«Шутиха»

Генри Лайон Олди ШУТИХА

Безмятежен, безнадежен,

Безответен, наг и сир,

Рыжий клоун на манеже

Молит: “Господи, спаси!”

Тот не хочет. Зал хохочет...

Ниру Бобовай

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ В ПРЕДЧУВСТВИИ ШУТА

Глава первая “МАМ, ТЫ, ОПЛАТИШЬ ПОБОИ?..”

Лето топтало город босыми пятками, приплясывая и хохоча.

Жаркое, как разврат в сауне, влажное, как рукопожатие склочника, противное на ощупь, словно пирожок с повидлом, купленный на углу у ведьмастой карги в сарафане, лето гуляло напропалую. Без зазрения совести щупало голых девок, чьи бесстыжие пупки и коленки в эдакое пекло оставляли равнодушными даже выпускников кулинарного лицея “Фондю”, одуревших от буйства гормонов, подсаживалось в машины к пожизненно умученным предпринимателям, выжигая салон насквозь и с размаху ударяя по лысинам чугунной сковородой, целовало собак в косматые морды, иссушая вываленную мякоть языков; и вид рекламы “Спрайта” с дзенским слоганом “Не дай себе засохнуть!” приводил окружающих в неистовство, сравнимое лишь с малайским амоком.

Ах, лето красное, убил бы я тебя, когда б не связь времен да Уголовный кодекс! Пришепетывание тугих шин на плавящемся от страсти асфальте! Пятна пота на футболках и блузках, подобные карте Вышнего Волочка! Венчики спутниковых антенн на крышах жадно открылись навстречу раскаленному добела небу, где шалун-Вседержитель, сменив ориентацию, с вилами наперевес кочегарит адскую топку солнца: ужо вам, сапиенсы! ужо-о-о!.. “Жо-о-о!” — эхом отзываются пенсионеры, бессмертные, словно французские академики, костеря климат, инфляцию ледников и происки международных олигархов. Голые по пояс черти-ремонтники счастливо ныряют в разверстый зев канализации: там тень, там прохлада, и если рай не под землей, то где? И с завистью следит за чертями окрестная пацанва.

Впрочем, мы собирались начинать наш рассказ совсем иначе.

Кто первый спросил: “мы”? Какие такие “мы”?! Ну, братцы... Стыдно. Честное слово, стыдно. Все-таки не со вчера знакомы. “Велик был год и страшен год по Рождестве Христовом 1918-й, от начала же революции второй” читали? Это мы. А это: “Лонгрен, матрос “Ориона”, крепкого трехсоттонного брига, на котором он прослужил десять лет и к которому был привязан сильнее, чем иной сын к родной матери...”? Тоже наше. И еще это: “Давным-давно в городке на берегу Средиземного моря жил старый столяр Джузеппе, по прозванию Сизый Нос...” Вспомнили?

Нет?!

Ясно. Босяцкое детство, академий не кончали, училка по лит-ре — дура дурой, с морским узлом на затылке. Пробуем еще раз. Значит, так: “Я ехал на перекладных из Тифлиса” — это не мы. “Первое дело я имел с Беней Криком, второе — с Любкой Шнейвейс” — тоже не мы. И на закуску: “Уже не оглядываясь, ты с усилием потащил колотушку к сияющему на солнце кругу меди” — опять не мы. Зато “Жил-был у бабушки серенький козлик...”

Ну?!

Ладно. Семафорим открытым текстом. “Повествование в данном романе ведется от третьего лица...” Слава Союзу писателей! Аллилуйя! Раскумекали! Мы — это они и есть. Третьи Лица. Те самые Третьи Лица, от которых ведется. И раньше велось, и сейчас, и в будущем, тьфу-тьфу, чтоб не сглазить; живой классик, патриарх местоимений. В смысле, тут наше место, здесь наше имение, а кому в падлу, пусть идет к Первому Лицу и ябедничает. Про нас даже в Книге пророка Иезекииля черным по арамейскому: “...первое лице — лице херувимово, второе лице — лице человеческое, третье лице — львиное и четвертое лице — орлиное”. Конец цитаты. Так что львиная доля здесь — наша, и вести сие повествование мы намерены, не стесняясь в выражениях, прикинувшись перволицыми херувимами и выбрав объект поспособней для социального обобщения, а также морали.

Знакомьтесь: Галина Борисовна Шаповал.

Объект.

Действия объекта: едет из банка в типографию, одну из трех, владелицей коих является. На машине с личным шофером. В машинах мы не разбираемся, поэтому заметим лишь, что это жирная иномарка, в профиль напоминающая морского котика, на носу у нее серебряное колечко с “пацификом” внутри, а на корме написано: “Turbo”. Остальное додумайте сами. Разумеется, было бы много увлекательней, едь милейшая гражданочка с корабля на бал. С пиратского брига, где на реях живописно болтаются опухшие от рома флибустьеры; на бал, где гусарский поручик (возможно, сам Ржевский, бретер, фанфарон и герой одноименной пьесы Гладкова “Давным-давно”) пригласит ее на вальс. В карете, запряженной цугом. Или шестерней. Ребристой такой шестерней, сплошь в машинном масле. И чтоб дуэль. “На тридцати шагах промаха в карту не дам!” И чтоб страсти-мордасти, а рыжие и зеленоглазые стервы пусть травят соперницу ядом кураре. Но не до смерти. И еще эльфы. Да, эльфы обязательно. Куда без них...

— Потом заедешь в “Эльф”. — Мобильный бонвиван “Siemens” сладко затоковал близ розового ушка, соглашаясь. — Возьмешь упаковку сока. Мультивитамин. И мюсли. Мюсли, говорю! Банановые. Остальное на твое усмотрение. Кто придет? Кантор? Какой кантор?! А, Зямочка Кантор, твой однокурсник... Ладно, возьми коньяка. Все. Люблю-целую. Пока.

Последнему — заканчивать разговор по телефону равнодушно-скоростным, как спуск пятиклассника по перилам, “люблю-целую” — гражданка Шаповал научилась у своей дочери Анастасии Игоревны, в просторечье Настьки, студентки консерватории по классу виолончели, сейчас пребывающей в академотпуске.

Мы, конечно, понимаем: никакой романтики. Офис, академка. Банановые мюсли. Проза буден, чирьем на носу раздражающая истинного ценителя беллетристики. Вот, например, бомж у гастронома “Павловский”, мимо которого только что проехал наш экипаж, очень неприлично выражался. Ему, бомжу, вдруг подумалось, что никогда он, бомж, не увидит неба в алмазах, вот он и выразился. Такими словами, которые вы знаете, но не любите читать в приличных книжках. Мы эти слова тоже знаем. И поручик Ржевский, который не из пьесы Гладкова, а из народного творчества, знает. Поэтому, вздумай водитель притормозить на углу, волей-неволей нам пришлось бы повторить слова бомжа вслух, ибо Шаповал их обязательно услышала бы в открытое окно, а против правды жизни не попрешь. И что дальше? Вы бы захлопнули книгу, разражаясь жалобами в адрес Комендатуры Изящной Словесности, а мы бы из Третьих Лиц стали Тридцать Третьими, сгинув во мраке букинистики, не к ночи будь помянута. Хорошо все-таки, что водитель не притормозил. А романтику мы организуем позже. Чтоб вы не обижались. Бал, корабль и яд кураре. Блеск шпаг на берегу залива. И эльфы. Мелкие такие, с крылышками. Порхающие над гречихой. Честное слово, с романтикой мы что-нибудь придумаем. Верите?

— Мирон, — сказала Галина Борисовна. — Мирон, я спешу.

— Скоро будем, — вежливо ответил Мирон, похожий на вьетнамца характером, покладистым, но непобедимым. Внешностью же Мирон был чистый, “як сльоза”, хохол, с густыми пшеничными усами, свисающими ниже бритого подбородка, и, согласитесь, это было странно. Особенно при фамилии Майсурадзе. — Тютелька в тютельку. Не беспокойтесь.

ЛИРИЧЕСКОЕ ОТСТУПЛЕНИЕ

Знаешь ли ты, любезнейший брат наш во чтении, что, открыв эту книгу, кобылицу необъезженную и жемчужину несверленую, а также дочитав вглубь до первых звездочек, ты теперь, как честный человек, обязан дочитать книгу да конца? Не знаешь? И хорошо, что не знаешь. От многого знания много печали.

Знаешь ли ты, о вождь гордого племени буквоедов, что больше всего на свете не любит твой коллега-читатель? А не любит он лирические отступления, подробные пейзажи, детальные портреты, полифонию сюжета, вставные эссе о судьбах мира, описание сбруи и пр. Вот эти-то “пр.” он ненавидит больше всего. А еще читатель не любит читать, но тщательно это маскирует.

Уж поверь нам на слово.

Искренне твои, Третьи Лица.

— Миссис Твистер приехали!

Верхнее “ля” референточки Ангелины Чортыло рассыпалось хрусталем из окна третьего этажа, где, подобно отраде в высоком терему, тосковал офис полиграф-фирмы “Фефела КПК” (чуете это зябкое ф-ф-ф? фея, фонтаны, форшмак...), — и хозяйка позволила себе улыбку, тонкую, как талия Плисецкой, и мудрую, как башмачник Саркисян на углу Бабеля и Блюхера. Данное сотрудниками прозвище было лестью лишь отчасти, а значит, всем дозволены маленькие слабости.

— До часу свободен, Мирон. Если что, я позвоню.

— Вольному воля, — философически согласился Мирон, дождался, пока хозяйка покинет салон, и со значением, достойным вдохновенного пророка Варуха, переиначил классический финал: — А пасомым — сарай!

Мы только хотели спросить, что он имел в виду, но Мирон уже уехал.

Первый зам, Владлен Зеленый, приплясывал на крылечке. Он лоснился и сиял. Катался сыром в масле. Потирал жирненькие ладошки, блистая обаянием лысины. Лю-ббй принял бы первого зама за подхалима и мелкого комплиментария, готового ноги мыть и воду пить, лишь бы не работать, — о да, любой, но только не прозорливица Шаповал. Знала Галина Борисовна, доподлинно знала, что за лев рыкающий скрывается под обманчивой личиной Зеленого, рыцаря честного и сурового. Не раз стояли они плечом к плечу против алчных орд санэпидемстанции, не единожды, спиной к спине у мачты, отбивали абордаж пьяных мытарей, джентльменов государственной удачи; ухарей-брандмейстеров, норовивших заклеймить пожароопасную типографию каиновой печатью, сдерживали они вместе, трубя в рог, и часто, обессилевшую, уносил Владлен госпожу на мощных руках своих, не забывая при отступлении пинать лиходеев-конкурентов коваными подошвами сапог. Чего стоит лишь история штурма Черного Исполкома, когда ради вызволения взятого под арест тиража шла Шаповал на приступ, закована в броню встречных исков и ощетинясь жалами указов, а верный Владлен прикрывал тыл червлеными щитами “крыши” и джипами лесной братвы-вольницы! Пять юристов, как пять полков копейных, бились против “Фефелы КПК”! Пять ответственных секретарей, словно пять эскадронов гусар, прикрывали фланги Владыки Черного Исполкома; звезды падали с неба на погоны ярыжек прокуратуры, звезды рушились с погон оземь, рассыпаясь прахом компромата, а вдали маячил, копя чародейскую силу, сам Призрак Губернатора! Но пал Черный, пал, уязвленный в пяту, и взгремели на павшем доспехи!

Вот каков ты был, зам Зеленый, и потомки воспоют тебя в гимнах: .

“Се зам!”

— Галиночка Борисовна! Рад, душевно рад... Идемте за мной, обхохочетесь!

Дробно топоча по отзывчивой лестнице, Владлен провел Шаповал на третий этаж, но вместо кабинета распахнул пред ней дверь отдела заказов. Там, в окружении тихо млеющих верстунов-макетчиков, закипал гневом матерый дедуган в кунтуше, сапогах и при сабле. Шаровары деда уже щупала украдкой референточка Ангелина, дивясь гладкости шелка. К счастью, щупала она в правильном месте, где хоть и с трудом, но получается украдкой. Иначе быть беде. Рядом с гостем топтался квадратно-гнездовой мальчик, стриженный под “миргородского ирокеза”, супился, молчал, сверкая глазками, похожими на вишни, если случается в наших садах ядовитое вишенье.

Экраны мониторов мерцали, впитывая облик визитеров.

— Это, смею заметить, заказчик. Кошевой Лопанского казачьего полка. С сыном. Говорит, станет только с главным дело вести. Иначе, говорит, никак. С семи утра ждет, не уходит. Вы очень кстати приехали...

Дед со скрипом повернулся вокруг оси, прищемив ангелине шаловливую pучку.

— Отаман, — буркнул он. — Я. А ты, значитца, в этой бусурменской первопечатне...

Увидел дед. Сдвинул кудлатые брови. Осекся.

И не заметила Галина Борисовна, как распалась связь времен. Лишь огляделась с грозным весельем во взоре. А мы, Лица Третьи, от которых ведется, чуток пособили.

Самую малость.

Полыхнуло солнце в стеклопакетах венецейских, раскатилось льдинками хрусталя. Вздрогнули на столах химеры-всезнайки, хитрющие твари с тех островов, где желтые, как гречишный мед, нехристи едят вареники с устрицами и пузо натощак шаблей порют; Ивановой звонницей откликнулась свора телефончиков: трень-брень, всяк-звяк! Оправили мышастые сюртучки замы-завы, менеджеры-маркетологи, хитрая немчура, на всякие вытребеньки гораздая. А перед Шаповал, уперев руки в бока, стоял кошевой отаман Бовдюг Закрутыгуба, козак битый, тертый и в семи щелоках навыворот кипяченный.

— Баба, — со странной интонацией сообщил кошевой, дожевывая левый ус. В карем глазу его, как в испорченном телевизоре, начала было оформляться ясная мысль, но, потеряв сигнал, угасла на корню. — От же ш чортовы бабы нынче родятся!

Скосившись на Галину, отаман вдруг подмигнул ей, словно вознамерясь увлечь в лихую пляску, да передумал. Оборвал морганье на середине, вызвав оторопь у окружающих, и внятно продолжил басом:

— Кругом бабы козакуют! У Туреччину за хабаром кто челноками бегает? Бабы. На ярмарках кто три шкуры с нашего брата-сечевика дерет? Жиды? Куда там! Жидова у Святой земле с сарацинами славно бьется! лыцари! есть порох в пороховницах! А по ярмаркам да шинкам — опять бабы, да арапские китайчата на побегушках. Менты, парламенты, апартаменты!., документы! тугаменты! — Куренного понесло, но дед справился. Кремень, не дед. — Цыгарки с ментолом! Всюду они, бабы! От же ш жизнь пошла! Не жизнь, чистое золото! Моя-то старая сносилась, скрипит, так я себе новую присмотрю: складную, поворотливую! Бизнес-бабу! Буду как у Христа за пазухой!

— Ты, отаман, брось языком плескать, — шевельнула соболиной бровью хозяйка, наступая на кошевого, разговорившегося сверх всякой меры. — Ишь, бабу ему! Ты прямо говори: зачем пришел?

Кошевой приосанился. Сбил на затылок смушковую шапку с длинным, как Днепр при тихой погоде, шлыком:

— Грамоты нужны. Ох, добрые грамоты! Сечевой пачпорт козакам требуется. Чтоб ясно было: я, Мосий Шило или там куренной Кукубенко... Нынче козак без пачпорта — тьфу! Пустое место. Шаблю пропей, люльку отдай вражьим ляхам, свитку в шинке заложи, а грамоту сохрани!

— Первый офсет кладем? Полукартон?

— Шоб ребром сало резало!

— Полноцветка?

— Ага! Ой, луг, цветет луг, червонеют маки...

— Ламинация?

— Отож!

— Тираж?

— Га?

— Сколько штук делаем?

— Сорок две...

— Ты куда, сучий дед, явился? На паперть?

— Сорок две тыщи, говорю! С гаком!

— Ох, кошевой! Ох, пекельная душа! Предоплата?

— Мы заплатим! Мы уж вам за это заплатим так, как еще никогда и не видели: мы дадим вам горсть червонцев!

— Эге, горсть червонцев! Горсть червонцев мне нипочем: я цирюльнику даю горсть червонцев за то, чтобы мне только половину вечерней прически уложил. Черным налом плати, кошевой!

— И на что бы так сразу? Цур вам! Ну да куда денешься... Даю! Могу зеленым золотом, могу всякой всячиной, по козацкому бартеру: кожухи дубленые из султанского Стамбула, возы-бенцы, галушки-скороварки, черевички Саламандры — добрые черевички, царице впору...

Сверкнула очами Галина. Очки суконкой протерла и еще раз сверкнула. В изразцах пестрых, что по стенам устроены, искры-дьяволята гопака ударили. Затряслись крючкотворы, шелупонь бритая, под взглядом хозяйки:

— Кофия отаману! С сахаром! Чтоб плясал в чашке!

— От, сынку, — строго кивнул куренной мрачному ребенку, за все время не проронившему ни слова. — Никогда б не сказал тебе: будь бабой! а сейчас скажу. С шаблей по нашим дням много не накозакуешь. Никак не можно с шаблей. А с шоблой, да с крышей черкесской, да с первичным накоплением капитала, трясця ейной матери, важно развернешься. Уразумел?

— С шаблей у буцыгарню волокут, — отозвалось рассудительное дцтя, прикусывая лошадиным зубом кончик оселедца. — Я у буцыгарню не хочу. Я мытарем хочу. Или в бурсу ментовскую. Батька, идем до хаты, а то мамо нам обоим хвоста накрутит...

— Зачем до хаты! Куда до хаты! Прошу ясновельможного пана до конторы! — вмешался опытный бес Зеленый, грозя братии верстунов злым кулаком. — А вы чего прохлаждаетесь, голодранцы! Кто за вас работать станет, Александр Сергеевич?!

По причине энциклопедической эрудиции Зеленый имел в виду всех сразу: поэта Пушкина, композитора Даргомыжского, актера Демьяненко и юриста Комарова, автора эпохальной “Ответственности в коммерческом обороте”.

В 13.00 верный Мирон осадил иномарку на всем скаку, лихо паркуясь у пирамидального тополя. Морской котик с колечком в носу пыхтел, урчал и косился фарой на беленькую “Ладу”, намекая о возможном мезальянсе. У котика начинался брачный сезон. Выглянув в окно, Галина Борисовна лишний раз убедилась в пунктуальности кучера, погрозила пальцем котику, отчего тот сразу охладел к местной простушке, и начала собираться. В обеденный перерыв обещала встретиться с дочерью.

Когда она уходила, сотрудники рыдали, а сентиментальная Ангелина Чортыло бросила в окно чепчик, потом поняла, что бросила совсем не чепчик, и прослезилась.

— В “Голубой Дракон”, Мирон!

— Ну, — берясь за гуж, загадочно отозвался Мирон, умением держать паузу похожий на Василия Ивановича, но не на знаменитого комдива, а на менее известного по анекдотам актера Качалова (настоящая фамилия Шверубович). Он держал ее, дуру-паузу, за глотку, всей пятерней, цепкой и покрытой рыжей щетиной, в результате чего пауза задыхалась и отправлялась в мир иной, лучший, где ее никто не будет держать таким варварским образом. Во всем же остальном, а в особенности — детской доверчивостью, Мирон напоминал Константина Сергеевича, но не страстного славянофила Аксакова, автора записки “О внутреннем состоянии России”, поданной через графа Блудова императору, Александру II в 1855 году, а режиссера Станиславского (настоящая фамилия Алексеев), продюсера блокбастеров “Чайка” и “На дне”. Согласитесь, подобное сходство не вызывало удивления, потому что третье высшее образование Мирон получил по профилю “руководитель коллектива антинародной самодеятельности”, сразу после физкультурного и юридического. — Уже едем, чурчхела дедакаци. Н-но, дохлая...

Впрочем, Галину Борисовну сейчас мало занимали Мироновы нюансы.

Мать думала о ребенке.

Ах, дочь Анастасия, дщерь человеческая! Была ты вся резвость и живость характера, которые унаследовала от отца, человека, готового бурно начать любое дело: от реструктуризации долгов страны до постановки “Отелло” в тюремном госпитале — но неспособного завершить даже строительство карточного домика. Шаловлива и невинна, ты давала отдохновение усталой матери, лепеча у нее на коленях после трудового дня, и если вынужденный недостаток тепла души можно восполнить избытком презренного металла, то была ты окутана этим эрзац-вниманием с ног до головы. Материнская любовь била гейзером: фигурное катание, синхронное плавание, подиум и виолончель, английский, французский и суахили, элит-гимназия “Мон Парнас” и школа бальных танцев С. Фляка — все нашло в тебе воплощение, не найдя завершенья. Консерватория им. М. Ломоносова радостно приняла тебя в лоно свое, ибо ректор, страстно желая обрести лавровый венок депутата, нуждался в дармовых плакатах и тиражах газеты “Форс-Мажор”, — но столь же быстро низверглась ты, о Анастасия, в пучину академотпуска по причине творческого кризиса.

Имя кризису было — Полиглот Педро.

Под таким эпатажным псевдонимом взлетел, чтобы вскоре рассыпаться колючими искрами, харизматический авангард-идол, лидер acid-doom-band “Ешкин Кот”, тощий надтреснутый тенор с обилием вторичных половых признаков, в миру — Петька Аршинник. Стоило взгляду Полиглота Педро, взгляду еще не вполне огненному, но уже начиненному динамитом рока, единожды упасть на тебя, о дочь, и высокий штиль жизни твоей превратился в шторм, пожирающий шаланды здравого смысла и фелуки аргументов. Страсть-мордасть, хвост морковкой, дым коромыслом, родаки — козлы, погрязшие в быте, они ни фига не понимают, он гений, он сделает меня знаменитостью... Родаки почесали рога и смирились (вдруг и впрямь гений...), купили на свадьбу двухкомнатную хату, после чего умыли руки с мылом “Palmolive”, защищающим кожу от бактерий. Прошел год, гений остался дерьмом, сохранив от былой гениальности лишь первую букву, блудил с новыми вокалистками, меняя их если не как перчатки, то уж точно как траченые кондомы; кажется, давал жене по морде, “Ёшкин Кот” трещал по швам от портвейна, склок и патологической неспособности отличить ля-бемоль от моль, бля...

Ах, дочь Анастасия!

Гордая и замкнутая, однажды ты пришла к маме... Нет. Ты не пришла. Не хватило отваги. Ты позвонила ей на мобильник и сказала, дрожа тоненьким девичьим горлом:

— Мутер, это беспредел. Что делать, мутер? Люблю-целую.

— Гнать в шею, — ответила практичная мутер. — Люблю-целую.

Я боюсь его, мутер. Он грозит мне баллончиком с перцовым концентратом.

Люблю-целую.

— Я выезжаю, — ответила мутер, и сотрудники, видевшие Шаповал в этот роковой момент, поседели навсегда, а ожидавший в кабинете клиент заработал инфаркт миокарда. — Люблю-целую.

В последних словах звучал колокол Армагеддона. Тщетно было спрашивать, по ком звонит он, ибо он звонил недвусмысленно.

Развод прошел тихо.

Полиглота Педро больше никто не видел.

“Голубой Дракон”, иначе “Блю-Лун”, в это время дня пустовал. Ждал звездного часа — ночного кутежа завсегдатаев, с битьем утки по-пекински, ведрами бритвенно-ост-рого супа из креветок и хоровым “Косят зайцы траву...” под цитру с флейтой. Но ночь пряталась за отрогами Пырловского жилмассива, и чрево дракона тщетно алкало напол-ненья. Лишь в углу ворковали три крохотные вьетконговки, мелодично обсуждая на птичьем своем языке искусство торговли штиблетами, да сидела под сенью коллекции вееров, прямая и несчастная, дочь Анастасия, грустно употребляя мороженое для охлаждения пострадавших нервов.

Пепельница на столе кишела свидетельствами ее печали.

Идя к дочери, Галина Борисовна с ужасом ощутила, что айсберг нравоучений, приготовленных заранее, тает с каждым шагом. Хотелось утешить, приласкать, обнять и завыть по-бабьи, на два голоса, пугая вьетконговок — или, напротив, зовя присоединиться, ибо баба есть баба, даже если она торгует китайскими штиблетами с маркой “made in USA” в черноземной Малороссии, за тысячи ли от родного Во-Тхай.

И вновь распалась связь времен. Сплелся из нитей бытия 15-й год правления под девизом Первичного Накопления Ци, соткалась вокруг женщин харчевня Дядюшки У, что на окраине Вешних Хунвэйбинов, и диковатый варвар Дамо подмигнул с гравюры разбойничьим глазом. Запахло мэйхуа, фейхуа и жареными чау-чау; учение Будды распространилось до Восьми пределов, продажная певичка затянула жалостную “Виновата Ли Я!”, а на улице двое святых отцов занялись выяснением главного вопроса веры: чье кунфу лучше? Присев за столик и обмакнув диетический хлебец “О Юй Юй” в блюдце с подслащенным чесноком, Шаповал приняла позу “Император благоволит к бьющим челом” и качнула вилочкой в манере “Учтивый Ду”, тонко намекая на готовность начать беседу.

— Достопочтенная госпожа мать моя! — согласно “Мыслям о сокровенном”, изложенным патриархом Ша в пагоде Хмельного Воспарения, Анастасия всплеснула рукавами, выражая дочернюю покорность. — Уяснив по здравом размышлении трижды благословенную правоту твоих наставлений, а также окончательно разочаровавшись в образе жизни лукавого говнюка, коварством и развратом увлекшего меня, невинную девицу, со стези добродетели в пучину тысячи скорбен...

Тут она, зардевшись курочкой в гриле, слегка перевела дыхание, ибо лишь на факультете вокала встречаются достойные студенты, чьи зев и гортань способны без последствий выдержать нагрузку церемониальных речей. Терпеливо дожидаясь, пока дочь справится с обуревавшими ее чувствами, Галина Борисовна размышляла о бренности сущего, препонах на пути к Семейному Дао и поставках жидачевского картона. Как говорил прославленный Ли Бо в переводе Анны Андреевны Ахматовой, перед тем как утонуть, в состоянии алкогольного опьянения ловя луну в пруду:

Ступени из яшмы давно от росы холодны.

Как влажен чулок мой! Как осени ночи длинны!

Вернувшись домой, я ложусь и покорно внимаю

Оленьей печали и брани озябшей жены.

А может быть, Ли Бо говорил как-то иначе, но у нас сейчас нет времени это проверять.

Пухленькая разносчица в кофточке, изукрашенной иероглифами “cool” и “must die”, воспользовавшись паузой в беседе, с поклоном заменила на столе пепельницу, искусно покрыв старую новой и подхватив разлетевшиеся крупицы пепла на лету, — жест ее меж сведущими назывался “Гора Тайшань падает на голову” и выдавал мастера сокровенного стиля Черепахи-и-Коровы, иначе “гуйню-цюань”. Оценив искусство разносчицы двумя-тремя краткими возгласами, Анастасия продолжила:

— И решилась я, о матушка, на шаг, скрывающий в себе пылкость юности и обдуманность зрелости, ибо хочу я отныне, пребывая в тисках крутого невроза, завести себе...

Вспомнив советы мудреца-отшельника Ал Юши Вескаравайнера, практиковавшего на дому искусство Алхимии Сердца, Галина Борисовна расслабилась, сосредоточилась на “желтом дворе Хуан-Тин”, который есть не что иное, как II киноварный котел в области солнечного сплетения, прояснила дух и принялась размышлять. Дитя подвержено смуте. Дитя решило завести. Кого? Мысленно расположив, подобно гадательным стеблям тысячелистника, возможные варианты по мере ухудшения, она пришла к следующим выводам:

а) любовника;

б)собаку;

в) второго мужа;

г) ребенка.

Во всех четырех случаях внутреннему взору матери предстала гексаграмма Да Ю, переходящая в Куй, что являлось условно-благоприятным знамением. Каково же было изумление почтенной госпожи, когда дитя, выдержав паузу, подвело итог:

— Я хочу завести себе шута.

— Сдурела? — поинтересовалась Шаповал, разом восстанавливая связь времен. Лешка Бескаравайнер, сенс-психоанальгетик, лицензированный Минздравом колдун и друг семьи, категорически не рекомендовал ей (Овен, Кот, Сосна, Наперстянка) разговаривать в таком тоне с дочерью (Водолей, Крыса, Яблоня, Горечавка Желтая); но, увы, не хватало терпения следовать советам хладнокровного, как рефрижератор с бройлерами, Лешки. Тем паче что, судя по экстравагантным композициям, умница Бескаравайнер в составлении гороскопов — зодиакальный метод ханьских волхводруидов — руководствовался скорее интуицией, чем календарем.

Вместо ответа или, того хуже, истерики дочь протянула рекламный проспект.

По сияющему глянцу были щедро разбросаны участливые вопросы: “Стресс?”, “Неврозы?”, “Депрессия?!” и наконец строгим готическим шрифтом: “ХАНДРА?!” В центре же, разлетаясь искрами фейерверка, воздушными шариками и брызгами шампанского, красовалось решение всех вышеуказанных проблем:

“Заведи себе шута!!!”

Подложкой служило изображение хохочущей семьи, чье счастье рискнул бы оспорить лишь хронический мизантроп, — отец, мать и великовозрастный оболтус-сын смотрели на нижний обрез проспекта, откуда высовывался прелестный колпак с бубенцами. Галина Борисовна оценила качество рекламки с профессиональным интересом: мелочь пузатая, рыночные однодневки не могли бы позволить себе подобной роскоши. Никакой лишней информации, ничего отвлекающего — картинка, вызывающая доверие и улыбку с первого взгляда, краткий текст без дурацких обещаний, и меленько, по краешку: “ЧП “Шутиха”, ул. Гороховая, 13”.

— Это шутка?

Смех дочери подчеркнул странную тавтологию вопроса. Нет, значит, не шутка. Не розыгрыш. Скорее всего Настька успела проверить: реально ли существует на Гороховой ЧП “Шутиха”? И оказывает ли гражданам свои услуги — чудные, малопонятные, с бубенчиками. В Настькином детстве вечно занятая мама сто раз заказывала на дом клоунов, Дедов Морозов и прочих Дональдов Даков, компенсируя лихими наемниками недостаток материнского внимания.

Сейчас “Шутиха” представлялась ей чем-то смутно знакомым. Придет дядя в колпаке, развеселит, споет песенку, расскажет скабрезный анекдот...

— Тебе одного шута мало? Сразу после развода решила второго завести?

Дочь ковырнула мороженое. Пересыпала шоколадную стружку с левого шарика на правый. Размазала сироп. Зная любимую мамочку, что называется, от каблучков до шляпки, Настька ждала конкретного вопроса, и он не замедлил явиться на свет.

— Сколько это стоит? — осведомилась Галина Борисовна, внутренне понимая, что соглашается. Так было всегда. Стоило Настьке замолчать и нахохлиться, как от дочери начинали струиться невидимые флюиды. Их действие было столь же волшебным, сколь и прогнозируемым: сперва родительница принималась скрипеть, потом — категорически отказывать, грозя всеми карами, мыслимыми и немыслимыми, и наконец — исполнять прихоть ребенка. Шаповал знала это, в последнее время опуская первые две фазы или сокращая их до минимума. Да, непедагогично, зато удобно. Слегка напоминает дачу взятки старому знакомому: достаешь конверт без предварительной артподготовки, верительных грамот или осторожных, как ухаживание за малолеткой, реверансов.

Папина девочка. Вся в Гарика.

Не жнет, не сеет, а хлеб насущный днесь вынь да положь.

Когда Настька назвала цену, окончательно выяснилось: ЧП “Шутиха” — это серьезно. Это очень серьезно. Клиентура, способная оплатить требуемый гонорар, не те люди, с которыми можно шутить. Верней, шутить-то, видимо, можно, снимая неврозы и стрессы, но при этом честно отрабатывая каждый миллиграмм заказанного веселья. Бубенцы небось золотые. И колпак от Версаче.

— Ты, мама, не расстраивайся, — утешила чуткая дочь. — Это еще дешевый контракт. Если с членовредительством, то намного дороже.

— Обижаешь, мышка! Гулять так гулять! Возьмем с членовредительством, а?!

Глядя на задумавшуюся Настьку, Галина Борисовна отчетливо увидела, что глупая, вымученная попытка перевести разговор в фарс провалилась.

Нет, — после долгих раздумий сказала Анастасия. — Я так не хочу. Разве что побои средней степени... Они говорили, это очень разгружает психику. Мам, ты оплатишь побои?

Глава вторая “ПО УЛИЦЕ ШУТА ВОДИЛИ...”

О, сосед!

Был он вован из тех вованов, кто пишется с заглавной буквы лишь в силу причуд этического императива, чья родина — анекдот, чей девиз — “Homo homini patsanus est!”, кто громоздок, как декорации к “Борису Годунову”, естественен, словно младенец, обгадивший пиджак министру культуры, доброжелателен, будто остаточный принцип финансирования, выразителен, как ненормативная лексика шпалоукладчицы Клавдии, и вы таки будете смеяться, но от окружающих он требовал малого: вслух звать его — Вован.

— Доброе утро! Володенька, извините, но ваша машина...

— Ы?!

— Утро, говорю, доброе! Джип, говорю, ваш...

— Ы-ы?!

— Вован, убери джип на хрен! Я выехать не могу!

— Нет проблем, Галчонок! Айн момент!

О-о, сосед! Скажи нам ты, кого любит душа наша: где пасешь ты? Где отдыхаешь в полдень? К чему нам быть скитальцами возле стад товарищей твоих?! Возлюбленный наш бел и румян, лучше десяти тысяч баксов, голова его — твердыня без башен, обращенная к пляжам Канар, глаза его — фары “Мерседеса” “шестисотого”, могучего, пастыря “Запорожцев” в долине фольклора, щеки его — жар сауны благовонной, текила под языком его, и аромат шашлыка источают уста; обилен телом ты, как совместное кыргызско-ирландское ООО “Иов Кырдык” — надеждами инвесторов, грозен, как полк УБОП со знаменами, руки твои — жезлы стражей с большой дороги, сильные, полосатые, стригущие львов и баранов на путях их, за козла ответил ты, фильтруя базар, кедр ливанский в штанах твоих, цепь на мощной шее твоей — прелесть чистая, конкретная, и соразмерность звеньев; и весь ты — любезность. Вот кто возлюбленный наш!

...и торгуешь ты майонезом.

Сейчас же Вован выгуливал на сон грядущий своего любимца Баскервиля, кобеля страшного, как налоговая инспекция, но добродушного, как она же после разговора с глазу на глаз. Был Баскервиль противоестественным ублюдком ищейки и мастифа, зачатым во грехе. Во всяком случае, так уверяли эксперты кинологического общества “Муму”, сперва придя в ужас от заказа клиента, но после недолгих колебаний устроив этот жуткий мезальянс. Так оно было или иначе, но пес вышел на славу: оживший кошмар, дьявол с единственным, хотя существенным изъяном — обитай наш друг в глуши Гримпенской трясины, разгуливая по ночам, когда силы зла властвуют безраздельно, сэр Чарльз до ста лет оставался бы хозяином Баскервиль-холла. Вован очень стеснялся доброго нрава любимца и, шутейно борясь с собакой в присутствии посторонних, настойчиво добивался рыка и приличествующего оскала; впрочем, без особого успеха.

Окрестные же шавки, видимо, полагали пса воплощеньем депрессивного психоза, даже не пытаясь облаивать.

Но странное дело: сегодня в лапе Вована были зажаты не один, а два поводка, и на конце второго, сунув голову в строгий ошейник, разгуливал некий гражданин в тельняшке и камуфляжных, протертых на коленях штанах. Гражданин резво трусил вдоль обочины, больше на четвереньках, но изредка подтверждая гордый статус прямоходящего, обнюхивал следы шин на дороге, взрыкивал на Баскервиля, крайне обрадованного таким соседством, и даже погнался было за беременной кошкой, но быстро передумал, оставил кощку шумно сходить с ума в кроне акации и вернулся к обнюхиванию. Экстерьер подозрительного гражданина вполне соответствовал габаритам красавца-кобеля, а также масштабам Вовановых запросов, если помнить, что бравый торговец майонезом, по слухам, в дни бурной юности, незадолго до титула районного рэкетмейстера, брал греко-римское серебро на ковре чемпионата Европы.

— Вован! Эй, Вован! Сдурел?

— Он его в карты выиграл...

— В подкидного?

— В переводного. Через “Western Union”.

— Не-а! Это за долги!

— Дяденька! А дяденька! Куси Мурку!

— Фас!

— Товарищ! Как вам не стыдно?!

Риторичность последнего вопроса вопияла к небесам. По всему видать, товарищу не было стыдно никак. Он бегал, нюхал и чесался. Щеки его лоснились синевой щетины, сноровка передвиженья на “четырех костях” выдавала большой опыт, но в целом впечатления мученика или раба Зеленого Змия, за трешку согласного на позорный выгул, он не производил. Встань гражданин, сними ошейник и пойди себе прочь — вполне бы мог, согласно Горькому, звучать гордо. А Вован, красный, потный и счастливый, как Паваротти, взявший “фа” в IV октаве, наслаждался вниманием публики. В шортах цвета хаки и футболке навыпуск, он заслуживал быть рекламой чего угодно, где требуется обилие здорового тела и духа. Например, нового майонеза “Соловушка”.

Никогда раньше Галина Борисовна не видела соседа таким довольным.

— Погоди, Мирон, — она внимательно следила за представлением, медля покинуть машину. — Одну минуточку.

— Хоть десять, — кивнул Мирон, похожий бесстрастием на китайца-даоса с этикетки чая “Смех медузы”. Умением же превращаться в соляной столб, пока хозяйка занимается делами, он соперничал с излишне сентиментальной женой Лота, что было в общем-то неудивительно при отчестве Герш-Лейбович.

Тем временем гражданином на поводке заинтересовалась местная золотая молодежь. Золотой, равно как и местной, она была условно — обитатели спального монстра-стотысячника, микробы бледной колонии микрорайонов, именуемой в народе “Пырловкой”, сюда они ходили отдыхать бурной душой. Отдых души включал обзор архитектуры частных коттеджей, склонение буржуев по падежам и вялые, а главное, сугубо абстрактные грезы об экспроприации. Возглавлял стаю некий Казачок, мужчина отсидевший, самостоятельный и видавший виды. Прозвище свое Казачок получил отнюдь не по причине сложных ассоциаций с родовой фамилией Засланный, а из-за привычки, подводя итог спору, напевать раздельно, по складам, словно вбивая каблук в скрипучую половицу: “Ка-за-чок!” Обычно после этого довода кураж оппонентов мигом иссякал, потому что дрался Казачок конкретно и деловито, как санитар в буйной психушке. При этом отчетливо разделяя агнцев и козлищ, пациентов и докторов, ни разу после отсидки не влипнув в дурную историю. Именно Казачок однажды объяснил желторотикам спальной Пырловки азы житейской мудрости, и птенцы уяснили вред следующих действий, как то:

а) топорщить перышки на Вована;

б) грубить Галине Борисовне;

в) громко пропагандировать ночью народовольческие идеи;

г) разное.

Сейчас они, беря пример с академиков в репринтном издании “Махабхараты”, ограничились комментариями.

— Ну, блин, козел! — сказал Шняга, лопоухий дылда с мощным, сократовским лбом дауна.

— Козел, в натуре! — согласился Чикмарь, он же Арнольд Чикмарев, больше всего на свете стеснявшийся собственного имени.

— Козлина! — подытожил Валюн, слывший меж пырловцев эстетом за способность переиначивать слова. — С рогами!

Казачок отмолчался, внимательно следя за прогулкой Вована. Как раз сейчас, спустив гражданина с поводка, счастливый хозяин затеял с выгуливаемым шутейную борьбу — на зависть слюнявому от ревности Баскервилю. Но связь времен вдруг распалась без предупреждения, практически игнорируя наше благотворное вмешательство. Мы бы, как Лица Третьи, интеллигентные и условно-романтичные, предпочли бы турнир по придворному сумо: 1174 год, правление микадо Такакуры, как раз перед началом смуты Гэмпей, — или на худой конец первый выход Ивана Поддубного, 25-летнего грузчика, на манеж Феодосийского цирка в 1896 году, когда даже знаменитый Лурих был туширован за две минуты; но, увы, судьба-злодейка распорядилась иначе.

Футболка с шортами уступили место трико в полосочку, стянутым в талии широким поясом из кожи, делая Вована похожим на жирную нетрудовую осу. Зато гражданин, спущенный с поводка, обрел куцые штанцы до колен, башмаки-корыта и подтяжки на голое, крайне волосатое тело; лицо гражданина, и без того вульгарное, скрылось под маской гориллы. Толпа коверных в составе Чикмаря, Шняги и эстета Вал юна заахала, заохала, прославляя мужество атлета, рискнувшего бросить вызов дикой твари, а шпрехшталмейстер Фрол Емельяныч Казачок-Засланный оправил вороной фрак и, мелкой рысцой выбежав на центр арены, возгласил козлетоном:

— Дамы и господа! Сейчас состоится борьба по римско-парижским правилам между знаменитым атлетом Вованом Майонезовым и кровожадным обезьяном Жориком из джунглей Южной Гваделупии! Победитель получает приз в сто рублей! Спешите видеть!

Ахнув, Галина Борисовна оправила шляпку из итальянской соломки, а кучер Мирон терпеливо дождался, пока хозяйка выйдет из кареты и займет свое место в ложе бельэтажа, после чего сдал экипаж задом, намереваясь поставить лошадей в стойла и принять рюмочку горячительного в трактире “Диканька”. Кучера рюмочка интересовала куда больше всех атлетов и горилл на свете, от Полтавы-колбасницы до чайного острова Цейлон, ибо был Мирон стоиком и фаталистом.

Но оркестр уже сыграл “Прощание славянки”, и грянул бой.

Далее, под восторженный хор зрителей, злобный обезьян Жорик был повержен во прах дюжиной разных способов. Разумеется, это был не знаменитый “гамбургский счет” и даже не Феодосийский цирк, о котором мы имели честь упоминать, — так, балаган-шапито месье Ломброзо, установленный проездом в Житомире, Жмеринке или какой-либо иной дыре из тех же краев алфавита. Но пот был настоящим, утробные вопли обезьяна наводили ужас, чтобы не сказать, ввергали в панику, атлет Майонезов пыхтел агрегатом братьев Черепановых, а шпрехштал Казачок шпрехал вовсю, выкрикивая привлекательно, но малопонятно:

— Бра-руле! Двойной нельсон! Дал-в-хлёбово! Тур-де-тет! Бряк-по-мусалам! Тур-де-бра! Кранты! Туше!!!

Гваделупское чудовище пресмыкалось во прахе, вымаливая жизнь и долю в призовых ста рублях, атлет Майонезов мало-помалу превращался в счастливейшего из смертных Вована, растекался туманом балаган, — и лишь троица коверных глухо увязла в романтике, бессильна вернуться к будням.

— Круто! — просипел Шняга, пылая ушами.

— Блин, круто! — подтвердил обалделый Чикмарь, готовый сейчас простить людям все, даже собственное имя Арнольд.

— ...ть! — согласился эстет Валюн, временно утратив дар словотворчества.

Вован же, приладив поводок, уводил гражданина и вдребезги разобиженного Баскервиля прочь. Уводил медленно, желая до конца насладиться триумфом. Проходя мимо Галины Борисовны, он задержался еще на минутку:

— Видала, Галчонок? Какой пацан, а?!

— Это ваш... э-э-э... Это ваш друг, Вован? — только и сумела выдавить Шаповал.

Гражданин с четверенек облаял даму, собрался было на радость возликовавшему Баскервилю пометить скамейку, даже расстегнул левой рукой штаны, но тут хозяин строго одернул нахала, и гражданин заскулил, пятясь.

Вован густо расхохотался, мучась одышкой:

— Друг? Ну ты и сказанула, подруга! Это мой шут!

ФИЛОСОФСКОЕ ОТСТУПЛЕНИЕ

Если ты, о бык среди потребителей печатной продукции, уже дочитал до этих строк, скрывающих в себе исток бытия, —ты, несомненно, понял, что в сей книге на 7-м уровне астрал-подтекста разворачивается сущность воззрений лучшего из триждырожденных, просветленного хасид-йогина Шри Джихадбарлала Абрахмы Рабиндрановича Шивы-младшего, изложившего доктрину учения “Левая нога джнянина” в мантре для тенора и баритона с оркестром:

Шам-бала, Шам-бала, Шам-балалайка, Шам-бала, Шам-бала, Шам-балала, Ом-балалайка, Хум-балалайка, Шам-балалайка, Шам-балала!

Если ты, бык, этого еще не понял, читай дальше.

Искренне твои, Третьи Лица.

А потом был вечер, продолжившийся Зямой. Наверное, это космически несправедливо, когда вечер такого сумасшедшего дня продолжается Зямой, чтобы им же закончиться, но Галина Борисовна слыла в деловых кругах человеком слова. Купцы первой гильдии не подписывают контрактов — им достаточно ударить по рукам. Раз утром позволила мужу коньяк и однокурсника, то крутись, белка, в колесе, не крутись, а полезай в кузов. Особенно если ты, сохранив в паспорте девичью фамилию, давно утратила максимализм юности, а супруг твой, Игорь Горшко, меж друзьями — Гарри Поттер, человек вечной молодости. Что означает: волшебно обидчивый, колдовски ранимый и общительный до полной размытости сознания.

Без друзей он чахнет, как кактус на рисовых полях.

С друзьями он колосится, как рожь за околицей.

В сущности, у каждой домработницы бывают свои скелеты в шкафах, и почему отказывать мужу в мелких слабостях? Коньяк доверчиво грелся в ладони, чашечка кофе оплакивала родную Бразилию, истекая ароматом, и огонь семейного очага горел в сердце, позволяя слушать вполуха, грезить о тайном и не вникать.

— Это ничтожество, — сказал Зяма. Пунцовый блик лежал на его носу, обильном и сизом, как баклажан, делая нос гостем из ночных кошмаров импрессиониста Моне. — Ты его знаешь, Гарик. Это полное, законченное, самодостаточное и пышное ничтожество. Он говорит мне: “Зямочка! Ваши стихи дышат чувством, но в вашем возрасте! С вашим-то опытом! Неужели вы не слышите...” И давай склонять: пеоны-пентоны, дактиль-птеродактиль! Он думает, если способен гнать ямбом кубометры рифмованной чуши, так уже и получил мандат на Кастальский ключ! Ямбы-тымбы-мымбы! Мертвечина! А тут! сердцем! романтической душой, из-под спуда будней...

Зяма напрягся и, часто дыша, задекламировал в ля-ля миноре:

В Карибском море плавал парусник

В двадцатипушечных бортах,

И много числилось на памяти

Его отчаянных атак.

И сокращалось население

Прибрежных доков и портов

От залпового сотрясения

Двадцатипушечных бортов...

— Это гениально. — Гарик восхищенно припал к коньяку, дергая кадыком. — Просто, искренне. Такое хочется петь ночью, у костра. Под гитару, потягивая спирт из мятой фляги. Зяма, ты всегда юн. У тебя большое сердце.

В глазах мужа, последние двадцать лет видевшего костер исключительно по телевизору, обнаружился отсвет пожарищ, пылающий горизонт, кровь на палубе, лезвия абордажных крючьев и троица канониров с дымящимися фитилями. Как все это поместилось в двух, откровенно говоря, небольших глазках, оставалось загадкой.

Зяма принял комплимент достойно, перейдя к припеву, описывающему в художественных образах конфликт капитана с излишне меркантильными матросами:

Счастию не быть бездонным,

Счастие — не океан,

И с командой ночью темной

Не поладил капитан.

Был у капитана кортик,

Был кремневый пистолет,

Весь в крови помятый бортик,

А команды больше нет.

В гостиной отчетливо запахло порохом. Дребезжанье бокалов-пузанчиков напомнило старушечий хохот ветра, шторы взвились грот-бом-брамселями, на люстре закачался опухший флибустьер, повешенный за сокрытие награбленного имущества, и за окном вороний грай, безбожно грассируя, взвился в попугайском экстазе: “Евр-рея на р-рею!”

— Я, кажется, знаю, куда ты гнешь! “Летучий Голландец”, да?!

Гарик от волнения привстал в кресле и весь просиял, когда Зяма подтвердил его догадку сперва кивком, а позже и финальным пассажем:

В Карибском море плавал парусник

В двадцатипушечных бортах,

На нем имеются вакансии

На все свободные места.

Больше нет костей на флаге,

Нету мертвой головы,

Череп там бросает лаги,

Кости стали рулевым!

Все семьдесят пять не вернутся домой

Им мчаться по морю, окутанным тьмой!

— Ты обращался к Ипполиту? — Гарик понизил голос, словно намекая на тайну, известную лишь им двоим.

— Да, — качнул носом Зяма. Лицо его в профиль напоминало парусник. В двадцатипушечных бортах. С бушпритом наперевес. В фас же лицо Зиновия Кантора более всего походило на кабину грузового трейлера. — Он сказал, что напишет музыку. Завтра. Или послезавтра. Это будет шлягер. Так сказал Ипполит, а ты знаешь Ипполита.

Галина Борисовна тоже знала Ипполита. Ипполит был концертмейстером в детском саду “Жужелица”, а по совместительству — просветленным дзен-буддистом. В его понимании “завтра” не наступало никогда.

— Настя хочет завести шута, — вдруг сказала она. — Игорек, слышишь? Наша дочь собралась обзавестись шутом. Будет выгуливать его на поводке, как Вован. Наносить побои средней степени. Разгружать психику. Игорек, ты что-нибудь понимаешь?

— Пусть возьмет это ничтожество. — Щеки Зямы просветлели и колыхнулись. — Прирожденный паяц. Представляешь, Гарик, он уже трижды отказал мне в публикации. Трижды! За полгода. Дескать, мое творчество плохо подходит к тематике журнала “Нефть и газ”. Я у него спрашиваю: а твое? твое драное творчество?! Оно хорошо подходит к тематике?! И этот скоморох мне отвечает: я в “Нефти и газе” работаю. А публикуюсь я в “Новом хозяине”. Нет, ты понял? Это ничтожество — новый хозяин, а я даже к нефтегазу не подхожу!

Гарик взял ломтик лимона. Посмотрел на просвет:

— Зямочка, не унижайся. Потомки оценят. И ты, Галочка, успокойся. У девочки трудный период. Сейчас многие заводят — семью, машину, собаку...

— Но ведь не шутов?

— Я бы завел, — сказал Зяма. — Я бы читал ему стихи. Но у меня нет денег на шутов. Мои шуты — бесплатные. Они публикуются в “Новом хозяине”.

Лимонный монокль в глазу придавал Гарику странную значительность: комично-породистую. Опытные циркачи, рожденные, что называется, в опилках, шепчутся меж собой: таким бродит ночью под куполом шапито призрак барона Вильгельма фон Шибера, безумного лотарингца, променявшего титул на любовь акробатки Нинель, а шпагу дворянина — на погремушку клоуна. Шаповал была не в курсе балаганного фольклора, но если повествование ведут Третьи Лица, сведущие во всяких материях, то стоит ли удивляться разнообразию сравнений?

Впрочем, монокль вскоре был съеден, и образ развеялся.

— Мальчики, у меня сегодня был трудный день. Я иду спать.

— Спокойной ночи, дорогая. Не возражаешь, если я в среду соберу мальчишник? Человек на десять? Тихонечко, интеллигентно...

— Она не возражает, — сказал Зяма. — Галка всегда была умницей. А в сравнении с этим ничтожеством — так и вовсе царицей Савской. Галка, ты прелесть. Я посвящу тебе поэму.

И умница не стала возражать. Пусть будет мальчишник.

Пожалуй, этот диалог мы могли бы дать как-нибудь иначе. Более прозаически, что ли? Но увы — ночь. В смысле темно. И в спальне не горит даже крохотного ночничка. Ничего не видно; лишь смутный монблан кровати, и сквозняк надувает паруса оконных гардин. Плывет бригантина во тьме, скрежеща такелажем, впитывая ледяной огонь звезд. Воет на Москалевском пустыре собака: по покойнику или так, от волчьей тоски. А может, умелый звукооператор врубил запись лая и курит себе в кулачок, пуская дым за дверь будки. Луна отражается в стекле, прикидываясь портретом лысого дядьки. Очень умного. С бородкой. Скорее всего дядька — поэт. Слегка похожий на Зяму, но вряд ли.

Будем считать, это Шекспир.

Или кто-то, все же больше смахивающий на Шекспира, нежели на Зяму.

Плывет бригантина в ночь, со сцены в зал, и все никак не доплывет до пристани...

Г а л и н а

Немного отдохну

И двину вновь на штурм твоих ушей,

Для моего рассказа неприступных.

