«Человек, который любил Файоли»

Эту историю я знаю лучше, чем кто бы то ни было.

Выслушайте меня: я расскажу вам о Джоне Одене и Файоли…

Случилось это тем вечером, когда он бродил (ибо не бродить оснований не было) по излюбленным местам своего мира и когда увидел ее сидящей на скале рядом с Каньоном Мертвых; огненные крылья Файоли сверкали, трепетали, мерцали перед ним, а когда исчезли — появилась она, одетая в белое и плачущая, девушка с длинными черными локонами, опускающимися до самой талии.

И, сквозь страшный свет умирающего, уже почти мертвого солнца, в котором человеческие глаза не смогли бы ни оценить расстояния, ни охватить перспективу (но глаза Джона Одена, впрочем, могли), он подошел к ней и положил на ее плечо руку, и сказал слова приветствия и утешения.

Но она как будто не заметила его. Она плакала и серебристые капли слез сливались в блестящие дорожки на бледных как снег или мертвая кость щеках. Ее миндалевидные глаза смотрели сквозь него, а длинные ногти вонзались в ладони. Но крови не было…

И в это мгновение он понял, что легенды о Файоли — истина. Они действительно существуют — создания, принимающие облик прекраснейших женщин во вселенной, видящие живых и не замечающие мертвых. И Оден, будучи мертвым, обдумывал сейчас последствия того, что может произойти, если он временно вернет себе жизнь.

Он знал, что Файоли приходят к человеку за месяц до его смерти, — приходят к тем избранным ими немногим людям, которые еще умирают, — и в этот последний месяц жизни они даруют ему все то наслаждение, какое человеческого существа, и когда наконец наступает пора поцелуя смерти, выпивающего последнюю каплю жизни из умирающего тела, человек не просто принимает его — нет, он видит в нем собственное стремление. Такова власть Файоли, ибо познав такое, нечего больше желать я не к чему стремиться.

Джон Оден мысленно положил на одну чашу весов свою жизнь и смерть, существование в этом мире, свои обязанности и свое проклятие, а на другую

— Файоли — самое прекрасное из увиденного им за все четыреста тысяч дней своего бытия — и дотронулся до соответствующей точки под мышкой, включив механизм, возвращающий его к жизни.

Существо замерло под его ладонью, так как теперь неожиданно были: и его плоть, его прикосновение и ее тело, теплое и женское, которого он касался теперь, когда ощущения жизни вернулись к нему. Он знал, что его прикосновение снова стало прикосновением человека.

— Я сказал тебе «привет», и еще «не плачь», — произнес он, и лицо ее было изменчиво, подобно ветеркам, которые он уже забыл, в кронах всех деревьев, которые он позабыл тоже, со всей их утренней росой, их запахами я красками, вернувшимися к нему теперь.

— Человек, откуда пришли вы? Вас не было здесь.

— Из Каньона Мертвых, — ответил он.

— Позвольте мне коснуться вашего лица, — и он позволил, и она дотронулась до него.

— Я не заметила, как вы подошли. Не странно ли?

— Это вообще странный мир, — сказал он.

И она согласилась с ним. Но затем добавила: — Вы — единственное живое существо здесь.

Тогда он спросил ее: — Как твое имя?

И она ответила: — Называйте меня Ситией, — и он назвал ее так.

— Я — Джон, — сказал он ей, — Джон Оден.

— Я пришла, чтобы быть с вами, даря вам наслаждение и утешая, — произнесла она… И он понял, что ритуал, предназначенный на этот раз ему, начался.

— Ты плакала, когда я яашел тебя. Почему?

— Этот мир был пуст и одинок, а я так устала от странствий, — сказала она. — Вы правда живете здесь?

— Недалеко отсюда, — ответил он. — Совсем недалеко.

— И вы возьмете меня с собой? В место, где вы живете?

— Да.

И тогда она поднялась и встала рядом, а затем пошла за ним в Каньон Мертвых, туда, где было его жилище.

Они спускались и спускались, и путь, по которому они шли, был тлен, прах и останки когда-то живших. Но она, шла следом за ним в Каньон Мертвых, туда, где было казалось, не видела их, а только не отрывала взгляда от лица Джона и не отнимала от него своей руки.

— Почему вы называете это место Каньоном Мертвых? — спросила она его.

— В мире, что окружает нас, все мертвы, — ответил он.

— Но я не вижу ничего этого.

— Я знаю.

Они миновали Долину Костей, где на дороге, что вела вперед, покоились миллионы мертвых всех рас и галактик, и она не замечала их. Она, возникшая случайно на кладбище всех миров, не знала этого. Она встретилась с его смотрителем и хранителем, не подозревая, кто он, а он шел рядом с ней, покачиваясь, словно пьяный.

Джон Оден привел ее в свой дом — не в то место, где жил в действительности, но ставшее таким сейчас — и подчиняясь ему, проснулась древняя память машины, встроенной в стены жилища внутри горы, и свет рванулся из стен, свет, совершенно не нужный ему прежде и необходимый теперь. Дверь, закрываясь, скользнула за ними, и появилось тепло. Воздух стал свежим и чистым, и Джон Оден набрал его в свои легкие и с силой выдохнул, упиваясь забытым ощущением. В груди его вовсю стучало сердце, красная теплая штука, напомнившая ему о боли и наслаждении. В первый раз за все века он приготовил пищу и достал бутылку вина, вскрыв один из запечатанных контейнеров. Кто еще мог пройти через то, что прошел он? Наверное, никто.

Она обедала с ним, забавляясь пищей, как игрушкой, пробуя на вкус и откладывая в сторону, съедая чуть-чуть, а он никак не мог насытиться до конца, и они лили вино и были счастливы.

— Это место такое странное, — сказала она. — Где же вы спите, Джон Оден?

— Я сплю здесь, — ответил он, показывая комнату, которую почти забыл; и они вошли, а она поманила его к кровати и к ласкам своего тела.

В эту ночь он любил ее множество раз, с безумством, убившим алкоголь и давшим цель его жизни, подобным голоду, но чем-то большим, чем голод.

И следующий день, в каплях бледного умирающего солнца, пришел в Долину Костей. Он проснулся и увидел, что она не спит, но она, положив его голову себе на грудь, спросила: — Что движет вами, Джон Оден? Вы не похожи ни на одного из смертных и живущих, а берете жизнь почти как Файоли, выжимая из нее все, что можете, и торопя ее так, как возможно для имеющих чувство времени, но не для человека. Кто вы?

— Я — познавший, — сказал он. — Я тот, кто понял, что дни человеческие сочтены и кратки, тот, кто жаждет наполнить их, когда чувствует, что время идет к концу.

— Вы не похожи на других, — произнесла Сития. — Я сумела дать вам наслаждение?

— Да. Большее, чем то, что я когда-либо знал, — ответил он.

Но она вздохнула, и тогда он вновь отыскал ее губы. Они позавтракали и в тот день бродили по Долине Костей. И он, Джон Оден, не мог ни оценить расстояний, ни охватить перспективу, а ей, Файоли, не дано было видеть то живущее, что в настоящем было мертво. Поэтому, когда они сидели там на скале (его руки — вокруг ее плеч) и он указал ей на ракету, идущую с неба, она смотрела лишь вслед его жесту. Он показывал ей роботов, которые начали выгружать из трюма останки мертвых с многих миров, а она склонила голову и как будто смотрела вперед, но в действительности не могла видеть то, о чем он рассказывал.

И даже когда один из роботов прогромыхал к нему и Джон Оден получил квитанцию и перо, когда он расписался за доставленные тела, она все равно не увидела и не поняла того, что происходит.

И начались дни, где жизнь его стала подобна грезе, заполненной наслаждением и пронзаемой неизбежной болью. Файоли по имени Сития, замечая, как изменяется его лицо, спрашивала о причине этого.

А он все смеялся и говорил: — Наслаждение и боль слишком близки друг другу, — или что-нибудь подобное этому.

А дни тянулись, и она готовила еду для их стола и ласково терлась о его плечо, делала питье и читала ему стихи, любимые им когда-то.

Месяц. Месяц — и это все, что ему отпущено. Кем бы ни были Файоли, их цена за наслаждения плоти была одна — отбираемая жизнь. Они всегда знали заранее, когда смерть человека близка, и всегда давали больше, чем брали взамен. Ибо жизнь все равно уходила, а они наполняли ее до предела, прежде чем забрать с собой: они, вероятно, жили, лишь питаясь чужой жизнью.

Но Джон Оден знал, что не было ни у кого из Файоли во всей вселенной человека, подобного ему.

