«Великая игра»

Некрасова Наталья Великая игра

С благодарностью — друзьям,

которых всех здесь назвать невозможно.

Эриол, Глюку, Кэтрин Кинн, Коту Камышовому -

низкий поклон за тяжкий редакторский труд.

Серой Коале — за комментарии и жесткую критику.

Пролог. РУКОПИСЬ, НАЙДЕННАЯ В УМБАРЕ

ИЗ ПУТЕВЫХ ЗАМЕТОК ГАЛДОРА

Год 282-й от начала правления государя Элессара Тельконтара, или, как иногда пишут, год 280-й Четвертой Эпохи по летоисчислению объединенного Королевства Гондора и Арнора. Наверное, когда-нибудь будет «и Умбара». Но пока он не равноправная часть Королевства, а всего лишь провинция, причем не совсем чтобы добровольно к Королевству присоединившаяся.

Я, Галдор, верный подданный Королевства Гондора и Арнора, несколько лет назад по не зависящим от меня обстоятельствам был вынужден покинуть родину и отправиться в долгое путешествие, которое завело меня поначалу в Харад, а потом и в Умбар. Началось оно, как я теперь понимаю, в тот самый день, когда мне в руки попала так называемая Черная Книга — свод древних легенд и преданий, составленный людьми, которые искренне считали Моргота благодетелем человечества. И странствия мои лишь утвердили меня в убеждении, что легенды и предания эти не просто сказки и в основе каждой лежит истинное происшествие. Вот только толкование может быть совершенно различным. Но я не стану здесь распространяться о причинах и целях моего странствия, довольно будет сказать, что отправился я в него, так скажем, не совсем законным образом и не совсем по своей воле, хотя возвращался домой в полном своем праве.

Я возвращался домой весной.

Чуден Харад при вешней погоде. Летняя жара еще не превратила равнины между горами и морем в раскаленную сковороду. Реки полноводны, всё в цвету. В такое время даже жуткая нищета этой страны не так уродлива.

А летом цвести будет лишь там, где поливают. Харадрим весьма искусны в орошении полей и садов, они умеют беречь и ценить воду. Потому летом даже в самую жару в каждом дворе будут любовно ухаживать хотя бы за одним-единственным чахлым деревцем. Деревья тут очень ценят.

Народ здесь трудолюбив, хотя и робок. Уже почти триста лет, как говорил господин жрец Айанна, мой здешний покровитель, «тень не стоит за троном», страшного соседа в Мордоре нет, а страх все еще не изжит. Простые люди боятся любого верхового, любого носящего оружие — это привилегия господ. А господин может что угодно выкинуть, лучше держаться от таких подальше. Этой земле еще долго очищаться от скверны.

Как бы то ни было, дни стояли чудесные, и черные от солнца харадрим, невзирая на свою робость перед верховыми и вооруженными, вечерами смеялись и пели на постоялых дворах или рассказывали истории. Они любят рассказывать и слушать, и путник, которому дают приют у огня, по обычаю должен рассказать что-нибудь. Они любят долгие неторопливые беседы, и нам, северянам, может показаться, что этот народ уж слишком ленив, предпочитает разговоры труду. Но это лишь кажется.

Харадрим — народ незлой, пожалуй, слишком беспечный, который не привык загадывать надолго.

Правда, это все пестрое лицо ткани. А с изнанки — столько грязи, несправедливости, всего, что мы называем порчей. Сверху донизу так — от королевского двора до хижины поденщика. Но народ, который даже при такой жизни, даже после тяжелого дня в поле под раскаленным солнцем может еще петь и смеяться, достоин уважения.

Дорога моя лежала в Умбар, столицу одноименной провинции, некогда самостоятельного княжества. Теперь, как я уже сказал, это часть Королевства.

Я впервые увидел город, о котором столько читал. Мне доводилось рассматривать чертежи, рисунки, я читал рассказы путешественников и хроники — но я все же не представлял себе до конца, что это такое.

Этот город огромен. Он подавляет и своими размерами и мощью укреплений, и помпезностью строений Верхнего Города. Это древний город. Один из старейших нуменорских городов и одна из величайших твердынь былого и настоящего. Говорю — «одна из», потому как все же есть вероятность, что на лике земли еще где-нибудь существует что-то подобное. Хотя вряд ли. Даже Минас-Анор не столь мощная крепость, хотя мало в чем уступает. Но все же уступает.

Тут можно найти остатки еще харадской кладки. Огромные камни тяжеловесных, толстенных, могучих стен, сложенных еще в нуменорские времена, — память погибшей мощи Острова. Они выстояли даже после Низвержения. В Верхнем Городе такие же громадные, надменные строения из белого камня, высокие и какие-то нежилые. Сейчас в цитадели гондорский наместник, в городе размещен наш гарнизон, а в гавани много наших парусов.

Как нашим королям удавалось брать Умбар? Ума не приложу. Только так вот и начинаешь воочию видеть величие своих предков — когда посмотришь на эти стены. Как их штурмовать-то? И как Торонгиль сумел сжечь в гавани корабли — воистину великий подвиг…

Гавань тоже огромна. Здесь вообще все огромное, начинаешь ощущать себя какой-то мошкой. Почему-то мне при виде этого города вспомнилась одна харадская статуя, высеченная прямо в скале, — гигантское божество сидит спокойно и расслабленно, открыв пустые глаза и торжественно-бесстрастно улыбаясь. Мир слишком мелок, ему наплевать на мирскую суету. Таков и этот город. Таков и его народ.

Мы называем их черными нуменорцами — морэдайн. И это название они носят даже с некоторой гордостью. Сами же себя они считают истинными нуменорцами, так и говорят о себе. Наша родня. Странно — ведь рохиррим тоже дальняя родня нам, эта ветвь отошла от общего древа эдайн давным-давно, но сейчас они ближе к нам, чем морэдайн, которые отделились от нас сравнительно недавно.

Они презирают остальные народы — разве что нас, своих победителей, стиснув зубы, считают себе равными.

Морэдайн помешаны на гордости, чести и древности своей нуменорской крови, и все их лорды могут счесть свою родословную чуть ли не до первых лет Острова. Мне говорили о том, что среди них есть даже побочные потомки Ар-Фаразона, которого они очень чтут. Правда, это наверняка местные легенды, но сам по себе факт много о чем говорит. Будь так на самом деле, то вполне мог бы возникнуть очень большой и запутанный спор о том, у кого больше прав на престол Королевства…

Но раз не возник, значит, кроме легенды, ничего и нет.

Они говорят на тщательно оберегаемом от инородного влияния адунаике и твердо считают себя большими нуменорцами, чем мы. По стати и росту они очень схожи с нами, но в Гондоре такого количества светловолосых я не видел. Те из местных женщин, которых природа обделила светлыми волосами, усердно красят волосы, и золотистые, рыжие или пепельные локоны считаются верхом моды. Так что краски из Харада тут всегда пользуются спросом и стоят дорого. А темноволосая знатная женщина — это почти вызов обществу.

Короче говоря, светловолосые люди здесь попадаются очень часто, в отличие от Гондора. Это и понятно — Гондор основан Верными, а они по большей части были из нуменорской провинции Андуниэ — там преобладали темноволосые потомки дома Беора. Хотя в морэдайн, при всей их гордыне, имеется значительная примесь харадской крови — кровь Запада слишком сильна и не иссякла даже с бесчисленными годами.

Но срок жизни морэдайн короче нашего.

Это гордый, отважный народ. Они сдержанны в общении с нами, потому что чувствуют себя униженными. Мы — единственные, от кого они когда-либо терпели поражение, а у них, видно, еще со времен позднего Нуменора осталась уверенность в собственной особости и непобедимости. Утешает морэдайн только то, что одолели их люди одной с ними крови.

Удивительно, как различны наши традиции, хотя они и выросли из одного корня. Совершенно неожиданно вдруг в чем-то незнакомом узнаешь то, что тебе так привычно было дома. У них необычные легенды и предания.

И необычная вера. Мне со временем довелось заслужить приязнь и доверие некоторых морэдайн, и когда я получше их понял, мне стало страшно за них. Я не знаю, как можно так жить. Это народ без надежды, который живет только своей гордостью и древней памятью. Они либо ни во что и ни в кого не верят, полагая, что ТАМ — ничего нет, либо считают, что Эру все же есть, но он их отверг, так что и у них нет теперь перед ним долгов. Мелькора и Саурона они презирают, поскольку их — и наши — предки разбили и того, и другого, а неудачники достойны лишь презрения. О Войне Кольца и о том, что они воевали на стороне Саурона, лучше при них не говорить — морэдайн полностью уверены, что выиграли бы ее и в одиночку, если бы их не покинула удача. Они просто воспользовались ситуацией, так они говорят. Пожимают плечами — «удача выбрала вас».

Похоже, удача — единственное, во что они верят по-настоящему.

При такой вере страшно умирать.

И все же, достигнув старости, когда время начинает одолевать их тело, их лорды часто кончают с собой, чтобы не сдаваться дряхлости. Как нуменорские короли до пришествия Тени отпускали свою душу добровольно, чувствуя приближение старости, так эти прерывают свою жизнь. Так они показывают, что все они — потомки Королей…

Гордость, переросшая в гордыню, дар Королей, ставший страшной традицией.

Ладно. Речь сейчас не о том.

Я въехал в этот древний, могучий, красивый, ошеломляющий город в разгар весны. Въехал со стороны Харада. Вообще, странная штука граница. Переехал через речку, которую в сушь курица вброд перейдет — и уже в Королевстве. На родине. Та же земля, даже дорога та же, еще нуменорская, древняя. Только в лучшем состоянии, чем в Хараде.

Город окружают огромные пышные сады, среди которых прячутся виллы местных патрициев. Сады и плантации даже в засуху цветут благодаря искусной системе орошения. Но живет Умбар не этим, а морем и торговлей. Вся наша торговля с Харадом идет через Умбар — и посуху, и по морю. Потому умбарский патрициат, как тот самый ласковый теленок, сосет двух маток. Правда, тут больше на вампира похоже, потому как, пройдя через Умбар, харадские товары так вырастают в цене, что страшно сказать. А гондорские дико дороги в Хараде. Для морэдайн ободрать гондорца как липку — долг чести, хоть так сквитаться за поражение.

Вот я не понимаю — государь это терпит, чтобы Умбар приручить, или как? Ведь начни мы торговать с Харадом напрямую — Умбар просто сдохнет с голоду.

Как бы то ни было, я ехал, пользуясь расположением господина Айанны, жреца столичного храма Солнца и родича харадского государя. Направлялся я к его старинному знакомому — что само по себе много о чем говорит, ибо морэдайн считают себя по сравнению с харадрим высшей расой и на нас, жителей Королевства, смотрят как на чокнутых, потому как мы давно от такой гордыни отучились.

Господин Нилузир — очень уважаемый патриций очень древнего рода и очень богатый человек — во всем очень. Достаточно сказать, что ему принадлежат восемь больших торговых кораблей, о каботажных судах я уже не говорю. Это высокий худощавый старик восьмидесяти двух лет от роду. Столь почтенный возраст — свидетельство древности его крови и знак ее чистоты, как тут считается. Он, как все здешние старики, держится очень прямо и, как все без исключения мужчины морэдайн, не носит ни усов, ни бороды. Темное, узкое лицо, горделивое и хищное, волевое, с очень светлыми глазами невольно привлекает взгляд. Он сед как лунь. Держится с неторопливым достоинством и хотя чрезвычайно богат, своего богатства напоказ не выставляет. Тот, кто понимает, сразу заметит и редкостный шелк занавесей и обивки, и драгоценное дерево мебели, и тонкую стеклянную посуду, и многое другое — но ни пышности, ни пестроты в его доме я не встретил. Ничего такого, о чем ходят байки в Минас Аноре.

Он принял меня очень радушно для морадана, то есть сам меня встретил и изволил разговаривать со мной в своей сухой деловой манере. Потом он отдал меня во власть слуг-харадрим, весьма почтительных и вышколенных, которые меня чуть ли не вылизали. Такого раболепия я и в Хараде не встречал. Правда, эти слуги выглядели куда сытее собственно харадских харадрим. Вообще, здешние харадрим ведут себя тише воды ниже травы. И что только их держит в такой покорности? Наверное, то, что здесь жизнь обеспеченная. В Хараде же голод — нередкий гость.

Тут голод никому не грозил. По крайней мере, здесь и сейчас. Господин Нилузир оказал мне великую честь, разделив со мной трапезу. Видимо, привезенные письма расположили его ко мне, и он довольно много для морадана со мной разговаривал. Наверное, еще и посматривал исподволь на грубого северянина, который в жизни не едал таких яств, коими меня ошарашили в первый же вечер пребывания в Умбаре.

А я незаметно изучал его — красивого сурового старика. Хоть картину пиши — так торжественно, со спокойной уверенностью и властностью восседал он за столом в длинной темно-красной соттане1 и черной шелковой марлотте2.

Я кое-что уже знал о своем хозяине. Несмотря на всю свою мораданскую гордыню, он был, несомненно, практичным человеком, и выгода торговли перевешивала неприязнь к Королевству. Правда, Умбар теперь тоже Королевство, как бы ни кичились морэдайн. Всего лишь провинция.

Он даже не спрашивал меня, зачем я здесь. Его попросили предоставить мне покровительство — и он это сделал, не снисходя до расспросов. Мало того — он разговаривал со мной на синдарине. Непонятно только — из уважения или, напротив, показывая уничижение паче гордости?

Я знал, что у него двое детей и что дочь замужем за знатным гондорцем. Отец как морадан явно не слишком одобрял этот брак, но как деловой человек видел его выгоды, потому скрепя сердце согласился. Сын его был, как большинство здешних мужчин, моряком, причем весьма отважным, удачливым и известным. Особенно же прославился он тем, что два года назад выиграл у одного из гондорских капитанов морскую гонку. Тогда его чествовали как героя. «Вот, — подумал я, — так бы они и соперничали с нами — не оружием, а в делах мирных, и выгодно было бы и нам, и им. Ни числом, ни оружием они нам не ровня».

Впрочем, морэдайн это сами понимают.

Господин Нилузир и сам мне потом так говорил — хотя и с некоторой тоской в голосе, тоской человека, который смирился с судьбой:

— Нас слишком мало. Наша кровь тает, и однажды настанет день, когда морэдайн перестанут существовать. Мы уйдем, и память о нас сначала станет легендой, потом сказкой, а потом и пустой байкой. А пройдет еще время — и никто уже не вспомнит о нас…

— Может, все не так дурно? — осмелился сказать я. — Посмотрите на вашу дочь. Ее дети соединят в себе две древних крови, идущие от одного корня, разве это не знак? Можно сказать, что и мы в какой-то мере растворяемся в морэдайн. Да, может, когда-то ни нас, ни вас как чистой расы не будет, но будет иной народ, который будет гордиться, что вобрал в себя две лучших на свете крови?

Он покачал головой, коротко улыбнулся.

— Возможно, вы правы, возможно, нет. Но сейчас наш народ угасает. А будущее человека слишком безрадостно, чтобы о нем думать.

Я вспомнил об их верованиях и решил промолчать. Не было у меня никакого желания спорить.

— Господин Айанна пишет мне, что вы интересуетесь историей, и не только фактами, но и преданиями, легендами… Удостоите ли вы таким вниманием Умбар или вам интересны лишь дикари?

Похоже, он считал меня важной персоной. И, видимо, слово господина Айанны значило для него много больше, чем я мог бы подумать. К тому же я не знал, что было в привезенных мною письмах.

— Меня в первую очередь интересует то, что связано с историей нашего народа в целом, — уклончиво ответил я, — и Умбар для меня в этом отношении — кладезь бесценный. Традиции старого Нуменора вы храните с древних времен. Вы говорите на адунаике, который бережете неизменным с давних пор. Наверняка у вас в городе имеются бесценные архивы, в коих можно было бы почерпнуть сведения об истории Умбара, которой мы почти не знаем. А ведь если бы мы узнали вас лучше, возможно, мы стали бы ближе?

Я сознательно намекнул на эти самые бесценные архивы. Потому как то, что попало нам в руки двести с лишним лет назад, архивом в полном смысле слова назвать нельзя. Это была лишь выправленная официальная хроника с начала нуменорской истории Умбара, кое-что по истории знатнейших родов — уж это они всегда стараются выставить напоказ — и торговые отчеты. Последние явно были хм… подправлены. Остальное куда-то делось, я даже подозреваю, куда… Но никто не стал обыскивать дома знати — думаю, это было бы не только бесполезно, но и вызвало бы такое возмущение, что мы бы его потом долго расхлебывали.

— Кроме того, в Королевстве почти нет сведений о Нуменоре. Документов, кроме «Акаллабет» Элендиля, сохранилось очень мало: примитивные карты и схемы Острова, родословие Государей со скудными комментариями. Причем в нескольких списках, которые порой расходятся и по годам жизни, и по годам правления, и много еще в чем. Боюсь, и составлены они были уже после Низвержения, по памяти, как и некоторые описания Острова. Есть повесть об Алдарионе и Эрендис, еще кое-какие не столь важные документы… и это все. Но в Умбаре просто обязано было сохраниться гораздо больше!

Он осторожно кивнул, не сводя с меня глаз и ожидая, что я скажу дальше. Я продолжал:

— Я думаю, что если бы мне удалось ознакомить Королевство с вашей истинной историей, традициями и легендами, это вызвало бы к вам большой интерес.

Наверное, я умаслил-таки гордыню старика, и взгляд его потеплел.

— Не могу вам гарантировать знакомства с архивами Умбара, потому как большая их часть ныне во власти королевского наместника. — Он глянул на меня с некоторым лукавством. — А ему не до составления истории Умбара.

— Я буду рад и крупицам, — кивнул я. — И если у меня будет на то возможность, по возвращении в Королевство я испрошу позволения взять сей труд на себя, и уж тогда мне обязательно понадобится помощь людей сведущих и Умбар любящих. История вашего народа нам мало известна, и мы плохо понимаем вас. А ведь мы ближе всего по крови. А уж если удастся больше узнать об истории нашего общего предка — Нуменора и показать, насколько вы нам близки… — У меня уши начали гореть от стыда за свою лесть, но это действовало, и мне приходилось продолжать в том же духе.

— В Умбаре есть что любить, — почти прошептал он, глядя в окно на вечернее море. Я с какой-то особой остротой ощутил сейчас его тоску. Тоску старика, жизнь которого подошла к закату и для которого надежды не осталось никакой.

— В Арноре тоже, — негромко ответил я. «Как и в Гондоре», — подумал я мгновением позже. Но все же Арнор — моя родина.

Он тихо кивнул. Затем встрепенулся, щелкнул пальцами. Мигом появился слуга и принес фрукты, сыр и вино.

— Я могу показать вам лишь документы, касающиеся истории моего рода. Пока. Это и история морэдайн тоже… А знаете ли вы о тех, кто называл себя мордорскими морэдайн?

Я помотал головой. У меня захватило дух. Я опять оказался на пороге некоей тайны, а ведь меня на эти тайны можно ловить, как рыбу на жирного червя! Похоже, господин Нилузир это понял и усмехнулся.

— Были и такие. Вы не разбирались, да и они не больно желали с вами дело иметь. После разгрома Мордора часть их ушла в Умбар, хотя они и презирали нас, как мы — харадрим. Они считали истинными детьми Запада только себя… вот… — Он пожал плечами. — Их разметало ветром. Кто погиб на войне, кого перебили рабы, кто ушел в Харад и там растворился в море харадрим или тоже погиб… Один из моих предков был из этого народа.

— Как его звали?

— Зачем вам? Я знаю его имя, мне довольно, и вам тоже, — внезапно резко сказал он. Я подумал, что он опасается — но кого и зачем? Да и не стал бы он тогда мне ничего рассказывать. — От него остались весьма любопытные записи. На мордорском варианте адунаика — вам как любителю старины сие будет весьма интересно. Там немного, и львиной доли я просто не понимаю. Для меня эти записи имеют не слишком много смысла, но это часть моего наследия. Хотя те, о ком он пишет, могут вас весьма заинтересовать. — Он исподлобья, с улыбкой смотрел на меня, наслаждаясь моими страданиями. — Правда, боюсь, то, что вы узнаете, дальше вас все равно не пойдет.

Я прострадал всю ночь. А поутру господин Нилузир заявил, что сажает меня под домашний арест на время прочтения записей своего мордорского предка.

Это была тоненькая тетрадь, исписанная красивым каллиграфическим почерком. Мне хватило нескольких первых фраз, чтобы догадаться, что слова господина Нилузира насчет того, что не все ему понятно — это еще слабо сказано. Написан текст был на невообразимом койне — смесь из старинного адунаика, приправленного харадским, синдарином и тем самым «языком тьмы», «черной речью», или ах'энн. Я даже не удивился, встретившись здесь с обильными заимствованиями из этого языка, уже знакомого мне по Черной Книге. Хорошо, что у меня к языкам способности. Некоторых понятий, названий и титулов я не понимал — по крайней мере, сразу. Но все это было мелочью по сравнению с тем, что мне открывалось.

Дурацкие вопросы лезли в голову. Дурацкие не потому, что дурацкие, а потому, что нерешаемые.

Кто мы?

Зачем мы?

Человек — грязь и дрянь, или человек действительно велик? И сколько стоит человек?

Что есть добро, и что есть зло, и как одно отличить от другого?

И как прожить жизнь, не совершая ошибок?

Все это лезло в голову, когда я занялся этой рукописью. Этой маленькой тетрадочкой почти трехсотлетней давности.

Потому, что неизвестный мне человек писал в ней о назгулах. Я не сразу это понял, но потом до меня дошло, что эти самые Бессмертные, девять Бессмертных…

Что мне было о них вообще известно?

Я знаю, что около шести тысяч лет назад в Эрегион, от которого ныне остались лишь следы развалин, явился некто по имени Аннатар. Это был великий мудрец и искусник, эльфы его сочли… не знаю, кем там они его сочли, но ничего дурного они о нем не подумали. Может, решили, что это один из благих майяр. И под его мягким и ненавязчивым руководством кузнецы Эрегиона из Гвайт-и-Мирдайн создали кольца, при помощи коих собирались превратить Средиземье в подобие Валинора. Аннатар сей многоразумный оказался Сауроном, который потом радостно сотворил в Мордоре Единое Кольцо, что управляло всеми остальными.

В общем, даже эльфы попались на благих намерениях, что уж говорить о людях… Спохватились поздно, началась война за кольца, Эрегион был уничтожен, кольца, кроме трех эльфийских, достались Саурону, и девять из них были отданы людям, которые потом и стали этими самыми назгулами.

Зачем они были Саурону? Он никогда ничего не делал просто так. Как и его хозяин, Моргот, он хотел власти, власти над всем, власти неограниченной. В истории человечества полным-полно властолюбцев, и кто знает, куда они зашли бы, будь у них те же возможности, что у Саурона. Хотя возможности и у него были не так уж велики.

Он — не Моргот, по его слову земля не разверзнется и воды не восстанут. Он действовал исподволь, хитростью и обманом. Был ли он умнее всех — не скажу. Но не зря его называли «мудрым дураком», и многих ему обмануть не удалось, хотя вряд ли они были сильнее его.

Почему он так торопился? Всего лет шестьсот прошло от создания колец до первого упоминания о назгулах. Не так много, особенно если судить по срокам тогдашней жизни нуменорцев — ведь именно Нуменор определял тогда и историю, и политику Средиземья. Да и не знает никто, когда в точности каждый из них попался на крючок. Может, сроки были еще короче.

Почему ему нужны были именно эти люди, будущие назгулы — я могу лишь предположить. Говорили, что были они великими воинами, властителями, чародеями своего времени. Может, они были лучшими каждый в своем роде. Может, даже единственными. Но они вполне могли и не быть первыми, зато лучше всего подходили для того, чтобы Саурон сделал из них свое послушное и страшное орудие.

Возможно, так. Возможно, и не так. Человеку не понять майя до конца, это для нас существо высшего порядка. Я могу только предполагать со своей, человеческой точки зрения.

Вся жизнь похожа на игру, которая ведется по определенным правилам, иначе наступит хаос. Мы сами установили для себя эти правила — не кради, не убивай, не подличай. Но всегда в правилах можно найти лазейку, тем более человеку — в человеческих. И мне кажется, что Саурон тоже искал какую-то лазейку в правилах Великой Игры, которой является этот мир. Пытался выиграть у Творца — не шел напролом, как Моргот, а пытался обхитрить Эру.

И проиграл свою игру, потому что стоял не над Игрой, а был внутри ее. Вне — один Эру.

Но мне слишком трудно представить себе всю Игру целиком.

Возможно, я что-то узнаю из этой тетрадочки.

Возможно — ничего не узнаю.

Предания говорят, что трое из назгулов были нуменорцами высокого рода. Возможно, предания в этом не ошибаются, возможно, и ошибаются. Имя одного из назгулов известно — Хамул. Вообще-то это, скорее всего, прозвище, причем наверняка искаженное. Означает оно «призрак с востока» или что-то в этом роде. Можно предположить, что этот человек был родом откуда-то из-за моря Рун. А можно и не предположить…

Известно еще, что к концу правления Тар-Атанамира об их существовании по меньшей мере знали. Правда, нельзя точно сказать, было ли их тогда уже девять.

Особенно много — если это вообще можно обозначить словом «много» — известно нам об Ангмарском короле, или Короле-Чародее. Известно, во-первых, что такой был, что в свое время, видимо, по приказу своего господина осел он в Ангмаре, сбил тамошние дикие племена в единое образование, можно сказать, государство. И государство это оказалось достаточно сильным, чтобы уничтожить остатки Арнорского королевства. Ангмарцы считали его великим колдуном. Но этот человек — бывший человек — явно имел немалый военный и организационный опыт. Построить государство на пустом месте, вести долгую успешную войну… Сдается мне, что такой опыт мог быть только у какого-нибудь высокого нуменорского военачальника.

Он и являлся военачальником — только Мордора. Ему было предсказано, что от руки смертного мужа он не умрет — так и вышло, потому как прикончили его светлая госпожа Эовин и хоббит Мериадок, из которых госпожа Эовин не была мужчиной, а Мериадок не был человеком.

Что они, собственно, такое, эти одновременно призраки и люди? Они все же обладали хоть какой-то плотью, но плоть эта ко времени их погибели уже была незримой. Могу предположить, что назгулы существовали как бы на грани двух миров — того, который мы, смертные люди, видим, и иного, нам недоступного, который эльфы называют Незримым, а шаманы кочевых дикарей — Миром Духов. Этот мир мы лишь ощущаем — как, например, тот страх, который назгулы несли с собой…

Кто они были? Что заставило их взять кольца? К чему они стремились, чего хотели?

Оставались ли они еще некоторое время людьми или кольца сразу же подчинили их? Как это было? Ощущали ли они, понимали ли, чем становятся? Была ли у них возможность отказаться от страшного дара или они, взяв кольца, сразу переступили черту, за которой нет возврата?

Что такое человек и какова его цена?

Вопросы вопросами, а тетрадь лежала на столе и неодолимо притягивала взгляд. А мне почему-то было страшно продолжать читать. Но все же я заставил себя это сделать.

Я первое время буквально продирался через текст, пока не освоился. Тогда я взял тетрадь, сшитую из хороших листов пергамента, и стал записывать перевод на синдарин. Копировать рукопись для себя я не стал. Как-то не по душе мне тот язык на котором она написана. Итак, я начал свои труд.

Человек это писавший, сиречь предок господина Нилузира имени своего в рукописи не поставил. Потому я решил называть его Секретарь — ибо и был он секретарем да не абы у кого а у самого Ангмарского Короля-Чародея. Вот так-то. Попытался представить — не могу. Просто не могу. Как вообще можно было жить там, и как там жили, и кто там жил, и что они думали…

Хватит. Вопросы — в сторону. Читай, записывай, размышлять будешь потом, Галдор. Работай, Страж, работай, солнце еще высоко.

Итак, назгулов Секретарь именует Бессмертными, Саурона — Сам, или Он…

Начертано рукой Секретаря

«Когда затевал я написать сие, думая, что получатся жизнеописания. Теперь, обретя наконец тихую пристань и пересмотрев записки свои, вижу, что вышло у меня балрог весть что. Не жизнеописания, не дневник, не заметки — все вместе. Я не успел тогда привести записи в порядок и решил, что и ныне этого делать не буду. Ибо в этих записях — я сам, такой, какой я был. Все равно никому мои труды не понадобятся, так пусть все останется как есть.

Назвал я свое сочинение Великой Игрой. Все наше существование похоже на игру, и свою игру я хотя и проиграл, но зато нашел другую выгоду. Я остался жив, и у меня, как ни странно, остались и желание, и силы жить.

Я теперь совсем другой человек, но не хочу забывать, каким я был. И какими были те, о ком я писал.

Не хочу никого поучать, пусть каждый сам делает выводы. Не мне давать наставления кому бы то ни было.

Итак, история первая.

Насколько мне ведомо, первый Бессмертный некогда носил имя Эльдарион и приходился родичем нуменорскому королю Тар-Атанамиру. Был весьма одарен как полководец и много способствовал установлению нуменорской власти по берегам Средиземья. При нем построены форты, гавани и дороги. Поражении не знал. Каким образом попал в Бессмертные — мне не удалось выяснить, поскольку свидетелей сему уже нет, кроме Самого и Первого Бессмертного, а их расспрашивать…3

С гибелью Нуменора исчезло и большинство документов того времени, так что полагаюсь в изложении краткой справки своей лишь на обрывочные сведения, добытые по крохам в Хараде, здесь и в Умбаре.

Первый Бессмертный считает себя истинным королем всех потомков Нуменора. Мы, нуменорцы Мордора, почитаем его своим королем, но умбарцы, кои отчасти тоже могут зваться нуменорцами, так не думают. Ну, мы их тоже истинными нуменорцами не признаем.

После Посвящения подвизался наемником при дворе харадского короля, стал его полководцем. Ныне же он верховный полководец Мордора.

Во многом способствовал тому, чтобы Харад стал зависим от Мордора. Но для нас самое главное, что он собрал здесь, в Мордоре, под своей властью наших предков, нуменорцев, возжелавших независимости от косных законов Нуменора. И мы считаем его своим государем. И он станет вскоре королем всех бывших нуменорских земель.

Род Эльроса по неизвестной мне причине всегда был ему особенно ненавистен, и он постоянно прилагал все усилия к истреблению оного.

Называть его принцем Эльдарионом в его присутствии не рекомендую, потому как последствия непредсказуемы».

То, чего не было в записках Секретаря

Игра первая. ИГРА ВЛАДЫК

Из воспоминаний неизвестного

«Я помню, как он въезжал в город. Первый город, первый штурм, который я видел. На самом деле это был пограничный городишко, который, однако, довольно долго продержался против нас — целых полтора дня. Этот день окрашен для меня в белый цвет — выцветшее добела жаркое небо, белое солнце, белая пыль, белые стены глинобитных домов. И белый конь, красавец с чуткими розовыми ноздрями.

И всадник, сверкающий, как лед под лучами белого солнца.

Даже само его имя похоже на сухой треск ломающегося льда — Хэлкар. Великий воитель Нуменора, меч Нуменора, Ледяное Сердце — так мы его называли. Мы боготворили его. Мы знали и верили — если нас ведет Хэлкар, значит, будет победа. Он был наш талисман. И мы кричали ему славу, мы славили его. А он ехал мимо нас, сходный с Ороме, глядя куда-то вперед, поверх наших голов, чуть улыбаясь, как улыбаются бесстрастные южные каменные боги. Он видел то, что не дано было нам. И для нас было счастьем увидеть эту отрешенную улыбку…»

В последнее время слово «принц» в Арменелосе начало приобретать какой-то странный смысл. Этих принцев при дворе толклось неисчислимое множество, и любой двоюродный плетень королевскому забору считал для себя великим бесчестием, если его титуловали иначе чем «принц». Так что древний священный смысл этого слова растворился в обыденности бытия, и приобрело оно тонкий сладковато-гнилостный оттенок презрительного прозвища. Увы.

Из всей многочисленной королевской родни Эльдарион был единственным, кого называли принцем без всякой насмешки. Принц Эльдарион означало именно принц Эльдарион и ничто иное. Не более — но и не менее. Он не добивался этого титула, он и так был принцем по праву рождения, а ныне был титулован еще и молвой.

Он воспитывался вместе с государем Тар-Атанамиром, коему приходился родичем в шестом колене.

Кровь Эльроса неистребима. Хоть в каком поколении, хоть разведенная кровью простых смертных — а неизбежно проявится. Когда они появлялись на людях вместе с юным наследником престола, никто не сомневался в их родстве, в той невообразимо древней эльфийской и божественной крови, что текла в них. Высокие скулы, удлиненное лицо, чуть приподнятые к вискам большие глаза, маленькие мочки чуть заостренных ушей — безошибочно узнаваемые черты высшего рода Нуменора и всего Средиземья.

Государь считал, что наследнику лучше обучаться вместе с другими высокородными юношами, чтобы потом они стали ему не просто друзьями, но и верными помощниками в делах правления. Кроме того, соперничество всегда способствует совершенствованию юного разума, духа и тела. Государь Тар-Кирьятан, человек гордый и решительный, желал, чтобы сын его был первым во всем. Беда заключалась в том, что наследник был вторым. А благо — в том, что Эльдарион, будучи во всем первым, даже не помышлял о том, чтобы стать первым в Нуменоре. Никому и в голову не пришла бы такая мысль — кроме государя Тар-Кирьятана. Возможно, потому, что он сам некогда вынудил своего отца передать ему власть до срока. Но от этого Нуменор только выиграл.

…Они стояли между небом и землей. Вверху спокойно и бесстрастно-мудро сияло бескрайнее небо, внизу переливалась зеленым, коричневым и желтым, словно шкура гигантского невиданного зверя, земля. Нуменор. Земля, которую вытянула со дна моря огромная рука, схватив за шкирку, будто щенка.

Они стояли лицом к закату. Нуменор, гигантский корабль, идущий в край Великих.

Орлы кружили в вышине. Очи Манвэ.

Тишина и ветер. Дыхание Манвэ.

Спокойствие, благоговейное спокойствие, проникающее во все поры, растворяющее все твое существо, и ты ощущаешь нечто высшее, более великое, чем просто жизнь.

Эльдарион трепетно ценил такие мгновения — когда вдруг останавливаешься среди суетного мельтешения жизни и поднимаешь взгляд к торжественно-спокойному небу. В такие мгновения забываешь все, неотложные дела и великие стремления становятся чем-то докучным и ничтожным, и ты начинаешь слышать отзвук того, прежнего, неискаженного мира.

«Ведь еще что-то осталось, Отец? Ведь есть надежда? Ведь не может быть искажено все, совершенно все, да, Отец?»

В такие мгновения ему хотелось плакать.

Эрулайталэ.

Слова государя падают и тишину мерно и весомо, и ветер носит их куда-то. В обитель Великих?

Юноша не ощущает себя. Только ветер, который вот-вот подхватит, унесет, эта странная, мучительно-желанная истома, от которой слезы выступают на глазах, и хочется взлететь…

«Единый, Твой ли голос я слышу? Ты ли здесь? Эта благоговейная тоска, это стремление к чему-то — это Ты? Это Ты говоришь со мной? Единый, я не испытывал никогда ничего подобного. Это выше всего, что я знал… Чего ты хочешь от меня, Отец?»

— …И славен будь Ты, возвысивший Нуменор над всеми землями людскими…

«Нуменор… Нуменор…» — шепчет ветер, и юноша молча плачет, охваченный внезапным порывом счастья.

«Нуменор. Я распахиваю себя тебе, Нуменор. Соленая вода твоего моря плещется в моих жилах, твой прибой бьется в моем сердце, и глаза мои цвета твоего моря…

Ты — мой мир. Ты — весь мир, но ты еще этого не знаешь, мой Нуменор. Я сделаю это для тебя. Я».

Вспышка.

Кто-то трясет его за плечо.

— Эльдарион! — горячий шепот в ухо. — Что с тобой?

Юноша непонимающе смотрит широко открытыми глазами в глаза Атанамира.

— Ты застыл как статуя. Что случилось?

Эльдарион подносит палец к губам — здесь же нельзя говорить, это святотатство.

Тогда ему было пятнадцать. Через двадцать лет восторга же не было. Была спокойная, холодная уверенность в том, что знак будет явлен. Все говорило об этом. И удача, которая словно повенчалась с ним, и уверенность в правильности своих поступков, и решимость свершать великие дела во славу Единого и Нуменора — разве такому, отринувшему все, кроме единого служения, не будет дан знак?

И он даже не взывал — он просто ждал.

Но знака не было. Может, он просто не видит? Эльдарион нахмурился. Закрыл глаза. Сосредоточился, прислушиваясь к себе, к шуму ветра, к тяжелым, ровным взмахам орлиных крыльев, к пронзительным крикам священных птиц Манвэ… Где-то должен, обязан быть знак. Что-то должно измениться.

Но ничего не менялось. В душе зашевелилось разочарование и недоумение, почти обида. В последней надежде он открыл глаза — и тут в них ударил такой ослепительный луч заходящего солнца, что Эльдарион на мгновение ослеп и согнулся от боли, закрывая лицо руками. Не закричал только потому, что это было священное место, где надлежит хранить молчание.

Перед закрытыми глазами горел, словно выжженный, огненный орел с распростертыми крылами.

Знак. Он получил знак!

Он открыл глаза, изумившись тому изнеможению, которое внезапно ощутил.

Небо закружилось в глазах, и его понесло куда-то вверх, вверх, к орлиным крикам, в гневный закат.

Он долго болел. Близкие боялись, что Эльдарион умрет или сойдет с ума, потому что он долго не говорил ни слова и вроде бы как даже не слышал — просто лежат, открыв серые глаза, глядя куда-то вдаль. Но лекари не особенно тревожились и объясняли все душевным потрясением — бывало, бывало такое с людьми на этом благом месте, и ничего странного в сем лекари не видели. И, как положено, рекомендовали покой. Тем не менее поползли шепотки, что, мол, Единый отметил его своим прикосновением, а это слишком много для человека.

А потом он однажды пробудился и стал совсем прежним. Только порой взгляд его вдруг становился неподвижным и прозрачным, а на губах появлялась отрешенная улыбка. В такие мгновения его лицо пугало, как пугает присутствие божества.

И потому государь не то чтобы опасался своего юного родича, но стал относиться к нему с подозрением. Тар-Кирьятан любил во всем доходить до сути, и то, чего он не мог понять, его настораживало. И эту настороженность он передал и сыну. Впрочем, Атанамир и сам был весьма неглуп. Пусть даже он и не был первым в учебе и воинских забавах среди избранных юношей, его первенства как наследника никто оспаривать не смел. Да это бы никому и в голову не пришло. Но он видел, как смотрят на Эльдариона и как говорят о нем. И потому настал день, когда Атанамир — уже Тар-Атанамир — пожелал удалить родича.

С глаз долой — из сердца вон. Но с улыбкой на устах.

Государь Тар-Кирьятан создал великий флот. Принц Эльдарион создал великую армию Нуменора.

Именно тогда его и стали называть иным именем — Хэлкар. Солдаты прозвали. За невозмутимость в бою, за спокойствие в час опасности. За бесстрастную справедливость. За удачливость и уверенность, за непреклонную волю. За умение находить и возвышать нужных людей и ставить их на нужные посты в нужное время.

Сам государь Тар-Атанамир втайне ревновал к его славе и был рад, что не знающий поражений воитель редко наведывается в Нуменор. Некоторые говорили: в Нуменоре — король, в Средиземье — Хэлкар. Однако это говорили лишь некоторые, и тихо. Но Хэлкар был в чем-то больше чем король, ибо его коснулась рука Единого. У него не было причины сомневаться в этом — все, что он задумывал, все, чего хотел, ему удавалось. Потому что он знал волю Единого. И ему не нужен был ни венец, ни престол. Король есть помазанник Единого, король есть Нуменор, и — да будет все во славу Его! А Хэлкар есть рука Единого, взнуздавшая мир во славу Нуменора. Ради этого он и жил.

Ему сопутствовала удача даже в тех делах, которым он не придавал значения. И эта вечная удачливость породила в нем непоколебимую уверенность в себе и в правоте всех своих деяний.

Его не привлекала власть. Его не привлекала слава. Его не привлекало богатство. Он не думал о семье. Когда-нибудь он возьмет в жены какую-нибудь женщину, чтобы продолжить род, но сейчас все женщины были для него на одно лицо. Они слабы, их дело рожать воинов и покорствовать мужам. Его любили многие женщины, а он не любил ни одной. Он даже не помнил их имен и лиц. Разве только лицо матери — но она была ЕГО мать, а потому стояла выше прочих женщин.

У него не было друзей. Дружба требует отдавать. Он же не мог дать ничего, потому что все, что он имел, принадлежало не ему. Нуменору. Он никого не любил, ибо и любовь требует отдавать взамен. Но нельзя отдавать того, чем владеет только Нуменор. Пусть это будет платой — за то, чтобы стать избранником Единого, надо платить. Он не жалел об этом. Он был спокоен и уверен в себе. Ничто не оставляло следа в его сердце: оно было похоже на кусок сухого мха, на котором не высечешь письмен, как на камне или на льду. Оно не зазвенит глухо от удара. Да он и не хотел, чтобы его сердце было запятнано. Его сердце должно быть чисто. И он берег эту чистоту. Может, потому он был так горд, отважен и независим. Он был дланью Единого.

Хэлкар строил крепости и закладывал города, опутывал новые земли сетью дорог, приводил к покорности Меньшие народы, ежели те не желали принимать благ Нуменора. Их упрямство не просто удивляло — даже чем-то оскорбляло и ранило его. Однако решение пришло само, и было оно простым и четким, как всегда. Не понимают своего блага — значит, примут это благо насильно, не понимая.

И он истреблял непокорность Нуменору, ибо это было милосердно. Безумец тот, кто отвергает дары Единого. Безумие есть Искажение, Искажение ведет к страданию. Безумец должен понять, от чего бежит. Его надо заставить понять и принять. Но если Искажение зашло слишком далеко — пусть лучше безумец умрет.

Хэлкар знал — ему суждено прожить жизнь, разрушая старое и косное и создавая великое во славу Единого. И больше ничего он не желал.

На юге полным-полно маленьких княжеств, и каждое стремится назваться царством. Послушать только, как титулуют себя эти великие владыки пары выжженных солнцем долин да полутора тысяч грязных угрюмых подданных! Сыновья солнца и луны, все как один! Практичные нуменорцы смели в кучу все эти названия, все титулы, припечатав весь этот южный хлам одним словом — Харад. Иногда, правда, Ханатта — по названию самого крупного, так скажем, «царства».

Название городка Хэлкар не запомнил. Их много было, таких городов с грязно-белыми стенами. Все похожи, разве что один побольше, другой — поменьше. Пыльные улицы, жара, солнце, мухи, навоз. И розовые сады за глухими белеными стенами домиков с плоскими крышами. Город сдался чуть ли не сразу, кто мог — сбежали, остальные попрятались по углам. Местный князек — владыка этого самого пыльного городишки, сотни голов овец и пяти жен — пришел кланяться дарами. Дары представляли собой мешок перца, двух хороших коней и трех девиц. Перец и коней приняли, девиц хотели отправить восвояси. Те визжали и уезжать не хотели падали в ноги и выли. Толмач сказал, что их зарежут, раз не сумели ублажить страшного керна-ару из-за моря. Пришлось оставить их при местном гарнизоне на кухне.

Войскам дали два дня отдыха. Когда они уйдут, здесь останется гарнизон, а с ним — Закон Нуменора. Потом от городка протянутся дороги, опутывая сетью эту землю, крепкой сетью, которую будет держать Эльдарион — от имени Нуменора.

Вечером ему доставили женщину. Не из тех перепуганных девственниц лет тринадцати, которых подарил ему местный князек, а действительно красивую и хорошо отмытую. Южанки не пытались просить у него ничего, кроме жизни. Однако получали обычно еще и золото. Любопытно и забавно было видеть переход от животного страха и раболепной угодливости к любопытству и чуть ли не благодарности — почему бы и нет, женщины никогда на него не жаловались поутру. А эти получали не только жизнь и удовольствие, а еще и золото. Что было с ними потом, его не касалось. Вернее, он не желал этого знать: ему было бы неприятно сознавать, что кто-то еще мог взять его вещь.

То, что с женщиной вообще приходится спать, воспринималось им как своеобразная жертва. Но, по крайней мере, эти безликие женщины его ничем не связывали, не отнимали ни крохи его служения Нуменору. И они не были нуменорками, а стало быть, не были священны и неприкосновенны. Они вообще были для него не совсем людьми.

За окном нестройные пьяные голоса заорали какую-то похабщину, поминая его имя. Он поморщился и крикнул, чтоб заткнулись. Обернувшись, с удивлением заметил, что женщина внимательно, изучающе смотрит на него. Ну, пусть смотрит. Женщинам он нравился. Хэлкар знаком показал ей на койку. Она молча кивнула и стала раздеваться.

Она, естественно, оказалась не девственницей, весьма умелой. Говорят, на юге женщин нарочно учат угождать мужчине на ложе. Их выдают замуж лет с двенадцати, и они быстро стареют… Что ж, этой удалось его хорошо ублажить. Труд должен быть вознагражден, и поутру она получит свой увесистый мешочек монет нуменорской чеканки с профилем государя. Женщина быстро уснула, он — чуть позже.

Спасло его лишь врожденное чутье на опасность. Еще не проснувшись до конца, он успел откатиться в сторону. Перехватил руку с кинжалом, резко вывернул ее, отшвырнул девку прочь. Та зашипела от боли. Он молча выругался. Вот тебе урок на будущее. Как можно было оставить ее здесь? Почему не выставил, как всегда? А ведь мог и не проснуться. Он повернулся к несостоявшейся убийце. Та сидела скорчившись у стены, прикрываясь покрывалом, и смотрела на него исподлобья черными злыми глазами, прижимая к груди поврежденную руку.

— Ты думала убить меня?

— Догадался! — прошипела она презрительно на синдарине, очень правильно, но с сильным акцентом. Говорила она тихо, немного хрипло — не то от боли, не то от досады.

— Кто тебе заплатил за меня?

— А может, я сама? Ты враг. Может, ты кого из родни моей убил?

— Война есть война. Не повод. Кто тебе заплатил и сколько? Я дам больше. Говори.

Женщина осклабилась.

— Хочешь, чтобы тебя отдали солдатам?

Шипение.

— Я ведь могу и отпустить, если расскажешь все.

— Что — все?

— Кто тебя подослал.

— Думаешь, у тебя мало ненавистников? В твоем войске? В самом Нуменоре?

— Начала говорить — продолжай. Я обещаю, что ты уйдешь живой и свободной. И хорошо тебе заплачу.

Женщина заколебалась. Он с усилием снял с пальца перстень. Большой рубин мрачно сверкнул в лунном луче. Повертел у нее перед носом.

— Говори.

Женщина облизнула губы, жадно глядя на перстень.

— Нет, — усмехнулся Хэлкар. — Это подарок моего государя и родича, тебе не по чину. Но я дам тебе столько золота, сколько стоит этот камень.

Женщина кивнула, все так же жадно глядя на перстень. Поднялась, баюкая поврежденную руку. Села на краешек ложа.

— Ты красивый мужчина, и сильный, и щедрый. За тебя недаром заплатили очень хорошо. Я не знаю этого человека, но он из ваших, и он сказал — убей его и получишь много золота. А я хочу стать почтенной женщиной. Я останусь здесь, у вас хороший закон. Я открою свой торговый дом… у вас ведь женщинам это можно?

— Хорошо, ты получишь золото. Ты сможешь остаться здесь, начать торговлю, как и хотела. Ты сможешь узнать того, кто нанял тебя?

— Да, узнаю! И пусть проклянет меня Солнце, если я тебе солгу! Да буду жертвой за тебя, о щедрый господин!

Он поморщился. Ну вот, то прирезать хотела, теперь ноги целует. Надо будет, чтобы лекарь осмотрел ее руку. Хотя вроде бы падать в обморок не собирается, живучая.

На другой день женщина тайно показала ему на второго адъютанта, которого пристроил к нему государь. Юноша был талантливый, хотя и не без аристократического гонора. Жаль.

Только вот кто подтолкнул его к убийству? Государь?

Недаром он отправил его, Хэлкара, в Сирые Земли. Он всегда прекрасно это понимал, но ему было все равно. Хэлкар служил не государю, его владыкой был Нуменор. Нет, государь никогда не опустится до убийства. Хотя вот рядом с ним завистников полно. Они вполне могут устроить гадость. Несчастный адъютант вскоре погиб от злой харадской лихорадки. В Нуменоре не было болезней, а тут народ косило вовсю.

Бедняга. Рвался в герои, умер от поноса. Какая насмешка судьбы.

И все же — кто стоял за этим?

Парень прислан из метрополии, за него просил сам государь. Да нет, не может быть. Да, государь недолюбливает своего родича, но не настолько же. «Я ему полезен. Пока даже очень. Да и не похоже это на Атанамира. Нет, кто-то из его окружения, какой-нибудь „доброжелатель“…

Впрочем, кто знает?

Адъютант умер и ничего уже не скажет. А в душе закопошился поганенький червячок сомнения.

…Крытая повозка остановилась во дворе, начальник конвоя спешился, почтительно отодвинул занавеску в окошке. Белый намет4 упал на смуглое худое лицо, и всадник досадливо отмахнулся.

— Госпожа, мы приехали.

Красивая темноволосая женщина с блестящими черными глазами вышла из повозки, опираясь на руку начальника конвоя. Сейчас в ней не было ни тени подобострастия — горделивая, замкнутая, прямая, она кивнула ему и, накинув на голову капюшон легкого плаща, пошла к окованным бронзой дверям. Стража почтительно пропустила ее.

В шестиугольной комнате наверху башни гулял теплый ветер. Изумительно красивый, пугающе красивый высокий человек в свободной рубахе и штанах сидел на подоконнике. Женщина стояла на пестром плиточном полу, почтительно склонив голову. Говорила она на прекрасном синдарине, без намека на акцент:

— …Таким образом, он начал сомневаться если не в государе, то в его ближайшем окружении. Если продолжать работать в этом направлении, то можно добиться желаемого исхода. Не думаю, чтобы этот человек мог обратиться против Нуменора, но против государя…

— Это уже не ваша забота, — с обаятельной улыбкой перебил ее человек. — Вы прекрасно справились с делом. Вы получите золото и землю.

Женщина зарделась. Земля и золото. Теперь она поднялась еще на одну ступень, приблизившись на шаг к Самому. Она вырвалась в люди — из серой обыденности, из жалкого полунищего прозябания полукровки. Она вернется домой госпожой, и никто больше не посмеет сказать ей, что она — ублюдок, дочь морского варвара — наемника и шлюхи. Благословен тот день, когда она пошла за тем странным бродячим монахом в Землю Огня искать доли!

А когда Земля Огня станет первой среди всех земель — а так будет, и скоро, — она и ее потомки будут среди знати. Так говорит Сам, и как не верить ему?

— Отныне ваш ранг повышается на ступень. Отдыхайте, через месяц, не ранее, я снова прибегну к вашим услугам.

Женщина склонилась в поклоне. Теперь она вернется как высокородная госпожа. Но она не останется там надолго. Она вернется домой, чтобы показать, чего достигла. И многие тогда позавидуют ей и, может, тоже отправятся искать удачи здесь, в Мордоре.

Когда она вернется домой, при ней будет грамота, в которой все, что сейчас ей говорит Сам, будет подтверждено и заверено. Такова власть этого крошечного пока государства в ничейных горах, которое и государством-то назвать вряд ли можно, что его слово и в Ханатте, и среди морэдайн весит много. Но эта страна еще станет великой. Мордор будет править миром. И она будет среди его знати. У нее теперь есть земля и есть золото, чтобы купить рабов и нанять слуг. Она вернется в Мордор, ибо здесь ее место. Здесь она будет госпожой.

Женщина еще раз поклонилась и вышла.

Майя усмехнулся. У этой женщины полезные мысли. Это хорошо. Он взял со стола свиток пергамента. Развернул его и с удовольствием пробежал глазами по строкам, написанным мелким изящным почерком:

«…Тар-Атанамиру слишком много говорят об Эльдарионе и слишком усердно восхваляют его. Так что теперь он был бы рад избавиться от опасного соперника. Тар-Атанамир говорит, что принц Эльдарион сделал для Нуменора очень много, но что лучшим его деянием теперь было бы умереть на поле брани с честью и славой. Или хотя бы просто умереть…»

— Почему бы не исполнить желание нуменорского государя? — снова улыбнулся майя. — Что же, начинаем охоту. А загонщиков у нас хватит. Нуменорские борзые — самые лучшие, — снова улыбнулся он.

Из записок неизвестного

«Это был скорбный день. Черный день для армии и для всего Нуменора. Наш принц Эльдарион, наш герой, наш талисман — погиб. Кучка харадских фанатиков решилась на неслыханное дело. Никто до сих пор не понимает, как им удалось проникнуть в лагерь и выйти оттуда; многие говорят о предательстве, а кто и о колдовстве. Они просто растерзали то, изрубили в куски. Его окровавленное, изрубленное, обезглавленное тело опознали лишь по перстню, который он всегда носил, и лишь по этому перстню мы узнали его, да по могучему росту и сложению. Один адъютант и двое его телохранителей погибли, еще два явно были чем-то опоены…

Предательство, убийство красноглазым зверем прыгнуло из мрака… Кончилась великая жизнь. Горе, великое горе. Мы осиротели».

Горбоносый одноглазый центурион Таурин зло просматривал свитки, отшвыривая в сторону один за другим. Донесений и отчетов по этому страшному убийству было уже более сотни. Настроение, и без того наипаскуднейшее, у него от этого не улучшалось. Грязный белый шарф старшего офицера, равно как и серебряная бляха с раскинувшим крылья орлом — эмблемой Тайной Стражи, лежал на раскладном кожаном стуле рядом. Было душно, ночь сулила грозу.

Кроме принца, убит его любимый адъютант, изрублены в куски два телохранителя… Почему никого больше не было рядом? Принц очень сильный человек… был. Блестящий боец, его так просто не убить. Судя по следам, тут было не меньше десяти убийц — и никто не был задержан? Никто никого не видел? Как враг проник в лагерь? Впечатление создавалось такое, что убийц либо свободно пропустили внутрь, либо они появились из ниоткуда прямо посреди лагеря. Либо убийцы и доныне в лагере. Нет, не может быть. Голова-то где? В лагере ее не спрятать. Впрочем, надо устроить обыск. Повальный. У всех. Невзирая на.

И почему пропали без вести именно эти люди — тот незаметненький мужичок из канцелярии легиона, двое лекарей, ординарец главнокомандующего, старший его телохранитель, первый помощник коменданта лагеря и начальник караула…

Четверо из них — из Тайной Стражи! А один — из высшего легиона! Балрог его задери, у него право личного доклада государю!

«Эру Единый, какого балрога все это свалилось на мою несчастную голову? Государь требует расследования. А если я таки докопаюсь до истины, что тогда со мной будет?

А если не докопаюсь — ну, хотя бы пенсион обеспечен. Может, даже повышенный.

Стало быть, будем писать такой доклад, который устроит всех.

Предатели и харадские фанатики. Говорят, есть у них отряды «черных теней». Ну, вот на них и спишем. А кто у нас пойдет в предатели? А телохранители и пойдут. Кто пропал без вести — балрог их знает, вдруг всплывут при дворе, а покойники уже ничего не скажут. Родичи их тоже промолчат и позор переварят — золотой гарнир весьма способствует пищеварению.

А все же — кто? На самом-то деле кто?»

Центурион вздохнул. Усмехнулся. Он знал, что все равно попытается найти истину. Хотя бы для себя самого.

В подземелье пахло сыростью, болью и страхом.

Страх — хороший метод воздействия на человека, пожалуй, даже лучший. Люди считают самым эффективным именно страх боли или страх в сочетании с болью — это майя понимал. Но не одобрял. Боль — слишком грубое средство, кроме того, отнюдь не всегда действенное. Человек чем-то похож на флейту — у него очень много слабых мест, нужно только выяснить, куда нажимать. Он инструмент куда более сложный и нежный, чем флейта.

«И почему же люди предпочитают играть так грубо?»

Впрочем, то, что понимает майя Гортхауэр, люди понимают далеко не всегда. Они всего лишь люди. Хотя многие весьма многообещающи. Их можно воспитать. Из них можно отобрать лучших, выпестовать их такими, какими и должно быть людям. Хотя у людей есть одно отрицательное качество — слишком мало живут, так что каждый раз приходится начинать сначала…

Так было и с тем молодым мораданом, что сейчас сидел в углу, наблюдая за процессом этого самого воспитания. Он был из не слишком многочисленных «его нуменорцев» — так майя называл их. Сами нуменорцы называли их «черными», морэдайн. Это название майя тоже нравилось. В Ханатте же они звались «наши варвары».

«Верен, предан, умен. Но его способности ограниченны. Полезен — не более того. Однако способных надо награждать и поощрять. И этого тоже.

Почему людей так пугают подземелья? Спуск сюда — тоже часть ритуала, начало подготовки к страху. Хотя любопытно — если бы все это происходило не в темном, вонючем, сыром подвале, а там, наверху, в светлой комнате башни, где все просто и буднично — не будет ли это даже страшнее? Надо попробовать. Возможно, воздействие окажется куда более сильным».

Молодой человек вздрогнул, когда сбоку, на грани зрения, бесшумно, словно из ниоткуда возникла темная фигура. Его мысли можно было бы даже и не читать — так явственно все нарисовалось на его красивом мрачном лице. Правда, всего лишь на мгновение.

«Мальчик славно владеет собой. Люди так и не могут привыкнуть к моим внезапным появлениям. Страх, восхищение, порой отчаянная зависть. Почему каждый раз у них в сознании мелькает образ нетопыря? Нетопырь — зверек маленький, суетливый, жалкий. Наверное, это древняя память их предков, сохранившаяся еще с тех времен, когда над ночными лесами Белерианда проплывала Тхурингветиль». Он поймал себя на том, что усмехается. «Надо же, все больше становишься похожим на человека. Хотя бы внешне. Тхурингветиль… Да, если бы вы на самом деле хоть раз на нее глянули… о, да».

А то, что он способен видеть в полной темноте, пугает их еще больше. Правда, почему нужно бояться необычного — тоже загадка. Но это не так важно. Важно, что этот страх есть у всех людей. Еще одно отверстие на флейте под названием «человек».

«Да, Единый, разгадывать твои загадки, твои замыслы — это воистину удовольствие, и я тебе за это благодарен. Ибо жизнь — игра. И я в нее играю. А когда я пойму все твои правила и замыслы, я буду играть в свою игру. Я уже в нее играю. И тогда, возможно, я выиграю, и мне не будет страшно от того, что ждет меня ТАМ. Потому что я буду знать, что ТАМ меня ждет. А если знать, то можно и избежать… А может, и бежать-то не придется. Но и это тоже надо знать наверняка. Единый, Ты нарочно устроил мне эту пытку? Ничего, я разгадаю Тебя. Я все разгадаю и узнаю, и тогда я стану равен Тебе.

Боишься?

…А их там ждет не конец, даже самых последних из них. Я завидую им? Наверное. Почему они избраны, а не я? Я хочу понять, ПОЧЕМУ. Может, тогда я все же пойму, что же ТАМ и что там будет со мной, когда все кончится.

Если, конечно, все когда-нибудь кончится.

Так, эти мысли долой.

Нечего без толку бегать по кругу, пора работать. Однако к ним чем дальше, тем больше привыкаешь… Вот так же и они привыкают к своим творениям, даже любят их. Это непонятное чувство. Но со временем начинаешь испытывать к ним подобие привязанности. Как к своим творениям. И жалко, когда они ломаются…»

Он кивнул головой, позволяя молодому человеку сесть. Вопросительно повернул голову к воспитуемому.

— Нет, — покачал головой морадан.

В его взгляде, в его мыслях читались гнев и досада. Гнев на того, кто сейчас, распятый, висел на цепях, досада, что хозяин так долго с ним возится. Зачем он хозяину, когда у него есть я?

«Ты не понимаешь, мальчик, и не поймешь. Этот человек из тех, что рождаются раз в тысячу лет, если не реже. И он мне нужен. Ты мне тоже нужен, но таких, как ты, много. Он — лучший из лучших в своем роде. Я мог бы подождать, но кто скажет наверняка, будет ли тот, другой, что еще не родился, более податлив? И не изменится ли к той поре мир так, что мой замысел потеряет смысл? Нет, мальчик, я не стану ждать. Этот человек мне нужен, и нужен сейчас, и я его получу. Во что бы то ни стало. Он нужен для моего замысла».

Человек был растянут, как растягивают на распялке шкурку для просушки. Он был без сознания. Теперь это с ним случалось часто, несмотря на то, что его каждый раз тщательно лечили. Человек был совершенно наг. Это надламывало многих. «Странно, почему люди так страшатся своей наготы? Они вообще исключительно чувствительны ко всему, что касается их тела. Причем чем выше раса, тем сильнее это проявляется. Они стыдятся наготы, стыдятся выделений своего тела. Почему? Ведь, как говорят они, ничто созданное Единым не может быть не-благим. Так почему же? Они либо чересчур любят свое тело, либо ненавидят его. Любопытно, что получилось бы, если бы у них была способность строить тело по собственному желанию. Как у майя. Как же они жестоко связаны со своей жалкой плотью… В них есть много пока еще непонятного, что зачастую оказывается очередной слабостью, тоненькой ниточкой, за которую можно потянуть. Например, почему они считают столь оскорбительным прозвище — Саурон? Это всего лишь слова, а не я сам, и никакие прозвища не способны меня оскорбить. А человека может оскорбить многое. Впрочем, главное — не оскорбить, а унизить. Особенно успешно унижение действует на тех, кто некогда занимал высокое положение. Такие люди ломаются быстрее. Но не этот человек. Кажется, его просто невозможно унизить. Да, чтобы унизить человека, недостаточно его закопать в дерьмо по уши — нужно, чтобы он почувствовал себя в дерьме. А еще лучше, если он почувствует себя дерьмом…»

Этот же не поддавался. Он просто презирал всех. А те, кого ты презираешь, не имеют силы тебя унизить. Никогда. Что бы с тобой ни делали. И вот это презрение нужно было из него выбить любым способом.

Поначалу все шло по науке — унижения, прощупывание слабостей, соблазн. Впустую. Он презирал своих мучителей настолько, что не действовало ничто. Тогда на его глазах нескольких его сотоварищей, считай, разделали живьем, как скотину. Обычно при виде этого теряют сознание, проклинают, рыдают, бьются в бессильной злобе. Сходят с ума. Здесь ничего не вышло. Он считал себя и своих людей совершенно одинаковыми винтиками гигантской машины под названием Нуменор. А винтики можно заменить. И смерть во имя Нуменора, какой бы она ни была, почетна и прекрасна. Это испугало даже опытного заплечных дел мастера, вывезенного из каких-то восточных земель, вроде бы подвластных Ханатте. Потому пришлось доверить дело этому юноше. «Да, талантлив, умен. Но ему тоже не справиться, это уже видно. Нельзя ненавидеть воспитуемого. Нельзя. Это предмет. Орудие. Инструмент. С ним можно только работать, отлаживать, Доводить, но ненавидеть его нет смысла. Это мешает достижению цели».

Его не за что было зацепить. Он плевал на золото. Он плевал на власть. У него не было любимой женщины. У него не было детей и любимых родичей. У него не было друзей. У него был только Нуменор, а что мог сейчас, без этого человека, майя сделать с Нуменором? И воспитуемый это прекрасно понимал и издевался как мог.

Похоже, даже самый грубый, но верный метод не работал. Хуже всего, что воспитуемый сам знал: однажды его силы иссякнут, и он так или иначе умрет. Но кто поймет этих людей? Они способны надеяться даже тогда, когда отступает всякая логика. Та самая эстель, которую ему — ему, Ортхэннэру! — не дано познать и понять… Пока не дано. Все познаваемо.

И всего-то нужно — сказать «да». К сожалению, мир устроен так, что только это согласие может предать человека в его, майя Ортхэннэра, власть полностью. А если этот человек не скажет своего «да»? Нет, довольно. Хватит ждать.

Он внутренне вздрогнул. Если так, то остается только один способ. Тогда он победил, но вовсе не так, как хотел. Не в том. А в том, в чем хотел, позорно проиграл.

Тогда Единый посмеялся над ним, и эту насмешку он увидел в глазах Финрода.

Нет, гнать эти воспоминания, гнать.

Хотя почему? Он же победил все равно.

Или нет?

Он победил тело, одолел чары — но проклятая стена аванирэ не поддалась.

Хотя это всего лишь человек — не Финрод. Его аванирэ не может быть сильнее, чем у эльфа. К тому же он потерял много сил. Он ослабеет и сдастся. Всему есть предел. Надо лишь подтолкнуть.

Впрочем, Единый любит шутить…

Он вдруг осознал, что человек смотрит на него. И в этом взгляде опять то же самое презрение и какое-то злорадство. Ну-ну, смейся. Майя взял из огня раскаленный прут, стиснул красную полоску в ладони. Боли никакой — естественно, он умеет владеть своей плотью, и не такой мелочи причинить ему боль. Запах горелого мяса наполнил подземелье. Усмехнулся, победно глядя в глаза распятому — видишь, я не менее терпелив. Тот презрительно осклабился, дернул горлом — Саурон ощутил на лице что-то тягучее и густое. Молодой морадан ахнул. Дурак. Почему-то люди считают эти обычные выделения слюнных желез невероятно оскорбительными. Он неторопливо стер плевок рукавом. А потом человек вдруг задергался, лицо его исказилось, сквозь зубы вырвался хриплый вой, голова снова упала на грудь. Саурон только сейчас осознал, что держит в руке раскаленный прут, прижимая его к животу распятого. Он отшвырнул его прочь. Чуть не убил. Так нельзя. Неужели — зацепил-таки? Неужто с людьми жить — по-людски выть? Ха, забавно. Надо рассмотреть этот вопрос — насколько влияет плотское обличье на мышление и мировосприятие майя.

— Снять. Вымыть. Привести в порядок. Когда будет здоров — ко мне в башню.

Взгляд юноши полон ревности. Это нехорошо. Не нужно чтобы он враждовал с будущим своим командиром. Майя обнял его за плечи.

— Понимаешь, мальчик мой, напрямую я не могу его сломать. Но есть обходной путь. Помнишь, я говорил тебе об аванирэ, о защите, которую воздвиг Единый в нашем сознании, дабы никто не мог повелевать волей другого? — Юноша дернул ртом, явно выражая неудовольствие при упоминании Единого. — Напрасно. Он нас создал, и никуда от этого не денешься. Хотя бы за это его нужно почитать. Пусть ненавидеть, бояться, что угодно — но почитать. — Или мальчик просто пытается таким образом высказать свое обожание ему, Хозяину? Глупо. — Но если человек настолько любит другого, что отдает ему всего себя, то он отказывается от аванирэ ради этой преданности. Как ты. — Он погладил юношу по голове. — А этот человек не понимает величия своего предназначения. Стало быть, я должен насильно раскрыть ему глаза. Он ослаб телом, он ослаб духом, ибо все его предали, и он это знает. Я нанесу последний удар. И если он скажет «да», то он будет жить и служить мне. Если нет… тогда ты сам убьешь его.

Ласковый теплый ветерок, еще свежий от утренней росы, пробежал по разрозненным страницам, небрежно разбросанным на столе. Ханатта не очень любит пергамент в обыденной жизни. Пергамент — для королевских указов, хроник. Для книг. А так — размолотые и размешанные в воде стебли, этакая бледная кашица, которую высушивают и раскатывают в тоненькие полупрозрачные листы. Легкие, писать на них удобно. Хотя недолговечны. И горят за милую душу.

Приятно стоять вот так, опираясь на подоконник, и смотреть на горы в голубоватой дымке. Ничейная земля, которую он возьмет себе. Правда, этот монастырь-крепость построили давным-давно выходцы из Харада, сиречь Ханатты, так что ханаттаннайн могли бы и наложить на эти места руку. Но им столько веков было не до того, а сейчас и подавно. И слухи свое дело делают… Хорошая вещь — слухи. Всего двадцать лет назад здесь был огромный полуразрушенный пустой монастырь, напоминавший не то город, не то крепость… Теперь этот город-крепость-монастырь живет. А почему? Потому что люди любопытны, потому что они слишком многого хотят и весьма легко поддаются убеждению. Хорошее место. Оно будет принадлежать ему. И кто воспротивится?

Хорошее место. Майя снова усмехнулся — на сей раз жестко. Озеро, монастырь в горах — это как красивая прихожая, парадный вход. Далее две горные гряды сходятся близко, словно врата, а за ними — плоская, безжизненная и безводная равнина, на которой возвышается вулкан. Потому земли в горах и называют Землей Огня. Люди туда не ходят. Боятся. Да и мало кто выживет там. Там никогда не бывает дождя. Там просто ничего нет. Только мертвая земля, стеклянистые застывшие обсидиановые потеки да едкий вулканический дым. Люди там не выживут. Орки — вполне. Вот там этим тварям и плодиться.

А еще напротив вулкана, почти вровень с ним возвышается на горном отроге черный замок. Может, он закончен. Может, нет. Он медленно вырастал из черного базальта, повинуясь долгой, неторопливой магии, вырастал много лет. Теперь основа завершена, теперь его можно достраивать и руками людей. Точнее, людских отходов, которые не годятся для нужд его грядущей державы…

Эта земля будет называться Мордор. А замок — Барад-Дур. Пусть так зовется. В конце концов, нуменорцы сейчас — высшая раса, им стать основой его лучшего нового мира, так пусть и названия будут на их языке. На одном из их языков.

Хорошее место.

Хорошее место и для работы, и для создания идеального государства. Оно будет работать четко, как отлаженный механизм, каждый будет знать свое место, каждый будет оцениваться исключительно по своей полезности. Никакой родовой аристократии — только полезность и служба. И для создания этого государства нужен этот самый человек. Нужен. Ибо государство без армии — ничто. А армия ничто без предводителя. И армии лучшего в мире государства нужен лучший в мире полководец. И он у нее будет.

А день будет жаркий. В Ханатте любят белые легкие ткани, любят яркие цвета и золото. Красно-золотая на белом Ханатта, благословенная Ханатта, как они говорят. Гадючник. Красно-бело-золотой гадючник. Недаром на знамени королей у них черная змея…

Шаги он услышал прежде, чем их услышал бы человек. Дверь отворилась.

Майя сидел на подоконнике и смотрел в окно. В простой белой рубахе, распахнутой на груди свежему ветерку, легких башмаках и свободных штанах черного шелка, он мог бы показаться любому, кто его не знал, обычным человеком. Эта простота должна тоже выбить воспитуемого из колеи. Ничего устрашающего, ничего возвышенного, ничего торжественного. Все просто и буднично. Он обернулся и встретил все тот же презрительный взгляд и кривую ухмылку. Стоит свободно, небрежно, словно он тут владыка, хотя руки связаны за спиной. Похудел, однако… Сейчас в лице его стали особенно заметны эльфийские черты, нетленное наследие их рода, снова оживив в памяти майя ту давнюю встречу с Финродом. Он тряхнул головой.

Сейчас от него осталась едва ли половина прежнего Эльдариона. И все равно внушителен. А ведь поначалу к нему в камеру меньше чем вчетвером не входили, особенно после первых трех трупов. Били до потери сознания, держали в цепях — и все равно первое время его каждый раз вытаскивали из камеры с дракой. Потом он уже был слишком слаб, чтобы драться.

Да, прекрасный образец лучшей на свете человеческой породы. Только такие и будут жить в этой стране, и станет она началом королевства более великого, чем когда-нибудь было в Арде.

А нуменорец спокойно осматривал небольшую комнату-шкатулку с пятью высокими окнами, отворенными сейчас нараспашку. Комната была полна света и свежести, умиротворенного шороха занавесей на ветру, шелеста страниц и тихого звона подвешенного под потолком маленького колокольчика. Обстановка была скромной — письменный стол с тяжелым прибором из какого-то черного камня, полки с книгами в каждом простенке между окнами да два кресла посередине.

— Сюда, — кивнул майя. Стоявшие сзади ханаттаннайн подтолкнули нуменорца к одному из кресел. Тот споткнулся, потом выровнял шаг. Его усадили в кресло, привязав руки в кистях и локтях ремнями к подлокотникам. Затем притянули его к креслу в поясе, поперек груди, привязали ноги. Все это время нуменорец даже не усмехался, делая вид, что он вообще ничего не замечает. Как правило, подобные приготовления вгоняют людей в страх. Тем более уже побывавших в застенке. Обычно человек начинает часто дышать, у него пересыхает во рту, сердце ожесточенно колотится, тело покрывается потом в предчувствии неминуемой боли. Этот высокомерно на все плевал.

Саурон сделал знак всем выйти. Молодой морадан умоляюще посмотрел на него, но майя покачал головой. Этого не должен видеть никто. Дверь затворилась.

Майя подвинул другое кресло и уселся напротив своего противника. Их взгляды встретились. Нуменорец первым нарушил молчание.

— Зря стараешься, — с почти искренним сочувствием сказал он.

— Почему же? — Майя подпер рукой подбородок, облокотившись на колено.

— Потому что я не хочу.

— Знаю. Но я постараюсь как-нибудь обойтись без твоего согласия.

— Ты уже пробовал.

— Попробую еще. У меня много времени.

— Ну-ну, — хмыкнул нуменорец. — А вот у меня его мало. Все когда-нибудь кончается, — почти беспечно добавил он.

— Однако ты еще жив. И не воспользовался Даром Единого. А ведь некоторые даже на самоубийство шли. Но не ты. Это значит, что ты все же хочешь жить.

— Это значит, что еще не настал мой срок. Но ждать уже недолго.

Майя помолчал, задумчиво глядя в лицо противнику. Он вспоминал. Память уносила на тысячи лет назад…

…Орк усердно ткнулся лбом в пол, у самых ног майя.

— Он говорит, не наше дело. Говорит, по приказу Хозяина. А ты, мол, ему не Хозяин.

Майя поджал губы. Чувствительный удар по самолюбию. Очень в духе Властелина. Понятно, почему они так нагло идут мимо, даже не давая отчета. Он дает понять — не суй нос в дела, до которых тебе как до Таникветиль. Не поймешь, мол, глуп и ничтожен. Да, хотя его и зовут Дланью Властелина, люди же даже Учеником избранным величают, суть одна: Властелину нужны слуги, и он лишь старший из слуг, вот и все. Нельзя так унижать тех, на кого опираешься, нельзя. Когда он сам станет… — он оборвал себя. Надо ждать. Его время еще придет.

Орк стоял на четвереньках, подобострастно заглядывая в лицо майя.

— Ждать, — словно хлестнул кнутом Тху. — Ждать приказа. Вон.

Орк вскочил и трусцой выбежал прочь.

И ничего ведь не сделаешь. Ангбандские орки — в черных кожаных туниках, с серебряным знаком отряда на спине. У этих был Нетопырь. Любопытно — это правда, что вольные орки порой идут на службу ради доброй одежды и хорошей еды? Надо спросить. Они ведь тогда могут убивать и брать добычу без особой опаски. Если, конечно, не зарвутся. Да, у их главного тоже пальцы были золотом унизаны. Когда туда шли, держались почтительнее. Видно, задача была важной, и они ее таки выполнили. Про себя пожалел, что эти самодовольные сволочи не напоролись на отряд Барахира. Или на сынка его — он скривился, вспомнив о ране. Право, даже пожалеешь, что Барахир уже землю не топчет. Как жаль, что этих скотов не за его отпрыском проклятым охотиться послали!

А ведь Властелин тогда за уничтожение отряда Барахира его даже не похвалил… Мелочь. Какой-то человечишко! Тоже мне, подвиг!

Майя стукнул кулаком по стене. Постоял. Усмехнулся.

«Что же, порядок есть порядок. Какое бы у них задание ни было, хозяин тут я. Пропустить — пропущу, но прежде они поймут, что Хозяин, конечно, Хозяин, но они сами — пыль. Дерьмо. А я всего-навсего проявляю бдительность. Сам Хозяин приказал».

От этой мысли о маленькой мести на сердце стало легко. Он выбежал в крепостной двор, где уже стояла угрюмая полусотня в серых туниках с черным знаком волка. Стража волчьего Острова. Орки мигом подтянулись. Он осклабился и испустил долгий волчий вой. На белых плитах двора мгновенно возникли серые здоровенные зверюги.

— Ты, — ткнул он в старшего, затем показал еще на девятерых, — верхом на волков. Остальные — бегом и не отставать! Волкам скормлю! Всех пригнать сюда! Пошли!

Отряд сорвался с места.

Вышний зал крепости Фелагунда был, как и прежде, бел, но казался сейчас неуютным и пугающим. Нежилым. Саурон сидел на нижней ступени возвышения, на котором некогда, в часы совета или торжеств, ставили сиденье бывшего хозяина, Ородрета, слабого брата великого короля. Майя оперся локтями о колени и подпер подбородок ладонями.

Старший черного отряда угрюмо смотрел на него.

«Наглая морда. Думаешь, Хозяином прикроешься?»

— Ну, и где вы были, верные воины Властелина? Что видели?

— Тебе-то что за дело? — угрюмо буркнул старший. — У эльфаков. Кровь им пустили.

— И неужто вас, таких могучих, послали только поразвлечься? Такая безделица? Не пытайся убедить меня в том, что господин наш так… неразумен, что рассылает отряды ради таких ничтожных забав! Может, ты не по его воле пошел, а сам поразвлечься решил? Снова в дикие уйти, а? Правду говори!

— А ты-то кто такой? Мне сам Хозяин…

— Тут я хозяин, — негромко, почти ласково сказал Саурон, и старший злобно хрюкнул и опустил глаза.

«Боишься, скотина. Ничего, потрясись. Тебе полезно. А то совсем забыл, кто ты, а кто я. И не просто поразвлечься вас пустили. Разнюхивали вы что-то. Близ Нарготронда — больше негде. Берен уже наверняка сгинул — благодаря мне, между прочим. И если вы что-то здесь вынюхиваете, я непременно должен это знать. Мне же первому придется драться, если эльфы полезут…»

— И не ври, что тебя только эльфов порубить пустили. Что вы вынюхивали близ Нарготронда? Говори!

Старший переступил с ноги на ногу.

— Мы дальше границ не заходили.

«Ой, врешь. И что же ты тогда докладывать Хозяину будешь, если ты и за границу-то земель Финродовых не сунулся, герой?»

— А кто там сейчас правит?

— Да тот… ну… Филакун.

— Ух ты! Великий герой! Ты и не знаешь, что на его месте давно Ородрет? Я тут в крепости сижу, а знаю куда больше тебя. Не похвалит тебя Хозяин.

— Не твое дело, — опять буркнул орк.

«А кто его знает? С чем все же их послал Сам? Видно, что не в Нарготронд. Так куда? Что они искали? Маленький отряд, явно кого-то выслеживали… Нашли? Убили? Кого? Что затевается? Почему я не знаю?»

— О, да, конечно. Зато Хозяин будет весьма недоволен, когда узнает от меня, бдительного его слуги и Ученика (он подчеркнул это слово, хотя сам Властелин почти никогда его так не называл), что послал на важное задание полных идиотов. Кто ваш командир? — рявкнул он, по опыту зная, что на эту сволочь только такое и действует.

— Больдог, — протянул старший с наглым видом. Поговаривали, что Больдог не просто орк. Или не совсем орк. Чуть ли не майя. Саурон усмехнулся. — Больдог нас ждет. И ты нас не задерживай! А то перед Больдогом ответишь! И перед Хозяином!

— Не дождется вас Больдог. Убили его недавно дориатские молодцы. Так-то. А вы опять не слышали?

Повисло молчание. Орки угрюмо топтались и сопели. Спрашивать, собственно, было больше не о чем. Что теперь у него есть? Больдог, которого убили возле Дориата. Зачем его туда послали?.. Доходили слухи, что идет охота за дочерью Тингола Лютиэн. Скорее всего, и эти уроды тоже посланы за тем же. Отлично. Хозяин, как всегда, предпочитает действовать помимо него. Не доверяет… Ну что ж, последняя попытка.

— Стало быть, проворонили вы Лютиэн, отважные мои.

Коренастый орк, стоявший рядом со старшим, вздрогнул. Ага. Попал в точку. «Значит, Лютиэн. Значит, воспользовался всеми моими донесениями, даже поблагодарить не соизволил и отправил тайно — тайно от меня! — ловить девчонку».

Он был даже рад, что она от них ускользнула.

— От меня — не уйдет, — резко встал он. — Думаю, когда хозяин насладится ее прекрасным телом, он не оставит меня своей милостью. А вот что будет с вами…

Коренастый орк сделал шаг вперед, старший схватил его за руку. Нет, это уже странно. Чересчур. Орки могли ворчать, могли за глаза костерить его, но даже ангбандские твари не смели вести себя с ним так дерзко. Что-то не так. Он стоял, всматриваясь в морды. Страх в глазах не тот. Не тот…

Когда он бывал в обличье волка, у него в такие мгновения шерсть на загривке вставала дыбом… Он дал знак своим, и те плотнее обступили ангбандских.

— Отвечайте прямо и без утайки, — когда он говорил таким голосом, его орки были готовы спрятаться куда угодно, — кто вы и куда шли? Кто вы? Ты! — показал он на старшего. — Смотреть мне в глаза! Я приказываю!

Раскосые зеленовато-желтые глаза с красной точкой зрачка уставились на него. Ха… Ну, сейчас ты все расскажешь сам.

Говорили, что когда он смотрит на кого-нибудь, желая узнать ответ, то видны только его глаза, пылающие белым, а вокруг — давящая, душная, тяжелая тьма. И бедняга готов открыть все сам, только бы не видеть, не видеть этих глаз, вырваться из этой тьмы. Взгляд его медленно, словно нож в глину, стал входить в сознание противника. Сейчас будет страх, боль, сопротивление — и сдача. У орков нет аванирэ. А и было бы — не останется после того, как они дадут великую клятву Морготу. Он не может быть диким орком — он в тунике Ангбанда. Но даже если и не так, у орка внутри живет Тьма, и она заставит его сдаться.

Стена.

Стена?

«Нет, это не может быть аванирэ. Надо же, Учитель, стало быть, подстраховался, поставил щит. Значит, ждал, что я буду доискиваться…» — Саурон стиснул зубы. Теперь выхода нет. Если он не попробует проломить эту защиту, Хозяин потом изведет его насмешками. Если попробует и не прорвется — то же самое. Значит, надо прорваться.

Он должен заставить себя уважать!

…Стена.

Это не щит, это другое!

Этого просто не может быть.

Это нечто другое… Даже Хозяин не так силен…

Аванирэ?

— Вот как? — тихо сказал майя, возвращаясь к яви и глядя прямо в глаза старшего. — Повтори клятвы, которые ты давал Хозяину. Сейчас. Немедленно.

— Кто ты таков, чтобы… — начал было коренастый орк, но майя перебил его:

— Кто ты таков? Ну, говори! Чего ты боишься? Всего лишь повторить то, что ты уже однажды говорил. Не бойся волю свою ты уже и так потерял, — усмехнулся он, глядя в глаза старшего, — так что от повторения клятвы тебя не убудет. Ну? Я жду!

— Тебе уже сказали, — сквозь зубы протянул тот, — что не тебе такие клятвы выслушивать! Или в Хозяева навострился? Не высоко ли метишь? Что Сам-то скажет, когда до него слух дойдет?

— Вот как запел, — осклабился майя. — Ну, послушай теперь мою песенку…

…Он стоит на коленях, рвота подступает к горлу, рука, которой он опирается на пол, предательски дрожит…

А на полу лежит эльф, и изо рта у него течет кровь, глаза безумные… Значит, он все же пробился, пробился через эту проклятую стену аванирэ! Он смог! Теперь этот эльда принадлежит ему…

Он склонился над упавшим — и отпрянул, обжегшись о голубой уголь взгляда.

Нет.

Больше нет чар. Все раскрыто. Но стена, стена не рухнула. Проклятая сила… Что это, я хочу знать, что это?!

Я ненавижу тебя! Я ненавижу Тебя!

Хрипло, всхлипывая от злости и унижения:

— Ты узнаешь… что такое отчаяние, эльда. Т…твоя эстель… обман. Ложь. Тебе не на что надеяться… Ты с…дашься. Сдашься…

Майя тряхнул головой. Воспоминания до сих пор вызывали жгучий стыд и злость. Самонадеянный мальчишка — проломить аванирэ, чего сам Хозяин не мог! А как хотелось попробовать силу и, если все выйдет, показать Властелину, что он не просто не хуже его, а может сделать даже то, что владыке не под силу. Глупец, глупец… А если бы он пропустил их тогда, не свалилась бы потом ему на голову эта девица проклятой псиной, — он потрогал горло.

Что же, теперь о его позоре никто не смеет говорить. Все уже умерли. А Хозяин — что ж, этим и должно было кончиться. И он майя Ортхэннэр, Гортаур, Тху, Саурон и как там еще его называли — Аннатар, да, поступил очень мудро, оставшись в стороне. Уцелел.

Аванирэ — это та крепость, которую берут осадой, подкопом, измором. Берут изнутри. Он сделал все, чтобы ослабить тело этого человека — а дух у людей очень сильно зависит от тела. Убедить его невозможно. Но можно заставить его думать так, как нужно ему, Саурону. И если он сделал все правильно, то Кольцо должно помочь… Обязано.

— Все когда-то кончается, — услышал он и резко поднял голову, очнувшись уже в шестиугольной комнате.

— Да. Но не для тебя, — усмехнулся майя, и нуменорец почему-то подумал, что Саурон похож на волка, хотя сходства не было никакого.

Майя встал, взял со стола шкатулку, открыл ее, придирчиво осмотрел содержимое и достал оттуда узенькое тусклое кольцо. Трудно было определить, что за металл. Оно казалось то железным, то бронзовым, то серебряным, то золотым. Нуменорец недоуменно смотрел, как майя надевает колечко ему на палец. Нахмурился. Хмыкнул.

Интересно, чему смеется? Его мысли майя прочесть пока не мог — человек еще не сказал «да», как тот молодой морадан.

Майя сел напротив. Собственное кольцо сейчас казалось невероятно холодным. К концу оно будет, скорее всего, горячим. Раскаленным.

— И как этот подарочек понимать? — насмешливо округлил брови человек.

— Вроде бы твой государь тоже одарил тебя перстнем? — прищурился майя.

— А, так это ты девку мне подсунул… Ну, что же, я тебе отвечу. Перстень мне подарил мой государь, мой родич и нуменорец, — спокойно ответил Хэлкар. — А ты мне не государь, и не родич, и вообще не человек.

— А кто же я?

— Сука.

И это они считают оскорблением?

Любопытно, что он будет говорить после. Главное, чтобы не повредился разум. Или повредился ровно настолько, чтобы соответствовать нужным целям. Будет жаль, если не выдержит.

«Что нужно сделать? Нужно разобрать этого человека по кирпичикам и собрать снова, заменив один-единственный кирпичик. Вместо верности Нуменору должна стоять верность мне. Сейчас он считает Нуменором именно Нуменор. Нужно, чтобы он подразумевал под Нуменором иное.

Останется все как прежде. Останется все — только верность будет иная…»

Обыденность обстановки, наверное, действительно несколько сбивала человека с толку. Хотя виду он не подавал, но, судя по тому, каким острым, почти режущим стал его взгляд, он ждал чего-то. Но что может произойти здесь, где только стены, да открытые окна, да ясный день за ними, да ласковый ветер… Майя почти ощущал, как мечутся мысли нуменорца, как воображение начинает рисовать нечто смутное, неопределенное, а потому пугающее своей неизвестностью и непредсказуемостью.

Но этот человек скоро возьмет себя в руки. Долго тянуть нельзя.

А вдруг — не получится? Нет, такого не может быть. Должно все получиться. Обязано.

Майя выпрямился в кресле и поймал упорный, жесткий взгляд человека. Так они сидели несколько мгновений, глаза в глаза. Если бы кто-то видел эту сцену со стороны, то ему показалось бы, что воздух дрожит и звенит на пределе слышимости, а глаза соперников словно связал иссиня-белый ледяной луч.

А нуменорцу казалось, будто его окружает душная, давящая тьма и в ней белым, нестерпимым огнем пылают два бездонных глаза без зрачков. Он тяжело задышал, на лбу выступили бисеринки пота. Ноздри расширились, он чуть прищурил глаза и оскалился.

— Я не отведу глаз, сволочь, — выдохнул он. — Я тебя не боюсь. Не сломаешь.

Майя сидел молча и неподвижно, жестко удерживая взгляд противника.

Человек замотал головой, пытаясь стряхнуть наваждение, но белое пламя не отпускало, а тьма давила, заставляла смотреть. Казалось, даже закрой глаза — этот белый взгляд, все равно будет сверлить мозг даже под опущенными веками. Тьма набивалась в горло, в уши, и откуда-то шел непонятный, неотвязный звук, похожий не то на шум черного — почему черного? — прибоя, не то на далекий гул толпы…

…Многоголосый рев. Где-то там, впереди, словно на морской волне — знамя. Черно-золотое знамя. Человеческий прилив рвется вперед, слизывая с белых склонов крошечные фигурки, отступает, оставляя красные полосы, снова бьется о белую стену. Пыль, сквозь нее дико пялится безумное багровое солнце…

— Нуменор! Нуменор!

…Единый, ныне стою пред Тобой, открытый, как море открыто ветру. Мне ничего не нужно. Ты даровал мне призвание, и ничего иного не хочу, только сражаться во славу Нуменора и Твою, ибо для меня Нуменор — это Ты. И служа владыкам земным и этой земле, служу я Тебе одному. Я сделаю что должно, и будь что будет, ибо служу я не королям, а Тебе, и пред Тобой лишь отвечу, когда придет срок. Никто иной мне не судья.

Орел кружит в небесах.

Говорят, когда слово услышано, он устремляется к Закату…

Орел по спирали уходит вверх, теряясь в сиянии солнца…

…Лицо отца строго, как всегда, даже сурово. Никогда не выказывать нежности — иначе из сына вырастет слизняк. А должен быть — мужчина. Нуменорец.

— Запомни, сын, нет на свете звания выше, чем нуменорец. Нет удела лучше. И нет выше призвания, чем служить Нуменору и умереть за него. Ты понял?

— Да, отец, — кивает головой угрюмый мальчик.

— Итак, сегодня я хочу видеть, насколько ты преуспел в изучении истории подвигов наших славных предков. Поведай мне о деяниях первого государя Эльроса Тар-Миньятура.

— Первым государем Нуменора был Эльрос…

…Лицо государя настолько милостиво и доброжелательно, что даже как-то неуютно становится. В глазах его искреннее сожаление, почти грусть.

— Ах, родич, — обнимает за плечо. — Я знаю твои таланты в военной теории и вполне понимаю твою жажду проверить их на практике. Хотя и печально мне с тобой расставаться, все же я скрепя сердце соглашаюсь отпустить тебя. Верю, ты сумеешь принести Нуменору новую славу.

— Да, государь.

Сейчас он почти любит этого человека, который есть Нуменор. Он все готов для него сделать. Ради Нуменора.

… — Ради Нуменора? А что такое Нуменор? Всего лишь остров, населенный отнюдь не самыми лучшими на свете людьми. Разве они все есть олицетворение высокого и чистого? Разве не погрязли вы в мелочных страстях, грязной борьбе за власть, разве не забыли о своей миссии? Скажи, разве не так?

Разве не предал тебя государь — олицетворение Нуменора? Разве он так же чист и непогрешим, как был Эльрос? Разве не владеют им жадность, зависть, страх? Разве это — истинный государь? Разве с ним Правда Земли? Скажи, разве не так?

Избранность необходимо подтверждать делами. Деяниями. А чем Нуменор может подтвердить свою избранность? Ростом, силой и долгожительством нуменорцев? Так разве ваш срок не умалился? Завоеваниями? А разве оружием вы должны были завоевывать? Скажи, разве не так?

Хочешь, я тебе скажу, что такое — истинный Нуменор? Это не Остров и те людишки, что живут на нем. Это нечто более великое. Великое вселенское государство со справедливыми для всех — для всех! — законами, четким порядком, в котором каждый ценится лишь за собственные заслуги, в котором все спаяны единой целью. Какой? Счастье. Всеобщее счастье. А в чем оно? В равных возможностях для всех, в законах и порядке. Скажи, разве не так? Так. И не смешно ли, что об истинной сути вашей великой миссии напоминаю тебе — я? И кто после этого из нас праведнее и правильнее, а?

…«Отче Единый, помоги удержаться. Я теряю нить. Я теряю смысл бытия и опору. Помоги мне устоять, ибо я на краю бездны»

Размытый туманный образ, светлое пятно на грани сознания.

— Протяни мне руку, сын мой. Прими ее и следуй к спасению. Скажи «да» — и следуй. Идешь ли со мною?

Образ дрожит, расплывается, это раздражает и пугает. Если бы просто пугало — но за ним что-то ненастоящее за ним нет того восторга, который снизошел на него там, на вершине Столпа Небес.

Ложь. Ложь, морок!

— Нет!..

А слова неотступно вертятся вокруг, медленно погружаясь в сознание, как будто тонкие, бледные, слабые корни постепенно, робко, но неотвратимо проникают в глухую землю, и он не успевает, не успевает обрывать их…

Майя ощущает, как кольцо наливается тяжестью и теплом. Ощущение приятное.

— Есть люди, которые изначально стоят выше прочих. Которые переросли рамки узаконенной, привычной, отжившей обыденности. Скажи, разве не на тебе почила Длань Единого? Разве не ты избран? Разве не ты поставил себе целью Великий Нуменор? Разве это — не воля Его? Разве не к этому я побуждаю тебя? Скажи, разве не так?

Ты избран.

Для тебя главное — твоя игра. А твоя игра — переустройство мира. Тебе нужен противник. Все время нужен. Но сейчас нет никого равного тебе, кроме тебя самого. Так схватись с самим собой. Ты создал могущество Нуменора — сокруши его. Сокруши ради истинного Нуменора, ради тех, кто будет достоин жить в нем. Ради достойнейших. Запомни — нет ни адана, ни харадрима, есть Нуменорцы. И тебе начинать. Тебе собрать их. Разве ты не этого хочешь — построить государство, сделать его великим, разве не ради этого почиет на тебе Длань Единого? Скажи, разве не так?

…«Нет, не так! Не так… Или так? Отче, удержи меня! Я взошел на вершину Горы — я падаю, помоги же мне, или Тебе и вправду уже нет дела до нас и Ты покинул нас? Не дай мне потерять веру, не дай мне упасть!»

Образ обретает призрачную плотность, в нем уже нет раздражающе тревожной неуловимости и неопределенности. Говорят, что нельзя узреть лик Его, но он всегда подозревал в глубине души, что избранным Он явит себя. А разве он — не избран? Разве не так?

— Дай мне руку, и мучения кончатся. Почему ты боишься меня? Я не могу спасти тебя против твоей воли. Ты хочешь спастись?

Нет. Тот свет, что снизошел на него, был иным. Он не нес такой ослепительной боли. Та боль была прекрасна, желанна, а эта — страшит… Она страшнее…

— Нет…

— Ты заключил свой завет с Единым. О, да кто же заставляет нарушать его? Сражайся во славу Единого — разве не все будет к вящей славе Его? Сражайся во славу Нуменора за иной Нуменор — еще более непобедимый, славный, могучий! Таким он станет, когда ты встанешь во главе моих войск. И мы создадим новое королевство, королевство, прекраснее которого нет, не было и не будет!

И тем ты восславишь свой нынешний Нуменор. Только это останется от него через много тысяч лет в памяти людей — что ты был родом оттуда. К вящей славе Эру ты свершишь волю Его. Скажи, разве не так?

Враг? Я? Кому? Меньшим народам, которые вы порабощаете, вместо того чтобы просвещать? Кто вершит Завет Эру? Вы? Не говори мне об эльфах. Это даже не смешно. У них своя выгода. Ты — человек. Именно тебе Эру дал свободу. Так иди путем Людей. Ты привык считать меня врагом, и это тебя так смущает? Разве ты не видишь, что меня зовут врагом те, кто отступил от заветов Единого, кто слушает эльфов, которые смотрят лишь в прошлое? Ну? Разве не так?

Скажи, разве я не прав? Скажи, ты хочешь строить Великий Вселенский Новый Нуменор?

Скажи!

Скажи — «да»!

— Нет!!!

Слова жужжат, кружатся, как мухи, назойливо, неотвязно, вгрызаются в мозг, и в нем, как в полуразложившемся трупе, плодятся мерзкие личинки мыслей. Мыслей, чужих мыслей, своих мыслей, мыслей… Хочется крикнуть — это ложь, все не так — а мысли ползут, жужжат — а может все именно так? Разве не так? Скажи, разве не так?

— Скажи, разве не так? Скажи — «да»!

Глаза человека полны муки — его сознание распадается на части, ускользает, какие-то клочки, страхи, давно забытые обиды и радости — все облетает, как старые листья, слезает лоскутьями гнилой кожи, дальше… к началу… к началу…

Глаза бессмысленны, как у новорожденного. Изо рта течет слюна.

Последний отчаянный крик сознания.

Дальше — нет, дальше нельзя. Кто знает, какова память фэа?

…Дальше — только свет. Бесконечный, уносящий куда-то последние остатки сознания, ты чувствуешь, как ты таешь, и тебе страшно, потому что ты не можешь удержать себя, этот свет поглощает тебя, и ты кричишь от ужаса, погружаясь в сияющее Ничто…

Майя тяжело дышит, зубы стучат. Кольцо неимоверно тяжело, оно жжет — почему, он же может не чувствовать боли, почему больно, почему?

Все дрожит, все на грани.

Человек пророс им, его мыслями, они должны, обязаны там прижиться, он не должен умереть сейчас, не имеет права!

Ты, эльда! Ты опять смеешься? Нет, на сей раз я добьюсь. Я сделаю это!

Человеческое тело не может выдержать напряжения, которое обрушивается сейчас на его мозг. Мозг — выносливее. Что еще раз подтверждает превосходство существа духовного над существом плотским.

Итак, мозаика должна быть собрана заново. Заменить лишь несколько кусочков, несколько осколочков…

Я сделаю это, Ты слышишь?

…Лицо отца строго, как всегда, даже сурово. Никогда не выказывать нежности — иначе из сына вырастет слизняк. А должен быть — мужчина. Нуменорец.

— Запомни, сын, нет на свете звания выше, чем нуменорец. Нет удела лучше. И нет выше призвания, чем служить Нуменору и умереть за него. Ты понял? Говори.

— Да, отец, — кивает головой угрюмый мальчик. — Нуменор — не то, что есть. Нуменор — то, что будет. Вселенское государство справедливости, порядка, равенства. Нет ни адана, ни харадрима. Есть — нуменорец. Этому Нуменору отдаю себя'.

Отец улыбается и кивает.

…Лицо государя настолько милостиво и доброжелательно, что аж плюнуть хочется.

— Ах, родич, — обнимает за плечо, и ведь не стряхнешь. Почему так противно? — Я знаю твои таланты в военной теории и вполне понимаю твою жажду проверить их на практике. Хотя и печально мне с тобой расставаться, все же я скрепя сердце соглашаюсь отпустить тебя. Верю, ты сумеешь принести Нуменору новую славу.

«И новые земли. И сдохну там. С глаз долой, стало быть. Что же, лучшего и пожелать нельзя. При дворе я просто задыхаюсь. Тошно, душно…»

— Да, государь. Я принесу Нуменору новую славу. Я буду сражаться во славу Нуменора за иной Нуменор — еще более непобедимый, славный, могучий! Таким он станет, когда я встану во главе войск великого владыки. И мы создадим новое королевство, королевство, прекраснее которого нет, не было и не будет!

…«Отче, я не могу более. Мне не за что более держаться, и я падаю. Если такова воля Твоя, то я покоряюсь ей. Дай лишь знать, что Ты не оставил меня, что это Ты…»

Падение становится страшно медленным, чернота бездны густая и вязкая, и свет, исходящий от протянувшейся к нему руки, каким бы он ни был, так манит, так притягивает к себе потому, что нет ничего страшнее беспросветного Небытия, любое Бытие, каким бы оно ни было…

— Почему ты усомнился во Мне? Разве не Я дал тебе Знак, которого ты жаждал? Разве не Я говорил с тобой? Не Я покинул тебя, ты отворачиваешься от Меня. Прими же руку Мою. Спасение приходит лишь к тому, кто принимает его. Лишь ты сам волен решить. Идешь ли со Мною?

— Да…

…Единый, ныне стою пред Тобой, открытый, как море открыто ветру. Мне ничего не нужно от Тебя. Ты даровал мне призвание, и ничего иного не хочу, только как сражаться во славу Нуменора и Твою, ибо дм меня Нуменор — это Ты. И служа владыке своему и делу его, служу я Тебе одному, ибо все к вящей славе Твоей. И служу я Нуменору, ибо слава моя есть слава его. Я построю новый Нуменор. Я сделаю что должно, и будь что будет, я пред Тобой лишь отвечу, когда придет срок.

Орел кружит в небесах.

Говорят, когда слово услышано, он устремляется к Закату…

Орел по спирали уходит вверх, теряясь в сиянии солнца…

— Да будет благословен путь твой, ибо все — во славу Мою…

… Кровавый туман перед глазами расходится.

«Ненавижу свое тело. Человеческое тело. Оно, даже совершенное и улучшенное, доставляет слишком много неприятных ощущений. Тем более когда насильно проводишь сквозь себя чужое сознание, изменяя его. И главное, нет никакой уверенности в том, что получится. Это впервые. Все впервые. Нет, не все. Такое уже было. Только тогда чужая воля была такой же сильной, как и моя. Кто знает, может, сейчас, теперешний, я бы и выиграл. Зачем? Надо было просто убить его тогда, и все. Так нет, не терпелось попробовать свои силы… Этот удар, страшный, непереносимый — ответ аванирэ на попытку сломать его… Нет, не хочу. Этот откроется сам, если я не ошибся… О, как же я ненавижу свое тело… ненавижу… Финрод… Надо было просто убить его сразу. И не было бы потом этого позорного поражения…»

Кольцо прожигает болью до костей, боль растекается по всему телу, по всей его сущности, и он кричит, кричит…

— Ты идешь со мной? Да? Скажи — да! Скажи — да!!!

— Д-да-а… — скулит человек, и плечи его трясутся от рыданий.

«Ну, что ты теперь скажешь, эльор?»

Человек висит на ремнях, всхлипывая и мелко дрожа. Вся рубаха в блевотине, из носа течет кровь.

Майя дышит мелко — воздух терзает измученные легкие. Он улыбается, улыбка тут же сменяется гримасой мучительной боли.

Человек сдался. И остался жив. Это победа. Слышишь, эльор? Слышишь, Ты, живущий за пределами Мира? Он — мой. Ты слышишь? Он — мой!

Он будет знать только то, что его вынудили сдаться. Но он не будет терзаться — люди умеют себя убеждать в правильности своего предательства. А я ему помогу в этом увериться….

Он не будет помнить обмана. И не надо.

— Владыка! — сзади восхищенно-перепуганный возглас. Он, не оборачиваясь, уже знал, кто там.

— Зачем ты тут? Я не велел!

— Господин, ты победил его!

— Да, конечно. Ты ожидал другого?

— Я хотел помочь… Вы оба так страшно кричали, я испугался за тебя.

— Все в порядке. Прикажи приготовить ему покои. Он теперь мой.

Юноша ушел. На лице его ясно читалось все, что он думал о новом слуге господина.

«Это плохо. Да, этот мальчик будет послушен, но он не перестанет ревновать. И однажды он расскажет правду — не выдержит, пожелает унизить. Этого допустить нельзя, равно как и напоминать, — майя посмотрел на мелко дрожащего висящего на ремнях человека, — Эльдариону его старое имя. Это может возмутить его душу, вызвать истинную память. Пока он не привыкнет жить так, как мне нужно, пока он не осознает, что именно так ему и должно жить, следует избегать напоминаний. Стало быть, этот мальчик должен быть устранен… Жаль, право, жаль».

Потолок высокий. Свет рассеянный, серебристо-серый. Воздух влажный и свежий, даже прохладный. Ветерок. Окно открыто, а за окном — дождь. И утро — пасмурное, тихое, печальное, способствующее размышлениям.

Воспоминания странно путались. Он вспоминал пыточную камеру — но никак не мог понять, было ли это наяву или пригрезилось. Тело болело, что вроде бы свидетельствовало о том, что его пытали. Но как это было — он не помнил. Помнил только подвал, но не то, что с ним делали. Помнил шестиугольную комнату-шкатулку — но не то, что там происходило. Зато помнил последствия — ощущение страшного унижения и невыносимой горечи от того, что его мир рухнул. Он был сломлен осознанием великого предательства. Это единственное, что он помнил отчетливо, в чем был уверен.

Он теперь знал, с ошеломляющей четкостью знал, что государь предал его.

После этого не хотелось жить.

Он оказался без опоры. Он не знал, что делать. Он даже не мог вспомнить, что было… Он временами даже не понимал, кто и что он. Черный прибой захлестывал его разум, и он сдавался, охотно погружаясь в беспамятство, чтобы только не оказаться снова в этом сводящем с ума хаосе бытия. Надо было найти хоть какую-то опору…

И опора нашлась.

Это была злость.

Злость на тех, кто поставил его на грань безумия. Злость на врага и на Нуменор. И постепенно он начал успокаиваться, терпеливо ожидая прихода ответов и готовясь к новому сражению. А что оно будет — он почти не сомневался.

Государь — предал, предал его. Это было крушением мира Эльдариона. Тот, кто должен хранить Правду земли, не иметь изъяна в душе и сердце своем, чья благость и благородство были залогом благости Нуменора, — предатель. Жалкая, мелочная тварь. Нуменор осквернен. И он служил этой дряни? И он служил погибели Нуменора?

Враг не скрывал, что приложил руку к похищению. Не скрывал даже, что подослал к нему ту женщину-убийцу. Не скрывал, что сделал все, чтобы государь поверил в его, Эльдариона, намерение самому стать королем не на Острове, так в Эндорэ. И государь не просто охотно поверил, но сделал все, чтобы устранить неугодного родича.

«Стать государем». Эти слова странно вертелись в голове, как назойливая муха, не вызывая никакого возмущения. Это была спокойная мысль. Он было удивился самому себе, а потом удивился своему удивлению. У него есть право крови. У него есть военный талант. У него есть великая цель и, главное, Знак, данный ему Единым.

Снова волна злости, черной, удушающей.

И все из-за того, что Эльдарион, Хэлкар полностью посвятил себя Нуменору! Он служил государю — тот предал его. Это правда. У него не было ни малейших сомнений. Вместо благодарности — удар в спину. Единый, он и не ждал благодарности, не жаждал признания заслуг! Неужели правда — чем больше делаешь человеку добра, тем сильнее он тебя ненавидит?

И эта тварь правит Нуменором? Это истинный Король Людей?

Эльдарион снова застонал, резко повернул голову, чтобы боль снова пронзила все тело и утихла омерзительной слабостью в животе, вцепился в подушку зубами. Сейчас он был похож на пленного зверя.

Предан государем, которому безгранично верил.

Даже враг оказался честнее!

Отче, Ты являлся ко мне, Ты взял меня за руку и вывел из бездны. Зачем? Почему Ты не дал мне умереть?

Он застонал от боли, попытавшись повернуть голову, и боль, словно бесцеремонный и безжалостный насмешник, напомнила о том, что было. Глухо зарычал и стиснул зубы. Какое унижение… Он побежден. Он — побежден!

— Пожалуйста, не надо, — послышался рядом тихий голос.

Он открыл глаза.

Над ним стояла молодая женщина, аскетически худая и очень бледная, одетая подчеркнуто строго, в серое закрытое платье. Волосы скрыты белым полотняным покрывалом. И все же она была странно привлекательна. Почти красива.

— Ты кто? — хрипло спросил он. После всего, что с ним было, голос с трудом слушался его — связки перетрудил, когда орал, что не верит, что никогда не может такого быть…

Пришлось поверить.

— Нуменорка, как и вы, — со спокойной будничной печалью и привычным, видимо, смирением ответила она и, приподняв его голову, дала ему выпить приятно и остро пахнущего травами сладкого напитка.

«А как ты сюда попала? Тебя тоже предали?»

Женщина отерла ему лоб, что-то поставила на столик. Положила ему под спину подушку, взятую с простого кресла, сняла белую полотняную салфетку с оловянного блюда, взяла лепешку с глиняного горшочка, и оттуда пахнуло горячим и вкусным мясным духом. Он ощутил внезапный приступ волчьего голода. Женщина прикрыла его салфеткой до подбородка и начала отламывать кусочки лепешки и поить крепким мясным отваром из горшочка. Ел он медленно и потому скоро насытился. Она подала ему оловянный стакан с крепким красным вином, затем заботливо отерла губы.

— Как ты попала сюда?

Она все так же покорно кивнула и сказала:

— Мой муж оказался предателем. Я любила его и не спрашивала ни о чем, просто шла за ним. Я очень верила ему.

«Так и я верил… И меня тоже предали…»

Женщина ровно и спокойно продолжала рассказ.

— А он, как теперь понимаю, хотел изучать искусство, — она пошевелила губами и нахмурилась, припоминая слово, — наверное, ближе всего будет наше слово «магия». Вот так и вышло, что он покинул наши новые земли и направился сначала к морэдайн, потом в Харад, потом попал сюда. Он увез меня с собой. Потом оставил меня — и вот я здесь. Я даже не знаю, где он, жив ли. А мне уже не вернуться. Я ведь жена предателя. Тут я не то пленница, не то просто забытая всеми ничтожная тварь. Я служу здесь, при раненых и больных. Помогаю, чем могу, кто бы они ни были. Все мы Дети Единого, в конце концов. А поскольку я нуменорка, меня приставили к вам. Вот и вся моя история.

— Как тебя зовут?

— Что вам в моем имени… Впрочем, называйте меня, — она чуть запнулась, — Эль.

— Эль? Что… за имя…

— Это не имя, — горько усмехнулась она. — Огрызок имени. Все, что у меня осталось.

Она произнесла эти слова с таким высоким достоинством, что он даже отвел взгляд. Она, как и он, унижена, растоптана — и такое достоинство, такая гордость, подобная старому нетленному золоту, которое остается золотом даже в грязи.

Она осторожно и умело обтерла его, без тени какого-либо особого интереса. Она просто старалась не причинять ненужной боли. Странно и ново было ощущать себя беспомощным и слабым в этих маленьких крепких руках, прохладных и осторожных, странно и приятно. Он закрыл глаза, погружаясь в блаженную и одновременно какую-то тревожную истому, а потом незаметно соскользнул в глубокий спокойный сон — в первый раз он спал без сновидений. И черный прибой не захлестывал его.

Проснувшись, он был почти спокоен. Решение принято.

Он вырвется отсюда. Он вернется в Нуменор и заставит всех ответить. Кто бы то ни был.

Мысль об Атанамире как о короле теперь вызывала приступ тошнотворной, черной злобы, такой невыносимой, что он рвал зубами подушку. Мысль о себе как о государе казалась решением всех вопросов.

Тогда ответят и Атанамир, и враг. Все ответят.

Но ему нужен свой Нуменор.

Эль взяла пригоршню пахучей мази, холодившей поначалу кожу, и начала, как всегда, медленно растирать ее по его груди, рукам, бедрам. Так же бесстрастно и отвлеченно, как всегда. И снова истома начала медленно овладевать им, и мысли опять начали путаться в голове — но не медленно, как перемешиваются цветные струи, а вдруг понеслись бешено, сминая и сбивая друг друга. Сердце забилось сильно и быстро, тело охватил жар, отозвавшись мучительным и томительно-приятным ощущением внизу живота. Он открыл глаза и схватил ее за запястья. Эль, полуоткрыв от неожиданности рот, испуганно застыла над ним. Он приподнялся, сел и медленно снял покрывало с ее головы. Она замерла, расширив глаза и не смея пошевелиться, как мышка под взглядом змеи. А он распустил тугой узел ее темных волос — как приятно было ощущать их вес, запах, шелковую гладкость… Он тяжело дышал, едва сдерживая желание коснуться губами этой шеи, под кожей которой отчаянно бьется голубая жилка, ощутить эти вдруг потемневшие и припухшие губы…

— Что… ты…

— Молчи, — ответил он шепотом — голос предал его. — Молчи.

Сейчас он снова был прежним победителем, который не желает признавать никаких преград, сметая их все единым махом. Эль что-то шептала, всхлипывая, на лице ее ужас мешался с восторгом и каким-то страшноватым колдовским торжеством. Он запрокинул ей голову, скользя губами от крепкого круглого подбородка по шее вниз, рванул ткань серого платья, так же легко разорвал льняную рубашку. Эль вдруг больно, хищно вцепилась ногтями в его плечи, застонала и выгнулась. Тело ее стало горячим, сердце быстро колотилось. Он швырнул ее на спину, грубо, резко раздвинул ее бедра, она забилась и коротко задышала, страшась и жаждая того, что должно было произойти. Горячая волна прошла по его телу, и он, теряя последние остатки самообладания вошел в нее, выпуская в ее существо этот нестерпимый жар. Эль выгнулась и закричала, как от прикосновения раскаленного железа, она дрожала и металась под ним, умоляя о пощаде и одновременно жаждая продолжения. А потом она вскрикнула, изогнулась и вдруг обмякла, тяжело дыша. Он был опустошен. Он лежал на ее груди, и время тоже было опустошено, оно остановилось для них.

— Теперь пусть смерть… — наконец еле слышно сказала она.

Он не ответил. Странное ощущение владело им. Никогда он не был так захвачен близостью с женщиной. Никогда. Сейчас он снова ощущал себя способным победить. Что угодно и кого угодно.

Он сел. С удивлением поймал себя на том, что смутные, хаотичные воспоминания уже не пугают. Это было уже неважно. Он уже не чувствовал себя раздавленным. Он снова мог побеждать, он снова крепко держал поводья своей судьбы. Он знал, что ему делать.

— Я вернусь, — пробормотал он.

— Куда? — села Эль, набросив на плечи простыню.

— В Нуменор. — Он осекся. За этим словом не было прежнего значения. Не было гордости, не было величия. Была темная бездна, из которой опять медленно поднималась волна ненависти.

— Зачем? — Она вдруг резко оттолкнула его. — Ты забыл — на родине тебя считают погибшим. А если ты вернешься живым, как ты это объяснишь? Я живу как тень, меня мало кто замечает, но ухо я держу востро. Если ты вернешься живым, ты будешь для своих предателем. Уж об этом позаботятся и здешние, и тамошние твои ненавистники. И тебе придется доказывать свою невиновность. Ты этого хочешь?

Он хрипло рассмеялся, чувствуя, как его затопляет жгучая чернота. Глупая женщина. Она не понимает. Он вернется — но не каяться. Ему оправдываться? Перед кем? Нет, это перед ним должны оправдываться. Это его предали. Он вернется. Он призовет к ответу…

— Кого? — Он вздрогнул. Даже и не заметил, что говорит вслух. — Кого ты обвинишь? Короля? Ты для всех сейчас предатель. Это тебе придется доказывать, что ты чист.

Черная волна плескалась уже где-то в груди.

— Закон Нуменора… Законы пишут люди. — Он почти не понимал, что говорит, пытаясь загнать назад черную плещущую тяжесть, от которой кружилась и болела голова и хотелось кого-нибудь убить.

— Ты из тех, кто пишет законы другим…

Он, не слушая ее, продолжал:

— Раз Закон Нуменора несправедлив ко мне, я изменю Закон. — В голосе его слышалось шипение черного прибоя.

— Как? Тебе придется изменить Нуменор.

— Значит, я изменю Нуменор. Уничтожу старый, оскверненный, и построю новый. — Слова его уже звучали не прибоем, в них слышался гневный рев черной бури. Он не слышал себя, не сознавал, что почти рычит.

— В одиночку? Пойдешь один, как герой древности, вызывать на поединок короля? Да тебя мигом в порошок сотрут! Ищи союзников. Хотя бы на время.

Как будто зарыли по горло в песок в полосе прилива. Скоро будет нечем дышать.

— Слушай. Здесь есть люди, ушедшие из-под Закона Нуменора. Они примут тебя как вождя. Тебя здесь знают, ох знают… Ты вернешь им родину, очистив ее от скверны. Или создашь новую.

— Эльдарион сейчас не слишком нужен Нуменору, — медленно проговорил он. — Что ж. Я создам тот Нуменор, который будет всем мне обязан. И, видит Единый, Закон этого Нуменора не будет несправедлив ни к кому! Ни к адану, ни к ханаттанне, ни к кому! Пусть придут ко мне униженные, и я дам им справедливость! — Он встал. Он был прекрасен.

Волна накрыла с головой, он задохнулся — и все вдруг стало легко и ясно.

Он улыбался. Он увидел свой путь, свое предназначение. Снова мир снизошел в душу его, ибо он понял то, что судил ему свершить Единый. Он снова стал Его дланью. Просто надо было впустить в себя этот прибой. Это тоже был Знак, а он, дурак, не понял.

Да, он вернется. Как карающий судья, чтобы очистить избранную землю от скверны. И, снеся старое, прогнившее здание, построит новый Нуменор. Его Нуменор.

— Ты прекрасен, Аргор.

Он недоумевающе воззрился на нее.

— Ты уже не Эльдарион. Тот умер вместе с твоим Нуменором, которого никогда не было. А это имя звучит неплохо на слух нуменорца. Пусть так и будет.

— Пусть, — усмехнулся он, пробуя на вкус новое имя… — Оно что-то значит или это тоже — огрызок имени?

— Оно будет значить то, что ты пожелаешь. Разве не так?

Аргор ответил торжественной улыбкой, подобной тем, что вечно сияет на бесстрастных бронзовых лицах статуй харадских богов.

Он поднял руку, усмехаясь, посмотрел на кольцо, которое так и не снималось с руки. Усмехнулся. Атанамир тоже когда-то подарил ему перстень. Враг думает, что посадил его на цепь? Что же, пусть мнит себя победителем. Цепь трудно порвать, лишь когда думаешь, что она несокрушима. И самая крепкая цепь — верность. А он ее уже порвал однажды. Порвет и второй раз, тем более что клятвы он никакой давать не будет. Врагу он нужен? Так пусть принимает те условия, которые выдвинет ему… как там сказала Эль? Аргор?

Он посмотрел сверху вниз — но Эль уже куда-то исчезла, словно ее и не было. А может, ее и правда не было? И того подвала не было? И все это просто морок, в который превратилось осознание предательства?

Да, наверное, это так. И тело болело только потому, что он бился и извивался в ремнях, рыча от ненависти к предателям, когда разум его затоплял черный прибой.

Да, так.

«Отче, Ты не оставил меня. Ты открыл мне очи. Я вижу теперь, почему Ты предал меня в руки врага моего. Я должен покарать предателей. Я должен свершить волю Единого — пусть даже руками врага. И я построю СВОЙ Нуменор…»

«И я построю СВОЙ Нуменор…» Майя улыбнулся. Пусть так. Пусть думает так… Майя ударил в маленький бронзовый гонг на столе. Бесшумно возник худощавый харадец в красной жреческой одежде.

— Он придет сегодня. Встречайте его и проводите ко мне.

Снова ветерок играл легкими занавесями и шестиугольной комнатке-шкатулке, где-то далеко за окном тонули в дымке гребни темно-синих гор. День был неярок, что предвещало дождь. Оно и хорошо — весна быстро сгорала на солнце, а лето здесь жаркое.

Нуменорец почти надменно осматривал комнату. Майя сдержал усмешку. Надо же — совсем прежний. Та же стать, та же властность та же гордость в глазах. Саурон почти восхищался этим человеком, он почти любил его. Свое творение. Он создал его. Разве не так? Этот могучий, красивый, мудрый, гордый человек — его орудие. Его человек. Образец будущего человека. Человека, который выше, чем просто человек. Единый создал их жалкими, бросив им, как подачку, призрачное воздаяние где-то там когда-то там… А он, майя Гортхауэр, даст им все здесь. И они будут принадлежать ему.

Нуменорец смотрел на него изучающе. На сей раз майя улыбнулся открыто.

— Итак? Ты принял решение, раз ты велел привести тебя сюда?

— Да, — буднично кивнул головой нуменорец и пододвинул кресло. Майя, дабы не терять лица, тоже неторопливо уселся по другую сторону стола. — Я буду с тобой, доколе наши цели совпадают. Потом можешь меня убить.

Майя кивнул. Если бы этот человек уже не был пойман на крючок, то с ним именно так и пришлось бы поступить.

— Я буду делать все так, как считаю нужным.

«Именно этого я от тебя и жду».

— Таковы мои условия. Иначе — убивай сразу.

— Незачем. Я согласен. Твои слова разумны. И к тому же наши цели совпадают, не так ли? Ты хочешь создать новый Нуменор, и я, как ни странно, тоже, — коротко усмехнулся майя. — Так что пока мы друг другу нужны.

Нуменорец смотрел на собеседника тяжелым непроницаемым взглядом.

— Но ты тоже должен выслушать мои условия. Это будет справедливо и разумно, — сказал майя.

Нуменорец после некоторого молчания кивнул.

— Я буду несколько многословен. Ты никогда не задумывался, почему существую? Да, знаю, вы считаете, что Единый просто не может уничтожить меня лично, потому как иначе уничтожил бы со мной вместе этот мир. Он же велик, а если Ему придется сюда войти, то что будет с миром? Но может я просто нужен Ему? Нужен для каких-то Его целей? А? И — обрати внимание — уничтожить меня значит уничтожить мир. Задумайся.

Нуменорец молчал, глядя на майя тяжелым непроницаемым взглядом. Его светлые глаза сейчас казались черными.

Майя продолжал:

— Единый создал мир. Валар устроили его и дали ему законы Моргот исказил его. Мне суждено его исправить. — Он уже не смотрел на нуменорца, рассуждая с самим собой. — Построить, как ты говоришь, свой Нуменор. И ты здесь потому, что ты тоже стремишься исправлять неправильное. Ты тоже хочешь построить Свой Нуменор. Так строй. Это все, чего я от тебя жду. Видишь, я даже не пытаюсь втолковывать тебе, каков должен быть Мой Нуменор. А знаешь, почему? А потому, что ты сам как следует не понимаешь, чего хочешь. А я — понимаю. И знаю, что любой разумный человек, который осмелится перешагнуть через дурацкие традиции и запреты и сказать себе — «можно», придет к тому же самому выводу, что и я. К одному и тому же новому Нуменору. Я даю тебе время понять себя — и мою правоту. — Он помолчал. — Любому государству нужна армия. Иначе, — он усмехнулся, — много кому захочется задушить новое в зародыше. Причем под самым благовидным предлогом. Добро должно быть с кулаками, нуменорец. Ты будешь создавать армию. Из нуменорцев — нет, не нынешних, из нуменорцев будущего Нуменора. Нет ни адана, ни ханаттанны, есть — Нуменорец. Ты найдешь себе своих нуменорцев и будешь строить Нуменор. У меня нуменорцев мало. Но у меня есть союзник — Ханатта. Ты будешь создавать армию из людей этого народа. Нам нужны мечи, верные мечи. Может, они и не станут нуменорцами, но они сумеют уберечь ростки нового Нуменора. Других людей я тебе дать не могу. Действуй.

Нуменорец пожал плечами.

«Единый дал мне Знак. И все свершается, как я и хочу. А с врагом сочтемся попозже».

Майя позвонил в гонг. Вошел харадец майя что-то сказал ему на ухо, тот почтительно поклонился.

— Ты пойдешь с ним, Эльдарион.

— Эльдарион умер вместе с моим Нуменором, — ответил нуменорец сквозь зубы, пытаясь загнать назад душную черную волну ослепляющей ненависти, которая подступила к горлу. — Теперь я — Аргор.

Уже выходя, он вдруг обернулся, спохватившись:

— А, да… А где та женщина, Эль? Что с ней?

— Ты хочешь ее увидеть?

— Я благодарен ей.

Майя еле заметно улыбнулся.

— Не беспокойся о ней, у нее будет все, чтобы жить спокойно и достойно. Ты хотел бы ей дать что-то большее? Если ты желаешь ее видеть или держать при себе, я велю ее привести.

Нуменорец покачал головой.

— Нет.

Аргор вышел прочь. Эль он больше никогда не видел и не вспоминал о ней.

Благословенная Ханатта представляла собой огромный гадючник. Нуменору с этим очень повезло. Громадная, многолюдная, неуправляемая Ханатта со своими пестрыми ордами княжьих дружин не могла стать серьезным противником великой армии Нуменора. Хотя ее владыки считали себя повелителями всего, что под солнцем, Ханатта медленно пятилась от Андуина на юг и тряслась, видя с побережий белые и черные паруса.

Некогда в эти земли пришла большая орда из десяти родов, объединенных одним священным первопредком — Великим Змеем. Великим Змеем Черной Земли. Где была эта самая Черная Земля, уже никто не помнил. Где-то далеко, одним словом. Древние поэмы говорили о великих вождях, от которых кроме имен ничего не осталось, о бронзовых мечах и сражениях на колесницах. Единственным неоспоримым событием в туманных жреческих текстах было то, что десять родов таки пришли сюда и верховный вождь вонзил копье в холм, совершая священный обряд овладения землей, а в некоторых преданиях говорилось, что на холме не совсем копье он вонзил, и не в холм, а по обычаю совокупился с кобылой солнечной масти.

С тех пор утекло немало воды и крови. Священные Верховные Вожди не имели настоящей силы, кто из десяти предводителей оказывался сильнее, тот и рвал остальных. У каждого рода был свой любимый бог. По большей части они явись солнечными божествами. А вот Змей был землей, землей была и грудастая, задастая и безликая Великая Мать — страшная богиня, покровительница тайных женских культов. Так все и шло, пока не явился Эрхелен Объединитель, которого в одних княжествах превозносили, в других проклинали и пугали им детей. Сын Священного вождя захотел власти не священной, а простой, грубой и настоящей. Изгнанный возмущенными подданными своего беспомощного священного отца, он объявился на побережье с горсточкой таких же лишенных наследства молодых головорезов. Прибрежные поселения были вроде бы сами по себе, ничьи, а потому каждый князь считал их законной добычей и грабил с завидным постоянством. Тем более что князья считали их безродным сбродом, без племени, роду и клана. И, что еще хуже, без князя! Вместо князей у них какие-то старейшины или как там они еще зовутся. В них ни капли солнечной крови нет, черная кость! Разве такие имеют право владеть добром, скотом и вообще чем-либо?

Но вот пришел злой молодой голодный Эрхелен, и прибрежные торговцы мигом поняли, какая польза из этого может выйти. И юный наследник Священного вождя начал действовать. Вскоре князья, промышлявшие по берегам, вдруг поняли, что кушать уже не дают. Поселения обросли стенами, наглые торгаши непонятного роду-племени вдруг обзавелись хорошо вооруженными и организованными отрядами и ловко гоняли княжеские дружины. Да еще и измывались. Князя Марху-арунну, что сам привел свою дружину за данью, взяли в плен и пустили домой нагишом, вымазанного свиным дерьмом, да еще верхом на кривой, хромой и паршивой кобыле. Опозоренного князя мигом согнал с его мелкого престольчика сын сестры, ибо не подобает лишенному чести владеть землей — от этого всякие напасти случаются и с самой землей, и с подданными. Князь позора не перенес и удавился. Или удавили.

И поняли князья большие и малые, что береговые дружины — сила могучая и теперь придется либо их сокрушить, либо затянуть пояса. А вскоре они еще узнали, что начальствует над этими самыми дружинами не кто иной, как несчастный изгнанник Эрхелен. Который, кстати, имел на всех князей, и больших, и малых, немалый зуб. И страшно стало князьям.

Эрхелен же основал крепость Уммар возле удобного залива и сел там князем. Торговые поселения он опекал, и платили они ему и его людям за защиту, поставляя ему как младших сыновей для войска, так и провизию. Эрхелен пообещал, что, когда он станет верховным владыкой — а он очень даже был намерен им стать, — побережье окажется лично под его рукой или рукой наследника и что права торговцев будет защищать сам верховный правитель ныне, присно и навеки. И потому, когда бывшие враги — три соседних князя — объединились с целью наказать наглеца и вернуть себе кормушку, береговые отряды и Эрхеленовы молодцы из Уммара отделали их так, что назад уже и бежать-то было некому. С этого началось возвращение истинного правителя.

Словом, лет этак через семь Эрхелен сел на престоле в Керанане, который сделал своей столицей, и объявил себя верховным владыкой. Он порушил лествичное наследование, перерезал ближайших родственников и объявил поход во славу единого солнечного божества. А их в Хараде хватало. На севере поклонялись Золотому Ахуму, кровожадному олицетворению воинственного Солнца, на востоке было Гневное Солнце, на побережье — Солнечное Око, были еще Огненный Змей и рыжий Всадник Батта. И еще куча второстепенных божеств, отвечавших за всякое-разное.

После Эрхелена культов солнца осталось два. Королевский, где Солнце-отец ниспослало на землю свою прекрасную дщерь, дабы стала она прародительницей королевского рода, и небольшой, но довольно влиятельный древний культ Гневного Солнца, всячески поддерживавший государей. Попутно были вырезаны еще два княжеских рода, и под рукой Эрхелена объединилась уже треть нынешней Ханатты.

Объединились. Пока Эрхелен был жив, это все держалось его властью. Но Объединитель умер, и все началось по новой. Священные владыки боролись с князьями, князья — друг с другом, а жрецы — когда с кем. Когда с государем против князей, когда с одним князем против другого, когда с князьями против государя, а когда и против всех. Воинственных монахов с горы Арунам помнить будут долго — а как же, трех подряд священных государей сковырнули, пока угодного себе не посадили на золотой престол.

А четвертый — ими же посаженный — государь не стал мешать князьям Арханна взять монастырь на горе Арунам и вырезать всех монахов.

Благословенная Ханатта. Гадючник.

Принц Керниен выглянул в окно. Проливной дождь. В Ханатте уж если льет, то как из ведра и надолго. Принц болезненно скривился и выругался под нос. Эрхелен. Почему он не дорезал остальных князей? Да, при нем оставшиеся пятеро больших князей тряслись, как овечьи хвосты, пикнуть не смели. А потом… А потом потомки Эрхелена предпочли праздную жизнь и негу. И этим сразу же воспользовались жрецы и оставшиеся князья — стараниями Эрхелена их стало мало, да вот зато и земель, и людей у каждого под рукой прибавилось.

Постепенно потомков Эрхелена оттеснили от истинной власти жрецы, и теперь верховные короли — лишь их заложники, а правят, как и прежде, князья. Кто сильнее, тот и становится керна-ару — военным правителем при священном анна-ару, верховном владыке. Только это и оставили потомкам Солнечной Девы…

Керниен стиснул зубы до боли. Если бы, если бы он мог, он в одном кулаке собрал бы и священную, и военную власть, раз и навсегда став и верховным жрецом, и военным правителем, каким и подобает быть истинному королю!

Боги, как вообще удалось сохранить то, что Эрхелен собрал? А тут еще эти заморские сероглазые варвары. Ханатта трещит по швам. Сейчас нельзя пойти по стопам Объединителя — тогда не было людей моря, мятежным сволочам некуда было бежать. Теперь, если что, князья побегут к ним.

Одного, дурни, не понимают — варвары прихлопнут их своим Законом как мух.

«Что мне нужно? Мне нужно благословение отца, моего государя. А он даст его лишь с позволения этих треклятых жрецов. Нет, был бы я Эрхеленом, я сам бы назначил себя верховным жрецом. Я — сын Солнца, в конце концов! Да, верно говорят — за ошибки предков платят потомки.

Мне нужно благословение жрецов. Нужно! А его не будет. Не будет, потому что это угроза их власти. А им не нужен сильный владыка, как и князьям…

А я им буду.

Все равно буду».

Керниен резко встал. Усмехнулся. И на жрецов есть управа. Каждый считает себя пупом земли, а свой храм — средоточием веры. Ну-ну. Стало быть, каждый стремится стать главным? Хорошо, хорошо. Поставим на того, кто будет наиболее сговорчив…

Принц снова плюхнулся на деревянный рассохшийся табурет. Тот жалобно скрипнул. Ничего себе, местечко для наследника престола! Однако местный храм беден. Местный храм! Храм Солнечной Девы, праматери царственного рода, позор какой! Нет, этот храм станет главным! И главой культа отныне будет сын Солнца.

Дверь тихонько скрипнула. На пороге стоял невысокий пожилой жрец. Выцветшее красное одеяние явно видывало лучшие времена. Головная повязка — из простой желтой ткани, а не золотая, как у других служителей Солнца. Керниен прикусил губу. И это храм, в котором коронуют государей! Почему не здесь собирается Совет жрецов, почему они вообще смеют указывать государям?

Жрец с достоинством поклонился. Он нравился принцу — в нем не было набившего оскомину жреческого самодовольства и наглости, этакой поучительности во всем, вплоть до движений. Темные глаза под густыми нависшими бровями смотрели на принца оценивающе и настороженно.

— Отец Мааран?

Жрец снова поклонился.

— Простите, хэтан-ару, я был неучтив. Но слишком мало слуг в этом Доме Бога, так что я должен был в первую очередь воздать должное ему. Все были при мне, и некому было позаботиться о тепле и угощении для потомка Солнечной Девы.

Керниен хмыкнул.

— Я и не к такому привык. — Вспомнилось, как насмехался над ним, наследником, хэтаном-ару, Эрваин-хэтан, князь северной Ханатты, угрожая переметнуться к сероглазым демонам. Скрипнул зубами. — Ты говорил, почтенный, что у тебя есть ко мне дело великой важности, касающееся дел веры и единства государства. Ты даже прислал мне это, — принц достал из пояса тонкую деревянную пластинку, испещренную похожими на червоточинки значками. — Я ответил на твой призыв. Говори.

Жрец поклонился еще раз. Керниен сел.

— Я знаю ваши мысли, хэтан-ару. Их нетрудно понять любому, кто радеет о Ханатте. И потому я осмелился призвать вас сюда, в храм вашей Праматери. — Керниен кивнул. В двери сунулся служка, жрец что-то шепотом сказал ему. Тот исчез. — Жрецы никогда не объединятся и никогда не признают власти властителя мирского. Для этого нужно чудо.

Керниен грустно улыбнулся.

— Ты можешь его совершить для меня? Или хотя бы изобразить?

Жрец тоже улыбнулся.

— Нет, хэтан-ару. Нельзя изобразить чудо. Чудо должно быть истинным, неоспоримым, прилюдным. И те, кто осмелится оспаривать его, должны претерпеть кару — но не от рук смертных.

— Ты сможешь уговорить Солнце? — Керниен начал терять интерес к разговору.

— Не я. Но я прошу поверить мне, хэтан-ару.

Что-то странное было в лице жреца. Керниен видал такое выражение на лицах воинов, когда их охватывало вдохновение боя, способное преодолеть все. Принц насторожился. Фанатик? Или и вправду боги вспомнили о своих детях?

— Говори, я выслушаю. И постараюсь тебе поверить. Разрешаю сесть.

Жрец поклонился низко-низко. Великая честь получить такое разрешение от потомка Девы. Сел на краешек другого столь же древнего и столь же многострадального табурета.

— Мне было явлено видение.

— Что за видение?

Отец Мааран снова почтительно кивнул — не вставая с табурета.

— Долгие ночи проводил я в думах о делах Ханатты, о делах мирских и божественных. Днем я смотрел в лицо Солнцу и молил об ответе и помощи. Я иссушал свою плоть, я не позволял своим очам сомкнуться. Ночью не давал я себе сна, чтобы ночные, забытые боги, опасные боги теней ответили мне, если я не слышу гласа Солнца. Но однажды среди дня усталость сразила меня, я словно уснул и оказался на грани сна и яви. И я узрел прекрасное лицо и услышал голос — иди в Землю Огня и найдешь. — Голос его прервался, словно он выдавал мучительную тайну души своей и все силы его уходили на то, чтобы заставить себя говорить. — Тебе ведомо о грозной Огненной Горе. Наши предки приносили ей жертвы…

— И ты не испугался? — нахмурился принц. — В той земле, говорят, затаились древние боги, жаждущие людской крови, которых запретил почитать Эрхелен. — И ты осмелился?

Отец Мааран кивнул.

— Я боялся, что это видение не от Солнца, но ведь это откровение постигло меня в час Солнца, когда стояло Оно в зените и тени были коротки. Тогда нет на земле власти ночи и страшных ночных духов. И я отправился туда, куда меня позвали.

Керниен медленно кивнул. Он, разумеется, знал об Огненной Горе. Некогда там был даже построен большой монастырь-крепость, в котором скрывались от Эрхеленова гнева упорные последователи почитателей подземных огней, которые сбрасывали свои жертвы в глотку горы. Эрхелен поступил просто — перекрыл пути в горы, и передохли тамошние жители или нет, его не интересовало. Туда много поколений никто не ходил, и никто оттуда не являлся. Да и кто бы пошел жить в дикую землю? Жрецы и монахи давно уж предпочитали благочестию и суровой аскетической жизни власть и наслаждения, так что суровый приют в горах их не привлекал. Он скривился. Отец Мааран был из немногих еще соблюдавших суровые законы старинного жречества. И уж явно девок в подполе не держал, да и ничего с кровью в жилах не ел. Он посмотрел на жреца. Полгода назад по решению Совета жрецов сожгли некоего отца Тамихару, который возвысил было свой голос, призывая жречество к возвращению к старым суровым нравам. Керниен даже слышал пару раз его проповеди. Надо сказать, речи его зажигали слушателей. Но отец Тамихара проповедовал не там, где нужно. Свою паству он искал среди нищих, и когда крестьяне захватили четыре замка в южных княжествах, пришлось призвать их к порядку. Керниен вздохнул. Он тогда сам вел войска королевского домена. Но, видит Солнце, убивал он только на поле брани, его воины могли голодать, но не грабили и не насиловали. Чего не скажешь о княжьих войсках… Он помотал головой, прислушиваясь к словам жреца.

— Я молился о Ханатте. Молился о том, чтобы стала она единой и сильной, чтобы упрочилась власть праведных, а неправедные были бы сокрушены… И мне было видение. Предо мной явился некто в одеждах огня, он говорил со мной. Он говорил мне, что он — посланник Солнца и ныне явился к потомкам его в час беды.

— Постой-постой. А ты уверен, что это было не… ну, я знаю, вы пьете всякие отвары…

— Нет! — резко и почти сурово ответил жрец. — Нет. Я не дурак и не сумасшедший, который в каждом шорохе видит знак. Я испытывал его. Так вот — он воистину Посланник. Тайное знание наше ведомо ему — а это даже королям не до конца доступно!

— Это не доказательство.

— И это верно. Но, принц, он преобразил меня!

— То есть?

Жрец выпрямился. По его темному лицу покатились слезы, но он улыбался. Он словно светился.

— Он был прекрасен. Он был велик, и любовь и свет исходили от лика его! И я не мог противиться этой любви, этому огню! Я открыл ему себя, я отдал ему себя и слился с его огненной сущностью! Ныне во мне этот огонь, и силой его сотворю я для тебя чудо. — Жрец вздрогнул и помотал головой. Керниен в священном ужасе увидел в глазах его пляску оранжевых языков пламени и невольно поднялся, украдкой нащупывая рукоять меча. — Я сделаю для тебя все, хэтан-ару. И ты обретешь власть. И Ханатта станет единой. И Сыны Солнца будут королями не по названию — по сути, как им и подобает.

— Если ты сделаешь это, — прошептал Керниен, — то этот храм станет главным в нашей земле. И жрецы его будут главными над всеми жрецами. И — клянусь — сам король отныне будет верховным жрецом сего храма, пока светит Солнце! — Внезапно он спохватился. — Да, но чего требует Посланник?

— Он не требует. Он просто говорит. Он просит.

— Чего?

— Просит завета с тобой. И просит, чтобы Земля Огня была отдана ему для Солнца.

Керниен пожал плечами. Это место никогда, по сути, Ханатте и не принадлежало. Даже тот самый монастырь-крепость вроде бы был возведен на развалинах каких-то более древних строений. Кто построил его, каким богам там молились, уже никто и не помнил. Помнили только, что там скрывались изгнанные Эрхеленом поклонники теней. Но не они были первыми. Предания говорили, что когда Десять Родов пришли сюда, они застали возле гор немногочисленный народ. Это были высокие могучие люди со светлыми волосами и глазами. Народ этот был воинственным и отважным, и предки ханаттаннайн предпочли породниться с ним, а не воевать. Они быстро растворились в море ханаттаннайн, но их потомков можно до сих пор легко отличить по росту и светлым волосам. Керниен машинально подергал себя за золотую прядку — наследие древней сильной крови. Потомков этого народа считали от рождения знатью, пусть даже были они нищими, и никаким делом, кроме войны, им заниматься не полагалось. А они для этого годились и по силе, и по стати, и по гордости своей.

Исконного языка своего эти люди не сохранили — разве что только несколько имен да слов, пару-другую преданий, из которых мало что можно было узнать. Разве что некогда их предки встретили белых демонов, которые стали просить их помощи в какой-то своей войне. Часть народа пошла им служить, а другая часть, которую вел вождь Аммалаханна, ушла на юг и нашла себе место в этих краях.

…А что монахи и жрецы ходили в Землю Огня говорить с богами — да пусть продолжают, если от того польза будет.

— Я отдам ему эту землю. Что еще?

— Он просит встречи с тобой, хэтан-ару. И договора.

— Какого завета он просит?

— Он скажет.

Керниен помолчал. Эта недомолвка ему не нравилась, но выгоды были слишком велики.

— Хорошо. Теперь дело за тобой. Твори свое чудо, отец. Но если ты обманешь меня…

— Ты волен поступить с моей плотью, как тебе заблагорассудится, хэтан-ару.

В дверь тихонько постучали. Вошел служка с деревянным подносом, на котором были овощи, хлеб и сыр, а также стоял кувшин. Второй служка нес жаровню. Принц улыбнулся. Надежда — великое дело. Посмотрим. А если не удастся — что же, всегда можно умереть. Больше ему нечего будет ждать, а зачем тогда жить?

Принц почувствовал, что проголодался, потому с удовольствием принял угощение.

— И много вас?

— Кого имеет в виду хэтан-ару?

— Да ладно, ты ведь не один? Сколько вас? Ревнителей единства власти и веры? И власти в вере?

— Хэтан-ару проницателен, — поклонился отец Мааран.

Керниен хмыкнул, с хрустом разгрызая луковицу.

— Я хочу видеть всех. И хочу от вас верности и клятвы.

— Это будет, хэтан-ару.

Керниен мрачно грыз луковицу. Все это было заманчиво, заманчиво. И опасно. Ведь, по сути дела, он решается на заговор с целью свержения власти жрецов. Он идет на это ради государя, ради сохранения Ханатты. Но если кто прознает, его могут обвинить в измене, в желании свергнуть отца. У них ума хватит, сволочи.

— Все должно быть сделано быстро и тайно.

Они стояли перед ним — двадцать восемь жрецов, сходных между собой потрепанными красными одеяниями и темным блеском в глазах. Этих огнем жги, руби на куски — лишь тверже будут упорствовать. Закалятся, как железо. Принц усмехнулся, вообразив себя во главе армии монахов и жрецов.

— Ну? — сказал он. — Я пришел. Говорите.

Жрецы, словно по знаку, пали перед ним ниц. Отец Мааран поднял голову первым.

— Мы пришли выразить верность тебе, хэтан-ару, и помочь тебе. Хай! — Жрец выхватил из-за пояса короткий широкий нож и, рванув на груди красное одеяние, полоснул себя по груди и передал нож соседу. Тот провел по груди полосу молча, сосредоточенно и медленно. А Мааран подполз на коленях к принцу и, приложив к груди руку, протянул принцу окровавленную ладонь.

— Кровь моя — тебе, — прохрипел он.

— Кровь моя — тебе, — повторил второй.

— Кровь моя — тебе… кровь моя — тебе… тебе… тебе…

Принц стоял, открыв ладонь, покрытую чужой кровью.

— Почему вы решили идти со мной? — наконец сказал он.

— Таково наше решение и веление Посланника.

«А почему он так повелел? Чудо? Не верю. Время, когда боги нисходили на землю, давно миновало. Кто он? Чего хочет?»

— Я хочу видеть его.

Мааран поднялся, лицо его пылало счастьем.

— Таково и его желание! Он ждет твоего разрешения, хэтан-ару!

Керниену почему-то стало страшновато. Слишком велика власть этого… Посланника над людьми.

— Я жду его через три дня. Здесь.

— Три дня? — с сомнением произнес Мааран. — Но м слишком быстро…

— Если он — Посланник, то для него это труда не составит.

Принц три дня провел в Храме, словно зверь в клетке Ему было страшно. Но отступать уже поздно, да и некуда. Да и зачем? Снова сидеть и ждать неведомо чего?

Сила, сила нужна. И чудо…

Солнце, когда же кончится этот проклятый дождь?

А кончился он в середине третьего дня. И к вечеру, когда солнце медленно опускалось между двумя зубцами гор, перед Керниеном предстал тот, кто называл себя Посланником. И был он не в одеждах пламени, как говорили жрецы, хотя и статью, и ростом, и завораживающей мужественной красотой напоминал бронзовые изваяния Стражей Неба в храмах. Только был он не наг, как они, а облачен в черные одежды, какие носят люди книжной мудрости. И он почтительно склонился перед принцем.

— Я слушаю тебя, — сказал Керниен. — Говорят, ты Посланник Солнца? Саурианна — «Солнечный Человек»? Чем ты сможешь доказать свои слова? Смотри, не пытайся лгать мне!

Именовавший себя Посланником, Саурианной, улыбнулся.

— Я понимаю твои сомнения, о хэтан-ару. Слишком давно боги не нисходили на землю. Ибо решили они, что дети их уже стали взрослыми и сами способны владеть землей своей. Но в час беды не могли они не прийти на помощь своему потомку.

— Хорошо, — нетерпеливо прервал его Керниен. — Я хочу не речей, а доказательств. Мне нужно чудо. Чудо, которое заставит всех поверить, что Солнце — на моей стороне. Ты можешь его свершить для меня?

— Да, хэтан-ару, — просто, даже как-то буднично ответил Посланник. — Возьми этот меч. — Он вынул из складок длинного одеяния простой, но очень хороший меч — Керниен знал в клинках толк и с первого взгляда понял, что это великолепное оружие. — Лишь в руках Потомков Солнца он вспыхнет как солнечный луч. — Керниен осторожно принял меч. Клинок вдруг начал медленно загораться золотистым пламенем, оставаясь при этом холодным. — Человек добрый коснется его без вреда для себя. Нечестивец же спалит руки. Испытай же своих жрецов!

Керниен смотрел на клинок со смесью радости и ужаса. Если слух о Мече разойдется по стране, то никто уже не смеет возражать сыну Солнца и слово его будет законом… если умело всем этим воспользоваться… Глаза Посланника чуть светились в темноте. Он протянул руку, и свеча на столе вспыхнула. Принц вздрогнул. Странное могущество было этом… Посланнике. Опасное могущество…

— Но чего ты сам хочешь? — с подозрением спросил Керниен.

Посланник смиренно склонил голову.

— Я повинуюсь воле Солнца. Я должен оставаться на земле, покуда не свершится воля Его. Посвяти же Солнцу старый монастырь в горах…

— Он твой, — перебил его Керниен, — как и земли в Земле Огня. Я отдаю их Солнцу. Таково мое слово.

Посланник низко поклонился.

— И не препятствуй жаждущим познания приходить туда.

— Так будет, — чуть помедлив, сказал Керниен.

— Так будет, принц. Когда ты станешь королем.

— Что? — Керниен вдруг с ужасом осознал, что говорит Посланник. Как это могло быть, он ведь никогда не помышлял занять место отца или хотя бы властвовать от его имени. — Мой отец — верховный владыка и таковым останется! — почти крикнул он. — Я даю слово за себя и за своих потомков. Отца же я постараюсь убедить — после того, как свершится чудо.

Принц перевел дыхание и испытующе посмотрел на собеседника.

— А чего взамен ждут от меня боги?

— Служения, — коротко ответил Посланник. — И клятвы.

— То есть? — удивился Керниен. — Я не жрец, какое служение?

— Все мы так или иначе служим Солнцу. И разве ты сам не желал в одном себе соединить и священную, и воинскую власть?

Керниен замолчал. В словах Посланника был смысл. Но в то же время они чем-то раздражали его — наверное; вот этим самым требованием служения. Это подразумевало покорность и подчинение, а он уже устал склоняться перед чужой волей.

— Жреиы, пришедшие к тебе, поклялись кровью своей и приняли в себя силу Солнца. Ныне могут они силой Его вершить чудеса. Поклянись и ты, сын Солнца.

Керниен чуть попятился. Странное ощущение холодной змеей проползло по спине. Он покачал головой.

— Какую еще должен я дать клятву? Я уже дал слово отдать тебе землю, я дал слово не препятствовать тем, кто придет туда искать знания, я дал слово, что в одной руке объединю власть священную и воинскую. Что еще я должен сказать?

— Ты должен дать клятву повиноваться мне, ибо мои слова — слова Солнца. Вложи свои руки в мои, и через меня Солнце дарует тебе великую Силу.

У Керниена пересохло горло. Он ощущал себя загнанным в угол.

— Я сын Солнца. Я от рождения принадлежу только Ему и не вложу руки даже в руки его Посланника. И не возьму я силу ни от кого, кроме Него самого. Во мне Его кровь, и Сила Его от рождения во мне. И ежели Солнце пожелает, то Сила эта сама во мне проснется. Да и не мне творить чудеса. Я — воин. Ты же только Посланник, и не тебе принимать у меня клятву!

Посланник низко поклонился.

— Сила его с тобой. Но она затворена в твоей смертной плоти. Чтобы разбудить ее, ты должен смириться и дать мне клятву.

Керниен покачал головой. Он ощущал противный, тошнотворный страх, не благоговейный, какой должно бы ощущать в присутствии посланника божества.

— Нет! Не стану! Зачем мне посредник? Солнце — отец мне, Он сам скажет… Я не знаю меры и боюсь, что не справлюсь с той силой, которую ты обещаешь мне. Слишком велико искушение. Нет. Меч и Закон — вот моя Сила. Я — воин. И если этой клятвы довольно, зачем ты требуешь от меня еще и другой?

— Но не сильнее ли тот военный вождь, который больше чем человек?

Керниен резко замотал головой, словно отгоняя дурное видение.

— Государь и род его и так больше, чем люди. Я и так больше, чем человек, потому что я сын Солнца. И потому мне не нужны жрецы, чтобы с Ним говорить. Я хочу остаться тем, что я есть. Чудеса — дело жрецов, и они поклялись мне совершить чудо.

— Силой Солнца.

— А кому же еще это сделать, как не им?

— Или как не государю — жрецу и воину?

Керниен тяжело задышал.

— Мой отец жив и пусть живет долго. Да, я дал слово объединить в себе обе власти, и я это сделаю. И если после этот Солнце пожелает даровать мне Силу — оно дарует. Я давал клятву Ему самому и не стану давать другой — через тебя кем бы ты ни был, ибо это значит отречься от прежней.

Посланник еще раз поклонился.

— Но если я скажу тебе — Керниен, потомок Солнца, ты избран, ты — тот, кто сможет справедливо распорядиться силой, ты поступаешь правильно, потому я и послан к тебе! Что ты ответишь?

Керниен опустил голову, борясь с сомнениями. Саурианна молчал. А вдруг он сказал что-то не так? Вдруг он оскорбил Солнце своим отказом? Но ведь даже дитя знает — человек редко способен верно распорядиться дарами богов. Разве не в этом начало падения человека и смертная кара? Но ведь говорится же — «бери ношу по себе». И еще говорят — «Солнце не даст человеку ни дара, ни испытания сверх сил его». А ведь тут ему предлагают то, с чем он, воин, призванный убивать и сокрушать, вряд ли справится…

— Ты пришел искушать меня? — почти робко спросил принц, подняв глаза. — Ты пришел узнать, крепка ли моя вера? Да?

Саурианна молчал, не сводя тяжелого взгляда с Керниена. Принц потупил взгляд. Затем решительно поднял голову и, зажмурившись, произнес:

— Я не могу принять такого дара. Не ошибается только Солнце, ибо Оно все ведает и видит Правду земли. Я лишь человек и не стану кощунствовать и посягать на величие Солнца. — Принц замолчал. Кровь глухо колотилась в ушах. — Если на то будет воля моих потомков, — словно через силу выдавил он, — они будут давать клятву Солнцу через тебя, а не так, как было прежде. Если на то будет их воля, — твердо повторил он.

В глазах Посланника словно вспыхнул пламень, и Керниен испугался, он не понимал, что это значит — одобрение или гнев.

— Ты выдержал испытание, сын Солнца, — улыбнулся Саурианна. У Керниена отлегло от сердца. Он пошатнулся и чуть не упал. — И награда не замедлит. У тебя уже есть жрецы, которые приняли Силу ради тебя. У тебя будет еще один помощник, который поможет тебе обрести силу темную.

«А плата — ты уже дал ее. Ты согласился на чудо. Ты отдал мне тех, кто придет ко мне. И ты отдал мне свой род. Ты устоял перед искушением — но устоят ли твои потомки, праведный Керниен, а? Не слишком ли ты в них уверен, оставляя им право выбирать?»

Керниен возвращался домой в смятении. На душе было тяжело. Ночь была полна криков птиц и сухого горячего ветра. Вчера еще проливной дождь, а сегодня уже опаляющее дыхание дракона — ветер восточных пустынь. Шла гроза. Керниен сам не понимал, почему ему так плохо. Он получил помощь богов — чего же еще желать? Он прошел испытание и удержался от соблазна.

Но было во всем этом что-то дурное, пугающее: и в мрачном подвижничестве принявших в себя Силу жрецов, и в тяжелом взгляде Посланника, и в том, как жрецы истово клялись в верности ему… Клялись! Солнце великое, они посмели клясться ему, хэтан-ару, минуя анна-ару!

Точно так же и от него требовали клятвы Посланнику, минуя само Солнце…

А если кто-нибудь донесет? И скажет, что принц умышляет на государя?

Скорее, скорее к отцу!

Боги, что я сделал?

Принц стиснул зубы, чтобы подавить внезапную дрожь. Ему было действительно страшно, а на глаза, как в детстве, накатили слезы. Он помотал головой. Небо глухо рыкнуло, на лицо упали первые тяжелые капли дождя. Он пришпорил коня, махнул рукой двоим молчаливым телохранителям, тенями летевшим за ним следом, и помчался в ночь, навстречу грозе, предвестнице наступающего сухого сезона.

Государь Анхир-анна-ару проснулся, как и следовало в этот день, ровно в третьем часу после рассвета. После длительного ритуала умывания и одевания следовала, как всегда, утренняя молитва в дворцовой часовне. До ее золоченых врат через маленький дворик нужно сделать ровно тридцать три шага, причем начиная с правой ноги, иначе порядок мироздания будет нарушен.

Первый шаг.

Государь вздохнул. Эта паутина священных обязанностей Верховного Священного Правителя с годами стала неимоверно тяготить его. Некогда он, как ныне его старший сын мечтал разорвать эту цепь — но сил не хватило, да и решительности тоже. С годами ни того, ни другого не прибавилось. Да и привык уже. Его дело — исполнять священный ритуал. Власть в руках у жрецов, военная сила — у князей… Государь закрыл глаза. Он мог только молиться о том, чтобы это когда-то кончилось.

А еще вчерашнее послание. Точнее, донос.

Третий шаг.

«Они думают, что я слеп? Что я ничего не вижу и не понимаю? Если я не поддерживаю сына открыто, то это не значит, что я против него. Нет-нет, вы мне ничего сделать не сможете, моя особа священна… Я вам слишком нужен».

Владыка склонил голову под тяжестью узла седых волос, которых с тех пор, как он стал Священным Правителем, ни разу не касались ножницы.

Тринадцатый шаг.

«Керниен, сын мой, в тебе моя надежда. Я трус. Я не могу решиться разорвать путы древних, отживших обычаев. Для этого нужен человек вроде Эрхелена. А ты — можешь. Твой старый мягкотелый отец сделает для тебя то единственное, что сможет. На это у меня решимости хватит.

Боги, как я люблю жизнь! Как я хочу жить…

Ха-ха, тридцать третий шаг. Вот и часовня».

Государь опустился на колени в самой середине двенадцатилучевого солнечного цветка. Одежды персикового цвета мягко светились в лучах утреннего солнца. Двенадцать зеркал собирали свет и направляли его прямо на государя, и он весь светился.

Двенадцать раз прозвенел колокольчик, отмеряя время, государь поднялся с колен, и оказалось что он стоит в чаше света. Он повернулся через правое плечо и вышел из часовни. Золоченые двери затворились.

«Любопытно, — думал государь. — А вот если бы обычай требовал чтобы Солнце каждый раз омывало меня своим светом? И что тогда? Изменяли бы каждый раз время молитвы? Зеркала вертели бы, ловя свет? А если бы облака?»

Государь чуть не рассмеялся, представив себе монахов на крышах, деревьях, везде, где повыше, сосредоточенно размахивающих палками и веерами под облачным небом. Однако государь умел держать себя в руках.

Четыре жреца и двое мирских советников стояли, склонившись до земли, и ждали Трех Утренних Государевых Приказов. Анна-ару чуть улыбнулся в длинные седые усы и негромко проговорил:

— Призовите моего старшего сына в зал малых приемов. Призовите отца Маарана и служителей его храма. Пусть ждет окончания нашей беседы с сыном. И третий мой приказ — да не осмелится никто подслушивать.

Шестеро переглянулись. Они явно ждали иных повелений. Один почтительно кашлянул.

— Не желает ли государь, чтобы мы усилили стражу у Золотых Врат Солнечной Обители?

— Зачем? Разве кто-то осмелится покуситься на мою священную особу?

Говоривший снова поклонился.

— Ходят слухи, что хэтан-ару…

— Довольно! — с непритворным гневом ответил анна-ару. — Это мой сын. А Солнце покарает любого, кто посмеет умышлять против меня!

Шестеро подождали еще немного, но государь уже пустился в обратный путь длиной ровно в тридцать три шага, и никто более не посмел его тревожить.

«А стражу они все равно призовут. Так что монахи отца Маарана будут весьма кстати».

В зале малых приемов все было куда как спокойнее, чем в Тронном — Солнечном — зале. Стены были обшиты темным резным деревом, на полу раскинулся изумрудно-зеленый ковер, а вдоль стен стояли бронзовые курильницы и светильники. Анна-ару встретил сына стоя. Керниен упал было ниц, как в таком случае следовало поступить согласно этикету, но владыка быстро шагнул к нему и обнял.

— Сядь, сын.

Керниен хотел опуститься на пол, на зеленый ковер.

— Нет. Сюда.

Керниен отшатнулся. Вот оно. Донесли. Он помотал головой.

— Государь, я не…

— Я знаю. Твой отец не слеп. К тому же мне постарались рассказать все.

Керниен опустил голову.

— Я хочу поговорить с тобой. Они ждут, что я прикажу схватить тебя или что ты попытаешься на меня напасть. Тебе не намекали, что мне уже пора оставить Солнечный Престол?

— Да, отец…

— Ну, вот. Ладно, не хочешь на мой трон, сядь на ковер. Вот и хорошо. А я буду ходить. — Король скинул тяжелый шелковый гиббе5. — Керниен, я вижу, чего ты хочешь. И я верю, что ты сможешь. Я слишком стар, труслив, я привык к спокойной жизни. Я не могу бороться. И не хочу. Я хочу покоя и свободы. Я хочу удалиться в тихое поместье, где мог бы писать стихи, наслаждаться обществом поэтов и музыкантов и прекрасных женщин… Сын мой, ты прав в своих стремлениях. Потому я намерен уступить тебе власть. Я так хочу.

Принц поднял ошеломленный взгляд.

— Я… мне?

— Ты хочешь сказать, что еще маленький и не умеешь драться?

Государь сел в кресло. Керниен медленно шагнул к отцу, упал на колени и зарылся лицом в складки шелкового отцова одеяния. Плечи его вздрагивали.

— Отец… ты велик. Я люблю тебя, отец… Прости меня, — быстро и тихо всхлипывал он.

— Ты принял дары Посланника? — вдруг спросил государь.

— Нет, — мгновенно подобрался Керниен.

— Почему?

Принц помолчал.

— Не знаю. Как тебе тяжела власть, так и они мне тяжелы. Наверное, так. — Он помолчал, затем поднял взгляд на отца. — Он обещал великую Силу. Такую, с которой я мог бы одним мановением руки обращать в бегство войска, сокрушать стены и врата городов. Это так заманчиво — взять эту Силу, — Керниен стиснул кулак, словно сжимал в руке эту самую силу, — и обратить ее ко благу, стать великим, всемогущим, справедливым владыкой, под рукой которого каждый будет процветать…

— И почему же ты отказался?

— Ты меня осуждаешь, отец?

— Я спрашиваю, — в голосе анна-ару послышались властные нотки. Керниен чуть съежился.

— Я испугался себя, — сказал он после долгого молчания. — Я не знаю, что есть на самом деле благо. Это — удел Солнца. Меня учили с детства, что дурно убивать, желать чужого, неволить других. Но как же можно быть властителем и не совершать этого? Человек обречен нарушать эти заповеди. А если он не будет ничего делать, чтобы, не дай Солнце, не нарушить чего, то опять же не лучше. Равнодушно взирать на несправедливость — тоже грех, тем более для правителя. Может, потому власть и разделилась на военную и священную. — Керниен с робостью посмотрел на отца — не оскорбил ли? — Но какая бы ни была власть, все плохо выходит. Нет человека, который был бы совершенно чист от зла. И никому нельзя дать божественную силу. Ведь даже если тогда человек сможет вершить великие добрые дела, то и злые его дела тоже станут великими. Меня так учили. — Он снова посмотрел на отца, словно ожидая подтверждения. Но анна-ару молчал. — Я — воин. Я не смогу всегда поступать справедливо. Неужто не ошибусь ни разу? Неужто сочту себя равным Солнцу Всетворящему? Не сотворю ли неправедного в гордыне своей? А несправедливый государь нарушает Правду земли и губит ее. Я боюсь погубить Ханатту. — Он помолчал. — И еще… Я ведь, как и ты, как все предки до нас, приносил клятву самому Солнцу, как же я могу теперь принести Ему иную клятву — через Его Посланника, если первая еще не свершена? Она ведь на всю жизнь дается. И если я от нее отступлю — нарушу Правду земли.

Государь покачал головой.

— Но ты все же принял его помощь, и не знаю, ко благу ли это. Хорошо ли, что за нас сейчас будут сражаться боги? Помнишь легенды о битвах богов? Тогда гибли целые земли и воды восставали, смывая все живое. Сейчас времена иные, и не хотелось бы мне, чтобы на землях смертных воевали боги. Мы погибнем под их ногами. Опасно призывать их мощь. Мне тревожно. Будь осторожен, сын.

Когда принц вышел из зала малых приемов, стража уже стояла наготове, но государь появился вместе с сыном и шел, опираясь на его плечо. А монахи Королевского храма окружили их плотным кольцом, вытянув вперед руки с открытыми ладонями, в которых вдруг заплясали алые язычки пламени…

Начальник стражи колебался недолго и упал на колено прижав к сердцу кулак.

— Слава государю! Слава хэтану-ару!

Стражники, помедлив, подхватили клич.

Из харадских «Хроник Тринадцатилетней войны»

«…В шестой месяц двести первого Года Змея, в правление государя Анхир-анны-ару Благословенное Солнце в Керанане было явлено знамение. Государь, устав от бремени правления, пожелал передать власть достойнейшему. Князья и хэтаннайн-айя, верховные жрецы шести главных храмов, настаивали на том, чтобы государь, следуя древнему закону, передал власть не сыну, но одному из „первых родичей“ — из государевой родни второго и третьего колена, как по мужской, так и по женской линии. А были среди них хэтан-айя Техменару из храма Всадника Батта, что в княжестве Симма, и двоюродный брат государя князь Эрханна, и брат его матери старый князь Дулун-анна с сыновьями и дочерью-воительницей Тисмани, и многие другие.

А люди говорили — слетелось воронье терзать тело Ханатты.

И тогда вышел хэтан-айя Королевского храма, или Храма Солнечной Девы-Праматери, и заговорил, и голос его был слышен каждому так, словно говорил он только ему, и проникал он в сердце, возвышая дух благочестивых и устрашая сердца злонравных. И сказал он о явлении Посланника Солнца в храме Солнечной Девы-Праматери и о Мече. Так говорил он:

— Меч этот ниспослан тому, кто станет истинным государем и чья власть и слово будут благословенны перед Солнцем!

И тогда встал государь Анхир-анна-ару, и простер руку, и взял меч, и тот вспыхнул в руках его подобно лучу солнца. И сказал государь:

— Ныне слагаю я власть свою, — и в знак сего распустил волосы и срезал их мечом, и меч в его руке погас. — Пусть же возьмет этот меч тот, кто считает себя достойным принять вместе с ним власть в Ханатте! — И положил он меч на Солнечный Престол и отошел в сторону, встав рядом с отцом Маараном, и жрецы Девы-Праматери окружили его, а в руках их плясал огонь.

И сразу трое бросились к мечу. Хэтан-айя Техменару взял меч, но не вспыхнул он в его руке, а сам жрец завопил от боли и выронил его, и рука его была сожжена, как если бы схватил он раскаленный металл. Тогда старший сын князя Дулун-анна обернул руку плащом и взял меч, но тут же закричал и уронил его. А когда сняли плащ с его руки, то был он прожжен.

И люди стали насмехаться, и кричать злые слова, и славить государя. И тогда хэтан-ару Керниен взял меч, и тот не опалил его руку, а вспыхнул золотым лучом, и закричали все:

— Вот анна-ару истинный! Да будет властвовать!

И никто из «первой родни» не посмел сказать ни слова против, но разъехались тут же по своим уделам, затаив в душе злобу. А госпожа Асма-анни из храма Гневного Солнца склонилась перед государями старым и молодым первой и воскликнула:

— Ныне Солнце явило Ханатте милость свою!

А хэтан-ару сказал:

— Не посмею я назвать себя Священным Правителем, ибо жив мой отец, но меч приму. Ныне да будут дела священные уделом отца моего, ибо благ он и мудр, а моими станут дела власти и войны. Анна-ару, «святой владыка» будет отец мой, а мне прозвание — керна-ару, «владыка-копьеносец», доколе жив отец мой. Отныне же будет верховный правитель и владыкой Меча, и владыкой священного Зеркала, и верховным военачальником, и верховным жрецом, и так будет навеки, и никто сего более не изменит».

Из донесения начальнику разведки двенадцатого легиона «Ангрен»

«По сведениям, полученным вчера ночью, Харад на грани междоусобной войны. Государь проявил неожиданную решимость и передал власть воинскую и государственную старшему сыну, человеку отважному и жестокому. Князья Дьяранна и Дулун-анна через легата Линтора намерены просить помощи у Нуменора»…

…Они остановились, когда только-только начали загораться первые звезды. Усталости он не ощущал. Каждый вечер он как убитый засыпал где придется — на камнях, на траве, в путевой хижине. Мыслей в голове не было никак Только тоскливая злость и нетерпение.

Нынешней ночью сон не шел.

Горы уже остались позади, теперь перед ними расстилались холмистые предгорья, поросшие чахлым колючим лесом. В сумерках миновали первую харадскую заставу. Стража выглядела относительно прилично, хотя у нуменорца иных чувств, кроме брезгливой жалости, эти перепуганные вояки не вызывали. Они действительно с плохо скрываемым страхом смотрели на всадников, явившихся из опасной страны. Оттуда редко кто появлялся. Приказ Эрхелена еще никто не отменял.

А тут явились целых двое, один здоровенный и лицом — вылитый морской варвар. А второй заговорил — и стража в полном составе вдруг почему-то поняла, что вот этих они пропустить просто обязаны. И пропустили. Почему — потом никак в толк взять не могли, так что решили промолчать. Правда, никто и не спрашивал, а потом времена настали другие…

А Эльдариону-Хэлкару-Аргору хотелось, чтобы у коня выросли крылья. Ожидание раздражало неимоверно. Он летел навстречу великим деяниям. Он отправлялся строить Нуменор. Свой Нуменор.

Дорога была паскуднейшая. Ничего, тут еще проведут новую, нуменорскую. Достойную его Нуменора.

Небо постепенно светлело. Два всадника остановились. Где-то впереди и слева вставало солнце, наливая туман золотым и алым — цветами королей. Слева от дороги виднелась тропа, поднимавшаяся по каменистому холму наверх, в заросли кривоватых деревьев с блестящими темными листьями. В сильно заросшем распадке журчал ручей, уходя под дорогу, в каменную трубу.

По едва заметной дорожке оба поднялись к небольшой площадке. Тут явно ходили, и часто. Оставили коней. Майя тихо коснулся рукой небольшой монолитной глыбы, и она бесшумно отошла в сторону, открыв узкий каменный ход в стене холма.

— Идем.

Аргор шагнул вперед, еще ничего не видя. Постепенно глаза его привыкли к темноте. Коридор освещали пробивавшиеся сквозь щели между камнями лучики света, в которых плясала пыль. Пылища была везде. Хотелось чихать. Терпение нуменорца иссякало, и в груди опять начинала подниматься холодная черная волна злости на все окружающее. Но тут майя толкнул дверь, и они попали внутрь.

Это был очень старый храм, построенный еще по приказу того самого вождя, что когда-то не то вонзил копье в этот холм близ гор, не то совокупился здесь с кобылой солнечной масти. Храм был невелик. Человека здесь не подавляло могущество божества; скорее тут нисходило в сердце спокойное благородное раздумье, ощущение беседы с доброжелательным собеседником. И собеседником был бог.

Здесь почти все было сделано из дерева; каменным был только простой куб алтаря, на котором стояла потемневшая от времени чеканная бронзовая чаша, в которой веками не угасал священный огонь. Невысокий зал, похожий скорее на жилой покой, был весь украшен резьбой, словно жуки-древоточцы источили дерево за века. Травы и цветы, звери, лики божеств и личины духов, вечно меняющиеся в пляске огня.

Дерево пропиталось дурманящим запахом благовоний и ароматного дыма, источавшегося из бронзовых курильниц. В плоских чашах светильников, что держали в лапах причудливые деревянные изваяния, горело драгоценное душистое масло. Странно, что это смешение запахов не создавало тяжелого душного дурмана. Дым из чаш легко тянулся вверх, уходя через узкое отверстие в крыше. Никаких драгоценностей, кроме золотого диска над алтарем с изображением всевидящего Ока Божества. И цветы. И душистые травы — в дар священному огню. Деревянная мозаика пола, отполированного тысячами шагов за века.

Восходный луч рассек покой ровно пополам, осветив лик Солнца. В открытую дверь влетел прохладный утренний ветер предгорий и взметнул волосы людей, что стояли по другую сторону луча, напротив майя и нуменорца. Их было трое. Привыкшим выхватывать главное глазом нуменорец сразу отметил главного. Это был молодой харадец, довольно высокий по их меркам — то есть почти на голову ниже Аргора. В стеганом кафтане с невысоким стоячим воротом, из выцветшего голубого шелка, некогда затканного почти не распознаваемыми теперь узорами. Простая черная рубаха и темно-синие широкие шаровары, заправленные в мягкие полусапоги. Ножны простые, удобные — наверняка этот человек знает толк в оружии. А вот пояс — всем поясам пояс. Чем богаче пояс, тем знатнее его хозяин, а этот пояс был сплошь покрыт золотыми бляшками тонкой работы с рубинами, пряжка и хвостовик сверкали крупными алмазами и рубинами. Молодой харадец мрачно, даже как-то досадливо смотрел на него. Взгляд его темных глаз был тяжел и непроницаем. Черные очень длинные волосы были на висках заплетены в две тонкие косицы, надо лбом виднелась неожиданно яркая на черном золотая прядь.