Какой кошмар! И кто? Родная дочь,

Оплот моих надежд, отрада жизни,

Которую я сызмальства люблю,

Как сорок тысяч кротких матерей,

И сорок тысяч бабушек, и сорок

Мильонов безответственных отцов...

Г а р и к

(сонно).

Нехама, делай ночь.

Г а л и н а

Оставь цитаты!

Постмодернизм нас больше не спасет.

А вдруг он будет злобный маниак?

Садист? Убийца? Сумрачный урод,

В тельняшке драной, с гнусным бубенцом,

В портках с дырой, с ухмылкой идиота,

С громадным несусветным гонораром

За выходки дурацкие его,

О, сердце, разорвись! И я сама

Должна купить для дочери шута! Позор! Позор!

Г а р и к

Вчера по TV-6,

По окончанье буйного ток-шоу

“Большая стирка”, но перед началом

Программы “Глас народа”, что люблю

Я всей душой, от суеты усталой,

За пафос несгибаемый и мощь,

Крутили малый ролик о шутах.

Я внял ему. Когда б не здравый смысл

Да возраст, я бы тоже приобрел

Простого дурака. Как член семьи,

Комичный, резвый и трудолюбивый,

Ужимками забавными да песней

Он развлекал бы нас. Придя с работы,

Ты слышала бы оживленный смех,

И на твои уста, где деловитость

Давно сплела стальные кружева,

Сходила бы здоровая улыбка.

В том ролике, где выдумка рекламы

Сплелась в объятье с веским аргументом,

Один профессор — мудрый человек,

Чьи кудри убелили сединой

Не только годы, но и снег познанья,

Вещал про положительный эффект

Общения с шутом.

Г а л и н а

О, продолжай!

Г а р и к

(оживляясь).

Он говорил: мол, шут снимает стрессы

И гнет последствий их, что тяготит

Сограждан наших. Крайне благотворно

Влияет на сознание клиента,

А также подсознанье; альтер эго

От выходок веселых дурака

Приходит в норму. Кровообращенье

Становится таким, что зло инфаркта

Бежит того, кто водится с шутом.

Естественность и живость поведенья

Растет день ото дня. Да, наша дочь

Пошла в меня! Удачные идеи

Анастасию любят посещать.

Я думаю, что в частном разговоре,

Отец и друг, я смутно подтолкнул

Ее к решенью: мужа потеряв,

Обзавестись домашним дураком,

Весельем утешаясь. Это я,

Я надоумил! Кто ж, если не я?!

Женщина встает, подходит к окну. Тихо, неслышно для мужа.

Г а л и н а

Конечно, ты! Ты в мире сделал все.

Возвел дома, разбил густые парки,

Сельдь в море изловил, летал в ракете,

Постиг у-шу, цигун и карате,

Ходил в походы, покорил Монблан,

Играл в театре, Зяму научил

Писать стихи, и семистопный ямб

Придумал тоже ты. В том нет сомнений.

Ты гений “если бы”. А я — никто.

Я — скучная подкладка бытия,

Фундамент для затей, что ты и Настя

Без устали творят. Я — фея будней,

Что Золушек каретами снабжает

И жалованье кучеру дает,

Чтоб кучер бывшей крысой притворился,

Не разрушая сказки. Я есть я.

Мой милый мальчик, прожектер седой,

Бездельник томный, я тебя люблю.

За что? За то, что ты живешь не здесь.

Ведь двое мне подобных никогда бы

Не ужились друг с другом в тесном “здесь”.

Надумай я обзавестись шутом,

Была бы то пустая трата денег.

Мечом судьбы рассечена толпа:

Одним назначен крест, другим — колпак.

Г а р и к

(увянув).

Давай-ка спать...

Глава третья “ШУТ С ВАМИ, НЕВРАСТЕНИКИ!”

— Алексей Яковлевич, голубчик! Поверьте, я бы никогда не решилась тревожить вас по пустякам, но мне попросту не к кому больше обратиться! Вы полагаете, Настя — душевнобольная?

Оправив сюртук, г-н Бескаравайнер заложил за спину изящные холеные руки интеллигента, знакомого с рубанком лишь по толковому словарю С.И. Ожегова, и прошелся по кабинету. От шагов его колыхнулся бархат портьер, волненье передалось дальше — мелодично звякнули фуцзяньские бирюльки, украшавшие притолоку двери, дрогнул огонек лампадки пред Спасом Ярое Око, мирно соседствовавшим с толстопузым сибаритом Майтрейей, Буддой Грядущего, а также с не менее пузатым индейским болваном Ганешей, обладателем завидною хобота. Сладковатый дымок ладана смешался с сандалом курений, клубясь над резным набором для месмерического столоверченья; в симфонию ароматов вплелась тема сигары “Esmeralda”, вулканирующей во рту лицензированного медиума, и на глаза Галины Борисовны навернулись слезы. Переживая за дочь, она менее всего заметила, что со связью времен начались очередные пертурбации. Но романтика, видимо, в данный момент решила уклониться от своей повинности, потому что в окружающей реальности без особой на то причины проступили чеховский надлом, купринская провинциальность и эхо бунинских темных аллей, — что выказывает не столько нашу образованность, сколько скромность.

Правда, в смеси это дало скорее двенадцатиярусную байдаковскую кулебяку, смешав налимью печенку и костяные мозги в черном масле, нежели деликатную ботвинью с осетринкой, белорыбицей и тертым сухим балыком, — но этого Шаповал, натура более деловая, нежели аристократическая, тоже не заметила.

— Душенька, Галина Борисовна! Спешу успокоить вас: Анастасия Игоревна вполне здорова. Нынешние девицы тверды душой сверх меры, и не такому пустяку, как распавшийся брак, нарушить целостность их психосемиозиса! Разумеется, если будет на то ваше желание, я могу провести ряд магнетических сеансов по методике Магнуса де Баркадера, восстанавливающих трансперсональную парадигму психики, но... Уверяю, это будет не намного дешевле, чем двухнедельный найм шута, а эффект от спиро-магнетики существенно меньший, нежели от шут-терапии! Видите, стремись я исключительно к матерьяльнои выгоде, вряд ли я был бы столь откровенен!

— Так вы, милейший Алексей Яковлевич, в курсе событий?

— Разумеется, матушка! — Медиум рассеянно взял из угла астролябию в порыжевшем футляре, переложил инструмент на этажерку, где грудой скопились проспекты “Коммерсантъ”, “Сглаз и Порча”, а также “Медицинский факт” за прошлый год. — Еще будучи ребенком и проживая в уездном городке N с матерью, добрейшей женщиной, работницей завода “Красный Химикалий”, я справедливо полагал осведомленность, а вовсе не философию царицей всех наук. Того же мнения придерживаюсь и по сей день. Вот, извольте взглянуть...

Углубившись в недра секретера, он надолго скрылся там, мурлыча под нос арию из рок-оперы Глинки “Жизнь за царя”. Галина Борисовна ждала с трепетом, терзая батистовый платок. Она доверяла мнению Алексея, человека рассудительного и честного, а также обязанного г-же Шаповал бесплатными визитными карточками и частью клиентуры в лице сахарозаводчика Ахилло, супруги полицмейстера Шарапуна, статского советника Ново-Вишнева, мецената Джихада Маздаева, товарища окружного прокурора, и прочих достойных граждан, — короче, Бескаравайнер не стал бы лгать благодетельнице.

Когда платок был окончательно истерзан, медиум с поклоном вынул обрывки батиста из пальцев гостьи, взамен вложив раскрытую на нужной странице брошюру. После чего присел на старинный турецкий диван, обитый оленьей кожей, такой ширины и длины, что на нем могли бы улечься поперек шесть или семь человек. В ладони Алексея Яковлевича сам собой образовался шар величиной с яблоко, из полупрозрачного камня, вероятнее всего, опала или сардоникса. Вперив взгляд в шар, медиум ясно дал понять: “Читайте безбоязненно, я занят и не слежу за вами!”

Гостья мысленно воззвала к Рязанской Божьей Матери и опустила глаза. Взгляд сперва скользил по строкам, не проникая в смысл, но вскоре усердие было вознаграждено.

Посмотрим и мы с вами.

ШУТ-ТЕРАПИЯ НЕВРОТИЧЕСКИХ РАССТРОЙСТВ: ВРАЧИ РЕКОМЕНДУЮТ

“Согласно последним исследованиям проф. И.А. Крупнотравчатого, завкафедрой психиатрии и нервных болезней УФХ, во время шутовской терапии социальных фобий, а также тревожных и панических расстройств мы можем наблюдать комбинацию психологических методов лечения, таких, как метод релаксации, психологическое управление паническим состоянием, когнитивно-бихевиоральная терапия и экспозиционная психотерапия. Один и тот же квалифицированный шут при правильном подборе и регулярном употреблении способен положительно влиять на следующие виды эндогенной депрессии, в зависимости от доминирования тех или иных расстройств: тоскливая, тревожная, анестетическая, заторможенная, адинамическая, дисфорическая и т. д. Положительный эффект общения с шутом в сравнении с лекарственной терапией обсессивно-компульсивного расстройства и посттравматического стрессового расстройства (сравнительные опыты проводились с трициклическими антидепрессантами типа дезипрамина, преимущественно ингибирующего обратный захват норадреналина) не вызывает сомнений. При этом полностью отсутствуют побочные эффекты, в случае с лекарствами обусловленные холинолитическим эффектом воздействия на вегетативную нервную систему.

Тесный контакт с шутом способствует облегчению проявлений тревоги, положительно влияет на лечение шизо-аффективного психоза, ликвидируя устойчивую бредовую фабулу и полностью снимая манифестные приступы. В связи с возможным седативным действием шут-терапии следует увеличить дозу общения перед сном для улучшения засыпания и облегчения утомляемости, испытываемых многими людьми с тревогой и депрессией.

Клиникой психологической адаптации было замечено, что влияние шутов на неврозы пациентов, сопровождаемые многообразными психоэмоциональными, соматическими и поведенческими симптомами...”

— Значит, это серьезно? — Галина Борисовна отложила брошюру, единым движеньем непроизвольно вправляя веку сустав и восстанавливая обыденность, данную ей в ощущениях. — Лешенька, получается...

— Получается, — кивнул Бескаравацнер. По его лицу, вытянутому, как у члена палаты лордов, и задумчивому, как у опоссума лапундер, было ясно видно: да, получается, и вполне серьезно. Такое уж лицо было у сенс-психоанальгетика: многозначительное. Некоторые впечатлительные дамочки оплачивали сеанс за сеансом, лишь желая снова взглянуть на эти черты, припасть к вечности и до конца сезона почить на лаврах.

Но Шаповал по праву считалась железной леди. О чем свидетельствовал второй ее вопрос:

— И это законно?

— Вполне.

— Но ведь они люди?

— Шуты?

— Да! Живые люди, и вдруг — на поводке, на четвереньках, в ошейнике...

Догадливый Бескаравайнер подмигнул гостье, комично дернув набрякшим веком:

— Уже видела, да? Ужаснулась? Преисполнилась гражданским гневом?! Полно, Галюнчик! Все путем, все по закону. Частичная консервация прав согласно 13-му протоколу к Римской Конвенции о защите прав человека и основных свобод. Кажется, март 2001-го. Плюс обоюдное согласие работника и работодателя, особые пункты контракта... Спроси у юриста, он тебе изложит яснее. Кроме того, вовсе не обязательно: в ошейнике и на карачках. Один заказчик, теша комплексы, возьмет уродца-горбуна и нарядит в обезьяний сарафанчик, другой же предпочтет лощеного денди во френче, способного повязать галстук тридцатью тремя способами. И будет ржать с утра до ночи, глядя, как денди в сотый раз вывязывает узел Christensen. Каждому — свой шут.

— А вдруг Настя выберет в тельняшке? Вульгарного?!

— Возможно, но вряд ли. — Леша картинно развел руками. — Подбор шута индивидуален. Сопровождается серией тестов: на совместимость, на скрытые фобии, подавленные желания, еще черт его знает на что... Тонкие материи, Галюнчик! Даже анализы берут: кровь, моча. Я было копнул, да обломался: у них, в “Шутихе”, коммерческие тайны — зашибись! Помалкивают. Но маловероятно, что тесты твоей Насти совпадут с тестами... Кого ты там видела?

— Вована. Это наш сосед. Он шута на поводке возле дома...

— Ну, ты загнула! Настя и какой-то Вован. Выберет себе девочка приличного шутика, милого, бойкого, с бубенчиком, станет с ним тетешкаться, забудет грусть-тоску. Все лучше, чем хандрить после развода. А мама заплатит. Ты ведь заплатишь, Галюнчик?

Игривая подначка ушла “в молоко”. Поправив прическу (так офицеры застегивают верхний крючок кителя перед “русской рулеткой”), Шаповал встала и направилась к двери.

— Счастливо, Леша. Ты мне очень помог. Зайди завтра в офис на Черноглазовской: визитки будут готовы. Как ты заказывал, цветные, двусторонние, на русском и санскрите. С твоим фото.

— Которое с аурой? — переспросил дотошный Бескаравайнер.

— Да, с аурой. Все, люблю-целую.

Последняя реплика вырвалась автоматически. Но умница Лешка все понял правильно. Такая у него была работа: правильно понимать. Редкий, если задуматься, талант.

ФОЛЬКЛОРНОЕ ОТСТУПЛЕНИЕ

“...Стал злой отчим считать товар, да недосчитался ящика с пряниками. Заругался на Ивашку: “Ах ты, негодяй, шут тебя побери!” И только успел сказать, как в лесу зашумело, затрещало, и выехал к ним седой могучий старец на огромном коне. Захохотал, будто гром грянул, бросил отчиму ящик с пряниками:

— Держи! А пасынка твоего, как ты и пожелал, я себе заберу!

Подхватил Ивашку и был таков. Долго мчались, наконец прибыли в логово шута. “Вот ключи, — говорит шут, — распоряжайся. А в ту дверь, что мохом поросла, не заглядывай: раскаешься!” На другой день шут опять отправился творить свои недобрые дела...”

Теперь ты понял, о читатель, с кем дело имеешь?

Искренне Твои, Третьи Лица.

— Але! Мама? Это я, Настя! Мама, нам сегодня назначено в “Шутиху”!

— Нам?!

— Ага! Я буду ждать тебя на углу Патриотизма и Гороховой!

— Погоди... Почему нам?

— Ну, мама, вечно ты! Я у них вчера была. Бланк-заказ оформляла. Они сказали: сегодня прийти с кем-то из родителей. Не с папой же мне идти! Они его увидят, скажут: зачем вам, деточка, еще один...

— При чем тут родители?

— Откуда я знаю? Может, генотип проверить?

— Настя, я сегодня занята...

— Ты всегда занята. Ты и меня на бегу родила! Мама, я записалась на вечер, на 20.30. Они для деловых людей сделали вечерние часы приема. Все ради блага клиента! Так я жду?

— Я еще не... Настя! Настя!

“Связь с абонентом прервана. Связь с абонентом...”

Минутой позже пришло краткое текстовое сообщение “Люблю-целую”.

Как ни странно, весь остаток дня прошел крайне удачно. Ничто не валилось из рук, конкуренты были рассеянны, доброжелатели косноязычны, дилеры неутомимы, а заказчики покладисты. Словно ангел, устав кружить в облаках, присел на левое плечо, потянулся, скрипнул рожками и подмигнул на манер Вована: лови, подруга! Пользуйся! Тем хуже, тем чернее были предчувствия: если днем так безбожно везет, значит, вечером, в этой треклятой “Шутихе”, где все ради клиента...

Верный Мирон, тонким нервом уловив беспокойство госпожи, ездил аккуратно, осторожно и даже на улицах с односторонним движением гнал котика в нужном направлении.

Вежливо шаркнули тормоза.

Приехали.

На вышеупомянутом углу, в месте встречи, которое, как известно, изменить хочется, но нельзя, располагался стоматологический кабинет “Фас”. Над входом, оформлена в виде вывески, для привлечения клиентов красовалась обалденная улыбка — “косая сажень в челюстях”! — в которой каждую ночь, с упорством, достойным лучшего применения, некто остроумный или просто трудолюбивый закрашивал черным оба клыка и левый глазной зуб. И каждое утро медсестра Анечка в мини-халатике, с упорством много большего калибра, взбиралась на стремянку и, доставляя удовольствие проходящим внизу студентам Юридической академии им. Ярослава Мудрого, при помощи белил, а также кисти боролась с подлецом-кариесом. Завсегдатаи расположенного напротив бистро “Чудо-Картошечка” бились об заклад: кто победит? Тайный вредитель или Анечкино усердие? Порок или добродетель?! Но стань улыбка навсегда щербатой или навеки сверкающей — из пейзажа ушла бы тайна, а значит, и очарование. А на кого бы поставил ты, о читатель? Впрочем, вернемся к нашим баранам.

В 20.15 они подобрали Настю. Сраженная насмерть небывалой пунктуальностью дочери, Галина Борисовна окончательно уверилась в дурном исходе дела, которое и делом-то можно было назвать, лишь нацепив сперва колпак с ослиными ушами. Велев Мирону ждать на стоянке, женщины пошли считать дома на Гороховой. Это Шаповал настояла на кратком пешем моционе, желая слегка проветриться перед общением с персоналом “Шутихи”. Заведение представлялось ей гигантским балаганом-шапито, где усатые зазывалы хватают прохожих за полы одежды, суля потеху. Тем сильнее оказалось удивление, когда, углубившись в крохотный тенистый скверик, заросший стрижеными под англичан кустами, они вышли к предмету своих поисков.

Изящные вензеля решетки — художественное литье из чугуна! — свидетельствовали скорее о хорошем вкусе владельцев, нежели о стремлении оградить частную собственность от незаконного вторжения. По обе стороны ворот дремали каменные львы, всерьез задумавшись: что же здесь все-таки делают они, символы надменной и чопорной Владычицы Морей? Муниципальная стандарт-табличка “Ул. Гороховая, 13” под ляжкой правого льва выглядела пошлым анахронизмом.

Ворота оказались заперты. “Ага, ждали нас! Все глаза проплакали!” — со злорадным облегчением успела подумать гостья, чувствуя, как распавшаяся было связь времен начинает восстанавливаться, но ошиблась. Едва слышно скрипнула калитка. Скрип оказался на диво мелодичен, словно юная гимназистка открыла музыкальную шкатулку. — Вас ждут, леди. Прошу.

Привратник в мышастом сюртуке и белых нитяных перчатках с достоинством поклонился, сверкнув гербом над козырьком фуражки.

Длинная сумрачная аллея, начинаясь сразу за воротами, вела к трехэтажному особняку в позднем викторианском стиле. Прошу заметить, леди и джентльмены, именно в позднем! Ибо царила тут не помпезная эклектика раннего викторианства. Отнюдь! Скорее, сей стиль был ближе к “неоготике” или “Нео-Тюдору”, как именуют подобную манеру сами британцы. Монументальную мрачность классической готики весьма оживляли взбегающие к парадной двери широкие ступени из цветного мрамора, обрамленные у входа легкими колоннами. Крытый балкон, опоясывающий почти весь второй этаж, пара ажурных башенок, растущих из черепичной крыши, багровой, словно кровавое пятно в свете заката, — все это придавало громаде особняка некий тайный шарм. Темный парк, обступая аллею, терялся в вечерних сумерках, и невозможно было определить, сколь далеко он простирается. Озираясь, мы судорожно пытались вспомнить, кому принадлежит цитата, всплывшая из пучин подсознания: “Для тех, кто хорошо знаком с пятым измерением...” Шаги гулко отдавались под кронами старых вязов, сомкнувших над головами прише-лиц узловатые ветви, и дамы невольно шли на цыпочках, стараясь не будить местное эхо, пока оно тихо. Когда подковка на каблучке предательски цокнула, а в кронах ударил порыв ветра, рождая недобрый, мрачный шепот, Настька даже охнула и вцепилась в надежную мамину руку. Однако в следующий миг вдоль всей аллеи словно по волшебству вспыхнули фонари. Живой, охристо-маслянистый свет в тычки погнал глупые страхи прочь, за грань иллюзии. И приободрившиеся дамы уверенно поднялись по ступеням к высокой двери с ручкой, отлитой из черной бронзы, и дубовым молотком на цепи. Фонарь над входом был газовый. Настоящий. Язычок живого пламени, желтый с голубоватым жалом, трепетал внутри граненого стеклянного колпака в оправе из чугуна. Сколько же пришлось заплатить пожарной инспекции, чтобы добиться разрешения?! И вдоль аллеи фонари, оказывается, газовые. Зато юркая телекамера над входом выбивалась из стиля, как холодильник “Атлант” перед Букингемским дворцом.

Или она тоже на газе работает?

Пока мать предавалась размышлениям, бойкая Настя, не утруждая себя мыслительным процессом, трижды приложилась молотком к двери. Щелчок, и створки начали медленно раскрываться. В плавном ходе, с каким дверь являла гостьям свою толщину, было что-то от выхода Голиафа на поле боя. Это впечатляло. Потрясало. Вызывало благоговение и толкало к идее преходящести всего на свете — кроме Ее Величества Двери. “Бронеплита. Плюс дубовый шпон”, — трудно было вернуть себе ясность мысли, понимая, что для приведения в движение бронеплиты такого размера (“Три фута два дюйма”, — прикинули мы на глаз толщину) требуется как минимум танковый двигатель. А для совершенного беззвучия...

Наконец дверь распахнулась, и глазам предстало объемистое чрево “Шутихи”; кстати, таблички с названием фирмы нигде не обнаружилось. Просторный холл освещался двумя газовыми рожками; ясеневая лестница с резными перилами и балясинами, похожими на огромные кегли работы Лейтона Стреттона, вела на второй этаж. Внизу же, в холле, у дальней его стены, имелся стеганый диван бежевого цвета и три высоких кресла со спинками столь прямыми и строгими, что они наводили на мысли о боннах из Ливерпуля. Проходя внутрь, Шаповал не удержалась: исподтишка колупнула торец двери острым наманикюренным ноготком. Святой Патрик! — дверь была сплошной. Натуральный мореный дуб при полном отсутствии шпона, бронеплит или пошлого пластика! А еще стала заметна хитрая механика старинного замка: пожалуй, нынешним взломщикам, привыкшим к электронике-автоматике, подобный ветеран битвы при Ватерлоо вполне мог оказаться не по зубам.

Из-за конторки навстречу дамам поспешил встать набриолиненный клерк. В строгом рединготе, обложенном по швам шнурами, он напоминал кузнечика в трауре.

— Сэр Мортимер ожидает вас, леди. Я провожу. Прошу за мной.

Лестница. Под ногами — дорожка цвета песка с темно-зеленой окантовкой, аккуратно прихваченная к ступеням надраенными, как на фрегате флота Ее Величества, планками из меди. Неброская драпировка стен: сычуаньский шелк. А потом перед дамами распахнулась курительная комната. Под стеклом в витринах вдоль стены — коробки с сигарами, коллекция трубок и инкрустированных перламутром мундштуков, жестянки с трубочным табаком. Столики с пепельницами, приземистые кресла, похожие на лоснящихся, раздувшихся от важности жаб. На стене — потемневшая от времени картина. Или это света рожков не хватает? Неизвестный художник был превосходным бытописателем: четверка благообразных джентльменов играет в покер, дымя сигарами. У игрока, сидящего на переднем плане спиной к зрителю, на руках — тузовый покер: четыре туза и джокер.

Джокер.

Шут.

Галина Борисовна пристальней вгляделась в карту, и ей вдруг показалось, что губы нарисованного на атласе шута растянулись в улыбке. Джокер заговорщицки подмигнул даме, скорчил потешную рожу — и вновь застыл, притворяясь неживым. Рисунком. Милым пустячком...

Шаповал тряхнула головой, отгоняя дурацкое наваждение, и проследовала далее за клерком-провожатым. Анастасия, как послушная барышня, шла на шаг позади матери, не отставая и не пытаясь вырваться вперед. По сторонам дочь глазела умеренно, соблюдая приличия. Похоже, обычная ее взбалмошность приглушилась обстановкой. Они миновали пустой и гулкий зал для приемов, где пламя множества свечей, горевших в канделябрах, полыхало прямо под ногами, отражаясь в зеркале натертого воском пола из наборного паркета. Голова кружилась от всех этих портьер, шпалер, гобеленов и антикварной мебели; однако на выставку или музей особняк не походил. Здесь крылась своя, вполне функциональная закономерность; здесь работали — возможно, даже жили — серьезные люди с оригинальным, но безупречным вкусом. Постепенно рождалось уважение к фирме, способной так обставить и содержать большой дом; вероятно, настрой клиента на правильный лад и был основной целью экскурсии.

— Будьте любезны обождать. Я доложу сэру Мортимеру.

Напольные часы с маятником, темная свеча в корпусе эбенового дерева, издавали вкрадчивое “тик-так”, словно намекая на известную только им тайну. Но чем дальше от часов, тем более холл врастал в современность: из сумрака проступали кофейного цвета обои, тесня шелк драпировок, на смену газовым рожкам явились электрические “ракушки”. Напротив картины, изображавшей бал, где меж дам и кавалеров сновали юркие арлекины, красовался шедевр неизвестного поставангардиста: дикое смешенье красок. Связь времен медленно, но верно срасталась заново, концентрируясь на офисной двери, точнее, на круглой ручке из белого пластика.

Подойдя к журнальному столику, Галина Борисовна взяла один проспект из стопки глянцевых рекламок.

памятка ДЛЯ клиента

Вам следует помнить, что, согласно поправке ПД, принятой 16 мая 20 г. к Конституции (гл. 2, ст 17, п. 2), о “временной отчуждаемости прав и свобод”, приобретаемый вами шут во время исполнения им своих обязанностей лишен права:

— пересекать государственную границу;

— давать показания на допросе и свидетельствовать в суде;

— иметь имущество в собственности, владеть, пользоваться и распоряжаться им как единолично, так и совместно с другими лицами;

— участвовать в управлении делами государства как непосредственно, так и через своих представителей;

— избирать и быть избранным в органы государственной власти и органы местного самоуправления, а также участвовать в референдуме;

— на неприкосновенность частной жизни, защиту своей чести и доброго имени;

— на самоопределение национальной и расовой принадлежности;

— нести военную службу в соответствии с федеральным законом.

Свобода мысли и слова, а также свобода всех видов творчества сохраняется за шутом в полном объеме.

Деловой тон памятки не оставлял сомнений: здешние учредители весьма предусмотрительны.

— Сэр Мортимер ждет вас. Прошу.

В кабинете было на удивление прохладно. А сэр Мортимер оказался приятен и доступен, вопреки замогильному имени. “Здравствуйте, Галина Борисовна! Добрый вечер, Анастасия Игоревна! Вы сама пунктуальность! Присаживайтесь, не стесняйтесь...” Бифокальные очки в тонкой оправе, рубашка под цвет стен, светлый беж; безрукавка грубой вязки, из-под которой выглядывает галстук, мягкие брюки из фланели... Домашний, уютный, очень располагающий к себе человек. Разве что лицо сильно мятое, подвижное, словно у резиновой маски орангутана, — такие лица бывают у клоунов, в силу профессии злоупотреблявших резким гримом. Это мы вам говорим как Лица Третьи, весьма осведомленные, а если вы полагаете, что подобный изъян встречается еще и у алкоголиков, то вглядитесь и разочаруйтесь!

— Разрешите представиться: Заоградин Мортимер Анисимович. Генеральный менеджер ЧП “Шутиха”.

О подобной должности — “генеральный менеджер” — Шаповал слышала впервые.

Господин Заоградин развел руками, словно разделяя сомнения гостьи:

— Я понимаю вас, уважаемая Галина Борисовна. Но замечу, что решение вашей дочери я всячески приветствую. Не только как сотрудник “Шутихи”, заинтересованный в увеличении числа клиентов, но и как человек, имеющий своих детей. Поверьте, шут для Анастасии Игоревны в сложившейся психологической ситуации — наилучший выбор. Надеюсь, вы не возражаете, если юная леди прямо сейчас пройдет ряд сопутствующих тестов? Назовем это предварительным собеседованием. Совершенно бесплатно, и никого ни к чему не обязывает.

“Обрабатывает, — сработал в мозгу привычный зуммер. — Окучивает гладко и умело”.

— Вы случайно не объясните мне, что означает “генеральный менеджер”?

— Если угодно, это означает: “зазывала с правом подписи”.

В сторонке тихо хихикнула Настя.

— То есть контракт подписываете вы?

— Да. И несу всю необходимую ответственность. Неожиданно для себя Шаповал обнаружила, что кивает в ответ, как если бы выяснила действительно важные нюансы. Тут же, словно кивок привел в действие скрытый механизм, в дальней стене кабинета открылась маленькая дверца, и оттуда возник колобок в очках. Если бы требовалась кандидатура внуколюбивой бабушки для рекламы огнеупорных памперсов “No Passaran”, о лучшем выборе не стоило и мечтать.

— Алевтина Бенциановна, наш лучший психолог. Прошу любить и смело жаловаться на все, что беспокоит.

Вместо приветствия Алевтина Бенциановна внимательно уставилась на Настьку, словно оценивая, чего от нее ждать, — и вдруг щелчком большого пальца лихо отправила через весь кабинет розовую пулю. Настька поймала пулю на лету, обнюхала и сунула в рот.

— “Фрутелла”. Клубника, — не очень внятно, но вполне удовлетворенно сообщила юная леди.

— Реакция нормальная, — радостно облизываясь, констатировала лучший психолог. — Пойдем, деточка. Тесты тебе понравятся, вот увидишь.

И “деточка” безропотно проследовала за колобком.

На миг Галина Борисовна представила себе эти тесты: докторша с двух рук, “по-македонски”, пуляет в Настю конфетами, вишнями, алычой, мандаринами, ананасами и арбузами — а любимая дочь все это ловит, нюхает, засовывает в рот и излагает вкусовые впечатления. Алевтина Бенциановна деловито записывает результаты в тетрадь, констатирует: “Реакция нормальная”, — и берется за следующий метательный снаряд.

— Я не хотел акцентировать это при Анастасии Игоревне, — вернул ее к действительности мягкий баритон Заоградина. — Девушки в эти годы, особенно разочаровавшись в первом браке, ревниво относятся к любым ограничениям... Но вы должны знать: конечное решение остается за вами. Возможно, это даже к лучшему. “Шутиха” гарантирует положительный психотерапевтический эффект от использования шута, но, если вам что-то не понравится, вы сможете прервать действие контракта в любой момент. Как лицо-попечитель, в одностороннем порядке.

— Лицо-попечитель?

— Согласно имеющейся у нас лицензии (если желаете ознакомиться, я дам копию), а также Уставу, приобретать шутов во временное пользование имеют право только лица, достигшие полного совершеннолетия. То есть в возрасте не младше двадцати одного года. Я знаю, у Анастасии необходимый возраст наступит через полтора месяца, и можно было бы дождаться этого срока, заключив прямой контракт. Однако дорога ложка к обеду. Да и девочка, сами знаете, настаивает. Лицензия и Устав разрешают нам предоставлять шутов лицам, достигшим восемнадцати лет, при условии письменного согласия родителей, выступающих в качестве попечителей. В подобных случаях контракт заключается на имя попечителя, с соответствующей оговоркой об использовании шута опекаемым лицом.

— То есть без моего согласия вы откажете Анастасии в найме шута? — Шаповал внезапно ощутила себя рычагом, с помощью которого Архимед собирался поворачивать мир.

— Совершенно верно. Но рекомендую не спешить с принятием решения. Если вы не дадите согласия, Анастасия Игоревна озлобится, выждет до дня рождения, снова придет к нам... Да, я понимаю, финансировать найм шута все равно будете вы. Но семейные скандалы, конфликты... Согласитесь, ваша дочь умеет просить так, что ей трудно отказать. Отложим, да? Пусть девочка пройдет тесты, наши сотрудники сделают выводы, начнут предварительный отбор. Повторяю: это бесплатно. И займет не один день, так что у нас с вами есть время. Вот, полистайте пока альбомчик...

Альбом производил впечатление.

Уж кто-кто, а Шаповал была в курсе, что такой скромный альбомчик “made in Italy”, в тисненой коже “под старину”, с костяной пластинкой на обложке, где резчиком был скопирован “Пир в доме Левия” Веронезе, и скобами из темной бронзы по углам стоит вровень с хорошим жидкокристаллическим монитором. На первой странице, снят в полупрофиль, торчал раскорякой урод-карла с торсом гиганта и кривыми, как у бабушкиного комода, ножками. Лицом карла напоминал английского бульдога; впрочем, телосложением он напоминал “бычьего пса” еще больше. Услышав за спиной деликатное покашливание, в котором явственно слышалось: “На вкус, знаете ли, и на цвет...”, — Галина Борисовна подавила желание сразу же запустить альбомом в окно и продолжила осмотр. На следующей фотографии был изображен вполне приличный молодой человек, в отличие от предыдущего карлы. В костюме, при галстуке. Правда, при внимательном изучении обнаруживалась в лице молодого человека некая бесовщинка, наводящая на мысли. И вдруг становилось ясно, что золотой “Parker” в нагрудном кармане пиджака оформлен под эрегированный фаллос, вышивка на галстуке изображает змею, кусающую отнюдь не собственный хвост, а пуговицы на рубашке молодого человека — никакой не обман зрения, а на самом деле выглядят, как...

— Многих развлекает, — деловито заметил Мортимер. — Вы даже не поверите, насколько многих. Смотрите дальше, там широкий выбор. Ассортимент каждую неделю обновляется.

Лилипут со старческим личиком. Рыжий клоун в парике. Типичный бухгалтер 60-х: нарукавники, треснувшая оправа очков схвачена изолентой. Атлет с глазами испорченного ребенка. Развязная девица прогнулась в “мостике”.

— Сексуальные услуги исключены. Здесь не бордель. У нас с этим строго. Надеюсь, вы понимаете...

— Да-да, я понимаю.

Ничего она не понимала. Ничего. Паяц в трико. Здоровенный мужик в армяке и валенках. Шут a la classik: колпак, бубенцы. Бард с гитарой, в драной джинсе. Ухмыляется кто-то, не пойми кто: бейсболка с ослиными ушами, розовые лосины, в паху — чудовищных размеров гульфик. Типичная ведьма: излом бледной руки, сигарета в длиннейшем мундштуке вплетает сизые пряди в аспидно-черный каракуль волос. Натуральный дебил. Профессор в пенсне. Подряд еще два карлы и один горбун. Красавец-мачо зашит в облегающую парчу. Пухленькая барышня-простушка в ситчике.

— Вы думаете, это смешно?

— Я не думаю. Я знаю. В случае чего за клиентом всегда сохраняется право расторжения договора. Возврат остатка денег, за исключением 10%-ной компенсации, и мы свободны от взаимных обязательств.

— У вас был такой... — Вспомнился Вован с его “собакой”. — Ну, такой!., в камуфляже, крепкий... Я его у своего соседа видела.

— Извините. Мы не даем сведений личного характера о шутах, приобретенных другими заказчиками. Спросите у соседа: он расскажет вам все, что сочтет нужным. Кстати, Николай Афиногенович отзывался о вас наилучшим образом.

Шаповал не знала, кого имеет в виду Заоградин.

— А что, собственно, вас заинтересовало? Хотите выбрать аналогичный типаж?

— Н-нет... я просто...

Машинально она вновь открыла первую страницу, с карлой-бульдогом.

— Английский бульдог — очень умная, сообразительная собака. — В ровном голосе Мортимера, явно цитирующего какой-то справочник, отчетливо проскользнула ирония. — Любит детей, хороший друг и великолепный компаньон. Я угадал вашу ассоциацию?

Галина Борисовна улыбнулась и быстро пожалела об этом, потому что собеседник добавил:

— Вот видите, вы уже улыбаетесь. Почему же вы тогда отрицаете за другими право улыбаться, смеяться или даже хохотать, общаясь с Цицероном?

— С кем?!

Вместо ответа Заоградин указал на карлика:

— Между прочим, один из фаворитов. Опытнейший работник, идет нарасхват. Как говорится, “Beautiful in it's ugliness”; иначе “Очарование безобразия”. Случайного человека не разместят в самом начале рекламы, уж вы-то должны знать. Хотя, смею заметить, у нас не бывает случайных людей.

— А где вы подбираете кадры? В цирке? В театре?

— Профессиональная тайна. Смею вас заверить, научить шутовству нельзя. Хорошим шутом надо родиться. Масса людей прозябает в конторах и офисах, больницах и институтах, не сумев осознать своего призвания. Стесняясь его. Боясь позора. Кто-то однажды сказал им: “Прекрати паясничать!” — испортив жизнь навсегда. Теперь они видят позор там, где его нет, и не видят там, где позор подносится им на блюде, как хлеб-соль. А ведь могли бы... Увы. Вот из вас никогда не получится настоящей шутихи. Обиделись? Зря. Обратите внимание: вы сначала обиделись, а только потом сообразили, что с точки зрения здравого смысла я сказал вам комплимент.

Он был прав. Вспыхнувшая обида не имела под собой никаких оснований, рассеявшись еще быстрее, чем возникла, но осталось странное эхо. Отзвук, отголосок обиды. Никогда не получится. Вот ключевые слова. Настоящей. Ключевое слово второго порядка. Шутихи. И в слове последнем, остаточном, больше нет стыда. Напротив, оно звучит едва ли не заманчиво. Что ты здесь делаешь, дура? С этим альбомом, с этим вежливым, умным, деликатным господином Заоградиным?!

Ах да.

Подбираешь шута для Настьки.

Господи, вразуми!

— Кстати, о Паоло Веронезе. — Мортимер взял альбом из рук Шаповал и стал разглядывать работу резчика. — О нем говорили, что он принес дух венецианского карнавала в картины на библейские темы. И суровые отцы-инквизиторы выспрашивали художника, почему на картинах вокруг Христа и апостолов изображены “шуты, пьяные немцы, карлики и другие нелепости”. Знаете, что ответил им дерзкий Паоло? Ничего. Он смеялся.

— Откуда вы это знаете?

Заоградин прищурился, взвешивая альбом на ладони:

— Что именно? Что он смеялся, а не каялся? Знаю, Галина Борисовна. Знаю.

За окном, жаркий и пьяный, качался июльский бродяга-дождь.

Глава четвертая “ЖИЗНЬ, ЕСЛИ ВЕРИТЬ СЛУХАМ, ПРОДОЛЖАЕТСЯ...”

Едва рассвет окрасил помойки окраины в нежно-розовые тона парной телятины, как центрифуга трудового подвига завертелась волчком.

Дверь, детище охран-концерна “Metal Storm”, выстреливала клиентов трескучими очередями, телефон схватил тепловой удар и начал опасно бредить, модем на пределе сил фильтровал базар, исторгая недопереваренные, дурно пахнущие письма; бухгалтерия учинила половецкие пляски на костях аудиторов, и временами палата дурдома “Ладушки” казалась тихой обителью счастья. Едва удалось одержать нелегкую победу в битве за урожай, собрав “зеленя” и полоснув конкурента-вредителя серпом по заказам, как в кабинет ввалились Первопечатник Федоров с “типа, графом” Рваное Очко. Отчаянно бранясь на эсперанто, они вырывали друг у друга из рук многострадальный листок бумаги, измаранный краской гуще, чем щеки сорванца — краденым из буфета вареньем. Визит предвещал локальный Армагеддон, но мы, как честные Третьи Лица, в конфликте не участвующие, обязаны дать разъяснения.

Надо сказать, что коллектив в главной типографии подобрался уникальный, можно сказать, экзотический. Как этот “философский бульон” ухитрялся булькать в нужном направлении, оставалось тайной из тех тайн, которые тщился разгадать еще Молла Ибрагим Халил, алхимик из Калдака. Мы же лженауками не балуемся, а значит, сразу бесцеремонно перейдем наличности.

Итак.

Иван Федоров, ветеран. Дезертировав из “оборонки”, где был конструктором многоствольных мортир, сделал карьеру в “Фефеле”, от печатного станка возвысясь до зав-производством. На этом посту сменил излишне остроумного предшественника, автора исторического афоризма: “Сроки существуют, чтобы их нарушать”. Мужчина изрядный, степенный, со всех сторон одинаково положительный, то есть круглый. Никогда не похмеляется, полагая, что организм следует держать в ежовых рукавицах. Особые приметы: пышные седые усы намертво срослись с рыжими бакенбардами.

Рваное же Очко, в миру — Аристарх Геродотович Нескромный, ранее выпускал партийную газету “Уездный набат”, печатая стотысячный тираж на линотипе, собранном вручную из швейной машинки “Зингер”, телевизора “Рубин” и горбатого “Запорожца”, пока не разочаровался в левой идеологии и не был подобран Шаповал, оценившей талант Нескромного по достоинству. Вертлявый, шустрый, въедливый, как жук шашель в ржавой вобле, своим неблагозвучным прозвищем он был обязан отнюдь не тому, о чем вы сейчас подумали, а излишней добросовестности. Есть в русском алфавите такие буквы: “б”, “р”, “е”, “д”, “о”, “в”, “ы”, “я”, с дырочками-пустотами внутри. Вот эти дырочки, на жаргоне полиграфистов, “очком” и называют. А “рваным” оно бывает, если макет с дрянным разрешением выведут или станок взбрыкнет — внутренность “очка” выходит с зубчиками, зазубринами и заусенцами, как ногти хиппующего оболтуса. Оно, конечно, “за третий сорт, для сельской местности” сойдет, да только у Геродотыча душа кипит. Всегда брак заметит: и легким глазом, и в очках, и через лупу, и другими противоестественными способами.

Первопечатник Федоров за план радеет. Ему заказ вовремя сдать надо. А тут Нескромный слюной весь цех заплевал: “Очко! Очко рваное! Нет, ты глянь, Ваня, ты только глянь!..”

Так и огреб кличку.

И вот стоят перед строгой барыней два титана, два Атланта. Разреши, мол, матушка, наш спор. Количество или качество? План или пропал?!

Вздохнула матушка. Отобрала у антагонистов предмет разногласий, пока не разорвали пополам.

Изучила с тщанием.

— Когда должно быть готово?

— Вчера, — отрезал Первопечатник Федоров, лязгнув гильотиной челюстей.

— А точнее?

— Вчера, говорю. В крайнем случае сегодня вечером.

— Сколько оттисков?

— Пять тысяч.

— Успеете. Переверстать и выкатать заново. Геродотыч, проследи. Головой ответишь.

— Сроки! Объемы! Матрена на сносях, родит с перепугу... — Федоров еще палит из мортиры-многостволки, но зря. Сурова Галина Великая. Приговор окончательный, обжалованию не подлежит. Рваное Очко, победно вихляя тощим задом, спешит к верстальщикам. А нам, дорогой читатель, уже до смерти успели надоесть все эти технологические нюансы. Нам они, честно говоря, до этого самого. Что, и вам? И тоже до этого?! Значит, консенсус. Двигаем от физики к лирике. Не возражаете?

Берем, к примеру, дневник Галины Борисовны. И читаем запись о дне вчерашнем. Разумеется, читать чужие дневники бессовестно, но если наша героиня сроду никакого дневника не вела, то почему бы и не прочесть?

Вооружась фантазией вместо совести.

“...июля. (Так, это неинтересно... в “Шутихе” мы уже были... Ага, вот!)

...умеет расположить. Сразу видно, профессионал. Даже предгрозовое чувство тревоги — безотчетной, необъяснимой — во время разговора отступило. Конечно, умом я понимаю: пустые страхи, химеры воспаленного воображения, плоды усталости, но... За удачу всегда приходится платить. А вчерашний день был фатально, зловеще удачным. Мрачный парк, гулкая аллея, туша особняка нависает, давит... В способности Заоградина обволакивать людей речами, успокаивать, убеждать, создавая иллюзию безопасности и комфорта, есть что-то мистическое, иррациональное. Как и в моих страхах. Что уж говорить о Насте с ее депрессией и подавленным душевным состоянием? Разумеется, я тоже виновата в мытарствах девочки, и, наверное, именно комплекс вины вкупе с бархатной настойчивостью Мортимера Анисимовича не позволил сразу ответить отказом. Контракт по-прежнему не подписан, тесты — пустая формальность, и тем не менее...

Лампа под зеленым абажуром мигает, по комнате бегут тени, кто-то скребется в оконное стекло: ветер? Ветка старого граба? Может быть. Я хочу верить лживым заверениям будней, но боюсь взглянуть в окно: затылок и шея скованы леденящим холодом! Нельзя смотреть, нельзя! Хорошо, я буду смирно сидеть на диване, скрипя пером в свете лампы, судорожно дергающемся, словно... (далее вымарано).

...Конечно, я обязана помочь дочери, но — способ?! Извращенный, невозможный, притягательный, манящий... Шут?! Персональный дурак, живая, ухмыляющаяся тень, которая явится из стен жуткого особняка, чтобы следовать за Анастасией по пятам, ловя каждое ее слово, каждый жест, каждый вздох?! Могу ли я это допустить? И смогу ли НЕ допустить, если понадобится? Когда мы вышли из кабинета (оказывается, там была еще третья дверь, и я не уверена в отсутствии четвертой, тайной; зачем ему столько? запасные пути отступления?!) — то оказались на совершенно другой, темной и пугающей лестнице, ведущей вниз. Мне подумалось, что здесь очень легко оступиться, упасть, удариться головой, и я велела дочери крепко держаться за перила. Она смотрела на меня непонимающе: глаза ее горели, девочка была возбуждена, — и это от каких-то простых тестов? От собеседования?!

Рассказывать, в чем заключались “тесты”, Анастасия отказалась. Ушла от ответа. Почему она не хочет поделиться с родной матерью? Почему?!

Кстати, Заоградин сообщил, что тесты займут три дня. Но если я дам согласие на расширенную, недельную программу, то могу рассчитывать на десятипроцентную скидку при оплате контракта. Я деловая женщина, знающая толк в системе скидок, но подобное предложение показалось мне по меньшей мере странным. Скажем иначе: подозрительным. Я сказала, что подумаю, посоветуюсь с Настей. Завтра, максимум послезавтра нам придется решать, и я в смятении. Обратиться за советом? К кому? Муж скажет: поступай как знаешь, ты у нас умница...

Мы спускались по этой ужасной лестнице, я оглянулась — и лучше бы я этого не делала! На месте двери, откуда мы вышли, теперь находилась дверь лифта с плотно сомкнутыми створками. До ушей донеслось вкрадчивое гудение, словно в недрах дома заработал скрытый механизм. Над дверью горело табло, кроваво-красные цифры с пугающей быстротой сменяли друг друга. Лифт стремительно опускался. Вдруг представилось, что сейчас кабинет Заоградина рушится в чрево земли, в саму Преисподнюю, откуда он поднялся только ради нас. Бездонная шахта ведет во тьму, и лишь далекие отсветы пламени озаряют колодец, туннель между... (далее вымарано).

...плохо помню, как мы покинули этот кошмар и оказались около машины. Мокрые ветви кустов хлестали по лицу, злорадно кропя едкой влагой, крылатые тени метались в воздухе — уследить за ними было невозможно, лишь краем глаза удавалось ловить быстрое движение на самой границе зрения, лунного света и обступавшей нас непроглядной, могильной тьмы. Дождь кончился, но едва мы выбрались за ограду (фонари погасли, будка привратника пустовала, а ворота были открыты настежь, надрывно скрипя) — полыхнула далекая, запоздалая молния, и в ее отсветах я увидела ожидавшего у машины Мирона. Его лицо... Да, конечно, всему виной необычный ракурс и проклятая молния. Но... Это было лицо мертвеца! Синюшное, с пустыми, ничего не выражающими глазами, покрытое струпьями; мягкие, словно у прокаженного, губы кривились в странной ухмылке, обнажая желтые кривые клыки...

Кажется, я закричала. Теперь, дома, сидя на диване, я чуть-чуть стыжусь этого. Тогда же крик показался мне наиболее естественной реакцией. Наваждение схлынуло, мы забрались в машину, Мирон завел мотор — и тут я впервые обратила внимание, что от дочери явственно пахнет экзотическими фруктами. Нет, я не могла ошибиться! Обонятельные галлюцинации мне чужды. Там был еще какой-то запах, но он исчез очень быстро, и я не смогла толком его распознать.

На вопросы Анастасия по-прежнему не отвечала.”

Мелодию своего мобильника не получалось запомнить даже под угрозой расстрела. То ли причуды избирательного склероза, то ли весельчак “Siemens-Pagliaccio” таким образом поддерживал владелицу в форме, понуждая хвататься за сумочку, как Билли Кид — за верный “кольт”, заслышав в подозрительной близости любой сигнал: от кудахтанья курицы до первых тактов “Toccata & fugue in D minor”. В данный момент хор японских цикад исполнил “Валенки”. Дернувшись, Галина Борисовна выхватила злодея из кобуры и лишь потом осознала, что момент для резких жестов выбран не самый удачный.

Сценарий 89-й части сериала “Торопливые умирают сразу”.

Место действия: “Мидас-Инвест”, филиал банко-прачечного ПО “Мойка”.

Время действия: 17 минут 25 секунд до обеденного перерыва. Обед в “Мидасе” — это святое. Поговаривали шепотом, что пища от прикосновения банкиров становится льготными кредитами.

Действующие лица: блондинка в окошке, Шаповал и охранник, параноик-профессионал.

Сюжет: гремят патетические “Валенки”, крупным планом — молниеносная рука Шаповал (20 сек.), охранник принимает позу для стрельбы лежа (1 мин. 05 сек.); средний план — блондинка в окошке равнодушно шуршит ассигнациями. Наплывом: значок “Ворошиловский стрелок” (14 сек.). “Валенки” переходят в шлягер “Нас не догонят”, охранник медленно встает, испытывает чувство стыда, думает, испытывает еще, подносит дуло револьвера ко рту. Реплика охранника: “Ложная тревога, господин директор! Да, как обычно...” Револьвер играет арию Каварадосси из оперы Леонковалло “Паяцы”, после чего дает отбой.

Щелкает затвор одноименного с оперой “Siemens-Pagliaccio”.

Крупным планом: губы Галины Борисовны. Они шевелятся.

Конец серии.

— Алло, мам? Я тебе из “Шутихи” звоню. Я здесь до субботы поживу, на полном пансионе!

Шаповал хорошо держала удар, особенно на людях. Но тут сорвалась:

— Настька! Прекрати свои дурацкие шутки! Меня из-за твоего звонка чуть не застрелили!

— Правда? Кто, менты?! Мне стукнуть “крыше”?!

В словах дочери звенела неподдельная тревога за мамочку, дорогую и любимую, и лед в сердце растаял.

— Никуда стучать не надо. Мелкое недоразумение, все уже в порядке.

— Отлично! Скажи им, пусть не стреляют, пока я не закончу. Я в “Шутихе”. Кроме шуток. Мне Мортимер экспресс-программу предложил. Три дня аттестации, но плотный график, от заката до рассвета. С проживанием. Зато десять процентов скидки, как за недельный курс. Я согласилась.

— Настя! Как ты могла?! Не посоветовавшись со мной?! По условиям контракта...

— При чем тут контракт? Если ты о материнско-попечительском благословении, так для аттестации оно на фиг не нужно. А тесты у них прикольные, мне нравится. Или тебе скидка по барабану? Много лишних денег? Банк ограбила?

— Только собираюсь. — Шаповал покосилась на бдящего охранника. Впервые дочь пеклась о мамином кошельке. Взрослеет? В конце концов, если девочке интересно...

— Короче, я в надежных руках. Забирай меня в пятницу, на закате. Люблю-целую!

— Люблю-целую, — вздохнула бедная мать.

У выхода ее догнала блондинка. “Вам факс”, — все дальнейшие звуки, издаваемые служащей, обращались в молчание, более красноречивое, чем гром фанфар. О таком молчании писал Абд-аль-Муалла: “Закрой свой рот, корова, и будешь вечной ланью!” Шаповал взяла факс.

“Здравствуй, милая мамочка! Убедительная просьба: пришли за мной Мирона Герш-Лейбовича не в пятницу вечером, а в субботу утром, в 7.30. Вечерняя сессия игры “What, why, where?” окончится не раньше полуночи: мы принимаем команду знатоков лицея-побратима из Одессы (штат Техас). Переночую в “Специалисте”. Всего наилучшего. Твой сын Юрий”.

— Как он узнал, что вы здесь? — изумилась блондинка.

— Как он узнал наш факс?! — ударил в набат подошедший ближе охранник.

— Это моя гордость, — ответила Галина Борисовна.