Тело Ситии отливало перламутром, и было попеременно прохладным и жарким под его ласками, и губы ее казались крошечным пламенем, загорающимся, когда бы его ни касались, с зубами как шипы цветка и языком как его сердцевина. И он узнал то, что называется любовью, благодаря Файоли по имени Сития.

И не было больше ничего, кроме этой любви. Он знал, что она жаждала его, чтобы воспользоваться им полностью, но он-то был единственным человеком во вселенной, способным обмануть Файоли. У него была совершенная защита равно против жизни и против смерти. И теперь, когда он был временно жив, он часто плакал, думая об этом.

Не месяц жизни был у него, а больше.

Три, а, быть может, четыре…

Именно этот месяц был ценой, которую он сам платил за то, что дарят Файоли.

Она изнуряла его тело и выпивала из него каждую каплю наслаждения, которым были полны его усталые нервы и клетки. Она превращала его в бешенство пламени и оцепенение айсберга, в наивного ребенка и древнего старца. С ней ему казалось, что вечный покой души и тела уже близок и что он действительно может принять его — почему бы и нет? Он сознавал, что все мысли заполнены ее присутствием согласно желанию Файоли. Но что значила нить существования, если то единственное, что может хотеть человек, было дано ему этим созданием звезд? Он был крещен ее страстью и ею же будут отпущены грехи его на пороге успокоения… Возможно, последнее забвение от ее прощального поцелуя было бы лучшим концом его существования.

Он обнял ее и привлек к себе. Она отзывалась ему, не понимая, но он любил ее за это.

Просто любил ее.

… Женщину-вещь, подобную некоей болезни, что существует за счет всего живого и кормится им — как и она, знающая лишь жизнь и не ведающая обратной стороны ее — смерти.

Он не говорил с ней об этом, лишь чувствовал пьющую силу ее поцелуев, которая росла все быстрее, и каждый казался ему наползающей тенью, — все более темной и тяжкой тенью того единственного, что он теперь жаждал.

И — день настал. И — время его пришло.

Он держал ее в кольце своих рук и ласке ладоней, когда все прошедшие дни его обрушились лавиной календарных дат на него и Файоли.

Он знал, что утратил себя, подчинившись торжеству ее губ и нежности тела, как и все люди, узнавшие силу Файоли. Силу, что сосредоточилась в слабости. Файоли была самой женственностью, рождающей желание. Он хотел слиться с хрупкостью ее бледного тела, войти внутрь ее зрачков и остаться там навсегда.

Но он терял эту возможность. Песком просыпались дни; он слабел… Он едва смог написать свое имя на квитке, поданном ему роботом, который с грохотом приблизился, давя оскалы черепов и превращая в пыль ребра и позвоночники. В это мгновение Джон Оден позавидовал ему. Бесстрастному, бесполому, до конца отданному долгу. Поэтому, прежде чем отпустить его, он спросил:

— Что бы ты делал, если бы мог хотеть и встретился с тем, что могло бы дать тебе все, что ты желаешь?

— Я… постарался бы… удержать это, — красные огни замигали вокруг головы робота и он повернулся, уходя через Великое Кладбище.

— Да, — вздохнул Джон Оден, — но именно это невозможно.

А Сития по-прежнему не понимала его, и в этот тридцать первый день они вернулись в то место, где прожили месяц, туда, где впервые овладел им беспредельный страх смерти, пришедший к нему.

Она становилась все более изысканной в страсти, чем прежде, и он боялся этой последней встречи.

— Я люблю тебя, — сказал он, никогда не говоривший этого раньше, и она коснулась ладонью его лба и прижалась к нему губами.

— Знаю, — прозвучал ее ответ, — и для вас почти настало время любить меня в последний раз. Но до прощального мгновения любви скажите мне, мой Джон Оден, только одно: чем так непохожи вы на прочих? Кто дал вам такое знание о том-что-мертво; человек смертный не способен знать этого. Как получилось, что вы подошли ко мне так близко в ту первую ночь, а я не заметила вас?

— Это произошло потому, что я давно мертв, — сказал он ей. — Ты, смотрящая мне в глаза, не видишь этого? Не чувствуешь странного холода, когда я касаюсь тебя? Я пришел сюда, предпочтя этот мир ледяному сну, который подобен смерти, забвению, в котором я даже не знал бы, чего именно жду: лекарства, которое никогда не появится, лекарства от самой последней неизлечимой болезни, оставшейся во вселенной, болезни, которая сейчас оставила мне слишком мало жизни.

— Я не понимаю, — ответила она.

— Поцелуй меня и забудь о сказанном, — вздохнул Джон Оден. — Так и должно быть. Лекарство никогда не будет найдено. Есть вещи, которые остаются за гранью света, а я уверен, что про меня давно забыли. Ты должна была ощутить смерть, окружавшую меня до того, как я вновь стал человеком живущим, ибо вам, Файоли, дано это умение. И я вернул себе временную жизнь, чтобы насладиться тобой, понимая при этом — кто ты… Поэтому возьми свое наслаждение и знай, что я разделяю его. Я зову тебя к этому, ибо ты — это то, к чему я стремился, не сознавая, все дни своей прежней жизни.

Но она была любопытной и спросила его (в первый раз обращаясь к нему на ты): — Как же сумел ты удержать равновесие между жизнью и тем-что-мертво, как смог добиться существования смерти и сознания одновременно?

— В теле, которым я, к несчастью, владею, имеется механизм управления этим. Прикоснувшись вот к этому месту под мышкой, я могу остановить дыхание легких и биение сердца. Затем заработает электрохимическая система, подобная тем, которыми обладают мои роботы, невидимые для тебя. Это и есть моя жизнь внутри смерти. Я выпросил ее, потому что боялся забвения. Я вызвался быть смотрителем вселенского кладбища, ибо в этом месте никто не увидит меня и некому будет удивляться моему появлению, подобному самой смерти. Теперь ты знаешь все. Поцелуй меня и закончим на этом.

Но обладая внешней формой женщины или, возможно, будучи женщиной во всем, Файоли по имени Сития была любопытна как все они, и спросила: — Это место здесь? — и коснулась точки под мышкой.

И — он исчез для нее. А исчезнув, вновь обрел ледяную логику, чуждую эмоций. Поэтому он не стал возвращать себя к жизни.

Вместо этого он наблюдал, как Файоли ищет его там, где он только что был — живым.

Она обыскала все окружающее, но нигде не смогла найти живого человека, и заплакала так же жалобно, как той ночью, когда он впервые встретил ее. Крылья Файоли засверкали, затрепетали, замерцали слабо и бессильно, вновь появившись за ее спиной, лицо ее призрачно растворилось и тело медленно растаяло. Потом столб искр, стоявший перед ним, исчез. Но после этой безумной ночи, когда он вновь смог видеть расстояния и различать перспективу, он начал ждать ее.

Вот это — история Джона Одена, единственного человека, который любил Файоли и жил (если можно назвать это так), чтобы поведать об этом. Никто не знает истины лучше, чем я.

Лекарство от его болезни так и не было найдено. И я знаю, что он бродит по Каньону Мертвых и смотрит на кости, иногда останавливаясь у скалы, где встретил ее, и стряхивает с ресниц несуществующие капли влаги, удивляясь приговору, который вынес себе сам.

Таково положение вещей, и мораль тут, быть может, в том, что жизнь (а возможно, и любовь) сильнее, чем то, что она создает, но никогда не сильнее того, что создает ее. Но только Файоли могли бы ответить вам наверняка, а они уже никогда не придут сюда вновь.

Роджер Желязны. Ключи к декабрю

Рожденный от мужчины и женщины в соответствии со спецификацией Y7 на криопланетных кототипов (модификация Элионол, 3.2 g, опцион ГГК), Джарри Дарк нигде во Вселенной не мог найти подходящего места для жизни. Это было его благословение, или проклятие, — зависит от того, как на это посмотреть.

Смотрите и решайте сами, его история такова.

Его родители смогли обеспечить ему криостат, но не более того. (Джарри требовалась температура не выше -50 С, чтобы чувствовать себя нормально.) Им были не по карману барокамера и оборудование для контроля за составом атмосферы, необходимые для поддержания его жизни.

Гравитацию в 3,2 g невозможно создать искусственно, поэтому Джарри нуждался в ежедневном медицинском уходе и физиотерапии. Родители также не могли ему это обеспечить.

Зато всеми осуждаемый опцион об этом позаботился. Он оберегал его здоровье. Он оплатил его образование. Он обеспечил ему финансовую поддержку и физическое благополучие.

