«Луна над «Красными деревьями»»

Альетт де Бодар ЛУНА НАД «КРАСНЫМИ ДЕРЕВЬЯМИ»

«Красные деревья» окутывает ночь. Кларисса встает с постели, бросив взгляд на лунный свет, который медленно сочится в комнату. Рауль во сне протягивает к ней руки, ворочается и стонет, но не просыпается. Несколько месяцев назад, когда Кларисса только появилась здесь, просыпался, но скоро привык к тому, что она каждую ночь бродит по дому, и знает, что уж сегодня она не сможет уснуть.

Внутри неё пульсирует магия − ровное биение, подобное рокоту морских волн или барабанной дроби, но она, прожив с этим ощущением столько месяцев, знает, что сегодняшняя ночь для него последняя. Ничто не вечно, даже дары духов.

Сегодня ночью наступит конец.

В хлопковой рубашке она спускается по ступеням − плитки под ногами ещё тёплые от жаркого солнца, а воздух тяжелый, душный, как всегда в Кохинхине перед муссоном. Вокруг царит тишина: слуги уже ушли, высокие тёмные книжные шкафы ждут, когда утром приступят к работе грузчики. Кресла в стиле Людовика XV в гостиной источают слабый аромат гниения − эта влажная местность к ним не милосердна, − а на столе поскрипывает снастями большая модель корабля, словно истосковавшись по попутному ветру.

Секретер стоит в дальнем конце, за горшком с одним из растений, которыми Рауль так гордится и показывает гостям, рассуждая о том, как хорошо им тут цвести и расти; о прекрасной новой жизни здесь, вдали от метрополии; о том, как туземцам необходимо жесткое руководство, чтобы проявить присущую им стойкость и приспособляемость; как быстро они впитывают французскую историю и культуру; что они могут разговаривать на новом языке почти так же хорошо, как урожденные французы…

На этом месте он смотрел на неё, лучась улыбкой с ямочками на щеках, а в глазах отражалось всё его сердце. Её же собственное предательское запиналось и останавливалось в груди, словно его сжимала ледяная рука. Магия вихрилась и тоже запиналась, будто необходимо что-то вспомнить, что-то такое, что рассердит её, если она помедлит достаточно долго. Но это ощущение уходило, оставляя только приятное оцепенение от пребывания с Раулем.

Однако сегодня ночью… сегодня она не оцепенела, не застыла. Обрывки магии пульсируют в ней, но теперь их недостаточно, чтобы всё сдерживать; в Клариссе появляется какая-то настойчивость, которую она не вполне понимает, чуждая ей целеустремленность.

Верхняя часть секретера из красного дерева стеклянная, здесь Рауль держит безделушки, которые годами собирал в Тонкине и Кохинхине: выточенные из слоновой кости пожелтевшие статуэтки даосских бессмертных из китайских храмов, фарфоровые блюда − как говорят, точные копии блюд из императорского двора в Хюэ, белую статую бодхисаттвы Гуаньинь. И, что странно, Кларисса не видела эту статую месяцами и никогда о ней не думала, но сегодня ночью поймала себя на том, что одними губами шепчет молитву на языке, который почти забыла, простую просьбу Гуаньинь облегчить страдания смертных. Кларисса не знает, из какой бездны возникают эти слова, она словно стоит у края темной пропасти, и это ощущение пугает её. О чем ещё она забыла здесь с Раулем?

На одной из средних полок лежит изогнутый меч с одним лезвием. Он кажется… абсолютно новым, почти безвкусным, с простой прямой рукоятью и серым клинком, если не считать того, что лезвие покрывает замысловатая гравировка. Узоры извиваются и танцуют, когда на них смотришь, сливаются во что-то знакомое и тут же снова разбегаются, если сосредоточить взгляд. Это… это должно что-то напоминать, но воспоминания ускользают − в них гнев и сокрушительная пустота, чувства, за которые Кларисса не может долго цепляться.

Магия пульсирует снова, привлекая взгляд к нижней полке ближайшего к столу шкафа. За нефритовыми безделушками и изысканно украшенными заколками для волос лежат два футляра со свитками. Это узорчатые медные цилиндры с рельефными драконами, чьи морды слегка соприкасаются, словно в поцелуе, глаза − крохотные бусинки черного камня, а развевающиеся усы − скрученные металлические прутики.