По его правую руку, ближе к алтарю, стоял высокий сухощавый человек, совсем седой, с лицом, потемневшим от лет. Свободное длинное красное одеяние, расшитое по подолу и рукавам золотыми языками пламени, и золотая повязка на волосах выдавали в нем жреца. И то и другое явно видывало виды.

Если первый был явно заинтересован, то второй — полностью бесстрастен.

Третий — явно воин, лёт пятидесяти, невысокий, худой, с седой бородой, заплетенной в косицы с красными бусинами, смотрел на нуменорца с плохо скрываемой ненавистью. Майя заговорил, поклонившись на удивление смиренно:

— Я исполняю наш уговор, керна-ару. Вот человек, который будет твоей опорой.

Молодой человек в голубом кафтане проговорил на хорошем адунаике с сильным гортанным акцентом, с резким придыханием:

— Нуменорец? — В его голосе звучало сомнение. Потом почти неслышно пробурчал: — Еще не хватало.

— Он принял в себя Силу. Он будет служить тебе.

— Тогда пусть даст клятву. Я не хочу… ошибок.

Майя подошел к огню и протянул руки поверх пламени.

— Чистым огнем клянусь, что этот человек отныне будет верно служить мечом и разумом керна-ару Ханатты. Я, Саурианна, сказал слово. Да покарает меня Солнце, если слово мое — ложь. Повторяй.

Аргор, пожав плечами, повторил слова. Они ничего для него не значили.

— Я, Керниен, слышал твое слово, Саурианна, и принимаю его. Да будет по слову твоему, — сказал молодой харадец.

— Подай руки в знак верности сыну короля, — шепнул Саурон.

«Поскорее бы вся эта чушь закончилась. Я хочу действовать» — раздраженно подумал Аргор.

Он перешагнул луч, словно отсекал за собой прошлое и вложил руки в ладони Керниена. Руки южанина были жестки, и ему было неприятно это прикосновение.

— Я сделал что обещал, Керниен, — послышался голос Саурианны. — Теперь прощай. И помни свое слово. — Аргор обернулся. — А ты — делай свое дело… нуменорец, — он как-то особенно подчеркнул это слово.

Он исчез так быстро, что всем показалось — ветер, черный ветер влетел в дверь и унесся вмиг…

— Следуй за мной, Аргор, — бесстрастно произнес принц. — Со мною станешь ты вести дела войны. А Ингхара будет твоим телохранителем.

Седой воин коротко кивнул. Да, этот будет беречь его как зеницу ока. Телохранитель. Надсмотрщик. И без раздумья перережет ему горло при малейшем подозрении. Хороший воин. Правильный. Такие будут нужны его Нуменору…

Керниен повернулся и пошел ко входу. Аргор последовал за ним под бешеным взглядом Ингхары и презрительным — жреца. Ему же было все равно. Он думал о Нуменоре. Новом Нуменоре.

Своем Нуменоре.

Все это показалось ему пустым и ненужным. Но тут уж никуда не денешься. Ему нужна армия. Так что придется пока поиграть в чужую игру. Тху играет в свою игру, этот варвар — в свою. Но выиграет все равно он — Аргор. Он — избран, так что иначе и быть не может. Но пока играть надо осторожно.

Никакой пышности, никаких церемоний. Это было неожиданно и как-то обнадеживаю. Возможно, даже эти южане смогут стать его нуменорцами. А почему бы и нет?

Керна-ару молча показал на циновку. Кроме циновок другой мебели в хижине не оказалось. Они остановились в половине пути от столицы в каком-то придорожном домике — белой глинобитной мазанке. Тут была всего одна комната, в которой ютились семь человек. Сейчас их выставил ночевать под навес, и семейство сочло это великим счастьем, потому как им за это заплатили целую золотую монету. Такого богатства никто из семейства в руках отродясь не держал, даже медяк — и тот был редкостью.

Вокруг свечи роились ночные мушки. Днем донимали мелкие крылатые злыдни-кровососы, но к Аргору они почему-то не приставали.

— Нищета, — сквозь зубы зло процедил Керниен. — И это тоже мой враг, которого мне никогда не одолеть… Каждый норовит урвать, а над ним такой же хапуга, а над ним еще один, а сверх всего еще куча князей… Ладно. — Он сделал несколько глубоких глотков вина из большой оловянной кружки и взял с блюда кусок грубого хлеба, рядом с которым притулились чеснок, зеленые перья лука и зернистые ломаные куски белого сыра. — Ешь. Или опасаешься разделить со мной пищу?

Аргор усмехнулся и взял свою кружку.

— Я ничего не боюсь.

Воцарилось молчание. Оба молча жевали, не сводя друг с друга тяжелого взгляда. Каждый держал свой камень за пазухой, каждый не знал, с чего начать. Керниен чувствовал себя чуть ли не обманутым. Одно дело — чудо. Другое дело — вот такой… подарочек. Что с ним делать? Как с ним говорить? Приказывать, как в сказке? Пойди туда, не знаю куда?

«И на что мне этот морской варвар сдался?»

Аргор тоже думал тяжелую думу. Легко сказать — я построю свой Нуменор. И с чего начать? Нет ничего. Только вот этот варвар, у которого могут быть свои намерения. И как с ним себя вести? Словом, Тху отнюдь не так умен, как пытается казаться. Аргор внутренне усмехнулся. Тем лучше. Что же, он сумел поставить себя наособицу при нуменорском государе — при этой мысли внутри опять заплескалось тошнотворное черное и тягучее, — подмять этого варвара будет не в пример легче.

Оба молча перетирали челюстями пищу, прихлебывая кислое местное пойло. Вино было преотвратное. Однако керна-ару, похоже, привык и не к такой бурде и к еще более поганому ночлегу.

— Нуменорец, — наконец нарушил молчание Керниен, — мне плевать, почему ты ушел от своих. Кто ты — я знаю. Мне плевать. К делу. Мне нужна армия. Ты ее мне построишь.

— У тебя никогда не будет армии, равной нуменорской.

— Я не собираюсь воевать с Нуменором.

Аргор удивленно вскинул брови. Как это — не воевать с Нуменором? Он же сам собирается, так почему этот варвар не…

«Спокойно, спокойно. Если не хочет сейчас — захочет потом. Не захочет он — захочет его преемник. Строй армию. Ты ее делаешь для себя».

Эта мысль пришла не то извне, не то изнутри, но она была приятна, и Аргор успокоился, как бывало всегда, когда находилось решение.

— А с кем?

— Мы не едем в столицу, — после некоторого раздумья буркнул Керниен. — Мы едем на север. Бить морду князю Дулун-анне, этому винососу вонючему… Тебе приходилось воевать с северными князьками. Ты их бил. Что ты про них скажешь?

Нуменорец усмехнулся. Он ждал этого вопроса.

— Народу у вас много, отваги — еще больше, дисциплины — никакой. Ваши вояки лезут в атаку беспорядочной ордой и как только натыкаются на регулярный строй, сразу теряются, удирают. Потому что строй от них не бежит, на ор не ведется, а берет всю вашу конницу на копья. Я редко видел хорошо обученных воинов.

«На тебе, морда харадская».

Керна-ару не обиделся.

— Стало быть, все же видел? Когда? Опиши их знамена!

— Я сталкивался с такими всего пару раз. Знамя было всего одно, с тремя языками огня в кольце. И еще — морэдайн, — невесело хмыкнул он, вспомнив ту отчаянную схватку на берегу реки. Черные в плен не сдавались. Их вырубили всех под корень.

— Помню. Наши варвары… — Керниен почему-то довольно улыбался.

— Вот как вы их зовете?

— А как иначе? Варвары и есть варвары. До сих пор мыла толкового варить не научились.

«На тебе, морда нуменорская».

— Мылом немного навоюешь.

— Я уже сказал — я не собираюсь воевать с твоим островом.

— И тебе все равно, что Нуменор воюет с вашими северными князьями?

— А так им и надо, — спокойно ответил Керниен. — Они ведь думают — что вижу, то мое. А мудрые говорят — не суй в рот больше, чем проглотить можешь. Не могут удержать то, что захапали, — поделом. Мне выгоднее. Их ваши оттреплют — ко мне приползут.

— А если наоборот — уползут от тебя?

Керниен тихо засмеялся.

— Не уползут. Они привыкли к воле. Им ваш Закон поперек глотки встанет. Он и вашим-то многим не по нраву — иначе не было бы у нас наших варваров. Они подумают, что я с ними лучше обойдусь. — Он осклабился. — Ну, пусть думают. Пусть.

Недовольные были всегда, Аргор это знал. Причины для недовольства имелись разные, но прежде всего к нему подталкивала тяга к неизведанному и к полной свободе, которая всегда живет в людях. За морем было полно свободной земли, земля эта была обширна и богата, и Закон с трудом дотягивался до самых дальних поселений. Поселенцы не всегда хранили Закон Нуменора — очень часто этот самый Закон менялся до неузнаваемости, так что когда до этих мест доходили-таки дороги, а с дорогами вставали форты, а в фортах появлялись королевские чиновники, разбираться порой приходилось уже со своими. Аргор в той, прежней жизни не разе этим сталкивался. Порой Закон приходилось восстанавливать огнем и мечом.

Получается, это он этих самых морэдайн и погнал в Ханатту? Получается, так. Забавно. Теперь и он здесь. Еще забавнее.

В Хараде морэдайн давали земли по границам королевского домена и по побережью, где они должны были создавать собой живой заслон против соотечественников. Аргор только сейчас оценил мрачный юмор южан — королевский домен лежал южнее северных княжеств. И теперь с севера на мятежных князей давили нуменорцы, а с тыла и с моря — морэдайн.

Морэдайн были хорошими воинами. У них были свои привилегии, хотя их все равно считали людьми второго сорта. Аргор подумал, что когда-нибудь они превратятся в особую касту в этой стране и ждать уже недолго. А знамя с тремя языками пламени, как оказалось, принадлежало самому керна-ару. Правда, в той схватке он не участвовал, будучи отозванным в столицу, но воины были его. Потому он и сидел такой довольный.

— Ты сможешь обучить моих командиров? Чтобы потом они могли обучать воинов? Я не хочу зависеть от наших варваров. Я хочу сам.

Аргору все больше нравился принц. Из него мог бы получиться хороший легат. А то и что повыше.

— Нуменорской армии у вас все равно не получится. Посмотри на меня — и на себя. Ты высок для своих, но среди нуменорцев ты считался бы среднего роста и хрупким. Мы живем дольше вас…

— Зато мы плодимся быстрее, — перебил его принц. — У меня будет своя армия. Мне не надо вашей. Я знаю сильные стороны своего народа, да и слабые тоже. Но — время, все проклятое время. У меня нет его! Я не хочу изобретать штаны и тратить драгоценные часы.

Аргор поднял брови — наверное, какая-то местная поговорка.

— А ты правильно мыслишь, принц. Керна-ару. Что же, я постараюсь сделать из твоих воинов солдат.

Керна-ару мгновение непонимающе смотрел на него, затем, осознав разницу между солдатом и воином, сверкнул зубами в хищной улыбке.

— Делай.

«Этот может помочь мне строить Мой Нуменор. Пожалуй, он достоин…»

— Ладно. Завтра нам долго ехать. Пора спать. Эй! — крикнул он. В дверь сунулся молоденький харадец. — Позови Ингхару. — Юноша исчез.

Несколько секунд оба молчали. Пес Ингхара вошел молча и сел у входа, держа на коленях обнаженный слегка изогнутый харадский меч.

Керниен растянулся на циновке, завернулся в грязный плащ и вскоре уснул. Аргор последовал его примеру.

Ингхара не спал. Он сидел и сторожил.

Из дневников Жемчужины

«Я люблю сумрак. Утренний или вечерний — не все ли равно?

Я — дева сумрака. Среди нас есть девы ночи и девы дня, но сумрак — только мой. Потому меня и называют Сумеречная Жемчужина.

В тот день я проснулась, как обычно, перед расе Небо светлело. Мне всегда кажется, что это звезды медленно растворяются и их яркий свет постепенно растекается по небу, как вода, когда тают льдинки. Определенность и яркость перетекают в размытость и полумрак.

В сумрак.

Цвет шелковых простыней был жемчужным, они были прохладны и полны теней во всех своих изгибах и складках. В них пыталась спрятаться ночь. Я открыла окно — в этот час мошкара не досаждает. Какая жалость, что ее назойливое жужжание и укусы так часто разрушают утонченную возвышенность любовной ночи!

В предрассветный час я услышала осторожный стук в двери. Моя служанка Адит стояла на пороге, почтительно склонившись, и в руках ее было письмо, обернутое в алый шелк, обвязанное золотым шнуром и запечатанное королевской печатью. Я почтительно приложила письмо ко лбу и сердцу и распечатала. В алом шелке был туго свернутый, намотанный на палочку пахучего сандала листок пергамента, а на нем легким каллиграфическим почерком была начертано: «Госпоже Жемчужине явиться в седьмой день месяца сархут в полдень в Красный Зал малого Дворца Золотого Павлина. Следовать с подателем сего письма». Внизу был оттиск Рубиновой Печати. Я поцеловала письмо и велела провести гонца в нижний покой, а сама направилась в сад, к пруду, где я имела обыкновение совершать утреннее омовение. Сердце мое колотилось, и мне было не до пения птиц, не до ярких мазков алого, золотого и лилового на утреннем небе, не до аромата цветов. Я даже не стала подкрашивать глаза и надевать свои любимые жемчуга. Я вышла к посланнику одетой просто и скромно, потупив взгляд, как и полагается девушке моего сословия. Посланник был в одежде королевской дворцовой стражи. Я предложила ему скромную трапезу, во время которой я все молчала, а он не сводил с меня глаз. Потому я поняла — он знает, зачем я нужна во дворце. Но я не стала его расспрашивать. Оставалось только гадать. Это был мужчина зрелый, с заметной сединой в волосах, суровый и некрасивый. Он сразу перешел к делу, что выдало в нем не придворного, а воина:

— Ваше имущество будет под охраной, ваши дела будут улажены. О деньгах не заботьтесь. Приказано не медлить. Собирайтесь, и через три часа отправляемся.

Я поклонилась и смиренно спросила:

— Могу ли я взять с собой свою служанку Адит?

Он нахмурился, задумавшись — видимо, не получил насчет нее указаний, затем кивнул.

— Но поторопитесь.

Я взяла немногое — любимые украшения, любимые ароматы — в нашем деле это очень важно, несколько книг, флейту и двенадцатиструнный тунг. Так хотелось взять тушечницу, и кисть, и картины, и вазы, и любимый ковер, и платья, и все мои мази, притирания, и весь мой мирок… Солнце Всепорождающее, как все тленно и преходяще…

Я смотрела из-за занавесок повозки на свой домик и сад и не могла сдержать слез. Адит тоже вздыхала. Мой старый верный управитель Хуман остался присматривать за домом — ему оставили денег даже больше, чем надо, чтобы жить безбедно, и он был счастлив.

Я отвернулась. Что напрасно лить слезы? Потому у нас лицо и впереди, а не на затылке, что человеку присуще смотреть вперед, а не горевать о том, что осталось в прошлом. Моя кошка Нихатти мурлыкала у меня на коленях, повозка подпрыгивала на ухабах — хорошо, что я приказала выстлать ее подушками, всадники скакали по обе стороны, сопровождая нас, как высокородных особ, и я отрешилась от печалей.

Меня разместили в удаленном павильоне в роскошном саду Дворца. По моей просьбе мне принесли те мази, притирания и краски, которые я любила, а также и то, чего я не просила, — платья, подобранные со вкусом и знанием дела. Кушанья и напитки доставляли самые разнообразные, и я не отказывала себе в удовольствии попробовать от каждого хотя бы кусочек, хотя бы глоточек. Воистину многих мне раньше не приходилось отведывать, хотя я в этом понимаю толк.

Я не видела иных людей, кроме Адит, двух служанок, доставлявших кушанья и все остальное, да того человека, что меня привез сюда. Так продолжалось пять дней, пока не настал седьмой день месяца сархут.

Меня провели не на женскую половину, не к государыне. Стало быть меня призвали ко двору не ради того, чтобы ввести в штат наложниц, ибо ни на что другое при моем происхождении рассчитывать не приходилось. Но тогда зачем я здесь? Я была в недоумении. Но мой проводник шел молча и не смотрел на меня. Мы прошли через сад, перешли по мостику через пруд и оказались у невысоких дверей из резного дерева. Мой проводник три раза постучал, потом еще два раза, и нам отворили. Внутри было прохладно и темно и пахло тонким ароматом курений. Мы долго шли по лестницам и галереям, поднимаясь все выше, к свету, пока не остановились перед высокими дверьми, у которых стояли стражи в алых и золотых одеяниях королевских телохранителей. Двери перед нами распахнулись, и мой спутник знаком показал мне, чтобы я вошла первой.

Свет из высоких открытых настежь окон ударил мне в глаза, и я закрыла лицо широким рукавом.

— Это и есть госпожа Жемчужина? — послышался не то вопрос, не то утверждение. Я убрала от лица рукав и увидела, что нахожусь в небольшой высокой комнате, застланной ярким разноцветным ковром, в котором преобладал зеленый цвет молодой травы, отчего казалось, будто бы я стою на цветущем лугу. А напротив меня было возвышение в три ступени, из резного дерева, а на нем стояло высокое сиденье, на коем восседал пожилой мужчина, очень красивый, в черном одеянии. Поначалу я не узнала его, хотя лицо показалось мне знакомым, а потом поняла, что это не кто иной, как сам Священный государь Анхир-анна-ару, а высокий молодой человек в синем, сидевший на табурете у ног его, — военный правитель керна-ару. А слева от Священного государя, на ковре, стоял юноша, почти мальчик.

Я сложила руки перед лицом и опустилась было на колени, чтобы потом простереться у ног государей, но анна-ару поднял руку и остановил меня.

— Подойди, — сказал он, и голос его был ласков.

Я, как подобает, опустила глаза, спрятала руки в рукава и, сложив их на животе, маленькими шажками подошла к престолу, остановившись в двенадцати шагах почтения.

— Подними глаза.

Я повиновалась.

Я поняла, почему не сразу узнала государя, — священный узел его волос был распущен, а сами волосы срезаны до плеч. Так он сделал в день явления чуда, добровольно оставив власть сыну.

Керна-ару напоминает ястреба. Он высок, красиво сложен, как все в его роду, и хорош собой, нос у него горбатый и чуть кривоватый, ноздри чутко раздуваются, как у норовистого коня. Глаза у него темные, блестящие, волосы черные и тяжелые, а надо лбом светится золотая королевская прядь. Он порывист и резок, подобен сильному ветру. Мне доводилось слышать много рассказов о том, как женщины стремились обрести его благосклонность, и я вполне понимаю их. Это драгоценный гордый олень, каждая хотела бы держать его на золотой привязи в своем саду. Но женщинам не удержать его.

Третий был совсем юн. Нежное лицо, длинные ресницы и кудри, темный нежный румянец. Гибкий, как лоза, стройный, словно молодое деревце. В женском наряде он походил бы на девушку. Он смотрел на меня, и краска заливала его лицо. Как было бы забавно и приятно обучить его науке страсти! Пройдет время, и он станет таким же красивым мужчиной, как его брат, но юная, невинная нежность исчезнет. Какая жалость! Увы, такова судьба всего в этом мире. Все преходяще.

— Нам сообщили, что ты в совершенстве постигла все шестьдесят два искусства гетеры.

Я потупила взгляд.

— В меру скромных моих сил, государь.

— Не надо преуменьшать своих достоинств.

Тут заговорил керна-ару.

— Ты слышала о Посланнике? — Он был нетерпелив, потому я кивнула. Я хорошо знала о событиях в столице. — Тем лучше. Я хочу, чтобы тот воин, который был дан мне Посланником, стал нашим не только из-за клятвы. Я хочу, чтобы он захотел мне служить. По-настоящему захотел. А значит, он должен привязаться к Ханатте. Понять ее. Ты сделаешь это лучше других. Ты привяжешь его. Ты понимаешь меня?

Я кивнула. Это просто понять, но не так просто сделать.

— Ты, говорят, хорошо знаешь язык морских варваров?

— Да, — уже прямо отвечала я. Я и правда знала этот язык хорошо — моя няня была из наших варваров. — У них два языка. Язык простонародья и язык знати, который они унаследовали от белых демонов. Я знаю оба.

Сын и отец переглянулись. Керна-ару кивнул.

— Отлично. Ты будешь учить его нашему языку, который он плохо знает. Остальное… ты сама знаешь, что и как делать.

Я осмелилась спросить:

— Что будет со мной, ежели я не сумею оправдать…

— Кары не будет.

На сей раз я низко поклонилась государям.

— Я сделаю все, что смогу.

…Захолустное местечко у мелкой речушки, названия которой даже не стоит упоминать.

Ставка керна-ару. Здесь он готовит своих воинов для похода на север, на князя Дулун-анну.

Военный лагерь. Для тех, кто никогда не бывал в таких местах, в нем есть что-то привлекательное. По крайней мере, некоторое время. А так — мухи, вонь, ругань, жара и орава дурно пахнущих и очень грубых и грязных мужчин. У меня был свой шатер, два телохранителя и моя служанка Адит. Мою любимую кошку пришлось оставить на попечение дворцовых слуг. Бедняжка, как она будет страдать без заботы хозяйки, и как хозяйка будет тосковать без нее!

На меня смотрели косо, но никто не смел сказать дурного слова. Воины просто не понимали, что я и зачем я здесь. Конечно — керна-ару приказал выдворить из своего лагеря всех шлюх. Если я здесь, то либо я не шлюха, либо слишком высокого полета шлюха. Однако мой шатер стоит сам по себе, у меня свои слуги и телохранители. Но я не особа из королевской семьи и не жрица.

Я сама не знаю, кто я и как себя вести. Потому веду себя как ни в чем не бывало. Я одеваюсь на манер женщин наших восточных провинций — в шаровары и короткую куртку, поскольку так удобнее ездить верхом. Я не прячу лица от солнца. Я хожу по лагерю в сопровождении своего телохранителя из личных воинов керна-ару, смотрю, стараясь не слишком попадаться на глаза, а вечерами делаю заметки.

Когда я впервые увидела того, с кем мне придется иметь дело, я испугалась. От него исходит непонятное обаяние, которое заставляет одновременно благоговеть и страшиться. Он огромного роста — он выше даже керна-ару, а тот, как потомок Солнечной Девы, из самых высоких людей страны!

У него холодные глаза редкого серого цвета.

Он красив и страшен.

Я боюсь его.

Седьмой день. Наконец меня призвали в шатер керна-ару. За семь дней я уже успела подготовить себя, потому сумела преодолеть внезапный страх.

— Это госпожа Жемчужина, — произнес керна-ару на языке варваров. — Я попросил ее обучить тебя нашему языку и обычаям.

Я подняла глаза на господина Аргора. Он чуть усмехался напоминая мне слегка разморенного дремой льва. Он прекрасно понимал, к чему все это. Что же, мне даже стало легче. Как говорила моя наставница в ремесле, иногда чужую крепость берешь, когда открываешь собственные ворота. Попробуем играть на откровенности. Посмотрим.

— Хорошо, — промурлыкал лев. — Но для этого нужно время. А я и так исполняю твое повеление, керна-ару, и день-деньской провожу с солдатами. У них я и учусь вашему языку.

— Я так хочу, — нахмурился керна-ару.

Господин Аргор пожал плечами.

— Как скажешь. Тогда сам назначь время.

Тут я осмелилась вступить в разговор:

— Если будет мне позволено сказать, то учения кончаются перед закатом. А потом остается еще несколько часов бодрствования. Можно было бы занять с пользой это время.

Лев уже откровенно усмехался.

— Не могу не уступить даме, — ответил он. — Если ей так хочется.

Что сказать? Первое время мы оба усердно играли в обучение. Целых четыре дня. На пятый он во время наших вечерних занятий вдруг подпер щеку ладонью и с усталой насмешкой посмотрел на меня.

— Столько усилий, и для чего? Иди сюда. Мне скрывать нечего, можешь спокойно рассказывать керна-ару о наших постельных разговорах.

Он потянул меня за рукав к себе.

Если бы я ставила перед собой цель разделить с ним ложе, то меня, наверное, разочаровала бы легкость, с которой я этого достигла. Но мне нужно было иное.

Я внутренне ликовала. Люблю устраивать людям милые неожиданности. Боги, как приятно было видеть его ошеломленную физиономию, когда я выплеснула ему прямо в лицо всю чернильницу!

— А теперь идите умойтесь, пока солдаты не видят, и продолжим наш урок. — Я высвободила рукав из его пальцев и стала приводить в порядок рассыпавшиеся листы, на которых я безуспешно пыталась показать этому морскому варвару разницу между каллиграфическим написанием в стиле анхи-рут, военным стилем айлие и простонародным низким анхи-ир. Я играла со львом. Он мог бы и растерзать меня. Но, как говорила моя наставница, спокойствие — мощное оружие.

Он вернулся через час. Я терпеливо ждала. Но урока не получилось. Он сказал, что лучше сейчас просто поговорить. Хорошо. Собственно, этого от меня и требуют.

— Скажи, зачем ты все же здесь?

— Я учу вас понимать Ханатгу.

— А я думаю, ты здесь для того, чтобы шпионить за мной.

— Не без этого. Хотя, думаю, глаз и без меня хватает. И еще я учу вас нашему языку.

— Я достаточно неплохо знаю ваш язык, чтобы отдавать команды.

— Этого мало. Так годится общаться с рабами, но не с солдатами. Но ведь вам для вашего дела нужны солдаты?

И тут случилось нечто странное, напугавшее меня. Он вдруг придвинулся ко мне, и в глазах его была готовность убивать.

— МНЕ нужны? Для МОЕГО дела? Откуда ты знаешь? Что ты знаешь?

В глазах его плескался черный удушливый прибой, а в зрачках вспыхнули красные искры.

Я хотела было крикнуть: я ничего не знаю, это просто слова, — но что-то остановило меня. Я поняла, что нащупала какую-то нить, и, невзирая на охвативший меня смертельный ужас, заговорила, торопливо и громко. Это было как озарение. Наверное, голос у меня жалко срывался…

— Я не знаю, почему Посланник прислал именно вас, чужого. Но я вижу, что вы созданы, чтобы разрушать и создавать вновь! В этом ваша суть! Вам все равно — Ханатта или ваша страна, вам просто нужно разрушать и создавать! Сейчас вы создаете Ханатту, но кто знает? Может вы потом разрушите ее! Я боюсь! И керна-ару тоже боится…

Я что-то еще говорила — но он уже не слушал меня. Сидел задумавшись. Долго молчал.

— Наверное, ты права. Насчет разрушения. Но пусть керна-ару не боится. Хочешь ли ты узнать, что именно я хочу создать? Можешь не таить это от керна-ару… Я хочу создать единое государство, с единым законом для всех, справедливое, где нет разницы между людьми разных рас где ценится лишь твое собственное достоинство, а не заслуги предков. Скажи, ты хотела бы жить в таком?

Я помолчала. Его слова были прекрасны. Но что-то было не так. Что — я не понимала, потому ответила лишь:

— Это великая цель.

Больше мы об этом не говорили. Слова его я передала керна-ару, тот долго сидел нахмурившись, потом сказал:

— Чтобы это осуществить за одну человеческую жизнь, придется разом переделать род людской. Это задача для божества. Одно меня утешает — это неосуществимо. Но, что бы он там ни хотел построить, мне до этого дела нет. Я строю Ханатту, и для этого его сюда прислали. Пока он мне служит — пусть мечтает о чем угодно.

Он помолчал. Потом поднял на меня свои темные тяжелые глаза.

— Сядь, Жемчужина. Он достойный человек, и я чувствую, что все больше привязываюсь к нему. Как бы это не погубило меня и Ханатту. А его — его мне жаль.

Я понимала керна-ару.

Он был усердным учеником и схватывал все быстро. Я отрешилась от великих задач, я просто учила его. Знал бы он, что осваивает сейчас всего семь из шестидесяти двух умений куртизанки высокого ранга! Я, не удержалась, сказала-таки ему. Он расхохотался и ответил, что в крайнем случае пойдет в куртизанки.

Мы много беседовали, сравнивая его родину с Ханаттой. И я замечала, что ему трудно рассказывать о своем детстве, о друзьях. Он мог говорить об истории, об искусствах, о чем угодно — но не о себе. Если же вдруг случайно разговор переходил на эту тему, он замолкал и сидел мрачный. И мне казалось, что он словно бы с трудом, через силу вспоминает о былом. Лишь одно мне удалось понять — он считал что его предали, предали жестоко, подло и несправедливо. За это он ненавидел свою страну. И в то же время гордился ею.

Воистину достойна удивления странность душ человеческих! Мы одновременно можем любить и ненавидеть, радоваться и страдать.

Князь Дулун-анна не вытерпел и напал на нас первым. Это было на сорок шестой день наших трудов. Нападение было внезапным, конница ворвалась в лагерь, и я не знаю, что было бы, если бы керна-ару не успел собрать вокруг себя своих преданных воинов, так называемых «Золотых Щитов». Они быстро построились в квадрат в два ряда — в первом стояли воины со щитами, во втором — копейщики с длинными копьями, а изнутри били лучники из наших варваров. Это лучшие лучники на свете. Господин Аргор был с ними и зычным голосом отдавал приказы. Как мне рассказали потом, атаки конницы разбились о стену щитов и копий, а потом, когда враги отступили, керна-ару Керниен начал преследование. Господин же Аргор повел пехотинцев. Надо сказать, что во время нападения мой шатер растоптали, и я сама едва не погибла — на меня налетел всадник и чуть не зарубил, и если бы в шестьдесят два искусства куртизанки не входило умение обращаться с алебардой, некому было бы продолжать мои записки. Боги, а что было бы, если бы со мной была моя кошка Нихатти! Она могла бы умереть! Адит сразу же убежала, и хорошо, она спаслась, хотя и перепугалась порядком. У меня же было длинное рубящее копье, и я отбилась от вражьего воина, а потом его просто разрубил пополам огромный всадник. Его тень накрыла меня как туча, кровь убитого брызнула мне в лицо, и я было приготовилась к смерти, но тут узнала господина Аргора. Я никогда не забуду этого черного силуэта на вздыбленном коне на фоне ослепительно лазурного неба. Он засмеялся подобно раскату грома и сказал:

— Ты права, маленькая храбрая Жемчужина! — и ускакал прочь. Я так и не поняла, что он имел в виду.

На другой день весь лагерь снялся, а к вечеру мы были уже в захваченном лагере князя Дулун-анны. Его солдат керна-ару пощадил, а самого князя и его сыновей приказал обезглавить, хотя ему предлагали сжечь их живьем, или сварить в кипятке, или зарыть по шею в землю и пустить лошадей, или, на худой конец, посадить на кол. Керна-ару не желал лишних жестокостей, да и не хотел тратить на это времени.

Младшему сыну князя было всего восемь лет, но и он из-за измены отца должен был умереть. Керна-ару со скорбью приказал убить его, ибо, как он сказал, дурную траву рвут с корнем.

Мальчик был так очарователен.

Какая жалость!

Вечером я была призвана в шатер керна-ару дабы развлечь гостей своим искусством. Я играла на тунге и пела старые песни, затем, разгоряченная вином, сложила хвалебную песнь в девяносто две строки в честь победителей. Потом я танцевала под звуки флейты и барабанчика. Потом мы состязались с керна-ару в стихосложении, и я превзошла самого потомка Солнца!

А если говорить по чести, то это был не пир, а ужасная попойка без малейшего намека на утонченность. Я сделала что могла, чтобы привнести в эту чудовищную оргию хотя бы немного изящества. Я подносила вино керна-ару и господину Аргору, восхваляя подвиги каждого, затем пела, и, вдохновившись, каждый начал хвалить другого, и оба хвалили своих воинов, потом, как всегда бывает с упившимися воинами, начали клясться друг другу в вечной дружбе. Это было забавно.

А я нарочно подталкивала их к этому. Государь сказал — надо, чтобы он привязался к Ханатте. А разве керна-ару — не Ханатта?

Что же, вино выпускает наружу то, чего человек никогда не осмелится выпустить, будучи трезвым. Я продолжала петь древнюю песню, которую я не любила, потому что в ней много лжи и бахвальства. Но сейчас она была нужна:

Не ищи в богах опоры себе,

Не ищи опоры в любви.

Но того, кто тебя прикрыл шитом,

Братом своим назови.

Боги забудут, предаст родня,

Жена поднесет тебе яд -

Но всегда, во все времена

С тобою твой кровный брат.

Там было еще много мрачных слов, которые не поют, а скорее орут, растравляя себя. Мужам это порой необходимо, чтобы выплеснуть свою жестокость в словах, а не обращать ее на других.

Я пела и видела, как мрачнеет керна-ару, как глаза его темнеют, как прислушивается господин Аргор, как постепенно он начинает понимать и тоже кивает и как, ударяя кулаком по ковру, он подпевает керна-ару… А потом произошло то, к чему я и стремилась. Нет, мужи в подпитии способны на все. Керна-ару вдруг вскочил и вскричал:

— Ты достойный человек, Аргор! Ты воистину достоин величайшей хвалы и славы! Я лишь одним могу достойно отблагодарить тебя и возвысить! — Он схватил чашу и полоснул себя по руке ножом. Господин Аргор несколько мгновений недоуменно смотрел на него, затем неуверенно улыбнулся, словно не веря своим глазам. Потом он взял нож у керна-ару.

— Плесни вина, Жемчужина! — крикнул керна-ару, и я быстро выполнила его приказ. Они отпили оба и обнялись со слезами на глазах.

…Керна-ару изволил потом богато одарить меня. И, приняв дары, я вернулась к себе со смятенной душой и тяжестью на сердце. Развернула свиток, запечатанный Солнечной Печатью. В свитке я именовалась «высокородной госпожой», мне назначалось пожизненное содержание из казны, мне были дарованы земли на востоке. В пергаменте говорилось, что «Солнечный Род сам позаботится о приличном и достойном госпожи замужестве». Значит, пора. Эти месяцы я жила совершенно иной жизнью, я забыла о том, кто и что я, кровь по-новому струилась в моих жилах. Я думала, что вечно буду рядом с этими великими мужами и не задумывалась о будущем… Я совсем забыла, что меня просто наняли. Теперь керна-ару счел, что цель достигнута и мне пора удалиться. Увы, мне было тяжело. Верно говорила моя наставница — не привязывайся к тому, с кем делишь ложе. А с господином Аргором мы даже и ложа не разделили.

Господин Аргор изволил прислать за мною, когда лагерь уже начал затихать. Я была раздосадована, ибо уже намеревалась лечь, да и не хотелось мне никого видеть. К тому же мои обязанности исполнены, и я уже никому ничего не была должна. Однако я все же решила прийти. Он отослал моих телохранителей, и мы остались наедине.

— Я хочу сдать экзамен, — сказал он, доставая из своего сундучка какой-то свиток. Я взяла его и развернула. Великие боги, там были стихи! Корявые, с ошибками, но начертанные хорошим почерком! Я покачала головой.

— Вы притворялись, — сказала я. — Вы уже все знали и издевались надо мной.

— Нет-нет, — усмехнулся лев. — Мир, мир, отважная Жемчужина. Я хотел бы, чтобы в том государстве, которое я построю, женщины были бы похожи на тебя.

— Стало быть, знали все шестьдесят два искусства куртизанки?

Он рассмеялся.

— Да, здесь ты меня превзошла. Мне в куртизанки не попасть, если принц меня рассчитает.

Я не до конца поняла его слова. Это, видимо, что-то чисто варварское.

— А теперь покажи мне еще немного из… сколько их там? Шестьдесят два? Вот, из шестидесяти двух искусств куртизанки.

— Что именно желает увидеть господин? Или узнать? Искусство составления ядов и противоядий, искусство распознавания драгоценных камней, искусство…

Он обнял меня и заставил замолчать.

Он был ласков и учтив со мной, и на сей раз ему в лицо не полетела чернильница.

У него могучее тело, покрытое множеством шрамов. Он не захотел мне говорить о том, где заслужил свои боевые отметины. Странно — другие мужчины обычно этим бахвалятся. Впрочем, тогда я не задавалась этим вопросом. Этот мужчина привык быть повелителем и победителем. Ему было легко и приятно повиноваться. Он и здесь был вождем.

Мы расстались на заре, довольные друг другом. Каждый, наверное, считал, что укротил другого. Мы оба ошибались и оба были правы».

Он лежал, закинув руки за голову. Там, где-то в мутном от духоты небе над шатром, таяли в разгорающемся пламени рассвета тусклые пылинки звезд. День будет горячим. Ему было невероятно хорошо и легко. Ощущение того, что все идет верно снова вернулось к нему. Он снова был способен строить планы. «Нуменор. С чего-то надо начинать. Сначала — Ханатта. Если удастся сделать ее единой, то остается второй вопрос — как заставить ее повиноваться мне. Значит, все же надо убедить Керниена… Тем более мы кровные побратимы теперь. Надо же, я и варвар…. Но с одной Ханаттой с нынешним Нуменором не справиться. Нужна более надежная опора, свои силы… Значит, морэдайн? Их немного, это плохо. Но из них выйдут отборные части. Это и им на руку, и мне. И Ханатте — они ее прикроют с севера. Опираться надо на них. Они и так оторваны от родной земли, их у нее просто нет. Я дам ее им. Стало быть, надо добиться для них привилегий и где-то найти землю… Не ту, что дает им Ханатта. Другую. Мордор». — Последнее слово возникло как откровение. Он даже сам себе удивился. Как будто кто-то подсказал ему. Мордор? Пустая неприветливая земля в кольце гор, где почти ничего и никого нет… Ничего нет? Значит, будет. Он рассмеялся. Вот и ответ. Хочет этого Тху или нет, Нуменор начнется оттуда.

«Хочет, хочет…» — словно рассмеялся кто-то далеким эхом. На миг он нахмурился, пытаясь прислушаться, но все было тихо. «Показалось», — подумал нуменорец. Кольцо полыхнуло мгновенным холодом, и он опять о нем вспомнил. Атак уже почти не замечал. Впрочем, он снова тут же забыло нем.

Он вернулся к своим мыслям, но теперь в них была какая-то раздражающая червоточина. Он сел, уставившись в темноту.

«Чего ты хочешь, Аргор? Чего ты больше всего хочешь? Построить Свой Нуменор или сокрушить Нуменор теперешний?» — спрашивал непонятный голос из холодных глубин сознания.

— Я хочу… я хочу… — Он запнулся. Он не знал. В глубине души закипало возмущение. Он не может быть в растерянности! Он — Аргор, он знает как надо, он не может не знать!

Он зажмурился и стиснул зубы, заставляя себя выжать ответ, выдавить, как гной из раны.

— Я хочу мести, — вдруг сказал он и успокоился, значит, сокрушить Нуменор нынешний. Найдено. Так просто. И все сразу стало ясно — Ханатта будет его орудием. Он сделает это. А строить — да. Потом. Сначала надо разрушить.

Из дневника Жемчужины

«Мне грустно было расставаться с ним. Моя наставница учила меня, что нельзя привязываться к мужчинам которых с тобой связывает ложе. Но здесь было нечто большее. Нечто большее, чего я не могу определить до конца. Мне грустно было расставаться и с керна-ару, и с тенью господина Аргора, злым псом Ингхарой. Но всему наступает конец. Таков закон этого мира…»

А время шло. Повержен князь Дулун-анна, и хэтан-айя Техменару бежал на восток, к полупокоренным кочевникам, которых сдерживали твердой рукой князья Арханна, кровные родичи государя и его надежная опора. По правде говоря, похоже, что князья Арханна хорошо знали, откуда ветер дует, и сделали верную ставку в великой игре за Ханатту. А дочь князя Дулун-анны, воительница Тисмани, после гибели братьев и отца подалась на север, под руку нуменорцев, горя местью.

Аргор вместе с Керниеном разрушали старую Ханатту, на крови и пепле строя новую. Как сотни лет назад делал это Эрхелен.

Войско, зародышем которого послужили те самые Золотые Щиты, а колыбелью — военный лагерь в захолустной дыре у мелкой речушки, у которой и названия не было, становилось мощной силой, пусть пока и небольшой. Керниен по совету Аргора оградил Ханатту со стороны степи цепью маленьких крепостей, словно сеть улавливавшей всадников на маленьких злых лошадках. И старый лис Техменару, наверное, выл от злости где-нибудь в вонючем кочевом шатре. Аргор разрушал и строил, постепенно забывая о Своем Нуменоре, — точнее время, когда он будет построен, отдалялось, однако он не сомневался, что построит его Но прежде всего должен быть разрушен старый Нуменор. Забывался позор, забывалась боль — но не предательство. Враг — всего лишь враг. Предавший друг — хуже врага.

Был зимний вечер. Холодный нудный дождь временами словно просыпался и начинал изо всех сил биться в ставни. Керниен как всегда, нашел убежище в какой-то несусветной развалюхе. Не сиделось ему на месте. Наверное, потому он по сих пор не был женат. Ему хватало мимолетных встреч и оброненных невзначай ласк. Он даже не помнил своих женщин. В этом они были похожи еще с Хэлкаром. Аргор же научился помнить. И хорошее, и дурное. Дурное — в особенности. И не прощать.

— Скажи, — говорил Керниен, не сводя с него непроницаемых глаз. — Скажи мне… Нет, не то. Аргор, мы давно с тобой сражаемся плечом к плечу. Но я так и не понимаю тебя. Да и вряд ли может простой смертный понять посланника богов. Да, ты тоже просто смертный, но ты избран, и потому мне трудно тебя понять. Но скажи мне — в чем твое служение богам? От чего ты отрекся, ибо им нельзя служить иначе, кроме как от чего-то отрекаясь? Чего ты хочешь, ибо нет служения без стремления? Скажи мне, что ты есть? Скажи, почему ты отрекся от прошлого? Неужели ты не видишь в былом ничего такого, что заставило бы тебя простить это самое прошлое?

— Зачем тебе? — настороженно отозвался после некоторого молчания Аргор.

— Я хочу понять намерения богов, которые дали мне тебя, — отвернулся Керниен, глядя на трепещущее на сквозняке пламя свечи. — Я знаю, чего хочу я, но я не знаю, чего хочешь ты. И чего хотят боги.

Аргор некоторое время сидел, глядя в пространство. Он не задумывался над ответом — он давно уже все для себя решил.

— Я знаю, как переустроить мир так, чтобы он был совершенен. Это великая страсть. Она выше всего того, о чем говорил ты. Но человеку нелегко перешагнуть через себя, понять, что он не отрекается от своей сути, а становится совершеннее. Я сумел это сделать. Я стал совершеннее. Я хотел бы, чтобы и ты смог совершить этот шаг.

— Как? Отрекшись от себя?

— Да нет, — хохотнул вдруг Аргор. — Просто тебе следует возвыситься над собой. И тогда ты поймешь, что все не так, что все наши «нельзя» — всего лишь пустая выдумка, отжившая шелуха. Надо научиться говорить себе «можно» И тогда сможешь все.

Керниен молчал. Затем покачал головой

— Может, ты и прав, — тихо сказал он. — Но если не будет «нельзя», то как мы станем судить, что верно а что неверно, что дурно, а что благо? Кто и что станет мерилом?

— Те, кто сможет сказать себе «можно».

— То есть сильнейший?

— А разве не такие люди пишут историю и создают законы для других? Для других — не для себя!

— Но ты только что говорил о справедливом государстве.

Аргор начал раздражаться.

— Верно. Я знаю, что есть справедливость. — Он насмешливо усмехнулся. — Разве не так? Ведь я — избранник богов, я знаю, что верно.

— Знают боги. Ты — не бог, — спокойно ответил Керниен. — Избранники богов часто кончали плохо, потому что начинали считать себя богами. — Он встал.

Керна-ару явно старался поскорее закончить разговор, который сам же и начал. Аргора в последнее время начинало раздражать его упрямство. Казалось бы, он достиг того, чего хотел, — он получил армию, он с ее помощью собрал в кулак большую часть Ханатты. Чего ж ему еще надо? Почему он не идет дальше? Почему он не идет против Нуменора?

Этому человеку нужно было внушить то, что понял он сам. Поднять его над обыденностью. Хотя бы насильно. Заставить. Этот человек должен стать его, Аргора, человеком. Он ему нужен. Ему нужна Ханатта, чтобы начать строить Его Нуменор. Чтобы разрушить Нуменор нынешний.

Разговор продолжался. Керниен говорил уже о войске, о дурном провианте и тупых князьках и местных землевладельцах, которые не понимают, что их выгода умножится, когда Ханатта станет единой и могучей, и что это вовсе не потеря вольностей, и как им это внушить, как, в конце концов, заставить понять…

В дверь заколотили. Керниен осекся. Раздраженно встал. Рванул дверь. На пороге стоял испуганный Ингхара. Он несколько мгновений пялился на керна-ару, разевая рот словно рыба, не в силах вымолвить ни слова. Затем он всхлипнул, упал на колени и простонал:

— Государь анна-ару ушел к Солнцу… — Ингхара ударился лбом об пол перед оцепеневшим Керниеном и, подняв преданные собачьи глаза, проговорил: — Хвала тебе, Керниен-анна-ару!

Керниен молча выскочил в дождь. Аргор несколько мгновений сидел, прислушиваясь к шуму ветра и дождя и крикам Керниена:

— Седлать! Немедленно! В столицу!

Он снова вбежал в дом, мокрый и растерянный, рот его некрасиво кривился и дергался.

— Ты остаешься с войском… Жди меня.

Брат Наран сильно вырос за эти четыре года, окреп и возмужал. Теперь сходство со старшим братом стало просто разительным, но Наран был повыше ростом. Братья молча стояли в Королевском храме у отцова последнего ложа. Тело уже набальзамировали, ваятель уже сделал погребальную золотую маску с чертами лица покойного анна-ару. Мастера трудились, отливая в бронзе статую ушедшего к Солнцу государя, которая будет стоять в Большой Пещере под храмом, где собраны изваяния всех священных государей до него. Керниен подумал — дети Солнца в темной подземной галерее, это что-то кощунственное, так нельзя. Надо будет приказать построить большой светлый храм, посвященный королям его рода… Когда-нибудь и его статуя встанет там, среди изображений предков…

— Брат, — шепотом позвал Наран. Керниен вздрогнул. Поднял взгляд. — Брат, Посланник прислал весть с отцом Маараном…

— Не сейчас, — резко обронил Керниен. — После погребения.

Бронзовый гонг гудел уныло и тягуче в душной, бессонной ночи. Тяжело полз по полу густой и приторный аромат курении, тоскливо и приглушенно пел хор. Государь Анхир-анна-ару, Священный Правитель, уйдет на заре к Солнцу на спине огненного скакуна.

Керниен остался один. Совсем один. Больше не будет человека, с которым он мог быть откровенен, больше никто не прикроет ему спину… Керниен глухо застонал, зажмурился и ударил себя кулаками в грудь, словно хотел убить непереносимую боль.

«Керниен, я вижу, чего ты хочешь. И я верю что ты сможешь. Я слишком стар, труслив, я привык к спокойной жизни. Я не могу бороться. И не хочу. Я хочу покоя и свободы Я хочу удалиться в тихое поместье, где мог бы писать стихи, наслаждаться обществом поэтов, и музыкантов, и прекрасных женщин… Сын мой, ты прав в своих стремлениях. Потому я намерен уступить тебе власть. Я так хочу».

Боль снова разгоралась в сердце. Он отчаянно замотал головой.

— Отец… ты велик. Я люблю тебя, отец…

«Будь осторожен, сын».

— Отец, ай, отец мой…

На заре зажгли погребальный костер, а на закате, когда конклав жрецов осторожно спросил керна-ару, кого назначит он исполнять священный долг перед богами, как делал это покойный анна-ару, Керниен ответил:

— Я сам…

Ему сказали — не бывало такого, чтобы в одном лице соединялись правители военный и священный. А он ответил:

— Значит, теперь так будет. Или я не сын Солнца? Или не мне дарован был Меч? Ведайте же — отныне государь будет верховным жрецом Солнца, и он сам станет назначать того, кто вместо него будет исполнять священные ритуалы. Он сам станет собирать Совет жрецов и назначать и смещать настоятелей. И так будет отныне и вовеки. Я сказал.

А потом наступила ночь, и отец Мааран неслышно скользнул в комнатку в доме при храме, где остался новый государь после погребения отца. Керниен мрачно посмотрел на него — ему никого не хотелось видеть.

— Зачем ты пришел, отец Мааран?

— Посланник просит встречи с тобой.

Государь вздохнул.

— Пусть войдет.

Если отец Мааран казался в сумраке ночи тенью, то этот был тенью тени, тьмой тьмы, ночью ночи. Огромной ночью. Ночь медленно поклонилась сыну Солнца.

— Боги благосклонны к тебе.

— Чего они хотят от меня?

— Они хотят дать тебе Силу, дабы ты обрел великую власть, ибо ты любезен очам их.

В раскрытой ладони Саурианны блеснуло кольцо. Странное, манящее. Керниен с трудом оторвал от него взгляд. Оно тянуло. Оно обещало свершение всех желаний. Где-то там, в затылке, свербило, и тихий шепот зудел в голове:

«…Сдайся. Ты же знаешь, как надо. Ты сделаешь для людей великое благо, я дам тебе Силу, я избавлю тебя от сомнений и мук совести. Соглашайся, и ты станешь величайшим правителем, имя которого будет вечно жить в легендах, и вечно будут тебя восхвалять…»

Керниен зажмурился и помотал головой.

— Ты уже раз искушал меня, зачем же снова искушаешь? Я ведь уже знаю верный ответ. Так зачем ждать, что я сейчас отвечу не так, как в тот раз?

— Ты не хочешь Силы? Разве ты не желаешь объединить Ханатту?

— Да, и я сделаю это во славу Солнца. Это не та цель, ради которой стану я тревожить богов.

— Но разве ты не хочешь, чтобы Ханатта стала превыше всех земель на свете, а ты — превыше всех властителей? Чтобы стала она примером благости и справедливости?

Кольцо тускло светится на ладони.

Керниен задумался. Потом покачал головой.

— На это не хватит жизни. И разве я, не самый лучший смертный, достоин стать превыше всех в очах богов? Разве не я убивал и предавал ради Ханатты? Разве не я вырезал родичей? Разве не я приказал истребить весь род князей Дулун, вплоть до маленького ребенка? Разве не я разорял деревни, чтобы прокормить войско? Я не благ, и неведомо мне, как построить такое государство. Нет, я не похож на са-анну, «чистого». А то, что предлагаешь мне ты, под силу вынести лишь безгрешному. Грешник не выдержит испытания такой властью. Либо ты испытываешь меня, либо не от Солнца твои слова. Отвечай же! — вдруг воскликнул он и словно стал выше ростом.

— Разве не послали тебе боги советника? — продолжал Посланник.

— Но и он не благ, — ответил Керниен. — Он лишь человек, избранный богами для того, чтобы строить и разрушать. Мой инструмент, да и то лишь на время. В нем нет света «чистого». Ты испытываешь меня? — повторил он.

Посланник улыбнулся.

— Ты угадал, Керниен. Ты воистину прозорлив. Я испытывал тебя. Ты не благ, но ты честен. И ты дал обещание Солнцу. Так сдержи его, не препятствуй твоим потомкам принять Силу.

Ладонь закрылась. Кольцо исчезло. Искушение ушло и осталось сомнение — может, зря отказался? Может, надо было согласиться?

— Да, я обещал, — ответил Керниен. — Так и будет.

Посланник снова поклонился. На губах его промелькнула усмешка.

— Надеюсь, они будут достаточно чисты душой, чтобы принять Силу богов в себя.

— Об этом не мне судить. Думаю, боги сумеют их испытать, как испытывали меня.

Посланник повернулся и ушел, а в душе Керниена царили смятение и страх. Но потом наступило утро, а с ним пришли заботы более важные и насущные, чем разгадывание смысла игр богов, и Керниен отправился в свой лагерь, оставив юного брата наместником. Нужно было укрепить свою власть в северных землях, оказать помощь своим варварам, ибо их теснили люди моря, а потом заняться вечно мятежными провинциями Симма и Нирун…

Почему-то все древнее и прочно забытое кажется людям окруженным тайной. А если есть тайна, то в нее обязательно надо влезть, и поглубже. Потому, что там, на дне этой самой тайны, непременно отыщется нечто великое и могучее.

Почему-то человек не думает о том, что забытое забывается обычно за ненадобностью.

Гневное Солнце. Древнейший культ. Старый, полузабытый, а потому жуткий и таинственный. Гневное Солнце — солнце в час затмения, когда разъяренное грехами ладей светило обращает день в ночь, являя вторую свою ипостась карающую. Оттого и черны одежды его жриц. Гневное солнце древнее всех божеств, и потому лишь жрицы служат ему. И так ведется еще с тех времен, когда женщины властвовали над мужчиной. Гневному Солнцу, говорят, еще доныне приносят человеческие жертвы. Единственный храм этого божества — на востоке. Гневное Солнце забирает свою Высшую служительницу целиком — и жизнь, и имя. Низшая жрица может взять себе мужчину и родить ребенка, который достанется потом Храму. Высшая, если отдаст себя мужчине, умрет, потому что оскорбление Гневного Солнца смывается лишь кровью.

За долгие столетия этот культ слился с еще более древним — культом Великой Матери. И восседает в храме Гневного Солнца черная грудастая и бедрастая, с выпирающим плодоносящим чревом каменная фигура. Черты ее и без того едва намеченного лица так стерлись от времени, что теперь Матерь стала безликой и еще более страшной.

Говорят, тех бедняг, что суются порой по дурости подглядывать за женскими мистериями, озверевшие жрицы насилуют и разрывают в куски. Впрочем, это, как всегда, кто-то по пьяни слышал от соседа, которому рассказывал троюродный брат со стороны второй жены, а уж тот точно знает парня, у которого свояк видел это своими глазами.

Почему Эрхелен с этим самым Гневным Солнцем не покончил — непонятно. Да, жрицы поддержали его. Да, Гневное Солнце сильно в восточных землях Ханатты, но ведь божества других земель были не менее могущественны и почитаемы, а это Эрхелена не остановило.

А может, и правда, у Гневного Солнца есть секта тайных убийц, от которых не спастись никому? Тогда уж впрямь лучше, чтобы Оно было за тебя, а не против. Может, и правда, эти убийцы помогали Эрхелену уничтожать врагов, до которых иначе было никак не дотянуться?

Как бы то ни было, Храм уцелел, и Гневное Солнце по-прежнему хмуро взирало на смертных. Кроме того, именно там находили себе приют многочисленные женщины Солнечной крови. Бесчисленные дочери принцев, племянницы и прочие женщины с незавидной судьбой, которым жизнь не сулила брака. Солнечная Кровь слишком высока, чтобы смешивать ее с кровью земли, а мужей, достойных такого брака, куда меньше, чем дев Солнечной Крови. Они тенями скользили по женской половине дворца, обреченные хранить девственность и умирать в неволе или кончать с собой.

Гневное Солнце принимало их. Оно давало им хоть какую-то свободу и власть. Может, потому женщины Храма были так кровожадны если кто-то нарушал их таинства? Может, это была месть? В любом случае все высшие жрицы храма были Солнечной крови. Низшие — земной. И никогда им не подняться выше избранных служанок.

Простые жрицы тоже многое знают и умеют и для служителей других храмов они — избранные. Но высшее знание доступно лишь Посвященным. Только женщинам Солнечной Крови, принесшим клятву верности Гневному Солнцу.

Такой знак Посвященных, знак Гневного Солнца, носила женщина, стоявшая сейчас перед государем Керниеном. Жрица Асма-анни. Родня по крови, хотя кто знает, в каком колене. Ее отдали в Храм, наверное, совсем ребенком, как очередную обузу для рода. Выросла она, скорее всего, в одном из многочисленных поселений возле Храма, и раз ее сочли достойной Посвящения, то Солнце наверняка чем-то ее отметило или одарило. Посвященные жрицы Храма этим славились. Недаром государи порой призывали их для тайного совета или тайного дела.

Керниен пребывал в сомнениях. В тяжелых сомнениях, а потому обратился к последнему средству, хотя это и было ему ненавистно. Он не любил тайн.

На вид госпоже жрице можно было дать и двадцать, и тридцать с лишком. Время застыло для нее. О том, как жрицы этого добивались, ходило много слухов, один другого страшнее. Вряд ли можно было назвать ее красивой в обычном смысле слова, если рассматривать каждую черточку по отдельности. Круглое лицо, выступающие скулы, короткий прямой нос, крупный яркий рот, раскосые глаза под надломленными бровями — вечная надменная удивленность. Темные волосы, вспыхивающие на солнце медью. Лицо бронзовой статуэтки древней богини из покинутого храма. Странное, колдовское, порабощающее очарование. Так и смотрели на нее, как на ожившую богиню. Суровую, ослушаться которую — себе дороже.

Но она была лишь жрицей Солнца, а перед ней сидел на походном раскладном табурете сын Солнца, и потому она склонилась перед ним и ждала его слова.

— Я прошу тебя, госпожа, — утирая с лица пот — день был жаркий — и, размазывая по щекам рыжую пыль, говорил сын Солнца, — помоги мне. Ты моя родственница а я глава рода Солнца. Кому как не родне довериться в час сомнении. Мне сказали, что Солнце одарило тебя своей благостью, и ты видишь и в свете, и в тенях, и взгляд твой не обманешь. А еще знаю я, что жрицы Гневного Солнца не лгут. Потому я и велел тебе явиться. Две заботы есть у меня… Солнце прислало Посланника, и он через жрецов свершил для меня чудо, которое дало мне власть. Посланник дал мне человека, который создал мое войско и помог мне объединить наши земли. Но меня мучают сомнения. От Солнца ли все это? Не удивляйся, я не кощунствую. У меня есть причины сомневаться. Помоги мне! Ты служишь древнейшему из обличий Солнца, ты должна знать. Я буду рад, если ошибаюсь. Не скрою, этот человек мне дорог и тяжко мне будет, если окажется, что все это — ловушка. Вот первая моя забота. — Он вздохнул и поднял руку, поскольку жрица хотела было заговорить. — Я не все сказал. Моя цель достигнута, я собрал Ханатту в единый кулак. Привел к покорству князей. Теперь я хочу устроить нашу землю, чтобы после смерти моей она снова не развалилась. А он, мой советник, Солнцем данный, говорит, что я должен обратить силу Ханатты против морских варваров. Мне это кажется безумием, но ведь не могло же Солнце дать мне в советники безумца? А если я не послушаюсь его, не пойду ли я против воли Солнца и не погублю ли с собой свою землю? Вот вторая моя забота.

— А если ты не ошибаешься, керна-ару? Если это не от Солнца, что тогда?

Государь отвел взгляд и долго сидел, глядя куда-то поверх размытых, дрожащих в знойном мареве дальних горных вершин. Жрица ждала.

— Тогда я… Не знаю. Этот человек слишком дорог мне, госпожа Асма-анни. Но то, чего он сейчас хочет, — безумие.

— Я сделаю, как ты просишь, государь и родич, — ответила жрица и, поклонившись, пошла к шатрам, в которых расположились она сама и ее вооруженная свита — Священный Отряд. Семьи, которые желали избавиться от младенцев мужского пола, приносили их в Храм. Многие из воспитанных там воинов были детьми низших жриц.

К тому времени к Аргору уже относились как к чему-то неотъемлемому от молодого государя. Ханатта привыкла к нему и приняла его. А он в уме строил другое великое государство, в котором Ханатта была всего лишь частью — та Ханатта, которую он сейчас завоевывал и строил для анна-ару, своего побратима. Было так увлекательно разгадывать эту Ханатту, узнавать ее сильные и слабые стороны, отрезать, как у дерева, лишние ветви и оставлять нужные создавая красивую крону.

Вот только он не был волен действовать как хотел. Сейчас, когда труд Аргора для Керниена был почти завершен он начал замечать, что его цели и цели государя расходятся. И это начинало раздражать его. При мысли о том что Керниен может поступить не так, как ему, Аргору, желательно внутри, со дна души начинала подниматься та же самая удушливо-тошнотворная волна черной ненависти, как и при мысли о нуменорском государе.

Керниен и Ханатта должны были стать его орудием — но орудие это посмело иметь свои собственные мысли и цели. Неужели его снова предадут? За все, что он сделал? Керниен обязан ему. Обязан! Он обязан сделать теперь так, как хочет Аргор!

Появление госпожи Асма-анни было очередной причиной для раздражения. Эта женщина присутствовала на военных советах, и ей даже давали слово, потому что ее устами говорило Солнце. Но оно говорило и его устами. Чего добивается Керниен?

Разговор с побратимом был крайне неприятным.

— Зачем ты призвал эту…?

— Она говорит устами Солнца.

— У вас тут все кто ни попадя говорят устами Солнца. Эта твоя Асма-анни, твой чокнутый отец Мааран, ты сам, еще кто?

Керниен был упрям и спокоен.

— Я не понимаю твоего гнева.

— Не понимаешь? — В душе заплескалось черное, он с трудом удерживал тягучий тошнотворный прибой. — Не понимаешь? Я для тебя мало сделал? Как ты смеешь не верить мне? Где твоя благодарность?

— А я, — тихо, но очень ясно и жестко произнес Керниен, — разве обещал что-то тебе взамен? Разве что-то тебе должен, кроме личной благодарности? Ничего. Ты дан мне Солнцем, но я не понимаю того, чего ты сейчас от меня требуешь. Это не то, что я просил у Солнца, и я этого не хочу. Если я должен это сделать — пусть Солнце скажет, и я пойду за тобой. Убеди меня.

Керниен больше не пожелал продолжать этот разговор, и Аргор остался один со своим черным бешенством. Оно подступало к горлу медленно, рывками, как рвота. Чернота топила его постепенно, как прилив топит привязанного к столбу преступника. Он хватал ртом воздух, цепляясь за все, что мог ухватить… Испуганные слуги сначала тряслись за дверьми, слушая рычание и треск ломаемой мебели, а потом просто разбежались по углам.

«Успокойся, — послышался голос в голове. — Ты сделал самое важное — ты собрал Ханатту, создал ее войско. Теперь остается взять ее в свои руки. Ты и так на полпути. Керниен привязан к тебе. Заставь его думать, как ты. Он просит знака? Дай ему знак. Убеди его».

— А если не смогу?

«Тогда Ханатте найдется другой государь. Который пойдет за тобой».

Черный прибой медленно отступал. Решение было найдено, цель намечена. Значит, осталось приняться за труд. А в том, что он своего добьется, Аргор не сомневался.

Похоже, в Храме не просто давали знания, но и учили влиять на людей. Асма-анни так или иначе умела завладевать человеком. Это раздражало, но она все же привлекала его любопытство. Хотя бы тем, что ему надо было понять, как заставить Керниена засомневаться в ней. Это походило на очередную войну, и он не сомневался, что победит, как всегда.

Жрица была женщина суровая и замкнутая, но умная. У нее имелись кое-какие способности, которые называли чудесными, — Асма-анни умела успокаивать боль, усыплять, даже, похоже, угадывать судьбу. Жрица обладала каким-то странным обаянием. Правда, возможно, это обаяние было всего лишь результатом храмового обучения… Выдающаяся, непростая женщина. У нее была своя ценность. Возможно, такая женщина могла бы пригодиться Его Нуменору. Она явно предназначена для большего, чем просто рожать детей.

Но он сам станет указывать каждому место в Своем Нуменоре. Каждому. И пусть она это знает и смирится. И Керниен тоже.

— …она мне опочила рука божества.

— Да? И как это было? — От ее слов прошел по спине хо лодок. Аргор помнил, как это было с ним. А вдруг она тоже избрана? Послана с какой-то целью сюда — кем? Кем?! И что тогда?

И с кем или чем тогда ему придется бороться за Свой Нуменор? Это надо было выяснить.

Асма-анни пододвинула к нему красивую медную чашу с чеканным узором и цветной темной эмалью.

— Ешь. Это фрукты, сваренные в сахаре. У вас нет сахара, я знаю. Вы едите мед.

Он усмехнулся.

— Я уже давно в Ханатте и со многим успел познакомиться. Но ты начала говорить о руке бога?

— Да. — Асма-анни прищурила золотистые глаза, вглядываясь вдаль. Солнце село, под сизой полосой облаков над горизонтом торжественно догорал золотой закат. Цвет напоминал царственные одежды Керниена. — Мне исполнилось двенадцать лет, и у меня только что прошла первая кровь. Мы с девочками должны были на заре собирать цветы для праздника Солнцеворота. Мы ночевали прямо на холме, чтобы срезать их, когда будет светать, и к рассвету сплести венки. А, ты не понимаешь… Это наш обычай. Летнее приношение даров Солнцу. Мы принесли венки в Храм, когда Солнце только-только показало краешек из-за горизонта. Я вышла на воздух, и тут вдруг меня ослепил мощный луч, и мне показалось, что моя плоть горит. Меня словно охватил огонь, я испытывала страшнейшие мучения, в то же время понимая, что сгорит лишь то, что нечисто, греховно или дурно. Я не знаю, откуда я это знала. Мука была нестерпимой, бесконечной, и мне хотелось умереть, а я все горела и исчезала так медленно-медленно, что казалось, я так и буду вечно гореть до самого Конца Мира… — Она перевела дух, отхлебнув немного сладкой воды со льдом. — А потом вдруг боль кончилась, и я поняла что меня больше нет. Но я все же осознавала происходящее со мной. Я почувствовала, как мое несуществующее тело словно глину мнут чьи-то руки, создавая меня заново. Ко мне постепенно возвращалось ощущение тела — именно постепенно, как будто кто-то вылепливал: его часть, и я начинала ее чувствовать. Вот по новому телу бежит кровь, вот я снова могу слышать ушами и видеть глазами. И вижу я бесконечное живое, всепоглощающее сияние. Оно ощутимо кожей я чувствую его на вкус, ощущаю его запах, слышу его, оно проходит через меня, погружая меня в такое блаженство и наполняя таким восторгом, что я разрыдалась. И я услышала Голос. Он был внутри меня. И Голос сказал — ты умерла и переродилась для того, чтобы служить Мне. Я не смела в это поверить, я думала — все морок, наваждение. Но потом я снова оказалась на холме у дверей Храма, и все хлопотали вокруг меня, потому что я упала в обморок от усталости — всю ночь ведь не спали — и от солнечного удара.

Но я улыбалась. На мне опочила рука бога. Он дал мне власть смирять боль и угадывать будущее…

— Отлично. Вот тебе моя рука — гадай.

Асма-анни взяла его руку. У нее самой руки были маленькие и изящные, хотя и весьма крепкие. Они обе могли спокойно уместиться в его ладони. Жрица долго смотрела на ладонь, потом вдруг отпустила ее.

— У тебя нет судьбы. Вместо нее — это кольцо.

Аргор нахмурился — кольца он почти не замечал, порой даже забывал о нем. Даже не видел.

— Ты хочешь сказать — нет будущего? Я скоро погибну?

— Нет. Я не вижу твоей смерти. Я вообще ее не вижу. Я сказала — нет судьбы. Это все. Большего я сказать не могу.

Они молчали. Аргор чувствовал себя обманутым. Жрица начинала его раздражать. Много значительности, много таинственности, толку — ни на грош.

— Богов много, но Солнце — одно, — вдруг ни с того ни с сего негромко, нараспев заговорила Асма-анни. — Это не то солнце, что освещает наш мир с утра до вечера. Это лишь проявление Его. Оно — во всем. Боги есть его проявления — как свет исходит от солнца, так и они исходят от Него. Оно является к каждому народу, к каждому человеку таким, каким он сумеет Его лучше понять и принять, и говорит с каждым на его языке. Оно — Единое, Животворящее, Всесозидающее, Отец и Мать, порождает жизнь, оно есть Благо, оно есть Любовь бесконечная…

— Орел кружит в вышине. Бездонное небо. Здесь, на вершине Менельтармы, его цвет кажется особенно густым, даже темным, словно сквозь него просвечивает Стена Ночи. Оно медленно приближается — или это он сам летит в небо?

Орел кружит в вышине.

А внизу раскинулся в золотисто-голубоватой дымке Нуменор. Переливчатая шкура невиданного спящего зверя. Он тихо дышит во сне — и ходят под ветром травы, и гнутся деревья и поют птицы…

Орел кружит в вышине.

И хочется плакать от восторга, гордости, любви и восхищения невероятной красой сущего, которая сейчас открывается ему здесь, на вершине.

Полет. Полет, полет…

Орел кружит в вышине…

Нуменор, земля предков. Благословенная, драгоценная до крови в горле земля, как я смел отречься от тебя? Как я, слепец, не увидел тебя за своими мелочными обидами, за той жалкой плесенью людских низменных страстей, которая показалась мне больше тебя? Как я смел забыть твое все, отречься от тебя, отречься от себя самого?

— …У тебя нет судьбы. Ты отрекся от нее. Ты предал себя в чужие руки и судьбу свою тоже. Отрекись от Силы! Отрекись от кольца, ты можешь. Все в силах Солнца, лишь сделай шаг, протяни руку! Верни свою судьбу!

«А эта девчонка хорошо умеет говорить, — вдруг послышался насмешливый голос где-то в самом дальнем уголке его сознания. Словно бы он сам говорил — и не он. — Совсем заморочила голову. Судьбу ты выбрал сам. И разве не Единый начертал ее тебе? Все в Замысле. Все предопределено им. Ты постиг свой Путь в Предопределенности, постиг свое предназначение. И не глупой бабе говорить тебе о твоей судьбе. Твоя судьба уже свершилась — потому никто и не может прочесть ее. Ты лучше подумай — кому выгодно, чтобы ты отступи? Подумай, кто мог ее подослать».

Синева начала распадаться на клочья и стремительно таять. Восторг и ощущение полета исчезали, уступая место какой-то торжествующей уверенности.

— Ты все сказала? — улыбнулся он, и она заметила в глубине его глаз алые искры злого смеха. Чужого смеха.

— Все, — тихо ответила жрица. — Больше мне нечего сказать.

Аргор засмеялся, взял маленькую руку Асма-анни и поднес к губам.

— Зато мне есть что сказать. Но не сейчас.

Он гибко поднялся и покинул шатер.

Проконсул Гирион уже пятый час изучал документы. Пергамента, бумажные листы, намотанные на палочки полоски ткани, деревянные таблички, клочки кожи и ткани, какие-то тряпки, палочки с тайнописью — все было скрупулезно, тщательно разобрано и подшито, снабжено комментариями. Элентур, начальник разведки Южных колоний, покинувший Нуменор еще с принцем Эльдарионом, был человеком дельным, и на приволье, вдали от родных берегов, его недюжинным способностям нашлось достойное применение. Гирион вздохнул. Принц Эльдарион. Уже десять лет прошло — а та машина, которую он создал и запустил, до сих пор не дает сбоя. Каких он подобрал людей! Их же как зеницу ока беречь надо, это не нынешние хлыщики, а настоящие, железные нуменорцы…

Да, раньше и небо было синее, и вода мокрее, и время длиннее. И нуменорцы нуменористее.

Проконсул протер покрасневшие от усталости глаза, вздохнул. Он тоже был нуменорцем старой закалки, как они сами говорили, из Когорты Эльдариона. Стало быть, плюнь на усталость и работай. Проконсул снова углубился в доклад начальника разведки Южных колоний, легата Элентура. Доклад был доставлен особым гонцом, который перевозил лишь самые срочные и архиважные донесения.

«Ситуация в Ханатте весьма неустойчива. Покойный государь передал власть в стране в руки сына, который назвал себя военным правителем, керна-ару. Насколько можно судить по донесениям, было инсценировано некое „чудо“, вести о котором усердно распространялись людьми принца и государя. Получив „поддержку богов“, Керниен еще при жизни отца начал жесткой рукой объединять государство, причем явно пользуясь примером нашей деятельности в колониях. Вполне возможно, ему служит советником кто-то из черных нуменорцев. По крайней мере, среди его самых ближних людей известен некий Аргор, который был при короле Керниене с самого начала его внезапной бурной деятельности».

Проконсул отложил пергамент. Аргор. Да, скорее всего морадан. Пока выяснить, кто это, возможным не представлялось. Этот человек был чрезвычайно удачлив — подобраться к нему более-менее близко пока что не удавалось. Говорили, что он послан Ханатте богами, что в самом его появлении виделось нечто чудесное. Проконсул усмехнулся. Эти варвары все, что угодно, припишут чуду. Однако у них если не контрразведка — в наличие оной поверить просто невозможно чушь, — так уж охрана действительно великолепна. А Аргор… что же, если, пользуясь его советами, керна-ару сумел объединить значительную часть Ханатты — не священной, слабой и призрачной властью, а по-настоящему, то этот Аргор опасен. Гирион снова вернулся к письму:

«Ханатта строит армию по нашему образцу. Пока нам не доводилось с нею сталкиваться, ибо Керниен занимался исключительно внутренними делами. В любом случае даже построенная по нашему образцу армия вряд ли сможет по боеспособности сравняться с нашей. Однако относиться к сему следует со всяческим вниманием. До настоящей, сильной и единой Ханатты еще очень далеко, но если дело пойдет так, то лет через двадцать мы можем получить весьма серьезного соседа. Все зависит от того, какие цели преследует король Керниен. Пока, насколько нам известно, никаких действий против Нуменора он предпринимать не намерен, его больше всего волнует объединение страны».

А у легата прекрасный почерк. Проконсул знал, что подозрительный Элентур такие документы пишет исключительно сам. Усмехнулся. Когорта Эльдариона!

«Об Аргоре известно очень мало. Известно, что он пользуется очень большим доверием у нынешнего короля, чрезвычайно популярен в войсках и в особенности у морэдайн. Известно, что в последнее время морэдайн получили у короля Керниена привилегии. Из них составляют отборные части войск, они имеют определенные свободы и права по сравнению с ханаттаннайн у них свое командование. В настоящее время их военачальником считается тот самый Аргор.

Наблюдается еще одна странная вещь — некоторые морэдайн отправляются в земли в тех самых горах, куда нам пока не удается проникнуть, и что там происходит — неизвестно. Странно, что они уводят туда с хороших земель, дарованных им Ханаттой. Это весьма не нравится Керниену, хотя он почему-то не пытается этому препятствовать. Ходят слухи о каком-то договоре, заключенном королем, но с кем он был заключен и в чем этот договор состоял — неизвестно. Слухи эти требуется проверить.

Нельзя отрицать одного — популярность Аргора сейчас очень велика, как среди морэдайн, так и среди ханаттаннайн. Особенно это заметно на севере Ханатты, где сейчас наблюдается странное, немыслимое ранее слияние ханаттаннайн и морэдайн. Мне кажется, мы присутствуем при зарождении нового государства…»

Если Элентур не ошибается, то… То что угодно. Понятно одно — необходимо наконец вплотную заняться этим самым Аргором. Он опасен. Очень опасен. Человек из Когорты Эльдариона умеет чувствовать скрытую угрозу даже в самых малых событиях…

Проконсул взял последний листок — точнее, клочок пергамента. Сначала он даже не понял, зачем здесь этот рисунок. Потом посмотрел на текст внизу. Откинулся на спинку кресла, уронил дрожащие руки. Нет, не может быть.

«Портрет Аргора. Сделан „тенью“ из Стражи, Вороном». Проконсул отшвырнул лист. Ворон. Этот человек обладал потрясающей памятью и блестяще рисовал. И именно он сам, проконсул Гирион, отправил его недавно на земли морэдайн выяснить, кто таков Аргор. Близко к нему Ворон подобраться не мог, однако этого и не требовалось. Ворон был обязан его увидеть и запомнить. Ворон это сделал.

О, Единый…

Понятно, почему Элентур писал отчет сам. Этого не должен был знать никто — только Когорта Эльдариона.

Когорта Эльдариона.

Кровь Эльроса неистребима. Хоть в каком поколении, хоть разведенная кровью простых смертных — а неизбежно проявится. Когда они появлялись на людях вместе с юным наследником престола, никто не сомневался в их родстве, в той невообразимо древней эльфийской и божественной крови, что текла в них. Высокие скулы, удлиненное лицо, чуть приподнятые к вискам большие глаза, маленькие мочки чуть заостренных ушей — безошибочные черты высшего рода Нуменора и всего Средиземья. И эта чуть надменная, равнодушная улыбка древних изваяний богов Ханатты. Принц Эльдарион…

Проконсул спрятал лицо в ладонях и стиснул зубы. Он просидел так довольно долго. Уронил руки, откинулся на спинку кресла, подняв лицо к потолку. Оно снова казалось совершенно спокойным. «Что же, Когорта осталась. Он научил нас действовать даже без командира. Так и поступим»

Проконсул ударил в маленький бронзовый гонг. Вошел адьютант — немолодой человек с цепким взглядом. Котта с серебряным широким кантом младшего центуриона. Проконсул кивнул и велел ему садиться.

— Вот что, Ингельд. Собирай Когорту.

Центурион поднял бровь. Затем кивнул.

Проконсул дернул уголком рта в подобии усмешки и кивнул.

Небо над Лонд Даэр прочертило белесое прозрачное крыло. Стало быть, непогода начинает украдкой тянуть воровские пальцы, и вскоре лазурное небо осени отяжелеет серым дождем. Сначала он будет легким и недолгим, словно печальный вздох, а потом тяжелым и беспросветным, холодным и бесконечным, и наступит зима. Но еще остается пара хрустальных недель. И этот день тоже был прозрачным как хрусталь. И ночь оставит на лужицах хрустальную корочку, а на траве — легкий иней.

На белой террасе, выходившей в густой сад, было тепло. Деревья не давали залететь сюда случайному холодному ветерку, а также закрывали путь любопытному взгляду. И подслушать тоже никому ничего не удастся, потому что Когорта Эльдариона умеет оберегать свои тайны. Их было семеро — остальные не успели прибыть, но ждать больше времени нет. Они будут оповещены о решении. Проконсулу не было нужды подходить издалека — это Когорта, они поймут. Потому Гирион отвернулся, глядя в темную кипарисовую зелень, и сказал:

— Аргор — Эльдарион. Он не погиб.

Молчание давило в спину. Да ладно, все сказано, теперь можно обернуться. Легат Элентур сидел, развалившись в Метеном кресле словно греющийся на последнем осеннем солнышке кот. Он-то все знал и теперь из-под полуприкрытых век наблюдал за остальными.

Надо сказать, никто и виду не подал.

— Значит, это правда, — вздохнул наконец одноглазый Линдир. — Я догадывался.

— И что теперь? — спросил самый молодой из Когорты, Халдир.

— Теперь… — вздохнул проконсул, — теперь я хотел бы знать ответ вот на какие вопросы — почему, как и есть ли возможность его вернуть? Если нет — то как его устранить.

— Предпоследний вопрос требует личной встречи. Тогда станет понятно, следует ли искать ответа на последний.

Элентур пошевелился в кресле. Все обернулись к нему, зная его манеру ошарашивать собеседников, словно бы сквозь дрему выдавая что-нибудь этакое.

— Почему и как — это можно и без встречи. Я опасаюсь того, что нам придется иметь дело не просто с другим человеком, а, как бы это сказать, не совсем с человеком…

Облачко на миг закрыло солнце, и всех пробрал неожиданный холодок.

— Вот как, — осипшим голосом проговорил Ингельд. — Есть свидетельства?

— Да, — коротко ответил Элентур. Больше не было смысла спрашивать. Все равно не скажет. Но если он сказал, то так и есть.

Повисло молчание. Проконсул покачал головой.

— В любом случае — нужна личная встреча.

— Как это сделать? — спросил Халдир.

— Госпожа Тисмани, — сказал проконсул, — последняя из рода князей Дулун и наследница всех их земель, уже довольно давно проживает под нашей рукой. Сейчас земли князей захвачены. Поскольку она признала над собой власть государя Нуменора, мы можем спорить об этих землях. Каким бы гениальным ни был этот Аргор, — проконсул осекся, затем продолжил: — …Аргор, с Нуменором Ханатте связываться сейчас не с руки. Король Керниен разумен. Будут переговоры. Я поеду сам. Так что они будут вынуждены со своей стороны тоже выставить высших чинов. Я добьюсь, чтобы он там был.

— Наши люди тоже постараются туда попасть, — снова проснувшись, промямлил Элентур.

— А что скажет Арменелос? — обеспокоено спросил Халдир.

— А кто его будет спрашивать? — усмехнулся проконсул и открыл ларчик, стоявший на мраморном столе. — Вот дозволение от князя Андунийского, он имеет здесь такие полномочия. А уж государю доложит сам. Когда время придет, — снова усмехнулся проконсул. — Или не доложит.

Элентур снова очнулся и тихо засмеялся.

— Со мной поедут Ингельд, Халдир и ты, старый сонный кот, — сказал проконсул. — Готовьте своих людей.

— Когорта готова к бою, — потянулся Элентур. — К бою со своим командиром…

— Ничего, — вдруг зло огрызнулся Халдир. — Он ушел, Когорта осталась. Когорта Эльдариона не отступит и перед Аргором.

«Надо бы мне переместиться на юга, — тоскливо подумал Гирион. — Придется сидеть в легионном лагере, а что делать? Там одни форты да лагеря, но сейчас я обязан быть там. Рядом. Близко».

Вот река. Широкая и мелкая. По обе стороны одна и та же сухая земля — но с одной стороны она нуменорская, с другой — харадская. Правда, сейчас сезон дождей, и все пути развезло страшно, а река, грязная и мутная, вспучилась и разлилась. Хорошо, что по обе стороны реки проложены хорошие дороги, по нуменорскому образцу. И тут, и там. С левого берега форт и с правого берега форт — почти напротив друг друга. Слева на стене черно-золотой стяг Нуменора, справа — красно-черный харадский и черный, без знаков, мораданский. С одной стороны выкликивают оскорбления на адунаике, с другой стороны отвечают на том же языке. Но пока дальше оскорблений дело не заходит. И вряд ли дойдет сейчас — грядут переговоры. Вздувшаяся река чуть не снесла построенный ради такого случая мост. С одной стороны шатры Нуменора из вощеной белой ткани, с другой — пестрые харадские. Мокро, грязно, мерзко.

Беспокойный керна-ару Керниен явился на переговоры сам. Нуменорцев возглавлял местоблюститель государя в Южных колониях. Нуменорцы согласились перейти на другой берег, почтив харадского короля.

В шатре было тепло и уютно. Правда, душно. Стенки шатра прогибались и дрожали от порывов ветра и плевков холодного дождя. Керниен из полутьмы зорко наблюдал за нуменорцами. Они и привлекали его, и пугали. Возможно они останутся врагами. Возможно, им придется теперь, поскольку Ханатта становится сильнее, существовать как равным по силе соседям — хотя Керниен понимал, что пока о равенстве даже помышлять не стоит. Но именно этот исход он предпочел бы. Возможно, две державы даже сблизятся. Возможно. Все возможно, ко всему надо быть готовым.

Земли князей Дулун — только предлог для встречи. Ах, не ко времени. Нельзя, чтобы сейчас началась война с могущественным соседом. Ханатта еще отнюдь не так сильна, чтобы противостоять нуменорцам…

«А почему, собственно, противостоять? — тоскливо думал государь. — Почему не соседствовать? Я многое был бы рад взять у них. И у нас тоже наверняка есть что-нибудь, что они захотели бы перенять. Если, конечно, им не требуется от нас только наша земля и покорность. Этого я не дам. Никогда. Никому. — Он помотал головой. — Я не хочу думать о дурном. Если у них есть еще такие люди, как Аргор, то я буду рад учиться у них. Если у них есть такие люди, то есть и надежда поладить». Вдруг он резко поднял голову и уставился и темноту, как будто его осенила какая-то внезапная мысль.

«Солнце Всеблагое, Аргор, вот же тебе твой Новый Нуменор! И не надо ничего разрушать!»

Керниен на мгновение задумался, мысленно рисуя себе картины возможного будущего — светлые города у моря, разноцветные паруса ханаттаннайнских и нуменорских кораблей, людей, в которых мешались черты обоих народов, новый язык… Он тряхнул головой. «Все это прекрасно, но этого пока нет, да и будет ли? Одно понятно — я с Нуменором войны не хочу, мне выгоднее доброе соседство и торговля. Это и будет первый шаг к моей Ханатте… Но помечтать-то можно, это же никому не повредит, о отец Солнце?» — почти жалобно подумал Керниен, возвращаясь к яви.

Государь отпил подогретого вина, поглядывая на нуменорцев. Они нравились ему. Узнать бы еще истинную причину их приезда. Нет, тут дело еще в чем-то, и земли Дулун — не главное. Но — что именно?

Нуменорцы остались на харадском берегу. Ночью проконсул собрал всех. Не было смысла о чем-то говорить. Они видели его. Все.

— Теперь остается лишь одно, — нарушил молчание Элентур, — выяснить, человек ли он.

— Как? — поднял взгляд проконсул, уже зная ответ.

— Очень просто — попытаться убить.

— И кто?

Элентур болезненно поморщился.

— Вам так важно имя? Не надо, оставьте это мне. Не знаешь имени — и человека не представляешь. Он знает на что идет, знает, что умрет. Он знает, что Нуменор отречется от него и, кроме нас, никто не будет о нем ничего знать. Он умрет, как обычный безумец, за которого никто не в ответе, и будет молчать. Такова наша служба… Наше дело — позаботиться о его родных. Он постарается убить его с первого удара, чтобы никто не сомневался, что он убит, и убьет его на глазах у свидетелей, чтобы опять-таки сомнений не было.

Больше никто ничего не спрашивал — если это человек Элентура, он сделает все как надо.

А потом полог шатра распахнулся, и в проеме на сером фоне дождливой ночи возник черный силуэт.

Проконсул едва сумел удержаться от того, чтобы не втянуть голову в плечи и постараться сделаться как можно меньше и незаметнее. Наверное, все они сейчас ощущали себя набедокурившими мальчишками, оказавшимися перед лицом сурового отца. И дурацкий вопрос — а часовые куда смотрели? — так и остался невысказанным. Куда уж часовым — против самого… кого? Эльдариона-Хэлкара? Аргора? Как страшно признаться себе самому, что ждал, просто жаждал, чтобы он пришел. Разговор должен быть — но, Единый, как же страшно… Нет, проконсул не боялся Аргора. Он вообще мало чего на свете боялся. Он боялся, что Эльдарион умер. И сейчас это предстоит узнать…

Аргор злился на себя — он медлил войти. Какое-то странное, неуютное чувство толкало его прочь и в то же время не давало уйти. Робость страх, стыд — и непреодолимое желание увидеть именно этих людей, потому что некогда все они были единым целым. Ему не хватало их. Да. Он понял это — и успокоился. Это его нуменорцы. Люди Его Нуменора. У него никогда не было друзей — но у него были соратники. И он сам выбирал их. И только эти люди были по-настоящему дороги Эльдариону — по крайней мере, их ему было бы жаль потерять.

Как бывает жаль потерять любимое оружие.

Он радостно шагнул внутрь. Он был счастлив. И он не стал слушать черный прибой, снова чуть слышно заплескавшийся на самом дне души.

Пожалуй, только ленивый кот Элентур не испытал мгновенного желания броситься к нему. Элентур в свое время как раз и был выбран Эльдарионом за холодный, даже жестокий разум. Он умел не поддаваться чувствам. И за годы кропотливой, подобной труду харадского ковродела, работы Элентур сумел создать из небольшой Когорты — Стражу. При Эльдарионе он только начинал. Сегодня Стража стала силой. И несколько Стражей высшего ранга, так называемых «теней», даже сейчас находились здесь, в самом лагере керна-ару.

— Вы все-таки пришли, — сказал Аргор — нет, Эльдарион. — Вы все-таки пришли ко мне! — И в голосе его было столько радости, что даже Элентур дрогнул, правда, вовремя взял себя в руки. — Я понял, что переговоры — только предлог. Я ждал вас. Гирион, дружище! — Он обнял поднявшегося к нему навстречу проконсула, шагнул к молодому Халдиру, крепко пожал руку Ингельду. Остановился перед Элентуром. Тот полулежал на толстой харадской кошме и, чуть прищурившись, смотрел на Аргора снизу вверх. — Привет и тебе, кошак ленивый!

Элентур усмехнулся.

— И тебе привет, — негромко отозвался он. — Эльдарион. Или — кто?

Словно холодный ветер пронырнул под полог. Воцарилось неуютное молчание.

— Мы пришли к Эльдариону, — тихо, почти утешающе проговорил Гирион.

— Мы пришли за Эльдарионом, — коротко и хрипло пролаял Ингельд.

— Вернись, — это уже Халдир.

Элентур молча смотрел на Аргора.

А тот молчал, прислушиваясь к себе. Внутри толчками, при каждом упоминании этого странно чужого имени — Эльдарион — поднималась тошнотворная чернота.

— Куда? — после недолгого молчания сказал гость. Он выпрямился, откинув с лица длинные волосы — таким знакомым непокорным, горделивым жестом. — Куда и зачем?

— В Нуменор, — сказал Халдир.

— А что сделал для меня Нуменор, чтобы я вернулся? — На лице Аргора дрожала кривая усмешка. — А что Нуменор сделал со мной?

— Мы знаем, — подал голос Элентур. И Аргор понял — да, знают. Уж Элентур знает все. И почему ему от этого стало одновременно приятно — ведь именно он отыскал этого человека и дал ему именно то дело, которое ему было нужно, — и неуютно. Ведь Элентур уже не был его человеком он, Аргор, уже не видел его насквозь, как прежде мог Эльдарион. — Но при чем тут Нуменор?

— При том, что меня предал государь, предстоятель Нуменора пред Единым!

— Государи приходят и уходят, Нуменор остается. И откуда ты взял, что он тебя предал?

На последний вопрос Аргор лишь хмыкнул в ответ. Он это знал — и этого было достаточно.

— Каждая страна имеет того государя, которого сама стоит. Нет, в такой Нуменор я возвращаться не желаю.

— А в какой? — негромко осведомился Гирион.

Аргор резко встал — в нем теперь жила какая-то беспокойная порывистость, сродни раздражительности. Эльдарион же всегда был хладнокровен.

— В Мой Нуменор, — ответил он, глядя куда-то в пустоту словно завороженный. Даже голос его изменился. — В Нуменор, в котором будет иной закон. Закон справедливости для всех. В котором не будет ханаттанайн и эдайн, будут только нуменорцы. Один народ, один закон. Великое государство.

Элентур не знал, что сказать. Эльдарион говорил совершенно верные слова, но что-то в них было не так. Что?

— Но почему, — вдруг вскочил Халдир, — ради этого нужно разрушать все? Ханатту, Нуменор, все? — Самый младший из Когорты был ростом почти с Аргора, хотя далеко не так крепок сложением. Элентур вдруг похолодел. Халдир восемь лет прожил в Линдоне вместе с отцом. Отец его и сейчас там. Насколько Элентур знал, юноша обладал даром предвидения. Но развить до конца свои способности он так и не сумел. Почему он покинул эльфов и не доучился до конца — этого Элентур сказать не мог. Халдир не умел управлять своим даром. Порой на него снисходило озарение, но все это получалось само собой, заставить его увидеть что-нибудь определенное было невозможно. Но сейчас он говорил так, что Элентур понял — Халдир ЗНАЕТ. Он снова УВИДЕЛ. — Если тебе так хочется справедливости — вернись. Никто из нас не проболтается о том, кто такой был Аргор. За тобой сила. За тобой справедливость. Воззови к Закону — никто, даже государь, не осмелится его преступить!

— И что? — усмехался Аргор. — Я вернусь просителем? Я? Преданный, оскорбленный, вернусь просить справедливости у предателя?

— У Нуменора. И нет позора в том, чтобы требовать справедливости.

Аргор уже откровенно смеялся.

— Нет. У этого Нуменора я справедливости не найду. Я построю Свой Нуменор. — Он поднял, взгляд на Халдира, затем посмотрел по очереди на каждого. — Идите со мной. Потому что я решил уничтожить нынешний Нуменор. Он не имеет права существовать.

— Это ты так решил? — осведомился Ингельд.

— Я так решил.

— А ты уверен, что прав?

Брови Аргора взлетели вверх. Он не понимал, как можно в этом сомневаться. Внутри заплескалась черная мгла.

— Да. И я снова зову вас — идите со мной. Такие люди мне нужны. Мы построим…

— Извини, — снова вмешался Элентур. — Мы как-нибудь со своим Нуменором. У нас тоже свой Нуменор в душе имеется.

Улыбка Аргора стала какой-то странной, а в глазах запрыгали красные искры.

— Вы идете против меня? — мягко, вкрадчиво спросил он. — Против своего командира?

— Нашим командиром был Эльдарион, — отозвался Халдир. — Эльдарион мертв, а Аргора мы не знаем.

Аргор дернул ртом. Губы его чуть побледнели. Элентур ощутил внезапный порыв холода.

— Неповиновение, — сказал Аргор, — карается…

— А кто ты такой, чтобы кого-то карать? — сощурил глаза Элентур. — Ты всего лишь наемник. У тебя даже права голоса на переговорах нет. И ради тебя король Керниен с Нуменором ссориться не станет. Да, ты многое сделал. Нас, можно сказать, тоже. Так что спасибо тебе, отрицать твоих заслуг не стану. Ты научил нас учиться. Мы изменились, Эльдарион. Мы не пойдем к Аргору. Но Эльдарион может вернуться к своей Когорте. Еще может. Мы предлагаем только раз. Второго — не будет.

Эльдарион. Черный прилив уже подступал к горлу.

— Вернись. Сними кольцо.

Аргор ухмыльнулся, стиснув зубы.

— А если я не желаю?

Элентур с Гирионом быстро переглянулись. Халдир застыл, полуприкрыв глаза. Лицо его позеленело.

— Когда ты перестанешь быть нужным Ханатте, тебя просто отошлют к твоему хозяину. И ты еще хочешь что-то строить? Ты будешь только разрушать. И погибнешь жалкой смертью, даже не от руки воина, — снова немного странным, отчужденным голосом проговорил Халдир.

Элентур внутренне содрогнулся — если Халдир снова ЗНАЕТ, то покушение не удастся… или Аргор действительно не человек.

Аргор помотал головой, словно стряхивая наваждение. Резко встал — огромный, страшный. Глаза его горели красным.

— Вы осмелились не повиноваться своему командиру. Своему государю.

Элентур вздрогнул, раскрыв рот.

— Своему государю? — медленно процедил он. — Своему государю? С чего ты взял, что ты — король?

— Я королевской крови.

Гирион, донельзя изумленный, покачал головой.

— Таких, как ты, — полно. Кто из высшей знати государю не родич? Ты — государь? Над чем и кем, спрашивается?

— Над тем Нуменором, который я построю. — Аргор почти выплевывал слова, задыхаясь от плеска черной ненависти. — Вы посмели не повиноваться своему государю. Вы будете наказаны. Жестоко наказаны!

Он отбросит полог и мгновенно исчез, растворился в дождливой темной ночи. Только пламя свечей отчаянно затрепыхалось на внезапном ветру.

В шатре воцарилось жутковатое молчание.

— Да он с ума сошел, — наконец выговорил дрожащим голосом Ингельд. — Он безумен! С ним что-то сделали, и он стал безумен. Иначе он никогда, никогда не стал бы таким. Он просто не мог стать таким. Эльдарион пришел бы требовать справедливости он взял бы ее сам, если что. Но он никогда, никогда не назвал бы себя государем. Он скорее поставил бы другого короля.

— Как в Ханатте, — пробурчал себе под нос Элентур.

— И он никогда бы не возненавидел Нуменор, — продолжал Ингельд. — Он пришел бы восстанавливать в нем порядок. Как будто из него что-то… вынули, что ли, а в эту дыру напихали ненависти… Он безумен. Мы никогда его не вернем. Эльдарион мертв.

Даже Элентур не сразу смог заговорить, и Гирион даже быстрее его сумел взять себя в руки.

— Он всегда носил рубиновый перстень, — словно бы себе под нос пробормотал он. — А теперь на его месте совсем другое кольцо. — Он поднял глаза на Элентура. — Неужели — одно из ТЕХ, как ты и предполагал?

— Это не я предполагал, — устало и безнадежно отозвался Элентур. — Это в Линдоне предполагают.

— И отказаться от него он не желает… — продолжал Гирион. — Что же, — поджал он губы. — Эльдарион мертв. Теперь я хочу знать, может ли умереть Аргор.

Продолжение записок Секретаря

«Особенную ненависть он всегда испытывал к роду Эльроса. После гибели Острова он начал долгую, хладнокровную и беспощадную охоту на потомков этого дома. Он говорил, что только они стоят между ним и престолом Его Нуменора. Больше всего любит рассказывать о временах Ангмара, когда его Охота вымела весь север. Как загнал Арведуи, и как тот потом погиб жалкой смертью. Как потом добивал оставшихся вождей дунэдайн. Очень любит вспоминать, как прикончил Эарнура.

А вот Исильдура вспоминать не любит. Ходят слухи, что Исильдур был причиной очередной его смерти. А каждое возрождение мучительно для него. Ох, как он, говорят, потом возненавидел его потомков! Того орочьего главаря, что загнал и убил Исильдура в Ирисных Низинах, он медленно резал на куски — не покушайся, мол, на царскую дичь.

Глорфинделя тоже ненавидит. Лично. Почему — предпочитает не рассказывать.

То, что этот самый Арагорн существует, оказалось для него неприятным сюрпризом. Он думал, что весь дом Исильдура тоже вымер. Как и дом Анариона.

Мне не хотелось бы второй раз пережить то, что у нас творилось, когда обнаружилось, что вышеупомянутый Арагорн был у нас совсем под носом, когда служил наместнику Эктелиону под именем Торонгиля. Правда, кто он такой, стало понятно гораздо позже. Мы следили за этим выскочкой непонятного происхождения, а уж после того, как тот устроил погром в Умбаре — и подавно.

Торонгиль тогда как-то очень быстро ушел на север. Полагаю, заметил слежку за собой. И теперь мой господин ненавидит Арагорна до безумия. Опять какая-то тварь стоит между ним и его вожделенной мечтой стать истинным и единственным королем.

Мы тогда с его адъютантом несколько дней прятались по закоулкам. Но теперь он спокоен и жаждет личной встречи с этим «последышем», как он говорит. Он уверен, что победит.

Господин Восьмой Бессмертный постоянно издевается над претензиями моего господина. Впрочем, не любят они друг друга взаимно…»

Продолжение истории, которой не было в записках Секретаря

…Ночь — время страха, время злых духов тьмы, когда человеку опасно покидать дом. Даже если этот человек — Солнечной крови. Керниен с детства боялся ночи, хотя и приходилось постоянно переступать через этот страх.

Ночь еще не кончилась, когда в шатер керна-ару вошел в сопровождении двух Золотых Щитов человек, лицо которого было укрыто капюшоном мокрого темного плаща. Керна-ару молча махнул рукой, отсылая телохранителей. Человек стоял молча и открыл лицо, лишь когда они остались наедине. Керна-ару знаком приказал нуменорцу сесть. Кивнул на чашу. Знак милости и дружелюбия — врагу, которого собираешься убить, не предлагают питья. Пришелец был ничему примечателен, одет просто, как обычный нуменорец из «своих варваров, не слишком высокого ранга.

— Государь — начал пришедший, пригубив питье, — я пришел узнать твое решение. Беречь ли его или отступиться?

Керна-ару долго молчал, опустив взгляд. Затем медленно, словно с трудом выдавливая из себя слова, произнес:

— Отступись.

А потом он остался один, и за стенами шатра бушевала злая волчья ночь, ночь предателей. А керна-ару сидел молча, свесив голову и опустив безвольные руки. Давно погас огонек лампы, и темнота охватила его, и вокруг теснились образы, слышался шепот…

… — Керна-ару, вы, несомненно, понимаете в мудрости своей, что вам выгоднее сейчас держать мир с Нуменором…

… — Окружающие его уже забывают, что он всего лишь твой слуга…

… — Ты всего лишь государь, а он уже больше чем просто человек…

… — Если он умрет, Нуменор не станет требовать прав на земли князей Дулун.

… — А если он — не от Солнца? Если ты обманут?

— Боги, — прошептал Керниен, — он побратим мне, он мне дорог, но что же мне делать? Пусть лучше будет так. Во имя Ханатты. Зачтется мне мое предательство, Солнце, Праотец наш, но пусть так будет.

Керна-ару решительно встал и вышел навстречу ночи. Золотые Щиты стояли на страже, а государь шел к шатру жрицы.

Сыну Солнца не осмелились заступить дорогу. Жрица не спала. Она читала какую-то книгу, опершись на локоть и укрывшись толстой накидкой из косматой шерсти. Асма-анни быстро встала и почтительно поклонилась государю. Тот стоял — мокрый, потерянный.

— Отпусти мне грех, госпожа, — вдруг упал он на колени, опустив голову.

Он ощутил на мокрой голове легкую горячую руку.

— Встань, господин мой и родич. — Глаза жрицы горели сухим болезненным огнем. Она говорила ровно и бесцветно. — Я сама черна от греха. Если же он не умрет — все равно грех на мне, ибо тогда ждет его погибель более страшная, чем смерть.

— Что ты хочешь сказать? Что ты хочешь сказать?!

— Я не знаю. Боюсь. Я боюсь, что он — не от Солнца, — прошептала жрица, озираясь по сторонам, словно кто-то мог подслушать. — Мне страшно слышать свои слова, но было бы лучше, если бы он умер. Тогда мы не гадали бы от кого он. Но я больше боюсь, что он будет убит и не умрет.

— Как это может быть? — прошептал Керниен.

Женщина покачала головой.

— Все потом. — Она вдруг всхлипнула. Керна-ару встал взял женщину за руки. Ему было страшно оттого что высшая жрица могучего божества плачет. — Мы преступники Сын Солнца, но мы не можем поступить иначе, ибо это тоже будет преступление. Мы — между молотом и наковальней. Тебе он побратим.

Керниен не стал спрашивать, кто он — жрице.

— И непонятно, что меньшее зло, — медленно произнес Керниен. — Но я обязан печься о Ханатте. Ради нее он должен умереть.

— За все придется платить, государь.

— Да. Я знаю. Таков наш мир.

Оба молчали. И казалось им, что тени в шатре слишком черны и плотны, почти осязаемы, и что чей-то холодный, липкий взгляд бесстыдно шарит по ним, и кто-то рядом — и вдалеке — злорадно усмехается над их беспомощностью.

Ночь отбушевала, незаметно перейдя в хмурое, мерзкое утро. Оставалось лишь перетерпеть застолье у керна-ару, иначе нанесешь ему смертельное оскорбление. А с керна-ару лучше дружить. Это разумный, нужный государь. Если ему удастся пожить подольше, то кто знает, как повернутся события? Жаль, что люди Эндорэ вообще мало живут… Гирион на мгновение позволил себе помечтать — допустим, Керниен объединит Ханатту — без помощи от… Без помощи со стороны, так скажем. Допустим, удастся привлечь его знаниями и достижениями Нуменора, приручить, прикормить, помочь в Делах… И вот тебе тот самый новый Нуменор, в который войдет и Ханатта как королевство младшее, ибо государь Нуменора должен стать Верховным королем, и никак иначе…

Проконсул улыбнулся. Даже если дела пойдут именно так, ему этого не увидеть. Государства живут дольше людей, они и рождаются, и взрослеют так долго, как ни одному нуменорцу не прожить. Разве что королям…

Придется пожертвовать желудком — эти варвары чудовищно трапезуют. Ради блага Нуменора.

Проконсул вздохнул.

Аргор с трудом дышал. Черная, непроглядная, вязкая ненависть давила грудь. Хотелось убивать. Он еле сдерживался, шагая по шатру, как зверь по клетке.

И потому человека к нему почти втолкнули — стражи почуяли смерть в шатре, и никому заходить туда не хотелось. Человек упал от толчка на колени и, восторженно глядя ему в глаза, заговорил быстро и сбивчиво:

— Прошу покровительства, государь мой Эльдарион!

— Я Аргор, — резко и зло ответил тот. «Эльдарион» опять вызвало короткий всплеск удушливой ненависти, но «государь» — успокоило.

— Пусть так, — с готовностью согласился молодой человек, вставая, — как пожелаешь. Я хочу быть твоим человеком. Ты — велик.

— Довольно. Ты кто?

— Я ординарец… был ординарцем господина центуриона Ингельда.

Будь он прежним Эльдарионом, он насторожился бы. Но сейчас та ненависть, что вызвала в нем встреча, направляла его мысли лишь в одну сторону — отомстить, показать им всем! Они отвернулись от него — а их собственные люди бегут к нему. Он засмеялся.

— Интересно, какая сделается у него рожа, когда он тебя увидит! Садись, я хочу кое-что узнать у тебя.

Молодой человек послушно сел. В глазах его были робость и обожание. Скажи — мяукай, ведь замяукает. Страж остался у входа. Аргор плеснул в чашу вина.

— Пей. В Нуменоре пойло. Настоящее вино — здесь.

Молодой с откровенной робостью приблизился, взял чашу, и тут случилось что-то странное. Аргор не понял, что именно с ним произошло, потому что вдруг начал падать, потом в глазах вдруг все побелело и начало трескаться, осыпаясь в ничто. Последним, что он еще успел осознать, был чей-то далекий пронзительный вопль, словно сквозь подушку, и нарастающая боль в горле…

Серое нигде. Плоская равнина, темно-серая, нигде ни холмика, ни деревца. Ровный тусклый свет непонятно откуда. Здесь нет направлений. Некуда идти — потому что повсюду только эта равнина, сколько бы ни шел. Нет времени, потому что ничто никогда не меняется. Край безвременья, край вечной тоски.

Ты как таракан под стеклянным кубком. Ты бежишь по кругу и не видишь, что никуда никогда не уйдешь не дойдешь до края, просто бежишь и бежишь на месте…

И так будет всегда — вечно — всегда… Но ведь там за смертью, должно быть нечто иное, он должен предстать перед Творцом, так же говорят мудрые, этого не может быть! Там должно что-то быть!

Единый, Ты же говорил со мной! Где Ты? Слышишь ли ты меня?

— Я — слышу. А вот Он — вряд ли. Ему давно до нас дела нет.

…Он снова сидел в шестиугольной комнате-шкатулке, в том же самом кресле, только на сей раз он не был к нему привязан. А собственно, почему он был тогда привязан? Он нахмурился. Да, конечно. Если бы его не привязали, он бы, наверное, растерзал в клочья любого, кто подвернулся бы под руку. Осознание предательства тех, кому был верен, взбесило его до безумия. Недаром потом так тело болело. А потом все мерещились какие-то пытки в подвале. Морок. Ничего не было. Просто разум отказывался верить очевидному и так рисовал ему муки его, Аргора, души.

Нет, тогда его звали иначе… или это тоже морок?

Он тряхнул головой.

Да, рука Единого опочила на нем. Она вывела его из неведения. Она вырвала его из хаоса черного безумия и страданий. И Он направил его по предназначенному ему пути. Да. Именно так. Ведь та жрица, Асма-анни, тоже на самом деле не горела заживо, это лишь грезилось ей, когда ее коснулась рука ее божества. Да, длань божества тяжела…

Он осмотрелся. Что-то странное было в окружающей картине. Как будто кто-то нарисовал мир только черным и белым. А между этими цветами — все оттенки серого. Белые стены с серыми рельефными тенями, черное небо в окне, а на нем — еще более черное пятно солнца. И тут он осознал еще одну странность — темное и светлое поменялись местами. Бред? Или просто серый рассвет и что-то со зрением?

Он встал. Снова окинул взглядом комнату. Да все навыворот, но почему-то это воспринимается как должное. Когда он повернулся к окну с черным солнцем, по краю которого шла белая кайма увидел, что на окне сидит, обхватив колено руками, невообразимо прекрасный человек, на лице которого тени тоже поменялись местами. Аргор сразу же узнал его. И почему-то не удивился. Только нахмурился — ему не нравилось, что кто-то мог вот так незаметно войти и нагло смотреть на него. Откуда он здесь взялся, было совершенно непонятно.

— Почему я здесь? — требовательно спросил Аргор.

— А где это самое «здесь», как ты думаешь? — с дружелюбной насмешкой спросил майя.

Аргор недоуменно посмотрел на него. Майя засмеялся, любуясь своей серой рукой, на которой ярко белело кольцо.

— Все идет даже лучше, чем я думал, — сообщил он. — Аргор, ты умер. Ты убит. И ты — здесь. Ты понимаешь?

Аргор не понимал:

— Ты не ушел. Ты остался здесь, и, стало быть, ты не умер по-настоящему.

Аргор не понимал.

— Не понимаешь? — Майя снисходительно улыбался. — Мы сумели одолеть смерть. Вот это самое колечко сделало тебя бессмертным. Все просто. Это не та смерть, которой вы так боитесь. Это новая ступень в развитии человечества. Ты убит — и ты не за Кругами Мира. Ты никуда не ушел. Ты в мире призраков. В Призрачном мире. — Он соскочил с подоконника, заложил руки за спину и, расхаживая взад-вперед, начал говорить, словно объясняя что-то ученику. Аргора он будто бы и не замечал. — Мир теней. Тела отбрасывают тени, их видно. Но здесь — тени душ. Тени сущностей. Здесь видно то, что никогда не увидишь обычным зрением. Эльфы умеют так видеть. Люди — нет. Я вижу больше и тех, и других, — говорил он резко и отрывисто. — Идем.

Аргор повиновался. Они вышли в какой-то странный зал, по которому скользили, не отбрасывая теней, полупрозрачные люди с серыми лицами и светлыми глазами. Он различал их черты и, наверное, мог бы узнать при встрече. Майя снова заговорил:

— По их теням видно, когда они пугаются, когда что-то пытаются скрыть, радуются. Лицо умеет не показывать чувств, тень — нет. — Он коротко хохотнул. — Ты понимаешь, что ты теперь можешь? Правда, возможно, этому можно было бы научиться, и не умирая, — пробормотал он себе под нос. — Посмотрим, как выйдет с другими…

Аргор молчал, пытаясь переварить обрушившееся на его голову знание. А майя продолжал:

— Теперь ты больше чем просто человек. Ты бессмертен. Так, как бессмертны эльфы, — во плоти. Ты даже можешь, как они, видеть в мире теней. Когда твое тело восстановится, надо попробовать. Сейчас ты весь в мире теней, а насколько легко у тебя получится менять зрение во плоти — я пока не знаю, не знаю… Я многого еще не знаю.

Аргор молчал. Слишком много, слишком невероятно.

— Самое смешное, что они, — майя ткнул пальцем в тени людей, — сейчас нас не видят. И не слышат. Но чувствуют. Боятся. Видишь — побежали? — Он тихо рассмеялся. — Садись, Аргор. Мы — избранники. Понимаешь? Все предопределено. Все, что ты сделаешь, уже где-то записано. Так должно быть. Потому нет ни кары, ни воздаяния. Разве может Единый карать за осуществление Его воли? Для избранников нет греха. Свобода, выбор — лишь для муравьев, потому что не они вершат волю Единого. Мы — выше этого. Было предопределено, что ты будешь строить Новый Нуменор. Было предопределено, чтобы я указал тебе, с чего начать и как строить. Все в Замысле. Понимаешь?

Аргор медленно кивнул. Он только начинал осознавать сказанное, и мир его медленно переворачивался.

Избранник Единого. Рука Его вывела его из мрака смерти.

Он выше чем человек.

Бессмертен.

Значит, он всегда был прав? И не нужны сомнения? И Длань Единого, опочившая на нем, опустила на его плечи тяжкий груз исполнения Предопределенности, и все правильно, и нет греха? И нужно только делать то, что считаешь нужным, не задумываясь…

— Я не знаю, что теперь будет с твоим телом, — бубнил где-то на грани слуха голос Саурона. — Возможно ты еще проживешь как обычный человек те годы, которые тебе довелось бы прожить не случись вот этой неприятности, а потом начнешь обращаться в тень, которую смогут видеть только те, кто сможет… Или кольцо сумеет удержать твое тело в прежнем виде… А это будет тебе тогда нужно? Пока не знаю, не знаю… Кольцо многое может, но до конца его свойств я еще не исследовал. Вдруг даже больше, чем я думаю… Я не знаю. Никогда еще не испытывал его ни на ком. Ты первый, гордись…

Аргор не слушал. Он вдруг снова начал ощущать свое тело, мир опять начал наполняться цветом, от предметов протянулись настоящие тени, и все место стало другим. Почему-то было ужасно неудобно и неприятно…

Асма-анни была готова разрыдаться на глазах у всех, и лишь многолетняя храмовая выучка помогала ей не выдавать своего горя. А горе было страшным: впервые в жизни жрица влюбилась. Уже почти тридцать шесть лет она смотрела на мужчин бесстрастно и холодно, и вот и ее настигло проклятие. Нет, она чиста перед Солнцем — но в сердце она уже согрешила. И Асма-анни жестоко страдала. Она была в растерянности, в смятении и страхе. И в черном горе. Горе мешалось с облегчением: он умер, и она не нарушит клятвы богам. И что еще важнее, не надо будет гадать — от Солнца ли он или от темных ночных богов. Он ушел — и все кончено. Решать ничего не придется. Но расплачиваться придется все равно.

Асма-анни украдкой всхлипнула и вытерла нос.

Было душно и пыльно, пахло прогорклым жиром. Асма-анни сидела над убитым. На рассвете по обычаю тело сожгут. Асма-анни наклонилась к самому лицу мертвого — и отпрянула, не смея поверить чуду. Ей стало страшно. Но, может, именно сейчас явится знак, и все сомнения исчезнут, и не останется страха?

Ресницы его чуть дрогнули. Медленно открылись серые глаза.

…Он лежал на спине, одетый с варварской роскошью. Руки его были сложены на груди, на рукояти тяжелого церемониального меча. Вокруг горели красные свечи, а над ним смутно белело лицо жрицы Асма-анни. В ее широко открытых глазах стояли ужас и надежда.

Он приподнялся.

— Дай мне пить, — хрипло проговорил он. Жрица, словно завороженная его взглядом, протянула ему чашу. Мимолетное прикосновение ее руки было странно обжигающим. Она дрожала.

Он жадно пил. Затем поднял взгляд — Асма-анни словно чуть двоилась. На миг ее лицо стало серым, с тенями-перевертышами, потом вдруг засветилось, а потом сделалось обычным.

Он улыбнулся.

— Асма-анни, — потянулся он к ней. — Я был прав Я всегда был прав. — Он смеялся и был прекрасен.

Асма-анни замерла, стиснув зубы.

Она посмотрела на него — в глазах его плясали красные огоньки. И тени странно менялись местами на его лице. И ледяным было прикосновение его руки.

И жрица отшатнулась и упала на колени.

— Прошу тебя, господин, сними это проклятое кольцо, отруби себе руку, это смерть!

— Смерть? Нет. Оно — бессмертие. Я больше чем человек. И тебе придется признать, что я был прав.

Асма-анни молча встала и попятилась.

Лагерь гудел. Нуменорцы с возмущением отрицали всякую свою причастность к делу этого безумца, проконсул сразу же согласился отдать его в руки ханаттаннайн для суда и расправы. И тут вдруг невероятный слух: Аргор жив! Боги сохранили его!

Керна-ару встретил новость молча. Он ожидал чего-то подобного.

Асма-анни буквально ворвалась к нему в шатер.

— Отошли его. Откажись от него. Он не человек!

Государь молча поднял женщину.

— Я знаю. Но не это я хотел узнать. Он — от Солнца? Если от Солнца, то я должен идти за ним. Ты можешь дать мне ответ?

— Отошли его. Ты властен это сделать.

— Ты можешь дать мне ответ?

Асма-анни стиснула кулаки, впиваясь ногтями в ладони.

— Нет. Не могу! Он не человек. Он — от богов. Но я не знаю, от каких! Я не знаю, как это узнать! Не знаю…

— Тогда уезжай — с горечью ответил Керниен. — Я буду сам решать. Я не хочу оскорбить Солнце, прогнав его. Вдруг он Действительно — от Него? Тогда я должен повиноваться ему. Тогда я должен воевать с морскими варварами… — Он поднял голову. — Ты могущественна, госпожа. Прошу тебя. Попытайся в последний раз… Проси о знаке. Моли о знаке. Моли ради меня!

— Я повинуюсь, сын Солнца, — тихо сказала она, ощущая затылком чей-то недобрый взгляд. Обернулась — никого.

Нуменорцы возвращались домой. Дождь потихоньку иссякал, Халдиру даже казалось, что он начинает поскуливать, как забытый щенок — ну, обратите на меня внимание, я же есть… Но никто не замечал ни дождя, ни грязи, ни ветра. Все ехали в молчании. Все помнили слова Элентура: он уже не человек. Перед ними сквозь обыденность проступало нечто более страшное, тут затрагивались силы, которые двигали миром.

— Это не под силу простому человеку, — прошептал Халдир.

— Не ной! — рявкнул Ингельд. — Мы — Когорта. Мы люди. И мы не одни, уж тебе это известно лучше прочих.

Гирион покачал головой.

— Сейчас прежде всего надо позаботиться о родне… твоего человека, Элентур. У него осталась сестра.

Повисло молчание.

— Такова цена, — мрачно проговорил проконсул. — Мы это знали, так что не будем об этом говорить.

Некоторое время ехали молча, пока наконец Ингельд не взорвался:

— Но почему же мы эту тварь не раздавим? Ведь Остров может, нам хватит сил, он не Моргот!

— Раздавить-то можем, — негромко ответил Элентур. — Выкорчевать — нет. Это под силу одному Эру. Вот на него и будем надеяться.

Асма-анни не спала в своем шатре. Отослав Священный Отряд и служанку, она сидела одна и шептала молитвы, совершенно не понимая собственных слов. Мысли ее мешались.

Она молила о знаке.

Ею овладели странная апатия и отчаяние. Жрица ждала. Ожидание было невыносимо. Хотелось бы верить, что ее предчувствие — лишь ошибка, но она привыкла доверять себе.

Она молила о знаке.

Полог шатра бесшумно раздвинули. Человек был один. Асма-анни взглянула ему в лицо — и поняла все.

Вот и знак. Она была права. Но она уже ничего и никому не сумеет сказать.

Асма-анни отложила свиток, чтобы не запачкать, и молча подставила горло.

Убийца выскользнул незаметно и слился с ночью. Стояло время темных богов.

— Разве не видишь, государь, это и есть тот знак которого ты хотел? Аргор-хэтан вернулся, а госпожа Асма-анни умерла. Солнце взяло ее жизнь и отдало ему. Разве это не знак?

Керниен молчал. Он мог и по-другому истолковать то, что произошло. И таких толкований могло быть сколько угодно. И никто не мог сказать ему, которое правильное. Потому он решил заставить себя поверить — иначе как жить? Надо же найти хоть какую-то точку опоры! Пусть будет эта — и будь что будет.

В Керанане зима суше и теплее, чем на севере или на побережье. Но все равно — зима есть зима. Восточный ветер гонял по улицам желтую пыль, северный сметал с неба облака, и оно становилось пронзительно голубым и бездонным. По каменным глухим заборам тянулись темно-красные лозы вьющихся растений, усеянные такими же темно-пурпурными листьями или покрытые гроздьями поздних цветов. Ветви апельсиновых и гранатовых деревьев свешивались за ограды, и в сточных канавах плыли оранжевые и пурпурные круглые плоды.

Зима — время увеселений и праздников. Тем более что керна-ару, государь Керниен, в кои-то годы изволил провести зиму в столице. Ханатта сильно изменилась с тех пор, как шестнадцать лет назад было явлено чудо Меча и Посланник Солнца дал государю своего избранника керна-хэтана Аргора, за которым тоже следовало чудо. Чудесным образом избегший смерти вождь — говорили даже, что он воскрес из мертвых, — возвращался в столицу вместе с государем. Завершался круг длиной в шестнадцать лет. И наместник Наран готовил пышный прием своему царственному брату.

Земли Ханатты теперь были спаяны прочнее, чем когда либо. Власть была в руках самого государя и его наместников, а не князей и жрецов. С морскими варварами установился мир — правда, надолго ли, никто не знал. Но пока что мятежные князья нашли у заморского соперника Ханатты лишь приют, но не помощь в войне. И урожай в этом году был хорош, так что вряд ли следует ждать голода.

И люди говорили, что Правда земли — с государем.

Люди стояли на плоских крышах домов в пестрых праздничных одеждах и бросали под ноги коням цветы. Грохотали барабаны, заунывно гудели трубы и волынки, отчаянно верещали флейты. Струнам тут не место — только вечером будут они тихо звенеть в садах знати и бедноты. Танцоры и акробаты, увешанные колокольчиками, в пестрых тряпках, вертелись и приплясывали впереди медленно выступавших коней Золотых Щитов, отовсюду неслись крики и песни, грохот барабанов. Повсюду пестрота и веселье.

Белый город с золотыми крышами. Странно похож на… как его там называли? Арменелос? Да, Арменелос…

Аргор помотал головой. Это воспоминание не вызывало у него в душе прежнего трепета и тоски. Зато опять плеснулось это черное, тошнотворное.

Белая площадь, усыпанная цветами, а по ним навстречу им идет некто пеший, в лазурном одеянии, с длинными черными волосами и золотой прядью надо лбом. Керниен быстро спешился и почти побежал навстречу брату. Где-то шагов за десять до коленопреклоненного брата он вдруг вспомнил, что на них смотрят и что надо хотя бы видимость обряда соблюсти. Смеясь, он подошел к брату, поднял и поцеловал его в обе щеки, принял поклоны отца Маарана и других верных, а потому оставшихся у власти жрецов. Сейчас государь проследует в свой дом, где примет омовение, облачится в подобающие одежды и будет отдыхать до самого вечера, чтобы выдержать долгий пир и нарочно приготовленное для пира зрелище, в котором лучшие придворные актеры представят его собственные подвиги.

Аргор с удовольствием погрузился в теплую ароматную воду. Что ни говори, ханаттаннайн знают толк в наслаждениях. Молчаливый раб, невысокий, узкоглазый и скуластый, стоял наготове, нагревая на покрытой изразцами печи полотенца. Наверное, это правильно. Люди созданы для разного — кто-то властвовать, кто-то строить, кто-то разрушать, а кто-то быть рабом. Нет, правда, разве не встречаются сплошь и рядом тупые куски человеческого мяса, способные только жрать, срать и плодиться? И если он собирается создав великое государство, где мерилом для каждого будет его собственная полезность, то вот такие тупые только в рабы и сгодятся. Это будет не так, как в Ханатте, но что поделать большая часть человечества только в рабы и годится.

Нуменорец улыбался. Где-то сейчас Жемчужина? Она бы сумела его развлечь…

— Господин! — зашептал кто-то в ухо.

Он открыл глаза и увидел Дайру, своего нового телохранителя из восточных княжеств, коими ныне правят от имени государя его родичи, князья Арханна. Народ там на диво высокий и красиво сложенный, но кожа у них почти черная.

— Господин, к вам вестник. Впустить?

Ну, вот еще…

— Пусть войдет, — уныло протянул Аргор.

В купальню вошел отец Мааран, одетый с вызывающей скромностью.

— Чего ты хочешь? — проворчал Аргор.

— Саурианна просил тебя о встрече. Он ждет тебя в твоих комнатах.

Майя небрежно развалился на тахте, подперев голову рукой. Аргор остановился посреди комнаты.

— Садись. Сюда никто не войдет. Да никто меня не видел, не беспокойся.

Аргор нехотя повиновался. И правда, чего стоять-то?

— Я пришел говорить о важном. О Керниене.

Аргор нахмурился.

— Ты сделал то, что я просил. Ты создал мне войско — морэдайн и ханаттаннайн. Но зачем мне войско, которое не будет воевать против моего и твоего врага, пока жив Керниен? Да-да, Керниен очень достойный человек, но очень глупый. Он отказался от Силы… Но зачем мне он, когда у меня есть ты? Решай — резко поднялся Саурон. — Ханатта Керниена готова замириться с ненавистным тебе Нуменором. Керниен неблагодарен. Мне — и тебе — нужна Ханатта которая будет врагом Нуменору. Мне нужен король который будет верен мне. Керниен таким не станет. Что скажешь? Каков вывод?

— Керниен должен умереть, — сказал Аргор, прежде чем успел сообразить, что говорит. А когда понял — почему-то не испугался своих слов.

Майя выжидающе смотрел на него.

— И что? Тебе его не жаль?

— Он мой побратим.

— Ну так определи, что тебе важнее. Глупые человеческие обычаи или Твой Нуменор. В конце концов, ты — государь, а он всего лишь один из множества варварских корольков.

Аргор зло нахмурился. Ему не нравилось, что кто-то смеет подталкивать его к решению. Черное опять заплескалось внутри.

— Я сам решу, — прорычал он. — Я решу. Я!

Майя еле заметно улыбнулся и смиренно кивнул.

— Конечно же ты, государь.

Вот теперь все было правильно.

Каждая поза актера означает определенное чувство или настроение, каждое движение — символ. Для того, кто умеет их читать. Аргор вспоминал краткие уроки Жемчужины, краем уха слушая пояснения Нарана, который смотрел на Аргора прямо-таки с обожанием. Слишком пестро, слишком шумно и громко.

Керниен молча взирал на помост, полулежа за низким столиком. Тяжелые думы одолевали его:

«Я так и не знаю, от Солнца ли он. Но он сделал великое благо для меня и для Ханатты. То, чего он хочет от меня теперь, — безумие. Но если он — от Солнца, то и Посланник — от Солнца. И если он скажет, что я должен воевать с морскими варварами, я должен буду это сделать, потому как я клялся Солнцу…

Я должен поговорить с кем-то, кто обязан знать».

Он встал и, махнув рукой актерам, чтобы продолжали, вышел, приказав Ингхаре призвать отца Маарана.

Тот явился быстро.

— Ты желал меня видеть, керна-ару.

Керниен молча повернулся к открытому окну. Отсюда были видны все Сады.

— Скажи мне без утайки, отец Мааран, может ли злое рядиться в одежды добра?

Отец Мааран нахмурился и ответил не сразу.

— Говори же! — резко приказал Керниен.

— Такое возможно, — ответил жрец.

— И как одно отличить от другого? Ты это знаешь?

Отец Мааран нахмурился еще сильнее.

— Этого я не могу тебе сказать.

— Не можешь или не знаешь? Если не знаешь — то как ты можешь судить, что хорошо, а что плохо?

— Есть заповеди. Есть вековая мудрость…

— Есть. Но я хочу знать… — В конце концов Керниен махнул рукой и спросил напрямую: — Откуда ты знаешь, что этот самый Посланник — от Солнца?

Отец Мааран не сразу нашелся, что ответить, на время утратив дар речи.

— Он явился нам в Храме! Он пришел в ответ на наши молитвы! Он явил чудо! Он…

— Все это я знаю. Но разве не может быть такого, что он — не тот, за кого себя выдает? Разве не вершили чудес темные боги? Разве они не слышат наши мысли и не прикидываются тем, чем мы хотели бы их видеть? Разве не может быть того, что вовсе не блага Ханатте Посланник желает, а хочет ее использовать для каких-то своих целей? И не Посланник он вовсе? Как мне узнать, отец Мааран? Как?

Жрец мог бы обрушиться на государя с обвинениями в кощунстве, ибо ничего он не страшился, но в голосе Керниена на миг послышалась такая растерянность, что жрец все понял.

— Доверяйся сердцу, — сказал он как мог мягко и успокаивающе. — Ты — сын Солнца. Оно скажет тебе.

— Но ты — веришь? Ты, служитель Солнца, близкий Ему, избранный среди прочих, ты — веришь?

Отец Мааран помолчал, затем ответил:

— Но ты же принял дары, керна-ару.

Керниен исподлобья посмотрел на него. Его взгляд в упор мало кто выдерживал. Жрец ответил таким же упрямым и тяжелым взглядом.

— Хорошо. Ты дал мне ответ. Теперь ступай и пришли ко мне брата.

В Садах по сравнению с дворцом было темно и тихо Керниен долго шел по памяти выискивая ту беседку, в которой они в детстве с безвременно ушедшим к Солнцу братом Ораманной прятались от учителей. Она изрядно обветшала за эти годы. Керниен смахнул с каменной скамьи пыль и сел, приказав Нарану сесть рядом.

— Наран, — начал он без обиняков, — я отсылаю керна-хэтана. Он сделал свое дело, и договор наш выполнен. Он свободен. Дальше мы будем действовать сами. Я холост и вряд ли успею взять жену — я это чувствую, я умру скоро.

— Государь…

— Молчи, прошу тебя. Ты должен дать мне слово, что никогда не примешь дара, который тебе пообещает Посланник. Я давал клятву лишь за своих потомков — а их у меня не будет. Ты же от нее свободен. И потому сейчас я как сын Солнца требую у тебя иной клятвы — для Солнца. Брат!

Наран в ужасе смотрел на брата. Затем вскочил, попятился и бросился прочь. Керниен ссутулился и долго сидел так неподвижно, опустив бессильные руки и глядя на далекие желтые окна дворца.

…И прошла ночь, и наступил день.

Если бы кто-то мог одновременно охватить взглядом все покои дворца, то он увидел бы, как одновременно идут из своих покоев навстречу друг другу керна-ару и Аргор. По странному совпадению они выбрали один и тот же ранний час, одну и ту же уединенную галерею над Садами, и в голове у каждого была одна и та же мысль: сегодня решающий день. Отличие было лишь в том, что Аргор шел один, а керна-ару сопровождал старый злой пес Ингхара.

Они встретились у лестницы, спускавшейся в Сады.

— Идем, — кивнул Керниен.

— Куда?

Керниен уже спускался.

— Помнишь, мы испытывали друг друга в мечном бою? В том пыльном жалком лагере?

— Да, помню. Ты хочешь снова меня испытать?

— Скорее себя. Я старею, ты — нет. Твой народ живет дольше, и ты не просто человек, — совершенно как ни в чем не бывало произнес Керниен, будто ему каждый день доводилось запросто разговаривать с богами. Или эти сыны Солнца слишком высоко себя ставят? — Я проснулся сегодня словно перерожденный. Хочу увидеть, действительно ли это знак или так, ничто.

Перерожденный. Аргор внутренне подобрался. То самое слово. Это знак. И все решится именно сегодня и сейчас.

По лабиринту тропинок и мостиков они вышли к круглой каменной площадке у хрупкого деревянного павильона выкрашенного красным и золотым. Аргор увидел мечи и наручи, стеганые куртки, у колодца — белое полотно для обтирания, на столике в павильоне — кувшины с напитками, чаши и накрытые крышками блюда. Все было подготовлено заранее.

— Развлечемся, — сказал государь, неторопливо снимая кафтан, рубаху и стягивая волосы сзади шнуром. Нуменорец тоже разделся до пояса. — Выбирай. Впрочем, для тебя любой будет легок, — показал Керниен на два прямых меча. — Если желаешь, сойдемся на наших, ханаттайских.

— Как тебе будет угодно.

— Тогда прямые.

Ингхара уселся на ступенях. Солнце еще не поднялось над стеной Садов, но было совсем светло. Оба приготовились.

— Я на перепутье. — Атака. Ответ. Проба сил.

— И что же?

Атака. Защита. Пока оба на равных.

— Я молил Солнце мне помочь — и явился ты.

Атака, блок, опять атака.

— И что?

— Ты помнишь свою клятву?

— Служить тебе мечом и разумом?

Удары посыпались чаше. Странное ощущение: как только дыхание начинает учащаться, сразу же откуда-то холодная волна, и все как обычно — никакой усталости. Не слишком честно. Надо снять кольцо, это, наверное, от него. Раньше такого не было… Атака, ответ.

— Я просил о помощи тогда. — Дышит уже чаще, но еще отнюдь не устал. На смуглых плечах заблестел пот. — Тогда я хотел собрать Ханатту в кулак, привести к покорности князей и жрецов. Я этого достиг.

— Так.

Защита. Опять защита. Атака.

— Теперь я могу отпустить тебя.

Атака. Атака. Атака.

— Стал не нужен? Как дряхлый пес?

Блок. Передавил, отшвырнул прочь и клинок, и противника.

Керниен поднял клинок вверх — знак, что хочет передохнуть Аргор опустил свой. Сердце бьется ровно, но странно гулко словно в большом пустом сосуде.

Керниен стоит, пристально смотрит на него.

— Я не настолько неблагодарен. Я хочу услышать, чего ждешь от меня ты.

Аргор коротко дернул ртом.

— Я уже говорил тебе. Я хочу, чтобы ты в благодарность помог мне строить Мой Нуменор. А значит, нынешний Нуменор должен сделаться тебе врагом.

Керниен опустил взгляд, поджал губы. Глянул исподлобья.

— Продолжим.

— Каков будет твой ответ, побратим? Или ты тоже предашь меня, как и Нуменор?

Клинок свистнул так близко, что он ощутил на шее противный холодок.

…Неудавшийся убийца хрипло дышит. Он еще жив, но скоро умрет. И это раздражает больше всего, потому что вызывает в памяти какие-то смутные, но чрезвычайно мерзкие воспоминания о каком-то собственном унижении. Но ведь этого не было…

— Последний раз — кто тебя послал меня убить? Керниен? Жрецы? Князья? Нуменорцы?

Человек отвечает не сразу, долго шевелит изорванными губами, затем не то шипит, не то каркает. «Смеется», — догадывается Аргор. Носком сапога поворачивает голову умирающего, чтобы смотрел прямо в лицо.

— Ну?

— Я сам. Не веришь? Думаешь, такая ты великая птица… чтобы за тобой владыки охотились? А чтобы… просто солдат — не бывает? — Он не то засмеялся, не то закашлялся, изо рта поползла струйка крови. — Ты был Хэлкар… легенда… меч Валар… Мы так рвались под твои знамена, так жаждали мести, когда ты погиб… Ты был наш символ, наша вера… А потом я увидел — ты Аргор, предатель… И тогда я понял: надо убить Аргора, чтобы остался Хэлкар… А теперь думаю — да живи! Оставайся предателем, вот тебе наказание. Хэлкар мертв… но его запомнят… а тебя забудут!

Это было слишком. Слишком точный и болезненный удар.

Он сам не помнил, как перерезал убийце глотку а потом жалел: ведь этот мерзавец того и хотел — быстрой смерти.

— Аргор, что с тобой?

Керниен стоит, меч в волоске от груди Аргора.

— Ты остановился, я чуть не убил тебя!

— Но я ведь уже один раз не умер! — смеется Аргор и Керниен вздрагивает, видя в его глазах алые огоньки. Впрочем, наверное, это игра света. — Продолжаем?

— Продолжаем… Итак, — удар, защита, — ты хочешь, чтобы я помог тебе строить твой Нуменор… — Защита, ответ, блок. — Я знаю наших варваров. Они живут среди нас, и нет вражды… — Дышит тяжело. — Я говорил тогда с твоими соотечественниками. Они не хотят войны. И если мы пойдем им навстречу… это же и будет новый Нуменор… и новая Ханатта. Тот самый твой Закон, который ты хотел… не сразу… Но не будет разрушения… Я готов идти к твоему Нуменору вот так. А ты — идешь со мной?

Атака. Внутри начинает подниматься черная волна. Что этот варвар понимает? Что он говорит? Он зовет его — его! — за собой?

— Нет. Это я спрошу — идешь ли ты со мной? Ханатта — твоя, Нуменор — мой. Это тебе идти за мной.

Атака. Атака. Атака.

Защита, жесткая, непробиваемая.

Молчание. Только клинки звенят. Ингхара настороженно приподнялся с каменной скамьи. Что-то висело в воздухе. Он не понимал. Но чувствовал беду.

Затем случилось что-то неуловимое, Ингхара даже не понял, что, но оба бойца остановились — у Керниена текла кровь из рассеченного плеча, Аргор изумленно стоял — острие меча упиралось прямо ему в горло, струйка крови медленно ползла по обнаженной груди.

— Уходи, — глухо произнес Керниен. — Ты выполнил договор, ты свободен. — Потом усмехнулся криво. — Нет, кровь течет. Ты все же человек.

Ингхара бросился перевязывать государя.

— Нет. Сначала его.

Аргор словно очнулся.

— Прости, я не сдержал руку.

— Я тоже чуть не убил тебя, — сухо ответил Керниен. Потом повторил: — Ты свободен.

«Здесь ты всего лишь наемник. Когда ты перестанешь быть нужным Ханатте, тебя просто отошлют к твоему хозяину. И ты хочешь что-то строить? Ты будешь только разрушать».

— Значит, ты так решил? — негромко проговорил Аргор — Пес сослужил службу, пса можно выгнать?

— Ты не останешься без награды. Я ничего не обещал, но я не могу не воздать тебе за твои труды. Но того, что ты хочешь от меня, — не будет.

Аргор не слушал. Этот варвар осмелился поступить НЕ ТАК.

— Ты забыл — я прислан от Солнца. И сейчас ты идешь против высшей воли!

— Ты тоже кое-что забыл, — процедил уже сквозь зубы Керниен. — Я сын Солнца. И отвечать буду перед Ним, а не перед тобой. Здесь государь — я, и я не пойду воевать с Нуменором. Я ничего тебе не должен. Все.

— Это твое последнее слово?

— Да.

Аргор усмехнулся.

— Как хочешь. Я ухожу. А твоя награда… да засунь ее куда хочешь.

— Тогда уезжай во славе — сейчас, — жестко сказал государь. — Не тяни долго. Уходить лучше вовремя.

— Да, это так, — снова усмехнулся нуменорец, и красноватые искры в глазах его загорелись ярче. У Керниена мурашки побежали по спине. — Ты сказал, не я.

Он повернулся и пошел прочь. Керниен, ссутулившись, смотрел ему вслед.

Воистину день решений. Каждый принял свое.

В Королевском Храме, все таком же скромном, как и шестнадцать лет назад, горели свечи и плыл в воздухе тонкой вуалью дымок курений. Молодой человек в шелковом кафтане королевского золотистого цвета стоял на коленях стиснув руки, перед резным Солнечным Ликом, совсем недавно заново позолоченным. Солнце смотрело на молящегося нарисованными длинными глазами с алмазными зрачками и тянуло вниз множество рук, из которых на землю изливались всякие блага. Молодой человек что-то быстро шептал длинные, слишком длинные волосы падали ему на лицо. Одна прядь светилась бледным золотом.

Отец Мааран неслышно появился из-за темных занавесей, затканных сценами из священных сказаний.

— Сын Солнца, — тихо сказал он, — ты ждал меня?

— Не смей! — резко обернулся Наран. — Мой брат и государь жив и царствует, и да будут долги его дни!

Отец Мааран поклонился. Его седые волосы отливали красным в пламени свечей.

— Ты тоже Солнечной крови. Пусть ты и не государь, ты тоже сын Солнца.

Наран поднялся с колен. Он был высок, очень высок, но отец Мааран смотрел на него почему-то сверху вниз.

— Ты велел мне прийти, сын Солнца, чтобы я выслушал тебя? Я слушаю.

Наран вздохнул.

— Отец мой. Разреши мои сомнения. Ты так долго был мне наставником, помоги же! Мой брат хочет, чтобы я отрекся от дара Посланника. Чтобы не принимал Силы!

— Он не может принудить тебя, — спокойно сказал отец Мааран. — Он дал слово.

— За себя и своих потомков. Но он не взял жены, и потомков у него нет. А за меня он не давал клятвы… Он требует, чтобы я никогда… чтобы я… Он изгнал керна-хэтана Аргора, он отрекся от даров Солнца, он погубит нас!

— Успокойся, хэтан-ару, — строго сказал Мааран. — Государи приходят и уходят. Брат твой не оставит сына. Ему наследуешь ты или твои сыновья, а их у тебя уже двое. Так дай слово ты, и клятва не будет нарушена, и боги останутся с нами.

Наран несколько мгновений смотрел на жреца. Затем кивнул.

— Что я должен сделать?

— Идем, — отец Мааран взял его за руку и повел в глубь Храма.

Дурное предчувствие все не отпускало принца, когда он уходил из Храма. Вроде бы должен был чувствовать себя спокойно даже радостно — ведь Солнце теперь не отвернется от Ханатты он сделал все как надо. Но почему так тяжело?.. Он обернулся. Посмотрел на отца Маарана.

— С моим братом… с ним ничего дурного не случится? — спросил он.

— Кто ведает замысел Солнца? — ответил отец Мааран.

Наран отвернулся, несколько мгновений постоял на пороге и исчез во тьме.

Черный силуэт беззвучно возник на пороге комнаты. Отец Мааран склонился в глубоком поклоне.

— Господин!

Саурианна кивнул.

— Хэтан-ару принял Силу? — жадно спросил отец Мааран.

Короткий смешок.

— Нет. Он даже не тень своего брата. Нельзя налить в бутыль бочку вина. Он мелок. Да, я дал ему Силу — сколько он смог взять. Так что исцелять золотушных он сможет. Но это все.

Отец Мааран обеспокоено посмотрел на Посланника.

— Но как же… как же Ханатта? Ведь все распадется!

Саурианна снова засмеялся.

— Главное — не в Силе. Главное — в клятве. А он ее дал. Теперь Солнце не оставит Ханатту, даже если ее государь будет слаб. Главное, чтобы государь беспрекословно следовал приказам Солнца. Наран доверяет тебе. Будь ему советником, верным и мудрым. Ханатта не останется без опеки. Родится еще в королевском роду тот, кто будет способен принять Силу. А как же иначе? — снова усмехнулся Саурианна и исчез.

Аргор стоял у окна, глядя в ночь. Где-то там, в еще не наступившем времени, еще неизвестно в каких землях лежал во тьме Его Нуменор. Что ж, Ханатта остается позади. Опадает, как шкурка с личинки. Он сумел многое, он сделал бы еще больше… Керниен же видит лишь то, что видит его смертный, ограниченный взор. Что ж, решение принято.

— Пусть умрет, — спокойно проговорил он.

«Так и будет», — ответил чей-то голос у него в голове.

А завтра он уедет во славе — кажется, так сказал керна-ару? Ничего, будет другой государь, и он еще вернется и поведет войско которое сам же и создал, против Нуменора… Он улыбнулся. Как там говорят эти варвары? Если терпеливо сидеть на берегу, то обязательно увидишь, как мимо тебя проплывет труп твоего врага. А он теперь может позволить себе ждать.

Из дневников Жемчужины

«Великое горе. Государь умер. Воин, похожий на ястреба, солнечный луч, могучий ветер. Все его любили, а теперь мы осиротели. Горе, горе…

Говорят, его убил какой-то северный варвар, нанес ему смертельную рану, и государь скончался на третьи сутки.

Люди проклинают Нуменор и жаждут мести, ибо все любили государя…

И господин Аргор покинул нас, ибо ушел его государь…

Я остаюсь совсем одна.

Государь пожаловал мне землю. Много земли. Я стала почтенной госпожой. Государь дал мне мужа, который почитает меня из-за моего богатства и из страха. Но я зря так говорю о нем, он человек высокородный — в отдаленном родстве с князьями Арханна, добрый, хотя и слабовольный. Он очень меня любит и ревнует, порой даже плачет.

Я живу вдалеке от столицы. У меня пять сыновей и три дочери, я уже немолода и потому рада, что мне больше не придется встречаться с господином Аргором. Он не увидит меня такой, какой я стала. Люди его народа живут очень долго и долго не стареют…

Он присылал мне письма и драгоценные подарки, которые лежат в большом ларце из ароматного дерева. Я отвечала ему стихами. Незачем воину посылать безделушки — ему негде их держать, а бумагу так легко сжечь…

Моя кошка Нихатти умерла восемь лет назад, прожив невероятно долгую и счастливую кошачью жизнь. На моих коленях урчит пушистый серебристый кот, подарок господина Аргора. Я назвала его именем дарителя. Не забавно ли?

Боги, мне сорок лет…

Как летит время!

Как непрочен и краток этот мир, и ничего нет в нем вечного…»

Темно. Душно, жарко.

Огонек свечи расплывается в зыбкое пятно.

Омерзительный, на грани слуха, непрерывный звон, какое-то жужжание. Дышать так тяжело и больно, словно воздух превратился в острые осколки стекла…

Лекарь осмотрел рану и сказал: я ничего не могу сделать, государь.

«Я знаю. Это тот лекарь, которого прислал отец Мааран. Он отравил мою рану. Иначе я не умирал бы от такой царапины… Почему я согласился, хватило бы простой перевязки… Да, я тогда чувствовал себя таким виноватым из-за того, что отослал Аргора… старик тоже так переживал… тревожился за меня… Хвала Солнцу, Аргор тут ни при чем. Это не побратим…»

— Брата… позовите…

Снова все расплывается, слышно только собственное частое и тяжелое дыхание.

Еще одно белое пятно, как из-под слоя ваты голос…

— Наран?

— Брат, брат…

Керниен с трудом, ощупью находит руку брата, стискивает ее с неожиданной силой. Наран смотрит в исхудавшее, потемневшее лицо, покрытое бисеринками холодного пота. Всего три дня — и такая страшная перемена!

— Брат, — всхлипывает он.

— Не надо… Дай слово… что ты не примешь Дара.

Наран несколько мгновений смотрит на брата.

— Дай слово!

— Нет! — с неожиданной твердостью отвечает Наран. — Это ты дай слово, что примешь Силу. — За спиной брата странная черная тень. Она смотрит. Государь ощущает ее взгляд и спокойную усмешку.

«Ты ведь умрешь — и ничего уже не построишь. И оставишь Ханатту этому слизняку, твоему брату. Прими Силу, это так просто, дай клятву, ты же ничего не потеряешь, а обретешь все!»

— Нет! — хрипло выдохнул керна-ару.

— Ты пошел против воли Солнца — и умираешь Я буду молиться за тебя, брат. — И Наран ухолит, губы его дрожат глаза полны слез. Тень чуть медлит, потом и она растворяется в темноте душной смертельной ночи.

Керниен смахивает на пол кубок, тот катится и звенит. Слуга появляется мгновенно.

— Пусть никто не входит, — твердым голосом приказывает государь. — Я хочу остаться один.

Никто не должен увидеть его поверженным. Никто.

— Солнце, Отец мой, я много совершил в жизни злого. Я скажу: я вершил его ради других, но Ты ответишь — это не оправдание. И наяву свершилось наказание мое, ибо дело мое погибнет после меня. Я знаю — это расплата за дела мои. Но неужели нет ни искры доброго в том, что я делал? В отчаянии умираю. Не прошу прошения, Солнце, Отец мой, прошу — дай надежду, дай знак…

Темнота начинает странно слоиться, распадаться. Неслышные голоса вокруг, странные образы толпятся вокруг ложа.

Красивый старик с длинными седыми волосами.

— Государь отец мой, — шепчет умирающий.

Женщина в платье жрицы склоняется над ним.

— Госпожа? Значит, и ты пришла проводить меня?

Он видит уже отчетливей — или становится светлее? Да, свет струится откуда-то, но образы не исчезают, они просто наполняются светом, и он видит стремительно приближающийся лик Солнца, ослепительный — но почему-то глазам совсем не больно. Напротив, боль уходит из тела, и оно становится легким, и он откуда-то знает — ничто не было напрасно. Надежда жива, и ничто не кончено, это лишь перерождение, лишь новый подъем на долгой, бесконечной дороге…

Он уже не слышал воплей, не видел суматохи, летя к Солнцу.

Государь Керниен умер с улыбкой.

Аргор стоял по правую руку нового анна-ару. В Ханатте государи считались бессмертными — не должно было и дня пройти без короля, иначе боги оставят эту землю.

«Боги — усмехнулся он. — А кто такие боги? Вот я, к примеру почти бог. И что? Я остался, а Керниен — ушел. И я сам дал согласие на его смерть. И он не вернется, потому что не сказал „да“, и он не станет бессмертным.

Но не я его убил. Он сам виноват в своей смерти.

А Наран… неужто я, Аргор, буду служить ему? Как он вчера ныл передо мной, как умолял остаться! Сулил титул керна-ару… Нет, я хочу большего…

Его брата я мог считать равным себе. Но не этого.

Да, человечество по большей части — плесень.

Воистину мне пора уйти со славой».

Аргор улыбнулся, щурясь на солнце. Последнее время оно сделалось что-то уж чересчур ярким. Зато ночью он стал видеть лучше.

Все же главного он достиг — Ханатта теперь будет врагом Нуменора, и это хорошо. Если бы у него была своя страна, свое войско, если бы он был королем… вот тогда он мог бы бросить вызов Нуменору. Да. Ему нужна власть. Настоящая королевская власть…

«Ты ее получишь, — прозвучало где-то в голове. — Теперь же возвращайся. Для исполнения твоего замысла нам надо еще многое сделать. Я укажу тебе путь. И ты придешь к престолу своего Нуменора во славе».

Белый Арменелос, Арменелос златовенчанный, сверкал, словно горсть золотистых искр. Ночь была полна веселых огней и радостного шума. Весенняя зелень прозрачно светилась, играя жидкими, подвижными, зыбкими тенями. Закончился день Эрукъерме, началась праздничная ночь.

Проконсул Гирион сидел в мягком кресле рядом с худощавым и мрачным главой Стражей, андунийцем Халлатаном. Оба предпочли самый темный уголок в небольшом зале малых приемов, где нынче по случаю праздника давали новомодное представление: театральное действо, в котором не говорили, а пели. Действо называлось весьма подходяще — «Триумф Эльдариона». Голоса были красивы, костюмы блистательны, музыка великолепна. Некоторые дамы даже плакали после трогательной сцены, когда Эльдарион наконец воссоединял влюбленных и карал злодеев.

— Он уже становится легендой, — склонился к уху Гириона Халлатан.

— Да. Эльдарион — да. Аргор, увы, реален.

Молчание.

— Государь Гил-Галад оказался прав — тут не просто предательство.

— Даже и не предательство, — вздохнул Гирион.

— И опять кому-то придется решать судьбы мира, хочет он того или нет.

Гирион не понял, кого имеет в виду Халлатан — себя или великих сего мира.

— Мы-то муравьи, — пробормотал он, — точим долго и незаметно, но в конце концов дерево падает.

Халлатан молча кивнул. Он не принадлежал к Когорте Эльдариона, но ничем не уступал ее ветеранам. Когорта когда-нибудь исчезнет — люди смертны, и останется только Стража. Похоже, труд ее растянется не на одно поколение. Все придется рассматривать по-новому. Придется все переделывать. Строить иной, новый Нуменор…

— Сначала придется воевать с Ханаттой.

— Тху все-таки стравил нас, — страдальчески сморщившись, простонал Гирион. — Как жаль. Мне нравился их покойный король. В нем было что-то… этакое. Величественное.

— Почти нуменорское, — усмехнулся Халантур. — Воистину — нет ни адана, ни харадрима… м-да…

Продолжение записок Секретаря

«Скоро нам обещают победоносный поход на Гондор. Толпы орков, этого мяса войны, гонят на север. Потом, когда они полягут, пойдем мы, люди. Нет ни ханаттаннаи, ни адана, есть солдаты Вечного и Несокрушимого, воинство Тысячелетнего Мордора. Мой господин презирает орков, но говорит, что и они в дело сгодятся, послужат нашей великой цели.

Мне страшно. Жить очень хочется. Не победить мы не можем, но мне все равно как-то не по себе. Я ведь не солдат, я всего лишь секретарь канцелярии господина Главнокомандующего. Первого Бессмертного. Аргора, ангмарского короля, будущего короля всенуменорского.

Сейчас мой господин жаждет встречи с последним из рода Эльроса. Любопытно, чем кончится на этот раз? Мы тут даже ставки втихаря делаем. Я ставлю, конечно, на своего господина — иначе придушит, если донесут.

Хотелось бы узнать, очень хотелось бы. Все же я по натуре летописец. Если, конечно, ничего не случится и я доживу до развязки».

История вторая

О ком-то из Бессмертных я знаю больше, о ком-то меньше. Увы, люди живут недолго, и свидетелей их появления в Мордоре, естественно, не осталось. Всего я не узнаю никогда, даже если переверну все доступные мне архивы.

Мне особенно любопытно, как они стали Бессмертными. Нет, я понимаю, что Повелитель выбирал лучших, самых лучших, но почему этими самыми лучшими стали именно они? Как они пришли к нему или как он нашел их?

Что я знаю о Бессмертном Ульбаре?

Он невысок ростом, хрупок сложением. Лицо у него очень необычное, странно привлекательное, очень трудно на него не смотреть. Говорят, был большим любителем женского пола, который отвечал ему полной взаимностью. Говорят, что и до мальчиков был охоч. Но все это уже наша, местная легенда.

Чрезвычайно любил наряды и украшения.

Все это осталось в прошлом. Сейчас Бессмертные давно уже отрешились от большинства человеческих страстей.

Очень умен и проницателен. Лгать ему невозможно, потому он очень часто присутствует при допросах важных пленников или государственных преступников.

Утонченный варвар. И жестокость его тоже варварски утонченная. Лучше не становиться у него на пути и лишний раз не попадаться на глаза.

Я его боюсь даже больше, чем собственного начальника, больше, чем господина Восьмого Бессмертного, и благодарю судьбу и Повелителя, что я служу господину Аргору. Этот хотя бы понятно за что пристукнет.

Что же касается истории его жизни до Посвящения, то, с одной стороны, может показаться, что с тем, кого мы за глаза называем Хамул, тварь восточная, дело обстоит куда как просто — в их народе похвальба не просто присуща мужчине, там считают, что мужчина обязан похваляться своими подвигами. Так и этого порой заносит, и начинает он вещать о своей жизни. Только вот я уже раз восемь сию повесть слушал, и каждый раз он рассказывает ее по-новому. Потому опять же приходится признать — ничего толком о его прежней жизни я не знаю.

Порой я ловлю какие-то обрывки сведений из слов самих Бессмертных друг о друге. Порой нахожу какие-то заметки в архивах, даже упоминания в преданиях и местных анекдотах не отбрасываю. Вот из таких обрывков я и составил подобие его жизнеописания. А что на самом деле было — только Сам знает…

То, чего не было в записках Секретаря

Игра вторая. ИГРА ШАМАНА

Из похвальбы Ульбара

«Как луна среди звезд, как солнце в небесах, так и народ Уль-фангир среди народов. Давно уж понял я — судьба одних править низшими, судьба других — служить высоким. Но высоких не может быть много, ибо над каждым высоким есть высший, так и возвышаются они, как гора над горой.

Самой высокой горой были Уль-фангир во времена древние, изначальные. Так многочисленны и могучи были они, что бежали пред ними и белые демоны, и прислужники их. Сам Владыка Севера считал за великое благо союз с ними и давал Уль-фангир земли, и рабов, и золото, и в великой чести держал их, и пировал с ними за одним столом, и дочерей своих давал в жены их вождям».

Из откровений Ульбара — неведомо кому

«…Ха, да знаю я, что не было у него дочерей. Но так мать рассказывала, когда я был мал. И я так буду рассказывать, потому что так принято в моем народе. И плевать, что остался от всего народа один я. Да, я теперь знаю свои корни, и, правду говоря, живи я тогда же, когда и старый Ульфанг, я бы его сам зарубил.

А потом сделался бы вождем и повел дело по-умному.

А кто скажет, что я не умен?»

«Когда же пал Высокий Владыка Севера, то много горя выпало Уль-фангир. Многочисленными были враги, и не честным оружием воевали они, а колдовством. Так и взяли они верх, и те, что были высокими горами, сровнялись с землей. Ушли Уль-фангир на восход. Но не истаяла их кровь, ибо теперь сильны были они и оружием, и знанием, от Владыки Севера полученным. И народы дикие в страхе падали ниц. Так шли Уль-фангир, пока не нашли место, называемое Грудь Земли, и остановились там. Ибо густы и зелены были в тех краях травы, и полноводны реки, и богата охота.

К тому времени забыли Уль-фангир дома ради шатров под великим небом, в коем горело солнце, великое над всеми, как Уль-фангир над меньшими народами.

И склонились перед ними люди, и стали Уль-фангир властвовать над черной костью, и шатры их были цвета неба. Не пасли Уль-фангир скота, не делали рабской работы, их делом была власть, война да охота. Вождями вождей стали они, и называли их люди низшие, люди черной кости — повелителями колесниц, коневластными, златодарителями. Вождями и предводителями родов были они, и лишь малое число людей черной кости породнилось сними через дочерей своих, которых в наложницы брали Уль-фангир, и потомкам их было дозволено сидеть близ вождей Уль-фангир и даже подавать им советы… Вот так и вползла змея в дом отца моего, вождя Ульбара…'

Кровь Уль-фангир драгоценна, как золотой песок среди бросового камня. Но вымывает золотой песок вода, и остается лишь пустая порода. Так и с кровью Уль-фангир. Мужи Уль-фангир брали много женщин, чтобы род их продолжался, но лишь от чистокровных женщин Уль-фангир дети считались законными и могли наследовать, и быть вождями, и править. Но кто не знает — если часто вязать сук и кобелей из одного помета и детей их, то много появится уродцев негодных. Так и с людьми.

И рождались среди Уль-фангир уродцы, или женщины рожали мертвых детей, или безумными были потомки Уль-фангир. Загнила золотая кровь наша…»

…Эти дикари, сородичи мои, все приписывали злым козням, порче, а то и неправде вождя — да чему угодно. Только истинной причины в упор не видели. Правда, до решения таки додумались — уродцев убивали, да и их матерям несладко приходилось.

Моя мать родила отцу девятерых сыновей, и я был девятым и единственным, кто не умер во младенчестве. Мать моя была чистой высокой крови Уль-фангир, потому только ее сын мог стать законным наследником вождя. Но когда умер восьмой ее сын, отец ожесточился против матери моей и отослал ее, хотя и была она тяжела мной, и воздал почести своей наложнице, имени которой не стану называть. Скажу лишь, что отец ее был черной кости. Ильдехай звали его, и в жилах его было немного золотой крови, и потому был он приближен к отцу.

Это он отравил слух моего отца, он посеял рознь между ним и матерью моей! И уехала моя мать к Грудям Земли, где некогда остановились после долгих скитаний Уль-фангир и откуда пошла их власть в здешних степях. Еще это место называют Старым Стойбищем, ибо там стоят курганы наших предков. Плоскогорье, на котором стоят они, обрывается к морю, а к степи выходит широкая долина, по обе стороны которой возвышаются Груди Земли.

Вот так к мертвым предкам изгнал мою мать шакал Ильдехай и на границе страны мертвых родился я…

Горько плача, уехала мать и забрала с собой свое приданое хотя хотел Ильдехай лишить ее и этого, но отец мой Ульбар не позволил. Сказал — пусть забирает все свое и дары мои. И пусть уходит и уносит с собой порчу свою.

Прощаясь, мать сказала отцу — ты отрекся от закона предков, и не будет тебе удачи. И уехала со всеми родичами своими, с табунами и стадами своими. Среди курганов наших предков родила она меня в грозовую ночь. И сказала она тогда — восемь братьев твоих не прожили свои жизни, и тебе отдала я силу их жизней непрожитых.

А дочь старого шакала Ильдехая в ту же самую ночь тоже родила сына. Великое устроил празднество мой отец в честь сына наложницы, о моем же существовании он знать не хотел. Он не вспоминал обо мне до той поры, пока я сам не напомнил. Говорил он обо мне — не мой это сын, а ублюдок. Но на плече у меня краснело такое же родимое пятно, как и у него, — вроде птицы, распахнувшей крылья. Хотя и не был я сыном от любимой женщины, не был любимым ребенком, но законного наследия никто не мог меня лишить. Даже отец.

Отца Ильдехай совсем прибрал к рукам — дочка у него была красавица в самом соку, а моя мать… не по любви был брак моих родителей, а по обычаю. Но моя мать была законной женой, и многим не нравилось, что так обошелся отец с нею, и говорили — ждите беды, ибо забыл вождь Правду земли.

После родов убоялась моя мать, что захотят враги убить меня, и воззвала к мертвым предкам. Так сказала она — если отвергли нас родичи живые, пусть защитят нас родичи мертвые. И решила она подняться в Старое Стойбище и жить отныне в земле мертвых, куда не заходят живые. Только шаман, который с духами говорит, жил в этой земле.

Никто не осмелился бы нас тут преследовать. А Ильдехай и прихвостни его говорили отцу моему — сошла с ума эта женщина, незачем преследовать безумную, духи сами ее покарают. Мало кто осмелился вместе с матерью войти в землю Древних. Даже когда хоронят вождя, лишь на время приходят сюда, на семь священных дней. Тогда приносят духам предков богатые жертвы, и плачут, и терзают щеки, и просят у духов милости к живым и доброй встречи ушедшему. А тризну справляют, уже выйдя из долины, там, где лежит граница между землей живых и землей мертвых, и предки незримо пируют с нами…

Итак, с матерью моей решились переступить незримую границу лишь семь преданных ей женщин и трижды семь верных мужчин из родичей и слуг — остальные отреклись от нее и вернулись. Ночью сбежали, как предатели, забрав с собой большую часть скота и коней. И мать призвала на них проклятие предков. Те же, кто остался, пусть были и черной кости, но за верность моей матери да пребудет с ними благость духов и да воссядут они на пиру предков среди Уль-фангир!

И встретил нас на краю долины шаман и сказал:

— Куда идешь ты, женщина? Или не знаешь ты, что нельзя живым нарушать пределы земли мертвых?

И ответила мать моя:

— Если среди живых грозит моему сыну смерть, то не среди мертвых ли искать ему жизни?

И посмотрел шаман на меня. Долго смотрел. И сказал потом:

— Видать, сын твой, женщина, великую судьбу за гриву схватит. Знаки судьбы сошлись на нем. И не случайно пришли вы сюда. Так хотят духи. Войдите же в их землю и живите.

Так и вырос я в Стойбище. В земле предков обильна была охота, ибо зверь тут водился непуганый, и высоки были травы для скота, а сладкое море было щедро рыбой, много было в нем съедобных водорослей и красивых раковин.

В три года сел я на коня, в пять взял в руки лук, в семь — меч, а в пятнадцать был я уже искусным охотником, и объезжал коней, и ловко бросал аркан, и владел копьем и мечом, и хорошо плавал в пресных волнах нашего моря. Сладкая Вода зовем мы его. Предания говорили, что где-то на закате море горькое, как слезы. А здесь, в самой середине земли — сладкое, как молоко молодой кобылицы.

Много рассказывал мне шаман о предках наших и говорил о судьбе моей. Не знаю я, где жил шаман, — я объездил все Старое Стойбище, но ни разу не видел его жилища. Но всегда, каждый вечер приходил он к нашим кострам говорить со мной.

У матери мало было людей, и старели они. И горько было матери моей, потому что смерть ждала меня в землях живых, и здесь тоже не будет мне жизни. Кровь Уль-фангир истлеет здесь, в Старом Стойбище. А я жил и не думал о смерти. Мне сравнялось шестнадцать зим, и не знал я женщины, когда ко мне пришел шаман и сказал, что духи хотят говорить со мной.

— Ты девятый сын женщины, не рожавшей девочек. Ты единственный из девяти остался жить, стало быть, в тебе сила девятерых. Ты — сын вождя золотой крови. Ты — живой, но мертвые взяли тебя под защиту. Говори — хочешь ли ты стать большим, чем просто человек?

— Я хочу вернуть себе достояние отца, — ответил я. — И хочу отомстить.

Засмеялся шаман.

— Это желание обычного человека. Скажи — если я тебе дам большее достояние и большую власть, сможешь ли ты подняться над местью?

— Я хочу того, что хочу! — воскликнул я.

— А ты знаешь, чего ты хочешь? — засмеялся мне в лицо шаман, щеря гнилые зубы. — И как ты отомстишь? У Ильдехая — сотни людей черной кости. У тебя нет и трех десятков родичей, да и те уже стары для войны. Если ты не обратишься к силам иным, то просидишь всю жизнь на этом клочке земли, не смея и носу высунуть из Стойбища Предков.

— Дай мне эту силу! — крикнул я в гневе. — Иначе я выпущу тебе кишки и, пока не застынут твои глаза, будешь ты смотреть, как псы жрут их!

Снова засмеялся шаман.

— Захочу я — ты сам, как пес, будешь ползать передо мной, и скулить, и руки мне лизать. Такова моя сила. Хочешь быть равным мне? Я открою тебе ворота, а уж войдешь ты сам. И обретешь силу — или умрешь.

— Я войду, — упрямо ответил я, ибо я хотел мести.

…Не знаю, зачем я был ему нужен. Может, он хотел стать при мне тем же, чем Ильдехай при отце, — не скажу. Или правда радел за Уль-фангир и думал, что я смогу возродить былую славу их?

Или обитатели того мира, который мои сородичи называют Миром Духов, уже приметили меня и заставили шамана привести меня к себе? Ведь знаки судьбы Говорящего-с-Духами и правда сошлись на моем челе…

Я не знаю. Мне кажется, последняя моя догадка — истинная. Но я не стану спрашивать. Никого. Я то, что я есть.

…Перед шаманом сидел худой, озлобленный, недоверчивый мальчишка в выцветшем обдергайчике. Как смешны и жалки были эти потуги на роскошь! Однако перешитый из старых материнских платьев, украшенный затейливым узором да костяными бусинами кафтанчик был оторочен отличным мехом бурой лисы. Все грубое, тяжелое — а как иначе? Все своими руками, никто сюда товаров не привезет. Никто не починит оружия, потому наконечники стрел и копья — костяные. Как и игла в руках его полуослепшей матери. И это рядом с предками, лежащими среди сокровищ!

Мать назвала его отцовским именем — Ульбар. Говорят, с тех пор вождь начал потихоньку сохнуть и выживать из ума.

Древняя кровь выгнивала в юноше: в его стати было что-то женственное — и в тонкой кости, и в красивом нежном лице. Одновременно привлекательное и страшное. Но с девушкой его трудно спутать — в светло-карих глазах горит волчий голод и еще не попробовавшая крови жестокость. Этот волчонок может вырасти в страшного Волка древних легенд. Предкам это должно понравиться. Он силен. Пусть Духи испытают его.

— Ну? — поторопил его юнец, оторвав от мечтаний. Шаман нахмурился.

— Завтра Волчья Ночь. Ночь твоего рождения. Я открою тебе Мир Духов…

— Зачем он мне? Буду с духами говорить — стану вроде тебя, старым гнилым псом.

Старик засмеялся.

— А ты кто? Как ты живешь, потомок вождей? Где твое золото, где твои табуны и стада? Где твои подданные, твои женщины и рабы? — захихикал старик. — Три десятка стариков да баб? И ни одна из них не родит тебе ребенка, потому что старые уже. Посмотри на свое оружие — костяными стрелами стреляешь, потому как ни железа тут нет, ни кузнеца. Посмотри, что ты ешь, великий вождь! Суслик, и тот тебе лакомство, дичь-то отсюда разбежалась, а скот твой дохнет, потому как травы уже не хватает. Посмотри на свою мать — у нее зубы уже все выпали от дурной еды и тяжелой жизни. Скоро вы одну рыбу есть будете, да водоросли, да гадов из раковин. А выйти из Старого Стойбища ты не можешь — тебя обложили тут, как лису в норе. Да и живешь ты здесь лишь по милости духов. И моей. Не делись я с вами подношениями, которые мне люди приносят, давно бы сдохли с голода. Так что мной, старым гнилым псом, ты живешь.

Глаза мальчишки вспыхнули гневом, на скулах заиграли желваки, он прошипел сквозь зубы:

— А ты-то что можешь?

Старик снова захихикал.

— Я-то что могу? Я могу выйти из тела и лететь куда захочу. Я могу говорить с духами и узнавать у них о том, что далеко и близко, могу наслать порчу и излечить болезнь, сделать человека безумным и вернуть сумасшедшему разум, заставить великого вождя радостно лизать мою задницу после того, как облегчусь. Я могу заходить в чужие сны и насылать видения. Вот что я могу. — Говорил он уже спокойно. — Могу заставить самую красивую девицу, не знающую мужчины, приползти ко мне и умолять, чтобы я покрыл ее, как конь — кобылу.

— А что же не делаешь? — издевательски спросил Ульбар.

— Зачем? С годами понимаешь, что есть много куда более важных вещей, — так же просто ответил шаман. — Когда попадаешь в Мир Духов, узнаешь столько, что остальной мир для тебя становится как, — шаман показал, — как высохший козий помет. Великие знания, великая сила. Тебе этого не понять, — с сожалением и презрением сказал он.

— А тебе-то это зачем? — подозрительно нахмурился Ульбар.

— Мне — незачем, — усмехнулся шаман. Он уже увидел, что Ульбар заглотил приманку. Так что незачем вообще отвечать на его дурацкие вопросы. — Так ты идешь, сын вождя и, может быть, вождь?

Мальчишка поджал губы и нахмурился. Долго думал. Шаман сидел рядом, подставляя бесстрастное лицо лучам вечернего солнца.

— Хорошо. Пойдем.

Это было единственное место, куда юноша не осмеливался заходить. Тут жил непонятный страх, и Ульбар всегда объезжал этот холм стороной.

Древний курган над морем. Самый древний из всех здешних курганов. Кто тут лежит — никто не знал. А ведь шаман мог сказать, в каком холме кто похоронен, всех предков знал от самого Ульфанга. Но вот кто здесь спит — не ведал даже он. И казалось Ульбару, что тот, кто в этом кургане — не совсем мертв. Что он именно спит, а не умер. Таких называли курганными жителями, и живому с таким встречаться — прямая смерть. Только герои древности могли бы с ними потягаться. Шаман говорил, что курган этот еще до прихода Уль-фангир тут стоял.

— Вот тут я живу, — коротко бросил шаман, указывая на землянку у подножия кургана. Ульбар с опаской и уважением посмотрел на старика — сам он тут поселиться не осмелился бы. Вот, значит, почему он никак не мог найти жилища шамана. А шаман стоял, глядя на курган, и лицо его, темное и изрезанное морщинами, было жестким, волевым и непроницаемым, как лик каменного изваяния. Вот такие изваяния ставят в степи, и ветер и дождь, жара и холод стирают со временем черты лица, и становятся камни безликими, и никто не скажет уже, на кого они были похожи, куда смотрели… Но пока лицо шамана было всего лишь лицом шамана. И таким было это лицо, что Ульбар внезапно почувствовал себя жалким щенком, хотелось поджать хвост и заскулить, заискивающе глядя в глаза хозяину.

С моря шла гроза. Солнце садилось в красновато-лиловую тучу. Поднимался злой ветер.

— Пора, — сказал шаман. — Идем.

В землянке было темно и холодно. А еще странно пахло. Не то чтобы неприятный запах, нет, но в нем была какая-то чуждость. Так не пахнет в жилищах людей.

Старик зажег сухую растопку. Огонь быстро побежал по заранее сложенным в очаге дровам — не кизяку, которым топили очаг в хижине матери Ульбара. Дым тянулся вверх и выходил сквозь квадратный дымоход в потолке. Пламя, освещало жалкую обстановку. Ульбар привык к нищете материнского дома, но здесь было еще беднее. Ульбар подивился — шамана боятся, он мог бы потребовать щедрых и богатых даров, а в хижине кроме дров ничего ценного и не было.

Голые стены из дикого камня, выщербленная глиняная посуда в углу да накрытое волчьей шкурой ложе из сухой травы и веток. Вдоль дальней стены — запечатанные горшки. Шаман подошел к стене, сел на корточки и сдвинул в сторону большой плоский камень. Открылось отверстие. Шаман вытащил оттуда еще одну волчью шкуру, красивую медную чашу и такой же котелок, мешок из пестрой ткани. Кряхтя, задвинул на место камень. Бросил шкуру у очага.

— Сядь, — приказал Ульбару. — Оружие к стене положи — не понадобится.

Голос шамана стал властным и резким. Тени плясали на стенах. Сдернув с торчащей из стены жерди связку каких-то трав, он бросил ее в огонь. Теперь тут было достаточно светло, и шаман задернул дверной полог из шкур и придавил его концы камнями. Постепенно в хижине стало тепло. Ульбар смотрел в огонь — он единственный был здесь знакомым и родным, и юноша тянулся к нему, словно искал защиты. А уйти уже не мог. Ощущение было такое, что сделал какой-то шаг, принял решение, после которого уже нет дороги назад.

Шаман облачился в пестрый наряд, увешанный костяными и медными подвесками и бубенцами. Лицо его было раскрашено до неузнаваемости красными и желтыми полосами, в руках как живой тихо трепыхался бубен.

— Раздевайся, — снова приказал шаман.

