«Колдовские чары»

Колдовские чары (fb2) - Колдовские чары [= Дорога чести] (Боярская сотня) 1069K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Сергей Карпушенко

Сергей Карпущенко КОЛДОВСКИЕ ЧАРЫ

Пролог

Есть на свете одно очень необычное государство. Вроде бы, карликовое — занимает территорию всего-то лишь одного городского квартала, даже Княжество Монако — и то больше. И граждан у этого государства совсем немного — в основном, гвардия властителя, да обслуживающий штат.

А на самом деле, подданных у властителя намного больше, чем китайцев. И влияние у этого государства — соответственное. Иную страну с более крупной территорией мы и на карте разыскать не сумеем — по крайней мере, сразу. А вот назовут эту загадочную страну-квартал — и каждый, кто хоть чуть-чуть знаком с географией Европы, безошибочно ткнет куда-то в середину «итальянского башмачка» — да вот же! Только на карте не помечено, но здесь, точно здесь!..

Государство это называется Ватикан, и это — всего лишь квартал «вечного города» Рима. Но вот влияние и известность… Ведь правитель-то там — сам наместник святого Петра на земле! Во всяком случае, правоверные католики в том сомневаться не должны. Это папа римский, избранный советом кардиналов.

А правоверных католиков в мире довольно много — миллиарда полтора, если не все два. Причем живут они в каждой стране. У всех — разные языки, привычки, даже раса. У каждого — свой президент или монарх, каждый — гражданин своего государства. Но у каждого — особое отношение к Ватикану, ведь папа римский — их духовный властитель.

Папское государство — одно из самых древних. А значит, и тайн у него — великое множество. В сравнении с ними меркнет даже загадка так и не найденной библиотеки Ивана Грозного. Но библиотека скрыта в глубинах истории, она исчезла. А тайны Ватикана хранятся на поверхности, только вот добраться до них едва ли не сложнее.

Вообще говоря, если есть какой-нибудь действительно большой секрет, не надо пытаться утаить его от всех. Это — верный путь к тому, чтобы секрет перестал таковым быть. Просочатся слухи, так будет рано или поздно. Ведь хранители секретов — не роботы, а люди. А людям свойственно иногда говорить. Например, перед смертью, когда становится понятно, что кару за раскрытие тайны уже никто не сможет привести в исполнение. По крайней мере, в этом мире.

Посему тайны лучше всего хранить так, чтобы их знали все — и никто не обратил бы на них внимания. Ну, взять, к примеру, НЛО. Видело их множество народу, и людям очень хочется понять, а что же это такое? А правительства вовсе не желают делиться с теми, кто их, между прочим, поставил (то есть, с гражданами) своими знаниями. Или же им нежелательно говорить малоприятную и жутковатую правду.

Посему сперва появляются сообщения такого рода — мол, сантехник Ваня Иванов или афро-американский бездомный Джон Смит точно видели НЛО) и даже пообщались с экипажем объекта. Ваню или Джона журналисты находят очень легко, их все знают в их городках. Знают, как завзятых алкоголиков, давно сбрендивших от «белой горячки». И сей замечательный факт становится известным.

Дальше — больше. На экране телевизора появляется человек, глаза которого горят фанатизмом или безумием. Этот НЛО не видел, но телепатически контактировал с экипажем. И пришельцы сказали следующее… (Как правило, говорят они так, будто помешаны на восточных религиях и экологической безопасности, а больше их ничего на свете не волнует).

Несколько таких клоунов — и НЛО могут спокойно прилетать на Землю, сколько им заблагорассудится. Реакцией большинства будет вот что: «А, опять ЭТИ…» А если даже кто-то всерьез заинтересуется пришельцами, то ему очень не захочется походить на сумасшедшего и вообще хоть как-то упоминать о таком явлении.

Ну, а для самых недоверчивых на экран выпустят с десяток ученых (как правило, людей весьма небогатых и готовых принять некую мзду). И те начнут наперебой выдвигать «правильные» и «обоснованные» версии: мол, НЛО — это отработанные ступени космических ракет, а в местах, где ракеты не летают, это особо сформированные облака, а зеленокожие существа, найденные в Росуэлле — это всего лишь результат американских ракетных испытаний с использованием обезьян…

Так случилось не только с пришельцами. Взять хотя бы странные истории с катастрофой 11 сентября или с убийством Джона Кеннеди. У официального следствия — одни данные, у общественности — совсем иные. Но последним просто не дают хода.

К чему это я? А вот к чему: Ватикан хранит свои тайны так, что любой исследователь, добывший приглашение в знаменитые архивы города-государства, может к этим тайнам прикоснуться. Но лишь в том случае, если он везунчик, какие рождаются раз в десять тысяч лет. Никаких особых помещений, охраняемых часовыми с автоматами, там не отыщется. Тайны истории лежат вполне открыто. А помимо них — тысячи и тысячи хозяйственных отчетов из монастырей и прочих документов. Которые никакой тайны не составляют. Ну, возьмем, хотя бы, письма Марии Стюарт — опальной королевы Шотландии. Говорят, что они могут пролить свет на то, была ли и в самом деле она казнена в 1587 году, или же вместо Марии Стюарт была обезглавлена какая-то иная женщина. Но никто этих писем и в глаза не видел, хотя в архивах они, вроде бы, и есть. Но поди-ка найди!

И два письма с сургучными печатями с оттиснутым гербом Шотландии (одно адресовано королю Испании Филиппу, второе — папе римскому) продолжают тихо и мирно дожидаться своего часа. Но дождутся ли? Вот эту тайну раскрыть вряд ли возможно.

Глава первая,

которая содержит краткий перечень предыдущих злоключений героя и намек на новые, а также ясно утверждение — экспедиции работорговцев не всегда бывали удачными

Попасть в историю можно но-разному. Насколько именно, Костя Росин, участник военно-исторического клуба, приехавший на ролевую игры и оказавшийся в Средних веках, понял на своей шкуре.

Природа пространственно-временной аномалии, которая и ответственна за перемещение нескольких десятков ролевиков из настоящего в прошлое, неясна даже современным физикам. И здесь вряд ли что-то быстро выяснится даже в случае скорого запуска великого ускорителя частиц — большого адронного коллайдера, которым уже столько лет пугают весьма неосведомленную публику невежественные журналисты и фанатики-экологи.

А Костя физиком не был. Если он и увлекался серьезно какими-то науками, то гуманитарными. Если точнее, историей. Правда, не только датами и фактами, хотя знал их весьма неплохо, что, как это ни странно, очень пригодилось ему в жизни.

Дело тут вот в чем — каждый, кто входит в военно-исторический клуб, стремится сделать себе доспехи сам. Так заведено. Причем, не абы какие доспехи, а полностью соответствующие эпохе. Ну, или, хотя бы, представлениям о той эпохе.

Ну, с материалом и технологиями тут, сами понимаете, возникают определенные затруднения. Оно и понятно: даже японские мастера в двадцать первом веке не могут достичь полного соответствия прежним, не столь уж далеким временам. Что уж говорить о студентах-энтузиастах! Но, надо заметить, ребята старались вовсю.

«Пропавшие без вести» устроились в шестнадцатом веке весьма по-разному. Но вот Константин и не думал пропадать. Оказалось, что цивилизованность была для него далеко не всем, а деревенский кузнец эпохи Ивана Грозного оказался существом вполне уважаемым. Особенно, если тебе попался замечательный наставник, знающий секрет, доступный не всякому — секрет русского булата. Особенно, если после его смерти к тебе перешло его дело.

Так бы оно и было, да оказалось — не судьба. Не получилось спокойно прожить в тихой деревеньке. Время-то оказалось совсем не тихим — Ливонская война, как никак… Неизвестно, чем бы закончилось столкновение Константина (практически безоружного) с польско-литовским отрядом. Скорее всего, на том его жизнь в Средневековье и жизнь вообще и завершились бы. Если бы не два обстоятельства…

Не секрет, что силы, о которых человек и не подозревал, открываются в нем в минуту опасности. Так вышло и с Костей: поляки были поражены, когда московит (вовсе даже не богатырь) порвал свои оковы.

Но и это вряд ли бы спасло его от неминуемой гибели. Однако командир польско-литовского отряда приказал пощадить и кузнеца, и его семью. Но все же пленного московита решено было забрать с собой.

А объяснялось все очень просто: сам командир отряда по имени Богдан оказался из той же эпохи, что и Константин. Тут бы злоключениям и завершиться, но… Но оба, попав не в свое время, страдали тем, что гораздо позже назовут навязчивыми идеями. Только у одного они были небольшими, а второго — глобальными.

Костя всего лишь хотел найти применению своему таланту — секрету ковки наилучших на тот момент в Европе доспехов и оружия. Раз не получилось в Московии, отчего бы не попробовать обустроиться в каком-нибудь княжестве Германии, а там и выписать всю семью?

А вот Богдан мыслил гораздо шире: раз уж они оказались не в своем времени, отчего бы не попытаться изменить сам ход истории? Ведь известно, сколько гадостей ожидает и их страну, и весь мир в дальнейшем. Здешним жителям это неизвестно, а вот пришельцы из прошлого — они-то все знают. И смогут сделать хоть что-то, чтобы гадостей было ну хотя бы чуть поменьше…

С момента встречи много воды утекло. Оба натворили множество ошибок, оба убедились в том, что менять историю — труд неблагодарный, а если обладаешь каким-то секретом профессии, то непременной найдутся завистники… Но Богдана всегда выручало хорошее знание людей и некоторое чувство юмора, а Константина… Вот о его способностях надо сказать особо. Возможно, повлияла на него все та же пространственно-временная аномалия. Возможно, дело тут в экстрасенсорных способностях, заложенных в каждом из нас. Или же — в обстоятельствах, когда хочешь не хочешь, а чтобы выжить, приходится способности раскрыть. Сие науке неизвестно. Но только стал Константин таким знахарем, что в его время Чумак, Кашпировский и Глоба вместе взятые могли бы смело проглотить языки от зависти.

Деревенский кузнец, перенеся великое множество злоключений, оказался придворным умирающего Ивана Грозного, а после его смерти оказался на дипломатической службе Московии при английском дворе. А Богдан сосредоточился на одном: на изменении судьбы наследника Московского престола, который, как известно, был зарезан при игре в ножички (во всяком случае, так официально и считалось).

Но судьба выкидывает непонятные зигзаги. И Константин, вместо пышного двора «доброй королевы» Елизаветы, оказался на корабле ее фаворита с сомнительной пиратской репутацией. При этом фавориту — адмиралу Дрейку — было тайно предписано скинуть опасного русского за борт, что, впрочем, не удалось. А вот получилась ли у Богдана его операция «Перемена», Костя не знал…

Но, прежде чем рассказ о приключениях, добрых и не очень, продолжится, нужно сразу ответить на один вопрос, который наверняка уже задал вдумчивый читатель: а что это автор все о Московии да о Московии? А почему не о Руси?

А ларчик просто открывался: русский язык был в то время основным не только в стране, в которой правил Иван Грозный, а позднее — царь Борис. Ну, конечно, тот вариант русского, который в XXI веке не вполне понятен без перевода. Константин уже полжизни провел в шестнадцатом столетии, и попадись ему сейчас современник, пришлось бы мучительно вспоминать все слова и обороты эпохи компьютера.

Так вот, была еще страна, в которой вполне говорили по-русски. И страна эта — Великое Княжество Литовское, уже входившее в ту пору в Ржечь Посполиту, но еще совсем не забывшее о прежней вольности. Литовское-то оно Литовское, только литовцев было там дай Бог процентов пять. А прочие жители прекрасно понимали русский язык. А еще в этой стране был город Киев — всем известно, мать городов русских. А еще — породненные с русскими князья, пусть и считающиеся себя литовцами. А еще — первые книги на русском языке. А еще — воспоминания о Грюнвальдской битве, когда русские вместе с поляками и литовцами дали жару немцам-тевтонам…

Да много было этих «еще…» Вплоть до русского первопечатника Ивана Федорова, который, не поладив с Иваном Грозным, скрылся не где-нибудь, а именно в Литве. Конечно, в той Литве, что раскинулась от Балтики до Черного моря, и в которой говорили именно по-русски.

Сии пространные рассуждения нам еще припомнятся, и не раз. Но вернемся к Константину.

Френсис Дрейк выполнил приказ своей королевы. Да и не мог не выполнить. Приказала сбросить за борт назначенного ею же и взявшегося неведомо откуда помощника — значит, так нужно, и приказы «доброй королевы Бесс» не обсуждаются. Но если этот самый помощник сумел выбраться из бурного моря, то он, адмирал Дрейк, тут совсем ни при чем! Значит, так судил Бог! А уж с Его суждением приходится смириться и коронованным особам.

Примерно так он и рассуждал, когда сброшенный за борт помощник взял да и объявился в адмиральской каюте…

Утром Костя сидел в каюте адмирала и завтракал с ним. На столе была парная говядина, приготовленная, как любил Дрейк, на углях, лиссабонское вино, которым сэр Френсис лечил свою голову, изрядно «поломанную» вчера двумя бутылками рома. Адмирал успевал есть, пить и говорить:

— Да, золота я захватил для казны Елизаветы несметное количество. У испанцев, конечно. Но никогда я не торговал иным товаром, — в голосе адмирала послышались горечь и разочарование.

— Каким же товаром? — спросил Костя.

— Живым. Черным, как говорится, «деревом». Еще двадцать лет назад один плимутский судовладелец, некто Джон Хокинс, взял да и поплыл к Африке, на ее западный берег. Не все страны на том берегу имеют многочисленное население, но он нашел такую страну. Это была Гвинея. Дикари совершеннейшие, ходят все голыми. А власть вождя там такова, что он может безо всяких околичностей приказать немедленно убить для него любую из его жен и тут же зажарить ему на костре самые вкусные и сочные части ее тела.

При этих словах Константин невольно вспомнил Ивана Грозного.

— Людоеды… — продолжал Дрейк, не заметив смущения собеседника. — Так чего же церемониться с таким народом? Умный Хокинс набрал с собой дешевых стеклянных бус, прочих блестящих безделушек, и за всю эту дрянь скупил у тамошний царьков большое количество черного товара.

— И что же он сделал с этим… товаром? — спросил Костя, чтобы только поддержать разговор.

— Как что? Думаете, стал их есть? Нет, друг мой! Он повез их на Эспаньолу, где хорошо продал этот товар испанским колонистам.

— А им зачем «черный товар»? Чтобы есть? — спросил Костя, который прекрасно знал, зачем.

— И опять же неверно! — хлопнул себя по ляжке Дрейк, серьезно поверив, что его странный помощник не догадывается о назначении такой сделки. — Испанцам на Эспаньоле черные нужны для того, чтобы обрабатывать землю. Не станет же белый человек, христианин, ковыряться в земле, если есть раб, которого уже никто не посмеет съесть, а только могут наказать палкой. Счастливы оказались все. И черные, потому что их никто не стал больше есть, белые испанцы, получившие работников, да и сам Хокинс. Наша добрая королева даже сделала его дворянином и присвоила ему герб, на котором изображен связанный черномазый.

— Ну, а лично ваши планы какие? — спросил Костя. На это Дрейк сделал задумчиво-мечтательное лицо и продолжил рассказ:

— Вот уже год прошел, как гавань Сен-Джон в Северной Америке и соседние с ней территории на Ньюфаундленде, — Дрейк концом длинной шпаги ткнул, не вставая, в карту, висевшую на стене, — объявлены владениями короны. А ее любимчик, такой же морской волк, как я, Уолтер Рели, уже успел основать там английскую колонию!

— И я уже догадываюсь, чего вы хотите! — с радостным лицом заявил Костя, выпивая лиссабонского вина.

— Да, вы правы! Мы поплывем в Гвинею, выменяем у тамошних вождей за бусы и пуговицы много «черного товара» и отвезем его в эту колонию! Пусть у каждого нашего колониста будет по двадцать или тридцать рабов! Да, пускай даже станут бить ленивых палками, но их уже никогда никто не съест. И, опять же, счастливы все: и черные, и наши белые, и я, получивший от наших хотя бы по двадцать золотых за раба, и даже королева Англии ее величество Елизавета. Представляю, как возрадуется ее сердце! Кроме того, черные обязательно будут приведены к Христовой вере, потому что наши переселенцы — народ благочестивый, набожный и не оставит людоедов без Слова Божьего.

Костя в душе кипел негодованием на добрейшего адмирала, загубившего своей рукой, наверное, не одну сотню белых христиан, когда отнимал у них золото. Он сказал:

— Итак, я понял, мы вначале плывем к западному побережью Африки, в Гвинею.

— Ну да, верно! — подтвердил Дрейк и снова пихнул в карту концом шпаги.

— А потом — на северо-запад, к Ньюфаундленду.

— Совершенно справедливо, друг мой! Хотите пройдем в трюм? Там я вам покажу бочки с блестящими безделушками. К тому же, я везу и бочки с дешевым и самым плохим ромом и джином.

— А это еще зачем?

— Говорят, что тамошние вожди и царьки очень повадливы на выпивку. Вообще, сведущие люди мне говорили: нужно начинать с угощения вождя, а уж потом рассыпать перед ним пуговицы и бусы. Вот тогда эти дикари совсем уж сходят с ума от счастья и готовы за пригоршню этого дерьма отдать целую деревню черных.

— Вы, конечно, будете кормить «черный товар» в дороге? — спросил Костя деловито. Он просто вспомнил, что иные торговцы этого практически не делали, применив формулу «пусть выживает сильнейший».

— А как же! Как скотовод заботится о том, чтобы привести на рынок вполне упитанную корову или овцу, так и я буду кормить их на убой. Я уже заготовил для них в трюмах много бочек с отрубями. Это очень сытная пища. И полезная для желудка, как утверждают доктора. От отрубей человек начинает толстеть, а толстый черный гораздо лучше худого. Как вы думаете, мой дорогой Росин? Ну не говядиной же мне их кормить, черт возьми? Что будут есть тогда мои матросы?

Костя выслушивал все эти планы со вниманием, будто он уже вошел в долю с этим представителем цивилизованной страны, где все дворяне ходят в испанских костюмах и защищают свою честь, пользуясь прекрасными миланскими рапирами. Он знал, что можно посадить эти пять кораблей на мель или подвести их близко к амбразурам фортов испанской крепости. Эскадра Дрейка разлетится в щепки. Но дорога-то проторена, уже известен новый способ обогащения — работорговля. И помешать постоянному наводнению американского континента черными невольниками нельзя. Он знал, что так будет, но ему почему-то, вопреки всей логике истории очень хотелось устроить так, чтобы эта экспедиция не состоялась. Пусть были бы съедены местными царьками несколько их подданных, но сэр Френсис Дрейк никак не должен был получить по двадцать соверенов с каждой черной души.

Как всегда некстати проснулось то, что Константин привык считать своим «внутренним голосом». Точнее, голос-то как раз принадлежал его приятелю Богдану, словно тот был рядом, а не в Москве, словно и не завершились их долгие споры. Да они и в самом деле не завершились…

«Ну и что ты собираешься делать? — насмешливо спросил „внутренний голос“. — Сейчас будешь долго доказывать, что белый работорговец не прав, зато прав черномазый царек-садист? Что съедение подданных — внутреннее дело его страны? Нет, братец, так оно не пойдет! Оба — и царек, и работорговец — мерзость одинаковая. Но последний-то хотя бы знает, чего хочет. А первый хочет „огненной воды“ да стекляшек! Перебить бы эту пьяную тупорылую сволочь, организовать бы негров — и никакой работорговец туда не сунется!..»

«Но ведь это не по людским законам…» — попробовал было возразить Костя. Но «внутренний голос» продолжал: «А знаешь, черных там столько, что они могли бы утопить всех этих европейцев минут за пять. Если бы захотели. Это, знаешь, как с „проклятыми испанцами“, разрушившими „прекрасную и добрую“ империю инков. Да была ли у тех испанцев хоть тысяча человек?! И ведь полезли — и завоевали! Ну и кто после этого достоин уважения? Может, все-таки безрассудно храбрые и доблестные испанцы, а не гнилая империя, переселявшая целые народы с особой жестокостью? Надо думать, прочие индейцы не слишком огорчились по поводу ее гибели».

«Внутренний голос» замолчал. Возражать было некому — а самое главное, нечего.

Они приблизились к зеленому, поросшему пальмами африканскому берегу уже спустя три недели плавания, прошедшего без всяких приключений. Ну, если не считать того, что один из матросов упился насмерть, добравшись до того самого джина, который предназначался Дрейком для гвинейским царьков. Но такая смерть для Константина, выходца из XXI века, удивительной не была.

Бросив якоря в кабельтове от берега, Дрейк с подзорной трубой вышел к борту.

— Мы находимся, если судить по карте, как раз на широте Гвинеи. Почему я не вижу «черный товар»? Одни лишь обезьяны скачут по пальмам. Ну не буду же я продавать обезьян нашим белым переселенцам?

— Отчего же? — серьезно возразил стоящим рядом Костя. — Это — очень сметливые животные, их многому можно научить.

— Ах, не болтайте глупости, сэр, — сердито заметил адмирал. — А учению Христа обезьян тоже можно научить? Я думал встретить у здешних берегов черных людей и уже приготовил для них подарок, — Дрейк запустил руку в бочку, стоявшую рядом, доверху наполненную всякой стеклянной и медной ерундой.

Вдруг откуда-то из зарослей, росших по краю берега, стали выезжать узкие и длинные лодки пироги с черными людьми, которые гребли одним веслом, стоя на одном колене.

— Вот они, вот они, эти обезьяны! — в дикой радости воскликнул Дрейк. — Они совсем голые, в чем мать родила. Я вижу, что их лодки наполнены фруктами. Они везут нам фрукты! Какое гостеприимство. А ну, морская сволочь, — повернулся Дрейк к столпившимся у него за спиной матросам. — Живо по каютам, одеться получше! Принести все, что вы заготовили для этих людоедов! А уж с их царьками я сам рассчитываться буду. Уж напою их нашим английским джином, который сожжет им их черные глотки!

Когда лодки туземцев, которых было десятка полтора, приблизились к кораблям Дрейка, негры стали поднимать на руках и показывать морякам фрукты, причем они говорили что-то на своем языке.

— Хотят начать обмен, — сказал, улыбаясь, Дрейк. — Тоже непростые ребята.

— Они предлагают эти фрукты в дар, — предположил Константин.

— А вы откуда знаете, сэр? Вы что же, понимаете их язык? — недоверчиво посмотрел на Костю адмирал.

— Не то чтобы язык… — Костя задумался. Как объяснить, что можно понять не слова, но сам смысл? Энергетику, если угодно. Так и животное «понимает» человеческую речь.

В любом случае, негры не были настроены агрессивно.

— Ну, язык выпивки им понятен без перевода! — рассмеялся адмирал.

— Насколько я понимаю, они хотят подняться на палубу и осмотреть судно, — «перевел» Костя.

— А это можно. Почему бы не подняться? — согласился Дрейк. — Сбросить трап!

Когда был спущен веревочный трап, туземцы стали ловко карабкаться по нему, держа в одной руке огромные связки плодов. Скоро вся палуба была заполнена иссиня-черными совершенно голыми людьми, где лишь неширокий пояс с бахромой на талии, не прикрывавший ничего, оказался единственным предметом их одежды. Преклонив колени перед белыми, они с белозубыми улыбками вручили им свои дары, а потом даже попытались облобызать ноги.

— Уж не принимают ли они нас за богов? — спросил у Константина Дрейк.

— Во всяком случае, за высшую расу.

— Ну, мы и есть высшие существа в сравнению с этими обезьянами.

«Эх, политкорректности на тебя нет! — слово из далекого двадцать первого века пришло Косте на ум внезапно. — Ты их за обезьян почитаешь, а твои дальние потомки будут вылетать с работы прежде чернокожих…»

— А все-таки, черт возьми, девки их сложены прекрасно! — продолжал адмирал. — Эй вы, морские свиньи, — повернулся он к своим матросам, которые, видно, разделали мнение командующего: им не терпелось пощупать чернокожих красавиц. — Этих баб не трогать! Вот когда накупим этого товара, повезем в Америку, вот тогда дам вам вдоволь позаниматься с ними. Потом буду продавать их нашим переселенцам подороже. А как же? Ведь за двоих платить нужно будет, — предприимчивый Дрейк громко расхохотался. — Ну, дарите им свою ерунду. Видите, сколько фруктов вам натаскали… обезьяны. Сэр Росин, — обратился он уже к Константину, — вы такой всезнающий. Неизвестно, как далеко от берега их деревня, живут ли там вожди и чего те вожди любят из наших вещей.

— Попытаюсь выяснить, — сказал Константин, уже имея в голове один план.

Он обратился к одному молодому мужчине. Найти общий язык оказалось просто — этому помогают жесты и дружеское расположение. Просто «цивилизованные» матросы Дрейка не снизошли до негров. Вскоре, выучив несколько слов из местного диалекта, Константин выяснил — до ближайших селений рукой подать, все они — одно племя, и управляет ими, естественно, вождь.

Тут важно было правильно истолковать знаки и незнакомые слова. Константин вдруг вспомнил, что сразу две страны обязаны своими названиями таким вот ошибкам. В одном случае европейцы спросили название местности, а туземец решил, что они хотят немедленно встретиться с его вождем — «нголе». Так и появилось на свет название «Ангола».

Другой случай был в Северной Америке. Там на тот же самый вопрос индеец пояснил — его ДЕРЕВНЯ совсем рядом, да еще и рукой указал. А нынешняя Канада вряд ли похожа на крохотное индейское селение.

Еще удалось выяснить, что деревня в этих краях — не одна. Есть и еще несколько. Порой жители начинают войны между собой, но пленников едят в самых редких случаях. Константин понял, что это у них вроде ритуала — знака полной победы над врагом.

Константин отошел от своего «собеседника», мурлыкая хорошо знакомую в его стране и его времени песню Высоцкого. Самое интересное, что дикарь попытался ему подражать, и, что характерно, дуэт почти получился.

Но есть, однако же, еще предположение. Что Кука съели из большого уваженья, — Что всех науськивал колдун — хитрец и злюка: «Ату, ребята, хватайте Кука! Кто уплетет его без соли и без лука, Тот сильным, смелым, добрым будет — вроде Кука!» Кому-то под руку попался каменюка — Метнул, гадюка, — и нету Кука!..

При последних словах Константин как-то не очень хорошо посмотрел на адмирала, но тот предпочел ничего не заметить. В конце концов, русским языком тут никто кроме Кости не владел.

Костя сообщил Дрейку, что, вероятно, здешние вожди (как и все прочие им подобные) любят все блестящее, да и от «огненной» воды не откажутся. К тому же, у них у самих наверняка есть заменитель той самой «огненной воды», но весьма слабенький.

— Что ж, будем поить. Как полагаете, не отправиться ли нам к вождю ближайшей деревни немедля? Думаю, бочка с пуговицами и бочонок с джином будут на первое время хорошим подарком местному князю. А эти обезьяны и потащат их на своих горбах. Не моим же морским ежам надрываться! Кстати, оружие брать нужно?

— Возьмите, но только холодное оружие. И этого довольно. Уверен, никто не станет на нас нападать, а если что, отразить атаку дикарей можно и шпагами.

— Поганить о них шпаги?! Впрочем, верно говорите. Тогда давайте готовиться к экспедиции.

Они шли по узкой тропе, проложенной в густых зарослях. Впереди двигались голые черные люди, двое из которых несли на головах по бочонку. Повсюду раздавались визгливые крики обезьян, пронзительные крики птиц, где-то в глубине леса рычал какой-то хищник. Костя уже знал, о чем он будет говорить с вождем племени, к которому они шли. «Пусть Америка спустя десятилетия наполнится чернокожими рабами, — думал он, — но эта экспедиция должна кончиться ничем. Вот и будет изменение истории, и вряд ли Богдан стал бы возражать! А там посмотрим…»

Сам Константин шел впереди, рядом со своим чернокожим собеседником. Пожалуй, его теперь и в самом деле можно было назвать именно так — без всяких кавычек. Парень оказался словоохотливым, это здорово помогало. Конечно, за пару часов путешествия язык так просто не выучить, как ты не старайся «погрузиться в среду». Но у Кости был здесь некоторый козырь — способности, которым в его веке присвоили бы приставки «сверх-» и «экстра-», а в шестнадцатом, не чинясь, называли чародейством и колдовством. И были весьма неправы: человеческая психика — тайна даже для ученых Костиного времени. И раз проснувшись (в минуту, когда решалось, жить человеку или нет), эти особые способности психики не только не заглохли, но раскрывались все новыми и новыми гранями.

«Внутренний голос», тем временем, ожил. Но на сей раз он не был похож на голос Богдана, да и мысли оказались иными. Сам ли Константин это подумал, или же нечто, пришедшее в его голову, было чужеродным — он так и не понял. «Я сделаю так, что культура этих дикарей останется в своем первозданном состоянии. Ведь перетащить их насильно или даже добровольно в цивилизацию — это равносильно гибели для них. Как много было знаю народов, погибших от насильственного сближения с так называемой цивилизацией! А кончилось все пристрастием к водке, табаку и ничегонеделанью. Путь „окультуривания“ должен быть медленным, постепенным, занимать столетия, тысячелетия, перешагнуть которые за один прием никак нельзя…»

Вспомнилась ему читанная в юности и в другом мире книга — из разряда фантастики. Там добрые европейцы из его времени проникли в параллельный мир, где тоже имелись свои дикари и свои «европейцы». После чего решили: нет, эти аборигены легкой добычей не станут! И спровоцировали между племенами грандиозную войну, в которой победа не должна была достаться никому. Зато началась яростная «гонка вооружений», да такая, что изобретениям бывших дикарей позавидовали бы военные из века двадцать первого. А когда цивилизаторы и впрямь появились, то имели столь жалкий вид, что аборигены приняли решение: нужно хорошенько подготовиться, а потом взять и как следует цивилизовать этих белых дикарей.

Кажется, автор осуждал «доброхотов». Да и Константин (во всяком случае, сейчас) склонялся к такой же мысли. А вот Богдан, когда Константин помянул эту книгу, сказал только одно:

— К чему сопли-то размазывать? Просто тамошние европейцы оказались слабее — во всех отношениях, не только в войне, но и в интеллекте. А интеллектуальный слабак… Ну, ты сам должен понимать…

Сейчас Константин думал только об одном: о том, что каждая культура бесценна в великой симфонии Человечества. У него словно бы отсекли часть мозга. Он отлично знал, что есть культуры, где принято кушать людей. Или — побивать женщин камнями за супружескую неверность. Или — обращать в рабство свободных прежде людей. Есть и «мелочи», которые порой становятся очень даже крупными: например, несоблюдение элементарной гигиены. Это тоже может быть частью такой культуры. И уж сколько тех самых культур считают своих представителей за «настоящих» людей, а всех прочих — нет, сложно даже сказать, во всяком случае, адмирал Дрейк тут точно одинок не был.

Но сейчас все эти знания Константином просто не воспринимались.

…Путники неожиданно вышли на поляну, где стояли до полусотни хижин, покрытых пальмовыми листьями. В центре деревушки стоял большой дом на сваях. К нему-то и направились люди, несшие на головах «дары цивилизации». Вероятно, это был царский дворец местного розлива.

По лесенки из бревнышек они поднялись к завешенному кусками лиан внутреннему помещению. Дрейк и Константин проследовали за провожатыми.

Глава племени, густая шевелюра которого была украшена разноцветными перышками попугаев, сидел на возвышении, поджав под себя ноги, возле которых возлегали две молодых невольницы или жены.

Лицо вождя было испещрено белой татуировкой, а в носу, параллельно земле, торчала хорошо отполированная кость.

При виде этого смутное воспоминание пронеслось в голове Константина. Воспоминание, которое ну никак не могло быть понятным европейцам, пришедшим вместе с ним. Компьютерная игра, которая была популярна в те неблизкие отсюда времена, когда Костя Росин сэром не был, а был студентом и участником военно-исторического клуба. Компьютерная игра о послеядерном мире, в котором кто-то выжил, а кто-то из выживших мутировал или успешно одичал. А дикарь — вот в точности такой же, как этот вождь, даже с такой же костью в носу — появлялся едва ли не в самом начале. И, как положено дикарю, говорил, вроде бы, понятно, но с характерным акцентом — «моя твоя не понимай…»

Костя еле сдержался, чтобы не рассмеяться. Но надо было сдерживать даже улыбку: это могло кончиться чем-нибудь очень неприятным. Например, обедом для племени, где главным блюдом станут прибывшие белые…

При виде вошедших выражение лица главы племени ничуть не переменилось. Зато носильщики «даров», оставив поклажу у входа, упали на животы и, подражая в движениях то ли змеям, то ли собакам, ищущим ласки хозяина, извиваясь поползли к вождю и припали губами к большим пальцам его ног. Он же с силой оттолкнул обоих ударом стоп в лицо.

— Может, эта черная обезьяна ждет, что и мы поползем к нему на животах? — тихо сказал Дрейк Константину. А тот, несмотря на мысли о великой симфонии культур, невольно подумал: а может, насчет обезьян адмирал не так уж и не прав? По крайней мере, относительно вот этого коронованного экземпляра…

Он тихо ответил:

— Ползти не будем. Подойдем и поклонимся ему, но не слишком низко. Ведь он тоже, как-никак, король у них.

Оба европейца подошли к царьку и поклонились, сняв шляпы.

Через некоторое время Константину удалось объяснить великому вождю, что белые пришельцы прибыли из земли, которая отстоит от твоих владений на расстоянии ста дней пути на большом корабле. Прибыли только для того, чтобы привести привет от своего вождя.

Объяснять, что «вождем» европейской делегации была, вообще-то, женщина, Константин не решился. Он, конечно, знал, что в иных африканских племенах у власти бывали женщины, но здесь такое могли и вовсе не понять.

Видимо, вождь понял то, о чем при помощи немногочисленных слов на его наречии и языка жестов попытался передать ему белолицый человек, и его речь пришлась по нраву. На лице племенного царька появилось некое подобие уродливой горделивой улыбки.

— Великий вождь Кунду-туре благодарит пришельцев за то, что их вождь соизволил передать через них свой привет.

— Скажите этой уродине, что мы не только привет привезли, но и подарки от нашего вождя, — заметил адмирал.

На истолкование ответа Дрейка ушло еще какое-то время, а затем лицо вождя расплылось в еще более уродливой улыбке — великая радость была написана на нем. Константин дал знак носильщикам, и они поднесли к ногам царька оба бочонка, на которые тот взирал с нескрываемой жадностью. Показав рукой на них, он что-то коротко спросил.

— Что там? — спрашивает вождь.

— Давайте откроем и то и другое, — предложил Дрейк. — Ах, тысяча морских чертей, а кружка-то у него хоть найдется? Нет, наверно! Пойду спрошу у наших. Вон, на поляне столпились, голых баб рассматривают…

Через полминуты Дрейк вернулся с оловянной кружкой.

— Ну, ваше величество, — с улыбкой предвкушения говорил Дрейк, — сейчас мы вам такое удовольствие устроим! Век нас помнить будешь!

Когда бочка с джином была открыта, Дрейк, сам блестя глазами, зачерпнул напиток кружкой и с поклоном подал ее вождю, сказав, обращаясь к Константину:

— Растолкуйте ему, что у нас такой напиток пьют только самые большие вожди.

Константин перевел. Царек, приняв руки кружку, вначале понюхал ее вкус. Косте показалось, что когда-то он уже пробовал горячительные напитки или ему кто-то рассказывал о них, потому что негр заулыбался, покачал головой в знак одобрения и влил в себя содержимое кружки единым махом. Потом он снова закивал головой, заулыбался еще шире и что-то залопотал.

Кажется, Дрейк ошибался насчет невосприимчивости негров к «огненной воде». Судя по реакции вождя Кунду-туре, который даже поморщился, алкоголь здесь в ходу, правда, местного производства.

— Кажется, напиток белых вождей ему поправился, — высказался Костя.

— Прекрасно! — сказал довольный началом дипломатических отношений Дрейк. — Тогда мы ему еще кружечку… — и зачерпнул джина из бочки, но Константин предостерег.

— Только третьей не наливайте. Они к алкоголю привычки не имеют. Кто знает, как поведет себя вождь.

— Тоже верно, — сказал Дрейк, закрывая бочку донышком.

Вождь между тем осушил и вторую, и тут его глазам открылось сказочное, по его меркам, сокровище — во второй, открытой Константином бочке, лежали блестящие медные пуговицы разной формы, стеклянные бусы разных цветов и всякая прочая дребедень. Царек, на которого водка уже произвела «пользительное» действие, даже руками всплеснул от радости. Он встал перед бочкой на колени и запустил в мелочной блестящий товар обе своих ладони. Он рылся в этой бижутерии, пересыпал с ладони на ладонь, охал, вздыхал, пробовал некоторые вещи на зуб, а под конец так расчувствовался, что разрыдался и кинулся целовать ноги людям, сделавшим его самым счастливым вождем земли и неба.

— Скажите ему, что у нас есть еще много таких красивых вещей и напитка белых вождей тоже вдоволь найдется, — попросил перевести Дрейк.

Костя перевел, и вождь распластался перед Дрейком и Константином, точно они были боги. Произошло то, что Константин уже не раз наблюдал в Московии — гадостность человеческая везде одинакова, даже в Африке. Сперва подданные целовали ноги вождю, затем он и сам стал пресмыкаться перед высшими. Я — барин, ты — дурак, ты — барин, я — дурак…

— Я полагаю, нужно предложить ему, чтобы он сегодня устроил в деревне праздник и пригласил на него вождей соседних племен, — сказал Дрейку Костя. — Разве худо вам будет получить больше товара? В этой деревне больше ста пятидесяти человек вряд ли живет, так не будет же он продавать всех своих подданных! Кто для него будет фрукты рвать, воевать с соседями, обрабатывать землю. Нужны вожди пяти, а то и больше племен.

— И опять вы правы, сэр, — немного подумав, сказал адмирал. — Только, боюсь, этот Кунду-туре жаден, ему все хочется заиметь.

— Пообещаем ему большую часть безделушек и водки, и он будет доволен. Зато какой крепкий союз племен мы поможем ему скрепить!

— Вы большой дипломат, сэр! — улыбнулся Дрейк своей разбойничьей улыбкой. — Переводите! Ну просто небо мне вас послало. А мне-то было приказано вас утопить.

— Утопили бы вы свою удачу, сэр.

— Это точно!

Кунду-туре в знак почтения к белым вставать с живота напрочь отказался, а поэтому предложение о всеобщем празднике выслушал лежа. Но, похоже, даже в этом неудобном положении каждое слово достигало сознания царька. Когда Константин с пятого на десятое объяснил все, что хотел, вождь ловко вскочил на ноги и, размахивая руками, заговорил так быстро и энергично, что понять его было бы почти невозможно и знатоку негрского наречия. Но не Косте, который читал этого ничтожного человечишку, словно открытую книгу.

— Не хочет Куду-туре приглашать в свою деревню соседей. Говорит, что все они не любят его. Так зачем же ему делиться богатством?

И Костя показал на безделушки.

— Да объясните вы этому людоеду, что на всех, на всех хватит! — раздраженно заговорил Дрейк. — А если будет ерепениться и выкрутасничать, то мы и это у него заберем. И отдадим соседям.

Когда Костя перевел слова Дрейка, случилось и вовсе нечто невероятное. Кунду-туре состроил плаксивую рожу, слезы градом полились из его глаз, он заревел коровой, упал на колени, обхватил оба бочонка руками им стал поочередно их целовать, потом с очень огорченным лицом поднялся и что-то проговорил.

— Великий вождь Кунду-туре считает, что если уж нет иного средства владеть таким богатством, то он будет звать в гости шестерых вождей соседних деревень. Только пусть ему за это дадут еще по бочке тех и других даров, а сейчас разрешат налить еще кружку напитка белых вождей.

— Что ж, ваша дипломатия, сэр, одержала верх над этим людоедом, — весело заметил Дрейк. — Так и быть, плесните ему еще чуток, а то напьется, как скотина, а вечером эти вожди тут передерутся. Хорошо, собственно на подарки вождям у меня блестящего барахла найдется, но ведь надо еще на торг оставить. Говорите, в деревне приблизительно сто пятьдесят человек? Ладно, пятьдесят черных я у него обязательно куплю — подарю ему зеркальце. Он с ума сойдет от счастья. Да с шести других деревень тоже нужно человек по пятьдесят в трюмы запихать. Триста невольников! Если по двадцать соверенов за каждую черную душу, то шесть тысяч золотых — это очень даже неплохо за одну экспедицию, как полагаете, старина? Вы только не волнуйтесь, и вам перепадет! Вы мне так помогли…

Дрейк настоял на том, чтобы вождь немедленно послал гонцов в соседние деревни и при отправке вытащил из кармана и вручил каждому для передаче вождям по крупному брильянту (из стекла самой чистой пробы). В лучах жаркого африканского солнца стекляшки так и играли гранями.

— Надо бы предупредить нашего людоеда, чтобы больше не пил до праздника, а то будет в стельку лежать, — сказал Дрейк, видя, что вождя на жаре уже сильно развезло.

— Я все устрою, не волнуйтесь, — сказал Константин. — Предупрежу, что белые вожди этого напитка за один раз не выпивают больше трех чашек. Если выпьешь четвертую, то сразу отправишься в мир прадедов.

— Замечательно, так и скажите. Бочонок-то отбирать не надо, вроде бы, подарок, а предупредить людоеда стоило бы. А чем они, кстати, нас угощать будут? Неужели человечиной?

— Нет, это у них уже в редких случаях делается, после победы над врагом. Да и то в виде ритуала. Посмотрите на лужайку — там козы ходят!

— Вы меня успокоили, — сказал Дрейк даже несколько разочарованно. — Ну, а теперь надо отправляться на корабль да прикинуть что к чему, сколько дать этому, а сколько — тому. Я здесь задерживаться не собираюсь. Сегодня пускай напьются, а завтра, когда настанет время опохмеляться, я буду наливать каждому сговорчивому людоеду, а жадному сквалыге не дам ничего… Идем на корабль! А то наших морских пауков от этих черных голых баб за уши не оттащишь. Ночью набалуются! Правильно, ведь три месяца плыли…

Все двинулись на корабли, набрав с собой побольше сладких фруктов. Одна негритянка так увязалась за одним матросом, который был выше всех ростом и носил большую бороду, что пришлось взять и ее.

На флагманском корабле, где хранились «дары», Дрейк сразу же спустился в трюм и занялся своей бухгалтерией, прикидывая, чтобы хватило и на подарки, и на торговлю.

Костя же, который Дрейку был не нужен, лег в своей каюте. Он был рад тому, что все произошло так просто. Сегодня вечером вокруг очага в доме Кунду-туре должны были собраться семь вождей, которым кое-что можно объяснить… Хотя, если они таковы, как их новый знакомец, объяснение может и не состояться. Увы, жадность и глупость вождя ставила весь Костин план под угрозу.

Начало вечереть, и как это обычно происходит в Африке, сумерки стали опускаться на землю стремительно, как огромная стая больших черных птиц. Матросы всех пяти кораблей, кроме тех, кто оставался на вахте, покидали суда в самой лучшей одежде и при оружии. С флагманского судна на двух шлюпках перевезли на берег бочонки с джином и украшениями. У Дрейка был еще и ящичек с небольшими зеркалами в дешевых оправах. Он и их прихватил с собой. Нагруженные поклажей, матросы пошли по узкой тропе между высоких тропических деревьев с широкими листьями и спускающимися к земле лианами. Несколько моряков освещали дорогу горящими факелами.

Когда они оказались на лужайке, где располагалась деревенька, то не узнали ее. Все дома были расцвечены огоньками, трещали барабаны, приветствуя гостей, а самые красивые и молодые девушки, собравшись в круг, отплясывали что-то очень задорное и завлекательное, бойко двигая голыми животами, тряся грудями и напевая. Константин, глядя на это, только усмехнулся — самыми красивыми считались здесь вовсе не те, которые похожи на стройных фотомоделей из его столетия. Худенькие негрские девушки — это, как правило, нечто заурядное для самих африканцев. А вот те, которых европеец назовет толстыми коровищами — они-то и считались привлекательными. Именно такие красотки и отплясывали сейчас на поляне, потрясая своими немалыми телесами…

Но и на такое нашлись охотники: к девушкам тотчас направились матросы, чуя добычу на всю ночь, благо разрешение у адмирала было получено. Сам Дрейк и его русский помощник пошли к дому вождя, к которому были принесены и все дары.

— Все затаскивать не будем. Пока — подарки, — сказал Дрейк Константину, словно того слишком занимала проблема коммерческого предприятия английского флота.

Они поднялись по ступенькам лестницы, вошли в «приемную залу» вождя. Кунду-туре не обманул — вместе с ним здесь, сев в кружок, сидели все семь вождей, которые взглянули на белых с немым и бесстрастным вопросом. Не двинулся и Кунду-туре, точно за прошлое угощение он уже довольно наползался на пузе и вдоволь пооблизывал сапоги белолицых незнакомцев. Все вожди ждали, и ожидание наполняло зал такой энергией, что, казалось, этот дом из легкого дерева, тростника и пальмовых листьев должен был разлететься, как от сильнейшего урагана.

Дрейк и Костя поклонились — никто не ответил им даже кивком головы. Может, Кунду-туре снова стал бы кланяться и благодарить, но лишь находясь в одиночестве. Сейчас же это означало бы уронить свое достоинство в глазах равных.

Все ждали. Наконец адмирал, как было условлено с оставшимися внизу матросами, хлопнул три раза в ладоши, и в дом один за другим с бочонками на плече стали входить моряки с его судов. Метаморфоза произошла разительная. Все вожди заулыбались так широко, что, казалось, их щеки сейчас порвутся, задвигались их торсы, ноги, руки застучали по ляжкам. Между ними уже находились чашечки из необожженной глины, и Костя, как было условлено, сказал на их наречии:

— Великие белые вожди посылают свои дары великим черным вождям. Пусть им будет легко на земле и на небе!

И тотчас из одного бочонка было выбито донышко, и Костя сам принялся зачерпывать чашками пахучий джин и передавать чашки гостям. Те без дальнейших церемоний разом опрокидывали их содержимое в свои большие рты. Так, почти машинально, точно это были и не люди вовсе, а заводные манекены, были выпиты каждым по три чашки, и уже начались дружеские похлопывания «великих черных вождей» по спинам, начались какие-то личные, но очень дружественные разговоры, в которые попытались вовлечь даже белых. Но тут Константин проговорил:

— Но это еще не все подарки от великих белых вождей. Каждому вождю наши вожди посылают по бочонку драгоценных предметов, созданных самими белыми богами.

По команде Дрейка семь бочонков с дешевым блестящим хламом были поставлены перед каждым из вождей, крышки сняли, и в «зале», освещаемом множеством масляных плошек, в которых плавали фитили, раздался вопль радости, изумления и счастья, вырвавшийся из семи негрских глоток. И снова, как и утром, черные пальцы погружались в блестящий мусор, с вожделением, граничащим с экстазом. Вожди, блаженно улыбаясь, перебирали пуговицы, шарики и поддельные алмазы, в их полупьяных головах царило такое же пустое разноцветье, как и в бочонках, где сверкали окрашенные в разные цвета стекляшки.

Этим любованием царьки занимались час, не меньше, даже позабыв о джине, но когда Дрейк через Костю предложил выпить еще по одной за нерушимый союз великих белых и великих черных вождей, все сразу забыли о «богатствах» и схватились за чашки. Дневное предупреждение оказалось начисто позабытым.

Когда выпили. Костя понял, что ему пора приступать к задуманному. Он сидел рядом с одним из вождей, и тот приветливо улыбался ему, считая, наверно, своим самым близким высшим существом. И разговаривая с ним как бы между прочим, не нашептывая ничего на ухо, зная, что Дрейк не поймет ни слова, но уловит язык жестов, Константин сказал:

— Великий вождь и друг Танду-туре! Я должен сообщить тебе неприятную вещь. Вот этот белый человек приехал для того, чтобы захватить весь ваш народ. У него большие корабли, он посадит в них всех мужчин, женщин и детей. Дряхлых стариков, наверное, он оставит тебе. А потом сожжет деревню, переколет всех коз и уедет отсюда, забрав с собою даже эти драгоценные вещи.

Вождь по имени Танду-туре посмотрел на Костю с изумлением, а потом со злобой на Дрейка. «Огненная вода» сделала свое дело: в таких случаях грань между благодушием и агрессией бывает совершенно незримой — что на Руси, что в Африке. Так что выпивка сослужила адмиралу Дрейку дурную службу.

Но теперь следовало ковать железо, пока оно горячо. Константин продолжал:

— Не надо так зло смотреть на этого человека — он все поймет. Ты должен вызвать во двор по одному каждого из вождей и сообщить им эту неприятную весть. Еще есть время спасти всех людей, если будут посланы по деревням гонцы, а к утру сюда явятся ваши лучшие воины — с луками, копьями, палицами. Не нужно убивать белых людей — их следует только прогнать на их корабли, чтобы они поскорее вышли в море.

Негр оказался понятливее, чем мог предположить о нем Костя. Немного посидев, он и в самом деле стал выводить с собой по одному из вождей. Второй выводил рядом сидящего, а третий — четвертого. А Дрейк ничего не замечал, ему казалось, что все так и должно быть.

Костя еще более удивился, когда все эти люди, знающие о происках сидящего с ними рядом человека и тоже, пьющего джин, ничем не выдали своего знания ему, не были хмуры, не бросали косые взгляды, принимали из его рук чашечки с джином. Они даже кланялись, вели себя тонко, умно, осторожно, как настоящие европейцы. Да куда там! Многие европейцы, узнав о таких происках, или бы наговорили «опасному» лицу много пакостей в лицо, а то и прогнали бы его, сильно попортив лицо.

Константин в первый раз посмотрел на вождей с некоторым уважением. Здесь царствовала деликатность. Впрочем, возможно, дело было в каком-то законе или табу насчет того, что гостя в своем доме ни в коем случае нельзя обидеть. Иначе навредишь себе же…

Между тем, стояла уже глубокая ночь. Дрейк начал клевать носом, откровенно скучая. На лужайке все еще раздавались веселые повизгивания негритянок, с которыми, как видно, флиртовали матросы. Но деревня постепенно засыпала.

А вдруг вожди решили не следовать совету второго белого? Но нет, тогда бы Костя почувствовал это. Дело тут, скорее всего, в другом…

— Где бы здесь соснуть? — проговорил, потягиваясь, адмирал. Когда Костя перевел его пожелание хозяину, тот приказал слуге отвести его в одну из хижин. Константина вскоре отвели в другую. Он улегся на каких-то мягких листьях, пахнущих истинной Африкой — пряной, зовущей, дурманящей. А потом прошуршали пальмовые ветви, прикрывавшие вход, и к нему прижалось что-то гладкое и прохладное. Тонкая, как ветвь, рука обвила его за шею.

…Проснулись от диких криков, наполнявших всю деревеньку. Костя, раздвинув листья, заменявшие дверь, увидел не менее двухсот воинов в боевой раскраске, с копьями и щитами. Они с воплями гнались за матросами Дрейка, которые и не думали защищаться. Некоторые воины заглядывали в хижины, и оттуда, ошалело крича, выскакивали матросы. Иные были совсем лишены и штанов, и портков. Все бежали в сторону тропы, ведущей к берегу.

Ночная подруга Кости, поняв в чем дело, знаками, думая, что он не знает ни слова на местном наречии, заставила его забиться в угол хижины, закидала листвой и сама навалилась на него, закрывая всем телом. Константин, сам сотворивший это «изгнание торговцев из рая», думал, что ему нужно тоже бежать к кораблю. Он не видел, что один из воинов, на мгновенье раздвинул листья входа, коротко спросил:

— Чужаки есть?

— Нет, — отвечала подруга Кости.

И листья, прошуршав, сомкнулись.

Скоро в деревне была полная тишина. Зато некоторое время спустя минут прогрохотал выстрел, за ним второй и третий. Это адмирал Дрейк решил отплатить туземцам за их черную неблагодарность и негостеприимство. Экспедиция оказалась сорванной. Все запасы безделушек и джина перекочевали во владения «людоедов». Костя слышал, как ломали стволы деревьев и сучья летевшие ядра.

Истратив немало пороха и зарядов на бесполезный обстрел, Дрейк через полчаса решил прекратить огонь.

— Я скоро вернусь, — сказал Константин своей чернокожей возлюбленной и побежал на берег.

Прячась за деревом, он видел, как на кораблях поднимали якоря и ставили паруса. Наверное, это была самая неудачная экспедиция пирата-адмирала Дрейка. Вероятно, он очень жалел, что потерял прекрасного лекаря и переводчика сэра Константина Росина. Адмирал был уверен, что какой-то чернокожий дикарь пронзил его своим копьем.

Но, с другой стороны, и королева не будет гневаться, поскольку, хотя ее приказ и не исполнен, Константина нет в живых…

Миссия закончилась весьма бесславно, а посему в историю и не вошла. Стало быть, не вошел в историю и странный помощник адмирала.

Глава вторая,

из коей следует, что русский колдун — он и в Африке русский колдун

Костя вернулся в деревню, пролез в ту самую хижину. Нагая черная красавица протянула к нему руки, и он нежно обнял ее. Он никогда не думал, что дикарки способны так нежно, совсем по-европейски обниматься…

— Как тебя зовут? — спросил он на местном наречии.

— Та’Нгебе, — ответила девушка, удивленно посмотрев на Константина.

— А тебя? — спросила в свою очередь она.

— Костя.

— Коста? — переспросила девушка и по африкански таинственно улыбнулась…

Костя и сам не мог бы сказать, в какую минуту он принял решение не бежать вместе с другими матросами к берегу и на корабль, спасаясь от дикарей. Возможно, это случилось в то мгновение, когда девушка закрыла его своим телом, и он понял, что спасен. А может быть, ночь проведенная с этой дикой африканкой, оказалась так хороша, что хотелось повторить ее вновь и вновь.

Вообще-то, семьей Константин обзавелся семьей еще в бытность деревенским кузнецом. Но со своей Марфой он расстался при трагичных обстоятельствах. Однако жизнь продолжалась, и сейчас Костя ощущал себя вполне свободным человеком. Так почему бы не остаться с этой женщиной, столь непохожей на тех, которых он знал?

Очень вероятно, что сказалась склонность Кости к дикой жизни — вдали от писаных законов, органов принуждения, жестоких войн, рядом с пышной природой, бьющей из земли, словно неиссякаемый фонтан. Все это и заставило его остаться. Конечно, некий орган принуждения в лице вождя здесь имелся. Без жестоких войн дело тут тоже не обходилось, хотя они напоминали драку село на село в московитских деревнях. Но в Московии, по крайней мере, никто не ел побежденных врагов. Да и каких, вообще-то говоря, врагов? Просто молодежь показывала спьяну свою удаль, да так, что и до смерти могли забить. А кому-то повыше такая драка была весьма выгодна. Это очень желательно: поделить «подлый люд» с детства на своих и чужих — по улицам, по селам. Такие люди не объединятся, чтобы запалить усадьбу жестокого барина, они даже договориться не сумеют…

Здесь все было не так. Жестокого барина не имелось, зато были вожди. И каждый хотел доказать, что он-то и есть здесь самый главный. А рядом существовали и иные деревни, где жители и в самом деле были чужими — даже говорили на ином наречии.

Но с кем и за кем Константин должен был бежать? Вместе с душегубами — людьми, считающими себя представителями цивилизации, а на самом деле жалким — безнравственным сбродом, возглавляемым убийцей, бандитом и забубенным пьяницей, прославившим себя одними грабежами?

Конечно, если бы здесь оказался Богдан, немедленно возник бы спор о роли Дрейка в истории, а заодно и о бремени белого человека. Но его-то как раз не было, и мысли Константина, предоставленного самому себе, текли в привычном «природном» русле.

Короче говоря, выбор был сделан. Теперь Косте предстояла новая жизнь, во многом для него непривычная. Новое началось уже в день отплытия эскадры. Во-первых, вождь, конечно, вызвал его к себе. Кунду-туре поблагодарил его за совет выгнать всех этих белолицых. Одно то, что Костя остался в деревне, вполне объясняло — он-то с остальными бледнолицыми не в ладах.

Конечно, опасность, исходящая от белых людей, была не вполне понятна негрскому вождю. Но в том, что эти люди, похожие на богов, скорее всего, несут зло, его вполне убедил артиллерийский обстрел берега (к слову сказать, обошедшийся без жертв).

Практичный вождь решил, что оставшегося белого человека следовало на всякий случай задобрить. По крайней мере, пока, до изменения обстановки. К тому же, это хорошо, что бледнолицый шаман поселится в деревне Кунду-туре, а не где-то еще. Это ставит его, вождя, в выгодное положение по сравнению с остальными.

Так что Кунду-туре предложил Косте выбрать себе любую хижину или послать людей для постройки новой. Понимая, что мужчине будет трудно без жены, царек предложил выбрать себе женщину, и Костя сообщил, что уже выбрал таковую — Та’Нгебе. Вождь Кунду-туре одобрил выбор, в душе посмеиваясь над сильным, но недалеким белым — ну кого он выбрал, самую неказистую и худую, нет бы приглядеть женщину потолще! Впрочем, шаман и должен быть немного безумным…

Решив хозяйственные и семейные проблемы, Костя решил прогуляться по окрестностям, окружавшим деревню. Это уже не были сплошные джунгли, хотя он видел, что вырастающие деревья сразу подрубаются и сжигаются, чтобы тем самым сделать почву под запашку насыщенной питательными веществами. Этот народ уже сеял просо и пшеницу, пек лепешки, у них уже были домашние животные. Правда, мужчины целые дни проводили в лесу или на реке, промышляя дичь и рыбу. Но подсечно-огневое земледелие… Становилось ясно: пройдет еще какое-то время, и пленных прекратят убивать и пожирать. Будет гораздо выгоднее приставить их к делу — то есть к сельхозработам. Потихоньку здешнее общество превратится в рабовладельческое, а потом появится некий царек, которому не захочется быть просто деревенским вождем. Точнее, таких окажется несколько, но останется-то один. Этакий главный пахан.

А дело идет именно к этому. Уже сейчас простым неграм надо всячески изъявлять покорность вождю. Кунду-туре — далеко не первый среди равных. И, вероятно, прежде чем он сделался вождем, ему пришлось побороться за это звание с братьями и родичами. Аргументами вполне могли оказаться копья и стрелы. Стало быть, здесь уже есть что делить.

Еще несколько поколений — и здесь появится ранее государство, которое станет угнетать местных жителей. Возможно, угнетать намного страшнее, чем рабовладельцы-плантаторы. Но об этом-то Константин не задумывался.

Он решил приобщиться к местному охотничьему промыслу. И оказался немало удивлен в первый же день. Бродя по окрестностям, он увидел пожилую женщину, стоявшую возле большого камня на коленях и кланяющуюся ему. Потом она даже поцеловала этот камень.

— Это ваш бог? — спросил вежливо Костя.

Ответ (а его пришлось добиваться довольно долго) поразил белого пришельца.

— Это — земной бог, он содержит душу, а настоящий бог живет на небе. Он нам не виден, а поэтому и безразличен. А камень — виден. Он большой и тяжелый. Как ему не поклоняться?

Костя отошел, пораженный услышанным. Значит ли это, что у здешнего племени есть какие-то зачатки единобожия? С чего бы, они ведь по всей логике должны быть совершеннейшими язычниками!

В этот же день он увидел, как пожилой (всего-то лет сорока, вероятно) мужчина, закрепив на огромном вертеле тело умершей жены, развел под ним огонь и медленно поворачивал вертел над костром.

«Чем ближе к природе, тем гаже обычаи. И только ничего не знающий о жизни интеллигент считает иначе! Вот и рассуждает о чистоте и простоте нравов», — не раз говорил Костин приятель Богдан. Похоже, Константину предстояло убедиться в справедливости этих слов. Но выяснившееся повергло бы в смятение и Богдана.

— Расскажи, что ты делаешь и для чего? — с ужасом в голосе спросил Костя у человека, которого уже посчитал трупоедом.

— Как, разве ты не понимаешь? Я копчу тело своей умершей жены, чтобы оно лучше сохранилось в земле. Ведь когда-то оно должно воскреснуть. А чему воскресать, если оно сгниет?

— Но когда это воскресение должно произойти?

— Откуда я знаю? Но когда-нибудь обязательно это должно случиться. Мы все поступаем так с покойниками.

«Они не имеют никакого понятия о христианском Боге, но само понятие единого Творца существует. Не знают ничего о воскресении усопших, но верят в него, свято верят, даже не так, как европейцы, — думал Константин. — Эти дикари совсем не так просты, как можно подумать они на первый взгляд. Мне будет нескучно с ними…»

Свою полезную деятельность в племени Косте пришлось начать не с луком в руках и не с гарпуном на реке, где водились прекрасные лососи. Умирала одна пожилая женщина — умирала от того, что не могла дышать. Местный колдун в страшной маске, покрытой лохматыми шкурами, долго прыгал у ее постели, вынесенной на лужайку. Он гремел в погремушку, отгоняя, судя по всему, злых духов. Но никакие его манипуляции не помогали. Когда Костя заглянул в горло старухи, то увидел огромный нарыв, мешавший дышать. Заострив осколком камня палочку из твердого дерева наподобие ланцета, Константин одним движением вскрыл нарыв и выпустил гной. Старуха была спасена.

После этого случая Костю стали считать колдуном, способным выгнать злого духа из больного человека не при помощи погремушки и заклинаний, а с одной лишь палочкой в руках. И он понял, чем должен здесь заниматься.

Впрочем, кое-кому слава бледнолицего шамана пришлась весьма не по нраву. А именно, прежнему шаману. Тот ничего не сказал, но злость затаил. В свое время Косте досталось от цивилизованных лекарей-коновалов. Но сейчас он не представлял, что и в Африке отношение к выскочке будет примерно таким же. И продолжал помогать, чем мог.

Впрочем, удавалось не все. Одного мальчика в лесу укусила гремучая змея, и он умер, как ни старался Костя вытянуть яд. Слишком поздно его разыскали. Так что Константин решил, что должен запастись сыворотками для борьбы с разного рода змеями. Для этого с мешком и палкой, имевшей развилку, он ходил по лесам и полянам, оглядывал ветви деревьев, потому что некоторые виды ядовитых змей поджидали жертву именно там, и, прижав головку змеи развилкой палки, отправлял ее в мешок. Проделывать это надо было осторожно. Ведь, казалось бы, хватать змею ближе к голове — дело опасное. Но гораздо опаснее брать ее с хвоста, вот тут укуса точно не избежать.

Придя домой, он заставлял змею отдать свой яд, подставляя чашечку из глины под передние зубы, а потом делал сыворотку.

Та’Нгебе, которая уже охотно отзывалась на Таню, была в ужасе от подобных занятий своего супруга. Зато за неделю удалось сделать противоядие против всех известных Косте ядовитых змей. Он спас от укуса гадов ползучих не меньше двух десятков людей из своей и соседних деревень.

Вот в тот день, когда его позвали в одну из соседних деревень, и прозвучал первый звоночек — положение его здесь, в этом мире детей природы, не менее шатко, чем в Московии или где-нибудь в Европе. Костя даже не обратил внимания, что деревенский шаман зачем-то побежал к вождю Кунду-туре. И совещались они довольно долго.

А уже после, поздно вечером, когда Константин возвратился обратно, слегка взволнованная «Таня» сообщила: вождь Кунду-туре очень недоволен тем, что белый шаман лечил людей из другой деревни, с которой он сейчас находился во вражде.

