собой. Я уселся, втайне надеясь, что она предложит мне закурить. Не предложила. Только глубоко вздохнула и, глядя на воду, сказала:

— Умный мальчик. Всё понял. Уйти. Да, надо уйти теперь. Пора.

Ее слова меня приободрили.

— Есть какой-то путь? Более короткий или…

— Нет пути. Нет, пути нет совсем. Но надо уйти. Тебе придется уйти.

Минутное воодушевление сменилось холодным онемением в животе. Уж не надумала ли она утопить меня в этом кипятке?..

Каданара молчала, а я не смел спрашивать. Ее профиль в лучах недавно поднявшегося солнца казался необычайно четким и хищным.

— Сказано было: придут чужеземцы, — вдруг произнесла она. — Не сказано сколько. Придут и вождя вернут, и его жену. Так. Что делать дальше, не сказано. Ты лишний. Да?

— Да, — возразить было нечего — я и сам это чувствовал.

Она слабо хихикнула, склонила тяжелую голову.

— Надо так. Жалко. Такой сильный мальчик. И поздно. Занят. Чужой. Только привел, взял и привел. Так жаль. Так. А есть ведь всё, что надо.

— Что — всё? — замерев, переспросил я. Каданара развернулась ко мне всем телом. Потом протянула руку и, легонько шлепнув себя по лбу, выплюнула:

— Огонь. Чужой.

— Чужой огонь?..

— Да, чужой, чужой огонь. Во всех троих. То, что надо. Аркх добр, ничего не отбирает. Только если отобрали раньше. Так вот.

— Мы все трое отобрали у кого-то огонь? — снова переспросил я, уже совсем ничего не понимая, и она кивнула:

— Ты больше всех. Набрал!.. Ты вор.

Ну, еще чего не хватало. Я сдержанно вздохнул и попытался вернуть разговор в интересующее меня русло.

— Как же мне уйти, если я лишний?

— Надо.

— Но пути нет.

— Нет. Через песок. Прямо. Много-много дней.

— Я умру.

— Нет. Умирают, потому что устают. И больно. А я тебе помогу, больно не будет. Так. Дойдешь.

Эйдерелла… Как же я сразу не понял. Конечно, если я накачаюсь ею под завязку и возьму с собой много листьев и корней, то, возможно, в самом деле смогу пересечь пустыню… Не слишком приятная перспектива, разумеется, но всё равно лучше, чем умереть здесь.

— Я бы не хотела, — вдруг тихо проговорила Каданара, не глядя на меня. — Но надо уйти. Тебе. Память, так… Держит память. Вождя тревожить. Не надо. Ему хорошо. Им хорошо. Привел, ладно, теперь пусти. Пусти их. Отойди.

Ее слова били меня, словно оплеухи.

«Отпусти… отойди».

Им хорошо?..

Они стали другими. А может быть, наконец, собой? Я ведь знал их обоих меньше недели. Они казались мне мерзкими и ничтожными людишками, но это они, а не я, смогли войти в озеро кипятка, пробыть в нем много часов и выйти обновленными. А я не смог. Что бы ни говорила Каданара — во мне не было того, что можно было бы очистить. Отчистить, отскоблить, окатив горячей водой. Они были просто запачканы, отравлены, грязны. А во мне нечему было пачкаться и отравляться.

— Хорошо, — сказал я и, подхватив с земли плоский камешек, запустил им в воду, казавшуюся такой холодной. На миг меня охватило страшное искушение попробовать эту воду, убедиться, что она всё еще отвергает меня — меня, в котором было всё, что надо… и не было ничего, что надо. Я вздохнул, повернулся к Каданаре всем телом, проговорил:

— Я отойду.

И почувствовал себя почти счастливым от ее ответной улыбки.

Я ушел в тот же день, набрав столько эйдереллы, сколько мог унести, и выкурив целую трубку за час до отхода. Фиолетовая курочка наконец осознала серьезность положения, и я мог оставить ее со спокойной душой. Она плакала, провожая меня, и утирала крылом крупные желтые слезы с неморгающих глаз. Рыжая рыбешка в ее клюве тоже плакала.

Куэйда и Дарлу я не видел, да мне и не хотелось. Каданара права, не стоит их тревожить. Они должны как можно скорее подарить снежникам нового аркха. В конце концов, в Далланте инцест не считается чем-то из ряда вон выходящим. Оно и к лучшему, хотя эти двое уже были больше, чем братом и сестрой.

Никто не заметил моего ухода, и провожала меня кроме фиолетовой курочки одна Каданара. Она стояла, привалившись плечом к стволу эйдереллы и жуя семена, и помахала мне рукой, когда ей помахал я. Мне почему-то не казалось, что мы расстаемся навсегда — эйдерелла во мне не верила, что никогда не увидит своих сестер, безмятежно покачивающих тонкими кронами посреди мертвых серых песков. Поэтому я не оборачивался, уходя, и не чувствовал затылком провожающего взгляда. Нет никакого смысла разводить трагедию из недолгой, незначительной разлуки.

ГЛАВА 24

Сухие щелчки, как будто плеть, как будто издалека. Только не плеть и совсем близко. Равномерно, спокойно, уверенно.

— Этого не может быть.

— Я тоже так подумал. Поэтому и решил сказать тебе.

— В последний раз его видели в Далланте… Около двух месяцев назад. Говоришь, он идет с запада?

— С запада…

— Он ведь не мог проскочить мимо наших блокпостов? Не мог, верно?

Щелчки становятся чаще, мощнее: будто плетей уже две… три… И совсем-совсем далеко.

— И со стороны пустыни тоже не мог пройти? Так ведь?

— Так…

— Жнец его подери… Что они там делают? Скажи, чтобы прекратили.

Снова щелчок, самый мощный — и тишина, только сухой ветер забрасывает пыль и песок в раскрытое окно.

— Я поэтому и решил тебе сказать… Подумал, это тебя заинтересует.

— Да уж. Ладно, пошли кого-нибудь ему навстречу. Простачка… Пусть сделает вид, будто раньше служил у него и теперь узнал. И приведет сюда, но без насилия. Всё очень любезно.

— Кайл…

— Что?

— Зачем?

Сухие щелчки, один, другой, третий… Это то, что вместо смеха. Только и всего.

— Давай поживее, Арт.

Я всё-таки дошел. Не скажу, что это было легко. По правде говоря, я вообще смутно помню свой путь. Мне казалось, что он длился не очень долго. Я беспрестанно жевал эйдереллу и довольно скоро стал ощущать онемение у корня языка, постепенно распространившееся дальше. Но поскольку в это время я брел по сухому серому песку, где до меня, вероятно, не ступала нога человека, это заботило меня гораздо меньше, чем могло бы. Время от времени я терял сознание, а скорее, просто впадал в некое подобие транса и грезил наяву, продолжая идти. Я не люблю вспоминать эти дни.

Потом мне встретились какие-то люди, степняки. Их я тоже почти не помню. Вроде бы они были настроены не слишком приветливо, но я отдал им остатки эйдереллы, и, попробовав ее, они стали моими лучшими друзьями. А может, и кровными братьями, сложно сказать. У них я немного очухался и привел себя в порядок. Эйдерелла, как оказалось, не вызывала ломки, что пришлось очень кстати. Чувствительность моего языка и нёба понемногу восстановилась, ко мне вернулся дар связной речи и здравой мысли, я снова обрел пристойный вид и, одним ясным утром почувствовав себя очнувшимся после затяжного запоя, понял, что пора возвращаться к жизни.

Со времени, когда я покинул Даллант, прошло два месяца.

Я узнал об этом от степняков — не тех, с которыми меня породнила эйдерелла, — других. Степь, соединяющая Снежные Пески с цивилизованным миром, заселена разрозненными группами кочевых племен, в основном неагрессивных, ввиду того, что им попросту негде развернуться. Степь, как и пустыня, формально принадлежит королю, однако здесь, в отличие от Снежных Песков, эта власть отнюдь не номинальна. Через каждые десять миль мне попадался неплохо укрепленный форт. Губернаторы были не так глупы, чтобы принимать бой в открытом поле, где их позиция стала бы заведомо проигрышной, и лишь время от времени отбивали хаотичные неорганизованные набеги степняков. Край глухой, но беспокойный. Насколько я знал, армия Шерваля сюда пока и носу не совала. Вероятно, именно по этой причине ходили слухи, что здесь расположены войска Кайла Урсона. Каким образом можно спрятать войска посреди степи, да так, чтобы достоверно об их существовании никто не знал, оставалось для меня загадкой. Поэтому я не особенно верил подобным слухам. Однако мысль, что, пробираясь к полесью, я могу столкнуться с легендарным предводителем Сопротивления, почему-то не отдавалась во мне приятным чувством. Не знаю, как бы я отнесся к такой перспективе годом раньше, но теперь мне не хотелось иметь с ним ничего общего. Я объяснял это тем, что у меня и без Сопротивления забот по горло.

Я шел по самым крупным дорогам и старательно огибал форты, то и дело рискуя нарваться на разбойников, но мне везло — нарывался я только на мирное население, охотно поившее меня козьим молоком и снабжавшее свежими слухами. Про войну здесь, как ни странно, знали. Причем придавали ей больше значения, чем дворяне в Далланте, на моей памяти ни разу не сделавшие междоусобицу между кооолем и его братом темой застольной беседы. Впрочем, возможно, они просто не воспринимали Шерваля всерьез. И совершенно зря. Степняки же оказались на удивление хорошо осведомлены. Тогда во мне шевельнулись первые подозрения. Ну откуда, скажите на милость, знать простой деревенской бабе, что за последние два месяца армия Шерваля, до того методично надвигавшаяся на юго-восток и опасно приблизившаяся к степи, круто развернулась на сто восемьдесят градусов и ринулась на северо-запад, в сторону столицы?.. Это звучало ужасно глупо: я не верил, что Шерваль настолько туп, чтобы пойти на Мелодию, не укрепив тылы. Скорее, он решил отправиться в обход и понемногу замкнуть круговое наступление… но откуда такая спешка?

Я развлекался этими мыслями в течение трех или четырех дней, пока слонялся по пыльным степным дорогам. Бродяжничать мне приходилось и прежде, но сейчас в этом вдруг появилась своеобразная прелесть. Не знаю, было дело в неожиданном дружелюбии степняков, из которых лишь редкий скупердяй отказывал мне в краюхе хлеба и задушевной беседе, или в том, что я впервые за последнее время не чувствовал ответственности за кого-либо, кроме себя самого, но все происходящее мне нравилось. Небо степи казалось выше неба пустыни, но ниже лесного неба, здесь были более блеклые и теплые краски, более насыщенные и пряные запахи, более сухие и тихие звуки — и это мне нравилось. Спал я под открытым небом, положив под голову камень, и было так здорово засыпать и просыпаться, видя над собой одну только бледную синь, без малейшей примеси зеленого… или красного… Я стал бояться красного, и вдруг понял, что больше не люблю зеленый.

Иногда я думал об Йевелин.

Я пытался представить, что она делает. Пытался вспомнить ее губы, ужас в ее глазах. Сейчас, восстанавливая их по памяти, я вдруг понял, что в их уголках есть почти незаметная сетка тонюсеньких морщинок. Что ни говори, возраст сказывается. Сколько ей, тридцать три?.. Старше меня на шесть лет. Старше. Проклятый мальчишка всё напутал. Проводники в самом деле родились с шестилетней разницей, но она, женщина-Проводник, родилась первой. Они с самого начала шли по ложному следу. И только Стальная Дева знает правду.

Как же ты ее остановила, Йев?

Я шумно втягивал пыльный горячий воздух, закрывал глаза, отрезая от сознания все окружающие звуки, запахи, образы, я пытался учуять, я знал, что могу… Не чуял. Мне хотелось верить, что Ржавый Рыцарь еще далеко, но я не мог отделаться от ощущения, что иду ему навстречу.

А я ведь понятия не имел, что происходило во дворе замка Аннервиль после того, как я, Дарла и Куэйд провалились в портал. Нельзя исключать, что Ржавый Рыцарь убил всех, кто там находился.

И Йевелин тоже.

А если правда? Что, если он в самом деле выпустил ей кишки за конюшнями? Чувствуют ли стальные чудовища Проводников как таковых или только… своих? Может, для Рыцаря Йевелин была просто еще одной преградой на его пути ко мне? Вот смеху-то было бы… Тогда, видимо, оставалось только Стальной Деве отправить меня на тот свет. Кто знает, может, усовершенствованный таким образом ритуал оказался бы не менее действенным.

Но я не хотел принимать участия ни в одной из форм каких бы то ни было ритуалов. Это оставалось моей первостепенной целью. И она не касалась никого, кроме меня. Это убеждение придавало мне бодрости. Мне так надоело отвечать за других. Красть огонь, как сказала Каданара.

Поэтому, когда один из степняков, к которым я прибился в предположительно последний или предпоследний день пути, внезапно бухнулся передо мной на колени и с благоговением проорал: «Эван Нортон! Вы ли это?!», моим первым порывом было забраться под телегу, пока меня никто не заметил. Однако было уже поздно. Крик кочевника привлек гораздо больше внимания, чем я ожидал, — его сотоварищи заметно оживились, начали переговариваться и толкать друг друга локтями. Я сидел на оглобле, держа в одной руке кусок кислого хлеба, а в другой — чашку с молоком, и чувствовал себя полным идиотом. Я ни хрена не понимал. Среди моих ребят никогда не было степняков. Оказалось, что этот парень в самом деле когда-то входил в одно из партизанских подразделений, хоть и не под моим началом. Позже ему хватило ума бросить воинские забавы, а потом его увлекла в степь темнолицая прелестница. Я уже успокоился было, надеясь, что тем дело и кончится, когда парень, ничуть не смущаясь моим явным недовольством, с очарованием деревенского простодушия сказал:

— Вы, наверное, захотите повидаться с Урсоном! Это мы запросто!

Вряд ли имело смысл отпираться. До меня только теперь дошло, что добрая половина степняков числилась у Урсона во внештатной агентуре, причем, подозреваю, на цивилизованной земле соотношение было примерно таким же. Я не знал, хочет ли Урсон видеть меня, тем более теперь, после моего исчезновения и самоустранения, но надеяться на это не стоило. Вот ведь странно — мне надо было отойти от дел, чтобы наконец познакомиться с моим самым сильным союзником, мощью которого я так никогда и не воспользовался. По большому счету, я в ней и не нуждался. Ведь я не ставил перед собой цель выиграть в войне. Война была для меня чем-то вроде секса. Результат результатом, но в первую очередь всех интересует процесс.

…— Эван.

Я медленно кивнул, не поднимая головы. После произошедшего за последнее время осталось крайне мало вещей, способных меня удивить. Появление Роланда в форте Кайла Урсона к ним не относилось.

— Теперь ты здесь, — сказал он и замолчал. Наблюдение, надо сказать, было очень тонким.

Прутик, которым я сосредоточенно чертил по сухой земле зигзаги, с хрустом сломался. Я отбросил его и отряхнул ладони. Потом сказал:

— Ну, вроде как.

И только тогда посмотрел на него. Роланд стоял чуть в стороне. Начинало темнеть, и на фоне медленно сереющего неба закованная в латы фигура моего бывшего соратника казалась романтично темной и даже, пожалуй, устрашающей. Конечно, если не всматриваться в лицо, цветом и выражением напоминавшее скисшее тесто. Бравада у Роланда всегда заканчивалась на уровне брони.

— А где… — начал он и умолк, то ли не зная, о ком спрашивает, то ли не сумев выдавить вопрос.

— Кто как, — вяло ответил я, откидываясь назад и опираясь спиной о стену барака, возле которого сидел уже три часа. — Если ты о Ларсе, Грее и Флейм, то они в порядке. Если о ребятах, которые пошли со мной от Перешейка, то они мертвы.

— Я знаю, — помолчав, сказал Роланд, впрочем, без тени злорадства или обвинения в голосе. Я всмотрелся в его лицо пристальнее, и он отвел взгляд. Роланд никогда не мог подолгу смотреть мне в глаза. И я всегда воображал, будто понимаю причину.

— А ты как? — вырвалось у меня, и он так содрогнулся, что его меч звякнул о поножи.

— Вполне, — жестко сказал Роланд, прежде чем я успел пожалеть о своем покровительственном тоне, а потом без всякого перехода выпалил, словно отомстил: — Саймек здесь.

Ну, с моим везением этого следовало ожидать, верно? Не хватало еще, чтобы теперь, после всех недавних приятностей, меня зарезал собрат по оружию. Я в очередной раз пожалел, что не удрал из-под носа степных партизан, по простоте душевной с шумом и помпой доставивших меня в убежище Кайла Урсона. Я и впрямь был готов дать деру, когда увидел, что они направляются к одному из королевских фортов, но оказалось, что именно там, под прикрытием лояльного к Сопротивлению лорда, и держит Урсон свой гарнизон. Совсем небольшой, но, насколько я мог судить, прятать войска он умеет получше Саймека. Меня встретили с вежливой прохладцей и разместили довольно шикарно, между солдатскими бараками и конюшней, попросив немного подождать. «Немного» длилось уже четвертый час. На втором я сделал вылазку к воротам форта, где мне так же вежливо разъяснили, что выйти из форта можно только с разрешения лорда-коменданта. Оценив высоту стен и количество часовых на сторожевых укреплениях, я в очередной раз поздравил себя с попаданием в одну из самых идиотских ловушек в моей жизни и вернулся на место. Больше всего я жалел, что отдал всю эйдереллу кочевникам, не оставив себе ни зернышка. Со мной никто не заговаривал, хотя поглядывали с любопытством. Роланд был первым человеком в этом треклятом месте, приблизившимся ко мне на расстояние вытянутой руки.

— Он на тебя очень зол, — помолчав, вполголоса сообщил Роланд.

Я только усмехнулся. Кажется, его это задело.

— Эван, так не делается, — запальчиво проговорил он. — Ты не должен был переманивать его людей.

— Я знаю, Рол, — сказал я. Конечно, не должен — только отнюдь не из-за сомнительной военно-полевой этики. Просто, не пойди они за мной тогда, сейчас, возможно, были бы живы.

— Мы ведь все делаем одно дело, — продолжал Роланд так внятно и прилежно, что я почти не сомневался: эту науку в него старательно вдолбили. — Мы все сражаемся на одной стороне. Если мы будем предавать и обворовывать друг друга, то так и будем…

— … сидеть на месте и ждать у моря погоды, — закончил я и зевнул. Роланд побагровел. Мне стало немножко стыдно, но только на мгновение. — Ладно, извини. Это просто методика Саймека. Я ее не разделяю, но принимаю.

— Не похоже.

Саймек, видимо, воображал, что подкрался незаметно, хотя я еще минуту назад увидел его тень, выползающую из-за барака. Подслушивал. Мелко-то как. Неужели Роланду не доверяет? Хотя в этом, пожалуй, как раз не сглупил. Я бы тоже не стал особо доверять человеку, перебежавшему ко мне от инакомыслящего псевдосоюзника, к тому же отягощенному значительно большим честолюбием, чем положено слуге. Хотя, в лицо назвав Роланда слугой Саймека я, вероятно, недосчитался бы нескольких зубов.

— Кто старое помянет, тому глаз вон, — воодушевленно заявил я, разворачиваясь к Саймеку и улыбаясь так, что скулы свело. Саймек хмуро оглядывал меня, скрестив руки на груди. Он стоял, и я смотрел на него снизу вверх.

— Что ты здесь делаешь, Нортон? — мрачно спросил он. Роланд неловко отступил в сторону; я заметил краем глаза, что он выбрал позицию ближе к Саймеку. Ну что ж, ничего нового. Я всё еще улыбался.

— Да, собственно, мимо проходил. — Это была чистая правда, но Саймек так нахмурился, что сразу постарел лет на десять. Вообще он выглядел неважно — от былого примитивного лоска не осталось и следа. Видно, недосыпал. — Решил заглянуть на огонек. По случаю повидаться с Урсоном.

— И увести десяток-другой его солдат, — кивнул Саймек. Какой злопамятный тип. Интересно, полегчало бы ему, если бы он узнал, что я отошел от всех этих дел? То есть теперь на самом деле отошел? От этой мысли улыбка начала сползать с моего лица. До сей минуты я, кажется, и сам не до конца отдавал себе в отчет об истинном положении вещей. А сейчас, увидев Роланда, Саймека, степных ребят, совмещавших скотоводство с партизанской войной, молодых рекрутов, с энтузиазмом тренировавшихся во дворе форта, понял: «Эй, это ведь больше не мое. Все эти солдатики уже не мои… сметены одним махом в ящик, крышка захлопнута, ящик задвинут под кровать. Всё».

Я вдруг вспомнил кованый сундук Йевелин. И ее бархатную папку, и черно-белые рисунки, лица, руки… Что, она тоже смела своих солдатиков в коробку? Только помогло ли ей это? Я думал про ужас в ее глазах и не мог ответить.

— Рич, мне жаль, — сказал я, не заботясь о том, насколько глупо и фальшиво это может прозвучать. — Мне не следовало так с тобой поступать. Прости.

Кажется, моя непосредственность его обезоружила. И хотя по его глазам я ясно читал, куда смогу засунуть свои извинения, если скажу, что все те люди пошли за мной по своей инициативе. Такого бы он мне никогда не простил. Впрочем, оснований прикончить меня у него от этого меньше не становилось.

— Где Урсон? — спросил я.

Саймек осклабился, обрадовавшись возможности ощутить свое превосходство надо мной, но я не имел ничего против.

— Вероятно, занят. — От тона этого голоса мне, по замыслу его обладателя, следовало провалиться сквозь землю на месте, но что-то не получалось. — Давно ждешь?

— Часа три, — покорно ответил я. — По правде, я никуда не тороплюсь, но хотелось бы хоть поесть.

— Это мы устроим, — смягчился Саймек. Мое смирение с превратностями судьбы явно пришлось ему по душе, хотя он наверняка был уверен, что я по новому кругу ломаю ту же комедию. Я не счел нужным ставить его в известность, что только самонадеянные кретины вроде него используют дважды тот же метод.

Через четверть часа я впервые за последние два месяца поел по-человечески. Саймек, упиваясь ситуацией, отвел меня на кухню, где обедали прислуга и оруженосцы. Мне было плевать, где и с кем есть, — в замке маркиза Аннервиля я наобщался с высоким обществом на всю оставшуюся жизнь. Саймек ушел месте с Роландом, после появления своего патрона не перемолвившимся со мной ни единым словом. Я посвятил следующие полчаса общению с питательными степными каплунами и был этим вполне доволен. В это время на кухне топтались только повара, видимо, не осведомленные, что в их владения вторглась легендарная персона. Так что поел я в полном спокойствии, под мелодичный грохот кастрюль и сковородок. Когда пробегавший мимо поваренок споткнулся о мои вытянутые ноги и облил меня площадной бранью, я почувствовал себя почти счастливым.

Подниматься в жилые помещения вовсе не хотелось. Но пришлось. За мной прислали угрюмого мальчишку-оруженосца, то ли не знавшего, кто я, то ли настроенного агрессивно к чужакам. Я держался настороже, пока мы поднимались по шаткой винтовой лестнице, и старался не поворачиваться к нему спиной. У входа в зал он хотел отобрать у меня оружие, а за неимением такового разозлился еще сильнее и почти впихнул меня в высокую узкую дверь.

Там находилось трое людей. Тот, кто мог быть только Кайлом Урсоном, стоял над столом, уперевшись в него обеими руками. А на столе, сколько хватало взгляда, были расставлены игрушечные солдатики. И в этом на первый взгляд не было ничего удивительного. Потому что Кайлу Урсону на вид было не больше пятнадцати лет.

ГЛАВА 25

Косая ухмылка через все лицо: как шрам, как открытая рана. Должно быть страшно. Страшно.

— Тэк-с… Что тут у нас? Я вижу дивную леди — почему-то без свиты? Куда держите путь, сударыня? И как рискнули вы в сей опасный час двинуться в путешествие? Да еще без охраны?

Кривые ухмылки через все лица: всё, вдоль, одна на всех, дикая, злая, ярость в глазах, похоть и злость, стащить с коня, задрать юбку, разорвать пополам… Обветренная рука сжимает повод, тянет вниз, не давая сбежать. Испуганное всхрапывание кобылы, легкое покалывание в кончиках пальцев.

— С дороги, холоп.

— Миледи, как вы нелюбезны! А что, если вы спешитесь? Я бы доказал вам, что солдаты монсеньора герцога Шервальского способны ублажить… уважить и ублажить даму столь высокого рода ничуть не хуже королевских прихвостней…

— С дороги, я сказала!

Тонкий визг хлыста, по ухмылке, через лицо… через все лица, ухмылки — наискось. В пальцах теперь огонь. Море синего пламени.

— Держи ее, суку!

— С дороги!

Удар, удар, еще удар, хлыст обвивается вокруг волосатого запястья, сшибает с ног, рассекает губы, лица, глаза. Щелкает сухо, прерывисто: рраз, два. По лицам, по ухмылкам, наискосок. Пламя в пальцах, в глазах. Белые плети волос во влажном воздухе. Рраз.

— Да держи-и…

— Жнец с ней!

— Держи!!!

— Да она чокнутая…

— ДЕРЖИ, мать твою так!

Пламя, пламя, пламя в глазах… Ухмылка, твоя ухмылка, мой безжалостный лорд… наискосок… Тебе же было сказано: нет.

Я уже успел заметить, что помещения в форте особым уютом не отличаются. Лестницы прогнили, портьеры и скатерти, судя по всему, пошли на обмундирование солдат, а полы не мыли не менее года. В комнате, где меня принял Урсон, было сравнительно чисто, но и здесь гуляли страшные сквозняки, присыпавшие выстланный соломой пол грязным песком. Из мебели имелись только стол, крепкий на вид шкаф и пара широких скамей. Даже кресла не было. Равноправие, одно слово.

Не знаю, почему я сразу решил, что передо мной тот самый Кайл Урсон. Помимо него в комнате было только два человека: Рич Саймек, яростно раздувавший ноздри и испепелявший меня пронзительным взглядом лисьих глазок, и парень немного моложе меня, светловолосый и ясноглазый, похожий на невинную деревенскую красавицу, немного пересидевшую в девках. Почему-то я сразу и категорично решил, что Кайлом Урсоном, незримым предводителем такой же незримой армии, это бесполое существо быть не может.

А взъерошенный мальчишка у стола — мог. Я понял это, когда увидел его глаза. Раскосые, очень темные, широко посаженные — кто-то из его родителей наверняка был степняком. И еще эти глаза были очень старыми. По ним ему можно было дать не меньше шестидесяти. Когда он заговорил, я подскочил от неожиданности — голос у него был низкий и хриплый, и в самом деле голос старика, а не мальчишки, у которого еще и волосы, где надо, толком не отросли.

— Здравствуй, Эван. Заходи. Будь как дома.

Заходить мне по-прежнему не хотелось. Я с трудом оторвал взгляд от мягких черт детского лица и посмотрел на стол, заставленный десятками деревянных солдатиков. Судя по их размещению, за минуту до моего появления на столе разыгрывалась нешуточная баталия. Это настолько согласовалось с моими недавними мыслями, что я невольно улыбнулся. Урсон проследил направление моего взгляда и широко ухмыльнулся в ответ. Улыбка у него тоже была совсем не детская.

— Садись, говорю, — сказал он и одним движением смахнул солдатиков со стола.

Ясноглазый парень тут же присел и принялся подбирать рассыпавшиеся по полу и скамье игрушки. Саймек остался стоять, нервно дергая жидкую бороденку и беспокойно поглядывая то на Урсона, то на меня. Я не понимал, что он здесь делает, но спрашивать не собирался.

Урсон сел на скамью лицом к двери и с заговорщицким видом достал из-под стола запечатанную бутылку. Мне ничего не оставалось, как расположиться напротив него, хотя сидеть спиной ко входу я не люблю с раннего детства. Стюард, закончив возиться с солдатиками, поставил перед нами три простые деревянные чашки. Саймек, словно этого и ждавший, тут же подсел ко мне. Я бы предпочел, чтобы он расположился рядом с Урсоном, ну да ничего не поделаешь. Интересно, что бы он сделал, если бы парень поставил две чаши, а не три.

Урсон тем временем откупорил бутылку и небрежно разлил вино. Незаметно выливать что-то под стол, находясь рядом с Саймеком, было крайне неудобно, и я подумал, не по этой ли причине он сел рядом со мной.

— За встречу, — сказал Урсон и так же небрежно стукнул краем своей чашки о край моей, потом о край чашки Саймека и залпом осушил ее, не пролив ни капли. Пришлось выпить тоже. Урсон смотрел на меня, пока я пил, потом сказал:

— Ты такой, значит.

— Ты тоже, — вырвалось у меня. Он засмеялся всё тем же недетским смехом.

— В первый раз все так реагируют. Я болен, Эван. Мне пятьдесят четыре года, но выгляжу я значительно моложе.

— Это точно… — Проклятье, мне бы такую болезнь! Прямо сейчас бы и заболеть… Всю жизнь быть пятнадцатилетним щенком с виду — удовольствие из сомнительных, но против своих двадцати шести лично я бы ничего не имел.

— Но это и удобно, — заметил Урсон, опираясь локтями о стол и наклоняясь ближе. Я почувствовал слабый запах, очень странный, густой и резкий, но не вызывавший никаких ассоциаций. — Я могу без особых проблем появляться в тылах. Пока молчу, разумеется.

Да уж — голос у него был что надо. Ему бы солдатню на побудку собирать.

— Ну, и каким же ветром тебя занесло в наши края? — с расстановкой проговорил Урсон. Светловолосый парень, смирно стоявший рядом, вдруг, словно по неведомому сигналу, выхватил из кармана и положил перед ним крупное зеленое яблоко. Мгновение я готов был поклясться, что это то самое яблоко, которое мальчишка Джейкоб вытащил из листа пергамента в храме Безымянного Демона. Потом тряхнул головой, прогоняя наваждение. Саймек покосился на меня с подозрением. Урсон взял яблоко, достал из-за пояса короткий нож и с сосредоточенным видом принялся скоблить кожуру. Руки у него были тоже детские, с мягкими розовыми ногтями, но на ладонях — обеих — виднелись толстые крупные мозоли от рукояти меча.

— Попутным, — внезапно севшим голосом проговорил я. — Это долгая история на самом деле. И скучная. — Проклятье, а я ведь даже не придумал, что бы соврать.

К моему изумлению, настаивать Урсон не стал. Саймек был этим явно недоволен, но возразить не осмелился. Меня это еще больше насторожило. Как-то уж очень тихо он себя вел. Неужели боится?.. Или признал свою второстепенную роль? Тогда почему он здесь?

— Я давно хотел с тобой повидаться, — проговорил Урсон, не глядя на меня и по-прежнему соскабливая с яблока кожуру. Лезвие ножа мутно поблескивало. Сейчас, когда я не видел глаз Урсона, было трудно продолжать верить, что передо мной человек вдвое старше меня. Очень хотелось отнестись к нему несерьезно. Но не получалось.

— Правда? — ответил я, заставив себя оторвать глаза от его рук.

— Да, — сказал Урсон и, не поднимая головы, добавил: — Арт, дай света. Ничего уже не видно.

Светловолосый парень по имени Арт без суеты и спешки выполнил приказ, по тону больше напоминавший просьбу. Раболепия в его движениях не было. Я вспомнил стюарда Саймека и вдруг понял, что с Урсоном надо быть втрое осторожнее, и вовсе не из-за его эксцентричного облика.

— Понимаешь, — продолжал Урсон, не отрываясь от своего занятия, — мы все делаем одно дело. Верно? Ты у себя в лесах, Рич на севере, я здесь… До поры до времени мы друг в друге не нуждались. Да и сейчас, наверное, не нуждаемся. Ты вот нуждаешься во мне?

Он говорил совсем не то, что я ожидал от него услышать. А где тирады о том, что все люди братья и должны помогать друг другу? Он вроде бы пытался сказать совершенно обратное.

— Весь фокус в том, — говорил он дальше, не дожидаясь ответа, — чтобы объединиться, не нуждаясь в помощи. Тогда ты можешь рассчитывать на истинную верность. Слово, данное с приставленным к горлу ножом, ничего не стоит. Но когда ты заключаешь пакт, не чувствуя острой необходимости во взаимной поддержке, ты можешь быть честным. Я ценю честность в людях и отношениях. Ты — нет?

Он уже счистил половину кожуры, а я всё еще не понимал, что ему от меня нужно. Он, очевидно, не знал, что моя попытка вернуться к прежним забавам сорвалась, и, кажется, намекал на сотрудничество, хотя я не понимал, почему именно сейчас и, главное, именно так. Разве только…

— Вы собираетесь идти на Шерваля? — спросил я, не до конца веря.

— М-м… — Урсон задумчиво пожевал по-детски пухлые губы, постучал рукояткой ножа по столу, словно обдумывая вопрос. — Ты не возражаешь, если я немного отсрочу ответ на этот вопрос? Эван, а что ты знаешь о Шервале?

— В смысле?

— В прямом смысле.

— Ну… Он вроде бы поддерживал Гийома во время войны с Шангриером и до нее… А когда затянувшаяся кампания вызвала бунт среди мирного населения, неожиданно возглавил его…

— Неожиданно? Как ты себе это представляешь?

— Он… вероятно, он ловкий лицемер.

— Да. Ловкий лицемер. — Урсон стряхнул с колен опавшую кожуру и протянул мне очищенное яблоко. — Хочешь?

— Нет, — не думая, ответил я.

— Почему? Я предлагаю тебе уже очищенное. Только откусить.

Саймек рядом сердито засопел. Я чувствовал себя все более неуютно, понимая, что меня загоняют в ловушку, и не в силах понять механизм ее действия.

— Предпочитаю нечищенные. У кожуры вкус лучше, — мрачно ответил я.

Урсон засмеялся, поднял с пола кусочек кожуры и бросил передо мной на стол.

— У кожуры, говоришь? Что, даже отдельно от яблока?

Я не ответил, давая ему возможность закончить мысль. Урсон хмыкнул.

— Вот и Шерваль тоже не захотел кожуру без яблока. Он мог без особых хлопот воспользоваться послевоенной разрухой, чтобы захватить власть, — королевская армия была ослаблена, и его личного гарнизона хватило бы, чтобы совершить переворот. Революции происходят во дворцах, а не на полях брани. Но зачем ему разрушенная страна? Он предпочел подождать, пока она немного очухается, всячески этому способствуя. Третинный налог, который в итоге и привел к крестьянскому бунту, — его идея. Ты знал? А потом ему надо было только переметнуться на сторону народа, заручившись таким образом его обожанием. В победе над братом он не сомневался и заранее обеспечивал себе благоприятное царствование. Снимал кожуру с яблока, еще не сорвав его с дерева. Понимаешь?

Понимать-то я понимал, по крайней мере, внешний смысл его слов. Внутренний по-прежнему оставался загадкой, и это меня нервировало. Урсон подбросил очищенное яблоко, и стоящий рядом Арт ловко поймал его.

— А теперь кожуру будем снимать мы. Верно, Рич? — Саймек кивнул, явно довольный, что на него обратили внимание. Урсон деликатно улыбнулся.

— Изначально Гийом и Донован были в равных условиях. У короля есть мощная столица и прилежащие к ней земли, Шерваль медленно, но верно теснит его войска, отвоевывая куски земли. Он немного погорячился, не сумев до конца выдержать роль отца народа, и достаточно быстро показал свое истинное лицо, когда позволил своим войскам разорить пару деревень. Но короля от этого сильнее любить не стали. Сейчас всё упирается в распределение фактических сил. У Шерваля выгоднее позиция, и он, возможно, давно победил бы, если бы не вмешались мы. Эван, как ты думаешь: зачем мы это сделали?

В самом деле, отличный вопрос. Я понял наконец, чем меня так тревожил этот разговор. Я не знаю, зачем вы это сделали. Мне всегда было плевать, кто победит в этой войне. Я просто отводил душу по полной, Жнец вас забери. Только это мне и было надо. Гражданская война — всего лишь предлог. Партизаном быть неплохо, но, не будь войны, я, не исключено, просто подался бы в лесные разбойники. Из тех, о которых поют в старинных балладах. Только без всякого романтизированного благородства. Надирать задницу аристократам, и как можно чаще, — вот всё, чего я хотел, всё, что меня манило и пьянило, всё, ради чего я жил. Сейчас, когда я думал об этом, звучало это довольно-таки мерзко. И тем не менее это было смыслом моей жизни целых шесть лет.

Это то, зачем в это ввязался я, ну а они-то — зачем? Думать об этом мне не хотелось. Потому что это была политика, а я ненавидел политику. Всегда ненавидел. К счастью, Урсон по-прежнему не ждал от меня ответа.

— Испокон веков народное ополчение, оно же партизанское сопротивление, выступало на стороне одного из противников. Точечные удары, локально ослабляющие враждебную сторону, саботаж, шпионаж. Всё — по мелочам, но в итоге это может дать и почти всегда дает поддерживаемой стороне немалые преимущества. Потому что армию можно загнать в ловушку и разбить, а тысячи раскиданных по всей стране крошечных отрядиков так просто не выловишь. Проще пристрелить бешеного пса, чем вывести его блох. Но это-то не наш случай. Мы не на стороне Гийома и не на стороне его брата. Мы на стороне того, кто сейчас слабее.

— Нет! — впервые за весь его монолог не выдержал я. — Мы против того, кто сейчас сильнее.

— Это важно для тебя? — Урсон бросил на меня быстрый пристальный взгляд, заставив мгновенно пожалеть о моем порыве. — Ладно, пусть. Суть та же. Если бы мы определились со стороной, которую поддерживаем, война бы закончилась в несколько недель. Но чего бы мы тогда добились? Что один король, что другой. Кожура без яблока или яблоко без кожуры. Как ты верно заметил, с кожурой яблоко гораздо питательнее.

Мне хотелось попросить его замолчать, и я, возможно, так бы и сделал, если бы не Саймек, сидевший рядом со мной, слово конвоир. Будь он по другую сторону стола, я бы чувствовал себя гораздо увереннее. Урсон, похоже, это понимал.

— Партизанское движение ослабляет противника. Поскольку противники в нашем случае — оба, слабнет и тот и другой. При этом они не борются с нами так целенаправленно, как боролись бы, будь наша позиция определенной, потому что в трудные минуты для одной из сторон мы фактически спасаем положение, нападая на ее противника. Мы враги и тем, и другим, но одновременно и союзники. Поэтому мы всё еще существуем. И поэтому они слабнут, не замечая этого. Слабость другого заметить проще.

Он мог не продолжать. Мне вдруг стало так тошно, как не было очень-очень давно.

— А потом, — закончил я за Урсона, — когда они ослабнут вконец, вы просто остановитесь. И посмотрите, кто кого одолеет. Поскольку к тому времени обе армии будут истощены, это уже будет не важно. Победитель потеряет не меньше проигравшего. Тогда и… — у меня вдруг перехватило дыхание.

— Тогда мы и используем людей Рича, — сказал Урсон и очаровательно улыбнулся. Когда он улыбался, то выглядел лет на двадцать пять. — Всё верно.

Мне захотелось вернуться к снежникам, набрать полный рот эйдереллы и вступить в оживленный диспут со всеми фиолетовыми курицами округи. Только бы оказаться подальше отсюда…

— Скоро уже, да? Совсем скоро?

— Совсем скоро, — кивнул Урсон. — Я вот и спрашиваю: ты с нами?

С вами? Ребятки, да я никогда не был с вами. Вы тут, я вижу, замыслили революцию, но это дело ваше — оно и в давние времена меня не касалось. И даже те времена давно прошли. Всё, что меня когда бы то ни было волновало — моя собственная эрекция в тот момент, когда я пускал арбалетный болт в затылок напыщенного лорда из… по хрен из чьей армии. Главное — это был напыщенный лорд, муж, или брат, или, может быть, даже законный сын своей дражайшей матушки… Больше меня ничто не интересовало! А что вы мне предлагаете? Самому заделаться таким вот лордёнышем? Может, еще и рыцарство предложите? Да чтоб я сдох. Знаю я, чего всё это стоит. Поверьте, намного лучше вас. Я там был. Я всё это видел.

— Зачем я вам? — спросил я, даже не удивившись ярости, звеневшей в моем голосе. — Какого хрена, Кайл, зачем? Если то, что ты говоришь, правда, арбалетчики сопротивлению больше не нужны. Ему нужна организованная обученная армия. Я здесь ничем помочь не могу. Стало быть, и сливки снимать не мне. Но ты не бойся, никаких обид. Я уже… наигрался.

Саймек тихо хмыкнул. Урсон смотрел на меня сквозь сплетенные пальцы рук, прижатые к переносице, и меня мутило от его взгляда. Я встал.

— Могу я уйти?

— Сейчас? Хоть переночуй.

Мне не нравился его голос. Не нравился его взгляд, не нравилось то, что он мне рассказал: я не верил ему. Самое умное, что я мог сделать, — это убираться отсюда как можно скорее и дальше. Но было очевидно, что решения здесь принимаю не я.

— Спасибо. Я переночую и с рассветом уйду.

— Уедешь, — поправил Урсон, всё так же не отрывая от меня глаз. — Я дам тебе коня. И оружие. Ты ведь безоружен?

Меня начало трясти. Я вдруг почувствовал слабость в ногах. И понял, что, если бы Урсон смотрел на меня всё время разговора, я бы уже давно потерял над собой контроль. Я смог только выдавить очередную признательность и ретироваться за дверь. Меня всё еще трясло. И чем дальше, чем сильнее. Я сцепил руки в замок и стиснул их изо всех сил. За окнами уже было темно.

ГЛАВА 26

Пальцы дрожат от страха, от гнева. Пальцев только восемь: они трясутся так, словно их десять. Страха, гнева — на десять пальцев. И даже больше. В сером небе с криком носится птица. Крик бьется о закрытые ставни. Темно.

— Ты уверен?

— Уверен… Алоиз… Я уверен! Ты спрашиваешь, УВЕРЕН ли я!!

— Успокойся…

— Сам успокойся! Я предупреждал тебя! Говорил, что так и будет!

— Покажи мне. Отойди.

Пальцы — десять пальцев — легко касаются пергамента, бережно, нежно. Почти не касаются.

Тихое дыхание, ровное, спокойное, будто во сне… будто сон, который снится Демону.

— Мы все — только сон, снящийся Демону. Джейкоб, когда рисунок начал кровить?

Пальцы — восемь — дрожат, заламываются, выли бы, если бы умели.

— Почему ты спрашиваешь ЕГО?! Это я…

— Джевген… Я прошу… Джейкоб?

— Я увидел вчера ночью. Думал, почудилось…

— Почему ты сохранил этот рисунок?

— Я…

— Не бойся. Скажи: почему? Тебе нравится эта женщина? Ты находишь ее… привлекательной?

— Н-нет…

— Нет?

Пальцы — пять из десяти — расползаются в вязкой темной крови, по высоким холмикам грудей, по изгибу острых локтей, по буйной гриве черных волос, по белесому пергаменту, полустертому грифелю… Кровь темная, венозная и плохо, страшно пахнет. Пальцы — эти — не дрожат.

— Просто… она…

— Джейкоб?

Дыхание — рваное, тяжкое, мучительное — как сны, которые снятся всем.

— Она так хорошо… нарисована, и она… настоящая… просто очень настоящая… живая…

— Хотел бы я знать, где эта женщина теперь. И что с ней происходит.

Пальцы — восемь из восьми — дрожат, сжимают друг друга. Пальцы — пять из десяти, — отрываются от стертого грифеля, стряхивают темную кровь.

— У тебя остались еще какие-нибудь его рисунки?

Мне отвели комнату, но я в нее даже не заглянул. Решил, что просижу до утра у солдатских костров. Если мне позволят, конечно — я бы на месте Урсона этого не допустил. Но он то ли не боялся повторения истории на Перешейке, то ли доверял своим людям, то ли оказался достаточно проницателен, чтобы понять мою новую сущность. В случае последнего я мог ему только позавидовать, потому что сам я пока ни хрена не понимал.

Ночь выдалась приятная — звездная и теплая, не очень сухая. Спать мне не хотелось, и я выбрался на стену форта: ветер тут был мягким и свежим и, кажется, пахнул листьями. Вряд ли, конечно — до полесья отсюда слишком далеко. Но я решил, что чувствую этот запах, значит, так тому и быть.

Куда податься, я пока не знал. Не в Восточные Леса, конечно. Теперь уж точно нет. В Даллант? Я должен был найти Йевелин. Убедиться, что она жива… Выяснить, как она победила Стальную Деву. Рассказать все о Проводниках и Безымянном Демоне. Спросить, чего она так боится. Для начала хватит.

Звезды мерцали слабо, словно неуверенные в содержании сигнала, который пытались таким образом передать. Я оперся спиной о стенку укрепления и, сунув руки в карманы, закрыл глаза. Оказывается, это приятно: просто стоять с закрытыми глазами, чувствуя, как лицо обдувает ветер, как шевелятся от его дыхания волосы надо лбом. Странно, никогда я не задумывался, что это может быть приятно. Просто стоять и ни о чем не думать. Не чувствовать ничего, кроме ветра на лице. Не дышать. Почти что не быть.

Поворачивая ладонь назад и перехватывая запястье тянувшейся ко мне руки, я не открыл глаз и не повернул головы, только подумал: ничто приятное, как и ничто хорошее, долго не длится.

— Настороже, — посмеиваясь, сказал Урсон. Он стоял у меня за спиной, но в темноте я и так не смог бы рассмотреть его лица. Это почему-то успокаивало — мне не нравилось несоответствие его внешности голосу и в особенности взгляду. — Молодец.

— Я не нуждаюсь в твоих похвалах.

— Да ладно тебе. Кого ты ждал?

— Саймека. Или, скорее, кого-нибудь из его людей.

— Но не меня?

— Или тебя. У тебя, по большому счету, оснований столько же.

— Нет, — засмеялся Урсон, — немного больше.

— Почему?

— Почему? Ты — Эван Нортон.

Я вдруг разозлился. Очень сильно. Так сильно я злился в последний раз только в Далланте на Дарлу Аннервиль, рыдавшую в полутемном зале, в дрожащем свете нескольких свечей, под пристальным взглядом своего отца, под пустым взглядом своей мачехи.

— Я Эван Нортон. Да. Я — Эван Нортон. Уже двадцать седьмой год. Мне так часто об этом напоминают, что я при всем желании не смог бы забыть. Как думаешь, если я сменю имя, это поможет?

Урсон промолчал. Он не шевелился, а оборачиваться мне по-прежнему не хотелось. Наконец я не выдержал — и вздрогнул, обнаружив, что он стоит ко мне гораздо ближе, чем я думал. Вплотную, почти касаясь подбородком моего затылка. Даже пятнадцатилетним мальчишкой он был выше меня на полголовы. Его дыхание обожгло мне лицо, я снова почувствовал этот странный пряный запах и вдруг вспомнил десятки деревянных солдатиков, разбросанных по столу.

— Ты не боишься, что я уведу твоих людей? — внезапно охрипшие голосом спросил я. Он покачал головой. Если бы была луна, я, возможно, смог бы рассмотреть его лицо. И я даже не знал, радоваться ее отсутствию или нет. — Почему? Саймек тебя недостаточно настращал моим вредным влиянием на его солдат?

— Они не пойдут, — тихо сказал Урсон. — Они бы пошли, если бы ты вел. Хоть куда-то. Даже если бы ты сам не знал куда. Но сейчас ты никуда не идешь. Вот и всё.

Опять меня затрясло. Почему его голос оказывает на меня такое воздействие? Тело, детское и обманчиво слабое на вид, как будто лгало, и я невольно думал, что голос и глаза должны говорить правду, потому что в одном человеке не может быть столько лжи. Урсон придвинулся еще ближе, и я невольно отшатнулся, рефлекторно ухватившись за выступ укрепления. От бездны под ногами меня отделяла верхушка крепостной стены — деревянного частокола, — доходившая мне до бедер, и это заграждение вдруг показалось опасно ненадежным.

— Я иду в Даллант, — с уверенностью, которой не чувствовал, возразил я, не ставя цели его переубедить — просто его слова о том, что я никуда не иду, неожиданно меня покоробили. — У меня там масса неоконченных дел.

— В Даллант? Что у тебя общего с Шервалем?

— С Шервалем? — не понял я. — Он-то тут при чем?

— Ты не знал? Его войска заняли Даллант, Кливор и Парезу еще месяц назад. Почти весь юго-запад под Шервалем.

— Проклятье! Как же это могло случиться?! Почему мне никто не сказал?!

Йевелин…

— Твои неоконченные дела, если остались живы, наверняка направились в столицу. Там сейчас собираются все лояльные к Гийому дома. Прелестница твоя, если она из этих, теперь там же. Если ее не уделали по дороге.

Я почувствовал, что позорно краснею, но, к счастью, в темноте это вряд ли было заметно. Впрочем, голос дрожал не менее предательски.

— Что за чушь. Чтобы я уцепился за юбку дворяночки?..

— Тебе виднее, — охотно уступил Урсон, и от этой снисходительной капитуляции я почувствовал себя еще более униженным. Во дворе мерцали огоньки костров, и мне вдруг безумно захотелось туда, вниз.