Конечно, можно утверждать, что Джарри Дарк никогда не стал бы бездомным криопланетным кототипом (модификация Элионол), если бы не опцион Генеральной Горнодобывающей Компании. Но нужно учесть, что никто не мог предсказать вспышки Новой, которая уничтожила Элионол.

Когда его родители зарегистрировались в Центре Общественного Здоровья и Планирования Рождаемости и запросили рекомендации и патронаж для будущего отпрыска, они получили информацию о предлагаемых мирах и соответствующих требованиях к телотипу. Они избрали Элионол, только что приобретенный Генеральной Горнодобывающей для разработки минерального сырья. Поступив благоразумно, они выбрали опцион; иначе говоря, они подписали контракт от имени предполагаемого отпрыска, каковому выпадала честь населить указанный мир, в связи с чем ему предстояло работать в качестве служащего Генеральной Горнодобывающей вплоть до достижения совершеннолетия, после чего он мог по собственной воле отбыть и наняться в любое другое место (хотя, конечно, выбор у него был не слишком большой). В обмен на это обязательство Генеральная Горнодобывающая соглашалась взять на себя заботу о его здоровье, образовании, а также выплачивать денежное содержание в течение всего периода нахождения у нее на службе.

Когда Элионол исчез во вспышке Новой, все криопланетные кототипы во всей перенаселенной галактике оказались, благодаря подобным соглашениям, под опекой Генеральной Горнодобывающей.

Поэтому Джарри вырос в герметичной камере с устройствами для контроля температуры и состава атмосферы, поэтому он получил первоклассное образование по ведомственной телесети, а также необходимые ему физиотерапию и медобслуживание. Поэтому Джарри стал в конце концов походить на большого бесхвостого серого оцелота с перепонками меж пальцев, и не мог выбежать на улицу поглазеть на машины без криоскафандра и медикаментозной поддержки.

Всюду в переполненной галактике люди пользовались рекомендациями Центра Общественного Здоровья и Планирования Рождаемости, и многие сделали тот же выбор, что и родители Джарри. Двадцать восемь тысяч пятьсот шестьдесят шесть, если быть точным. В любой группе из более чем двадцати восьми тысяч пятисот шестидесяти субъектов обязательно встретится несколько талантливых личностей. Джарри был из их числа. У него был талант делать деньги. Большую часть денежного содержания от Генеральной Горнодобывающей он инвестировал в тщательно выбранные предприятия, чьи акции поднимались в цене. (Таким образом некоторое время спустя Джарри приобрел значительный пакет акций Генеральной Горнодобывающей.) Когда появился представитель Галактического Союза Гражданских Свобод, озабоченный тем, что опцион предполагал контрактацию еще нерожденного, и доказывавший, что у кототипов модификации Элионол есть хорошие шансы выиграть иск (особенно потому, что родители Джарри подпадали под юрисдикцию 877-го судебного округа и могли рассчитывать на благожелательное отношение суда), родители Джарри ему отказали — из опасений потерять пенсию от Генеральной Горнодобывающей. Позднее и сам Джарри отказался подавать иск. Выигрыш дела в суде не мог бы превратить его в нормотип земного класса, а все остальное роли не играло. Он не был мстителен. Кроме того, он уже был владельцем значительного пакета акций ГГК.

Он бездельничал в своей цистерне с метаном и мурлыкал, и это значило, что он размышлял. Он работал за криокомпьютером, размышляя и мурлыкая. Он подсчитывал суммарный капитал всех кототипов, числившихся в недавно организованном Клубе Декабря.

Он прекратил мурлыкать и обдумал предварительные итоги, потягиваясь и лениво поводя головой. Затем он вновь вернулся к расчетам.

Закончив, он продиктовал в микрофон письмо Санзе Барати — президенту Декабря и своей нареченной.

«Санза, любимая! Имеющиеся фонды, как я и предполагал, оставляют желать много лучшего. Тем больше оснований начать безотлагательно. Окажите любезность представить проект коммерческой комиссии, описав мою квалификацию, и постарайтесь сразу добиться одобрения. Я закончил работу над проектом обращения к членам клуба (копия прилагается). Как следует из приведенных цифр, мне потребуется от пяти до десяти лет, при условии, что меня поддержат не менее восьмидесяти процентов членов клуба. Поэтому постарайтесь, моя дорогая. Мечтаю в один прекрасный день встретиться с вами где-нибудь под пурпурными небесами. Неизменно ваш — Джарри Дарк, казначей.

P.S. Рад, что вам понравилось кольцо.»

За два года Джарри удвоил капитал корпорации «Декабрь». Еще за полтора он вновь удвоил его. Прочтя нижеследующее письмо от Санзы, он вспрыгнул на свой батут, перекувыркнулся в воздухе, мягко приземлился на лапы в дальнем углу своих апартаментов и вернулся к воспроизводящему устройству, чтобы прочесть еще раз:

«Дорогой Джарри! Прилагаю характеристики и расценки еще пяти миров. Исследовательской группе понравился последний из них. Мне тоже. А ты что думаешь? Элионол-2? Если согласен, то как насчет цены? Когда мы сможем набрать такую громадную сумму? Группа считает, что сотня миропреобразователей может превратить его в то, что нам нужно, за пять-шесть веков. Побыстрее составь смету расходов на оборудование.

Раздели со мной судьбу и будь моим возлюбленным — там, где нет стен… Санза.»

Еще год, подумал он, и я куплю тебе мир! Надо пошевелиться со сметой на оборудование и транспортировку…

Получив результаты, Джарри заплакал холодными слезами. Сто машин, способных изменять параметры окружающей среды, плюс двадцать восемь тысяч анабиозных бункеров, плюс расходы по транспортировке этого оборудования и представителей его народа, плюс… Слишком дорого! Он быстро сделал перерасчет.

Он продиктовал в свой микрофон:

«Киска моя, пятнадцать лишних лет — это слишком долгий срок для ожидания. Поручи им рассчитать, сколько понадобится времени, если придется ограничиться только двадцатью миропреобразователями. Люблю, целую, — Джарри.»

Все последующие дни он ходил по своей камере из угла в угол, — сперва гордо выпрямившись, потом на четырех лапах, когда настроение стало портиться.

«Около трех тысяч лет,» — пришел ответ. — «Пусть всегда твоя шерстка светится. — Санза.»

«Давай поставим этот вопрос на голосование, Зеленоглазка,» — ответил он.

Краткое описание мира, не больше тридцати строк! Представьте…

Всего один континент, с тремя внутренними черными на вид и солоноватыми морями; серые равнины и желтые равнины, и небо цвета сухого песка; мелколесье, где деревья — вроде вымазанных йодом грибов; гор нет, только холмы — бурые, желтые, белые, светло-лиловые; зеленые птицы с крыльями, похожими на парашюты, клювами, похожими на серпы, перьями, похожими на листья дуба, и вывернутым зонтиком вместо хвоста; шесть очень далеких лун, что днем кажутся расплывчатыми пятнами, снежными хлопьями по ночам, каплями крови в сумерках и на заре; какая-то травка вроде горчицы во влажных долинах; туманы, как белое пламя, пока утро безветренное, и как змеи-альбиносы, когда поднимается ветер; разбегающиеся ущелья, будто узоры на заиндевевшем стекле; потаенные пещеры, словно цепочки темных пузырей; семнадцать обнаруженных видов опасных хищников, от одного до шести метров в длину, чересчур мохнатых и зубастых; внезапные грозы с градом, будто удары молотом с чистого неба; полярные шапки из льда, как голубые береты на приплюснутых полюсах; подвижные двуногие ростом в полтора метра, с недоразвитым головным мозгом, которые кочуют по мелколесью и охотятся на личинок гигантских гусениц, а также на самих гигантских гусениц, на зеленых птиц, на слепых кротовидных, на ночных пожирателей падали; семнадцать полноводных рек; облака, похожие на пурпурных тучных коров, спешащих пересечь континент и улечься за горизонтом на востоке; утесы из выветренного камня, подобные застывшей музыке; ночи темные как копоть, чтобы можно было наблюдать слабые звезды; плавные изгибы долин, напоминающие женское тело или музыкальный инструмент; вечный мороз в затененных местах; звуки по утрам похожи на те, что издают ломающийся лед, звенящее олово, лопнувший стальной трос…

Они знали, что смогут превратить его в рай.

Прибыл передовой отряд, закованный в криоскафандры, установил по десять миропреобразователей в каждом полушарии, в нескольких больших пещерах начал монтаж анабиозных бункеров.