Здесь имелось не только примитивное единобожие, но и не менее примитивная политика. Но Константину все еще казалось, что эти «бесхитростные» люди гораздо более приятны в общении, чем европейцы, которые ставят превыше всего закон, или даже ставшие родными московиты. Даже «внутренний голос» замолчал. Константин ощущал, что навсегда порвал с прошлым и с цивилизацией. И нельзя сказать, что такая жизнь ему не нравилась.

Но, как известно, можно создать сыворотку лишь от гадов ползучих. От гадов двуногих противоядия нет… Особенно — от вождей. И от шаманов.

Костя лечил умалишенных. Были в округе и такие, в основном — женщины-кликуши. Лечил гипнозом. Когда свидетели таких сеансов видели, как «Коста» лишь прикосновением рук к вискам больного усыпляет его, а потом начинает отдавать приказания, и тот подчиняется, они верили: «колдун» забрал на время у этих людей душу. И Константина начали опасаться всерьез. Может быть, такого бы и не произошло, но в дело снова вмешался черный шаман. Скорее всего, именно он первым и высказал идею насчет «заимствования душ». А много ли надо практичным, но до жути суеверным неграм?

Но пока что практичность побеждала. И Константин продолжал лечить людей, и даже не предполагал, что над ним собираются тучи.

Флора, среди которой он жил, оказалась столь богата, что он собрал огромную коллекцию трав, высушил их и успешно применял. Правда, приходилось проверять все на себе — ну, не на пациентах же?! И порой Косте приходилось оставаться в хижине с недомоганием — его-то никто не лечил.

Зато он научился с легкостью выводить у малышей и взрослых глистов, лечить все внутренние органы исключительно травами и рукоположением. Константин вправлял кости, выпрямлял позвоночник, а у одного охотника, нечаянно раненого приятелем стрелой, извлек глубоко засевший костяной зазубренный костяной наконечник, наложив на рану волокнистое растение, используемое в качестве ткани, с густым слоем мази собственного изготовления. Через пару дней наконечник вышел из тела сам. Раненый отдал его товарищу, и тот даже снова приделал его к стреле.

Костя принимал роды и лечил женские болезни, которыми напропалую страдали здешние женщины, ходившие голыми и не соблюдавшие правил гигиены. Однажды собрав всех негритянок в кружок, Костя провел с ними беседу, имевшую для них некоторые благотворные последствия. По крайней мере, болезней стало меньше.

В плане домашнего благоустройства, Костя показал, как можно сделать ручной жернов, а не разбивать зерно в деревянной ступе пестом. Показав на коз, у которых была довольно длинная шерсть, он сказал, что из этой шерсти может получиться отличная ткань. Настриг шерсти, на примитивной прялке сумел выпрясть из нее нить, а потом показал мужчинам, — у женщин бы не получилось, — как сделать ткацкий станок. Ткань получалась неширокой, да и не нужна она была в жарком климате, но женщины, сумевшие ее изготовить, получили способ щеголять набедренными повязками перед своими товарками.

Мужчинам он показал, что гораздо быстрее и удобнее не пользоваться двумя палочками для добывания огня, а брать два куска кремня и трут. Потом предложил им же заменить лодки-долбленки, на изготовление которых уходила уйма времени, лодками на гнутых шпангоутах. Они обтягивались обработанными каучуковым соком звериными кожами. Да и два весла с двух сторон, прилаженные на уключинах, очень понравились аборигенам.

Словом, Костя вовсю вжился в роль Прометея местного значения, и нельзя сказать, что ему это не нравилось. Наоборот, он наконец-то стал кому-то нужен! И он делится знаниями не об оружии, а о полезных и действительно необходимых вещах!

Константин прослыл если не за бога, то, во всяком случае, за очень умелого колдуна. Вероятно, это его и спасало на первых порах от гнева шамана. «Таня» просто таяла от счастья, когда он появлялся рядом с хижиной.

Кстати, забеременела его подруга очень скоро, и Костя всячески оберегал ее от усилий или подъема тяжести. Все видели такое отношение мужа к жене, а в деревне, где мужья часто до полусмерти избивали своих жен, это было необычно, поэтому вызывало некоторую зависть у соседок. Мало того, иные мужчины, видя, как Костя обращается со своей женщиной, стали подражать ему. Константин видел это, а поэтому еще более подчеркнуто ухаживал за женой, желая внедрить в мужскую половину общины доброту и сердечность.

Как только со знаниями языка стало все более или менее в порядке. Костя решил побольше узнать о том, как это странное племя пришло к единобожию. Обыкновенно считается так: язычество связано с первобытным строем, происходит переход к рабовладению — и среди богов начинается деление на высших и низших. Но язычество при этом никуда не девается. А уж потом, с созданием империй, и возникают единобожные религии.

Теория эта не объясняет ровным счетом ничего. Константин об этом подозревал, а вот теперь окончательно в том убедился. Негры, незнакомые с цивилизацией, еще не перешедшие (хотя и стремившиеся) к рабовладению, были на пути к единобожию!

Пожалуй, ответ надо было искать в легендах племени. И точно: выяснилось, что племя — пришлое. Когда-то, давным-давно, оно прибыло на побережье откуда-то с востока. Откуда именно, оставалось только догадываться.

Догадка пришла довольно быстро — когда зашел очередной разговор о тех самых белых пришельцах, которых вынудили бежать на их корабли при помощи копий. Константин взял, да и сказал, что на самом-то деле вождем того самого белого племени была женщина. Он полагал, что вождь и его приближенные разразятся смехом. Однако ничего подобного не произошло: Кунду-туре и его «вельможи» выслушали сообщение молча и даже как-то задумчиво. После этого вождь заявил: когда-то, давным-давно, когда племя было куда более многочисленным и жило на стороне восхода, вождем была женщина. И звали ее Сабха или Сапха — этого не упомнят даже старики.

Зато хорошо помнил Константин. Царица Савская! Ничего другого и вообразить было невозможно!

Значит, племя когда-то было вполне культурным. А одичание произошло позднее, во время трудного перехода через всю Африку. Вот из-за чего произошел сам переход, легенды говорили туманно. То ли из-за врагов с севера, то ли из-за разразившегося голода. Так или иначе, миграция оказалась необходимой. Да и единобожие объяснялось очень даже просто.

Он прожил у черного племени год. Когда появился его ребенок, столь непохожий на всех детей, которые рождались от Марфуши, Константин вдруг вспомнил родную сторонку, псковское неяркое солнце, серое небо, осенние перелески с пожухлой травой, караваны галдящих гусей, плывущих в небе только в известном им самим направлении. Он вспомнил, как любился он со своей милой женой, как топали в лапотках вокруг обеденного стола Степашка, Никитка, Маланья, прося до обеда хлебушка… Простые лица русских людей вспомнил Костя — и в горле так защемило, что захотелось волком завыть, да так громко, чтобы вой этот перенесся через океан, через все земли и достиг того дома, который он, как казалось, покинул навсегда. И еще вспомнил он, как целовал синие губы головы своего убитого сына…

…И зарыдал Костя, понимая, что никогда уже не будет у него всего того, что осталось за спиной. Теперь в его жизни останутся только эти хижины, черная жена, черный сын и черное-черное небо по ночам, усеянное крупными, как его теперешние слезы, звездами. Люди приветливые, хорошие, простоватые — да все равно чужие…

Порой Константин ловил косые взгляды туземцев, но не придавал этому никакого значения. И так продолжалось до очередной попойки с вождем (подозрения его оказались верными — племя прекрасно знало о том, что такое «огненная вода», вот только она не была столь крепкой и некачественной, как та, что привез Дрейк). Подняв очередную чашу во здравие вождя Кунду-туре, Константин ощутил, что глаза как-то сами собой слипаются, и нет сил даже для того, чтобы подняться. Так он и растянулся — прямо на полу хижины.

…Пробуждение оказалось настолько отвратительным, что можно было вообразить: сперва Костя как следует (точнее, как совсем не следует) выпил паленой водки, а потом поучаствовал в драке с несколькими профессиональными боксерами. Все тело ныло и болело, глаза разлеплять не хотелось, а в голове отдавался ритмичный шум: бум-бум-бум! Словно сваи в череп забивали.

Константин попытался повернуться, позвал Таню. Ответом было все то же «бум-бум-бум!», а тело, как выяснилось, совершенно не желало слушаться своего хозяина. И разлепить глаза все-таки пришлось.

Зрелище впечатляло. Оказалось, что Константин крепко-накрепко привязан к бревну, положенному на подставки. А вокруг собрались все жители селения. «Бум-бум-бум!» было всего лишь выстукиванием некоей мелодии на тамтаме. Но первое, что увидел Константин — это радостно приплясывающий шаман в жутковатой маске. При этом он еще и напевал что-то, обращаясь даже не к местным богам, а к тому самому Творцу всего, в коего верило племя.

По всему можно было понять, что ритуал закончится смертью виновника торжества — то есть Константина.

Рядом с шаманом приплясывали благодарные жители селения. Вид у всех был чрезвычайно радостным.

Константин закричал, пытаясь обратить внимание на вопиющий кошмар. Но его никто не пожелал и слышать. Все радостно смеялись, а из подвывания шамана выходило следующее: Великий Творец должен непременно принять жертву, ведь они отдают ему назад его посланника. Этот самый посланник Коста долго жил среди них, учил их, неразумных, божественной премудрости, но теперь он устал. А отдых ждет его у Творца. И, как учил Творец, лучшие куски — кожа, кости и жир — будут преподнесены божеству.

Можно было предположить лишь одно: худшие куски (иными словами, все остальное) пойдет на обед жителям селения.

Костя попытался порвать веревки. Он сосредоточился, попытался собрать в кулак всю свою энергию, как когда-то проделал, и уже не раз, и… И ничего не получилось.

Вероятно, шаман племени был практичен и предусмотрителен, и опоил своего белого конкурента таким пойлом, которое напрочь отбивает все экстрасенсорные способности хотя бы на время. А большее-то и ни к чему.

Константин еще раздернулся и затих. И в этот момент около него появилась «Таня».

Вначале он решил, что это хоть какая-то надежда на спасение. Но ничуть не бывало. Его подруга выглядела не менее веселой и жизнерадостной, чем шаман и все остальное племя.

На его хрип с призывом о помощи женщина разразилась длинной речью. Суть оказалась такова: ты, дорогой Коста, сейчас должен отправиться к тому, кто послал тебя племени. А я буду ждать, когда попаду туда же, ведь теперь Творец нас не разлучит, а все девушки племени будут мучиться завистью — ни одной не достался посланник Творца, только ей! Конечно, она будет скучать, но зато потом Творец соединит их…

— Что… со мной… сделают?.. — выдохнул Костя, добавив пару таких выражений, от которых покраснел бы и последний из матросов Дрейка.

— Как — что? — искренне удивилась «Таня». — Твое тело останется с нами. В нас…

— Съедят?!

— Конечно, — кивнула она, и Костя понял, что его подруга с удовольствием полакомится его телом. Наверное, ей выделят самые лакомые кусочки.

Видимо, церемония жертвоприношения должна была начаться с минуты на минуту, но тут вновь вмешалась судьба, не раз и не два отправлявшая Константина в злоключения, но так и не решившаяся покончить со страдальцем.

— Лодка, лодка, очень большая лодка! Там, там у берега! — влетел в деревню местный мальчишка и со страхом рукой показывал на берег.

Услышав крик про лодку, все временно оставили Константина, отправившись к берегу, благо он находился неподалеку. Даже шаман не стал сторожить связанного, только проверил узлы веревки, и приказал стеречь жертву воинам, охранявшим дворец царя (иными словами, тростниковую хижину).

Некоторое время не происходило ничего. Затем послышалось несколько мушкетных выстрелов.

— Эй, кто-нибудь, помогите! Я свой! — закричал Константин, опасаясь сейчас одного — случайной пули. Которая, как известно, дура.

Когда на поляне перед хижиной вождя появились люди в широкополых черных шляпах, все было кончено. «Королевские гвардейцы» корчились на земле, подстреленные из мушкетов, а сам вождь Кунду-туре решил, что наилучшим сейчас окажется бегство. Даже своих наложниц позабыл, теперь они орали от страха в хижине.

А немногочисленное племя разбежалось кто куда.

— Вы кто? — спросил по-испански один из прибывших, деловито осматривая побоище.

Сказать по-английски о том, что он плыл с Дрейком, было равносильно приговору: «Вот самое ему здесь и место. Эй, несите-ка огонь, братья Педро Гомес и Хулио Ибаньес! Пора спалить еретика».

Посему действовать надлежало быстро и осторожно.

— Я из Ржечи Посполитой… — начал Константин. И это было правильно: ведь всем известно, что поляки — верные католики, а польского языка никто из прибывших не знает.

— Я должен был плыть в Гавр во Франции, — продолжал он. — Но наш корабль был захвачен эскадрой Дрейка, почти все мои сотоварищи погибли, а меня взяли в заложники.

Говорил все это Константин на немецком, и правильно — один из испанцев худо-бедно знал немецкий.

— За меня хотели выкуп получить. Прибыли сюда. Дрейк собирался купить у местных вождей рабов, а мне удалось бежать. Год я жил среди чернокожих.

Испанец строго смотрел на Костю — на истинного католика человек, подвешенный, словно свиная туша, походил мало.

— И что же, Дрейк здесь взял рабов? — спросил испанец.

— Взял. Теперь туземцы, едва приблизится корабль, уходят в лес, подальше. Вам их не взять.

— Отчего же? У нас есть обученные собаки.

— Не поможет. Вначале по реке идут, собаки их след не возьмут.

— Андреас, развяжи-ка этого человека. Надо посмотреть, кто остался в деревне. Мы, конечно, примем вас на судно, — обратился к Косте испанец, знавший немецкий. Он, видимо, был здесь за главного. — Вы католик?

— Да, разумеется, — отвечал Константин. Даже в этот момент, когда от его слов зависела не только судьба, но и жизнь, сердце его сжалось от лжи. Константин словно бы отказался от православной веры, хотя (несмотря на все знание истории), он очень плохо понимал, чем одно отличается от другого, кроме того, что православие — родное, а католичество — нет. Ну, службу на латыни ведут, ну, папа римский у них… Вот Богдан — тот, будучи атеистом, мог спокойно и смело назвать себя кем угодно. «Вопрос веры — дело несущественное», — сказал он как-то раз.

Тем временем Андреас, крепкий парень с аркебузой на плече, пошел осматривать деревню.

— Судя по всему, вам тяжело пришлось среди этих черных язычников, — главный из прибывших грустно покачал головой.

Почему-то Константину неожиданно стало жаль тех, с кем он провел год — людей, которые только что собирались его зажарить и съесть. Но ведь они были искренними в своих чувствах, эти негры, они же дети природы, и почти все, кроме шамана, действительно верили, что он попадет к их Богу и будет жить в довольстве. Ах, как не похож негрский Бог на того, которому поклоняются испанцы! Но ведь это один и тот же Бог, разве нет? Как бы помочь племени?..

— Позвольте мне забрать кое-что из своей хижины, — проговорил Костя, обращаясь к своему спасителю.

— Забирайте, — разрешил испанец.

Когда Константин забрался в хижину, «Таня» оказалась там, она забилась в угол вместе с их малышом, словно испуганное животное.

— Что? Что это? Посланцы Творца? — растерянно проговорила она.

Костя обхватил ее за плечи, поцеловал ребенка, зашептал:

— Я уезжаю! А ты, когда я заговорю с ними и они отвернутся, беги вначале по реке, по воде. Беги к зарослям и спрячься там. И до вечера не выходи. Это — плохие люди! Очень плохие люди!

— Коста, зачем же ты уезжаешь с плохими людьми?! Разве ты не хочешь отправиться к Творцу!

Костя едва смог сдержаться, чтобы не ударить ее, как было заведено в племени. Эта святая простота «детей природы» смогла, наконец, взбесить даже его.

— Рано мне отправляться к Творцу! — только и сумел сказать он. Потом взял свои пожитки, не забыв и о сабле — и вышел из хижины.

— Ну что, идем? — спросил Константин у Андреаса.

— Идем. Надо скорей сюда вести людей с собаками. Неровен час, уйдет вся эта черная сволочь.

Осматривали они заведомо пустые хижины, испанец надеялся, что эти негры знают металл и надеялся хоть что-нибудь отыскать. Поэтому, когда в деревне оказалось множество белых пришельцев, «Таня» вполне могла оказаться далеко.

— Надо брать бежавших, — заявил знаток немецкого. — Будет хорошая пожива. Вы, сударь, идите с нашим матросом к берегу, садитесь в лодку. Я отвезу вас на корабль. Будет интересно услышать о ваших приключениях. Мы же осмотрим окрестности.

Вскоре лодка тронулась к одному из кораблей, стоявших на якоре. А Костя все не мог отвезти взгляда от берега, который стал ему родным. Там оставались сейчас его жена и младенец-сын. Едва он влез по трапу на палубу, как тут распорядились отвести ему каюту, одеть и накормить, как пострадавшего от этого «негодяя Дрейка».

Проходя по палубе, Константин успел заметить, как в лодки на поводках спускают собак с огромными пастями, выученными для ловли людей, как туда же спускаются люди с веревками и мушкетами.

— Да, славная будет охота! — успел услышать он чье-то веселое замечание.

Он находился в своей каюте, из окна которой открывался вид на берег. Через час ожидания он увидел, как вначале появились грозно лающие собаки, потом он увидел мушкетеров, а среди них — «Таню» с его сыном на руках. Еще трое женщин были ведомы охотниками на людей, и Константин сильно взволновался. «Как же так она не смогла уйти! Наверное, из-за ребенка? Может, не хотела расстаться со мной?! Боже, какой тяжелой будет ее судьба!»

Но он понимал и другое: если бы не вовремя подоспевшие испанские работорговцы, он переваривался бы сейчас в желудках людей племени. В том числе — и «Тани».

Но на сердце Кости все равно лежал тяжелый камень непонятной вины. Правда, большая часть жителей деревни успела уйти вниз по реке и скрыться. Но ведь и экспедиция работорговцев — далеко не последняя.

Глава третья,

где и герой выглядит не вполне орлом среди донов — благородных и не совсем

— Итак, сударь, нам будет очень интересно услышать о ваших злоключениях, — обратился к Косте капитан корабля — длинноволосый старик с заостренными аристократическими чертами лица и короткой острой бородкой. Он, Константин и еще несколько офицеров военного судна, принадлежащего испанской короне, сидели в кают-компании за пуншем.

— Господа, мне стыдно, но я солгал вам при первой нашей встрече на берегу, — сказал Костя.

— Мне почему-то тоже так показалось, — сказал офицер, который еще на берегу задавал вопросы спасенному.

— Я — не поляк, а русич, православный.

Офицеры удивленно подняли брови.

— Я слышал, что в Ржечи Посполитой (один Бог знает, что у капитана получилось из этого названия) осталось немало схизматиков, — проговорил капитан. Голос его звучал не слишком-то благосклонно, но и тона вынесения приговора тоже не наблюдалось. — Главное — не английский еретик! — добавил назидательно старец, подняв руку.

— Мне довелось воевать в Ливонскую войну, которую вел царь Иван… На стороне Стефана Батория, так сложились обстоятельства. Потом судьба привела меня в Москву, и я был при дворе царя Ивана, стал его астрологом и лекарем. Я присутствовал при его последнем вздохе. Потом английский посол уговорил меня поехать в Англию, ко двору Елизаветы. Я сделался приближенным, но она решила воспользоваться моим умением фехтовать, чтобы расправляться со своими политическими противниками. А я отказался.

— Одобряю, — проговорил капитан. — Вы и в самом деле хорошо владеете этим благородным искусством?

— Меня хотели или заставить подчиниться воле королевы, или убить, — заявил Константин, и это было на сей раз совершеннейшей правдой. — Тогда мне пришлось бежать из Англии, и ничего лучше я не придумал, как воспользоваться кораблем Дрейка. Я полагал, что он плывет в Вест-Индию. Но он плыл сюда, в Африку, в Гвинею, чтобы обзавестись «черным товаром», обменять людей на блестящие безделушки. Я спас эту деревню от Дрейка.

— Очень благоразумно с вашей стороны, — усмехнулся один из испанцев. Этот говорил по-английски. — Кажется, они хотели вас хорошенько отблагодарить…

Первым рассмеялся капитан, за ним — и все остальные.

— Верно, но не в этом дело… Правдой — в том, что моя черная жена с новорожденным младенцем на руках сейчас содержится где-то на вашем корабле вместе с тремя другими черными женщинами.

Молчание было долгим и томительным, но закончилось оно весьма неожиданным. Длинноволосый капитан поднялся, подошел к Косте и протянул ему свою руку:

— Право, пожмите се! Это тоже рука бойца, честного бойца, и вас я увидел воина тоже. Такое правдивое сердце на свете редко встретишь! Но какие планы у вас сейчас?

— Меня очень волнует судьба Марии Стюарт, этой несчастной королевы. Елизавета, которую я ненавижу всем сердцем, ищет ее повсюду и, по моим данным, Мария уже должна находиться в застенке. Главный организатор борьбы с Испанией государственный секретарь Уолсингхэм держал под контролем даже тайную переписку Марии. Заговорщики против Елизаветы уже схвачены, готовится их казнь. Мария будет предана специальному суду и ее казнят в сентябре восемьдесят шестого года. Но я могу спасти ее. Я хочу ее спасти! Иначе католическую церковь ждет серьезное поражение…

— А с чего бы вам, сударь, так печься о нашей Святой Церкви? — спросил один офицер. — Вы же приверженец церкви греческой? И потом — а откуда такие сведения? Ведь вы сами говорите, что провели среди этих черных язычников целый год.

— Я даже скорее не о католичестве пекусь, а о незаслуженно гонимой Марии Стюарт. Но и в реформатстве, в кальвинизме, в лютеранстве я вижу большую опасность для мира и Европы. Поверьте, тридцати лет не пройдет, как главные европейские державы столкнутся в такой кровавой бойне из-за разницы религиозных воззрений, что земля надолго кровью упьется. Так уж лучше католицизм чистый, чем разные еретические ответвления.

— И откуда вам, сударь, об этом известно? — строго спросил другой офицер. — Вы говорите с такой уверенностью, точно вы пророк, вроде… Нострадамуса.

— Его пророчества мне знакомы. Темны они, на далекое будущее рассчитаны. Но многие из них уже сбылись. Что до моих предсказаний, то я обладаю даром видеть будущее. Это — Божий дар.

— Гм, в таком случае, не могли бы напророчить нам хотя бы, какая погода будет завтра на море? — с усмешкой спросил третий офицер. — Ну, не говоря о том, не придется ли нам столкнуться с вашими не очень добрыми знакомыми — англичанами?

— С утра будет штиль, паруса ваших судов окажутся бессильны. В середине же дня небо внезапно закроет туча, пришедшая с востока, поднимется сильный ветер, дующий в северном направлении. Если вы правите в сторону Испании, то он окажется для вас вам благоприятным.

— И еще вопрос, сударь, — мягко проговорил капитан. — Я немало тронут известием, что та черная женщина с младенцем на руках, которую мы сделали своей невольницей, ваша жена, а ребенок — ваш сын…

— Да, это так, — потупился Костя. — Я прожил среди туземцев около года. Признаться, сейчас я оказался совсем без средств, но когда они появятся, я выкуплю у вас и эту женщину, и ребенка. На сем разрешите откланяться?

— Желаем вам доброй ночи, — сказал капитан. — Посмотрим, сбудутся ли ваши предсказания в отношении завтрашней погоды.

И Костя, поклонившись, вышел.

Предсказывать погоду при его способностях — дело не слишком сложное. А вот что касается всего остального… Кажется, он заронил в испанцах ненужные подозрения. И стоило ему брякать про Марию Стюарт?!

С другой же стороны, надо постараться убедить их: схизматик — их верный друг и помощник. Тогда появится надежда освободить негритянку. Ведь не желала же она ему дурного, наоборот… И потом, надо бы как-то отомстить королеве Елизавете за замечательный тайный приказ утопить его в море.

Ему очень хотелось снова увидеться со своей «Таней», объяснить ей, насколько она была не права. И она поймет, в том можно не сомневаться! Но как ее найти, Костя не знал. Испанец сказал, что он очень тронут — но, судя по всему, более ничего добавлять не собирался.

…Когда же Константин вышел из кают-компании, там можно было услышать такой, довольно горячий разговор.

— Мне, между прочим, очень подозрителен этот человек, — говорил тот офицер, который первым увидел несчастного, подготовленного к жертвоприношению. — Вначале он мне солгал, так почему бы верить ему сейчас? Не лгал ли он нам все это время? Ведь он наверняка хотел расположить нас к себе своей примирительной политикой к Риму, зная, что мы — испанцы. Отсюда, кстати, и Ржечь Посполита, и Стефан Баторий… Он ругал Елизавету — и опять же по той же причине. Он вознамерился освободить Марию Стюарт — ну что за бредни! Если она уже поймана, то какие ключи отворят запоры ее темницы? Ее, наверное, сама Елизавета сторожит. Ох, как он мне не по нраву!..

— А его пророчества? Что он себе позволяет? Будто сам Спаситель к нам вернулся, — сказал не без иронической усмешки другой офицер. Но тут же примолк под суровым взглядом капитана — тот не одобрял не только богохульство, но даже малейший намек на оное.

— И потом, он год прожил с этими дикарями, а я от некоторых миссионеров слышал, — сказал третий офицер, — что колдовство у таких язычников развито в высшей степени. Они, вроде бы, даже на некоторое время могут мертвых оживлять, — и испанец перекрестился. — И потом, сегодня он наверняка нам навредил, сообщив черномазым, что надо уйти. Наверняка так оно и было. А то, что он был связан — все та же ложь. Наверняка было так: он первым увидел корабли, приказал черномазым себя связать, и… А вот вы, любезный дон Фернандес, еще ему руку жали с благородным видом.

Слово взял капитан:

— Во всех ваших доводах есть частичка правды. Это очевидно. Но подумаем, какой вред короне может причинить этот человек? Мы высадим его в Кадисе, да и пусть себе идет восвояси со своей чернокожей бабой и ребенком. Мне отчего-то жаль его. В его глазах я увидел такую тоску…

— А я бы посмотрел на то, сбудутся ли его предсказания, — заявил один из офицеров. — Ведь он даже не посмотрел на закат! Любой моряк сделал бы это, желая предсказать погоду на завтра.

— Хорошо, посмотрим. А теперь, господа, давайте расходиться по каютам, — предложил капитан. — Спокойной вам ночи.

И каждый из офицеров перед уходом подошел с поклоном к своему капитану.

Утро следующего дня, как и предсказывал Костя, выдалось на удивление спокойным. Океан был похож на зеркало, в котором отражалась лишь голубизна неба. Паруса на реях обвисли безжизненными тряпками, и суда стояли на месте. Но именно к полудню небо в одной своей части стало чернеть. Страшная туча приближалась с юга так быстро, что не прошло и часа, как весь небосклон заволокло почти черным одеялом тучи, из которой хлынул страшный тропический ливень, а вместе с тем налетел такой шквал, что еще минуту назад висевшие как тряпки паруса надулись. Да так туго, что заскрипели реи.

Капитан в плаще из промасленной кожи вышел на палубу в сопровождении офицеров.

— Ну, и как вам наш предсказатель? — спросил он у них. — Ведь слово в слово все сошлось!

— Н-да, и здесь что-то нечисто… — сказал один офицер.

— Надо убрать часть парусов. Пожалуй, все прямые, — сказал капитан, смотря на мачты. — Оставим одни косые, их хватит. Боюсь, посрывает этот ветер паруса. Отдайте матросам команду…

Ветер гнал суда к берегам Испании, как стремительный лесной ручей гонит легкую щепку. Но корабли были крепкими, капитан и команда — опытными. А что можно пожелать моряку, кроме попутного ветра? Именно поэтому атмосфера, царившая в тот вечер в кают-компании, оказалась легкой и непринужденной, хотя судно порядочно качало, а бокалы с пуншем нельзя было ставить на стол — они обязательно скатились бы на пол.

— Однако, вот вам и наш предсказатель! — сказал один из офицеров. — Так напророчить, будто он всю свою жизнь провел в плаваниях!

— Нет, Суарес, оставьте, пожалуйста, — вежливо, как обычно сказал капитан. — Вот я на самом деле всю жизнь провел в плаваниях. Но по вчерашней вечерней погоде я не мог бы сказать ничего о том, что случилось сегодня с утра. Этот человек предчувствовал и необыкновенный штиль, и резко сменивший его ураган каким-то другим… инструментом, что ли. Говорят, есть животные, которые задолго знают о приближении землетрясений или ураганов. Так и здесь — особая чувствительность организма.

— Это было бы очень простым объяснением, — сказал дон Суарес. — Можно предчувствовать ураган, но как предугадывать штиль? Живое существо боится непогоды, бури, потрясений, готовится внутренне к ним. Вот и узнают какие-то зверьки о таких явлениях. Но штиль-то, штиль, то полное отсутствие опасности!..

— Ах, господа, — заговорил другой офицер, — мы будем долго и бесплодно рассуждать об этом, если не призовем в нашу компанию этого странного человека. Возможно, он сам поведает нам о том, как ему удается предугадывать. Он еще говорил о каких-то религиозных кровавых войнах… Может быть, он и здесь будет прав. Тогда мы окажемся виноваты в том, что не донесли о человеке с такими способностями его величеству королю…

— …Или — Святой инквизиции! — подняв палец, сказал Суарес. — Короче говоря, дайте мне непромокаемый плащ. Я иду за этим человеком. Как его, кстати, зовут?

— Кажется, Константин Росин. Да, именно так, — сказал капитан.

Когда Костя был приведен в кают-компанию и ему налили пунша, а он выпил его, капитан, как старший чин на корабле, со свойственной ему деликатностью начал:

— Дон Росин, мы все стали очевидцами того, что ваше предсказание на погоду нынешнего дня полностью оправдалось. Мы хотели бы, если вы не возражаете, получить какие-либо объяснения — как вам удалось это сделать? Возможно, вы являетесь обладателем некоего чувствительного органа, который дает знать о приближающемся шторме? Или… или просто голова начинает болеть? А если связать это с вашими вчерашними предвидениями судьбы Марии Стюарт, мыслями о какой-то страшной религиозной войне, то все становится и вовсе запутанным. Ну же, расскажите. Нам это очень интересно!

Константин долго молчал, пил пунш и чему-то улыбался. Потом заговорил:

— Господа, я говорил вам вчера, что участвовал в Ливонской войне. Именно тогда у меня и открылись кое-какие способности. Мне пришлось бороться за жизнь, и… Как я сам остался жив, одному Всевышнему известно, но именно Он и вложил с тех пор в мою голову большие знания. Я умею лечить, как не лечат другие, мне известно довольно многое. И о будущем — в том числе… — и Константин пальцем ударил себя по голове.

— Простите, — засуетился офицер по фамилии Герейра, — но тогда вам должны быть известны и события… лично моего прошлого. Вы можете назвать хоть один факт?

Ох, и зря он сказал это, хорошенько не подумавши прежде! Иные люди представляют собой просто открытую книгу: читай — не хочу. Дон Герейра как раз принадлежал именно к такой породе. Конечно, чтение мыслей — труд, который по силу не всякому человеку со сверхспособностями. Но Костя всяким и не был. А главное, он не подозревал, что судьба может вновь подставить ему хоть какую-то подножку.

— Это просто, — спокойно сказал Константин. — Два года назад в крупном городе… Увы, не представляю, в каком, вы закончили морское училище. Сейчас совершаете ваше третье плаванье, оставив на берегу беременную жену, которая благополучно родит ребенка.

Офицеры зашумели, поднялся переполох. Все взирали на Константина не просто с изумлением — с испугом, с замешательством. Другим офицерам тоже захотелось узнать о своем прошлом, и Костя стал давать точные и лаконичные ответы. Но тут слово взял капитан:

— И наше будущее вам тоже известно?

— Безусловно, только я не люблю говорить людям об этом. Кому приятно знать, когда его ждет кончина! В том и состоит наше счастье, говорил, насколько я помню, Сенека, что мы не знаем своего будущего.

— Ну, а я — смелый человек и хочу знать год день и час своей кончины. Прошу вас, дон Росин, ответьте на мой вопрос…

— Ежели вам угодно, капитан, то — извольте… Когда в восемьдесят восьмом году ваш славный король Филипп Второй соберет огромный флот, чтобы высадиться в Англии, вы будете командовать этим вот кораблем. И тринадцатого августа, когда вы будете стоять на капитанском мостике во время сражения с англичанами, ядро оторвет вашу благородную голову. Простите, но вы — военный моряк. Вам ли бояться смерти. Впрочем, теперь, когда вы точности узнали о дне своей смерти, вы можете позаботиться о себе и не выходить на капитанский мостик во время сражения.

Конечно, сказано это было наобум, хотя… Ведь вполне понятно, что Непобедимая Армада будет собрана, что испанцы предпримут попытку разделаться с англичанами, и «непобедимые» окажутся очень даже побежденными. Что же до капитана, то он — опытный военный моряк. И уж конечно он станет участвовать в сражении. Дальнейшее было более или менее ясным…

— Спасибо за совет, — с улыбкой сказал капитан, — я укроюсь в трюме и обложусь подушками. Тогда-то английское ядро уж точно меня не коснется! А скажите-ка, если способны предвидеть, что станется с тем огромным испанским флотом, посланным к берегам Англии королем Филиппом?

— Он будет полностью разгромлен, — сразу ответил Костя.

Капитан и все офицеры помрачнели, но вот раздался веселый голос офицера Герейры:

— Ну, а свою судьбу вы способны видеть?

— Да, безусловно, только я не часто пользуюсь этим даром в отношении себя. Я просто иду своей дорогой, согласно своим желаниям…

— То есть, рок над вами не тяготеет? — спросил Суарес.

— Непременно тяготеет, как и над всеми нами, — отвечал Константин.

— Ну, так и ответьте нам, что станет с вами и с вашей черной женой в ближайшем будущем? — продолжал любопытствовать Суарес.

Все увидели, что по лицу Кости будто волны пробежали. Он закрыл лицо руками и стал говорить глухим голосом:

— Вы, господа, сочтя меня колдуном и еретиком, отправите меня в Мадрид, к великому инквизитору. Там я и моя жена будут подвергнуты страшным пыткам, она как ведьма будет сожжена вместе с моим черным сыном, моей же персоной заинтересуется их величество Филипп Второй, и я буду отправлен с особой миссией в Англию. Вот и все, что я могу вам сказать.

Не прощаясь, лишь поставив стакан на стол, Костя вышел из кают-компании и, держась за борт, преодолевая порывы ветра, пошел в свою каюту.

Офицеры долго молчали. Молчал и капитан. Он хоть и был старым боевым служакой, но не считал себя настолько старым, чтобы покинуть этот свет через три года. Пророчество Кости его задело, он был просто огорчен, потому что поверил в него и представил довольно живо, как его голова лопается от попадания чугунного ядра.

— Что будем делать с этим малым, господа? — жестко, не своим голосом спросил он у офицеров. — От Бога ли способность пророчествовать, или от дьявола, не нам решать. Но сей господин явно обладает этим даром. Он сам предрек свой путь, не мы его толкнули на него. Но можно все изменить. Почему бы не представить этого человека его величеству.

Все офицеры промолчали. Каждый понимал: если их капитан и постарается разрешить дело таким образом, то кто-то из них непременно состряпает донос. А скорее всего, доносов будет много. По числу благородных донов, сидящих в кают-компании. Быть может, за исключением капитана Фернандеса.

Надо сказать, капитан Фернандес оказался приличнее своих подчиненных. На рассвете следующего дня, когда судно проплывало мимо одного из населенных островов у побережья Африки, благородный дон приказал усадить в лодку негритянку с ребенком на руках — и отправил ее в путешествие. На море были волны, но не слишком высокие, да и до берега оставалось всего ничего. А там, на острове, о женщине позаботятся. Кому как не дону Фернандесу было знать, что местные жители — народ мирный и доброжелательный. Молодые офицеры вроде Суареса не могут его понять, но он-то отлично понимает этого несчастного скитальца, который даже не является добрым католиком. Вот, помнится, в молодости на том самом острове…

Капитан перекрестился и на всякий случай прочел молитву, дабы прогнать грешные мысли, ему совсем неподобающие.

— И все же, сударь, вы… Нет, не солгали. Это надо назвать иначе, — заявил дон Фернандес, увидев Константина вскоре после того, как остров скрылся вдали. К счастью, они могли говорить без переводчика — капитан неплохо знал немецкий.

— Солгал? — удивился Константин. — В чем же?

— В предсказании судьбы вашего сына и вашей подруги, — усмехнулся капитан. — В бумагах об этом будет говориться так: она бежала. Я тоже не солгу, просто не сообщу всего. И прошу вас придерживаться той же версии. Сейчас они должны находиться в хижинах туземцев одного острова. А предсказание ваше не сбылось. Хотя… Для чего же нужны всяческие пророчества, если не для того, чтобы избежать печальных вещей в будущем?

Константин был готов броситься на колени перед капитаном. Да, Фернандес был настоящим испанцем и настоящим идальго. Именно такие, как он, шли с крохотными отрядами завоевывать огромные империи в Новом Свете. Открывали острова и континенты.

— Пророчество относительно вас тоже может не сбыться, — проговорил Константин.

— Знаю, — грустно покачал головой Фернандес. — Но, как я себе представляю, это будет не такая уж скверная смерть для старого военного моряка, клянусь святым Иаковом Компостельским! Я опасался как раз иного: что мне придется умирать в собственной постели от какой-нибудь ерундовой хворобы, дряхлым и беспомощным. Так что, если его величество собирается направить огромную армаду на англичан, я — к услугам короны!

Корабли встали в бухте Кадиса, и Костю с его саблей и пожитками — сбором трав и цветов — отвезли на берег на шлюпке. Один из офицеров сопровождал их.

— Мы можем быть свободны? — спросил Костя у офицера.

— Нет, постойте. Есть препятствия формального порядка. Вам нужно будет пройти в ратушу. Вы ведь иностранец, — он слегка улыбнулся, пытаясь скрыть нервное подергивание щеки. Этот благородный дон уже успел накропать донос — ради самосохранения, конечно.

В здании ратуши Константину пришлось ждать довольно долго. Все чиновники во всех странах мира примерно одинаковы. Чем дольше заставил ожидать просителя, тем больше будут тебя уважать, ибо ты обладаешь высшей формой власти — властью над временем.

Но на сей раз задержка была вполне оправданной: испанские чиновники изучали множество доносов. О чем и сообщили Косте, когда, наконец, пришли за ним. Посему его было предписано отправить в Мадрид, в суд Святой инквизиции. Обжалованию это решение не подлежало.

Его посадили в карету, которую, наверное, специально построили для перевозки преступников. В ней было лишь одно небольшое зарешеченное окно, поэтому по причине жаркой летней погоды там стояла невыносимая духота.

Мадрид находится в самом центре страны, поэтому, как не гнали лошадей, ехать пришлось целую неделю. Лишь когда копыта лошадей застучали по мощеной улице, а в карету стали врываться звуки большого города, Костя понял: они наконец-то достигли столицы Испании.

Карета остановилась, дверцы открылись. Узника ввели в двери большого дома и опять же заставили ожидать в комнате, где кроме скамейки, не было ничего — лишь черное и отчего-то страшно отталкивающее распятие висело на беленой стене, напоминая скорпиона с поднятым для смертельного удара хвостом.

Служитель в длинном черном одеянии, черной шапочке на голове и с крестом на груди вошел и прочел по бумаге:

— Господин Росин?

— Это я, — встал Костя.

— Вы приглашаетесь в зал судебных заседаний. Как видите, вам не пришлось долго ждать. Вероятно, ваше дело будет рассмотрено быстро, и вас отпустят. Прошу.

Его ввели в небольшой по размерам зал, где над столом, за которым сидели три человека в таких же черных одеждах, что и у служителя, приведшего Костю, висело большое деревянное распятие. Секретарь с пером в руке устроился в углу, чтобы делать протокол допроса.

— Господин Росин, вы находитесь в зале суда Святой инквизиции Королевства Испании, — заговорил на немецком чиновник. — Просим отвечать на наши вопросы четко, ясно, правдиво и без околичностей. Причиной, по которой вас доставили в суд, явились донесения офицеров судна «Дофин», имевших случай общаться с вами и слушать вас. Отвечайте на первый вопрос — верите ли вы в колдовство?

Костя знал, что если он скажет «нет», то уже будет признан еретиком. Ведь инквизиция свято верила в существование колдунов, а отрицание их присутствия в жизни означало бы, что допрашиваемый отвергает и борьбу с ними. Но если бы Костя сказал «да», то суд решит, что подсудимый знает об этом предмете больше, чем ему положено.

— Да, я верю в колдунов, хотя вашей светлости нужно было уточнить, что такое колдун.

— Это наше право — делать уточнения или нет. Итак, согласно материалам доноса, на судне «Дофин» вы открыто занимались предсказаниями, одно из которых сбылось, чему были свидетелями все офицеры судна и капитан. Вы точно предсказали время начала бури. Вы можете подтвердить, что предсказания такой точности могут быть следствием колдовских манипуляций?

— Нет, — твердо отвечал Константин. — В этом случае колдунами можно было бы посчитать очень многих животных, которые предчувствуют за несколько дней наступление бури.

— Но вы — не животное, сударь, а человек, вы живете по другим законам. Никто из офицеров судна, в том числе капитан, несмотря на их опытность, не могли предположить, что назавтра будет буря. Значит, вы обладаете неким сверхъестественным даром, которым обладают все колдуны. Так вы колдун, господин Росин?

— Нет, я не колдун, но обладаю способностью предсказывать будущее.

— Но никто из нормальных людей таким свойством не обладает. Будущее — в руце Божей, а покушаться на обладание Божьими свойствами — есть великое заблуждение и ересь. При вас был мешок с травами. Вот он, — и судья показал на мешок Кости, который лежал на столе перед ним. Рядом лежала и его сабля. — Для какой цели вам были нужны эти травы, среди которых мы обнаружили и явно вредоносные для человека растения?

На всякий случай чиновник решил подстраховаться: если не выйдет с обвинением в колдовстве, можно будет предъявить другое — в отравительстве.

— Когда я целый год жил среди туземцев Африки, то сделал этот сбор, чтобы при помощи его лечить людей. Я применял эти травы только во благо человека, но не во вред ему.

— Черного негра вы тоже считаете человеком?

— Да, ваша милость, и многие христианские подвижники, как вам известно, даже из Испании, ведут среди них миссионерскую деятельность, несут им слово Божье. А разве они бы занимались этим, не будучи уверенными, что их поймут? И черные люди их действительно понимают. Многие негры превращаются в христиан, ибо у них есть разум, равный нашему. А именно разум сближает нас с Богом. Мы сотворены по образу и подобию Его, о том говорит и Священное Писание.

— Что ж, вы говорите вполне разумно и как истинный христианин. Но вот ваши предсказания… — судья уткнулся в донос. — Вы предсказали и свой арест, и даже год казни королевы Шотландии Марии Стюарт, год начала морской экспедиции Королевства Испании и даже… даже ее провал. Вы сообщили о каких-то страшных и кровавых религиозных войнах между католиками и протестантами. Откуда у вас эти сведения? Кто внушил вам это? А то, что вы назвали точно время смерти самого капитана Фернандеса, разве это не говорит о том, что вами движут совсем не человеческие и не Божеские силы? В вас говорит дьявол, который и подсказывает вам, что произойдет в будущем! Согласны ли вы с этим?

— Нет, не согласен. Тогда и всеми библейскими пророками руководил бы никто иной, как дьявол! Разве пророк, апостол и евангелист Иоанн на острове Патмос диктовал «Апокалипсис» по наущению дьявола?

Судья вскочил со стула. Вытягивая вперед руку, он прокричал:

— Да этот человек просто издевается над нами! Его языком говорит сам нечистый! Я полагаю, что следует придать его пытке. Иначе мы ничего не добьемся от него. Никто не возражает против пытки, господа судьи?

— Никто.

Вообще-то, это было не по правилам. Святая инквизиция — это вам не палач Махрютка при Иване Грозном. Сперва надо лишь показать обвиняемому орудия пыток и дать срок одуматься и раскаяться. Ну, а если тот не одумался, тогда начать применение жутковатых «орудий труда», но сперва — понемногу, вновь призывая одуматься.

Видимо, многочисленные доносы заставили судей поторопиться. Или было в том еще что-то?

Константин с ужасом понял, что сам навлек на себя пытки Святой инквизиции. Он был настолько глуп, чтобы сообщить офицерам судна: его не только отпустят, но и сам король Филипп даст ему некую особую миссию. Это и в самом деле виделось в будущем. Но зачем, зачем было говорить правду, какой бес тянул его за язык?! Теперь инквизиторам хотелось проверить правдивость предсказаний, которые, конечно же, были подробно изложены в доносах.

«Правда… К чему она, если не приносит пользы ни тебе, ни окружающим? Вот выкручивайся теперь!» — грустно и даже как-то сочувственно проговорил внутренний голос.

— Тогда пусть отведут этого человека в зал пыток и применят к нему самые строгие средства.

— Ваша милость, — сказал Костя. — Я без страха приму ваши пытки, потому что уверен, что ими вы ничего не добьетесь. Но пытать ни в чем неповинных людей — это преступление даже не против этих людей, а против Создателя. Поверните свои головы назад. Смотрите, как Он взирает на вас. Ради справедливости и счастья Он пошел на крестные муки! Не совершайте греха!

— Это не вам, подозреваемому в колдовстве решать, где грех, а где — борьба с грехом! — грозно произнес судья. — Уведите!

Костя знал многое о методах пыток в инквизиторских застенках. Но коридор, по которому его проводили в зал пыток, потряс его. Справа и слева располагались камеры заключенных, представлявших собою узкие мрачные конуры, где дверями служили толстые дубовые доски, способные подниматься или опускаться. Эти доски были устроены так, что руки и ноги заключенного просовывали в вырезы между двумя досками, так что он не мог пошевелить своими конечностями. В других камерах, за решеткой, Костя увидел железные кресты, к которым заключенный был прикован цепями и был вынужден постоянно находиться в таком положении. К ногам привязывали тяжелые железные бруски, так несчастный не мог пошевелиться.

Иные камеры напоминали собачьи конуры, в которых засунули узника. Он едва мог там повернуться, не говоря уж о том, чтобы спокойно справить свои естественные надобности. Увидел Константин и яму-колодец, из которой выглядывала лишь голова заключенного, который смотрел на проходящего Костю глазами, полными грустной зависти. И Костя знал, что его нарочно проводят сейчас по этому «зверинцу», чтобы он знал: неповиновение инквизиции и грозит любому столь же долгими и разнообразными мучениями — с холодом, вонью, насекомыми безо всякой надежды выбраться на свободу.

А ведь большинство из этих людей не были виновны ни в чем. Ну, разве что в том, что разбогатели и вызвали зависть кого-то из соседей. Да-да, где уж тут быть святой вере! Речь опять, как и во всех жизненных обстоятельствах, шла, как правило, о деньгах.

Зал пыток, в который он был введен вместе с сопровождающим и одним из членов суда, оказался сводчатым мрачным помещением. Наверное опять же для устрашения здесь полыхал огонь в камине, на подставке которого были разложены различные орудия пыток. Иные уже успели накалить докрасна.

Но Костя знал методу инквизиторской пытки — она не должна была продолжаться долее пятнадцати минут. Обычно ей предшествовала лицемерная процедура, когда судья, положив руку на голову обвиняемой или обвиняемого в ереси или в связях с дьяволом, говорил: «Заклинаю тебя именем горьких слез, пролитых нашим Спасителем на кресте, если ты невинна (или невинен), пролей слезы. Если ты виновна (виновен), не проливай их!»

Если ведьма или колдун не могли заплакать, это явно говорило об их виновности. Если же слезы появлялись, лукавый суд мог воспринять их, как помощь дьявола обвиняемому, который мог таким образом уйти от наказания. Только после этой церемонии начиналась пытка.

…В застенке уже хлопотал палач — совсем не такой, как принято изображать в книгах. Не было ни капюшона на голове, ни трико в обтяжку, ни красной одежды.

Палач был хоть крепкого телосложения мужчиной, но одет в короткие по колено штаны, чулки и башмаки. Только рубашка его с открытым воротом была с короткими рукавами, ибо жара и духота в помещении казалась страшной.

— Хосе, давай начнем с жома пальцев, а потом к сапогу перейдем, — сказал, едва не позевывая судья, усаживая на стул с подлокотниками.

Хосе подошел к Косте с деревянными палочками, скрепленными винтами, спокойно сказал:

— Так, сударь, вы вот на эту скамейку сядьте. А то некоторые падают от боли без сознания, разбивают себе головы, а потом на нас говорят — вот, разбили человеку голову, оттого и умер он. А мы-то по голове и не бьем. Так, сели. Тогда давайте мне ваши пальчики. Вот так… Теперь мы проденем ваши пальчики сквозь эти колодочки и начнем крутить винтики…

— Хосе, вы можете когда-нибудь обойтись без этих ваших «пальчиков» и «винтиков»? Грубее, грубее нужно быть!

— А я очень груб, господин судья. Вот сейчас как нажму…

И палач сжал колодки. Костя был готов к боли, он даже отдал себе приказ не воспринимать ее, хотя знал, что если он не выкажет чувствительности, то это может быть воспринято, как помощь со стороны дьявола. Поэтому, почувствовав сильную боль, Костя решил заорать, да погромче. Да и кого ему было стыдиться? Этой сволочи, что сидела на кресле? Или вежливого изверга-палача?

— Еще сжать, господин судья? У него уже из-под ноготков кровь выступила?

— Ладно, пока хватит, — сказал судья и обратился к Косте. — Признаешь ли ты себя виновном в колдовстве при помощи трав?

— Нет, я ими лечил людей! — воскликнул Константин, преодолевая боль, которая под воздействием внутреннего внушения Кости стала утихать, почти совсем исчезла.

— Говори, подсказывал ли тебе дьявол предсказания?

— Нет, сам Спаситель наш!

— Так, Хосе, переходи к сапогам.

Палач быстро свинтил с пальцев Кости колодочки и придвинул к его ногам тяжелые колодки для ног с большими винтами, говоря при этом:

— Так, сапожки… Снимите один свой башмачок, ножку сюда вот суйте. Вот-вот, хорошо. А вторую — во второй башмачок…

— Хосе! — громко сказал судья. — Знаешь, еще один твой «башмачок» — и ты будешь уволен с должности! Снова будешь рыбой торговать. Будь строже, сколько раз тебе повторять!

— Я — строг и страшен, — сказал Хосе, начиная затягивать винты. — Строг и страшен!

Костя, которым совсем уже овладел его личный приказ не воспринимать боль, слыша скрип стягивающих ноги колодок все же нашел нужным заорать. Судья тут же сказал:

— Хватит, Хосе! Обвиняемый, если ты будешь говорить неправду и запираться, то палач переломает кости твоих ног. Говори, по наущению ли дьявола ты занимался своими пророчествами?

— Нет, ваша честь, Бог мне их внушал!

— Хосе, а ну-ка, надави еще.

И колодки снова заскрипели под воздействием винтов, и Костя снова нашел нужным заорать.

— Говори — дьявол подсказывал тебе твои пророчества?!

— Нет — Всевышний! Спаситель наш!

— Хосе! Снимай башмаки! На дыбу его! Да гирю к ногам подвесь, не забудь!

— Слушаюсь! — поспешил ответить Хосе, и колодки с ног Кости были сняты. Боли он не чувствовал, хотя, попытавшись встать на ноги, понял, что кости ему все-таки повредили, и идти он самостоятельно не сможет.

— А вы обопритесь, обопритесь о плечо мое, — предложил милосердный и добродушный палач. — Так до дыбы-то вместе и дойдем. А теперь вам здесь совсем догола раздеться надо будет. Когда я вас на дыбу-то подниму, господин судья все ваше тело осмотрит. Если найдет родинку или бородавочку какую, чик — и иголочку туда воткнет. Кровь польется — для вас хорошо. А не польется, значит, дьявол — ваш приятель, — Хосе, помогая Косте раздеваться, захихикал.

Голого, с веревкой, обмотавшей запястья, Костю подняли на блоки под потолок. К его ногам была привязана гиря. Когда он уже висел, и все тело его было вытянуто и стало на треть длиннее, подошел судья. Тщательно, сантиметр за сантиметром стал он осматривать тело пленника.

Костя знал, что под левой мышкой у него есть родимое пятно величиной с маленькую монетку. Именно оно не ускользнуло от зоркого глаза судьи. Большая сапожная игла появилась в его руке, тотчас она была вогнана в родинку, Костя, давно уже подчиненный своему приказу не воспринимать боль, все же снова закричал, изображая пораженного страданием человека.

— Очень хорошо. Кровь выступила, — деловито сказал судья с видом хирурга, пестующего больного человека и желающего ему одного лишь блага и выздоровления. — Так вы до сих пор отказываетесь от своих сношений с дьяволом, даже если они происходили по вашему недомыслию?

— Отказываюсь! Дьявол — это ложь земли, а я служил только правде, только Богу и людям!

— Вы верный христианин. Хосе, спусти его вниз и пусть одевается. Испытание он прошел.

Когда Костя вновь был введен в зал суда, там по-прежнему сидели все те три инквизитора. Теперь они смотрели на обвиняемого более благосклонно.

— Ну, сударь, испытание пыткой вы выдержали, — сказал председатель. — Хотя я в глубине души считаю, что в этом вам помог дьявол. Но вас выпустят на свободу, хотя и не сразу. День-два вы побудете у нас, правда, не в застенке для заключенных. У нас есть приличные комнаты. Вам предоставят и еду. Побудете у нас потому, что вами… Вами заинтересовалась одна очень, очень высокопоставленная особа, которая готова будет вас принять через два дня. Сейчас вас отведут…

— Мои травы и мою саблю мне можно забрать?

— Заберете, когда будете покидать здание Святой инквизиции. И запомните, Святая инквизиция всегда права. Идите!

Глава четвертая,

из коей становится ясно, что можно быть одновременно и королем, и тюремщиком, а профессиональные тюремщики бывают весьма падки до денег

Что за «очень важная персона» хочет видеть предсказателя, Константин уже догадывался. Пожалуй, личность эта не менее достойная, нежели царь Иван Грозный. А по некоторым деяниям король испанский Филипп Второй превзошел своего московитского коллегу.

Порой создается впечатление, что оба коронованных ублюдка и садиста воспитывались вместе. По крайней мере, в детстве их одолевала одна страсть: оба обожали мучить животных. Однако московитский царь впоследствии переключился на людей, а зверей использовал иногда разве что для расправы («обшивая медведно», то есть запихивая человека в медвежью шкуру, а потом спуская на «Топтыгина» собак). Зато испанский садист находил утешение не только в постоянном сожжении еретиков и затоплении кровью своих колоний в Европе (да-да, кроме Америки и Филиппин, до сих пор носящих имя коронованного психа, принадлежали ему Фландрия и даже Португалия). Но Филипп не только людей, но и братьев меньших не оставлял в покое, уже повзрослев.

И оба, как ни странно, управились со своими сыновьями. Да-да, и в этом царь Иван и король Филипп были почти что близнецами. Правда, московит все сделал своими руками, что же до Филиппа Кровавого, то он предпочел уморить своего сына, дона Карлоса, в тюрьме. (Так позднее поступил и Петр Первый, чем-то невероятно напоминавший и одного, и второго).

Да и вообще, похожи Московия и Испания. Обе поднялись, сожрав с костями конкурентов: одна — Великий Новгород и Княжество Литовское, вторая — Гранаду, которая, хотя и была мусульманской, но вполне признавала права и христиан, и иудеев, что для Средних веков кажется почти немыслимым. Обе постарались стереть саму память о том, что были какие-то иные варианты. И в Испании, и в России, утопавших в богатствах, народ нищенствовал и был оболванен до такой степени, что когда Наполеон после завоевания отменил крепостное право, только в этих двух странах начались партизанские войны. А в двадцатом веке обе страны пережили гражданские войны и кошмарные диктатуры. Правда, Испания почти оправилась от кошмаров. Видимо, и России это предстоит — в самом ближайшем будущем…

Но вернемся к «особо важной персоне». Уже в детстве короленыш (рука не поднимается назвать его романтичным словом «принц», хотя прекрасные принцы частенько бывают именно такими) сжег подаренную отцом обезьянку — по всем правилам расправы над еретиками и ведьмами. Это взбесило даже его отца, который готов был самолично высечь до полусмерти маленького мерзавца. Но за Филиппа вступился духовник: оказавшись на троне, сей отрок будет смело воевать с еретиками. Неясно, кто именно толкнул святого отца на такое пророчество, Бог или Сатана, но, надо сказать, оно более чем сбылось.

В юности, уже оказавшись на престоле, Филипп придумал развлечение и для себя, и для придворных — кошачий клавесин. Проще говоря, берут четырнадцать кошек, обладающих различными голосами, их помещают в особый ящик, намертво зажав хвосты. А над ними устанавливаются клавиши с иглами, бьющими по хвостам. Вот только теперь Филипп мог подходить к ящику и изображать из себя музыканта.

Но этим кошкам, можно сказать, еще повезло. Других в христианнейшем королевстве, как и в прочих странах Европы, просто сжигали на кострах и изводили самыми разными способами. Ведь сам папа Иннокентий VIII еще в пятнадцатом веке заявил, что кошка находится в союзе с дьяволом! Понятное дело, что «союз с дьяволом» не нравился никому. А посему Европа получила прочный и надежный союз с ее величеством чумой и ее величеством крысой. И миллионы людей отправились на тот свет.

Да, беззащитные животные тоже умеют мстить отморозкам — хотя бы своим отсутствием…

…Когда через два дня Косте принесли его саблю и мешок с травами и предложили, выйдя из дома, сесть в карету, то он все понял. Он и раньше полагал, что его захочет принять сам верховный правитель королевства, недавно сделавшего крупное приращение, захватив Португалию и ее колонии.

Теперь Константина везли в роскошной карете, в каких возят принцев крови. Он сидел на стеганом атласном сиденье, весь обложенный подушками и видел в окно надвигающуюся громаду. Эскориала — замка-монастыря-дворца, построенного двадцать лет назад по приказу нынешнего короля Филиппа Второго.

Нельзя сказать, что он не знал о том, кому его сейчас представят. И что оказывать хоть какую-то помощь такой личности — это полное неуважение к самому себе. Но, во-первых, Константин очень хотел хорошенько отплатить королеве Англии. А во-вторых, вся кошмарность Филиппа меркла перед угрозой протестантизма, который Костя отчего-то полагал едва ли не худшим врагом христианства.

Карета остановилась у самого входа во дворец. Два услужливых камердинера, конечно, знавшие о приезде предсказателя, побежали открывать дверцы, опускать подножку, чтобы дон Константин не прыгал на землю, а мог спокойно сойти вниз по этим железным ступенькам.

Его провели в блестяще обставленный вестибюль, где его ждал, наверное, сам министр, одетый чопорно, с шеей, съеденной высоким воротником камзола с кружевной опушкой. У этого человека, казалось, совершенно отсутствует мимика, а лицо министра напоминало мумию. Костя вспомнил, что тем же свойством отличался и здешний владыка.

Едва шевеля тонкими губами, министр спросил по-немецки:

— Господин Росин, вы знаете, зачем вас привезли в это здание?

— Для встречи и разговора с его величеством королем Испании Филиппом Вторым.

— Совершенно верно. Но вы слишком дурно одеты для такого высокого приема. Прошу пройти со мной в один из залов дворца. Там вам подберут костюм по вашему росту, займутся вашими волосами, бородой. Таков этикет. Прошу… — и «мумия» указала рукой в направлении, куда Косте следовало пройти.

Парикмахеры, костюмеры, чулочники и башмачники хлопотали над внешностью Кости не менее трех часов. Но когда все они решили, что его облик вполне соответствует требуемому эталону, Константин, посмотрев на себя в огромное зеркало, увидел в нем настоящего гранда. Только вот шпаги не хватало, и Костя спросил об этой детали у одного из костюмеров.

— Его величество не любит, когда в его покои входят с оружием. Тем более, он будет видеть вас в первый раз. Но вот потом мы подберем для вас великолепную шпагу из самых лучших толедских мастерских.

В камзоле с воротником, подпиравшим подбородок, Косте пришлось прождать еще около часа, пока в костюмерной не появился все тот же человек, похожий на министра. Он тихо произнес:

— Прошу пройти со мной. Его величество готов принять вас.

Константин шел по великолепным залам, тихим и пустынным, где не было людей, залам, украшенным лепниной, позолоченной резьбой, зеркалами в бронзовых рамах, по наборному паркету, видел картины, которые знал с детства по альбомам, и в зеркалах отражался он сам. Ему казалось, что он никогда не был в двадцать первом веке, что он из века шестнадцатого и слился он с ним настолько органично, как сливаются, к примеру, превращаясь в одну реку, два больших ручья, и вода обоих ручьев в этой реке уже неразличима.

У одной из комнат с открытой дверью проводник велел Косте знаком остановиться, а сам на цыпочках зашел вовнутрь. И в этот момент по дворцу пронесся душераздирающий вой — такой силы, что Константин невольно вздрогнул. Где-то кричал младенец — явно в агонии.

Вой повторился. Нет, это был не младенец. Кричало животное — яростно, отчаянно.

Тем временем вновь появился министр, который, как казалось, не обращает на яростные крики никакого внимания. В промежутке между криками «мумия» тихо сказала:

— Прошу войти. Его величество ждет вас.

— Простите, но что это?..

Костя не успел договорить. Министр понял его и так.

— А, вы о воплях? Это новый кошачий клавесин, измененная конструкция. Его величество сам предложил его. Весьма занятно и забавно, ха-ха-ха!

Он даже не улыбнулся, кажется, этот человек вообще не умел смеяться, но мог, в случае надобности, проговаривать смешки.

Константин, будто подстраиваясь под весь стиль дворца, почти на цыпочках вошел в комнату — совсем небольшую, почти кабинет. Клавесин он увидел сразу. Как и хозяина кабинета, полностью одетого в черное, который колдовал со свечами над жутким ящиком. Это существо с длинными тонкими ногами, обтянутыми черными чулками, которые только подчеркивали худобу, стояло спиной к Косте. Услышав его шаги, король повернул голову в его сторону и поставил свечи в подсвечник. Кажется, визит предсказателя к Филиппу дал краткую передышку пытуемым хвостатым еретикам.

Константин отвесил поклон. Филипп лишь слегка поднял руку в знак приветствия и, наконец, соизволил обернуться.

Если министр походил на мумию, то его повелитель — и вовсе на зомби, того самого живого покойника, которого, по слухам, могут создать африканские колдуны. Узкое лицо с огромным лбом, не прикрытым волосами. Весь бледный, холодный. Кажется, этот человек вообще не знал, что значит улыбаться или смеяться. Король стоял и в упор разглядывал вошедшего.

— Так вы и есть синьор Росин? — он сделал ударение на французский манер на последнем слоге, но говорил по-немецки довольно чисто. Как видно, короля предупредили.

— Да, ваше величество, — так же лаконично ответил Косте.

— О вас я слышал, когда вы еще жили при дворе Елизаветы в Англии. Что ж, не понравилось вам у нее?

— Не понравилось, ваше величество. Королева принуждала меня к разного рода неблагородным поступкам, принуждая убивать на поединках ее политических врагов.

— Значит, то были мои друзья… — глухо проговорил король. — И вы отказались?

— Отказался. Но королева попыталась меня принудить к тому, при этом не постеснялась использовать даже черную магию. Мне пришлось бежать. На корабле Дрейка я доплыл до Африки и там остался, прожив целый год у одного чернокожего племени.

— Святая инквизиция слишком склонна доверять разным ложным доносам. Если бы я раньше узнал о вашем прибытии в Испанию, вы бы не попали в ее застенок. Но давайте поговорим о главном. Меня очень интересуют ваши пророчества. О них я слышал, когда вы еще были при дворе Елизаветы, моего злейшего врага.