В хижине стало уже нестерпимо жарко. Запах травы, острый и пряный, щекотал ноздри, клубился в горле. Из глаз и носа текло, в легких горело, кашель выходил горлом.

— Это очищение, — глухо, словно издалека слышался голос шамана. Его руки, сильные и злые, резкими, короткими движениями втирали жгучую мазь в обнаженное тело Ульбара. — Дыши, глотай дым, глотай… И пей, — шаман сунул под нос юноше медную чашу с варевом из котелка. — Пей.

Горькое, вязкое питье медленно потекло по горлу, одновременно обжигая и холодя, а шаман начал пляску, обходя очаг противусолонь, постепенно ускоряя шаги и все быстрее и громче колотя в бубен.

Ульбар задыхался. Жара душила, непривычный, жгучий запах перехватывал горло, кожа горела, словно бы его прогнали нагишом сквозь колючий кустарник, а потом окунули в соляной раствор.

Грохот, звон колокольцев.

Сердце грохочет вместе с бубном — неужто оно может так быстро колотиться? Надо встать, надо бежать, ползти отсюда, иначе он умрет, сердце не выдержит…

Грохот, звон колокольцев.

Шаман что-то не то поет, не то кричит визгливым, хриплым голосом. Слова его непонятны, это какой-то чужой, пугающий язык…

Тени пляшут на стенах. Тени сползают со стен, тесно окружают их, но боятся переступить круг, шагнуть в светлое пятно костра. Тени пляшут, извиваются, они шепчут. Они смеются, зло, жестоко смеются над человеком, маленьким жалким человечком, который уже не может сдвинуться с места, связанный силой волшебных трав…

Тени пляшут, они прикасаются к обнаженной коже, и от их прикосновений холодные иглы пронзают все тело.

Грохочет бубен, звенят колокольцы, визжит шаман, шепчут и смеются тени…

И вдруг все меняется. Он видит землянку сразу и изнутри, и снаружи, и сверху. Это непривычно, разум отказывается воспринимать, и Ульбар закрывает глаза — но продолжает видеть. И землянку, и тени, и свое распростертое на волчьей шкуре тело с выпученными глазами, с раскрытым ртом, из которого ползет зеленоватая пена. А вокруг скачет и визжит шаман, и звенят колокольцы, и грохочет бубен.

А тени тянутся к телу, но это уже и не тени…

Странные образы, все время меняющиеся, текучие, как отражения в спокойной реке…

Паук с человеческой головой.

Пугающе красивая женщина с глазами красными, как горящие угли. Она улыбается, обнажая острые зубы, и руки ее извиваются, словно черви или змеи.

Человек с волчьей головой.

Крылатая рыба с глазами человека.

Человек без лица, с тусклыми, как две капли свинца, глазами.

А за ними — другие, их все больше и больше, они толпятся, отталкивают друг друга, и среди них есть совсем похожие на людей, а есть ни на что не похожие…

Они все ближе, все теснее окружают его, и в глазах их жажда крови.

И где же шаман? Кто же защитит его?!

Грохот бубна уже не слышен. Только шепот, в котором можно различить голоса…

Они все ближе, уже только они кругом, а грохот и звон сменяются заунывным, нудным, выматывающим душу дребезжанием костяной пластинки.

И вот — человек без лица с тусклыми каплями глаз наклоняется над ним, и Ульбар чувствует, как рука его, ледяная и скользкая, погружается в его грудь и стискивает сердце. Боль невыносима, но смерти не будет, он это знает и вопит в животном ужасе смертельной агонии.

А вокруг уже стоят другие, жутко похожие на людей, и в руках их холодные мечи странного вида. И они раз за разом погружают их в неподвижное тело, срезая мясо с костей, вытягивая жилы, дробя кости — и он визжит, визжит от невыносимой боли, никак не в силах умереть, и не может закрыть глаз, не может заткнуть ушей — он все видит и слышит словно со стороны.

— Очищение, — шепчет тусклоглазый. — Очищение…

В руках другого, с головой пса, возникает огонь, и он стоит, держа в ладонях медленно извивающийся пламенный цветок. Живые тени молча начинают швырять в пламя раздробленные кости, ошметки плоти, жилы, и он визжит, сгорая заживо, кусок за куском, и крик не прекращается, он настолько пронзителен, что его уже почти не слышно. Первый протягивает руку прямо в пламя, и из плавящегося комка живой плоти лепит новое тело, и боль потихоньку уходит, оставляя место странной прохладной легкости, от которой по новорожденному телу встают дыбом волоски.

Он видит себя в хижине — и одновременно в этом месте непонятно где. Он видит лежащего в изнеможении шамана — и живые тени. Это странно и трудно воспринимать одновременно — но это так.

— Что это?.. — наконец складываются слова, выходя из непослушных, незнакомых губ.

— Очищение, — смеется шаман, тяжело дыша. Лицо его блестит от пота, из щербатого рта хрипло вырывается смрадное дыхание. — Ты выжил. Духи не пожрали тебя, стало быть, ты достоин стать шаманом и ходить в Мире Духов. Пройдет немного времени — поведу тебя.

— Почему не сейчас? — с трудом выговаривает юноша.

— Как ты сейчас видишь мир? — вместо ответа говорит шаман.

Юноша обводит взглядом хижину. И падает на пол, хватаясь за воздух.

Шаман хихикает.

— Ну, каково?

— Как будто у меня две пары глаз, — шепчет он. — И ушей, — добавляет, прислушавшись к себе.

Хижина была такой же, как всегда. Но тени предметов стали объемнее, словно обрели свое, отдельное существование. И теней этих было куда больше, чем вещей в хижине. Некоторые тени, прозрачные, еле заметные, двигались, как живые, заставляя его дрожать от воспоминаний о боли. Если сосредоточиться на них, начинаешь видеть черты их… лиц? Морд? Масок? И в ушах снова тихий шепоток… Он тряхнул головой, пытаясь отогнать видение.

— Не выйдет, — усмехнулся шаман и, запрокинув голову, выпил какой-то жидкости из глиняной бутыли, невесть откуда тут взявшейся. — Теперь ты видишь в двух мирах и слышишь в двух мирах одновременно. Духи слепили тебя заново и дали тебе еще одну пару глаз и ушей. Теперь тебе надо научиться ходить в Мире Духов. — Снова забулькала жидкость. Ульбару он не предложил пить, хотя жажда мучила юношу невероятно. — Я научу тебя закрывать те глаза и уши, какие надо и когда надо, а то ведь с ума сойдешь. — Наверное, в бутыли было хмельное, потому что шаман все болтал и болтал. — Ты теперь не такой, как все. Ты даже сможешь управлять своим телом — ходить по углям, не зная боли, пронзать его, не повреждая потрохов и не теряя крови. Говорят, были шаманы, что умели летать… Таких людей, как мы, мало, Ульбар. Захоти мы, — захихикал он, — мы были бы вождями, а черная кость служила бы нам.

Ульбар не сразу понял, что черной костью шаман называет отнюдь не низших людей, а даже тех Уль-фангир, которые не могут видеть Мир Духов. И почему-то его это не оскорбило, словно так и было надо. Даже не покоробило.

— Сейчас вот выпей, — сунул шаман ему под нос плошку с вонючим черным варевом, густым, как смола. — Будешь спать. Я не дам духам тревожить тебя, ты еще слаб и не умеешь их отгонять. — Он презрительно швырнул Ульбару его одежду и пару теплых шкур.

Научиться жить с новым зрением и слухом было непросто. Первое время юноша как будто завис между двумя мирами, одновременно видя и тот, и этот. Хорошо, что шаман держал его при себе — наверняка в хижине матери его сочли бы безумным или одержимым. Недаром одержимых считают пророками, ведь они и вправду видят духов, только законов Мира Духов они не ведают. Одержимые потеряны меж двух миров. Так говорил шаман.

— Не может простой человек одновременно видеть оба мира, — говорил шаман. — Только белые демоны или великие шаманы так могли. А простой шаман умеет находить дорогу в Мир Духов и открывать там свои незримые глаза и уши. Этому я тебя и научу. Научу тебя видеть дороги Мира Духов, научу находить безопасные пути и сражаться с теми духами, что захотят пожрать тебя и завладеть твоим телом. Все духи хотят иметь тело…

Ульбар слушал, почти забыв о том, что мать не первый день с тревогой ожидает его дома.

Ему было наплевать уже и на еду, и на одежду, и на месть, и на славу — мир его стал шире во много раз и сулил куда больше власти, чем мир обычных людей.

— Люди ходят в мире живых, а в Мире Духов — только их тени-двойники. Если одолеть двойника, ты станешь хозяином человека. И его тела. И будешь жить в его теле, новом, молодом… — погрузившись в свои мысли и медленные мечтания, заговорил шаман.

Воцарилось молчание.

— Почему же ты не перейдешь в молодое тело? — усмехнулся Ульбар, возвращая наставника к яви.

— А зачем? У меня есть большее, — добродушно и почти лениво ответил он. — Да и трудно это. Лишь великие шаманы на это способны, а не простой шаман среди шаманов.

Ульбар больше не спрашивал.

Постепенно он научился разделять видение миров и даже видеть только тот, который желал. Ему все легче становилось уходить в Мир Духов, оставляя тело в мире живых. Наставник порой мог сутками сидеть неподвижно под дождем и ветром, не чувствуя ничего. Тогда сердце его билось медленнее, он почти переставал дышать, и Ульбар поначалу боялся что, старик умрет. Но наставник всегда возвращался и рассказывал о своих странствиях.

— В Мире Духов у каждого шамана есть слуга и есть поводырь. Настанет время — мы найдем тебе и того, и другого.

— Когда? — спрашивал Ульбар.

— Когда лучше научишься владеть телом. Дух и тело связаны, и одно влияет на другое. Ты должен научиться как можно полнее подчинять свое тело духу. Никогда не будет так, чтобы оно полностью подчинилось, так уж мы устроены. Ты не сможешь летать и ходить по дну морскому, но в Мире Духов ты будешь странствовать дальше, узнавать больше и станешь там сильнее.

Мир Духов был ему куда любопытнее мира живых. Теперь он почти все время проводил у старика, забывая о течении времени, забывая о матери и о мести — все это уже казалось таким малым и незначительным по сравнению с открывшимся ему миром.

— Мир Духов — это другая часть нашего мира, только не всем его видеть дано. Простые смертные… они убогие. Всего часть видят, а мы с тобой видим все. Так-то, мальчик! — хрипло засмеялся старик.

— А скажи, можно ли остаться в Мире Духов?

— А зачем тебе?

Ульбар отвел взгляд. Он не знал, как высказать то, что сейчас смущало его. Какой-то неуместный стыд тяготил душу. Почему-то даже этому старику, который так много ему открыл, он опасался доверить сокровенное.

— Духи не умирают…

Сначала ему показалось, что старик задыхается, давится мокрым старческим кашлем. Потом понял, что тот хохочет. И понял, что не зря так стыдился рассказывать.

— Дурак! Баран тупой! — отсмеявшись, прохрипел старик. — Остаться! А тело куда? У нас, людей, душа привязана к телу. Даже если ты его бросишь, как ветошь ненужную, душа все равно будет в этом мире, лишь пока тело живо.

— А если тело умрет, то куда уйдет душа?

— К вратам края предков.

— А что там?

— Не знаю. Оттуда никто еще не возвращался.

— А как же рассказывают про жизнь в краю предков?

— Это вранье, — спокойно ответил шаман.

— А как же мертвых призывают?

— Только неупокоенных, что затерялись на просторах Мира Духов. Говорят, они могут заглянуть во врата края предков, но кто знает? Духи умеют лгать.

Ульбар помолчал.

— А вдруг за этими вратами ничего нет?

Шаман зажмурился, глядя на солнце.

— Что-то должно быть, — спокойно и уверенно ответил он. — Ведь дух не умирает.

Ульбар молчал. Перед его мысленным взором врата края предков вставали как жадная пасть, пожирающая души без следа…

— Я хотел бы никогда не уходить, — упавшим голосом прошептал он.

— Ну и дурак, — добродушно ответил шаман. — Страна Предков закрыта для духов живых, потому как высоко она, а мертвые духи людские, что здесь остались, больные духи. Пленные духи. Пища для нижних духов они, мучаются они, — нараспев говорил шаман.

— Я не хочу уходить, — упрямо повторил Ульбар. — Почему я не могу занять чужое тело?

— Потому, что ты все равно уйдешь из него, когда твое собственное тело умрет, — равнодушно ответил шаман. — Если будешь меня слушать, я научу тебя, как долго сохранить тело здоровым и крепким, и ты проживешь намного дольше простых людей. Увы, наш дух не может так поддерживать наше тело, как у белых демонов. Наше тело сильнее наших душ. У них иначе.

— А как?

— Я не знаю, — пожал плечами шаман — Мы встречались с белыми демонами лишь в далекую старину, воевали с ними. Старики говорили — да и духи говорят — что у них тело настолько подчинено духу, что и не стареет, и трудно умирает. И вот они, лишенные тела, могут чужое тело себе захватить.

— Они так сильны?

— Они так сильны, — кивнул шаман — И лучше тебе с ними не сталкиваться. — Он вздохнул и уставился на полуденное солнце — бледное солнце поздней осени. — Есть в Мире Духов места, которые принадлежат только им, и туда никому не войти. А иногда вдруг им кажется, что твои деяния им опасны, и они приходят и изгоняют тебя… — Ульбар понял, что у шамана бывали встречи с белыми демонами и окончились они не в его пользу. — Не следует искать невозможного. Следует довольствоваться тем, что тебе доступно. Это не так уж и мало.

— Это слова труса!

— Это слова мудрого, — спокойно ответил шаман.

— Значит, мудрость равна трусости.

Шаман поднял взгляд.

— В юности я тоже так думал, — всезнающе улыбнулся он, и Ульбару стало очень неприятно от того безмятежного спокойствия, с которым смотрел на него наставник. — Скажи, чего ты хочешь? Чем бы ты удовольствовался?

Ульбар долго молчал, уткнувшись взглядом в землю, покрытую редкими кустиками поблекшей мертвой травы.

— Я не хочу уходить к Предкам.

— Почему?

— Потому что я хочу остаться в этом мире, я его хочу узнать до конца!

— Таков закон для тел и душ, — сказал шаман. — Таков закон Мира Духов.

— Кто установил такой закон? — после долгого молчания спросил Ульбар.

— Те, кто создал наш мир.

— И где они?

Шаман пожал плечами.

— Говорят, они живут выше всех Верхних духов. Но вряд ли кто сможет туда пройти.

— Я — смогу, — резко стиснул кулак Ульбар. — Я — смогу!

— Может, и сможешь. В тебе много сил, и если ты не будешь торопиться, а начнешь приближаться к цели понемногу, то кто знает? Великие шаманы, говорят, могли и в Высшие селения ходить, и в Низшие. Но будешь слишком торопиться — погибнешь.

— А если я не успею? Если умру? — жестко посмотрел на него юноша.

— Никто не знает — пожал плечами шаман. — Но и простой шаман немало может. Вот когда умрет твой отец, я поведу его к ворогам мертвых.

Ульбар криво, зло усмехнулся.

— А если ты не поведешь его душу, что будет?

Шаман пожал плечами.

— Заблудится душа. Долго будет бродить в Мире Духов неупокоенная. Мучить родичей будет, потому как обидели ее не проводили в край ушедших. Может, потом сама путь найдет. Может, какой сильный дух пожрет ее. Может, попытается чье живое тело захватить. Все равно шамана позовут, чтобы прогнал я ее.

— Стало быть, все же можно в чужое тело войти?

— Я уже говорил, что можно. Но это дурное дело, — отмахнулся шаман. — Да и под силу не всякому. Надо ведь хозяина тела обмануть или одолеть. А хозяин в своем доме силен.

Ульбар задумался.

— А скажи, вот говорят, можно души мертвых, ушедших в края предков, вызывать и вопрошать?

Шаман мгновенно подобрался.

— И не думай об этом. Это дурное и опасное дело. Призвать можно только тех, кто покоя не нашел и в мире предков ему не сидится. Злые это духи. Запросто могут тебя одолеть и тело твое забрать.

— Ну и пусть. Вдруг я сам из тела уйти захочу? Зачем оно мне, я в Мире Духов жить буду.

— Дурак ты! — вдруг разъярился шаман и больно стукнул Ульбара по лбу сухим костлявым кулаком так, что тот повалился на спину. — У человека душа не может быть без тела. Она этим телом кормится! Уйдешь из тела — тебе путь либо к мертвым предкам, либо духи могучие и страшные станут за тобой охотиться и пожрут тебя. — Шаман помолчал. — Хорошо. Вижу, ума тебе в голову надо вложить. Я покажу тебе тропы Мира Духов.

Это случилось нескоро. Шаман сказал, что надо дождаться времени, когда Ульбар будет готов, ибо неготового вести все равно что заранее отдавать его духам на корм. А пока шаман заставлял Ульбара делать совершенно непонятные вещи. Все это было мучительно для тела, но зато с каждым разом Ульбару было все легче видеть скрытый мир. Пока только видеть, но не уходить далеко. Шаман всегда был рядом, чтобы в случае чего вмешаться.

Постепенно эти странные и мучительные испытания тела начинали даже нравиться ему. Иногда он ночью, засыпая в хижине шамана на волчьей шкуре или на старой заботливо залатанной кошме у матери во время кратких наездов домой, смотрел в потолок и представлял, как однажды явится к отцу и на глазах у всех возьмет рукой раскаленный уголь — и на ладони не останется ни следа. Или пронзит себя насквозь копьем, но не вытечет ни капли крови, а когда он его вынет, рана совсем закроется. Вот тогда они поймут, что он — не просто человек, тогда завоют, заползают… А еще лучше, если он сам будет провожать отца в мир предков. Вот бросить бы его там, среди путей Мира Духов, и пусть мучается! Пусть его темные духи пожрут! Ульбар улыбался. Это была власть, власть необычная, более высокая и страшная, чем у какого-нибудь вождя. Даже самого сильного. Он вспоминал рассказы шамана о том, как в старину шаманы могли так подчинять тело своей душе, что поднимались в воздух и сдвигали горы.

— Вот, великим шаманом был Владыка Севера! И многим своим последователям давал он великую силу. Старики говорили — было у него девять любимых учеников, которые в незапамятные времена разошлись по миру. От них и идет наше шаманское умение. Говорят, они были так могучи, что до сих пор не умерли. Только никто не знает, как и где искать их…

Не умирают никогда… Вот бы и ему стать таким! Не умирать никогда… Он спросил у наставника, можно ли так. Тот усмехнулся.

— Ты так любишь свое тело?

Ульбар подумал. Да, наверное, это тело его устраивает.

— Ты любишь тело, которое страдает от холода, от боли, от жары, от зноя, от летнего гнуса и мошкары? А умирать все равно придется — таков закон нашего мира.

Ульбар стиснул зубы.

— Ты, почтенный, покоряешься законам. А я хочу сам их строить.

Шаман сузил глаза. Желтые, как у волка, они в свете заката казались еще более светлыми и прозрачными.

— Есть два пути. Представь себе, что ты плывешь в море, а на море буря. Можно плыть против волн и побеждать их. Ты можешь приплыть к цели, но потратишь много сил, а может, и погибнешь. Вот так хочешь ты — идти против законов. Есть второй путь — плыть не против волн, а скользить по волнам. Тогда они рано или поздно сами вынесут тебя к цели. Таков мой путь. Я знаю, что умру. Но меня это не печалит. Я не могу сделать свое тело бессмертным, но я могу им управлять лучше, чем любой воин. И потому я проживу долго и уйду с миром. Я пройду по Миру Духов, не сбившись с пути, и приду в страну предков. Кем я стану там, и что будет дальше — не знает никто, но из селения предков никто не сбегает домой. Стало быть, хорошо там. А вот тебе грозит стать неупокоенным духом.

— Не грозит, — самоуверенно ответил юноша. — Я найду новое тело, и убью хозяина, и стану в нем жить! — с горячностью выпалил он, но, еще не успев договорить, понял, что сморозил глупость.

— Ты будешь жить в разлагающемся трупе, если убьешь хозяина. Ну, положим, ты оставишь свое тело умирать и поселишься в другом теле, покорив его хозяина. Знаешь ли ты, что в этом теле ты всегда будешь незваным гостем? Душа хозяина всегда будет получать поддержку своего тела, и ты никогда не сможешь им управлять, как управлял бы своим. В конце концов тело это тоже умрет, и умрет быстро, а ты ослабнешь, потому что все время вынужден будешь сражаться с душой хозяина. Глупо идти против законов мира.

— Да кто же установил эти законы?! — воскликнул Ульбар.

— Великие духи, сотворившие этот мир.

— И где они живут?

Шаман улыбнулся.

— Ты ведь уже спрашивал меня. Не жди, что сейчас я отвечу тебе по-иному, чем тогда. Думаешь, что-то от тебя скрываю, а? Зря. В Мире Духов много троп, и есть те тропы, что ведут в обитель Великих Духов. Но я боюсь, что ты туда не дойдешь.

— Почему?

— Это слишком трудно. Кроме прочего, ты слишком любишь свое тело и себя в нем. Вижу я тебя в Мире Духов, твоего двойника вижу — у него на ногах каменные сапоги. Тяжело тебе будет подниматься в Верхний Мир.

Зима выдалась холодной и малоснежной, со злыми ветрами. Скот погибал, люди много болели, и шаман часто бывал вне Стойбища, а по возвращении приносил вести. Радостные или безрадостные — смотря как посмотреть.

— Отец твой плох. Совсем высох, — говорил он сгружая седла мешки, набитые едой. Хотя люди сами недоедали, шамана надо было отблагодарить. Мать слушала. Ее большие глаза блестели, как мокрая галька на берегу. — Почти не встает, кашляет кровью. Он кажется совсем старым, даже старше меня. Я лечил его травами, духов спрашивал. Он скоро умрет. Весна наступит — и он умрет.

— А Ильдехай? А эта тварь, эта облезлая сука? — с неожиданной злостью прошипела мать. — А их щенок?

В лице шамана ничего не дрогнуло.

— Ильдехай заправляет всем, — спокойно сказал он. — Вождь уже почти мертв, и правит Ильдехай. Люди довольны им. Его любят.

— Но он же!.. — Мать задохнулась от злости. Шаман поднял взгляд.

— Людям он по душе, и сын Ачин тоже, — твердо выдержал он взгляд женщины. Он назвал соперницу по имени прямо в лицо матери Ульбара. — Но твой муж поступил нечестно с тобой, потому духи разгневаны. Закон мира говорит — нельзя изгонять беременную женщину, нельзя возводить на нее напраслину, нельзя отнимать власть у законного наследника. Твой муж нарушил эти заповеди, Ильдехай нарушил эти заповеди. Духи недовольны ими. Люди просили меня — и я возложил все обиды на барана и выгнал его из стойбища.

— Ты… ты отвел от них гнев духов? — вскочила мать. Ульбар молча смотрел на шамана. А тот лишь показал на мешки и сказал:

— Ты будешь есть благодарность своих врагов, и твой сын доживет до той поры, когда займет место вождя.

И мать замолчала.

Когда они остались наедине, шаман сказал:

— Ульбар, тебе надо торопиться. Весной твой отец умрет, это мне сказали духи. Я отвел гнев духов от твоего племени. Тебе будет кем править, — усмехнулся он. — Но теперь ты должен решить, чего ты хочешь — стать правителем маленького жалкого народа, который все равно когда-нибудь вымрет, или получить большую власть? Скоро я поведу тебя в Мир Духов, а потом ты будешь в нем ходить сам. Но если ты станешь вождем, шаманом ты быть не сможешь. Таков закон.

«Закон. Опять закон, — скривился юноша. — Нет, мне не это решить надо, а другое — закон ли для меня или я для закона».

— Есть два пути в Мир Духов, — говорил шаман, снова натирая тело Ульбара мазью и готовя противное варево. — Сейчас нам надо торопиться, потому я веду тебя путем более легким, но опасным. Будешь часто им ходить — умрешь быстро. Тут, — ткнул он узловатым пальцем на горшок, — отвар злых трав, в мази тоже их сок. Они помогают быстро попасть в Мир Духов. Но травы эти опасные. Трава обижается, когда она никому не нужна. Но добрая трава — она как шаман, скользящий по волне. А злая трава — как плывущий против волн. Она привязывает к себе человека. Не ешь их часто — станешь их рабом. Второй путь — познание законов мира и овладение своим телом. Это труднее, но, когда научишься, станешь истинным хозяином своей судьбы.

На сей раз все было не так, как в момент посвящения. Ульбар снова видел глазами и слушал ушами своего двойника в Мире Духов. Он снова парил над своим телом, и двойник шамана парил рядом с ним. Но двойник был не худым иссохшим стариком, а могучим воином, умудренным опытом. И Ульбар с благоговейным страхом смотрел на него.

— Идем же, — сказал шаман. — Из землянки выйти легко — просто через вход. А если будешь уходить к духам, к примеру, в степи, то представь себе либо дыру в земле — если идешь к нижним духам, либо веревку, что спускается с неба, — если к верхним. А если ты идешь между Верхним и Нижним мирами — представь дорогу.

Они вышли из землянки и оказались в совершенно незнакомом, постоянно меняющемся месте. Ульбар в страхе обернулся — землянка оставалась там, где была.

— Обратная дорога всегда будет, — заверил его шаман. — Ищи лучше ту, по которой пойдешь.

— Откуда мне знать? — дрожа, прошептал Ульбар.

— Я слышу твой страх, — с презрением ответил шаман. — Чего ты боишься? Я с тобой. Будешь трусить — лучше не ходи. Тебя пожрут.

— Кто?

— Будешь дальше дрожать — увидишь. Они придут на запах страха. Страх — слабость. Слабых пожирают сильные. Таков закон. Ну, решай, куда ты пойдешь?

Ульбар задумался. Затем страх оставил его, уступив место злорадству.

— Я хочу видеть отца.

— Ты увидишь его, — сказал шаман. — Он уже наполовину в Мире Духов, тебе легко будет увидеть его. Идем.

Вождь умирал. Он почти ничего уже не воспринимал — ни вкрадчивых слов верного Ильдехая, ни плача Ачин, ни звонкого голоса сына. Он уходил из мира живых. Он уже слышал тихий шепот теней, видел странные образы, и лишь изредка они расступались, и вождь снова возвращался к миру живых. Мир мерцал перед его глазами, то становясь привычным, то неузнаваемо меняясь. Вождь слишком давно был на грани жизни и смерти. Он привык к теням, а некоторые из них начал узнавать. Без них было даже скучно и тревожно, и когда они долго не приходили, он начинал всхлипывать и метаться. Тогда Ачин насильно вливала ему в рот отвар, который составил шаман, и плакала, плакала… Она любила мужа, хотя с ним ей было мало радости. После ухода жены, той злобной суки Йанты, Ульбар заболел и стал медленно чахнуть. Что с ней будет, когда он умрет? Да, народ любит ее отца, да, люди привыкли к ее сыну, но ведь законный наследник жив… И он должен стать вождем, таков закон. Ачин снова заплакала — теперь она почти всегда плакала.

— Вот твой отец, — сказал шаман.

Ульбар увидел его глазами своего двойника в Мире Духов.

— Как это может быть? — прошептал он. — Ведь наши тела остались в хижине. Почему я его вижу, ведь он далеко от нас.

— Ты шаман, — сказал старик. — А в Мире Духов расстояния не имеют значения. И не шепчи — твой отец все равно не может слышать нас, хотя он уже наполовину покинул мир живых.

Обычный мир едва заметно проступал сквозь Призрачный. Ульбар присмотрелся. Перед ним на ложе, застланном теплыми шкурами, лежал желтый, иссохший человек с тусклыми седыми волосами. Он казался даже старше шамана. Он был противен и жалок, и Ульбар вдруг понял, что не чувствует к нему ничего, кроме высокомерного презрения. Даже долгой, с детства впитанной с материнским молоком ненависти не было. Он пытался ее найти, вызвать в себе — и не находил. Без всяких чувств, совершенно бесстрастно он смотрел на это тело.

Двойник его отца парил здесь же. Обычно если человек в полном сознании, двойник сливается с телом, только во сне он уходит. Но сейчас двойник постепенно отделялся от человека, переставая быть просто тенью и обретая определенные черты и самостоятельность. С телом его связывала тонкая, но заметная нить, наподобие пуповины.

— Когда она истончится, он умрет, а его душа станет свободной и уйдет к предкам, — пояснил шаман. — У простых людей короткая привязь. У нас — почти бесконечная. И чем лучше ты управляешь телом, чем лучше знаешь Мир Духов, тем длиннее привязь.

— И ее можно оборвать…

— В Мире Духов это труднее. Проще мечом, — усмехнулся шаман-воин. — Скоро связь сама истончится. Пусть все идет как предназначено.

Ульбар смотрел на двойника. Он отличался от умирающего. Черты лица те же, но был он куда моложе и красивее, а вид у него был капризный и высокомерный.

— Вот таков твой отец на самом деле. Мир Духов не прячет истинного лица. Здесь трудно врать. Ну, ты посмотрел? Тебе еще что-то надо от отца?

— Нет, — разочарованно ответил Ульбар. — Этот человек мне все равно что прошлогодняя трава.

— Значит, ты отказался от мести? — улыбнулся шаман. — Это хорошо. Страсти отягчают душу. Теперь тебе будет легче ходить по тропам духов.

Ульбар промолчал. На самом деле отец показался ему слишком чужим и незнакомым, и он не видел никакого удовлетворения в мести ему. Для мести нужна ненависть. Он воображал себе отца огромным, сильным, грубым, омерзительным — но перед ним был совершенно другой человек, и двойник его не был похож на то, что себе воображал Ульбар. Ему было просто лень утруждаться и мстить этому человеку. Ничего, кроме презрения, он к нему не испытывал.

Теперь они все чаще уходили в Мир Духов, и постепенно Ульбар начинал познавать его тропы и пути. Мир этот был огромен. Чем дальше узнавал его Ульбар, тем яснее понимал, что никогда не узнает его до конца. Ему даже казалось что этот мир постоянно расширяется, постоянно достраивается, и никогда человеку не охватить его целиком. А наставник говорил — так и должно быть, таков закон жизни.

Опять это ненавистное слово — закон. Как ошейник, который держит на привязи.

Он еще слишком мало знал. Наставник пока сопровождал его в странствиях, но такое не может длиться вечно. Ульбар и не хотел этого. Ему не терпелось освободиться от опеки и направиться в те края, где, по словам шамана, были селения Высших Духов. Хотя даже те духи, духи Среднего Мира, с которыми ему приходилось встречаться, были опасны. Наставник больше не помогал ему в поединках с духами. Таков был закон этого мира — духи никогда не набрасывались стаей, только один на один. Если поначалу воин, которым был его наставник в этом мире, с легкостью оборонял его, то теперь наставник все чаще оставался в стороне, глядя на то, как сражается его ученик.

А потом они осмелились остановиться на перекрестке путей в степи и уйти оттуда на перекресток путей Мира Духов и там стали звать поводыря. Духи слетались на зов, но шаман без труда отгонял их, и они разбегались. Так было, пока не пришел дух-Волк, древний покровитель Уль-фангир. Волк посмотрел желтыми глазами прямо в глаза Ульбару, и так они долго смотрели друг на друга на перекрестке дорог Мира Духов и мира живых. А потом Волк разинул пасть и внезапно вонзил клыки в плечо Ульбара. Тот не пошевелился как и велел шаман.

И Волк сказал:

— Я буду твоим поводырем, сын Уль-фангир. В тебе есть я кровь, и я попробовал ее.

Когда Ульбар вернулся в мир живых, на плече его были шрамы от волчьих клыков.

— В тебе таится большая сила, — сказал тогда наставник. — В Среднем Мире есть мало духов, с которыми я не мог бы справиться. Они знают меня уже и не нападают. Другие же доброжелательны ко мне. Из Нижнего Мира, которые отваживаются сюда зайти, тоже немного есть таких с которыми бы я не справился. Но сдается мне, ты будешь шаман не одного мира, а всех Трех Миров. Но ты должен постоянно упражняться телом и духом, иначе твои возможности никогда не станут способностями.

Все было прекрасно. Он приучился жить как шаман, он понемногу привыкал считать мир живых временным домом. Но ему всегда прикрывал спину наставник, и он был спокоен и уверен в себе. Но в один черный день все кончилось. Это было в начале весны, когда он на время вернулся в дом матери. Она болела, как всегда бывало в конце зимы. Ульбар провел у матери три недели, пока она не окрепла, а когда вернулся к наставнику, то увидел, что землянка пуста. Это почти не встревожило его — шаман часто уходил на несколько дней травы собирать либо кто-нибудь звал его к болящему. Либо он общался с духами в своем любимом месте — на самом древнем кургане Стойбища.

Но на сей раз его не было долго. Слишком долго. Ульбар забеспокоился. Только сейчас он понял, насколько привык к наставнику. Наверное, он даже полюбил его по-своему. Если, конечно, вообще умел любить.

Таким одиноким, покинутым и несчастным он не чувствовал себя никогда. Еще недавно он считал себя великим, могучим и мудрым, а теперь снова был неприкаянным семнадцатилетним мальчишкой, который не знает, что делать.

Но это продолжалось недолго. Он сумел взять себя в руки.

И на сей раз он предпочел второй, быстрый путь. Горькое вонючее питье обжигало рот. Его начало трясти. Дрожащими, непослушными руками он высек искру и запалил огонь в очаге. Бросил в пламя связку злых трав, сел и глубоко вздохнул…

Он вышел из дверей хижины и сразу же увидел тропу. А на ней — след. Он еще не рассеялся, наставник был здесь совсем недавно. Даже не надо будет вопрошать доброжелательных духов. Он пошел по следу.

Они никогда еще не спускались в Нижний Мир, а сейчас тропа шла под уклон, уходя все глубже во мрак. Тут было странно пусто. Ульбар начал ощущать противный страх. Нет, нельзя. Страх — это слабость, слабый погибнет.

Он немного постоял, собираясь с силами и представляя себя могучим воином, молодым, яростным и мстительным. Он спускался в темную долину. В ее густом красноватом мраке еле виднелся дом. Следы вели туда. Ульбар собрался с духом и вошел.

Тот, кто сидел у очага, обернулся к нему. Он был прекрасен. Но в его белесых тусклых глазах таилась мука. Он молчал и ждал. И Ульбар не смог подойти и ударить. Хозяин засмеялся.

— Твой наставник, — голос его был мелодичен и одуряюще красив, — не усомнился. Но я сильнее. И сильнее тебя юноша. Уходи. Не посягай на то, что не твое.

— Г-где…

Хозяин понял.

— Он ушел в край своих предков. — Показалось Ульбару или нет, но голос хозяина дрогнул как от боли, и послышалась в нем мучительная зависть. — Иди. Его тело найдешь на моем кургане. Но в курган входить не пытайся.

Ульбар понял.

— Почему ты не убил меня?

— Ты мне еще пригодишься, — сказал хозяин. — Я не убил тебя. Я указал тебе, где тело твоего наставника. Придет время — я спрошу с тебя этот долг. А теперь — иди. В этой долине не всегда пусто, и с теми, кто приходит сюда, тяжко тебе будет справиться.

Так он остался один. И еще осталась мать, которая надеялась, что драгоценный ее сын, единственная надежда на честь, вернется к ней. А Ульбар видел, что мать привыкла жить с мыслью о возвращении, о прежней власти, о победе над оскорбившим ее мужем и соперницей, она была одержима этой мечтой. И он понимал, что однажды ему придется исполнить свой долг сына и дать ей все, что она желает. Ибо после этого он ей ничего не будет должен и станет свободен.

Он отнюдь не все успел перенять от шамана. Кто знает, может, тот и не пытался его учить всему, что знал, полагая, что Ульбар все-таки вернется к своему народу и станет вождем. Вождю незачем знать травы, не вождецкое это дело. А вот быть на короткой ноге с духами — это дело совсем другое. Это власть даже большая, чем власть силы. И Ульбар все чаще уходил к духам, исследуя их мир и его обитателей. И все чаще прибегал он к короткому пути — к отвару злых трав. У шамана был изрядный их запас, и состав варева он ученику передал.

Там, в Мире Духов, у него уже была своя свора из мелких духов, пойманных в темном краю, там, где дорога спускалась в Нижний Мир. Обитатели тех пределов Нижнего Мира, что находились более-менее близко к Среднему Миру, были не слишком сильны и не очень умны, хотя порой весьма хитры. Их было легко побеждать. Ими легко было управлять. Они покорялись ему, а он защищал их от духов более опасных. Небольшая власть, которая потом может стать великой. А вдруг он станет повелителем Мира Духов?

Нет. Нет, он связан этим самым проклятым законом, который швырнет его в край предков, как только умрет его тело…

Если бы только не умирать, не умирать никогда!

Его свора была полезна. Она шныряла в Среднем Мире, даже доходя до подножий Верхнего, принося сведения, разведывая и предостерегая. От них Ульбар узнал и о темных безднах, в которых ворочается нечто невообразимое, источающее такой нестерпимый страх, что никто из духов Нижнего Мира никогда не приближается к ним. О Сворах, пожирающих всякого, кто попадается на их пути. О провалах, в которых заточены незримой и неведомой силой могущества древности. О непреодолимой пропасти на самом краю Нижнего Мира, за которой, как говорят, таится древняя Тьма…

А к вершинам Верхнего Мира его свора подходить боялась. Но Ульбар пока не спешил. Еще есть время научиться управлять духами. Со временем он наловит себе более сильных, подчинит их себе и тогда уже пойдет искать тех, кто дает закон.

И одолеет их. И поставит свой закон…

И никогда, никогда не умрет!

Старый вождь умер к началу зимы, когда на землю лег первый тонкий снег.

Его принесли к входу в долину между Грудей Земли, обряженного по обычаю древнего народа Уль-фангир, и увидели, что шаман их уже ждет. Шаман всегда узнает, когда умирает вождь — еще прежде, чем к нему присылают гонца. Ульбару принесла весть его свора из Мира Духов.

Идьдехай, в длинном синем кафтане, с обнаженной в знак скорби головой, исподлобья смотрел на него. Ульбар знал, что это Ильдехай — он уже видел его двойника и сейчас узнавал его самого. Низкий, как все люди черной кости, широколицый, с плоским носом, с жидкой бороденкой и усишками, с одиноким чубом, свисающим на левое ухо с бритого темени. Черные раскосые глаза настороженно смотрели из-под набрякших век.

А Ильдехай видел перед собой безбородого еще юнца, но на его узком лице уже виднелся отсвет великой и опасной власти. Ильдехай чуял это всей кожей, даже мурашки по спине шли. Младший Ульбар был похож на отца, захочешь — не ошибешься. Высок, как чистокровный Уль-фангир, волосы не сбриты, а заплетены в косицы, и глаза не темные, а по-волчьи желтые. Но в его теле видна эта болезненная хрупкость, странная женственность, которая передавалась из поколения в поколение через загнивающую древнюю кровь. Юнец стоял, безразлично глядя на процессию, отрешенный и пугающий в своей шаманской одежде, расшитой странными узорами и увешанной костяными и металлическими погремушками и бубенцами.

— Кто будет строить посмертный дом моему отцу? — вопросил он.

Ильдехай дал знак, и воины подтолкнули вперед шестерых рабов. Этим людям предстояло лечь в курган вместе с вождем.

— Ждите, — бросил Ульбар остальным и вместе с воинами повел рабов к обрыву над морем, где дух отца пожелал упокоить свое тело. Сейчас дух был рядом и беспокойно зудел в ухо. Он боялся, что сын пожелает отомстить, сделает что-нибудь неверно и он будет вечно блуждать в Мире Духов и никогда не найдет дорогу к предкам. Ульбар не отвечал. Он знал, что отведет отца к вратам предков. Мстить он не собирался. И еще он не забыл пока о долге сына, хотя и вырос вне Племени.

Воины окружили рабов, и те начали долбить землю. Когда яма будет готова, в нее опустят погребальные сани, убьют любимых отцовых коней, заколют рабов и рабынь, положат оружие и украшения, еду для дальней дороги и засыплют яму землей. А потом насыплют поверх курган — ровно столько горстей земли, сколько мужей в его народе. Вряд ли курган получится высокий, подумал про себя Ульбар.

Он смотрел на богатые сосуды с медом, мясом и любимыми кушаньями отца, на дорогие ткани и смеялся в душе. Глупцы. Жалкие людишки. Духу, свободному от плоти, все это не нужно. У него нет тела, которое надо питать и ублажать. Но — пусть думают. Пусть делают, как принято.

Он вернулся к телу отца.

Уже разожгли костер для последнего пира, когда вождь будет сидеть со своими родичами, дружинниками и ближними людьми. Шаман на этом пиру обычно говорил от имени духа вождя, отвечая на пожелания и просьбы. Но сегодня Ульбар был не просто шаманом. Он был сыном вождя. Законным сыном. И потому он ничтоже сумняшеся занял место по правую руку от мертвого. Он увидел, как вспыхнул было юноша в шитом золотом кафтане, с выбритым, как у черной кости, черепом, но рослый, как Уль-фангир. Ульбар про себя усмехнулся. Братец, значит…

Ильдехай одернул юношу и что-то зашептал ему на ухо. Можно и не гадать — просит потерпеть, потом, мол, ублюдка прирежем. Ну-ну.

Он сидел на месте наследника и улыбался. Улыбался всем, а люди в страхе отводили глаза. Он пил вино — и не хмелел, потому как злые травы в его крови не давали ему опьянеть. Он ел мясо, жаренные в сале лепешки, мед и сладости, слушал напутствия мертвому вождю, здравицы его сыну (пирующие старались не уточнять — какому именно), и Ульбар благосклонно кивал, искоса поглядывая на сидевшего с каменным лицом полубрата. На Ачин, не скрывавшую своей материнской ненависти.

Играли музыканты, кружились в пляске рабыни, которым предстояло уйти за вождем, лилось вино, и сгущалась в долине темнота — солнце садилось. И вот пришел воин и сказал — яма готова. Пляска прекратилась. Воины окружили рабов и рабынь, подняли на плечи погребальную повозку и понесли к новому кургану. Они шли по земле предков, шли молча опасливо, и юный шаман в душе смеялся над их страхами. Он был тут хозяин. А они шли и с мрачным опасением посматривали на него. Он видел их двойников. Двойники этих людей вряд ли даже во сне далеко уходят, так тесно их души связаны с телом. Жалкие люди. И ощущение того, что он может сделать что угодно с любым из них, все росло и крепло. А почему бы и не попробовать? Почему не испытать пределы своей власти?

Вождя опустили в могилу под истошные вопли Ачин и стенания плакальщиц. Ульбар спокойно смотрел, как в яму ставят приношения, кладут оружие и снедь, как воины молча режут глотки рабам и рабыням. Ночь тихо опускалась на землю, и вокруг ямы загорались факелы. А Ульбар видел, как вокруг светлого круга сбираются духи, ждущие еды — свежих душ мертвых. Но и духи тоже боялись — боялись шамана. Вот и любимый конь лег в яму рядом с хозяином, и свора любимых псов, и соколы…

Он поднял взгляд. На вершине холма на фоне остывающего закатного неба виднелась одинокая темная фигурка. Он понял — мать. Смотрит и ждет. И тогда он улыбнулся и повернулся к воинам и провожатым вождя.

— Отец недоволен. Он говорит — почему та, ради которой изгнал я законную жену, не идет со мной пировать в дом предков? Почему жалкие рабыни провожают меня, а не любимая моя? Или она любит меня меньше их?

Полубрат рванулся было вперед, к помертвевшей Ачин, которая сразу же прекратила рыдать и молча, в животном расе смотрела на Ульбара.

— Или вы будете противиться воле духов? — загремел его голос. — Или хотите, чтобы народ ваш постигла кара из-за одной женщины? Ты этого хочешь, Ачин-огун? Разве не любила ты мужа своего и господина? Или мало было тебе от него в здешней жизни ласк, и почета, и сокровищ?

Воцарилось жуткое молчание. Только факелы трещали и ветер шумел далеко в небесах. Сейчас весы судьбы застыли в хрупком равновесии. Сейчас решится все. Нужно только подтолкнуть, нельзя тянуть больше.

— Убейте ее, — безразлично сказал он. — Ее муж хочет сидеть с ней за одним столом на пиру в доме предков. Иначе дух вождя разгневается.

Старший воин словно завороженный шагнул к Ачин. Медленно, будто воздух вокруг вдруг загустел, как вода, обнажил широкий кинжал и вонзил оцепеневшей женщине в сердце. Ачин вздрогнула, пару раз раскрыла рот, хватая воздух, и осела на землю. Воин поднял ее и положил рядом с вождем. Ульбар поднял взгляд на фигурку на холме. Она почему стояла там, и невозможно было понять, что она думает.

Ульбар кивнул и перевел взгляд на Ильдехая.

— Отец хочет в спутники и его. Он говорит, что не может расстаться с верным советником. Он хочет почтить тебя, черная кость, посадив по левую свою руку среди вождей Уль-фангир.

Глаза их встретились. И во взгляде Ильдехая он прочел, что старый шакал понял, что проиграл. Ульбар внутренне облегченно вздохнул — никто не будет спорить с его властью. Ильдехай презрительно посмотрел на шамана и сам спрыгнул в яму.

— Ты, — глухо приказал он старшему воину, обнажая шею. — Бей.

Голова глухо ударилась о землю, и старый советник лег у ног своего господина. Ульбар отвел взгляд и посмотрел на брата. «Трясись, трясись, ублюдок, — злорадно подумал он. — Я не трону тебя. Сейчас — не трону. Но мы еще встретимся…»

Курган насыпали под утро. И пока воины насыпали землю — ровно столько горстей, сколько в племени мужчин, способных держать оружие, — шаман плясал, обходя растущий курган противусолонь, по границе круга света и тьмы. Он смотрел глазами и здешнего мира, и Мира Духов. Он вел отца, его жену и его советника в селение предков. Он поднимался к холмам Верхнего Мира, пока на его пути не встал страж дороги в селение предков, и дальше Ульбар не пошел.

На рассвете он стоял у выхода из долины и смотрел, как в белой степи в розовом мареве пробуждающегося солнца уходят люди мира живых. Последний всадник вдруг отстал от отряда и быстро поскакал обратно. Ульбар прищурился, заранее зная, кто это может быть.

Его брат, Ульбар — сын Ачин, осадил коня перед ним, с ненавистью глядя на юного шамана сверху вниз.

— Мы еще встретимся, — прошипел он.

— Мы еще встретимся, — спокойно кивнул Ульбар, улыбаясь в лицо брату. — Когда я сочту, что время пришло, я приду. Жди.

Полубрат очень не понравился ему. В нем были сила и властность. И он не испугался его, Ульбара, истинного наследника и вождя. Шамана, которому никто не мог противустать в Мире Духов! Сын Ачин достоин кары. Что же, пусть ждет. Нет ничего мучительнее ожидания. Что же, Ульбар еще не раз придет к нему до поединка — в снах тяжелых и страшных. Тяжкие сны будут приходить к нему, даже когда он будет на ложе с женщиной, они высосут его радость, они лишат его силы, и все будут видеть — порча пожирает молодого вождя. А порченый не может быть вождем. И вот тогда придет Ульбар-шаман…

Он повернулся и пошел в долину, чуть сожалея, что брат не попытается метнуть копье ему в спину. Вот перепугался бы, если бы увидел, что из раны не пойдет кровь, да и вообще копье не причинит ему вреда сейчас, когда он наполовину в Мире Духов!

Мать смотрела на него снизу вверх, исподлобья. Это был уже не молящий собачий взгляд. Она пришла не просить — требовать.

— Или я не из Уль-фангир? — глухо, хрипло рычала она. — Или я не мать вождя? Почему я хожу в лохмотьях? Почему потускнели мои кольца, почему выпали камни из моих подвесок, почему пью я из щербатой миски воду, а не вино из золотой чаши? Почему я ем пустую похлебку, а не жирную шурпу? Почему я сама расчесываю свои волосы костяным гребнем, а не рабыни — серебряным? Почему вокруг меня нет слуг и родичей, а лишь два жалких старика и семь старух? Сын мой, где моя материнская честь?

Ульбар сидел, молча глядя в огонь. Только сейчас, слушая мать, он осознал, насколько безразличны ему и честь, и род, и племя. Он, как и говорил ему наставник, «взошел на холм» и увидел оттуда мир людишек, копошащихся в грязи, в паутине старых, гнилых и бессмысленных законов. Тупые людишки, тупые законы. И ни у кого не хватит смелости взять и смести их. Один только старый шакал Ильдехай посмел хоть что-то сделать. Ульбар усмехнулся. Старый враг был достоин уважения.

— Почему ты молчишь, сын мой? — резко крикнула мать.

Ульбар посмотрел на нее. Худая, со злым, безумным огнем в выпуклых глазах, седая, потерявшая зубы из-за цинги много зим назад, его мать утратила всю былую привлекательность. Правда, как он понимал теперь, красавицей она никогда не была, и взял ее отец лишь по закону золотого рода Уль-фангир. А вот Ачин, ровесница ее… Если бы мать так же, ее соперницу, холить и лелеять, кормить и держать в тепле и она была бы куда краше. Наверное, пришло время разобраться с братом. Заставить всех уважать себя — и испытать свою силу. А заодно вернуть матери власть и честь — и откупиться от нее окончательно. Он хотел свободы. Вернуть все долги — и быть свободным.

— Хорошо, — сказал он. — Я верну тебе твое достояние, мать. Жди осени, когда скот нагуляет жир, а люди вернутся на зимние стоянки.

Он встал, давая матери понять, что больше говорить не станет. Он уже был шаманом, сильным шаманом, а не только ее сыном. И принадлежал он не столько ей, сколько духам. Она это понимала и смирилась. Но она имела право требовать своего. Что же, если он отдал долг отцу, так матери тем более следует отдать его.

Отдать долг и окончательно рассчитаться.

И с братом тоже.

В небе горел огонь. Солнце опять умирало на западе, чтобы, как всегда, возродиться поутру. Почему не возрождаются люди? Почему — смерть, зачем смерть? Кто придумал этот ужасный, мерзкий закон? Как найти его, как победить его и уничтожить эту проклятую смерть?

В краю мертвых предков, как говорят, нет смерти и старости — но нет и свершений. А зачем вечная жизнь, когда ты не можешь ничего изменить?

Если бы только суметь подняться не на холм, а на гору, чтобы встать не только над миром живых, но и над Миром Духов, и дать всем свои законы…

Он закрыл глаза, достал глиняную флягу и отхлебнул большой глоток варева из злых трав. Если все равно умирать, так чего тянуть? Уж лучше без труда, легким путем.

Зелье подействовало быстро. Скоро он перестал чувствовать холод ночи и ледяные пальцы тихого, крадущегося ветра на шее. Ветер непристойно шарил по телу под распахнутой дохой, но после зелья это было даже приятно. А скоро он перестал ощущать и эти вкрадчивые прикосновения. Он уже видел перед собой равнину Мира Духов, он, Охотник, стоял там и кликал свою свору. И белые псы с красными ушами и глазами, горящими как раскаленные угли, сбегались к нему из Нижнего Мира и садились у ног, свесив красные языки и преданно глядя в глаза. Ульбар осклабился. Псы увидели, как хозяин сверкнул алыми угольями глаз и прошипел:

— Мы пойдем по следу брата моего, Ульбара, сына Ачин. Мы затравим его нынче ночью.

Ульбар, сын Ачин, лежал, облокотившись на левую руку на толстом пестром ковре, утопая в глубоком ворсе. Рабы с подрезанными сухожилиями на ногах, чтобы не сбежали подлили ароматного масла в светильники из темной бронзы, привезенные из набега на далекий юг, расстелили кошму и расставили на ней серебряные блюда, кувшины и кубки с едой и вином. Виноградари, жившие у леса, по берегам реки, что впадает в Сладкое Море, меняли его на крашеные кожи и коней. Можно было бы пойти на них походом и забрать и вино, и самих людей, но кто же тогда будет возделывать виноградники? Сами Уль-фангир и их черная кость этого не умели. Так пусть же Виноградари живут себе. Уль-фангир будут защищать их от других племен, и это будет платой за их вино. Сын Ачин подумал, что по весне поедет с ними договариваться.

Он встал, подошел к низкому ложу. Его вырезали из дорогого дерева искусные рабы с севера. Ульбар, сын Ачин, лег. В просторной одежде из бледно-голубого шелка было и легко, и не холодно. Эту ткань, как и светильники, привезли с юга, а шила одежду для него молоденькая рабыня из соседнего племени, которое теперь тоже подвластно ему, Ульбару, сыну Ачин. Он хмыкнул. Соседи называли их Уль-фангир, по имени рода правителей. На их языке Уль-фангир означало — люди колесниц или повозок. Когда Уль-фангир кочевали, повозки их были бесчисленны, а вожди в старину, говорят, сражались на бронзовых колесницах. Теперь лишь в могилу на колеснице везут. А чаше — на салазках.

Как отца.

Ульбар мотнул головой. Он был сын Ачин, а не сын Ульбара-вождя. Он будет править не как Уль-фангир, а как старый мудрый Ильдехай из людей черной кости. Сын Ачин скрипнул зубами. Что медлит этот ублюдок, полубрат? Скоро конец лета, скоро праздник. Он чувствовал, что все решится именно тогда. Что же, надо готовиться.

Полог шатра чуть приподнялся, пропуская внутрь маленькую кругленькую девушку в длинной красной рубахе.

— Господин? — прошептала она, чуть позвякивая золотыми браслетами на руках и босых ногах.

Ульбар мгновенно забыл обо всех тревогах и поманил ее сесть на край ложа рядом с собой. Протянул ей чашу. Девушка хихикнула и весело блеснула глазами, тряхнув сотней мелких тугих косичек.

— Господин милостив к своей рабыне.

— Господин желает тебя сегодня ночью, — ответил Ульбар, сын Ачин, потянувшись к завязкам красной рубахи девушки.

Ульбар, сын женщины из высокого рода Уль-фангир, ощутил боль — вернее, это была не совсем боль, а некое неприятное, но вполне определенное чувство, возникавшее, когда «поводок» натягивался. Чем сильнее становился Ульбар, тем длиннее растягивался этот поводок. Но когда-то настанет предел… Одно радовало — поводок его брата был куда короче. Как и у всех обычных людей. Даже во сне их души не уходили далеко от тела, хотя во сне связь души и тела ослабевает.

Сейчас был рядом с братом. Он видел его двойника. Обычно двойники людей в Мире Духов серые, как тени, но сейчас тень его брата была почти прозрачной и дрожала, как раскаленный воздух. Как ни странно, черты лица двойника были сейчас куда отчетливей, чем обычно, поводок его был куда длиннее. Ульбар был удивлен, испуган и разозлен — как полубрат смеет быть в Мире Духов так полно, так нагло? Свора за его спиной завыла. Ульбар присмотрелся. По поводку толчками шел горячий радужный свет, и это была сила, и шла она — от тела. От тела! Неужто полубрат научился владеть телом лучше него, шамана Ульбара из рода Уль-фангир? Гнев охватил его и пошел по его собственному поводку — так же, как шла непонятная сила к тени брата. А брата уже окутывало радужное свечение, подобное мягкому родовому мешку, что обволакивает плод, и светящийся силуэт ритмично вздрагивал внутри. Но тени было — две! Они свивались, подобно двум саламандрам в пламени, и свечение становилось все ярче, от радужного кокона уже струился жар — манящий, неизъяснимо притягательный. И Ульбар Уль-фанги потянулся к нему, жадно, голодно, позабыв о бдительности, об опасностях Мира Духов, об опасности оборвать свой поводок-пуповину и затеряться между мирами Духов и живых…

Это было потрясающе. Кокон словно втянул Ульбара в себя. Его охватило блаженное тепло, наполняя его неизъяснимым блаженством и страданием. Он пил это тепло, это радужное сияние, погружаясь в него, сливаясь с чужим телом.

Он был и собой — и сыном Ачин, и в его объятиях была женщина. Он никогда прежде такого не испытывал. Он никогда не бывал с женщиной. Это была беспредельная, вечная власть. Он рванулся вперед, он должен был взять это полностью, до конца, ощутить все не как двойник, а телом…

… и тут он ощутил стену. Холод обрушился на него. Ульбар в страхе вырвался из кокона. Теперь кокон казался ему омерзительным, словно кровожадный прозрачный червь, который заманил в пасть жертву и теперь переваривает ее. Ульбар вырывался, клочья радужной слизи цеплялись за него, как щупальца. Он закричал. Тень мелькнула перед глазами — между ним и радужной погибелью стоял Волк.

— Уходи, дурак, — рыкнул Волк, и глаза его сверкнули красным. — Ты слишком слаб, и я могу захотеть сожрать тебя…

Ульбар вернулся в тело слишком быстро. Это было мучительно и страшно. Его рвало, его била крупная дрожь, в животе омерзительно, постыдно тянуло. Он посмотрел на себя — нагого, покрытого потом, дрожащего, на лужицу извергнутого впустую семени.

Он ненавидел брата. Сын наложницы испытывал то, чего был лишен он, сын вождя. Он хотел этого телесного восторга, этой власти.

— И ты, — прохрипел он, обращаясь к мертвому наставнику, — и ты говорил что тело ничего не значит? Дурак, старый, бессильный дурак! Я не хочу умирать!!! Я не хочу без тела!!! Я хочу жить вечно!!!

Ночь ответила молчанием. Даже эха не было в темных холмах. Он был один, и никто не поможет ему.

Почему-то это не повергло его в отчаяние, а наоборот успокоило. Один в мире?

Пусть. Это даже к лучшему. Для одиночки нет законов. Теперь он сам — закон.

Он вернулся в хижину шамана. Растопил очаг, достал котелок и стал готовить нехитрый ужин. В голове потихоньку успокаивались мысли. Нужна свобода. От долгов, от нужд тела. У него должно быть в мире живых все и сразу — тогда он сможет начать свой путь к власти в Мире Духов. А значит, он должен убить брата.

Ульбар снял с огня котелок, неторопливо начал есть, не ощущая вкуса. Взгляд его упал на собственные руки. Он горько усмехнулся. Красивые, изящные, тонкие руки, которые скорее годились бы для женщины, но не для вождя. А сын Ачин — могучий воин, крепкий телом.

Но наставник говорил — дух сильнее, чем меч. А если дух будет побежден прежде тела?

Молодой вождь промчался среди ночи на взмыленном коне мимо часовых. Где-то в степи выли волки — стояла полная луна, и все было видно, как днем. Земля пахла весной. Время зачинать детей, время выгонять скот на молодую траву в дальние пастбища. Срок вешней откочевки близился, а молодой вождь не хотел говорить ни с кем. Ни с седобородыми стариками, ни с покрытыми шрамами зрелыми воинами. К нему не приводили в шатер рабынь и дочерей племени. А последнюю рабыню он просто убил.

Еда не приносила ему удовольствия, плоть спала с его костей. Он мог только пить — вино, сброженное кобылье молоко да злую воду, которую гонят презренные пахари из зерна. Только тогда он мог засыпать тяжелым сном без сновидений.

И стали говорить люди — порча напала на вождя. Порча напала на сына Ачин. И вспомнили о той великой несправедливости, которую учинил его отец своей законной жене.

— Гневаются духи на нас, — говорили старики и женщины, воины и дети. — Порча напала на вождя. Злой дух вселился в него — вон зарубил он свою последнюю рабыню, потому что недостало ему мужской силы.

А сын Ачин жил в страшном мире, в котором в каждой тени, в каждом сне таились духи. Они были ужасны, они лишали его сна и высасывали его силу. И лишь тяжелое беспамятство, которое приносила злая вода, давало ему призрачный отдых. Но после этого тело лишалось сил, а душа — покоя. И не было выхода…

Люди пришли к долине утром ясного вешнего дня. Свора предупредила шамана, и он уже ждал их. Черная кость, презренная кровь… Все пришли с обнаженными головами, в лохмотьях, потупив взгляды в знак покорности. Они стояли, мялись, не зная, с чего начать. А Ульбару было скучно — он уже все знал. И ему в тягость было ждать, пока они осмелятся сказать хоть слово. И потому он заговорил сам:

— Порча на вожде. Род его матери проклят. Убейте его и верните прежнюю законную госпожу, благородную женщину из рода Уль-фангир, и мир вернется в ваши шатры. Я сказал. — Он повернулся и пошел прочь.

На четвертый день те же люди привезли ему голову сына Ачин.

На десятый день на белой кошме правительницы воссела благородная Йанта из рода Уль-фангир. И рабыни одели ее в роскошные одежды, и серебряным гребнем теперь расчесали ее волосы, и принесли ей мед и вино, и молоко, и мясо молодых ягнят, и горячие лепешки из тонкой белой муки, что привозят с севера. И уложили старую владычицу на мягком ложе, которое согрели для нее молодые рабыни, и стража стояла у ее шатра, и власти ее никто не перечил.

Только сын ее, Ульбар, не остался при ней. Никто не видел, как ползла она на коленях за ним и выла, умоляя не бросать ее среди чужих, злых, незнакомых людей на верную погибель.

— Никто не тронет тебя, покуда я жив, — сказал юный шаман. — А жить я буду вечно. Вели приносить в долину довольно еды, и вина, и одежд. И пришли мне красивую молодую рабыню. Прощай.

Он повернулся и ушел.

Рабыня оказалась существом невыносимым. Да, она умела ублажать мужчину, но уже на второй день она начала ныть и требовать служанок, красивых шатров, одежд, украшений и вкусной еды. Она была требовательнее матери. Но мать хотя бы имела право требовать, а эта девчонка, собственность хозяина — по какому праву требовала она? Она хотела быть госпожой, а не служанкой. Ульбар недолго терпел ее и вскоре прогнал. Что-то неладное творится с этим миром, если рабыня так ведет себя с господином. Или он слишком долго жил вне мира и не понимает его законы?

Мать прислала вместо рабыни зрелую женщину, которая умела беспрекословно выполнять все, что приказывал Ульбар. Она готовила пищу, шила одежду, ублажала его ночью, не говоря ни слова. Ее словно бы и не было, все делалось как в сказке, по желанию младшего сына. И теперь он все чаще и дальше уходил в Мир Духов. Но не находил ни покоя, ни ответа на единственный важный для него вопрос — как остаться свободным от жизни и смерти, от своего тела и законов.

Наставник говорил о духах, которые вселялись в живое тело… Но ведь это возможно только до той поры, пока живо его собственное тело, ведь умри оно — и сразу же поводырь поведет его к предкам. Так сказал Волк — уже не наставник. Так говорил дух, житель Мира Духов.

Неужели единственный выход — стать неупокоенным духом? Тем, кто затерялся между мирами живых и мертвых?

В тот день он впервые захотел, чтобы его женщина с ним говорила.

— Как тебя зовут? — спросил он ее, когда она поставила перед ним миску с крепким мясным варевом.

Она не сразу поняла, что он ее спрашивает, и несколько мгновений тупо смотрела на него.

— Как тебя зовут? — повторил он.

— Энгэ, — ответила наконец она. Голос у нее был неожиданно звонкий и приятный. Не то что пронзительно-капризное нытье молодой рабыни.

— Расскажи мне о неупокоенных духах.

— Разве господин не знает? — с потаенным страхом ответила женщина.

— Я хочу услышать, что знаешь ты.

Не говорить же ей, что наставник не успел рассказать, а неупокоенные духи с гостем из мира живых стараются не разговаривать, а сразу нападают, чтобы одолеть его, высосать его силу и забраться в его тело. Но зачем им тело? Ведь они — свободны, они никуда не должны уходить! Так что же их так тянет покинуть бескрайний, чудесный Мир Духов? Бессмертные, свободные…

— Я мало знаю, господин, — ответила она, не поднимая глаз. — Люди говорят, что неупокоенные духи — это великие злодеи, которым от их злодейства везде пути закрыты. Или те, кто при жизни дал клятву, да не выполнил. Или кого проклял сильный человек. Или если кого при жизни связывала большая любовь или дружба, а смерть разлучила. Или кто попал под заклятье великого колдуна или шамана… Я не знаю больше ничего, — жалобно проговорила она, касаясь земли лбом.

— Ты достаточно сказала, — досадливо отмахнулся Ульбар. Все это он уже знал. Он сидел с миской в руках варево остывало, а он все смотрел в огонь, напряженно раздумывая. Клятва. Проклятие. Узы. Ничем таким он связан не был — ведь он живет вдали от людей.

И тут он вспомнил духа в долине Нижнего Мира. Того который убил его наставника.

Спуск всегда был легок и страшен. Свора жалась к его ногам, опасаясь следовать за ним, но он был неумолим. Если он подкармливал свору своими чувствами, когда спал с женщиной, то пусть отрабатывают свою кость. Он гнал псов вперед, по темной тропе, в долину, где стоял дом обитателя древнего кургана. Тело Ульбара лежало в землянке наставника, одурманенное злой травой.

В доме горел холодный огонь мертвых. Дух сидел у очага и смотрел на пришельца. На сей раз его глаза были бледно-синими, как пламя потухающих углей. Он был прекрасен и страшен. Он улыбался.

— Ты пришел, — засмеялся дух. — Вижу, хочешь чего-то от меня? Не пытайся скрывать, твой двойник выдает твои желания, — сухо засмеялся он, словно ветка треснула.

— Ты читаешь мои мысли? — Ульбар сел напротив хозяина. Свора, скуля, жалась в углу.

— Нет. Этого я не могу. Но разве ты сам не видишь радуги вокруг двойника человека? Ну ты и глуп, если до сих пор не научился распознавать смысл ее цветов.

— Расскажи мне! — воскликнул Ульбар.

— Нет, — презрительно ответил дух. — Ищи сам.

Он снова уставился в огонь, и в глазах его плясало синее пламя.

— Отдай мне свою вечность, — наконец глухо сказал Ульбар, почти с ненавистью глядя на духа.

— Вечность? — эхом отозвался дух.

— Я хочу быть свободен, как ты! — крикнул Ульбар. — Хочу быть в Мире Духов всегда, никуда не уходить! Хочу жить вечно!

Ульбар не сразу понял, что дух смеется. В глазах его пламя плескалось уже не синим, а зеленым и красным.

— Свободен? Ты называешь это свободой? Ах-ха! — он внезапно помрачнел. — Ты и правда хочешь моей свободы? — Он как-то странно произносил это слово — «свобода», и Ульбар было засомневался. Но затем припомнил своего наставника, который подчинялся законам мира… Наставник был глуп. И этот дух тоже глуп. Духи бывают глупыми.

— Что же, — снова заговорил дух, — ты обретешь мою свободу. Забирай ее. Ты пойдешь на мой курган. Ты войдешь в него. Ты найдешь мое мертвое тело и заберешь с него Знак.

— Что за знак?

— Увидишь и поймешь, — снова расхохотался дух. — И знай — ты теперь никогда не уйдешь в мир предков, даже если твое тело умрет. Потому что на тебя переходит заклятие Знака — пока не отыщутся остальные Восемь Знаков, пока они не объединятся, ты будешь хранить его. Ты теперь будешь привязан не к телу, а к Знаку. Что скажешь? Да или нет?

— А если остальные найдутся? Я уйду, как все умершие?

— Ты будешь свободен, как и остальные люди, — засмеялся дух. — Если бы ты умел читать радугу двойников, ты бы понял, что я не лгу.

— Свободен? — всезнающе ухмыльнулся Ульбар. — От чего свободен? Человек самый жалкий раб в этом мире. Привязанный к телу, которое болеет, страдает, голодает… Будь оно вечно молодым, не ведающим страданий — вот тогда это была бы свобода. И никогда никакая сила не увела бы меня после смерти тела в какой-то край предков. Все было бы по моей воле!

— Так бери ее! — расхохотался дух. — Бери свою волю. Бери. Скажи лишь: «да». — Лицо его стало страшным. Такая была в нем жгучая настойчивость, какая бывает лишь на морде у хищника, готового к прыжку. Ульбар испугался по-настоящему. Он не понимал, почему дух так жаждет утратить свою свободу, но ведь дух был стар, он знал то, чего не знает Ульбар… А вдруг все его мысли — ошибка? И он вправду утратит нечто такое, после чего даже неволя этого проклятого Закона покажется желанной? Может, наставник был прав. И стоит прожить свою жизнь тихо и спокойно, довольствуясь тем, что имеешь, и не ища невозможного?

— Ты согласен? — угрожающе прошептал дух. — Вспомни о своем долге! Ты должен мне!

Дух тянулся к нему, превращаясь целиком в тень огромной руки с длинными пальцами, а Ульбар не мог сдвинуться с места. Нет. Нельзя никогда поддаваться страху в Мире Духов. Иначе погибнешь — так говорил наставник. Ульбар поднял взгляд.

— Я согласен, — четко проговорил он. — Я беру твою свободу в обмен на мою неволю.

Дух снова стал прежним. Лицо его то становилось прозрачным, то снова обретало черты, от него шли странные горячие волны, и Ульбар понял — дух испытывает невероятную, чудовищную радость. Это было непонятно.

— Ты пойдешь к моему кургану, — заговорил дух глухим, прерывающимся голосом. — Ты поднимешь камень вот с этим Знаком, — рука его нарисовала в воздухе фигуру. Это был раскинувший крылья сокол, а на груди его пылала странная руна.

— Ты войдешь туда и найдешь мое тело. Возьми с него Сокола и всегда носи его при себе. Ты будешь хранителем Знака. Ты обретешь силу — воспользуйся ею, как пожелаешь. Но на тебе отныне мой зарок — найти остальные Восемь Знаков. Что будет дальше — не знаю. Я передаю свой Знак тебе. Ты его принял.

— Я принял, — невольно повторил за ним Ульбар. — Я принял твою ношу.

Дух засмеялся, и вдруг Ульбар увидел, как прямо перед ним возникла медленно вращающаяся светящаяся спираль. По ней пробегали радужные волны, и дух потянулся к ней. Лицо его стало таким пронзительно счастливым, что Ульбар чуть было не бросился следом за ним — но пошевелиться не мог. А световая спираль стала объемной, превратившись в воронку, похожую на степной смерч. Она уходила куда-то к вершинам Верхнего Мира, откуда свет сбрасывал его вниз, когда он пытался подняться к ним. Здесь был такой же свет. Он становился все ярче и теплее, и дух вдруг медленно шагнул в воронку и растаял. И свет медленно угас.

А Ульбар почему-то почувствовал себя обделенным и обиженным. Он не хотел расставаться с этим чудесным сиянием, он хотел чтобы оно всегда было с ним, чтобы…

Он поднимется к вершинам. Он увидит свет. Он будет в нем жить. Так он хочет. Он найдет эти Знаки и обретет девятикратную силу. И тогда…

Он стоял в чреве кургана. Древний деревянный сруб хранил в себе останки неизвестного мертвеца. Дерево. Дорого, наверное обошлось такое погребение. Или в те незапамятные времена тут были леса, как на севере? Как в тех краях, откуда пришли к Сладкому Морю Уль-фангир?

Факел тихо потрескивал в его руке, капая смолой на древнее дерево. Умерший лежал на деревянном ложе, застеленном пышными шкурами и дорогими тканями. Тление не коснулось их, как не коснулось ни наряда, ни самого тела умершего.

Он был красив, хотя в его лице было что-то нечеловеческое. Может, скулы или уши, почти лишенные мочек и оттого казавшиеся острыми, как у зверя? Или длинные, сильно приподнятые к вискам глаза?

Воздух в подземном погребальном покое не был затхлым, тут вообще ничем не пахло — даже землей или старым деревом. Было холодно. Ульбар подошел к телу. На груди его лежал Знак. Серебряный сокол. Ульбар протянул руку — сейчас она вдруг перестала дрожать — и решительно схватил Знак. Он оказался неожиданно тяжелым и холодным, как лед, пронзая руку болью.

И тут все начало меняться. Прекрасное лицо мертвеца потемнело, плоть на глазах оплывала на костях, все заполнил омерзительный запах гнили и разложения, зашатались деревянные столбы. Ульбар, не помня себя от страха, выскочил наружу. За его спиной медленно, с грохотом оседал внутрь самого себя древний курган.

Ульбар остановился почти у самой долины, сжимая в руке Знак. Отдышавшись и придя в себя, он наконец посмотрел на драгоценную добычу. Да, точно такой Сокол, которого начертал ему дух. Выпуклые глаза из темных великолепных аметистов. А на груди вырезана руна. Откуда-то всплыло ее название — Ол-аэр. Ветер. Крыло.

Полет и свобода. Странная сладкая жуть поползла мурашками по спине. Он прислушался к себе, жаждая ощутить шевеление той великой силы, о которой говорил дух.

Знак притягивал взгляд. Он был странно красив. Тягучие, скользящие линии вызывали в голове не то воспоминания, не то ощущения какой-то странной, одновременно тоскливой и притягательной музыки. Он никак не мог уловить мелодию, и это раздражало. Как будто у него что-то отняли и теперь просто обязан это нечто найти, чтобы стать целым и обрести покой. И еще он знал, что никогда, никому не отдаст этот Знак. С ним невозможно было расстаться. Он был… живой. И он источал силу, которой так ему не хватало. Теперь он знал, что сможет все. И что этот Знак теперь часть его самого. Драгоценная часть…

Жизнь Ульбара теперь и вправду сделалась свободной, хотя он и понимал, что ненадолго. Тело, проклятое смертное тело. Пока оно еще полно сил и долго будет таким. Даже в этом теле он проживет куда дольше остальных людей, потому что наставник научил его управлять им, насколько это может человек. Но настанет время, и оно начнет умирать. Оно и сейчас уже начинало тревожить его. Оно слишком привыкло к злым травам и слабело куда быстрее, чем следовало бы. Но теперь он не так сильно тревожился об этом, даже улыбался порой улыбкой всезнающего мудреца. У него была Тайна. Великая, непостижимая для других Тайна. Он уже не привязан к этому телу. Он найдет себе другое.

Энгэ, как прежде, молчаливо служила своему господину, и ему не было нужды думать ни о чем, кроме своего великого дела. Скоро, скоро он уйдет отсюда. Вот пройдет зима, просохнут дороги, снова наполнятся рыбой реки, а степь дичью, небеса и озера — птицами, тогда он и уйдет. А куда — если знаешь, что искать, то дорога сама найдется.

— Поговори со мной, Энгэ.

— О чем ты хочешь говорить, господин? — как всегда, тихо и спокойно, словно бы они продолжили недавно прерванный разговор, сказала Энгэ, подкладывая в огонь кизяка. По приказу матери в долину теперь каждую неделю приезжал караван с припасами, привозя все — от еды до топлива. Вот и кизячных кирпичей сложен изрядный запас, надолго хватит.

— Ты далеко от стойбища когда-нибудь уходила, Энгэ?

Женщина пожала плечами.

— Кочевали.

— Нет, я не про обычные кочевки. Ты была где-нибудь еще?

— Нет. В набеги мужчины ходят. С караванами тоже мужчины ходят.

Ульбар помолчал.

— А что они рассказывают, ты слышала? О других землях?

Энгэ неопределенно дернула плечом.

— Слышала. Человеческое слово — оно ведь такое, ходит с языка на язык и так до самого края земли доходит. Вот и дошло до меня, теперь до тебя дойдет… Если от нас идти к закату, то за большой степью будет большая река. На севере все леса, а на юге — дымные горы. Все это плохие места. Не степные. Ковыль там не растет, полынью ветер не пахнет. А на севере живут, говорят, в лесах белые демоны. Добра от них не жди…

— Далеко ли до лесов?

— Я не знаю. Может, кто из мужчин бывал…

Ульбар уже не слушал. Рука сама потянулась к груди, где за пазухой лежал драгоценный Знак. Сердце его гулко колотилось, ноздри дрожали, раздуваясь, — он предвкушал охоту. А где-то за гранью смертного мира в нетерпении скулила и тявкала Свора…

Он готовился тщательно и неторопливо. Следы белых демонов в Мире Духов ему попадались редко. Они встречались на холмах у подножий Верхнего Мира. Но Ульбар не ходил их тропами. Он не хотел встреч — пока. Дичь нужно выследить и потом уж убивать.

Только вот тропы Мира Духов не имели ничего общего с путями мира живых. Он мог бродить по горам Верхнего Мира, телом оставаясь в хижине шамана. «Где» здесь и «где» там — не совпадали. И как же найти это самое «где»? Оставалось только идти куда-нибудь на север, останавливаясь, чтобы войти в Мир Духов… Но тело? Ведь если в Стойбище его никто не тронет, то на путях земли встречаются не только злые люди да звери, есть твари и пострашнее…

Знак. Знак словно тихонько засмеялся, когда услышал сомнения Ульбара. Он не говорил, но Ульбар смутно понимал его, словно бы Знак произносил слова.

«Глупец… сила… Ты можешь подняться выше в Мире Духов и спуститься ниже… Незачем травы… Ты теперь можешь одновременно… оба мира твои, сразу твои…»

Одновременно оба мира! Ульбар вскочил, забегал, суетливо хватая и бросая на пол хижины какие-то вещи, смеясь и ругаясь. Ведь одновременно! Теперь не надо мучить тело, не надо пить траву, ничего не надо, он все может и так!

И сел он на чалого жеребца-трехлетку, и кликнул Свору, и помчался на север, вдоль берега моря, вдоль Винной реки, к великому лесу. И свора вела его, чуя след бессмертных и ни есть, ни пить не мог он, ибо горела его душа жаждой схватки. Чуял он близкую добычу, ибо великая была сила у него, великая жажда была в нем…

Тот, кто увидел бы его, бежал бы опрометью куда подальше. Потому что даже днем рядом с ним мчались призрачные тени — псы, похожие статью на чудовищных волков, белых и красноухих. Теперь, когда на нем был Сокол, Свора могла охотиться и в мире живых…

Леголлин бесшумно передвинулся в тени дерева поближе к краю поляны. Прямо перетек, словно сам был тенью. Звезды были ясные, хорошие. Человек, конечно, думал, что хорошо спрятался, но видно его было как на ладони. Спит и ухом не ведет. Лин улыбнулся одними губами, поймав себя на мысли, что неплохо было бы этому беспечному олуху запустить за шиворот большого жука. Только человек может со страху жука придавить, а это уже будет нехорошо, получится, что беднягу подставил.

Конь незваного гостя стоял тихо, послушавшись слова Лина. Остановившись в паре шагов от спящего, Лин присмотрелся. Странное лицо, трудно определить, из какого он народа. На степняка не похож, хотя приехал оттуда. Оружие и одежда как у степняка — а лицо совершенно другое. Странно. Однако не это важно. Человек оказался на границе леса, и надо проследить, куда он пойдет дальше, чтобы понять, что ему тут вообще понадобилось. Потому что на человеке просто светился странный талисман. Нехорошо светился, Таургиль давно уже его почувствовал. И этот человек целенаправленно идет в лес.

Лин снова скользнул в заросли, все так же бесшумно, пробежал по полянке до большого дуба и быстро поднялся по стволу, скрывшись в густой листве.

Таургиль спал на толстой ветви, прислонившись спиной к стволу. Он открыл глаза сразу же, как только голова Лина вынырнула из листвы.

— Вон там, — почти одними губами произнес он. Таургиль кивнул.

— И не боится. Либо очень глуп, либо очень уверен в себе.

— Либо просто не понимает, с чем играет.

— Ты видел его Свору? — спросил Таургиль, чуть помолчав.

— Да.

— Так вот, — неторопливо и спокойно проговорил Таургиль, — он очень даже понимает, зачем сюда идет. А мы пока не понимаем.

Леголлин тихо вздохнул. Таургиль был намного старше его. Среди пограничной стражи принца Трандуила он был отнюдь не из малых. Он знал, о чем говорил, а талисман теперь и Леголлин чувствовал.

— Мне не нравится его Свора, — продолжал Таургиль. — Посмотрим, как он поведет себя завтра. Этот человек мне не нужен, а вот то, что на нем, — этого я упустить не могу. Меня от этой штуки мутит. Я еще с Белерианда такое ощущение помню… И эту… эту вещь я не могу оставить без присмотра.

Леголлин понял. Таургиль был из тех синдар, что пришли сюда из Белерианда. И если эта вещь будила в нем нехорошие воспоминания, то ее и правда нельзя было упускать.

— Так все же — как действуем?

— Ты выйдешь к нему. Если я не ошибся, то он так или иначе попытается тебе причинить какой-то вред.

— Свора, да?

— Скорее всего. Всполоши их — и бегом до Гремучей. А там уже я их встречу.

— А если ты ошибся?

— Тем лучше, — ответил Таургиль, закрывая глаза. Леголлин понял — приказ отдыхать.

Когда этот… это существо вдруг словно из ниоткуда возникло перед ним, Ульбар замер от неожиданности и попятился ближе к опушке, к спасительным открытым просторам. Лес его пугал, но желание обрести бессмертное тело гнало в неприветливый, незнакомый мир деревьев. И сейчас это бессмертное тело стояло перед ним и молча взирало на пришельца. То, что это — бессмертный, он понял сразу по яркому радужному свечению вокруг его двойника. О, это было хорошее тело. Высокое, гибкое, красивое, сильное. Одето оно было в цвета леса, и в руках у него был лук с наложенной на тетиву стрелой. Ульбар хищно осклабился и спустил Свору.

Пять белых красноухих призрачных псов, похожих на волков, с рычанием бросились вперед, на двойника бессмертного. Их разделяли всего несколько шагов но бессмертный успел выпустить стрелу, и один из псов, скуля потерял образ и растекся бесформенной тенью, подрагивая и подвывая. В Мире Духов пес просто исчез. Ульбар не успел удивиться — как это стрела смогла поразить духа, поскольку вторая стрела вонзилась в морду переднего призрачного пса, а потом бессмертный бросился бежать.

Он странно бежал, не по-человечески — бесшумно, почти исчезая среди листвы и теней, словно бы перетекал с места на место. Вроде бы и нескоро бежал, а догнать его было невозможно. Его двойник точно так же ускользал от призрачных псов.

— Гаурвайт, — прозвучало в голове у Леголлина. Он мысленно кивнул. Хотя бы стало понятно, что это за твари — красноглазые, краснозубые, огромные волки. Таургиль знал их еще с давних дориатских времен, и Леголлин ощущал напряженное спокойствие товарища — тот умел убивать их. Он знал, что это такое, он знал их повадки. И Леголлин тоже успокоился — теперь он тоже знал, что делать.

— Быстрее! — подгонял Ульбар заметно поутратившую боевой пыл Свору. Она рванула вперед. И тут белый демон, не теряя времени, мгновенно забрался на дерево и, встав на толстой ветке, стал неторопливо натягивать лук. Псы-тени начали менять форму, чтобы взобраться наверх. Ульбар стиснул зубы от бессильной злости. Знак. Да, Знак, вдруг он сможет еще что-нибудь? Знак жег грудь, он просто просил — да, да, воспользуйся мной! Конечно, ответил Ульбар. И увидел ту короткую нить, что связывала бессмертного с его телом. Светящаяся, тоненькая, она казалась такой слабой и хрупкой, что Ульбар, смеясь потянулся к ней, а Свора, уже была рядом с белым демоном, и псы начали было рвать добычу…

И тут кто-то умело ударил Ульбара сзади по ногам, и он кувырком полетел в траву. Стая, увидев поражение вожака, повизгивая отскочила в сторону, ожидая окончания драки. А первый белый демон, несмотря на раны своего призрачного двойника, мгновенно стек вниз, и теперь над лежавшим навзничь Ульбаром стояли двое. Второй казался страшным. Теперь оба странным образом слились со своими двойниками, и Ульбар даже не пытался шевелиться под нацеленной в горло стрелой.

— Ах ты, паскуда, — прошипел второй. — Вот что ты затеял…

Почему-то Ульбар понимал его слова…

«Сейчас убьет», — животный страх стиснул горячей сухой рукой сердце и живот, вызвав приступ постыдной, омерзительной слабости.

Конец.

Тот, который был повыше ростом и крепче сложением, беловолосый и страшный, потянулся к драгоценному талисману, к Знаку.

— Нет, не надо! — крикнул Ульбар, но из горла послышался только какой-то хриплый писк.

А за ним — рычание.

Но это рычал уже не Ульбар — из тени вдруг выскочил огромный волк, вернее — Волк, его покровитель.

Ульбар потерял сознание.

Таургиль устроил Леголлина в их «гнезде» на ветвях дуба поудобнее, потеплее укрыл. Леголлин спал, и это хорошо. Раны, полученные в Незримом Мире, лишают сил, и даже более крепкий может потерять сознание. Он уже видывал такое в Белерианде, и не раз. Правда, враги там были пострашнее, но ведь и Леголлин всего лишь лесной эльф, ему хватит. И гаурвайт, и призрачный волчара кархаротовых статей, вот ведь напасть… Хорошо, что это всего лишь духи. Но они были необычными, и тут явно сыграл свою роль тот талисман, что был на груди у пришельца.

Таургиль был уверен, что призрачные твари второй раз не полезут. Но откуда-то они все же взялись… В старину таким занимался Тху, но ведь сейчас он разбит, заполз куда-то раны зализывать… или уже зализал? И снова исподтишка выползает из тени и забвения?

Знак очень тревожный и неприятный. И государь Орофер должен об этом узнать. И пусть он недолюбливает нолдор, но передать им известие об этом событии он обязан. Это касается всех.

Жаль, что пришлось отступить… Этот проклятый талисман — нельзя его выпускать, нельзя!

Таургиль скользнул со ствола вниз и бесшумно побежал по лесу. Стоял день, но здесь царствовали тени. Эльф бежал к поляне, скользя по теням, но уже понимал, что все впустую. Он не ощущал талисмана. Даже если этот человек уже не пользовался им, его свечение все равно было бы ощутимо — но только на близком расстоянии. Человек ушел. Таургиль стиснул зубы.

На поляне, конечно, уже никого не было. И теперь не выяснить, откуда пришел этот мерзавец, откуда у него эта штука, что это вообще такое. Может, это какой-нибудь хитрый замысел? Тогда чей? Тху? Но в чем он состоял?

Таургиль наклонился поближе к земле, хотя и так все было видно. Люди будто нарочно оставляют следы где ни попадя.

Вот здесь он лежал. Вот следы его коня. А вот следы еще двух лошадей — не степные, это точно. Подкованные. Похоже, эти двое шли за ним по пятам. Они были вместе? Или нет? В любом случае эти двое появились тут как-то слишком вовремя. Таургиль давно уже не верил в совпадения. Он еще немного прошел по следу, до края леса и спуска в долину небольшой лесной речки. Дальше преследовать смысла не было. А вот смысл оповестить пограничную стражу, и не только ее, был прямой. Далее решать уже не ему. Он постоял минуту и повернул назад, к лесу.

Ульбар блуждал в темной долине. Там было пусто и тоскливо. И очень одиноко. Это был не то Мир Духов, не то тропы снов, которые вообще уводят неведомо куда. Он не знал. Он был потерян и испуган. Все клубилось и менялось, ни за что нельзя было ухватиться, и он даже не знал, где верх, где низ и есть ли они вообще.

— Ну, все не так страшно, — послышался негромкий голос. — Нет, не пытайся меня искать, юный Ульбар.

Окружающее на миг застыло, словно бы обрело какое-то постоянство, и опять поплыло. И постоянным среди этой круговерти оставался только Голос, и Ульбар уцепился за него чтобы не закружиться и не исчезнуть.

— Ты хочешь знать, кто я? Можешь не отвечать, я и так вижу — хочешь. Я отвечу. Я тот, кто может менять закон. Ты ведь этого хотел? Ты искал тех, кто создает законы. Ты нашел. Ты хотел быть свободным? Будешь. Ты хотел быть вечным? Будешь. Ты никогда не умрешь. Ну, что скажешь?

Ульбар не мог сказать ни слова, такой благоговейный ужас и дикая радость одновременно обуяли его.

Голос рассмеялся.

— Я уже знаю твой ответ.

— Г-гсс-пдин… что я должен сделать?

— Немногое. Отдай мне Знак. Он мой по праву.

— Но я… я дал клятву…

— Я освобождаю тебя. Ведь законы даю я.

— Значит, ты — творец этого мира?

— Я один из них. Тот, кто не оставил творение и доныне. Я и сейчас творю. Ты отдашь Знак?

— Но мой дух теперь привязан к нему. Как я останусь без него?

— Только что я сказал тебе, — загремел Голос, — что законы даю — я. И я освобождаю тебя от этого Знака. Ты получишь талисман куда более сильный. Я сказал — я дам тебе силу и бессмертие. Ты не умрешь никогда, и тело твое тоже никогда не умрет. Или ты сомневаешься во мне? — В Голосе стало заметно раздражение. Ульбар испугался. Никогда не стоит сердить столь могущественных духов. — Ты должен отдать мне Знак. Ты должен сказать: «Да, я принимаю от тебя силу и жизнь». Но если откажешься — я оставлю тебя. И ты умрешь.

— Нет! Я согласен! Да, я отдам Знак, да, я возьму от тебя силу!

— Ну, вот и хорошо, — насмешливо ответил голос.

— Опять что-то этому варвару снится, — досадливо сказал верховой, за спиной у которого в седле мешком болтался привязанный к всаднику Ульбар.

— Да влей ему в глотку ещё зелья, и снова задрыхнет. А то опять орать начнет, а нам надо тихо ехать.

— Еще целых двенадцать дней, — мрачно пробормотал первый.

Всадники были высоки, статны и куда крепче сложены, чем Ульбар. Он никогда не видел таких. А увидев их пронзительные серые глаза, перепугался бы — слишком уж походили они на белых демонов, которые его чуть не прикончили.

А пока он в состоянии некоей блаженной жалости к себе и умиления покачивался в чужом седле, успокоенный и смиренный, потому что все испытания остались позади и он обрел вожделенное бессмертие. А за это он готов был служить кому и чему угодно.

Непривычно было после жизни под открытым небом привыкать к каменным стенам, но разве это так важно для того, которому принадлежит весь мир?

Тот, кто говорил с ним во время его путешествия, теперь восседал перед ним, небрежно подперев кулаком подбородок. Его двойник был страшен и прекрасен, и страшен и прекрасен был он сам. И двойник этот мог менять образ — сейчас это был Волк…

Это была чудовищная сила, и Ульбар склонился перед ним, как перед своим вожаком, поводырем и покровителем. А Волк улыбнулся и милостиво кивнул. Серебряный Сокол лежал на черном каменном столе, поблескивая аметистовыми глазами.

— Ты долго бродил в Мире Духов, — сказал он. — Мне нужен такой, как ты. Сильный волк Мира Духов. Так что ты верно выбрал. А теперь в награду за Знак скажи мне твои желания.

Ульбар прикрыл глаза, еле сдерживая радостную улыбку.

— Я хочу отомстить белым демонам, — выдохнул он. — Они посмели…

— Знаю, — перебил его вожак. — Они посмели оказаться сильнее тебя. — Он откровенно усмехался. — Конечно. Твой наставник был всего лишь человек. Теперь я твой наставник. Ты отомстишь белым демонам. Сполна. С лихвой. И этот Знак — Волк посмотрел на Серебряного Сокола, — тебе уже не нужен.

Ульбар низко поклонился. Он был счастлив.

Продолжение записок Секретаря

«Он нечасто бывает здесь, в Мордоре. Кроме моего Бессмертного, он — единственный, которого можно назвать владыкой хоть с натяжкой. У него есть свой замок, свои слуги. Как у моего — мы, нуменорцы, и будущая корона.

Такой ненависти к эльфам, как он, пожалуй, никто другой не испытывает. Его вековое противостояние с Лориэнской Хозяйкой стало у нас притчей во языцех. Ничего, скоро будет у них времечко потягаться, когда наши пойдут на Гондор. Тогда его орчье попрет на Лориэн. Вот и посмотрим, справедливо ли презирает его мой господин. Они друг друга не любят взаимно. Мой господин считает его тупым варваром, а тот моего — тупым воякой. Вот и посчитаются, кто умнее. Хотя я бы не сравнивал их — у каждого своя, особая стезя и ценность, правда, чем они ценны Самому — не мне судить. Это только Он знает.

История третья

Про этого Бессмертного я знаю довольно много. Хотя тоже не все, ибо сие есть тайны харадского двора. А они к своим тайнам весьма ревниво относятся. К тому же, копаясь в старых хрониках, я наталкивался на совершенно разные оценки событий, более того — на разные даты. Но везде наш Бессмертный — герой и божественный хранитель королевского рода, а стало быть, и всего Харада.

Что мне о нем известно… Родился где-то около 1250 от основания Барад-Дура, был младшим сыном в немалой королевской семье — а плодятся они на юге как кролики, даже в знатных семьях. Еще бы, если жена не одна… Было там не то семь, не то восемь детей, от скольких жен и кто от какой — сведения расходятся, потому вычислять бесполезно. Был он младшим из сыновей, еще у него точно была младшая сестра.

Его отец жил на удивление долго для этой расы. Ему перевалило за семь десятков, когда сын убил его за предательство по отношению к морэдайн и Мордору.

В хрониках говорится, что тан хэтан-ару Денна в таком-то году обрел Силу. Как и почему это вышло — не говорится.

Мой господин к нему относится почти дружелюбно, если такое вообще можно сказать о Бессмертных, и охотно вспоминает про его дядюшку.

Сам господин Третий Бессмертный весьма необщителен, кроме Ханатты его ничего не волнует. Дома его считают вечной Тенью королей и хранителем Солнечного Рода. С тех пор, как он стал Бессмертным, Ханатта верный союзник Мордора. Хотя по мне, что за толк от этих варваров…

Зато их много, и мой господин говорит, что хорошему полководцу любой солдат сгодится…»

То, чего не было в записках Секретаря

Игра третья. ИГРА ПСА

Тихое дуновение воздуха заставило оторваться от чтения. Дверь приоткрылась или окно? Случайно или тайный убийца ахиттэ — «черная тень» — крадется по сонным переходам дворца? В прежние годы не один государь окончил свой путь под Солнцем от руки убийцы.

Юноша нахмурился и незаметно положил руку на тяжелый боевой кинжал, с которым не расставался даже ночью. Ночь — время злых духов, дурное время для человека. И вредна тревожные. Злые времена. Хотя — кому нужен пятый сын государя? Юноша улыбнулся. Пятый сын в лучшем случае поможет сохранить священную Солнечную кровь для грядущих поколений, и все. А так — ни власти, ни богатства, ни особой славы ему происхождение не сулило. Любой князь имеет больше веса, чем он. И даже если с ним что случится, так у государя еще четверо сыновей и три дочери, да уже и шесть внуков есть.

Но зато он свободен.

У него есть свои комнаты в Золотом Дворце, казна выделяет ему содержание, у него есть свое небольшое поместье, свои слуги, свои лошади и собаки, свои соколы. И даже пара драгоценных священных серебристых кошек. Сейчас ночь, и они гуляют в саду, но с рассветом вернутся, и будут тыкаться усатыми мордочками в лицо, и усердно урчать, прося ласки и угощения.

Только бы мышей не натащили дохлых, как два дня назад.

Гибкие, изящные зверьки. Он подарил им золоченые ошейнички с королевскими рубинами и золотыми бубенчиками. Теперь птицы успеют улететь, услышав звон. А то жаль будет, если кошки задушат еще одного маленького певца.

Снова ветер провел легким крылом по щеке. Он опять поднял глаза. На сей раз увидел-таки тень. Но не черную.

— Не прячься, — негромко сказал он. — Акареми, выходи. — Из-за занавеси возле окна выскользнула маленькая темнокожая девушка. — Зачем ты здесь? Я же просил сегодня меня не тревожить. Что-то случилось?

Девушка мотнула головой.

— Мне страшно, господин.

Юноша удивленно поднял брови.

— А зачем ты ходишь по ночам? Сейчас время злых духов, а ты даже амулетов, что я дарил тебе, не носишь, — с укоризной покачал он головой. — Конечно, тебе страшно.

— Нет. Я за тебя боюсь, — тихо всхлипнув, прошептала девушка.

Юноша раздраженно поджал губы.

— Акареми, ничего страшного нет. Этот обряд совершает каждый мужчина из нашей семьи. Никто пока не умер. — Он усмехнулся. Нет, женщины бывают несказанно глупы. Правда, она всего лишь дочь дворцового конюха, а не изысканная и обученная гетера, и потому ее голова полна всякой чуши. Зато она преданная любовница. Одна из многих, которых он искренне и щедро любил. С женщинами он был честен. Сейчас — Акареми, потом — кто-то другой, но все, с кем он был, ни слова худого не скажут о нем. Никогда. Они запомнят лишь хорошее. Ему удавалось оставаться с женщинами в дружбе. Потому они и любили его. — Никто не умер, и я не умру. Завтра вечером, когда вернемся из Храма, я прикажу устроить маленький праздник. Для тебя, меня и двух-трех друзей с их подругами. Не грусти, я завтра подарю тебе бирюзовые серьги. Они тебе будут очень к лицу…

Вот уже и не плачет. Ну, много ли ей надо? Разве не славно делать таким приятное, тем более что это так легко…

Что-то не дает покоя. Непонятная тяжесть, словно ночной демон анат сел на грудь. Самое тяжелое время — бессонница во вторую стражу ночи. В это время все страхи и сомнения, словно сговорившись, приходят и начинают мучить. Кто сказал, что ночью обязательно надо спать? Может, следует переломить привычку и встать, пойти в сад, к прудам?.. Или взять коня и помчаться по ночным улицам Керанана никем не узнанным? К старому сотнику Золотых Щитов, который помнит и великого Керниена, и божественного Аргора?

Но тело привыкло лежать по ночам в постели, и заточенная в нем душа, крупица Солнца, бессильна в ночи…

Он снова поднялся на локте, посмотрел на свечу. Судя по часовым отметкам, до рассвета четыре часа. Принц снова взял со стола книгу и принялся за чтение. А воспоминания лезли и лезли в голову.

— Этот обряд проходит каждый мужчина Солнечного рода. — По своей привычке отец отводит глаза и говорит все более зло и резко, как бывает, когда он хочет показать свою власть. Как будто сомневается в себе. Неужто люди все же правы и отец — лишь жалкая тень своего великого брата Керниена? — И ты тоже пройдешь его.

«Может, хоть ты окажешься способным принять Силу», — продолжает за отца Денна.

— Да, государь, — отвечает Денна, почтительно склоняя голову.

— И ты примешь Силу! — говорит отец, словно и не слыша сына. Да ему и не нужно, понимает Денна. Ему нужно, чтобы покорный сын принял Силу и чтобы при нем, Наран-Не-ару, был свой божественный воин.

— Да, государь.

Отец внимательно смотрит в лицо Денне, с какой-то робостью и подозрительностью, словно выискивая подвох или насмешку. Он все время боится насмешки. Отец слабый государь. И Денне больно это видеть. Хочется успокоить его — но разве человек, боящийся собственной слабости, позволит себя утешить?

Денна молчит, послушно потупив взгляд.

И внезапно происходит невероятное. Отец вскакивает и орет так, что даже Золотые Щиты у дверей вздрагивают.

— Все вон!!! Пошли вон, сейчас же, вон, вон!!! Я буду говорить с сыном!!! Только с сыном!!!

Денна в первое мгновение даже втягивает голову в плечи, но секундой позже его разбирает смех, и он едва сдерживается. Так шутовски грозен его красивый, утонченный, изнеженный отец… Разве можно поверить в его гнев? Как смешно все разбежались!

Двери затворены. Отец осторожно, опасливо прислушиваясь к шорохам, останавливаясь после каждой пары шагов, идет к сыну.

— Иди сюда, — тащит он его за рукав к широкому низкому трону. — Сюда.

— Я не стану садиться на него, отец! — в ужасе пятится Денна.

— Сядь рядом, — не слушает анна-ару. — Сядь. Надо, чтобы никто не слышал. Никто, Денна, никто.

Денна чуть не плачет — отец слаб. Отец так слаб, так ничтожен, как же ему страшно, наверное, править! Но и дяде было тяжко и страшно. Однако великий Керниен был решителен и отважен, а вот брату его Солнце не отмерило доблестей, необходимых правителю.

А отец суетливо бежит к столику у окна, наливает вина и несет кубок сыну.

— Выпей, выпей, — бормочет он. И пьет сам, совсем забыв о том, что только что намеревался дать вина сыну. Денна молчит. А отец, глядя в кубок, торопливым полушепотом говорит:

— Денна, ты последняя надежда. Солнце было щедро к моему великому брату, а вот меня ничем не одарило. Я хотел принять Силу — а не смог. И братья твои тоже, — чуть не всхлипывает отец.

«А ведь дядя и без Силы собрал Ханатту в кулак…»

— И говорят уже — Солнечный род слаб. Благодать ушла от него. Опять смуты, смуты! Я не хочу крови, — глотает он из кубка. — Не хочу. Саурианна говорит, что надо делать, — я делаю, а покоя нет! Нет Силы! Денна, Ханатта ждет. Вдруг случится, что Силу возьмет кто-то другой, не из нашего рода, какой-нибудь ублюдок со случайной каплей Солнечной крови в жилах? И что будет с нами? Нас вырежут!

«А дядя подумал бы — что будет с Ханаттой?..»

— Северные варвары зарятся на наше побережье, в стране неспокойно… Денна, если ты не примешь Силу…

— Отец, — осмеливается заговорить сын, — но ведь может случиться и так, что я просто не сумею…

— Сумеешь! Сумеешь! — почти кричит отец. — Не смеешь не суметь!

Денна молча стискивает зубы.

Если бы не умер дядя, если бы не подосланные северными варварами убийцы… А Керниен ведь хотел союза с ними и мира. Странно — может, не все здесь так очевидно? Конечно, после смерти государя ни о каком мире и речи идти не могло. Вот теперь и висит над Ханаттой, как меч, война. Нависает, как камень, готовый сорваться с горы и увлечь за собой лавину. Да нет, камень уже покатился. Но кто знает — если он сумеет взять Силу, то вдруг остановит этот камень? И не будет войны, а снова будут книги, и утонченные поэтические поединки, и охоты, и любовь, легкая, как крылья бабочки?

Возможно.

— Отец, — говорит Денна, — я сделаю, что смогу.

Он быстро встает и выходит, чтобы отец не успел ничего больше сказать.

А анна-ару сидит на широком троне с кубком в руках и плачет.

…Почему же дядя не принял Силу? Или он просто не хотел опозориться?

Да нет, он мог бы ее взять, Денна в этом уверен. Такой великий человек — он бы смог.

И что тогда?

Денна уже не читал. Перед ним маячило среди теней худое лицо отца Маарана, который тоже принял Силу. И который жил слишком долго даже для мудреца. И звучали в ночи его слова — глухо, без эха, словно бы и не произнесенные, а упавшие откуда-то сверху, как комья застарелой пыли с балдахина кровати…

… — Государь должен был принять Силу. Нельзя отвергать дары богов, они карают за святотатство.

— А если он не был способен ее принять? Ведь не смог же мой отец.

— Твой отец слаб, — сурово и бесцеремонно отрезал отец Мааран, сверкнув черными глазами. — Твой дядя был велик.

Денна опускает голову, раздумывая. Затем снова поднимает взгляд.

— А если дядя… боялся?

Отец Мааран непонимающе смотрит на него.

— Вдруг он боялся испытать себя? Он был велик, ему все удавалось, и только Силой он не испытал себя. Вдруг он боялся, что потерпит неудачу и власть его пошатнется?

Отец Мааран с каким-то новым, непонятным выражением смотрит в лицо Денны. Взгляд тяжелый. Откуда-то Денна знает — жрец хочет, чтобы он опустил глаза. И потому он назло смотрит отцу Маарану прямо в лицо. Потомок Солнца, даже самый младший в роду, не опустит глаз перед сыном земли. Наконец отец Мааран сдается, смахивает со лба выступивший от напряжения пот. Дышит тяжело.

— Ты мудр. Куда мудрее, чем следовало бы в твои годы да еще младшему сыну. Вот что я тебе скажу. Твой отец слаб, и все это знают. И держится Ханатта пока лишь памятью твоего дяди, суровой рукой князей Арханна да верностью наших варваров. Но если не будет в королевском роду чуда, подобного Чуду Меча, то недолго ждать смуты. Ни Арханна, ни варвары не спасут. Напротив, они первыми обратятся против слабого государя, помяни мое слово.

Денна молчит, вертя в пальцах ониксовую фигурку-амулет. Солнечный Пес, спутник Солнца-Охотника, отгоняющий демонов.

— Скажи мне, мудрый, верно ли то, что написано в «Золотом Сказании»? О том, что дан выбор любому, кто встанет перед Силой? Ведь такой зарок был заключен между Саурианной и Керниеном?

— Да! — коротко лает отец Мааран. — Да. Но сказано также, что человек Солнечного рода должен взять Силу. Один из рода — должен. Да. Ты вправе отказаться. И оставить беззащитным и твой род, и твою землю.

Отец Мааран встает. Тяжелый всплеск потрепанного красного шелка.

— Подумай об этом, сын государя, — говорит жрец, прежде чем уйти, и голос его полон презрения и досады.

— Остановись!

Звучит это так властно, что жрец вздрагивает и замирает на полушаге. Колени невольно подгибаются. Он помнит этот голос, эту суровую властность — но государь Керниен умер. Его не может быть здесь.

Оборачивается. На сей раз лицо его полно изумления страха и радости.

— Государь? — медленно, недоверчиво выговаривает жрец, губы его трясутся и язык с трудом повинуется ему. — Ты вернулся?

Мгновение чуда проходит, и жрец снова видит только Денну. Но теперь он не спешит уходить и почтительно кланяется.

— Слушаю тебя, сын государя.

— Скажи, что станет со мной, когда я приму Силу? Ты знаешь, ты испил ее. Говори.

Отец Мааран молчит, чуть подняв брови. Затем, коротко вздохнув, отвечает тихим, спокойным, чуть хрипловатым голосом:

— Я испил столько Силы, сколько смог. Нельзя взять больше, чем способен взять. Что же — я живу долго. Может, проживу столько же, сколько морские варвары. Я не болею и могу исцелять многие недуги всего лишь прикосновением рук — так твой отец-государь лечит золотуху. Он пытался испить Силы, но сумел взять не более глотка, увы… — В голосе отца Маарана сожаление и легкое презрение. — Твои братья не смогли сделать и этого. — Он опять молчит. — Горько мне, горько. Даже я вижу, когда человек лжет, могу внушить ему мысли, а то и заставить сделать то, что я хочу. Это великая власть — но зачем она мне, жрецу? Если бы такую Силу имел государь, как бы он был велик!

— Я никогда не буду государем, — с нажимом произносит Денна.

— Не зарекайся.

— Не пытайся мне в этом помочь, — резко произносит юноша. Отец Мааран вздрагивает.

— Ты и без Силы силен. — Голос отца Маарана становится сиплым, говорит он отрывисто и быстро, избегая смотреть Денне в глаза. — И я уверен — ты сможешь сделать не только глоток… источник обмелеет… Ты должен! — кричит он. — Кто, если не ты?

— Если не я — что? Что ты хочешь сказать?!

Отец Мааран не смеет уйти. Не смеет смотреть в лицо Денне.

— Ханатте нужен Священный государь. Могучий. Вечный. Твой отец однажды умрет…

Денна вдруг смеется. Отец Мааран недоуменно смотрит на него.

— Ты шутишь или испытываешь меня? Мне не хочется думать, что ты глупец, отец Мааран. Вечный государь! Или не знаешь — «мир наш переменчив, и доброе со временем становится худым, и дурное становится хорошим. Так в ночи мы жаждем солнца, а в час зноя стремимся к вечерней прохладе. Не может быть вечным правитель, ибо если поначалу он желаем и любим, то потом становится ненавистен, что влечет к смутам и страданиям». Неужто не читал ты Хисва-ханну Отшельника? Сколько раз оправдывались его слова?

Отец Мааран молчит. Затем поднимает голову и тихо, словно змея, шипит:

— Ты слишком мудр. Слишком. Но вспомни еще и слова Татвы Дану: «Великому решать, а не ничтожному. Ничтожный сам не знает, что для него есть благо».

— И великий Эрхеллен посадил Татву Дану на кол, чтобы не мудрствовал, — кротко улыбается Денна. — Что-то не помню, чтобы хвалил он великого правителя, вися на колу, но поносил всячески и сулил кары небесные.

— А Хисваханна умер в голодной яме князя Арзу Арханны!

— И воспринял это смиренно, как и подобает мудрому. Но ты прав. Оба они дурно умерли, что лишь подтверждает горькую судьбу мудреца в нашем несовершенном мире. Но будь покоен — я пройду испытание. А уж глотну я Силы или нет — там увидим.

…Ночь, злая же ты ночь. И опять, опять воспоминания. На сей раз — сестра, любимая сестра, Аннахайри.

Красавица, каких мало под Солнцем, так говорят. Недаром государи брали в жены самых красивых из благородных девушек — вот их кровь и сказалась в ней. Как говорили поэты: красавица, губительница сильных, сводящая с ума мудрых, стройная, как сосна на склоне, гибкая, как рыбка в горном потоке, глаза ее — два отравленных клинка ночного убийцы, губы ее — отверстая рана, шея ее — гордое древко победного знамени, а грудь ее — престол владыки мира. Она идет, как ветерок среди деревьев, дыхание ее — прохлада в знойный час, кудри ее — грива дикой кобылицы, и гордо встряхивает она головой. Она — охотница, она — убийца жестокосердная, дщери Солнца склоняются перед ней, и тень бежит от победного взора ее… О, дева, лишь тот удостоится тебя, кто сдастся смиренно, ибо завоеватель — погибнет, а ты рождена для власти…

— Я завидую тебе, — говорит сестра, сцепив руки на корнях. Сейчас она как никогда хороша. — Ты мужчина. Тебе дозволено испить Силы, а мне — нет. А я бы — смогла… Я бы взяла ее всю, без остатка!

— Зачем?

Аннахайри мотает головой, и кудрявые густые пышные волосы хлещут по плечам, гладко обтянутым алым шелком.

— Отец хочет отдать меня замуж.

— И что же? — Он медленно перебирает густые пряди сестры. Так приятно чувствовать их гладкую тяжесть. В детстве он любил дергать её за тысячу косичек, а теперь как-то боязно, да и косички, как в детстве, ей уже не заплетают. — Такова судьба всех женщин — выйти замуж, и родить детей, и жить в почете и славе.

— Не хочу я такой славы! — вскакивает сестра. — Я хочу… я хочу умереть молодой. Красивой, чтобы все восхищались и жалели!

— И для этого ты хочешь Силы? Куда проще яду выпить. Сила-то зачем? — тихо смеется он. — Дурочка. Ты…

— Молчи, сам дурак! Ты ничего не понимаешь! Вы все, мужчины, тупые, грязные, вонючие свиньи! — в слезах кричит она.

— Сядь, — он заставляет сестру сесть. — Лучше успокойся и говори. Вдруг я смогу тебе помочь.

— Ты так легко об этом говоришь, — шмыгает она носом. — Я тебе завидую. Ты свободен, ты можешь решать. Все мужчины свободные.

«Ага. Вот получу Силу, и где будет моя свобода? Один долг останется».

— Нет, чего ты хочешь-то?

— Я… я хочу власти чтобы самой решать за себя. Я не хочу служить мужчине. Я хочу, чтобы они… Хочу быть воительницей, как княжна Тисмани!

— Тисмани сейчас дряхлая брюзга и кормится с руки варварского наместника. Представь себе старуху на коне и в доспехах. Обхохочешься!

— Вот потому я и хочу умереть молодой. Хочу жить коротко и ярко, получить все, что можно, от жизни!

— А ты не подумала, что это самое «все» включает в себя еще и страдания, болячки, потери?

— Я знаю! — топает ногой сестра, и золотые колокольчики на ножном браслете тоненько звенят, словно смеясь над ее слабым женским гневом. — Потому я и хочу Силы… — тяжело дышит она. — Я проживу мало, ибо большая часть жизни нашей — страдания, а я лишь радостные годы проживу. И умру на глазах у всех, красиво, и все будут скорбеть по мне…

Денна молча смотрит на сестру.

Каждый по-своему использует Силу. Аннахайри хочет сжечь себя. Красиво и бесполезно.

А что ты сделаешь, тан хэтан-ару, если все же сумеешь испить?

— За кого хочет выдать тебя отец?

— Что? — словно просыпается королевна.

— За кого отец хочет выдать тебя?

Аннахайри дергает плечом.

— За варварского князя, — фыркает она.

— И что же тут дурного? — изумляется Денна. — Это — наши варвары, и сам Аргор был из их рода. Они высоки ростом, сильны и красивы, что же тебе еще нужно? У них в обычае брать только одну жену, и наложниц они не держат. Ты будешь единственной его госпожой.

— Отец платит мной. Он боится, что варвары предадут его.

Денна нахмурился и отвернулся. Даже сестра видит, что отец боится. Все видят, что он слаб. Денна мучительно скривился, пытаясь не дать волю жалости. Государей нельзя жалеть.

— А варвар берет тебя, чтобы обрести могучую родню. И потому никогда не посмеет тебя обидеть. — Он улыбается. — Вот ты и достигнешь своего — будешь повелевать мужем! — смеется Денна. — И не надо тебе никакой Силы! А Тисмани, — добавляет он, — ни мужа не имеет, ни дома, ни золота. Только воспоминания, от которых еще противнее жить. И смелости умереть у нее тоже нет… Успокойся, сестра. Поверь мне, на свете можно добиться чего угодно и без Силы.

В подземной галерее холодно и темно. Тихо, торжественно и страшно. Молчание и вечность.

Во мрак уходит длинный ряд безмолвных изваяний священных государей. По ним можно судить о благоденствии царственного рода, усмехается про себя Денна. Вон те, самые ранние, грубые и плоские, еще хранят следы позолоты, а в глазницах блестят редкие самоцветы. А вот уже время разлада — изваяний много, сделаны на скорую руку из дерева. Тогда священные государи долго не жили. И ни золота, ни камней, даже лица почти одинаковые, только по надписям на старом языке и поймешь, кто есть кто. А вот — как вспышка в свете факела — Эрхеллен. Надменное, некрасивое, но завораживающе волевое лицо. Эрхеллен сам приказал сделать эту статую. Работа знаменитого мастера Инхуанны. Ему потом отрубили руки, чтобы он не мог изваять ничего более прекрасного, и мастер дожил до конца своих дней в почете и славе среди заботливых слуг в подаренном государем поместье. Правда, этот конец настал скоро — через полгода. Мастер спился или слишком много вкушал черного дыма.

Эрхеллен сидит, скрестив ноги, как было в обычае древних государей, еще помнивших долгие кочевья, и держит на коленях обнаженный изогнутый меч. Голова надменно поднята, глаза полуприкрыты, на губах зарождается всезнающая улыбка. Искусный мастер отлил его статую из бронзы, полировка и чеканка играют в свете факела, создавая иллюзию живого смуглого тела. Он изображен как Небесный Страж — охранитель Солнца, хотя и не наг, как они, а облачен в доспехи. Глаза его сделаны из белой эмали и обсидиана и кажутся живыми, а на шее и руках — настоящие драгоценные ожерелья и браслеты, которые приносят ему в жертву, как божеству.

Еще несколько изваяний — несколько поколений. Они все представляют правителей в виде Небесных Стражей, в той же позе, что и Эрхеллен. Но это лишь слабые подражания, и опять они похожи, как близнецы.

А вот и дед…

Серый шероховатый камень. Материал простой и грубый — но мастер был велик. Работа одного из морских варваров. Их мастер дорого стоят, почти как кони солнечной священной масти. Государь изображен таким, каким он был при жизни, — со священным узлом волос, в длинном одеянии. Лицо печального мудреца. А в руках его — светильник. Кто-то подливает сюда масло, и государь стоит в темноте со слабым огоньком в руках…

И вот — последнее изваяние. Небесный Страж Керниен керна-ару. Явно сделан в подражание изваянию Эрхеллена, но рука мастера видна безошибочно. Это не рабская копия это — свое. Денна всматривается в тревожное и волевое лицо дяди — и в священном ужасе видит собственные черты. Игра света? Да, наверное.

Сердце дико колотится.

Дядя, почему ты отказался от Силы? Почему?

Уже никто не скажет. Ни отец Мааран, ни государь, никто. Старый пес Ингхара умер, телохранитель божественного воина Дайро погиб на юго-востоке, в схватке со степняками, а сам Аргор керна-хэтан ушел в Землю Огня, землю богов, куда смертные заходить по доброй воле опасаются…

«Так почему, дядя?

Почему я должен принять Силу?

Кто я такой?

Ты ушел — и ушел божественный воин, связанный с тобой, как уходит с королем его власть над землей. И что осталось? Остались мы, как малые сироты. Ты не оставил нам сильных и преданных. Остались только сильные и властолюбивые. А мой отец слаб, и нет при нем помощников. А ты все брал на себя и не оставил земле своей блюстителей, что помогали бы отцу не из корысти.

Значит, я должен стать при отце своем тем, кем был при тебе божественный воин.

Но кто я?

Пятый сын. Тот, на кого надеются в последнюю очередь.

И вот пришла эта очередь.

Придется испытать себя. Впервые — хоть в чем-то.

А смогу ли?»

Вверху низко и тоскливо пропел тяжелый гонг.

Пора.

Он с трудом оторвал взгляд от бронзового лица Небесного Стража Керниена, поклонился, сложив руки. Взял из скобы на стене факел и побрел к свету, наверх.

Королевский Храм, несмотря на те почести и щедрости государя Керниена оставался скромным. Отец Мааран подновил убранство. Древность храма больше не казалась жалкой — скорее благородной. Века поклонения Божеству, века его незримого присутствия здесь мягкой тяжестью опускались на плечи пришельца, наполняя душу трепетом и благочестием. Тут никто не говорил громко. Тишина, шепот и тени. И густой, тяжелый аромат курений.

Денна старался не думать, как все это произойдет. Настанет срок, он и так все увидит. Незачем страх в себе растить. Он старался загнать его как можно глубже, чтобы не вырвался…

Служка почтительно семенил рядом, открывая двери и указывая дорогу. В отличие от служителей новых храмов, здешние монахи носили одеяния не из тонкого шелка, а из грубого сырца, крашенные не пурпуром, а травяной краской. Одежды их были вышиты не золотом, а простой желтой нитью. Но вид у них был куда более внушительный, чем у других священнослужителей.

Денна тоже был одет просто, хотя и достойно принца. Как-то неуместен был здесь и сейчас блеск всех регалий его крови. Он — лишь один из взыскующих Силы. И всего лишь на миг он выступил из рядов обычных людей. И если Сила не дастся ему, он снова канет в сером людском море. Денна даже не мог сказать, чего ему сейчас хочется больше — удачи или неудачи.

— Сюда, — полушепотом проговорил монах, отворив резную дверь с бронзовыми солнечными ликами, начищенными до блеска. Денна вошел. Монах остался снаружи, тихо затворив двери. Тан хэтан-ару огляделся. Он бывал здесь прежде, и не раз. Но всегда он стоял у самых дверей, как младший. Теперь он был здесь один. Тот самый покой, где некогда заключили свой завет Керниен и Саурианна. Здесь все так буднично, никакого священного трепета, обидно даже…

— Вижу, трепета не испытываете, тан хэтан-ару? — повышался откуда-то чуть сзади, из теней, звонкий, удивительно мелодичный голос.

Денна неторопливо обернулся — никогда принц Солнечной крови не должен терять достоинства.

— Не испытываю, — ответил он. — Кто ты?

Только человек Солнечной крови может любого называть на «ты».

— Я тот, с кем заключен был Завет, который ты ныне пришел исполнить. — Посланник Солнца имел право даже и к Его потомку обращаться на «ты». — Ты пришел по доброй воле?

Вопрос повис в воздухе. Денна выдержал паузу и медленно кивнул. Говоривший вышел из тени.

Он был высок и изумительно красив. Странное лицо, которое никак нельзя было запомнить — хотя и спутать ни с каким другим было невозможно. Правда, может, великий мастер вроде Инхуанны смог бы ухватить главное — но еще ни одному мастеру не доводилось узреть Саурианну. Это была привилегия Солнечной крови и избранных. Посвященных.

Денна с трудом подавил желание молитвенно склониться перед посланцем богов.

— По долгу, — ответил он.

— О, — склонил черноволосую голову Саурианна. — Это высокое побуждение. Долг крепче простого согласия. — Он обошел выложенный на полу бронзовый круг и остановился напротив Денны. — Но ты должен понять вот что. — Саурианна впился бездонным темным взглядом в глаза Денны. — Мало дать согласие, чтобы получить. Надо не побояться взять. Ты должен сейчас полностью отдаться Силе. Полностью раскрыться. Можно сказать, сдаться на ее милость, полностью забыть о себе. — Он усмехнулся. — Многие хотели взять Силу. Многие охотно давали согласие. Но оказались слишком трусливы и себялюбивы. Побоялись потерять себя… Но ведь ты бесстрашен? Ты любишь других больше себя так?

Денна молчал. Ответить «да» — значило солгать, а лгать перед лицом Посланника Солнца не осмелится никто. Солнце все видит, и уж лгать ему в лицо…

Саурианна немного подождал, затем его прекрасное лицо озарила удивительно чистая, светлая улыбка.

— Ты прошел первое испытание, Денна. Испытание правдой. Что же, теперь испытай себя Силой. Протяни руки, — почти приказал он, и Денна, исподлобья уставившись в глаза Саурианны, повиновался. Руки самого Посланца казались одновременно ледяными и обжигающими. Саурианна немного сжал ладони, и хватка его была чудовищно сильна. Понемногу вокруг словно бы начала сгущаться тьма, а глаза Посланника горели в ней белым, словно молния, огнем. Денна послушно смотрел в эти глаза — наверное, так нужно? Поначалу Денна не ощущал ничего, кроме странного холодка, легкой дрожи, что пробежала по спине до головы, подняв волосы на затылке дыбом. Саурианна медленно разжал ладони, но Денна почему-то не мог ни на волосок отнять рук. Они словно прикипели к ладоням Посланца, а от них медленно полз по жилам холод, обжигавший как лава, наполняя грудь и медленно стекая к животу. Глаза отвести было невозможно, дышать становилось больно, и от нараставшего мутного страха слабели колени, и тьма заволакивала взгляд. Он еще цеплялся за остатки перепуганного, вопившего от ужаса сознания, а тьма холодно дышала и шептала:

— Не сопротивляйся… откройся… отдайся… так будет легче…

Сдаться — так говорил Саурианна. Сдаться и смириться. Да, именно так, когда меч входит в воду, раны не остается, вода податлива… Стать водой… Он закрыл глаза, заставив себя полностью расслабиться…

Когда Сила рванулась сквозь него, стремительно, властно и унизительно, как насильник входит в женщину, он закричал от боли и гнева. Это было слишком. Это было ниже того предела, до которого может опуститься человек, еще помнящий о своем достоинстве. Боги не могут так унижать! Нет!

И он воспротивился. Это потребовало чудовищного напряжения сил, но одуряющая боль начала отступать, выходя, как гной из нарыва. И сквозь мутную мглу боли он увидел прекрасное лицо Посланника, с каким-то странным выражением смотревшего на него. Денна снова начал ощущать собственное тело, и ему нестерпимо захотелось как можно скорее вымыться. Собственное тело казалось грязным и опозоренным. Он рванул руки — но ладони Саурианны, теперь просто сухие и горячие, легко отпустили его. Он улыбнулся.

— Ты выдержат и второе испытание, Денна.

Принц непонимающе уставился на него. Он стоял, держа руки на весу, брезгуя прикоснуться к себе.

— Ты не дал Силе покорить себя.

— Но ты говорил — не сопротивляйся…

— Это было испытание, — перебил его Саурианна.

Принц медленно покачал головой.

— Но это значит, что я не испил Силы…

— Ты ее вкусил, — улыбался Посланник. — Более чем кто-либо другой. Но только знай, Денна, — лицо его и голос наполнились какой-то струящейся печалью, — что Сила конечна. Со временем она истечет из тебя, как истекает из клепсидры вода…

— Я не понимаю…

— Человек — как пустой сосуд, — сказал Саурианна. — Так устроено, что сам наполнять себя Силой человек не может. Это может сделать для него лишь божество. Для этого человек открывает себя ему. Сейчас ты наполнен. Ты — огромный сосуд, и в тебе Силы хватит на десяток обычных жизней. Даже если ты будешь тратить ее раз в десять щедрее, чем отец Мааран. Ты сможешь прожить пять человеческих жизней, как живут короли морских варваров. Но однажды твоя Сила источится. И ты будешь слаб, жалок и бессилен…

— И что же делать несчастному сосуду? — засмеялся Денна. Волнение и усталость начали сказываться. Его трясло. — Как мне не опустошиться, прежде чем я выполню свое предназначение? — Он не мог удержаться от противного хихиканья.

— Просто, — пожал плечами Саурианна. — Полностью отдать себя Силе. Просто сказать — отдаю себя Силе, и все.

— Так просто?

— Нет, не все, — улыбнулся Саурианна. — Взять Силу — только начало. Ею надо уметь управлять. И наполнять свой сосуд заново, если понадобится. А для этого нужно взять дар… так скажем, кран от бездонной бочки Силы, которая будет изливаться в тебя, когда надо будет, — неожиданно грубо закончил Саурианна.

Повисло молчание. Тяжелое, в котором готовым к прыжку зверем притаилось будущее. Скажи слово — и все изменится… И зверь прыгнет. Денна поднял руку, закрываясь от несуществующего, но страшного зверя, и замотал головой.

— Я… не могу… Пусть будет как будет. Я испил Силы столько, сколько смог. Лишь глупец пытается сожрать больше, чем вмещает живот. — Он хмыкнул. — Пыталась лягушка все болото выхлебать, да лопнула.

— Вот и третье испытание ты выдержал, Денна, — отечески ласково кивнул Саурианна. — Но помни — это не последнее испытание. Дар я предложил не только ради испытания. Ты заслуживаешь этого дара. И он ждет тебя — тебе лишь стоит сказать «да» — и ты получишь ключ к бесконечному источнику Силы. Знай это.

Саурианна повернулся и исчез в мгновение ока. Дення заморгал, нахмурился, не веря себе.

«А я ведь и не спросил, что теперь я могу делать и как», — рассеянно подумал он и тут же забыл эту мысль — прежде всего надо отмыться…

И казалось ему, что кто-то внутри него прошептал:

«Ты выпил Силы. Выпил яда, к которому привыкаешь как к черному дыму. И к ней ты привыкнешь, и уже не сумеешь жить без нее. Да-да, ты, как твой дядя, чересчур честен и чист. Вот такие как раз и попадаются легче всего. Ты уже захватил наживку, остается только подождать…»

Но эти слова мигом выветрились у него из головы, и он запомнил только, что слышал какие-то слова, но вот какие именно…

В теплой воде было хорошо и томно, мысли текли медленно, и тяжесть уходила с души, а тело, напротив, приятно тяжелело. Вот и веки начали закрываться. Не хотелось думать ни о чем. Желание вымыться было настолько сильным, что после его исполнения настало такое облегчение и слабость, будто совершил главное в мире дело. А теперь — спать. Выпить сладкого вина — и спать, чтобы никаких снов.

Он лежал в темной спальне, ожидая, когда сон мягко набросится на него, глядя в потолок широко раскрытыми глазами. В теле не чувствовалось никаких изменений. Может, Сила не удержалась в нем, с какой-то странной надеждой подумал он. Перепивший вина бежит отлить к ближайшей стене, ибо вино в нем уже не держится — может, так и из него утекла Сила? А как проверить? Он прислушался к себе — все как всегда.

Ну и ладно. Значит, все останется по-прежнему. И можно будет снова читать книги о великом и высоком, сидя под деревьями с чашей в руке, рассуждать о высших силах мира и жизни человеческой или мечтать о подвигах, любить красавиц… Или уехать в горы, чтобы жить как волк, одному, только с верным псом, пардусом да соколом. А потом, когда устанешь от одиночества снова домой, к разговорам с Аннахай и немногочисленным друзьям…

За дверью послышались тихие шаги.

— Госпожа? — послышался шепот. — К нему нельзя.

— Мне можно, — уверенный голос Аннахайри.

«Солнце, почему я так ясно их слышу, словно над головой стоят?»

Тело отказывалось повиноваться, налитое приятной тяжестью.

— Пусти ее. — Ему показалось, что он подумал или прошептал эти слова, но дверь отворилась, и чернокожий страж с бирюзовой серьгой в ухе — «Откуда я это вижу, в темноте такой?» — впустил сестру.

— Брат! — громко прошептала она — Ты спишь?

— Нет, — протянул он. — А я тебя вижу…

— А я тебя не вижу, тут так темно, — снова зашептала она. — Я пойду возьму света…

— Не надо…

Ему захотелось, чтобы толстая свеча у кровати загорелась, а вставать было так лень…

Свеча вспыхнула. Денна даже не испугался.

— Ты взял Силу, — уверенно, почти радостно сказала сестра. — Я знала.

Денна с трудом поднялся, сел в постели. В открытое окно тихонько дул ночной ветерок, мошкары почти не было — на то и курильницы, чтобы отпугивать насекомых.

Сестра смотрела на него горящими глазами.

— Ты теперь можешь все, — зашептала она. — Помоги мне. Я не хочу за варвара. Не хочу мужчины, никого не хочу!

Денна серьезно кивнул.

— Я понимаю. Тяжело, когда принуждают. Отмыться хочется от взглядов, да?

Сестра кивнула. Тяжелая грива волос колыхнулась, закрыв лицо.

— Я никого не хочу, — срывающимся голосом заговорила она. — Скажи отцу — пусть отпустит. Я хочу уйти в храм Гневного Солнца. Я королевской крови, меня возьмут. Я буду как Асма-анни, жрица, которой слушался сам Керниен!

— Она погибла безвременной смертью, не забывай.

— Я тоже хочу умереть молодой! — крикнула Аннахайри. Помолчала, тяжело дыша. Потом протянула руки, крепко обняла брата, уткнулась носом в шею. — Брат, во мне душа огненная, я не хочу, чтобы кто-то решал за меня. Чтобы никто… Война будет, все говорят. Великий дядя Керниен умер, отец наш слабый правитель… Я стану жрицей, я стану воспламенять воинов! Брат, отпусти меня! Они послушают, они уже знают, они боятся тебя!

— Боятся, — произнес он. Понятно, почему его сразу же не позвали пред отцовы очи. А чего бояться? Силу он взял, но не всякий силач становится воином, иные всю жизнь пашут себе землю или подковы куют…

Но зачем тогда брать Силу? Просто чтобы испытать себя?

Если он смог, то это не просто так. Это знак. Он избран богами, а пренебрегать даром богов кощунственно. Солнце разгневается…

И сестру очень жалко.

— Я помогу тебе, — сказал он, обнимая сестру. Так они и сидели молча почти до рассвета, обнявшись, словно нашли убежище в объятиях друг друга.

Сила. Что это такое, и что с ней делать? Если бы знать это, все было бы легче. Да только кто научит? Отец Мааран? Когда он проповеди свои произносит, люди верят ему сразу и безоговорочно… может, это Сила?

Он и сам верил отцу Маарану — Денну при его проповедях наполнял благоговейный страх перед Божеством. Он чувствовал себя червем, грешником обреченным и, покидая в смятении душевном храм, долго старался вести себя хорошо. Но потом все как-то забывалось, проходило — до очередной проповеди отца Маарана.

А взгляд у него тяжелый, мощный, цепкий…

А что может принц Денна, пятый сын? Правда, его мать — анни-ару, стало быть, право на престол он имеет…

Как и положено почтительному сыну и верному подданному, он явился к отцу поутру и сказал, что обрел Силу. Это стало предметом шумных ликований и праздников, гонцы влетели по стране в разные стороны, чтобы смутьяны и невольные князья теперь подумали крепче, прежде чем взяться за старое.

Вечером того дня, после пира, когда сын и отец остались вдвоем, Денна признался, что не знает, что делать с этой самой Силой.

— Это неважно, — отмахнулся, улыбаясь, захмелевший отец. — Пусть знают, что она у тебя есть. Пусть боятся! Это даст нам время, а ты пока узнаешь пределы своей Силы. Они велики иначе и быть не может! Отец Мааран так сказал, — прошептал отец ему на ухо, словно доверяя великую тайну. — Отец Мааран поможет тебе познать свою Силу. Иди к нему…

Денна уже не слушал. Это означало, что он останется в храме, покуда не выяснятся его способности. В храме — почти в заточении. Анна-ару боится его? Отец Мааран тоже боится? Наверняка они не хотят оставлять его без присмотра. Может, и братья боятся тоже — младший отпрыск с Силой может стать серьезным соперником наследнику престола.

И если раньше его любили, то теперь будут опасаться.

Денну эти мысли очень ранили.

Как там сказал Саурианна? Сила когда-то источится. Значит, надо скорее выпустить ее из себя, сделать все, что от него хотят, и снова стать прежним, и все вернется. Он снова будет пустым местом, а таких легко любить. Да. Именно так.

Его поселили в келье, такой же, как у обычных монахов. Отец Мааран не делал различий между детьми земли и детьми Солнца. Денна надел простую темно-красную робу монаха и даже с каким-то удовольствием подчинился строгой дисциплине монастыря. Его с детства приучили подчиняться. Здесь он был равен с остальными, никто не лез в душу, ничего не хотел от него. Но покой его был недолог — отец Мааран через восемь дней призвал его после предрассветного бдения. Послушник проводил Денну в западный конец монастырских строений, в небольшой дом. Он был очень старой постройки — наверное, самое старое храмовое строение. Он был отделен от остальных построек невысокой каменной стеной. Его окружали высокие старые деревья, а перед дверью находился небольшой проточный пруд. Отделенный от остальных строений, дом как бы находился под молчаливым запретом — о нем не упоминали, и он, похоже давно пустовал.

— Это твой дом, — сказал отец Маран, приведя его сюда.

Здесь было почти роскошно. Дом был длинный. Денна жил в комнате, выходящей окнами на пруд. Остальную часть дома занимал длинный пустой зал без окон. Толстый каменный фундамент подразумевал еще и наличие подвала, но входа Денна не видел.

Теперь его жизнь проходила здесь. Сначала отец Мааран долго учил его сосредоточиваться, отрешаясь от всего мирского, хранить хладнокровие в любом случае. Это нужно было для овладения Силой, текшей теперь в его крови.

Когда на его глазах впервые отрубили голову щенку, Денна чуть не задушил послушника, сделавшего это. А потом отец Мааран, расхаживая по залу, спокойно вещал:

— Ты должен научиться сосредоточиваться. Ты должен научиться отрешаться от мира. Ты пожалел щенка — но чуть не убил человека.

— Это был жестокий человек.

— Это был человек, который получил приказ и был обязан подчиняться.

— Значит, я убью того, кто приказал ему!

— Если ты проследишь всю цепочку приказов от начала до конца, тебе придется убить отца, — отмахнулся отец Мааран. — Тан хэтан-ару, если ты подчинился приказу отца и пришел сюда, то подчиняйся до конца. Все в нашей жизни строится на противоречии желаний и необходимости. Все зависит от того, чему ты подчинишься — если желаниям, то станешь злодеем. Если приказу — ты не нарушишь миропорядок и останешься незапятнан.

— Как этот послушник? — показал Денна. — Он тоже незапятнан? — Голос его был полон злости.

— Да, — коротко ответил отец Мааран. — На то и есть избранные, чтобы принимать на себя грехи других. Но прежде ты должен познать смирение.

Денна помолчал.

— Послушай, отец Мааран, — сказал он наконец, — а если я достигну наконец той вершины, где надо мной не будет никого, кроме Солнца? Кем я тогда буду, если ни перед кем из людей не надо мне будет тогда смиряться и закон будет лишь мой?

— Значит, закон будет твой.

— Нет, кем я стану? Ведь тогда я буду не тем, кто подчиняется, а тем, кто действует по своему усмотрению. Стану ли я здодеем?

— Потому я и учу тебя смирению сейчас, сын мой, — улыбнулся отец Мааран. — Чтобы потом ты смирял себя сам…

«Наверное, это так, — думал ночью Денна, глядя в потолок и стараясь не обращать внимания на тонкое зудение комаров. Это тоже было своеобразным испытанием смирения. — Если бы боги вмешивались в нашу жизнь, отзываясь на любую несправедливость, то зачем тогда мы? И не есть ли каждая несправедливость следствие более глубоких и сложных событий? Истребляя мелкое зло, я упущу его корень. Да, необходимо научиться не отвлекаться на мелочи, дабы уметь найти главное. Отец Мааран мудр…»

Вскоре он уже мог спокойно читать под вопли умирающих животных, аккуратно подбирая рукава широкого одеяния, чтобы не выпачкать их кровью.

А потом на его глазах убили человека. Он долго кричал, потому что убивали его медленно. Денна внешне был спокоен, но душа его возмутилась. И когда все кончилось, отец Мааран сказал:

— А теперь я дам тебе урок справедливости. Не сдерживайся, сделай то, что собирался. — И Денна дал себе волю. Остановился он лишь тогда, когда у убийцы уже не осталось целых костей. Он стоял, тяжело дыша.

— Ну, что же, — тихо сказал отец Мааран. — Ты думаешь, что был справедлив. Так знай — этот человек убил многих, среди них двух женщин, из-за их золотых побрякушек. А убивал его на твоих глазах брат одного из погибших.

— Так убил бы сразу! — рявкнул Денна, вылетая из зала и чувствуя, что опять потерял основу в жизни. Он уже не понимал, что верно, а что нет. Боги, как же хорошо, когда тебе приказывают и ты просто подчиняешься! Не отвечаешь и не думаешь…

Через некоторое время он уже и смерть людей переносил спокойно. Когда настал сезон зимних дождей, отец Мааран сказал, что Денна уже готов испробовать Силу. Он умеет отрешаться от мира и сосредотачиваться.

Денна воспринял это спокойно и отрешенно. Но где-то в глубине души сидела потаенная надежда — Сила не бесконечна. Она источится, и он будет свободен. Хотя прежним он уже не станет никогда.

И он позавидовал себе прежнему, не знавшему Силы, которую надо смирять.

Легат Элентур неторопливо развернул маленький шелковый свиток. Принюхался — ткань крепко и пряно пахла. Не мудрено, если ее переправляли в мешках с перцем. Мелкие похожие на жучков ханаттайские письмена бежали сверху вниз. Сплошные цифры — сколько, чего, где и почем куплено, куда и кому отправлено, кто и сколько должен и в какой монете, и по какому курсу, и так далее. Элентур усмехнулся. Наметанный глаз видел то, что не увидят другие.

«Слухи о невероятных способностях младшего принца расходятся быстро. Но явил ли он хоть одно чудо, мне неизвестно.

Южные провинции сильно пострадали от засухи. Говорят, что в этом вина государя, потому как он, мол, слаб и неправеден, а потому нарушил Правду земли. Наран-ару действительно слаб, а потому жесток. Недавно были убиты внуки князя Дулун-анна, что со времен Керниена жили заложниками при дворе. Убийство предательское, мерзкое. Конечно, засуху приписывают гневу Солнца. Вместо хлеба туда посылают войска, причем не абы кого, а морэдайн. Видимо, чтобы об Аргоре не забывали — и знать, и чернь, и жрецы.

Голодный бунт возглавляют «нищие монахи». Ниточка тянется к храмам провинции Нирун, вечному источнику недовольства. Возвышение Королевского храма сильно подкосило их влияние.

Поддерживает «нищих монахов» местный князек, Тув-Харанна, женатый на дочери вождя какого-то кочевого племени с востока. Возможно, надеется на помощь тестя. Кстати, именно в восточные степи ушел в свое время мятежный Техменару. Так что тут проглядывает крупный заговор.

Государь намерен отдать морэдайн за подавление бунта морскую крепость Уммар с прилегающими землями.

Что важно. В последнее время молодые морэдайн — в основном младшие сыновья — все чаще пытаются искать удачи в Мордоре. Аргор создавал из них отборные части для Ханатты, но, похоже, на этих людей зарится некто другой. Они уходят, как сами говорят, на «службу к нашему королю». Кто под этим подразумевается, я сказать не могу. Но уж точно не Наран-ару»

«Вот оно как, — невесело хмыкнул Элентур. — Значит, наших родичей тянут в две стороны — щедрая от страха Ханатта и щедрый… ОН. И кто кого перетянет?»

Морэдайн для обеих сторон — мясо.

Горло у старика болезненно затвердело и заныло — так всегда бывало, еще с самого детства, когда становилось горько от беспомощности и обиды. У многих морэдайн еще в Нуменоре родня осталась. «Если бы все морэдайн были поголовно подонками и отщепенцами, было бы куда проще… Но даже если за родителями и была вина, то в чем вина детей? А ведь они уже живут не так долго, как их родители, и, похоже, годы грядущих поколений морэдайн будут становиться все короче и короче. Так и мы все, люди, не виноваты в падении наших предков, а по счетам все равно платим».

Он вздохнул и снова взялся за донесения.

«Анна-ару пока не склонен идти на переговоры с Нуменором. В народе бытует твердое убеждение, что государь Керниен был отравлен нуменорцами…»

«Чушь какая, — вздохнул Элентур. — Мы еще не пали так низко, чтобы убивать чужих королей… Но даже опустись мы настолько, Керниена нам никакого смысла устранять не было. Хороший был государь». — Элентур покачал головой. Керниен был готов идти на переговоры. Если бы он не умер так загадочно и нелепо, не было бы враждебной Ханатты под боком, и об Уммаре можно было бы договориться к обоюдной выгоде. А сейчас голодные до бранных подвигов обалдуи подбивают государя на войну. Если это случится, миру не бывать. Будет долгая, затяжная, гнилая война на много поколений.

Надо выяснить, каков сам принц и верно ли все, что о нем говорят.

Не растет ли в Ханатте второй не-человек?

И не следует ли убить его, прежде чем он окончательно перестанет быть человеком? Ведь тогда он не сможет даже умереть.

Элентур стиснул зубы. Непохоже, чтобы принц был дурным человеком. Жаль будет, если с ним это случится.

Зачем он… ЭТОМУ? Принц не отличался никакими особыми талантами, не может претендовать на власть, он — ничто. Зачем он ЭТОМУ?

Что-то затевается в Ханатте. Что именно?

… — Траву жрут сухую, — глядя на мрачную горсточку тощих и черных от солнца и голода оборванцев, скачал Ангрим. Дулгухау молча кивнул. Черные, похожие на насекомых люди проводили их ярко-белыми взглядами и снова заняла тушей такой же черной и тощей коровы, сдохшей от бескормицы. По бокам ее уже деловито ползали зеленые жирные мухи, соперничая с людьми за добычу.

— Одним мухам пированье, — прошептал Садор. Самый младший в отряде, он еще не успел привыкнуть к смерти. Особенно к грязной и вонючей.

Следы голодной смуты попадались уже давно. Разбитые повозки и разграбленные дома, выметенные подчистую селения, сожранные на корню посевы. Скота нигде не было видно, разве что дохлятина или голые, обглоданные дочиста кости. Не говоря уж о собаках и кошках — даже о кошках, которых в Ханатте чтили. Мелкие города угрюмо смотрели на пришельцев из-за запертых ворот сотнями перепуганных глаз, вдоль дорог торчали виселицы и колья, с которых кусками обваливались гниющие трупы. Кое-где трупы явно носили следы разделки — кто-то опустился и до трупоедства. Дулгухау оглянулся на серо-бледного с прозеленью Садора. Юноша держался из последних сил.

Дулгухау поджал губы. Жара. Пыль забивает ноздри, половина отряда закрыла лица платками, как степняки. Одни глаза видны из-под шлемов, укрытых грязными наметами. Снять бы — да тут такая злоба вокруг, что и не знаешь, что лучше — сдохнуть от жары или от беспечности.

— Скоро дойдем до места. Там большая река, хоть что-то от нее да должно остаться, — обратился Дулгухау к Ангриму — на самом деле только для того, чтобы воины слышали и хоть немного воспрянули духом.

Большая река сейчас представляла собой слабенькую мутноватую струйку воды, бежавшую по дну довольно глубокого ущелья. Стены его были покрыты ржавыми разводами, внизу на камнях валялась раздувшаяся ослиная туша, возле которой уже роились тощие, как скелеты, полуголые местные жители. Дулгухау досадливо глянул вниз, сожалея, что не может прекратить это неестественное, отвратительное копошение. Это было недостойно людей. Очень хотелось отдать приказ перебить всех.

Местность была неровной. Где-то вдалеке, в жарком мареве прятались горы, почти не видные на выбеленном, как мертвая кость, небе. Наверное, когда солнце начнет клониться к закату, от гор потянется тень. Накроет ли она город, даст ли прохладу? Вряд ли. Далеко.

Селения были пусты, земля на полях, такая драгоценная здесь плодородная земля, превратилась в солоноватую серую пыль. Смерть, тихая, скучная и обыденная, лениво бродила в этих краях и тихо шептала голосом мертвого ветра.

До столицы здешней провинции оставалось полдня пути. Почти никто не разговаривал. Две сотни воинов молча продвигались к своей цели под взглядами угрюмых, исхудавших местных жителей. Им завидовали. У морэдайн была еда и корм для лошадей. У морэдайн была сила, чтобы взять все, что им понадобится, при этом не отдав своего. Их за это ненавидели. И еще они были чужие. В этих краях народ говорил на своем наречии, и даже те морэдайн, которые свободно говорили на языке королевского домена, почти не понимали местных.

— Не думал, что дело так плохо, — промычал Ангрим. — Чую кровь, — добавил он.

Дулгухау молча скривился под закрывавшим лицо платком. Ему так и не удалось забыть, как вчера он сунул из жалости сухарь какому-то мальчонке, у которого даже сил просить еду уже не хватало. Тут же откуда-то протянулось еще с десяток тощих ручонок, и Дулгухау позорно сбежал, а дети, словно злые зверята, сцепились друг с другом…

Наверное, в лучшие времена город был многолюдным и веселым. Даже сейчас кое-где виднелись зеленые деревья — видно, кое-кому воды хватало. Как и большинство южных городов в предгорьях, был он белым и сбегал ступеньками плоских крыш к резавшей его пополам реке. Морэдайн появились со стороны предместий, пересекли мост и въехали в стены нижнего города. По местным меркам город и правда был большой, но с приморскими и королевскими городами было не сравнить. Дыра дырой. А сейчас, когда застывший воздух был переполнен ощущением близкой беды, он казался выбеленной костью. Голым черепом. Столица провинции…

На вершине холма за старыми стенами затаился верхний город. Над ним царил храм, где всегда было полно паломников. Дулгухау ожидал, что сейчас их просто не будет, но ошибся. По мосту шли люди. Процессия казалась веселой — а потому безумной. Около сотни тощих, оборванных мужчин и женщин, приплясывая, шли, колотя в барабанчики и гремя тыквенными погремушками. Пронзительно гудели деревянные дудки. Странный быстрый ритм, заунывная мелодия, истошные голоса завораживали. Люди были очень смуглыми, с плоскими лицами и широкими носами жителей южных провинций, и на лицах этих не было ни гнева, ни радости, какая-то тупая отрешенность.

— Куда они идут? — повернулся Дулгухау к местному начальнику гарнизона сотнику Манхуре.

— Да куда ж еще, как не к храму… — грустно осклабился носатый толстый харадец. — Там паломников кормить должны, так полагается. Только эта саранча как налетит, так все сожрет, да еще и мало покажется. Хорошо, если буйствовать не начнут. — Он хмуро покачал головой. — Неделю назад какой-то жалостливый дурак не то вина им выставил, не то сами травы какой нажрались… Стража еле-еле справилась, а пару домов так и разгромили. Женщину убили, говорили — катхури, ведьма. Как бы и эти виноватых искать не начали. Солдат в городе мало. Князь местный… — Он смачно сплюнул. — Если вести правдивы, то скоро нагрянет он сюда. Как государь Керниен, да пребудет он у Солнца во благости, скончался, так тут все и зашевелилось. А тут еще и голод… Наместнику, князю Арханна, от анна-ару ни воли, ни доверия. Боится его государь… Вот теперь и получается, что столицу провинции мне одному и защищать. Если Тув-Харанна и правда решился на бунт, то нам очень солоно тут придется. — Манхура с надеждой посмотрел на Дулгухау. — А правда, что принц идет сюда, на подмогу?

Морадан только пожал плечами.

— Много что говорят.

Дулгухау и без того был в мрачном расположении духа. Теперь же оно стало просто непроглядно черным. Этак и до встречи с невестой не доживешь. Принцесса. Дулгухау страдальчески поморщился. С одной стороны, такая женитьба высоко возносила морэдайн в глазах харадской знати, а его, Дулгухау, род становился княжеским. Дед его был простолюдином, зато отца уже называли «сильным человеком». Он сумел и разбогатеть, и выдвинуться как военачальник, его сам Аргор ценил. А сын станет князем.

Морэдайн почти никогда не брали местных женщин в законные жены, разве что в наложницы. Хотя детей потом и принимали в род, полукровка не мог владеть имуществом отца.

Но сейчас речь идет о принцессе, а не о простолюдинке. И если все удастся, то в жизни морэдайн грядут большие перемены.

Все это сватовство было похоже на сказочку про младшего сына и королевскую дочку. И, как в сказке, сначала надо выполнить три задания короля. Вернее, одно, но и его хватит.

Если не подойдет обещанный королевский отряд, то, может, и в Керанан некому будет возвращаться. Все они здесь полягут.

— Ангрим, эти помешанные могут начать дурить.

— Разгоним, — хмыкнул десятник. — Я прикажу на всякий случай перегородить улицы.

Отряд расположился в торговых рядах, ныне пустых. К базарной площади примыкал постоялый двор, на котором даже сейчас была пара-другая постояльцев. От площади широкая улица уходила вверх, к храму. Харадский гарнизон располагался в казармах, у городских стен. Дулгухау заметил, что Манхура особенно опасается за храм. Там ютились паломники, которые уже третий день пели свои странные песнопения, били в барабанчики и плясали. И было их на удивление много. Понять можно — если защиты искать больше негде, люди стекаются к божеству. Жалкий голодный сброд.

Но уж слишком их много. А отчаявшаяся толпа — сила страшная.

Оставалось только ждать. Дулгухау не хотелось сражаться. Он очень надеялся, что местный князек все же не осмелится выступить открыто и все само собой заглохнет. А там подойдут королевские отряды… Или не подойдут?

А вой и пляски продолжались всю ночь и весь день, к вечеру заунывное пение перешло в ликующие вопли, и барабанчики загрохотали громче — небо затянуло. Подул холодный ветер, сначала нерешительно, крадучись, затем с наглой силой захватчика, которому не дают отпора. Поднялась пыль, с востока надвинулась страшная сухая гроза.

— Теперь совсем худо будет, — процедил Манхура. — Знак свыше. Теперь толпу куда угодно можно повести, нашелся бы вожак…

— Перерезать всех — и нет заботы, — со смешком встрял в разговор Ангрим.

— Одной — нет, — кивнул Манхура. — Зато огребешь себе на задницу сотню новых.

Дулгухау мрачно посмотрел на Ангрима, и тот умолк и вышел.

Дулгухау сидел с Манхурой на постоялом дворе. Сотник помнил Аргора и Керниена, под началом которых ходил бить и северных, и восточных князей. Хозяин принес жаровню, но все равно было холодно. Как не хватает доброго очага…

— Тогда нас ценили, — сетовал Манхура, грустно глядя на Дулгухау. Вислые усы его еще сильнее обвисли от вина, а нос у него и так был вислый, потому все его лицо словно бы стекало вниз. — А нынче все не по заслугам, а по родству. Без покровителя никуда не сунешься, вот и торчу в этой дыре. А когда мы с керна-ару, да примет его Солнце в свиту свою, ходили на Дулун-анну…

Дулгухау кивал и чуть заметно улыбался, он понимал жалобы старого служаки, и на душе у него было погано. Морэдайн еще не приходилось воевать по-настоящему. Тем более его поколению. А все говорят — грядет большая война. И что будет?

Морэдайн мало. Так мало, так страшно мало… Нынешнее поколение уже не знает другой жизни, не помнит, что некогда их деды жили под Законом Нуменора. По разным причинам люди ушли из-под этого Закона — кто просто не любил подчиняться, кто желал найти себе новые земли и построить там жизнь по своей воле, кто искал странных истин, а кто бежал от галер или виселицы. Но это было во времена дедовские. А сейчас у морэдайн уже была земля, которую они считали своей, сложился свой жизненный уклад и свой закон. И по этому закону полноправными морэдайн читались лишь чистокровные. А таких было мало, полукровок было куда больше.

«Я бы узаконил их права, — вдруг подумал Дулгухау. — Приравнял бы их к морэдайн, и нас стало бы много. Когда народ невелик, любой норовит его сожрать. А вот будет нас много — еще посмотрим, кто кого.

Сейчас у нас одна привилегия в обмен на наши вольности — умереть, сражаясь за Ханатту, чтобы нас оставили жить на наших землях. В Нуменоре мы — изгои, здесь мы варвары. А где мы будем хозяевами?

Я должен стать князем. И у нас будет своя земля, с которой нас никто и никогда не посмеет изгнать.

Кто хочет, пусть уходит в Мордор — там тоже обещают славу и землю. А моя земля — эта, и другой я не знаю».

Ветер, что ли, направление сменил? Как-то странно он шумит там, за окном… Мгновением позже, окончательно вынырнув из глубины раздумий, Дулгухау понял, что это отдаленный гул толпы. Крики, грохот. Дверь распахнулась, и в комнату влетел, тяжело дыша, насмерть перепуганный хозяин.

— Господин, они сюда идут! Они убивать будут! — заскулил он. Почти тут же в дверь влетел Ангрим, страшновато скалясь и широко раздувая ноздри.

— Князь Тув-Харанна приперся к воротам. Мы подняли мост, — тяжело дыша, говорил он, резко поворачивая голову из стороны в сторону, как хищная птица. Ангрим слыл бешеным — понятно, почему, подумал Дулгухау.

— Тув-Харанна? — стиснув зубы, медленно поднялся из-за стола Манхура. — Осмелился, сын шакала, дерьмо гиенье? Ну, посмотрим… Кто у тебя там есть на команде? — резко повернулся он к Дулгухау.

— Хадин, — чуть опешил морадан от такой резкой перемены — только что был вислый и скучный дядька, теперь сущий бойцовый пес, брыластый и клыкастый.

— Мои молодцы ворота удержат, твои помогут. Надо пробиваться туда, худо будет, если эти бешеные нас отрежут. Их много. Надо уходить к казармам. Там можно долго обороняться. Пошли, — резко показал головой на дверь Манхура.

— А все равно уже деваться некуда. — Дулгухау выглянул наружу, отпихнув хозяина — свет свечи блеснул на лысине Манхуры, как на боку начищенного медного котла.

Манхура оказался на редкость проворным, как-то сумел поднырнуть под рукой у высокого морадана и выскочил наружу. Толпа текла от храма с воем и воплями.

Дулгухау бросился вперед, туда, где уже распоряжался Ангрим.

Манхура, оскалившись, тряхнул перепуганного солдата что-то быстро треща ему по-харадски. Тот мотнул головой и рванулся к казармам.

— Накурились травы, — почти взвыл от злости Манхура, махнул рукой. Схватил Дулгухау за руку. — Постараемся задержать их и прорваться к казармам, к моим ребятам. Сдается мне, — мрачно добавил Манхура, — что не полезли бы они вот так, если бы поддержки не ждали. Чтобы кишки полопались у этого Тув-Харанны… Сам на шкворень намотаю!

— Ангрим!!! — заорал Дулгухау. Тот кивнул, знаком показывая на крыши, где уже стояли лучники.

Торопливо затянув под подбородком завязки шлема, Дулгухау подхватил брошенный ему лук и мрачно улыбнулся. Хороший мораданский лук стоит дорогого. Посмотрим. Надо факелов побольше, а то будет месилово в темноте. Только при таком диком ветре попробуй зажги.

Крики слышались уже совсем близко.

Манхура с двумя морэдайн и десятком своих солдат побежал к казармам, остальные морэдайн и человек двадцать городской стражи стояли на завалах, перегораживающих боковые и обходные улицы, и готовились встретить толпу.

— Что тут? — Дулгухау, брезгливо нахмурившись, всматривался в темноту. Он стоял на крыше постоялого двора, оглядываясь по сторонам. Двор окружала стена в человеческий рост высотой. Задняя ее сторона выходила на соседнюю улочку с такими же глухими стенами, слева примыкал дом с плоской, по местному обычаю, крышей. На постоялом дворе кроме морэдайн было пятеро гостей, с виду совершенно небоеспособных и перепуганных насмерть. Слуги спешно вооружались кто чем, а хозяин торопливо загонял в погреб дочек и жену от греха подальше. А по улице от храма приближалась вопящая толпа.

— С факелами! — с каким-то веселым удивлением протянул Ангрим. — Умудрились запалить, умницы! Ну, все нам на пользу. Бить легче будет.

Небо распорола белая молния. Гроза шла над городом.

— Вот тебе еще свет, — буркнул Дулгухау, взглядом пересчитывая своих людей. — Скажи, любезный, — обернулся он хозяину, — а куда нам драпать, если что?

Хозяин вооруженный крепкой дубинкой, окованной медью, покачал головой. Дулгухау одобрительно посмотрел на него — мужик сумел взять себя в руки, молодец.

— Да некуда. Разве что в казармы, но по дороге самая драка-то и будет, — усердно делая бравый вид, ответил хозяин.

Вопли были уже совсем рядом, и Дулгухау бросил расспросы. Толпа выла и приплясывала перед завалом, раскачиваясь в такт глухим ударам барабанов. Чей-то гнусоватый голос визгливо возвысился над гулом. Дулгухау с трудом понимал слова — говор сильно отличался от северного, да и наречие тоже было непривычным. Однако главное было вполне понятно…

— Ай! Айииий! Люд голодный, люд обиженный! Ай! Кто виновен в бедах ваших?

— Аааа-яй! — отозвалась толпа. — Кат-ху-рай!

«Колдуны», — перевел про себя Дулгухау.

— Сероглазые демоны! Ай!

— У-би-вай!

— Убить, да! — продолжал голос. — Очистить от скверны нашу землю! Убить чужаков! Убить неправедных, всех неправедных!

— Айяй! — взвыла толпа.

— Всех, кто ест, когда мы голодны! Всех, кто пьет, когда мы жаждем!

— Ну, понятно, — снова хмыкнул Ангрим. — Бей чужаков. Видали уже…

— Айииий! — снова возопил гугнявый.

— Оружия вроде не вижу, — проговорил Ангрим. — Камни полетят. Так, парни, бить только в цель! Стрел зря не тратить.

— Открывайте, — взревел кто-то с той стороны. — Все равно убьем!

— А этого не хочешь? — глумливо показал неприличный жест Ангрим. — Сам давай, небось не знатный господин!

Толпа снова взвыла, полетели камни, люди рванулись к завалу. Свист стрел, первый ряд выкосило словно косой, но толпа шла, как прилив, и вскоре драка закипела на завале. На боковых улицах тоже послышались крики и звон оружия, ругань и вопли. Кто-то лез на стены, на плоские крыши, кто-то визжал, что-то смачно шлепалось на камни, и все перекрывал монотонный вой и грохот барабанов. И слышался из темноты громкий визгливый голос, зовущий убивать.

— Их не остановишь, — простонал хозяин. — Они амха!

— Что? — переспросил Дулгухау, выпуская очередную стрелу.

— Амха, одержимые, — перевел обычно улыбчивый Ломизир, сейчас на редкость серьезный.

— А мы их сейчас малость успокоим, — ответил Ангрим. Дулгухау натянул мощный лук. Сейчас надо убить этого говорливого. Обезглавить толпу. И не паниковать. И не думать о том, как нас мало, а бежать некуда…

Он прищурился. Время, как всегда бывает в эти мгновения, словно застыло. Снова сверкнула молния, и в ее свете морадан увидел высокого тощего жреца. В алых одеяниях, в золотой повязке, и окружал его пусть небольшой, но хорошо вооруженный отряд. Балрог задери! Это не «нищие монахи». Это мятеж. Городскую сволочь и голодных паломников просто гонят впереди, как тупое стадо…

Дулгухау стиснул зубы и спустил стрелу.

У ворот было спокойнее. Князь, видимо, условился, что ему кто-то отворит ворота, но не ожидал напороться на морэдайн, которые с интересом посматривали на него со стен. Князь ругался и сыпал проклятьями, но к штурму он готов не был, потому Хадин отправил часть людей на помощь к Дулгухау. Ханаттаннайн из гарнизона весело прыгали на стенах, оживленно переругиваясь со стоявшими на диком ветру княжьими воинами. В небе грохотала сухая гроза. Смысл разговоров в основном сводился к тому, кто, как и сколько раз чью мать оттрахал. Это было скучно. Садору охотно и с удовольствием переводили витиеватые ханаттайские словеса. Убавляясь его смущением.

— Ничего, скоро сам так костерить начнешь, — стуча зубами от ветра и возбуждения, осклабился в бороду кривой ветеран. — Ничего. Продержимся. Доживем…

Вспышка. Молния? Нет, что-то другое. Свет не ослепительно белый, а багряно-красный.

Толпа замерла, потом заорала в ужасе и начала протискиваться во все стороны, убегая от чего-то. Жрец, булькая горлом, медленно валился вниз, в вонючую уличную грязищу. Кто-то, обезумев лез прямо под стрелы, на стену, какой то кровавый шматок шлепнулся о колено Дулгухау — морадан даже не испугался, совершенно спокойно отмстив, что это чья-то оторванная рука.

Казалось, что та сила, что прежде гнала толпу вперед, исчезла, и теперь толпа стала похожа на вырвавшихся из горящего загона боевых быков. Обезумев от страха, толпа ринулась хоть куда-нибудь, под завал потекла кровь…

— Стрелять, скидывать их отсюда! — почти визжал Ангрим.

Сзади, со стороны ворот, послышался топот ног и дружное мораданское «бей!».

— Аййй! — радостно взвыл хозяин постоялого двора, хлопая себя по коленям. — Пришли!

Дулгухау непонимающе посмотрел на него. Откуда-то вынырнул Садор и сбивчиво, изумленно затараторил, что перед воротами идет схватка, что князь попался меж двух огней, что пришли Золотые Щиты и что Хадин отправил его с тремя десятками на помощь…

Дулгухау коротко кивнул, спрыгивая с крыши.

— За мной! — заорал он. — Перережем эту сволочь!

И тут из темноты послышался голос, заставивший всех замереть — и толпу, и приготовившихся стоять насмерть воинов, что окружали убитого жреца. Голос этот был слышен всем, хотя Дулгухау руку мог поставить — человек говорил не громче, чем при обычном разговоре. Тем не менее даже гроза и вой ветра не мешали слышать его слова. И еще невероятнее — толпа замирала, как мышь при взгляде на змею. Дулгухау понимал, почему — он не понимал слов, но ощутил, что и его паутиной оплетает странное вялое спокойствие. Он зажмурился и замотал головой, стряхнув наваждение. Когда он снова открыл глаза, наткнулся на темный, тяжелый и мрачный взгляд молодого человека на коне, стоявшего на дальней от схватки стороне площади. Он не вмешивался в бой, просто смотрел, чуть заметно улыбаясь. А схватка угасала, словно уголь под дождем, от его слов. Толпа замерла в священном ужасе. Он снова сказал что-то, и люди рыдая, попадали на колени.

— Ступайте же, — проговорил юноша. — Да простит вас Солнце.

И толпа молча, быстро, как мелкий песок в воронку, куда-то исчезла, и город опять словно вымер…

Юноша постоял немного, прислушиваясь к себе, затем дернул ртом, что-то пробормотал себе под нос и вздохнул. Он коротко усмехнулся и кивнул морадану, затем что-то сказал своим и двинулся к нему. Дулгухау опустил лук, в наступившей тишине не слыша ни ветра, ни грома, глядя только на въезжавшего на площадь юношу.

— Кто ты? — спросил он Дулгухау. Он говорил на мягком, струящемся столичном диалекте.

— Я, — не сразу сумел заговорить Дулгухау, сердце которого все еще трепыхалось где-то в глотке, — я Дулгухау, сын Алантора. Я привел своих людей по просьбе короля и приказу отца. А ты? — не успел сдержаться он и внутренне даже застонал от неуместности своего вопроса.

— Я, — улыбнулся в ответ юноша, — Денна. Пес Ханатты. Ты смелый человек. Благодарю тебя, ты пришел вовремя. Иначе, боюсь, город мне пришлось бы брать штурмом. Да и спасать в нем было бы уже некого. Но будь спокоен, опасность миновала. Хозяин, — ласково поманил он рукой рыдавшего от благоговения хозяина постоялого двора. — Хотя сейчас и поздно, приготовь нам чего-нибудь, — он покрутил кистью, прищелкнув пальцами. Хозяин, не сводя глаз с гостя, попятился, споткнулся и, пригнувшись, ринулся внутрь. Вскоре оттуда послышался его бодрый ор. Пес усмехнулся. Он что-то сказал воину в золоченом шлеме, что стоял рядом с ним. Тот прижал руку к груди, кивнул и поехал к солдатам. Послышались команды — солдаты начали наводить порядок.

— Приглашаю тебя, Дулгухау, сын Алантора.

Дулгухау молча поклонился. Он знал, кто такой Пес. Судьба испытывает его, и все решится именно сейчас.

Хозяин, вне себя от радости, что остался жив, старался вовсю. Орал на слуг, пинками подгонял домашних, не забывая при этом учтиво кланяться и улыбаться сидевшим за столом важным господам. Денна взирал на все это с легкой вежливой улыбкой, морадан — настороженно, а невероятной красоты девушка, сидевшая рядом с Псом и прижимавшаяся к нему, — с опаской, которую безуспешно пыталась скрыть под бесстрастной надменностью. Денна, словно почувствовав, с привычной ласковой небрежностью обнял ее за плечи, не сводя пристального взгляда с морадана.

Люди Солнечной крови выделяются среди своих соотечественников высоким ростом и крепким сложением, но варвар был еще выше и крепче. Денне стало тревожно от взгляда ему в лицо — острое, жесткое и беспокойное. Как их море. Загорелый дочерна, темноволосый, как сын Ханатты, но с чужими серо-зелеными морскими глазами. Говорят, у керна-хэтана Аргора был такой же пронзительно чужой, пугающий взгляд. Неужто у всех северных варваров есть некая тайная сила, которая светится в их глазах? Говорят, все они в чем-то колдуны.

А этот злой. Напряженный, как перетянутая струна. Тронешь — звук будет фальшивым и неприятным. Денне захотелось настроить неверную струну, чтобы этот человек звучал не так неестественно.

Старшие обоих отрядов занимались размещением своих солдат и расставляли часовых, на дворе под навесами горели костры, над которыми уже булькали котлы. Как всегда — чечевица, лук и вяленое мясо. Слуги волокли наружу корзины с сушеными лепешками и оплетенные бутыли вина. Видать, хозяин знал, где взять еду даже в это голодное время. «Вот кого следовало бы повесить», — думал Дулгухау.

— Они заслужили, — проследив взгляд Дулгухау, сказал Денна. — Твои люди проявили великую храбрость, мои — повиновение и четкость.

— А если напьются и нас в ночи порежут? — осмелился осведомиться Дулгухау. Поведение Пса его невольно вгоняло в робость — и этот тяжелый взгляд, и ленивая гибкость сытого хищника, и то, как ему повиновались… да и странные события этой еще не закончившейся ночи…

Снова громыхнуло, но уже тише. Гроза уходила, ветер успокаивался. Может, все же пойдет дождь…

— Ты не доверяешь своим людям?

— Доверяю, — буркнул Дулгухау. — Но я не знаю, не повторится ли нападение толпы…

— Не повторится, — уверенно ответил юноша. — Я знаю.

— Если бы не ваше появление, нам пришлось бы туго.

Слуги начали расставлять нехитрые приборы. Оловянные блюда и стаканы, ножи и палочки для еды.

— И ты не испугался?

— Испугался.

Пес усмехнулся.

— Не всякий имеет смелость признаться в собственном страхе.

Дулгухау нутром ощутил, что нащупал верную нить — с ним лучше быть честным.

— Почему ты не приказал своим людям бежать?

Дулгухау задумался.

— Стыдно было бежать перед харадской чернью. — Он вспомнил перепуганные глаза хозяйской жены и онемевших от ужаса детишек. — И у хозяина была семья. Если бы мы сбежали, его убили бы за то, что не застали нас тут. Остались бы — убили бы за то, что мы здесь. Все равно убили бы. А он на нас надеялся, вот я и остался… Кто были эти люди? — сменил он предмет разговора.

Девушка отодвинулась от Пса и приказала принести воды для омовения рук.

Денна чуть нахмурился.

— Люди как люди. Толпа. Дело не в них, а в их предводителях. И в князе Тув-Харанне. — Он хищно осклабился, и Дулгухау предпочел не спрашивать о том, что будет с князем. От Садора он уже знал о схватке под стенами. Князь попал меж двух огней — между выскочившими из ворот морэдайн и возникшими из грозы всадниками. Юноша так восторженно рассказывал об этом, похваляясь единственным зарубленным врагом, что Дулгухау пришлось наконец рявкнуть на него, чтобы заткнулся.

— Они умеют собирать толпу и вести за собой людей, — продолжал Денна. — Бедняги сейчас даже и не понимают, что их заставило наброситься на вас. Когда людям плохо, им нужен враг, на которого можно свалить все свои беды. Это проще, чем попытаться что-то сделать самому. «Нищие монахи» — действительно нищие, на них никто особенно и не смотрит, ходят по городам, просят милостыню именем богов… в сытые времена. А здешний жрец… Жаль, что ты убил его. Мне хотелось бы с ним поговорить. Я как раз за ним и охотился. А то уж больно много слухов о его великой силе и святости, — усмехнулся он. — Вот и потягались бы.

У Дулгухау дрожь прошла между лопатками.

Появились вино и еда — куда получше солдатской. Девушка со знанием дела принялась есть, удивительно изящно. Дулгухау с трудом отвел от нее взгляд.

— Это моя сестра, — мягко заметил Денна. Мысли он, что ли, читает? — Насколько я понимаю, ты ради нее и согласился прийти на помощь?

Девушка поджала губы и уставилась в тарелку, продолжая, однако, есть.

— Да, — ответил Дулгухау, решив идти до конца и глядя прямо в глаза Денне, — именно так. Ради нее и Уммара, который мне дают за ней в вечное владение.

— Ты честен, — кивнул Денна. — Это хорошо. Аннахайри, — неожиданно раздраженно сказал он, — оторвись от тарелки, будь добра.

Девушка резко подняла голову.

— Посмотри на него. Чем тебе не муж? Отважен, честен, собой хорош. А женившись на тебе, еще и князем будет.

— Я не хочу об этом говорить сейчас, — отвернулась девушка.

— Почему же не сейчас? Все равно придется говорить, да еще и там, где глаз будет куда больше.

— Брат, ты ведь любишь меня…

— Потому и говорю с тобой. Иначе бы и не спрашивал, — резко ответил он. — А ты что скажешь, Дулгухау, сын Алантора?

Морадан стиснул зубы. Так с женщинами у его народа не было принято говорить. Девушку было жаль. Он поднял голову и посмотрел прямо в глаза Псу.

— Что я должен сказать? Надеюсь, государь сдержит обещание.

— А моей сестре ты ничего сказать не хочешь?

— Нет. Сейчас — нет.

— Тогда скажи мне. Зачем тебе моя сестра?

— Я хочу своей земли, — резко ответил Дулгухау. — Мы заслужили, чтобы та земля, на которой мы живем и которую защищаем, стала нашей и только нашей. Если так будет, то морэдайн дадут клятву всегда быть союзниками Ханатты.

— Я знаю. А что ты скажешь о браках с ханаттаннайн? Будут ли дети от таких браков считаться у вас законными?

— Если я стану мужем принцессы, кто назовет наших детей незаконными? Другие последуют моему примеру. Нам нужны дети. Много детей.

— А чистота крови? Вы так, говорят, о ней заботитесь. Вдруг измельчаете?

— Дело не в чистоте крови, а в духе крови. Малый ростом может быть велик духом и гордостью. Да и в любом случае наша кровь сильна. Мы всегда будем телом сильнее вас, принц, — дерзко ответил он, глядя прямо в глаза Псу Ханатты.