Это было правдой, чистой, как детский поцелуй. Младший сын со дня рождения доставлял маме исключительно приятные минуты. В три с половиной года он прочитал “Поднятую целину”, и целина ему не понравилась. В четыре с четвертью понял, что лучшая сантехника стоит отнюдь не в доме водопроводчика. В восемь с хвостиком твердо знал, что Рембо зовут Артюр и он — поэт, в крайнем случае работорговец, но никак не офицер спецназа. В одиннадцать навсегда отказался от мысли, что все сверстники — дебилы, усмотрев в этом начало комплекса неудачника; и был прав. В двенадцать, поспорив с второгодником Петушняком о значении эпитета “филистер”, сумел решить проблему путем диспута, но перешел в интернат-лицей “Специалист”, утратив возможность дальнейшего общения с петушняками как биологическим видом. С тринадцати бесповоротно отказался от футболок “Metallica” в пользу белых сорочек с галстуком, находя в этом неизъяснимое удовольствие. Стоматолога же посещал с регулярностью мазохиста; в психоаналитике не нуждался.

Если бы наша героиня могла дать сыну отчество Галинович, она бы это сделала.

“Юрочка никогда бы не остался в “Шутихе” на трехдневную аттестацию!” — такая мысль не покидала ее до конца рабочего дня, и тут мы ничего не в силах возразить.

И был день, и был вечер, а вечером был мальчишник, обещанный Гарику. Впрочем, мальчишник вышел фигуральный: лысые мальчики с крысиными хвостиками на затылках, печальные от мудрости и жировых складок, перемежались рожденными в сорочках девочками бальзаковского возраста, бродского нрава и Достоевского темперамента. “Бо монд!” — как говаривала бабушка хозяйки, Одарка Шаповал, отлично зная, что “бо” в переводе с миргородского на тамбовский означает “потому что”, а “монд”, по мнению бабушки, в переводе не нуждался. Хозяйка дома дремала в кресле, готовясь к финальной реплике: “Хорошо, и хорошо весьма!” Эта реплика всегда давалась ей с трудом.

Куда легче давалось: “Вы общайтесь, а я пойду. Мне завтра рано вставать...”

— Видели “Отелло” в постановке Селявиктюка? В роли мавра — Арчил Камикадзе, бездарность из Малого Хачапури. Да, я тоже не видел. Серость, никакого удовольствия, кроме эстетического...

Помните, у Мандельштампа:

Милый мальчик, ты так весел, ты тяжелый и унылый,

Ты появишься у двери в чем-то белом, без причуд,

Знаю, знаю сердцем вещим — умер ты и взят могилой,

Но прекрасен без извилин, я опять тебя хочу!

— Помните, у Сыма Цяци: “Поступив в школу “Восьми пьяных даосов”, юный Мынь за пять лет допился до полного мастера...”

— Помните, в “Тайной гавани”: Фенкароль, Финлепсин и Фуросемит, сыновья Флакарбина... да, редкое глумление, редкое!.. Любой вам скажет, что верный перевод: Фенкарол и Фуросемид, а не эта натужная отсебятина...

— Да, именно у Рэймонда Обоя: “Реалист, или Антилегенд”... пиршество безвкусицы...

Помните, у Вертинцера:

На ковре из желтых листьев, вдоль обрыва, по Арбату,

Чуя с гибельным восторгом, что осядут на мели,

Пилигримы в шкурах лисьих, колченоги и горбаты,

Подают манто путанам вместо китайчонка Ли...

— Помните, в “Массажисте якудзы”, когда Слепой Рикша делает йоко-оно-наоми-кемпбелл-цуки-тошиба? Гарик сказал, что это в целом почти пристойно, и Гарик таки прав...

— В последнем эссе токийского пострелятивиста-затворника Киндзмараули Оэ: “И ученик спросил у жены мастера: “Госпожа, ответьте: когда жесткое лучше мягкого?!” Нет, не читал, но Зяма утверждает... Вы знаете Зяму?

— Остап Гоглин? Да, трилогия: “Вечера на Ху”, “Тор Еблиз” и “Дик Аньки”. Низкий жанр, потакание быдлу. Я даже просматривать не стал...

Помните, у Бу Сё:

Чужое вдали пью пиво,

Красавиц чужих прельщаю,

В мечтах о милой супруге...

— Это ничтожество! Он говорит мне: “Зямочка, ваше “На шкафу сидит жирафа, а козел стоит у шкафа...” не соответствует тематике “Коммерсанта”! Мы не можем дать это в рубрике “Деловой блиц”! Несите стихи в “Одноклассник”!” Душитель порывов! Садомаз!

— ...и, упершись всей силою в колонки дома, сказал Самсунг: умри, душа моя, с филипстимлянами!..

Помните, в “О чем молчал Кунфуций”:

Ну-ка, лягу на кровать,

Стану время убивать

И постигну, я-не-я,

Сущность недеяния!..

— ...я ему: а дальше? Дальше?! “Потому что тот козел на жирафу очень зол”?! Это не “Деловой блиц”?! Ничтожество, завистливая клякса...

Галина Борисовна чувствовала себя подшипником на нитке жемчуга. И все чаще ей казалось, что стены гостиной смыкаются кожаными створками альбома, украшенного “Пиром в доме Левия” работы Паоло Веронезе.

Три дня промчались птицей-тройкой, звеня бубенцами, — в столоверчении будней, деловом угаре и крайне романтической торговле фольгой для горячего тиснения. Но о вечере пятницы (угадайте, какое число? ну нельзя же так! хоть бы для приличия сделали вид: 12-е там, 32-е, 666-е), когда надо забрать дочь из “Шутихи”, наша героиня помнила неукоснительно.

Улица на подъездах к приснопамятному особняку кишела транспортом. Даже Мирону, виртуозу баранки и тормозов, пришлось туго меж экипажей, густо припаркованных вдоль Гороховой. Чего здесь только не было! “Мерседесы”, “Вольво”, “Крайслеры”, “Пежо”... — вот их как раз и не было! Наблюдались же иные средства передвижения в ассортименте. Старинный кабриолет: сияющая медь ручек, клаксон, черный лак жучиных надкрыльев. Двухэтажный английский омнибус. Карета, запряженная шестерней. Еще одна карета. Дилижанс, от которого за сто ярдов несло Диким Западом, мешками долларов и индейцами, не наступающими дважды на одну швабру. Арба. Броневик с кепкой, нахлобученной надуло пулемета. Гоночный “турбо-реал”. У решетки с вензелями обосновалось чудо: серебристая сигара длиной с кашалота, без каких-либо внешних деталей, цельная и загадочная. Заглядевшись на сигару, висевшую в полуметре над землей, Мирон едва не “поцеловался” с обыкновенной гнедой кобылой — последняя брела куда глаза глядят, без седла и удил. Кобыла оборжала Мирона и двинулась дальше, эротично виляя крупом.

Короче, выбравшись наконец из машины, Шаповал не особо удивилась, узрев разноцветный монгольфьер, парящий в густо-фиолетовой чернильнице неба. Из корзины приветственно махал руками воздухоплаватель в цилиндре, клоунском гриме и ярко-желтом камзоле. “К нам, Шарль, лети к нам!” — кричали ему из парка.

За распахнутыми настежь воротами “Шутихи” безумствовал карнавал!

Гирлянды фонариков вились в кронах деревьев, тут и там вспыхивали огни фейерверков, извергались ввысь подсвеченные иллюминацией фонтаны, кублом потревоженных гадюк шипели “вертушки”; одноименные с фирмой шутихи, треща, рвались в клочья. Ну, и шутов, конечно, тоже хватало! Едва слегка качнувшаяся рассудком гостья шагнула за ворота, как к ней подскочил черт. Черт был красный, атласный, с бородкой клинышком и моноклем в левом глазу. Хвост у черта приветливо дергался, то распрямляясь в струну, то свиваясь кольцами, — и эта агония червя будила в душе нервные атавизмы.

— Ах, мадам! — Черт в экзальтации рухнул на одно колено, взвыл, больно ударившись, и прижал руки к сердцу, находившемуся у него где-то в районе печени. — Опомнитесь! На вас лица нет! Вот, примите скромный дар...

Даром оказалась маска на палочке. Снежно-белая, будто фарфоровая, с узкими прорезями для глаз и длинным, острым, чуть загнутым носом. Этакий стервятник Буратино, страдающий белокровием. Женщина машинально приложила маску к лицу, примеряя, и вскрикнула: в глазах полыхнули искры! Оказалось, дело не в причудах зрения. Из рожек черта стартовали две крохотные ракетулечки, рассыпавшись фривольным звездопадом. Вид перепуганного до чертиков наглеца, хватающегося за голову с дымящимися рожками, был настолько комичен, что Галина Борисовна не выдержала, прыснув в кулак. И сразу рогатый привратник с радостными воплями “Получилось! Получилось!” ускакал прочь по боковой аллейке. Хвост его жил отдельной жизнью, цепляя прохожих за ноги. А народу в парке скопилось — хоть в лукошко собирай. Первым порывом было плюнуть на обещание, данное дочери, но ответственность победила. Вздохнув всей грудью, как перед погружением на рекордную глубину, доблестная мать двинулась через смех, пляски, вопли и песни к особняку, разукрашенному праздничными огнями и еще почему-то — милицейскими мигалками.

Маску она держала у лица, не желая выделяться.

С трудом увернувшись от жидконогого томата-исполина, мимо продефилировал Рыцарь Печального Образа: тазик-шлем, мятые консервы лат и надувное копье в деснице. На него из кустов, дико завывая и улюлюкая, вылетело привидение. При ближайшем рассмотрении мятущийся дух оказался дородным господином в костюме бухарского еврея, творчески развитом владельцем: с шапки, отороченной шакалом, свисала плотная чадра. Еще имелись накладные пейсы по колено. Печальник мрачно воззрился на заблудшую и весьма шумную душу, дождался, пока бухарей (евробух?) утомился скакать вокруг жертвы, а потом осведомился с резким ламанчским акцентом:

— Кстати, Леопольд Романыч. Когда в нашем доме дадут горячую воду?

Призрак, теряя чадру и чувство самообладания, рухнул обратно в кусты. Послышалась сдавленная брань. Только сейчас до Галины Борисовны дошло: шутник — не кто иной, как мэр города! Из зарослей тем временем уже лезли Бэтмен, Дракула и ослик Иа-Иа, но теперь Шаповал была начеку. И верно: в Бэтмене, несмотря на общее нетопырство, безошибочно опознался заместитель прокурора области, в бодром кровопийце — председатель горкомиссии по делам молодежи и спорта, зато осел навсегда остался загадкой. Особняк близился, толпа поредела, и, поглядывая по сторонам через прорези маски, она обнаружила еще кое-кого: вот владелец сети хлебопекарен “Куличики” с супругой — добродушный тираннозавр и бабочка с надорванным крыль-цем; вот коза-дереза, любовница начальника региональной таможни, под руку с Джеком-Потрошителем из налоговой...

Ступени легли под ноги. Давешний клерк за конторкой сегодня был наряжен драконом по-пекински.

— Сэр Мортимер ждет вас на галерее второго этажа. Оттуда открывается прекрасный вид. — Дракон уронил позолоту с усов и предложил гостье лапу. Вот так, бок о бок с услужливой рептилией, она и проследовала наверх. Дракон распахнул нужную дверь, для лучшего освещения пыхнул огнем, и в отсветах синего пламени открылись своды галереи.

— Карнавал придумал Казанова. — Заоградин смотрел вниз, опасно перегнувшись через перила. Он говорил, стоя спиной к вошедшей, вряд ли слыша шум ее шагов в грохоте праздника, но не возникало и тени сомнения, к кому обращается “зазывала с правом подписи”. — Авантюрист и любовник, он вложил всего себя в этот апофеоз шутовства.

— Придумал?

— Я не совсем точно выразился. Разумеется, нет. Джакомо Казанова детально разработал правила знаменитого карнавала в Венеции. Разрешив буйствовать и предаваться любви каждому, даже священнослужителям. С одной оговоркой: священники, обнимая прихожанок, должны закрывать глаза. Дабы не видеть, как мавры на колокольне Св. Марка отбивают очередной час.

Странная оговорка, подумала Галина Борисовна. Ханжество? или тонкая ирония?! Она хотела напомнить, что явилась сюда отнюдь не за лекциями по карнавалологии, а по вопросу серьезному, можно сказать, судьбоносному, каким является найм шута для депрессирующей дочери, — но вместо проповеди шагнула к перилам, молча вглядываясь в бурлящий кипяток праздника. Как раз сейчас над дальними вязами взлетела бумажная голубка-великан, взорвавшись и осыпав беснующуюся толпу фейерверком конфетти. Словно по команде арлекины, полишинели и домино стали забрасывать друг друга разной мелкой снедью: орехами, драже...

Парк наполнился азартными воплями.

— Собственно, корни карнавала, — беззвучно смеясь, продолжил Заоградин, — в римских Сатурналиях. На время праздника различия между рабами и господами упразднялись: раб получал возможность бранить господина, сидеть с ним за одним столом. Более того, господин подносил рабу вино, а тот напивался как свинья, подражая свободным римлянам. Чернь выбирала лжевладыку — прообраз будущего карнавального шута, — которому поклонялась. И знаете, что было самым забавным?

Между стволами, подслушав слова Мортимера, стартовали римские свечи. Смущенное небо пошло яркими брызгами, вызвав очередной пароксизм хохота у масок. Промчалась повозка, где буйствовали ряженые в огромных шляпах из соломы. Надрывались валторны, скрипки плясали на тушах контрабасов, мяукая весенними котами.

Ленты серпантина скручивали деревьям руки.

— Лжевладыка, грядущий шут, в конце Сатурналий непременно погибал. Нож, огонь. Петля. Если повезет, самоубийство. Думаю, выходило очень смешно.

— Не вижу в смерти ничего смешного! — огрызнулась Шаповал, удивляясь, что никак не может взять ситуацию в руки. — Думаете, если первые люди города в дурацких колпаках пляшут в здешнем парке, то вы взяли бога за бороду?..

Заоградин повернул к гостье свое подвижное лицо. Вечерние тени ловко лепили из черт Мортимера Анисимовича другого человека: значительного, спокойного от сознания некой тайны, скрытой от остальных.

— Ничего смешного? В смерти?! Зря, зря... Вот, например. — Быстрым движением он взял из рук Галины Борисовны выданную на входе маску. Длинный нос цапли оказался крепко зажат между пальцами, отчего белизна задыхающейся маски смотрелась опасной бледностью. — Думаю, вы не в курсе, что это “баута”, маска Смерти. На средневековых миниатюрах Смерть была мужчиной. Считалось, что если лицо закрыто “баутой”, то настоящая смерть не узнает избранника и пройдет мимо, сочтя жертву коллегой-смертью. Такие маски делали со специально оттопыренной верхней губой: ударившись изнутри о глиняную или кожаную преграду, голос становился неузнаваемым. “Баута” — способ понять себя настоящего, отказ от собственного лица, от назойливой индивидуальности, заодно освобождающий и от норм морали. Прикрываясь “баутой”, можно блудить, убивать, обманывать, грешить против Господа... Кто совершил все эти непотребства? Никто! Маска! “Sior Maschera”! И самое главное...

Мортимер склонился к гостье. От него пахнуло дорогим одеколоном, трубочным табаком и теми экзотическими фруктами, аромат которых сопровождал Настю, покидающую “Шутиху” во вторник.

— Настоящая маска делалась не из папье-маше, а из кожи. Особо злоязыкие утверждали, что из человеческой. Мягкая и податливая, “баута” плотно прилегала к чертам хозяина, становилась “вторым лицом”. Не мешая фехтовать или целоваться. Кстати, вы не видели внизу Николая Афиногеновича, вашего доброго знакомого?

Загадочный Николай Афиногенович, о ком уже во второй раз вспоминал Заоградин, начинал изрядно раздражать.

— Нет, не видела. И вообще, я здесь совсем за другим. Полагаю, Настя закончила аттестацию?

Стало страшно: минута, другая, и забудется истинная цель визита. Баритон хозяина обволакивал, атмосфера карнавала внизу манила, звала окунуться во вседозволенность, плюнуть на приличия, теряя прежнюю, обремененную множеством забот личность. Нет, меняться не хотелось: ободрав деловитость, как луковую шелуху, она втайне боялась оказаться на людях голой, без привычного панциря. Раньше, в молодости, часто снился страшный сон: нагая, она стоит на людной площади, в ужасе ожидая насмешек, но прохожие идут мимо, не замечая женщины, и ожидание страшней позора. Сон перестал мучить давно, лет через пять после рождения Юрия, зато ожидание сна, сама возможность, что кошмар вернется... Сейчас же почудилось: стой она на проклятой площади хоть трижды голой, но в белой длинноносой “бауте”, и все разрешилось бы смехом самой Шаповал, щедро влитым в хохот толпы, не возвращаясь больше никогда.

— Да. Закончила. И, смею заметить, весьма успешно. Двенадцатипроцентная скидка — ваша. Хотите взглянуть на контракт?

Мортимер Анисимович столь удачно извлек договор, что можно было поверить: маска волшебным образом превратилась в два-три листа бумаги.

“Частное предприятие “Шутиха”, имеющее лицензию на предоставление услуг № 111101 от 31 марта 20... г., именуемое в дальнейшем Подрядчик, в лице Генерального менеджера Заоградина Мортимера Анисимовича, действующего на основании Устава, с одной стороны, и Шаповал Галина Борисовна, выступающая от лица неполносовер-шеннолетней Горшко Анастасии Игоревны, именуемой в дальнейшем Заказчик, с другой стороны, заключили настоящий договор о нижеследующем...”

В свете фонарей и фейерверка буквы казались чужими, загадочными, а привычные формулировки — странно обтекаемыми, лишенными смысла.

“Подрядчик предоставляет Заказчику на срок, составляющий три календарных месяца со дня подписания настоящего Договора, и за вознаграждение, уплачиваемое Заказчиком, исключительные имущественные и смежные права на увеселителя высшей квалификации, далее — Шута, на всей территории...”

— Настя уже выбрала?

Читать контракт не было никаких сил. В конце концов, если наличествует право расторжения в любой момент, в одностороннем порядке... Диким напряжением души она нашла соответствующий пункт. Да, возможность расторжения имеется. Заоградин сказал правду.

— Не совсем так, уважаемая Галина Борисовна. Анастасия ничего не выбирала. Шута подбирают специалисты: это высококвалифицированный и кропотливый труд. Вашей дочери были рекомендованы пять кандидатур. Вот они...

Пять фотографий порхнули из пальцев Мортимера. Двоих Шаповал узнала сразу: карлик Цицерон и не пойми кто в лосинах с гульфиком. Третьей была женщина, чертовски похожая на Алевтину Бенциановну, если бы не зеленый “Ирокез” на голове да еще сережки повсюду: в ноздре, в щеке, в нижней губе, в обнаженном пупке... Далее шли чудовищно жирный скопец, затянутый в двуцветное трико, и старик в смокинге, зато без штанов.

Пожалуй, в мире не нашлось бы другой, столь же мерзкой пятерки.

— Раздражают? — мягко улыбнулся Заоградин. — Эпатируют? Поверьте, это самая естественная реакция. Я имею в виду, для постороннего человека. Подбирай мы шута для вас, кандидаты были бы совсем другими. Зато Анастасия Игоревна в восторге. Кстати, она сделала свой выбор.

— Кто? — холодея, спросила Галина Борисовна. Словно в ответ парк внизу наполнился хрюканьем и издевательским ржанием.

— Вот этот.

Этот, с гульфиком, был мерзее всех.

— Я категорически против! Вы слышите?! Категорически!

— Ваше право. Заставить вас подписать контракт мы не в силах. Разве что хочу напомнить про обстоятельства, уже обсуждавшиеся между нами ранее...

— Я могу поговорить с вашим... э-э-э... с вашим сотрудником? Познакомиться, обсудить принципы работы?

— Нет. Не можете. Общаться с шутами до начала выполнения ими своих обязанностей запрещено.

— Ах так?!

Порывисто шагнув к перилам — впервые в жизни собралась запустить неподписанным контрактом в безумный калейдоскоп карнавала! — Галина Борисовна неожиданно увидела прямо под балконом ало-черное домино на ходулях. Маска упала под копыта ходулей, и сияющее лицо Настьки светилось таким неподдельным, таким искренним счастьем, что мать попыталась вспомнить, когда хоть раз еще видела дочь столь счастливой, — и не вспомнила.

Зато почему-то вспомнила мальчишник Гарика.

— Я подпишу ваш контракт. Ваш чертов, ваш дурацкий контракт! Но имейте в виду: при первой же глупой выходке! при первом сумасбродстве, какое мне не понравится...

— Желание клиента — закон!

Мортимер Анисимович шутовски поклонился, разворачиваясь к собеседнице спиной и наклоняясь. Сперва Шаповал задохнулась от возмущения, но Заоградин похлопал себя рукой по спине: столика, мол, нет, кладите сюда для удобства и подписывайте! Припечатав со злости договор на его широкие лопатки, Галина Борисовна извлекла авторучку.

Подпись легла обжигающим клеймом.

— Один экземпляр извольте вернуть. — Возвращаясь к прежней позе у перил, Заоградин деликатно отобрал часть бумаг. — И давайте веселиться. Если, конечно, вы никуда не торопитесь...

— Тороплюсь. У меня масса дел, помимо глупых забав.

— Вы злитесь. Это плохо. Вы подписали договор. Это хорошо. Вам никогда не рассказывали, как зовут жену Карнавала?

— У него есть жена?!

— Да. У тучного, румяного весельчака-Карнавала есть супруга: Кварензима, худая старуха в трауре, чье имя означает “Сорокадневье”, или “Великий пост”. Она крайне заботится о муженьке, запрещает ему пить, гулять, радоваться жизни, наконец, зовет к нему врачей. И когда лекари оказываются в затруднении, Кварензима находит знаменитого доктора, известного всему миру. Он одет в черное, на лице его — белая маска-“баута”, а в руках — коса. Этот врач одним ударом прерывает страдания замученного женой Карнавала, и в права наследства на сорок долгих дней вступает карга Кварензима. Вспомните о судьбе несчастного, когда вам захочется расторгнуть наше соглашение. И не выбрасывайте полученную сегодня маску. Я вас очень прошу сохранить ее. Вдруг пригодится?..

— Мама! — заорала внизу Настька, приплясывая на ходулях и заглядывая через перила. — Мама, это ты?! Спускайся к нам! Тут по кайфу! Мама, в понедельник они пришлют ко мне шута! На дом! Все, люблю-целую!

— Люблю-целую! — вместо мамы ответил Заоградин.

ТЕОЛОГИЧЕСКОЕ ОТСТУПЛЕНИЕ

Что хуже — шутка или брань?

Архимандрит Рафаил.

Избранное, 2002 г.

“Два греха, внешне как будто противоположные друг другу, — смехотворство и сквернословие — имеют много общего. Шутки и брань представляют собой карикатуру на человека. В каждой шутке — надругательство над человеческой личностью, унижение ее, освинячивание человека, стремление заменить его лицо уродливой рожей, как в кривых зеркалах, которые показывали в балаганах. В шутке исчезает уважение к человеку как образу и подобию Божиему. А вместе с уважением пропадает любовь. Если во время плача сердце человека смягчается, то во время шуток оно становится жестким как камень. Во время шуток и смеха ум человека помрачается; недаром демона называют шутом и нередко изображают в одежде скомороха. Шутка —это короткий приступ истерики. Говорят, что от шуток бывает хорошее настроение, — это неправда. После продолжительных шуток и смеха человек чувствует опустошение. Диавол — любитель и ценитель шуток. Это невидимый режиссер той клоунады, которая происходит в уме человека”.

До шуток ли тебе теперь, о читатель?

Искренне твои, Третьи Лица.

Глава пятая “У БЫДЛА ЕСТЬ ОСОБЕННОСТЬ...”

Утро субботы выдалось на славу.

Если, конечно, не брать в расчет приснопамятных Казачка со товарищи, вокруг которых, переводя беседу на замысловатые, выгнутые наподобие сладостей “ава”, рельсы, плавно распадалась связь времен.

Сперва разговор пырловцев шел о религиозной распре меж чернецами обителей Бирусяна, что значит “Светоносная”, и Он-дзёдзи, то есть “Вертоград Несокрушимый”, заспоривших во время церемонии “Взиманья десятины”: кому первым ставить священные скрижали с именами плательщиков-великомучеников? В итоге обе стороны учинили друг другу изрядное поношение, и пятеро рядовых чернецов Бирусяна долго оскорбляли действием престарелого настоятеля из “Вертограда”, пока не вмешался вооруженный боевым паникадилом бонза О-Лексий, в миру служивший самураем спецназа. После чего все оставшиеся в живых участники религиозного диспута были задержаны чиновниками Сыскного Ведомства, для составления сборника стихов “Чистосердечное признание угодно Будде”. Затем разговор свернул на моральный облик государя, выпустившего на днях в свет “Высочайший указ о наградах вассалам и прочим гражданам”. Далее была громко спета народная песня “Фукухара, где ветры зловещие веют!” Расчувствовавшись от вдохновенных песнопений и любуясь цветущей Сакурой — сдобной блондинкой, устроившей солярий на крыше своего коттеджа, — эстет Валюн сочинил изысканное хокку “Созерцая преходящее, мечтаю влезть на сосну”:

Тихо ползи, алкоголик,

По лестницы грязным ступеням

До самой своей квартиры.

Он даже собрался было записать стихи тушью на полоске рисовой бумаги, чтобы затем спрятать в ларец из криптомерии, но, к счастью, вспомнил, что у него нет ни того, ни другого, ни третьего, и передумал. Рядом с кротким Валюном, мастером случайной церемонии, променявшим меч на чистое искусство, бурно изъявляли доблесть два воителя.

— Мое имя — Шняга-но-Мицубиши, я один равен тысяче! — громовым голосом вещал первый, чьи уши, оттопыренные наподобие боевых вееров, вселяли страх во врагов. — Когда в давние времена, в Великой Войне Киосков, мой предок сражался против горных тэнгу клана Минамо-тян, кулак младшего тэнгу Карапета-ё вонзился предку в левый глаз! Но он, не дрогнув, повредил кулак врага, зажав между роговицей и зрачком, после чего нанес противнику немалый урон боевой лопатой “гумбай-утива”! Я — мастер мгновенного обнажения чего угодно! Кто осмелится восстать против Шняги Бесподобного?!

— Велика доблесть твоих предков! — согласился второй, отзывавшийся лишь на имя Чикмарь Кугиути (“Молоток-для-Гвоздей”), и то лишь после ритуального поднесения чарки саке. — Но и я, вспоен кефиром битвы, славой не уступаю богам и демонам. Ездя на мотороллере игреневой масти, я способен повергнуть дюжину ниндзя из школы “Патрульно-постовой обезьяны” одним видом татуировки на левом бицепсе! Искусник владения многозвенной цепью “кусай-рыгама”, я невредим прохожу близ заставы рынка Балашихо-дачи, и сам ямабуси Джалил-сан трепещет темным нутром при встрече со мной!

После чего оба завершили хором, исполняя танец “бу-гагаку” и всплеснув рукавами джинсовых кимоно:

— О, сколь могучи мы в сравнении с низкорожденным быдлом!

А тонкий душой Валюн сочинил еще одно хокку “Встречаясь с друзьями, испытываю просветление”:

У быдла есть особенность: оно —

Всегда не ты.

И это восхищает.

Из всех присутствующих молчал лишь Казачок-сэнсэй. Склонность патриарха к длительному раздумью, рождавшему мудрый коан, смысл которого постигался не обыденной логикой, но лишь интуицией сердца, была хорошо известна его ученикам. Зря, что ли, весь прошлый год они бились над истиной, сокрытой в словах наставника: “Обладает ли собака природой президента?” — и лишь тонкий душой Валюн постиг сокрытое, воскликнув “My!” и ударив Чикмаря посохом по голове.

Связь времен распадалась, прикидываясь ширмами с изображением диких гусей, блондинка Сакура накапливала равномерный загар, готовясь к светлому будущему, а судьба уже ликовала втайне, приберегая сюрпризы. Первым сюрпризом был джип Вована, где за рулем сидел шут в тельняшке, мрачный, как недоеденный гарнир к шницелю. Сам хозяин джипа, более пьяный, нежели влюбленный, в это время пребывал на заднем сиденье в объятиях жгучей, словно скипидар между ягодиц, брюнетки. Вторым же сюрпризом был Юрочка Горшко, младший сын Галины Борисовны, привезенный на выходные домой из интернат-лицея “Специалист”.

Впрочем, Юрочка слегка запаздывал, что тоже входило в планы судьбы.

Патриарх, самураи и поэт долго смотрели, как шут выволакивает Вована из машины, кряхтя и матерясь. Вован скорее мешал, чем помогал ему, хохоча всем телом; брюнетка вторила истерическим тенорком, а значит, шут и сейчас продолжая выполнять свои нелегкие обязанности. На мощной шее Вована болталась маска свиньи, заляпанная соусом, в волосах торчали разноцветные монетки конфетти. Потом все скрылись за забором, но раскаты дуэт-хохота, перемежаемые басом счастливого Баскервиля, еще долго неслись над улицей.

— Козлы! — выразил общее мнение Шняга, вертя в мосластых пальцах стебель травы хаги, именуемой еще леспедец двуцветный.

— С рогами! — развил идею Чикмарь, пунцовый от интеллектуальной натуги.

Валюн же, оправдывая репутацию, подумал, что всего один внезапный поворот темы способен родить вдохновенное хокку “Отшельник понимает суть явлений”:

Козлы!

С рогами!

Уйду от мира.

Вот тут и подъехала машина с Юрочкой. Распахнулась дверца, нога в тщательно отглаженной, “со стрелкой”, брючине ступила на гравий, шаркнув подошвой блистательного “Саламандера”, и судьба злорадно расхохоталась, предвкушая. Мальчик был такой чистенький, такой аккуратненький, такой противоречащий миазмам бытия, что развитие событий... ан нет! — или “Зуськи вам!”, как говаривала баба Клава с Нетеченки, познавшая толк в вербальном полиморфизме. Это мы вам заявляем с полной уверенностью. Ибо орлам Пырловки, натасканным Казачком, мужчиной абсолютно вменяемым, нельзя было отказать в зачатках нюха. Воздух пах лосьоном “New Wave” и грустными выводами: значит, мы обижаем юношу бледного, теша гордыню, мамаша обижаемого резво брякает с мобилы ментам или, того проще, — завтра вынимает пачку бабла, командует: “Фас!” — и не выстоять двум самураям с одним поэтом (мудрый учитель мимо кассы, мудрецы делают ноги первыми...) против бойцов тайного стиля “Вха-рю Дай”. Иди, юноша, иди, бледный, иди, со взором горящим!

Не видим, не слышим, знать не знаем...

Восстанавливай, блин, связь времен.

Юрочка шел. Качая в левой ладошке “дипломат” с кодовым замочком: дата рождения любимой мазер. А навстречу благополучному Юрочке, из ворот Вованова жилища, уже выбирался рок в драной тельняшке. В камуфляжных штанах. Устало вытирая взопревший от трудов праведных затылок. Шут сегодня был прямоходящим, без ошейника, и это крайне возбудило зрителей. Тем более что Вован, спящий или бурно обладающий брюнеткой, отсутствовал на театре военных действий.

И пырловцы взыграли.

— Эй, Тельник! — гаркнул Чикмарь, от щедрот награждая шута именем. — А ну, гавкни!

Шут сел на скамеечку. Достал сигареты. Закурил.

— Голос! — поддержал друга Шняга. — Голос, п-падла! Откинувшись на спинку, шут блаженно прикрыл глаза.

Дым овевал его лицо, делая скулы не просто сизыми, а иссиня-стальными, как муаровый клинок катаны.

— Не врубается, — резюмировал Валюн. — Плохо учили.

— Щас подучим. — Шняга медленно встал, зная, что при его росте это выходит монументально. Угрожающе тряхнул ушами. — Щас сделаемся, клоун...

Дойдя до шута, Юрочка остановился. Галина Борисовна внимательно следила за происходящим из окна, готовая вмешаться в любую секунду. Но пока дальше словесной перепалки дело не шло. “Сейчас Юрка сморозит глупость, — подумала она. — Обязательно сморозит”. И не ошиблась.

— Как вам не стыдно? — сморозил Юрочка, с укоризной глядя на ошалелых пырловцев.

Никогда не задавайте самураям и поэтам риторических вопросов. Не надо. Это задевает у них какие-то тайные струны души, попадает прямо в спинной мозг, после чего поэты и самураи способны на странные поступки. Видимо, это связано с проявлением истинной природы Будды. В дылде Шняге сидел очень предсказуемый Будда, поэтому он направился к юноше вихляющим шагом, тая в глазах белое безумие.

— Козел, — сказал Шняга, отрицающий пользу разнообразия. — С рогами. Обломать?

Пока мать колебалась — выйти на улицу или крикнуть в окно?! — Шняга ликвидировал две трети расстояния между собой и намеченной жертвой. Снежное пламя ярче разгоралось во взоре лопоухого. Так падают на амбразуру. Так грабят банки, врываясь в холл с водяным пистолетом. Так сжигают храм Артемиды Эфесской. Юрочка, знакомый с побоями большей частью из художественной литературы, удивленно ждал продолжения и лишь вяло качнулся, когда шут встал между ним и Шнягой.

Белый огонь вобрал шута. Отразил.

— Голос! — приказал Шняга. — Голос, Тельник!

— Гав, — сказал шут.

— Еще! — Шняга не ожидал беспрекословного подчинения, а посему не поверил собственному счастью.

— Гав-гав, — сказал шут.

— Раком! Становись раком!

Шут встал на четвереньки. Подумал. И сунулся вперед, боднув головой воздух между коленок Шняги. Дылда попятился, но опоздал: шут с ловкостью домкрата поднялся на ноги, вознося самурая к равнодушным небесам. Обнаружив, что сидит на плечах Тельника задом наперед, а до земли — сто верст лесом, пырловец хрипло заорал, едва не сверзившись в пыль. По счастью, лапа шута сгребла в жменю футболку на спине Шняги, возвращая сомнительное равновесие.

— Alles! — сказал шут на иностранном, но очень понятном языке.

Неподалеку торчал деревянный “бум”, вкопанный по заказу Вована для Баскервиля, и шут скоренько взбежал на бревно. Отмахнул свободной рукой, пробуя баланс.

— Голос! — велел шут.

— Ой! — отозвался Шняга по-японски, зная по фильму “Скалолаз”, что в таких случаях главное: не смотреть вниз.

— Еще!

— Ой. Ей. Юй, блин! Юй!!!

Шут добрался до противоположного края бревна. Грациозно согнул левую ногу в колене, став похож на грузового аиста, несущего младенца в хороший дом. Крутанулся волчком, ввергнув Шнягу в пучину ужаса, повернул обратно. Юрочка задыхался от хохота, согнувшись в три погибели. Булькал Чикмарь. Трясся Валюн. Пыталась сдержать предательское хрюканье Галина Борисовна. Один Казачок наблюдал представление с доброжелательным спокойствием.

Он же первым начал аплодировать, когда шут вернулся на грешную землю.

— Почем тебя брали, клоун? — спросил Казачок, скребя плоским ногтем шрам на подбородке.

Шут ласково придержал колеблющегося Шнягу: в эмпиреях дылда подхватил морскую болезнь. Выплюнул окурок.

— А ты своих почем брал? — без раздражения осведомился он. — Так я много дороже буду.

СОННОЕ ОТСТУПЛЕНИЕ

“Если вы увидели во сне шута в пестром наряде — будьте внимательны: есть опасность, что в скором будущем вам захочется забросить важные дела в угоду суетным желаниям. Шут во сне символизирует ваши представления о своей совести, стремление думать и обращаться с ней легко. Бить шута, смеяться над его шутками означает противоборство, борьбу со своей совестью. Говорить с шутом во сне означает, что некая мудрость будет дана вам в очень странной форме.

Замок, как устройство для запирания дверей, ворот и т. д., является символом женских половых органов. Запирание замка говорит о страхе перед нежелательной беременностью. Для мужчин он является также символом прерванного полового акта”.

Интерактивный снотолковник девичьего журнала “Невестушка”.

А мы сегодня во сне били шута, запирающего сосиской амбарный замок. Что бы это значило, о читатель?

Искренне твои, Третьи Лица.

Завтрак прошел в теплой, дружественной обстановке.

Гарик словно задался целью оправдать титул “Гарри Поттера”: не мальчик, но муж, он летал по комнатам на метле, оставляя за собой оазисы чистоты, весело колдовал на кухне, являя домочадцам шедевры поварской магии (главный используемый при этом артефакт — микроволновка “Фрези Грант”), и был крайне мил, а также прелестен.

— Юрий Игоревич? А Юрий Игоревич? Горячий бутербродик сотворить? С лососиком?

Нравилось Гарику звать сына по имени-отчеству. Нравилось, и все тут.

— Спасибо, папа. Если не трудно, с диетическим салом, — отзывалось чадо, прихлебывая поливитаминный чай с духовно укрепляющими добавками от тибетско-богодуховского СП “Тапас”.

— А тебе, дорогая?

Галина Борисовна вкушала семейную идиллию, умом понимая, что классик прав: на свете счастья нет, покой нам только снится!.. В сердце стучал опрометчиво подписанный вчера контракт. Надо было ознакомиться детальнее. Внутренний раввин призывал не портить субботы, но антисемит-долг категорически возражал. “Ладно, после завтрака. И ненадолго”, — примирила Шаповал антагонистов.

— Как ваш турнир знатоков, Юрок Игоревич? Кто кого?

— Мы их, — солидно отвечал сын, промакивая губы салфеткой. — В семнадцатом раунде. На вопросе по экзистенциальному счислению.

Глаза отца увлажнились гордостью за сына. Гарик до самозабвения любил гордиться, по поводу и без.

— Спасибо, дорогой, все было очень вкусно.

— Ну ты же меня знаешь, дорогая! Была как-то вакансия шеф-повара в “Метрополе”, но я отказался: семья требует внимания, заботы...

Дорогая предпочла не комментировать.

Ее ждал шутовской контракт. Обживая кресло, хозяйка дома мучилась вчерашней безалаберностью, чуждой ей больше, нежели сыну Юрочке — ассенизационный техникум “Золотарь”; договор плясал в руке, а казенные формулировки гнусно звенели бубенцами подвохов и корчили рожи вторых смыслов.

— А, Настькин контракт на дурака, — отметили из-за спины. — Когда его привезут?

— Контракт вообще-то на меня... — машинально возразила Галина Борисовна, и тут до нее дошло. — Юрка, а ты откуда знаешь?!

Осведомленность сына всегда вызывала легкую оторопь. Наверное, права была чернявая гадалка Юдифь Олоферновна, увидев в ребенке воплощение фараона Мир-не-Птаха (жизнь, здоровье, сила!) по прозвищу Голубь Войны. Изредка мать стыдилась крамольной мысли: все-таки интернат — это правильно! Общение с вундеркиндом, моющим руки без напоминаний, более частое, нежели день-два в неделю, могло оказаться непосильным испытанием для психики.

— Откуда? Настя рассказала. У нее язык до пупа... Вот так гибнет романтика.

— Она в лицей заезжала. Просить братского совета. К нам перед этим из “Шутихи” представители являлись. У главного лицо мятое, резиновое, второй — здоровый, небритый, типа браток, но вежливый. А третий словно в футляре: застегнутый, прямой, и волосы лаком покрыты. Как пластмассовые. Ролевую игру проводили, по согласованию с дирекцией.

О ролевых играх Галина Борисовна знала от дочери, ветеранши Великой Битвы Пяти-с-Третью Воинств под Балаклейским Урочищем. Битва стоила матери изрядных седин. Дом накануне сражения сделался гибридом столярно-слесарной мастерской с пошивочно-закроечным цехом. Типография “Фефелы КПК” обреченно меценатствовала, в изобилии “тиская” цветные фантики (дочь именовала их деньгами, рискуя конфликтом с Уголовным кодексом: часть 3, ст. 186), а также грамоты на право именоваться Фиг-лиэлем Крутоволосым, витязем об осьми хитах. Даже Гарик заразился Настькиным энтузиазмом, собственноручно изготовив настоящий арбалет. В конце концов, должен хоть кто-то показать родной дочери, как выглядит генуэзская цагра?! Арбалет вышел большой, красивый, с одним мелким изъяном: не стрелял. Гарик списал это на коэффициент поверхностного натяжения тетивы, повесил шедевр на стенной ковер и с тех пор полюбил вспоминать: “Когда я был Вильгельмом Теллем...”

В общем, при словах сына в памяти ожил кошмар давно минувших дней. Со всей живостью воображения представилось, как Юрий Игоревич, фараон-вундеркинд (двубортный пиджак поверх гроверной кольчуги, брюки заправлены в кирзу, галстук под цвет бармицы шлема), сосредоточенно пасет розовым фрейдистским кладенцом стадо клоунов. А заодно — и дирекцию “Шутихи”.

Однако заблуждение мигом развеялось как дым.

— Они нам формы контрактов принесли. Разные: типовые, индивидуальные. Показали лицензию, Устав, регистрационный пакет. Суть игры: в прокуратуру поступило заявление на “Шутиху”, и надо разобраться в законности их деятельности. Полная юридическая экспертиза. Роли по желанию: заявитель, независимый эксперт, обиженный клиент, довольный клиент, юрист фирмы... Мам, я юристом был! Дело верное: бумаги грамотные, Буратино носа не подточит! Довел дело до суда, вчинил встречный иск за клевету...

— Кто дело выиграл? — бурля отеческой гордостью, влез Гарик.

— Спрашиваешь! Я пиар на этом деле раскрутил: закачаешься! Газеты, телевиденье... Правда, намаялся. Одна сверка на соответствие законам и подзаконным актам — чуть глаза об монитор не сломал! КЗоТ, Минздрав предупреждает, Департамент морально-этического здоровья страны рекомендует, Акты о добровольном самоограничении граждан... Они мне, кстати, работу предложили, в перспективе. Я сказал, что подумаю. Давай, что ли, вместе Настькин договор смотреть?

— Давай! Галочка, покажи ему! — возбудился счастливый отец, забыв дождаться мнения жены. И в азарте внезапно подал верную идею: — Только ты, Юрась Игоревич, юриста фирмы из себя не корчи. Мы клиенты, у нас свои интересы...

— Обижаешь, пап! Я за Настасью кого хочешь насмерть засужу. Она — натура тонкая, всяк обидеть норовит... Значит, так: у нас контракт на три месяца. Нормально. Это средний. У них срок устанавливают психологи-тестеры: от месяца до года. Ага, шут постоянный...

— Бывает переменный? Как ток? Сегодня он шут, завтра доктор адиафорических наук?!

— В смысле, проживает у клиента в течение всего срока контракта Бывают приходящие: отдурачился рабочий день и ушел. До завтра. Случаются вообще разовые. На час, на вечер... Это так, клоуны. На день рождения заказывают, на Новый год. Кстати, мам, ты в курсе, что Настька своего дурака кормить обязана? Вот, смотри: “...обеспечивать полноценным питанием”. Проследи, чтоб голодом не заморила. С нее станется. На голых чипсах живет, дуреха...

Дальше Юрочка молча шевелил губами, вглядываясь в текст, и лишь изредка бормотал что-то вроде: “не может использоваться не по назначению... для различных хозяйственных или иных работ, не имеющих отношения...”

— О, смотрите! — вскинулся он наконец. — У нас контракт “с легким рукоприкладством”. То есть пинка в зад или там щелбан Настька шуту отвесить может, а больше — ни-ни! У них разные формы есть: от нуля до “побоев средней тяжести”.

— А кто эту тяжесть определяет? — живо заинтересовался отец семейства.

— Специальная комиссия, в “Шутихе”. С лицензией Минздрава. Еще на ролевой игре Тарас Довбунец им вопрос задал: как, мол, насчет членовредительства? Или, например, смертельного исхода?! А они смеются в ответ: по закону не положено. Хотел я насчет левых контрактов спросить, да раздумал: все равно отмолчатся...

Сын опять зашелестел бумагами, а Галина Борисовна глядела на него, думая о странном. Маленький эксперт, никогда не стрелявший из рогатки, эрудит, ни разу не гонявший по району на велике, умница, не порвавший ни одной пары брюк... Это ее сын. Сын. Родной. Завидный ребенок с большим будущим.

В перспективе — начальник юридического отдела ЧП “Шутиха”.

— Глянь, мам, какой я пункт откопал роскошный! “Каждая из Сторон самостоятельно несет ответственность перед третьими лицами по обязательствам, связанным с выполнением настоящего Договора”!

Должны вам заметить, что они большие молодцы, в этой “Шутихе”. Очень, очень правильный пункт! Это ведь про нас. Вернее, про вас. Потому как это вы самостоятельно несете ответственность перед нами, Третьими Лицами, а не мы — перед вами. Прав фараон Юрий Игоревич: грамотные юристы у Заоградина работают, не зря сыр с маслом кушают. Знают, что... Т-с-с-с! Не скажем мы вам, что именно они знают. Вот Юрочка, умница, как раз дальше зачитывает, там об этом черным по белому:

— ““Каждая из Сторон обязуется хранить конфиденциальную информацию, касающуюся условий Договора, используя ту же степень осторожности, какая используется для сохранения своей собственной конфиденциальной информации”.

Теперь поняли? То-то!

— “...не менее четырех выходных дней на каждый календарный месяц. Выходные дни определяются Шутом и Заказчиком совместно, по обоюдному согласию. В случае недостижения согласия...”

— Хочу в шуты! — задумчиво произнес Гарик, возводя глаза к небу: видимо, обращался к кому-то с просьбой. — Выходные, бить нельзя, гонорар выше крыши! Галочка, ты у них спроси: работники требуются?

— “...Стороны освобождаются от ответственности за частичное или полное неисполнение обязательств по Договору, если...”

Юра вдруг бросил бубнить. Кинулся к тумбочке:

— Ой, мам, чуть не забыл. Вот, для тебя. Почтальонша утром бандероль принесла. Ты еще спала...

Осыпался сургуч. Ножницы впились в плотную бумагу.

Вкладыш на фирменном бланке: “Уважаемая госпожа Шаповал... ЧП “Шутиха” благодарит Вас... позвольте в дополнение к контракту... скромный подарок...” Кожаный переплет со скрепами. Тиснение. Слегка напоминает альбом с фотографиями шутов. Листы бумаги желтеют октябрьской листвой, по краям обтрепались.

— Ухты! Раритет, наверное... Мам, ты чего такая бледная?

Старая, но еще крепкая книга дремала в руках. Подарок. Почему-то никак не получалось унять сердцебиение. Попросить Гарика накапать корвалолу?

Сборник анекдотов “Новый шутник и собеседник веселых людей”.

Составитель К.Ф. Николаи. Год издания: 1796-й.

Утро первого дня недели застало Галину Борисовну в дороге.

“Вишь ты, — сказал один гаишник другому, глядя, как закусивший удила котик, сверкнув серебряным “пацификом” на носу, летит мимо поста, — вон какое колесо! Что ты думаешь, доедет то колесо, если б случилось, в Москву или не доедет?” — “Доедет”, — отвечал другой. “А в Казань-то, я думаю, не доедет?” — “В Казань не доедет”, — отвечал другой. Этим разговор и кончился. Саму же Шаповал меньше всего интересовали московско-казанские проблемы колеса, равно как и длинноносый призрак Гоголя, маячивший за этим странным диалогом, потому что ехала она в другую сторону. Бизнес-форум “Печатный оборотец—XXI”, чье открытие намечалось во вторник в Нижнем Святорыбинске, потребовал немедленного присутствия одной из своих главных кариатид. Билеты на вечерний поезд пришлось сдать, надежды отоспаться в купе пошли прахом, и, оседлав верного Мирона, жертва обстоятельств взялась пластать версты аллюром.

— Гони! Гони, мучитель!

— Не извольте тревожиться, барыня, — растягивая гласные, отзывался Мирон, врожденным стоицизмом напоминавший философа Зенона Китионского, а общей парадоксальностью мышления — софиста Зенона Элейского, автора знаменитой дорожно-транспортной апории “Ахиллес и черепаха”. Впрочем, сам ас карбюратора искренне полагал, что “Зенон” — это крупный интернет-провайдер с ограниченной ответственностью; и был тоже прав.

— Во имя Тяжкого Понедельника, жги!

— Мы, барыня, ямщики. Мы, значит, никуда не спешим, но везде поспеваем...

Стонало шоссе под тяжкой пятой трафика. Выгибалось буераками, играло колдобинами, словно девица — ядреной грудью да ямочками на щеках. Отары, стада и табуны моторов, дыша бензином, взламывали пространство. Гудело бытиё: “Ё-ё-ё!..” Дивные галлюцинации преследовали Шаповал: карлик с мордой бульдога за рулем встречного “жигуля”, юноша с фаллосом в петлице, дремлющий на заднем сиденье “Форда Пассата”, усталый дальнобойщик в колпаке с бубенчиками, наряженная в цветное трико ведьма-торговка на обочине, шашлычник у мангала жонглирует булавами-шампурами, соблазняя орду голодных паяцев... Апофеозом был пронзительный визг мобильника, на сей раз избравшего “Полет шмеля” (не путать с одноименным реактивным огнеметом!) в исполнении сводного хора мальчиков им. Чайковского. И радостный вопль Настьки в мембране:

— Мам! Ну мам же! Они его привезли! Мам, он замечательный! Он лучше всех!..

“Люблю-целую”, — мрачно подумала Галина Борисовна.

Она еще не знала, что вернуться домой раньше субботы ей не суждено.

ПЕСЕНКА ЗА КАДРОМ

(Пока ветер, прикинувшись теленком, бодается с дубом на обочине...)

Любить не учился, и значит —

Любитель.

Профессионалом не стал.

Пошли мне, Всевышний, лесную обитель —

От шума устал.

От воплей, от сплетен, от брани

И гимнов,

От окриков: “Нам по пути!”

О добрый Всевышний! Пошли сапоги мне —

Подальше уйти

Хватают за полы, влекут

Из-за парты, —

И по полу, по полю: “Пли!..”

Господь, оглянись!

Нам сапог бы две пары,

И вместе...

Пошли ?

ЧАСТЬ ВТОРАЯ ПРЕДЧУВСТВИЯ ЕЕ НЕ ОБМАНУЛИ...

Глава шестая “НОВЫЙ СПУТНИК И СОБЕСЕДНИК ВЕСЕЛЫХ ЛЮДЕЙ”

Шумела буря, фом фемел. Во мраке молнии блистали. Штормовое предупреждение в Крыму, наводнение в Европе и чрезмерные осадки в Карпатах неумолимо брали повествование в клещи, дотягиваясь издалека влажными, скользкими от трудового пота щупальцами. Тоскливые и скукоженные, а также объятые думой, мы жались друг к дружке в багажнике, внимая доносившемуся из салона сюрреалистическому диалогу:

— Тампотрафарет есть?

— Что?

— Тампонная печать, говорю, есть?!

— Нет. Есть офсетная.

— Четырехцветка?

— Делаем.

— С изображением?

— Делаем.

— На дереве.

— На чем?

— Ну, не совсем на дереве. На фанере. Двенадцатке.

— Вы случайно не ошиблись номером?

— Нет. Именно двенадцатка. Десятка в крайнем случае.

— Исключено. Люблю-целую.

— Ну и зашибись, подруга. Мне за мои деньги кто хочешь ростовые мишени изготовит. Хоть Билл Гейтс. Люблю-целую.

Мобильник сыграл отбой. Барабанщик-ливень наяривал соло по капоту машины; над окраиной, приближаясь, буйствовали литавры фома. Гроза ворочалась и кряхтела. Скользя на мокром асфальте, суббота со скоростью 100 км/час неслась к логичному завершению. Вечер целовал шоссе вздувшимися от простуды губами. Синее электричество бродило по небу, дыша убийством. Седые клочковатые бороды пенились в стеклах котика, пронзавшего невыносимую сырость бытия.

Нам было страшно.

Нашей героине — нет. Она возвращалась домой.

Неделя сжалась в кулак, белый от натуги. Понедельник закончился в субботу, неся наслаждение, недоступное адептам Благого Перекура. Ледяное солнце пылало над Свято-рыбинском, солнце деловых людей. Вокруг зря жили бабы с красно-кирпичными руками, отупевшие от народной мудрости старцы и дети со странными взглядами на забавы. Вокруг кишела протоплазма. Но в эпицентре бизнес-форума каждая минута звенела сакральным бубенчиком чуда. Карточный магнат Юхим Недоробок, рябой от первичного накопления капитала, запускал карусель производства гадальных колод нового поколения. С их помощью подкидной дурак обретал все черты солярного гороскопа, а партия в “девятку” пророчествовала казенный дом на месяц вперед. Афанасий Москаль-Заобский, древний карлик, пинками гнал составы с бумагой вдоль поющих рельсов, и в сказочном Сыктывкаре грузчики ЛПК “Наобум” были обязаны Афоньке пупочной грыжей и умением трижды произнести без запинки: “Офсет глянцевый легкомелованный!” Охрипнув от торга со скупцом первой гильдии Безымянным У.Ъ., Галина Борисовна все же ударила по рукам, приобретя задешево роскошный сталкиватель “Satirus-З” (напольная модель) с регулировкой высоты, угла наклона и интенсивности вибрации, а также супермощный уничтожитель документов “Ideal”, способный в считаные секунды превратить архив ЦРУ в склад серпантина. Ценители аплодировали. Восточный же мудрец Лева Курицзын весь форум провел в медитациях над фразой из сутры “Карма установщика заклепок”: “Поможет эффектно скрепить и украсить рекламные проспекты. Причем скрепленные заклепкой материалы легко раскрываются веером”.