— Вы, ваше величество, хотели бы узнать то, что касается вас и ваших друзей? — спросил Константин.

— Именно так. Впрочем, все, что вы скажете о будущем моих врагов, тоже окажется мне полезно. Только не прибегайте, Бога ради, к столь путаной и иносказательной форме, каковую использовал Нострадамус.

— Я всегда говорю точно и ясно.

— Вот и прекрасно, — без всякой мимики сказал король. — Давайте присядем здесь, у стола. Так будет удобнее говорить и слушать.

Они присели у круглого инкрустированного столика, рядом с которым стоял огромный глобус из полированного дерева.

— Итак, ваши друзья… К ним, конечно, я отношу Марию Стюарт.

— И правильно делаете, — кивнул король.

— Она вот-вот должна быть схвачена со всеми заговорщиками против королевы Елизаветы. Их должны казнить за полгода до казни Марии. Отсрочку же должен дать особый суд над шотландской королевой. Ее обезглавят.

— Елизавета восстановит против себя весь католический мир! — с едва заметным возмущением проговорил король Филипп.

— Королева Елизавета не боится этого. Она успешно расправляется со всеми проявлениями католицизма в своем государстве. Она славная последовательница дела своего отца, Генриха Седьмого, затеявшего раскол в стране только потому, что римский папа не дал ему права на развод с Катериной Арагонской.

— Теперь о том, что предприму я, узнав о смерти Марии, — сказал король.

— Ваше величество, — позволил себе улыбнуться Костя, — а разве вы сами не можете сейчас предугадать своих действий в этом случае?

— Конечно, могу. Я пойду на Англию войной. Перебью там всех противников католической церкви и казню Елизавету, виновницу гибели Марии Стюарт. Для этого мне придется собрать большой флот, посадить на него войско, достаточное для сухопутных действий на территории Англии. Что случится с этим походом, вы можете предречь?

— Могу. Вы с Непобедимой Армадой, как будет назван ваш флот и войско, плывущее на нем, выступите в сторону Англии двадцать шестого июля восемьдесят восьмого года из Ла-Коруньи. Двадцать тысяч солдат будут на бортах ваших больших и, к сожалению, неповоротливых судах. Вы направитесь к Дюнкерку, чтобы принять на борта испанские войска, находящиеся в Нидерландах. Но сделать это не сумеете. Неподалеку от Плимута вас атакуют небольшие по размерам, но юркие и хорошо вооруженные английские корабли. Морское сражение будет длиться две недели, вам нанесут значительный урон, и испанцы задумают отступить. Но в Ла-Манше вас застигнет страшная буря. Остатки Армады будут разбросаны рядом с берегами Шотландии, пять тысяч испанских солдат, выброшенных бурей на берег, возьмут в плен англичане. Только треть вашего флота вернется в Испанию.

Костя видел, что Филипп потрясен предсказанием, тонкие пальцы его были переплетены, суставы побелели от напряжения.

— Теперь, если позволите, я предложу вам другой вариант событий… — начал Костя после долгого молчания.

— Предлагайте. Мои… друзья донесли: не все ваши предсказания сбываются. Кажется, в черном племени вы завели подругу, а после сказали, что ее сожгут на костре, как ведьму. Но, насколько мне известно, этого не произошло…

— Это так, ваше величество. Возможно, для того и даются дурные предсказания, чтобы они не сбывались. Итак, Мария Стюарт сейчас находится в Тауэре, до ее казни еще довольно времени. Что, если ее не казнят, а под видом Марии на плаху ляжет голова другой женщины. Например, закоренелой преступницы, все равно приговоренной к казни, и с удовольствием желающей сыграть роль погибающей королевы?

— Но куда же из Тауэра денется сама Мария? — сильное удивление отразилось на лице Филиппа.

— Ее украдут оттуда, переправят, хотя бы к вам, ваше величество. И при вашем дворе появится претендентка на английский престол. Уверен, что мне не удивятся и во дворце Елизаветы. Я сумею устроить заговор против нее, прекрасно зная тех людей, которые едва терпят, если не ненавидят «добрую королеву Бесс». Елизавета сама вручила мне список лиц для убийства их на поединке, так что при помощи соратников мне будет несложно направить в Тауэр саму Елизавету Тюдор, а в Вестминстерский дворец — католичку Марию Стюарт. А уж с ее воцарением на престоле английских королей католичество вернется в Англию само собой. Вам же не придется устраивать грандиозные морские операции.

Некое подобие улыбки заиграло на узком лице короля, что случалось с ним очень редко. Филипп с несвойственной ему страстью заговорил:

— Но, сударь, все то, о чем вы говорили, все эти планы — они прекрасны. Однако во всем этом кроется одно… скажем так, философское несоответствие. Ведь если вы пророк, предсказатель, то есть предрекаете событие, которое непременно должно случиться, то как же мы, будь мы хоть семи пядей во лбу, обладая смелостью, ловкостью и еще десятком других замечательных качеств, сможем эти непоколебимые факты истории изменить в свою пользу?

— Как? А вот именно при помощи мужества и находчивости людей, очень желающих эту историю переломить в свою сторону! — тоже с горячностью заговорил Константин, забыв даже про строгий этикет. — Мы убираем один из предшествующих другому факту факт, — например казнь Марии Стюарт. И история, предписанная Богом, — а я ведь только с Божьей книги считывал эти исторические письмена, — уже катится по направлению, нами намеченному.

— Да вы богохульствуете! — строго сказал Филипп. — Как же можно Божье предустановление изменить?

— Если бы человек всю свою историю находился в подчинении у Бога, тогда как можно допустить все человеческие кровавые бесчинства, войны, идущие одна за другой, реки крови, убиение младенцев, зло и прочее? Это тоже Бог предустановил? И пушки с порохом тоже Бог придумал? Тогда вы, ваше величество, такого Бога себе представили, который похож не на доброго созиждителя, а на злого тигра, жрущего своих детей. Разве таков Бог? Это человек творит историю, а Бог мне лишь подсказывает, что может случиться в будущем. Наше же право это будущее исправить!

Филипп помолчал. Нахмурясь, перемалывал слова Константина, прикидывая, отправить ли этого еретика на милосердную казнь без пролития крови, или же он еще окажется полезен. Потом король спросил:

— Ну и кто же факты истории исправлять пойдет? Кто из темницы вызволит Марию?

— Я вызволю! — твердо сказал Костя. — Я воевал, я многое умею. Да и смелости мне достанет. Я смогу усыпить стражей и даже на расстоянии приказать кому-то сделать то, что мне угодно. Конечно, если это позволит мне Бог. Я пройду через сто дверей, но выведу Марию, а на ее место посажу девицу, сходную по внешности с Марией.

Монарх слушал Костю с некоторым недоверием. Потом, снова едва заметно улыбнулся, он сказал:

— Я на веру многое принимать не люблю. Докажите мне сейчас же свою способность усыплять людей одним прикосновеньем пальца, и тогда мы с вами заключим договор…

— С радостью исполню ваше приказание, ваше величество, — улыбнулся Костя. — Только вам придется встать.

Филипп поднялся. Константин медленно подошел к королю, пристально глядя ему в глаза, потом рукою сделал плавное движение возле его уха, а после легонько коснулся указательным и безымянным пальцем правой руки его лба, тихо сказав при этом:

— Вы — спите.

Веки государя медленно закрылись, лицо стало еще более напряженным, и Костя приказал ему:

— Подойдите к стене, где висит картина с изображением морей.

Король безропотно подошел к стене, встал напротив небольшой картины.

— Теперь снимите ее со стены.

Филипп покорно снял картину и так и остался стоять с ней в руках.

— Теперь подойдите к клавесину и выпустите, наконец, кошек, — приказал Константин.

Это заняло довольно долгое время, причем кошки, с мявом вырвавшиеся на свободу, постарались оцарапать руки своего тюремщика.

Когда король остановился там, где и стоял, Костя прикоснулся к его лбу опять и приказал:

— Ваше величество, возьмите снова картину. И проснитесь.

Филипп вначале оторопело обводил глазами комнату, потом увидел картину у себя в руках, спросил испуганно и оторопело:

— Где я был? Почему эта картина у меня в руках? У меня на руках кровь…

— Это кошки, ваше величество. Вы выпустили их.

— И клавесин… Кошки… Они разбежались по всему дворцу, теперь их будет не собрать. Как больно!

— Вы находились во сне, но слышали мои слова. А вот клавесин… Должно быть, вам так пожелалось во время сна, ваше величество. Рискну предположить, что это развлечение вам просто надоело.

На сей раз небольшая ложь была полезна. Заодно король решит, что даже во сне оставался хозяином самому себе.

— Дайте мне картину, ваше величество, я повешу ее на место.

Костя принял картину из рук Филиппа и повесил ее на крюк. Король же смущенно проводил рукой по лбу. Потом сказал:

— Удивительно, я никогда не переживал такого. Я жил и не жил… Вы потрясающий человек! Но, — он нахмурил брови, — королю Испании еще никто не смел приказывать, только в детстве! Ах, я шучу! Синьор Росин, я убедился в ваших удивительных способностях и поверил в вас. Вы — настоящий чародей. Как вас… не раскусили в инквизиции и не сожгли?

— Но там я никого не усыплял, а то бы сожгли, обязательно бы сожгли!

— Однако займемся делом… — снова стал суровым Филипп. — Торопиться надо, но не слишком. Необходимо продумать все детали вашего сложнейшего вояжа. Чтобы усыпить бдительность стражей Тауэра, одних ваших способностей, как я полагаю мало будет. Сколько дать вам денег? Тысячу дукатов, две? Три?

— Думаю, что двух тысяч будет довольно, — сказал Костя, совершенно не представляя, сколько это. Он знал об одном: за время правления Филиппа цены в Испании подпрыгнули примерно в пять раз. В двадцать первом веке таким мало кого удивишь, но в Средние стабильные века… Не принесло Испании счастья золото Америки!

— Теперь — люди. Среди тех, кто приставлен охранять меня, есть два отчаянных головореза. Они, впрочем, люди образованные и умные. Это — лучшие мои агенты. Хотите взять их себе в помощники?

— Надо посмотреть на них и оценить.

— Говоря точнее — каждый сам себе выбирает друга. Вероятно, нам нужно будет как-то сообщаться друг с другом. В Лондоне у меня полно своих людей, а также есть тайная голубятня для почтовых голубей. Птицы обучены отменно, прилетают прямо в Эскориал. Но письма нужно будет писать только особым шифром. Этот шифр вам даст тот самый человек, который привел вас сюда, дон Риварес. Он — начальник моей тайной службы. Он даст вам Лондонские адреса моих друзей. Он же выдаст вам любое, какое хотите, платье и оружие. Он же посадит вас в карету, чтобы довести вас и ваших спутников до Ла-Коруньи. Там всегда стоит под парусами наш корабль, он очень быстро дойдет до Плимута. Когда Мария, о чем я всенощно буду молиться, окажется на свободе, ко мне ее нужно доставить на этом корабле. Он носит название «Нептун» и ходит под голландским флагом. Ну вот, будто бы и все… Все прочее узнаете от Ривареса, я же расскажу ему о наших планах. Ближе человека нет у меня на свете.

«Ближе „мумии“ у этого „зомби“ никого нет», — невольно подумал Константин.

Король подошел к посетителю. Константин видел, что тот хочет на прощанье его обнять, но королевское величие мешает ему сделать это.

— Прощайте, дон Росин. Бог да благословит ваш путь и все наше начинание. Успеха вам!

И король подергал ленту, которая, как видно, была соединена с колокольчиком. Дон Риварес появился через две минуты.

— Дон Риварес, мы с синьором Росиным столковались обо всем. Устройте его в Эскориале, как принца.

В устах Филиппа это звучало довольно жестоко.

— Пусть он отдохнет дня три-четыре, позаботьтесь о нем, — продолжал король. — Скоро ему в дорогу. Устроите его — и сразу ко мне: нам есть, о чем поговорить.

И Костя вышел из кабинета испанского монарха.

«Самого главного ты ему не предсказал, оно и к лучшему — сообщил Константину „внутренний голос“. — Ты не сообщил этому дегенерату, что в аду его непременно будут царапать кошки…»

Иногда Косте хотелось приглушить внутренний голос. Но не сейчас.

Помещения, предоставленные Косте в Эскориале, были действительно достойны наследных принцев. Как тут было не вспомнить о судьбе несчастного дона Карлоса! Но проведенные в этих стенах три дня Константин потратил совсем не для неги или развлечений. Он готовился к похищению из плена шотландской королевы Марии Стюарт.

Когда Костя спрашивал самого себя, зачем он ввязался эту авантюру, то отвечал примерно так: «Во-первых, мне отвратительна Елизавета, которая лишила ее короны и хочет казнить эту женщину. Во-вторых, мне лично симпатична Мария Стюарт, симпатична в силу того, что она — обиженная сторона. А я терпеть не могу зла — творения дьявола. В-третьих, мне на самом деле хочется провернуть нечто этакое, что затмило бы по ловкости, выдумке и авантюризму все известные истории примеры похищений, спасений и побегов. Это же и будет то самое изменение истории, о котором говорил Богдан. Вот заодно и посмотрим, можно что-то сделать, или же нет. Эх, Богдана здесь не хватает!»

Оно и верно, присутствие вечного спорщика Богдана могло бы сильно помочь. Возможно, он тоже загорелся бы идеей спасти Марию Стюарт. Правда, насчет зла и творения дьявола этот твердолобый атеист высказался бы очень коротко и вполне определенно. И на русском языке.

«Ну, кто тебе внушил, что есть добро и зло? — встрял „внутренний голос“. — Есть бессмыслица — это верно. Если хочешь, назови ее злом. Вот если бы негры зажарили бы тебя и съели, это было бы бессмысленно. Но, опять же, для тебя. А они желудки бы набили, а шаману от этого и вообще вышла бы большая польза. Если бы твою „Таню“ сожгли на костре, смысла бы в том не было бы вообще — сплошное зло. Правда, чиновник из инквизиции поставил бы это в свой отчет. Для него это явное добро, пускай и невеликое. То так…»

«Что ж ты запоздало советы давать принялся?» — язвительно поинтересовался Костя. Иных аргументов у него не нашлось, слишком уж складно говорил «внутренний голос». Порой Костя думал, а не нашептывает ли ему это дьявол?

«Ага, сейчас, дьявол… Делать ему больше нечего, как о рабе божьем Константине Росине персонально заботу проявлять! А насчет „Тани“ твоей ты бы не переживал. Вполне цивилизованная девушка! Бывали же случаи, когда невеста подкидывала жениху поленья в костер, когда того жгла инквизиция. Радовалась, стало быть, что он огнем очистится, и в ад не попадет. Так и негритянка твоя — шаман ей голову заморочил, вот и съела бы тебя, и не поперхнулась бы… Глупость — она и в Африке глупость, и в Европе…»

Внутренний голос замолчал. Константин даже не мог сказать, что это такое. Может, шизофрения тихонько начинается?..

Два тайных агента, предполагаемые спутники Кости, оказались вполне подходящими ему. Это были два крепких не слишком высоких парня с хорошей мускулатурой. Оба происходили из каких-то испанских деревень, но типично испанского в их лицах не было ничего. Впрочем, это еще один стереотип — типично испанский, типично английский, типично русский… Таких наций — типичных испанцев или русских, или кого-то еще, в природе просто не бывает. Бывают испанцы, но в ком-то течет арабская кровь, а в ком-то — нет. Наверняка есть потомки вандалов, основавших в свое время свое королевство Вандалусия. А еще — римлян. А еще — иудеев. Есть галисийцы и баски, да всех все равно не перечислить. И всех их так или иначе чужеземец зовет испанцами. Не типичными, а просто испанцами.

Сотрудники спецслужбы шестнадцатого века обладали внешностью какой-то смешанной нации, их лица казались блеклыми, тусклыми, даже некрасивыми. Но, увидев их в толпе, можно было просто скользнуть по ним взглядом — и забыть навсегда. Отсутствие особых примет примета настоящего шпиона. Но не единственная.

Рамон и Хосе отлично владели коротким оружием — стилетом, небольшим кинжалом, могли бы выступить с этими короткими «железками» против человека, вооруженного рапирой. Они, казалось, умели владеть любым оружием, которое только существовало в мире. Дон Риварес предоставил Косте для тренировок и испытания его товарищей большую оружейную залу дворца, где было собрано оружие со всех концов мира. Одновременно там располагался и тир. Рамон и Хосе показали Косте чудеса владения саблей, двуручным мечом, шотландским палашом, даже малайским крисом и турецким ятаганом, копьями разной длины и формы и, конечно, рапирой и шпагой. Потом они продемонстрировали, как умеют стрелять из луков разных форм, из самых различных типов арбалетов, из аркебуз, кулеврин, мушкетов, пистолетов — то есть в их руках начинало стрелять, колоть, резать, все делалось смертоносным оружием.

Прекрасны они были и в рукопашном бою, причем Косте показалось, что это — известное по двадцатому столетию каратэ и дзюдо. Но когда он спросил у испанцев, откуда они этому научились, то они сообщили: так дерутся у них в деревнях, в Андалузии и Арагоне, да и в других провинциях. В конце концов, пользоваться руками и ногами одновременно просто очень удобно.

Кроме того, Хосе и Рамон неплохо ездили на лошадях. Ну и, само собой, оба прекрасно говорили по-английски, что в Лондоне просто необходимо. Любой шпион Елизаветы мог задержать человека только потому, что его речь носила хотя бы легкий испанский акцент.

И это еще не все. Возможно, насчет образования агентов Филипп и дон Риварес слегка покривили душой, но определенные актерские способности у головорезов имелись. Хосе и Рамон отлично играли на гитаре, а когда начинали петь, то становилось понятно: любая девушка, услышавшая такую серенаду, сразу же упала бы с балкона прямо в объятия певцу, а отнюдь не в обморок из-за жуткого исполнения.

Но важнейшими особенностями своих новых друзей Костя нашел способность мгновенно принимать решения, запоминать лица, мелочи, внимательность и выдержку. Лучших помощников и придумать сложно.

Сборы в дорогу заняли немного. От кареты, на которой их собирались везти от Мадрида до Ла-Коруньи, где бы их уже ждал корабль, они отказались, решив, что проделают этот путь верхом, только взяв для смены и для поклажи по запасной лошади. Кстати, этих же лошадей они собирались захватить и на корабль, чтобы от Плимута до Лондона тоже проехать верхом.

Из оружия решили взять с собой узкие короткие кинжалы — для боя в переулке, как объяснил Хосе. А заодно — по паре хороших пистолетов с нововведением — ударными замками, которые только-только появились и были надежней колесцовых замков. А еще — по не слишком длинной колюще-рубящей шпаге. Драться на дуэли агенты Филиппа не предполагали, а оружие с режущей кромкой, а заодно способное колоть, могло бы пригодиться. Впрочем, Костя решил не оставлять в Мадриде своей сабли.

Важен был выбор одежды. Переодеваться в Лондоне, пройдясь по портновским заведениям, означало бы полный провал. Поэтому отобрали то, что вполне подойдет для английского горожанина средней руки.

Взяли, как настоял Костя, исходя из своего плана, по сутане англиканского священника, но заодно — и тот испанский наряд, в котором предсказателя отправили к королю. На случай, если придется пробираться в королевский дворец, он прихватил и красивую дворянскую шпагу. Еды не взяли никакой, средств должно было хватить.

Итак, ранним утром сентября одна тысяча пятьсот восемьдесят шестого года они выехали из Мадрида и направились на север Испании, к Бискайскому заливу.

До берегов Англии на «Нептуне» под голландским флагом они доплыли быстро и без приключений. По сходням, перекинутым с борта судна на пристань, путешественники провели своих лошадок, подкрепились в портовой таверне жареном ветчиной с пивом и на рысях по дороге, ведущей в Лондон, направились туда, где жили сейчас в непосредственной близости друг от друга две королевы — английская Елизавета и свергнутая шотландская владычица — Мария.

Дорога до Лондона заняла у них три дня. Они въехали в город туманов как раз тогда, когда он кутался в плотном, густом тумане. Первым делом отвели на рынок, где продавались лошади, своих коньков — они им больше были не нужны и только бы вызвали подозрение — в город въехали чужаки. Квартира, нанятая ими, была нарочно выбрана поближе к Тауэру. Расположившись в ней, спасители Марии Стюарт, вначале хорошенько подкрепились купленной на рынке провизией и, лежа на кроватях, вполголоса стали обсуждать план первоначальных действий.

— Спешить не будем, — сказал Костя. — Вначале пошатаемся по городу безо всякого оружия, даже без кинжалов. В Лондоне полным-полно шпионов Елизаветы, поэтому ухо держать востро. Но осведомителя найти нужно. У нас, как вы знаете, есть пять адресов, где живут наши друзья. Они-то должны быть посвящены в курс дела лучше, чем любая трепливая баба на базаре. Втроем к ним идти не стоит. Хосе пойдет к Джону Мартенсу, Рамон — к Джерому Лутцу, на Энджел-сквер, а я наведаюсь к Майклу Дугласу, на Джампин-стрит. Встретимся вечером и сверим полученные сведения.

Все трое и в самом деле явились на свою квартиру ровно в восемь пополудни, но сведения, которыми они обменялись, не сообщили ничего нового.

— Всех заговорщиков, кроме Марин, уже казнили, — сообщил Хосе.

— Всем головы мечом поотрубали, — сказал Рамон. — Народу собралось, как говорят, огромное количество. Все радовались…

— А чего бы им так радоваться? — наливая себе пива, сказал Хосе. — Неужто все так любят «добрую королеву Бесс»? Уверен, больше половины папе преданы, только королева их заставляет быть еретиками. Срам один!

— Да, и мне об этом тоже рассказали, — промолвил Костя. Он не стал уточнять, что люди, вероятно, радовались самому зрелищу казни. В Испании, когда жгут еретиков, народ тоже радуется.

— Мария же Стюарт в Тауэре, а вот только где? — продолжал он. — Тауэр велик. Если будем ее искать вслепую, запутаемся немедленно, а на каждом углу — охранник с алебардой. Чуть замешкался — сразу шум подымет.

— Нужен план замка с точным указанием того, где помещена Мария, — сказал Хосе очевидную вещь.

Рамон только улыбнулся:

— Это и ослу понятно. Только где ты предлагаешь взять тот план?

— Нужно его купить у того, кто знаком с расположением темницы, — сказал Костя.

— Стало быть, у коменданта замка. Он человек бедный, за десять шиллингов продаст, — Хосе принялся резать ветчину.

— Ну, не за десять, так за пятнадцать, — продолжал иронизировать Рамон.

— Господа, — серьезно сказал Константин, — в нашем распоряжении есть две тысячи золотых дукатов. Это — огромное богатство. Можете себе представить душу тюремного служителя, который хоть и сыт, хоть и при деле, хоть и не нужно ему сапоги тачать или шить штаны, но внутренне свою службу все равно ненавидит. Он не желает стеречь людей, которые хотят ему смерти, а единственная радость, которую он видит в своей службе — это сравнение своего относительно свободного положения с абсолютно несвободным положением узника. А еще им доставляет радость при случае узников унизить. И вот мы находим такого человека и вручаем… скажем, пятьсот дукатов. На эти деньги он может тут же уехать хотя бы во Францию, купить там дом и лавку и жить безбедно до могилы.

— Все верно, — сказал Рамон, — очень ему тогда надо хранить секрет, в каком застенке сидит приговоренная Мария! Только вот надо бы узнать, кто служитель, чтобы к нему легче подобраться. Пригласить в таверну на кружку эля, а там и разговорить…

— Подкараулим, когда будет выходит из замковых ворот — да и в оборот, — сказал Хосе.

— Это дело, ребята, я завтра на себя возьму, — решил Костя. — Беру с собою двести пятьдесят дукатов и, стоя в отдалении, слежу за теми, кто выходит из Тауэра. Лист бумаги с собой возьму. Этот человек в таверне должен мне план замковых коридоров нарисовать.

На том и договорились. Спать легли в самом добром расположении духа. Пока все складывалось по их плану…

Назавтра Костя засобирался. Был у него пошит из кожи широкий пояс, который служил еще и кошельком. Шестьсот пятьдесят монет в него входили с легкостью. Два таких же пояса от самого Мадрида, с такой же суммой, носили на себе Хосе и Рамон. Выбрав из него четыреста дукатов, Костя засунул их в шкатулку, которая хранилась у него в надежном месте, в самой квартире. Приняв благопристойный вид и опираясь на купленную трость, Костя направился в сторону Тауэра.

Крепость казалась неприступной. У ворот, кованных железом, стояли два стражника. Впрочем, неясно, сколько их было еще, эти-то — лишь для вида, знаменитая стража Тауэра. Пройдет время, и стражники будут сменяться с точностью заведенных часов даже под немецкими авиабомбами, падающими совсем рядом.

Ворота оказались на замке, а ключ, вероятно, находился у одного из алебардщиков, а может быть, и у коменданта. Костя занял пост ярдах в двухстах от ворот. Вот подъехала к воротам телега зеленщицы. Ее алебардщики, наверно, знали. Ворота отворили ключом своим и дали телеге въехать. Снова захлопнулись ворота, снова ключ проскрипел в замочной скважине. Через час выехала телега — постучали вначале изнутри, сказали, что хотят выехать. Солдаты алебардами порылись в сене, которое устилало телегу. Узников, даже если они смогли выбраться из камеры, никто не выпустит.

«Да когда же меняется внутренняя охрана? А если они так и живут внутри?» — не без опасений подумал Костя.

Через час подошел к воротам человек в кургузой одежонке, поздоровался с солдатами, они ему ворота открыли сразу.

«А что делает этот человечек — сторожит заключенных, носит им пищу, лечит их? Мне любой годится, кто откуда выходит, только б понеказистей был, чтобы взыграло у него все внутри, когда он услышит звон золотых монет!»

До самого вечера ждал Костя. Кто-нибудь въезжал или входил в крепость, а чтобы выходили оттуда — никого! Наконец, Константин дождался! Кованые ворота открылись и выпустили мужчину средних лет сурового и неприятного вида. Сразу было видно: это и есть цепной пес королевы Елизаветы. «Ну да ладно, — обрадовался Костя, — придется раскусить тебя, мистер гнилой орех!»

Дал он ему от тюрьмы отойти подальше, и когда углубился он в лондонский квартал, будто нагнал его, вежливо поклонился и чинно, улыбаясь от уха и до уха, весело сказал:

— Простите, сэр, мне лицо ваше что-то очень знакомо. Не вы ли Барт Комбри, мой давний приятель? Мы и возраста с вами одного!

— Нет, сударь, по-другому меня зовут — никакой не Барт я и не Комбри, — угрюмо, но все же не злобно отвечал мужчина, одетый совершенно по-простецки, но добротно.

— А я-то думаю — вот товарищ мой давний идет! — все настаивал лже-приятель. — Тогда бы нам — прямой путь в таверну, к утке с яблоками, голландской ветчине и элю! А вы, оказывается, совсем не Барт…

При упоминании об утке с яблоками у тюремщика, как заметил Костя, сильно дернулся кадык, а при слове «эль» — даже дважды.

— А может, мы и учились с вами когда-то вместе, только я не Барт. — Тюремщик остановился посреди дороги.

— Ну, так это вовсе и неважно, что вы не Барт! — весело верещал Костя. — С хорошим человеком всегда приятно в таверне съесть жирную такую утку, у которой корочка на зубах так и трещит! А запить ее, горяченькую, кружкой-другой эля — просто замечательно! Ну, школьный приятель мой, идемте. А то дома — сварливая жена и внуки — все орут! К черту бы их всех послал, да только уж больно набожен — чертей боюсь. Ну, вот и таверна прямо перед нами образовалась — этакий Ноев ковчег! Заходите!

Они зашли в таверну, довольно чистую, где не было ни слишком пьяных рож, ни нищих, ни разбойников с большой дороги. Как вошли и сели за стол у самой стеночки, в углу, под клеткой с певучей канарейкой, сразу подлетела к ним девушка — вероятно, дочь хозяина. Спросила, чего угодно господам, и тут уж Костя расстегнул кошель — и утку заказал (пожирней), ветчины (посочнее), поросенка (целиком), колбасок немецких и всяких к ним приправ — и с чесноком, и с травами, и с мятой, и с хреном. Заодно, конечно, и бутылку дорого джина — того, что пьют люди с немаленьким достатком. А для начала появилось шесть кружек того самого эля, который и стал главным аргументом для похода в таверну. Сам Константин едва не прослезился:

— И когда еще с хорошим человеком посидишь? Дома — ад сущий, здесь — рай! Что же выбрать доброму христианину?

Вопрос прозвучал чисто риторически, и вскоре двое «добрых христиан» вовсю занимались тем, что считается грехом объядения.

Когда «старые друзья» хорошенько врезали джина с пивом, убрали в глубины своих желудков утку и собирались уж к поросенку подступиться, спросил Костя у соседа:

— Джим, а ты чем промышляешь? Я вот, например, суконщик. А ты кто такой?

Джим махнул рукой:

— Дэвид, стыдно тебе и сказать…

— Чего же стыдного? Неужели палачом ты служишь? — и Константин весело рассеялся. — Так тоже полезная работа! Нужно же кому-то головы рубить? Вон, недавно врагам ее величества головы снесли, так все рады были, а если б не было таких, как ты… Считай, что ты врач! Лекарь, только лечишь всю державу.

— Да не палач я! В тюрьме служу, заключенным еду даю.

— Тоже хорошая работа! Ты ее не стесняйся: тюрьмы — вещь нужная и полезная. Куда же всяких преступников пихать? Не по квартирам же расселять?

— Нет, мне за свою работу стыдно. В Темзу порою головою вниз броситься охота — до чего же надоело все! Перед женою стыдно, перед детьми. Ах, жизнь никудышная моя!

Костя тут сделал задумчивое лицо и так сказал:

— Джим, приятель мой, а ведь я бы мог тебе помочь, коли работенка твоя тебе уже как рыбья кость — поперек горла застряла.

— Правда, сможешь? — со слезою посмотрел на Джима «Дэвид».

— Могу, могу! Денег у меня достаточно, и я тебе по старой дружбе мог бы деньжат подкинуть. С полтыщи золотых…

— Иди ты! — презрительно махнул рукой тюремщик, который понял, что это — всего лишь пьяный треп.

Тут Костя поманил его пальцем и пояс свой маленько приоткрыл, «засвечивая» золото.

— Здесь двести пятьдесят дукатов самой высокой пробы. Получишь их сейчас, а остальные — хоть через час.

— За что же это мне такое счастье? — задохнулся Джим неожиданным сюрпризом.

— Да за одну услугу. Маленькую такую услугу.

— Какую же… услугу? Или надобно кого… прикончить?

— Что ты, что ты! — замахал руками Константин. — Нет, Джим, убийцу я бы и за десять золотых нашел. А ты мне на листочке нарисуй план тюрьмы, в которой служишь. Подробно, со всеми коридорами и закутками и покажи узилище, где сидит королева Мария.

Но слишком уж поддался Костя на простоту Джима. Тюремщик с презреньем на него взглянул и так сказал:

— Я службу свою не люблю, но служил я честно и не продам секретов. Честный я, да! — и он с пьяной похвальбой ударил себя в грудь. — То-то я и смотрю, ты хорошо говоришь, а только вижу, что ты — ненастоящий «кокни».

И Джим подозрительно уставился на своего собеседника, вероятно, пытаясь установить характерные приметы «лица испанской национальности».

— А я знаю, что ты честный, Джим. Только для кого ты честен? Для службы, которую не любишь? Для королевы? Так мы королеву твою и не обидим. Нарисуешь план, а тюрьма-то на прежнем месте и останется стоять, только тебя больше в ней не будет. А будешь ты где-то во Франции, в своем винограднике, возле своего большого дома сидеть и ждать, когда твое вино поспеет. А как оно поспеет, возьмешь ты кружку величиной с ведро, своим вином наполнишь и всю ее выпьешь до дна. А рядом — твоя жена, сидит и обнимает Джима, который вдруг стал богатым и не ходит в вонючую тюрьму, чтобы давать там суп из рыбьей чешуи всякой преступной сволочи. Ладно, Джим, иди, коль ты честный малый. Мы за такие деньги других найдем.

Джим сидел молча примерно с полчаса. Потом стаканчик джина осушил и сказал:

— Бумага есть?

— Найдется, — вынул Костя лист и карандашик. Все это подвинул к Джиму, и тот стал рисовать…

Рисовал Джим долго, ибо Тауэр имел сложный план, много было там закоулков, переходов и этажей. Нарисовав, поставил он крест в одном месте. Молча, да ничего объяснять и не требовалось. Вот она, камера, где содержится Мария Шотландская!

— А не соврал? Ничего ты не напутал, Джим? Ведь ошибка может стоить тебе жизни, учти…

— Да я замок этот, как свои пять пальцев знаю, а Марии сам еду носил.

— У дверей Марии есть стража?

— Да, двое, с алебардами!

— У кого ключи от двери?

— Комендант их носит.

— Видел, какой «бородка» формы?

— Видал. Такая вот. Дай нарисую, — и Джим слегка дрожащей рукой изобразил ключ. — Правда, трухлявая та дверь. Можно и ломиком открыть, если в месте замка нажать. Все, гони монету!

— Куда положишь?

— Куда-куда — в карманы! — зло Джим сказал, и Костя стал передавать ему дукаты по десять штук. Тот считал и опускал в карман. Когда пояс опорожнился, «старый приятель» сказал ему:

— Ну, а теперь ко мне домой пойдем. Там остальное тебе отдам.

— Не пойду к тебе. Завтра в это же время, за этим столом отдашь вторую половину.

— А если обману и не приду?

— Тогда, считай, и я тебя тоже надул. Вот и будем квиты. Придешь!

— Нет, сюда я не приду, — твердо сказал Костя. — Боюсь, приведешь шпионов. Или со мной сейчас идешь и получаешь еще двести пятьдесят, или больше с тобой не встречаемся.

— Идем, — сказал тюремщик. Так и не доев жареного поросенка, они вышли в вечерний Лондон. Скоро они оказались у дома, где поселились похитители.

Константин вынес деньги.

— Только взгляни, а пересчитывать не нужно. Врать не буду. Спасибо тебе, старый сотоварищ Джим. Не ограбят тебя по дороге?

— Знали бы, какое несу богатство, непременно бы убили. А так — навряд ли. Ну, прощай, не свидимся уже. Завтра утром во Францию отбуду.

— Правильно. Там теплее. Ну, дай Бог тебе всего!

И Костя отправился в дом.

Глава пятая,

где ход истории вроде бы меняют, вот только он пока что остается прежним

Костя явился с планом Тауэра на квартиру, где ждали его Хосе и Рамон. На плане было указано место заключения Марии, посему испанцы, вопреки своей сдержанности, даже захлопали в ладоши. Все трое наклонились над листом бумаги, освещенным горящей свечкой.

— Если этот Джим нас нарочно не надул, чтобы остаться честным, то такой бумаге нет цены.

— Вряд ли надул, такие вещи я сумел бы просечь, — ответил Костя. — К тому же, он был вдребезги пьян, как бы это сказать?.. Раскрылся он.

— Кстати, — сказал Рамон, — я сегодня снова был у Джерома Лутца, и он сказал, что суд над Марией почти завершен. Сразу после вынесения приговора ее должны казнить, и уже всем вполне ясно, каким окажется приговор. Но дня три у нас имеются.

— Мало, очень мало, — с досадой сказал Костя. — Нам нужна женщина, похожая на Марию!

— На улице хочешь ее подобрать? «Пойдем, скажешь, красавица, мы тебе дадим пятьсот дукатов, а ты подставь свою головку под топор!» Так что ли? — спросил Хосе.

— Нет, не так, — возразил Константин. — В Лондоне есть уголовная тюрьма, и там сидит немало женщин, приговоренных за разные провинности к смертной казни — как правило, к повешенью. Я должен туда проникнуть и привести на замену женщину. Думаю, что та, которая приговорена к веревке, с удовольствием согласится сыграть королеву на обитом красным сукном эшафоте.

— Может быть. Да только как ты туда пройдешь? Тебе помочь? — спросил Рамон.

— В облачении англиканского священника, вот как! Второе облачение я возьму для той заблудшей души, которую выберу. Я не буду спрашивать разрешения у нее, заставлю надеть рясу с капюшоном, повешу крест на шею. Так и выйдем.

— А стража? — спросил Хосе. — Кто впустит? Кто выпустит тебя уже вдвоем с той бабой?

— Постараюсь сделать так, чтобы меня пропустили и выпустили, — ответил Костя.

— Ну вот, все сам, все сам! — обиделся Хосе. — А мы-то с тобой зачем приехали? Давай, Рамон, собираться отсюда! Мы тут, кажется, лишние.

— Нет, оставайтесь. Уверен, и вам найдется работенка. Давайте пока лучше изучим план Тауэра. Его нужно знать столь же твердо, как знают тюремщики.

— Посмотрел я из-за занавески на Джима твоего, — сказал Рамон как-то неохотно. — Неужели ты не видел его рожи? Да ведь он за ломаный грош свою дочь девицу на растление отдаст!

— Знаю я, что у него внутри. На жадность и рассчитывал. Думаешь, неверный план? — спросил Костя, слегка обеспокоившись. — Вообще-то, ложь я бы просек.

— А вот это мы проверим, когда там побываем, милый наш синьор, — насмешливо сказал Хосе. — Пока мы можем только гадать: верный план или неверный. Эх, комендант бы нам точный план нарисовал! За тысячу дукатов и он бы продался!

В ту ночь Костя долго не мог заснуть. Конечно, тюремщик выглядел весьма простым парнем. Но вот его отвратительное выражение лица… А еще — фальшивый отказ нарисовать план замка, а потом — охотное согласие…

И еще: здесь, в Англии, год назад обитал некий человек, который может отлично почувствовать приближение Кости. Между прочим, он-то и поучаствовал в изгнании его с Британских островов. Вроде как свой человек, соотечественник — боярин, прибывший с дипломатической миссией, а потом оставшийся в Англии из-за опалы.

Только Константину и Богдану было известно о нем кое-что иное. Фальшивый был боярин. Тело-то и в самом деле принадлежало Василию Курбатову, неплохо продвинувшемуся при царе Иване. А вот что касается сущности… Вряд ли ее и человеческой можно назвать.

…Аномалия времени и пространства, которую Костя и Богдан могли «благодарить» за свое переселение в шестнадцатый век, затронула и других участников ролевой игры, собравшихся под Питером. Их разбросало на большой территории, и одному повезло особенно: он попал не просто в прошлое, а в ученики к старцу, назвавшемуся последним волхвом со скромным именем Маловед. Радовался обучению наш современник не очень долго. Маловеду пришел черед умирать, и вот тут-то юноша неожиданно ощутил себя в старческом агонизирующем теле. А волхв или кто бы он там ни был, захватил тело ученика. Дальше такие переселения продолжились…

Чего хотел волхв? Власти. А еще — гибели всего того, что строилось, невзирая на царей Иванов, королей Филиппов и прочих ненавистников цивилизации. Пещерно-лесными людьми волхвам и вождям очень легко управлять.

Возможно, и сейчас Василий Курбатов находился в Англии. Как бы о том узнать? А если так, он мог и кое-что узнать о планах спасения Марии Стюарт.

Костя уже было хотел разбудить товарищей, чтобы предложить им немедленно покинуть дом и перебраться в другое место. Но нежелание нарушать их сон остановило его.

Однако пришло утро, на удивление солнечное, несмотря на осеннюю погоду. Ночные подозрения в отношении честности Джима уже не тревожили Костю. Он стал собираться, чтобы идти в тюрьму для уголовных преступников, уже разузнав, где она находится.

Вначале все трое позавтракали, а потом Костя поверх штанов и сорочки надел сразу два облачения священника, на грудь повесил крест, а второй крест положил в карман. Впрочем, при том способе, каким он хотел войти в тюрьму и выйти из нее, второе облачение для женщины могло быть и излишним. Но на всякий непредвиденный случай следовало перестраховаться. А оружия с собой он не брал никакого.

Когда Константин выходил из квартиры, то видел, что оба испанца проводили его сухими, недовольными взглядами.

В то время уголовных тюрем в Лондоне было несколько, ведь более преступного города в Европе и представить было трудно. Преступность постоянно пополнялась за счет пришлых — в основном крестьян, согнанных со своих земель овцеводами. Англия по выпуску тонких сукон стояла в Европе, да и во всем мире на первом месте. Разводить овец оказалось куда выгоднее, чем выращивать хлеб. Но, чтобы росло и тучнело овечье стадо, нужны пастбища. А разве Англия с ее маленькой территорией могла угодить двум враждующим сторонам — овцеводам и хлеборобам? Первые разбогатели, а вторые — обеднели. Вот и бежали безземельные крестьяне в города, где кто-то находил свое место в жизни, становясь ремесленником, а большая часть пополняла толпы нищих, попрошаек, проституток, воров или настоящих грабителей. Эти и за пенс могли услать человека в лучший мир.

…Костя в одеянии англиканского священника подошел к воротам одной из таких тюрем, которые охранялись одним алебардщиком в шлеме и кирасе.

— Сын мой, — медоточивым голосом сказал Костя, — я бы хотел побывать в этом узилище горя и греха, чтобы благословить страждущих в их трудный час. Открой ворота.

— Отче, в тюрьме есть свой священник. А вас кто сюда послал?

— Чувство долга, сыне.

— Но этого мало, отче. Разрешение нужно. От коменданта.

— Хорошо, тогда дай я благословлю тебя своим отчим поцелуем в чело. Пригни голову.

Стражник нагнулся, Костя ладонями обхватил его щеки, а губами прижался ко лбу, и через пару минут он выпрямил тело пригнувшегося парня. Тот так и остался стоять — прямой, как столб. Теперь немного времени у «англиканского священника» было.

Константин снял ключи, что висели у него на поясе, открыл ворота, закрыл их изнутри, прошел по тюремному двору, куда заключенных выводили гулять. Он вошел в одну из нескольких дверей четырехугольного здания. Тут же послышались голоса женщин.

Он неслучайно зашел именно в эти двери. Скопище нескольких десятков женщин, собранных на небольшом пространстве, создавало совершенно особое поле — обонятельное, слуховое, силовое и даже мыслительное. Толпа мужчин оказалась бы совсем иной.

«Священник» стал подниматься на второй этаж, и тут ему навстречу попался тюремщик с ключами на поясе.

— А вы как сюда попали, святой отец? — с удивлением взглянул тюремщик на неизвестного ему попа.

— Меня послал сюда сам архистратиг Сент-Джордж. Знаешь такого?

— Конечно, знаю, — раскрыл рот тюремщик. — Покровитель…

— Верно, покровитель нашей старой доброй Англии. Тогда дай мне свои ключи. Я сравню, похожи ли они на те, что всегда держит при себе на небе апостол Петр, небесный ключник.

Тюремщик, еще шире открыв рот, снял с пояса ключи и подал их лже-священнику. А тот, прикоснувшись к его лбу двумя пальцами, сказал:

— Будешь стоять здесь, на месте.

Тот замер, так и не успев закрыть рот.

Костя поднялся на второй этаж. Помещения, где содержались женщины, находились по обе стороны длинного коридора, за большими решетками. Заключенные галдели, орали, ссорились, даже дрались, иные пели. Завидев святого отца, они вразнобой завопили — появление нового лица их развлекло и раззадорило, а иных и по животному возбудило.

— Святой отец, — кричала одна, задирая юбку и поворачиваясь к решетке задом, — благослови меня своим перстом! У тебя же должен быть мужской перст?

— Нет, вначале меня, отче, — вставала в ту же позу другая. — Неужели ты — не мужчина? Не бойся, никто не узнает!

Но больше было тех женщин, которые благоговейно протягивали к Косте руки. В их глазах виделась скорбь, раскаяние, желание найти поддержку. И тут «священник» увидел ту, которая как раз была ему нужна. Всего один лишь раз видел Костя портрет Марии Стюарт — не слишком привлекательной, на его взгляд, но ее волосы были пышны и обладали слегка рыжеватым оттенком. Этот портрет ему показывал один придворный, когда Константин еще был приближенным Елизаветы. Тот дворянин говорил, что когда Марию поймают и отрубят ей голову (на что он сильно надеялся), то этот портрет будет стоить бешеных денег. И вот рыжая преступница сейчас протягивала к нему свои руки, ее губы шевелились и просили о чем-то.

— За что ты попала в тюрьму? — подойдя к клетке, спросил Костя.

— За детоубийство. Девочку свою задушила. Кормить было нечем, — опуская глаза, проговорила несчастная.

— Приговорена к казни? К петле?

— Да, повесят меня завтра. Благословите! Тяжек мой грех, но ведь и разбойник был прощен…

— Потом благословлю, — шептал Костя, приблизив свое лицо к ее лицу. — А как королева умереть хочешь — на помосте, покрытом красным сукном? Не позорной смертью умрешь, а как королева! И последние дни проведешь, как королева, а не в пропахшей мочой тюрьме. Все равно уж умирать! Желаешь ли искупить свой грех?

— Да, очень, очень!

— Ну, тогда со мною сейчас пойдешь!

И Костя стал подбирать ключ к замку, скреплявшему створки решетки. Наконец замок открылся, он отодвинул одну решетку, вошел туда, где находились арестантки, схватил за руку рыжеволосую и вывел ее в коридор — к изумлению остальных.

Закрывая замок, слышал, как женщины кричали:

— Вот одну сучку взял, а нас оставил!

— Ах, подлец!

— Попался бы ты нам, оторвали бы тебе перст мужской, да собакам бросили! Оставил! Оставил!

И они плакали, эти полусумасшедшие, кликуши и пьяницы, страшно завидуя той, которую уводил с собою поп — должно быть, на использование «перста мужского». И они сильно завидовали ей…

Нет, напрасно Костя надевал на себя два священнических облачения, не понадобилось одно. Только вспотел.

Когда они вышли на лестницу, там так и стоял тюремщик с открытым ртом. Костя положил ему под ноги ключи. Они спустились вниз, спокойно пересекли двор, подошли к воротам. Отобранными у алебардщика ключами он их и открыл. Страж, опираясь на древко алебарды, стоял столбом с открытыми глазами. Костя закрыл ворота, ключи ему на пояс прикрепил, велел девке отойти подальше, легонько ударил пальцами в лоб солдата. Тот вздрогнул, зашевелился, стал крутить головой, как бы пытаясь понять, где он стоит и как оказался в столь незнакомом ему месте.

— Значит, говоришь, нельзя пройти в тюрьму для благословения приговоренных к смерти?

— Нет, святой отец, никак без разрешения нельзя, — вернулось к воину сознание. — Вы уж меня одного благословите да и ступайте.

Женщину он не замечал.

Костя осенил человека в железной каске крестным знамением, руку дал поцеловать. Воин ему поклонился, и Константин зашагал туда, где за углом дома стояла рыжая детоубийца.

Они пришли на квартиру, где ждали Хосе и Рамон. Те только удивлялись ловкости Кости, а рыжеволосую женщину расспросили о ее судьбе. Она заплакала.

Ее судьба была простой и вполне похожей на судьбы множества девчонок, пришедших из деревни в Лондон, чтобы стать служанкой, кухаркой или швеей. Но Джоанна не смогла сделаться ни той, и ни другой, ни третьей. Она пошла по рукам и родила ребенка. Два года промучилась с ней в страшном вертепе, где жила голытьба, воры да попрошайки, и как-то раз в порыве раздражения на голодную жизнь задушила девчонку. Труп она закопала на берегу Темзы, но кто-то подглядел и донес. Произвели короткое дознание, а потом состоялся столь же недолгий суд, который и присудили детоубийце, не желая входить ни в какие смягчающие обстоятельства, веревку. Но она и сама, придя в себя после убийства дочки, была готова в петлю полезть, раскаявшись. Так что мысль о скорой смерти приносила ей лишь успокоение.

Когда детоубийцу хорошенько накормили, она стала спрашивать, когда же ей придется взойти на эшафот, обитый красным сукном — идея эта ее сильно увлекала.

— Дня через три, — сказал ей Костя. — И поднимешься ты на эшафот не под именем Джоанны. Ты станешь шотландской королевой.

Неразвитый ум девицы не мог соединить слова «шотландская королева» с тем, что была заключена под стражу противница королевы Елизаветы Мария Стюарт. Наверное, об этой истории детоубийца и не знала. Но, услышав о том, что она перед смертью станет королевой, недавняя крестьянка даже пришла в восторг. Мужчины смотрели на это жалкое создание с болью в сердце. Было стыдно, что ради своих целей придется воспользоваться чьей-то жизнью…

Весь день никуда не выходили. Сидя за столом, не боясь, что услышит рыжеволосая, обсуждали план вхождения в Тауэр вместе с Джоанной, прохода по всем коридорам вплоть до помещения, где содержалась королева.

— Нужно тебе, Константин, — говорил Рамон, — вместе с Джоанной нарядиться попами, а нам — служками. Так и пойдем по коридорам, и если будут встречаться на пути тюремщики, то их придется либо убить, если станут задавать вопросы, или усыплять, как ты сегодня. Все дело должно занять минут пятнадцать, не более того.

— Что делать с дверью застенка, в котором находится Мария? Что, если она не такая и трухлявая, как говорил тюремщик? — задал вопрос Костя.

— Нужно у старьевщика на рынке, торгующего разным скобяным товаром, купить связку ключей с «бородками», похожими на эту, — предложил Хосе.

— И станем полчаса подбирать нужный ключ? Можем ведь и не найти, — возразил Рамон. — Лучше всего захватить большой лом и, подсунув его снизу, дверь поднять и снять с петель.

— Возьмем и ключи, и лом, — заявил Костя. — Это — верное средство. Кто-то подбирает ключ, а двое снимают дверь с петель. Что-то должно сработать! Потом входим в застенок, сразу сообщаем королеве, что мы от короля Филиппа и пришли ее спасти. Заставляем снять одежду и надеваем на нее облачение священника, Джоанна в это время оденет платье королевы.

— Ты думаешь, что суд, Елизавета и все те, кто знал Марию, признают ее в этой девке и казнят ее прилюдно? — спросил Хосе.

— Пусть не признают, — сказал Костя, — но у нас будет время увезти ее от Лондона подальше. День-два мы при помощи Джоанны сможем вводить всех в заблуждение, что Мария сидит в застенке.

Так и порешили сделать. Оставалось найти одежду церковных служек, лом побольше да связку ключей, похожих на тот, что был нарисован тюремщиком Джимом. Приобрести все эти вещи взялись Хосе и Рамон, а Костя остался с Джоанной дома.

Вечером все требуемое было принесено испанцами. Пока они ходили, Костя вместе с рыжеволосой приготовили ужин. За едой все сидели молча. Серьезность предстоящей операции склоняла к сдержанности. Идти в Тауэр решили завтра.

Уже стемнело, на улице все реже раздавался стук колес проезжавших мимо экипажей. Вдруг раздался негромкий стук в дверь. Мужчины насторожились. Хосе и Рамон взялись за пистолеты, шпаги у них тоже оказались под рукой. Костя с саблей подошел к дверям.

— Кто там? — спросил он.

— Домовладелец. Нужно о плате договориться.

Костя действительно слышал голос домовладельца, но о плате с ним уже давно договорились и даже заплатили вперед.

— Какая плата? Мы же вам все отдали? — сказал Костя, подозревая, что за домовладельцем стоят какие-то люди, притом — много…

— Мало дали, — занудствовал хозяин, — надо бы еще подкинуть. У нас дом дорогой. Оплата должна быть выше.

Костя, рукой сделал знак друзьям, чтобы открыли окно и посмотрели вниз. Хосе на цыпочках отправился выполнять это поручение, не отдергивая занавеску, и начал поднимать раму. Знаком Косте дал понять, что внизу — вооруженные люди. И Константин понял, кто их сюда привел. Оставалось лишь одно — пробиться сквозь эту живую стену и скрыться в переулках ночного Лондона.

— Мало дали? Так придите завтра утром, еще дадим, — сказал он, а сам отправился туда, где был тайник с деньгами. Мешочек с золотыми он пихнул за пазуху, план Тауэра — в карман, взял в руку один из пистолетов, другой засунул за поясной ремень.

— Нет, уж вы, пожалуйста, сейчас мне дайте денег. А то мы знаем таких квартирантов, которые пожили да и ушли, хозяину не заплатив.

— Ну, так и быть, сейчас открою, подождите, — сказал Костя и дернул за задвижку.

Дверь открылась резко — от удара чьего-то сапога. Как видно, пришедшие потеряли всякое терпение.

В комнату ввалились сразу три или четыре латника, но тут же прогремели выстрелы Хосе и Рамона, и все четверо, обливаясь кровью, упали на пол с простреленными головами. Но в комнату уже ломились с лестницы другие. Двух Костя зарубил саблей, и они своими телами заткнули проход. Другим, кто стоял на лестнице, пришлось оттаскивать трупы, но Костя, выйдя из-за двери, застрелил еще двоих из пистолетов, а пятого достал острием клинка.

Путь в комнату был загорожен мертвыми телами, а время, чтобы ринуться к окну и попытаться, прыгнув со второго этажа, скрыться в темных лондонских кварталах, имелось. Костя видел, что Хосе и Рамон с обнаженными клинками уже прыгнули в окно, на улице раздался звон оружия. Джоанна, как видел Костя, забилась в угол и, сидя на корточках, закрыла голову руками. Он подбежал к ней, схватил за руку:

— Скорее, надо уходить! Это за тобой пришли! Хотят повесить!

— Нет, в петлю не хочу! — прокричала рыжеволосая девица, и вместе с Костей ринулась к окну.

Для Константина прыгнуть со второго этажа на мостовую было делом совсем нехитрым, но Джоанне с полминуты пришлось преодолевать страх высоты, и ее пришлось просто силой заставить взобраться на подоконник и прыгнуть вниз. Через мгновенье Костя полетел за ней.

На улице шел бой. Оба испанца шпагами и кинжалами отражали удары не менее десятка латников, вооруженных алебардами. Костя, появившись у противников за спиной, саблей за несколько секунд сразил не меньше трех воинов, а с лестницы уже спускались те, кто не смог пробиться в комнату. В руках у некоторых были мушкеты.

— Константин, уходи! Мы их задержим! — кричал Хосе, и Костя понял, что два десятка воинов им втроем не одолеть.

Зная, что оставляет друзей, которых больше не увидит, он, схватив за руку Джоанну, потащил ее в темень переулка, где не имелось ни фонарей, ни света, падающего из окон.

Убегая, он слышал выстрелы, и в голове мелькнуло: «Вот, Хосе, а ты печалился, что тебе не находится работы. Нашлась-таки, да еще какая…»

Когда Костя с Джоанной уже были далеко от шума схватки, девушка, обнимая Костю, проговорила:

— Ты спас меня от позорной смерти. Я пойду с тобой, куда захочешь, только знаю, что тебе самому сейчас некуда идти. Идем в квартал, где я жила. Там солдаты нас не найдут.

— Веди, — только и ответил Костя. Он предчувствовал, что дело, ради которого он с испанцами приехал в Лондон, провалилось.

То, что Джоанна называла жилищем, оказалось заброшенным монастырским зданием на самой окраине Лондона.

— Раньше, говорят, здесь жили монашки, — сказала Джоанна, когда они по темным, известным только Джоанне переулкам, кривым и грязным, подошли к большому зданию. — А потом какой-то наш король их всех оттуда прогнал, и здесь поселились вороны, летучие мыши и разные бедные люди. Здесь я и жила. У меня даже была своя келья, только я не чувствовала себя монашкой. Мужчины ко мне приходили часто, — улыбнулась она. — Я любила мужиков…

Они пролезли в пролом в монастырской стене. Луна, выглянувшая из-за туч на несколько минут, позволила Косте разглядеть постройки: посредине монастыря стоял собор с обрушившейся колокольней, а с боков к нему примыкали жилые и хозяйственные строения обители. В провалах окон кое-где горел огонь.

— Здесь мы и заночуем. Пойдем к моим подружкам.

Снова пришлось, идя по битым кирпичам, пробиваться сквозь провал. Наконец они попали в коридор, где чьей-то заботливой рукой к стене был прикреплен уже почти догоревший смоляной факел. По обеим сторонам коридора находились двери келий, но у многих комнат дверей давно уже не было, и входы были завешаны разным тряпьем.

— Заходи сюда, — сказала Джоанна, и приподняв висевшую в дверях одной из келий тряпку, впустила Костю в помещение, где на полу горел костерок, что позволяло видеть обстановку комнаты. На каких-то лежанках, закутавшись в тряпье, спало несколько человек.

— Кто там? — поднялась с одной лежанки чья-то голова со взлохмаченными волосами.

— Мэг, не суетись. Это я, Джо, — ответила Джоанна.

— Гляди-ка, а мы думали, что тебя уже повесили. Или ты с виселицы спрыгнула и мертвая к нам пришла?

— Дура ты, какая я мертвая? Меня завтра казнить будут, как королеву — на эшафоте с красным сукном.

— Ишь ты! Кто ж тебе сукно-то постелит? Дерюгу под ноги бросят, когда вешать будут. Ладно, пришла спать, так спи, другим не мешай.

И скоро раздался храп Мэг. Костя улегся на какие-то тряпки рядом с Джоанной. Она тоже сразу заснула, а он все не спал. Он знал, что его друзья погибли, и он ощущал вину за их смерть. Если бы он не доверился тюремщику с рожей негодяя, то все было бы иначе. Теперь, как он знал, Марию переселят в другую камеру или вообще переведут в другую тюрьму. Путь к ней окажется отрезанным. Но Константин предполагал, что друзья, прикрывшие его отход и погибшие в схватке, станут для врагов единственными заговорщиками, других искать вряд ли станут.

Костя помнил, что бились почти что в полной темноте, при свете полузакрытой облаками луне, и их уход с Джоанной, наверняка, был не замечен.

Утром следующего дня они с Джо пошли в город. Медлить было никак нельзя. «Если завтра. — говорил сам себе Костя, — я не войду в Тауэр, то Марию казнят. Значит, все смерти будут напрасными. Мне необходимы облачения для двух служителей англиканской церкви, для себя и для Джоанны. Одно платье потом наденет на себя Мария». В Лондоне имелись лавки, где продавали церковную утварь и все, что необходимо для богослужения. Такую лавку и искал Константин, но неожиданно наткнулся на то, чего не ожидал увидеть…

На одной из площадей был сооружен эшафот, стояли три виселицы, на одной из которых еще висел полусгнивший труп с выклеванными вороньими клювами глазами. На эшафоте на столбах, точь-в-точь, как в Московии, были укреплены колеса. На них, свесив вниз руки, ноги, лежали два тела. Два человека стояли рядом с этими колесами. Они были одеты, как королевские гвардейцы. Один бил в барабан, другой читал с бумагу:

— Достопочтенные жители столичного города Лондона, вы видите тела гнусных заговорщиков, решивших покуситься на спокойствие нашего королевства, похитить изменницу и преступницу Марию из рода Стюартов. Они оказали жестокое сопротивление стражам, пришедшим арестовать их! За это были они жестоко убиты и тела их позора ради положены здесь, на всеобщее осмеяние и в назидание всем, кто вознамерится смутить покой королевства! Слушайте, смотрите и запоминайте!

Те, кто лежал на колесах, были друзьями и соратниками Кости, позволившими ему уйти вчера ночью от преследования. Он, скрипя зубами, стоял и смотрел на два трупа молодых людей, которые еще вчера смеялись, шутили и очень жалели о том, что им не находится дела в этом сером, туманном и скучном, как они считали, городе.

И Костя мечтал встретиться с тем человеком, который выдал их планы властям, но был уверен, что тот уже далеко от Англии.

Священническое облачение, небольшой лом и кинжал он приобрел без труда. Весь вечер Константин готовил Джоанну к тому, что должно было произойти завтра. Во-первых, он велел надеть ей сутану с капюшоном, убрав при этом ее волосы на спину, чтобы они, выбившись из-под капюшона, не могли выдать ее. Девицу пришлось научить двигаться походкой смиренного служителя церкви — немного наклонив голову, держа руки у живота и передвигаясь мелкими шагами. Потом он долго внушал ей, что все увиденное ею в замке ни в коем случае не должно вызывать в ней испуга. Женский крик, а тем паче обморок могут испортить все.

«Не бояться, ничего не бояться! — внушал Костя Джоанне. — Жизнь для тебя уже закончена, теперь ты должна ждать лишь торжественного окончания на красном сукне, когда палач в присутствии королевы и самых благородных людей Англии одним ударом меча отсечет тебе голову! Одно мгновение — и ты будешь рядом со своей дочерью! Помни только об этом!»

Сам он толком не знал, как будет действовать в замке, потому что плану Джима не доверял. К тому же, Марию Стюарт после доноса тюремщика могли перевести в другое помещение.

Утром он сам стал готовиться к экспедиции. К широкому крепкому поясному ремню прикрепил ломик, с другого бока была повешена сабля. Взял в карман сутаны кинжал, забрал остатки дукатов на тот случай, если вдруг придется кого-то срочно подкупить. Поверх всего этого надел священническое облачение с наперсным крестом. Такое же облачение надела и Джоанна.

— На службу собрались? — спросила товарка Джоанны Мэг.

— На службу. В честь девы Марии служить будем, — ответил Костя, и они вышли из монастыря.

К воротам Тауэра они подошли смиренной походкой служителей церкви.

— Мы пришли помолиться о душе грешницы Марии Стюарт, — сказал Костя. — Говорят, ее завтра казнят.

— Завтра или не завтра казнят эту проклятую католичку, нам-то что за дело! — позезывая, отвечал один ратник. — Она против королевы нашей пошла, так какая ее кара должна ожидать?!

— И она пока здесь, дети мои? — спросил Костя.

— Здесь, а куда ей деться? Стены Тауэра толсты, не убежишь, если даже сильно захочешь. А благословит ее другой поп, перед самым концом. Вам здесь делать нечего, отцы. Идите восвояси.

— Тогда позвольте, я вас благословлю, чтобы служба ваша легкой была.

— Ну, это можно, это можно, — сказал воин.

— Тогда преклоните свою голову, — попросил Костя одного воина.

Тот наклонился, и как это случилось и в уголовной тюрьме, Костя коснулся губами его лба под срезом шлема, а ладонями провел по щекам, и что-то пробормотал при этом. Тело стражника стало деревянным, так что Косте пришлось легким движением выпрямить его в пояснице. Парень так и замер с открытыми глазами, опираясь на алебарду.

— Теперь вас, сын мой, — сказал он другому стражнику. — Видите, как твоему товарищу стало легко на душе.

— С удовольствием, благословите и меня, святой отец, — наклонил голову второй воин. И с ним случилось то же самое.

Потом Костя отстегнул ключи от ворот, что висели на поясе одного из превратившихся в статую стражников, и уже через несколько минут ключ скрипел в замочной скважине обитых железом ворот. Они отворились. Костя и Джоанна прошли вовнутрь, в предвратный коридор замка, и Константин закрыл ключом ворота.

— Теперь снаружи никто не попадет сюда, только нужно спешить. Те, кто захотят попасть в замок, увидят, что воины находятся в бессознательном состоянии. Поднимется шум.

И все-таки Костя думал, что план Джима не мог оказаться неправильным во всем. Это он потом осознал, что причастен к государственной измене и испугался. Тогда же этот тупой человек не мог хитрить. Думая о дукатах, он рисовал план замка четко, а возможно, и местонахождения Марии пометил верно.

Замок имел сложное расположение и состоял из разновеликих построек.