Денна рассмеялся. Затем помрачнел

— Ты честен, но время сейчас нечестное. Никогда отец не согласился бы отдать тебе эту землю и мою сестру, не будь мы так слабы и в такой опасности.

Дулгухау гордо поднял голову.

— Мы будем воевать за вас. Еще упорнее, чем прежде. Разве мы не заслужили награды? Вам не удержать эти земли, потому что нуменорцы придут с моря, а вы не моряки. В вас нет морской крови, это видно по глазам. Они у вас темные. Глаза земли. У нас — серые, глаза моря. Мы — ваш щит. Вы отдаете нам землю, мы — свою кровь. Разве не справедливо это?

— Возможно, — кивнул Денна, не сводя с Дулгухау темных глаз. — Но пока вы были под рукой Ханатты, вы были и на земле Ханатты. А теперь вы будете сами по себе. Вас будет легче раздавить. Сможешь ли ты отстоять свою землю? А вдруг ты предпочтешь вернуться под руку ваших сородичей? И что тогда будет с Ханаттой?

— Морэдайн не нарушают слова, — еле сдерживая ярость, проговорил Дулгухау. — Нарушивший слово — не государь.

— Ты хорошо сказал, — усмехнулся и снова вдруг помрачнел Денна. — Скажи же что-нибудь моей сестре. Аннахайри, сидеть.

Дулгухау покачал головой.

— Прости, принц, не сейчас. Так нельзя.

Принцесса впервые посмотрела на Дулгухау. Он сделал вид, что поглощен трапезой.

Денна криво усмехнулся. Непонятно, куда мог бы завести этот разговор, но тут за дверьми послышались какая-то возня, вопли, хохот и ругань. Денна поднял бровь, мгновенно забыв и о сестре и о забавном морадане. Дверь распахнусь, двое морэдайн втащили в залу упиравшегося мужчину в красно-золотом кафтане с длинными, заплетенными в косы росами. У него было злое острое лицо, скуластое и узко-глазое, с длинными черными усами и короткой бородкой. Он скалился, вырывался и ругался на местном диалекте, который и Дулгухау с трудом понимал. Нос пленника был разбит, глаз заплыл. Его швырнули на пол, он вскочил, дергая связанными руками, и, набычившись, уставился на Денну, словно пытаясь прожечь его взглядом.

— О, князь Тув-Харанна, — отчетливо кивнул Денна. — Какая честь.

— Честь для тебя, ублюдок, говорить со мной!

— Я не ублюдок. Я младший щенок, — очень спокойно ответил Денна и резко поднял руку, останавливая рванувшихся было к князю воинов. — Пусть говорит. От того, насколько поганой будет его речь, зависит то, насколько поганой будет его смерть.

— Сын змеи!

— Змея священна, а мать мою звали Утейир-анни, что означает «смиренная», а вовсе не змея, — опять не обиделся принц. — Почтеннейший, ты хоть чего поновее придумай. И измена стара, как мир, и брань твоя стара, как мир, и не разозлишь ты меня так, чтобы дал я тебе легкую смерть. Придумай что-нибудь еще.

Князь молчал, дрожа от ненависти и развевая рот, как рыба на суше. Дулгухау, оцепенев, смотрел на это зрелище. Красавица Аннахайри вцепилась побелевшими пальчиками в стол.

— Ты отважен и глуп, князь. Так что говори, кто и зачем подтолкнул тебя на мятеж. И почему толпа кричала о сероглазых демонах. Кому это было нужно? Я хочу это знать, и ты умрешь быстро.

Дулгухау молча ахнул. Он даже забыл об этом — значит, кто-то нарочно натравливал их на морэдайн?

Князь осклабился и, выпрямившись, горделиво выставил вперед ногу, презрительно глядя на принца. Снова что-то заговорил, злобно и злорадно, Дулгухау улавливал лишь обрывки оскорблений, насмешки и какие-то обвинения.

Когда князь иссяк, Денна кивнул, подперев подбородок кулаком.

— Ты сам не подозреваешь, как много мне рассказал. Значит, старик Техменару никак не уймется? Значит, права на пятину хочет? Значит, храмы в Нирун? Ну, вот и вся шайка… Как всегда, князья да монахи. Ничего нового, ничего нового… Кто вас подстегнул, ну? Кто дал вам деньги?

Князь мотнул головой и сделал гордый и неприступный вид.

— Значит, не знаешь. Ну, ты сошка мелкая, монета разменная, можешь и вправду не знать.

Князь побагровел чуть не до черноты. «Вот сейчас его удар хватит», — подумал Дулгухау, с недоумением обнаружив у себя на ноже наколотый кусок мяса, который так до рта и не успел донести.

— Ты просто мелочь, которая хочет в большие. Только вот кишка тонка да мозгов мало, — устало сказал Денна. — Все, что от тебя осталось бы, это запись, что был, мол такой князь. Так что славу бессмертную ты все же добыл. Будут рассказывать о том, как кончил изменник Тув-Харанна. Я видел, как это бывает. — Денна поднялся, оперся руками о стол, глядя в глаза пленнику. — Сначала тебя разденут догола и выставят так на потеху толпе. Потом оскопят. Потом подвесят за руки, взрежут ножом кожу вокруг груди и спины и снимут ее, как чулок. И если дурак Тув-Харанна еще будет жить, ему выпустят кишки. Если и тогда дурак Тув-Харанна не умрет, ему набьют живот горячими углями, и если уж он и тогда не умрет, то оставят висеть, ибо делать с ним уже нечего. — Аннахайри сидела белая как мел, с ужасом глядя на брата, словно он никогда таким не бывал. У Дулгухау прошел по спине холодок. Князь тоже заметно побледнел, но хорохорился. — Да, Тув-Харанна отважен. Он сейчас гордые слова говорить будет…

Князь разразился ругательствами.

— Я ценю отвагу, даже если это и дурацкая отвага. Негоже человеку подыхать таким образом. Да ты еще и откровенен был, пусть и против воли. — Он посмотрел по сторонам. — Ты, юноша! — Дулгухау увидел, что Денна смотрит на Садора. Мальчишка был бледен, как рыбье брюхо. — Уведи князя на улицу и отсеки ему голову. Пусть ее потом положат в мешок и засыплют солью.

Садор в панике смотрел на Дулгухау.

— Он не пойдет, — осмелился заговорить морадан, чувствуя, как с трудом вращается во внезапно пересохшем рту язык. — Это мой человек, и приказываю ему я.

Денна посмотрел на Дулгухау и усмехнулся.

— Ну, так прикажи. Ведь это вас должны были вырезать.

Все ждали. Повисло мерзкое, душное молчание.

— Или он умрет плохо, — добавил Денна.

Дулгухау встал.

— Я сам, — сказал он, резко подходя к князю и хватая его а плечо.

Он ненавидел себя за то, что подчинился. Пес знал, к чему стремится морадан и почему он побоится ослушаться.

— Ты ничего не стоишь без своей Силы, щенок, — вдруг четко, со столичным выговором сказал князь.

Денна вздрогнул.

— А вот это уже слишком поганые слова, чтобы облегчать тебе смерть… — тихо заговорил Денна. — Мне остановить варвара? Или как? Решай, князь. Неслыханная честь — решать, как умрешь. Струсишь и умрешь сейчас или достанет мужества умирать долго? — прищурился принц.

— Я не люблю, когда меняют приказы, — рявкнул Дулгухау, прежде чем жуткая игра продолжилась. Он вытолкнул князя наружу, швырнул на колени и одним махом снес ему голову. Потом прислонился к стене и прикрыл глаза. Голова кружилась, руки дрожали. Ему не было так страшно, даже когда ополоумевшая толпа валила с одной стороны, а с другой ломали ворота воины Тув-Харанны…

Дверь скрипнула, и вышел Денна с двумя Золотыми Щитами. Посмотрел на голову князя, тихонько пнул ее ногой. Та качнулась.

— Положите в мешок и засыпьте солью. Отправьте в столицу и скажите государю — дар от тан хэтан-ару.

Из донесения Элентуру, начальнику Стражи Южных колоний

«Король склонен прислушиваться к слову младшего принца, что вызывает ревность среди старших братьев, хотя Пес и не стремится к власти. Из страха ли король слушает его или почему еще — не знаю. Но у принца большое влияние на отца.

Морэдайн получили в вечное владение земли, а именно княжество Уммар-ан-атта. Ныне там посажен князем некто Дулгухау, который вскоре станет мужем принцессы Аннахайри. Это плата за помощь в подавлении мятежей на юге. Денна много способствует этому браку.

Теперь Уммар будет самостоятельным княжеством, в вечном союзе с Харадом.

Способности принца невероятны. Он обладает странным даром заставлять себя слушать как отдельных людей, так и толпу. Очень мало кто способен противостоять его обаянию. Однако замечено, что на морэдайн по действует значительно слабее. Дулгухау, который весьма сблизился с принцем, похоже, неподвластен его дару.

Известно, что принц умеет излечивать болезни различного свойства. Люди не могут ему лгать. Он обладает огромным даром убеждения. Даже не столько его способности, сколько страх перед ним заставляет всех беспрекословно подчиняться слову короля…»

А еще говорят, что принц убивает взглядом, поджигает взглядом, вызывает духов мертвых… Много что говорят. Элентур посмотрел на Ингельда. Тот был подавлен.

— Повторяется история с Эльдарионом, дружище. Те же признаки.

— Да. И опять же — взял лучшего. Сам знаешь их обычаи — вырезать всех под корень, если что, а этот для варвара на редкость милосерден. Он больше похож на дядю, чем на отца. Человек ли он еще или уже нет?

— Хочешь проверить? Как тогда?

— Нет. Думаю, это сделают без нас его ревнивые старшие братцы. Нам стоит лишь подтолкнуть… Бедный парень.

Ингельд поморщился. Больной вопрос.

— А тебе не кажется, что мы как-то слишком уж хорошо думаем о врагах, а?

Элентур улыбнулся — как только что слопавший мышку кот.

— Смотря кого считать врагом. Свои нуменорцы порой похлеще будут. — Он вздохнул. — Трудно стать выше интересов своего народа. А придется. Иначе мы сыграем на руку… ЕМУ.

Ингельд кивнул.

— За Умбар все равно будет драка. Раньше или позже.

— Лучше позже. И кто знает — может, мы все же сумеем этой драки не допустить.

— Как? Что мы можем предложить Ханатте, чтобы король отступился от морэдайн?

— Лучше всего было бы договориться с самими морэдайн.

Оба замолчали. Оба понимали, что это невозможно. Государь был решительно настроен покончить с морэдайн. К тому же, если между морэдайн и Харадом, как говорят, будет вечный договор, если будут даны клятвы, то морэдайн, не станут договариваться с Нуменором. Они не нарушают клятв.

— ЕМУ это только на руку, — пробормотал Ингельд.

Оба понимали, о ком идет речь.

— Если придется выбирать между Нуменором и морэдайн, то я выберу Нуменор, — добавил он.

Аннахайри не плакала, просто смотрела на брата полными упрека глазами.

— Ты ведь обещал защитить меня, брат, — тихо говорила она. — Обещал защитить.

— От чего? — не оборачиваясь, спросил Денна. В саду шумел дождь, на веранде маленького павильона было холодно. И сестра пришла сюда по мокрой траве, по дождю, по грязи… Подол мокрый, туфельки в грязи. Пришла укорять. — Зачем ты трудилась? Подождала бы, я ведь не собираюсь ночевать здесь.

— Ты обещал защитить меня! — почти крикнула она.

— От чего и от кого? — повторил Денна, оборачиваясь к ней. — От достойного человека?

— Я хочу не мужа, а свободы.

— Нет. Ты просто хочешь спрятаться за меня. Если это для тебя свобода, то спрячься лучше за мужа. Не говори глупостей, сестра. Ты цепляешься за меня. А ведь я не вечен. Теперь я стал много значить, стало быть, и врагов у меня стало много. Убьют меня. И что тогда с тобой будет? Тогда тебя выдадут замуж за какого-нибудь восточного князька, который толком и не знает, как жить в каменном доме, а жену считает породистой кобылой. Выдадут, только чтобы он набегом на наши восточные границы не ходил… Этого хочешь?

Аннахайри молчала, стискивая кулаки. Денна не стал утешать ее.

— Этот человек хотя бы честен и отважен. Он не будет врать тебе и не обойдется с тобой плохо. Ему нужен этот брак — он будет беречь тебя и побоится обидеть. Ты даже сможешь, если будешь умной, повелевать им, сестра. В лучшие руки я не могу тебя передать.

— Ты говоришь обо мне как о вещи.

— Все мы имеем свою ценность. Я тоже. Иди, сестра. Думай и о нем как о вещи, бери его как вещь и используй как сможешь.

Аннахайри покачала головой, не веря своим ушам.

— Ты совсем другой. Почему ты так жесток ко мне?! — В голосе ее зазвенели слезы.

Денна резко обернулся.

— Я жесток? А ты? Вы все? Вцепились в меня как собаки, — он начал задыхаться, — как собаки! Ты можешь, ты должен, Денна, сделай то, сделай другое, это твой долг! Так почему, — он схватил сестру за плечи и хорошенько встряхнул, оскалившись, — почему я должен избавлять тебя от твоего долга? Я вижу, я знаю, что надо сделать, и я могу, так почему я должен кого-то слушаться и слушать? Почему? Долг, говорите? Ради Ханатты, — издевательски расхохотался он, и Аннахайри, которую начало уже тошнить от тряски, жалко пискнула. — Так вот — ради Ханатты, а не ради вас! И ты тоже пойдешь замуж за этого варвара ради Ханатты! Поняла?! Поняла?!

Он оттолкнул ее. Аннахайри бросилась бежать, рыдая в голос, не видя пути, не замечая мокрых веток и текущих по спине холодных струек дождя, пока вдруг не врезалась с разбегу в кого-то. Попыталась оттолкнуть.

— Хэтанни, — с жестким варварским акцентом сказал Дулгухау, — что с вами? Кто-то вас обидел?

Аннахайри оттолкнула его, огляделась по сторонам. Она стояла во внутреннем дворе малого дворца, на крытой террасе. Здесь ведь отвели покои для морэдайн…

— Держи-держи ее, — послышался сзади смешок. — А то удерет. Сестрица, ты ведь так избегала мужчин, а теперь бросаешься в объятия варвару?

Девушка вздрогнула и невольно прижалась к морадану. Оба испуганно проводили взглядами идущего под проливным дождем промокшего насквозь человека, злой от отчаяния взгляд которого ощущался всей кожей.

Никто не войдет, он так приказал.

В покоях было тепло и душно от всепроникающей сырости.

«Наверное, и жаровню сейчас не зажечь».

Он протянул руку, сосредоточился, как учили, и резко выпрямил пальцы, повернув ладонь к полу. Масляная лампа на черном кованом столике вспыхнула.

«Фокусы для черни…»

Ну, отец хотел чуда — вот и чудо.

Рука вяло опустилась. Сегодня был день жесточайшей тоски. Она все чаще приходит к нему. Почему?

Денна опустил голову на грудь, сцепил руки, мрачно глядя в пол. Темный узор шелкового ковра завораживал. Это отвлекало от тяжелых размышлений, которые ни к чему не приводили и оттого бесили.

Он все делает правильно. За что же Солнце наложило ему на сердце эту странную тяжесть? Он почтительный сын. Он верный раб богов. Он верный последователь великого Керниена и слуга Ханатты.

А какой долг выше? Перед отцом, страной или богами?

Долг перед отцом и богами — это Две Добродетели, к которым лишь недавно прибавилась Третья — долг перед землей.

Правда, отец утверждает, что Долг перед Отцом (государем сиречь) есть выражение остальных двух. Может, он и прав.

Но разве он не исполнял этот долг, как и подобает почтительному сыну? Разве не он сокрушил мятеж? А когда сын старого лиса Техменару привел на восточные земли из выжженных степей орду немытых пожирателей конины, то разве не он остановил их?

Если бы не он, кочевники сначала разорили бы земли князей Арханна, а потом прорвались бы через долину Танаран и вырвались бы на возделанные поля внутренних земель. Кто тогда удержал войско от бегства? Он со своей Силой остановил бегущих! Он заставил их броситься на врагов, а не удирать в панике! Обратил их страх в отчаянную отвагу!

Правда, потом они с таким ужасом смотрели на него. Почему?

Принц смял в руке восковую свечу, скатал в комок.

Сначала его чествовали, а он смущался Отец тогда, на первом пиру в честь Пса Ханатты, так ликовал, так веселился, пил и хохотал, глаза его сверкали… Казалось, он даже стал похож на государя Керниена — так говорили старые военачальники, которые еще не были удалены от двора.

А потом пиры стали редки, и отец на них напивался и не призывал его более к себе без телохранителей.

Отец тоже боится его.

Денна горестно скривился.

Он вспомнил, как однажды ворвался к отцу, как упал перед ним ниц, как плакал и убеждал, что любит его, что верен ему, что…

Отец кивал и кивал, а в глазах его был страх. И когда Денна обернулся, он увидел телохранителей, которых отец каким-то образом сумел призвать. И он ушел, опустив голову под их угрюмыми взглядами, словно был в чем-то виноват.

Наверное, это все злые наветы. Он слышал эти злорадные шепотки — государь слаб. Сыновья его слабы. Пусть меньший сын займет престол…

«Как же я ненавижу вас, сволочи… Я люблю отца, люблю сестру, люблю братьев, а вы отнимаете у меня их любовь! Я отомщу… Отомщу».

А кому мстить?

Он вскочил.

Сила. Он пользовался ею ради других. А ради себя? Ради себя?

Он засмеялся.

Они его полюбят. Он заставит их. Сила все может! И отец, и братья, и сестра, и этот отважный варвар, так похожий на легендарного спутника Керниена, они все будут его любить.

Он чуть не расплакался от нежности. Так просто. Ведь у него есть Сила!

Дождь шелестел за занавесями, за открытыми ставнями. Его коты уютно спали на шелковых подушках в огромной постели. Пусть спят.

Он вспомнил, как, играя Силой, попытался оживить задушенную котами мышь. Но ничего не вышло. Оживить мертвых ему не по силам.

Но любовь ведь не смерть, это он сможет сделать.

Надо пойти прямо сейчас.

«Он сбросил халат, оставшись в широких шароварах и белой рубахе, схватил пояс с кинжалом в ножнах. Ругаясь, под нос, затянул его, сунул ноги в легкие башмаки и распахнул дверь.

«К отцу. Я пройду тихо, они меня не заметят…»

В темноте он видел неплохо. Он с удовольствием сравнивал себя с крадущимся по коридорам котом — они ведь тоже бродят по ночам. Он незаметным шел мимо бдительной стражи — весело отводить им глаза. Мимо тихого смеха, мимо осторожно проскальзывающих в покои девичьих фигур.

Он тихо шел, с веселым любопытством следя за тайной ночной жизнью дворца, когда вдруг ощутил спиной странный холод. Остановился. Медленно обернулся — и успел увидеть прыжок черной тени. Тело действовало быстрее разума. Каким-то чудом он успел отклониться, и потому лезвие лишь скользнуло по ребрам — ахиттайн обычно никогда не промахиваются. Денна упал, выбросил вперед руку в невольном жесте защиты, крикнул. Тень снова готовилась к прыжку. Время понеслось с ужасающей быстротой, захлопали двери, где-то замелькали факелы. Послышался топот ног и звон оружия. Денна сосредоточился, отрешившись от всего окружающего, но Сила не приходила. Она поднималась медленно, тяжело, будто со дна, и Денна понял — не успеет. Чуда не будет. Второй раз убийца не промахнется.

Но тень не прыгнула. Слева, над самым ухом, что-то противно свистнуло, и убийца чуть пошатнулся, на какое-то мгновение замедлил — и Денна успел.

А Сила подступила к горлу, мучительно и муторно, словно рвота. Время растянулось. Словно во сне, он протянул руку и схватил убийцу за горло, уже не ощущая себя как человека. Сила говорила за него.

— Кто тебя послал?

Убийца задергался в его хватке, не способный противиться Силе.

— Говори!

Тот захрипел, пытаясь хотя бы разумом не поддаться, но обучение отца Маарана не прошло для Денны даром. Он умел сосредотачивать Силу. Сила излилась подобно семени.

И убийца сквозь зубы, через силу назвал имя. Денна сжал руку, горло убийцы хрустнуло.

А Денна вдруг ощутил дикую усталость, холод и пустоту. Такого прежде не бывало с ним. Он не сумел даже ужаснуться, осознав, что исчерпал Силу.

«Они никогда не полюбят меня. Они все равно будут меня бояться. Даже без Силы. Ведь никто этого не узнает и пробовать на себе не захочет… Как глупо и гадко.

Брат хотел убить меня.

А я хотел — чего? Уже не знаю»

С вешними ветрами пришли и заботы. Уммар — хорошая крепость и славная гавань. Но у Ханатты нет кораблей, подобных нуменорским. Одно дело — плавать вдоль побережий или по рекам, другое — «торить тропы в поле Оссэ». А среди не слишком многочисленных морэдайн корабелов было мало.

Дулгухау отбросил с лица влажные от дождя волосы. Если все же не оправдаются опасения, если окажутся пустыми слухи, если ошибаются лазутчики, то этот год будет хотя бы относительно спокойным. Но государь Тар-Кирьятан уже успел приучить нуменорцев смотреть на берега Эндорэ как на законную добычу. Его сын продолжал дело отца. Не свернет с этого пути и Тар-Анкалимон. Дулгухау внезапно поймал себя на том, что думает о нуменорцах как о чужом народе. А ведь еще его дед видел Арменелос и восходил на Менельтарму. Дед совсем молодым покинул Землю Звезды и отправился в неизведанные земли. Даже и не знал, зачем. «Тогда мы не спрашивали, — говорил он. — Нас влекли новые земли, нас влекло знамя Нуменора, мы — дети его величия». Как понимал Дулгухау, деду не повезло, его командир оказался из тех, кто делил людей не на Старших и Младших, а на Высших и Низших, и глубоко верующий дед очень скоро остыл. А потом оставил армию и поселился здесь. Дулгухау не знал, что уж потом ему не понравилось, но дед вместе с другими недовольными ушел на новые земли по соседству с Ханаттой. Нельзя сказать, что это была мирная встреча, но нуменорцы умели давать отпор, и тогдашний местный князь скоро понял, что с этими людьми лучше ладить. Так и жили. Вроде бы и нуменорцы, а вроде и сами по себе. Так все и шло, пока рука Короля не дотянулась и до этих мест. И оказалось, что уже привыкли жить вольно. Кто вернулся под Закон Нуменора, кто отшатнулся к Ханатте. Дед Дулгухау оказался на юге.

Дулгухау уже не слишком хорошо понимал таинственного и туманного Эру, куда ближе были Валар, они же боги — Врачевательница, Намо Владыка Мертвых, Тулкас Отец Воинов, Вайре, покровительница ткачих, и богиня плодородия Йаванна. Но сейчас было недосуг думать о богах, тем более, что они давно забыли о смертных.

Дулгухау мрачно грыз ноготь. Не хотелось признаваться самому себе, что замахнулся на кусок не по рту.

Дело было в самих морэдайн. Аргор много сделал дл них и в нем они увидели сильного вождя, который смог бы их объединить и возвысить. Если кто в Ханатте и мог в Пешем строю противостоять нуменорцам, так только морэдайн. Государь Керниен очень ценил их и жаловал. Но государь умер, и Аргор покинул Ханатту, исполнив свою службу. А преемник керна-ару Керниена оказался слаб и труслив. И теперь ветераны Керниена, которые еще не вымерли, коротали век по глухим гарнизонам. Наследие Керниена оказалось недолговечным, как недолговечны Низшие. Его армия растаяла, Золотые Щиты обленились, только князья Арханна на восточной границе сохранили традиции. А как иначе, если постоянно воюешь? Только воевали они с конными кочевниками. А если придется воевать с Нуменором, то здесь противостоять его войскам смогут только морэдайн. Они чтили наследие Аргора. Они помнили. Их память и жизнь была не такой краткой, как у Низших.

Морэдайн жили гораздо дольше. Потому и не стремились смешивать свою драгоценную кровь с кровью Низших. Полукровки тоже были крепче и долговечнее, но они были — полукровки. Правда, было у них одно неотъемлемое качество — они плодились так же быстро и обильно, как Низшие. Дулгухау был из тех, кто ставил на полукровок. Они все равно будут всегда крепче и выше Низших, кровь Запада неистребима. Пусть они не будут чистокровными, но их будет много. Что толку в немногочисленной чистой крови, если она все равно через несколько поколений сойдет на нет?

Авторитет Аргора был непререкаем, а те морэдайн, что воевали с ним вместе, стали особой кастой. Их принято было слушать. Таковым был и отец Дулгухау, Алантор. Среди морэдайн того времени он был старшим военачальником. Сын перенял от отца властность и суровость. У отца была мечта — собрать морэдайн в единый кулак, под одной сильной властью и добиться собственной земли. Тогда можно будет вести игру и с Ханаттой, и с Нуменором. Морэдайн мало, но так у них будет возможность стать настоящим народом, а не изгоями, живущими из милости на чужой земле.

Но беда была в том, что каждый сильный человек из морэдайн сам стремился властвовать. Никто не желал признавать власти другого. И Дулгухау с досадливой злостью понимал — им нужен король. Настоящий, которого признают все. Иначе — никак. Иначе — грызня и погибель. Но какой король? Керниена Харадского они могли признать, он был великим человеком, ему служил Аргор. Среди морэдайн даже кто-то пустил слух, что Керниен рожден от мораданэт и все радостно этот слух подхватили. Хоть наполовину, да свой. А Наран оказался полным ничтожеством. Аргор отказался ему служить и ушел. Ему подчиняться не станут. Значит нужен хотя бы свой князь. Не живет земля без князя — так говорили в старину и, балрог задери, были правы. И Дулгухау был намерен сделаться этим князем. Он мог. Он был сыном первого из «сильных людей», он сам был сильным человеком. Породнившись с королевским домом Ханатты, он получал сильную поддержку многочисленных полукровок. Они признают его.

Соперник у него был один — Эрк. Тоже молодой и сильный, но непримиримый сторонник чистоты крови. Отважный до безумия. Именно он и запустил в умы морэдайн мысль о том, что на свете есть человек чистой крови, который может стать их королем, законным королем. И это тот самый Аргор. И те, кто думал так же, как он, кто стоял за чистую кровь, ушли вместе с ним на северо-восток. Не так уж и много их было. Вести от них приходили скудные, да и ушли они не так давно. Что же, каждый выбирает по себе.

Зато теперь у тех, кто остался, есть своя земля. И те, кто на ней живет, не уйдут никуда. Это не Ханатта, не Мордор, это земля морэдайн.

У Дулгухау два племянника ушли за Эрком. Будут ли они через пару поколений помнить о родстве?

Родство — такая странная штука…

У деда в Нуменоре четыре брата. А с Нуменором придется воевать… Вот, мысли завершили круг. Если война, то придут они и с суши, и с моря. На суше им еще можно противостоять, на море — никак.

Придет ли Харад на помощь? Сдержит ли анна-ару слово?

Как же не хочется этой помощи… Не хочется быть обязанным никому. Никому!

«Мне нужно чудо, — с неожиданным спокойствием вдруг понял он. — Мне нужно чудо. Такое, какое было у Керниена. Это может сделать брат моей жены. Он мне нужен сейчас. Страшно нужен»

Он хотел сделать все сам, но понимал, что это невозможно.

— Ты не ждал меня, — вдруг послышался такой знакомый голос. Дулгухау вздрогнул и обернулся. Несколько мгновений растерянно смотрел на Денну, затем расплылся к улыбке. Вот оно, чудо! — Здравствуй, муж сестры. — Денна улыбался так искренне и радостно, что Дулгухау не мог ему не поверить.

— Здравствуй, брат, — ответил он. Они крепко обнялись.

— Я слышал, у меня теперь трое племянников?

— Двое племянников и племянница.

Денна помолчал.

— Люби их всех, мальчиков ли, девочек, старших и младших. Всех люби, брат.

Дулгухау недоуменно посмотрел на него.

— Это мои дети. Мне наплевать, что они полукровки, если ты об этом.

— Сестра их тоже любит?

Дулгухау помолчал.

— Любит, — коротко ответил он наконец. — Тебя прислали сюда? Или ты сам приехал?

— Я просил — меня прислали, — усмехнулся Денна. — Не могу сказать, чтобы родня сильно плакала, провожая меня… — Дождь утих, ветер гнал в сторону низкие белесые облака и сметал с зеленых полей туман. — Я Пес, брат. Я чую, где будет война. И раз уж есть Сила, то мое место там, где ей найдется честный выход. — Он посмотрел на Дулгухау. — По завету вы, морэдайн, наши вечные союзники, так что ты, князь Дулгухау, будешь тут держать оборону и своим заморским сородичам нас не продашь.

— Да, — кивнул морадан.

— Стало быть, будем воевать. Не обольщайся, война будет, — сказал он, словно читая безмолвный протест Дулгухау. — А знаешь, почему я в этом так уверен? — Из-под облаков над дальней серо-сизой полосой холмов на востоке вынырнуло солнце, отразившись в сузившихся злых и насмешливых глазах Денны. — Знаешь, почему?

Дулгухау медленно покачал головой.

— Потому что меня с великой радостью сюда отпустили. Они надеются, что я тут сдохну.

Морадан даже рот приоткрыл, так зло прозвучали эти слова. Денна отвернулся, облокотился на мокрый белый парапет. Солнце облило его голову мягким темным золотом, а золотистая прядка надо лбом словно засветилась сама собой.

— Пока я был просто младший сын, меня и любили как младшего сына — как просто еще одного младшенького, ни кому не опасного ребенка, которого завели просто так не для продолжения рода, а просто чтобы был. Чтобы просто любить его. — Говорил он ровно и почти беспечно — И я был хорошим сыном. Я и остался хорошим сыном. Почтительным и покорным. — Он снова повернулся к морадану. Он улыбался. — Мне хотелось, чтобы меня любили. Мне хотелось отплатить чем-то за эту любовь. Потому я подчинился, когда отец приказал мне попытаться взять Силу. — Денна замолчал, уставившись куда-то вдаль. — Отец был слаб. Он плакал. Он боялся. Мне было жаль его. И еще я понял — вот он, случай отплатить благодарностью. Меня будут теперь любить не просто так, а за дела! Дулгухау, они стали меня бояться, — мелко рассмеялся он. — Я делал для них все, я стал Псом. Я наступил себе на горло. Я-то думал, возьму Силу и стану всемогущим, но потерял любовь родных, и никакая Сила ее не вернет. — Он покачал головой. — Ты меня не боялся никогда, потому я так откровенен с тобой… Ты любишь мою сестру, а я ее не просто люблю — очень люблю. Я оттолкнул ее тогда. Думал, что и она меня будет бояться. Она меня простит? — Он не смотрел на Дулгухау, но ждал ответа. — Она простит?

— Не знаю, — проговорил наконец Дулгухау.

Денна кивнул.

— Честный ответ.

Дулгухау не сразу решился заговорить. То, о чем он сейчас будет просить Денну, после всего, что он сказал, — жестоко. Но он все равно будет просить, потому что иначе нельзя.

— Брат, я прошу у тебя чуда.

Денна вскинул красивые брови и тихо засмеялся.

— И ты тоже.

— И я, — не отвел глаз Дулгухау.

Денна чуть склонил голову набок.

— Любопытно, ты тоже будешь презирать меня, когда узнаешь, что я давно лишился Силы?

Дулгухау изумленно воззрился на него. Вся страна была уверена в том, что тан хэтан-ару продолжает творить чудеса, смутьяны и носа не смели высунуть. Денна словно бы прочел его мысли.

— Вот-вот, — усмехнулся он. — Пока не знают — боятся. Я думал, что если лишусь Силы, то меня снова будут просто любить. Но без Силы я стал не нужен. Рассказать об этом я не могу. Во-первых, не поверят, привыкли, что я чудотворец — хмыкнул он. — Во-вторых, семье я, положим, насолю, но принесу большой вред стране. А Ханатта меня любит. Ни за что но любит. Я — ее Пес. Пусть так и остается.

— Послушай, — взял его за плечо морадан, — а если вдруг случится так, что от тебя потребуется явить Силу? И что тогда?

Денна дернул плечом.

— Пока моя Сила — в слухах обо мне. А если придется… У меня еще есть возможность.

Дулгухау не стал спрашивать. Денна невесело засмеялся.

— А похожи мы на моего дядю и Аргора, а? Правда, местами поменялись — не тебя ко мне, а меня к тебе прислали. Солнце, ведь они и правда БЫЛИ! Совсем недавно. — Голос его сошел на шепот, он уставился куда-то, лицо сразу как-то обвисло. Он беззвучно шевелил губами. Морадан помедлил несколько мгновений, затем опасливо тронул его за руку.

Денна посмотрел на него невидящим взглядом и четко, словно отвечал кому-то на немой вопрос, проговорил:

— Я не стану против отца. Он мой отец и государь, я почтительный его сын и подданный. Пса бьют, но он верен хозяину. — Он опустил глаза и, словно очнувшись, заговорил как обычно. Похоже было, что он не помнил, что говорил всего секунду назад. — Я по горло сыт своим семейством, но смуты я не допущу. Благословенный государь Керниен так много сделал, а мы почти все потеряли. Только вы сохранили хоть что-то… Потому я и здесь. Я не предам дядю, пусть он и мертв. Я Пес Ханатты, и я свое дело сделаю.

Денна почему-то казался Дулгухау похожим на волну — то вдруг впадает в мрачнейшую печаль, то чуть не прыгает от радости. Гребень — провал, гребень — провал… Какой камень заступает дорогу этой волне?

— Ты подумай, — схватил принц Дулгухау за рукав и начал рассеянно крутить ткань, — ты подумай — так мало времени прошло, а Керниен уже стал легендой! А он был на самом деле. И Аргор тоже, и Саурианна, и всего-то ничего времени прошло… А уже поговаривают — раз легенда, значит не было. Ни чуда, ни побратимства, и вообще все было не так… Знаешь, — он почти захлебывался, — я столько мерзкого и злого слышал… Я убил одного болтуна — из-за легенды убил. А на меня смотрели, как на сумасшедшего… Но я королевской крови, меня нельзя судить. — Он засмеялся снова стал мрачным и холодным. — Я им докажу, что есть нечто большее. Некоторые даже не верят в МОИ чудеса. Ха! Но я же могу их творить. Мог.

Он снова замолчал.

— Идем, холодно, — после короткого молчания сказал Дулгухау, таща шурина за рукав вниз, подальше от вновь поднявшегося ветра.

— Пришлет ли Солнце нам на помощь Аргора? — ни к кому не обращаясь, вдруг спросил Денна.

«Только его и не хватало, — ругнулся про себя Дулгухау. — Эх, брат, как же не ко времени ты утратил Силу…»

«Морэдайн принадлежат полуостров Уммар-ан-атта, и прилегающие к нему земли, и удобная большая бухта, длинная и глубокая, где стоит город Уммар и находится прекрасная гавань, защищенная как от буйства моря, так и от нападений.

Уммар — большой город. Морэдайн, можно сказать, отстроили его заново, и теперь это сильная крепость. Стоит он по обоим берегам реки Далим, впадающей в бухту, и окружен он тройной стеной.

Окрестности города — каменистые холмы, в основном бесплодные или поросшие колючками, на которых пасутся овцы. Но там, где земля орошается из реки, цветут сады, и дают они урожай два раза в год. Воду здесь очень ценят и умеют ею распоряжаться.

К северу и востоку от города до самой Харнен лежат земли, которые заняли морэдайн. Это укрепленная граница, и защищают ее люди стойкие и жестокосердные.

Сам Уммар многолюден. Князь Дулгухау разумен — он хочет, чтобы у него было много подданных и много бойцов. Это будут очень опасные противники. Если Уммар придется брать, то, пока он не будет окружен полностью с суши и моря, причем так, чтобы никто не пробился на помощь, его ни когда не взять. Хотя и тогда это будет трудно.

По мне, господин мой Элентур, лучший выход — привлечь морэдайн на свою сторону. Иначе мы получим могущественного врага…»

Стихотворение не клеилось. Денна раздраженно отбросил кисть. Раздражало все. Никто ничего не видит, не знает — или просто не хотят видеть? И никто его не слушает — его государева сына, чудотворца, Пса Ханатты!

Здесь слушали Дулгухау, а он слушает только себя. Он — князь. Он укрепляет стены, он печется о своем народе. Он надеется выстоять, надеется на что-то, дурак!

Без Силы никто ничего не сможет. Ничего. Он это знает лучше всех. А они никогда не поймут — они не знают, что значит иметь Силу и лишиться ее.

Он же никому теперь не нужен. Даже сестре.

Он закрыл глаза, вспоминая…

Аннахайри вошла тихо, как побитая собака, вся мокрая от дождя.

— Зачем пришла? — не оборачиваясь, бросил Денна.

Девушка молча стояла, прислонившись к стене.

— Ну? Бросила своего варвара?

— Брат, — тихо, прерывисто сказала она, — я понимаю, почему ты так гневаешься… Мы царского рода, наши предки брали в жены сестер. Нам можно. Я только теперь поняла, что не хочу никого, кроме тебя.

Денна повернулся к ней. Он странно улыбался.

— А с чего ты взяла, что я тебя хочу? «Царского рода, все можно?» А ты тут при чем? Это у меня Сила, это я все могу. — Он скривился болезненно. — Все могу — не значит, что все можно…

Денна резко поднял голову. Встал и вышел на галерею.

«Все можно». Почему нет? Сила так просто не дается. И эти ночные голоса и сны не лгут? Говорят, в ночи с людьми беседуют боги, так почему бы не послушаться?

А они говорят — ты избран. Ты тот, кому можно. Можно взять в жены сестру, можно плюнуть на престолонаследие, стать самому королем. Ты ведь избран, ты лучше знаешь, что надо Ханатте, ты сможешь сделать всех счастливыми!

— Смогу. Но Керниен сделал это все без Силы. А я хочу сравняться с ним!

«Если бы Керниен взял Силу, он сделал бы куда больше. И не было бы твоих страданий, глупый Пес. Решись на тот шаг, который испугался сделать твой великий дядя. Ты не побоишься. Не трусь, Пес, и стань тем, кем тебе предназначено…»

— Денна! — крикнул снизу знакомый голос. Дулгухау стоял в квадратном внутреннем дворике и махал ему рукой. — Брат, важные вести!

Денна несколько мгновений стоял, ничего не соображая, словно очнувшись ото сна. Затем раздраженно дернул плечом. Отрывают от важных мыслей… Он сощурился на яркое полуденное солнце и кивнул.

— Иду.

В шестиугольной комнатке-шкатулке было темно. Но тем, кто сейчас находился в ней, свет не был нужен.

Майя любовался нуменорцем. Приятно осознавать, что это — твое создание, твой инструмент. Но пока еще этот инструмент не отлажен как подобает. Слишком горяч и нетерпелив. Еще не успел остыть после горнила.

— Тебе так хочется сокрушить Нуменор, что ты готов броситься в любую драку. Но зачем? Привыкай к тому, что у тебя — вечность. Но незачем тратить ее на мелочи.

— Умбар не мелочь, — усмехнулся нуменорец, сверху вниз глядя на Тху.

— Мы все равно не можем помешать, — спокойно отозвался Тху. — Если нуменорцы захотят, то они заберут все. Я могу хоть все харадское быдло скормить войне, даже не пытаясь сделать из него армию, и все равно Нуменор перевесит. Пусть они берут Умбар. Тогда Ханатта будет ненавидеть их всегда, и не будет никакого союза, как бы того ни желал покойный государь Керниен. — Саурон с усмешкой склонил голову, словно в знак почтения к усопшему. — А морэдаин обратятся ко мне. Пусть у Нуменора будет как можно больше врагов. Пусть, — он начинал говорить все злее, постепенно утрачивая свою насмешливость, и нуменорец вдруг понял, насколько Саурон ненавидит эту землю за морем — пусть упиваются своей силой и правотой. — Он помолчал. — Мы возьмем не силой. Мясо для войны найдется всегда. Арда огромна. Народов в ней много, и я соберу их в своей руке. Уже сейчас Харад почти мой. Керниен заключил со мной завет. Теперь его племянник возьмет Силу. А морэдайн прибегут ко мне сами. — Он посмотрел на нуменорца.

— Морэдайн, твой народ, твое войско. Вот начало твоего Нуменора. А вот эту землю, — майя обвел рукой шестиугольную комнату, — я сделаю серединой всех земель. Ты сделаешь мне армию. Сильную, обученную. Все люди — твои. Выбирай, обучай, если хочешь — выводи породу людей, какую тебе нужно.

Майя встал.

Орки и дикари — это быдло. Это тот самый песок, который полетит в лицо врагам и выстелет дорогу его легионам. По нему, по этому мертвому песку, по этому рваному мясу пройдут они. Но это еще не скоро.

Но у него вечность. Он умеет ждать.

— Морэдайн так или иначе попросят помощи. Пусть просят. Просто так ничего не дается в этом мире. Они должны быть моими, и они будут моими. Мне нужно все. Хочешь, я скажу тебе, что будет? Скоро принц придет ко мне за Силой. И он ее получит. Он станет моим божественным посланником, — улыбнулся майя. — Божественные посланники приведут ко мне народы. И харадрим, и морэдайн будут под моими знаменами, когда настанет час последнего удара. И поведешь их ты, Аргор, мой полководец. Король Нуменора. У нас есть время, не торопись. Хотя ждать не так долго.

— Баб с детьми и всю невоенную сволочь из города отослать немедля, — распоряжался Дулгухау. — Если с суши наши устоят, то и мы продержимся до подхода харадской помощи, но всех надо отослать как можно скорее.

— И продовольствие, — встрял харадец Онори, здоровенный седой детина с золотым колечком в правой ноздре. — Собрать все, что сможем. Я займусь, мой князь.

— Да, — кивнул Дулгухау. Сейчас, черноволосый, загорелый и злой, он и вправду напоминал черного ворона. Он поднял глаза и посмотрел на Денну. — Тан хэтан-ару окажет нам помощь?

— Окажет, — коротко ответил Денна.

Он почти не слушал того, что говорилось. Он видел другое — вот его случай. Он возьмет Силу. Он вернется из Уммара в столицу победителем и вождем.

Он будет справедлив и милостив. Он осчастливит всех, до последнего нищего. И все будут восхищаться, им и любить его.

— Сколько у нас еще времени? — резко спросил он, не слушая других.

Все с некоторым изумлением посмотрели на него — где витают мысли тан хэтан-ару?

— Если рассчитывать на лучшее, — рассудительно начал Ангрим, — то пара недель еще есть. Но если рассчитывать на худшее — то нет и недели.

— Тогда я еду немедля, — встал Денна. — Прямо сейчас.

Дулгухау благодарно кивнул.

— Мы будем ждать помощи. Я очень надеюсь на тебя, брат…

Вечернее небо над столицей было цвета начищенной меди, и цвет этот сулил назавтра жару. Однако ночь здесь не бывает невыносимо жаркой — слишком далеко от моря, слишком близко к горам. Всадник мчался по затянутым сумраком улицам, мимо трактиров с их смехом, руганью и драками, мимо кварталов «веселых подруг», мимо складов с товаром возле рыночной площади, где вольно шныряли крысы и расхаживали, пряча под одежду дубинки из крепкого дерева, младшие приказчики. А в переулках уже прятались охотники за чужим добром, и скользили по теням наемные убийцы, безумно влюбленные и коты.

Всадник миновал нижний город, проехал вдоль белой стены верхнего города к тому месту, где стена обрывалась в ущелье, на самом дне которого упорно урчала река. Через реку перекинулся мост. Дальше, за мостом, начиналась храмовая дорога. Государь Керниен приказал проложить ее согласно своему обещанию. Если поторопиться, то утром он будет на месте. В Храме.

Конь устал, и Силы у Денны, чтобы подхлестнуть скакуна, давно уже нет, но время не терпит. Пусть лучше драгоценный конь падет. Денна мчался к каменистым холмам.

Рассвет застал его в дороге.

Он поднял голову, чтобы увидеть на холме за старой стеной темный колокол храмовой крыши. Река здесь была более узкой и злой, потому что горы ближе. Там, с другой стороны холма, с обрыва в реку швыряют тела тех, кто ослушался Солнца.

А где-то там, впереди, далеко-далеко разинула в небо красный зев огненная гора…

Тан хэтан-ару опустил голову, сжав губы. Может, все же оставить все как есть?

Да нет. Решение принято. Подбери сопли — и вперед.

Он спешился на каменной площадке, пошел вдоль крутой стены холма, огляделся по сторонам. Никого. Внимательно осмотрел дикие камни, надавил на один, на второй, стиснул в кулаке амулет с изображением Пса.

Каменный блок медленно повернулся вкруг оси, открыв проход, достаточный для всадника. Денна взял коня под уздцы и исчез в темноте. Блок так же бесшумно встал на место.

Ему никто не встретился. Было время предрассветной медитации. Денна привязал коня у дома, где провел столько времени, привыкая к чужой боли и крови, и пошел к темному старому храму. В окнах посверкивали красные огни свечей, уже здесь чувствовался тяжелый аромат благовоний.

Опять никого. Хоть служки-то быть должны.

Он мягко, тихо дошел до главного алтаря, над которым горел лик Солнца. Сквозь дым курений собственное отражение в бронзовом диске казалось чужим. Разве что по стеганому кафтану красного шелка да косицам на висках можно было понять, что вот этот расплывчатый, мрачный образ и есть тан хэтан-ару…

— Не похож на себя? — послышался сзади мягкий голос. Денна едва успел взять себя в руки, чтобы не вздрогнуть и не обернуться сразу. Какой-то темный силуэт отразился в солнечном диске рядом с ним. Денна медленно чуть-чуть повернул голову.

— Как ты узнал?

— Я — Саурианна, я все знаю. Мне жаль тебя. Ты так долго страдал — а ведь можно было все сделать куда быстрее и раньше. Но хорошо, что ты пришел сейчас.

— Ты знаешь, зачем я пришел?

— Да. И я готов дать тебе ключ от Силы. Вечный источник.

— Что ты за это возьмешь? — сузил глаза Денна.

— А чего тебе не жаль было бы за это отдать? — Прекрасная улыбка расцвела на губах Саурианны. — Подумай, ради чего ты берешь Силу и что обретаешь. Затем назови цену.

Денна молчал. В голове теснились мысли, не давая сосредоточиться.

Могучая Ханатта, единая, прекрасная, справедливая страна… Дом для ханнатаннайн и морэдайн… Счастливая сестра, счастливый народ. И все любят его. Что за это отдать?

Он не заметил, что бормочет вслух.

— Великая Ханатта, — негромко повторил Саурианна. — Ни варвара, ни ханнаттанны?.. Справедливая и счастливая для всех страна?

— Да, — прошептал Денна, чувствуя, как слезы подкатывают к горлу.

Рука Посланника ласково легла на плечо.

— И ты — ее защитник и спаситель. И все любят тебя. Родители протягивают тебе детей, чтобы ты их благословил…

Денна молча кивает головой, глотая слезы.

— Самое драгоценное, что у тебя есть, — ты сам.

— Я должен умереть?

— Нет. Отдай себя. Сделай то, чего не осмелился сделать твой великий дядя, и ты превзойдешь его.

Денна кивает.

— Тогда протяни руки — мы заключим Завет, как твой дядя со священным воином. Повторяй за мной. Ныне беру Силу и отдаю себя служению владыке мира сего, — заговорил Посланник, и Денна повторил.

Ничего.

Посланник словно бы вздохнул облегченно, затем раскрыл ладонь.

— Держи. Это твое.

— Что это?

— Сила. Вечная и неиссякаемая Сила. Благо Ханатты.

Денна кивнул головой и надел кольцо. Повернулся и пошел прочь.

— Ты ничего не хочешь сказать? Спросить?

Принц остановился и медленно повернулся к Посланнику.

— Я знаю, что я теперь себе не принадлежу. Об этом мне долго говорил отец Мааран. Еще я знаю, как обращаться с Силой, — говорил он очень спокойно и тихо, как будто ему трудно было бы иначе справиться с голосом. — Если я чего не знаю, то узнаю. Разве не так?

Майя покачал головой, улыбаясь.

— А ты знаешь, что тебе делать с этой Силой? Что ты собираешься сделать?

Принц горделиво поднял голову и чуть надменно глянул на майя.

— Если бы я не знал, я не взял бы Силу.

Майя рассмеялся.

— Пожалуй. Но ты всего лишь человек, а я — из народа богов. Я и вижу, и знаю больше тебя, и куда больше пекусь об избранном Солнцем народе. Не будь столь надменен, Денна.

Денна, устыдившись, отвел взгляд.

— Прости, — негромко сказал он. — Я был непочтителен. — Он поклонился, сложив руки.

— Это не беда. — Грусть зазвучала в голосе Посланника Солнца. — Беда в другом. Тебе придется выбирать между Ханаттой и отцом.

Денна молчал. Он понимал правду слов Посланника. Это терзало его уже много ночей, много дней, это был шепот в голове, который возникал каждую минуту, когда удавалось отрешиться от забот, и он старался все время что-то делать, думать о чем-то другом. Но шепот проникал в сны, и он просыпался среди ночи в липком холодном поту, а ночные тени клубились по углам и нашептывали…

— Да, мой отец слаб. Но он — государь, государь законный, и мои братья наследуют ему.

— Они не сумеют отстоять Ханатту. Ты — сможешь. Тебе нужна свобода и власть.

Голос Посланника звучал холодно и жестко.

— Ты должен властвовать. Иначе дело твоего дяди погибнет. Ему не хватило отваги испытать себя Силой. Ты — сумел. Тебе продолжать, больше некому. Ты понимаешь, что ты — единственная надежда Ханатты?

Денна молчал. Долго молчал. Но майя не нужно было слышать его слова. Теперь он мог слышать его мысли.

— Хорошо. Тебе решать, — сказал он наконец. — Ступай и верши.

Он исчез, как исчезает тень.

Денна еще немного постоял.

— Нет, — мотнул он головой. — Не могу.

«Сможешь. Мне нужен вечный владыка в Ханатте. Вечно выполняющий мою волю. И ты им будешь. Ты уже взял Силу. Ты сказал — „да“. Осталось немного» — неслышно рассмеялся ветер. Денна вздрогнул и огляделся по сторонам. Никого. Он поспешно вышел из Храма.

Когда Денна вошел в зал малых приемов, государь восседал в окружении Золотых Щитов. Самого старшего брата не было, бесстрастно отметил Денна. Это правильно. Отец боится, что Пес будет мстить. Денна со спокойным изумлением ощутил, что ему все равно. Как было тогда, в Храме, когда его приучали спокойно смотреть на смерть.

«Мне не нужна твоя любовь. Мне не нужно твое доверие. Мне нужны воины, и ты мне дашь их, отец».

Денна почтительно поклонился и стал ждать, пока государь дозволит говорить. Отец не сразу справился с голосом, но наконец выдавил:

— Говори… Тан хэтан-ару.

Не сказал «сын мой».

— Мне нужно войско. Варвары одни Уммар не удержат.

Молчание.

— У нас слишком мало сил. Эти земли отданы им — пусть справляются сами, — чересчур гордо вздернув голову, ответил государь. Денна всей кожей ощутил его страх и неожиданно для себя даже обрадовался.

— Ты дашь мне людей, анна-ару, — спокойно сказал Денна, глядя прямо в лицо отцу. Страшная тишина повисла в зале. Только где-то под потолком пищала случайно залетевшая птичка. — Если ты хочешь, чтобы варвары остались тебе верны, дай мне людей. Если хочешь, чтобы я остался тебе верен, дай мне людей. — Денна впился взглядом в лицо отца. Тот медленно выпрямился и прикрыл глаза.

— Я дам тебе людей, — безжизненным голосом проговорил он.

— Благодарю. Ты мудр, государь. Заготовь приказ.

Встал, поклонился и вышел.

И лишь через бесконечно долгую минуту кто-то осмелился громко вздохнуть.

Анна-ару долго сидел, глядя исподлобья вслед сыну. Никто не смел пошевелиться, даже наследник, хэтан-ару Айруан, человек довольно решительный, молчал, с каким-то потаённым испугом глядя на государя. А те, кто помнил покойного Керниена, в то мгновение увидели в государе — пусть и на краткий миг — ту же решимость и злость. Государь резко встал.

— Ты, — ткнул он в наследника, — и ты, — в правого советника Престола. — Следуйте за мной.

Он вышел, шагая широко и размахивая руками, так что небесно-голубые с золотом одежды развевались, как на злом ветру. Стража едва поспевала за ним.

Очутившись в своем покое, государь схватил огромную фарфоровую вазу и с силой швырнул ее в стену. Поискал взглядом, чего бы еще швырнуть. На глаза попался деревянный резной столик — и он полетел туда же.

Остальные стояли снаружи, пока грохот и звон не утихли. Потом хэтан-ару Айруан осмелился чуть приоткрыть дверь, но она сама распахнулась, чуть не въехав ему по лбу. Государь стоял, тяжело дыша и зло улыбаясь. Священный узел волос, говоривший о том, что государь предпочитает священную стезю воинской, сполз набок.

— Что стоите? — хриплым громким шепотом проговорил он. — Входите, уже никого не убью.

Они вошли. В комнате все было разнесено в клочья.

— Мне надоело это, — все таким же хриплым шепотом говорил государь. — Мне надоели эти игры с Силой. Мне надоел этот проклятый страх, мне все надоело. — Он шагал по комнате, остальные сидели среди обломков, прижимаясь к стенам. — Мой брат покойный говорил — не бери Силу. Не бери! Я все равно не смог бы ее взять… Морские варвары отравили его, так говорят… А мне плевать!!! Плевать! Меня загнали в ловушку. Морские варвары слишком сильны, я не смогу с ними воевать. Даже Сила не поможет. Да, не поможет! Заманили меня в ловушку, подвесив эту Силу как приманку! — Он замолчал. Долго ходил по комнате, глухо ругаясь, когда натыкался на обломки.

— Вот что. Мой сын-чудотворец просит войско. Хорошо.С приказом тянуть как можно дольше. Ты, — он ткнул в правого советника, — поедешь к морским варварам и договоришься с ними на любых условиях, чтобы не трогали меня и Ханатту. И пока ты не вернешься, Денна не должен получить ни приказа, ни войска. И больше пяти сотен — не давать.

— Государь, ты давал клятву князю Уммар-ан-атты…

Государь обернулся к сыну и издевательски осклабься.

— А я мало ему дал? Я отдал ему землю, нашу землю. Больше я ему ничего не должен. Все. Пусть сам со своими сородичами разбирается. Я помогать ему не стану.

— Но Правда земли…

Анна-ару посмотрел на сына, на советника, потом вздернул подбородок.

— Я сказал. Денне и отцу Маарану — ни слова. Все должно быть в тайне.

Из донесения проконсула Гириона в метрополию

«Ханатта не станет помогать морэдайн. Подписано и заверено печатью. Наранна-ару согласен на все, ежели от Ханатты не потребуют слишком многого. Он говорит, что от земель, на коих ныне живут морэдайн, Ханатта уже отказалась, так что какие именно варвары будут владеть этими землями, ему все равно, ежели ни на его исконные земли, ни на его власть покушаться никто не станет…»

Из письма легата Элентура проконсулу Гириону

«Я все понимаю, старый друг, но и ты пойми меня верно. Оно, конечно, хорошо, что наступление наше теперь будет не столь тяжелым и Харад не особенно станет протестовать, ежели мы высадимся южнее Умбара и замкнем кольцо, пройдя по харадским землям. Меня волнует другое. Что на это ответит ОН. Наранна-ару сейчас пытается выйти из-под ЕГО воли. Пусть он дурак полнейший, но задницей чует, что лучше своей головой жить. Как посмотришь, хоть трактат пиши о влиянии состояния задницы на состояние головы во всех смыслах… Ладно, я опять заболтался.

Ты понимаешь, о чем я говорю — о возможной смене власти в Ханатте. И кто там сядет на престол? И об этом тебе тоже говорить не надо, ты сам знаешь, как это делается варваров. И тогда у нас под боком точно будет большая и многолюдная страна, в которой безраздельно станет править ОН. Но как помочь делу — я не знаю. Вот так-то, старина…»

В свое время еще Эльдарион начал строить крепости вдоль побережий и по берегам крупных рек. Нуменорцы медленно продвигались из Виньялонде к югу, оставляя по пути укрепленные легионные лагеря, которым впоследствии предстояло стать крепостями и городами. До Падения на берегах Эндорэ было много таких городков, но Волна слизала почти все, да и сами берега изменились. Но тогда ничто не предвещало такого конца. Наоборот — это было великое Начало.

Не было еще Пеларгира. Были Лонд Даэр и крепость Тарбад. Был север, где землю от короля держали андунийские князья. Был укрепленный лагерь «Трех легионов» близ устья Андуина, где сидел теперь, перебравшись из Лонд Даэр, и наместник южных земель. Постепенно лагерь разрастался, потихоньку превращаясь в большое поселение, но пока он назывался просто — «Три легиона». Может, и стал бы он городом и опорой для дальнейшего продвижения на юге, если бы не было Умбара. Слишком удобной была умбарская бухта. Кроме того, в Умбаре засели морэдайн — тем больше причин сделать эту крепость нуменорской. Нуменорцы обосновывались в Эндорэ крепко и надолго и уходить не собирались.

В тот год, когда снова, как всегда в начале навигации, с запада подул сильный тугой ветер, к берегам Эндорэ опять пришли корабли под белыми парусами. Только на сей раз, как говорили в Ханатте, «они покрыли все море, и воды не было видно до самого горизонта». Начиналась большая война. Четыре легиона высадились на морском побережье от Андуина до Харнен и начали окапываться здесь — там, где еще Эльдарион предполагал основать крепости.

Может, кто и надеялся, что этим кончится, только не морэдайн. Это было начало войны. И не той, что была при Аргоре и Керниене, когда главным врагом Ханатты были восточные соседи и собственные князья, а куда более грозной и страшной. Но Наранна-ару надеялся, что морэдайн будут стоять за свои новые земли крепко и до Ханатты война не докатится. Он не хотел войны. Он смертельно боялся войны, потому как нутром чуял — он не справится. И народ сочтет его порченым королем, приносящим неудачу, и тогда его тихо удавят…

И в разум его закралась тайная мысль — откупиться. Договориться с варварами. Если они захотят уничтожить морэдайн — пусть, лишь бы его не трогали. И Ханатту тоже. Но его — в первую очередь. Государь плакал и молился. Поговаривали, что он, обратившись к старым, темным, забытым обычаям, приносит кровавые жертвы. Скверна, скверна опустись на государя, и зловещие знаки видели люди. Вороны каркали среди ночи на крыше дворца, и молнии сверкали сухой ночью, а море выбросило на берег в Уммаре страшное чудовище, похожее на драконов из древних легенд. Оно было сине-зеленым и смердело преотвратно. А еще женщина в княжестве Симма родила двухголового младенца…

На море никто не мог спорить с Нуменором, потому высадка пошла одновременно вдоль всего побережья, поддержанная ударами с суши, со стороны «Трех Легионов» и с мыса южнее Умбара, где нуменорцы спокойно взяли плацдарм и построили укрепленный лагерь. Харадская конница для виду немного покружила, поорала и убежала. Представление было скорее не для нуменорцев — для Умбара.

В отличие от харадрим морэдайн жестко держали свои позиции, и многократные попытки высадиться в виду города ни к чему не привели. Умбар был блокирован с моря.

Всем было понятно, кто и куда дальше пойдет. Что нуменорцы будут брать устье Харнен, понимали даже в Ханатте. Что они попытаются блокировать Умбар с суши, тоже было понятно. Оставалось только понять, как быстро они это сделают. Удержатся ли морэдайн, а если удержатся, то кто придет им на помощь, а если придет, то сумеет ли прорвать кольцо осады, и так далее, и тому подобное.

До этого никто не мог оценить мощь Нуменора в полной мере, но теперь стало видно, что это такое. И все поняли, что они пришли сюда не ради одной кампании. Они пришли сюда навсегда. Они не уйдут. Им нужно море, им нужен Уммар, который они называли Умбаром, и они его будут добиваться. И они его возьмут.

Но морэдайн тоже был нужен Умбар. И они не хотели верить, что им его не удержать.

Война раскачивалась медленно, но ход ее был неумолим. Так понемногу прибой подтачивает утес — может, он еще нескоро упадет, но упадет обязательно.

Еще в конце прошлого сезона навигации было получено известие — пусть пока частным порядком — о том, что на Острове начался набор молодежи в войска, а военная школа, основанная еще дедом государя и Арменелосе, приняла в четыре раза больше юношей, которым предстояло стать офицерами за морем. Это знали почти все, хотя официальных сообщений не было. Потому когда в начале весны из Лонд Даэр в «Три Легиона» пришли корабли с людьми и строевым лесом, проконсул Гирион даже не сразу распечатал медный цилиндрик с письмом. Он и так все знал.

Конный разъезд следил за высадкой с вершины желтого каменистого холма, поросшего корявым кустарником. Конники знали, что их видят. Они хотели показать — мы следим. Нуменорцы же упорно не обращали внимания на всадников на холме, словно отвечая — смотрите на здоровье. Мы пришли, и мы не уйдем.

Местность тут была сухая и бедная. Каменистые холмы, меловые обрывы, невысокие кривые деревья и жесткие кустарники. Небольшая речка сбегала к морю прямо по пестрой гальке берега. К нему сновали юркие лодки, перевозя с качавшихся в море кораблей людей и грузы, а на берегу, на глазах у наблюдавших, под прикрытием щитовиков и лучников, уже строился укрепленный лагерь девятого легиона «Соронто». Это был старый легион, много лет стоявший в Тарбаде, а теперь его перебросили на юг. Скоро сюда придут морем еще четыре легиона, а потом, когда они закрепятся по всему побережью от Андуина до Харнен, настанет черед молодой крови — свежих войск из метрополии. Сейчас же главное — закрепиться.

Щитовики стояли под горячим солнцем — спокойно, непоколебимо, как железная стена. Лучники вроде бы отдыхали, хотя в любой момент были готовы взять врага на прицел и спустить стрелу. Но разъезд уже исчез с холма.

— Ну, вот теперь знают, — спокойно отметил легат Ондохэр. — Подождем, когда они попытаются спихнуть нас в море. Ночью или еще когда. — Он улыбнулся, хищно расширив ноздри. Его ординарец, молодой светловолосый парнишка, сын его покойного друга, центуриона Элентирмо, кивнул.

— Чего киваешь-то? Неужто что-то понял?

— Понимаю, роквен.

— И что ты понимаешь? — стер со лба пот легат.

— Что они попробуют скинуть нас в море. Что мы не пойдем за ними, а будем держать побережье.

— Верно-верно, — хмыкнул Ондохмр. — Продолжай.

Юноша, воодушевленный похвалой, продолжил:

— Должна быть проведена полная разведка…

— Ну, ты мне азы-то не излагай. Неужто без тебя не догадались? Ты мне еще про политическую обстановку доложи! Это уже пускай Стража работает, ее хлебушек. Вот окопаемся, дадим им пару-тройку раз по носу и начнем подробную разведку местности. Я картам не слишком доверяю, свой глаз — алмаз. Оно всегда вернее будет.

— У нас нет конницы, — чуть помолчав, сказал юноша неуверенным голосом, не зная, чем еще поразить легата.

— У нас есть нуменорская пехота, — хмыкнул легат. — Тутошние кони мало кого из нас выдержат, только в обоз и годны. Нуменорские кони слишком ценны, чтобы их на войну тратить. На них только полководцам ездить, — он с усмешкой глянул на ординарца, — а я простой легат. Вот потому мы далеко пока и не полезем. Наше дело закрепиться. Потом прибудут другие, и начнем продвижение. — Он махнул рукой вдоль побережья. — Вон там высадятся, если уже не высадились. К осени, если все пойдет как надо, мы замкнем вокруг Умбара кольцо. То есть наши войска, мы-то останемся здесь. И корабли останутся с нами. Море — наше. Оно наша крепость. — Он усмехнулся. — А коня я себе еще заведу.

Аттанир привел десятку в крепость уже ночью. Сразу же побежал наверх, к коменданту Азрахилю.

— Ну? — Тот ждал его.

— Окапываются, — переводя дух, ответил Аттанир. — Конницы, как вы и сказали, нет. Но за спиной у них море, и корабли никуда не уходят. И их много.

— Понятно, — протянул Азрахиль. — Ладно, иди спи. Изиндор тебя сменит.

Из письма в Керанан

«Я давно не видел наших детей. Надеюсь, что когда-нибудь я все же обниму их и тебя, моя дорогая жена, и они еще не настолько вырастут, чтобы я совсем их не узнал. Они еще не забыли меня? А ты меня помнишь?

Я уверен, что все будет хорошо. И мы еще увидимся и вместе будем стоять и смотреть на море. А потом мы будем строить корабли — настоящие, а не то, что называют кораблями у вас, в Ханатте. Я хотел строить корабли, да не успел. Ничего вот отобьемся, и все снова будет как прежде.

Милая моя жена, стыдно мне просить тебя об этом, ибо не женское это дело, но поторопи отца, пусть соберет войска и пришлет помощь. Пора ему вспомнить о слове, пора понять, что, если мы не устоим, очередь — за Ханаттой. Пусть не медлит. Пусть объявит общий сбор. Ханатта велика, пусть воины ее не так могучи и обучены, как морэдайн или войска, созданные твоим блаженной памяти прославленным дядей, но их много. Мы затопим врагов, засыплем, как песок. Только пусть он даст войско, поторопи его, очень тебя прошу. Если не ради нас, так ради сына. Ведь твой отец не может не любить своего внука.

Наверное, проще всего было бы оставить город. Но мои люди не хотят. Если кольцо замкнется, то я уже не прорвусь или прорвусь с большой кровью. Все зависит от сражения у Ондоста…

Я все же верю, что все будет хорошо. Верю в нашу удачу, верю в твоего брата.

Когда кончится война, я построю для нас корабль…»

Дулгухау развернул свиток, зашитый в вощеную кожу и запечатанный красной печаткой со знаком павлина — печатка Аннахайри. Сердце его бешено колотилось. Гонец сел прямо у стены на пол и заснул — привычка спать при любой возможности и в любых обстоятельствах взяла свое. Он, наверное, скакал долго и без отдыха. Дулгухау очень хотелось расспросить его о многом. Но разбудить его было сейчас невозможно, да и немилосердно.

Аннахайри писала на адунаике. Удивительно. Никогда прежде она так не делала, чуть ли не нарочито презирая язык мужа. Дулгухау читал, поначалу улыбаясь над смешными ошибками, но затем перестал воспринимать что-либо, кроме жуткого смысла строк:

«…Я узнала не то чтобы случайно, у меня везде есть свои уши. Точнее, розовые надушенные ушки женщин дворца. Многие из них падки до золота, другие просто почему-то боятся меня, некоторые и вправду умеют быть верными, а четвертые влюблены в моего брата Денну. Так что я знаю много больше прочих.

Муж мой, ты и твои народ преданы. Мой отец договорился с вашими врагами-сородичами, и помощи Ханатта вам не окажет, а взамен они не тронут исконные земли Ханатты. Не спрашивай, почему отец так решил. Я могу найти сотни причин и обосновании, но я не стану этого делать Отец — государь. Отец нарушил слово и нарушил Правду земли перед Солнцем. Это навлечет на нас всех великие бедствия на много поколений вперед. Спасайся, муж мой. Ты знаешь, что нет у меня к тебе великой любви, но я твоя жена, и мои дети — твои дети, а ты человек достойный. И еще тебя предали. Потому ныне нет мне другого пути. Брат мой едет к тебе, он ничего не знает о предательстве. Если он вернется домой, его убьют.

Я не знаю, смогу ли я бежать отсюда, я как заложница во дворце. Я не знаю, куда бежать тебе и твоим людям, но в Ханатте вам земли нет. Вас перебьют, а тебя выдадут твоим сородичам. Я верю, что ты найдешь выход, верю, что найдешь землю, которая станет твоей. Тогда пришли за мной — и мы с детьми найдем способ выбраться отсюда. А пока — спасайся, не медли. И награди гонца — он верный человек и много потрудился для меня».

Дулгухау перечитал и медленно сел, чувствуя отвратный холодок в животе и какую-то пустоту в голове. Веки отяжелели, внезапно захотелось спать. Он сел, посидел немного у стены. Чуть-чуть успокоился. Внезапный удар и с неожиданной стороны. Он медленно стиснул руку в кулак. В сердце медленно закипал гнев, но голова работала с поразительной ясностью. Пока нуменорцы не замкнули кольцо, пока есть возможность уйти, надо прорываться. Возможно, все же удайся остановить нуменорцев у крепости Ондост. Надо уходить. Надо выжить, чтобы потом вернуться. Дулгухау стиснул зубы и вздохнул. Значит, остается только один выход. Только один союзник — Мордор. Выбора больше нет…

Дулгухау спустился с галереи, где у стены по-прежнему дрых гонец, сбежал по ступеням вниз и поймал первого же попавшегося солдата.

— Найди Ангрима. Через два часа хочу всех начальников на совет, в цитадель.

— … и ежели для тебя, князь, мое слово и правда что значит, то я скажу — надо оставить город, пока мы уйти еще можем. Ежели затянем, то будут перекрыты все дороги. Пока нам еще оставили лазейку, ждут, что сами уйдем. Не дураки — с какой-то горькой горделивостью хмыкнул он, — понимают, что с нами сцепиться — не харадрим давить. Пока у нас есть что жрать. А скоро не будет, потому как мы уже ничего не получаем. Не до нас, на востоке бои. И подмога тоже не придет. Я вот что скажу, князь: надо убираться отсюда. Прорвемся до наших, там остановим их, а потом соберемся с силами и вернем свое.

Ангрим говорил спокойно, словно все это было делом обычным. Дулгухау горестно поморщился, глядя на него. Волосы Ангрима от солнца стали еще светлее, и потому сам он казался совсем черным. Осунувшийся, с запавшими, болезненно блестящими глазами. Да и сам Дулгухау наверняка выглядел не лучше.

— Мы не будем сдаваться, — хрипло сказал Садор.

— Ясное дело, не будем. Мы идем драться, малыш, — кивнул ему Ангрим.

— Это наша земля!

— Ясное дело, наша.

Дулгухау гневно глянул на Ангрима — нет, не издевается. Спокоен и готов умереть. Он поджал губы.

— Я не хочу отступать.

— Никто не хочет, — вступил в разговор полукровка Дайрахад. — Я тоже не хочу уходить. Но я сделаю так, как скажет мой князь, — он поднял на Дулгухау темные харадские глаза.

— Ну, это завсегда, — все так же спокойно кивнул Ангрим. — Как князь скажет.

Садор поднялся. Поклонился Дулгухау.

— Князь, я был некогда твоим оруженосцем. Ты меня хорошо знаешь. И потому теперь прошу освободить меня от службы. Я в своем праве, и я хочу остаться здесь. Я не верю, что мы вернемся, если уйдем. Я хочу остаться здесь.

— Тогда ты погибнешь. И погибнешь глупо, — тихо сказал Дайрахад.

— Вы идете без надежды. Я остаюсь здесь без надежды. Какая разница? Не я один такой, ты сам знаешь. Про нас скажут — прежде чем быть убитыми, они убивали.

— Можно убивать их и там, на востоке.

— Оставь, — неожиданно для себя вмешался Дулгухау. — Каждый волен решать сам. — Он встал. — Садор, я разрешаю тебе остаться. И тем, кто захочет. Умрите достойно.

Больше говорить было не о чем.

— Прикажи людям собираться, уходим до рассвета.

— Хорошо, князь, — кивнул Ангрим и, улыбнувшись крякнул. — Мы еще вернемся.

Дулгухау ненавидел спокойно и глубоко тех, кто сейчас вынуждал его уйти, — и нуменорцев, и ханаттаннайн. Ничего, он еще вернется. И он будет их убивать. И тех, и других.

Ночь не принесла покоя, хотя все уже было решено и оттого, может, на душе было легче. Вот-вот прорвется что-то, как нарыв. И все кончится. И придет та безразличная и безличная свобода, о которой говорят мудрецы Юга. Жизнь — сплошная череда страданий. Так зачем длить ее? Может, они правы?

Дулгухау не мог уснуть.

Аннахайри и дети все же у своего отца, в относительной безопасности. Ценные заложники. Что же, он сделал то, что должен сделать мужчина в жизни. Он нашел жену, родил детей, у него есть своя земля. Да, есть, пусть сейчас он и уходит. Он вернется, он заберет ее обратно. А если нет — сыновья отвоюют. Дулгухау был почти уверен, что они сумеют прорваться. Надо будет вырвать из лап этого слизняка, южного союзничка, чтоб его черви заживо сожрали, жену и детей.

А что потом? Они остались одни, их всего лишь горстка, Даже со всеми полукровками и харадрим, что живут с ними вместе.

Надо искать союзника.

Или — сдаться нуменорцам?

Дулгухау даже зло хохотнул от этой мысли.

Какую же он сделал ошибку, когда решил, что им по пути с Харадом! С этим слабым, жалким корольком! Если бы королем стал Денна… Или правы те, кто отдался под руку Мордора?

А что собственно, в этом ужасного? Если не можешь стать сильным государем — стань сильным вассалом. Дулгухау задумался — как всегда, когда нужно было найти какой-то выход, мысли сами собой начали быстро сплетаться и выстраиваться у него в голове. Если правдивы слухи и тот, кого зовут Аргор, и правда родич королевского нуменорского дома, потомок Эльроса, то почему бы и нет? Почему бы и нет… Может, он и есть тот истинный король, которого не хватает морэдайн? Мудрые говорят — когда у народа есть истинный король, тогда у него есть и земля, ибо кто есть король, как не священный супруг земли?

Значит — Мордор?..

— Здравствуй, брат, — послышался шепот над самым ухом. Дулгухау резко открыл глаза. — Это не сон, это я. — Дулгухау не мог вымолвить ни слова.

— Как? Не спрашивай. Я здесь, и это главное. Да, я привел воинов.

— Скажи еще раз…

— Я здесь.

Дулгухау закрыл лицо руками. Денна думал, что он плачет, но Дулгухау тихо, хрипло смеялся.

— Я просил чуда. И вот чудо. Только поздно.

Денна не понял его слов, да и не вдумывался. Дулгухау сейчас слишком взбудоражен, да и как иначе? Как он, наверное, счастлив и благодарен ему, Денне, тому, кто пришел к нему на помощь в час беды! У Денны сердце пело. Он пришел. Он принес Силу.

— Брат, — Денна обнял его за плечи, — муж сестры моей, любимой моей сестры, неужели ты думал, что я покину тебя?

Дулгухау помотал головой, отстранил Денну.

— Ты один?

— Нет, со мной воины. Их мало, но со мной — Сила!

Дулгухау кивнул без всякого восторга. Наверное, еще не понял.

— Вы прорывались или дорога еще открыта?

— Пока да. Но еще несколько дней — и кольцо сомкнётся.

Дулгухау покачал головой.

— Хотя бы это хорошо. И хорошо, что твой отец все же сдержал слово. Значит, люди не так плохи, как я думал. — Он вздохнул. — Стало быть, Аннахайри просто слишком верит женской болтовне. — Он снова помолчал, не глядя на Денну. — Но я опасаюсь, что все равно нам не выстоять. — Он осекся, глянув на застывшее, потрясенное лицо Денны.

— Что?

— Что — что? — опешил Дулгухау.

— Что ты сказал о моем отце?

Дулгухау нахмурился. Сунул руку за пазуху и достал по мятый свиток.

— Читай. Но раз ты здесь, то Аннахайри ошиблась.

Денна схватил его, быстро пробежал глазами, приоткрыв рот и шевеля губами, словно никак не мог поверить в то что читал. Прикрыл глаза, тряхнул головой, снова прочел. Потом поднял взгляд — и Дулгухау испугался. В глубине черных глаз поблескивали красные искорки. Может, игра факельного света, может, просто ночной морок?

— Это правда, — прошептал он. Словно железом провели по камню. — Вот почему он на все согласился…

Дулгухау молча смотрел на деверя.

— Я знаю твои мысли, — вдруг сказал Денна. — У тебя все на лице написано.

— А если знаешь, — вскинул голову Дулгухау, прищурив глаза, — то знаешь еще и то, что я тебя не виню. Тебя самого предали. Ты не король, и не ты предал нас. И не из-за тебя нарушена Правда земли. Лучше бы ты был королем, брат. Лучше было бы и для нас, и для Ханатты.

— Я буду им, — коротко, почти шепотом ответил Денна. И Дулгухау почему-то стало страшно, а ночь дохнула могильным холодом.

— Тогда готовься — уходим до зари, — тяжело бросил Дулгухау. О том, что для него уже не имеет значения, кто станет в Ханатте королем, он промолчал.

— Я пришел не бегать, а побеждать, — вдруг прохрипел Денна. — Мы перебьем их.

— Кого?

— Пусть приходят. Пусть. Мы перебьем их.

— У тебя что, легион?

— Нет. У меня пять сотен.

Дулгухау махнул рукой и коротко хохотнул.

— Я пришел победить, — почти прорычал Денна.

— Пятьсот каких-то харадрим против тысяч нуменорцев! — захохотал Дулгухау. — Очнись! Чем побеждать? Голой жопой?

— Заткнись!

— Даже если и заткнусь, это ничего не изменит, — устало ответил Дулгухау. — Я думал — ты принес нам жизнь. А ты принес только конец всем надеждам.

— Я принес Силу, — коротко вздохнул Денна, прикрывая глаза.

— И что? — уныло ответил Дулгухау. — Ее можно есть? Пить? Она поднимет раненых? Мертвых? Создаст мне легионы солдат из ничего?

— Раненых — поднимет. И заставит невредимых драться как бешеных.

— И что? Они ведь все равно умрут, когда истратят силы. У них-то Силы нет. Ты просто предлагаешь вместо одной смерти другую. А я хочу жить и спасти своих людей. Чтобы потом вернуться и забрать назад эту землю. Мы ее получили, и я ее себе верну. А умирать — нет, теперь не хочу. — Он посмотрел на Денну в упор и четко, раздельно проговорил: — Сила была у Аргора. У твоего дяди было войско. Но даже он не рискнул тягаться с Нуменором. А у нас нет войска. И вряд ли твоя Сила больше, чем у Аргора.

— Я не хочу отступать, — сквозь зубы процедил Денна. — Не для того я отдал себя Силе, чтобы отступать. Ты не понимаешь, что мне пришлось сделать!

— Не понимаю, — кивнул Дулгухау. — Куда уж мне. — Он схватил Денну за плечо. Заглянул в черные глаза. — Я другое понимаю. Ты вернул себе Силу. Ты ведь не просто так ее взял, да? Чтобы защищать Ханатту? А мы — разве мы не союзники Ханатты? Разве ты не нас спасти пришел? Дай знак своему отряду. Пусть ждут. Боюсь, сейчас нам отсюда так просто не уйти. Кольцо уже могло замкнуться, и вскоре нуменорцы со всех сторон пойдут сюда. А мы прорвемся. Ты нас выведешь. Ты сказал — ты станешь королем, и я помогу тебе в этом, ты спасешь Ханатту от порчи, ты отомстишь за свое бесчестье. — Дулгухау говорил и говорил, с ужасом понимая, что стоит ему замолчать, и безумие снова овладеет Денной, и тогда эта Сила, эти красные точки в глазах… Нет, надо убедить его, надо говорить… — Я тебе верю, ты станешь королем. И тогда мы вернемся. Ты и я. Как Аргор и Керниен.

Денна молча отвел взгляд. Посмотрел в окно.

— Завтра, — вымолвил он наконец. — Завтра уходим.

— Уже сегодня, — сказал Дулгухау. — И идти нам далеко… — Он подумал о тех, кому никуда не надо будет идти, потому что они решили остаться. Что же, каждый волен выбирать. Он тоже выбрал.

В этом году сезон дождей начался на целый месяц раньше. Одно из многих недобрых знамений, которых за последний год было слишком много.

Первый тяжелый долгий ливень обрушился на землю в самый разгар сражения, уже второй день тянувшегося возле Ондоста, на перекрестье главной дороги из южных колоний и реки Харнен. Засохшую глину мгновенно развезло, и конница морэдайн стала вязнуть, сделавшись почти бесполезной. Пехоте с обеих сторон было не легче, но теперь морэдайн оказались в отчаянном положении. Ливень и погубил, и спас их, потому как рано стемнело, и атаки постепенно потонули в вязкой грязи.

Дулгухау сидел под дождем, прислонившись к каменной стене, наполовину уже обрушенной. В переносице свербило, зрение то гасло, то снова возвращалось, уши словно заложили ватой, а к горлу толчками подступала холодная едкая рвота. Пять суток непрерывного марша, без сна, без еды, без отдыха. Странное и страшное ощущение неестественного, полубезумного возбуждения гнало их вперед. Дулгухау не мог забыть застывшего лица Денны с черными провалами вместо глаз, который ехал верхом сзади и от которого и шла эта ледяная волна возбуждающего ужаса. Да, именно так. Подстегивала, как плеть.

Дулгухау снова вырвало, по телу прошла дрожь.

Первыми начали падать лошади. Просто падали и уже не вставали. Затем начали умирать харадрим — все так же, на бегу. Потом дошла очередь до полукровок…

Наверное, еще немного — и не осталось бы никого. Но они бежали, даже не было видно, чтобы люди уставали — они просто падали на бегу мертвыми, и все. Морэдайн были по большей части пешими — стройные и тонконогие харадские кони не выдержали бы их, а тяжелых коней у них почти не было. Дулгухау был одним из немногих верховых — потому, наверное, и чувствовал себя относительно сносно. Конь его пал день назад, дальше он бежал вместе со всеми.

Он почти не помнил, как они оказались здесь, у крепости. Дикий, бешеный прорыв через линию осаждающих затем этот ливень, и — вот он сидит у стены, ему что-то говорят, а он не понимает его рвет, и хочется умереть. Ему что-то суют пить, но желудок не принимает, и он слышит собственный жалкий всхлип, и снова его выворачивает… Что же у него останется внутри? Сейчас кишки конвульсивно стянулись в той узел, и все, все сейчас выйдет через рот, вместе с кровью, всей слизью, со всей этой дрянью, что булькает внутри у человека…

Взгляд выхватил в свете молнии мертвенно-бледное лицо Денны — тот, цепляясь за стену, медленно-медленно приближался к чему-то, — Дулгухау не мог повернуть головы и потому не видел. Но Денна шел туда, и черные глаза-провалы были полны холода и жажды. Он ничего не видел — только это «что-то». Будто эта цель только и держала его на ногах. На мгновение в голове Дулгухау мелькнула страшная мысль — Денна мертв, но идет. Живой мертвец…

Нельзя. Нельзя закрывать глаза. Иначе умрешь. Нельзя…

Руки Денны задергались, словно зажили своей жизнью и он не мог с ними справиться, а потом Дулгухау перестал его видеть, потому что тот не то упал вперед, не то прыгнул. Снова молния и раскат грома, а за ним — близкий предсмертный визг лошади. Дулгухау снова скрутил приступ рвоты. Он упал в лужу грязи и собственной блевотины, но теперь он видел все.

«Лучше бы я остался в Уммаре и умер с остальными», — подумал он. Но глаза отвести не мог. Сцена была настолько невообразимой, что он даже не ужаснулся и смотрел почти спокойно. Маленький конек с замотанной ногой, что стоял тут, видимо, на привязи, теперь лежал на земле, конвульсивно дергаясь, а к темной ране на его шее припал Денна, вздрагивая в такт конвульсиям коня.

«Он пьет его кровь», — со спокойной отрешенностью сказал себе Дулгухау и потерял сознание.

Очнулся он тысячу лет спустя — или всего через пару мгновений. Ливень прекратился, теперь с неба лениво и рассеянно падали крупные капли, гром рычал где-то близко, но уже не над головой. Дулгухау трясло от холода. Рядом на корточках сидел Денна, уже совсем такой же, как прежде, живой и настоящий, вытирая рот.

Дулгухау тупо уставился на него.

— Тебе мало, — прошептал он, — той крови? Тебе нужна моя?

Красивое лицо Денны дернулось.

— А чего ты хотел? — почти крикнул он. — Я не мог прочиться. Я умирал, мне надо было, я чувствовал, я не мог иначе! Не людей же… Силу-то вы мою забирали, — почти зло ответил он. — А плачу за все я. — Он вдруг рассмеялся. — Слушай, брат, разве это было бы не справедливо? Я кормил вас собой, почему бы и вам не отплатить мне той же монетой? А? Ты бы отдал мне свою кровь? А? Ну?

Дулгухау молча оттолкнул его руку, пытаясь встать, упал на четвереньки.

— Ну, презирай меня, — зло плюнул Денна. — Люди — неблагодарные твари. Это я уже понял.

— Ты — не человек, — почти выдохнул морадан. — Не человек!

— Я твой брат, — горько и одновременно издевательски прохрипел Денна. — Брат твой. Куда бежишь?

Дулгухау полз прочь, а сзади шагал брат его жены и говорил:

— Не воспитывали у тебя стойкость… Не учили не отвлекаться, когда на глазах у тебя щенков душат или людей режут. А ты при этом книгу читаешь и осознаешь возвышенный смысл мудрых слов… Да, я не человек. Я сам только что понял. Я больше, ведь ты сам это говорил. Ведь это ты просил, чтобы я помог тебе своей Силой. Это вы все хотели от меня Силы, все хотели, а теперь плюете?

Дулгухау упал, перевернулся на спину. Открыл горло.

— Ты хочешь… платы? Ну… бери. И уходи. Ты… не… человек. Но ты… мой брат. И не возвращайся… больше…

Денна замер. Потом медленно сел на мокрую землю рядом с мораданом. Сгорбился.

— Я не знаю, кто я теперь — тихо-тихо проговорил он. — Но среди людей мне не жить… Куда же мне идти? — словно бы сам с собой заговорил он. — У меня осталось только одно дело. Да. — Он повернулся к Дулгухау, помог ему подняться, усадил у стены.

— Не лечи меня твоей Силой… — прошептал морадан, чувствуя, что сейчас потеряет сознание.

— Нет. Я ухожу. Поплачь по мне, брат. Больше некому.

Из письма в метрополию

«Господину Альдимиру от его сына Бельгара поклон и привет.

Дорогой отец, прости за слишком короткие и нечасты письма — поверишь ли, времени нет совсем. Но совесть и сыновний долг заставили в конце концов бросить все и выкроить время на обстоятельное письмо. Доставлено оно тебе будет не королевской почтой, а прямо в собственные твои руки моим другом Лотандилем. Ты хорошо его знаешь, да и я могу сказать о нем лишь лучшее. Расспроси его — он видел многое, чего в письме не напишешь. Это письмо будет тебе доставлено частным порядком, потому, наверное, ты удивишься, насколько сильно оно отличается от тех, что ты получал раньше. Я пишу сейчас не как бравый солдат, верно?

Боюсь, ты и Лотандиля с трудом узнаешь нынче. Мы стали другими за этот бесконечный год войны. Мы не просто повзрослели, мы постарели, и многие наши мечтания и чаяния ушли безвозвратно. Эндорэ старит. Даже если не дряхлеет тело, то душа покрывается морщинами и рубцами. Ты не представляешь, насколько это разные земли — наша Эленна и Эндорэ. Даже те из нас, что родились за морем, уже не такие, как мы. Один из моих здешних соратников сказал, что когда отец взял его с собой в Эленну, чтобы он мог подняться на Менельтарму, ему было тяжело в нашей земле.

И еще сильнее отдалились от нас морэдайн. Теперь это самые злые и стойкие наши враги. Ты не представляешь, как страшно встречаться с ними в бою — не потому, что они в плен не сдаются. Они слишком похожи на нас. Лица, стать, оружие. Даже воюют они так же, как мы. И мы говорим на одном языке, отец. Это страшно.

Их немного, а чистокровных из них и того меньше, но даже полукровки выделяются среди южан. И они тоже считают себя морэдайн. Наша кровь сильна, отец. Увы. Да, именно увы.

Ладно, о грустном я не буду. Если говорить в целом о кампании, то мы, несомненно, победим. Поначалу я, как и многие молодые (эх, как говорю-то!), хотели короткой войны, больших победных боев, славы. Теперь я рад, что наши командиры не спешат. Мы наступаем медленно. И мы видим, что у них не хватит сил отбросить нас, если они не призовут на помощь какое-нибудь колдовство. Поговаривают, что такое может быть.

Но пока никакой чародей не пришел на помощь морэдайн. Мы отняли у них Умбар. Мы постепенно отъедаем у морэдайн кусок земли за куском. И еще не было случая, чтобы они сумели отбить свою землю назад. Наши лучники лучше, и хотя конницы у нас, почитай, и нет — сам знаешь, редкий здешний конь выдержит нуменорца в полном вооружении — но наши говорят, что мы хотя и ходим медленнее, зато и не бежим.

А куда им теперь бежать — я не знаю. Харад их предал. Мне даже жаль их».

Аргор молча смотрел на преклонившего перед ним колено человека. Эрк привел его с юга, из Ханатты, вместе с большим отрядом угрюмых, измученных и злых морэдайн.

— Мы прошли по землям Харада, государь, — говорил Эрк, — и они не смели заступить нам дорогу.

Коленопреклоненный человек поднял худое черное от усталости лицо. У него были холодные серо-зеленые глаза — нуменорские морские глаза, такие яркие на загорелом дочерна лице — и черные волосы, грязные и спутанные. Человек положил к ногам Аргора меч и сказал хриплым, чуть дрожащим низким голосом:

— Я, Дулгухау, сын Алантора, ныне отдаю свой меч, верность и службу Аргору Хэлкару, истинному наследнику дома Эльроса, как своему королю и сюзерену.

Бывший принц Эльдарион коротко, торжествующе улыбнулся и, взяв меч, протянул его Дулгухау.

— Встань, князь Дулгухау, сын Алантора. Твои слова я слышал и воздам за верность — любовью, за отвагу — славой, за предательство — смертью. Встань, ты теперь мой человек.

Дулгухау поднялся и низко поклонился своему королю. Глянул на довольно ухмылявшегося Эрка. «Теперь ты понял, что я прав? Надо было ставить не на харадских дикарей, а на Мордор».

Дулгухау тяжело вздохнул. Выбор сделан — верный или нет, все равно. Возможно, и выбора-то не было. Он прикрыл глаза, думая о тех, кто, наверное, уже погиб в цитадели Умбара. Все, прошлого больше нет. Забыть. Есть только будущее.

Но Аннахайри и дети…

Он шагнул вперед.

— Государь, яви справедливость.

Аргор кивнул, выжидающе глядя на него — говори, мол.

— Государь, наши жены и дети ушли в Ханатту. Им не будет там защиты и покровительства, их ждет там обида, потому что госу… Наранна-ару предал нас. Верни их нам. Мы лишились земли — дай ее нам, пока мы не вернем свою.

Аргор покровительственно улыбнулся — одними губами.

— Я сделаю это, князь Дулгухау. У тебя и твоих людей будет земля.

Новый князь поклонился своему королю. Тот ответил коротким кивком и величественно зашагал прочь, к своему черному огромному коню.

— А рабами тут будут харадрим, — сквозь зубы выдавил Дулгухау. — Я им устрою месть, предателям. И им, и нуменорцам. Вовек не забудут Дулгухау…

Князь Эрк хохотнул.

— Нет, Дулгухау, здесь другой закон. Нет ни морадана, ни ханаттанны. Здесь людей судят по полезности и пригодности. Впрочем, харадрим в рабы очень даже пригодны!

Ингельд сидел и читал Гириону очередное донесение с юга. В сырую холодную погоду у проконсула болели ноги, и был он тогда зол и брюзглив. Сейчас он сидел, сунув ноги чуть ли не в очаг, и мрачно смотрел в огонь.

— «Умбар взят относительно бескровно, если не считать тех полутора сотен фанатиков, что засели в цитадели и отчаянно защищались. Их вырезали всех. Надо сказать, что там были в основном морэдайн, они в плен не сдаются». — Ингельд отложил письмо. — Судя по ходу кампании, морэдайн в Ханатте почти не осталось. Их и так было немного, теперь же все, кто остался в живых, ушли в Мордор. Из них известны два предводителя — Хэрумор и Фуинур. Два их князя. Своих былых союзников, харадрим, они ненавидят не меньше нас. Конечно, кому приятно, когда тебя предают? — пожал он плечами. — Теперь Харад откупается рабами.

— Как бы теперь Наранна не попросил у нас военной помощи, — хмыкнул Гирион.

— А он ее получит? — с сомнением поднял голову Ингельд.

— Разве только если признает себя вассалом со всеми вытекающими. Да и тогда вряд ли. Но я сомневаюсь, что он пойдет к нам на поклон. Ему не дадут, помяни мои слова. — Он с болезненным стоном потянулся. — А эти князья мораданские, они еще попортят нам много крови. Ладно, продолжай.

Ингельд кивнул.

— «Лис» смелый парень. Ему удалось продержаться в Умбаре до самого ухода морэдайн, он вернулся к нам после той драки в грязи, у крепости на реке, — покачал головой одноглазый центурион. — Так вот, он рассказывал о том, как они из Умбара за пять суток бегом, — он подчеркнул это слово — проделали около двух сотен миль. Весьма интересные сведения, я уже передал их для изучения Страже и далее — Гил-галаду, в Линдон. Кольцо у Денны есть, «Лис» видел. И он видел, как Денна после того марш-броска пил кровь, восстанавливая силы. Правда, конскую.

Гирион только крякнул.

— Будем ждать ответа из Линдона. Ох, лучше всего поймать бы одного из них… их уже двое, так?

— Есть сведения, что четверо.

— Судя по архивам Эрегиона, надо ждать еще пятерых.

— А не наделает ли Он еще колечек?

— Не знаю. Архивы Гвайт-и-Мирдайн погибли. Мы ничего не можем знать наверняка. Остается следить.

— Мало просто следить. Надо что-то делать.

— А вот этого, друг мой, мы пока не можем, — проворчал Гирион. — Но тот, кто умеет выжидать, обычно выигрывает.

— У НЕГО времени больше.

— Ну и что? — поднял покрасневшие от болезни глаза Гирион. — Не мы, так наши преемники. Это только Моргот давал все и сразу. Уж мы как-нибудь без Морготовых методов, ладно? — Он поджал губы. — Да и сил у него все равно не хватит Нуменор задавить. Боюсь я другого. Нуменору соперник только сам Нуменор.

Оба молчали. Каждый думал о своем, но думы у обоих были невеселые.

— А этот Дулгухау знаешь кто?

Гирион, прищурившись, смотрел на Ингельда.

— Ну? Не мучь, выкладывай, старый волчара.

— Ладно-ладно. Лет этак пятьдесят назад был такой примипил первой когорты легиона «Ангрен» по имени Алантор. И прошел он под командой Эльдариона от простого солдата аж до старшего центуриона.

— Помню такого, — кивнул Гирион.

— Я тоже. Потом, когда он вышел в отставку, я как-то потерял его из виду. Насколько помню, он получил землю за выслугу, конечно же, на границе, основал там свое поместье и зажил хозяином. Говаривали, будто он большим человеком стал. Чуть ли не князем. Я думал — так, к слову, а оказалось, что хапнул наш Алантор земли раза в три больше, чем полагалось, заселил ее солдатами отставными, харадрим, полукровками и так далее, и закон там не столько королевский, а скорее его собственный. А когда, помнишь, Эльдарион начал проводить ревизию пограничных поселений, наш Алантор отказываться от благоприобретенного, конечно же, не пожелал и отдался под руку Харада. Но до разбирательства не дошло, потому как Эльдарион был убит, — особенно подчеркнул последнее слово Элентур.

Гирион плотно сжал губы.

— Хочешь сказать, что Алантор и иже с ним приложили руку?

— Не знаю, — ответил Элентур. — Да и неважно. Потом ведь Аргор создал из них, морэдайн, государство в государстве. Если это и правда было их рук дело, то судьба жестоко посмеялась над принцем Эльдарионом — быть уничтоженным этими людьми, чтобы потом их же и возглавить…

— Еще неизвестно, над кем она посмеялась злее.

— Пожалуй… Правда, сейчас это уже не так важно. Слишком далеко зашло.

Ингельд невесело хмыкнул, позвал слугу и велел принести горячего вина. Его тоже начало знобить.

Из донесения агента «Ворон» ранга «тень»

«Сегодня, в день Зимнего Солнца, в третьем часу после рассвета, во время утреннего явления государя народу и двору, принц Денна явился прямо на площади, причем верхом да еще на коне солнечной масти. Это считается оскорблением, потому как на конях такой масти ездят лишь государи. Принц разметал стражу и громовым голосом обвинил отца в предательстве, нарушении Правды земли и прочих преступлениях. Народ был в ужасе, потому как принца любят и слова его очень многие приняли за истину. Принц бросал в лицо отцу оскорбления, а затем заявил, что исполнит приговор над предателем, и выхватил меч. Я видел только последствия, потому как толпа шарахнулась в стороны от внезапного ощущения ужаса и холода, и самой схватки я не видел. Длилась она несколько кратких минут, но последствия были ужасны. Я тоже ощутил тошнотворный страх, лишающий сил и воли, но, видно, нуменорская половина моей крови дает мне большую стойкость. Судя по ощущениям, это то самое, о чем вы меня спрашивали. Толпа была огромная, но хватило на всех. Это страшное ощущение, оно способно погнать людей куда угодно, и мало кто способен этому страху сопротивляться, по крайней мере, среди харадрим. Этот страх способен бросить безоружных на копейный строй, и неизвестно еще, кто окажется победителем.

Я видел только последствия. На площади я насчитал около сорока целых трупов. Судя по отдельным останкам, их было все же больше. Все зарубленные — Золотые Щиты, королевские телохранители. Тех, кого затоптала толпа, в расчет не беру. Получается, что принц Денна убил не менее полусотни человек, прежде чем был изрублен в куски сам. Государь уцелел, два старших брата Денны убиты. Говорят, последний удар принцу нанес сам государь. Он отсек ему голову Солнечным мечом. Потом ее выставили напоказ народу. Похоже, когда ему отрубили голову, он уже был мертв. Люди в столице охвачены ужасом, гневом и скорбью, назревают беспорядки. Принца любили, а о соглашении короля с Нуменором за спиной морэдайн тоже стало известно. Наутро отрубленной головы уже не было на стене дворца. Скорее всего, ее похитили, но народ шепчется о том, что принц вроде как являлся кому-то в Храме и что он чудесным образом не умер…»

Людей Солнечной крови принято сжигать на священной плошадке похорон в Королевском храме. От Денны мало что осталось, особенно когда голову украли. Это было страшнее всего. Сожжение Пса и двух его братьев провели тихо, по-серному. Государь не присутствовал, потому как отец Мааран прямо сказал — ты проклят, ты нарушил Правду земли. Слова Денны. Наранна-ару сидел в покоях и пил. Молча пил, желая, чтобы ничего этого не было, чтобы он никогда не был королем.

А вокруг сидели высшие сановники Ханатты, потому что государь боялся оставаться один. Вот такова и была его скорбь — один, но в окружении безмолвных придворных.

Небо к ночи прояснилось, и ветер распахнул ставни, заставив испуганно задрожать огоньки свечей. Слуги молча закрыли ставни, и только тогда все поняли, что в комнате появился еще один человек. Он медленно откинул белой-белой рукой темные волосы с лица, хотя его и так уже узнали. Всех сковал ужас, а у кого хватило сил встать, тех вдруг перестали слушаться ноги, и снова все сидели молча. Принц улыбался. На его шее алела кровавая полоса.

— Твоя отметина, отец. Щедра твоя рука, — мягким, жутким голосом произнес он, сверкнув красными искрами в глубине глаз. — Такова твоя благодарность Псу за службу. — Но я, как видишь, здесь. — Он поднял руку, на которой тусклым ободком виднелось кольцо. — Видишь? Я обвенчан с Силой и этой землей. Она вернула меня, вернула мне тело. А тебя она отвергла. Ты низложен. — Он шагнул вперед — неслышно и плавно — и взял с узорной подставки Солнечный меч. Государь сидел молча, глядя в пол. Меч в руке Денны пошел золотистыми волнами. — В твоих руках он больше не засветится, ибо отныне я — истинный король Ханатты. Как предпочитаешь умереть, отец? Сам — или помочь?

Наранна-ару поднял мрачное лицо. Сейчас оно было злым и острым, полным гордости и отчаяния. Он осклабился в улыбке.

— Не нужна мне твоя помощь, мертвец, — прошипел он. — У меня на то своя рука есть. Дай меч! — почти крикнул он на сына, и Денна, на мгновение замешкавшись от удивления, с насмешливым поклоном протянул отцу Солнечный меч.

— Я буду рад, если мой отец хоть раз проявит смелость и решимость, — тем же жутко мягким голосом проговорил он.

Наранна-ару презрительно плюнул, распустил пояс и, стиснув зубы, вонзил меч себе в живот, резко проведя справа налево и вверх. Изо рта у него хлынула кровь, глаза полезли из орбит, и он упал.

— Возвращаю удар, отец, — негромко сказал Денна, приподнимая короля за волосы и коротким движением отсекая ему голову. — Ради милосердия.

Затем он медленно подошел к престолу, на ступенях которого лежал, истекая кровью, труп государя, и сказал:

— Государь умер. Наследника, кроме меня, нет. Я жду.

Первым опомнился левый советник. Подполз к престолу и, коснувшись лбом пола, сказал:

— Хвала тебе, Денна-ару, государь Солнечной крови!

— Хвала тебе! — откликнулся начальник дворцовой стражи. — Хвала!

— Хвала!

Хвалу вознесли все.

Денна бесстрастно улыбнулся, подобно древнему изваянию.

— Отныне только я буду указывать, кто станет царствовать. Не станет государем тот, кто не примет Силу и не подтвердит Завет. Править же буду — я. И знайте — так будет всегда. Ибо я, Пес Ханатты, не умру, — усмехнулся он. — Вы уже видели это сами. Я всегда на страже.

Из донесения господину центуриону Ингельду от Лиса, агента в ранге «тень»

«Ныне провозглашен новый государь. Ему всего восемь лет, это сын старшей дочери покойного государя, Аннахайри, что ныне затворилась в монастыре Гневного Солнца, и мораданского князя Дулгухау, ныне обретающегося в Мордоре под именем Фуинур. Юный государь сумел заставить светиться Солнечный меч. Говорят, он способен исцелять руками мелкие недуги. Воспитателем и наставником его стал некий Пес Ханатты. Может ли им быть убитый Денна — не знаю, я слишком далек от Золотых Покоев…»

…На коленях лежит раскрытая книга, но он смотрит поверх страниц, чуть улыбаясь той картине, что только, что соткалась из строк. Чуть шевелятся губы, повторяя последние строфы. Внезапный мягкий порыв ветра бросает на лицо кудрявую прядь, и юноша терпеливо отводит ее и закладывает за ухо, словно не желает ссориться с ветром. Волосы длинные, как у всех людей Солнечной крови, но он младший, потому они у него лишь чуть ниже лопаток, а если распустить священный узел волос его отца, то они упадут до колен. Ему не положено носить лазурного и золотого солнечного, а только простой белый — как младшему — или красный, который дозволен всем в Солнечном роду. А белое свободное одеяние для жаркого дня — лучше и не придумаешь.

Там, за стенами сада, жарко, а тут тень, и рукотворный ручеек журчит по камням. Великий мастер создавал этот сад — все кажется настоящим, как в природе, хотя все камни, деревья и цветы подобраны с великим тщанием и размещены согласно тонкой и замысловатой науке «камней и воды».

Ветер треплет страницы, и он придерживает их сильной изящной рукой и чуть заметно улыбается — ты не выведешь меня из состояния покоя. Поднимает смешливые глаза, темные и блестящие, от взгляда которых млеют придворные дамы. Хотя принц давно уже не мальчик, он еще не носит ни бороды, ни усов, потому что младший, и матушка хочет, чтобы он подольше оставался ее любимым маленьким мальчиком.

Нет, ветер положительно решил его довести. Придется закрыть книгу. Что же, мудрецы говорят, что не следует противиться ходу вещей, ибо не под силу это человеку.

А все же до чего приятно посмотреть в лицо ветру и улыбнуться.

— А я все равно сильнее.

Ветер снова разметывает по плечам пряди, бросая ту, единственную, золотую, на глаза.

— И что? Я потомок Солнца, а ты — всего лишь ветер.

И тан хэтан-ару идет босым по темному мху воль ручья, гибкий, как дикий кот, и золотой, как ящерица, высокий, как и должно быть человеку Солнечной крови, и ветер разочарованно дергает его за длинные тяжелые пряди, потому что он нарочно не обернется и уже не будет говорить с нахальным незваным гостем, который так и не дал дочитать великую поэму о золотой бессмертной деве Айори и смертном вожде…

Дулгухау проснулся, резко сел. Помотал головой. Это всего лишь сон. Он, Дулгухау, никого не предавал. Он поступил верно.

Пусть все остается как есть.

Продолжение записок Секретаря

Короли Ханатты сменяют друг друга, а правит всегда — один. Пес надменен. Только моего господина он почитает, к остальным относится как к пустому месту. Ну, конечно, и Самому повинуется, как пес псарю. И Харад он держит на поводке. Как собаку. Бывали времена, когда короли Харада пытались вольничать, и умирали они тогда быстро. Вот и сейчас они пойдут драться за нас. Они, конечно, варвары, но их много. И они верны нам.

История четвертая

Этот Бессмертный не нуменорец, но родился в северных нуменорских землях, и родом он адан. Но сюда он попал рабом из Харада. Он словоохотлив — насколько это вообще возможно для Бессмертных, и потому я знаю о нем больше, чем о других. Правда, где он врет, а где не врет — не разберешься, потому не скажу больше того о его происхождении, что уже сказал. Проверить не могу, врать не хочу.

Что могу сказать точно — никого орки так не боятся, как его. Одного его имени достаточно, чтобы эта сволочь выполнила любой приказ и не побежала с поля боя.

А зовут его Сайта, что на языке варваров из южных жарких пустынных степей означает волка-вожака.

Еще он великолепный боец, но до моего господина ему далеко. Говорят, он поначалу пытался было с ним спорить — привык везде быть вожаком, но кто из Бессмертных может равняться с господином моим Аргором Хэлкаром?

То, чего не было в записках Секретаря

Игра четвертая. ИГРА ВОЛКА

— Далеко не уйдет, — сказал, щурясь на низкое утреннее солнце, декурион княжьей пограничной стражи Хамдир, вытирая со лба грязный пот. Утро выдалось душное, после вчерашнего ливня туман только-только разошелся, и тогда стадо ясно, что день будет жарким. В воздухе занудно зазвенели мухи, слепни, мошки и прочие кровососы, которых здесь в летнюю пору было полным-полно. Роквен Дарион, командир полусотни, кивнул, поджав губы. Уже сейчас с него градом катил пот, пропитывая едва успевший чуть подсохнуть толстый стегач. Беглец же шел налегке, и преследователи тем сильнее его ненавидели.

— Ссскотина, — прошипел роквен сквозь зубы. Ненавидел беглеца он еще и потому, что преступник обманул его в лучших чувствах. Молодой человек, как истинный андуниец, приехал сюда уже восемь лет как, дабы служить собратьям-эдайн на Княжеских землях. Земли эти были приписаны к Андунийской пятине, и власть Нуменора от имени короля здесь держали члены Андунийского дома. Нынешний наместник Северных колоний был старшим сыном князя.

А для роквена это была прежде всего земля древних его предков. Эриадорские эдайн сохранили множество старинных обычаев и традиций, и это оказалось страшно интересно. Ему нравились их обычаи, их язык, сходный с адунаиком и тем не менее куда более старый, словно пласт глины, вывороченный лопатой из-под садового чернозема. Их неторопливая, полная сложных сравнений и образов речь, похожая на темную резьбу по дереву, где драконы переплетаются с чудовищными волками и грифонами… Вообще все, что было связано с эдайн, всегда манило его, как запах земли после дождя. Земли, в которую вцепились древние узловатые корни.

Эдайн олицетворяли для него седую старину, окутанную дымкой славы и героических деяний прошлого. А что героического может быть сейчас, в это измельчавшее время? Себе самому он казался мелким по сравнению с ними — с их старинными гордостью и простотой. Среди них не могло быть негодяев. Они словно сошли со страниц древних повестей и хроник, и вот этот мерзавец, за которым они уже четвертый день шли по кровавому следу, разрушил его мечты окончательно. За это роквен ненавидел его. Его надо настичь и покарать. И, может, тогда вернутся утраченные мечты? И он снова будет радостно ловить в дыхании ветра незнакомые запахи и откликаться на крики летящих куда-то птиц, как на зов боевой трубы?

Молодой человек помотал головой, стряхивая неуместные раздумья. Надо ожесточиться и завершить погоню. Да.

Нога болела страшно. Борлас тяжело плюхнулся на волглую хвою. Вокруг сладострастно зазудели комары. Он чуть улыбнулся. Если бы они и правда могли отсасывать порченую кровь, это было бы спасением. Размотав тряпку, глянул на икру. Вокруг раны плоть побагровела и распухла, кожа натянулась и была на ощупь горячей. Уже чувствовался гнойный запах. Чтобы балроги задрали этого стрелка! Было бы время — остановился бы, накалил нож да взрезал бы рану беспощадно… Да только стража идет по следу, как стая гончих, и не отстанет ни в коем случае. Убийцу в покое не оставят, особенно когда убийца из знатной семьи, а убитый — чиновник из Форноста. Теперь он для всех изгой — «серый волк». И его травят, как волка.

Надо идти. Сил еще хватит, надо добраться до болот, а там — пусть ищут. Там даже эти собаки не найдут. Отлежаться, вскрыть рану, пожевать особых травок. На болоте их достаточно, надо только знать. Он знал про эти травы еще от деда, а тот от своих дедов и бабок. Надо только хорошенько поискать эти скользкие белые луковки, сочные, жгучие и отвратительно горькие. Съесть много — помрешь от яда, а вот пожевать да приложить кашицу к ране — яд выжжет гной. Хотя поболеть придется. Все лучше, чем петля.

Но надо дойти до болот. Надо. А ему уже, несмотря на жару, было зябко, хотелось пить, и все тело ломило. Нога тяжело пульсировала тупой, пилящей болью, он прямо ощущал, как гнойный яд с кровью расходится по телу, убивая силу, его волчью, дикую, непобедимую силу!

— Уходит к болотам, — отмахиваясь от слепней, пробормотал Хамдир. Трава была выше пояса, внизу земля сыро чавкала, и не будь на солдатах высоких сапог да кожаных штанов, ноги им слепни просто обглодали бы. — Морготовы злыдни, — ругнулся декурион. — Если доберется до болот, трудненько будет его там найти. Хотя, — он еще раз пригнулся к следу, немного походил вокруг, затем поднял с земли небольшой обрывок грязной тряпки. — Похоже, рана загноись и ему уже худо. Идет куда медленнее, сильно хромает. Чаще стал отдыхать. Думаю, нагоним.

— Тогда не будем тянуть, — вздохнул роквен. Неприятно все это ему было до тошноты. — Не хотелось бы, — пробормотал, — чтобы он умер.

— Повесить хочется? — прищурился, глядя снизу вверх, декурион.

— Нет, — покачал головой роквен. Вид у него был такой несчастный, что декурион чуть ли не пожалел беднягу. — Если умрет, так и не поймет, что неправ. Адан не может же быть таким… таким неправильным… Он же адан! Он же должен понять и раскаяться!

Декурион хмыкнул, махнул рукой и устало взобрался в седло. Сопляк, несчастный добрый сопляк… И все равно — этот мальчишка ему нравился.

— Ежели вам, сударь мой, охота ему внушение делать, то поторопимся же. Не то либо помрет, либо убежит.

Нашли они его к вечеру другого дня, когда вдалеке уже были видны тяжелые туманы болот. Совсем немного не дошел. Беглец был без сознания, раненая нога безобразно распухла, тряпка присохла к гнилой сукровице. Он хрипло дышал и горел в жару.

— Ну, вот, — устало вздохнул декурион. — Успел-таки запрятаться, прежде чем обомлел. Сильный детина.

Роквен спешился, присел на корточки возле неподвижного могучего человека.

«Какой образец адана, — грустно, с болью думал он. — Брат наверняка был бы рад запечатлеть его на пергаменте для своих миниатюр к „Хроникам деяний эльдар и атани“. Могучий, красивый человек — и убийца. Как же это не совпадает, это так неправильно…»

Декурион распоряжался по поводу носилок, которые спешно сооружали из жердей и плаща и укрепляли между заводными лошадьми. Отрядный лекарь возился с ногой, досадливо морщась и тихо ругаясь сквозь зубы.

— Поганая рана, — сказал он, поднявшись и отирая руки. — Я сделал, что мог, но надо везти скорее до фактории. Или хоть куда-нибудь, где по-человечески лечить можно.

— Ну, поднимаем, — подошел с двумя солдатами декурион.

— Тяжелый, — прокряхтел один. — Зубр и есть зубр.

— Волчара, а не зубр, — сквозь зубы процедил второй. — Серый волк — он и есть серый волк.

— Вы его привязать не забудьте, — хмыкнул декурион. — А то очнется — башки вам поотворачивает.

Роквен молча наблюдал за погрузкой раненого убийцы. Рослый, широкоплечий, крепкий, с густой гривой рыже-золотых волос. Красавец, силач, классический образец адана. Правда, декурион обычно говорит, что раньше народ как раз был мельче, и нынешний средний нуменорец оказался бы небось повыше самого Турина, но декурион все время его подкалывает. Он снова посмотрел на арестанта. Могучий и красивый человек, глядя на которого не зависть, а гордость за свой народ ощущаешь.

Убийца и преступник. Роквен горестно вздохнул и отвернулся.

На деревянных стенах горницы плясали тени, упрыгивая куда-то в темноту под балками потолка. Говорят, именно там гнездятся домашние духи, то добрые, то злые. В самую длинную в году ночь они с визгом и писком носятся с ветром в небесах за призрачным темным всадником, и не приведи Балаи с ними встретиться…

Но сейчас было лето. Однако в очаге плясал огонь, а ставни были закрыты. Госпожа Элинде закрыла окна от позора. Пусть он останется в доме и не выйдет наружу. А то пойдет злой слух скакать с языка на язык, как огонь скачет с крыши на крышу. Госпожа сидела в горнице, и резные звери оживали в пляске пламени и скалились с балок, столбов, комков и ставен. В доме было жарко и душно, но ей было холодно. Она сидела, сцепив руки и ссутулившись, и ее яркие рыже-золотые волосы были распущены и не прибраны в знак беды.

Роквен Дарион неуютно переминался с ноги на ногу. Ему было жаль эту женщину, и он чувствовал какую-то вину перед ней. Она отослала из горницы двух младших сыновей и дочь и теперь сидела, опустив глаза.

Молчание становилось невыносимым.

Роквен кашлянул. Женщина подняла глаза.

— Садись, будь гостем, — негромко сказала она, кивая на резную скамеечку. — И говори все без утайки.

Голос у нее был глубоким и красивым. Так, наверное, суровая Морвен в старину слушала недоброго гонца, подумал молодой человек, и снова заробел. Постоял, переминаясь с ноги на ногу, шумно вздохнул. Госпожа коротко невесело усмехнулась.

— Вижу я, тяжко тебе говорить? Мне же не менее тяжко слушать. Я знаю, что мой сын сделал. Я знаю, что ему не следовало этого делать. И все же он мой сын. Сядь.

Роквен, пересилив себя, сел на скамеечку. Госпожа Элинде продолжала, словно негромко говорила сама с собой:

— Он всегда был таким. Оленем его называли за гордую поступь, зубром за силу, а теперь только серым волком и зовут.

Роквен еле заметно кивнул — серыми волками исстари называли изгоев.

— Если бы он не стал сам…

— Я знаю! — резко перебила его женщина. — Знаю. Я предостерегала его.

— Ему не надо было сжигать Анбора в доме, — сипло выдавил он сквозь судорожно сжавшееся горло. — Ему следовало дождаться разбирательства. И он ни в коем разе не должен был убивать господина Уринхиля! — Он вскочил. — Это же немыслимо! Все было в его пользу — и тут он такое устраивает… Госпожа, я очень сочувствую вашему горю, мне очень нравился ваш сын, и… простите меня. Но это был мой долг.

Женщина кивнула.

— Я знаю и понимаю, — тихо сказала она. — Мой сын преступник, но это мой сын. На тебе же вины нет. Ступай, мальчик, делай свое дело…

Роквен не стал медлить и быстро вышел из горницы, почти выскочил. Ему было слишком тяжело оставаться здесь.

Роквен с несчастным видом сидел за деревянным столом. Донесение никак не писалось, да и вообще все не складывалось и шло вкривь и вкось. И долгожданный дождик казался мерзким и унылым, и мухи жужжали особенно противно, да и рожи у всех кругом были отвратные. Декурион молча сидел в углу комнаты и искоса посматривал на командира. Роквен же тайком поглядывал на декуриона. Пожалуй, эта рожа раздражала меньше всего, хотя молчаливость и скупость жестов и движений, всегда восхищавшие его, нынче тоже злили. Это было неправильное чувство — ведь никто не виноват в его настроении, потому роквен вздохнул, стараясь взять себя в руки, и, словно заглаживая вину, обратился к декуриону:

— Как думаете, почему он все же так поступил?

Декурион неопределенно дернул плечом.

— Трудно сказать. Насколько я понимаю дело, парень старинным способом решил земельный спор. Нехорошим, надо сказать, способом.

— То есть?

— Ну, сударь мой, вы же сами говорили, что вам любопытны древние обычаи наших общих предков. Так вот, случалось и такое, только это всегда было чем-то из ряда вон выходящим. Даже в истории Турина, которую вы мне то и дело повторяете, сожжение дома со всеми жильцами считалось делом как бы сказать-то?.. не слишком достойным. А тут… как-то одно с другим не вяжется. Не такова была обида, чтобы за нее так мстить. Потому я и хотел парня допросить, может тут что еще кроется?

— Сейчас пока нельзя… — Сказать по правде, роквену просто не хотелось хотя бы некоторое время думать об этой истории. Он чувствовал себя обманутым и вымазанным в грязи с ног до головы.

— Да я знаю, знаю, — досадливо отмахнулся декурион. — Что же, время у нас есть. Только бы опять не сбежал.

Роквен Дарион потянулся, не вставая из-за стола. За распахнутым окном дождик утихомирился, дохнул мягкий ветер. Показался кусочек голубого неба — значит, скоро снова будет солнце и влажная духота. И опять мухи-комары полезут… Декурион все так же сидел, скрестив на груди руки и смотрел куда-то за окно. Он тоже нравился роквену. Хотя Хамдир и был старше, он оказался в подчинении у молодого нуменорца и сразу же незаметно взял его под опеку. Хамдир родился здесь, в заморской части Андунийской пятины на Княжьей земле, от смешанного брака. Отец его был радом с Острова, а мать — из местных эдайн, из тех, что уже много сотен лет как жили под Законом Острова. Эти люди почти с самого начала считались не федератами, а гражданами. Хамдир был человеком образованным, хотя обучался и не на Острове, а здесь, тут теперь учителей хватало, причем хороших — писал и читал как на адунаике, так и на синдарине, а сошлись они с роквеном на почве трепетной любви к древней истории. А Хамдир знал об истории здешних эдайн очень много. Как он смущенно признался роквену, он замыслил создать свод преданий и легенд эдайн, начиная с тех времен, когда их белериандская родня ушла на Остров и до возвращения — уже нуменорцев. Преданий он знал неисчислимое божество. Но здесь все передавалось по памяти, меняясь со временем, так что теперь вытащить реальное событие из вороха легенд было почти невозможно. А их письменность, что вела свое начало от гномьей, использовалась лишь для бытовых записей на бересте, да еще вырезали надписи на могильных камнях да на деревянных палочках, по которым денежные записи вели. Так что все зависело от памяти сказителей, которых тут очень ценили и всегда привечали.

Ах, если бы свести декуриона с братом! Несомненно, они пришлись бы по душе друг другу.

— Вы бывали на Острове?

— Да. Отец говорил, что каждый нуменорец должен хоть раз в жизни подняться на Менельтарму.

Роквен немного помедлил.

— Скажите, Хамдир, а вы считаете себя нуменорцем или… ну, я не знаю, как сказать. Простите, если невольно обидел…

— Да нет, — рассмеялся Хамдир, и его зеленовато-серые глаза весело заблестели. — Я понял, о чем вы. — Он посерьезнел, отбросил со лба темные пряди. — Это не такой простой вопрос. Как сказать — кто такой нуменорец? Если вы имеете в виду собственно жителя Острова — то нет. Меня не тянет на Остров, хотя мой отец оттуда родом. Мое место здесь, и я эту землю люблю. Может, я мог бы назвать себя андунийцем, что ли… Ведь мой сюзерен князь Андунийский, а над всеми нами Король, и я его верный подданный… Нет, в этом смысле я не нуменорец. Но если речь идет о Законе, который нас всех объединяет и равняет, то я нуменорец. Несомненно, нуменорец. Точнее, дунадан, так мне больше нравится, это как-то шире, чем просто житель Острова, да?

— Может быть, — свободнее вздохнул роквен. День посветлел, и все снова стало приятным. Он уже почти с удовольствием посмотрел на своего подчиненного, которого почитал так, как если бы декурион был его начальником. По сути дела, именно Хамдиру следовало быть старшим. Но Дариона назначили приказом с Острова, и хотя роквену это казалось неправильным, приказ есть приказ, и его не обсуждают.

Хамдир ему нравился. Не слишком высокий и крепкий, темноволосый, с серо-зелеными внимательными глазами и непривычной, на взгляд уроженца Острова, небольшой бородкой и усами. На Острове сейчас было в моде выбривать лицо. Говорил он тоже немного необычно — но так тут все говорили. Немного по-стариннрму. Не декурион, а десятник, к центуриона именовали сотником и так далее. Здесь был Закон Нуменора — но остались и местные законы эдайн. К примеру, Хамдир, поступая на службу, кроме обычной присяги принес еще личную лорду-наместнику Княжьей пятины. Как будто не хватает присяги Острову и Королю. Но вот так у них дело ведется, как в старину. Закон Острова и местные законы уже пять сотен лет медленно сплавлялись воедино, влияя друг на друга. И в результате получалось нечто весьма своеобразное. Жителя Северных колоний — Княжьей земли — по манере поведения и речи легко можно было отличить от жителя Острова и других колоний. Впрочем, все уроженцы разных колоний различались. И все же здешний народ был совсем особенным. Наверное, из-за сохранившихся старинных обычаев. Может, это все потому, что эти земли традиционно обживали выходцы из Андуниэ, почему и были они по закону приписаны к княжьей пятине, и наместника тут сажал Андунийский князь, а ведь сами андунийцы славятся ревностным отношением к древней традиции.

Древняя традиция… старый закон. Роквен поджал губы.

— И все же — почему? Ведь все права были на его стороне. Почему он не стал ждать? Почему он так поступил?

Хамдир покачал головой.

— Тут не совсем все ясно. По нынешнему закону земли его отца после его смерти должны были достаться сыну, то есть нашему… мстителю. Но по старинному обычаю брат его отца мог заявить на них права. А ведь отец его умер еще до того, как Борлас вошел в возраст. По старому обычаю совершеннолетие у нас считалось с того дня, как мальчику вручали настоящий меч. Сейчас — в двадцать один год. Так что в любом случае кто-то мог взять имущество под опеку до совершеннолетия. Ему еще полгода до вхождения в права.

— Почему не мать?

— Да вот в том-то и дело. Все права были на стороне его и матери, да и его люди его поддерживали. Вот он сам правосудие и осуществил. Дядя его Хунтор, вел себя нагло, оскорбил госпожу Элинде в ее же доме — парень взял и отомстил. Очень поганым образом — сжег наглеца в его доме. За такое в старое время полагалось изгнание.

Ровен поежился. Изгнание сейчас и тогда — разные вещи. «Пока мы процветали на Острове, они жили среди опасностей и бед. Орочьи набеги, злобные дикие племена, поклоняющиеся Тьме, чудовища… Изгой был почти обречен на гибель».

— А сейчас полагается наказание как за убийство. Может, ему и смягчили бы кару, если бы он не заколол судейского.

Роквен скривился.

— Я другого понять не могу. Он же не дурак, он же знает Закон!

Декурион пожал плечами.

— Тут трудно сказать.

— Вы здешний, вы все же лучше понимаете, в чем тут дело.

Декурион жестко посмотрел прямо в глаза Дариону.

— Отчасти понимаю. Но вам это не понравится. Это, сударь мой, те самые традиции, которыми вы так восхищаетесь. Та самая своеобычность, которую вы так пестуете. Если долго с человеком носиться, он воображает себя особенным и начинает считать, что ему дозволено больше, чем другим. Вот и Борлас аккурат такой. Он с малых лет был нрава горячего. Тоже все о старине говорил, прямо как вы. Только у него это звучало по-иному — мы, мол, чистые эдайн, мы тут всегда жили по своему закону, землю эту не бросали, как те, что удрали на Остров. Вам понятно? Да-да, стало быть, мы тут жили и будем жить по своему закону, и плевал я на все остальное. — Хамдир встал, подошел к окну и оперся на подоконник. — Пять сотен лет прошло с тех пор, как здешние сильные люди собрались и признали Закон Острова. Мы с тех пор стали жить куда как дольше, дети редко умирают, нет голода, нет орочьих набегов, и дикари не осмеливаются соваться сюда. С нами, — роквен, вздрогнув, отметил это «с нами», — нянчатся, потому как мы утраченные и снова обретенные братья. Небось на юге с дикарями куда жестче обходятся, а мы — эдайн, нас любить надо. — Он обернулся к Дариону. — Беда в том, что даже у нас сила часто была вместо закона. Сильный был прав потому, что сильный. Сильный владыка может защитить от врагов — пусть морду набьет, но зато за его щитом жив останешься. Было, было такое, не кривитесь, сударь. Вы же сами восхищались решительностью, дерзостью, силой, отвагой нашего… Турина. Но у всего есть другая сторона, вот она и вылезла.

— Так что ты предлагаешь? — Роквен не заметил, как перешел на «ты». Декурион чуть улыбнулся.

— А что тут предлагать? Старинный закон за двойное убийство по головке не гладил. Да, его мать оскорбили в ее же доме — за это тоже полагалась кара. Да, по старому закону он мог убить. Но это был брат его отца, а убийство кровного родича всегда дурное дело. Он мог просто обратиться к мудрым и знатным, и наглеца изгнали бы, лишив имущества. А он ведь и совет мудрых презрел, и родича убил, и сжег его в доме вместе с домочадцами — они-то здесь при чем? Когда кого-то сжигали в доме, всегда предлагали женщинам, детям и слугам выйти, а он сделал все в ночи, тайком. Никто не спасся. По старому обычаю за это просто объявляли вне закона — за презрение к закону. Любой мог изгоя убить, и ничего ему за это не было бы… Он просто дурак, ваш Борлас драгоценный… Ладно, но ведь еще и Закон Острова нарушен. Наш общий Закон. Самосуд, убийство дяди и его домочадцев и убийство королевского чиновника. За это вообще вешают. Что тут решать? Все предельно ясно.

— Но он еще несовершеннолетний, — слабо пытался сопротивляться роквен.

Декурион впился в него жестким взглядом.

— А как убивать — так совершеннолетний? Он говорил, что меч взял в восемь лет, стало быть, тогда совершеннолетним и стал, — рявкнул Хамдир. — Балрог задери, я не хочу, чтобы нас считали дикарями! Он убийца и должен ответить по закону!

— Да, — горестно кивнул роквен.

Хамдир смерил его долгим взглядом и усмехнулся.

— Вы, вижу, готовы из него прямо-таки несправедливо обиженного героя сделать. И не вы один, найдутся дураки.

— Я бы напомнил вам, — надменно вздернул подбородок роквен, пропустив мимо ушей «дурака», — что Турин…

— Вот не надо мне про Турина, — отмахнулся декурион. — Этак вы всех убийц в герои запишете, сударь мой. По-вашему, так любой подонок Турином выйдет. Куда ни плюнь, в Турина попадешь. Прямо проходу нет от Туринов. Только вот Морготов сейчас нету, чтобы на них все грехи сваливать. — Он помолчал. — Может, его несовершеннолетие и то, что его мать была оскорблена у себя в доме, и смягчат наказание. Но получить он свое должен.

Лекарь долго мыл руки, словно нарочно тянул время. Роквен Дарион просто кипел, еле сдерживая злость. Ну, говори же!

— Рана заживает хорошо, — пробурчал наконец лекарь плюхаясь всем своим грузным телом на скамью. — Если всё пойдет так же, то дней через восемь-десять сможет ходить. Ну, хромать, конечно, будет первое время сильно, но со временем и это пройдет. Сейчас, понимаете ли, образовался внутренний рубец, который будет тянуть…

Роквен уже не слушал. Стало быть, самая пора посылать гонца в Форност. Можно было бы обойтись и своими силами, но парень как-никак из местной знати, хоть и мелкой, да и преступление слишком громкое. Придется удовлетворить обе стороны — и местных, и Форност. Суд должен быть представительным, решение — окончательным и несомненным. Так роквен убеждал себя, хотя втайне надеялся еще и на то, что суд, если его будут вершить здесь, а не в Форносте, будет снисходительнее к арестованному. Дарион ничего не мог с собой поделать — этот человек ему нравился, и все тут.

Хамдир вернулся после очередного патрулирования в форт Амон-Гален и с удивлением обнаружил, что его дожидается гонец аж из Форноста, от самого наместника. Десятник ума не мог приложить, какого лешего он, простой офицер земельной стражи, понадобился в Форносте, но потом решил, что дело касается молодого роквена. Но на душе все равно было неуютно — вдруг он сам сделал что не так?

Нынешний объезд был самым обычным. Следы орочьих шаек на границах были, причем не очень давние, но забираться в глубь охраняемой территории они не решались. Разве что соберутся большой ордой к зиме, когда жрать нечего станет, и пойдут грабить после сбора урожая. Разрозненные племена угрюмых дикарей тоже пока сидели тихо. Даже с некоторыми пограничными поселениями торговали, так что и здесь было все спокойно. С гномами торговля тоже шла ладно, и на трактах не озоровали лихие люди. А приятнее всего было обнаружить следы эльфийского присутствия. Хамдир даже не мог назвать это следами — это был какой-то намек, что-то неуловимое в воздухе. Он ощущал это. Странно, но такое чувство было отнюдь не у всех, и когда Хамдир это понял, он стал помалкивать о своем особом чутье. Впрочем он и так не был многословен. А эльфов он видел всего пару раз. Один раз встречался — если так это можно назвать — с лесными эльфами. Похоже, они сами решили показаться человеку, за которым давно, как он чувствовал своей шкурой, следили. Возможно, это было великое доверие с их стороны и огромный подарок. Другой раз видел эльфа в Форносте, мельком. Говорили — к наместнику из Линдона по каким-то делам. Скользил гибко, плавно и бесшумно, словно светлая тень. Люди рядом с ним топотали, как медведи. И опять Хамдира пронзило странное ощущение — и эльф на миг сбился со своего плавного шага и глянул на молодого солдата. Всего на мгновение, никто и не заметил. Для Хамдира это был словно целый разговор… Любопытно, а что это было для эльфа?

Дороги до Форноста относительно безопасны, хотя дорогой в полном смысле слова этот проселок можно будет назвать только этак дня через три, когда поселения станут чаще и крупнее, начнутся возделанные поля, а на дальних холмах появятся укрепленные поселки и городки. Строили из дерева, так что даже замки местных владетелей, больше похожие на усадьбы, тоже по большей части были деревянными. Дни стояли тихие и мягкие — дни созревающего лета, которое скоро зерном упадет в засыпающую землю. Ехать было приятно, даже торопясь. Впрочем, на заставах коней меняли. Своего же милого неказистого Хвостика он оставил в форту, его он не собирался менять даже на чистокровного жеребца с Острова.

Через восемь дней, в середине светлого дня Хамдир подъехал к Форносту. Это была, по сути дела, единственная настоящая крепость с городом во всей Княжьей земле. Тут находилась резиденция наместника, старшего сына Андунийского князя. Хамдир оставил коня в казарменной конюшне, привел себя в порядок, дошел до дома наместника и передал дежурному офицеру письмо, сообщая о том, что десятник Хамдир из форта Амон Гален по приказу прибыл.

Ждать пришлось недолго Хамдир, честно говоря, робел. Слишком невелик кулик для разговора с наместником. Но обращались с ним просто и вежливо, не выделяя среди прочих и не обделяя вниманием. Он сидел на скамье у деревянной простой двери в небольшой деревянной же зале с широки и высокими окнами. По летнему времени ставен на окнах не было, и в залу лился золотистый ясный свет. Приходили и уходили люди, негромко говорили о своих делах, слуга предложил разбавленного вина и хлеба. Часовые у дверей имели вид внушительный и в то же время какой-то свойский. Рослые крепкие парни в черных форменных коттах с серебряным андунийским гербом. Привилегия князя.

Все было спокойно. Хамдир расслабился. В окно залетал ветерок, ерошил еще не до конца высохшие волосы. Постепенно голоса и шум стали куда-то отдаляться, а Хамдир перестал воспринимать окружающее. Это было сродни сну — только с открытыми глазами. Из этого блаженного состояния его вывел один из часовых, окликнув по имени. Хамдир мгновенно вскочил. Робость немедленно вернулась, он нервно пригладил пятерней волосы, одернул черную котту. В дверях стоял средних лет человек в длинном темном одеянии писца и знаком показывал Хамдиру войти. Он и вошел.

Кабинет наместника был очень небольшим, но на удивление светлым. По стенам до самого потолка стояли шкафы, забитые книгами, свитками и картами, на стене над камином висела огромная, вытканная на гобелене карта Острова и Эндорэ. Хамдир с любопытством посмотрел на вытканные золотом очертания Тол Эрессэа и берегов Амана. Неужто кто-то из андунийцев туда плавал? Или карта сделана по рассказам эльфов? В углу на деревянной стойке были закреплены два меча, еще один — красивый, явно церемониальный — висел на стене между двумя шкафами. Маленький камин по летнему времени не топился, а на столе перед ним грудой лежали пергаменты, стояла оловянная кружка и огарок свечи в простом тяжелом подсвечнике. Еще два многосвечных подсвечника-шандала стояли по обе стороны камина.

За столом в простом кресле сидел довольно молодой человек (правда, кто скажет, сколько именно лет уроженцу Острова? Да еще такой высокой крови?). Одет он был просто, если не считать серебряной цепи наместника на груди, и довольно небрежно, и, судя по всему, это его не очень беспокоило. Его интересовал какой-то документ, который он, нахмурившись, внимательно изучал, запустив в темные длинные волосы пятерню. Сопровождавший Хамдира мужчина в длинном платье писца кашлянул. Человек за столом оторвался от чтения, улыбнулся и коротко кивнул.

— Ларнах, прикажите еще питья, сыра и хлеба. Господин сотник с дороги, — усмехнувшись, посмотрел он на остолбеневшего Хамдира.

— Прошу прощения, господин наместник, я в чине десятника.

— Уже нет. — Он протянул Хамдиру приказ, заверенный подписью и печатью наместника. — Я счел, что вы более чем достойны этого звания. Служите давно, служите усердно и успешно, так что пора. Обрадуйте отца, — улыбнулся он. Хамдир чуть не растаял. Отец был в свое время известным человеком, но потом оставил службу и теперь жил на покое к востоку от Форноста на выслуженной земле. — Не сочтите меня самодуром, я лично вас вызвал не из-за вашего повышения. Мог просто передать с нарочным. Мне вы нужны по другому делу. Да садитесь, не стойте столпом небесным, потолок подпирая! Орлы славы вас уже осенили, можете успокоиться!

Хамдир рассмеялся и сел на табурет. Наместник изволит шутить. Весьма кстати, а то робеть очень противно.

— Я хотел узнать ваше мнение насчет роквена Дариона. Теперь вы старше его по званию и станете его командиром в форте Амон Гален. Теперь вы там первый офицер. Центурион Азрагар уходит на покой.

— Да, он говорил, что собирается, — кивнул Хамдир.

— Что вы можете сказать о роквене? Заранее откроюсь — он мой дальний родич, сам рвался в Эндорэ, отец составил ему протекцию. Но роквен очень стыдился, что получил свое звание незаслуженно. Что вы о нем скажете?

Хамдир кивнул. Дело становилось более-менее понятным. А роквен-то ни разу и не обмолвился о своем родстве…

— Роквен человек, несомненно, достойный. Готов учиться у старших и опытных, невзирая на звание. Из него со временем выйдет неплохой командир.

— Вы что-то еще хотели сказать, — откинулся на спинку кресла, скрестив руки, наместник. — И не будьте слишком снисходительны, от этого никому лучше не станет.

Хамдир дернул плечом.

— Хорошо. Это только ощущение. Мое ощущение. Мне кажется, ему бы лучше быть человеком пера, чем меча. Он слишком подвержен своим мечтаниям и порой не может за ними видеть настоящее.

— То есть?

— Вы сами, наверное, знаете, что ваш родич увлечен историей эдайн. Он придумал себе этакий образ благородного варвара, преклоняется перед всем старинным, простым и грубым не видя оборотной стороны. И ему очень тяжело бывает, когда придуманный им образ не совпадает с действительностью.

— А именно?

— Я говорю о деле Борласа, сына Борвега. Мне показалось, что он просто… обижен на Борласа, как обманутый ребенок. Это плохое качество для нашей службы. Но, — Хамдир развел руками, — он мне по нраву. Он очень чистый человек, такие редки. Всегда были редки, не только в наше время. — Он помолчал. — Перед тем как я уехал в очередной объезд, мы говорили с ним, и я понял, что он был бы рад найти хоть какие-то оправдания для Борласа, чтобы смягчить ему наказание.

Наместник задумчиво подпер подбородок ладонью. Долго молчал, затем заговорил:

— Я согласен с вами. Вы здешний, вы лучше видите. Дело громкое, дело жестокое. И решать его надо по всей строгости. Что же, Борласа будут судить, и судить будут по закону Острова и законам Княжьей земли. Оправдания… ну, может, он не будет повешен, но наказание будет суровым. Постарайтесь, чтобы Дарион не наделал глупостей. Теперь вы его командир. Знаете, сотник, — Хамдир очередной раз заметил, что наместник говорит как здешний, коренной нуменорец сказал бы «центурион», — он так рвался сюда, что отец не мог отказать его родителям. У него почему-то в голове родилась мысль, что мы виноваты перед вами. Что мы жили себе во благости на Острове, а вы воевали с орками и дикарями, страдали, боролись… Но я думаю — ведь всем был дан выбор. Ваши предки могли перейти через горы, но убоялись страшных войн древности. А иные просто не захотели уплыть на Остров… Да, мы получили большие дары, но ведь не за так.

— Я-то понимаю, — усмехнулся Хамдир. — Я ведь наполовину нуменорец, наполовину местный адан. Дунадан, в общем. Вы сейчас говорите, словно бы оправдываетесь. За что? Мне тут ваш родич все говорит о героях древности, о великих делах… Но героями-то были предки тех, кто пришел в Белерианд, а не те, кто за горами отсиживался. Турины и Берены не здесь водились. Но кое-кто из здешних считает, что вы нам что-то должны. И вот таких я бил и бить буду. Ваши отцы предлагали — наши брали, наши сами согласились на Закон Острова, так что нечего бузу разводить. А к бузе этой вот такие великодушные добряки вроде господина Дариона и подталкивают. Старина, герои, подвиги… Не здешних эдайн это подвиги. У нас свои герои были, да, верно, но Моргота не они били. Честно говоря, пороть вашего родича было некому. И если бы я смел вам советовать, я бы сказал — уговорите его избрать другое поприще. Пусть собирает предания древности, сочиняет исторические труды, но вершить правосудие и карать — это не для него. Он не сможет.

Наместник мрачно покачал головой.

— Я не могу сказать, кто из нас имеет право судить и карать. Это тоже выбор. Сейчас человек меча больше в почете, но когда приходится этим самым мечом действовать, всегда есть риск зарубить не того, кто пришел жечь твой дом, а того, кого он приволок с собой против его воли. А Дарион пытается как раз сделать так, чтобы никому в голову и не пришло сжечь чужой дом. — Он помолчал. — Опоздали вы со своими советами, господин сотник. Вот вам письмо, и поезжайте. Судья с отрядом выехал позавчера, вы еще можете его догнать, чтобы приехать в форт вместе. Доброго пути.

Хамдир встал, понимая, что аудиенция окончена. Но наместник остановил его.

— Дайте мне слово, что… ну, позаботитесь о нем. — Ему явно было неловко. Хамдир улыбнулся.

— Конечно. Ведь теперь я его командир, это мой долг.

Наместник кивнул, облегченно вздохнув.

— Тогда — еще раз доброго пути.

«Дорогой брат, ручаюсь, ты не представляешь сейчас где твой непутевый младшенький. А твои младшенький сейчас — старший офицер задрипанного форта с гарнизоном в жалкую центурию на суровой восточной границе заморских земель Андунийской пятины. А старший офицер я потому, что наш центурион неделю как вышел в отставку и после великой прощальной попойки нас покинул, а новый центурион — тут их, кстати, называют сотниками — еще не приехал. Если слухи не врут, то это будет Хамдир, которого я уважаю и ценю. Он сын нуменорца и местной, аданэт, этакая серединка на половинку. Я спросил его, кем он себя больше ощущает, и знаешь, как он себя назвал? Дунадан. Это словечко, смею тебя заверить, быстро разойдется по всем заморским землям, и вскоре всех подданных Острова так и станут называть. Точное слово.

Сейчас глухая ночь, холодная и очень звездная. Тут на исходе лета ночи холодны, а дни горячи. Это тебе не благословенный Остров! Тут жизнь сурова, и люди ей под стать. Жаль, что тебя здесь нет, и жаль, что я не художник, как ты. Так любопытно сравнивать и обычаи, и говор, и одежду, и сам облик местных жителей и наших островных сородичей, тут прижившихся. Но ведь местные эдайн тоже наши сородичи. Наши покинутые, брошенные на волю опасностей братья. Потому, брат, я и уехал сюда. Пока мы жили на Острове в благодати, они страдали и мужали в страданиях. И теперь наш долг помочь им сравняться с нами. Что я говорю — они во многом выше нас, проще, суровее. Мне даже как-то стыдно, что я с Острова.

Впрочем, это оставим. Жаль все-таки, что я не умею рисовать, а то сделал бы тебе подарок. Тут такие есть лица, такие люди — прямо живые иллюстрации к твоим «Хроникам». Правда, они уже не истинные суровые эдайн. Наш закон смягчил нравы и помог выработать единую традицию, от чего раздоров и смут стало меньше. Не только местные лорды теперь знают грамоту — и простых детей в факториях обучают, было бы желание. Хамдир говорил мне, что еще во времена деда его матери эдайн жили в лучшем случае лет до шестидесяти. Теперь не редкость и столетние крепкие старцы, и болезней стало меньше, и дети почти все выживают, да и при родах женщины, почитай, и не умирают. Представляю, с каким ужасом ты читаешь эти слова. Ручаюсь, ты и понятия не имел о суровости здешней жизни. А я тут уже привык.

Ладно, я опять уехал куда-то в сторону. Народ тут рослый, почти как на Острове, но темноволосых больше. Впрочем, в Андуниэ тоже темные волосы преобладают. Похоже, тут основное население родственно по происхождению народу Беора. Стало быть, и нам. Говорят, восточнее светловолосых больше. Там живут люди, родственные древнему народу Мараха. Но и тут есть светловолосые. Я знаю здесь одного человека, с которого можно рисовать Хадора…»

Роквен отложил перо, внезапно помрачнев. Человек, напоминавший Хадора, сидел уже пятую неделю в местной тюрьме и ждал суда. Человек, ставший образчиком адана для роквена Дариона, был убийцей. И скоро приедет судья из Форноста.

Стражник на посту не спал, хотя вид у него был какой-то застывший. Он вяло отсалютовал роквену и открыл тяжелую дубовую дверь.

— Будете выходить — постучите, — сказал он, затворяя дверь снаружи.

Тюрьма представляла собой деревянный сруб, врытый в землю наполовину. Маленькие окошечки находились почти у самой земли. Но в срубе было сухо и чисто. Деревянная лавка служила и сиденьем, и постелью, на грубом столе стояли деревянная плошка и кружка, в углу ютилась прикрытая круглой крышкой деревянная шайка. Заключенный выглядел вполне довольным жизнью. За время отсидки он отрастил небольшую золотистую бородку и стал выглядеть гораздо старше. Вид у него был вполне благодушный. По приказу роквена его выводили гулять в острожный двор и раз в десять дней водили мыться в бане. Бежать он не пробовал, и Дарион был уже уверен в том, что арестант понял свой грех и готов принять правосудие. Увидев роквена в свете масляного светильника, он поднялся.

— Нет, сидите.

Борлас пожал могучими плечами и сел.

— Я пришел поговорить с вами.

Снова тот же жест.

— Через несколько дней приедет судья…

Опять то же.

— Но я хотел бы понять… зачем же вы это сделали? Почему? Может, удастся смягчить вашу участь?

Арестант пристально посмотрел на роквена. Его серо-зеленые глаза в сумраке казались черными.

— Он оскорбил мою мать.

— Но вы могли по закону потребовать ему наказания, зачем было убивать?

— Почему я должен кому-то идти кланяться, чтобы его наказали, когда я сам могу?

— Это закон.

— Это закон слабых. Тех, кто не может ответить сам. А мой закон — закон сильного. Я не побегу никому в ножки кланяться. Мне сопли утирать не надо, пусть все знают — я могу дать сдачи.

— Это была не сдача, а убийство.

— Какая разница?

— Да такая, что вы можете кончить в петле.

Снова пожал плечами.

— Значит, это дурной закон. Закон слабых.

Роквен недоуменно поднял брови.

— Нуменор — и закон слабых?

— Ну да. Зачем сильному пресмыкаться перед законом, когда он сам может все сделать? Это слабому надо другим зад лизать, чтобы его защитили.

Дарион покачал головой.

— Долг сильного — защищать слабого. Сила сильного в том, чтобы отказаться от силы и встать на одну доску со слабым. Добровольно сравняться со слабым. Сила в том, чтобы не идти у своей силы на поводу…

«Проповедник хренов… Меня повесят, а он меня жить учит… дурак…»

Роквен не заметил, как опасно сузились глаза неподвижного — странно, настороженно неподвижного — собеседника.

— Вот в чем сила, Борлас. Сильный великодушен, а не жесток.

— И потому сильный Нуменор великодушно меня повесит, — хмыкнул Борлас. — Меня, слабого.

Роквен разинул рот.

— Вы только что говорили о своей силе.

— Да, я лорд в своей земле! И мне в ней вершить закон, потому что я — сильный. Разве у вас не так? Зачем ты вообще сюда пришел? Увещевать меня, чтобы я спокойно дал себя повесить? Не грусти, бедняжечка, все по закону, успокойся, так и надо? У тебя рабский закон. Трусливый. Вы убиваете сильного, чтобы никто не стал сильнее вас, чтобы остались одни слабые. Ими командовать легче. Вот и все. А я вам как бельмо на глазу, потому что сильный. Я сам решился судить. Я у вас кусок изо рта вырвал, вот и все.

Дарион с болезненным изумлением смотрел на Борласа.

— Все не так. Не так. Закон судит одинаково и слабого, и сильного. Но с сильного спрос больше, потому что он сильный…

— Ну, — зло рассмеялся Борлас, — я и говорю! Сопливого урода, который только ныть и может, вы по головке погладите, а того, кто сильнее, убьете. — Он поджал губы — Зачем ты сюда вообще пришел?

Роквен молчал. А и правда, зачем? Он сосредоточился, как бывало всегда, когда надо было разобраться в своих смятенных чувствах. И понял, что на самом деле просто хочет убедить самого себя в справедливости закона и заставить этого человека признать его справедливость. Суд будет снисходительнее к запутавшемуся и раскаявшемуся, но если Борлас будет так упорствовать, то, скорее всего, его ждет петля.

Борлас с трудом сдерживался. Надо, чтобы этот блаженный ничего не заподозрил. Это хорошо, что он сюда пришел. Часовые держатся настороже, все местные, они его знают. А этот благодушный дурень совсем уши развесил. Вот, застыл, опустил глаза в пол. Думает о чем-то. Сейчас.

Сейчас или никогда. Не думать, действовать, а уж потом — как-нибудь.

Сильный толчок бросил Дариона наземь. Встать он не успел, потому что ему на грудь бросился волк и вцепился в горло. Он хотел закричать, но изо рта вырвался какой-то свистящий хрип, а волк тихо и быстро шептал прямо в ухо:

— А вот кричать не надо. Не надо кричать. Вот и хорошо, умница. Подыхай поскорее.

Роквен задрожал, судорожно вздохнул и послушно умер. Борлас поднялся, вытер об одежду убитого его же собственный кинжал. Хорошо, когда беспечные головотяпы совсем забывают о том, что оружие и отнять можно. Он тихо подкрался к двери, постучал…

Центурион Хамдир медленно свернул трубочкой недописанное письмо. Осмотрелся по сторонам. Вещей у покойного роквена было немного. Большую часть составляли книги и сшитые толстой нитью тетради каких-то записей. Судейский писец скрупулезно составлял опись вещей убитого.

А письмо, которое передал ему наместник, так и не успело..

Они все не успели. Когда они приехали, Борлас уже два дня как сбежал, и Хамдир прекрасно понимал, что сейчас след уже простыл. Волк ушел. Так что можно не спешить.

Скорее всего, он покинет эти края. Так что погоня будет долгой и упорной. Надо хорошенько подготовиться.

«Теперь вы его командир. Постарайтесь, чтобы он не наделал глупостей».

Он не выполнил своего долга командира. Теперь он должен выполнить свой долг стража. Бешеный волк не должен уйти.

— Он был здесь?

— Зачем ты спрашиваешь? Ты сам знаешь, иначе бы тебя здесь не было.

Волосы вдовы Элинде потускнели и вместо золотых стали серыми. Всего за какие-то два месяца.

— Что вы мне скажете? — Хамдир уселся без приглашения на скамью и, сцепив руки, подался вперед.

Женщина медленно покачала головой.

— Я не стану помогать тебе, но и мешать не стану. И ему помогать я тоже не стала. — Она тяжело вздохнула. — Оставьте меня. Или мало мне горя и позора? Или я не могу умереть спокойно?

— Матери убитого не легче, — жестко продолжал Хамдир. — Он восхищался вашим сыном. Он пытался найти ему оправдание, чтобы смягчить приговор. И получил нож в горло.

— Я сказала. Решений я не меняю.

— Что он говорил? — не слушал ее центурион. Женщина не то вздохнула, не то застонала.

— Он пришел и рассказал, что сделал. Похвалялся местью. Сказал, что уйдет из этих мест. Сказал, что он силен и удачлив и правда на его стороне. Я сказала, что это орочьи дела и орочьи слова. Он разгневался, но ударить меня не посмел. Я велела людям не давать ему помощи. Всем на моей земле так сказала. — Она помолчала. — Он волк. Он проклял меня и ушел. — Она снова замолчала. Долго молчала. — Расскажи мне о том, кого он убил, — тихо попросила она наконец. — Я только раз видела его, и он показался мне по речам маленьким ребенком, хотя с виду был почти муж.

Хамдир поднял на женщину тяжелый взгляд.

— Расскажу, — ответил он, и в голосе его не было жалости.

Наместник окончил читать письмо и бережно положил его на стол. Разгладил.

— Моего письма он так и не получил, — с печальной задумчивостью проговорил он. Поднял взгляд, сморщив лоб. — Я получил ваше прошение об отставке. Почему? Вы считаете себя виноватым в этом убийстве?

— Нет — решительно покачал головой Хамдир.

— Тогда почему?

— Я должен выследить и убить волка.

— Его уже нет здесь.

— Я найду его, — повторил Хамдир.

Наместник сложил руки перед собой на столе.

— Зачем вам это? Что для вас в этом деле есть особенного?

Хамдир немного помолчал.

— Не знаю. Это просто ощущение. Не могу объяснить. Просто должен. И еще — я дал вам слово позаботиться о вашем родиче — и не сдержал его. Тогда я дал слово себе, что найду этого волка.

Наместник вздохнул, поджав губы.

— Ощущение. Ощущения не поддаются логике. Будь на моем месте кто другой, вам бы отказали. Но я верю ощущениям. И слово надо держать… — Он посмотрел на Хамдира чуть исподлобья. — Он будет убегать. Он может оказаться где угодно. С кем угодно. А вы один. Да еще хотите уйти со службы. Вот что Я не отпущу вас. Я дам вам поручение — поймать беглого преступника. Так вы будете не никто и звать никак, а офицером, посланным с особым поручением. И еще я вам дам письмо… одно ничего не значащее письмо. Сейчас назову имена и места, и вы их запомните наизусть. К этим людям вы будете обращаться за помощью.

Хамдир кивнул. Что-то было не так. Он ожидал более длительного разговора, ожидал даже отказа — но… что-то было не так. Ощущение какого-то потаенного присутствия становилось все сильнее. Он резко обернулся — но никого не увидел.

— Он уже ушел, — ответил, продолжая писать наместник. — Ваше чутье — ценный дар. Потому вам и позволили идти по следу. Вам помогут. Но я беру с вас слово — когда все кончится, удачей или неудачей, вы придете ко мне. Далее приказывать буду я.

Хамдир приложил руку к груди и кивнул.

— Золото везде золото, — жарко дышал в ухо Карагу Щербатый. — Точно говорю — золотища там кучи несметные. Как дерьма в солдатском сортире!

— Да хоть до неба — все равно не взять, — лениво сощурился, вытянувшись на траве, Тавдин-Лис, коротышка с черными курчавыми волосами, уроженец здешних мест. — К дракону никто не полезет.

— Да подох давно твой дракон, его уж лет десять никто не видел!

— А его вообще кто-нибудь когда-нибудь видел? — насмешливо осведомился Рагнир. Самый опасный после вожака человек в шайке деловито чистил ножичком ногти. Худой, с забранными в хвост темными волосами, он казался чуть ли не хрупким, а потому безобидным. Но впечатление это было обманчиво, и его сотоварищи об этом прекрасно знали. — Или ты просто врешь? Только зачем?

— Да незачем ему врать, — отозвался Лис. — Золото — оно такое, его всегда хочется, и не только одному. И драконы тут бывали. Дед мой покойный рассказывал, что, когда во времена его деда пришлось уходить из лесов к горам, драконов там видели.

— Ну, это когда было-то…

— Для нас недавно, — все так же спокойно отозвался Рагнир. — Для вас давно.

Повисло неприятное молчание. Караг, вечный миротворец, почуял, что дело пахнет очередной дракой, и быстро увел разговор в другую сторону.

— Так или не так, дело-то о золоте.

Разговор снова вернулся к теме вожделенного сокровища.

— Мне горы не надо, мне бы горочку, хотя бы и горсточку, — подхихикивая, говорил Лис. — Большим человеком бы стал, хорошую женщину бы взял, дом бы построил… А то и рабов купил.

— И где бы ты дом построил, любопытно узнать? — ехидно осведомился Рагнир. — Ты в бегах у своих, наши тебя тоже ловят, где дом-то строить? Ты же не просто так в глушь-то удрал? И кто тебе тут даст рабов заводить?

— Сам хорош, — ругался в ответ Лис.

— Про себя я сам все знаю. Знаю еще и то, что золото хорошо, когда есть на что его тратить. А в здешних местах оно что есть, что нет.

Снова воцарилось молчание.

— Надо куда-то идти, — робко вставил Караг. — Тут нам зиму не пережить. Да еще и орки к зиме повылазят за добычей.

Щербатый промолчал. Он-то был уверен, что с орками вполне сумеет договориться, но вожак за такие слова в прошлый раз крепко избил его. «Орков резал и буду резать, — рычал он. — Я адан, я их буду резать, где увижу. И тебя к ним отправлю, если что». Щербатый теперь предпочитал помалкивать.

— А чтобы куда-то идти, надо добыть золота, — упрямо повторил он. — С золотом можно от кого угодно откупиться.

Разговор вернулся к началу. Все как один посмотрели на вожака, который все это время сидел поодаль на корточках у лесного заболоченного озерца и кидал туда засохшие комочки земли. Потому что не было смысла даже думать о том, чтобы куда-то идти, если вожак на уме держит что-то другое. Спорить с ним никто не осмеливался — все помнили, как он появился полтора года назад и как прежний атаман и треть шайки остались лежать в болоте много миль севернее от здешних мест. Вожак не терпел, чтобы кто-то ему противоречил. Он был жесток и быстр, а дрался с отчаянием загнанного волка. Но с ним пришла удача. До последнего времени они успешно уходили и от нуменорских патрулей, и от местных жителей, которые нуменорцев крепко недолюбливали, но и изгоев тоже не жаловали и брали на вилы, когда удавалось.

— Золото и правда хорошо, — проговорил вожак.

— Да, — мгновенно подхватил Щербатый. — Только надо уходить на юг. Там можно затеряться. А на юге такие бабы! Или земли можно прикупить…

— Земли, — хмыкнул вожак. — Бабы. У тебя только одно в башке. Земли прикупишь, бабу заведешь. Небось и пахать примешься? А вот как придет такой молодец, вроде тебя нынешнего, и что ты делать будешь? Думаешь, я тебя защищать буду? На кой ты мне сдался?

Рагнир хмыкнул. Он помнил, как местные дикари попытались было упросить бешеного бойца стать у них вождем, чтобы защищать их от других таких же бандитов, а то и от нуменориев. Вожак даже не рассмеялся. Даже не стал отвечать. Потом сказал Рагниру:

— Что я, за этих недоносков жизнь класть должен? За слабаков пусть сами нуменорцы гробятся, у них закон такой. Пусть нуменорцам в ножки поклонятся, те только рады будут. А мне они не нужны.

Вот и сейчас вожак поморщился, мотнул своей золотой головой и досадливо протянул:

— Ладно. Вы мне тоже уже вот где. Пойдем за золотом. А потом уж каждый решит, куда ему податься.

Местные дикари были вполне уверены в том, что дракон тут живет. Говорили, что сами раз в месяц отводят на некое место несколько овец, тогда он просто их жрет и не вылазит из гор. А если не подкармливать, то начнет рыскать, и тогда дело худо. Говорили, что дракон ползучий, что огромен невероятно, но тут уж никто из искателей сокровищ не поверил — у страха глаза велики.

А еще говорили, что временами тут появляется какой-то человек и дракон с ним говорит. Или он с драконом говорит.

Ну, уж этому вообще никто не верил.

Невзирая на уговоры перепуганных местных, все пятеро направились туда, где дракону оставляли кормежку. Судя по следам, тварь была не слишком крупной, наверное, еще не доросла. Был он тут один и всегда жил здесь, сколько местные помнили. Наверняка успел поднакопить сокровищ. Ведь драконы — известные грабители древних могил, а живут они долго, и даже дракон-недоросток живет не одну человеческую жизнь. Даже нуменорскую.

Тавдин-Лис нашел логово на третий день. Впрочем, нашли бы все равно — дракон оставлял тяжелый след, как от гигантского тележного колеса, вокруг логова все было вытоптано, загажено и воняло серой. На разведку было решено идти наутро. Дракон жрал овец всего неделю назад, стало быть, сыт и спит.

— Вот чешуя у них крепкая, — нервно в предвкушении опасной схватки рассказывал Щербатый. Впрочем, все были в таком же настроении.

— У дракона в отличие от тебя есть мозги, — спокойно проговорил вожак, когда спор о способе убиения дракона малость повыдохся. Большинство предлагало выманить тварюгу, выкопать яму и снизу ему распороть брюхо. Рагнир раз десять с пеной у рта цитировал «Турина и Глаурунга», на что ему самому предложили засесть в яме и поиграть в Турина самолично. Рагнир мрачно замолк. В конце концов почти решили тянуть жребий. Оставалось только выслушать решение вожака, который сидел молча и с кислой миной слушал. И теперь он заговорил: — Мозги у него есть. А мозг легче всего поразить через глаз. Для этого нужны просто хорошая стрела и хороший стрелок. Ты вроде хорошо стреляешь, нуменорец?

Жребий выманивать дракона выпал Лису, и тот, едва удерживаясь от того, чтобы обмочить штаны, остановился перед логовом, вокруг которого уже засели остальные. Нуменорец и вожак затаились над входом, Щербатый с Каратом залегли в неглубокой низине, через которую переползал дракон. Вожак приказал там вбить колья, что и было сделано, хотя все и старались как можно меньше шуметь — вдруг тварь очнется?

— Эй! — хрипло проблеял Лис. — Эй! Эй!

Его голос одиноким эхом прокатился по холмам, внезапно став ужасно громким. Лис зажмурился. Но все было тихо.

— Иди внутрь! — крикнул вожак.

«Сам иди», — хотел было огрызнуться Лис, но вожака было лучше не сердить. Дракон может и не убить, но вожак точно убьет. Лис, трясясь и почти падая в обморок от ужаса, медленно пошел в пещеру.

Воняло там ужасно — мертвечиной и серой, воздуха почти не было, Лиса затошнило. Он осторожно, шаг за шагом продвигался вперед. Пока свет еще падал из прохода, что-то было видно, но становилось все темнее, хотя глаза постепенно привыкали к темноте.

Дракона он различил уже на грани видимости. Темная куча лежала в теплом смрадном мраке и тихо сопела. Осознав, что это и есть дракон, Лис внезапно почувствовал, как по ногам ползет что-то горячее, паника охватила его мгновенно, и, хуже того, это был тот самый ужас, остановить который просто невозможно. Он нарастал и нарастал, лишая сил и разума, и Тавдин, дико заорав, бросился прочь. Позади него послышался глухой рык…

Сначала с диким воплем вылетел Лис и побежал сломя голову куда ноги несут. Затем послышался глухой низкий рык, и из неровного проема пещеры показался дракон. Серо-черный, с зеленоватым отливом, он был бы похож на огромную ящерицу, если бы не шипастый гребень и не едкий дым, вырывавшийся из ноздрей. Он передвигался на кривых коротких лапах с огромными когтями, почти волоча брюхо по земле. Высотой с большого дикого быка, длиной с четырех, а то и с пятерых быков, был он, наверное, не слишком большим для дракона, но у четверых искателей сокровищ волосы дыбом встали, и никакого золота уже не хотелось. Скорее они готовы были бы отдать все золото мира за то, чтобы оказаться как можно дальше отсюда. Рагнир с трудом взял себя в руки. Наложив на тетиву стального нуменорского лука тяжелую стрелу, он прицелился, задержал дыхание и, когда тварь оказалась под удобным углом, послал стрелу.

Такого визга не ожидал никто. От него были готовы лопнуть перепонки, всполохнувшиеся птицы заметались над дальними холмами, и где-то далеко-далеко, наверное, в пограничном форту, тревожно запела труба. Вожак выругался сквозь зубы.

— Припрутся ведь, сволочи…

Стрела попала в цель. Но, видать, либо мозг у этого дракона был какой-то не такой, либо живучий попался, но вместо того чтобы скончаться в судорогах, тварь развернулась и злобным взглядом оставшегося красновато-желтого глаза стала выискивать обидчика.

— Не смотри ему в глаза, — еле успел выдавить Рагнир, когда язык чадного пламени хлестнул по камню рядом с ними. Нуменорец побледнел, но все же в руках он еще себя держал, а потому приготовил вторую стрелу. И тут вожак, не дожидаясь второго выстрела, прыгнул вниз. Рагнир зажмурился, но, когда открыл глаза, увидел вожака верхом на драконьей шее. Он держался за роговой выступ на его голове и с яростным криком бил и бил мечом в глаз. Дракон выл, визжал и метался, забрызгивая все вокруг едкой липкой черной кровью. Постепенно его движения становились все медленнее, дерганее, и еще до того, как вожак в полуобмороке скатился с шеи твари, дракон задрожал, лапы его подломились, и он с почти человеческим стоном упал на брюхо.

Рагнир выждал довольно долго, прежде чем спуститься.

Но ни дракон, ни вожак не шевелились. Удача, да какая! Оба мертвы!

Похоже, такая же мысль пришла в головы и всем остальным. Не сговариваясь, четверо, даже обмаравшийся в конце концов Лис, рванулись внутрь.

Дракон был не слишком стар, и его золотое ложе было не столь богатым, как мечталось. Все добро могло спокойно уместиться в двух мешках, и каких-то особенных сокровищ там не обнаружилось. Золотые чаши, украшения, немного нуменорского и харадского золота — и все. Однако, хорошенько порывшись в куче, Рагнир выковырял оттуда великолепный кубок с драгоценными камнями, явно эльфийской работы.

— На всех порубить! — мрачно набычился Щербатый.

— Еще чего. Тогда он ничего стоить не будет, — недобро усмехнулся в ответ Рагнир. — Я нашел, я и беру. А вы делите остальное. Кто-то против? — он обвел взглядом сотоварищей.

Никто не осмелился протестовать — после смерти вожака Рагнир становился старшим. А его они очень хорошо знали.

— Я против, — раздался хриплый голос из-под низкого входа.

Вожак стоял в проходе, пошатываясь. Половина его лица была сплошной раной, выеденной ядовитой кровью, но, видимо, кожаная одежда спасла его от больших ожогов. Он был в одной грязной рубахе и штанах — остальное пришлось сбросить.

— Без меня, значит, решили делить? — протянул он. — Значит, порубить на всех?

Хамдир стоял над четырьмя жестоко изуродованными трупами. Местный декурион из ближайшего форта назвал всех четверых по именам — оказалось, личности давно известные и усердно разыскиваемые. Даже за трупы была положена награда.

Волк был здесь. Совсем недавно был. Не далее как вчера, когда визг дракона достиг дальнего форта и отряд немедленно выступил сюда. Кровавый след был горяч, как никогда. Хамдир втянул смрадный, пахнущий смертью воздух.

Изгой, вожак банды, убийца дракона… Бедняга Дарион нашел бы тут одно только сходство с Турином. И не увидел бы другого — изнанки этого сходства, из-за которой один был героем, а другой — бандитом. Обманчивое и потому страшное сходство. И сколько народу, доброго или дурного, еще заплатит за это жизнью?

Из мрачной задумчивости его вывел старший декурион Пятого форта — здесь форты различались по номерам, не по названиям, как на севере. Бородатый коренастый мужик средних лет, с изрытым шрамами лицом. Старый вояка, видно.

— Надо бы зарыть падаль, — брезгливо пробормотал он своим хриплым баском. Хамдир уже знал, что декурион злоупотреблял галенасом — от того и голос хриплый. Ором на солдат так глотку не сорвешь, не та хрипота. — Уйти бы до вечера… — Это был и вопрос, и одновременно просьба о позволении покинуть это поганое место.

Хамдир на мгновение отрешенно подумал — ведь тут дракон, целый убитый дракон, и никто даже не ахнет! Его наполнила какая-то странная гордость за этих простых солдат, которые спокойно смотрят на тварь из древних жутких легенд и ведут себя словно ни в чем не бывало… Какие люди! Вот это настоящие герои.

Ему стало даже как-то не по себе — он был тут чужаком, лишней обузой. Бумаги наместника действовали волшебным образом — помощь ему оказывали беспрекословно, и Хамдиру было даже неуютно от этого.

— Я еще посмотрю следы, — сказал он. — Прикажите солдатам, чтобы время не тратить, снести трупы в пещеру, а дракона бы сжечь надо. Это лучше местным поручить. Оставить им малость золота — охотно сделают.

Декурион охотно кивнул и с симпатией посмотрел на сотника.

Хамдир сосредоточенно читал следы. Тут был в основном камень, но и на камне можно различить след, если уметь читать. И еще если уметь чуять так, как умел чуять Хамдир. И сейчас чутье говорило ему — иди. Не останавливайся, сейчас тебе выпала возможность закончить свою погоню.

И он шел. Следы же рассказывали повесть о раненом, обожженном, отравленном драконьей кровью человеке, невероятно сильном телом и духом человеке, который шел прочь, уходил от преследования, чуя погоню словно волк Он шел, падал, вставал, снова шел. Потом полз. Потом перестал ползти.

Хамдир стоял над ним. Золотоволосый могучий красавец лежал неподвижно, хрипло, тяжело дыша. Как когда-то Турин. Только этот изгой — не Турин, а просто убийца. Сильный, красивый, безжалостный убийца. Погоня закончена. Хамдир присел на корточки рядом с ним, посмотрел с какой-то брезгливой жалостью. Оборванный, похудевший, грязный. И все из-за чего? Из-за того, что счел себя сильнее закона. Дурак. Мог бы спокойно жить, править своей землей…

Нет, не стал бы он по-настоящему сильным лордом. Волки не бывают защитниками. Особенно одинокие волки, которых и стая не признает. Когда-нибудь волчья натура прорезалась бы… Неужто все же существует эта проклятая предопределенность, о которой нес ерунду чокнутый проповедник с юга?

Хамдир помотал головой. Не время размышлять. Он поднялся и быстро зашагал к логову. Уполз беглец довольно далеко, так что надо бы поторопиться, чтобы закончить до ночи…

Северное предзимье встретило его сырым тяжелым ветром и мокрым снегом. Снег этот долго не пролежит, растает поутру, но он — предвестье близкой зимы. Скоро мороз прихватит раскисшие от дождей дороги, утра станут звонкими, красно-розовыми и морозными, ледок затянет грязные лужи и озерца… Он вспомнил, как в детстве осторожно шел по тонкому прозрачному льду неглубокого озерка, прозрачного до самого песчаного дна, а по берегам ручья намерзшие на кончики трав ледяные капли звенели, как маленькие колокольцы…

Он улыбнулся, закутался поплотнее в тяжелый суконный плащ, прокопченный у сотен костров, а потому не поддающийся дождю. Говорят, пастухи диких горцев носят плащи из козьих и овечьих шкур и вода стекает с них, не вымачивая плаща. Завести бы такой — и тепло, и сухо, пусть и воняет козлом, когда дождь.

Добирался он с караваном, хотя дороги хорошо блюлись, патрулировались и содержали их в порядке. Просто одному не хотелось ехать. Теперь пути будут приводить в порядок весной, но и до весны по ним будут ходить и редкие караваны и военные отряды, и патрули, будут мчаться отважные королевские гонцы. А сейчас вязкая грязь сменилась щебенчатой насыпью, что означало, что до Форноста осталось всего ничего. И к вечеру они увидят его крепкие кряжистые стены. Убранные серые поля, огоньки ферм и усадеб, редкие замки по холмам… Родные края. Возрадуйся, Хамдир.

Не радовалось как-то. Долг был выполнен, он возвращался домой — но на душе было пусто и тяжело. Что-то было не так. Он не понимал, что именно, но от ощущения отделаться не мог.

Он устал. Он очень устал. Дело было даже не в усталости тела — устало сердце. Оно не радовалось окончанию погони, оно не радовалось возвращению домой. Хамдир лежал в комнатушке офицерской казармы, отмытый и накормленный, переодетый в сухое, и видел тяжелые сны. А во снах он видел не то черную тучу, не то черную волну, которая медленно застила небо, видел девять теней и слышал пронзающие душу ужасом и бессилием вопли, не то человеческие, не то птичьи. Видел, как рушатся в бездну и бурги, и крепкие стены Форноста, и какие-то дворцы, и непонятные здания, а потом его подняло ввысь, и он увидел равнину, освещенную ровным жутким оранжевым светом мертвого, приколоченного к такому же мертвому небу солнца, равнину, на которой рядами, уходя в бесконечность, стояли войска. И было жутко, и хотелось кричать — нет, не надо, я не хочу! Потому что это был конец всех концов, и он это знал. Он знал, что битва окончится победой, но это будет воистину битва битв, и страшнее ее нет и не было ничего — и потому не было страшно так, как должно быть. Он просто не мог вообразить себе грядущего ужаса. Понимал только, что этот ужас неминуем, его придется все равно пережить, чтобы увидеть грядущую Арду Исцеленную.

«Нельзя поддаваться страху. Верь и дерись. Иначе не выйдет», — словно бы проговорил кто-то.