Но древний семит Соломон однажды сказал на латыни “Sic transit gloria mundis, шлемазлы!” Машина неслась в грозу, и домашний очаг взывал.

Как Лица Третьи, умеренно-объективные, мы без осуждения отнеслись к забывчивости бизнес-леди. За истекшие пять с половиной суток она ни разу не вспомнила о жизненных проблемах дочери Анастасии, пребывая в мертвой хватке хронического трудоголизма; созваниваясь же с мужем — своего рода супружеский эрзац-долг, исполняемый вдали от — довольствовалась кратким: “Все в порядке, дорогая!” Наверное, не удивилась бы, узнав по возвращении, что история с “Шутихой”, подписанный контракт и карнавал на Гороховой оказались дурным сном, фикцией, плодом больной фантазии. Рассудок блокировал источник раздражения, огородив его кордоном здравого смысла с часовым-склерозом на посту. Так что, выходя из машины под зонт верного Мирона, она с облегчением чувствовала одну, но пламенную страсть: отдохнуть и увидеть небо в алмазах. Но Гарик тоже хотел неба в алмазах, потому что этого он хотел всегда.

В доме было много света и шума. В доме кишел мальчишник.

Муж столь мощно обрадовался возвращению блудной супруги, будучи поддержан общим хором, что рука не поднялась лишать гостей досуга. Рука вообще плохо поднималась после трудовой недели. Извинившись перед бомондом, Шаповал быстренько ввинтилась по лестнице наверх, в спальню, с твердым намерением принять ванну и доблестно почить до утра. Более того: на томике “Закона о защите прав и законных интересов предпринимателей”, оправленном в сафьян и священном для всякого частного труженика, она твердо поклялась не вставать до завтрашнего полудня; можно сказать, дала в том нерушимый обет, совершенно забыв, что любимая забава Господа — понуждать грешников к клятвонарушению. Это у Всеблагого что-то вроде воскресной игры в гольф: достойно, элегантно и хорошо весьма. Зря, что ли, сказал преподобный Ефим Сирин: “Соглашайся лучше понести ущерб, чем дать клятву!” — заранее зная, что уши паствы Златого Тельца останутся глухи к увещеваниям? Вот и сейчас: едва почтенная дама успела переодеться в домашнее, как замерла соляным истуканом. “Что происходит?!” — тщетно взывала интуиция. На первый взгляд ничего.

“Что?!” — не сдавалось шестое чувство, биясь в заиндевелом копчике.

И на второй ничего.

“А все-таки?!”

Тут мы не выдержали и решили слегка помочь, звякнув кольцами шторы. Слабый лязг оглушительно раздался в тишине, более мертвой, чем ассортимент горморга; женщина вздрогнула и наконец сообразила, что потрясло ее душу.

Тишина. Именно тишина.

Снизу, где минутой раньше кипел Гариков мальчишник, не доносилось ни звука. Даже гроза за окнами синела от удушья, заткнув пасть кляпом. Туго затянув пояс халата — так оправляют портупею перед “русской рулеткой”, — хозяйка дома решительно двинулась в омут молчания.

Пока она идет, позвольте краткое отступление вне программы. Да, разумеется. Прекрасно вас понимаем. И сами терпеть не можем, когда другие Третьи Лица перед ответственным моментом, как-то: финальный монолог Гамлета, шаг Терминатора в пылающий мартен или рюмка водки у вожделеющего рта, — начинают уводить читателя от прямой, как извилина беллетриста, линии сюжета. Первое Лицо, например, себе такого никогда не позволяет. В силу особенностей организма и стилистики. Но тем не менее:

АЛЛЕГОРИЧЕСКОЕ ОТСТУПЛЕНИЕ

Символика рисунка: зеленая одежда Шута — весна, рога —творческая энергия; между рогами —конус белого цвета, означающий Венец. В деснице — жезл, увенчанный кристаллом (символ Отца), в шуйце —пылающая еловая шишка (символ Матери). Гроздь винограда — плодородие и экстаз. Радужная спираль — Вселенная и три уровня Отрицательной Троицы; голубь Венеры, мотылек и крылатый шар с двойной спиралью — символ Близнецов земных и небесных.

Судьба Шута — в развалинах.

Полагаем, о любезный друг наш читатель, что настоящий, урожденный шут погремушку клал на всю эту символику, кроме последнего тезиса.

Искренне твои, Третьи Лица.

...дудочки джинсов тесно обтягивали тощую лапшу его ног. Левая штанина была синей, правая — желтой, и обе были ядовиты.

Конечно же, в сакраментальном месте схождения штанин болтался гульфик. Чудовищный. Невообразимый. Шелковый, с драконом.

...бейсболка с козырьком, длинным, как сериал “Улица красных фонарей”, звенела бубенцами. Эти языкатые звонари просто кишмя кишели: на козырьке, на отогнутых “ушах”, выкрашенных анилином, в металлизированных клапанах; самый подлый бубенец затесался в надпись “Аллюр Два Нуля”, сделанную на лбу неким импрессионистом, работавшим на движке Ван Гога.

Обувью служили кеды с загнутыми носами, похожие на мутантов-пеликанов. Кеды были драные. Зато больше нужного на два размера. Неприятно гибкий торс обтягивала майка с глубоким декольте. Материалом для майки служил лазоревый брезент. Три амулета, обвив шею удавками шнуров, украшали безволосую грудь: муляж отрезанного пальца, мешочек с чем-то рыхлым даже на первый взгляд и египетский треугольник с глазом. Глаз моргал и слезился.

Все, что не скрывали майка, джинсы и фенечки, могло служить рекламой экстремал-салона “Tatoo”.

Глядя с лестницы на чудовище, стоявшее рядом с Настей, Галина Борисовна отчетливо выяснила, что это не смешно. Совсем. И что она — никудышная мать. Честно говоря, мы, Лица Третьи, закаленные, тоже едва не стали заикаться.

— Привет, мамочка! — сказала Настя.

— Привет, мамочка! — сказало чудовище.

— Да, — сказала мамочка; потом задумалась, зачем она это сказала и в каком смысле. Но шут, кажется, все постиг сразу: расцвел майским жасмином, походкой наглеца-заики скользнул вперед, снимая на ходу бейсболку и раскланиваясь с немым мальчишником, что называется, вдребезги. Со спины он выглядел еще отвратительней. Настя шла следом: “Привет, папа! Здрасте, дядя Зяма! Лилит Серафимовна, вы чудесно выглядите!..” Неотрывно глядя на дочь — любой взгляд на шута вызывал содрогание! — Галина Борисовна пыталась понять: что произошло с Настькой за истекшие дни? Ребенок был другим. Непривычным. Незнакомым. Изменения, не названные по имени, безымянные чудеса, — они рождали страх. Иная пластика. Иное поведение. Чужое выражение лица. Раньше дочь непременно отхлебнула бы из Зяминого бокала, зная, что Кантор брезглив до судорог; напомнила бы толстухе Лилит про особенности спаривания гиппопотамов; чмокнула бы отца в нежно-розовую плешь, разлохматив три лакированные пряди, коими Гарик тщательно маскировал прогалину в былых кудрях.

Умостившись прямо на полу, близ столика с фруктами, шут скрестил ноги способом, рождавшим ассоциации с кукишем, и прикинулся мебелью.

Настя села в кресло рядом.

— Галчонок, иди к нам! — выдохнул счастливый отец, борясь с подступившим к горлу катарсисом. Кадык на его тощей шее ходил ходуном. — У нас весело...

— Да, — еще раз сказала Галина Борисовна, ощутив на языке медный привкус безумия. — Я. К вам. У вас, значит. Весело у вас...

Она вдруг замолчала, спинным мозгом чуя: мерзкий урод рядом с дочерью сейчас что-то сморозит. Прямо сейчас. Что-то вульгарное. Ужасное. Непристойное. Такое, что будет долго ворочаться в селезенке, наполняя тело ватной слабостью. Обязательно сморозит. Вот он уже открыл рот. Вот привстал. Облизнулся, качая во взгляде пакостную ухмылочку. Похоже, чувства хозяйки передались собранию: дрогнули щеки, в спинах объявился нервический надрыв, глаза сверкнули рыжиной предчувствия скандала.

Шут положил в рот ломтик сушеной папайи.

Закрыл хлебало.

И принялся меланхолично жевать.

Смешок сорвался с губ Настьки, щелкнув спусковым крючком. Все разом оживились, загомонили, пряча за наигрышем остатки растерянности. “Помните, у Бродского? — спросил Зяма, возвращая вечеру первородное содержание. — Это ничтожество (вы знаете, о ком я!) обожает Бродского.

Особенно, как любой внутренний изгой, оно любит “Письма римскому другу”. Помните, да?”

“Помним, помним! — зачирикали девочки. — Зямочка, просим! Молим о зачтении вслух! В вас таится дар декламатора!”

Зяма напрягся, багровея. Память сопротивлялась, кряхтела и отдавала трудовым потом; “зачесть” пришлось с середины:

Был в горах. Сейчас вожусь с большим букетом.

Разыщу большой кувшин, воды налью им...

Как там в Ливии, мой Постум, — или где там?

Неужели до сих пор еще воюем?

Дожевав папайю, шут наклонился к взявшему паузу Зяме. У чудовища был тихий, но очень внятный голос:

Был в борделе. Думал, со смеху не встанет.

Дом терпимости эпохи Интернета:

Тот к гетере, этот к гейше иль к путане...

Заказал простую блядь — сказали, нету.

Тишина вернулась на круги своя. Дождь за окном нервно постукивал пальцами о подоконник: значит, так? значит, так?! значит, так, и только так!.. В лице Зиновия Кантора, поэта и мизантропа, происходили значительные перемены. Там дули ветры. Там большие рыбы ходили в пучине кругами, рождая цунами. Там разреженный воздух стратосферы мешал дышать. И суть этих перемен, этих движений природы была столь же загадочна для Галины Борисовны, как и смысл изменений в дочери, которая, улыбаясь светло и искренне, молчала, как все, и, как все, следила за удивительной дуэлью поэта и шута, мало-помалу забывая, кто здесь шут, кто — поэт и нет ли в комнате еще кого-то, невидимого для собравшихся.

Ветры в лице Зямы ударили в щит неба, путая начало с продолжением:

Нынче ветрено и волны с перехлестом.

Скоро осень, все изменится в округе.

Смена красок этих трогательней, Постум,

Чем наряда перемены у подруги...

Приезжай, попьем вина, закусим хлебом

Или сливами. Расскажешь мне известья...

Он сбился, вспоминая. Шут подмигнул Зяме. Перевернул дурацкую бейсболку козырьком назад: жест вызвал ассоциацию с пьяницей-ухарем, когда тот в запале спора или пляски бьет шапкой оземь.

Растянулся лягушачий рот:

Нынче холодно, и в доме плохо топят,

Только водкой и спасаешься, однако.

Я не знаю, Костя, как у вас в Европе,

А у нас в Европе мерзнешь, как собака.

Приезжай, накатим спирту без закуски

И почувствуем себя богаче Креза —

Если выпало евреям пить по-русски,

То плевать уже, крещен или обрезан...

Рыбы в пучине Зяминого лица двинулись к поверхности. Страшные громады, они шли без цели, без смысла, если только смысл этот не был известен им одним. Галина Борисовна еще подумала, что впервые видит нелепого Зяму таким и что ей слегка жутковато от тихого, веселого удовольствия в глазах дочери.

Толстый, вечно обиженный человек упрямо продолжил, словно ждал самого важного ответа в своей жизни:

Скоро, Постум, друг твой, любящий сложенье,

Долг свой давний вычитанию заплатит.

Забери из-под подушки сбереженья,

Там немного, но на похороны хватит...

И ответ пришел:

Поживем еще. А там и врезать дуба

Будет, в сущности, не жалко. Может статься,

Жизнь отвалит неожиданно и грубо, —

Все приятнее, чем гнить вонючим старцем.

Сядем где-то между Стиксом и Коцитом,

На газетке сало, хлеб, бутылка водки,

И помянем тех, кто живы: мол, не ссы там!

Все здесь будем. Обживемся, вышлем фотки...

— Вполне, — вмешался Гарик, почувствовав себя обделенным вниманием. — Вполне прилично. Не Бродский, конечно, но для любителя — более чем достойно. Если почистить кое-какую лексику...

— Почистим, папочка! — возликовал шут, набивая рот папайей. Багряные слюни текли по его подбородку. — С мыльцем, с порошочком! Папочка, я тебе скажу от чистого сердца...

— Папу не обижать. — Настя отвесила шуту подзатыльник. — Понял? Иначе получишь у меня!

Глядя, как чудовище в испуге падает на спину и задирает ноги к потолку — идиотский, в сущности, поступок, вызвавший у Анастасии приступ хохота, — наша героиня думала, что впервые дождалась от дочери этих простых слов.

“Папу не обижать...”

СТРАШНЫЙ СОН ГАЛИНЫ БОРИСОВНЫ

И приснился гражданке Шаповал кошмар с уклоном в лирику.

Черные-черные ели качали лапами над черным-черным погостом. В черном-черном небе тускло сиял медный грош луны, щербатый от неутоленного желания тоже быть черным-черным. Черные-черные кресты склонялись над черными-черными могилами, черные-черные ангелы афро-американского происхождения тосковали в пентаграммах черных-черных оград, тщетно дожидаясь политкорректного Страшного суда.

Соответствующего цвета вороны граяли а капелла.

В зябкой ночной сорочке, Галина Борисовна стояла босиком перед разверстой могилой. На краю ямы, обращая на женщину внимания не больше, чем св. Антоний — на разыгравшихся бесей, сидели двое с лопатами и один с черепом. Видимо, прораб банды вандалов, завершивших самодеятельный акт эксгумации.

— Бэдный Жорик! — с отчетливым аварским акцентом рыдал прораб, качая в пальцах костяную ухмылку черепа. — Вай мэ, аи дай, далалай! Я знал его, Паяццио!

“Вы замечали, что жулик Пастернак переводит “могильщики”, когда у Шекспира ясно сказано “шуты”?!” — шепнул кто-то в самое ухо. Взвизгнул гнусаво, поперхнулся и рассыпался мелким смехом, катясь прочь по могилам.

Урод Паяццио сдвинул седые брови набекрень, отчего жирный нос могильщика сделался похожим на Казбек с одноименной пачки папирос, и заорал детским голоском, неискусно подражая бардессе Новелле Матвеевой:

Не смешны ведь ни калеки, ни шуты, ни горбуны;

Душечки-сверхчеловеки — вот кто подлинно смешны!

Остальные сквернавцы вытянули губы дудкой, гугукая в терцию.

“На кой ляд мне это снится?!” — попятилась Шаповал, стряхивая мурашек, обильно бегающих вдоль хребта. Рыхлая земля чмокала, всасывая босые подошвы, ухал филин в кроне чахоточного ясеня, мурашки торопились обратно, неся в челюстях добычу: иголки страха, — а вернувшийся кто-то приплясывал между полушарий мозга, стуча каблуками с ловкостью записного чечеточника:

“Ляд, он же Шиш, он же Лиховец, он же Черный Шут, он же Дядюшка Глум!.. Чет и нечет, черт и нечерт, поздний вечер, грех на плечи...”

— Полночь близко! Час урочный! — вдруг сообщил филин голосом диктора Левитана. — По многочисленным просьбам усопших трудящихся...

Словно в ответ стая крохотных человечков взмыла над сонной гречихой. Радужные крылышки бросали отблески под ноги: “Оступись! Споткнись, чужачка!” — тряслись уши на ярких колпачках, сотня бубенцов плыла комариным звоном, гречиха мало-помалу пробуждалась, отвечая острым ароматом лаванды и еще нашатыря; под матерущим дубом, сиротски притулившись к стволу корявым боком, слепец-бандурист тянул на одной ноте балладу “Ночь под Рождество”, авторства г-на Скалдина А.Д., шамкая беззубой пастью:

Ну и гости!Ждал иных.

Говорю им: скиньте хари,

Неразумные шуты,

И скорей свои хвосты

Уберите!..

Бежать не решилась: стыдно. Но шаг ускорила. Туда, где меж деревьями зажегся милый сердцу электрический прожектор.

— В номинации “Высокий шут” лауреатом премии стал главный дирижер Лимбовского государственного цирка Ваал Инферналов, — добавил филин ни к селу ни к городу, сорвавшись с ветки и мотаясь над головой крылатой пакостью. Глаза птицы сверкали рекламой “Макдоналдса”; даже стилизованное “М” было на месте.

Позади вандалы-могильщики во главе с сентиментальным прорабом плясали на бедном Жорике. Черепа хватало на всех: костяной треск вопиял к небесам. Жорик ухарски похохатывал, упирая на “X”.

Мимо проковылял смурной лилипут в тулупе, колпаке, отороченном выхухолью (от колпаков уже тошнило!), и с мешком подарков. В мешке ворочались, изредка выкрикивая: “Рыба!” Задержавшись, лилипут достал две алюминиевые вилки, приподнял ими ороговевшие веки, оглядел пришелицу с ног до головы, после чего таинственно сообщил басом:

Родился карлик Новый Год,

Горбатый, сморщенный урод,

Тоскливый шут и скептик,

Мудрец и эпилептик.

“Ляд, он же Черный Шут, — уточнил невидимый кто-то, повторяясь от усталости. — Черный! Звать Сашею...”

Прожектор манил. Стала видна малая эстрадка, освещенная выносной турелью софитов; по авансцене разгуливал задумчивый Пьеро, временами наступая себе на рукава. В лице у Пьеро сочетались исключительно симпатичные черты характера, разбавленные общей меланхолией. Из будки суфлера торчала рогатая погремушка, мелко подрагивая.

В густой тени куста смородины общались две цикады.

— А платоническая любовь?! Платоническая?! — кипятился самец, треща коленками назад.

— Мне еще так никогда не делали... — тарахтела в ответ самка, в восхищении от эрудита.

Обойдя трескучих любовников, Шаповал приблизилась к эстрадке. Пьеро скосил на заблудшую зрительницу глаз, лиловый и трепетный, дважды моргнул, затем продекламировал с неприятным завываньем:

Влачились змеи по уступам,

Угрюмый рос чертополох,

И над красивым женским трупом

Бродил безумный скоморох ..

Черная слеза скатилась по щеке печальника. Аспидно-черная, будто свежий асфальт благих намерений, которым мостят известную дорогу. Слеза двигалась катком, сминая плоть, под ее тяжестью белизна щеки трескалась раскаленной пустыней, рождая переплетения морщин. Дрогнул пухлый рот, затягивая на манер “Интернационала”:

И, смерти дивный сон тревожа,

Он бубен потрясал в руке,

Над миром девственного ложа

Плясал в дурацком колпаке...

Погремушка в будке суфлера втянулась внутрь, и оттуда, ловко перебирая конечностями, на эстрадку вылез генеральный менеджер Заоградин, похожий на добродушного тарантула. Галстук змеей волочился по рампе.

“Читали Короля Стефана? — воодушевился кто-то, хрипя сорванным горлом. — Как, вы не читали Короля?! Жил-был клоун-паучок, паучок, взял он деток в кулачок и молчок!.. Детки плачут: “Горячо!”, а он их когтем за бочок... Тут откуда ни возьмись маленький комарик, бедным деткам он несет маленький кошмарик!.. И от третьего лица — ламца-дрица-оп-цаца!..”

— Цыц! — погрозил Заоградин пальцем, спускаясь в зал. Шизофреник-невидимка захлебнулся очередным пассажем и умолк навеки.

— Как вам наш поэтический вечер? — в мертвой тишине спросил Мортимер Анисимович. — Я хочу, чтобы так было всегда. Мне так нравится.

— Вы сумасшедший?

— Возможно. Но даже если вы правы, кому это мешает?

— Прекратите немедленно ваш балаган!

— Это вы, душенька, прекратите наш балаган. И возвращайтесь в свой. Однако на работу пора.

Он присел на ступеньку, хлопнул себя по макушке и засвистал ополоумевшим будильником:

Солдат — полком, бес — легионом горд,

За вором — сброд, а за шутом — всё горб!..

Свет прожектора взвился, оборачиваясь смятой простыней.

Проснувшись, Галина Борисовна еще некоторое время лежала с открытыми глазами, вспоминая сон и пытаясь отыскать в душе крохи былого страха, но мало что вспомнила и ничего не нашла.

Глава седьмая “ШУТКИ ШУТКАМИ”

Утро красило нежным светом.

Все подряд.

Это вообще было особое утро, близкий родственник Тома Сойера с его знаменитым забором, — потому что красить принимался любой, кто в этот вторник соприкоснулся с утром. Например, Гарик, вскочив ни свет ни заря, сосредоточенно закрашивал йодом трагический порез от опасной (да-да, очень, ужасно, невообразимо опасной!) бритвы. Двое ранних маляров красили в розовый с зеленым горошком ограду дома напротив: там царствовал Иоанн Васильевич Кац, грозный владыка кафе-шантана “Кац-монавт”. Наша же героиня принимала в общей красоте посильное участие: творила чудеса макияжа, вздыхая по ушедшей в туман юности. Зеркало-трельяж подтверждало вздохи, отчего возникло странное желание: раскрасить щеки помадой в индейском стиле “делавар”, оседлать автомобиль и мчаться в “Сафари” покупать винчестер. Не тот, что от компьютера, а тот, что от врагов. Или все-таки дозвониться Настьке, вождихе команчей, совершенно неуловимой после субботнего явления шута народу.

Подивившись собственным причудам и употребив во благо завтрак, поданный крапчатым Гариком, она вышла на улицу.

— Здорово, Галчище!

— Здравствуйте, Влади... Вован! — вспомнила, к счастью, как соседу приятно зваться.

Шут был при хозяине: гасал наперегонки с Баскервилем. Впервые этот амбал в тельняшке показался если не симпатичным, то хотя бы терпимым. По сравнению с тем ужасом, которое имели сомнительное счастье лицезреть в субботу... “Чудище обло, озорно, стозевно и лаяй!” — всплыл из школьного прошлого эпиграф к “Путешествию из Петербурга в Москву” Александра Радищева, чей дед, Афанасий Прокофьич, кстати, подвизался в потешных у Петра I. Впрочем, речь об эпиграфе — и, целиком разделяя мнение академика Тредиаковского, автора “чудища обла”, применительно к Настькиному уроду, Шаповал вздохнула с душевной скорбью: “Уж лучше бы лаяй...”

Как Лица Третьи, высокоэрудированные, согласившись с этим мнением, не преминем добавить: именно академику Тредиаковскому министр Волынский заказал стихи для знаменитой шутовской свадьбы в Ледяном доме, вскоре за халатность в исполнении поручения избив поэта и велев его высечь. Оскорбленный Тредиаковский, человек от природы щуплый и сутулый, в досаде повздорил с неким Антонио Педрилло, любимым шутом императрицы Анны, гордо спросив: “Да знаешь ли ты, шут, что есть знак вопросительный?” — “Конечно, знаю, — нашелся Педрилло, в прошлом отличный скрипач и кулинар. — Это такой маленький горбун, задающий дурацкие вопросы!”

Кругом шуты, и нет от них спасенья...

— Куда в такую рань? На пахоту? Прикинь слоган: “Вторник зовет!”

— Сына из интерната хочу забрать. Перед работой.

— Молоток! Пацан — это святое!

Мирон привычно распахнул дверцу машины. На щеке шофера красовался след сурьмяной киновари: видимо, и он с утра успел что-то покрасить.

При повороте с Бездомного на Перекладных в сумочке очнулся мобильник:

— Галюнчик?! Это гениально! Нет, это положительно гениально! Поздравляю!

Голос и манеру Лешки Бескаравайнера, кумира истеричек, было трудно не узнать.

— С чем именно? — Шаповал предпочитала сразу расставлять точки над “i”, “ё” и прочими нуждавшимися в точности буквами.

— Я их видел!

— Кого, Лешенька?

— Твою дочь с шутом. Галюн, это замечательно! Потрясающе! Выше всяческих...

Телефон разразился серией хрипов, после чего высветил: “Связь прервана. Абонент находится вне зоны досягаемости”. Предусмотрителен, чертушка! Секундой позже хозяйка сама бы прервала связь. Не хватало еще выслушивать издевательства. И от кого? От Лешеньки, верного друга! Даже его традиционный “Галюн!” от обиды превращался в гадкий, дурно пахнущий “гальюн”...

Котик выбрался на оперативный простор и дал газу.

Дорога, чмокая липким до безумия битумом, мутирующим в брусчатку, а там — и в грубо тесанный булыжник, шустрым ужом ползла из норы. Путала грешное с праведным, сминала в тугих кольцах хрупкую связь времен: городской смог? Прочь! Шорох шин? Гудки авто? Прочь! Заросли телеантенн, нагромождения шлакоблочных акромегалов, катакомбы метро?! Прочь, прочь... И вот уже грохочет по Аппиевому Шляху колесница, украшенная серебряными кольцами, и полощется на ветру белая палла с пурпурными полосами, оттеняя величие строгой матроны Галины, честной римлянки с примесью эллинской крови, чье имя на староафинском значит “Тишайшая”, вопреки очевидному; и Вечный Город, детище альбалонгского Маугли, Выкормыша Волчицы, растекается за спиной. Миновав Ликторат Этического Императива, где у входа красовался конный памятник лейб-киллеру М.Ю. Бруту, а из окон неслось: “Орел Шестого легиона, как прежде, весел и двуглав!..” — Шаповал вскоре увидела, как вырастает впереди здание детско-юношеской гладиаторской школы-интерната им. Фемиды Капиталийской. С фронтона приветствовала гостей божественная покровительница заведения: темные очки в пол-лица, левая рука сжимает электронные весы “Sidon”, чудо финикийской технической мысли, в деснице же — кривой меч правосудия.

Колесничий Мирон, чье имя в свою очередь означало “Благоуханный”, вполне соответствуя, лихо натянул поводья, ударил в гонг клаксона, и пара чудо-жеребцов, силою превосходящих целый табун, заржала в унисон: “Открывай, ланиста Гай Валерий Мазурик!” Отворились ворота. Въехала колесница в мощеный двор. Ударило отовсюду: в уши — лязг учебы бранной да звон диспутов, в глаза — солнечные зайчики от начищенной меди, бронзы и статей УК. Все мелькает, сверкает, вчиняет иски... Тренировочный бой, значит. Младший ланиста в тунике с галстуком, с указкой-пилумом под мышкой, навстречу спешит: “Аве, Галина Борисовна! Дура леке, сэд леке!” Это он не обзывается. Это он про закон. На чеканной латыни. Мол, закон — дура, конечно, круглая-набитая, а куда денешься? Поприветствовать успел, зато помочь с колесницы сойти — тут Мирон-возница раньше втерся. Молчалив и суров, как центурион в запое, вальяжен, как “новый этруск” в термах Каракаллы, неподкупностью Мирон был подобен статуе на фронтоне, разве что темных очков не носил. Кто еще мог похвастать таким колесничим, кроме Галины-Тишай-шей? Один божественный император Август Февралий, завзятый лошадник, ежевыборно вводивший в Сенат коня за конем...

Во дворе тем временем будущие юристы-гладиаторы оттачивали мастерство. Отстаивая позиции клиента, закованный в броню римского права юноша-андабат умело прикрывался от наседающего секутора, и грозный клинок обвинения раз за разом скрежетал о щит указов и подзаконных актов. Поодаль ловкий ретиарий, воспользовавшись оплошностью истца, вязал обоерукого димахера сетью косвенных доказательств, занося трезубец для решающего вердикта. У стены красавец мирмиллон, размахивая аудит-гладисом, внезапно заметил прореху в отчетно-бухгалтерском доспехе соперника-гопломаха — и вот уже широкое, слегка изогнутое на конце лезвие штрафа входит в обнаруженную брешь. Вооруженный боевой киркой бестиарий успешно противостоял троице ливийских братков-шакалов с их гнилыми наездами, а за спиной бестиария приплясывал в нетерпении конфектор, ожидая, когда наступит его черед: добивать раненое зверье.

Рабы, которых готовят биться на потеху публике и Империи?

Жертвы арен судебных Колизеев?

Нет, не только. Иначе Тишайшая никогда не отдала бы сына ланисте Мазурику. Ее мальчик — свободный гражданин из уважаемого патрицианского рода! Да и учеба здесь стоит кучу сестерций. “Хотя, в сущности, все мы рабы. Рабы престижа, моды, амбиций, обстоятельств, соцзаказа... Становимся ли свободными, осознав это? Или все-таки кто-то сперва должен дать рабам вольную?”

У портика бдил страж из охранного агентства “Фобос, Деймос & Козолуп”, легионер в отставке: калиги сверкают, газовая праща в кобуре, выражение лица — добровольно-принудительное. Миновав доблестного воина, Галина поднялась на второй этаж, в приемную. Ланиста возлежал на мягком кресле, обитом почти натуральной шкурой дермантерия, и блондинка-вольноотпущенница подносила ему чашу с неразбавленным. Чай, не плейбей какой: с утра разбавлять! Обменявшись приветствиями, он предложил гостье диван и вторую чашу, где кипела пузырьками “аква вита”.

— Собачьи Дни начнутся через неделю, — сразу угадав цель визита матроны, сообщил Мазурик. Он имел в виду каникулы: на небосводе местного заведения Сириус, иначе Canicula или Собачка, восходил существенно позже, чем в других школах города. — Сейчас у воспитанников внеклассная практика. Экстремальная юриспруденция и изучение обряда тайных жертвоприношений должностному лицу в виде денег, ценных бумаг или иного имущества. Факультативный курс.

— Эти занятия не входят в общую обязательную программу?

Ланиста степенно кивнул, оправив лацканы тоги.

— Значит, я могу забрать своего сына сегодня? В турхраме “Меркурий-Авиа” нам предложили льготную ссылку на август: загородные виллы Сицилии, на побережье. Пусть мальчик отдохнет.

— Разумеется, госпожа моя. Боги покарают меня, если я стану препятствовать отпрыску столь знатной семьи в осуществлении его права на отдых! Прошу лишь дождаться конца урока...

— Он сейчас на занятиях?

Вольноотпущенница бодро чиркала стилосом на восковой табличке “Pentium-Caesare”. За окном сонно булькали голуби, вскипев на жаре, но кондиционер “Галл”, детище ООО “Варвар Лимитед”, вполне справлялся, заменяя трех рабов-нубийцев с опахалами.

— Да. Открытый урок; можно сказать, знакомство с будущими работодателями. Люди в высшей степени достойные: при условии, что мы введем у себя факультатив нетрадиционной адвокатуры, они гарантируют...

Медленно срасталась связь времен, теряя карнавальную позолоту.

С неотвратимостью Фатума.

— Если урок открытый, значит, я могла бы поприсутствовать?

— Да, собственно, им уже недолго осталось...

Мазурик запнулся, осознав двусмысленность сказанного. Торопливо отхлебнул кофе, поперхнулся и выдавил сквозь кашель:

— Но, с друг-кх-кх-ой стороны, почему бы и... да! Конечно! Нелечка, проводите Юрочкину маму!

Коридор был прям и прост, как портрет вождя. Сравнение усиливалось лысиной паркета, сурово блиставшей в лучах солнца. У двери с загадочным таблоидом “Кабинет альтернативной логики”, куда они и держали путь, внимание привлек плакат противопожарной безопасности. На плакате из окна, стильно полыхавшего по периметру, высовывался младой бизнесмен с сотовым телефоном в деснице. Физиономия героя сияла бурным оптимизмом, совершенно неуместным по целому ряду причин: из зависшего рядом вертолета в бизнесмена целились стволы “братвы”, с неба падали опротестованные векселя, банки страны пели отступнику анафему, а под окном веселого погорельца, замещая брандмейстеров, караулили трое из налоговой полиции со штрафами наперевес. Но погорелец улыбался несмотря и вопреки.

Ниже обнаружился поэтический комментарий:

Три звонка — пожарным храбрым для огнетушения,

Два звонка — ментам премудрым против покушения,

Девять — “крыше” с исполкомом, чтоб не стал мишенью я,

А один — всесильный — адвокату личному!

Как с ним созвонюся, сразу жизнь отличная!

Видимо, это и был пример альтернативной логики.

Стучать секретарша Нелечка не стала. Аккуратно потянула дверь на себя и, заговорщицки приложив пальчик к губам (бордовый ноготок на фоне ярко-алого рта — реклама “Завтрака вампира”), жестом пригласила войти. На миг душой овладела рудиментарная, давно забытая робость. Опоздавшая ученица, заблудшая овечка-двоечница — сейчас учитель строго глянет на шалунью, выставляя на посмешище... Однако действительность превзошла все дурные предчувствия. Первым, кого она узрела, шагнув в кабинет, был Мортимер Анисимович Заоградин собственной персоной! Генеральный менеджер “Шутихи” доброжелательно вещал из-за кафедры; вот взгляд его скользнул к двери, уперся в гостью... Сердце запрыгало гальванизируемой лягушкой, ища лазейку из грудной клетки. Смутные обрывки давешнего кошмара, скоморохи-некроманты, явление Анастасии в сопровождении гадкого паяца...

..рыбой с тетивы, стрелой с крючка, дверью с петель... из петли... Вы, всюду вы! Тараканы! Дихлофосом вас, дифосгеном! Вцепившись в волосы опешившего Заоградина, она с остервенением вколачивала мятую личность подлеца в край кафедры. Весело, щедро летели брызги желто-зеленой сукровицы и россыпи конфетти. Издеваетесь, шуты гороховые?! Нигде от вас спасенья нет! Подтаявшим снеговиком Мортимер осел на пол и теперь корчил оттуда рожи. Фурия взялась увлеченно пинать его ногами. Настьку окрутили, теперь за Юрочкой явились?! Не отдам! Сына — не отдам! Слышите? Не отдам!!!

— Садитесь, пожалуйста.

Она обнаружила себя сидящей за последней партой, у окна. Колени неудобно упирались в столешницу. Сосед, конопатый мальчик во френче а-ля Керенский, с преувеличенным вниманием слушал лектора. На маму одноклассника он старался не смотреть. Пожалуй, Галина Борисовна и сама поостереглась бы взглянуть в зеркало. С изрядным усилием она разжала белые пальцы, вцепившиеся в край парты. Заоградин продолжал говорить. Он улыбался. Улыбался только ей. Как если бы их связывала общая тайна.

Здравствуй, паранойя! И шутики кровавые в глазах.

Ну зачем, зачем я этот договор подписала?! Не было печали!..

— Таким образом, — мокрым снежком на излете долетел знакомый баритон, — предлагаемый курс нетрадиционной адвокатуры позволит вам поступить в юракадемию...

— ...особо извращенным способом, — хмыкнул под нос юный френченосец.

— Плюс перспектива целевого распределения. Параллельно с учебой предусмотрено прохождение очной или заочной юридической практики в нашей фирме.

Генеральный менеджер (генмен?!) умел стилизовать манеру речи сообразно любой аудитории и ситуации. Небось, попади он к каннибалам с островов Буй-бу-Ява, мигом сменил бы пластинку: “Моя-твоя кирдык-гаплык чики-чики ррры луп-луп-уаа!” Гримаса бешеного ленивца, международный жест рукой, согнутой в локте, и немедленное взаимопонимание. Тоже талант, однако.

— С вашими гонорарами уж лучше в шуты податься!

Мортимер Анисимович передернул затвор очков, прицельно выстрелил по классу — дуплетом! — и на пяти шагах промаха не дал.

— Откуда, позвольте осведомиться вам известно о шутовских гонорарах?

— Разведка хорошо работает! — слегка рисуясь, уже открыто брякнул верзила с третьей парты. Рядом с ним Шаповал обнаружила собственного сына и сразу решила, что для Юры этот остряк — неподходящая компания.

— Юристам в “Шутихе” тоже платят от души, мы проверяли. Но шутам...

Пауза повисла дамокловым мечом, бронзовея и наливаясь зеленью дензнаков. Ужас объял материнское сердце: последний выпад принадлежал Юрочке.

— Назвать цифры?

— Это лишнее. — Заоградин одарил собеседников приятной улыбкой удава. — Я верю вашим источникам информации. Итак, лично вас больше прельщает карьера шута?

Шаповал едва удержалась, чтоб не крикнуть сыну через весь класс: “Не смей!” По счастью, вопрос адресовался верзиле.

— Почему бы и нет? — пожал плечами тот.

— Прошу вас, Алевтина Бенциановна.

В следующий момент из-за кафедры выкатился знакомый колобок в очках:

— Деточка, не могли бы вы встать?

Верзила нехотя поднялся. Монументальная спина его явственно излучала: “Ну и?..”

— А теперь, деточка, подпрыгните и издайте “кукарек”.

— Что?!

— Издайте “кукарек”. И оторвите ваш организм от земли. Сдавленные смешки. Верзила угрожающе оглядел класс, собрал мысли в кулак — и вдруг, отчаянно завопив кочетом, косолапо взвился в воздух. От грохота приземления едва не вылетели стекла.

— К сожалению, деточка, в шуты вы не годитесь. — Алевтина Бенциановна осталась серьезной, как портрет Авраама Линкольна на соответствующей купюре.

— Почему?!

— По кочану. Исполнение наивное, но убедительное, зато оценочное время — ни к черту. Четыре с половиной секунды. Истинный шут реагирует сразу. Спонтанно. Не задумываясь, не оценивая, не прикидывая последствий. Юрист из вас, охотно верю, выйдет вполне приличный, а вот шут...

Звонок ворвался в класс, как перепуганный котенок со связкой банок на хвосте. Будущие зубры юриспруденции загалдели, вскакивая с мест, обступая гостей, расспрашивая о чем-то... Велев Юре обождать пять минут, Шаповал решительно протолкалась к Заоградину.

— Добрый день.

— Здравствуйте. Рад вас видеть. За сыном приехали? Осведомленность менеджера неприятно удивила. Нет, хитрец не собьет ее с мысли!

— В субботу имела честь наблюдать вашего сотрудника. Вместе с моей дочерью. И должна заметить, что крайне разочарована. Это вовсе не смешно! Глупо, развязно и... пошло! Мне ли вам объяснять, что шут должен быть смешным? А этот ваш...

Заоградин понимающе смотрел на нее. С добрым, спокойным сожалением.

— А мне ли объяснять вам, милейшая Галина Борисовна, что в обязанности шута входит развлекать не вас, а свою хозяйку? В данном случае — вашу дочь. Он должен быть смешным для нее. А отнюдь не для вас или ваших друзей. Это не входит в его обязанности.

—Но...

— Если мы спросим Анастасию Игоревну, она подтвердит ваши выводы?

Всю обратную дорогу она молчала. Видя настроение матери, Юра не приставал с разговорами.

ИСТОРИЧЕСКОЕ ОТСТУПЛЕНИЕ

"Наиболее известным шутом Ивана Грозного был князь Осип Гвоздев. Штат придворных шутов при Петре Первом насчитывал двадцать четыре человека; созданный царем “всешутейший и всепьянейший собор” во главе с “князем-папой” Петром Ивановичем Бутурлиным объединял ближайших сподвижников государя. Особо был знаменит шут Иван Алексеевич Балакирев. Затем его шутовские таланты оказались востребованы в царствование императрицы Анны Иоанновны, после возвращения Балакирева с каторги. Как писал историк М. Семевский, в это время “шпионство и шутовство были верные пути если не к почестям и спокойной жизни, то к богатству, надо сознаться, многие русские дворяне охотно пользовались этими средствами к достижению желаемых целей”

Не следует ли из этого, о читатель, что расцвет шутовства вокруг правителя, влекущий презрение этических императивов и приличий, косвенно связан с “эпохами перемен”

Искренне твои, Третьи Лица

Летний день, как опытный дирижер, раскладывал город по партиям: движение — струнные, звук — духовые, запахи — рояль, настроение — ксилофон с бесконечной лентой тонких звучащих пластин... Вот тут-то, в ксилофоне настроений, крылся тайный диссонанс, быть может, малозаметный неискушенному слушателю, но бритвой режущий слух дирижеру-дню. Правда, день еще не решил, кто он: Дюк Эллингтон или, к примеру, Оган Дурьян? — и, соответственно, что именно будет звучать: “Praise God” с баритон-саксофоном Карни или “Сон в ночь шабаша” Берлиоза, композитора, трагически погибшего на Патриарших прудах. Такие колебания не подобают существу, живущему вечностью в двадцать четыре часа, но все равно город-оркестр звучал возвышенно, голоса сливались в едином порыве, создавая атмосферу пронизанного солнцем мегаполиса; и мелкий, но досадный диссонанс раздражал знатоков гармонии.

Вы уже, наверное, догадались, что упомянутым диссонансом была наша общая знакомая. Дирижер считался меж коллегами-днями реалистом: в его оркестре, среди тем беззаботных улыбок и кантилен веселых прищуров, предусматривались аккорды хмурых физиономий, повешенных носов и тоскливых взоров. Но тональность! секрет звучания! Что ж, исправим, нет ничего непоправимого...

День решительно взмахнул палочкой.

Тем временем, оставив дома возлюбленное чадо, оно же — будущая надежда экстремальной юриспруденции, Галина Борисовна вновь нырнула в комфортабельное нутро автомобиля.

— В 3-ю типографию. Срочно.

Верный Мирон ударил по педалям, бросая котика в галоп.

Молчаливым достоинством и скрупулезной исполнительностью водитель напоминал потомственного дворецкого из какого-нибудь Бэкингем-Холла, олицетворение вековых традиций во много большей степени, нежели хозяин, которому он служит. А лихачеством в любых погодных условиях был Мирон подобен воину-монголу из Чингизовых туменов — в седле родился, в седле вырос, в седле спит, в седле женщин любит, в седле и помрет, когда время придет. Что неудивительно, ибо любимой Мироновой книгой по праву считался толстенный роман Исая Калашникова “Жестокий век”: сей фолиант служил виртуозу баранки деньгохранилищем, где крылась заначка от бдительной супруги.

А дирижерская палочка-невидимка исподволь творила чудеса. Зеленые очи светофоров игриво подмигивали котику, солнечные зайцы косили трын-траву, жара под натиском кондиционера отступала на заранее подготовленные позиции, — и вот машина подруливает к 3-й типографии. Мы ведь уже говорили, что было у Шаповал три типографии? — двое умных, а третья... Но — чу! — внезапно выясняется, что “Hopper Hots”, ярчайшая из флюоресцентных бумаг, доставлена с опережением сроков, что пробные оттиски открыток из серии “Видавшие виды” выше всяческих похвал, и в придачу удачно решился вопрос с арендой особняка в общем комплексе Сабуровой Дачи... Короче, через час от раздражения не осталось и памяти. Так, пустяк, вздорная тень, льдинка под солнышком. День добился своего. Теперь оркестр звучал слаженно, ничто больше не терзало слух, не дергало струны-нервы щербатым зубом медиатора...

Надолго ли?

— В “Фефелу”, Мирон.

Рядом со входом в “Фефелу КПК” загорала на солнышке старая “Волга”. У “Волги” был обеденный перерыв. Воздух вокруг звенел от безветрия. Облокотившись о капот машины, лениво пускал колечки дыма могучий вулкан со стрижкой “под бокс”. Извержения не предвиделось, Помпея с Геркуланумом могли спать спокойно. Облаченная в бежевую футболку спина вулкана излучала непоколебимое спокойствие и уверенность в завтрашнем дне. Цитата из Бунина на футболке: “Осенью ступай в Москву или Петербург искать себе службу!” — лишь усиливала впечатление.

Когда наша героиня проходила мимо, вулкан вежливо поздоровался:

— Добрый день, Галина Борисовна.

— Добрый день, — машинально отозвалась Шаповал на ходу. Лицо отдыхающего Везувия показалось смутно знакомым, но ноги уже несли хозяйку дальше, в сомнительную прохладу офиса. Лишь миновав четкую, как на космических снимках, границу света и тени, она вдруг вспомнила. Споткнувшись на ровном месте.

У “Волги” курил шут. Шут ее соседа Вована. Медленно, будто во сне, она повернула обратно. Спустилась со ступенек.

— Здравствуйте...

Трудно быть дурой. Ох, трудно!

— А вы... Вы разве сегодня не на работе? Я вас с утра видела...

— Выходной у меня. — На широком лице шута наметилась добрая, совсем необидная улыбка. Расщелина дружелюбно дымилась. — Понимаете, среди нашего брата не принято уходить в присутствии хозяина. Эксперты говорят: “Это разрушает создавшийся образ и снижает психоэффект шут-терапии”. Вот я и дождался, пока Вован по делам уедет...

— А к нам какими судьбами?

С первой оторопью удалось справиться, но в сердце еще плескалось удивление. Неужели этот солидный, можно сказать, степенный (а по-бабьи так и вовсе: привлекательный!) мужчина сегодня утром радостно носился на четвереньках наперегонки с Баскервилем, облаивая прохожих?!

— Заказ приехали забрать. Афиши.

— Для “Шутихи”? У вас же выходной.

— Нет, это личное. Афиши для цирка. — Улыбчивый вулкан поискал глазами урну, нашел и снайперским щелчком отправил “бычок” в жестяное нутро. — Я до “Шутихи” в цирковой студии акробатику вел. Все-таки двадцать лет “нижним”, в “Пирамиде Хеопса”... Знаменитый был номер: Вена, Токио, Рим. “Гран-при” в Париже. Потом спину посадил, ушел на пенсию. У циркачей пенсия ранняя. И сейчас иногда, если свободен, тираню детей, по старой памяти. На той неделе фестиваль будет, городской. “Манеж Надежд”. Мои хлопцы, ушуисты, танцоры... Худрук студии к вам на склад пошел, а я здесь кукую. Приходите, кстати, на представление. Новый цирк, в следующую пятницу вечером. Мужа берите, дочку с сыном. Хотите, я вам контрамарки выпишу?

Он наклонился к окошку машины:

— Надя, познакомься. Это соседка моего заказчика. Хозяйка местной печатни.

“Волга” зевнула задней дверью, и рядом с разговорчивым шутом возникла миниатюрная женщина в желто-полосатой блузке и юбке “клиньями”. Очень похожая на симпатичную пчелу в очках.

— Здравствуйте. Надежда. Очень приятно.

— Галина. Скажите, “Манеж Надежд” — это случайно не в вашу честь?

Шут с женой рассмеялись, отрицательно мотая головами.

— Нет, это в честь юных дарований. Так придете?

— Спасибо за приглашение. Не знаю, выберусь ли: работы много...

— Полноте, Галина Борисовна! — Шут был само обаяние и убедительность. — Работа, забота... Оглянулся: жизнь прошла. Надо же когда-то и отдыхать? В парк с семьей сходить, в цирк, в кино. Вот мы сейчас заказ отвезем, выгрузим, заберем детей — и на речку. А иначе ради чего вкалывать с утра до вечера?

— Ох, вы правы, простите, не помню...

— Откуда помнить, если не знаете? Никита Григорьевич. Можно просто — Ник.

— Вы правы, Никита Григорьевич. Понимаете, хочу в августе отпуск выкроить. Махну с сыном... э-э-э... к морю!..

Отчего-то постеснялась сказать: “На Сицилию”, обойдясь нейтральным “к морю”. И поймала себя на том, что разговаривает с шутом, как со старым знакомым. Ну, хотя бы — как с Вованом... Если только Вовану к его бестолковой искренности добавить хороших манер, убрать дурацкие словечки и “распальцовку”. Боже, они ведь действительно похожи! Шут с Вованом. Габариты, внешность... крупные черты лица, мимика. Разве что спокойствие и уверенность сквозили в каждом жесте шута, он так жил, так дышал — хоть на поводке и на карачках, хоть сейчас. Он такой и был: покой, сила, равнодушие к лаю мосек из подворотен. А Вовану этого сильно не хватало, при всех его понтах. Хотя в последние дни...

— Что-то наш худрук задерживается.

— Ох, мне тоже пора, — спохватилась Шаповал. — Ваш заказ уже оплачен?

— Половина. За остаток сейчас должны рассчитаться.

— Я распоряжусь насчет скидки.

— Спасибо... я, право, не знаю...

В первый раз она увидела, как шут слегка растерялся. Это было приятно. И вообще, настроение сегодня просто отличное! Почему бы не сделать подарок хорошему человеку? Тем более детская студия, тренеры-энтузиасты, денег явно кот наплакал — в отличие от всяких нуворишей, брезгливо кривящих рот и цедящих слова, как плевки. Насмотрелась на эту породу...

— Алло, Владлен. Да, это я. У тебя сейчас заказ вынимают: афиши для цирковой студии...

— Я в курсе. Счет выписываю.

— Сбрось двадцать процентов.

— Меценатствуешь? Есть резон?

— Ты не понял, Владлен. Это — от меня.

— Знакомые?

— Да. Видишь, мужчина стоит возле “Волги”?

— Вижу. Кто это?

— Это шут моего соседа.

— А, ну тогда другое дело. Это серьезно...

Шаповал так и не поняла, шутит ее первый зам или нет.

Глава восьмая “СМЕХ СКВОЗЬ СЛЕЗЫ”

— На пол! Руки за голову! Ноги врозь!

Мы шли под грохот канонады. И, как осмотрительные Третьи Лица, продолжили повествование из укрытия, спрятавшись в дот сейфа. Дождь штукатурки и кирпичной пыли рухнул на кабинет, приветливо дыша гарью. Нырнувший было под ковер трусишка-клиент был мигом извлечен из убежища и щучкой улетел в коридор: звенеть кандалами (Фаберже, ручная работа). Дымящаяся шестистволка “АК-630” и жерло помповой “мерты” сурово уставились на Галину Борисовну, но та в ответ лишь скосила злой гадючий глаз, и ствол с жерлом смущенно потупились.

— Это налет! — взорвался артиллерист в желто-бордовой шапочке на все лицо, похожий на клоуна-маньяка.

После чего долго думал, собирая осколки.

— Великодушно прошу извинить бестактность моего коллеги. Это налог, — вмешался соратник клоуна, передергивая затвор с элегантностью Евгения Онегина. — В смысле, налоговая полиция. Сокращенно “На Пол”.

— Место! — лязгнуло от дверей.

Оба мытаря-экстремиста застыли композицией скульпторши-монументалистки Веры Мухиной. Третий скучал в коридоре, баюкая за шиворот томного клиента.

Чеканя шаг и сотрясая синхронной поступью перекрытия, пред Шаповал — меньше всего собиравшейся на пол и ноги врозь — воздвиглись два новых персонажа этой драмы. В другой ситуации их вполне можно было принять за агентов бюро ритуальных услуг “Morituri te salutant”: черные костюмы, черные штиблеты, черные галстуки селедкой, аспидные очки и одна мина на оба лица. Противотанковая. Которая хороша при плохой игре. С единственной разницей: у старшего мина была намертво приварена к физиономии, а у младшего болталась на раздолбанных заклепках, обнажая засаленную подкладку, сшитую из радений о благе державы.

— Чем обязана, господа? — риторически осведомилась хозяйка.

Людям в черном было жарко. Людям вообще не рекомендуют носить черное, особенно летом. Гости даже позволили себе чудовищную вольность: расстегнули пиджаки. Вентилятор “Подсолнух”, чудом уцелев во время профилактического обстрела, тоже не спасал. Ибо сейчас преданно обдувал щеки владычицы, а вертеться в угоду оккупантам не желал из принципа.

— Итак?

Вместо ответа в лоб уперлись два удостоверения сорок пятого калибра.

“Кто-то из доброжелателей стукнул, — думала “миссис Твистер”, без особого интереса изучая верительные грамоты и забыв о боевиках, медленно покрывавшихся ржавчиной. — Брюзжейко или Волховец... скорее Брюзжейко, он дурак. Надо будет нанять шута, пусть его пристрелит... Ох, что-то я с Настькиными фортелями совсем зарапортовалась!”

— К нам поступил оперативный сигнал...

— Разумеется. С чего начнете шмон? Секретные файлы? Черная Книга Нала? Учет Пущенных-в-Расход? Ордера товарищеского мздоимства?

Заметим из сейфа, что скоростью реакции наша героиня могла конкурировать с Клинтом Иствудом в фильме “Грязный Гарри”. Руки ее, тонкие женские руки, на вид способные лишь ласкать и всплескивать, с самого начала покоились на столе, но умная и твердая левая коленка начала действовать за миг до первого выстрела. Была такая кнопочка, махонькая, скромненькая, на нижней стороне столешницы. И давным-давно уже на дисплее компьютера в бухгалтерии четырехмерный Буратино принялся разносить подземелья нордического замка Вульфенштейн. А все хоть сколько-нибудь сомнительные сведения под прикрытием доблестного сына папы Карло удрали в резервный комп, укрытый в местных катакомбах, выкрикнули: “Ради всего святого, Монтрезор!” — и замуровались изнутри, тихо попивая амонтильядо.