Джим говорил, что именно в правом, самом большом его крыле помещалась тюрьма. Потом замок использовался еще и как монетный двор, где чеканили английскую монету, а это уже было левое крыло. Имелась здесь и церковь, в которой уж явно не могли поселить Марию, а еще — высокая сторожевая башня-донжон, тоже явно не годившаяся, чтобы служить тюрьмой. Значит, нужно было попасть в правое крыло.

Охранник с алебардой стоял во дворе, у входа в тюрьму. Завидев приближающихся попов, он недоуменно посмотрел на них и преградил им путь алебардой:

— Святые отцы, сюда нельзя. Здесь тюрьма.

— Именно в тюрьму нам и надо было пройти, чтобы принести слово Божье заблудшим душам, — овечьим голосом проговорил Костя.

— Как хотите, но я вас туда не пущу. Идите к коменданту, он разрешение дает.

— Ну, если нельзя, то мы, конечно, пойдем к коменданту, — сказал Константин. — Только неужели ты, славный воин, не хочешь получить от нас святое благословение, чтобы служба твоя была спокойной и беспечной.

— Нет, не хочу. Я только вчера был в церкви и получил его. Идите, святые отец, не то я позову помощников, и вас выведут за ворота силой. Вообще не пойму, как попали сюда.

— Да так вот и попали, — буравил Костя взглядом глаза солдата. — О, я думаю, с каким бы удовольствием ты сейчас поспал!

— Ну, может быть, и поспал бы…

— Тогда спи, крепко спи, воин. Твои веки уже наливаются свинцом, ты стоишь, но ты уже наполовину спишь, но вот уже сон овладевает тобой полностью, и голова твоя опускается на грудь. Ты спиши, спишь спокойно, как ребенок в колыбели…

После этих слов Костя и Джоанна увидели, что голова воина опустилась на грудь, и он даже стал громко сопеть.

Константин выпрямил его голову, чтобы издали он не напоминал спящего. Даже веки ему открыл пальцами. И они вошли в мрачное здание тюрьмы.

Доставать бумагу с планом Косте было не нужно. Она отпечаталась в его памяти, как на типографской бумаге. «Так, — думал он, — вот она, винтовая лестница, по ней мы поднимаемся на третий этаж. Так, поднялись. Вот коридор третьего этажа. Теперь идем прямо. Стой, здесь тюремщик…»

— Благословляю тебя, сыне, — остановился перед ним Костя.

— Спасибо святой отец, — поклонился тюремщик из породы тех, к которым относился, видно, и Джим.

— Посмотри, какой подарок послал тебе Господь Бог, — вынул Костя из кармана золотой и стал вертеть им перед его глазами. — Неужели тебя не усыпляет вид этого металла? Ведь у тебя же никогда не было золотых? Ты просто во сне видишь его, он тебе приснился.

— Да, приснился, я сплю, у меня не было золотых… — костенеющим языком забормотал тюремщик.

— Ты спишь полностью и глубоко, но ты мне скажешь сейчас, в какой камере содержится грешница Мария Стюарт.

— Сударь, я не знаю. Я приношу пищу другим заключенным.

«Эх, что тебя!» — с досадой подумал Костя.

И они с Джоанной пошли еще быстрее к тому месту, который был указан на плане. Наконец, обнаружилась эта дверь. Здесь имелось окошко, и его можно поднять, чтобы увидеть, в каком состоянии находится узник. Костя уже поднял это окошко, спеша увидеть на соломе шотландскую королеву… И не увидел никого.

— Там нет ее… — сказал он тихо вслух. — Ее переместили в другой застенок.

— Но… но я ощущаю запах духов королевы, — неожиданно заговорила Джоанна. — Я всю жизнь прожила в грязи, и этот запах для меня, как небесный ладан. О, я из деревни, я очень чуткая к запахам. Пойдем по коридорам замка, я найду тебе королеву. Пойдем… Пойдем!

И теперь уже не Костя, а Джоанна тащила Костю за руку, тащила целеустремленно, как в лесу тащит охотника собака, почуявшая дичь, когда поводок не дает ей рвануться к зверю.

— Да, да, — говорила она. — Этот запах становится сильнее, сильнее! Нет, не сюда свернули, вот в этот коридор! Ее вели здесь совсем недавно, наверное, несколько часов назад. Это запах фиалки, жасмина и еще лаванды, он остался здесь, как остаются следы на земле. О, как я хочу занять ее место! Хоть на несколько часов побыть королевой! Умереть, как королева! Да, все сильнее, все сильнее! Точно! Она здесь, за этой дверью!

На двери не было никого окошка, выглядела она довольно крепко, крепче тех, которые они проходили до сих пор.

«Начать взламывать ее, полагаясь только на обоняние Джоанны? — подумал Костя. — Нет, нужно вначале убедиться, здесь ли королева».

— Ваше величество, ваше величество, — постучал он костяшками пальцами по двери, собираясь говорить как можно тише.

Никто не отозвался.

— Ваше величество, — застучал он снова. — Это ваши друзья, от короля Филиппа Испанского. Подойдите к двери.

Теперь послышались легкие шаги, шуршащие по соломе.

— Кто эти мои друзья? — услышал он вдруг за дверью тихие слова, произнесенные с шотландским акцентом.

— Те, которых послал король Филипп. Мы пришли вызволить вас из темницы.

Вдруг чей-то грозный голос прозвучал рядом с Костей?

— Кто это здесь хочет освободить из темницы государственную преступницу!

Костя резко повернул голову — рядом с ним стояли офицер и солдат тюремной службе, оба в полудоспехах и касках. У офицера была шпага, уже готовая к бою, а воин держал алебарду наперевес. Ему стоило сделать лишь короткое и резкое движение, чтобы пронзить Костю. Ни о каком гипнозе в этой ситуации речи и идти не могло. К тому же, офицер уже подносил к губам свисток, чтобы вызвать подкрепление. В этом-то и была ошибка.

Сильнейший удар коленом в пах отбил у него всякую охоту свистеть. Заслоняясь телом скрючившегося от боли офицера, Костя мигом выхватил из кармана кинжал и перерезал ему сонную артерию. Кровь так и хлынула на землю, и офицер упал на каменные плиты пола. Схватившись за алебарду обеими руками, Костя вначале выхватил ее у воина, а потом, схватив его за щеки обеими руками, внушительно сказал:

— Ты — мертвец, ты ведешь себя, как мертвец! Ты уже умер! Ты лег на пол и лежишь, пока ангельские трубы не призовут тебя к Страшному Суду!

Воин медленно лег на пол, сложил на груди руки, а Костя, чтобы усилить реакцию, еще и коснулся его лба двумя пальцами. Потом в одно мгновение был извлечен лом… Но что-то заставило Константина бросить взгляд на пояс офицера — к нему были прикреплены ключи, связка ключей, наверное от нескольких камер. Кинжалом разрезов пояс, Константин схватил всю связку и по наитию, оценив размер замочной скважины, постарался выхватить из связки нужный ключ. Он сунул его в скважину — ключ не провернулся. Второй тоже не произвел никакого действия, зато третий, к счастью Кости и Джоанны, открыл замок. Дверь распахнулась.

Королева Шотландии во всем своем величии стояла перед Костей, скрестив на груди руки.

Ее лицо было гордым, почти надменным. Светло-рыжие волосы, так похожие на волосы Джоанны, оказались разбросанными по плечам. Костя не мог не преклонить перед ней колени.

— Ваше величество, нам нужно уходить! Меня прислал, чтобы спасти, король Испании Филипп Второй. Эта женщина, — он указал на Джоанну, — должна остаться здесь вместо вас!

— Я… никуда… не пойду! — с величием в голосе проговорила королева. — Я решила — пусть будет так, как судил Бог!

— Но, ваше величество! Вы нужны Шотландии, всей Британии! Всему католическому миру! Если мы не уйдем сейчас, то Филипп Испанский пойдет войной на Англию, будет кровопролитная война! Пожалейте хотя бы людей!

Что-то затрепетало в лице королевы, она провела рукой по щеке и спросила:

— Что я должна сделать сейчас?

— Только поменяться платьями с этой девицей! Она останется здесь! Я отвернусь! Сделайте это как можно скорее!

— Ну так отвернитесь! — повелительным тоном сказала королева, даже не спросив, с чего бы, собственно, кто-то решил ее заменить на эшафоте. И верно — не королевское это дело. Быстро зашуршало ее парчовое, но уже сильно изношенное и даже в местах изорванное платье.

Через две минуты все было готово. Джоанна в платье королевы, сияла. Королева в священническом одеянии была грустна. Костя подошел к Джоанне, обнял ее за шею и сказал:

— Прощай! Встретимся на небесах!

Взяв королеву под руку, Константин вышел в коридор, закрыв ключом дверь. Ключ он повесил на пояс убитого им офицера, и они с Марией быстро пошли по коридорам. Они миновали весь этот лабиринт, не встретив никого, вышли во двор. Здесь Костя достал ключи от наружных ворот. Через мгновение ворота были открыты.

Телега с капустой стояла напротив, и зеленщица, расхаживая вокруг телеги, ругалась площадными словами: мол, трясу-трясу этих молодцов, а они, как истуканы — ни бе ни ме. А вот, оказывается, у кого ключи!..

— Проезжай, мамаша, — сказал Костя.

— Спасибо, святой отец. Благословили бы?

— В церкви благословят.

Телега проехала, он закрыл за ней ворота, бросил ключи к ногам спящего стражника и легонько ударил его пальцами в лоб, приказав «Проснуться!» Эта же операция была проделана и с напарником стражника.

Оба долго приходили в чувства, но Костя с королевой Шотландии уже оказались вдали от Тауэра. Он привел ее в тот самый заброшенный монастырь, который Джоанна называла «трущобами».

— Простите, ваше величество, что привел вас сюда, но на сей день это самое безопасное для нас место в Лондоне. Оставайтесь пока с этими незатейливыми людьми. А я пойду куплю вам платье, и мы в карете или верхом отправимся в Плимут. Там нас уже ждет быстроходный корабль «Нептун», принадлежащий испанской короне, но плавающий под голландским флагом. Мы отправимся в Испанию к королю Филиппу. Он ждет не дождется вас…

Лицо Марии было бледным и каким-то опустошенным, почти лицом мертвеца.

— Молодой человек, во-первых, не надо платья. В платье меня в Лондоне узнают многие. Я пойду в этой сутане. Во-вторых, я не поеду с вами к королю Испании…

— Отчего же?! — горячо спросил Константин. — Он нарочно устроил все это предприятие, оно удалось. Два моих товарища сложили за это дело голову! Король хочет восстановить вас на престоле, притом — на престоле Шотландии и Англии! В стране будет возрожден католицизм…

— Ах, благородный молодой человек, в тюрьме я многое передумала, и больше не хочу мешать Елизавете править…

— Но…

— Никаких «но». В Лондоне у меня есть друзья. Если вы доведете меня до их дома, я буду благодарна. Потом я отправлюсь в Шотландию, где укроюсь в одном из далеких горных замков. Там я проведу в тишине и полном забвении остаток дней. Елизавете нужно будет казнить Марию, и она, как я знаю, воспользуется головой той рыжеволосой девчонки. Для нее я оставлю письмо, в котором напишу, что жива, но не претендую ни на что.

Костя был обескуражен. Он приложил столько стараний… «Но, — подумал он, — я же спас королеву Марию от палача. Пожалуй, я все-таки сделал свое дело… История изменена. Или…»

Вскоре они вышли с Марией из развалин монастыря и направились к центру Лондона.

Костя уже был одет, как джентльмен. Мария же шла в сутане священника. Рядом с дверью одного дома они остановились.

— Ну, вот все, мой спаситель, — улыбнулась Мария бледными губами. — Здесь живет мой верный друг. Он-то и отвезет меня в Шотландию.

— Ваше величество, но я бы просил вас собственноручно написать королю Филиппу письмо, в котором вы изложили бы свои намерения. Он может не поверить мне, скажет, что я никого так и не спас.

— Хорошо, — немного подумав, проговорила Мария Стюарт. — Подождите немного на улице.

Она постучала в дверь. Костя стоял в отдалении, но слышал, что когда дверь открылась, кто-то произнес ошеломленно.

— Ваше величество…

И женщина скрылась за дверью. Через некоторое время снова появилась на улице, подошла к Косте и вручила ему два письма, запечатанных сургучными печатями, на которых виднелся герб Шотландии.

— Письма — для короля и папы римского, а это — для вас, мой верный избавитель.

Золотой медальон с цепочкой оказался на ладони Кости.

— Его можно открыть, — и королева нажала пружинку. — Здесь — мой портрет. Правда, я уже совсем не такая.

Она захлопнула крышку медальона и поцеловала своего спасителя.

— Спасибо, мой милый избавитель. Я буду вас помнить и благодарить всю жизнь.

У самой двери она с улыбкой еще махнул Косте рукой, а он стоял — ошеломленный, подавленный. Константин почти что любил эту величественную восхитительную женщину. И то, что он больше никогда не увидит ее, оказалось и страшно, и больно.

Продолжая держать медальон в руке, он побрел, куда глаза глядят.

Никого не было у Константина в этом городе.

Казнь Джоанны состоялась через два дня. На главной площади города соорудили помост и действительно обили его красным сукном. Елизавета должна была следить за казнью из окна соседнего дома. Константин знал, что следы похищения настоящей Стюарт столь очевидны, что никто и не сомневался, что в застенке, где была королева, сидит какая-то девка, кстати, очень похожая на королеву. Но не отменять же из-за этого казнь?! Теперь, если Мария Стюарт решит объявиться, ее посчитают самозванкой.

Костя помнил, что Мария собиралась написать Елизавете послание, в котором отрекалась от всех притязаний, обещая исчезнуть для мира навсегда в одном из горных шотландских замков. Но казнь, публичная казнь давней противница английской короны была очень нужна Елизавете. Поэтому решили казнить рыжеволосую девку, уже приговоренную судом к веревке за детоубийство.

Елизавета знала, что будут казнить не ту, поэтому Джоанну привезли на площадь в закрытой повозке, в черном одеянии с большим капюшоном на голове. Только светло-рыжие волосы, выбивавшиеся из-под капюшона, волосы, которые знали все, свидетельствовали о том, что под мечом палача ляжет именно шотландская смутьянка.

Ее вывели из повозки, возвели на эшафот, черный плащ был снят с Джоанны, и она оказалась в том самом парчовом платье, которое было на королеве. Народу собралось много. Многие кричали ругательства, но на глазах у многих Костя видел слезы.

Впрочем, люди смотрели на платье и волосы, а не на ложную королеву. Мало кто сомневался, что это именно она. А те, кто сомневаться обязан по долгу службы, будут по долгу службы держать язык за зубами.

Женщину поставили спиной к толпе, которая видела только пышные волосы «королевы». Королевский прокурор прочел приговор, в котором перечислил все вины Марии Стюарт, потом епископ дал ей коснуться губами распятия, и уже никто не удерживал палача, одетого, как и положено, в красное. Он должен был совершить последнее действие этого спектакля.

Он поставил Джоанну на колени, велел пригнуть ей голову, убрал с шеи ее чудные волосы, и тут эта деревенская девчонка, приехавшая в Лондон за счастьем и нашедшая его в столь необычной форме, выпрямила голову и на всю площадь прокричала:

— Я — ко-ро-ле-ва!! Ко-ро-ле-ва!

Видимо, ее разум, который и без того был поврежден, окончательно оставил ее.

Палач замахнулся из-за плеча. Его огромный меч с отполированным и очень острым клинком произвел в воздухе короткое движение, послышался тупой удар. Голова бедной Джоанны упала и покатилась по сукну, а из шеи хлынул поток крови.

Костя слышал, как ахнул народ. Теперь уже плакали многие. Королева и ее придворные, насладившись действом, отпрянули от окон. И трагифарс был закончен.

Настоящая Мария Стюарт уже мчалась в карете в сторону Шотландии, Константин, уже успевший купить лошадь, мог смело вскочить в седло и двинулся к дороге на Плимут. Тем временем народ стал расходиться. Голову лже-королевы палач, вначале тщательно обтерев клинок меча, положил в корзину, а тело вынесли два служителя, завернув предварительно в красный шелк.

До Мадрида Костя добрался за пять дней. Когда он вызвал графа Ривареса, начальника тайной службы короля Филиппа, тот вышел к нему с озабоченным и даже недовольным лицом.

— Ждите в приемной. Не знаю, пожелает ли принять вас его величество.

Но не прошло и часа, как тот же Риварес явился и сказал, что король ждет его. Теперь Костю не переодевали и не завивали. Как он был в дорожной форме с саблей на боку, так и вошел в тот самый кабинет с огромным глобусом. Филипп в это время как раз крутил глобус длинными пальцами, натренированными на кошачьих клавесинах. Клавесина, кстати сказать, не наблюдалось — видимо, царапины на холеных руках Филиппа еще не успели как следует зажить.

Не поворачиваясь в сторону вошедшего и не здороваясь, Филипп желчно сказал:

— Вы не выполнили того, что вознамерились сделать. Мария Стюарт казнена. Об этом мне донесли при помощи голубиной почты.

— Ваше величество, я выполнил задуманное блестяще, хотя и ценой гибели двух товарищей, с которыми я отбыл из Мадрида. Мои слова подтвердит это письмо.

И Костя отдал Филиппу письмо Марии Стюарт. Король вначале взглянул на печати. Стараясь сохранить их, он не стал ломать, взрезав кромку письма ножом из слоновой кости. Не садясь, он принялся читать.

«Я, Божией милостью Мария Стюарт, законная наследница престола шотландских королей, отказываюсь от всяческих притязаний как на шотландскую, так и на английскую корону, и удаляюсь в замок в горах Шотландии, где собираюсь провести остатки дней моих в молитвах и чтении. За свое избавление из темницы всечасно буду благодарить молодого человека по имени Константин. Не будь его, моя голова оказалась бы под мечом палача. Благодарю и вас за заботу о моей судьбе, ваше величество. Наверное, так распорядился Бог: Англии не быть в Святой Церкви. Моя же Шотландия, я верю, будет вечно пребывать в ней.

Ваша Мария Стюарт».

Король сел, еще пару раз перечитал письмо. Подошедший к нему Костя, открыв медальон с портретом, передал его Филиппу.

— При прощании в знак благодарности ее величество подарила мне свой портрет. Это еще одно доказательство того, что я ее освободил.

— Я уже не сомневаюсь в том. Но кого же казнили?

— Девицу, приговоренную к казни за детоубийство, которую мне удалось вывести из уголовной тюрьмы, а потом оставить в Тауэре в застенке королевы. Эта девица, Джоанна, очень хотела умереть как королева.

— Ну, вольному воля, — произнес Филипп.

— Еще ее величество Мария Стюарт собиралась написать королеве Елизавете письмо, где отрекалась от всех притязаний на престол — как шотландский, так и английский. Посему Елизавета, зная фактически о бегстве королевы, устроила публичный фарс с казнью двойника.

Король сидел в задумчивости. Потом заговорил:

— Помните наш разговор о том, насколько всесильна воля Бога в делах человеческих?

— Конечно, ваше величество. Я утверждал, что пророку Бог может подсказывать, какие события случатся в будущем. Но человек способен вмешиваться в ход истории.

— Ну, вот вы и вмешались… История будет знать о том, что Мария Стюарт казнена. Я же стану готовить большую высадку в Англии, помня ваши предостережения. Хотя при этом настоящая Мария Стюарт осталась жива. Историю не переменишь, сударь, сколь бы ловко вы ни действовали оружием. Впрочем, за вашу опасную и успешную службу я хочу наградить вас. Не хотите ли остаться у меня на службе? Вы очень толковый малый.

— Благодарю вас, ваше величество, но я подумываю возвратиться на Русь. Там у меня семья. Но вначале заеду во Францию. Попробую проверить еще раз, возможно ли изменить ход истории…

— Что ж, поезжайте. И получите еще один урок: то, что написано на Небесах, человеку не изменить. Риварес выдаст вам наградную сумму.

И король позвонил в колокольчик. Начальник секретной службы явился тотчас же.

— Дон Риварес, я прошу вас выдать этому синьору пятьсот дукатов за отлично выполненное задание. И храни вас Бог! Марию вы спасли, и это вам на зачтется Небесах.

Константин поклонился и вышел, а Филипп длинными и сильными пальцами снова принялся крутить огромный глобус полированного дерева.

Говорят, что в архивах Ватикана до сих пор хранится переписка Марии Стюарт и папы римского. Но вот беда — никто никогда полностью этих писем не видел. При этом они не охраняются швейцарскими гвардейцами, не лежат в каких-то особых сейфах. Просто архив столь громаден и запутан, что даже жизни десяти человек было бы недостаточно, чтобы разобрать хотя бы четверть его. Все лежит на поверхности — вот только с поверхности ничего не достать. И это — лучший способ оставить тайное тайным…

Глава шестая,

откуда следует, что иные коронованные особы ничем не лучше уличных девок

Престарелая «мать Франции», как называли Екатерину Медичи, сидела в своем будуаре, тщетно вертя зеркало «машины жизни», оставленной великим Мишелем Нострадамусом. Она помнила, как он показывал ей действие машины. Она видела в зеркале мужа, Генриха Второго, с глазом, пронзенным осколком копья, увидела лицо Карла Девятого, на совести которого были тысячи зарезанных в Варфоломеевскую ночь гугенотов… Зеркало, сделав пятнадцать оборотов, указало на пятнадцать лет его правления.

Потом в зеркале мелькнуло лицо ее болезненного сына Франциска. И зачем она его только женила? Брак не пошел ему на пользу, и юноша процарствовал не больше года.

В зеркале показалось лицо Генриха Наваррского. Колесо провернулось двадцать два раза и остановилось.

«Боже! И этот изверг будет править, да еще так долго!» — подумала в ужасе Екатерина, все пытавшаяся увидеть в зеркале лицо сына, правящего короля Генриха Третьего. Но оно не показывалось вообще, и это разозлило старую женщину.

В дверь постучали. Камеристка просунула голову:

— Ваше величество, пришел тот самый господни Росин. Вы помните, он передавал рекомендательное письмо от его величества короля Испании. Новый Нострадамус…

— Ах, помню, помню!

Екатерина Медичи вскочила на ноги. Кажется, она и к старости не растеряла своей итальянской горячности.

— Пусть немедленно войдет.

Через несколько мгновений в комнате стоял Костя, одетый по последней французской моде, но без особого щегольства. Ясновидцу оно оказалось бы не к лицу. Короткие панталоны без ватных вздутий, камзол без «гусиного брюха», отложной кружевной воротничок, небольшой бархатный плащ, накинутый на плечи и стянутый на груди плетеным шнуром. В руке — шляпа с серебряной пряжкой и с высокой тульей. Поля — небольшие…

Костя низко поклонился, а королева-мать протянула ему свою руку для поцелуя, что было модно и во Франции.

— Садитесь сюда и дайте мне вначале вас хорошенько рассмотреть, господин Росин. Я сразу вам скажу, что не верю в ваши способности. Или почти не верю… Кто после великого Нострадамуса способен заменить его?! К тому же, он отличался и отличными манерами, и обаянием. Но вы, признаться, тоже хороши собой. Откуда вы родом?

— Я из России…

— Признаться, я мало знаю об этой стране. Только то, что там больше тридцати лет правил Иоанн, кровопийца. Наверное, страна вздохнула спокойно, когда он умер, не так ли?

— Вздохнула, но, полагаю, ненадолго, — отвечал Костя. — Каким бы кровожадным ни был Иоанн Четвертый, но он держал народ в крепкой узде или, как говорят у нас, в ежовых рукавицах. Некоторые считают, что русский народ — раб по натуре.

— Да, я слышала это, — кивнула Медичи. — Но вы так не считаете?

— Это — величайшее заблуждение. Быть рабом в силу обстоятельств или по характеру своему — вещи противоположные. Вспомните Эзопа. Он тоже был рабом, но в душе это был свободнейший человек, смеявшийся в своих баснях над всеми и над всем. А тот, кто смеется, всегда предпочитает свободу. Когда обстоятельства несвободы падут, а это случится через десять лет, русские люди проявят такую анархию, такую смуту, которой удивятся сами. И сами примутся искать властелина, перед которым преклонили бы колена. Право, ваше величество, это очень странный по характеру народ.

— Ну, довольно о русских. Король Филипп отзывался о вас в самых восторженных выражениях, говоря, что вы и впрямь склонны к пророчествам и даже делаете попытки каким-то образом предотвратить то, что должно непременно случиться, полагая, что это в силах человека. Я правильно выражаюсь?

— Да, это совершенная правда, ваше величество. Я стараюсь, а иногда мне это удается, хотя для истории такое событие якобы остается неизменным.

— Туманно… Как же так? Поясните.

— Ну, к примеру, пророчество говорит, что какой-то человек будет убит. В истории потом так и будет значиться — убит. А на самом деле он и не убит вовсе, а жив, но для истории умер. Разве нет разницы?

— В практическом смысле, конечно, есть. Если бы мой муж, Генрих Второй, не погиб на турнире, а только прошел бы слух об этом, закрепившийся в народной памяти, а на самом деле он отдавал бы приказы, повсюду разъезжал инкогнито и, простите, спал бы со мной, и я бы от него рожала детей, то это выглядело бы совсем иначе. Но он-то лежит в гробнице в усыпальнице королей. Однако, чтобы попытаться изменить пророчество и сделать не то, что предписывает Бог, нужно вначале хорошо знать, что же Всевышний хочет сказать нам через пророка.

— Вот именно за этим я и оказался у вас.

— Очень хорошо! Вас, видно, сам Господь ко мне и послал, потому что я нахожусь в большой растерянности по поводу судьбы своего сына-короля, Генриха Третьего. Он не желает слушать мои советы и прислушивается лишь к подсказкам своего ума, в силе которого я сильно сомневаюсь. Но давайте начнем с пророчеств Нострадамуса. Вот, кстати, перед вами изобретенная им машина. Он подарил ее мне. Глядя в зеркало и крутя ручку, я начинаю вращать диск. В зеркале я должна увидеть лицо, а количество оборотов машины может подсказать мне, как много лет процарствует мой сын. Представьте, я начинаю крутить машину, смотрю в зеркало — и вижу всех, кого угодно. Я имею в виду своих сыновей и родственников, но не вижу Генриха, и это меня страшно огорчает. А он сейчас в ссоре со всеми — с Лигой, с гугенотами, с Генрихом Наваррским, с парламентом… Короче, со всеми, с кем только может поссориться французский король. Давайте еще раз покрутим машину — может быть, сейчас удастся увидеть в зеркале его лицо.

Екатерина Медичи стала крутить ручку, но Костя, не видя в зеркале ничего, кроме отражения лица самой королевы-матери, отлично слышал, что она говорила: снова мой муж, опять этот Наваррский Бурбон, вновь бедняжка Франциск… А этого как не было, как и нет! Ну что ты будешь делать!..

«Мать Франции» бросила крутить машину, взяла в руки книгу и сказала:

— Это — катрены Нострадамуса! Как много правильного он предсказал, хоть и выражался таким мудреным языком! Скажите, что означает это пророчество? «Когда Францией будет править одноглазый король, двор постигнет великое несчастье. Великий человек из Блуа убьет своего друга. Королевство будет повергнуто в затруднения и тяжкие сомнения». Ну, скажите вы мне, кто этот одноглазый король? Не мой же муж? Да и как он может править? А великий человек из Блуа… Какого друга он убьет?

— Я охотно растолкую вам этот катрен, ваше величество. Великий человек из Блуа — это ваш сын, нынешний король Генрих Третий. В Блуа он убьет герцога Гиза…

— Да что вы, Боже упаси!

— Ну да, ведь Гиз — его соперник. «Королевство будет повергнуто в затруднения». А это означает, что католический союз будет расколот и начнется третья война между гугенотами, католиками-роялистами и Католической лигой.

— Боже сохрани! — воскликнула старая итальянка. — Франции не нужна эта война! Вы смогли бы удержать руку моего сына от убийства Гиза?

— За этим я и здесь, ваше величество. Но, вот что опасно: если ваш сын и сохранит жизнь Гизу, то война все равно случится. Ведь причины ее куда более сложны, чем отношения вашего сына и Гиза. Правда, ожесточенность этого конфликта группировок может быть ослаблена.

— Пусть хотя бы так! Молю вас, не дайте Генриху совершить убийство.

— Не дам.

— Прошу вас, истолкуйте еще один катрен великого Нострадамуса. Он ни за что не хотел передать мне его точный смысл. «То, что не удалось сделать огнем и мечом, удастся совершить на совете, сладкоречивым языком. Король будет вынужден размышлять о том, что он увидел во сне. Он увидит врага не на войне и не в кровопролитии». Что это значит? Я бьюсь над разгадкой этого катрена десять лет, великие мужи тоже не смогли подсказать мне ничего толкового.

Константин помолчал. В катрене как раз рассказывалось о том, как будет убит Генрих Третий, и он, щадя чувства старухи, размышлял, стоит ли давать ей прямой ответ? Умная и чувствительная Екатерина Медичи угадала причину молчания собеседника:

— Ну, умоляю вас, говорите все без утайки! Ведь сами вы утверждаете, что только точное знание пророчества поможет избежать события.

— Хорошо мадам, но будьте мужественны. В тысяча пятьсот восемьдесят девятом году положение Генриха в обществе станет совершенно шатким. С ним решат расправиться, и орудием станет монах-доминиканец Клеман. Король Генрих назначит ему аудиенцию в своей спальне и когда, сидя на одной постели, монах начнет усыплять бдительность короля сладкими речами, то пронзит его кинжалом.

— Ах, матерь Божья, какие страсти, какие страсти!

— Я знаю еще, что когда ваш сын закричит от боли, и в спальню ворвутся стражники, Клеман встретит их клинки с распростертыми руками, подобно Христу.

— Прекрасно, но мы теперь знаем, как и когда это случится. Когда же?

— Первого августа тысяча пятьсот восемьдесят девятого года.

— Конечно же, можно будет это убийство пресечь, не так ли, господин Росин?

— Я сделаю это без труда, только все равно вашему сыну придется уехать, скрыться, притом — навсегда. Похоронят кого-то другого. А что остается делать, если он всеми не любим?

— Пусть так, пусть так, но он хотя бы останется жив! Я же мать, а он — мое дитя, хоть и слабое, хоть и распущенное. Говорят, что он не спит с женщинами, а его любовники — мужчины. Боже, какой позор! Не таким был его отец! Я помню, каким жеребцом он был в постели, а любовниц сколько было у него… Я всех прощала, только не Диану Пуатье, которая вмешивалась в государственные дела и только мешала Генриху Второму… Ну так вот, мой милый новый Нострадамус.

Екатерина Медичи положила свою ладонь на руку Кости.

— И теперь вы не сказали лишь одного — когда же наступит мой конец? Переживу ли я смерть своего сына?

— Если вам угодна правда, то нет. Вы упокоитесь за полгода до его смерти. Но я вам обещаю, что ваш сын убит не будет. Скорее всего, мы его отправим в Польшу, где он тоже считается королем.

— Ах, отправьте его куда хотите! Ведь матери куда приятнее ощущать, что ее сын жив, хоть и лишен престола, чем лежит под надгробием, где изображен на камне некто в короне. Я вас устрою здесь, в Лувре, только предупреждаю: здесь сейчас гостит Маргарита, моя дочь. Это мой позор! Страшная развратница, с ней ничего не может поделать и ее муж, этот Бурбон, Генрих Наваррский. Прошу вас, если она будет строить вам глазки, держитесь от нее подальше. Иначе вы испортите себе карьеру раз и навсегда. С ней Генрих уже разводится хочет, потому что она дошла до того, что спуталась с каким-то оруженосцем. Однажды ее заперли в крепость Юссон, где-то в горах. Так она и там соблазнила маркиза, которому была поручена охрана. Ну, просто чертовка! В ней, наверное, играет ее итальянская кровь. Так что будьте начеку, молодой человек! Сейчас вас проводят в ваши апартаменты.

Константин был рад уйти. Ему до смерти надоела болтливая старуха.

Едва Костя оказался в отведенных ему апартаментах, освещенных свечами, он, не раздеваясь, лег на кровать. Надо было обдумать свое положение. Константин приехал во Францию вовсе не доя того, чтобы осмотреть места, в которых не бывал никогда — к тому же места, запечатленные на открытках двадцатого века. Он-то находится в Париже конца шестнадцатого века.

Была осень тысяча пятьсот восемьдесят восьмого года. Родной дом во Пскове он оставил пять лет назад. Домой тянуло страшно, но, получив известность в придворных кругах Англии, завоевав расположение мрачнейшего из монархов Европы, Филиппа Испанского, который, кстати, пока Костя колесил по Европе, успел таки проиграть морское сражение в Ла-Манше, отправившись к Англии в надежде восстановить там католичество, хоть и без Марии Стюарт, Константин хотел проверить свою теорию. А она заключалась в следующем: уничтожая один из важных фактов истории, как это было в случае с побегом Марии Стюарт, можно прервать цепь дальнейших событий. Пока что этого не удавалось.

Сюда, во Францию, он спешил для того, чтобы предупредить убийство Генрихом де Гиза, своего злейшего врага. Будет ли иначе относиться Франция к своему нелюбимому королю, если не произойдет этого страшного и безрассудного преступления, тупого акта мести? Будет ли после этого нанесен удар кинжалом, появится ли убийца-доминиканец? А если предупредить и его, оставив Генриха на троне, повторится ли попытка покушения?..

Ему принесли ужин. Блюда были накрыты крышками, вино в позолоченном графине. Все это разожгло аппетит Кости, и он, решив забыть обо всех делах, предался трапезе. Константин опорожнил все блюда довольно быстро, потом умыл в тазу лицо и руки, утерся бархатным полотенцем и забрался под пышное одеяло на кровати под балдахином, потушив перед этим лампу. И последней его мыслью перед сном была такая: «А правда ли, что балдахины над кроватями устраивались для того, чтобы насекомые сверху не падали?..»

Проверить это удалось быстро. А ведь надо было привыкнуть к такому во время жизни в шестнадцатом веке! Каким бы сильным колдуном и чародеем он не оказался, внушить к себе должное уважение насекомых Косте не удавалось нигде: ни в Московии, ни в Европе, а в Африке… Боже, сколько дряни там было! Но в этом Средневековье и Европа оказалась не лучшим местом по части клопов. Это еще хорошо, что Константин был питерцем, а ведь всем известно, что в Петербурге клопов-то давным-давно повывели, если не считать бомжатен, зато тамошние комары — это нечто совершенно отвратительное. Будто бы вместо хоботка у них небольших размеров «калаш»! Но, возможно, это и помогло не сойти с ума на первых порах, оказавшись в Африке.

Более менее покончив с клопами, Константин погрузился в глубокий сон. Ему приснилась Екатерина Медичи с ее дурацким колесом Нострадамуса, ее холодные руки, которыми она пыталась обнять его обнаженное тело. И Костя на самом деле почувствовал, как чьи-то руки гладят его. Это видение не исчезло, а только усилилось, потому что к его облаченному в ночную рубаху телу страстно прижималось, просто влипало в него, чье-то явно женское тело, а руки старались перевернуть его на другой бок.

«Господи, да кто же это? — с ужасом думал Костя, боясь разных интриг в чужом доме, ведь он только-только прибыл сюда. — Уж не старая ли ведьма королева-мать, бывшая немалой развратницей (мужу под стать), подсунула мне после ужина в качестве десерта какую-нибудь камеристку? Или кто-то перепутал комнаты, тогда я и вовсе оказался в конфузном положении?»

И тут послышался о раздраженный женский шепот:

— Да перевернешься ты как следует? Этакий тюфяк!..

Костя лег, как полагается лежать мужчине в постели с женщиной.

— Сударыня, простите, но кто вы? — начал Костя не слишком уверенно, хотя все мужское в нем уже тянулось к этой, судя по всему, еще довольно молодой женщине, тершейся об него всем телом, пытаясь вызвать возбуждение то ли у него, то ли у самой себя.

— Кто? Я королева Наваррская, Маргарита, вот кто я такая, жалкий плебей, возомнивший себя новым Нострадамусом, — выталкивала она из себя жестокие слова. Стало быть, молва о нем распространилась, и очень быстро.

— Но, если вы уж считаете меня столь низкородным для собственной персоны, то могли бы поискать забавы и в других помещениях Лувра, — обиженно проговорил Костя. — Насколько я знаю, вы недавно какого-то коменданта крепости соблазнили, а потом и на оруженосцев перешли.

— Это кто, старая ведьма сообщила? — прошипела королева Марго. Скорее утвердительно — отношения матери и дочери как-то не сложились.

— Да нет, это я в своих пророчествах прочел.

— А что ты еще прочтешь обо мне в своих дурацких пророчествах? — страстно обняла Костю знаменитая развратница.

— То, что вы предложите сейчас куда-нибудь увезти меня.

— А ты не болван. Я и хотела съездить с тобой в мой охотничий Домик в Булонском лесу. Это совсем недалеко. Там нам уютней будет… поговорить. Только уж коли я легла к тебе в постель и потрудилась раздеться, потрудись и ты немного, пророк. Или у вас, пророков, все не как у людей устроено?

— Да нет, кое-что осталось, — сказал Костя, прижимая к себе королеву, щедро наделенную природой женскими прелестями.

Когда то, что требовалось совершить Косте, было с честью исполнено, Марго ловко соскочила с кровати.

— Ну, давай, давай, поднимайся! Я, что ли должна тебя ждать? Эх, черт, свет бы зажечь! Чулки куда-то подевались! — приговаривала она.

Константин внимательно посмотрел в сторону Маргариты Наваррской. Пожалуй, безумная лондонская уличная девка Джоанна была несколько стыдливее этой коронованной особы.

На столе было кресало очень модной формы — наверное, последнее изобретение этой элегантной нации. Костя, встав, зажег лампу.

То, что увидел он, его ошеломило. Одевавшаяся женщина поистине была хороша, но не изысканной красотой, а грубовато-вульгарной, бьющей в глаза и зовущей.

— Ладно, не глазей, — сказала она, натягивая найденные чулки. — Еще насмотришься. Нам бы поскорее смыться отсюда в Булонский лес, а там, в моем домике, я тебе такие крендели покажу, что век меня помнить будешь. Только уж ты погадаешь мне за это, ладно?

М-да, простонародным языком она владела в совершенстве. Должно быть, кое-чему научилась у оруженосцев.

— Я — не гадальщик, а предсказатель, — сообщил Костя, на что Марго только махнула рукой:

— Да какая мне разница! Будущее знаешь — вот и станешь говорить. Ну все, пойдем отсюда, а то материнские шпионы этому Бурбону, мужу моему, обо всем донесут. А мне скандалы ужас как надоели!

Только успел Костя повесить через плечо портупею со шпагой, думая, что она будет не лишней, да еще в лесу, а «позор Екатерины Медичи» уже тащила его вон из комнаты, не дав даже погасить лампу.

Карета с четверкой лошадей, впряженных цугом, уже ждала у нижней ступеньки.

Едва дверца за взлезшей в карету парой захлопнулась, как кучер длинным хлыстом огрел, наверное, двух лошадей сразу. Карета обогнула изящнейшую клумбу с цветами, высаженными в прихотливом геометрическом рисунке.

В карете Марго, закинув на Костю свои прелестные полные ножки в шелковых чулках, присосалась к нему клещом, но, оторвавшись, сказала:

— Это тебе авансом. Кстати, тебя как зовут?

— Росин, — решил назваться Костя по фамилии.

— А, Росин! — с ударением на последнем слоге сказала Марго. — Ты что, испанец?

— Нет, русский.

— Ты из страны, где этот ваш страшный правитель сам убивал медведей, а потом ел их мясо сырым?

— Он не только медведей, но и живых младенцев ел, — решил пошутить Костя, которому уже надоели заморские представления о Руси, как месте, достойном того, чтобы им пугали людей. — А еще — «обшивал медведно» провинившихся бояр, и спускал на них собак.

— О, пока едем, расскажи мне о вашем царе, — попросила Марго. — А то я дальше Италии никуда не ездила, а Италия похожа на Францию.

— Ну, царь наш уже четыре года назад, как умер. Он убил своего умного сына, и у него остался сын не совсем здоровый головой. За него управляет боярский совет.

— Вроде нашего парламента, который сильно не любит братца Анри? Его никто не любит! А знаешь, почему?

— И почему?

— Да потому, что он не спит с женщинами, а только с одними мужчинами. Кому же нужен такой король, если у него и детей, наследников, не останется? А вот моего мужа, Анри Наваррского, народ любит. И он когда-нибудь станет королем Франции. Только я с ним разведусь раньше, потому что мы не любим друг друга. Меня шестнадцатилетней девочкой за него выдали.

«Между прочим, в это время — самый отличный возраст для замужества. Не нагулялась Марго, вот в чем тут дело! А теперь переживает — и не забывает наверстывать упущенное», — подсказал Константину услужливый «внутренний голос».

— Мамаша хотела, чтобы Валуа и Бурбоны подружились за счет этого брака, — продолжала Маргарита Наваррская. — А какая дружба, если он мне изменяет, а я — ему! Я Гиза любила, а выдали за Бурбона, вот я и ищу таких интересных мужчин. У меня на самом деле недавно среди любовников оруженосец был. Хороший парень. По-моему, Бурбон его из-за ревности зарезал, — простодушно заметила Марго. — Да вот мы уже подъезжаем! Видишь, среди деревьев огоньки горят. Это мой охотничий домик. Там мы будем ужинать, любиться, а потом ты мне погадаешь, ладно?

Костя пообещал, что непременно погадает Маргарите, и они вышли из кареты.

Этот охотничий домик внутри оказался вовсе и не охотничьим, а похожий на нарядный будуар, где мягкие розовые и голубые тона сочетались с позолоченной резной отделкой и наборным навощенным паркетом, а над овальным столом затейливой формы спускалась люстра с небольшим количеством свечей. По углам комнаты стояли мраморные голые венеры с соблазнительно отставленными задами. Кроме того, скрытый от глаз небольшой по составу оркестр при входе Маргариты и Кости негромко заиграл прелестнейшее скерцо.

«Да как сказать — конечно, домик охотничий! — вновь встрял „внутренний голос“. — Она и не прекращала сезон охоты на мужчин. Да, не забудь — некоторых из них могут зарезать. Из-за ревности…»

Ужин на столе был уже готов и согревался фарфоровыми подставками с горячей водой.

— Ну, что закусим? — с бесцеремонной любезностью спросила Марго, начиная поднимать крышки блюд и, не объясняя, где что лежит, навалила себе на тарелку сразу кучу разносолов, сказав любовнику:

— И ты положи, что хочешь! Здесь прислуги нет. Не мне же, королеве, за тобой ухаживать. И налей-ка мне вина!

Константин был сыт, от еды отказался, а вот вина налил. Оно оказалось превосходным.

— Вот так я и живу: муж бегает от меня, а я от него. Забавно, правда? Я люблю мужчин. Они все разные. Именно за разность их и люблю… А короля никто не любит. Он — извращенец. Как его еще поляки в свои правители выбрали?! Была б моя воля, давно бы его прикончила!..

— И кого бы посадила на трон?

— Как кого? Мужа своего. Правда он со мной разводиться хочет. Ну, налей еще вина, подай мне того маленького лангуста. Съем — и в постель поскорей. Эй, музыканты?! — крикнула она, оборачиваясь. — Поиграли — и проваливайте! У моего мажордома спросите за труды. Мол, потрудились в охотничьем домике…

Лангуст был лишен панциря и съеден очень быстро, вино выпито. Не гася свечей. Марго стала раздеваться с такой же быстротой и ловкостью, с которой очищала лангуста. Завидное умение для средневековой коронованной особы!

— Ну, а ты что сидишь, как истукан? Я что, тебе еще постель нагреть должна? Быстро! И свечи можешь не гасить. Мне при свете любиться больше нравится. Ну и ну, как много у тебя тряпок, и зачем ты волочишь к кровати свою дурацкую шпагу? Ты ею, что ли, со мной сражаться будешь? Ну вот, залез, пай-мальчик! А теперь — в бой!

Все, что читал и слышал Костя о Марго, было жалким отголоском того, что умела делать эта женщина. Через два часа бешеной скачки Костя ощущал себя жеребцом, проскакавшим в полный галоп миль двадцать, а Маргарите Наваррской все было мало. Костя уже начал пускать все свои способы внушения, чтобы прибавить себе сил хотя бы на час. Ведь потом требовалось еще и предсказывать, а это тоже вызывает затраты энергии.

Вдруг, в самый разгар оргии, Константин услышал, как входная дверь скрипнула. Он голой кожей почувствовал потянувшийся сквознячок, а когда он взглянул в сторону двери, то увидел: там стоят со скрещенными руками двое дюжих бородатых мужчин, одетых в кожаные кафтаны. Их головы украшали широкополые шляпы. Портупеи шпаг пересекали их груди. Оба казались мрачны, да и вообще походили на завзятых головорезов.

— Занимайтесь, занимайтесь, — махнул рукой, облаченной в перчатку, один из них. — Продолжайте, просто одно удовольствие на вас посмотреть!

«Настоящим героем ты станешь, если сумеешь продолжить… теперь», — в сто тысячный раз съехидничал «внутренний голос» Константина. Он хотя бы помалкивал во время занятия любовью — и то хорошо.

Маргарита тоже заметила вошедших, но молчала. Костя почувствовал, что она испугалась и прячется за его спину.

— Откуда вы, парни? — спросил Константин.

— Из лесу, — хладнокровно ответил один бородач, показав через плечо большим пальцем.

— А может быть, вы туда и пойдете? — поинтересовался Костя, поглядывая на рукоять шпаги. Выхватить оружие из ножен и броситься на «парней» было парой пустяков, если бы не представление, что голый фехтовальщик выглядит довольно глупо.

— Может, и вернемся, когда нам прикажет хозяин, — сказал второй бородач.

— А я-то думал, что хозяйка этого домика — ее величество королева Наварры Маргарита Бурбон.

— Напрасно ты так думал. Есть и еще хозяин, который дает ей деньги на дорогие удовольствия, — сообщил неизвестный. — Собственно, она-то сама нам не нужна…

Он подошел к столу и стал поднимать крышки над блюдами, вначале допив вино в бокале Кости.

— А вот ты, парень, нужен — и даже очень.

— Зачем же я вам нужен? — спросил Константин.

— Для одного интересного разговора, — и бородач стал ложкой поедать печеночный паштет и запивать его вином.

— Разговора не будет, приятель, — сказал Костя строго, разозлившись на тон и поведение неизвестного. — И попрошу сейчас же очистить дом!

— Ого, смотри, каким он тоном заговорил! — посмотрел на приятеля, оставшегося у дверей, бородач. — А если, друг, мы тебе вначале отрежем яйца, ты захочешь говорить вежливо? Или все будешь держаться за поврежденное место и стонать: «Мамочка, мама, пришей мне новые! А то как я королеву Марго иметь буду, а?!»

Больше Константин терпеть не мог. Его явно провоцировали на драку.

Одним махом выхватив из ножен шпагу с весьма острым клинком, и довольно длинную, он в чем мать родила кинулся на бородатого. Тот, похоже, ждал чего-то подобного от любовника королевы Марго, поскольку стол был мгновенно перевернут, а все, что на нем было, полетело на нападавшего. Столешница на время превратилась в настоящий щит для бородача, успевшего вытянуть длинную шпагу.

Стоявший у дверей второй противник выхватил из ножен свое оружие. Костя же, быстро нагнувшись, поднял с пола скатерть, съехавшую со стола, часть ее намотал на руку, сделав щитом для себя, а часть оставил для того, чтобы ловить этой плотной парчовой тканью клинки противников. Разумеется, это потребовалось тотчас же.

Именно на скатерть он поймал сразу оба клинка, которыми бородачи спешили поразить Костю. Теперь обе их шпаги пронзили материю, а в ходе рывка Кости замотались в скатерть. Он даже успел схватить клинки головорезов и очень сильным движением левой руки дернуть их на себя. Шпагой он ударил одного из бородачей в шею. Еще одним молниеносным движением Константин проткнул сердце второго.

Оба громилы, хрипя, рухнули у входа, а в левой руке Кости оказались трофеи — шпаги убитых противников, агонизировавших в распахнутых дверях охотничьего домика.

— Браво! Такого мастерства я никогда не видела, где ты этому научился? — игриво спросила Марго, которая быстро сменила испуг на немного истеричное веселье.

Оказалось, рано это она обрадовалась… Ответить Костя не успел. В дверях, выйдя откуда-то из темноты, появился человек в высокой шляпе. Бородка его была аккуратно выстрижена на испанский манер, а сам он выглядел широколицым и широкоплечим. В обеих руках он держал по пистолету, которые были наведены на грудь и голову Константину. Конечно, тот мог, бросив в него скатерть, уйти от точных выстрелов и мгновенно пронзить шпагой и его. Но восклицание Маргариты остановило его.

— Генрих! — с отчаяньем завопила женщина, и Костя понял: перед ним сам Генрих Наваррский, ее муж.

Константину стало стыдно. Что бы ни говорила Марго о своем муже, об их отношениях, о том, что они изменяют друг другу, было совестно, будто Костя украл чужую вещь. Он не удивился бы сейчас, если бы раздались два выстрела, и первой, обливаясь кровью забилась бы на кровати Маргарита, а второй жертвой мужниной ревности стал бы и он сам. Но то, что услышал Костя, его поразило:

— Не смущайтесь, сударь, не смущайтесь. Вот моя супруга давно уже разучилась смущаться, когда я заставал ее с любовниками. Так чего же стыдиться вам? Не вы ее искали — она вас нашла, вот и пусть раскаивается эта женщина. Хотя вот уж этого от бесстыдной шлюхи не дождаться. Марго! — воскликнул Генрих. — Сейчас же одеться — и вон отсюда! Карета ждет тебя у крыльца. А нам с господином Росиным поговорить надо. Кстати, вы прекрасно фехтуете. Это были мои слуги для ночных путешествий. Люди невежественные, но прекрасные рубаки. Как вам удалось так просто разделаться с ними?

Марго и Константин одевались. Косте было неудобно вести беседу с будущем королем Франции, когда он был голым, поэтому пришлось ответить на вопрос Бурбона уже при полном параде:

— Видите ли, я много воевал. К тому же, умею немного владеть телом. Могу и вам дать несколько уроков фехтования.

— Потом охотно возьму их у вас, — сказал Наваррский, а Маргарита, уже совсем одетая, подлетела к Косте, обняла, чмокнула в щеку и, убегая, сказала:

— Будь здоров, цыпленочек! Потом увидимся. Ты мне еще должен погадать. А не то получится, что я зря тебя сегодня объезжала.

И выпорхнула к карете.

— Удивительная тварь, — с омерзением сказал Генрих Наваррский. — Да вы садитесь, Росин. Разговор у нас с вами длинный выйдет. Вот здесь и кувшин с вином совсем не пролился. Поднимем по неразбитому бокалу — и нальем.

Генрих поставил опрокинутый стол, на него водрузил позлащенный графин и бокалы. Сам и наполнил оба.

— Итак, господин Росин, давайте выпьем за то, чтобы во Францию наконец-то пришел мир.

Мужчины выпили.

— Вот вы пророк, — продолжал Генрих. — Вы довольно славно разговаривали сегодня с одной старушкой, а я стоял в соседней комнате и через специальные трубы, которые только усиливают громкость, слышал каждое ваше и ее слово. Думаете, что я попал в ту комнату случайно? Нет, отнюдь нет! Я знал, что новый Нострадамус, приехавший из Испании, будет у нее сегодня на аудиенции. А поскольку меня волнует судьба Франции, то мои ушки были на макушке, и я получил возможность услышать нечто любопытное… — Король Наваррский отпил еще вина. — Вам ли не знать, что эта полудохлая старушенция в семьдесят втором году, на праздник святого Варфоломея, устроила страшную резню невинных спящих горожан! В тот день в Париж съехалось много народу в честь моей свадьбы с этой сучкой Маргаритой. Народу было много, а среди них — и множество гугенотов, которых Екатерина Медичи страшно не любила. Вот и подсказала своего сынку Карлу, как с ними обойтись. И обошлись — резали тысячами и бросали в Сену. Но на что надеялась дура-баба, на что?! На то, что гугеноты станут послушными овечками? Эта дура не понимала, что такие вещи, как Варфоломеевская ночь, могут не усмирить, а только разозлить обиженых. Так и получилось. Франция развалилась на Юг и Север. На Юге — гугенотская конфедерация, на Севере — Католическая лига, а возглавляют ее Гизы. Война началась, крестьяне восстали, против дворянства пошли. Одна бабья дурь такие дела в стране натворила, что и не остановить! Гизы в Париже против Генриха стали поднимать народ, задавленный налогами. В этом году ремесленники и торговцы баррикады стали строить. Король ко мне в Шартр убежал, чтобы помощи искать. За Гизов в Париже — все буржуа и ремесленники. Беднота, конечно, но… А теперь появляетесь вы…

— И что же дурного я захотел сделать? Удержать Генриха Третьего от убийства Гиза? — спросил Костя. — А знаете, чем это убийство могло обернуться для самого короля?

— Известно чем — еще большей ненавистью к нему и призывами его убить. Все ясно, как Божий день! Так кого вы приехали жалеть? Генрих Третий — это бубонный нарыв на теле Франции, бездетный лишай, полумужчина, которого нужно сковырнуть, а не поддерживать его жалкое существование. Пусть он убьет Гиза — что с того-то проку! Главное, что в Париже ненависть к последнему Валуа достигнет таких пределов, каких не было никогда прежде. Убийцу для него найдут, ибо самолично отрекаться от власти он не желает. А тут являетесь вы и, желая утереть слезы его кровавой мамаше, говорите, что никогда не допустите убийства Генриха. Конечно, вам просто: вы знаете день и час, когда Генрих нападет на Гиза. Тогда Гиза можно спрятать, или умолить Генриха не совершать убийства. Вы, как звездочет, знаете день и час убийства Генриха — тогда его можно предупредить, спрятать, укрыть, увезти. Он не Христос, который, зная о предстоящем заклании, безропотно отдал Себя убийцам. Генрих повсюду раструбит, что в такой-то час его хотят убить. Найдутся сторонники-плакальщики, которым еще и денежек подкинут, чтобы защитили. Король-помазанник, которого хотят убить, всегда находится в выгодном положении — он невольно вызывает жалость, хоть и облечен многими страшными пороками. Не секрет, что он — содомит. Вот и выйдет, что мы продлим жизнь этому гнилому бубону, растлевающему людей, неспособному их умиротворить и проводящему время в любовных утехах со своими миньонами. А вы там говорили, что Генриха можно хотя бы в Польшу отвезти. Да, можно, если он подпишет отречение от престола в чью-то пользу. А если не захочет?! Вот и будет из-за какого-то угла выглядывать фигура обиженного народом помазанника Божьего, и найдется партия, которая когда-нибудь скажет: «А зачем нам эти парламенты и всякие там Лиги и Конфедерации, если у нас есть законный король?» Вот и побегут за Генрихом Третьим, и тот с радостью вернется, ибо власть любит больше всего на свете. Да убрать его надо, убрать, чтобы не мешал, а не ходить к его мамаше и не успокаивать: знаю, мол, час убийства, значит, не дам убить…

— Конечно, в вашу пользу отречься, не правда ли? А ведь вы, став из гугенотов католиком, захотите понравиться большинству. А большинство в стране — католики… И потом издадите указ, что государственная власть вполне терпимо относится к гугенотам, и пусть все живут во спокойствии. Так вы потрафите любимым вами гугенотам. Но такого, сударь, не бывает!

— Почему же не бывает? — опешил Генрих Наваррский.

— А потому, что в государстве обязательно должна быть государственная религия или поддерживаемая государством, или как в Испании или Италии, сама влекущая за собой государство.

«Помолчал бы ты лучше, идиот! — зло выкрикнул „внутренний голос“, да так, что Константин невольно дернулся, на мгновение испугавшись, что это могло прозвучать вслух. — Государственная религия! Дурак ты, не знаешь, чем это кончается во всех случаях. Взрывами храмов и большой резней — и так бывает в каждом случае!»

— Все прочие религии и конфессии должны быть у нее под пятой, слушаться должны! — упрямо продолжал Константин, надеясь, что «внутренний голос» заткнется. — И Екатерина Медичи, хоть и грубо, хоть и глупо поступила, но идея ее была правильной — сделать католицизм главенствующим. Вы же и тем и другим угодить захотите… Париж стоит мессы! Так вот знайте, что скажет вам ясновидец и пророк: вы и в самом деле будете в этой стране королем, вы выпустите указ о веротерпимости, но в тысяча шестьсот десятом году вы будете зарезаны католиком. Король же Людовик Четырнадцатый, ваш внук, Нантский эдикт о веротерпимости напрочь отменит. Франция будет навеки страной католицизма. Да-да, я даже предвижу песенку, кстати, отчего-то ее сочинят у нас, в России. Грубовато, конечно:

Жил-был Анри Четвертый, Он славный был король. Любил вино до черта, Но трезв бывал порой…

Константин бросил насмешливый взгляд на бокал Генриха. Тот слушал молча, не подавая виду, что чем-то задет.

…Еще любил он женщин И знал у них успех, Победами увенчан, Он жил счастливей всех.

Генрих Наваррский только хмыкнул. Похоже, песенка ему начинала нравиться.

Когда же смерть-старуха Пришла за ним с клюкой, Ее ударил в ухо Он рыцарской рукой. Но смерть полна коварства, Его подстерегла И нанесла удар свой Ножом из-за угла. От страшного удара Кровь брызнула из жил, И нечестивец старый Скончался, как и жил.

Генрих Наваррский не знал, что сказать, помолчав, он спросил:

— Ну так чего собственно вы хотели, спасая Гиза и самого Генриха Третьего?

— Во-первых, я не хотел спасти самого Генриха. Не в нем дело. Я давно пришел к выводу, что от личности короля в стране мало что зависит. Нужно католикам и гугенотам приступить к переговорам. Пусть Конфедерация и Лига сядут за круглый стол, где будет и король. Необходимо договориться о государственной религии, которой, конечно, должен стать католицизм, как более старый и традиционный. Но никаких гонений на гугенотов не должно быть. Пусть Генрих от лица своего предшественника Карла Девятого, устроившего Варфоломеевскую ночь, покается перед гугенотами. Он умрет скоро, этот Генрих, от естественных причин…

— Ага, чем грешил, тем и умрет! — нехорошо поморщился Бурбон.

— А вы убийством только возмутите народ. Постарайтесь обойтись без этого. А гибель де Гиза я предупрежу.

Король Наваррский допил свое вино, поднялся и сказал:

— Сударь, я серьезно подумаю над ваши словами.

Константин тоже встал, и они пожали друг другу руки.

— Как в это время я бы смог добраться до Лувра?

— У меня карета. Поедем вместе. Довезу. — Генрих взглянул на трупы убитых Костею головорезов. — Нужно слуг прислать. Пусть все здесь приберут, как надо…

В карете оба молчали.

Вот только Константину вместо привычного, пусть и раздражающего «внутреннего голоса», слышалось нечто совсем другое: мерзкий шуршащий шепоток. Но ни единого слова он не мог понять — просто какой-то отвратительный фон. Впрочем, все это было лишь в его голове…

Глава седьмая,

подтверждающая не нами придуманную нехитрую истину о том, что упрямство до добра не доводит

Поговорить, и серьезно поговорить с герцогом Гизом и с самим королем Костя решил без особых отлагательств. Ведь благодаря стараниям королевы-матери Екатерины Медичи он в одночасье стал популярным при дворе, если не во всем Париже. Вернувшись в свои луврские апартаменты поздней ночью и забравшись в постель, чтобы поспать хотя бы часа четыре, Константин ощутил на белье аромат духов прелестной королевы Наваррской. Увы, сказать об аромате кожи ничего хорошего было нельзя, а плохое как-то не вязалось с королевским достоинством. Увы, лондонская шлюха и, как сказали бы в двадцать первом веке, бомжиха Джоанна, в этом плане ничем не отличалась от королевы Марго. Но, если вспомнить все бесстыдные и бойкие постельные проделки Маргариты Наваррской, то, пожалуй, от вопроса об ароматах можно немного отвлечься.

«Господи, — подумал Костя, — а ведь правду о ней писали многие авторы, правду! Ну просто обольстительная женщина! Женщина-огонь! Словно крепкое вино с примесью жгучего перца!» И он, еще раз вспомнив о Маргарите, заснул. На сей раз Косте приснилась именно она, а он был скакуном, на котором королева скакала, грациозно подпрыгивая в седле и погоняя его хлыстиком… Такое с ним однажды уже случалось, и, надо сказать, тоже далеко не в семейной жизни.

Физические и духовные затраты вчерашнего дня заставили Костю проспать не четыре, а, наверное, все десять часов. Когда же его глаза открылись, он увидел человека в шляпе и при длинной шпаге. Незнакомец, не сняв перчаток, пил из бокала вино, которое было принесено Константину на ужин. Видимо, пользоваться чужим здесь было в порядке вещей.

— Со счастливым пробуждением вас, — сказал человек. Теперь можно было разглядеть его изящную небольшую бородку и глубокий шрам на лице. — Я сказал «со счастливым пробуждением», потому что в наше неспокойное время пробуждение часто так и не наступает вообще. Сон, так сказать, физический переходит в сон метафизический. Ведь когда человека зарежут во сне, он того и не почувствует, и его спящая душа устремляется к небу, тело же… Бренное тело остается на земле…

— Сударь, вы — философ? — зевая, спросил Костя.

— А вот вы — пророк и ясновидец. Так скажите сами, кто я такой? И еще вопрос: почему вы не закрываете на ночь двери? Черт возьми, это же опасно! Задвижка есть? Я это не к тому говорю, что кто-то вознамерился вас зарезать по-настоящему — вы еще вчера только прибыли в Париж. Но здесь встречаются всякие ошибки. Пошлют, например, платного убийцу прикончить кого-то — например, рогатый муж хочет избавиться от любовника жены. А тот по глупости возьмет да и зайдет в вашу комнату! И были вы вчера хорошим, дельным и всем нужным человеком, а утром, глядишь, а вы — уже ни к чему не пригодное тело. Но все это — болтовня. Перейдемте-ка к делу Вы, кстати, можете одеваться. Этим вы меня ничем стеснять не будете. Если вы постараетесь облачиться за десять минут, то нам принесут завтрак. Ну, ни есть же, сами понимаете, вчерашний ужин? А насчет завтрака я уже распорядился. Мне очень хотелось позавтракать с новоявленным Нострадамусом. Говорят, вы уже здесь много чего и много кому напророчили…

— Наверное, от ее величества королевы-матери слухи исходят? — спросил Костя, принимаясь одеваться.

— Конечно, от нее! Это же известная болтушка! Слушайте, если у вас есть недостаток в деньгах, так почему бы вам не собрать всех придворных и даже знатных аристократов со всего города да не устроить там спектакль, где вы станете главным действующим лицом? Знатные господа и дамы будут спрашивать у вас о своей судьбе, а вы там по руке, на картах или какими-то иными имеющимися у вас способами станете им давать ответы — по золотому за ответ. Представляете, с каким мешком денег вы уйдете?

— Сударь, я не ярмарочный фигляр, я делаю свои предсказания только из соображений понимания истории, причем лишь важнейших ее событий. Так что извините…

— Ну и вы меня тогда извините! А вот и наш завтрак.

Вошли три или четыре лакея, мгновенно вынесли блюда с недоеденным Костей ужином, и вот уже стол благоухал ароматами завтрака в изысканно французском стиле.

— Впрочем, — продолжал человек со шрамом, — если вы так уж сильно обиделись, я могу дать вам сатисфакцию, пусть это и не слишком безопасно для меня. Хоть и я и отличный рапирист, но Генрих Бурбон уже успел рассказать, как вы в пару секунд уложили двух его громил.

Костя покраснел.