Затем прибыли члены «Декабря», спустившись с небес цвета сухого песка.

Они спустились, осмотрелись и решили, что это почти рай, после чего отправились в свои пещеры и уснули. Более двадцати восьми тысяч криопланетных кототипов (модификация Элионол) сошли в свой собственный мир, чтобы проспать до поры беззвучным сном льда и камня, чтобы получить в свое владение новый Элионол. В таком сне не бывает сновидений. Но если б они были, они напоминали бы мысли тех, кто еще не улегся спать.

— Это тяжело, Санза.

— Да, но это только на время…

— … обрести друг друга и наш собственный мир — и лишь ненадолго выныривать туда, как ныряльщик со дна моря… Ползти, когда хочется прыгать…

— Для нас это время пройдет быстро, Джарри, мы ничего не почувствуем.

— Но на самом деле целых три тысячи лет! Пройдет ледниковый период, пока мы будем спать. Наши прежние миры изменятся так, что мы их не узнаем, вернувшись погостить, — и никто о нас не вспомнит.

— Погостить где? В наших прежних клетках? Какое нам дело до других миров? Пускай нас забудут там, где мы родились! Мы — самостоятельный народ, и мы нашли свой дом. Что еще нам нужно?

— Ты права… Пройдет совсем немного лет, и мы сможем вместе бодрствовать, и нести вахту.

— А когда в первый раз?

— Через два с половиной века — три месяца бодрствования.

— Что тогда здесь будет?

— Не знаю. Не так жарко…

— Тогда давай вернемся и ляжем спать. Завтрашний день будет лучше.

— Согласен.

— Ой! Смотри, зеленая птица! Она парит, как мечта…

Когда они впервые пробудились для вахты, они жили внутри миропреобразователя в местности, называемой Мертвой Землей. Мир уже стал прохладнее, края неба окрасились розовым. Металлические стены громадной установки почернели и покрылись инеем. Атмосфера была еще непригодной для дыхания, температура слишком высокой. Большую часть времени они проводили внутри своих специальных камер, покидая их, как правило, только для проведения особых замеров и контроля за состоянием жилых сооружений.

Мертвая Земля… Скалы и песок. Ни деревьев, ни вообще каких-либо признаков жизни.

До сих пор продолжался период ураганов, словно планета давала отпор вторжению мира машин. К ночи гигантские облака недвижимого имущества затихали, оседали на каменных утесах, и когда ветры уносились прочь, пустыня мерцала, как свежевыкрашенная, а когда приходило утро с его странными звуками, утесы возвышались над ней, как языки пламени. Солнце всходило и задерживалось на небосклоне, после чего ветер обычно поднимался вновь, день затягивался серо-бурой пеленой. Когда порывы утреннего ветра стихали, Джарри и Санза могли наблюдать через свое любимое восточное окно (единственное на третьем этаже) за Мертвой Землей, где один утес был похож на непокорного нормотипа, махавшего им рукой, могли валяться на зеленой кушетке, которую подняли с первого этажа, или заниматься любовью под звуки разгоняющегося ветра, или Санза напевала, а Джарри писал в журнале или перечитывал записи в нем — столетиями копившиеся каракули друзей и незнакомцев — и часто они мурлыкали, но никогда не улыбались, потому что не знали, как это делается.

Однажды утром, посмотрев в окно, они увидели двуногое создание из вымазанного йодом леса, бредущее через пустыню. Оно несколько раз падало, поднималось и шагало дальше, наконец упало и больше не двигалось.

— Что оно делает так далеко от дома? — спросила Санза.

— Умирает, — ответил Джарри. — Давай выйдем наружу.

Они опустились по-кошачьи на четыре лапы, спустились на первый этаж, надели защитные костюмы и вышли из своего сооружения.

Создание вновь поднялось и заковыляло дальше. Оно было покрыто рыжим мехом; темные глаза, широкий длинный нос, лоб сильно скошен назад. По четыре коротких пальца с когтями на руках и ногах.

Увидев, что они выходят из миропреобразователя, это существо остановилось и стало на них смотреть. Потом оно упало.

Подойдя поближе, они стали разглядывать лежащее существо. Оно продолжало смотреть на них, его темные глаза расширились, тело затряслось мелкой дрожью.

— Оно умрет, если мы его здесь оставим, — сказала Санза.

— …И оно умрет, если мы заберем его внутрь, — ответил Джарри.

Существо попыталось протянуть к ним переднюю конечность, но сил на это не хватило. Его глаза сузились, потом закрылись.

Джарри подошел и легко тронул его носком ботинка. Никакой реакции.

— Оно мертво, — сказал он.

— Что мы будем делать?

— Оставим здесь. Песок его занесет.

Они вернулись в свое сооружение, и Джарри записал происшествие в журнал. Шел последний месяц их вахты, когда Санза спросила его: — Здесь кроме нас все умрет? И зеленые птицы, и большие хищники? И те забавные маленькие деревья, и волосатые гусеницы?

— Надеюсь, что нет, — ответил Джарри. — Я перечитал все записи биологов. Думаю, что жизнь сможет адаптироваться. Стоит ей один раз возникнуть, и она сделает все возможное, чтобы продолжаться дальше. Обитателям этой планеты, наверное, повезло, что у нас только двадцать миропреобразователей. У них есть три тысячелетия, чтобы получше обрасти шерстью, научиться дышать нашим воздухом и пить нашу воду. С сотней установок мы бы их уничтожили, и пришлось бы ввозить криопланетных существ или выводить новых. А так те, что здесь живут, имеют возможность приспособиться.

— Замечательно, — сказала она, — но мне сейчас пришло в голову, что мы делаем здесь то же самое, что судьба когда-то сделала с нами. Нас подготовили для Элионола, а Новая его уничтожила. Эти существа здесь родились, а мы уничтожаем их мир. Мы превращаем все живое на этой планете в то, чем были сами в наших прошлых мирах — в нечто неприспособленное.

— С той, однако, разницей, что мы теряем свое время, — уточнил Джарри,

— и даем им шанс выжить в новых условиях.

— И все же я чувствую: мы здесь видим, — она указала на окно, — то, во что превратится вся планета — в одну большую Мертвую Землю.

— Мертвая Земля была здесь и до нас. Мы не создавали новых пустынь.

— Все звери уходят на юг. Деревья погибают. Когда они заберутся на юг так далеко, как им по силам, а температура будет падать дальше, и воздух сжигать их легкие, им придет конец.

— Но они могут к тому времени адаптироваться. Кроны деревьев становятся гуще, их кора толще. Жизнь приспособится.

— Я не знаю…

— Может, тебе лучше уснуть до тех пор, пока все не кончится?

— Нет, я хочу всегда быть рядом с тобой.

— Тогда тебе придется смириться с тем, что любое изменение всегда чему-нибудь вредит. Если это поймешь, ты перестанешь себя винить.

И они стали слушать пение ветров.

Через три дня, во время затишья на закате, разделявшего ветры дня и ветры ночи, Санза позвала его к окну. Он взлетел на третий этаж, приблизился к ней. Ее груди казались розовыми в закатном свете, под ними лежали серебристые тени. Шерсть на плечах и бедрах светилась, словно ее окружал туманный ореол. Лицо ничего не выражало, ее глаза не смотрели на Джарри.

Он выглянул наружу. Падали первые крупные хлопья, голубые на розовом фоне заката. Они опускали пелену забвения на скалы, на непокорного нормотипа; они прилипали к кварцевому толстому стеклу; упав, они окрашивали пустыню в цвет ядовитой лазури; они порхали, большая часть их уже опустилась на землю, но была подхвачена первыми порывами ветра. Темные облака сошлись в небесной вышине, от них к земле протянулись нити и ленты голубого цвета. Хлопья, как бабочки, плясали за окном, то открывая, то скрывая очертания Мертвой Земли. Изжелта-розовое исчезло, уступив место голубизне, а та синела, темнела, — и когда снаружи донесся первый порывистый вздох вечера, и снежные вихри понеслись не вниз, а вбок, они были уже сине-фиолетовыми.