И тут Хамдир проснулся.

И понял, что он не один.

И что комната не та.

— Ну вот, очнулся, — пробормотал кто-то в темноте. Горела свеча, и вокруг нее стоял размытый ореол. На молчаливый вопрос Хамдира последовал все такой же ворчливый ответ: — Да в доме наместника.

— А что я тут делаю?

— Болеете. Наместник вас велел забрать, батюшку вашего вызвал.

— Так сколько я тут лежу? — прошептал Хамдир, внезапно почувствовав жуткую жажду и одновременно снова ощутив присутствие .

Он с трудом сел, озираясь. Из темноты ему протянули пить. Рука была очень изящной и крепкой. Затем присутствие исчезло, а после глотка горячего незнакомого напитка снова потянуло в сон, но теперь он знал, что будет спать спокойно и встанет здоровым.

Наместник выслушал отчет молча, кивая головой.

— Ты честно выполнил свой долг. Судить его — уже не твое дело. — Хамдир не сразу понял, что наместник зовет его на «ты». Это означало доверие. Он коротко кивнул, перехватив вопросительный взгляд наместника.

— Я не хотел бы, чтобы ты возвращался в форт. Ты можешь сделать больше. И я прошу тебя взяться за гораздо более тяжелую задачу. Это задача на всю жизнь И это служба не только Нуменору — я имею в виду не один Остров, а все земли его Закона. Это служба гораздо большему, чем государство или народ. Не усмехайся, нахал, это высокие слова, но не всегда высокие слова пусты. Сейчас я говорю именно то, что говорю. — Хамдир молча выругал себя. — Помогли ли тебе те бумаги, что я дал тебе?

Сотник кивнул. Непонятные бумаги, которые он показывал совершенно непонятным людям, оказывали просто волшебное действие. И Хамдира опять же всегда при встрече с этими людьми не покидало ощущение . Такое же как сейчас.

— Скажите, — вдруг спросил Хамдир, — почему ваш род считается в Нуменоре вторым родом после к королевского? Разве у королей нет родни, кроме вас?

Наместник даже не удивился. Задумчиво посмотрел на ладонь, несколько раз сжал и разжал ее, словно пробуя руку после перелома на гибкость.

— У нас в отличие от остальных, — негромко проговорил он, — в роду передается от отца к сыну королевский Дар. От князя к его наследнику.

— У вас тоже? — удивляясь самому себе, спросил сотник.

— Да. Когда я стал совершеннолетним и отец нарек меня своим наследником, он открылся и во мне. Не спрашивай, не объясню. Так есть, и все тут.

Хамдир кивнул. Ощущение присутствия росло.

Он хотел было обернуться, но наместник коротко покачал головой. Улыбнулся кому-то за спиной у Хамдира и сказал:

— Хочу представить тебе нашего друга из Линдона. Он говорит, что из тебя выйдет славный Страж.

Раскаленный песок обжигал ноги. Раскаленное солнце пекло головы. Раскаленная животная ярость вопила сотнями голосов:

— У-бей! У-бей! У-бей!

Голые, если не считать повязок на бедрах, загорелые дочерна тощие горластые мальчишки ловко, словно мелководные рыбешки, проскальзывают среди потных, охваченных азартом людей на каменных скамьях, которым плевать и на беспощадное солнце, и на раскаленный воздух, и на ворье, что как мухи на дерьмо слетается к толпам. Много кто нынче недосчитается кошелька.

Но это все мелочи по сравнению с тем, что творится в белом песчаном кругу.

— У-бей! У-бей!

— Рви его, рви его, Волк!

— А-а-а-а!!! Давай! Змей, давай!

Кровь шипит, мгновенно высыхая на белом песке. Двое молча кружатся, выжидая. Один — чернокожий, гибкий, с плавно перекатывающимися под гладкой кожей мускулами. Другой — загоревший до красно-кирпичного цвета золотоволосый гигант. Оба только в кожаных набедренных повязках, подхваченных поясами с блестящими бляхами, в руках тяжелые кривые мечи.

— Двадцать полусолнц на Волка! Давай!

Быстрый чернявый человечек тут же подскочил к толстому купцу с крашенной в ярко-красный цвет и завитой бородой.

— Извольте деньги.

— Да бери, бери! Волк кого угодно загрызет, не прогадаю.

Сидевший рядом с ним худощавый человек в красном, с головой, прикрытой белым платком, отчего его лицо было плохо видно, посмотрел на чернявого, затем снова молча вернулся к зрелищу. Толпа взревела — Волк как раз достал своего противника, и на плече Змея открылся красный кровоточащий рот. Змей, оправдывая свое прозвание, начал быстро, гибко перемещаться, по ходу выкрикивая оскорбления, чтобы противник, забыв осторожность, поскорее набросился на него, чтобы не успеть ослабнуть от потери крови.

Змей был быстр и легок, его противник — тяжел, но страшная мощь искупала все.

Человек в красном молча следил за поединком. Казалось, Волк не хочет двигаться, предпочитая, чтобы нападали на него. Но взгляд опытного воина мгновенно оценил бы настороженность и скрытую мощь броска, спрятанную за кажущейся неповоротливостью и медлительностью Волка. Это его, пожалуй, стоило бы назвать Змеем. Да, он не плясун, как чернокожий боец, но змея достает добычу коротким смертоносным и внезапным броском… Как-то все об этом забыли.

Вот оно! Чернокожий на какое-то мгновение ослабил бдительность, и золотоволосый прыгнул вперед. Зрители взвыли от восторга, потом от разочарования — все кончилось слишком быстро. Чернокожий, конвульсивно содрогаясь, лежал на красном песке, рассеченный от плеча до середины груди одним страшной мощи и четкости ударом. Волк же снова стоял неподвижно, только теперь напряженности в нем не было. Дело сделано.

Человек в красном встал и незаметно покинул свое место на каменной скамье. Волка увели с круга. Сегодня ему уже не биться — и так восемь боев провел, восемь трупов оставил. Он славился тем, что после его ударов не приходилось спрашивать зрителей, добить ли противника. Он просто убивал. Убивал коротким, точным и страшным ударом, выгадав момент. Это было страшно и красиво, и ради этого момента народ давился у дверей Сангувары, хозяина храмовых бойцов, только бы увидеть бой Волка. И Сангувара набивал золотом сундуки.

Конечно, храмовый боец должен в конце концов умереть. Это рабы богов, смертники, жертвы. Но, похоже. Волк умирать не собирался. Значит, после годового круга побед — то есть после трех сотен и пятидесяти — придется его просто принести в жертву. Хотя это будет очень, очень огорчительно для Сангувары, поскольку золота в его сундуки Волк уже не принесет. Или откупить Волка у Солнца, чтобы он принадлежал теперь одному Сангуваре? Но сколько же придется дать прекрасного золота из этих сундуков жрецам… Кругом сплошное разорение…

— Привет тебе, почтенный, — послышалось сзади. Сангувара резко обернулся, потянувшись за булавой. Кто-то проник в его святая святых!

На пороге скудно освещенного масляной плошкой каменного подвала стоял худощавый человек в красной одеж де, по виду нездешний.

— Золото считаешь?

— Ты кто такой? — взял себя в руки Сангувара, лихорадочно думая, как бы половчее позвать слуг.

— Не надо никого звать, — глубоким голосом проговорил гость. Сейчас он был без платка, и Сангувара видел его горбоносое хищное лицо, красивое и пугающее. Одетый на манер северян, он держался с привычной небрежностью человека, обладающего властью. — Радуйся, тебе выпала большая радость. Я пришел купить твоего раба Волка.

Сангувара засмеялся не сразу — сначала издал какой-то писк, затем еще раз, потом мелко захихикал а потом уже расхохотался, утирая слезы.

— Почтеннейший, ты не перегрелся, а? Купить? Волка? Да с чего ты взял, что я его продам? А вот я позову сейчас слуг…

— Ты не просто продашь мне этого раба, а будешь еще ноги мне целовать, чтобы я его забрал, — спокойно ответил наглый незнакомец, доставая из рукава золотую пластинку королевского чиновника высокого ранга. — И будешь радоваться, что у тебя его купили, а не взяли просто так. — Он набрал в грудь воздуха и продолжил свою важную речь: — Государь справедлив. Он заплатит тебе за раба. За сколько ты его купил?

Сангувара лихорадочно соображал. Однако выхода не находилось — государю перечить, да кто он такой, чтобы даже помышлять об этом? На кол попадать как-то не хотелось. Он не то вздохнул, не то всхлипнул и, понурив голову, неохотно проговорил:

— Две сотни полновесных солнц.

Красный человек тонко усмехнулся.

— Эх, ну и народ у вас тут, в южных княжествах… Голову полой прикрыл, так, думаешь, и задницы уже не видно? Мне было любопытно, на сколько ты наврешь. Наврал ты аж на целых сто восемьдесят три солнца. А еще помнится мне, блаженной памяти государь Эрхеллен Объединитель запретил человеческие жертвы… и жертвенные бои тоже…

Колени Сангувары вдруг стали ватными, в животе что-то внезапно как-то ослабло… Он повалился в ноги красному, тихо подвывая.

Красный человек улыбнулся, тихонько пнул Сангувару носком сапога.

— Вставай. Получи свои семнадцать солнц и иди с миром. И больше не греши, Солнце все видит!

Волк в своей клетушке лежал, вытянувшись на жесткой койке, и смотрел в потолок. Тело, вымытое и растертое рабами-массажистами, расслабленно ныло. День выдался удачный, но тяжелый. Он убил сегодня восьмерых. И по привычке лежал сейчас в темноте, сытый и усталый, и который раз в мыслях убивал на белом окровавленном песке всех, кого внес в свой растущий список мести.

Этот страж, что выследил его, Хамдир.

Наместник.

Судья в Лонд Даэр.

Капитан галеры.

Волк довольно усмехнулся. Последнего уже не было в живых. Самолично сломал ему шею, когда напали пираты.

А хорошие были дни. Казалось, удача наконец пришла к нему — он жил так, как всегда хотел, по закону силы. Его боялись. Его слушались. Его доля добычи была второй после капитана их корабля «Касатки». Женщины на берегу в пиратских поселениях были ласковы к нему, а мужчины боялись его силы. А береговые жители в ужасе бежали от их кораблей с красными парусами — из шелка, крашенного царским пурпуром…

Харадские корабли не сравнишь с мораданскими, да и ходят харадрим по морю плохо. Что уж было у морэдайн к харэдрим, разбираться ему было лень, да и незачем. Что было у морэдайн к нуменорцам, было понятно — он сам их ненавидел. Хотя бы потому, что от нуменорских кораблей приходись удирать.

Он был первым среди бойцов «Касатки», а «Касатка» была лучшим кораблем пиратской флотилии. И ему, Волку-Борласу, дали почетное прозвание Сайта — так зовется вожак злых степных волков.

Но неудача ждала не в море, а на суше, когда драться пришлось не с моряками борт к борту, а с какими-то тощими, жилистыми и черными как уголь жителями рыбацкой деревушки, куда вышли посмотреть насчет баб. Набежали, как муравьи — с вилами, сетями, какой-то хренью, — и если треть его команды ушла на корабле, хорошо. Его самого просто забили бы насмерть, потому как рыбаки выгоды не искали — просто убивали «морских шакалов».

Да, ярость слабых — это кого угодно испугает. Эти не щадят.

Потом был невольничий рынок и Сангувара.

Следующий в списке.

Борлас тяжело повернулся на койке. Ночной ветерок, пробивавшийся сквозь решетку, приятно холодил кожу. Мошкары тут совсем не было.

Ночные тяжелые думы. Сон не шел.

Надо выбираться. Он достаточно поработал на хозяина, пора и платить по счетам. Со своей силой и удачей он уйдет, он был в этом уверен. Только бы вызнать, куда можно сбежать и где золото. А там — собрать свою дружину и снова воевать. С кем? А не все ли равно? Он знал только, что с удовольствием будет убивать нуменорцев — за все, что с ним сделали, и орков — потому, что он адан А так — где больше будет славы и золота, туда и подрядиться Такие люди, как он, всем и всегда нужны. Главное, чтобы опять — Вожаком. Сайтой.

За дверью загремели ключи. Борлас удивленно сел, даже не пытаясь прикрыть наготу. Плевать

На пороге показался незнакомый силуэт. Худощавый высокий харадец с буйной курчавой гривой черных волос. За ним суетится Сангувара, что-то пришепетывает, прихихикивает, словно гиена. Придушить бы… Ничего, успеется.

— Ты Сайта? Ты Волк? — красивым, густым голосом спрашивает незнакомый.

— Да отвечай! Отвечай же! — подпрыгивает Сангувара.

Борлас вместо ответа сложил на груди руки и медленно, неспешно кивнул.

Человек хмыкнул.

— Однако. Что ж, собирайся. Ты поедешь со мной. Государю такие, как ты, нужны. Получишь золото, славу, много чего еще. Большая удача для варвара и раба, а? — снова ядовито хохотнул пришелец. — Вставай. Едем сейчас, по холодку.

— Ты даже вообразить себе не можешь, варвар, как тебе повезло, — говорил красный человек с хищным лицом. — Многие свободные сами заплатили бы за то, чтобы стать королевским рабом. Да что там! Зарезали бы ближнего за такую честь.

Они ехали уже четвертую неделю, и вместо унылых высохших равнин с блеклой полоской гор на горизонте теперь крутом были каменистые холмы, поросшие цветущим кустарником, а в долинах стояла высокая весенняя трава, усыпанная пестрыми точками цветов. Воистину, глядя весной на долины королевского домена, понимаешь смысл слов «благословенная Ханатта». До грозного жаркого лета еще далеко. Но даже и тогда там, где есть вода, все будет цвести. А цвести будет, потому что в этих местах за каналами и колодцами следили и воду запасали, и многочисленные, хотя и небольшие речки пользовались чуть ли не священным почетом. Борлас уже успел узнать у своего лениво-хвастливого провожатого, что есть особые водяные законы и за их нарушение кары полагаются одни из самых суровых.

— Королевские рабы — это особые люди. Им дозволено то, чего не дозволено многим свободным.

— И что именно? — пошевелил затекшими плечами Борлас.

Красный человек расхохотался.

— Ты забавен, варвар. Хотя бы то, что ни один из моего отряда не осмелится говорить со мной так, как ты. Вон посмотри, каким взглядом сверлит тебя Харнан. Ему не дозволено так обращаться к чиновнику моего ранга, а для тебя рангов нет. Ты выше их. Точнее, ты вне их. Вот ты едешь, скованный, варвар, никто — а тебе уже завидуют.

Борлас хмыкнул.

— Было бы чему.

— Ты глупый варвар, — коротко ответил красный человек, лениво улыбаясь, и отъехал от повозки.

Борлас заполз в тень полотняного навеса и улегся подобнее. Вверху медленно плыло ярко-синее весеннее небо юга.

К лучшему или к худшему повернула судьба? Это, как странно, не особенно беспокоило его. Он был уверен, что сумеет добиться своего. А вот чего своего — это представлялось смутно. Какие-то обрывочные картинки.

Вот он въезжает в какой-то город, и все его славят и кланяются ему. Вот он в разгаре битвы, охваченный безумной радостью боя… Да, это сила, его великая сила требует боя победы, крови! И преклонения. Даже покорности. Да, этот красный сказал верное слово — «ты выше их». Может быть это как раз то, что ему нужно?

Но раб… мерзкое, гнилое слово… Он адан. Эдайн никогда не были рабами. И не будут.

Но что в слове, если по сути дела он будет свободнее свободных?

Надо подождать. Он волчьим своим чутьем ощущал скорую добычу.

«После ужасного убийства всеми любимого принца Денны собственными братьями на глазах у несчастного отца и потом убийства добрейшего, святого государя Наранны, а потом еще и чудесной, таинственной гибели братьев-убийц мужская линия Солнечного Дома пресеклась. И быть бы великой смуте, если бы не явление Пса Ханатты, который возвел на престол государя-отрока, внука государя Наранны и сына его дочери Аннахайри от мораданского князя. Сам князь ушел в закрытую, потаенную и грозную землю Мордор, землю огня, дабы найти силу в его гневе. Юный государь повторил клятву Солнцу, подтверждая Завет с ним. И через завет этот вошла в государя Сила, Дар королей, Дар Солнечной крови. И в стране воцарился покой ибо все увидели, что юный государь воистину Солнечной крови и по праву занимает престол.

И было дано отроку тронное имя Хайрисенна, и был он прекрасен, юн и мудр — ибо за троном стояла Тень, которая нашептывала юному владыке, и Тень эта была Псом, Стражем Ханатты.

И по совету Пса Ханатты приказал государь-отрок создать себе войско телохранителей из рабов, йитаннайн…»

Красивый угрюмый мальчик с затаенным страхом в глазах и надменным лицом восседал на слишком большом для него троне, жестко выпрямив спину и подняв голову, и громким, напряженным голосом вещал:

— Нам угодно, чтобы йитаннайн сопровождали нас в нашем паломничестве в Старый Храм.

Отец Мааран молча склонился, но простоял в согбенной позе чуть дольше, чем было положено, показывая, что ждет позволения заговорить. Отрок важно кивнул и проговорил:

— Дозволяю речи.

Отец Мааран склонился еще ниже.

— Государь, в Храм дозволено ступать лишь посвященным монахам да членам Солнечного рода, другие же оскверняют…

— Я сказал, что так хочу! Йитаннайн не люди, они не могут осквернить Храма. Ведь бродят же там псы и кошки? Ступай, я сказал.

Отец Мааран покорно склонился и, попятившись, удалился прочь.

Йитанна по прозванию Сайта — волчий вожак — усмехнулся вслед настоятелю одними глазами, сохраняя непроницаемое, надменное спокойствие. Только теперь он понял, что такое быть «над» и «вне». Это была сила. Настоящая сила. Молодой король отгородился от мира щитом людей, одновременно вычеркнутых из общества и поднятых над ним на недосягаемую высоту. Они стояли вне закона — и выше закона, потому как единственным законом для них была воля короля. А король не мог без них. Потому что король тоже выше общества и вне его. Тоже вне закона и над законом. Они нужны друг другу.

Только сейчас он начал понимать, насколько сильна власть его, сотника йитаннайн. Как и говорил красный человек Карранна, его слово было для остальных словом короля, король говорил через своих охранников даже со своими сановниками. Йитанна. «Не-человек».

Владыка боялся. Смертельно боялся. Мальчик, оторванный от матери, силой посаженный на этот кровавый трон, водворенный в этот дворец, полный смертей и древних теней, где нет ни одного родного, близкого человека… Он боялся.

Борласу не было жаль мальчика. Но служил он верно, потому что как только короля убьют, то и йитаннайн конец. Этого не хотелось. И потому рабы, которым завидовали свободные, решительно и жестоко подавляли все попытки мятежа.

Отец Мааран, молитвенно сложив руки и закрыв глаза погружался в молитву. Солнце отвернулось от Ханатты. Солнце разгневалось. Скоро лик Его станет черным, и прольется великая кровь…

Это все Тень, вставшая за троном. Это она нашептывает государю.

Но как такое может быть, ведь Зарок с Посланником был принят Денной. Он не может сделать дурного для Ханатты.

Но он убил отца и братьев, вернувшись из мертвых.

Он оградил юного короля от жрецов и мудрых. И тот нарушает древние обычаи на каждом шагу, подчиняясь только своему закону, который не понятен никому.

А страна затаилась, страна ждет чего-то. Всюду страх. Нет почтения к старой знати, нет почтения к жрецам, ломается становой хребет Ханатты. Государь слушает только Тень…

Тень.

Тень!

Отец Мааран пошатнулся и открыл глаза, ощутив внутри тошнотворное шевеление ужаса. Ужас начал нарастать, вставая волной, в ушах зашумела кровь. Боги, он же знал, он помнил… Государь Керниен, он сказал тогда — у самого Солнца тени нет. Нет Тени!

С чего он взял, что Посланец и правда был тем, кем называл себя?

Потому, что тот дал Силу? Но разве не может дать Силу Тьма? Те неназываемые, что таятся в ночи, в темных недрах земли, в забытом прошлом — разве они не давали своим поклонникам Силы, взамен забирая их души?

Разве не об этом спрашивал его тогда государь Керниен.

Отец Мааран застонал, колотя себя по голове. Старый дурак, старый дурак! Это ты предал Ханатту в руки страшным древним силам!

А может, нет? Может, все правильно, и его просто мучают ночные мороки? Все так и должно быть? Но почему же тогда это ощущение неправильности? И страх, что ничего уже не изменить? Боги, дайте же знать, разрешите же от пытки сомнений!

Отец Мааран снова начал истово молиться.

…Бадуанна, глава Золотых Щитов, молча выслушал жреца.

— Тень или не Тень — не знаю, но не дело, чтобы король был заложником рабов без рода без корней. Мы всегда были оплотом короля, нас еще государь Керниен для этого поставил!

Отец Мааран внутренне горько усмехнулся. Золотые Щиты были уже не те, что при государе Керниене. Старые его соратники либо погибли, либо стали стариками. Только отец Мааран все жил и жил… Так кому же, как не ему, теперь восстановить правильный ход вещей?

Жрец видел, что в воине кипели гнев и обида. Ему было не до высоких материй, не до Тени и Солнца. Он просто был оскорблен. Что же, пусть гнев этого тупого вояки послужит правому делу.

— Ими многие благородные недовольны, а чернь их боится… Как бы они не убили государя, если мы выступим, а?

— Не осмелятся, — протянул Тмахтан.

Бадуанна косо глянул на своего правого командира.

— Они могут попробовать сыграть на этом. Государя надо выручить в первую очередь. Пока он не будет у нас в руках, все будет впустую.

Отец Мааран улыбнулся.

— Благородные воители в этом могут положиться на меня. Мне известен тайный ход в опочивальню государя. Сначала надо его выкрасть, затем вырезать йитаннайн. Короля укрыть в Храме. И объявить, что рабы покушались убить его. Чернь поверит и пойдет защищать государя. Знать же поддержит.

— Знать поддержит. Каждому прыщу золотожопому охота будет завладеть королем, чтобы стать при нем правителем.

— Потому хранителями короля, — кивнул отец Мааран, — станем мы с тобой. Ты — керна-ару Ханатты. Я — верховный жрец Ханатты. Король юн, ему нужны защита и наставник…

— Это точно, — расплылся в улыбке Бадуанна.

Светло стало задолго до рассвета — небо горело от пожаров, охвативших полгорода. Из нижнего города неслись вопли, на башне Аруана забили в набат. Юный король сидел на огромной кровати, сжавшись в комочек, и, глядя в темноту огромными черными глазами, шептал:

— Страшно… мне страшно… мама…

Он не пытался бежать. Он давно уже свыкся с мыслью, что его убьют, все равно убьют — мать всегда так говорила, сколько он себя помнил. Зачем его увезли из монастыря? Жрицы Гневного Солнца были такие добрые, там было так тихо, так славно… Там не было Тени, не было смерти, там была мама и ее добрые служанки и слуги.

Но сейчас тоже не было Тени. И почему-то юный король ощутил странный подъем, внутри кто-то словно бы кричал: беги! Беги отсюда! Беги на свободу, прочь от всех них!

Он всхлипнул, затем взял себя в руки. Он король. Его убьют, но он не будет плакать.

На улице кричали, в садах звенело оружие, над городом плясало пламя, а мальчик был один, и никто не пришел к нему. Где йитаннайн?

Мальчик поднялся, пошел к двери. Снял со стены большой кинжал, утер нос. Внезапно успокоился, тщательно оделся. Плеснул в лицо воды из золотой умывальной чаши, расчесал длинные кудрявые волосы. Он был один, никто не пытался ему ничего говорить, никто ничего не заставлял его делать, и эта внезапная свобода среди подползавшей со всех сторон смерти вдруг захватила его и подняла словно на волне. Он рассмеялся и громко сказал:

— Я ухожу. Вы меня не найдете. Я убегу от вас! — И добавил уже тише: — И пусть другой правит.

Отец Мааран осторожно отодвинул в сторону деревянную панель в опочивальную комнату государя. Скользнул внутрь. Два молодых монаха, искусных в бою, быстро последовали за ним, еще двое стояли в потайном проходе.

В комнате было пусто. Сквозь распахнутые окна лилось багровое зарево огромного пожара — Бадуанна сделал, как договорились, сейчас все только пожаром и заняты, и Золотые Щиты должны без труда вырезать рабов. Вон в коридоре уже звенят мечи. Он обошел кровать с высокой спинкой и увидел всю комнату. Она была пуста. Только на табурете у окна сидел кто-то, черным силуэтом рисуясь на фоне багрового ночного неба. Отец Мааран молча сделал знак монахам, но незнакомец уже обернулся.

Тень. На его лице не плясали алые блики пожара, хот комната вся была в зареве. Лицо смутно мерцало бледным полупрозрачным пятном, красными точками горели глаза. Изваяние из раскаленной меди. Монахи попятились, а потом просто бросились прочь, а отец Мааран двигаться не мог. Его пригвоздил к месту страх — и еще что-то кроме страха.

— Ты глуп, монах, — почти грустно проговорил Пес Ханатты. — Ты тоже приносил клятву Посланнику — как же ты думал утаить свои мысли от него? И от меня? — Он медленно встал — плавным движением огромного нетопыря. — Я знаю, что нужно Ханатте. И в ней не будет иного правителя, кроме меня. Сейчас йитаннайн дорезают твоих Золотых Щитов. А я пришел за тобой, отец Мааран. Ты хотел разрешения сомнений? Так ты же сам знаешь, что не разрешишь их, пока сам не встретишься с Солнцем или чем там еще. Вот ты и проверишь все сам. Умри, отец Мааран, ты прожил под Солнцем слишком долго для человека.

Отец Мааран почувствовал, что его сердце вдруг остановилось. Он жил еще достаточно долго, чтобы успеть испытать ужас от осознания того, что умирает.

Сайта тащил короленка под мышкой. Тот вопил и брыкался. На помощь отроку никто не шел, боясь йитанны. Да и некому было — слуги попрятались по щелям, наложницы верещали в своих покоях, дамы и знатные придворные тоже прятались где могли. Дворец был во власти рабов. Сайта знал — во что бы то ни стало надо сохранить мальчишку. Иначе не будет козыря в игре. Иначе не будет власти.

— Пусти! — вопил короленок, кусая его за руку. Сайта ругнулся и хорошенько стукнул мальчишку рукоятью меча по голове. Тот затих.

— Так-то оно лучше будет, — пробормотал он, запихивая мальчишку в клетушку в казармах йитаннайн. Приказал солдатам сторожить и никаких приказов щенка не выполнять, пока сам Сайта не придет. Надо было еще объявить о подавлении мятежа славными йитаннайн, о том, что король жив, быстренько распорядиться, кого взять, а кого призвать во дворец, приказать выставить стражу на мостах, на всех воротах, провести облавы в нижнем городе, начать следствие и проредить ряды знати, направить солдат в монастыри и храмы… Словом, надо взять власть в свои руки и начать управлять.

«Так умиротворена была столица, и снова воцарился покой, и каждый получил по заслугам, и такова была щедрость государя, что получили награду даже те, кто и не ждал ее».

Сайта стиснул зубы, чтобы не зареветь от ярости. Королевская награда воистину оказалась неожиданной. Он забыть не мог мстительной усмешки мальчишки, когда тот изрек:

— А тебя, Гантун, я ныне назначаю командиром моих верных йитаннайн.

Гантун приосанился. Поначалу Сайта было возомнил, что сейчас и его превознесут, назначат чуть ли не регентом, но следующие слова развеяли все сомнения:

— А ты посмел ударить меня, раб. Ты рабом был и останешься. Взять его!

Драка в тронном зале была кровавой — Гантун отрабатывал новое звание с рвением, а прочим йитаннайн не было резона заступаться за свергнутого вожака. А Сайта сдаваться не собирался. Когда его наконец связали, на полу остались семеро и еще четверо, ругаясь, зажимали раны. Короленок подошел к связанному начальнику своих рабов-телохранителей, презрительно пнул его ногой.

— Я справедлив. Ты оскорбил меня, и за это достоин самой изощренной смерти. Но ты подавил мятеж, и я оставлю тебе жизнь. Ты отправишься в Землю Огня.

Сайта даже плюнуть в рожу мальчишке не мог — между зубами ему всунули палку, как пойманному волку, туго закрепив ее веревкой на затылке. Он бы зубами ему глотку перервал. Теперь к его списку прибавились короленок и Гантун. Он еще вырвется. Он еще вернется. Он еще всем отомстит.

А потом была долгая, мучительная дорога в горы, в ту таинственную и страшную страну, откуда шла Сила королей. И за эту Силу короли платили рабами. И одним из них теперь был Сайта. Вожак. Волк.

Это развлечение называлось «крысиной ямой». Туда сбрасывали непокорных или провинившихся в чем-то рабов, а то и просто тех, кто почему-то не понравился надсмотрщику или кому еще. Попадали туда и люди, и орки, без разбору, тем любопытнее было, кто выживет. Крысиная яма была орочьим изобретением, но если орки просто развлекались глядя на копошение в яме, то люди приходили сюда для несколько других целей. Красивый молодой человек, женственно хрупкий, с девичьими ресницами и темными немного раскосыми глазами чуть навыкате подолгу молча стоял на краю, глядя вниз. Почему-то и орки, и людская нечисть при этом мгновенно исчезали.

Из ямы тянуло тяжелым смрадом человечины. Те, кто был внизу, упали уже ниже некуда, и, главное, пути назад нет, ведь это все и так знали, так почему же кто-то пытается выжить?

«Как, в сущности, мало — и много — надо человеку, чтобы почувствовать себя высшим существом, и как мало, действительно ничтожно мало, нужно, чтобы низвести его до состояния скотины. И где же все высокие стремления, вся эта особенность человека? Да нет ее. Человек даже хуже скотины, мало какой зверь убьет ради развлечения. А тут — высокие мысли, устремления… и где они? В вонючей яме, где друг другу рвут глотки, чтобы схватить кусок сырой конины, потому что на всех не хватит».

Слабый умрет с голоду. Впрочем, иногда кто-нибудь пытался сколотить подобие какого-то порядка, чтобы делить жратву на всех. Зачем? Все равно никто отсюда не выйдет. И все же некоторые боролись. Юноше очень любопытно было наблюдать, как новые вели себя в яме. Кто-то покорялся иерархии, кто-то пытался ее нарушить. И тогда либо его убивали, либо он сам убивал кого-нибудь, вожака — «главную крысу» — к примеру. Тогда снова начинался хаос, убийства, пока не приходил кто-нибудь новый.

Орки тут просто не выживали. Оказывается, люди, сбившиеся в подобие стаи, куда страшнее орков, которые всегда были каждый сам за себя. Иногда люди пытались сбиться в одно с орками, но орки всегда по своей привычке нарушали иерархию, и их убивали беспощадно. Правда, оркам было все равно, что жрать. Жрали не только конину, но и человечину дохлую, орчатину тоже. Этим орки и выгодны…

Юноша умел не быть брезгливым. Вонь его не смущала, Равно как и зрелище, разворачивающееся внизу. Он уже две недели наблюдал за одним из крысюков. Это был огромный, прекрасно сложенный мускулистый раб, покрытый с ног до головы татуировками. По ним можно было прочесть всю его историю — по крайней мере, историю его жизни в Ханатте Бритый наголо, как и все, клейменый, он сохранил несмотря ни на что, в глазах хоть какое-то выражение, какой-то проблеск разума. Любопытно, что его поддерживает? Надежда? Да какая надежда? Или ненависть, которая дает надежду?

Проще всего было бы спросить его самого. Но Ульбар не унизится до разговора с ничтожным рабом, черной костью.

Этот человек жил уже довольно долго. Юноша отметил, что ни одного из орков, сброшенных в яму за это время, в живых не осталось. Главный крысюк убивал их сразу же. И орочьи их сородичи с любопытством наблюдали с края ямы — кто кого?

Этот человек не строил никакой иерархии в яме. Он просто брал себе еду и убивал всех, кто пытался ему мешать. Он был один против всех. Это было что-то новое. Да, сила у него была чудовищная, но какой бы силой человек ни обладал, для того чтобы жить в яме, нужна хоть какая-то надежда, а ведь именно осознание безнадежности убивало вернее голода.

В конце концов, что это за тип?

Юноша покачал головой, оторвавшись от раздумий, снова посмотрел вниз — и встретился взглядом с крысюком-вожаком. Во взгляде была упорная ненависть, и юноше стало не по себе. Он резко встал и зашагал прочь. Внутри было как-то неприятно…

— Я хочу знать об этом рабе, — высокомерно бросил юноша старшему надсмотрщику.

Надсмотрщик сначала было согнулся в низком поклоне — сказалось харадское происхождение. Страх перед Бессмертным заставил совершенно забыть о полувоенных мордорских порядках. Однако страх нарушить субординацию, установленную Самим Саурианной оказался еще сильнее, и, вытянувшись по-военному, он утробно рявкнул, выкатив от усердия глаза:

— Будет сделано! — Затем утробно взревел — юноша аж поморщился: — Баррррагаааан!

Или что-то вроде этого.

Подбежал мгновенно какой-то худой человечек выслушал неразборчивый рык и снова убежал.

— Щас будет, — сказал старший надсмотрщик, довольно выпячивая брюхогрудь.

Юноша небрежно махнул рукой, отпуская его. Тот радостно удалился, едва не срываясь на рысцу. Будет теперь всем рассказывать, как с одним из Бессмертных говорил. Можно сказать, отличили его. Наверняка теперь сослуживцы зауважают и подарочки понесут.

Юноша сидел на горячих камнях, глядя издали на гигантское основание чудовищной башни. Базальтовые глыбы, похоже, сплавлялись сами собой невероятным образом. Присутствие Силы ощущалось здесь почти осязаемо. Земля вокруг была пустой, безводной, безжизненной. Лишенной образа. Даже не будь тут Силы, человек все равно тут не выжил бы. Орки протянут дольше, но кто их считает? Как и рабов. Понятно, что рабы дохли сотнями, их хлипким душонкам такого не выдержать.

Пусть строят. Пусть возводят новые укрепления, пусть обновляют старые, еще неведомо чьей постройки. Мордор должен стать неуязвимым и несокрушимым. Пусть строят. Пусть дохнут. Их смерти укрепят основание нового будущего порядка. Сгноить несколько тысяч никчемных людишек ради будущего счастья избранных, ради будущего поколения, в котором бесполезных не будет, где каждый будет знать свое место, где все будет четко и правильно, — разве такая уж большая цена? Все ради грядущего блага тысяч на тысячи лет…

Так говорит Хозяин.

Юноша вздохнул, смахнул с красивого лба темные прямые пряди. Есть в этой гигантской чудовищности странная красота, в этой башне, высокой, многоярусной, способной вместить население не одного города.

Одна из башенок принадлежит ему. А всего их девять. Любопытно, кто будет жить в других? Пока их, Бессмертных, только трое.

«Последнее время тут как-то лучше даже чувствуешь себя, чем у озера…»

— Господин, — просипел кто-то.

Он поднял взгляд, увидел писца.

— Говори.

— Этот раб, — он сверялся с исписанным аккуратным почерком листком пергамента, — прислан из Ханатты. Бывший сотник гвардии йитаннайн — это у них такая личная гвардия короля из рабов…

— Знаю, — перебил юноша слегка раздраженно.

— Бывший храмовый раб-боец, ни одного поражения. Три сотни и девятнадцать побед. Бывший пират. Командовал сухопутными операциями объединенной флотилии из двенадцати кораблей. Продан на невольничьем рынке в храмовые рабы, потом куплен в гвардию йитаннайн. Сумел быстро выдвинуться в старшие сотники гвардии, разгромил мятеж Золотых Щитов и воинствующих монахов.

— Так за что он здесь, такой талантливый?

Писец сверился с записями.

— Оскорбил короля, так написано.

Юноша улыбнулся. Он уже знал, о чем идет речь. Значит, этот крысюк пытался завести себе карманного королька…

— Ступай.

Писец так же торопливо, как и надсмотрщик, убрался прочь.

Любопытный человек. Ценный человек, пусть и черная кость. Он привык выживать и подниматься со дна. Он умеет подчинять людей. Он умеет добиваться своего.

Юноша рассмеялся.

А ведь так и есть! Этот крысюк опять добился своего! Этот человек достоин остаться в живых хотя бы потому, что заинтересовал его, Ульбара. Что же, пусть так и будет.

Здесь не было слышно грохота, здесь воздух не был полон пыли, вони, проклятий, смерти и Силы. Вернее, Сила-то ощущалась здесь везде, но не было такого ее тяжелого давления, и даже назгулы чувствовали себя чуть ли не свободными. Не было ощущения чужого глаза внутри головы, что, впрочем, не означало, что этого глаза не было.

Ульбар, сверкая темными глазами и разрумянившись от возбуждения, расхаживал по мраморной террасе над пышным садом, спускавшимся к горьковатым водам Нурнен. Тень, Пес Ханатты, Мертвый Принц Денна — он всегда был мрачен, даже если улыбался, — сидел в густой тени дерева. Он уже не ощущал тепла или холода, зато стал куда чувствительнее к свету и теням. И предпочитал тени. Постепенно выжигавшая плоть запертая в теле душа была обостренно чувствительна, и то, что казалось другим, к примеру, красивым, причиняло неприятные ощущения, вплоть до боли. Но пока он был еще недостаточно мертв, чтобы сильно отличаться от обычного смертного человека по ощущениям. Хотя видеть сразу в двух мирах он научился не сразу. В этом Ульбар чувствовал свое превосходство.

— Я нашел его, — похвалялся Ульбар. — Его орки боятся больше своих военачальников и даже больше Хозяина! Они слушаются его беспрекословно! Он хороший вожак орочьей стаи, и Хозяин будет доволен!

Денне орочьи дела были малоинтересны. Но Сайта был связан с событиями в Ханатте, потому Мертвый Принц все же слушал.

— Я вытащил его из ямы! Теперь же он создаст из орков почти настоящее войско! Я сказал о нем высокородному Аргору, и тот нашел это интересным. Он сказал, что такой человек ценен и должен жить как можно дольше. Он сказал — сейчас только небольшая орочья армия, потом будет огромная. И тот, кто может заставить это тупое мясо стать армией! И они растопчут белых демонов!

Это было обычной присказкой Ульбара. Вряд ли Аргору было дело до белых демонов — ему нужно было катапультное мясо для войны против Нуменора. А самому Денне было все равно.

— Если Аргор-хэтан сказал, то так и должно быть. Возможно, Саурианна сочтет твоего человека достойным кольца.

Древний горный монастырь плыл над облаками. Шестиугольная башенка возвышалась над ним, озирая сквозь разрывы в белом холодном тумане огромную долину — ее отсюда было видно почти всю, вместе с черным зеркалом моря-озера Нурнен.

Сильный верховой ветер нес облака, волоча их косматым брюхом по зубчатым гребням гор, тоскливо напевая что-то заунывное и монотонное.

Человек, сидевший в кресле в шестиугольной небольшой комнате наверху башни, был прекрасен. Он небрежно обложился на стол и подпер кулаком щеку. Говорил он коротко и властно, и Сайта понял нутром, что это такая власть, которой он еще не встречал. И впервые ему стало страшно.

— Именно. Я — высшая власть из существующих в этом мире. Ваши предки звали меня Тху.

Сайта кивнул, сглотнув слюну. Имя не особенно его поразило, оно как-то не вязалось с этим человеком. Да и не все ли равно.

— Ты кажешься мне достойным высокой судьбы. Ты ненавидишь орков — и умеешь заставить их подчиняться себе. Это хорошо — мне не придется тратить на них Силу. Ты могучий искусный боец — мне нужны такие, чтобы обучать моих солдат. Это твое призвание, даже если ты еще сам этого не понял. Я собираюсь воевать долго, очень долго. Люди столько не живут, даже нуменорцы. Потому те, кто мне особенно полезен, будут жить, доколе не окончится эта война. А она, поверь мне, продлится до конца времен, и победителем буду я, и никто другой.

— Ясно, — просто ответил Сайта.

— Я дам тебе вечную жизнь. Я дам тебе власть. Я дам тебе возможность выплеснуть свою ненависть — насколько я понял, список врагов у тебя длинный? Я дам тебе помыкать орками как пожелаешь. Ваш аданский род не очень их любит, так ведь? — На лице Тху появилась понимающая улыбка. — Вот и управляй ими. Я отдаю их тебе во власть. Сладко?

Сайта не удержался от ответной улыбки.

— Я многое даю и ничего не требую взамен. Я все и так получу. Понял?

Сайта уже не улыбался. Он почуял более сильного и почему-то не возненавидел его за это. Можно ненавидеть, когда тебе чего-то не дают, а тут дают все, что желал всегда. Силу. Власть.

— Конечно, — снова ответил на его мысль Тху. — Каждому по мере утробы. Сколько можешь проглотить, столько и получишь. Все равно больше взять не сможешь. Так что бери.

Сайта молча шагнул вперед, взял с ладони майя кольцо решительно надел.

Трое смотрели на него. Рассматривали. В каждом взгляду читалось свое, но все же было в них нечто общее. Оценивающее. Сайта не раз ощущал на себе такие оценивающие взгляды. Шкуру он уже нарастил толстую, так что научился никак не реагировать, но сейчас все же было несколько не по себе. Он распрямил могучие плечи, на сей раз обтянутые прекрасной кольчугой. К своим сотоварищам — как сказал красавчик Ульбар — он явился во всем своем великолепии и мощи, дабы поразить всех и сразу дать понять, что он здесь — воплощенная сила.

Майя держался позади, в свою очередь наблюдая за зрелищем. Это всегда было любопытно. Им существовать вместе, вместе служить его Великому Делу, так что волей-неволей придется друг к другу привыкать. Среди них обязательно установится сама по себе своя иерархия, свои отношения. Любопытно, будут ли они пытаться добиться положения в этой иерархии через него?

Но он не будет вмешиваться. Разве что эти выяснения отношений будут мешать его Великому Делу. А так — да пусть творят, что хотят, это его не касается.

Трое сидели вокруг большого круглого стола. Из девяти сидений шесть были не заняты. Напротив двери, как бы во главе, восседал во всей своей надменной красе и силе Аргор, любимое орудие. Взирал он на новоприбывшего с некоторым скептицизмом много повидавшего военачальника. Таких он видывал не раз. Ну, даже если этот и лучший из людей своего рода, он понятен до последнего волоска. Эти уважают только силу. Это будет просто.

Денна почти не смотрел на Сайту — он и так слишком много знал о нем, и заботили его сейчас совсем другие дела. Ульбар воспринял присутствие новичка как должное, тем более что сам вытащил его из ямы. Этот человек — не шаман. Ему не дано познать всех троп Мира Теней. Им нечего делить. Ульбару он не соперник, иначе тот еще подумал бы, втаскивать его или нет.

Майя чувствовал напряжение, возникшее между Аргором и Сайтой. Оно было почти ощутимо, словно светящийся канат протянулся между ними и каждый тянул на себя. Любопытно, чем кончится. Правда, майя почти не сомневался, что Аргор окажется победителем. Это слишком сильный вожак, не какому-то Волку тягаться с ним.

А Сайта видел перед собой угрюмого ханаттанну да какого-то мелкого женоподобного варвара из степей, наверное. Спасибо, что из ямы вытащил, — хоть на это сгодился. А еще он видел надменного нуменорца. Кроме него, все были не опасны. А вот в нуменорце ощущалась недюжинная сила. Нуменорец был ему заранее ненавистен потому, что был нуменорцем, потому, что явно был тут старшим, и потому, что смотрел на Сайту с плохо скрытой насмешливой снисходительностью.

Ну, потягаемся.

«Потягаемся», — ответил ему взгляд нуменорца.

В воздухе сгущалось нечто. Даже мрачный южанин поднял взгляд, а степняк тихонько отодвинулся от стола. Майя наблюдал.

— Я Сайта. Это значит Вожак.

Нуменорец молча смотрел на него.

— А ты нуменорец. Я не люблю нуменорцев, — с вызовом проговорил Сайта.

Нуменорец почти блаженно улыбался, полуприкрыв глаза, словно услышал сладкий глас небесный.

— Ты слышал? Эй, как тебя?

Ульбар хихикнул. Майя стоял, скрестив руки. Улыбался он почти как Аргор. А тот уже осклабился. Но по-прежнему не шевелился и не отвечал, изводя взглядом огромного варвара. Сайта немного растерялся и даже заколебался, бросил взгляд на майя — но тот молча смотрел, явно отстранившись от спора. Сайта понял. Он должен отстоять свое место сам. Без помощи. Показать себя властелину.

— Видать, вежества ты не знаешь, — прорычал он и, шагнув к столу, мгновенно перегнулся через него, схватив наглого нуменорца за грудки — огромный рост позволял. Нуменорец с неожиданной силой стряхнул его руки с себя и медленно, широко и страшно улыбаясь, поднялся, мягко обошел вокруг стола и остановился нос к носу с Сайтой. Тот поразился его неожиданно высокому росту — на полголовы выше самого Сайты, хотя в плечах был поуже и смотрелся похилее. — Вежество, значит… — ласково проговорил он и вдруг жестоко, со всей силы ударил Сайту кулаком в лицо. Удар был чудовищной силы. Сайта пошатнулся, согнулся, схватившись за разбитый нос. Глаза его медленно начали наливаться кровью. Меч словно сам вылетел из ножен. Круг. Опять круг. И опять — остаться должен один. Он, полуприсев, по-крабьи, мелкими шажками пошел вокруг нуменорца, торжествующе ухмыляясь. А тот спокойно обнажил тяжелый меч и неподвижно стал ждать. Каким-то образом он постоянно оказывался с Сайтой лицом к лицу, и, судя по его взгляду, он не упускал ни единого движения своего соперника. И это начинало беспокоить. Обычно Сайта дожидался, когда соперник нападет, но тут не выдержал сам и стремительным прыжком, целясь в левое плечо и мгновенно меняя направление удара, налетел на нуменорца — и всего лишь для того, чтобы в ответ получить рукоятью в лоб. Нуменорец был уже совсем в другом месте. Но теперь он не ждал — он просто пошел вперед как все сметающий с пути ураган. Сайта едва успевал парировать. Удары шли плашмя, но беспощадно тяжелые, костоломные, жестокие. Он просто избивал соперника с холодной издевательской усмешкой на лице.

— Запомни, — удар слева, удар по голове, — на свете был только один человек, — в живот рукоятью изо всех сил, потом в челюсть левой рукой, — который мог сражаться со мной на равных, — по затылку, чтобы согнулся, затем коленом навстречу, в морду. — Государь Ханатты Керниен Великий, и среди живых его уже нет.

Дальнейших слов Сайта уже не слышал. Слышал лишь отдающиеся гулом в голове удары, глотая кровь. Он падал, его поднимали за волосы и снова били. Били, били и били, и он почему-то никак не терял сознания, хотя уже потерял и меч, и последние остатки самоуверенности, да и самоуважения тоже. Смирился, как щенок, которого треплет старый злой пес.

Потом все прекратилось. Он осознал, что, как ни странно, не лежит, а стоит на четвереньках. Нуменорец поднял его за шиворот, нагнувшись, посмотрел в глаза.

— Ты все понял?

Сайта молча кивнул и вытер разбитый нос. Можно ненавидеть Нуменор, но этого нуменорца он уважать будет. Как ни странно, ненависти он не чувствовал. Собственно, Аргор так и предполагал.

Майя кивнул. Ну вот, иерархия установлена, и каждый знает свое место. Похоже, больше сложностей не будет. Значит, работа пойдет гладко.

Отлично.

Наместник пододвинул к Хамдиру несколько сложенных в стопочку тонких листков харадской тонкой, но прочной бумаги.

— Посмотри, может, узнаешь кого.

Сотник неспешно посмотрел на один портрет, затем на второй. Всего было восемь.

— Кто это? — спросил он, беря третий рисунок. — Откуда?

— От Когорты, — коротко ответил наместник.

Хамдир покачал головой.

— Пока не знаю никого. Да и вряд ли, я не бывал на юге. Мое дело здесь.

Наместник улыбнулся.

— Знаю, знаю. На юге есть чем заняться, а у нас безделица какая-то — орки, твари, дикари да бандиты. Мелочи! Куда нам до тамошних! У них еще и Когорта не вся перемерла!

Хамдир не мог не улыбнуться в ответ.

— Да понимаю я. И все же там…

— Там основные события. Там война. Здесь все проходит мирно, потому что это земля эдайн. Но враг-то везде один, хотя у него и разные обличья. Здесь все проявляется в другом виде, но, как говорят наши линдонские соратники, тут суть виднее — она за войной не спрятана. То есть хочу сказать — нам больше мозгами работать да на следы смотреть и выводы делать.

— Не надо меня уговаривать, — рассмеялся Хамдир. — Я дал клятву, и дорога моя ясна. Но поныть-то я могу? Подвигов хочется, как-никак! — Он взял очередной лист и мгновенно подобрался. — Балрог меня задери!

— Что там?

— Да Борлас! — сорвался на высокой ноте голос сотника. Он закашлялся. — Я думал, он все еще отрабатывает на галерах или уже сдох. Где сделан этот рисунок?

Наместник взял листок, молча посмотрел на красивое горделивое лицо.

— Очень все это печально, — проговорил он, посмотрев на шифрованную надпись на обороте. — Еще одно колечко нашло хозяина.

— Я должен был убить его еще тогда, — удрученно, с болезненной злостью произнес Хамдир. — Теперь же…

— Теперь его не убить, — спокойно сказал наместник. — Если то, что мы успели о них узнать, верно, то убить его нельзя. Разве что на время. Как уничтожить таких, как он, окончательно, мы не знаем. Пока не знаем.

— А эрегионский архив?

— Сохранилось не все, а записи Келебримбора… он их для себя делал, там свой собственный шифр. Но не беспокойтесь, в Линдоне думают. Они умеют думать. И, друг Хамдир, умы работают над этим великие. Хотя у них времени больше, чем у нас… — покачал головой наместник. — Остался только постараться как можно лучше использовать то, что отмерено нам.

Хамдир кивнул, потом снова взял портрет и долго-долго смотрел на него, словно пытаясь увидеть нечто понятное только ему одному.

Продолжение записок Секретаря

Вот и все о нем. Мой господин считает его редкостным дураком, но не может не признать, что орков он умеет держать в узде бесподобно. У него прямо дар орочье застраивать.

Господин Восьмой Бессмертный его презирает, Пес Ханатты тоже. Нелюбовь у них взаимная, надо сказать. Господин Сайта вообще мало кого уважает, разве что моего господина и Самого. Но тут уж все и так понятно.

Ладно.

История пятая

Этот тоже нуменорец. Зовут его Эрион и, насколько мне известно, он родом из Умбара. Надменный тип. Презирает всех, кто, на его взгляд, глупее его. А таковыми он считает все человечество или почти все, вне зависимости от расы. Все люди, по его мнению, лишь материал для его работы. И любой раб предпочтет самую страшную пытку, только бы не попадать в его башню. Он гениален. Разве что мертвых воскрешать не может. Правда, говорят, давным-давно они вместе со Вторым Бессмертным Ульбаром раз попытались вселить в мертвое тело душу. Получилось… не то. Некрасиво и неприятно. А Сам над ними издевался жестоко и говорил, что не по рту кусок отхватили. Но неудачи не слишком разочаровывают господина Эриона — он любит говорить, что по свету материала для его опытов бегает предостаточно.

Пожалуй, если с кем он и ладит, то это с господином Бессмертным Ульбаром, и в его замке Дол Гулдур бывает часто…»

То, чего не было в записках Секретаря

Игра пятая. ИГРА МУДРЕЦА

— Держи, уйдет! Уйдет, сволочь!

В саду плясали факелы, звенело в темноте оружие, где-то визжала женщина, и все перекрывала смачная ругань крепкого тучного мужчины, который, пыхтя, тяжелой трусцой ломился по саду, туда, где белая ограда выходила на узенькую темную улочку, перекрытую ветвями деревьев. Ночь была безлунной, и свет факелов почти сразу же растворялся во мгле.

— Уйдет, — подвывал быкообразный толстобрюхий мужчина, уже понимая, что при всем упорстве ему просто скорости не хватит догнать мерзавца, — уйдет, скотина! Да шевелитесь же вы! — возопил он, наконец остановившись и переводя дух.

Слуги послушно рванулись к стене. Кто-то что-то верещал по-харадски, кто-то ругался по-нуменорски, потому как уже ясно стало, что беглеца не поймать. Надо было хоть изобразить бурную деятельность. Над стеной в свете факелов мелькнула тощая задница, обтянутая черными залоснившимися штанами, и на том погоня закончилась.

Слуги некоторое время помялись у стены, кто-то даже не слишком торопливо полез через нее, но хозяин уже понял, что негодяй ушел.

Он некоторое время стоял среди державшихся на почтительном расстоянии слуг и домочадцев, выискивая налившимися кровью глазами, на кого бы обрушиться теперь. Гнев в себе держать, что понос назад гнать — задницу заткнешь, так ушами выйдет, да и дерьмом еще отравишься. Не полезно это. Он еще некоторое время тяжело пыхтел, затем решительно повернул к дому. Слуги чуть ли не хором облегченно вздохнули. Идет к хозяйке. Будет орать, но она сумеет его успокоить. Она всегда с ним справляется.

Вопли и рваный свет факелов остались позади, за стеной. Человек мягко спрыгнул во тьму, пару мгновений постоял, чтобы глаза привыкли, и бесшумно двинулся вниз по улочке. Она круто уходила вниз; чуть дальше будут ступеньки, а потом надо спрыгнуть в канаву и протиснуться под стеной вешнего города. Дальше уже не догонят. Он уже сто раз тут бывал и знал дорогу на ощупь.

Человек улыбнулся и почти бесшумно побежал вниз. Где-то вдалеке глухо залаяли собаки.

— Да ну! — хмыкнул он про себя, нащупывая пояс. Мешочек с перцем был на месте. Пряности каждый использует по вкусу.

Ночь стояла непроглядная. Если в верхнем городе на главных улицах и площадях зажигали фонари, то на маленькие улочки патрули уже почти и не заглядывали, дабы не нарушать покой респектабельных граждан. А уж в нижнем городе… В нижний город патрули почти и не совались, если только не было облавы. Ничего, пока чаша терпения господина наместника роквена Фалатара не переполнится в очередной раз, все будет тихо. А сейчас его желчь должна быть в порядке, сам недавно выдал снадобье. Так что недели три-четыре можно жить спокойно. Разве что в порт соваться не следует — там всегда хорошая охрана. Даже более чем.

Сейчас сточная канава была почти сухой. Он спрыгнул в нее, ощупью нашел отверстие и проскользнул наружу. До земли было около двух локтей. В сезон дождей грязная вода спадала здесь маленьким водопадиком в отстойник и стекала потом по канавам, а то и прямо по улицам в море, вынося и нечистоты, и дохлых крыс, кошек и собак, а то и что покрупнее…

Он мягко спрыгнул, огляделся. Глаза привыкли к темноте, а видел он почти как кошка. Место было знакомое. Теперь надо двигаться по улочке до переулка влево, а там уж недалеко и до Морской улицы. А там до Русалочьей площади, и по такому же водостоку пролезть в верхний город.

Здесь под ногами не листья шуршали, а похрустывали крысиные или кошачьи кости, а то мягко проседало что-то хлюпающее или тягуче-вонючее. Обычная задняя улица нижнего города. Чисто будет лишь в порту. Он шел по запахам и звукам, сжимая в руке любимый острый тяжелый нож, которым и кость перерубишь. Хороший нож, стальной. Он любил хороший инструмент.

И не зря сейчас он ласкал свое любимое орудие — и оружие. Он просто кожей почувствовал чужое присутствие. Ну-ну.

— Хай-та, антуванна!

Он остановился, как было велено. Поудобнее перехватил нож.

Раз. Два. Три. Шаги совсем рядом. Судя по шороху, еще один сзади. Ага, уже не прячется, точно, двое. Смеются. Ну-ну, похихикайте, морды харадские. Вы еще не знаете, с кем связались.

— Деньги давай, — на понятном всему Умбару портовом койне проскрипел тот, кто был впереди. Беглец чуть присел, чтобы на фоне черного неба обрисовался еще более черный силуэт. Увидел. Дальше дорисовать в воображении было нетрудно.

— Сейчас-сейчас, — нарочито дрожащим голосом произнес он. — Все отдам!

Тот, кто сзади, наверняка готовит тонкую жесткую веревку. Таких, придушенных, ему приносили много. Ну, видимо, придется лишиться незнакомого поставщика.

Так. Тот, что впереди… ага, расстояние как раз подходящее. По телу зашарили руки, сейчас тот, что сзади, накинет петлю… Он резко пригнулся, одновременно хватая наугад того, кто сзади. Чутье не подвело. Тяжелое, воняющее потом тело перекатилось через него, стоявший перед ним бандит успел попятиться, зато другой брюхом проехался по выскочившему из кулака ножу. Несколько раз ахнул, хлюпнул и завыл. Человек не стал вставать, присматриваясь к движению теней. Ага. Вот промелькнула. Тоже пытается затаиться в тьме. Ну-ну. Где-то рядом взвыли коты, и тут же тот, из темноты, бросился вперед. У него было такое зловонное дыхание, что прятаться ему было просто бесполезно — разве что среди таких же вонючек. И именно по этой вони человек вычислил, где должна находиться голова бандита. Тяжелый нож с размаху с хрустом вошел в висок. Тело грузно упало, немного подергалось. И стало совсем тихо. Теперь над грязным переулком царили только кошачьи вопли. Великие герои кошачьего мира, плюя на все мелкие заботы людей, выясняли превосходство и право на продолжение рода от самой красивой и сильной кошечки.

— Вот ведь молодцы, сволочи, — прошептал, ощупывая пояса убитых, человек. — И насрать им на людей! Правильно, насрать…

Пояса со всем, что на них было, быстро перекочевали к победителю. Он пошарил еще, стянул с пальцев и шей все, что можно было стянуть, вытащил из-за пазухи все, что можно было вытащить, с одного еще снял нательный пояс.

— Деньги не воняют, кисы мои, — прошептал он, одаряя ночь красивой опасной ухмылкой. Все равно видно не было.

Внизу, в порту, перекликались патрули, горели факелы, гудели, словно ульи, таверны. Иногда ровный гул прорезал визгливый женский хохот или громогласная хоровая песня. Порой в темноте истошно, с чувством долга орали коты — в нижнем городе были одни кошки, собаки жили в верхнем, почти полностью нуменорском. Обычная ночь. Славная ночь. Тихая ночь. Человек присел на край сточной канавы. С безлунного неба смотрели огромные косматые звезды, отражаясь в застоявшейся воде.

— Красотища какая, — вздохнул человек, застегнул оба трофейных пояса и двинулся домой.

Дахарва услышал шаги задолго до того, как отворилась дверь. Шаги были знакомы, и Дахарва облегченно вздохнул. Еще с одного приключения хозяин возвращается живым. Дверь отворилась. Хозяин, потрепанный и благоухающий явно не розовым маслом, проскользнул внутрь.

— Вода остыла, — сказал Дахарва.

— Наплевать. — Хозяин яростно дергал пряжки чужих поясов. Стало быть, погулял так погулял! — Давай какая есть.

— Ну, как пожелаете, господин Эрион, — усмехнулся харадец.

Эрион долго плескался в чуть теплой воде в деревянной бадье, отмываясь от ночного приключения. Дахарва задумчиво мыл нож.

— Ах, трупчики. Два свежих трупчика, — постанывая Эрион. — Думаю, вскрытие показало бы совсем гнилое нутро, судя по тому, как у него изо рта воняло. Эй, ты, кратко-живущий!

— А?

— Вот наш государь лет пятьсот может протянуть. А я лет двести. А ты сдохнешь куда раньше. А вот если на благость не рассчитывать, а вести здоровый образ жизни, так это лет двести и ты протянешь, а?

— Не, не протяну.

Эрион помотал головой. Дахарва долго не протянет, это правда, при таком сердце долго не живут. Мысли Эриона потянуло в другую сторону — а вот если бы взять сердце, к примеру, у быка и пересадить человеку… Он снова помотал головой.

— Вы лучше скажите, какую операцию нынче провели, — сказал Дахарва. — Нож явно не в чехле отдыхал.

— О, весьма удачное вскрытие брюшной полости и трепанация черепа. Увы, с летальным исходом.

Дахарва рассмеялся, сдувая со лба длинные черные пряди.

— Она хоть того стоила?

— Операция?

— Нет. Женщина.

— Да ну, больше не пойду. Дура. Для души — ничего.

— Ой, а я-то думал, что вы туда отнюдь не душу шевелить ходите. Да и какая душа, господин? Сами же говорили…

— Да ладно, не цепляйся. Душа — враки. Нет ее. Есть только то, что есть, нет ни до, ни после, и ты сам себе закон. Все верно. Но хочется же возвышенного иногда, балрог подери! С дурой и спать скучно. Пожрать есть чего?

Дахарва смеялся, вытряхивая на операционный стол содержимое кошельков и поясов.

— Есть, есть. Хлеб, сыр, вино. И еще обещали труп.

— Тоже на ужин? — расхохотался Эрион. — И небось опять харадский? Почем просят?

— Да вам-то что? Кишки везде одинаковы! Что харадские, что ваши, нуменорские. А просят как всегда.

— Верно, верно, Дахарва. Трупчики, трупчики… Нет, все же придется как-то устроиться, чтобы поработать с живым. Или с таким свежачком, чтобы кровь еще не свернулась… но как, как, друг мой Дахарва? Кто ж под нож пойдет ради науки?

— А кошек?

— Вот не надо кошек трогать. Такая сволочь, как человек недостойна того, чтобы ради его жизни умирали ни в чем не повинные коты. Ни котов, ни собак резать не буду. Жалко.

— А людей, значит, не жалко? — прищурился Дахарва, уже зная ответ на этот тысячу раз заданный вопрос.

— А людей не жалко. Они сами свой выбор делают.

Дахарва снова покачал головой.

— Я бы людей живьем резать не смог.

— Трупы же режешь, — отозвался нуменорец, пережевывая жесткий сыр.

— Трупы — это трупы, им все равно. Я не смогу.

— А если много дать?

— Э, господин, кончайте, мы ж не в первый раз об этом говорим. Такой цены для меня нет.

— Да ладно, Дахарва, — отмахнулся нуменорец. — У меня тоже есть свой предел, за который я никогда не переступлю. Хотя, наверное, у других он поближе моего будет. Иначе так не орали бы по поводу гробокопательства.

— Мертвые обидятся, — покачал головой Дахарва. — Так у нас верят.

— Дахарва, но ты же в это не веришь, а?

— С вами в чем угодно разуверишься.

Нуменорец лучезарно улыбнулся, налил себе еще, пододвинул кувшин своему слуге-товарищу.

— Трупу уже все равно. Ты ж веришь, что, пока труп жив, там сидит душа. Фээээа, — насмешливо протянул он. — А как помер — уходит она. Так не все ли ей равно, что будет с трупом? Это уже, друг мой, людские предрассудки. Просто неприятно, что тушку твоей, к примеру, бабушки будет потрошить своими грязными ручонками какой-то лекарь Эрион. А что после этого он, может, твоей собственной тушке жизнь продлит, об этом человечек не думает.

— Он о душе думает.

— Да ни о чем он не думает. Просто неприятно людям возиться, к примеру, в дерьме, в кишках, а тот, кто в них роется — ради них же, — сразу становится отщепенцем. Чего это он в говне копается, когда я не копаюсь? Извращенец! — Он помотал головой. — Вот любопытно, а эльфы как учились?. Неужто никого не резали? И ведь никто дурного об их медицине не скажет. Эльфы — стало быть, все возвышенно и благородно. Даже эльфийское дерьмо есть нечто благородное и возвышенное и розами благоухает.

Он коротко ухмыльнулся. Дахарва сидел тихо, потому как господина опять понесло в философию, стало быть, настроение у него скоро будет хуже некуда, а тогда он захочет напиться и наверняка начнет куролесить.

— А как лечить человека, если не знаешь, что и как у него внутри? На Острове народ мало болеет, болезни и уродства — это удел Эндорэ. — Он совсем помрачнел. — Если бы мы не вели войн, не вылезали бы с Острова, то не особенно нам и нужны были бы лекари. Их всегда было мало, и с трупами, думаю, у них сложностей никогда не было. А тут как грянуло — так каждый лекарь на вес золота. А на Острове трупов для обучения больше не стало… Потому я и сбежал с Острова. Война, трупов много, кругом смерть — кто следить будет?

— Только из-за трупов? — прищурился Дахарва.

— Да нет… А ты чего с вопросами пристаешь?

— А чего вы тогда разговорились? Вам слушатель нужен и вопросы, чтобы себя показать. А так и со стенкой разговаривать можно.

Эрион рассмеялся.

— Конечно, конечно… Ты прав, варвар. И сбежал я отнюдь не из-за трупов, это все так, к слову. К глупому моему слову. Мне нужна свобода. Я слишком многого хочу достичь. Слишком многое узнать. А где же еще, как не здесь? Врач здесь штука нужная, многое простят. И все равно — мне мало. Мало. Все случайно, все время от времени, все бессистемно… Если бы найти покровителя, который разрешил бы все, что мне надобно, я бы за него любого порвал…

— Да вы его самого бы порвали, — хмыкнул слуга. — Чтобы вскрыть. Вам никогда ничего не хватит.

Эрион расхохотался.

— Ах ты, морда харадская! Это ты прав. Мне не только человек любопытен. Я все хочу знать и все делать. Но — не могу.

— Душа не позволяет?

— Карман. А душа… боюсь, нет ее, Дахарва. Я слишком много видел смертей, слишком много трупов. И нигде не нашел ни души, ни места для нее. Жизнь — это что-то другое. Пока не понимаю, но не душа. Иначе, будь в ней действительно искра Пламени, не были бы мы такими сволочами.

— Тогда зачем ставить себе пределы? — сказал Дахарва. Он тоже захмелел, и его тоже потянуло на откровенный разговор. — Почему вы тогда… почему вы тогда не стали ребенка из женщины выковыривать? Помните? Платили хорошо дело тайное — а вы отказались. А вдруг бы вы нашли ответ? Не трупы, которые уже отжили, а… как бы это назвать…

— Никак. Не знаю. Да, я хотел бы понять, в какой момент в теле появляется душа. Тогда бы я узнал, есть ли она вообще. И я понял бы, что мы есть — механизмы и игрушки Единого или что-то большее.

— Тогда почему отказались? Все же есть для вас предел?

— Видимо, пока есть. Или я просто боюсь узнать самое худшее. В любом случае, — он подпер подбородок кулаком и чуть насмешливо посмотрел на Дахарву, — боюсь. Может, я трус, может, чересчур благочестив, чтобы стать великим лекарем, но детей из беременных выковыривать не буду. Пока.

Он снова замолчал. Зло оторвал от куска хлеба корку, сунул в рот. Уставился куда-то мимо Дахарвы.

— Пределы, пределы… все потому, что одним мешает то, что делают другие. Все дело только в полезности чего-то для тебя самого. Мне хорошо, когда я вскрываю труп и смотрю на связь органов внутри оного, другому плохо от того, что я этот труп вскрываю. Он сильнее меня, он и устанавливает предел. Вот и все. Все дело в силе. Правда, мне пока как-то погано от мысли о вскрытии нерожденных младенцев… Так что не хочу и не буду, — он произнес это так, будто кто-то невидимый долго-долго уламывал его и он наконец не выдержал и озлился. — Дахарва?

— Да?

— А когда тебе было лучше? При морэдайн или сейчас?

— Сейчас лучше. Сейчас один для всех закон. Князь Дулгухау был к нам снисходительнее прочих, но все равно мы были для него грязью. Мой отец был рабом, а я свободный. А с чего вы вдруг?

Эрион пожал плечами.

— Да так.

— Да не так. У вас ничего «да так» не бывает.

— Ну, — потянулся за вкусной харадской лепешкой с тмином Эрион, — тогда поведай мне, о слуга мой и добрый друг Дахарва, вот как это — быть рабом?

Дахарва сел, опять откинул с лица волосы и обаятельно улыбнулся. Эриону нравился этот приятный спокойный парень. Он был предан господину как пес, как и все слуги-харадрим. Уж умеют они служить, это верно. Но, видать, нуменорские порядки сказались — парень не умел унижаться.

— А смотря каким рабом. Иногда раб живет получше свободного. Если раб хозяину чем полезен, так он с раба пылинки сдувать будет. Поить-кормить, золотом осыпать. Я был бы ценным рабом — я лечить умею. И сам хозяин не заметил бы, что стал моим рабом.

— Хм. И что ж тогда ты говоришь, что свободным быть лучше?

Дахарва снова улыбнулся — он уже не первый раз играл в эту игру.

— Раба делают ценным не по его выбору, вот в чем дело. А я сам выбираю, чем мне быть, и предлагаю свою верность тому, кому хочу.

Эрион покачал головой. Парень верткий. Как все харадрим.

— Много ты от меня денег видел. Какого балрога ты при мне? Давно уже мог бы сам стать хорошим лекарем среди своих, озолотился бы.

— Мне хватает, — мгновенно окаменел лицом Дахарва, сделавшись надменным, как статуя какого-нибудь харадского забытого князька или царька.

— Да не злись.

Дахарва не сразу ответил, глядя в сторону.

— Я не хочу золота. Надо будет — добуду. Я хочу узнать… многое хочу узнать. Только я умру рано. Ты проживешь долго. — Он помотал головой. — А когда я буду там, — он показал подбородком наверх, — я и так все буду знать. Ах, обидно. Не хочу я туда.

— Я тебя туда и не пущу, — нарочито насмешливо сказал Эрион. — На то я и Эрион.

Это была не первая невозможная цель, которую он перед собой ставил. Не то чтобы Дахарва был ему так мил и дорог — это было дело принципа.

Вообще, Эрион лукавил. С Острова он удрал вовсе не потому, что там со всех сторон были одни рогатки да препоны. Время было такое. Словно ветер прошел над Островом, слишком многих этот ветер подхватил и сорвал с насиженных мест. Правда, теперь-то ему было понятно, что это был не ветер, а скорее несколько слившихся в одно мощных течении. Старое стремление нести младшим братьям-человекам свет истины. То есть, как теперь выражался Эрион, «причинять добро». Жажда неизведанных земель и извечно вложенная в сердца людей страсть к приключениям и одолению трудностей. Стремление вырваться на свободу и утвердиться в этой жизни, выпестовав себе судьбу и удачу, что так захватывало младших сыновей. Славный гром побед и свершений. Все это кружило голову сильнее молодого вина и уводило молодежь с Острова уже не первое десятилетие. И сам Эрион тоже поддался обаянию этого зова.

Отец его сам был служилым человеком, он и погиб-то где-то здесь, вдалеке от Острова. Наверное, еще и память об отце звала сюда, закончить его дело. Правда, какое дело — сейчас Эрион уже не мог бы сказать. Мать была выше родом, чем отец, но кто мог препятствовать браку славного воина с седьмой водой на киселе князей Орростарских? Никто. Тогда это вообще было в духе времени, прям как в сказке — эльфийская принцесса выходит замуж за адана-дурачка, потому как тот на самом деле и красавец, и отважен, и благороден, и вообще. И тут ему и бессмертие, и эльфийская принцесса в придачу, и Арда Обновленная в грядущем.

Детей в семье было много, целых восемь. Для Острова это вообще-то было редким делом, но в последнее время детей стало рождаться больше. Одни говорили — благословен Остров! Другие вспоминали древнюю примету — если рождается много детей, особенно мальчиков — жди бед и войн. Вдову многодетную родня без помощи не оставила, так что и тут жаловаться было не на что. Князь был человеком старинных добродетелей и в своем роде пекся как какой-нибудь древний аданский вождь. Матушка не бедствовала, хотя и роскошеств в доме не наблюдалось. Восемь детей — это даже и в знатной семье большая забота. Эрион обузой быть не желал, умом и смекалкой его Эру не обидел, страсть к учению князь-родич весьма поощрял. А когда новоиспеченный дипломированный лекарь изъявил желание отправиться за Море, тут уж его некоторое время всяко обхаживали как героя. Как любого юношу из знатной семьи, вознамерившегося пролить свою высокородную кровь во имя святого дела.

Потом его посадили на корабль, жена капитана прикрепила к носу веточку ойолайре, и Остров медленно растаял за кормой.

Эрион не очень тосковал — слишком тянуло к свершениям, любым. Каким бы то ни было. С людьми он сходился быстро, а жизнь в многодетной семье приучила к самостоятельности. Это сейчас, после войны, почему-то стыдился он своего тогдашнего стремления нести справедливость и знания младшим народам, а следовательно, пользовать отважных воителей — поборников правого дела. А тогда в сердце его горел праведный огонь, воображение рисовало благостные картины — как с умилением и радостью в глазах, рыдая от счастья, будут осыпать их цветами освобожденные от власти дурных правителей люди темного юга и востока… Почему нет? Вон, на севере, в андунийской заморской пятине, нуменорцев встретили в старину с распростертыми объятиями.

А потом он с обидой и злым изумлением осознал, что местные жители в тупости своей бегут от благих даров Нуменора, предпочитая встречать освободителей не цветами, тимпанами и кимвалами, а сельскохозяйственными орудиями вроде вил и цепов. Ну, не понимают, дикари тупые, что лес нужен на постройку флота. Потому как на кораблях приплывут славные защитники порабощенных братьев меньших. Не понимают, что вырубки нужны, чтобы враги к форту не подкрались, что угоном скота жить нехорошо — надо мирно пахать, дабы злаки произрастали, а нуменорцы вас защитят. Не хотели дикари пахать. Пришлось учить оружием. И восторг в сердце Эриона начал потихоньку меркнуть, сменяясь насмешливой злостью и ненавистью к мерзости, тупости и неблагодарности рода человеческого. Всего рода человеческого — и Низших, и Высших.

Первыми врагами, с которыми столкнулся его легион, были морэдайн. Особенно ненавистные, потому как бывшие сородичи. Предатели. Он их тоже тогда ненавидел, особенно когда те, против всех правил войны, застрелили парламентера. Хотели ведь добром договориться…

Через пару лет, уже под стенами Умбара, Эрион не испытывал никаких чувств и никакой жалости. Насмотрелся на человечье нутро и в прямом, и в переносном смысле. Засевшие в цитадели смертники были перебиты все, и жалости в нем не было. Раненых в лазарет несли всех без разбора. Было их на сей раз мало, потому как легат мудро решил не лезть на весьма неслабую цитадель, а выжидать. Сначала выпустил из города тех морэдайн и харадрим, что пытались пробиться к востоку. Пусть уходят, меньше останется гарнизона, а в поле их добить — не задача. Далеко все равно не уйдут, их добьют другие, те, чье дело — замкнуть Умбар в кольцо. А тех, кто засел в цитадели, просто брали измором. Важен был пирог, а не начинка — то есть город, а не его защитники. В конце концов сидельцы решили пробиваться из цитадели. Ну, тут была драка отчаянная. И вот один из них истекал кровью у него на столе. Эрион все так же бесстрастно занялся им. Морадан, собрав силы, оттолкнул его руку, рыдая от боли.

— Не прикасайся… — всхлипывая, простонал он.

Эрион вдруг ощутил прилив такой злобы, что даже на миг сам себя испугался. Эта скотина, предатель, смеет отвергать его милосердную помощь!

— Я лучше умру!

— Ну, так пожалуйста, — с ледяным спокойствием ответил Эрион и, словно видя себя со стороны, отрешенно, спокойно перерезал раненому глотку. — Сам просил.

Потом ему не было плохо. Он почти не страдал. Только дня два видеть никого не хотел — все раздражало.

После войны он остался в Умбаре. О возвращении на Остров как-то не думалось. Прижился здесь. Однажды, захваченный очередным приступом себякопания, выкопал истину — остался он здесь по самой дурацкой причине. В Умбаре была возможность хоть в какой-то мере осуществить странным образом выжившую мечту о причинении добра. Он мог, действительно мог, сделать жизнь тутошних обитателей — и нуменорцев, и местных — лучше. Он действительно знал, как. За плечами был большой опыт, за спиной была поддержка нуменорского гарнизона, и умбарского королевского наместника, и даже проконсула Юга Гириона, и репутация доктора, который может все.

Конечно, правды в этом самом «всем» было мало — все может один Эру, но Эрион действительно мог больше других. Кроме того, ему хватало смелости пробовать то, на что никто не решался. И, наверное, он одним из первых задумался о том, что не болезни лечить надо, а предотвращать их зарождение. Отсюда и великий его план «очищения умбарских кишок», как он сам говорил. Это потребует от местных отказаться от многих привычек, да какая беда! Гарнизон есть, не захотят сами — придется насильно отучать, не впервой. Все для пользы человечества!

Репутация у него была самая лучшая, так что в презренном металле, который так ценится здесь, в грешных заморских землях он мало нуждался. И потому теперь он позволял себе роскошь пользовать всех — тех, кто был у власти, и тех, кто не был, и военных, и гражданских. Одних — из-за тех ж денег, других — из интереса. Харадрим и полукровки были интереснее. Они болели всякими интереснейшими болезнями, страдали невероятными уродствами и прочими «искажениями роа», а нуменорцы были как на подбор народом крепким. У них были в основном раны да такие болячки, от которых и нуменорская кровь не спасала. Словом, мало любопытного.

Дахарва незаметно исчез. Ночь перевалила за середину уже давно, скоро рассветет, надо бы поспать хоть немного. Завтра — уже сегодня — надлежит посетить двух денежных болящих… Балрог задери, как назло вспомнилось еще и об этих абортах. Соблазн огромен. Забраться в живое роа, не в труп, да еще, возможно, понять, что такое все-таки жизнь и что будет дальше…

«Нет. Не могу. Душа противится».

Душа. Фэа. Чушь собачья. Чушь. Эрион подумал о своих рисунках, драгоценных, любовно выверенных и вычерченных. Человеческое тело во всей его красе и безобразии — мускулатура, скелет. Кровеносные сосуды, внутренние органы и все, что еще было непонятно… Сколько же этого самого непонятного! Даже нуменорской жизни не хватит. Бессмертие. Вот бы обрести его — хотя бы для этого, а там, как дойдешь до цели, и сдохнуть не жаль. Впрочем, кто знает, потом, может, и другая цель появится. Это как горные хребты, что встают один за другим.

Любопытно, а если все же можно достичь бессмертия? Что же тогда получится — человек сильнее Эру? Или, как рассказывали, есть некоторые крамольные философы, которые говорят, что Эру вообще опасается могущества человека, потому и наградил его этим самым Даром. Впрочем, философы эти кабацкие — бесполезные человечишки. Только пьют да мудрствуют. А пользы ни на грош. И все же интересный это вопрос — бессмертие. Надо порасспрошать харадрим — у них насчет этого самого бессмертия много всяких баек ходит, и высокомудрых, что не разберешь без кувшина крепкого вина, и совсем уж для простых людей. Но, как говорят все не на пустом месте растет. И вообще, попытка — не пытка. Впрочем, это дело великое, это потом, а сейчас пора уже к болящим.

Над городом уже две недели вяло колыхался на слабом ветру зловещий красный стяг. Мор пришел с востока, с дыханием душного горячего ветра. Среди местных харадрим ходили шепотки о зловещих предзнаменованиях. Мол, Хавашта-дурачок бегал по гавани и мочился в воду да еще прямо под Солнцем! А в нижнем городе одна молодка родила двухголового младенца да сразу с зубами. И младенец как вышел из мамашиного живота, так сразу пошел и заговорил и пророчествовал глад, и мор, и бури, и землетрясения, и дороговизну на зерно.

Двухголовый младенец давно лежал в стеклянной круглой банке, залитый перегнанным трижды крепким вином. Внутренние органы ничего особенного не представляли, мозг же был в одной голове нормального размера, в другой почитай что отсутствовал. А еще при вскрытии обнаружились рудиментарные конечности. Так что было похоже, что младенцы вследствие какого-то ужасного искажения срослись внутри или один растворил в себе другого.

«Вот так все человечество, — думал Эрион. — Жрет друг друга еще в утробе матери».

Город был на карантине. Никого не выпускали, гавань с моря блокировали корабли, как в дни войны. На набережных горели костры, на которых сжигали трупы умерших. Верхний город и цитадель закрыли ворота, но мор ни стены, ни запоры удержать не могли. Он просачивался повсюду. Патрульные с лицами, закрытыми специальными масками, набитыми целебными травами, обходили дома каждый день, забирая трупы. Харадрим не роптали, потому как все равно тела следовало сжигать. Тем более что откуда-то взявшиеся два жреца, тощенькие и черные, теперь давали напутствие всем усопшим, не страшась ни мора, ни нуменорского начальства. Местные дурацкие культы не преследовались, но категорически не поощрялись. Эрион удивлялся — ведь хранит что-то этих двоих, не заражаются!

Нет, странное что-то было в этом море. Насколько было известно, из Ханатты никаких донесении о море не поступало. Явно диверсия. И, возможно, тут не человек руку приложил, а кто покруче.

Городом сейчас, можно сказать, командовали два человека — военный комендант и лекарь Эрион. Лекарь говорил что надо делать, комендант выполнял. И особого отношения не было ни к кому — ни к знатному нуменорцу, ни к последнему нищему непонятно каких кровей. Эрион не мог не улыбаться с некоторым злорадством, когда вспоминал весьма напряженную беседу королевского наместника Фалатара с военным комендантом примипилом Хардангом.

— Я не могу выпустить вас из города, — набычившись, отвечал уже не первый раз сдавленным голосом примипил.

— Вы понимаете, с кем вы разговариваете? — багровел наместник.

— А вы? — багровел в ответ примипил. — Устав гарнизонной службы, параграф шестой. Напомнить? Во время эпидемий, как и во время военных действий, командование переходит к военной администрации! Ясно?

Наместник, роквен Фалатар, крупный красивый мужчина, обремененный весьма требовательной супругой и тремя дочерьми, менялся от белого и зеленого к красному и сизому, в зависимости от накала разговора. Всплеснув руками, он повернулся к Эриону.

— Ну, хоть вы ему скажите!

— А что я должен сказать? — поднял почти идеальные дуги бровей лекарь. — Вы такой же человек, как и все, для заразы знатности рода нет. Выйдете из города, перезаражаете еще кучу народу…

— Так что же, мне тут подыхать?

— Каждый подыхает на своем посту! — рявкнул комендант. — Сейчас я тут командую! Никуда не выпущу!

— Если кто-нибудь из моей семьи умрет… — зловеще начал было наместник.

— Предъявите счет Мордору — невинно глядя на него, докончил Эрион. — Война и мор равняют всех. Вы пока в верхнем городе, тут уровень заболеваемости куда ниже. Предоставьте, что вы в осаде.

Комендант согласно кивал.

— Выполняйте указания господина Эриона и не пытайтесь удрать. А то я вас засажу в цитадель.

Наместник внезапно успокоился. От него повеяло таки полным ненависти холодом, что Эрион аж поежился.

— Хорошо. Я доживу, не надейтесь. Вот кончится мор…

— И что? — рявкнул примипил. — Я действую по уставу и по закону. И идите вы в жопу со своими угрозами. Мне без вас делать нечего, что ли?

Эрион тихонько выскользнул наружу, предоставив главам города разбираться между собой. А ему пора было заняться делом.

В гавани опять горели костры. По городу ходили патрули, крюками выволакивая трупы из домов и сжигая заразные пожитки. Мародеров рубили на месте и сжигали в заразных домах. Рынок был закрыт, а еду распределяли по домам гарнизонные солдаты, чтобы зараза не расползалась и дальше. Патрули ходили под хмельком, потому как спирт снижал возможность подцепить заразу. Пожалуй, никогда в городе столько не мылись. А аптекари наживались сказочно. Правда, Эрион быстро это прекратил, конфисковав все запасы целебных трав. Их распределяли сейчас исключительно по болящим, а еще снабжали ими патрули. Все лекари также были приданы патрулям, чтобы осматривать жителей и заранее изолировать всех, у кого обнаруживались признаки заболевания. Кто-то ненавидел всемогущего лекаря, другие его восхваляли. Как бы то ни было, доносы и жалобы все равно дальше городской канцелярии не уходили, а комендант их просто спускал в нужник.

Тощенький жрец тихонько напевал себе под нос какую-то заунывную мелодию. Наверное, молитва, которой провожают мертвых к Солнцу. Он ничтоже сумнящеся трогал тела, обезображенные лопнувшими кровянистыми волдырями, и ничего ему не делалось. Эрион наблюдал за ним уже с полчаса. Эпидемия потихоньку сходила на нет, но карантин прочится до тех пор, пока не станет понятно, что все действительно кончилось.

Почему этот жрец жив? Или и правда есть сила у их божков? Или всему есть более рациональное объяснение? Как бы ни неуютно было это признавать, придется снизойти до разговора с этим шарлатаном.

Как ни странно, жрец не стал отказывать, не стал ссылаться на тайны и запреты.

— Ты, господин, разреши моим сородичам молиться Солнцу. Кто знает, может, нам ваш бог в таком виде является? Может, мы одному поклоняемся?

— Ну да! — хмыкнул Эрион. — Наш Эру крови не просит. А вы и солнце, и море кормите кровью.

Жрец покачал головой.

— Всяк в меру своего понимания. Кто крови несет, кто вино и масло.

— Вот пусть и несут что попроще. Тогда и попрошу для тебя позволения.

Жрец закланялся, радостно заулыбался.

— Я хочу знать, почему ты не заразился. Только не ври мне про особое благословение твоих богов.

— Почему вру? — возмутился жрец. — Я не вру. Все жрецы благословлены Солнцем. Но тут дело не в Солнце, а в обряде.

— Каком таком обряде?

Жрец не сразу ответил, а красноречиво сглотнул и смущенно посмотрел на лекаря. Эрион ухмыльнулся. Старикан просто-напросто оголодал. Что же, это невеликая цена.

… — А зовут меня, господин, Хиваранна, счастливый. Вот, — журчал, не то шуршал ласково старикан, быстро, но как-то на удивление пристойно поглощая еду. Эрион и так был неприхотлив, а во время мора особого разнообразия даже в самых богатых домах не было. Жрец умело раздирал вяленую жирную рыбу, ломал серую жесткую лепешку, вымачивая кусочки в пиве. Причмокивал губами, довольно щурился. — Так вот, — продолжал он журчать, — вы, конечно, народ сильный и могучий, но за могуществом своим не видите важного. Вот муравей — тварь малая, а вес берет на себя такой, что не всякий вол поднимет. Так и мы, господин. В грязи живем, меняться не хотим, — прихихикнул он, щурясь. — Таковы мы, да. Наша мудрость мала и уступчива, мы покоряемся неизбежному, но — живем. Многие века живем. Да… Так вот, ты хотел узнать, господин, почему злой дух мира минует меня. А потому, — приблизил он свое сухонькое безбородое от старости лицо к лицу Эриона, дохнув на него рыбой и пивом, — что я ему кровный брат. — Старикан замер, вперив взгляд в лицо нуменорца, словно ждал, как отреагирует. Эрион обалдел. Хиваранна с удовольствие улыбнулся. — Злой дух мора метит людей своим знаком. Те язвы — это его печать. Но есть такие, которых он хотя и метит, но не забирает. Отметины остаются на всю жизнь — но с тех пор злой дух мора не касается их. Такие люди у нас становятся «посвященными мору» — энгъяннайн. Их не берет зараза. Они входят в дома и хоронят мертвых. Их сторонятся и боятся, и живут они, как изгои. Как мертвые среди живых.

— Подожди! — воскликнул Эрион. — Ты что-то не так говоришь. На тебе нет отметин — а ты жив.

— Жив, жив, — захихикал Хиваранна. — Я энгьянна, но не меченый. Я кровный брат мора. — Он посерьезнел, словно почувствовав медленно закипающий в нуменорце тяжелый гнев. — Если гной из волдыря больного капнуть себе в рану, то ты заболеешь, но не так жестоко, и не будет на тебе печати мора, и, переболев, ты станешь мору кровным братом, и он обойдет тебя. Этот обряд проходят жрецы, дабы они могли утешать умирающих и провожать их к Солнцу. Видишь? — Жрец показал свою тощую черную руку. С обратной стороны руки, близко к подмышке виднелся белый шрамик. — Это надрез, который делают во время обряда.

Эрион с интересом смотрел на короткий шрамик.

— Я тебя понял, отец, — негромко протянул он. — Значит, энгьянна…

Провалялся он в поту и бреду неделю. Когда встал — шатало ветром и солнце выжигало глаза. Но болезнь ушла. Дахарва, отощавший и помрачневший, белозубо улыбался видя, что хозяин вернулся к Солнцу, и приставал с услугами и вопросами. Но в нужник Эрион выползал сам, потому как нуменорская гордость не позволяла, чтобы уж в этом кто-то помогал. Хорошо, что можно уйти, когда старость еще не свалит тебя. Слава Эру, уж от такого позора дети Острова избавлены.

А восстал от болезни он сушим героем.

— Что нового? — было первое, что спросил он. Дахарва радостно запрыгал — господин не просто жив, он совсем жив, он такой же веселый и насмешливый, как был.

— А все. Мор кончился, корабли ходят, в устье Андуина вроде будут закладывать порт и крепость, в Ханатте князь какой-то взбунтовался, еле ноги унес до ваших, а семью его вырезали.

— Ой, да не трещи, — поморщился Эрион. — Помоги подняться лучше. Мне в нужник надо.

Героем быть нелегко. Порой весьма утомительно. Особенно когда людям во всем этом чудится нечто… этакое. Вмешательство свыше, что ли. Или сниже. Местные ханаттаннайн смотрели на него теперь с неким благоговейным страхом, потому как шила в мешке не утаишь — слухи о том, что этот морской варвар прошел великий, страшный, тайный обряд братания с духом мора — Красным Скрытым, Ахтакарной, расползлись уже по всем закоулкам города. Нуменорцы не особенно в такие бредни верили, но кое-кто посматривал на Эриона с угрюмым подозрением, кто с презрением. А кто просто с насмешкой. Насмешки тоже всякие бывают. Бывают добрые, а бывают и завистливые, мерзкие. Эрион предпочитал чихать на все. Сейчас ему было любопытнее всего разобраться в этом странном эффекте обряда. Он ни на йоту не верил в его какую-то там сакральную суть, потому как был нуменорцем, а они-то знают, что верно, а что чушь. Но раз сработало, значит, надо под всеми этими обрядовыми бреднями искать настоящую основу, а не бредятину придумывать.

Как бы то ни было, его теперь уважали куда сильнее. Даже господин наместник Фалатар, невзирая на то, что отсидел в карантине вместе со всеми, был весьма благодушен и благосклонен. Как и говорил примипил Харданг, все ужасы мора теперь вспоминались в некоем героическом ореоле. И наместник горделивым орлом поглядывал на очередных гостей с Острова, на долю которых таких испытаний не выпало. Теперь все они были крещены испытанием, и даже тот, кто всего лишь терпеливо отсиживал карантин, был в чем-то героем.

Эриона приглашали теперь в самые почтенные дома города не как лекаря, а как дорогого гостя. Разница огромная. Одно дело, когда ты входишь в дом как человек, которому платят за услуги, пусть даже ты и нужный человек и услуги твои важны. Ты все равно тот, кому платят. То есть тот, кто тебе платит, как бы выше тебя — так всегда казалось Эриону. Теперь же принять такого человека у себя стало хорошим тоном. Правда, деньги все равно платили, но уже не как бы свысока, а вручали с неким смущением. Это было приятно.

Вечер у наместника тек своим чередом. Эрион в очередной раз выслушивал историю о том, как героически городское начальство переносило тяготы морового времени. С каждым разом сия повесть становилась все более красочной и обрастала все новыми подробностями. Эрион уже почти и не узнавал ее и потому слушал с интересом. Гости с Острова — два молодых центуриона-инженера, которых направляли осваивать устье Андуина, слушали с чересчур подчеркнутым интересом. Один был, как и полагается нуменорцу, высоким, крепким парнем с квадратным лицом, чистыми синими глазами и светлыми волосами. К тому же, по строгим армейским правилам, гладко выбрит. Звали его Бертиль. Второй явно не любил быть как все, потому позволял себе такую вольность, как небольшие усики и бородка. Но во всем остальном мог показаться близким родичем первому гостю, хотя имечко у него было на адунаике, Аттузир8.

«Видать, папа на него очень большие надежды возлагает», — подумал Эрион.

Комендант Харданг почти не сдерживал ухмылки. Наместник был человеком по сути дела незлобивым, в своей неправоте признался и извинился и перед комендантом, и перед лекарем. Потому сейчас оба властных мужа друг друга хоть и подкалывали, но взаимно уважали. Разговор тек себе, как вино из носика кувшинчика, — неторопливо и журчливо.

— А вот господин лекарь наш бесценный, герой наш, — перешел на очередную тему наместник, — его ведь тоже зацепило мором, а он жив, на радость всему городу! Не иначе как особое благоволение судьбы на вас!

Эрион покачал головой, усмехаясь. Наместника опять понесло. Легенды об Эрионе разрастались, как бледные грибы в подземных цистернах. Он и духов злых гонял, и чуть ли не самого Сами-Знаете-Кого одной левой ногой одолел.

Центурионы смотрели на Эриона как на идиота, но все же с неким подозрением и опаской. Эрион расхохотался и откровенно, четко, по-армейски поведал про этот самый обряд.

— Я полагаю, что ничего сверхъестественного тут нет, все наверняка объяснится гораздо проще, просто пока мы не знаем. Но метод проверен. Проверен на собственной шкуре. Я бы, честно говоря, предложил такое проделывать заранее со всеми, кто приезжает в Эндорэ. Это спасло бы жизни многих славных солдат и порядочных людей. Харадрим можно заставить это делать приказом, а вот нуменорцев надо убедить.

Наместник фыркнул.

— Хотя я и вижу пользу, друг мой Эрион, но все же я не смогу впустить себе в жилы хоть каплю харадримской крови. А уж гноя!

— Как врач смею вас заверить, ничем внутри мы от харадрим не отличаемся. Те же кишки, те же кости — ничего, никакой разницы. Разница-то не в крови. А если уж вам так противно, влейте в себя благородного нуменорского гною.

— Это вы как знаете, милостивый государь, — со строгим видом изрекло начальство, — а я уж при своем мнении останусь.

Гости переглянулись. Эрион был прав, но мысль о заразном гное харадрим… брр, это уже слишком.

— А вот мне плевать, — прорычал примипил. — Завтра же прикажу гарнизону сделать вот такое… вливание. А то солдаты у меня дохнуть станут. А тут и враги подойдут — и что станем делать?

«Нет, все же друзья они до первой размолвки», — подумал про себя Эрион.

— Я бы сделал очень просто, — негромко сказал он. — Сделал бы всем нашим солдатам такое, как вы говорите, вливание. А вот вражеский лагерь забросал бы заразными трупами. Они отнюдь не все энгъяннайн — так это у них называется. И кровопролития не будет, и врага не останется.

Воцарилось молчание.

Затем комендант закашлялся. Сдвинул брови.

— Это все так, но это как-то не по-нуменорски, — ответил он. — Это как-то подло.

— Враги тоже поступают подло. Харад бросил на произвол судьбы морэдайн, считай, предал их, выдал нам с головой. Мы же воспользовались. Почему же вас вот такое смущает?

Комендант покачал головой.

— Видать, вливание харадского гноя вам на пользу не пошло. Вот тут, — постучал он себя по лбу, — что-то у вас разладилось.

— Сильно ли я изменился после болезни? Ничуть. Я все такой же нуменорец, все так же верю в особое предназначение Острова. Так что с головой у меня все ладно.

— Средства вы не те предлагаете.

— А кое-кто говорит, что разум и душа живут в желудке, — вдруг изрек один из центурионов. Кажется, Бертиль.

Все замолчали, не понимая, с чего это он. Затем Эрион хихикнул, поняв ход мысли центуриона. Комендант о голове, он о желудке. Кто чем думает.

— Нет, правда! — Центурион почуял, что сказанул что-то не то. — Я читал, есть такие.

«Он еще и читать умеет, а челюсть-то больше лба».

— Ну, если много кушать, — рассудительно проговорил Эрион, — то желудок и правда начинает мыслить вместо мозгов. Впрочем, у господина наместника такая кухня, что я готов мыслить желудком!

Все облегченно рассмеялись. Вечер продолжался своим чередом. Вплоть до самого утра.

Дело близилось к зиме. В городе с болезнями явно стало лучше. То есть для самих болезней — хуже. Что очередной раз подтвердило уверенность Эриона в том, что человечество к счастью надо гнать палками. Тогда оно и мыться начнет, и котов разведет, и всякую якобы чудодейственную дрянь в себя лить не будет. Только бить его чаще и злее надо.

Зарядили дожди. Скоро навигация прекратиться, в городе станет потише. Можно будет снова заняться исследованиями. Эрион подумал о своих величайших сокровищах, спрятанных в сундуке черного дерева, которое не проточит жук и не прогрызет мышь, о завернутых в несколько слоев ткани и переложенных специальными пахучими травами против плесени и червячков медицинских атласах и книгах. Драгоценнейшее собрание, мудрость, перешедшая по наследству еще от эльфов. Вскрывали они трупы или им действительно дано было видеть сквозь тело, но эти атласы до сих пор были верны. За копию медицинского атласа с примечаниями и две книги он отдал такую кучу денег, что страшно, и подумать. Даже сейчас страшно подумать. Особенно страшно подумать, что кто-нибудь таки раскопает, откуда эти деньги взялись. Впрочем, вряд ли.

Их он приобрел совсем недавно, даже не успел изучи как следует. Сразу спрятал, и вот теперь пришло их время.

Дахарва спал. Ну и пусть спит. Эрион зажег свечу. Тут темнеет стремительно, зимой особенно. В доме тепло. Этот дом остался по большей части прежним, харадским, но по указаниям Эриона многое переделали, к примеру, сложили камин. Правда, камин, столь любимый нуменорцами, большую часть года просто не нужен. Но когда будет совсем мерзко и мокро, так приятно будет посидеть возле него, чувствуя себя совсем дома.

Эрион расстелил на столе льняную скатерть и с великой осторожностью и почтением положил на нее атлас. Ключиком отомкнул два маленьких замка, раскрыл книгу.

— И где же тут место для души? — пробормотал он. — Не то читаю. Не то.

А что еще читать? Все давно читано-перечитано, так откуда эти дурацкие сомнения? Может, из-за того разговора в трактире два дня назад?

…Госпожа Мериль впервые решилась встретиться с очаровательным лекарем наедине. Встреча была невинной, говорили о погоде, о литературе, о науке. Эриона даже умиляли серьезные рассуждения молоденькой женщины. Глупенькой она точно не была, во всем хоть чуть-чуть да понимала, чтобы уметь поддержать разговор. Но дальше разговоров, сладостей и легкого вина дело не пошло. И долго еще не пойдет. Таких нужно, как золотую рыбку, долго вываживать и подсекать только тогда, когда настанет момент. Но этот момент явно настанет. Госпожа Мериль была очаровательна — с нежной белой кожей, огромными голубыми глазами в чудесных ресницах и крохотным ротиком с настоящими золотистыми — не крашеными — кудрями, тонкая, нежная, с голоском-колокольчиком. Самое смешное что ее младший брат страшно на нее похож, если переодеть — сойдут за близнецов.

Однако в Мериль ощущалась некая коварная напористость, скрытая, но недостаточно умело. А вот братец был совершенно наивным существом. Эрион даже имени его не запомнил. Надо будет потом спросить, а то ведь сядешь в лужу.

Успешное начало, ничего не скажешь. Но все же некоего буйства еще недостает. Надо где-то добрать радости. С веселым сердцем Эрион решительно направился к трактиру «Три орла», на вывеске которого красовалась почему-то трехглавая, как Тангородрим, Менельтарма, а на трех ее «головах» восседали три орла с пивными кружками в лапах. И чем хозяину, скажите на милость, Менельтарма не угодила? И зачем такая вывеска? Ведь когда-нибудь да аукнется… Но пока этакое развеселое вольнодумство привлекало сюда довольно много посетителей, что вполне оправдывало риск. Правда, трактир был не дешев, но и обстановка, и кухня того стоили. Был тут и общий зал — для народа попроще и победнее, и несколько отгороженных уютных закутков на двоих-четверых. Эрион туда и направился.

Его тут знали — да и кто из горожан теперь его не знал что в нижнем, что в верхнем городе? Подавальщик словно из-под земли вырос и, учтиво поклонившись, осведомился о желаниях гостя.

— Жареной рыбы, как я люблю, белого вина, а дальше сам знаешь, — улыбнулся лекарь. Молча подпорхнула служанка с водой для омовения рук и полотенцем. Эрион уселся, закрыл глаза и стал слушать. Приятно было просто посидеть, ни о чем не думая. Окна выходили прямо над стеной верхнего города. Сейчас окна были открыты, потому как внутри было жарко, а по сырой погоде еще и душно. Дождь прекратился, и над морем в иссиня-черном небе засверкали чистые звезды, пусть и ненадолго. Скоро звезды снова затянут тучи, а окна закроют слуги. В зале тихо жужжали голоса, звучала негромкая музыка.

— Вы позволите? — послышался приятный мужской голос. Эрион открыл глаза и скосил их на звук. — Вы не будете против, если я устроюсь здесь? — Гость стоял, подсвеченный сзади, из зала, желтоватым рассеянным светом, а лицо его ярко освещала свеча на столе.

— Прошу вас, — ответил Эрион и снова прикрыл глаза, давая соседу понять, что к разговорам он сейчас не склонен.

Сосед и не пытался завязать разговор. Он тоже спокойно ждал, и это ненавязчивое присутствие весьма расположило Эриона к нему. Он открыл глаза и посмотрел на соседа. Тот деловито записывал что-то на восковой табличке. Это был красивый, аристократического вида мужчина в расцвете лет. По лицу можно было бы принять его за выходца из андунийских владений. Явно не военный, по строгому одеянию не поймешь сословия. Скорее всего, тоже ученый муж или образованный городской патриций. Или образованный купец.

Появился подавальщик с подносом. Сосед повел носом и оторвался от таблички.

— У нас сходные вкусы, — улыбнулся он. — Прошу прощения.

— За что я вас должен прощать?

— Нарушил ваше уединение. А уединение — редкая в наше время роскошь, и надо ее ценить.

Принесли заказ гостя. Да, та же рыба.

— Сходство очевидно, — улыбнулся Эрион, занявшись своей едой.

Сосед улыбнулся и достал из поясного футлярчика маленькую двурогую вилочку из кости — харадское изобретение, быстро входящее в моду в колониях, правда, пока еще редкое и дорогое.

— Удобная вещь, — сказал он и занялся своим блюдом. Ел он изящно и умело, так что воспитан был явно не в канаве.

— Удобная, несомненно.

— Кое-где едят палочками. Весьма оригинально, но непривычно.

— Стало быть, вы много где побывали?

Сосед развел руками — в одной вилочка, в другой изящный нож — и смущенно улыбнулся.

— Ремесло, сударь мой, обязывает.

Изящество манер и неуловимая мимика просто притягивали.

— А осмелюсь осведомиться, каким ремеслом изволите зарабатывать на пропитание?

— Торгую и покупаю.

— Что именно?

— Вы прямо таможенник! Впрочем, скрывать мне нечего. Я торгую разным товаром и разный товар покупаю. Но то этот всегда редкий и единичный. Часто работаю по заказу. Мне говорят — такая-то прекрасная дама прослышала о харадском чудодейственном средстве, так называемой горной смоле. Я ищу пути, чтобы сию смолу добыть, и обычно добываю то, что желает клиент. И никогда клиента не обманываю. Репутацию, сударь мой, ни за какие деньги не купишь. А желания клиента — мои желания. Я всегда добиваюсь того что желаю, — с нескрываемой гордостью сказал он.

— Редкое качество, — усмехнулся Эрион. — Если бы не знал, что вы не всесильны, прямо-таки вцепился бы в вас.

— А что вам надо? — поинтересовался сосед. — Возможно, я смогу выполнить ваш заказ.

Эрион расхохотался.

— Опасаюсь, на это ваших сил не хватит. А мне — средств, чтобы оплатить. Мне, сударь мой, нужна такая штучка, которая дает ответы на все вопросы.

— Книги? — с готовностью осведомился сосед. — Какие? Тематика? Время? Срок исполнения заказа?

Эрион вздохнул.

— И почему я не видел вас раньше в городе? Вы здесь в первый раз? — сменил он тему.

— Да нет, бывал и прежде. Но бываю я тут редко. Моя торговля идет не морем, здесь конечный пункт.

— Но вы ведь уроженец Острова?

Сосед засмеялся — удивительно мягко и обаятельно.

— Стыдно признаться, сударь мой, нет. Я не бывал на Острове. Но когда-нибудь, конечно же, побываю, это же мой долг. Хотя, честно говоря, страшновато.

— Почему?

— Святость Менельтармы пугает, — со смехом отозвался он. — Тут я чувствую себя свободно, а там… я не хочу показаться себе червяком. Говорят, там все испытывают неизъяснимое благоговение, словно чувствуют близость Единого. Да? Не знаю, как вам, уроженцам Острова, а нам, тутошним, неуютно. Мы не на благой земле родились. Вдруг я не выдержу близости Его? И упаду я с горы, и разобьюсь насмерть… — печально вздохнул он и улыбнулся. — Или улечу. И никогда не вернусь.

— Да вы поэт, сударь мой!

— Нет, я сугубый практик, — пожал тот плечами. — Просто многое повидал. А это либо заставляет наращивать панцирь, либо думать о душе.

— Не рановато ли?

— Кто знает свой срок? — Сосед снова вонзил вилочку в рыбу и изящным жестом отправил в рот золотистый кусочек.

Эрион взялся за кубок с вином. Ему, как особо важному гостю, подавали в стеклянном, чтобы можно было полюбоваться игрой цвета.

— Как летний рассвет, — сказал сосед. — Может, закажем еще чего-нибудь? Тут подают замечательную баранью ножку с чесноком. А к мясу — чудесное красное сухое. Мясо любит кровь.

— Я не люблю.

— Но вы же лекарь, как я слышал? Лучший в городе, вас почти обожествляют здесь. Лекарь не может бояться крови.

— Не боюсь — не люблю.

— И почему же?

Эрион помолчал.

— Вот не хотел вести разговоров о душе… но вы первый сказали, что о ней пора подумать, — усмехнулся он.

— Почему бы и нет? Знаете, мир велик, во многих местах разговоры о душе, о богах просто являются хорошим тоном. Далеко на востоке мудрецы любуются луной в саду с хризантемами и говорят не о войнах, не о политике, не о деяниях героев, а о путях богов, неизведанных и непонятных, о превращениях душ…

— Было бы о чем говорить, — буркнул Эрион. Настроение у него упало ниже подземелий Утумно.

— То есть как вас понять? Для вас уже все ясно, что ли? Или вы считаете… — лицо соседа на мгновение застыло, и странное какое-то было на нем выражение, — что… да нет, вы не можете так думать!

Эрион налил себе еще кубок. Кувшин был большой, упиться вполне хватит. А, пусть! Лучше упиться, чем думать об этом вот так. Только как иначе? Проклятый сосед, вынудил-таки… Ну, ничего. Сейчас я и тебе настроение испорчу.

— Сударь мой, — с легкой улыбкой начал Эрион, — я ученый. Я вскрыл много тел и места для души там не нашел.

— Но может быть, что…

— Ой, не надо! Все, что существует, можно либо ощутить, либо вычислить.

— Вы хотите сказать, что душу ощутить нельзя? А… а личность, а мысли, а все, что мы есть? Это же и есть душа!

— Сударь мой, жизнь — это всего лишь процесс накопления знаний, которые так или иначе записываются и передаются. И все. Сами прикиньте, ну подумайте! Мы собираем обрабатываем знания. Размножаемся, чтобы эти знания передавать и собирать новые. Больше ничего. Все наши чувства служат только тому, чтобы размножаться и передавать знания.

— Нет, если я осознаю, мыслю, хочу…

— Это только инструмент для сбора знаний, стимул.

— Но зачем он мне, если…

— Вам — незачем. Видимо, нужен нашему Всеотцу, — хмыкнул Эрион, постепенно распаляясь.

— Зачем?

— А почем я знаю? Развлекается.

Собеседник задумался. Лицо его помрачнело.

— Нет, сударь, вы слишком страшные вещи говорите. Если души нет, то смерть — это конец всего?

— Именно.

— И нет воздаяния?

— Нет.

— И, значит, если я живу только сейчас, то все ограничения, вся мораль — это не нужно? За нарушение ничего ТАМ не будет, и я должен жить только так, как хорошо для меня, так?

— Именно так.

Собеседник помолчал.

— Я не могу поверить. Не хочу.

— Хотите или нет — что это меняет? Я не нашел души.

— Это вы не нашли. Это не значит, что ее нет!

Эрион вздохнул. Проглотил очередной кусок, почему-то ставший отвратительным на вкус.

— Разве я не пытался найти душу? Все, что существует, можно ощутить и пощупать. Хоть как-то. Хоть опосредованно, да пощупать…

— Вы никогда не задумывались о крови?

— Что?

— О крови. Почему именно кровь требовал в жертву Моргот? Почему именно кровь пили упыри?

— Кровь точно так же загнивает и разлагается, сударь мой. Ничего в ней нет. Просто сытная она.

— Нет, но почему именно ее приносят в жертву?

— Дураки потому что. И Моргот требовал крови не потому, что в ней что-то этакое, просто потому, что с ней из тела уходит жизнь.

— Вот! Жизнь! Душа — в ней!

— Бред. Если выпустить всю кровь, человек умрет и выпущенная кровь сгниет. Была бы в ней душа, была бы кровь нетленна. Кровь — всего лишь часть тела, сударь мой. А души Моргот по-другому получал.

— Так все же есть душа? — ухватился за слово собеседник.

— Нет, это просто я так выразился. Есть сознание, которое существует, пока тело живет. И все. Чему нас учат мудрые? — наставительно поднял палец Эрион и отхлебнул вина. — Никто не знает, куда деваются души людей, может, они просто уничтожаются с телом вместе? И смерть — это все же наказание за падение, а никакой не Дар?

— Как грустно-то, если души нет… и не уходят души — они просто исчезают, это мы, дураки, стало быть, надеемся, что там что-то есть… Нет души, нет и наказания, есть только то, что есть, — задумчиво произнес собеседник с обреченным видом. — Нет, сударь, вы, конечно, ученый, но я все же верю в Единого.

— Я тоже. Но в душу не верю. Сказки для слабых.

Собеседник еще немного пожевал, задумчиво глядя в одну точку.

— Мне много приходилось путешествовать. Приходилось знакомиться с кое-какими учениями юга и востока. А как иначе, если зарабатываешь на жизнь, в частности, поисками книг? Кстати, о Черной Книге слышали? Ну да ладно, это не сейчас. На востоке существует учение о Великом Безличии. Знаете, как они говорят? Жизнь есть страдание. Страдание рождается из желания, которое не может быть удовлетворено — а таково большинство наших желаний. Избавиться от страданий и обрести блаженство можно лишь отказом от желаний. А это значит отказаться от своего «я». Отсутствие желаний ведет к отсутствию страданий, а отсутствие страдания есть блаженство, стало быть, отказ от «я» ведет к блаженству, а ведь, по сути дела, наше «я» и его желания и составляют нашу жизнь… Так что нет в смерти никакой трагедии? Може, это и правда блаженство?

— Эру его знает, — буркнул Эрион.

— А другие учения посвящены поиску бессмертия тела, потому как иного бессмертия нет… Сохранив тело, сливаешься с природой, забыв о жизни, не утратишь сущности… Говорят, такие мудрецы вроде как сидят неподвижно, не меняясь годами, а на самом деле они слились со всем окружающим, стали сами всей Ардой. Жизнь и смерть для них не различаются… Так говорят, но я не верю.

— Вы, как и я, цепляетесь за надежду. Но я ученый. Я не могу основываться на вере. Я должен знать. Это ваше безличие, эта утрата личности и сознания себя — не та же ли смерть? Значит, ТАМ действительно пустота?

— А как же Эру?

— Нет, он там есть, но для нас там — Пустота. Потому что нас там не будет.

Далее ужин протекал в гробовом молчании. Эрион хотел испортить настроение собеседнику, а в результате чувствовал себя так, словно его опустили в выгребную яму. «Зачем я все это начал? Из дурацкого желания похвастаться своими дерзкими мыслями? И зачем? Ведь я все еще верю. Хотя доказательств для своей веры не вижу. Но все же я еще надеюсь, иначе вся жизнь не имеет смысла».

— Вы не уделите мне вашего драгоценного времени, скажем, завтра? — попытался загладить вину Эрион.

Собеседник улыбнулся. Похоже, разговор все же не добил его. Видать, верит крепко.

— Увы. Я уеду завтра утром на север и появлюсь только через три месяца, когда кончатся зимние шторма.

— Опять за книгами?

— О, да. Мне дали заказ добыть копию некоей Черной Книги, вроде искать надо на севере.

— А что это?

— А чтоб я знал! — рассмеялся собеседник.

Эрион тоже облегченно рассмеялся.

— Тогда удачи вам! И до встречи!

— Вернусь — обязательно вас найду, и мы еще побеседуем. Надеюсь, вы сумеете все же найти доказательство существования души.

Собеседник кивнул и, чокнувшись, изящно пригубил вино, красное, как кровь, в которой, увы, не живет душа.

Ветер снова всей силой обрушился на вощеный холст. Стена легионерской палатки вогнулась. «Будто троллюга всей задницей на нас сесть примеривается, — тоскливо подумал Эрион. — Когда ж это кончится?»

Вопрос был праздный, и он сам это знал. Зима выдалась необычайно суровой для этих мест. И правда — в мире что-то меняется к худшему? Или просто старость подкрадывается, вот и кажется, что и небо раньше было синее и вода мокрее?

— Нет с галерой ничего не выйдет, — вздохнул комендант — Даже в бухте вон какая волна, в открытое море лучше не выходить вообще. Может, попробуем на суше?

— И что будем поджигать? — устало осведомился Эрион.

— Да ту же галеру, — пожал плечами комендант. — Вытащим на берег, и все. — Он поскреб подбородок. — Да что вам далась эта галера, господин Эрион? На море нам и так нет соперников.

— Ой ли? А мораданские пираты? Пока они не слишком развернулись, но ведь год от году все больше свирепствуют. Их явно подкармливают и поддерживают, кто знает, насколько они обнаглеют лет через пять-десять?

Комендант поджал губы.

— Ладно. Все равно сейчас по галере на воде не попадете даже из вашей замечательной машины. Поставим деревянную цель за стеной.

— Согласен. Заодно и посмотрим, как гореть будет.

— А надо?

— Надо, — зло отрезал Эрион и тут же извинился. Но комендант, похоже, даже не успел обидеться. — Понимаете, вы уже видели, как это зелье горит.

— И не очень мне это нравится, хотя штука явно полезная, — протянул комендант. — Нечестно это как-то. Мы и без этого огня неплохо справляемся… Впрочем, не мне судить, — вздохнул он. — Командование заинтересовано и в вашей машине, и в горючке. Значит, сделаем.

Эрион пропустил мимо ушей комментарии. Ветер снова навалился на стену палатки.

— Легко поджечь то, что уже полито жидким огнем. Легко пустить зажженную стрелу. Но вот метать горшки с уже горящим огнем мы не пробовали. Надо посмотреть, получится ли вообще такое.

— Много чего мы не пробовали, — проворчал комендант.

Действительно, машины для войны использовались нечасто. Просто не попадалось еще таких стен, которые надо было бы сокрушать при их помощи Такие стены были только у нуменорских поселений, не себя же штурмовать? По-настоящему сильными крепостями были только Умбар и Ондост, ныне снесенный до основания. Но кто знает, с кем и с чем предстоит столкнуться? Эрион внутренне горделиво улыбнулся — у Нуменора на любой вызов находился ответ. Вот пираты появились — на кораблях в ответ стали ставить карробаллисты. Когда встал вопрос о штурме Умбара появилось столько чертежей разных осадных машин, что сам выбор мог надолго замедлить штурм. Но обошлось без штурма. Так что кто знает, кто знает… Эрион сам довольно долго и усердно занимался разработками разных машин по преимуществу метательных, листы чертежей тоже лежали в заветном сундуке. Вот, пригодилось теперь. Новая катапульта стояла на башне над гаванью и ждала испытаний.

— Все равно придется переждать бурю. Мои кости говорят, что к вечеру утихнет. Так что если вы все же запасетесь терпением, — он в упор глянул на Эриона, — то вечером подстрелим вам пару-тройку старых лодок, которым уже все равно по морю не ходить.

Эрион сдался. Против погоды он ничего не мог сделать. Уговорить коменданта и наместника на испытания он сумел, хотя никому из нуменорцев такое средство войны не нравилось. Правда, несомненную практическую пользу видели оба. А Эриону просто необходимо было довести свое дело до конца, иначе неудовлетворенность и злость сведут с ума. Последнее время он раздражался все чаще и сильнее, по любому поводу. Даже визиты к Мериль уже не приносили удовольствия — надоела. Так что если не удастся в ближайшее время завершить испытания, то будет плохо. Очень плохо. Всем, кто под руку попадется.

К вечеру ветер и правда утих, небо прояснело. Несмотря на быстрые и темные сумерки, никто с мыса не ушел. На сторожевой башне нацеливали катапульту, мишень уже установили за стеной. Было еще достаточно светло, света вполне хватало для испытаний. Эрион был уверен, что все кончится быстро и успешно, но только бы сейчас, сегодня, не завтра, иначе он просто с ума сойдет от нетерпения.

Внизу, где-то в трех сотнях рангар9 от башни полусотня гарнизонных солдат оцепила мишень, чтобы городские или предместные зеваки, часом, не помешали или не попалили под выстрел. На башне рядом с катапультой стоял Эрион, обслуживали машину четверо солдат.

В ковш уже поместили горшок с зажженной горючей смесью. Снизу дали сигнал — «давай». Эрион махнул рукой, старший катапультного расчета дал знак, и горшок полетел, прочертив в небе ярко-желтую дугу, и упал совсем рядом со старой лодкой, обрызгав деревянный мокрый бок горящей тягучей жидкостью.

— Неплохо, — пробормотал Эрион.

Внизу что-то закричали, побежали люди.

— Что там? — глянул через парапет Эрион.

— Да ничего, смотрят, — отозвался молодой солдат, стоявший у катапульты.

— Надо чуть усилить натяг, — сказал Эрион.

Старший приказал, и солдаты снова заработали с воротом.

Снизу снова заорали.

— Давай второй, — распорядился лекарь.

Еще одна желтая комета черкнула по дуге в черном небе, но погасла на полпути.

Эрион, напряженно наблюдавший за полетом, ругнулся.

— Не пойдет, — зло прошептал он. — Надо, чтобы было наверняка, чтобы каждый раз…

Внезапно внизу сверкнула желтая вспышка, раздался многоголосый отчаянный крик. Эрион со старшим расчета мгновенно бросились к парапету. Внизу горело, из огня что-то выло. Оба, оцепенев от невероятности происходящего и ужаса, смотрели, как внизу мечутся несколько пылающих фигур. Они кричали, выли, падали и катались по земле, но жидкий огонь гас гораздо хуже простого.

— При ударе, — прошептал Эрион, не отрывая завороженного взгляда от страшного зрелища. — При ударе…

— Что? — трясущимися губами спросил солдат.

— Ничего. Заряжай еще один.

— Что?!

— Ты глухой? Или идиот? Заряжай!

— Н-не могу… вы ч-что?

— Это приказ!

Солдат замотал головой и попятился, попятился. Споткнулся о крышку люка на лестницу, все так же, не сводя взгляда с Эриона, открыл ее и побежал вниз. Эрион выругался, снова обернулся к катапульте. Оставшиеся трое смотрели на него, как мыши на змею. Стрелять. Хрен с ним. Все равно, куда попадет. Главное, чтобы ударилось обо что-то, тогда станет понятно, от чего она, проклятая, загорается. Взрывается при сильном ударе, это же выход! Это же… Внутри у него все пело, он даже не слышал криков.

— Заряжай! — рявкнул он.

На сей раз огненной полосы не было. Казалось что черный снаряд просто исчез в совсем уже сгустившихся сумерках, упал в бездонный колодец и вечность теперь будет беззвучно лететь. Воплей внизу он просто не слышал. Он ничего не слышал. Для него была тишина, чернота и вдруг растянувшиеся до бесконечности мгновения. А потом внизу, в стороне от цели, на камнях расцвел ярко-оранжевый цветок, и ночь снова обрушилась звуками — криками страха изумления, боли, гнева. И он тоже заорал — от радости. Решение было найдено.

Чуть поутихнув, он деловито глянул вниз и пошел к лестнице. Там наверняка раненые, надо ими заняться. Если те, с ожогами, еще живы, то с ними надо будет поработать особо — возможно, ожоги от жидкого огня отличаются от обычных. Надо посмотреть.

Когда он спустился, было уже совсем темно.

Внизу нервно рвали ночь на клочья факелы. Догорала горючка на камнях, догорала мишень, воняло чадом и горелым мясом, все суматошно носились из стороны в сторону, ругались. Кто-то высоко и тонко подвывал, порой захлебываясь.

Эрион огляделся по сторонам. Глаза привыкли к пляшущему пламени. Увидел раненых, быстро подошел, растолкав остальных. Люди молча уступали дорогу — но непонятно было, от почтения или отвращения. Что-то неприятное было в том, как они торопливо отступали, словно бы им противно было притронуться к нему. Он опустился на колени возле раненых. Один был без сознания, хотя не так уж сильно обгорел. Судя по росту и сложению, полукровка или местным бесплановый харадец. Двое других обгорели сильнее, но сознания не теряли. Один стиснув оскаленные белые зубы, терпел, второй тонко подвывал. Кто-то рванул его за плечо. Эрион резко обернулся.

Над ним, тяжело дыша, стоял комендант, весь в копоти, потный, задыхающийся и злой.

— Сволочь, — почти беззвучно выдохнул он.

Эрион встал. Дернул плечом.

— Несите в лазарет, я иду.

Уже третью неделю Эрион жил фактически под арестом. Комендант не говорил высокопарных слов, вроде «если они умрут, я тебя повешу», но это было и так очевидно. Наместник отправивший донесение по начальству о происшедшем — вместе с результатами испытаний горючей смеси и новой катапульты, ждал большого нагоняя. Он тоже понимал что ему, как всегда, отвечать за всех и вся, раз он тут сидит в главных. Он не роптал, но подготавливал себя понемногу к самому дурному. То есть к смещению с должности.

А городской герой, прославленный лекарь, жил в лазарете, и оттуда его не выпускали. Дахарва оставался при господине. Ухаживал за ним, помогал ухаживать за ранеными, приносил городские новости и записочки от соскучившихся дам, а то и изысканно вкусные подарки от них. Эрион заглатывал еду, не особенно вникая во все изыски, потому как выздоровление раненых сейчас интересовало его прежде всего. Ожоги оказались не столько обширными, сколько глубокими. Харадец умирал, и все усилия Эриона сводились к тому, чтобы умер он по возможности безболезненно. Но хотя его милосерднее было прикончить сразу, отследить очередной раз все стадии умирания было интересно и полезно. Нуменорцы потихоньку выздоравливали. Шрамы у них будут, но какой мужчина без шрамов? А с лица не воду пить.

— Вот, Дахарва, — с сожалением смотрел на умирающего харадца Эрион. — Молодое тело, все на месте, и руки, и ноги, и сердце сильное, иначе давно бы умер. И все это пропадет, как только жизнь уйдет. Зачем ему сейчас сердце? Оно больше бы пригодилось тебе, но как я смогу его вынуть и вставить? Как пойму, когда человек еще жив, а когда — нет? Когда будет поздно? Если бы и правда существовала душа, можно было бы понять, когда она ушла, когда кончилась жизнь. Чем больше смотрю вот на этого несчастного, тем больше мне кажется, что он уже мертв. Он ведь уже давно не ощущает ничего. А тело еще живо, сердце еще бьется… Как понять?

Дахарва сидел, молча глядя на умирающего голодными до жизни глазами.

— Душа есть, только пока мы живы, Дахарва, — тихо проговорил Эрион. — Надо жить. Проживать до конца каждый день, каждое мгновение. Даже если ты уже не можешь ходить, не можешь видеть, но твой разум еще жив, пока ты можешь думать и ощущать себя живым — живи.

— Зачем? — тихо отозвался Дахарва. — Зачем жить и думать, когда мысли все такие, что и жить не хочется? — Он поднялся. — Если души нет, то зачем все это? В чем смысл?

Эрион помолчал.

— В чем? Да в том, что мы — игрушки, развлечение для Творца. Для Отца-Солнца, как вы говорите. Больше мы ни за чем не нужны. И никому не нужны наши мысли, подвиги… Все забудется. Все умрет.

Дахарва обернулся к нему. Большие черные глаза в полумраке тихо и влажно блеснули.

— Ты и правда можешь вставить мне новое сердце? Я хочу жить. Я готов рискнуть.

Эрион испугался.

Зимние бури ушли, а громы над головой Эриона так и не разразились. Горючка кому-то наверху показалась ценным изобретением, раненые выжили, в гавань пришли первые корабли, и жизнь заиграла новыми красками. Можно было счесть благосклонностью судьбы и грядущую смену наместника. Шли слухи, что на его место будет поставлен родич государя, высокородный Халантур. О нем ничего толком не знали, кроме того, что он был из тех, кого принято именовать принцами. Поговаривали, что его просто убирают с глаз долой, ибо сей принц имел весьма неприятную натуру. Он был одним из тех, кто считает, что принадлежность к королевской семье дает право на что угодно. Наверное, именно из-за таких слово «принц» уже сотни три лет считалось чуть ли не презрительным прозвищем. Один лишь Эльдарион, погибший жестокой смертью еще во времена прежнего государя, считался в памяти людской истинным принцем. Потому и ходили слухи, что государь серьезно намерен принять закон о королевских родственниках, коим ограничен будет круг ближайших родичей и определены законы для них. Остальные будут теперь подвластны общему Закону, как простые смертные. Конечно, это много кому было не по вкусу. Особенно старой аристократии. Но как иначе? Тогда любой на Острове, в ком есть хотя бы капля королевской крови, а таких пруд пруди, будет считать себя чем-то особенным? Нет, даже такая причастность к королевской крови уже высокая честь, но это должно обязывать, а не давать привилегии. Такой позиции придерживались правители Андуниэ, и их-то как раз и считали главными застрельщиками в этом деле.

Эриона это не слишком волновало. Он к царственному ролу ни с какой стороны не принадлежал. Его больше заботила навязчивая мысль о новом сердце для Дахарвы. Он любил своего слугу, как любят привычное. Как любят верных собак и коней. И терять его Эрион не хотел — а жить парню оставалось не так-то много. Эрион это понимал. И Дахарва тоже.

После торжественных проводов одного наместника и встречи нового город занялся обычными своими делами. Приходили и уходили корабли, через город проходили новые военные отряды для новой цепи пограничных крепостей, шныряли на своих вертких лодочках контрабандисты, местная флотилия гоняла пиратов, успешно применяя орудия Эрионовой разработки.

Наступала жара, и женщины носили все более откровенные и яркие платья, а ночи становились все желаннее. А в «Трех орлах» подавали только что доставленное с Острова вино.

В раскрытые окна тихо вливался ветерок с моря, под стеной чуть шептались темные деревья, а вдалеке на воде гавани колыхалась лунная дорожка. Луна только что выплыла из-за маяка и бледно-зеленым глазом уставилась вниз.

— Вот мы и встретились, как я и обещал! — Радостный голос раздался слишком неожиданно, и Эрион даже вздрогнул.

— Ах, так это вы! — расплылся он в улыбке, увидев своего прошлогоднего знакомого.

— Это я! Как раз вовремя, не так ли? Новое вино!

— А у вас что нового? Нашли заказанное?

— Конечно, — аккуратно и неспешно опустился на деревянный стул собеседник. Эрион опять как и в прошлый раз, мимолетно подумал — а как зовут-то его? — но эта мысль сразу выскользнула у него из головы. Говорили они как добрые знакомые. — Добыл. На севере много чего осталось с прошлых времен. Вы даже и не представляете, с каких давних.

— Я не большой любитель замшелых древностей, — отмахнулся Эрион.

— Я тоже, — заговорщически улыбнулся собеседник. Эрион с удовольствием смотрел на него. Это был редкий экземпляр красивого мужчины. Не смазливый красавчик и не красивый самец, а именно красивый мужчина. Он даже и не воспринимался как мужчина, скорее как образец породы, на который просто приятно смотреть, как на произведение искусства. Такой экземпляр — и всего лишь простой торговец.

— А много платят за ваши поиски?

— Когда как, — покачал он головой — А вы?

— Что — я?

— Ваши поиски души?

Эрион неопределенно дернул плечом.

— Все больше убеждаюсь, что ее у нас нет. Мы умираем раз и навсегда. Остается только искать способ сделаться бессмертным.

— Осчастливить человечество?

— Нет. Если бы мне удалось прожить ровно столько, чтобы сделать все, что задумал, я умер бы спокойно. Может, тогда я действительно нашел бы способ осчастливить всех.

Сосед помолчал, покачивая головой.

— Вон, посмотрите, — кивнул он куда-то в зал. — Вон там здоровенный тупой детина, у которого на морде ни единой мысли. Он тоже должен жить вечно?

— Его бы я осчастливливать не стал. Есть те, кто и правда способен принести человечеству пользу. Такие люди достойны бессмертия. А вот эти, — он мотнул головой в ту сторону, — это быдло. Они нужны лишь для тупой работы. И чтобы рожать детей. Они ведь тоже могут достойными оказаться.

Собеседник склонил голову набок.

— А решать, значит, будете вы?

Эрион усмехнулся.

— Одно дело говорить. Болтать я могу что угодно, но, когда доходит до дела, все меняется.

Появился слуга с большим блюдом разных сыров и коринкой фруктов. Второй нес вино и кубки. Оба — и Эрион, и сосед — молчали, пока слуги не ушли с вежливыми поклонами.

— Мне приходилось слышать, — поднес к губам кубок собеседник, — о бессмертных. О тех, кто носит кольца. Те, эрегионские, — он почти шептал.

Эрион нахмурился. Слухи-то ходили, и самые невероятные. Но все это воспринималось как сказочки. Мало ли что выдумают.

— Вы, видать, много знаете.

— Я много странствую, — вздернул подбородок собеседник. — Я на одном месте не сижу. А дорога на север идет через развалины Эрегиона. Знаете, — наклонился он через стол и впился в лицо Эриона своими черными глазами, — там не мертвая тишина. Там ходят. Я не знаю кто, но там ходят. Кто-то что-то ищет. Опасное место. — Он снова выпрямился. — На свете много тайн, — сказал он словно самому себе. — И куда пропали бесценные знания тех, кто делал кольца?

— Вы в это верите? — усмехнулся Эрион, хотя в душе тоже верил в эти сказки. Эльфы — настоящие ученые, и все чудеса, которые им приписываются, явно не столько чудеса, сколько мощная наука, которой они почему-то не желают делиться с людьми. А уж что говорить о Сауроне? Уж эльфы и Саурон точно существовали — и существуют, это история и реальность. Древний майя наверняка еще больше умеет, чем эльфы.

Правда, никто толком не знал, были ли эти волшебные кольца на самом деле, а если были — то в чем их волшебство. И сколько их было, тоже никто толком не знает…

— Верю, — истово кивнул собеседник, отправляя в рот кусочек сыра. — Я много во что верю. Повидаете с мое, поверите. Вот, кстати, — махнул он своей замечательной вилочкой, — последний заказ. Так называемая Черная Книга. Это сборник легенд, записанных на неизвестном языке, с переводом на синдарин. Причем перевод недавний. А легенды — это нечто! Представляете, — он снова склонился к лицу Эриона, — это легенды Первой Эпохи, но не эдайнские. Легенды людей, сражавшихся на стороне Врага, легенды о Враге, о его соратниках.

— Любопытно, но, думаю, это лучше к историкам и знатокам языков. Я же лекарь. Что я в этом понимаю?

— Я могу дать вам ради интереса посмотреть мой личный список. Я не удержался — сделал себе копию синдаринского перевода. Хотите?

— Почему нет? — улыбнулся Эрион.

Книжка поначалу оказалась любопытной, потом стала нагонять скуку и даже раздражать. Когда пришло время возвращать, Эрион уже был рад от нее отделаться.

— Верится, что это не подделка, — сказал он, возвращая томик. — Моргот на себя похож — поимел всех, кто ему верил, во все дырки. А те и не подозревали. И дурак он полный в военном смысле. Кстати, как я понял, Тху в этом отношении виделся этим людям, — он похлопал по переплету, — куда мудрее своего хозяина.

Собеседник рассмеялся.

— И мне тоже так показалось. Но любопытная штука, да?

— Любопытная — но не более того. Нового там нет ничего. Были люди, воевавшие за него? Были. А уж обгадить своих противников в легендах — для этого много ума не надо. Только Моргот от этого краше не стал.

— А Тху?

— Тоже не краше. Но что умнее — точно. Верится в сказку про колечки.

— А если бы вам предложили колечко бессмертия? Как тем, про кого слухи ходят? Взяли бы?

— Боюсь, дорого оно мне обошлось бы. Просто так такие штуки не дают. Да и кто я такой?

— Вы? — Собеседник тихо рассмеялся и вздохнул. — Вы либо притворяетесь, либо вас и правда не интересует, что про вас говорят.

— А что?

— Одни считают вас гениальным ученым и лекарем. Другие — чародеем. Третьи — вообще не человеком. Замаскированным майя, — засмеялся сосед. — Такие много кому нужны.

Эрион изумленно вздернул брови, раскрыв рот, а затем от души расхохотался.

— Нет, — задыхался он, — ну, дают! Ладно, пусть мне сначала такое колечко предложат — а там поговорим о цене!

Беседа перешла в непринужденное русло, и снова они пили новое вино, вкушали сыр, и фрукты, и рыбу.

После таких откровений мир стал намного прекраснее. И проще. Решения приходили как-то сами собой, и все казалось возможным. Магия? Да та же наука, и если этим всем заняться как следует, то и люди наверняка смогут творить чудеса! Да все можно познать, все можно сделать! И человека наверняка можно сделать бессмертным. Собственно, кто сказал, что все должно быть так, как есть? Что в конце концов только Дагор Дагорат и что будет это именно так, как говорится в старинных преданиях? А предки верно ли их поняли? Дикому и грубому, голодающему, неграмотному, вшивому человечеству былых времен все казалось простым, и вообразить себе что-то иное они просто не могли.

А что, если Дагор Дагорат уже идет? И это — та самая борьба с голодом и смертями, с тупостью и темнотой? И в конце концов достойные обретут то, что было потеряно, — бессмертие.

Эрион шел в госпиталь — ноги сами несли туда.

«И будут отделены достойные от недостойных… Но если бессмертие будет достигнуто, к примеру, через меня, то кто будет определять этих достойных, если не я? И не мне ли тогда решать, каким должен быть человек?»

Эрион резко остановился, словно споткнувшись, — странно и неприятно, казалось, слова эти звучат как бы со стороны, что это не совсем его мысли.

— Перебрал, — хмыкнул он и быстро пошел дальше. Размышления иногда приводят к чему-то не тому. Он раньше замечал, что как только его заносит куда-то, то он обязательно либо споткнется, либо в момент самых горделивых мечтаний птица на голову нагадит, телега проходящая обрызгает грязью, и волей-неволей вернешься в обыденность, к смирению… А вот нынче как-то прекратилось это. Что-то изменилось? Или мысли его стали правильными?

— К балрогам, — пробормотал он снова. — Этак и вправду уверуешь, что ты не безразличен Эру.

Госпожа Мериль была отнюдь не такой дурой, какой считал ее лекарь Эрион. Он и сам не замечал, что она держится при нем — или он при ней? — куда дольше, чем любая из предыдущих женщин. Причем они так и не добрались до постели. Эта женщина хотела держать его при себе — он это понимал, но вырваться не удавалось при всем желании. Что-то было в ней. Как только она начинала ему надоедать, Мериль придумывала что-то новое, и вот этой своей непредсказуемостью она удерживала его при себе прочнее цепей. Все начинали говорить, что городская знаменитость скоро таки свяжет себя узами брака и утихомирится. И станет он тогда обычным человеком, как все, хотя и утратит ореол тайны и превосходства, который всегда окутывает людей необыкновенных. Ему слишком много позволено сейчас, потому что он выше обыденности. А вот станет семейным человеком — и будет обычным. Понятным.

Он не ожидал встретить ее в лазарете. Совершенно новая — с волосами, убранными под белый плат, без украшений, в простом закрытом платье, скромная и до ужаса обольстительная в своем смирении. Эрион внутренне восхитился и с удовольствием принял игру.

— И чем я обязан такой радости?

— Не чем, а кому, господин наш спаситель. — Она коротко и в то же время плавно склонила голову — так изящно двигаться могут только красивые молодые кобылицы. С такой же природной силой, изяществом и дерзостью. — Мой брат, — в голосе промелькнула нотка покровительственного сочувствия и сожаления, — решил поискать своего пути в жизни. Наконец-то, — добавила она чуть ли не злорадно, но даже это звучало мило. — Он восхищается вами — а кто не восхищается? Я решила привести его, дабы он воочию узрел, как возвышен и велик ваш труд и из какой крови и грязи возрастает слава. А то он уж очень наивен и страдает избытком воображения. — Она снова улыбнулась.

Эрион тоже не мог удержаться от усмешки. Многие увлекались естествознанием, многие еще на Острове посещали вольнослушателями Академию. Сейчас Нуменор стал прочной ногой на берегах Сирых Земель, и Закон Нуменора стал постепенно пускать корни и здесь; и Правда Королей осенила своим крылом эти края, в заморских землях установился мир, и земля стала лучше родить, и брат не возводил хулу на брата, и сильный не угнетал, а защищал слабого. И теперь, когда благоденствие все возрастало, у людей — особенно из сословий, не столь обремененных заботами о хлебе насущном, — снова находилось время для наук и искусств. К Эриону в лазарет часто приходили и будущие лекари (школу, что ли, открыть? пора, видать), и живописцы, и прочие интересующиеся. Даже дамы. А некоторые взяли за моду ухаживать за страждущими, хотя долго в сиделках еще ни одна знатная дама не продержалась. Вот дочери военных, простолюдинки, полукровки — эти трудились искренне. Попросту. Одну девушку он даже допустил помогать себе при операции. Вот после этого Мериль и явилась в госпиталь.

Работы было не так уж много. Зараза в городе благодаря трудам Эриона уже давно не плодилась, завезенные в город и прирученные здоровенные харадские пустынные коты исправно жрали крыс и сами регулировали свою численность во время свирепых ночных драк. В гарнизоне тоже больных было немного, нижний город блюли три приюта, в которых делом заведовали ученики Эриона — два нуменорца и один очень способный ханаттаннаи из городских. А жители верхнего города предпочитали болеть по домам, среди родичей и слуг. Да и таких в эту пору было немного. Так что в лазарете сейчас пребывал только один неудачливый рабочий, с которым все и носились. Комендант подновлял внешние укрепления, бедняга угодил под перевернувшуюся подводу с камнем. Нога была раздроблена так, что оставался только один выход — резать, пока гангрена не началась. Обыденная работа. С этим справился бы и его помощник Нардухиль. Собственно, он и должен был это делать, но сейчас Эрион, на глазах у Мериль и ее разинувшего рот от восхищения братца, а также еще нескольких восторженно внимающих зрителей, решил взять дело в свои руки. Нардухиль даже с каким-то облегчением уступил ему место у стола.

Раненый, крепкий мужик с явной примесью харадской крови, ругался и скулил, предчувствуя боль, клял свою горькую судьбину и умолял Эриона чуть ли не новую ногу ему пришить.

— Вы же можете, все говорят — вы все можете! — со слезами на глазах вопил он. — Как я без ноги? Как работать буду?

— Как все, — уже почти отрешенно ответил Эрион, моя руки. — Мозгами. Или пойди к мастерам, сделают тебе деревянную ногу, получше настоящей, они это могут. Не вой, не самая страшная на свете боль.

— Хорошо вам говорить! — злобно всхлипывал раненый. — Вы-то сами целы и здоровы! И больно вам так не было!

Эрион молча начал закипать, как еще в ту, военную пору, когда на стол попадался вот такой не кровопиец, а просто вопиец. Этих надо затыкать. Они умеют себя накручивать со вселенскими своими скорбями и страданиями своими бесценными. Он молча повернулся к раненому и рывком задрал свою рубаху, обнажив два страшненьких шрама.

— Этот, — спокойно сказал он, показывая на нижний, на животе, — мне оставил один мораданской ублюдок. Из здешних смертников. Я его собирался зашивать, так он сделал дырку во мне. Вот этот, — он показал на правый бок, — оставило харадское рубящее копье, когда они налетели на наши лазаретные палатки. И зашивал меня в обоих случаях не Эрион, а военный костоправ. Он говорил — раненого жалеть нельзя, иначе дожалкуешься до того, что помрет он у тебя. Влил мне в глотку крепкого пойла и прямо так и зашивал. А тебе сейчас, — он опустил рубаху; опять руки мыть придется — дадут сонного снадобья, а потом Нардухиль приготовит такого, что боль притупляет, и заживет все у тебя в лучшем виде.

Раненый перестал вопить сразу же, как увидел гневный огонек в глазах лекаря. Потом он только шмыгал носом. А вот глаза юного брата Мериль стали огромными и влажными, и в них было восхищение и сострадание. И что-то еще, очень приятное для самолюбия лекаря, но пока непонятное.

Ненужные остатки плоти полетели в чан, со стола смыта кровь, пациент, спокойный и умиротворенный из-за сонного отвара, отупевший от болеутоляющего, мутно поводит глазами, едва осознавая происходящее. Теперь его перенесут в палату, где ему и пребывать, пока культя не заживет. А пока заботами господина Эбора, купца почтенного и просвещенного, ему соорудят ногу по чертежам господина лекаря.

Эрион с усталой удовлетворенной улыбкой обвел взглядом круг зрителей. Кто-то медленно захлопал в ладоши, к нему несмело, потом все с большим воодушевлением присоединились остальные. Неприятное зрелище трудам и искусством Эриона превратилось чуть ли не в изысканное представление. Эрион уловил настроение и подхватил нить игры, отвесив вдохновенный поклон артиста. На губах его играла горделивая и в то же время насмешливая улыбка — мы ведь все тут играем, это же так понятно. Мериль смотрела на него с восхищением хозяйки, чей конь пришел к столбу первым. А вот ее брат сидел неподвижно, и в глазах его стояли слезы. Эрион видел такое выражение лица у истово молящихся раненых, которые страшно не хотели умирать.

А позади, почти у выхода, с дружеским участием и радостью на него взирал трактирный его знакомец. Когда только прийти успел? Эрион еще раз поклонился и подмигнул, получив в ответ столь же лукавую усмешку. Оба поняли, что нынче ввечеру встречи им не миновать.

— Вот и увидел своими глазами. Надо сказать, я считал речи о вас обычными байками. Но тут вынужден признаться и извиниться.

— Да ну вас. Операция была плевая.

— О, дело не в плевости. Мастер виден во всем. Даже в самом простом. Вы уже переступили ту грань, за которой ремесло становится искусством.

Эрион помолчал. Знал бы этот как-его-бишь там, как ему хочется большего, насколько ему не хватает знаний, умений, а главное — времени и простора. Но это все несбыточные мечты. И если поддаться им, еще горше будет пробуждение. Понимать, что можешь достигнуть последнего предела в познании, что способен сделать все, что только может сделать человек, — и ничего не мочь из-за такой глупости, как обычный недостаток времени. Из-за дурацкой штуки по имени смерть. Из-за этого самого Дара Илуватара. Эрион помотал головой, отгоняя эти мысли.

— Я бы хотел большего, но, увы, не выйдет.

— А зачем?

Эрион усмехнулся.

— Зачем… Если я знаю, что могу что-то сделать, то это ведь не просто так? Наверняка уж Эру это предвидел в своей Музыке, так что я должен это свершить, ибо все ко славе Его, — с мрачной насмешкой проговорил он. — Но чем больше думаю, тем более циничной шуткой Творца считаю всю нашу жизнь. Дар Смерти — нужен он лишь для того, чтобы человек не стал ему равен. Было бы время — я бы действительно мог достигнуть всего. Вообще всего.

Собеседник с каким-то благоговейным ужасом смотрел на него.

— Вы полагаете, что смогли бы…

— Почему нет? Я уверен, что дай Он нам время, мы могли бы исправить человека. Дать каждому совершенное тело, способное жить бесконечно, не подвергаясь старости и болезням. Дай Он нам время, мы сделали бы то, чего не смог Он.

— А чего Он не смог?

— Сделать человека совершенным не только телом.

— Но вы же не верите и душу!

— Не верю. Но верю в то, что есть чувства, инстинкты поступки. Что все это заложено где-то в нашем теле и если только найти эти точечки, то можно выстроить человека беспорочного. И не надо будет ни запретов, ни правил, ни дурацких сказок о воздаянии, потому как человек просто не совершит ничего, за что потребуется кара.

Собеседник задумчиво молчал, глядя куда-то в пространство.

— Страшновато вас слушать. Получается, что те, кто умрет до создания вашего совершенного человека, — мусор? Отбросы природы? Им-то уже ничего не светит.

— Не светит. Светит только достойным и избранным. Да посмотрите сами — человечество сильно изменилось со времен бронзы и камня, но в целом оно все та же плесень. Лишь отдельные представители человечества — не мусор. Плесень должна плодиться и умирать ради совершенства достойных.

Собеседник сосредоточенно грыз ноготь.

— А эльфы ведь совершенны.

— Нет. Они тоже имеют понятие о воздаянии, чего не может быть у совершенных.

— Хм.

Некоторое время оба молчали. Собеседник нарочито долго смаковал глоток, прежде чем отправить его скользить по гортани и заговорить.

— Понятно, почему у вас такие мысли. Вы лекарь. А лекарь властен над больным, как бог. Сами небось замечали, как самые властные под руками лекаря становятся мирными и смиренными, вплоть до умильных слез. Они предают себя в руки лекаря — иных слов не могу найти, как «предают в руки». Как жертва. Вы просто почувствовали себя богом. Не перебивайте. — Его голос на миг приобрел жутковатую властность. — Вы готовь, и душу отвергнуть, и построить заново тело. Я верю, что вы сможете. Тело материальна, а над материей-то власть обрести легко. Сравнительно легко, конечно. А не думаете ли вы, что однажды дойдете до предела, за которым наткнетесь на Него?

— И что? — отпил вина Эрион. — Он сам меня таким сделал.

— Нет, — засмеялся собеседник. — Я имею в виду, что однажды, вы вдруг найдете душу?

— Ну и хрен с ней, — выругался Эрион. — Значит, и она материальна, если я ее найду вот этими самыми материальными руками и увижу этими самыми материальными глазами. А над материей, вы сами сказали, власть обрести легко.

— Было бы время?

— Было бы время.

— Было бы время… Я, в отличие от вас, верю в существование души. Но в одном вы правы — бессмертие телесное дает, наверное, возможность уйти от воздаяния… Соблазнительно. — Собеседник покачал головой. — Помните наш прежний разговор? О тех самых колечках? Это как раз материальная власть над телом.

Эрион саркастически усмехнулся.

— Во-первых, это неизвестно. Сказочек много, но это всего лишь сказочки. Чего только в них не наврут! И что кольца золото притягивают, и что невидимыми делают… Бред. К тому же, даже если бы они и правда давали вечную жизнь и молодость, я бы все равно ни одного не взял. Я не хочу чужой подачки. Я должен сделать сам!

— Вам добыть копии эрегионского архива? — тут же предложил собеседник. — Нелегко, конечно, но по сходной цене можно постараться.

— Вот тут вы точно врете, — усмехнулся Эрион. — Если бы он существовал, про кольца все давно было бы известно и мы бы с вами дурью сейчас не маялись. И сказочки бы народ не сочинял. Да и не верю я в эти кольца.

— Как хотите. — Собеседник помолчал. — Уйти от воздаяния. Наверное, это возможно. Я много странствовал, много где бывал. И везде люди считают, что за гробом их ждут либо блаженство, либо мучения. Я понимаю, почему загробные страдания так тупо однообразны, люди просто не могут выдумать большего, чем муки тела. А тела-то не будет… А что будет с душой — как-то не придумывается, и уж ужасов для души люди как-то вообразить себе не могут. И успокаиваются, когда им объясняешь. Тела нет — чего ж бояться. А вы говорите — и души нет.

— Интересно было бы посмотреть, как можно мучить нематериальное. В кое я не верю, — фыркнул Эрион.

— Хотите заглянуть в бездну? — странно изменившимся голосом сказал собеседник. — Не советую.

— А вы заглядывали?

— Я верю в душу, — усмехнулся собеседник.

А в это время Асгиль, брат госпожи Мериль сидел на краю постели у себя в комнате перед открытым окном, сцепив руки на коленях, и невидящим взглядом смотрел в синюю ночь. Он видел сегодня почти божество. Он знал о его славе. Сегодня он видел его власть. И была эта власть страшна и прекрасна.

Лекарь был почти творцом. А не лекарь ли Творец?

Лекарь — человек, и в то же время он и выше, и ниже. Он — вне. Ему можно то, что человек никому другому не позволит. Он добровольно отдается в чужие руки. Не сродни ли это любовному соитию, в котором один — властвует, другой — покоряется?

Так лекарь властен над болящим.

Так властен над человеком Творец.

Он всхлипнул. Понятно, почему сестра так привязана к нему. Чем она лучше? Она просто женщина, она не понимает, как надо служить богу. Эрион должен понять. Увидеть его служение.

Асгиль встал. С каким-то новым вниманием, почти с любопытством посмотрел на свой живот, на белую гладкую кожу, на игру крепких мышц. Вздохнул, почти восторженно улыбнулся и потянулся за ножом. Зажмурился. Улыбка превратилась в болезненный оскал.

Через несколько минут весь дом вздрогнул от вопля выданного гонгом слуги:

— Молодой господин умирает! Лекаря, скорее лекаря.

По старой, впитавшейся навечно в кровь армейской привычке он мгновенно проснулся и сразу же встал. Хорошее качество. Голова почти с первого же мгновения была готова воспринимать и соображать, и Эрион еще раз порадовался отлично отлаженному механизму своего тела. Несчастные краткоживущие меньшие народы по необходимости вырабатывали способы поддержания своего тела в порядке, кои и нуменорцам нехудо бы перенять. Ежели гордыня, конечно, не воспрепятствует.

Дахарва, распухший со сна, хмурый и плохо соображающий, на негнущихся ногах подошел с тазиком воды. Эрион плеснул холодной водой в лицо несколько раз полными горстями, отфыркнулся и окончательно пришел в себя. И тут до него дошло окончательно.

— Что? — Вопрос прозвучал как-то по-разбойничьи «Чте?» — Роквен Асгиль? Сын господина Дуйлина?

«Брат очаровательной стервочки Мериль?»

— Он. Господин, ради всего святого, побыстрее!

Побыстрее. Весь верхний город казался ему только маленьким чистеньким пятнышком на громадной, расползшейся туше Умбара, но сейчас это пятнышко стало огромным.

— Рассказывай, — бросил он, быстро принимая из рук уже малость пришедшего в сознание Дахарвы сумку с инструментами и необходимым для первой помощи набором медикаментов.

Слуга умоляюще глядел на него. Сглотнул.

— Я не знаю, отчего так вышло, — выдавил он наконец, — но молодой господин пытался покончить с собой. Вонзил себе нож в живот.

Слуге было мучительно стыдно говорить о позоре господина. Это был честный, верный слуга, который знал, что самоубийство — дурное дело.

Эрион крякнул. Дурное дело, конечно, ведь после смерти — ничего нет. Ах, дурак. Ему не лекарь нужен, порка ему хорошая нужна. Ничего, оклемается, отец ему всыплет. А Эрион послал бы парня в армию. Куда-нибудь на восточную границу. Пусть посмотрит на смерть вблизи, тогда научится жизнь ценить, козел молодой.

В доме стояла, как всегда в таких случаях, нелепая суета, плач, крик. Эрион уже научился не слушать и не обращать внимания на этих бестолковых спутников беды. Сначала дело.

Мериль сидела рядом с братом. От одного взгляда на нее становилось легче — она была встревожена, но держалась хорошо. Она делала что умела и ждала лекаря. При виде Эриона она откровенно облегченно вздохнула и улыбнулась. Эрион только тогда заметил круги у нее под глазами и глубокие складки у рта. Наверное, очень переволновалась из-за этого идиота.

А идиот, бледнее беленых простыней, взирал откуда-то из глубин необъятных подушек бездонными и какими-то благостными глазами, влажными от слез. Он чуть улыбался.

«Либо совсем дурак, либо тут что-то не так».

С первого взгляда он понял, что рана несерьезна. От таких не умирают. И человек, намеревавшийся покончит, с собой, так себя убивать не станет. Кинжал не настолько верная штука, как, положим, яд, прыжок с крепостной стены на скалы… мало ли есть верных способов. А такую рану могла бы нанести себе томная утонченная женщина, жаждущая не столько умереть, сколько слышать вокруг себя стоны плач и воздыхания по поводу смерти себя, любимой. Можно еще и чувствительную речь сказать. Вроде как в харадских пьесах «о несчастных влюбленных и самоубийцах». И все рыдают. А после этого можно и не помирать. Незачем уже, все и так поняли, что за сокровище теряют. Можно потом их еще и изводить некоторое время — мол, не ценили, к смерти толкнули, жестокосердные!

— Ну, что же, — со спокойной, хорошо скрываемой злостью занялся раной Эрион, — в другой раз, юноша, если и вправду вознамеритесь свести счеты с жизнью, то вернее будет спрыгнуть с Южной башни. Там внизу хорошие скалы, разобьетесь раз и навсегда и родным лишних трат на лекаря не причините. Можно с петлей на шее спрыгнуть со стены, только порезче. Тогда сломаете шею сразу, долго задыхаться не придется, и личико в гробу пристойно смотреться будет. Могу посоветовать поискать хорошего яду. — Асгиль все так же улыбался, словно бы и не слушая. Он даже не смотрел на Эриона. И лекарь внезапно почувствовал, что раненый напряженно, еле скрывая это, дрожит от каждого его прикосновения, как девственница, впервые отважившаяся отдаться мужчине. Он в панике отдернул руку и оглянулся. Мериль стояла чуть поодаль и, слава Эсте, не поняла ничего. Разве что неверно истолковала его движение.

— Что? Он серьезно ранен?

— Да нет, — взял себя в руки Эрион. — Вовсе не серьезно. В другой раз пусть попросит кого-нибудь помочь убиться. Сам — не сумеет. Тебе не трудно будет приказать приготовить горячей воды?

Мериль кивнула и вышла. Эрион быстро наклонился к Асгилю и зашипел:

— Это что такое? Дрянь, дурак! Ты чего добиваешься? Стыд потерял, харадским грехом полакомиться захотел?

Для нуменорца один намек на харадский грех был нестерпимым оскорблением. Но Асгиль только замотал головой, и из глаз его побежали по щекам слезы.

— Нет, — торопливо, почти беззвучно прошептал он, постоянно поглядывая на дверь, из которой только что вышла сестра — Это не так. Это другое. Вы не человек. Вы выше. Вы почти божество. Я хочу служить вам. Душой и телом…

Он нес что-то еще, но Эрион уже вырвал руку из его холодных влажных ладоней и яростно вытирал ее об одежду.

— Еще раз, — давясь словами, шипел он, — еще раз… посмеешь…

— Твоему слуге можно быть с тобой! Мериль можно быть с тобой! Они оба преданы тебе, они любят тебя! — рыдал Асгиль.

Эрион выдал трехэтажное армейское крайне похабное ругательство и почти выбежал из комнаты.

Но от Асгиля отделаться было не так легко. Юного аристократа не выбросишь из трактира, с ним приходится разговаривать и делать вежливый вид на людях. Разве что прирезать втихую в переулке. Он ходит, как тень, он вечно на глазах, постоянно смотрит, нашептывает.

— Грех ходит по пятам, да?

Эрион вздрогнул. Вечный собеседник появился словно из ниоткуда.

— Да, он прямо затравил вас. Обратная сторона славы, друг мой. Я же говорил вам, что лекарь — почти бог? Ну, вот вы и примерили шкуру божества. И что божеству делать с таким?

— Прогнать к балрожьей матери, — прорычал Эрион, одним глотком заплескивая в себя вино. Даже вкус его был отвратителен.

— Нельзя, сударь мой. Божество должно принимать жертвы и воздавать. Увы.

— И выход? Обо мне уже слухи распускают. О харадском грешке, чтоб его!

— Низвергнуться с пьедестала. Стать ничтожеством.

— А если я стану мерзким, отвратительным божеством?

— Не выйдет. Вы же останетесь божеством, и поклоняться вам не перестанут. Только если ничтожеством.

— Ничтожеством. Придется.

— А захотите? Я не говорю — сможете, потому как не сможете. Разве что заставите себя. Это значило бы перестать думать, делать, свершать. Вы хотите утратить свою божественность?

Эрион молчал. Потерять все? Отречься от своих замыслов?

Это значит… Перестать быть?

И зачем тогда жить? Зачем все?

— Не смогу, — тихо проговорил он.

— Значит, пользуйтесь тем, что вам дают. Будьте богом. Богу можно то, чего нельзя человеку. Так пользуйтесь. Да и мальчика пожалеть бы надо, — тихо засмеялся собеседник.

Было ли это? Потом ему казалось, что это дурной сон.

Дурной сон о смерти и бессмертии. О том, что он — бог, но обречен умереть. О том, что он, наверное, единственный в этом мире начинает понимать всеобъемлющую громадность взаимных связей в этом мире, его законы. Сейчас их много, и никто не видит их связи, а ведь она есть, он это чувствует. Другие, после него найдут? А почему они? Почему — они? По какому праву? Он первый, первый это нащупал и понял, это должен сделать он, только он!

Это было озарение, пришедшее на грани сна и яви. Великий Закон — один, и он прост, как единственное слово. Все остальные, распадаясь на частности, становятся все многочисленнее, бессвязнее и сложнее. Но тот, кто знает Единственный Закон, то самое слово…

Потом кто-то вычислит, найдет, а его — Эриона — забудут. Или, может, отметят в длинной цепочке предшественников, как это бывает, а вся слава достанется другому. Почему не ему? Почему так несправедливо?

Нет. Он должен сам получить все. Он должен жить. Долго. Вечно. Пока сам не скажет свое «Эа».

Что же, богу богово. Если сами предлагают, почему бы и не взять? Ради великой-то цели?

Он зло улыбнулся. Что же, есть задача, которую он хочет решить. Так приступим же. Невозможного нет. Надо только все обдумать и взять то, что дают.

Боги все могут.

Как легко жить, когда решение принято! И ветер гудит упруго и весело, ветер с моря, с заката, от Острова, Который Превыше Всех. И на который, в общем-то, наплевать бы, если бы не это с молоком матери впитанное горделивое ощущение особости: мы — нуменорцы. Мы должны нести остальным свет. Мы знаем, что это и как это делать. Он засмеялся вслух, и чья-то служанка, по обычаю восточных харадрим закутанная в пестрое покрывало, тихая и робкая, удивленно оглянулась и шарахнулась к стене. Сам господин Эрион, могучий побратим духов, великий лекарь — и так смеется! Смех богов — дело опасное для смертных, они в своем веселье смертную мелочь и раздавить могут. А господин Эрион не совсем человек, это все знают. Говорят, мать родила его там, на чудесном Острове Могучих, от морского змея. А, как известно, в змея любит обращаться само Солнце. Женщина осенила себя охранительным знаком и поспешила по своим делам.

А Эрион легко, упруго шагал по нагретой солнцем брусчатке верхнего города, полный надежды и уверенности. Судьба сама показывала путь и предоставляла возможности. Разве он не знает, как текут в теле жидкости, как работают его части? Давно, еще на Острове в Академии им показывали сделанную из стекла куклу, внутри которой были видны скелет и органы, а по сосудам текли разноцветные жидкости, которые подавались маленькими насосами, чтобы показать работу тела. Ее изготовили мастера в Андуниэ много лет назад. Им помогали в том эльфы. Но чуда в ней не было никакого — только тонкая и точная механика. Так будет и с живым телом. Он хмыкнул.

Стеклянная кукла показывала даже то, как к мозгу сходятся по волоконцам нервов сигналы тела. Тоже — механика. Или химия. Все от одного общего начала, от одного общего закона… Опять. Долой эти мысли. Это — второй шаг. Сначала механика тела.

Он помрачнел. Кому-то хватало стеклянной куклы. А кто-то хотел большего, потому что отнюдь не все тонкости работы человеческого тела она показывала, отнюдь не все связи и взаимодействия.

И нигде в ней не было отведено места душе. А уж эльфы бы знали…

Действительно, что только не называют вместилищем души. Кровь, сердце, желудок… Может быть мозг. По крайней мере, в том бесценном эльфийском атласе говорится, что… странный термин, смутно толкуемый… можно понимать как «дом мысли» или «дом сознания». Или «дом души». Странная многозначная фраза и такой же многозначный термин. Возможно, что и так…

Если представить себе мозг как яблоко, то знания о нем представляют собой лишь тоненькую его дольку. Кто знает может, душа привязана как раз к остальному, еще не изученному?

Почему эльфы не исследовали мозг так, как все остальное тело? Что-то и так знали? Но почему не написано? Впрочем, атлас — это не о душе, о теле… И атлас откровенно говорит, что эльфы считали, что мозг исключительно материален, что его задача — передавать особые сигналы по сети особых волокон в теле. Все. Значит, ничего там нет. Нету!

Может, потому они и не исследовали его больше? У них вполне может быть иной подход к изучению тела, чем у людей.

Или их это просто не интересовало. Они-то знали, что у них, у эльфов, душа есть, а что есть у людей — это уже им интересно не было?

Или все же душа есть, но у нее нет привязки? Нет в теле определенного места, нет, как бы это сказать, носителя? Может, его и не должно быть, и просто так устроено? И все правда, и душа есть, и смертью кончается не все?

Нет, не срастается. Тело должно умирать, когда из него уходит душа. А душа неразрывна с сознанием. А ведь приходилось видеть, как тело вроде бы живет, а сознания уже нет. И тело так долго может пребывать. Значит, сознание и душа — не связаны. Это просто какой-то механизм, который, возможно, заводит Эру. А механизм можно разобрать по кирпичикам и найти, куда вставлять ключ. И никакой души не надо.

Найти скважину и сделать ключик…

Все просто и логично.

Он тряхнул головой.

«Что же, попробуем заменить детали в стеклянной кукле.

Насколько Эриону было известно, эльфы такого не делали. Да и нужно ли им? Они знают магию.

Впрочем, магия — такая же наука. Такая же механика. Только времени бы ему столько же, сколько дано эльфам. Ничего, он сумеет. Уже скоро.

Он возвращался домой из порта, радуясь дню и солнцу, своей уверенности в том, что все возможно.

Удивлению его не было предела, когда он застал у себя в лаборатории обоих — Дахарву и Асгиля, занятых оживленной беседой. Эрион не сразу сумел подавить уже привычную злость — не мытьем, так катаньем да пролезет! — но тут же ее сменило ощущение какой-то залихватской радости. Даже удивленного ликования. Судьба явно была за него — опять подтверждение, что он прав. Кто-то из мудрецов юга говорил, что тому, кто идет верным путем, судьба сама стелет ковер под ноги. Все верно!

Асгиль замер на полуслове, готовый, как привыкшая к хозяйским побоям собака, сразу же шмыгнуть куда подальше. Но Эрион улыбался.

— И о чем вы беседовали?

Дахарва, привычным жестом смахнув с лица черную прядь, деловито сдвинув черные брови, ответил, коротко кивнув.

— Господин Асгиль не первый раз здесь, — упрямо, исподлобья уставился на хозяина. — Он друг мне.

«И попробуй прогони его!»

— Друг? Знатный нуменорец — друг безродному черному южанину?

— Пред божеством нет ни нуменорца, ни южанина, — вскинул голову Асгиль.

«Ах ты, какой отважный взгляд! Любо-дорого смотреть. Ну, что же, ты победил. Твое божество примет твою жертву».

— Высокие слова. Но о чем же была речь?

— О том, что я скоро умру, — с мрачной дерзостью ответил Дахарва.

— И что спасти его может только чудо.

— Или вы, если решитесь.

— Господин, — одновременно со страхом и решимостью в голосе сказал Дахарва. Звенящий, ломкий голос. — Я согласен. Испытайте ваше искусство на мне. Я согласен!

— И я, — такой же, дрогнувший, полный обожания. — Возьми мое сердце. Я готов подписать любые бумаги, чтобы тебя не посмели обвинять. Я готов.

Смотрит обожающими глазами.

— Я хочу этого. Я хочу послужить тебе

Почему-то слушать эти слова было не страшно, в отличие от тогдашних, давних слов Дахарвы. Хотя разница была невелика — оба соглашались добровольно.

Была какая-то досада и раздражение от того, что нельзя начать прямо сейчас.

— Не сразу, — деловито сказал он. — Многое надо сделать. Но ничего невозможного нет.

Теперь они почти каждый день работали. Эрион проверил кровь обоих — она была совместима, так что и ткани наверняка будут совместимы. Внутренний голос пугал — подо жди, попробуй сначала хоть лоскут кожи чужой прирастить, но Эрион отмахивался — зачем размениваться на мелочи, если можно сразу свершить великое дело и доказать всем?

Стеклянная кукла.

Работа над механизмами для прокачки крови. Не все выяснил? Не страшно. Ясно, как действует главное, остальное потянется само, в теле всегда так. Надо знать главные точки, они заставят работать остальное как надо.

Глухонемые слуги, нанятые в нижнем городе для помощи в тайной работе. Каждый в точности знает, что делать, и ни-ни в сторону! Только то, что сказано, и так, как сказано!

— И что за песенки тебе напевал господин Эрион, брат? — Мёриль насмешливо посмотрела на него поверх хрупкой косточки жареной птички. Она ловко поворачивала ее в изящных пальчиках, столь же изящно откусывая. — Никак те, что харадрим своим мальчикам напевают?

В прежние дни Асгиль задышал бы возмущенно с разинутым ртом, как рыба на дне рыбачьей лодки, пошел бы пятнами, а то и к отцу бы побежал жаловаться. Но на сей раз брат лишь с улыбкой посмотрел на нее томными синими глазами, Как взрослый на ребенка.

— Это мелко, сестра. И глупо. Тебе не понять.

— Да? — Она хмыкнула, еще откусила — словно клюнула. — Чего же тут непонятного? Достаточно посмотреть на твою умильную физиономию. Ты каждый день у него пропадаешь… Впрочем, может, тебе больше по душе его черный харадец?

— Дахарва друг мне, — смиренно проговорил Асгиль. — Брат мой.

Мергиль рассыпалась бисерным смешком, едва сдерживая злость.

— Теперь это так называется?

Асгиль вздохнул.

— Послушай сестра. Совсем недавно ты сама дня без господина Эриона не проводила. И, смею сказать, ваши отношения были очень далеки от невинных.

— И что у тебя есть кроме слов? — улыбнулась сестра. — Кому и что ты докажешь?

— Я никому ничего доказывать не собираюсь, — ответил Асгиль.

— Тогда к чему ты клонишь? Я, что бы там ни было, не преступала черты, положенной женщине природой. А ты…

— А я — что? Мериль, ты просто неспособна понять, что между людьми бывают другие отношения и что высокие чувства отнюдь не ограничиваются плотским влечением!

— О? — сделала невинный вид Мериль. — Значит, я так тупа? Так снизойди же, о брат мой, и растолкуй своей глупой сестре, что может так притягивать друг к другу двоих мужчин, из которых старший известен своими постельными подвигами, а младший слишком похож на девушку?

— Ну, вот видишь, — снисходительно улыбнулся брат, — ты его знаешь только как утешителя в постели. А весь город знает своего спасителя, гениального лекаря и изобретателя, человека, поднявшегося выше самого понятия «человек».

Мериль с какой-то внезапной дрожью вдруг осознала, что тут не харадский грех. Отнюдь. Тут что-то похуже. Страшнее. Она медленно опустила полуобглоданную косточку на блюдо. Холодок прошел между нею и братом — словно ветер пробежал.

— Я внимательно слушаю, — негромко проговорила она тоном втянувшей на время когти кошки.

Асгиль медленно наклонил голову. Посидел так, словно собираясь с духом. Когда он заговорил, голос его звучал сдавленно, словно в нем прорывалось рыдание или еле сдерживаемая страсть. Или еще так говорят — через силу — о сокровенной тайне, не постыдной, но слишком близкой к сердцу, чтобы выдавать ее.

— Я долго не понимал, зачем я живу. Зачем мы вообше живем. Зачем, если мы все равно умираем? Разве что чтобы сгнить и дать вырасти в себе траве? И так пройдем мы мимо и ничего не сделаем. Ничего, никакого следа не останется. Даже потомки забудут. В лучшем случае отыщут лет пятьсот спустя пыльное письмо или непонятно чей портрет. Или просто останется ничего не значащее имя в родословном древе. Мусор вышвырнут. И ничего от нас не останется. И предстанет пред Единым пустая душонка, такая же серая пылинка, как все, никому не нужная, ничего не сделавшая… Он будет прав, если сметет ее, как ненужный мусор. Только те достойны чего-то, сестра, кто хоть чем-то запомнился. А я ничтожество. Я пуст и бездарен, и ты это знаешь. Ты сама мне не раз говорила. Я и был таким, пока не понял, что для такого, как я, остается один путь — служение достойному. И вот он, рядом. Больше чем человек. Почти божество. Когда я понял это, я стал счастлив. Мне ничего не надо было, только бы он принял мое служение. Жертву мою.

— И он принял? — непослушным голосом произнесла Мериль.

Асгиль полными восторженных слез глазами посмотрел на сестру.

— Мериль, — негромко произнес он, — не ревнуй. Скоро он будет только твой.

Он ушел, а сестра сидела у себя за неубранным столом, лихорадочно думая, пытаясь понять скрытый смысл его речей. Непонятных и страшных. А потом, ахнув, она вскочила.

— Жертва, значит, — прошептала. — Ты уже вроде как пробовал, брат. И он, говоришь, возьмет? И скоро?

Она вдруг снова упала в кресло и некрасиво, скривившись, не то засмеялась, не то залаяла, не то заплакала. Это было уже не предательство. Черные тени заплясали где-то на грани видимости.

В сердце Мериль были уже не ревность и не злость.

Страх.

— Бедный ты дурень, — прошептала она. — Несчастный дурачок. Кто-то должен спасти.

Она затравленно оглянулась — тени скрылись, затаились. Но ощущение холодного немигающего глаза леденило спину и затылок.

— Не пугай, — сквозь зубы прошипела Мериль. — Не боюсь.

«Единый, за что мне все это?»

Пергаменты на столе наместника, казалось, были липкими от застывающей крови. Он зажмурился, отгоняя видение жуткого зрелища. Два распростертых тела, жутковатые механизмы перекачивающие кровь, жаровни, глухонемые слуги, тускло блестящие инструменты… Только не хватало идола какого-нибудь. Декуриона городской стражи вывернуло, харадцы местные просто порскнули прочь из подвала.

Лекарь кричал, чтобы ничего не трогали. Что они все погубят, всех погубят…

Оба были мертвы — и юный Асгиль, и слуга-харадец. Они были еще теплыми. А лекарь кричал, что это они их убили, что они уничтожили все его труды, что… Что?

Вот донос госпожи Мериль, благодаря которому это жуткое жертвоприношение удалось засечь и остановить. Правда, Асгиля уже было не спасти.

Вот письмо Асгиля, в котором тот говорит, что идет на жертву добровольно, по собственному желанию.

На жертву. На жертву! Какую жертву? Кому?

Наместник сунул кулак в рот, сильно прикусил, зажмурился.

«Верните меня домой, на Остров! Я буду тихим, смиренным и покорным, я буду жить в ссылке, только верните меня домой! Я не хочу видеть и знать всего этого!!!»

Теперь понятно, откуда у этого лекаря такие способности…

Позор и ужас.