На гофрированном лице старшего дознатчика проступило выражение.

— Где ваша подпольная типография?!

— Внизу, в полуподвале. При большевиках там был пыточный отдел.

В этот миг Шаповал выглядела Символом Невинности кисти великого Иеронима Босха. Лилией, значит, чистой и белой, со стальными обоюдоострыми лепестками.

— Пройдемте.

— Как вам будет угодно. — Льда в голосе вполне хватило бы для длительного хранения трех килотонн мороженого “Империя-с-Джемом”. Даже мытари вдруг ощутили, что в кабинете резко похолодало. Но облегчения испытать не успели — психофризерный эффект, описанный Г. Ф. Лав-крафтом, для них оказался кратковременным.

Спускаясь по лестнице, Галина Борисовна дробно выстукивала каблучками предупредительную морзянку. Уверенная, что чуткое ухо Первопечатника Федорова уловит сигнал тревоги сквозь шум “Доминантов” и “Ре-Майоров”. И вздрогнули незваные гости, услышав вольный отклик из-под земли:

— ...Ты добычи не дождешься, черный ворон, я не твой...

Выбравшись из дота и крадучись вслед за героями, мы хотели бы поделиться с вами конфиденциальной информацией. Однажды районная налоговая инспекция решила просветить любимых граждан. Средство наглядной агитации заказали “Фефеле КПК”. Изначально задуманный рай-мытарями плакат должен был выглядеть так:

Из возведенного в стиле “ампир” Дворца Мытарств выходит сияющий бизнесмен в костюме-тройке. У входа ждет “666-й” “Мерседес”, готовый мчать честного плательщика по кабакам и весям. Ниже, стилизованным под раннюю мефодьицу шрифтом: “Заплатил налоги — спи спокойно”. Пастораль начала XXI века. Жанр: городская фэнтези.

Разумеется, художник Ондрий Кобеляка не смог противостоять соблазну. Заказ он добросовестно выполнил, и этот шедевр в красках и прозе ушел в печать. А потом Кобеляку скрутил острый приступ творчества. Безбожно дымя сигарой, свернутой на бедре красавицы-мулатки из села Чингачгуковка Богодуховского района, и злорадно вперив смоляной взор в дисплей, он взялся ваять нетленку.

В результате вышло следующее:

Опутан колючей проволокой и изобилен решетками на окнах, дремлет пакгауз. Над бронеплитой входа криво нацарапано гвоздем: “Налоховая инфекция”. Вокруг — заросли вышек с живописными вертухаями. Из дверей стая товарищей выносит обитый кумачом гроб и грузит в катафалк-бенц, готовый мчать клиента на виднеющийся вдали погост, сплошь утыканный крестами. И эпитафия по краю: “Заплатил налоги? Спи спокойно, лопух!”

Как вы думаете, что по сошествии захватчиков в типографский полуподвал попалось им на глаза первым?

Старший из незваных гостей долго смотрел на плакат, играя кривой татарской бровью, и связь времен рушилась вокруг него. Егор Панихида, дьяк Фискального приказа, первейший из казенных мздоимцев, гроза торговых гостей и хозяев харчевых изб, скор на пытку, легок на расправу, — вот кто грянул нонеча на “Фефелу КПК”.

— Срамной лубок, значит? — сплюнул Панихида с весельем во взоре. — Шпыни смрадные! Егора объегорить вздумали? Ох, быть правежу...

Жидко хихикнул подьячий Тимоха Ребро. Громыхнули бердышами стрельцы, радуясь поживе: налогов они согласно чину не платили, внося в казну оброк со своих промыслов.

Взор дьяка гоголем прошелся по фефеловской братии. Уперся в Ивана, сына Федорова, зацепил крюком задушу:

— Беглый? У, рожа холопья, разбойная! Ты ли на Ивановой на козле кнутом был бит?

— Не из холопеи мы, — ответствовал Первопечатник, сурово вздрогнув усами. — Посадский человек, записан в тягло. Подати плачу исправно, службу несу за совесть. Батогами сроду порот не бывал. Чего поклепы возводишь, дьяче?

— А ты, млад сокол? — Глазки Панихиды наскоро ощупали Рваное Очко. — Боярин небось? Дворцового разряда? Дли князь?

— В бояре не лезу. Беломестец, от тягла свободен. По калечеству моему: в ребячестве головой об тын саданули.

— Не тебя ли за прелестные письма имали? Отпираешься, вор!

— Не отпираюсь. Имали, рожу били. Грозились в дурке сгноить. Но покаялся аз и ныне чист.

Дьяк обернулся к стрельцам, топчущимся в нетерпении:

— А ну, служивые! Ищи утайку!

И стрелецкое половодье разлилось по типографии. Хитрая машинерия сопротивлялась, как могла: резак лязгал гильотинкой, норовя отхватить края кушаков, а если повезет, то и жадные пальцы, ультрафиолетовая сушка покрывала супостатов болезненным загаром, утилизатор жевал полы кафтанов, старый вояка “Ре-Майор” лихо печатал компромат на вражью стаю, — но силы были неравны. “Боярина Хитрово шерстил! — со значением бурчал Панихида, подмигивая верному Тимохе. — Митрополита Паисия за сокрытие! Карапет-царя, армяна упрямого, за алтын под топор подвел! Носы резал за зелье табашное, безакцизное! Лбы клеймил целовальникам: не воруй сбор кабацкий! Ни-што, ништо, сыщем грех!”

— Сыщем! — отзывался Тимоха Ребро, приплясывая от трудолюбия и страстного желания сходить по малой нужде. В прошлом палач Хмыровской съезжей, за грамотность и трудолюбие выслужась в подьячие, он по сей день сохранил привычку мерзко шевелить пальцами в кураже. — Мы мзды не берем, нам за державу обидно!

“Гульну, братья! — мыслил он втайне, предвкушая отступную казну. — Черти слюной захлебнутся! Лоб свиной под чесноком, буженины косяк, журавль под шафранным взваром, куря рафленое, куря рожновое, куря во штях богатых, куря индейская в ухе с сумачом, гузно баранье пряженое в обертках...”

И эхом отзывались скрытые мысли Панихиды, дьяка запойного:

“Романея, олкан, ренское, патошный мед с гвоздикой, патошный цыжоный, малмазея, водка тройная с кардамоном...”

— Ох, держава! Ух, держава! — внезапно ударило от двери. — Грошик медный, гвоздик ржавый! Имай ворьё!

Пестрый юрод кубарем скатился в полуподвал. Звенели вериги, колотилась о железо суковатая шелепуга в деснице. От звона бубенцов — не продохнуть. Юрод хромым ан-чуткой скакал меж стрельцами. “Божий человек! — шептались те, сторонясь. — За обиду черти спросят-то, вилами в бочину! Яшка, отзынь: дай ему пройтить!” А юродивый знай рылся в грудах бумажного хлама, совал кудлатую башку прямо в резак, лобызался с утилизатором, вереща истошно:

— Казна грозна! Казна грузна, не поднять гузна! Дьяк правит, всяк славит! Казну любой угрызть норовит! Подать, она с крылышками: подал державушке, матери-заступнице, и лети-и-и! Хошь в ад, хошь в рай: куды хочешь, выбирай! Ой, сыскал! Ой, держу! Вот она, утайка!

Размахивая парой дивных предметов, более всего похожих на пачки ассигнаций, упакованных в бумагу и целлофан, а поверх заклеенных скотчем, юрод образовался перед дьяком. Пал на коленки:

— Отец родной! Стрельцы — малоумки, ярыги слепо-дырые! Вот!

Стрельцы мелко крестились, предвкушая кару. Лик Панихиды просиял святой иконой:

— Тайная мошна? Ась?!

Отобрав добычу у помощника-доброхота, дьяк по буквам зачитал вслух: “Аз, рцы, иже, славо, твердо... Ясно! Аристарх!” И впрямь: “Аристарх” было написано на левом предмете, “Федоров” на правом. Дьяк осклабился, стал умело драть обертку:

— Фряжские евры? Свейские гульдены?! Шекели жидовинские?! Баксы песьеглавцев, прости Господи?! Дознаюсь, сведаю...

Трещала бумага. Хрустел целлофан.

— Быть голове на плахе! Быть!

И осекся Егор Панихида. Булькнул горлом, глотая хрящеватый кадык. Воззрился на два кирпича — красных, срамно нагих! — что лежали пред ним в обрывках, аки Ева с Адамом в саду Эдемском.

— Что? Кто?

— Кирпич, — мрачно объяснил Первопечатник, терзая левый бакенбард. — М-150, лицевой. Две штуки. Производства фабрики “Оружие пролетариата”, поселок Ягодичный, Курвославская область.

— На кой?

— Кромку подпирать. — Первопечатник взял один из злополучных кирпичей, подошел к “Ре-Майору”, загрузил стопку толстой бумаги и показал: где да как подпирать.

— А почему именные?

— Награда? — предположил заботливый юрод. — Вроде сабли? “От енерала И.Я. Многогрешного за доблесть бранную”?

— Левша я, — вмешался Рваное Очко, плечом оттирая юродивого. — Блох кую, тараканов брею. Мне, ежли слева надколото, сподручней. Затем и подписал, значит. Сей шиш Ванька все норовит мою подпорку стибрить...

Ох и долго смотрел дьяк на кроткого голубя-юрода. Кто по губам чтец, сразу узрел бы: хотел Панихида юрода иродом назвать. Да раздумал. Только и крякнул со зла, убираясь несолоно хлебавши:

— Шныришь по делам, кои тебе и ведать не тоже! Блазень!

Припоздавший за беглым начальством стрелец мимоходом шепнул Галине, дочери Борисовой:

— Воевода Баклан, Добрыня свет Никитич, бают, себе такого же дурака завел. Ради умственного облегчения. Тот шпынь за воеводой всюду слоняется: веселит. Вот Панихида и пасется: дурак дурака видит издалека. Юрод юроду шепнет, воевода услышит, возгневается, быть дьяку под плетьми.

В дверях заливисто хохотала Настя, восстанавливая связь времен.

ЮРОДИВОЕ ОТСТУПЛЕНИЕ

На Руси с XIV в. сложилась специфическая форма смеховой культуры — юродство. На Западе для нее нет аналогов, равно как в европейских языках нет слов для адекватной передачи этого понятия (единственный типологический аналог — Франциск Ассизский). Поведение юродивого — сознательная провокация, требующая от него недюжинной решимости и духовной силы (многие факты говорят о вменяемости, высоком интеллекте и образованности русских юродивых). Другими словами, он “отзеркаливает” безумие и безнравственность самой публики. Парадоксальность такого поведения, писал А. Панченко, в том, что “юродивый вводит людей в соблазн и мятеж, в то время как по условиям подвига он обязан вести их стезей добродетели, ставит наблюдателя в ситуацию выбора: кто предо мной —дьявол или святой? имею ли я право “бросить камень”?!”

Грешный ад, светлый рай — чего хочешь, выбирай!

Искренне твои, Третьи Лица.

Улаживать дела подобным образом довелось впервые. В голове назойливо крутилась вариация на тему популярного шлягера: “...а все, что кроме, легко уладить с помощью шута!” Кстати, а куда он подевался?

Нежданный избавитель от мытарского ига обнаружился в родном директорском кабинете. В директорском кресле. За директорским столом. Прядая ослиными ушами, пришитыми к дурацкой бейсболке, шут с важным видом что-то втолковывал освобожденному клиенту. О последнем во всей этой кутерьме начисто забыли. Клиент обалдело внимал. В углу, за спиной жертвы, тихо давилась от смеха дочь Анастасия.

— ...кумулятивный пласталевый картон “Joker” из полиутиленпипифакса — это новое слово в целлюлитных технологиях XXI века! Используя гибридные полумеры, вы давите своих завтрашних конкурентов уже сегодня, одновременно спасая от вымирания реликтовые виды голосеменных растений и восстанавливая озоновый слой...

— Ах ты паскудник!

Скупые слова благодарности, скрепя сердце заготовленные и выстраданные, кляпом застряли в горле. Вместо них наружу, клубясь ядерным грибом, полыхнула вспышка нервного срыва. Полиутиленпипифакс и реликтовые голосеменные оказались последней каплей, ломающей спину верблюду.

— Вон отсюда! Мерзавец! Вон!!!

В кабинете воцарилась форменная буря столетия. Галина Борисовна метала громы, молнии и канцелярские принадлежности. Шут в притворном ужасе скакал по мебели, ища убежище от шаповального гнева. А бедолага-клиент, ошибочно приняв тирады фурии-хозяйки на свой счет, бежал прочь, лепеча дурным голосом странное:

— Не виноватый я! Это Волховец, это он настучал! Я должен был только убедиться...

Вопль смолк в отдалении, затерявшись в лабиринтах коридоров.

— Мама, успокойся. Зашибешь мне Пьеро под горячую руку.

Медленно, очень медленно Шаповал опустила занесенную для броска карандашницу. Осторожно поставила на место, словно та была из тончайшего стекла. Обернулась к дочери. В углу, напялив на голову корзинку для бумаг, слезливо причитал шут: “Не бей меня, жаба-царевна! Я тебе пригожусь!..” Но “жаба” не слушала паяца.

Она во все глаза смотрела на Настю.

Дочь улыбалась. Просто улыбалась: спокойно и открыто. Молчала. Чего от взбалмошной и болтливой до умопомрачения Настьки можно было ожидать в последнюю очередь. Волна истерического гнева разом пошла на убыль. Дикой кошкой в лицо бросился стыд: я ведь хотела его поблагодарить!.. Вот, значит, поблагодарила. Вспомнился Во-ванов “пес”, курящий возле “Волги”: может быть, и это чучело в обычной жизни — нормальный, даже приятный человек?

Просто работа у него такая?!

Галина Борисовна с сомнением оглядела “приятного человека”, так не вовремя доставшегося Насте. “С твоего, между прочим, благословения”, — не преминул злорадно напомнить внутренний голос. Увы, как ни старалась, почувствовать к шуту хоть крохотную симпатию не удалось.

— Извините, погорячилась. — Сухой, ломкий голос хотелось запить чаем, чтоб не драл горло. — Должна сказать вам спасибо...

— “Спасибом”, тетка, сыт не будешь! — радостно возопил шут, высыпая бумаги на пол и подсовывая корзинку под нос “тетке”. — Значит, так! Мне: корзину печенья (вот сюда сыпь!..), цистерну варенья, а также шакаладу, мармаладу, пломбир с креветками и леденец на палке! Это как, по понятиям?

На миг в его кривляньях пробились родные, до ужаса знакомые Настины интонации, когда та в очередной раз клянчила у любимой мутер денег “на карман”. Шаповал покосилась на дочь, но Анастасия ничуть не обиделась. Лишь потешно развела руками: что с него взять, мама?! — а раз взять нечего, хорошо бы дать...

“Ну, скажите на милость, как можно с этим шутом гороховым нормально разговаривать?!”

Честное слово, мы, как Лица Третьи, деликатные, не нашлись что ответить.

— Мам, я вообще-то по делу. У тебя пять минут есть? Хотела пригласить...

— Мы страстно желали пригласить вас, милая тетушка... Галина Борисовна поняла: еще чуть-чуть, и она спустит гада в утилизатор.

— У меня есть пять минут. Даже больше есть. Только, Настя, ради бога: мы можем поговорить вдвоем?

— Ухожу, ухожу, ухожу! — голосом черепахи Тротиллы пискнул шут, существо редкой понятливости, и на цыпочках выскользнул за дверь. Однако в оставшуюся щель тут же просунулось длинное ослиное ухо. Настька прыснула, погрозила уху маленьким кулачком — дверь хлопнула, защемив ухо, рывок, вопль...

В коридоре послышались демонстративно удаляющиеся шаги.

— Мам, не сердись. Он по жизни такой. — Настя взялась приводить кабинет в порядок, собирая урожай живописно разбросанных бумаг. Пьеро постарался на славу. Небезызвестный сеятель облигаций с плаката О. Бендера умер бы от зависти, глядя на плоды шутовской деятельности. Впрочем, Галина Борисовна, честно приняв свою долю вины в создании неформальной обстановки, заторопилась прийти к дочери на помощь.

Не преминем заметить: совместный труд сближает. Разве что общие враги могут сравниться с ним в этом благородном деле.

— На днях мой обормот заявился, — рассказывала Анастасия, извлекая из жалюзи метательный карандаш. — Ну, бывший. Мириться пришел. Меня дома не было, ему Пьеро открыл.

Глядя на сияющее лицо дочери, легко было представить картину явления блудного супруга. В душе родилось некое сочувствие к Полиглоту Педро. Впрочем, если шут экс-зятя отвадил — честь ему и хвала. Хоть какая-то польза от этого стихийного бедствия. Под влиянием словосочетания “стихийное бедствие” мысли внезапно сменили русло. Юристам, пожалуй, стоит расширить стандартный пункт контрактов про “обстоятельства непреодолимой силы”. В список “пожары, наводнения, землетрясения, решения органов государственной власти...” явно следует добавить “найм шута”.

— Полный отпад, мам! Мне Пьеро в лицах изобразил...

Надо сказать, что, едва поселившись в квартире Насти, шут успел очаровать всех соседских ребятишек, к немалому ужасу местных бабушек-пенсионерок. Увы, отвадить внучат от “бесстыжего кривляки” оказалось сизифовым трудом, и стайка радостных галчат слеталась к шуту, стоило тому объявиться во дворе. Наиболее отважные даже скреблись в двери: “Дядя клоун! Покажешь Винни Пуха?” Анастасия, ранее относившаяся к детям без всякого энтузиазма, против подобных визитов не возражала. Напротив, приняла в играх самое деятельное участие, с удовольствием перевоплощаясь то в Золушку, то в Баффи-вампиробоицу. Материнский инстинкт? ностальгия по манной каше? Шут его знает!

А мы, Третьи Лица, не знаем.

— Дядя клоун, поиграем в Али-Бабу?

На голове Пьеро возникла чалма-ушанка с кокардой.

— Войдите в наш Сезам-аль-Бальзам, о почтенные сорок разбойников!

Но едва разбойники вступили под своды пещеры, как послышался удар в бронзовый гонг у входа.

— Прячьтесь скорее! Это злой атаман Хасан ибн-Шалман пришел за мешком золота! Я затуманю его разум сладкими речами, а вы сидите тихо!

— ...Настюха дома? — обалдело промямлил небритый солитер в кожаных рейтузах, воздвигшись на пороге.

— А кем ты ей приходишься, о грыжа моею сердца? Наглость шута, а также его внешний вид мигом навели Полиглота Педро на дурные подозрения.

— Я ее муж!

— Хвала Аллаху, милостивому, милосердному! Значит, мы с тобой коллеги, сладенький?! Заходи, шалунишка, будь как дома и не вздумай отказываться!

Отставной супруг был вовлечен внутрь квартиры и препровожден на кухню, где шут возвестил гостю о сладостных перспективах “шведской семьи” в составе троицы истинных бисексуалов. В разгар страстного монолога, подкрепляемого жестами, в дверь кухни просунулись пять детских физиономий, горящих нетерпением.

— К-х-х-х-то?! — Багровый Полиглот стал отливать синевой.

— Наши бэби, пупсик! Неужели Настасья не посвятила тебя...

Судя по скорости бегства Полиглота Педро, тенора и человека, у “шведской семьи” не было перспектив.

Радостный писк, возвестив о свежей почте, подвел итог “Повести о муже и шуте”. На дисплее компьютера обнаружилось письмо: “Прими контрастный душ, тетушка! Мы ждем тебя в пятницу”. Когда и откуда ушлый шут успел отправить сообщение, осталось загадкой.

— Кстати, о пятнице! — Хихикнув, Настя звонко хлопнула себя ладошкой по лбу. — У нас репетиция, вечером. Хочу тебя пригласить.

— Новая группа? Опять мартовские вопли?

Записи “Ёшкиного Кота” Шаповал как-то раз имела несчастье послушать.

— Да нет! Это совсем другое. Театральная постановка: авангардно-эротический перформанс “Муха-цокотуха”!

— Насекомая эротика? Наши театры совсем от безденежья рехнулись?!

— Это Саня Паучок ставит. В ДК “Тяжмашмонтаж”. У них там “ТРАХ”.

— Кто там у них?!

— “Театр Раскрепощения Актерских Художеств”, — поспешила расшифровать Настя. — Это Санькина идея. Пипл в осадок выпадет! Саня им вставит, обывателям...

— Очередной гений сыскался? Мухи-потаскухи, трах их тарарах! Будто медом им намазано. Не успели одного авангардиста сдыхаться — здрасте вам пожалуйста! Зачем тогда, спрашивается, шута нанимали?!

— Да, гений! Мам, приходи, сама увидишь.

— Ужо приду, — пообещала Галина Борисовна, мрачнея хамелеоном, угодившим в чернильницу. — Ой, нет, постой! Я Юрку сегодня домой забрала. А к вам я его не потащу, и не надейся!

В ответ Настя одарила родительницу взглядом психиатра, застукавшего пациента на ловле карпов в тазу.

— Он что, маленький? Не найдет, чем заняться? Да Юрик взрослее меня, если-хочешь знать!

Подобное откровение в устах дочери звучало трубой Иерихона.

Десятью минутами позже, проводив Настю и заглянув к художникам, Галина Борисовна нашла приснопамятного Ондрия Кобеляку погруженным в дизайн этикеток к свиной тушенке “Пятачок”. Художник пребывал в экстазе:

— Классный мужик! Глаз-алмаз! Пикассо, блин! Счастливая Хавронья по-прежнему красовалась в центре этикетки, но теперь к ней тянулась мозолистая рука, крепко держа электроштепсель. Между вилкой и свиным рылом-розеткой проскакивали веселые искры, а надпись по краю гласила: “Энергия настоящего сала — ощути ее в себе!”

Референточка Ангелина Чортыло была крайне удивлена, получив команду: сунуть руку в закрома Интернета и порыться на предмет “Мухи-цокотухи”. Впрочем, как воспитанная барышня, удивления не выказала, лишь спросив:

— Что искать?

— Компромат, — вздохнула Шаповал. — И текст.

— Текст я наизусть помню. — Гордость сияла во взоре Ангелины.

Галина Борисовна с подозрением глянула на свою референтку:

— Да? А почему у вас блузка просвечивает?

— Не знаю, — растерялась та. — Это имеет какое-то отношение к “Мухе-цокотухе”?

— Возможно. Ищите, родная.

И лопата Ангелины Чортыло вонзилась в чернозем Сети. Вскоре несчастный детектив Г.Б. стала счастливой обладательницей пухлой стопки бумаги, где кишели черненькие значки, похожие на тьмы цокотух-самоваролюбиц. Улов вышел обилен: добрый дедушка Корней Иванович вдруг оказался Николаем Васильевичем (даже длинный гоголевский нос имел место!), изгнан из пятого класса одесской гимназии, в шестнадцать лет сбежал из дома, судимость за публикацию материалов антиправительственного характера, клички “Иуда из Терпок” и “Белый Волк”, почетный доктор литературы Оксфорда, награжден орденом Ленина, тремя орденами Трудового Красного Знамени, а также медалями, автор статьи “Роль денег в творчестве Некрасова” и прочая, прочая, прочая. Венцом изыскания был труд послушника Кирилла из Опгиной Пустыни “Цокотуха: сатанинская энтомология”.

Галина Борисовна углубилась.

“Итак, каково же общее число строк стихотворения К. Чуковского “Муха-цокотуха”? Оказывается, ровно 128. И это число нетривиальное, а значит, можно говорить о его неслучайности. 128 — это 2 в 7-й степени. Если число “2” интерпретировать как двойственность (вспомним такие символы, как Инь и Янь, каббалистический Моген-Давид, масонские Солнце и Луна, языческий Двуликий Янус) и если число “7” интерпретировать как символ полноты нынешнего, временного века (в отличие от вечности, означаемой числом “8”), то тогда 2 в 7-й степени прочитывается так: “полное, совершенное разделение”. То есть распад, смерть”.

Мурашки пробежали по телу. Святый Боже, Святый крепкий, во что же вляпалась дура Настька?!

“Муха, а вместе с нею тараканы, черви, сороконожки — животные скверные, нечистые и омерзительные. Комар, клоп, а вместе с ними и блохи — кровососущие паразиты. Пчела, как единичная особь, а не как улей, — вовсе не источник меда, а жалящее насекомое. Бабочка, а вместе с ней и прочие мотыльки — садовые вредители. Кузнечик — это саранча. Муравей — здесь вроде бы не к чему придраться: 100-процентно положительное насекомое. Но вот ведь как ведет себя персонаж, именуемый этим достойным названием: “Муравей, Муравей не жалеет лаптей, с Муравьихою попрыгивает и букашечкам подмигивает. Вы букашечки, вы милашечки, тара-тара-тара-тара-таракашечки!” Что это, как не образ прелюбодейства?! Итак, вся “семерка” имеет названия насекомых, враждебных человеку. В то же время Врага представляет Паук — животное, безвредное для человека и даже полезное, так как истребляет всякую нечисть вроде “положительных” героев Чуковского. Каким бы грозным ни был паук, он никогда не нападает первым на человека...”

Нахлынула паника. Будущее родного ребенка увиделось черным и клокочущим, как адова смола. Что делать? И главное — кто виноват?!

“Теперь будем анализировать образы главных героев сказки по отдельности, и начнем с Мухи. Ее мы интерпретировали как “жену, сидящую на звере багряном”. В 17-й главе Апокалипсиса она именуется также: “...великая блудница, сидящая на водах многих”. Это определение вполне приложимо к Мухе: она “сидит на водах многих”, то есть — организует чаепитие; она — “мать блудницам и мерзостям земным” (Откр., 17:5); здесь вспомним поведение Муравья в финале сказки”.

Пугающий образ гения по имени Саня Паучок стал отчетливо инфернален. Очень захотелось свалить всю вину на тлетворное влияние подлеца-шута и немедленно разорвать дьявольский контракт — но в душе сохранились ростки справедливости. Причуды Насти начались не вчера, а значит, искать козла отпущения — пустая трата времени. Правда, коза?

Текст плясал перед глазами.

“Далее: “А букашки по три чашки, с молоком и крендельком”. Эти букашки получили по три кренделя. Вспомним, как выглядит хлебобулочное изделие, называемое крендель. И, расположив их в одну кучку, мы получаем три кренделя, три шестерки. Шестьсот шестьдесят шесть. Комментарии, как говорится, излишни. Вот такое угощение”.

Мать грозно сдвинула брови.

Изыди!

Да, она пойдет на репетицию, даже если угодит прямиком в вертеп разврата. И эротические “козявочки” прикроют грязные лавочки, узнав, что значит материнский гнев!

Вечером Галина Борисовна поставила эксперимент, спросив у мужа перед сном:

— Гарик, с чем у тебя ассоциируются следующие строки: “Муха криком кричит, надрывается, а злодей молчит, ухмыляется...”?

— Я тебе всегда говорил, что не стоит подавлять сексуальные фантазии! — ответил Гарик, придвигаясь ближе.

И Шаповал еще раз уверилась в правоте своих подозрений.

Глава девятая “СТРАСТИ ПО НАСТЕ”

Если свернуть с проспекта Деятелей на 2-й Продольно-Поперечный, то за рюмочной “У дяди Левы” и располагался Дворец культуры завода с эпическим именем “Тяжмаш-монтаж”. Нам, например, все время хотелось взять дутар (кобыз?) и нараспев задекламировать что-нибудь душе-возвышающее, вроде:

О, Тяжмашмонтаж! Сокол, беркут наш!

Рухнет горный кряж, коль войдешь ты в раж,

Конь твой лучше ста,

Меч твой рубит сталь,

О, Тяжмашмонтаж, даль твоя чиста...

Впрочем, нашей героине было не до романтики. Она готовилась к бою. Дворец сомнительной культуры представлялся ей вертепом сатаны, где дочь Анастасия подвергалась соблазнам и искушениям. Трехэтажный уродец с парой чахлых колонн при входе? Видимость! Россыпь комнат, словно семечки в арбузе, расклеванных под офисы индюками кооперации? Фикция! Махонький бар “Duck”, украсивший фойе вывеской “Сто одежек: стриптиз с последующим разоблачением” — прикрытие! Истинное зло затаилось, оно где-то рядом: сопит вывороченной ноздрей, скалит клыки. Перед Дворцом остался дежурить верный Мирон, готовый в случае чего дать по газам и унести госпожу с наследницей прочь от шабаша чертовни. Правда, пока что Мирон дремал, надвинув на нос козырек кепки.

Снилась ему всякая дрянь. Но об этом как-нибудь в другой раз.

Обуянная бесами дочь будет спасена.

Аминь.

Курильщики, пряча хари демонов под скромными личинами культуртрегеров, расступились, пропуская суровую мстительницу. Жар, исходящий от гостьи, мог нагреть приличную сауну. Даже колонны попятились, тряхнув вихрами капителей. Стыдливо убралась в тень вывешенная на стенде заметка о гастролях “ТРАХа” в Пензе: “Голым задом не возбудить пензяков!” Особенно устыдились пассажи типа “драматично потрясая гениталиями” и “обещанные элементы эротики: хорошие такие, круглые...”. А ноги уже несли немезиду дальше, в самое сердце геенны.

В зале, выделенном “ТРАХу”, шла репетиция.

Зал был великолепен.

Наша нищая культура, стоя на паперти с протянутой рукой, никогда не наскребла бы милостыни на такой зал. Уютный, человек на пятьсот, он потрясал воображение панбархатом кресел и портьерами лож; мощные турели софитов целились в поворотный круг сцены, роскошь кулис соперничала с будуаром маркизы Помпадур, а призраки капельдинеров сновали меж рядами. И — о чудо! — даже аварийный выход не был заколочен наглухо. Короче, дело пахло дьявольскими червонцами: как известно, в качестве одного из средств защиты эти червонцы используют аромат серы. Тихонько опустившись в кресло у прохода, Ша-повал оглядела поле грядущего сражения задушу Настьки. В качестве зрителей обнаружилась чертова дюжина грешников: видимо, коллеги по несчастью, вольноприглашенные бедолаги, смирившиеся с плачевным положением чад своих.

А на сцене тем временем сучила лапками “Муха-цокотуха”.

Анемичная барышня в кружевах, расположенных скудно и хаотично, любила тульский самовар “Орел”. Рядом валялась копеечка размером с колесо от карьерного самосвала. Обступив именинницу, плясали канкан блошки-длинноножки, одетые в веревочки, но не везде. Из колонок “Долби-Стерео”, взявших зал в осаду, лились вздохи хора астматиков-извращенцев под двусмысленный инструментал “На заре ты ее не буди”. Оседлав рампу, где широко раскинулась бабушка-пчела, изгалялся кузнечик: совсем как человечек, он делал прыг-да-скок. На диванах трещали надкрыльями голые тараканы, сплетаясь в пароксизмах страсти; вдали порхала бабочка-красавица, ради любви покинув кокон. Одна из падуг являла собой пацифистский плакат: “Гей, букашки, на кровать! Не желаем воевать!”

В правом углу, возле пятиметрового фаллического обелиска с надписью на вершине: “Здесь была Муся!”, обнаружилась дочь Анастасия. Сидя на венском стуле, она играла на виолончели. Одетая. Впрочем, вздох облегчения быстро мутировал в кашель: дочь играла на воображаемой виолончели. Это замечалось не сразу — уж очень реалистично трудилась Настя. Широко раздвинутые колени, томный взгляд и смычок, ритмично плавающий внизу живота, производили неизгладимое впечатление.

Кто видел виолончелисток, тот поймет.

В зале копилось напряжение. Чувства зрителей, приглашенных в качестве лабораторных свинок, сливались в единый фурункул, грозящий лопнуть. Задним числом было ясно: такова задумка гения Сани Паучка. Встряхнуть заплывших жирком ханжей, пробрать эпатажем до косточек, продраить шомполом вызова, зарядив напоследок порохом мещанского негодования: фитиль поднесен, пли! Для того и вертелись мушки-блошки, машки-таракашки, для того скакал кузнечик и мелькал смычок. Собираясь встать, подняться на сцену и утащить Настю за шкирку из сего притона, Галина Борисовна вдруг заметила у лесенки, неподалеку от дочери, знакомую фигуру. Ослиные уши, бубенцы, разноцветные джинсы с гульфиком: шут был тут как тут. Странно тихий, незаметный, он сидел в позе лотоса, чудовищно изогнувшись вопросительным знаком. Утомленный кузнечик на рампе искоса глянул на Пьеро и вдруг сбился с ритма. Булькнул горлом, испугав бабушку-пчелу; снова заработал было на сверхзадачу спектакля, но уже без вдохновения, косясь в адрес шута и давясь икотой.

Пьеро игнорировал саранчу.

Припав губами к гульфику, он старался вовсю.

Хмыкнули две блошки. Сбили строй канкана. Краска залила бледную мордашку Цокотухи; она споткнулась о краник самовара, скомкав фуэте. Гульфик шута стал расти: не по дням, не по часам — по секундам. Непонятно откуда во вздохи и музыку ввинтился лихой “Чижик-Пыжик” с придыханием. Дрогнула рука у Насти: Шаповал-младшая прислушалась, отвлекаясь от эротической псевдовиолончели. Гульфик вырос до раблезианских размеров, затвердев. Шут продолжил; “Чижик-Пыжик” съехал в “Прекрасную мельничиху”, смещаясь к восточным мотивам. Пьеро был откровенен, как собачья свадьба, бесстыж, как сатир в свите Диониса, увлечен, как бес при искушении схимника. Зал треснул нервными смешками. Сцена озарилась румянцем: помощник осветителя забыл убрать фильтры на левых выносах. Гульфик стоял наполеоновским гвардейцем при Ватерлоо. Спектакль вокруг него разваливался на глазах. Смешки переросли в откровенное хрюканье; засмущавшись, тараканы забились под диваны, козявочки — под лавочки, а красавица-бабочка, впав в транс, двинулась к шуту походкой зомби. Гульфик лопнул.

Шут выпрямился, держа во рту блок-флейту. Машинально наигрывая “Заклинателя змей”, обвел труппу, давно забывшую про интимное чаепитие, насмерть испуганным взглядом: ой, чего я натворил! Раскрутив пружиной “лотос”, взлетел с места на поворотный круг, желая удрать от возмездия, но потерял равновесие — левая рука в поисках опоры ухватилась за кружева Мухи, сдергивая их с барышни.

Только худосочные блондинки умеют так визжать. Испуг шута вырос до размеров, о которых треклятому гульфику было мечтать и мечтать. Дудя в блок-флейту, он кинулся прилаживать кружева к чахлому бюсту именинницы, желая исправить оплошность, но Муха резво увернулась, и кружево украсило медную грудь самовара. Бедняга Пьеро шарахнулся от тульского монстра, и тут копеечка под его кедами встала на ребро. Над рампой поплыл едкий аромат дуста. Насекомая братия брызнула врассыпную от бешеной копеечки, не желая кончить жизнь под этим болидом; шут отчаянно балансировал, размахивая руками, флейта завывала: “Спокойно, товарищи, все по местам!” — и прежде чем возмутитель спокойствия укатился прочь... Как такие узкие джинсы могли свалиться, оставалось загадкой.

И тем не менее: свалились.

— Свет! — раздалось в партере. — Носорог, дай общий!

И был свет.

И был хохот зала над смущенной сценой. Тощая задница шута мелькнула в кулисах, подобная ущербной луне.

Веселье, захлестнувшее фойе пять минут спустя, выглядело искренним, но странным. Даже мы, Третьи Лица, засомневались: лопнула связь времен? или просто аберрации бытия? “Чертова дюжина” зрителей, тринадцать “предков”, мигом перезнакомившись между собой, заходились от искреннего смеха. Случайные свидетели присоединялись пачками. Кто-то сбегал за пивом. Кто-то угощал всех сигаретами. Кто-то собирался продолжить знакомство “У дяди Левы” в складчину, вспомнив студенческие годы.

— Моя-то, моя! Бабочка! Едва увидела, и сразу: на огонь! В полымя!

— А мой? Коленками назад! Прыг ему! Скок ему! Хрен ему!

— Моя главная! Цокотуха! Думала: оно легко-то, за копеечку...

— А чья пухленькая? Со смычком?

— Братцы, правда: чей смычок? Я сперва купился, решил: взаправду играет!

— Со смычком — наша! Консерваторская, между прочим!

“Наша” топталась рядом с возбужденной матерью: единственная из труппы, осмелившаяся выйти к публике. За ее спиной безуспешно прятался шут — Пьеро хлопали по плечам, требовали снять штаны “на бис”, поили “Монастырским” и по очереди мерили бейсболку с бубенцами. Обсуждалась возможность эротической постановки “Бибигона” силами родителей; папа премьер-таракана требовал роль индюка Брундуляка, утверждая, что все индюшки с галерки ахнут, едва он покажет им очень важную штуку. Честно говоря, поддавшись общему ажиотажу, мы сами прыгали вокруг, крича: “А наш! Наш-то!..” и — радуясь непонятно чему. Вот и проморгали момент, когда в калейдоскоп пива, дыма и улыбок ввинтилась бойкая дамочка из тех, кому всегда тридцать.

— Извините, — сказала дамочка, обращаясь к шуту, словно была с ним наедине в парковой беседке. — Я хотела поблагодарить вас. Это чудесный урок моим стервецам. Вы не согласитесь прийти к нам еще разок?

Пьеро дико замотал головой, рискуя остеохондрозом. Не возникало и тени сомнений: меньше всего он хочет приходить сюда еще раз. Но если обожаемая хозяйка велит сопровождать... конфликт желаний и долга... может, лучше пересидеть в сортире, пока... а если прикажут?! Сложная гамма чувств столь явно отразилась на подвижном лице шута, что дамочка пришла в восторг.

— Разумеется, я не вправе настаивать. Настя, представь меня своему кавалеру.

Настя шагнула вперед:

— Саня, я лучше представлю тебя моей маме. Мама, знакомься: это художественный руководитель “ТРАХа”, Александра Паучок.

Немой паузе, сковавшей маму, обзавидовался бы Качалов.

— Александра. Можно просто Саша или Саня.

— Галина Борисовна. Простите мое любопытство... Паучок — это прозвище?

— Нет. Фамилия. Думаю, вы знаете моего отца: Христофор Бенедиктович Паучок, главврач клиники косметической хирургии “Дориан Грей”.

Стало ясно, откуда у Сани деньги на такой зал. Много влиятельных носов, убедительных ртов и знаменитых грудей вышло из “Дориана”. Сама Шаповал в годину тяжких раздумий прикидывала: подтяжечка, то да се... Короче, не пора ли отдаться в ласковые руки Христофора Бенедиктовича.

Ага, значит, это его дочь...

— Мы попросим... э-э-э... мы с Настей попросим Пьеро как-нибудь заглянуть к вам снова. Хорошо, Сашенька?

— Конечно, Галина Борисовна. Кстати, буду рада видеть также и вас. Если что-то понадобится, звоните. Вот моя визитка.

Шаповал узнала типографию, печатавшую эти визитки.

ОККУЛЬТНОЕ ОТСТУПЛЕНИЕ

Алистер Кроули, “наихудший человек в мире”, как он сам называл себя, чернокнижник, фактический воспитатель целой плеяды немецких оккультистов, впоследствии снабжавших идеями Гитлера, — итак, он разработал собственную систему знаменитых карт Таро. Характерная деталь: старшей картой в его колоде являлся не Маг, а Шут, который, по мнению Кроули, символизировал “высшую беспечность” и отрешенность от земного. Мрачное шутовство было сутью натуры Кроули: например, однажды он изобрел благовоние для привлечения женщин, но у снадобья оказался побочный эффект —аромат привлекал заодно и лошадей, которые с ласковым ржанием бежали за магом.

От великого до смешного — полчаса рысью, о читатель.

Искренне твои, Третьи Лица.

Позднее утро июля полыхало в окна зарей Армагеддона. Термоядерный реактор Солнца по экспоненте набирал мощность, выходя на режим форсажа, предшествующий взрыву сверхновой. Звезда возносилась к зениту, дабы оттуда уже в полной мере низвергнуть на оплот Человечества всю ярость жесткого излучения. Экранирующий кокон атмосферы с трудом отражал лучевую атаку, едва успевая латать озоновые дыры, и спешно перераспределял защитные слои облаков для прикрытия наиболее уязвимых мест. Гидроресурсов атмосферы катастрофически не хватало, и свирепое светило беспрепятственно бомбардировало местность потоками фотонов. Но злодей Фатум явно вознамерился обрушить на дом нашей героини не только буйство космических стихий. И вот: ревет сирена входного шлюза, возвещая о вторжении пришельцев на суверенную территорию.

Забыв спросонья глянуть на мониторы внешних видеокамер, Галина Борисовна решительно, но опрометчиво распахнула дверь. От резкого движения, всколыхнувшего Мировой Эфир и вызвавшего спонтанную дефрагментацию колец Сатурна, расползлась гнилой парусиной ткань пространственно-временного континуума. Правда, связь времен распалась без особой уверенности, смешивая настоящее с будущим в некий футуристический коктейль, что в переводе с диалекта уроженцев Лямбды Уэлльса, ежели кто не знает, означает “петушиный хвост”.

Именно он и получился. Просим любить и не жаловаться.

Окинув взглядом воздвигшуюся на пороге троицу, Шаповал безошибочно определила в них квазигуманоидов.

Базовый тип “Homo Sapiens”, хотя насчет “Sapiens” имелись сомнения. Мнемоимпульс привычно активировал вживленный в мозжечок чип-коммуникатор, сбрасывая в альтер эго хозяйки файл “Универсального определителя рас Галактики”. Замелькали лица, морды, рожи, хари, образины, — пока анализатор не создал набор голопроекций, соответствующий организмам на пороге.

Изрядно поношенная особь мужского пола являлась аборигеном Сквабблера-2. Ошибка исключалась: трифокальные очки из рога реликтового гомункул-лося, дужка скреплена изолентой, двубортный скафандр прожжен на локтях, штиблеты с магнитными подошвами Сорочаевской фабрики “Масс-взуття”. Нездоровый цвет эпидермиса и складчатость холки делали сквабблерянина похожим на бульдога-мутанта из лабораторий злого доктора Павлова.

Бурно-рыжая молодящаяся самка в кожанке из шкуры псевдолошамота (это в июльскую-то жару!) принадлежала к секте коммуно-эсэсэрок с Феминиста Ясна-Сокола. Это подтверждали папироса в прокуренных протезах и значок на лацкане, где красовался Ясен-Сокол в детстве.

Ультрафиолет седин третьей особи в сочетании с флюоресцентным макияжем, а также огнь во взоре выдавали в ней песчаную демократицу с Вольного Радикала, астероида-бастарда из Хвоста Скорпиона.

“Пускать в жилой модуль нецелесообразно! Пускать в жилой модуль...” — предупреждающе завыл чип в мозжечке.

— Счастья в борьбе, — вежливо поздоровался сквабблерянин. — Простите, вы — Настина мама?

Отрицать очевидное не имело смысла.

— В таком случае мы — к вам. Обсудить поведение вашей дочери.

Мрачная идиома “проведена разъяснительная беседа” всплыла в памяти без всякой помощи чипа. В прихожей запахло равенством, братством и трибуналом.

Сквабблерянин элегантно шаркнул штиблетой:

— Берлович, Потап Алибекович. Потомственный инвалид, капитан-командор домкома. Переулок Ухогорлоно-сиков, улей 62-й.

Прасковья Рюриковна, — величественно буркнула де-мократица.

Л, Ярая, — коммуно-эсэсэрка пыхнула ядовитым дымом.

Чем обязана?

— Мне неприятно быть дурным вестником, но общественность, знаете ли, вопиет! И в нашем лице вынуждена довести до вашего сведения, что поведение Анастасии перешло всяческие!

— Разумеется, мы свято чтим свободу личности и прочие завоевания, но ваша дочь, смею доложить, пользуется ими не по назначению, — не замедлила поддержать коллегу Прасковья Рюриковна, по-птичьи кося на хозяйку то одним, то другим глазом. Глаза были разного цвета: желтый и синий.

Лязг речевого аппарата коммуно-эсэсэрки выдавал в нем кибер-имплантант:

— Распустились! Распоясались! Как сознательный член общества, вы просто обязаны принять меры! Тарас Бульба вам в помощь!

Мать сдвинула брови, тая грозу. Самый справедливый упрек в адрес Настьки мог быть высказан вслух только одним человеком во Вселенной: любимой мамочкой. Всем остальным легче было бы живым вернуться из сердцевины пульсара, нежели... Кто позволил Л. Ярой скрипеть на ребенка? С детства недолюбливала киборгов: что природа дала, с тем и живи, а вышел срок — помирай как звали! Тем не менее первую вспышку раздражения удалось подавить, сосчитав до пяти в шестой степени, согласно рекомендациям Бескаравайнера.

— Чаша терпения улья переполнилась праведным!

— С тех пор как Анастасия поселилась в 148-й жилой ячейке, возмущениям популяции не видно конца. Вместе с бывшим муженьком и колонией прочих безответственных организмов она еженощно учиняла пьяные оргии, сопровождая их какофонией, превышавшей допустимый шумовой порог. Помимо этих демонстраций презрения к нуждам улья...

— Да здравствует мировая эволюция! — Л. Ярая конвульсивно разрубила рукой воздух, наводя на мысли об еще одном протезе. — И в этом контексте новый муж вашей дочери — вот истинное средоточие буржуазных пороков! А органы власти позорно бездействуют!

— Новый муж?! Вы в своем уме?!

— Вы что, не знали, что Анастасия снова вышла за? Страсти в шлюзовой камере стремительно накалялись.

Столбики индикаторов давления, температуры и напряженности пси-поля ринулись вверх, приближаясь к зловещей красной отметке. Бесшумно включилась сканирующая аппаратура: на втором этаже модуля умница Юра запустил систему дистант-контроля. Теперь он незримо присутствовал в шлюзе, следя за событиями. В арсенале Гарик спешно набирал код, разблокирующий сейф с активными средствами защиты.

— Поверьте, мы возликовали, когда этот жуткий мезальянс распался! Общественность улья была всецело на ее стороне. Безобразия прекратились, и ничто не омрачало нашу жизнь, пока... пока...

Косметика демократицы замигала серией сполохов, демонстрируя волнение.

— Пока Анастасия не привела это чудовище! Следующие двадцать три с половиной секунды домком

улья в ужасе взирал на Шаповал, умирающую от смеха.

— Какой он, к арапам, муж?! — выдавила наконец счастливая мать. — Он ее шут!

Видимо, здоровый смех пошел реальности на пользу. Рваный парус бытия срочно латал дыры, восстанавливая связь времен, — однако суть конфликта от этого не изменилась ни на йоту.

— Именно, шут гороховый! — вполне человечьим голосом фыркнула Л. Ярая.

Прасковья Рюриковна поджала губы, отчего рот стал похож на куриную гузку.

— Мой тоже... Тот еще клоун. Особенно когда злоупотребит. Но даже в нетрезвом виде он себе подобного не позволяет! Знает, подлец, каковы средства демократического воздействия! А ваша дочь, извините... Мало того, что смотрит на художества благоверного сквозь пальцы, так еще и потакает ему!

— Да поймите вы наконец, он действительно шут! По контракту. — Терпение подходило к концу, грозя свалиться в пропасть скандала.

— Слыхали про ваши брачные контракты! Извращения толстосумов! Глумиться над трудящимися — это у него в контракте записано?!

— В последний раз говорю вам: шут он!!!

Неизвестно, был ли знаком домкому английский, но на слова “Shoot on!” гости отреагировали единодушно.

— Ах, так они еще и не расписаны?! Разврат!

— Нет таких законов, чтоб из людей шутов делать и на соседей натравливать!

— Вам необходимо поговорить со своей!

— Кашалоты империализма! Зажрались! Что дочка, что мамаша — яблоко от груши недалеко...

— В исполком! В газеты! В бога, душу, мать!..

— Найдем управу!

— И на ирода с бубенцом, и на шлюшку его!

— Вон! Вон отсюда немедленно!!! Чтоб ноги вашей!.. Я на вас в суд подам за оскорбление! До конца дней не расплатитесь!

Последний вопль хозяйки, страшной в гневе, возымел поистине волшебное действие. Вся троица во главе с капитан-командором Берловичем вылетела на улицу со скоростью плевка, когда в рот попадает какая-то гадость. И лишь оттуда, сочтя себя в общественном месте, а значит — в родной стихии, ревнители нравственности продолжили дискуссию.

— В суд она! Нет, слышали: в суд она! — орал потомственный инвалид, возбудившись до временной потери нетрудоспособности. — А судьи кто?!

— Думают, если у них денег куры не клюют, так им все хиханьки!

Из окна второго этажа, укрытый масксетью шторы, за скандалистами наблюдал Юрочка. Впрочем, судя по гримасе будущего светила юриспруденции, словесный понос домкома, как выразился бы Потап Алибекович, был ему глубоко до. Интерес юноши крылся в другой, хотя и смежной области. На дисплее Юрочкиного компьютера светился фрагмент статьи некоего Заоградина М.А., опубликованной семь лет назад в историко-культурологическом сборнике “Север-Юг”:

ШУТЫ — СТРАННИКИ СУДЬБЫ

“Со времен античности “дурак” был спутником королей. Фактически он заменяет короля в ритуальных жертвоприношениях в качестве козла отпущения; король символизирует Закон и Порядок, шут —Хаос. Единство противоположностей? Исследуя архетипы различных народов, Карл Юнг сказал поразительную вещь: “У всех народов есть архетипы Правителя и Шута, но только в России они настолько близки, что я не удивлюсь, если когда-нибудь властителем тут станет Шут”. В истории гадательных карт Джокер, иначе Шут, видоизменялся много раз. Истинное его предназначение связано с тем моментом, когда он был старшим Храма Постоянства; в задачу Шута входило напоминание о том, что все незыблемо и неизменно. Именно поэтому через много этапов развития карт Джокер выделился в четыре Валета четырех сторон света — и в две карты, символы противоположностей. От места его расположения в колоде зависит, как в целом сложится новый хаос трех уровней: прошлое, настоящее, будущее.

М.М. Бахтин говорил:

“Само бытие этих фигур — шут или дурак — имеет не прямое, а переносное значение: самая наружность их, все, что они делают и говорят, имеет не прямое и непосредственное значение, а переносное, иногда обратное, их нельзя понимать буквально, они не есть то, чем они являются; в-третьих, наконец, — и это опять вытекает из предшествующего, — их бытие является отражением какого-то другого бытия, притом не прямым отражением. Это — лицедеи жизни, их бытие совпадает с их ролью, и вне этой роли они вообще не существуют”.

Задумаемся и содрогнемся от сладкого ужаса, вдруг осознав, каково оно: когда бытие совпадает с ролью — являясь при этом отражением какого-то другого бытия?! Я оставляю решать вам, является ли Шут глупцом, который не смотрит, куда идет, и вследствие этого сорвется в пропасть, — или это человек, чья вера столь велика, что он готов сделать решительный шаг, не задаваясь вопросом о последствиях. В любом случае он спокойно и весело идет навстречу своей судьбе.

Сможете ли сделать то же самое вы?..”

— ...ешь ананасы! Ешь! Грядет день последний!..

— Растление!

— Позор!

— Ну ты, Вован, смотри! — басовитым дуэтом донеелось вдруг от соседского дома. — Мы тебя предупредили. Дело твое, но пацаны не поймут...

Из ворот, пятясь, выкатились две бритые тыквы в спортивных штанах. Следом на волне собачьего рыка в мир выплеснулся помидорно-пунцовый Вован. В каждой ручище он держал по поводку. С левого рвался оскаленный Баскервиль (наконец-то псина соответствовала запросам хозяина!), на правом же бесновался и заливался утробным лаем шут.

На активистов домкома снизошел столбняк.

— Пацаны поймут! Пацаны все правильно поймут! — ревел Вован бугаем-производителем. — Если это правильные пацаны! Вы че, грузить мне вздумали?! Кого хочу, того и завожу! Сечете?!

— Вован, наше дело маленькое. Предупредили и разбежались. Дальше сам прикидывай. Только не для протокола, а от сердца: отдай козла, где взял. Не позорься. И все путем будет.

Гора клыков, кулаков и бешенства нависла над “двумя-из-ларца”.

— А у меня и так все путем! Вы, блин, сперва узнайте, кого себе Кузявый завел! Тогда и потолкуем!

— Кузявый? Гонишь, Вован!

— Я гоню?! Нет, я гоню?! Фильтруй базар, Штымп!