— Право, я даже не представлял, как у вас, при дворе, в Лувре, столь быстро разносятся слухи… Король Наварры, наверное, поделился с вами и тем, с кем я проводил вечер в охотничьем домике Булонского леса?

— А как же! — с истинной живостью француза ответил человек со шрамом, заправляя крахмальную салфетку себе за шею. — С его женой, Марго! Он даже некоторое время стоял за занавеской и наблюдал за вашими шалостями в постели — свечи Маргарита, по своему обыкновению, оставила зажженными. Ну да начнем завтрак, а заодно и поговорим, — сказал неизвестный. Который и не думал представиться. Правда Костя, конечно, уже догадался, кто мог пожаловать к нему. Гость налил по полному бокалу красного вина, сказав:

— Выпейте полный. Очень полезно для желудка. Это вино — из моих виноградников в Лангедоке.

Выпили, и мужчина, начав глотать устрицы, предварительно орошенные лимонным соком, спросил:

— Итак, вы еще не ответили на мой вопрос, провидец? Кто я такой?

— Вы? — отпивая вина, переспросил Костя. — Да кто же вас не знает! Вы — герцог Генрих де Гиз!

— Правильно! — с восторгом и несколько детской радостью вскричал его собеседник. — Вы, наверное, меня из-за шрама и узнали. Его я получил одной боевой компании. А вот наш женоподобный король не был ни в одном деле, а поэтому завидует мне и моей бешеной популярности среди народа! Люди во мне видят рыцаря. Меня, именно меня избрали главой Католической Лиги. Но не в Лиге дело. Дело в Старой и Новой Франции. Я представляю старую, рыцарскую Францию, а этот жалкий выродок — новую, реформированную страну. Но и на этом дело не кончается. Ведь вы, провидец, должны знать, что Гизы — это потомки самого Карла Великого, а Валуа — потомки Гуго Капета, которые отняли власть у Каролингов, а по сути — узурпировали ее! Кто должен быть у власти пусть даже не из-за степени доблести, а хотя бы по праву престолонаследия? Гизы! Я должен быть. Или мой брат, кардинал и тоже Гиз! Вот как обстоят дела, милейший мой Нострадамус! Кстати, каково ваше настоящее имя?

— Константин Росин, — ответил Костя. Ему вдруг стало даже стыдно, что он, какой-то никому не известный Росин, научившийся предвидеть исторические события лишь благодаря переносу во времени, сидит и пьет вино из собственных виноградников потомка самого потомка Карла Великого. Впрочем, он тотчас же вообразил, что сказал бы Богдан, узнай тот о приступе подобного стыда. Что «лаю матерную» употребил бы — так тут и провидцем быть не надо.

— Ну чего вы сникли, господин Росин? — хлопнул его рукою по плечу Гиз. — Пейте, пейте вино — и будете веселы, как я. А теперь давайте перейдем к самой сути дела, ради которой я к вам и пришел.

— Я рад перейти к сути дела, — сказал Костя немного заплетающимся языком, поскольку продукт виноградников Лангедока сильно ударил в голову.

— Вот вы вчера сказали этой старой ведьме, что этот глупец Генрих собирается меня убить?

— Да, я так сказал. Я так предвижу, и это должно сбыться, если не вмешаться в дело. Ваше убийство я хочу предотвратить во что бы то ни стало!

Гиз выпил еще целый бокал вина, склонил на бок голову, по-прежнему украшенную шляпой, и спросил:

— А, собственно, кто вам дал на это право — право спасать меня от смерти?

Костя опешил:

— Позвольте…

— А вот и не позволю! — неожиданно взревел де Гиз. — Моя жизнь — это мое собственное имение, моя вотчина! Я что хочу с ней делать, то и буду! Захочу, так сейчас же проткну свое сердце этим кинжалом, — он показал на рукоять. — Захочу — выпью яда, который всегда ношу с собой, — он показал на перстень, надетый поверх перчатки, — потомок Карла Великого и за столом не снял перчаток. — Захочу — и устрою сам покушение на короля Франции и тогда подставлю голову под топор палача. Моя жизнь — это моя собственность, мой капитал. И жизнь, и капитал можно отнять, если я дам на это право. Но, чтобы пытаться спасти мою жизнь, у кого-то, у какого-то там Ро-си-на должны быть не меньшие права, чем у того, кто хочет меня убить или оставить без гроша в кармане. Так какого же черта, сударь, вы решили вмешаться в мою судьбу?

— Ваша светлость, — серьезно заговорил Константин, — дело не в вашей жизни или смерти. Дело — в судьбе Франции. Если вы будете убиты королем, то этого ему уже никто не простит, и он сам будет убит через полтора года. После пресечения линии Валуа до девяносто четвертого года в стране фактически будет безвластие, которое закончится лишь тогда, когда ярый гугенот Генрих Наваррский станет католиком. Вы желаете полного безвластия для Франции?

— Да, пусть уж временное безвластие, чем такое… бабье. Чем содомитское правление Генриха Третьего. О, вы не мешайтесь в эти дела! Если уж мне суждено умереть от клинков палачей Генриха, я умру с радостью. Да я сам хочу умереть, чтобы только спровоцировать этим народ на еще большие беспорядки, на акты неповиновения Генриху, на попытки его убить. Ведь говорили же вы этой ведьме Медичи, что Генриха после моего убийства вскоре должен зарезать какой-то монах на его же постели?

— Говорил, — кивнул Костя.

— Вот и пусть будет по-вашему. Я на это согласен! Я — солдат, я — рыцарь, и пожертвую собой ради того, чтобы на троне больше не было трусливого и подлого зайца с большой задницей! Ну да всего вам доброго, сударь, — вырвал салфетку из-за воротника де Гиз и бросил ее на стол. — Я уже достаточно подкрепился и теперь пойду. Итак — мой вам совет: ни во что не вмешивайтесь. Заботы о Франции примут на себя люди Франции, ее белая кость. А приезжий, не хочу сказать шарлатан, да и фигляром назвать тоже не хочу… В общем, иностранец…

И Генрих де Гиз, махнув Косте рукой в перчатке, пальцы которой украшали кольца, стремительно, вышел из его апартаментов.

Костя остался за столом один, ошарашенный и даже несколько оскорбленный. Конечно, за «фигляра» и «шарлатана» он бы мог потребовать у герцога удовлетворения и убил бы его. Тогда королю Генриху не пришлось бы убивать Гиза, чем по сути дела и была бы решена проблема. Но Константин был уверен, что Гиз только посмеялся бы над вызовом Кости, а потом позвал бы своих слуг с палками, чтобы хорошенько отдубасить нахала.

Но тут другие мысли нахлынули на Костю: «А ведь на самом деле, чего я сюда приперся? Спасать Гиза, который сам с радостью пойдет под нож! Спасать короля, который прекрасно знает о том, что его все ненавидят, от верхов до низов. Конечно, для тебя, Константин, есть во всем этом интерес чисто научный: что получится с остальным ходом истории, если из него изъять один важный факт? Ну, тогда давай, сиди здесь до конца и пытайся вначале предупредить смерть Гиза, как ни была она ему мила, а потом и смерть самого короля…»

И только он сумел принять такое решение, как вошел гофмейстер с жезлом.

Он торжественно доложил Константину, что его ждет на аудиенцию сам его величество король Франции Генрих Третий Валуа.

Костя перед зеркалом постарался побыстрее привести свой костюм и волосы в порядок, чтобы не задерживать ни гофмейстера, ни короля. Затем в сопровождении вельможи, важного, как министр, шедшего по коридорам Лувра неторопливо, с надоедливым стуком жезла об пол, «новый Носрадамус» двинулся навстречу с королем. Наконец, миновав несколько коридоров и опустившись этажом ниже, они встали перед дверью, украшенной резными позолоченными виньетками. Гофмейстер постучал и только потом приоткрыл дверь:

— Ваше величество, господин Росин. Изволите принять?

— Принимаю, — послышался ответ человека, у которого во рту явно что-то находилось. — Пусть войдет.

— Прошу вас, — растворил гофмейстер перед Костей дверь.

Константин вошел в роскошную спальню. О том, что это спальня, говорило то, что большую часть комнаты занимала огромная кровать под балдахином. На этой кровати, не мешая друг другу, могли бы улечься не меньше двадцати человек. Полог из валансьенских кружев красиво спускался от балдахина вниз.

— Да где же вы, Росин? — раздался мягкий, женственный голос.

— Я здесь, у дверей, ваше величество, но я не вижу вас, — отвечал Костя.

— Ну и не увидите, если будете стоять у дверей. Глупый какой… Вы к кровати идите, тогда и увидите меня. Или вы просто притворяетесь, решили сыграть в плутишку? Я сам очень люблю играть…

Костя приблизился к кровати — точнее, к ложу. За кисейным пологом, скрывавшим наполовину фигуру короля, сидело нечто напоминающее мужчину. Но если это был властелин Франции, то никакого величия в сей фигуре сторонний наблюдатель не заметил бы. С голыми ногами, на которых не имелось волос, этот человек полусидел, опершись на одну руку и приподняв ногу, согнув ее в колене. Его длинные волосы были украшены разноцветными лентами, длинные серьги, нисколько не напоминающие пиратские или цыганские, свисали с обоих ушей до самих плеч. Одет был Генрих в легкий халатец, не скрывавший цвета его кожи. Больше на нем вообще ничего не было. Впрочем, крошечная бородка, прилепившаяся под нижней губой, давала понять, что Генрих — все же мужчина.

— Ну, садись. Что ты встал передо мной, как солдат?! Я же не солдата звал к себе, а друга, который может мне помочь в трудные часы и дни моей жизни.

«В критические дни», — мысленно добавил Константин, глядя на это чудо.

Между ног монарха стояла огромная ваза с отборным виноградом, от кистей которого Генрих то и дело отрывал по ягоде и отправлял в рот. Костя даже слышал, как спелые ягоды лопались у него во рту.

— Ну, садись же, садись! Вот, будем так есть виноград вдвоем и по душам разговаривать.

Константин сел на постель и, принимая приглашение короля, робко оторвал ягоду и отправил ее в рот.

— Больше, больше ешь, а то я обижусь на тебя и прогоню! — капризно, но с нотками жесткого приказа произнес король. Так что гостю пришлось подчиниться приказу и более не церемониться.

— Мой друг, — начал Генрих, взяв руку Кости в свою (прикосновение оказалось весьма неприятным, как будто король был не человеком, а моллюском). — Моя матушка принесла мне вчера страшную весть, которая, будто бы, от тебя и пришла. Неужели ты, новый Нострадамус, смог подумать, что я могу кого-то убить — даже человека, несимпатичного мне? Фу, какое это заблуждение! Наверное, звезды твои подсказали тебе что-то совсем не то, что нужно. Я, представь, сядет на меня в саду божья коровка, так я ее, милую, аккуратно, чтобы не раздавить, сниму, пошепчу ей что-нибудь — и снова на небо отправлю. Я очень, очень добрый король, и за это меня и не любят. Им подавай всяких Францисков Первых, Барбаросс-завоевателей. А мне нечего завоевывать! Франция богата и счастлива, в ней растет много винограда, много делают вина. Ну чего людям еще надо? И вот эти противные Гизы, умирающие от зависти к моей короне, подговаривают французскую чернь, всяких мясников, угольщиков, вообще ленивых нищих людей. И те начинают строить баррикады, обкладывают ими мой дворец и требуют сдаться. Да, Гиз мне несимпатичен. Но убивать его — Боже упаси. Боже упаси!

— Ваше величество, — сказал Костя, — сейчас конец сентября. По моим предсказаниям, убийство Гиза должно произойти в декабре. Вы сейчас добры и мягко расположены к герцогу, но все может перемениться. Марс встанет в такое положение к Сатурну и другим звездам, что это может привести вас к неожиданному решению. Если де Гиз будет убит по вашему приказу, то народ никогда не простит вам этого злодеяния, ибо народ любит герцога. Он для них — олицетворения старой рыцарской Франции. Если такая трагедия случится, то… той же смертью падете и вы. Неужели вам хочется быть убитым кинжалом?

Король вздрогнул всем телом так, что опрокинул вазу, виноград упал на одеяло.

— Боже упаси! Боже упаси! — по-овечьи дрожал он. — Я вообще боюсь смерти, а такой жестокой и подавно! Нет, милый Росин, я никогда не решусь на убийство Гиза, да и вообще на любое другое. Я — мирный человек, люблю слушать музыку, есть виноград и разные сладости, пить вино. А еще у меня есть мои милые друзья. Хочешь, дорогой предсказатель, тоже стать моим другом? — Генрих провел рукой по волосам Кости. — О, мы славно будем с тобой дружить! Будем играть в плутишек. Одеяло у меня, видишь ли, большое. Мы заберемся вдвоем под одеяло и станем прятаться там друг от друга. Только нужно будет время от времени коротко так произносить слово «плутишка». Это знак такой. На этот знак ползет другой плутишка, а первый уползает. Но когда уж один найдет другого, то у них начинает под одеялом борьба, но незлая такая борьба. Я вообще зла не люблю!

Константину было отвратительно. Сейчас он действительно сожалел, что ввязался во все это дело. Но он заметил слезы в глазах короля, притом — вполне искренние. Генриху, наверное, на самом деле было грустно, страшно и одиноко в этом огромном дворце, под огромным одеялом. И не надо бы ему быть королем. Но править заставляла его крепкая как сталь Екатерина Медичи, подучившая однажды другого своего сына, короля Карла, перебить несколько тысяч невинных людей, в том числе и множество немецких и нидерландских студентов, приехавших в Париж. Ведь говорили, будто именно от студентов и идет в народ ересь гугенотства.

А ведь этот Генрих, хотя и содомит, гораздо приличнее, чем «истинный король» Филипп Второй Испанский, не говоря уже об Иване Грозном! По крайней мере, этот не находит утешения в сожжении еретиков, не сооружает мерзких кошачьих клавесинов. Жить бы ему в начале двадцать первого века — был бы наверняка звездой попсовой эстрады, там таких обожают, а наряжаются эти артисты вряд ли приличнее. Не ко времени родился Генрих, ох, не ко времени!

— Ваше величество, — сказал Константин, — в последней декаде декабря мне бы хотелось быть рядом с вами.

— Ах ты, плутишка! — снова повеселел король. — А ты совсем от меня никуда не уходи, здесь и оставайся! А сколько игр у меня есть, сколько забав! Ну, оставайся же, противный! — шлепнул Генрих ладонью по груди Константина, чем окончательно его смутил.

— Ваше величество, я бы остался, но я просто боюсь, что это будет превратно понято вашей матушкой. А я ее, признаться, побаиваюсь.

— Ну и уходи, ну и совсем не приходи и в декабре… — отвернулся Генрих, по-детски надув губы.

Константин понял, что настала самая удобная минута для ухода, и он поднялся и, пятясь к двери, сказал:

— Я кланяюсь вам, ваше величество. До декабря…

Король не ответил. Он отщипывал одну за другой ягоды винограда, и даже у дверей было слышно, как лопаются они у него во рту.

В тот день Костя много гулял по Парижу. Ему хотелось видеть его не таким, каким он представлялся в альбомах или в его провидческих грезах, а именно Парижем конца шестнадцатого столетия. О, этот город тогда трудно было бы назвать великим или даже красивым! Сена не была убрана оправой гранитных набережных, Монмартр представлял собой деревню, улицы кое-где хоть и были замощены каменными плитами, но в основном повсюду стояла страшная грязь. Разумеется, хозяйки выплескивали нечистоты и выбрасывали мусор прямо из окон на улицу. Правда, культура приникла и сюда: считалось хорошим тоном крикнуть: «Выливаю! Поберегись!»

Костя осмотрел несколько готических соборов, позднее разрушенных. Один лишь Собор Парижской Богоматери стоял в своем вечном величии на острове, омываемом рекой.

Затем Константин спустился в знаменитые парижские катакомбы, образовавшиеся после того, как прямо в городе добывали известняк для постройки зданий.

В одном из проходов он обнаружил гору черепов: сюда свозили жертвы чумных эпидемий. И повсюду можно было наблюдать калек, истинных и фальшивых. Особенно много их осело у храмов. Толпа бедной голытьбы Парижа оказалась поистине огромной и неистребимой.

Вернувшись в Лувр, Константин поужинал и за неимением занятий собирался было уже отходить ко сну, как вдруг в его дверь постучали. Предупрежденный Гизом о том, что в Лувре нужно запираться, он закрыл дверь на задвижку, а теперь сперва спросил:

— Кто там?

— Господин Росин, к вам письмо от самого его величества.

«„Плутишка“, должно быть, решил пригласить меня поиграть ночью в трик-трак», — улыбнулся Костя и потянул задвижку. Дверь мигом отворилась, два дула пистолетов уставились ему в лицо. Люди в масках заполнили всю комнату, в рот Константина не без труда был всунут деревянный кляп, а на голову надет мешок. Перевязанный по рукам и ногам, он был вынесен из комнаты, а потом — и из дворца. Скрипнули рессоры кареты, когда «нового Нострадамуса» положили на заднее сиденье. Потом путы на его ногах были разрезаны, и он получил возможность сидеть. Экипаж, запряженный, судя по частому стуку копыт, четырьмя лошадьми, покатил прочь…

Через полчаса, если верить врывавшимся в окно запахам, закончился Париж. Во всяком случае, больше не ощущался запах помоев (он же — запах столицы). Колеса зашуршали по земле довольно ровно. Значит, подумал Константин, дорога была большой и наезженной. Но каковы бы не оказались эти детали, он понимал: его по чьей-то воле поскорее увозят от тех событий, в которые он по неосторожности решил ввязаться.

Когда от города отъехали уже довольно далеко, чья-то заботливая рука подлезла снизу под мешок, кляп изо рта похищенного был вынут — наверное, для того, чтобы он мог задать единственно логичный в его положении вопрос. И, делать нечего, задал:

— Почему меня похитили и куда меня везут?

Раздался довольно противный и скрипучий голос:

— Вас, господин Росин, просто решили на время изолировать от парижского и луврского общества. Не нужно было бередить умы и королевы-матери, и высших аристократов страны, да и самого короля. Конечно, с этим мешком на голове да в путах вас можно было бросить в Сену. Но французы умеют ценить талантливых, необыкновенных людей. А вы — талантливы и необыкновенны. Вот, взять к примеру, ваш вчерашний бой с двумя громилами Генриха Наваррского. Мне о нем рассказывал сам король Наварры, ставший свидетелем. Так ведь это просто какое-то чудо, а не фехтование!

— А по-моему, я тогда даже не фехтовал, а просто дрался. Ну, представьте, анализируя все мои движения: я прикрылся скатертью, они нанесли одновременный укол рапирами и проткнули тряпку на моей руке. Потом я одним движением замотал эти клинки скатертью, взялся за них рукой, то есть полностью обезвредил противников. Ну, а после двумя молниеносными уколами поразил их. А оружие их осталось в моей руке. Вообще, людям такого ремесла я бы посоветовал носить средней длины шпаги, наточенные вдоль клинка с обеих сторон. Преимуществ масса — длинный клинок мешает развернуться, им можно только колоть. А здесь и руби и коли — пожалуйста. Уверен, что лет через сто французская армия полностью или почти полностью перейдет на саблю с клинком небольшой кривизны, которой можно успешно и колоть, и рубить.

— Браво, браво! — сказал собеседник Кости. — Вот почему таких господ, как вы, не стоит спешить бросать в Сену вниз головой — когда-нибудь они пригодятся.

— И все-таки, куда меня везут? — спросил Костя, вдыхая ароматы осенней французской ночи через приоткрытое оконце.

— В один довольно удобный замок. Там вы будете пользоваться всем, чем хотите, но только в пределах вашей закрытой комнаты. Любые книги, арфа, мандолина… Вы ведь московит?

— Московит.

— Ну, вам ко временным неудобствам не привыкать. Если соскучитесь по дамскому обществу, то и эту прихоть сможете там позволить, так что неудобств, по сути, и не будет.

— Надолго везете?

— Пока не истечет срок ваших пророчеств, то есть до первого августа следующего года. Совсем недолгое заключение, не правда ли? Впрочем, если вы сами ошиблись в расчетах и Генриха Третьего не зарежут первого августа, то ваше заключение продлиться на неопределенно большой срок. Или — на меньший.

— Перспектива не из приятных. А кто меня отсылает, вот что интересно? — спросил Костя. — Гиз или Наваррский?

— Странно, а почему вы не включили в вопрос королеву-мать?

— Потому, что ей совсем не надо, чтобы ее дитя проткнули ножом. А я ей обещал, что сумею предупредить убийство.

— Оставьте! Вы не знаете, что бродит в крови этой плебейки-итальянки. Может быть, она-то и есть та, кто страстно желает смерти своему никчемному сыну. Впрочем, не задавайте мне вопросов на эту тему. Все равно я не отвечу вам прямо.

Ехали часа полтора. Дорога пошла вверх, точно на самом деле они подъезжали к замку, стоявшему на возвышенности. Костя даже услышал, как гремят и скрипят цепи опускаемого подъемного моста.

Наконец, карета въехала во двор. Кто-то крепко взял Костю под руку, его повели по переходам замка, наверх — наверное, в башню. Заскрипели петли открываемой двери, и черный колпак был снят с его головы, и ему пришлось зажмуриться — здесь оказалось очень светло.

— Ну, как вам нравится обстановка вашего узилища? — спросил довольно пожилой мужчина — судя по голосу, это был человек, который привез Константина сюда.

Обстановка и впрямь была княжеской, и Костя честно признался:

— Вполне удобно.

— Сейчас принесут ужин. Вы не возражаете, если я составлю вам компанию? Меня зовут де Гурон. Была такая дворянская фамилия, весьма славная, хотя звучит вполне по-плебейски.

«А еще — вполне по-индейски», — усмехнулся про себя Костя.

— Я весьма счастлив отужинать с вами, мсье де Гурон, но не снимут ли с меня веревки?

— Ах, простите, что за нелюбезность! — огорчился Гурон, видя, что Константин все еще связан. Он сам разрезал веревки и бросил их в угол, сказал только:

— Потом уберут…

Ужин прошел в довольно милой и умной беседе. Де Гурон немало поведал Косте о малоизвестных деталях событий, начиная с семьдесят второго года. Костя все больше проникался мыслью, как много фактов в истории неразрывно связаны один с другим. Желание выбраться отсюда любой ценой, уберечь де Гиза, чтобы проверить свою теорию, стало его задачей. Вот только вмешательство оказалось лишним. Хорошо еще, что не убили. Так вот оно и бывает: захочешь сделать что-нибудь полезное, а окажется, что на тебя ополчились все. Конечно, конечно… «Ваня, мы с тобой в Париже нужны — как в бане пассатижи»!

После ужина де Гурон любезно пожал Косте руку, уверил, что его заключение будет кратковременным, рекомендовал много читать, а еще больше размышлять. Константин принял все эти советы, де Гурон ушел, грязная посуда была тотчас унесена. Дверь захлопнулась, заскрипел ключ, и Костя остался в кромешной тишине. Только какая-то ночная птица выводила на дереве свои немудреные напевы.

Утром, едва Константин проснулся, он подошел к окну. Упрятали его, как видно, в один из переделанных казематов старой башни. Теперешнее окно в прошлом было орудийной амбразурой. Там, вдали, распахнулось поле с уже снятою пшеницей. За полем чернел лесок, а под самой башней протекал ручей. Раньше здесь, наверное, был крепостной ров, теперь же, когда берега осыпались, он превратился в мелкий ручей. От окна до земли оказалось метров примерно с десять. Но чтобы вылезти, пришлось бы вначале перепилить решетку, вмурованную в стену — хотя бы один прут.

Перед решеткой была рама со стеклом. Костя посмотрел, как она крепится. Оказалось, на гвоздях, вбитых в кирпич. Если вынуть гвозди, рама сама на руки упадет. Только чем пилить решетку, неизвестно…

Костя сел на кровать. Взгляд упал на веревку, которую снял вчера с него месье де Гурон. Прикинул ее длину — хватило бы на половину расстояния до ручья, а там можно и одеяло разорвать, и полог от кровати. Веревку Константин спрятал. Проблемы в ней не было, но не было и пилки.

Так, день ото дня, привыкая к новой тюремной жизни, Константин жил в своей комфортабельной квартире-камере. Если бы «нового Нострадамуса» спросили, а что, мол, пророк, думает о своем будущем, он бы ответил: «Есть ощущение, что я выйду отсюда раньше срока. Но вот что даст мне такую возможность, покамест не могу сказать».

Женский голос он услышал через две недели своего пребывания в тюрьме. За дверью какая-то бабенка бранилась с кем-то. Ее голос все приближался, становился громче. Наконец, заскрипел замок, открываемый ключом, дверь распахнулась, и Константин увидел… Маргариту! Она, ставшая еще прекрасней, в нарядном платье, так и бросилась к нему на шею, покрыла поцелуями, страстно шепча:

— Ах, мой милый, милый! Ну, уж теперь-то нам здесь никто не помешает!

И Маргарита стала поспешно раздеваться. Похорошеть-то она за это время похорошела, но вот развратности в Марго тоже прибавилось. Она толкнула Костю в бок, когда увидела, что он раздевается не столь поспешно, как она. Уже через минуту королева Наваррская стояла перед ним нагая и прекрасная, как Афродита, только что сошедшая на берег с раковины. (Ну, если откинуть запах тела, перебитый духами — вряд ли пеннорожденная греческая богиня любви редко мылась, все же из моря вышла!).

Марго отбросила одеяло прочь, а потом… Константину порой казалось, что все мысли насчет перепиливания решетки были просто излишними: отбрасывала она, и опять толкалась так, что, наверное, дрожали и готовы были вылететь из гнезд камни, из которых была сложена старая башня.

После трех часов упорного разрушения древней постройки, Маргарита, немного успокоившись, заговорила:

— Ах, как я плакала, как я плакала, когда узнала, что тебя упрятали. За что? Я сразу поняла, что это мой Анри и именно за то, что он видел нас с тобой вдвоем. В конце концов, я допыталась у него, что на самом деле он решил услать тебя из Парижа, пока, как ты говоришь в своих предсказаниях, не будет убит его соперник герцог де Гиз, а потом и королишка-содомит. Я целый день ползала перед ним на коленях, чтобы он назвал место заключения. Я говорила, что любовник ты никудышный и мне ты совсем не нужен как мужчина. — Марго, как видно, успела забыть, что ее муж получил возможность понаблюдать за парочкой какое-то время.

— Я сказала, что непременно нужно, чтоб ты мне погадал. Про любовника я, конечно, соврала — ты очень даже ничего… Но все же ты должен расплатиться со мною за мою пылкую любовь честным и правдивым предсказанием моей судьбы. Когда начнем?

— Что, если после ужина? — предложил Костя.

— Ваша идея великолепна, мой милый предсказатель, «новый Нострадамус». Сейчас я хотя бы надену пеньюар и позову этих остолопов. Я привезла с собой всяких вкусных вкусностей, думая, что тебя здесь кормят только супом из голов трески. Представляешь, вся моя карета была забита корзинами! К тому же, я тоже немного подустала, надо бы закусить.

Накинув пеньюар, едва прикрывавший кругленькие ягодицы королевы Наваррской, Марго пошла распоряжаться. А Константин все лежал и думал и разных превратностях судьбы, о случайном и закономерном. Но главное было отнюдь не философской теорией, а чистой практикой: в дорожном наборе Маргариты наверняка должна отыскаться пилка для ногтей.

Маргарита и в самом деле привезла уйму всяких деликатесов: копченое мясо, жареную дичь, колбасы, паштеты, осетры, фрукты, зелень, много разного вина и пива. К последнему она, как оказалось, имела слабость. Они поужинали, болтая. Потом Марго, потушив почти все свечи, велела Косте начинать сеанс прорицания. И он, вначале слегка загипнотизировав ее, наговорил ей разной приятной чепухи.

При этом он настроил ее память таким образом, что все эти слова, когда бы ей сделалось грустно, должны были вспоминаться сами по себе и создавать настроение уверенности в себе, покоя, бодрости и счастья.

Что же касается будущего Марго, то он и здесь наговорил ей очень немало приятного, хотя жизнь ее, насколько ему было известно, не должна была оказаться долгой. Короче, своею болтовней Константин постарался отблагодарить ее за радость, которую доставила ему эта женщина.

Марго переночевала у него, но утром засобиралась. Когда перед зеркалом она поправляла свою прическу, Костя, как бы невзначай спросил:

— А в твоем дамском хозяйстве случайно нет пилки для ногтей?

— Какой я была дамой и королевой, не имея пилки для ногтей! — возмутилась Маргарита. — Посмотри вон в том футляре.

В футляре лежали не меньше десятка пилок для ногтей, и Костя выбрал ту, что была потолще и имела более крупную насечку.

— Можно взять одну на память? — спросил он.

— Да хоть все бери, не жалко.

— Спасибо, — сказал узник.

— И тебе спасибо за предсказания. Теперь я вполне счастлива. Ну, давай прощаться.

Ее страстный поцелуй длился минуты три, у Кости даже дыхание перехватило.

— Ну ладно, уезжаю. Когда тебя отсюда освободят, увидимся в Париже. Ну, я полетела, мон амур!

Костя сел на разворошенную кровать. Таких женщин он не видел никогда прежде, да и никогда, скорее всего, больше не встретит.

Погрустив о покинувшей его Марго, Константин подошел к окну. Сперва он вынул гвозди, что крепили раму, снял саму раму и только лишь попробовал, как новенькая пилка берет железо прутьев. Брала она, надо сказать, неважно, но все-таки лучше, чем ничего. «Так, сколько я там просидел? Недели три. Значит, сейчас последняя неделя октября. За месяц, каждую ночь, я должен пробиваться хотя бы по миллиметру, чтобы в двух местах перепилить один толстенный прут. Задача сложная, но выполнимая. Главное, есть инструменты, руки и желание. Сегодняшней ночью и начнем…»

Он вставал каждую ночь, шел к окну, вынимал пилку и, опасаясь, что кто-то за дверью может подслушивать его, начинал пилить толстый прут.

Работа казалась адской. В конце октября начались заморозки, они продолжились и в ноябре. Потом начались настоящие холода, и Константин, не имевший теплой одежды, накидывал на себя одеяло, а руки обматывал полотенцами. Но по миллиметру за ночь выпилить удавалось, а днем — любоваться своей работой, хоть срез всегда приходилось залеплять кусочком хлеба, чтобы не было заметно, чем он занимается.

Костя не мог ошибиться в своих знаниях: Генриха убьют первого августа следующего года, и тогда прорицателя могут отпустить (или убить — просто на всякий случай). Но Костя не хотел ни гибели де Гиза, ни убийства этого полумужчины Генриха.

Константин закончил полное перепиливание прута с одной стороны как раз за половину срока, отпущенного ему. Попробовать выпрямить прут толщиной почти в два пальца он даже не пробовал, сил бы не хватило. Так что пришлось взяться за второй участок прута. Костя спал днем, а работал ночью, сделав этот труд своим основным занятием и смыслом жизни.

И вот второй участок прута был перепилен, и в запасе оставалось еще дней десять, чтобы добраться до Парижа и снова добиться аудиенции короля. То, что его услал Генрих Наваррский, давало основание войти в Лувр смело и обратиться к его величеству напрямую — он в похищении участия не принимал, как и де Гиз. Ну, это в том случае, если де Гурон был искренним.

Костя принялся за изготовление веревки. Если бы он раньше порвал на полосы свое одеяло, то это наверняка заметили бы. Но сейчас, перед самым побегом, этим и следовало заниматься. К веревке, которая являлась когда-то его путами, Константин стал привязывать полосы крепкого суконного одеяла — скорее, покрывала над пуховым и атласным. Скоро появилась веревка нужной длины. Оставалось дождаться ночи, чтобы выполнить свои намерения.

Летняя ночь открылась для него во всей красе, когда Костя снял раму. Его камера наполнилась воздухом свободы. Надежно привязав конец веревки к одному из прутьев, беглец ногами вперед пролез в амбразуру, а потом, держа тело под углом к плоскости башни, упираясь в камни ногами, стал спускаться. Журчание ручья, наполнившее его радостью, послышалось гораздо быстрее, чем он предполагал.

Перейдя бывший крепостной ров вброд, Константин попытался отыскать ту дорогу, которая вела к воротам замка. Обойдя все строение вокруг, он действительно наткнулся на ровную и хорошо утрамбованную дорогу, ведущую, как стало понятно, прямо в Париж. По ней-то, страдая только от ночного холода, Константин и побрел, делая расчеты: «Если тогда мы ехали на лошадях часа два с половиной, а лошадь бежит со скоростью около двадцати километров в час, то я при быстрой ходьбе приду в Париж примерно через восемь часов, то есть, приблизительно, к полудню».

Расчет оказался верен, но идти в Лувр в сильно поношенном и мятом платье было недопустимо, а денег у Кости не было ни сантима. «Если нет денег, то их надо у кого-то занять. В моих апартаментах, а на них никто не накладывал арест, есть дукаты — награда короля Филиппа. Нужно только войти во дворец…»

Лавка менялы попалась ему на глаза совершенно случайно. Константин толкнул дверь, колокольчик при этом отзвонил веселую трель, предупредив хозяина, сидящего за стойкой, что пришел посетитель. При входе Кости, моментально оценив его возможности, меняла снова опустил глаза.

— Месье, мне бы хотелось обменять двадцать испанских золотых дублонов на французские ливры. Могу я это сделать незамедлительно?

— Пожалуйста, сударь, только вначале я должен видеть перед собой эти дублоны. Где они?

— Сейчас я выну из кармана свой кошелек, высыплю монеты на прилавок, и вы даже услышите их звон.

С этими словами Костя полез в карман, сделал вид, что вынул оттуда кошелек, долго возился с завязками, не переставая смотреть прямо в глаза менялы, который тоже с любопытством следил за занятием посетителя. Потом у Кости будто бы все получилось, и он сказал:

— Итак, высыпаю.

Его рука, в которой не было ничего, поднялась над прилавком, и меняла умиленно сказал.

— Теперь я слышу их звон, сударь, а вначале, я, право, вам не очень поверил.

— Пересчитайте, там должно быть двадцать монет.

— Начинаю считать: одна, две, три… — загипнотизированный меняла даже делал движение рукой по прилавку, будто и в самом деле видел, ощущал и отодвигал монеты в сторону.

— Двадцать, как одна монета, не так ли? — спросил Костя.

— Вы совершенно правы сударь, — меняла «убрал» золото под прилавок. — Только вот по какому бы расчету мне выдать вам ливры?

— Ну, уж по самому высокому, не обманите.

— Думаю, что десять серебряных ливров за дублон будет вполне реальной ценой.

— Могли бы и добавить немного, — недовольно сказал Константин. — Я ведь вам чистое испанское золото принес.

— А я вам даю чистое французское серебро, — и меняла, достав шкатулку, отсчитал из нее посетителю двести серебряных монет.

Вначале Костя пошел к одному из лучших портных Парижа, и тот не без труда смог-таки подобрать для него богатый костюм во французском вкусе и плащ на меху, в котором уже чувствовалась необходимость. Шляпу Константин тоже предпочел пуховую, теплую, а качественные чулки и башмаки он купил в другой мастерской.

Потом пришлось отправиться в лавку оружейника, где шпага лионских мастеров ему очень подошла — и изяществом гарды, и хищностью клинка. Хотелось купить еще и трость для солидности, но о ней Константин под самый конец дня просто забыл…

Так что ко главному входу Лувра, охраняемому шотландской гвардией короля, он подходил, приняв облик настоящего аристократа, поскольку не обошел стороной цирюльню, где ему немного подстригли и немного завили волосы.

Гвардейцы, знавшие Константина в лицо, беспрепятственно пропустили беглеца в Лувр. Он взошел на ступени, которые топтали многие монархи, принцы крови и высшие аристократы страны. Но, направляясь в сторону своих апартаментов, идя по одному из многочисленных коридоров дворца, Константин неожиданно заметил надвигающуюся на него широкоплечую фигуру короля Наваррского.

Костя снял шляпу и отдал Генриху Бурбону полунасмешливый поклон. Изумление на лице короля Наваррского было столь сильным, что казалось, он увидел не сбежавшего из тюрьмы узника, а, по меньшей мере, святого Петра, гремящего ключами от небесных врат. Вот теперь сомнений не оставалось: в узилище его направил именно супруг королевы Марго.

— Вы… как… вы?!

— Да-да, сударь, именно я, — строго отвечал Константин. — И иду я сейчас прямо к королю, чтобы подать жалобу на вас за то, что вы совершили надо мной гнусное насилие, приказав связать ночью, засунуть в рот кляп, и надеть мешок на голову, после чего меня отвезли в тюрьму! Да, в тюрьму! Впрочем, нет, король мне немногим поможет! Я — оскорблен, а поэтому извольте защищаться здесь же! Сейчас же! Если я вам сейчас проткну мозг, — а ловкость моего удара вы помните, — то Франция ничего не потеряет! Все равно ваш нелепый Нантский эдикт о веротерпимости будет отменен вашими сыном и внуком. А сами вы умрете через десять лет от руки фанатика — католика Равальяка! Берите же шпагу, говорю я вам!

Эти слова Константин прокричал так грозно, вид его был столь повелительным, что Генриху поневоле пришлось подчиниться.

— Право, сударь, я пошел на этот шаг из соображений общего блага… А вы вмешались…

— Ничего не знаю! Защищайтесь, или я проколю вас без вторичного предупреждения!

И клинок с быстротой молнии вылетел из ножен.

Генрих Наваррский, будущий король Франции, поневоле был вынужден принять положение для защиты. Сталь ударила о сталь, Константин сделал несколько ложных выпадов…

Заколоть этого верзилу ему бы не составило бы никакого труда, но тут из-за ближайшего поворота выплыла в коридор процессия, которую возглавляла Екатерина Медичи. Королева-мать, увидев дерущихся мужчин, грозно вскричала:

— Как, во дворце, в моем дворце?! Дуэль?!

— Мы просто тренировались, мадам, — виновато проговорил король Наваррский.

— Еще одна такая тренировка, месье, — и вы не войдете в этот дворец никогда! А вас, мой милый новый Нострадамус, мы отчего-то очень долго не видели. Почему? — обратилась Екатерина Медичи к Косте уже другим тоном.

— По той причине, ваше величество, что я был пленен людьми вот этого вот господина и все это время находился в заточении. Лишь подпилив решетку и спустившись на землю по веревке, я пешком сумел добраться до Парижа. Вот мне и захотелось получить объяснения у виновника моих бед!

— Вы — чу-до-ви-ще! — прошипела старая королева-мать, и звучало это действительно жутко. — Чудовище! Вам в тюремной яме место, вот где! — заявила Екатерина Медичи Генриху Бурбону, и медленно поплыла дальше.

— Расквитаемся еще… — бросил король Наваррский Косте в спину.

— Ну, так не забудь прихватить с десяток разбойников вроде тех двоих. Да и запасные штаны возьмите, а то они станут коричневыми… от страха!

И, рассмеявшись, Константин пошел к своим апартаментам.

Теперь у него появился в Париже не недруг, а самый настоящий враг.

Верить угрозам всесильного короля Наварры можно было со всеми основаниями. Костю могли отравить, подкараулить с кинжалом за углом, напасть не с одним, а с двумя десятками людей, выстрелить из пистолета где-нибудь в толпе, подсыпать в приносимую еду яда.

Делать врагом такого человека было опасно, хлопотно и неприятно. К тому же, Генрих знал о связи Константина с Маргаритой, а поэтому имел и некоторые основания для мести.

«Ах, — думал Константин, — дожить бы мне здесь только до первого августа, а потом отправлюсь я сухим путем через Германию и Польшу прямо до Пскова. А там примет меня моя Марфушка или не примет — не знаю. Сынок у меня еще один остался, да дочь замужняя. Наверно, детками уже обросла. Буду внучат нянчить да снова людей лечить… Сколько я их за последние годы насмерть побил да покалечил! Теперь только врачевать да грехи свои по церквам замаливать мне, грешному рабу Божьему…»

— Ваше величество, а я снова у вас, — Костя просунул голову в будуар Генриха средь бела дня. Казалось, ничего не переменилось: король восседал все в той же позе изнеженного сибарита, только теперь вместе винограда между ног его стоял золотой сосуд, похожий на большой кофейник, из которого он то и дело подливал в бокал вино.

— «Новый Нострадамус»! Дорогой плутишка! Предсказатель! Иди сюда скорее, дай обниму тебя да поцелую! — говорил Генрих, протягивая к Косте свои обнаженные руки. И выглядело это как-то угрожающе.

Константину пришлось ответить королю, который был изрядно навеселе. Он, видимо, сегодня играл роль Диониса. На Генрихе Третьем была короткая туника, наполовину просвечивающая, а голову его украшал венок из золотых лепестков. Король мокрыми губами облобызал всю физиономию Константина, напомнив тому некоего властителя из века двадцатого, который содомизмом, вроде бы, не страдал (и не наслаждался, как Генрих). Наконец, король спросил:

— Ну, как тебе нравится мой венец?

— Он прекрасен, — взглянул на венок Костя. — Только не пойму, в кого сегодня ты играешь? В Диониса, бога вина, или в Аполлона?

Фамильярное обращение было Генрихом проигнорировано.

— И в того, и в другого, — ответил он. — Короче говоря, в пьяного Аполлона… Вот, решил напиться. Давай вместе напьемся, плутишка?!

— Давай! Только у меня нет второго бокала.

— На столе возьми.

Они выпили вместе и поцеловались, и Костя пришедший к нему вовсе не для того, чтобы жаловаться на Генриха Наваррского, заговорил:

— Слушай меня, хоть ты и пьян, — и Константин принялся сверлить его своим магнетизирующим взглядом. — Завтра в замке Блуа ты должен собрать свой совет, которым давно уже собирался сказать свое мнение в отношении де Гиза: «Утром, то есть завтра, либо он умрет, либо я умру».

— Постой, постой… Я же встречался с де Гизом только сегодня, — забормотал Генрих. — Была и мать. Он рассказал нам о своей деятельности на посту генерального наместника королевства, и я даже похвалил его за его деятельность. Пророк, зачем же ты сам наводишь меня на эти мысли?

— Не навожу, а знаю, что ты так скажешь. А послезавтра, вызвав де Гиза во дворец, прикажешь своим гвардейцам зарезать его…

— Нет-нет, пророк, что ты говоришь! — расплакался Генрих. — Я такого не скажу! Никогда не скажу!

— Тогда позволь мне быть завтра в Блуа на твоем совете.

— Да ради Бога, приходи! Ты сам все увидишь и услышишь.

…Луна висела за окном такая полная, что, казалось, ткни в нее иголкой, и брызнет сок… красный, очень похожий на кровь. Костя знал, что Генрих хочет смерти де Гиза, и задача заключалась сейчас лишь в одном: не дать ему произнести те роковые слова. Желание короля будет немедленно подхвачено членами совета и гвардейцами. Выскажи Генрих такую мысль, и он становился и убийцей, и одновременно жертвой. Чаша терпения народа переполнится, и первого августа сам Генрих будет убит.

…На совете в Блуа решались самые разные вопросы. Советники Генриха представляли собою род министерства, поэтому все эти скучные разговоры утомили короля. Приближалась роковая минута.

Константин сидел в пяти метрах от короля, готовый в любую минуту разрушить, деформировать, исказить его мысль, тотчас заменив ее другой.

— Господа советники, — сидя проговорил король. — Вчера я общался с герцогом де Гизом, который у нас, как говорится, исполняет должность генерального наместника королевства. Он ждал, что я буду его хвалить, но я лишь ругал его. Здесь же была королева-мать. Она сказала мне, что я придираюсь, стала просить меня высказать свое удовлетворение деятельностью герцога. Я согласился. Но до благодарности в его адрес, как мне помнится, я произнес: «Через день-два де Гиз не сможет более говорить». Этого никто не слышал, об этом говорю я только вам. Больше мне нечего сказать…

Константин был сломан, выхолощен, опустошен. Он собирался бороться с теми словами, которые (если судить по историческим запискам) король произнес на совете. Это были слова, напрямую говорящие о желании убить ненавистного ему человека, и прозвучали бы они, как приговор.

Сейчас же Генрих, как видно, подчиняясь его команде не произносить призыва к убийству, все же передал совету свою резко-негативную реакцию в отношении герцога Гиза. Но Костя оказался к такому повороту не готов.

Да, здесь не было призыва убить герцога, но имелся отчетливый намек. Насколько буквально был понят этот намек, Константин не знал.

В зале стояли и швейцарские гвардейцы. Они тоже слышали речь короля, а их реакция была неясна «новому Нострадамусу».

— Ну, видишь, шалунишка, я ведь не сказал ни слова об убийстве, правда? — воскликнул Генрих после заседания совета, когда Костя подошел к нему.

— Впрямую — нет, но косвенно…

— А я не знаю, что такое косвенно! — неожиданно закричал король. — Народ не слышал слов о призыве к убийству! Народ не будет меня считать таковым! На следующее утро де Гиз будет вызван в Блуа. Мне нужно будет ему кое-что сказать…

…Луна была огромной, круглой, оранжевой, как апельсин. Ткни иглой — и брызнет темно-красный, похожий на кровь из вены, сок. И Костя не спал в ту ночь. История, похожая на стоногую гусеницу, осторожно выбирала свой путь. История оказалась умней. Она не хотела подчиниться воле человека… У нее был свой собственный план.

…Константин сам ничего не видел. Ему только передавали, что когда Гиз утром пришел в замок Блуа, думая, что ранний вызов объясняется делами Королевского совета. В совершенно благодушном состоянии герцог попросил принести ему дамасского винограда. Проходя по дворцовым лабиринтам, де Гиз приветствовал королевских гвардейцев. Шествие герцога, как передавали Косте, была прервано одним из охранников, который схватил его за руку и нанес удар кинжалом в грудь с криком: «Изменник! Ты умрешь!..» От нескольких ран герцог де Гиз скончался.

Рассказывали, что тело де Гиза вскоре покрыли серым плащом с желтым крестом и передали главному прево Франции, Ришелье, отцу того самого знаменитого кардинала и министра Людовика Тринадцатого. Сам же Генрих только и сказал: «Я снова становлюсь королем и господином положения…»

«…Пишут, что королем он и не хотел быть, и во время коронации в Реймсе, когда ему надевали корону, расплакался и сказал, что монарший венец мешает ему, стягивает голову…»

Вероятно, истинную правду пишут. Совсем не нужна была корона этому посмешищу, но, тем не менее, не извергу и не злодею. Впрочем, с королями такое случается: если ты изверг и злодей, имеешь иногда шанс умереть от естественных причин. Так было с Иваном Грозным, например. А во Франции короли, которые не были кровавыми, очень часто не заживались долго на белом свете. Взять, хотя бы, благодушного Людовика Шестнадцатого, обезглавленного революционерами. Такова из судьба…

А через неделю после убийства герцога де Гиза, главы Католической Лиги, которая с еще большим ожесточением начала борьбу, скончалась королева-мать, Екатерина Медичи. Она не вынесла убийства, в котором все обвиняли ее самого любимого сына. «Мать Франции» скончалась в замке Блуа в возрасте семидесяти лет. Будучи вдохновительницей убийства тысяч невинных в ночь святого Варфоломея, женщина не смогла перенести замысла своего сына убить политического противника.

Сам же Константин, как ни странно, пережил весь этот эпизод. Он принял очень важный вывод: «Какой бы словесной формулировкой ни пользовался политик, в руках которого сосредоточилась власть, какими бы фразами не изъяснялся, нечто глубинное, хотя бы простая неприязнь, обойдет все слова. И это выльется в определенном действии, задолго до того уже идеально сложившемся в сознании человека, тут никакой экстрасенс не поможет. Я приказывал королю не делать того, что он задумал. Да он и не произнес перед советом намеченных фраз, а облек отношение к противнику в рассказ о том, как недоброжелательно он беседовал с де Гизом. Но все поняли это, как приказ убить герцога!»

Теперь Костя ждал последнего акта этой трагедии и хотел испытать себя в нем — испытать возможность противодействия року или, проще говоря, свершившемуся и известному факту Истории.

Глава восьмая,

где голый король отвратителен, зато происходит вполне счастливое возвращение домой

Ждать конца этого исторического спектакля, где актеры пользовались не картонными мечами, а стальным оружием, оставалось не более восьми месяцев. Костя с интересом и жалостью одновременно следил за тем, что происходило во Франции. Многие города находились в полной анархии, в лучшем случае ими управляли советы плебеев. В его мозгу (возможно, дело тут было в том, что в последнее время он общался исключительно с аристократией) созрело убеждение: такое управление скверно. В политическую борьбу вмешались крестьяне, помогавшие Лиге или гугенотам брать укрепления противника.

Король мог опереться только на небольшое число швейцарских наемников и на гвардию, а в церквях католические проповедники в открытую обращались к народу со словами: «Неужели не найдется смельчака, который бы сумел покончить с династией Валуа?»

По ночам Лига проводила на улицах Парижа массовые факельные шествия, когда вдруг по команде тушились все факела, и слышалось восклицание: «Да, вот так Господь погасит династию Валуа!»

Иногда и сам Костя, видевший, в каком ужасном состоянии находится страна, подумывал: «А не дать ли первого августа возможность какому-нибудь смельчаку погасить, наконец, эту жалкую династию? Ну пусть придет Генриху на смену другой Генрих, Четвертый по счету — Генрих Наваррский. Ведь страна вскоре станет мирной!» Но что-то упрямое твердило Косте: «Дождись, дождись этого дня! Что будет потом, если тебе удастся схватить за руку убийцу?!»

А за несколько дней до того произошло и еще одно событие, незаметное для истории, но весьма неприятно удивившее Константина. В тот день лакей, постучавшись в комнату Кости, заявил с порога:

— Вам письмо, сударь.

Письмо могло быть от кого угодно: от Генриха Наваррского, от короля Генриха, от Марго. Но нет, последний вариант был немедленно отброшен — аромата духов не наблюдалось. Дав лакею монетку и отправив его восвояси, Константин осторожно вскрыл пакет.

Осторожность не мешала. Конечно, до пакетиков со спорами сибирской язвы тут дело не дошло, но в конверте, который никак не был подписан, могла храниться бумага, пропитанная ядом. Тем более, Генрих Бурбон теперь был зачислен во враги «нового Нострадамуса».

Но нет — это было письмо, притом — на языке, который вряд ли кто-то здесь кроме Константина сумел бы понять.

«Ну, привет, пропащая душа! — значилось в начале послания. — Пишу на нашем языке, поскольку послание наверняка вскроют, и не раз. Теперь — к делу. Если я не был обязан тебе жизнью, здесь содержался бы сплошной мат.

Когда-то я говорил тебе, что у меня есть свои люди в Европе, в том числе — и в Англии, и во Франции. Идея поменять ход истории не столь беспочвенна, если, конечно, взяться за нее с умом. Но так, как взялся ты… Полагаю, еще в Англии не обошлось без вмешательства нашего общего заклятого друга по фамилии Курбатов. Кстати, он теперь вернулся в Москву и даже пытается подружиться с Годуновым. Но гораздо хуже то, что тип упорно пытается навязаться в наставники царевичу Дмитрию. Если это случится, тогда история действительно изменится. А вот как именно, ты, наверное, догадаешься. Если только ты, Костя, не принял его сторону. По некоторым твоим действиям можно понять, что так оно и есть. Какого черта ты решил помогать этому испанскому дегенерату?! Ты что, не представляешь, чем все закончилось бы в случае твоей удачи? Филипп Второй — это воплощение регресса. Кстати, не без помощи моего агента тебя вытащили из застенков инквизиции, а ведь уже готовились предъявлять какие-то дополнительные обвинения. Причем, действовал он самостоятельно. И что же? Ты стал честно выполнять задания урода и убийцы Филиппа. Вероятно, решил, что в Европе безраздельно должна властвовать инквизиция, а власть — всегда принадлежать извергам.

Потом след твой был потерян, и надолго. И ты объявился во Франции — только для того, чтобы влезть в разборки между гугенотами и католиками, да вдобавок — на стороне последних. Какого черта, ты можешь объяснить? А на Москве, между прочим, происходят весьма любопытные события. И ты с твоими способностями мог бы весьма пригодиться — уже хотя бы ради того, чтобы попробовать нейтрализовать общего врага. Но зачем бы — ведь ты, кажется, решил поставить эксперимент над Генрихом! Конечно, если бы взяться за дело по-хорошему, можно было бы не допустить абсолютной власти будущих королей, а заодно — и великой революции. Но тут нужны математические расчеты, ты же, похоже, работаешь топором, да к тому же — тупым. Ну, успехов! В общем, когда Генриха Третьего успешно прикончат, постарайся возвратиться в Московию, и как можно скорей. Конечно, если ты еще до сих пор на нашей стороне.

Да и не столь важно, на чьей именно ты стороне, но о твоей семье я решил позаботиться самолично. Ни твоя жена, ни дети не бедствуют. Все они по-прежнему живут во Пскове. Я даже к ним приезжал, к счастью, супруга твоя не признала, что уже когда-то меня видела. Оно и к лучшему.

Надеюсь на скорую встречу.

Богдан».

Упреки приятеля были оправданными — вот что огорчило Константина. Но как можно было бросить дело на полдороги?! И Константин решил задержаться во Франции, чтобы увидеть результат своего эксперимента. Или — не увидеть ровным счетом ничего. Тем более, что стоял конец июля, развязка приближалась.

И, наконец, настало первое августа — день, который госпожа История избрала последним для жалкого развратника Генриха Третьего.

С самого утра Константин напросился на аудиенцию к королю. Генрих все еще не оставил идеи сделать «нового Нострадамуса» своим приятелем и фаворитом, посему некоторая фамильярность не только допускалась, но и приветствовалась властелином Франции, который, вообще-то, практически ничем уже не управлял.

— Итак, ваше величество, вы помните, какой сегодня день? — почти весело спросил Константин.

— А какой? — Генрих сонно протер глаза.

— День вашего предполагаемого убийства.

— Не может быть! Так быстро пришел? — совершенно глупо спросил Генрих Третий. — Тогда я отдам гвардейцам приказ усилить караулы. Чтобы ни одна мышь сюда не пролезла…

— Пошлите солдат на крыши. Через дымоходы злоумышленник может спуститься в камины комнат. Вообще, позвольте мне распоряжаться охраной Блуа.

— Позволяю, мой милый, только дай я тебя поцелую.

— Ну, поцелуйте, ваше величество, и я пойду заниматься делом. Я не дам вас убить!

— О, ты думаешь, я сам хочу умереть?!

Костя, заполучив все полномочия по охране замка Блуа, распорядился всеми имеющимися швейцарцами очень умно. Охранялось все здание по периметру, ни в одно из окон нельзя было пролезть. На крыше возле каждой трубы был поставлен солдат.

Замок имел канализационный сток в реку, и возле стока тоже выставили охрану. Весь персонал замка, то есть лакеи, повара, чистильщики нужников, водоносы, — были старыми и проверенными людьми. Но и проверенных можно запросто подкупить. А возможно, кто-то из них, наслушавшись проповедников разных толков, мог по своему наитию, воспользовавшись кухонным ножом, сделать то, что было задумано ее величеством Историей.

Полностью был уверен Костя только в швейцарцах. Эти профессиональные солдаты, сделавшие свою работу частью жизни, воинственные еще со времен борьбы с Габсбургами. Они были честны, сильны, ответственны и, что самое главное, далеки от всех религиозных и политических смут страны.

— Я расставил повсюду надежные посты. Муха не пролетит. Даже у ваших дверей дежурят три швейцарца. Я сам, как видите, всегда при пистолетах и при шпаге. Я сам сегодня буду носить вам еду из кухни, — докладывал Константин королю.

— Очень любезно с твоей стороны, Нострадамус. А в плутишек мы с тобой поиграем?

— Только не сегодня. Сегодня я — на страже вашей жизни, ваше величество.

— Очень плохо, что королю, властелину страны, приходится опасаться за свою жизнь в своем собственном замке, — плаксиво вздохнул Генрих. — Ну что за чертова у меня жизнь! Любой ремесленник счастливее короля…

— Это все пройдет, пройдет, я обещаю вам. Дайте только пережить этот день.

— Но если ты не хочешь со мной играть, то ко мне сегодня придет плутишка Пьер.

— Что это за Пьер? Я его видел?

— Да много раз! Это мой любимый миньон. Мы с ним немного поиграем, имею же я право, как король, приглашать в собственный дом своих друзей?

— Ну, если вы его знаете, то пригласите. Он уже приглашен, или за ним еще нужно послать?

— Приглашен, приглашен, не беспокойся. Пойди лучше, похлопочи на кухне, чтобы на троих приготовили. Вначале мы позавтракаем с тобой, а потом уж и Пьер придет…

— Когда вы будете… гм… играть плутишек, я буду в комнате, вон за той занавеской. Я не помешаю.

— Мешай сколько угодно. Можешь даже быть третьим плутишкой, нам только веселей станет, — сказал Генрих, давно уж подбиравшийся к Косте и хотевший сделать из него своего партнера по сексуальным играм.

Они завтракали вместе, и Генрих был совершенно непринужден, пил много вина, болтал, всех, кто его не любил, обзывал сволочью и быдлом, а Костю все время намеревался поцеловать в губы. Константину это было ужасно отвратительно, и ему приходилось уговаривать себя, чтобы тут же не покинуть короля. В конце концов, он сейчас проводит эксперимент, а многие мученики науки терпели и не такое ради истины. Он повторял себе: «Терпи, Константин, терпи! Сегодня ты проверяешь, способна ли история давать обратный ход. Может ли человек, пусть даже хитрый и умный как я, заставить ее колесо хоть на микрон изменить свое положение. Я спасаю Генриха — значит, он продолжит править. Никто с ним ничего не может сделать. Волнения усиливаются, но ведь никто еще не попытался захватить дворец, чтобы просто взять и задушить Валуа. К нему относятся как помазаннику, хоть он настоящая свинья. Эй, история! Я остановлю твой ход сегодня хоть на миллионную долю секунды!..»

Он пошел проверять караулы, вспомнив, что в ворота замка ежедневно въезжали возы с разными продовольственными припасами. Константин побежал распоряжаться, чтобы ворота сегодня были накрепко закрыты для всех. Выходило, что замок находился на осадное положение. Мысль Кости все крутилась, все вертелась, выдумывала способы…

«Ну, вот как бы я сам сюда пробрался, если б сильно хотелось убить короля? Если верить истории, его зарезал какой-то монах, но сегодня не сможет никто Генриха зарезать… Разве что Пьер, этот его миньон?! Так ведь я за каждым его движением следить стану из-за занавески, — Костя только поморщился, что придется видеть от начала и до конца все порнографические сцены. — Не дам убить! Не дам! Я бы только с помощью отравы стал его уничтожать. Сунул повару тысячу монет — и крысиный яд окажется у Генриха в паштете… Может, собаку привести, чтобы ей на пробу каждое блюдо давать? Да глупости! Если его даже отравят, все уже пойдет не так!»

Шли часы, Генрих оставался в живых. Король, зная о будущей напасти, даже повеселел. Он снова стал ругать и гугенотов, и католиков. Между тем Константин замечал, что властитель-содомит становится все пьянее. Обычно Генрих Третий пил немного, голова у него была слабой, и трех бокалов вина вполне хватало, чтобы хорошо опьянеть. «Пьет много — значит, нервничает, что-то чувствует», — рассуждал Костя, поглядывая на своего коронованного «приятеля». А время приближалось к девяти.

— Ну и где же ваш друг, ваше величество? — спросил Константин. — Где Пьер? Отчего же не идет?

— Так ты ворота все закрыл, вот он и запоздал. Постоял у запертых ворот, да и домой поехал, — пьяно сказал Генрих.

— Нет, я предупредил швейцарцев, чтобы его непременно пропустили, — сказал Константин. Как раз в этот момент раздался стук, и гвардеец доложил о приходе господина Пьера, который ждет у ворот и просит его впустить.

— Впустить! Впустить! Немедленно впустить! — в пьяной радостной истерике закричал, стуча себя по коленям, Генрих. — Ах, ты не знаешь, какой это душка Пьер! Как мы с ним в плутишек-то играем… Он спрячется под одеялом, сам маленький, его и не видать, если даже одеяло приподнимет, а потом сам подползет к тебе тихонько да как накинется, и тут у нас идет борьба… Ах, любим мы бороться! А ты беги на кухню, ужин нам неси и сам останься.

— Нет, я ужин принесу и сразу за занавеску встану, вам мешать не буду. Играйте в своих придурков…

— Не в придурков, а в плутишек, — поправил Константина монарх.

Мысленно Костя добавил к «придуркам» еще несколько слов, но заставить сейчас короля досадовать было нельзя.

Скоро в дверь тихо постучали. Константин уже стоял за полупрозрачной занавеской — невидимый тем, кто находился в спальне, но хорошо все видевший.

— Да, да, мы тут, — кокетливо откликнулся король.

Дверь приоткрылась, и в комнату наполовину пролезла фигура молодого франта, судя по ужимкам, такого же содомита, как и сам Генрих.

— А здесь ли у нас живет плутишка по прозвищу Ку-Ку? — спросил вошедший, снимая шляпу.

— Ку-ку-ку, — закуковал скрывшийся под одеялом Валуа.

— А ну, раз вы Ку-Ку, значит, к вам пришел ваш друг Ду-Ду. Примете вы своего старого дружка, плутишка?

Король, выскочивший из-под одеяла в своем прозрачном хитоне, бросился обнимать и целовать Ду-Ду, и так откровенно они лизались, что Константину стало отвратительно смотреть на всю эту канитель. Но смотреть этот порнофильм нужно было непременно.

Он, конечно, подозревал и Пьера, а поэтому не принес к ужину ножей. Вся пища была приготовлена таким образом, что ее можно было есть руками. Двое влюбленных сели ужинать, и болтовня у них пошла такая, что иной молоденькой болтушке они бы дали сто очков вперед.

Король и Пьер пили вино и после каждого бокала крепко целовались…

Так, насытившись и нацеловавшись, пришло им время, как понял Константин, играть в плутишек. Первым предложил король, а щупленький и маленький Пьер (он же — «Ду-Ду») охотно поддержал приятеля — так и задрожал от предстоящих удовольствий.

И если Генриху и не нужно было раздеваться, то Ду-Ду пришлось снимать костюм, и вот уж он стоял перед королем совсем голым, и только длинные чулки оставались на его худых ногах.

— А ну-ка, кто первый под одеяло заберется! — совсем по-детски предложил король.

И оба с разных концов гигантской постели ринулись под одеяло, проползли немного и затихли. Вдруг раздался чей-то голос:

— Плутишка!

— Ку-Ку! — послышался ответ.

Константин следил за одеялом и видел, что то тут, то там вздымается оно, и эти бугорки-то расползаются, то снова начинают сближаться. И что-то тяжелое и неприятное почудилось наблюдателю.

Он не отдавал себе отчета в этих ощущениях, совершенно не видя опасности в худеньком королевском фаворите. К тому же, Пьер был совершенно раздет. Куда ему спрятать кинжал?! Наконец один из игроков, которому, как видно, надоело быть в одиночестве, стал приближаться ко второму.

Константин видел, что человек этот ползет медленно, будто именно медленное и постепенное приближение к партнеру доставляло неизъяснимое удовольствие. Все ближе, ближе… Только полметра разделяет их… Четверть метра… Вот они уже слились, вот послышался стон радости. «Да радости ли?.. Да это же стон дикой боли!..»

Константин долго отдергивал одеяло, путаясь в складках ткани. Но когда он его отдернул, то увидел голого короля. Простыня вокруг его перерезанной шеи была красно-алой. А Пьер, держа в руке узкий и короткий стилет (такой и в чулок умело можно спрятать), горько плакал, зажимая рукою рану на шее своего короля-любовника.