А что теперь ему, Халантуру, за все это будет?.. Не углядел! Да еще и пользовался услугами!

Всему же есть предел. Есть же какая-то грань дозволенного. Сейчас наместник был готов стать образцом добродетели, только бы подальше, подальше от всего этого.

… — Это не жертвоприношение, не обряд, ничего подобного. Если хотите, жертвоприношение науке. Познанию. — Лекарь, красивый, уверенный, хотя и усталый и осунувшийся после суток ареста, говорил устало как вконец замученный тупым учеником наставник. — Если вы чего-то не понимаете то не обязательно, что это злодеяние.

— Может, я чего и не понимаю, но два зверски выпотрошенных трупа — это и я пойму вполне однозначно!

— До ваших дуболомов они трупами не были! — взорвался Эрион. — Вы разрушили многолетний труд, который мог спасти жизнь тысячам! Тысячам, понимаете? — Похоже, его занимало только это, а не его собственная судьба.

— Я не знаю насчет грядущих тысяч, но два нынешних трупа налицо! Причем один труп из весьма почтенной семьи!

— Он сам вызвался, — дернул плечом лекарь.

— А вы и воспользовались!

— А вы никогда никем не пользовались будто бы? Никогда «она сама захотела»?

Наместник немного покраснел. Эрион почуял слабину.

— Какая разница, если человек сам согласился, сам пожелал? Я выполнил его желание. Разве можно это назвать убийством, если таково было его желание, да и смерти бы не было, если бы вы не прервали мой опыт!

— Конечно! Теперь вы на кого угодно все свалить готовы! Мол, нарушили ваш опыт, вот вам и трупы! А если бы вас никто не остановил, а они все равно умерли бы?

— Если, если! Не надо было мне мешать! Неужто не могли посмотреть сквозь пальцы? Другое ведь спускаете с рук!

Наместник похолодел. Лекарь, сам не зная, попал в точку. Контрабандистам при новом наместнике стало жить куда вольготнее…

Эрион понял испуг наместника по-своему. Он был почти уверен в победе.

— Господин наместник. Я человек по рождению не знатный, но разве не заповедано нам судить не по происхождению, а по пользе? Жизнь господина Асгиля — и моя. Не я ли избавил город от мора? Не я ли излечивал безнадежно больных, спасал от последствий дурных болезней почтенных отцов семейств, кои, семейства то есть, могли распасться!

Опять в точку. Наместник поджал губы. Этот человек мог быть очень, очень полезен. Но мог быть и не менее опасен. Слишком много знал — или догадывался. Высокородны Xалантур не знал сейчас, на что решиться. Если смолчать, то лекарь будет по гроб жизни ему обязан. Скандал с семейством Асгиля можно будет замять как-нибудь… или лекаря, пусть думают, что он сдох в тюрьме в конце концов. Или осудить его на вечное заточение.

Но если вдруг дойдет до Острова, то ему припомнят все, и что тогда? В конце концов, есть показания госпожи Мериль, есть трупы, есть слово «жертва». А бедняга Асгиль мог это написать под влиянием злых чар… Почему нет? Вон он как меня — меня! — почти уболтал! Нет, этак и я сам под нож лягу… Лекарь должен умереть. И лучше тихо. И поскорее.

— Вы будете повешены, — сказал наместник, встал и быстро вышел, чтобы не дать лекарю заговорить, не поддаться его вкрадчивым чародейским речам.

Когда времени почти не остается, оно бежит поразительно быстро. Каким банальным ни было бы это сравнение, оно действительно утекает, как мелкий песок. И лучшего и более наглядного символа преходящего, чем банальные песочные часы, просто нет.

Песочных часов в камере не было. Здесь был обычный тюремный набор — койка, стол и параша. Эрион насмотрелся на такую обстановку — сколько раз приходилось оказывать помощь и злодеям, и невинным жертвам правосудия. Вроде него самого сейчас. Нет, многие позавидовали бы его нынешнему жилью, пожалуй, тут было даже светлее и суше, чем в его собственном доме, но окно было забрано решеткой, а за окном маячила на внутреннем дворе виселица.

Смерть все же догнала его — подло, нагло, насмешливо. Нанесла удар в спину в самый неподходящий момент. Хотелось выть и биться головой о стену. И не от страха — от досады. От тупости человеческой. Если что-то непонятно — значит, зло. Убить. Раздавить паука — и страшно не будет. А паучок, может, просто так погулять вышел и вообще мирно мимо шел. Так нет — догнать, убить, чтобы не было мерзкой твари! Чтоб не жила!

Не способен человек чуть приподняться над толпой, чтобы увидеть дальше и больше остальных. А если кто родился росточком повыше — так срезать ему башку, чтобы не высовывался! Нет, сказочки насчет поднявшихся из низов — это для бедных. Справедливость сама по себе никогда не свершается. Для нее нужна власть. Только власть. И — дурак, дурак, полный дурак! — ты должен был найти себе такого покровителя, при котором тебя и пальцем бы не тронули, который дал бы тебе спокойно подняться над толпой. Гордыня, видишь ли, воспылала! Надо было всего лишь продаться. Только покупателя искать — морока. Времени мало остается на работу…

«Теперь у тебя вообще времени не осталось».

А смерть от петли грязная и нескорая. Если повезет, если палач пожалеет, то резкий рывок, перелом шеи, разрыв позвоночника, и все кончится быстро и безболезненно. Если же нет — то долгие муки удушения, глаза вылезут из орбит, язык вывалится, непроизвольное мочеиспускание и дефекация… Так умереть! Легче самому с собой покончить.

Эрион судорожно вздохнул. Страх смерти был таким что ожидание становилось просто непереносимым. Покончить с этим, и поскорее!

И умереть? Исчезнуть? Совсем, навсегда?

Он всхлипнул. Себя было невыносимо жаль. Как же люди тупы, неблагодарны, безжалостны, низкие, грязные твари…

За дверью затопали, загремели ключи, послышались какие-то голоса.

Неужто — уже? Но ведь еще не настало время, еще не завтра, еще целый вечер, ночь и немного утра!

Он вскочил, прижался к стене, готовый драться. Но в дверь вошел не судейский в траурно-черном, не стража, а тот самый знакомый, трактирный собеседник. Эрион медленно успокаивался, и одновременно в душе начинала закипать мутная злоба.

— И дорого, — хрипло, с издевкой в голосе проговорил он, — дорого вам стоил визит к смертнику?

Дверь закрылась.

— Во-первых, приветствую. Во-вторых, вполне по средствам. Не так уж и дорого. Думал, вас оценят выше.

Собеседник обаятельно улыбнулся, стремительно и в то же время на удивление изящно — шагнул к окну.

— Да, вид неприятный. — Повернулся к Эриону.

— Ужин со смертником? — хмыкнул заключенный.

— Смотря что выберете. Можно ужин.

— У меня есть выбор?

— Да всегда есть, — пожал плечами гость. — И на все есть цена. Например, сейчас у вас есть выбор — выйти отсюда на виселицу или к славе.

Эрион уставился на гостя, медленно повертел головой, пытаясь ощутить шею.

«А вдруг он и правда — может?»

— И что я должен сделать?

Гость обернулся к нему. Взгляд его стал холодным и жестким. Он цеплял, как зазубренный рыболовный крючок. Не сорваться.

— Взять из моих рук жизнь, — совершенно иным, командным и холодным голосом проговорил он. — И возможность делать то, что вы хотели. И без всяких ограничений.

— И какова цена?

— Цену сейчас ставлю я. В любом случае за то, что я вам предлагаю, никакая цена высока не будет.

Эрион молчал. Никаких чувств. Человеческое сознание не может воспринимать всего и сразу. Если это недостаток, то сейчас это очень полезный недостаток. Что же, выбор однозначен, даже если тут и есть подвох. А почему, собственно, подвох? Он же, этот тип, сам говорил, что он, Эрион, не знает собственной славы. Может, он и правда настолько велик и драгоценен, что этот искатель редкостей счел возможным купить его? Эрион поморщился.

Как скотину. Как раба.

Или как драгоценную книгу. Драгоценный меч. Драгоценное лекарство.

— И какова же эта цена?

— Договор. Договор о службе.

Эрион расхохотался. Балрог задери, он был прав! Он действительно настолько ценен, что ему так и не дали настоящей его цены! Побоялись спросить! Он сам бы не цену давал такому, как Эрион. Эриона он бы за одну возможность жить заставил бы делать все, что угодно, всего лишь простой угрозой смерти!

— Я согласен, конечно же! — Он улыбался. Снова прежний Эрион, уверенный и удачливый, красивый и насмешливый. — Не продешевите?

— Я знаю, что покупаю, — лукаво, как прежде, когда они были лишь трактирными знакомыми, улыбнулся гость. — Помните, я говорил вам про некие кольца, а?

Эрион изумленно уставился на него.

— Вы достали? Но как?

— Я все могу достать, — засмеялся гость. — Ради вас пошел даже на такие затраты. Берите, берите.

— И что? — Эрион с любопытством уставился на тусклый ободок. Поднял глаза на гостя. Снова посмотрел на кольцо. — И что дальше?

— Да все просто. Кольца обычно надевают на палец, — засмеялся гость. — Все великое несложно. Да и вообще наш мир чрезвычайно просто устроен. Вам просто достаточно сказать — я беру сие кольцо в знак службы моей майя Саурону, коя будет длиться, доколе смерть моя не прервет нашего договора, — хмыкнул он, — или пока Саурону не будет угодно освободить меня от службы. Сие кольцо станет знаком службы моей и принадлежности души моей майя… Что вы на меня так уставились?

— Вы… он?

— Ну и что? Не похож? Клыки-когти не торчат? Дым из ноздрей не валит? Послушайте, Эрион, вы же не первый раз со мной разговариваете. Вы же ученый, вы должны понимать, что многое в нашем мире отнюдь не таково, как говорят. Отнюдь не всего следует бояться. Особенно того, чего не знаешь. Не так ли? Быдло любит сочинять страхи. Быдло любит бояться. Избранным бояться нечего. Я всего лишь возвышаю того, кто достоин возвыситься. Я выбираю лучшее, и я это лучшее получаю. Вы мне нужны. Решайте, у меня время тоже ограничено.

— Тут нечего решать, — засмеялся Эрион, восхищаясь собственной отвагой и мудростью. — Я говорю — «да». Тем более, что души-то нет.

— Вы уверены? — рассмеялся Саурон.

— Я это знаю, — лукаво сказал Эрион, шутливо грозя майя пальцем с тусклым кольцом.

Оба радостно расхохотались.

— А теперь — в трактир! Отпразднуем сделку.

— А нас выпустят?

— Несомненно.

— Но меня же в трактире в лицо узнают!

— Колечко, друг мой, колечко! Захотите — вас не увидит никто. Просто не заметят.

— Даже так?

— Естественно. В общем, вас нет. Вы, сударь мой, уже повешены, весь город об этом знает. Эрион мертв. Да здравствует Эрион!

В этот же день на двух могилах за городскими стенами появились два венка из душистых белых цветов. Один — на нуменорском кладбище, возле фамильного склепа, второй — на простонародном, на простом холмике, где даже камня с именем не было. В конце концов оба равно послужили науке, и Эриону было даже жаль их. С куда большим удовольствием он пустил бы под нож, к примеру, наместника или кого еще из тех, кто приговоры выносит. Но что выросло, то выросло. Увы. Жизнь несправедлива.

Собираться ему долго не пришлось, потому как и собирать-то было нечего — и дом, и все имущество перешли в собственность короны. Его записи новый покровитель уже успел изъять. Кроме того, он заверил, что там, на новом месте работы, нужды не будет ни в чем. В конце концов, торговец редкостями достать может все, что угодно.

Он влетел в башню, снеся по дороге обалдевшего стражника, — уж к чему только мораданская гвардия ни привычна, но, видимо, от Бессмертного исходили такие волны ужаса и гнева, что и закаленному воину стало не по себе.

Двустворчатые двери захлопали, словно слепец пытался ладонями поймать наглую муху, затем ворчливо скрипнули пару раз и снова замерли. Стражник с уважением отметил, что такие тяжеленные створки вот так разогнать — какую же силищу иметь надо! И ведь это не Бессмертный Сайта, а изящный, жутковатый своей извращенной утонченностью Бессмертный Эрион.

— Душа-то есть! — с ходу закричал он. Голос его напоминал вой какого-нибудь тоскующего кровожадного зверя из зверинца Бессмертного Хонахта. Зверинец прятали в глубоком отдаленном ущелье, и приближаться к этому месту без надобности мало кто осмеливался.

— О, ты наконец доказал это научно? — На голову влетевшего в устремленный в тьму зал Эриона словно вылили бадью ледяной воды. Он мгновенно стал тихим и неуверенным.

— Не научно. Но она же есть!

— Конечно.

— Она есть!

— Ты уже сказал.

Эрион, чуть не плача, помотал головой. Он уже понял, что все его слова не имеют смысла, но все равно не мог, не мог молчать.

— Но если она есть, то ты обманул меня!

— Я обманул? — Майя встал, заложил руки за спину и подошел к высокому узкому окну. — Я был с тобой предельно честен. Я честно говорил тебе о том, что все может оказаться отнюдь не таким, как ты думаешь. Я говорил — не стоит заглядывать в преисподнюю, верно? Она же преисподняя — вывернутые наизнанку загаженные портки собственной души. Неприятное зрелище, да? Посмотрел на свою душу?

— Но когда… когда мы договор… ты же говори что… я же не знал тогда, что она и вправду есть!

— И что? Видишь ли, друг мой Эрион, мир этот устроен так, что слово имеет огромный вес, только почему-то все очень легкомысленно относятся к словам, считая их всего лишь сотрясением воздуха. Как ты там говоришь? Звуковые волны? — Он хмыкнул. — Я говорил, и не раз, что слово — это нечто куда более сильное и значимое. А уж как ты к нему относишься, как ты его произносишь — не мое дело. Ты имел право думать, имел право выбирать. Я только предлагал. А уж знал ты или не знал — кто мешал тебе подождать, разобраться, а уж потом хвататься за кольцо?

— Тогда я не мог! Меня бы повесили!

— Ты не находишь в этом некоей иронии? Тебя бы повесили, ты бы узнал о том, что душа есть, и не верещал бы сейчас, как капризная девица. Но ты испугался последнего эксперимента и выбрал жизнь. Так плати. — Он с укоризной, почти по-отечески посмотрел на нуменорца. — А ты, давая свое согласие, разве сам не пытался меня обмануть? Ведь ты тогда считал, что за грош бессмертие покупаешь, разве не так? Да-да, ты говорил мне, что я, мол, продешевлю. Можно сказать, тоже пытался быть честным. Эрион, разве я не сдержал своего обещания? Ты бессмертен. Ты можешь делать все, что желаешь, ничем не сдерживая стремлений своего разума. Разве не так?

— Душа есть, — каким-то дрожащим рыком, сквозь зубы выдавливал короткие слова Эрион. — Есть воздаяние. И теперь мне…

— Что — тебе? — резко, хлестко перебил его майя. Эрион сжался. — Ты что, перестал верить в мое дело? В МОЕ дело? Ты испугался Эру? Ну, так не трясись, Он никогда не явится сюда в мощи, потому что иначе ему весь мир придется грохнуть. А если явится не в мощи — тут мы потягаемся. — Майя усмехнулся, но Эрион успел поймать нервную неуверенность в его голосе. Майя это понял. — Тебе-то чего бояться? Ты, по сути дела, помогаешь человечеству медленно освобождаться от власти Мелькора, делаешь угодное Эру дело, ибо познание помогает человеку избавиться от болезней, дольше жить, а то и вовсе бессмертным стать, подняться до совершенства. Стать подобным Ему. Разве он не оценит? Он ведь желал, чтобы все Его Дети были счастливы. Ну, а мы что делаем? Мы ведем их к счастью. Счастью для всех, без различий. Так что воздаяние за твои благодеяния перевесит воздаяние за твои дела злые. Нечего трястись.

— Ты же врешь… — чуть не всхлипнул Эрион.

— Я. Никогда. Не. Вру, — с нехорошей улыбкой повернулся к нему майя. И Эрион вдруг ощутил жуткое раздвоение в себе — какая-то его часть, малая, перепуганная до ужаса, понимала, что Саурон не просто врет, но еще и глумится, но вторая часть его была спокойна и, если можно так сказать уверенно кивала, слушая убеждения майя.

— Но душа-то моя тебе зачем? Зачем она, ты же мог просто моей жаждой знаний связать меня! — Эрион уже почти стих и сопротивлялся только по инерции. Малая, сомневающаяся часть Эриона была загнана в угол. Теперь ее тихо давили. Она еще некоторое время пищала, затем утихла.

— Душой как-то вернее получается, — усмехнулся майя. — А то возомнишь опять, что все знаешь и можешь, опять ошибок понаделаешь, вляпаешься… Все ради твоего же блага. Кончай ныть. Ты имеешь все, что только можешь пожелать — кстати, ты в своих желаниях поизобретательнее своих собратьев, вот что значит ум ученого… Лучше пойди и спокойно подумай, Эрион. Ну, отдам я тебе назад твою душу. Ну, расторгнем мы наш договор. И с чем ты останешься? Со своей свободой? И что? Без дома, без средств — нет, не к существованию, к работе твоей. Сколько тебе придется трудиться, чтобы получить то, что у тебя сейчас уже есть? И где ты найдешь место, где тебя будут так беречь и обихаживать ради твоего ума и таланта? Где ты найдешь жизнь без ограничений? Да и будет ли у тебя эта самая жизнь? Ведь ты никто. Ты мертв. Тебя нет уже много сотен лет, Эрион. Подумай — нужна ли тебе такая свобода и свобода ли это? — Он снова улыбнулся, и Эрион ощутил, что майя прав, что все хорошо, что все так как надо… — Я помогаю человеку подняться из дерьма, в которое его сунул с головой Мелькор. И если человек этого не понимает, будем тащить его за шкирку. Иди, трудись, Эрион, верши то, к чему тебя влечет. И успокаивай себя тем, что все будет к вящей славе Единого, Он Сам так сказал. А я, между прочим, при этом присутствовал. Ступай, я и так много времени тебе уделил, у меня есть задачи поважнее.

Эрион спускался вниз, к мостику в собственную башню-лабораторию. Постепенно новонайденная и новоосознанная его душа успокаивалась. Ведь Саурон говорил все правильно. А если так, то чего бояться? Во-первых, к вящей славе Единого, во-вторых, если что, майя виноват, он же его обманул, да и милостив Единый. К тому же разве он и правда не помогает человечеству выбраться из Морготовой власти? Вот настанет Дагор Дагорат, а человечество все будет уже спасено — им, Эрионом.

Он радостно усмехнулся, гордо поднял голову и зашагал к себе. Вот забавно будет обвести-таки майя вокруг пальца и остаться при этом бессмертным и всесильным. И душу сохранить! Возможно все, надо только обдумать подходы, детали…

«Думай, думай. Лучше об этом думай, но не смей сомневаться. Видимо, успокоение души проходит не так быстро и гладко, как мне думалось, и до полного спокойствия должно пройти больше времени. Хорошо только, что кольцо крепко его держит. С кольцом убеждать их куда легче, почти в чем угодно… Все же хорошо бы окончательно понять, остается ли у них там, внутри, хоть один уголок, которого я не могу достигнуть? Целиком ли они мои?.. Вот пусть Эрион этим вопросом и займется».

Продолжение записок Секретаря

«Господин Бессмертный Эрион начинал как лекарь. Пожалуй, сейчас он знает об устройстве живых существ больше, чем кто иной. Потому господин Седьмой Бессмертный Хонахт часто пользуется его знаниями, когда выводит очередное свое чудовище.

Знания об устройстве человека, и не только человека, весьма помогают при допросах, как и те механизмы кои он для этой цели изобретает. Господин Восьмой Бессмертный за это презирает его, но он у нас вообще чистеньким себя считает. Брезглив весьма. Вообще-то, и я тоже, наверное, чистоплюй. Не люблю я некоторые… механизмы работы господина Эриона. Впрочем, его военные машины и изобретения выше всяких похвал. Скоро опробуем… Ну, стало быть…

История шестая

Об этом Бессмертном я знаю очень мало. Он почти никогда не появляется на людях, почти никогда не выходит из своих покоев. Его лица я тоже не вижу совсем, и мне кажется, что он слишком далеко зашел за грань мира живых и мира Призраков.

Он еще ни разу не ошибался. Стало быть, раз наше начальство так уверенно говорит о победе, то он — видел, и мы действительно победим.

То, чего не было в записках Секретаря

Игра шестая. ИГРА ПРОРОКА

Вечером сняли со станка шелковый церемониальный кайн11, который девять девушек ткали девять месяцев — ровно столько, сколько проводит в утробе матери младенец. Потому что завтра юный господин будет дважды рожденным, как полагается каждому благородному, и первый и единственный раз в жизни обернет бедра кайном.

Кайн сняли со станка вечером когда уже зашло солнце, и госпожа Дайя-нэ-Мори не могла как следует рассмотреть вытканные письмена и узоры. Но так было положено, потому госпожа не спала всю ночь и на рассвете покинула супружеское ложе, чтобы как подобает посмотреть на кайн. Она не видела его ни разу, хотя представляла до мелочей. Его и не полагалось видеть — ведь мать не видит ребенка, пока он не родится, хотя уже сердцем знает его и говорит с ним.

Кайн был черным. Серебряный узор, похожий на вязь непонятного письма, шел по краю. Госпожа Дайя-нэ-Мори знала, что когда-то и правда этот узор что-то значил. Кто-то, наверное, мог бы его прочесть, но сейчас уже не было тех, кто помнил эти письмена. Этот узор каждая госпожа дома Мори заучивала наизусть и рисовала, шепча также заученные наизусть слова, похожие на заклинания. Ведь заклинания, как говорят, всегда странно звучат и не имеют смысла, но тем не менее действуют. Так и эти странные узоры-письмена и эти непонятные обрядовые слова-заклинания тоже действовали, вызывая странные сны. Даже у нее, всего лишь дальней родни по крови дому Мори, всего лишь приведенной в дом жены — пусть и единственной, ибо таков закон рода Мори. А что же они должны пробуждать в тех, в ком кровь дома Мори течет сильной струей?

Что они скажут ее сыну, эти письмена? Что он увидит во сне в ночь совершеннолетия? В ночь второго рождения?

Серебряная вязь шла по краю черного длинного шелкового прямоугольника, а в середине были умело вытканы из поколения в поколение передававшиеся символы, смысл которых тоже был уже утрачен. Один был ей знаком — этот знак был на талисмане, что носил ее супруг, Тарни-ан-Мори. И он будет передан сыну в день совершеннолетия, в день второго рождения.

В семье говорили, что талисман способен пробудить в хозяине странные силы — но не в каждом, увы. Однако в течение долгих веков в каждом девятом поколении рождался человек, способный вызывать отклик у талисмана. Семейные предания говорили об открывающихся у такого человека неожиданных способностях, каждый раз разных, иногда более сильных, иногда почти незаметных. А еще говорилось о том, что утрачен тайный смысл письмен — хотя это и так было понятно, без всяких древних преданий, и это было печально, но, увы, непоправимо. И утрачен тайный смысл знака, и никто уже не знает, как правильно воспользоваться им, и никто не знает смысла слов, произносящихся вдень второго рождения и испытания талисманом.

Госпожа Дайя-нэ-Мори считала, что это все пора забыть. Все равно никто уже не сможет раскрыть смысл былого, да и зачем? Не умея управлять конем, не садись в колесницу. Так говорят. А эту колесницу тянет, пожалуй, сам Туманный Дракон, которого никто никогда не видел, но всякий боится.

Но такова традиция. Таков обычай дома Мори.

Госпожа Дайя-нэ-Мори провела рукой по гладкой поверхности ткани. Девять знаков. И еще девятилучевая звезда над ними вверху. И талисман семьи Мори — тоже девятилучевая звезда, тяжелая, черного металла, с серебряным непонятным значком посередине. Госпожа вздохнула. Зачем мальчику драконья колесница, когда он сам с собой не в силах справиться? Девятый раз девятое поколение. Мудрый Хаэ-сат, который гадает по числам, говорит, что это великое сочетание. Великая судьба.

Госпожа покачала головой. Добродетельная супруга не должна спорить с господином своим и мужем, но как же больно, как жаль сына! Уже сейчас он не такой, как все, уже сейчас в нем порой просыпается великая, но такая мучительная сила, так что же будет, когда завтра он обернет бедра церемониальным кайном и произнесет священные непонятные слова, когда взойдет пронзительная звезда Тана-ирэ и отец вручит ему Знак?

Что тогда будет?

Каждый из рода Мори проходит испытание Знаком после совершеннолетия, когда благоприятно сойдутся в небесах звезды и знамения будут благими.

Госпожа со злостью смяла ткань. Что бы там ни было, она наутро после обряда сожжет с радостью этот проклятый кайн. Наверное, предки нарочно так сделали, чтобы хоть на этом матери могли выместить свою ненависть к проклятию — или дару — рода Мори, Пришедшего от Заката.

Утро медленно перебирало пальцами локоны речного тумана, ветер медленно сносил их к зеленым горам, тихо дыша от моря. Настал час золотого и розового цвета, и скоро взойдет солнце, а потом придет жара и влажная духота и налетят мухи. Но сейчас час чистоты и свежести. Говорят, в такие часы потаенный народ небожителей выходит из своих тайны жилищ на вершинах гор и в чащах лесов, куда не ступает но смертного, разве что мудреца, отрекшегося от земной суеты и посвятившего себя познанию высших истин. В такой час, говорят, Анэ-ан-Иста встретил прекрасную небожительницу Эраи.

И нет ничего хорошего в таких встречах. Только страдания. Но еще никто и никогда не отказывался от попытки встретиться с детьми бессмертного потаенного народа и никогда никто не мог отказаться от их любви, хотя приносит она лишь горечь. Но слишком много красоты в ней, чтобы отказаться…

…Они — дети огня, воздуха и воды, люди — дети земли. И любовь к небожителю сжигает как огонь, она мимолетна, как ветер, и невозвратна, как вода в реке. Они неуловимы, как тени, и непонятны, их нрав переменчив и неверен, как все эти стихии. И все реже встречаются они с детьми земли. Они — небожители и постепенно возвращаются в заоблачные края. Может, потому никогда такой союз не дает детей, как то бывало в старину. Хотя и тогда это было редкостью и особой милостью богов…

Небожители непредсказуемы. Они могут быть мстительны и жестоки… Сколько об этом сложено преданий и песен, но все тянет людей к опасному и прекрасному…

«Ах, безумец Эсу, для чего ты пошел по следам?»

Нет, не надо больше. Не надо этих песен.

Госпожа тряхнула головой. Не надо думать о глупых сказках простонародья. Она сумела посмеяться над ними. И стала почтенной и властной госпожой.

И матерью сына, обладающего странным даром, непонятным и неуправляемым даром предвидения.

Или это проклятье рода Мори, в которых течет безумно древняя нелюдская кровь небожителей? Кара за ее насмешку?

Дайя-нэ-Мори осенила себя охранительным знаком, вздохнула и пошла к себе. Как бы то ни было, сегодня ее сын родится второй раз.

Девятый раз девятое поколение от первопредка семьи Мори.

Первый раз это случилось с ним, когда ему сравнялось четыре лета. Детьми в этом возрасте умиляются, им дозволяется все, и нет никаких различий между сыном конюха и сыном господина. И нянька не будет разнимать малышей вообще не будет им ничего запрещать, разве что дети учудят какую-нибудь такую проказу, от которой и головы лишиться можно.

Они возились на заднем дворе, где в пыли копались куры вальяжно грелись на солнцепеке коты и толкались у брюха матери котята, ковыляли на слабых лапах щенки и чесали за ухом ленивые дворовые псы непонятной породы. Именно тогда юный господин вдруг застыл на несколько мгновений — никто почти и не заметил этого, а потом отчаянно завопил, требуя черноухого щенка. Получив звереныша, он опрометью бросился домой, где заявил, что пять дней не будет выходить и не отпустит щенка, потому что иначе тот умрет. Щенок был беспородный, блохастый и паршивый, то и дело скулил и делал лужи, но взгляд черных глаз-бусинок был на редкость умильным.

Госпожа и няньки пытались урезонивать, уговаривать — но тот только молча стискивал щенка так, что бедняга беспомощно пищал, и смотрел на взрослых затравленным взглядом. Наконец щенка унесли в ночь на пятый день, сунув маленькому господину под бок мягкого и уютного потомка породистой сторожевой суки. Надеялись, что наутро чадо забудет о паршивом щенке — но он не забыл. Утро в доме началось с отчаянного рева — молодой господин, побагровев, топал ногами, заходясь в крике. Новый щенок в ужасе скулил и писался. Няньки и служанки, от греха подальше, побежали за прежней игрушкой, но щенок, оказывается, выскочил на тележный двор и попал под колесо. Молодой господин, услышав о беде, мгновенно перестал плакать и сказал:

— Я же говорил, а вы не поверили.

Дня три все ходили на цыпочках, пока маленький господин выплакивал свое горе. Потом оно забылось, как забылся и этот случай — ну совпало, так чего же неприятное вспоминать?

Потом это случалось еще несколько раз, причем чем старше становился молодой господин, тем чаше. Более того, он стал видеть сны, повторяющиеся или разные, но все схожие одним — он откуда-то знал, что это происходило в одно и то же время, в одном и том же месте. Всплывали во сне имена и слова, которых он никак не мог запомнить — на рассвете они просто утекали из памяти, как утекает сквозь пальцы мелкий морской песок. Мать была испугана этим — а отец гордился. Эти сны видел и он, и все, в ком кровь Мори текла сильной струей. Это было наследие, отличие от детей земли, свидетельство чистоты крови настоящих Мори. Память, дар крови — говорил отец. Проклятие — говорила мать.

Память была сама как смутный сон, потому что и помнить-то было нечего. Семейные предания, записанные спустя несколько поколении после первопредка, говорили мало — о том, что первопредок по имени Моро пришел с далекого заката, что он был великим целителем и прожил в здешних краях семь человеческих жизней. Здесь, в Краю Утреннего Солнца, его считали одним из Семи Мудрецов, которые если и не были богами, то стояли ненамного ниже их. Все они некогда жили среди смертных, а потом воспоследовали во славе на небеса, где ныне и пребывают во Дворце Золотого Дракона — Царя Драконов, выйдя из Круга Вечного Перерождения.

Моро традиционно изображался носатым, длиннолицым и с лошадиными ушами. Так, наверное, подчеркивали его отличие от местных учителей мудрости. Наверное, он был просто более узколицым и длинноухим, чем прочие, и так древние художники пытались это подчеркнуть. Легенды о нем рассказывали много несусветного, но семейные предания ничего такого не содержали, так что оставалось думать, что это домыслы несведущих.

Как бы то ни было, в роду от него остался высокий рост, горбатый узкий нос и не круглое, а скорее удлиненное лицо. А также сны и Знак.

Еще говорили, что в нем текла кровь потаенных небожителей. Те, кто их видел, рассказывали, что они высокие и тонкие, с узкими лицами и удлиненными ушами. И что они невероятно прекрасны.

А дар юного Мори — Ономори — со временем стал проявляться чаще, но никогда нельзя было понять, когда и как он снова увидит грядущее. Никогда он не мог заставить себя увидеть — это всегда настигало его неожиданно А иногда он видел то, чего не мог понять — что это, кто это, где это? Порой он просыпался с криком, потому что во сне видел, к чему приведет его вмешательство или невмешательство в какие события, которых он не знал и не понимал. Иногда видения переставали его мучить, а порой шли непрерывным потоком, в котором его разум тонул и захлебывался. Помогал только маковый отвар или черный дым, но это убивает вернее любого видения.

А теперь ему придется испытать еще и силу Знака.

Будь проклято это наследие дома Мори!

— Они и не знают. Они другого боятся, — улыбнулся Ономори. прищурив глаза.

Она стояла между ним и восходящим солнцем, и он не видел ее лица. Казалось, свет проходит через нее. Может, и правда: мудрые говорят, что небожители — это духи, на время облеченные во плоть. За какие-то провинности они снова были на время ввергнуты в цепь рождений, дабы искупить их и в то же время помочь смертным подняться над вечным Колесом Бытия.

— Так чего ты от меня хочешь? — спросила небожительница.

— Я хочу увидеть твой дом.

— Этого нельзя, — своим странным, звенящим голосом ответила она. Она выговаривала слова не так, как выговаривает их человек, хотя в чем отличие — он так и не мог уловить.

— Но Анэ-ан-Иста был в Соловьином селении своей подруги.

— Я не подруга тебе, — легко рассмеялась она. — Нет между нами обетов и уговора.

— Я бы хотел обменяться с тобой клятвами.

— Но не я. — В голосе ее звучали настороженность и одновременно сожаление. — Этого нельзя.

— Почему?

— Потому что мы… — Она замолчала, подбирая слова. Затем заговорила, словно бы напрямую переводя со своего странного языка, не подбирая более удачных слов, как сделал бы любой толмач, а говоря так, как это звучало у них. — Мы больше родня воздуху, огню и воде, чем вы. Вы — родня земле. Прежде было иначе, но меняется и воздух, и вода, и тени, и свет, и земля, и мы все дальше от вас.

Ономори опустил голову. Все правда. Небожители постепенно очищаются от проступков прежней своей жизни и сливаются со стихиями, которые уносят их на многослойны небеса, где они и остаются жить. Анэ-ан-Иста был принят в Соловьином селении среди горных духов, но нарушил запреты — а у небожителей их много, и не все понятны смертным, — и селение закрылось от людей, а Анэ-ан-Иста сошел с ума.

— Это печально, — тихо проговорил он.

— Так устроено, — пожала она плечами.

— Почему?

— Так устроено, — повторила она. — Я не знаю.

— Но разве ничего не говорят ваши книги?

— У нас нет книг. Зачем? Мы и так ничего не забываем. Нам незачем книги и письмена.

— А передать весть?

— У нас есть другие способы.

Он больше не спрашивал, она не отвечала. Солнце поднималось все выше. Скоро она сядет в свою неестественно легкую и хрупкую лодку — у людей таких нет — и уплывет в золотой туман. Говорят, в море есть остров небожителей, но почему-то никто из моряков никогда его не видел…

— Ты похож на нас чем-то. Похож внутри, — вдруг сказала она. — Потому я и остановилась, когда ты окликнул меня.

— Говорят, — робко начал Ономори, — в нас есть кровь вашего народа. Древняя.

— Не только в вашем роду, — спокойно ответила она.

— Тогда назови меня родичем?

— Так и не так. Что-то чужое есть в этой крови. Но я не знаю, что. Чувствую. — Она села на песок, и он увидел ее лицо — узкое и какое-то прозрачное и вместе с этим невероятно живое, светящееся. Он любил это лицо, как любят произведение великого художника. — Ты болен?

— Не знаю, — пожал плечами Ономори. Отчего-то именно сейчас он понял, что эта встреча последняя, и ему стало горько и захотелось плакать. И он рассказал ей про сны, видения и Знак.

Небожительница встала. В ее движениях была плавность воды — и опасность воды.

— Мне кажется, — нерешительно начала она, — тебе могли бы помочь мои сородичи. Но вряд ли они пожелают.

В голосе ее звучало прохладное сочувствие. Это бесило.

— Почему?

— Ты человек. Ты останешься в этом мире, а мы уходим.

— Но вы уходите на небеса? Разве это не желанный путь для живущего?

Она покачала головой.

— Ты не поймешь. Но мы уходим из-за вас.

— Почему?

— Я не встану отвечать. Это горько и заставляет ненавидеть. А ненависть лишает нас последней силы в этом мире. — Она помолчала. — Одно утешает — что вы тоже уходите из мира, когда умираете. И уходите насовсем.

— Ты словно врага видишь во мне. Зачем же ты тогда была прежде ласкова со мной?

— Мы не любим вас, но не враждуем с вами. Вы так же неотвратимы, как дождь. Дождь нельзя остановить — его можно только перетерпеть.

— Но почему ты была ласкова со мной? — почти с отчаянием спросил он.

— Мне было любопытно. Я была самонадеянна и думала что могу что-то изменить. Но мы слишком разные. Мне трудно понимать тебя, тебе — меня, хотя мы и разговариваем. Мне тяжело быть рядом с тобой. Ты — сын земли.

Она еще говорила — но он уже почти не слушал, охваченный тоской. Непонимание сгущалось словно тень. Она боялась этого непонимания и бежала от него. А он не знал, что делать.

Наконец она обернулась к нему.

— Я приду еще раз — если мне будет дозволено.

Потом она ушла.

Но больше она так и не появилась.

И сны больше не тревожили его до самого совершеннолетия. И он понял — это из-за них, потаенных небожителей, сны и видения приходили к нему. Это их чары, опасные для людей.

И он успокоился.

А потом прошло время, и тоска улеглась, и боль притупилась. И пришло время надеть церемониальный каин, и произнести слова древние, потерявшие значение, и принять знак, смысла которого тоже уже никто не помнил.

Юный и гибкий, золотистый в свете факелов, с длинными черными волосами и нежным лицом, он вызывал у всех собравшихся родичей и домочадцев умиление и какую-то жалость, ибо пришел час покинуть хрупкую юность и войти в возраст мужества.

Он стоял, смиренно опустив глаза и чуть склонившись, молитвенно сложив ладони, как божественные принцы на фресках подземных храмов. И те, кто в трепетном молчании смотрел на него, сравнивал его, как в стихах поэтов, с гибким стеблем лотоса или побегом бамбука.

Девушки с серебряными колокольчиками на цепочках вокруг щиколоток босых ног, выкрашенных шафраном, под дрожащие звуки гамелана12 обвили его стан черным кайном и отошли в сторону. Все, кто понимает сокровенные знаки танца и действа, увидели, что это ушла юность.

Воин в черных шелках с длинным острым мечом, кружась и застывая на несколько мгновений в различных позах, которые тоже были словами танца, девять раз обошел вокруг неподвижного юноши, стоявшего с молитвенно сложенными руками, и все знали — это пришли обязанности и тяготы зрелости.

А потом гамелан замолк на дрожащей ноте, и танцор с лицом, выкрашенным черным, замер, и все затаили дыхание — настало время слов и Знака. Вобрав воздуху в грудь, Ономори проговорил как можно яснее и тверже непонятные слова, заученные наизусть и передававшиеся из поколения в поколение:

— Эйр Ономори, мэй антъе эл-Къон Элло эн Эрто. Мэй антъе кьятта эл-Къон, дэй эртэ а гэлли-Эа, эл-кэннэн Моро а къонэн Тхайрэт.

Отец, в красном и черном, вступил в круг и в раскрытых ладонях протянул сыну Знак, и тут же танцор в черном закружился по направлению солнца вокруг того, кто принял древнее имя Моро, как и все мужчины в его роду, разматывая в танце девятикратный кайн.

И все поняли — вот еще один из дома Мори вступил в возраст мужчины Теперь ему заплетут волосы на висках в малые косы, а сзади соберут в хвост, подобный конскому, и вручат меч, а на щеках проведут острым кинжалом два разреза мужественности, и он вытерпит.

— Дважды рожденный! — воскликнули все, улыбаясь, потому что священная церемония окончилась и юность его сгорит вместе с кайном, и будет большой веселый пир.

Ономори совершил церемониальный поклон на восемь сторон света. Пока будут пировать, ему предстоит провести ночь в одиночестве, не принимая ни воды, ни пищи, держа в руках Знак. Даже если ничего и не приснится, ритуал должен быть соблюден.

Он уже был почти уверен, что вместе с чарами потаенной девы сны и видения оставили его, потому спокойно вошел в опочивальню и лег спать, подложив под щеку руку с зажатым в ней талисманом.

Сон медленно повлек его вниз, в мягкую теплую тьму, все быстрее и быстрее — обычно в этом состоянии мысли начинали мешаться, и, миновав опасный участок падения, когда могли начаться видения, он засыпал.

Но не сегодня.

Он проваливался все глубже и глубже и уже не мог ни заснуть, ни проснуться. Он не мог владеть собой.

Его стремительно несло куда-то, и земля пролетала внизу, как бешеный конь, смазываясь в одно зеленовато-коричневое пятно. Его несло прямо на трехглавую гору, как магнит тянет железо, и он думал — вот сейчас ударится, и кости треснут, и он кровавой жижей сползет вниз, в ущелья…

Видение сменилось другим — он знал, что это внизу, в горе. В черном зале, словно бы выточенном какими-то каменными червями в чреве горы. Зал невозможно было запомнить. Зрение сосредоточилось на девяти ладонях — и одна была его. Девять знаков — девять знаков на черном кайне — один был в его руке. Он знал их названия. Он знал имена тех, кто держал другие знаки. Но никак не мог увидеть их лица и лицо того, кто словно черная туча склонился над ними. Он знал, что принадлежит этому, незнакомому, как принадлежит отцу покорный сын. Как Эйва-ан-Реку, которого отец скормил священному белому тигру, умиравшему от голода, чем заслужил благосклонность богов, а сына вырвал из Круга Перерождений.

Имена и слова — он понимал смысл этих слов, он помнил, что стояло за словами, что было с ним и до него, Моро, и все это вливалось, вливалось в его бедную голову, которая была вот-вот готова лопнуть от этого знания…

Это было больно, это было страшно, это было неостановимо. Он ничего не мог сделать, не мог проснуться, с холодным ужасом, зашевелившимся где-то в животе, понимая — это не сон. Если он умрет в этом сне, то умрет и наяву.

И он закричал.

И провалился в мучительное, слепое нигде. Тьма забивала нос и рот, и он стал задыхаться, перестав сопротивляться.

И тут его внезапно вырвали из вязкой тьмы. Это было непереносимо больно, но это была жизнь.

Он видел горы — уже другие. Он видел лицо — прекрасное, похожее на отрешенные лики раскосых богов в храмах. Но этот смотрел ему в лицо. И боль уходила, страшные воспоминания притуплялись, и он почувствовал благодарность и странную тягу к этому человеку. Существу. Тот улыбался. А затем Ономори-Моро снова поднялся в воздух по мановению руки этого существа, и это было прекрасно, это был совсем другой полет, полный восторга и священного трепета. На сей раз земля разворачивалась под ним медленно и неспешно, и он видел ее четко, как карту. И понимал, что ему показывают путь домой — так, чтобы он запомнил и путь в другую сторону. И когда перед ним в рассветной дымке заплескалось море, он проснулся.

Его жестоко трясли, ему в лицо лили воду, воняло чем-то отвратительно тяжелым и приторно-сладким, вопили женщины и гудел молитвы жрец.

Он открыл глаза и — увидел. Это было как удар, потому что он знал, что так и будет. Он увидел безумие, которое ждет его, если он…

Что?

Ответа не было.

— Отдай, немедленно отдай эту дрянь! — Мать пыталась вырвать из его руки талисман.

Сын резко отдернул руку.

— Не отдам, — негромко и угрожающе сказал он. Потому что знал, что выпускать этот знак теперь нельзя. Почему нельзя — не знал. А еще этот Знак тянул его. Так человек тянется к драгоценному сокровищу, ради которого можно даже убить.

«Следующие недели были чередой опытов над самим собой. Ономори больше не видел во сне того незнакомца и странных мест, но указанный путь почему-то запомнил и деже зарисовал, хотя он тянулся куда дальше известных мудрым мест. На картах эти неведомые края назывались либо землей мертвых, либо краями белых демонов. Но Ономори уже знал, что это не так. Он видел — а своим видениям он привык верить.

Он пытался снимать Знак, прятал его куда-нибудь подальше, но непременно снова брал его, потому что просто не мог не держать при себе этого талисмана, словно Знак уже стал частью его. Во-вторых, без Знака снова начинали сниться страшные сны о давнем прошлом. Он понимал, что это связано с первопредком, он сам был им во сне, но между сном и явью лежала пропасть в тысячи лет, и в чем был смысл Знака и похода первопредка…

Поход! Был поход!

Но зачем? С какой целью?

Ономори грыз ногти до мяса, терзаясь вопросами. Знак прирос к нему — он не видел кошмаров. Но постепенно видения опять стали приходить, и снова это были события как бы на развилке: одно событие и много исходов, в зависимости от обстоятельств. И опять — это были отнюдь не всегда знакомые люди и события, и он не знал даже, в каком месте и в какое время они происходят. Но понимал одно — если бы он знал, что и где это, он мог бы изменить…

Отшельник, сухой, словно ветка сосны с осыпавшимися иглами, сидит, прикрыв веки. Но если он поднимет их, взгляд прожжет, как темный уголь.

— Так чего ты хочешь? — медленно и глухо говорит он. В голосе его медлительность бесконечного времени и всезнание существа, поднявшегося над суетой этого бренного мира.

— Отец, — склоняется Ономори, сложив молитвенно руки, склоняется перед почти нагим старцем — и это здесь, на высотах гор, где вечно дует ледяной ветер! — Мой дар убивает меня.

— Ты хочешь избавиться от него?

Ономори не знает, что сказать.

— Ты не знаешь, чего хочешь. Ты зря потревожил меня.

— Я знаю! — торопливо произносит он — Я боюсь. Я вижу судьбу…

— Ее никто не видит. Ты видишь разные нити судьбы.

— Но если я вижу, к чему может привести деяние или событие, я ведь могу сказать кому-нибудь и это изменит тот ход вещей, который свершился бы без меня?

— Никто не может изменить предопределенное. Ты лишь совершишь предопределенное тебе.

— Но зачем тогда этот дар, если все равно ничего не изменить?

Отшельник открывает глаза.

— Тебе предопределено видеть. Другому предопределено менять. Тот, кто стоит над нами, знает, чему предопределено сбыться, но не тебе. Твой выбор тоже предопределен.

— Но как? — уже почти кричит Ономори. — Как такое может быть? Я вижу. Я могу изменить. Я могу отвратить зло — значит, я должен судить и решать? Как я могу судить и решать, если все предопределено? Как я отличу добро от зла?

— Познание — убийца покоя, похититель счастья для имеющего жалость. Жалость есть страсть. Истинно мудрый отрешен от страстей. Нет ни добра, ни зла, ибо одно превращается в другое. Есть лишь равновесие. И лишь отрешившись от страстей, можно решать, ибо тогда понимаешь, что все, что ты делаешь, не есть ни добро, ни зло. И если в твоих руках власть нарушить равновесие, то лучше не делай ничего. Нельзя победить зло — можно лишь не дать ему стать больше. Добро порождает зло, зло порождает добро. Страсть влечет за собой желание. Желание призывает к свершению. Свершение ведет к страданию. Страдание есть зло. Отрешись от страстей. Отрешись от желаний. Отрешись от деяний. Вот совет истинно мудрого. Познай равновесие и не нарушай его деянием. Знающий свое место не нарушит гармонии.

— Ты говоришь — страдание есть зло. Значит, есть все же добро и зло?

— Есть равновесие и гармония.

— Но чего с чем?

— Твои вопросы не имеют смысла. И я не смогу тебе объяснить то, что смысла не имеет. Иди, юноша, учись у мудрых на горе Дайва, в Обители Совершенного Равновесия. Не докучай мне больше.

Отшельник закрыл глаза, и Ономори понял, что больше не услышит ни слова.

Он ушел в разочаровании и гневе. Отшельник не мог быть прав. Если есть равновесие, есть и добро и зло. Если они есть, то тогда понятен его, Ономори, дар. Он нужен, чтобы помогать добру. Или хотя бы чтобы поддерживать равновесие.

Боги не посылают ненужных даров.

Или этот сухой стручок, не способный даже женщину обрюхатить, считает богов дураками? Или считает себя умнее богов?

Он не прав.

Ономори спускался по тропе, брезгливо нахмурившись. Отшельник говорит одно — и врет. Небожители говорят другое — и тоже врут. Они коварны.

Нога поскользнулась на покрытом мхом камне, он чуть не упал. Ручей сбегал среди камней, тихо и деловито ворча, и Ономори подумал — это я. Я этот ручей. Какие бы камни ни лежали на пути, он обогнет их.

Он избран. Он это знал.

Сны, пришедшие ночью, опять были полны смысла, только вот в чем был этот смысл, Ономори понять не мог.

А стоит ли гадать? Может, просто воспринимать их как они есть и не задумываться? Смотреть, как просматривают картинки с видами дороги от Акори до приморского Эйимо? Спокойно и отрешенно?

Он ждал очередного видения, почти не замечая ничего вокруг, и злился, что оно все не приходит. Если бы уметь вызывать их по желанию, тогда он точно узнал бы, можно ли быть бесстрастным. Но тянулись недели, а видений все не было.

Наступил летний месяц ва, на землю пала жара. Путники рассказывали, что зной выжег степи и голод снова, как всегда, погнал варваров с мест кочевий, кого к закату, кого к восходу. Снова направлялись войска на границу, и Золотой государь снова молился на святых местах в горах и лесах. Отец был при Золотом государе. Мать занималась с младшими, и для старшего сына времени ей недоставало.

И вокруг Ономори, вокруг имения Тарни-ан-Мори, именуемого Утренняя Прохлада, все словно застыло. Даже дикари-крестьяне, которые не ходят по дорогам и язык которых плохо понятен, и те работали в своих полях молча — или просто Ономори уже не слышал их песен, погруженный в себя. Застыло в студенистом воздухе время, лениво лизал раскаленные пески прибой, но на песке уже не было следов потаенной девы. И это тоже уже не задевало Ономори.

Он жаждал видений. Он жаждал испытать себя.

Но видения не приходили.

Когда-то он боялся снов. Теперь он их хотел. Он злился. Ему казалось, что кто-то обделил его. У него был дар, он был уверен в этом, он хотел овладеть им, он хотел испытать себя — и доказать, что дар его нужен. Доказать этому отшельнику, этому надменному дураку, что вся его мудрость — не более чем сухая ветка для растопки костра.

Дни тянулись в жидкой жаре, и досада все больше грызла. Теперь никто не сравнил бы его с юношей с фрески подземного храма Анти. Он был похож на человека, которого мучает ночной демон. Он ходил с распущенными волосами, словно не прошел второго перерождения или был изгнан за преступление из сословия дважды рожденных. Он не слышал речей других людей, никого не замечал. И домочадцы дома Мори стали сторониться его. А он всего-навсего боролся с самим собой — он не желал признавать никакой истины в словах отшельника, но понимал, что придется ехать на гору Дайва, потому что там могут, как говорил старый аскет, научить его управлять видениями.

Но однажды, уже в конце сухого сезона, в месяце нири, он распрощался с матерью, как почтительный сын, сделал наставления, как старший мужчина в доме за отсутствием отца, слугам, вассалам и младшим братьям и сестрам и отправился в паломничество на гору Дайва.

Так издревле повелось, что поклоняться люди приходили в чистые места. Поклонялись лесным духам. Поклонялись духам деревьев, камней и ручьев. Духам гор и источников. Боги высоко и далеко, им поклоняются торжественно, в храмах под золотыми крышами, а духам поклоняются в местах, где ощущается их присутствие.

Эти места почти всегда принадлежали прежде или до сих пор принадлежат потаенным небожителям. Тут не растут ядовитые растения, тут не убивают друг друга звери, тут вода целительна, а деревья никогда не покрывает парша, и их листву не пожирают гусеницы. Тут никто не посмеет никому причинить вреда. Говорят, в таких местах раненое животное может спастись от хищника — он не посмеет его преследовать.

Пожалуй, единственный, кто может нарушить священный порядок такого места, — человек. И только люди стали строить в покинутых небожителями местах обители. Пусть и священными называются такие монастыри, а человек все равно тащит за собой всю свою грязь даже туда. Несовершенен и мерзостен человек.

Ономори с внутренней досадой наблюдал, как по двору ажио шествует низменная курица с выводком цыплят. Воняло куриным пометом. Откуда-то тянуло свинарником. Грязь, суета и вечное людское желание жрать.

Ономори терпеливо ждал, но никто не обращал на него внимания. Тянулись минуты, складываясь в часы, и юноша начинал раздражаться. Он пришел к ним за помощью — он, наследник рода Мори, а они смотрят мимо него!

Он спешился и решительным шагом пошел по грязному двору к внутренним воротам, возле которых лениво развалилась рыжая сука с отвисшими сосцами.

У ворот никого не было. Каменное красное строение в два жилья с плоской крышей охватывало вымощенный камнем двор без единой зеленой травинки. Вдоль второго, верхнего жилья тянулась галерея, опиравшаяся на крашенные в желтый цвет деревянные колонны. В левом углу двора был колодец, закрытый деревянной круглой крышкой. Во дворе не было никого. Ономори растерянно огляделся. Вымерли тут все, что ли?

Мимо него с внешнего двора прошмыгнул было монашек с выбритым лбом в серой хламиде. Ономори схватил его за рукав.

— Где ваш наставник? — почти прорычал он. Монашек, не поднимая глаз и не говоря, показал на открытую дверь, поклонился и куда-то исчез.

Ономори глубоко вздохнул и решительно направился туда.

Не старый еще, крепкий мужчина с бритой головой и густыми бровями над плоским носом сидел, скрестив ноги, на циновке и смотрел прямо в глаза Ономори. Тот открыл было рот, но настоятель заговорил первым:

— Ты нетерпелив, но настойчив. Ждал ты мало — это не слишком хорошо. Значит, тебе не хватает терпения и умения ждать. Ты не пал духом и не уехал, разочаровавшись. Значит, ты упорен и действительно стремишься к своей цели. Это хорошо. Ты не побоялся войти ко мне — стало быть, ты решителен. Это хорошо. Но ты вошел к старшему без приглашения, а это уже наглость, и это плохо. Потому ты будешь наказан.

Ономори и опомниться не успел, как откуда-то выскочили два здоровенных монаха и, заломив ему руки за спину, сунули его носом в пол и начали лупцевать гибкими бамбуковыми палками. Когда наказание окончилось, они снова молча отошли, и он понял, что они просто стояли у стены по обе стороны двери — молча и неподвижно, точно так же, как и сейчас.

Ономори молча поднялся, кипя от гнева, но не промолвил ни слова. Мрачно, исподлобья посмотрел на настоятеля и неуклюже, ненавидя себя за унижение, поклонился.

— Ты не кричал, значит, ты умеешь терпеть боль и лишения. Это хорошо. Ты сумел сдержать гнев — это тоже хорошо. Но ты не заметил послушников, значит, ты невнимателен, а это плохо. — Наставник поднялся, жестом отпустил послушников, и те, поклонившись, бесшумно вышли. — Я буду разговаривать с тобой, Ономори-ан-Мори.

Первое время было мучительнее всего, потому что это было время послушания, когда ему мог приказывать любой, и Ономори смиренно и молча выполнял приказанное. Видения не приходили. Сны тоже. Дни тянулись с тупым однообразием, и потому когда один из послушников приказал идти к наставнику, которого он с тех пор не видел, Ономори даже не понял, о чем речь.

Наставник принял его в той же келье и сказал:

— Ты научился быть смиренным, теперь будешь учиться владению телом.

С утра его вместе с молодыми монахами выгнали на двор и до конца дня заставляли стоять в непривычных и неудобных позах, терпеть боль от ударов палкой, бить других, падать и подниматься, защищаться и нападать. «Стать водой», говорили ему. Вода преодолевает все. Ономори помнил о ручье — и учился становиться водой. Со временем — а он уже терял ему счет — он стал одним из лучших в искусстве нападать и защищаться.

Но сны не приходили.

Видения тоже.

Следующей ступенью было обучение правильному дыханию, сосредоточению, отрешению от окружающего. Те из монахов, кто хорошо овладел этим искусством, в бою были намного лучше тех, кто ограничивался лишь обучением тела. Но Ономори искал в этом другого — сосредоточение порой вызывало в его душе странное тягучее ощущение, которое возникало всегда в предчувствии видения.

Но видения не приходили.

Не приходили и сны.

На исходе месяца дождей йу в обитель прибыл отец, высокородный господин Тарни-ан-Мори. Он не разговаривал с настоятелем, и Ономори поразился — почему отца не подвергли такому же испытанию, как его, или наказанию? Спохватился он уже позже и ужаснулся — как же изменился образ его мыслей. Он совсем забыл, зачем он здесь! Он забыл о добре и зле, о вопросах, о даре… Наставник в тот вечер, словно прочитав его мысли, сказал:

— Теперь ты увидел себя со стороны. Ты готов задавать вопросы, потому завтра ты начнешь следующую ступень обучения. Прежнее обучение было лишь подготовкой к вопросу «как?». Как достичь такого состояния, чтобы увидеть тогда, когда хочешь, и то, что желаешь. Далее идет вопрос «что?». И последний — «зачем?».

Так определил дальнейшее обучение наставник. При этом он так сверлил Ономори своим темным взглядом, что юноша начинал терять обретенный с таким трудом покой.

Он держал в руке лист грубой тряпичной бумаги. Помятый, неровно оторванный по верхнему краю — почему по верхнему? Нет, сейчас не время для вопросов «почему?» и «зачем?», сейчас время просто видеть и бесстрастно замечать то, что видишь.

Итак, неровно оторванный по верхнему краю листок серой тряпичной бумаги.

— Я вижу мужскую руку. Мозолистая. Рука воина. Он был раздражен и нетерпелив.

Ономори снова закрыл глаза, держа в руках обрывок.

— Это высокий человек с широким лицом, коренастый и гневливый. Это полководец высокого ранга. — Помолчал. — Мне кажется, что я прежде уже видел его.

Наставник кивает.

— Попробуй теперь услышать.

Ономори снова погружается в покой и сосредоточение. Долго молчит.

— Слышу свист стрел. Кто-то зовет. Это его имя — Тахэй-ан-Лин. — Поднимает взгляд на наставника. — Это вы?…

Он сам поражается тому, что сказал. Тахэй-ан-Лин, легендарный Красный Дракон, герой войны с северными варварами… Отец столько рассказывал о нем — еще юношей он воевал с ним под одним знаменем!

Только вот когда заходила речь о том, где сейчас Красный Дракон и какова была его судьба после окончания войн, после великих почестей, оказанных ему Золотым Государем, отец отвечал кратко — он удалился от мира, дабы приблизиться к небожителям.

А вот простонародье языкастое говорит о несправедливости государя, и бродячие лицедеи показывали пьесу в манере «ото» о неправедном государе. Ономори тайком ходил туда вместе с сыном конюха, а потом еще зашли в деревенский трактир и угощались запретной рисовой злой водой, заедая вяленой рыбой, вонючей, но страшно вкусной.

Красный Дракон. Наставник. У Ономори тяжело забилось сердце.

Наставник Молчаливый Дракон отводит взгляд и встает.

— Это так. Я был полководцем. Теперь я тот, кто есть.

— Вы сожалеете, — не успел удержаться Ономори. — Вы не хотели быть здесь!

Наставник резко оборачивается к нему.

— Ты никому не скажешь!

— Никому, — покорно говорит Ономори. Красный Дракон!

И он — живой? Он — здесь? И он — ОН! — говорит с ничтожным Ономори?

Наутро все показалось сном — наставник ничем не выдал той маленькой тайны, что уже связала их незаметной нитью. Ономори понял — и тоже ничем не показывал своей причастности. Теперь все в движениях, поступках и словах наставника носило особый смысл — Ономори казалось, что все это обращено к нему одному, и так же незаметно пытался показать, что он все понимает и хранит тайну.

И тем усерднее он старался. Тем честнее пытался постичь то, чему его учил Молчаливый — нет, Красный Дракон. Все имело второй смысл.

Пролетел сезон дождей, и снова приблизилась благословенная весна.

Теперь он довольно успешно научился видеть близкое прошлое предмета. Но это не наполняло его гордостью и ощущением избранности, как прежде. Этого было уже мало. И более не появлялись видения со странными местами, словами, видения неведомого, манящего и загадочного прошлого — или грядущего. Или чего-то неведомо где. Обычно он ощущал в них какую-то связь с собой, словно вот-вот падет какая-то пелена — и он увидит желанную истину. Но видения не приходили.

Он пытался вызвать их, как получалось с предметами, — впустую. У него не было ничего, за что он мог бы зацепиться. Ничего, кроме Знака. Но талисман здесь молчал! Ни разу с тех пор, как он поселился здесь, его не посещали эти видения.

Это начало раздражать, и он уже не мог сосредоточиться, стало быть, и предметы тоже не мог «читать».

Почему так? Гонимый злостью и стыдом, он раз покинул монастырь и упрямо пошел в лес, хотя плохо знал места — почти не покидал стен обители. Он долго шел, с каким-то злорадством заставляя свое тело карабкаться, перебираться через ручьи, ледяные и бурные, скользить на поросших мхом камнях, продираться сквозь колючий кустарник и с каким-то злым удовлетворением радуясь укусам мух и оводов.

Остановился он, когда совсем устал, — и оказалось, ушел не так уж и далеко. Расстояния в горах не по прямой считаются, и монастырь виднелся вдалеке за неглубоким ущельем. Ономори сел, щурясь на солнце, как кот. Было влажно и душно, но вот здесь почему-то духота не ощущалась. Он сидел на плоском выступе скалы над далеким ручьем внизу, вокруг смыкались низкие кроны деревьев. Если бы не живые деревья, это все необыкновенно напоминало бы хижину, уютную и скрытную. И каменная чаша, наполненная дождевой водой, была как нельзя на месте. Позже здесь созреют ягоды, а цветы уже и сейчас наполняли зеленую хижину тонким ароматом. Ономори изумленно улыбался, когда невольно поймал себя на этом, то чуть не оглянулся — не видит ли кто его дурацкого умиления. Но кругом было пусто. Он осмотрел зеленый свод и увидел, что слева деревья чуть расступаются, словно бы указывают дорогу. Не раздумывая, он пошел. Любопытство, конечно, штука опасная, и некоторые даже вносят ее в список грехов, которых истинно мудрому следует избегать, но он, ученик Красного Дракона, потихоньку начал убеждаться в том, что истинная мудрость не всегда истинно мудра.

Тут не было тропинки — но почему-то казалось, что она тут есть. Идти было легко, и он даже не заметил, что забрел довольно далеко. И лишь когда полуденное солнце встало прямо над головой, он остановился на круглой маленькой поляне, тоже укрытой зеленым куполом, но прямо посередине среди листьев светился просвет, и сквозь него падал столб прозрачного золотого света. Он огляделся по сторонам и вздрогнул — отовсюду смотрели лица. Лишь через пару ударов сердца он понял, что это игра света и теней. Но тени в изгибах стволов и среди листвы и правда являли либо лица людей, либо очертания животных… И Ономори ощутил здесь Присутствие. Манящее и одновременно пугающее, потому что оно не было человеческим. Он не ощущал опасности — он ощущал чуждое. Он никогда не сможет понять. Никогда это место не примет его — он это ощутил с болезненной остротой и тягучей тоской в душе. И какая-то злая досада поднялась в нем. Его снова лишали чего-то важного — как тогда непонятная судьба лишила его девы-небожительницы, как сейчас нечто лишило его мучительных и желанных видений…

И тут он вдруг понял. Он быстро поднялся по призрачной тропке на вершину невысокой горы и понял, что находится прямо в середине почти правильного кольца почти одинаковых по высоте гор, на одной из которых как раз и расположен монастырь.

Это было священное место, где еще жила сила небожителей.

Вот почему это ощущение чуждости было так ему знакомо — это оно приходило к нему в монастыре! А он думал — просто тоска и злость!

Дурак. Монастыри же строят в чистых местах, а почти все чистые места и места силы — бывшие места небожителей!

Сила небожителей не пускает к нему видения.

Значит, надо найти… оскверненное место.

Красный Дракон молча выслушал его, но ничего не сказал. Вместо этого занялся своим учеником настолько усердно, что Ономори вскоре перестал думать о видениях и полностью погрузился в совершенствование своего прозрения. Теперь он должен был читать людей.

Он мог теперь видеть — но не очень далеко — будущее какого-нибудь человека и даже отвечать на вопросы о событиях, о которых человек хотел узнать. Пока это касалось только тех людей, что жили в монастыре, и связанных с ними событий. Наставник не хотел, чтобы Ономори делал что-то за пределами обители — не только потому, что не желал, чтобы видения снова вернулись к ученику, но еще и потому, что пришло время отвечать на вопрос «зачем?».

Они сидели на террасе храма, выходившей на обрыв. Здесь редко бывали послушники и младшие монахи. Здесь было место наставника.

Над горами заходила полная луна, и темные горбы гор были словно присыпаны зеленоватой мукой. Говорить не хотелось. Ономори вдруг резко ощутил, что это последние минуты покоя, которые ему суждено узнать. Это осознавалось с каким-то отрешенным спокойствием, словно бы неспешно втекло в сознание и осталось там. Все предопределено.

В плоских глиняных чашах изысканно грубой лепки блестела отраженным светом рисовая «злая вода». От нее приятно слабело тело и к лицу приливал жар. Наставник покрутил в руках чашу.

— Я не хочу говорить с тобой о добре и зле. Я много думал об этом и все больше понимаю, что не понимаю ничего. Одни говорят — добро и зло есть равные опоры мира и в их вечной борьбе и состоит жизнь мира. И это благо, иначе жизнь остановится. Другие говорят, что раньше зла не было, а было лишь благо. Третьи говорят, что нет ни добра, ни зла, а есть лишь воображаемое и истину познать невозможно. — Он немного отпил, уставясь на уже зацепившуюся краешком за гору Уэдун луну. — Я был полководцем, и мне это нравилось, и верно служил, я побеждал. И мне это казалось благом. Надо мной стоял государь, и я не думал о правильности и неправильности, потому что государь решает, что есть правильно, и приказывает. Для полководца правильно будет подчиняться государю, для солдата — полководцу. — Он опять помолчал. — Теперь я получил время на раздумья, и я вот что скажу. Все эти разговоры о добре и зле бесполезны, потому что добро и зло настолько переплелись, что их уже и не разделишь. Правы те, кто говорит о равновесии. Те, кто татуирует на груди круг, разделенный пополам на черное и белое, ибо он есть символ совершенства. Нельзя, чтобы было слишком много добра, ибо оно станет злом, и нельзя, чтобы было слишком много зла. И есть два пути. Одни люди уходят от мира, освобождаясь от страстей, ибо недеянием они не нарушат равновесия. — Он тихонько, дробно рассмеялся. Его широкое лицо блестело от пота — видно, и на него подействовал огонь напитка. — Но недеянием они его и не восстановят. Так что верный путь — восстановление. Ты спросишь, — он обернулся к Ономори, который молча смотрел на наставника широко раскрытыми глазами, — ты спросишь — а кто же будет решать, что равновесие нарушено, и кто возьмет на себя право его восстановить? А я отвечу — любой, кто решится. Ибо любой может стать мерилом. Понимаешь? А?

Ономори медленно кивнул.

— Почтенный, — склонил он голову, — верно ли я понял, что раз добро и зло перетекают друг в друга, то надо лишь определить некую точку, — он прочертил на горстке песка, освещенного луной, овал. Затем нарисовал перекрученный овал, похожий на знак вечности. Затем вдруг снял пояс, связал его и перекрутил. — Вот так я смещаю точку пересечения линий. Но все равно через руки мои проходит все тот же пояс, все так же пройдет полный круг…

— Ты верно понял, — хрипло рассмеялся наставник и крепко хлопнул его по руке мозолистой короткопалой ладонью. — Кто-то должен стать точкой пересечения.

Ономори ощутил дрожь.

— Это будешь ты? — внезапно пересохшими губами произнес он.

Наставник молча кивнул, не сводя взгляда с лица Ономори. Он молчал, словно чего-то ждал.

— Я… — с трудом выдавил Ономори, — не знаю.

— Я знаю, — решительно ответил наставник. — Я поведу. А ты будешь смотреть — и мы сумеем не ошибиться в пути.

Ономори поклонился. В голове его плясали сполохи. Он боялся — и хотел этого. Он всегда знал, что его дар не просто так дан. Он не должен с ним бороться. Боги никогда ничего не делают просто так. Это Знак. Это Знак.

Луна зашла за гору, и все погрузилось во тьму. Только силуэт горы вырисовывался на присыпанном лунной пылью небе да легкие облака летели где-то в вышине тонкими мазками серебряной туши. Холодно. Почему он только сейчас ощутил этот холод?

— Тебе надо учиться. Мы не станем торопиться. Не станем. Ты уже можешь многое видеть, но я знаю еще способы, — почти шептал в ухо наставник. — Есть травы, зелья. Есть в горах гриб бессмертия, так его зовут. Это дураки так его зовут. Он не дает бессмертия, он помогает видеть, его жуют жрецы южных дикарей, чтобы говорить с богами…

Ономори тряхнул головой. Он хотел видеть. Даже если бы наставника и не было, он все равно решился бы и на такие способы. А теперь легко. Теперь другой укажет путь, и не Ономори ошибется, если что… Ошибается не солдат — полководец. Он усмехнулся.

А ведь мало что сможет этот полководец без него, Ономори!

— Почтенный, — сложил он руки и склонил голову, — осмелюсь ли узнать, почему ты здесь? Помнишь, я сказал тебе — ты сожалеешь? И это было правдой. Так почему же ты в обители?

Наставник с неожиданно неприятным выражением лица повернулся к нему. Или это последний отсвет луны так преобразил его?

— А ты сам посмотри, — продышал он ему прямо в лицо. Ономори удержался и не поморщился от злого запаха. — Ты же имеешь дар, воспользуйся им и посмотри, почему я решил стать… как ты там говорил?.. точкой пересечения? Вот и посмотри… — Он порылся в складках темно-красного халата. — На. Кури, кури, это помогает прочистить голову и приносит внезапные решения… кури!

Ономори почтительно и осторожно взял гладкую трубку с длинным чубуком. Наставник ударил в гонг, и возникший откуда-то из мрака послушник принес жаровню и снова исчез. Красноватые отблески заплясали на лице наставника, разгоняя сгустившуюся до ощутимости темноту.

— Я даже буду говорить, — с внезапной печалью сказал он. — Но ты не будешь слушать. Ты будешь видеть, а мои слова будут как канва для вышивки твоего видения.

— Как кайн.

— Что?

— Узорный кайн с историей рода.

— Да, наверное…

У наставника был странный голос. Ономори понял, что он дрожит. Этот жесткий, тяжелый, смертоносный человек дрожит и пытается говорить, стиснув зубы, чтобы они не стучали. И это не от холода, нет, не от холода…

… — Мне с детства долбили — у каждого есть свое место, предопределенное судьбой. Еще до рождения предопределенное. И бейся — не бейся, чем тебе положено стать, тем и станешь. Вот и думай после этого — следует ли вообще что-то делать? К чему-то стремиться? Или просто сидеть и ждать, пока тебе это в руки упадет? Хорошо, что не знаешь своего места… А то вот думаешь, что совершишь великое, прямо-таки паришь уже в небесах, а если узнать, что суждено тебе всю жизнь в луже квакать, так лучше и не жить. Да еще за все свои деяния потом тебе достанется в следующих перерождениях — нет уж, кому такое надо? Сделаешь что-то не то, попытаешься выпрыгнуть из предназначенной тебе лужи — и получай. Нет уж… Я понимаю отшельников, которые хотят вырваться из этого круга перерождений и углубляются в себя. Я понимаю и тех, кто живет как живется и никуда не стремится. Но я так не могу. И что мне делать? Если я вижу, например, несправедливость и пытаюсь ее исправить, не нарушаю ли я закон предопределенности? А? Молчишь? Не знаешь?

Вот… если подумать, то и правда лучше не делать ничего — так ничего и не нарушишь. Или не сделаешь того, что предопределено? И опять — кара в грядущих перерождениях? То-то. Потому ты и нужен мне…

Все мы знаем, что есть плохо, что есть хорошо. Учились как-никак. Хорошо следовать закону, хорошо знать свое место. Только вот если закон дурной, то хорошо ему следовать ли нет? А? Пока я тебя не знал, я не знал покоя, но я убежал себя, что все, что со мной случилось, — верно, правильно, и иного пути нет. А узнав тебя, узнав твои видения, вот о скажу — все неправда. Если у каждого деяния может быть множество исходов, то нет смысла ни для «дурного», ни для «доброго». И доброе, и дурное не само по себе, а зависит от того, кто и как смотрит. И как тогда судить о добре и зле?

Или мне стоит плюнуть на все и судить самому? А? Нет покоя, нет покоя…

Вспомнились что-то мне слова Тао Печального:

Нет покоя ни в небе, ни на земле,

Ни в сердце людском.

Мы кружимся листвой на осеннем ветру.

Но откуда тоска, если все уже решено и записано

На скрижалях Предопределения?

Оттого, что записано — но не нами…

Не нами! Вот в чем суть. Боги играют нами, как фигурками на доске «четырех основ». И ради этого мы созданы? Ради игры бессмертных?

Не сочти меня святотатцем, Ономори-ан-Мори. Я не верю в это. Есть что-то еще.

Когда я был совсем юн и мне было наплевать на игры богов, на правильные и неправильные мысли, когда я знал, что знаю все, и все было дозволено, как всегда бывает в юности, я любил плясать на лезвии ножа. Сейчас понимаю — мне просто везло. Или тоже — предопределено? Твой отец тоже был таким. И тот, кто зовется теперь Золотым Государем… Неужто так было? Было, было…

Твой отец тогда рассказывал о легендах твоего рода — у каждого рода есть свои легенды. Он говорил о древнем боге-отступнике, который пожалел людей и восстал против собратьев, дав людям Дар — возможность вырваться из кругов Предопределенности. Кругов Перерождения. Имя его забыто и проклято, но Дар остался, однако лишь немногие умеют увидеть и открыть его в себе. Взгляд наш закрыт. И потому мы — пленники Предопределенности и игрушки богов. Знаешь, что это значит?

Ономори, что с тобой?!

А, знаешь… Боишься? Ну так я вместо тебя скажу.

Твой Дар — это оно и есть. Ты видишь все, что может быть. А это значит, что предопределенности-то нет. А значит, нет раз и навсегда данных правил, и когда нам говорят — «это благо, потому что так сказали боги», то это ничего не значит. И добро есть что-то не то, что мы сейчас зовем добром. И зло — не то, что мы зовем злом. Потому что ничто не предопределено. Потому что надо лишь решиться. И тогда не кто-то другой, а ты сам будешь решать, что есть добро и зло, что есть справедливость и несправедливость, потому что у тебя есть Дар.

Да пей, пей. Я-то долго думал об этом, а ты как щенок в воду…

Ладно, молчи. Нет, вот что мне ответь.

Я был молод, как ты, когда вместе с твоим отцом и… Хунду… Золотым Государем мы вместе учились писать в управе захолустного городишки с саманными стенами, где улицы — сплошная истолченная в пыль засохшая грязь да куриный помет. В дождь развозит так, что по колено хлюпаешь… Мечтали мы о подвигах, конечно же. Читали о деяниях божественных героев древности, повергавших племена и воевавших с огнеглазыми демонами севера. И тогда твой отец сказал — вот, слава предков, слава предков, а мы сидим в курином помете, и княжества воюют, а варвары на злых маленьких коньках приходят из западных степей и северных лесов и берут что хотят. И зачем нам память о предках, если самим нечем гордиться?

С тех слов и началось… Двадцать лет назад я вонзил свой драгоценный железный черный меч с двенадцатью кольцами, меч по имени Усмиритель, в глотку поверженного князя Амгу Тахая…

Мы стояли лицом к степному ветру, мы трое, а за нами солнце поднималось из-за гор, и мы хохотали и обнимались, потому что все было правильно. И твой отец орал — нет ничего предопределенного, есть то, что мы делаем! И есть лишь наш закон, потому что мы правы!

Ох, как мы плакали тогда… Плакали от счастья на победном пиру и плакали от горя по погибшим, потому что река окон, мелкая степная речка, текла кровью, и мне казалось — от горя и счастья наши слезы потекут второй рекой, зеленой и прозрачной. А Тохон была соленой и красно-мутной и пахла железом.

Мы были полны восторга и надежды. Мы обрели славу. Теперь мы хотели счастья и справедливости для всех. Мы трое были как один, и потому я радостно отдал первенство Хунду и склонился перед ним. Ведь мы были друзья, а править из нас троих подобало именно ему. Я — воин, твой отец был всегда мудрецом, а Хунду был прирожденный правитель. В тот день я был готов умереть за него, так я его любил.

Но вот думаю сейчас — почему он, почему не твой отец? Ведь именно у него была хара — священная сила истинных владык, это он мог лечить скорбных разумом прикосновением рук…

Да, мудр был твой отец, отказавшись от власти. Потому что он получил жизнь и спокойствие. А я получил унижение и забвение…

Вот потому я и говорю — мы ошиблись, мы свершили не то, что предопределено, мы заняли не свое место в круге жизни. Иначе мы жили бы в покое и благости — как все те, кто идет правильным путем.

Но тогда мы плакали от счастья.

А Хунду улыбался нам, он поднял нас и обнял, и я был готов жизнь за него отдать.

А он уже знал, что сошлет меня на границу. Вроде почет — защищать новорожденное Срединное Государство, Средоточие Мира… Я все пытался оправдать его — надо же следить за варварами, а кто усмирит их лучше полководца, лучше меня? Но потом он трижды пытался меня убить. Он, больше некому. А потом он обвинил меня в измене, и спасся я, лишь уйдя в монастырь и сбрив волосы. Но и тогда я пытался оправдывать его. Я сам согласился на его закон. Я сам создал эти правила игры…

А потом он, видать, ради пущей безопасности взял мою дочь в наложницы. Другие скажут — великая честь! Вторую же дочь мою выдали замуж за варварского царька… И все во благо! И никто ничего не сказал! Все справедливо, ибо это дела государя, а он не может быть неправеден!

Я и сам себя убеждал в этом. Только напрасно. А теперь пришел ко мне ты, и я снова вижу — я терплю из-за того, что не нашел своего пути. Теперь я его найду. Нет неизменных правил. Нет необходимости покоряться тому, что есть. Теперь я знаю, как надо.

Что ты скажешь мне, Ономори? Что ты видишь, Зрячий? Красный Дракон призывает тебя, Поводырь Справедливости!

Наставник, кряжистый, как горный дуб, стоял над ним. Ономори смотрел на него снизу вверх. Небо светлело. Восходы в это время года красные — от ветра из степей.

Вот, значит, суть Дара? Его Дара? Поводырь?

А почему нет? Ведь это правильно, он давно это знал…

В ушах у него болезненно звенели невесть откуда прилетевшие слова. Он никогда не слышал их, но они грохотали так, словно он помнил их от рождения. Или до рождения? Или не он?

— Я, — медленно заговорил он, с трудом проталкивая слова сквозь пересохшее горло, — я иду за тобой. Мэй аньтъе.

— Что? — спросил Красный Дракон.

— Я иду; — повторил Ономори. Решение было принято.

Стало легче.

Желтая пыль забивала глаза, нос и рот. Ономори поплотнее затянул платок и прищурился. Этот ветер будет дуть еще пару дней, потом последует несколько дней затишья, когда желтая пыль будет оседать на землю. А потом упадут первые капли дождя, и первый день сезона дождей будет легок и прекрасен, потому что дождь вымоет из воздуха пыль. А потом на землю обрушится животворящий, тяжелый, многодневный дождь. И тогда идти можно будет только по дорогам. Но поля зальет, и это хорошо для крестьян. Они будут ловить на полях рыбу, и собирать улиток, и растить новый урожай. А пока песок сдирает кожу с лица, пыль забивает глаза и ноздри людей, коней и быков.

Крестьяне — народ болот. Народ залитых водой полей. Они не ходят по дорогам. А войска иногда ходят по полям, когда с Высокого Неба нисходит великая сушь и опаляющая жара. Тогда говорят, что настает пора Огненного Дракона, который парит над землей на пламенных крыльях, сжигая дыханием все живое Тогда народ полей приносит ему кровавые жертвы, а народ дорог совершает возжигания в храмах.

Каждый князь строил дороги в своем княжестве, а государь — как только какому из князей доводилось до престола дорваться — во всем краю. И не из сочувствия к крестьянам, а потому, что без дорог по большей части страны было просто не пройти. И строили эти дороги те же крестьяне, и поддерживали их в порядке. И даже не потому, что за небрежение к дорогам грозила казнь, а потому, что лучше уж пусть войска ходят по дорогам, чем по полям.

Любой полководец предпочел бы пересечь реку в самом начале дождей. Но Ономори сказал — надо сейчас. Он видел это неделю назад, когда Тахэй-ан-Лин, Красный Дракон, поднявший синее знамя мятежа, сидел за каменными красными стенами городишка в предгорьях, держа совет со своими военачальниками. Ономори решился смотреть грядущее не сразу и с великим страхом, потому что опасался, что в голову снова хлынут видения и он потонет в их водовороте. Когда-нибудь они совсем захлестнут его.

Ему и так нелегко было вне стен монастыря. Он постоянно держал себя в кулаке, ни на мгновение не отвлекаясь. Он боялся — несмотря на все обучение. Но в тот день он решился убрать стену, которую возвел в своем сознании, и все же заглянуть в грядущее.

Все оказалось совсем не так страшно. Сосредоточившись на блестящей точке маленького серебряного шарика, подвешенного над светильником, он начал «уходить». Он должен был увидеть путь к победе над Хунду-каном, Золотым Государем. Путей этих было много, и перед ним развернулся целый веер видений, находящих одно на другое, и понять, что есть что, было совершенно невозможно. Тогда он стал сосредоточиваться на наиболее четких и ярких образах, постепенно вытягивая за эти образы цепочку событий. Держать ее всю в виду было очень трудно, и потому он сосредоточился лишь на ближайшем звене. В этом звене как раз и перекрылись картинки различных вероятных событий, неожиданно образовав одну, очень четкую картину. И тогда он сказал — надо пересечь реку Орон до окончания пыльных ветров. И, как показалось ему, он ощутил на себе там, в мире видений и теней, чей-то взгляд. Как будто кто-то нашел его.

Он сказал эти слова — и очнулся. И ощутил свое тело. А телу было очень худо. Он хотел пить — и не мог глотнуть, потому что сразу же выворачивало. В животе была противная скользкая слабость, и он еле удержался от того, чтобы позорно не обмараться. Его трясло, голова болела, словно ее сверлили. В общем, очень хотелось как можно скорее сдохнуть. Красный Дракон, Тахэй-ан-Лин, испугался за него и приказал лучшим своим лекарям позаботиться о нем. Ему дали макового отвара, и он рухнул в темный тяжелый сон, после которого все равно продолжала болеть голова. Но видений не было. Не было их и потом, когда он снова смотрел будущее для Красного Дракона. Только ощущение следящего взгляда теперь не проходило, но оно не мешало, и Ономори быстро привык.

К вечеру ветер начал стихать. Обманчивое облегчение — поутру опять разгуляется Ветровой Дракон, хотя осталось ему буйствовать всего два дня. Ему не возжигали курений. Ветровой Дракон не принимал жертв. Он всегда буйствовал в определенное время года и определенное количество дней, никогда не уступая ни молитвам, ни жертвам.

Все было изжелта-серым — и мутная вода, которую можно было пить, только пропустив ее через ткань, и тупо раскачивающиеся, уставшие бороться с ветром ивы. «Бедняги, — подумал Ономори, — они как я. Терпим и ждем».

Солдаты налаживали переправу при последнем свете тусклого дня. Переправа началась уже ночью. Заготовленные заранее факелы сгружали с телег, и отряженные под эту задачу солдаты быстро бежали во мглу. Вдоль переправы замерцали на ветру красные тусклые огни, какие-то размазанные и почти ничего не освещавшие. Впрочем, нужно было лишь обозначить путь. Ветер еще не утих, но уже не выл, и можно было не срывать глотку на приказах. Вот во мглу по цепочке огоньков ушли передовые отряды, которые в ночи займут оборону по ту сторону Орона. За ними повели коней с замотанными тканью мордами. Животные покорно шли — и тоже таяли во мгле, а топот их копыт тонул в ветре, и казалось, что они уходят в никуда. Как мертвые за ту реку, что разделяет мир мертвых и живых… И если кто и падал в реку, то в эту ночь никто не слышал ни криков, ни зова на помощь. И потому умирали молча.

Ономори переправлялся вместе с Красным Драконом. Рядом с этим человеком ему не было страшно. Это был вождь, которому он верил. Мало увидеть — надо еще и сделать. А Красный Дракон словно поддразнивал судьбу — он никогда не просил Ономори высматривать все до мельчайших подробностей. «Это, — говорил он, — должно остаться мне. Должен сделать сам хоть что-то». Ономори понимал — наставник ищет в своей удаче подтверждения собственной правоты. И пока все шло удачно. Значит, Красный Дракон прав и его закон — истинный.

Небольшая крепость за рекой была захвачена почти сразу, потому как никто не ждал, что Дракон переправится ночью, во время ветров. Местный командир счел за благо преклониться перед несомненной удачей Дракона. Да еще, судя по возрасту, он помнил дни его прежней, уже легендарной славы. Какой дурак стал бы тут сопротивляться?

А местным жителям тем более не приходили в голову мысли о сопротивлении. Раз так случилось, значит, так предопределено, и дело простолюдина принимать все как есть. Не простолюдину вставать против воинов. Разве что пожелает испытать свое предопределение и сменить вилы на меч. Может, среди людей дорог такие и найдутся. Но не среди людей полей и болот. Не среди тех, кто не ходит по дорогам, кто по колено в воде работает на рисовых полях. Это особая каста. Некоторые даже говорят — это другой народ. Может, и правда они жили тут прежде тех, кто пришел строить дороги? Полководец, позаботившись о размещении солдат и, несмотря ни на что, выставив охрану и выслав разведку, созвал совет. Не время сейчас ложиться спать, хотя уже наступила ночь. Красный Дракон созвал всех в дом командира крепостного гарнизона, которого обласкал и оставил на прежней должности. Это был самый большой и лучший дом. В душной, пропахшей тревожными мыслями, потом, кожей и сырой шерстью комнате с плотно закрытыми от ветра ставнями и все равно полной пыли, угрюмые усталые мужчины что-то говорили, склоняясь над картами. Ономори прилег на кошме на полу у голой стены и сквозь полусон слышал, как повышаются или снова утихают голоса, слышал неожиданные резкие фразы, нарушавшие монотонное бормотание, звон оружия за дверьми и шаги приходящих и уходящих. Странное состояние на грани сна и бодрствования, какое-то студенистое, из которого и не выберешься — да и не хочется выбираться. Он лежал и думал о том, что будет после, когда они выиграют эту войну. И что скажет отец? И приходит ли еще на берег в своей птицелодке небожительница? И что там, на закате, куда однажды унес его сон? И что именно он видел тогда?

Он не сразу осознал, что монотонное бормотание теперь словно бы обрело тень. Это был не звук, а ощущение звука, тихой речи на неизвестном, но отчего-то понятном языке:

«Девять знаков, единый круг.

Тот, кто ушел, вернется,

Коль снова он будет замкнут.

Девять — число Знамения.

Девять раз по девять поколений.

Девятое воплощение — Знак Возврата.

Так будет».

Ономори заснул.

Утро было таким же тусклым, почти не отличаясь от ночи. Разве что людей вокруг было больше, и они суетились по каким-то делам. В комнатушке на полу спали вповалку семеро командиров с лисьими хвостами на шапках, знаками их ранга. Ономори пошевелился, потянулся, расправляя затекшую спину. Тут же сидевший на корточках в углу солдат вскочил, спросил, чего изволит господин провидец, после чего сообщил, что господин Красный Дракон прислал для него местного знахаря, у которого имеются некоторые зелья, которые могут понадобиться господину провидцу.

Ономори поднялся, еще не проснувшись до конца, вышел в обширные сени, нашел бочку с относительно чистой водой и плеснул себе в лицо. Проморгался. Солдат принес сухих лепешек и вяленой рыбы, фляжку пива. Ономори наскоро закусил, хрустя песком на зубах, и спросил, где знахарь. Солдат закивал и «трусцой нижнего чина» побежал вперед.

Знахарь сидел у стены в передней комнате, ссутулившись и обняв руками колени. В полутьме, разгоняемой чадным огоньком масляного светильника, было видно, что его стеганый халат знавал дни и получше — наверное, даже войны Трех Княжеств помнил. Знахарь поднял голову, и Ономори и увидел его совсем не старое, умное и лукавое лицо с маленькой бородкой и усами. Волосы он не заплетал в косы, как дважды рожденный, а носил свободно — стало быть, хотя и был низок по рождению, но принадлежал к народу дорог и почтенному ремесленному сословию. Он быстро встал и поклонился с надлежащей почтительностью, затем снова глянул в лицо Ономори своими живыми, блестящими даже в темноте глазами.

«Дерзок и смел. Видно, знает себе цену».

— Господин желает зелий? — Это был даже не вопрос. — Я готов отвести господина в мою скромную хижину, чтобы оказать ему все, что он пожелает.

Ономори, тоже пытливо рассматривавший знахаря, кивнул. И вместе с двумя вечными своими телохранителями, имен которых он никак не мог запомнить, потому как звал их Бык и Пес, пошел на улицу следом за быстрым знахарем. Тот в дверях надвинул поглубже на глаза лисью варварскую шапку, поднял потрепанный воротник и решительно нырнул в пыль.

На улице по-прежнему колыхалась на ветру густая пыльная пелена, и день был похож на сумерки. Как знахарь находил тут дорогу, Ономори просто не мог понять. Но его худощавая фигура постоянно маячила впереди шагах в пяти. Ономори с телохранителями старался не отставать, да и знахарь, похоже, поджидал их. Шли целую вечность. По правую руку виднелась сквозь мглу стена, выделяясь более темной полосой на фоне пыльной тьмы. Потом Ономори почти напоролся на изящную калитку, и еще через несколько шагов все четверо нырнули в дверной проем хижины знахаря.

Знахарь зажег лампу, которая горела на удивление ярко и ровно, не то что тот масляный светильник в крепости.

— Мне при моем ремесле свет нужен особый, — словно отвечая на его мысль, горделиво проговорил знахарь. — Пришлось потрудиться и масло особым образом очистить. Прошу пожаловать в мое скромное жилище.

Если знахарь своей одежде внимания особого не уделял, то этого нельзя было сказать о его доме. Такого порядка и такого обилия всяких редкостных предметов Ономори в жизни не видел. Оставив охранников стеречь двери, он последовал за знахарем. В доме было всего три помещения — крохотный закут с сундуком, где, видимо, хранились знахаревы пожитки, а заодно сундук служил и постелью. Большая комната с книгами и столом и рабочая комната, где знахарь занимался составлением зелий. Сотни фарфоровых, металлических, каменных и стеклянных флакончиков и бутылочек разной формы плотно заполняли тянувшиеся по стенам полочки. Внизу стояли кувшины и короба, под потолком висели связки каких-то трав. Большой каменный стол с тремя углублениями для угля, чтобы разводить огонь, ступки, подставки, щипцы, лопаточки… Ономори смотрел, разинув рот, а знахарь смотрел на Ономори.

— У вас замечательное лицо, господин, — заговорил он, нимало не смущаясь. Зато Ономори смутился, вспомнив, сколько дней не умывался толком. Стеганая куртка из плотного шелка потеряла цвет. Сколько он уже ее не снимал? Как же от него, наверное, воняет… Пластинчатый доспех уже как прирос, даже не чувствуется. Наверное, скоро в нем от сырости заведутся червяки и паразиты… Ономори мотнул головой сальные и пыльные косички на висках хлестнули по лицу как маленькие плеточки.

— И чем же я так замечателен?

— Я не сказал, что вы замечательны, хотя если слухи не врут, то это так. Я сказал, что лицо у вас замечательное. Оно длинное, и нос у вас тоже длинный, а глаза широкие. Как у варваров. Нет, не степных — я говорю о морских варварах. Только раз их видел на юге, лет семь назад, а запомнил. И ростом вы выше. Видно, мир не так велик, как думают…

— Какие варвары? — полюбопытствовал Ономори.

Знахарь вытащил откуда-то пару складных табуретов вроде тех, на которых восседают полководцы под знаменами на холме, наблюдая за битвой. Знахарь уселся, Ономори тоже.

— Лет семь назад, как я и говорил, был я на юге. Южнее Сайвана. Там народ совсем дикий, женщины в одних юбках ходят, не закрывая грудь, и в нос вставляют золотые кольца. Мне нужны были особые болотные корни, вытяжка из них лечит гнилую лихорадку, а тогда в здешних краях такая напасть почти каждый год приходила. Ну вот, я был в рыбачьей деревеньке, торговался с дикарями. И тут прибежал парнишка — такой темненький, с раздутым животом, у них там рахит частое дело — и кричит: пришли огромные лодки с белыми крыльями. Мы побежали к мысу. И в бухте я увидел огромные корабли, не менее десятка, с белыми парусами. Я достал свою дальнозорную трубу. — Знахарь вскочил, вытащил из ларя длинный краснолаковый футляр и с довольным видом открыл его. — Вот, сам придумал и сам сделал. — Ономори взял длинную бамбуковую трубку со вставленными туда выпуклыми стеклами. — Словом, я посмотрел и увидел там людей невиданной стати и мощи сложения. У них были светлые глаза, словно светящиеся. Меня и тянуло к ним, и было страшно. Они встали в бухте, потом ходили вдоль берега на лодках, заходили и в деревушку, но народ дал оттуда деру. Остались только несколько стариков да пара детишек, у которых любопытство сильнее страха. Варвары никого не обидели, даже оставили какое-то зелье старику, что от чахотки помирал. Как говорил потом этот старик, они разговаривали на языке, похожем на тамошний, но с трудом. У них был толмач. Потом они спросили, где можно взять пресной воды, достояли в бухте еще дня два и ушли, оставив короб со всякой всячиной. Я потом выкупил у тамошних дикарей и остаток зелья, и бутыль, в которой оно было, и короб тот со всем содержимым.

— И что там было?

— Да всякая безделица — стеклянные бусы, но изумительной отделки, чудесной огранки и цвета, пестрая ткань. И охотничьи ножи — из железа. Для тех варваров хорошее железо, видимо, сущая безделица — так они могучи и богаты. — Знахарь усмехнулся, опустив взгляд. — Я потом ругал себя за трусость — до сих пор мучаюсь оттого, что не знаю, откуда они пришли, кто они, каков их обычай… Потому так на вас и смотрю — похоже, у вас есть в жилах струя их крови.

— Мой род, — кивнул Ономори, — по преданиям судя, не здешний. Все может быть.

— Все может, — кивнул знахарь. — Но вы хотели зелий. Чего именно вам желается?

— Мне нужно то, что позволит заглядывать дальше, чем я сейчас могу, — медленно, словно бы самому себе, проговорил Ономори.

Знахарь даже глазом не моргнул, словно бы его чуть не каждый день навещали провидцы.

— Есть у меня, — начал он, — корень травы «ха», еще ее называют «блаженство снов». Собирают ее в седьмой день седьмой луны, в день знака черной рыси, причем надо идти босиком и выкапывать корень серебряным совочком, да так, чтобы тень от собирателя постоянно падала на корень. Он кричит, когда его вырывают из земли. Высушенный надлежащим образом, он должен быть истолчен в тонкий порошок в ступке из черного базальта, и тогда его можно класть тонкой щепоткой в курильницу и вдыхать дым. Великий Ангун-Да прозрел в дыму его…

— Довольно об этом. Еще что?

Знахарь пожал плечами и, поднявшись, взял с полочки глиняный обливной горшочек, плотно закрытый промасленной бумагой.

— Здесь отвар из толченого гриба «яра», красного, покрытого белыми оспинами. Эти грибы жуют варварские шаманы, дабы, как они говорят, — со смешком добавил он, — подняться в мир верхних духов или погрузиться в бездну духов нижних и испросить у них знания. О чем угодно — о грядущем тоже. А еще их воины, наглотавшись отвара из этого гриба, не чувствуют боли и ран и дерутся как звери.

Ономори кивнул. Эти зелья ему были известны.

Знахарь понял его молчание и, подойдя к полкам, стал рыться в горшочках и баночках, каменных, глиняных, медных и стеклянных, пока вдруг не достал какой-то маленький флакончик из гладкого темно-зеленого, почти черного камня с притертой пробочкой из такого же камня. Сел на пол, задумчиво глядя на него. Ономори протянул руку, и знахарь как-то нерешительно отдал флакончик. На его гладком боку кто-то написал желтым знак «ду» — в этом начертании он означал «пронзать».

Ономори вопросительно посмотрел на знахаря.

— Я не знаю всех его свойств, — неохотно ответил тот. — Я привез его с юга, как раз из той поездки, когда видел огромные корабли… Это вытяжка из какого-то болотного растения. В больших количествах это зелье — яд. Но если принять не смертельную, но почти смертельную порцию, то человека посещают вещие сны. Говорят, сны эти всегда сбываются. Я дорого купил его, и свойств его не исследовал.

— Сколько надо принять, чтобы умереть? — осведомился Ономори.

Знахарь покачал головой.

— Я не знаю. И, боюсь, это для каждого по-своему. Потому и не могу сказать ничего.

— Я беру, — сказал Ономори, сам поражаясь своему спокойствию.

Выйдя из дома знахаря, Ономори сунул в руку Быку серебряную монету и приказал:

— Купи мне рабов, сколько выйдет на это серебро, и как можно быстрее. Лучше подростков или юношей.

Это было просто — время стояло голодное, и многие продавали своих детей.

Войска встретились у двух высоких холмов, называемых Ма-нин. Между ними проходила дорога с юга на север, перед ними — с востока на запад, пересекая реку Орон. Третий, малый холм, Ма-тун, был почти у самой мостовой дамбы, возле заболоченной поймы. Именно здесь и стоял Ономори, наблюдая ход сражения, которое уже видел, и сравнивал то, что было явлено, с тем, что вершилось наяву.

Он знал, что Красный Дракон не ударит первым, что он будет выжидать. Потому что Ономори видел, что к полудню придет подмога — Тарни-ан-Мори все же решится выбрать сторону и ослабить пограничные гарнизоны и приведет войско с севера. Марш был быстрым, насколько это было возможно. Отец выступил еще во время пыли и успел день в день — до начала дождей. Надо сказать, Золотой Государь тоже был стремителен, хотя явно не ожидал встретить врага уже здесь, в ключевой точке, откуда победителю открывался прямой путь на столицу.

Ономори видел его — всего сверкающего золотом, под золотым стягом. Безумно отважным, самоуверенным и дерзким надо быть, чтобы находиться почти в первых рядах.

Или он знает что-то большее? Или видит дальше, чем Ономори? Впервые в душу провидца закралась неуверенность. Он огляделся. Все было правильно. Войска стояли неподвижно и ждали, не отвечая на вызовы и насмешки. Выехавший было вражеский поединщик был хладнокровно застрелен. Красный Дракон испытывал терпение врага и дразнил его своим непроницаемым спокойствием.

Войска стояли. Напряжение ощутимо сгущалось в воздухе. Все чего-то ждали. Ономори облизал пересохшие губы. Страх зашевелился где-то внизу живота. Казалось, все смотрят на него и чего-то от него ждут. А вдруг он ошибся? Вдруг? Он же не смотрел вот это предбоевое ожидание. Он не знал, должно ли так быть!

А если нет?

Он быстро сунул руку за пазуху простеганного с железными пластинками кафтана. Флакончик был там — тяжелый, гладкий и холодный. В нем было еще много зелья.

— Бык, — хрипло позвал он. Телохранитель тут же подъехал. Лицо его было каменно невозмутимым. — Флягу. Налей.

Тот понял. Выдернув пробку, плеснул немного желтоватого вина в кожаный вощеный стакан. Ономори открыл флакончик и тщательно отмерил капли. Именно столько капель убило раба-подростка. Но он не подросток, он не голодал, и он привычен. И к тому же вот и способ испытать свое предназначение. Он ухмыльнулся Быку и залпом проглотил содержимое стакана. Тщательно закрыл флакон, велел Быку немедленно ополоснуть стакан и, ощутив ползущий по горлу маслянистый холод и странный свербеж в переносице, от которого сами собой закатывались глаза, успел спешиться и лечь на землю. Глухо услышал издалека испуганные крики Быка: «Господин! Господин! Он умирает! Он отравился!» Потался было досадливо сказать — заткнись, дурак, ничего ты не понимаешь, но тут его затянуло в холодную студенистую тьму.

«Это смерть?»

Ощущение было такое, как бывает, когда понимаешь, что спишь, но не можешь проснуться. Дурнота, дрожь и тупая головная боль отступили на время, дав место странному сочетанию чувств, которое не поддавалось описанию словами. Любопытнее всего, что он мог сосредоточиться. Это было даже легче, чем когда он дышал особыми составами или пил отвары. Это было невероятно легко. Осознание этой легкости порождало ощущение власти над собой и временами пьянящий восторг и смех.

Образы с поразительной четкостью и легкостью выстраивались в почти однозначную цепочку событий, становясь все яснее, связнее и однозначнее по мере того, как там, в мире живых, развивалась битва. В ней уже почти не было разрывов.

И он видел, что цепочка ведет к неминуемой победе Красного Дракона. Но как она сейчас будет выкладываться — это было вне его, Ономори, власти. Он мог только видеть эти цветные плитки, кусочки мозаики, заполнявшие тот узор, который создал он своим предсказанием. Это была любопытная игра.

Что-то резко изменилось, и размазанная картинка стала четкой и ясной, навсегда встав на место в узоре.

…Князь Анао, сын князя Амгу Хату и княжны Сэн-чэ-Лин, дочери Красного Дракона, закусив длинный, заплетенный тонкой косичкой ус с кровавой рубиновой бусиной на кончике, взвыл волком, привстав в стременах, и взмахнул над головой длинной, тяжелой, почти прямой саблей. Весь тумен ответил воем, воздух змеино зашипел от сабельных взмахов. Низкие косматые коньки рванулись вперед.

«Нам дадут землю, — ухмыльнулся Анао, — дадут землю, и наши женщины будут рожать детей, а дети не станут умирать от голода — Дракон обменял землю на кровь — мы дадим ее. Мы получим землю с травами богатыми и реками полноводными, и скот наш умножится, и больше никто не загонит нас в Голодную Степь…»

Воющая косматая пестрая лавина вылетела навстречу серо-золотым конникам Грифонов. На холеных высоких конях с заплетенными гривами, закованные в блестящую бронзу, затянутые в серую жесткую кожу, с золотыми хвостами на шлемах, они с молчаливой надменностью, не сбив аллюра, перетекли через левый холм, разметав северную пехоту, и теперь целились на средний холм, где восседал в невозмутимом спокойствии Красный Дракон. Воющая лавина врезалась с фланга. Короткая конная схватка закружилась водоворотом, напор серо-золотых заглох. Варварские пики «юных» с красными бунчуками, столь презираемые на востоке и юге, делали свое дело. «Юный» Датуо, еще не получивший полных прав воина, совсем забыл о страхе, методично работая копьем, как его учили. «Копье длиннее любого меча, — повторял он про себя. — Копье длиннее».

Он успел еще раз повторить эти слова, вырывая копье из спины бегущего спешенного серо-золотого, когда получил стрелу в глаз.

Стрелявший же повторял слова своего командира: «Стрела достанет дальше любого копья, пнерожденные, отпрыски свиньи и гадюки, потому кто удирать задумает — сам кишки выпущу».

Но кишки ему выпустило копье «юного» Тигсао, из правой десятки Анао.

Конники, оттесненные с холма к реке, вязли в иле. Маленькие варварские коньки упорно выкарабкивались из кровавой грязи, все же вынося своих седоков, а цвет столичных Грифонов остался там, у подножия среднего холма. А на холм уже спешно поднимался пеший резерв из четырех вольных теперь торговых городов.

Еще одно пустое место заполнилось, и Красный Дракон на коне под стягами победы в конце этой цветной дороги видений стал еще четче.

Далан-ан-Эрру опять сморгнул, когда очередная стрела чиркнула по нащечнику, и покосился на Данахая. Тот словно бы не заметил. А ведь наверняка все считает — сколько раз дрогнул, сколько раз моргнул. И потом скажет отцу, что сын, мол, трус. Юный князь стиснул зубы, протолкнул в грудь сухой комок, заткнувший горло, сухим языком пропел по пересохшему нёбу. В животе противно, срамно заурчало. Данахай по-прежнему молчал.

«Сейчас мы двинемся. Вот сейчас».

Отряд на третьем, правом холме Ма-тун, стоял не двигаясь уже два часа. Сражение кипело прямо передними, но Данахай все не отдавал приказа двигаться. И это «сейчас, вот-вот» словно камень висело над мрачно молчавшим отрядом.

«Он предатель? Или сам трус?» — думал Далан-ан-Эрру, чувствуя, как страх отступает перед тоской ожидания.

Словно отвечая на его молчаливый вопрос, этот надменный от своей власти простолюдин низким своим хриплым голосом проговорил:

— Пока мы стоим здесь, вон те, — он указал рукой с нагайкой на ременной петле, — тоже не двинутся. И не ударят по нашим. Своим ничегонеделаньем мы держим их как клещами, — мрачно хмыкнул он.

— И сколько нам вот так стоять? — осмелился осведомиться Далан.

— Сколько придется, — спокойно ответил Данахай и погладил клинышек крашенной в красный цвет бороды.

Внизу резали друг друга пехотинцы в красном и серо-золотом. Данахай приложил руку домиком ко лбу и который уж раз посмотрел на откос у дамбы. Возле нее шла кровавая свалка, и, кто кого режет, кто одолевает, было совершенно непонятно. Дальний южный горизонт медленно лиловел — надвигалась полоса туч, которые завтра-послезавтра разразятся долгими дождями. Данахай посмотрел направо. И тут увидел то, чего так долго ждал. Он повернулся, щурясь на солнце, к молодому своему левому помощнику и сказал, щеря желтые винные зубы:

— Вот и наш час. — Он показал на дамбу. С той стороны реки в облаке пыли через дамбу ползла темная длинная змея. Единственное, что можно было различить, — бунчук с семью красными хвостами. — Тарни-ан-Мори. Теперь, — он повернулся к трубачу, — труби, чтоб аж жопа треснула! Вперед! — Обернулся к Далану-ан-Эрру. — Надо прикрыть дамбу, чтобы наши прошли. Иди, тебе первому.

Далан-ан-Эрру, сглотнув страх, выпрямился и двинул коня. Не оглядываясь. Даже если его люди и не пойдут за ним, он не окажется трусом. Никогда.

Наверное, умей раздавленный слизень чувствовать, он чувствовал бы себя точно так же. Тело превратилось в сплошной студень, на свет смотреть было невыносимо, двигать глазами, головой да просто думать было настолько больно, что хотелось завыть. Но вместо звука из горла толчками шла горькая едкая рвота. И сейчас он с радостью сменял бы мучительное возвращение к жизни на уютную смерть.

С ним что-то делали. Наверное, что-то правильное, делали милосердно, даже заботливо и осторожно, но Ономори ненавидел сейчас своих заботливых хранителей. С мукой подняв взгляд, он увидел то, что должен был увидеть, — в лучах заходящего солнца Красного Дракона в блеске своей славы. Победителя. В красных лучах солнца и красной чужой крови, красного с ног до головы, и конь его был красен, и меч из бесценной стали был красен, как медный меч самого простого пехотинца. Глаза его сияли, и в них отражалось алое предбуревое закатное солнце. Губы его шевелились, но Ономори слышал только навязчивый, приливающий в голову вместе с болью гул. Он понимал, что наставник и государь его спрашивает, какую он желает награду.

Ономори застонал и попросил яду.

Дожди лили уже вторую неделю. Не перейди они Орон, восстание потонуло бы в грязи. Народ разошелся бы по домам, а потом, с наступлением сухого сезона, государевы войска потопили бы север в крови. Теперь же мятежники были в срединной части, в самом сердце Края Утреннего Солнца, Срединного Государства, Средоточия Мира. Здесь дороги поддерживались в отличном состоянии — тысячи крестьян отрабатывали каждый год дорожную повинность, так что по насыпям в любую погоду могли пройти в ряд шесть колесниц. Впрочем, у Красного Дракона колесниц не было, зато были варвары князя Анао, чьи лохматые коньки не знали усталости и не боялись бездорожья.

Ономори пришел в себя окончательно на десятый день после сражения. Его уже не воротило от еды, он уже мог смотреть на свет, и мускулы лица не сводило от любого движения. Он даже мог ехать верхом, но недолго. Однако по приказу Красного Дракона его везли в паланкине, а рядом, как всегда, невозмутимо и бдительно маячили Пес и Бык.

Его всегда устраивали наилучшим образом — в самом телом и сухом доме. Красный Дракон Тахэй-ан-Лин заботился о своем провидце больше, чем мог бы о родном сыне, будь у него таковой. Правда, Ономори не раз уж слышал, как солдаты шептались, будто бы он и на самом деле незаконный сын Красного Дракона.

Армия шла, оставляя за собой вонь и кучи мусора и дерьма по обочинам ухоженных дорог, а также насаженные на кол трупы мародеров. Красный Дракон не желал ссориться с будущими подданными. Как ни странно, среди этих трупов почти не было варваров — Анао тоже не желал настраивать против себя тех, в чьей стране ему предстояло жить. «Пусть привыкают к нам, — говорил он своим военачальникам. — Пусть приучаются уважать нас и бояться. Пусть приучаются полагаться на нас и привыкают к мысли, что им без нас никак. Поопасаются потом нас задирать, когда будем жить рядом».

Армия шла на столицу. Ибо, как говорит мудрый Тумма-сат, кто владеет столицей, тот владеет государством. Армия воняла, стонала, орала, пела, угрюмо громыхала и ползла, ползла на юг, как бронзовый дракон.

Ономори в тот день обнаружил, что от него воняет страшно, хуже, чем от целой армии немытых варваров. Оно и понятно — сколько дней он провалялся без сил? Даже если за ним и ухаживали, все ж он не дома в постели, да и от любого больного при самом лучшем уходе исходит отвратительный запах немощи и тления. А тут еще и все остальное крепко примешалось.

В тот же самый день, когда он нашел силы позаботиться о себе, он внезапно вдруг спросил себя — а почему отец не навещает его? Или он был у его ложа, а Ономори валялся в своей немощи и просто не осознавал, что отец рядом?

Бык и Пес ничего вразумительного сказать не сумели. Следовало это ожидать. Он приказал найти отца и покорнейше просить его навестить сына.

Вместо отца в опрятный домик деревенского старосты, ныне ютившегося вместе с семьей в амбаре, явился сам Красный Дракон.

Ономори, вымытый и переодетый в чистое, встал приветствовать его, как приветствовал бы отца, удивленный и наложенный тем, что Тарни-ан-Мори все же не пришел. И гневается на сына за то, что тот ушел с Красным Драконом, не спросив отцова дозволения, как полагалось бы почтительному сыну?

Красный Дракон принял поклон и сам в ответ поклонился, как равный равному, чем несказанно удивил и поверг в трепет Ономори.

— Сядь, — после этого велел он и сел сам, подвинув ногой табурет. Ономори послушно сел.

Красный Дракон несколько мгновений в упор смотрел на него, затем тряхнул головой. У него уже довольно хорошо отросли волосы, хотя в мужские косицы заплетать их было еще нельзя, и потому он смотрелся нелепо — взрослый мужчина с прической мальчишки или раба. Впрочем, Красный Дракон имел право на что угодно — он был Красный Дракон.

— Ономори-ан-Мори, он же Моро, — сурово и резко проговорил он, — отныне ты — глава рода Мори. Твой отец мертв.

Ономори не сразу понял смысл сказанного. «Твой отец мертв», — совершенно спокойно повторил он. А потом в ушах зашумело, он жалко сморщился и схватился за голову.

— Он погиб там? На дамбе? — тихо-тихо спросил он.

— Раньше. Его зарезал убийца по приказу Хунду-кана. — Красный Дракон не пытался смягчить слова или вести разговор издалека. Рубил прямо — и так было лучше. Ономори ощутил странный прилив гнева и чувства вины — он не видел этой цены победы. Он просто не смотрел. Не искал. Он даже не подумал, что так может быть…

— Я должен был смотреть, — глухо проговорил он, дернув горлом. Слезы не шли. Застыли где-то в груди тяжелым угловатым комом. Ком царапал горло, когда он говорил, и голос звучал хрипло, лающе. — Я должен был увидеть… чтобы отец не погиб, и чтобы была победа… я должен был найти этот путь…

— Его могло не быть; — сурово отрезал Красный Дракон. — И что бы ты тогда предпочел?

Ономори посмотрел Дракону в глаза.

— Могло не быть — но могло и быть. И незачем сейчас спрашивать. Вышло что вышло, и дар мой отцу не помог.

Он замолчал на мгновение, затем резко поднял голову и заговорил с такой страстью, что Красный Дракон на мгновение отшатнулся:

— Теперь я должен смотреть на весь путь. В подробностях. В мелочах. Чтобы не было слишком много жертв. Чтобы не было.

Красный Дракон нахмурился.

— Самый бескровный путь не всегда лучший. Кровь может пролиться и потом, и куда обильнее.

— А что выбираешь ты?

— Я выбираю путь самый быстрый и окончательный. Чем быстрее и окончательнее победа, тем меньше крови потом.

Ономори молчал. Красный Дракон долго сидел, выжидая. Наконец Ономори заговорил:

— Ты мой наставник, и ты не можешь быть не прав. Но я познал горе, познал цену жертвы, как и ты. И я должен теперь видеть все как можно яснее и подробнее, чтобы найти лучший путь. Чем подробнее и дальше смотреть, тем труднее, и у меня есть предел.

— Используй все, — сказал Красный Дракон. — Эта битва будет решающей.

— Тогда о чем речь? — рассмеялся Ономори. — Когда ты хочешь, чтобы я дал тебе ответ?

— Как можно скорее. До столицы два перехода. Разведчики Анао донесли, что Хунду готовится встретить нас, не доходя столицы, в долине Энгуи. Дожди кончаются. Мы будем драться под солнцем. Мне нужно знать все, до мелочей. Будет ли вообще победа? И как лучше достичь ее?

— А если я умру? — спросил Ономори.

— Я не дам тебе умереть, — ответил Красный Дракон, и Ономори понял — и правда не даст.

— А ведь лучше всего видно на грани смерти. — Он испытующе посмотрел на наставника.

Красный Дракон чуть заметно побледнел.

— Сейчас так надо, — после недолгого молчания почти оправдывающимся тоном сказал он. — Потом — никогда. Я обещаю тебе. Клянусь своим стальным мечом.

Ономори судорожно вздохнул, подавляя сухое, без слез, рыдание.

— У великих и жертвы велики. Но и награда будет велика — проговорил Красный Дракон, не сводя с него упорного темного взгляда.

«А стоит ли награда жертвы?» — мимолетно подумал Ономори, и показалось ему на миг, что это не его слова. Он быстро обернулся — но за спиной никого не было. Разве что тень на стене странная мелькнула. Ономори помотал головой — видать, игра света, не более.

— Что же, — вдруг усмехнулся он неожиданной иронии судьбы, — ради малой крови я готов отдать толику своей. — Он криво улыбнулся, Красному Дракону эта улыбка показалась почти наглой. — Я хочу голову Хунду. Он убил моего отца. Пусть умрет. Если ему предопределено умереть, я это увижу. И он не уйдет от предопределенного тобой. Ведь теперь ты предопределяешь ход событий, наставник. Поклянись мне — даже если я умру, Хунду не уйдет от мести.

— Не уйдет, — сурово кивнул Красный Дракон, в душе облегченно вздохнув.

Ономори несколько раз сжал и разжал кулак, напрягая руку. Гладкая смуглая кожа, под которой играли сильные, развитые мускулы, матово светилась в полумраке, как шероховатая бронза храмовых статуй. Из курильницы тянулся тяжелый сладковатый дымок.

— И все же, — проговорил Красный Дракон, — почему ты не хочешь воспользоваться своим зельем?

Он сидел на покрытом толстым ворсистым коричневым ковром раскладном табурете, опершись ладонями на широко разведенные колени. Красный шелковый кафтан с глухим воротом при каждом движении словно тек алыми и кроваво-черными полутенями. Заострившееся от трудов лицо, желтое, гладко выбритое, если не считать длинных варварских усов, казалось вырезанным из твердого дерева.

Ономори, не сводя взгляда с руки, деловито и неторопливо проговорил:

— Потому что потом блевать хочется, как перепившему возчику. А я — ан-Мори, я от крови небожителей и не хочу извергать желчь и скулить от боли в перегруженном нутре, как простой смертный.

Последнее время он по-новому осознал свою значимость. И Красный Дракон не упустил этого. Но молчал, потому как Ономори действительно был ему необходим. Что же, если мальчишке хочется чувствовать себя полубогом — пусть. Он получит почести и преклонение, получит славу. Но власть — никогда. Красный Дракон внутренне улыбнулся — ведь он и так воздает ему почти полубожеские почести, они сейчас в уютном Покое Дракона Зари местного храма. Вон и статуя божественного оборотня, одетая в шелка, стоит перед уставленным угощениями столиком. Задвинут в угол, чтобы не мешал Драконам живым.

— Я готов.

Красный Дракон попробовал остроту лезвия драгоценного стального ножа. Ономори, сбросив халат, погрузился в золоченую ванну, предназначенную для божества, в ароматный теплый пар. Откинулся на край ванны и закрыл глаза. Красный Дракон встал, взял крепкую тонкую руку своими короткими жесткими пальцами и быстро сделал глубокий надрез. Потом на второй руке. Ономори лежал с блаженной улыбкой. В воде заклубились красные завитки, похожие на дым в воздухе. Вода быстро краснела — растворенное в ней зелье не давало свертываться крови. Ономори постепенно бледнел, но улыбка не сходила с его губ. Затем он вдруг открыл глаза и заговорил…

К стенам столицы они подошли на восьмой день после конца дождей. Земля исходила паром, ждала посева. По обе стороны дороги в полях копошились крестьяне, похожие в своих широкополых соломенных шляпах на поганки. Им было все равно — только бы не трогали поля. Красный Дракон не велел трогать. Золотой Государь тоже. Потому крестьянам было совершенно наплевать, за кем останется победа.

Красные стены столицы были на удивление будничны. Как будто в долине Энгуи у самого города не стояли друг против друга войска государя и узурпатора — впрочем, кто есть кто, решится после битвы. Кому предопределено быть правым, не знал никто. Кроме Ономори и Красного Дракона.

Красный Дракон, почти спокойный после предсказания Ономори, расставлял войска согласно своему опыту и совершенно против правил военной науки, описанных в трудах великих полководцев древности. Никто не удивлялся — у Красного Дракона был свой провидец, и ему верили больше, чем Ланху-сату, Эргэ-сату и самому Непревзойденному Отшельнику Нефритовое Опахало. Так что это был не «распускающий крылья журавль» и не «тигр в камышах», это было полное невесть что, и столичные полководцы возмущенно взирали со стен на странное построение и предвещали узурпатору, невеже и наглецу поражение и погибель. Недоумевали и собственные полководцы Дракона. Только варварский князь Анао да простолюдин Данахай ничему не удивлялись, пили рисовую водку да точили пожалованные Драконом стальные мечи.

И не удивлялся Золотой Государь Хунду-кан. Он увидел в этом самом беспорядочном построении суть и понял, что судьба его на волоске, если совсем не предрешена.

Значит, нынче ночью будут убиты все его жены, и наложницы, и все его дети мужского пола. Жены и наложницы — чтобы никто другой их не коснулся, дети мужского пола потому, что их все равно убьют. Один Этиген останется жив, потому что он уже мужчина и воин. Хунду прикажет убить их всех. И только одну женщину он убьет сам. Только одну…

Она ждала господина в своем Павлиньем покое, в котором обычно жили старшие жены государей. Но наложница Ансаэ жила здесь всегда, и именно ее именовали Госпожой Рассветных Покоев. Государыне было предопределено рожать. Ансаэ — править.

Сад был полон маленьких фонариков, вокруг которых порхали ночные бабочки, где-то журчал ручеек по искусно проложенному каменному руслу, звенели колокольчики и тягуче, печально дрожали звуки гамелана. Госпожа Ансаэ была в простом бледно-розовом платье, затканном тонким серебряным узором из хризантем, волосы ее были распушены и гладко причесаны, и пахло от нее сандалом и шиповником. Она лишь чуть подчернила брови и ресницы, и украшений на ней не было. Сидя у жаровни на коленях, она невозмутимо готовила горьковатый тонкий напиток из листьев горного растения дэ. Изысканное искусство высшей знати.

Хунду — его здесь называли только так, — вошел тихо, почти виновато. Опустился молча на приготовленную циновку и стал смотреть. Ансаэ сосредоточенно налила из крохотного чайничка красной глины горячего напитка в неглубокую шероховатую цилиндрическую чашечку тоже из красной глины и подала ему.

Он пригубил и, как подобает истинно утонченному человеку, поставил чашечку перед собой, поклонившись госпоже.

— Твой отец пришел убить меня, — буднично произнес он. — Не хочешь поговорить с ним? Хочешь уйти к нему?

Ансаэ покачала головой.

— Он все равно убьет тебя.

— Знаю. Но ты останешься живой. Он твой отец.

— Кем я останусь?

— Не знаю.

— Меня ты силой взял в наложницы, но полюбил сильнее, чем главную жену. И поставил выше всех законных жен.

— Это так.

— И я тебя тоже полюбила. Потому я и не стану возвращаться к отцу. Отец выдаст меня за кого-нибудь, не спросив, как и ты тогда не спросил, хочу ли я быть твоей женщиной. И он будет в своем праве, как и ты был в своем, ибо мужчина решает, а женщина покорно повинуется. Но на сей раз у меня все же есть право выбрать, чего я хочу, чего нет.

— И чего ты хочешь? — На удивление, его голос остался твердым, хотя он почти знал ответ.

— Ты сам убьешь меня или это сделать мне?

— Как ты пожелаешь.

— Самой труднее. Боюсь, что мне не хватит силы духа и рука моя дрогнет. Тогда придется мучиться или, возможно, меня сумеют вернуть к жизни. А этого я не желаю. Яду я тоже не хочу — от него выворачивает нутро и лицо становится ужасным.

— Ты непочтительная дочь, — улыбнулся Хунду.

— Я принадлежу моему господину, и отец не властен надо мной, пока мой господин жив.

— Хорошо. Когда?

— Сначала надо выпить дэ, не так ли? — улыбнулась Ансаэ.

Наутро перед войсками Дракона явился всадник с небесного цвета бунчуком — знаком мира, в доспехах из пластинок, покрытых золотым лаком и скрепленных серым шнуром.

— Хунду хочет говорить, — довольно рассмеялся Данахай. — Авось без крови обойдемся.

— Без крови не обойдемся, не бывает, — мотнул головой князь Анао.

Ономори молчал, потому что не видел этого в своих снах он не знал, что сказать. Он знал, что все основные условия, необходимые для победы, Дракон выполнил. Теперь оставалось ждать, как именно она свершится. Он так и не смог тогда увидеть в подробностях, как сделать это малой кровью. Сил хватило только увидеть верный путь к победе. Это было важнее крови. Впрочем, малая или большая — кровь будет.

Всадник с таким же голубым бунчуком, но в красных лакированных доспехах, отъехал от ставки Дракона, помчался к золоченому государеву гонцу. Затем, переговорив, понесся на холм, обратно.

— Хунду просит поединка! — возбужденно и почти радостно орал он. — Он хочет биться с Драконом, чтобы не было кровопролития!

Тахэй-ан-Лин, выслушав гонца, кивнул, мрачно улыбаясь, и приказал подать свой железный пластинчатый доспех, покрытый красным лаком и связанный черными шнурами. Дракон готовился к битве.

Полуденное солнце стояло прямо над головой. Сейчас оно будет равно светить обоим в глаза. Хунду-кан в синем лаковом доспехе с золотыми шнурами, Дракон в красном с черными. Шлемы с оскаленными мордами чудовищ — правда, личины были сейчас подняты.

Хунду улыбался — почти дружелюбно. Ономори с удивлением увидел, что государь тоже длиннонос и круглоглаз, как и он сам. Неужто и в нем кровь небожителей?

А вдруг и он предвидит будущее?

— Ну, что? Будем поносить друг друга или как? — насмешливо спросил Хунду. — Вроде так полагается. Солдаты ждут, неужто лишим их забавы?

Красный Дракон молча смотрел на него. Хунду снова улыбнулся.

— Чего ты так? Ты же убьешь меня. Наставник, мастер меча — неужто не убьешь?

— Ты тоже не в праздности эти годы провел.

Ономори был просто потрясен — наставник говорил глухо, словно был смущен или чувствовал вину. Какую вину?!

— О, перестань. Не поверю, что ты не знаешь исхода заранее. — Хунду глянул на Ономори, сверкнул зубами в улыбке. — Неужели тебе так не терпится меня убить, что ты совсем отказался от игры? Ты же был мастером, тебя это увлекало, ты радовался неожиданностям, чтобы преодолевать и побеждать! Неужели ты так не уверен в себе, а? Или не считаешь себя правым? Или все же я — истинный государь, а узурпатор — ты? А?

— Умолкни, — прошипел Дракон. — Я не знаю исхода.

Ономори еле заметно покачал головой. Поединок ничего не значит. Он видел путь к победе.

— А вдруг этот поединок как раз и будет камнем на гладком пути к твоей победе, а? — лукаво прищурился Хунду. Ономори похолодел. Он не мог предвидеть этого, он опять не все смотрел! Но этого не могло быть. Он выстроил наиболее четкую цепочку событий, и… и все же. Все же были крохотные разрывы. Были. Но ведь он видел основные точки, видел победу в конце. И все основные условия были выполнены. Нет, ничего не может помешать, все предопределено! Он прав!

— Вот и испытаем свою правоту, — осклабился Тахэй-ан-Лин.

Они въехали в столицу на закате, с головой узурпатора — бывшего Золотого Государя — на пике. Красный Дракон решил быть милостивым и не дал город на разграбление, а также никого не повелел казнить. Ономори подавленно молчал. Из памяти не шли слова умирающего узурпатора: «Малой кровью… Неплохо… А Этиген ушел, Тахэй. Так что чья еще победа… но малой кровью, это хорошо…» Он зажимал распоротый живот, рот его кривился не то в усмешке, не то от мучительной боли. Красный Дракон не стал ждать, он просто достал бронзовый тонкий кинжал и показал его Хунду. Тот насмешливо-удивленно поднял брови — не ожидал, мол, от тебя такого милосердия — и кивнул. На том и кончилось все.

Победа была достигнута малой кровью.

Длинный коридор, невысокий потолок, поддерживаемый красными лаковыми колоннами. Одна сторона открыта на галерею, оттуда видны широкие каменные ступени и каменные же зернистые серые плиты огромного двора. А если встать спиной к выходу, то перед тобой окажется длинный ряд бронзовых статуй божеств. Эту дворцовую галерею так и называют — Дом Тысячи Богов. Ни одно божество не должно остаться без почтения, будь оно всего лишь божеством писцов или божественным предком какого-нибудь знатного рода.

Это было единственное место во дворце, где Ономори не ощущал своей бесполезности. В дни мира его дар никому не был нужен. И в душе Ономори копилась какая-то горькая обида — разве не он сделал эту победу предопределенной? Хотя его славили, ему кланялись, его желания ловили с полуслова — что-то было не так. Он был одинок. Ему чего-то недоставало.

Но сейчас он думал не об этом. Он думал об отце.

Ономори сидел на низкой каменной скамье и смотрел на бронзовое изображение первопредка дома Мори — Моро, Пришедшего от Заката, Врачевателя, покровителя целителей. Ваятель, наверное, никогда и не видел его, как никогда не видел и других богов, потому изобразил его по своему разумению. Надо сказать, получилось довольно уродливо. Моро сидел в традиционной позе покоя — скрестив ноги, полуприкрыв глаза и открыв кверху ладони спокойно лежащих на коленях рук. На губах его была традиционная бесстрастная улыбка высшего блаженства. Ваятель сделал ему нечеловечески длинный вислый нос — явно брал пример со слона, круглые глаза — даже закрытые, они казались выпученными. Длинное, уродливо вытянутое лицо и распущенные прямые волосы — так было принято носить на севере в старину. Одно вышло хорошо — руки. Красивые, изящные, с длинными, но не хрупкими пальцами. Ономори посмотрел на свои руки — похожи. Сегодня был день последнего посмертного возжигания. Отца он не хоронил — слишком поздно узнал об убийстве, месть не совершил, потому как это сделал за него Красный Дракон. Он мог только совершить последнее возжигание, провожая душу в окончательное странствие на небеса богов. И еще мог молить о том, чтобы отца боги более не возвращали на Колесо Перерождений.

Ономори, в белых одеждах скорбящего и чистого душой, установил перед первопредком маленькую курильницу, зажег благовония, сжег над ней традиционные послания предкам и молитвы богам, а затем, приняв молитвенную позу и отрешившись от бытия, закрыл глаза и шепотом, почти беззвучно, начал произносить слова своего собственного моления.

Какое-то неопределенное, но чрезвычайно неприятное ощущение заставило его вернуться к миру из благого покоя. Он ощутил близко-близко чье-то дыхание. И неприятный чем-то взгляд. Когда поднял глаза, понял — кто и почему. Рядом стоял князь Анао, варвар. Высокий, сутуловатый и кривоногий, в коротком красном кафтане, расшитом золотом в красных сапогах с каблуками и загнутыми носами, с усами, заплетенными в косицы. За ним по полу волочилась на маленьком колесике длинная тяжелая сабля из драгоценной стали. Анао смотрел на него сверху вниз и чуть заметно ухмылялся. Его лицо резко располовинили свет, лившийся из окон галереи, и тьма коридора молчаливых божеств. Глаз его блестел, как черная бусина.

— Молишься, дурной сын?

Ономори не ответил варвару.

— Я тебя ненавижу.

Ономори чуть заметно дернул ртом, по-прежнему не сводя взгляда со статуи предка. Варвар наклонился, присел рядом с ним на корточки.

— Ты отнял у него победу. Он должен был добиться ее сам, как мужчина. Понял? А все говорят — Красный Дракон ничто, Красный Дракон трус, не мужчина. Ты лишил его игры воинов, понял? А тот, кто заранее знает, как лягут кости, — не игрок, не победитель. Он обманщик. Ты сделал так, что его презирают!

Ономори впервые удостоил варвара взглядом.

— Завидуешь, варвар?

— Я сын его дочери.

— Женщины не наследуют.

— Зато я наследую!

Ономори осклабился.

— Так вот что тебя тревожит. Успокойся, мне не нужно твое место. У меня есть свое.

Он встал и, не слушая варварских проклятий Анао, величественно пошел прочь. В груди кипела злость — на то, что варвар подтолкнул его к нужному вопросу, а не он сам додумался, почему ему сейчас так тягостно.

Где его место?

В чем его судьба?

И не придется ли ему сдохнуть от руки этого завистливого варвара? Надо предусмотреть все. Он слишком много думал о других, надо позаботиться и о себе. Надо увидеть свое будущее…

И в это самое мгновение родовой талисман, о котором он почти уже и думать перестал, просто носил по привычке, ожег ему грудь. Ономори рванул порот, сорвал с шеи шнур, словно вытряхивал из-за пазухи осу. Талисман кипел гневом.

Видение настигло его в тот же вечер.

Он не пил зелий, не выпускал из жил крови, не дышал дымом трав. Он просто сидел и сжимал в руке талисман. И видел.

Вопрос был один — он хотел увидеть свой путь. Ономори заранее знал, что видение будет размытым, потому как вопрос был чудовищно неопределенным. Скорее всего, он увидит поток налагающихся друг на друга картин, цепочек событий и. как всегда, потонет в этом хаосе и вылезет оттуда несчастный, униженный и расстроенный, как упавший с моста в холодную воду у всех на глазах юнец, который только что похвалялся новым нарядом. Он был готов к этому. Он просто надеялся уловить хотя бы намек на какую-нибудь четкость, поймать образ и зацепиться потом за него. Разматывать нить, какой бы длинной она ни была.

Поначалу так и было. Веер образов, все шире разворачивающийся, наползающие друг на друга картины и изображения, голова начинает идти кругом, ничего невозможно уловить — и внезапно все сменилось совершенно четким видением — человек на красно-золотом драконе.

Ономори буквально выпрыгнул из видений наружу, как рыба, задыхаясь. Сидел, тяжело глотая воздух и обливаясь потом.

Человек на красном драконе. Тот самый. Из тех полузабытых, бешеных видений, тот самый, невообразимо прекрасный ликом, с темным, тяжелым бездонным взглядом. Он улыбался.

Но красный дракон… Это символ? Он никогда не видел символов, видения было совершенно однозначными и четкими.

Стиснув зубы, Ономори снова погрузился в омут видений. Теперь он пытался выстроить цепочку событий до этой картины — человек на красном драконе. Но цепочка не выстраивалась. Был тот же хаос видений, который обрывался человеком на красном драконе. Ономори запаниковал. Бел он все делает и толкует верно — а он еще никогда прежде не ошибался, — то в любой цепочке событий концом будет явление человека на красном драконе.

Он пытался придумывать себе самые невероятные события — себя во главе армии, себя в окружении раболепных придворных, на престоле государя, — и каждый раз все упиралось в этот образ — человек на красном драконе.

Это повторялось так часто и неизбежно, что восприятие притупилось, и Ономори даже перестал удивляться и уж совершенно прекратил бояться, находя даже какое-то удовольствие в зрелище прекрасного человека на прекрасном чудовище.

Страшнее было другое — когда он пытался увидеть, что будет после человека на красном драконе, он не видел ничего. Он воображал свою смерть — но любое видение обрывалось человеком на красном драконе. Смерти не было. Или все было смертью.

Ономори почти не выходил из своих покоев. Почти не ел, совершенно запустил себя. Хуже того — он уже не мог без видений. Они пугали его и одновременно манили, как курильщика опиума манит черный дым. Ему хотелось увидеть хоть что-нибудь, что не кончалось бы красным драконом и человеком на нем, но другого конца он не видел. Он перестал быть хозяином, перестал быть тем, кто эту самую предопределенность создает. За его спиной словно бы встал кто-то другой, могущественный, незримый, и вот он-то и был настоящим хозяином…

И потому когда его по приказу Золотого Государя Красного Дракона вытащили из покоев, привели в человеческий вид и приволокли на совет, он был даже рад. А вдруг удастся выиграть и увидеть что-то иное?

В красном зале Советов все взгляды сразу же вонзились в него. Государь смотрел сурово и тревожно, исподлобья, Нао — досадливо и презрительно, Данахай — спокойно и почти утешающе. Ономори поклонился.

— Этиген выступил, — сказал Золотой Государь. — Мятеж растет.

«Из-за тебя, — говорил злой взгляд Анао. — Думают, он без тебя — ничто».

Ономори опустился на колени и поклонился, коснувшись лбом пола.

— Почтительно прошу позволить мне служить мечом, — решительно проговорил он. — Вы сами обучали меня. Я могу сражаться не хуже других, — он бросил взгляд в сторону вара.

— Я знаю, — кивнул Золотой Государь. — Но я хочу, чтобы ты увидел мою победу. Я хочу решить все окончательно и однозначно.

Анао с хрустом разгрыз рубиновую бусину на кончике заплетенного уса. Закрыл глаза. Весь вид его выражал полнейшее равнодушие.

— Я покорно прошу, — с нажимом повторил Ономори, но договорить ему не дали.

— Я сказал, — отрезал Золотой Государь. — Твое дело — смотреть.

«Чтоб ты сдох, — с внезапной злостью подумал Ономори. — Ты сам-то без меня что-нибудь можешь? Сам, не зная конца? Как Хунду? Пожалуй, он получше тебя был, ему хоть хватало смелости играть с неожиданностью. Хоть бы все вы делись куда-нибудь», — устало вздохнул он. Ему хотелось одиночества и видений.

— Я повинуюсь, — сказал он. — Когда мне следует смотреть и что высматривать? — холодно сказал он, надеясь, что его ответ прозвучит достаточно резко.

— Сейчас, — ответил Золотой Государь.

— Повинуюсь, — усмехнулся Ономори. Может, удастся обыграть предопределенность? — Господин Анао, не будете ли вы столь мужественны, чтобы своим боевым мечом отворить кровь бесполезному трусу, а?

— Перестань, — поморщился Данахай — Не задирай дурака. Я сделаю.

Как ни странно, Анао не обиделся на Данахая. Ономори не сводил взгляда с лица варвара, улыбаясь, когда кровь потекла по руке в бронзовую чашу. Трус? Я кровью плачу за каждое предсказание твоему ненаглядному деду. Ты так можешь. Я его славы лишил? Я за это кровью плачу! Это моей кровью оплачены его победы!

Кровь ползла теплой струйкой, талисман приятно жег грудь. Постепенно голова начала кружиться, зрение мутнеть, значит, сейчас возникнут картины видений. Мелькнуло в тумане внимательное, нетерпеливое лицо государя.

«Чтоб ты сдох», — неприязненно подумал Ономори. И увидел — смерть Красного Дракона. Человек на красном драконе. Он вздрогнул, помотал головой.

«Я не этого хотел. Я хотел увидеть победу над Этигеном и путь к ней».

Человек на красном драконе. И смерть Красного Дракона.

Он был везде. Повсюду. Любая цепочка событий, которую он пытался строить, оканчивалась человеком на красном драконе.

— Нет! Я хочу увидеть победу! — закричал, почти завизжал он, но перед ним улыбался человек на красном драконе.

— Что ты видишь? — тряс его переполошившийся Данахай.

— Что ты видишь? — дергал его за плечо государь. Ономори медленно повернул к нему голову, окинул его затуманенным взглядом.

— Твоя смерть. Везде только твоя смерть. Победы не будет. Будет красный дракон и твоя смерть.

— Ты врешь, — спокойно сказал государь. — Такого не может быть. Должен быть хотя бы один путь, который может окончиться победой. Ты обязан увидеть его.

— Его нет, — истерически смеялся Ономори. — Его нет!

— Врешь, — снова ответил государь, уже зловеще. — Что тебе пообещал Этиген? Ну?

— Оставь его, отец матери моей! — вмешался Анао. — Ты сам победишь! Тебе не нужны предсказатели! Сам играй в игру воинов! Не играй в игру труса! Не верь предсказаниям, верь удаче!

Государь ударом кулака отшвырнул Анао.

— Заткнись, дурак, — прорычал он. — Я тут не в героя играю. Мне нужна победа, и плевать на то, что обо мне скажут. Говори, последний раз спрашиваю!

Ономори, теряя сознание, покачал головой и повторил:

— Победы нет. Есть твоя смерть от красного дракона. И иного я не скажу.

По пыльному тракту шли пыльные войска. Навстречу им, наверное, шли другие войска. По сторонам дороги в полях, усердно стараясь ничего не замечать, трудились крестьяне. По сторонам дороги оставались павшие лошади, повешенные мародеры, дерьмо человечье и конское. Особенно много дерьма было на стоянках. Дерьмо крестьяне потом утаскивали на поля, потому как земля была скудная, так что же добру зазря пропадать?

За военачальником — Золотым Государем — Красным Драконом — тянулся личный его обоз. Посередине ехала колесница с деревянной клеткой. В клетке сидел предсказатель государя. За клеткой следовали варвары князя Анао. И сам князь Анао, который хмурился на солнце, жмуря желтые прозрачные глаза, и грыз рубиновую бусину на длинном усе. Наверное, скоро и она хрустнет на его крепких зубах.

Князь посматривал на неподвижно застывшего в клетке предсказателя. Тот сидел, не то отрешившись от мира, не то просто уснул. Не то умер. Анао знал, что это только видимость. Люди Утренней страны умели отрешаться от мира, и тогда ничто не могло потревожить их спокойствия. Ни унижение, ни страдания. Но не все владели этим искусством. Прорицатель — владел. Князь видел, шкурой своей варварской, нутром своим пылким чувствовал, что это не безразличие, не покорность. В отрешенности таилась напряженность, настороженность и гнев. Прорицатель умел владеть собой, ой как умел! Он опасен, как ленивый и вялый с виду сытый тигр. И этот тигр вырвется из клетки. И отомстит.

Анао не понимал государя. Варвару все было непонятно, все ему казалось неправильным. И унижение прорицателя, несправедливое и, главное, бесполезное. И эта слепая, трусливая вера в предсказания! Настоящий мужчина, настоящий вождь не верит в предопределенность, он верит в удачу. Настоящий мужчина не станет полагаться на слова. Анао болезненно помотал головой. Древний князь Хутугу пошел наперекор предсказанию. И победил. Пусть он и погиб, но поступил как истинный вождь! А отец его матери, государь, поступает не как истинный вождь. И все же он побеждает — значит, правда на его стороне? И как это может быть? В варварской голове все это никак не укладывалось вместе. Анао кривился, тряс головой. Воины хорошо знали его и старались не приближаться к князю.

Ночь была тяжелой, как камень. Шатер государя стоял у мелкой, хотя и широкой речки с вязкими глинистыми берегами. Дул сухой ветер, ночные птицы затихли, и даже мелкие степные лисички не тявкали вдали, и цикады не стрекотали. Словно перед грозой, хотя в эту пору не бывает гроз. Анао не спал. Ворочался на земле, завернувшись в верный плащ, в котором в степи так хорошо спалось. Да и везде в нем хорошо спалось — но не сегодня. У костра кто-то тихонько напевал заунывную и тягучую, как степь, песню. Злую песню, недобрую песню — о погибели, о том, как будут ждать жены тех, кому уже не суждено вернуться…

Злое время ночь. Нечисть ходит по земле, и людям не стоит оставаться вне стен домов и даже из окна выглядывать. Те, кто не в доме, не должны уходить далеко от костра, окружая себя волшебным кругом, который чертят на земле посолонь, произнося древние слова охранных заклинаний.

Охранительные костры горели тускло, сухо и глухо трещали колотушки шаманов, отгонявших злых духов от лагеря.

Словно сухие кости пляшут, словно скелет висельника стучит костями на ветру… Этот царапающий звук не отставал, он пропитывал слух, как пропитывает одежду, кожу и волосы запах костра…

А в ушах Анао все звучал последний разговор государя и прорицателя:

… — Хорошо, я не спрашиваю о победе. Где мне найти Этигена?

— Ты везде его найдешь, — пожал плечами Ономори, наслаждаясь властью над этим государем, который был готов разрыдаться, лишь бы человек в клетке утешил его. Но врать Ономори не собирался, хотя едва сдерживал свой гнев. Пусть перебродит, пусть остынет. Месть должна быть хорошо приготовлена.

Государь долго молчал, собираясь с силами и пытаясь удержать хоть видимость величия и достоинства.

— И на какой дороге ждет меня победа?

Ономори холодно улыбался.

— Ты путаешь причину и следствие. Я не творю побед.

Анао не выдержал. Варвар упал на колени перед государем, ударил лбом в землю.

— Государь, — сбивчиво, глотая слова, заговорил он. — Государь, не слушай прорицателей, положись на себя! Иди сам, решай сам, бейся! Я пойду за тобой куда угодно, только поступи как вождь!…

Анао стиснул зубы и зажмурился, чтобы не заорать от злости. Убить, что ли, прорицателя? Но Ономори вел себя как мужчина. Он умел сражаться, и Анао это видел. Он не лгал — и Анао ценил это. Так кто же должен умереть и что же вообще ему, Анао, делать?

Он встал. Закрыл глаза, подставив лицо ветру, и зашагал в темноту, к клетке. Не должен человек без причины и вины сидеть в клетке. Не должен.

Он не успел уйти далеко. Потому что из темноты прямо перед ним возник человек. Государь. Анао натолкнулся, как на скалу, на его широкую могучую грудь. Государь схватил его за плечи. Даже не видя его в этой кромешной мгле за пределами костра, Анао знал, что у государя лихорадочно горят глаза и что на лице его написана мольба ответа.

— Я решил. Я сам все сделаю. Завтра мы пойдем не по дороге. Ты со своими конниками двинешь прямо на юго-запад, без дорог, так пойдем, мы перехватим Этигена неожиданно. Он же тоже привык по дорогам, как в книгах написано. Гнилая мудрость… А? Не ожидает, наверное, так?

Анао не мог говорить от переполнившей его радости. Государь вырвался из плена предсказаний. Теперь он сам будет вершить судьбу, он взнуздает ее, как истинный вождь!

— Мы его перехватим у солончака, — уже почти спокойно говорил Красный Дракон. — Мы там будем раньше его. Он ведь, — Дракон хохотнул уже почти уверенно, — он ведь верит мудрым книжкам, как я верил предсказаниям. Теперь потягаемся смекалкой и удачей.

Анао опустился на колено.

— Иду за тобой, отец матери моей! — воскликнул он. Встал и, не веря своей наглости, спросил: — А что теперь с предсказателем делать?

Государь пожал плечами.

— Пусть увидит нашу победу. А потом я разорву его конями за ложь.

Анао кивнул, хотя все в душе протестовало — провидец не лжет, он даже варварским своим воображением представить не мог себе, чтобы провидец лгал. Убить его так, конями, было бы против чести.

Может, убить его самому? Или дать бежать?

Анао украдкой глянул на государя — но тот явно не умел читать мыслей, да и думал о другом.

На лице прорицателя была странная полуусмешка. В ней таилось какое-то непонятное, злорадное торжество. Он сидел, привалившись спиной к деревянным прутьям. От него воняло мочой и немытым телом. Наверное, это было еще одним унижением, которое должно было сломать всегда утонченного, опрятного Ономори. Но провидец держался, явно понимая, чего ждет государь. Это было его ответным ударом. Его маленькой местью.

— Ты не боишься ночи, провидец?

— Нет.

— Все люди боятся.

— Но не мой род. А ты боишься, князь Анао?

Анао вспыхнул и хотел было сказать, что ничего не боится, но Ономори продолжал — спокойно и негромко:

— Или ты боишься моих предсказаний?

Анао замолчал. Провидец не смотрел на него. Дул ветер, а Ономори был в одной рубахе и бос, но он умел отстраняться от мира, и холод его не мучил. А мучили, — и радовали его — странные сны о прекрасном человеке на красном драконе. Каждый раз он казался ему все ближе и ближе, и Ономори узнавал его — он и прежде являлся ему в снах. Теперь Ономори ждал его почти с вожделением. Пусть даже ему суждена смерть от этого человека, но Тахэй-ан-Лин тоже умрет. Лучше бы, чтобы Дракон умер раньше. Ономори хотел это увидеть. Хотел увидеть, как в глазах Красного Дракона перед смертью вспыхнет ужас и раскаяние, и он поймет правду Ономори.

— Ты слышал, что с тобой сделают?

Ономори только усмехнулся.

— Мне суждено умереть от человека на красном драконе, но не от Красного Дракона.

— Ты так веришь своим видениям? — Анао положил руку на рукоять драгоценной стальной сабли. — А если я тебя сейчас убью? Что тогда скажешь?

— Тогда уж ничего, — засмеялся Ономори. — Но ты не убьешь меня, варвар.

— И почему же? — Анао потянул саблю из ножен.

Ономори встал в клетке, вцепился в прутья, приблизил лицо к лицу Анао.

— А потому, варвар. Мне даже не надо смотреть свою судьбу, чтобы сказать — ты меня не убьешь. Потому что ты сейчас хочешь убить меня из страха — вдруг я прав? Но если ты убьешь меня, разве что-нибудь изменится? Ты прямо как Красный Дракон! Путаешь причину со следствием, варвар. А еще, варвар, ты ведь хочешь убить меня из жалости. Из справедливости. Что, я не прав? А?

Анао стиснул зубы от злости — слишком в цель.

— Вот видишь, я все знаю. И потому, когда я говорю — ты меня не убьешь, то значит, ты меня не убьешь. Да не кривись ты. Вот что. Ты зря жалеешь меня, мне это не нужно. Мне недолго осталось ждать. Если ты так любишь справедливость, варвар, то оставь меня. Я хочу увидеть, как Дракон поймет, что я не лгал. Пусть увидит. Это справедливо.

Анао стоял, не в силах сделать шага. Ему было стыдно, потому что Ономори так легко разгадал его, а варвар привык считать себя мудрым.

— Иди, варвар. А то я и тебе судьбу предскажу, — хохотнул Ономори. — А ведь ты этого хочешь, Анао. Боишься — но хочешь.

— Я…

— Все хотят. И ты тоже. К этому привыкают, как к черному дыму. Стыдишься? Зря. Я никому не скажу, а ты уж точно промолчишь. Ну, уходи или слушай. Выбирай.

Анао опустил глаза и процедил:

— Говори.

Ономори тихо рассмеялся.

— А вдруг тебе не понравится то, что ты узнаешь? И так ли хорошо знать свою судьбу до конца? И где тогда будет вся твоя отвага? А? Легко быть отважным, зная, что победишь… Ну, выбирай.

— Говори, — почти прошипел Анао, трясясь от стыда и злости — даже не на провидца, на самого себя.

— Все люди одинаковы, — тихо и холодно рассмеялся Ономори. — Ладно. Твоя судьба почему-то везде пряма и однозначна. Наверное, так бывает. Ты станешь государем. Будешь справедлив и благороден, а потому проживешь недолго. Но тебя запомнят и будут слагать о тебе песни и предания. И так ты переживешь многих, кто будет править после тебя. Ты станешь в легендах совсем на себя не похожим, и жизнь и смерть твоя в памяти людской изменятся до неузнаваемости, варвар. Теперь иди. Да, не забудь — наконечники стрел и дротиков не жалей, делай из железа. Но из плохого — все равно в расход пойдут.

Анао стоял, приоткрыв рот, чуть пошатываясь. Потом резко повернулся и бросился прочь, оглядываясь, словно в страхе. Ономори медленно опустился на решетчатый пол. Закрыл глаза и постарался снова уйти в себя, подальше от холода и вони собственного тела. Ничего, он выдержит… Ономори недобро улыбнулся. Он выдержит. Он даже не заметил, как стиснул кулаки.

Прошло еще несколько мучительно тягучих дней. Войско оставило дорогу и шло теперь по холмистой долине, срезая угол в несколько дневных конных переходов. Ономори с каким-то странным безразличием, словно издалека, удивлялся, почему этого не сделали раньше. Поймав себя на этой мысли, расхохотался — ну, как же! Ведь великие мудрецы древности советуют ходить именно по дорогам, а как же нарушить то, что предопределено? Нет, Тахэй-ан-Лин все же велик. Пошел не так, как все! Даже не добившись ответа у провидца. Воистину велик. Красный Дракон как-никак.

Клетка тряслась и подпрыгивала на ухабах. Ономори терпел. Осталось недолго — он ощущал это всей кожей, всем своим существом. Восторг предвкушения. Восторг приближения перемены. Пусть даже это будет смерть — но это близилось, как ветер. Он видел во сне летящего на драконе человека, и он был близко. Он ощущал на лице дуновение крыльев. Огненных красных крыльев.

— Драконов больше нет, — словно прочел его мысль Анао, ехавший рядом с клеткой. — Никто в них не верит.

Ономори не удостоил его ответом. Люди много во что не верят. Не верят в то, что небожители есть еще на этой земле, кто-то не верит в воздаяние, кто-то в предопределенность, кто-то еще во что-то не верит. А кто не верит вообще ни во что, как этот варвар Анао, только в саблю да удачу. Люди верят только в сиюминутные выгоды. Он горько усмехнулся. Даже в пророчества прекращают верить, когда они перестают нравиться. Люди верят только в то, что выгодно, и оправдывают этой выгодой что угодно. Жалкие твари…

От размышлений его оторвал чей-то вопль. Истошный, пронзительный вопль. Ономори завертел головой, заранее зная, что увидит. Анао застыл, затем его конь отчаянно ржанул, и варвар едва удержался в седле, но взгляд его по-прежнему был прикован к чему-то в небе. Рот его был раскрыт, челюсть мелко дрожала, и рубиновая бусина дробно колотилась о зубы.

Здоровенная красно-золотая тварь, утробно ревя, опускалась на землю. Заскользила на всех четырех лапах, возмущенно мотая головой. Дракон был огромен и совершенно не походил на изящные, хотя и грозные описания из книг. Здоровенная башка с дикими желтыми глазами с кровавыми прожилками, пасть, способная спокойно перекусить пополам коня. Из пасти вырывались языки пламени, из носа били струйки дыма. Уродливая башка венчала длинную шею. Дракон был пузат и неуклюже переваливался, передвигаясь по земле. За ним оставалась глубокая борозда. Люди разбегались во все стороны, кони дико ржали и несли прочь своих седоков. Дракон проехал на брюхе совсем рядом, в каком-то десятке шагов от клетки, в которой восторженно, как макака, прыгал Ономори и орал: «Дави их, дави!» Он хохотал так, что даже под дыхом заболело. Сидел, согнувшись пополам, и мелко дышал, уже не в силах хохотать и вытирать с глаз слезы. Дракон проехал мимо, давя все, что попадалось на пути, и отгоняя от клетки солдат. Те бросились наутек, позабыв обо всем на свете. Ономори слышал немного визгливый, но почти не дрожавший голос ан-Лина:

— Ко мне! Я — Красный Дракон, это знак победы, это боги послали нам знак!

Голос вдруг повысился до визга, долго держался на высокой, почти невообразимой ноте, потом вдруг оборвался с каким-то сухим треском.

— Ну да, — задыхаясь от смеха, прошептал Ономори. — Будет тебе знак!

Он поднял взгляд почти вовремя, чтобы еще увидеть, как пасть захлопнулась и между желтыми зубами безвольно повисли руки государя Красного Дракона, Тахэй-ан-Лина, который так и не сумел преодолеть судьбу, а главное, не поверил словам своего провидца. Ай-яй-яй, как глупо и нехорошо…

А дракон пыхал жаром и отвратно вонял.

Дракон снова взревел, хотя пугать было уже некого. Человек появился словно из ниоткуда — Ономори не видел, где он сидел, ибо дракон был огромен. Похоже, он полностью повиновался своему седоку. Он сидел теперь, как пес, и вертел башкой, словно бы очнулся от сна и не понимал, куда это его занесло.

А человек, тот самый прекрасный человек, который приходил к нему в снах, с безмятежной улыбкой древних изваяний богов шел к Ономори широким шагом, и одежды черного цвета развевались за ним на ветру. И, ощутив противную слабость в ногах и животе, Ономори сел и стал ждать.

Человек деловито, совершенно без усилий, пальцами сломал решетку. Улыбнулся. Взял Ономори за подбородок. Пальцы были холодными и крепкими. Ономори почему-то утратил всякую волю и охоту к сопротивлению.

— Ого. Да, похож. Эльфийская кровь не выгорает, какой бы ни была. — Ономори слушал чужой язык, но почему-то понимал его до последнего слова. — Уши почти без мочек, скулы… А я ведь знал твоего предка Моро. Я учил его. И эта штучка, — человек осторожно погладил пальцем талисман, видневшийся в разрезе рубахи Ономори, — тоже мне очень знакома. Да… очень знакома. Ну, вылезай. Дорога далека, пора.

Ономори ощущал себя маленькой зверушкой, загнанной в угол. Если бы этот человек его сейчас убил, это было бы даже легче, но он не собирался убивать Ономори.

— Ты думал, я проделал весь этот путь ради того, чтобы убить тебя? — усмехнулся человек, и Ономори внутренне сжался. — Я кажусь тебе таким глупцом? Или ты так высоко себя ценишь? Что ты о себе возомнил?

Слова звучали холодно и жестко и были похожи на равнодушные удары гибкой бамбуковой палкой, когда бьющему это не доставляет ни удовольствия, ни раздражения.

— Вообще, ты отчасти прав, — вдруг улыбнулся человек прекрасной, обаятельной улыбкой. — Ты для меня ценен. И я пришел забрать тебя.

Ономори не посмел спросить — зачем.

— Да по праву, — пожал плечами человек. — Твой предок был обязан мне существованием.

Ономори почувствовал, что проваливается в бездонную яму. Бесчисленные века, истинные события, ставшие легендами, в которые уже никто не верит, вдруг поднялись, как страшная темная морская волна до неба, и накрыли его с головой.

— Ты создал его? Ты — …?

— Он обязан мне своим существованием, — резко повторил пришелец. — Этого довольно.

Этого было слишком много для человеческого разума, и Ономори едва успел взять себя в руки, чтобы не провалиться во тьму окончательно.

— Молодец! — с веселым удивлением сказал человек. — Хорошо владеешь собой. Но довольно. Если эта тварь пережрет, то уснет, и добираться придется долго.

Он повернулся к дракону и сделал у него перед мордой какой-то жест рукой, и тот застыл, как каменное изваяние.

Как увидел Ономори, на спине возле шеи у твари было что-то вроде двойного седла. Но как такое существо вообще может летать — было непонятно. Огромное бочкообразное брюхо явно мешало полету. Как бы то ни было, когда дракон по знаку пришельца очнулся, развернул кожистые алые крылья, побежал по земле, как гусь перед взлетом, в воздух он поднялся довольно быстро и легко. Земля завертелась, удаляясь, превращаясь в огромное блюдо, в лицо ударил встречный холодный ветер, и вскоре Утренний Край исчез.

— Немного полета, немного голода и холода — и будем на месте. Надеюсь, ты умеешь переносить голод и холод? — с насмешкой спросил человек.

Ономори не сразу понял, что слова звучат у него прямо в голове. Такой ветер не перекричишь. Ономори молча кивнул. Знать бы еще, куда они летят.

— Тебе не все равно? — отозвался человек. Голос его звучал так четко и ясно, словно говорили они, сидя на солнышке в павильончике у пруда. — Твоя судьба свершилась, так покорись ей. Так предопределено. Кому это лучше понимать, как не тебе.

Ономори больше не задавал вопросов.

Этиген наконец нашел в себе мужество выбраться из зарослей. Куда его занесло — он не знал, гнал коня без оглядки. Было уже довольно темно, кругом тихо. Он чутко прислушивался и озирался по сторонам. Все было тихо и мирно — ни криков, ни чадной вони горящего мяса, ничего настораживающего. Тишина и одиночество.

Этиген погладил коня по шее, взобрался в узорное седло. Тихо двинулся вперед, выискивая дорогу. Здесь была дикая земля, земля крестьян, народа полей, народа болот…

Довольно скоро он увидел вдалеке огонек костра. В тихом вечернем воздухе ясно были слышны негромкие голоса. Он подъехал поближе, прислушался. Стал различать слова. Говорили на каком-то диалекте — наверное, крестьяне. У них какой-то свой язык и своя жизнь. Чужой народ. Муравьи. Почувствовав себя увереннее, он поехал вперед.

Их было человек восемь-десять, костлявые, малорослые, жилистые и темные, с непроницаемыми тупыми плоскими лицами.

— Эй, — повелительно произнес Этиген, стараясь как можно четче и резче выговаривать слова — а то эти тупые головы не поймут человеческой речи. — Дайте еды мне и коню. Ты, — ткнул он пальцем в неопределенного возраста мужчину в широких штанах и рубахе до колен, — найди дорогу. Утром выведешь меня.

Этиген спешился, сунув повод в руку кому-то из этих полулюдей. Крестьяне, встав, опять же непонятными взглядами смотрели на него.

— Вы что, — досадливо бросил Этиген, — совсем полоумные, что ли?

Больше он ничего сказать не успел, потому как один из крестьян с таким же непроницаемым лицом ударил его по голове мотыгой.

Этиген для них был чужак. Из высшего народа. Но он пришел один, и пришел в те места, где не было закона народа дорог. Потому он был добычей. И, не сговариваясь, его убили — он пришел не в то место и не в то время. С тела быстро сняли все драгоценности и оружие. Одежду не тронули — народ полей такое не носит, народ воинов сразу поймет, что они кого-то убили. Оружие можно будет переделать — оно из железа, сгодится на ножи, серпы и мотыги. Золото тоже сгодится — можно будет купить у народа дорог нужные вещи. Конь в хозяйстве не пригодится. Народ полей не знал, как обращаться с лошадьми. Можно было бы продать его народу дорог — но он не тягловый, это нежный верховой конь, сразу поймут, что он принадлежал господину, и начнут искать его. Но коня можно съесть.

Тело оттащили к болоту и надежно утопили в трясине. Когда настанет время большой жары, болото закаменеет, и никто никогда не найдет этого человека из народа, ходящего по дорогам. Вот пусть по дорогам и ходят, а бездорожье — не для них.

Видимо, Ономори сам впал в какое-то оцепенение, как тогда дракон, потому что ясно помнил только самые последние часы пути над угрюмыми черными горами, торчавшими, словно драконьи гребни, из густого серовато-белого тумана. Они нырнули в холодную, сырую, глухую и серую мглу, чтобы потом увидеть внизу какой-то не то город, не то большой монастырь, притулившийся на склоне горы. Где-то в долинах возились, делая какую-то непонятную работу, люди-муравьи. Здесь было серо и неуютно. В воздухе висело звенящее напряжение магии — Ономори каким-то непонятным, унаследованным от предков чувством понял, что это такое.

Человек в чёрном отпустил дракона, с какой-то печальной нежностью погладив тварь между гребней по уродливой голове.

— Их мало осталось. И все меньше становится. Мельчают. Тупеют.

Ономори предпочел не задавать вопросов.

Человек в черном повернулся и зашагал прочь под туманным низким небом.

Около часу они шли по насыпной щебневой дороге. Она привела их к воротам в каменных, покрытых облупившейся красной краской стенах. Попадавшиеся навстречу люди не падали ниц, не преклоняли колен — просто молча коротко кланялись и продолжали свои дела все так же молча и сосредоточенно. Туман висел низко, и Ономори начинало казаться, что это какая-то земля призраков, страна мертвых, где нет ни веселья, ни горя, ни времени, ни направлений. Лишь монастырские стены — он сразу понял, что это монастырь, хотя архитектура была непривычной. Он знал монастыри. И наваждение рассеялось. Пусть это было очень необычное место, но это была все же земля живых.

Ономори заметил, что здесь очень много таких, что по снам и описаниям напоминали ему лица его предка Моро. И они несомненно принадлежали здесь к сословию избранному, хотя их было мало. Почти все они были воинами, и по их повадке были видно, что и среди воинов они стоят выше остальных людей. Остальные здешние жители были меньше ростом, темнее лицом, хрупче сложением, хотя и у них были лица более острые и носы куда длиннее, чем у соотечественников Ономори.

Он все следовал за своим спутником, который ни разу не обернулся, словно бы спиной чуял, что Ономори идет за ним, как пес на поводке. В стенах монастыря все точно так же двигались по каким-то делам, у всех дверей и во всех переходах стояла неподвижная горделивая стража. Все было буднично и как-то… голо. Ни украшений, ни статуй, только то что нужно, — и ничего сверх. Это пугало. Здесь жили какие-то неправильные люди, лишенные всех ярких, цветных, излишних страстей и радостей. И в этом таилась какая-то жуткая, холодная сила.

Они оказались наверху одинокой шестиугольной башенки, странно легкой и филигранно-звонкой среди массивных приземистых стен. Отсюда было видно все — то, что не затягивал неподвижный туман. Огромный, мощный монастырь, похожий на город-крепость, такие же суровые, серые дома вне его стен, похожие на цельнотесаные глыбы камней, странный прямолинейный порядок, так не вяжущийся с ломаным и изгибистым рисунком гор.

— Садись, — легко повернулся, взвихрив черные летящие одежды, человек.

Ономори опустился в простое деревянное кресло. Хозяин так же легко подтянул к себе другое кресло и изящно опустился в него.

— Ты голоден и грязен, — почти насмешливо прищурив глаза, проговорил он.

Ономори помедлил и сдержанно кивнул.

— Зови меня… Повелителем, — сказал человек. Ономори еще раз кивнул, догадавшись уже, кто здесь хозяин.

— Я спас тебе жизнь, и теперь ты принадлежишь мне.

Ономори снова кивнул. Таков был закон издревле, и он спокойно думал о своем хозяине. Часто подневольный живет даже лучше свободного. И не стал бы господин спасать его, если бы он, Ономори, не был нужен этому повелителю драконов. Иногда раб могущественного господина имеет куда больше власти, чем свободный. А порой раб даже обретает власть над своим господином… Много веков назад раб, которого в преданиях называют Верный Кау, правил княжеством Ахат в междуречье, пока его господин предавался праздности и забавам. Правда, когда господин погиб на охоте, Верного Кау похоронили вместе с ним, дабы был полезен господину и после смерти…

Ономори тряхнул головой. Он только что обрел жизнь, так что нечего думать о смерти.

И разве не это лицо он видел в тех странных снах? Он не думал сейчас о себе — ему хотелось объяснений. За них он готов был отдать все.

«Кто ты? Откуда я тебя знаю? Откуда ты знаешь меня? Почему ты пришел за мной? Зачем я тебе? Что есть во мне такого, что человек, повелевающий драконами, прилетел спасать меня? Мой дар? Неужто это и правда — великое?»

— Тебя сейчас вымоют, накормят и оденут. Потом тебя приведут сюда. И ты получишь ответы на все свои вопросы.

«Он мысли, что ли, читает?»

Повелитель улыбнулся в ответ.

— А как же иначе, Моро? Я уже говорил, что причастен к появлению на свет твоего предка. И еще ты дал мне клятву.

Ономори подавился словами.

— Ты… — выдавил он наконец, — отец моего предка?

«Значит, я не умру и в могилу меня не положат», — невольно вырвалась мысль.

— Ну, не совсем чтобы отец, — рассмеялся Повелитель, покачивая красивой кистью точеной сильной руки, облокотившись на подлокотник кресла, — но в сотворении его я в каком-то смысле участвовал.

— Ты — бог? — еле слышно выдохнул Ономори, чувствуя, как все ниже груди вдруг превратилось в воду. Голова поплыла.

Красивые брови Повелителя поползли вверх.

— Ты что же так испугался? Разве ты не встречался с… небожительницей? Ее-то ты не боялся. Так что же бояться богов?

— Но боги…

— Я знаю, что ты хочешь сказать. Так вот, людская память коротка, как и их жизнь, а разум недалек. То, что вы говорите о богах, по большей части чушь собачья. То, что вы считаете истиной, что знаете о мире… А ведь когда-то твои предки были бессмертны.

Повисло молчание.

— Ты тоже будешь бессмертен, ибо ты достоин.

— Мы чем-то прогневили тебя? Почему мы лишились бессмертия?

Повелитель усмехнулся.

— Меня — нет. Других — да. Это они лишили вас вашего достояния. А я — верну его вам. Потому я и призвал тебя как достойного — твой Знак ответил тебе, и я услышал тебя.

— Что это за Знак?

— Вас было девятеро, лучших из лучших. Вы составляли круг Могущества, вы были хранителями Знаков.

— Я помню их… я помню…

— Ты сумел разбудить Знак, первый из потомков Моро. Ты наделен Даром. Ты дал клятву выбора Пути — и теперь ты связан со мной.

— Я знаю, — кивнул Моро. Теперь он точно знал.

— Теперь я могу восстановить разрушенное. Осталось собрать только семь Знаков и найти им носителей.

— И что будет?

Повелитель только загадочно улыбнулся. Ономори не стал спрашивать — он был и так испуган и одновременно счастлив.

— Ты будешь смотреть для меня будущее.

— Но разве ты, Повелитель, — Ономори никак не мог вспомнить его имени, а ведь оно звучало в снах, — не можешь это сделать лучше меня?

Губы Повелителя на миг дрогнули, и лицо на какое-то мгновение стало чужим и неприятным.

— Я многое могу, но мне предстоит великий труд, — тихо и печально проговорил он. — И порой приходится слишком много времени и сил посвящать одному делу, тогда я теряю власть над другим. Ты поможешь мне.

Моро кивнул.

— Я не могу вернуть тебе утраченного бессмертия своим словом. — Он смотрел в глаза Ономори. — Но вот это кольцо, — он раскрыл ладонь, которая только что была пуста. — Даст тебе бессмертие. Это тяжкий груз, Ономори, но я прошу твоей помощи. Прошу жертвы от тебя.

Моро изумленно смотрел на него. Как же милостив этот Повелитель, если просит того, кому имеет право приказывать! И как же он, Ономори, ему нужен!

Он протянул руку и взял кольцо.

— Я — твой, — со слезами умиления и счастья на глазах сказал он.

Когда молчаливый страж проводил Моро из комнаты, майя положил подбородок на переплетенные пальцы и довольно вздохнул. Все прошло, как он и рассчитывал. Люди понятны и прозрачны. Все действительно предопределено, что ли? Он усмехнулся. Потом помрачнел. Если бы так, если бы так! Тогда он точно знал бы все, что должно случиться, и действовал бы без опаски. Майя встал, сцепил руки за спиной. Хмуро посмотрел в окно, где над горами в разрывах чающего тумана проглядывало синее небо.

— Ты — знаешь, — сказал он. — Я — рассчитываю. Предугадываю. Теперь этот человечек тоже позволит мне знать. Пределов уже не будет! Не будет!! И я все же разгадаю Тебя! И я не буду ползать перед Тобой, мне не нужно будет Твое прошение! Я уйду из Твоей воли, уйду! Понял? Не стану я принимать Твою руку. Я сам буду знать, как надо. Я сам… Я смогу. И тогда, — он стиснул зубы, опустив глаза, — тогда я останусь быть, когда все перестанет быть. Ведь так? Так, говорю Тебе? — Голос его вдруг жалко сорвался.

Ответа не было.

Если бы он не был майя, то вряд ли услышал бы приближение Моро. Вернее, он и сейчас его не услышал, а почувствовал, как чувствовал любое движение в Призрачном мире. Моро же теперь принадлежал больше Призрачному миру, чем миру живых, хотя, в отличие от других Бессмертных, ни разу еще не умирал и не возвращался.

Он и прежде редко покидал свою башню. Он и так с самого начала был несколько в стороне от остальных Бессмертных, ибо его меньше всех интересовали мирские дела. Пожалуй, только Ульбар более-менее понимал его, потому как оба блуждали не в мире живых. Только это их и роднило, но не сближало. Можно было бы счесть это надменностью, хотя на самом деле Моро действительно нечего было искать в общении с остальными. У него было общее дело только с Повелителем. А Повелитель хотел знать будущее. И Моро смотрел, потому что это стало для него смыслом существования. Он не задумывался о том, зачем ему это надо и надо ли вообще, он просто уже не мог без этого, как курильщик — без своего черного дыма. Повелитель говорил — он смотрел. А лучше всего это получалось на грани смерти. И Моро с болезненной радостью каждый раз погружался все глубже и глубже в вязкое море древней, Предначальной тьмы. Теперь этот переход уже не нужно было делать. Он постоянно находился на границе.

Давно уже он появлялся только в плаще с глубоко надвинутым на голову капюшоном. Холод и безмолвие, исходящие от него, заставляли в страхе сторониться привычных ко многому здешних обитателей. А ему было все равно. Он отстраненно плыл мимо бытия, не вникая ни во что, несомый каким-то собственным временем. А тот, кто мог преодолеть страх и какое-то непонятное отвращение, как перед начинающим разлагаться трупом, видел в тени капюшона почти прозрачное бледное пятно, похожее на сгусток тающего тумана, и лишь боковым зрением на миг мог уловить красивые бесстрастные черты, похожие на полусъеденную сыростью фреску подземного храма. Фреску, в глаза которой кто-то вставил два светящихся злых рубина.

— Входи, — не оборачиваясь, сказал майя. Он ждал Моро. Ждал с затаенным страхом в душе. Он попал в какую-то неприятную зависимость от своего инструмента. Но утешало то, что инструмент им самим и создан для достижения его великой цели. Инструмент не ощущает чувств своего Повелителя. Он не думает. Он выполняет. Очень удачный инструмент. В отличие от других, вокруг него ходить не пришлось. И еще — он сам ни разу еще не ошибся в своих расчетах, а этот инструмент лишь подтверждает своим провидением его правоту. Он, майя Ортхэннэр, Саурон, — прав. Он прав! Он не может ошибаться.

И все же лучше знать наверняка. Так легче работать.

— И каков ответ? — спросил он, не поворачиваясь, чтобы скрыть улыбку предвкушения торжества.

Моро молчал.

— Ну? — Майя повернулся к нему.

Моро стоял, опустив голову.

— Мне тяжело это говорить…

Это было что-то новое.

— Говори.

Моро несколько мгновений сопротивлялся, но взгляд майя оказался сильнее остатков давно разрушенной воли.

— Ты должен пойти к ним в плен, Повелитель, — почти прошептал он и так бесплотным голосом. — Тогда Нуменор падет.

Майя лишь улыбнулся. Внутри все ликовало — расчет подтвердился полностью.