— Как же… как Шерваль смог туда… так быстро?

— А у него уже с полгода как там дислоцировано несколько подразделений. Законспирированных под мирное население. Проникли на земли Гийома под видом беженцев с занятых Шервалем земель после одной из крупных кампаний. И отсиживались, ожидая сигнала. Запасной вариант.

— Зачем?

— Не знаю, — признался Урсон. — У него были очень хорошие позиции на юго-востоке. Он даже сунулся ко мне… представляешь? Шерваль в моих степях, когда его никто не ждал. Это было большим сюрпризом.

— Сейчас же он на коне… так? Мы… — это проклятое «мы!» — …мы сейчас против него?

— Были. В целом, и остаемся.

— В целом?..

— Всё будет зависеть от того, что он решит.

Так, это уже что-то новенькое! Никогда на моей памяти Сопротивление не сговаривалось с королевской фамилией. Что же это такое?..

— Вы хотите заключить союз? Помогаете ему разгромить Гийома, а потом, под шумок, вводите в дело армию Саймека? О которой Шерваль, естественно, не знает?

— Он знает.

Ироничность моего тона потеряла всякий смысл. Я уже вообще ничего не понимал.

— На самом деле, — проговорил Урсон, — это Саймек предложил то, что ты говоришь. Я с ним не спорю. Если он до сих пор думает, что десятитысячную армию можно пять лет прятать по пещерам, остается молиться, чтобы в следующем перерождении он стал женщиной и смог выполнять работу, приличествующую его уму.

— Ты… — Как же мне всё это надоело… — Ты лгал там, внизу? Всё, что ты мне говорил, предназначалось для Саймека?

— Не всё. Но многое. Я не хочу открыто вступать с ним в конфронтацию — он, чего доброго, полезет в драку, а я сейчас не могу позволить себе давать отпор десятитысячной армии разленившихся крестьян. У меня просто нет на это времени. Армия Саймека законсервирована на Перешейке. Шерваль всё знает. Гийом тоже. Стоит им высунуться оттуда, и их перережут, как цыплят. Союз с Шервалем опасен. Он слишком влиятелен. Его ненавидят, но и боятся не меньше. Мне не всё равно, кто победит в этой войне. Если это будет Шерваль, дело значительно усложнится. Армия Саймека — это палка о двух концах, может сработать и как запасной вариант, и как дополнительный козырь при торге с Гийомом.

— С Гийомом?..

— Если договор с Шервалем не удастся. Я предложу королю голову брата в обмен на некоторые привилегии… для себя лично… и для тебя, если захочешь. — Он умолк, словно ожидая ответа на это более чем странное предложение, но я молчал. Тогда он продолжил: — Если он согласится — что ж, дело решится совсем просто. Если нет, можно будет использовать армию Рича как резерв… но уже, конечно, без Рича…

— Блестящий план, — с убийственным сарказмом похвалил я. — Значит, только личные привилегии? Это всё, что тебе надо?

— Конечно, — в его голосе впервые послышалось удивление. — А что же еще? Если дело выгорит, как думаешь, кто сядет на трон?

Меня передернуло. Я попытался отодвинуться, но рядом был уже частокол. От попытки представить себе этого молокососа в короне и мантии мне стало дурно — словно глупый сон или идиотское представление ярмарочных шутов.

— Проклятье, Кайл, да зачем тебе этот трон?! — выдавил я, почти смеясь. Он помолчал, потом ответил:

— Ты вряд ли поймешь.

Я осекся. И правда. Он ведь не требовал объяснить, зачем я угробил шесть лет и множество чужих жизней в отряде арбалетчиков. У каждого своя игра. Мы все играем рядом… но у каждого своя игра.

— Прежде чем предлагать Гийому голову Шерваля, ее надо добыть, — жестко сказал я. Так вот, поразвлечемся, отбирая чужие игрушки… Я ухмыльнулся этой мысли, но ухмылка вмерзла мне в лицо, когда Урсон ответил:

— Она уже добыта.

Я круто развернулся к нему. Так круто, что едва не свалился вниз. Урсон молниеносно перехватил меня за плечи и рванул к себе, прочь от разверзшейся внизу пропасти. Я упал прямо на него, рефлекторно выставив руки вперед и уперевшись ладонями ему в грудь. Мы оба распрямились, тяжело дыша, стоя лицом друг к другу: он — спиной к двору, я — спиной к бездне, но Урсон не отпустил меня. Одно его движение, подумалось мне, и я лежу снаружи форта с раскроенным черепом. Ветер поменял направление и снова бил мне в лицо.

— То есть? — выдохнул я, стискивая кулаки и безуспешно пытаясь отодвинуться от него. Его детские руки оказались очень сильными.

— Шерваль здесь. В подземелье форта. Он приказал наступать на запад, но сам отправился туда не сразу. Хотел подождать, пока возьмут Даллант. А тем временем — разобраться со мной… Он думал, я решу, что он пошел вместе со своими войсками. Но недооценил мою агентуру.

— Ты взял Шерваля, — потрясение проговорил я. — Проклятье, Кайл, да ты ведь теперь можешь всё. Всё что угодно. Его армия парализована, а Гийом даст многое за своего брата… Ты держишь в руках всю страну.

— В настоящий момент, — сказал Урсон, — я держу в руках тебя.

Слова замерли у меня на губах. Я по-прежнему не мог видеть лица Урсона, но вдруг вспомнил его взгляд. Острый и тонкий, будто игла или осиное жало. Я не понимал его. Не понимал, чего он хочет. Или думал, что не понимаю. Думал, даже видя ясный взгляд женоподобного блондина, прислуживавшего Урсону за столом, думал, даже глядя в его раскосые глаза, даже ощущая его дыхание на своей коже. Я почувствовал стремительно подкатывающую тошноту.

— Пусти.

— Эван, перестань. Не бойся меня. Я ничего тебе не сделаю.

— Пусти, я сказал.

— А я сказал, перестань. Я могу сбросить тебя вниз, если захочу. И могу сделать своей правой рукой… если захочу. Эван, я хочу. Я про тебя слышал… я очень давно и очень много про тебя слышал. Я не хотел тебя видеть. Как будто чувствовал… как знал, что ты… такой… Чего ты хочешь? У меня сегодня хорошее настроение. Чего бы тебе хотелось? Я могу отдать Шерваля тебе. Как подарок. Или Саймека. Он говорит, что ты украл его людей, но ведь он сделал то же самое, верно? Тебе не хочется ему отомстить? А хочешь, провернем это дело вместе? Я всегда делал это только для себя. Мне иногда тоже хотелось… для кого-то… кого-нибудь. Хочешь? Сделаем это вместе. Ты и я… у нас получится…

Этот запах, приторный запах чего-то жуткого, был всё сильнее, всё резче, настырнее, и в тот миг, когда ладонь Урсона легла мне между ног, стал невыносимым. Я согнулся пополам, и меня вырвало Урсону на рубашку.

Он сразу отпустил меня и отступил. Я привалился к стене укрепления и отер губы тыльной стороной ладони. Мои плечи тряслись, в голове шумело, огоньки костров, вдруг ставшие очень далекими, прыгали под ногами, и я никак не мог понять, то ли расхохочусь сейчас, то ли разрыдаюсь. Урсон смотрел на меня молча. Я не видел этого, но чувствовал его взгляд.

— Прости, — вполголоса проговорил он. — Извини. Я не думал… Тебе не надо было сюда приходить.

«Это уж точно!», — мысленно простонал я, по-прежнему не выпрямляясь. Приступ прошел, и теперь мне просто хотелось остаться одному.

— Ты выбываешь из игры, — помолчав, тихо и очень жестко сказал Урсон. — Слышишь, Эван? Раз так, ты выбываешь. Запомни это… хорошенько.

Я услышал, как он спускается вниз, легко и быстро, прыгая через ступеньку. Я сполз на пол и прислонился к стене.

— Запомню, Кайл, — сказал я, но он уже не мог меня услышать.

Когда я спустился вниз, большинство солдат уже спали, только часовые хмуро поглядывали в ночь. На меня внимания никто не обращал. Золотисто-алые искры одиноко выстреливали во тьму и тут же гасли, не успев осветить лиц спящих солдат.

Я не без труда нашел оружейную и бесцеремонно растолкал кузнеца, подпиравшего широченной спиной запертую дверь.

— Нож и арбалет, — тоном, не терпящим возражений, сказал я. Кузнец захлопал сонными глазами, потер их кулаками, скривил рот, намереваясь разораться. И тогда я, всё еще смутно понимая, что делаю, но повинуясь какому-то странному, внезапному вдохновению, придвинулся к нему почти вплотную и легонько дыхнул ему в лицо.

Он отшатнулся, слово увидел на мне следы проказы, и побелел так, что это было заметно даже в темноте.

— Нож и арбалет, — без угрозы в голосе повторил я. — Быстро и очень тихо.

Оружейник встал, отпер свою мастерскую и меньше чем за две минуты принес мне требуемое. По правде, я не ожидал, что у них найдется арбалет, и это стало приятным сюрпризом. Я без единого слова забрал у оружейника протягиваемое оружие и, не оборачиваясь, зашагал вдоль стены. Оборачиваться было нельзя. Я это знал.

Форт спал: только однажды на меня заворчал солдат, о ноги которого я споткнулся, а другой раз залаяла собака. Я не знал планировки форта и терял драгоценные минуты, но выбора не было. Конюшня, по счастью, довольно легко нашлась по запаху. Беседа с конюхом в точности повторила беседу с кузнецом. И результат был тот же. Меня снова начало трясти, когда я только попытался представить, что же такое знают они и чего не знаю я, но времени думать об этом не оставалось.

Вход в подземелье я искал долго: башня форта была круглой и почти гладкой, входы и окна — асимметричными. Наконец я обнаружил темное углубление в одном месте возле стены. Лишь подойдя ближе, я заметил слабый желтоватый отблеск далеко внизу. Привязав коня к оглобле стоящей неподалеку телеги и приторочив арбалет к седлу, я сунул нож за пояс и, нащупывая ногой в темноте неровные узкие ступени, спустился вниз.

Внизу была небольшая каморка, где двое солдат играли в карты, сидя на перевернутых бочках. Игра казалась азартной, но ругались они громким шепотом, словно боясь потревожить чей-то сон. При виде меня оба умолкли и бросили карты на стол. Я сделал два шага вперед, и один из солдат поднялся, положив руку на рукоять прислоненной к стене алебарды.

— Чего надо?

— Увидеть пленника, — сказал я, глядя солдату в лицо. Он слегка нахмурился, поморщился, бросил на напарника неуверенный взгляд. Я оттянул воротник рубашки и глубоко вздохнул.

Что они знали? Проклятье, что же они такое о нем знали?..

Солдат загремел ключами, отпирая низкую железную дверь в углу каморки.

— Пять минут, — предупредил он.

— Сколько скажу, столько и будет, — холодно ответил я и, не дожидаясь возражений, протиснулся в узкий коридорчик, почти сразу обрывавшийся вниз винтовой лестницей. Дверь за моей спиной тут же захлопнулась, и я погрузился в сырой полумрак. У самого входа вонюче чадил факел. Полусгнившая деревянная лестница круто уходила вниз и после четырех или пяти витков терялась во мраке. Я вытащил факел из держателя и стал спускаться, думая, что, вероятно, кормят его высочество нечасто — вряд ли солдатам доставляет большое удовольствие мотаться по этой развалюхе вверх-вниз, всякий раз рискуя сломать себе шею. Тут было холодно и промозгло, сильно воняло мочой, а лестница тут и там была заляпана крысиным пометом. Один раз я наступил на крысу и прикусил язык, пытаясь не заорать, когда нога, потеряв опору, рванулась вниз. Кто бы мог подумать, что в этом полуразвалившемся укреплении такие, можно сказать, классические ямы.

Брат короля нашелся на самом ее дне, почти там же, где обрывалась лестница, на крохотной площадке голой земли. Он сидел, привалившись спиной к стене. Руки и ноги у него были связаны, на теле в нескольких местах виднелись рваные раны от крысиных укусов. Вероятно, большую часть времени он развлекался тем, что пытался стряхнуть с себя этих тварей. Я никогда раньше его не видел и не знал, что он так молод. Старше Урсона, конечно, но ненамного. Лицо у него было узким, пепельно-серым и по-женски красивым, свалявшиеся вьющиеся волосы облепили лоб, щеки и шею. Он был тонким и хрупким, как юная девушка, и весил, наверное, столько же.

— Монсеньор, — насмешливо сказал я.

Он слегка повел подбородком, сдул с лица слипшуюся прядь, пошевелил плечами. Сквозь волосы вдруг сверкнули глаза — острые, внимательные и очень злые. Я подумал, что его весьма осмотрительно держат связанным.

— Я тебя не знаю, — сказал Шерваль.

Я всё еще рассматривал его, не в силах отказать себе в таком удовольствии, хотя времени не оставалось совсем. Он был мелкокостным, очень молодым и женственным, но я чувствовал в нем больше опасности, чем в Йевелин и Урсоне вместе взятых. Что-то везет мне в последнее время на волков в овечьей шкуре.

— Я Эван Нортон, — ответил я и почувствовал, как нехорошо засосало под ложечкой, когда Шерваль вздрогнул всем телом и вскинул голову, щурясь на меня сквозь бьющий ему в глаза свет факела.

— Нортон! — повторил он. — Ты же был с Далланте.

— А сейчас я здесь, и вы должны бы этому радоваться, — резко сказал я и достал из-за пояса нож. Шерваль следил за моими движениями с напряжением удава, замершего перед прыжком. Мышцы его плеч напряглись, как будто он всё еще надеялся порвать путы, а на губах вдруг появилась такая злая, торжествующая улыбка, что я чуть было не передумал делать то, что решил.

— Я рад, — прошептал он, не сводя с меня глаз, и тогда я наклонился и, грубо толкнув его на бок, одним движением перерезал веревки на его запястьях.

— Ноги сами развяжете, монсеньор, — сказал я, выпрямляясь.

Он медленно потянулся и принялся разминать затекшие конечности, по-прежнему не отрывая от меня пристального, ухмыляющегося взгляда.

— Я твой монсеньор? — спросил он таким тоном, словно намеревался хорошенько поиздеваться. Много я слыхал про этого типа и теперь был склонен поверить любым сплетням.

— Нет, — ответил я, не выпуская нож из руки. — Просто, насколько мне известно, так принято называть брата короля.

— Ты служишь моему брату?

— Я никому не служу.

— Почему же ты делаешь то, что делаешь?

— Вы не знаете, что я делаю.

— Правда, — усмехнулся он и потянулся к веревкам на ногах.

Когда он поднялся, я велел ему идти вперед и не издавать ни звука. Он пошел легкой пружинистой походкой, хотя, стоило ему встать, как кровь с новой силой хлынула из его ран.

— Досталось вам, — коротко констатировал я.

— Ты о крысах? Ерунда, — он тихо засмеялся, и от этого смеха мне стало еще паршивее, чем от дыхания Урсона, окатывавшего меня над тридцатью футами пустоты. — Это только немного… э… повздорили. Но — мы быстро нашли общий язык. Они мои друзья.

— Рот прикройте, — шикнул я и толкнул его рукояткой факела в спину. Наверх мы поднялись даже быстрее, чем я спускался вниз.

— Дай я, — одними губами проговорил Шерваль, когда мы достигли железной двери наверху. Я колебался не дольше мгновения: мне никогда не приходилось всаживать нож в живое тело и чувствовать, как кровь хлещет мне на руки, и я не собирался знакомиться с этими ощущениями ради человека, до которого мне не было никакого дела. Я молча бросил ему нож и прижался к стене — площадка оказалась слишком тесной, чтобы двое могли свободно развернуться. Шерваль требовательно забарабанил кулаком в дверь. Не знаю, сколько он просидел здесь, но сил у него от этого явно не убавилось.

Когда на загаженную крысами площадку брызнул желтый свет, Шерваль полоснул ножом по горлу открывшего дверь солдата. Свет факела и фонаря из каморки снаружи слились, лезвие ножа слабо блеснуло оранжевым. Шерваль толкнул труп на меня, и я с беззвучным проклятием швырнул его вниз: к счастью, труп не покатился по лестнице, а скользнул на две ступеньки и осел, перевесившись через перила. Я круто развернулся и увидел, как Шерваль выходит из сторожевой. Второй солдат с кровавой дырой вместо глаза лежал навзничь на рассыпавшихся картах, уставившись целым глазом в потолок.

Я кинулся наверх, схватил Шерваля сзади за пояс и рванул назад, прижал к стене.

— Тихо. Наверху две сотни солдатни. Вы совсем охренели, монсеньор.

Он только широко улыбнулся в ответ, и я увидел кровь у него на зубах. Если бы в моем желудке еще что-то оставалось, я бы за него не ручался, но на этот раз повезло.

— Стойте здесь. Когда свистну, мчитесь ко мне, — одними губами приказал я и, оттолкнув его, поднялся наверх.

Всё было тихо; на меня попало немного крови охранника, но я надеялся, что в темноте ее никто не заметит. Рядом спали вповалку пятеро или шестеро солдат, но ближайший костер находился шагах в двадцати. Я неторопливо подошел к коню, дремавшему у телеги, снял с седла арбалет, зарядил его, погладил пальцами лакированную крестовину, как кожу любимой женщины, и небрежно послал болт в ухо привратника, сопевшего у ворот. Тот медленно завалился на бок, не привлекая при этом ничьего внимания. Я перезарядил арбалет, приторочил его к поясу и, подхватив коня под уздцы, всё так же неторопливо двинулся к воротам. Я был абсолютно спокоен. Никогда еще в жизни я не был так спокоен.

Когда я преодолел уже половину пути, меня окликнул один из солдат, сидевших у костра прямо напротив ворот.

— Эй, парень, ты это куда собрался?

Я обернулся к нему, мягко улыбаясь. Он сразу изменился в лице и отвел взгляд. Даже дышать не понадобилось. Видно, узнал. Проклятье, неужели слухи здесь разносятся так быстро? И неужели они боятся Урсона так сильно? Я вспомнил его слова о том, что он мог бы отдать мне Шерваля или Саймека, просто так… подарить. И подумал, что он, вероятно, часто делает подобные подарки.

Однако когда я взялся за ворот и принялся с натугой его крутить, даже страх перед новоявленным фаворитом командира не переборол выучки.

— Ты что делаешь?! Эй!!

Они увидели арбалетный болт, торчащий из головы своего собрата, и этого уже не могли простить даже любовнику Кайла Урсона. Створки ворот успели разойтись ровно настолько, чтобы пропустить одного всадника. Взлетая на коня, я пронзительно свистнул, надеясь теперь только на быстроту ног Шерваля, и не прогадал. Всеобщее внимание было приковано ко мне, и он прошмыгнул сквозь самую гущу солдат, повскакивавших с насиженных мест у костров, вспорол на ходу пару глоток и взлетел в седло позади меня, когда я уже тронулся с места. Мы юркнули в щель между створками, оставив позади месиво из трупов, возмущенных криков, бряцанья оружия и алых сполохов пламени.

Ночь была безлунная, звездная, дорога от форта шла через степь, еще совсем немного, и она уходила в редкий пролесок, главным достоинством которого была мелкая река. Конь попался славный, двух седоков нес так же легко, как одного, впрочем, я и сам вешу не так много, а Шерваль и вовсе пичужка. Мы неслись как угорелые, и погоня, сначала державшаяся на расстоянии сотни ярдов, довольно скоро стала отдаляться. Просто чудо, что ни один из этих олухов не додумался захватить арбалет — нас с Шервалем прошило бы одним болтом.

В пролеске мы какое-то время ехали по воде, потом снова по берегу, потом, когда шум погони позади стих, очень долго по воде, сбивая след. Когда я наконец рискнул чуть натянуть повод, уже начинало светать.

— Ушли, — пробормотал я скорее с изумлением, чем с облегчением.

— А ты наглец, — восхищенно отозвался у меня из-за спины Шерваль.

Не то слово. Идея вытащить его из подземелья уже сама по себе была редким идиотизмом, смотаться из форта вдвоем — просто безумием, ну а от погони мы ушли, вероятно, просто из-за везения. Говоря по правде, никогда в жизни мне еще так не везло, и было даже немного обидно, что столь редкостную удачу пришлось потратить на королевского братца.

— А вы счастливчик, монсеньор, — сказал я и, круто развернувшись, сшиб его с коня в тот самый миг, когда он выхватил нож, который я просто не успел у него отобрать. Через миг мы застыли друг против друга: он на земле, на спине, приподнявшись на локтях и держа нож лезвием вверх, я — в седле, на нервно гарцующем коне, прижимая к плечу арбалет.

— Метнуть не успеете, — сказал я. — А я не для того сто раз рисковал своей шкурой в этом гребаном форте, чтобы вы мне ее теперь продырявили.

— Ты мог бы уступить коня своему монсеньору, — невинно сказал Шерваль, снова сдувая упавшую на глаза прядь. Если бы не его улыбка, он казался бы чудным романтичным юношей, которого только что застукали на лужайке в объятиях подружки, да подружка успела сбежать.

— Монсеньор обойдется.

— Я ранен.

— Да идите вы, — искренне пожелал я, и он засмеялся, не пытаясь подняться.

— Всё-таки придется идти, раз ты коня забираешь. Ладно. Эван Нортон. — Он перекатился на бок, и мой палец на спусковом крючке дрогнул, но Шерваль лишь вонзил нож в сухую землю и сел, уперев ладони в колени. — От тебя очень странно пахнет, ты это знаешь?

Я сцепил зубы с такой силой, что заныла челюсть. Первое, что я сделаю, когда уберусь отсюда подальше, — это вымоюсь. Три раза.

— Если поторопитесь, они вас не поймают. Полесье тут уже вроде бы недалеко.

— Да, всего-то еще миль пять осталось, — сказал Шерваль и снова сдул прядь. — Приятно было познакомиться. Думаю, спрашивать, зачем ты это сделал, бесполезно?

Я тронул бока коня пятками, развернувшись в седле и всё еще не отпуская арбалет. Шерваль следил за мной, сидя на земле и улыбаясь растрескавшимися грязными губами.

— Нортон, — крикнул он, когда нас разделяло уже ярдов тридцать, — я не забуду!

Мне почему-то совсем не понравилось то, как он это прокричал.

Выругавшись, я опустил арбалет, развернулся и пустил коня в галоп. Неестественное спокойствие понемногу начало проходить, уступая место прежнему ознобу. Я рассматривал розовеющее на горизонте небо и думал, как хорошо было бы сейчас проснуться… а где проснуться, собственно? В оазисе снежников? В замке Аннервиль? В храме Безымянного Демона? Раньше надо было просыпаться… намного раньше.

Даже не в лесах. Не в пьяно пахнущих — совсем не так, как я сейчас — лесах. Туда я тоже не вернусь, потому что теперь знаю, что это означало бы. Я всегда это знал… но задумался об этом только тогда, когда Урсон положил мне руку между ног, отравляя меня своим дыханием, как я потом отравлял его людей. Да, именно тогда я и понял, что должен… проклятье, нет! Что хочу сделать. Ты прав, Кайл: я выбываю. Я не вернусь в леса, я никогда никуда не вернусь. Хватит. Мне надоело всё время плутать по кругу, воображая, будто я возвращаюсь.

А вы, собаки, грызитесь. Грызитесь дальше.

ГЛАВА 27

Серое небо, и где-то в нем — птица, крик которой бьется о закрытые ставни. Ниже неба нет ничего. Ничего. Ничего. Там больше никогда не будет ничего.

Там никогда не было ни-че-го.

Он молчит, он стонет телом, не умеет иначе, там нет ничего, где же…

Она шипит, воет волосами, плакала бы, если бы умела, как так можно…

Оба потеряны, оба не знают ничего, кроме серого неба и птицы, крик которой бьется о закрытые ставни ГДЕ-ТО.

Ты не удержал.

Ты отпустила.

Ты был первым.

Ты должна уметь лучше…

Поменяемся…

Если б так…

На дороге, мощенной частями тел, — темные отпечатки незримых ног. В сгоревшем дотла сосновом бору — звенящая роса железного яда…

Серое небо, там бьется птица, почему же, как, не сумела, не удержал, почему? И ты, и ты — почему?

Никаких вопросов. Никогда. Не сейчас…

— До каких пор, я спрашиваю, мы будем терпеть произвол войск предателя?! Когда же наконец наберемся храбрости взяться за топоры и вилы и восстановить покой на землях нашего славного… Эй, милочка, погоди, дай мне еще эля! В горле пересохло…

В «Водяной змее» подавали отличный эль, и в целом это искупало многое, даже визгливого менестреля, которого, впрочем, почти сразу забросали обглоданными костями и с позором прогнали вон. Зато сухопарому оратору в бесформенной монашеской рясе внимали с внушающим удивление терпением, хотя и без особого трепета. Публика в заведении собралась разношерстная, но по большей части опухшая, небритая, сильно пьяная и весьма агрессивная, так что менестрелю еще повезло, не говоря уж о сухопаром монахе.

Повезло и мне, думал я, потягивая отличный порталесский эль, потому что это была первая действующая гостиница за неделю пути. До того попадались только разграбленные деревеньки и остовы спаленных трактиров, время от времени — обозы беженцев, стягивающихся к столице, иногда — отдельные малочисленные отряды оборванцев, которых трудно было по виду причислить к какой-либо армии. Солдаты Шерваля взялись за дело всерьез. Не знаю, была ли эта агрессия следствием прямого приказа или произволом, вызванным временной утратой организованного командования, но разошлись ребята не на шутку. Трупы, развешенные вдоль крупных трактов, тянулись на многие мили, словно разделительные метки, а у разоренных деревень порой просто наваливались кучами, которые даже не всегда удосуживались поджечь. Это больше удивляло, чем шокировало, потому что Зеленые никогда прежде не вели себя подобным образом. Оставалось надеяться, что Шерваль по возвращении вколотит в них ум-разум.

Путешествовать в таких условиях было делом не слишком приятным, тем более что продвигался я медленно — пришлось продать коня, но выбора у меня не оставалось. Кратчайшая дорога в столицу вела через Порталесс, граничивший с Парезой и Кливором. Я знал, что они заняты Зелеными, но насчет Порталесса это выяснилось слишком поздно. К моему счастью, бои здесь уже прекратились, столица округа сдалась на милость победителя, и я не мог не отдать должное Зеленым, совсем распустившимся без своего командира, но и в его отсутствие продолжавшим брать стратегически важные города. Можно было попробовать обогнуть занятые Шервалем земли с юго-востока, но на это ушло бы втрое больше времени, а я хотел найти Йевелин как можно быстрее.

Даллант взяли одним из первых, когда Зеленые еще не так зверствовали, как теперь, и все тамошнее дворянство, не перешедшее на сторону брата короля, эвакуировалось в столицу. Сейчас от дороги, ведущей прямиком в Мелодию, меня отделяла только Ренна, а гостиница, стоящая на ее берегу, у единственной сохранившейся на этих землях гражданской переправы, видимо, осталась цела именно благодаря соседству с рекой. Ренна широка, паром ходит лишь дважды в день, а Зеленым тоже хочется есть.

Впрочем, как раз сейчас их в таверне не было, чему я не мог не радоваться. Как я узнал из болтовни служанок, последний паром, отчаливший на тот берег утром, увез три десятка Зеленых в полном вооружении, остатки отряда, до того двое суток терроризировавшего хозяев и постояльцев «Водяной змеи». Они посносили рамы в окнах и высадили дверь, переимели всех местных девок и выпили несколько бочек эля, не подумав расплатиться. Этим ущерб и ограничивался. Рассказывали о нем так, словно всё это было исключительно забавным приключением. Впрочем, голосистый монашек вскоре перевел разговор в более актуальное русло и уже четверть часа призывал благородное собрание поднять вилы против мятежников во имя богоугодного правителя. Благородное собрание предпочитало поднимать вилки, хотя слушало не без любопытства.

— В каждой деревне по три сотни здоровых парней! — надрывался монашек. — А еще города, и форты, и монастыри! Если всем собраться, можно будет оказать сопротивление!

— Ага, — скептически хмыкнул кто-то, когда многоречивый слуга богов умолк на миг, чтобы смочить глотку элем. — Есть уже у нас одно. Сопротивляются. А толку-то?

— Это кто? — тут же отозвался его собеседник. — Это арбалетные крысы, что ли?

Я невольно сполз на стуле пониже, пряча прикрепленный к поясу арбалет. Я старался не пускать его в дело без крайней нужды, но крайняя нужда за последние дни почему-то случалась часто. Арбалетные крысы, скажет тоже. Интересно, много ли этот остряк видал крыс с арбалетом? Или арбалеты, которые заряжают крысами?

— И они, и саймековские бабы…

О-о! Как тонко подмечено. Ричу бы Понравилось.

— И эти ребята, которые вроде как в степи…

— Да вранье, — заметил третий собеседник. — Нет никого в степи. И Саймек только пыль в глаза пускает, а у самого и сотни не набралось.

— Ты откуда знаешь?

— А сидел бы он, что твоя наседка на яйцах, на Перешейке этом? Сопротивление! — слово прозвучало как ругательство, и почему-то осознание этого отдалось во мне какой-то мучительной сладостью. — Как баба сопротивляется, когда на сеновал ее потащишь — так и эти…

— Ну, зато арбалетчики штаны не просиживали. Как они Растерского лорда прижали! Любо-дорого посмотреть!

Помнят… Надо же, а я уже и сам забыл… Да, повеселились мы тогда…

— А, что проку. Главного их порешили, они и сдохли. Обычное дело…

— Да что главный, они и без него…

Ну, что меня порешили, я знаю уже давно, но приятно было услышать, что слухи о моем чудесном воскрешении Порталесса еще не достигли. Я не думал, что кто-нибудь здесь узнает меня, как это случилось в степи, и теперь только укрепился в этой мысли. Жнец это всё побери, мне и так в последнее время хватает забот на разнесчастную мою голову, может, пора немного и передохнуть?

Сухопарый монах тем временем возобновил свою пламенную речь, хотя всерьез его явно никто не воспринимал. Не знаю, сколько бы это еще продлилось, благо эля он мог выпить, судя по всему, немерено, но его призывы были прерваны грохотом, с которым полетели на пол остатки двери. В гостиницу вломился взмыленный мужик с бычьей шеей и нехорошей сумасшедшинкой в глазах, одетый в зеленое. Вернее, когда-то его шерстяная безрукавка, натянутая на кирасу, была, вероятно, зеленой, а сейчас скорее бурой от грязи, крови и застарелой блевотины. За ним виднелась колышущаяся масса из кожи, железа и неприятных рож.

— Двадцать ртов, — рявкнул он. — Живо!

По притихшему залу прошел ропот. Явления Зеленых на переправу никто не ожидал, а означало оно только одно — ближайший паром снова будет занят солдатами. Хотя эта переправа и не отказывалась, в отличие от остальных, обслуживать мирное население — по тройной цене, разумеется, — правое дело благородной освободительной войны (потому что Зеленые называли себя не кем иным, как освободителями и поборниками дела истинного короля, откровенно плюя на все издревле существовавшие в стране законы наследования) было прежде всего.

Сумасшедший сержант, игнорируя поднявшийся и тут же улегшийся шум, прошел на середину зала и смачным пинком свалил восседавшего там монаха на пол. Монах рухнул совершенно молча, резво поднялся, осенил себя священным знамением и, демонстративно ковыляя, поплелся в дальний угол зала. Разумеется, в мой — видимо, именно я из всех присутствующих больше всех сейчас мечтал остаться в одиночестве, и он каким-то образом это почувствовал. Плюхнувшись на скамью рядом со мной, он мрачно смотрел, как два десятка солдат рассаживаются за столом, лишь недавно служившим ему трибуной.

— Совсем без совести народ пошел, без принципов. Без ценностей! — пробормотал монашек и вскинул на меня пылающие воодушевлением глаза. Они у него были разного цвета: карий и голубой. — Вот вы, сударь, имеете понятие о принципах и ценностях?

Говорил он тихо, но мне всё равно не слишком хотелось вступать в политические диспуты. И не только потому, что в пяти шагах от нас сидел отряд Зеленых, которым рассуждения монашка могли не понравиться. Просто всё это не имело ко мне никакого отношения.

Чтобы дать ему это понять, я меланхолично отхлебнул эля из своей кружки и ответил:

— Нет, святой брат, не имею.

Это оказалось роковой ошибкой. Если бы я смолчал, он бы, наверное, отстал. А так я лишь дал ему повод ринуться на спасение моей заблудшей души, и я мгновенно понял это по его расширившимся разноцветным глазам.

— А надо бы, сударь, надо бы! Если бы хоть половина из нас имела представление о ценностях и принципах, о-о…

С его бы энергией да в партизанские командиры. Я ему это и сказал, снизив голос до полушепота. Монашек замахал руками. Они были такими же сухонькими, как и всё его тело, и в обрамлении широких рукавов рясы напоминали крылья летучей мыши.

— Что вы, что вы! Я только смиренный служитель Троих. Трое ныне нуждаются в оплоте не меньше, чем наш досточтимый монарх… Совсем, знаете ли, народ потерял богобоязненность. Храмы — один на округ, часовня — одна на сотню миль, менторов лорды не пускают на порог, а простонародье так и вовсе гонит с кулаками! Никаких принципов, ценностей… Говорят: воры. Но не для себя ведь берем, для Троих! Никаких ценностей… Вот вы, сударь, когда в последний раз ходили к Запредельному?

Совсем недавно, святой брат, мог бы сказать я ему. Мы с Запредельным теперь родные братья, а уж к Жнецу я ходил, по меньшей мере, дважды. А может, и трижды, если считать ночь в далеком черном храме за две…

Но это всё равно не мои боги. Или я — не их… бог?

Что за глупая мысль.

— …А его величество милостью Троих государь наш хоть часовни не жжет, — прошипел монашек, зло косясь на Зеленых, к тому времени уже получивших свой дармовой эль и говядину. Сидели они тихо, уткнувшись в кружки, — видно, их сержант не только казался сумасшедшим. Он то и дело окидывал зал свирепым тупым взглядом, и мне совсем не хотелось бы встретиться с ним глазами. Я поспешно повернулся к монашку.

— Так ведь Гийом тоже не слишком ратует за возрождение Троих, — сказал я, и монашек моргнул, словно совсем забыл, что я умею говорить.

— Это он сейчас не ратует, — после паузы согласился он. — А потом, когда победит предателя, неровен час, и вспомнит про бедных святых братьев, сподвигавших чувства народа в верное русло… Вы за короля, сударь, не правда ли? Вы молитесь Троим?

Вот, значит, как, подумал я, едва не усмехнувшись. Могу спорить, по аленкурским трактам бродят такие же велеречивые гаденыши из братства, подбивая народ на восстание против Гийома. А когда одна из сторон победит, Верховный Ментор придет и скажет: в этом и наша заслуга, сир…

Снова. Жнец их возьми, снова, везде одно и то же.

И как же сладко, как легко и сладко осознавать, что мне до всего этого дела больше нет. Что с неба могут литься помои и коровий помет, и я останусь чистым под этим навозным ливнем. Не правда ли?

Уголок моего рта дернулся, но я сдержал улыбку и вдруг обнаружил, что монах всё еще смотрит на меня своими разноцветными глазами, ожидая ответа. И тогда я улыбнулся по-настоящему. И сказал — не знаю, зачем, почему, — то, что сказал:

— Нет, святой брат. Я молюсь Безымянному Демону.

По лицу монашка, внезапно ставшему белее простокваши, я понял, что ему есть что мне ответить, когда неровный гул зала прорезал высокий крик:

— Эй, это же он! Это он!! Держите его!

Я смотрел на монашка, на его побелевшее, почти посеревшее сухонькое личико, смотрел в его разноцветные глаза и улыбался, зная, что умру, если подниму голову. Нет смысла вопрошать, почему это происходит именно со мной — вероятно, свою квоту везения я исчерпал в форте Кайла Урсона. Я смотрел, как монашек медленно поворачивается туда, откуда донесся крик, и знал, что все другие тоже смотрят туда и будут смотреть еще мгновение, пока их взгляды не устремятся на меня… Я спокойно вздохнул, высвобождая под столом приклад арбалета, хотя знал, что успею сделать не больше одного выстрела. Что ж, по крайней мере можно попытаться сделать этот выстрел в глаз сумасшедшего сержанта. Лучше, чем ничего.

Пока я думал об этом, голова монашка и в самом деле повернулась, только отнюдь не в мою сторону. Я понял, что это значит, только соотнеся этот факт с тем, что я все еще сижу за столом и передо мной стоит недопитая кружка эля. И лишь тогда осмелился осмотреться.

Все взгляды были устремлены туда, куда указывал палец одетого в зеленое мальчишки, сидевшего на краю скамьи. А поскольку указывал он отнюдь не на меня, я тоже туда посмотрел.

В дальнем углу, вжавшись в стену и выставив перед собой короткий меч, стоял мужчина, с виду похожий на обыкновенного купца — вычурно одетый, грузноватый, с мясистым сытым лицом. Однако меч он держал вполне твердо и стоял в позе, которую мечники так часто демонстрируют на тренировках и никогда не применяют в бою. По-моему, он оказался вполне готов к произошедшему, и по всему было видно, что взять его будет не так-то просто.

— Да что вы сидите, свиньи! — взревел сержант, вскакивая. Зеленые, словно очнувшись, резво бросились к мужчине. Народ, сидевший неподалеку, схлынул. Толпа Зеленых набросилась на человека и полностью скрыла его из поля зрения. Я отпустил приклад арбалета и откинулся на спинку стула. В полном молчании собравшегося люда ревущая и пыхтящая зеленая толпа за считанные минуты справилась с мужчиной, хоть и несколько при этом поредев. В итоге его выволокли из таверны и продолжили избивать уже снаружи.

— Эй, хозяин! — рявкнул сержант, всё время баталии стоявший за спинами своих воинов. — Раненых подбери. Трупы вон, — и вышел следом, видимо, чтобы принять участие в расправе.

Труп оказался всего один — тот самый мальчишка, который, на свою беду, узнал мужчину с лицом купца. Ранены были трое, и служанки, бормоча проклятия, по одному затащили их в жилое помещение. Мертвецом занялся хозяин: схватил за ноги и поволок к двери, туда, откуда доносились приглушенные крики солдат. Окровавленная голова мальчишки билась о попадающиеся на пути ножки столов и стульев.

Поднялся шум. Хотя никто и не думал заступаться за человека с мечом во время драки, теперь возмущение выплеснулось наружу глухим гулом голосов. Я повернулся было к монашку, надеясь, что он меня просветит относительно произошедшего, но его и след простыл.

— Подумать только! — сокрушались за соседним столом. — Неужто сам?

— А то! Теперь и я его узнал… Кто б подумать мог… Дела-а…

— Ну да теперь всё…

— Любезнейшие, а кто это был? — не удержавшись, вмешался я.

— Олдос Парек. Сам!

— И кто он такой?

На меня уставились как на юродивого. Один из мужчин присвистнул:

— Ну дает, — коротко бросил он, — Олдос Парек — лидер Сопротивления в центральных землях. Последняя надежда честных людей.

Я не стал уточнять, чем так прославился Олдос Парек, почему он похож на средней руки торговца и на что продолжают надеяться честные люди. Просто поблагодарил кивком и снова откинулся на спинку стула. Вот так, значит. Про Урсона, Саймека и Нортона люди еще помнят, но у них теперь другие герои. Те, о которых прежние и не подозревают. Что ж, у меня, по крайней мере, есть преимущество перед Урсоном и Саймеком. Я, по крайней мере, знаю, что никакой я не герой. Что никогда им не был. А у них еще много разочарований впереди.

Зеленые не вернулись. Вскоре подошел паром, было слышно, как они загружаются, с шумом и грохотом, хоть и пешие. Я снял комнату на ночь, но спал плохо и встал затемно, чтобы не пропустить утреннюю переправу. Ренна, как всегда в это время года, бурная и гневная, с ревом гнала пенистые воды мимо меня, туда, откуда я пришел и куда не собирался возвращаться. Думая об этом, я почему-то чувствовал облегчение.

Когда паром отошел от берега на десять ярдов, я увидел Флейм.

Она была верхом, на белогривой, серой в яблоках, сказочной красоты кобыле, и неслась во весь опор, пригнувшись в седле. Круто натянула повод почти у самой воды, стрельнула глазами в паром и встретилась со мной взглядом.

Крикнула один раз:

— Эван!

На ней была мужская одежда, кажется, немного великоватая для нее, волосы она заплела в две короткие косы, хлеставшие ее по плечам. Лицо было пыльным, мятым, будто изжеванным, а глаза горячими и сухими. Флейм снова вонзила шпоры в бока кобылы, та заартачилась, но, отведав хлыста, пошла вперед. Флейм смотрела на меня, не отпуская моего взгляда, и я не мог отвести от нее глаз. На ее правой руке, сжимавшей хлыст, была кожаная перчатка без пальцев.

Я мог спрыгнуть с парома — он едва отошел от берега, и проплыть пришлось бы совсем немного. Но я не сделал бы этого, даже если бы глубина здесь была по колено. Она не могла этого не знать и всё равно хлестала кобылу, хлестала и хлестала, как одержимая, пока та, заходясь испуганным ржанием, несмело ступала по ревущей воде. Зачем же ты бьешь ее, Флейм, хотелось сказать мне, она так хороша. Оставь ее, она не заслуживает такого обращения. Оставь ее, слышишь? Оставь ее. Оставь меня. Оставь меня, оставь меня, оставь меня в покое!

Кобыла уже вошла в реку по грудь. Флейм продолжала хлестать лошадь, хотя била уже больше по воде, чем по живой плоти. Но, казалось, это ее нисколько не заботит. Я смотрел в ее сухие глаза и понимал, что сейчас для нее главное — бить.

— Хей, пагень, хето за тофой? — спросил стоящий рядом мужик в красном вязаном кафтане и широко ухмыльнулся. У него не хватало двух передних зубов.

Я отвернулся. Сел на пол парома, спиной к берегу, и ткнулся лбом в колени.

За спиной у меня шумела река.

ГЛАВА 28

Шелковая струя пеньюара льется на пол отравленным молоком. Ярый, дикий, жуткий скрип — словно все мертвецы, на костях которых возведен этот замок, воют в своих могилах. Как же вы смеете…

— … а!.. а-х… х-х… да… да… Да! ДА!! Да… да…

— Мол… чи…

— Да… да… а…

Проклятая шлюха, как же ты смеешь?

Смею.

Крик, разрывающий глотку и уши, крик, за который она дорого заплатит ненавистью, за который она привыкла платить только так.

— Вы… хороши…

— А уж ты-то как хороша.

Ему было бы больно увидеть это? Или он сказал бы: да, иди. Правильно. Иди.

А ЕМУ было бы горько увидеть это? Или он бы сказал: я знал… я ведь знал всегда, сразу… какая ты… знал…

А ОН закричал бы: прекрати! что же ты… Или стоял бы и смотрел… смотрел, окаменев, как уже когда-то, раньше… кажется, так давно…

Все трое: каждый из них. И толпа скалящих зубы мертвецов за спинами… Как же ты смеешь… шлюха…

Смею. Я смею, я буду. Я буду сметь.

— Не угодно ли повторить? Это моя игра.

Я не был в Мелодии восемь лет.

Она ничуть не изменилась, несмотря на то, что всё это время шла война. Впрочем, Аленкура и столицы она не коснулась. Казалось, здесь даже не подозревают о том, что творится на юге и юго-западе. Траты на военные нужды столичную казну не опустошили. Мощенные светлым плоским камнем улицы вычищали так же тщательно, за состоянием сточных канав следили по-прежнему исправно, рынки и бульвары не утратили былой яркости и шумности, а на Королевской площади всё так же покачивались три свежих висельника, и всё так же сидел в колодках у позорного столба человек, в которого швыряло грязью и собачьим пометом окрестное пацанье. Мне даже показалось, что и человек тот самый, и это в него я таким же безмозглым щенком швырял гнилой картошкой, целя в глаз, но то был всего лишь обман зрения — человек в колодках, ссохшийся и почерневший от горя, должно быть, в те времена и сам улюлюкал над осужденными, сидя на широких плечах отца. У моего отца плечи были узкими, и мне приходилось справляться самому.

Все деньги, которые остались у меня после трехнедельной дороги (я вынужден был продать даже арбалет, впрочем, с ним меня всё равно не впустили бы в Мелодию), пришлось всучить начальнику караула, контролировавшему вход в город. Там оставалось ровно столько, сколько понадобилось, чтобы он скрежетнул желтыми, как кукуруза, зубами и, выплюнув: «Бегом, зараза», отвернулся, давая мне не более минуты, чтобы проскочить мимо стражи, не соизволившей даже обмарать о меня свои сиятельные взоры. В Мелодию во все времена стекалось много сброда — искать работу, нищенствовать и наниматься на королевскую службу. Разные монархи относились к этому по-разному — Гийом всегда был снисходителен. Ровно настолько, насколько это пополняло его карман: въезд в столицу со времени его вхождения на трон сделался платным, зато был открыт для всех, независимо от сословия и внешнего вида. Не очень осмотрительно с его стороны, но мне оказалось на руку, ибо выглядел я, мягко говоря, непредставительно.

Так или иначе, войдя в городские ворота, я превратился в самого настоящего нищего: без дома, без гроша в кармане, без надежды на какой бы то ни было заработок. Учитывая, что мне необходимо было разыскать в столице не прачку и не бордельную плясунью, а блистательную леди, да к тому же и маркизу, положение казалось удручающим. Как подобраться к ней, да и просто выяснить, где она находится, я не знал. Но в тот момент это не было столь насущной проблемой. Я устал, я не ел три дня, и я был зол, как сто бродячих собак. Мне следовало подумать о том, где я буду сегодня спать, о том, где и как можно было бы заработать на кусок свинины и стакан вина, о том, насколько велика вероятность того, что меня здесь узнают, о том, как далеко от меня сейчас находится Ржавый Рыцарь… О многих важных вещах, но вместо этого я брел по до боли знакомым улицам, мимо людей, которые всегда были чужими мне и друг другу, сквозь пеструю галдящую толпу, мимо стрельчатых окон и цветочных карнизов над узкими дверями лавок, и шел без единой мысли в голове, пока не обнаружил себя стоящим на улице Первых Пекарей, у крайнего дома, выходящего южным фасадом в Водоносный переулок. У дома, где я прожил четырнадцать лет.

Улица Первых Пекарей называлась так, потому что ряд пекарен, располагавшийся на ее северной стороне, не без оснований считал себя лучшим хлебным цехом столицы. Они обслуживали богатые кварталы и поставляли муку для королевского двора. Немудрено, что на улице и в близлежащих переулках всегда стоял душистый запах свежевыпеченного хлеба, а в воздухе колыхался тонкий туман мучной крошки. Я помнил этот запах лучше, чем запах своего отца, потому что отец, особенно в последние годы, почти всегда пах вином, и всякий раз другим. С тех пор я вино не люблю. И свежевыпечениый хлеб тоже.

Странно было видеть мастерскую художника на углу пекарского ряда, но комната там стоила дешевле, чем в квартале Вольных Искусств, а отец не отличался особой расточительностью. С другой стороны, благодаря его экономности мы никогда не голодали, даже в самые тяжелые времена. Моя матушка Элизабет смотрела на отцовскую экономию иначе, и я даже тогда не испытывал к ней сочувствия. Хотя, возможно, я был к ней несправедлив.

Дом совсем не изменился. Он был сизо-зеленым, в отличие от желтой кладки пекарен, и даже шумный отголосок цехов слышался здесь приглушенно. Дом выглядел инородным телом, вырванным из привычной среды и нелепо втиснутым в чужеродное место. Грубой выделки кариатида покрылась лишайником и потеряла пальцы на левой руке, но в остальном всё осталось, как прежде. Окна второго этажа, который снимал отец, были широко распахнуты, на раме сидел мокрый взъерошенный воробей, а в тени виднелись слабо колышущиеся занавеси из прозрачной голубой ткани. Я отступил на пару шагов, запрокинул голову, силясь разглядеть комнату, но не смог. Безумно захотелось зайти: вдруг там обитает другой художник-неудачник? Я бы попросился к нему в подмастерья. У меня всегда хорошо получилась смешивать краски. Я мог бы даже рисовать вместо него, если он такой же бездарь, каким был мой отец. Он только под бабскими юбками превращался в гения, а я и вне них лучше многих.

Воробей на раме стрельнул в меня безумными маленькими глазками и принялся остервенело чистить перья. Я смотрел на него и думал, что между нами больше общего, чем мне хотелось бы. И он в гораздо более выигрышном положении, чем я, потому что может хотя бы заглянуть в это окно.

— А ну пшел прочь, оборванец!

Мою спину ожгло огнем, прежде чем я успел обернуться, и я закусил губу до крови. Привычное дело: пекарям приходится идти на разные меры, чтобы отвадить стайки бродяг и мальчишек, так и норовящих стянуть с подноса еще дымящуюся краюху хлеба. А неплохая мысль, кстати, подумал я, оборачиваясь. Коль уж я получил кнута, не мешало бы совершить проступок, который так наказывается. Пусть и задним числом.