Дело не в футлярах − Кларисса это знает с той же абсолютной уверенностью, которая вложила в ее уста молитву Гуаньинь.

Она тянется к шкафу, и тот открывается со скрипом, наверняка слышным до самого Ханоя. На мгновение Кларисса замирает, сердце колотится о ребра. Если Рауль обнаружит, что она у него ворует, что она не лучше рабочих, которых он высмеивает за нечестность, что она связана с этим мечом… Но эта последняя мысль возникает только на миг и тут же исчезает обратно в болоте магии…

Но ничего не происходит, в комнате только безжалостный свет. Рука Клариссы с какой-то нездешней грацией и плавностью проскальзывает между деревянными полками.

Она достает из кармана ночной рубашки рисовую бумагу с узорчатой, текучей каллиграфией. Кларисса знает, что это не работа мастера, а просто запись… какого-то человека, который был к ней когда-то добр, но его имя и лицо ускользают от неё, как бы она ни силилась припомнить.

Раулю что одни листы бумаги, что другие покажутся одинаковыми. Быстро, почти бездумно, она меняет свитки: кладет те, что взяла, в карман, бережно завернув в ткань. Как раз в этот момент дверь кабинета открывается.

− Кларисса?

Медленно, осторожно − «дыши, дыши, не паникуй» − она закрывает шкаф и поворачивается к Раулю.

Как и она, он в одежде для сна − шелковой, расшитой драконами с пятью когтями: последний писк индокитайской моды. Его кожа цвета блеклого пиона сияет в лунном свете. Он переводит взгляд на открытый шкаф, опять на Клариссу и, прищурившись, начинает что-то подозревать.

− Странное время любоваться моими безделушками, − говорит он.

В Клариссе бурлит магия, нашептывая слова французских классиков: поэтов, писателей и политиков, слова, которыми она в самом начале привлекла внимание Рауля, − все одинаково бесполезные. Ситуация не имеет благоприятного разрешения, и одной общностью взглядов не обойтись.

Она пускает в ход самое близкое к правде объяснение.

− Мне всегда было интересно, пойдут ли мне нефритовые браслеты.

Ее голос немного срывается. Она вспоминает мамину литанию о потерях − всех драгоценных вещицах, которые пришлось продать, когда семейное состояние уменьшилось; об утрате значимости местных учений с появлением французов; отчаянных, обреченных попытках конкурировать с государственными монополиями; о смерти отца, озлобленного, преждевременно состарившегося человека. Обычно магия притупляла всё это, делала достоверным рассказ Клариссы о том, как она воспитывалась в поклонении французской культуре, но магия ослабела, ее эффективность почти пропала.

− Когда я росла, у нас не было ничего такого красивого.

Подозрительность не сходит с лица Рауля, но слегка уменьшается.

− Могла бы просто попросить.

− Ты открываешь кабинет только для важных гостей. − Чтобы подпустить в тон горечи и притворяться не нужно.

Рауль подходит к ней, обнимает за плечи. Смотрит на содержимое шкафа, его взгляд мягче, чем мгновение назад, и устремлен в бесконечную даль, словно он уже видит берега метрополии.

− Ты можешь поехать со мной, − говорит он наконец.

− В Брест? − Кларисса подавляет предательский трепет сердца. − Раньше ты никогда не предлагал.

− Нет. Я был не уверен.

Он тянется в шкаф и дотрагивается до браслета. Прекрасная вещица − снег на мхе, испещренный бледно-зелеными пятнышками, как мастерская акварель.

− У тебя есть жена.

Улыбка Рауля становится горькой. Он крутит в руках браслет.

− Дома? Кларисса, она умерла три месяца назад. Я вчера узнал. − Он опять улыбается, но выражение его светлых глаз не меняется. − Похоже, дома меня мало что ждет.

«Останься», − хочет она сказать. Останься со мной, и пусть всё будет как всегда − мы будем счастливы. Но магия внутри неё иссушает слова, прежде чем они срываются с губ, и любовь к Раулю кажется… старой, поблекшей, словно золотые воспоминания детства, которые более недоступны.