Когда Костя, стоя ногами на кровати, взяв рукоять шпаги в обе руки, раз за разом пронзал маленькое тело, которое содрогалось от каждого удара. В конце концов, такое было гуманно в отношении Пьера, которому наверняка грозила бы жуткая участь, если бы его схватили.

Но сейчас Костя расправлялся не с убийцей короля. Он убивал свою несбывшуюся надежду хоть на миллионную долю секунды при помощи человеческих усилий задержать ход Истории.

Он убивал химеру мысли — или то, что ему казалось химерой.

В Париже он пробыл потом совсем недолго. Константин видел, как радовался народ, когда погребали тело короля. Интересно знать, стали бы радоваться испанцы, если бы кто-то прирезал любителя кошачьих клавесинов. Вряд ли, ведь тот был извергом, а Генрих Третий — просто бездарью на троне.

Костя зашел к тому самому меняле, которого в свое время обманул. Он спросил:

— Вам дублоны испанские не нужны?

— Нет, нет, идите со своими дублонами подальше, черт бы их взял!

Костя вынул кошелек, выложил на прилавок двадцать пять монет и сказал изумленном меняле:

— Простите меня покорнейше! Тогда я очень нуждался в деньгах…

Потом он приобрел большой походный сундук, накупил разных подарков для всех своих родных. Ехать он решил на почтовом дилижансе, и большой багаж уложили прямо на крышу кареты, а от дождя прикрыли рогожами.

Все, теперь в Париже не оставалось никаких дел. Можно было уезжать. Но не со спокойной душой, а пребывая в смятении.

По крайней мере, он сделал все, что было в его силах. А что касается посмертной славы… Генрих Третий в любом случае войдет в историю. И — вот ведь чудо! — кто-то даже станет считать его вполне приличным властителем, правда, правившим в дурные времена. Даже мужественным, что характерно. История с убийством короля обросла множеством легенд, вместо Пьера появится некий монах Клеман, а Константин выпадет из нее напрочь. Госпожа История решила отомстить тому, кто пошел против нее.

Так он и трясся впервые в жизни в такой «общественной» карете, зато многое увидел через окно: и Германию, и Польшу с Литвою. А когда стал он приближаться к родным местам, сердце так заныло, что захотелось выскочить из дилижанса и бежать бегом впереди его…

Наконец, въехали во Псков. Пообещав мальчишкам по серебряной копейке, Костя велел нести багаж к палатам Росиных.

К дому Костя подошел с опаской. Запросто могло случиться, что жена его уж вышла замуж: Ведь даже церковь при долгом и безвестном отсутствии мужа дозволяла женщинам вступать в повторный брак… Правда, Богдан ни о чем подобном не писал, но, быть может, просто не хотел зря огорчать.

Вот взошел Константин на порог взошел, дверь толкнул… Не сказать, что богатства у его семьи с тех пор прибавилось!.. Но и не обеднели они, не разорились, спасибо Богдану!

Оказался он в горнице. Там, за прялкой, сидела немолодая и утратившая былую красоту женщина. Голова ее была закутана в платок.

— Здесь, что ли, Росины живут? — спросил Константин.

Веретено, которое держала Марфа, выпало из рук ее и покатилось, разматывая пряжу.

Костя подошел и опустился на колени перед дорогой своей Марфушей.

Глава девятая,

в которой герой неожиданно вспоминает свою первую средневековую профессию, а заодно пытается сделать то, что когда-то отверг царь Иван

Шел 1590 год. Уже много времени прошло с тех пор, как Константин вернулся из дальних странствий во Псков, к своей семье. Поначалу счастливый и примиренный с самим собой и со всем миром, осознавший на деле, что если даже и знаешь наверняка, какое событие в истории грядет, то его нельзя предупредить, стал Константин жить тихо и покойно со своей женой Марфушей в каменном доме с двумя этажами и многочисленными хозяйственными пристройками. Денег-то он привез немало.

И для сына Никиты палаты нашлись. На самом берегу реки Великой был построен дом уже после Баториевого нашествия. Строил его один купец, который вскорости разорился и с палатами решил расстаться. Костя же купил палаты для семьи Никиты, и Марфуша часто там бывала, нянча внуков. Сам Никита был во Пскове в ближних людях самого воеводы — не только дружинником служил, но и казначеем. Константин же после обустройства во Пскове снова стал призывать к себе людей недужных, лечил их травами, руками и внушением. Но вскоре стал он примечать за собою ослабления былой врачебной силы.

Если прежде, когда он вскоре после ранения головы глядел на человека, то сразу по цвету его кожи, по блеску глаз, по состоянию радужки мог судить о том, что мучает больного. А теперь, после долгой отвычки, после гоньбы по другим странам и городам, после заграничной суеты и расходования своих сил на пустяки (теперь он так и считал), приходилось Константину страшно напрягаться, чтобы понять, чем болен пришедший к нему. Он много расспрашивал человека о его хворобе, входил в детали. И все равно часто стал Константин неверно определять причину хвори, поэтому и лекарства частенько давал не те. Хорошо еще, если просто не действовали они, и больной одной лишь волей Господней выкарабкивался из ямы своей болезни. Но ведь стали и помирать больные Константина. Все чаще говорил он родным, спрашивавшим у него, отчего ж такое приключилось, что скончался их родственник: «На то воля Божья. Не все в моих руках. Бессилен был я перед болезнью…»

А сам раздумывал, в чем тут причина. И ничего не мог сказать — вроде бы, все было как всегда. Он даже решил, что не поедет в Москву, где напрасно ждал его Богдан. В конце концов, Константин уже понял: его эксперименты с историей ни к чему не привели. Значит, и пытаться не надо. А надо просто доживать свою жизнь, ибо не так уж много и лет ему отмеряно.

Одно лишь с прежним успехом удавалось Константину — отлично лечил он от падучей. И почти уж не являлись к таким больным припадки, ведь силу гипноза, способность заворожить человека одними лишь движениями своих ладоней, прикосновением ко лбу, Костя сохранил. А потому и шли к нему толпой припадочные, кликуши, те, кого мучила тоска. Здесь Костино мастерство проявлялось во всей своей силе. И, несмотря на неудачи его врачевания, слава о Росине, как об умелом лекаре, снова пошла гулять не только по Пскову и его пригородам, но залетела в соседние города — Порхов, Сокол, Великие Луки.

Но сам Константин уже не испытывал радости, вылечивая больных. Ощущение того, что его удел в чем-то другом, все чаще черными тучами наплывали мысли, далекие от врачевания. Может быть, Богдан все же был хоть в чем-то прав. Оба знали, что следующий тысяча пятьсот девяносто первый год должен стать для Руси роковым.

В Угличе с матерью, последней женой Ивана Грозного, жил восьмилетний царевич Дмитрий, страдающий падучей. Знал Константин из истории, прочитанной еще в своей прошлой жизни, в той, откуда он двадцать пять лет назад низринулся в век шестнадцатый, что царевич, забавляясь игрой с ножичком, внезапно впадет в припадок и нечаянно зарежет сам себя — якобы, он упал на острый нож.

Верилось в такую историю плохо. Точнее, не верилось вообще. Не только врач, но и любой человек, обладающий здравым смыслом, не может представить себе, как можно перерезать себе гортань в случайном падении на нож. А ведь именно перерезанное горло «младенца» видели многочисленные свидетели. Еще в двадцатом веке, прочитав об этом случае, соглашался Константин скорее с версией, где причиной гибели Дмитрия, законного наследника престола, назывался Борис Годунов. Этот стремился закрепить за собою власть и стать после смерти хилого, болезненного и полусумасшедшего царя Федора новым правителем Руси. Увидеть на деле, как все происходило и по возможности предупредить гибель царевича, последнего отпрыска рода Рюриковичей, стало первейшей Костиной задачей. До этого события, произошедшего в мае, оставался год.

К вмешательству в жизнь и смерть царевича подталкивали Константина разговоры с псковским приятелем Кузьмой — единственным, с кем можно было по душам поговорить о делах московских — о политике боярина Бориса Годунова. Этот Кузьма был подьячим в приказной избе псковского воеводы, куда часто являлись из Москвы люди сведущие и неглупые. Привозили они в Псков новости наисвежайшие, то есть не больше, как недельной давности. Ведь одной недели гонцу без спешки вполне хватало добраться из Москвы до Пскова. Между прочим, привезли и несколько писем от Богдана, но Константин пока что не ответил ни на одно из них.

А Кузьма в доме Кости, приходя к нему едва ли не каждый вечер поужинать с медком и брагой, говорил такие вещи, что Константину не жаль было потчевать приятеля. Ведь сведений подобного рода в городе достать было бы неоткуда.

— На Москве толкуют, что долго не прожить царевичу Димитрию… — обгладывая баранью ногу, говорил Кузьма с загадочным выражением лица, словно бы желая распалить охоту Кости вытянуть из него побольше, а за счет своих знаний стать повыше хозяина хоть на толщину подошвы.

— Это отчего же не прожить? Болен он разве чем? — делая вид, что ничего не знает и не понимает, вопрошал приятеля Константин.

— Как же! — важно говорил Кузьма. — Или боярин Годунов, нынешний действительный правитель державы нашей, даст ему еще пожить хоть с годик? Для Годунова Димитрий — кость в горле. Известно мне, что вначале Борис хотел Димитрия объявить незаконнорожденным, ибо рожден он от седьмой жены царя Иоанна. А сие по законам Кормчей книги непозволительно. Говорят, что Борис не велел даже молиться о нем и имя его не поминать на литургии.

— Ну и как, не молятся за царевича? — спросил Костя.

— Нет, отменил свое решение Борис лукавый. Рассудил он своей неглупой головой, что хоть седьмое супружество и незаконно, но все же терпимо было церковной властью. Так ведь не баран же он, чтобы в крепкие ворота церкви биться головой. Новую придумал штуку, чтобы опорочить Димитрия и породить в народе ненависть к нему.

— Какую же? — сделал заинтересованное лицо хозяин, подливая гостю в серебряный стакан душистой бражки, которую Марфуша приправляла имбирем.

— Стал по Москве Бориска слухи распускать, что-де маленький царевич уже являет в чертах поведения своего признаки жестокости Ивана Грозного. Любит он, мол, смотреть на кровь и муки и с немалой радостью и весельем наблюдает как животных убивают. И сам будто любит мучить их.

— И Филипп Гишпанский тем же самым отличался… — вставил свое слово Константин.

— Ну, о том мне не ведомо, — с достоинством отвечал Кузьма. Мол, конечно, кое-кому тут про дела гишпанские известно больше, чем сирому да убогому подьячему, но и мы не лыком шиты, тоже кое-что маленько знаем. — Так вот, еще такую сказку пустил Борис по Москве — царевич-де с ровесниками сделал из снега двадцать человеческих фигур, каждой имя дал первых государственных мужей, одного назвал Борисом Годуновым. А потом саблей голову ему срубил, сказав при этом: «Вот так и будет, когда стану я править на Руси — всем головы срублю!»

— Ну и что ж народ, поверил в эти небылицы о снежном побоище?

— Нет, не глуп народ московский, совсем не глуп! — отвечал Кузьма. — Понял, из какого гнезда вылетают вороны сих клевет. На самом же деле о царевиче толкуют, что он уже в малые свои года проявляет и ум и свойства души отрока державного. Любят Димитрия в народе, оттого и говорят со слезами на глазах, что жаль будет, если Бориска или ядом, или ножом изведет его.

— Да неужели боярин осмелится такое злодейство учинить? — Константин изобразил негодование.

— Еще как станется с него! — отвечал Кузьма, принимаясь за цыпленка. — Или неизвестно, как он расправился с Иваном Петровичем Шуйским, который Псков от поляков да литовцев оборонил?

— Ну, и как же? — снова слукавил Константин, зная, что было уготовлено славному воеводе.

— А велел удавить его, вот как. И с царевичем расправится и глазом не моргнет, верь моему слову, Константин.

И разговоры эти бередили душу Кости и звали его в дорогу.

Второй болью, мучившей Константина, стало острое желание принять участие в битве с крымскими татарами. Те в количестве ста пятидесяти тысяч должны были подойти к Москве в следующем году. Правда, цифрам он не слишком-то доверял, но воинство у крымского хана все равно должно было оказаться внушительным.

Допустить погрома Москвы, происшедшего от татар при Грозном, когда погибли сотни тысяч горожан, Константин никак не мог. Правда, знал он, что такого и не будет: в страшной битве под Москвой русские в следующем году одержат верх. Но уверенность в том, что победа будет возможна лишь при его участии, не оставляла Костю, едва эта мысль поселилась в его голове. Тогда, в начале двадцать первого столетия, читая о событиях века шестнадцатого, он не мог вообразить, что кто-то из его времени, перенесясь на четыреста лет назад мог действенно влиять на события истории. Теперь же его перемещение во времени, «провал», пространственно-временная аномалия сделались фактом. Значит, он мог действовать активно, но при этом зная, что историческое событие изменить нельзя. В этом он убедился воочию, когда безуспешно пытался спасти короля французов Генриха Третьего из династии Валуа.

И еще одно желание жгло Константина. Сильно жгло. Не мог он примириться с мыслью, что, обладая огромными познаниями, опережающими познания времени, в котором он волею неведомых ему сил когда-то оказался, он будет до смерти прозябать в псковской глуши, вдалеке от водоворота событий, творившихся в Москве. В нынешнем, тысяча пятьсот девяностом году стукнуло Константину уже полвека. Полсотни прожитых лет, правда, мало сказались на силе его ума, да и на внешности. Был он высок и широкоплеч, узок в талии. Волосы его хоть и посеребрились слегка, но были густыми, как и прежде. Лысина так и не возникла.

Теперь он стриг волосы коротко, имел густую же, но тоже коротко стриженую бородку. Тонкий нос с небольшой горбинкой, большие черные глаза, смотревшие пронзительно и проницательно, завершали облик человека, которого многие считали колдуном. И не только жена Марфуша, прожившая с Костей четверть века, видела в нем по-прежнему симпатичного мужчину. Ходя по улицам Пскова, даже во время церковной службы в храмах, ловил невзначай Константин горячие взгляды женщин и девиц. Сам он смущался, замечая эти взгляды. Однако же Костя невольно испытывал чувство мужской гордости и говорил сам себе: «Да, долгий мужской век тебе отпущен Богом. Не воспользоваться ли этим даром? Не потешить ли свое тело не на ложе с уже постаревшей Марфушей, а с молодухой-боярышней или пригожей девицей-слобожанкой?»

Между прочим, такие сомнения говорили о том, что он все-таки постарел. Прежде, оказавшись в дальних странствиях, он и не думал соблюдать супружескую верность. Вот, к примеру, во Франции…

Теперь же что-то упрямое, идущее из глубин сознания, твердило Константину: «Брось, Костя, не балуй. Не для того тебе дана крепость тела. Разбазаришь, растранжиришь ее, валяясь на перинах с похотливыми бабенками! Потеряешь самого себя в этом суетливом, бесовском и мелком деле». Эх, вовсе не прежний «внутренний голос» ему слышался, а нечто совсем иное. Вот только понять этого Константин так и не мог.

И не отдалялся он от брачного ложа, не осквернял его, зная, что судьба уготовила ему другие утехи, ради которых нужно силы свои беречь.

Нужно было спешить, поэтому быстро, в два дня, на прекрасной голландской бумаге изготовил Константин чертеж своей кузни с водяным колесом. У самой воды хотел Константин устроить свою кузню, чтобы, сделав запруду в небольшой излучине реки, рядом с которой стоял дом его сына, пустить воду на колесо, чтобы оно вращало необходимые ему станки.

Итак, сделав чертежи, созвал к себе в дом Константин лучших плотников и столяров Пскова, все им растолковал, назначил старшего, чтобы тот набрал работников для строительства запруды. Он даже дал «серебряный» аванс (благо денег у Коси оставалось еще немало в том золоте, что было вручено ему королем испанским, да и серебро поступало от исцеленных больных). Сам же утром оседлал коня, на пояс прицепил саблю и отправился к Копорью. Тогда это был уже шведский городок.

Но хоть и владели им шведы, как и русскими Ямом и Ивангородом, потерянными в результате несчастной для России Ливонской войны, но русские купцы ездили туда беспрепятственно, чтобы сбыть свой товарец да прикупить шведского. Константин отправился к шведам за железом, которое было у них в продаже и качество имело отменное.

Всего-то два пуда железа и нужно было Константину, бывшему кузнецу из деревеньки Подковкино, принадлежавшей боярину Кручине Верхотрубину. Неподалеку от Пскова располагалась та деревня. Именно в той деревне, где обзавелся он и семьей, научился Константин ремеслу кузнечному, да еще и перенял у старого кузнеца Евсея, о котором (как и о множестве иных кузнецов) говорили, что он водился с чертом, способ, как ковать сталь такой крепости и красоты, что она не уступала азиатскому булату. Дело тут было вовсе не в черте: просто в свое время Евсей оказался полонянином, попал в далекую азиатскую страну, где стал сперва рабом, а потом кем-то вроде подмастерья у местного кузнеца. Вот откуда идет секрет булата.

Шведское железо нужно было Константину, чтобы превратить его в булат, а уж потом сделать из этой стали то, с чем можно было бы в Москву явиться — да не просто стать лишним в стольном граде человеком, а пробиться при помощи своих изделий на самую верхнюю ступень лестницы чинов. Он намеревался встать на один уровень с правителем страны, а, может быть, и заменить собою ненавистного народу Годунова. Конечно, при помощи Богдана совершить такое было легче, но отчего-то Костя того не хотел.

Недолго пробыл в Копорье Константин — через день поскакал он в Псков, везя в двух переметных сумах нужное ему количество железа. Когда вернулся, стройка уж началась. Но хозяин лишь приглядывал время от времени за тем, как идут работы. Сам он принялся за дело наиважнейшее — нужно было то найти, чем в шестнадцатом столетии еще не пользовались. Но, чтобы рассказать о том, что требовалось найти Константину, сообщим о том, что именно собрался изготовить Костя из железа, превращенного в булат.

Из чего стреляют московские стрельцы, Костя видел не раз. Он и сам имел пищаль, с которой ходил по лесам окрестным, когда была охота зайца подстрелить или глухаря. А такое для тогдашнего времени было совершенно немыслимо. Тяжелая, с грубым кованым стволом, с замком фитильным, пищаль была оружием своего века. Она долго заряжалась, стреляла криво из-за того, что пуля обычно в стволе болталась, притом — всего шагов на двести. Если враг шел тучей на стрельцов, то залп из пищалей мог быть вредоносным для неприятеля. Но такое случалось лишь потому, что стрелец, целясь в одного врага, мог случайно поразить того, кто был от него отделен тремя или четырьмя другими воинами. Целился в одного — попал в соседа! И пускай радуется, что оружие не разорвалось в его руках.

О том, чтобы попасть из пищали в бегущего зайца, не могло быть и речи. Но Костя усовершенствовал купленную пищаль, сделав на ней кремневый замок — кузнецу заказал, сам выровнял канал ствола и пулю в него перед выстрелом загонял так туго, что она летела прямо в цель.

Но то, на что решил сделать Костя в своей новой кузне, превосходило и все эти ухищрения. Целью его были два предмета — винтовка, хоть и однозарядная, но заряжаемая «с казны», имеющая скользящий затвор и ударник с пружиной и спусковым механизмом, а также револьвер, снабженный патроном в медной гильзе. Тот и другой вид оружия должен был стрелять не круглыми, а устойчивыми в полете коническими пулями. Что же касается револьверного патрона, то он должен был иметь и капсюль. А он, как знал Константин, порох воспламенял, когда по нему ударял курок, имея под тонкой медной оболочкой особую смесь, способную воспламениться при ударе. Но чтобы сделать такую смесь, требовалось прежде найти в земле материалы для ее изготовления.

Словно бы страница из учебного пособия по химии вставала перед умственным взором Константина, когда он отправился в окрестности Пскова. «Чтобы изготовить воспламеняющую смесь, я прежде всего должен найти пиритоносные сланцы, состоящие из углерода, кремнезема, окиси алюминия и сернистого соединения железа — его там больше всего. Если я не найду их, то вся моя затея рухнет, как бумажный домик от порыва ветра».

Константин исходил немало верст по полям и оврагам, по крутым берегам реки, держа в руке ореховый прутик, который, он знал, издавна служил точным индикатором для остро чувствующих людей при поиске руд и даже кладов, зарытых в землю. Вся его природа в тот день превратилась в какой-то тонко настроенный физический прибор. Он не ощущал себя человеком, все в нем стало чуждым людским пристрастиям — Константин был слит с землей, ушел в нее, превратившись в ее частицу. Только так, и он догадывался об этом, можно было найти другую, нужную ему частицу, вкрапленную в земной шар.

Вдруг словно разряд электрического тока пронзил тело Кости. Прутик в его руке мелко-мелко задрожал, и он снова из тонкого прибора превратился в человека со всеми его страстями, грехами и добродетелями. Железная, хорошо отточенная лопата, бывшая при Константине, тотчас была пущена в ход. Сняв слой суглинка, он увидел то, что искал. Никогда прежде он не видел сланцев, но сейчас при виде сероватых, твердых отложений Костя сразу понял, что нашел то, что искал. Набрав целый мешок сланцев, взвалив его на спину и направившись в сторону видневшихся в двух верстах башен Пскова, он чувствовал себя богачом, несшим не мешок с никому не нужным минералом, а мешок с золотом. А в голове вновь встала страница из пособия по химии: «Теперь я выделю из сланцев сернистое железо и как можно скорее превращу его в железный купорос, чтобы добыть из него серную кислоту. А уж из серной кислоты я сделаю кислоту азотную, которую использую при производстве взрывчатого нитроглицерина. Он нужен мне для капсюлей! Без капсюлей патрон — не патрон!»

Постройка кузни подвигалась споро. На ее строительство и обустройство горном с мехами, наковальней с нужными для изготовления оружия токарным, сверлильным, шлифовальным станками Самохин денег не пожалел. Его идеи, выраженные в чертежах, в результате умелых действий опытнейших псковских мастеров быстро обретали очертания необходимых ему приспособлений. Пока же продвигалась вперед работа по устройству кузни и ее оборудованию, Костя принялся за изготовление воспламенительной смеси для капсюлей. Там же, на берегу реки Великой, сложил он костер из хвороста и дров, на него положил куски сланцев, чтобы между ними проходил воздух, а сверху насыпал еще и слой сланцев, раздробленных до величины ореха. Когда костер был зажжен, Константин засыпал его сверху дерном и землей, сделав лишь несколько отверстий сверху, для доступа кислорода — точь-в-точь, как это делается, когда дрова пережигаются на уголь.

«Чтобы сланцы превратились в сернистое железо, а потом и в железный купорос, нужно не меньше десяти дней, — думал Константин. — А пока идет процесс, доделаем и кузню…»

Прошло десять дней. Кузня с вращающимся под воздействием воды колесом была сдана мастерами и принята Костей с одобрением. От деревянного вала, который вращался колесом, шли к станкам кожаные ремни, вращавшие шпиндели станков, причем скорость можно было увеличивать или уменьшать, перемещая приводные ремни на деревянные насадки вала разного диаметра. Печниками был сложен большой горн, а кожевенники сделали большие и мощные меха. Казалось, что кузня строится для того, чтобы ее хозяин начал производство большого количества подков, серпов, лопат, гвоздей, сабель, ножей — всего того, что нужно человеку шестнадцатого века. Как удивились бы мастера, видевшие, как много серебра бросает хозяин в топку еще холодного горна, если бы узнали, что все это затевалось ради изготовления всего двух вещей… Но зато каких вещей!

Щедро рассчитавшись с мастерами, Костя первым делом решил закончить получение нужной ему для капсюлей воспламенительной смеси. Все то, что осталось на месте его кострища, он сложил в большую корчагу из хорошо обожженной глины, залил серую массу водой, хорошо взболтал и дал отстояться. Когда вода стала прозрачной, он слил ее, и корчагу с осадком, оставшимся на ее дне, поставил на огонь. Скоро там были лишь кристаллы железного купороса.

«Но мне не нужен железный купорос как таковой, — рассуждал сам с собою Костя. — Мне нужна серная кислота. А поэтому я возьму купорос и помещу его закрытый сосуд, который поставлю на огонь. Серная кислота выделится из купороса в виде паров, которые, сконденсировавшись, превратятся в крепкую серную кислоту».

Так Константин и поступил, и скоро у него имелся целый кувшин сильнейшего реактива. А мысль, словно считанная со страниц все того же пособия, неустанно твердила: «Но тебе не нужна серная кислота! Тебе нужна кислота азотная, а чтобы ее получить, нужно обработать серную селитрой, которую я уже припас. Потом, путем дистилляции, я и получу азотную кислоту».

Через пару дней у него имелась уже и азотная кислота, но неутомимый мозг твердил: «Зачем тебе азотная кислота? Конечно, ты можешь обработать ею волокна льна и получить пироксилин — сильнейшее взрывчатое вещество. Но уж лучше сразу делать динамит. Он практичней и безопасней при обращении. А поэтому я поступлю таким образом. У меня уже есть глицерин, который я выделил из свиного сала. Я соединю его с азотной кислотой, предварительно сгустив его путем выпаривания в водяной бане, и получу нитроглицерин — тоже сильнейшее взрывчатое вещество».

Скоро у Константина имелась желтовато-маслянистая жидкость, безобидная, но лишь внешне. Он знал, что если ее разлить и посильнее ударить по ней молотком, то на клочки разнесет не только его самого, но и вся кузница взлетит на воздух.

«Нет, мне не нужен сам по себе нитроглицерин. Я сделаю более безопасное в обращении, но не менее грозное взрывчатое вещество — динамит. Для этого я соединю нитроглицерин с глиной. Глина впитает его, и у меня будет сухой динамит — отличное воспламеняющее средство для пороховой части унитарного патрона!»

Константин вспомнил, что примерно так поступили и герои романа Жюля Верна «Таинственный остров». Несколько цивилизованных людей оказались заброшенными в самый глухой уголок планеты, а потом, благодаря техническому гению одного из них, более чем отлично обустроились там. И нитроглицерин с динамитом изобрели по ходу дела.

Через день Константин был обладателем динамита. Мастер был очень доволен собой, когда, положив несколько крупинок взрывчатки на наковальню и ударив по ним молотком, услышал довольно громкий треск взорвавшегося динамита. Книга жизни во многих сотнях томов, ставшая достоянием его мозга, прекрасно прочитывалась сознанием, и ее сведения воплощались в материальные формы, необходимые Константину для завоевания высокого положения в стране, которой управлял узурпатор Борис Годунов.

…Он начал делать винтовку со ствола, считая ствол главной частью оружия. Для этого ему нужен был идеально круглый железный прут. Чтобы его изготовить, Константин вначале отковал грубо заготовку ствола, потом на токарном станке обточил его идеально до нужного диаметра, после чего можно было приступать к сверлению канала. Для этого у Кости уже было заготовлено сделанное им самим длинное сверло. Важным было при сверлении не уклониться и на самую малость ни в одну из сторон, чтобы не сделать одну стейку ствола более тонкой, чем другая. Но необходимо было также сделать и нарезы внутри ствола. Поэтому он применил резцы особой формы, выкованные им заранее из закаленного булата, превосходившего по крепости шведское железо. Но и его пришлось «размягчить», предварительно разогрев в горне ствол до нужного градуса. Когда ствол, внутри которого резец, имевший шесть зубьев, сотворил свою работу по созданию винтовки и остыл, то Константин, взяв его в руки, поднеся к глазам, увидел шесть нарезов, винтообразно пролегших в узком стальном тоннеле.

Теперь предстояло проделать паз для затвора, и тогда ствол можно было посылать в горн, чтобы потом закалить его в специальных растворах, придав ему свойство булата. Так Костя и сделал, а потом занимался устройством ударно-спусковой части оружия, делал к нему затвор с ручкой. Стрелять должна была винтовка, когда стрелок вкладывал в нее патрон в бумажной гильзе. В нем динамитная взрывчатая смесь помещалась в полукруглой выемке пули, и игла ударника при нажатии на спусковой крючок ударялась в нее и поджигала порох.

Из березы Константин вырезал для своей винтовки цевье и ложе, придав ему удобную форму, узаконенную уже в девятнадцатом веке. Отлив порядка двадцати пуль, Костя на пробу сделал патроны, купив черного дымного пороха, свободно продававшегося во Пскове. Испытать свое детище он вышел ранним утром на берег реки, но отошел от дома и кузни подальше, ревниво оберегая винтовку от нескромного глаза посторонних. Мишень уже была заготовлена — на широкой доске суриком Костя нарисовал круги и «яблочко». Укрепив мишень на стволе дерева, отошел от нее метров на сто. Волнуясь, но не боясь того, что ствол разорвет, а пороховые газы вырвутся в щели между стволом и затвором, Константин прицелился с колена, нашел красную точку мишени, поймал ее на мушку, в свою очередь пойманную в прорезь целика, и легко нажал на спуск. Выстрел грянул, приклад ударил в плечо Константина. Не дожидаясь того, когда рассеется белый дым, мастер побежал к мишени.

Нет, пуля попала не в яблочко, а в один из ближайших к нему кругов. Но доска пальца в два толщиной оказалась прошитой пулей насквозь. Это была победа! Житель шестнадцатого века обладал оружием, появившимся в данной форме лишь в середине девятнадцатого столетия. Значит, Константин Росин опережал всех живших сейчас на Земле людей на два с половиной столетия. Если прежде он только в мыслях, в своем воображении превосходил тех, кто его окружал, то теперь у него в руках имелось материальное доказательство этого превосходства.

Имея зоркое зрение, Константин отошел от мишени еще дальше, встал от нее метрах в полутораста, и опять попал в круг. Снова пуля навылет прошила доску. Константин трепетал: «Что же скажет правитель России боярин Борис Годунов, когда я покажу ему свою винтовку, да еще расскажу ему о предстоящем набеге на Москву крымцев? Я стану его военным советником, советником ратных дел. А тот, кто управляет военным делом в стране, является вторым по могуществу человеком в стране. Подумать только — „силовой министр“, как станут говорить в двадцать первом столетии. И я буду им! Кем стал бы я, оставаясь жителем двадцать первого века? До пятидесяти лет играл бы в войну при помощи тупых мечей и секир? Сделался бы инженером или каким-нибудь приказчиком (сиречь — менеджером)? Или даже бизнесменом — торговцем? Но случай дал мне возможность превзойти в знаниях и умении всех, кто сейчас живет на носящемся в просторах вселенной шарике, имеющем название Земля! И я, хотя мне уже и минуло пятьдесят, стану вторым после царя человеком, а в глубине души буду ощущать себя правителем страны!»

И, наполненный честолюбивыми мечтаниями, расстреляв все патроны и полностью убедившись в том, что его винтовка удалась, совершенно счастливый Константин пошел в свою кузню. Он уже забыл о больных, отмахивался, когда к нему в кузницу приходила жена и говорила, что пришли недужные с тем-то и тем-то. Константину было не до них. Он уже растерял в себе лекаря. Костя Росин стал тем, кто работал на войну, пусть не на наступательную, но все равно на такую войну, где потоком прольется людская кровь. Тщеславие сделало его холодным, если не жестокосердным.

Изготовлению револьвера Константин отдал меньше времени. Ствол он не стал делать нарезным — это оружие он предназначал для ближнего боя и собирался снабдить револьверами дворянскую конницу. Особой хитрости не составило выточить на токарном станке барабан и высверлить в нем шесть гнезд. Пришлось попотеть лишь над проектированием спускового механизма, который одновременно должен был оказаться ответственным за проворачивание барабана для нового выстрела. Не забыл мастер и о том, чтобы при выстреле барабан во избежание выхода газов плотно прилегал к стволу. Рама, к которой крепился ствол и барабан, вообще не представляла в изготовлении никакого труда. Закалив ствол и барабан до крепости булата, собрав весь экземпляр, убедившись в том, что ударно-спусковой механизм работает отменно, принялся Константин за изготовление патронов. Целиковую медную трубку для гильз он, конечно, сделать не мог. Пришлось составлять трубку из трех выгнутых полосок медной жести, спаивая их. Пайкой же присоединял он к одной стороне гильзы и донце-капсюль, проложив между двух круглых медных пластинок несколько крупинок динамита. Насыпать порох и вогнать в гильзу свинцовую пулю конической формы было совсем уж делом мелочным и плевым.

И снова вышел Константин на берег реки Великой, чтобы испытать качество своего мастерства. И опять остался доволен работой. Бил револьвер на верных пятьдесят шагов, и пули его вонзались в доску в два пальца толщиной больше, чем наполовину. Пороховые газы во время выстрела между барабаном и стволом наружу не проникали, проворачивался барабан надежно, устанавливая капсюль нового патрона точно напротив бойка курка. Одно лишь огорчало Костю — приходилось пользоваться дымным порохом. Он подумал: «А ведь можно было бы сделать и бездымный! Тогда бы ряды стрельцов, палящих в приближающегося противника, не окутывались клубами дыма, мешающими стрельцам видеть своего врага. Воины станут точнее стрелять. Ах, дай Боже вспомнить, как же делали бездымный порох! Помню, что все началось с пироксилина — его и я делать смогу, имея лишь азотную кислоту, лен или бумагу. Потом, как помню, долго ученые бились над тем, чтобы пироксилин превратить в бездымный порох. Только в тысяча восемьсот восемьдесят четвертом году французу Вьелю удалось так обработать пироксилин, что он превратился в порох, не дающий дыма. Я вспомню, непременно вспомню, как он это делал!»

И Константин, постреляв еще из револьвера, вернулся в свою кузню. Нужно было сделать запас патронов в дорогу, которая уже в мыслях открывалась перед Константином — дорога, ведущая в Москву.

Но было еще одно обстоятельство, на которое Костя совершенно не обратил внимания, да и не мог обратить. Во-первых, он был слишком занят воплощением своей идеи, а во-вторых…

Словом, его приятель-подьячий сошел с ума. Да нет бы просто начать заговариваться, или же заполучить в голову некую особую идею (такое как раз случилось с Костей). Кузьма не спился, не стал гоняться за своей женой с топором. Он просто молчал, когда к нему обращался хоть кто-нибудь, никого не узнавал, ходил под себя. Константина звали к нему, но сделать он ничего не сумел. Кузьма угасал — страшно и мучительно.

Вспоминали люди вещь, которая совершенно прошла мимо сознания Константина — мол, еще несколько месяцев назад из Москвы во Псков приезжал какой-то важный боярин, так вот с ним то же самое случилось. Прибыл из Москвы вполне здоровый и полный сил, а уехал… Точнее сказать, увезли его — бездвижного и умирающего. А ведь еще не старым барин-то был.

Если бы Костя порасспросил тогда же о том барине, то узнал бы, как его зовут — и, быть может, понял бы, что к чему, сложилась бы в голове определенная картинка. И вместо экспериментов с оружием собрался бы Константин — и поехал бы в Москву, где ждал его Богдан.

Дело в том, что звали боярина Василий Курбатов.

Мало кому было известно, что не сложились отношения Курбатова и Бориса Годунова. Известное дело — двум медведям в одной берлоге ужиться сложно. А потом случилась эта поездка во Псков — и неожиданная болезнь и смерть вполне молодого и сильного человека.

Глава десятая,

в которой герой грозит шведу (и весьма успешно)

Наступил август месяц, когда сборы Кости были завершены. В переметные сумы уложил он еду на несколько дней пути — не собирался Константин останавливаться в деревнях, желая поскорее добраться до Москвы. Там же, в кожаных мешках, покоились патроны — сто штук к винтовке, столько же — к револьверу, имевшему еще запас патронов и в барабане. А на всякий случай, точнее, на случай недоброй встречи в дороге с какими-нибудь лихими людьми, насыпал Константин патронов и в карманы своего кафтана. Сабля тоже была при нем. Плащ из рогожи на случай непогоды, огниво, кремень и трут, денег пятьдесят рублей на разные нужды в дороге и в Москве, пара запасных сапог, новые портянки, две пары чистого исподнего белья — вот и все пожитки, которые брал с собою Костя. В конюшне он оседлал коня рано утром, когда сын Никита еще был дома. Потом из конюшни в дом вошел. Марфуша на коленях перед образом молилась. Заслышав шаги мужа, она обернулась, едва донеся до лба три пальца. Увидев его со снятой шапкой в руках, жена все сразу поняла, протяжно проговорила:

— Ну что, снова враг рода человеческого тебя из дома потянул?

Марфуша даже не представляла себе, насколько сейчас была права. Просто так брякнула, а вот поди ж ты: иной раз и бабий короткий ум что-то верно угадает там, где «длинный» мужской ум даст осечку.

— В Москву я собрался. Еду по делу важному к боярину Борису Годунову. Скоро буду среди ближних его людей.

Марфуша поднялась с колен, с текущими по щекам слезами, к мужу подошла, припала к его груди, рыдая, проговорила:

— Чует мое сердце, что не в палатах московских будешь ты сидеть, а лежать во чистом поле, и косточки белые твои будет дождик поливать, а вороны станут над тобой кружиться с граем! Не уезжай, молю тебя, не уезжай! Я уж не молодка, кто будет за мной смотреть, коль слягу?

— Сын посмотрит, внуки у тебя уже растут, не оставят без присмотра. Прости, ради большого дела еду. Хочу стать у главного правителя державы советником военным — и стану им. Тогда вас всех в Первопрестольную перевезу. Уезжаю. Серебра еще у тебя довольно, а туго будет, кузню новую мою продай, можешь даже сразу сделать это, ибо больше не нужна она мне — сослужила службу. Ну, дай поцелую, голубка ты моя. Намытарилась со мною, сама уж, наверно, на Бога ропщешь за то, что соединил тебя со мной. Не ропщи. Такой уж я… неспокойный человек.

— Когда б ты хоть к другу своему ехал, поблагодарить его, за то, что не оставил меня… Хоть бы раз о нем вспомнил! — зло проговорила Марфа.

— И его навещу, уж не беспокойся!

Константин жену обнял, поцеловал, повернулся, чтобы из горницы идти — и увидел сына. Никита стоял в дверях и все, как видно, слышал. Отец к нему шагнул и тоже обнял, проговорив при этом:

— И ты, Никитушка, меня прости. Еду на Москву, чтобы и вас в скором времени туда перевезти. Будешь к царскому дворцу ходить на службу.

Никита с холодностью от объятий отца освободился и так сказал:

— Отче ты мой родимый, зря хлопочешь. Мне и на Пскове хорошо живется, чинов высоких в столице не ищу. Скажу по правде, ты уж с нас матерью измучил странствиями своими. Полтора года всего прошло, как дома посидел — и снова потянуло в дорогу. Что ж, поезжай, если тебе дом родной не мил. Ты все в отроки играешь, на собственную выю и на нашу придумываешь себе дела. Вольному воля, ну, а погибшему — рай.

И отвернулся.

Константин такой холодной отповеди от сына не ожидал. С полминуты он стоял рядом и шапку мял в руках, потом надел ее, да и, не говоря ни слова больше, вышел за порог.

С двумя переметными сумами, перекинутыми через луку седла, с винтовкой в кожаном чехле, повешенной за спину, с револьвером в специально сшитой для него кобуре на поясе и с саблей на левом боку выехал Костя со двора и двинул на рысях к порховской дороге, начинавшейся к востоку от Пскова. На сердце лежал камень, все слышался плач Марфуши и ее мольбы остаться, все стояла в ушах холодная, как лед, отповедь сына. На полминуты, еще не выехав из города, задумался Константин: «А не вернуться ли? Да разве примет меня Годунов? Разве доверится? Станет ли тратить казну на постройку мастерской для производства нового оружия? Да и разве помню я из истории, что применялось такое в русском войске? А чего не было в прошлом, то как такое событие, как перевооружение русского войска, можно вплести в историческую ткань? Разве не убедился я, что невозможно изменить что-либо в прошлом?» Но, как это обычно бывало с Константином в минуты сильнейшего сомнения, на голове словно вырастали бараньи рога упрямства, а голос непокорства прежнему суждению звучал набатом, перекрывая любое здравомыслие, какой бы силой и логикой оно ни обладало.

Уже не каблуками сапог, а плеткой погонял Константин коня, чтобы поскорее отъехать от города, чтобы не слышать совсем уже утишившихся до шепота доводов рассудка. Гордая мысль о скором восшествии в царский дворец в роли советника ратных дел главного правителя страны заставила Костю широко расправить плечи и подставить грудь ветру, летящему навстречу. Он верст двадцать гнал коня едва ли не в галоп, не замечая того, как пена с боков уставшего животного падает на землю. Наконец, заметив, что конь устал, он остановился, спешился, глянул на дорогу и на местность, что была вокруг.

Костя часто ездил по делам по порховской дороге, но теперь, глядя по сторонам, не замечал давно известных примет. Да и дорога, когда вгляделся он, оказалась какой-то малоезженной, свежих следов подков виднелось на ней немного. А вокруг — ни человека, ни деревеньки, чтобы спросить, куда он заехал ненароком, без оглядки погоняя своего коня и находясь лишь в плену своих честолюбивых планов.

Хуже того — на небе не было и солнца, по которому он бы мог с легкостью определить, куда нужно править. Выждав, покуда конь немного отдохнет, Константин снова вскочил в седло, попробовал назад поехать, но дорога и вовсе потерялась. Двинулся вперед — на самом деле, что-то похожее на дорогу еще виднелось под копытами коня. «Ну, так и поеду потихоньку, на деревеньку выеду какую-нибудь, расспрошу крестьян, куда мне править», — подумал Константин.

Вскоре он въехал в лес, где между деревьев виднелась узкая тропа, проложенная, как видно, путниками, но никак не конным людом. Делать было нечего, приходилось проехать через лес, и смелый от природы Константин, не боявшийся ни черта, ни человека, а одного лишь Бога, сердцем немного оробел.

Так он ехал по лесу часа два. Тропа все не кончалась, и это обстоятельство немного утешало.

Еще два часа Константин двигался по лесу. Небо, пасмурное с самого утра, стало еще темнее — вечерело. «Ну, не послушался жены и сына, вот и загнал меня нечистый!» — с немалой злобой на самого себя подумал Костя. Прикинув, как долго он находится в пути, понял, что отъехал от Пскова уже верст на шестьдесят. Но ничего не оставалось делать, как дальше по лесу вперед. Слегка обнадеживала тропа, протоптанная ногами человека. Значит, какое-то жилье должно отыскаться неподалеку.

Уже было почти совсем темно, и лес со всех сторон обступил всадника, словно пытался стиснуть и раздавить его своими черными стенами. Только темно-синяя полоска неба виднелась над головой, указывая направление движению. И вдруг заметил Константин, что эта полоска стала расширяться, а впереди между черными стволами тоже появились проемы синевы.

Костя приободрился, чуть отпустил поводья, давая коню возможность самому найти жилье. И действительно, жеребец почуял знакомый запах. Скоро лес поредел настолько, что можно было видеть поле, а за полем Константин увидел какие-то огни. Огни на месте не стояли, а двигались туда-сюда. «Это что такое? — подумал, изумившись, Костя. — Или снова черт со мной балует? Была не была, буду править в ту сторону!»

Он ожег плеткой уже вконец уставшего коня, тот двинул рысью. Огни стали приближаться, становиться все крупнее.

Было видно, что двигаются они между нескольких черных из-за сумерек избушек. Подъехав ближе, Константин услышал крики, стоны, но в то же время и чей-то смех, злой и наглый. И приблизившись уже почти вплотную к деревушке, Костя понял, что огни — это факела людей, ходивших от дома к дому, и смех исходит он них. А говорят люди на шведском языке.

«Батюшки мои! — поразился Костя. — Вот куда меня занес нечистый! Ехал на восток, а принесло на север. Это же шведы с земель, отрезанных у нас. Из Яма, наверно. Он ближе всего к границе. Слышал я, что выезжают они порою пограбить наши деревушки. Что же делать? На ночь глядя они домой не соберутся, наверняка в деревне заночуют. Ну, а рядом с ними заночую и я. Ночью в избы не полезу, не видно ничего. А как рассветет, так и поглядим, что за молодчики с русских бывших земель на наши земли прискакали. Разберусь я с этими гостями!»

Расседлав коня и позволив ему щипать траву, Константин, не евший целый день, закусил и выпил из тыквенной баклаги захваченного в дорогу меда. Рогожу подстелив, он лег на траву, находясь в сотне саженей от деревни, где факелы погасли, но долго еще раздавался пьяный хохот шведов. Поглядывая на деревню, где сквозь промасленную холстину небольших окон пробивался свет лучин, думал: «Если бы не было там русских, напал бы я на них, всех бы перерезал и перестрелял. Но до утра не двинусь — своих боюсь задеть. Значит, местные, в близости от рубежей живя, терпят от неприятеля убытки. Буду в Москве, непременно Годунову мысль подам, чтобы рать отрядил да выбил всех шведов с наших земель исконных».

Однако едва подумав об этом, вспомнил с горечью Константин, что ничего подобного предпринять не сможет — только Петр Первый придет сюда в самом начале восемнадцатого века и беспощадной своей рукой выбьет иноземцев с земель, принадлежащих его отечеству. Да и то не сразу — будет еще и катастрофа под Нарвой. Подложив под голову седло, накрывшись потной попоной своего коня, Костя заснул, и приснилась ему Марфуша в той позе, в какой застал он ее сегодня утром перед образами — стоящая на коленях, полуобернулась, а правая рука ее поднесена ко лбу. И взгляд ее увидел, наполненный мольбой и страданием.

…Проснулся он от того, что почувствовал, как кто-то трет его щеку чем-то шершавым и влажным. Открыл глаза и увидел морду своего коня, который, наверное, желая разбудить его, своим шершавым языком лизал ему лицо. Солнце уже наполовину выползло из-за поля, осветив деревню, показавшуюся Константину находящейся от него чуть ли не в двадцати шагах. Нет, он не слышал ни голосов, ни шума. Только и доносилось до него тихое ржанье шведских лошадей, которые оказались нерасседланными и привязанными к коновязи. Всего их было не менее пятнадцати.

«Славная работа мне предстоит», — подумал Константин. Быстро, боясь быть замеченным из окна какой-нибудь избушки, он оседлал своего коня. Затянув подпругу, перекинув через луку переметную суму, Константин с заброшенной за спину винтовкой и с вынутым из кобуры револьвером, пригибаясь к земле, быстро двинул в сторону домов. Он знал, что даже если не промахнется из револьвера ни разу, то сразит только шесть шведов, так что потом, израсходовав еще и патрон винтовки, придется орудовать саблей, то есть драться с пятью противниками. И это — как минимум.

«Если они находятся в разных избах и будут выбегать ко мне по два-три человека, — размышлял Костя, — я легко справлюсь с ними. Драться с пятью сразу трудновато. Они могут обойти меня кругом, со спины, если не будут дураками. Но если полезут кучей, то станут мешать друг другу, и я порублю их по одному».

Наметив план нападения, Костя ударом ноги распахнул дверь ближней к полю избы, вбежал через сени в горницу. Здесь все еще лежали, накрывшись кто чем. Когда разбуженные стуком люди подняли головы, кто с пола, кто с полатей, кто с лежанки печи, — Константин просто не мог разобрать, в кого он должен стрелять. Однако один швед обнаружил себя вопросом, произнесенным на родном языке. Видимо, он спросил, кто это здесь и какого, собственно, черта.

Выстрел грохнул, пробитая пулей голова шведа откинулась назад, избу заволокло дымом. Завизжала какая-то женщина, за пеленой не желавшего рассеиваться дыма задвигались чьи-то фигуры в исподнем и даже совсем нагие, раздалась как шведская, так и русская речь.

Константин в нерешительности стоял и не знал, в кого ему стрелять. Он не видел врага, боялся убить своих. Услышав, в какой стороне злой скороговоркой говорили по-шведски, он послал пулю туда, после чего раздался стон вперемешку с хрипом. В избе стало еще суматошней, еще более плотный дым заволок помещение, едва освещаемое всходящим солнцем, пробивавшимся сквозь промасленную холстину, заменявшую слюду, ставившуюся в окна лишь в домах состоятельных крестьян. Зазвенело оружие, кто-то там, в дыму, готовился защищаться или нападать. А Костя в нерешительности все топтался в дверях.

Наконец он решился на верный шаг — выскочил на улицу и стал ждать, покуда шведы не последуют его примеру. Повернув голову в сторону трех других домов крошечной деревеньки. Константин увидел, как из них, надевая на ходу кирасы и шлемы, с палашами в руках, с мушкетами и пистолетами, вываливаются шведы. Их было человек шесть-семь. Костя смело бросился к тому, кто был к нему ближе всех остальных, вытянул руку с револьвером, прицелился в грудь. Грохнул выстрел, и швед, не издав ни звука, ткнулся лицом в землю.

Теперь уже остальные чужеземцы поняли, кто их враг. Раздались выстрелы с их стороны, но пули прожужжали рядом с головой Константина, в револьвере которого были еще три патрона.

Однако приближавшиеся к нему шведы уже были защищены сталью кирас и шлемов. Целиться приходилось в лицо, и четвертый выстрел Кости оказался напрасным. Швед с красным широким и злым лицом, размахивая огромным палашом, набегал на него. Только вторая пуля из револьвера Кости остановила его. Швед с простреленным черепом грохнулся навзничь, а в барабане оставался только один патрон. «Как для „русской рулетки“», — подумал было Константин, но долго размышлять было некогда. Едва он поднял руку, чтобы послать пулю в голову подбегавшему к нему врагу, как в глазах брызнули снопы искр, в голове почему-то заполошно зазвонил колокол, и вдруг стало темно и тихо. Только лицо жены виделось где-то вдалеке, и Марфуша говорила с укоризной: «Не в царских палатах ты будешь сидеть, а будут белые косточки твои в поле лежать под дождем и ветром…»

Когда очнулся Костя от удара, который был нанесен ему в темя шведом, выбежавшим из той избы, в которую он входил, то вначале увидел голубое небо и застывшего в вышине жаворонка. Вокруг ходили люди в латах, и слышалась шведская речь. К счастью, еще и немецкая, которую Константин разбирал. Видимо, здесь не обошлось без наемников.

— A-а, очнулся! — услышал он над собой сказанную кем-то из них фразу.

— Хорошо, тогда своими ногами пойдет.

— Отведем его к коменданту, а он пусть сам и решает, какую казнь назначить. Столько наших парней положил!

— Оружие его кто понесет? Ты, Олли?

— Ну, хоть бы и я. Оружие занятное. Может быть, старик-комендант нам по серебряному отвалит за такую находку! А коня его пусть Ульрих ведет. Я посмотрел, там у него в сумах, кажется, заряды к его ружью и пистолету есть. Много. Ну, поднимайте. Не бойтесь, руки я ему хорошо связал, только еще веревку привязать надо, чтобы не сбежал, а конец ее — к седлу.

— Не сбежит! Я его так по голове прикладом мушкета огрел, что не скоро бегать станет. Лишь бы выдержал путь! Не хочется что-то его на коня сажать, много чести будет этой падали.

Такие разговоры ходивших вокруг него воинов слушал Константин. Ему было досадно одно: его, прекрасного рубаку, да еще обладателя замечательного оружия так легко одолели при помощи удара прикладом в затылок! Позорище-то какое…

«Как я мог оставить без внимания свой тыл? — с досадой подумал Костя. — Вот так, очень просто, и закончился, Костя, твой вояж в Москву с честолюбивыми намерениями стать правой рукой правителя Руси Бориса Годунова. Слушался бы жены и сына, так и не случилась бы с тобой такая непруха. А теперь — конец. Бесславный конец. Тебя повесят, если не четвертуют за убитых тобою шведов, а оружие твое станет достоянием врага».

Грустные размышления Константина были прерваны ударами сапог в бока. Шведы, считавшие, что Костя не понимает их речь, пинками пытались заставить его подняться. И тут Константин на хорошем немецком произнес:

— Ладно, ребята, кончайте пинаться. Я понимаю, чего вы от меня хотите. Вяжите свою веревку, да и пошли к вашему коменданту. Я сам хочу с ним переговорить.

Константин поднялся под взглядами слегка оторопевших шведов и наемников, почувствовал, что на ногах он держится крепко, хоть затылок и болит. Значит, верст пятьдесят, которые, как понимал, отделяли эту деревню от шведских территорий, он самостоятельно преодолеть сумеет. Шведы после его фраз на немецком взирали на Костю с любопытством и каким-то затаенным страхом. Необычное оружие, которым пользовался этот одетый в русскую одежду человек, его прекрасное произношение — все вызывало настороженное любопытство.

— Слушай, — спросил один из шведов, — а ты случайно не из немцев? Не больно ты похож на московита…

— Я — человек вселенной, — с серьезной миной на лице решил пошутить Константин. Для него эта шутка была родом самоиронии — так он заявлял самому себе, что является лишним в этом мире, что нет у него ни родных, ни друзей, а есть одни лишь честолюбивые амбиции, которые сегодня и привели его к такому печальному финалу. Или, все-таки, не финалу?..

Враги не поняли, с кем они имеют дело, но веревку к его связанным впереди рукам привязывали с некоторой осторожностью, если не с аккуратностью. Потом конец этой веревки был приторочен к седлу одного из шведских коней, и шведы стали укладывать на лошадей четырех убитых товарищей.

— Видишь, что ты наделал?! — вдруг со злобой выкрикнул один из шведов, обращаясь к Косте и показывая рукой на тела приятелей, которые были переброшены через седла лошадей — едва не до земли свисали их мертвые руки. — За что ты их убил, человек непонятно чего?!

— Вы приехали грабить здешних жителей, — спокойно отвечал Константин, — и за это и поплатились. Сидели бы себе тихо на завоеванной земле, так и были б живы.

— Сегодня же вечером после допроса коменданта тебя разрежут на куски, ты это хоть понимаешь?! — прокричал все тот же швед. — Комендант отдаст тебя на волю гарнизона, как делает всегда, когда врагом задеты чувства всех! А ты нас сильно задел, человек непонятно чего!

— Ладно, не орал бы ты! — опять же спокойно сказал Костя. — Поговорим с вашим комендантом, а там — видно будет. Очень может быть, что он даже отправит меня к вашему королю. А с вашими… На войне как на войне — приехали на чужую землю, так будьте готовы отправляться в мир иной.

— В ад он тебя отправит, и не по самой короткой дорожке, — буркнул швед, и Костя заметил, что тот несколько смущен. — Ладно, поехали, парни. Что толку с ним говорить?!

Шведы, сев в седла, пришпорили коней, и Константин со связанными и вытянутыми вперед руками, влекомый одним из всадников, только успевал перебирать ногами. Шведы пустили коней рысью, не боясь того, что их мертвые товарищи, у которых болтались в разные стороны руки и ноги, могут упасть на землю. Через луки седел шведов были перекинуты мешки, как подумал Константин, с награбленным добром — скорее всего, с какой-нибудь едой или фуражом. Жеребец самого Кости, как заметил он, тоже был привязан за веревку к седлу одного из всадников. А переметные сумы с патронами, вещами и деньгами оставались на прежнем месте.

«И то хорошо, что патроны из сумы не выбросили, а деньги мои покамест не нашли», — подумал Константин и быстрее стал поспевать за всадником, тянувшим его.

На душе было тошно. Кажется, честолюбивые амбиции привели его к гибели. Но «внутренний голос» (Константин и не заметил, как он успел перемениться, стать злым и мрачным, а прежняя ирония куда-то пропала напрочь) продолжал нашептывать: «Выпутаешься, никуда не денешься! Тебя на Москве сам Годунов ждет не дождется…»

Теперь солнце ярко сияло в небе, и Константин без труда определил, что двигаются шведы на север, к своим территориям, скорее всего — к бывшему русскому Яму, ближе всего расположенному к рубежам, отделявшим завоеванные Швецией земли от тех, которые принадлежали государю всея Руси.

«Как же мне выпутаться из этой истории? — думал Костя, только и успевая перебирать ногами. „Внутренний голос“ никаких рекомендаций на этот счет не дал. — Представиться немцем, которого русские уже давно забрали в плен, после чего он стал у них служить? Все равно казнят — за убийство солдат его величества короля Швеции. Да и врать мне не пристало, ибо ложь — от дьявола, а я служу Богу! Заинтересовать коменданта своим оружием? Но они с легкостью разберутся в конструкции винтовки и револьвера, и я после этого перестану быть им нужным. Сказать, что я могу превращать обычное железо в булат, помянув, что и винтовка, и револьвер сделаны из этой сверхпрочной стали? Это можно. Но тогда — прощай мое намерение стать советником ратных дел московского царя. А шведскому королю служить — не в моих планах. Впрочем, для меня сейчас задачей первостепенной важности является сохранение жизни, а уж потом — карьера. Ладно, приедем в Ям — на месте и разберемся. Возможно, комендант без долгих рассуждений отдаст меня во власть воинов гарнизона, и никакие уловки, никакой гипноз не спасет меня от разъяренной толпы».

Так, стараясь поспевать за влекущей его лошадью, Костя часов за пять преодолел пространство верст в пятьдесят, и когда показались строения и деревянные башенки слабой и ветхой бывшей русской крепостицы, Константин понял, что оказался прав в своих предположениях — они добрались до Яма. Миновав посад и въехав в крепость через неохраняемые ворота, кавалькада двинулась по направлению к двухэтажному каменному дому с высокой черепичной крышей, построенному на европейский манер. Наверное, сделали это уже шведы, хозяйничавшие в Яме, переименованном в Ямбург семь лет назад.

Константин понял, что в этом доме и живет комендант городка.

Пока ехали по крепости, разгуливавшие здесь шведские воины, видя процессию, видя трупы соплеменников и связанного человека в русском кафтане, громко говорили:

— Эге, вот для нас потеху привели!

— Да уж, позабавимся сегодня с этим мужиком. Неслучайно ребята его на веревке привели.

— Наш старый Улаф добр к солдатам гарнизона. Всегда нам пленных отдает. Ему — не жалко, а для нас — забава. Вначале отрежем уши, потом — нос и губы, поотрубаем все пальцы на руках и на ногах, живот распорем, да и посмотрим, как он будет танцевать, запихивая вовнутрь свои кишки.

Все шведы рассмеялись, найдя шутку своего товарища очень остроумной. Как же они не были похожи на мирных и тактичных шведов двадцать первого века! Да было ли между ними хоть что-нибудь общее?!

Костя вспомнил, что шведы не всегда были тихим да мирным народом. Даже в двадцать первом веке в столице было, конечно, все спокойно, зато где-нибудь в «медвежьем уголке» мог попасться дорожный знак, посеченный автоматными пулями — след разборки местных мотоциклетных банд. Да и премьера шведского в свое время убил именно уголовник — ну где еще, скажите на милость, высокую государственную персону могут отправить на тот свет без всякого заговора, а просто «на слабо»! А уж в девятнадцатом столетии шведы и вовсе отличились на всю Европу — такого криминала и бандитизма, как там, не было ни в одной стране, тогда-то и прозвучала знаменитая фраза насчет перекрестка, который должны охранять двое полицейских, и никак не меньше. И начали выбивать дурь из мозгов шведских уголовников, да так, что иной раз вылетали и сами мозги. Только это и спасло страну, и превратило шведов в приличную и приятную нацию…

Эти же шведы не стеснялись проявлять зверость — по крайней мере, кое-что Константин разобрать из их слов мог.

Костя, каким бы смелым он ни был, похолодел, услышав о том, что его ожидает. И снова лицо Марфуши, полное печали и укора, встало перед его глазами. А между тем процессия остановилась перед высоким крыльцом комендантского дома. Все шведы спешились, а один из них, минуя караульных, стоявших с мушкетами у дверей дома, вошел в здание. Вскоре он появился на крыльце со старичком низенького роста, почти карликом. Его длинные седые волосы жидкими прядями падали на плечи. Швед что-то говорил ему, показывая то на трупы убитых, то на Константина, и старичок со скорбью на лице кивал. Потом что-то произнес, и швед сбежал с крыльца, направился прямо к Косте и перерезал веревку, которая привязывала пленника к конскому седлу.

— Иди, — сказал он Константину по-немецки. — Наш комендант хочет с тобою говорить.

И толкнул в спину.

Костя пошел к крыльцу, заметив, что за его спиной с обнаженными палашами следуют двое шведов. Третий нес на плече винтовку Константина, а руках держал револьвер и саблю, вытащенную из ножен. Другой швед, перекинув через плечо, нес переметные сумы пленника. Вошли в дом, они миновали две комнаты, и Костя был введен в просторный и хорошо обставленный кабинет, где стены были обтянуты шелковыми обоями и на них висели замечательно написанные картины, по большей части морские пейзажи. Карлик-комендант сидел за большим деловым столом.

Когда Константин в сопровождении конвоя вошел в кабинет, комендант тотчас резко произнес по-немецки (как видно, ему уже успели доложить, на каком языке следует обращаться к пленнику):

— Все положите мне на стол, развяжите ему руки и идите.

Константин, весьма удивленный таким распоряжением, заметил, что приказ вызвал недоумение и у шведов. Тем не менее, все оружие и сумы Кости были положены на стол коменданта, и после этого шведы удалились и даже закрыли дверь.

Теперь старичок поднялся. Он почти не был виден из-за стола. Не прикасаясь к оружию пленника, он стал всматриваться то в один, то в другой предмет, и это изучение продолжалось минут пять. Потом швед по-свойски взял в руки револьвер, провернул его барабан, посмотрел на гнезда, неожиданно нажал на спуск. Послышался щелчок, произведенный ударником по капсюлю опорожненного патрона.

Затем он положил револьвер на стол, взял в свои короткие ручки винтовку, и, к удивлению Кости, совершенно верно произвел движение рукояткой затвора, открыл его, заглянул в патронную камеру и вынул патрон. Присмотрелся к нему, потом оттянул ударник, нажал на спуск, глядя во внутрь открытой камеры, где после нажатия спуска игла, прокалывающая патрон и ударяющая по воспламеняющей смеси, проделала движение вперед.

И сознанию Кости вдруг открылось: «Этот старичок-уродец — профессиональный воин, он моментально проник в суть нехитрых систем винтовки револьвера. Теперь я ему, увы, не буду нужен. Меня казнят, и гарнизонные солдаты будут забавляться, глядя на то, как я танцую с распоротым животом и отрезанными ушами…»

— Мне доложили, что вы говорите по-немецки, — вдруг неожиданно, резким вороньим голосом обратился он Косте.

— Да, свободно говорю, — ответил Константин.

— Тогда прошу, садитесь, — указал комендант рукой на кресло и сам уселся. — Скажите, из какой вы страны? — задал он совершенно неожиданной для пленника вопрос. И вдруг Константину, никогда и никому не открывавшемуся здесь, в шестнадцатом веке, откуда он явился, захотелось стать совершенно откровенным. Этот культурный воин, представитель германского племени, отчего-то вдруг расположил к себе его сердце. Ведь он никогда не открывался даже Марфуше или своим сыновьям. Ну, разве что Богдану, но тот ведь тоже не принадлежал к этому времени. Отчего-то абсолютно уверенный в то, что швед ему поверит, Константин заговорил:

— Только прошу, верьте каждому моему слову, хотя… Хотя какое я имею основание просить вас об этом? Тогда просто выслушайте меня…

— Говорите, — прокаркал старичок. — Улаф Хорст, старый воин его величества короля Швеции, умеет выслушивать даже своих противников. А вы ведь — мой противник. Вы убили четырех моих людей и заслуживаете казни. Но… вы чем-то симпатичны мне. Поэтому я выслушаю вас. Говорите.