— Пшел, сказано! — рявкнул розовощекий мальчишка лет шестнадцати, здоровяк с бычьей шеей, превосходивший меня в росте на полторы головы, и в ширине плеч — на аршин. Белый пекарских колпак слез на бок, открыв красное оттопыренное ухо. Кнут в толстых пальцах слегка подрагивал. Охрана, Жнец ее дери. Ну да, они всегда выставляли на страже пару-тройку молодчиков. Я помню. Когда этот щенок еще сосал мамкину грудь, такие, как он, кланялись моему отцу при встрече. Художников в те времена почему-то уважали.

Но времена меняются, и когда кончик кнута снова понесся ко мне, я отскочил в сторону и выбросил руку вперед. Плеть больно хлестнула запястье и обвилась вокруг ладони. Я дернул ее на себя, но вырвать не смог — парень оказался сильнее, чем я рассчитывал. Он коротко рыкнул то ли от злости, то ли от удивления и, перехватив рукоятку кнута повыше, шагнул ко мне и ударил без замаха. Я моргнул и понял, что лежу на земле, а глаза мне заливает кровь из рассеченной брови. М-да, драчун из меня всегда был неважный. Арбалет бы мне, арбалет! Я очень хорошо умею убивать с расстояния и в спину. Еще лучше, чем рисовать.

Я скорее почувствовал, чем увидел, как кнут несется ко мне снова, и успел заслонить лицо. Плеть разорвала и без того на соплях держащийся рукав и распорола кожу от локтя до запястья. Я понял, что, если не встану сейчас, этот ублюдок просто запорет меня. Собаке собачья смерть, да только помирать так мне всё равно не хотелось.

— Прекратите!

Я сплюнул, опустил кровоточащую руку, оперся о землю, погрузив пальцы в светло-серую от муки пыль. Заморгал, стряхивая с ресниц кровь, протер глаза пальцами.

Надо мной возвышались две пары раздувающихся черных ноздрей.

Выругавшись, я вскочил и отпрянул, хотя кони казались спокойными. Кучер, правящий маленькой, малиновой с позолотой каретой, разглядывал меня с надменным презрением. Мальчишка-пекарь, спрятав кнут за спину, раболепно мял забрызганный моей кровью колпак и пялился на свои ноги.

Я снова посмотрел на карету и только теперь заметил в опущенном окне женщину. Белокурую, кукольно красивую. Ее губы дрожали от гнева, а в глазах стояло изумление, смешанное с печалью. Кажется, ненаигранное, хотя она… она-то играла всегда. Не играть она просто не умела. Как, впрочем, и все мы.

— О боги, Эван… — вздохнула она, и мне вдруг стало стыдно. Я отер рукавом капающую в глаз кровь и выдавил улыбку.

— Привет, радость моя. Ты, я вижу, в порядке.

— Жойен, открой дверцу.

Кучер покосился на меня с крайним подозрением, но соскочил с козел и подчинился. Я подковылял к карете и глазам своим не поверил, когда сиятельная леди пододвинулась и кивком указала мне на скамеечку рядом с собой.

— Забирайся.

— Я тебе всю карету запачкаю.

— Ох, Эван, помолчал бы ты лучше.

Очень странно было слышать это от нее. А может, и нет. Теперь уже — нет.

Я сел, и кучер захлопнул дверцу.

— Жойен, домой, — сказала Паулина.

…— Запредельный, да что же с тобой вечно происходит?

Я только пожал плечами — во-первых, рот у меня в этот момент был занят активным пережевыванием индюшачьего мяса, вкуснее которого я, кажется, в жизни ничего не ел, а во-вторых, ответить мне было нечего. Паулина сидела напротив, рассеянно наблюдая за моими свинскими манерами и теребя в руках веер. Шелковый, и никаких перьев заживо оскальпированных цапель. И то хорошо.

— Почему ты один? И почему… здесь?

— Хотелось бы у тебя спросить то же самое, — выждав, пока мясо покинет мой рот и устремится к желудку, внятно проговорил я. Паулина слегка нахмурила подведенные брови, отвела взгляд. Она, кажется, повзрослела, хотя не виделись мы всего пару месяцев. Три… или четыре? Я уже потерял счет времени.

— Ты же собирался вернуться, — тихо сказала она.

В комнате было много света, солнце заливало мраморные плитки пола. Паулина назвала этот маленький зал своей «личной гостиной», и, несмотря на то, что меня насторожило слово «личная», я не мог не признать, что обставлена она с несколько большим вкусом, чем ее особнячок в Лемминувере. То ли люди и правда меняются, то ли…

— А ты не собиралась вернуться? — спросил я, откладывая вилку.

Ее брови снова дрогнули. Она положила локти на стол и вздохнула:

— Юстас пытался… Ты его надоумил, да?

— Конечно. — Проклятье, почему Юстас? Я вроде бы посылал к ней Грея. — Я хотел тебя вернуть.

— Извини, — помедлив, проговорила Паулина, глядя в распахнутое окно. — Я… не могу вернуться.

— Ну ладно, — сказал я и отпил вина. Белого, прозрачного как слеза и очень сладкого — вот уж не знал, что она такая гурманка.

Паулина вздрогнула и быстро повернулась ко мне, как будто удивленная. Ну да, а чего я еще ожидал?

— Я тоже не вернусь, — коротко пояснил я и, предупреждая ее недоумевающие возгласы, выставил вперед ладонь. — Не надо, договорились? Много чего случилось. Я буду рад, если Ларс с Греем достойно продолжат начатое нами дело. Мне теперь с ними не по пути.

По ее лицу я видел, что она многое хочет мне сказать… и она должна была — ведь это Паулина, болтливая и глупая, но очень хитрая куколка, которая была незаменимым орудием шпионажа и которую непонятно за что любил Грей. Впрочем, я погорячился: она на редкость красива. Хватает мужчин, которые любят только за это.

Но она промолчала, только смотрела на меня во все глаза, потрясение и, кажется, осуждающе. Ох, кто бы говорил, детка…

Я со стуком поставил бокал обратно на стол и светским тоном осведомился:

— Каким ветром тебя занесло в столицу?

— Я вышла замуж.

Вот ведь… Подобного я почему-то не ожидал. А следовало: этот дом слишком велик для нее одной да и находится, насколько я могу судить, отнюдь не в том квартале, где аристократы содержат своих фавориток… А уж как прислуга косилась на меня, пока мы с Паулиной шли через двор…

— За кого? — спросил я с большим интересом, чем чувствовал.

— За графа Перингтона.

Хорошо, что я не пил в этот момент. Впрочем, по моему лицу она и так всё поняла.

— Да, — горячо сказала Паулина, выпрямляясь и стискивая веер. Похоже, знатные леди носят веера только для того, чтобы стискивать их, когда нервишки шалят. Проклятье, знатные леди… — А что, так трудно поверить, что я могу быть графиней?

— Да что вы, миледи, — протянул я, откидываясь на спинку стула. Индюшки оставалась еще треть, но есть мне вдруг расхотелось. — Совсем наоборот. Я удивлен, что вы ждали так долго. Выбирали?

— Он любит меня, Эван. Он на самом деле меня любит, понимаешь?

— Грей тоже тебя любил.

Паулина встала и пошла ко мне. Ее лицо ровным счетом ничего не выражало, и я просто смотрел на нее, не имея ни малейшего представления о том, что она намеревается сделать, пока пощечина не обожгла мне лицо.

— Если ты еще раз назовешь при мне его имя, я позову дворецкого и велю ему вышвырнуть тебя вон, — очень спокойно сказала она.

Я молча потер ушибленную щеку, не сводя с нее глаз. Паулина стояла надо мной, холодная, прекрасная и очень усталая. Я вдруг подумал, что не имею ни малейшего права вмешиваться в ее жизнь. Да и никогда не имел.

— Прости, — сказал я.

Она вздрогнула, словно очнувшись, и вдруг покраснела.

— Это ты прости, — пробормотала она и, на миг коснувшись пальцами моей все еще пылавшей щеки, быстро вернулась на прежнее место. — Ты… ешь, ешь, ты же давно не ел по-человечески, правда?

— Правда, — вынужден был согласиться я. — Только наелся уже, спасибо.

Она казалась теперь совершенно несчастной, и в другое время я бы ее обнял и погладил по белокурой головке, пока она сморкалась бы мне в плечо… Но времена, как я уже говорил, меняются, да и моя вымазанная в крови и грязи рубашка сейчас была не лучшим носовым платочком для графини.

— Если ты счастлива, это самое главное, — сказал я, и она вздохнула. Странно, даже на банальности графиня Паулина Перингтон реагирует совсем не так, как Паулина Морс, элитная шлюшка и участник партизанского движения. Я вдруг подумал, что она никогда не смотрелась естественно среди нас — на фоне оборванцев вроде меня и Грея, на фоне неистовой Флейм, и надо было быть полным кретином, чтобы этого не понимать. Этого — и того, что у нее с Греем никогда бы ничего не вышло. Что ж, по правде говоря, именно полным кретином я всё это время и был.

— Если бы… — тихо сказала Паулина и, подняв голову, уже бодрее, словно приняв решение сменить тему, спросила: — А ты что здесь делаешь? Юстас говорил мне, вы поехали на Перешеек, к Саймеку…

— Мы там были, — кивнул я. — Мы еще… я еще много где был потом. Паулина, мне надо найти одного человека. И, может быть, ты одна могла бы мне в этом помочь.

— Конечно, — сказала она и улыбнулась. У меня отлегло от сердца: мне не хотелось быть ей в тягость, — Кого ты ищешь?

— Одну женщину… Дворянку из Далланта. Ты ведь, наверное, бываешь при дворе… — Графиня… Всё еще поверить не могу…

— Да, из западных земель в последнее время приезжают многие, принц Донован ведет себя там совсем недостойно, — подтвердила она.

«Недостойно»… Принц Донован… С ума сойти… Мы никогда его так не называли: только Шервалем. Мне вдруг до безумия захотелось спросить ее, почему она была с нами так долго, но мы ведь никогда не задавали вопросов. Это не та игра, в которой можно задавать вопросы… да, Йев?

— Йевелин… Ее зовут маркиза Йевелин Аннервиль.

Лицо Паулины застыло. Она почти улыбалась в этот миг, и эта почти улыбка на ее окаменевшем лице выглядела жутко.

— Что-то не так? — настороженно поинтересовался я.

— Аннервиль? Маркиза Аннервиль? — переспросила Паулина, словно не расслышав.

— Да, леди Йевелин Аннервиль. Ты ее знаешь?

— Знаю, — сказала Паулина и встала. — Эван, что у тебя может быть общего с этой… ведьмой?

Я с трудом удержал нервный смешок. У меня с ней много общего, Паул, но это слишком долгая история. И не для твоих нежных аристократических ушек.

— Что у меня общего с дворянкой, ты не спрашиваешь, — заметил я, тоже вставая. Паулина сжала губы, упрямо тряхнула головой.

— Она чудовище. Она…

— Я знаю, кто она, — перебил я. Мне хотелось взять ее за локоть, как я делал всегда, когда она начинала говорить глупости, но я почему-то не осмелился и разозлился на себя за это. С трудом сохраняя ровный тон, я продолжил: — Мне очень нужно ее увидеть. Ты можешь сказать ей, что… что Эван хочет с ней поговорить? Всё равно где, но как можно быстрее. Пожалуйста. Это важно.

Паулина вздохнула. Я ждал молча, надеясь на ее милосердие. Она вздохнула снова и вдруг повернулась ко мне так резко, что юбки ее платья взметнулись над до блеска начищенным полом.

— А как же Флейм? — я и не думал, что в сладком голосе этой куколки может быть столько яда, — Как насчет нее? Она же тебя любит.

Это было жестоко, но честно. Я ответил так же:

— Да, наверное, но я ее не люблю.

Паулина побелела, и я вдруг понял, что невольно снова ударил ее в открытую рану, причем гораздо больнее, чем мог бы хотеть. И еще понял, что некоторые вещи не осознаешь, пока не скажешь вслух.

— К тому же это совсем другое, — добавил я, но она уже не слушала.

— Я попробую с ней поговорить.

— Спасибо…

— Пока останешься здесь. Я дам тебе что-нибудь из одежды Ройса.

— Ройса?

— Моего мужа, — ответила она и сердито посмотрела на меня. — И я попросила бы тебя в его присутствии придержать язык. Он не осведомлен о моем бурном прошлом.

— Конечно, — обнять бы ее и закружить по комнате, но… — Постой, а как ты ему объяснишь мое присутствие?

Она только фыркнула.

— Скажу, что ты мой блудный кузен! Искатель приключений. Шлялся по королевству несколько лет…

— … исполняя семейный обет, — закончил я и усмехнулся, когда ее брови вопросительно приподнялись. — Не обращай внимания. Паулина, ты чудо, тебе это известно?

— О да, — серьезно ответила она. — Я слышу это ежедневно в течение последних двух месяцев.

И только? Неужели Грей тебе никогда этого не говорил?

— Ладно, иди переоденься. Я распоряжусь, чтобы тебе отвели комнату. И доешь индюшку, я же вижу, ты хочешь.

— Обожаю тебя, — с чувством проговорил я, и она легонько стукнула меня веером по губам.

— Ешь давай и приводи себя в порядок. Не хочу, чтобы Ройс застал моего новоявленного родственника в таком виде.

Я не смел спорить и уселся обратно за стол. Паулина пошла к выходу, шурша юбками, когда я вдруг вспомнил вопрос, который собирался ей задать.

— Когда ты в последний раз видела Юстаса? — Она приостановилась, нахмурилась, вспоминая.

— В Лемминувере… Через пять или шесть дней после вашего отъезда…

— И всё? Он не сказал, куда едет?

— Нет.

— Он… был таким, как всегда? Не казался странным, может, взволнованным или рассерженным…

— Не казался… Эван, что с ним?

Не знаю, заботит ли ее это до сих пор… А если и так… Она ведь тоже ушла, незачем бередить старые раны. Мне бы не хотелось, чтобы бередили мои.

— Да нет, ничего.

Она помолчала, потом кивнула.

Я остался один. Но не стал есть: просто смотрел на ярко-белый прямоугольник окна, перевитый далеким шумом столичной улицы, и думал о том, что сказал Паулине про Флейм.

ГЛАВА 29

Ветер в волосах будто живет отдельной жизнью. Будто поет другую песню — свою, тайную, и всё равно, чьи волосы — его струны. Арфе не положено понимать смысл песни, которую на ней играют.

Глаза — на север, сквозь слабый прищур. Губы, обветренные, серые, растрескавшиеся в улыбке:

— Девочка моя…

Я теперь понимаю тебя… Понимаю?

Истертые ноги не остановятся, пока в волосах играет ветер, пока глаза смотрят на север, пока на губах ее истинное имя. Зная истинное имя, можно властвовать над человеком. И не только над человеком…

— Вы ведь не человек, дорогая моя девочка… Вы не человек, вы… Я люблю вас за то, ЧТО вы… моя девочка…

Просто шептать и идти: если шептать — дойду. Просто шептать… а она-то уж услышит. Знаю. Слышишь, правда?

— Я теперь понимаю… он и вы… так красиво, девочка… Это будет… забавнее всего. Так прелестно, моя маленькая леди Аттена… Спасибо… родная…

Он идет на север и улыбается.

Есть еще двое — у него за спиной. Они не улыбаются и идут не за ним.

Но им, всем троим, по пути.

— Эван, расслабься, — шикнула Паулина, не глядя на меня и не переставая сияюще улыбаться и приседать в реверансах. — Ты будто на виселицу идешь.

Виселица устроила бы меня больше. Кажется, я никогда в жизни не находился в столь ярко освещенном месте. Оранжевые огоньки свечей (Паулина сказала, что их более десяти тысяч и это не предел) резали глаза, блики на зеркальных плитках будто меняли пол и потолок местами, уши закладывало от мягкой, обволакивающей какофонии десятков оркестриков, игравших в каждой нише, в каждом углу. Когда король откроет бал, все они синхронно грянут единый торжественный марш, и я надеялся не дожить до этого великого момента.

Я шел среди мучительно ярких, искрящихся, сверкающих красок, среди головокружительного щебечущего гула сотен голосов, слившихся воедино тысяч запахов: от тонкого аромата жасминовых духов Паулины до вони свежего пота и просачивавшегося из трапезной запаха свежеиспеченных уток с начиненными ромом яблоками, среди ясных улыбок, хитрых глаз, поблескивающих сквозь прорези расшитых бисером масок, звонкого ядовитого смеха, нарумяненных щек и тонких, никогда не знавших мозолей кистей. Среди всего, что я так ненавидел. Что было так легко ненавидеть. Если бы не твердый голый локоток Паулины, время от времени впивавшийся мне между ребрами, и не молчаливая поддержка ее мужа, я бы уже с позором бежал. До сих пор не могу забыть взгляда Ройса Перингтона, увидевшего выражение моего лица, когда Паулина с безупречно искренней радостью прощебетала, что на королевский бал в честь дня рождения королевы Сибиллы мы отправимся втроем. Я все еще не мог поверить, что Йевелин в самом деле поставила такое условие.

— Она сказала: «Как удачно, на будущей неделе в Ладаньере бал», — жалобно сообщила Паулина, сочувственно сжимая мои пальцы. О моей любви к светским развлечениям она была хорошо осведомлена. — Пусть придет туда. В толпе легко затеряться… В толпе правда же легко затеряться, — с воодушевлением добавила она, видя тучу, наползающую на мое лицо. Я так не думал, но идти пришлось. Понятия не имею, зачем Йевелин сделала это: нам было бы гораздо удобнее встретиться где-нибудь в укромном местечке Старой Мелодии. Если она не хотела видеть меня, могла бы прямо так и сказать. Значит, хотела. Я в очередной раз не мог понять ее мотивов.

Ройс Перингтон выручил меня, снабдив подобающим костюмом и порцией крайне скептических высказываний относительно любви короля и всего двора к дешевой показухе.

— В стране война, — горячо говорил этот маленький, суховатый, уже почти совсем лысый мужчина с волевым лицом и умным пронзительным взглядом. — В половине мелких поселений голод. У его величества никогда не найдется лишнего галлона зерна для своих подданных, но галлон рома для своих подхалимов — всегда пожалуйста.

Король Гийом, как оказалось, был большим почитателем крепких спиртных напитков. Граф Перингтон — нет.

— Ладно вам, мальчики, — щебетала Паулина по дороге в Ладаньерский замок, пытаясь разрядить обстановку, пока мы угрюмо тряслись на паршивой аленкурской дороге. На ремонтные работы у короля, видимо, денег тоже нет. — Развлекаться ведь как-то надо, не так ли?

Никогда не понимал, что некоторые находят в женщинах, которые притворяются дурами. Особенно такие, как Ройс Перингтон. Сам-то далеко не дурак. Не знаю, поверил ли он невинной сказке Паулины о блудном кузене, или просто любил ее достаточно сильно, чтобы признавать за ней право на личные тайны, но оп смолчал, когда она представила меня ему, только улыбнулся и пожал мне руку. Думаю, если бы он хоть сколько-нибудь подозревал меня в том, что на деле я не часть прошлого Паулины, а ее настоящее, ноги бы моей не было в их доме. Точнее, нога, может, и была бы, если бы он мне ее предварительно оторвал… В любом случае, Грея она бы так безболезненно ко двору не протащила.

Но Грею, на его счастье, королевский двор был ни к чему. Уверен, Грей сейчас поет похабные песни у костра где-то в Восточных Лесах, на поясе у него арбалет, а в голове — сладкая пустота. Я же, в отличие от него, стою в бальном зале королевской резиденции, рассматривая мутным взглядом расфуфыренных аристократов и всеми силами стараясь соответствовать. Сорочка Перингтона была узка мне в плечах, башмаки жали, шейный платок всё больше напоминал удавку, я взмок, как лошадь, и хотел либо умереть, либо напиться, а ведь вечер только начинался.

— Она будет ждать тебя в Зимнем Саду в час пополуночи, — передала мне Паулина еще в Мелодии. — Это самое удобное время: первый и второй королевские выходы уже позади, обстановка становится менее официальной.

— А почему нельзя выехать в полночь? — взвыл я: была только половина восьмого.

Паулина только посмотрела на меня и ничего не сказала. Мне стало немного стыдно. Она ведь вовсе не обязана делать всё это. Более того: вспоминая ее ласковые отзывы о маркизе Аннервиль, я понимал, что поручение не было для нее приятным. Неизвестно еще, что ей пришлось выслушать от Йевелин, прежде чем та согласилась. Можно немного и потерпеть. Терпел же я в Далланте, в конце-то концов.

Только в Далланте пировали в основном и так уже пьяные рыхлые рыцари и их потасканные дамы, манерами не особо отличающиеся от свиней и партизан, так что там я чувствовал себя более-менее в своей тарелке. Во всяком случае, меня никто никому не представлял. И мне не приходилось целовать три десятка сухоньких дамских ручек, все как одна воняющих смесью духов и пота. Сам напросился: граф Перинггон был достаточно уважаем, и кузен его жены не мог прошмыгнуть ко двору незамеченным. Только вот предупредили меня об этом за минуту до того, как передо мной выросла первая сияющая и блестящая пара высоких господ, жаждущих свести со мной знакомство.

— Лорд и леди Феррель. Мой брат виконт Соммерсен. Лорд и леди Павкерс. Мой брат виконт Соммерсен. Ее светлость леди Ребекка, вдовствующая герцогиня Абингемская. Мой брат виконт Соммерсен. Лорд и леди Везерс с дочерью Катрин. Мой брат виконт Соммерсен…

Скажи: леди Аннервиль. Пусть и вместе с лордом, плевать. Скажи, Паулина, ну чего тебе стоит. Только эта леди меня интересует.

— Леди Антвик с дочерью Миланой. Мой брат виконт Соммерсен. Лорд и леди Карт с дочерью Ассоль. Мой брат виконт Соммерсен. Леди Капитер с дочерью Сюзетт…

С определенного момента потянулась вереница, состоявшая исключительно из леди с дочерьми. Ройс давно удрал в оружейную вместе со знакомыми лордами, и я остался один на растерзание улыбающихся баб, пахнувших смесью духов и пота.

— Да чего они все ко мне прицепились? — прошипел я в промежутке между деревянными поклонами. Паулина только фыркнула:

— Дурак. Их дочерям просто надо замуж.

Матримониальных устремлений Дарлы Аннервиль мне хватило, полагаю, на ближайшие десять лет. После этих слов Паулины желание умереть или напиться стало просто невыносимым.

— За меня?!

— Не обольщайся. Это все крайне низкородные или перезрелые девицы. В последнее время холостяков при дворе осталось не так много, они уже скоро будут на трупы бросаться.

«Когда я стану трупом, мне будет всё равно», — в отчаянии подумал я и вновь поклонился, как истукан, когда Паулина дернула меня за рукав.

— Мой брат виконт Соммерсеи. Леди Сейт-Аннен с дочерью Арианной.

Я застыл.

Вежливая улыбка, которую до выезда очень хвалила Паулина и которая, как мне казалось, за последний час намертво вклеилась в мое лицо, как будто зажила отдельной жизнью. Я понимал, что улыбаюсь, но улыбки не чувствовал — я ее будто видел, со стороны, глупую, лживую, как две капли воды похожую на те улыбки, что дарили мне — и на ту, что я видел сейчас перед собой. Мне почему-то казалось, что женщина, протягивающая мне руку для поцелуя, тоже чувствует фальшь своей улыбки, тоже не ощущает ее частью себя и, может быть, ненавидит меня за то, что я это знаю.

— Леди Сейт-Аннен, — медленно повторил я, поднося к губам ее затянутую в кружевную перчатку руку. — Леди Лагивика Сейт-Аннен… шестая графиня Меллер, супруга… досточтимого сэра Лайама Меллера, рыцаря Соколиного Поля.

Паулина воззрилась на меня с изумлением, а леди Сейт-Аннен засмеялась от удовольствия.

— Всё верно, милорд, — сказала она; голос у нее был низкий, с грудной хрипотцой — видимо, она слишком часто употребляла табак, а может, и пила. — Наш род не столь древен и славен, как род графа Перингтона, но и мы оставили след в геральдической летописи королевства.

— Вы этого достойны, — сказал я.

Она была старой. Не думал я, что она такая старая. Наверное, под шестьдесят, а может, и больше. Толстый слой белил и пудры не только не скрывал, а подчеркивал ее возраст. Большие, всё еще красивые, хоть и почти выцветшие глаза были щедро подведены, вылезшие брови — тщательно и ровно нарисованы. Она носила тяжелый парик и глубокое декольте, обнажающее морщинистую плоскую грудь. Смотреть на нее было почти жутко. Но я смотрел. Смотрел, не в силах оторвать от нее взгляд: от обвислой кожи под подбородком, от грубо и вульгарно накрашенных губ, от ручейков вен на тощей, будто куриной, шее, заметных даже сквозь белила. Она довольно засмеялась, послав мне томный пристальный взгляд и царапнув веер длинными накладными ногтями.

— Моя дочь Арианна, — со значением проговорила леди Сейт-Аннен, слегка поворачиваясь к девушке, стоящей рядом с ней.

Девушке еще не исполнилось и шестнадцати, она была бледной, застенчивой и очень хорошенькой. Наверное, похожей на отца: русоволосой, сероглазой, с круглым личиком и робкой, почти незаметной улыбкой. Эта улыбка не жила от нее отдельной жизнью: эта улыбка была ее частью. Частью ее милого, честного лица, вспыхнувшего под моим прямым взглядом. Я не мог смотреть на нее иначе, хотя мне совсем не хотелось ее смущать. Она казалась такой… чистой. Хотя почти наверняка только казалась.

— Надеюсь, вы подарите моей Арианне кадриль? Бедняжка всего второй раз в свете, ей так неловко, — сказала леди Сейт-Аннен и засмеялась, когда ее дочь, побелев, вскинула маленький подбородок и сжала губы. Подбородок у нее оказался твердым и упрямым — мне это понравилось. Как и ее реакция на бестактность матери.

— Непременно, — стараясь быть вежливым, ответил я, но она побледнела еще сильнее и задрала подбородок выше. При всем моем невнушительном росте, она едва доходила мне до плеча, и потому смотрелось это особенно комично.

…— Благодарю вас, сударь, — с непередаваемым достоинством сказала она. — Я сама буду решать, кому дарить кадриль. А если изволите попросить, возможно, подарю и вам.

Леди Сейт-Аннен засмеялась громче, качая увенчанной париком головой. Казалось удивительным, как от столь бурной активности весь грим не рухнул с нее сплошным пластом, словно отслоившаяся штукатурка с ветхой стены.

— Ты невыносима, Арианна! Простите ее, милорд. Мы еще увидимся, я полагаю, — сквозь смех закончила она и снова послала мне долгий, томный взгляд из-под наклеенных ресниц. Потом взяла всё еще бледную дочь под руку и, кивнув Паулине, величаво уплыла в шумную пеструю толпу.

И только тогда я заметил, что гордая девица Арианна хромает.

— Эван, ты с ума сошел?! — потрясение проговорила Паулина, когда Сейт-Аннены скрылись. — Ты поэтому бросил Флейм? Тебя потянуло на старух?!

— Прекрати, — резко сказал я, все еще глядя туда, где только что скрылась престарелая прелестница со своей хромой дочкой. — Почему она так ведет себя с ней?

— А ты не понимаешь? Девчонка уже второй сезон не может найти себе пару. Знаешь, как ее называют? Арианна-хромоножка. Будь у ее отца громкий титул или тугой кошелек, это не составило бы проблемы. Но у него нет ни того, ни другого. Вот старуха и ненавидит ее.

— Ненавидит? Собственную дочь?

— Конечно. Это ее позор. И тягость. Если бы она могла, давно бы от нее избавилась.

Позор. И тягость. Избавилась бы, если б могла. Так за чем же дело стало, леди Лагивика? Вам ведь не впервой.

— Лучше скажи, откуда ты ее знаешь?

Я повернулся к Паулине. Она смотрела на меня удивленно, но без интереса. Я выдержал паузу, и она успела пару раз стрельнуть глазами по сторонам, выглядывая знакомых.

Сказать тебе, Паул? Тебе?.. Пожалуй, нет. Мы ведь никогда ничего не рассказываем… помнишь?

— Я читал Книгу Лордов, — коротко ответил я. — Бывает полезно.

— Ее же Ларс читает.

— Это повод, чтобы ее не мог читать я? — Она умолкла. Пожала плечами. Сказала:

— Ну, как знаешь.

Знаю. Я знаю, Паулина, знаю… Йевелин, а знала ли ты, когда заманила меня сюда? Не могла, никак не могла знать… но вдруг?.. Я уже ничему бы не удивился.

— Ты куда? — Паулина уцепилась за мой локоть.

Я усмехнулся.

— Пойду выпрашивать кадриль у девицы Арианны. Вдруг получится?

ГЛАВА 30

По пергаменту стекает воск, капает на пол, застывает, тускнеет.

— Ничего не выйдет.

Он почти верит в то, что говорит. Хочет верить — привычка.

— Возможно.

— Не возможно, а вполне вероятно. Глупости.

— Может быть.

Он уверен в том, что говорит. Абсолютно. Беззаветно. Привычка.

— Перестань увиливать, Алоиз! Твои жестяные изверги не оправдывают ожиданий! Надо просто выслать за ними два десятка человек. Как с Мирандой.

«Жестяные изверги», — смакуя, мысленно повторяет он и так же мысленно смеется. Только мысленно, только.

— Как с Мирандой? С Мирандой, Джевген? Ты уже, видимо, забыл, КАК вышло с Мирандой.

— Это ни при чем…

— Ты думаешь?

Что на это можно ответить? Что на это ХОЧЕТСЯ ответить?

— Это же очевидно, Джевген. Тех, прежних, тоже не поймали. Потому что послали за ними людей. Люди не могут захватить богов.

— Они не боги. Они просто сосуды.

— Сосуд для божественной сути — это уже больше, чем человек.

Воск плавится, капает, стекает, тускнеет… но больше не хочет стыть.

Она заставила меня ждать себя, и я этому даже не удивился. Я вообще не был уверен до конца, что она придет. Она могла вовсе не явиться на бал, а я даже не знал бы. Я не понимал, не понимал, зачем она, почему она, почему мы — глупые вопросы задавать проще всего. Поэтому любую абсурдную жестокость и безжалостную глупость, которую она бы сделала, я бы «воспринял как должное. Но она пришла. Не в час пополуночи, как обещала, а без четверти два, но пришла. Я к тому времени успел всласть обдумать прорву сегодняшних полезных знакомств, из которых знакомство с Сейт-Анненами было, бесспорно, самым запоминающимся. Арианна танцевала неплохо, несмотря на свою хромоту — уж во всяком случае лучше меня, но больше всего мне нравилась молчаливая гордость в ее глазах: не надменность, не пустое чванство, а затаенная, забитая гордость человека, у которого, кроме этой гордости, ничего уже не осталось. И при этом она была очень робкой, мягкой, ранимой: я не знаток людских душ, но даже мне это стало ясно с первого взгляда. Я старался смотреть на нее поласковее, но она замкнулась и пошла танцевать со мной только после того, как мать одарила ее уничтожающим взглядом, а потом и заметным тычком в поясницу. При этом леди Лагивика улыбалась мне со слащавостью бордельной мадам и ее же лживым заискиванием во взгляде сильно подведенных глаз. А один раз даже провела сухоньким растрескавшимся языком по верхней губе, слизывая помаду. К счастью, именно в этот миг началась кадриль, иначе меня неминуемо стошнило бы на нее, как недавно на Урсона.

Приятнейшим воспоминаниям об этих минутах я и предавался, когда Йевелин вошла в Зимний Сад. Это и правда было удачное место для свиданий: буйная растительность, щедро усыпанная белой крошкой, имитирующей снег, создавала небольшие естественные ниши и беседки для парочек — при желании тут вполне можно было предаться короткой забаве без риска быть захваченными врасплох. Я вспомнил другую оранжерею — ту, в которой застал Йевелин с Юстасом, и помрачнел. А она смотрела на меня и улыбалась, неторопливо ступая по усыпанной цветным гравием дорожке. Я понял, что помню эту улыбку. Помню и почти люблю, хотя такие улыбки умеют только убивать.

— Вы хотели меня видеть? — буднично спросила она, подойдя. На ней было белое платье с рукавами до земли — не такое белое, как искусственный снег вокруг нас, скорее мраморного оттенка, и он, как всё холодное, был ей очень к лицу. Она совсем не изменилась… да и можно ли измениться за три месяца? И тем не менее мне казалось, что я не видел ее десять лет… и что знал ее перед этим никак не меньше.

— Хотел, — ответил я и вдруг понял, что она сказала мне «вы». Она почти всегда говорила так — почти. Я стоял в Зимнем Саду королевской резиденции, маркиза Йевелин Аннервиль стояла в двух шагах от меня, улыбаясь мне любезно и холодно, как и всем своим врагам, и меня вдруг охватило невыносимое ощущение нереальности происходящего.

Я всё это время думал о ней как о спасении. Как о маяке, путеводной звезде, которая ведет меня всё равно куда — лишь бы вела. И смерти подобно было остановиться и подумать: а какие основания у меня так считать? Она Проводник, как и я, — и что с того? Кроме этого, она еще и знатная леди, блистательная аристократка, ледяная красавица, черная вдова, холодная расчетливая сука — а я безмозглый мещанский ублюдок, который никак не расстанется со своими игрушками.

— Что же вы молчите, виконт? — слегка засмеявшись, проговорила Йевелин: я не слышал ее голоса — видел только, как шевелятся ее губы — вот уж не думал, что умею читать по губам… — Или вас так потрясла моя красота? Все говорят, что переезд в столицу пошел мне на пользу и я стала еще краше. Вы согласны?

Лед в глазах. В радужках, в зрачках, даже на ресницах: в тон лживому снегу вокруг нас. Она ли лежала в кресле с мертвым лицом, с мертвыми глазами на этом лице, и говорила про стальных змей в волосах той, которая пришла забрать ее в ад? Она ли просила меня остаться… она ли произносила мое имя без удивления и гнева, смирившись: просто смирившись с тем, чем мы оба были вне зависимости от того, чего могли бы хотеть?..

— Вы онемели, виконт?

Это ты была? Это в твоих глазах был такой страх, который мне не мог присниться даже в самых кошмарных снах? Или я придумал его так же, как все остальное? Просто чтобы не быть одному среди этого лживого снега?

Мне вдруг стало холодно.

«— Огонь. Чужой.

— Чужой огонь?..

— Да, чужой, чужой огонь».

Йев, это был твой огонь, правда? Мне так сказала старая снежница… женщина снега там, где можно умереть от зноя. Там, где я умер. Только не от зноя. Не от того… от другого. От твоего.

— Ну что ж, сударь, если вы так и намерены стоять истуканом, я пожалуй, поищу себе более занятного собеседника, — небрежно сказала Йевелин и отвернулась.

Но я не дал ей уйти.

Я хотел просто проверить. Просто убедиться. Если бы она развернулась ко мне с наигранным — пусть даже наигранным — гневом в лживых ледяных глазах, если бы ударила, если бы обругала или снова высмеяла — я бы ушел. Не знаю, куда — откуда знать, если все это время я просто шел к ней? Так самоотверженно и упорно, что ни разу не подумал зачем. Она меня схватила за волосы, захлестнула горло петлей и поволокла за собой, и мне в голову не пришло сопротивляться. Какой смысл?..

Но я-то ее за собой не тащил. Зачем же она пришла?

Я только это хотел знать.

Когда мои пальцы обвились вокруг ее запястья, она окаменела. В буквальном смысле: стала твердой как мрамор, и холодной, и белой как мрамор, в тон своему платью, и не шелохнулась, и не издала ни вздоха. Я стиснул ее руку так, что услышал хруст костей, но она по-прежнему была неподвижна. Я не знал, сколько у меня времени, поэтому не стал даже разворачивать ее к себе — просто спросил:

— Почему ты пришла?

Ее плечи дрогнули, потом еще раз. Потом, через несколько мгновений, снова. И тогда она обернулась. Очень быстро или очень медленно — сейчас это было одно и то же, потому что я знал, что она сделает. Знал — и протянул левую руку вперед, и это получилось так вовремя, что мое запястье просто легло в ее раскрытую ладонь, которой она собиралась меня схватить.

Мы стояли, точно так же как в оранжерее замка Аннервиль: я держал ее, а она держала меня. И я даже не мог понять, чьи кости хрустят.

— Почему ты пришла, Йев?

Ее губы дрогнули — несколько раз, потом снова, после паузы, в точности как плечи, и был жуткий миг, когда я думал, что сейчас она разрыдается. Льда больше не было: фальшивый снег и правда оказался фальшивым. Мне стало легко и страшно. Я всё еще ждал от нее ответа, хотя знал, каким он будет. Но не подозревал, что знаю, пока она не ответила.

— Ты еще спрашиваешь?! Ты спрашиваешь, почему я пришла?! Я шла за тобой!

«Думала, это ты. Она и ты. Ты сильный, дошел. Нет: вел. Просто вел, а они шли. Шли».

Как же так, Йев: ты волокла меня, а сама шла за мной? Как же такое возможно?..

Я не знаю, что произошло, но очнулся я только поняв, что обнимаю ее. Без страсти, без нежности: просто обнимаю, очень крепко, как сестру или дочь, которой угрожает смертельная опасность. Йевелин обхватила меня обеими руками, ткнулась лицом мне в плечо, стискивая меня с такой силой, что мне стало трудно дышать, и я держал ее так же: это больше походило не на объятия, а на попытку задушить… или просто насильно, наперекор всем законам природы стать единым целым. Я слышал, как хрипло и тяжело она дышит, и сам дышал так же, глубоко и прерывисто, будто зная, что скоро уже не смогу. Не имею представления, сколько это длилось. И чем это было, тоже не понимаю. До сих пор.

А может, понимаю слишком хорошо, чтобы отдавать себе в этом отчет.

Потом мы сели на мраморную скамейку в одной из природных ниш. Над нами высилась разросшаяся ива, и мучнистая белая крошка временами осыпалась на волосы Йевелин, но она не стряхивала ее. Я тоже не стряхивал.

— Что это, Эван? Что с нами такое? — спросила она, глядя мне в глаза — она всегда смотрела в глаза, но сейчас — снова с ужасом, и он передавался мне, хотя я по-прежнему не знал, чего она боится. И я рассказал ей всё, что знал, — про Безымянного Демона и про Проводников, про Ржавого Рыцаря и Стальную Деву, про храм, в котором мы оба должны умереть. Она слушала молча, и по мере того как я рассказывал, мне становилось всё хуже: оттого, что ее глаза не менялись. Я думал, этот ужас в них уйдет или станет невыносимым, а он не менялся — словно всё это не имело к ее страху никакого отношения. Лишь под конец ее взгляд заволокло дымкой: словно она немного успокоилась. Будто нашла ответ на вопрос, которого никогда себе не задавала.

— Я знала… — наконец, тихонько вздохнув, пробормотала она. — Знала… что-то тут… не так… не то… всегда было…

— Теперь ты скажешь мне, что на самом деле случилось с Мирандой?

— Ничего. Так всё и было, как я рассказывала. Что ты так смотришь на меня, Эван? Тебе никогда не случалось видеть, как люди хотят казаться хуже, чем они есть?

— Зачем?

— Потому что я чудовище. Это ведь только все и твердят. Надо соответствовать, верно? Они же любят меня только за то, что я оправдываю их ожидания.

Это звучало зло, почти обиженно — на миг я увидел девочку, которой она когда-то была. Капризную, взбалмошную, жестокую — и ранимую, как хромая Арианна Сейт-Аннен. И наверное, как я сам… У Арианны не осталось ничего, кроме гордости. У Йевелин была только ее жестокость.

Что же осталось мне?

— Ты знала, что Миранду забрали вместо тебя? — напрямик спросил я.

— Да, — призналась она. — Не наверняка, но… Тот человек, что был во главе отряда, прежде чем ударить меня, посмотрел мне в глаза. Очень долго. Я даже успела ударить первая. Что-то было в его взгляде… словно сомнение. Не знаю, с чего я решила, что до последнего мгновения он выбирал между нами… и почему все эти годы досадовала, что выбор пал на нее.

— Досадовала?!

Она промолчала. Отвернулась, тронула ветку. Белая крошка бесшумно посыпалась ей на плечи.

— Ты говоришь, они сердце вырывают… живьем… — Я не ответил.

— И значит, они хотят сделать его… этого демона… из нас? Они хотят сделать его из нас?

Развернувшись, Йевелин положила пальцы мне на запястья. Не схватила: просто коснулась и легонько погладила. Руки у нее были ледяные.

— Эван, я должна тебе кое-что рассказать. Не перебивай меня, ладно?

Мне уже хотелось сказать ей, чтобы она замолчала — сейчас, пока я не слышу, не знаю, не чувствую… Я не сказал. И жалею об этом.

Запредельный, как же я об этом жалею.

— К северо-востоку отсюда, недалеко от Перешейка, есть город Билберг. Два десятка каменных домов и три — деревянных. Обычный городок, ничем не примечательный… А в его центре, вернее, чуть севернее центра — Черничный Замок, резиденция лорда-губернатора. Его называют Черничный, потому что «билберр» — на древнем языке значит «черника». И потому что на гербе Лестерсов, которые основали Билберг, был изображен черничный куст. И еще потому, что венозная кровь в темноте такого же цвета, как черничный сок. Цвета… и вкуса.

Замолчи.

— В Черничном Замке уже тридцать лет правит старый лорд Лестере. Горожане называют его Синей Бородой. Знаешь, сказка такая была?.. Старая… Лорда Лестерса так прозвали, потому что он очень любит чернику и ест неаккуратно, и борода у него всегда вымазана в соке. Он сменил уже двенадцать жен, и ни одна из них не умерла своей смертью. Так говорят… но это просто сплетни. Бедный старик совсем незлоблив, просто ему не везет: столько раз оставаться вдовцом… Он мухи в жизни не обидел и никому не желает зла… В течение многих лет раз в год накануне Дня Жнеца в Черничный Замок съезжаются лорды и леди со всего королевства. Они спускаются на нижние этажи, в подземелья, и остаются там три, иногда четыре дня. С ними всегда идут несколько простолюдинов, четверо: двое мужчин и две женщины… они никогда не поднимаются обратно. Лорд Лестере всё это время пьет у себя в спальне черничную наливку и делает вид, будто ничего не видит. Ему хорошо за это платят. Прежний лорд Билбсрга сам спускался в подземелья вместе с лордами и леди, но этот предпочитает просто оставаться в стороне… Хотя… Эван, иногда он смотрит. Он думает, что мы не знаем, но мы-то знаем всё.

— Так было раньше… один раз в год, накануне Дня Жнеца… То, что происходит там… этого довольно на год вперед. Чтобы кричать во сне, кусать губы, локти, колени, и… и получать оргазм… безостановочно, как свинья… целый год… этого довольно… Всем этого довольно… почти всем.

Замолчи… Пожалуйста.

— Но несколько лет назад во время Дня Жнеца к Билбергу подошла армия принца Донована. Он не взял город штурмом и не обложил его осадой — просто сказал, что хочет присоединиться к забаве… только и всего. И… Эван, это оказался первый человек, которому было мало трех ночей в год. Ему было их мало, понимаешь?.. Как и мне. Он оставил город, но скоро вернулся… и мне написал… и… я приехала… Я приезжала снова и снова в тот самый Черничный Замок… только не раз в год, а трижды… и проводила там не три дня, а неделю… и… вниз с нами спускались не четыре человека… а… больше…

— Йевелин… — голос у меня охрип, и я не услышал ее имени, и она не услышала.

— Там, внизу, мы перестаем быть людьми. Мы теряем даже пол. Мы теряем разум, чувства, ощущения… Остаются только руки, половые органы, зубы, языки… Я не знаю, почему… зачем… зачем это всё. Я никогда не думала об этом. Это было… как игра. Забавная такая… игра. Зато потом я несколько месяцев могла быть хорошей. Понимаешь, Эван? Я была хорошей. Я могла любить своего мужа, быть ласковой с прислугой, не мучить кошек… Я всегда этого хотела, мне никогда не нравилось пить кровь — боги, до чего же она гадкая на вкус, ты не представляешь! Мне никогда не нравилось, но… я не могла без этого… Просто — не могла.

Не могла?..

— Донован писал мне письма… Такие… простые. Он в них называл меня леди Аттеной. Это было мое тайное имя для Черничного Замка. А себя он велит звать Робером… Как в песне, знаешь? «Робер и Аттена»… Получив письмо, написанное кровью и адресованное леди Аттене, я знала, что через неделю в Черничном Замке начнется забава. Сами письма были пустыми: их просто будто бы доставили по ошибке. Донован пишет их кровью живых людей. Я всегда писала только собачьей… Раньше… Потом… Я больше не смогла. Мне было всё труднее и труднее, особенно после исчезновения Миранды — я не знала от чего. А потом появился ты…

— Я?

— И мне… мне стало так страшно. Я занималась любовью с Ангусом, как всегда, воскрешая в памяти те дни в Черничном Замке… и вдруг увидела тебя. Тебя. Там. Понимаешь?.. Там…

Как же такое можно понять, Йев?

— Сначала на месте тех людей… а потом ты просто стоял и смотрел. На меня… на нас. И я как будто перешла в твое тело. Я смотрела твоими глазами. Это было так жутко. Я испугалась, я стала плакать. Я раньше никогда не плакала, а теперь… когда увидела себя… твоими глазами… Я не знаю, почему твоими, почему ты. Только с тех пор ты мне всё время снишься: то мы убиваем тебя, то я смотрю на это твоими глазами… И я поняла, что больше так не могу. Я пришла к тебе… не знаю, чего я хотела. Чтобы ты спас меня… чтобы ты спасся от меня, я не знаю! Я показала тебе то, что рисовала… после этих поездок. Я надеялась, ты почувствуешь. А потом… Когда Марлена швырнула тебя в портал, когда ты исчез, я будто очнулась. Я словно спала всю жизнь, понимаешь? Я написала Доновану, что выхожу из игры. Но он… он не захотел меня отпустить. Писал мне письма — не мне, леди Аттене, снова и снова. Я просила, чтобы он оставил меня в покое… Я всё время его об этом прошу, но он только смеется. Я его не видела с прошлой весны, но знаю, что он смеется. Он не верит, что я могу остановиться. Что я смогу жить без этого. Он не верит. Он знает меня… слишком хорошо.

Она смотрела мне в глаза всё время, пока говорила, и я не мог ей ответить, потому что меня заморозил этот ужас в ее взгляде: он рос и ширился с каждым словом, и мне очень-очень хотелось кричать — кричать от ее ужаса, но я не мог. Пальцы Йевелин были холоднее мрамора, на который стала похожа ее кожа.

— Я вот и думаю, Эван… может, это правильно? То, что эти люди хотят сделать из нас. Из меня получился бы хороший демон… настоящий… а я, может быть, перестала бы так бояться… вкуса этой крови…

— Прекрати! — ко мне вернулся дар речи; мне хотелось задушить ее немедленно, здесь же; я думать не мог о том, что стояло за ее словами, скольких людей она убила и как долго они умирали, и что пережили перед смертью лишь для того, чтобы горстка богатых извращенцев испытала удовольствие, но в памяти упрямо всплывали ее рисунки: черно-белые вопли ужаса и боли на бледном пергаменте…

Миранда, привязанная к кресту.

— Почему? Ты разве не чувствуешь? — она подалась вперед, обхватила меня руками за шею, вплелась пальцами в мои волосы. Ее язык потянулся к моим губам, и на какой-то жуткий миг я готов был поклясться, что он раздвоенный, как у змеи. — Мы же с тобой вместе. Мы и так уже — будто целое. Я иду за тобой… а ты… за мной…

«Я не шел бы, если б ты не волокла», — в отчаянии подумал я, но не успел этого сказать — Йевелин припала холодным накрашенным ртом к моим губам, и я позволил ее змеиному жалу ворваться в мой рот, и уже через миг забыл о том, чем она была и чем делала меня. Я схватил ее за тонкую талию, рванул к себе, и мы оба исчезли. Как и мир вокруг нас.

— Нельзя, — хрипло выдохнул я, отталкивая ее, когда мы оба и мир вернулись назад. — Что ты такое говоришь?! Мы не можем! Это… это уже будем не мы!

— Я убила Марлену, Эван, — так же хрипло ответила она, по-прежнему обнимая меня за шею, и две крупные слезы, сорвавшись с ресниц, побежали по ее щекам. — Я ее убила. Разорвала ей горло голыми руками. За то, что она сделала с тобой. Я сделала это для тебя.

Мне захотелось оттолкнуть ее: я обязан был это сделать. Это был мой долг перед собой, перед ней, перед Троими, перед Флейм, перед Ларсом, перед всем этим проклятым миром. Но, боги, мне так не хотелось. Я ведь сам думал о том, что она говорила. Слиться. Стать оболочкой для божества, сути которого не знают даже его жрецы. Может быть, после этого уничтожить мир. Кто знает, на что способны демоны, тысячу лет пробывшие в заточении? Это была бы хоть какая-то цель. Хотя какой-то смысл моей дурацкой, никому не нужной жизни. Хоть что-то, что не было бы просто идиотской игрой. Что-то, что было бы больше чем игра.