— Ты погибнешь.

— Как погибну, так и вернусь, — дернул плечом майя. — Уж тебе ли не знать.

Моро молчал — этого он не видел. Приказа смотреть не было. Но раз Повелитель говорит так, то так и есть. Он низко поклонился и молча ушел, успокоенный.

Продолжение записок Секретаря

Как же хорошо, что я только человек. Я не Бессмертный — то есть не Неживой. И никто мысли такой мелкой сошки, как я, читать не будет. Так что могу думать, что хочу, — по крайней мере, пока рядом никого нету. Хорошо, что Бессмертные существуют сразу в двух мирах, а не только в Незримом — так их хоть видно, потому как чутье у меня уже притупилось — тут такое творится, что чуять начинаешь все и всеми местами. То есть толком ничего понять невозможно.

Хорошо, что у бесплотных голосов не бывает. Не то, думаю, ор Самого был бы таким, что Барад-Дур развалился бы. Впрочем, легче от этого не становится — чувствуется ор незримый. Страшный гнев дрожит в воздухе. От него раскалывается голова и кровь идет носом, а орки просто безумеют и готовы броситься на кого угодно. Мы еле сдерживаем их. Они и так друг друга не особо ценят, а вчера я видел, как они разорвали на части одного из своих и сожрали сырьем. Если их вскоре на кого-нибудь не выпустить, нам придется их попросту перерезать, иначе они сами на нас набросятся…

И гнев в воздухе, звенит, зудит в ушах, спать невозможно. Хочется кого-нибудь убить…

Еще бы не гневаться, я бы тоже озверел, если бы это было мое Кольцо…

Они упустили его. И больше всего досталось Провидцу. Яне знаю, что там было, — я всего лишь секретарь Первого Бессмертного, а ему сейчас не до меня, да еще и ему самому влетело. Но слухи-то ходят. Провидец так и не смог увидеть Кольцо. Почему — никто не знает. Искали все Девятеро, напрямую, без всяких там видений. И — провал.

Да нет, Кольцо все равно будет наше, как иначе? Кто же упустит такой случай выиграть войну? Но оно работает на нас, вот в чем секрет. И этот самый, как его, Арагорн, сам его принесет, остается только подождать.

Жаль, конечно, что вся Девятка села в лужу, но могу же я хоть иногда позлорадствовать?

Только вот стали поговаривать, что Провидец никак не может увидеть пути к нашей победе. Может, это просто дурацкие слухи, потому как мой господин уверен в том, что мы победим. А он уж точно должен знать. Думаю, господин Моро не может увидеть из-за Кольца. Наверное, это слишком могущественная вещь. И заслоняет все. Как только оно придет в руки Самому — а оно придет, кто ж его осмелится уничтожить и кто ж устоит, чтобы его себе не присвоить и им не воспользоваться? Как только это случится — так он и увидит. И мы тоже увидим нашу победу.

Поскорее бы, а то этот гнев в воздухе, голова болит, и страшно, страшно, и убивать хочется…

Ох. Ладно, сейчас лучше буду думать о другом. Итак,

История седьмая

Этот родом из каких-то северных диких племен. Насколько мне известно, его предки в старину служили Мелькору и воевали за него. Потом ушли на северо-восток, в леса, где и прозябали невесть сколько времени, пытаясь жить по тем обычаям, что были у их предков при их Учителе. Вроде бы они даже создали свое подобие Аст Ахэ. Похоже, наш Бессмертный в юности провел там довольно много времени, хотя в Аст Ахэ брали только избранных. Ах'энн, которому его обучили там, страшно исковеркан и перекорежен за века его варварами-сородичами.

У него есть очень древний меч, именуемый Морнэмах, что означает «черная саламандра».

Он почти ни с кем не общается. Только с Самим, иногда с Ульбаром или Эрионом. Он лучше ладит со зверями, чем с людьми. По крайней мере, с теми жуткими крылатыми гадинами, на которых сейчас летают Бессмертные, возился именно он. Где откопал, как выкормил и приручил — только Сам знает…

То, чего не было в записках Секретаря

Игра седьмая. ИГРА ОХОТНИКА

В день Элло, как обычно, собрались на льду замерзшего озера. Зима стояла злая, старики говорили, что год может быть голодный. Тайро, хромой кузнец Волков, старший из таннар — кузнецов — всех Семи Кланов, стоял, ссутулившись, на утоптанном снегу на берегу и хмуро ежился. Серовато-розовая морозная дымка висела в воздухе, солнце только-только начинало неохотно выползать на небо, и над острыми черными елями на косогоре протянулась четкая малиновая полоса. Кузнец хмуро кутался в волчий мех. Выше на берегу стояли семь нынешних вождей Кланов, все в мехах и серебре, а с ними — только вчера прибывший из Аст Ахэ сотник, родом из Волков, по имени Ахтанир — допрежь Кайтамаро. Похоже, все вожди потому и стояли так настороженно, неуютно переминаясь с ноги на ногу, что нынче здесь был человек от самого тано, священного правителя, и хорошего ждать не приходилось.

Как только солнце показало край над зубчатыми вершинами леса, Ахтанир величаво кивнул — начинайте, мол. Надменный, красивый, в черном плаще и черной кольчуге. И безбородый, словно назло бородатым вождям. Издавна только зрелые мужи имели право властвовать, а краса зрелого мужа — борода. А этот в свою пору ответил собственному отцу — мол, козел тоже бородат, а что-то никто ему власти не дает.

И теперь стоял он среди вождей, кичась своей особостью, и покровительственно улыбался. От него несло такой стужей, что зима показалась бы летом.

Но вот солнце весело выпрыгнуло, заиграло на белом снегу, и все сумрачное марево вмиг рассеялось. И стало совсем хорошо. И красивый высокий парень Ахтанир широко улыбнулся и крикнул:

— Начинай же! — И быстро спустился на лед, встав спиной к солнцу.

Тайро тоже спустился на лед, где его уже ждали семеро парней, выбранные бойцы Кланов.

— В круг, — буркнул он.

Парни молча встали кругом. Кузнец положил на лед небольшую палку, длиной в две ладони окрашенную в ярко-красный цвет, отошел назад, к берегу, подождал, пока парни разденутся до рубах, и неожиданно звонко крикнул:

— Давай!

Свалка началась сразу же. Кто-то отлетел в сторону, уткнувшись окровавленным лицом в снег. Некоторое время на месте палки шевелилась, пыхтя и хрипя, куча-мала, потом кто-то вырвался и бросился к Ахтаниру. Все кинулись за ним, кто-то прыжком рванулся вперед, вцепился в ногу убегавшего — похоже, зубами, и снова на снегу завозилась куча. С кого-то в драке стянули штаны, но, несмотря на это, упорный боец, на потеху зрителям сверкая голой задницей, настырно рвался к красной палке.

Красной была уже не только палка. Парень с разбитым лицом, который прежде вылетел из драки, опомнился, встал и, шатаясь, медленно двинулся к куче. Зарычав, как медведь — а был он как раз из Медведей, — пошел прямо по копошащимся телам, наступая на головы, руки, ноги, с удовольствием расшвыривая обидчиков в сторону. Выхватив палку, он опять побежал, но его быстро догнали, а там, где прежде возилась куча, на красном снегу валялось чье-то оторванное ухо, да и зубов тут наверняка соберут не одну пригоршню.

Стоявшие на том берегу зрители орали, визжали, свистели, ругались на чем Арта стоит. Рев сделался еще громче, когда из кучи-малы с палкой в руках выбрался худой гибкий невысокий парнишка и со всех ног рванулся к Ахтаниру. Мгновенного замешательства было довольно, чтобы его уже поздно было догонять. Он успел сунуть палку в руки Ахтаниру, когда на него стаей налетели сзади и сбили с ног. Понятно, что бить в открытую его не стали, но пару-тройку крепких тумаков исподтишка он огреб. Однако парень стерпел. Он стоял, плотно сжав губы и набычившись, словно ожидал какого-то подвоха. Но Ахтанир покровительственно положил ему руку на плечо, словно беря под свое — а стало быть, и тано — покровительство. Попробуй ударь.

— Как твое имя, юноша? — спросил он, с высоты своего немалого роста глядя на парнишку. Тот на мгновение расширил ноздри узкого хищного носа, безошибочно выдававшего в нем породу Сов.

— Ингро, — коротко и хрипло бросил он, быстро опустив глаза. Затем снова поднял взгляд. Ахтанир еле заметно покачал головой. Похоже, нрав у него непростой, и, видать, часто ему за гордость попадает. Он словно готовится к удару. И закрываться не привык. Скорее стерпит и не покажет боли, молчит и не покажет обиды — но ничего не забудет. — Из Сов. Сын Йалими.

«О как! — подумал Ахтанир. — Понятно. Парень — сын вождя Сов и девы вспаханного поля. Священный ублюдок. Интересно, почему он вообще родился на свет? Разве ей не давали зелья? Редкий случай… Ну, как бы то ни было, он вполне себе жив и здоров. Хотя жизнь у него, видать, несладкая».

Ахтанир ободряюще подмигнул юноше и воскликнул:

— Сын Сов победил! Он возглавит отряд Тано в Зимнем бою!

«Сын Сов». Ахтанир злорадно глянул на семерых вождей в мехах, янтаре и серебре. Совиный вождь Утайгиро ин-Иллаис неуютно топтался на месте — с одной стороны, великая честь и первое слово среди вождей до следующего дня Элло, с другой стороны — ай, да что ж этот ублюдок не подох? Жена изводит, сыновья смотрят косо, потому как если такой ребенок все же рождается, то у него есть право стать вождем. Священное право. И убить его нельзя, потому как сразу жди бед и напастей. А как только напасти пойдут — станут искать виноватого и в первую очередь его, вождя, и назовут виноватым — Правду земли, значит, нарушил, раз беды пошли… Тяжка княжья доля. Князь землю держит, князь за все в ответе… Почему не смердам за это отвечать, хэлгээрт этим, почему за все князю отдуваться? Закон Аст Ахэ, видишь ли, чтоб его…

А этот пащенок как пить дать потребует родства, меча и доли наследства. А теперь еще и его заслуги придется перед всеми признавать… На Гору его послать, что ли?

Утайгиро изобразил улыбку и кивнул.

Снежную крепость возводили целую неделю и поливали водой, чтобы стены были крепки. Здесь, у снежного замка Хэлгор, сойдутся войска Тано Мелькора и злобных Валар, и если сторона Тано победит, то год будет щедрый и удачный, а чем больше крови прольется в драке, тем богаче будет урожай, добыча охоты и торговля с подземным народом будет выгодной.

Ахтанир следил за тем, как Ингро выбирает бойцов. У парня горели глаза и пылало лицо, движения были короткими и быстрыми. Он был сейчас в своей тарелке. Нет, ему не место среди хэлгээрт и даже в княжьей дружине. Куда он, конечно, никогда не попадет. И лучше ему в Аст Иллаис вообще не возвращаться. Хороший боец для Аст Ахэ…

Кто-то тронул Ахтанира за плечо. Он обернулся. Отец Ахтанир коротко поклонился.

— Привет тебе, сынок, — заискивающе проговорил князь.

Ахтанир сдержанно улыбнулся.

— Привет и тебе, вождь и князь ин-Алхор.

Тот помялся, опустил взгляд.

— Сынок, — почти жалобно проговорил он, — ты бы перед тано поговорил, а? Насчет десятины? Чтобы каждый князь сам с народишка ее собирал, зачем вам-то приезжать, беспокоиться?

— Князь, — учтиво и бесстрастно поклонился, улыбаясь, Ахтанир. — Есть закон, и не нами с тобой он установлен. Если дать послабление одному, то другие скажут — почему бы и не мне? Нет, закон есть закон. Я не стану говорить перед тано. — Ахтанир отвернулся и зашагал к бойцам, не глядя на отца. Князь ругнулся про себя. А что поделаешь? Если чуть что не так, приедут эти черные от тано…

А так и так приедут. За десятиной, припасами и людьми. И ведь заберут лучших. Вот придет такой черный, поговорит с эрто-эн-элло — знахарем сиречь, потом детишек соберет, в глаза посмотрит, кого-то выберет — да и заберет. Матери давно уже пытались детей прятать — да не выйдет, эти — найдут. Нет, они потом будут домой приезжать по первости-то, да только это уже чужие люди. Ни родства, ни законов не знают и знать не хотят. И за ними — сила. Страшная, непонятная силища. И лучше с ней не спорить.

А еще у них лекари и мастера, каких не сыщешь более нигде. И еще у них рудник и железо. Князь зло сплюнул, глядя на своего элло-эн-эрто. Сидит, соглядатай тано — а куда денешься? Таков закон, чтобы эти знахари в Аст Ахэ обучались…

Все шестеро прежних противников Ингро были на противоположной стороне, стороне Валар. Худо будет ребятам. Набить морду Сове ой как хочется, а вот попробуй выиграй Зимнюю битву на стороне Валар-то! Шкуру спустят и будут правы. Так или иначе, придется подставлять морду.

А бить будут от души — и по старым обидам, и ради большой крови, чтобы урожайный год был. И Ахтанир потом отвезет тано в Аст Ахэ рассказ о Зимней битве и о делах в кланах. Но сначала он совершит объезд земель вместе со своим черным отрядом, возьмет полагающиеся дары и, если понадобится, заложников.

Мать помешивала варево в котелке. Славно пахло мясом и кореньями.

— Э, откуда? — удивился Ингро, вваливаясь в сени вместе с порывом ветра и снегом, довольный и хмельной. Князь на радостях выставил бочонок созревшего густого пива.

Мать улыбнулась.

— Ты ж нам удачу принес. Неужто вождю не причина расщедриться? Целый год теперь он будет старшим, когда вместе будем жертвы приносить, дары ему повезут, в совете князей его слово будет главным. Целый год!

Ингро бросил на пол в сенях старый тулуп, драный до невозможности после драки за снежную крепость. Воинство Тано победило, псы Валар бежали, крови было много, так что год будет урожайным. Не прошло и часа, как подул теплый ветер и повалил густой мягкий снег. Мороз уже к вечеру ослаб, и, хотя за дверью гуляла вьюга, на душе у Ингро было тепло. Даже стянутая запекшейся кровью ободранная скула, подбитый глаз и помятые ребра ощущались приятно. Боевые раны как-никак. Мать тепло смотрела на него, хотя в золотистых глазах сквозили грусть и усталость.

— Снимай рубаху. Вода в сенях, оботрись да ложись на лавку.

Ингро кивнул. Ледяная вода кусала ссадины — а, да не впервой. Били его часто и зло, он также зло и жестоко огрызался. Мать сейчас разотрет побитую спину и бока медвежьим жиром с травяной вытяжкой, накормит. А поутру все будет хорошо. Теперь все будет хорошо — он выиграл для Сов главенство. Теперь все будет по-другому.

— Будет еще хуже, — тихо отозвалась мать. Ингро подобрался — мать всегда каким-то образом угадывала его мысли. И никогда не жалела его. Хуже того — всегда оказывалась права.

— Почему? Почему ему теперь меня не признать? Я же ему славу принес, я ему первенство добыл! И еще добуду!

Мать молча поставила на лавку горшочек, накрыт ржаной лепешкой, подала ложку.

— Ешь.

— Не буду, пока не скажешь.

Мать села рядом, сложила на коленях руки и улыбнулась, и Ингро, как всегда, завороженно вздохнул от ее улыбки — такая она была красивая, его мать.

— А что я скажу? Еще раз все повторю? Будто ты не слышал тысячу раз. Что толку, если ты не хочешь слушать?

Ингро молча зачерпнул ложкой похлебки. Желудок мгновенно свело от голода.

Мать же тихо говорила, ровно, спокойно, словно напевала занудную колыбельную песенку.

— Не признает он тебя сыном.

— Но я ему все же сын, — жуя, встрял Ингро.

— Ты не должен был родиться.

— Но родился же.

— Да. Зелье не подействовало.

— Значит, такова судьба. Я родился, я его сын, я знак его силы и власти над этой землей. Я имею право наследовать ему!

— Потому князь тебя и ненавидит. Не нужен ты ему был.

Ингро подобрал куском лепешки остатки варева со дна горшочка.

— Мать, я хочу своего места. Мое место — в роду князя, это справедливо. Он мой отец, и все это знают. И я хочу своей доли. Мать, — слишком серьезный взгляд для четырнадцатилетнего, — я не хочу быть пащенком. Я хочу, чтобы у меня был отец. А тебе замуж нельзя — ты была девой Земли. Потому я и хочу, чтобы он меня признал.

Мать вздохнула.

— Был бы он без жены и детей — он бы признал. А так его жена никого не потерпит, потому как, сам знаешь, сын у нее один, другого родить все никак не может, одни девки.

— Трус и дохляк! — со злорадным удовольствием сказал Ингро.

— Вот потому тебя никогда и не признают и не возьмут в род, чтобы ты не стал ему поперек дороги.

— Пусть отец прогонит жену, — упрямо нахмурился Ингро. — Она злая дура. Все знают.

— Она дочь старого князя Волков и сестра нынешнего, она ублюдка не потерпит. В род возьмут — ты вождем можешь стать, а не ее сынок. Волки — сильный клан, это выгодное родство.

— Я стану вождем, — кивнул Ингро.

— Тебя раньше убьют.

— Меня? — Он поднял голову и уставился на мать круглыми желтыми глазами Сов. — Я священный сын. Кто меня убьет — тот сам умрет.

— Ну, значит, подошлют раба, а потом его прирежут… Сынок, зачем тебе княжий род? Выбери путь хэлгээрт, и все будет спокойно…

— Не хочу! Хочу быть воином, хочу получить все по праву крови! Оно у меня есть, и я знаю!

— Право-то есть. Защиты у тебя нет. И силы, чтобы свое право взять. — Мать сердито встала. Ингро почуял что-то не то в ее словах.

— Тебе что-то пообещали? — тихо спросил он.

— Твою жизнь, — тихо ответила мать.

Ингро упорно жевал лепешку. Мать опять нудит.

— Подожди до дня выбора Пути, — сказал он. Мать замолчала — видно, подумала, что согласен. Пусть думает. «Если и она против меня, то драться буду один».

После вешнего объезда Ахтанир гостил у князя Утайгиро ан-Иллаис, ибо так требовало вежество. Он прекрасно понимал, что принимали его с таким радушием и щедростью только потому, что опасались тано и надеялись, что после такого угощения князю скостят десятину и никого в Аст Ахэ не заберут. А тано в послании, что на словах передал Ахтанир — на словах, потому как мало кто из сильных людей знал грамоту — как раз намекал, что люди ему нужны.

«Этак скоро всех забирать начнет, одни хэлгээрт и останутся. И чем станут кланы? Чернью? Смердами? У кого сила, тот и князь, а пойди собери большую дружину, когда лучших забирают».

Молодой сотник прекрасно понимал мысли вождя, но старался сохранять невозмутимый вид. Он уже пять лет служил в Аст Ахэ и ни за какие коврижки назад не вернулся бы. Здесь было мерзко. Глупые, темные, мелкие люди. Но тано велит их жалеть. Пусть, тано знает лучше, но Ахтанир с удовольствием увел бы всех полезных людей в Аст Ахэ, а этих оставил бы здесь и не помогал бы им больше. Пусть себе живут, как могут.

Князь все подливал меду и что-то бубнил. Ахтанир молча улыбался, глядя на его красивую и злую жену, слишком бледную и худую после последних неудачных родов. Мальчик и трех дней не прожил. И, похоже, ее чрево уже никогда не принесет плода. Худая кровь. Рядом с ней жался тощий запуганный отпрыск. И это — князь? О, Тано Ушедший, неужели так пал и измельчал род человеческий? Где те великие воины древности, повергавшие врагов без счета, славные дружбой и честью? Где они, честь и дружба? Одна гниль, мразь, предательство… Ахтанир поджал губы, углы рта брезгливо выгнулись вниз.

— А где тот мальчик, князь, что выиграл для тебя битву дня Элло? — вдруг спросил Ахтанир. Князь так и застыл с полуоткрытым ртом, округлив и без того круглые желтые глаза.

«Тут никак не ошибешься, — подумал Ахтанир. — У парня такие же глаза и нос — прямой, тонкий, слегка крючковатый».

— Призови его, князь, — сказал он.

Ингро насаживал топор на новое топорище, когда услышал собачий заливистый лай. Он неторопливо подошел к ограде, сложенной из дикого камня еще дедом. За забором стоял слуга с княжьего подворья. Серый заливисто лаял.

— Тихо, — сказал Ингро, и пес тут же замолк. Собаки его всегда слушались, как и любая домашняя живность. Его даже хотели поставить деревенским пастухом, но Ингро наотрез отказался, потому как не княжьему сыну коров пасти. За это его вечером отлупили ребята из детей дружинников, которым явно сам князь и велел пащенка поучить. Как только они его не позорили — и ублюдком, и навозным жуком, и червяком земляным называли… Воспоминание это то и дело всплывало в его памяти, особенно когда он видел княжьих людей.

— Что тебе? — угрюмо буркнул он. — Отец зовет?

— Какой он тебе отец, пащенок?

— Пащенок, да княжий. А ты смерд. Чего надо?

— У князя гость из Аст Ахэ. Тебя зовет.

Ингро хмыкнул. Княжий человек ждал.

— Ну, что стоишь, иди. Скажи — приду. Умоюсь и приду. Ну, иди, — нарочито небрежно махнул рукой Ингро и пошел в дом.

Княжий человек помялся-помялся и поехал себе, желая, чтобы этому наглецу всыпали, как тогда, зимой, после праздника.

Ингро открыл сундук и стал выбирать лучшую рубаху. Достал красную, с желтой и зеленой вышивкой. Мать старательно заштопала и закрыла узором дыры, которые остались после той драки. Его били впятером. Он молча отбивался, но силы были явно неравны. Его повалили и стали бить ногами. Наверное, сначала его просто хотели поучить, но, когда он стал отбиваться, вместо того чтобы свернуться комком и молча получать удары, парни озверели окончательно. И тут, когда он думал, что уже все, когда оставались только злость и бессильная ненависть, он в красном мареве увидел волка. И приказал — на них.

Потом рассказывали, что собаки со всей деревни вдруг сбежались к месту драки и стали рвать озверевших парней и те едва отбились и убежали. А Ингро видел волка и знал, что это волк созвал своих двоюродных родичей-собак и защищал его. Иногда волк снился ему по ночам, но сны были смутными. Но волчью морду он вырезал на кусочке кости и носил на шнурке на груди под рубахой, вместе с медной маленькой совой.

В красной рубахе, вымытый и причесанный, Ингро зашагал вверх по дороге, к холму, на котором стояла княжья усадьба Аст-Иллаис. День был ясный, вешний, хотя ветерок был еще прохладным. Пахло сырой землей. А дальний лес звенел птицами, и легкая нежно-зеленая дымка прикрывала его серую послезимнюю наготу. Кругом была вода — и в мягком ветре, и в сладком березовом соке, и под ногой. Хотя ветер и был еще холодным, он не стал надевать меховой безрукавки или теплой шерстяной туники — рубаха была красивая, и хотелось ею похвастаться. Дорога к княжьему подворью была хорошая, щебенчатая — тано велел держать главные дороги в порядке, вот и держали.

Он шел, совершенно не замечая ни косых взглядов, ни злых приглушенных слов, подхваченный непонятной радостью, что всегда настигала его весной. Шел, расправив тощие свои мальчишеские плечи и вздернув острый подбородок, щуря на ярком вешнем солнце желтые совиные свои глазищи. Таким он вошел в ворота, таким прошел по княжьему двору, и все собаки скулили и ласкались к нему, прося внимания. Он не видел почему-то людей, только просящие ласки глаза собак и умные, горделивые глаза лошадей. «Ну, мы-то с вами понимаем, что мир хорош и весна на дворе. Это люди глупые ничего не видят. Вот стану вождем…»

Что он сделает, когда станет вождем, он додумать не успел, потому как оказался вдруг в пировальной палате. И сидел там единственный гость, которого он сразу заметил, и человек этот сурово улыбался. Он помнил его, это был тот самый сотник из Аст Ахэ, что зимой назвал его победителем. И Ингро улыбнулся ему в ответ.

— Хороший у тебя поборник, князь, — звучным голосом произнес он. — Ты уже выбрал Путь? — обратился он к Ингро.

Ингро посмотрел на князя, который сидел, стиснув кулаки до белых костяшек. Красивый, седой, с пышной бородой, желтыми яркими глазами и тонким крючковатым носом. Отец. Судьба, значит. Сейчас надо все сказать, именно сейчас.

— Я стану воином, — решительно сказал он. Ахтанир кивнул, махнув красивой крепкой рукой.

— Ты хороший боец. Не умеешь сдаваться. — Посмотрел на князя. — Из него будет славный дружинник.

Князь судорожно кивнул, изобразив короткую улыбку. Княжич угрюмо нахмурился.

— Твоему сыну понадобятся верные и сильные бойцы.

А вот это уже намек. Хилому князю без сильной дружины не усидеть…

— Я буду защищать моего отца и моего брата, — спокойно сказал Ингро, глядя отцу в глаза. — Возьми меня в род.

Кубок упал на пол.

Ахтанир подпер рукой подбородок и, странно улыбаясь, смотрел на юношу.

— А ведь достоин.

Князь не выдержал. Вскочил.

— Вот что, сотник!

Ахтанир поднял взгляд, не меняя позы.

— Что? Слушаю тебя, достойный князь.

Князь выдохнул.

— Слушай меня, сотник. Я тут хозяин. Хозяин и над своими людьми, и над своими детьми.

— Пока соблюдаешь закон Тано, — негромко сказал он. — А он гласит — «не по крови, а по достоинству». Почему не хочешь наградить достойного?

Князь перехватил насмешливый взгляд сотника. Издевается. Просто издевается. Ну, ладно же!

— Да что ты, благородный (нарочито подчеркнул) Ахтанир! Молод он еще. Но я готов принять его в род, если достойный Ингро, сын Йалими, отправится к Грозовым Камням, поднимется на Каменный Зуб и достанет меч Сов, который, говорят, лежит там со времен Исхода из Старого Аст Ахэ. Придешь с мечом — станешь моим сыном. Нет — станешь серым волком.

Ингро нахмурился. Серый волк — не просто изгой это изгой, за которым охотятся, чтобы взять награду.

Ахтанир кивнул.

— Я слышал слова обоих. Именем тано — да будет так князь. А ты… Ингро? Ингро. Отправляйся через три дня. Готовься, спи, ешь. Хочешь чести — добивайся.

Ингро низко поклонился, скрывая набежавшие на глаза слезы благодарности. Он уже почти любил Ахтанира, и лучше бы он был князем — за такого Ингро жизнь положил бы с радостной улыбкой.

Может, и правда лучше уйти в Аст Ахэ, если там все такие?

Да боязно как-то, ведь чего только не рассказывают…

Ночью небо было не черным, а темно-синим, и в нем ровно горели огромные влажные звезды. Ингро не разжигал большого костра. Ночных зверей он не боялся, а еду приготовить — и углей хватит. Он вообще не боялся зверей — каким-то непонятным чутьем он ощущал их приближение и настроение задолго до того, как их можно было увидеть или услышать. Другим это, наверное, казалось странным, но Ингро с детства привык к этому. Соседи даже звали его «песьим дружком», потому как собаки его не просто слушались — казалось, он умеет молча разговаривать с ними. Эрто-эн-элло давно присматривался к нему, потому как такими способностями мало кто в нынешние времена обладал. К добру или к худу такой дар? Но Ингро ничего не знал ни о сомнениях эрто-эн-элло, ни о думах князя. Он просто жил с этими ощущениями и считал, такое есть у всех. И что так и должно быть.

Он лежал возле горячих углей, завернувшись в теплый плащ, и смотрел в небо. По другую сторону кострища лежал молчаливый пес. Ингро так и звал его — Пес. Просто Пес. Его мать, как говорили, погуляла с волком, и у ее потомства была очень широкая грудь, мощные лапы и густой плотный мех. Пес почти никогда не лаял. Сейчас он лежал, подняв голову, и всматривался куда-то в ночь. Ингро ощущал его спокойствие и уверенность.

С низким вибрирующим звуком пролетел козодой, где-то в лесу ухнула сова. Хороший знак. Он улыбнулся. Хотя луна была еще низкой и совсем молодой, ночь была светлой. Холодно было, конечно, — весна еще, но место он нашел сухое, на еловых ветках спать было не так уж и плохо. И он наконец уснул. Или не уснул? Потому что это был и сон, и не сон.

Пес медленно опустил голову на лапы, а откуда-то из темноты, в слабом кругу света от углей возникла волчья морда. Волк пристально смотрел на Ингро, который понимал, что спит и этот волк ему снится. А еще он со странным спокойствием понимал, что это тот самый Волк, один из хранителей Семи кланов. Но почему он пришел к нему, Ингро из клана Сов? Или все же князь не просто так не хочет взять его в род, а потому, что он на самом деле не из Сов, а из Волков? Но как так может быть?

Волк осклабился и исчез.

Чем ближе к Грозовым Камням, тем более каменистой и высокой становилась местность. Земля горбилась, обнажая каменную плоть. Казалось, скалы здесь сложены из гигантских плит. Старики рассказывали, что это сделали древние «могучие люди», которые пришли еще из Старой Аст Ахэ. Говорили, что они обладали волшебной силой и умели говорить друг с другом мыслями. Ходили слухи, что и жители нынешней Аст Ахэ тоже такое могли, потому их боялись, а тех, кто там жил, считали колдунами и называли «ушедшими из людей». Не было у них ни уз семьи, ни уз рода, только верность тано. Но тано хранил древний закон, а знания и мощь Аст Ахэ были таковы, что хочешь не хочешь, а будешь случаться. Потому мало кто шел туда своей волей — кто же в изгои сам пойдет? Но, с другой стороны, кого не тянет к тайному знанию? Правда, сейчас Ингро было не до того. Он не сомневался, что достанет меч, ежели он там есть, и возьмет свое.

Грозовые Камни — четыре скалы на берегу подковообразного озера — тоже были словно бы сложены из плит. Каменный Зуб, самая высокая из скал, стоял на круглом выступе, врезавшемся в подбрюшье голубого полумесяца озера. Скалы были почти голыми, если не считать кривых упорных сосенок, вцепившихся корнями в щели между плитами.

Коричневато-серые скалы, пронзительно голубое небо с летящими в вышине облаками, задумчивое гудение ветра в вышине, озеро — яркая голубая капля в тени скал. Здесь все стремилось ввысь, и туда же, в небо, к вершинам устремлялся взгляд. Только сейчас Ингро осознал, что взобраться наверх будет не так-то просто — а иначе почему никто еще не принес священного меча предков, не достал его с плоской вершины, на которой торчала одинокая тощенькая сосенка?

Когда-то, как рассказывали, сюда во время страшной грозы, что случилась как раз тогда, когда древний Тано ушел из мира, ударила молния. Тогда дрожала земля и черный дождь падал с неба. А потом, через несколько лет, сюда пришли Семь кланов, ведомые семью древними вождями, могучими воинами и волшебниками. Они поселились здесь со своими родичами и последователями. Из Старой Аст Ахэ они принесли много сокровищ, а еще законы, тайные силу и знания. Именно они научили дикарей, живших здесь, правильной жизни. Именно они построили здесь новую Аст Ахэ и избрали из мудрых людей первого тано. Тано, как и его воинам, и мудрым людям, и слугам, не следовало иметь ни рода, ни семьи, чтобы быть одинаково справедливым ко всем. Так с тех пор и повелось.

А молния, говорят, превратилась в темно-красные камни, похожие на капли застывающей крови. Называли их алхэрэ. Они и в других местах были, но здешние, с Грозовых Камней, отличались особенной густотой цвета и были намного крупнее. Принести избраннице такой камень — не откажет и от ворот не прогонит.

Место это считали нехорошим. Точнее, странным. Нельзя людям подходить близко к местам, где некогда бушевала Сила. Так что у Ингро на душе было не слишком-то спокойно. Но все же он был уверен в себе. Он — священный сын, он единственный такой, другого Ингро на свете нет. Значит, он сделает так, как сказал. Он достанет меч.

Каменный Зуб возвышался над озером где-то на сорок с небольшим къолар13. Не слишком высоко, но склоны был чересчур крутыми, и зацепиться было не за что. Более того, скала немного расширялась кверху — так легли плиты.

Ингро полдня ходил вокруг, ища хоть какой-то возможности начать подъем, хоть с чего-то, но не видел даже намека на удобное место. Наконец, вымотавшись и отчаявшись он сел на берегу, на окатанные за тысячи лет водой валуны. Солнце начало спускаться к закату, а он не сделал ничего. А ведь когда сюда шел, думал, что уже к вечеру будет держать в руках меч.

Может, никакого меча там и нет? И послали его на верную смерть или на позор? Нет, теперь он вернуться не может. А вдруг явившийся во сне Волк — вовсе не добрый знак, а предвестник того, что быть ему, Ингро, серым волком? Изгоем? Он стиснул зубы. Нет. Меч там есть. Он должен там быть!

В небесах крикнул сокол. Ингро поднял заплаканные глаза. Если бы крылья… Крылья! Он вскочил. Крылья. Сова. Древний герой Хонахт был Совой. В старину вожди могли менять облик, и Хонахт… да, конечно же! Тот гобелен в доме князя — Сова с мечом в лапах! Именно так и было, именно так! Хонахт стал Совой и так отнес меч сюда. А потом, когда Хонахт умер, достойных наследников ему не нашлось, ибо никто из вождей не смог с тех пор стать Совой.

Ингро вскочил, сердце колотилось где-то в горле.

Он достанет меч. Недаром он особенный, он умеет ладить со зверями. И ему являлась Сова. Он должен стать Совой.

И станет. Он — истинный наследник Совы. Он станет князем.

Ночью в озере отражалась серебряная стружка растущего месяца. Что-то всплескивало в воде, порой кричала ночная птица, а то в воду скатывался случайный камень. Кто-то шуршал и попискивал в валунах. Ветер в вышине совсем утих.

Ингро сидел, выпрямившись и скрестив ноги, как некогда учил элло-эн-эрто. Священная поза сосредоточения. Наставник говорил, что человек подобен многострунной арфе хаарнэлл, но большинство струн зажаты, и потому ощущать всем своим существом полную гармонию мира он не может. Но есть способы, которыми мудрый освобождает свои струны, и тогда, если достигнуть полного «освобождения струн», можно ощутить и увидеть то, чего обычными органами чувств не ощутишь никак. А вот тогда будет следующая ступень — «продолжение струн». Тогда человек начинает осознавать какие именно его струны являются продолжением струн мира, и даже может играть на них.

Но искусство «освобождения струн», древнее и таинственное, было почти забыто, и мало кто умеет нынче открывать в себе непознанные способности.

Надо отрешиться. Надо сосредоточиться, надо не думать ни о чем… Или думать? Желать всем сердцем? Но чего желать-то? Достать меч? Превратиться в Сову?

Ингро чуть не плакал. Он не мог овладеть собой. Не мог не слышать ночных шумов, не видеть красоты ночи, не чувствовать холода. Он заплакал.

Пес тихо подошел к нему, положил тяжелую голову на колено Ингро. Тепло дыша, смотрел сочувственно в глаза хозяину. Ингро стало еще сильнее жаль себя. Он погладил Пса по голове, тот лизнул его руку. Теплый зверь. Ингро судорожно вздохнул. Если все же он потерпит неудачу и не сможет вернуться, у него останется Пес. Ингро наклонился, обнял зверя. Пес часто дышал. Ингро почти слышал его мысли: «Хозяин, я здесь, я тебя люблю, мне ничего больше не надо, только служить тебе и любить тебя».

«Мне очень плохо, Пес».

Тот вздохнул и застыл, затаив дыхание, чтобы не беспокоить хозяина. Ингро перестал заставлять себя. Все равно ничего не выйдет. Он — никто. Князь был прав. Он даже сосредоточиться заставить себя не может, куда ему меч добыть! Остается только приползти и униженно просить о прощении…

Пес сунул нос ему под мышку. От тепла зверя Ингро расслабился. Мысли стали какими-то вялыми — наверное, уснет сейчас.

Но сон не приходил, наступило какое-то странное состояние между сном и явью. Он не ощущал тела. Он не слышал больше звуков ночи. Было ритмичное дыхание Пса и тепло, которое шло по телу волнами, наполняя его одновременно блаженством и ужасом, потому что он никогда еще такого не испытывал и не знал, как это остановить.

А остановить уже было невозможно, как невозможно остановить реку.

Огромная сова с желтыми глазами летела рядом с ним. Это было легко. Это наполняло его душу таким торжеством ликованием, что даже думать не хотелось о возвращении на землю.

А под ним уже была плоская вершина Каменного Зуба с чахлой корявой сосенкой. Ветер и дожди смыли и смели за долгие годы с вершины пыль и щебень, и была она почти чистой и ровной, если не считать небольшой расселинки, по краям которой в лунном свете посверкивали щетки камней алхэрэ. Расселина была чуть наклонной, и вода в ней не задерживалась. И именно в ней лежал длинный сверток. Это был меч, завернутый в несколько слоев ткани и кожи, промасленных и провощенных. За долгие столетия великолепный клинок не потускнел, хотя и ткань, и кожа, и ножны пострадали от времени и непогоды. Видно, великий мастер сделал его в незапамятные времена. Ингро не мог отвести взгляда от голубоватого в свете юного месяца клинка. Руны у рукояти были знакомы, но прочесть он их не мог, хотя некоторые слова и понимал. «Ночь» и «верность». Но остальные были смутны. Ингро стоял под скалой и смотрел на клинок, не понимая, как он оказался здесь, внизу, когда он только что был там, на скале? Или не был? Но меч — вот он. Меч, описанный во многих преданиях, ошибки быть не могло. Точно такой, он же помнил:

Клинок его ровно две х'армар длиной

В яблоке — алхэрэ темный, как кровь,

На светлой стали — вязь тайных слов,

Обвил рукоять его шнур золотой.

Заклятье Ночи, древних времен

Слова священные вырезал

Мастер Твердыни. Признает сталь

Того, кто ею владеть рожден.

«Это я рожден им владеть. Я — Сова. И отныне имя мне — Хонахт».

Грязный, ободранный, усталый и счастливый, он повалился спать, завернувшись в плащ и прижав к себе меч. Пес улегся рядом. Ночью он снова видел во сне Волка, и тот смотрел на него, а потом исчез. Совы он больше не видел никогда — он ощущал ее в себе. Он уже был Совой и был уверен, что сможет опять ею стать, если понадобится. Он спал, обнимая меч, и во сне меч пришел к нему и назвал свое имя.

Морнэллах.

Никогда еще ему не было так хорошо. Весна вступила свои права окончательно. Было тепло, все вокруг кипело жизнью и радостью. И Ингро был частью этой кипящей жизни — он разделял радость птиц и зверья, ветра и деревьев. А еще в нем пела власть. Он был хозяином меча, хозяином Пса и другом Волка и Совы. Ему все удалось. И еще больше удастся. Отец примет его в род, и он будет не священным сыном, то есть непонятно кем, — он станет княжьей кровью, тем, кто может сам потом сделаться князем!

Он будет великим князем. Он будет таким, как древние вожди, как сам Хонахт!

До поселка было ходу еще три дня. Наверное, его не очень-то ждут. Весной звери голодны после долгой зимы, но ему-то что? На него не нападут. Он усмехнулся. Все знали, что его слушаются собаки и лошади, но про диких зверей они не знают. Разве что мать расскажет. Но она не расскажет. Потому что он давно уже перестал пересказывать ей свои сны. Она не хотела их слышать. Она не хотела раздоров. Она хотела, чтобы сын прожил тихо и смиренно, как полагается хэлгээрт, но сын хотел иного.

Ничего. Он вернется с мечом, и мать все поймет.

У края вырубки его ждали. Четверо крепких парней из отроков и Ангиро — старший дружинник. На поводках у белобрысого широкоплечего отрока прыгали, хрипя, два косматых пса. Ангиро молчал, стоя позади с непроницаемым лицом. Ему это было не по душе. Говорил шестой — тощий высокий юнец в длинной вышитой тунике, красивом поясе с бляшками и красной безрукавке на меху.

— Пришел-таки? Живой, надо же. — Голос у него ломался, то срываясь почти на визг, то басовито хрипя. — О, и меч никак приволок? А ну, давай сюда. Братец, — почти выплюнул он последнее слово. — Это для князя, а не для ублюдка.

Ингро попятился. Стиснул зубы.

— Ты князь, что ли? Не дам, — глухо сказал он. — Он мой. Я его достал. — Он осклабился. — А что ж ты сам, братец, — так же прошипел он, — на скалу не слазил, а? Соплив больно.

Княжич криво ухмыльнулся.

— Теперь я князь, ты не ошибся. Давай меч!

Ингро почувствовал, как по спине поползли противные мурашки. Если он князь, то старого князя уже нет. И вряд он ушел к предкам сам…

Псы рванулись с поводков. Ингро выставил руки вперед. Пес, рыча, бросился навстречу собакам. Ингро не боялся — Пес порвет кого угодно, да и в случае чего он сам сумеет с собаками договориться. Но вот отроки снимали с плеч луки, а это уже куда хуже. Ингро быстро нырнул в заросли. Злость распирала грудь, злые слезы жгли глаза. Вот, значит как. И где ж княжья честь? И где справедливость, про которую все уши прожужжал эрто-эн-элло? Почему сейчас земля не проглотила его, почему гром с небес не грянул?

Он втянул воздух сквозь зубы. Сердце колотилось в груди, но он еще долго сможет бежать. Он хорошо знает лес. Он знает, где спрятаться.

За ним охотились больше недели. Но парень слишком хорошо путал следы. Да и охотники не очень-то старались, тем более что парень уходил к северу, к местам совсем диким и страшным. Поговаривали, будто там, на пустошах, среди голых плоских каменных холмов бродят твари, что сохранились тут с глубокой древности. Хорошо, что таких мало, а то они давно бы сожрали всех людей. Сюда и звери почти не заходили.

Здесь Ингро и жил уже второй месяц. Он, Пес и меч Морнэллах.

Ни разу за это время он не произнес ни слова. А зачем? Пса он понимал и так, равно как и прочее зверье. Он чуял их, они — его и предпочитали не приближаться. Меч же слов не требовал. А Сова и Волк приходили во сне и разговаривали с ним мыслями.

Иногда, вспоминая прежнюю жизнь, он смеялся над своими слабыми и жалкими сородичами, иногда его охватывал гнев. Все его предали. Только звери да Меч не предадут.

«А это потому, что ты лучше их, — говорил ночью, не раскрывая пасти, Волк. — Ты умеешь говорить с животными, ты властвуешь над ними. Ты умеешь превращаться в Сову. Ты летал. Ты добыл Меч. Ты — истинный вождь».

«Да, — отвечал он мысленно, — люди предали меня. А верить можно только зверям».

Здесь водились странные звери. В той пещере, которую он нашел для себя, жила рысь, но летом она, видно, перебралась в другое место. Здесь воняло, и пол был усыпан костями. Он вымел их, устроил очаг. Вместе с Псом они ходили на охоту. Пес потом ел добычу сырой, а он — полусырой, полуподжаренной на огне.

Это так славно — молчать и слушать. Молчать и наблюдать. В этом он находил странное удовольствие. Это делало его целостным. Он не завидовал тем, кого оставил среди людей, — он был выше и сильнее их. Они отвергли его и предали. И ему не было до них дела. Пока не было.

Иногда сюда забегали волки. Вернее, эти твари были похожи на волков, но куда крупнее. И в глазах их светился не волчий разум, а злой и сильный, как у него. От их вожака исходила древняя мощь, и когда они с Ингро встретились на плоских камнях, остальная стая не вмешивалась в поединок вожаков. Они смотрели друг другу в глаза, стараясь каждый подчинить себе другого, и человек победил. Теперь стая ходила за ним, и это была славная власть.

На болотах дальше к северу жили твари с множеством щупалец, сладить с которыми оказалось куда труднее. В лучшем случае удавалось быть с ними на равных. Он их не трогал, они — его. И его стаю.

Пятнистые огромные кошки с клыками, торчавшими словно клинки из верхней челюсти. Ночные летуны с зубастыми пастями и кожистыми крыльями — все они знали о нем и либо подчинялись, либо предпочитали не вставать у него на пути.

Власть.

Только кому она нужна, если не можешь ее показать? Он понимал, что никуда не денется, — он хотел показать свою власть людям. Тем, кто его прогнал и предал. И он начал думать о возвращении.

На исходе месяца Лани он встретился с человеком. То есть человек сам нашел его. Это был человек — но он не предавал его и не изгонял, он был справедлив к нему всегда. Это был Ахтанир. И он не боялся зверей, хотя вел себя осторожно.

Пес зарычал при его приближении, и Ингро схватился было за рукоять Морнэллаха.

— Может, ты уже и забыл людские голоса, — произнес появившийся на пороге пещеры темный человек, — но уж вряд ли ты принял бы меня за другого.

— Как ты нашел меня? — Ингро испугался собственного хриплого и глухого голоса.

— Тано многое знает, — улыбнулся Ахтанир, входя к нему. — Ну ты и грязен. Ты стал совсем зверем. Так нельзя.

Он сел на волчью шкуру. Улыбнулся в полумраке, и у Ингро даже дух захватило. До этой минуты он и не понимал своего одиночества, а вот Ахтанир пришел, и такая страшная тоска вдруг открылась в душе, как рана… Этот человек всегда ему нравился, а сейчас Ахтанир пришел, чтобы помочь ему, прежде чем жизнь среди зверей окончательно убьет в нем человека. Ингро заплакал и бросился к Ахтаниру на грудь.

Тот похлопал его по спине и мягко отстранил.

— Не стоит, Ингро. Или уже Хонахт? — пристально глянул он на него. — Ты совершил великий подвиг и заслужил право на имя предка. Ты достоин большего, чем жить среди зверей или своих жалких сородичей.

— Почему… они?.. А отец?..

Ахтанир на миг презрительно поджал губы.

— Они ненавидят тех, кто выше их. А твой отец… Ну, ты же знаешь обычай. Твой полубрат убил своего отца, потому как князь собирался убить тебя. Князь давал слово, что тебя не тронет. Нарушив клятву, твой отец нарушил Правду земли, вот сыну, полубрату твоему, и пришлось его убить, чтобы дурного не случилось, — все это красавец-сотник произносил с всезнающей усмешкой. — Так что теперь у Сов другой князь.

— А моя мать?

Ахтанир пожал плечами.

— А что он ей сделает? Она живет, как и прежде. Только тебя она не примет. Ты не принес отцу Меча, ты теперь — серый волк.

Ноздри Ингро задрожали. Теперь, стало быть, уже его братец должен будет доказать свою мужскую силу на вспаханном поле. Это будет по весне… Что ж, ему уже шестнадцать лет, вдруг сможет. Он осклабился. Тощий хлипкий юнец захочет стать мужчиной. Ну-ну. Сам он, даже будучи на полтора года моложе нынешнего князя, был не в пример крепче. И с девушками уже любился. А вот братец — вряд ли. Разве что зельечка ему приготовят… Ахтанир заметил его нехорошую усмешку.

— Ингро, это все глупости. Смысл имеет лишь твой дар. Ты — кэнно аллар. Говорящий с животными. Это редкость. Тем более в наше время. — Ахтанир помрачнел. — Раньше люди могли говорить друг с другом мыслями, как ты со зверьми — Он повернулся к юноше. — Ты нам нужен, Ингро Ты — наша надежда вернуть забытое. — Он помолчал. Снова тепло улыбнулся. — Идем со мной. Аст Ахэ ценит людей не по их происхождению, а по их способностям. Ты там будешь в чести. Идем со мной.

Ингро опустил голову, чтобы скрыть слезы. Почему этот человек говорит так, что за ним хочется идти не раздумывая, сделать для него все? «Нет, я не Хонахт. Я маленький одинокий Ингро, и этот человек щедро одарил меня своим теплом и покровительством…»

— Я пойду с тобой, — тихо проговорил он, пряча глаза. — Я пойду с тобой в Аст Ахэ.

Они проехали мимо Аст Иллаис, через все поселение — так настоял Ахтанир. Никто не посмел остановить их, никто не посмел сказать ни слова. Он был уже чужим — серым волком. Но серым волком из стаи Аст Ахэ. Ингро ощущал незримую силу, которая словно плащом окутывала их с Ахтаниром — ведь они только вдвоем были, а никто ничего даже не пытался им сделать! Он и радовался, и боялся. Но Ахтанир властно вел его за собой, и Ингро — или все же Хонахт? — повиновался.

Они шли шестой день, ночуя то на одиноких хуторах, то просто в лесу. Пес молча бежал следом за ними. Иногда убегал куда-то в лес, иногда обгонял, но всегда возвращался. Ингро знал эту дорогу, хотя в Аст Ахэ никогда сам не бывал. Дальше Аст Алхор, городища Волков, он на юго-запад не ездил. Дорога на юг шла к горам, где жили гномы. С ними вели меновую торговлю, но ездили туда всего два раза в год, с мехами, медом, воском и прочим добром, оставляя его в определенный день в определенном месте, а затем забирали то, что давали в обмен гномы. Встречаться с ними было запрещено каким-то древним зароком, о причинах которого уже никто и не помнил.

День был мягко-пасмурным, не слишком жарким и без дождя. Лучше для дороги и не придумать. Ахтанир ехал шагом, а Ингро шел у стремени. Возделанные поля и пастбища сменились дикими лугами, но дорога была прекрасной, широкой и ухоженной. Вот сюда привозят десятину. Сюда приходят серые волки вроде него или те, кого выбирают черные воины Твердыни для службы тано…

— А почему нет полей? — несмело спросил он.

Ахтанир посмотрел сверху вниз, улыбнулся своей пронзающей душу блаженством улыбкой, и ответил:

— А зачем? Твердыня призвана защищать и оберегать людей. А мечом не пашут.

— А дружины князей? — снова робко осведомился Ингро.

Ахтанир только усмехнулся.

— Помнишь набег орков три года назад? И что смогли сделать князья? А когда лесные дикари в голодный год полезли? Или волчий год, когда звери скот резали почем зря, даже на людей нападали?

— Да. — Ингро замолчал.

— Вспомни поветрие, что восемь лет назад косило народ. Тогда Аст Алхор наполовину вымерла, народ в леса побежал. И что смогли знахари? Наши лекари вас спасали. — Ингро немного озадачило это «наши» и «ваши», ведь все они были из одного народа как-никак, но он промолчал. Люди Аст Ахэ и правда были какими-то другими. — Когда неурожай, кто помогает освящать поля, и потом они родят? Кто скот лечит? Все мы. Вы — дикари, Ингро. И если бы не мы, все вы давно бы уже перемерли. — Он помолчал. — И всего-то десятина, а еще кто-то недоволен…

Ингро потупил взгляд, словно это он был виноват в этой черной неблагодарности. Ахтанир почувствовал смятение юноши.

— Ты станешь одним из нас, Ингро. Это великая честь и великая обязанность. Я сейчас не стану рассказывать тебе ничего, сам поймешь.

Ингро молча кивнул. Он много слышал об Аст Ахэ, но все эти слухи были похожи на сказки да байки-страшилки. Он не то чтобы верил, но ведь слухи не на пустом месте растут. Все не просто так. И потому он был сейчас маленьким Ингро, а не могучим Хонахтом.

Все это было похоже на какую-то сказку про младшего сына, который пошел по свету удачи искать. Крепость была просто огромной, она торжествовала и подавляла. Сложенная из черного камня (откуда только возили?), она могла вместить и Аст Иллаис, и все поселение Сов, а то и все их земли. Сколько же народу тут живет?

И как их прокормить?

Словно отвечая на его мысли, Ахтанир трепещущим от волнения голосом торжественно произнес:

— Аст Ахэ. Средоточие древних знаний, силы и справедливости.

Ингро показалось, что тот чуть не плачет.

Ингро смотрел на черный замок, открыв рот. Это было совершенно ни на что не похоже. Ни домов вокруг, ни полей, ничего. Пусто. Только замок.

— Тут… никого нет, — повернулся он к Ахтаниру. Тот засмеялся.

— Просто ты не видишь. Мы умеем следить незаметно. А наши отряды постоянно патрулируют не только окрестности замка, но и земли Семи Кланов. А по ту сторону холма наши люди пасут коров и коней. Ладно, едем.

По опушенному подъемному мосту они перешли через глубокий ров, огибавший высокий холм и соединявшийся с рекой у его подножия. Солнце опускалось над лесом, ветер разметал облака, и замок стал ослепительно черным, а река заиграла серебром. Это было настолько красиво, что у Ингро на миг замерло сердце.

— Идем же, — нетерпеливо позвал его Ахтанир. Они вошли — и только тогда Ингро увидел часовых. В черном, в прекрасных доспехах — видать, славные тут кузнецы, за одну такую кольчугу коров сорок можно отдать. Они приветствовали Ахтанира и снова замерли, глядя куда-то вдаль с чуть заметной спокойной торжествующей улыбкой, как на древних изваяниях на родовом кладбище, когда старинное мастерство еще не было потеряно. И Ахтанир мгновенно стал таким же, внезапно отдалившись от Ингро, который сразу почувствовал себя потерянным и одиноким.

— Следуй за мной, — сказал он, спешиваясь и отдавая повод коня одному из стражей.

Ингро путался в лабиринте стен, дворов, переходов, галерей, залов, каких-то площадок, лестниц, зубцов и башен, постепенно впадая в панику. Он попал в огромный муравейник. Встречные его словно бы и не видели — они здоровались только с Ахтаниром; порой на каком-то странном, пусть знакомом языке. И все они были похожи друг на друга общим возвышенно-отрешенным, спокойным выражением лица. Он вцепился в рукав Ахтанира. Тот спокойно взял его за руку и повел за собой. Пальцы его были прохладны.

Лестницы. Переходы. Залы. Витражи. Изваяния. Люди. Звуки. Запахи.

В голове уже медленно закружился водоворот. Ингро вдруг ощутил страшный голод и понял, что скоро упадет и потеряет сознание. В ушах звенело, звуки гасли, словно вязли в вате, мир начал блекнуть и вспыхивать бледно-желтыми пятнами. Сквозь пелену глухоты и слепоты он услышал свое имя, затем кто-то подхватил его, и он провалился в темноту.

— …сумел?

— Да учитель. Я не знаю другого способа, кроме как долететь туда на крыльях. — Голос Ахтанира. Первый голос был Ингро незнаком.

После недолгого молчания:

— Если все, что ты говоришь, правда, если ты не ошибся, ученик мой, то ты привез к нам великую надежду. Ты легко нашел его?

— Да, учитель. Я ведь из Слышащих, — гордо сказал Ахтанир.

Ингро не мог и не хотел открывать глаз. Было слишком тепло, уютно и мягко, и хотелось снова заснуть. Но этих двоих было не обмануть.

— Не притворяйся, — сурово сказал первый голос, звучный и мягкий.

Ингро послушно открыл глаза. Ахтанир стоял чуть в стороне. Другой же был прямо рядом с ним. Высокий, с гладко выбритым лицом и роскошной копной седых волос. На щеках его чернели ритуальные шрамы, руки он прятал в широких рукавах черного одеяния. Светлые глаза смотрели пронзительно и всезнающе.

«Тано», — подумал Ингро и снова провалился в темноту от ужаса и счастья.

Когда он снова пришел в себя, то чувствовал себя уже намного лучше и страшно хотел есть. С удивлением обнаружил, что на нем свежая рубашка и что он вообще чист. Значит, кто-то вымыл его, пока он был беспомощным? Он представил себя голым и бессильным, и ему стало невероятно стыдно перед тем неизвестным, который обихаживал его.

Он лежал в маленькой комнате, узкой, с единственным окном, распахнутым настежь. В окно дул теплый ветерок. Стены были завешены толстыми шерстяными ткаными гобеленами с изображениями звезд, цветов, мечей и рун. Руны были знакомы, но складывались они в совершенно непонятные слова. В комнате еще был стул, сундук у стены, на котором лежала его одежда, в небольшой нише стояли кувшин и таз для умывания, у окна — небольшой стол. А на столе оловянные — не деревянные или глиняные! — миска и кружка с крышками, на белой полотняной салфетке — нож и ложка, на крышке миски — ломоть свежего пахучего хлеба. Ингро почувствовал, как взвыл от голода желудок, и, сглотнув обильную слюну, хотел было встать.

— Не надо пока, — послышался мягкий девичий голос. — Сайэ. Я Тьалли. Целительница.

Ей было немногим больше, чем ему. И как такая девчонка может быть лекарем? Все знахари, которых он в жизни видел, были немолодыми.

— Тарно велел тебе сегодня еще полежать. — Она подошла, деловито подпихнула ему под спину подушку, заставила сесть. — Сейчас я накормлю тебя.

Ингро покорно сел. Затем, помаявшись, спросил:

— А отхожее место тут… где?

Тьалли спокойно ответила, стоя у стола:

— Горшок под постелью. Я потом вынесу.

Ингро замешкался.

— Может, я лучше дойду?

— Нет. Тарно сказал — не надо ходить. Если ты смущаешься, я выйду.

Вернувшись в комнату, она заставила его вымыть руки, умыться и прополоскать рот, затем постелила ему на колени салфетку и поставила миску.

— Здесь мясо с кореньями и подливкой. Ешь, это полезно.

Это было еще и вкусно, но девушка, похоже, не думала сейчас о еде как о чем-то вкусном. Отправляя в вопящий от нетерпения желудок сытную еду, он украдкой рассматривал ее. Золотистые волосы и веснушки, рыжие ресницы и брови над синими глазами. Не слишком-то хорошенькая, но милая. Одета она была в темно-серое платье, одновременно и скромное, и удивительным образом подчеркивающее ее тонкую фигурку.

Ома дождалась, пока он поест, забрала посуду и собралась было идти.

— Постой! — крикнул Ингро, испугавшись, что снова останется один со своими вопросами и страхами. Тьалли вернулась.

— У тебя есть вопросы?

— Д…да… а что со мной было?

— Ничего особенного, — ответила Тьалли. — Так со всеми кто приезжает сюда в первый раз. Это место Силы и место, где живет тано. Не все могут выдержать величие, у многих поначалу голова кружится. Так и с тобой было. И со мной тоже.

— А где мой меч?

— Он у тано. Он призовет тебя, и ты возьмешь его из рук тано. Но сначала тебе надо как следует окрепнуть. Думаю, завтра тарно поутру посмотрит тебя, и тебе можно будет встать. Тебя познакомят с братьями и сестрами, все покажут.

— А сейчас день или вечер?

Тьалли глянула в окно.

— Сейчас утро.

— И что, я весь день буду валяться? Я ж с тоски подохну!

Девушка пожала плечами.

— Ты пока еще не умеешь ни собой, ни своим временем распоряжаться, — снисходительно сказала она. — Тебя научат, а пока не беспокойся, ты все равно заснешь через несколько минут.

— Что? — взвился было Ингро и тут же ощутил тяжесть в голове и всем теле.

— Ну, вот, — кивнула девушка, — отвар действует. Завтра все будет в порядке.

…Волк смотрел из темноты желтыми глазами и ничего не говорил. Потом он повернулся и побежал прочь. Но каким-то образом Ингро все время видел его. Словно с птичьего полета — или он был Совой? Удивительный восторг, ощущение власти, того, что можешь все. Ветер под крылом и ночь вокруг, огромная древняя ночь. Он смутно осознавал, что это какое-то иное время и место — и все же он был здесь.

Волк бежал и бежал, и был он огромен, а впереди вставала горная цепь с тремя зубчатыми вершинами-башнями, замок, словно бы выросший из скал. А потом он несся по коридорам, залам, подвалам, лестницам, мимо людей и знамен, мелодий и голосов, ощущая ужас и восторг. Его словно тянуло куда-то, и он уже не мог остановиться. А волк исчез. Но теперь какая-то другая сила вела его, и сопротивляться он не мог.

Он остановился в каком-то зале с огромными колоннами, обвитыми не то змеями, не то толстыми лозами, по стенам холодным светом горели, не мерцая, светильники в чугунных скобах, гладкие черные стены отражали все словно зеркала. А в самом конце зала на высоком резном черном троне сидел некто с белыми волосами, и в руках его был тот самый меч Морнэллах…

Он проснулся словно от толчка. Над ним стоял Ахтанир, ровно и спокойно улыбаясь.

— Ты проснулся, — сказал он. Молодой темноволосый человек, широколицый и скуластый, стоявший рядом с Ахтаниром, коротко кивнул.

— Сайэ, я Гэлеор. Я должен осмотреть тебя.

Ингро повиновался, скованный странным оцепенением. Пальцы у Гэлеора были сухими и жесткими. Он коснулся лба, послушал сердце, стиснул запястье, немного помолчал, затем отпустил.

— Он может встать. Разрешаю. — Затем кивнул Ахтаниру и вышел.

Тот склонил голову набок. Отрешенно и благостно улыбнулся — там, в лесу он совсем по-другому улыбался — и сказал:

— Ну, вставай, Ингро. Одевайся, идем трапезовать. Затем тебя ждет тано.

Под присмотром Тьалли он умылся и оделся. Одежда была не та, в которой он сюда пришел, — черная рубаха и штаны. Рубаха была вышита по горловине и рукавам серебряной нитью простым, но красивым узором. Но этот узор ничего не говорил Ингро, и ему стало жаль материнской рубахи, красной, яркой. Мать вышивала узоры силы, удачи и защиты, а тут что? Просто двойная плетенка с узлами. Только вот она странным образом притягивала взгляд… Он резко отвел глаза. Опять начинала кружиться голова. Он решительно надел рубаху, сунул ноги в высокие башмаки, затянул пояс — пояс ему оставили. Надо будет закрепить на нем бляшку с громовым молотом в знак первой победы — добычи меча. Нет, даже две, если посчитать еще и победу вдень Элло. Интересно, тут принято вешать на пояс бляшки? И вообще, что тут принято?

Да ему должны вернуть меч. От этой мысли он разволновался без меча ему было как-то неуютно. А вдруг не вернут?

Тьалли дала ему деревянный гребень причесаться. Ингро пару раз провел по волосам и вышел.

Наверное, он запомнит когда-нибудь все переходы этого огромного замка-муравейника, но пока он старался не отставать от Ахтанира. Да и незнакомые люди смущали его, и он всем своим видом старался показать — я при нем!

Трапезная оказалась огромным залом, уставленным длинными деревянными столами. Сквозь распахнутые ставни лился теплый свет. За столами сидели, негромко и дружелюбно переговариваясь, люди — мужчины и женщины. Ингро застыл, не понимая, как тут считать старшинство, если и мужчины, и бабы сидят вперемешку, и старые с совсем юными тоже. Ахтанир усадил его где-то посередине и сам сел рядом, сказав что-то проходившей мимо женщине. Та кивнула мельком глянув на Ингро. Ингро вертел головой, не понимая, оказали ли ему честь, усадив посередине, а не в конце стола, Да еще рядом с сотником, или тут все не так?

Как бы то ни было, а ели тут сытно, пусть и просто. Каша с медом и маслом, сыр и густое свежее молоко — к такому Ингро не привык и потому, встав от стола, почувствовал себя даже более чем сытым. Волнения ушли, и люди рядом казались милыми и добрыми. А они и вправду такими были. Тихие разговоры, осторожные движения, чтобы ненароком не задеть соседа. И лица — спокойные чистые, без пятнышка золотухи или какой еще парши. Они не были худыми, и жирных среди них тоже не было. Одежда их была опрятной, хотя и не слишком украшенной. Ничто не могло ему указать, кто же тут выше кого стоит. Ни одежда, ни круглый живот, ни украшения. Они были разными — и странно одинаковыми. От них если чем и пахло, так травами. Словно и не совсем люди они. Но он уже начинал чувствовать себя здесь почти своим, и это было хорошо.

Создавалось впечатление, что весь замок тоже представляет собой какую-то странную «плетенку», только куда более замысловатую, чем вышивка у него на рубахе. В нем была какая-то закономерность, но она ускользала от Ингро. Наконец он перестал пытаться найти ее и просто шел за Ахтаниром, стараясь, чтобы от бесконечных поворотов «плетенки» снова не начала кружиться голова. Наконец после очередного поворота и подъема лестницы они оказались у высоких дверей из тяжелого старого дуба, потемневших от времени, окованных темной бронзой. Перед дверьми стояли двое воинов в полном вооружении, с уже знакомыми своей торжественной отрешенностью лицами. Такие приезжали к ним с весенним объездом каждый год. И вместе с Ахтаниром тоже приезжали такие.

Ахтанир, сейчас одетый просто, как и все, коротко поклонился, приложив руку к груди, оба воина отсалютовали мечами. Затем он толкнул створки, и дверь распахнулась внутрь, в зал.

Высокие колонны устремлялись вверх, теряясь в темноте под сводом, и взгляд тянулся за ними, улетая вверх, в темноту. Зал тоже был темен, потому как ставни были затворены, а по стенам горели белые толстые свечи чистого воска, не сальные. Шаги Ахтанира гулко раздавались под сводами, а Ингро старался ступать как можно тише, робея до дрожи в коленках. Потому что в конце зала на высоком черном резном каменном престоле восседал высокий человек в черных свободных одеждах с седыми, как лунный свет, волосами, как в его сне. Хотя это все же было не совсем так, как ему привиделось. Опустив голову, человек смотрел належавший у него на коленях клинок. Его клинок. Ингро сглотнул.

Они приблизились. Ахтанир опустился на колено, прижал руку к груди.

— Сайэ, айанто.

— Сайэ, таирни. Встань, я рад тебе.

Человек поднял взгляд льдисто-холодных глаз на Ингро, и тот застыл, как мышь перед змеей. Тано улыбнулся.

— Подойди и не страшись. Как твое имя?

Ингро не сразу смог ответить — во рту пересохло.

— Я Ингро, — хриплым шепотом произнес он. — Сын Йалими из Сов…

Почему-то сейчас ему не хотелось упоминать о своем родстве с князем. Он поймал себя на этом мгновением позже, когда вдруг подумал — а почему же я не сказал, что я княжич? Но это вдруг показалось ему таким пустяком — и это вожделенное родство, и даже мать, и вообще все его желания заслужить признание каких-то людей показались ему такими далекими и глупыми по сравнению со взглядом тано…

Тано не показывал рук, как и следовало по обычаю, а от скул ко рту обе щеки прочерчивали черно-красные ритуальные шрамы.

— Ты умеешь говорить со зверями, — это был не вопрос, и в голосе тано сквозила какая-то еле уловимая угроза, словно ответь Ингро «нет», он нарушил бы что-то очень важное, почти великое.

— Да, — так же прошептал он.

— Значит, — снова теплым голосом проговорил тано, — ты пришел туда, где тебе и должно быть. Повторяй. Ахтанир?

Ахтанир кивнул. Потом повернулся к Ингро, тихонько, но крепко надавил ему на плечи, заставив опуститься на колени.

— Эйр Ингро.

— Эйр Ингро…

— Мэй антье къатта кэнно-аллар.

— Мэй антье къатта кэнно-аллар… — Ингро путался в словах, но ни тано, ни Ахтанир словно не замечали этого. Тано напряженно ждал конца действа. Ингро тоже — он боялся, что не сможет повторить верно незнакомые слова и его прогонят.

— Дэй эртэ а гэлли-Эа.

— Дэй эртэ а гэлли-Эа…

— Эл-кэннэн Хонахт.

— Эл-кэннэн Хонахт, — это имя он произнес твердо. Эти слова он почти понял — теперь это имя будет его по закону.

— А къонэн Раэнэ.

— А къонэн Раэнэ.

Ахтанир отпустил его. Ингро постоял на коленях в растерянности. Поднял взгляд на тано. Тот еле заметно облегченно вздохнул. Улыбнулся и кивнул.

— Подойди и возьми меч из моих рук.

Ингро поднялся и благоговейно взял меч. Рук тано опять не было видно из-под широких рукавов.

— Теперь ты сын Твердыни, Хонахт, — сказал Ахтанир. Тано молча улыбался, сверля его пронзительно светлым взглядом. — Теперь ты избран и выше любого князя, любого мудреца. Ты можешь то, чего никогда не смогут они. Тебе будет позволено то, что не позволено никому из простых людей. Ты — наш, Хонахт!

В голосе Ахтанира снова звучала та торжественная теплота и гордость, которая так привлекла Ингро там, на каменистых холмах, в пещере.

— Идем, я познакомлю тебя с твоими братьями и сестрами.

В сказках, знакомых с детства, младшие обиженные сыновья, которых считали дурачками, всегда уходили из дому искать лучшей доли. И всегда встречался какой-нибудь мудрый зверь, говоривший человеческим голосом, или вещий сон снился, и приходил младший сын в Аст Ахэ — не нынешнюю, а древнюю, — где мудрый Тано давал ему всякие волшебные вещи или наделял силой, с помощью которой он побеждал всех врагов, добывал красавицу-жену и становился князем.

В легендах и песнях, которые пересказывал эрто-эн-эл-ло, говорилось о великом и справедливом мудром правителе, давшем людям ремесла и законы, научившем читать письмена и ковать железо. Окруженный воинами справедливости, он долго жил среди людей, пока неправедные люди, исполнившись зла, не восстали против него и не объединились с белыми демонами. И великий Тано покинул людей, и лишь Верные хранят его знания и заветы в надежде, что однажды он вернется.

Когда Хонахт перечитывал старинные книги в Аст Ахэ, погружаясь в затейливую вязь письмен, он постепенно забывал о том, что читает, видения вставали у него перед глазами, и он видел и Тано, и тех, кто был с ним, и его Ученика… а ведь говорят, что он остался в этом мире и бродит где-то среди людей… Хонахт закрывал глаза и мечтал, что вот он встречает его и приводит сюда, и он восходит на престол, и возвращаются старинные времена силы и справедливости…

Обучение. Размеренное, жесткое, почти жестокое. Язык, письмо, постоянное повторение Заповедей Тано.

Обучение сосредоточению и правильному дыханию.

Наука трав — многие дают возможность хотя бы на время выходить из тела, и тогда начинаешь слышать то, что за пределом обычного слуха…

Постоянное упражнение тела — на выносливость к холоду и жаре, голоду и жажде, боли, ранам, ядам, ко всему что может через тело сокрушить дух.

А иногда экстаз боли тоже может привести к тому, что Ахтанир называл «прорывом», — к такому же выходу за пределы обычного мира.

«Единство тела и духа, — говорил тано. — Единство стремления и покорности. Единство страдания и радости. Вот пути, ведущие к откровению и возвышению над собой».

И великое, всеобъемлющее ощущение братства. Они — особенные. Они не такие, как обычные люди, погрязшие в пороках и неблагодарности.

Как они не могут понять, что им нужен Хозяин?

Он был избранным даже среди избранных. Ему хотелось бы стать воином и, как и прочие, упражняться с мечом и копьем, стрелять из лука, скакать на коне на зеленом ровном лугу подле замка, над крутым берегом реки. Это было прекрасно, и понятно, почему воины Аст Ахэ были настолько сильнее любой княжьей дружины. Они были лучше обучены, и, главное, они умели сражаться не каждый за себя ради славы себе и князю, а вместе — ради общей победы.

Но Ингро-Хонахту не было суждено стать воином.

Он уже давно забыл, сколько живет здесь. Наверное, он тут жил всегда. Другая жизнь — наверное, это просто сон. Уже выцветший и поблекший, глупый сон. И что в прежней жизни могло привлекать его? Ничего. Здесь его ценят и любят. Здесь все дружелюбны и добры друг к другу. Здесь есть четкие правила жизни и ответы на все вопросы, которые всегда даст тано. Здесь он особенный — и равный среди прочих особенных. Среди тех, кто родился в кланах, и тех, кто родился и вырос здесь. Последним так трудно было рассказывать про жизнь в кланах, они ее просто не понимали. И он тоже постепенно переставал ее понимать.

Справедливость.

Он знал, что здесь — правильно. И что он тоже будет поступать правильно, а как же может быть иначе? И ничего уже не хотелось, кроме как до конца овладеть своими странными способностями.

Тано он почти не видел. Им занимались Ахтанир и Лэи-энно, из говорящих-с-травами.

С тех пор, как он стал Совой и взлетел на скалу, ему еще ни разу не удавалось повторить этого. Странное звериное чутье сделалось острее, и общаться с животными стало легче. Никого так не слушались собаки и лошади, и никто не был так удачлив в охоте. Хотя охотился он редко и не очень ему это нравилось. Он понимал животных — людей ему было понимать сложнее. Вернее, они не были столь открыты, и ими нельзя было управлять. А это как раз было любопытнее всего. Но это было запрещено, и потому он украдкой пытался заглянуть в мысли соседа. Но это почти никогда не получалось, да и ловя пристальный взгляд Ахтанира, он быстро замыкался в себе, словно улитка вползала в домик, и ждал, не последует ли наказание.

Но наказания не следовало. Непонятно — не то следит, не то поощряет?

Это был Великий День. Для него — Великий.

После вечерних совместных песнопений, от которых стремится ввысь душа, настает Час Откровения. После песнопений всегда хочется сбросить с себя груз дурных помыслов и стремлений, припасть к груди тано, покаяться, освободиться…

О, тано, сколько же всего ты принимаешь на душу свою…

Вечером второго дня знака Хэа, отдав тано тяготы души своей и не имея более никаких дел, Хонахт отправился к себе. До времени сна оставалось еще два часа, и они полностью принадлежали ему, если не придет призыва от тано. Каждый раз, когда он отдавал тано свои сомнения, его охватывало удивительное умиротворение. Все дурные мысли и деяния уже не тяготили его, и не было вины. Увы, человек не может быть невиновным — таков несовершенный мир. Нельзя, совершая добро, не совершить зла, как ни пытайся. Это порождает чувство вины, и человек боится свершений. Потому и есть тано, и это великое благо, что он есть, ибо в его силах и в его праве брать на себя эту вину.

Звезды извечные, а если бы его не было? Что тогда?

Хонахт сидел усталый, словно после тяжкого труда или сильного потрясения, счастливый своей безвинностью Всегда после этого он клятвенно заверял Эа, что больше никогда не совершит дурного поступка, не позволит зародиться дурной мысли — но каждый раз сбивался-таки с пути и, рыдая от осознания собственного ничтожества, ждал часа, когда тано возьмет себе его тяготы.

Звезды пресветлые, как же он это выносит? Хонахт плакал от умиления и восхищения и опять же от терзаний совести — ведь тано страдает, беря на себя их грязные мыслишки и делишки… Как же добиться искупления, чем воздать?

Он плакал, когда Ахтанир постучал в дверь, и потому не заметил, как она открылась. Молодой сотник постоял немного на пороге, потом подошел к юноше. Заглянул ему в лицо. Тот поднял на него полные светлого страдания глаза. Ахтанир сочувственно улыбнулся.

— Ты хочешь искупления.

Хонахт изумленно кивнул — Ахтанир словно прочел его мысли. Значит, такое все же возможно? И он все знал? И не наказывал, потому что и правда все знал и понимал… Хонахт схватил его за руку. Ахтанир не отстранился.

— Идем, — каким-то странным почти шепотом сказал он. — Тано знал.

Этим путём он никогда еще не ходил. Они вышли из дома, в котором жили старшие братья — Хонахт тоже жил здесь по особому распоряжению тано, — обогнули трапезную и кухни, подошли к окружавшей твердыню первой стене и вошли в низкую дверь одной из башен. На памяти Хонахта она никогда не открывалась. Впрочем, никто и не пытался ее открывать. Тут не было замков, поскольку никто не подумал бы войти туда, куда его не зовут. Вопросов об этой двери Хонахт никогда не задавал, да и не пытался сюда войти, потому как привык не думать о том, о чем думать не приказано. Э, то лишнее, это отвлекает от главного. Если будет надо — ему скажут, он это уже понял.

Дверь не была заперта, что неудивительно. В Аст Ахэ двери почти никогда не запирались. Не хочешь, чтобы тебя тревожили, вывеси на двери знак одиночества — дракона на серебряной ленте.

Они спускались вниз. Ахтанир впереди, Хонахт следом. Лестница была на удивление широкой и удобной, в частых нишах горели толстые свечи, вставленные в подсвечники с медными, отполированными до блеска зеркалами, которые отбрасывали свет направленно на лестницу. Здесь было, наверное, холодно, но Хонахт не ощущал этого, потому что сердце бешено колотилось от неизвестности и предвкушения чего-то необычного. «Тано знал». «Ты хочешь искупления». «Да, хочу. Я не могу больше носить в себе столько вины. Я хочу умереть».

Если тано ниспошлет ему милость и решит убить его — он с радостью примет этот дар.

Они шли по ровному длинному подземному коридору. Здесь были какие-то двери, но Ахтанир шел мимо, и Хонахт следовал за ним, не задавая вопросов даже себе. В конце концов они остановились перед какой-то из дверей, и Ахтанир толкнул ее. Она отворилась без скрипа, и Хонахт, разум которого уже метался в панике, с поразительной ясностью понял, что открывают ее часто и держат в порядке, потому она так легко и бесшумно открывается. Он шагнул внутрь, в комнату с низким сводчатым потолком, освещенную факелами. Тано ждал там. Красноватые блики плясали на стенах, неуловимо меняя его лицо, превращая его в бронзовую личину сурового справедливого божества… «Я никогда не видел изваяний богов. Откуда я знаю?…»

Он стоял, не в состоянии ничего сказать или сделать. Оцепенел и телом, и разумом, покорно ожидая того, что будет дальше. Он не слышал разговора Ахтанира и тано, он ничего не слышал, чувствуя, что сейчас обомрет и упадет. Ощутил на плече руку Ахтанира. Увидел, как зашевелились его губы, и понял, что надо повернуться к нему.

— Покорись и не противься.

Это он понял.

Ахтанир спокойно, осторожно, почти нежно развязал ворот его рубахи. Снял с него пояс. Прикосновения вызывали приятную дрожь, почти постыдное возбуждение, которое он испытывал лишь с девушкой где-нибудь в высокой траве еще там, в родном поселении. Но сейчас это было постыдно, и, оказавшись нагим, он опустил глаза, задыхаясь и покоряясь всем существом.

«Делай со мной что хочешь. Ты имеешь право, ты во всем прав…»

Часто дыша, почти теряя сознание, он чувствовал, как ему связывают руки и поднимают их куда-то вверх, так что он едва касается пола пальцами босых ног.

Когда первый удар кнута ожег кожу, он закричал от боли и наслаждения. Боль была желанна, она заставляла содрогаться от сладкой муки и желать еще, еще, еще…

А потом его тело изогнулось в спазме наслаждения, и с воплем он исторг семя и повис, содрогаясь и плача от счастья. Ударов больше не было, было лишь ощущение великого искупления и упавшего с плеч страшного груза. Он всхлипывал от счастья, а потом медленно соскользнул во тьму, последним остатком сознания успев понять, что Ахтанир и тано принимают его на руки. Это было слишком нестерпимым блаженством…

С этого дня жизнь его изменилась совершенно. Теперь он существовал словно бы в совсем другом мире. Он был отгорожен от того мира, в котором он жил прежде, какой-то стеной, прозрачной, но непреодолимой. Он слышал и видел то же, что и прежде, но что-то изменилось. То, что раньше казалось важным и великим, стало обыденным и мелочным и осталось за прозрачной стеной. Ему казались пустыми прежние желания стать кем-то среди этих глупых, ничего не понимающих и не желающих понимать людей. А он был причастен великих тайн, которые были больше не только мира Семи кланов, но больше мира всех людей. И в мире этого великого он сейчас и жил. Существовал.

— Дитя мое, люди — мерзейшие твари. Никто так не готов растерзать ближнего своего, как человек. Но Тано любит нас. И потому человеку нужен хозяин, который заставит его перестать быть скотиной. Вы, дети мои, избраны. Вы чисты.

«Мы чисты, о учитель, драгоценный мой учитель, мой тано, лишь потому, что ты берешь на себя всю грязь душ наших. Мы невинны потому, что ты берешь на себя нашу вину.» Он закрывал глаза и видел учителя — не в черном, а в белом одеянии, и оно было все запятнано кровью из ран, которые наносили ему они своей порочностью.

— Мы — длань хозяина. Мы свора, которая собирает и стережет стадо Его.

«А ты — водитель своры, тано. И мы будем подчиняться тебе, как псы. Я буду Псом твоим».

— Но ты не просто избран. Ты одарен щедрее других. На тебе отметина Его.

Хонахт инстинктивно коснулся лба — почему-то ему показалось, что отметина именно там, хотя иных меток, кроме старых шрамов, полученных еще в драках в Аст Иллаис, да рубцов от кнута на его теле не было.

— Ты можешь мысленно взывать к зверям. Возможно, мы сможем развить твои способности, чтобы ты мог взывать к людям и читать их мысли. Если так, то ты станешь истинным пастырем…

— Нет! Я твой пес, ты — пастырь, — выдохнул Хонахт в ужасе от собственной дерзости. Но порыв был слишком силен, и он не сумел сдержаться, перебив тано. Тот лишь улыбнулся.

— Да, я могу слышать чужие мысли. Но я не бессмертен. Да, я живу дольше многих, и я вынужден заставлять свою плоть подчиняться необходимости. Я — потомок древней крови, но с годами наш род утратил многое из того, чем владели мои предки. И потому мне приходится зачинать детей от дев, обладающих способностями.

Хонахт низко склонил голову, страдая всем сердцем от слов тано о собственном унижении.

— Да, многие века в твердыне правят потомки одного рода.

Хонахт уже это знал. И понимал, почему тано сам назначает каждому женщину. Это была великая необходимость и великая жертва. И ослушники непременно должны были быть наказаны, ибо покушаются на великое. Он сам осуществлял такое наказание в том самом подвале под башней, когда Кьонте из Видящих-и-Помнящих попытался сбежать вместе с Ориен. Но девушка вовремя одумалась, потому тано простил ее и, как и было решено задолго до того, ввел ее к себе. Теперь она носит ребенка, который, возможно, будет обладать способностями древних. Кьонте же подвергся вразумлению кнутом, а потом был ночью увезен в Лаан Ниэн, где хоронили мертвых и куда отвозили нераскаявшихся отступников, потому как они уже были все равно что мертвы. Назад он не вернулся. Глупые люди Семи кланов говорили, что духи пожирают души оставленных там людей. Были и еще два отступника. Один — имени его Хонахт даже не помнил — сбежал, и за ним долго охотились по лесам, но так и не нашли, а другого воины Ахтанира увели куда-то в бесконечные переходы твердыни, и его тоже никто больше не видел. Но тано после его исчезновения словно бы стал выглядеть моложе.

Хонахту пока не назначили женщины, но поговаривали что им станет одна из дочерей тано, Адаири. У нее был странный взгляд отца, под тяжестью которого хотелось опуститься на колени. Она была некрасива и молчалива и, как и Хонахт, почти никогда не появлялась на вечерних собраниях, когда все хором пели печальные песни старины, танцевали или просто слушали завораживающую музыку твердыни и древние песнопения на Ах'энн, смысл которых был уже утрачен.

Адаири скользила черной тенью по переходам замка, погруженная в свой мир, как и Хонахт. Но он не знал ее мира. Знал только одно — оба они полностью принадлежат тано, и когда они объединятся, то точно так же будут ему принадлежать. И это было хорошо и правильно.

Плохо было только одно — Хонахт мог говорить со зверями, но с людьми почти никогда не выходило ничего. Это получалось только тогда, когда человек был погружен в глубокий сон, или когда ему давали отвара, расслабляющего волю, или он дышал дымом черных трав, или когда благой кнут доводил его до экстаза в желании открыться тано до самого дна. Даже когда человек стремился раскрыться, Хонахт слышал только смутные тени мыслей. И впадал в отчаяние. И, возможно, именно это отчаяние и помогло ему однажды и вправду — услышать.

Они были в одной из подземных комнат в том самом коридоре, в котором находилась и Комната Вразумления. Здесь было тепло, пламя камина разгоняло темноту. На низкой койке лежала в дурманном сне какая-то из сестер Твердыни. Хонахт привычно взял кубок и выпил до дна остро пахнущее, вязкое и горькое варево. Вкус не был ему знаком — наверное, опять что-то новое. Говоряшие-с-травами трудились, как могли, испытывая новые зелья, отвары и составы. Хонахт сидел, терзаемый отчаянием от собственного бессилия и чувством вины перед тано. Если не получится — значит, он обманывает учителя, пусть и не нарочно. «Если опять не получится — я умру, — решил он на сей раз. — Я убью себя. Такая жизнь невыносима». Он судорожно вздохнул. Он знал, что после зелья у него опять будут тяжелые сны, где из болезненно душного мрака на него будет смотреть Волк и Сова будет долбить клювом затылок. И он не сможет есть и долго будет лежать в апатии, когда весь мир сольется в нечто отвратительное и ненавистное…

Вот знакомое ощущение. Комната начала расплываться перед глазами, все заполнил тяжелый аромат. Откуда, ведь ничего не жгли?.. Во рту стало холодно и остро-солоно. Кровь? По ту сторону стола вдруг появились два колеблющихся прозрачных цветных пятна, и он с поразительной ясностью ощутил, что это — тано и Ахтанир. Ему рассказывали, что некоторые из Видящих видят цветной ореол вокруг человека и что это имеет смысл и значение. Какое именно — он не знал, это было не его дело.

Он поискал изменившимся взглядом девушку, но не увидел ее. Почему-то не увидел. Зато услышал нечто. И отказался понимать то, что услышал, потому что этого просто быть не могло.

«Когда же ты услышишь. Как же ты надоел, — бубнил бесстрастный бесцветный голос. — Надо найти нужное сочетание травок. Тогда попробуем на другом. Скорее бы. А то вдруг догадается».

О чем? О чем догадается?!

«Пусть оттрахает Адаири. От них можно вывести нужное потомство. Хорошо, что не догадывается. Почему Тано так несправедлив? Этому ублюдку Сов — такие способности, а мне — только прикидываться! Как же мне все это надоело…»

Тано? Тано? Нет!!

Он со стоном упал на пол. Ярко-малиновое пятно оказалось рядом с ним.

— Мальчик мой… «Опять пусто. Опять ничего. Нет, пора кончать с ним. Надо попробовать с Дайкьетом. А этот — пусть сделает ребенка Адаири, потом — в Лаан Ниэн».

Хонахт в ужасе замычал — от зелья онемел рот, — пытался отталкивать руки, затем его вырвало, а потом он уже ничего не помнил.

Отлеживался на сей раз он недолго. Хуже всего мучила неясность — что же он такое все-таки слышал? Это было наваждение или… правда? Нет, «или» быть не может. Тано велик и благороден.

Но кто тогда ЭТО говорил? Кто?

Спросить?

И тут Хонахт поймал себя на мысли, что впервые боится довериться тано до конца. Потому что если все окажется правдой, то он этого просто не переживет. Рухнет весь его мир. И он убедил себя, что ничего такого не было. На это ушло довольно много дней, которые он провел в лесу, испросив позволения у тано. Хорошо, что тот не спрашивал ничего и, похоже, ничего и не подозревал. Неужто тано и правда не умеет слышать?

Из леса он вернулся успокоенный, примирившись с собой. Все было наваждением. Просто зелье так подействовало. Все снова стало правильным. Он был светел и радостен, когда сказал тано, что снова готов попытаться. Тано улыбнулся, обнял его и сказал, что завтра попробуют еще раз.

«Последний», — показалось ему. Он обернулся, посмотрел на тано вопросительно, но тот уже отвернулся.

На сей раз он впервые задался вопросом — а почему же тано не хочет сам попытаться поговорить с ним мысленно? Он же говорил тогда, что умеет читать мысли. Или он что-то иное имел в виду? Или… лгал?

Хонахт вовремя поймал себя на этой недостойной мысли и устыдился. Надо будет потом покаяться и просить увещевания.

На сей раз в подземелье с ними оказался мальчишка лет четырнадцати, всего года на три моложе Хонахта. Он уж и думать забыл, что сам еще очень молод, и сейчас осознание этого его даже удивило и позабавило. «Я молод — но уже столько могу!» — с неожиданной гордостью и каким-то снисходительным превосходством подумал он, снова успев поймать себя на недостойном. Нет, просто необходимо отдать свое тело и душу тано, дабы свершил очищение…

Он сейчас искренне хотел сделать все как надо. Он будет стараться. Очень-очень. Он хотел быть хорошим.

Светловолосый мальчишка был в одеянии без отделки, как и полагается новичкам. Хонахт почти ощущал его страх и сознание избранности — ведь сейчас он причастен к тому, что пока недоступно его товарищам. Хонахт улыбнулся, вспоминая себя и свои пустые желания. Сейчас он почти презирал этого парня за идиотские и пустые стремления.

Ладно. Сейчас этот юнец испытает… неведомое. Сам ведь хотел.

На сей раз это были мазь и дым. Его раздели и растерли с ног до головы. Мазь резко холодила кожу, холод пробирался и внутрь, и Хонахт начал дрожать. От резкого запаха слезились глаза, в животе и подреберье все стянулось в какой-то тугой ком. Что делали с мальчишкой, Хонахт не видел и не ощущал, потому что началось что-то странное и страшное…

— Тебе не надоело? — произнес застывший как статуя Хонахт чужим голосом. Очень мелодичным и глубоким, в то же время страшным и насмешливым. Тано дернулся и поперхнулся. Хонахт весь оцепенел — зрачки не отзывались на свет, он вроде даже не дышал, мышцы отвердели.

— Кто ты? — наконец сумел прошептать тано.

Ахтанир застыл с раскрытым ртом.

— А ты еще не понял? — с холодной издевкой произнес некто устами Хонахта. — А ведь вроде поминаешь меня то и дело!

Тано прошиб пот. Ноги стали ватными.

— Та-а-но?.. — протянул он.

Хонахт рассмеялся.

— Ах ты, недогадливый какой! Тано уже не вернется, и ты это знаешь, — резко гавкнул он. — А я его любимый ученик, понимаешь ли. И его место по праву принадлежит мне, а не тебе.

— Ты предатель! — вдруг воскликнул тано. — Ты бросил его, ты не пошел с ним, оставил его одного отвечать за все!

— О, ты смеешь меня судить? — ласково ответил Хонахт. — А разве не должен каждый отвечать за то, что сделал? Разве не он говорил — за все надо платить? Вот он и заплатил. А я, драгоценный ты мой… тано, — с нескрываемой насмешкой в голосе произнес некто устами Хонахта, — не бежал. Я пожертвовал собой, подверг себя позору и проклятию, дабы продолжить его дело. И лишь я знаю, что надо делать, но не ты. И ты, и твои предшественники уже много лет смеете не отзываться на мой призыв и приказ.

Тано вздрогнул. Это было правдой. Когда он принимал власть из рук убитого им по обычаю предшественника — убитого согласно ритуалу, на скале в Лаан Ниэн, ослепленного и распятого, пронзенного копьем, — в момент освобождения души прежнего тано он слышал голос. Слышал зов — и отверг его, поскольку так поступали все до него. Это называюсь зовом Пустоты. Это был высочайший момент выбора потому что зов был очень силен и притягателен. Он тогда еле устоял, но все же прошел испытание.

— Ты лжешь, — хрипло ответил тано. — Ты лжешь!

— Все говорят, что я лгу, — засмеялся голос. — Беда какая, прямо и не знаю, что делать! И эльфы, и эдайн, и ты! И сгину я, отверженный всеми. — Он засмеялся. — Но ты мне не нужен. Ты был бы мне нужен, если бы услышал меня. Но ты предпочел не слышать меня. Ты сделал свой выбор, Тано дал тебе это право, как и всем нам. Увы, ты сделал неверный выбор. — Снова в голосе послышалась насмешка. — И теперь ты мне не нужен. Но этот мальчик меня слышит. И мне он нужен. И не смей мне мешать! — В голосе Хонахта слышалась угроза. Он вдруг ожил и медленно, словно руки и ноги у него не гнулись, зашагал к тано. Неизвестно, что было бы, если бы Ахтанир не поднялся сзади и не ударил его по голове стулом. Хонахт молча рухнул. Тано, тяжело дыша, стоял над ним. Затем поднял взгляд на Ахтанира.

— В Лаан Ниэн, — хриплым шепотом проговорил Ахтанир. — А этого? — он кивнул на светловолосого подростка.

Тано понял — Ахтаниру не нужен ТОТ, другой, говоривший сейчас устами Хонахта. Ему нужен тано. Потому что ТОТ в них не нуждается. Ему нужны другие слуги, куда сильнее их… И тано был благодарен за эту верность.

— Нет. Он ничего не видел. Пригодится еще.

— Этот, — Ахтанир пнул Хонахта ногой, — тоже вряд ли что помнит.

— А ты уверен? — испытующе глянул на него тано. — Я — нет. И даже если он и не помнит сейчас, вспомнит потом, если ЭТОТ уже добрался до него. Ты понимаешь, что будет, если ЭТОТ начнет через него говорить? Будь я на ЕГО месте, я уж постарался бы заполучить прежде всего этого недоноска, — кивнул он на Хонахта. — И представь себе, что случится, если ОН начнет говорить с остальными?

Ахтанир дернул ртом.

— Тано, его вряд ли будут слушать.

— Хонахта — вряд ли. Но ЕГО — будут. — Он поднял взгляд на Ахтанира, и в нем была дряхлая тьма. — Я тоже помню. Моя кровь древняя. Я много что видел в своих снах. Я знаю. И я не хочу, чтобы ОН пришел! — вдруг тонко воскликнул он. — Я строил справедливый мир, — задыхаясь, говорил он, и слезы текли по ритуальным шрамам. — Я имею право, отступник, предатель, только я знаю, как надо! — Он с шумом вобрал в грудь воздух. — Я хотел создать совершенного человека, хотя бы здесь. Я заслужил, я имею право! Ведь так? — почти умоляюще спросил он. — Да?

Ахтанир молча склонился к руке тано.

— Я верен тебе, — сказал он и поднял бесчувственное тело Хонахта.

Хонахт очнулся от холода и боли в затекших суставах. Открыл глаза, потом попытался еще раз их открыть, потому что вокруг стояла кромешная тьма.

«Неужто ослеп?»

Да нет, просто здесь не зажгли света. Он наверняка снова под землей, в одной из знакомых келий. Только почему его тут оставили одного, и почему здесь так холодно, и почему так ноют мышцы?..

Потом взгляд его немного прояснился, мгла оформилась, и он понял, что смотрит вниз, на высокую траву, слабо подсвеченную далекими звездами безлунной ночи. Сам он сидел на земле у каменного столба, противно впивавшегося своими неровностями в спину. Он попытался пошевелиться, и тут понял, что его руки крепко привязаны ремнями к толстому кольцу, вделанному в камень по ту сторону столба.

«За что? Кто?»

Он не мог понять. Хуже того, он совершенно не помнил, что было после того, как он выпил зелье. Помнил тьму, которая всегда наступала перед тем, как он вступал в мир чужих мыслей, а потом он оказался здесь.

Кто-то напал на Аст Ахэ? Или… или он сделал что-то ужасное? Или он здесь ради какого-то обряда? Зачем, за что, почему? Вопросы взламывали череп, сердце скакало в груди, он тяжело дышал, от страха кружилась голова.

Но почему ему не сказали, за что он здесь? Без единого слова, без объяснения? И где он?

Он поднял голову и увидел в тусклом свете звезд, мерцающих сквозь туман, что вокруг — узкая глубокая долина, заросшая высокими травами. Серебристо-голубоватыми даже в такой мгле. И увидел среди высоких трав каменные плиты. И услышал в вышине тоскливый вечный ветер. И понял, где он.

Страх парализовал его.

Лаан Ниэн. Владения вечно голодных духов мертвых.

Все «за что?» и «почему?» мигом вылетели из головы, остался лишь животный ужас. Вот сейчас они придут… В животе образовалась мерзкая слабость, во рту пересохло, зазвенело в голове.

Что-то коснулось уха. Он зажмурился. Теплое, пушистое, тяжелое и с когтями. Сова.

Он дернулся — вдруг это тоже дух? И выклюет сейчас глаза, как выкалывают по ритуалу глаза уходящему тано… А ведь они тут бродят по ночам под луной, и травы шепчут их голосами. Сколько же их тут, ушедших? И они придут к нему, требуя живой крови, безглазые, окровавленные… Он тихо заскулил от ужаса, непонимания и беспомощности.

— Дурак, — сказала Сова, чистя перья. — Дурак. — И клюнула его в лоб. Больно. Но это подействовало отрезвляюще. Ужас уступил место какому-то подобию покоя. Духов пока не было. Травы? Да просто травы. И камни — просто камни. Но зато могут прийти ночные хищники, а ремни вполне настоящие и крепкие.

— Владычица Иллаис, — прошептал он, — спаси меня.

Сова перестала чистить перья.

— А ты знаешь, почему ты здесь?

Хонахт опустил голову.

— Нет.

Сова затопталась на плече. Тяжеленная птица, и когти острые.

— Смотри мне в глаза, — сказала Сова. Он повиновался.

И увидел.

«Не ходи в Черный лес, что за Каменным Зубом, на полночьи закат. Место древнее и недоброе, и не человеку там ходить. Не для людей это место. Сначала будут камни, потом болота, через которые только тайными тропами пройдешь, — а кто теми тропами ходит, никому не ведомо. Летом там трудно дышать от тяжелой гнилостной вони и туч комарья да гнуса. Стоишь на болотах, звенит комарье, а трясина словно дышит — то там хлюпнет, то под ногами с черного дна пузырь поднимется, то словно змеища огромная в водяном оконце скользнет — и снова ряска затянет черную воду. А змея это или кто щупальца свои со дна тянет — кто знает. Никто не расскажет.

А если пройдешь болота, то начнется Черный лес. Древние деревья, они еще тогда были старыми, когда кланы пришли от Заката. Живые это деревья. Они слышат, они говорят, они не пустят к себе чужака. А в глубине леса живут твари, которые старше самого человека, старше луны и солнца, даже старше белых демонов.

А в середине леса живет звериный вождь. Ночами выезжает он на свою охоту, Дикую Охоту. Он с виду совсем человек, только глаза у него горят желтым огнем, и он почти наг. И едет он на огромном лосе, а впереди него летит сова и бежит пес, и стая волков несется за ним в молчании.

Он берет все, что захочет, и если не умилостивить его — жди смерти. Потому оставляем мы еду в назначенных местах, а если находим там вонзенную в землю палку, то, значит, он хочет невесту. И выбирают лучших девушек и приводят туда, и никто больше не видит их. Пять лет уже эта напасть, и двух младенцев уже нашли люди у своих дверей — желтоглазых, как волк или сова.

Многие пытались охотиться на него, но он уходит от погони, а из охотников мало кто возвращается живым. Говорят, вражда у него с Аст Ахэ и князьями Сов. Вражда и война. Да хранят духи нас, злосчастных! Завтра волчья ночь, ночь Дикой Охоты, ночь, когда не выходят за порог и не спят…»

Дайни шла по лесу осторожно, прислушиваясь и оглядываясь на каждом шагу. Весной по лесу идет гон, кровь бушует у всех. Как говорят — весной и заяц укусить может. А уж Хозяин Леса… Дайни передернула плечами. Вообще, тут места тихие, поселок близко, звери нечасто заходят, авось пронесет. Была бы своя воля — ни в жизнь не сунулась бы. Но обычай не обойдешь, надо собрать травы и сварить зелье, чтобы не зачать. Хозяин Леса, говорят, тоже от священного брака родился. Недаром старики говорят, что от священного дитяти жди большой беды. Вот она и пришла. Пятый год уже покоя нет…

А, вот и травка чернолист. Весной, когда острые темно-фиолетовые листики пробиваются из колючего комка скрученных и сухих прошлогодних стеблей, в ней течет застоявшийся, горький и жгучий сок. Дайни выкопала корешок с листьями костяным ножом. Одного кустика хватит. Уф. Все. Теперь можно идти домой. Она бережно обернула чернолист тряпицей и положила в корзинку, повернулась было, чтобы подняться, и увидела грубые башмаки — не башмаки, какие-то косматые обмотки из звериной шкуры. Сердце медленно начало опускаться куда-то вниз. Еще надеясь, что ничего страшного не произошло, Дайни подняла взгляд.

Он смотрел на нее желтыми совиными глазами. Смуглый, худой, жилистый, — бессознательно отмечала она, ощущая, как неумолимо нарастает внутри волна тошнотворного ужаса. Сопротивляться? Да разве можно? Дайни села на землю, чувствуя, как в глазах темнеет.

Он тряхнул ее за плечо, и от этого страх немного улегся. Рука его была вся в шрамах, с обломанными ногтями. От него пахло зверем — дикой, безудержной силой, погоней, жаждой крови.

— Ты кто? — хрипло пролаял он.

Она разинула рот, но из горла вырвался только какой-то долгий писк.

Он рассмеялся — совсем по-человечески.

— Ты кто?

— Да-а-айин, — выдохнула она.

— Травки собираешь, — кивнул он на корзинку.

— Зелье варить, — прошептала она.

Хозяин Леса скривился.

— Значит, чтобы второго священного ублюдка не было в кланах, да? Отвечай!

Дайни только судорожно вздохнула и коротко кивнула.

— Ты хэлгээрт.

Она снова кивнула, но он даже не смотрел. Он смотрел на небо. Дайни украдкой огляделась и увидела, что рядом кружком залегли волки и здоровенный пес. Солнце стояло в зените.

— Пошли, — сказал он, крепко беря ее за руку. Дайни покорно пошла следом, ни о чем не спрашивая. Волки снова окружили их, двое вместе с псом побежали вперед, затем вернулись и сели перед ним. Он несколько мгновений смотрел им в глаза, затем ухмыльнулся, словно осклабился. — Удача с нами! — хохотнул он и поволок ее дальше, отправляя всех волков куда-то вперед.

Когда Дайни начала наконец соображать, она поняла, что они приближаются ко вспаханному полю, на котором нынче ночью и должно было все свершиться.

— И когда он заявится? В полночь, да?

Дайни кивнула.

— Ну так подождем. — Он потащил ее в заросли на небольшом взгорочке, откуда прекрасно было видно и поле, и озерко, и дорогу, и дальний холм с замком Аст Иллаис.

— Мне же надо одеться как подобает, — попробовала было пробормотать Дайни, но он просто глянул на нее бесстрастным желтым взглядом и ничего не ответил.

Новый князь подтверждал свое право на землю восьмой раз. Восьмой раз выбирали лучшую девушку из хэлгээрт, благо народишко плодился хорошо и девок хватало. И никакой Лесной Хозяин ему не помешает, — угрюмо думал он, шагая по пустынной дороге к полю. Четверо молчаливых дружинников с Ангиро во главе сопровождали его, хотя это и не по обычаю, но кто знает? Времена жутковатые. Но ребята хорошие лучники, и в ночи попадут белке в глаз, тем более в лунную-то ночь, когда земля в полной силе. Ангиро отстал, потому как нельзя подсматривать за священным деянием, а вот по холмам вокруг поля стать надо, чтобы ничего дурного, часом, не стряслось.

Князь спускался на поле. Все было спокойно, все было тихо. Казалось, слышно, как дышит земля, как бежит в ней жизненный сок. В ушах тоже потихоньку стала шуметь кровь, разгоняясь все сильнее. Ему стало жарко — ну, где же девка?

Она появилась из зарослей. Шла медленно, словно боялась ступать или что-то уронить. Как и подобает — в белой рубахе, волосы распущены. Он ускорил шаги.

— Куда торопишься? — послышался сзади тихий насмешливый голос. Князь резко обернулся — и сразу узнал говорившего. Мгновенно прошиб холод, и пот струйкой потек по спине. Он заозирался — где же лучники? А Хонахт, ублюдок этот священный, словно мысли прочел:

— Да не ищи. Мои волки их давно перерезали. Впрочем, старшего я велел оставить. А то девчонке не поверят, а свидетель мне нужен…

Из теней заскользили волки, потом с пригорка, спотыкаясь, скатился Ангиро, бледный, изорванный, перепуганный. Перепуганный. Такого не могло быть, молчаливый Ангиро никогда и никого не боялся. А сейчас он стоял на коленях на вспаханном поле, с ужасом глядя на Хонахта и его волков. Волки окружили князя.

— Ну, что, братец? — Хонахт особенно подчеркнул это слово. — Знаешь, что сейчас будет? Да нет, ты не бойся, живым ты останешься. Только вот князем не будешь. Потому как князь должен взять себе деву земли. Да? Ну, вот я ее и возьму.

И взял. На глазах у брата и свидетеля. Взял власть над землей, и никто ничего не смог сделать. А князь, который не может отстоять своей власти, — не князь. А потом он встал и кивнул волкам. Те молча потрусили к князю, и тот почувствовал, как мокро и горячо стало в штанах. А потом старший волк прыгнул, и внизу живота вспыхнула дикая боль, и князь закричал — тонко, по-поросячьи.

Больше он никогда не будет ни князем, ни мужчиной. Увечный не будет править. Лишенный мужества — не будет мужчиной. Теперь только позор до конца жизни.

— Сумеешь умереть — умрешь. Но я тебе помогать не стану, айаро.

Айаро. «Не-муж».

Хозяин Леса Хонахт свистнул и пошел себе в лес, а волки следом.

А впереди волчьей стаи бежал огромный пес.

На другой день в клане Сов вспыхнула усобица, гонцы помчались к соседним кланам, а элло-эн-эрто послал ястреба в Аст Ахэ.

Хонахт шел по болоту. К комарью и гнусу он уже привык и почти не обращал внимания на укусы, разве что какой особо настырный злыдень в ухо или нос полезет. А шел он к большому камню неподалеку от того места, где лесная медленная река выползала из чащи, питая болото. Тут был большой омут, а в омуте водился змееногий. Этот был древний, этот не слушался. Мысли у змееногого были медленные и холодные и такие чужие и странные, что в них почти ничего нельзя было понять, и управлять им тоже не получалось. А этого никак нельзя было допустить, потому что теперь здесь хозяин — он, Хонахт.

Он еще осенью нашел кладку яиц змееногого. Сине-зеленые, тусклые, слизистые и полупрозрачные, они гроздью висели в темной воде под выступом камня. Теперь в них созрели маленькие змееногие, как головастики в лягушачьей икре. Он хотел взять одного и вырастить — для себя. Точно так же, как год назад, уйдя в чащу, наткнулся на каменистый гребень, встающий над небольшой долиной, полной костей и вони гниющего мяса. А над ней было гнездо. Вернее, логово, пещера, в которой жил выводок странных существ — не то птиц, не то драконов. Огромные кожистые крылья, длинная шея и длинная узкая зубастая пасть. Эти твари мерзко пахли и мерзко вопили — но они летали и были огромны. Его волки, совы и прочие твари, над которыми он был Хозяином, следили за ними и обшаривали лес. Но других гнездовищ не находили. Впрочем, в сердце леса даже его звери не совались, и что было там — не знал никто.

Птицы были понятнее змееногого, хотя их мысли тоже были холодными и древними, пусть и не медлительными, но быстрыми и злыми. Хонахт знал, что весной будут выводиться птенцы, и хотел потревожить кладку. Но это будет чуть позже, пока же волки и совы говорят, что еще рано. А потом они отгонят дичь подальше от гнездовья, и родители будут вынуждены покинуть кладку и улететь на охоту — тогда настанет его час…

Ах, как же будет славно, когда и этот змееногий, что живет в воде, и эта птица-дракон будут принадлежать ему! И небо, и вода — все для него! Хонахт немного поморщился — ни разу после того случая, когда он добыл меч, ему не удавалось стать совой и летать.

Он сел на камень, наблюдая за темным бочажком. Сквозь коричневатую воду виднелась гроздь синеватых прозрачных яиц, в которых уже шевелились маленькие змееногие. Он прислушался. Присутствия большой твари не ощущалось — видимо, ушла на охоту, ей тоже жрать надо. А волки давно уже распугали всю живность в округе, как и совы с воронами. Рыбы тут отродясь не водилось — болото же, так что придется твари подняться вверх по течению медленной лесной реки и затаиться у водопоя.

Твари не было. Он не слышал ее медленных чужих мыслей. Хонахт быстро сполз к выступу, к краю воды, сунул руку вниз, нащупал холодную скользкую гроздь и срезал пару прозрачных мешочков. Вынул руку из воды, огляделся. Все спокойно. Зачерпнул в мех воды и сунул их туда. Но прежде подержал на ладони, разглядывая странное существо, которое пялилось на него круглыми вытаращенными холодными глазами. Мыслей его он не слышал — да и были ли они? Большая, с кулак, голова, зеленоватая, с пупырышками, из которых потом разовьются костяные наросты, большой круглый рот, пока беззубый, окруженный змееподобными щупальцами. У этого их двенадцать, у второго — девять. Он наклонил над мехом ладонь, и скользкое яйцо с коротким всплеском упало в воду. Завязал мех, забросил на спину и побрел назад. Он приручит эту тварь. Он станет ее Хозяином.

А потом? А что будет потом? Если все получится, если он станет Хозяином тварей водяных и воздушных — что потом? Чего он захочет потом?

А что тут долго думать? Он захочет вернуть себе меч Морнэллах, который сейчас в Аст Ахэ.

Хонахт усмехнулся. Раньше он так хотел вырваться из круга обыденной жизни. Стать кем-то, получить хоть какую-то власть… Ну, и дурацкие у него мыслишки были! Вот она — власть настоящая, кто с ним сравнится?

Кто-кто… тот, кто говорил его устами там, в Аст Ахэ. Как бы это ни было неприятно, тогдашнее присутствие он ощущал теперь почти везде на грани восприятия. Это было неприятно, но, с другой стороны, и Хонахт постоянно показывал себя этому, чужому, — смотри, каков я! Как я могуч! Теперь никто со мной не справится, теперь я сам по себе. Я могу то, чего никто не может!

И я войду в Лес и стану Хозяином там!

— Ты бы сначала в Аст Ахэ вошел, — послышался откуда-то насмешливый голос — без эха, плоский, как тень на камне.

Он обернулся. Никого.

Лес синел внизу, начинаясь за рекой в каменистой ложбине и поднимаясь потом по склону вверх. В косых лучах послеполуденного солнца он казался почти голубым, совершенно не страшным. Но в волках он ощущал тревогу на грани страха.

«Идите в Лес, — приказал он. — Идите, смотрите и расскажите все, что увидите».

Он сел, скрестив ноги и закрыв глаза, положив ладони на бедра. Так учили в Аст Ахэ. Сосредоточился на ощущении точки в подреберье, откуда мощным потоком по телу растекается жизненная сила.

Ушел в себя — и одновременно какая-то часть его словно бы протянулась из тела тонкими нитями к его глазам и ушам — волкам и воронам. Обычно это редко удавалось, но сейчас он был как никогда уверен в себе. И еще он долго готовился. Он узнает, что там.

Всему нужен свой Хозяин.

— Да, но не каждый способен стать хозяином.

Он резко открыл глаза, посылая мыслью приказ волкам — вернуться!

— Они не придут, — сказал стоявший перед ним человек. Он был, как и тано, в черном, но лицом был несказанно прекрасен, а глаза его смеялись, и от него источались сила и страх. — Не придут, потому что их истинный Хозяин — я. Ты ведь знаешь меня?

Хонахт не сразу сумел кивнуть — просто не знал, как себя вести.

— Ты отобрал власть у князя, — хохотнул гость. — Но князь тебя обидел, а я тебя спас. Неблагодарный ты, мальчик мой.

— Ты… — выдавил наконец Хонахт, — ты… оставь меня! Ты тоже предашь меня!

— Ну-ну, спокойнее, — улыбнулся гость своей прекрасной улыбкой, от которой внутри у Хонахта что-то растаяло, как масло, но потекло холодом. — Я не предавал тебя, хотя ты и дал клятву — мне. — Снова улыбнулся. — Эйр Ингро, мэй антъе къатта кэнно-аллар дэй эртэ а гэлли-Эа… и все такое. Забыл? Это, мальчик мой, клятва истинному владыке Арты. А я ныне его наместник по праву, так что клятва эта — мне. Не тано. Никому. Ты — мой.

Хонахт часто дышал, раздавленный, ошеломленный собственными чувствами. Он не хотел. Он бунтовал. Он был свободен и хотел остаться свободным, но…

— Вот именно. Но.

Гость сел рядом, и ветер заиграл его черными длинными волосами. Солнце светило ему прямо в льдистые глаза — но он даже не прищурился.

— Разве ты сам не знаешь, что каждому нужен Хозяин, чтобы этот мир жил так, как надо? И ты хочешь им стать потому что тоже знаешь, как надо. Но ты понимаешь только в чем-то, не во всем. Мир этот устроен так, что над каждым хозяином стоит свой, а вот верховный Хозяин только один. Я. И главное — вовремя это понять, чтобы стать при Хозяине не бараном из стада, а волком. — Он помолчал. — Я давно слышу твои сны и давно прихожу посмотреть их. Это я был с тобой, когда ты летал. Больше ведь не выходит, верно? — Он, заразительно улыбнувшись, посмотрел на Хонахта. — Я говорил твоими устами в Аст Ахэ. Я вывел тебя из Лаан Ниэн. — И «Аст Ахэ» и «Лаан Ниэн» он произносил с какой-то брезгливой насмешкой. — Я был Волком твоих снов.

Хонахт помотал головой, чувствуя себя раздавленным и беспомощным.

— Все предали…

— Да. Отец и мать, тано и Ахтанир. Только не звери и не я. Хозяин заботится о своей стае. Ведь ты любишь своих волков? Ведь ты убьешь кого угодно за любого из них?

Хонахт немного оживился. Эти слова были правильные, он их понимал. Он кивнул. Он — убьет. И все его предали, это правда. Он помнил, как мать гнала его от калитки, когда он в зиму попытался переждать у нее буран. «Ты — не человек. Ты мне не сын! Отрекаюсь от тебя!»

Ну и пусть. У него нет родни, но есть стая.

— Вот и я люблю свою стаю. Выбирай — либо ты со мной, либо ты умрешь. И не я тебя убью, нет, я тебя и пальцем не трону. — Он усмехался. — Тебя твои же звери сожрут. — Усмешка превратилась в оскал. — А если ты будешь со мной, то другого хозяина, кроме меня, над тобой не будет, а ты станешь хозяином для многих. Ты избран, и ты это знаешь, не я первый тебе это говорю.

Хонахт молчал, и гость продолжал с улыбкой:

— Я знаю твои мысли — ты ведь давал мне клятву, и они не скрыты от меня. Хочешь сразиться со мной? А тебе мало того, что твои волки уже у моих ног ползают?

Хонахт поднял взгляд и увидел, что это так. Он чувствовал силу, идущую от гостя, и понимал, что сам он перед ним — ничтожен.

— Именно. Так подумай, какая честь тебе оказана — я говорю с тобой, как почти с равным. Я, Хозяин, протягиваю тебе руку с жирным куском мяса, а не плетью замахиваюсь, я тебя зову, а не ошейник надеваю. Хотя ты и так уже мой, я бы мог силой тебя притащить, за шкирку!

Хонахт сжался от этих слов. Волки с обожанием смотрели на гостя, высунув языки. Только Пес с виноватым видом поглядывал на Хонахта, хотя полз на брюхе к гостю.

— Если ты Хозяин, — хрипло выдавил он, — то…

— … верни мне меч, — смеясь, закончил гость. — Что же. Я помогаю тому, кто мне верен. Ты получишь его из моих рук, как дружинник от князя. Идем же, отомстим тому, кто предал и тебя, и меня.

Хонахт стиснул зубы. Глаза его сузились, ноздри широко раздулись. Он даже не понимал, почему вдруг в нем закипел такой гнев — или Хозяин знал, чего он на самом деле хочет? А, пусть. Ведь так и есть. Так чего же опасаться?

Настал час мести. Всем.

Никогда еще он не испытывал такого восторга, такого ощущения власти, как в тот день, когда они мчались на юго-восток, от пустошей и леса, к жилищам людей. Как сладко было ощущать ужас лося, который тем не менее повиновался страшной, железной воле Хозяина.

— Разве не прекрасно преодолевать, а? — смеялся тот, и его черные волосы развевались на ветру. — Он боится, он хочет удрать, а ты держишь его вот так, — он поднял кулак, — и он идет, он не смеет не подчиниться!

Хонахт молчал, не имея сил ответить. Потому что если бы раскрыл рот, оттуда вырвался бы вопль восторга, как там, в подвале, когда кнут обжигал тело. Волки молча бежали следом — и не смели даже приблизиться к лосям, хотя Хонахт ощущал их голод. А Хозяин смеялся.

— Не думай обо мне как о Хозяине, хотя это и так. Я Охотник. Да. И мчится наша Охота, Дикая Охота!

Дикая Охота духов летала в небесах в самую длинную ночь в году, а сейчас светило солнце, но скачка была жуткой и прекрасной. И — власть, полет и власть!

Охотник остановился на обрыве. Внизу, далеко вилась дорога — Хонахт знал эту дорогу, она шла от Аст Алхор до Аст Ахэ, а потом дальше — к горам, где Подземный Народ обменивал на еду, мех и прочее полезные и красивые вещи из камня и металла. Как теперь далека была эта дорога, по которой он некогда мечтал уехать, чтобы посмотреть дальние края… теперь перед ним была куда более широкая дорога пусть и незримая.

Ветер дул им навстречу, низкое солнце висело над лесом, небо было блекло-голубым, словно чуть припорошенным пылью. Они стояли над обрывом, над всем миром.

— Ты хотел летать? Ну? — обернулся Охотник к нему. — Давай. Прыгай.

Хонахт, еще не остывший от скачки, повернулся к нему.

— Я не могу!

Охотник усмехнулся.

— Я приказываю.

И Хонахт, словно в каком-то оцепенении, охваченный внезапным ужасом, медленно спешился и шагнул к обрыву. Шаг. Еще шаг. Этой воле он противиться не мог. Нет, никто его не подталкивал, он понимал, что может остановиться, но боялся не послушаться — даже сейчас, когда под обрывом ждала смерть…

— Стой.

Он замер в шаге от обрыва.

— Ты прошел испытание. Ты будешь летать. Но сначала, — Охотник снова усмехнулся, — я верну тебе меч.

Теперь они ехали не так быстро. Это было похоже на торжественный въезд князя в свои владения после победы над лесными людьми или орками. Лоси с застывшими от страха как стекло глазами медленно выступали, уже даже не дрожа.

— Они умрут, когда все кончится, — беспечно сказал Охотник. — Они уже не будут нужны, — он похлопал лося по плечу. — Есть звери, которые поддаются легче, есть те, кто не поддается совсем. Приходится постоянно держать их своей волей, а это невыгодно и долго. — Он глянул на Хонахта. — Ты ведь знаешь предания о древних Волках, о Нетопырях. О Драконах?

Хонахт кивнул.

— Это были другие звери, — протянул он. — В них жила воля их Хозяина, они были мне глазами, ушами и руками… — задумчиво протянул Охотник. — Сейчас таких почти не осталось. — В голосе его звучала странная печаль, и у Хонахта болезненно сжалось сердце. Всегда больно, когда сильный и щедрый страдает, когда он в чем-то слаб, и так хочется помочь ему… Тем более что он теперь не останется в долгу, он сумеет отплатить, отслужить!

— Я сделаю это для тебя, тано! — вырвалось у него.

Охотник молча кивнул.

— Сделаешь. — Он помолчал. — Посмотри — ведь отпусти я сейчас волков, они сожрали бы лося. А он хочет жить. И в твоей власти не дать ему быть растерзанным. Если ты, конечно, будешь милостив. Или не будешь.

— Я буду, тано!

Они остановились у подъема на зеленый холм, из которого черной огромной скалой вырастала Аст Ахэ. Их уже ждали. Все они стояли молча — и самые юные, и старшие. Хонахт с удивлением увидел, что здесь нет ни одного человека старше тридцати-сорока лет, разве что сам тано.

Мрачные, сосредоточенные воины. Все воины — и те, кто был предназначен для боя, и те, кто был воином Слова, воином Знания, воином Песни. Вышколенные, грозные. Готовые сражаться. Готовые умереть. Он понимал это — недавно он и сам стремился к смерти за тано. Сейчас была только злость — и страх. А вдруг Охотник не сумеет справиться с этой силой? Ведь никто из князей не смел и пикнуть, если любой человек Аст Ахэ приказывал ему…

Но ему теперь никто не будет приказывать.

Теперь у него был другой хозяин.

Хонахт вспоминал его слова:

«Между воином и солдатом, Хонахт, большая разница. Даже если воин вышколен и обучен, как в Аст Ахэ, это еще не солдат. Солдат будет драться, даже когда командир убит. И, возможно, даже сумеет победить. Эти — не смогут. Они слишком уверены в правоте тано, и когда их мир рухнет, они будут беспомощны, как муравьи, потерявшие матку. А он рухнет. Потому что я одолею их ненаглядного тано. И ты увидишь, как вся их хваленая сила рассыплется. Солдатам, друг мой Хонахт, надо давать хотя бы иллюзию самостоятельности, тогда они останутся солдатами…»

Последние слова были Хонахту почти непонятны. Но он верил в правоту Хозяина. Он не мог не быть прав.

И Хозяин выступил вперед, спешившись, и лось тут же упал мертвым — сердце разорвалось от ужаса, когда железная узда чар исчезла, и больше ничто не заставляло его жить.

Тано тоже выступил вперед. Он был так же высок как и Охотник, и казался куда старше — но Хонахт почти видел насколько молодой красивый Охотник могущественнее седовласого внушительного тано.

— Стой! Чего ты хочешь на моей земле? — заговорил тано.

— На твоей? — насмешливо отозвался Охотник. — Я на твоей, — еще раз подчеркнул он это слово, — земле хочу восстановить справедливость. Ты живешь не по Правде земли, — спокойно говорил он, — и ты не владыка здесь. Я заявляю свое право на эту землю, и ты знаешь, почему. Таковы мои слова. Что ответишь?

Тано чуть-чуть помедлил, всего какую-то долю мгновения, и Хонахт понял — тано боится. Смертельно боится.

— Я защищал этих людей. Я держал законы! Я берег эту землю! — почти прокричал он. — В ней течет моя власть! И я докажу свою правоту, — мучительно стараясь говорить твердо, ответил он.

— Борись за свое право, — кивнул Охотник. — И как ты это будешь делать?

— Я тут хозяин, — гордо вскинув голову, проговорил тано. — Ты пришел оспаривать мое право, мне решать.

— Тебе, — кивнул Охотник. — И как ты решишь, тано? — снова насмешливо подчеркнул он это слово.

— Поединок Силы! — почти выкрикнул тот.

— Силы? — Красивые брови Охотника поползли вверх. — Ты хочешь сказать, что в тебе есть хоть капля Силы? Что ты можешь творить магию?

— Есть законы, — почти оскалился тано, — которым и ты подчиняешься, Ортхэннэр!

Охотник на мгновение замолк, и во взгляде тано мелькнуло торжество.

— Ах, так вот на что ты поставил! Ты хочешь сказать, что знаешь мое истинное имя? И что я уже проиграл? — Он тихо рассмеялся. — Да откуда тебе знать, какое имя я, — он подчеркнул это «я» — считаю своим истинным?

— А это не тебе решать, — почти так же насмешливо ответил тано. — Ты ведь принял это имя Пути, не так ли!— Он особенно упирал на это «принял».

И тут Охотник перестал смеяться. Он теперь только усмехался — зло и неприятно.

— Хорошо же, — протянул он. — Ты решил — раз ты знаешь мое имя, то что-то можешь со мной сделать. Хорошо же. Тогда вспомни и другое — я имею право трижды угадать твое имя, — с неожиданной лаской проговорил он. — И обмануть меня ты не сумеешь. Ну, начнем же. Тано, — хохотнул он.

И Хонахт вдруг понял, что Охотник просто глумится, что все это — какая-то игра, в которую Охотник будет играть в шутку, а тано — всерьез. Охотник ни капли не верит в этот поединок, потому что знает нечто недоступное тано. А тано ставит на этот поединок все.

— Ты гость, — глухо и мрачно промолвил тано. — Твое слово первое.

Хонахт с волками стоял как будто за незримым кругом. Напротив него за такой же незримой чертой стоял с застывшим непонятным лицом Ахтанир и черные братья и сестры.

Охотник с торжественным лицом поднял вперед руки и нараспев промолвил на древнем языке ах'энн, и голос его звучал гулко и звонко, как падает округлый камешек со склона, ударяясь о бока валунов. Его слова слышали все, хотя он не делал никаких усилий, не повышал голоса:

Тот не хозяин

В своей земле,

В доме своем,

Кто не встречает

Гостя приветом.

Тано не замедлил с ответом:

Приветом встречу

Того, кто злого

В душе не таит

И имя не прячет.

Не прячет имя

Хранящий Силу.

Истинный тано

Не прячет соли

В папоротника тенях.

— Трижды соли

Я поднесу.

Вкусить не сможешь -

Прочь уходи.

Хонахт понимал второй смысл слов. Тано говорил о соли — истинной, сокрытой сути, которую трижды даст угадать. Это был традиционный обмен словами, зачин поединка, как воины начинают свой поединок перебранкой.

Охотник усмехнулся. Отвесил короткий насмешливый поклон и показал рукой — говори, мол. Тано, мрачный и пугающий — У Хонахта даже похолодело от ужаса в животе, — коротко кивнул и прижал руку к груди, где под одеждой, как знал Хонахт, прятался медальон с крылатой девятилучевой звездой, будто ища в нем поддержки и уверенности.

— Таит мое имя присыпанный пылью

Серебряный стебель сестры страданья,

Если слово твое не лживо -

Скажи, коли знаешь, мое прозванье.

— Да, Сломавшей аир ты годишься в братья -

То же предательство, то же проклятье.

Как сосною трава не станет.

Так самозванец не станет тано.

Охотник ядовито улыбался, глядя прямо в темные глаза тано. Тот стиснул зубы. Хонахт стоял, разинув рот. Речь шла о событиях столь древних, что ему даже страшно стало. Тано не жил тогда, люди не живут столько, но Охотник… Только сейчас Хонахт осознал в полной мере, насколько тот древен и могуч, и окончательно, всем существом, не одним разумом понял, кто это. И сердце ухнуло, оборвалось, упало вниз. Да, Охотник действительно помнит. Но страшно ему стало не от этого — от того, что Ортхэннэр — Гортхаур называет деву Элхэ, нарушившую приказ Мелькора и умершую за него, предательницей. В Аст Ахэ ее считали избранницей и жертвой, но Охотник ведь был в те времена в древней Аст Ахэ. Он знал лучше. И он называл ее — проклятой, а тано — самозванцем.

Так что же здесь творится?! Хонахт дрожал мелкой дрожью.

Ахтанир ощутил странный холод в груди и слабое головокружение. Охотник слишком близко попал. Он не разгадывал — он просто играл с тано, как кот с мышь, он знал, знал его имя — так же, как знал его сам Ахтанир. Все уже было сказано — мысли лихорадочно несись в голове Ахтанира. Охотник владел языком загадок лучше намного лучше тано. И он — знал. Все эти слова были лишь насмешкой, намеком, он словно бы говорил — я знаю и назову, когда захочу, но я буду терзать тебя. Черная дева — дочь Тьмы чернобыльник — полынь — Сломавшая Аир — стебель — отпрыск — брат дочери Тьмы — сын Тьмы — наследник Тьмы! Так называли себя все танир с самого первого, и Ахтанир должен взять… должен был взять это имя… Он сейчас назовет…

Тано, бледный, как меловая скала над рекой, стоял, прижав руки к груди. А Охотник, брезгливо скривившись, вдруг взмахнул рукой:

— Твое имя… Йолло.

Тано пошатнулся и упал, словно от жеста руки Охотника. Тот шагнул к упавшему и бесцеремонно сорвал у того с шеи серебряную крылатую звезду.

— И с этой игрушкой он пошел против меня, — пробормотал он.

«Это неправда»! — хотел было крикнуть Ахтанир. Когда Ортхэннэр назвал неверное имя, радость была такой огромной, что Ахтанир чуть не ослеп от мгновенного прилива крови к голове. Он понимал, с кем тано схватился. Он был уверен в победе своего учителя, он верил в магию поединка. Он знал, что истинное имя тано — не такое. Он знал. Они обменялись именами, когда тано назначил его втайне от всех своим преемником. Так было надо, чтобы, когда он поведет тано умирать в Лаан Ниэн, истинное имя открыло бы ему дорогу к Учителю.

Но это было не то имя!

Однако тано лежал без сознания. Побежденный. Этого не могло быть!

Все рушилось. Ложь победила в поединке, в котором нельзя лгать, и Ортхэннэр — жив, а тано — сражен! Игра была нечестной, правила были нарушены — и ничего. Ничего не случилось! Не дрогнула земля, не обрушился небосвод…

В груди бешено колотилось сердце, он оглох от шума крови, в глазах стояла красная дымка. Он упал на колени и закрыл глаза руками…

Он не видел, как упали на колени остальные черные братья и сестры, как Ортхэннэр подошел и взял меч Морнэллах, а потом просто повернулся и ушел, забрав с собой волков и Хонахта.

Несчастные дети Аст Ахэ беспомощно стояли и смотрели. Мир рухнул. У них больше не было поводыря, и они не знали, куда им идти и как жить. Потом по привычке кто-то из них попытался вернуться к обычным делам, но все валилось из рук, и один за другим они впадали в странное оцепенение.

Многие умерли еще до того, как в Твердыню опасливо проникли первые грабители из Семи Кланов. Черные братья не годились в рабы — их нельзя было ни к чему пристроить или принудить. Они ничего не видели, не слышали, не ощущали — они просто умирали один за другим.

И никто из них не пытался сражаться. Железные черные воины умирали или просто позволяли себя убивать. Или убивали себя, как и многие другие — кто в Лаан Ниэн, кто прямо в Аст Ахэ.

Не выжил никто.

Через неделю, не меньше, к опустевшему страшному замку стали подтягиваться княжьи дружины с подводами. За добычу начали спорить, и вскоре дружина из Аст Иллаис пошла на Аст Алхор, а в Аст Линхх ждали, чем кончится, чтобы потом забрать то, что останется после драки.

И пошла по землям Кланов великая свара. И в этот год никто уже не приехал к Подземному Народу выменивать мед и зерно на железные топоры и золотые украшения. Впрочем, как и потом…

Ахтанир нес тано на руках, не ощущая ни усталости, ни боли. Тупое оцепенение охватило его. Он держался только потому, что еще оставалось одно, последнее дело, без которого нельзя. Он выплатит последний долг, он обязан это сделать. И они уйдут вдвоем, уйдут туда, где все будет правильно, справедливо, где все будет объяснено, и Учитель, Мелькор, Тано примет их в объятия своих черных крыльев… Тано слабо дышал и то закрывал, то открывал глаза.

К ночи они добрались до Лаан Ниэн. Ахтанир нежно опустил тано на серебристую траву. Восходила полная луна — волчье солнце. Печальная, белая, спокойная. Потихоньку стал сгущаться серебристый волокнистый туман, и скоро пряха-тоска начнет ткать саван уходящему тано.

Всхлипывая, Ахтанир, некогда властный, уверенный сотник Аст Ахэ, плакал от отчаяния и любви. Тано, драгоценный учитель, наставник и поводырь, подло повергнут, как некогда подло был повергнут Мелькор…

…И распят на белой скале…

Ахтанир благоговейно подтянул ремнями тано за руки, закрепил петли на медных кольцах, и теперь тот лежал на белом камне, едва касаясь ногами травы. Голова запрокинута к луне, и в темных глазах — бездна.

Ахтанир так же благоговейно срезал с распятого тела одежду, и тоска жалости и вины сжала сердце. Но он должен был это сделать, должен проводить тано к Учителю. К Мелькору.

Он поднялся, достал из ножен кинжал. Тано все так же смотрел на луну, молча шевеля губами.

— Прости меня… сердце мое — в ладонях твоих, — прошептал Ахтанир ритуальную фразу и со стоном вонзил острие в глаз тано. И еще раз. Распятое тело слабо вздрогнуло. Оставалось немного. Надо было пронзить тело под сердцем и ждать, пока вытечет кровь и тано умрет от слабости, но на сей раз он нарушит обряд. Он не мог позволить долгих мучений. Ахтанир накрыл ладонью грудь тано, ощутил биение сердца и резко вогнал темное лезвие прямо между ребер.

Тано судорожно вздохнул и ушел к Учителю. А Ахтанир сел и заплакал, оплакивая себя, страдая и от жалости к себе, и от одиночества, и от вины. Перед рассветом, когда от рыданий притупились и боль, и тоска, он сел у ног распятого и перерезал себе горло.

И увидел несущиеся в лицо звезды, и увидел темную высокую фигуру, протянувшую к нему руки, и крылья Тьмы за спиной.

— Учитель, — как счастливый ребенок, прошептал он и улыбнулся.

Хонахт с восхищением смотрел на возвращенный меч Морнэллах. А Охотник — древний Ортхэннэр — смотрел на него, насмешливо улыбаясь. А на них смотрела зависшая над обрывом белая луна.

— Ты победил его! — прошептал юноша — Ты не побоялся!

— Дурак, — с неожиданным презрением ответил майя. — Твой тано тоже был дурак. — Он подбросил в ладони звездочку. — Он думал, что с этой штукой непобедим. Даже не знал, что это такое, — хмыкнул он, — а туда же.

— Но он мог победить тебя!

— Не мог, — просто ответил майя. — Никто не может. Ни один человек. А знаешь, почему? — Хонахт, онемев от невиданного страха, помотал головой. — Потому что нет магов среди людей. Так уж вышло, понимаешь ли — хмыкнут он. — Мелькор некогда пытался забрать вас, людей себе, да вот посильнее его нашлись. Единый сильнее, и, уж не сочти кощунством, ваш Учитель от глупой надменности своей против него полез напролом. И потому вы были лишены Единым и бессмертия, и способности творить волшебство. А я занимаюсь тем, что пытаюсь вернуть вам утраченное. Твой тано тоже пытался, но он был самонадеянный и жестокий дурак. Человек не может творить магию без вот таких штучек, — он подбросил на ладони звезду, — только ими тоже надо уметь пользоваться. И не всякому это под силу. А я не человек. Я больше. И вот я-то и владею истинной магией, Хонахт. И я, только я в этом мире могу наделять бессмертием и властью тех, у кого хватит решимости взять. И заплатить… А ты хочешь?

Хонахт ощутил, как по телу прошла горячая волна и как закачалась в глазах земля.

— Хочешь? Хочешь, чтобы я вернул тебе утраченное людьми достояние? Бессмертие и магию?

— Что… что я должен…

Охотник показал на обрыв.

— Прыгай. Ну? Не веришь в то, что я могу это дать? — Он встал. — Решайся. Или я уйду — и оставлю тебя с мечом Морнэллах.

Хонахт молча попятился к обрыву. Закрыл глаза, чтобы не видеть, — и упал.

Сейчас придет смерть.

Но вместо этого он полетел вверх, распростерши крылья, и, когда понял, что жив и летит, закричал от переполнявшего его восторга, но из его рта — нет, клюва — вырвался крик совы.

А потом, рыдая от восторга и ветра, раздражавшего глаза, он упал на колени и прошептал, задыхаясь от собачьей любви.

— Я твой. Владей мной.

Охотник улыбнулся и поднял его.

— Ты сказал — я слышал. Идем со мной. И вот тебе знак нынешней твоей власти. Это даст тебе и бессмертие, и силу. Но оно будет и твоей вечной связью со мной — ежели ты сам не захочешь его снять.

Голос его был ласков и проникал в самое сердце. А на ладони лежало блестящее тонкое кольцо, вроде бы из железа.

«Снять? Да никогда! У меня есть покровитель. Хозяин который любит меня. И я буду ему верен».

Хонахт решительно надел кольцо, вздрогнув от ледяной ниточки дрожи, пронзившей все тело.

— Помни, — улыбнулся Хозяин, — сила твоя идет от меня и ни от кого другого. Не сделай ошибки и не возомни лишнего.

Хонахт понял и кивнул.

— Я — ничто без тебя, — прошептал он сквозь внезапно набежавшие слезы. Боги, какое же это счастье — подчиняться…

Пес, никогда не покидавший его, молчаливый верный Пес вдруг заскулил, глядя ему в лицо плачущими, молящими глазами.

— Что ты? — ласково позвал его Хонахт. — Что ты? Все теперь будет хорошо…

Но Пес заскулил и, оглядываясь на каждом шагу, пошел прочь. Он словно звал за собой Хонахта, и что-то болезненно кольнуло сердце, так, что на миг он подумал — какое пустое все это — и кольцо, и власть, и бессмертие, если у тебя есть такой друг…

Друг? Я ему хозяин, в конце концов.

— Назад! — рявкнул Хонахт. — К ноге!

Пес скулил и уходил все дальше. Как он смеет!

— Стой, — негромко сказал майя. — Зачем он тебе? У тебя будут звери, которые не ослушаются тебя — как ты не ослушаешься меня. Оставь его. Есть преданность, которая кроме беды и страданий ничего не приносит. Идем. Пора лететь.

Две ночные птицы направились к югу, а внизу, на пустоши, выл и плакал одинокий осиротевший Пес, потерявший хозяина и друга.

— Сдается мне, он не просто так сюда вылез, — сказал Элладан, коротко глянув на своего спутника. Трижды свистнул лесной птицей, прислушался, ловя ответный свист.

Человек хмуро осматривал здоровенную тварь. Вытер длинный нож о клочковатую смердящую шкуру. Кровь текла широкой струей из только что перерезанной глотки. Две стрелы торчали глубоко в глазнице зверя, копье с широким наконечником перебило хребет. Зверь еще долго мог протянуть, но все же живая тварь, нельзя оставлять его на такие мучения.

— Даже не знаю, как его назвать, — тихо-тихо проговорил он. — Это не волк и в то же время волк… Не знаю Я в первый раз такое вижу.

— У него было слишком много разума в глазах. Злобного разума.

Элладан помнил это ощущение из рассказов бардов, умевших ткать зримые песни и слова. Что-то сходное с теми тварями, что рыскали по темным лесам Белерианда в дни юности его отца. Это ощущение неправильности давно уже тревожило и его, и брата, и всех прочих, кто мог чувствовать. Наверное, человек привык бы к такому ощущению, но не эльф. Неправильность и так была заложена в ткань этого мира Морготом еще при Творении, но сейчас и здесь она была слишком сильной. Какой-то очаг. Источник.

Остальные бесшумно подошли через несколько минут.

— Отвезем к отцу, пусть посмотрит, — предложил Элрохир.

— Да.

Оба брата внезапно переглянулись, охваченные одной и той же мыслью, точнее, намеком на мысль. Предчувствием.

— И такое каждый раз, когда ты выходишь с нами, — сказал старший брат, посмотрев на человека.

Молодой человек чуть улыбнулся.

— Ты хочешь сказать, что я приношу неудачу?

— Нет, — сказал Элладан. — Я хочу сказать, что за тобой идет охота. — Человек поднял взгляд и встал. — Ты сам это давно чувствуешь. За тобой идет охота, и надо в этом признаться. Зачем скрывать очевидное? Каждый раз, когда ты в отряде, случается что-то вот такое. — В голосе эльфа звучало сочувствие и затаенная печаль.

Юноша вопросительно посмотрел на него. Затем на его брата.

— Когда-нибудь тебе придется уйти по своей дороге, — тихо добавил Элрохир.

— Что вы хотите сказать? — выпрямился он. Взгляд его стал настолько требовательным, что Элладан покачал головой.

— Ты уже вошел в возраст, и пора тебе кое о чем узнать.

— О чем?

— Об этом тебе скажет отец. Это его долг и право.

— Ладно, слишком много слов, — сменил тему Элрохир. — Пора отправляться. Помоги-ка, Эстель. Надо эту зверюгу как-нибудь примостить…

В ветвях резко захлопала крыльями птица.

Элладан резко повернулся, свистнула стрела, и наземь упал огромный ворон с чересчур острым клювом и когтями. Они были темно-красного цвета. У обычных воронов таких не бывает…

Глубоко в лесу сидел на земле, скрестив ноги, человек. Он неподвижно восседал под древним деревом, закрыв глаза. Вдруг он вздрогнул, резко поднял веки. Теперь он знал врагов в лицо. Они смеют убивать его зверей. Но зато он знает их имена и выследил их жилище. Он сквитается. А пока надо возвращаться…

Огромная птица с кожистыми крыльями взмыла ночью над лесом и взяла направление к юго-востоку.

Продолжение записок Секретаря

«Он нашел гнездовье этих тварей неведомо где. Теперь они плодятся здесь, в особом ущелье. Их кормят падалью, а то и живым мясом. Воняет оттуда страшно, даже орки носы воротят.

Зверюшки его следят хорошо — за всеми путями, за всеми непролазными лесами. Думаю, если бы Сам положился на зверей господина Хонахта, то Кольцо не проворонили бы. Впрочем, это уже значения не имеет.

Оно само к нам придет. А пока -

История восьмая

И этот тоже нуменорец по происхождению. Все наши Бессмертные — нуменорцы попадали к нам через Умбар или Харад. Здесь столкновение Запада и Юга.

Кем он был до того, как сюда попал, не знает никто. Что его привело сюда — тоже неизвестно. Сдается мне, он сам позаботился о том, чтобы о нем никто ничего не знал. Сейчас же он знает обо всем и обо всех и способен распутать любую, самую запутанную интригу.

Другое дело, что он отчаянно не ладит с остальными Бессмертными. Он считает себя чистым — остальных грязными, когда ему приходится работать вместе с кем-то и з своих собратьев, он нарочно бездействует, словно показывая всем, какие они дураки и как все садятся в лужу без него. По большей части именно так и выходит.

Но когда Сам поручает ему действовать в одиночку или отдает других Бессмертных ему под команду, результат, как правило, великолепен.

Жаль, что Сам не всегда ему так доверяет… Тогда не прохлопали бы Торонгиля.

То, чего не было в записках Секретаря

Игра восьмая. ИГРА БЕЗ ПРАВИЛ

Незадолго до 3261 года Второй Эпохи

Самая почтенная харчевня в Умбаре называется «Золотой парус». Находиться она в патрицианской части города, и заходят сюда только люди с очень солидным достатком и столь же солидной и непременно давней репутацией или посетители весьма высокого происхождения. Короче это заведение отнюдь не для всех. Внезапно разбогатевший плебей тут тоже не появится. Просто побоится. Есть что-то этакое, неуловимое, по чему безошибочно видно, кто патриции, а кто — плебей. Даже имени спрашивать не надо. Тут и не спрашивают. Тут на людей смотрят. Вот войдешь — и слуги так посмотрят, что сразу выйдешь. Или, наоборот, ощутишь себя чуть ли не Столпом Небесным.

Нынче здесь изысканной приправой к прекрасному вину и столь же прекрасной трапезе служит пение недавно прибывшего из метрополии менестреля. Это почти юноша, стройный, хрупкий, с бледным одухотворенным лицом, светловолосый, с большими серыми глазами. Дамы не сводят с него взоров, тихонько перешептываясь. Дамам не возбраняется посещать сие почтенное заведение, особенно о Умбар изволит почтить своим присутствием заезжая знаменитость. Но дамы предпочитают прикрывать лица прозрачными вуалями, а то и полумасками. Впрочем, они и днем прикрывают лица, чтобы кожа не загорала и оставалась белой, это харадримкам да служанкам пристало быть смуглыми. Слуги молча разносят вино и угощение, почтенная публика ведет себя так, как и подобает почтенной публике.

Играет тихая ненавязчивая музыка, под которую так приятно разговаривать ни о чем, которая не мешает оценить изысканный букет вина или тонкий вкус очередного блюда. Да, поначалу нужно насытить тело — тогда настанет время насытить душу.

А менестрель не так юн, как кажется, хотя всеми силами старается сохранить свою кажущуюся молодость. Юная хрупкость нравится дамам, это заставляет чувствительные души открываться и глубже проникаться трогательной печалью его песен. Он же, несмотря на свой одухотворенный облик, прекрасно умеет ловить тот момент, когда публика готова слушать его. И он встает, откидывает со лба легкую светлую прядь, неторопливо, рассчитано изящным жестом берет лютню, пробегает пальцами по струнам. Шепот затихает. Юноша начинает неожиданно звучным, глубоким голосом:

— Ее звали Исилхэрин, и была она в родстве с королями…

…Жила-была в Нуменоре прекрасная дама, которую любили двое. Один был высокородным человеком, сильным и властным, другой — простым дворянином. Таковы законы песни, что красавица обязательно должна была полюбить неровню. Конечно же, властный соперник услал возлюбленного дамы на войну, но разве это могло ее удержать? Дама отправилась следом за возлюбленным. Но и вдалеке от Нуменора не оставил их злодей своей ненавистью. На сей раз мстил он обоим, и влюбленные, оклеветанные злодеем, погибли в огне.

Менестрель знает, что это был бы слишком печальный конец и песня не понравилась бы слушателям, если бы он не упомянул о высшей справедливости — злодея настигла кара. В то самое мгновение, когда потух последний уголь костра влюбленных, негодяй в страшных мучениях испустил дух, успев покаяться перед смертью и раскрыв свое злодейство…

И хотя такого не бывало, да и быть не могло никогда, почему-то верилось. Очень уж чувствительно пел мальчик. Все это скорее напоминало какое-нибудь харадское повествование, только кто в Умбаре будет слушать харадские байки? Это для рабов.

А менестрель внутренне трясся. На самом деле сия баллада была отчаянной попыткой привлечь внимание. На Острове назревает гражданская война, кому в такое время нужны люди искусства? Оставалось только сочинить нечто настолько из ряда вон, чтобы непонятно было — убить сочинителя сразу или все же сделать вид, что в этом что-то этакое есть. Если второе, то тогда сочинителю светит стать основателем нового течения в искусстве.

Менестрель хорошо запомнил и успех в известном столичном доме, а потом встречу в узком переулке с этими… друзьями эльфов, Верными, как они себя называют, — это уже в Роменне, куда государь изволил их сослать. Хорошо, что не убили. Но вспоминать было больно, и пришлось обзаводиться новым инструментом. А еще было сказано, что если он еще раз посмеет взять в руки что-нибудь отдаленно напоминающее музыкальный инструмент…

Он понял, что на Острове его найдут везде и доброго от этого не будет. И зарабатывать на жизнь ему станет попросту нечем. И вот тогда певец решил отправиться за море. И от грядущей войны подальше заодно…

Тишина. Затем слышатся вздохи, шепот. Менестрель знает, как подойти к слушателям. Пусть история просто невероятна, и все знают, что такого просто быть не могло, потому что не бывает, что она даже в какой-то мере кощунственна, но запретный плод сладок. Верно говорят, чем невероятнее выдумка, тем больше ей верят. Особенно дамы. Некоторые из расчувствовавшихся красавиц украдкой вытирают глаза платочками. Менестрель стоит, опустив голову, словно все еще во власти рассказанной им самим печальной повести. На самом деле просто ждет — будут бить или славить? Удрать все равно уже не удастся. Кто-то встает и кладет на поднос, который несет молоденькая служаночка, полновесную золотую монету. Звон монет развеивает очарование, теперь слушатели могут, в свою очередь, смутить менестреля таким образом отомстив ему за ту власть которую он на мгновение возымел над ними. Люди не любят, когда кто-то овладевает их чувствами. Звенят монеты, менестрель раскланивается, принимает комплименты от слушателей, ловя пылкие взгляды дам — он и правда очень привлекателен. И так юн! Совсем мальчик. По крайней мере, с виду.

Менестрель чуть ли не в обморок от облегчения падает. Да, он верно поставил на Умбар. Верных тут нет, бить не будут. История, послужившая основой, собственно, тоже когда-то имела место в Умбаре, давно. Один приятель, тут долго живший, рассказывал всякие местные байки. Может, потому это все так легко и приняли — место это такое странное, Умбар. Не Остров это. Ну да приукрасил, подправил, приврал, в конце концов, но ведь теперь — успех!

Один из гостей, сидевших в тени, за дальним столом, встает, бросает на поднос полный кошелек. Лица его не разглядеть в тени капюшона, да и маской оно прикрыто. Новая мода такая в Умбаре в последнее время — лицо скрывать. Он подходит к менестрелю.

— Вранье. Хотя красивое и душещипательное вранье, должен заметить, — негромко и очень спокойно говорит он. — Благодарю за удовольствие.

Отчего-то менестрелю становится ощутимо холодно.

Гость резко выходит, словно не желает тут задерживаться и на секунду.

Если бы кто-то выглянул следом за ним на улицу, он не увидел бы никого. Только ночной ветер пролетел по улице — и все.

Около 2300 года Второй Эпохи. Из ответов роквена Бреголаса, центуриона первой центурии второй когорты Четвертого легиона «Дагнир», офицеру корпуса Стражи

«Не могу сказать, что мы были с ним друзьями, но у нас было много общего, почему мы и сблизились. Мы оба родом из Хьярростара, из семей служилых дворян, ровесники. В наших семьях все мужчины служили, потому и мы оба выбрали военную стезю. Конечно, решали родители, но по-другому и быть не могло — мы привыкли к тому, что мужчины наших семей должны служить. И его, и мои родители сделали все, чтобы мы начали свой путь не с простых солдат, а учились на офицеров в столице, а для этого пришлось просить всех дальних родственников, старых друзей, которые имели хоть какие связи. Не буду рассказывать, сколько усилий пришлось приложить нашим родителям, и так понятно… Не хочу, чтобы вы думали, будто нас взяли лишь благодаря связям, я готовился упорно, а Орхальдор всегда был очень усерден, да еще и талантлив…

В конце концов нас обоих взяли на казенный кошт, чему родители были страшно рады. И мы оказались в огромном Арменелосе, в Королевской Академии, еще государем Тар-Кирьятаном основанной, как брошенные в воду щенки. Это после наших-то краев, где крошечный Ниндамос почитался за большой город!.. Так мы и сблизились, два хьярростарца, два мелких дворянина. Потому и держались вместе.

Что я могу о нем рассказать? Орхальдор не был, как говорится, «душа нараспашку», но и особенно замкнутым тоже не был. Просто имелся некий предел, до которого он раскрывался. Да так, наверное, у каждого. Он был не слишком разговорчив — предпочитал слушать. Он был хороший слушатель.

Учился он, как и все мы, выходцы из дворянских служилых семей, усердно. Память у него была — такую бы каждому! Да только брал он отнюдь не памятью. Он умел и любил находить во всем систему, закономерность. Не скажу, чтобы это у него получалось легко и просто. Он поначалу как бы останавливался, терялся, но не отступал никогда. И через некоторое, порой весьма короткое время находил решение даже самой запутанной задачи. Поразительная память и это прирожденное умение находить решение… Нужно ли говорить, что наставники наши имели на него в дальнейшем виды? Впрочем, это уже не мое дело.

Надо сказать, он никогда не отказывал в помощи — в учебе ли, в других ли делах, если только человек не был ему откровенно неприятен. Но таких у нас не водилось. По крайней мере, я не помню.

Любил читать. Вы сами знаете, что со средствами у таких, как мы, обычно туго. Нам родители не могли посылать денег, однако он порой неделями отказывал себе даже в необходимом, только бы приобрести полюбившуюся книгу или очередной нож… Я не говорил? Он питал пристрастие к ножам и собрал прелюбопытную коллекцию. Десятка три у него уже тогда было. Он мог часами рассказывать о ножах, о том, где он добыл тот или иной экземпляр, чем этот нож из каких-то запредельных краев лучше другого ножа из других запредельных краев, зачем этот нож нужен, как им орудовать, и прочее, и прочее. Откуда только узнавал! Наверное, на портовом рынке в Роменне или на огромном торжище в Арменелосе, где чего только не найдешь! Я не знаю, как он их добывал — покупал, воровал, обменивал; эти ножи после книг были его второй страстью. Еще он очень любил карты, но купить или заказать хорошую карту — дело немыслимо дорогое для курсанта. Потому ему, да и мне приходилось довольствоваться своими собственными работами. Так и вышло, что мы с ним по картографии были лучшими. Тем, кстати, порой и зарабатывали, делая копии карт хотя бы для той же Академии.

Что еще я могу сказать? Больше не было в нем ничего особенного… Правда, если коснуться того, о чем нынче говорить считается старомодным, что ли… Я имею в виду вопросы веры. Не принято как-то нынче об этом рассуждать. Впрочем, так было уже и в дни нашей юности. Как сетовал мой отец, вера стала привычкой.

Увы, не секрет, что даже восхождение на Менельтарму становится скорее обязанностью, чем сердечным стремлением. Нас, к примеру, туда строем водили. И я не испытывал ни восторга, ни просветления, стоя на вершине и охватывая взглядом весь Нуменор. Нет, я верю в Единого, но во мне нет восторга, нет страха. Это все буднично и спокойно. Это привычка.

Простите, я забыл о предмете разговора.

Мы были молоды, нам все было нипочем, а уж посмеяться над верой, над старыми преданиями считалось просто верхом смелости. Как же, вольнодумство! Наставник, конечно же, дурак и ретроград, мы куда умнее — надо же это всем показать, дерзость, отвагу свою! А уж посмотреть старые кампании — да мы на месте этих великих и прославленных сделали бы то-то и то-то и разбили бы врага наголову, и так далее, и тому подобное. А уж когда доходило до хроник Первой Эпохи, тут вообще просто хорошим тоном считалось пропесочить всех и вся. Помню, мы тогда всей нашей компанией говорили об истории Сильмариллей… Я уж и не помню, что там было. Кто-то говорил, что все старые хроники — полная чушь, что все хроники врут. Другие, как было тогда модно, занимались оправданием действий Моргота и Саурона, всяко высмеивая эльфийских вождей… Третьи доказывали, что вообще ничего подобного просто быть не могло. Так мы как-то зацепились за «Лэйтиан», а там разговор перешел на то, сколько времени конкретно эльфы и Берен просидели в темнице, в ход пошли подсчеты скорости передвижения человека на пересеченной местности, скорость бега Хуана, все прочие вещи вроде скорости роста волос у Лютиэн, скорости изготовления ею веревки из волос и плаща и всяких других скоростей… Мы ушли вообще в непонятную сторону, кричали, ругались, обзывали друг друга… всяко в восходящем колене, а хронистов еще и покрепче… Кто-то излагал теорию о том, что вся история была хитроумным планом Феанорингов, другой — что хитроумным планом Моргота, третий доказывал, что Саурон был на самом деле весьма милосерден в обхождении с пленными и что Финрод на самом деле не погиб, как говорят официальные хроники, а ушел к Врагу, а Берен вообще принес присягу Саурону… Словом, до драки и взаимных смертельных оскорблений было уже недалеко. Трое наших андунийцев горячо отстаивали эльфийскую точку зрения — они же из краев, где, говорят, эльфы и доныне бывают. Но их задавили числом, потому как нам просто ХОТЕЛОСЬ очередной раз доказать, что правы именно мы, а для того нужно было найти неправого. Ну, поскольку говорили о Сильмариллях, то неправым, естественно, должен был оказаться эльфийский хронист. Даже если я вовсе не считал его неправым, в тот момент я задался целью доказать, что он не прав, даже будь это вопреки здравому смыслу. Такова уж юность.

Это сейчас я знаю, что ничего нового в наших спорах не было, что все повторяется, как не раз повторялось до нас. Это потом я научился видеть среди вороха мелочей, в которых мы и увязли тогда, зерно истины. Это сейчас я понимаю, какими мы были дураками и с какой, наверное, насмешкой посмотрел бы на нас тот самый неведомый хронист… А может, он и сейчас живет где-то в Линдоне…

Орхальдор во время спора сидел молча, внимательно слушая, а затем незаметно ушел.

Вернувшись в комнатку, которую мы с ним делили, я увидел, что он спокойно спит. А поутру, когда я пристал к нему — все никак не мог утихомириться после вчерашнего бурного спора, — он сказал мне:

— Мне это неинтересно. И противно. Это все шелуха, зачем мне знать, сколько лиг в час пробегал Хуан. Для меня куда важнее, что однажды встретились мужчина Берен и женщина Лютиэн и полюбили друг друга великой любовью, которая изменила судьбы мира.

— Да не в этом суть! — сказал я. — Если события описаны недостоверно, то почему я должен верить всей этой истории?

— Опиши, пожалуйста, свой вчерашний день. Что ты сделал, куда пошел. И я тебе докажу, что ты не мог сделать того-то и того-то. Или я скажу, что ты сделал то-то, потому что в мыслях у тебя было то-то и то-то. К примеру, я скажу, что ты, помогая кому-то, делал это из корыстных побуждений, а не просто из сочувствия или приязни. Но это изменит что-нибудь или нет? Ведь ты знаешь, что было так, как ты рассказывал. Вот именно поэтому мне все эти копания неинтересны. Здесь остается только вопрос веры. Я — верю. А на остальное мне глубоко наплевать.

У него порой бывал странный взгляд. Какой-то отчужденный, холодный. Действительно такой, на который натыкаешься — как на нож. Вот такой взгляд был у него и тогда, и я понял, что между нами появилась какая-то стена.

— Мне все это показалось каким-то глупым и грязным. Ладно бы вы были на самом деле дураками. Так нет же, если покопаться у каждого в душе, так сидит там трепетная вера в то, что это было, что была великая любовь и жертва, но ведь если открыть душу — становишься уязвимым. Могут ударить. Так что лучше изобразить из себя подонков, анекдотец грязненький рассказать. Постепенно привыкаешь к этой грязи. И становишься на самом деле грязным. Мне неприятно было там быть. Считай меня чистоплюем, если хочешь, но мне тяжело смотреть на тех, кого я считаю друзьями, когда они нарочито вываливаются в дерьме, как свиньи, только бы слиться с толпой. И все из-за страха быть не такими, как все. Андунийцы честнее — они не прячутся. Они дерутся и имеют отвагу принимать удары.

Мы долго после этого не могли друг с другом заговорить. Мне было стыдно, а он всегда был замкнут. Потом я все же сделал первый шаг.

— Неужели из-за какой-то старой истории мы перегрыземся? Разве наша дружба не дороже?

— Наверное, дороже. Но я не могу забыть грязных слов. Я дружил с чистыми людьми, а они оказались другими… Может, и сгладится.

Внешне все вроде бы стало как прежде, но я чувствовал — он не простил нам. Так и не простил того, что мы оказались не такими, какими он нас себе представлял.

И сколько бы потом я ни пытался разговорить его на тему веры — ничего не выходило. Раз он решил, то решил навсегда и все тут… Мне кажется, что он был чрезвычайно верующим человеком. Но в наше время это, сами понимаете, не принято показывать. Потому он просто замкнул свою веру в себе».

Из письма госпожи Альмиэль госпоже Линдиэ

«Нет, милочка, это было положительно забавно, когда Таримэ попыталась впихнуть свою пухленькую розовенькую тушку в новомодный наряд! Она же выпирала изо всех разрезов и вырезов, как тесто из кадки! А уж как она размалевалась — ты себе и представить не можешь! Словом, был потрясающий конфуз. Ну, я, как сама понимаешь, милочка, была на высоте. Представь себе — нижнее платье из скользящего тонкого белого шелка, с глубоким вырезом, верхнее платье из пламенно-красного, того самого харадского — помнишь? Я приказала сделать по подолу золотую вышивку. Ох оно так соблазнительно шелестит, это платье… На него ушло целых двадцать локтей такни — подсчитай сама. Все затягивается золотыми шнурочками на боках, причем так, чтобы нижнее платье было видно, особенно если дорогое…

Кстати, мне удалось-таки вытащить нашу добродетельную вдовушку в общество. Положенный год она отскорбела, так что никто ее не осудит.

Нариэн пригласила своего родственника, не помню, как его там зовут, он совсем молоденький, учится в Академии, будущий декурион. Он привел с собой двоих товарищей, они такие все… это же просто прелесть. Такие юные, неопытные и в то же время дерзкие, такие смешные… Так забавно их поддразнивать!

Душенька моя, не могла бы ты заказать сказать для меня локтей двадцать тонкого шелка — того самого, прозрачного? Ну, я понимаю, что контрабанда, но мне-то можно? Твой муж ведь может достать? Да, еще несколько палочек сурьмы, баночку тех самых замечательных румян и чего-нибудь новенького из ароматов. Это уж на твое усмотрение, моя дорогая…»

Из ответов роквена Бреголаса

«Я понимаю, что вас это интересует в связи с теми самыми событиями в Умбаре. Не знаю, смогу ли я вам помочь. Я не заметил особенной приязни между ними. Госпожа Исилхэрин была хоть и небогата, но аристократка, он же просто дворянин. Более того — она была вдовой, ее муж тогда уже больше года как погиб за морем. А Орхальдор слишком почитал чистоту — и чужую, и свою. Он поначалу просто боялся даже смотреть на нее — ее вдовство было для него священным.

Однако я помню, как он однажды сказал мне, что собирается продать свое собрание ножей. Я изумился — это же немыслимо, чтобы он расстался со своей величайшей драгоценностью! Потом он мимоходом как-то обмолвился, что нужны деньги, чтобы купить дом, куда можно было бы привести жену. О том, что этой женой может быть госпожа Исилхэрин, я и помыслить не мог. Ну да, он был принят в нескольких домах, где и она бывала. Так не только он. Ну, пописывать стихи стал (глупейшие, на мой взгляд). Единый, да кто их в юности не кропает! Ну, а потом все мы получили назначение, и Орхальдор отправился, как и я, в колонии. Я — в армию, он — в Умбар, не так давно ставший нашим. Удивительно, что он совершенно неожиданно для меня согласился на должность младшего офицера таможенной стражи. Это мне казалось слишком уж жалким назначением для него. Хотя нас, закончивших обучение с отличием, было четверо, он был приравнен к нам лишь потому, что оценки выше пока еще не придумали. Или просто официальные документы не терпят отклонений от установленной раз и навсегда формы… Не знаю. Но то, что он был головы на две выше нас в тех дисциплинах, для которых требуется изощренность ума, так это точно. Я окончил обучение с отличием, но сравниться я мог с ним лишь в фехтовании да картографии. Все. Впрочем, сам он всегда считал, что служить государству почетно на любой должности».

Из документов Корпуса Стражи

«Положительные качества. Один из наиболее одаренных и многообещающих выпускников. Очень умен, очень начитан, мыслит весьма незаурядно. Упорен в достижении поставленных целей. Честен до невероятности. Вынослив, прекрасный боец. Верен престолу и отечеству. Может быть рекомендован для исполнения особых поручений.

Отрицательные качества. Замкнут. Не способен поступиться принципами».

Описание внешности и характера (из документов Корпуса Стражи)

«Росту среднего, сложен хорошо, гибок, в движениях легок и быстр. Лицом бел, глаза темно-синие, иногда кажутся черными. Волосы черные, предпочитает носить их собранными сзади, как принято нынче в армии в Южных колониях. Лицом приятен, нос с горбинкой, слегка кривоват, напоминает клюв хищной птицы. Рот крупный, скулы высокие. Брови прямые, густые, сходятся к переносице.

Нравом мрачноват. Порой зол на язык. Близких друзей не имеет, но с людьми сходиться умеет».

Подойти было мучительно трудно. Может, она и не была старше его годами, но уже пережила гораздо больше, чем он. А это делает человека старше своих лет. Ее вдовство одновременно и возносило ее на какую-то странную, почти пьедестальную высоту, и облекало ее незримым непреодолимым доспехом. Поймав себя на сравнении, досадливо устыдился — женщина, доспех, война… Несочетаемо, глупо, так нельзя думать. Женщина выше банальной грязи этой жизни. Даже если женщина дура, дрянь, уродина — она все равно не валяется в той грязи, в которую охотно и с головой ныряет мужчина. Должно же на свете быть хоть какое-то убежище чистоты, убежище от всеобщей грязи?

И все же война — тоже женского рода. И сейчас он чувствовал себя, наверное, как идущий в атаку солдат который уже ни о чем не думает, кроме как о том, чтобы дойти вступить в драку, а там будь что будет.

У нее были удивительно морские глаза, менявшие цвет от серого до зеленого и темно-синего, а порой казались черными, как море ночью. Пожалуй, так и утонешь… А еще она из королевской родни… а кто из знати не королевская родня… хоть где-то да родня, хоть капля крови… смешно, но все равно родня, куда я лезу?

«Куда я лезу?»

— Сударыня, могу ли я просить у вас позволения говорить с вами?

«Я же даже не представлен. Это же против приличий. Сейчас уйдет. Что она будет думать обо мне? Почему мне это важно?»

— Можете. — Сейчас глаза зеленые, с искоркой.

Короткое молчание.

— Вы даже не спрашиваете, кто я, какого рода.

«Единый, какие глупости я несу».

— Для вас важно, чтобы я спросила? Хорошо, честно говоря, я бы хотела это знать.

«Смеется».

— Мое имя Орхальдор, сын роквена Дуйлина из Ниндамоса.

— Мое имя Исилхэрин, дочь Агальдора, сына… это важно? Я могу проследить свою родословную до государя Тар-Менельдура. Но мне не хочется.

— Вы не гордитесь этим родством?

— Я горжусь этим родством. Но оно слишком дальнее, чтобы перечислять, и никакой заслуги в этом родстве нет.

«И о чем говорить дальше?»

Она сама пришла на помощь.

— Я уже не в первый раз вас вижу. Вы родственник госпожи Алмиэль?

— Нет. Ее племянник — мой приятель. Он иногда приглашает меня с собой. — Он собрался с духом, вздохнул и решительно сказал: — И я прихожу с корыстными целями.

— С какими же?

— Сударыня, все очень просто. Есть хочется.

Она весело, долго смеялась. Броня дала чуть заметную брешь.

— Голодом не морят, но разносолами не балуют, так? Мой покойный муж рассказывал.

— Несомненно, он был достойным человеком.

— Он был достойным человеком.

Она опять начала мрачнеть и облекаться в свою броню вдовства. Он очертя голову устремился в крохотную брешь. А ведь можно очень больно удариться. Если не разбиться. Или ударить и разбить. Что тоже будет больно.

— Не сомневаюсь. Но ведь есть другие достойные. И они живы.

Она подняла голову. Губы упрямо сжаты, о взгляд можно уколоться.

— Он заслужил уважения.

— Другие, наверное, тоже его заслуживают?

— Наверное. Но он был моим мужем.

— Что для вас в этих словах важнее — «муж» или «мой»? Только я хотел бы честного ответа.

— А вы считаете, что у вас есть право задавать такие вопросы? Потому что «просто вопрос» для вас не так значимо, как «мой вопрос»?

Он засмеялся.

— Ударом на удар. Простите меня. Но все равно — вы любили мужа?

Госпожа Исилхэрин чуть прищурила холодные синие глаза.

— Хорошо, — спокойно сказала она. — Я уважала его, поскольку он был достоин уважения.

— Наверное, найдутся и другие достойные? Или вы хотите сказать, что уважения был достоин только ваш супруг, поскольку он был — ваш?

— Я хочу сказать, что уважения достоин тот, кто его заслужил, — откровенно усмехнулась она. — Вы — нет. Хотели откровенности? Получите. Вы очаровательный наглец. Это вызывает к вам интерес. Но не вызывает уважения.

Он кивнул.

— Пока — нет. Мне действительно нечем похвастаться. А вот вы — просто олицетворение самохвальства.

— Я? — Госпожа была настолько ошарашена этим заявлением, что даже не успела как следует возмутиться.

— Конечно. Вы кичитесь своей чистотой. Вы боитесь утратить ее. И не понимаете, что медленно эту самую чистоту теряете. «Он был достойным, другого такого не найду буду вечно верна, и все будут взирать на меня и умиляться, и восхищаться. Ах, какая я праведная!» Разве не так.

— Чего. Вы. От меня. Хотите.

— Я хочу узнать — согласитесь ли вы оставить свое вдовство ради другого?

— Ради кого?

— Согласитесь ли вы оставить свое вдовство ради другого?

— Вы имеете в виду себя? — почти ехидно прищурила злые серые глаза госпожа Исилхэрин.

— Я сказал то, что сказал, и хочу ответа.

— А вы имеете право на этот ответ, об этом вы не спросили?

— Никакого права не имею. Я просто спрашиваю.

— Так вот, я отвечаю. Да. Я соглашусь оставить свое вдовство ради другого человека, если сочту его не менее достойным.

— А как вы будете судить?

— Как сужу, так и буду. Достоинство — вещь относительная. Тот, кто кажется достойным другой, может не показаться достойным мне.

— Стало быть, достойным вас он должен оказаться? А так может быть каким угодно?

— Я не приму дурного человека.

Он засмеялся.

— Я боюсь говорить дальше. Потому что скажу сейчас — вы берете на себя смелость судить, кто дурен, а кто чист. А это знает только Единый.

— Но вы же сами судите. И надеетесь, что я сочту достойным вас. Значит, вам — можно, а остальным нельзя?

Он рассмеялся, разведя руками.

— Но я же знаю, что я прав!

Госпожа тоже улыбнулась — пусть не сразу и натянуто, но улыбнулась.

— Доказывайте, — сказала она в конце концов и удалилась к шумным гостям.

— Ну вот, — прошептал он себе под нос. — Я жив.

Он выдохнул и сел на каменный подоконник. Только сейчас заметил, что дрожит с головы до ног.

Из письма госпожи Алмиэль госпоже Линдиэ

«…А теперь присядь куда-нибудь, чтобы не упасть. Села? Отлично. Итак — Исилхэрин влюбилась по уши! И в кого? В какого-то без году неделя офицерика, из мелких дворян, я даже имени не запомнила. Нет, я понимаю, можно немного пофлиртовать, но чтобы поехать за ним в колонии? Словом, она оказалась обычной дурой. Впрочем, может, одумается. Наверняка одумается. Это все временное увлечение. От этого не умирают. К тому же наместник Халантур весьма привлекательный мужчина… Как насчет тех самых духов, что ты мне присылала в таком розовеньком флакончике? У твоего мужа нет возможности достать еще?»

… — Тебе кого?

Мальчик, видимо, был страшно горд поручением и держался со смехотворной серьезностью.

— Это для господина. Велено передать лично в руки.

— Слушай, парень, сейчас уже ночь. А будить заснувшей мужика себе дороже. Либо утром приходи к кораблю, перед отплытием, либо дай мне — я передам.

— Нет. Сейчас и только в руки! — Мальчик смотрел исподлобья. Уперся и не уйдет. Наверное, твердо решил получить свою серебряную монету сейчас. А то вдруг обманут?

— Ладно. Пошли. Но будить будешь сам. Знаю я этих новоиспеченных… Так и норовят гонор свой показать… Не, ты уж сам его буди.

Мальчик деловито кивнул.

Растолкать спящего, как ни странно, оказалось совсем не трудно. Он спал чутко. Хотя в комнатушке было темно, но мальчик, едва войдя, почувствовал, что человек на койке не спит. То есть не то чтобы он не спал еще до его прихода — он проснулся сейчас и лежит с открытыми глазами. А может, уже сидит и смотрит на темный силуэт вошедшего. Все бесшумно — и мальчик вошел тихо, и спящий так же тихо проснулся и ждет настороженно. Мальчик очень остро почувствовал это — может, по переменившемуся дыханию человека или ощутил взгляд из темноты.

— Господин? — полушепотом, внезапно осипшим голосом произнес мальчик.

— Да? — из темноты.

— Для вас… велено передать лично в руки.

— От кого?

— Было сказано, что вы знаете.

— А… Подойди.

Мальчик пошел на голос. Почему никому в голову не пришла мысль зажечь свечу?.. Впрочем, об этом мальчик подумал только потом.

Он осторожно ступал, вытянув сверток вперед в обеих руках. Эта комнатушка казалась сейчас огромной, время растянулось до бесконечности. Затем ощутил уверенное пожатие мужской руки — жесткой и горячей. Быстро выпустил сверток и отступил назад.

— Спасибо. Ответ нужен?

— Нет.

— Тогда иди.

— А деньги?

Недолгий шорох. Затем его руку снопа сжали, и ладонь лег холодный кружок монеты.

— Теперь иди.