Продышавшись, Прасковья Рюриковна не замедлила выступить на защиту попранных прав:

— Мужчина, что вы себе позволяете?! Немедленно отпустите этого человека! А вам, гражданин, как не стыдно?! Как вы можете терпеть подобное издевательство?! Снимите ошейник, я вам говорю!

Однако результатом страстной речи явилось лишь то, что шут радостно залаял уже в сторону домкомовцев, а обе тыквы с Вованом наконец заметили активистов.

— Завидно, толстая? Да?! Ему, значит, пайка полагается, а тебе хрен? И вообще, чего вы у Галкиной хаты третесь? Эй, Галчонок, ты дома?! К тебе тут пришли...

— Ушли, — перебила Шаповал, объявляясь на крыльце. — Ушли, да не совсем. Наезжать приходили. Насчет Настиного шута.

— Эти мухоморы?! Наезжать?! — искренне изумился Вован. И вдруг принялся ржать наипохабнейшим образом, тыча пальцем то в пацанов-близнецов, то в оскорбленный домком. — Ой! Сдохну, не встану! Умора! Три сапога пара!.. Братва, вот вам группа поддержки! Кореша! Тоже наезжать... за шута!.. Ой, не могу...

Поле битвы осталось за клиентами “Шутихи”.

Галина Борисовна еще стояла на крыльце, когда рядом объявился Гарик, а вслед за мужем — и напряженный, задумчивый сын. Семья молча глядела на опустевшую улицу, невольно придвигаясь ближе друг к другу.

— Интересно, а где они наш адрес раздобыли? — ни к кому конкретно не обращаясь, бросил Юра.

— ...да, заходили. Полчаса назад. Эти твои... Соседи.

— Боже мой, мама, как они меня достали...

— Настя! Настя, почему ты молчишь? Ты плачешь?!

— Нет, мама. Я не плачу. Я смеюсь. В последнее время я чаще смеюсь...

— Я сейчас соберу вещи и приеду.

— Какие вещи, мама? Зачем?

— Поживу у тебя. Неделю, может, две. Пока не образуется.

— Мама... у меня тесно. Ты не привыкла...

— Глупости! Ты думаешь, мы с папой в хоромах родились?

— А как папа? Он, наверное, разучился один...

— Папа сказал, чтоб я немедленно ехала. Что он не один. Что он с Юриком Игоревичем. И что ты — круглая дура, но он тебя очень любит.

— Мама... это очень хорошо, что ты приедешь.

— Конечно, хорошо. И пусть домком посмеет хоть полслова вякнуть! Мы с тобой будем в одной комнате спать, а этот, твой... Короче, он в другой. И все будет отлично!

— Мы будем спать каждая в своей комнате. Пьеро ночует в коридоре, на коврике. Или на кухне. Он говорит, на кухне хорошо. Там едой пахнет.

— Настя, ты с ума сошла! Он простудится! Заболеет! Ты читала контракт? В случае болезни шута...

— Я ему говорила, мама. А он ни в какую. На коврике, и все, хоть тресни. Приезжай, мама...

— Мирон уже сигналит. Люблю-целую!

— Приезжай...

ПЕСЕНКА ЗА КАДРОМ

(Пока ветер, притворяясь спаниелем, гонит пыль по асфальту...)

От чего умирают шуты ?

От обиды, петли и саркомы,

От ножа,

От презренья знакомых,

От упавшей с небес темноты.

От чего умирают шуты?

От слепого вниманья Фортуны.

Рвутся нервы, как дряхлые струны,

Рвутся жизней гнилые холсты.

От чего умирают шуты ?

От смертельного яда в кефире,

От тоски,

От бодяги в эфире,

От скотов, перешедших на “ты”,

Оттого, что увяли цветы,

Оттого, что становится поздно

Длить себя.

Умирают серьезно,

Лбом в опилки,

Как падают звезды...

А живут — а живут, как шуты.

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ ШУТКИ В СТОРОНУ, или КВАРЕНЗИМА НЕ ПРОЙДЕТ!

Глава десятая “УБОГИЙ ЗА ПАЗУХОЙ”

Дивный аромат. Мелодичное шкворчание в соль мажоре. Это яичница. Она жарится. Колокольный перезвон. Сладкий, малиновый. Это посуда. Она дребезжит. Сонет Шекспира “Увы, мой стих не блещет новизной...” на мотив “Каким ты был, таким ты и остался”. Смех. Это Пьеро и Настя.

Они веселятся.

Кто-то шепчет о прелестях сна. Пуховых, мягчайших.

Это древний грек Морфей. Он в ампулах.

— Мама, вставай, на работу опоздаешь!

Ушат ледяного счастья рухнул на сердце: ребенок давно на ногах и занят общественно-полезной деятельностью. Это Настя-то! Которая, если не разбудить ее пинками, дрыхнет до полудня! Попытка припомнить, бывало ли, чтобы дочь вставала раньше матери, увенчалась крахом. Что ж, все однажды случается впервые, как утверждал Гарик, пытаясь совладать с забитым унитазом.

Утро выдалось чудное, пряча за пазухой гранату сюрпризов. Гороскоп понедельника обещал “наведение порядка в делах своих и там, где не просят”. На карнизе, норовя клюнуть друг дружку в глаз, насмерть схватились два голубя, озверевших с голодухи. Один серый, другой белый. Два веселых птица. Это, как общеизвестно, ворон ворону глаз не выклюет, а голубь голубю — запросто! Отдав должное агрессивности символов мира, Шаповал подошла к окну. Спугнула пернатых забияк, оперлась о подоконник.

Во дворе обнаружилась знакомая и оттого вдвойне гадкая личность: потомственный инвалид Берлович собственной нетрудоспособной персоной. Потап Алибекович, трагически заломив бровь, внимал кузнечику-человечеку с патологически гладкой, как бильярдный шар, прической. Общий силуэт кузнечика показался смутно знакомым, но когда, на миг отвлекшись, женщина вновь глянула в окно, инвалид уже пребывал в одиночестве. Зато с ветки клена напротив в ожидании подачки требовательно ворковали два одноглазых голубка с черными пиратскими повязками.

“Кажется, я еще сплю!”

Сновидица решительно протерла глаза. Голуби, курлыкнув “Пиастр-р-ры!”, с шумом взяли курс на Ямайку, а Берлович двинулся на покорение ближайшей скамейки.

Уже в ванной пришло на ум, кого напоминал быстро ускакавший кузнечик чужого счастья: клерка из “Шутихи”. Впрочем, вопрос “А был ли мальчик?” остался без ответа. Зато яичница удалась на славу. Тугие, упругие солнышки желтков, голландское кружево белка, хруст шкварок, укроп-кинза, сочный болгарин-перец и кровавые ломтики томатов — пальчики оближешь! Мама постеснялась, а дочь таки облизала. Выяснить, кто творец сего чуда, не удалось: шут с Настей валяли ваньку, кивая друг на друга, словно партизаны на допросе. Потом открыли банку печеночно-ливерного паштета “Прометей”, и допрос угас сам собой.

Кофе, сваренный в джезве, с густой пенкой, имбирем и черным перцем, искушал призраком второй чашки. Очень хотелось поболтать о пустяках. Обсудить чей-нибудь фасон платья, всласть позлословить насчет добрых знакомых... Даже присутствие Пьеро раздражало слабо: так зудит ночью одинокий комар, но лень вставать из-под одеяла. Увы, труба звала. Колола золотым шилом: без тебя отлаженный механизм “Фефелы” заржавеет, застопорится и пойдет в разнос! “Ре-Майоры” и “Доминанты” подавятся бумагой, печатники запьют горькую, художники учинят Вальпургиеву ночь с творческим участием Ангелины Чортыло и девочек-верстальщиц, макетчики станут сутками напролом резаться в “Героев меча и орала”, главбух с замом украдут все деньги, поделят и смоются на попутной галере в Трапезунд, а котельщик Еремеич заснет на боевом посту, придав офису ускорение для выхода на орбиту...

— Мам, я провожу тебя к машине!

— Почту за честь, тетушка! Мы шли под Одессу, а вышли к Херсону, в засаду попался отряд!..

Как в воду глядел, паяц чертов! В засаду угодили, едва успев выйти из подъезда. Зря, что ли, Берлович занял главенствующую над двором высотку?

— Полюбуйтесь! Молодежь! Современная! Мы в их годы, понимаешь! С киркой! С кайлом! Во имя!

Знаки восклицания частоколом торчали в монологе потомственного инвалида.

— А они?! С жиру бесятся! Смехачей себе покупают! Измываются над ними! А те — над нами! И мать ее...

На этих словах оратор сбился с мысли. Язык сам собой свернул в привычную колею, но глава домкома быстро восстановил контроль над предательским органом.

— И мамаша ейная! Поощряет! А вы что вытаращился, молодой человек?! На вас же дети! Какой вы пример им?! Где ваше человеческое?! Где?!

Торнадо дворового скандала стремительно вовлекал в свою воронку все новые действующие лица. Мы же, как Лица Третьи, а потому бездействующие, сочли за благо не вовлекаться. Спрятавшись в беседке, мы наблюдали за развитием событий.

На вопли Берловича начали оборачиваться доминошники, оккупировавшие с утра пораньше любимый столик. Парламент старушек навострил уши с самого начала; теперь ушлые леди старались не пропустить ни слова. Замер с поднятой ногой шкандыбающий за пивом похмельный баобаб, морщась от громких звуков. На лице его отобразилась натужная работа мысли: залитые портвейном извилины отсырели. Что делать? Кто виноват? Какого хрена орут?!

Вечные вопросы нашей интеллигенции...

Даже дети прекратили возводить в песочнице Замок Элли, Королевы Людоедов, и самый маленький карапуз осведомился:

— Сиво дядя так клицит? Дяде больно? Дядю кусили в попу?!

Мать и дочь обменялись взглядами: кто даст суровую отповедь этой ошибке природы? Но шут опередил обеих. Он вдруг сел прямо на асфальт и заплакал. Всхлипывая, содрогаясь всем телом, размазывая слезы по щекам и нисколько не стесняясь рыданий. Вот так запросто сидел и плакал между двумя оторопелыми женщинами.

Искренне.

Честно.

Утирая замурзанную рожу бейсболкой.

— Вот, вот!.. — заперхал, клокоча горлом, Потап Алибекович. — Видите? Довели человека...

— Окстись, Альбекыч! — поджала губы одна из старушек, в мятом пыльнике и оренбургском пуховом платке (видать, мерзла даже в июле). — Ты ж его и довел, болезного!

— Вертухай поганый! Стукач! Наел харю-то, стрелок ворошиловский!.. — Похоже, вторая леди когда-то строила Беломорканал. — С кайлом он! С хайлом он!

— Ирод языкатый! Сколопендру со свету сживет, аспид!

— Точно! Меня вчерась уличал: ты, грит, Мосевна, бандерша и самогоноварилыцица! Тюрьма по тебе, грит, плачет! А сам намекает: отлей, мол, литру! Я т-те отолью! Ужо отолью на анализы!

Загудела, заворчала грозовой тучей вольница доминошников. Нахмурились усатые лыцари; из-под бровей колючки недобрые — скуси патрон! пли! Съежился, злыдень? усох?! пнем трухлявым решил прикинуться, чтоб пронесло?! Ох, пронесет, так пронесет, что месяц с очка не слезешь! Уж и слово кто-то бросил: “Хлопцы, забьем козла?” Непонятно бросил, двусмысленно. Поднялся из-за стола, оправив седой чуб, полковник Перебыйнос. Цыгарку недокуренную в кулаке скомкал.

Харкнул под ноги:

— Пошто шутейку в слезы вогнал, змий подколодный? Пошто честных баб на людях срамишь, окаянец? Заткнул бы пельку, опудало брехливое, не позорил двора. Не то, гляди, осерчаем...

И кашлянул басом, со значением. Детвора тут как тут:

— Дядя клоун, не плачь!

— Дядя клоун, он дурной! Он на всех ругается!

— Берлович — дуракович! Берляк — дурак! Берляк...

— ...получит в пятак!

— Не плакай, клован. На кафетку. Вку-у-усная!..

А похмельный баобаб, завязав с вопросами интеллигенции, шагнул к рупору нравственности. Будто по ниточке шел, родимый. Будто младой поручик на плацу. Взял за впалые грудки, с явственным скрипом вознес в эмпиреи. Дыхнул перегаром:

— Шо, бляха-муха? На убогого вякать, да? Ты на меня вякни, мухомор! Расплодилось вас, бактериев...

Разжал пальцы и, мрачно следя за бегством Берловича, велел:

— Ты, убогий, меня жди. Не уходи никуда. Я пива притараню...

Кативший мимо тележку с фруктами лоточник Реваз остановился, утер шуту слезы передником и извлек три тяжелые грозди: “кардинал”, “кишмиш” и “дамские пальчики”.

— Кюшай, дарагой, да? Витамин-шмитамин, да? Сам ешь, гурия корми, детишка корми! Палахой чилавэк слушай нэ нада, дядя Реваз слушай нада! Реваз слушай, “дамский пальчик” кушай! Вай, сладкий, вай, полезный! А станет палахой чилавэк собака гавкать — скажи дядя Реваз, да? Зарэжу, клянусь мама! Требуха наружу, сэрдце на шашлык!

Золотозубая улыбка лоточника говорила: шутка — ложь, да в ней намек! Разумеется, все прекрасно знали, что общий знакомец и любимец Реваз никого резать не будет. Ну, дом поджечь, любимого пса освежевать, в “витамин-шмитамин” цианистого калию впрыснуть — это еще куда ни шло, а резать зачем? Сказать двоюродному брату Шамилю, сыну тети Мириам, он и так застрелит кого укажут...

Торнадо угасал, всосав сам себя, как Вездесос из мультика “Yellow Submarine”. Пьеро, вертясь на асфальте, уже строил рожи хохочущей детворе, от стола доминошников, словно от погоста восставших мертвецов, гремел стук костей, завершившийся воплем, достойным капитана Ахава при виде Белого Кита: “Рыба!” — а Шаповал взирала на реанимированную идиллию с тихим изумлением. Сейчас был тот редкий момент, когда, глядя на шута, она не испытывала раздражения. Очень хотелось понять. Узнать правду. Минуту назад этот неприятный человек плакал навзрыд, и вот — веселится вместе с ребятней. Притворялся? В конце концов, он — профессионал: кривляка, притворщик, фигляр... Но когда он притворялся? Раньше, в слезах, — или теперь, смеясь?!

Или — никогда?!

Допустить последнее означало сойти с ума.

Только сейчас, машинально утирая слезы, почувствовалось: глаза устали. Вот и слезятся. Двор еще секунду назад был ужасно ярким. Невозможно. Ослепительно. Сверкали ветки акаций и кленов, словно их увешали серпантином и китайскими фонариками. Нос баобаба-утешителя: царский пурпур. Глаза бабушек у подъездов: огонь в печи. Гроздья дареного винограда: лиловый отлив, дымчатый топаз, легкий изумруд. Золото во рту Реваза. Фейерверк детских шорт и маечек. Белизна чуба полковничьего: снег вершин. Очень яркий случился двор. Даже страшно. Только у кочегарки, бессмысленной летом, из-за которой выглядывал Берлович в изгнании, топорщились какие-то серые и грязно-коричневые нитки, лохматясь на концах острыми, опасными заусенцами. Странная прореха зияла во дворе, медленно зарастая. Глаза б ее не видели.

Вот и не видели. Слезились.

То ли от яркого, то ли от тусклого; не поймешь, от чего именно.

Ах да. Еще у прорехи стояла старуха. Чужая. Худая. Сплетенная из колючей проволоки этих нитей. Молчаливая, тихая старуха. Пристально изучая двух женщин и шута. При беглом взгляде на нее желудок схватывало влажной, холодной пятерней: очень хотелось есть. Будто и не завтракали. Яичницу бы!., яркую: белок, желток, томаты, кинза...

Потом старуха ушла.

ЛЕГЕНДАРНОЕ ОТСТУПЛЕНИЕ

У Александра III был личный горбун — шут Ульян, который колобродился в столице, учиняя разные непристойности и пакости. С Ульяном император и пьянствовал, а тот учил Александра III через рюмку в зеркале узнавать свою судьбу. Враги императора утопили горбуна, после чего, лишившись единственного верного друга, Александр III запил не на шутку. Пьяному ему являлся Ульян, и они снова беседовали. А придворные показывали на дверь, за которой пил император: “Опять ушел искать горбатого...”

Поищем горбатого, о друг наш читатель?

Искренне твои, Третьи Лица.

Ручеек Малой Ильфо-Петровской свернул раз, другой, светофор дал зеленую отмашку, и полноводная река Героев Цензуры унесла лоснящегося котика в направлении родной гавани “Фефелы КПК”. Старый морской волк Мирон, оглаживая бородку-шкиперку и попыхивая трубкой-носогрейкой, властно сжимал штурвал. Выходил из-за острова на стрежень, лавируя кормой: день выдался на редкость судоходным. Ни сигналы штормового предупреждения, ни бортовая качка, ни гудки встречных кораблей не могли смутить капитана. А на примету: “Женщина на борту к беде!” — он давно положил мертвый якорь. Это смотря какая женщина, какой борт и какая беда. Иной мужик куда бедовее бабы выходит. Взойдет на палубу, она, глядишь, и треснет.

От омерзения.

— Лево руля! Баклана задавишь! — подал голос с заднего сиденья юнга Пьеро.

Капитан и брюхом не повел. Юнга впервые в плавании, а с салаги — какой спрос? Зато владелица судна, суперкарго Шаповал, вертелась на мостике, тщетно пытаясь уразуметь: зачем она потащила с собой этого клоуна? Жалко стало, наверное. Анастасия, отбывшая в кратковременный круиз до консерватории и обратно, брать шута не захотела. Сказала: думает зайти в секретариат, насчет восстановления, а это дело нешуточное. Пьеро разом превратился в побитую собачонку, скулил и куксился — в итоге жалость змеей проникла в стальное сердце Галины Борисовны. В чем она уже начинала раскаиваться.

Мирон лихо отдал швартовы, приглашая хозяйку сойти на твердь причала. Шут озорным бесенком выпрыгнул следом:

— Р-р-равняйсь! ГБ-воевода дозором обходит владенья свои!

Из окон “Фефелы” высунулись сотрудники. “Перебарщивает, подхалим”, — про себя отметила “воевода”, ожидая привычного раздражения, как ждут застарелую зубную боль. Но боль медлила. Так, общее недовольство: всегда неуютно чувствовала себя под обстрелом десятков глаз. Даже в детстве, когда мама ставила на табурет, умоляя прочесть гостям отрывок из Баркова, — старалась сбежать в ванную.

Вот и сейчас: нырнула в офис.

Депутация явилась в кабинет ровно через семь минут тридцать девять секунд. Состояла депутация из людей солидных, можно сказать, столпов общества: Первопечатник Федоров, Рваное Очко и бутылка коньяка “Ахтамар”. Бутылку друзья-антагонисты держали в четыре руки, не решаясь доверить кому-то одному сокровище Армении. Из-за коньяка выглядывал художник Ондрий Кобеляка, следом угадывались глазастые верстальщицы... Как все ходоки помещались в дверях, оставалось тайной пещеры Лихтвейса.

— Извините, Талиночка Борисовна...

— Мы тут хотели...

— ...поблагодарить! Спасителя!

— Мы понимаем, в рабочее время...

— ...не положено!

— Мы только вручим...

Прежде чем удалось сообразить, о ком идет речь, Пьеро ввинтился в толпу.

— Ах, я в ажитации! У меня волнуется грудь! — Шут принялся с хрустом заламывать руки. — Скромность борется в моей печени со справедливым признанием моих многочисленных заслуг! Ибо всегда готов подставить плечо, бедро или другую часть тела...

— Ну вас в пень! — прервала этот монолог хозяйка. — Живо в коридор! Там и вручайте, шут с вами...

Депутация во главе с Пьеро радостно вывалила в коридор, откуда донесся торжествующий вопль Кобеляки: “Братан, тебе в дизайнеры надо! Клиент электросвинью увидел — тираж втрое увеличил! Понял?!” И щебет девочек: “Ой, лапочка! Ой, прелесть!..”

“Лапочка, значит. Прелесть. Чип и Дейл в одном флаконе. А я, злыдня, дыроколом в него. В лапочку. В братана-дизайнера”.

Противоречивые чувства терзали душу: стая гарпий, волчий шабаш. Безумный сплав злости и благодарности, раздражения и покоя, недоумения и веселой бесшабашности... Во рту пересохло, рука сама потянулась к непочатой бутыли “Ночей Клеопатры”.

Зеленая крышечка свое дело знала туго. Вот она провернулась на пол-оборота, вот еще на четверть... “Ночи...” вспенились, толщу воды прострочили трассеры пузырьков; минералка забурлила, скапливаясь вверху сотнями жадных водоворотиков. Галина Борисовна заторопилась, желая открыть бутыль раньше, чем вода, полезная при хронических гастритах, под давлением хлынет в щели, обдав дерзкую потребительницу дождем, — но крышечка сама вырвалась из рук, царевной-лягушкой взлетев к потолку. Наружу, корежа пластик, восстал пузырчатый армагеддон, темнея и наливаясь удивительной дымчатостью. Клочья его, источая дьявольский аромат сигарет “Ligeros” пополам с гашишем, оккупировали помещение, заставляя связь времен чихать и тереть ладонями слезящиеся глаза. Мрак сгущался. Тьма, пришедшая с Мертвого моря, накрыла любимый кабинет. Исчезли обои с изображением альпийского луга зимой, офисная мебель “под дуб мореный”, стенд с образцами продукции, — пропал центр “Фефелы КПК”, пропал, как и не существовал на свете.

Взамен проявилось чудное: златотканые ковры облепили стены, циновки, искусно сплетенные умельцами Магриба, раскинулись по полу, уподобясь нубийским наложницам, искусным в любви, и морды львов оскалились с подлокотников трона. Экран монитора покрылся инкрустацией из сердолика и яшмы. Обратившись в кувшин, “Ночи Клеопатры” волчком вертелись у двери, вознесшейся до небес, а рядом с кувшином стоял джинн.

Великий и страшный видом.

— Освободи меня, о губернатор Перепелица, любимец Аллаха, властный заточать гневных! — закричал он, отчего кабинет заходил ходуном, словно корабль в бурном море. — Прибегаю к твоей помощи и покровительству!

— Губернатор в командировке, — ответила Шаповал, пятясь к трону.

Тогда джинн воскликнул:

— Я прибегаю к тебе, о мэр Аль-Бабец по прозвищу Чистые Руки, меч возмездия!

— Мэр у себя, принимает делегацию шейхов из города-побратима Багдада, — был ответ.

Налившись дурной кровью, джинн вскинул руки и возопил:

— Кто же, кто освободил меня из темницы, где сижу я так долго?

— Я, — удрученно сообщила хозяйка “Фефелы”.

— Радуйся, о несчастная! Ибо провел я в темнице сто лет, сказав в своем сердце: всякому, кто освободит меня, я позволю строить дворцы из материалов облицовочных и декоративно-отделочных, не прошедших сертификации на горючесть! Но никто не пришел дать мне волю. И минула другая сотня лет, и я сказал: всякого, кто меня освободит, я избавлю от необходимости иметь технические средства оповещения и эвакуации при пожаре, как-то: световые, звуковые, речевые и комбинированные! Но никто не освободил меня. И тогда я разгневался сильным гневом, сказав: всякого, кто освободит меня, я заставлю уплатить штраф размером с гору Каф за несоблюдение норм пожарной безопасности, будь он самим Сулейманом ибн Даудом, мир с ними обоими! Так что радуйся и готовь золото, шелк и изумруды.

Галина Борисовна вздохнула, прекратив дозволенные речи и готовясь перейти к недозволенным. Ибо стоял пред ней не кто иной, как ифрит злокозненный и марид беспощадный, Мустафа ибн-Абдулла Хвостопад, взявший для удобства материнскую фамилию. Отец его, Абдулла Насер-Пехлеви из рода Красных царей джиннов, в давние времена бежал от уголовно-политических интриг, покинув родной Нахуллобад и закончив на чужбине институт с варварским, но хлебным названием ПБ МВД. Сын беглого царевича Абдуллы, хитроумный Мустафа, полгода назад с помощью бранных подвигов и подкупа завоевал титул начальника городской пожарной инспекции — и теперь возмещал убытки. Его надзорно-профилактическая деятельность катилась по городу асфальтовым катком, оставляя за собой причитания вдов и слезы сирот. Отныне он властвовал над дружинами огнеборцев и поборников, числом двадцать четыре рати, в каждой из которых было две дюжины бойцов, каждый из которых властвовал над двумя дюжинами помощников, каждый из которых властвовал над двумя дюжинами шайтанов, каждый из которых нес горожанам двадцать две дюжины бед, боясь ослушаться владыку. Районные джинны-инспектора, стыдливо пряча глаза и банковские счета, разводили крыльями: увы! Все старые договоренности пошли прахом. Милосердие было чуждо злодею — джинн взимал полной горстью.

Гореть бы ему ясным пламенем, да должность не позволяла.

Тем временем Мустафа прошел к дивану, опустившись на него всей тушей. Взвизгнули йеменские пружины, застонала машрафийская кожа.

— Кофе! — приказал он. — Крепкий и черный!

— Сей минут, о мой шах и мат! — ответили из-под дивана. — Будет как у раба-эфиопа: крепкий и черный!

Оцепенев от ужаса, Шаповал смотрела, как между ногами могущественного джинна вылезает на свет божий Настькин мерзавец. Который по всем признакам должен был процветать в коридоре. Впрочем, Мустафа тоже был изрядно потрясен, по какой причине и дал шуту вылезти до конца. Стало ясно, что теперь золотом, шелком и изумрудами не отделаться. “Семьсот мулов, груженных драгоценными тканями, — лихорадочно прикидывала несчастная, — десять тысяч невольниц, обученных плясать и сводить с ума... Что еще? А этому сыну ослицы, Иблис сожри его колпак, велю отрезать зебб, после чего продам жестоким саклабам с реки Утиль для глумливой потехи!..” Снисхождения ждать не приходилось. Все три типографии располагались в разных районах: на островах Вак-Вак, где на ветвях деревьев растут головы журналистов, всяк час славящие законно избранного падишаха, в Магрибе, стране злых колдунов, знатоков тайны отчуждения недвижимого и движимого имущества, а также в Ущелье Гога-де-Магога, где ежечасно сходятся с грохотом интересы фракций, готовые раздавить всякого случайного попутчика. Разумеется, нормы пожарной безопасности во всех трех случаях сводились к возложению надежд на Аллаха, милостивого и милосердного, — но беззаконный Мустафа, увы, не принадлежал к правоверным джиннам.

Сейчас он буравил взглядом наглеца, распростертого во прахе.

Странно: в пылающих очах джинна пробивалось нечто, трудно описуемое словами, если только вы не поэт, награжденный даром делать пустяк центром мироздания. Ближе всего к пониманию взора Мустафы подобрался один араб из бедуинов пустыни, сказавший: “Печаль моя светла...” — но тонкого душой араба убил белокурый гяур-фаранги, а мы, увы, не обладаем даром песнопевцев.

Джинн смотрел.

Джинн молчал.

— Развесели меня, шут, — наконец сказал Мустафа Хво-стопад, и голос его предательски дрогнул.

— О могучий! — радостно откликнулся Пьеро, извиваясь на полу. — О царь нашего времени! Дозволь рабу твоему усладить слух господина песнью, восхваляющей деяния великого Мустафы! И сердце твое преисполнится гордостью за поступки, навек оставшиеся в памяти народной!

Проворные руки ударили в бейсболку, как в бубен.

— Внимай моей касыде о великой брани меж владыками джиннов!

Мустафа откинулся на спинку дивана, согласный внимать.

А Шаповал отчетливо поняла, что возможность договориться по-хорошему накрывается медной лампой.

КАСЫДА О ВЕЛИКОЙ БРАНИ

Нет, не зверь ревет в берлоге, словно трагик в эпилоге,

Одичав в изящном слоге, впереди планеты всей, —

То, колебля дол пологий, собирает в ларь налоги

Городской инспектор строгий, злобный джинн Саддам Хусейн!

Будь ты молодец иль дама, будь инвестор из Потсдама,

Нет спасенья от Саддама, дикий гуль он во плоти,

Говорят, что далай-лама, филиал открывши храма,

Отчисленъя с фимиама — весь в слезах! — а заплатил!

Знай, предприниматель частный, если хочешь быть несчастный, —

Целой прибылью иль частью, но сокрой ты свой доход,

И к тебе ближайшим часом, с полной гнева адской чашей,

Покарать за грех тягчайший джинн с подручными придет!

Но, на радость одержимым, есть управа и на джинна, —

О сказитель, расскажи нам, как был посрамлен Саддам ?

Кто сказал ему: “Мы живы!”, кто сказал ему: “Вы лживы!”,

Кто изрек в сетях наживы: “Мне отмщенье. Аз воздам!” ?

Славу меж людьми стяжавши, горинспекция пожарных

Испытала джинна жало: обобрать он их решил!

К ним, забыв про стыд и жалость, он пришел, пылая жаром:

Мол, налогов вы бежали — заплати и не греши!

Завтра утром, в жажде мести, главный городской брандмейстер

Объявился в темном месте, где сидел злодей Саддам,

И печатью, честь по чести, двери кабинетов вместе

С туалетом он, хоть тресни, опечатал навсегда.

Он воскликнул: “Вы грешите! Где у вас огнетушитель?

Плюс розетки поспешите обесточить, дети зла!

Ты, язви тя в душу шило, просто злостный нарушитель!

Думал, все тут крыто-шито? Отвечай-ка за козла!”

Джинн застыл в сетях обмана, под печатью Сулаймана,

Думал, жизнь как с неба манна, оказалось — купорос,

И сказал: “Герой романа, что делить нам два кармана?

Я, блин, был в плену дурмана. Подобрурешим вопрос?”

С той поры узнали люди: не неси налог на блюде!

От Саддама не убудет, если малость обождет, —

Но пожарных не забудет, да, вовеки не забудет

И нести посулы будет благодарный им народ!

...полчаса спустя, когда связь времен восстановилась, а главпожарник удалился, милостиво назначив штраф втрое меньший, чем предполагалось изначально, — Галина Борисовна еще долго размышляла над последними словами Мустафы Абдулловича.

— Вы только его не обижайте... — медленно, трудно сказал Хвостопад, кивнув на шута. — Я вас очень прошу. Не обижайте, пожалуйста...

“Его обидишь!” — хотела ответить Шаповал, но сдержалась. Было в лице незваного гостя что-то... Ох, было! Даже мы, Лица Третьи, а потому нечувствительные к сантиментам, прикусили языки. Впрочем, тайна финальной реплики так и осталась бы за семью печатями, когда б не первый зам Зеленый, кладезь информации.

— Горе у него, — сказал Зеленый, шмыгнув носом. — У Хвостопада. Большое горе. Личное. Сын в шуты подался. Устроился в “Шутиху”. Отец грозил, умолял, чуть ли не в ногах валялся: единственный наследник, школа с золотой медалью, институт с красным дипломом, в двадцать семь кандидат наук, кафедра статистики пожаров... Все бросил. На колпак променял, дурила. Сейчас на контракте у вице-президента Союза предпринимателей: нервы ему успокаивает. Говорят, Мустафа за одну ночь поседел. Повезло тебе, Галочка. Считай, бог оглянулся.

В углу шут издевался над гармоническим минором.

Глава одиннадцатая “БАРРАКУДЫ НА БАРРИКАДАХ”

“V konse poryadok byla u mal'chikov sdelala sup-lapsha kotlety papa streskal dve porcii vovan priglasil den' rozdenya zavtra k 18.00 obiditsya esli lyublyu-celuyu nastya”.

Дешифровав СМС-ку, мать долго стояла молча. Радость от порядка в консе, а также от котлет и супа-лапши, столь же фантастических, сколь реальными были “стресканные” Гариком две порции, омрачал финал депеши. День рождения Вована — это было много хуже карнавала уродцев, помноженного на вечный форсмажор, когда покой нам только снится, и то вечный. Помнится, шесть лет назад, при заезде хозяина Баскервиля в новое жилище (раньше Вован обитал где-то на Жужловке), по радио крутили ретро: “В нашем доме поселился замечательный сосед!” Только сосед из песни играл на кларнете и трубе, а Вован — на бильярде и в казино. А еще он отмечал дни рождения. Раз в год; иногда два. Однажды, в позапрошлом, — три, но это произошло случайно.

Отмечал с размахом и по понятиям. К счастью, до сих пор ему не приходило в голову звать “Галчище” на праздник жизни. Но счастье закончилось. “Есть такое слово “надо”!” — говорил рассудок, понимавший, что обиженный Вован означает вырванные годы пополам с предынфарктным состоянием. “Ы-ы-ы!” — отзывалось сердце, не желая внимать доводам трезвенника-разума.

Растерянно оглядевшись, Галина Борисовна почувствовала, что ей чего-то недостает. Валидола? Нет. Психоаналитика со скальпелем? Вряд ли. Но чувство недостачи росло и ширилось. Хотелось странного. Разноцветного, с бубенцами. Нет, ну что за пакость: если срочно требуется развлечь, распотешить, собрать в жгут растрепанную паклю нервов, так его обязательно где-то черти носят! Увеселитель хренов! Высшей категории! Пускай шут “заточен” под Настю, но неужели трудно сделать что-нибудь веселое для “тетушки”? По-настоящему веселое?! Такое, чтобы злополучный день рождения показался милым пустяком! Кабинет сделался темницей, где тужит царевна, тщетно ожидая ушедшего в запой бурого волка.

По-директорски, с оттяжкой хлопнула дверь.

— Владлен, ты этого не видел? Моего? В смысле, Настиного?

— Кого не видел?

— Дурака! Кого еще?!

— Вроде был тут... у макетчиц отирался... Коридор выгнулся вольтовой дугой.

— Девочки, где Пьеро?

— Ой, он лапочка! Он классный!..

— Эта лапочка у вас?

— Нет, Талиночка Борисовна!., слинял, пусик...

Линолеум горел под ногами. Позвоночник прикидывался розой: спинной мозг прорастал шипами, а в затылке распускались алые от беспокойства лепестки. Память бешено листала контракт. В случае голода шута следует кормить. В случае болезни шута следует лечить. За свой счет. В случае производственной травмы? Исчезновения? Пропажи? Похищения?.. Адвокаты “Шутихи” по миру пустят, там небось такие волчары... жалко, если пропал!., украли? кто?! Кому он сдался, урод! Настя голову оторвет...

У художников клубился дым, сизый с похмелья.

— Кобеляка, шут с вами?

— А вы не в курсе? Он уехал.

— Как уехал?

— На метро, наверное. Или на маршрутке.

— Куда уехал?!

— Откуда я знаю? Разве я сторож шуту вашему? Вот, записку просил передать...

Розовый прямоугольник картона. Таких обрезков по “Фефеле”, в корзинах для мусора, навалом. Почерк твердый, с нажимом, буквы навытяжку:

“Беру выходной, ждите завтра утром. Искренне Ваш, Пьеро”.

— Вот, он еще для вас оставил. Сказал: отдай тетушке, ей понравится.

Гостинец от шута оказался газетой “Лагерь свободы”. Сегодняшней и, судя по логотипу (рупор, зажатый в мозолистом кулаке), крайне левой. Передовицу неведомый доброжелатель жирно обвел фломастером.

“БУБЕНЕЦ — ЖИРНЫМ КОНЕЦ!”

Замочи кирпичом буржуинскую тварь!

Бизнесмена — ножом!

Фирмача — на фонарь!

Ты завел скомороха?

Паяца? Шута?

Вот рассудка цирроз и души нищета'

Герилья Радикал-Свободная

Углубление нынешнего всеобщего кризиса реставрированного капитализма происходит на фоне крутой радикализации масс и молодежи в особенности. У нас даже появился настоящий левый терроризм, что не может не радовать. С другой стороны, среда буржуйских недоносков и выкидышей помпезно загнивает при поддержке сброда постмодернистских люмпен-интеллигентов. Примером тому служит деятельность компаний типа “Шутихи”, “Блазня” или столичного “Гаера ЛТД”, снабжающих акул капитализма персональными шутами — людьми, обменявшими человеческое достоинство на пригоршню тухлых долларов. Иными словами, “Шутихи” и “Блазни” отстаивают старый, неглобальный капитализм, когда каждого отдельно взятого шута эксплуатирует свой местечковый буржуй без какого бы то ни было вмешательства “мирового порядка”. А потому наш лозунг должен быть не “Долой шутизацию!”, а как раз наоборот: “Даешь шу-тизацию!” — но более широко: “Превратим шутизацию империалистическую, грабительскую в шутизацию революционную!”

В областном центре Алая-Парусыня прогрессивные студенты сорвали презентацию ЧП “Блазень”, снабжающего скоморохами дочек и сынков местной элиты. Мелкими группами по 100—150 человек студенты отлавливали “золотую молодежь” у входа на территорию “Блазня” и начинали “ра-ра” (“разъяснительную работу”): “Ты знаешь, сучок, что у нас заводы стоят? Что у нас в семьях жрать нечего? Что у нас дети собой торгуют? А ты кучу баксов за поганого хохмача выкладываешь? Ты въезжаешь, что так нельзя, или тебе зубы выбить?!” К концу лекции пойманные клиенты единодушно въезжали, что “так нельзя”, и отказывались от реакционных намерений. Но, к сожалению, “ра-ра” прервало появление продажных сотрудников милиции. Поэтому важный аспект — это силовая поддержка наших акций. Заявим прямо, что бомбисты и стрелки-подпольщики — путь тупиковый; ставку нужно делать на укрепление нашего авторитета среди работников силовых структур, обратив их дубинки в нужную сторону.

Только тогда, когда молодежь перестанет уходить в шуты, а начнет жадно штудировать философию Герберта Маркузе и Руди Дучке, когда вместо бубенцов грянет набат, а буржуазия вместе с их увеселителями будет от страха дристать по ночам, — в этот день мы к штыку приравняем перо и пойдем в последний, он же решительный. Но увы: на разброде и шатаниях последних лет паразитировали разного рода отшепенцы, которые с переменным успехом вырывали из наших рядов некоторых идейно неустойчивых товарищей, которые в иных условиях могли бы принести немалую пользу делу революции, которое победит. Сейчас же они не нашли в себе сил противостоять соблазну и дезертировали: одни — в “частные предприны”, другие — в шуты.

Наши красные репортеры побывали дома у одного из клиентов “Шутихи” — дома, вместо фундамента построенного на украденных вкладах вдов и ваучерах сирот. Как и предполагалось, владелец шута, несовершеннолетний адвокат с лицом пресыщенного живородящего монополиста, через пять минут вежливого разговора пригрозил нам судом, через десять — пожизненным заключением и через двенадцать с половиной минут — расстрелом, совершенно забыв о моратории на смертную казнь. Когда же мы попытались выяснить его классовое происхождение, а также происхождение его матери, юнец натравил на нас своего шута, по совместительству —телохранителя, громилу, похожего сразу на двух Брюсов (Уиллиса и Ли), мастерски владеющего восточными единоборствами и ненормативной лексикой. Зверски избив оператора и малочисленную группу поддержки, которую мы предусмотрительно набрали в ячейках парт-боевиков, а также повредив фотокамеру, этот шут путем телесных повреждений вынудил репортеров спасаться бегством — но один кадр нам все же удалось сохранить. Если приглядеться...

Галина Борисовна пригляделась.

Кадр, героически спасенный репортерами “Лагеря...”, доставил ей острое, почти физиологическое удовольствие. Аж зубы заломило, словно ключевой водицы в жару хлебнула. На снимке процветал Гарик, Великий и Ужасный. Не мальчик, но муж. В шортах цвета хаки и драной майке навыпуск. Занося карающую левую ногу над гнусно выпуклой ягодицей, желавшей ускользнуть от возмездия. Шутки светотени или мастерство фотографа, но вид супруга потрясал. Небритость урожденного мачо, брустверы надбровных дуг, невесть откуда взявшиеся мышцы распирают майку. Взор ярился и полыхал; челюсть выпирала тараном.

Волосатая голень была достойна Кинг-Конга, сокрушителя небоскребов.

Накатил острый приступ молодости. Захотелось песен у костра и любви в палатке. Романтики. Эльфов над гречихой. Дня рожденья у Вована, наконец. И чтоб они с Гариком, пылкие, вечно юные, спина к спине у мачты... Увы, рецидив быстро миновал, оставив по себе лишь осознание, что спина к спине — это уже давно не у мачты, а в кровати после трудового дня. И все-таки голень, поросшая шерстью... майка...

Ах, женские грезы!

Она еще не знала, что человек, минутой раньше поинтересовавшийся у Зеленого, как ему найти некую Шаповал Г. Б., лелеет в боковом кармане пиджака “корочку” Союза журналистов, а на поясе — потайную кобуру с револьвером, стреляющим резиновыми пулями.

Ношение какового разрешалось членам СЖ по закону.

Ибо слишком часто рисковали и подвергались.

Честно говоря, тут мы дали промашку. Слегка отвлеклись. Лица мы, конечно, Третьи, с нас и спрос невелик, но к лицам в придачу имеем еще кое-что. Желудки, например. Ну, сбегали за пивом, взяли два “Магната”, по пакету чипсов с перцем. Думали прямо на улице, возле “Фефелы”, и употребить, да там у входа старуха одна отиралась. Молчаливая, худая. В старомодном ветхом шушуне. Глазки цепкие, загребущие, по окнам офиса зырк-зырк. Куда глянет, там стекла больше не блестят. Тусклые делаются, мутные, будто из дерюжных нитей плетены. Рядом со старухой, доброй душой, желудок наизнанку выворачивается: хоть все пиво в мире выпей, всеми чипсами закуси, а жрать охота — спасу нет. Как сорок дней постился. И душа как промокашка жеваная.

Заложи в трубку, пуляй по затылкам.

Короче, слиняли мы в кафешку. Отдышались, “Магнатом” сердце прополоскали, чипсом хрустнули. Еще по одной взяли. Минут через двадцать вернулись в “Фефелу”, поднялись наверх, а там, прямо в коридоре, театр.

Вот такой примерно.

Г а л и н а (нервно расхаживая из конца в конец, потрясая свернутым в трубочку “Лагерем свободы”),

Вот! Вот что вы пишете! Акулы сельдевые! Барракуды пера! Скоты электрические! Унизить, оплевать, лишь бы тираж!., лишь бы...

Ж у р н а л и с т

Ну что вы, право... Меня однажды ваши коллеги, как сейчас принято говорить, на бабки накрыли. Мы в “Блице” печатали “Мессалину”, журнал для мужчин, вот их корректор и обмишулился: в рекламу колдуна-костоправа Викентия влепил “заболевания порно-двигательного аппарата”... Лечу, мол, наложением рук. Я же на этом основании вас не обвиняю? Не кричу, что все вы одним миром, и так далее?!

Он обаятелен. Есть такое обаяние: неброское, уютное. Стройный джентльмен в костюме темно-песочного цвета, галстук с вышивкой, в манжетах сорочки — запонки с камнями. Кажется, топазы: в тон костюму. Дорогой “Паркер” поблескивает в нагрудном кармане. И улыбка. На такую улыбку женщины и чиновники откликаются инстинктивно. Лет ему около сорока.

Г а л и н а (стихая)

Извините. Только не буду я вам никакого интервью давать. Может быть, вы и впрямь честный человек. Может, на самом деле хотите про “Фефелу”, в аналитическом обзоре рынка полиграфии. А про шута спросили просто так, из любопытства. Все может быть. Знаете, я очень устала в последние дни. Очень.

Ж у р н а л и с т

Я понимаю вас. Говорят, магнитные бури. В отпуск не собираетесь?

Г а л и н а

Собираюсь. В августе.

Ж у р н а л и с т

Не надо мне никакого интервью. Ни одно интервью не стоит гнева красивой женщины. Видите, я заговорил почти как Достоевский. Возьму общие данные, скомбинирую. Похоже, вас сильно достали с этим шутом?

Г а л и н а

Похоже. Знаете, я даже начала к нему привыкать. Если бы не эти шакалы... во дворе, в газете...

Ж у р н а л и с т

Хотите, я угощу вас чашечкой кофе? Обеденный перерыв вы себе позволяете?

Г а л и н а

Как вас зовут?

Ж у р н а л и с т

Игнат. Если угодно, Игнат Робертович. А как вас зовут, я знаю. Заранее справился.

Галина Борисовна внимательно смотрит на него. У нее что-то со зрением. Кажется, что костюм песочного цвета исчез. Вместо костюма собеседник облачен в сутану иезуита, на макушке выбрита тонзура, а вся фигура выражает спокойное ожидание заранее намеченного результата.

Вокруг — падугами, светом прожекторов, рампой и бархатом занавеса — колышется связь времен. И еще: в кулисах, соткана из пыли и сумерек, ждет внимательная худая старуха.

Г а л и н а (плохо понимая, что говорит).

Отец Игнатий! Не вы ли сказали: “Здоровье не лучше болезни, богатство не лучше нищеты, почести не лучше унижения, долгая жизнь не лучше короткой. Лучше то, что ведет и приводит к цели”. Действительно ли цель оправдывает средства, мой генерал?!

Ж у р н а л и с т (вздрогнув, настойчиво). Так мы выпьем кофе? Я знаю неподалеку чудесное местечко.

Г а л и н а (выныривая из видения, забыв о своих предыдущих словах, произнесенных столь же странно, сколь и естественно).

Да. Обождите, Игнат Робертович, я предупрежу Зеленого...

Вечер, валяясь в ногах теплым ковриком, клятвенно обещал быть семейным. Иначе, под настроение, быть бы вечеру поротым на конюшне. До темноты оставался час, если не больше, но Настя специально задернула шторы и включила любимый светильник: формой он напоминал объевшийся уфологами НЛО. Мягкий зеленоватый свет чудесно подходил к обстановке: по бокалу мартини, хорошая сигарета, “неоклассика” тихо льется из колонок, расслабленная, ни к чему не обязывающая беседа в “малом кругу”, пока глаза не начнут слипаться. И шута нет. Выходной у него. Раньше утра не объявится. Нет, это просто праздник какой-то!

“А теперь верните козу обратно в загон”, — сказал мудрый раввин.

Трель дверного “соловья” столь гармонично вплелась в рулады “Secret Garden”, что расслышать звонок могла лишь Настька с ее музыкальным слухом.

— Мам, мы ведь никого не хотим видеть? Сейчас отошью!

— Здравствуйте, то ись, — всплыл в прихожей густой баритон с казенными нотками. Словно овсяный кисель с комьями. — Честь имею: ваш участковый, Семиняньен Валерьян Фомич. А вы — Горшко Настасья Игоревна?

— Ага... здрасте...

— Вы — ответственная квартиросъемщица?

— Нет, я — безответственная. С пропиской.

— Жалобы на вас поступают, Настасья Игоревна. От жильцов то ись. На вас и на этого вашего...

— Мужа? — невинно подсказала Настя.

— Шута, — со вздохом согласился участковый. — Живет без прописки, форма одежды вызывающая, поведение возмутительное. Утром якобы спровоцировал избиение пенсионера Берловича. А вы, то ись, этому безобразию попустительствуете.

Прекрасно слыша разговор, Галина Борисовна отчетливо представляла развитие ситуации. Настю, убежденную противницу насилия над собой, любимой, хлебом не корми — дай с кем-нибудь пособачиться. А за любимого Пьеро она служебной овчарке глотку перегрызет. Каково же было удивление материнских сил поддержки, когда из коридора брызнуло ангельским меццо-сопрано:

— Да что ж мы в дверях-то разговариваем, Валерьян Фомич? Заходите, гостем будете. Попьем чайку, вы мне о жалобах расскажете. Неужели такой представительный мужчина не уговорит юную барышню образумиться? Ни за что не поверю! Вот тапочки, разувайтесь...

За миг до явления участкового Шаповал запоздало побледнела: как наяву привиделся хай, который обязательно, непременно, всеконечно должна была поднять дочь. “Тапочки... разувайтесь...” — реальность изрядно попахивала чертовщинкой. Ощущение невозможности происходящего было гулким, как хук Тайсона, вышибая землю из-под ног.

По счастью, она сидела в кресле.

Семиняньен же и не думал стесняться. К иронии нечувствителен, поведение молоденькой вертихвостки он счел добрым знаком: лебезит — значит, вину за собой чует. А там и за отступным, то ись, дело не заржавеет: мамаша у барышни шибко имущая. Не зря барышня по науке от слова “барыш” проистекает. На казенных-то харчах особо не зажируешь... И не особо — тоже.

Оттого все участковые такие стройные.

Воздвигся он на пороге, вторгся в зеленоватый уют, связь времен мигнула, хитро сощурилась, и нате вам: протискивается в гостиную ихнее благомордие, городовой Валерьян Фомич. Ус пшеничный молодецки подкручивает. Шашка-“селедка” на боку; на другом боку — револьвер системы “наган” в желтой кобуре. Пуговицы с орлами целиком блеск и слава, а сапоги вдвое зеркальней. Мебель в пуговицах, в сапогах отражается. Пусть и криво, зато с чувством, как на полотнах модных французов-лягушатников. Штаны с лампасами на могучих лядвиях — ширины чрезвычайной, генералу впору. Шагнул Семиняньен в помещение и застыл головой сахарной.

Ибо видит: сидит перед ним у самовара известная промышленница и многих дел заводчица, такая, что не городового — полицмейстера губернатору продаст и обратно купит. Бокал стекла богемского в тонких пальцах держит. Смотрит через гостя в даль далекую:

— Ну, здравствуй, Валерьян Фомич. Как разговаривать станем: по-казенному или по-людски?

Понимает Семиняньен: не видать ему отступного. Близок локоть, да слабо клювом щелкнуть. Промышленница — баба битая, в семи щелоках варенная, сын ее, сказывают, на аблоката учится — такую трогать, что в печку гузном совать.

— По-людски, конешно. Нешто мы не люди?

— Тогда садись к столу. Рябиновой отведаешь?

— С нашим удовольствием. Благодарствую то ись.

Глядь, малый стаканец-гранчак образовался, и Настасья Игоревна всклень его, красивого, — рябиновой. Семужка на блюдце: ломтиками. Слезой течет. Может, оно к лучшему? Мзды и по барыгам, по джигитам базарным наберется, а тут в кои-то веки женское обчество: деликатное, сердечное. Эх, жисть наша суетная...

Втянул воздух ноздрями, принюхался.

— Рябиновую сами делали?

— Настасьюшка, все она. Мастерица! Махнул первую, на языке покатал. Проглотил.

— Славно! Умаслили душеньку!..

Настасья умна: вторую наливает, рядком с матерью присела, папироску длинную из портсигара с вензелями достает. Портсигар гостю придвинула — тяжкий, серебряный. Курите, мол, не стесняйтесь. Так бы весь вечер и сидел. Однако, для порядку, надо бровь насупить. Довести, так сказать, до сведения.

— Мы ведь по какому дельцу зашли, дамы и барышня? В служебном, то ись, качестве? Скользкое дельце, если положа руку. Век бы не марался, а раз сигнал есть, обязаны соответствовать. Это мы насчет жалоб. Жаловаются жильцы, то ись. На скоморошину вашу, вольнонаемную. Требуют меры принять.

— Требуют — значит, принимай, — усмехается промышленница. Глазом левым на стакашек намекает.

Грех взять — так и грех отказываться. Кобениться не стал. Принял грех надушу. И еще принял. И семужкой закусил. Папироску взял. Пустил дым в потолок залихватскими кольцами. Прямо в нос расписным амурчикам.

— Меры мы, считай, уже. В гости зашел, сурово указал. Теперь пойду, ябедам тылы шомполом прочищу. Дурак им, сутягам, поперек горла! Да по нам — сами оне шуты гороховые, то ись! Ваш-то хоть за плату кривляется, за большие деньги, а эти — от нрава склочного. Тошно от рож ихних, дамы и барышня! Знали б, сколь мы с ними намаявшись! То инвалида этого пламенного, костыль ему в палку, ручной кроль Мендельсонов искусал, то Алтын Худаймутдинов, учитель русского языка и литературы, обругал его матом... И все, сукин внук, в письменном виде несет. Эти еще: Прасковья с Лярвой!., с Л. Ярой то ись. А мы им навроде бесплатного клоуна: прими, распишись, разберись...

— А если бы заплатили?

Семиняньен вздохнул так шумно и тяжело, словно пытался одним выдохом надуть монгольфьер. Сунул окурок в рот бронзовой царевны-пепельницы.