— Йевелин, нет, — сказал я.

Ее взгляд застыл, потом прояснился. Она поежилась, и я отпустил ее, отметив, что разжимаю пальцы с неохотой. Йевелин обхватила плечи руками.

— Это будем не мы, — медленно проговорил я. — Пусть даже целое станет лучше составляющих… но составляющие при этом исчезнут. А я не хочу… исчезать. Ты хочешь?

— Я не знаю, — ответила она, глядя в сторону. Слезы на ее лице уже высохли.

— Ты не хочешь, — сказал я.

Она взметнула на меня ярко-васильковые глаза, и я с облегчением заметил, что страха в них стало немного меньше… может быть, он просто забрался в глубь нее.

— А раз так, — добавил я, видя, что она больше не возражает, — скажи мне, как ты остановила Стальную Деву.

Йевелин посмотрела на меня как на безумца. Потом медленно проговорила, всё еще стискивая руками свои плечи:

— Никак… Я просто… просто сказала ей: прекрати! — Этого я ожидал меньше всего.

— Просто сказала «прекрати»? — тупо переспросил я.

— Да. Она уже ранила Дарлу и потянулась ко мне. Я не знала, что делать. И закричала… на нее закричала, чтобы она ушла. И она ушла.

Вот, значит, как… Оказывается, наши железные убийцы разворачиваются и драпают в кусты, стоит им просто пальцем погрозить. Я еще не настолько сошел с ума, чтобы в это поверить.

— Зачем ты лжешь?

— Я не лгу! — закричала она, вскакивая. Я тоже поднялся, видя, что она разъярена — больше, чем я мог предполагать. — Почему вы всё время говорите, что я лгунья?! Я убийца и похотливая сука, но я никогда никому не лгала!

— Йев…

— Не называй меня так! — завопила Йевелин и вдруг разрыдалась. Уже не две одинокие скупые слезинки — целый поток хлынул по ее посеревшим щекам. Это была настоящая истерика. — Никогда меня так не называй! Он так говорил! До того, как стал звать меня Аттеной!

— Что здесь происходит?

Я обернулся на голос. Высокий, изящный мужчина в простом черном костюме и небрежном берете с орлиным пером стоял между двумя осинами, скрестив руки на груди, и переводил взгляд с меня на Йевелин и обратно. Не знаю, как долго он находился здесь. Мне почему-то было всё равно. Так или иначе, на сегодня наш разговор с Йевелин окончен. Она всхлипывала, спрятав лицо в ладонях, и я, глядя на нее, с холодной отстраненностью думал, что мне ее совсем не жаль. Поплачь, дорогая, поплачь. Ты это заслужила.

— Что такое? Моя дорогая леди Йевелин! — мужчина подошел к рыдающей женщине и отечески обнял ее. — Отчего вы так безутешны? Вас посмели обидеть? Ну, ну, полноте. Ночь еще только начинается. Как вы сможете выйти в таком виде к гостям? Что скажет королева? Перестаньте, вы большая девочка. Ну, вот так.

Я стоял и смотрел, как он утешает ее, словно малое дитя, и что-то во мне умирало в этот миг. А может, рождалось. Не знаю, что, но было оно таково, что не имело никакого значения, умирает оно или рождается.

Йевелин, наконец успокоившись, позволила мужчине утереть ей слезы кружевным платком. Ее лицо покраснело, веки припухли, косметика размазалась вокруг глаз и рта, и никогда она еще не была так прекрасна, как сейчас.

— Идите приведите себя в порядок. Вы будете хорошей девочкой, не правда ли?

Она ушла, не оглянувшись, и мне было легче от того, что мы не обменялись взглядами на прощанье. Завтра всё будет по-другому… Йев… Йев. Как бы ты ни плакала, я теперь знаю, а значит, худшее позади.

— А вы останьтесь, сударь.

Я на миг обомлел, потом склонил голову.

— Как вам будет угодно.

— Как вам будет угодно, сир, — мягко поправил король.

— Как вам будет угодно, сир, — покорно ответил я.

— Пойдемте отсюда, — сказал он и приглашающе махнул рукой, веля следовать за ним. — Тут, если вы еще не поняли, не лучшее место для конфиденциальных бесед.

ГЛАВА 31

Эти глаза не умеют плакать, и поэтому плакать так хочется… и поэтому слезы становятся такими горькими.

— Да, я знаю, что пора… Ты тоже так думаешь, правда?

Она может только плакать — только слезами сказать ему «да» и «нет», но как разобрать, «да» или «нет»?..

— Я не знаю, что с ними происходит. Я их не чувствую. Ужасно… Они первые, кого я не чувствую, Ласкания. Понимаешь? Алоиз и Джевген этого понимать не хотят. Они считают, что способны держать под контролем всё, что касается Демона, пока сам Демон в тюрьме. Они верят, что смогут управлять им потом, ты представляешь?

Не представляет, ей всё равно, она только плачет и плачет соленой водой по холодному камню, и не чувствует прикосновения его пальцев, как он не чувствует Проводников.

— Когда я чувствовал их… ты могла ощущать меня?..

Она бы заплакала еще горше, если бы могла. «Не надо… Ристан… не надо…»

— Дорогая… я… скажи мне, что я должен… Безымянный… как же это трудно…

«Ты не слышишь?.. не надо… отпусти, не надо… отпусти… отойди… меж сыпучих утрат…»

— Если я сделаю это, ты перестанешь плакать? Нет, не переставай, не хочу, чтобы ты перестала… пока ты плачешь, я могу думать, что ты все еще здесь, «… не надо…» Ты всё еще здесь.

— Вот тут уж точно никаких лишних ушей. Клопам нужны стены, — сказал король и бросил разломленную надвое веточку в широкую дугообразную струю фонтана.

Замок сиял тысячами ярко-желтых окон, гул музыки и хмельных голосов сливался в единую какофонию, но, несмотря на это, здесь, у фонтанов, в сотне ярдов от парадного входа создавалось иллюзорное, но очень убедительное ощущение уединенности. Ансамбль из десятка фонтанов разной формы и величины освещался факелами, но их было слишком мало, и алые блики, скользящие по движущейся воде, только усиливали чувство ирреальности, поглотившее меня почти целиком, ибо я никак не мог взять в толк, за каким хреном его величеству королю Гийому Пятому понадобилось приводить меня сюда и что оно, величество это, имело мне сказать. Была глубокая ночь, безлунная и беззвездная, по-осеннему холодная; во влажной траве поблескивали светлячки.

— Ну, — сказал король, отломав от близрастущего куста жимолости еще одну веточку. — И как же вы, сударь, умудрились довести до истерики первую суку столицы? Мне ужасно любопытно.

Я облокотился о мраморный поручень ограждения вокруг фонтана, инстинктивно подаваясь назад. Король рассеянно вертел ветку в пальцах, обрывая мелкие листики, но его взгляд, устремленный на меня, был внимательным, цепким и почти подозрительным.

Переодевшись, он изменился довольно разительно — в первый момент в оранжерее я не узнал его, хотя видел всего тремя часами ранее, когда он, при полном параде, в пурпурном бархате и подбитой соболями мантии, открывал бал со своей королевой. Сейчас же, в почти простецком темном костюме, его величество казался гораздо доступнее, а лихо заломленный набок берет, который больше подошел бы какому-нибудь наглому пажу или молодому егерю, придавал королю и вовсе обманчиво бесхитростный вид.

— Язык проглотили, сударь? — спросил он с тем же внешне добродушным ехидством, что и Йевелин совсем недавно, и, разломив ветку, снова бросил обломки в фонтан. — Или вас смущает мой вид? Перестаньте, будьте проще…

— Ваше величество… — начал я, еще толком не зная, что скажу, но он перебил меня:

— Терпеть не могу эти официальные празднества. Столько расходов из-за пустой помпезности. Но моя Сибилла так любит развлекаться. Вы видели мою Сибиллу, сударь, не правда ли? Разве можно отказать такой роскошной женщине?

Я бы не назвал королеву роскошной женщиной, вернее, на мой вкус она была слишком уж роскошной — за подобающие ее величеству формы пришлось расплачиваться отсутствием талии и слишком тяжелой челюстью, но зато ей, вероятно, легко рожать. Королей, насколько я понимаю, заботит только это, к тому же, открыв бал с женой, его величество большую часть времени танцевал с маленькой худощавой брюнеткой, а венценосная именинница — с великаном-рыцарем весьма устрашающего вида. Видимо, в личной жизни они друг друга особо не ограничивали.

Хотя всё это не объясняло, почему король решил обсудить со мной пристрастия своей супруги.

— Я бы, честно говоря, предпочел сегодня не возвращаться в замок, — внезапно поделился со мной монарх, нащупывая очередную обреченную ветку жимолости и окончательно сбивая меня с толку. — Думаю, моего отсутствия никто не заметит. Вот вы, сударь, часто смотрели в мою сторону, пока были в зале? Нечасто, верно? Король — как жених на свадьбе. До него никому нет дела, пока невеста не снимет подвенечное платье. А если он переоденется в более удобную одежду, то тем более… Вы знаете, до чего неудобна эта мантия? Она весит не меньше добротной кольчуги… Впрочем, откуда вам это знать.

Мне на миг почудилась двусмысленность в его последних словах, но обдумать это я не успел, потому что король, проявляя некоторые признаки нетерпения, добавил:

— Так что же вы сказали нашей стервозной маркизе? Никогда не видел ее ревущей. Да еще навзрыд, будто овдовелая баба на погосте. Поделитесь секретом, как вы управились с этой мегерой?

Мне не нравилось, как он говорил о Йевелин, но спорить с королем мне хотелось еще меньше. Я ответил:

— Я сообщил ей нечто, что ее расстроило. И, вероятно, оказался к тому же плохим утешителем.

— Понимаю, — кивнул король и вернулся к издевательству над кустом, — И что именно вы ей сообщили?.. Впрочем, не говорите. Если наша леди-сучка так разошлась от ваших сведений, то меня, вероятно, попросту хватит удар. Повезло же вам, что за дурные вести гонцов больше не казнят, верно? — он засмеялся, но мне веселиться не хотелось. Я снова слышал в его словах какой-то уж слишком туманный намек, и это нравилось мне всё меньше и меньше.

— Чем же так успела прославиться леди Йевелин? — не выдержав, спросил я, и тут же пожалел об этом, потому что король обернулся так круто, что оборвал целый сук, и с жимолости посыпались листья.

— Вы давно знакомы с ней, сударь? — отрывисто спросил он, буравя меня глубоко посаженными карими глазами. Я не отвел взгляд, но один Жнец знает, чего мне это стоило.

— Не так чтобы очень. Но смею надеяться, что…

— Она сука, — коротко сказал Гийом и улыбнулся. — Примите это как данность. Вам будут рассказывать десятки историй о том, что произошло с момента ее приезда. Ничему не верьте. Всё гораздо хуже. Достаточно, если вы это уясните. Подробности слишком отвратительны, поверьте мне на слово.

Я промолчал. Улыбка короля стала мягче. Он бросил ветку, отряхнул руки и, подойдя ко мне, прислонился к ограде рядом со мной.

За спиной у меня шумела вода, в точности как на пароме, когда я бежал от Флейм. Я закрыл глаза, и ощущение стало еще острей.

— На самом деле леди Йевелин удивительная женщина… — задумчиво проговорил король. Голос у него был без малейшей спесивости или неосознанного высокомерия, так свойственного и менее высокородным аристократам, но мне это почему-то не нравилось. Я не мог избавиться от ощущения, что от его величества мне следовало бы находиться как можно дальше, и его великодушная простота в разговоре со мной беспокоила. — Умная, красивая, тонко чувствующая… Тот, кто сумеет растопить лед в ее сердце… вам не тошно от этих банальностей, виконт? — вдруг спросил он совсем другим тоном. Я вздрогнул от неожиданности. — Вы ведь виконт, верно? — добавил король и, выпрямившись, взглянул мне в лицо.

— Н-нет, — выдавил я, чувствуя подвох.

— Что «нет»? Не тошно или вы не виконт?

— Не тошно… сир…

— Врете. Так вы виконт, говорите, да? — повторил он. Я запаниковал. Король неприятно улыбнулся. — У меня отвратительная память на имена… Напомните, когда и при каких обстоятельствах я жаловал вам титул? Или нынче сыновья придворных граверов волею богов становятся дворянами сами по себе?

Этим он добил меня окончательно. Я ждал чего угодно, но не этого. Я жил с отцом при дворе меньше года и лишь один раз за это время видел короля, к тому же было это двенадцать лет назад. Я был просто мальчишкой, каких тысячи. Он не мог, просто, не мог меня помнить. Он даже заметить меня тогда не мог — дело было на каком-то празднике, королевская чета вышла к челяди и бросила в толпу пару золотых, только и всего.

— Отчего вы так побледнели, сударь? Ваш отец был прекрасным художником. Как бишь его звали? — продолжал король, пригвоздив меня к ограждению безжалостно-насмешливым взглядом и скрестив руки на груди. Орлиное перо в его берете слегка трепетало от легкого ветерка. — А? Ну же, напомните. Ужасная память на имена, отвратительная. Но лица…

— Ваше величество заблуждается… — недостойно прохрипел я, и улыбка Гийома стала рассеянной. Меня прошиб холодный пот.

— В самом деле?.. Может, нам стоит позвать начальника охраны, лорда Найтингейла? Он командует стражей еще со времен правления моего отца и, в отличие от меня, сохранил превосходную память…

— Нортон, — сдавшись, ответил я. — Его звали Джонатан Нортон, сир.

— Точно, — удовлетворенно кивнул король и хлопнул меня по плечу с такой силой, что у меня подкосились ноги. — Ну и почему именно Соммерсен? Отличный выбор, по правде говоря. Соммерсены почти вымерли, осталась только горстка старых дев, которые сиднем сидят в родовом поместье уж не помню и где, а предпоследний лорд Соммерсен прославился тем, что наделал не меньше двух дюжин ублюдков… Я бы не уличил вас, если бы не вспомнил. Ваш отец в самом деле хорошо рисовал. У Сибиллы до сих пор остался портрет его работы. Жаль, что пришлось ему отказать… А как ваше имя?

— Эван, — убито сказал я. Интересно, куда я отправлюсь от этого чудного фонтана: в подземелье или сразу на виселицу? Можно попробовать сбежать, но тогда придется дать монарху в морду, а за это, небось, одной виселицей я не отделаюсь… К тому же тут наверняка полно охраны, далеко не уйти. И арбалета у меня нет…

— Эван Нортон, — проговорил король, по-прежнему не убирая руки с моего плеча, и его улыбка стала шире. — Эван Нортон…

Я понял, до чего сглупил и в какую передрягу влип, только когда его пальцы стиснули мое плечо и слегка встряхнули. Очень захотелось отодвинуться, но как раз сейчас было нельзя.

— Эван Нортон, — снова повторил король. — По забавному совпадению именно так зовут одного полевого командира, досаждавшего моему вредному младшему братишке последние несколько лет… а порой и мне портившему кровь, надо сказать… Это не более чем совпадение, не правда ли?

Он уже открыто смеялся, а мне было не до смеха. Больше всего я злился на себя за такую феноменальную глупость. Я-то вышел из игры, но множеству людей, все эти годы бывших моими врагами, на это наплевать. Виселица стала казаться мне прямо-таки недосягаемым счастьем.

— Зовите вашего Найтингейла, — вздохнул я.

— Чтобы арестовать одного глупого мальчишку, вряд ли стоит беспокоить начальника стражи, — сказал Гийом.

— И то верно, — согласился я. — Ну, не начальника стражи, так кого-нибудь еще.

Он посмотрел на меня, улыбаясь, потом отпустил. Я не двинулся с места, вцепившись в поручень за своей спиной.

— Ну, и куда ж ты пропал? — вдруг спросил король.

— О чем вы? — меня раздражало это оттягивание неизбежного, но я старался справиться с собой.

— Так славно веселились шесть лет, и вдруг… почти два года — ни слуху ни духу. Мне доносили, что твой отряд распался.

— Так и есть, — неохотно подтвердил я.

— Ничего они не могут без организованного руководства, верно? — почти сочувственно сказал король. Я фыркнул, не удержавшись.

— Они и с руководством немногое могут. Какой командир, такая и команда. Вам-то много ли вреда от нас было, сир? Что ваши лорды портянки пороняли, так это их беда.

— Верно, — неожиданно согласился он. — Им в самом деле не вредно было спеси поубавить. Некоторым, — добавил король, странно понизив голос. Я посмотрел на него, не веря своим ушам. Он снисходительно улыбнулся. — Мне нравится твоя самокритичность. У великих предводителей это редкость.

— Какие, на хрен, великие предводители? — севшим от злости голосом медленно сказал я, чувствуя, что в кои-то веки начинаю сатанеть. — Что вы все заладили с этим предводительством? Если десяток сопливых оборвышей лепит куличики из дерьма, а один из них с важным видом ходит по песочнице и определяет, чей куличик лучше, вы его сразу назовете предводителем? Он просто лепит свои куличики из этих сопляков. У него просто другое дерьмо. И сам он из дерьма.

— Замолчи, — холодно сказал король.

Ну вот. Наконец-то. Теперь он, надеюсь, позовет стражу и избавит меня от искушения выбить ему пару зубов. А не ему — так следующему, кто заговорит со мной о моей гребаной харизме.

— Я могу понять твое презрение к людям, за счет которых ты самоутверждался все эти годы, но не смей презирать и унижать самого себя. Иначе получится, что ты зря принес в жертву их достоинство и их право на собственные игры.

Я лишился дара речи. Мне оставалось только остолбенело смотреть, как король, отвернувшись, обрывает листики жимолости прямо с куста. Я вдруг понял, что он нервничает. И удивился бы этому, если бы еще мог удивляться.

— Ты мне нравишься, Эван Нортон, — сказал король. — Мне нравятся люди, которые умеют использовать других для утверждения своего «я»… причем так, что этого не замечают ни другие, ни они сами. Я этого никогда не умел. Особое удовольствие от игры получаешь только до тех пор, пока не осознаешь, что играешь. Потом становится скучно. Ты осознал, тебе стало скучно, и ты ушел. Верно? Ушел или сбежал, не важно. Времена, когда ты играл в полноценность, прошли, но это были хорошие времена, хорошие для тебя и для тех, кто был твоими солдатиками. Так не смей опошлять их память, понятно тебе? Иначе я сдеру с тебя кожу живьем. А перед этим кастрирую. Твоей леди Йевелин это должно понравиться.

Я чувствовал, что надо что-нибудь ответить, но все мысли вылетели из головы. Король, видимо, тоже ждал ответа, а не дождавшись, повернул голову, по-прежнему дергая жимолость, и насмешливо посмотрел на меня.

— Не знаешь, что сказать? Понимаю. Мне тоже несладко было, когда я понял, что всё, что я делаю — это мелочная месть отцу, который меня в детстве недолюбил. А тебя кто недолюбил? Мать? Ты вроде бы ублюдок какой-то знатной леди, верно? Помню эту историю… Я не хотел выгонять твоего отца, мне нравилось, как он рисовал. Ну? Твоя матушка вами поиграла и вышвырнула вон. И что, приятно чувствовать себя использованной игрушкой? Так и не смей теперь обращаться так же с людьми, которые помогали тебе вылечить твою дурную голову. Не их вина, что не получилось. Вот, стоит теперь передо мной самолюбивый неудачник, который решил, что сейчас самый удачный выход, — стать мучеником. Я тебе не доставлю такого удовольствия. Чтоб духу твоего к утру в столице не было. Можешь вернуться в свои леса, можешь убираться к Жнецу, мне всё равно. Заточать и казнить тебя я не собираюсь. Слишком это просто и удобно для такого трусливого ублюдка, как ты.

Каждое его слово было для меня как пощечина во время истерики, как ушат ледяной воды в состоянии ступора. Мне хотелось, чтобы он не останавливался.

— Откуда вы знаете? — еле выговорил я.

— Что знаю? Про твою игру? Да я сам такой. Такой же трусливый… не ублюдок, правда, но какая разница? Таких полно. Почти все сколько-нибудь значимые персоны в нашем славном королевстве. Шангриерцы другие. В них больше гордости. И чести. Ты вот знаешь, что такое честь?.. Нет? А тебе хотя бы интересно? Ну, ладно… В конце концов, все мы не без греха. У каждого своя игра. Играем себе и играем, и пока друг другу не мешаем, всё хорошо. А стоит позариться на чужую куклу… Я для себя решил, что иногда проще отдать. Отдать и играть себе дальше… никому не мешая. А ты побросал свои игрушки, обсыпал остальных детишек песком с ног до головы и сел в сторонке. И думаешь, что сразу стал взрослым. Мало игрушку бросить, чтобы им стать, друг мой.

— Перестаньте, — попросил я. Мне уже было довольно. Король неприятно засмеялся.

— Ну чего же ты? Кишка тонка? Вы с моим братцем так славно цапались. Всей песочнице нравилось на вас смотреть. А уж Дону как нравилось. Конечно, он расстроился, когда ты серьезным тоном сказал: «Больше не играю». И я расстроился, потому что, пока Дон играет, он не помнит обо мне. Не помнит о нас… о нашей общей игре, в которую мы как-то плохо сыграли. А это всё, что мне надо.

— Вы позволяете Шервалю разорять страну, — тихо проговорил я. — Зеленые убивают людей, которых вы как монарх поклялись защищать. Уже почти десять лет идет гражданская война. И вы говорите о какой-то гребаной игре?

— Не надо, а? — насмешливо сказал король. — Не ты ли мне кричал пять минут назад, чтобы я бросил пороть всякую чушь о твоих лидерских качествах? Наши с Доном войны — та же чушь. Ты умеешь объединять чужие игры, и за это люди идут за тобой. Мы с Донованом так не умеем, но мы можем заставить людей с нами играть. Результат один и тот же: ты доволен, и мы довольны. Теперь вот не знаю, что будет. Я пытался подсунуть ему вместо тебя Урсона, но, кажется, он не удовлетворен.

— Урсона?! — вскинулся я. — Кайла Урсона?! Вы…

— А, ты с ним всё-таки познакомился! Ну, и как тебе это маленькое чудовище? Колоритен, правда? Напоминает фарфоровую куклу. Красивую и жуткую, с дикими глазами. Донован их в детстве боялся. Я думал, от него будет больше проку. Но этот болван умеет только выполнять приказы. И повторять одно и то же, как попугай. Никакой фантазии. Если бы он был реальным полководцем, а не моей марионеткой, всё бы давно закончилось.

— Вы могли бы остановить войну, — потрясение проговорил я. — Давно могли бы разбить Шерваля и прекратить это, и…

— И вернуть домой ребенка-убийцу, обозленного втрое против прежнего, — раздраженно закончил Шерваль. — Благодарю покорно. Злое дитя можно занять только такой же злой игрой. Остальное ему уже неинтересно. А пока дитя играет, оно даже злость свою изливает в игре. И окружающим ничто не грозит.

— Окружающим? — у меня вырвался нервный смешок. — Окружающие — это кто? Гувернантки вашего Дона?

— Они тоже, — сказал король, будто не понимая причины моего веселья. — Я пробовал играть с ним сам, но… как я уже говорил, неудачно. Пока он занят своими кукольными войнами, я за него спокоен. За него… и за себя. Больше за себя.

— Так казните его, сир! Он ведь изменник! Он поднял войско против своего короля! По закону вы имеете полное право…

— Да ты еще больший идиот, чем я думал! — с досадой ударив кулаком по ладони, воскликнул король. — Я люблю своего брата! Неужели это так трудно понять?!

Я умолк. Вспомнил трупы, нагроможденные вдоль Королевского тракта. Бойню у «Водяной змеи». Мертвые глаза — много мертвых глаз, жизнь из которых уходила по воле моих людей… моих друзей… моих игрушек. Вспомнил, как кричала женщина, которую я насиловал. Дочь лорда Свенсона, старая дева Свенсон. Ей было под тридцать, и я подумать не мог, что она девственница. Меня смущало то, как она кричала — громко, будто от боли, а я был с ней не очень груб. Когда я понял, в чем дело, было уже поздно. Мне тогда едва исполнилось восемнадцать, я в первый раз насиловал женщину. Как оказалось, и в последний.

Я никогда не думал, что все это было частью чужой игры. Более сложной, более безумной и куда более детской, чем моя.

Куст жимолости почти полностью облысел, но король продолжал сердито обдирать куцые остатки листвы. Он стоял спиной ко мне, и я мог дать деру, если бы вспомнил, что собирался сбежать. Но сейчас мне этого почему-то не хотелось. Наверное, просто надоело.

— Это неправильно, — вырвалось у меня, и мой голос был гораздо спокойнее, чем я ожидал. — Это правда, но так неправильно. Так нельзя. Вы понимаете это, сир?

Король снял берет, стал мять его одной рукой, другой взъерошил волосы, редеющие на затылке. В этих жестах проскальзывало замешательство.

— Знаешь, почему столица называется Мелодия? — вдруг спросил он.

— Знаю, — ответил я.

— Ну, что ты знаешь? Расскажи мне. — Я не стал спорить:

— Когда-то на этом месте был замок мелкого лорда, имени которого история не сохранила. Его захватили воинственные соседи. В день, когда они пировали, празднуя победу, в замок пришел флейтист по имени Ладаньер. Он сыграл удивительную песню. Слушая ее, они впали в сладкий транс. Только они. Плененный хозяин замка, его семья и вся челядь остались бодрствовать. Они перерезали спящих захватчиков и вернули власть над замком. В благодарность лорд отдал менестрелю свою дочь. Ладаньер стал лордом после смерти тестя. Крестьяне так любили его и его песни, что работали втрое усерднее, и замок стал расти. И еще при жизни Ладаньера стал городом. Мелодией.

Мне полагалось чувствовать себя дураком, пересказывая королю легенду, которую знает каждый ребенок, но в последнее время я чувствовал себя дураком так часто, что усилить этого ощущения уже ничто не могло. Гийом слушал внимательно, словно впервые. Когда я умолк, он кивнул:

— Это официальная версия. А знаешь, как было на самом деле? Лорд дал менестрелю кошелек и вышвырнул его вон, боясь, как бы тот не сыграл свою песенку еще разок. Менестрель оказался из обидчивых. И таки сыграл ее, стоя за воротами замка. И на этот раз уснули все. Тогда он вернулся в замок и зарезал самого лорда. А уж потом было всё остальное. Думается, женушка на брачном ложе, пыхтя под суженым, пеняла ему, дескать, так нельзя. А толку ли? Ладаньер основал этот город. Я этот город люблю. Ты, я полагаю, тоже.

Я его и правда любил. Ненавидел, но и любил. Больше, чем когда бы то ни было любил леса. Мои леса. Мои, мои личные леса. И его город, его страна — город и страна Гийома Пятого.

— Выпороть бы, — сказал я. Получилось очень жестко, жестоко. Очень.

Король рассмеялся. Легко и непринужденно, открыто, искренне.

— Кого, Эван Нортон? — смеясь, спросил он и, оборвав от почти уничтоженного куста жимолости длинную ветку, размашисто хлестнул струю фонтана. Холодные брызги оросили мое лицо. — Кого выпороть? Тебя? Меня?

— Обоих, — сказал я, и смех короля стал громче. Гийом бросил ветку в фонтан, всё еще смеясь, поднял с земли оброненный берет, подошел ко мне, вновь хлопнул по плечу.

— Нравитесь вы мне, виконт. Определенно, — с улыбкой сказал он, — Поэтому дам вам, так и быть, сутки вместо ночи. Оставайтесь пока в замке, веселитесь, залезьте под юбку какой-нибудь смазливой баронессе. А утром, потихоньку, езжайте. Мучеником я вас делать не стану, но на это вполне способен кто-нибудь из моих не в меру ретивых подданных. Езжайте. Я, может быть, даже помолюсь за вас Запредельному. Никогда в него не верил, но религиозность, кажется, входит в моду. Во всяком случае, Сибилла что-то много болтает об этом, даже возвысила какого-то ментора…

Королевой Сибиллой мы начали сию содержательную беседу, ею же и закончили. Король снова сжал мое плечо, а потом, убрав руку, зашагал по мраморной тропинке по направлению к замку. Пройдя шагов десять, вдруг развернулся и, сунув руки в карманы, сказал:

— И еще одно, виконт. Держитесь подальше от леди Йевелин, будьте любезны. Я не люблю делить с кем бы то ни было своих шлюх.

И пошел дальше, насвистывая какой-то народный мотив.

Стрекот сверчков в траве вдруг сделался оглушительным. С минуту я стоял, глядя на изуродованный его величеством куст, потом, не заботясь о том, видит ли меня кто-нибудь, перелез через ограду, встал на колени возле фонтана и, набрав воздуху в грудь, окунул голову в насмешливо журчащую воду.

ГЛАВА 32

Стены затянуты чернилъно-фиолетовым бархатом; черные портьеры, мебель черного дерева, черная резная решетка на фиолетово-голубом витражном стекле. Человек в белом за белым столом на белом-белом пергаменте пишет обычными черными чернилами, подперев голову рукой и запустив пальцы в иссиня-черные волосы.

«Моя дорогая, моя прекрасная леди Аттена! Окажите своему покорному слуге милость и дочитайте это послание, в каждую строку коего мною вложено больше страсти и мольбы, чем во все обряды служения Безымянному Демону, которые были и будут под этой луной. Я пишу вам из доброго города Билберга, в котором, вы знаете, так славно в это время года. Я знаю, дорогая Аттена, всё, что Вы захотите мне сказать, и хотя я по-прежнему полагаю, что Вы лжете более себе, чем Вашему смиренному слуге, смею обратить Ваше внимание на то обстоятельство, что в этом году День Жнеца будет не таким, как обычно. На сей раз власти доброго города Билберга обещают устроить нечто интересное, а именно: надеются на прибытие особого гостя, присутствие которого, вне всяких сомнений, несказанно оживит и украсит наш праздник. Его имя я не хочу называть Вам, моя прекрасная леди Аттена, чтобы не портить сюрприз, но могу намекнуть, что Вы, полагаю, с ним знакомы. И я уверен, я более чем уверен, дорогая, что в глубине души Вы сами жаждете увидеть его в качестве гостя нашего праздника; более того, смею подозревать, что присутствие этой особы в Билберге на День Жнеца — единственное, что еще могло бы вернуть нашему скромному сообществу Ваше очарование. Каким же образом удастся пригласить его, спросите Вы. Отвечу, что это не забота Вашей прелестной головки, дорогая: упомянутая особа будет здесь, и я могу поклясться Вам в этом своей преданностью. Я искренне надеюсь, что Вы пересмотрите свое опрометчивое решение оставить нас. Я отправлю это письмо немедленно, ибо время, увы, не терпит. Смею верить, Вы успеете к нам присоединиться.

Засим остаюсь Вашим покорнейшим обожателем,

Ваш Робер.

P.S. Считаю нужным добавить, что участие упомянутой особы в нынешнем празднике состоится вне зависимости от того, почтите ли Вы нас своим присутствием».

Чернила иссякли, сказав всё, что хотели сказать, — всё и немножко больше.

— Так-то, милая, — сказали белые губы белому пергаменту и улыбнулись. — Так-то.

Потом он встал, подошел к окну и распахнул витражные стекла. В комнату тараном ударил свет.

Стояла глубокая ночь, и город уже давно спал, но в Ладаньерском замке веселье было в самом разгаре. Официальные торжества остались позади, гулянка шла полным ходом, намечался еще фейерверк, но его ждали ближе к рассвету. Королева удалилась, и ее гости, уже порядком надравшиеся, развлекались самостоятельно. Нет, они не разваливались на столах и не лапали своих дам прямо в бальной зале, как дворяне Далланта, но точно так же орали, похабничали и оскорбляли челядь. Добрая треть музыкантов разбежалась, остальные перешли с помпезных придворных менуэтов на народные мотивы. Половина свеч догорела, и их уже никто не подменял, поэтому замок погрузился в подрагивающий полумрак, только усиливающий веселье тех, чьим лучшим другом была бутылка. Как доходит до выпивки, плясок да женских юбок, мы становимся умилительно одинаковыми — что чернь, что высокородные господа, что их ублюдки.

Но одному ублюдку в радостном Ладаньерском замке этой ночью было не до веселья, и я его более чем хорошо понимал.

Расставшись с королем и охладив немного свою дурную голову, я решил воспользоваться любезно предоставленной его величеством форой и пошляться по замку до рассвета. Не знаю, надеялся ли я встретить Йевелин — это было маловероятно и, наверное, неправильно. Паулину я тоже не видел, как и ее мужа, — я бы не удивился, если бы они уехали в Мелодию без меня. В конце концов, я уже большой мальчик, могу позаботиться о себе сам. Вот только правда ли могу?

Буйное веселье вокруг меня — угнетало, а парочка, увлеченно совокуплявшаяся прямо на полу посреди одного из коридоров, в который я имел неосторожность сунуться, добила окончательно. На долю мгновения мне показалось, что женщина, обвившая ногами торс сопящего над ней рыцаря — Арианна Сейт-Аннен, но я тут же понял, что ошибся, и поспешно убрался оттуда. Они меня не заметили, а если и заметили, не сочли нужным отвлекаться.

Не знаю как, но в итоге я забрел на внутреннюю террасу одного из малых залов, находящуюся под самым потолком и выходящую окнами на город. В зале допировывали пятеро или шестеро лордов. Их пьяный ор перекрывал заливистый, совершенно безумный женский смех и пронзительный визг флейты одинокого музыканта, который надеялся выдоить из хмельных господ как можно больше. Я бы там не остался, но как раз в этот момент настырность флейтиста господам вконец опротивела, и один из них съездил ему плашмя мечом пониже спины. Певец сбежал с жалобными воплями, а господа, от души похохотав, стали вести себя потише. Терраса была в двадцати футах над их головами и освещалась двумя факелами у сквозных выходов, но один из них погас, а другой успели стащить, и здесь было совсем темно. Когда я подошел к окну и стал смотреть на город, крики внизу отдалились настолько, что я почувствовал себя почти в уединении. И только тогда задумался о том, хочу ли этого уединения. Впрочем, как ни крути, лучше быть одному, чем…

«В таком случае почему ты не убрался отсюда сразу же?» — резонно вопросил я сам себя и затруднился с ответом. Что-то еще оставалось. Чего-то я еще ждал от этой ночи, хотя, кажется, и так получил уже достаточно. Но всё ли?

Нет, только не это, подумал я мгновение спустя. Ведь не это же… правда?

Интересно, я когда-нибудь отучусь врать? Хотя бы самому себе?

— Милорд, вот вы где. А мы с дочерью, вообразите, повсюду вас разыскиваем. Она полагала, вы уже уехали, но я будто чувствовала… Какая приятная неожиданность.

Вы поистине самая приятная из всех неожиданностей в моей жизни, миледи, хотел ответить я, ответить и посмотреть, как изогнутся ее нарисованные брови: медленно, очень выразительно, каждым своим движением выдавая недюжинное умственное напряжение. Эх, сударыня, если бы вам мозги в свое время нарисовали так же искусно, насколько проще было бы и мне, и вам… Но вы никогда не умели использовать искусство окружавших вас художников по прямому назначению. И макияж ваш отвратителен.

Я взял ее сухонькую ручку, протянутую мне для поцелуя, поднес к губам, уже не машинально, нарочито медленно, стараясь запомнить этот момент, эту ночь именно такой. Темнота многое скрадывала, и я видел, что леди Лагивика Сейт-Аннен всё еще по-своему красива, а когда-то, наверное, была красива невероятно — может быть, грубой, но смелой и запоминающейся красотой. Я держал ее руку в своей и старался думать не о том, чем пахнет эта рука и сколько стоят драгоценности, которыми унизаны эти тощие костлявые пальцы, а о том, что я никогда мечтать не мог о том, чтобы прикоснуться к ней, и теперь, когда я прикасаюсь, когда держу ее в своей, не имеет никакого значения — какая она, главное, что это ваша рука, миледи… Я любил бы ее всегда, и раньше и теперь, какой бы она ни была, если бы вы только мне позволили. Но вы ведь не захотели. Бьюсь об заклад, вы и сейчас не хотите.

Я вдруг понял, что уже с полминуты держу руку леди Лагивики в своей и, вздрогнув, отстранился. Ее пальцы соскользнули с моей ладони почти неохотно, и она улыбнулась — масляно и многозначительно, будто у нас была маленькая грязная тайна, о которой мы молча договорились никому не рассказывать. Так и есть, миледи… только вы, кажется, не помните этой тайны.

— Пожалуй, надо бы пойти поискать Арианну, — проговорила она и слабо качнула юбками, будто собираясь уйти, но всё же не уходя. Проклятье, она что, ждет, чтобы я ее остановил? Во что она со мной играет?

— Вы так хороши, миледи… — Боги, что я несу?! А главное зачем?! Но я как будто действительно не хотел, чтобы она уходила… знал, что не уйдет, и всё равно хотел удержать… — Вы… вы так прекрасны.

Она тут же развернулась ко мне, широко улыбаясь. Лживая и красивая улыбка, очень красивая и очень лживая. Зубы у нее всё еще отменные, ровные и белые — и как толко умудрилась сохранить… Когда она протянула ко мне мутно поблескивающую бриллиантами ручку, я вдруг словно впервые заметил, какая она маленькая, эта леди Лагивика Сейт-Аннен: на голову ниже меня, с осиной талией, плоская, сухонькая, словно высушенный осиновый листок. Мне вдруг захотелось обнять ее, защитить, спасти неизвестно от чего, помочь ей, поддержать ее, все равно чем и как — что угодно, всё, чего бы ей ни захотелось, от мелочного каприза до требования отдать жизнь — я бы сделал, если бы она попросила… Просто за то, что сейчас она наконец-то была рядом со мной и протягивала ко мне руку.

Совершенно забывшись, я схватил ее пальцы и сжал, прижимая к своей груди. Она слабо вскрикнула и тихо засмеялась, совсем не так, как раньше, и в то же время точно так же — словно нашу маленькую тайну больше не надо держать в секрете.

Проклятье, я идиот. Кретин. Я кретином родился и кретином умру, если до самого этого момента не понимал, что ей от меня надо. Она ведь не знала. Не помнила, не могла помнить меня. И почему-то до того самого момента, когда она прильнула ко мне и юркнула своей сухонькой ладошкой мне в штаны, я воображал, будто это не имеет никакого значения: просто она тут, рядом со мной, так близко… слишком близко, чтоб ей сдохнуть.

Ее прикосновение было в точности таким же, как прикосновение Урсона. И затрясло меня от него точно так же. Ее лицо теперь находилось всего в нескольких дюймах от моего. Я отпрянул к окну, прижался плечом к раме, леди Лагивика подалась за мной, и луна безжалостно скользнула по ее лицу лучом призрачного белого света, сорвав милосердную маску полумрака. Передо мной стояла старая, увядшая, усиленно и смехотворно молодящаяся дама, она жалась ко мне и остервенело мяла мою мужскую плоть крохотной ручкой, которую я в другой жизни сжимал в своих ладонях, не желая отпускать это сказочное видение. Видение отплатило мне, оказавшись оборотнем. Но меняло оно не внешность.

— Сударь… как вы милы… — зашептала она мне в лицо; от нее разило духами и вином. — Вы милы и… молоды, а я так стара… Вы в самом деле считаете меня красивой… не правда ли? Ну же, докажите… это… если правда так, — бормотала она, а сама мяла и мяла меня, требуя реакции от моего тела, требуя нагло и беспомощно… И это было единственное, чего я никогда не смог бы ей дать.

«Да, ты прекрасна, — подумал я, чувствуя, как защипало глаза. — Ты самая красивая, ты лучше всех, ты будешь такой для меня в тени или на свету, только отойди, отойди от меня, отпусти меня, пожалуйста…»

Я без колебаний оттолкнул Кайла Урсона, но ее оттолкнуть я не мог, хотя и хотел. Меня словно парализовало: всего, от языка до кончиков пальцев, и я не мог шевельнуться.

— Ну же, ну, — бормотала Лагивика, опустив голову, — что же ты… ты… что, ты немощен, что ли?!

И — я не выдержал. Тогда, в зале, я поклялся себе, что уйду из ее жизни, не успев в ней появиться… но нет, теперь понял, что не могу. Я хотел посмотреть на ее лицо, когда она поймет.

— Давайте поиграем, — хрипло сказал я.

Леди Лагивика вздрогнула, ее пальцы, мучившие меня хуже каленого железа, замерли.

— Поиграем? — непонимающе переспросила она.

— Да… в одну игру.

Нарисованные брови снова стали изгибаться, потом по губам поползла улыбка — тонкая и понимающая.

— Баловник, — с деланным недовольством сказала она, легонько стукнув меня ладонью по щеке. — Я уже слишком стара для всяческих извращений… но если ты настаиваешь… — она сощурилась, склонила голову набок, и я вдруг увидел женщину, в которую много лет назад без памяти влюбился мой отец.

— Эта… игра… она на словах, — выдавил я.

— На словах? Это еще что такое?

— Грязные истории. Давайте рассказывать друг другу грязные истории! Какие знаем…

— Зачем? — спросила она и стиснула мой член с такой силой, что я чуть не взвыл. — Не лучше ли самим стать ее героями?.. Впрочем, — она слегка нахмурилась, кажется, изо всех сил стараясь не сердиться, — если это тебе поможет…

— Надеюсь, — сказал я, чувствуя, что еще немного, и я начну смеяться и вряд ли смогу остановиться. — Можно я первый начну?

— Начинай, — разрешила Лагивика, всё так же пристально глядя на меня. Меня вдруг замутило, и в то же время стало очень легко, невесомо — так, наверное, чувствуешь себя, стоя на виселице. Под ногами у тебя табурет, на шее петля, руки связаны за спиной, ты смотришь в орущую толпу и не можешь поверить, что это и в самом деле конец.

— Эта история… произошла почти тридцать лет назад. Здесь, в Мелодии… — сказал я.

— Да, — сказала Лагивика и, взяв мою руку, положила ее себе на грудь, одновременно сжимая меня сильнее. Ее глаза, устремленные в мое лицо, влажно блестели в темноте. Я будто окаменел: всё, что я мог, это говорить.

— Здесь жил тогда один художник… средний такой, не гений и не бездарь… Он рисовал портреты знатных дам. И однажды ему позировала леди… одна знатная леди… Художник не устоял перед ее красотой, и… и у них родился ребенок. Сын.

— Покороче, милый, — шепнула она, прижавшись щекой к моему плечу и стискивая мою руку на своей груди. Я ее не чувствовал: мне казалось, что в ладони у меня плоский камень. Мне было трудно. Так трудно, как никогда в жизни.

Господа в нижнем зале, видимо, соскучившись без изгнанного флейтиста, нестройно затянули песню.

— Леди не пожелала признать ребенка. И подбросила его художнику. Тот растил сына сам… Он пытался добиться аудиенции леди, но та ему неизменно отказывала. Художник думал, это из-за его низкого происхождения… Но однажды ему посчастливилось: его работы попали на глаза королю. И король сделал его придворным гравером. Художник со своим сыном переехали ко двору. Мальчику тогда было четырнадцать…

— Быстрее, быстрее, — задыхаясь, бормотала она.

— Художник… надеялся, что среди придворных дам встретит мать своего сына, и она действительно была там. Но когда увидела его… то добилась его смещения. Не хотела, чтобы при дворе ошивался ее ублюдок… А когда отец прорвался к ней, пытаясь воззвать к голосу ее совести, велела страже вышвырнуть его вон. Они так и сделали… переломав ему при этом руки… и пальцы. Потом леди сказала, что это не было ее приказом, что стражники наказаны… а отцу… мальчика в качестве утешения она отдала в жены свою служанку, чахоточную девицу… Художник не мог больше рисовать… спился… и умер довольно скоро… а потом и его жена… а мальчик… — я задохнулся, чувствуя, что не могу больше. Она молчала, уже не сжимая мою плоть, но всё так же уткнувшись лицом мне в плечо. Я только теперь заметил, что меня колотит озноб. Не знаю, чувствовала ли она это — должна была чувствовать.

Должна была вспомнить.

— Вам не любопытно, что сталось с мальчиком, миледи? — хрипло спросил я, и она выпрямилась.

Лагивика Сейт-Аннен, шестая графиня Меллер, супруга сэра Лайама Меллера, рыцаря Соколиного Поля, некогда блистательная леди, так легкомысленно плодившая ублюдков, посмотрела на меня и, поджав губы, с уже нескрываемым нетерпением сказала:

— Ну, и что же грязного в этой истории, сударь? — Не знаю, что бы я почувствовал, если бы поверил… а поверить я не мог.

— Вы считаете, что она чистая?..

— Я считаю, что она банальная, — отрезала леди Лагивика и, подавшись чуть назад, смерила меня настороженным взглядом, в котором уже угадывалось презрение. — Чего вы хотите? Денег? Вынуждена вас разочаровать: те времена давно прошли, а мой муж теперь слишком стар и давно впал в маразм. Он собственного герба от ярмарочного лубка не отличит. К тому же и сам в свое время наплодил выводок бастардов… Но как вы узнали? Откуда? Эта чахоточная шлюшка… Я предполагала, что ей нельзя доверять, — она слегка нахмурилась, снова шагнула вперед и легонько погладила меня по щеке. — Ну полноте, господин шантажист… Не понимаю, чем вас так привлекает эта игра. Есть гораздо более… забавные… игры…

В самом деле. В самом деле, миледи, есть гораздо более забавные. Я бы рассказал вам о них, если бы вам охота была слушать. И если бы не знал, что убью вас, если пробуду с вами наедине еще минуту.

Я оттолкнул ее. Хотя нет, по правде говоря, просто отшвырнул, резко и грубо. Она покачнулась, ухватилась за раму в попытке сохранить равновесие, а я уже бежал к выходу, и в ушах у меня гулко клокотало заливистое пьяное пение рыцарей из нижнего зала. Может, она что-то крикнула мне вслед, я не слышал — я бежал. Я бежал, как делал всегда, как привык делать, когда мне хотели причинить боль. Остановиться, повернуться к врагу лицом и принять бой я не смел. Я боялся боли. Этой — тем более. Она была слишком настоящей.

Я слетел на один лестничный пролет и столкнулся с маленькой русоволосой девушкой, которая поднималась по лестнице, странно высоко приподняв юбки и вытягивая далеко вперед тонкую шею в попытке разглядеть ступени. Я схватил ее за руку повыше локтя, спасая от падения, и за миг до того, как понял, что схватил слишком грубо, встретился с ней глазами. Девушка беззвучно вскрикнула, взметнула на меня изумленный, испуганный взгляд, и мне захотелось обнять ее и задушить одновременно.

Девочка, девочка… сестренка. Она презирает нас обоих, и это так нас роднит, но…

Но тебя она хотя бы помнит.

— Милорд, — одними губами сказала Арианна Сейт-Аннен, нелюбимая, но, по крайней мере, законная дочь леди Лагивики, глядя на меня и не зная, кто я. — Моя мать… там?

Я отпустил ее, она вздохнула с облегчением, и тогда я, не удержавшись, поправил тонкую русую прядь, выбившуюся из ее прически.

— Твоя мать там, — сказал я и стал спускаться, чувствуя спиной ее взгляд.

Твоя мать, сестренка. Моей матери там нет.

ГЛАВА 33

Плохо. Плохо, очень плохо: что-то рвется внутри с треском, как пергамент, как крахмальное кружево: что-то рвется. Он чувствовал это: чувствовал, как расползается ветхая ткань души, за которую он отвечал. Душе плохо: это хорошо. Душе плохо и поэтому больно — очень, очень удачно, прекрасно…

Плохо… боль хорошо пахнет.

Он шел на запах этой боли, втягивая ее, дыша ею, выпивая ее залпом, безостановочно: пить, пить, идти за ней, за этой болью, как за путеводной нитью, как за светом маяка. Только не разбиться бы о скалы и не упасть в волчью яму — тогда дойду. Он спешил: это было так странно и так непривычно. Когда тот, за кем он шел, исчез в полоске желтого света, он впервые узнал, что значит отчаяние. Он больше не чувствовал эту душу. Она сбегала от него снова и снова: не прогоняла, не боролась, не останавливала, просто бежала, и он не понимал, что с этим делать, — он мог только идти. Душа бежала, он шел, он приходил, она сбегала — снова и снова, только так… И он ее не чувствовал. Пытался и не мог: это было не то, для чего его сделали.

Но теперь всё изменилось. Боль пахла, сильно, ядовито и так узнаваемо. Он присосался к этой боли и шел за ней… она волокла, и он шел, ему больше ничего не оставалось.

Мокрая трава, по которой он ступал, умирала, когда ее сминала его ржавая стопа.

И я попросту напился. Как свинья, вдрызг, до полусмерти. Спустившись в зал, на террасе которого осталась Лагивика Сейт-Аннен, я присоединился к пятерке лордов. Они были достаточно пьяны, чтобы оказать мне радушный прием, и у них оставался еще целый бочонок давосского, а поскольку из господ аристократов уже чуть ли не выливалось с обеих сторон, бочонок этот попал в почти безраздельную мою власть. Первую чашу я осушил залпом, за что был вознагражден одобрительным гиканьем лордов и смачным поцелуем одной из шлюх, к тому времени уже рассевшейся у меня на коленях. Если леди Лагивика с дочерью и видели меня с террасы, то я об этом не знал.