«Эта машина никогда не умолкает,» — писал Джарри. — «Иногда мне кажется, что я различаю голоса в ее безостановочном гуле, внезапном рычании, похрустывании могучих сочленений. На станции в Мертвой Земле я один. После нашего прибытия прошло пять столетий. Я решил, что Санзе будет лучше проспать эту вахту, чтобы не тревожить душу мрачными перспективами. (Они есть.) Она, конечно, рассердится. Сегодня после пробуждения я слышал голоса родителей в соседней комнате. Слов не разобрал. Только их голоса, которые я раньше слышал по старому интеркому. Они должны были уже умереть, несмотря на все успехи геронтологии. Часто ли они вспоминали обо мне после моего отъезда? Я даже не смог бы пожать руку отцу без моей перчатки, поцеловать мать на прощанье. Это странно, чувствовать себя полностью одиноким, и только машины гудят, перебирая молекулы атмосферы, замораживая мир в центре этой синей равнины. Меня злит тот факт, что я вырос в стальной камере. Каждый день я связываюсь с девятнадцатью другими станциями. Боюсь, я стал надоедлив. Надо бы не беспокоить их завтра, а может, и послезавтра тоже.

Сегодня утром я на несколько секунд выскочил наружу без своего скафандра. Все еще невыносимо жарко. От первого же глотка воздуха мне стало дурно. Наш день еще далеко. И все же я почувствовал разницу по сравнению с тем, что было в прошлую попытку, два с половиной века назад. Что здесь будет, когда все завершится? — И кем буду я, экономистом? Каковы будут мои функции на нашем новом Элионоле? Неважно, была бы Санза счастлива…

Миропреобразователь запинается и вздыхает. Земля везде покрыта синим, куда ни посмотришь. Утесы остались, но их очертания уже изменились. Небо сейчас розового цвета, вечером и утром оно бывает почти бордовым. Наверное, именно о таком говорят, что оно «цвета вина», но сам я вина никогда не видел, поэтому не могу сказать точно. Деревья не погибли. Они стали более крепкими. Кора стала толще, листья темнее и больше. Я слышал, что теперь они вырастают гораздо выше. В Мертвой Земле деревьев нет.

Гусеницы еще живы. Они кажутся более крупными, но как я заметил, это оттого, что они стали более мохнатыми, чем раньше. Похоже, что почти у всех животных шерсть стала гуще. Некоторые, наверное, стали впадать в спячку. Странная вещь: как сообщили с седьмой станции, им показалось, что мех у двуногих стал гуще. Вроде бы в их районе было немного таких существ, и те обычно держались на большом расстоянии. Они стали выглядеть более косматыми. Однако непосредственные наблюдения показали, что некоторые из них надевают или заворачиваются в шкуры мертвых животных! Возможно ли, что они могут быть более разумными, чем мы считали? Кажется маловероятным, ведь их тщательно обследовала биокоманда еще до того, как мы запустили машины. Действительно, очень странно.

Ветры по-прежнему сильны. Иногда они приносят столько пепла, что небо становится темным. Отсюда на юго-западе отмечается значительная вулканическая активность. Из-за этого пришлось перебазировать четвертую станцию. Я стал слышать пение Санзы — в звуках работающей установки. В следующий раз я дам ей проснуться. К тому времени все получше наладится. Нет, это неправда. Это эгоизм. Я хочу, чтобы она была рядом со мной. Я чувствую себя так, словно я единственное живое существо в этом мире. Голоса по радио как призраки. Часы громко тикают, а промежутки между тиканием заполняет гудение установки — по сути, та же тишина, потому что оно постоянно. Временами мне кажется, что его нет; я начинаю вслушиваться, напрягаю уши, и все же не знаю, гудит или нет. Тогда я проверяю индикаторы, и они подтверждают мне, что машина работает. Возможно, это какая-то неисправность в индикаторах. Но они выглядят так, словно с ними все в порядке. Нет. Дело во мне. А синева Мертвой Земли — тоже тишина особого рода. Утром даже скалы покрыты голубым инеем. Красиво это или отвратительно? Для меня неважно. Это часть великой тишины, вот и все. Возможно, я стану мистиком. Возможно, я разовью в себе оккультные способности и достигну просветления и освобождения, сидя здесь, в центре великой тишины. Возможно, у меня будут видения. Голоса я уже слышу. Водятся ли призраки в Мертвой Земле? Нет, здесь ничто и никогда не могло обратиться в призрака. За исключением, пожалуй, того маленького двуногого существа. Я пытаюсь понять, куда он шел по Мертвой Земле? Почему он стремился к центру разрушений, а не прочь от него, как соплеменники? Теперь уже не узнаю. Разве что будет видение. Думаю, уже пора взять себя в руки и выйти прогуляться. Полярные шапки стали толще. Начался ледниковый период. Скоро, скоро все пойдет на лад. Скоро тишине придет конец, я надеюсь. Все-таки я хотел бы знать, не есть ли тишина естественное состояние Вселенной, лишь оттеняемое нашим ничтожным шумом, темным пятнышком посреди голубого поля. Все однажды было тишиной, и станет тишиной, — уже сейчас, возможно. Слышу ли я настоящие звуки, или только звучащую тишину? Я хотел бы разбудить ее прямо сейчас, выйти с ней прогуляться. Начинается снегопад.»

Джарри пробудился снова на исходе тысячелетия.

Санза улыбалась и держала его руку в своих, сжимала ее, — а он объяснял, почему не разбудил ее тогда, словно извинялся.

— Конечно, я не сержусь, — сказала она, — ведь и я сама обошлась с тобой так же в прошлый цикл.

Джарри не сводил с нее глаз и, кажется, начинал понимать.

— Больше я так не поступлю, — пообещала Санза. — Я знаю, что и ты не сможешь. Такое одиночество почти непереносимо.

— Да, — ответил он.

В прошлый раз отогрели нас обоих. Я очнулась первой и сказала, чтобы тебя опять отправили спать. Я была очень рассержена, узнав, что ты перед этим натворил. Но я быстро все простила, мне так хотелось, чтобы ты был рядом.

— Мы всегда будем вместе, — сказал Джарри.

— Конечно, всегда.

На флаере они долетели из пещеры-спальни до миропреобразователя в Мертвой Земле, где сменили предыдущую пару и подняли на третий этаж новую кушетку.

Атмосфера Мертвой Земли оставалась душной, но ей уже можно было недолго дышать, хотя такие эксперименты неизменно заканчивались головной болью. Скала, некогда похожая на махающего рукой нормотипа, потеряла четкость очертаний. Ветры утратили буйный нрав.

На четвертый день они обнаружили звериные следы, которые могли принадлежать какому-то крупному хищнику. Это обрадовало Санзу, но последующие наблюдения оказались безрезультатными.

Однажды утром они решили забраться подальше в Мертвую Землю.

Не пройдя и ста шагов, они наткнулись на трех мертвых гигантских гусениц. Те были жесткими, словно их высушили, а не заморозили, вокруг них на снегу вились цепочки непонятных знаков. Следы вели и к ним, и от них, и имели незнакомые очертания.

— Что это значит? — спросила она.

— Не знаю, но думаю, это стоит сфотографировать, — сказал Джарри.

Так и сделали. После обеда Джарри связался с одиннадцатой станцией и узнал, что нечто подобное иногда замечали вахтенные на других установках, правда, не слишком часто.

— Не понимаю, — сказала Санза.

— И не хочу понимать, — ответил Джарри.

Ничего подобного за их вахту не повторилось. Джарри отметил событие в журнале, подготовил отчет. Потом они целиком отдались любви, наблюдениям, и время от времени ночным пирушкам. Два столетия назад какой-то биохимик посвятил свою вахту экспериментам с веществами, которые бы действовали на кототипов так же, как легендарное виски на нормотипов. Он преуспел, предался четырехнедельному пьянству, забросил вахту и был отстранен от нее, а затем отправлен в криобункер до конца Ожидания. Однако найденная им формула, довольно несложная, передавалась из рук в руки, так что Джарри и Санза обнаружили в кладовке богатый бар и рукописную инструкцию, содержащую практические указания и рецепты разнообразных коктейлей. Автор текста выражал надежду, что каждая вахта может внести новый вклад в копилку рецептов, в результате чего к моменту его очередного дежурства инструкция сможет достичь объема, соразмерного его желаниям. Джарри и Санза поработали на совесть: их пунш «Снежный цветок» согревал тело, превращая мурлыканье в хихиканье, и так они познали смех. Тысячелетие они отметили целой чашей этого напитка, тогда Санза настояла на том, чтобы связаться с остальными станциями и сообщить им формулу — прямо сейчас, в ночную смену — чтобы все разделили с ними их радость. Вполне возможно, так все и поступили, ведь рецепт был очень простой. И хотя потом эта чаша отошла в область воспоминаний, смех они сохранили навсегда. Вот так, легкими простыми штрихами, делает свой первый набросок традиция.

— Зеленые птицы умирают, — сказала Санза, откладывая в сторону прочитанный отчет.

— Правда? — сказал Джарри.

— Видимо, они уже сделали для адаптации все, на что были способны, — заметила она.

— Жаль, — сказал Джарри.

— Кажется, что с нашего появления здесь не прошло и года. А на самом деле — тысяча лет.

— Время летит, — сказал Джарри.

— Я боюсь, — призналась она.

— Почему?

— Не знаю. Просто боюсь.

— Чего?

— Жить так, как мы живем, наверное. Оставлять себя по кусочкам в разных столетиях. Я помню, несколько месяцев назад здесь была пустыня. Сейчас тут ледник. Расселины открываются и схлопываются. Каньоны возникают и исчезают. Одни реки пропадают, другие появляются. Все кажется таким ненадежным. Вещи выглядят прочными, но я боюсь до них дотрагиваться — вдруг исчезнут. Превратятся в дым, и моя рука пройдет сквозь них, как сквозь черный дым, и коснется чего?… Бога, наверное. Или еще хуже, даже его может не быть. Никто по-настоящему не знает, каким будет этот мир, когда мы закончим. Мы отправились в неведомую землю, и уже поздно возвращаться. Мы идем сквозь сон, устремляясь к мечте… Иногда я скучаю по своей камере… по всем этим машинкам, которые обо мне заботились. Может быть, это Я не смогу адаптироваться. Может и я, как зеленая птица…

— Нет, Санза. Нет. Мы реальны. Неважно, что происходит вокруг, МЫ здесь останемся. Все меняется потому, что мы захотели этих изменений. Мы сильнее этого мира, и мы будем давить на него, перекрашивать и дырявить до тех пор, пока не сделаем из него именно то, что нам нужно. А тогда мы займем его и заполним городами и детьми. Ты хочешь увидеть Бога? Посмотри в зеркало. У Бога острые уши и зеленые глаза. Он покрыт мягкой серой шерсткой. Когда он простирает длань, меж пальцев показываются перепонки.

— Хорошо, что ты сильный, Джарри.

— Давай-ка возьмем мотосани и прокатимся.

— Давай.

Вверх и вниз, без остановки, они неслись через Мертвую Землю, где темные камни замерли в молчании, будто облака в опрокинутом небе.

Прошло двенадцать с половиной веков.

Теперь они могли дышать без респираторов, пусть недолго.

Теперь они могли выносить температуру этого мира, пусть недолго.

Теперь все зеленые птицы умерли.

Теперь начались странные и тревожные вещи.

По ночам приходили двуногие, оставляли цепочки знаков на снегу, оставляли в центре мертвых животных. Теперь такое случалось гораздо чаще, чем в прошлом. Чтобы сделать это, они приходили издалека, и у многих из них плечи были покрыты шерстью, но не их собственной.

В поисках отчетов об этих существах Джарри перерыл весь архив.

— В одном из отчетов говорится об огнях в лесу, — сообщил он. — Седьмая станция.

— Что?…

— Огонь, — сказал он. — Что, если они открыли огонь?

— Значит на самом деле они не животные!

— Но были ими!

— Теперь они носят одежду. Совершают что-то вроде жертвоприношений нашим машинам. Нет, они больше не животные.

— Как такое могло случиться?

— А как ты думаешь? МЫ САМИ это сделали. Они могли бы остаться неразумными, — животными, — если бы мы не пришли и не вынудили их умнеть, чтобы выжить. Мы ускорили их эволюцию. Им оставалось адаптироваться или погибнуть, и они адаптировались.

— А тебе не кажется, что это могло произойти, даже если бы мы здесь не появились? — спросил он.

— Может, да, — когда-нибудь. А может, и нет.

Джарри подошел к окну, окинул взглядом Мертвую Землю.

— Я должен разобраться и выяснить. Если они разумны, если они люди — как мы, — добавил он, — то мы должны с ними считаться.

— Что ты предлагаешь?

— Найти кого-нибудь из этих созданий. Посмотреть, можно ли наладить с ними контакт.

— Разве раньше не пробовали?

— Пытались.

— И какие результаты?

— Разные. Одни утверждают, что они определенно разумны. Другие считают, что им далеко до порога, за которым начинается человек.

— Может быть, мы делаем ужасную вещь, — отозвалась она. — Создали людей, а теперь их уничтожаем. Однажды, когда мне было грустно, ты сказал, что мы боги этого мира, что в нашей власти создавать и разрушать. Это так, но я не ощущаю себя богом. Что мы можем сделать? Они сумели измениться, но ты уверен, что они смогут пройти с нами до конца нашего пути? Что если они вроде зеленых птиц? Если они адаптировались так быстро и полно, как могли, и этого все же недостаточно? Что здесь может сделать бог?

— Все, что захочет, — ответил Джарри.

В этот день они летали на флаере над Мертвой Землей, но обнаруживали признаки жизни разве что друг в друге. Поиск был продолжен в последующие дни, однако к успеху не привел.

Ранним пурпурным утром, двумя неделями позже, это все-таки произошло.

— Они были здесь, — сказала Санза.

Джарри подошел к выходу из установки и присмотрелся.

Снежный покров в нескольких местах был утоптан, знакомые цепочки знаков окружали тельце мертвого зверька.

— Они не могли уйти очень далеко, — сказал он.

— Не могли.

— Давай поищем на санях.

И сразу же — по снегу вдаль, через землю, называемую Мертвой, Санза управляла, а Джарри вглядывался в цепочки следов на голубом. Они неслись сквозь рождающееся утро, через огненно-фиолетовый мир, и ветер обтекал их, как река, и звуки вокруг были подобны тем, что издают ломающийся лед, звенящее олово, лопнувший стальной трос. Камни в синем инее застыли, как замерзшая музыка, и длинная тень саней, темная, как чернила, неслась впереди них. По крыше вдруг забарабанил град, словно неожиданная атака танцующих демонов, и так же внезапно прекратился. Мертвая Земля то опускалась полого, то снова дыбилась.

Джарри положил руку Санзе на плечо.

— Впереди!

Она кивнула и притормозила.

Они окружили его у выступа скалы. Они использовали дубинки и длинные пики, похоже, что с обработанными в огне наконечниками. Они бросали камни. Бросали куски льда.

Потом они отступили, и он убивал их, когда к нему приближались.

Кототипы называли его медведем из-за того, что он был большой, косматый и мог вставать на задние лапы…

Этот был трех с половиной метров в длину, весь заросший голубоватой шерстью, за исключением длинной морды, которая по виду напоминала рабочую часть плоскогубцев.

Пять созданьиц валялось вокруг него на снегу. Каждый раз, когда он замахивался и опускал лапу, падало еще одно.

Джарри достал пистолет из кобуры и проверил заряд.

— Поезжай помедленнее, — сказал он ей. — Я попробую выстрелить ему в голову.

Первый выстрел ударил мимо, выщербив валун за спиной зверя. Второй просвистел в шерсти на шее. Джарри выпрыгнул из саней, когда они поравнялись со зверем, сдвинул регулятор энергии на максимум и не целясь выпустил весь заряд ему в грудь.

Медведь замер, покачнулся, упал, в его груди зияла сквозная рана.

Джарри обернулся и посмотрел на созданьиц. Те уставились на него.

— Привет, — сказал он. — Меня зовут Джарри. Нарекаю вас рыжетипами…

Удар сзади свалил его с ног.

Он покатился по снегу, перед глазами заплясали огни, левая рука и плечо горели от боли.

Второй медведь явился из каменного леса.

Правой рукой Джарри вытащил свой длинный охотничий нож и поднялся на ноги. Когда зверь кинулся на него, он, двигаясь с кошачьей быстротой, ударил вверх и вперед и всадил нож ему в горло по самую рукоять. По телу зверя пробежала судорога, но он легко смахнул его с себя, и Джарри вновь упал, потеряв нож.

Рыжетипы снова бросали камни, кололи зверя заостренными пиками.

Потом был глухой звук удара в плоть, скрежет, зверь взлетел в воздух и сверху рухнул ему на голову.

…Он приходил в себя.

Раненый, он лежал на спине, и весь мир вокруг него пульсировал, словно готовый взорваться.

Сколько прошло времени, он не знал.

То ли его, то ли медведя оттащили в сторону.

Созданьица припали к земле, наблюдая.

Одни наблюдали за медведем.

Другие — за ним.

Третьи за разбитыми санями…

Разбитые сани…

С трудом он поднялся на ноги.

Рыжетипы отступили.

Он добрался до саней и заглянул внутрь.

Он сразу понял, что она мертва, как только заметил неестественный поворот головы. И все же он проделал все необходимое для того, чтобы в этом удостовериться, и лишь тогда позволил себе поверить.

Она решилась на смертельный удар, направив сани на зверя и сломав ему спину. Она сломала сани. И себя.

Он наклонился над обломками, составил свою первую молитву, и вытащил ее тело.

Рыжетипы наблюдали. Он поднял ее на руки и понес через Мертвую Землю, возвращаясь к установке. Рыжетипы продолжали наблюдать за ним — кроме одного, с необычно высокими надбровными дугами, который пристально разглядывал нож, торчащий из дымящегося мохнатого звериного горла.

Разбудив руководство «Декабря», Джарри спросил:

— Что нам нужно сделать?

— Она первая из нашей расы умерла в этом мире, — сказал Ян Тэрл, вице-президент.

— Никакой традиции пока не существует, — сказала Зельда Кейн, секретарь. — Нам нужно ее установить?

— Я не знаю, — ответил Джарри. — Не знаю, что будет правильнее…

— Погребение и кремация — это два основных способа. Что вас больше устраивает?

— Но я… Нет, не в земле. Отдайте ее мне. Дайте большой флаер… Я сожгу ее тело.

— А потом надо построить часовню.

— Нет. Я сделаю это так, как сочту нужным. И лучше всего, если я один.

— Как хотите. Берите все, что считаете нужным. И делайте все, что необходимо.

— Было бы лучше послать кого-то другого на установку в Мертвой Земле. Я хотел бы уснуть после того, как закончу с этим делом, — до следующего цикла.

— Все будет в порядке, Джарри. Примите наши соболезнования.

— Да, и наши…

Джарри кивнул, махнул рукой, повернулся, вышел.

Вот так, тяжелыми штрихами, намечает свой рисунок жизнь.

На юго-восточной границе Мертвой Земли высилась голубая гора. Три тысячи метров, чуть больше. Если лететь к ней с северо-запада, она казалась застывшей волной непредставимо огромного моря. На ее вершине отдыхали пурпурные облака. Ни одно живое существо не ступало на ее склоны. У нее не было имени, и она приняла то, что оставил ей Джарри.

Он посадил флаер.

Он донес ее тело так высоко, как можно донести тело.

Он уложил ее, одел ее в лучшие одежды, закрыл широким шарфом сломанную шею, набросил темную вуаль на безжизненное лицо.

Он начинал молитву, когда с неба ударил град. Словно камни, куски синего льда падали на него, на нее.

— Проклятье на вас! — закричал он и помчался вниз к флаеру.

Подняв машину, он стал кружить в воздухе.

Ее одежды хлопали на ветру. Падающий занавес из синих бусин града порвал все связи между ними, кроме последней ласки: огонь переплавит лед в лед, прах переплавит в бессмертие — огонь из пушки.

Он нажал на гашетку, и сияющий ярче солнц огненный туннель открылся в теле безымянной горы. Она исчезла в нем, и он расширял этот туннель до тех пор, пока не сравнял всю верхушку горы.

Затем он поднялся вверх, в облака, атакуя грозу, пока у пушек не кончился весь заряд.

Тогда он сделал в воздухе круг над оплавленной столовой горой, на юго-восточной границе Мертвой Земли.

Круг над первым погребальным костром этого мира.

Потом он улетел, чтобы проспать до поры беззвучным сном льда и камня, чтобы получить в свое владение новый Элионол. В таком сне не бывает сновидений.

Пятнадцать столетий. Почти половина Ожидания. Двадцать строк, не больше… Представьте…

…Девятнадцать полноводных рек впадают в черные моря, покрытые фиолетовой рябью.

…Мелколесье цвета йода исчезло. Всю сушу заняли мощные деревья с толстой корой — оранжевые, желтые, черные, очень высокие.

… Величественные горные цепи там, где раньше были только холмы — бурые, желтые, белые, светло-лиловые.

…Цветы, чьи корни пробивают почву на двадцать метров вглубь от их горчичных лепестков, распускающихся посреди голубого инея и камней.

…Слепые кротовидные зарылись глубже; ночные пожиратели падали обзавелись мощными челюстями и впечатляющими рядами резцов; гигантские гусеницы стали меньше, но выглядят крупнее из-за усилившегося волосяного покрова.

…Изгибы долин еще напоминают контуры женского тела, округлые и плавные, или музыкальный инструмент.

…Выветренных камней стало больше, но они всегда покрыты инеем.

…Звуки по утрам как всегда резкие, ломкие, металлические.

Они были уверены, что находятся на полпути в рай.

Представьте это.

Вахтенный журнал Мертвой Земли поведал ему обо всем, что он хотел узнать. Но на всякий случай он перечитал все отчеты из архива.

Приготовив себе коктейль, он смотрел в окно на третьем этаже.

— …Умрут, — пробормотал он, допил содержимое бокала, снарядился и ушел с поста.

Прошло три дня, прежде чем Джарри обнаружил их стоянку.

Он посадил флаер в отдалении и пошел пешком. Здесь, на крайнем юге Мертвой Земли, воздух всегда теплее, и ему было трудно им дышать.

Они носили звериные шкуры — эти шкуры для удобства и лучшей защиты от холода были разрезаны на полосы и закреплялись на их теле. Он насчитал на стоянке шестнадцать навесов и три костра. Он заколебался при виде костров, но все же подошел ближе.

Когда они увидели его, негромкий шум стих, раздался короткий вскрик и наступила тишина.

Он вошел в лагерь.

Создания неподвижно стояли вокруг него. Была слышна возня под большим навесом в конце прохода.

Он пошел по лагерю.

К вершине составленного из жердей треножника был подвешен кусок вяленого мяса. Перед каждым жилищем стояло несколько длинных копий. Он взял и изучил одно из них. К концу копья было прикреплено острие из расщепленного камня в форме листа.

Неподалеку стоял чурбан с рисунком, в котором угадывался силуэт кота…

Он услышал звук шагов и обернулся.

К нему медленно подходил один из рыжетипов. Он выглядел старше остальных. Плечи опущены; когда он открывал рот, было заметно, что у него нет многих зубов; волосы седые и редкие. Он держал что-то в руках, но внимание Джарри привлекли сами руки.

На каждой руке был отстоящий большой палец.

Джарри быстро огляделся, изучая руки остальных рыжетипов. У всех были отстоящие большие пальцы. Он всмотрелся в их близкие лица.

Теперь у них были вертикальные лбы.

Он вновь посмотрел на старого рыжетипа.

Тот положил что-то к его ногам и отошел в сторону.

Джарри посмотрел вниз.

На широком листе лежали ломоть вяленого мяса и кусок фрукта.

Он взял мясо, закрыл глаза, откусил немного, прожевал и проглотил. Остальное завернул в лист и положил в боковой карман своего ранца.

Он поднял руку, и рыжетипы отступили.

Опустив руку, он раскатал одеяло, которое носил с собой, и расстелил его на земле. Усевшись, указал рукой на рыжетипа, затем на место на противоположном конце одеяла.

Поколебавшись немного, существо подошло и присело.

— Мы начинаем учиться говорить друг с другом, — медленно произнес он. Положил руку себе на грудь и сказал: — Джарри.

Джарри стоял перед разбуженным руководством «Декабря».

— Они разумны, — сказал он им. — Все материалы в моем отчете.

— Ну и что? — спросил Ян Тэрл.

— Не думаю, что они смогут адаптироваться. Они продвинулись вперед очень далеко, очень быстро. Но я не думаю, что они смогут продвинуться много дальше. Не уверен, что им по силам весь этот путь.

— Вы биолог, эколог, химик?

— Нет.

— Тогда на чем основано ваше заключение?

— Я наблюдал их в непосредственной близости шесть недель.

— Значит, это ваше субъективное мнение…?

— Вы знаете, что в таких делах нет экспертов. Ничего подобного раньше не происходило.

— Допустим, что они разумны, — допустим даже, что ваши соображения о степени их адаптируемости верны, — что, по-вашему, мы должны сделать?

— Резко замедлить преобразования. Дать им больше шансов. Если они не смогут справиться с остатком пути, то остановиться на достигнутом. Этот мир уже пригоден для жизни. МЫ можем адаптироваться к нему.

— Резко замедлить? Насколько?

— Возможно, добавить еще семь или восемь тысячелетий.

— Это исключено!

— Полностью!

— Слишком долго!

— Почему?

— Потому что раз в двести пятьдесят лет каждый несет трехмесячную вахту. Это год личного времени за каждое тысячелетие. Вы просите у нас слишком большую часть жизни.

— Но ведь возможно, что на карту поставлена судьба целой расы!

— Вы не можете утверждать это со всей определенностью.

— Нет, не могу. Но разве вы не согласны, что ради этого стоит рискнуть?

— Вы хотите вынести свои предложения на голосование руководства?

— Нет, — уже ясно, что я проиграю. Я хочу вынести их на всеобщее голосование.

— Это невозможно. Все спят.

— Разбудите их.

— Это не так просто.

— А вам не кажется, что судьба целой расы стоит таких усилий? Тем более что именно мы развили их разум. Это мы заставили их эволюционировать, наслав на них проклятье разума.

— Достаточно! Они и так уже были у самого порога. Они могли стать разумными и БЕЗ нашего участия.

— Но вы не можете утверждать это со всей определенностью! Вы не можете этого знать! Да в общем и неважно, как это произошло. Они здесь живут, и мы здесь живем, и они нас считают богами — возможно, потому, что мы не принесли им ничего, кроме несчастий. И мы все же несем какую-то ответственность перед разумной расой. Хотя бы настолько, чтобы воздержаться от их уничтожения.

— Возможно, мы могли бы предпринять углубленное исследование…

— За это время они могут вымереть. Я официально настаиваю, пользуясь своими правами казначея, на том, чтобы разбудить всех членов клуба и поставить вопрос на голосование.

— Я не вижу никого, кто бы к вам присоединился.

— Зельда? — спросил он.

Она отвела глаза.

— Тэрбелл? Клонд? Бондичи?

В глубокой и широкой пещере его окружила тишина.

— Хорошо. Я вижу, что проиграл. Мы сами станем собственными змеями-совратителями, когда попадем в наш Эдем. В таком случае я возвращаюсь в Мертвую Землю, моя вахта еще не закончилась.

— В этом нет необходимости. В самом деле, может быть, вам лучше поспать, пока все не завершится?

— Нет. Если бы я устранился, я тоже ощущал бы себя виноватым. Я хочу отстоять вахту, сделать то, что должен.

— Пусть будет так, — сказал Тэрл.

Две недели спустя, когда с девятнадцатой установки попытались связаться по радио со станцией в Мертвой Земле, ответа не поступило.

Выждав, они отправили флаер.

Станция в Мертвой Земле превратилась в бесформенную груду оплавленного металла.

Обнаружить Джарри Дарка нигде не удалось.

К вечеру того же дня была потеряна связь с восьмой установкой.

Флаер отправили немедленно.

Восьмой установки больше не существовало. Покинувший станцию персонал был обнаружен в нескольких милях от нее. Они рассказали, как Джарри Дарк угрозами выманил их со станции. Затем он сравнял ее с землей пушками-излучателями, установленными на его флаере.

Пока они рассказывали, замолчала шестая установка.

Был отдан приказ: ПОДДЕРЖИВАТЬ НЕПРЕРЫВНУЮ КРУГЛОСУТОЧНУЮ РАДИОСВЯЗЬ С ДВУМЯ СОСЕДНИМИ СТАНЦИЯМИ.

Был отдан еще один приказ: КРУГЛОСУТОЧНО ИМЕТЬ ПРИ СЕБЕ ОРУЖИЕ. АРЕСТОВЫВАТЬ ЛЮБОГО ПОСЕТИТЕЛЯ.

Джарри ждал. На дне ущелья, посадив флаер под выступом скалы, Джарри ждал. На приборном щитке стояла открытая бутылка. За ней лежала маленькая коробочка из белого металла.

Джарри сделал последний большой глоток из бутылки, ожидая радиограмму, которая, как он знал, обязательно должна была прийти.

Дождавшись, он откинулся на сиденье и задремал.

Когда он проснулся, день был уже на закате.

Радиопередача все повторялась…

«…Джарри. Мы разбудим всех и проведем референдум. Возвращайтесь в главную пещеру. Говорит Ян Тэрл. Пожалуйста, не разрушайте другие установки. Эти акции излишни. Мы принимаем ваше предложение о проведении голосования. Пожалуйста, немедленно свяжитесь с нами. Джарри, мы ждем вашего ответа…»

Он выбросил пустую бутылку в окно и поднял свой флаер в воздух, из пурпурной тени в небеса.

Когда он опустился на посадочную площадку рядом с главной пещерой, его, конечно, уже ждали. Дюжина стволов нацелилась на него, когда он вышел наружу.

— Сдай оружие, Джарри, — раздался голос Яна Тэрла.

— Я без оружия, — ответил Джарри. — Во флаере тоже пусто, — добавил он; и действительно, турели были без пушек.

Ян Тэрл приблизился, взглянул на него снизу вверх.

— Тогда можешь спускаться.

— Спасибо, но мне здесь больше нравится.

— Ты арестован!

— Что вы собираетесь со мной сделать?

— Снова отправить тебя спать до конца Ожидания. Спускайся сейчас же!

— Нет. И не пытайтесь стрелять в меня — или использовать газ, электрошок, или что там еще у вас есть. Если попробуете, через секунду мы все будем мертвы.

— Что ты имеешь в виду? — спросил Тэрл, жестом осаживая стрелков.

— Мой флаер, — сказал Джарри, — это бомба, а взрыватель у меня в правой руке. — Он показал коробочку из белого металла. — Пока я нажимаю рычаг с этой стороны коробочки, мы живы. Если нажатие ослабнет, хотя бы на секунду, произойдет взрыв, который наверняка разрушит всю пещеру.

— Думаю, ты блефуешь.

— Вы знаете, как можно проверить это наверняка.

— Ты тоже погибнешь, Джарри.

— Сейчас меня это не волнует. Не пытайтесь разнести мне руку, чтобы повредить взрыватель, — предупредил он, — потому что это не поможет. Даже если вы добьетесь успеха, это обойдется вам минимум еще в две установки.

— Каким образом?

— А как, по-вашему, я поступил с пушками? Я показал рыжетипам, как с ними обращаться. Сейчас эти пушки в руках у рыжетипов и нацелены на две установки. Если я лично не навещу моих артиллеристов до наступления темноты, они откроют огонь. Разрушив эти объекты, они перейдут и примутся за два следующих.

— Вы доверили этим животным лазерные излучатели?

— Совершенно верно. Ну так что, вы начнете, наконец, будить остальных для голосования?

Тэрл пригнулся, словно хотел прыгнуть на него, но, видимо, передумал, и взял себя в руки.

— Почему ты сделал это, Джарри? — спросил он. — Что они для тебя, если ты приносишь им в жертву собственный народ?

— Пока ты не пережил того, что пережил я, — ответил ему Джарри, — мои объяснения останутся для тебя пустым звуком. Ведь они основаны на моих собственных чувствах и опыте, которых у тебя нет, — а у меня есть моя печаль и мое одиночество. Попытайся понять хотя бы это: я их бог. Мое подобие можно найти на каждой их стоянке. Я — Убийца Медведей из Пустыни Смерти. Они пересказывали предание обо мне два с половиной века, и это преобразило меня. Я всемогущий, мудрый и добрый — в той степени, в какой они способны это понять. А раз так, я обязан о них позаботиться. Если я не помогу им, кто будет прославлять мое имя среди этих снегов, и рассказывать у костра историю моей жизни, и вырезать для меня лучшие части мохнатых гусениц? Никто, Тэрл. И только ради этого мне сейчас стоит жить. Будите остальных. У вас нет выбора.

— Отлично, — сказал Тэрл. — А если они тебя не поддержат?

— Тогда я уйду в отставку, и ты сможешь стать богом, — ответил Джарри.

Теперь каждый день, когда солнце скатывалось с пурпурного небосклона, Джарри наблюдал за его закатом, потому что он больше не спал сном льда и камня, в котором не бывает сновидений. Он решил прожить остаток своих дней в крохотном мгновении Ожидания, никогда не увидев Новый Элионол своего народа. Каждое утро на новой станции в Мертвой Земле он просыпался от звуков, подобных тем, что издают ломающийся лед, звенящее олово, лопнувший стальной трос, а затем они приходили к нему со своими приношениями, с песнями, и оставляли свои знаки на снегу. Они восславляли его, и он улыбался им. Иногда покашливал.

Рожденный от мужчины и женщины в соответствии со спецификацией Y7 на криопланетных кототипов, Джарри Дарк нигде во вселенной не мог найти подходящего места для жизни. Это было его благословение, или проклятие, — зависит от того, как на это посмотреть. Смотрите и решайте сами, его история была такова. Вот так жизнь расплачивается с теми, кто готов посвятить себя служению ей.