Она вспоминает, как они скакали бок о бок по красной пыли джунглей, как он с детской радостью показывал на лианы виноградовника с гроздьями зеленых ягод; долгие разговоры о семьях и ограничениях, которые накладывали ожидания их близких. Помнила теплое, радостное ощущение его присутствия, но всё это было как будто не с ней.

Рауль надевает ей браслеты − она чувствует их ледяное прикосновение, они постепенно теплеют на руках. Его агенты, которые прочесывают деревни, тратя деньги, что приносят плантации, оказались более умелыми, чем обычно: этот нефрит не стыдно носить дочери чиновника первого ранга, возможно, даже жене императора.

− Едем со мной, − шепчет Рауль.

Его руки блуждают по ее плечам, груди, бедрам − и снова в ней поднимается тот же трепет, то видение будущего, где она едет во Францию, выбирается из вечной благородной нищеты; где для других французов всегда будет выскочкой-аннамиткой. Но разве это имеет значение, если у неё будет любовь Рауля и жизнь среди роскоши, которую он заберет с собой?

Её взгляд неумолимо притягивается к мечу в шкафу, задерживается на вихрящихся узорах, и она с тревожным предчувствием понимает, что это дар духов, такой же, как и туманные воспоминания, как поразительное знание французского языка и французской классики − всего, что она никогда не изучала в детстве.

− Я не видела этого меча раньше, − говорит она, потому что не может думать ни о чём другом.

Руки Рауля замирают.

− Меч? − Его тон подразумевает, что момент неподходящий, но он отвечает. − Вряд ли тебе понравится его носить. Он принадлежал преступнице. Её посадили за… − Он ищет в памяти что-то ускользающее… − за кражу, что ли.

Не за кражу, думает она, но не знает, почему. Волна магии поднимается опять, и снова накатывает приятное оцепенение.

В последний раз. Ещё один раз ведь не навредит?

− Едем со мной, − говорит Рауль.

Она поворачивается, целует его и ведет обратно в спальню, чтобы любить с неистовством отчаяния и утраты.

Позже она встает. Лунный свет, холодный и безжалостный, падает на Рауля, который спит довольный, с улыбкой на губах, уверенный в своём счастье. В бледном свете он вдруг кажется ей чужим, со слишком белой кожей, чересчур покрасневшей на солнце, с волосами цвета осенних кленовых листьев. И в её памяти всплывает другое лицо, тёмное, улыбчивое, и имя на языке её предков.

Винь, которая потеряна для неё, которая никогда не увидит ярко горящих венчальных свечей, которая никогда больше не будет праздновать с родней Новый Год, у которой никогда не будет потомков, славящих её имя на алтаре предков.

Она должна действовать быстро.

В секретере в гостиной есть бумага, перьевая ручка и чернила. Кларисса достает их и смотрит на чистый лист, борясь с подступающей паникой. Магия в ней слабеет. Это не французское из неё уходит − часть сделки, заключенной с духами, часть цены, − а возвращаются её настоящие воспоминания. И по мере их возвращения гнев разворачивается из слоев ваты, поглощая все добрые слова которые она могла сказать Раулю.

Винь, которую упрятали в тигриные клетки Пуло-Кондора, хотя с таким же успехом могли бы убить. Винь, её старшая сестра, которая поклялась вернуть свитки из дома Рауля. Винь, которую магистрат посадил в тюрьму по формальному поводу, потому что аннамитам, особенно женщинам, нельзя носить такое дорогое, такое прекрасное оружие.

Перо царапает бумагу. Кларисса выводит слова одно за другим, пытаясь сообразить, что ему написать, − слова утешения или гнева?

«Мне жаль, но мы не можем быть вместе. Ты живешь в одном мире, я в другом. У моего народа есть предание о красной нити, связывающей руки влюбленных. Наша тянется из одной страны в другую, от безбрежного моря до бескрайней пустыни, слишком растянутая и слишком длинная, чтобы крепко связывать. В этом нет твоей вины».

Но вина есть; это его вина. Его люди пришли в фамильное поместье, угрозами заставили маму отдать за пригоршню пиастров всё, что их заинтересовало, − от ваз до шпилек для волос и статуэток.