Остальное я помню смутно. Вроде бы я просидел в малом зале до рассвета, а потом нашел других собутыльников. Потом я, кажется, пил с солдатами в караулке. Они орали, будто резаные, и чему-то безумно радовались, из чего я могу заключить, что, видимо, стал участником некого соревнования. Если его сутью было перепить соперников, уверен, что я выиграл. Потом, еще позже, я вроде бы блевал в кустах недалеко от фонтанов, где состоялась моя встреча с королем. Было что-то еще, но тут мое сознание, окончательно ужаснувшись поведению своего обладателя, покинуло меня с той же поспешностью, с которой я драпал от Ржавого Рыцаря, Кайла Урсона и моей разлюбезной леди матери. Винить его в этом я не мог.

Когда я проснулся — вернее, очнулся, — уже начинало темнеть. Я понял это по мягкому полумраку, заливавшему комнату, в которой находился. Правда, комнатой это было назвать сложно: скорее, кладовка, с характерной скошенной крышей — потолок начинался слева от меня в трех футах над полом и круто уходил вправо вверх, теряясь где-то, как мне показалось, безумно далеко. Правда, откуда в кладовке взялась кровать, было непонятно.

Так отвратительно я себя не чувствовал никогда в жизни. Рот будто набили заплесневелой ватой, глаза резало даже от слабого света, голова всерьез собиралась лопнуть, болел живот, рук и ног я не чувствовал. И еще меня тошнило. Я сел и со всей силы стукнулся теменем о скошенный потолок. Какому кретину пришло в голову поставить кровать у самой стены, я собирался выяснить в самое ближайшее время… которое тут же благоразумно решил отсрочить, по крайней мере, до тех пор, пока не буду точно уверен, что не сдох. Я обиженно застонал, схватившись рукой за ушибленную голову. И только тогда заметил, что в комнате я не один.

— Очухался? Жить будешь? — спросил стоящий у маленького квадратного окна мужчина, поворачиваясь ко мне.

Ну, всё, подумал я, вот и пришел долгожданный конец. Это ж надо было упиться до белой горячки. Умереть, конечно, хотелось, но, проклятье, не так же.

— Нет, надеюсь, — просипел я. — Сгинь, поганец. Дай хоть сдохнуть спокойно. Тебя нет, нет тебя, э-эх…

— Да уж, лучше бы меня тут не было, — сухо сказал Ларс, подходя к столу и наливая что-то в грубую деревянную чашку. Ввиду крайней тесноты помещения стол стоял почти вплотную к кровати, и я дотянулся бы до кувшина сам, если бы у меня сил хватило. Но их у меня не было даже на то, чтобы двинуться с места, поэтому я машинально вцепился в протянутую чашку и рухнул обратно на постель, еле успев подставить локоть и расплескав половину питья. Лучше б всё расплескал, потому что большей гадости я в жизни не пил. Я отхлебнул глоток, закашлялся, и, зажмурившись, свесился с кровати.

— Что это? — отдышавшись и все еще разглядывая пол, хрипло поинтересовался я.

— Лошадиная моча, а ты думал, что?

— Похмелиться бы…

— Иди ты, — мрачно сказал Ларс и сел на кровать рядом со мной. Я машинально пододвинул ноги, по-прежнему свешиваясь с кровати верхней частью тела. Заползти обратно сил у меня не хватало. — Ты ж не протрезвел еще толком.

— Врешь, — запротестовал я, но Ларс только хмыкнул. Мне вдруг стало стыдно. Я попытался вспомнить, как мы расстались, но почему-то не смог. — Ты же был в Далланте, — добавил я, чтобы поддержать разговор. Кровь прилила к голове, и тошнило меня вроде немного поменьше. Может, лошадиная моча помогла?

— Ты тоже был в Далланте.

— Э… — возразить на это было нечего, и я решил сменить тему: — Что это за место? Как я тут оказался?

— Это паршивый постоялый двор в трущобном квартале, — терпеливо пояснил Ларс, — потому что ни в одно пристойное место такую шваль, как ты, не впустили. А оказался ты тут, вероятно, волею Троих, не иначе.

— Как ты меня нашел?

— Тебя трудно было не найти. Ты шел зигзагами по главной площади, сшибая прохожих и распевая во всё горло любимую песню Юстаса. Чтобы тебя не заметить, стоило постараться.

— Любимую? — пробормотал я, чувствуя, что заливаюсь краской. — Это про кузнеца и трех девиц?..

— Это про рыцаря и козу, — холодно сказал Ларс, и я, приподнявшись на руках, со стоном ткнулся лицом в тощую отсыревшую подушку. — Надо было дождаться, пока тебя патруль угомонит, право слово.

— Так что ж не дождался? — вяло огрызнулся я, поворачиваясь к нему. Из подушки лезли перья, попадая мне в нос и рот, но перевернуться на спину не было сил.

Ларс не ответил. Помолчав, он побарабанил пальцами по столу, потом вполголоса спросил:

— Ну и что же вынудило тебя прибегнуть к такому способу утешения?

— С чего ты взял…

— Эван, прекрати. Я тебя не знаю, что ли? Ты лезешь в бутылку, только когда тебе по-настоящему хреново. А так ты на моей памяти еще никогда не надирался. В чем дело?

Спрашиваешь, в чем дело, дружище… Погоди, дай подумаю, с чего начать… Ночка-то выдалась богатой на впечатления, и сложно сказать, какое из них было самым запоминающимся…

Но подумать Ларс мне не дал.

— Это та даллантская шлюха? Она тебя допекла? — Я попытался ему вмазать. Поскольку координация движений у меня всё еще была далека от нормы, ничего не получилось. Я едва не свалился с кровати. Ларс, матерясь, затащил меня обратно, но садиться больше не стал.

— Что за бурная реакция? Ты ее всё-таки видел? Она здесь? Так я и знал, что ты за ней потащишься.

— Да что ты, мать твою, знал?! — выдавил я: все мои куцые силы ушли в этот позорный порыв, и теперь я не мог даже злиться. — Ты понятия не имеешь, кто она! Ты вообще ни о чем не имеешь понятия! Откуда тебе знать?! Она совсем другая! Не такая, как… можно вообразить! Вечно навоображаешь себе всякой хрени, а она… она совсем другая. Понимаешь, Ларс, Жнец тебя забери, она другая совсем! Я думал, она сможет… я ей скажу, и она всё поймет, всё вспомнит… хотя бы признается… Король… я с королем говорил, а как тебе это? Король видел меня тогда… один раз… и узнал. А она не узнала. Понимаешь? А? Мать твою, я тебя спрашиваю, понимаешь ты?! А я не понимаю! Как можно… как можно было… не узнать…

Ларс оказался прав, я еще не протрезвел и тешу себя надеждой, что сия импровизированная истерика была вызвана именно этим. Ларс выслушал молча, не сводя с меня глаз, потом поднял выроненную мной чашку, налил в нее очередную порцию своей дряни и поднес к моему лицу. Я попытался отвернуться, и тогда он отвесил мне такую затрещину, что, мне показалось, половина зубов у меня вылетела напрочь, а потом скрутил одной рукой и всё-таки заставил выпить. Когда он отпустил меня, умереть мне хотелось еще сильнее, чем четверть часа назад, хоть я и воображал, что это невозможно.

— Успокойся, — голос Ларса резал, как битое стекло. — Будь ты мужиком, Жнец тебя дери.

Я закрыл глаза. Вонючее пойло стекало по моему лицу, а во рту, казалось, развели костер. Я закусил губу и почувствовал металлический привкус крови.

Я услышал, как Ларс поставил чашку обратно на стол. Не открывая глаз, я сказал себе, что он переспал с Флейм. Эта мысль не отозвалась во мне ничем.

— Извини, — проговорил я. Какое-то время мы молчали: я лежал лицом вверх, время от времени проводя опухшим языком по губам, Ларс стоял рядом, ничего не говоря и не двигаясь. Потом он сказал:

— Я так понимаю, дело не в Йевелин. Или не только в ней. Ладно. Чем бы это ни было, это твои проблемы. А проблемы надо решать. И ты явно выбрал ложный путь. Если тебе интересно мое мнение.

Я кивнул, не открывая глаз. У меня по-прежнему стоял ком в горле, но теперь это ощущение уже не казалось таким невыносимым.

— Отоспись, — помолчав, добавил Ларс. — Потом поедешь со мной.

— Нет…

— Поедешь, — беззлобно повторил он. — В крайнем случае связанный и переброшенный через седло, но поедешь. Я тебя тут не оставлю. Ты от этих баб совсем с ума сошел. А от свихнувшегося тебя никакого проку. Ни тебе, ни другим.

— Ларс… — Я должен был сказать ему, объяснить, что всё изменилось, что я попытался один раз, но теперь уже поздно, что я не смог бы вернуться, даже если бы захотел… а я не хочу. Надо было сказать это, но сил у меня уже не осталось. Как всегда, на самое главное сил не хватает.

— На вот, — он пододвинул ногой к кровати мелкий деревянный таз. — Если блевать надумаешь. Только мимо не попади. Хозяйка и так криком изошлась, пока я тебя сюда волок. У нее, видишь ли, приличное заведение. Не хватало еще ей, дескать, за пьянчугами всякими подтирать. Мать твою, чтобы на меня хоть когда-нибудь бабы орали… — Он скрежетнул зубами и отвернулся. — Ночь поспи, я утром приду. Может, второго коня достану. Если чего надо будет, кликни эту мегеру. Я ей за двоих заплатил.

На «спасибо» сил тоже не было, к тому же я сомневался, что в моем спасибо кто-либо нуждался. Ларс ушел, плотно прикрыв дверь. Уже совсем стемнело. Пока дверь была приоткрыта, с лестницы в мансарду проникал тусклый свет, но теперь исчез и он.

Я неуклюже повернулся набок, снова свесился с кровати. Дно таза было прямо перед моим лицом. Я закрыл глаза.

И открыл их, когда уже светало. Голова болела поменьше, рот очистился, и я определенно протрезвел. Теперь сильнее всего меня мучил стыд, но это была справедливая расплата.

Я встал и разминался минут десять, пытаясь вернуть гибкость онемевшим мышцам, потом, потянувшись напоследок так, что захрустели позвонки, бросил взгляд на пустой кувшин и вдруг вспомнил слова Ларса. Я ценил его благородные порывы, но в этом городе у меня еще оставались кое-какие дела. Наверное, к сожалению.

Я спустился вниз и под неприязненным взглядом молодой, но очень стервозной с виду хозяйки вышел на улицу. Это и правда были трущобы, вероятно, самый вонючий и вшивый район Старой Мелодии: вонь вместо воздуха, грязь вместо дороги и крысы вместо жителей. Надо будет потом одежду перетрясти, еще блох наберусь…

Этого района я совсем не знал и пробродил не меньше часа, прежде чем вышел в смутно знакомый квартал. Еще только-только рассвело, кое-где ранние уличные торговцы начинали выгружать товар, прохожих было мало, но смотрели они на меня крайне подозрительно. Я и в самом деле, должно быть, выглядел странно: на мне всё еще были тряпки графа Перингтона, только они порядком поизмазались в грязи и блевотине, всё это успело засохнуть и вкупе с намертво въевшимися винными пятнами смотрелось, вероятно, весьма импозантно. Один раз я встретил уличный патруль, командир которого проводил меня очень долгим взглядом, но я распрямил плечи и прошествовал мимо, не соизволив даже посмотреть на него, и меня не тронули. Должно быть, они были в курсе праздника в Ладаньерском замке, и помятые дворяне, не пойми где и как проведшие ночь, этим утром были в городе не в диковинку.

У ворот Паулины возникла заминка: привратник Перингтонов не отличался понятливостью городской стражи и, не узнав меня, впустить не пожелал. С полчаса я уговаривал его позвать госпожу, и когда он уже всерьез собрался надавать мне пинков, его остановил проходящий мимо кучер, который, кажется, вел карету Паулины в тот день, когда она подобрала меня на улице Первых Пекарей. Меня впустили, чопорно извинившись, хотя в глазах кучера явственно читалось, что он думает о родственнике госпожи, то и дело вляпывающемся в более чем сомнительные истории.

Впрочем, что думают все кучера в мире, мне было абсолютно наплевать — я мечтал о горячей ванне, чашке рома и теплой постели. Я надеялся, что Паулина и ее муж еще спят, поэтому был неприятно поражен, когда, проходя мимо гостиной, услышал приглушенные голоса. Был шанс проскочить мимо незамеченным, но, на мою беду, дверь в гостиную оказалась открыта. Положившись на милость Троих, я шмыгнул мимо двери и уже считал себя спасенным, когда из комнаты раздался взволнованный крик:

— Эван!

Скрипнув зубами, я развернулся. Паулина, одетая в домашнее платье, с небрежно заколотыми волосами, вылетела в коридор, подхватив юбки, и бросилась ко мне.

— Запредельный! Где ты был?!

— Гулял, — кротко ответил я.

— Вижу! — выпалила она, смерив меня взглядом с головы до ног. — Целые сутки, Эван! Мы… чуть с ума не сошли!

— Тише, милая, твой муж будет ревновать, — скривился я, и вдруг до меня дошел смысл ее слов. — Мы? Кто это — мы?..

— Она и я, — сказала Йевелин, выходя в коридор. Мутный свет из гостиной золотил ее распущенные волосы. На ней всё еще было то мраморно-белое платье, только она смыла краску с лица, а глаза у нее оставались припухшими и чуть покрасневшими.

«Надо было мне дождаться Ларса», — подумал я.

Паулина, почему-то смутившись, отступила в сторону, будто не желая стоять между нами. Чего она ждала, что Йевелин бросится ко мне в объятия? Я вдруг понял, что и сам жду этого. Хотя мой вид к подобным нежностям и не располагал…

Йевелин смотрела на меня, но от того ли, что этот взгляд был каким-то очень особенным, оттого ли, что ее глаза изменились после долгих слез и бессонных ночей, я не мог понять, о чем она думает.

Паулина спасла положение, шагнув ко мне.

— Эван приведет себя в порядок, — тем же официальным тоном, которым она представляла меня аристократам в Ладаньере, проговорила она, — а потом спустится к вашей милости. Теперь, когда мы знаем, что всё в порядке, можно еще немного подождать, не правда ли?

На миг в глазах Йевелин, по-прежнему обращенных на меня, скользнул уже слишком хорошо знакомый мне ужас, и я был почти уверен, что она закричит: «Нет! У нас нет времени!», но она лишь кивнула и ушла обратно в гостиную. Паулина, будто только этого и ждавшая, вцепилась мне в руку и потащила по коридору.

— Сволочь, — прошипела она. Это до того напомнило мне Флейм, что я невольно усмехнулся.

— И давно она там сидит?

— Со вчерашнего утра! Приехала почти сразу за нами и ужасно испугалась, не найдя тебя!

Мне расхотелось улыбаться.

— Она что, всё это время была здесь?!

— Да. Сидела у окна, не спала и ничего не ела. Я… я потом предложила ей поплакать, но она сказала, что больше не может.

Если она хотела заставить меня почувствовать себя последней мразью, то преуспела.

Когда Паулина втолкнула меня в отведенную мне комнату, велев дожидаться слуг с водой и чистой одеждой, я спросил:

— И что же, ты больше не считаешь ее проклятой ведьмой?

Паулина посмотрела на меня как-то странно.

— Считаю, — вполголоса ответила она. — И… это еще хуже, Эван.

Куда уж хуже, подумал я, когда за ней закрылась дверь.

ГЛАВА 34

Темно и холодно; и, наверное, было бы страшно, если бы на его месте оказался кто-то другой. Джевген… или кто-то другой.

— Что же это такое?

Тонкие пальцы проводят по голой окровавленной женщине, размазывают и без того уже неузнаваемое лицо. Не дрожат.

— Статуя на могиле Ласкании Беллы уже второй месяц плачет солью. Ржавый Рыцарь и Стальная Дева не возвращаются и не оставляют никаких следов. И эти рисунки…

Эта мертвая, кровоточащая голая женщина, вышедшая из-под пальцев Проводника — недостаточная жертва, но… пусть она будет просто жертвой случайной. Пусть, так лучше… не страшно и… угоднее Демону, может быть?

— Безымянный, что же это? Я так нуждаюсь в твоем… совете…

Тонкие пальцы развозят смешанную с грифелем кровь, снова и снова, по кругу, там, где сердце случайной жертвы… случайной, ненужной… или нужной?

— Это знак, Безымянный? Ты хочешь ее крови? Или…

Пальцы вздрагивают: нет. Нет…

— Или это не ты… это ОН?

Кусок мертвого камня на алтаре тупо смотрит в пол. Или лжет, или не знает, что ответить.

Она стояла у окна, тяжело оперевшись предплечьем о раму и уткнувшись лбом в запястье.

— Ты спишь с королем, — напрямик сказал я. Это прозвучало как обвинение, чем, в общем-то, и было.

Йевелин медленно выпрямилась, полуобернулась через плечо, и я вздрогнул бы, если б в глубине души не был готов к тому, что увидел. Ее лицо стало непроницаемой глянцевой маской, как прежде. И даже страха нет в глазах: закрылась, заперлась от меня на сто замков и триста засовов, а у меня уже нет ни желания, ни сил, ни причин ломать эти ворота.

— А ты спишь с той чернявой дурочкой, — сказала она мягко и холодно.

— У короля есть фаворитка, — сказал я, игнорируя то, что она назвала Флейм дурой.

— То фаворитка, а я — шлюха. Его шлюха.

— Проклятье, Йевелин, тебе-то самой не противно?

— Нет, — ответила она и засмеялась тем же лживым, змеиным смехом, который очаровывал и отталкивал.

«Зачем ты здесь? — хотелось спросить мне. — И зачем здесь я? Ты знаешь? Тогда почему не говоришь?»

— А как же твой муж? — спросил я, по-прежнему стоя в дверях. Йевелин скользнула по мне быстрым взглядом, будто вспомнила, что почти всё время в замке Аннервиль я таскал тряпки маркиза. Сейчас на мне была одежда Ройса Перингтона, и я старался об этом не думать — я сам чувствовал себя мразью, рядясь в барахло аристократов, которых вроде бы давным-давно решил ненавидеть. Йевелин слабо улыбнулась, будто прочтя мои мысли, и я почувствовал, что бледнею.

— Ангус умер. Он остался защищать замок, а я сбежала через потайной ход. Я и его звала, я знала, что форт падет, но он не слушал. Потом я слышала в разговорах, что Зеленые насадили его голову на пику и выставили на крепостной стене вместо знамени.

Ее улыбка вдруг стала глупой. Она будто поняла это и, поднеся руку к губам, неловко кашлянула в кулак. Ее губы без краски были тонкими и очень бледными.

— Что в этом смешного? — спросил я.

— Не знаю. Наверное, ничего.

— Что ты делаешь? Опять?.. Проклятье, Йев, зачем… зачем ты…

— Эван, я старалась, — безмятежно сказала она. — Я почему-то думала, что скажу тебе всё и… не знаю… выздоровею! Как в сказках: придет прекрасный принц, поцелует принцессу, и заклятье спадет… А оно не спадает. Не хочет.

— Ты сама не хочешь.

— А кто хочет, может быть, ты? — с презрением ответила она и, легко подхватив юбки, двинулась ко мне. Я стоял, загородив собой дверной проем, и мог не опасаться, что она выйдет раньше времени, но, кажется, именно это она и собиралась сделать.

— С дороги, — спокойно сказала Йевелин, глядя мимо меня. Я взял ее за плечи, и она не отшатнулась, только обдала меня холодом глаз.

— Я хочу знать, почему ты спишь с королем.

— Хочешь? — сощурилась она. — Нет, в самом деле? Ладно: я делаю это, потому что я шлюха, сука, стерва и дрянь. Такое объяснение тебя устроит?

— Сладко звучит, да? — сказал я, и ее губы дрогнули, а в глазах на миг скользнуло беспомощное, затравленное выражение. Я думал, что победил, но тут она отступила, стряхнув мои руки со своих плеч.

— Да, очень сладко. Слаще, чем вы можете подумать, милорд.

— Почему ты не спросила, что случилось с Дарлой и Куэйдом?

— Мне всё равно.

— Всё равно?

— Да.

— Правда, всё равно или ты так для себя решила?

— Чего ты пытаешься добиться?

— Чтобы ты прекратила ломать эту гребаную комедию и была честной. Ты ведь можешь. Ты пробовала…

— Честной? — пропела она и облизнула губы, медленно, призывно, будто издеваясь. — О, как мы вовремя заговорили о честности, виконт. Благодарю, что напомнили. До сих пор честной была, пусть и временами, только я. За вами должок, не правда ли?

Мне вдруг захотелось оказаться далеко-далеко отсюда, всё равно где… Надо, надо было мне уехать с Ларсом. Не потому, что я не испытывал желания рассказывать ей гадкую историю своего истинного происхождения… Я просто не знал, что ей сказать. Что из всего пережитого мной можно счесть правдой.

— Ну? Что же ты молчишь? — в ее голосе не было ни гнева, ни презрения — только прохладная ирония. — Кишка тонка признаться, что нищий простолюдин осмелился назвать себя лордом? Могу понять. За такое, к твоему сведению, в Далланте дают пятьдесят плетей. Но я бы тебя просто повесила. Потому что нет ничего омерзительнее, чем холоп, под видом дворянина заводящий знакомство с леди.

Что же ты говоришь, Йев, что же ты…

— Откуда…

— Знатные лорды не знаются с бродячими менестрелями. И не учатся в общественных школах.

Юстас…

Наша игра в ответы без вопросов…

Ну дурак…

— Йевелин…

— Для тебя, смерд, я ваша милость.

— Да прекрати ты! — не выдержал я; она попятилась, глядя на меня с легкой гадливостью. — Мы оба Проводники, ты и я, нашей смерти жаждет горстка фанатиков, разве что-то другое имеет значение?!

— Если ты в самом деле так думаешь, то зачем поехал за мной? — вдруг закричала она. — Это же глупо, Эван! Зачем ты вообще стал меня искать?! Что ты хотел от меня получить? Мне тебе дать нечего! Я умею только отнимать!

— Я не… — начал я и осекся. В самом деле… она права; чего я от нее хотел? Чего я сейчас от нее хочу?

«Слиться. Пусть хотя бы так… пусть так, не лишаясь тела, не умирая, но всё равно стать частью чего-то большего… больше того, чем я был… чем то, частью чего я себя воображал… получить, не отдавая. А вышло, кажется, наоборот…»

Я закрыл глаза и снова открыл их, сумев прогнать эти мысли, бывшие, как мне показалось, совсем не мыслями… Потом заговорил, медленно, как можно тщательнее подбирая слова, хотя, по-моему, они уже не имели никакого значения. Она как будто хотела заставить меня сказать, зная, что слова уничтожат даже то, чего еще нет.

— Йевелин, ты же прекрасно понимаешь сама. Я не хочу ничего у тебя взять. Я хочу просто остаться в живых. Ты тоже…

— Откуда ты знаешь? — прошептала она. — Откуда ты знаешь, чего я хочу?

— Хватит, — я чувствовал, что вот-вот накричу на нее, но пока держался, держался из последних сил. — Прекрати разыгрывать маленькую девочку. Ты будто всё думаешь, что тебя в худшем случае батюшка высечет. Игры кончились. Так не может…

— Да замолчи же ты!

Ее лицо вдруг стало страшным. Я таким его никогда не видел, я даже не думал, что оно может быть таким. Что человеческое лицо может быть таким. Вероятно, ее лицо становилось таким в подземельях Черничного Замка, и эта мысль была в тысячу раз страшнее, чем то, что случилось дальше.

Круто развернувшись, Йевелин метнулась к столу и, вцепившись обеими руками в кружевную скатерть, рванула ее на себя. Фарфоровые статуэтки, которые так любила Паулина, с грохотом посыпались на пол. Йевелин снова дернула скатерть, высвобождая ткань из-под осколков, и принялась рвать ее — двумя руками, в клочья, со слепой, неистовой яростью, словно безумная. Ее лицо оставалось страшным, а в глазах был ужас маленькой девочки, которая оказалась одна в утлом ялике посреди бушующего моря и которая внезапно понимает, что спасения нет, и огни, которые она видела, — это просто свет маяка… который спасет, только если у тебя еще остались силы.

— И ты мне еще смеешь говорить о какой-то игре?! Ты мне говоришь, что я разыгрываю маленькую девочку?! Да на себя посмотри! Ты же счастлив, что они хотят тебя убить! Ты счастлив, что они хотят убить меня! Это ведь гораздо более интересная игра, чем та, которой ты забавлялся всю свою никчемную жизнь! И ты так горд, что тебе удалось втянуть в нее новую игрушку — знатную леди, раньше ты ведь никогда такого не пробовал! За тобой шли только такие же холопы, как ты сам!

— Я… не нарочно.

Боги, почему я оправдываюсь перед ней? Так глупо…

Она рвала и рвала скатерть, с оглушительным, жутким треском, швыряя ошметки кружев на пол.

— Я просто их вел, понимаешь? Они за мной шли. Сами шли, я не звал… Я могу вести. Я это умею.

— Я заметила! Только не мешало бы тебе, Эван Нортон, самому знать, куда ты нас заводишь! Или ты знаешь, и тебе просто не хочется подыхать там одному? А? Ну, говори! Скажи правду хоть раз!

Позади меня заахали сбежавшиеся на шум слуги. Я стиснул зубы, шагнул к Йевелин, намереваясь утихомирить ее, пока этого не сделали лакеи, и тут она швырнула рваные кружева мне в лицо.

Стало очень тихо. Я стоял, закрыв глаза и стараясь запомнить ощущение прикосновения накрахмаленного кружева к коже — оно уже исчезало, таяло, и я знал, что не смогу сохранить его в памяти. Почему-то самое главное никогда не запоминается.

— Ты думал, что больше не играешь, да? — с горечью прошептала Йевелин. — Да ты просто сменил одну игру на другую. И кто из нас ребенок, которому надо ремня…

Всё, Йев. Всё. Хватит. Ни слова больше. Никогда. Ты дала мне всё, на что я мог надеяться, и слишком много сверх того.

Я развернулся и вышел, не открывая глаз, и запомнил ее такой — с потемневшим лицом, с далекими потерянными глазами, швыряющую мне в лицо клочки меня. Она порвала меня на части и бросила мне же в лицо — так тоже надо суметь. Так никто не сумел бы, кроме нее.

«Йев, я ведь не выбирал. И ты не выбирала: мы родились не у тех родителей… нам просто не повезло…»

Или прямо-таки невероятно повезло?

Иначе где бы еще я нашел такой замечательный предлог сменить надоевшую игру на другую?.. На новую… А в эту игру неинтересно играть одному, Йев… Поиграем? Или хватит уже, пожалуй…

— Эван!

Паулина бежала ко мне через двор, спотыкаясь и путаясь в подоле. Я остановился и смотрел на нее, и мне было совсем не трудно не поднимать глаз, не искать в окнах темное страшное лицо — не трудно, почти легко.

— Что же ты… Куда ты? — выдохнула она.

— Еду. Хватит. — Я взял ее руки в свои и легонько сжал, улыбнувшись и глядя в ее широко распахнутые глаза. — Спасибо за всё, милая. Передай от меня мужу цветастые благодарности вкупе с нижайшими извинениями. Одежду я ему верну с посыльным, как только ограблю кого-нибудь по дороге.

— По дороге куда? — в отчаянии спросила Паулина.

Это бы у Ларса спросить.

— Кто его знает. Куда-нибудь да доберусь, — улыбаться было совсем не трудно… почти легко. — Паул…

— Что? — в голосе Паулины зазвучали подступающие рыдания, и я сжал ее руки крепче.

— Ты настоящая леди.

Ее лицо разгладилось.

— Правда?..

— Правда. — Я поколебался, потом легко коснулся губами ее лба. — Мое почтение ее милости леди Йевелин.

Я разжал пальцы, и Паулина потянулась за мной, будто не желая отпускать, но, если хорошенько подумать, какие у нее могли быть на то причины, кроме старой дружеской привязанности? Никаких, и именно поэтому я любил нашу маленькую продажную девочку.

— Что ты делала на улице Первых Пекарей? — спросил я.

И сразу пожалел об этом, потому что удар попал в цель, а она не сделала ничего, чтобы заслужить это. «За Грея», — подумал я, глядя в ее разом побелевшее лицо, и со вздохом обозвал себя неблагодарной скотиной.

— Ты настоящая леди, Паул… настоящая, — мягко улыбнувшись, еле слышно повторил я и, не оборачиваясь больше, вышел из ворот. А она, должно быть, осталась: стояла и смотрела мне в спину, белая-белая, а выше нее у окна стояла Йевелин, тоже белая-белая… с клочками кружева в сжатых руках… должно быть.

Должно быть — откуда мне знать наверняка?

Мне просто повезло, что я сумел отыскать тот свинарник, где провел эту ночь, я ведь даже не знал его названия, и повезло вдвойне, что Ларс оказался там. Когда я вошел, он пытался добиться от хозяйки внятного ответа на вопрос, куда меня понесло с утра пораньше. Хозяйка орала, надувая красные щеки, и я удивился, как это Ларс еще ее не убил.

— Ну что, достал коня? — спросил я, переступив порог.

Ларс обернулся. Хозяйка умолкла, тут же выпалила, ткнув в меня пальцем:

— Вот он, дружок твой! Катитесь оба отсюда, пока стражу не позвала!

Ларс двинулся ко мне, и на миг я ощутил почти непреодолимое желание сбежать. Впрочем, именно это я и делал уже в который раз, только вот Ларсу со мной, похоже, по дороге.

Я думал, он начнет язвить, но ничего подобного — пока мы шли к конюшне, Ларс не проронил ни слова. Выехали со двора мы тоже в полном молчании. Мне достался гнедой жеребец, довольно норовистый, зато резвый. Чтоб удирать — в самый раз.

По городу мы ехали всё так же молча.

— В леса, — тоном, не допускающим возражений, наконец сказал Ларс, когда городские ворота остались позади.

Я не спорил. Мне всё равно, куда бежать. Давно уже всё равно. Может быть, потому, что на самом деле бежать-то некуда. Сейчас я не исключал мысли, что снова возглавлю арбалетчиков… если они захотят. В конце концов, это всё, что я умею. Внушать, что их игра — вовсе не игра… Это всё, что я могу.

Жалкое зрелище…

Йев, я понимаю, что нужно от тебя Безымянному Демону. Твои руки, твой змеиный смех, ужас в твоих глазах… твой огонь.

Что ему нужно от меня!

— Похоже, дождь будет, — сказал Ларс.

ГЛАВА 35

Много солнца и света. Свет не бывает черным. В этом его преимущество перед глазами, которые впитывают его в себя. Эти глаза могут быть только черными. Отныне и навсегда — только такими.

Очень тихо, и каждый шаг по гладким плиткам мостовой отдается болью в висках. Может быть, отдавался бы яростью, как раньше… когда-то… но теперь только болью, а не идти — нельзя.

Он улыбается, его улыбка похожа на солнце и эти глаза, на эти шаги: ясная и черная, и больно в висках…

— Моя дорогая. Вы всё-таки приехали. Я знал. Я не сомневался…

И я не сомневалась. Не сомневалась ни на миг, как я могла? Это всё, что мне осталось… теперь…

Холодные пальцы в холодных пальцах, потом — в холодных губах… в горячем рту… Когда-нибудь он откусит их, а она только засмеется черным смехом и легонько ударит его кровоточащими обрубками по небритой щеке.

— Он скоро будет здесь… дорогая. Совсем скоро. Я так вам рад…

Она тоже рада… Она ТАК рада этому черному сиянию в его глазах. Так рада, потому что это единственное, с чем она не может ничего поделать… не правда ли?

— Вы не пожалеете…

Много солнца и света, нет ветра, нет страха. Только холодные пальцы у холодных губ и глаза, которым прощается всё.

Когда мы отбили сумбурную атаку мародеров в третий раз за прошедший день, Ларс рассвирепел. Мне нечасто доводилось видеть его в гневе, и это зрелище меня неизменно забавляло, даже сейчас, несмотря на то, что я вполне разделял его чувства.

— Проклятье! На что эти олухи рассчитывают?! Что двое вооруженных мужчин в ужасе попадают с коней при виде этой горстки ошалелых крестьян?! — заходился он.

— Они рассчитывали убить нас, Ларс, — усмехнулся я, хотя не хуже его понимал, что рассчитывать на это стали бы только полные идиоты или люди, находящиеся на грани отчаяния. Мы были конные, в полном вооружении, а их — трое, и самым грозным их оружием были вилы. Я даже немного сочувствовал им, понимая, что они идут на разбой от безысходности. Наверняка у них есть дети, а дети всегда хотят есть, мало считаясь с военной ситуацией.

— Эдак еще разок, и можно вставать тут лагерем: всё равно из-за этих кретинов сегодня почти не продвинулись, — мрачно проговорил Ларс.

Я невольно потрогал арбалет у пояса. Пока мы ехали по королевским землям, всё было спокойно, не считая случайной стычки в трактире, где какому-то выпивохе, до карточной партии с которым снизошел Ларс, почудилось, будто его партнер мухлюет. А может, и не почудилось, Жнец с ним — я никогда не интересовался тонкостями пагубного пристрастия Ларса. В тот раз обошлось небольшой дракой без жертв, но, когда мы выехали за пределы Аленкура, радужно-голубое небо затянули тучи. Чем дальше мы удалялись от столицы, тем явственнее становились следы прохождения Зеленых. Здесь они и сами вели себя как партизаны, нападая на деревни и заваливая дороги, но настоящие проблемы начались позже, в Рейменсе, который держали Зеленые. И тут уж вздорный братец нашего государя разгулялся вовсю. Разграбленные поселения чередовались с выжженными полями и всё еще горящими лесами, редкий город держал ворота открытыми, а дороги были запружены войсками в зеленом и обозами беженцев. Зеленые шли к Аленкуру, на северо-запад, мы — на восток, и пробраться к заливу, не говоря уж о Перешейке, было не таким-то простым делом. И никакого окружного пути — весь восток заняли войска Шерваля. За время, прошедшее после отъезда из Мелодии, я поминал его «ласковыми» словами чаще, чем за всю свою жизнь, особенно когда думал о том, что собственноручно спас его поганую голову. Хотя, учитывая его сложные отношения с братом, слово «спас» тут вряд ли уместно, но тогда ведь я этого не знал.

Но так или иначе, благодаря моему импульсивному порыву — хотя, я надеялся, не только ему, ведь без Шерваля Зеленые бесчинствовали не меньше — мы с Ларсом оказались в крайне неудобном положении между молотом и наковальней: рыскающие по дорогам Зеленые, с одной стороны, и ударившееся в мародерство мирное население в лесах — с другой. Мы всё-таки предпочли последних (благо организованных отрядов крестьяне не создавали, посему справиться с ними было просто) и пробирались на восток по лесополосе, что замедляло наше продвижение втрое. Если бы не эта игрушечная война, мы еще два дня назад были бы в Лемминувере, а при нынешнем раскладе не преодолели еще и половины пути.

Мне казалось, что Ларс злится именно из-за нашего медленного продвижения, хотя я и не мог понять почему, а он резко возражал, когда я намекал ему на это.

Я снова коснулся приклада арбалета. Мы ехали шагом по жухлой листве: уже почти стемнело, и вероятность, что конь попадет ногой в канаву или споткнется о кочку, была слишком велика. Я считал, что риск вовсе ни к чему, но Ларс, кажется, не разделял моего мнения.

— Куда ты гонишь-то? — решил еще раз попытаться я. — Мы и так потеряли три месяца. Неделей больше, неделей меньше…

— Да говорю же, надо прямо тут форт закладывать! — вспылил Ларс. Я посмотрел на него с удивлением. И вдруг поймал себя на мысли, что за время дороги он почти ни разу не встретился со мной взглядом. Внезапно я понял:

— Ларс, ты думаешь, я захочу вернуться? Ты поэтому так торопишься?

Он резко выпрямился, бросил на меня хмурый взгляд и тут же отвернулся. Мне вдруг стало смешно, но я не засмеялся.

— Глупо… — пробормотал он. Я был полностью согласен… только вот много ли это меняло? Говоря начистоту, разве я не думал о возвращении всё время пути? Причем упорство, с которыми я помимо воли возвращался к этим мыслям, росло прямо пропорционально расстоянию, которое отделяло меня от Йевелин… Я знал, что она права: ей нечего мне дать, и она уже забрала у меня всё, что мог дать ей я, стало быть, теперь каждый сам по себе. В следующий раз, когда Ржавый Рыцарь придет за мной, я просто скажу ему: стоп, парень, дальше нельзя. А потом мы, вероятно, усядемся у походного костра и затянем похабную песню. Ну, ту, про рыцаря и козу…

Усмехнуться этой мысли мне помешал разряд, который прошиб меня до самого затылка, когда я вдруг понял, что в тот, последний раз, когда Рыцарь пришел за мной, при этом были Йевелин, Ларс, Флейм… Я ведь понятия не имею, что случилось в замке Аннервиль после того, как я вошел в портал. И за всё то время, что мы с Ларсом преодолевали путь на восток, мне ни разу не пришло в голову спросить его об этом. Я рассказал ему почти всё, умолчав лишь про обстоятельства личного знакомства с Шервалем, но его похождениями почему-то не интересовался.

— Что случилось, когда я исчез? — резко спросил я. К моему удивлению, Ларс понял вопрос.

— Ты об этом твоем Ржавом Рыцаре? Мне оставалось только догадываться, был ли он там, но ты драпанул так резво — не от Аннервиля же, в самом деле… Если тебя это волнует, никто не умер. Видно, он понял, что ему тебя не достать, и потерял интерес к остальным. А эта… как ее… подружка его…

— Стальная Дева?

— Если она и вернулась за Йевелин снова, то уже после того, как мы уехали из замка.

— Мы?..

Он помялся, потом неохотно сказал:

— Флейм сразу же пропала. Когда суматоха улеглась, я не смог ее найти. Ну, я и сам тогда уехал, что мне там было дальше делать? В столицу я не собирался, думал обогнуть, но как раз подошли войска Шерваля… Они перли напролом, другого пути не было.

— А Юстас?

— Не знаю. Он остался в Далланте. Может, уже ворон кормит.

Я кивнул. Худшие мои опасения не подтвердились: Рыцаря в самом деле интересует только то, что непосредственно в данный момент преграждает ему путь ко мне. Хорошо, что Флейм не оказалась у него на пути. Хорошо…

— И ты даже не догадываешься, что могло случиться с Флейм?

Понятия не имею, зачем я это спросил, и Ларс, судя по его взгляду, разделял мое недоумение.

— Нет, не догадываюсь.

И плевать мне на это, стоило тебе добавить, дружище. Разве нет? Одна ночь, или сколько их там у вас было, это еще не повод для сантиментов, верно? Только вот она ведь еще и просто хорошая девчонка, понимаешь? Ты вроде бы с этим никогда не спорил.

— Я ее видел, — сказал я, глядя прямо перед собой. В сгущающейся темноте чащоба неохотно расступающихся деревьев казалась почти непроглядной.

— Правда? — обернулся Ларс. — Когда?

— Когда переправлялся через Ренну. Она совсем немножко опоздала. — Я поежился: эх, а ведь осень уже. Вечера стали совсем холодными.

— Опоздала? — переспросил Ларс. Какого хрена он спрашивает? Ему ведь всегда плевать было на такие вещи.

А я какого хрена об этом говорю? Только остановиться почему-то никаких сил…

— Я уже был на пароме, а она верхом… прямо в реку… Поговорить хотела, видно.

— И ты не вернулся?

Проклятье, звучит так, словно это единственное, что я должен был тогда сделать.

— Нет, — раздраженно ответил я, потирая вдруг сделавшиеся ледяными пальцы. — Паром уже от берега отошел. Да и о чем мне с ней было говорить? — в последних словах прозвучала злость, и это меня обеспокоило.

— Ясно, — сказал Ларс и отвернулся. Тут уж я просто рассвирепел.

— Что тебе ясно?!

— Да ничего.

— Нет уж, договаривай!

— Ладно, — вдруг согласился он. — Ясно, что ты сбежал. Вот и всё.

Я тут же расслабился. Ах, это… Ну да, сбежал. А разве не это я делаю всё время, пока ты меня знаешь? Только сбегаю, больше ничего. От Зеленых, от Ржавого Рыцаря, от Йевелин… от Флейм… Теперь вот бегу от всех сразу — удобно получилось. Там, в лесах… я буду дома. Там, если Ржавый Рыцарь придет ко мне, я смогу просто сказать ему: Стой! — и посмотреть, что будет дальше. Знаешь почему? Потому что это моя крепость. Ее не видно со стороны — постороннему наблюдателю покажется, что это только деревья, только запахи, ветки, хлещущие по лицу, сухие щелчки арбалетных болтов между листьями — но на самом деле это мой фамильный форт, в котором я наглухо забаррикадировался восемь лет назад. И голыми руками его не возьмешь. Меня только слуги Безымянного Демона и смогли оттуда выкурить — ненадолго. Но теперь я возвращаюсь: разрушенные стены будет легко восстановить. И я засяду в своем укрепелении снова. И чтобы выкурить меня на сей раз, понадобится нечто большее, чем горстка безумцев, желающих вырвать мне сердце.

Большее, чем ужас в ее глазах. Большее, чем ее чувство одиночества, такое огромное, такое жалкое, что я смог проникнуться им лишь потому, что чувствую то же самое. Давно, всю жизнь, с самого рождения, так же, как она.

Но, проклятье, что уж теперь об этом говорить, когда меня ждет мой разрушенный форт. Ларс в самом деле прав: надо торопиться, пока есть еще что восстанавливать… Я бегу, да, я снова бегу, но теперь уже, честное слово, в последний раз…

Мне было восемнадцать, я только что изнасиловал высокородную девственницу, а потом, стоя в соседней комнате, куда не доносились ее рыдания, водил пальцами по бархатной драпировке стены, кажется, чувствуя запах кожей, упивался им, впитывал его в себя, впитывал то, что могло бы, но никогда не будет моим, и думал: в последний раз… теперь уж точно, честное слово, в последний раз…

И вот мне двадцать шесть, и еще неделю назад я сжимал в руках пальцы своей матери, пытаясь запомнить их удушливый лживый запах, и думал — в последний раз…

Конь заржал, когда я натянул повод, разворачивая его, и взволнованно пряднул передними ногами, будто чувствуя предстоящую скачку. У животных интуиция намного лучше, чем у людей.

Ларс вскинулся в седле, остановил коня, глядя на меня с зарождающейся тревогой.

— Эван?..

— Прости, Ларс, — с облегчением сказал я. — Прости, но ты прав. Мне это надоело.

— Что надоело?!

— Бежать надоело, — сказал я и ударил пятками бока жеребца. Ларс, громко выругавшись, еле успел перехватить у меня повод. Конь яростно заржал и дернул головой. Я посмотрел на Ларса и сказал:

— Пусти.

— Да что ты делаешь, Жнец тебя дери?! Для этого, что ли, я с тобой возился в Мелодии?!

— Не знаю, для чего ты со мной возился, это тебе виднее. Прости, если не оправдал твоих ожиданий. Я тебе ничего не обещал.

— Слушай, не дури, — Ларс старался говорить спокойно, но, кажется, никогда я еще не видел его в таком смятении. Я бы удивился этому, если бы мне не было так радостно в этот миг. — Ты сам сказал, что вы уладили все свои дела. Как Проводник она тебе не нужна.

— Как Проводник — не нужна, — согласился я. Ларс выматерился. Громко, яростно и витиевато.

Я невольно вздрогнул — не каждый день такое услышишь. Наши кони нервно гарцевали друг против друга, и Ларс продолжал сжимать повод моего жеребца, будто понимая, что стоит отпустить — и он больше никогда меня не увидит.

Потому что Йевелин не нужна мне как Проводник — но я нужен ей как человек из Черничного Замка. Как тот, чей ужас смотрит из ее глаз. Этот долг нельзя не вернуть. От этого долга нет смысла бежать, потому что он внутри меня.

— Извини, — сказал я. Ларс еще какое-то время смотрел на меня молча, судорожно стискивая руку. Если бы мародеры вздумали напасть на нас сейчас, им могло и повезти.

— Куда ты поедешь на ночь глядя? — его голос все еще звучал зло, но в нем сквозила беспомощность, — Ты и мили не сделаешь, подрубят начисто.

Я заколебался, и тогда Ларс отпустил повод.

— А впрочем, дело твое, — добавил он, и в его словах было столько ярости, что я почувствовал себя виноватым. Если бы на его месте был Грей или Роланд, или Юстас, или кто угодно, я бы решительно сказал «нет», потому что любой из них непременно стал бы уговаривать меня и прочищать мне мозги, а я и так еще не слишком укрепился в решении ввести новую стратегию поведения в этой гребаной игре, называемой жизнью. Но Ларс, единожды потерпев поражение, имеет достаточно достоинства, чтобы не малодушничать, требуя реванша. К тому же, как я подозревал, в глубине души ему было все-таки плевать и на меня, и на мое ненормальное поведение. «Хочешь рыть себе могилу — рой, только других не запачкай» — сколько я знал Ларса, столько это было его кредо. Потому я и удивился в свое время, когда он изъявил участие по отношению к моей на хрен разладившейся судьбе… Но вряд ли стоило ожидать, что он посвятит остаток жизни служению светлым идеям моей дурной головы. Он не мешал мне — это больше, чем я мог просить.

Темнота уже стала почти непроглядной, и мы спешились прямо на месте моего внезапного просветления. Ларс пошел к шумевшему неподалеку ручью напоить коней, а я наломал веток, развел костер и присел возле него на корточки, жалея, что в последнем трактире мы не прихватили вина. Было сухо, но довольно холодно, а на мне оставались только рубашка графа Перингтона и его же холщовые штаны и сапоги — я нарочно упросил Паулину дать мне только самое необходимое и, желательно, из дешевых обносков. Они сидели на мне, будто сшитые по моей мерке. Всё равно надо будет сменить при первой возможности. Я уже и не помнил, когда носил одежду, добытую честным путем… Все обноски аристократов я либо вытряхивал из сундуков без их ведома и соизволения, либо принимал в качестве милостивого одолжения. Надо бы заказать что-нибудь у портного в первом же спокойном городе, до которого мы доберемся. Слишком долго я покорно носил чужую одежду… слишком.

Где-то коротко ухнула птица, и я вдруг понял, что Ларсу давно пора вернуться. Низкий огонь потрескивал передо мной, делая окружающую костер тьму еще непрогляднее. Я вдруг подумал, что в этой тьме запросто могли расположиться и мародеры, и более опытные лесные бандиты, и даже Зеленые… и, чем Жнец не шутит, Ржавый Рыцарь… Мы ведь не виделись с ним уже достаточно давно…

Внутри защемило от дурного предчувствия. Я рывком поднялся и обернулся в темноту за миг до того, как вынырнувший из мрака силуэт метнулся ко мне.

Моя рука дернулась к оружию, и он ударил меня в лицо.

ГЛАВА 36

Этот дом пустой, он всегда был пустым и пустым останется. Эти стены созданы, чтобы охранять пустоту. В пустоте легче видеть истину. Они не понимают. Им не понять. Они ведь не пусты. Перо шуршит о пергамент — так странно, не скрипит, шуршит. Как будто знает, что пишет правду.

«Я ничего не могу сделать. Алоиз даже слышать меня не желает. Ничего нового. Так было всегда. Только раньше это было так далеко».

Он ведь не знает, что такое быть пустым.

«Он считает, что контролирует ситуацию. Что сможет ее контролировать несмотря ни на что. Его интересует только достижение цели. То, что будет после, он считает очевидным».

Он ведь не знает, как это — быть пустым.

«Они мне ничего не сказали про рисунки. Про Его рисунки. Я знал… Я ничего немогу сделать, но я ведь знал, что здесь что-то не так. Мне сказали, что изображение женщины, которое Он оставил, истекает кровью. Настоящей кровью. Очень медленно, но набралось уже почти на галлон. И они всё еще не понимают. Безымянный, они не хотят понять».

Они же никогда не боялись стать пустыми.

«И это ведь не та женщина. Не Она. Другая. Если бы была Она, оставалась бы надежда. Но это просто жертва, которая Ему нужна. Которую Он хочет. Всё будет так, как Он захочет. Вот и всё. А они не могут этого понять. Не понимают, что Ему просто достаточно захотеть…»

… и все станут пустыми. Как я.

«С Ней проще… Он, Она… Она хочет Его. Но будет так, как Он решит. Она сильная, но будет так, как Он решит».

Еще не открыв глаза, я понял, что руки и ноги у меня связаны. Я лежал на земле лицом вниз, и близкое пламя костра обжигало мне щеку. Я шевельнул головой, попытался отодвинуться от огня, и с третьей попытки это мне удалось. Левая часть лица онемела от удара, которым меня вырубили, — синячище останется будь здоров.