Свеча упорно не хотела зажигаться. Человек досадливо ругнулся себе под нос. Наконец упрямая свеча сдалась, и маленький язычок заплясал на кончике фитилька, постепенно вытягиваясь и становясь ярче. Так же постепенно расширялся круг света, выхватывая из темноты очертания убогой комнатенки, закрытого ставнями на ночь окна, узкой койки, стола и стула, на котором аккуратно была сложена одежда, поверх всего — черная общеармейская котта из плотной ткани с белым кантом младшего офицера. Очертания предметов зыбко дрожали, словно сон еще не выветрился из головы окончательно, тени извивались по деревянным стенам. Его тень тоже колдовала на стене, то становясь на мгновение четкой, то снова превращая его в полудемона. На краю сознания всплыло — «в человеке на равных живут и свет, и тьма». Тень — великий предатель… Усмехнулся. Глянул на разбегавшихся тараканов. Хорошо, что не клопы, хотя тоже вражьи твари, раз от света бегают. Говорят, за морем такая пакость водится чуть не на всех постоялых дворах. И величиной куда больше, чем эти. На Острове клопы, как ни странно, дохнут. А вот тараканы как-то приспособились…

Сверток на столе. Как же хочется скорее развернуть — и страшно. Помотал головой, решительно взял сверток и размотал тонкое полотно… Почти ничего — и так много. Веточка ойолайрэ и короткая записка: «Строй дом».

Человек сел на койку и тихо, счастливо рассмеялся.

Из «Истории царствования государя Тар-Анкалимона»

«Государь был весьма озабочен таким положением дел, ибо слишком многие могли согласно традиции считаться членами королевского рода. А королевский род священен. Мы, нуменорцы, всегда весьма внимательны к истории своего рода и родства. Но слишком многие считались королевскими родичами, и государь хотя по закону и не был обязан защитить их и отвечать за их деяния, но так полагалось по древней традиции. И деяния многих бросали тень на священный род Элроса.

Более всего печалил государя в то время высокородный Халантур, его брат в четвертом колене. Был бы то человек просто никчемный, это не так печалило бы государя. Но был то человек дурной, и трудно было сыскать иных таких. Много раз государь, как глава рода своего, отечески делал внушение высокородному Халантуру. И тот раскаивался, и рыдал и бил себя в грудь, и первое время вел себя достойно, но потом все начиналось сызнова. Хуже того — глядя на оного, многие другие королевские родичи начинали ему подражать, что весьма государя печалило. Потому государь отослал господина Халантура в Умбар, где поставлен он был наместником, ибо иная должность невместна была бы столь близкому государеву родичу. Государь надеялся, что, будучи поставленным на столь важный пост, тот переменит свои привычки…»

Из «Тайной истории государей»

«Ибо в ту пору родичей короля развелось как мух в навозе, и все вплоть до четвертого колена родства носили титул принцев. Да, в начальные века Нуменора прозвание „королевский родич“, а уж тем паче „принц“ было предметом гордости, знаком чести и честности, но ныне все переменилось к худшему. Огромная армия многоюродных дядюшек, тетушек, племянников (к которым, сознаюсь, принадлежал и я) была сущим государством в государстве, со своими законами и привилегиями.

Таковых принцев было на Острове несколько сотен человек, и подвластны оные были только личному государеву суду. И каждый проступок злосчастный государь был вынужден разбирать, и каждого провинившегося неслась защищать толпа тетушек, многоюродных сестриц и прочих дам по причине женской своей жалостливости и дурости.

И, главное, таковые преступники не подлежали наказанию смертью. На Острове наказание смертью вообще было всегда делом редким и чрезвычайным. У наших предков худшей карой считалось изгнание, а изгонять с Острова есть куда…

Однако одно дело изгой простого происхождения, другое — королевского рода. Тому, кто стоит высоко, и отвечать следует строже… К тому же пройдет не так много времени, и везде будет закон Нуменора — и куда же тогда ссылать?

Времена меняются, и каждое последующее поколение дурнее прежнего. Что годилось прежде, не годится сейчас. Нынче нельзя быть снисходительным, чтобы зараза, оставшаяся с древних времен, не поразила и Остров…

Имя короля должно быть незапятнано. И потому государь искал лишь случай, который позволил бы ему переменить такое положение.

На месте государя я бы числил среди своих родичей только тех, у кого есть дар крови — то, что мы зовем королевским Даром. А таких очень немного, и это прежде всего князья Андунийские.

Но государь колебался. Он не любил резких перемен и суровых решений, он старался решать все тихо и незаметно. Так при отце его было в случае с принцем Эльдарионом, который, по счастью, сам погиб. Так что нужен был поистине вопиющий проступок, чтобы заставить государя действовать решительно…»

Из ответов Бреголаса

«Нас далеко разбросало по свету. Я оказался в Четвертом легионе „Дагнир“, мы держали Харондор, строили, по обыкновению, укрепления вдоль границы, дабы харадрим знали, что мы стали здесь твердой ногой и останемся здесь навсегда. Тут прежде были морэдайн, теперь тут будем мы. Мы строили крепости на месте их крепостей, порой даже не очень перестраивая их. Все же они от нашего корня, хотя и порченые. Жаль.

А он еще прежде меня уехал в Умбар. На него имели виды люди из Корпуса Стражи, но вроде бы он предпочел службу таможенника. Впрочем, Стражи не распространяются о своих делах, да и Орхальдор был не болтлив. Однако я не сомневаюсь — на любом месте он был бы лучшим и самым верным слугой отечества…

А еще он хотел построить дом, завести семью, как подобает всякому мужчине. Думаю, он собирался обосноваться в Умбаре и жить там, начав с нуля. Он был гордым человеком и всегда сам хотел себя сделать. Я не сомневался, что он, как всегда, составил себе план и обязательно его выполнит Отчасти я даже завидовал ему — у меня не было никакого плана, только смутные стремления, мечты да щенячий восторг от того, что я буду теперь солдатом нашей непобедимой армии».

…У арестанта осунувшееся, заросшее щетиной лицо, ввалившиеся глаза, от него воняет давно не мытым телом, застарелой мочой, гнилью — словом, камерой. Руки связаны за спиной. Он сидит на деревянном табурете, широко расставив ноги и щуря темно-серые глаза, отвыкшие от солнца. Орхальдор долго смотрит на него, подперев подбородок ладонями.

— Итак, говорить будем?

Арестант фыркает.

— А ты, господин хороший, вроде ж таможенный? Не твоя епархия.

— Здесь спрашиваю я. Ты — отвечаешь.

Арестант сплевывает на пол.

— Пошел ты в жопу. Не буду я с тобой говорить.

— Придется.

Арестант ухмыляется щербатым ртом.

— Да неужто? Пытать будешь? Вроде у нас пыток-то нет?

— У кого «у нас»?

Арестант зло скалится.

— В Нуменоре. В нашей с вами благословенной империи.

— В моей. Ты свой Нуменор продал.

Арестованный молчит. Смотрит в пол. Когда поднимает лицо, оно чем-то неуловимо напоминает волчью морду.

— Кто тебе передал пергамент и кому ты был должен его отдать? Будешь говорить — возможно, останешься жить.

— А зачем? Моим-то все равно, повесят меня или на галерах буду гнить… Ты, что ли, их кормить будешь?

— Ты сам выбрал.

— Я ради семьи… — Арестант с трудом проталкивает в горло комок.

— Потому что они — твои, а остальные — не твои. Разве не так?

Арестант вяло хмыкает.

— А что мне остальные? Им плевать. И всему Нуменору плевать. И тебе плевать.

— Мне — нет. Потому я тебя допрашиваю, а не ты — меня.

— Так если тебе не плевать, может, отпустишь? А я ведь не забуду. А?..

— Вот на это мне точно наплевать. А с врагами я сделок не заключаю. Свое ты получишь, это я тебе обещаю. А вот что именно ты получишь — это уже зависит от тебя.

Арестант, осклабившись, резко подается вперед.

— Сука ты… Правильный нашелся… Правильнее всех быть хочешь… Сволочь ты, как все, сволочь, и у тебя тоже своя выгода! Чистенький, видишь ли!

Орхальдор смотрит на ногти, выслушивая тираду арестанта. «Да, я чист. Потому что здесь я — Нуменор. В него я верю и ради него живу. Может, я и не праведник, но я не нарушаю Закона. Закон — это Нуменор. Закон прав. Нуменор прав, и потому я вправе судить от его имени».

Арестант замолкает, видя, что его речь уходит в пустоту.

— Итак, говорить будем? Или мне тебе напомнить, что в Нуменоре нет пыток, но есть допрос с пристрастием?

«…Грязь, всюду грязь…»

Он устало провел по лицу ладонями. Ниточка тянется, ниточка разматывается.

Рыбаку нужно терпение…

«Уже не воспринимаешь людей как людей. Это просто источники информации. Может, оно и лучше. Лучше не думать о них как о людях. Не думать о врагах как о людях. О них нельзя думать как о людях, потому что иначе можно сойти с ума. Человека можно презирать, ненавидеть, ему можно сочувствовать, его даже можно пожалеть. Но если этот человек — враг, то лучше человеком его не считать вообще. Жалеть врага даже в мыслях — уже предательство. Уже предательство.

Ничего, сами помогли. Те, кто втягивает в темную и грязную игру женщин, — не люди. Не имеют права так называться, значит, я прав — с ними нельзя как с людьми.

А раз я прав — значит, имею право судить…»

…Та женщина была красива. Злая, жгучая красота. Хуже того, она была не чужой по крови. Мораданэт. Позорное родство, но куда от него денешься? Напоминание о том, как можно пасть, сорваться в бездну порока.

Она смеялась над ним, над его беспомощностью, над его растерянностью. Он не мог перестать думать о ней как о человеке. Это было страшно, непереносимо. Она сразу почувствовала его слабину и издевалась, как могла.

— Ну, прикажите мне сломать пальцы. Или пусть меня разденут догола, вздернут на дыбу, это же так возбуждает людей вроде вас! Ах, вы еще и смущаетесь! Вы такой чувствительный! Ну, так я вам подскажу — суньте меня в каменный мешок, пока я не сгнию заживо и не превращусь в вонючую бесполую кучу грязи. Так вам будет знаааачительно легче! Видите, как я готова вам помогать, сударь мой!

Этот допрос тяжело ему дался, хотя ничего не дал. Он еле сдерживался, чтобы сохранить хотя бы маску непробиваемого спокойствия. Возможно, она и правда знала много, но продолжать он не мог. Пусть кто-то другой. Он не хотел знать, что с ней будет потом. Возможно, он и смог бы вытянуть из нее больше, чем другие, но он просто не мог переступить через себя.

Потом ее повесили, как и полагалось. Отчет допроса был подшит к делу. Не так много ценного, она явно знала больше. Ничего, информация просачивается разными путями, она как вода. Он соберет ее, он все равно найдет, пусть не сию минуту и сразу, но все равно он доберется до того, кто дергает за ниточки с той стороны.

«Ничего-ничего… Еще потягаемся».

Они — не люди. И никакого снисхождения больше, никакого.

Он усмехнулся, зло и холодно. Игра будет за ним.

Из ненаписанного дневника Орхальдора

«Сегодня меня опять пытались убить — в третий раз. На сей раз днем, когда меньше всего ожидаешь. Не знаю, что меня спасло — просто почувствовал. И успел отшатнуться. Мы не смогли взять убийцу живым. Допрос все равно вряд ли что дал бы, как и в тех двух случаях.

Любопытно, кто за этим стоит? Господин наместник или тот, кто дергает за ниточку с другой стороны? Впечатление такое, что сейчас мы играем в «кто кого перетянет».

Меня эта игра затягивает все больше. Как бы не забыть о главной цели.

Тот тип, которого мы взяли с планом расположения наших будущих пограничных укреплений, все же раскололся. Я оказался прав — сведения идут через канцелярию наместника. Непонятно только, от кого именно. Судя по секретности документа, знать о его содержании могли только сам наместник и тот, кто отправлял послание. Да, это если бы все в этом мире шло как должно. А так — кто знает, сколько народу успело сунуть в него нос? Однако это копия из канцелярий. Стало быть, искать надо там. Ну, поищем, поищем… Только бы не мешали. Чувствую, что ухватил ниточку. Даже не ниточку, а живой нерв. Ощущаю его трепет.

Ах, господин наместник…

Чувствую запах, как пес.

Я не могу вас понять.

Я не знаю той цены, за которую могли бы купить меня. Я просто не могу понять.

Да, нужны твердые доказательства. Но я уверен, что у господина наместника рыльце в пуху по самые уши. Чувствую. Это совершенно особое ощущение, этакая болезненная пульсация в голове, и пока еще мое чутье меня ни разу не обманывало.

А доказательства будут. Пусть даже мне придется эти доказательства изобрести самому. Цель оправдывает средства. Он виновен перед Нуменором и государем и должен понести наказание. Игра идет к концу…»

— А вы уверены?

Орхальдор инстинктивно напрягся, чтобы не вздрогнуть.

— Не опасайтесь меня, — мягко прошуршал чужой голос, таивший в себе одновременно и кротость, и доброжелательность, и угрозу. И еле заметную насмешку.

Он медленно обернулся. Насмешка — сильное средство. Особенно для ловли самоуверенных. Что же, если его считают таковым, то они почти не ошиблись. Мысли ровно текли в голове, пока рука плавно, почти незаметно опускалась на рукоять кинжала. Наверное, зря.

— Ну, зачем же так… При желании я давно мог бы вогнать вам под лопатку нож. Смею вас заверить, вы даже не успели бы понять, что умираете.

Светильника хватало лишь на то, чтобы рассеять здешнюю непроглядную, густую ночь над столом да тетрадью. Мошки молча роились вокруг огонька, словно золотистые пылинки. Затем вспыхнул огонек свечи — без звука без запаха, словно бы возник из воздуха. Неестественно возник. Тени медленно поплыли по стенам.

— Я один и безоружен. Не беспокойтесь.

Опасность, похожая на пантеру. Но пока пантера была сыта.

— Кто вы? Как вы сюда вошли?

Гость улыбнулся. Он был невероятно, пугающе красив. Хозяин почувствовал досаду от собственной неловкости — казалось, это он сам тут гость. А пришелец опустил взгляд, словно пытался скрыть свою прекрасную холодную усмешку. Может, он и не усмехался вовсе… Хозяин мысленно выругал себя — один удар, точнее, укол он пропустил. Слишком чувствителен к насмешкам, пусть и воображаемым. Да нет, просто очень неприятно, когда тебя застают врасплох. Нельзя быть таким самоуверенным. Эта мысль принесла спокойствие.

— Я умею приходить незаметно. Ваших мыслей я не читаю — их довольно легко вычислить. И мысль о том, что я ваши мысли читаю, тоже весьма логично предугадать. Вижу, что пока не ошибся. А кто я — думаю, вы сами догадываетесь.

Орхальдор кивнул. Что же, в открытую так в открытую. Ну, кто кого перетянет?

— Зачем вы пришли?

— Вы мне интересны.

— И еще вы намерены кое-что мне предложить.

— Верно. — Тихий шелестящий смех. — Вы тоже умеете вычислять мысли. Это хорошо. Но, думаю, вы вряд ли догадываетесь, что именно я вам предложу. Впрочем, это неважно.

Некоторое время оба молчали. Затем гость засмеялся — смех его был подобен дробному стуку рассыпающейся по ковру мелкой морской гальки.

— Хорошо. Я не стану испытывать ваше терпение, тем более что я ваш гость. Да-да, и вы не прикажете страже взять меня.

— Думаю, у них это вряд ли получится.

— Верно.

Снова короткое молчание. Хозяин не торопился заговорить, надеясь, что теперь неуютно себя почувствует гость. Хотя молчание гостя наполняло его странным холодом и отзвуком страха — страха падения в бездонную пропасть. Почему именно падения, почему?..

— Итак, сударь мой, вы считаете, что игра закончена. Ну, почти закончена. И вы ее, несомненно, выиграли. Да, должен признать, что вы чрезвычайно проницательны и решительны. Я не могу вами не восхищаться. Потянуть за незначительную ниточку контрабанды, чтобы потом по ней постепенно добраться до одного из важнейших узлов моей кропотливо сплетенной сети, которой я накрыл не только Ханатту, но и ваши Южные колонии, — это дело непростое.

— Благодарю за похвалу.

— Право же, для этого мне понадобились воистину нечеловеческие усилия, — он особенно выделил это «нечеловеческие». — А вы взяли — и нарушили. — Он мягко улыбнулся.

Бездонные глаза гостя — словно провалы тьмы в темноте. Даже блеск пламени не пляшет в них. Молчание красноречивее тысячи голосов.

Внезапное пугающее осознание — в эти древние глаза тысячи лет назад смотрел Финрод. В эти самые. И он — ОН — проиграл. А ты на что надеешься? Кто ты таков?

«Всеотец, защити меня…»

— Вы мой враг. И вы мой противник в игре. В моей игре. — Он снова подчеркнул слово — на сей раз «моей». — А я ценю достойных противников. Их слишком мало. А без них жизнь была бы беспредельно скучна. — Голос гостя бесстрастен, но бесстрастность — как тонкий ледок над холодной бездной. — Итак, вы поняли, кто я. Когда я ощутил трепет паутины и понял, что кто-то тянет нить, чтобы поймать не муху — самого паука, я впервые за многие годы почувствовал воодушевление. Хоть кто-то догадался! Не верите? Как хотите. Вы схватились за нужную нить — прочную, верную, но вам ее не вытянуть, и вы это понимаете.

«Хоть кто-то догадался», — Орхальдор ухватился за эти слова. — Либо он не знает о Страже, либо слишком надменен, чтобы принимать ее во внимание, либо врет. Скорее последнее».

— И все же вы — здесь. Значит все же боитесь, что вытяну?

Острый запах опасности подобен легкому опьянению — азарт и желание схватки почти ничем уже не сдержать.

— Я прекрасно понимаю, что вам хватит ума найти подтверждение измены господина наместника. Он просто жадный дурак, которому нет дела ни до чего, кроме себя и своих страстишек. Жаль, конечно, терять такого дурака, но я найду другой источник сведений. Да, эту игру вы выиграли. Только понимаете ли вы, что это очень маленькая часть Великой Игры, которую вам не выиграть никогда? Вы понимаете, что это чужая игра? Вы честно играете за Нуменор. Вы. Но те кого вы считаете Нуменором, ищут совсем другого выигрыша, сударь мой. Обычная борьба за власть и кормушку. Вы это хоть понимаете?

— Иначе я давно был бы мертв. Мне наплевать, во что играют другие. Я играю за Нуменор и выгод не ищу.

— О, да. Вы трижды ушли от моих людей. Отборных убийц, — словно не расслышав последней фразы, продолжает гость. — Вы ни разу не попались в мои ловушки, которые могли бы привести вас в тюрьму, на виселицу, лишить вас чести, будущего, всего. Вы очень умны и предусмотрительны. И не наместнику расставлять вам такие ловушки. Он просто не сумеет.

— Так чего же вам нужно?

— Вас.

Молчание. Затем — смех.

— Вы слишком хорошо знаете меня — и пытаетесь меня купить?

— У всего и всех есть своя цена.

— Так. Любопытно.

— Пожалуйста. Я не стану говорить вам, что могу дать вам практически все. Действительно все. Я не стану говорить вам, что мог бы просто силой заставить вас служить мне. Поверьте, такое мне уже единожды пришлось проделывать. Но я не хотел бы повторять этого. Я предпочитаю добровольность. Вы забавно честны и бескорыстны. Но я слишком хорошо знаю вас, людей. Вы просто не можете быть абсолютно честны и абсолютно бескорыстны.

— То есть?

— Ну, сударь мой, разве только что вы не думали, что вы, мол, такой умный и проницательный, раскрыли измену? И что именно ваши незаметные труды приведут к изменению высшего законодательства в государстве… что послужит ему лишь на пользу… К вящей славе Нуменора! Не так ли? Вы сейчас полны гордости — или гордыни? И вам не хочется похвалы? Признания? Вы ведь даже мой визит расцениваете как признание мною поражения. Согласен — здесь и сейчас победили вы. Я в восхищении. И вы вправе предаваться гордыне. Но правы ли вы?

— Прав. Я служу моей стране и действую от ее имени.

— Да полноте. «От имени моей страны»… Весь Нуменор до единого человечка уполномочил вас действовать от его имени? Так и хочется изречь: «Я — Нуменор»?

— А я здесь действительно Нуменор.

— Любопытно, что на это сказал бы ваш государь… Вы можете судить о преступлении, да, но — не о человеке. Судить человека вы права не имеете, потому как судить может только тот, кто безгрешен. А вы, дорогой мой друг…

— Друг? Вам? — смеется Орхальдор.

— Ахххх, да… Мой дорогой враг. Но это не меняет дела. Вы ничуть не лучше. Вы точно так же ради своей собственной цели преступаете законы. Разве только что вы не были готовы изобрести доказательство преступления господина наместника? Что, в цель попал? Успокойтесь, я не читаю ваших мыслей — я стараюсь мыслить как вы.

— Моя цель — карать преступление. Он совершил преступление. Так что это не меняет, как вы говорите, сути дела. А что он за человек — мне все равно.

— А разве вы сами не готовы совершить преступление? О, да, ради пользы дела и высшей цели. К вящей славе Нуменора, который есть мерило всего. Так что можно совершить преступление ради правосудия, не так ли? И чем тогда вы отличаетесь от того самого контрабандиста? Кстати, что теперь с его семьей?

— Он сам решил судьбу свою и своей семьи.

— Нет. Ее решили вы. И что теперь будет с ними? А ведь вы, кажется, заботитесь о благе всех подданных Нуменора. Или они — не подданные? Они-то чем виноваты? Или это уже не ваша обязанность? Нет уж, сударь, если вы беретесь судить, берите на себя и последствия!

— Они знали, чем живут. Знали, чем занимается их муж и отец. Так что не пытайтесь из себя корчить радетеля душ человеческих.

— Именно. Именно душ. И о вашей душе я сейчас и радею. Я просто-напросто открываю вам глаза на вашу собственную душу. И показываю вам, что вы точно так же грязны, как и те, кого вы осуждаете.

— А я и не знал! Какое великое откровение! — смеется человек.

— То есть вам хорошо, когда Нуменору хорошо. Стало быть, в конечном счете — ради себя? Чтобы вам было хорошо? А если, к примеру, вам было бы хорошо от того, что Нуменору плохо? Тогда как?

Человек улыбается — так же насмешливо, как гость.

— Но беда в том, что мне хорошо от того, что Нуменору хорошо. И сослагательное наклонение тут не к месту.

Гость улыбается — снисходительно.

— Вы действуете ради высокой цели, и она все оправдывает. А если ваш противник действует ради не менее высокой цели? Какая цель более высока? Кто оценит? Вы? А кто вы такой?

— Я служу.

— Чему? — грубо перебивает гость. — Таким же людям, которые могут быть неправедны. Палач тоже только выполняет свое дело. Только исполняет приказы, но от этого он лучше не становится. Вы ведь тоже презираете палачей, так? А кто вы, чтобы его презирать? Вы же отдаете ему приказ. Или «в Нуменоре нет пыток, есть допрос с пристрастием»? Ну да, ну да, ради блага Нуменора. А в чем его благо? А? Кто знает? Вы? Государь? А он во всем прав?

«С таким потоком слов спорить бесполезно. Он просто давит. Шелуха словесная. Лучше помолчать». — Ему стало скучно. Оказалось, что с Врагом спорить очень просто. Можно даже вообще не спорить. «Никогда не говори с Врагом… или это не так уж и верно? Или просто я не такой, как все?»

— Вы, нуменорцы, считаете, что поступаете по велениям Его. Он сам вам это сказал? Откуда вы знаете? Вы просто подменили собой Его. Вы делаете то, что вы считаете верным, откуда же вам знать, не ошибаетесь ли вы? Не знаете. А что же вы тогда делаете? Кому на самом деле пошли на руку ваши великие труды? И после этого вы считаете, что Он должен вас похвалить, по головке погладить… А вот если окажется, что вы все делали не так — потому что вы не можете знать, правы вы или нет, — вы начнете вопить: Отче, Ты несправедлив! Чист? Нет, дорогой мой. Человек не бывает чист. Никогда. И никогда вы не будете полностью правы. Следовательно, Ему не за что награждать вас ни тут, ни ТАМ. Вы можете знать только одно — вы не чисты. Что бы вы ни делали — вы никогда не сумеете пройти так, чтобы не замараться.

Человек молчит, потому что ощущает где-то в самой глубине души холодок сомнения, от чего в душе поднимается гнев.

«Я могу ему ответить. Я могу с ним спорить. Я хочу с ним спорить!

Бесполезно. Трата времени. Бесполезная трата времени. Ничего не докажу.

Но я хочу, я хочу его мордой ткнуть, чтобы не он меня в дерьмо, а я его!»

— Вот так-то. Игра-то еще не кончена. Пока вы думаете, что играете за Нуменор. А играете-то вы всего-навсего за самого себя. Не Нуменор вам важен — вы сами. Душенька ваша драгоценная. Вы играете по правилам потому, что боитесь. Вот и все. Нуменор всего лишь ваше оправдание. На самом деле вашего Нуменора — нет. Вы — один. За вами никого. И никто не придет вам на помощь.

А на остальное, если покопаетесь в себе, вам по большому счету плевать. Таковы все люди. За душу вы свою играете, и эта игра пока ох как далека от завершения… И знаете, что будет в конце этой игры? Вы сами придете ко мне. О, не подумайте — я не намереваюсь оскорбить вас. Придете потому, что вы ничем не лучше других.

— А чего же вы тогда ко мне пришли? Значит, чем-то лучше?

Орхальдор, закинув ногу на ногу, оперся локтем на стол и с недоверчивой насмешкой смотрит на гостя. Гость весело смеется.

— Уел! О, ликуйте и предавайтесь гордыне, вы зацепили самого… меня! Мало кому удавалось меня задеть хотя бы в таких мелочах!

Орхальдор презрительно усмехается.

— Стало быть, вы советуете мне не сопротивляться и сразу же продать вам душу, не дожидаясь, пока вы меня к этому принудите? А вы не думаете, что у человека всегда есть выход?

— А я говорил что-то о душе? Нет, этот товар мне не нужен. Душа — это ваша забота. Мне нужна служба, зачем мне душа? Я давно понял, что душа — товар невыгодный. Кстати, сударь мой, у каждого человека есть то, за что он отдаст душу. И не обязательно из низменных побуждений… А насчет выхода — тот выход, который вы имеете в виду, иногда отнюдь не является выходом. — Он снова заразительно смеется. — Нет, сударь мой. Не считайте себя неуязвимым Я по сути дела, вас спасаю. Ради себя — но и ради вас конечно.

— И вы знаете мое слабое место? — усмехнулся Орхальдор.

— Да. И знаю, что туда вы и получите удар. Не от меня. Я слишком давно играю в эти игры. Слишком давно, чтобы успеть как следует узнать ваш род. О, нет, не ждите, что сейчас я начну вам говорить о высоких материях… Мне, откровенно говоря, все равно. Я знаю, чего я хочу, а на прочее мне наплевать. О, нет-нет, вы не об этом думаете! — Он снова смеется. — Как же вы, люди, предсказуемы! У вас на лице все написано! Да не нужно мне губить весь род человеческий, извращать все, зачем? Я принимаю мир таким, каков он есть. И я знаю, как его сделать лучше. Никого я убеждать не собираюсь, это бесполезно. Я просто знаю и делаю. А поймете вы свое благо потом.

— О, да вы прямо благодетель человечества.

— Как ни странно, да. Я не мой бывший учитель. — Он особенно четко и раздельно произнес это слово. — Он слишком многого хотел. Не умел уступать, не умел приспосабливаться. Замыслы были великие, да, а вот исполнение заставляет желать лучшего… Однако мы удалились от темы… Вы мне нужны. Я откровенен с вами. Но я тоже нужен вам. Вы пока еще не понимаете, но поймете. Очень скоро. Я настолько расположен к вам, что даже дам вам подсказку. Знаете, почему вы проиграете? Если бы вы были совершенно один, ничем не были бы связаны в этом мире, если бы вам было все равно, что о вас скажут, то вы были бы неуязвимы. Но вы так или иначе втянули в игру тех, кто вам дорог. Именно потому, что эти люди вам дороги, вы связали их с собой, а следовательно, втянули в игру. И вы ничего уже не сможете сделать, потому что вы уже связаны. Вы слишком честны и умны, так что перемудрите сами себя, сделаете позорно глупый промах. И я вам не стану облегчать задачу — вы же любите решать задачи? Посмотрим, верно ли говорят — глупец обыгрывает мудрого именно благодаря своей глупости… Знаете, когда это случится, вы сможете выбрать — проиграть или позвать меня. Вам следует только позвать — и я приду. А может, вы сумеете вывернуться. Сейчас ваш противник — сейчас это не я, вовсе не я! — в том же положении, что и вы. У вас нет полномочий, но и он лишился покровительства. Я даже могу предположить, что вам удастся и на сей раз победить. Да-да, вы, скорее всего, победите. Но вы, сударь мой, не можете перестать быть человеком. А человек всегда к чему-нибудь да привязан. Иначе он не человек, а так… И вы попадетесь. Я подожду. У меня вся вечность. Запомните одно — вам стоит только подумать и сказать «да». В любой момент.

— Этого момента не будет.

Гость снисходительно смеется.

— Ах, люди, люди! Как я люблю эту вашу самонадеянность! Самомнение, эта ваша несравненная надменность… Вы позовете меня — потому что у вас не будет иного выбора, кроме меня.

Гость встал — неуловимым, мгновенным движением, без единого звука. Тень его на стене взметнулась, подобно развернувшему крылья нетопырю. Огонек свечи даже не дрогнул.

— Но вы скорее всего проиграете. Потому что играете по правилам. Я буду следить за вашей игрой. Я не стану помогать или мешать вам. Но когда у вас не будет выхода — вам стоит только сказать «да».

— Вы что-то слишком многословны.

— А когда еще выпадет случай пооткровенничать с умным человеком? Однако прощайте. Не смею отнимать у Нуменора его драгоценнейшего времени. Оно для него, увы, не бесконечно. Я искренне желаю вам удачи.

Орхальдор заморгал — нет, все верно, гость исчез, словно и не было его. Только сейчас заметил, что в комнате холодно. Руки его тоже были холодны. Он страшно замерз. И внутри было холодно. Ощущение начала поединка, безнадежного, потому что не знаешь правил. И тогда он понял, что боится. Очень боится. И не знает, чего опасаться, откуда ждать беды. Гость знал, куда бить. Может, это и был тот самый неожиданный удар? Или он еще лишь будет?

Пытка ожиданием неведомого.

«Дурак, дурак, ты что — в первый раз сомневаешься? Разве тебе никогда не угрожали? Разве ты десятки раз не обходил изощреннейшие ловушки? Разве ты не все рассчитал? Так чего же сомневаешься?

Потому, что ЭТОТ говорил со мной. Пусть он не назвал себя — я знаю, кто это… И я вопреки всему ему верю. Хотя он искуснейший на свете лжец — я ему верю… Нет, это не мы с наместником игроки. Это он игрок. Играет нами обоими — но со мной одним, так он сказал? Какая честь, чтоб он провалился… Это его игра, по его правилам… Дурак самонадеянный… Что он задумал, что? Нет, я дурак. Разгадать мысли Врага — ну и гордыня… И не такие на этом ломались. Куда бежать?!

Стоп. Не паниковать. Думать. Любая задача решаема. Нужно просто сесть и подумать. Нужно четко поставить задачу. Нужно немного времени… А оно есть?

Единый, да на что же я могу надеяться? На что? Ему проиграл Финрод. Финрод! Значит, все это правда, все было, все…»

И в этот миг вдруг все, что было прежде, все, что уже давно стало «когда-то», все, что даже не поймешь, было ли, стало на мгновение явью. И ему показалось, что он летит в бездонную яму, и ужас, животный, безотчетный, заполнил все его существо.

С КЕМ ТЫ ОСМЕЛИВАЕШЬСЯ СПОРИТЬ, ЧЕРВЬ?

СДАЙСЯ. ВСЕ РАВНО ТАК БУДЕТ. СДАЙСЯ.

«Сволочь. Ах ты, сволочь…»

Закрыл лицо руками.

Мерзкое, ужасное ощущение собственной беззащитности, того, что за тобой все время исподтишка смотрит ЭТОТ и тихо посмеивается… Что? Действительно смех? Или это уже безумие подступает?

«Единый, Всеотец наш, иже за пределами Мира пребываеши, да пребудет воля Твоя, да свершится Замысел Твои, да пребудет царствие Твое…»

С детства вросшая в сознание молитва вдруг обрела плоть. Он чувствовал себя маленьким мальчиком, который прячет лицо в коленях отца, потому что этот большой, всемогущий человек любит его и может защитить от всех бед и страхов… Так в детстве ночью залезаешь с головой под одеяло.

«Неужели я не прав? В чем я ошибся? Я не могу быть не прав, я все делал верно, я… Дай хоть какой-то знак».

Ответа не было. Пустота и одиночество.

Никто тебе не поможет.

Ты — один.

Сон не принес покоя. Он не помнил сновидений, но рассвет коснулся серого, изможденного, осунувшегося лица. Он всю ночь проспал за столом, щекой на старой столешнице. Дерево могло бы рассказать неслышным голосом о трапеза и беседах, о написанных письмах, обо всем, что есть жизнь человека, — но не ответило бы на тот вопрос, который так мучил спящего болезненным сном человека. А когда он проснулся, голова его была больна, а в груди неподвижным тяжелым комом лежало что-то холодное, немое и чуждое.

«Это всего лишь ночной морок. Ничего не было. Никого. А если ОН и был здесь — значит, просто пытается напугать меня, сбить с толку, потому что я на верном пути и ОН ничего уже не может мне противопоставить. Именно так. И почему я решил, что я один? За мной Нуменор. За мной Единый.

Настало утро, пора снова приниматься за дела, и долой ночь!»

Из письма госпожи Ранвен госпоже Эльмирэ

«У нас в Умбаре все как прежде, за исключением одной весьма любопытной и пикантной новости. Из метрополии прибыла некая дама — из королевского рода. Хотя родство отнюдь не самое близкое, но все равно — это королевский род! Она не слишком богата, но чрезвычайно элегантна и любезна. Она очень красива, зовут ее Исилхэрин. Возможно, ты даже встречалась с ней или слышала о ней что-нибудь? Она привезла кучу новостей. Мы, оказывается, очень отстали от моды, дорогая. Дело не только в платьях, но и в танцах, и в манере говорить, и в модных темах… Словом, она для нас сущий кладезь сведений. Дама чрезвычайно милая и любезная, хотя и сторонится общества. Потому все здесь думают, что ее появление окутано некоей тайной. Зачем такой даме уезжать сюда, в наш захолустный Умбар? Поговаривают о тайной страсти, даже о тайном браке с… Понимаешь? Понятно теперь, почему она твердо, хотя и весьма изящно, отвергает ухаживания такого очаровательного, красивого и галантного господина, как наш наместник. Я не удивлюсь, если вскоре она вдруг исчезнет из общества и появится в нем снова месяцев этак через пять… А в Нуменоре некоей знатной семье придется усыновить младенца… Господин наместник просто с ума сходит! Его впервые отвергают! Словом, мы теряемся в догадках и с любопытством следим за всем этим. А пока она изволила снять небольшой, но очень миленький дом в верхнем городе, но принимает мало кого и редко, хотя не отказывается почтить своим обществом званые вечера. Помог ей устроиться дальний родич ее покойного мужа. Иногда он посещает и сопровождает ее. Не помню как его зовут, он вроде мелкий таможенный офицерик… Ах душа моя, я еще не раз тебе напишу, а пока — прощай! Целую тебя тысячу раз!»

… — Дома, словно ступеньки, сбегают к морю. Тебе не кажется?

— Наверное. Просто я уже привык, не замечаю.

— А в верхнем городе дома другие.

— Ну, там мораданская знать жила. Получается, что я теперь знать.

Она рассмеялась.

— Если бы ты еще в своем доме жил, а не торчал в порту днями и ночами. Правда, все равно недалеко… Хотя бегать к тебе тайком, как деревенской девчонке на свидание, довольно забавно… Мы муж и жена, почему мы должны скрывать это? Мой покойный муж тоже был ниже меня родом, но мы ведь не таились. Нет в этом позора. Так зачем?

— Затем, что я тебя прошу. Подожди немного. Совсем немного. Я не могу тебе сейчас всего рассказать, но потерпи.

Она обернулась к нему, закинув прядь за ухо и прищурившись от яркого солнца, расплавом плескавшегося далеко внизу, у пристани.

— Когда, когда? Я хочу, чтобы ты открыто шел об руку со мной, как муж. Я устала делать вид, что ты всего лишь опекаешь меня, как дальний родич моего покойного супруга. Мне надоела эта ложь. Я хочу открыто войти в твой дом. Ты купил его для меня. Хорошо-хорошо, не хмурься, я подожду еще. Но сегодня я устраиваю ужин. Нам двоим. Только нам. Не спорь, хотя бы эту маленькую роскошь мне позволь. И потому мы сейчас пойдем… где тут у вас самый большой рынок? Я уже вторую неделю тут, а еще ни разу там не была, только слышала о его чудесах.

Он засмеялся.

— У нас тут почти везде рынок. Я провожу тебя. Наймем человека, который понесет наши покупки…

«Единый, что же я делаю? А если кто-то нас все же разгадает? В этом городе ничего ни от кого не скроешь, этот город следит за мной из-за всех углов… А впрочем, что мне скрывать? Разве мы преступники?»

«Но вы так или иначе втянули в игру тех, кто вам дорог. Именно потому, что эти люди вам дороги, вы связали их с собой. а следовательно, втянули в игру. И вы ничего уже не сможете сделать, потому что вы уже связаны».

Он помотал головой, отгоняя дурные мысли.

— Подожди немного. Скоро я смогу ввести тебя в свой дом открыто. А пока — прошу тебя, подожди. Поверь мне так надо.

Она пожала плечами.

— Я ждала восемь лет, подожду еще немного. Но ведь нас могут разгадать. И что скажут тогда?

— Скажут, что ты околдовала еще одного несчастного. Никто не подумает, что это всерьез. Аристократка из королевской родни не может иметь ничего общего с каким-то мелким служилым дворянчиком. Тем более что все уверены, что я опекаю тебя как родич твоего покойного мужа.

Она рассмеялась.

— А это правда?

— Что правда?

— Что я тебя околдовала?

— Хуже. Я неизлечимо тобой болен.

Ветер пахнул морем и солнцем, водорослями, дегтем, тяжелел от скрипа снастей и хлопанья обмякших парусов, голосов грузчиков и моряков, визгливого хохота портовых шлюх и одинокого заунывного треньканья пятиструнной дзуллы.

Тощий жилистый харадец нес за ними на темном плече большую корзину. Они шли вдоль рядов, пахнувших рыбой и пряностями, ароматным маслом и благовониями, кожей и Эру знает еще чем. Ей хотелось и сладостей, и тающей во рту восхитительной местной рыбки, прямо из коптильни. Она только рассмеялась, когда он сказал, что тут с провизией надо бы поосторожнее, тут не Нуменор, так что заразу всякую можно подхватить в два счета. Она была как птица, выпушенная на волю, и теперь жаждала хоть каких-то приключений.

— Это что? — Исилхэрин ткнула в коричневатые острые кусочки, облизывая жирные пальцы и досадливо вытирая их о тонкий дорогой платок.

— Это… Это здесь вместо меда. По-харадски называется аккаш, так мы его и зовем. Это вещество вываривается и тростника, особенного тростника, а если его растворить в воде и выварить в ней фрукты, то получается вот такая вкусность.

— На мед совсем не похоже, но вкусно! Я возьму! И эти фруктов, они такие прозрачные и твердые, как осколочки цветного стекла.

Он усмехнулся. Корзина уже была полна всякой всячиной, но она, как разбушевавшийся ребенок, тащила его дальше.

— Ну мы же не за тканями пришли…

— А почему? Я и их хочу! Я всего хочу! Ох! Какая красота!

— Госпожа (как же надоело изображать занудного сопровождающего), да это же побрякушки. Из дешевого серебра, с дешевыми камнями, если не со стеклом!

— Да что вы понимаете! Они же такие… такие ХАРАДСКИЕ!

Он смеялся, заражаясь ее радостным любопытством. Наемный слуга уже поволок покупки к ней домой, а они все шли и шли. Город был нескончаем. Непознаваем. Огромен. Город шумных рынков, стройных кораблей, город красивый и легкомысленный. Город мрачный и коварный. Город голода, заразы, притонов, домов черного дыма, потных шлюх и бандитов. Двуликий город, город-оборотень. Город тайной интриги, подлога, шпионажа, город низменных темных страстей… Город внешне мирный и пристойный, но таящий в сердце своем затаенную ненависть к пришельцам. Белый сверкающий город у моря. Город обманчивый, как улыбка харадского посла.

Она смеялась, спрашивала, ахала, жадно рассматривав дома и улицы, пустые постаменты, развалины храмов.

— Какая улица… Белая, стремительная…

— Когда льет дождь — а дожди тут не чета нашим, сами увидите, сударыня, — эта улочка превращается в горную реку. И несет она и лепестки роз, и дерьмо, и дохлых крыс, а порой и трупы. Иногда задушенных новорожденных младенцев. — «А еще меня вон на том углу раз чуть не убили, если бы не мое чутье…»

— Фу, ну что вы все про гадости?

— Ну, жизнь не из одних роз состоит и не одними ими пахнет.

А волны плясали, переливаясь черным и лазурным, прозрачным бериллом и густой смолой, плавленым серебром и медью. Он огляделся по сторонам. Начиналась жара. Скоро все забьются куда поглубже в тень, вокруг уже почти нет никого. Скоро все совсем замрет, до вечерней прохлады, до ночи. Можно хоть немного приподнять маску.

— Как в Хьярростаре, дома, — негромко говорит он.

— Дома. Мне кажется, что ты уже прирос к этой земле.

— Да. Я привык. Сроднился. И ношу теперь хлопок и шелк, забыв о шерсти и льне, — улыбнулся он — Мне нравится эта земля. Совсем не такая, как Нуменор. Со своими обычаями, своей историей, запахом, цветами, тут даже ветер другой. Но я не хочу домой. Наверное, мы, нуменорцы, носим свой Нуменор в себе, здесь, — он прикоснулся к сердцу. — Это как росток. Мой здесь прижился. Теперь это тоже Нуменор, и я служу ему здесь.

Исилхэрин щурилась на солнце, улыбаясь. В легком синем платье, таком простом и невероятно красивом на ней, она казалась уроженкой этих мест, совсем здешней — хотя была именно нуменоркой. Нигде, никогда, ни у каких других женщин не бывает таких глубоких морских глаз.

— Я похожа на харадримку? Они красивые? — Она словно прочитала его мысли.

— Да. Бывают очень красивые. Бывают даже белокурые и рыжие. Ничего, вот солнце тебя подрумянит — будешь чистая харадримка. Вот только глаза как поменять? Из твоих глаз на меня смотрит наше море…

— Ты красиво заговорил, — лукаво прищурилась она. — Наверное, здесь воздух и вправду пропитан песней и поэзией…

«Точнее, дерьмом, гнилью и гнусной интригой. Но тебе незачем это знать. Тебе достанется лучшее. Я об этом позабочусь…»

— Скажи, — чуть помолчав, спросил он, делая над собой пусть и невеликое, но все же усилие, — почему ты все же приехала? Сюда, в этот чужой город, полный опасности, в этот чужой край, так далеко от родины…

— Я приехала к тебе, — пожала она плечами. — А остальное — неважно.

«Единый… за что ты мне, ведь я просто человек, я не заслужил такого дара… Нет, лучше не думать. Слишком все хорошо. А это всегда предвестие страшных перемен. За все приходится платить… Или я стал слишком уж мнителен? Нет, не буду думать. Пусть мое чутье сегодня валит ко всем балрогам…»

«Но вы так или иначе втянули в игру тех, кто вам дорог. Именно потому, что эти люди вам дороги, вы связали их с собой, а следовательно, втянули в игру. И вы ничего уже не сможете сделать, потому что вы уже связаны».

— Что с тобой?

— Да глаза болят. Много писал вчера вечером… Послушай, может, тебе все же лучше уехать?

Она молча уставилась на него.

— Ты что это? — медленно проговорила, не сводя с него взгляда.

«Слишком умна. И, конечно, женская интуиция… Ну, не объяснять же ей всего. Это еще опаснее. Конечно, лучше будет, если она уедет. Тогда никто и ничто не сможет помешать делу. А потом… потом я приеду за ней. У меня будет право на свой дом и спокойную жизнь».

Все должно получиться. Не может не получиться. Все рассчитано, все учтено.

Кроме тех случайностей, которые порой ломают все.

Но Единый на его стороне. Иначе и быть не может.

«Ах, люди, люди! Как я люблю эту вашу самонадеянность! Самомнение, эта ваша несравненная надменность… Вы позовете меня — потому что у вас не будет иного выбора, кроме меня».

Он оглянулся. Ощущение уверенности, близкой победы исчезло. Вместо него холод прополз по спине, словно кто-то посмотрел на него сзади и исчез.

Никого вокруг. Наступило мертвое время.

— Что-то случилось? — спросила она.

— Ничего. Просто привычка быть настороже. Это опасный город. Я боюсь за тебя.

— А я за тебя. Потому я никуда не уеду. Я уже попалась. Судьба, — она светло улыбалась. — Ты сказал — я хочу, чтобы ты вошла в мой дом хозяйкой. И. ты построил дом. И я приехала в нем жить. Все.

Солнце быстро сползло в море красной маслянистой каплей, и ночь по-кошачьи мягко прыгнула из-за окоема, не желая упустить ни единого мгновения. Огни в небесах, огни внизу Факелы и фонари в порту, вдоль Портовой улицы нижнего города. Красноватые отблески огней, смех, звон, крики — там полно харчевен, веселых домов и притонов, где курят черный дым.

— Ты любишь этот город, — негромко произнесла она. — Ты ненавидишь его и любишь.

— Наверное.

Они стояли на стене верхнего города, над откровенным пороком нижнего города. Позади них затаились в темноте садов дома верхнего города. Откуда-то доносился низкий, похожий на неровное дыхание, звон струн, высокий мужской голос вел извилистую, словно струйка дыма, мелодию, полную непривычных полутонов и дикой, дразнящей гармонии. Глухо, быстро отбивал ритм барабан. Песня тревожная, раздражающая своей чуждостью, непривычностью, невозможностью ее запомнить. Голос был напряженным, рвущимся, надрывным, терзающим душу, и она изнемогала от какого-то гнетущего предчувствия, не в силах выпутаться из тенет чужой песни.

— Это дикая земля. Древняя. Когда я ступил впервые на берега Средиземья, мне показалось, что и ветер здесь пахнет по-иному. Я вдохнул древность, ощутил какое-то родство с этой землей. Может, во всех нас когда-то просыпается кровь наших предков, пришедших отсюда? Может, потому мы возвращаемся сюда, покидая берега нашего благословенного Острова?

— Может быть… Смотри!

Цитадель, черная на фоне черного неба, выделявшаяся на нем лишь своей непрозрачностью, засветилась по краям. Небо вокруг нее словно бы присыпало мукой, а потом на шпиле с вяло обвисшим в безветрии нуменорским флагом медленно расцвела белая в прозелень луна. Голос, тянувший странную песнь, взлетел на немыслимую высоту, задрожал там и, не удержавшись, сорвался вниз, в глухой рокот барабана и тускловатый звон струн…

Луна смотрела на них бледно-зеленым оком.

«Двадцать с лишним лет назад по этим улицам текла кровь морэдайн, нашей нечестивой родни — но родни. Никуда не денешься. И эта кровь намертво спаяла Нуменор и Умбар. Потому я здесь. Потому мы все здесь. Потому у этого города до сих пор харадское лицо, и черное мораданское сердце, и темный загадочный взгляд, прекрасный и пугающий, а в сумерках в зеленом свете луны блещет кривой нож…»

Двое сидят друг напротив друга. Окна закрыты ставнями, тускло горит масляный светильник. Один — мужчина средних лет, с короткой опрятной бородкой, неприметной внешности. Да и одет скромно, как простолюдин. Но ведет себя как главный, хотя его собеседник — в котте таможенного офицера.

— Итак, — говорит старший, — ваш отчет уже отправлен в метрополию, причем не с одним курьером и не в одной копии. Все может быть, вы сами понимаете.

— А что может быть? — улыбается Орхальдор. — Даже если меня убьют, это уже ничего не изменит.

— Да, вряд ли дело уже удастся остановить. Но зато на вас могут отыграться.

— Я понял. Но кто знает обо мне? Я всего лишь таможенник. Пусть ищут.

Старший кивает.

— Да, в ловкости вам не откажешь. Восхищаюсь. Сейчас нам может помешать только одно — если вдруг вы сами объявите, что подтасовали результаты расследования. — Он в упор смотрит на собеседника.

— Я никогда не объявлю этого, — таким же взглядом отвечает Орхальдор.

— Конечно, ведь это было бы ложью, — не сводя взгляда и чуть заметно прищурив глаза, продолжает собеседник. — Потому что мы все знаем, что господин наместник виновен во взятках и передаче секретных сведений врагу. Доказательства верны и истинны. И вы будете на этом стоять. Что бы ни случилось.

— Буду. — Он помолчал немного, потом, еле заметно улыбнувшись, вернее, чуть дернув уголками рта, все так же глядя в лицо собеседнику, сказал: — В любом случае наша цель слишком высока, а потому оправдывает любые средства.

— Вот именно, — коротко кивает собеседник. — Однако у вас появилось уязвимое место. Я не уверен, что могут нанести удар сюда, это было бы уж слишком грубо, но все может быть. Постарайтесь уговорить госпожу уехать.

Орхальдор еле сумел сдержать короткую дрожь. Внешне, однако, ничем себя не выдал. Собеседник понимающе кивнул.

— Я знаю. С той стороны — вряд ли. Но все же берегите себя. Ради нашего дела.

«…Я сошел с ума. Я должен донести дело до конца. Она — мое уязвимое место. Она должна уехать. Тогда я стану неуязвим. Я — я! — нарушаю первую нашу заповедь — не иметь привязанностей и слабостей. Нелепо, но это делаю именно я.

Неужто придется выбирать?

Нет. Я должен найти выход. Я найду его».

«А насчет выхода — тот выход, который вы имеете в виду, иногда отнюдь не является выходом, сударь мой. Не считайте себя неуязвимым. Вы позовете меня — потому что у вас не будет иного выбора, кроме меня».

Он вздрогнул.

«Нет. Не поддамся.

Я знаю, я прав. Эру ведет меня. Я не могу ошибаться. Ничего не произойдет.

И все же я безумен. Я болен. Я люблю.

Люблю сейчас, когда нельзя любить.

Люблю, когда надо быть неуязвимым.

Любовь обнажает человека, и он становится беззащитен.

Но я — люблю.

Я безумен.

Я ничего не могу сделать.

С собой — ничего. Но я могу приказать ей… попросить… умолить.

Она должна меня понять.

Никаких случайностей быть не должно».

… — Уезжай. Это необходимо. Для тебя и для меня.

— Почему? Я хочу знать.

— Поверь мне на слово. Так надо.

— Так надо. Опять — так надо! Однажды мне сказали «так надо» — и я вышла замуж за человека, которого не знала. Потому, что так было надо. Теперь ты опять пытаешься лишить меня выбора. И зачем тогда были все эти разговоры о смелости, о гордыне самобичевания, обо всем этом? Ты тогда был такой отчаянный, так шел напролом — и я не смогла устоять… А получается, что я тебе нужна, как и остальным, только такой, какой ты хочешь меня видеть. Нет, не надо ничего говорить. Эленна слишком могучая соперница для меня. Мне остается только подбирать объедки. Спасибо и на том. — Она помолчала, сдвинув брови и стиснув зубы. — Ладно. Я ведь тоже очень люблю Остров. И всего ты мне сказать не мог и не можешь. Но зачем же ты заставил меня полюбить себя? Как простого человека, от которого и ждут такого же простого — дома, семьи, тишины… Ты не имел права… — Она покачала головой, опустив взгляд, чтобы не было видно глаз. — Я не поступлю, как Эрендис. Ты свободен. Уезжать мне некуда. Просто потому, что там у меня нет уже ни земли, ни дома, ни родичей, которые обо мне позаботились бы. К семье покойного мужа я уже не принадлежу. Потому — я не уеду. Но зато ты уже не связан. Ну, иди, ты теперь неуязвим.

— Ты не поняла меня.

— Думаю, поняла.

— Я не имею права рассказывать тебе все.

— Я не слепа. Я уважаю твои дела. Но с меня довольно.

— Послушай меня внимательно. Скоро все кончится. И я клянусь тебе — я стану обычным человеком. Мы с тобой уедем на север, далеко от этих мест.

— Не давай клятвы, которой не сможешь выполнить. Ты давал слово Нуменору, прежде чем дал слово мне. Винить тебя не могу — это мир мужчин, в нем законы таковы. Только почему ты тогда не оставил меня в покое? Почему не был милосерден и не оставил меня в покое? Вот этого тебе простить не могу. Нашел бы себе красивую простолюдинку, которая будет на тебя смотреть, открыв рот. Завел бы собаку. Зачем тебе я, почему именно я? Зачем ты заставил меня полюбить тебя?

Из описания провинции Умбар, а также города и цитадели Умбар

«Сей город был и остается харадским по облику своему и обычаям своим. Ни былое мораданское владычество, ни нынешнее наше не может изменить его до конца. Город выстроен из белого камня ракушечника, улочки — сплошные беленые стены, из-за которых простирают зеленые ветви деревья, ибо каждый двор — это садик и бассейн или фонтан, а на плоских крышах люди проводят часы вечерней прохлады. Крыши, как я уже сказал, плоские, и потому кажется, будто дома от самых стен верхнего города ступеньками сбегают к морю. В ночи из садов струится музыка, на крышах на пестрых коврах сидят пирующие, а танцовщицы в ярких легких одеяниях пляшут, отбивая ритм обнаженными стопами и позвякивая колокольчиками. Харадский обычай город сохранил, хотя уже много лет вкушает блага нуменорского правления.

Любопытно и то, как здесь распоряжаются водой. Через город течет река. Но, как и в любом многолюдном южном городе, она часто приносит заразу. Потому в верхний город проведен от реки подземный канал, сооруженный еще харадрим, а позже морэдайн построили акведук. Но чтобы нужды в воде не было и во время летней засухи, в городе, в частности, в верхнем, построены большие каменные цистерны, в кои собирается вода в пору дождей. От цистерн отходят трубы, дабы вода могла сливаться в случае ее чрезмерного изобилия, ибо дожди здесь бывают чрезвычайно бурными. Простолюдины берут воду прямо из реки. Туда же до недавнего времени сливали и нечистоты, и гавань во время западных ветров превращалась в клоаку. Но прежний наместник устроил весьма разумную систему сливов. Богатые горожане в своих дворах строят такие же цистерны или отводят за определенную плату воду из городских акведуков.

Беда в том, что во время больших дождей вода переполняет и подземные трубы, потому начинает литься потоком по улицам, все снося на своем пути, и нечистоты попадают в реки, и вода становится болезнетворной.

Город богат, через него идет вся наша южная торговля. Это такая золотая река, что вряд ли кто из имеющих к ней доступ удержится, чтобы не зачерпнуть горсть-другую…»

Из Королевского Зерцала

«Отныне за государственную измену любой, вне зависимости от знатности и родства с Королем, повинен смерти. Сей предатель да будет обезглавлен мечом при стечении народа, дабы сие послужило уроком…»

…Человек неприметной внешности, столь же неприметно одетый, сидит за деревянным столом. Ставни, как всегда, закрыты, слабо горит светильник.

— Я вынужден предупредить вас — наместник знает, что вы с госпожой Исилхэрин муж и жена. Нашлись доброжелатели. Впрочем, этого вполне можно было ожидать. Но он напоминает и о том, что вы главный виновник его бед. Вот откуда он это узнал, я не представляю.

Молчание.

— Я понял.

«Какая теперь разница?»

— Могу еще и обрадовать вас. Закон принят Советом и утвержден государем. Дело сделано. Так что, — человек впервые улыбается, — хочу вас поздравить. Несомненно, вас ждет повышение по службе, и некоторые весьма важные персоны наверняка не преминут вознаградить вас. Но вот публичной славы… Увы.

Орхальдор равнодушно пожал плечами.

— Вы не поверите, но почему-то меня это совершенно не волнует. Я хочу уйти на покой. Я хочу открыто зваться мужем самой прекрасной в мире женщины, хочу просто жить, растить детей.

Человек, все так же улыбаясь — одними глазами, качает головой.

— Мечтать не возбраняется. Но поверьте мне, вы никогда уже не сможете жить в покое. Возможно, вы сами этого еще не осознаете, но люди вроде вас не могут жить без действия и без служения. Но что еще важнее — вы сейчас слишком много знаете. Вы никогда больше не будете свободны. Вы сами сделали этот выбор, когда согласились служить в Страже.

Орхальдор все так же молчит, мрачно рассматривая ногти.

— Возможно, у вас даже будет все, о чем вы мечтали, — дом, жена, дети. Но не будет покоя. Как и у всех нас. Такова плата. К сожалению, наш мир устроен так, что назад дороги не бывает. Выбор сделан. Вы выбрали высокий путь — служение Нуменору. Вы знали, на что идете. — Неприметный человек коротко вздыхает. — Служба обязывает. Но тосковать глупо. Вы принадлежите к избранным. Осознайте это, гордитесь этим, наполните этим жизнь. Давайте выпьем. В конце концов, дом существует именно для того, чтобы уходить из него. Жена — всего лишь женщина, которых на свете много. А дети… Знаете, есть одна харадская легенда. Во время очередной вражды их князей у одной знатной дамы попали в плен муж, брат и сын. Она пошла их выкупать, принеся с собой все свое золото. Но завоеватель сказал, что отпустит лишь одного, и велел выбирать. Знаете, что она сказала? «Я могу найти другого мужа, я могу родить другого сына, но никогда не будет у меня другого брата». И выбрала брата. Так и для нас наши братья и сестры по служению превыше всего — после Дела, конечно же.

— Среди вас есть и женщины?

— Среди нас. Среди нас, друг мой…

«Значит, наместник знает обо мне все. Думаю, я догадываюсь об источнике его сведений. Стало быть, ОН решил уравнять наши шансы. Забавляется игрой… Что же. Я выиграю ее. Как там говорилось? Наш мир устроен так, что после того, как выбор сделан, назад дороги нет… Все мы ползем в гору, но если не удержался, то снова уже не поднимешься. Слишком легко и соблазнительно падать. Особенно когда воображаешь себе, что кто-нибудь тебя да поддержит и вытащит наверх. Нет, господа мои, на всех Торондоров не напасешься…

Каждый человек рождается как заготовка для клинка. Кто-то выковывает и затачивает себя, кто-то так бруском железа и остается. Ржавеет, рассыпается прахом. Ничтожество.

Ладно. В открытую — так в открытую. Главная победа уже одержана. Но на какой исход рассчитывает ОН, если все концы уже связаны? Как бы то ни было, в метрополии уже знают то, что должны знать. А полный отчет — у Когорты, у неподкупных наших стариков. У соли нашей Стражи. Теперь пусть убивают, плевать».

Орхальдор внутренне усмехнулся. Он все же выиграл — у САМОГО.

Наместник откинул голову на спинку кресла. Красивый профиль отразился в полированном серебряном харадском зеркале. Все было настолько плохо, что даже уже и не страшно. Он сидел, расслабленно развалившись в кресле, и думал, что же теперь делать. Зачем вообще он во все это ввязался? Теперь уже поздно жалеть.

Он попытался вспомнить, с чего началось. Не вспоминалось. Какая-то мелочь, какая-то ничтожная услуга… А потом просто страх. Ведь давал же себе слово, что будет истинным примером для всех, что будет лучшим, что оправдает себя в глазах царственного родича… На чем же его поймали, на чем?

Он не мог вспомнить. Помнил унизительный страх, от которого хотелось забиться в угол и скулить, как побитый пес. Может, если бы он решился тогда покаяться — все кончилось бы хорошо. Нет, хорошо бы не кончилось, но все же тихо, и без позора, и без этого страха… Жил бы теперь на покое, пусть в ссылке, но тихо, и вообще — остался бы жив.

Почему побоялся тогда? Почему?

Он попытался встать, потянулся к кувшину — но пить тоже не хотелось.

А если объяснить так — боялся опозорить государев род, потому молчал… Нет, не выйдет. Теперь еще больший позор… О! А ведь, может, еще и обойдется. Позора ведь не захотят…

Значит, ни ареста, ни суда не захотят, оставят в покое… или тихо удавят.

Выхода нет.

А этот — он чистенький. Он победитель.

Сволочь…

Вот и все. Как там было написано? Он резко наклонился, схватил злосчастный листок пергамента.

«Сейчас единственное, что могу сделать в отплату за Ваши услуги, — предупредить».

Предупредить… Он горько рассмеялся. Какое «предупредить», когда донос уже уехал за море, и явно не с одним курьером, и не на одном корабле… Уже ничего не остановить.

И что делать теперь?

Повиниться? Покаяться? Бежать в Харад? Единый, даже золото теперь ничего не стоит…

И ничего больше не будет. Ничего. И все из-за этого скользкого гаденыша, этой изворотливой твари. И он уйдет безнаказанным? Он останется победителем?

Наместник зло хохотнул. Сейчас!

Закон-то принят, но никто еще не обвинил его. Никто еще не вызвал его в Совет.

Время еще есть.

Что же, остается действовать грубо и напролом. Но это самый верный путь, как ни странно.

Из ответов роквена Бреголаса

«Я понял, что он не простой таможенник, когда… Короче, слухи о том, что кто-то продает наши планы укреплений, мимо нас не прошли. Даже думали, что это кто-то в штабе.

Потому мы были безумно рады, когда подтвердилось, что сведения уходили не от нас, а непосредственно из канцелярии наместника в Умбаре. Кое-что я услышал, кое-что сопоставил. Я был горд Орхальдором. Честно говоря, я тогда вовсе не связывал это предательство ни с наместником, ни с новым законом. Мне-то что, я простой дворянин. А наместник… Я мог предположить, что человек со священной кровью Элроса в жилах может лгать, прелюбодействовать, красть — но никак не предавать свою родину и государя. Это было выше моего понимания. Может, наместник и сам не ведал, что творил, иначе я просто отказываюсь понимать. Я лишь потом осознал все, и мне стало страшно. Да нет, я понимаю, что это все деяния Врага, но решает-то человек сам…»

Бреголас задумался. Последнее время его мучили тяжелые мысли, хотя причины вроде бы не было. Писец терпеливо ждал, офицер Стражи тоже.

«Единый дал нам свободу выбирать и решать, дал разум, чтобы отличать доброе от дурного, меня всегда так учили. Но — королевская кровь? Кровь, благость которой нам была как маяк? Мне страшно, потому что я теряю опору под ногами. Во что мне верить?»

Вспомнился один старый разговор, еще во время учебы в Арменелосе.

… — И как же распознать тогда, что правильно, а что — нет? Ты-то сам в себе уверен?

— Уверен, конечно же. Творец приходил к нашим предкам и говорил с ними. Они его предали. Наши предки отвоевали себе в боях с Врагом право знать, что правильно, а что — нет, потому как общались с эльфами. Мы утратили способность понимать Творца, они — нет. Пусть Он не говорил с ними, как с нами, но Он говорил с Валар, а эльфы через них знали волю Его. Знаешь, письменность — великое благо. Что переврет память, перетолкует наш изворотливый разум, не переврет буква. У нас все это есть, все это записано черным по белому, надо дураком быть, чтобы не понять.

— Извини, порой даже самое простое люди понимают по-разному. Как ты можешь поручиться, что ты понимаешь верно?

Молчание.

— Тогда — делай что должно, и будь что будет. Я знаю, что должен делать…

«Вот и буду делать, что должен».

Писец вежливо кашлянул. Бреголас очнулся и, кивнув, дал знать офицеру, что готов отвечать дальше. Надо закончить поскорее, чтобы успеть выспаться.

Из письма госпожи Ранвен госпоже Эльмирэ

«Милая, душа моя! Какой ужас! Мы все просто не знаем, что и подумать! Представляешь, тут такие страшные слухи! Вроде бы ночью по приказу господина наместника госпожу Исилхэрин арестовали по обвинению не то в шпионаже в пользу Харада или Мордора, не то в покушении на наместника, и вообще… Представляешь — Единый, что же творится на свете, что творится! Кому верить? Ах, душечка, у меня даже обморок был…»

«Он даже больший подонок, чем я думал».

Орхальдор зло смял тонкий листок харадской бумаги. Сердце колотилось где-то в горле, глотать было трудно до боли, да и глотать-то было нечего — в горле мгновенно пересохло. В голове противно звенело, уши заложило, видение подернулось желтоватой пеленой.

Исилхэрин. Госпожа моя, свет мой.

«Он даже больший подонок… Те, с той стороны, не гнушаются ничем, но ведь это враги, а наместник Халантур — нуменорец. Неужели в нем не осталось ничего, ничего чистого?»

Она — там. Одна, ничего не понимающая, несчастная, испуганная. Она даже не сможет ничего сказать, она же не понимает, не знает ничего!

Нет. Она сильна сердцем. Она никогда не сделает и не скажет ничего, что может повредить ему, Орхальдору.

Она отпустила его. Он же теперь никто ей. И она со спокойной душой может сказать все, что угодно…

Все это только слова.

Орхальдор помотал головой, застонав сквозь зубы. Она любит его. Он знал это так же точно, как и то, что сам без нее не сможет жить, какими бы словами ни прикрываться.

Он обязан вырвать ее оттуда.

Орхальдор уже привык к грубой игре, к нечестной игре — но всегда нечестность была на той стороне. Нуменорец не мог не соблюдать хотя бы двух правил — не вовлекать в игру тех, кто непричастен, и не впутывать женщин в жестокие игры мужчин.

Неужели можно пасть настолько? Неужели вот даже таких осколков последней чести в наместнике не осталось? Такой человек не имеет права жить.

Не имеет права жить! А стало быть, ни на какую сделку с ним он не пойдет. Ни за что. Все должно остаться как есть. Исилхэрин тоже не сдастся. Она все понимает, она не сдастся. Она не станет свидетельствовать против него даже ради своей жизни, ее ничто не заставит…

В Нуменоре есть допрос с пристрастием.

Орхальдор вскочил, ударил кулаком по столу. Вцепился рукой в волосы.

«Нет. Он не посмеет. Он просто не посмеет».

А если посмеет?

«Она отпустила тебя. Ты ей никто. Ты не связан. Он не имеет над тобой никакой власти. Ты — неуязвим», — словно со стороны услышал он самого себя.

«И что от этого меняется? Я ее люблю. Я до безумия ее люблю. И я виноват перед ней — ведь это все из-за меня».

Возлюбленная. Возлюбленная…

Он произнес это слово несколько раз, одними губами. Оно таило какой-то странный, томительный, почти смертельно прекрасный смысл.

Возлюбленная.

Нет. Она — женщина королевской крови. Обвинение тяжелое, должно быть следствие, и правда обязательно раскроется.

А если наместник подделает ее признание и просто тихо убьет ее? Потом скажут, что сама покончила с собой, не вынесла позора, испугалась суда… Мало ли что?

А почему бы наместнику не подделать и его подпись? Почему вообще его самого не арестовали? Почему?

Орхальдор попытался представить, как он сам бы поступил на месте наместника.

Проще всего сфабриковать документы, свидетельствующие о его, Орхальдора, предательстве и клевете, подделать подпись и как можно скорее переслать их в метрополию курьерским кораблем. Его самого арестовать и любым способом вытрясти признание, а потом тихо убить. Или обработать так, чтобы тупо признавал все.

Орхальдор зло усмехнулся. Заставить его пойти на попятную — да никогда и ни за что. Наместник ничего не добился бы. А уж Стража позаботилась бы, чтобы виновный получил сполна…

Но он не может подставить под удар женщину. Тем более когда эта женщина — единственная. Удар направлен слишком верно. Кто-то наместнику подсказал.

Он вскочил, стукнув кулаком по столу, чтобы было больно.

Грубо, мерзко… Даже если Исилхэрин ничего не скажет против него, то ее просто убьют… будет поддельное признание… опять по кругу… опять по кругу, проклятые мысли, выхода нет… выхода нет, куда же податься…

Он грыз ногти, глядя в темноту.

«Ты ведь сделал то же самое».

Он вздрогнул, обернулся. Никого.

«Ты ведь тоже сыграл нечестно».

— Я знал, что наместник виновен.

«Но ведь документов не было».

— Да, он успел их уничтожить. Кто-то подсказал ему. Я всего лишь восстановил по памяти.

«И подпись?»

— И подпись. Я ни в чем не солгал.

«Ты просто вел нечестную игру».

— Против подонка. Ради честного дела. Ради Нуменора. Ради великого Закона, данного Единым всему роду людскому.

«Ну, а он ведет нечестную игру ради нечестного дела. Методы-то одни. Каждый борется за свое».

— Преступник должен свое получить.

«Так что же ты беспокоишься? Выбрось письмо. И живи спокойно. Ты неуязвим».

— Он все равно подделает ее показания.

«И что? Это его не спасет».

— Это не спасет ее. Зачем мне все это, зачем мне Нуменор, если ее не будет?

Возлюбленная…

Что важнее, в конце концов, для человека? Разве он создан был для такой грязи, такой борьбы? Кто праведнее — тот, кто просто живет, сажает дерево, строит дом, зачинает детей, или тот, кто губит себя и других ради какой-то непонятной великой цели, за что и воздаяния-то не получит?

Возлюбленная.

Нуменор.

Что ты выберешь?

Орхальдор стиснул зубы. Сдаться? Сейчас?

Никогда. Он заведомо не пойдет сдаваться. Нуменор. Он сделал для него много. Слишком много. Теперь очередь Нуменора отплатить ему долг. Он усмехнулся.

Он не один. За ним — Нуменор. За ним — Стража. Они помогут ему.

— Так чего вы хотите?

— Я хочу, чтобы вы помогли мне ее освободить оттуда и скрыть.

— Так вы дадите ему лишний козырь. Возьмите себя в руки. Он вряд ли осмелится причинить ей зло. Она тоже родственница государя, знатная дама. Он не осмелится убить ее без суда и следствия. А суд и следствие покажут, что он мало того, что подстроил обвинение, но еще и сам изменник. Мы сумеем этим воспользоваться. Если же вы ее освободите оттуда силой, то это послужит только доказательством ее вины.

— Косвенным.

— Тем не менее.

— Вы что, не понимаете, что до суда может не дойти? Он просто убьет ее, подделает признание…

— В любом случае это откроется…

— Но ее уже не будет!

Незаметный человек непонятного возраста смотрит в упор. В глазах его понимание и сочувствие — но и жесткость.

— Орхальдор, сейчас поединок нервов. Он ждет, что вы сломаетесь. Что вы придете, отдадите себя в его руки. Вы не придете.

— Не приду. Никогда. Но я не хочу жертвовать ее жизнью.

— Вряд ли он осмелится.

— А если осмелится?

Молчание.

— Чего вы хотите? Здесь и сейчас он — верховная власть. Законным образом мы ее вывести из тюрьмы не можем. Выступить против него никто не может. Это бунт. Похитить ее мы не можем — это игра ему на руку. Дождитесь корабля.

— Я не могу ждать! Если в течение трех дней я не сдамся — он ее убьет.

— Не убьет. Если убьет — это еще один камень ему на шею. Он это знает. Дождитесь корабля с государевым указом. Сейчас игра нервов. Кто первый не выдержит — проиграет.

— Я не могу ждать. Затравленный шакал становится опаснее льва. Он может пойти на любой, самый безумный поступок. Я не могу рисковать. Я хочу, чтобы она была спасена сейчас и здесь. Я хочу точно знать… Я много сделал для Нуменора. Я много сделал для Стражи. Вы должны мне. Помогите мне!

— Орхальдор, я мог бы вам сказать, что честь государя и Нуменора для меня куда важнее ваших чувств, и это было бы правдой. Но я скажу также, что Стража и Нуменор никогда не бросают своих. Запаситесь терпением. Он не осмелится ее убить. Сорветесь — потеряете все. Он выиграет.

Молчание.

— Я предупреждал вас когда-то о том, что все может обернуться жестоко. Вы знали. Вы были готовы. Вы все понимали. Что изменилось?

«Возлюбленная…»

— Значит, вы не поможете мне?

— Прямо сейчас — нет. И вам я запрещаю что-либо предпринимать. И поскольку вы сейчас можете наломать дров, я прикажу вашему начальству по таможне взять вас под арест. Это я могу сделать, вы знаете. Любое ваше действие сейчас — ему на руку. Я не допущу этого. Так что отсюда вы пойдете домой с… сопровождением. И будете оставаться дома, пока не будет других распоряжений.

— Я понял.

«Если все оставили меня — я сделаю все сам. Я — сам. Чего бы это ни стоило. Здесь и сейчас. Я не стану рисковать тобой. Если мне не дают воздаяния, если я остался один — я и сделаю все сам. И пошел ко всем балрогам и Нуменор, и Стража.

Они пожертвовали ею и мною — Острову. Они даже из наших смертей пользу выжмут.

Нет. Я не пойду безропотно под нож даже ради Нуменора. Тем более что вы найдете другой выход. Найдете. Но на мою кровь не рассчитывайте.

Нуменор сумеет сам позаботиться о себе. А мне пора подумать о себе. О тебе.

Возлюбленная…

Я буду играть по своим правилам».

Темнота набивалась в ноздри, давила на грудь. Дышать тяжело. Опять свеча почти не давала света. Умбарские ночи густы.

Он был странно спокоен. Срок истекал, но он не боялся. Главное — сохранять спокойствие. Пусть думают, что он решил ждать. Да, решил. Но не корабля.

Рассчитывать можно было только на себя, у него не было «черных теней», вроде тех, что устраняют неугодных за большие деньги. Говорят, они куда угодно могут проникнуть. Сейчас он много бы дал за их услугу.

Нет, не дал бы ни гроша. Они — на той стороне. Они играют без правил.

И что ты можешь сделать?

А ничего. Ты под стражей, ты никуда не уйдешь. Ты и сам ничего не можешь, и никто не поможет тебе.

Только чудо.

«Я хочу чуда.

Я хочу, чтобы хоть кто-то сделал что-то для меня сейчас, когда мне это так нужно!»

Глаза резало, он несколько раз моргнул. К губам прилила кровь. Он ощущал себя сейчас таким несчастным и одиноким, что взять себя в руки стоило огромного труда.

«Если ничего не хочет и не может Нуменор, если ничего не хочет делать Стража, то пусть сделает тот, кто может.

Отче, я не хочу воздаяния потом. Потом — пусть даже ничего не будет. Я верно служил Тебе. Я шел праведным путем. Я делал все ради Твоего Закона. Неужели я не достоин хотя бы знака от Тебя? Хотя бы маленького чуда? Помоги мне. Дай мне чудо.

Ведь Ты можешь. Ведь Ты слышишь мольбу, к Тебе обращенную. Помоги мне! Дай мне чудо!»

Дурак. Кто ты такой, чтобы Он слышал тебя? Чтобы Он для тебя что-то сделал? Разве Он спас Финрода? А ведь тот наверняка надеялся на Его помощь. Кого и когда Он спас?

Орхальдор стиснул зубы, отгоняя мерзкие мысли.

«Почему Ты не хочешь хотя бы ответить мне? В чем я виноват перед Тобой?

Не покидай меня и ночи души моей.

Не оставляй меня одного.

Что я делал не так? Скажи мне? Почему Ты пренебрегаешь мной? Почему Ты не поможешь мне?

Эта сволочь будет здравствовать — а я, а Исилхэрин? Разве мы не лучше его?

Помоги мне! Я столько сделал для Тебя, так яви же свою милость… Или Ты считаешь меня недостойным? Что я еще должен для Тебя сделать?»

Тишина.

Он не отзовется, — с какой-то спокоиной отрешенностью понял Орхальдор.

Он давно это понял.

«И Ты тоже бросил меня? Тогда не моя — Твоя вина. Я приму дар от ТОГО».

Он понимал, что такой выход — погибель. Но пусть Единый увидит, к чему привело Его равнодушие.

И ведь он сделает это ради другого человека. За это Он должен простить. Должен.

Если ради другого — то Он обязан простить.

И если бы Он этого не хотел — он явил бы чудо. Он дал бы знак. Значит, отсутствие знака и есть знак — ибо иного выхода не осталось.

Так хочет Единый. Значит, все обернется во благо».

Орхальдор глубоко вздохнул, внезапно успокоившись.

— Я говорю — да. Дай мне силу и забирай меня.

… — А теперь вы скажете мне, почему вы решили ответить «да». — Голос гостя был совершенно бесстрастен. Ни торжества, ни презрения. Как будто говорил между делом о чем-то обыденном.

Человек стиснул зубы.

— Какое тебе дело? Ты добился своего.

— Мне любопытно, насколько я верно угадал.

«Дай мне терпения. Время уходит, а он сидит как ни в чем не бывало, а ее убьют… Сдерживайся. Спокойно».

— Потому что выхода нет. Я потеряю честь и погублю дорогого мне человека. И потому, что этот мерзавец вывернется.

— А почему бы вам не сделать выбор? Отрекитесь от своей женщины — и станете неуязвимы. Она ведь отпустила вас, вы не связаны ничем. Так в чем же дело? Кстати, вы сказали — «потеряю честь и погублю человека». Честь вы поставили на первое место. Значит, ваша честь для вас важнее человека. И это правильно. Вот и отдайте — чужую жизнь за честь, и все будет легко и просто. Разве вы уже не отдавали чужих жизней ради великих целей?

Знаете, что на самом деле вас больше всего бесит? То, что вы проиграли. Точнее, по большому счету вы победили — от имени Острова. Но вашу личную игру вы проиграли. А вы хотите выиграть во всем. Ваша ошибка в том, что вы играли по правилам. Верно? Вы не вовлекаете в игру женщину. А ваш противник — вовлек. Не так ли?

— Время уходит!

— И что? Чего вы от меня хотите? Я не вижу причины помогать вам сейчас. Вы можете спокойно обойтись без моей помощи. У вас есть очевидный выход, так воспользуйтесь им. Дождитесь корабля. Или откажитесь от женщины, и все будет прекрасно.

Орхальдор еле сдерживался.

— Или вы не желаете делать выбор? Все сразу? И женщину выручить, и честь сохранить, и злодея покарать?

Орхальдор коротко кивнул, ненавидя себя за унижение.

— Да. Я буду драться до конца. Я не отдам ему ни чести, ни женщины, ничего. Иначе он все равно будет победителем.

У человека дрожали руки, и он не знал, куда их спрятать.

— Успокойтесь, — презрительно сказал гость, — вы при такой злости даже с моей помощью ничего сделать не сможете. Главное — спокойствие. Бесстрастность. Подумайте еще раз — может, вы все же удовлетворитесь победой Острова? Когда-нибудь откроется, что она была невиновна, и все получат по заслугам.

— Тогда она уже будет мертва. Ей будет все равно.

— Да неужто? Ведь за пределами Арды вас не пустота ждет, разве не так? Так почему вы так страшитесь смерти? А? Может, Единый вознаградит вас за верность и служение, и будет у вас тот самый дом, и жена, и дети… где-нибудь в другом мире, столь же любимом Единым? Где же ваша вера, а?

Орхальдор прикрыл глаза, чтобы собеседник не смог угадать его мыслей. Ему хотелось сейчас усмехнуться.

«Интересно, что ты скажешь, когда узнаешь, что я иду к тебе по Его воле? Нет, лучше помолчать, не то может отказать…»

— Вы думали, что женщина не станет пешкой в вашей игре. Вы играли утонченно, но забыли о том, что любой узел можно не просто распутать, но и разрубить. Играть без правил вы не умеете… Этому придется вас учить.

— Довольно! Ты сказал, что можешь все. Я сказал свое «да». Или ты тоже играешь без правил?

— Обычно да. Но вы мне нужны, да и смысла сейчас играть без правил нет — я уже выиграл. Так что буду честен с вами до конца — я могу не все. Это, — он хмыкнул, — по силам лишь Единому. Но, как говорится, все обернется во славу Его? Вот и я послужу этой славе. — Он невероятно обаятельно улыбнулся. — Накажу одного мерзавца, полезного, конечно, да ладно. К тому же я не хочу, чтобы потом вы обвиняли меня в том, что я взял слишком много за слишком малое… А хотите, я сделаю все за вас?

— Нет, — хрипло выдохнул человек. — Я — сам…

— Месть — сильное чувство. Не менее сильное, чем любовь… Хотите покарать негодяя? Полностью на вашей стороне. Тех, кто тебя подставил под удар, надо карать, и жестоко. ЭТИМ вы не будете мне обязаны. Но если вы не сумеете сделать все так, как задумали, — не моя вина.

Гость раскрыл красивую узкую ладонь, странно гладкую, с едва намеченными, неуловимыми линиями. «Как же ему гадать по руке?» — всплыл в голове нелепый вопрос. На ладони тускло поблескивало ничем не приметное простое кольцо.

— Берите. Это все, что я могу вам дать.

— Что это?

— Не делайте вид, что не догадываетесь, — неожиданно грубо сказал майя. — Вы знаете.

Орхальдор осторожно взял кольцо. Значит, это тоже правда. Вот тебе и чудо, о котором ты просил…

— Эта вещь способна сделать для вас многое. Но это многое будет зависеть от того, насколько вы сумеете с ним справиться. Если бы вы сказали ваше «да» раньше, вы успели бы научиться управляться с ним. О, нет, не до конца. На это годы и годы уходят. А теперь все зависит только от вас. Кстати я смогу узнать получше ваши способности… Но, может вы все же согласитесь, чтобы я сделал все сам? Выступил, так сказать, на стороне закона? Дадите мне шанс на благое дело, а? Нет?

— Нет.

«Ты на благое дело не способен. И давать тебе шанс сделать благое дело и заработать хотя бы надежду на прощение? Да никогда. Злодеев надо карать, и жестоко».

Гость кивнул.

— Вы удивительно предсказуемы сейчас. Да, сильные страсти обезоруживают человека. — Он мягко улыбнулся.

— Я должен поклясться?

— Вы уже сказали «да». Собственно, мне и этого вполне достаточно. Но я хочу, чтобы все было четко до самого конца. Что вы согласны отдать за это? — Он кивнул на кольцо.

— Что именно я должен отдать?

— Что угодно. Вы сами определяете вашу цену.

Орхальдор уже все обдумал заранее. Сейчас он был совершенно спокоен — как всегда, когда цель была поставлена, путь к ее достижению намечен и он мог действовать. Впрочем, это состояние трудно было назвать спокойствием, просто он не знал для него иного слова. Ближе всего — управляемый азарт. Что же, игра продолжается. Он коротко улыбнулся.

«Ты думаешь, ты всех умнее? Посмотрим».

— «Я отдаю свою верность и службу Саурону, доколе смерть не освободит меня или он сам не пожелает меня отпустить».

— Верность и служба. Немало. Но и не много.

— С тебя довольно.

— Вполне, — рассмеялся майя. — «Забирай все, но не трогай душу»? Но ты уверен? Мне не нужно, чтобы ты потом… так скажем, расстроился и стал непригоден. Ты все обдумал?

Подпись и число.

— Лучше, конечно, было бы написать «Ортхэннэру». Как-то неприятно именоваться «грязной тварью». Ну, да я непривередлив. Как только сочтете, что вы взяли достаточную плату, придете. Вам стоит лишь сказать — «иду». Я не хочу, чтобы вы потом говорили, будто я не выполнил уговора. Честно говоря, мне наплевать и на ваши страсти, и на вашу женщину. Но мне нужна ваша служба. Если вам для этого нужна женщина — именно эта женщина, — то вы ее получите. Кстати, почему же ваши соратники ничем вам не помогли? А? — Гость смеется. — А потому, что они уже выбрали. Они предпочли победу Острова — и принесли вас ему в жертву.

Гость встал, показывая, что разговор окончен.

— Иди и верши. Только не тяни долго. Ты так трясешься над своей душой — а вот волю уже отдал мне. Так что не заставляй меня ждать слишком долго — я не люблю дергать за поводок.

План в голове составился как бы сам по себе. Наместник ждет, что он придет к нему в дом. Вернее, он в письме прямо приказывает это сделать. А там, скорее всего, его просто убьют. Естественно, найдутся свидетели, которые покажут, что он пытался наместника убить. Да и повод для покушения у него есть… Очень грубо, но действенно. Этот гад вывернется… ну, даже если и не совсем вывернется, даже если его тихо придушат или прирежут потом по приказу Стражи, или государя, или кого еще — ему-то, Орхальдору, какой будет от этого прок?

И честь, и жизнь он уже потеряет. И погубит Исилхэрин.

Он зло усмехнулся.

Он знал, где ее держат. Теперь не просто предполагал, а точно знал и очередной раз порадовался своей догадливости.

В цитадель не так просто пробраться, но сейчас у него есть подарочек от врага. Ладно, это потом.

Они выйдут оттуда, как-нибудь да выйдут. В подвале есть колодец, а из него можно выбраться к ответвлениям подземного водовода от реки, но они узкие и низкие, а двигаться надо быстро. Иначе перекроют выходы, та же Стража и перекроет. Он-то сможет, привычен, а вот Исилхэрин — вряд ли. Надо добраться до городских сливных каналов. Они шире, в них по трубам сливаются помои со всего города. По ним до гавани. Эти каналы он знал очень хорошо. Лучше, чем местные бандиты и контрабандисты. Дождаться ночи, взять спрятанный в укромном месте ялик — и в путь.

Но сначала надо до них добраться. Был бы один — все прошло бы куда легче. Но сейчас придется выбраться наружу на Парусной, а там задними улочками — к дому с флюгером в виде дельфина. И в подземный канал.

Только бы добраться.

Кольцо было холодным и не согревалось на пальце. Холод медленно расползался по телу, он попытался снять кольцо, но это было почему-то болезненно неприятно. Словно срезать ноготь до мяса. Странная смесь приятного возбуждения и неприятного ощущения от собственного тела — будто оно мешало, было недостаточно ловким и легким.

«Нечего прислушиваться. Решение принято, теперь нужно действовать».

Донесение роквена Азариана, начальника городской стражи Умбара

«…был получен приказ от господина наместника Халантура об обыске у госпожи Исилхэрин, при котором нами были обнаружены неоспоримые доказательства связи оной дамы с разведкой Харада, а также возможной причастности ее к трем покушениям на господина наместника, равно как к известному факту передачи планов строительства системы крепостей на наших южных рубежах.

Согласно приказу госпожа Исилхэрин была помещена в цитадель под крепкой охраной до распоряжения господина наместника.

О том, что произошло потом, я ничего сказать не могу, поскольку меня там не было. Могу лишь доложить о последствиях.

Арестованная исчезла, два десятка человек тюремной охраны убиты. Рассказы остальных настолько невероятны и противоречивы, что ничего толком сказать по ним невозможно. Люди перепуганы и сбиты с толку. Однозначно можно сказать только то, что это все произошло поздним утром, когда никто худого не ожидал. Тем более в самой цитадели.

Далее известно только о побоище в нижнем городе, на Парусной улице. Сообщают, что вместе с арестованной там был еще один человек, причем многие указывали, что он был сходен лицом с офицером таможенной стражи Орхальдором. Но он быть им не мог, потому как сидел под арестом за какую-то провинность. Городская стража могла их вообще упустить, если бы не завязалась драка с какими-то пьянчугами, на крики прибежал патруль, беглецы скрылись в близлежащем доме. Дом был окружен. На требования сдаться ответа не последовало. Потом по неизвестной причине дом загорелся. На пепелище обнаружены обуглившиеся человеческие кости, рассыпавшиеся при прикосновении».

Из рассказа очевидца, солдата городской стражи

«Да один он был, один, говорю вам! Это не человек, это демон! Он прошел сквозь нас, как косарь потраве… Потом, когда мы загнали их в дом, кто-то сказал, что демона можно только огнем. Ну, мы и подожгли. Честью клянусь, только самые бравые ребята побежали их преследовать, да и то лишь стреляли вслед, а те городские стражники, что пытались его остановить… Там куски мяса летели, а этот словно и не чувствовал ран, он же не человек был… Потом, когда все кончилось, я видел, где он шел — там все кровью отмечено было, полоса такая страшная, красная, мухи уже садились…»

Наверное, можно было все сделать куда проще и лучше, но времени не было. Наместник ждал его у себя дома… Тем лучше. Не будут ожидать его появления здесь. Сейчас им владело какое-то злое, радостное возбуждение. Такое бывает, когда уже все равно, когда переступил через черту.

И все же он старался не призывать силу кольца. Страшно было.

Однако, когда был уже возле башни, пришлось.

«Лучше всего было бы, если бы меня никто не заметил».

Надо рискнуть. Сработает? Или нет? А, все равно уже… Он решительно пошел вперед. Его действительно не заметили, хотя он сам мог бы поклясться, что был виден. А если и нет, то тень-то уж точно за ним бежала, неужто и ее никто не заметил?

Он осторожно поднялся на третий этаж, тщательно обходя солдат, стараясь их не задеть. Правда, стражника у самой двери пришлось стукнуть. Засов вышел из скоб легко, он быстро скользнул внутрь.

Она встала, глядя на него снизу вверх. Настороженно улыбнулась.

— Значит, все же ты выбрал меня, а не Остров? И что дальше?

— Идем. Быстрее.

Она не спросила — куда. Просто подобрала подол и взялась за его руку.

И тут они чуть не налетели на стражника, идущего по лестнице вверх. Может, его он и не увидел, но женщину уж увидел точно.

Пришлось убить. Это словно сорвало с него незримость, мало того — солдаты стали сбегаться к нему, хотя он мог поклясться, что убил стражника тихо, почти беззвучно. Словно их что-то притягивало…

…Тело было чужим. Он не чувствовал боли, хотя уже не раз был ранен. Потеря крови никак не сказывалась. Внутри было холодно. Он коснулся языком нёба — холодно. Странное, неуютное, раздражающее состояние. Такое было раз после того, как он попробовал дышать дымом какой-то харадской травы. Удовольствие, смешанное с неприятным ощущением ненависти к собственному телу, которое причиняет неловкость, даже боль.

Она шла быстро, как могла, почти не задерживая его. Замечательная женщина. И как он мог в ней сомневаться? Как глупо… Теперь все будет по-другому, надо только выбраться из города. Так, теперь направо…

Неприметный человек ждал его прямо за углом.

— Ты все-таки нарушил приказ. Как тебе удалось удрать так незаметно?

— Отойдите с дороги. Или я вас убью.

— Ты выбрал, я уже не смогу тебя защитить. — Он глянул на Исилхэрин, грязную, привалившуюся к стене. Она тяжело дышала. — И вас тоже… Дай ей хотя бы дух перевести. Еще далеко не все кончено.

Орхальдор исподлобья смотрел на него. Чего он хочет? Зачем он здесь? Если все знал и не собирается ему мешать, то зачем он здесь?

— Что тебе надо?

— Я прошу тебя, — он особенно подчеркнул это «прошу», — откажись от той… помощи, которую ты принял. Тогда я не буду тебе мешать. Тогда я дам тебе уйти.

— Откуда узнал?

— Не ты один умеешь вычислять.

— А если я скажу — нет?

Человек пожал плечами.

— Тогда мы постараемся тебя остановить.

Кто бы подумал, что придется их убивать. Бедняги.

А она даже не взвизгнула, словно такая бойня была ей не в диковинку. Потом скажется, будет дрожать, плакать, как все женщины. Но это будет потом.

Брусчатка скользила под кожаной туфелькой, она уже несколько раз спотыкалась, поднималась и бежала снова. У него начало тихонько жужжать в голове, как бывает от потери крови, и страх зашевелился в душе — неужели все кончается? Совсем недалеко, только еще раз за угол… Ну, что она там? Наверное, устала, надо ее взять на руки, уже близко.

Она охнула. Споткнулась. Поднялась. Опять споткнулась.

— Не могу, — выдохнула, стиснув зубы. — Больше не могу. Иди один. Меня, похоже, ранили.

Он подхватил ее. На ладонь ниже лопатки торчал брошенный кем-то боевой нож. Машинально отметил — метательный харадский, тут такие в ходу. У него такой был когда-то, в той, проданной много лет назад коллекции.

Мир стал мозаичным и потихоньку, с противным звоном начал осыпаться. Куда-нибудь. Хоть куда-нибудь…

Он бросился к ближайшему дому.

Хозяева побежали из дома, — как тараканы, когда вдруг вскроешь их убежище. Он затащил ее, обмякшую, как тряпичная кукла, в какую-то комнату, наверное, хозяйскую спальню. В глазах все плыло. Он уже понимал, что все кончено, но отчаянно не хотел верить в то, что умрет от ран сейчас, когда заплатил такую цену…

— Да очнись же ты… не смей… ну, пожалуйста, не надо, я… Почему сейчас, почему?! Я же все отдал, это несправедливо, несправедливо!..

Я слишком тебя люблю…

Проклятое кольцо было холодным, но эта ледяная сила уже не разливалась по телу. Он был сейчас, как оболочка личинки, — пуст и сух.

— Будь ты проклято, — прошептал, уже падая спиной на пол, еще пытаясь ухватиться за какие-то тряпки на кровати. Вцепился в кольцо, пытаясь стянуть обманный страшный дар, проклятую плату, но тусклая мозаика мира уже рассыпалась окончательно. Краем сознания уловил далекие, нездешние уже крики и почувствовал запах дыма…

…Серое нигде. Плоская равнина, темно-серая, ни холмика, ни деревца. Ровный тусклый свет непонятно откуда. Здесь нет направлений. Некуда идти — потому что повсюду только эта равнина, сколько бы ни шел. Нет времени, потому что ничто никогда не меняется.

Ты — как насекомое, накрытое стеклянным стаканом. Ты бежишь по кругу и не понимаешь этого, бежишь и бежишь на месте…

И так будет всегда — вечно — всегда… Или это не смерть? Ведь там, за смертью, должно быть нечто иное, там должно хоть что-то быть!

Или — вот это и есть то самое?

— Да успокойтесь вы. Это не смерть. Смерть — не для вас. Ибо вы теперь принадлежите мне.

Не верю.

— Сколько угодно. Мне от вас не вера нужна. Хотя — глупо. Вы теперь убедились, что воздаяния нет? Нет высшей справедливости, иначе с вами не случилось бы того, что случилось. Вы бы уже рыдали у Творца на груди и захлебывались бы соплями от счастья. Справедливость существует ровно настолько, насколько она есть во мне. Поверьте, я справедлив.

Не верю…

— Прекрасно. Значит, вам не все равно. Отлично. Тот, кому все равно, мне не нужен. От таких нет толку.

Я хочу умереть!

— Это не в твоей воле. Договор подписан.

Ты обманул меня.

— И в чем же? Ты просил помощи — я ее дал. Разве я не предлагал тебе сделать все за тебя? Честно говоря, предприятие твое было смеха достойно. Я сделал бы все гораздо быстрее и незаметнее. А ты весь город перевернул вверх дном. Представляешь, что теперь о тебе будут говорить? Ты сыграл на руку наместнику — кстати, тебя твои же об этом предупреждали. Ты подтвердил связь своей женщины с Мордором, откуда ползет всякое злобное колдовство. Теперь наместник куда легче отвертится, может, совсем уйдет от наказания. А ты — мертв. И она тоже. Только она — по-настоящему.

Ты ничего тогда не сказал о смерти…

— А ты спрашивал? Ведь ты тоже промолчал — ты надеялся скрыться от меня. Взять от меня помощь — и уйти, не расплатившись. Твоя честность двулика. С врагом можно быть и подлым, потому как он — враг? А вот я с тобой был честен. Разве я не говорил тебе о том, что твой последний выход может оказаться вовсе не выходом?

Ты же схватил это кольцо, вцепился в него. Ты же понимал, кто я. Разве ты с детства не слышал, что мои дары — дары коварные? Так в чем же ты обвиняешь меня? У тебя был выбор. Ты мог отказаться принимать от меня помощь — ты не отказался. Ты мог отказаться от женщины — ты не отказался. Тебе нужно было все и сразу — и победа, и честь, и женщина. Ты решал — не я.

Я хотел ее спасти.

— Потому что тебе было бы плохо, если бы она погибла. Потому что ТЕБЕ от этого будет плохо. Сделал бы ты то же самое для другой женщины? А? Ты сделал это ради себя. Ты говорил, что Стража тебя бросила. Но ведь это была не их женщина, так ради чего ее было спасать? И ведь у тебя опять был выбор — ты мог подождать. Они тебя тоже предупреждали — подожди, ничего не предпринимай. И я тебя предупреждал — подожди. Ты опять же выбрал сам. Потому что тебе, если покопаться, нужно всего-то навсего твое личное спокойствие и удобство. Таковы вы все, люди. Высокими словами прикрываете обыденнейшую вещь. Сделаете что хорошее — и умиляетесь себе: вот, я сделал доброе для людей, какой я прекрасный. А люди не заметят — так вы уже обижаетесь. Как же, должного не воздали. Так и ты. Все ради Нуменора, ради Единого, ради высокой цели, а как только затронуло за живое, так подайте все сразу и сейчас, какая несправедливость, какие все мерзавцы!

Ты извращаешь все.

— Я называю вещи своими именами. Ты не отказался от дара. Ты даже не подумал о последствиях. Ради своих страстей ты готов был на все. А если бы тебе нужно было Нуменор уничтожить ради этого? Ну? Молчишь? Честь, любовь… Все объясняется простым Я ХОЧУ. Вот и все. Ты сам сделал выбор, а за него, как вы любите говорить, нужно платить.

Впрочем, ты сделал неплохой выбор. Зачем еще создан человек, как не для того, чтобы жить и радоваться жизни? Так почему чужие цели для него должны быть выше личных? Вот в чем истина. Все остальное — шелуха.

Молчание.

И все равно — тебе не отнять у меня эстель.

— А зачем? — В голосе майя слышатся какие-то неприятные нотки, словно что-то сумело все же пробить броню его беспредельной самоуверенности. — Твоя эстель — твое дело. Если это тебе поможет служить мне — на здоровье. — Майя коротко хохотнул. — Мне плевать на твою эстель. Мне плевать на твою душу. Волю свою ты мне уже отдал.

Скажи уж лучше — эстель это то, чего тебе никогда не получить. У тебя ее нет. Это то, что принадлежит Единому. И потому ты никогда не будешь полным господином над людьми.

— Опять высокие слова. Всего лишь слова. Ты пытаешься хоть как-то зацепить меня потому, что не удовлетворен. Конечно, ты мертв, а он — жив. Ты потерял свою женщину, а он жив. Верно? Так пойди, покончи с ним. Это же будет справедливо, не так ли? Ступай. У меня есть время, я могу и подождать.

Наша игра еще не кончена.

— Пробуй. Я не стану тебе мешать. Возможно, я даже отпущу тебя, если ты найдешь изъян в моей системе. Если ты найдешь изъян. Это будет увлекательная игра, о! Ну, ступай. Тебе же еще честь свою отмыть нужно. Правда, зачем она тебе, мертвому? Ну, ничего, вскоре ты научишься не обращать внимания на такие мелочи. Они для простых людей. А ты будешь выше любого человека.

Из донесения роквена Азариана, начальника городской стражи Умбара

«…мною было получено донесение от старшего десятника городской стражи о случившемся в доме господина наместника убийстве. Прибыв на место, я обнаружил господина наместника мертвым в собственной спальне, в луже крови, с перерезанным от уха до уха горлом. В руке его был зажат нож необычной серповидной формы, какие в ходу у лесных племен дальнего Харада. На полу мы нашли совершенно голую женщину в состоянии глубокого обморока. Когда ее привели в чувство, она ничего не могла сказать, только дрожала и несла какую-то чушь о мертвецах. Похоже, несчастная повредилась в уме, потому я приказал присматривать за ней.

На столе мной было обнаружено письмо, написанное собственноручно господином наместником и скрепленное его подписью. В нем оный признавался в совершенных им преступлениях — государственной измене и воровстве. А также в клевете, возведенной на госпожу Исилхэрин из желания отвести неминуемый удар правосудия от себя. Думаю, господин наместник не выдержал угрызений совести…»

«Или просто перепугался до смерти», — закончил роквен, но писать этого не стал.

…Окно со стуком распахнулось, пламя свечей забилось привязанными птицами, холодный воздух разогнал тяжелый аромат благовоний. Женщина взвизгнула, выскочила из постели как была, голая, и бросилась к двери. Гость непостижимо быстро, беззвучно, стремительно и неуловимо, как нетопырь-кровосос из страшных харадских сказок, оказался перед ней, схватил за горло и швырнул о стену. Женщина с тихим писком сползла по стене и упала на ковер, разбросав по темно-красному мягкому харадскому ковру золотые волосы. Мужчина успел обмотать вокруг пояса простыню и схватить тяжелый подсвечник. Но между ним и дверью стоял гость.

— Ты же мертв…

Мертв, — ответил беззвучный голос.

— Что тебе нужно? Ты же мертв!

Думаешь, мертвым уже ничего не нужно?

— Что тебе нужно? Ты хочешь убить меня? Ты же мертв!!! Ты не можешь! Тебя нет!

Не все кончается смертью, разве тебя не учили?

— Ты… ты не можешь!

Могу.

— Нет… этого же не может быть… это не может быть так! Так нельзя! Ты же не можешь убить безоружного человека! Ты не можешь! Дай мне оружие!

Я пришел тебя убить, а не драться с тобой.

Наместник швыряет в гостя подсвечник. Тот мгновенным движением руки, похожим на бросок змеи, ловит его и сгибает, сминает пальцами, рвет на кусочки. Наместник медленно опускается на колени, ибо ноги отказываются ему служить, а в животе образуется позорная, пакостная тяжесть…

— Не убивай… я сделаю все, не убивай!

Вставай. Бери пергамент. Бери перо. Пиши.

— Сейчас, сейчас… Ты не убьешь меня?

Пиши.

Гость подталкивает наместника к столу. Прикосновение его пронизывает жгучим холодом.

— Что я должен писать? — слегка успокаивается наместник.

Пиши: «Я, Халантур, наместник Умбара, чистосердечно признаюсь в том, что в течение двадцати восьми лет предоставлял сведения Хараду и Мордору о численности войск, снабжении и планах, мне известных, а также покровительствовал контрабанде. Когда деятельность моя была раскрыта, я, будучи в отчаянном положении, прибегнул к клевете и подлогу в отношении госпожи Исилхэрин, которая не отвечала на мои домогательства. Таким образом я намеревался отомстить ей и отвести от себя удар. Однако это оказалось чрезвычайно тяжким грузом для моей совести, почему ныне я и пишу сие признание».

— Все? — с надеждой спрашивает наместник. — Все?

Подпись.

— Ах, сейчас, сейчас…

Теперь все.

В руке гостя странный серповидный нож.

— Ты же обещал!

Я ничего тебе не обещал.

Тишина. Гость с брезгливой жалостью смотрит на бесчувственное тело золотокудрой женщины, похожей на харадскую фарфоровую куколку с глупеньким хорошеньким личиком. Морщится, словно от острой боли. Дело сделано. Нож вложен в руку мертвеца. Еще мгновение — и гостя нет. Окно закрыто, трещит, судорожно умирая, пламя свечи, кровь медленно тускнеет на полу, тяжело плывет по комнате аромат благовоний…

Из письма Бреголаса домой

«События в Умбаре потрясли меня. Наверное, я был привязан к нему больше, чем я думал. Мы переписывались редко, но зачастую друзья могут не видеться годами, а встретившись, начать разговор, который не закончили десять лет назад, причем с того самого места, на котором прервали беседу. Только наш разговор уже не продолжится. О чем мы говорили бы с ним, дай нам судьба встретиться? Почему-то всплыла та наша старая беседа о Берене и Лютиэн. Да нет, вряд ли…»

Из донесения в штаб Четвертого Легиона «Дагнир»

«…атакованы на марше. По счастью, вторая и третья сотни второй когорты подоспели вовремя, так что потери были не слишком значительны. Убиты командир второй сотни Дариан и трое декурионов. Командир первой сотни, начальствовавший над колонной на марше, господин Бреголас не найден ни среди убитых, ни среди раненых».

Бреголас всматривался в это слишком знакомое и потому такое страшное лицо. Оно было не просто бледным — полупрозрачным, размазанным. Боковым зрением оно виделось четче, чем при прямом взгляде. В глубине глаз — черных провалов — плавали красные искры. Голос тоже звучал по-иному, хотя был несомненно узнаваем. Он был похож на громкий, какой-то металлический шорох. Как будто железом скребут по железу.

— А ты почти не изменился. Внешне, по крайней мере.

— Чего не скажешь о тебе. — Бреголас изо всех сил старался не поддаться холодному страху, медленно ползущему по спине и сворачивающемуся тяжелым комком в животе. Это был не тот страх, к которому он привык уже за эти несколько дней — то был обычный страх человека перед неизвестностью и смертью, а тут было нечто иное.

— Я пришел, как только узнал, что ты попал к нам.

— К нам! — усмехнулся Бреголас. — Раньше ты даже за одну мысль о таком убил бы.

— И сейчас готов убить.

— Да? Кого же и за что?

Орхальдор помолчал.

— Вижу, ты уже оправился. Почти. Морэдайн нас ненавидят, так что тебе повезло, что я о тебе узнал. Я велел тебя не убивать.

— Огромное тебе спасибо. — Бреголас хотел было насмешливо поклониться, но бок еще очень болел, и вставать он не собирался. — И зачем же я тебе понадобился?

— Хотя бы по старой дружбе.

— Мне был дорог Орхальдор. Тебя я не знаю.

— А кто я — знаешь?

Бреголас сглотнул и промолчал.

— Ты осуждаешь меня?

— Я не могу понять тебя. И снова повторю: я не знаю тебя. Что тебе от меня надо?

— Значит, отрекаешься от меня, как и все? — В металлическом шепоте зашуршали злые нотки.

— Как будто ты ни от чего не отрекся. Вернее, даже не отрекся — продал. Когда случилось то дело в Умбаре, я не поверил в то, что ты предатель. Не хотел верить. Теперь — верю.

Гость резко отвернулся. Словно на его прозрачном лице можно было что-то прочесть. Бреголас судорожно вздохнул. От напряжения и страха болела голова.

— Знаешь, зачем я пришел? Я хочу, чтобы ты понял, почему я здесь. Почему я поступил так.

— Правому незачем оправдываться. Даже если ты мне исповедуешься, даже если я вдруг паче чаяния пойму тебя, даже если ты меня вдруг отпустишь, то что это изменит?

— Обо мне не станут думать как о предателе.

— А тебе это так важно? Хорошо, я скажу тебе: никто не поверил тогда в твое предательство. Тебе довольно? Тогда избавь меня от твоих исповедей. И знай — если ты изволишь меня отпустить, то вот тогда ты точно будешь предателем в глазах остальных. Я врать не стану.

— Значит, ты умрешь здесь. Дурак. Лучше бы промолчал.

— А я не верю в твои благие намерения. Да и были бы они, ты — на цепи. Ты сделаешь то, что тебе велят, а не то, что ты хочешь.

— Да что ты об этом знаешь?

— Достаточно. А еще, — Бреголас коротко хохотнул, — я помню, как один мальчишка никак не мог простить мне, тоже мальчишке, что я оказался в его глазах грязнее, чем он меня представлял. И он не хотел запачкаться, общаясь со мной. Я потом долго чувствовал себя виноватым. Да, я не чист, как и все люди, но где ты теперь? Кто чернее?

Гость снова помолчал, а когда заговорил, в его голосе звенела такая ненависть, что Бреголас невольно отшатнулся:

— Знаешь, зачем ты здесь на самом деле? А затем, что я хочу сказать вам всем, как я вас ненавижу. Всех. И вас, и этих, — он ткнул рукой за дверь. — Я ради вас вымарался в грязи по уши — вы отреклись от меня. Вы все предали меня. И вот — я в грязи, я на дне, а вы — чисты? Нет, это все из-за вас. Это вы виноваты. Все! Но у меня еще осталась эстель…

Бреголас качает головой и смеется.

— Эстель? Это ты только думаешь, что она у тебя есть.

— Ты не знаешь. Никто не знает. Я здесь не ради выгод, не ради себя, ради другого… У меня есть эстель. Не может не быть. Не может! Потому я надеюсь…

— И на что же? — Бреголас усмехается и пожимает плечами.

— На милость Единого.

— Ну, надейся, — ухмыляется Бреголас. — Надейся. Это правильно — надо хоть на что-то надеяться.

— А ты не можешь себе представить, — с неожиданной злобой срывается Орхальдор, — что можно остаться чистым там, внутри? Чистым!

— Кто-то говорил мне, что чистым отсюда не выйдешь, как бы ни старался. Теперь я вижу, что чистым сюда — не войдешь.

— Ты не был в моем положении.

— Мне сейчас вполне хватает моего, — усмехнулся Бреголас. Страх ушел. Совсем ушел. — Довольно. Я устал, я ранен. Чего ты от меня хочешь? Покончим с этим скорее.

Гость отвернулся, посидел так некоторое время, затем снова поднял красный жуткий взгляд.

— Я буду милосерднее тебя, пусть ты меня и презираешь.

— Я не презираю тебя. Мне тебя жаль.

— Как раздавленную копытом лягушку.

— Близко к тому. Заканчивай.

— Я хочу тебе помочь.

— Я ни в коем случае ничего не приму ни от тебя, ни от твоего хозяина.

— Захотят — примешь. Мог бы просто притвориться…

— Что же ты не притворился? Или не вышло Тху переиграть? — усмехается Бреголас.

— А ты что думаешь?

— Я думал, ты — мертв. А теперь мне кажется, что ты и вправду мертв. Кончай же скорее. Я устал.

— Что же. Ты сам просил. Ты мне не совсем безразличен. Потому вот что я тебе скажу. Ты хороший офицер. Такие ценны, а Мордору нужна хорошая армия. Лучшая. Тебе могут даже не предложить выбора. Возможно, найдут, на чем тебя зацепить, как и меня. Или сломают. И ты все равно будешь служить. Или сочтут, что ты не стоишь таких трудов, тогда из тебя просто вытрясут все, что им захочется знать.

Тут это умеют. Потом тебя убьют. Или отправят на рудники. Но ты в лучшем положении, чем я. У тебя всегда останется выход. Если ты, конечно, не согласишься служить.

— Ты же знаешь, что нет, — чуть дрогнувшим голосом ответил Бреголас.

— Знаю. Потому я предлагаю тебе выход сразу. — На его лице мелькнула странная, почти коварная усмешка. Мелькнула — и пропала, как сгоревшая на свече муха. — Единственное, что я могу для тебя сделать, — вот. — Он положил на стол нож. Острый, красивый, тянущий к себе, как любое хорошее оружие. — Решай сам. Используй, как сочтешь нужным, выбор у тебя есть… Возможно, я делаю это из любви к себе, а вовсе не о тебе забочусь, но я делаю так, как считаю верным. Делай что должен, и будь что будет. Не так ли?

…Рассвет здесь тоже наступает быстро. Он тут не любит тянуть и красться, как на севере. Он вспыхивает ярко и быстро, и город ночных теней тоже вспыхнет белым и алым, и тени едва успеют попрятаться в щели до следующей ночи, до следующего своего владычества.

— Пора, — говорит человек-тень. Солнце причиняет боль. Наверное, он скоро совсем станет тенью, и уже никто никогда в мире живых не увидит его лица даже боковым зрением. А теням лучше в Мире Теней. А пути — они везде одинаковы.

Продолжение записок Секретаря

Историю этого, последнего, Бессмертного я назвал игрой. Мне порой кажется, что все они, Бессмертные то есть, в свое время вели игру с Самим — ну, понятно, кто выиграл. Еще больше я укрепился в своей уверенности после бесед с господином Элвиром, Девятым Бессмертным. Что же, Сам всегда получает то, что хочет, и играть с ним на выигрыш — глупо и бесполезно. И Гондору скоро придется в этом убедиться. Ладно. Итак:

Игра девятая. ИГРА НЕВИННОСТИ

Его лицо, как у всех Бессмертных, призрачно и прозрачно, и черты видны лишь боковым зрением. Он чаще всех любит появляться из теней, словно забавляясь чужим страхом. Действительно, кто не перепугается, когда, к примеру, говоришь, так скажем, неподобающее, а тут вездесущий Бессмертный возьмет да и возникнет! Знаю пару харадрим, которые со страху аж обмочились. Но мы, нуменорцы, народ стойкий. И штаны наши в порядке.

О нем я не знаю почти ничего, впрочем, как и об остальных. Но «почти ничего» в отношении господина Элвира чуть ли не равно «совсем ничего». Нигде никаких документов. Только какие-то намеки, обрывки сведений, слухи. Наверное, потому я боюсь его больше всех остальных Бессмертных. Но остальные хотя бы понятно, откуда родом. А этот словно из ниоткуда пришел. Я хотя бы могу предположить, зачем остальные нужны Самому. Но этот?

Мне кажется, что он знает все про всех. По крайней мере, когда он изволит остановить на тебе свой красный взгляд из темноты капюшона или заговорить с тобой, начинает казаться, что он видит тебя насквозь и знает твои мысли — даже те, которые еще и родиться-то у тебя в голове не успели. И он явно знает, что я пытаюсь найти сведения о нем. Он всегда так загадочно и почти ласково улыбается при встрече, что я вижу — он все знает. И это для него игра.

Он юн. Настолько юн, что это просто не вяжется с всезнающей холодностью и усталостью его взгляда. С первого взгляда ему не дашь больше семнадцати лет. Да, я понимаю, что он намного старше — Бессмертные не стареют с того момента, как принимают кольцо. Или не меняются так, как меняются с годами люди.

Я не знаю, к какому народу он принадлежит. По масти он похож на нуменорца или человека из северных эдайн, но сложением не тянет — хрупкий, тоненький, того гляди ветром сдует. Длинные пепельные волосы и огромные серо-зеленые глаза под черными ресницами.

Впрочем, когда смотришь ему прямо в лицо, видишь только бледное размытое пятно с черными провалами глаз, в которых плавают красные тусклые огоньки.

Иногда мне кажется, что если он улыбнется, во рту у него мелькнут остренькие белые клыки. Но каждый раз он улыбается одними губами.

Вот все, что я о нем знаю: он родом откуда-то с севера, но не из нуменорских колоний. Он очень древней крови, такой же древней, как Моро Бессмертный. В прошлом их предков тоже есть нечто общее. Он очень образован. Он умеет убеждать — просто виртуозно.

А еще — между Самим и господином Элвиром есть какая-то странная связь. Особая.

Как он сюда пришел, с чем, почему получил кольцо — я не знаю.

Это все, что я могу сказать о нем.

Но однажды на своем столе я нашел листок тонкой бумаги, на которой в Ханатте любят писать во время стихотворных состязаний. Ее называют лунной, потому что у них принято смотреть на каллиграфически начертанные строки, глядя на круг полной луны через листок такой бумаги. Я взял листок и огляделся по сторонам. Прямо как вор. Хотя листок я ни у кого не крал, мне кто-то сам его положил, чего ж я опасаюсь?

Однако я запер дверь в свой кабинет — мой господин Аргор сейчас все равно все по военным делам в Минас-Моргуле мотается, то есть отсутствует, и всеми канцелярскими делами я сам распоряжаюсь. Я схватил листок. Бисерным, паучьим почерком на отличном разговорном ах'энн почти правильной ритмической прозой была написана «краткая повесть» в стиле ханаттайских придворных «печальных повестей об ищущих неведомое». Я уселся поудобнее и принялся читать.

ПОВЕСТЬ О ЗВЕЗДОЧЕТЕ14

— Дитя мое, сын мой, зачем ты уходишь, меня оставляя?

— О мать моя, мать, не держи меня — сын твой рожден под звездою странствий, и Путь мой далек. Земля-у-Моря, мой дом — не удержат меня. Пора мне идти.

— О, Элвир, мой сын, скажи мне, куда ты уходишь?

— О мать моя, мать, я иду за звездой, и нет мне покоя.

— О сын мой, сын, не скрой от меня, что сердце твое терзает?

— О мать моя, мать, я ищу следы Учителя. Где его Путь. Зачем покинул он нас и куда ушел он? И где звезда, что Мельтор звалась, почему погасла она? Я не знаю. Сказали мне мудрые, что на юге, в далеком краю загорелась сестра ее. Верю сердцем, что это знак. Не могу я остаться.

— О, сын мой, сын… Не зря в час рождения твоего в наш дом Странник вошел — и отныне судьба твоя Странником стать. Нарек он тебя Звездочетом — звезда ведет тебя вдаль. Ступай же, сын мой, мой Элвир, мой Звездочет.

— О мать моя, мать, я вернусь. След Учителя я найду, и вернусь в нашу землю я с вестью о нем…

К Востоку лежал мой путь, где сумрак рассвета таится в узких глазах людей. На Север путь мой лежал, где древняя память живет. К Закату лежал мой путь, где чужой закон, где сердца ледяные и жажда войны. Ныне к Югу мой путь, где горит Звезда над горами. Любовь и Мудрость зажгли ее, как и ту звезду, что погасла, что Мельтор звалась.

И горы черные встали передо мной, и в ущелье вошел я, и вот вижу — всадник на черном коне, в одеянии черном, и ветер плащ развевает. И словно крыла полуночной птицы плащ его. И бледен венец стальной на челе его, и меч его бледен в холодной ночи.

— Стой, пришелец. Что ищешь ты здесь? Откуда ты родом? Как имя твое?

— Привет тебе, страж-государь. Я иду за Звездой, иду из далеких краев. Имя мне Элвир.

— Где же, странник, твой меч? Опасны дороги, ты безоружен. Меня обмануть ты хочешь? Как же дорогами мира ты мог идти, безоружный, слабый и одинокий?

— Мой народ не носит меча. Оружие наше — слово, любовь и мудрость.

— Странен народ твой. Но мир так велик, что может всякое быть. Так что же ты ищешь?

— Я ищу следы того, кого Учителем звали мы. Много веков, как он нас покинул. Был на Восходе я — и не нашел ответа. Север молчит, а Запад жесток, и слова там тонут в звоне металла. Вот — я пришел сюда, чтобы ответ сыскать.

— Что же, мой Повелитель многое знает, и мудрость его велика и прекрасна. Странно, однако, что ждали вы столько веков и лишь сейчас пожелали искать Учителя след, если он так был вам дорог. Как его звали?

— Мелькор.

— Мелькор? Странник, видать, земля твоя впрямь далека, раз и за тысячи лет не дошли туда вести!

— Страж-король, я молю тебя — если ты знаешь — скажи мне! Истерзано сердце мое, и тоска убивает меня!

— Знаю. Но не я, Звездочет, расскажу тебе повесть былого. Пусть Повелитель расскажет тебе о том, что свершилось. Следуй за мной.

И вот коня повернул он, странника взял на седло. И сказал ему тихо:

— Друг, не зови меня королем. Мое имя Аргор.

Не было бы страшно — посмеялся бы вдоволь. Да, приходили сюда порой блаженненькие из Ханатты, как приходили, так и уходили. Их дальше озера Нурнен никто не пускал. Не думаю, чтобы в старину бывало иначе. Здесь нужны не блаженненькие, здесь нужны полезные. И чтобы мой начальник вот так разговаривал со всяким встречным-поперечным? Интересно, над кем он издевается — надо мной или над Бессмертным Королем? Похоже, господин Элвир затеял со мной игру. Охота поразвлечься. Скучно ему, видать. Ну, столько лет не умирать — затоскуешь тут…

М-да. Раз он вот так оставил сие творение у меня на столе, то ясно дает понять — для него не тайна то, чем я втихую занимаюсь. Не думаю, чтобы это было преступным и чем-то подрывало устои державы, но кто знает? Как бы то ни было, мой собственный начальник прикончит меня, если что. Но он сначала скажет и растолкует, за что меня отправит на тот свет, а то, может, и оправдаться получится. Или не получится.

Да что я задумываюсь? Сейчас не до меня. Сейчас решаются дела куда более великие, и никого не интересует какой-то секретарь, на досуге составляющий для себя жизнеописание Бессмертных. Но раз господина Элвира заинтересовало — может, и есть в этом некий больший смысл?

И не сыграть ли мне с ним в эту игру? Первый ход был его. Теперь, стало быть, мой.

Я достал новую, еще не начатую тетрадь и аккуратно подшил в нее листок. Затем красиво написал на первой странице: «Жизнеописание господина Бессмертного Элвира». Пронумеровал документ. А затем написал: «Комментарии к документу номер 1». И вот что я там изложил.

«Судя по данному документу, господин Элвир происхождение свое ведет из так называемой земли у моря она же Эс-Тэллиа. Об той земле, почитай, никому и ничего не известно, кроме того, что расположена она в широтах, где жить настолько тяжела и трудна, что обитающие там племена как дикарями были, так и остались. Ибо времени ни на что другое, кроме добывания пропитания и размножения, не остается. Отсюда следует мне заключить, что либо сия земля просто не существует и господин Элвир скрывает почему-то происхождение свое, либо земля сия необычными свойствами обладает. В последнее как-то не верится.

Второе. Никогда господин Аргор не был стражем. Это удел солдат, а он всегда был военачальником.

Третье. Уж кто-кто, а господин мой Аргор себя королем всегда считал и считает. И подобное обращение его уж никак не смутило бы, он воспринял бы его как должное.

Четвертое. Господин Аргор никогда не считал, не считает и не будет считать своим учителем Мелькора хотя бы в силу своей нуменорской гордыни и никогда так его не назовет. Его предки Мелькора били, а у битого нуменорцам учиться нечему.

Пятое. Мимо такого блаженненького он в лучшем случае проехал бы, не глядя, а вообще свита, скорее всего, надрала бы страннику задницу и либо отправила бы камень ломать, либо сдала бы оркам на пропитание.

Шестое. Я не могу себе вообще представить, как сей Валаров одуванчик до Мордора добрел.

Хотелось бы все-таки узнать, зачем господин Элвир покинул свою землю, как он сюда дошел и опять же зачем и чем он полезен Властелину нашему, да живет он вечно, Гортхауэру — Ортхэннэру — Саурону».

Я злорадно поставил жирную точку и запрятал тетрадь в ящик. Вот и посмотрим.

Посмотрение произошло довольно скоро. Уже на второй день я застал господина Элвира собственной персоной в моем кабинете. Он мило мне улыбнулся и даже встал, освобождая мое любимое кресло. Сам переместился к окну, где воссел на стул. Поскольку стоял хоть вечно пасмурный, да день, он набросил на свои пепельные волосы капюшон.

— С вами приятно иметь дело, господин секретарь. Ваша наглость мне нравится.

— Всегда приятно говорить правду, — схамил я, полагаясь на своего начальника. — А уж как приятно было бы еще правду и услышать!

— А зачем она вам? Да и кому она вообще нужна? Ну, узнаете вы всю правду, и что это изменит? Понимаете ли, друг мой, мы, Бессмертные, уже на такой высоте, что ни правда, ни ложь ничего не прибавит нам и не убавит. Даже если бы за нами стояли жуткие преступления, это уже ничего не изменит. Разве не так?

— Именно.

— Так зачем вам? Какая в этом выгода?

— Никакой, — пожал я плечами. — Любопытно.

Он вальяжно облокотился на подоконник.

— Кто знает, кто знает. Может, и выйдет польза. Знаете ли, не обязательно правду скрывать. Ее можно… ну, преподнести должным образом.

Я понял и закивал.

— Ну вот, вы же умнейший человек!

Он резко встал.

— Ведь в каждой легенде можно откопать правду. Верно? Ив каждой легенде можно эту же самую правду… закопать. А легенды нам нужны, верно? Любому государству нужны свои легенды и свои герои. На них зиждется история.

— Верно, — покорно ответил я.

Он обошел вокруг комнаты кошачьим легким шагом.

— Что толку рассказывать вам о моей земле, вы все равно ее не увидите.

— Так мне же интересно, господин Элвир.

— И почему же? — покосился он на меня красным взглядом.

Я не сразу нашел, что сказать. Когда говоришь с Бессмертным, надо очень тщательно подбирать слова.

— Я воспринимаю Эс-Тэллиа как сказку. Но вы — живой человек оттуда. Я слышал только смутные, туманные предания. Хотелось бы знать, что стоит за этими сказками…

— Это, друг мой, не сказки. — Он ласково рассмеялся. И У меня аж мурашки по спине побежали. — Во-первых, — он многозначительно посмотрел на меня — мол, читал я твои комментарии, — она и вправду в очень холодных и далеких краях. И вокруг если кто и живет, то сущие дикари, которым времени их краткой жизни только и хватает на добычу пропитания и размножение. — Он с ехидной улыбочкой чуть поклонился. — И земля эта и правда обладает необычными, так скажем свойствами. Ее окружает с суши вечный лес, сквозь который могут пройти лишь жители этой страны — если, так скажем, большой мир его не испортил — да еще те, кого мы сами приводим. Ну, была пара-другая случаев, когда приходили ну совсем со стороны. А так — заходят в лес и уже не выходят. — Он снова глянул на меня. — Надо сказать, что у нас не слишком-то холодно. Вулканы, гейзеры. Белые ирисы и единороги, — мечтательно зажмурился он. — И будет так, пока стоит Закон земли. Вот так. — Он снова открыл глаза и посмотрел на меня — словно две черных бездонных дыры с красными углями на дне. И куда делась их мягкая зелень? — Полгода ночь, полгода день.

— А про Закон земли можно поподробнее? — осторожно спросил я.

— Можно, но попозже. — По его губам снова скользнула усмешечка. — Я расскажу тебе сущую правду, но все будут считать ее сказочкой. Такова жизнь. Сегодня я желаю ответить по пунктам на твое обвинение, друг мой. Итак, пункт второй. Да, Аргор в короне на вороном коне меня не встречал. Меня приволокли с веревкой на шее, потому как взяли как шпиона, и эта нуменорская сволочь меня допрашивала.

Тут я предпочел потупить взгляд, потому как представил себе картину. Не очень понятно было, как этот тоненький юноша после этого вообще жив остался.

— Ничего, я крепче, чем кажусь. Кроме того, у меня была одна вещь, которая меня и спасла. Мне надо было, чтобы она попала к тано. Она и попала. Я, понимаешь ли, хорошо знал, к кому иду и что ему будет ценно. Да, ты прав, наш Аргор, принц Эльдарион (последние слова он произнес совсем другим тоном, словно бы ругался), вбил себе в голову, что он король. Ну да, подданных у него полно — все здешние нуменорцы и ты в том числе. И корона тоже есть. Только ему ведь не просто королем быть охота — всенуменорский он у нас король, понимаешь ли. Ему вас одних мало. И ничего он слышать не желает — а ведь все предсказания, слова и клятвы что-то да значат. Говорят же ему — засохло в Гондоре Белое Древо, окончился род Королей, и ты, стало быть, не король. То есть не нуменорский король, другое королевство предстоит тебе. Нет, хочется ему во врата Города въехать на вороном коне! Ты верно сказал — уперся. Гордыня. — Он помолчал. — И наконец четвертый пункт. Самый важный.

Он помрачнел.

— Это отчасти касается и Закона моей земли. Зачем я покинул свою землю? Про все эти звезды — это для восторженных. Хотя и в этом есть правда. Мы хорошо знаем звездное небо — не зря же ночь полгода. Странники наши в большой мир выходят и даже возвращаются. Так что то, что в мире творится, мы все же знаем. Потому я знал, в какую сторону идти, — ориентировался по звездам. И зная, кого ищу.

Он улыбнулся.

— Конечно, красиво звучит — потянуло найти Тано, узнать его судьбу. Но надо быть совсем уж блаженным, — он изящно сплел тонкие пальцы, — чтобы не понять и не узнать того, что произошло две тысячи лет назад. За столько-то веков… — Он помрачнел. — Правители всегда все знают, — с горечью сказал он, — и всегда знали. Скрывали от нас, как говорится, ради нашей же пользы и спокойствия. Тайное знание, страшное знание. Но я тоже узнал. Догадался, докопался. И мне стало страшно. Да, мы тысячи лет жили без Тано, без Мелькора, вроде все было как всегда, но сколько это продлится? Что с нами будет? Представьте себе, что это узнали бы все…

Я представил. Не понравилось.

— А еще мне, понимаете ли, надоела благость моей земли. Благостность. У нас прекрасные законы. У нас нет греха. Везде есть правила, по которым живут. Только блюдут эти правила сами же люди. У нас их блюдет сама земля. Чуть нарушил — она тебя просто выпихивает. Не переносит она тебя. Что скрывать, для нас, избранных, сию благую землю создал Мелькор. Да, мы его очень даже любим, восхваляем и Учителем зовем. Знаем мы побольше, чем и нуменорцы знали, и вы тоже. Да, я честно исполнял все, что предписано. Но, небо, как же там скучно! Благостно, сытно, мирно — и тяжело. Я понял, что я неправильный, когда мне стало тошно от страданий.

— То есть? — осмелился встрять я. — Вас наказывали?

Он тихо рассмеялся.

— О, нет. Страдания, понимаете ли, считаются в нашей земле великой ценностью. Они очищают и совершенствуют душу. Тот, кто не страдает, по меньшей мере странен. Тот, кто не мечтает о смерти, как о продолжении Пути, — не наш.

— Тогда почему вы все еще не вымерли? — удивился я

— Потому что самоубийство не приветствуется — ты не получишь отведенных тебе страданий и не очистишься этим самым страданием для того, чтобы уйти на Путь… Нельзя умирать прежде времени… — Он заговорил как бы про себя — быстрым полушепотом, словно сумасшедший. Я даже испугался. — И нельзя, чтобы людей было больше, чем есть, еды не хватит… а живем мы долго… и женщины не могут рожать… да и роди тут, если все друг другу уже давно родня по крови. Нас же немного. И куда уродов девать… — Он словно очнулся и опять заговорил как ни в чем не бывало: — И непонятно, почему земля вот этих уродов не выпихивает. Значит, они правильны?..

Кстати, я ведь не совсем напридумывал насчет того, что ушел я узнать, что случилось с Тано. Понимаете ли, друг мой, мы ведь помним и чтим его заветы. Очень трепетно чтим. А Тано говорил о бесконечности Пути. Бесконечности. Понимаете? А мы давно уже никуда не идем. Закон земли — раз и навсегда. Только начинаешь куда-то идти, так скажем, как земля начинает тебя отвергать. В чем дело? Мы что-то утратили? Мы что-то не так понимаем? А ведь никто ничего не знает, мудрые говорят — слушай, мол, сердцем… Я и слушал. — Он опять замолчал, и я побоялся спрашивать, как все же он ушел. Я хотел знать все в подробностях — но не осмеливался спрашивать. Наверное, это так и останется простором для моих измышлений. Он, словно читая мои мысли, насмешливо посмотрел на меня. — Понимаете ли, проницательный друг мой, стать странником — единственный способ законно оттуда уйти, не нарушая никаких правил и не рискуя быть вышвырнутым. Пусть там живет тот, кому это нравится или кто опасается Закона. — Он вдруг ударил кулаком по столу. — Или закон этот дурен, или мы выродились. Тано, как я помню, велел творить, не ограничивая себя ничем, слушая только сердце. Хрен вам! — Я аж вздрогнул, настолько непристойно прозвучало в его устах это довольно невинное ругательство. — Человек — извилистая тварь, он так все повернет, что любое деяние станет преступлением! — Он скривился, словно собирался заплакать. — Я спрашивал. Я честно пытался понять.

Я ждал продолжения, но он не стал развивать эту тему.

— Словом, я стал странником. Мне было что искать, мне было куда идти и что дать Тано. Я рассчитал верно. — Он вдруг снова заулыбался. — Вы правы. И задницу мне надрали, и оркам чуть не скормили, но до Мордора я добрел. Большой мир быстро учит, а у меня была цель, до которой я намеревался дожить. И, как видите, дожил.

— А… что вы предложили Самому? — обмирая от собственной наглости, пробормотал я.

— Что? — Он рассеянно дернул плечом. — А, одну красивую вещь. Браслет. Браслет, выточенный, похоже, из цельного кристалла мориона. Внутри пульсирует красная точка. Вроде моего глаза, — усмехнулся он. — Над алым пятном светится в воздухе руна Эрат, руна Пламени, знак Движения и Творения.

Он снова стал обаятелен и плотоядно мягок. Откуда-то извлек бокалы черного хрусталя. Похоже было, что их не резали, а тянули из расплава, и они застывали на воздухе странными, текучими изгибами. Я уже знал, что это еще один его излюбленный фокус — извлечение из ниоткуда бокалов и вина, причем вино всегда было отменным.

— Что ты знаешь о нас, Бессмертных? Это все всего лишь то, что знаешь ты, то, как понимаешь ты. Так что пиши. В этом нет вреда, потому что нет правды, как нет и лжи.

А разливаемое по бокалом вино призывно журчало, бормотало, уговаривало. Такое коварное, такое ласковое. И я спросил:

— Пусть то, что написано мной, — не правда. Не вся правда.

— Точнее, не ложь, — как сытая ласка улыбнулся он. — Так что ты хотел сказать?

— Я хотел спросить, зачем вы Самому? Я понимаю пользу остальных. Вашей — не вижу.

— Понимаешь? — насмешливо поднял он брови. — Тогда ты чрезвычайно умен, — медово протянул он, и мне стало страшно. — Нет. Ты только думаешь, что понимаешь. Но тебе и не надо. Тем более знать, зачем я ему понадобился. Главное, что я нужен ему, и этого достаточно.

— Но чем?

Он с нехорошей усмешкой обернулся ко мне.

— Уж не ради, как вы, нуменорцы, говорите, харадского греха. Я довольно тебе сказал. Хочешь — думай, ищи, вычисляй. Я с удовольствием почитаю. И откомментирую. По пунктам.

Больше я ничего не знаю о нем. Он еще часто приходил ко мне, пока позволяла война. Кое-что рассказывал про других своих собратьев — порой с издевкой, порой чуть ли не с сочувствием.

…Прямо-таки роман в переписке. Мой господин затребовал из архивов разведки материалы по последнему гондорско-умбарскому конфликту. Господин Орхальдор, который к господину Аргору относится с подчеркнутым отчуждением, причем взаимным, документы выдал после долгой и нудной канцелярской волокиты. Наконец пухлый том лежал у меня на столе. Естественно, я не мог не заглянуть туда. Донесения нашей разведки с севера. Гондорских донесений почти не было — наместник Денетор противник опасный. Забавнее всего оказалось то, что и мы, и он копали в одном направлении. Все это я окрестил бы делом Торонгиля.

Любопытнее всего были последние, совсем свеженькие документы, с извращенной любезностью присланные лично господином Орхальдором. После прочтения оных мой господин долго буйствовал, по причине чего я предпочел на глаза ему не попадаться. Господину Сайте это стоило некоторого количества орков. Согласитесь, я такого не пережил бы. Мне влетело, да, куда ж денешься, зато жив остался. И, главное, имел удовольствие прочесть собственноручную резолюцию господина моего Аргора на последнем отчете, написанном рукой господина Орхальдора: «Просрали, козлы».

Всегдашний обмен любезностями.

Как бы то ни было, через некоторое время мой господин успокоился. И напугал меня. Он стал каким-то другим. Спокойным и торжественно-замкнутым. Отстраненным, словно готовился к чему-то великому. Окончательному.

— Скоро все будет кончено, — сказал он мне однажды. — Он последний. И я тоже. Останется один. Истинный король. — Он улыбнулся. Холодно и надменно. — Останется только один. И понятно, кто.

То, чего не было в записках Секретаря

…Майя положил на стол браслет. Пристально посмотрел на стоявшего перед ним оборванца. Жестом отпустил молчаливых гвардейцев — здешних нуменорцев. Те повиновались.

— Ты хотел меня видеть — ты меня видишь.

Оборванец глубоко вздохнул, чуть прикрыв глаза, и слабо улыбнулся.

— Значит, эта вещь тебе известна и что-то для тебя да значит, — почти прошептал он.

— Откуда она у тебя и что тебе от меня надо? Оборванец медленно кивнул — или поклонился — и сказал:

— Мне надо было увидеть тебя — я тебя увидел. Мне надо было увидеть, что ты именно тот, кому я хотел бы оказаться полезным, — я это тоже увидел. Я хочу остаться при тебе.

— И чем же ты хочешь мне быть полезным?

Оборванец сел, поблагодарив, словно бы ему предложили сесть. Майя внутренне усмехнулся — его забавлял этот человек.

— Тано, ты не будешь против, если я начну с самого начала?

Майя весело рассмеялся.

— Ну, говори. — Он подпер щеку рукой, изящно облокотившись на подлокотник высокого резного кресла черного дерева, доставленного в качестве очередного дара — или дани — из Ханатты. Надо же иногда и поразвлечь себя. Любопытный мальчик. Никакого страха, никакого восторга — он спокоен и напорист. Кто знает, может, и пригодится.

Юный бродяга коротко кивнул. Вздохнул, собираясь с духом, потом вдруг рассмеялся, замотав головой.

— Даже не знаю, с чего начать. Столько раз проговаривал — и вот растерялся. — Он снова помотал головой, затем поднял взгляд прозрачно-светлых глаз, и взгляд этот оказался неожиданно холодным и жестким. Любопытно. — Для начала, я тебе полезен хотя бы тем, что принес тебе это, — он показал подбородком на браслет. — Я знал, кого я ищу и почему. Тано Мелькор ушел из мира, ты остался. Я не знал, каким ты будешь. Предания — это одно, жизнь — другое. Я всего ничего живу на свете, я не могу знать, как все было на самом деле и что я встречу. Но больше было некуда. Не к кому. Я сразу понял это, когда вышел за пределы нашего Леса. — Он задумался на мгновение. — Наша земля не жила бы, если бы ее не поддерживало некое заклинание. Некая сила. Я только под ее защитой и жил. А когда вышел из ее круга — сразу ощутил, что мне худо в этом мире. Когда я добрел до здешних мест, я почувствовал себя снова как дома. Здесь та же сила…

Я вышел летом, естественно, когда через наши ледяные пустоши пройти можно. Болота, мухи, все ровное, как тарелка. Пока добрел до холмов, чуть не сдох. «Упорный мальчик», — внутренне улыбнулся майя. — Я, — хмыкнул он, скривившись, — по Закону нашей земли не мог носить оружия. Я даже не умел им пользоваться. У меня был только охотничий нож. Я избегал людей, вообще всех избегал. Я мог умереть с голоду, утонуть в болоте, меня сотни раз могли сожрать звери, зарезать орки или разбойники. Когда я добрался до колоний, я был просто счастлив. Там куда как безопаснее, хотя такие, как я — никто и звать никак, да еще непонятно, откуда и куда… Словом, я в колониях Нуменора вполне мог наткнуться точно на такого же, хм, приятного собеседника, как… король? Его здесь так называют… — Спасало меня то, что я умею сочинять правдоподобные истории и уговаривать и языки быстро усваиваю. Даже местное орчье меня за нуменорца приняло, — горделиво улыбнулся он.

— Почему ты принес мне эту вещь? Откуда ты знал?

Юноша пожал плечами.

— У нас мало кто не знает про хранителей Девяти Рун и эти Знаки. Другое дело, что никто не ведает, что с ними делать. Если они были так важны для Тано, то они наверняка важны и для тебя. Наверняка ты знаешь, в чем их настоящий смысл и ценность. Наурэ говорил, что ощущает не только присутствие остальных хранителей, а нечто необычное, словно сами Знаки пытаются пробудиться. Он был очень обеспокоен. Не понимал, что творится.

— И как к тебе попал браслет?

Юноша посмотрел прямо в глаза майя.

— Случилось так, что Наурэ умер. Я оказался рядом, когда он умирал. Я взял браслет и ушел из своей земли.

— Это все прекрасно, ты будешь вознагражден, но ты ведь хочешь за свой дар чего-то определенного.

Юноша медленно кивнул.

— Я очень хочу быть при тебе. Всегда рядом.

Майя усмехнулся.

— В каком качестве? Секретаря? Личного слуги? Шута? Или кого еще? Я не человек, мне этого не нужно.

— Ты не человек, — дерзко усмехнулся мальчишка, — но ведь подумал сейчас, как человек. Видишь, я смогу предугадывать твои желания. Я смогу пригодиться тебе.

Майя почувствовал одновременно раздражение и странное удовольствие и не мог сразу решить, к чему склониться. А юноша тем временем продолжал:

— Ты хочешь победить, и это принесет тебе удовольствие — человек тоже любит побеждать. Думаешь, я не понимаю, что такое человек? В каждом нашем благом порыве живет его же противоположность. Мы спасаем другого вроде бы из жалости к нему, а на самом деле просто не хотим, чтобы нам было неприятно оттого, что мы его не спасли. Человек, даже если думает, что делает все для других, на самом деле делает все для себя. И только так. И разве ты не так же думаешь? — Юноша потянулся через стол к руке майя, игравшей браслетом. — Ты же был с Тано, творцом людей. Разве не он постарался, чтобы мы стали такими, как есть, не стал нашим, так сказать, создателем? А творец в тварях своих выражает себя. Так что никто лучше меня тебя не поймет. Ты стремишься облагодетельствовать человечество — для себя. Но ведь можно сказать, что ты трудишься для себя, чтобы облагодетельствовать человечество, разве не так?

Майя молчал, впервые чувствуя себя не в своей тарелке — словно попал под какое-то могучее заклятие. Ему было сейчас… жаль себя.

— Я не полководец — на то у тебя есть Аргор. Я не могу отдать тебе под власть великий народ — на то у тебя есть Денна.

«Откуда он успел узнать имена? Или вправду умеет исподволь заставлять людей говорить?»

— Есть такая сказка — у одного короля на голове росли ослиные уши. И каждый раз, призывая к себе цирюльника, он потом его приказывал убивать, чтобы тайна не вышла наружу. Лишь раз пощадил он одного юношу, который от страха молчал как рыба, приводя голову короля в порядок. Но потом тайна так его измучила, что он нашел в лесу дупло и проорал ее туда. А на дереве выросла ветка. А из нее сделали свирель, и она пропела всему миру о королевской тайне. Тебе тоже нужно такое дупло, только молчаливое. Моя польза в том, что я могу им стать. Я нужен тебе не для великих целей, а для тебя самого. — Он помолчал. — Ведь так?

Майя ответил не сразу.

— Ступай, — негромким, сдавленным голосом сказал он. — Тебя накормят, вымоют, приведут в порядок. Жди, когда позову. Ты меня развлек.

— Вот ты пришел ко мне. Далеко шел, как я понимаю. А вдруг я оказался бы другим? И вдруг я поставил не на ту сторону?

— Но я ведь уже увидел.

— И что же? Ну, давай, возноси хвалу, ври, пытайся у меня что-то выгадать.

— Разве тебе это нужно? Таких у тебя много. Я боялся, когда шел сюда. Теперь я увидел, что могу тебе быть полезным и что могу служить тебе на пользу себе, и потому не боюсь.

— И какая же тебе польза?

Юноша покачал головой.

— Можно сказать очевидное — быть при великом вожде всегда выгодно. Но это не совсем то. Я не могу сказать словами, не получается или сам пока вижу не до конца, но это ощущение того, что я там, где мне надо быть, и могу делать то, что мне надо делать.

— Даже сам до конца не знаешь, — холодно усмехнулся майя.

— Но ведь ты до сих пор не приказал убить меня или отправить в каменоломни или куда там еще. Ты тоже что-то видишь во мне, нужное тебе, тебе лично.

Майя встал.

— А ты понимаешь, что я могу делать не то? Что я могу быть не прав?

Юноша пожал плечами.

— Что с того? Даже если так, то мне все равно нет иного пути — я из земли, созданной Тано, я и так ему принадлежу с рождения. Идти мне больше некуда, кроме как туда, где живет его сила. Если я дам клятву, то я сдержу ее, хотя бы потому, что клятвы надо держать.

Майя походил по комнате, порой с усмешкой поглядывая на юношу, спрятавшего руки между колен.

— Знаешь ли, ты забавляешь меня тем, что уж как-то слишком хорошо все понимаешь.

— Ты же знаешь, откуда я и где мое начало.

— Знаю. А ты знаешь, что всякий владыка не очень любит, когда кто-то читает его мысли? И что таких умных убивают, чтобы не слишком завладели владыкой?

— Или берегут, потому что владыке нужно дупло, чтобы туда выкричаться?

Майя криво усмехнулся, отвернулся от юноши.

— Ступай. Будешь пока работать в моей личной канцелярии.

…По коридору за спиной затопали торопливые шаги.

— Господин секретарь? Повелитель зовет, — задыхаясь, проговорил гвардеец.

Элвир повернулся так, чтобы не было видно длинного красного рубца на скуле и заплывающий глаз.

«Да если и увидит — что с того? Тано имеет право. Имеет право выкричаться, имеет право дать по морде. Для этого я здесь. А ведь мог бы, — с какой-то злой насмешкой подумал Элвир, — выместить гнев и на ком-то из них. Так что я, можно сказать, защищаю и их, и его. Надо же, я, оказывается, основа всего их Дела. И никто не знает об этой тайной власти…»

Элвир молча пошел за гвардейцем. Он так и думал — надо было переждать, и майя сам его позовет.

Майя шагал по кабинету, заложив руки за спину и не глядя на как ни в чем не бывало занявшего свое место секретаря.

— Больше не смей задавать мне подобных вопросов, — предупредил майя.

— Слушаюсь, повелитель. Но это был не мой вопрос.

— И чей же? — недобро прищурился майя. Воздух тихонько, на пределе слышимости, зазвенел.

— Твой. Иначе ты бы так не разгневался.

— Я сейчас прикажу запороть тебя насмерть, — спокойно, почти легкомысленно сказал майя.

— Тогда я просто умру, — пожал плечами Элвир. — Я же не Бессмертный, меня тогда уже не вернешь приказом, как сейчас.

— Ты думаешь, тебе нет замены? Я не найду другого?

— Несомненно, найдешь. Но его еще надо искать, а я — уже есть. — И он, мягко улыбаясь, посмотрел на майя своими невинными глазами.

Майя сел, подперев подбородок руками.

— Что ты за человек? Я не понимаю тебя и не верю тебе. Впрочем, это все пустое, я в любой момент могу тебя уничтожить… — Майя резко встал. — Ты хочешь втереться ко мне в доверие и навредить мне? Кто тебя сюда прислал? — Он говорил тихо и мягко. Любой от такого тона майя обычно начинал испытывать странное чувство слабости где-то в животе, некоторые даже падали в обморок. — Решили таким необычным способом обдурить меня? Я давно слежу за тобой.

— И ни в чем не можешь меня обвинить, тано. Я не могу тебя разубедить, потому что ты себя уверил в том, что я прячу камень за пазухой. Потому я и не буду тебя разубеждать. У тебя есть способы выяснить правду. Хотелось бы, чтобы я все же после этого остался жив и не изуродован — единственное, о чем прошу.

— Тебя это пугает? — Майя отвернулся к окну.

— Очень. — Голос у него резко осип.

Майя постоял молча, затем зло топнул ногой.

— Меня раздражает твоя наглость, твоя нелогичная, неправильная правдивость! Так не бывает!

— Но я же есть, — все еще сипло ответил Элвир.

— Я все, что хочу, могу с тобой сделать, все, что хочу, — очередной раз повторил почти дрожащим голосом майя.

Элвир молчал. Подтверждать очевидное не было смысла. Он уже начал уставать от этого. Надежда постепенно угасала. Сначала быстро возвыситься — чтобы наткнуться на стену?

— Ты понимаешь?

— Понимаю. Но я попал в ужасное положение — я не могу говорить тебе правду, потому что ты не веришь, а лгать не хочу, потому что ложь ты почуешь. И переубеждать тебя не могу — ты начинаешь гневаться, а твой гнев может убить меня. Я не знаю, что делать, — тихо закончил он.

Майя медленно повернулся к нему с каким-то странным торжеством в глазах.

— Сказать «да», — красиво округлив брови и ласково улыбнувшись, сказал он. — Открыться.

Элвир облегченно вздохнул, встал, чуть пошатнувшись от пережитого страха.

— Я готов.

Теперь он был открыт. Теперь майя мог не сомневаться в нем. Поначалу открывать сознание было больно — чужой, огромный разум врывался туда бесцеремонно, нарочито болезненно, и иногда Элвиру казалось, что вот сейчас он умрет.

Иногда непроизвольно пытался закрыться и получал в лицо жестокую насмешку — значит, врешь, есть что скрывать. Но он должен был доказать. Должен был приучить майя к мысли, что он полностью откровенен и ничего не скрывает. И постепенно вторжения стали все более редкими. Майя поверил — но только ему. Элвир видел это. Другим майя не доверял, хотя и был уверен, что способен пресечь в зародыше любую попытку вольничать в душе или явно.

«Да кто бы вольничал. Каждый получил то, что хотел, разве не так? Все честно. А если кто считает, что его обманули, так сначала надо думать о последствиях, а потом уже говорить „да“. Но все равно — человек всегда почему-то думает, что его обманули. Что ему чего-то недодали или дали не то. Нет, дорогие мои. Каждый получил именно то, чего желал. Но ведь за все надо платить, не так ли? Люди, люди, почему же вы так неблагодарны и себялюбивы? Как обмануть, понимаете ли, врага, так благо, а как платить по счетам — так сразу кричим, что обманули нас, глупеньких. А когда хихикаем в душе над глупым Врагом — тогда мы умненькие?

Даже лучшие из людей таковы. Ничего, придет время совершенства. Оно придет».

— И что будет потом?

Майя резко обернулся. Нет, такого не может быть. Жалкий человечишка, даже не одаренный кольцом, не может читать его, майя, мыслей, ежели он сам того не пожелает. А это бывает, лишь когда он отдает приказы.

— Ты говорил вслух, Повелитель.

— А ты слушал? — нехорошо осклабился майя, по-птичьи склонив голову набок.

— Слушал. Я же все время был здесь, только ты забыл обо мне.

— И что?

— Ты прав, — пожал плечами Элвир. — Человек всегда думает, что ему чего-то недодали. Он никогда не будет удовлетворен. Как и ты.

— То есть? — Майя оперся ладонями на стол, нависая над хрупким светловолосым юношей. — Говори.

Элвир кивнул — будто клюнул, вздохнул, собираясь с силами. Он чувствовал, что сейчас надо быть откровенным до бесстыдства. Это было опасно. Это было страшно. В горле пересохло. Неужели так трудно отдавать свою верность, искреннюю верность, пусть и понимаешь, что избранный путь может оказаться чудовищно неверным?

— Я не знаю другого пути и не хочу, — пробормотал он сам себе. Решился — иди и не оглядывайся. Если сказал «да», то сожалеть поздно. Остается только принимать все что дается, и уверять себя, что это благо. Впрочем, все благое — так относительно… Ты не будешь доволен моими словами, — заговорил он сбивчиво и торопливо, пригвожденный к креслу взглядом майя — насмешливым и страшным, похожим на скальпель лекаря. — Ты строишь совершенное государство. Ты его построишь. В нем будут жить совершенные люди — ты их воспитаешь, ты создашь совершенное общество. И что потом? Ты удовлетворишься и остановишься? Неужто остановишься? Ведь ты, как и Тано, выбрал вечный Путь.

Майя молчал, неотрывно глядя в лицо человеку. Взгляд был непроницаем. Если бы хоть искорка, хоть намек на то, что думает майя, — но взгляд был непроницаем. Человек почувствовал себя совсем маленьким и ничтожным, страх нарастал дикой волной, и он говорил, продолжал говорить, потому что иначе страх стал бы таким, что человек умер бы:

— Ты не хочешь об этом думать, потому что не знаешь… Ты боишься, что достигнешь конечной цели. И тогда Дело твое будет бессмысленно… потому что все кончится. Тебе важна не конечная цель. Тебе важно само действие… Что будет потом, что? Ты сейчас живешь ради этой цели, даже не ради себя, вообще ни для кого, только для цели…

Майя чуть повернул голову и теперь смотрел немного искоса. Свет из окна еле заметно изменил выражение его лица, и оно теперь казалось растерянным. И человек воспрянул духом, говоря все быстрее:

— Ты поставил на людей. Ну, не на катапультное же тупое орочье мясо, это раса слуг. Они тебе не помогут, когда настанет конец. Если он будет… Они все хотят конца — и Тано, чтобы вернуться, и остальные… А ты не хочешь конца. Ты хочешь вечного продолжения. — Он стиснул зубы, собрав все свое мужество, прежде чем продолжить. — Если сбудется все, что предсказано, то Дагор Дагорат будет… И что тогда? На чьей ты будешь стороне? И зачем тогда все твои труды, если все равно будет конец? На что ты надеешься? Или ты что-то знаешь? Конца не будет?

Майя молчал, только чуть расширились красивые ноздри. Элвир чуть приподнялся.

— Если ты сделаешь людей счастливыми, то Он не станет их губить, верно? Ты на это надеешься?

Майя молчал.

— Но если вдруг Тано все же вернется? Повелитель, — вдруг осип он, — он ведь может вернуться. Иначе зачем ему наша Земля-у-Моря, как не для этого? И зачем были Девять Хранителей рун, как не для этого? Когда они соберутся вместе со своими Знаками — вдруг это откроет ему путь?

— Девятая ушла. Насовсем, — прошептал майя. — Ушла! Она не вернется!

— Вернется, — почти падая в обморок от страха, проговорил Элвир. — Она вернется, потому что дала слово, а слово в нашем мире не просто звук. Она вернется и родит ребенка. И Тано воплотится в него… у нас есть такое поверье… И ты отдашь все — ему? Тано? — Он с трудом произнес это слово. — Но ведь ты не захочешь быть снова при хозяине. Ты никогда не хотел хозяина. На чьей ты будешь стороне, когда придется выбирать? Или сядешь на щит? Отойдешь в сторону?

Движение было мгновенным. Элвир даже не успел ощутить удара. Боль и холод стены под лопатками и всех ее камней пришли, когда он уже встал на четвереньки. В голове плавали искры, желудок прыгнул к горлу.

— Ты слишком много понимаешь, чтобы жить, — послышался над самым ухом голос майя. — И ты слишком много понимаешь, чтобы я дал тебе умереть. — Сухой смешок, почти отчаянный. — Бери. Ты слишком долго его добивался. А «да» ты мне и так уже сказал.

Легко и буднично, чуть суховато и дробно звякнул металл по полу. Черным мягким крылом взвихрился край одеяния, исчезая за дверью. Элвир сидел на полу, зажимая разбитый рот, и сквозь слезы глядел на тусклый металлический ободок на гладких плитах. Его вырвало несколько раз, потом рвать было уже просто нечем, но спазмы продолжались. Наконец, еле живой, он после нескольких безуспешных попыток схватил кольцо и, закрыв глаза, уснул.

Продолжение записок Секретаря

— Так что, господин мой разумный, я бесполезен для великого дела. Но я полезен для того, кто это дело вершит. Забавно получается, да? Наш господин творит свое Дело ради вас, людей. Тащит вас за шкирку к совершенству и всеобщему счастью. Остальные Бессмертные тоже трудятся, в общем-то ради Дела, хотя каждый прибежал сюда за своей собственной целью. А я — яслужу только Ему. И скажи теперь, кто из нас ценнее? А?

Он улыбался. Сейчас даже днем сумрачно, потому я видел его лицо, и он не прятался от света. Как он обаятельно улыбается — и как страшно.

— Молчишь. Я понимаю, ляпнешь что — твой господин узнает, а рука у него тяжелая… Он давно уже потерял способность испытывать привязанность хоть к кому-то. Все мои… собратья уже давно живут только своей отдельной целью каждый. — Он как-то вмиг осунулся. — Им ничего больше не интересно. Они не видят целого, не понимают. А я, понимаю и вижу.

Я деликатно промолчал. Наверное, потому, что знал одну вещь. Точнее, догадывался почти наверняка. Этот обаятельнейший мальчик четырех тысяч лет от роду врал. Зачем он врал мне — я не понимаю, я ничтожен, я мелкая сошка. Что ему от меня нужно? И я просто молчал.

А вранье было вот в чем. Никакого целого он не видел. Не возвышался он над всеми собратьями, аки орел над горами. Слухами, как говорится, земля полнится. Если бы Бессмертные не упустили Кольцо, я бы, может, и поверил. Но ведь и сам наш всевидящий Элвир был на этой Охоте. И — упустили. Ну, не нарочно же они это сделали, об этом даже помыслить невозможно. Стало быть — как там написал мой господин на отчете господина Бессмертного Орхальдора?

Честно говоря, я до сих пор не понимаю, почему Сам так суетился по этому поводу. Кольцо само придет к нему, кто бы им ни завладел. Уж сколько нам талдычили об этом. Кольцо само приведет своего носителя к Хозяину, надо только подождать. Впрочем, не мне судить, наверное, ему просто надоело быть без тела. А как же, сколько он вот так уже торчит? Поневоле взбесишься. Ой, не надо бы думать… Когда Он взбешен, у всех нас нутро просто переворачивает — его бешенство везде, повсюду, ты готов разорвать любого, кто попадется на глаза, это страшно, страшно…

Словом, как бы то ни было, за этим Кольцом погнал он всю Девятку…

— Вот именно, друг мой, — насмешливо смотрел он на меня. — Именно. Кого? Самых верных, тех, кто в любое мгновение его слышит, кто никуда от него не денется… Только опять же — кого? Полководца? Орочьего предводителя? Провидца, который у себя под ногами ничего не видит, весь ТАМ? Друг мой, из всех нас если кто для этого и годился, так это Ульбар, коего ваши собраться с той стороны Хамулом называют, да Хонахт. Но кто нами командовал? Конечно, наш несравненный великий Король всея Нуменора Обновленного… Дальше объяснять?

Я промолчал. Мне бы очень хотелось объяснений. Во-первых, разве Сам не слышит их постоянно, а они — его? И тогда не промахнулся ли Сам? Или это промах Бессмертных и господина Элвира всевидящего тоже? А если Сам может промахнуться, не промахнется ли он и сейчас? Ведь это и моей шкуры касается. И самое главное — а с чего этот мальчик вообще передо мной так оправдывается?

Он ответил на мой вопрос, хотя и не совсем на тот, который мне хотелось бы задать — вряд ли он читает мои мысли, я ему клятвы не давал, просто, наверное, он и сам думал о том же.

— Он может и ошибаться… Он гениален. Он гениальнее всех, кто сейчас существует в этом мире, и я восхищаюсь им и рад ему служить, что бы я о нем ни думал. Знаешь, почему я еще способен смотреть со стороны, рассуждать о чем-то? Потому, что я для него не инструмент, как прочие. Я ему как раз вот таким, смотрящим со стороны, нужен… Но он может ошибаться, да еще как… Хотя бы в том, какую клятву он брал с каждого из нас — если постараться, так там столько дырок, ха-ха, было бы желание выкрутиться… Хотя выкручиваться придется, сдирая мясо с костей, а на это даже из нас вряд ли кто пойдет, да и зачем? Да… Он сделал нас только орудиями, и каждый может мыслить лишь в том направлении, которое он оставил. Боюсь, он поздно это понял. И еще я боюсь его расчетливости. Он безошибочен. Он страшно логичен, но, увы, противники наши нелогичны… Вдруг они выкинут что-то такое? Нелогичное? Такое, что сдуру разрушит все его прекрасное гениальное построение? Провидец ничего не видит, а я, — он приблизил лицо ко мне, — я нутром чую. Что-то может получиться не так.

Он встал, а я встать не мог. Я просто оцепенел от страха. После таких откровений мне вряд ли придется долго жить. — Не трясись, — бросил он. — Владыкам нужно дупло, чтобы выкричаться. К тому же я, знаешь ли, очень не хочу, чтобы настала Последняя Битва. А уж если она настанет, то я хочу, чтобы она кончилась для меня в любом случае как можно… благоприятнее. Потому держись меня и Властелина.

— Но я… я не ваш!

— Ага. А кто тебя спросит? Ты задумался о нас — так получи все по полной, друг мой, — издевательски рассмеялся он. — Захочешь жить и благоденствовать — будешь молчать. А если все пойдет не так — сдохнешь вместе со всеми, так что мне говорить с тобой ну совершенно безопасно.

Он вышел, и больше я не видел его.

Ну, вот, оно и началось… Сайта погнал орков. Они идут, идут и идут. Они вымостят нам дорогу на Минас Тирит своими трупами. Не жаль. Мясо есть мясо. А потом мы по их трупам войдем в Город. Он будет уже очищен и готов для нас. И мой господин воссядет на престол Королем всех истинных потомков Нуменора и начнет строить свой Нуменор Обновленный на развалинах прежних сгнивших королевств.

Осталось недолго».

Последняя запись в тетради Секретаря. Написано корявым, торопливым почерком, свинцовым карандашом, писали явно на какой-то неровной поверхности — на колене, на камне, кто его знает…

«Вот все и кончилось. Действительно все. И действительно кончилось. И я не знаю, что мне делать. Как говорил господин Элвир, Девятый Бессмертный — где они теперь все? — каждому народу нужна своя легенда. А легенды, как ни странно, имеют тенденцию сбываться. У наших врагов была легенда о Короле, который вернется. Я честно думал, что этим самым Королем станет мой господин. Ошибся. Да, можно считать легенды всего лишь легендами — только вот этот Король взял да и вернулся. И как вернулся…

Мы настолько были ошарашены тем, как все это повернулось, что даже сражаться уже никто не мог — не за что. Ничего не осталось.

И куда мне деваться с моей свободой. И не привык к ней, не знаю, что мне делать. И ничей. Я не умею быть ничьим. Хотя этот самый новый Король помиловал нас всех, бросивших оружие — деваться-то куда? В Хараде глотку перережут или в рабство продадут. В Умбар — а что я там забыл, среди этих морэдайн? Среди этих полукровок?

В Гондор — да ни за что. Я их боюсь. Мы же с ними века воевали, да никогда! Они же меня в клочья порвут.

Но надо как-то жить, что-то есть. Собрать, что ли, банду? Не могу, я слово давал вместе с остальными — не воевать против победителей. Что делать? Землю пахать? Я не умею. Я ничего не умею. Я никому не нужен.

Что мне делать с этой проклятой свободой?»

На сем рукопись Секретаря обрывается.

Эпилог. ПРОДОЛЖЕНИЕ ЗАПИСОК ГАЛДОРА

Я закрыл тетрадь со странным чувством. Оно было очень похоже на какую-то злость, досаду. Мне было мало. Я понимаю, я жаден, я хочу узнать все до самого конца. Наверное, я не прав, мне следует удовлетвориться тем, что я нашел. Но все равно — я узнал имена, я узнал, кто кем был, но я так и не узнал и никогда не узнаю, как они стали тем, чем стали, и почему. Я могу только предположить, что для своего временим они были лучшими каждый в своем деле.

Но они не сделались для меня живыми. Разве что последний, этот юноша из той самой Эс-Тэллиа. Из этой страны, которая казалась мне выдумкой, сказкой. И тем не менее она есть. Или была.

Зачем эта земля была нужна Мелькору? Зачем ему были те девять талисманов и девять их хранителей? Зачем искал их Саурон? Я так и не узнал этого. Я так и не узнал, погибли ли они или еще существуют, и ищет ли кто их еще, и зачем ищет.

Я так и не узнал.

И мне тревожно от этого — потому что нити прошлого тянутся и в настоящее. То, что считал давно забытой легендой, пустячной сказкой, вдруг становится страшной явью. И ты потом в ужасе дивишься — как же раньше не заметил, ведь все было прямо перед глазами! Ведь сто раз говорено!

Но таков, видимо, человек, что повторять свои ошибки ему просто на роду написано. Он не видит очевидного, он радостно лезет туда, куда не следовало бы лезть наобум, а то и вообще не следовало бы лезть. Он считает себя всезнающим — и оказывается неожиданно для себя в такой пропасти, в которую в здравом уме никто не сунулся бы. Как говорил один мудрый человек, если бы у рыб была своя наука, то раздел о крючках составлял бы в ней ничтожную часть. Сколько веков ловит рыбу человек, а они все кидаются и кидаются на крючок, и не впрок урок.

Может, и я сейчас лезу не туда. И никто мне не скажет. Остается только надеяться, что человек — не глупая рыба, в конце концов.

Одно лишь преимущество у меня есть — я верю в прошлое. Я не буду от него отмахиваться, я не буду над ним смеяться, чтобы не потерять своего будущего.

Я все же слишком мало узнал…

Но я нашел тоненькую ниточку, за которую могу потянуть, и хотя весь клубок я вряд ли размотаю, но хоть немного к истине приближусь.

Эта тоненькая ниточка — Харад. Не так уж давно эта самая Тень перестала стоять за престолом. Наверняка в нетронутых архивах храмов, в дворцовых записях я отыщу многое, что позволит мне найти ответы на мои вопросы и связать прошлое с настоящим. Нынешний их государь из того же рода, что и Мертвый принц, Пес. Назгул. Они должны помнить очень многое…

И другая тоненькая ниточка — Умбар. Я уверен, что когда-нибудь доберусь-таки до их драгоценных архивов, которые таким странным образом испарились. Ну, понятно, что испарились они не бесследно, и вот эта тетрадочка — весомое тому доказательство. А то, что мне ее вообще показали, тоже дает надежду.

Но я не уверен, что даже если соберу все, что мне удастся найти я пойму, как именно с ними случилось то, что случилось. Я буду иметь в руках только факты — но не причину. И сколько бы я ни думал, я никогда не буду знать подлинной истории этих бывших людей, никогда не узнаю, как это было. Я могу лишь попытаться представить — но это все равно не будет подлинной историей. Только одним из возможных ее путей.

Но, как бы то ни было, искать следует. Хотя бы для того, чтобы связать прошлое с настоящим.

Я снова погладил тонкую тетрадь. Вот кто был мне более-менее понятен, так это тот самый Секретарь, имя которого я все же вытяну из господина Нилузира. Даже из того, что я уже узнал, можно сказать, что это все же был стойкий человек. Он не просто выжил, но оказался достаточно сильным и кусачим, чтобы он, неудачник, побежденный, да еще и мордорец, смог войти в знатный умбарский род. Для этого и правда надо быть человеком очень незаурядным. Да и судя по тому, что он осмелился все это записать, он был достаточно отважен.

Если подумать, то передо мной в этой тоненькой тетрадочке лежит и история нашего народа. Корень — в Нуменоре, а вот ветви разделены временем, и разошлись они так далеко, но все же это одно дерево… Это наша общая история.

Этот Секретарь странным образом вызывает у меня уважение, и я хотел бы побольше узнать о нем. Это я могу сделать.

И это очередная ниточка из прошлого к настоящему. Прошлого не какого-то отдельного человека, прошлого всех нас.

Не понимаю, почему меня не оставляет чувство ожидания, томит какое-то предчувствие? Предчувствие какой-то огромной перемены в будущем, близком или далеком… Возможно, мы даже и не поймем, что случилось, просто не будем способны понять, пройдем мимо, мимоходом по долгу службы отметив скупой факт в каких-нибудь местных хрониках, и лишь потом обнаружим, что именно случилось со всеми нами…

И потому я должен связывать нити былого и настоящего — чтобы мы не пропустили чего-то важного в грядущем.

Примечания

1

Поскольку, по мнению автора, Умбар Четвертой Эпохи напоминает Венецианскую республику, то и названия одежды приводятся соответствующие. Соттана — итальянское название длинного одеяния, которое обычно носили пожилые люди

(обратно)

2

Марлотта — длинная распашная одежда, которая могла носится как в официальном случае, так и в домашней обстановке. Заимствована из Харада

(обратно)

3

Я бы спросил. Наверное. Мне бы наглости хватило.

(обратно)

4

Намет, или ламбрекен — ткань, которой покрывали шлем. Изначально имел чисто функциональное применение — чтобы солнцем голову не напекло. Позднее стал элементом украшения

(обратно)

5

Гиббе — широкий распашной кафтан с широкими же рукавами длиной до запястья.

(обратно)

6

Единый, как же далеко тянутся нити прошлого… Значит, какие-то остатки дома Ульфанга сбежали на юг и восток и даже сохранились как народ?

(обратно)

7

В частности, по всяким кольцам, как полагаю…

(обратно)

8

Аттузир — «тот, кто любит отца»

(обратно)

9

ранга (мн.ч. рангар) — нуменорская мера длины, примерно 96, 5 см

(обратно)

10

Так. Эти руны мне уже знакомы. Начало этой истории лежит еще в Первой Эпохе. Девять Учеников Мелькора получили их, и один, видимо, забрел далеко на восток… Что все же означали эти талисманы и руны? Зачем они были нужны ему? Где они сейчас? Что должно было случиться, если бы эти талисманы и руны были собраны вместе снова? Предположений у меня много, но все они такие… нехорошие, что думать об этом не очень-то хочется

(обратно)

11

Кайн — мужская одежда в виде длинного куска ткани, которую носят на бедрах

(обратно)

12

Гамелан — инструмент, напоминающий ксилафон

(обратно)

13

40 къолар — около 40 м

(обратно)

14

Переработка сказки Элхэ Ниэннах

(обратно)

Оглавление

Пролог. РУКОПИСЬ, НАЙДЕННАЯ В УМБАРЕ

  ИЗ ПУТЕВЫХ ЗАМЕТОК ГАЛДОРА

  Начертано рукой Секретаря

Игра первая. ИГРА ВЛАДЫК

  Из воспоминаний неизвестного

  Из записок неизвестного

  Из харадских «Хроник Тринадцатилетней войны»

  Из донесения начальнику разведки двенадцатого легиона «Ангрен»

  Из дневников Жемчужины

  Из дневника Жемчужины

  Продолжение записок Секретаря

  Продолжение истории, которой не было в записках Секретаря

  Из дневников Жемчужины

  Продолжение записок Секретаря

  История вторая

Игра вторая. ИГРА ШАМАНА

  Из похвальбы Ульбара

  Из откровений Ульбара — неведомо кому

  Продолжение записок Секретаря

  История третья

Игра третья. ИГРА ПСА

 

  Из донесения Элентуру, начальнику Стражи Южных колоний

  Из донесения проконсула Гириона в метрополию

  Из письма легата Элентура проконсулу Гириону

  Из письма в Керанан

  Из письма в метрополию

  Из донесения агента «Ворон» ранга «тень»

  Из донесения господину центуриону Ингельду от Лиса, агента в ранге «тень»

  Продолжение записок Секретаря

  История четвертая

Игра четвертая. ИГРА ВОЛКА

 

  Продолжение записок Секретаря

  История пятая

Игра пятая. ИГРА МУДРЕЦА

 

  Продолжение записок Секретаря

  История шестая

Игра шестая. ИГРА ПРОРОКА

 

  Продолжение записок Секретаря

  История седьмая

Игра седьмая. ИГРА ОХОТНИКА

 

  Продолжение записок Секретаря

Игра восьмая. ИГРА БЕЗ ПРАВИЛ

  Незадолго до 3261 года Второй Эпохи

  Около 2300 года Второй Эпохи. Из ответов роквена Бреголаса, центуриона первой центурии второй когорты Четвертого легиона «Дагнир», офицеру корпуса Стражи

  Из письма госпожи Альмиэль госпоже Линдиэ

  Из ответов роквена Бреголаса

  Из документов Корпуса Стражи

  Описание внешности и характера (из документов Корпуса Стражи)

  Из письма госпожи Алмиэль госпоже Линдиэ

  Из «Истории царствования государя Тар-Анкалимона»

  Из «Тайной истории государей»

  Из ответов Бреголаса

  Из ненаписанного дневника Орхальдора

  Из письма госпожи Ранвен госпоже Эльмирэ

  Из описания провинции Умбар, а также города и цитадели Умбар

  Из Королевского Зерцала

  Из ответов роквена Бреголаса

  Из письма госпожи Ранвен госпоже Эльмирэ

  Донесение роквена Азариана, начальника городской стражи Умбара

  Из рассказа очевидца, солдата городской стражи

  Из донесения роквена Азариана, начальника городской стражи Умбара

  Из письма Бреголаса домой

  Из донесения в штаб Четвертого Легиона «Дагнир»

  Продолжение записок Секретаря

Игра девятая. ИГРА НЕВИННОСТИ

 

  ПОВЕСТЬ О ЗВЕЗДОЧЕТЕ14

  То, чего не было в записках Секретаря

  Продолжение записок Секретаря

Эпилог. ПРОДОЛЖЕНИЕ ЗАПИСОК ГАЛДОРА . . . . . . . . . . . . . . .

Реклама на сайте