— Не бередите душу, барышня. И это... Поосторожней то ись. Береженого геморрой обходит. Намедни в соседском околотке ЧП стряслось. Живет там епутат Боярского Собрания, большая шишка, так слух прошел, будто он себе тоже дурака-наемника завел. Собралась оппозиция, привлекла местных, шантрапу голоштанную, дурака епутатского подкараулили и ну мутузить! Навроде протеста. А он и впрямь наемник оказался. Только не дурак. Телохранитель то ись. Епутат его из столичного питомника выписал. Хотел, чтоб снайпер и епонскому “ай-кидалову” обученный. С тех пор тихо, как на погосте: ни шантрапы в соседском околотке, ни оппозиции в Боярском Собрании! Мир и счастье во человецех! Ну а кабы им тихий блазень под руку попался? Вот и говорю: паситесь, народ нынче злой. Видали, чего про вас с шутом вашим в лифте написано?

Он разом посуровел, строго обвел глазами комнату, и под взглядом городового связь времен вытянулась во фрунт, поспешно заняв место в строю.

— Нет, не видели. — Настасья захлопала ресницами. — У нас второй этаж, мы лифтом не пользуемся. А что там?

— Ну и не ходите, раз не пользуетесь. Чего зря расстраиваться? Постарался гад какой-то — без ацетону и не отмоешь. Ладно, спасибо за угощение. Пора нам... претензий нет, по закону все чисто...

Постоял немного, думая о своем. Добавил глухо, со скрипом душевным:

— Старуха какая-то за мной увязалась, когда я к вам шел. Первый раз ее тут вижу, Худющая, кожа да кости. Одета прилично, а вроде как из сундука вынута. Нафталином от нее шибает, пылью. Я ей: “Вам чего, гражданка?” А она шасть вниз по лестнице... Во рту до сих пор кисло. И хлебца хочется, едва вспомню. Ну ладно, не буду больше злоупотреблять гостеприимством. Бывайте здоровы.

Участковый откланялся, но настроение уже было испорчено. Мартини горчил, светильник мигал, Анастасия нещадно дымила пятой по счету сигаретой. Дым вдруг показался на редкость противным.

Царевна-пепельница подавилась очередным подарком.

— Пойду гляну, — криво усмехнулась Настя. — Что там, в лифте...

И вышла на лестничную клетку, прихватив тряпку и бутыль растворителя.

Когда через полчаса она вернулась, глаза дочери были явственно красными. От едких паров, наверное. О содержании “граффити” осталось только догадываться — дочь почти сразу завалилась спать.

ЭСХАТОЛОГИЧЕСКОЕ ОТСТУПЛЕНИЕ

Тертуллиан (конец II — начало III в н. э.) в финале своего трактата “О покрывале девственниц”, не колеблясь, говорит о той радости, которую будут испытывать праведники и ангелы при виде мучений, постигших на Страшном суде всех актеров, скоморохов, шутов и гаеров, языческих жрецов и иудейских книжников, а также философов, писателей и поэтов древности. Согласившись, что данный пассаж — одно из самых сильных мест трактата, волей-неволей удивляешься такому яркому, страстному и великому наслаждению зрелищем чужих страданий, пусть даже страдают самые отъявленные грешники. Волей-неволей вспоминается, что первые сорок лет жизни Квинт Септимий Флоренс Тертуллиан, сын римского сотника в Карфагене, прожил как рьяный язычник, славясь распущенностью не меньше, чем образованностью. Впрочем, с Церковью он тоже порвал довольно быстро, обвинив в уходе с апостольского пути.

Иногда, о друг наш читатель, думается, что фанатики способны либо разжигать костры, либо гореть на них. Любой иной род деятельности им недоступен.

Искренне твои, Третьи Лица.

Глава двенадцатая “МЫ, СПИНА К СПИНЕ У МАЧТЫ...”

Сон был весел, как штыковая под Царицыном, увлекателен, как нога, застрявшая в стремени, и потрясающ, как знаменосец на митинге анархо-синдикалистов. Во сне Галина Борисовна видела себя блиц-майоршей потешных войск Его Величества Карнавала, защищающей бревенчатый форт “Шутиха” на берегах Онтарио. Тощие старухи племени гудронов, репортерская братия с гусиными перьями в волосах, вождь Берлович, на бегу чертя томагавком анонимки, бритоголовые делавары, лесные панки Казачка с крашенными анилином ирокезами, две знаменитые следопытки Прасковья Женевская Конвенция и Страсть Ярая, Полиглот Педро, алкая утраченный семейный уют, — все они кишели вокруг форта, в жажде украсить скальпами чужаков свои вигвамы.

— Скуси патрон! — командовала наша героиня с отчетливым британским акцентом.

И за ее спиной, подчиняясь приказу, были честно скушаны все патроны: Пьеро, Тельник, карлик Цицерон, беспутный сын главпожарника, участковый Семиняньен (он-то откуда?! а, ладно...), всякие дурацкие Третьи Лица, одолев природную трусость, Настя с растворителем наперевес, бешеный Гарик, похожий на Степана Разина в исполнении Шукшина, Юрочка в мундире, еще почему-то Зяма Кантор, — герои держали оборону.

— Ни шагу назад! Пли!

Ленты серпантина, залпы конфетти сшибали нападающих, но те лезли и лезли, извергая град жалоб в инстанции, шкурки от бананов и картечь мелких пакостей. Подкрепление запаздывало, угловой блокгауз был захвачен Синими Чулками, немедленно открывшими там филиал Центра помощи жертвам семейного счастья; сэр Мортимер палил из мортиры, прячась за оградой, погремушки укладывали индеек штабелями, и временами казалось, что штурм будет отбит. Напрасно! Вот уже пеленают Тельника грязно-коричневыми лентами, приговаривая над дергающейся мумией: “Это вам не цирк! Не цирк это вам, уважаемый!” — вот Пьеро, кинувшись отбивать друга, ввязался в неравный бой с легионом общественных мненцев, вот Зяма, загнан в угол, распластался в боевом кураже, выкрикивая:

Страшен поэт на исходе чернил!

Боже, зачем ты меня сочинил?!

— Дайте мне саблю! — тихо сказала Шаповал, чувствуя удивительный, последний кураж. — Где, черт побери, моя сабля?

— Какая сабля, мама? — спросила Настя.

Дочь стояла у окна, глядя вниз. На миг спросонья почудилось: там, внизу, еще кипит приступ, приступ сердечной недостаточности бытия, и скоро враги заберутся сюда. Скоро, но не сейчас. “Только через мой труп...” — говорила Настина спина.

— Пьеро не вернулся?

— Нет, мама. Тебе приснился страшный сон?

Страха не было. А кураж остался. Бойкий, гибкий, в разноцветном трико и в колпаке с ушами. Проснуться вместе с этим чужим, плохознакомым куражом было чудно: словно с посторонним человеком в одной кровати. И потом долго вспоминать, кто это, что мы вчера делали... — обнаружив наконец в незнакомце собственного мужа.

— Мам, ты на работу опоздаешь. Давай вставай. Я тут как-нибудь сама.

— Дай мне телефон.

— Зачем тебе в такую рань телефон? Может, лучше саблю?

— Саблю потом. Сейчас телефон.

“Panasonic” на ощупь был шершав и удобен, как рукоять карабеллы.

— Алло, Владлен? Да, это я. Я беру отгул. На неделю, наверное. Нет, я не прошу у тебя разрешения. Раскатал губу... Просто информирую. Командуй. Буду звонить, справляться. Чего хихикаешь? Небось только и ждал?! Заговорщик хренов. Грош цена твоим заверениям: все прахом пустите, разгильдяи! Ты это оставь! Понимает он меня... Ни черта ты не понимаешь. Вот бросит твой прохвост университет, возьмет себе шута за твои деньги, тогда поймешь. Что? Ты над этим работаешь? Ладно, я позже перезвоню.

Кураж вертелся в кровати, намекая на продолжение банкета.

— А теперь, Настя, спокойной ночи. Буду спать до полудня. Разбудишь — убью.

— Тебя внизу Мирон ждет. Я ему скажу...

Заснуть получилось не сразу. Галка, ты рехнулась! Что творишь, дура! Внутренний голос зудел, брызжа адреналином, но сегодня ему не хватало убедительности. То ли куража опасался, то ли старая роль поистрепалась на губах. “До полудня, — повторила блиц-майорша, собираясь вернуться в форт и надрать задницу охамевшим индейцам. — Разбудишь — убью”.

Внутренний голос понял и заткнулся.

...Лондонский туман сочился в прорехи бытия, искажая очертания. И вот уже сквозь волнистые пряди овсяного киселя, столь любимого покойным профессором Мориарти, автором трактата “Тоже мне, бином Ньютона!”, пробиваются требовательные гудки паровых баркасов со стороны Трафальгарских доков. Стучат копыта по брусчатке: с Букер-стрит на Антибукер. Кеб заворачивает во двор, останавливается. Торопливые шаги на лестнице.

Мелодично звякает колокольчик.

Вожди краснокожих явились на переговоры?

Nothing of the kind, леди энд джентльмены! Река времен вильнула лисьим хвостом, оставив за бортом гудронов с джипами “Чероки” — хлебать мокасином горечь поражения. В дверях же стояла неразлучная парочка: знаменитый сыщик-подросток Урия и его вечный спутник, доктор Поттер. Последний по совместительству приходился мужем миссис Фуллер. Как мы уже говорили, оная миссис, становясь под венец, фамилию менять отказалась категорически, гордясь древностью рода Шаповалов-Фуллеров. Пришлось жениху Гарри, отпрыску семейства Горшечников-Поттеров, уступить.

— Дорогая, что случилось? Ваша линия все время занята. А это новомодное устройство, беспроволочный телефоноид системы капитана Немо “Mobilis in mobile”, молчит, как инспектор Лестрейд на встрече с репортерами “Таймс”!

— Это же элементарно, Гарри, — небрежно бросил юный детектив, чей цепкий взгляд, безошибочно различавший сорта грязи от Манчестера до Ливерпуля, успел пробежаться по комнате и вернуться с грудой важнейших фактов в зубах. — Беспроволочная новинка лежит на трюмо близ зеркала, изготовленного мастерами-венецианцами семьи Баровьери. Как общеизвестно, именно Баровьери, возрождая стеклоделие на острове Муррано, сберегли большую часть старинных технологий, например, сирийскую стеклодувную трубку...

— Урия, ради всего святого, короче!

— Но вернемся к телефоноиду. В данный момент устройство самовыключилось, полностью разрядив лейденскую банку, а посему временно не реагирует на вызов. Основную же линию связи оккупировала моя любимая сестра и твоя обожаемая дочь. Зная ее лаконичность, могу с уверенностью предположить, что она занялась этим на рассвете и закончит к вечернему чаепитию.

— Ваша наблюдательность, сын мой, как всегда, поражает, — Гарри развел руками, смахнув с полочки лак для ногтей. — Дорогая, мы обеспокоены. Я связался с офисом “Phephela KPK”, но там сказали, что ты в недельном отпуске. Тем не менее твой личный кучер ждет во дворе, наотрез отказываясь уехать либо покинуть экипаж для отправления естественных потребностей. Этот упрямец говорит, что скорее умрет, чем оставит госпожу. И утверждает, что его услуги могут понадобиться в любой момент. Например, в случае бегства из страны. Как это понимать, дорогая?! Может быть, стоит вызвать констеблей?

Кивнув словам отца, Урия извлек из кармана складную лупу и принялся деловито обследовать квартиру.

— Не надо констеблей. Добропорядочные женщины сами стирают свое белье.

Миссис Фуллер была железной леди. Но заботливость родственников и неколебимая преданность кучера вызвали слезы на ее глазах. Впрочем, сильно ошибся бы тот член Палаты Лордов, кто счел бы эти слезы признаком слабости.

— Вы завтракали? Овсянки?

— Нет-нет, мы сыты! — в один голос возопили сыщик с доктором. С пола им подвыл французский бульдог, похожий на гибрид очень умной жабы с очень симпатичным нетопырем.

— Гарри! Урия! Откуда у вас собака? Доктор Поттер с хрустом расправил плечи.

— Напрокат взял! У Зямы. Лучшей ищейки нет во всем Сити.

И, понизив голос:

— Мы расследуем очень запутанное дело, дорогая. Первые результаты уже есть. Но — тс-с-с! Во избежание. Знаешь ли, этот Скотленд-Ярд... воистину Земля Скотов, ярд за ярдом!.. Так у вас все в порядке? Наше вмешательство не требуется?

Участие супруга растопило лед в сердце. В кои-то веки сумбурно-деятельный и бесцельно-задиристый Гарри стал мужчиной, к которому можно прислониться, не боясь оказаться в луже.

— Спасибо, я справлюсь. Занимайтесь своим расследованием, для вас ведь это важно...

— Не только для нас, — загадочно бросил сыщик, изучая след копыта на ковровой дорожке. Ничем рациональным сей след не объяснялся.

Гарри с бульдогом присоединились к изысканиям, мисс Анэстези в очередной раз воззвала с кухни, и миссис Фуллер направилась на зов. По дороге обнаружив в прихожей два предмета, явно принадлежащих детективу: саквояж с переносным электроарифмометром и кожаную папку с тиснением. Из папки выглядывала распечатка какой-то статьи, и любопытство толкнуло женщину на малоблаговидный поступок.

Первая страница оказалась почти пустой. Сверху от руки был подписан девиз “Nil admiran!” — и ниже перевод: “Ничему не удивляться!” Дальше, по-прежнему от руки, каллиграфическим почерком сына: “Психотерапевтическая система “Электронный шут” (Н.У. Ахмеров, Казанский университет). Предлагается лечебная компьютерная программа, выполняющая роль шута. Обсуждаются необходимость, значение и последствия появления таких систем в человеческом обществе”. Ниже, летящим и спотыкающимся на обе ноги почерком мужа: “Проверить год выхода работы!!! Киборги среди нас?!” Следующий листок начинал распечатку научно-популярной статьи; печать делалась с большими полями, явно для удобства заметок читателя.

Автором статьи значился некий М. Заоградин, доктор социопсихологии гонорис кауза.

ДЕНЬ ОТКРЫТЫХ НЕБЕС

"Изучение праздника убивает его, анализ разрушает, умствования хоронят; это дитя мистики. Рамки и горизонты кастрируют праздник, который не может, не умеет быть “по правилам” и “по понятиям”. “Третий тост обязательно за милых дам!” — не надо именно третий! Славьте милых дам, когда захочется по зову сердца, или молчите. Если, конечно, вы Homo Fenens — Человек Празднующий. Праздник — встреча с Невозможным; в нем и только в нем “определяется бытийственный предел человека, который может быть раздвинут вторжением сверхчеловеческого”.

Мироздание изнашивается со временем (год? день? час?!): текут краны, ветшает кровля, крысы точат фундамент. Спасти может лишь чудо. Кто спасет, кто приведет в соответствие с началом времен?! Праздник. Восстановит, даст силы, заведет ослабевшую пружину. Праздником мир был создан, им же — восстановлен до нового оборота колеса.

Holidays.

День открытых небес.

Обыденный ход часовой стрелки — праздник останавливает его. Стрела иных измерений, утерянных в суете, праздник обращает время в Вечность, пронзая круговорот будней возвращением в Эдем. Ешь! Пей! Люби! Трать и одаривай! Ничто не уйдет, все вернется сторицей.

Не норма, но избыток, не история, но вечный миф, доход и расход в одном лице, —таков он, праздник, пахарь бытия. Не думайте о пользе — ее здесь нет. Как нет пользы в картине Эль Греко, сонете Шекспира, улыбке ребенка с мороженым в руке

Карнавал — высшее имя праздника.

Шут —король и раб его...”

Строки расплылись в широкой, добродушной ухмылке аллигатора. Где-то далеко, на рабочей окраине сознания, бродил молодой подвыпивший гармонист, с тупым упрямством наяривая: “Шут с шутихой шутку шутит... ик!.. на шутейном парашюте...” От его дурацкой икоты связь времен определенно пришла в уныние, поджала губы и обиженно приняла повседневный вид. Так что вынимала распечатку из папки миссис Фуллер, а заталкивала ее на место уже Шаповал Г.Б. Ничуть не удивившись перемене мест слагаемых. Более того, ничего не заметив. Разве что на задворках, где шлялся бедовый гармонист, эхом висел тайный отзвук детства. Когда ты бессмертен, умеешь летать, загребая воздух руками, когда звери разговаривают, а если молчат, так это из скрытности, и герои любимых книжек живут если не на соседней улице, то уж в соседнем городе — наверняка...

К чему бы это?

Статья обратно в папку лезть отказывалась. Опасаясь быть застигнутой бдительным сыном, Галина Борисовна щелкнула кнопкой хлястика, раскрыв папку поудобнее. Внутри обнаружилась картонка, где пунцовым (от стыда? от гнева?!) фломастером кто-то жирно накарябал: “Бей паяцев ногой по яйцам!”

Даже без помощи знаменитого сыщика легко было догадаться: картонка еще недавно украшала дверь Настиной квартиры либо ворота собственного дома Шаповал.

— Как ваше здоровье, Рабинович? — вслух вспомнила она известный анекдот. И с наслаждением ответила за фольклорного Рабиновича, укладывая картонку в недра папки, словно тело заклятого врага в шикарный гроб с позументами: — Не дождетесь!

Кураж бурлил в крови; взбесившийся адреналин выглядел против него сопляком. Хотелось действий. Тотальных и немедленных. Например, ковровую бомбардировку двора. Для начала валькирия пошла на кухню, где в один присест умяла двойную порцию салата. А потом еще злобно сгрызла четыре хрустких топинамбура.

Полегчало. Немного.

— Мам, мы пошли! Если что — звони.

“Удачи, мальчики!” — искренне хрустнул пятый топинамбур.

Настя первой успела оккупировать трюмо, с головой уйдя в утренний макияж. Пока дочь чистила перышки, по квартире на мягких лапах бродили двое: задумчивая мать и тишина. Встали у окна. Во дворе Юра и Гарик доброжелательно беседовали с... Гром и молния! Шутоненавистник Берлович, с истовостью отбойного молотка тыча пальцем в скрытую гардиной “мамашу”, что-то втолковывал новым благодарным слушателям. Зрелище было противоестественным. Гарик, гроза радикал-репортеров, слившийся в экстазе с врагом семьи?! Пусть даже “в интересах следствия”, как не преминул бы выразиться Юрочка? К счастью, вовремя вспомнилось мудрое наставление: “Отойди ото зла и сотвори благо!” Увы, ничего благого, что можно было бы сотворить, на ум не пришло, кроме все той же ковровой бомбардировки; в итоге осталось лишь нарезать яростные круги по комнате.

Кр-р-рак!

Тишина ретировалась, едва раздался звук ключа, дерзко проникшего в нутро замочной скважины. Валькирия ринулась в коридор, остро жалея, что под рукой нет помпового ружья, бензопилы или на худой конец бейсбольной биты с гвоздями. Рука сама ухватила пластиковый рожок для обуви, длиной и формой — брат-близнец римского гладиуса. Сейчас, сейчас! Повинную голову меч сечет с особым удовольствием...

— Тетушка! Милая тетушка! Вы хотите кого-то обуть?! Под мышкой шут-возвращенец держал музыкальный инструмент. Дитя мезальянса балалайки и мандолины.

— Мандолайка! — похвастался Пьеро.

Галина Борисовна села на коврик для обуви и задумалась.

Дочь, уходя через полчаса вместе со счастливым шутом, застала мать в прежней позе. Впрочем, отнеслась с пониманием.

— Мам, я на репетицию. Не забудь: сегодня в шесть к Вовану. На день рожденья. Люблю-целую!

Чуть позже Шаповал позвонила Бескаравайнеру и напросилась на внеочередной сеанс психоанализа. Вопрос жизни и смерти, сказала она.

Это был дом трудной судьбы.

Из хорошей семьи, кузен жилых домов Преображенки, адресованных тем чудакам, кто любит спать в спальне, есть в столовой, принимать друзей в гостиной, а работать в кабинете, он больше других пострадал от Мадам Революции за буржуазное происхождение. Его лишили кухонь. Эти оазисы кулинарии мановеньем волшебного пальца превратили в кладовки — или, снеся стену, расширили за их счет комнаты для прислуги, предлагая кухаркам именно оттуда управлять государством, пока государство рубит фарш на светлую котлету будущего. Здравомыслящие кухарки отказались, и тогда держава занялась тавтологией, доведя приличный дом до психоза коммунальной общаги. Злополучным кухням был отведен целый отдельный этаж: совместное приготовление пищи должно было способствовать закреплению идей коллективизма на уровне рефлекса, — попал в коллектив, получи слюноотделение! И еще: почему-то в подвале дома всегда существовал клоповник художественных мастерских. При любых властях, при войне и мире; казалось, рухни мироздание под трубный рог Хеймдалля — на обломках бытия авангардист с баталистом выпьют портвейна за здоровье импрессион-мариниста, а потом выпьют еще и сбегают за третьей. Век-волкодав кружил вокруг дома, подгрызая с краев, но старик выдержал. Как говорил очкастый Изя с Молдаванки, в старике было жизни еще лет на двадцать, если считать после трагической гибели века; а если взяться за дело с умом...

Сплясав качучу на могиле столетия, дом распахнул двери орде цезарей, специалистов по реализации девиза: “Расселяй и властвуй!” Цезари оказались деловиты, как термиты. Цезарям хотелось есть в кабинете, пить в детской, а спать в гостиной. Почему нет? Если жилплощадь позволяет. Изгнав стареньких даков с нищими бриттами в малогабаритную изолированность Пырловки, цезари двинули в бой легионы прорабов. Старику вставили резцы балконов и клыки кондиционеров, укрепили скелет, нарастили мускулатуру стен, подвесили потолки, научили сладким словам “джакузи” и “биде”, промыли кишечник — и сделали отдельный выход из подвала во двор, дабы вдохновленные портвейном ван-гоги с ван-магогами не портили пейзажа.

Алексей Бескаравайнер, сенс-психоанальгетик, жил именно в этом доме.

На лестничной клетке, где уходящие ввысь двери трех квартир вели беседу при помощи бронзовых табличек: гордо-утвердительной “Я. Штрюц”, согласительной “И. Я. Штрюц” и возражающей “А. Я. Бескаравайнер”.

Перст уперся в звонок.

В недрах жилища восстали первые такты “Героической симфонии”.

— Иду, Галюн, иду!..

Лешка, друг ситный, мягчайшая жилетка, куда было так сладко плакаться в минуты слабости, сегодня выглядел чужим. Погруженным. И слегка утонувшим. Но если раньше клиент понимал, что грузится сенс его, клиентовыми проблемами, ища выхода из чужой депрессии, — то сейчас отмороженность была явно эгоистической, личного характера.

— Пошли, — сказал он, забыв предложить тапочки.

Вместо привычного кабинета с хрустальным шаром, слоненком Ганешей и кушеткой, манящей к откровенному разговору, Лешка свернул в какую-то комнатушку, где было два стула и обои в горошек.

— Извини, Борисовна. Не в духе я нынче. Давай тут потолкуем, а?

Шаповал огляделась. Села на стул. Неожиданно ей понравилось. Было в происходящем нечто сухое и жесткое, как надкрылья жука-рогача. От этого спина выпрямлялась, а потливость рук казалась выдумкой беллетристов. Рвать же батистовый платочек, подобно госпоже Хайберг у Стриндберга или госпоже Нисияма у Акутагавы, не хотелось вовсе. Акутагаву, равно как Стриндберга, она не читала. И удивилась невесть откуда взявшемуся сравнению.

В углу тихо хихикали мы, Лица Третьи, хитромудрые.

— Он меня раздражает, Лешенька. Я уж и так и этак — раздражает. Вот ты умный, скажи мне: почему?

Бескаравайнер спокойно отнесся к началу, которое скорее могло бы считаться серединой. Оседлал второй стул, уложил холеные руки хирурга на спинку, сверху примостил мятый, обезьяний подбородок.

Кивнул: продолжай, мол.

Не спросил: кто раздражает? Видно, знал: кто.

— Неужели только мы с Берловичем такие уроды? Типография ему коньяк несет, Настя, похоже, влюбилась по уши, дети пищат от восторга, макетчицы на шею вешаются... Кавказец виноградом кормит. Нет, умом я все понимаю. А сердцем — не могу. Раздражает. Бесит. Выводит из себя. Глаза б не видели! Объясни мне, Лешенька, или попросту скажи: дура я? Дура, да?

— Галюн, мне тебя успокоить или по правде?

— Лучше, конечно, успокоить. Только не получится. Значит, давай по правде.

— На тебе правду. Медную да кислую. Первое: я тебя больше от стрессов лечить не буду. Не фиг тебя лечить, здоровая ты, как призовая Буренка. Ты и раньше это знала. А ко мне ходила — во-первых, модно, во-вторых, водки мало пьешь. Наши Гретхен, в смысле Глафиры, на кухне сядут, по стопке накатят, кагорцем полирнут и друг дружке весь, блин, психоанализ до спинного мозга устроят. Американцы обзавидовались, хотели опыт перенять, — шиш с Марсом. Only for Russians. Только те бедолаги, кто малопьющ и многоимущ, к нашему брату таскаются: исповедаться за рупь, свечку св. Зигмунду поставить. Ты слушай, слушай, больше нигде такого не услышишь. Профессиональная коммерческая тайна. Теперь о шуте. Ушлые они, в “Шутихе”. Такие ушлые, что аж боязно. Это ведь не шут, это твоя дочка. От нее кусок отрезали и целым сделали. Все, чем Настюха в мамочку с детства пуляла: эпатаж, безалаберность, дуроломство. Ты, Галюн, не женщина, ты стенка — хоть прислониться, хоть огородиться. За тобой, как за каменной. Потому Настя твоя всю жизнь разрывалась: за стенкой комфортно, из-за стенки пора. Шут — это ее маска. Ее протест. Ее вызов. Доказательство от противного. От тебе противного. Вот потому она его любит, а ты, хоть наизнанку вывернись, нос воротишь.

— Загнул ты, Лешенька. Сам себя перемудрил. Моей Насте до этого красавца — сто верст лесом. Болонка против льва.

— Именно! Потому что он — мастер. Для него быть на площади без штанов — естественно. Он так дышит. Так живет. Не против мамочки воюет, не за свободу личности сражается, не выпендривается, чтоб оценили-заметили, а пьет эту воду, плавает в ней, здесь родился, здесь умрет! “Выносной комплекс” на контракте — с одним пустячным “но”. Вместо комплекса — талант! Собственно, любой талант — уродство, отклонение от нормы... Рядом с ним Насте незачем кривляться. Да и, положа руку на альтер-эго, стыдно. Так, как у него, все равно не выйдет, глупо даже стараться. Зато можно другое: смеясь над шутом, посмеяться над собой! Под ручку пройтись, на себя, любимую, со стороны посмотреть: какой могла бы быть, если б не от ума сочинила или из протеста, а добрый боженька от щедрот одарил...

Стало холодно. Зябко. Как в сказке Маршака, июль уступил место январю. Вдруг представилось: тебя, живую, теплую, в “Шутихе” изучают, препарируют, ковыряются в душе пальцами, тупыми зондами, после чего извлекают из кожаного альбома темную фигурку, тень, горбуна в маске, ставят рядом и говорят: смотри! Что получится увидеть? Какого спутника, для которого твоя нарочитость естественна, твои капризы природны, твои взрывы эмоций — обыденность, а твои жалкие потуги — талант?!

О чем они беседовали дальше, мы не знаем.

Потому что на цыпочках вышли из комнаты, где два стула, два человека и обои в горошек.

В крупный.

И вернулись лишь к самому концу разговора.

— Знаешь, кто я по образованию? — спросил Лешенька, мрачно жуя губу. — Только не смейся, ладно?.. Организатор-методист. Культурно-просветительной работы. Высшей, магь его, квалификации. Не профессия, а диагноз. Анекдот слышала: “Алло? Прачечная?” — “Хреначечная! Это Институт культуры!” Ты представляешь, каково человеку жить, зная, что он — организатор-методист? Не организм, а организатор. Еще и методист в придачу, словно деловитый пастор из Ассоциации Христиан-Предпринимателей. Ходячая чушь на тонких ножках — вот кто я, Галюн. Бакозабиватель. Зверь Гуманитерий. Я к ним, к твоим, на Гороховую, пошел, как на амбразуру. А они сказали: если бы раньше, смог бы — шутом. Пока не закостенел. Теперь поздно. Могут взять в отдел внешних контактов. Деньги, конечно, другие, но... Я спросил: кем? Выяснилось, что организатором-методистом. С перспективой роста. Я сказал, что подумаю. Вот, думаю.

Он был трезвый. Он говорил ровно и скучно.

Но почему-то не возникало сомнений, что пьет Бескаравайнер с утра, и не первый день.

САКРАЛЬНОЕ ОТСТУПЛЕНИЕ

“Принципу Алеф (изначальному движению, первотолчку от Кетера к Хохме) соответствует Шут — символ божественной силы до манифестации, способной строить и рушить миры. Но Вселенной еще нет, и потому Алеф—только шут, ноль, ничто, пустота, которая может стать чем угодно, то есть абсолютная свобода. Планета Уран говорит, что Бог творит Вселенную легко, случайно и ненарочно, — такова же спонтанная природа гениальности человека. Но все же нечто над этим стоит, а именно изначальная архетипическая полнота Кетера; значит, и за спонтанностью Шута стоит разум —согласно Каббале, это непосредственно близкий к первоисточнику “разум огня”. Поскольку здесь происходит первое и потому самое сильное отклонение от изначального равновесия, то одним из символов этого цинарота является коромысло. Но чаще всего Шут просто держит узелок на палке, балансируя с ним на краю пропасти. В узкопрактической проекции на человеческую жизнь эта карта трактуется как предостережение против опасностей всего неожиданного и принципиально нового. Но за этим стоит более широкий смысл высшего творчества, творения на пустом месте, из всей полноты своего существа. Пусть творение есть нарушение изначального порядка бытия (потому перед Шутом пропасть), но все же оно диктуется высшими нравственными законами”.

Ты что-нибудь понял, дорогой читатель?

Мы —нет.

Искренне твои, Третьи Лица.

P. S. Но какой кайф, а?

Чертовски, знаете ли, непривычно, после отсутствия вновь оказавшись на родной улице, сворачивать к воротам не своего, а соседского дома. Есть в этом что-то порочное, отдающее беспорядочными связями и средством от клопов, тайком подлитым в чужой суп. Хорошо, что день рожденья только раз в году.

Особенно если это день рожденья Вована.

Казенная приветливость дремала на лице, скручивая рот жабьей, складчатой улыбкой. Час назад, покинув смурного Лешеньку, Галина Борисовна вдруг вспомнила главное. “Настя! — телефон поглотил крик; до дна пропасти долетело лишь жалкое “А-а-а!..”, рассыпавшись щебнем. — Катастрофа! Подарок! Мы забыли про подарок!” Ответ дочери был прост и оглушающ: спокойно, мама, я Дубровский, ничего не забыли, деньги взяла у тебя в сумочке, извини, что не предупредила, Пьеро обещал купить на свой вкус. Люблю-целую. После такого ответа пришлось долго сидеть в открытом кафе, отпаивая себя ядовито-зеленым “Тархуном”.

Все время чудилась вендетта, объявленная Вованом по вручении даров.

Потому и опоздала. Пусть сосед сначала убьет Настю с мальчиками.

Рука давить на звонок отказывалась категорически; пришлось помочь второй. Сверху опустилась видеокамера на витом шнуре с кистями. “Подымите мне веки!” — камера зафиксировала гостью в фас и в профиль; моргнула с видом авторитета, перед которым мнется мелкий, но подающий надежды шпанюк. Щелкнула клювом и скрылась в бойнице. Небось побежала докладывать. Долгая, мучительная пауза; наконец створки ворот, плотоядно клацнув, разъехались. В проеме, открывшем дорогу в пещеру людоеда, стоял Баскервиль. Кобель был в духе: зевал, вилял задницей. “Здорово, подруга! — Всколыхнулись брыли, ниточка слюны дружелюбно свисла с мощной губы. — Дорога кошка к обеду! Топай за мной...”

Подруга затопала.

Пес вел жертву именин через “зашитую” тонированным стеклом террасу, с явной целью зайти дому в тыл и оказаться во дворе. По пути им никто не встретился: тихо, как в могиле. Подозрительно. Невозможно. Тихий час им. новорожденного Вована? Нервы дымились, тремор сотрясал пальцы. Возле вазы эпохи Цхе, откуда торчал махровый подсолнух-мутант, обнаружился столик. А на нем...

Компакт-диск “Adrian Rollini and California Ramblers” (записи 20-х годов); бонусом служила пьеса “I remember Adrian” в исполнении какого-то К. Хокинса с оркестром Хендерсона. Рядом — роскошно изданная книга: Йозеф Шкворецкий, “Бас-саксофон”. Открыла наугад, с конца: “Но это не было сном, ибо во мне до сих пор живет этот отчаянный всплеск молодости — вызов бас-саксофона. Я забываю о нем в мельтешении дней, в житейской суете, лишь привычно повторяю: люблю, люблю, — ведь годы и бесчувственность мира определили этот мой облик, сделали кожу толще. Но живет во мне мементо, предостережение, минута истины — бог знает где, бог знает когда; и я, печальный музыкант, буду всегда скитаться с оркестром Лотара Кинзе по горестным дорогам европейских окраин, под тучами великих бурь, и темнокожий бас-саксофонист, Адриан Роллини, будет снова и снова напоминать мне о мечте, правде, непостижимости — мементо бас-саксофона”. Еще был здесь футляр, распахнутый бесстыже, как пеньюар блудницы; и на кровавом бархате, устилавшем его чрево, покоился чудовищный мундштук: выточенный из каучука, ювелирной работы цилиндр клювообразной формы, со срезом в верхней части. Сигарету, которую следовало курить при помощи такого мундштука, мог вообразить лишь душевнобольной.

Ясновиденье посетило мозг женщины. Это подарок. Подарок Вовану от семьи Шаповал, купленный шутом. Это смерть. Поэтому так тихо. Кухонный топорик с обухом, удобным для приготовления отбивных, уже сделал свое дело. И сосед с орудием убийства на изготовку затаился над трупами, ожидая последнюю жертву: финал трагедии близок. Остальные же гости уехали за “царской водкой”: растворять останки перед банкетом.

“Крепись, подруга! — Ухмылка Баскервиля обнажила желтую ограду клыков. Такие бывают на кладбище, вокруг могил. — Или ты собралась жить вечно?”

Столик с подарками приплясывал за спиной.

Вот и дверь.

Вот и двор.

— А я овчарка! Овчарка кавказской национальности!..

Дикий вопль, равно как последовавший за ним взрыв хохота, ударил под коленки. Гостья чудом осталась на ногах. Поэтому не сразу сообразила: живы! Все живы! Вон Настя с мальчиками, дальше Вован с обоими шутами... Больше во дворе никого не было, кроме мангала, штабеля дров и гигантского ведра, откуда умопомрачительно пахло мясом, маринованным в лимонном соке с луком, зеленью и перцем.

— Х-хав! Х-хав! Р-р-рыыыы...

Вован, стоя на четвереньках, мотал башкой: мешал Тельнику застегивать ошейник. Не прекращая утробно “х-ха-вать”. Наконец шут ухватил поводок, и Вован ринулся кругами по двору, олицетворяя мечту чабанов из аула Цада. За ним волочился Тельник, тщетно пытаясь совладать с именинником.

— Горэц! Я горэц! Одын останус! Х-хав!!!

Настя шлепнулась на траву, колотя пятками от смеха. Вован обнюхивал ее, выражая сомнение: казнить или миловать? Но шут уже сдирал с него ошейник, просовывая в “строгий” обруч с шипами собственную голову.

— Пундель! Я пундель! Карликовый-абрикосовый! “Пунделя” взялся выгуливать Пьеро. Зрелище ввергло Галину Борисовну в ступор; она не пошевелилась, даже когда Вован перехватил инициативу, назвавшись пекинесом, потом выставка пополнилась “либерманом-пинчером”, колли (в этом случае именинник потребовал, чтоб его звали Коляном), буль-буль-терьером в исполнении Гарика, новой русской борзой, сторожевым москвичом, баскет-хаундом; Баскервиль, поддавшись на уговоры, лихо исполнил клевретку из питомника маркизы Марии-Луизы Инконтри, но украсть из ведра кусок мяса опоздал — подвели габариты...

Но мне ведь не смешно, спросила женщина на пороге. Мне совершенно не смешно. Мне просто слегка удивительно, и все.

Конечно, ответили мы, Лица Третьи, подозрительно серьезные. Тебе не смешно.

Почему?

Потому что они внутри, а ты — снаружи.

А внутри мне будет смешно?

Необязательно. В конце концов, кругом чертова уйма народу, для кого шут — “паралич конский, приписываемый несдружливому домовому, коли лошадь не ко двору”.

Но я ожидала...

Смех вызывается ожиданием, которое внезапно разрешается ничем. Так сказал Кант. Правда, он забыл добавить, что злоба вызывается той же причиной.

У меня нет чувства юмора?

Humour — настроение. Оно есть у всех. Разное. Хорошее и плохое. Злое или доброе. Humour — главные соки организма: кровь, флегма, желчь, черная желчь или, наконец, меланхолия. Выберешь что-то одно — зачахнешь. Соки должны бродить. Собственно, старый добрый английский humour — не более чем ушлый француз XVII века, месье Humeur, бродяга Склонность-к-Шутке, перебравшийся через Ла-Манш и получивший лондонскую прописку.

Я ничего не понимаю.

И не надо. Ты когда-нибудь видела человека, сумевшего в конце концов понять соль шутки? Душераздирающее зрелище, хотя и звучит гордо.

Я черствая и злая?

Глупости. Просто еще никто нигде и никогда не сумел объяснить постороннему зрителю: почему он смеется, а этот самый посторонний, умный и тонкий обладатель ученых степеней, пожимает плечами? Почему X покатывается над упавшей в лужу старушкой, Y хохочет, читая Вольтера, Z веселится в кунсткамере, а академик Капица умирает со смеху, глядя на семиэтажное уравнение?! Природа смеха? Проще доказать теорему Ферма методом синекдохальной протоарахнологии. Распад нормы грозит нам безумием. Чтобы спастись, мы смеемся. Чтобы спасти, приходит шут. Иногда его зовут так же, как и вас. По имени.

— Мама! Иди к нам!

Вот-вот. Мама, тебя зовут. Иди к ним. А мы проводим тебя взглядом: Лица Третьи, волей судьбы забывшие, что значит “я”, вынужденные всю жизнь рассказывать о других, чтобы в итоге таким окольным путем рассказать о себе. Правда, смешно?

Только не отвечайте. Правда, неправда — не надо. Давайте лучше о другом.

Возьмем, к примеру, шашлык.

...скользкие, тонко нарезанные кольца лука. Острый, кисловатый аромат. Поджаренная корочка: местами слой сала чуть обуглился, это ужасно вредно, говорят, там канцерогены, и для желудка — смерть, но удержать руку, тянущуюся за очередном куском, не под силу даже гималайскому бурому аскету. Раскинувшись у бревна, декоративно обтесанного под Японию, эротически стонет Настька. Изредка заливая очередной стон глотком “Твиши”: подкрепите меня вином, ибо я изнемогаю от жратвы.

— Мам, вино будешь?

— Не...

— А если показать?

Шуты танцуют вальс-бостон. На три счета. Лежа. Юрочка аплодирует им по-дзенски, одной ладонью. Все попытки приспособить вторую окончились неудачей. У Юрочки выросло брюшко: смешное, оттопыренное. Гарик щелкает сына по этому артефакту, и сын икает.

Словно заразившись, вслед икает Вован.

— Блин, ик!.. икота! Галка, напугай меня! Чтоб... ик!.. прошло.

— Как?

— Ну, скажи... ик!.. что я тебе денег должен.

— Ты мне должен сто баксов.

— Тю, напугала...

Мрачный Баскервиль зарывает в углу кость: на случай голода. У пса этот призрак зашит в генотипе. И никакая реальность его не поколеблет. Ф-фу, не могу больше.

Сейчас умру.

— Володя, ты меня убил. И закопал. И надпись написал.

— Сама ты Володя. Вован я. Во-ван. Трудно запомнить?

— Трудно.

— Ну, тогда смотри. И запоминай.

Паспорт. Синяя обложка с гербом. Номер, серия. Вован Николай Афиногенович. Год рождения. Прописка. Вован. Николай Афиногенович. Мягкий баритон Заоградина: “Кстати, Николай Афиногенович отзывался о вас наилучшим образом...”

— Въехала, Галка? Вован я. В натуре Вован. А если по имени, тогда, ясное дело, Колян.

Удивляться не было никаких сил.

— Вован, ты меня убил еще раз. Сегодня великий день. Момент истины.

— Момент? Истины?! — Вован поднялся медведем-шатуном. Странно знакомый кураж отразился в глазках майонезного короля: сейчас от этого факела полыхнет уголь в мангале, займутся стены дома, огонь перекинется на деревья, оттуда на небо... — За мной!

Откуда и силы взялись? Через бильярдную в коридор, оттуда вниз по лестнице, под землю, ниже, еще ниже, поворот, другой, дверь с заклепками, бронеплита, штурвал запорного механизма вертится в мощных лапах капитана, выводя корабль на новый курс, это, наверное, бункер, здесь заседает штаб вермахта, нет, это не бункер, стены и потолок обшиты пробкой, абсолютно звуконепроницаемы, посредине — микшерский пульт звукооператора, муравейник рычажков; черные, траурные колонки на штативах, микрофоны, обалденный синтюг, мечта нищих клавишников, а дальше, в распахнутом плюшевом чреве футляра-исполина — великан, медный гигант Талое, страстный динозавр, выгнувшийся от сладкой судороги, лохань Господа, рог Хеймдалля, труба Иерихона, с бляхами сумасшедших клапанов...

Общий выдох изумления утонул в обшивке стен.

В Тайной Комнате стоял бас-саксофон.

— Семь лет по кабакам, — грустно сказал Вован, утирая скупую слезу. — Музыкальная десятилетка, потом кабаки. Лабух я. Бывший. Псих я. Только псих дудит в бас. А я как увидел однажды — влюбился. На всю жизнь. Может, и не женился из-за него. Одной гадюке показал спьяну, она ржет: мужчины с маленьким хреном любят большие пистолеты! Чуть не убил, шалаву. С тех пор все: никому. Пацанам покажи: затюкают. Вам одним. Потому что вы — люди. У вас сердце. Я за компактом Роллини пятый год гоняюсь. А вы... а ваш...

Пьеро, пискнув, утонул в объятиях соседа.

Глава тринадцатая “ВДОЛЬ ПО ГОРОХОВОЙ”

У киоска с прессой она остановилась случайно.

Голова еще слегка гудела в ритме блюза: вчерашнее веселье тонко напоминало о себе. Когда Настька решила сбегать домой за виолончелью, но передумала и оккупировала синтезатор, Пьеро навис над мандолайкой, Тельник приспособил маракасы, а Вован, закусив подаренные удила, низко, утробно, с придыханием повел черный-черный, аж синий “Summertime”... Сколько они просидели в Тайной Комнате — бог весть. Долго. Очень долго.

А казалось: всего ничего.

Сейчас куплю кефира... мальчики проснутся, спасибо скажут...

Журнал был глянцев и толст, как сытый бегемот в зоопарке. Журнал привлекал взгляд издалека. “Не надо! — беззвучно кричали мы, Лица Третьи, деликатные. — Не трогай! Иди мимо!” Но разве женщины слушают советов?!

— Будьте любезны...

Мелованные страницы шуршали клубком змей. Хорошая печать, дорогая: плашка густого фиолета. Бумага финская, матовая меловка... В разделе “Спорт” глаз неприятно зацепился за короткую заметку: “ШУТ-БОКСИНГ: к участию допускаются женщины”. Впрочем, дальше шло безразличное: “...близок к таиландскому боксу, но вместо ударов локтями практикуется бросковая техника из вольной борьбы. Экипировка: шорты, ракушка, щитки без твердой основы...” Раздел “Обжорка” тоже вызвал смутные подозрения: “Плов “Шут гороховый” (нухотли афанди палов): замочить горох...” — но дальше выровнялся, нежно щекоча вкусовые пупырышки: “...за сутки до приготовления; баранье сало вытопить, извлечь шкварки и перекалить. В кипящем жиру обжарить нашинкованный кольцами лук, затем — ломтики мяса. После закладки мелко резанной моркови налить в котел воды и, не дав закипеть, опустить горох. Варить на очень медленном огне до мягкости (проверить пальцами); добавить соль и пряности (перец, зира, барбарис), заложить рис, добавив воды. По мере испарения рис перелопачивать”.

Успокоившись, Галина Борисовна открыла журнал с начала.

“БОГАТЫХ ТОЖЕ ЛЕЧАТ!” — так называлась статья, подписанная культурно и без претензий: “Игнатий Сладчайший”. Вчитавшись в гладкие, обкатанные, словно морская галька, фразы, Шаповал прокляла чашку кофе, выпитую с обаятельным журналистом, трижды прокляла свою откровенность в миг слабости и стократ — этот самый миг, очевидно, ниспосланный дьяволом в песочном костюме. Ода, Игнатий управлял словом! Глагол цеплялся за глагол, обжигая сердце, текст лился адской смолой, с остроумными аналогиями из области клинической психиатрии, ссылками на экономическую ситуацию в стране, где формирование среднего класса сопряжено с уродливой мутацией сознания, влекущей потребность в брутальном шутовстве; были к месту помянуты английские аристократы XVII века, приходившие ради смеха в Бедлам любоваться буйными умалишенными; далее речь зашла про оперу “Риголетто”, верней, про реальный случай, ставший основой сюжета оперы, когда развратник Франциск I соблазнил дочь своего шута Трибуле, в результате чего шут умер от горя, — абзац заканчивался риторическим вопросом: “Вы полагаете, нынешние “короли” безгрешны?!”; сама Галина Борисовна, описанная со вкусом и в деталях, уподоблялась императрице Анне Иоанновне, властной самодурше, большой любительнице карлов и уродов, которая однажды в наказание назначила шутом слабоумного князя Голицына, женила его на карлице Авдотье и чуть не заморозила в знаменитом Ледяном Доме.

Игнатий владел языком. Мария-Луиза Курвощип, звезда услуги “Секс по телефону”, от зависти бы сдохла. Блеск портретных зарисовок — “подтяжка кожи ей по карману, но шея выдает возраст...”, “суровая нитка рта”, “пальцы-барабанщики”; точность психологических характеристик — “бизнес-фригидность”, “паралич совести”; знакомство с международным правом — “протокол о частичной консервации, оспоренный в Гааге... но наши мелкопоместные либерал-царьки, готовые для потехи узаконить любых компрачикосов...”.

— Сколько стоит? Возьмите... сдачи не надо... Молоденькая продавщица долго провожала взглядом странную даму.

— Доброе утро, мама, — встретила у дома Настя. — Тут телевизионщики приезжали. Звали для участия в аномал-шоу. Тема передачи “Шуты среди нас”. “За” и “против”. Обещают подарки от спонсоров: фен, микроволновку...

— Доброе утро, — голос звучал эхом, замороженным на леднике. — А я вам журнал купила. Вместо кефира.

Настя взяла журнал, не отрывая глаз от матери.

— Мальчики спят?

— Нет. Чай пьют. Знаешь, мам... я тут, когда эти ушли, думала...

И, как с моста в реку:

— Давай его отдадим. Обратно. — Кого?

— Пьеро. Я же вижу, ты на пределе. А за меня не беспокойся, со мной все в порядке. Я теперь сильная.

“Ниссан” мальчиков, отстав, застрял в пробке, плотно закупорившей горлышко проспекта Равных Возможностей (бывш. Доброжелателей, при переименовании сопротивлением масс пренебречь). Еще тридцать секунд назад трафик шумно выплескивался сюда с площади Всех Святых, а теперь — изволите видеть! Впрочем, наша героиня не удивилась бы, узнав, кто именно явился причиной затора. С ее мужем подобные истории чаще приключались по пятницам, но бывало и в другие дни недели.

Легко вписавшись в вираж Гороховой, Мирон вдруг ударил по тормозам.

Впереди силовым трансформатором гудела толпа. Впору табличку вешать: “Не влезай, убьет”.

— Поезжай, Мирон. Медленно. Метров за десять остановишь.

И тоном, не терпящим возражений:

— Из машины не выходить!

Пикеты? Митинг? Климакс гулящей связи времен?! Толпа затягивала взгляд, как болото — пьяненького бродягу, не позволяя зацепиться, нащупать кочку, выбраться из трясины. Сосущее под ложечкой чувство чужеродности происходящего, и одновременно — deja vu. Реальность блекла, осыпалась на глазах: жухлые лепестки тюльпана. Лишь один, последний...

— Дурак красному рад, — философски заметил Пьеро.

Снаружи самогонным аппаратом бурлил спектакль. Кукольный. Стихийно-санкционированный. Вились афиши на древках: “ПРОТЕСТ. Фарсодрам в одном массовом действии”. Ветер брызгал сивухой, туманя мозги, толкал на подвиги, о которых назавтра с похмелья вспомнишь — вздрогнешь. У решетки, за которой укрылась злополучная “Шутиха”, сбоку от ворот — самодельный помост. Сколочен на совесть: из пивных бочонков, патронных ящиков и обломков самосознания. Куклы на помосте сменяются, как бабы у дона Хуана. А вокруг...

Зрители.

Почтенная публика. Монументы из неподъемного гранита. Люди-памятники. Люди-маятники: скисла пружина, встали часы, маятники свесились мертвыми языками. Ждут своей минуты. Пыль Вечности на грубо тесанных плечах: плащом командорским. Пыль в морщинах, пыль в глазницах; пыль... Пепел ужаса стучит в сердце: а ну как пробудятся от спячки?! Шагнут в ногу, сотрясая землю чудовищным резонансом, вознесут в едином порыве каменные десницы — да и скажут бытию, веселому гуляке и бабнику: “Идем с нами!..”

Только и останется, что хрипеть, умирая: “Оставь меня! пусти! Пусти мне руку...”

Куклы-ораторы. Статуи-публика.

Выходи, Галина Борисовна, из машины.

Одну тебя ждем.

А на помосте жизнь кипит: скрипичным ключом булькает, басовым подпирает, гаечным подтягивает. Ручки, ножки, огуречик, глядь, и вылез человечек. Вот (“славь игемона!..”), столкнув вниз Безродного Космополита, воздвигся над миром Черный Металлург. Косуха из “чортова скрыпа”, галифе со штрипками на босу ногу. Весь в цепях, в оковах. На каждой окове — лейбл завода братьев Демидовых. В шуйце — макет домны в масштабе 1:12 000. На груди значок: багряный стяг с криком души “Металл — Родине!” Гитаристы из “Sepultura” от зависти бы сдохли.

Большой мастер куклу делал.

Ликом темен вышел, свиреп, с заклепками.

— Драть их рать!!! — Домна отлично заменила рупор. — Не позволим рядить нас в дурацкие колпаки! Даешь все сразу!

Взял Черный паузу. Авось монументы поддержат. Не поддержали. Но и не возразили. Ох, тяжелая публика. Пришлось из динамиков “фанеркой” подпереть:

— Дае-о-о-ошь!!!

Дал помреж отмашку рабочим сцены. Вознеслись к небу транспаранты: “Мы — не шуты, шуты — не мы!”, “Не отшутитесь!”, “Бей паяца ногой по яйцам!”, “Водки мною не бывает!”. И только свергнутый с трибуны Космополит растерянно искал по карманам куда-то запропастившийся бумажник.

“Бред. Это мне снится. Куклы. Карикатуры. Из “Окон РОСТа” повылезали. Их нет, они другие, скучные, обычные, — это я, я сама, сойдя с ума, нацепив раскрашенные гуашью очки, ряжу их в привычные страхи, в штампы и клише... Господи, они же все ряженые! Будто левая водка Ряженые... карнавал...”

— Б'атья! Сест'ы! Ка'навал есть вечное состояние общества, вы'аженное в необузданности и инве'сии! Но наш, единственно ве'ный ка'навал всена'оден, он не знает г'аниц, в нем живут, а не иг'ают. Наконец, амбивалентность нашего с вами ка'навала утве'ждается тем, что, убивая, он воз'ождает. Подче'кивая дионисийское начало и с'ывая ха'и случайных попутчиков...

Это злой клоун. Из пакли и дощечек. Куклы, они безобидные.

Бери пример с монументов: глазом не повели. Каменный глаз — верный.

— Бди, гражданин! Шуты среди нас! Ваш лучший друг может оказаться...

Ударился вопль о камень: вдребезги.

Нет отклика.

Тихо, как в крематории.

— Дамы! Господа! Имею место зачесть! Мишель Гельдерод, “Школа шутов”! Финальная реплика наставника этой, с позволения сказать, школы: “Я скажу вам, скажу всю правду... Тайна нашего искусства, великого искусства, что стремится быть вечным! Это жестокость!..” Вы поняли их правду?!

Поняли, не поняли — молчат монументы.