Так, ладно, похоже, синяки теперь самая незначительная из моих проблем. Сейчас гораздо важнее, с кем я имел удовольствие столкнуться. Если они схватили и Ларса тоже, дела плохи. Если нет…

Я перетерпел острую вспышку головной боли и только тогда смог разглядеть человека, сидящего по другую сторону костра. Огонь слепил мне глаза, однако я ясно видел, что это не Ржавый Рыцарь — комплекция не та. Но он всего один…

Я шевельнулся, пытаясь приподняться, и веревки врезались мне в тело. Выругавшись, я подался вперед, едва не угодив в костер, и увидел лицо человека, сидевшего напротив меня. Несколько мгновений я был уверен, что брежу, но когда он заговорил, сомневаться стало невозможно.

— Эван, — сказал Ларс, — Жнец тебя подери, ну почему ты такой упрямый!

Собравшись с силами, я перевернулся на бок, потом на спину и, поднатужившись, рывком сел. Поерзав в листьях, я оказался с Ларсом лицом к лицу. Он сидел, скрестив ноги и облокотившись о колени, и, насколько я мог судить, его движения ничто не стесняло.

— Какого хрена… — начал я, но он перебил меня. Его голос подрагивал от раздражения.

— Заткнись, а? Я сам поверить не могу, что до этого дошло. Проклятье, я сделал всё что мог. Видит Запредельный, я старался изо всех сил, но ты ведь башку себе разобьешь, а будешь ломиться, как решил, и всё тут.

— Ладно, хватит, — сказал я. Лицо у меня болело просто адски, но я был готов простить Ларса при условии, что он немедленно прекратит это безумие. — Развяжи меня. Я понимаю твои чувства, но это уже…

— Да что ты понимаешь! — с досадой воскликнул он. — Ох, Эван, ну какого… тебе понадобилось передумывать, а? Всё так гладко шло! В кои-то веки! Тебе надо было потерпеть еще дня два, три от силы, только бы нам до Кельстерского распутья добраться. Там бы я сбыл тебя с рук, и все остались бы довольны! Нет, ты обязательно должен был устроить мне эту подлянку. Я будто чувствовал, что ты ее устроишь. Не в первый раз, — он зло сплюнул в костер, а я смотрел на него, чувствуя, как к горлу подкатывает ком, и отказывался верить.

— О чем ты… Что значит «сбыл с рук»?.. Кто… остался бы доволен?

— Все! Зеленые, Шерваль, я! По правде говоря, я этого заслуживаю больше всех! Один Запредельный знает, как ты мне надоел!

Да нет, не может… не может такого быть, нет, что за глупости…

— Ты продал меня Шервалю? — очень тихо спросил я.

— Называй как хочешь, — огрызнулся он. — И не смотри на меня так. Я тебя тогда еще не знал. Мне сказали, что я должен вступить в твой гребаный отряд и присматривать за тобой. Следить, чтобы ты был в нужном месте в нужное время.

Даллант… Тебе не нравилась Йевелин, но ты не хотел, чтобы я уезжал из Далланта… Потому что туда шел Шерваль. Ты знал… А у меня тогда не было времени задуматься, почему ты так быстро меняешь решения…

— Мне просто полагалось со временем устроить так, чтобы он тебя взял. Я сразу сказал, что не собираюсь выполнять сам грязную работу. А всё-таки пришлось, — он снова сплюнул.

— Ты служишь ему с самого начала, — медленно проговорил я, больше для себя, чем для него. — Ты все эти годы был его шпиком. Ты… — у меня пересохло горло. — Ты устроил ту засаду, под Арунтоном. Дуглас был ни при чем… это ты.

— Всё должно было закончиться уже тогда, — яростно бросил Ларс. — И закончилось бы, если б ты не удрал с этим гребаным Ржавым Рыцарем!

— Ты потом вернулся, — беспомощно сказал я, отчаянно пытаясь найти путь к отступлению — не для себя, для Ларса. Боги, что же ты, ты ведь был моим другом… — Вернулся и набил морду Роланду за то, что они меня не спасли. Мне Грей сказал…

— Конечно, а что мне оставалось! Я уже тогда знал, что ты сбежал от Зеленых. И мне было велено вернуться и ждать твоего возвращения. И я ждал. Полтора года. Полтора сраных года в этих трижды проклятых лесах!!

Его трясло, а я смотрел на него, пытаясь сказать себе, что человека, которого я много лет считал своим единственным другом, никогда не существовало. Я повторял это про себя снова и снова, но поверить не мог: как же, вот он, сидит напротив меня, более нервный, чем обычно, но это же он, это Ларс, с которым мы через что только ни прошли…

— Ларс, — только и сказал я, — как же ты мог?

Он заскрежетал зубами, врезал кулаками по коленям. Пламя бросало беспокойные тени на его исказившееся лицо, делая почти неузнаваемым, и я вдруг с облегчением подумал: «Нет, это не Ларс, правда же, не он…»

— Ладно, — произнес Ларс. — Хорошо. Я тебе скажу. Меня зовут Ларс ле Мервиль, я семнадцатый граф Руанта, и я по уши в долгах. Я играю в карты с пятнадцати лет и всегда проигрываю. Я проиграл свои земли, родовой замок, приданое своих сестер, все состояние своих предков, и задолжал сверх того еще десять тысяч. Я сидел в долговой яме своего собственного города, когда пришел Шерваль и сказал, что выкупил мои долги. И теперь может вздернуть меня, как последнего бродягу, отдав моих обнищавших сестер замуж за своих пехотинцев. Когда он предложил мне поработать шпиком при человеке, которого я никогда не видел и о котором знал только то, что он лесной партизан, какого хрена мне было отказываться? Ты бы отказался на моем месте?

— Отказался бы, — мягко сказал я. Мне было его почти жаль. Дворянин. Подумать только. Ларс — дворянин. А ведь ничего удивительного — оттуда и его манеры, и знание Книги Лордов. Я, пожалуй, даже предполагал это, только не признавался самому себе.

Мы ведь ни о чем друг друга не спрашивали… А ему, должно быть, несладко пришлось, особенно на первых порах. Унизительная роль. Его выбрали, наверное, только потому, что Шерваль держал его за горло, а на такую грязную работу никого больше не нашлось. Да и его умение обращаться с арбалетом и опыт братарства с холопами в игорных заведениях скорее всего сыграли не последнюю роль. Он просто спасал свою гордость… пусть и таким странным образом. А у меня гордости никогда не было — мне бы на его месте нечего было спасать.

— Ох, не надо только разыгрывать благородство! — ощерился Ларс в ответ на мои слова. — Ясно, ты невинная жертва, я подлец и продажная шкура. На том и порешим.

— Почему он ждал так долго? — спокойно спросил я. — Шесть проклятых лет. Почему сразу не приказал тебе сдать нас?

— Откуда мне знать! Он требовал, чтобы я был с тобой рядом, оберегал от случайных стрел. Говорил, что голову мне снимет, если с тобой что случится раньше времени. Проклятье, Эван, ты думаешь, мне было легко? Я не мог бы играть в эти игры, если бы ненавидел тебя. Как можно шесть лет изображать чьего-то друга, не став им хотя бы наполовину? Пришлось искать в тебе положительные качества. А потом их старательно забывать, чтоб не терзаться, когда тебя на кол посадят. Но теперь-то я вижу, что ты просто трусливый придурок, которому вечно проблем мало на свою и чужие головы. Поэтому сдыхай, валяй. Мне насрать.

Он раздраженно пнул полено, вывалившееся из костра. Долго же он ждал, чтобы сказать мне всё это. Наверное, ему в самом деле приходилось непросто. Только сочувствовать ему я не собирался. Нечего просаживать фамильное состояние. Это никогда не заканчивается ничем хорошим. Повезло же мне, что у меня нет и не было ни гроша за душой… И никто не может скупить мои долги и сделать из меня шлюху.

— Может, оно и к лучшему, — не глядя на меня, бросил Ларс. — Мы ползли в последние дни, как черепахи. Теперь мне хоть не надо подгонять тебя, рискуя нарваться на подозрения. Пойдем в галоп, и гори всё…

— Куда ты торопишься?

— Мы еще сегодня должны были быть у Кельстера. Я предупредил, что можем задержаться, но Шерваль десять раз сказал, что ко Дню Жнеца ты должен быть у него.

Ко Дню Жнеца?..

Йевелин!..

Нет же… нет, нет, неужели ты еще там знала… нет же…

Я был так потрясен, что не слушал, что говорил Ларс дальше. Только подумал отстраненно: «Раньше он никогда не был таким разговорчивым». Что, в общем-то, теперь понятно…

Уже предпринятых мер предосторожности Ларсу показалось недостаточно, и на ночь он привязал меня поводьями к стволу дерева рядом с костром, пригрозив переломать мне ноги, если я вздумаю пытаться удрать. Я едва не рассмеялся, когда он это сказал. Эх, Ларс, я ведь решил не бежать больше, ты забыл? Пора же когда-то начать выполнять обещанное.

Движения Ларса были резкими и грубыми, а прежде чем отойти, он проверил веревки на моих запястьях и затянул их еще туже. Но одного взгляда, брошейного на мое лицо, разукрашенное его стараниями, хватило, чтобы свести на нет всю эту маскировку. Я видел, что его жестокость нарочитая: он как будто пытался убедить то ли меня, то ли себя, что я для него — тяжкая ненавистная обуза и что теперь-то он наконец может отыграться по полной. Ларс, захоти ты отыграться по полной, отпинал бы меня ногами. Шервалю и Йевелин для их забав я нужен живым и относительно невредимым, но целые ребра мне пересчитывать никто не станет. Ну, и кому же ты врешь на этот раз? Сам ведь радовался, что больше не надо притворяться…

Может, и мне этому порадоваться? Иначе я, наверное, взвою.

Мы не уснули в ту ночь — ни он, ни я, оба по своей, но вполне понятной причине. Утром, едва забрезжил рассвет, Ларс затушил костер и отвязал меня от дерева. Я не исключал, что он попросту перебросит меня через своего коня, потом вдруг вспомнил, как он грозился именно таким образом увезти меня из Мелодии, и нервно хохотнул пару раз. Ларс, мрачный как туча, проигнорировал мое неуместное веселье и, предупредив, что за любые фокусы будет делать больно, разрезал веревки у меня на ногах. Потом заставил подняться и, будто ребенка, усадил в седло моего гнедого. Я и опомниться не успел, а мои ноги уже были привязаны к стременам. Ларс вскочил на своего коня и взял повод моего — в точности как вчера вечером, только я был слишком глуп, чтобы воспринять это как предупреждение. Проклятье, я же ему доверял. Я просто ему доверял.

Мое оружие он приторочил к луке седла своего коня, и я косился на него пару раз, пытаясь придумать, как бы его добыть. Может, на следующей стоянке — Ларс сказал, что до условленного места ехать еще два или три дня. И времени мы больше, надо сказать, не теряли: Ларс взял хорошую скорость, и мне приходилось концентрировать все свои силы на том, чтобы удержаться в седле. Пару раз я едва не свалился, хотя из-за веревок, привязывающих ноги к стременам, все равно не смог бы воспользоваться ситуацией. Мы почти не разговаривали, только раз я злорадно заметил, что мародеров сегодня что-то долго не видно. Ларс только стискивал зубы, хотя знал не хуже моего, что одному ему управиться с местными бандюгами будет посложнее. Впрочем, радоваться мне было нечему, — разобравшись с Ларсом, они наверняка возьмутся за меня, не вдаваясь в детали наших с Ларсом непростых отношений.

Когда это случилось, солнце уже достигло зенита и теперь светило нам в лица. Я поймал себя на мысли, что ждал чего-то подобного — мародеров, или Зеленых, или… или, может быть, даже того, что произошло на самом деле. Но потрясло меня другое — не то, что это всё-таки произошло, а моя реакция на случившееся. Совсем не та, которой я ждал.

Когда арбалетный болт, пробив горло Ларса навылет, швырнул его с коня на землю, мне стало страшно. Но я успел заметить облегчение в его глазах. А может, мне просто показалось. Может, мне просто хотелось видеть в них облегчение.

Ларс не сразу разжал руку, в которой держал повод моего коня, и гнедой испуганно заржал, когда его голову дернуло вниз, затоптался, не зная, что делать. Я стиснул его бока коленями, заставляя развернуться, и посмотрел на Ларса, лежащего навзничь в мятой сухой траве. Белое оперение болта торчало из его горла, а под затылком медленно растекалась лужица темной крови.

Сзади раздались шаги, но я не обернулся — не мог отвести от него глаз. Ну вот, доболтался. Ларс мертв. Я смотрю на него, я это вижу, но понять не могу. И почему же мне так страшно-то, а?

Кто-то взял моего коня под уздцы, и только тогда я вынудил себя отвернуться от белого оперения, на котором не было ни одной капли крови.

— Ты в порядке? — спросила Флейм.

— Нет, — ответил я.

Когда она перерезала веревки, я с трудом спешился, почти не чувствуя одеревеневших мышц, и снова повернулся к Ларсу. Шагнул вперед, но подойти к нему не решился. Его глаза… Ну, есть в них облегчение или нет?! Есть или…

— Давно ты за нами едешь? — не оборачиваясь, спросил я.

— Давно.

— От самой Мелодии?

— Дольше.

— Ты знала?

— Нет.

Я медленно кивнул, потом всё же подошел к распростертому по земле телу человека, которого я никогда не знал, и встал перед ним на колени. Его голова откинулась набок, и глаз с такого ракурса я не видел.

Ты почувствовал облегчение, Ларс, Жнец тебя побери? Когда понял, что тебе всё же не придется этого делать — почувствовал? Или я как был дураком, так и остался?

Я протянул руку и закрыл ему глаза, так и не посмотрев в них.

— Надо ехать, — сказала Флейм у меня из-за спины.

— Помоги мне его похоронить, — по-прежнему не оборачиваясь, ответил я. Она молчала какое-то время, потом сказала звенящим от потрясения голосом:

— Эван! Он предал тебя!

— Ладно, сам справлюсь, — сказал я.

Пока я рыл яму ножом Ларса, Флейм стояла в стороне, скрестив руки на груди и кусая губы. У меня ушло много времени, и яма вышла совсем мелкой, но я натаскал камней, утрамбовав дно, и завернул тело Ларса в попону, прежде чем опустить вниз. Потом забросал землей, сровнял верхний слой дерна и отодрал широкую полосу коры с дерева, росшего над могилой.

— Ты же не собираешься сюда вернуться? — спросила Флейм.

Мне следовало поблагодарить ее… только вот за что? За то, что она убила моего лучшего друга и спасла мою бессмысленную жизнь? Почему-то особой признательности я не испытывал.

— Ты следила за мной, — сказал я, отряхнув руки от земли.

Флейм угрюмо кивнула, глядя в сторону и судорожно стискивая скрещенные на груди руки. Она плохо выглядела — грязная, осунувшаяся, сильно похудевшая. Помотайся пару месяцев по всей стране за человеком, который очень здорово умеет убегать, еще и не так пообтрепешься.

— Чего ты хочешь?

Ее ввалившиеся щеки вспыхнули, глаза сверкнули, и на миг я увидел свою Флейм, которую когда-то почти… Нет. Она ведь тогда приложила ладонь к моим губам и шепнула: «Не надо».

— Я хочу, чтобы ты остановился хоть на минуту и поговорил со мной!

— Хорошо. Вот я, стою перед тобой. О чем ты хочешь говорить?

Она осеклась, ее руки безвольно упали. Я посмотрел на ее арбалет — совсем маленький, мы такой иронично называли «дамским», — его и в юбках спрятать можно. Неудивительно, что стрела застряла в горле.

— Хорошая игрушка, — кивнув на оружие, проговорил я и пошел к коню.

— Ты трус, — сказала Флейм.

Я покачал головой. Ничего нового она мне не сообщила.

— Все иногда делают ошибки, все оступаются, а ты не хочешь этого признать, потому что у тебя кишка тонка отряхнуться и идти дальше! — крикнула она.

Может, и так, Флейм, только трудно подняться и идти дальше, когда переломаны.

— Я сделала это для тебя! — в отчаянии закричала она.

Я замер, медленно сжал кулак, чувствуя, что это предпоследняя вещь, которую я могу вынести. Ты сделала это для меня. Все вы что-то для меня делаете, а когда я оказываюсь неспособным оценить по достоинству ваши жертвы, почему-то злитесь. Стало быть, ждали чего-то взамен? Признайся, Флейм: ты чего-то ждала?

— Я тебе ничего не должен, — ответил я и вскочил в седло.

— А ей ты много должен, что ли?! — Ага. С этого надо было начинать.

— Больше, чем тебе, — я развернул коня в сторону, противоположную той, куда ехали мы с Ларсом. Надо было всё-таки сделать это вчера вечером, ну да еще, я надеюсь, не поздно.

Флейм стояла на пути, широко расставив ноги и запрокинув пылающее лицо. Я подумал, что, если она сейчас упадет на колени, я могу заставить гнедого просто перескочить через нее. Но она поступила лучше. Она сказала:

— Ее там нет.

Я придержал коня.

— Откуда ты знаешь?

— Я следила за тобой, — с нажимом, будто упиваясь собственными словами, проговорила Флейм. — Я всё время шла за тобой, была рядом. Я знала, что понадоблюсь тебе рано или поздно, и ты…

— Флейм, откуда ты знаешь, что Йевелин там нет?

Ее ударило это имя — наотмашь, по зубам, хуже кулака. Она дернулась, будто в самом деле от удара. Я потрогал левую скулу, взорвавшуюся болью от прикосновения. Конь нетерпеливо фыркнул.

— Она уехала, — ломко сказала Флейм. — В тот же день. Вечером.

— Куда?

— Откуда мне знать?!

Я знаю «куда». Знаю, Йев, я знаю, где тебя искать… где ты меня ждешь. Где вы меня ждете. Что ж, я не стану обманывать ваших ожиданий.

— Не едь за мной, — сказал я. — Флейм, слышишь, не едь. Я прошу тебя. Пожалуйста.

— Эван…

— Не надо. — Если бы она сейчас разрыдалась, я бы спешился и стал утешать ее, а у меня не было на это сил. — Просто возвращайся домой, слышишь? Я прошу. Если ты правда меня… если ты хочешь мне добра. Пожалуйста.

— Куда ты… — она протяжно всхлипнула, прижала ладонь ко рту, и в ее глазах появилась обреченность. — Куда ты едешь?

Я осторожно тронул повод, пустил коня шагом. Поравнявшись с Флейм, протянул руку и легонько коснулся пальцами ее волос.

— Тебе туда нельзя, — ответил я, и это было всё, что я мог для нее сделать.

ГЛАВА 37

Прощаться больно, даже если это просто камень.

— Мне пора… любимая…

Какой-то слабый, мучительный свист — то ли изнутри, то ли извне…

— Я должен… попытаться… Ты поймешь меня, правда? Теперь уже…

Это просто камень — ему нечего ответить.

— Я всего лишь хочу… закончить твое дело. Ты помогла ему тогда… А теперь я помогу им. Обоим. Это ведь то, чего ты хотела? Помочь, чтобы… для этого?..

Ей есть, есть что ответить!.. но… «… Ристан…»

— Я постараюсь… любимая… я буду стараться изо всех… сил…

Их так мало. «… Риста-аа-а-а-ан…»

— Ты будешь гордиться… этим… очень скоро.

«НЕТ!»

Он гладит ее застывшие в мраморе волосы, целует ее вечно пустые глаза, а она кричит, кричит, кричит. «Что же ты делаешь, нет!» «Да?»

Она всего лишь мраморная статуя на собственной могиле, и ничто нельзя изменить, если он верит лишь в то, во что хочет.

— Какова цель приезда благородного сэра в добрый город Билберг?

«Быть долго и мучительно убитым бандой извращенцев», — подумал я, а вслух сказал, холодно и пренебрежительно, как пристало благородному сэру в разговоре с караулом у городских ворот:

— Частный визит.

Грузный стражник с масляными глазами, выполнявший обязанности старшего по караулу, кивнул писарю, тут же усердно заскрипевшему пером по пергаменту. Въездной досмотр в Билберге был, пожалуй, самым мягким из всех на моей памяти. Может, не последнюю роль тут сыграло то, что я в кои-то веки выглядел как приличный человек. К тому же был верхом и держался с надменностью, не позволявшей допустить, что этого коня я украл — по крайней мере, высказать подозрения мне в глаза. Более того — я обнаглел настолько, что даже не прятал арбалет. Меня о нем не спросили. Похоже, накануне Дня Жнеца в добрый город едва ли не толпами съезжались подозрительные благородные сэры, которых было велено пропускать без придирок. С одной стороны, опасная доверчивость. С другой — таким образом город обеспечивал себе безопасность от участия в междоусобицах. Потому что никто не станет отсекать кормящую его руку… А извращенцы, находившие особый шик в ежегодных оргиях, наверняка обретались по обе сторны от линии фронта в этой войне — да и в любой другой.

Отчасти чтобы заранее прояснить главный вопрос, отчасти не удержавшись от желания морально уничтожить привратника, я спросил, сохраняя всё тот же налет убийственной любезности:

— Милейший, соблаговолите поведать, как проехать к Черничному Замку.

Эффект получился ожидаемый, хотя привратник выказал меньше эмоций, чем я думал, — его масляные глазки сузились, а зрачки расширились, но улыбка не сползла с рыхлого лица.

— Езжайте прямо до Ратуши, благородный сэр, а оттуда вверх по улице Звонарей. Там и увидите.

Получив дозволение на въезд, я пересек границу города, в который приехал отдать свои долги. Это в самом деле был добрый город — по крайней мере, с виду. Чистые улицы, опрятные домики, почти все деревянные, кое-где — из красного кирпича, под веселенькой расписной черепицей. Много цветов, детей и смеющихся женщин. Прохожие улыбаются, кланяются, приветствуя друг друга. Городок небольшой — они наверняка все здесь соседи. В воздухе запах имбиря и свежесобранной пшеницы. Площадь у Ратуши — маленькая, строгой квадратной формы, с огромными песочными часами в самом центре. Песок уже почти весь вытек: в нижней части капсулы, превышающей рост человека не меньше чем в два раза, скопилась огромная желтая гора. Я вспомнил оазис снежников и на миг почти почувствовал этот песок у себя на зубах.

Я остановил прохожего вопросом, что отмеряют эти часы, и тот охотно ответил:

— Год отмеряют, милорд. Их тут поставили лет этак пятьсот тому назад, аккурат на День Жнеца. Вот как весь песок пересыпется, стало быть, год уже и минул. Люди-то тут дней не считают. Живут как живется. Раньше праздновали, а теперь просто знают, что ночь длиннее дня.

Я кивнул, глядя на эти часы. День Жнеца, совпадающий с осенним равноденствием, в старые времена, когда люди еще чтили Троих так, как положено чтить богов, был одним из величайших праздников в году. Богатые, бедные, знатные и смерды, горожане и крестьяне, все собирались вместе, забывая о сословиях, разводили костры, пели песни на забытых языках и предавались греху прямо на улицах, задабривая бога смерти. Считалось, что жизнь, которая зачинается в эту ночь, благословлена Жнецом — а что может быть более надежной защитой, чем милость и покровительство самого страшного врага? Говорили, что люди, родившиеся через девять месяцев после осеннего равноденствия, живут ровно столько, сколько сами хотят — такой у них, дескать, со Жнецом уговор. Правда, об особых долгожителях свидетельств не осталось. Наверное, рано или поздно они просто понимали, что устали.

Но теперь о Жнеце поминают редко, небрежно, а задабривать его никому не приходит в голову — сколько веревочке не виться, всё равно конец будет. Любопытно — великородные господа, чтящие одного из Троих в подземельях Черничного Замка, получают в награду благословение для своих детей?

У Ратуши я свернул направо и поехал по извилистой, круто забирающей вверх улочке, где, кроме меня, больше не было ни одного всадника, только раз навстречу проехала телега, возница которой прижал свою повозку к обочине, чтобы дать проехать благородному сэру. Сделал он это, конечно, улыбаясь.

Выехав на перекресток, я увидел Черничный Замок.

Правда, замком его можно было назвать разве что от избытка уважения — это был просто большой дом, трехэтажный, из двух симметричных ярусов, щедро обсаженный ярко-зеленой растительностью. Похожий на особняк Паулины и ее мужа в Мелодии, только чуть пошире в фасаде. Он стоял в черте города, на небольшой возвышенности, огороженный высокой, но не слишком внушительной резной решеткой, увитой мелкими белыми розами. Уже в пятидесяти ярдах от него тянулись дома — тоже богатые, хотя и гораздо менее внушительные. Их хозяева, должно быть, слышат крики людей, которые спускаются в подземелья накануне Дня Жнеца. А может, и нет.

Кстати говоря, подземелий в таких домах, насколько мне известно, не бывает. Разве что их вырывают и оснащают специально.

Во дворе Черничного Замка никого не было видно, но у ворот стояла карета. Я тронул бока коня пятками, но он вдруг заупрямился, фыркая и загребая копытами землю.

— Идем, идем, — тихо проговорил я, стараясь, чтобы голос звучал ободряюще. — Тебе там ничего не сделают. Мне вот сделают, но ты же не я, верно?

Но он не шел: только хрипел, пуская пену и мотая мордой. В конце концов, мне пришлось спешиться и тянуть его за собой. Тогда он, сдавшись, поплелся, повесив голову и тихо всхрапывая на ходу.

Карета была пуста. Рядом с ней стоял немолодой мужчина в кожаном переднике, подрезавший розы на ограде. Увидев меня, он выпрямился и тут же низко поклонился:

— Что угодно вашей милости?

Я снова посмотрел на дом. Окна, не закрытые ставнями, ярко блестели в мягком солнечном свете. Как странно: в этом доме находится ад, но ничто, абсолютно ничто не может натолкнуть на эту мысль того, кто снаружи. Так, наверное, и должно быть. Так всегда бывает: ад там, где ты его совсем не ожидаешь найти.

— Я хочу видеть леди Аттену.

Внутри тоже было совсем обычно: немного старомодно — по крайней мере, по сравнению со столичными поместьями тут слишком темно, а мебель кажется громоздкой, но, опять-таки, ничего излишне мрачного. Дворецкий сказал, что доложит его милости, и попросил меня обождать. Я остался в просторном нижнем помещении, совершенно пустом, не считая непритязательных статуй у входа и ковров, ведущих к симметричным лестницам, и развлекал себя размышлениями о том, кто такой его милость — лорд Лестере или, может быть, Шерваль. Робер, вспомнил я, так он себя тут называет. Он, должно быть, уже заждался — мне пришлось сделать небольшой крюк, огибая Кельстерское распутье — видеться с Зелеными, пусть и без Ларса, в мои планы не входило.

Дворецкий вернулся и, любезно улыбаясь, попросил меня следовать за ним. Мы прошли в западное крыло, поднялись на второй этаж. Если в доме и находился кто-то, кроме нас, они остались мной ие замеченными. Даже слуг не было видно.

Дворецкий остановился у двери в конце коридора, указал мне на нее и с поклоном удалился.

Я вошел не раздумывая. Думать уже поздно.

Шерваль, по крайней мере, честен. Его комната была черной. Настолько черной, что в первый миг, после светлой и по-провинциальному непритязательной обстановки дома, это почти шокировало. Черным было всё: мебель, ковер, потолок, стекла в окнах, стены. Впрочем, нет: стены были густо-фиолетовыми, а стекла — черными с синим. Здесь горели свечи, хотя стоял ясный день, и немудрено — в апартаментах лорда Робера было темно даже днем. Я вдруг подумал, что ему, пожалуй, казалось не так уж неуютно в подвале Урсона.

— Нортон! — сказал Шерваль, вставая из-за стола. Он что-то писал, когда я вошел, и пальцы у него были вымазаны в темно-красных чернилах.

Я слегка поклонился, чувствуя, что при всем желании не смогу выдавить улыбку.

— Монсеньор, — серьезно сказал я.

— Ты один? — он бросил взгляд мне за плечо, будто ожидая увидеть там припозднившихся Зеленых, которые, вероятно, пустили меня вперед, а сами задержались в ближайшем трактире.

— Судя по всему, — тут уж сдержать усмешку было так же трудно, как выдавить ее несколько мгновений назад. — Я понимаю, вы ждали меня пораньше и с эскортом, но не сложилось. И, если уж на то пошло, не было никакой нужны применять силу, монсеньор. Вам было достаточно сказать, что меня хочет видеть леди Аттена.

Его взгляд стал очень пристальным. А потом Шерваль улыбнулся. Так, будто я был его старым другом, которого он только что признал.

— Значит, я не ошибся, — с глубоким удовлетворением в голосе проговорил он и хлопнул в ладоши, словно ребенок. — Отлично! Просто прекрасно! Нортон! Как я рад тебя видеть.

— Где она?

— Сейчас будет здесь. Я послал за ней, как только мне доложили, что ты приехал… Поверить не могу… Ты приехал, — он засмеялся, легко и радостно, и, снова хлопнув в ладоши, восторженно покачал головой, не сводя с меня пылающего взгляда. В полумраке его глаза казались похожими на угольки.

— Я же сказала, чтобы вы… — резко сказала Йевелин за моей спиной и задохнулась.

Я обернулся.

Она опять была в белом — теперь в ослепительно-белом, странно выделяясь на фоне черной стены. И волосы снова распущены — всегда они у нее распущены, и всегда на них играют отблески света. Я отметил всё это и только тогда посмотрел ей в глаза, не зная, хочу ли, жду ли увидеть в них тот, прежний страх. Наверное, да — ведь я приехал, чтобы увидеть его. Чтобы заставить его пропасть. Чтобы слить его со страхом в моих глазах.

Хотя бы так.

— Моя дорогая! — с невероятной торжественностью сказал Шерваль, кладя руку мне на плечо; я вздрогнул, но не от его прикосновения, а от того, до чего же в этот миг он стал похож на своего брата. — Позвольте представить вам особого гостя, о котором я говорил. Он всё-таки прибыл, осчастливив всех нас… не правда ли?

Ну же, Йев… Ну, скажи что-нибудь. Сделай. Дай мне понять, что я правильно поступил. Что ты этого и хотела от меня, этого и ждала. Скажи… Пожалуйста. Скажи.

Рука Шерваля давила на мое плечо, а Йевелин смотрела мне в глаза. Без страха, без благодарности. Без презрения. Просто смотрела, мертво, пусто.

«Это ведь не Йевелин, — запоздало понял я. — Это не Йевелин. Это леди Аттена».

Но Йевелин тоже была, я чувствовал ее, видел карминовую краску на ее губах — ту самую, слышал змей в ее голосе, замечал отблески желтого света в ее волосах. Чувствовал лед в кончиках ее пальцев, когда они коснулись моего лица и заскользили вниз, будто она была слепой, а я — тем, что она пыталась узнать, понять на ощупь. Когда ее пальцы оказались на моих губах, я слабо улыбнулся — хотел, чтобы она почувствовала эту улыбку. Чтобы ощутила.

Ее глаза слабо вспыхнули и тут же погасли.

— Безумец, — еле слышно сказала она, не сводя с меня глаз. — Сумасшедший… мой… что же ты наделал?

Если бы я знал, Йев… Если бы знал, наверное, не сделал бы.

— Ты сказала, что умеешь только отнимать, — сказал я и, взяв ее безвольно обвисшую руку, положил ее пальцы себе на запястье. — Ну так отними.

Потому что, Йев, это всё, что умею я. Делать чужую игру сладкой. Не похожей на игру. Вести туда, где это станет не игрой.

Я бы сказал ей и это, если бы не Шерваль, смотревший на нас с болезненной жадностью мальчишки, подглядывающего за испражняющейся служанкой. Впрочем, уверен, Йевелин и так всё поняла — потому что ее пальцы, слабо дрогнув, медленно сжали мою руку. И когда в ее мертвых глазах появилась неуверенность, моя улыбка наконец-то стала искренней.

Шерваль снова хлопнул в ладоши — звук получился оглушительным.

— Очень трогательно, но на этом всё! — бодро сказал он. — Не надо портить предстоящий праздник. Самое интересное впереди. Нортон, ты понимаешь, что не выйдешь отсюда живым?

Вряд ли я действительно понимал, пока он не спросил. У меня мелькнула сумасшедшая мысль — отшвырнуть ее, отшвырнуть его, вырваться, наплевать на обоих… на нас… сбежать. Просто сбежать и жить дальше, всё равно как — лишь бы только… Но я ведь решил, что не сбегаю больше.

— Понимаю, — сказал я.

— Прекрасно! — воскликнул Шерваль. — Надеюсь, ты не обидишься, если я приму некоторые меры предосторожности? Твой порыв поистине не имеет себе равных, но вдруг ты до завтра передумаешь?

— Так это завтра? — вырвалось у меня. Проклятье, а я ведь совсем потерял счет дням.

— Завтра, — улыбнулся Шерваль и крикнул: — Стража!

И когда они успели появиться? А главное, где он их прятал? Ни в доме, ни снаружи я не заметил ни одного. Вошли трое. И еще, кажется, двое остались снаружи.

— Йевелин, отпусти меня, — сказал я.

Она всё еще держала мое запястье, сжимая с силой, которая озадачила бы меня, если бы я не успел к ней привыкнуть. Сжимала и смотрела на меня. Неотрывно. И что-то творилось с ее глазами… со зрачками… Они пульсировали, дрожали, как живые, дергались, сужаясь и разжимаясь, будто черный безумный демон, мечущийся в клетке васильково-голубой радужки. Мне так хотелось помочь этому зверю… выпустить его, чтобы он перестал биться о прутья своей клетки. Ей так больно, когда он это делает.

— Отпусти меня, — сказала Йевелин, будто эхом откликнувшись на мои слова. Ее рука сжалась сильнее, так, что мое запястье начало неметь. Я подумал, что она держит вовсе не мою руку. Она не знает, что это моя рука. Для нее это что-то другое. Может быть, прут ее клетки.

— Отпусти меня, — снова повторила она и вдруг взметнула глаза на Шерваля. — Отпусти, отпусти, слышишь? Отпусти… меня…

Он стоял за моей спиной, и я не мог видеть его лица, но что-то в нем, должно быть, отразилось, потому что его люди не оттолкнули Йевелин и не выволокли меня из комнаты, а все разом, будто по команде, взглянули на своего хозяина, словно собаки, ожидающие приказа.

Йевелин тоже смотрела на Шерваля. Все на него смотрели, кроме меня. Я смотрел на нее. На ее волосы, на блики света в них — это единственное, что было в ней живым. Это и ее обезумевшие зрачки, но сейчас их взгляд принадлежал не мне.

— Отпусти, — как одержимая, повторяла она, стискивая мою руку всё сильнее и сильнее, — отпусти, отпусти, отпусти, отпусти же ты меня!

Шерваль молчал. Солдаты не двигались. А я просто ждал.

— Отпусти меня! — она уже кричала, умоляюще, угрожающе, будто забыв все слова, кроме этих. — Отпусти же ты меня!

— Хорошо, — сказал Шерваль. — Хорошо.

Через мгновение нас снова осталось в комнате трое: я, лорд Робер и, кажется, Йевелин. Черная тварь по имени Аттена в ее зрачках с воем билась о голубые стены своей тюрьмы.

— Отпусти меня, — прошептала она.

— Не думал, что ты сможешь, — проговорил Шерваль. Насмешка в его голосе смешивалась с удивленным уважением. — Правда же. Нортон, что ты сделал с моей маленькой Аттеной?

Я наконец обернулся к нему. Он стоял в нескольких шагах, заткнув большие пальцы за пояс, и смотрел на нас, слегка наклонив голову. Йевелин по-прежнему держалась за меня, но теперь, кажется, только для того, чтобы не упасть. Ее била мелкая дрожь.

Я хотел ответить, что это не я с ней, это она со мной, но не успел.

Она вдруг перестала дрожать и сказала:

— Тут нет Аттены, монсеньор. Здесь только Йевелин Аннервиль.

Уголки губ брата короля дрогнули, опустились на миг.

— Это я вижу, — сухо сказал он и посмотрел на меня. — Не завидую я тебе, Нортон. Ладно. Считай это возвратом долга. На этот раз, но только на этот.

«Все мы здесь, чтобы вернуть долги», — подумал я.

— Вы отпускаете нас?

— Я тебя отпускаю, — криво усмехнувшись, ответил он.

Я понял не сразу.

— А… леди Аттена?

— Какая леди Аттена? — отмахнулся Шевраль. — Тут нет Аттены. Здесь только Йевелин Аннервиль. — Его взгляд стал жестким, а улыбка — такой жуткой, что меня едва не передернуло. Он перевел глаза на Йевелин и коротко добавил: — До Йевелин Аннервиль мне дела нет.

Наступил самый благоприятный момент, чтобы убраться отсюда как можно дальше. Я отступил назад, осторожно потянул Йевелин за собой. Она шагнула следом, не отрывая глаз от Шерваля. Он смотрел не на нее и не на меня — кажется, на обоих одновременно, и его улыбка становилась всё шире, всё нежнее, всё ужаснее. Я внезапно почти физически ощутил угрозу, исходящую от этих стен. Не от Шерваля, от стен — он отдал им всего себя, как леди Аттена отдала всю себя своим зрачкам. Ему было проще: может, стоило просто разрушить эти стены и… Но он не захочет их разрушать. Я знал, что не захочет.

И тут я понял, о чем говорил его брат. В какие игры предпочитает играть злое дитя.

Мне вдруг стало трудно дышать.

— Нортон, — ласково позвал Шерваль, когда я уже переступил порог.

Я застыл, стоя уже одной ногой на свету, держа в мокрой ладони дрожащие пальцы Йевелин, которая уже стояла на свету вся. Это было так похоже на ту ночь в степи, когда он позвал меня… а я обернулся…

Шерваль смотрел на меня, и за его спиной были черно-синие витражи.

— В следующий раз, — очень мягко проговорил он, — нам не понадобится леди Аттена.

«Хрен тебе, а не следующий раз», — от всей души подумал я и, быстро шагнув назад, захлопнул дверь.

В коридоре снова было пусто. Я помчался вниз, волоча Йевелин за собой: она шаталась на ходу и спотыкалась, будто пьяная. Добравшись до парадного входа, я с силой толкнул дубовую дверь, впуская в коридор поток дневного света. Мой гнедой по-прежнему стоял у ворот — почему-то в конюшню его не увели. Я рывком обхватил Йевелин за талию, поднял, усадил на коня, вскочил в седло позади нее. Она покачнулась, и я прижал ее к себе. Тогда она тихо вздохнула и откинула голову назад, мне на плечо. Я подумал, что она потеряла сознание, но ее глаза оставались широко открыты. А зрачки, в которые светило солнце, были крохотными, как острия иголок.

Мы мчались галопом, едва не загнав коня, и широкая юбка белого платья Йевелин, развеваясь на ветру, хлестала меня по ногам. Когда добрый город Билберг и фиолетовые стены Черничного Замка остались в десятке миль позади, Йевелин подняла тяжелую голову и, не глядя на меня, без малейшего выражения сказала:

— Ты спас меня. Мой прекрасный рыцарь проник в башню, убил дракона и спас меня. Теперь я должна выйти за тебя замуж.

Я думал, что засмеюсь, но почему-то не стал. Придержал коня, наклонил голову и ткнулся лицом в ее волосы. Они пахли как-то странно. Как будто кровью.

Я убил дракона, Йев? Наверняка можно сказать, только если посмотреть тебе в глаза… но я не хочу. Не хочу и не стану. Нет.

Мы стояли посреди пустой проселочной дороги, вокруг щебетали птицы. Солнце уже клонилось к закату. А я вдыхал кровавый запах волос Йевелин и жалел, что она не позволила мне умереть именно так.

— Не получилось, да? — много времени спустя прошептала она.

— Мне всё равно, — честно ответил я.

Тогда она обернулась и посмотрела мне в глаза.

ГЛАВА 38

Третий отделился, и теперь они были вдвоем.

Он думал, что третьего придется убить, хотя не понимал, почему — сначала. Третий не стоял между ним и тем, за кем он шел, но это только на первый взгляд. Вскоре стало ясно, что третий тоже идет за этим человеком, значит, третий мешает. Убирать с пути его не пришлось, но, возможно, придется. Когда их пути разошлись, он впервые понял, что те, кто стоят МЕЖДУ, иногда об этом знают.

Но потом третий свернул в сторону, из которой не тянулся запах того, за кем он шел, и они остались вдвоем: он и она. Вдвоем, но не вместе: он шел, и она шла, и никто никому не мешал — у них были разные те, за кем надо идти. Только потом он понял, что они не совсем разные.

Они пахли почти одинаково. Только ее запах был слаще. Так пахло, когда он убирал стоящих МЕЖДУ.

И эти запахи — того, за кем шел он, и той, за кем шла она, — были не просто похожи: были рядом. Так близко, что порой сливались в один, и он не мог разобрать, где чей. Кто пахнет так, чтобы ему хотелось жить.

И потому они шли вдвоем: не вместе, но вдвоем. И это было нехорошо. Он чувствовал, что это нехорошо, но не мог понять почему. Его не волновало почему. Он только видел ее змей и чувствовал странную, неведомую дрожь в глубине своей пустоты, когда они шипели. Но это случалось всё реже и реже.

Потом она остановилась, хотя они не умели останавливаться, и провела железными пальцами по его груди, и ржавая крошка посыпалась вниз. И он впервые за свою нынешнюю жизнь посмотрел не туда, откуда чувствовал запах, за которым обязан идти.

С тех пор они были вместе и вдвоем.

— Боги, Эван, — сказала Линнетт. — Это ты.

Я давно привык к этой фразе, к разнообразию интонаций, с которыми ее произносили, но на сей раз она меня покоробила. Может быть, потому, что я не знал женщину, которая это сказала. А она не знала меня. Мы не знали друг друга, только делали вид — оба, и она и я, потому что так правильно. Почему-то мы были в этом уверены. И ее «Боги, Эван, это ты» звучало так, как должна звучать изумленная реплика в постановке хорошего столичного театра в исполнении опытной талантливой актрисы, которая почти верит сама в то, что говорит. «Боги, Эван, это ты».

— Ты отлично выглядишь, — искренне сказал я, хотя слово «отлично» здесь было совсем неуместно. Она очень изменилась — накачала мышцы, немного располнела, коротко остригла волосы, в лице и глазах появилась жесткость, которой там никогда не было. В лице и глазах ее сестры — да, но не в ее глазах. Я вспомнил, как скрутил ее в лесной хижине под Арунтоном во время нашей последней встречи. Теперь она с тем же успехом скрутила бы меня. Я тоже изменился, и не в лучшую сторону, в отличие от нее.

— А ты нет, — словно в ответ на мои мысли проговорила Линнетт и перевела взгляд на Йевелин. — Мы тебя уже и не ждали.

«Ох, проклятье, я могу уйти», — мне очень хотелось так ей ответить, но я дал Йевелин слово. Это была ее идея — всё-таки вернуться в леса. Вместе с ней. Не знаю, на что она, холеная провинциальная аристократочка, рассчитывала в этой ситуации, но переубедить ее оказалось невозможно.

— Ты пришел ко мне, — сказала Йевелин, когда я пытался вдолбить ей, что большей глупости предложить невозможно. — Теперь я пойду за тобой.

Этим она меня сразила. Уж не считает ли она, что леса для меня — то же, чем был для нее добрый город Билберг?! Да, она так считала и, как я теперь начинал понимать, не без оснований. Возможно, это была маленькая месть с ее стороны: теперь я примерно представлял себе ее чувства, когда она вошла в черную комнату Шерваля и увидела там меня. Особенно отчетливо я ощутил это, видя холодный, изучающий, почти бесстрастный взгляд Линнетт, которым она бесцеремонно окинула Йевелин. Мне показалось, в этом взгляде все же скользнула неприязнь. Неудивительно — несмотря на простую мужскую одежду, в которую Йевелин по собственному же настоянию переоделась еще до того, как мы двинулись на восток, от нее так и разило высоким происхождением, утонченным воспитанием и неприкрытым сволочизмом людей ее породы. И руки, ее руки, такие большие и сильные, сейчас казались тонкими и маленькими, почти немощными. Я только теперь заметил, как сильно на них выступают вены.

— Но ты вернулся, и, я вижу, не один, — сказала Линнетт, и в ее голосе отчетливо прозвучал холодок.

Я снова взглянул на Йевелин. Она стояла прямо, заложив большие пальцы за пояс, — как Шерваль тогда, в Черничном Замке… Ее голова была вскинута, волосы подобраны (я впервые видел ее не с распущенными волосами, и это тоже меня коробило), а в глазах не отражалось ничего, кроме холодной, жесткой любезности, которая могла в любой миг перейти в слишком хорошо знакомую мне змеиную вежливость. Линнетт посмотрела на меня, потом опять на Йевелин, и опять на меня — долго и слегка непонимающе. Я снова подумал, что теперь слишком хорошо знаю, как Йевелин приходилось смотреть на меня, стоя об руку с Шервалем. Боги, как же это было хреново.

— Линнетт, где Грей? — спокойно спросил я.

Линнетт вздрогнула и вдруг превратилась в ту робкую, услужливую девочку, которая подливала мне вино две тысячи лет назад и которая отличалась от других только тем, что очень неплохо стреляла на больших расстояниях. Сейчас арбалета при ней не было. Но глаза на минуту стали теми же.

— Грей возле Парадиса, — покорно ответила она. — Ближе к центру. В последние месяцы Зеленые стали стягиваться на запад, тут одни недобитки остались.

— Ясно. А вы когда думаете стягиваться на запад? — Она закусила губу, моргнула, отвела взгляд. Так, ну, что еще за сюрпризы?

— Надо Роланда спросить, — наконец ответила она.

Вокруг нас сновали люди — группа как раз разбивала временный лагерь. Место хорошее: вроде бы глушь, но, если ломануться через короткий отрезок чащи, можно быстро выйти к дороге. Конный там не пройдет, а по деревьям пробраться не так уж трудно. Белкой быть лучше, чем волком. Поляна могла вместить человек двадцать, столько их тут и было, и ни одного знакомого лица. Только Линнетт — и еще парень по имени Серч, который меня узнал, когда я аккуратно наводил справки о партизанах в ближайшем городе. Помнится, ситуация тогда до того напоминала случай в степи, что подобная параллель мне совсем не понравилась. Впрочем, тут мне бояться нечего. Я ведь возвратился домой. Да?

Но это второе совпадение меня уже по-настоящему обеспокоило.

— Роланд? — повторил я. — Здесь?

— Здесь, — кивнула Линнетт, и в ее глазах снова появилась сталь. — Недавно. Но он очень вовремя подоспел. Когда Грей уехал в Парадис, командовала Арлетт, а после ее смерти…

— Арлетт умерла, — сказал я. Это было бестактно, но иначе я не смог бы в это поверить. Я почему-то не верил, что они тоже могут умереть. Что они умеют умирать. Ребята, со мной же вы никогда не умирали.

Линнетт сухо кивнула, ничего не сказав, и я подумал: а так ли давно она изменилась? Может быть, ей просто пришлось. Может, у нее просто не было выбора. Разве он есть хоть у кого-нибудь из нас?

— Ну, что ж, раз Роланд здесь, мне не помешает его увидеть, — обреченно сказал я и вздрогнул, когда Йевелин вдруг тронула меня за ладонь. Просто прикоснулась — одними пальцами, и меня обожгло этим прикосновением. Я круто обернулся к ней, но ее лицо оставалось всё так же снисходительно-любезным.

«Йев, а каким было мое лицо, когда ты вошла в комнату сэра Робера и увидела меня?»

— Да, конечно, — сказала Линнетт. Почти равнодушно.

Мы шли по строящемуся лагерю, и никто не обращал на нас внимания. Ребята работали быстро и слаженно, побросав оружие в кучу посреди поляны. Человека к этой куче почему-то не приставили. Эх, Роланд, неужели жизнь тебя ничему не научила? Несколько раз на нас с Йевелин бросали заинтересованные взгляды, но на мне они дольше мгновения не задерживались, а на Йевелин мужчины посматривали так, как я сам смотрел на нее, увидев впервые. Я для них интереса не представлял. Я не знал их, а они не знали меня. Этот Серч оказался не из болтливых. А может, ему просто было велено молчать…

Командирскую палатку уже разбили — у самого края поляны, возле чащобы сходящихся деревьев. У входа сидел конопатый мальчишка лет четырнадцати, усердно чистящий тяжелый двуручник. Запредельный, Роланд завел себе оруженосца. Он пробыл с Саймеком слишком долго.

Мне не следовало входить, но я вошел. Йевелин осталась снаружи — мне не понадобилось просить ее об этом. Даже смотреть на нее не понадобилось.

Впрочем, вряд ли ее присутствие сделало бы хуже. Потому что хуже просто некуда.

Там был не только Роланд. Там были еще Юстас и Флейм. Они пили. Все втроем, сидя вокруг перевернутой бочки. Кажется, более негармоничной компании я в жизни не видел. Роланд не любил Юстаса, Юстас насмехался над Флейм, Флейм немножко презирала Роланда. А сейчас они сидели едва ли не голова к голове, будто заговорщики, и молча пили. Вряд ли эль.

Услышав шум, они одновременно, будто по команде, подняли головы. Все трое сжимали ручки кружек, а Юстас — еще и гриф своей лютни, кажется, больше инстинктивно. Я посмотрел на них — на каждого поочередно. Они были пьяны. Не знаю, когда они успели надраться, что делали здесь, почему не разбивали лагерь вместе со всеми — и почему Линнетт ничего мне не сказала.

Может быть, потому, что это здесь успело стать чем-то привычным?

— Ух ты, — сказала Флейм. — Смотрите, кто пришел.

Роланд и Юстас смотрели. Молча. Первый с какой-то глухой, отрешенной злобой, второй — со слабым удивлением. Только и всего.

Флейм никак не смотрела — она просто была пьяна. Очень пьяна.

— Однако шустро же ты пере… пе-ре-дви-га-аешь-ся, лю… бимый! — еле выговорила она и вдруг стала подниматься. Юстас шикнул на нее, но Флейм только отмахнулась и вцепилась в край бочки. Чуть постояла, пошатываясь, подняла голову, глупо улыбнулась. — Смотрите-ка… уже не стою… ха… А я тут только три дня. Да, три… три? Роланд… три, прав… да? А ты уже… гляди… смотался к своей шалаве… и уже здесь… ко мне… вернулся ко мне?

— Флейм, сядь, — попросил Юстас. Он цедил слова, и я видел, что он даже вполовину не так пьян, как она. Он протянул к ней руку, но она тут же вырвалась и, снова покачнувшись, зло выкрикнула:

— Лапы убери, скотина! Всем вам тут только и надо… что меня трахнуть! Знаю вас! — она развернулась ко мне: ее лицо пылало, а глаза были невыносимо большими и темными, хотя она никак не могла сфокусировать на мне взгляд. — Только Эван не хочет меня трахнуть. Да, Эван? Нет, ну что такое… я хочу, чтобы он меня трахнул… а меня готовы трахнуть все… кроме него! — она врезала кулаком по бочке, кружка подпрыгнула и завалилась набок, остатки вина выплеснулись Флейм на колени. Она отступила, перевернув ящик, на котором сидела, и двинулась ко мне, слепо и упрямо, будто живой мертвец. Черные пряди облепили ее лицо. Смотреть на нее было почти страшно. Я подумал, что не знаю, что сделаю, если она дотронется до меня.

— Флейм! — Юстас вскочил, схватил ее сзади за плечи. Она попыталась вырваться, осыпая его бранью, но с пьяной Флейм не мог справиться даже Юстас.

— Пусти! Кретин! Всё равно тебе не дам! Хоть сдохни, а не дам! Я только Эвану дам! Эван!.. Ну… ну иди сюда… я так тебя… Пусти, твою мать!!

Я молча отступил в сторону, Юстас выволок ее из палатки. Только когда ткань за ними опустилась, я вдруг понял, что они оба наверняка видели Йевелин. А она видела их.

— Сука! — закричала Флейм снаружи. Послышался недолгий шум борьбы, и больше она не кричала.

Я подошел к бочке, за которой, запустив пальцы во взъерошенную шевелюру, сидел Роланд, и без приглашения сел на ящик. Ноги меня почти не держали.

— Что вы пили-то тут? — после долгого молчания спросил я.

Роланд оторвал одну руку от головы, взял кувшин, плеснул в пустую кружку Юстаса, стоявшую напротив меня, потом долил себе. Мы молча выпили. Это оказалось отвратное красное вино, от которого меня почти сразу затошнило. Сколько они выпили, я уточнять не стал.

— Что ты здесь делаешь? — спросил Роланд, не поднимая головы.

Я ждал этого вопроса. Ответа на него у меня не было, но я его ждал.

— Я домой приехал, — очень тихо ответил я, хотя знал, что это неправда. Давно уже неправда.

Роланд шумно и жадно отпил из кружки, утер губы тыльной стороной ладони, по-прежнему не глядя на меня.

— Слушай, — сказал он. — Если бы ты был командиром отряда, и к тебе пришел человек, который чуть не на твоих глазах увел группу людей своего союзника… а потом, проникнувшись доверием другого своего союзника, освободил Шерваля… и вместе с ним перебил половину гарнизона… ты бы что с таким человеком сделал?

Проклятье. Проклятье, проклятье, всё ведь было совсем не так! Конечно, для Роланда это было именно так, но…. люди Саймека сами пошли за мной, а Шерваль… Роланд, ты ведь не дышал запахом Урсона? Он не прижимал тебя к зубцу стены и не лапал тебя своими гадкими маленькими руками. Твою мать. Как тебе это объяснить?!

Это нельзя было объяснить, потому что правдой все это было только для меня. А для Роланда правда то, что он только что сказал. И возразить на это нечего.

— Я ни на что не претендую, — сказал я и понял, как глупо это звучит, еще до того, как Роланд поднял голову и посмотрел мне в глаза. Со всё тем же отрешенным, бессильным гневом.

— А на что ты, мать твою, мог бы претендовать, а? — его глос зазвенел — никогда раньше я не слышал в нем таких нот… — Ты шлялся хрен знает где полтора года, а когда вернулся, от тебя одни проблемы! С кем бы ты ни столкнулся. Проклятье, Эван, ты бы уж определился, чего хочешь. Мог вернуться тогда, сразу, когда люди Рича с тобой пошли — да я и сам бы, может, потом пришел, Жнец знает… Но что же ты сбежал-то опять?!

— Я не сбегал!

Да? Оставил людей, которые мне доверяли, на растерзание неубиваемой груде ржавого железа и отправился на благородные и романтичные поиски моей второй половины — это как называется?

— Ну и сидел бы там! Жнец уж с тобой! — зло выплюнул Роланд. — Народ успокаиваться стал опять, понемногу… а ты приперся к Урсону. Заварил там эту кашу, Шерваля выпустил. За каким хреном? Так нет бы потом с ним и дальше брататься — твое дело! Чего ты обратно поперся? Здесь ты зачем? Что ты сейчас сделаешь? Мало еще наделал, что ли? Уводить тут некого — народу и так мало, ценных пленников нет, ну, что бы еще?.. Может, меня теперь убьешь, как Ларса?

Это было уже слишком.

— Я его не убивал!

— Знаю. Флейм. Только сделала она это из-за тебя. И вот не знаю теперь, правильно ли она поступила…

У меня пересохло в горле. Можно было смочить его вином, но это как-то не пришло мне в голову: я просто сжимал кружку двумя руками и смотрел на Роланда, а Роланд смотрел в стол.

— Всё… совсем не так… Ларс… он… был человеком Шерваля…

— Здорово, да? — со злобой бросил Роланд. — Человеком Шерваля был Ларс, а выпустил его ты. И от Ларса за последние два года было немало пользы. А от тебя ничего, кроме вреда!

Он умолк, будто сам испугавшись того, что сказал, и вскинулся на меня. Я смотрел молча. Мне было нечего ответить.

— Эван, не знаю, где ты был те полтора года, но что-то они с тобой сделали. Ты как вернулся, только беды одни приносишь. Понимаешь, твою мать, или я недоходчиво объясняю? Раньше… без тебя представить невозможно было… что и как… А теперь мне уже страшно становится… Я ведь из-за тебя был вынужден уйти от Саймека. Еле ноги унес — они были уверены, что я тебе помог. Я не знаю, что от тебя ждать. Тебя здесь никто не знает. Твое имя начинают забывать. У них вон, новый герой — Олдос Парек, а как Зеленые его зарубили, вообще мучеником стал. Ты бы, что ли, стал мучеником? Всё равно бы больше проку было.

Стал бы. Эх, Рол, стал бы с превеликим удовольствием. Да только ни король Гийом, ни Шерваль, ни Йевелин мне такой любезности оказать не пожелали.

И ведь он прав. Проклятье, прав на все сто. Когда-то они не могли без меня, они шли за мной, им хотелось идти… но те времена миновали. Времена, когда я знал, куда их веду. Или думал, что знаю. Но пока я так думал, все получалось. Их вера в меня делала больше, чем когда бы то ни было мог сделать я сам. И вот теперь я снова веду… только, как оказывается, то в болото, то в зыбучие пески… то в кипящее озеро посреди серой пустыни… Кому-то из них это может и понравиться, но мне там места нет. Как я могу вести туда, где мне нет места?

Я подумал про Йевелин, про ее стиснутые руки, обезумевшие твари-зрачки… Это было быстро и казалось так легко. Но, боги, как же на деле это было трудно. Почти невозможно.

— Роланд, пожалуйста, — я услышал свой голос будто издалека и увидел, как Роланд вздрогнул. — Я хочу просто попытаться еще раз, последний. Это же всё, что я умею. Я…

— Ты этого больше не умеешь, — мрачно сказал Роланд и отодвинулся от бочки.

Я сглотнул застрявший в горле ком.

— Я научусь чему-нибудь другому. Буду просто рядовым… как… — он метнул в меня яростный взгляд, видимо, как и я, вспомнив отвратительно похожую ситуацию в пещерах Саймека, и слова замерли у меня на губах. — Проклятье, Роланд, ты же знаешь, что с тобой я так не поступлю! Ты всегда знал мое отношение к Саймеку! А Урсон был мне никто!

— Я тебе тоже никто, — проговорил Роланд, и я понял, что это правда.

Прошлое… оно… такое хрупкое. Его как будто и нет. Долгие годы я говорил себе, что его нет — что не важно, где и кем я родился, что из себя представляет моя мать, почему я решил ненавидеть то, что отказалось меня любить — и в конце концов, когда я уже поверил в это, оказалось, что прошлое — это что-то большее… Что-то, потерю чего ощущаешь, только когда поздно поворачивать назад. Я слишком многое принимал как данность — только потому, что, мне казалось, слишком многое меня отвергло. У меня отобрали игрушки, принадлежавшие мне по праву, — и я решил, что другие игрушки принадлежат мне так же безоговорочно, как те, первые… И я защищал их… Пока я защищал их, всё было хорошо. А потом я не смог. Мои игрушки умирали, им выпустили кишки, и они умерли, а одной из них прострелили горло арбалетным болтом, а еще одну сейчас, наверное, рвало за палаткой… Рвота течет по ее лицу, смешиваясь со слезами, и я не могу ее защитить. Я могу только ломать чужое, но не защищать свое.

Как Йевелин. Ты заразила меня, Йев, ты, ты…

Мы ведь здесь ради тебя.

Ради тебя, так же как я был ради себя в Черничном Замке… Хотел убить дракона… стать рыцарем твоего сердца… А здесь мы кого убьем, Йев? Кого мы здесь убьем?

— Так что же, мне уйти? — спросил я.

Роланд заколебался. Было очень просто для него сказать мне это тысячью разных слов, но одним — кажется, нелегко. Что ж, я его понимал.

— Хорошо, — проговорил я. — Уйду.

Он просто кивнул — коротко и устало. Мне вдруг стало смешно и горько.

— А что, Рол, — легко улыбнувшись, проговорил я. — Ты ведь всегда хотел занять мое место. Ну и как тебе? Нравится?

Он не улыбнулся в ответ.

— В твоем месте нет ничего хорошего, Эван.

— Это я знаю, — усмехнулся я, хотя мне вдруг отчего-то стало больно. И боль сделалась почти нетерпимой, когда Роланд, помолчав, вполголоса добавил:

— К тому же я не занимал твоего места. К сожалению для меня, это попросту невозможно.

«Не только для тебя, Рол», — подумал я, но не сказал этого вслух.

ГЛАВА 39

Хлопок крышки стола взрывает размеренную тишину. Птицы бьют крыльями, боясь взлететь, но оставаться больше нельзя.

— Как исчез?! Когда?! Безымянный! Как вы допустили?!

На это нечего ответить. На это можно улыбнуться с горькой насмешкой, но ответить — нечего.

Хлопок перевитой пачки бумаг о мраморный стол.

— Ты лучше вот это почитай. Он писал это, похоже, последние несколько лет. Нам следовало внимательнее следить за тем, как он проводит вечера.

— Он говорил, что пишет апокриф…

— Именно. Именно апокриф, что же еще? Ты почитай, почитай. Что он говорит о Проводниках.

— Что-то новое?

— О да. Особенно на последних двух страницах.

— Какое это теперь имеет значение…

— Прочти.

Снова хлопок свертка о стол — раздраженно.

— Ты послал за ним людей?

— Нет.

— Нет?!

Мягко, терпеливо, скорбно, ласково:

— Джевген… Внешний мир полон опасностей. Преподобный Ристан стар, слаб и немощен. Говорят, снаружи идет война… я не уверен, что он об этом знает.

— Думаешь…

— Разумеется, наш долг найти его, прежде чем с ним случится несчастье… но пока лучше стоит подумать о том, кто заменит Преподобного, если нас постигнет неудача.

— Зачем он ушел?

Твердо, нетерпеливо, сухо, жестко:

— Я думаю, он хочет найти их первым.

— Какая чушь…

Краткий хлопок ладонью по свертку мятых бумаг.

— Прочти.

Я не увидел у входа Йевелин и на мгновение испугался. Не знаю, чего — что она ушла или ее убили, или что здесь побывала Стальная Дева — всё это было одинаково глупо, и вероятности всего этого я не мог бы с полной уверенностью отрицать. Но потом увидел Юстаса — он сидел в стороне и немелодично бренчал на своей лютне, свесив голову на грудь, — подошел к нему и коснулся его плеча.

— Где Йевелин?

Он поднял голову. В палатке он показался мне почти трезвым, но оказалось — только по сравнению с Флейм. Его взгляд плыл под упавшими на глаза спутанными прядями волос, а лицо приобрело синюшный оттенок. Он слегка повел плечами, будто ему было неприятно мое прикосновение, и я убрал руку.

— Жнец ее знает, — внятно и будто бы со значением проговорил он, перестав терзать струны. — Видать, на Флейм было не шибко приятно смотреть. Да, и Флейм ее обблевала. Знаешь?

— Замолчи, — вырвалось у меня.

— Не надо было тебе ее сюда приводить, Эван, не надо, — со слабой, невыносимой улыбкой, которуя я уже видел на его лице, проговорил Юстас. — Не надо… Она убивает всё, чего… касается. Всё, к чему прикасается. — Он вдруг вскочил с резвостью, которой я от него не ожидал, и, схватив меня за рукав, притянул к себе, дохнул в лицо перегаром. Лицо у него будто бы плыло, и улыбка плыла, как и взгляд. — Скажи-ка, а к тебе она прикасалась?.. А?.. Так вот… она умеет… ну, это она тебе уже делала? А?! Ну скажи!

Я оттолкнул его, совсем несильно, и он рухнул навзничь, смешно, нелепо и, наверное, болезненно. Я пошел прочь, не оборачиваясь.

— Попроси, чтоб сделала! — донесся до меня слабый голос Юстаса, — Попроси… теперь-то уж что… Она одна так умеет!

Лагерь уже был разбит, солдаты разводили костры, чистили оружие, понемногу располагались на ночь. Я не нашел Йевелин и, стараясь не паниковать, спросил у одного из ребят, где Линнетт. Он указал мне на палатку. Там я нашел ее — ее и Флейм.

Моя несчастная брошенная возлюбленная лежала на боку, подтянув колени к груди и отвернувшись к стене. Ее трясло, несмотря на меховое покрывало, которым ее укрыли. Линнет сидела рядом и смотрела на нее. Когда я вошел, она встала, и в ее взгляде было еще больше враждебности, чем раньше.

— Где она? — еле слышно спросил я.

— Я сказала, чтобы она уходила, — спокойно ответила Линнетт. — Ей нельзя здесь быть. Она сказала, что пришла к тебе. И уйдет с тобой. Должно быть, ждет где-то вне лагеря. Она и правда не уйдет без тебя, — ее голос на миг дрогнул. — Я это… видела.

— Эван…

Надо было выскочить вон, но ноги у меня вросли в землю. Ее голос звучал так слабо… так… беспомощно… отчаянно… как будто ей больше не на кого и не на что было надеяться в жизни, кроме меня.

Я смотрел, как она перевернулась на спину, приподнялась на локтях, потом попыталась убрать мокрые волосы с лица. Линнетт хотела снова ее уложить, и тогда она заплакала. Тихо и очень горько. Блестящие ручейки бороздили ее исхудавшее лицо, а я пытался вспомнить, как целовал его… эти веки, губы, скулы… пытался — и не мог. Как будто это было не со мной. С кем-то, кем я никогда не был.

— Она тебе сказала? — прошептала Флейм, глядя на меня и больше не пытаясь встать. — Сказала?

Сказала что?.. Я не понимал и почему-то не решался переспросить.

Может быть, боялся услышать ответ?

— Сказала? Она тебе сказала?

— Флейм, успокойся, — снова попыталась Линнетт, поглаживая ее по взъерошенным волосам, но она вдруг вспыхнула и, сев, снова спросила, уже почти громко:

— Она сказала тебе или нет? Про нас? Сказала?! «Про нас»? Кто это «мы»? Ты и я? Или… нет… ты и Йевелин не можете составлять «мы»… Каким образом?..

— Флейм…

— Пусти! — выдохнула она и откинула покрывало. Я увидел, что ниже пояса на ней ничего нет, но это отозвалось во мне не возбуждением, а мучительным, ноющим страхом в горле. — Она не сказала тебе! Ничего не рассказала! Да? Ну так спроси ее! — в этом крике было столько торжества и столько муки, что на миг я утратил чувство реальности происходящего. Дым чадящего факела у входа в палатку просачивался внутрь, ел глаза, Флейм плыла, утекала, таяла, и ее крик был будто бы чем-то отдельным, цельным, самодостаточным… — Просто спроси ее! И послушай… что она ответит! Просто! Послушай!

— Пошел вон! — круто развернувшись, вдруг в ярости закричала Линнетт.

Повторять дважды мне не пришлось.

Ночь была холодной, но мягкой, сочной; сладко пахла сухая трава, небо мигало звездами, оглушительно стрекотали сверчки. Я шел мимо тихо потрескивающих костров, негромко переговаривающихся людей, которые меня не знали, и чувствовал себя таким одиноким и чужим, как никогда прежде. На миг я остановился и поднял лицо к небу, и мир вокруг меня исчез, а может быть, я исчез для него — не думаю, что есть какая-то разница.

Я нашел бы Йевелин быстрее, если бы звал ее. Но я не звал и немного побродил по кустарниковым зарослям, прежде чем увидел одинокую фигуру, сидящую спиной к дереву, охватив колени руками.

— Йев, — сказал я, и она вздрогнула, но ничего не сказала.

Я сел рядом с ней, спиной к тому же дереву, и тоже охватил колени руками. Гул голосов здесь не был слышен, только сквозь низкие заросли виднелись красноватые огоньки костров. От земли тянуло сыростью.

— Как сходил? — вполголоса спросила Йевелин, не оборачиваясь и не касаясь меня.

— Как думал, так и сходил. Всё-таки не надо было нам сюда приезжать.

Я старался, чтобы в голосе у меня не было упрека, но, кажется, ничего не получилось. Йевелин промолчала. Я попытался представить себе ее лицо и не смог.

— Ты ничего не хочешь мне рассказать? — помолчав, тихо спросил я.

— Я тебе уже всё рассказала, — быстро ответила она. Слишком быстро, чтобы я мог ей поверить.

— Всё? Точно всё?

— Ты считаешь, того, что ты уже знаешь, мало?!

— Не уходи от ответа.

— Я всё тебе рассказала.

Мы снова помолчали. Я попытался нашарить на земле какую-нибудь веточку, но ничего подходящего не нашлось. Алые огоньки в просветах чащобы плакали от одиночества.

И тогда я понял, зачем мы приехали сюда. Зачем я вернулся в дом, которого у меня никогда не было, в мою крепость без стен и ворот. И зачем Йевелин пошла за мной.

Мне было страшно, но я зашел слишком далеко, чтобы отступать.

— Давай-ка поиграем, — сказал я, и она содрогнулась.

Тебе уже снова страшно… как и мне?.. Йев…

— Что?

— Давай поиграем, — повторил я, глядя на огни. — Помнить? Мы играли в замке твоего мужа. В ответы. Ответы без вопросов. Ты мне рассказала… про цапель…

— Чего ты хочешь? — в ее голосе был почти тот же ужас, что когда-то в глазах. Я быстро повернулся к ней, схватил за плечи, развернул к себе. Она нерешительно попыталась высвободиться, и тогда я взял ее лицо в ладони. Ее кожа была холодной, как моя, а глаза блестели в темноте, и в них был уже совсем другой страх.

— Теперь можно будет задавать вопросы, — ответил я.

Мне показалось, я ощутил, как ее щеки вспыхнули под моими руками. Йевелин слабо мотнула головой, будто пытаясь протестовать, но я не собирался отпускать ее. В Черничном Замке нас обоих отпустил Шерваль, но здесь нет Шерваля, и нас некому отпустить.

Мой ад страшнее, Йев, потому что в нем нет других демонов, кроме нас.

— Что ты сделала Юстасу?

— Он…

Я ударил ее. Наотмашь, со всей силы. Пощечина вышла оглушительно громкой. Не дав Йевелин опомниться, я снова схватил ее лицо в ладони и встряхнул, заставляя смотреть мне в глаза. Флейм, голая от пояса и ниже, мокрая от пота и слез, плясала в зрачках Йевелин, вызывающе, похотливо, жутко, как ее фантом, которого вытащил из листа пергамента сын моего жреца…

— Отвечай, что ты сделала Юстасу!

— Н-ничего! Я… я просто… его… с ним…

— Ты знала его до того, как он приехал в Даллант?

— Да, — она всхлипнула, моргнула, но Флейм, мокрая, злая, не исчезла из ее зрачков, — Я ехала тогда… из Билберга… встретила его в постоялом дворе… где-то в Порталессе.

— Ты переспала с ним уже тогда?

— Да…

— И попросила приехать к тебе в Даллант?

— Д-да…

— Ты сказала, что ты замужем? Или хотела посмотреть, как твой муж отдаст его своим собакам?

— Йй-я…

От новой пощечины из носа у нее брызнула кровь. Я снова не дал ей отстраниться и притянул к себе еще теснее, так близко, будто собирался поцеловать… но я ведь не собирался.

— Эван… — она почти плакала, а кровь, черная в слабом свете звезд, текла ей на верхнюю губу — Я же не знала тогда…

— Он влюбился в тебя, — больше для себя, чем для нее, еле слышно сказал я. — Он же влюбился в тебя без памяти. Как Куэйд и… почему ты приказала Куэйду убить Дарлу? — не знаю, почему я спрашивал — я знал, знал, что она просто любит убивать, любила… любит, любила… — Что ты сделала с Флейм?

Она вдруг рванулась всем телом, будто дикая кошка, выгнулась, вывернулась из моей хватки. Я бросился за ней, повалил на землю, подмял под себя. Она вырывалась, извиваясь всем телом, шипя от ярости, исцарапала мне всё лицо, а когда я наконец перехватил ее руки и придавил, не давая шелохнуться, щелкнула зубами у моей шеи, возле самой артерии. Я сжал ее крепче, мы замерли, тяжело дыша, прижавшись к земле, и со стороны, должно быть, казалось, что мы оба только что испытали бурный и истощающий оргазм. Я смотрел в ее лицо, исказившееся, прекрасное, жуткое, вымазанное в крови и грязи, с безумно расширившимися глазами и зрачками, в которых танцевала Флейм. Светлые волосыЙевелин растрепались и рассыпались по сухой траве, и мне вдруг на краткий, слепящий миг захотелось намотать их на кулак и драть, пока она не завоет от боли. Так, как выла, подняв мертвое лицо к небу, моя Флейм.

— Что ты с ней сделала? — спросил я, хотя уже знал ответ.

— Что я с ней сделала! — в ярости закричала Йевелин и снова рванулась в моих руках, а потом, бессильно откинувшись на землю, улыбнулась окровавленными губами и хрипло закончила: — То же, что со всеми. Со всеми вами.

Нет… ты с ней?.. нет…

Флейм, обхватывающая ногами тело Ларса… их движения вместе, синхронно, в ритм… я, опускающий тело Ларса в неглубокую могилу… белое оперение без капельки крови… без единой… капли крови… белые перья мертвых цапель, белые-белые, без единой капли крови…

И с Ларсом… с Ларсом тоже?… ты… и потом они вместе… видя друг в друге тебя… Йев…

Ты спала с Юстасом… с Ларсом… ты спала с Флейм… со всеми… они все влюбились в тебя, и их всех ты свела с ума… Им всем ты сделала так больно… пусть они и не всегда знали, что это — ты. Ларсу пришлось проще — ему всегда плевать было на таких, как ты, и сам факт того, что тебе это просто удалось, о многом говорит. Но Флейм… она же такая слабая. Ларс слабый и Флейм слабая, и Юстас слаб, и Куэйд с Дарлой, и все твои мертвые мужья, и все, кого ты убила или кто продолжает убивать тебя, все так слабы, а я слабее всех… Йев, я слабее всех… почему же сейчас я сдавливаю твое горло, не желая слышать твоих хрипов, чувствовать, как твои пальцы скользят по моим рукам, будто просят их сдавиться сильнее… и отпустить тебя…

…Отпусти меня…

…Отпустить тебя, раз этого не может сделать никто другой.

Я с трудом разжал вдруг ставшие непослушными пальцы и откинулся назад, привалился спиной к дереву. Сердце у меня колотилось почему-то в глазах и в висках: целых четыре сердца… Целых четыре, слуги Безымянного Демона вполне могут взять одно из них. Или даже два — за нас обоих.

— Почему я? — смешной вопрос, глупый, такой жалкий, но у меня не осталось других. — Почему ты… не меня… именно меня? Ты же… боги… ты спала с ними всеми… не разбирая пола, человека… и ты убила их всех… так или иначе… почему же ты не хочешь убить меня?

— Я хотела, — ее пальцы на моем лице казались ледяными и почти неощутимыми, прозрачными как стекло — сквозь них я мог видеть небо. Голос был сиплым, а крови на губах стало, кажется, больше. — Я очень хотела… но не смогла… ни там, ни… черникой… Ты болотный огонек в тумане. Я иду за тобой. Я убью тебя, когда найду, но пока я просто иду за тобой…

Правильно, Йев, болотный огонек. Болотные огоньки заводят только в трясину. Только вот что случается потом с этими огоньками, молва почему-то умалчивает.

Она опустила голову мне на плечо. Стало тяжело и мокро. Я смотрел в черное осеннее небо.

— Выведи меня, — прошептала Йевелип. — Выведи… пожалуйста… я так в тебя… поверила… там же есть что-то кроме болота… там есть?..

Я не знаю, боги, я не знаю.

Безымянный Демон, наверное, знает, а я — нет.

— Ладно, Йев, — сказал я. — Ладно. Ну, теперь твой… ход. Теперь ты можешь задавать мне вопросы. Какие угодно вопросы.

Она потерлась щекой о мое плечо. И ничего не сказала.

ГЛАВА 40

— Вы нашли Преподобного?

— Пока нет. Подойди, присядь.

Странный мальчик. Такой странный… так глубок и так глуп.

— Дай мне руку.

Эти пальцы… Толстые, неуклюжие. Неспособные создавать. Способные только оживить то, что живо уже и так.

— Расскажи мне про него.

— Про кого?

— Про Эвана.

Вздрогнул. Хмурится. Не любит это имя. Не может себе простить.

— Отец говорит…

— Отцу не обязательно знать. Скажи, как он… это делал?

Не отнимает пальцев. Пялится в землю. Краснеет — неровно, ярко, некрасиво. И умеет оживлять. То, что живо уже и так.

— Ну… да никак… Просто рисовал. Так быстро, я прямо за рукой его не мог уследить. Раз, раз… И готово. Итак здорово получалось…

— Да, я видел. Кто еще умеет так рисовать? Почему-то страх. Почему?

— Ну-у… когда-то был тут брат… брат Кирстен. У него хорошо получалось тоже.

— Да, я помню брата Кирстена. — И он мертв вот уже семь лет. Чахотка. — Кто еще?

— Образописец заезжал. Помните? Я был маленький тогда… ну, совсем. Лет двенадцать мне было.

— Помню. — Принесли в жертву. Знать бы тогда… — Еще?

— Всё.

— Всё? — Невозможно, — Но ты же раньше делал так. Вытаскивал…

— Ну, мелочь всякую. Живое почти никогда. Так здорово ни у кого не получалось.

— Ни у кого? Что, СОВСЕМ ни у кого?

Что-то в глазах: ярость?.. Толстые, неуклюжие, бездарные пальцы отдергиваются прочь. В крике — почти слезы. Почти вдруг.

— Да что вы все о НЕМ?! Почему вы ничего не говорите о НЕЙ?! Он, он, целыми днями! Проводников двое!

Двое… да, мальчик, Проводников двое, я знаю… Но будет так, как Он решит.

— Давай поедем в Шангриер, — сказала Йевелин, и я даже не удивился.

Это было первое, что я услышал от нее с тех пор, как мы покинули лагерь лесных партизан. До этого ехали молча, и я не знал, была ли в этом молчании враждебность. Мне как будто нечего было ей сказать, а она, если у нее и оставались маленькие грязные секреты, предпочитала о них умалчивать. И я не винил ее в этом — всегда остается что-то, чего не стоит договаривать. Я и так уже знаю о ней больше, чем мне хотелось бы.

— Почему туда? — помолчав, спросил я. Мы ехали по общему тракту на юго-восток — я не задумывался, почему именно туда, но теперь подумал, что эта дорога ведет к заливу. Там, в самом деле, можно было бы сесть на корабль, плывущий в Шангриер… Только зачем?

— А что нам здесь делать? — коротко ответила Йевелин.

В самом деле. Ни у нее, ни у меня здесь не осталось ничего, о чем хотелось бы помнить. Зато где-то не очень далеко все еще есть храм Безымянного Демона. Кстати, совсем недалеко — я не помнил дороги, которой выбирался оттуда, но четко знал, что это на востоке, немного севернее Лемминувера. Любопытно, вдруг подумалось мне, если бы мы с Йев приехали туда сами и постучались в храмовые ворота, как я — в ворота Черничного Замка, что бы сказал человек в красном? И тот, другой, у которого не хватает двух пальцев? И мальчик, любимой игрой которого было оживлять нарисованное? Если, конечно, оно нарисовано очень хорошо… Я поймал себя на мысли, что почти хотел бы увидеть его, этого мальчишку. Наши таланты так здорово сочетались. Почти как с Йевелин. Забавно.

— Ты думаешь, там они нас не достанут? — проговорил я, и она пожала плечами, как будто это мало ее волновало. Интересно, она поняла, о ком я говорю? Уверен, что поняла…

— Ты просто сказала ей: перестань? — помолчав, негромко спросил я, и конь тихонько фыркнул, будто разделяя мой непреходящий скепсис по этому поводу. Йевелин снова пожала плечами и откинула тыльной стороной ладони прядь волос со лба. Всё-таки в мужской одежде и со стянутыми в узел волосами она выглядела очень странно. Как будто у дикой лесной девки содрали лицо и наклеили взамен неестественную красоту маркизы. Эта мысль заставила меня вздрогнуть. Неестественная… да, неестественная. Поэтому на нее всегда было немного жутко смотреть. Люди не бывают такими красивыми.

Люди, да, а кто бывает?.. Демоны?..

— В тебе есть шангриерская кровь! — вспомнил я, и она взглянула на меня. Когда в ее глазах не было страха, я едва мог в них смотреть.

— Есть, — кивнула она. — Ровно половина. Моя мать была шангриеркой. Она достигла брачного возраста, как раз когда был заключен мир, и ее выдали замуж за одного из военачальников короля Гийома. А ее мать, моя бабка, родилась здесь в самый разгар войны, и в шестнадцать лет попала в плен к шангриерцам. Ее захватчик влюбился в нее, и она вышла за него, а потом уехала к нему на родину.

«Быстро же она забыла моего деда», — подумал я.

— Почему они друг друга любили?

— Что? — она, кажется, была удивлена таким вопросом. — Что значит «почему»?

— То и значит.

— Любят не «почему-то». Любят просто так.

— Ты-то откуда знаешь?

Она промолчала, только легонько подстегнула свою кобылу.

— Мне кажется, — медленно проговорил я, — если бы они не были заперты в этом храме вдвоем… если бы просто встретились случайно, в мирное время, не связанные легендой… они бы просто друг друга не заметили.

— Неправда! — неожиданно пламенно возразила она. — Это ничего не значит!

— Йев, представь себя на месте своей бабки. Ты навечно заперта вместе с мужчиной, каждому из вас предназначен партнер, с которым вы сделаете ребенка… чтобы потом этот ребенок стал родителем вашего бога. И этим партнером может быть кто угодно, только не этот мужчина. И тебе шестнадцать лет. Ты бы в него не влюбилась?

Ее губы дрогнули, зрачки тоже, и я понял, что говорил всё это, только чтобы увидеть, как вернется страх в ее глаза. Зачем?.. Я же так старался прогнать его… зачем же?

— Я влюбилась в тебя совсем не поэтому, — очень тихо сказала она.

Не знаю, ожидал ли я этих слов. Не знаю, хотел ли их услышать. Я хотел просто страха в ее глазах — говорить что-то было вовсе не обязательно… Тем более что я не умею отвечать на такие слова.

— Ты не влюбилась в меня, — сказал я. — Ты просто идешь за мной. Ты… просто тащишь меня за собой. Не надо это смешивать.

Она хотела что-то сказать — я видел, что хотела, но слова никогда не имели значения.

— Поедем в Шангриер, — проговорил я, не глядя на Йевелин. — У тебя там остался кто-то?

— Я не знаю.

— Ладно, плевать.

Снова ее губы дрогнули, и снова она не стала говорить то, что я отказывался слышать. В самом деле, что ей сказать-то? Что из того, на что я мог бы ответить?..

Нам не понадобилось даже менять направление движения — развилка, где одна из дорог сворачивала к заливу, была южнее, в нескольких днях пути. Пока мы ехали по Эррегу — округу относительно спокойному. Зеленые взяли его давным-давно, и отдельные гарнизоны, оставленные Шервалем для подавления возможных бунтов и отлова партизан, вели себя спокойно. Торговля здесь шла как обычно, вовсю работали мельницы, крестьяне перепахивали на зиму поля. Мы не привлекали особого внимания, да и отряд Зеленых встретился нам только один раз. Однако мы все равно предпочитали ночевать не в тавернах, а под открытым небом. Вернее, я предпочитал — чем дальше, тем больше я не люблю постоялые дворы, — а Йевелин не спорила. Мне казалось, я мог предложить пересечь залив вплавь, и она бы слова не сказала. Может, убила бы меня ночью, но не возразила бы. Пока что она отдавала свои долги. А я свои ей уже отдал и находился в заведомо выигрышном положении. Я вспоминал, как она стояла в черной комнате сэра Робера, стискивая мое запястье, вспоминал ощущение ее горла под моими сжимающимися пальцами, и думал, что очень трудно не передергивать в этой игре. Очень трудно, но я стралася. Изо всех сил.

В предпоследнюю ночь мы заночевали в лесу, у пологого склона холма. Эррег почти весь расположен на холмах, состоящих из сланца и песчаника. Тут часто бывают оползни, поэтому населенных пунктов мало — едва ли наберется один на двадцать миль. Оползни, однако, беспокоили меня куда меньше Зеленых. Прощальное обещание Шерваля совсем не внушало мне иллюзий на счет его любезности при нашей следующей встрече. Если уж подыхать, то лучше быстро.

Я сидел, привалившись спиной к песчаному склону, и смотрел на потрескивавший невдалеке огонь. Спать сидя мне не впервой, а такой сон гораздо более чуткий, чем любой другой. Йевелин лежала чуть в стороне. Мы никогда не прикасались друг к другу во время сна. Более того — я старался не смотреть на нее в эти минуты. Она становилась… словно другой. Какой-то чуждой. Неживой, ненастоящей. Как будто… куклой. Куклой, которой я не мог управлять. Вернее, мог, но это получалось помимо моей воли. Жуткое ощущение. И оно усиливалось, когда она спала, когда ее руки были безвольными, а лицо превращалось в маску. Во сне с него исчезало всякое выражение. Ее оставалось только сложить пополам и засунуть в ящик. Чтобы не пылилась.

Это было кошмарное, чудовищное, неправильное ощущение. Поэтому я на нее не смотрел.

Теперь я думаю, что так и должно было быть… Я должен был не смотреть на нее, чтобы не заметить… вернее, заметить, но всего лишь за несколько мгновений до того, как стало слишком поздно. Почему-то в моей жизни часто так случается.

Эта ночь была, пожалуй, первой по-настоящему осенней, хоть мы и двигались на юг. От холода я долго не мог уснуть и начал дремать, только когда костер почти догорел. Мне начало что-то сниться, кажется, даже что-то приятное, и тень, скользнувшая по этому сну, сразу показалась чужеродной. Я повернулся вслед за ней, все еще не открывая глаз, абсолютно машинально, не думая, кто или что это может быть, — меня просто встревожило, что с моим сном что-то не так… А когда всё-таки открыл глаза и увидел блеск лезвия у головы Йевелин, подумал: может быть, это просто следующий сон? Так ведь бывает: не уследишь, где заканчивается один и начинается другой.

Я думал так, а сам уже бросился вперед и повалил нападающего навзничь. Вырвать нож из его пальцев оказалось очень просто: они послушно, почти охотно разжались под натиском моей руки и мягко легли мне на плечи, когда я прижал лезвие к горлу того, кто хотел убить Йевелин. Темные губы мягко раздвинулись, будто пытаясь улыбнуться. Ночь была безлунной, и черт лица я разобрать не мог: только губы, темные, пытающиеся улыбнуться…

— Хорошо, — сказали эти губы: я не услышал слов, я их увидел.

Было очень тихо. Кажется, умолкли все звуки — их будто стерли из мира, вырвали, вышвырнули вон. А может быть, просто я оглох. Но нет — и тогда бы я слышал стук своего сердца, а я его не слышу.

Она лежала на спине, я придавливал ее к земле и прижимал нож к ее горлу. Она ничего не могла больше сделать ни мне, ни Йевелин, но я все равно вжимал сталь в ее кожу — точно в том месте, где мне когда-то так нравилось ее целовать. А ей нравилось, когда я ее целовал…

Ночь была безлунная, Йевелин спала, я не слышал своего сердца, а темные губы говорили:

— Ну давай же. Давай.

Что — давай? Ты хочешь, чтобы я надавил чуточку сильнее? Ты всегда этого хотела — ты поэтому так любила, когда я целовал тебя в это место, там, где пульсирует вена?.. Ты надеялась, что когда-нибудь я ее перегрызу?

— Ну давай. Давай. Пожалуйста. — Она запрокинула голову так далеко, как могла, и краткий сполох алого света высветил ее мягкий точеный подбородок, а горло еще теснее прижалось к лезвию. — Пожалуйста. Давай. — Я не видел ее губ, по-прежнему не слышал ее голоса, но знал, что она шепчет — слова отдавались в лезвие, через него в мою руку, в меня. — Давай, пожалуйста, ну, пожалуйста, пожалуйста, давай…

— Я же просил. Я просил, чтобы ты не шла за мной, — своего голоса я тоже не слышал и не знаю, слышала ли она.

— Давай, давай…

— Я же сказал, тебе со мной нельзя.

— Давай же…

— Почему она? Почему ты ее хотела убить? Почему не меня?

— Ну пожалуйста…

— Проклятье, чем я лучше ее?!

Угли слабо мерцали во влажной, почти кромешной тьме. Белое горло умоляюще вздрагивало под клинком. Просило. Ну давай, давай… пожалуйста…

Что же ты делаешь… Ты знаешь, я никогда-никогда не убивал вот так. Если бы ты дала мне в руки арбалет и попросила… может быть… но так я не могу, я трус, ты же знаешь, ты сама так сказала… Я не хочу чувствовать, как твоя кровь польется мне на руки. Может быть, хочу увидеть… но не чувствовать, нет.

Я не играю в такие игры. В разные… но не в эти. Твоя игра так не похожа на мою… Слишком непохожа. Может быть, все дело в этом. Может, с самого начала дело было именно в этом.

Я не хочу твоей крови. Не так.

Не хочу.

— Твоя кровь мне не нужна, — сказал я, или, может быть, что-то во мне — у меня на миг возникло странное ощущение, будто я просто повторяю то, что мне кем-то велено произнести. Она, кажется, тоже почувствовала это, потому что ее горло перестало вздрагивать, и она больше ничего не сказала. А может, я просто перестал слышать.

Она встала, тяжело и неуклюже, шатаясь. Ее силуэт, сутулый и неясный, казался отодранным куском коры — тем самым, который я сорвал с дерева над могилой, к которой еще когда-нибудь вернусь. Потом медленно повернулась, опустив голову.

И ушла.

Я стоял и смотрел во тьму, в которой она исчезла для меня, так, как я ее об этом и просил, и рукоятка ножа, которым я не захотел приносить себе жертву, жгла мне ладонь. Было очень темно, как будто всё темнее и темнее с каждым мгновением. У меня вдруг заболела голова, безумно захотелось спать. Я устало прикрыл глаза, тут же открыл их и увидел, что небо светлеет. Небо светлело, я стоял у погасшего костра, сжимая ее нож, лицом туда, куда она ушла, и думал, что это всё ложь, ложь, это всё та же ложь, эта ночь никогда не закончится. Она еще даже не началась.

— Эван, — сказала Йевелин за моей спиной. Очень спокойно сказала, ровно, безмятежно, но я знал, что увижу, когда обернусь. Просто и сам я почему-то не чувствовал столь привычной паники — тоже спокойствие и почти радость.

Они стояли на вершине холма, в десяти ярдах над нашими головами. Высоко, чтобы спрыгнуть, но не для людей, сделанных из стали. Меня удивило, что я вижу их обоих. Стальная Дева была больше, ужаснее и прекраснее Ржавого Рыцаря — огромная и при этом грациозная, с извивающимися в предрассветном сиянии железными змеями волос. Лиц не было видно — только фигуры, далекие и темные, неподвижные, похожие на статуи.

Они держались за руки.

Я ощутил прикосновение Йевелин к своей ладони и неосознанно сжал ее руку. Вот так и стояли: мы — внизу, среди осыпающихся деревьев, глядя на них; они — вверху, на фоне светлеющего неба, глядя на нас. Мы держались за руки, и они держались за руки, и кто-то должен был подойти первым — вот и всё.

Нужно… можно было бежать, но разве я не решил больше этого не делать?

— Они не шипят, — сказала Йевелин. — Что?..

— Змеи. Слышишь? Не шипят.

Я прислушался, хоть и не особо доверял теперь своему слуху. Правда, не шипят.

— Раньше шипели?

— Да.

— Ты уверена?

— Уверена.

Вот так вот? Просто… остановить? И что они станут делать тогда?..

Но это же так глупо… невозможно… Впрочем, почему бы не попробовать?

— Стой, — сказал я, глядя на Ржавого Рыцаря, и мой голос слился с голосом Йевелин. Я никогда не слышал, как звучат наши голоса вместе. Очень… странно. Очень красиво. Будто голос одного человека и тысячи человек одновременно.

А может, это просто зависело от того, какое слово мы произнесли.

Мы не бежали, мы просто сказали: «Стой».

Мы просто сказали: «Нет».

И они стояли. Вверху, на фоне розовеющего неба. И смотрели на нас. А мы смотрели на них, пока всходило солнце.

ГЛАВА 41

Вдвоем и вместе, и что-то так жжет… что-то, на что никогда не смотришь, если оно не стоит на пути.

Они велели остановиться.

Там было темно, внизу, там был песок и много сладкого запаха… Надо было просто спуститься и взять, но теперь нельзя.

«Ты понимаешь? Теперь нельзя».

«Да».

«Что же делать?»

«То, что надо».

Надо? Остановиться — или идти? Выбор между приказом и просьбой… ВЫБОР?

«Что это значит?»

«Что?»

«Это слово… которые ты подумал?»

«Выбор?»

ВЫБОР…

Никогда не было ВЫБОРА. Не было знания, что это; не было слова.

«Мы для этого созданы».

«Да».

«Но сказано: стой».

«Да».

Они стояли.

Что-то жгло спины, плакали змеи, что-то стекало с него, соскальзывало, как песок, как роса с травы, умирающей под их ногами. И надо было идти. Вниз и вперед, или вверх, или по кругу — пока не будет достигнута цель. Та, первая, после которой было много других, но о них еще рано думать. О них всегда будет рано думать — до тех пор, пока не станет поздно.

Не было слова «выбор». Была мертвая трава под ногами и что-то, жегшее спины…

Сказано: стой. И стояли, железо в железе, жестко и намертво, внутри странного, незнакомого слова. Он не знал, и она не знала, и, не зная вдвоем, они вместе все понимали: себя и тех, за кем шли — без этого слова, без любых других слов. Понимали, потому что железо в железе пальцами, жестко и намертво, намертво…

Они тоже любили друг друга.

Но это была их тайна.

На следующую ночь мы остановились в трактире. Больше не имело смысла прятаться. Сначала я боялся, что таким образом мы подпишем приговор всем, кто там окажется, но вскоре понял, что все теперь не так, как было прежде. Они по-прежнему шли за нами, но взять нас уже не могли. Только идти. Это так роднило нас с ними, что я их почти любил.

— Они тоже идут за тобой, — сказала Йевелин и мягко улыбнулась.

— Или это ты их за собой тащишь, — невольно фыркнул я, бросив взгляд через плечо. Оказывается, наши железные друзья могли при желании передвигаться на редкость проворно. Мы с Йевелин по-прежнему были верхом, правда, в галоп коней не пускали, но всякий раз, оборачиваясь, я видел на дороге Ржавого Рыцаря и Стальную Деву. Они шли спокойно и неторопливо, всё так же держась за руки. Порой мне чудилось что-то угрожающее, будто готовность напасть — в их фигурах, и особенно в лице Стальной Девы. Да, у нее было лицо. Не знаю какое, — я в него не смотрел. Но всё равно чувствовал в нем безумие. И очень — даже, пожалуй, слишком — хорошо его понимал.

— Интересно, что они станут делать, если нам встретятся Зеленые, — пробормотал я, больше обращаясь к себе, чем к Йевелин, но она ответила:

— То, что всегда делают. Если мы их не остановим.

— Думаешь, мы сможем?..

На этот раз она промолчала. Я снова обернулся. Они брели за нами, будто покорные рабы или побитые собаки. Но жалкими не казались. Вовсе нет. И это было самым странным.

Вид трактира вызвал во мне обширную гамму противоречивых чувств.

— Ты уверена, что они не перережут там всех?..

— Тебе не всё равно?

Боги, как это на нее похоже. А чего я, собственно, ждал? Зверя можно посадить на цепь, стреножить, убить, но если человек, в котором он существовал, жив, ты всегда будешь помнить о звере.

Мы подъехали к воротам, спешились, препоручили коней услужливому хозяину.

— Не оборачивайся так часто, это вызовет подозрения, — шикнула Йевелин, и я нервно улыбнулся.

— Что будем делать, если они тоже решат войти?

— А что ты предлагаешь?

Отвечать мне, к счастью, не пришлось — они не вошли. Во мне шевельнулась слабая надежда, что к утру их здесь не будет. На что они теперь рассчитывают, хотел бы я знать? Что мы с Йевелин одумаемся и выйдем к ним сами? Похоже, это их единственный шанс. Их… и наш. Не поедут же они с нами в Шангриер, в самом деле? У нас не хватит денег заплатить за четверых.

В трактире было людно, но спокойно. Похоже, собрались в основном завсегдатаи: крестьяне и дровосеки, компания разряженных и уже крепко подвыпивших купцов, видимо, возвращавшихся с ярмарки. В дальнем углу сидел мрачный как туча рыцарь весьма потасканного вида, очень выделяющийся среди собравшейся публики. А недалеко от него — седоволосый пилигрим, кажется, святой брат. «Ну вот, — обреченно подумал я, — сейчас начнет агитировать благородное собрание восстать против узурпатора…»

Я встретился с ним глазами.

— Йевелин, — сказал я и, не глядя, взял ее за руку.

— Что пожелают дорогие господа? — проворковала пышногрудая хозяйка, подскочившая к нам со спины. Пальцы Йевелин дрогнули в моей ладони.

— Что? — полушепотом спросила она.

— Да что, что? Всё, что пожелаете, — щебетала трактирщица, а я смотрел в глаза седоволосого человека, пытаясь вспомнить, где мог их видеть. Это были очень добрые глаза, добрые и страшные — от безмерной усталости и такого же безмерного сочувствия, сквозившего в них. Пальцы Йевелин задрожали сильнее, стиснули мою руку. Я начал паниковать. Хозяйка что-то болтала о разнообразии здешних вин, но ее голос звучал сплошным монотонным бормотанием, будто сквозь каменную стену.

Седоволосый человек встал и двинулся к нам. Он был стар, но двигался твердо и почти изящно. Свободное серое одеяние не скрывало его широких плеч, хотя роста он был небольшого. Прятавшаяся в морщинах улыбка казалась почти извиняющейся. Ему уступали дорогу, и когда он, подобрав полы рясы, переступал через близко сдвинутые скамьи, его глаза на миг отрывались от моих, а улыбка становилась смущенной.

Я не знал, но догадывался, кем он мог оказаться.

— Эван, — сказал он, оказавшись на расстоянии вытянутой руки от нас. — И Йевелин.

Мы молчали, и его улыбка, вынырнув из морщин, стала еще чуть шире.

— Я знал, что это вы.

— Порталесского, — проговорил я, не оборачиваясь. — Много.

— Наверх, — закончил мужчина.

Хозяйка быстро поклонилась. Седоволосый человек легко тронул меня за руку. Его прикосновение было горячим.

— Идемте. Нам надо поговорить.

Я почти жалел, что Ржавый Рыцарь и Стальная Дева остались снаружи.

Хотел бы я знать, видел ли бы их этот человек?

В его комнате была только кровать — ни табуретки, ни хотя бы сундука. Мы, все трое, остались стоять. Единственное маленькое окно под потолком не прикрывалось плотно, и ставня хлопала о раму. Похоже, снаружи поднялся ветер.

— Не бойтесь меня, — сказал мужчина и зажег свечу, стоящую на полу.

— Это решим по ходу дела, — поморщился я. — Вы от Безымянного Демона, верно? Пришли уговаривать нас сдаться по-хорошему?

— На какой вопрос ответить первым? — от его улыбки мне делалось не по себе — слишком открытой и честной она казалась. — Можно я просто начну по порядку? А потом уже объясню то, что вас заинтересует.

Какая знакомая деловитость. Помнится, похожим образом вел беседы человек в красном… как его… Алоиз?

— Ваши псы здесь, — сказала Йевелин. — Они наши.

Мне показалось, что мужчина вздрогнул, но улыбка с его лица не исчезла. Он слегка кивнул и сел на кровать.

— Вы не возражаете, если я присяду? Я старый человек и долго был в пути. Простите.

— Послушайте, может хватит… — начал я, но он прервал меня.

— Мое имя Ристан. Думаю, тебе оно ничего не говорит. — Внимательные темные глаза посмотрели на Йевелин. — Тебе тем более. Ты ведь не была у нас? Не доводилось?

Я потрогал прикрепленный к поясу арбалет. Приклад достаточно тяжелый. Да чего там, в крайнем случае без труда справлюсь.

— Зато ты, — он снова взглянул на меня, — наверняка знаешь Алоиза и Джевгена. Ты их видел, когда они пытались забрать твое сердце.

— Имел удовольствие.

— И еще ты знаешь Ласканию. Вернее, это она знает тебя.

— Ласканию? — имя казалось смутно знакомым, но не более того.

Ристан кивнул.

— Ласкания Велла, оракул, сообщивший нам о вашем рождении. Всегда считалось, что она только для этого и была создана, но она способна… на гораздо большее. Это она помогла тебе сбежать из Храма.

— Серьезно? Я как-то не почувствовал. — Во взгляде Ристана скользнул упрек.

— Она заплакала в тот день. Статуя на ее могиле. Это великое событие, Алоиз и Джевген были возле нее. Если бы кто-то из них оказался рядом, ты бы не ушел, — улыбка Ристана слегка поблекла, а из голоса исчезла мягкость. — Они не знают, что творят.

Как интересно. В секте, похоже, наметился раскол.

— Они — верховные жрецы Безымянного Демона. Реальная власть в ордене принадлежит им. И решения принимают они. Иными словами — они исполнители.

— А вы? — спросила Йевелин.

— А я — законодатель. Условно говоря. На самом деле моя обязанность — пополнять святое писание ордена, так, как это делали и будут делать другие летописцы до и после меня. Я читаю и трактую древние записи, составляю новые. Безымянный Демон сообщает летописцу свою волю, летописец передает ее жрецам, жрецы ее воплощают. Должны воплощать.

— Очень такое любопытное «должны», — усмехнулся я.

— В самом деле, — неожиданно холодно кивнул Ристай.

— Они не согласны с вашей интерпретацией божьего слова?

— Они считают, что слова — это просто слова. Они могут быть поняты по-разному.

— А на самом деле?

— А на самом деле слово значит ровно то, что имел в виду его произнесший. Но Алоиз и Джевген произносят слова Демона иначе. Они думают, что таким образом сумеют убедить его, что именно это он и подразумевал, когда их произносил.

— Вы хотите сказать, что они хотят управлять собственным богом?

— Они воображают, что это возможно.

Скрипнула дверь, пропуская обширные телеса хозяйки, несшей поднос с вином. Не найдя, куда его поставить и, видимо, озадаченная выражением наших лиц, она немного засмущалась, опустила поднос на пол и, поклонившись, вышла.

Пить никто не стал.

— Мы-то здесь при чем? — резко спросил я. Ристан слегка вздохнул.

— Тысячи лет назад Демон предвидел свое заточение. Это абсолютно ясно из самых первых преданий. Он знал, что подвергнется покушению, и у него было время изобрести способ, благодаря которому он не только не будет уничтожен, но и переродится в нечто… большее. Когда-то, давным-давно, с ним такое уже случалось. И его воскресили. Но тогда ему отдали только одно сердце.

— Одно?.. — в голосе Йевелин звенела дрожь.

— Да, одно. И он стал… почти этим человеком. Это было неправильно. Безымянный Демон не может быть человеком. Не должен. Иначе у него появятся все слабости, свойственные человеку. А в сочетании с силой, свойственной Демону, это уничтожит и мир, и его самого. Возникла необходимость нового перерождения. Более… продуманного.

— Из двоих, — мой голос стал словно чужим.

— Не просто из двоих, — цепкий взгляд Ристана метнулся с меня на Йевелин и обратно. — Из двоих, объединив которых, можно создать третье. Иное, чем совокупность этих двоих.

Я вспомнил Дарлу и Куэйда, их лица в белых волдырях и глаза, знающие больше, чем узнал бы я, если бы жил хоть тысячу лет.

— Это не мы, — сказал я. — Мы не сможем.

— Именно, — согласился Ристан. — Не сможете. Это вы, но вы не сможете. Более того: не должны. Демон оставил предупрежения, изложенные смутно и двусмысленно, но мне удалось их расшифровать. Если бы жрецы пожелали меня слушать, они бы тоже поняли это.

— Поняли что?

Ристан скривился, его лицо исказилось, стало очень старым, отупело-жестоким, словно лицо злобного сказочного гнома-людоеда.

— Из-за любви, — почти с отвращением сказал он, и я вдруг увидел Ларса. Это исказившееся лицо и гадливость при звуке слова, которое ничего не значит… Мне вдруг нестерпимо защипало глаза.

— При чем тут любовь? — глухо спросила Йевелин.

— Проводники не должны любить друг друга. Они не должны даже друг друга знать настолько близко, чтобы могли полюбить. А вы любили еще до того, как впервые встретились.

— Вранье! — вырвалось у меня. — Это… при чем тут какая-то гребаная любовь?! Это просто такая игра!

Лицо Ристана разгладилось, утратив пугающее сходство с Ларсом, взгляд стал мягким и очень печальным.

— Конечно, — сказал он. — Это просто такая игра.

Я бессильно прислонился к стене. Йевелин осталась стоять чуть впереди. Я видел ее спину, изящные лопатки, выпирающие под холщовой тканью куртки, широко расставленные ноги, судорожно стиснутые кулаки. И свет, все так же слабо переливавшийся в ее волосах.

Это просто такая игра.

Наша общая игра, только и всего.

— Любовь — это что-то третье, — проговорил Ристан. — Она само по себе что-то третье. Что-то, что над. Над тобой и над тобой, вне вас обоих, оно будто само по себе. И вас уже не двое — вас трое. И то, что вы успели создать, не должно попасть в Демона.

— Иначе?.. — сказала Йевелин.

— Я не знаю, что иначе. Знаю только, что этого нельзя допустить. Демон сказал: да убоитесь вы черной любви. Это всегда трактовали как запрет на соитие между предками Проводников. Но не в соитии дело. Твой дед и твоя бабка бежали из храма вместе лишь для того, чтобы вы потом могли друг друга любить. Потому что они — не любили. Они просто этого хотели. Мечтали. А вы не хотите. Не мечтаете, вы этого боитесь. Йевелин, ты боишься его любить, потому что твоя любовь способна только убивать. Эван, ты никогда не позволишь себе ее любить, потому что ты можешь вести, только пока тебе всё равно, только пока ты никто, а любовь делает кем-то.

— Любовь делает демоном, — это был голос Йевелин, но звучал он почему-то в моей голове.

— Да, любовь делает демоном. Вы не хотите этого чувства и не называете его по имени, и ему ничего не остается, как появиться… стать чем-то третьим.

Он встал, шагнул вперед и оказался между нами. Раскинул руки, коснулся пальцами правой руки лица Йевелин, а пальцами левой — моего. Ни один из нас не шевельнулся.

— Ваша игра сделала вас демонами. Она создала что-то третье, что имеет название, которое можно понять только так, как захотите вы. Безымянный Демон не имеет имени и потому дает имена всему. Безымянный Демон вернется, если сделать его из людей. Что же будет за демон… если сделать его из демонов?

Я обнаружил, что стою с закрытыми глазами, уже не знаю как давно. И еще почувствовал руку Йевелин в своей руке. В обеих руках. Будто бы изнутри. Будто она была внутри меня и оттуда, изнутри, касалась моих ладоней. Или я был внутри нее. Разница совсем не ощущалась.

Голос Ристана шел извне, словно сквозь слой неосязаемой душной ваты, холодной и липкой, как паутина, и абсолютно черной. И в этом голосе я теперь явственно слышал ужас — беспомощный и всесильный, я знаю его, я видел его раньше в ее глазах…

— У него своя игра… Демон безымянен, и у него своя игра. У вас свои игры… у каждого… и своя игра для двоих. Два человека в демоне… и два демона в человеке. Так нельзя. Демон сказал: нельзя. Он этого не хочет. Вы не должны… Так… нельзя…

Я увидел свет.

Много мучительно-красного света; так, наверное, видит мир младенец через миг после того, как покидает утробу матери. Сквозь этот свет виднелся мир. Мой мир. Твой. Наш?.. Далеко-далеко, в багряной дымке, неизвестный, неинтересный… ненужный… Нарисованный. Нарисованный мной.

Боги, что с нами?

Я заставил себя открыть глаза. Ноги держали плохо, и я покачнулся, когда шагнул к Йевелин. Ристан смотрел на нас, но его глаз я не видел — их подернула красная дымка.

Вздохнула Йевелин — шумно и очень удивленно. Что увидела она? Йев, что ты увидела?

— Ристан… — в ее голосе звучала неуверенность, смешанная со страхом.

Это словно привело меня в сознание. Я тряхнул головой, выпрямился, осмотрелся, радуясь вернувшейся ясности взгляда. Лицо Йевелин было совсем белым, а лицо Ристана — таким же приветливо-сочувствующим, как когда я впервые увидел его внизу, и внезапно меня захлестнула волна нелепого, радостного облегчения.

— Я подумала… — по губам Йевелин скользнула неловкая улыбка, я и понял, что она чувствует то же самое. — Подумала, если это действительно так… возможно, вы пришли, чтобы убить нас.

Ристан спокойно, отечески улыбнулся.

— Ты совершенно права, — сказал он. И я впервые узнал, что такое тьма.

ГЛАВА 42

— Мертвы?!

Стул с грохотом падает на пол. На полу ковер — черный, мягкий и теплый, как тьма. Но от этого грохота лопаются барабанные перепонки.

— Ты сказал, они мертвы?! Оба?!

— Да, милорд. Простите…

— Как? Почему?!

— Неизвестно точно. Какой-то трактир на дороге к заливу. Они встретились там с человеком, выдававшим себя за пилигрима. Поднялись с ним наверх, а через четверть часа пилигрим спешно покинул трактир. Хозяину это показалось подозрительным, он поднялся… Уже ничего нельзя было сделать.

Грохот… какой грохот… как мучительно, как… Перестаньте… нельзя…

— Что с телами?

— Похоронили в тот же день. В ближнем селе. Зачем же так громко… зачем? Перестань, пожалуйста… зачем?..

— Где этот пилигрим?

— За ним послали погоню, но он нашелся меньше чем в миле от трактира. Он… был разорван на куски. Наверное, волки. Милорд? Какие будут дальнейшие распоряжения?

Просто замолчи… замолчи и дай мне… самому…

— Милорд?..

Страх. Да? Страх? Надо содрать с тебя кожу за такие известия… Четвертовать… на кол… на дыбу… тебя, раз некого больше, боги… Что же еще?

Что же теперь остается?

— Ты можешь идти.

Что же теперь остается? Кроме этого грохота…

Он зажимает уши и опускается на колени. Голова всё ниже, ниже, ниже… Не надо… пожалуйста…

Грохот смолкает.

Но он все также стоит на коленях в бессмысленной черной комнате, зажав уши руками и низко склонив голову.

Что-то текло мне в рот, и повсюду пахло землей.

Я очнулся от двух этих ощущений — слившись воедино, они как будто стали чем-то третьим… чем-то большим составляющим. Открывать глаза было больно, словно веки внутри наполнены осколками стекла. Собственное лицо казалось мне посмертной маской — кожа на нем стянулась и словно затвердела. Тело меня не слушалось, и отчего-то я не мог сглотнуть.

Кажется, именно в этот миг я вспомнил, что произошло.

Впрочем, нет… я не мог этого вспомнить. Или оно не произошло. Наверняка нет — всего лишь воображение. Или сон. Или что-то еще, но явью оно быть не могло, хотя я чувствовал этот удушливый, сладковатый запах земли и что-то текло мне в рот… текло, а я не мог проглотить… Что-то не так с моим горлом.

Я снова попробовал открыть глаза, превозмогая дикую боль в ресницах. Честное слово, у меня болели ресницы. Никогда не думал, что такое возможно. Их будто жгло огнем, и сквозь их подрагивающие, непомерно огромные силуэты я видел небо. Темно-серое, пасмурное. С неба падали листья — желтые и красные, но желтых больше. Крупные, будто вырезанные чьей-то умелой рукой… сначала нарисованные, а потом вырезанные.

Я хотел позвать Йевелин, но из горла, с которым было что-то не так, не вырвалось ни единого звука.

И что-то текло мне в рот. Это не было неприятно.

На миг меня будто подкинуло вверх, резко и очень грубо. Я выгнулся, чувствуя, как тело сводит судорога, задохнулся, попытался выпрямить позвоночник, искривившийся неестественной дугой. Потом рухнул обратно, смаргивая влагу с болящих ресниц, и почувствовал под затылком твердое. Будто я лежал на валуне. Я моргал, а влаги меньше не становилось. И только тогда я понял, что это просто дождь. На ресницах и на губах у меня были капли дождя. Только вкус у них немного странный.

— Йевелин.

Нет, не получается. Я попробовал приподняться. И тут же что-то жесткое сдавило мои плечи, а валун под затылком задвигался. Я услышал раздирающий уши скрип и увидел тень, наползающую на небо. А потом — вечно опущенное забрало Ржавого Рыцаря. Он сидел, держа мою голову у себя на коленях. А по моему лицу барабанил дождь.

Йевелин…

Сквозь прорези шлема на меня пристально смотрела сырая тьма. Впрочем, нет, это не было тьмой — теперь я знаю, что надо этим словом называть. Каждое слово имеет только одно значение. Которое в него вложил тот, кто сказал его первым. Теперь я знаю, что он имел в виду.

И сейчас, глядя в эту сырую нетьму за проржавевшими стальными прутами, я совсем не испытывал страха. По правде говоря, не думаю, что я испытаю его еще когда-нибудь. Я просто не понимал. Мне хотелось спросить Рыцаря, что он делает здесь, что здесь делаю я, что случилось, где Йевелин. Но я не мог — у меня болело горло. Я не мог даже глотать дождь, текший по моему языку.

Тень надо мной стала гуще. Темные капли стали срываться со шлема Рыцаря мне на лицо. Несколько упало на губы, и я слизнул их. Снова этот странный вкус. Такой странный…

Ноги Рыцаря снова зашевелились. Рука в железном наруче потянулась к моему лицу, холодные стальные пальцы прикоснулись к губам. Я почувствовал, как ржавчина царапает мне кожу.

Ржавчина. Вот что это за привкус…

Я приоткрыл губы и медленно лизнул ржавую сталь. Горькая дождевая вода потекла в мое горло.

Ржавый Рыцарь поил меня своей кровью.

Я пил ее, не отказываясь, не думая, не колеблясь — я просто знал, что должен ее пить. И с каждым глотком, отдававшимся мучительной резью в горле, я все больше чувствовал себя живым. Дождевая вода, смешанная со ржавчиной, текла по моим жилам, и я вдруг почувствовал, как во мне гулко, натужно ударило сердце. Сначала один раз, потом другой, прогоняя новую кровь по моему телу. Эта кровь была вкусной. Горькой, но такой вкусной.

Йевелин.

Я приподнял голову, пытаясь осмотреться. С неба сыпались мокрые листья, их становилось все больше, они опадали мне на ноги и грудь, а потом соскальзывали дальше, на землю. Беззвучно, безотказно. Деревья вокруг были голыми и черными, а земля оранжево-желтой, мучительно яркой, только справа эта роскошная влажная ткань грубо разрывалась двумя черными бездонными дырами. Выброшенная из них земля уже успела почти полностью скрыться под золотистым ковром, но я все равно чувствовал ее запах. Я и сам был в земле, и заметил это только сейчас. Я весь был в мокрых желтых листьях и влажной, холодной, липкой земле.

Йевелин я увидел чуть в стороне. Она сидела лицом к Железной Деве, верхом на ней, крепко сжав ее бедра коленями, будто они занимались любовью. Ее лицо заслоняли волосы — грязные, спутанные, свалявшиеся. Стальная Дева смотрела на нее, улыбаясь блестящими железными губами, а змеи беззвучно извивались, сверкая от потоков дождевой воды. Одну из змей Йевелин держала обеими руками. Голова змеи была у нее во рту, и Йевелин неистово, яростно сосала ее, плотно зажмурив глаза. Мысль, скользнувшая у меня в голове, была чудовищно непристойной, но я не почувствовал вины — только вспомнил Юстаса, который говорил, что Йевелин умеет что-то делать… так хорошо умеет… она одна…

Она одна умеет пить змеиный яд. И только я умею пить дождевую воду, смешанную со ржавчиной. Для каждого своя кровь — мы ведь совсем разные, мы никогда не были похожи.

Только почему она жива?

— Йевелин… — сказал я, и она обернулась. Мертвая змейка выскользнула из ее губ и безжизненно повисла. Стальная Дева откинула змейку за спину, словно прядь волос. Впрочем, это ведь и была прядь волос.

Йевелин смотрела на меня, а я смотрел на нее. Она была такой грязной, бледной, измученной. Но живой. Я не понимал, как такое возможно. Я видел, как Ристан перерезал ей горло. Одним коротким, мощным рывком. В складках его рясы было просто спрятать нож, но я подумал об этом, только когда увидел алую пропасть, разверзающуюся на шее женщины, с которой мы создали что-то третье… Это было уже после того, как по моей собственной груди хлынул поток горячей липкой крови. Мне не было больно — но ей было, я видел это в ее глазах. Там было столько растерянности, и обиды, и… и немного, по-детски доверчивого: «Как же так?» А потом пришла настоящая тьма, и там не осталось даже отсутствия ощущений.

И вот теперь она здесь, и я тоже здесь, мы смотрим друг на друга, и я не вижу на ее шее даже шрама. Но ведь это невозможно. Должен остаться хотя бы шрам…

Не должно так сильно пахнуть землей.

Я приподнялся, неловко встал, опираясь о землю. Рука наткнулась на прилипший к грязи лист, поползла, едва не вынудив меня упасть. Я выпрямился. Йевелин уже стояла на ногах. Между нами было три шага, но мы не могли их сделать. Просто смотрели друг на друга, с легким, обиженным удивлением, и по нашим лицам стекал дождь.

— Ты… — она запнулась, видимо, испугавшись хриплости своего голоса, нерешительно прочистила горло, поднеся ладонь к груди. Ее пальцы мелко дрожали от холода. — Ты… ты такой грязный.

И тогда я всё-таки обнял ее. Не очень крепко, просто, чтобы почувствовать тепло ее тела. Оно было не просто теплым — горячим, пульсирующим каждой своей клеткой. Йевелин опустила голову мне на плечо, тихо вздохнула, и вот так мы и стояли посреди осени, под мокрыми желтыми листьями, соскальзывающими с наших тел на влажную землю.

Потом Йевелин подняла голову и взглянула мне через плечо. А я взглянул через ее плечо и увидел Стальную Деву, смотревшую на нас.

— Зачем они это сделали? — еле слышно сказала Йевелин. — Зачем они…

Она задохнулась и умолкла. Правильно, Йев, лучше не произносить этого слова. Это хорошее слово… но у него, как и у всех остальных, только одно значение, и это значение подразумевает, что мы пахнем землей не потому, что лежали на ней. Поэтому лучше не надо об этом… не надо.

— Если мы сейчас скажем им остановиться… они остановятся?..

Боги, Йев, разве я могу знать? Они отдали нам свою кровь, чтобы у них оставалась возможность сделать то, что они собирались сделать с самого начала. Мы не так должны умереть, Йев, не здесь. Ты ведь понимаешь?..

Я понимаю.

Я не удивился. Мне уже доводилось раньше слышать ее голос в своей голове — а сейчас это пришлось очень кстати, потому что говорить по-прежнему было больно. Спасибо эйдерелле…

Но мы всё-таки можем попробовать. Мы можем…

Да. Только… думаешь, мы имеем на это право?

Я обернулся.

Ржавый Рыцарь стоял у покосившегося клена, с которого падали листья, и, наверное, смотрел на меня. Что я должен тебе за это, дружище? Мое сердце? Пожалуй, справедливая плата, но я не готов ее внести. Как можно дать жизнь и тут же потребовать ее в качестве благодарности? Ты хороший парень, хотя мне порой трудно тебя понять, и я бы с удовольствием тебе помог… но только не так.

Я очень часто предлагаю людям все что угодно, кроме того, что им в самом деле от меня нужно.

Только вот с Йевелин вышло наоборот. Может быть, в этом всё дело?

— Стой, — будто извиняясь, сказал я. — Пожалуйста… я всё… понимаю, но… стой.

Он стоял, и мне даже не надо было его об этом просить. В самом деле, ведь они вполне могли отнести нас в храм Безымянного Демона и напоить своей кровью уже там. Но они предпочли не медлить. Возможно, у них просто не было времени, но…

Но почему же тогда вы стоите и смотрите, будто ждете, чтобы мы подошли первыми? Как тогда, на холме, только теперь вы гораздо ближе.

Может, они не могут применить силу? Теперь, после всего — не могут? Может, ждут, чтоб мы сами… первые…

Я слабо рассмеялся, и она вздрогнула. Йев, ты что. Они не могут быть так глупы. Мы не подойдем. Ни ты, ни я. Как к ним можно подойти?! Мы же знаем, к чему это приведет. Сказав «да» один раз, мы больше не сможем сказать «нет». Так всегда происходит. Ты это знаешь лучше других, потому что так и не смогла меня убить.

Но они ведь… вернули нас. Они сделали это, значит, мы нужны.

Кому нужны?

Я не знаю… Но ты разве не чувствуешь?..

Я чувствовал, и слишком хорошо. Смотрел в сырую нетьму за забралом, с которого стекала ржавчина, и думал, что знаю. Рыцарь отдал мне свою ржавчину. Дева отдала тебе свой яд. У них больше ничего не осталось… Они теперь чисты?

И что же, теперь мы — вместо них?..

Я легонько оттолкнул Йевелин и шагнул вперед.

Посмотри ей в лицо.

Что?..

Слышишь, заставь себя. Посмотри ей в лицо. Скажешь мне, что ты там увидишь. У Стальной Девы лицо есть, но в него никто никогда не смотрит. Верно? А у Ржавого Рыцаря просто нет лица. Просто… просто нет…

Просто я решил, что его нет.

…Эван…

Мое имя было слабым, еле слышным и как будто чужим. Я сделал еще один шаг и оказался перед Ржавым Рыцарем, стоявшим все так же неподвижно, будто огромная страшная марионетка, когда ею некому управлять.

За моей спиной зашуршала мокрая листва.

Капли дождя барабанили по латам Рыцаря, па которых с каждой минутой оставалось все меньше ржавчины, и кленовые листья прилипали к мокрому железу.

Йевелин?

Что ты увидела?

Мы теперь… это вы?

Вы нами и были с самого начала, да?

Я протянул руку. Забрало было таким ледяным, что к нему едва не примерзали пальцы. Оно поддалось с неожиданной легкостью.

У Ржавого Рыцаря было мое лицо.

Я повернулся к Йевелин, и в тот же миг она повернулась ко мне. В ее глазах я увидел… нет, не ужас и не растерянность… Что-то третье.

Я взял ее правую руку и положил на свое левое запястье, и она сжала его. А я сжал ее.

Дождь лил, и лил, и лил, но желтых листьев всё равно было больше, чем воды.

ГЛАВА 43

В этом мире никогда не бывает ветра.

— Милая… вот мы и вместе… я здесь…

— Не подходи ко мне.

В этом мире никогда не бывает тепла.

— Что?.. Почему?! Я сделал это… ты знаешь? Ласкания, я сделал, как ты хотела!

— Что ты сделал? Убил этих несчастных детей? Ты думаешь, что это надо было сделать ТАК?

В этом мире никогда не бывает лета.

— А как?! Я сомневался, но…. когда увидел их, заговорил с ними… и потом… УВИДЕЛ их… Я понял, что ты права, ты всегда была права. Им нельзя соединиться в Демоне, ты же сама мне сказала! Ты столько раз мне говорила!

— И ты решил, что, если убить их, они не смогут соединиться?

В этом мире никогда не бывает правды.

— Я…

— Ристан, я всего лишь мертворожденный оракул. Я знаю только то, что мне положено знать. Я знаю, что из двух демонов, которые создали что-то третье, нельзя создать еще одного демона. Нельзя не потому, что тогда закончится мир. А потому что это НЕВОЗМОЖНО. Нельзя — и невозможно, понимаешь? Безымянный Демон не освободится, он просто умрет. И бедные дети умрут тоже, но не тогда и не так, как ты захотел. Просто умрут все. И будет одна только боль. А в этом мире не бывает боли.

— Ласкания…

— Почему ты так привязался к своей игре? Они бедные, слабые дети, и они сумели понять, что игр не бывает. А ты… ты убеленный сединами старец, Ристан, и что же? Разве так можно…

— Ласкания…

— А я ведь любила тебя… В этом мире нет любви. Вся любовь осталась там, вовне.

Дождь лил непрерывно, как будто в этом мире больше никогда не будет солнца. Впрочем, если и будет, я всё равно его не увижу.

Мы с Йевелин зря посмотрели в их лица. Это стало роковой ошибкой. После этого мы уже не могли сказать «нет». Просто не могли… хотели бы, да не могли. От себя не убежишь. Можно долго пытаться, но рано или поздно придется признать поражение.

Мы признали поражение.

Неправда. Не говори так. Это не поражение, это то, чего нельзя избежать.

Боги! Йев, перестань. Некоторые мои мысли предназначаются не тебе. Их не так много, в конце-то концов.

Я не видел ее с тех пор, как мы, нещадно поливаемые дождем, ступили в крытый храмовый двор. Ее увели в одну сторону, меня — в другую. Можно было сопротивляться и попытаться бежать, но зачем? Чего нам бояться? Мы уже и так мертвы: нас оживили только для того, чтобы были живы наши сердца. Потому что мертвое сердце не способно создать что-то большее.

И куда бы мы отправились, если бы снова сумели освободиться? В твой Шангриер, Йев? Может быть. Но нам было бы страшно. Сейчас не страшно, а там… Там снова пришлось бы играть. Когда заканчиваешь одну игру, так не хочется снова ввязываться в новую. Поверь мне, я знаю, о чем говорю. Нет уж, я предпочитаю закончить эту игру по всем правилам. Да, это подлые правила, но я все равно не стану их нарушать. Потому что они мои. Они — это я.

Моя игра — это я.

И я думаю теперь… разве это так плохо, Йев? Посуди сама. Когда я ехал в Даллант, потом о Мелодию — это было моей игрой. В столице и потом, в Билберге — твоей… Потом, снова в лесах — кажется, нашей общей?.. Жаль только я не уловил момент, когда игра перестала быть игрой. А раз так, то какая разница? Между играми каждого из нас, и общими играми, и даже неиграми? Ведь по большому счету, это все просто слова. А каждое слово… ты помнишь?

…Значит лишь то, что подразумевал сказавший его первым.

Да. Кто первый назвал это игрой? И не всё ли равно, что он хотел сказать, если мы знаем, что это просто жизнь? Просто вот такая жизнь. Какая-никакая… но жизнь.

Она заканчивается, Йев, или только началась?

На этот раз меня заперли в подземелье. Не знаю, где поместили Йевелин — может быть, в той самой комнате, из которой я сбежал несколько месяцев назад. Тут было сыро и очень холодно. Может, оттого, что снаружи осень, а может, тут всегда так. Я надеялся, что мне не придется сидеть здесь слишком долго. Помнится, Миранду подвергли какой-то «подготовке», занявшей несколько лет. Да я тут раньше сдохну, это точно. Факел с внешней стороны двери сменили всего два раза, а у меня уже ныли почки. Миранду, я полагаю, два года держали в более комфортных условиях, и то она поседела…

Кстати, Йев, всё забывал спросить. Какого цвета были ее волосы?

Черные.

Черные. Они быстрее седеют, говорят. Я быстро поседею.

Ко мне никто не приходил. А мне хотелось увидеть мальчишку, который уже спас меня однажды, но вряд ли был способен спасти меня опять. Один раз я просто извел стражника у двери требованиями принести мне пергамент. В тот момент это казалось мне очень удачной шуткой.

Алоиз пришел нескоро. Я знал, что он придет, и не понимал, зачем так тянуть. Кажется, наличие полноценной информации — самое малое, чего я заслуживаю.

Он как будто постарел, хотя его атласное алое одеяние в свете факела смотрелось по-прежнему эффектно. На сей раз он пришел без своих эфемерных сопровождающих. Но это и правильно — мое время еще не пришло. Они появятся, как только оно придет, но не раньше.

— Только давайте без всяких «Ты снова здесь», «Это должно было случиться» и «От судьбы не убежишь», — бодро попросил я, не вставая, когда за ним закрылась дверь. В камере стояла вполне пристойная кровать, и я валялся на ней, вытянув ноги и заложив руки за голову, не оставляя Алоизу ни клочка, где бы он мог присесть. А впрочем, садиться он не собирался..

— Вас придется подготовить, — сказал он. И, надо сказать, это меня не слишком обрадовало, хотя я услышал именно то, что и ожидал..

— Да? И как вы собираетесь это делать? — поинтересовался я.

— Узнаете по ходу. Я пришел предупредить тебя, чтобы ты не выкидывал таких фортелей, как в прошлый раз.

— А если всё-таки выкину?

— Тогда подготовка будет долгой.

Он рассчитывал, что мне не понравится, как он это сказал, и оказался прав.

— Где Йевелин?

— С женщиной-Проводником всё в порядке.

— Да? И вы думаете, в таком месте, как это, человек будет себя чувствовать нормально?

— Каждому свое, — буркнул Алоиз, — тебе — яма. А ей… Она ничего не сделала, чтобы вызвать подобное обращение.

— А я, значит, сделал.

— Конечно.

— Ясно.

Мы помолчали. Я не мог понять, зачем он пришел, и почему-то думал, что на самом деле он просто предоставляет мне возможность выговориться. Глупо — мне нечего было ему сказать.

— Этот человек… Ристан… где он теперь?

— Мертв, — жестко сказал Алоиз, хотя что-то дрогнуло в его глазах. — Его убила Стальная Дева.

В самом деле? А мне ведь так и не довелось узнать, как эта малышка убивает. Йевелин говорила, что она ранила Дарлу мечом, но что-то я не видел при ней меча…

— И как же она это делает?

— Не знал, что ты так кровожаден, — усмехнулся Алоиз.

— Как, Жнец дери?

— Она разрывает на куски. Руками, — спокойно сказал он.

Боги… ну, этого следовало ожидать, зная мою Йев. Только…

Йевелин! Ты же сказала… про Дарлу… откуда резаная рана?! Йев! Проклятье, ты слышишь меня или нет?!

Эван… я…

Она разрывает на куски! Эти ребята на редкость привязчивы к методу убийств. И у Стальной Девы, похоже, сроду не было меча. И откуда бы, ведь на то она и дева! Йевелин! Ты… ты всё-таки солгала?..

Ну да…

Ох, Йев. Ты такая…

— Чему ты улыбаешься? — резко спросил Алоиз. Я перевел на него взгляд.

— Вы бы предпочли, чтобы я с воплями бился головой о стену? Еще успею, не переживайте. Я вижу, преждевременная кончина летописца Безымянного Демона не слишком опечалила верховного жреца?

— От Ристана всегда было больше хлопот, чем пользы, — слегка нахмурился тот.

— Почему же вы его просто не убили?

— Слуги Демона не могут поднимать руку друг на друга! — резко бросил Алоиз. Кажется, мне удалось вывести его из себя. Одно загляденье.

— А-а, — протянул я, — Так надо было раньше напустить на него Стальную Деву. Или Рыцаря. Или… А принеси-ка мне пергамент. И мальчика пришлите… я надеюсь, он в добром здравии?

Лицо Алоиза окаменело. Я немного смягчился.

— Что вы делать-то станете с этим Демоном? Неужели, правда, думаете, что сможете его… подчинить?

Алоиз развернулся и вышел вон. Я потянулся и стал разглядывать потолок. Совсем не такой живописный, как потолок моих прежних апартаментов в этой гостинице, зато тут был настоящий грибок. Зеленовато-серый и мерзко пахнущий. Хорошо хоть не над кроватью — не хотел бы я, чтобы эта дрянь как-нибудь рухнула мне на лицо.

Мне показалось, или при моем последнем вопросе Алоиз испугался?

Они считают, что просто воспользуются энергией наших сердец. Энергией нашей крови, которая была когда-то пролита… здесь. Ристан считал иначе. Он думал, что крови мало. Что нужны души… обязательно две. И только две, никак не больше. Ничего лишнего. Ничего третьего. Никакой любви, даже черной.

Особенно черной.

Йев?

Я не хотела…

Я так тебя и не спросил: а что ты всё-таки натворила в столице?

Ничего.

Ничего? Да брось. Столько было туманных намеков. У всех просто язык к гортани присыхал, когда об этом заговаривали, никто толком и ответить не мог. Так как? Кого ты там убила?

Никого. Правда, я ничего там не сделала.

Почему я должен тебе верить?

Не знаю. Наверное, не должен.

Ты действительно любишь меня?

Ты… правду тогда сказала?

И, ну-ка, самый сложный вопрос: что это меняет?

Я вел тебя, пока ты тащила меня за собой, мы перепробовали столько разных игр, мы так изменились, мы так устали, мы решили не убегать… Из твоих глаз исчезла Флейм, и что-то, я знаю, исчезло из моих, раз я спокойно это пережил. И это, и то, что я больше никого никуда не веду. А ты никого никуда не тащишь.

Вот это и есть любовь?.. Когда просто не надо правил?

Проклятье, что мы тут в таком случае делаем, а?! Я вскочил, лихорадочно потирая взмокшие ладони и оглядывая камеру. Пять на пять шагов, голые каменные стены, дверь из цельного дерева, запираемая снаружи на засов. Положение тяжелое. Можно сказать, безвыходное. Рыть подкоп? Глупо, сразу заметят. Да и нечем. И дверь не высадишь.

Вот если бы нарисовать другую дверь… и кто-нибудь ее вытащил… сделал настоящей, живой… А мы бы в нее просто взяли да и прошли. Но кому это под силу? Только прыщавому лопоухому мальчишке, который ни за что не захочет нам помочь. Крайне обидно, что на подобные фокусы способен он один. Оживлять почти живое…

Оживлять почти живое?

Я так и не понял, ей или мне принадлежала эта мысль, да и какая разница? Достаточно было вспомнить горький вкус ржавой воды в перерезанном горле, и запах земли, и сильные жестокие руки, которые оживили почти мертвое… почти живое?.. почти мертвое…

И вспомнить лицо того, кто это сделал.

— Проклятье, Йев, что же ты раньше мне не сказала! — закричал я.

Проклятье, проклятье, почему до меня так поздно доходит?! Надо просто сказать «стой», надо просто поднять его забрало, надо просто попробовать самому! Не бежать и не насиловать — просто самому!

Я ведь могу!

Я почти демон.

Я быстро окинул камеру взглядом. Потом начал ощупывать стены. В одном месте нашлась небольшая неровность. Я несколько раз с силой провел по ней внутренней стороной запястья, сдирая кожу. Когда потекла сукровица, сцепил зубы, но довел дело до конца.

Их ошибкой было то, что они дали мне простыню. Красное на белом видно даже в темноте.

Я рисовал ворота. Не храмовые — их я слишком плохо помнил. Просто другие. Ворота наружу. Туда, где я никогда не был. Где никогда не был никто, это наше место, наш мир, мы пойдем в него вместе.

Йев, ты поняла? Давай, как я. У тебя, наверное, есть там свечи. Рисуй пеплом. Пожалей свои бедные тонкие ручки. Но рисуй, рисуй скорее, у тебя тоже получится. Ты ведь здорово рисуешь, просто отлично. Нарисуй то, чего ты не будешь бояться.

А потом знаешь, что делать, да?

Да.

Ворота получились неровными, с косыми, плохо подогнанными друг к другу створками. Я нарисовал их приоткрытыми и, еще только заканчивая, услышал тихий отдаленный скрип. Мерный и умиротворяющий. И стук — легкий быстрый стук капель о сталь. Там идет дождь, Йев. Там всё еще идет дождь.

Я выпрямился, не глядя, стряхнул кровь с запястья, хотя знал, что так просто оно кровоточить не перестанет. Стало очень холодно — боги, еще холоднее, чем было. Да что же это такое?

Капли барабанили громче.

Я стоял, не дыша, перед растянутой на полу простыней, вымазанной моей кровью. Это не было рисунком, даже схемой — просто нелепые кривые линии, начерченные кровью на простыне, ну и что? Для меня эти каракули были почти живыми. Оставалось только убрать глупое «почти».

Теперь я знал, что умею это делать.

И поэтому шагнул.

Железная створка больно ударила меня сзади по плечу. Я подался вперед, едва не поскользнувшись в мокрой траве. Стояла ночь. Хлестал косой ливень, дорогу преграждали широкие темные лужи, а лес вдалеке был почти неразличим сквозь завесу воды. Я мгновенно промок до нитки и не сразу расслышал сквозь шум воды крик Йевелин. Почему-то в моей голове ее больше не было.

— Эван!

Проклятье, это всё-таки были замковые ворота. Ничего оригинального, банальное бытовое чудо. Вот что называется поверить в себя. Вот только Йевелин оказалась по ту сторону: я вышел за ворота сразу, а ей, похоже, удалось выйти только к ним. К счастью, ворота были открыты. Ведь мы оба так этого хотели. Оба! Было приятно обнаружить, что наши желания совпадают.

— Бежим! — закричала она, и я увидел крохотные беспокойные огоньки там, где осталась сизая громада храма.

Бежим?..

Йев, но мы ведь решили… решили… не бежать… никогда больше…

Плевать, что ты решил, идиот! Это больше не гребаная игра, в которой всё так, как ты решил! Это хреновая жизнь, в которой вас обоих хотят убить, и если вы сейчас не броситесь спасать свои шкуры, банальных бытовых чудес больше не будет!

Можно не убегать и открывать нарисованные кровью ворота в игре, если таковы правила, но в жизни ты всё равно будешь бежать. Просто потому, что жизнь — это один большой побег.

Йевелин поравнялась со мной, протягивая ко мне руку, и я вцепился в ее запястье. Мы сорвались с места и понеслись к лесу, почти сливающемуся с ночным небом. Почему-то мы знали, что если пройдем этот лес, то дальше всё будет хорошо.

Лес выл. Вопил, стонал, трещал, избивая нас мокрыми ветками, подставляя под ноги коварные невидимые корни; лил дождь, шныряли тени, а мы мчались, сцепившись руками с такой силой, что кровь сочилась из-под ногтей, впившихся в чужую ладонь. Иногда мы падали, но всегда поднимались и бежали дальше. Свирепая лавина далекого гула накатывала, приближаясь, и мелькали факелы, похожие на болотные огоньки, от которых надо бежать, бежать, бежать… И мы бежали, мы хотели уйти. Но небо оставалось таким черным, таким неумолимо черным, и дождю не было конца.

Когда мне начало казаться, что далекий гул чуточку отдалился, Йевелин вдруг захрипела и рухнула на колени в вязкую грязь. Я не отпустил ее руку и чуть не упал вместе с ней.

— Не… уйдем… — хрипло выдохнула она.

— Нет! — закричал я, стараясь перекричать дождь. Волосы облепили ее лицо, я его не видел, я видел только, что она дрожит, что она устала, я так устал… — Нет! Мы ведь уже почти выбрались!

— Не уйдем, — отрешенно повторила она и опустила голову. Я рванул ее руку вверх с такой силой, что, кажется, едва не вывихнул ей плечо. Йевелин взвыла и вскинула мокрое лицо.

— Идем!

Она содрогнулась, мучительно всхлипнула, и я, не споря больше, схватил ее на руки. И почти сразу испытал чувство вины от того, какой она вдруг показалась тяжелой.

Но я всё равно побежал, не сбавляя скорости, не прилагая усилий, чтобы передвигать ноги — они несли меня сами, а Йевелин жарко дышала мне в шею, и я думал, что мы с ней сможем всё. Мы всё смогли и сможем еще больше. Всё. Всё, что захотим.

И когда под моей ногой вдруг исчезла опора, я успел подумать только одно: это нечестно. Нет, ну как же так, мы ведь уже почти выбрались…

Глупое такое, нелепое «почти». А я-то думал, что научился его убирать.

Я очнулся, лежа на спине. Позвоночник болел просто невыносимо, но боль в щиколотке была сильнее. Я не почувствовал, как сломал ее, и сейчас она будто мстила мне за это, заполнив весь мой мозг дергающей болью. Я поднял голову, смаргивая всё так же бьющий по лицу дождь. Склон был покатым, мне стоило всего лишь смотреть под ноги, чтобы заметить его. Надо же… так глупо.

— Беги, — сказал я.

Рука Йевелин нащупала и стиснула мое запястье, тут же отдернулась, будто испугавшись, почти с омерзением, перехватила мои пальцы.

— Что? Что такое? Ты сможешь идти? Что?..

— Беги… одна иди дальше…

— Что ты говоришь? Я не слышу!

Другая ее рука шарила по моему лицу, будто Йевелин не видела его — странно, я ведь ее видел.

И вдруг подумал: удивительно, отчего это она раньше казалась мне красивой. И совсем она не красивая. Слишком длинный нос, и скулы торчат, и рот чересчур широкий. А я считал ее неземной красавицей. Куда же я смотрел-то? Удивительно… просто какие-то… чудеса.

Что ж ты раньше такой мне не показалась, Йев, такую тебя совсем просто любить.

— Беги одна. Уходи одна! — приподнявшись, закричал я. — Уходи! Немедленно!

— Я не могу! Я не смогу без тебя!

— Сможешь! Иди! Сейчас же!

— Нет!

Я уже видел огни факелов — желтые и красные, как листья, облепившие мои сбитые ладони. Кровь из ободранного запястья текла по ним и уходила в землю, смешиваясь с дождем.

Боги, я просто хочу, чтобы закончился этот дождь.

— Йев, уходи.

— Нет.

— Ну что же ты так…

Она приложила ладонь к моему рту. Ее пальцы так сильно дрожали, что почти били меня по губам. И от этих мелких почти ударов было хуже, чем от боли в сломанной ноге.

Уходи. Йев, ну… ну пожалуйста.

Она не ушла.

Она просто сидела на земле возле меня, пока мутные черные тени ползли вниз по склону, и мне казалось, что это длилось тысячу лет. Поэтому ничего удивительного, что к тому времени, когда они наконец спустились, дождь перестал и начало светать. Я увидел розовые блики в спутанных волосах Йевелин — последний свет в ее волосах. В них так часто бывал свет, столько света… но ведь никогда не помешает еще немного.

Всходило солнце, капли дождя дрожали на желтых листьях, тени скользили по склону, а Йевелин осталась и держала мои пальцы в своих.

И мы ничего не сказали друг другу, потому что каждое слово имеет только один смысл, но нам никогда не узнать какой.

ЭПИЛОГ

Я так давно не смотрел глазами.

Это странное ощущение. Совсем забытое. Я, кажется, никогда его раньше не ценил. Зато теперь всё иначе. Теперь многие вещи придется учиться ценить заново… Когда ты камень, всё просто. К тебе подходят какие-то люди, что-то говорят, что-то просят, и это так скучно, что почти не утомительно. Ведь ты не способен думать — ты же камень. Это не больно. Просто цепенеешь. Самое время расправить плечи… и посмотреть глазами. Живыми. Я тысячу лет смотрел на мир каменными зрачками, но мир сквозь призму камня был так далек от меня, так странен, так… смешон.

Да, когда я смотрел сквозь камень, все виделось иным. Хотя этого человека я помню. Правда, ни разу не замечал в его взгляде ничего подобного. Восхищение, разумеется, это ожидаемо… но какая дерзкая уверенность! Что он о себе воображает? Кажется, вот-вот — произнесет приказ. Что-нибудь вроде «А теперь, о Демон, иди и разрушь город!» И я помчусь немедля. Разумеется.

А может, он всегда смотрел так, просто сквозь камень это было трудно заметить?

Второй нравится мне больше. Этот, в белом. Восьмипалый. Несмотря на то что руки у него в крови. Гадко… Неужели он не знает, что я не люблю крови? Не люблю пачкать руки кровью. С расстояния я пролью ее сколько угодно, пожалуйста. Но только чтобы не чувствовать ее на руках. Трусливо? Но это ведь жизнь.

Все-таки не нравится мне улыбка этого, в красном… Как будто знает обо мне что-то. А! Кажется, понимаю… Ну-ка… Да! Он воображает, будто ему известно мое имя. Вот откуда столько самодовольства. Он раскопал какие-то старые бумажонки, написанные полоумными летописцами, одержимыми падучей, и думает, будто расшифровал имя Безымянного Демона. И будто бы так им, то есть мной, можно управлять. Бедолага… честное слово, мне его почти жаль. Он, наверное, давно себя тешит этими мыслями. Очень давно… Как обидно будет его разочаровать. Дурак, сам виноват. Безымянный Демон на то и Безымянный. Только то, чему нет названия, знает истинные имена. Впрочем, это ведь было раньше… Так давно. А теперь я смотрю глазами. Да? Да.

И всё потому, что ты не ушла. Всё потому, что мы остались. И вода текла по лицу… в руки, на листья…

Что это я? Сейчас не до того. Сантименты остались в прошлой жизни. Теперь пора бы заняться делом. Слишком долго я простаивал в бездействии. Непростительно долго.

И теперь я столько всего могу. Знаю, что могу. Начнем, пожалуй, прямо отсюда. С этого дерзкого типа в красном. И этого восьмипалого, с окровавленными руками… Да?

Да. Если ты хочешь. Решаешь ты. Я решаю, мы вместе решим, я сделаю так, как мы захотим, чтобы вода не текла по губам на листья…

Бедные, бедные глупые людишки. Вы не читаете моих книг. Вы пишете свои и верите им. А я ведь предупреждал вас: да убоитесь вы черной любви… да убоитесь! Она принесет вам вовсе не то, чего бы вы хотели. Совсем не то, во что вы играли.

Потому что вы не сможете подчинить Безымянного Демона. Потому что он мертв. Потому что вы вернули Демона, но он больше не безымянен. Слышите, бедные, глупые, я больше не безымянен. Теперь я знаю свое имя.

Меня зовут Эван.

И вы заплатите… заплатите за то, что сделали с нами.

Да, Йев?

…Да.

Ну что ж.

Поиграем, пожалуй.

Оглавление

ПРОЛОГ

ГЛАВА 1

ГЛАВА 2

ГЛАВА 3

ГЛАВА 4

ГЛАВА 5

ГЛАВА 6

ГЛАВА 7

ГЛАВА 8

ГЛАВА 9

ГЛАВА 10

ГЛАВА 11

ГЛАВА 12

ГЛАВА 13

ГЛАВА 14

ГЛАВА 15

ГЛАВА 16

ГЛАВА 17

ГЛАВА 18

ГЛАВА 19

ГЛАВА 20

ГЛАВА 21

ГЛАВА 22

ГЛАВА 23

ГЛАВА 24

ГЛАВА 25

ГЛАВА 26

ГЛАВА 27

ГЛАВА 28

ГЛАВА 29

ГЛАВА 30

ГЛАВА 31

ГЛАВА 32

ГЛАВА 33

ГЛАВА 34

ГЛАВА 35

ГЛАВА 36

ГЛАВА 37

ГЛАВА 38

ГЛАВА 39

ГЛАВА 40

ГЛАВА 41

ГЛАВА 42

ГЛАВА 43

ЭПИЛОГ

Реклама на сайте