Большую часть того, что они забрали, − или похитили − можно заменить, большую часть потерь можно стерпеть. Но свитки с каллиграфией прабабушки, текучие, непринужденные строчки, начертанные дочерью ученого в дни могущества династии Нгуен, хранимые для поколений потомков на алтаре предков, − сама мысль о том, что они лежат под стеклом и их дотошно изучают французы безо всякого почтения к их истинной ценности…

«Желаю тебе счастья в метрополии. Я буду скучать по тебе сильнее, чем ты можешь представить, но нам не суждено быть вместе».

Она бы добавила что-нибудь о перерождении, о том, что в других жизнях они могут быть ближе, связанные нитями любви и ненависти, но Рауль католик и пропустит это как туземную чушь. Поэтому она просто подписывает письмо: «Кларисса», помня теперь, что не это имя дали ей бабушки с дедушками, но Рауль знает её только под ним.

На письмо она кладет нефритовый снег-на-мхе браслет, потому что никогда не была воровкой, как и Винь. Мгновение она смотрит на меч, раздумывая, не прихватить ли и его, но это подарок духов умершей сестре, и не Клариссе его забирать. Пусть духи поступают как им угодно и возвращают своё, если таково их желание.

Она покидает «Красные деревья» так же, как и вошла сюда: с пустыми руками, никакой котомки за спиной, но в одежде аристократки и спрятав под блузой свитки, за которыми пришла.

Она идет, и магия медленно угасает, тает, как клочья тумана на восходе солнца. Остатки маскировки спадают − нет больше светлокожей с острыми чертами лица прелестницы, в которую влюбился Рауль; той, которая непринужденно флиртовала с ним на французском, жеманно улыбаясь, как парижские или марсельские красотки.

Конечно, он будет искать её, но не найдёт. О своей семье она лгала, и он не узнает её, если увидит теперь: меньше ростом, темнокожая, с полными губами и большими зубами, неотличимая от коренастых женщин, которых он язвительно называет реликтами первобытных времен. И она больше не знает, что ей думать по этому поводу, торжествовать или печалиться.

Наступает рассвет, луна медленно тает в розовом солнечном свете. А что если миф не лжет, если Куой по-прежнему сидит на баньяне в ожидании возможности спуститься на Землю, с тоской глядя на всё, что потерял?

Похоже, с неё слетает всё, даже покров с памяти, и она вдруг вспоминает, как стоит на берегу озера на рассвете и дрожит, ожидая, что молитвы исполнятся. Вспоминает, как вода вспухает, и в её толще появляется тёмная, гладкая черепаха. Вспоминает голос черепахи, раскатистый, как гром, вопрошающий, чего она желает.

Винь попросила оружие, чтобы вернуть принадлежащее им, попросила меч, который в итоге обрек её на незавидную участь.

Кларисса тоже просила оружие, но другого рода — французскую речь и стихи, способность улыбаться, лгать и обольщать. Всё, о чём Винь с её несгибаемыми понятиями о чести никогда бы не помыслила.

«А ты заплатишь?» − спросил дух, и Кларисса сказала да, что ещё она могла сказать?

Она придёт в обветшавший семейный дом, где братья и сестры ухаживают за матерью; положит свитки на алтарь предков, не обращая внимания на взгляды родственников, в которых жалость смешивается с презрением. Наверняка они знают, должны знать, что′ ей пришлось сделать, чтобы забрать реликвии. Она выполнила соглашение, вернула семейное сокровище, и только это имеет значение.

Но она по-прежнему будет помнить французский и французские стихи, и слова любви, и прикосновения Рауля к плечам и бедрам, и как трепетало сердце, когда он ей улыбался. Конечно, это была магия, такая же фальшь, как и её внешность, как её личность, но она не может стереть воспоминания, их сладостный наплыв, простое счастье, ощущение, которое она больше не может себе позволить. В будущем в Кохинхине её ждут косые взгляды, перешептывания и сплетни, поспешный брак с человеком, который будет рад союзу с её семьей, невзирая на слухи насчет невинности невесты.

«А ты заплатишь?» − спросил дух, и она ответила да, потому что не знала, потому что не понимала.

«Я буду скучать по тебе сильнее, чем ты можешь представить», − написала она Раулю и теперь − слишком поздно, чересчур поздно − понимает, насколько это горькая правда, как она отныне будет страдать от воспоминаний о их любви. Чужие воспоминания и несбыточные мечты, до самого гроба.