— Вы спросили, к какой стране я принадлежу? — начал Константин. — Так я отвечу — я не знаю. Случилось так, что в начале двадцать первого века… — Костя на мгновение замолчал, скосив глаза на коменданта, но старик и ухом не повел — выдержкой он отличался отменной. Поверил или нет, оставалось только гадать. — …Я со своими друзьями выехал в пригород Петербурга — это город, который будет построен в одна тысяча семьсот третьем году русским царем Петром Первым в устье реки Невы, на отвоеванных у вас, шведов, землях…

— Очень любопытно… очень! — не с недоверием, а с сильным любопытством проговорил комендант. — И что же случилось с вами и вашими друзьями? И, кстати, каким это образом были отвоеваны земли. Однако ж город носит немецкое имя. Слишком много несообразностей, чтобы посчитать ваши слова просто враньем!

— Мы словно бы провалились во времени — вдруг изменился ландшафт. Местность будто была та же, но в то же время и не та. И тогда же каждый из нас оказался один. Я увидел людей в одежде и с оружием шестнадцатого века. Подумалось вначале, что это — ряженые. Но оказалось, что время на самом деле сместилось, и я перенесся на четыреста пятьдесят лет назад, в шестнадцатый век. И вот, растеряв всех своих друзей, я уже почти тридцать лет живу на земле, которая принадлежит московскому царю, но в сознании своем я остался жителем начала двадцать первого века. Я много воевал, в том числе и в Германии, и в войске короля Стефана Батория. И уже потом у меня открылись некоторые способности — например, успешно лечить людей от разных болезней, воздействовать на их волю. В последние годы я много странствовал, жил при дворах английской королевы Елизаветы, при дворе французского короля Генриха Третьего и даже безуспешно пытался спасти его от кинжала убийцы. Меня принимал испанский король Филипп Второй, и я опять же безуспешно пытался предостеречь его от посылки Великой армады к берегам Британии. Вернувшись в Псков, где жила моя семья, я изготовил это оружие…

— Таким оружием воюют в начале двадцать первого века? — серьезно спросил комендант. — И, кстати, а на мою волю вы не воздействуете?

Костя отрицательно помотал головой.

— Нет, что вы! А подобные револьверы и винтовки применялись лишь в середине девятнадцатого столетия. В мое время люди научились строить ракеты, способные доставить взрывчатое вещество, могущее разрушить целый город, через пространства, равные половине длины экватора, на другую сторону земного шара. Впрочем, револьверы используются тоже, солдаты же в бою пользуются автоматическим оружием, способным делать до тысячи выстрелов в минуту на расстояние в тысячу шагов.

Комендант нахмурился, его лицо стало мрачным. Казалось, он был сильно поражен словами сидевшего перед ним человека из будущего. Константин, которого слова коменданта побудили к действию, направлял луч своего сознание в его мозг. Это оказалось не слишком-то легко, но немного удавалось. Выяснилось только одно: старый швед (а скорее — немец на службе шведского короля, да и первоначальное имя у него было Ульф, а не Улаф) верит каждому его слову. Рассказ Кости сильно озадачил его, и старик пытался принять какое-то важное решение.

Но решение это пока принято не было — как видно, коменданту не доставало материала для размышлений. Поэтому старик спросил:

— И куда вы направлялись со своим оружием?

— Ехал в Москву, к нынешнему правителю Борису Годунову. Я хотел предложить ему перевооружить войско этими образцами.

Костя понимал, что этими словами едва ли не подписывает себе смертный приговор, но он прочитывал его и прежде в мыслях коменданта, не простившего бы ему убийства четырех своих людей. Теперь же, когда он признавался в своих намерениях — по сути дела, враждебных, в конце приговора была поставлена жирная точка.

— Зачем вы мне сказали об этом? — словно тоже читая мысли Константина, спросил старик. — Несмотря на мир с Москвой, мы враждуем. Так могу ли я отпустить вас с оружием или даже без него, только со своими знаниями, чтобы вы сделали войско московского вождя более сильным, чем войско шведов?

— Я и не прошу у вас этого, — скромно отвечал Константин. — Делайте то, что в вашей власти.

— Тогда я, поверивший каждому вашему слову, спрошу у вас: хотите быть на службе короля шведов? Уверен, что его величество очень заинтересовался бы вашей персоной.

Следует сказать, что Улаф Хорст был не менее тщеславным человеком, чем Константин. Тщеславие-то и заставило его в свое время пойти в ландскнехты, а уж потом перебраться в Швецию. Но вот, дожив до седин, он, проливавший свою кровь во имя величия шведского трона, был отправлен комендантом в бывшее русское захолустье с крошечным денежным содержанием. Тут не было ни общества, ни почета, ни денег. Его посмели обойти те, кто помоложе да понахальнее, кто не кровь свою проливал, а льстивые слова! А этот странный человек предоставлял весьма интересные возможности. Например, вернуться в Стокгольм, занять при дворе заслуженное положение. Все это было давней мечтой коменданта, а нынешняя участь заставляла его страдать и негодовать на судьбу. Неожиданное появление интересного субъекта, оказавшегося в его полной власти, давало старику шанс исполнить давнишнее желание.

— Господин комендант, — прямо отвечал ему Константин, — мне лестно ваше предложение. Но я, хоть и остаюсь в душе человеком начала двадцать первого века, помню, что мои предки жили на этой земле и в веке шестнадцатом, и много раньше. Как я могу стать слугой шведского короля? Я бы еще согласился быть его лакеем, подносить блюда или рассказывать ему на сон грядущий много поучительных историй из жизни монархов всех веков и народов. Но вы ведь хотите, чтобы я был своего рода его военным советником, то есть передал бы ему секреты изготовления оружия, которым будут воевать люди через четыреста лет. Не так ли?

— Не скрою, именно этого я и хочу, — кивнул комендант. — А лакеев у его величества хватает. Право, соглашайтесь. Вы будете служить собственно не его величеству королю Швеции, а представителям более развитого в умственном отношении народа. Ведь московиты как были варварами, так и ими и останутся. Могу представить, как распорядятся ими эти лишенные всяких представлений о добре люди. Или я не знаю, как они воюют? Если они занимают селенье, где живут иноземцы, то никого не щадят, даже детей. А вы стремитесь обогатить их еще и более современным оружием. Представляю, что будет с Европой, когда орды этих Аттил ворвутся с ним на земли сопредельных государств…

А ведь правду говорил комендант, истинную правду! (Хоть и пакостно, конечно). Перед глазами Кости встала жуткая картина побоища в Вендене, учиненного войсками Ивана Грозного. Правда, и остальные ничуть не лучше — взять, хотя бы, тех же шведов, которые только что обещали позабавиться с пленником (благо тот безоружен и связан, и сдачи дать уже не может) в духе Иванова палача Махрютки. О, эти, пожалуй, нашли бы общий язык! Да и остальные народы вряд ли хоть чем-то лучше.

— Пока я вижу, что орды иноземных поработителей хозяйничают на русских землях, — неожиданно гордо заявил Константин. — Вы обвиняете меня в том, что я убил ваших людей? Так я их убил по праву хозяина, на землю которого вторглись грабители. Или не грабежом занимались ваши солдаты в деревне в шестидесяти верстах от Пскова?

Комендант еще сильнее помрачнел. Он видел правоту пленника, но соглашаться с его правдой ему не хотелось. Тем более, он понимал, что этот упрямый московит из двадцать первого века ни за что не согласится пойти на службу к его королю. А ему так и придется остаться в захолустной дыре.

— Хорошо, я прекрасно понял, что вы дали мне решительный отказ, — скороговоркой проговорил старик. — Вот только любопытно все же выяснить, почему ваш город — русский, как я понимаю, — был назван немецким именем? Петербург! Быть может, и тот самый царь Петр, который, по вашим словам, отвоюет эти земли, на самом деле — Петер? Но ладно… Могу ли я увидеть ваше оружие в действии? Я просто любезности от вас прошу. Ведь все равно… — он остановился.

— Что «все равно»? — усмехнулся Константин. — Все равно я от вас никуда не денусь, вы это хотели сказать?

— Да, пожалуй, именно это я и имел в виду, — кивнул комендант. — Хотя, насчет казни… Вы никогда в Мекленбурге не были?

— Был, — ответил Константин. — Даже пришлось служить тамошнему герцогу, которого…

«…Которого я же потом и прикончил, и было за что!» — едва не сказал Константин, но вовремя осекся.

— Тогда я начинаю понимать, чем вы мне симпатичны, — усмехнулся комендант. — В кои-то веки родную правильную речь услышал! Разве от этих наемников чего-то хорошего дождешься? Кто — из Пруссии, кто — из Саксонии, иные и вовсе бежали из Латгалии во время войны. Впрочем, к этому мы еще вернемся. Покажите, как действует оружие, и я уверен, эта демонстрация вам тоже доставит удовольствие. И я также уверен в том, что вы меня не убьете — зачем бы вам стрелять в старика? Все равно уйти из крепости вам не удастся.

— Разумеется, — сказал Костя. — Так позвольте же я перезаряжу револьвер — так называется оружие этой системы.

— Прошу вас, — с жестом радушного хозяина сказал комендант, и Костя высыпал на стол те патроны, которые были у него в карманах кафтана. Потом выдвинул в револьвере шомпол-экстрактор и выбил на стол стреляные гильзы, вложив в освободившиеся гнезда новые патроны. Револьвер был готов к стрельбе. Затем он взял в руки винтовку и зарядил ее патроном, который был вынут комендантом.

— Я готов, — сказал Константин. — Где будем стрелять? Наверняка ваши воины где-то тренируются в стрельбе?

— Разумеется, за крепостной стеной есть вал с мишенями. Туда мы с вами и пройдем. Прошу вас, берите свое оружие. Сабля пускай останется на моем столе. Вы уж извините, но я возьму в сопровождение пятерых воинов. Кто знает, не захотите ли вы сбежать!

— Ваши опасения вполне резонны, тем более, когда вы доверили мне нести оружие, способное стрелять так быстро.

— Да, я вам доверяю, — сказал, вставая, комендант и крикнул — Караульный!

В комнату тотчас вошел воин с обнаженным палашом, которому швед приказал позвать пятерых солдат. Они должны были ждать коменданта у крыльца. Костя же, вложив револьвер в кобуру и закинув за плечо винтовку, ждал распоряжений старого коменданта. В его голове сновали мысли одна смелей другой. Предоставлялась реальная возможность, перестреляв из револьвера конвой, броситься бегом подальше от крепости. Но Константин знал, что комендант, возможно, сам не дороживший жизнью, отдаст приказ быть наготове конным. Его бы нагнали, не пробеги Костя и ста саженей. К тому же, появилось у него нечто вроде чувства чести и благодарности за оказанное доверие. Честь и удерживала Костю от воплощения в жизнь своих намерений.

И вот уже через пять минут он шагал рядом с комендантом по крепостному двору мимо изумленных такой картиной воинов, еще недавно грозившихся отрезать пленнику уши, нос и губы, словно были они не солдатами, а серийными маньяками-убийцами.

Следом за ними, погромыхивая латами, шли воины конвоя.

Так и добрались до незапертых крепостных ворот, вышли за деревянные стены кремля Яма-Ямбурга, сооруженные так, как делали русские крепости еще во времена Ярослава Мудрого — то есть из приставленных друг к другу деревянных срубов, заполненных внутри землей, песком, камнями, с легким прикрытием на верху для защитников крепости на случай вражеского штурма.

Вал для учебной стрельбы аркебузьеров был устроен у стены в пятидесяти саженях от ворот. Перед валом стояли изрешеченные пулями дощатые мишени. Напротив них, шагах в семидесяти и остановились Константин с комендантом.

— Господин комендант, — начал Костя, снимая с плеча винтовку, — не прикажете ли заменить мишень? Вы не увидите результатов моей стрельбы — доски уже все прострелены.

— Отчего же? — быстро отвечал старик-швед. — Вон тот правый угол свободен. Попадите в него несколько раз, и я буду считать вашу стрельбу успешной. Кстати, на сколько шагов бьет ваш мушкет?

— Не менее чем на тысячу. И заметьте, его скорострельность во много раз выше, чем у аркебуз ваших воинов, не говоря уже о кучности попаданий. Итак, я начинаю.

— Извольте, — произнес комендант, скрещивая на груди руки и прищурив глаза, чтобы лучше видеть пораженную цель.

Константин приложил приклад к плечу, навел ствол на свободный угол мишени, нажал на спуск… Когда дым отнесло ветром, стало видно, что на белом прежде пространстве мишени теперь чернеет едва заметная точка. А Константин, передернув затвор, имеющий крючок-экстрактор для быстрого выбрасывания бумажной гильзы, уже вложил в патронник другой патрон, задвинул затвор, приложился — и вторая дырка, появившаяся рядом с первой, сообщила коменданту об успешной стрельбе. А Костя уже был готов к третьему выстрелу, чтобы украсить доску мишени третьим отверстием.

Так он стрелял пять раз, и на все по все у него ушло не больше минуты. Не желая больше тратить патроны, хотя и не понимая причины этого неуместного в его ситуации желания, Константин спросил у шведа, на лице которого ясно читались изумление и восторг:

— Довольно ли, господин комендант?

— Вполне довольно, — пробормотал неспособный придти в себя от увиденного швед. — Признаться, я потрясен! Сколько времени ушло у вас на пять выстрелов?

— Около минуты, господин комендант. Не желаете ли взглянуть на то, какие отверстия проделали мои пули в досках? — спросил Костя, получивший немалое удовольствие от произведенного на коменданта впечатления.

— С интересом взгляну, — отвечал комендант. Когда они подошли к мишени, старик увидел результаты стрельбы. Он невольно воскликнул:

— Пули прошли сквозь доски, словно это была бумага! А какова максимальная дистанция для стрельбы из вашего мушкета? Не повлияет ли она на убойную силу пули?

— Полагаю, и с восьмисот шагов я добьюсь того же эффекта, — скромно отвечал Константин.

— Ого! — комендант был в полном восторге. — Ну, а теперь покажите, как действует ваш пистолет. Как вы там его называли?

— Револьвер, — дал ответ Константин. — В какое место мишени нужно будет стрелять?

— Вот сюда, — указал старый швед на свободное пространство, довольно небольшое по площади.

— Отойдем шагов на пятьдесят, — предложил Костя. — Понятно, что при коротком стволе револьвер не выпустит пулю на такое же расстояние, как и винтовка.

— Я догадался бы об этом сам, — с ухмылкой отвечал комендант. Косте не понравилась его ухмылка. «Что-то он затевает, — подумал Константин. — Не расстрелять ли мне сейчас всех пятерых его телохранителей да и этого старого сморчка в придачу? Они же мои враги, и никогда не отпустят меня на свободу!» Но опять же некоторое представление о чести и порядочности не позволило Косте сделать так, как было нужно сделать по отношению к неприятелю, имея в руках оружие.

Они отошли шагов на пятьдесят, и Константин навел револьвер на мишень. Первый выстрел был удачен — на чистом пространстве мишени появилось едва заметное отверстие. Второй и третий оказались по меткости такими же. Но едва Костя поднял револьвер в четвертый раз, комендант проговорил:

— Постойте, не стреляйте! Я действительно восхищен и вашим оружием, и вашей меткой стрельбой. Ведь мало иметь в руках прекрасное оружие — нужно уметь им пользоваться. Я прошу вас, позвольте старику тоже произвести несколько выстрелов. Пожалуй, я перенесусь при этом через века!

— Извольте, — галантно сказал Константин, стремясь войти лучом своего пытливого умственного взгляда в намерения коменданта. Он рукояткой протянул револьвер старику-шведу, который взял его в свою маленькую почти детскую ручку. Комендант вначале рассмотрел оружие, потом поднял его и стал долго целиться. Костя видел, что его детская с виду рука держит оружие крепко — ствол не дрожал, не двигался, как это было бы заметно у новичков. Револьвер держала стальная рука закаленного в боях воина.

Грянул выстрел, и рядом с отверстиями, проделанными пулями Константина, образовалось еще одно. Второй выстрел не заставил себя долго ждать — и новая дырка появилась в доске.

— Ну просто восхитительно! — с неожиданной живостью, улыбаясь воскликнул старик. — Оружие, в сравнение с которым лучшие пистолеты Европы — просто дрянь! Я, кажется, сбросил со своих плеч лет тридцать! Спасибо вам, сударь!

Костя просто млел от счастья. Он верил в радость этого старого воина, и его восторг и похвала были очень дороги ему. Пленник отчего-то был уверен, что Улаф Хорст в благодарность за доставленное удовольствие отпустит его на свободу, простив ему убийство четырех своих людей. Но неожиданно случилось то, чего Костя никак не ожидал. Комендант, все еще улыбаясь, рассматривая револьвер, неожиданно спросил:

— Так вы все-таки не хотите служить шведской короне?

Константин опешил. Что ему было ответить?

— Господин комендант, я уже дал вам свой ответ — я служу московскому государству и своему народу.

— Что ж, — глухо молвил комендант, уже не улыбаясь, — тогда вы сами выбрали свою судьбу, — и старик, резко вскинув свою короткую ручку, навел револьвер прямо в лоб стоявшего от него шагах в семи Константина. — Ребята! Свяжите руки этого молодца. А ты стой смирно, не то последняя пуля твоего, как ты сказал, револьвера, прострелит твою слишком умную и в то же время такую глупую голову!

Как видно, приказ захватить с собой веревку комендант отдал загодя. Поэтому не успел он закончить своей фразы, как в руки Кости уже вцепились сразу четверо латников.

Через минуту его руки были крепко-накрепко стянуты в запястьях толстой веревкой, конец которой оказался у того, кто вязал Костю. Комендант Хорст, подойдя к Константину, снял с его плеча винтовку и повесил на свое детское плечико.

— Московит, — сказал комендант, — я верю, что ты пришел к нам из двадцать первого века. Божье провидение всесильно, и на свете возможны вещи еще и почуднее. Но ты явился с намерениями, которые не могут устроить нас, шведов. Чего доброго, благодаря твоим усилиям войско московского царя доберется и до Стокгольма с таким прекрасным оружием, стрельбу из которого ты с успехом мне показал. А поэтому я, старый служака короля, не могу оставить тебя в живых. Прости. К тому же, если бы я даровал тебе жизнь, то меня бы не поняли мои солдаты, а я ценю их доверие. Без доверия нельзя жить в окружении варваров, а мы окружены ими. Все, прощай. На небе я дам тебе ответ за свой поступок, а пока — ты будешь казнен, казнен страшно, как казнят у нас обычно тех, кто убивает наших братьев. Я буду смотреть на твою казнь из окна своего дома. Твое оружие я передам нашему королю. Думаю, он отблагодарит меня за такое приобретение.

Костя смотрел на коменданта с презрением. Он понимал, что тот поступил с ним, как верный служака тому, кому приносил присягу. Но при этом старик поступил подло. Константин мог застрелить его и не застрелил, соблюдая кодекс чести. Комендант же пренебрег им.

— Шведская ты сволочь и старая вонючая крыса! — с отвращением глядя прямо в глаза шведу, сказал по-немецки Костя. — Я доверился тебе, ты же поступил как паршивая шлюха, которые у вас, на улицах вашего Стокгольма, задирают подолы перед каждым проходящим мужиком! Через сто с небольшим лет вас не будет на нашей земле — русский царь Петр Великий со своими гренадерами и драгунами перережет глотки всем вашим аркебузьерам! Веди меня на казнь, я не боюсь!

Костя видел, что комендант буквально позеленел от злобы, хотя, надо сказать, разгром шведов Петром Первым был несколько преувеличен пленником. Скрипя остатками зубов, старик прошипел:

— Ведите его, ребята! Поставьте перед окнами моего дома и сделайте с ним все, что вам нравится! Вы слышали, как он оскорбил вашего славного коменданта?

— Слышали! — разом ответили латники. — Сейчас укоротим ему язык! А заодно нос и уши! Да и глаза ему больше не нужны — насмотрелся!

И довольные собой воины, предвкушая занятное зрелище, потащили Константина к воротам крепости, а комендант с винтовкой на плече едва поспевал за ними. Костю, который, как ни странно, не испытывал никаких чувств перед назначенной ему страшной казнью, повинуясь движениям того, кто тащил его, вошел во двор. Стоявшие здесь человек двадцать пять воинов, видя, что московит, убивший четырех их товарищей, теперь не шагает рядом с их комендантом со своим оружием на плече, а идет связанным, издали дружный победный вопль.

— Ребята, — сказал тот, кто волок Костю, — наш комендант подарил эту свинью нам! Эта наглая харя страшно оскорбила старика, я-то по-немецки разбираю! Так что нам надо с ним обойтись, как он того заслужил. Старик велел разобраться с ним перед окнами его дома. Айда туда!

Толпа с гиканьем потащила Константина поближе к стенам комендантского дома, и все на ходу старались ударить Костю побольней, потому что мимо проходил их обожаемый комендант, а его подчиненные сильно хотели угодить своему командиру. Скоро Костя был окружен ликующей толпою, и вдруг его пронзило: «Меня сейчас убьют, и я, возможно, самый умный, самый талантливый человек в этом времени! Я перестану существовать, и ни Марфуша, ни сын Никита, ни доченька Малаша никогда не узнают о том, где я похоронен. Как прозревала мое будущее жена! Она видела мои белые кости, лежащие где-то в поле, даже не погребенные!..»

Эта мысль стремглав пронеслась в голове Кости, как это обычно бывает у тех, кто предчувствует свой близкий конец. Он еще словно воочию увидел лица своих матери и отца, так и не узнавших, куда пропал их сын, и ему до слез стало жаль их. Он впервые за почти что тридцать лет своего пребывания в шестнадцатом столетии сказал сам себе: «Да какого ж черта я потащился тогда с ребятами на игры! Откажись я, останься дома, так и не провалился бы я в это пропитанное людской кровью и взаимной ненавистью прошлое!»

Все эти мысли за сотую часть секунды промелькнули в сознании Константина, и вдруг сильнейшее, всеохватывающее, острейшее желание остаться в живых до предела наполнило всю его душу.

Костя, перестав думать о чем-либо, не видя перед собой никого, обратил все свое духовное зрение вглубь самого себя. Он узрел ту точку, на которой ему нужно сконцентрировать всю свою энергию, и, понимая, что с завязанными руками овладеть волей гогочущей вокруг него толпы врагов ему будет невозможно, приказал суставам и хрящам кистей на полминуты стать размягченными, как у вареной курицы. Сконцентрировавшись на ладонях, которые, как он почувствовал, подчиняясь его приказу, стали гораздо уже, свернувшись в трубку, он стал высвобождать их из пут, делая это незаметно, миллиметр за миллиметром. А шведы кричали:

— Пусть Крошка Ральф сделает это!

— Да, да, у него всегда это красиво получалось!

— Крошка доставит удовольствие нашему старику!

— Выколи ему сначала только один глаз, Ральфи! Он вторым глазом должен будет увидеть свои уши и свой нос!

— А хрен свой он разве не должен увидеть на другом месте? Все равно он ему больше не понадобится!

— А закончишь представление, Крошка, тем, что взрежешь ему пузо и вытянешь наружу его кишки! Пусть он станцует на них!

— Ишь, наглая свинья, четырех наших убил, а еще и коменданта-старика оскорбляет! Давай, Крошка, начинай!

От толпы шведов отделился крутоплечий детина — рыжебородый, с почти белыми волосами и красным лицом. Был сей потомок викингов на голову выше Константина, и, видно, Крошкой его прозвали шутки ради. Так иной раз прозывают уголовников — какой-нибудь дюжий детина может получить кликуху Задохлик или Скелет, а коротышка — сделаться Длинным или Верзилой. Кираса прикрывала лишь часть груди шведа — похоже, на такую грудь трудно было подобрать защитную пластину подходящего размера. Из ножен Ральф вынул огромный широкий кинжал, больше похожий на меч небольших размеров.

Как видно, Ральф очень любил свое оружие, потому что, судя по зеркальному блеску, отточен и отполирован заботливой рукой верзилы он был отменно. Как цирковой борец, растопыривая руки, чтобы выглядеть еще мощнее, Крошка, помахивая своим оружием, вначале пару раз прошел по кругу под одобрительные возгласы и шлепки сослуживцев. А «викинги» все понукали его не медлить и скорее начинать, потому-де, что их старик уже заждался. Наконец, Ральф внял зову своей служивой братии. Он двинулся к Косте мелкими шажками, и его маленькие свиные глазки, как видел Константин, буравили голову пленника, как бы отыскивая то, с чего следовало начать.

Швед играл своим кинжалом — то повертывал его между пальцев, и он крутился наподобие мельницы, то перебрасывал с руки на руку И вот шведский палач Махрютка уже стоял в метре от своей жертвы, а кинжал двигался все быстрее и быстрее, и лезвие его, ловя на свою зеркальную поверхность лучи заходящего солнца, пускало в разные стороны блики кровавого цвета.

Но вдруг случилось то, чего никак не ожидали увидеть шведы. Рука «наглой свиньи», молниеносно выскочившая из веревочного браслета, была протянута вперед. Полумгновения хватило, чтобы поймать перелетавший с руки на руку кинжал за рукоять. Молния клинка со свистом рассекла воздух, и тут произошло то, чего никогда не видели эти залитые кровью с головы до ног вояки. Голова Ральфа дернулась, разинула рот… Несколько мгновений она еще держалась на плечах, но мощный фонтан крови оттолкнул ее. И, еще успев сделать в полете на землю глотательные движения, голова «викинга» бухнулась на землю и покатилась. Тело Ральфа, к величайшему удивлению шведов, еще успело произвести какое-то конвульсивное движение руками и плечами, а потом мешком рухнуло навзничь.

Последнее, что успел сделать Ральф — это изумиться…

— А-а-а-а-ах… — прокатился над замершей толпой то ли вздох, то ли стон, а Константин, ловя мгновения полнейшего замешательства, дико и властно прокричал, указывая пальцем на зеркало поднятого над головой клинка:

— Все смотрят сюда! Я приказываю вам смотреть сюда!

Он знал, что в нем сейчас появилась мощь, которая превосходит силы всех этих двадцати пяти людей. В свой приказ Константин вложил половину той мощи, и словно набрасывая на окружавших его врагов невидимые сети власти, сотворили то, чего хотел достичь. Шведы, словно превратившись соляные столбы, застыли на месте в тех позах, в каких застал их приказ. А Константин пошел вдоль круга и, смотря в глаза каждого, посылал дополнительный приказ неподвижно стоять на месте, двумя пальцами правой руки касаясь каждого из них.

Теперь его окружал хоровод живых мертвецов. Константин, выйдя из круга, быстро двинулся в сторону крыльца, и кинжал в его руке опять был поднят и сиял, испуская свой завораживающий блеск уже по направлению двух часовых, охранявших вход. Они попытались было поднять мушкеты, но Костя произнес лишь одно слово:

— Стоять!

И оба латника замерли, так и держа оружие в полусогнутых руках.

Прикосновение к их лбам произвело на воинов то же завораживающее действие, что и на их товарищей. Теперь вход в дом коменданта был свободен. Взбежав на второй этаж, он увидел старика-карлика стоящим возле дверей своего кабинета с двумя пистолетами в руках.

Комендант попытался было навести один из них на Костю, но тот лишь крикнул:

— Опустить!

И рука коменданта тотчас замерла.

— Ну что, кочерыжка шведская! — подошел к нему Константин. — Удалось тебе увидеть мою казнь из окон своего дома? Не удалось! А еще не удастся тебе передать мое оружие своему королю! И ничего ты о нем ему не расскажешь!

И Константин безо всякой жалости вонзил широкое лезвие прямо в сердце коротышки-коменданта и оставил кинжал в упавшем замертво верном служаке шведского владыки. Перешагнув через тело, вошел в комнату. Винтовка, револьвер, сабля, а заодно и переметные сумы так и лежали на широком столе коменданта.

Костя вначале вложил в ножны саблю, потом выбил из гнезд барабана пять стреляных гильз и вложил в них свежие патроны.

Вогнав патрон и в патронник винтовки, он забросил ее за спину, перекинул через плечо сумы и вышел из комендантского дома.

Очарованные приказом шведы так и стояли в нелепых позах. А в центре их круга лежал, раскинув руки, обезглавленный Крошка Ральф. Костя, зная, что гарнизон городка куда больше, чем двадцать пять человек, стоявших здесь, поспешил найти лошадь.

Он увидел оседланных коней в дальнем углу крепостного двора. Как видно, комендант на самом деле отдал приказ быть готовыми погнаться за московитом, если тот попытается бежать. Кони, привязанные к жерди-коновязи, были отличными, но Костя с удовольствием увидел, что здесь же стоит и его жеребец, который, увидев хозяина, коротко и, наверное, радостно заржал.

Отвязав лошадь и вскочив в седло, Константин пустил его в галоп и пулей, словно выпущенной из его винтовки, вылетел за ворота крепости.

Полчаса он гнал коня, желая поскорее уехать подальше от того места, где обстоятельства заставили его увидеть в самом себе еще и человека, способного быть слабым, способного бояться смерти. Но страстное желание жить и жить, несмотря на пятьдесят прожитых лет, показало ему и то, какой запас телесных и душевных сил еще имеется у него и как умело он может им распорядится. И еще он понял, какую ценность представляет в веке шестнадцатом его оружие, и то, что делал он с таким тщанием и любовью, стало для Кости еще дороже.

Вот только об одном он не подумал — о неожиданно и непонятно с чего усилившейся мощи его мысленных приказов. Как будто он обрел дополнительные силы и теперь даже не ощущал особой потребности в отдыхе.

Глава одиннадцатая,

в которой речь идет о некоторых обычаях гостеприимства

И все же силы, которые Константин потратил при огромном напряжении в Ямбурге, нужно было восстановить. И Костя, едва добравшись до земель, которые по его расчету должны были оказаться уже русскими, заночевал прямо на опушке перед лесом, не доехав до видневшейся впереди деревни полверсты. Перед сном, когда он уже расседлал коня и пустил его щипать траву, Костя опустошил едва ли весь свой запас еды и выпил почти весь мед. Напиток оказался таким хмельным, что едва Константин положил на седло голову, как тут же погрузился в сон. Он спал совсем без сновидений, и Марфуша больше не являлась к нему с укором в глазах.

Утро нового дня разбудило его пением жаворонка, и Костя, не желая перемалывать в памяти события прошедшего дня, залез в свою суму, с радостью убедился в том, что патроны и деньги не стали добычей шведов.

Затем он с легким сердцем оседлал коня и поехал к видневшейся неподалеку деревеньке, чтобы расспросить, как ему добраться до Новгорода, чтобы уже оттуда, встав на широкую, хоженую и езженную дорогу, править прямо до Москвы.

Словоохотливые поселяне живо рассказали Косте, какие пути приведут его до Новгорода, и Костя, купив у них солонины и хлеба, набрав в баклагу чистой колодезной воды, собирался уж тронуться в дорогу. Но тут один мужик так проговорил:

— Молодец, ты, как будешь к Новугороду той дорогой, что мы тебе указали, подъезжать, осторожным будь…

— А чего ж мне осторожничать? — натянул поводья Костя, сдерживая жеребца.

— Да вотчина там боярина одного. Диковатый он… — сказал мужик, чего-то недоговаривая — как видно, страшился даже на расстоянии большом честь боярина задеть. Или боялся о нем поминать вообще, как о нечистой силе.

— Чем же диковатый-то?

— А не любит, когда скрозь земли его люди ездют, обидеть может, — потупясь, отвечал крестьянин.

Константин лишь усмехнулся:

— За предупреждение тебе спасибо. Осторожен буду.

Надо же, диковатый боярин! Уж вряд ли более диковатый, чем старый шведский комендант…

Константин, рысью пустив коня, еще раз поусмехался про себя: «Знал бы мужичок, через какие страсти я прошел недавно в шведской стороне, так не предупреждал бы меня насчет разных бояр спесивых. Если уж я такой ад миновал, как в Ямбурге, чего мне своих-то бояться — пусть и бояр!»

По указанной крестьянами дороге, сытый и веселый, при ярко светившем августовском солнце, гнал Константин неторопливо своего коня в сторону старшего брата Пскова — Господина Великого Новгорода. Оттуда вела в Москву хорошая дорога. Нужно было спешить, покуда сентябрьские дожди не размочили землю, превратив удобный путь в грязь непролазную. Тогда бы русская дорога для любого, хоть для человека тележного, хоть для конного, хоть для пешего превратилась бы из радости езды с ветерком в сущую муку.

От той деревни, где Константин побывал, до Новгорода было, как крестьяне говорили, верст шестьдесят. Так что пробежать их на коне думал Костя к середине дня. И вот, когда по его расчетам оставалось до города верст пятнадцать, дорога, по которой он скакал, вонзилась в густой лес. И поехал Костя между стен высоких, чуть не до неба, елей.

Проехав по лесу две-три версты, впереди услышал собачий лай, но лаяла, как определил, не одна, не две собаки, а не меньше дюжины. Едет вперед, а лай все ближе, ближе. Наконец открылась перед Константином лесная поляна, на которой он увидел множество людей. Кони их бродили тут же и траву щипали.

И рад бы был Костя проехать мимо, но закричали люди, бросились к нему, а поскольку по лесу ехал он нескорым шагом, то и ускакать от них не успел. Обступили его человек двенадцать. Судя по одежде, это были барские холопы — кто с рогатиной в руках, кто с топором. Схватили лошадь под уздцы — не вырвешься, хоть саблю доставай. Мог, конечно, Константин и револьвер достать, пальнуть в одного, а то и в двух, саблю вынуть мог, чтобы расчистить ей себе дорогу, потому как сразу понял: предупреждение крестьянина было совсем ненапрасным, и попал он в руки того боярина. Но видел он вокруг себя простые рожи, и не хотелось ему губить своих, пусть и разбойников.

— А ну, слазь с коня! — закричал один холоп.

— К барину нашему для ответа поведем! — вторил ему другой.

Решил для начала поупрямиться Костя.

— С какой это стати буду я барину вашему ответ давать? — с гордым вызовом спросил он.

— А с такой стати, что едешь ты по его земле, по лесу, где хотел, наверное, живность дикую стрелять, — отвечал холоп, велевший спешиться. — Вон у тебя ручница!

Костя снова открыл рот, чтобы возразить, но холопы у барина оказались строптивыми и наглыми. Науськаннные своим хозяином, будучи верными ему, словно псы, не боявшиеся ничего и никого, кроме господина, за хребтом которого жили сами как маленькие баре, они в два счета стянули Константина с коня на землю, потом сняли из-за спины винтовку, вытащили саблю. А уж затем, ухватив за руки да за кафтаннный ворот, потащили Костю на поляну. Там на солнышке восседал на большом персидском ковре, как видно, сам владелец земель и лесов, по которым с неосторожностью решился проехать Константин.

Тучный, с бородой-лопатой, в шитой ермолке, приютившейся на макушке плотно стриженой головы, боярин сидел со снятыми сапогами. А молодая девка-холопка, встав на карачки и выпятив круглый зад, чесала ему желтые стопы ног. Снедь на серебряных блюдах, серебряные же штофы и кувшины, как преданные холопы, окружали барское тело, вальяжно и сыто раскинувшееся на узорчатом ковре.

— Вот, ваша боярская милость, доставили! — проговорил все тот же самый холоп, бывший, как видно, главным холуем среди прочих. — Непослушник! Не хотел сперва с коня слезать, покуда его с седла мы не стащили! А вот и его ручница, и сабелька, — положил холоп рядом с посудой на ковер Костино оружие.

— Отпустите его руки! — густым медвежьим басом проговорил боярин. Когда холопы отцепились от Константина и немного отступили в стороны, боярин, хмуря густые брови, строго спросил:

— А ты что же, букашка навозная, проезжая по лесу и земле боярина Бутырина, непослушничаешь? Или не знаешь, что сия землица Бутыриным в вечное владение еще при великом князе Иване Третьем отдана? Скорей ответ давай!

Оскорбительная речь местного царька, так похожего на африканского вождя, даром что белого, обожгла Константина. Сам нахмурив брови, он гордо проговорил:

— Во-первых, боярин, я тебе не навозная букашка, а свободный человек! Ты так своих холуев именуй, а меня задевать не смей! Во-вторых, если так дорожишь землей своей, что ни проходу, ни проезду по ней не даешь, так у границы своих владений доску установи, которая б всех проходящих и проезжих предупреждала. Пускай они тогда вокруг твоих земель объезд ищут!

Лохматые, как у филина, брови боярские на лоб полезли, едва до расшитой бисером ермолки не добрались. Холопы так прямо ахнули — их лакейские душонки давно уж свыклись с положением: «Я — холуй боярина, но за счет своего холуйства и под себя найду холопов — отыграюсь».

— Ах, не букашка ты?! — наконец промолвил Бутырин. — Нет, кем бы ты ни был, я на своей земле единый пуп, и вокруг сего пупа, если захочу, все вскачь пойдут! Таких предерзких хамов я не видывал давно, ну так порадую сейчас свою душу боярскую, когда увижу твою задницу и спину, исполосованными арапником моего Андрюшки! Он у меня навроде палача! Всех сечет до полусмерти, а то и до смерти, если я прикажу! Ты, проезжий, сильно прогневил меня своим непослушанием и дерзостью, и будешь нещадно бит здесь же, на поляне! Но в руку арапник вначале не Андрюшечка возьмет, а красотуля моя Аглаша! — и боярин погладил по голове холопку, которая терла ему подошвы.

Девка, шуря порочные глаза, на Константина взглянула и, не прекращая своего занятия, проговорила:

— Да, мужичина! Ты не смотри, что рука у меня тонка! Так арагшиком ожгу, что вся кожа слезет со спины! Нас секли, и мы сечь научились, так что задницу свою готовь — трудненько потом на седлишке будет прыгать!

Боярин рассмеялся, довольный смелой речью своей любовницы-холопки, крикнул:

— Ну, ребятушки, чего стоите?! Или не поняли, чего я желаю? Взять его да на земельке разложить да всыпать ему сто арапников, чтоб кожа чулком сошла!

Константин, готовый к обещанной расправе, при приближении к нему холопов, которые уже тянули к нему руки, спеша исполнить волю барина, отпрыгнул в сторону, сделал еще несколько шагов, чтобы немного отдалиться от покорных слуг спесивца, и выхватил револьвер. В одну секунду, без предупреждения, он навел оружие на рванувшегося к нему челядинца.

Выстрел грянул, и лесную тишь, нарушаемую лишь отдаленным лаем охотничьих собак, разрезал выстрел, а потом и дикий крик холопа. Схватившись за простреленное ухо, он вопил и корчился от боли, а между пальцев его струилась кровь. Грохнул второй выстрел — и другой холоп, спешивший исполнить приказ хозяина, тоже закричал и застонал, на корточки присел, потом на спину упал, и, задрав ногу, стал снимать сапог, из голенища которого на траву густыми каплями сочилась кровь. Константин отстрелил ему палец.

Костя, видя, что холопы замерли, как вкопанные, и оторопело смотрят на него, грозно и громко, почти в такую силу, с которой вчера отдавал приказ шведам, закричал:

— А ну, холопьи рожи, на месте остановиться! Превратиться в деревянные колоды и не шевелиться! Всех насмерть перебью!

Сам же мерным шагом подошел к ковру. Девка, продолжая держать в ладонях стопу хозяина, испуганно смотрела на того, кого хотела арапником пороть. Костя без жалости пнул ее ногой — та кубарем покатилась по траве с задранным подолом, сверкая белыми ягодицами. Теперь странник на Бутырина ствол навел, сказал, страшно сверкая своими черными глазами:

— Ты, пень еловый! Как же ты, хозяин, встречаешь на земле своей человека, который через неделю-другую на Москве после Годунова станет вторым лицом?! Ведь тебя за твои проделки и за попытку измывательства надо мной, не говоря уж об обиде, не то что вотчины лишат, но и на Соловки, в монастырь сошлют. Там ты будешь одним сухим снетком питаться да вспоминать, как здесь, на поляне, наливки попивая, меня хотел арапником хлестать! А ведь может случиться и такое, что я сейчас глупую башку твою возьму да и прострелю. Мне за сие ничего не будет, и злодейством убийство это никто не назовет — я честь защищал свою! Ну, чего ты хочешь? Умереть мгновенно — или вотчины лишиться чуть погодя?! Отвечай немедля!

Бутырин, сильно побледневший, рот часто-часто разевал, как вытащенная на воздух рыба. Он проговорил, еле-еле шевеля языком:

— Э-это… не надоб-но… Не знал, что ты… важный… человек такой. Прости… Пусть холопы от-вернутся… Встану да в но-ги пок-ло-шось те-бе…

Константин обернулся в сторону холопов:

— Эй, сволочь барская! Всем повернуться задом и не смотреть на боярина!

Приказ был исполнен холопами с проворством необыкновенным. А когда все они встали спиной к ковру, на котором ворочался, вставая, их барин, Бутырин, поднявшись, пал ниц. Он ткнулся головой в прямо в блюдо с паюсной икрой. В позе столь необычной для его гордыни, простоял «диковатый боярин» с полминуты, пока Константин не удовлетворился картиной полного унижения местного владыки. Тогда он сказал барину:

— Ладно, поднимайся. С тебя и того довольно будет. Станешь вотчиной владеть, как и прежде.

Боярин с ликующей рожей живо выпрямился. На лбу его чернел довольно толстый пласт икры, которую он обеими руками поспешно счистил, и умиленное лицо его откровенно говорило о том, как сей человек счастлив, добившись расположения того, кто назвался ближним к Годунову. Шутка ли, его оставили в прежнем положении своем!

Константин смотрел на Бутырина с нескрываемым презрением. Но отвратителен был не столько этот боярин-холоп, сколько все русское холопство, когда каждый на Руси, вплоть до самой мелкой сошки, хотел главенствовать хотя бы в своей семье или даже в мальчишеской ватаге, — да хоть над собакой или над кошкой! Но в то же время, чуть ощутив над собою чью-то силу, человек тут же безропотно сам становился холуем. И эта двойственная природа русского, которую удалось рассмотреть именно в шестнадцатом веке, когда-то сильно поразила Константина, думавшего порой: «Как же в человеке могут так примиренно уживаться две противоположности: с одной стороны — неудержимая воля к власти, а, с другой — готовность с легкостью подчиняться чужой воле, пытающейся унизить подчиненное существо до полного уничтожения личности? От татарщины, что ли, у нас такая душевная неразбериха? Да была ли она, та самая знаменитая татарщина, на которую принято сваливать все нынешние, а заодно и будущие беды?! Может, лучше прямо сказать: сами мы таковы, некого нам винить, кроме как самих себя — да и не только винить, а самим же исправлять ситуацию, а не вздыхать на печи!»

Но это были прежние размышления. Теперь же словно бы какой-то бес подталкивал Константина: а может, пригодится еще тебе этот холоп? На таких ведь многое держится здесь…

— Ну, боярин, — сказал Константин, которому стало вдруг совестно за то, что он так унизил человека, считавшего себя пупом своих земель, да еще и при его холопах, — коли помирились мы с тобой, попотчуй ты меня, чем Бог тебя наградил!

Бутырин, уже со спокойным сердцем, удовлетворившись неожиданно явившимся к нему новым положением, сидя по-турецки, заорал. И в крике этом Константин без труда увидел стремление поскорее восстановить в душе своей утраченное положение хозяина:

— Эй, холопы! Для гостя дорого сейчас же блюдо и кубок чистые приволочь! Угощать его буду по-охотницки, по-лесному! Потом же, дома, пир такой устрою, что сени сами от стука чарок плясать пойдут!

Те, кто еще недавно собирался нещадно высечь Костю, завертелись вокруг него юлой. Перед гостем поставили не одну, а сразу три серебряных тарелки. На них в несколько мгновений были навалены и осетрина, и икра, и копченая лосятина, и холодный жареный курчонок. В кубок было полился густой духовитый мед, но хозяин замахал руками:

— Не надо меду! Пусть гость дорогой отведает моего вина! Важно перегоняют мои бабы из пшеницы вино. С ног оно сшибает. Да такие в него впускают запахи потом, что слаще меда твоего! За здравие гостя выпьем, уж не откажите, ваше боярское достоинство!

Константин не отказался от чарки «зелена вина», оказавшегося и крепким и вкусным необыкновенно. Однако он сам себе сказал: «Посижу здесь с часок, а потом, пока не развезло, нужно поскорей отчаливать. Не думаю, что боярин настолько уж испугался строгости Годунова, живущего от него за тысячу верст. Правитель высоко и далеко, а вот Бутырин в своей вотчине — и царь, и бог. Не было бы с его стороны подвоха…»

Ведь едва мигни барин своим холопам, суетящимся сейчас вокруг меня, как гость будет не только высечен нещадно, но и убит — стоит только хозяину это приказать.

— Ну, боярин, а теперь расскажи ты мне, если пожелаешь, откуда ты правишь путь и как же ты осмелился так высоко вознесясь над Божьим миром, сидя с самим правителем Руси, ехать по долам и лесам безо всякой свиты, сам-один. Или не страшно?

— Не страшно, — подцепляя икру белужью ложкой, сразу ответил Константин. — С оружием, которое я с собой вожу, мне и десять человек не страшны, если нападут. Именно свое оружие я и везу в Москву. Известно мне, что в следующем году татары в полтораста тысяч на столицу нападут. Так будет чем Москву Годунову оборонить. Без меня он не управится никак.

— А как же звать-величать тебя? — спросил Бутырин, заискивающе глядя в Костины глаза.

— Константин Иваныч я, из рода Росиных, — не без важности ответил Костя. — С боярином Шуйским задружился я в свое время. Да и не только с ним…

— Да… — неопределенно протянул Бутырин. — Только Борис-то Феодорович Годунов дружка вашего не сильно жаловал — толкуют, был удавлен он в монастыре по приказу Годунова.

— Хочешь сказать, боярин, что и мне Годунов не будет другом? — понял Константин, к чему клонит Бутырин. — Напрасно думаешь. Правитель уж извещен о моем приезде, ждет не дождется, когда я ему свое оружие представлю.

— Ну, как бьет твой пистолет, я видел. А вот пищаль хорошо ли стреляет? — спросил Бутырин.

Константин осмотрелся. Помня, какое впечатление произвел он давеча на коменданта-шведа, очень желал вновь испытать удовольствие, посмотрев, как восхитятся люди, увидев в действии его винтовку.

Он встал на ноги, взял с ковра винтовку. Хотел вначале шишку сбить, что висела на самой макушке ели, но вдруг над самой поляной увидел замершего в полете ястреба.

Константин поднял ствол, прижимая к плечу приклад, сам себе сказал: «Боже, помоги не промахнуться!» На мушку ястреба поймал, отвел ствол на два ястребиных «корпуса» вперед, по направлению к полету птицы, нажал на спуск.

Выстрел, как видно, всех оглушил — холопы в ушах поковырялись. Но ястреб, затрепыхавшись в воздухе, камнем упал прямо на поляну.

— Принести добычу! — проревел Бутырин, и все холопы бросились исполнять приказ владыки, даже подрались за право положить к ногам боярина пернатого разбойника. Наконец, самый удачливый холуй со счастливым лицом, разводя руками широкие крылья клювастой птицы, принес и положил на ковер трофей.

— Хороший выстрел! — проговорил боярин, разглядев тело ястреба. — И даже дырки от пули не видать! Что же это за пули?

— Пули особой формы, — важно отвечал Константин. Он, умный человек, уже был под обаянием самого себя, наслаждался впечатлением, произведенным на этого властелина клочка земли, где тот мог творить любые беззакония и пакости, где все ему повиновалось. — Не круглые, а с острым концом, как у наконечника стрелы. Пуля из мушкета птицу бы разорвала на куски, моя же пронзила ее насквозь, так что и дырок не видать.

— А ну-ка, Тришка, принеси мою пищаль сейчас же! — крикнул кому-то боярин. И тотчас, откуда-то со стороны, где у Бутырина, как видно, был сложен весь охотничий снаряд, появился холоп, который с почтением, на вытянутых руках поспешно нес барское оружие. — Вот, Константину Иванычу подай!

Костя принял из рук холопа барское ружье, рассмотрел. Это был в своем роде и для своего времени прекрасный образец охотничьего оружия. Можно сказать, едва ли не первый огнестрел такого рода. Ствол внутри тоже имел нарезы, и пуля в него, должно быть, загонялась туго. Поэтому и выстрел из него должен был оказаться точным, а дальность — тоже весьма неплохой.

Ствол к тому же был испещрен травленым выпуклым рисунком прихотливой формы, ореховый полированный приклад обложен врезанными в дерево фигурными пластинками слоновой кости, и на каждой пластинке имелась черненая изящная гравировка в виде охотничьих сцен, зверей и птиц.

Замок оружия был колесцовым, тоже с вытравленным изящным орнаментом. На замке стояло клеймо цеха парижских мастеров.

— Карабин отменный, — искренне похвалил Костя барское оружие. — Сколько ж ты за него отдал, господин Бутырин?

— И не спрашивайте, — махнул рукой боярин. — Десять холопок продавец оной пищали запросил. Отдал я девок, ибо оружие охотничье люблю. С таким и на войну, если царь позовет, не совестно поехать будет.

Вдруг неожиданно прямо из лесной чащобы, вылез холоп с рогатиной. Он подбежал к ковру, пал ниц перед Бутыриным, не поднимаясь с колен, скороговоркой заговорил, указывая рукой в ту сторону, откуда появился:

— Ваша милость, нашли медведя! Собаки уж облаяли его! Отсюда в трехстах саженях будет! Ежели стрелять хотите, так надо поспешать. Может уйти зверюга!

Бутырин точно только и ждал этого сигнала. С ковра не поднимаясь и только задрав одну босую ногу, барин грозно прорычал:

— Сапоги наденьте, сучьи дети! Боярин ваш медведя бить пойдет!

Тут же Аглашка подбежала к ногам боярина с байковыми портянками, которые освежались на ветке ракиты, растущей на краю поляны. Девка стала с любовью и аккуратностью, точно своего младенца пеленала, обматывать портянкой ногу властелина. Другой холоп, тоже стоя на коленях, уже готов был натянуть на запеленатую в портянку ногу красный сафьяновый сапог. Вскоре боярин уже стоял на ногах, держа в руках свое оружие и говоря Косте:

— Константин Иваныч, ваша милость, приглашаю вас порадовать охотой на медведя свою душу! Там свое ружье еще раз проворным выстрелом испытать сумеете. Или здесь, на ковре останьтесь с моей Аглашкой, когда я уйду со всей оравой?!

— Нет, отчего же — не останусь, — тоже поднялся на ноги «ближний человек правителя Руси». — С тобой, боярин, пойду. Мне сия охота интересна.

— Ну, так поспешим! Может убежать медведь, — воскликнул «дикий барин» и, несмотря на полноту, бойко потрусил в окружении холопов туда, откуда доносился пронзительный собачий лай.

Константин пошел вслед за ватагой, в центре которой, точно матка в пчелином улье, отличаясь от окружавших его холопов тучным телосложением, богатством охотничьей одежды и повадками, шел боярин. Холопы перед ним услужливо раздвигали ветки или даже старались выдернуть из земли или ссечь тесаками мешавшие его движению кусты. Константин с винтовкой наготове замыкал шествие. А сам думал: «Да зачем ты идешь с ними? Ты разве не видел, с какой жадной завистью смотрел на твое оружие этот маленький царек? Иди назад, вскочи на коня и правь туда, куда держал путь!» Но здравые доводы рассудка глохли под шумом тщеславных мыслей: «Нет, я еще хочу показать этому царьку, как можно убивать медведей из моей винтовки! А уж потом уеду».

Что-то напоминала ему эта охота. Что-то вовсе не из века шестнадцатого, а из совсем иного времени. Например, когда для московского барина «из высших» специально строили асфальтированную дорогу в охотничье хозяйство, выбрасывая на ветер миллионы казенных рублей. Потом он прибывал в окружении своих холопов — вроде бы, свободных людей, но лишь формально. Для него поднимали медведицу с медвежатами. Медведицу, конечно, расстреливали охранники — сиречь все те же холопы, охраняющие жизнь своего господина не только от террористов, но теперь еще и от разозленного зверя. А уж медвежата доставались барину самолично. И он, налившись водкой, спокойно убивал звериных детишек…

Было в нынешней охоте кое-что и от неких неприятных времен, когда значение и вес приобрели такие слова, как «доступ к телу», «паньмаешь!» или же «не знаешь, какой большой это человек!»

Вот, наверное, чем отличаются здешние баре-холопы от прочих господ. Американский президент Рузвельт (не тот, что справился с «великой депрессией», а потом долго, но верно открывал второй фронт, а его предшественник, известный гениальной фразой о некоем союзнике: «Это, конечно, сукин сын, но он — НАШ сукин сын») тоже любил охоту. И тоже столкнулся с медведицей и медвежатами. Медведицу подстрелил. А медвежат — пожалел, ибо незачем ему было проявлять над ними власть, и без того этого добра вдоволь нахлебался. Вроде бы, в зоопарк их потом сдал. В любом случае, жизнь детишкам звериным сохранил. Вскоре после этого плюшевых медвежат окрестили «Тедди» — в его честь. Так с той поры и называют…

Вообще говоря, слова «раб» и «ребенок» — одного корня. И не случайно: оба — существа зависимые, дееспособными полностью их считать — себе же дороже. Вот и сравним взрослого человека, пусть даже охотящегося ради удовольствия, но готового по-мужски разобраться с крупным хищником себе под стать — и малолетку, который отрывает лапки пауку, благо тот ничем не может возразить. Есть разница?..

…Собачий заливистый лай был уже совсем близко. Вскоре охотники вышли на небольшую поляну, где Константин за спинами холопов вначале не увидел ничего. Лишь протиснувшись сквозь толпу, он рассмотрел, как с полдюжины огромных псов с шерстью, стоявшей дыбом, окружив огромного медведя, пытаются то и дело подпрыгнуть к нему и схватить зубами, чтобы тут отскочить. Рядом с бурым Топтыгиным, который, страшно рыча, стоял на одном месте, но довольно ловко для своего огромного веса крутился, чтобы поддеть лапой с выпущенными когтями в вершок длиною ту из собак, которая подскакивала к нему, лежали пять или шесть псов. Одни — с распоротым брюхом, другие — с разорванным когтями горлом…

Бутырин, стоявший в окружении холопов с рогатинами, направленными в сторону зверя на тот случай, если медведь вдруг прорвет кольцо собак и нападет на их хозяина, прокричал, увидев Костю, вышедшего из чащобы на поляну:

— Ну, Константин Иваныч, любезный гость! Тебе первый выстрел уступаю, из почтения к милости твоей.

— Нет, боярин, — отвечал ему Костя. — Ты свою душу охотой потешить хотел — ты и стреляй. А ежели промахнешься, то я наготове буду — промаха не дам.

— Ну, будь по-твоему, — сказал довольный Бутырин и стал пристраивать ложе карабина к жирному плечу.

Константин видел, что два холопа рядом с ним держат в руках еще по пищали — на тот случай, если владыка даст промашку. Но и сам все же взял оружие наизготовку, зная, что подраненный медведь опасен. Если такой зверь ринется на врага, заставившего его страдать от боли, то никакие собаки, никакие рогатины не в силах будут остановить в стремительном броске тушу в два с половиной центнера весом.

Выстрел перекрыл собачий лай и медвежий рев, который вдруг изменил свой тон, став выше, жалостливей и одновременно злей. Дым долго не мог рассеяться. Но когда сквозь белые клубы проявились последствия стрельбы боярина, то все увидели: медведь, встав на задние лапы, передней правой лапой пытается закрыть рану на левой стороне брюха, из которой на измятую траву сочилась кровь. Эта рана, как понял Костя, не была опасной для его жизни, но причиняла зверю сильную боль. Так люди спешат потереть рукой ушибленное место, и стоящий на задних лапах хозяин леса сейчас сильно напомнил Константину человека. Медведь крутил головой, пронзительно ревел, и в этом реве слышались и обида, и негодование. Косте вдруг стало сильно жаль этого лесного властелина, не причинявшего никому вреда, но ставшего объектом забавы самодура-бездельника.

Но тут случилось то, чего, возможно, мало кто из людей, собравшихся на поляне, ожидал. Медведь, словно он прекрасно разобрался в том, кто из этих двуногих животных заставил его страдать, мгновенно опустился на все четыре лапы и ринулся прямо на Бутырина, уже державшего в руках другое ружье. Зверя и человека с оружием разделяли всего шагов пятнадцать. Боярин едва успел поднять пищаль и выстрелить. Но Костя, не видевший за дымом, попала ли его пуля в медведя или нет, по отсутствию рева понял: Бутырин дал промах. Затем раздались отчаянные крики холопов:

— Держи, держи его!

— В рогатины бери!

— Раздерет проклятый батюшку барина нашего!

Когда дым рассеялся, Костя разглядел, что медведь, снова вставший на задние лапы, находится в пяти шагах от растерявшегося барина, рядом с которым уже не было холопов. Таковы все холопы — сейчас они разбежались по сторонам, поскольку порешили, что «батюшку-боярина» уже не спасти. И только один из них, вонзив перо рогатины в грудь медведя, с величайшим трудом сдерживал зверя. Должно быть, этот служил Бутырину верой-правдой.

Послышался треск древка, сломавшегося у самого наконечника. Теперь медведя не мог удержать никто. Он, вновь опустившись на все четыре лапы, в один прыжок мог достать боярина, стоявшего с разинутым ртом и широко разведенными от ужаса руками. Никого не было рядом с ним — холопы покинули господина в минуту смертельной опасности, чем в очередной раз и явили свою холуйскую природу.

— Константин Иваныч, дорогой!.. — только и смог воззвать Бутырин жалостливым голосом. Костя понял, что настал его черед стрелять, а в голове промелькнуло: «Если промахнусь, медведь в несколько мгновений разорвет боярина…»

Если бы рядом был Богдан, то он, пожалуй, посоветовал бы непременно промахнуться. Но, увы, Богдан находился где-то в Москве, если только уже не успел угодить в опалу…

Костя быстро приложил приклад к плечу, наводя ствол на голову медведя, который был уже совсем рядом с Бутыриным и даже протянул к нему свою страшную лапу, чтобы огромными когтями, проведя ими от затылка до подбородка, снять с головы всю плоть, оставив лишь окровавленные кости.

Константин нажал на спуск, и когда дым рассеялся, увидел бурую, еще подрагивающую тушу, распластавшуюся у самых ног насмерть перепуганного человека. Бутырин, бледный, как полотно, часто-часто крестился, как старуха.

Костя подошел к нему, улыбаясь, сказал:

— Или перепугался, боярин?!

— Не… не… я — ничего, — лепетал Бутырин, не способный изъять из сердца пережитый ужас. — А ты чего так долго не стрелял, Константин Иваныч?

— Тебе, боярин, право дать хотел стать победителем медведя, — с полуусмешкой ответил Константин, довольный и своей винтовкой, и тем, что этот местный царек во второй раз уже им унижен в глазах своих холопов.

Бутырин же, вдруг словно осознав, что поведение его холопов, которые выказывали столько усердия в мелочных делах, а при смертельной опасности, грозившей хозяину, разбежались в стороны, можно смело именовать предательством, зарычал:

— Рабы мои! Сволочь рода человеческого! Всех сегодня перепорю нещадно, окромя одного Евграшки, который на рогатину медведя принял!!! Где вы были, людишки, коих Господь Бог из человеческого кала вылепил?! Почему не вы, а гость дорогой, Константин Иваныч, спас меня от лютой смерти?!

Молчание стало ответом Бутырину. Но вот холопы, вначале один, а вслед за ним и другие, стали собираться вокруг своего владыки, бухались на колени, страстно бились головами в землю, ибо не больно было. Они причитали разноголосо:

— Отец родимый, прости! Испужались!

— Батюшка, не вели казнить! Страшно было!

— Если ты, родимый, огненным своим припасом не смог сдержать зверюгу, то нам куда?! Волка — того мы можем взять. А супротив косолапого — слабы! Прости ты нас, кормилец!

Константин, позабыв о том, что эти люди еще недавно с радостью тянули к нему руки, чтобы, выполняя барскую волю, выпороть, проговорил:

— Ваша боярская милость, простите вы своих людишек! Что с них взять? Сами воспитали из них рабов, а в душе раба откуда будет смелость? Одна лишь жестокость к тем, кто их слабее. Прости!

Бутырин, с пытливым любопытством посмотрев на Костю, сказал:

— А ты милосерден, Константин Иваныч. Ладно, просьбу твою уважу. Не велю казнить сих трусливых зайцев! Тебя же — милости прошу в свой дом, на ужин. Попотчую тебя так, как в Москве тебя у Годунова потчевать не будут! Ты не только мил мне за то, что ближний человек правителя Руси, но спасителем своим тебя я почитаю. И детям своим за тебя велю молиться до гробовой доски. А хороша же твоя пшцалька! Может, сговоримся, а? Отдашь его мне за полста рабских душонок?

Вот только того и не хватало Косте, чтобы сейчас стать владельцем «людишек» — да еще таких! Но, подумать только, у этого самодура имелись и дети! Интересно знать, каковы они? Может, забитые рабы, как эти несчастные холопы? Или же — самодуры, все в папашу? Но ведь бывает так, что вырастает у такого вот отца вполне приличный сын. Тут возможны варианты…

— Боярин, и не проси, и за сто не отдам пищаль, — сразу ответил Костя. — Это уж не моя вещица — всей Руси она принадлежит. Для защиты отечества делал я ее.

— Ну, тогда просить не стану, — сказал Бутырин и, обращаясь к холопам, закричал:

— Лапы медведя к шестам вяжите да выносите на дорогу! Дарую вам, нахлебники-иуды, зверюгу эту! Знайте доброту мою!

И холопьи крики радости огласили лес. Боярин же сказал Константину:

— Ну, теперь идем со мной к поляне. Сядем на коней, да и скоро будем в моих палатах. Люб ты мне, Константин Иваныч!

Душа Кости, точно она была младенцем, убаюканная ласковой речью боярина, размягчившись вконец, заставила дать такой ответ:

— С удовольствием попирую с тобой, боярин. Идем!

И хозяин с гостем снова пошли через лес. Только теперь холопы пригибали ветки и выдергивали-вырубали кусты и перед гостем своего владыки. Поняли, стало быть, что к чему…

На конях, проехав по лесу, выбрались на поле с копнами еще не убранной в закрома ржи. За полем довольно широкая река зеркально отражала на гладкой поверхности летящие по небу облака. Место показалось красивым, вызывающим благостные чувства. «Что за река? — подумал Костя. — Шелонь, наверно?»

— А вот и дом мой, — указал Бутырин на строения, что виднелись за широким полем. — И все эти поля, а за речкой — луг заливной и лес — все это вотчина моя, — с гордостью похвалился боярин.

Костя посмотрел в ту сторону, куда указывал хозяин. Он увидел крыши многочисленных домов большой деревни, а в стороне от них — немалого размера барский дом. Вскоре они уже подъезжали к нему. Константин видел перед собою барское строение с множеством пристроек, башенок, сеней, где за всей этой архитектурной неразберихой невозможно было определить, где же главный фасад усадьбы. Только когда приблизились к высокому крыльцу, козырек которого держался на двух резных витых столбах, стало понятно, что прибыли к лицевой части дома.

У крыльца при помощи скакавших позади пятерых холопов «большие люди» спешились. Даже Константину холоп поддержал стремя и под локоть подхватил.

— За коня своего не тревожься, — сказал Бутырин. — На конюшню его отведут, она у меня на задах стоит. Овса дадут, ячменя. Холопы его почистят, напоят. Сумы при нем же будут. Ничего из них не украдут, не беспокойся! Мы же с тобой в дом пройдем. Вон уж супружница моя вышла нас встречать с тремя моими дочерьми.

Стали подниматься на крыльцо, на широкой площадке которого стояла боярыня в узорчатом салопе и с высокой кичкой на голове. Полная женщина была под стать супругу. Когда хозяин с гостем на ступени крыльца вступил, она заполошно заголосила, протягивая к мужу руки:

— Голубь мой ненаглядный, сокол мой любезный! Вернулся-таки с охоты на зверя лютого! Целехонький вернулся!