И вдруг по-другому увиделось: не помост — костер.

Жадное пламя языки миру показывает: нате вам! Дразнится. А вокруг — были памятники, стали снаряды. Целый склад. Накаляются потихоньку. Те, что поближе, уже шкворчать начали. Будто яичница на сковороде. Такая себе шкворчащая неподвижность. Обещание большого праздника.

“А мне, между прочим, через это минное поле еще пешком идти”.

Ноги подламывались. Могла б переставлять их руками — не постеснялась бы. Дуру Настьку с Пьеро так и не удалось загнать обратно в машину. Ладно. Сбоку шел верный Мирон с монтировкой, преисполненный добродетели воина, что было естественно для мастера школы “Одна-нога-здесь”, наследника традиций патриарха Ван Зай Ци; нравом же Мирон был незлобив и кроток, как прием “Ухо мертвого осла”, чреватый восстановлением гармонии и переломом шейных позвонков. Зал памятников дрогнул, образовав коридор. По бокам, впереди, сзади возникли лица. Одинаковые. Стандарт-образец, растиражированный на вдребезги изношенных формах “высокой” печати. Пожалели на вас офсета, ох пожалели...

Пробуждались лица. От призывов не смогли, от огня не захотели, а тут — гляди-ка! Понимание комкало мраморные черты. Одобрение. Легкое, доброжелательное злорадство. Руки чесались: прорастало чувство локтя. И это было хуже всего. Откровенная неприязнь, злоба, ненависть — пускай! — тогда было бы легче.

Рычать и рыдать — никакой разницы. Одна жалкая буковка.

Можно делать одновременно.

Шорох пыли в глотках:

— Пропус-с-с-стите...

— Рас-с-с-с-ступитесссь...

— Эти — пус-с-сть...

— Рас-с-сторгать явилис-с-сь...

— Одумалис-с-сь!..

Шли вперед. Под обстрелом сочувствия. Сквозь строй с шомполами. Перебежчики. Раскаявшиеся изменники явились с повинной. Уже почти свои среди бывших чужих. Трудно шли. Спотыкаясь о выбоины. Оскальзываясь на поворотах. Вписываясь в колею. Мимо съежившегося льва с табличкой “Ул. Гороховая, 13”. В незапертые ворота. Несмешно шли. Совсем несмешно. Даже мы, Лица Третьи, видавшие виды, подумывали о том, что идем, значит, а хочется бежать.

Совсем в другую сторону.

Совсем в другую историю.

...он ждал как раз посередине центральной аллеи. Заоградин Мортимер Анисимович. Генеральный менеджер “Шутихи” с правом подписи. И тоже смотрел с пониманием. Да, конечно: его понимание было иным, чем у памятников за спиной, но это ничего не меняло.

Призраки осени шептались в кронах вязов.

— Добрый день. Я полагаю, вы собрались прервать действие договора? Что ж, это законное право клиента. Бумаги у вас с собой?

“Да”, — без слов, каменея, кивнула Настя.

Последняя капля рухнула в чашу. Выплеснув содержимое на асфальт. Обнажив дно. А на дне, как монетка на ладони юродивого, как заточенный по ребру пятак карманника, которым при случае и по глазам полоснуть можно, — на самом-самом донышке осталась улыбка, которую Галина Борисовна не замедлила предъявить взамен требуемых бумаг.

— Здравствуйте, Мортимер Анисимович. С чего это вы решили обсуждать дела на свежем воздухе? Да еще в присутствии посторонних? Пройдемте в кабинет, я хочу поинтересоваться вашей системой скидок.

— Скидок?!

Это была лучшая кукла спектакля. Обалдевший доктор социопсихологии гонорис кауза. Истинное удовольствие для знатоков.

— Скидок на оптовые поставки шутов. Семейный контракт-подряд. Настя вполне удовлетворена работой вашего сотрудника. Вот я и подумала: почему бы самой не завести шута? Работа, знаете ли, нервная, стрессы, депрессии... Муж пока колеблется, а сын просто житья не дает! Сестре завидует. Помните, у вас в альбоме был такой... маленький? Цицерон? Вы говорили: опытный работник, большинству нравится. Если скинете двадцать процентов, я пойду сыну навстречу. Что скажете, Мортимер Анисимович?

— Й-й-йес!!!

Ну, это, ясное дело, никак не Мортимер Анисимович. Это Настька.

А сбоку уже вывернулся возбужденный Пьеро, преданно заглядывая в глаза:

— Тетушка, милая тетушка! Вы решились! У меня скоро будет маленький братик?!

— Вы серьезно? — Подвижное лицо главменеджера собралось в недоверчивые складки.

— Ну, знаете! Конечно, серьезно! Цены-то у вас нешуточные...

— В таком случае мы договоримся.

— Думаете?

Вместо ответа Заоградин энергично взмахнул руками, словно дирижер-камикадзе, выдергивающий чеку из начиненного тротилом оркестра. Парк вокруг “Шутихи” притих, подумал и взорвался. Кусты расцвели гроздьями ушастых колпаков, скрипичный квартет грянул хабанеру Кармен, временами сбиваясь на кабацки откровенные “Валенки”; потешный батальон ринулся штурмовать ворота изнутри — во главе армии скоморохов несся кривоногий генерал-мажор, жонглируя искрящейся на солнце медовой стекловатой. Мороженщики, одетые в трико и тулупы мехом наружу, устроили гонки на тележках, а на подмостки у ворот — в костер! в самое полымя! — оборвав нити предыдущей марионетки, уже карабкался кто-то с мегафоном в форме кукиша.

— Мы с вами! В одном строю! За равенство против справедливости! Это произвол! Шутам бубенцов недодают! Слыхали, как звенит? — Он горестно тряхнул широченной мотней, и оттуда брякнуло. — А должно вот так!

В штанах ударил Царь-колокол.

Качнулись пьедесталы. Моргнули монументы. Брутальный, вульгарный, невинно похабный и бесстыже откровенный, оратор продирал наждаком: совершенно лишний на сцене или в салоне, здесь, на улице, он был на месте. Он был наместник Его Величества Карнавала. Хрюкнули, заржали, неуверенно хмыкнули. И — покатилось кувырком. В толпе шныряли юркие офени, раздавая забесплатно маски из папье-маше с леденцами, вставленными в прорези ртов. Гулкое чмоканье сотен ртов сотрясло Гороховую. Мороженое шло “на ура”, словно десант врукопашную. Конфетти разило наповал, серпантин вязал пленных, и к несчастным спешили, готовя надувную дыбу, подначныхдел мастера.

Обделенного бубенцами снес с трибуны карла на ходулях:

— Валяй дурака! И-эх!..

— Я валял дурака: не боись тумака! В восемнадцать пугался, да привык к сорока!..

— Ой, на счастье, на беду ли я взобрался на ходули...

Как рождается балаган? Когда? Кто поймет?! — тот промолчит. Вместо взрыва снаряды полыхнули фейерверком: петарды, “римские свечи”... шутихи. Искры хохота бежали по бикфордову шнуру тишины: дальше, дальше, в город, в самое чрево дракона, кольцом свернувшегося вокруг Гороховой, 13. Кажется, Шаповал стало изменять зрение. Ворота были распахнуты настежь, и она, влекома за шиворот нежным, но властным прибоем, шагнула наружу. Остановилась, положив руку на спину приворотного льва. Спина оказалась мохнатой и теплой. Страж ворот лениво повернул гривастую башку. Заговорщицки подмигнул карим глазом с янтарными блестками. Страшно, мол?

И женщина кивнула: не то слово.

А потом дернула рыжую кисточку на хвосте.

Город, не узнавая, вглядывался сам в себя. Закованный в броню рыцарь силился протолкнуть хот-дог сквозь решетку забрала, пачкая шлем кетчупом; мимо, оживленно беседуя, проскакали на ушастых пони двое — галантный кавалер при шпаге, в камзоле и рыбацких ботфортах читал татуированной эфиопке лирику Агнии Барто; через Палаццо Врачующихся грохотал броневик, расписанный рекламой пива “Манифест”; поодаль курил штабс-урядник Семиняньен, щелкая стеком по голенищу нихромового сапога, — беспризорник в шинели с “разговорами” спросил папиросочку, и Валерьян Фомич, снисходительно улыбаясь, кинул оборвышу портсигар, цельнокованный из чугуна; где-то там, в недрах города, тер медную каску губернатор Перепелица, вызывая на ковер пожарного джинна Муста -фу, ланиста Гай Мазурик распускал на каникулы юных гладиаторов, принимал заказ кошевой атаман Закрутыгуба, пробуя каждую грамоту на зуб, в “ТРАХе” был аншлаг: постановка народно-эротической сказки “Идолище Прекрасное и Василиса Поганая” шла к оргиастическому финалу, но Санька Паучок горестно шептала: “Не верю!” — глядя из кулис, как медиум Бескаравайнер предается столоверченью на глазах у короля Артура и его банды, а на крыше мэрии, чудесно видимой от “Шутихи”, вырос длиннющий золоченый шпиль, увенчанный зубоврачебным креслом, где сидел самый натуральный черт и с аппетитом уплетал кольцо краковской колбасы.

Как можно было на таком расстоянии определить сорт колбасы, осталось загадкой. А вот поди ж ты! До сих пор между зубами кусочек застрял...

— Вы видите?! — жаркий, взволнованный шепот обжег ухо. — Видите, да?!

Не столько вкус чертячьего обеда, сколько лицо подкравшегося сзади Мортимера Анисимовича — он ожидал ответа, как смертник помилования! — окончательно убедило женщину. Да, сошла с ума. Сбрендила. Двинулась крышей. А генеральному менеджеру тоже очень хочется, но бог таланту не дал. Наверное, от такой мысли следовало прийти в отчаяние. Или в ужас. Или в психиатрическую лечебницу. Но вокруг кружился безумный карнавал, которого не бывает, но во время которого бывает все. Обращал безумие в норму, естественную среду обитания Homo Jokers. Шибал в нос колючими пузырьками ситро, амброзии детства, дарующей бессмертие и вечную молодость; переименовывал солидный, степенный, правильный город в шутовской бедлам.

— Видим, ясен пень! — отозвалась вместо нее Настя. — Мам, и ты?

— Ага. А вы?

— А я — нет, — грустно развел руками Заоградин, похожий на кладбищенского грача. — Не дано. Совсем. У меня иначе. А вам очень повезло...

И вдруг сорвался. Голос стал жалким, умоляющим:

— Расскажите! Расскажите, что вы видите!

— Извините. Не могу. Я не умею — рассказывать. Я и видеть-то — не очень...

Все. Погасло. Стало, как прежде: решетка с вензелями, мраморный лев с табличкой. Вокруг — обычное “народное гулянье”, проходящее в отчетах мэрии по графе “массовые мероприятия”. Улетели черти, удрали эфиопки, джинны попрятались в лампы. Только отзвук остался. Эхо серебряных бубенцов в колпаке неба. И женщина поняла, что стоит над растаявшим безумием, как девчонка — над лужицей оброненного эскимо.

Жалко.

До слез.

Беседка была увита плющом.

Беседа была односторонней, как дорога на эшафот.

Связь времен тоже была, но непонятно какая.

— У меня несчастье. Я теоретик. Чистый. Глухой от рождения, математическим путем выяснивший существование баховской “Чаконы” и рок-н-ролла. Однажды некий физик предположил, что Творение состоит из одного-единственного электрона. Который, двигаясь с бесконечно большой скоростью, описывает все вещи, все предметы, все явления, — и мы не успеваем за ним. Куда бы ни ткнулся наш убогий взгляд, наш ограниченный слух, наше жалкое осязание, — везде мы натыкаемся на этот единственный электрон, успевающий оказаться там. Он быстрее всех нас. Росчерк пера бога. И кто-то, язвительный скептик в черном плаще, давно пытается поймать этот электрон в перчатку, как бейсболист мяч. Мне нравится эта теория. В ней есть безумие Карнавала. Я верю в Карнавал. Я верю, что он творится всегда и везде, в любой точке времени и пространства, потому что не знает о существовании часов и линеек. Я верю в Карнавал, хотя он скрыт от меня за семью покрывалами, а шуты его знают. В лицо. Речь не о сотрудниках “Шутихи”: штамп в трудовой книжке — ерунда. Все шуты, сколько бы ни родилось. У них тоже несчастье, как у меня. Они видят Карнавал, не в силах отрешиться от его многослойности, безумия, смеха и смерти, разница между которыми так мала, что шуты попросту перестают ее замечать. Шутовской хохот сотрясает небо и землю, но им, вольным и зрячим, очень трудно жить среди адептов стабильной тверди, не мыслящих себя вне рамок, будь это траурная рамка вокруг некролога в газете или рамка прицела. Кварензима, тощая старуха, словно перезрелая девка за женихами, охотится за любым воплощением Карнавала: найти! запретить! залечить до смерти! Зацеловать равнодушными губами. Но румяный толстяк и голодная карга — муж и жена; в горе и радости. Карнавал погибнет без Кварензимы, Дурак на карте Таро теряет смысл без пропасти, куда беспечно шагает с котомкой на плече. Я становлюсь многословен. Извините. Это потому что я ущербен и знаю это, в отличие от счастливого большинства. Увы, не видя Карнавала, я вижу шутов. Я могу увидеть зародыш колпака на вполне благоприличном юноше, студенте инъяза, призрак двуцветного трико на матери семейства, бегущей из гастронома с авоськой в руках; мне звенят бубенцы, если рядом проходит старик с лиловым носом и хитрыми морщинками в углах глаз. И я обречен видеть, как они умирают. Не люди, о нет! Шуты в людях. От сплетен подруг трико на домохозяйке превращается в застиранный халат. Компания “быков” навсегда сшибает колпак с юноши. Старик — этот умирает обычно, плотски; ему поздно меняться, если дожил шутом до старости. Ряженое становится нагим. Простуженным. Скучным. Отчего умирают шуты? Дай бог вам никогда не узнать правды. Я по-прежнему верю в Карнавал, а они, мертвые паяцы, больше не знают его и знать не хотят. Утратив знание; не обретя веры. Поэтому я ищу их до смерти, раньше смерти; я ищу их вместо смерти, чтобы дать жизнь. Сегодня все завершилось удачно, просто чудесно — вы не представляете, до чего я рад...

— Представляем. Куда лучше, чем вы, милейший господин Заоградин, полагаете. Потому что это вы все организовали. И, надо сказать, организовали блестяще. Наши аплодисменты.

У входа в беседку стояли Гарик с Юрочкой, картинно опершись о балясины.

— Простите, не понял? — сбившись, дернул щекой Мортимер Анисимович.

С жестокой насмешкой подростка Юрочка передразнил:

— Простите! Он не понял! Qui s'excuse, qui s'accuse, достопочтенный сэр! Кто извиняется, тот обвиняется.

— О, даже так? Мне предъявляются обвинения, молодой человек?

— Папа! Юрка! Вы что, с дуба рухнули?

— Анастасия, помолчи! — Гарик никогда раньше не шикал на дочь; это был дебют, и, надо заметить, удачный. — Ты просто не в курсе.

— Давай, пап, начинай. Первое слово — обвинению.

На этих словах преступную связь времен порвали, как Тузик — тряпку, все смешалось в доме, то бишь в беседке, а почтенная династия стоматологов Облонских, если кому интересно, тут совершенно ни при чем.

— Итак, — подбоченился фискал-прокурор Горшко, являя собой гибрид роденовского “Мыслителя” и дипломата-запорожца, пишущего ноту Великому Национальному Собранию Турции. — С чего начнем? Со странностей или с пиара? Пожалуй, с пиара, он чернее. Кому в первую очередь выгодна шумиха вокруг “Шутихи”? Скандальные статьи, аномал-телешоу, сплетни, митинги и пикеты? Ответ прост: разумеется, самой “Шутихе”. Кто бы без этого знал о существовании фирмы, которую представляет подсудимый? Очень немногие. Узкий круг. Маленький такой кружок шутоводов-любителей. Но скандал, этот двигатель внутреннего сгорания рекламы...

Он одернул зарвавшуюся мантию, и в паузу шурупом ввернулся подсудимый:

— Ваша честь, разрешите реплику?

Судья Шаповал с достоинством кивнула. Кисточка квадратной шапочки свесилась под самый нос, приглашая дернуть, но правила хорошего тона удержали судью за руку.

— Несмотря на двусмысленность моего положения, хочу заметить, что господин прокурор совершенно прав. Особенно при нетривиальном характере предоставляемых нами услуг. Однако, создайся вокруг “Шутихи” резко отрицательное общественное мнение — это вряд ли увеличит число клиентов. Состоятельные джентльмены не очень-то любят связываться с фирмами, имеющими-скандальную репутацию. И поэтому, учитывая отмену деления преступных деяний на фелонии и мисдиминоры, рискну воззвать к здравомыслию высокого суда...

Складывалось впечатление, что подсудимый сознательно провоцирует прокурора на следующий шаг в обвинительной речи. Но на крючок первым попался молодой адвокат-солиситер (окажись на его месте более опытный барристер, непременно промолчал бы!):

— Ваша честь! Мой подзащитный прав! Его клиенты — люди влиятельные, с весом в обществе. Полагаю, если хорошо копнуть даже в Суде Короны...

— Это конфиденциальная информация, — сухо отрезал подсудимый.

— Разумеется! Я к тому, что настоящие джентльмены умеют постоять за себя и за своих шутов. Не гнушаясь в ответ никакими средствами: добрым словом и револьвером, как известно, можно добиться куда большего, чем просто добрым словом!

Это был метод инверсивного шокового психопрессинга, при котором защита с обвинением ритмично меняются местами, наподобие пар в марлизонской кадрили, чтобы при объявлении вердикта слиться в общем экстазе гуманизма и всепрощения.

Прецедент: книга Иова.

— Готов выступить в качестве прогнозиста. — Букли напомаженного парика фискал-прокурора колыхнулись с явной иронией. — Скоро косяком пойдут опровержения, “отповеди клеветникам”... Сборники медицинских фактов: шут-терапия в действии. Вторая волна рекламы, позитив, полностью оправдывающий...

— ...моего подзащитного! Мы совершенно уверены, а в некоторых случаях знаем доподлинно: большая часть появившихся сейчас материалов инспирирована и проплачена самой “Шутихой”. Иногда через подставных лиц. Пешки-репортеры зачастую не знали, для кого стараются. Разве что личный друг моего подзащитного, некий Игнатий Сладчайший, он же Игнат Лойолкин...

Взгляд мисс Анастасии (потерпевшая, истец и присяжный заседатель в одном лице) заметался вспугнутой мышью. А судья, если продолжить зоологические аналогии, уподобилась готовой к броску королевской кобре-матери. Мы же, как Лица Третьи, вольные слушатели, наблюдали за происходящим из переполненного нами зала суда.

— Это правда, подсудимый?

— В рассуждениях, прозвучавших здесь, присутствует определенная логика.

— Логика?! Определенная?! — Адвокат еле сдержался, чтоб не подпрыгнуть от возмущения: негоже будущему лорду-канцлеру впадать в детство. — Позвольте узнать, откуда вторженец Берлович с двумя ирландскими террористками узнали адрес матери потерпевшей? А надписи в подъезде, оскорбительные для чести и достоинства?! Звонки анонимов?!

— Обвинению хотелось бы знать главное: ЗАЧЕМ? От рекламы вам польза. Шумиха, ажиотаж, прибыль. А от мелких пакостей? Кто о них, кроме нас, узнает? Я понимаю, этой дряни и без ваших молитв хоть пруд пруди, но все-таки...

Связь времен задумалась, почесала в затылке и восстановилась.

— Вы очень близки к правде. — Мортимер Анисимович отошел к перилам. Пальцы ударили дробь: сильно, слабо, совсем еле-еле. — Не ожидал, право слово.

Он покачался с пятки на носок: утлый челн в предчувствии бури.

— Наверное, легче всего сейчас было бы надеть маску. Профессор шутовских наук, завкафедрой карнаваловедения, читает лекцию студентам-контрактникам. Скрип перьев в конспектах: “Эффект шут-терапии неполон без форсированной стадии процесса, когда, отвечая на серию внешних раздражителей, клиент вынужден делать выбор: защищать шута или отказаться от него. В толкованиях Тарота о карте Шута, безрассудно бредущего к пропасти, сказано: “Возможно, вы просто должны сделать прыжок, опираясь лишь на слепую веру, чтобы достичь другой стороны, пусть даже этот прыжок вас страшит...” Но, как известно, самые талантливые студенты нашей кафедры вечно прогуливают лекции, а скучного зубрилу никакой конспект не спасет.

Поэтому сожгите тетради в печке.

Может быть, стоит поговорить о мифе. О том рае, где удачливые, язвительные шуты катаются как сыр в масле. Сидя за одним столом с королем, чавкая из его тарелки, безнаказанно издеваются над принцами и мимоходом одаривают господина мудрыми советами. Вынужден разочаровать вас: принцы злопамятны, а короли вспыльчивы. Удавить за неудачную шутку? Лишить языка? Оскопить? Сгноить в темнице?! Вот юмор монархов. И даже везунчикам, кто дожил до старости, кто умер в своей постели, куда чаще доставались пинки и затрещины, чем высочайшие милости. У Шекспира в “Короле Лире” шут просто исчез после бури. Без объяснений. Даже тела не нашли, чтоб похоронить по-человечески.

Вы вправе возразить: наш просвещенный век — и дикость Средневековья?! Да, конечно. Но шут по-прежнему беззащитен! Колпак не спасет от удара меча, в этом природа колпака. Покройся он стальными бубенцами сверху донизу, мутируй в шишак, затем в шлем-бургиньон — кто разглядит карнавал сквозь частую решетку забрала?! Но вместо всей этой риторики я задам вам всего один вопрос. Не надо мне отвечать. Ответьте сами себе: вам бы действительно хотелось, чтобы все произошедшее с вами за последний месяц оказалось сном?

Если да, то любой мой ответ не имеет смысла.

Если нет, тем более.

ЛИТЕРАТУРНОЕ ОТСТУПЛЕНИЕ

“Есть несколько сортов смеха. Есть средний сорт смеха, когда смеется весь зал, но не в полную силу. Есть сильный сорт смеха, когда смеется та или иная часть зала, но уже в полную силу, а другая часть зала молчит, до нее смех в этом случае совсем не доходит. Первый сорт смеха требует эстрадная комиссия от эстрадного актера, но второй сорт смеха лучше. Скоты не должны смеяться”.

Даниил Хармс. “О смехе” (1933).

Даниил Иванович, ты ведь понимал, что рискуешь?

Искренне твои, Третьи Лица.

Глава четырнадцатая “ВИЗИТ КВАРЕНЗИМЫ, ИПИ ЗЯМА ИМЕЕТ ЗАЯВИТЬ”

— Это ничтожество, — сказал Зяма, чихая и, как обычно, думая о своем. — Он назвал меня шутом. Я прочел ему оду “Добрый молодец”, но музы молчат, когда ревут ослы. “Зямочка, дорогой мой, ваше шутовство вызывает умиление, но неужели вам самому не стыдно...” Гарик, я хотел поговорить с тобой об этом жалком ничтожестве. И об этом тоже...

Палец, мосластый и почему-то средний, а не указательный, без видимой причины уперся в чахлую старушку, которая шустрей таракана отбежала к гаражам.

— Я долго ждал тебя, Гарик. Я весь измучился, стоя под запертыми воротами. Думал, ты больше не хочешь видеть своего Зяму. А это насекомое ничтожество...

Палец продолжал настойчиво тыкать в безобидную бабку. Зяма был похож на обиженного ребенка, переполненного негодованием, но неспособного облечь чувства в связную речь; впрочем, это было его обычное состояние. Галина Борисовна обошла взывающего к небесам Кантора, собираясь открыть ворота, но зачем-то обернулась через плечо: на старуху. Желудок моментально взбунтовался, напоминая, что позавтракать она забыла. А профессиональная язва не терпит такого вопиющего склероза. Сейчас пройдем в дом и сядем завтракать. Нет, обедать. В холодильнике наверняка что-то есть, а если нет, придется отправить Мирона...

Возле гаражей отиралась троица старух.

Они двигались по сложным спиралям, не сталкиваясь разве что чудом. Их движение завораживало. Четыре старушки резво перебирали ногами, затянутыми в ватные колготы, башмаки пяти бабусь, шаркая, просили гречневой каши, шесть худющих сплетниц втягивали головы в воротники из траченного молью каракуля. Ярко-зеленый гараж стал грязно-зеленым, как горлышко пивной бутылки в луже; оранжевый — бурым; тот, что из белого кирпича, напомнил груду известкового раствора, сваленного нерадивыми строителями под открытым небом. Веселенькая ограда дома напротив скукожилась, обретая мрачный статус решетки вокруг казенного склада с тушенкой. Даже мелькнул призрак колючей проволоки, натянутой сверху. А на остальных заборах объявились клыки битого стекла: чтоб мальчишки не лазили. Девять старух семенили, накручивали, шевелились и кишели, к ним присоединились два старика, один изможденный, с усами, второй безусый, но жирный до отвращения, — оба старца были вооружены стетоскопами и отличались завидной прытью.

Начался дождь.

Не июльский слепец, не майский ухарь, даже не ноябрьский мизантроп, — мелкий, пакостный мерзавчик конца декабря, когда Новый год вязнет в слякоти, грязно матерясь в ожидании снега, а мокрые насквозь ленты серпантина оттягивают лапы елок к земле, мешая взлететь.

Красная черепица на крыше утратила блеск леденцов.

Сейчас крыша напоминала фурункул.

Дюжина старух, восемь стариков и шесть-семь молодых людей с лицами манекенов, зато в брюках и рубашках, выглаженных так, что взгляд резался в кровь о бритвенно-острые “стрелки” штанин и рукавов, вели хоровод. Это напоминало бы броуновское движение молекул, будь оно живым; чуждый, механический ритм пробивался сквозь внешне бессистемное круженье. Метроном — сухой, равнодушный:

“...бей паяца ногой по яйцам: не смей смеяться! Учись бояться!..”

Молодых людей стало гораздо больше: циркулируя по улице туда-сюда, манекены придвигались все ближе, и желание вбежать в дом, открыть холодильник и съесть хоть что-нибудь, лишь бы утихомирить царь-голод, стало нестерпимым.

“Сейчас камень кинут. Точно, сейчас кинут...”

С глухим скрежетом — так умирают рептилии в асфальтовых болотах — разлетелось заднее стекло котика. Осколки усыпали землю; если бы в них отразились небо, солнце, которое секунду назад туча сунула за щеку, кроны деревьев или лицо Зямы — было бы легче. Но тонированные куски зеркала, детища злобного тролля из предисловия к сказке, совершенно не умели отражать.

— Что вы делаете, гады?

Верный Мирон шарил взглядом по толпе, ища обидчика.

Тщетно.

Если кто-то и бросил камень, его нельзя было вычислить в мельтешении тел.

К ногам Насти жался Пьеро, омерзительно черно-белый. Взгляд шута ерзал, кланялся, суетился, подобный трусишке, угодившему в преддверие драки: я? да что вы? я здесь случайно, я посторонний... Впервые Галина Борисовна увидела, что Пьеро еще очень молод, ненамного старше самой Насти, всего лет на пять-шесть. Раньше это скрадывалось поведением: шуты не имеют возраста. А затравленные шуты, оказывается, имеют.

“Домой. Скорее домой... не дай бог замок заело...”

Магнитный ключ бессмысленно тыкался в прорезь. Ворота даже не щелкнули челюстями: словно грешники со всем присущим грешникам наивом пытались проникнуть в рай с черного хода. “Бей паяца... учись бояться...” Уши забило серными пробками; тихо шелестя подошвами, манекены бродили уже вплотную, по-прежнему ничего не делая, не проявляя никакой враждебности, кроме безразличия.

Просто двигались.

Люди так не умеют.

На ветках деревьев копилась пыль. Под ногами шуршал щебень. Короеды точили клены у кучи строительного мусора. Птичий помет клеймил окна безглазых строений. Вещи покупались на вырост. Картошка запасалась на зиму, целые чулки лука вывешивались в кладовках, напоминая о возможности голода, и белесые влажные побеги росли из гниющих головок. Вопрос “Как дела?” не требовал ответа. Перелицованные лица, опустелые тела, душные души. За портьерами, шторами, гардинами, за стенами и дверьми жизнь шла своим чередом: настоящая, правильная жизнь. Каждый был сам за себя. Даже в комедиях за кадром в нужных местах ржал хор профессиональных смехачей-наемников — иначе зритель мог бы ошибиться и расхохотаться не там или вовсе выключить телевизор.

Хотелось есть.

Хотелось пойти к врачам: провериться на всякий случай.

Еще очень хотелось поехать на работу: прямо сейчас. Наверняка все развалили, растащили, угробили за два дня дело всей жизни...

— Что вам нужно? Убирайтесь!

Это Юрочка. Шагнул, как в омут, в тихий омут, битком набитый чертями, — в круженье, в молчаливый хоровод. Страх в глазах юноши — “Ударят! Унизят!..” — бился насмерть с карим, безрассудным огнем, весело идущим к пропасти с котомкой на плече; и огонь победил, вышвырнув страх наружу. Но, вплетясь в хоровод стальной нитью, бесцветный, немой страх вернулся победителем: от ловкого удара в живот Юрочка согнулся, глухо крякнув, будто надорвавшийся грузчик, следующий толчок отшвырнул его к машине, и Галина Борисовна с ужасом следила, как сын медленно сворачивается клубком возле колеса раненного в спину котика.

Кто бил, как и зачем? Увидеть не получилось.

Страх бил.

“...ногой по яйцам: не смей смеяться!..”

А манекены все ходили туда-сюда, задевая людей сухими, шершавыми, как змеиная кожа, телами. И старцы все мерили холодными пальцами пульс — себе и тихому, снулому бытию: волноваться вредно, спешить вредно, дышать вредно, жить вредно, знаете, что такое тахикардия души? И кивали старухи: правильно, верно, так и надо, только так, тик-так, тик-так, нервный тик, верный так... От их тиканья связь времен костенела лопаткой брахиозавра, найденной в раскопе.

— Юрка! Игоревич! Ты что? что ты...

Гарик упал на колени рядом с сыном, бессмысленно пытаясь заглянуть в лицо.

— Это ничтожество... — повторил Зяма, разглядывая хоровод. Смешной и неуклюжий, вечный воитель с мельницами, сейчас он был смешон вдвойне: видя что-то свое, с отвисшей нижней губой, поэт-неудачник, мечтающий о публикациях в “Нефти и газе” или на худой конец в мало-тиражке НИИ “Госнаобумпроект”.

— Это ничтожество...

Сказано было жестко. Удивительно жестко для безобиднейшего Зямы. Даже, пожалуй, жестоко. Знакомые, затертые до неузнаваемости слова вдруг заострились профилем мертвеца. Кантор присел, растопырившись, хлопнул себя по правой ляжке; потом, едва не упав, хлопнул по левой, и до Галины Борисовны не сразу дошло, что Зяма танцует, глядя в мельтешение теней с отчаянным весельем безумца.

Как индеец перед выходом на тропу войны.

Как пьяненький дед на свадьбе младшей внучки: м-мать! дожил, братцы!..

С похмела — Ох, смела! — Мне фортуна поднесла: “Пей, фартовый, поправляйся!” Как проказница мила!..

Впору было воскликнуть вслед за нашим старым знакомым Тертуллианом, большим любителем полюбоваться адскими мучениями паяцев: “Credo, quia inteptum!” — “Верую, ибо нелепо!” Потому что ничего нелепей этой частушечной цыганщины, этого дурацкого экспромта, ничего более неуместного и несвоевременного в данной ситуации придумать было нельзя. Хоть пополам перервись — на-кась, выкуси! Севший, испитой голос “дал петуха”, срываясь визгливой фистулой; охнула Настя, хватаясь за рассеченный пополам абсолютный слух, глянул снизу обалделый Гарик, крутнув пальцем у виска, но чудней всего оказалась реакция шута. Сейчас Пьеро напоминал капрала, замешкавшегося под обстрелом, который вдруг увидел, как цивильный штафирка, чахлый шпак в сюртуке, перехватив бразды правления, взлетает на бруствер и командным матом поднимает солдат в штыковую.

Шут встал.

На четвереньки.

Тряхнул по-собачьи головой: бубенцы с бейсболки откликнулись вяло, надтреснуто, вразнобой, но это были настоящие шутовские бубенцы. В семи щелоках кипяченные. На семи терках тертые. Во второй раз они опомнились. Звякнули язычками с убийственным весельем, словно кастаньеты в руках старухи Изергиль, той старухи, что курит трубку, рассказывает сказки о гордых упрямцах и не шляется близ чужих домов, когда не просят.

Капрал кинулся догонять взвод:

Рылом вышел — весь в пуху, В ряд калашный влез нахрапом И кукую петуху, Что его колода с крапом!

— В детстве был смуглей арапа И устойчив ко греху, — поддержала дурака Настя.

Хоровод сбился с шага. Дальние старцы шарахнулись прочь от ограды, налившейся розовым пополам с зеленью, словно раннее яблочко; двое манекенов помоложе схватились за щеки, обжегшись румянцем. Боль исказила восковые черты. Птичий помет на окнах перестал раздражать: его уронила обалденная, горластая, иссиня-черная ворона, которая больше всего на свете обожала красть блестящие побрякушки. Очень блестящие. Просто-таки ослепительные. А помет — что помет? Воронам тоже гадить надо, вороны тоже люди.

Зяма продолжал хлопать и приседать.

Враскорячку.

Лучше не придумаешь.

Я крутой, Холостой, Принцип жизненный просто Коль попался на дороге, Хочешь — падай, хочешь — стой!

Перья проросшего в кладовках лука стали буйно-зелеными. В салат положи — объеденье. А до зимы еще сто лет. Дождь полосовал черепицу, и под кнутом маркиза-садиста крыша вдруг полыхнула алым огнем. Зашевелился Юрочка, расплескивая грязь; попытался сесть. Сперва не получилось, но отец помог, поддержал, а потом взял да и затянул от фонаря наискосок в терцию с Пьеро:

Центнер с гаком, но удал, Наплевал врагам в колодцы, Кто последний — пусть смеется, Это, брат, не навсегда!

И Галина Борисовна вдруг пожалела, что рядом нет психиатра или на худой конец Лешки Бескаравайнера, потому что такую несусветную чушь лучше было бы орать в присутствии специалиста. Впрочем, и так вышло неплохо:

В огороде лебеда Нетерпима к инородцам!

Но хоровод ускорил вращенье. Циферблат часов, отмеряющих вечные сороковины Карнавала: быстрее! еще быстрее! еще! Круг за кругом, на круги своя, кружной путь безопаснее, девять кругов благих намерений... В теме дождя ударили литавры града. Стало зябко. Можно простудиться, схватить насморк, если с преступным легкомыслием забыть дома зонтик, не закутаться в колючий шарф, оставить теплые носки в шкафу, и вечным приговором будет вам кипяченое молоко с пенкой. Из купленной утром грозди бананов надо сначала съесть подгнившие плоды, чтоб они не испортились, а к вечеру гниль тронет новые, и снова придется первыми есть именно эти, оставляя свежие на потом, которое не наступит никогда, — здравый смысл щедро балует гнильем своих адептов, требуя мзды; с мира — по нитке, с бора — по ели, с меры верните, что не доели, с дома — по дыму, с жизни — по году, впрок, молодыми, с пира — по голоду, с морды — по хохме, с детства — по Родине, с крестного хода — выкрик юродивого... Смертник, скотина, грешное крошево, дай десятину! дай по-хорошему!..

Рев диплодока, случайно забывшего вымереть в парках Юрского периода, рухнул на хоровод мельничным жерновом. Придавил, расплескал кипятком, давая осажденным набрать дыхание.

— Вован!

О да, это был Вован. Могуч и прекрасен, король майонеза шел от своих ворот, сверкая цепью, сотрясая землю, в боевых миланских доспехах “Adidas”, и чудовище бас-саксофона, припав к губам возлюбленного господина, рычало на пару с вокально-озабоченным Баскервилем: “When the Saints go marchin' in”. Тыл частей резерва прикрывал идущий на руках, багровый от натуги Тельник, хрипло голося поперек:

Ни кола, Но кулак Весом ровно в три кила, Предо мной дешевый фраер Граф Влад Цепеш Дракула!

В ответ дождь сплел паутину из сотни новых кварензим. Вокруг бунтовщиков, предателей, изменников кишело липкое сорокадневье, справляя поминки. Стояли часовые Великого поста: “Стой! Камо грядеши! Стрелять буду!” Бродили унылые режиссеры, перед спектаклем рассказывая всем и каждому, какой кровью и каким каторжным трудом далась им премьера, шлялись хмурые писатели, излагая urbi et orbi за неделю до выхода новой книги, в каких муках они рожали завязку, кульминацию и финал; педиатры мстили детству за поруганные идеалы, учителя литературы требовали всякое сочинение начинать чугунным пассажем: “В данном произведении автор осветил ряд жизненно важных проблем...”; ассенизаторы убеждали общественность в своем праве учить парфюмеров, и скучали в углах, колыша паутину, парфюмеры с обонянием, сожженным дотла “Шанелью № 5”; кухарки настойчиво управляли государством, тряся вожжами, а тихо ехавшие перестраховщики в конечном итоге были дальше всех.

Сердце пробил насквозь гвоздь одной, но пламенной страсти: постоять в долгой очереди, время от времени выкрикивая: “Вы здесь не стояли! Мужчина, куда сказано?!” — с деревьев, истошно шурша, опадали казенные формуляры с прожилками виз и родимыми пятнами резолюций, дворники сгребали их в кучи, и руки, трясущиеся руки, судорожно тянулись выдернуть заветную бумажку (“женщина, не морочьте мне голову!..”), заполнить фиолетовым ядом чернил, влить мертвую кровь в пластиковые вены и испытать чувство глубокого удовлетворения за бесцельно прожитые годы.

“...не смей смеяться!..”

Знакомые лица всплыли в хороводе, будто утопленница майской ночью. Юрочка качнулся обратно к машине, когда из тугих, как плети, прядей дождя к нему шагнули старые знакомые: Казачок с компанией пырловцев. Заслонить младшенького не успел никто, даже Тельник опоздал встать с рук на ноги, — “...бей паяца!., бедный Юрик!..” — только сам “бедный Юрик”, опершись спиной о капот котика, как великан-ливиец Антей, сын Геи и в целом слегка гей, приникал к матери-земле за новыми силами и вдруг заорал благим матом, совсем не по-адвокатски оскалившись навстречу гостям:

Восемь девок, один я, Были девки — стали бабы, Безобиден, как змея, И на передок неслабый!

— Молоток! — ухмыльнулся дылда Шняга, воздвигаясь рядом.

— Ну, блин! — подтвердил Чикмарь, сбацав аритмичную чечетку.

Два бастиона свободомыслия стояли насмерть.

А эстет Валюн, мастер переиначивать слова, катая дружелюбные желваки, внезапно испытал китайское У, закруглив Юркину строфу в духе подлинного интернационализма:

Что евреи, что арабы — Жертвы обрезания!

И хором, под ликующий бас-саксофон и разбойничий свист Казачка, с солирующим, вдохновенным, безумным и счастливым Зямой:

Ах, рука! Жми стакан! Свят колпак у дурака. Пусть не всяко лыко в строку — Не для всякого строка!..

Карнавал шел на прорыв.

Несся в горнило битвы джип с авторитетом Кузявым, возле которого приплясывал на переднем сиденье, размахивая колпаком, блудный сын пожарного инспектора Мустафы. На попутном мусоросборнике мчались актеры “ТРАХа” в боевом неглиже, во главе с неистовой Санькой Паучок. Скакал верхом на палочке Лешенька Бескаравайнер, часом раньше оформившись в отделе кадров “Шутихи” на должность методиста-буфф с перспективой. Оседлав трамвай, впервые в жизни изменивший стабильному маршруту, поперек рельсов спешили рыцари ордена “Фефела КПК”, и местью дышали щеки Рваного Очка, поддержанного с флангов Первопечатником Федоровым и буйным во хмелю Кобелякой. Цирковая студия “Манеж надежд” на слонах и верблюдах, взятых в зоопарке напрокат, торопилась к усталому Тельнику: “Alles! Alles, chief!” — корабли пустыни плевались с убийственной меткостью, и каждое сальто-мортале отбрасывало врагов назад, давая простор для трюка.

И, бляхами панциря под стрелами, гуляли клапаны под пальцами Вована:

Выезжаю на кривой — Вам бы выездку такую! — И безбашенно рискую Бесшабашной головой...

Ах, вдогонку, в спины, в убегающий дождь, наотмашь, вприсядку:

Если чувствуешь, что свой, Сядь в галошу — потолкуем!

— Это ничтожество... — удовлетворенно сказал Зяма, отдышавшись.

Оглядел залитую солнцем улицу, похожую на улыбку шута.

И сделал рукой неприличный жест.

ГЕРОИЧЕСКОЕ ОТСТУПЛЕНИЕ

Велика Земля, а отступать некуда. Вот такие дела.

Искренне Ваши, Третьи Лица.

ЭПИЛОГ, или ДЕСЯТЬ ЛЕТ СПУСТЯ РУКАВА

Юрий Игоревич с удовольствием пнул “Enter”, отправляя проект новой формы договора на печать. Пока принтер разогревался, жонглируя гирями файлов, молодой юрисконсульт тоже покинул кресло — в свою очередь размять косточки. Каждые два часа делать комплекс производственной гимнастики “Домкрат” было правилом без исключений: даже на заседаниях руководства “Шутихи” все привыкли к сотруднику, дающему ценные советы из асаны “Цветущий кактус”, препятствующей склерозу и простатиту. Иначе к сорока годам окажешься лысой руиной с брюшком, остеохондрозом, астигматизмом, плоскостопием, гастритом, болезнью Альцгеймера, и если какая-либо игра в те дни будет стоить свеч, так исключительно антигеморроидальных.

По окончании комплекса он восстановил дыхание и на всякий случай оправил костюм от Амати, сидевший безукоризненно. Раньше они все больше по скрипкам выступали, эти Амати; но и костюмы у них тоже неплохие получаются. Остановился у окна: вид с третьего этажа открывался превосходный. Внизу грустно опадали с ветвей остатки былой роскоши. Солнце, словно мальчишка, подчищающий “пару” в дневнике, драило ослепительной бритвой голубизну неба: старалось успеть до прихода строгих заморозков. Осень. Бабье лето. А в южном полушарии — весна. А на экваторе вообще не пойми что. Потому-то маман с внуками и укатила-уплыла-улетела туда. В отпуск.

Модный в этом сезоне авант-тур “По следам Индианы Джонса”.

Экзотика.

Согласно рекламной агитке: “Трудности, лишения и непредвиденные случайности, тщательно выверенные и дозированные лучшими специалистами турбюро!”

Мама вообще молодец. Взять с собой эту сладкую парочку “вождей краснокожих” мог только камикадзе. Что Витек, что Дарья: вдоль по Африке гуляют, фиги с фиников срывают! Врожденное обаяние отца плюс скромность матери. Настька сейчас третьего ждет. Хочет еще одну девочку. А Вован против. Пацана желает. Скандалы друг дружке закатывают: убиться веником! Говорят, ребенку это на пользу. Судя по предыдущим чадам, они правы. А по вечерам, всласть нацеловавшись, пишут дуэтом в домашней студии новый альбом. Между прочим, маньяки-меломаны загодя слюной истекают. Даже заклятые доброжелатели, братья-близнецы Хухрыникцы, бросили крутить пальцами у виска. Наоборот, при каждом удобном случае хвастаются: “Ты че, Вована не знаешь, в натуре? Который на майонезе сидит? Ты, блин, майонез хаваешь? Вот, считай, с каждой ложки Вовану отстегнул. А музон хаваешь? Это тоже к нему. Клевый музон, а?! Гляди: диск с автографом. “Митяям I и II от семьи Вованов, с охрененным уважением”. Лабух? Кто лабух? Ты че, на Вована тянешь?! А, наоборот, прешься? Ну, это в самое темечко, мы тоже премся — шизняк, блин, полный...”

Аккуратно пройдясь по кабинету колесом, Юрий Игоревич отряхнул с ладоней несуществующую пыль. Бабушка Алевтина всегда учила, что грешно подавлять души прекрасные порывы. Старушка сейчас на пенсии, пишет мемуары “Моя жизнь в “Шутихе”. И на полставки подрабатывает воспитателем в колонии для малолетних. Говорит, после шутов здесь отдыхаешь усталой печенью.

Через десять минут юрисконсульт спустился вниз.

В холле, заняв удобную диспозицию близ конторки, откуда успешно простреливался весь первый этаж, дремал на боевом посту начальник охраны. По вторникам и пятницам, за два часа до начала трудового дня, он традиционно посещал сауну “Аутодафе” им. М. Сцеволы, открытую в позапрошлом году на углу Гороховой и Патриотизма, после чего, приехав на работу и расставив часовых по периметру, надолго впадал в медитацию, размышляя о стратеrax прошлого, в частности о Сунь-цзы и Эпаминонде. Если начистоту, с такими орлами-стражами, как Арнольд Чикмарев, чемпион города по “fool-contact-karate”, ошибающийся только раз сапер спецназа Никифор Шняга, мастер случайной церемонии Ва Люн-цзы, послушник Малого Ша-олиня, и замнач Фрол Емельянович Засланный, известный местному криминалу как авторитет Казачок, можно было спокойно медитировать семь дней в неделю.

— С легким паром, Валерьян Фомич! — поздоровался юрисконсульт.

Ответа он не дождался. Лишь слегка колыхнулось правое веко да разбежались хитрюги-морщинки в углах глаз, давая понять Юрию Игоревичу, что отставной майор Семиняньен бдит и рад его видеть.

Заглядывать в отдел “Public Relations” было незачем; напротив, следовало бы отнести распечатку генеральному менеджеру на согласование — но Юрий Игоревич позволил гормонам выиграть матч с рассудком. Ибо генеральный ждал к полудню, а сейчас была едва четверть двенадцатого, и в “Царстве-пиарстве”, за крайним монитором у окна, обреталось рыжее чудо с зелеными глазами: Светочка, правнучка ныне покойного шута-патриарха Цицерона. Лишь на похоронах выяснилось, что старику было под девяносто, но последний контракт он честно дотянул до конца, лишь после этого сдавшись сперва врачам, а там и Костлявой.

С начала августа Юрий Игоревич ловил себя на странном матримониальном психозе. Без надежды на выздоровление. Но сегодняшние планы были скромнее: пригласить зеленоглазую на рок-балет Умберто Эко “Имя Розы”.

— ...сотня презервативов “Гусар”, дюжина гофрированных фаллоимитаторов 12x54, портрет Ван Гога без уха, четыре пары наручников... Да-да, Александра Христофоровна, я все записываю! Плюшевый бегемот в натуральную величину, контейнер воздушных шариков... Конечно, передам. Шеф в командировке, сейчас всем командует Игорь Всеславович. Он перезвонит вам на трубку. Думаю, если сегодня подпишут, перевод пройдет к четвергу. Аншлаг? Мэр Страстбурга плакал?! Ой, я вас поздравляю, Александра Христофоровна! А когда вы у нас играть будете? Я давно собираюсь...

Юрисконсульт терпеливо ждал, пока Светочка завершит телефонный разговор с Александрой Паучок, королевой богемы, чей театр “SpiderWomen” сейчас успешно гастролировал по Европе с авангард-оперой “Шут короля Батиньоля” по пьесе Н. Гумилева. Уйдя на повышение в столичный “Гаер ЛТД”, член совета директоров и вообще умница Заоградин пять лет назад рискнул, от лица фирмы выступив продюсером “арахноидов”, — и риск оправдал себя с лихвой.

— Ой, Юрка! Извини, спешу! Игорь Всеславович в редакции “Дурного вестника”. Рвет и мечет, тиран. Сказал, если опоздаю, с кашей съест. Я тебе перезвоню, ладно?!

Ясно. Значит, отец опять явится за полночь. Или вообще ночевать не придет. Устроить Кандыбе “форсаж шут-терапии” — это вам не дульки воробьям крутить! Министр культуры, как-никак. Вся контора обалдела, когда по итогам психотестирования грозному Кандыбе выпал шутом дядя Зяма. Юрий Игоревич лично вписывал в “особые условия” министерского контракта пункт о “гарантированном издании не менее двух сборников лирики 3. Кантора в год, общим тиражом от 15000 экз. и выше”. Кандыба скрипнул, но подписал.

— А вечером ты как, Свет?

Упорхнула. Вертихвостка. Теперь думай: перезвонит, забудет...

Коридор утешительно шуршал ковровой дорожкой.

— Разрешите, Алексей Яковлевич?

Генеральный менеджер Бескаравайнер только рукой махнул: садись, мол! — заканчивая разговор с двумя посетителями. На клиентов они были непохожи. Новобранцы, решил юрисконсульт. И не ошибся. Уж больно лица у этих двоих были какие-то...

Третьи.

Желая скоротать время, он взял со стола “Словарь смыслов”, любимую книгу начальства. Открыл на букве “Д”:

“ДУРАК (собств. русск. от общеслав. индоевр. “дурый” — “глупый”; сравн. греч. douros — “буйный, неукротимый, неистовый” и лат. dura — “суровый”). “Кому закон не писан”; кому позволено нарушать все и везде; деяния и поступки Д. как бы не в счет, а сам он — то исключение, без которого нет никакого правила; короче, Д. — единственная форма человеческого бытия, практически не облагаемая ответственностью...”

Этот абзац всегда благотворно действовал на нервы.

— Значит, так, — подвел итог Бескаравайнер — После обеда идете на склад за спецодеждой, потом к фотографу Завтра занесете снимки в отдел кадров для альбома. С понедельника можете выходить на работу.

И, когда двое открывали дверь, чтобы уйти, бросил в спины

— Эй, дураки, слышали?

— Сам дурак, — хором отозвались Третьи Лица. “Наши люди”, — отметил Юрий Игоревич, закрывая словарь.

ПЕСЕНКА ЗА KAДPOM (Пока ветер, шурша титрами, гонит рябь по белому озеру экрана)

Тили-тили, трали-вали, Нас вчера обворовали, Трали-вали, тили-тили, А потом поколотили С голым задом и в крови, Понимаем, “Се ля ви”... Нам бы водки, нам бы сала, Друг за дружкой, честь по чести, Да судьба чтоб не чесала Острым когтем против шерсти, Да небрежного “Пока”, Да с ушами колпака, Да пореже частый гребень, Да почаще редкий случай, Да удачи поскорей бы, Да побольше и получше, Да поднять бы за бока Подкидного дурака Нам бы женщин, чтоб простили, А потом поцеловали, — Не желаем тили-тили, Забирайте трали-вали! Ах, валяй нас, не валяй, — Вуаля!

Оглавление

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ . В ПРЕДЧУВСТВИИ ШУТА

  Глава первая . “МАМ, ТЫ, ОПЛАТИШЬ ПОБОИ?..”

  Глава вторая . “ПО УЛИЦЕ ШУТА ВОДИЛИ...”

  Глава третья . “ШУТ С ВАМИ, НЕВРАСТЕНИКИ!”

  Глава четвертая . “ЖИЗНЬ, ЕСЛИ ВЕРИТЬ СЛУХАМ, ПРОДОЛЖАЕТСЯ...”

  Глава пятая . “У БЫДЛА ЕСТЬ ОСОБЕННОСТЬ...”

ЧАСТЬ ВТОРАЯ . ПРЕДЧУВСТВИЯ ЕЕ НЕ ОБМАНУЛИ...

  Глава шестая . “НОВЫЙ СПУТНИК И СОБЕСЕДНИК ВЕСЕЛЫХ ЛЮДЕЙ”

  Глава седьмая . “ШУТКИ ШУТКАМИ”

  Глава восьмая . “СМЕХ СКВОЗЬ СЛЕЗЫ”

  Глава девятая . “СТРАСТИ ПО НАСТЕ”

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ . ШУТКИ В СТОРОНУ, или КВАРЕНЗИМА НЕ ПРОЙДЕТ!

  Глава десятая . “УБОГИЙ ЗА ПАЗУХОЙ”

  Глава одиннадцатая . “БАРРАКУДЫ НА БАРРИКАДАХ”

  Глава двенадцатая . “МЫ, СПИНА К СПИНЕ У МАЧТЫ...”

  Глава тринадцатая . “ВДОЛЬ ПО ГОРОХОВОЙ”

  Глава четырнадцатая . “ВИЗИТ КВАРЕНЗИМЫ, ИПИ ЗЯМА ИМЕЕТ ЗАЯВИТЬ”

ЭПИЛОГ, . или ДЕСЯТЬ ЛЕТ СПУСТЯ РУКАВА

ПЕСЕНКА ЗА KAДPOM . (Пока ветер, шурша титрами, гонит рябь по белому озеру экрана)

Реклама на сайте