— Вернулся, мать, вернулся! — тяжело дыша, поддерживаемый с двух сторон холопами, отвечал Бутырин. — Если б не милый гость мой, Константин Иваныч, лежать бы мне сейчас на лесной поляне растерзанным медведем! Ведь не уложил я его выстрелом первым выстрелом своим, а из второй пищали промах дал! Зверь уж почти и дотянулся лапой до меня, но Константин Иваныч меткой пулей сразил его! Молиться до гробовой доски будете за Константин Иваныча из рода Росиных — запомнили аль нет?!

Вместо ответа и супружница боярина, и все три дочери его заголосили, запричитали, всплескивая руками и поочередно бросаясь к спасенному от смертельной опасности мужу и отцу.

Бутырин же грубо женщин оттолкнул, грозно им сказал:

— Чего ревете, дуры! В ноги спасителю поклонитесь! Вон он сам стоит да смотрит на вас, дурех! Ну, кланяйтесь, а после пусть Дуня за вином слетает да хоть грушу медовую на заедку гостю принесет, да в губы его опосля поцелует!

Все четыре женщины усердно исполнили приказ повелителя поместья — коснувшись правой рукою выскобленных до белизны досок крыльца, разом поклонились гостю, и тут же самая, молодая и пригожая дочь Бутырина бросилась в дом. Боярин сказал Косте:

— Постой маленько Константин Иваныч! У меня так принято — самых важных и почетных своих гостей не в горнице встречаю, а на ли только иконы великолепной работы — византийские и древнерусские, помещенные в чеканные позолоченные оклады, с ликами Бога и святых, озаренными огнями лампад горящих.

Но вот дошли они до комнаты, перед которой Бутырин немного приостановился и сказал:

— Константин Иваныч, мое оружие твоему и в подметки не годится. Но все ж взгляни, не обессудь, что собрали мои отчичи и дедичи, да и я сам собирал, ибо к оружию хорошему пристрастие имею. Ведь я в последнюю войну, когда с ливонцами бились, ходил под самый Ревель. Много понабрал я там ратного припасу — да домой привез.

Сказав так, он дверь открыл.

Прежде не знал Константин за знатными людьми Московии шестнадцатого века такого увлечения, как собирательство диковин или редкостных вещей. Вот в начале восемнадцатого столетия на это возникла мода — благодаря Петру Первому, конечно же. Бутырин же, несмотря на свой дикий норов в обращении с холопами и с людьми, которые вольно или невольно перешли границу его владений, как живое доказательство того, что природа русская полна противоречий, хранил безо всякого стремления когда-то применить на деле множество вещей, относящихся к воинскому делу. Константин вошел — и не смог не остановиться, совершенно пораженный.

Большая комната вдоль всех стен и даже посредине была заставлена и завешана оружием — как наступательным, так и защитным. Константину не нужно было объяснять, в каком времени и каким народом был изготовлен тот или иной предмет. Похоже было, что Бутырин действительно лишь продолжил собирать эту коллекцию, поскольку Костя увидел здесь и различной формы шеломы-шишаки, времен Александра Невского, кольчуги и зерцала, которые могли принадлежать дружинникам князя Игоря, ходившего на половцев. Три полных доспеха европейских, изготовленных где-нибудь в Золингене или в Инсбруке, понурив клювы своих забрал, в мертвом немом покое стояли у стен. Татарские луки еще обладали туго натянутыми тетивами, а веером прикрепленные стрелы с лебединым опереньем имели отточенные наконечники — хоть сейчас бери их и накладывай на лук. Арбалеты всех знакомых Косте видов птицами распластались на коврах, что закрывали стены. Пищали, кулеврины, фальконеты и бомбарды лежали на специально изготовленных подставках. Турецкие, персидские, польские сабли изогнулись на стенах полумесяцем и, как видно, были остры — хоть сейчас иди с ними в бой. Пистолеты, начиная с самых примитивных и заканчивая превосходными изделиями французских и немецких мастеров, заняли свое место в особом месте. Отдельно висели «современные» испанские, итальянские, французские рапиры и шпаги. А вот как затесался в эту богатую коллекцию японский меч-катана, Константин понять не мог. Какой воин носил этот меч в своих ножнах? Когда и кем он был убит или обронил его в пылу жестокой битвы?

— По нраву, по интересу пришелся ли тебе, Константин Иваныч, мой ратный хлам? Слышал, что за границей князья любят комнаты оружейные в домах держать, да разным старинным оружием баловать себя и даже из него стрелять, — сказал Бутырин, пристально наблюдавший за гостем, покуда тот чуть ли не битый час внимательно рассматривал предметы.

— За границей я бывал, и верно ты говоришь, боярин, — ответил Костя. — Мне же собрание твое представляется богатым и даже, может, еще более богатым, чем те, что я в Англии во Франции у некоторых влиятельных людей видал. А вот откуда сей меч? — и он указал на катану.

— Спасибо тебе за похвалу. А это… Один купец из Новгорода привез. Да я его хорошенько порасспросил, откуда да что. Слыхал такую страну — название еще такое смешное… Порты… Порту…

— Португалию?

— А, ну да… Оно именно так. Так вот, продал меч ему купец из энтой самой Порту-галии. А уж тот купец побывал в далекой стране, о коей и представления мы никакого не имеем, и живут там низкорослые желтые люди…

— Это вроде татар? — решил подыграть Костя.

— Ну, не знаю, Константин Иваныч, может, и навроде татар. А токмо молются не Магомету, а каким-то языческим нечестивым богам. — И боярин размашисто перекрестился. — Так вот, у них тоже свои воины есть, и страшно промеж собою воюют. А те самые купцы из… тьфу ты, забыл, как их нечестивая страна зовется… им мушкеты привозят. Да говорят, те желторожие сами их делать обучились, но все больше мечами друг друга режут. А уж коли такой воин окружен противниками, так живым им в руки ни за что не сдастся — кишки себе вспарывает, да и вся недолга.

Н-да, сведения о Японии были здесь довольно точны — конечно, по меркам шестнадцатого века, и гражданская война всех со всеми там еще долго не закончится.

— Ну… а если б ты все сие к себе в Москву забрал, на трех бы моих возах увез, а взамен бы отдал мне свою… как ее?.. винтовку да пистолет? Ударили бы по рукам? — продолжал канючить боярин, увидевший, что собеседник погрузился в размышления. — Все равно ты бы сделал себе оружие другое, раз сам его работал, а у меня была бы память о тебе.

Константин, который рассматривал собрание оружия и видел немалую ценность коллекции, действительно на минуту призадумался: «А что, если и впрямь отдать ему винтовку и револьвер? Ну, будет себе дичь стрелять да перед соседями выхваляться. Ведь не шведам или кому-другому секрет отдаст!» Но, поразмышляв, ответил он вежливым, но решительным отказом:

— Прости меня, боярин, не отдам. Мне Борису Годунову не только чертежи представить нужно, но и сразу, для пущей убедительности, показать оружие в стрельбе. А в Москве у меня ни кузни, ни железа, а знаю твердо, что в следующем году на первопрестольную пойдет орда. Нужно столицу защищать, не то пожгут ее татары, как пожгли при покойном царе Иване. Не серчай. Когда наделают для стрельцов да для детей боярских, которые на конях бой ведут, много моих винтовок да пистолетов, тогда и тебе пару можно сделать да с нарочным прислать. Обожди немного.

— Ладно, обнадежил! — с веселым лицом отвечал Бутырин. — Тогда пойдем, душа моя, закусим малым-мало да в баньку сходим, а уж после баньки — ужин, каким тебя, как я уже сказал, на Москве потчевать не станут. Идем же!

Не снимая с плеча винтовки, прошел Константин с хозяином в светлицу, служившую, как видно, трапезной. Здесь на столе уже стояли блюда да кувшины. Боярин усадил гостя за стол, снял крышки с серебряных приборов, которых понаставлено было не меньше дюжины, стал объяснять, где лососинка, где стерляжьи и белужьи спинки, где студень трех видов, где заливные рыба и зайчатина, а где щучьи головы с чесноком, а где холодные буженина, медвежатина и ветчина под хреном. Особо рекомендовал попробовать редьку «по-царьградски», которую у него в дому готовят вкуснее, чем в самом Царьграде.

Надо сказать, и Константин не представлял, готовят ли еще редьку в Царьграде, который (как, между прочим, и Новгород) уже более века находился под оккупацией. Правда, не московитской, а турецкой, ну да хрен редьки вряд ли слаще.

Хоть на столе имелось не меньше пяти сортов хмельных медов, их пить Бутырин не порекомендовал, а сам налил хозяину «вина» на ежевике. И Константин, довольный радушием хозяина, с радостью и душевным приятием «чокнулся» с ним золотою чарой о его посуду. А после ежевичной водки холодные закуски с великой легкостью отправились в его желудок.

Закусывали целый час, разговаривая о том, о сем. Оружия в беседе не касались, все больше говорили о ведении большого барского хозяйства. И в этом многотрудном деле хозяин выказал себя великим знатоком. Бутырин рассказал, какими земельными наделами пользуются его крестьяне, сколько оброка отдают ему, а сколько платят «живой монетой». Поведал, сколько полотна из выращиваемого на его полях льна ткут его холопки-ткачихи, сколько выпрядают пряжи шерстяной, Много говорил о том, как содержит он коровье стадо и овец, как заготавливает продукты на зиму, как сушит и мочит яблоки и груши, как «курит» вино и сытит мед. Через час беседы Константин сделался знатоком ведения хозяйства, и сам понимал: эти знания ему полезны. «Я сам после того, как стану ближним человеком Годунова, обзаведусь поместьем или даже вотчиной. Вот тогда мне придется хлопотать самому об этих, таких обыденных с виду вещах. Я уже довольно гонялся по белу свету, пора и остановиться. Поездка в Москву будет моим последним большим путешествием…»

И тотчас он оборвал себя. Последним? Ох, нехорошо так не то что говорить, но даже думать!

— А теперь, дорогой Константин Иваныч, пройдем-ка в баню! Там уж натопили по моему приказу, и девки-холопки, — Бутырин подмигнул, — ждут нас там и не дождутся, когда мы спины свои под их веники подставим.

— Неужто боярыня гневаться на тебя не будет за холопок? — подивился Костя. — А перед дочерьми не совестно?

Круглая рожа Бутырина стала еще круглей и шире от улыбки. На гостя хозяин воззрился с крайним изумлением. Потом произнес:

— Что ты, Константин Иваныч?! Да моя Матрена свет Даниловна сама мне в баню холопок посылает, чтобы я тело порадовал свое и баней, и девичьей свежестью. То ж рабыни, а не человецы суть! Как можно их стесняться? Вот ежели б я жену аль дочку возжелал у соседа, тут бы была обида, ибо с ровней согрешил. Холопки же не токмо не ровня мне, но и вовсе их за людей никак нельзя принять. Ну да идем, покуда пар не вышел. А оружие свое ты здесь, в трапезной, на стене повесь. Не бойся, никто его не тронет. Или ты и в баню к девкам с винтовкой пойдешь? Так засмеют тебя! «Али, — скажут, — барин ты мужской своей пищали лишен, что с собой железную таскаешь?!»

И Бутырин басовито захохотал, весьма довольный собственной шуткой.

Делать нечего — повесил Константин винтовку, револьвер и саблю на вбитых в стену трапезной гвоздях.

Пошли в сопровождении холопов, которые несли за Бутыриным и Костей свежее исподнее белье, в баню, выстроенную наподобие сказочного теремка — с башенкой, с гнутой кровлей, крытой «под чешую» крашеными резными плашками. Вошли они в предбанник, где их уж ожидали девки в одних рубахах. Отвесив поясной поклон, усадили на лавки, крытые сукном, стали сапоги с мужчин снимать, после — за кафтаны взялись да за штаны, споднее стягивали тоже с бессовестным проворством. Бутырин, заметив смущение гостя, сказал ему:

— Э-э, да я вижу, ты к боярской бане непривычен, Константин Иваныч! Привыкай. На Москве тебе еще не так париться придется, ежели будешь в милости у больших людей державы. Ну, в мыльню сейчас пройдем, а там — в парную! Эй, девки! — крикнул он холопкам. — Рубахи скидывайте да за нами вслед идите! Веники-то уж распарены?

— Как не распаренными веникам-то быть? — отвечала одна холопка, взвивая над головой подол рубахи и обнажая молодое тело. — Все уж, свет-батюшка, для тебя и для гостя твоего готово — постарались!

В парильне Константин, от жара чуть не помирая, лежал на лавке, а три голых девки хлестали по нему березовыми вениками то с великой аккуратностью, легко и мелко, то ожесточенно и сурово. Боярин, лежавший на лавке неподалеку, спросил:

— Ну, Константин Иваныч, как, по нраву тебе мои красавицы?

— Хороши, нечего сказать, — Костя отвечал. — В банном деле смыслят.

— Не токмо в банном. Они у меня на все мастерицы: и яства всякие готовить, и снедь разную впрок заготавливать, и ткать холсты, и вышивать, и танцевать, и петь. Ну, за двадцать пять таких красавиц отдашь свою винтовку и пистолет? Так на Москву с девками и приедешь, и они тебе при первом обзаведении в хозяйстве большой подмогой станут. Берешь?

— Прости, боярин, не могу! — отвечал Константин, который уж стал смекать, что Бутырин так возлюбил его оружие, что отвязаться от него трудненько будет. Костя наконец догадался, зачем он был приглашен в имение. Предчувствие опасности, грозящей ему здесь, пролезло в рассудок и стало ощутимо припекать, будто и не в бане он был, а сидел на жарко раскаленной печке.

Когда попарились три раза, девки рогожными мочалами помыли с головы до ног и хозяина гостя, а потом повели в предбанник, где вытерли бархатными полотенцами. Они стали облачать в одежду с тщанием и заботой. Из бани до дома Бутырина и Костю под руки уже холопы повели — прямо до трапезной палаты, где стол был уставлен серебряными блюдами. Костя первым делом на стену глянул, на месте ли его оружие — и винтовка, и револьвер в кобуре, на поясе, и сабля висели там, где он их оставил. Хозяин же, гостя усадив за стол, сам налил по чарке, Константину поднес. Когда же выпили имбирной и закусили стерляжьим балыком, Бутырин сказал:

— Своими руками буду, Константин Иваныч, яства накладывать тебе. Сейчас уж лебедя нам принесут с поторохами и разом — щи двойными, ибо без щей и боярский стол не может обойтись. Тетерев и рябчик, начиненный яблоками и грецким орехом, пойдут за лебедем. Почки жареные заячьи, жареные же говяжьи языки, баранья грудинка под соусом чесночным, зайчатина в лапше, уха из осетра, каша гречневая на жиру бараньем, караси, в сметане жареные, пироги подовые кислые с горошком, с маком и орехами, с визигой, с сигами, с сомом, с сельдью, зайчатина соленая, баранья печень и многое другое из закусок — все будет перед тобою. Напоследок отведаешь моих сластей — пирожных, пряников и пастилы, плодов в меду вареных и разных прочих сахарных изделий. Вина же перед тобою — пятнадцать видов. Все повара да поварихи мои готовят преотменно. И к двадцати пяти красавицам моим, если согласишься на обмен, трех своих умелых поваров отдам. Ну вот, налью тебе еще брусничного вина. Выпей, свет Иваныч! — сам же, повернувшись в сторону дверей открытых, хлопнув ладоши, крикнул:

— Яства сюда вносите, ироды вы окаянные! Гостя чествовать-жаловать стану, любимого Константин Иваныча!

И тут же чередою из дверей открытых, будто только и ждали приказа барина, стали выходить холопы в красиво шитых одинаковых кафтанах. И все то, что боярин перечислил, было водружено на стол, а Бутырин, как и пообещал, самолично принялся накладывать в тарелки Константину все, что было на столе. Едва видел, что Костя попробовал одного яства и уже смотрит на другое блюдо, кивал стоявшему за спиной у гостя холопу, и тот тарелку убирал и ставил чистую. А «вино» в золотую чарку Константина лилось рекою, и теперь наливал не сам боярин, а другой холоп — особый. Бутырин только пальцем показывал ему на серебряный сосуд. Сам же боярин, заметил Костя, свою чарку только подносил к губам, тогда как гостя заставлял пить полную за здравие всех членов его семьи. И скоро Константин почувствовал, что стены в комнате довольно сильно покосились, а пол, как палуба корабля в штормовую погоду, кренится то влево, то вправо, то вперед, то взад.

— Так говоришь, Константин Иваныч, — как сквозь толстое сукно, пробились к сознанию гостя слова хозяина, — ты уж приближен к Годунову — али токмо собираешься стать ближним человеком?

Константин закосневшим языком дал такой ответ:

— Как только правитель мое оружие увидит, сразу сделает меня думным дьяком вместо Василия Щелкалова. Или ты в этом сомнение имеешь?

— Боже упаси, — сделал испуганное лицо боярин, — ничуть не сомневаюсь. Оружие твое дорогого стоит. А не хочешь ли ты, Константин Иваныч, пройти в свою опочивальню? Или еще отведаешь чего?

Костя, понимая, что без чьей-то помощи вряд ли доберется до постели, отвечал:

— Спасибо за угощение, боярин. На таком пиру ни разу не бывал я. Ну, может быть, тогда лишь, когда при королевских дворах живал, в Англии да во Франции. Вели своим холопам в опочивальню отвести меня, что-то в голове шумит. Да и оружие пусть за мной несут, а после на ночь пускай оставят горящую свечу.

— Эй, Егорка и Евграшка! — прокричал Бутырин в сторону открытых дверей, и тотчас в столовую вошли и поклонились два холопа. Константин, хоть и был изрядно пьян, узнал в одном из них, в плечистом, с толстой шеей парне, того, кто сегодня днем рогатиной пытался удержать рвущегося к барину медведя. Боярин же им сказал:

— Гостя дорогого, Константин Иваныча, отвести в его опочивальню да помочь раздеться. Оружие его с гвоздей снимите да за ним несите. Ну же, помогите подняться гостю! Вишь, в ногах он слабым стал. Вино-то мое — не мед, чай. Хоть кого с ног сковырнет!

Холопы с усердием на лицах принялись исполнять приказ боярина. Константин же, идя по коридору, с досадой думал: «Да как же я позволил так напоить себя? Рассудок, вроде, чистый, а ноги не идут, и руки, словно плети. А ведь Бутырин сильно возжелал моим оружием владеть, и сейчас я в полной его власти».

Пришли в комнату, где уже была разобрана постель с периной пышной, с горой подушек, с одеялом мягким — пуховым. Вначале Костя убедился в том, что оружие его находится у изголовья, а уж после дал холопам себя раздеть. Прежде никогда он не опускался до того, чтобы унизить человека исполнением таких услуг. Теперь же было так, словно он за несколько часов общения с боярином, не считавшим людьми своих холопов, и сам перестал считать их за людей, как будто вместе с водками своими влил в Бутырин в гостя и частицу собственной барской спеси. Константин не понимал, что в помыслах своих тщеславных, желая стать важной птицей в Московском государстве, он уже встал рядом с самодуром-боярином. Разница между их стремлениями быть выше других людей оказалась невелика — оба желали власти, хотели править.

Когда ушли холопы, Константин лежал, утопая в пуховой перине. И мысли одна другой приятней приходили ему на ум. Он был доволен собою, радовался тому, что боярин принял его, как князя. Сомнения насчет искренности поведения Бутырина уже не тревожили рассудок Константина. «Ну, подумаешь, просил меня поменять винтовку и револьвер на девок! Любит, привечает он хорошее оружие — вот и просил. Милый человек боярин. Наш, русский человек. А то, что холопов своих не признает людьми, так это уж воспитание такое. Бутырин — своего времени и своей среды продукт, что взять с него? А холопы на то и холопы, чтобы их презирать. Или не бросили они барина, когда кинулся на него медведь? Да, каждому свое в этой жизни: холопу — холопское, а боярину — боярское. И мне придется когда-то холопов завести. Как же без слуг жить знатному человеку?»

И Константин, убаюканный такими мыслями, погрузился в сладкий пьяный сон. Приснилось ему, как сидит он за столом богатым с самим Годуновым, и Борис Феодорович наливает ему из серебряного штофа чарку и говорит: «Своими руками попотчую тебя, Константин Иваныч! Спас ты Москву от злых татар, меня спас, царя, царицу и всю святую Русь. Правь вместе со мной страной, без тебя трудненько будет…»

…Какая уж сила, какое чувство заставили Константина открыть глаза и слух свой обратить в сторону дверей, за которыми слышалось шуршание, тихие шаги. Он того не уразумел. Наверное, его ангел-хранитель над спящим своим крылом взмахнул, и взмах этот ощутила Костина душа, лишь наполовину в сон погруженная. Свеча горела, освещая лишь изголовье его постели. Та же половина комнаты, что была обращена ко входу, находилась в полной темноте.

И не увидел, а только услышал Константин, как чуть скрипнула дверь, как кто-то еле слышно прошел, видимо, босыми ногами по доскам пола. И тут мгновенно охватившее Костю ощущение опасности смертельной заставило его нырнуть под одеяло и быстро перевернуться, так что там, где на подушке лежала недавно голова его, находилось лишь одеяло, случайно свернутое комком. Сам он, поджав ноги, смотрел на освещенное свечою изголовье.

И вот разглядел Костя, как язычок свечи заслонила чья-то черная фигура. Рука с большим ножом была поднята над подушкой и быстро опустилась с такою силой, что все тело гостя содрогнулось от страшного удара. Второй и третий раз ударил человек в подушку, ошеломленно отступил на шаг, не понимая, почему клинок ножа не находит того, для кого удар предназначался.

Костя же, понимая, что шуметь нельзя, не обеими ногами, как хотел вначале, ударил человека, а быстро откинув одеяло, кинулся на него со спины.

Одной рукой схватил он убийцу за руку, которая нож держала, и так вывернул ее в запястье, что оружие тут же выпало, а левой своей рукой обхватил за шею, прижимая его голову к своей груди.

Тот, кто пришел его убить, захрипел, замахал руками. Еще с полминуты не дал бы Костя ему дышать — и на Божий суд отправился бы человек за грехи свои отвечать. Но не захотелось Косте убивать негодяя. Да и негодяя ли? Скорее всего, холопа обыкновенного.

Опрокинув на постель полузадушенного и потерявшего сознание неудачливого убийцу, Константин снял с поставца свечу, поднес ее к лицу молодого парня, щеки которого недавно только обросли негустой еще кудрявой русой бородкой. Это был Евграф, тот самый преданный холоп Бутырина, который не бросил его в трудную минуту.

Пока барский раб приходил в себя, Константин подобрал выпавший нож, к горлу Евграфа приставил и даже немного надавил, покалывая кожу на бычьей шее парня.

— Чуть вякнешь, — тихо сказал он убийце-неудачнику, когда тот открыл глаза и стал глубоко дышать, возвращая своим легким способность нормально действовать, — сразу горло перережу! Говори, кто тебя подговорил меня убить?

— Барин научил, — тяжело дыша, сказал Евграф, лежа с широко открытыми глазами, точно с мгновенья на мгновенье ожидал погибели своей.

— Что с телом сделать потом велел?

— Вынесли бы мы тебя с Егоркой да и закопали в огороде, — тихо отвечал парень.

— Чего ради барин хотел меня убить?

— Оружие твое заполучить хотел. Еще и смеялся. «Какой он, — говорил, — ближний человека правителя московского. Ремесленник! Еще хвалился, что у королей бывал! Да такого проходимца нужно отовсюду гнать в три шеи и бить батогами!»

Константина будто обварили кипятком. Едва избавился он от смерти у шведов, как из того огня попал в полымя новой беды, теперь уже по воле соотечественника — коварного, трусливого и подлого, как холопы, которыми он владел.

— Евграфом тебя зовут? — спросил Константин, поразмышляв.

— Евграфом, — отвечал парень.

— А разве тебе, Евграф, убийством человека невинного не страшно было свою душу загубить навек? Или настолько уж ты исхолопился, что, как собака пятки хозяину готов лизать и все будешь делать, что он ни прикажешь? Пошлет мать-отца убить — пойдешь да и зарежешь?

Слезы вдруг заструились по гладким, молодым щекам Евграфа — видно, совесть в его сердце еще была жива. Кривя губы, убийца заговорил:

— Что делать, что я рожден в холопах?! Не волен я был отказаться — насмерть бы на конюшне за ослушание запорол бы меня барин, как многих уж запорол! Ну, еще и в петлю можно голову засунуть, что тоже иные холопы делают у нас от обиды горькой. Мы тоже люди — не собаки. А он из нас и борзых, и легавых, и волкодавов сделал. Полушка — наша жизнь!

— А хочешь сделаю тебя свободным, а, Евграшка? — спросил Константин, уже зная, чем задеть холопье сердце.

— Да как же, барин, вы сделаете меня свободным? Или выкупите у него? — спросил, переставая плакать, парень.

— А так — уедешь ты в эту ночь со мною. Сейчас пойдешь ты на конюшню и оседлаешь моего коня, а второго — для себя. Мои сумы только отыщи да через луку седла и перебрось. Как сделаешь, сюда придешь.

— Барин, а меня Егорка дожидается, чтобы закапывать тебя нести. Что ему сказать?

— Скажешь, что гость еще не спит, увидел меня и стал расспрашивать о том, о сем. Спать отправь его, сказав, что кликнешь через два часа, когда все готово будет. И скажи-ка, барин твой в спальне спит с боярыней или один?

— Завсегда один. Боярыня уже боле без надобности ему, — улыбнулся парень. — Один, если девку не берет с собой в постель.

— Ну, девке-то мы рот заткнем, если увидим. Когда коней оседлаешь, мне плеть принеси да длинную веревку. Ну, иди, Евграф. На Москву со мной поедешь, там тебя никто не сыщет. Человеком будешь, а не псом легавым.

Парень радостно закивал, руку Кости вдруг схватил и начал страстно целовать ее. Константин руку свою убрал, Евграфу же сказал:

— С сего часа от холуйских привычек избавляться будешь, этого я не люблю. Понял ты меня?

— Понял, Константин Иваныч, понял! Ну, пошел я на конюшню. Все сделаю, как вы сказали!

И Евграф, встав с перины, в коридор пошел. Костя же стал быстро одеваться. Он опасался, что Евграф лишь на словах, выказал преданность ему, а на самом деле остался верен хозяину и вернется сейчас с вооруженными холопами. Это тревожило гостя, попавшего к весьма доброму и гостеприимному хозяину. Держа наготове револьвер, чтобы в случае необходимости было чем защититься, Константин ждал холопа уже одетым и вооруженным, с винтовкой за спиной и с саблей на боку. Но явившийся через полчаса Евграф пришел один. Улыбаясь радостно, сказал Константину:

— Все исполнил, барин! Кони оседланы и уж выведены за ворота. А вот вам плеть и веревка. Чего задумали-то делать?

— Задумал боярина твоего Бутырина напоследок поучить маленько, — отвечал Костя. — Веди-ка к его спальне. Ты Егорку спать отослал?

— Да, все тихо в доме, — кивнул Евграф, и Константин, взяв в руки свечку, пошел вместе с барским слугою по коридорам большого дома. Вскоре они уже стояли возле дверей, и Евграф не без робости сказал:

— Тута спит боярин… Только вы, Константин Иваныч, его уж не убивайте…

— Что ж ты его пожалел? — тихо и не без презрения спросил Константин. — Он-то ни вас, ни меня не жалел. Отчего же я-то буду милостив к нему? Пойдем-ка, поможешь мне!

И тихо дверь открыл. Громкий храп, похожий на медвежий рев, красноречиво говорил о том, что боярин, отдав распоряжение зарезать гостя, сам с чистой совестью погрузился в сладкий глубокий сон. Спал он не на лавке, как это еще водилось в русских жилишах, а на кровати.

Костя подошел, в открытый в храпеньи рот засунул сходу тряпичный кляп из полотенца, захваченного из своей опочивальни. Пока спящий просыпался да соображал, что с ним такое произошло, с него сбросили одеяло. Константин рывком перевернул боярина на пузо, исподнее спустил с него пониже и задрал рубаху. Бутырин замычал, закувыркался, но сильный удар Кости в темя его оглушил, так что не доставило хлопот Евграфу, исполняя приказания Константина, бывшего господина к кровати привязать. Константин порол плетью боярина самозабвенно, при каждом ударе приговаривая:

— Это тебе, боярин, за твои хлеб-соль! А вот это — за всех твоих рабов, которых ты скотиной сделал! Это — за проходимца и ремесленника! Это — за неверие твое, что я стану вторым человеком на Руси! А вот и за то, что гнать меня отовсюду надо! А вот и за нож свой получай! И помни, что мог тебя зарезать я в два счета, но греха такого на душу свою я не возьму! Ну, будешь на Москве, в гости заходи — еще получишь с полста горячих! А узнаю, что вновь за старое принялся, что холопов велел перепороть — можешь смело молиться, ибо оглянуться не успеешь, как пред Богом предстанешь!

Кожу со спины и толстой задницы боярина Константин плетью стесал до крови. Окровавленную плеть бросил на постель, руки об одеяло вытер да толкнул к дверям Евграфа. Через пару минут они уже шли по погруженному в ночную темень двору поместья к высокому забору, плотно сбитому из толстых досок. Затем вышли за ворота, где их ждали кони. В доме было тихо, боярин, судя по всему, еще очень долго будет приходить в себя.

Сумы с патронами и другим хозяйством Константина были перекинуты через седельную луку, и вот уже в ночи по сухой еще земле застучали подковы. Костя благодарил судьбу за избавленье от смерти и за то, что она даровала ему верного слугу, который еще час назад мог вполне стать его убийцей.

Глава двенадцатая

где герой ищет лазейку в Кремль, а ему нежданно открывается довольно широкая тропа

Москва уже на дальних подъездах к ней встречала Константина и его слугу Евграфа блеском куполов и колокольным звоном сорока сороков ее церквей. Но это — чуть позже. Сперва же встретил путешественников тот характерный запах, что будет неотделим от Москвы еще долгие века. «Фу, Москвой запахло», — говорили измученные дорогой странники.

Но нельзя сказать, что эта черта характерна только для первопрестольной. Точно также пахло и Парижем, и Лондоном, да и любым крупным старым городом. Да там, у них, запах был, пожалуй, еще сильней. Помои-то выливали прямо на улицу, а потом еще имели наглость списывать очередное моровое поветрие на ведьм.

Въехали в сам город, и сразу Косте бросилось в глаза, как обновилась и похорошела при Годунове матушка Москва. Когда был он здесь в год смерти Иоанна, то есть семь лет назад, то многие ее кварталы еще в руинах лежали, представляли собой пожарища после того, как сгорела она вся, кроме Кремля. Так случилось при лютом нападении татар Девлет-Гирея.

Теперь же ничего не напоминало о том бедствии, когда в огне и от татарских сабель погибло до восьмисот тысяч воинов, горожан и сельских жителей, бежавших в то время из деревень под стены города, чтобы найти защиту, но на самом деле отыскавших смерть. Много было построено белокаменных палат и лавок, но преобладали деревянные дома, хотя и большие, нарядные, смотревшие на улицы фасадами с тремя, пятью, а то и с семью окнами.

Мостовые с обеих сторон были по большим улицам сбиты из досок, и народ ходил по ним со степенностью московской, без суеты и спешки. Торговцы же кричали на все лады, зазывая покупателей взглянуть на их товар, и этим криком порою перекрывался и звон колоколов множества церквей, на которые, проходя мимо, крестились горожане — кто поспешно, а кто с благопристойной набожностью.

— Ну, Евграф, ты уже знаешь намеренье мое. С чего начнем? — спросил Константин у слуги, когда шагом ехали они по улицам Москвы.

— Полагаю, — сказал рассудительный Евграф, — что вначале нам надобно найти жилище с конюшней, чтобы было где коней поставить. Опосля того вам следует барскую одежду купить, коли на такое дело собрались, как встреча и разговор с правителем Руси. После, полагаю, в Кремль переться вам не нужно — проезжали мы Кремль и видели, сколько у ворот, у каждой башни стрельцов толпится с пищалями, у коих фитили горят. Нужно найти боярина, вхожего в жилище правителя Руси, да и как-то подсластить его, долю ему пообещав. Вот так я бы сделал — и никак иначе.

— Совет твой делен и умен, — улыбаясь и в который раз удивляясь врожденной мудрости слуги, отвечал Костя. — Но, полагаю, что жилье на время мы сможем отыскать лишь где-нибудь на окраине столицы. А здесь, в Китай-городе и рядом, где живет богатый люд, кто впустит к себе за серебро? Жилье мы себе найдем, но дай вначале отыскать мне лавку, где продали бы бумагу, чернила, гусиные перья да клей осетровый. Не с винтовкой же да с револьвером одними мне к правителю идти! Нужен чертеж, чтобы в мелочах все стало сразу видно. По этим чертежам и станут потом делать мастера Оружейной палаты мои винтовки.

— Вы, Константин Иваныч, так уж уверены, что возьмутся делать! — улыбнулся в свою очередь Евграф. — Очень может быть, что вам сразу на ворота и покажут. Куда тогда поедем? К боярину Бутырину, чтобы он за ваш припас военный холопками и заплатил?

— Зря сомневаешься, что не одобрят изделия мои, — нахмурился Константин. — Рассказывал я тебе, как швед заинтересован был моей стрельбой, а боярин бывший твой разве не доказательство того, как пленяет людей, даже таких, как Бутырин, мое оружие? Ну да поживем — увидим. Дураками будут, если не возьмут. Тогда в Псков с тобой поедем, будешь у меня служить и на охоту вместе станем ходить с винтовками. В накладе не останусь. Или…

Почему-то одна единственная простенькая мысль никак не желала прийти в голову Константину. Раз уж очутился он на Москве, неплохо бы отыскать старого своего приятеля Богдана, да и выложить ему свою идею. Уж он-то наверняка лазейку в Кремль знает.

Но не хотелось этого Константину — даже не вполне понятно, почему. Усовестился, что ли?.. Да нет, непохоже на то.

В Замоскворечье договорился Костя с одним хозяином, что впустит он за рубль серебряный в свой дом на полгода и его и Евграфа, а для коней их найдется в конюшне место.

Был тот хозяин бобылем — от прилипчивой хвори померла недавно вся его семья, он один в живых остался.

И едва устроился в половине его дома Константин, как сразу же взялся за рисование чертежей, стараясь делать чисто, аккуратно, красиво и понятно. Немецкая гладкая бумага, купленная им, была размером невелика, продавалась она стопами. Так что вначале Костя при помощи липкого и не оставляющего пятен клея, сваренного из осетровых костей и кожи, приготовил для черчения листы побольше, а уж потом, сделав циркуль и линейку, гусиным пером стал выводить свои рисунки, будучи уверенным в то, что они проложат ему дорогу в Кремль.

Когда же работа над детальными чертежами винтовки и револьвера подходили к концу, Константина вдруг осенила мысль: «А почему бы не предложить проект казнозарядной пушки и снаряда, начиненного пироксилином или динамитом? Или я не знаю, как устроен клиновой затвор?» И он еще несколько дней потратил на чертеж орудия, из которого можно было бы стрелять в двадцать раз быстрее, чем стреляли из пушек, заряжая их с дула чугунным ядром или картечью.

Пока Константин занимался этим делом, Евграф, кроме работ по дому, исполнял еще и волю нового хозяина. Он пытался выяснить, где в Москве стоит дом второго после Годунова государственного человека — думного дьяка Василия Щелкалова. Тот и должен был стать, как полагал Константин, связующим звеном между ним и Годуновым.

Проворный и словоохотливый Евграф, пошатавшись по Москве да поспрашивав людей, дом Щелкалова нашел. И вот, когда чертежи были готовы, Константин, загодя купив дорогой кафтан, надел его, а поверх кафтана — ферязь, крытую персидской нарядной тканью, и в куньей шапке на голове, в желтых сапогах с загнутыми вверх носами пошел в Китай-город. Там в палатах, строенных о двух этажах, с приделами, с хозяйственными постройками, как рассказывал ходивший к тем палатам Евграф, и жил дьяк Щелкалов. Человек это был, как знал Костя, образованный и умный, ловкий, хитрый и коварный. Пошел он к нему вечером, догадываясь, что весь день Щелкалов проводит в Кремле. Евграф же взялся проводить его и нес за новым барином своим свернутые в трубку чертежи.

Дом Щелкалова, как и все дома на Руси, был обнесен забором высоченным из плотно сплоченных между собою досок. Так что Константин даже удивился, как Евграф смог узнать, что за постройки стояли у дьяка за палатами из беленого известью кирпича.

Когда Костя в растерянности остановился напротив калитки, смекалистый Евграф сказал, указывая на большое железное кольцо, привинченное к доске калитки:

— Надобно стучать. Сторож придет — откроет.

Константин постучал, и ждать пришлось недолго. Вдруг бешено залаяли собаки. Унимая их зычным окриком, к воротам кто-то подходил. Скрипнули засовы, калитка отворилась, в проеме образовалась кряжистая фигура привратника с красной жестокой рожей палача и грубым голосом. Человек спросил:

— Энто кто здесь у нас стучит? Али собак спустить?!

— Братец, ты не очень-то хрипи, — как можно строже молвил Константин, — а то недолго ведь мне и пожаловаться на тебя Василию Яковлевичу. Гляди, разложат на конюшне да и всыпят тебе вожжей с полсотни за такую грубость. Али не видишь, что не побирушка к тебе стучал, не тать и не мошенник?! Поди да доложи думному дьяку, что пришел по его душу Константин Иваныч Росин с чертежами важности великой. Сии чертежи, скажи, смогут в следующем году Москву спасти.

— Сейчас схожу, — присмирел привратник, — а вы уж, барин, не извольте гневаться. Разные здесь ходят люди. Во двор вас не впускаю — собаки злые. Доложу о вас немедля.

Калитка, закрывшись, вновь сделала забор немым и неприступным. Топтались Константин и Евграф возле калитки довольно долго. Косте стало понятно, что если думный дьяк и заинтересовался тем, кто назвался неизвестным ему именем и явился неведомо откуда, то не впустит его сразу, выдержит подольше, чтобы скорым приемом не растерять достоинство второго по могуществу лица державы. А если и впустит в дом, то вначале пошлет к нему навстречу своего секретаря — подьячего, стряпчего или даже писаря. Так оно и вышло.

Только через час снова залаяли собаки, и послышались хриплые окрики привратника, велевшего собакам замолчать. Засовы заскрипели, калитка отворилась. Сторож, уже державший собак на поводу, сказал:

— Думный дьяк вам разрешенье дал пройти в приемную. Кто это с вами?

— Слуга мой. Он несет те чертежи, — ответил Константин.

— Ладно, пускай проходит с вами, — прохрипел сторож. — Ножей, кинжалов, сабель при себе не держите?

— Не имеем.

— Ну так за мной идите, — предложил привратник, и, миновав двор, Костя скоро уже входил в палаты, но не с главного крыльца, а через боковую дверь в стене. Через темные сени они прошли в комнату, где стояла одна лишь лавка и висел образ святого Николая. Привратник вошедшим на лавку велел сесть и ждать, сам во внутрь палат вошел и скоро появился уже с неким человеком — молодым, а точнее, моложавым. И, как казалось, за семь лет человек этот нисколько не изменился.

— Долгонько же тебя ждать было, — с порога произнес человек.

И Константин тут же шагнул, чтобы обнять старого приятеля, которого не видел, казалось, уже сотню лет.

— Думный дьяк велел у тебя забрать то, что ты принес. Он рассмотрит, разберет, через неделю даст ответ, если толк есть в принесенном. Хотя, как понимаешь, я уж ему растолкую. Нутром ведь чую, что именно ты сюда притащил. Никак чертежи оружия! — говорил Богдан.

— Так оно и есть, — подтвердил Костя.

— Ну, понятно. Хочешь сказать, что вот здесь, — и Богдан указал на свернутые в трубку чертежи, — находится спасение Москвы от будущего нападения крымских татар. Верно?

— Я принес рисунки нового оружия, которое стреляет в пять раз дальше, чем те пищали, которые есть у стрельцов и на Пушечном дворе. А еще оно стреляет в десять раз быстрее, чем все то, что видел когда-то дьяк. А уж если будет мне отказ, то я свое оружие могу продать хоть Литве, хоть Швеции, хоть Англии за золото, но уж потом не обижайтесь, коли на Русь рать иноземная попрет с таким оружием. Войско русского царя уже ее не остановит пищалями, которые фитильный запал имеют.

— Понятно все, — кивнул Богдан. — Уж передам, не волнуйся. Рассказывай лучше про свое житье-бытье. Оружие — оно, конечно, хорошо, только ведь не им одним выигрываются сражения. А как я слышал, свои сражения с историей ты проиграл…

— Верно, — вздохнул Константин. — Я понял: историю поменять нельзя.

— Ну, раз ты руки сложил, то зачем бы все это? — усмехнулся Богдан, указав на кипу чертежей. — Все равно ведь не изменишь. Правда, насколько я понял, Марию Стюарт ты все же спас. Слухом, знаешь ли, земля полнится. Только что толку-то…

— Но ведь жива она осталась!

— А кого-то вместо нее казнили. Кстати, кого именно? Ты наверняка должен это знать.

— Я и знаю…

И Косте пришлось эпизод за эпизодом выложить всю историю и с Марией Стюарт, и с Филиппом Испанским, и с королевой Елизаветой, которая заставляла его убивать политических противников…

Богдан слушал, хмурился, изредка задавал вопросы. Примерно на середине беседы он изволил, наконец, заметить, что здесь присутствует кто-то третий.

— А это кто таков? Что-то мне он не знаком.

Пришлось Косте сказать, что это его слуга, а заодно выложить все, что произошло между ним и боярином Бутыриным.

— Пожалуй, неплохо будет лишить его вотчины… А еще лучше — головы. Оккупант поганый! — сжал кулаки Богдан. — Ничего, Константин, наступит вскорости времечко, когда мы таких вот Бутыриных утопим в их собственном навозе. — Ладно, коли слуга тебе столь многим обязан — пускай остается.

Богдан все же изменился за прошедшее время. Вряд ли можно сказать, что слишком уж постарел. Но он сделался немногословен и более жесток. Словно чувствовал — мало времени ему отпущено, а сделать нужно очень и очень многое.

— Головы? — переспросил Константин. — У боярина же дети… Дочери…

— Дочери? — Богдан нехорошо усмехнулся. — А ты, часом, друг дорогой, не видел, как эти самые дочери обращаются со своими холопками. Будь уверен — точно также, как папаша. Даже, наверное, еще и хуже — ведь папочка-то их, поди, шпыняет. Надо же им где-то власть свою проявить. А скажи мне, чем они лучше — хоть на чуть-чуть, на самую малость — тех же холопок?! Что, не так говорю? — обернулся он к Евграфу.

Парнишка только испуганно кивнул.

— Не будет скоро русского рабства, — уверенно произнес Богдан. — Очень скоро, это можно пообещать. Ну, если, конечно, нам немного постараться… Ладно, где ты в Москве-то остановился?

Косте не хотелось этого говорить, но делать было нечего — выходит, «опальный» Богдан устроился, притом весьма неплохо, у второго человека на Руси. И теперь именно от него и зависит, будут приняты чертежи — или нет.

— Вот и ладно — зайду к тебе завтра, а то мы тут заполночь не наговоримся. А уж дьяку я все передам.

На следующий день Богдан и в самом деле заявился с утра к Константину.

— Ну, можешь торжествовать, — опять же не здороваясь заявил Богдан. — Примет тебя Щелкалов самолично.

— Когда? — встрепенулся Костя.

— Да хоть завтра. А сегодня нам вот о чем поговорить надо. Во-первых, не выполнили мы оба свое задание. Что нам было нужно? Зачем тебя в Англию отправили. Обретался там некий Василий Курбатов…

Это имя заставило Костю вздрогнуть.

— Обретался… И решил некоего Константина Росина, которого давно уже вычислил, извести. Как я понимаю, орудием своим он избрал ее величество «добрую королеву Бесс». Верно?

Костя кивнул, соглашаясь.

— Потом господин Курбатов оказался вновь на Москве. И тут же пошли какие-то нехорошие слушки про царевича Димитрия. Ведь он-то знает историю, как и мы, и догадывается, чему может угрожать Димитрий… Конечно, если правильно его воспитать.

— И чему же?

— А тому самому русскому рабству. Взойдет юноша на престол — и заявил: мол, восстановлю то, что нерадивыми да сволочными правителями похоронено было. Русскую вольность восстановлю — вот что!

— Как же это возможно? — усомнился Константин.

— А очень просто. История, вроде бы, должна пойти своим чередом. Убит был царевич или зарезал себя в приступе падучей — эти версии не так уж и важны. Главное будет в том, что он вовсе и не погибнет, а будет отправлен в Ржечь Посполиту. И уж у меня там найдутся друзья, чтобы его принять. И воспитать, как подобает. А потом вернется на Москву Димитрий — только никакой не «Лже-», а тот самый сын Иоанна Четвертого. Вот госпожа История и скушает дулю с маслом. Но не в том дело, Костя. Видишь ли, если бы ты не приехал сейчас, мне пришлось бы в самое ближайшее время отправиться за тобой.

— Почему? Что-то должно было случиться?

— И уже случилось! Видишь ли, у меня во Пскове есть свои глаза и уши. Конечно, это еще и глаза и уши думного дьяка, но за это меня и ценят. Вот и вышло, что я получил из первых рук информацию о болезни и смерти Василия Курбатова (не довезли его до Москвы, околел в дороге), а потом — о болезни некоего Кузьмы. Ты, часом, такого не знаешь?

— Знаю, приятель это мой, да только вылечить его я уже ничем не мог, — вздохнул Константин.

— И не вылечил бы, уверяю тебя. Потому что болезнь эта зовется Маловедом. Да-да, тем самым последним волхвом или как он там себя называл. И уж как угодно, но придется его остановить. Знаешь, сперва я решил, что он все же присосался к тебе. Теперь вижу — нет.

— Погоди-ка, — начал вычислять Костя, — примерно в то время, как я сошелся с этим Кузьмой…

— …И вы стали друзьями-собутыльниками, — продолжил Богдан.

— Примерно в то время ослабела моя сила. Я уже думал, что никого больше лечить не смогу!

— А в это время в твой мозг пробовал забраться тот самый последний волхв. Если бы забрался — конец тебе. Да, видимо, ты для него — твердый орешек. Интересно, сколько он живет на свете, сколько раз уже менял своего носителя?

— Вот сам у него и спросил бы, — мрачно усмехнулся Костя.

— Случая не представилось, знаешь ли. Думаю, спасло тебя вот что — как раз в то самое время ты занялся своими оружейными делами. А если у человека есть нечто, что ему дороже жизни — какая-то работа, которая захватит его целиком и даже больше, — то в его мозги не влезть никакому колдуну. Ладно, что это я все болтаю… Ты лучше расскажи, как в Африке оказался. А то ведь ничего о том так и не узнал, как ни старался… Поди, объяснили тебе там, что такое политкорректность?..

Вновь оказавшись в палатах Щелкалова, Костя осознал: сейчас решается судьба всего его проекта, и спесивость дьяка, его гордыня могли бы стать преградой на пути вхождения во власть. (Кстати, о желании получить власть он ничего Богдану не говорил). Но дверь отворилась, и человек Щелкалова, теперь уж поклонившись, обратился к Константину:

— Думный дьяк просит пройти к нему. Слуга же ваш пусть остается здесь.

Фанфары победы громко взыграли в сердце Константина. Он пошел бок о бок с Богданом. Шли они по коридору, и Костя с удивлением и удовольствием взирал на стены, где висели европейские гравюры в обрамлении дубовых рам. Даже пейзажи европейских живописцев присутствовали здесь. «Да, недаром я слышал о Щелкалове, что он довольно образован и русской дремучей косности лишен, — подумал Костя. — Ну, недаром же Богдан у него служит. Если уж я не заинтересую этого человека, то можно завтра же в Псков возвращаться».

Когда Константин был введен в одну из комнат, то увидел мужчину с редкой длинной бородой, в роговых очках, который, стоя у подставки-аналоя, листал толстую книгу. Стол письменный в этой комнате тоже имелся, три напольных подсвечника, утыканных большим количеством свечей, делали комнату с небольшим окном светлой и уютной. При появлении Кости Щелкалов, не отходя от аналоя, опустил очки пониже и посмотрел на вошедшего невооруженным долгим взглядом. Константин понял, что умный дьяк пытается на лице его прочесть, с правдой или неправдой пришел к нему тот, кто представлялся обладателем необыкновенного оружия. Конечно, рекомендации Богдана значили очень многое, но лучше один раз увидеть…

Когда Константин низко поклонился дьяку, тот тихим, но внятным голосом спросил:

— Как зовут, какого звания ты человек, откуда в Москву приехал?

— Константин Иванович Росин, — ответствовал Костя. — Псковский слобожанин.

— Слобожанин… — улыбнулся дьяк. — Ну, птица ты невелика, а именуешь себя преважно, будто ты боярин. Величаешься, с «вичем» пишешься. Плоховато это… Росин.

— Ну, может, плохо начал, зато закончу славно, — смело отвечал Костя. — А я-то полагал, что не по званию ты примешь меня, думный дьяк, а по великой важности того, что я принес. Ежели правитель Годунов и дума боярская не одобрят мое оружие, то Русь на долгие века возможность потеряет силой ратной обзавестись, которая сделает ее во много раз сильнее прочих государств. Царь Иоанн отверг уже в свое время мой прожект. Но с моим оружием нетрудно будет не только шведов и поляков в узде держать, а и Крым завоевать, а далее двинуть на Константинополь, чтобы очистить его навеки от неверных. Или не третьим Римом себя Москва уж видит?

— Гладко говоришь, — вышел из-за аналоя дьяк. — Ну, подойди к столу да покажи сам, что ты принес.

Константин на широком письменном столе развернул свои бумаги. Чтобы снова не заворачивались в трубку, по углам поставил чернильные приборы. Взял в руку перо лебяжье, которым дьяк писал, и заговорил:

— Вот рисунок пищали винтовальной, которая заряжается с казны, а не с дула, как заряжают сейчас повсюду оружие стрельцы. Заряжается же зарядом, в котором сразу есть и пуля, но не круглая, а с заостренным наконечником, — вот я ее нарисовал, — и порох и смесь горючая, чтобы при помощи иглы ударника, который с силой бьет по пуле, где находится та смесь, поджечь пороховой заряд. Если нынешний стрелец две минуты будет заряжать пищаль, из моего ружья за это время можно десять раз уж выстрелить, и пуля полетит точнее за счет нарезов, кои имеются в стволе, и дальше пищальной пули раз в пять.

— Вельми занятно предложение твое… — роясь в редкой бороде, искренне признался дьяк. — Ну, а на этом рисунке что ты изобразил?

— Здесь — пистолет, который тоже готовым патронами стреляет, а содержит он таких патронов в сих камерах, — Константин показал пером на барабан, — шесть штук. При каждом выстреле барабан такой при помощи пружины проворачивается, чтобы перед ударником, — вот он нарисован, — новый патрон поставить. Так что за полминуты конный ратник, боярский сын, рейтар или казак может выпустить во врага все шесть пуль, тоже заостренных, как наконечник у стрелы. Сие — оружие для боя близкого, который обычно и случается, когда сходятся две конных рати. А если русский конник будет иметь по два таких пистолета?! Так ему и саблю доставать не надо — он всех врагов перестреляет еще до сшибки с ними!

— Что ж, и сия затея мне понятна, и считаю ее разумной и полезной, — с живостью сказал Щелкалов. — Ну, а на оном рисунке что ты начертил?

— Это — орудийный ствол, только моя пушка, как и малая пищаль-ружье, заряжается не с дула, а с казны и запирается затвором особой формы. Стреляет же снарядами, которые действуют не так, как пищальное ядро, которое способно только ударом в тело человека нанести врагу урон. Мой снаряд начинен таким составом, который способен взорваться со страшной силой, долетев до ратей неприятельских и поразить врагов множеством железных осколков от оболочки сего снаряда. Если ядром пищальным пушкарь при выстреле удачном трех-четырех противников убьет, то осколки моего снаряда могут насмерть побить иль ранить тридцать-сорок человек. Кроме того, скажу, что все мое оружие делается из особым образом закаленного железа, которое после такой закалки не уступает азиатской булатной стали. И я один в России знаю секрет такой закалки.

— И сей замысел я признаю весьма полезным, — сказал Щелкалов, разглядывая рисунок орудийного ствола с клиновым затвором. — Скажи, как просветил тебя Господь, как вложил в голову твою такую воинскую мудрость?

По крайней мере, этот не начал сразу поминать «козни дьявольские». Уже хорошо…

Константин, польщенный сверх всякой меры похвалою дьяка, уклончиво ответил:

— Помыслы Господни неисповедимы есть. В голову кого-то Он много вложит, а другого обделит. Долго размышлял я, как можно усовершенствовать воинский снаряд — и вот додумался. Но не о том речь. Есть и сила предвидения у меня, и могу я сказать с уверенностью полной, что в июле следующего года крымский хан Казы-Гирей с войском в полтораста тысяч подойдет к Москве. Тебе ли не помнить, дьяк, как была сожжена Москва при Иоанне Васильевиче, когда на город напал Девлет-Гирей?

— Страшно вспомнить тот ад, — перекрестился дьяк, а Костя продолжал:

— Если правитель Годунов одобрит замыслы мои и назначит меня при изготовлении нового оружия начальником над Пушечным двором, над Оружейною палатой, то к лету следующего года можно будет сделать не только ручного снаряда на тысячу стрельцов, чего вполне довольно будет, отлить с десяток пушек, но и обучить стрельцов и пушкарей, а также детей боярских и дворян стрелять из моих ружей, пушек и пистолетов.

— Но ведь все сие, — дьяк ткнул пальцем в чертеж, — только на бумаге. А ежели на деле стрелять не будет?

— Готовые ружье и пистолет в моем доме уже лежат, опробованы они на деле, и ежели захочет Годунов и вся дума боярская взглянуть на то, как они стреляют, то хоть завтра готов я устроить такой показ.

— А вот это — дело, — одобрительно дьяк кивнул и призадумался. — Так, как бы мне к правителю с сим важным делом подойти? Теперь — не то, что при Иоанне, когда вокруг царя стояли токмо царские любимцы. Ныне все бояре и государственные мужи ежедневно собираются в Кремле, утром и ввечеру, чтобы видеть государя Феодора, молиться с ним, а по понедельникам, средам и пятницам собираются они, чтобы в думе заседать с семь часов утра и до десяти, беседуют друг с другом. Иной раз, как прикажет Годунов, послов принимают иноземных. Годунова при этой суматохе трудненько бывает уловить, но уж завтра и я пробу сделаю и с чертежами оными к нему и подойду.

— Нет, Василий Яковлевич, хоть и великий ты муж государственный, но в чужие руки, покуда правитель не посмотрел, я этих рисунков не отдам! Когда согласится Годунов на встречу, явлюсь с тобой по зову первому его и уже с готовым ружьем и пистолетом.

Дьяк обиделся, наморщил лоб, с недовольством молвил:

— Ты, брат, что уж высоко вознесся. Не боишься, что Боженька может дерево тряхнуть, по которому ты на небо лезешь? Не знаешь ты государственных порядков, вижу, возвеличил ты себя безмерно. Так что, оставь ты свои рисунки мне и на честность положись мою. Я не шведскому и не польскому королю служу, а самодержцу всея Руси. Ну, сам подумай, не на пальцах же мне объяснять Годунову, что ты там измыслил? Он и не поймет, рукой замашет, скажет: «У нас пищали не хуже иноземных. Что мне тратить тысячи рублей на всякий вздор?» Скажет — и меня прогонит. Решайся. Твоих заслуг я не собираюсь умалять, впрочем… — улыбнулся дьяк, — если Годунов тебя и впрямь назначит на столь высокий пост, как руководство деланием нового оружия, то я к тебе уж подойду, и ты отблагодаришь меня за хлопоты, кои я возлагаю на хилые плечи свои.

— Ну, какой тут может быть разговор, Василий Яковлевич, — улыбнулся и Константин. — Рука руку моет, сие уж испокон веков велось. Ладно, рисунки оставляю у тебя. Когда за ответом к тебе зайти?

— Через три дня зайди, ведь если я завтра к Годунову покажу рисунки и все растолкую, то ему тоже все обдумать надо, обмозговать. Признаю, что дело твое величайшей важности. С таким оружием мы сможем не только шведов выбить навек из земель исконно русских, но и новую Ливонскую войну начать, чтобы даже Ревель захватить, чего не удалось царю Ивану. Ну, пока ступай, а я тут еще всмотрюсь в твои рисунки, чтобы самому получше умом в твой замысел войти.

Константин снова низко, касаясь рукою пола, поклонился дьяку и пошел к дверям, рядом с которым так и простоял дьяков человек с блестящей головой.

Он вышел в приемную комнату к Богдану со счастливым сердцем.

— Ну, и ты еще в чем-то сомневался? — с усмешкой спросил приятель. — Теперь понял, что здесь да как?

Когда они шли по улицам Китай-города в сторону Замоскворечья, Константин радостно говорил Евграфу:

— Выслушал меня с большой охотой думный дьяк Щекалов. Сразу видно, что человек мыслит о благе государства. Во все преимущества новых винтовки, револьвера, пушки сразу вник, проникся важностью моей затеи и уже завтра, взяв чертежи, будет говорить обо мне с Борисом Годуновым. Правда, намекнул, что будет совсем не худо, когда получу я пост начальника над производством нового оружия, как-то за хлопоты его отблагодарить.

— Важно! — сказал Евграф. — Только чертежи напрасно вы, Константин Иваныч, оставили у дьяка.

— Я сперва не соглашался, но убедил меня Щелкалов, что никак не сможет растолковать правителю, что за оружие нужно будет делать, не имея чертежей. Нет, не страшусь я того, что дьяк по-дурному воспользуется ими.

— А я, простите за прямое слово, так полагаю: если один человек сразу увидел, что может мзду получить от другого человека, который измыслил то, что он придумать сам не мог, то мздоимец уж в нем сидит. Да и порасспросил я у москвичей, покуда искал дом дьяка, что сие за человек. Так в один голос мне все отвечали, что коварен он и хитер, как аспид. Москвич, я понял, человек всезнающий и любопытный, и то, что творится за стеной кремлевской, знать хочет. Дьяк же, говорили, мягко стелет, да на подстилке той спать жестко. Так что не слишком доверяйтесь доброхотности его — не обманулись бы вы. Ну, как захочет присвоить себе ваш замысел?

— Не имея готовых винтовки и револьвера, не сможет доказать он Годунову преимуществ моего оружия.

— Не докажет, имея в руках рисунки, так попросит мастера сварганить по чертежам и ружье и пистолет. Вам же, когда придете за ответом, скажет: «Не принял Годунов оружия такого, денег нет в казне». И чертежи вам не отдаст, а может быть, и вернет, но только вначале сделав с них снимок. Вот как может получиться.

И Константин, в который раз поразившись природной мудрости недавнего холопа, промолчал. Все то, что он говорил, было вполне возможным. Правда, оставалась надежда на Богдана. Уж он-то не подведет.

И тогда…

И тогда будет у Кости власть!

Вот только слышался при этих мыслях как будто бы почти неощутимый смех за левым плечом. «Будет-будет! — словно бы нашептывал смеющийся. — Только гляди, Коська, высоко взлетишь — больно падать придется!..»

Глоссарий и примечания

В книге использован текст песни из кинофильма «Гусарская баллада» и стихи B.C. Высоцкого.

Бердыш — месяцеобразное стальное лезвие с длинным топорищем.

Берендейками назывались пустотелые деревянные футляры, в которых держали пороховые заряды ратные люди, владевшие огнестрельным оружием.

Венденская резня — во время Ливонской войны в городе Вейдене, где проживало немецкое и латышское население, по приказу Ивана Грозного русскими войсками была устроена страшная резня мирного населения.

Генрих Второй — король Франции Генрих II был смертельно ранен на турнире, когда осколок копья его противника попал в смотровую щель забрала и смертельно ранил монарха в глаз.

«Кошачий клавесин» — это вовсе не выдумка, король Филипп Второй и в самом деле издевался и над людьми, и над животными. Интересующихся борьбой против власти Филиппа отсылаю к книге Ш. де Костера «Легенда об Уленшпигеле».

«Коська» — именно так, уничижительно, знатный человек на Руси мог обратиться к простолюдину, каковым являлся герой, будучи посадским человеком. И уж всяко без отчества. «Величаться», «писаться с „вичем“» (т. е. по отчеству) мог лишь весьма знатный человек.

В период Ливонской войны 1558–1583 гг. на территории теперешней Эстонии шли, как сказали бы сейчас, крупномасштабные боевые действия. Еще в 1558 году вторглись в Эстонию, чьи земли принадлежали Ливонскому ордену, московитские войска Ивана Грозного. Они заняли много замков и городов, дошли и до Таллинна, но взять его не удалось. Ливонский орден был разгромлен, но к моменту действия романа дела русских в Ливонии сильно пошатнулись. Здесь, кроме них, уже вовсю хозяйничали и шведы, и польско-литовские войска, надеясь поживиться территориями павшего Ливонского ордена.

«…Перегоняют из пшеницы вино…» — в описываемые времена даже простой люд умел выгонять из различных продуктов сельского хозяйства чистый спирт, в разведенном виде именовавшийся вином.

Пищаль винтовальная — нарезное оружие для конца XVI века уже не являлось новинкой. В России тоже умели делать его, при этом называя его пищалями винтовальными, то есть нарезными.

Посад — посадские строения строили обычно вне кремлевских стен. Так жили торговые люди.

Прилипчивая хвороба — так называли в то время всякие заразные заболевания, в частности чуму, эпидемия которой в 1690-х годах «навестила» Русь. Многие жители погибли. С чумой тогда пытались бороться тем, что устраивались кордоны-заставы на дорогах, чтобы из района бедствия никто не смог пройти или проехать туда, где болезни не наблюдалось. Иными словами, вводили карантин.

Рогатина — копье с большим и широким стальным наконечником в форме лаврового листа, который в нижней своей части имел стальную же перекладину. Она служила для того, чтобы при охоте на крупного зверя наконечник не вошел в тело слишком глубоко и не увяз там. Рогатина могла иметь и боевое назначение. Ручница — так могли именовать ручную пищаль, то есть мушкет, ружье, в отличие от пищалей других родов — затинных. Последние стреляли с крепостных стен, а большие пищали представляли собой артиллерийские орудия.

«Сам-два» — вдвоем.

Святая инквизиция в Испании просуществовала до начала XIX века. Пришедший в Испанию Наполеон упразднил это учреждение, за что испанцы (наиболее темный, забитый и отсталый из европейских народов того времени, не в последнюю очередь — благодаря инквизиции) «поблагодарили» императора, устроив герилью — партизанскую войну.

«…Сытит мед» — мед сыченый, в отличие, например, от меда «светлого» или «боярского», вначале разбавлялся водой, а потом проваривался с хмелем. Когда в него добавляли дрожжи, он начинал закисать, и, постояв, превращался в ароматный и довольно крепкий напиток.

Татьба — разбой.

Ферязь — мужская одежда с длинными полами и длинными рукавами, без воротника.

Думный дьяк В.Я. Щелкалов — находился в должности, тождественной по объёму возложенных на него задач государственному канцлеру стран Западной Европы.

Оглавление

Пролог

Глава первая,

Глава вторая,

Глава третья,

Глава четвертая,

Глава пятая,

Глава шестая,

Глава седьмая,

Глава восьмая,

Глава девятая,

Глава десятая,

Глава одиннадцатая,

Глава двенадцатая

Глоссарий и примечания Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg