«Тропой Койота: Плутовские сказки»

Тропой Койота: Плутовские сказки (fb2) - Тропой Койота: Плутовские сказки [сборник][The Coyote Road] (пер. Дмитрий Анатольевич Старков) 5787K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Майкл Кеднам - Ричард Боус - Кэролин Данн - Кристофер Барзак - Кэрол Эмшвиллер

Тропой Койота: Плутовские сказки (Ред.–сост. Эллен Датлоу, Терри Виндлинг)

Edited by Ellen Datlow & Terri Windling

The Coyote Road: Trickster Tales

© 2007 by Ellen Datlow and Terri Windling. All rights reserved

© Д. А. Старков, перевод на русский язык

© ООО «Издательство АСТ», 2019

* * *

Эта книга – под хоровое пение койотов – посвящается Шерин Новембер, так славно, так чудесно поддерживающей наши набеги на царство мифов.

Э. Д. и Т. В.

Предисловие

[1]

Добро пожаловать на страницы третьего тома нашей серии антологий «мифической фантастики», в котором собраны новые истории, навеянные темами древних мифов. В «Зеленом рыцаре» мы исследовали лесной фольклор. В «Пляске фэйри» наблюдали за феями, эльфами и прочими духами природных стихий со всего земного шара. Сейчас мы обращаем ваше внимание на трикстера – непредсказуемого и неугомонного персонажа, которого можно найти в сказках всего мира. Обманщик, вор, насмешник, бедокур и проказник, и в то же время демиург, творец мира, трикстер полон парадоксов. Он хитер и умен, и вместе с тем поразительно взбалмошен, он – созидатель, и вместе с тем – разрушитель. Мифические повествования о трикстере зачастую смешны, однако не стоит принимать его за безобидного шутника. Столкновение с трикстером может оказаться весьма зловещим и даже губительным. По меньшей мере, обманет или оберет до нитки, и даже мимолетное знакомство с ним, скорее всего, перевернет вверх дном всю вашу жизнь. Он – нарушитель границ и законов, зачинатель превращений и перемен. Недаром Алан Гарнер, великий британский писатель и фольклорист, называет трикстера «адвокатом непостоянства». Он пролагает границы хаоса, чтоб мы могли осмыслить остальное. Он – тень, придающая форму свету.

Ключевое отличие мифологического трикстера от мелкого мошенника или дурачка – в двойственности характера: он одновременно добр и зол, одновременно мудр и глуп, одновременно свят и нечестив. Например, в некоторых сказках именно трикстер дарует людям огонь и язык, учит их охотиться, заниматься любовью и творить… но в других он же приносит нам голод, хвори, болезненные роды и смерть. Во всемирной мифологии трикстер появляется под множеством разных масок. Порой он играет в самых возвышенных сказках культурной традиции главную, звездную роль, порой же ютится с краешку, врываясь в повествование только затем, чтобы «разворошить муравейник». Порой он принимает облик бога, как Гермес в греческой мифологии или Легба африканских поверий. Порой появляется в обличье зверя – скажем, Койота, Ворона, Кролика из сказок различных североамериканских индейских племен. Порой он – проказливый дух или эльф, как Пак (он же – Робин Добрый Малый) английского фольклора и оборотни-пука ирландских сказаний. Порой он – вымышленное человеческое существо, как, например, Джек из народных сказок Аппалачей или европейский Тиль Уленшпигель. В большинстве мифов и легенд трикстер принадлежит к мужскому полу, но есть и трикстеры-женщины – как, например, очаровательные, соблазнительные и смертельно опасные «кицунэ», лисы-оборотни из Японии и Кореи.

Клоуны, комедианты, карнавальные шуты, пройдохи, маски комедия дель арте (итальянского народного театра) – все это в большей или меньшей степени потомки трикстера, прибегающие к силе своего хитроумия, дабы поражать и изумлять, вести рисковую игру с общественными нормами. Анархическому, веселому, неуправляемому духу трикстера посвящены целые празднества – такие, как карнавалы в день зимнего солнцестояния, иудейский Пурим или христианский Праздник дураков.

Хотя архетип трикстера стар, как мир, он – персонаж вполне современный, значительная часть культуры наших дней. Капитан Джек Воробей из «Пиратов Карибского моря», Барт из сериала «Симпсоны» и Дж. Р. «Боб» Доббс из Церкви недомудреца[2] – всего лишь несколькие из множества трикстеров, переворачивающих современную жизнь вверх дном. Но самый известный и любимый из всех современных трикстеров – конечно же, пресловутый Багз Банни. Этот кролик соответствует архетипу трикстера на все сто: он – лукавый, анархичный, проказливый насмешник, герой и хулиган в одно и то же время. Он нарушает законы общества (ворует, мошенничает, переодевается в женское платье, лупит людей молотком по макушке), однако мы-то болеем за Багза, а не за его заклятого врага, упорного охотника Элмера Фадда!

Вот что пишет о нем писательница Эллен Кашнер, работающая в жанре фэнтези: «Должна признаться, в детстве я не очень-то любила мультики про Багза Банни – от их иррациональности, от такого множества насилия мне всякий раз становилось не по себе, но я, конечно же, смотрела их, не отрываясь. И вот о чем не следует забывать. Неважно, кто ты – человек двадцать первого века, наблюдающий за трикстером на экране семейного алтаря в гостиной либо у общинного костра (то есть, на экране кинотеатра), или слушаешь старые сказания в индейской парной либо под звездным небом, ни на минуту не забывай: трикстер тебе не друг! Выходки трикстера могут нести людям хоть пользу, хоть вред – на это трикстеру плевать, лишь бы шутка была забавна».

Выбрав темой этой антологии плутовские сказки, то есть, истории о трикстере, мы понимали, что ступаем на тернистый путь: ведь привлекать к себе внимание трикстера – дело крайне рискованное. Но, невзирая на это, мы отважно двинулись в путь и попросили ряд наших любимых писателей продемонстрировать нам свои взгляды на трикстера – и они превосходно справились с задачей, какие бы козни ни строил им Князь Беспорядка. Некоторые присланные ими сказки повествовали о совершенно определенных трикстерах из мировой мифологии, другие были навеяны трикстерским духом нарушения законов и границ, переворачивания с ног на голову жизней и миров, злодейства, кроющегося под маской добродетели, спасения, таящегося в актах разрушения. В этой книге вы найдете сказки, действие коих происходит и в прошлом, и в настоящем, и в безвременных просторах несуществующих миров. Все это – сказания о коварных богах, о вероломных смертных, об умных зверях, о плутах и обманщиках всех мастей, о том, что бывает, когда нарушаешь законы и – на горе себе или на счастье – показываешь фигу судьбе.

«Встать на тропу койота» в легендах североамериканских индейцев означает пойти навстречу безумной, непредсказуемой, изменчивой судьбе… то есть, последовать путем трикстера, а он и небезопасен, и не так уж гладок. Идите с опаской, держитесь начеку. Он может отнять у вас самое дорогое, а может и одарить тем, в чем вы нуждаетесь сильнее всего на свете. Или и то и другое. В одном можете не сомневаться: он перевернет вашу жизнь вверх тормашками. И, вероятно, от души посмеется над этим.

Эллен Датлоу и Терри Виндлинг

Вступительное слово

[3]

Слушайте же: я расскажу вам сказку. Случилось это в те времена, когда все звери были людьми, Звериным Народом, а Людской Народ еще не появился.

Но вот однажды созвал Создатель весь Звериный Народ вместе и сказал:

– Ждите перемен. В мир идут новые люди, а вам, старым людям, придется менять имена. Приходите сюда завтра поутру и выберите новые, кому какое по вкусу. Кто первым придет, первым и выбирает, пока все имена не кончатся.

Сказал он так, и домой ушел, спать.

Возвращается Койот к Кротихе, своей жене, и просто места себе не находит – вертится, чешется, задумался глубоко. Встревожилась Кротиха. Известное дело – если уж Койот думать начал, так и знай: не миновать беды.

Тут Койот и говорит:

– Кротиха, – говорит, – разожги-ка костер, я спать до утра не лягу. Завтра буду в очереди у порога Создателя первым. Хочу себе новое имя – звучное, славное, лучше прежнего. Грозное. Может, – говорит, – Медведем стану. А может, Лососем. А может, Орлом. То-то все вокруг начнут меня уважать!

И вот сидит Койот у костра, гонит сон прочь, что есть сил, но не тут-то было. Закрыл Койот глаза и сразу же захрапел.

А Кротиха Койота будить не торопится. «Если, – думает, – заимеет Койот имя получше, так, чего доброго, возьмет да уйдет от меня, паршивец пронырливый!»

Подождала Кротиха, пока солнце повыше не поднимется, да только тогда мужа и разбудила. Помчался Койот к Создателю во весь дух, но безнадежно опоздал. Все громкие, славные имена до него разобрали. Все прочие имена – тоже. Одно только имя и осталось – Койот. Никто на него не позарился. Сидит Койот у костра Создателя, притих, опечалился. Пожалел его Создатель и говорит:

– Койот, старый дружище, это же хорошо, что ты при старом имени остался! За этим-то я и устроил так, чтоб ты не просыпался подольше. У меня есть для тебя важное дело. В мир явился Людской Народ, и кто же, как не ты, им подсобит? Глянуть на них – ничего-то они не знают, ничего не умеют. Ни охотиться, ни рыбачить, ни одеваться, ни петь, ни плясать – ничего. Вот ты им и покажи, научи все это делать, как полагается.

Запрыгал Койот, заулыбался во всю клыкастую пасть.

– Так значит, – говорит, – быть мне Великим Вождем этих новых людей!

– Ну да, что-то вроде того, – смеется Создатель. – Вот только, видишь ли, ты ведь все тот же Старый Койот. Все тот же дурень, каким прожил всю жизнь. Но ничего, я тебе помогу. Отныне будешь ты иметь особый дар. Сможешь превращаться во что пожелаешь, слышать любой разговор, кроме разговора воды, а если умрешь – возвращаться к жизни. Ну, а теперь ступай, делай свое дело.

Вышел Койот из типи Создателя – от радости сам не свой. Пошел искать Людской Народ, дело свое пошел делать. Уж он-то им покажет, научит, как надо! С этого-то все людские злосчастья и начались…

Сейчас зима, я сижу в пустыне Сонора, штат Аризона, и размышляю о Койоте и его мешке, битком набитом плутовскими сказками. У ряда североамериканских индейских племен рассказывать сказки о Койоте в любое другое время года считается неуместным и даже опасным: во-первых, это неуважение к Койоту, а во-вторых, привлекать к себе его внимание, рассказывая о нем в неподобающее время – не к добру. Прямо за окном моего кабинета, в сухом русле ручья, частенько появляются дикие койоты – родичи легендарного трикстера. Эти прекрасные создания не поддаются приручению и вполне разумно опасаются людей. Здесь, на границе Тусона с пустыней, койоты – зрелище вполне обычное, но в последнее время они, похоже, появляются все чаще и чаще – привлеченные моим интересом к сказкам о них, скажут приверженцы традиций. И верно: одно дело – читать сказки о Койоте вдали от естественных мест его обитания, как я прочла их впервые годы назад, в Нью-Йорке, и совсем иное – читать их здесь, где по ночам койоты бродят прямо во дворе, издавая тот самый жутковатый клич, так удивительно похожий на смех.

Именно здесь, в пустыне Сонора, я действительно начала понимать, насколько тесно мифы связаны с географией стран их происхождения, насколько меняется устный рассказ, перенесенный на книжные страницы и разлученный с породившей его землей. Печатные версии сказок о Койоте слишком уж часто напоминают читателям из городов и пригородов простые детские небылицы: вот отчего у бобра плоский хвост, вот откуда взялись звезды на небе… В изустной же традиции сказки о Койоте примечательны сочетанием возмутительного (а порой и откровенно скабрезного) юмора с элементами необычайной глубины: священное и вульгарное в этих сказках крепко связаны воедино.

– Сказки эти смешны, – говорили мои друзья-навахо, – но при том сакральны и очень серьезны. Трикстер напоминает нам: не опускайтесь в мыслях до простой двойственности, добро может рождаться из зла и наоборот, хорошее и плохое не всегда разведены по противоположным полюсам.

Возможно, Койот – самый известный мифологический трикстер в Северной Америке, но популярных трикстеров в мифах и легендах всего света – великое множество. Они живут повсюду, от лесов северной Канады до джунглей Амазонки, от узких лесистых долин Британских островов до населенных призраками храмов Востока. Трикстеры – создания противоречивые. Они – обманщики, прохвосты, жулики, глупцы, фигляры, мошенники, распутники и воры, но также – культурные герои, чьи трюки могут и причинять великий вред и творить великое добро, чьи истории служат укреплению тех самых традиций, которые они выставляют на смех. Как отмечает фольклорист Кристофер Векси, говоря о западноафриканских трикстерах: «Ломая культурные шаблоны, трикстер помогает познавать их. Поступая безответственно, он помогает понять, что такое ответственность»[4]. Роль трикстера – возмутитель спокойствия, игнорирующий общепринятые нормы, ломающий традиционные рамки и тем самым инициирующий перемены – возможно, к добру, возможно, к худу.

Трикстер может быть созидателем и разрушителем, хитроумным героем и коварным злодеем; чаще всего он – персонаж амбивалентный, то и дело перескакивающий от одного к другому. Нередко он изображается как существо, совершенно неспособное устоять перед своим же чрезмерным тщеславием и чудовищными аппетитами (к еде, сексу, авторитету, общественному признанию и т. д.), постоянно подстрекаемое ими к действию и никогда не унывающее в случае неудач. Как отмечает Роберт Д. Пелтон в «Трикстере в Западной Африке», трикстеры – «существа первопричин, пребывающие в сложных отношениях с Высшим Божеством; преобразователи, помогающие миру людей стать таким, каков он есть; вершители героических подвигов на благо людей; однако в изначальном облике и в некоторых более поздних формах они глупы, бесстыдны, смехотворно нелепы – но, тем не менее, непобедимы»[5].

Впервые слово «трикстер» появилось в Оксфордском словаре английского языка в восемнадцатом столетии. Определение гласило: «тот, кто жульничает, обманывает». С девятнадцатого века и по сей день этот термин используется литературоведами и фольклористами для обозначения широкого спектра плутов, от «мудрых глупцов» из шекспировских пьес до проказливых пука ирландских сказаний. В ранние годы изучения фольклора ученые, собиравшие народные сказки в Африке, Азии и обеих Америках, нередко смягчали, приглаживали непристойный сортирный юмор традиционных сказок о трикстере, а то и вовсе исключали эти сказки из исследования, сочтя их слишком грубыми, пошлыми либо фривольными для публикации. Подобно им, и некоторые туземные рассказчики избегали рассказывать сказки о трикстере фольклористам и этнографам – либо ради того, чтобы избавить ученых от смущения, либо потому, что иностранцам не удавалось понять серьезности и глубины столь грубых и приземленных историй.

– Белагана [то есть, белому человеку], – объяснил мне сказитель-навахо, – трудно понять, как смешные сказки могут быть и священными сказаниями. Койот – пример того, что случится с тем, кто не может жить в согласии и заботиться о близких. Койот всегда голоден, всегда ленив, всегда за чужими женами охотится. Ни о ком не думает, кроме себя самого. Все делает не так, все у него как попало. Да, это смешно, но еще и поучительно.

Вычленить и описать трикстера как особый мифологический архетип помогли три очень важные, основополагающие работы, написанные в XX веке (хотя об определяющих его признаках ученые спорят по сей день). Это Hermes the Thief: The Evolution of a Myth Нормана О. Брауна (1947), The Trickster: A Study in American Indian Mythology Пола Радина (1956) и The Zande Trickster Э. Э. Эванс-Причарда (1967). Эти работы и вдохновленные ими публикации позволили фольклористам понять, насколько широко распространен архетип трикстера, и в должной мере оценить культурную значимость сказок о нем. Роберт Д. Пелтон вспоминает, что описание трикстера в рамках введения в историю религий в Чикагском университете привело его в подлинный восторг. «Безусловно, о средневековых глупцах, хасидских кроликах, мастерах дзен и обстановке в современных религиозных общинах я знал и до этого, и все это показывало, что комедия – один из ключевых аспектов любой серьезной, живой религии. Смех прорывается наружу даже из среды тех, кто живет в святости. Однако до знакомства с трикстером я не понимал, что многие так называемые «примитивные народы» с радостью славят сию деструктивную силу вместо того, чтобы подавлять ее, или вывести на ее основе какую-нибудь скучную теорию насчет социальной дезадаптации, комизма абсурдного или психологической ценности дуракаваляния. Более того: открывая смешное в самом сердце святого, эти люди, подобно множеству пророков и пройдох Фланнери О’Коннор, подчеркивают, что это открытие смешного наглядно демонстрирует подлинную суть повседневной жизни»[6].

Некоторые сказки о трикстере шокирующе сексуальны, полны сортирного юмора и смакования всех тех вещей, что менее всего приветствуются в приличном обществе – грязи, экскрементов, громкого испускания газов, рвоты, чудовищных аппетитов и гипертрофированных частей тела вкупе с балаганным насилием в духе «Трех балбесов»[7]. Карл Кереньи в своем классическом эссе о данном архетипе называет трикстера «персонификацией жизни тела»[8]. Трикстер восторженно тычет булавкой во все претензии на аристократизм, во все попытки жить умом, а не плотью; он – существо телесное, им движут исключительно порывы и желания, он наделен всеми человеческими недостатками в самой крайней их степени… а также – нашим безграничным оптимизмом, и потому никаким поражениям, неудачам его не сломить. Психолог Карл Юнг видел в трикстере проявление теневой стороны культуры, воплощение всего подавленного и отвергнутого – ненасытного назойливого плута, живущего где-то внутри каждого из нас. Из-за этого внутреннего трикстера мы и восхищаемся его возмутительными выходками… а после, когда все его затеи терпят крах, его эго получает щелчок по носу и хаос приведен к порядку, будучи персонами нравственными, смакуем заслуженное им возмездие.

Писательница Мидори Снайдер отмечает: «Мы восхищаемся безграничной энергией трикстера, его отказом соблюдать общепринятые табу, его необузданными желаниями, потому что они отражают наши собственные желания в самом неприглядном, антиобщественном виде. Взгляните на дядюшку Томпа, тибетского трикстера, прикинувшегося женщиной ради того, чтоб соблазнить богача на брак. Как только свадебные подарки навьючены на спину лошади дядюшки Томпа, а вокруг собралась толпа, дабы пожелать “невесте” счастливого пути, дядюшка Томпа задирает юбки и, к немалому веселью толпы и невыносимому стыду жениха, выставляет напоказ свою истинную анатомию. От трикстера здесь больше, чем может показаться на первый взгляд – не спешите списывать его со счетов, как обычного озорника и дурачка. В трикстерском эпосе племени Виннебаго трикстер большую часть времени предается разврату и обжорству и сеет беды всюду, куда бы ни явился, но в заключительных эпизодах эпоса также странствует по земле как созидатель, творец культуры, расчищающий в мире природы место для людей. У южноафриканских койсанцев то же самое делает Богомол – созидает, упорядочивает, придает миру форму, пригодную для жизни человека. Даже Прометей в европейской мифологии – трикстер (когда крадет у богов огонь), и в то же время культурный герой (когда избавляет человечество от тьмы)»[9].

Что интересно, и даже загадочно, подавляющее большинство персонажей-трикстеров принадлежит к мужскому полу. Отчего? Казалось бы, плутовство и вероломство присуще и тому и другому полу в равной мере. Конечно, женщины-трикстеры в фольклоре имеются – например, коварные и соблазнительные девы-лисы (кицунэ) Японии и Кореи, остроумная Баубо из элевсинских мифов Древней Греции, смышленая тетушка Нэнси из афро-американских сказок и Койотиха из некоторых сказаний индейских племен хопи и тева. Однако таких хитроумных женщин крайне мало, и их положение в культуре сильно уступает статусу соперников-мужчин. (Например, героем большей части сказок тех же хопи и тева является не Койотиха, а более привычный и популярный Койот.) В эссе «Трикстер и пол» Льюис Хайд пытается объяснить этот факт тремя возможными причинами: «Во-первых, все эти трикстеры могут принадлежать к мифологиям, порожденным патриархальным обществом, в котором и главные действующие лица, и даже их противники – как правило, мужчины. Во-вторых, может оказаться неверной сама постановка задачи: вполне возможно, ряд трикстеров-женщин попросту обойден вниманием. И, наконец, третье: многие сказки о трикстерах строятся на некоторой разнице между мужчиной и женщиной, и потому роль трикстера даже в условиях матриархата неизбежно должна принадлежать мужчине»[10].

Трикстер – непревзойденный мастер перевоплощений и появляется в мифах и легендах всего мира во множестве обличий. Иногда он – бог, зверь, проказливый дух или другое сверхъестественное существо. Иногда – человек-простачок, мастер дзен, мусульманский мулла или черт, подстерегающий путника на перекрестке дорог. Но, как отмечает литературовед Хелен Локк: «…не всякий мошенник или антигерой по праву может быть отнесен к трикстерам. Проделки истинного трикстера ставят под сомнение самые фундаментальные представления о том, как устроен мир, и демонстрируют возможность изменить их (пусть чаще всего и с низменными целями)»[11].

Один из классических трикстеров европейской мифологии – греческий бог Гермес, у римлян известный как Меркурий. Гермес – бог глашатаев, послов, торговли и прибыли, но также, в темной ипостаси – бог лжецов, игроков и воров. Незаконный сын Зевса от плеяды по имени Майя, Гермес не был рожден божеством, но сумел завоевать место среди Бессмертных благодаря своему обаянию, уму и хитрости. Первой его проделкой, совершенной еще во младенчестве, была кража пятидесяти священных коров у самого Аполлона. При этом, дабы замести следы, Гермес прибегает к хитроумным уловкам и затейливому нагромождению лжи. Взрослый Гермес изображается существом изворотливым, сластолюбивым и непредсказуемым, питающим слабость к озорникам, плутам и аферистам всех мастей. Кроме этого, Гермес – бог порогов и открытых дверей, бог странствующих и путешествующих. Он – Психопомп, проводник душ из царства живых в Потусторонний мир, один из немногих, способных невозбранно путешествовать из одного мира в другой. Метко названный Льюисом Хайдом «владыкой перепутий»[12], он – бог, направляющий или сбивающий с пути человека, идущего из города в город или переходящего из одного состояния в другое.

Еще один классический трикстер – персонаж скандинавских мифов Локи, на счету которого множество хитроумных проделок, принесших богам Асгарда немало вреда и в то же время немало пользы. Происхождение Локи неясно: согласно одним источникам, он – дитя великанов, согласно другим – племянник самого Одина. Он – неисправимый лгун, интриган, вор и любитель розыгрышей, а вдобавок – оборотень, имеющий редкую способность менять пол. В ранних скандинавских сказаниях Локи изображается фигурой совершенно внеэтической, в нем смешаны воедино достоинства и недостатки. Деяния его то полезны, то вредны: его интриги могут навлечь на богов беду, а могут, наоборот, выручить их из беды. Однако в более поздних сказках он (под влиянием христианства) выглядит персонажем просто-таки сатанинским. Последняя его проказа зла: она приводит к гибели Бальдра, сына Одина. За это боги заточают Локи в пещеру, где он обречен оставаться, пока не начнется Рагнарек – тогда он вырвется на волю и поведет воинство зла на Асгард, в битву.

Эшу-Элегба – бог-трикстер западноафриканского народа йоруба, одно из четырех воинственных божеств, так называемых «ориша». Он – бог порогов и дорог, а также бог общения, бог-вестник: его обязанность – доносить до остальных ориша молитвы людей. Эшу – фигура сложная, многоплановая, играющая основную роль в космологии йоруба, посредник между миром людей и заповедным сверхъестественным царством. Эшу может быть благосклонным, а может и злым. Чаще всего он – и то и другое, и с наслаждением подшучивает как над людьми, так и над прочими богами. Он в значительной мере схож с Легбой – коварным, непредсказуемым трикстером западноафриканского народа фон. Подобно Эшу, Легба также ассоциируется с порогами, воротами, дорогами и путешественниками. В церемониях вуду Легба – «открыватель пути», организатор связи между мирами людей и духов, между мужчинами и женщинами, между разными поколениями, между живыми и мертвыми. Изображаемый древним старцем в лохмотьях, Легба бывает и добр, и жесток, и доверяться ему безоглядно нельзя.

На Гавайях и в Новой Зеландии обитает Мауи, великий полинезийский трикстер, известный и как создатель мира, и как озорник, всюду сующий свой нос. Наполовину бог, наполовину смертный, Мауи – брошенный сын богини, отказавшейся от него из-за человеческого происхождения отца. Маленький и уродливый, но обладающий невероятной физической силой и изощренным умом, Мауи остается в живых, растет, процветает и заявляет о своем праве на место среди богов. В сказках о его нелепых подвигах Мауи вылавливает со дна моря острова, поднимает над ними небесную твердь, заставляет солнце двигаться медленнее и приносит людям огонь. Однако все эти добрые дела он, как и положено трикстеру, совершает в результате неуемного стремления к исполнению собственных желаний. В конце концов его проделки так надоедают богам, что те сговариваются погубить выскочку-полубога, и Мауи погибает в попытке добыть для людей бессмертие. При этом кровь из его раны окрашивает креветку в красный цвет и образует цвета радуги.

Множество персонажей-трикстеров имеет облик зверей и птиц, иногда взаимодействующих с людьми, а иногда – только с другими зверями. К этой категории относится Койот – и зверь, и человек в одно и то же время. Сказки о нем бытуют у всех коренных американских народов, от Арктики до Мексики, а особенно – среди племен американского Юго-запада и Великих равнин. (Женская версия этого персонажа, Койотиха, встречается в Нью-Мексико и в Аризоне.) Как отмечают фольклористы Ричард Эрдос и Альфонсо Ортис, Койот «сочетает в себе святость и грех, широту натуры и пошлую мелочность, силу и слабость, радость и уныние, героизм и трусость – то есть, все составляющие человеческого характера… В качестве культурного героя Старина Койот создает землю, зверей и людей. Индейский Прометей, он дарит людям огонь и дневной свет. Он расставляет по местам солнце, луну и звезды. Он учит людей, как жить. В качестве трикстера он жаден, прожорлив и вороват»[13].

Многие похождения Койота заканчиваются неудачей и нередко приводят его к гибели. Однако к началу новой сказки он, подобно неукротимому Хитрому Койоту из мультфильмов «Дорожный бегун», неизменно вновь на ногах, и, как всегда, самодоволен и дерзок.

Основной персонаж-трикстер сказок других индейских племен, в частности, алгонкиноязычных народов, населяющих лесные районы центральной и восточной части США – Заяц. Великий Заяц, известный как Нанабозо (или Манабозо, или Нанабуш) – персонаж сложный и яркий. В одних сказаниях он – культурный герой, создатель земли и человечества, добытчик огня и света, основатель различных искусств и ремесел, наставник, обучивший людей тайным магическим ритуалам. В других сказках он – шут, вор, потаскун и коварный хищник, амбивалентное, лишенное нравственного начала существо, пляшущее на тонкой грани между добром и злом.

Трикстеров в облике зайцев и кроликов можно найти в сказках половины мира, от Азии и Африки до живых изгородей Великобритании. Например, в сказках индийской «Панчатантры» Заяц превосходит умом и хитростью слона и льва, а в тибетских сказках он должен обвести вокруг пальца коварного разбойника-тигра. В Нигерии, Бенине и Сенегале также существуют сказания о хитром, лукавом Зайце – в равной мере плуте, сладострастнике, фигляре и культурном герое. На кораблях работорговцев африканские «заячьи» сказки добрались до Северной Америки, где, смешавшись с индейскими сказками (такими, как сказки индейцев-чероки о Кролике), эволюционировали в знаменитые негритянские истории о Братце Кролике и в сказки франкоговорящих креолов Луизианы о «Компэр Лапене». На Британских островах Заяц – хитроумный трикстер, тесно связанный с эльфами, феями, ведьмами и богиней весны. К тому же, он – оборотень и вестник, гонец, странствующий между царством богов, царством мертвых и царством фей под холмом.

Паучок Ананси – трикстер, чьи похождения известны во многих частях Африки и Вест-Индии и далеко за их пределами. Обычно сказки о нем смешны, а сам Ананси выступает в роли антигероя – нарушает законы и табу, насмехается над святым, строит козни, плетет интриги, обманывает и жульничает, чтобы добиться своего. Ананси славится ленью, жадностью, спесью, тщеславием и невежеством, но в то же время очень и очень смышлен и, как правило, обводит вокруг пальца всех вокруг. Еще одного трикстера-паука можно встретить в сказках сиуанских племен лакота и дакота, живущих на американском Среднем Западе. Иктоми – создание маленькое, но могущественное, злокозненное, проказливое, и, подобно всем трикстерам индейских сказок, одновременно комическое и сакральное. Это он, Иктоми, создал время, пространство и язык, и дал всем зверям имена, но он же – вор, обжора, распутник и «прадед всякой лжи». Подобно Койоту, Иктоми – оборотень, способный превращаться в красавца-юношу; он обладает «любовным колдовством» великой силы, что привело к падению множество юных девиц. В этом отношении Иктоми напоминает Кокопелли, еще одного персонажа-трикстера, встречающегося на американском Юго-западе. Кокопелли – горбатый флейтист, бродящий по каньонам с волшебным мешком на спине, известный шутник и соблазнитель женщин.

Основной персонаж-трикстер из сказок многих племен Северного побережья Тихого океана – Ворон, существо, согласно некоторым древним легендам, родившееся из первозданной тьмы. Ворона чтят как создателя мира, боятся как сеятеля хаоса и раздоров, смеются над ним, как над шутом и глупцом, а порой сказки о нем причудливы, фантасмагоричны, насквозь пронизаны волшебством. Кроме этого, в сказках многих племенных групп Северной Америки можно встретить таких персонажей-трикстеров, как Лис, Норка, Голубая Сойка, Ворона, и многих других, не считая тех трикстеров, что являются, скорее, не животными, а сверхъестественными существами – например, Старика Напи черноногих, Человека-Скелета хопи, Вихо северных чейеннов и Виски Джека (Визакедьяка) племени кри.

Среди других зверей-трикстеров всего мира очень известен китайский царь обезьян Сунь Укун. Этот волшебник, оборотень, неисправимый озорник и закоренелый сеятель хаоса сумел вывести из себя самого Будду, который и заточил его за очередную проказу под горой Пяти Стихий. Владыка Хануман, обезьяноподобное индийское божество, благодаря звериному облику и проказливому нраву тоже порой считается трикстером, однако аморальности, обычно присущей архетипу трикстера, не проявляет: он – персонаж храбрый и благородный, герой и преданный друг бога Рамы.

В японских, корейских и китайских сказках роль трикстера нередко отводится лисам. Лисы-трикстеры искусно меняют облик, а столкновения с ними, как правило, опасны. Они могут принадлежать и к мужскому и к женскому полу, быть и молодыми и старыми, и прекрасными и устрашающими на вид. Лисы-трикстеры китайских легенд обретают магическую силу одним из двух способов: долгими годами прилежной учебы (после чего получают в награду способность превращаться в человека), либо притворившись мужчиной или женщиной, соблазнив человека противоположного пола и вытянув из него жизненные силы. Принимая человеческий облик, лисицы-кицунэ выходят замуж за ничего не подозревающего смертного и прибегают к затейливым трюкам, иллюзиям и лжи, дабы скрыть истину. Обычно подобные сказки кончаются трагедией, смертью мужа или жены, но иногда переход из волшебного мира в мир людей проходит успешно, и в этих случаях семья процветает, а дети в ней рождаются необычайно сильными, нередко – обладающими сверхчеловеческими способностями. В качестве довольно злого, своенравного трикстера встречается лис и в европейской фольклорной традиции, где он известен под именами Ренара, Рейнеке или мистера Лиса. Появляясь в обличье юноши с рыжими, точно лисья шкура, волосами, этот миловидный, сладкоречивый прохвост обманом склоняет девушек к браку, чтобы затем убить их и съесть. В средневековом европейском «Романе о Лисе» лис-трикстер – сатирический персонаж, жадный пронырливый плут, дурачащий и крестьян, и дворян без разбору.

Подобен Лису и Кот в Сапогах – один из самых любимых персонажей волшебных сказок, создание тщеславное и глупое, но достаточно хитрое, чтобы добыть хозяину замок и принцессу в жены. Если же мы обратим взор на духов, эльфов и фей, какими они изображаются в европейском фольклоре, то отыщем немало черт архетипа трикстера и в их макияже. Обличий у них немало, однако многих из них можно описать как созданий озорных, хитроумных, коварных, изобретательных, аморальных и непредсказуемых, любителей шуток, иллюзий, обмана, всегда готовых обвести смертного вокруг пальца. Именно к этому типу относится Пак – обаятельный, в высшей степени вероломный, лучше всего известный своими проказами в шекспировской пьесе «Сон в летнюю ночь». Пак, он же – Робин Добрый Малый, в родстве с пуками из валлийских легенд, а также со сверхъестественными существами, называемыми в Норвегии «пухье», в Швеции – «пуче», а в Литве – «пукис», импульсивными, непостоянными созданиями, чьи шутки могут быть и очаровательными, и очень жестокими.

Кроме этого, сказки всего мира изобилуют трикстерами-людьми – «мудрыми глупцами» и «хитроумными простаками», пробивающими себе путь в жизни при помощи сочетания смекалки с наивностью и везением. Именно о таком герое повествуют сказки о Джеке, бытующие в Великобритании и в Аппалачах, и европейские сказки о Тиле Уленшпигеле, рассказываемые в Германии, в Нидерландах и среди пенсильванских голландцев. Чаще всего герой таких сказок – крестьянин, лукавством одерживающий верх над представителями и представительницами высших классов. Высокое принижается, низкое возвышается, общественные нормы переворачиваются вверх дном. Маленький человек побеждает – не потому, что добродетелен, но оттого, что смекалист и хитер.

Имеются трикстеры и в религиозных народных сказках, повествующих о любящих загадки христианских святых, смышленых хасидских кроликах и хитроумных мусульманских муллах. Тибетские сказки о «Безумной Мудрости» представляют собою комические поучительные истории о дзен-буддистских ламах, полагающих, что смех, дурачество и своеволие помогают достичь мудрости. «В Тибете живет уникальная гностическая традиция, произошедшая от просвещенных мастеров йоги и “Божьих безумцев” древней Индии, – объясняет лама Сурья Дас. – Вдохновенные носители “Безумной Мудрости” были святыми глупцами, отринувшими умозрительную метафизику и общепринятые религиозные обряды… Они исповедовали безусловную свободу, прозрение через боговдохновенную глупость… предпочитали славить изначальную свободу и святость естественного бытия, не цепляясь за внешнюю религиозную обрядность и общественную мораль. Озорные чудачества этих неугомонных духовных трикстеров были призваны освободить окружающих от заблуждений, социальных тормозов, ханжества, самодовольства – короче говоря, от всевозможных оков, выкованных человеческим разумом»[14].

Во многих духовных традициях американских индейцев шутам и прочим своевольным персонажам отводится особая роль – причем в самых священных ритуалах. Задача шутов – вести себя разнузданно, скандально, возмутительно; при этом считается, что некоторые церемонии просто не могут начаться, как подобает, пока кто-нибудь не засмеется. От архетипа трикстера ведут род все шуты – и духовные, и мирские, и комедианты, и паяцы, и средневековые придворные дурачки, и маски комедии дель арте, и строптивые Панч и Джуди бродячих кукольников. Несуразное поведение всех этих персонажей помогает им преодолеть социальные границы и осмеять, вышутить статус-кво, нередко высказывая под видом дурачества и шутки очень и очень серьезные мысли.

В честь трикстера существуют праздники, позволяющие его мятежному грешному духу развернуться во всю ширь, хотя бы всего на несколько дней в год. Таков уходящий корнями к римским сатурналиям средневековый христианский Праздник дураков, буйное веселье, в течение коего переворачивались с ног на голову все обычные социальные нормы. Мужчины переодевались женщинами, крестьяне – священниками, в церкви плясали и играли в кости, а после шли гурьбой по улицам, горланя непристойные песни – словом, на один день в году позволяли себе выпустить пар, дабы затем целый год вести добропорядочную жизнь. Той же цели в католических странах служили карнавалы перед нелегкими тощими днями Великого поста. Карнавал тоже ведет происхождение от языческих ритуальных празднеств в день зимнего солнцестояния, в которых смех и веселье не только помогали ослабить общественную напряженность, но и имели священный смысл. Вот как описывает журналист Алан Вайсман карнавал в небольшой испанской деревне в 1993 году:

«В это время, на несколько часов каждый год, власть переходит в руки народа. Могущество, сосредоточенное в масках, надетых сынами бушующей деревни, раззадоривает толпу сильнее и сильнее. Прячьтесь, поп и политик, иначе не миновать вам трепки, ругани и насмешек: мир перевернут вверх дном и будет сотрясаться, пока установленный порядок не затрещит по всем швам. Все можно, все позволено. Люди превращаются в зверей, мужчины становятся женщинами, пеон-поденщик ходит королем. Общественное положение не стоит ни гроша, приличия отброшены, богохульства не порицаются. В соседних деревнях серьезные, солидные люди обливают друг друга водой, в Лаза – швыряются вывалянными в грязи тряпками. Вот в грязь низвергнуты все до одного. Теперь в дело идут мешки с золой, мукой и кишащим рыжими и черными муравьями навозом – эти ценятся превыше всего. Буйство усиливается, воздух наполняется едкой, пахучей пылью, все сплошь перемазаны чистой, беспримесной квинтэссенцией самой земли. Мужчины и женщины швыряют друг друга наземь, катаются посреди улицы. При некотором везении все это потрясет само небо, встряхнет, пробудит ото сна новое время года. День вновь начнет набирать силу, возвращать себе часы, украденные ночью, все зазеленеет, зацветет, очнувшись от спячки, весна отодвинет в сторону зиму, и что было мертвым, будет жить вновь»[15].

Трикстер жив и здравствует и сегодня, в двадцать первом столетии. Бесконечно адаптивный, он появляется перед нами в образе эстрадного комика, шок-жокея на радио, шута-хопи, вгоняющего в краску туристов, мутипликационного кролика с морковкой в зубах, крадущегося сквозь кусты койота… Современные сказочники придают традиционным мифам о трикстере новые повороты. Используя старые сказки вместо трамплина, они создают новые истории о трикстерах наших времен. Трикстера можно застать за привычным делом в таких талантливых произведениях, как «Покинутые небеса» Чарльза де Линта, «Сыновья Ананси» Нила Геймана, Tripmaster Monkey[16] Максин Хонг Кингстон, The Tricksters Маргарет Махи, The Remarkable Journey of Prince Jen Ллойда Александера, Coyote Blue Кристофера Мура, Bone Game Луи Оуэнса, Hannah’s Garden Мидори Снайдер, Quiver Стефани Спиннер, A Rumor of Gems Эллен Стейбер, Chancers Джеральда Визенора, и во многих других. (Более пространный список современной литературы о трикстерах можно найти в конце книги, в разделе «Еще на ту же тему».)

Женщины-трикстеры долгое время держались в тени, затмеваемые трикстерами мужского пола, но ныне и их число в фантастике и прочих видах сказок – от телевизионных комедий до музыкальных клипов и детских книжек с картинками – растет день ото дня. По-моему, это значит, что в сути архетипа трикстера нет ничего исключительно мужского: обманщик и глупец, созидатель и разрушитель может относиться к любому полу. Просто в обществе, где женщины и девушки пользуются достаточной независимостью и личной свободой, трикстер имеет к их жизни куда большее отношение. В конце концов, трикстер – не что иное, как мифическое воплощение полной Свободы Духа, и вовсе не желает быть связанным нормами, традициями и ожиданиями общества. А заодно демонстрирует, каким созидательным и разрушительным потенциалом обладает эта свобода. Все мы – и мужчины, и женщины – можем извлечь из этого полезный урок, ведь каждый из нас – хоть чуточку трикстер.

«У каждой группы есть свои границы, – отмечает Льюис Хайд, – понимание, что внутри, а что вовне, и трикстер всегда здесь, у городских ворот или у врат жизни, следит, чтоб взаимообмен не прекращался. Не оставляет он без внимания и внутренние границы, определяющие социальную жизнь в группе. Мы постоянно разграничиваем, проводим черту – между добром и злом, святым и низменным, чистотой и грязью, мужчиной и женщиной, старыми и молодыми, живыми и мертвыми, и в каждом из этих случаев трикстер непременно переступит черту и спутает разграничение. Таким образом, трикстер – изобретательный идиот, мудрый глупец, седовласый младенец, мужчина в женском платье, изрекатель священных кощунств… Трикстер – мифическое воплощение неясности и амбивалентности, двоедушия и двуличия, противоречия и парадокса»[17].

Мужчина он или женщина, зверь или человек, вор или герой, злодей или шут, роль трикстера – в том, чтобы сбежать из любого ящика, в какой его ни помести. Как только нам думается, будто мы поняли, кто он таков, трикстер превращается в нечто иное, издевательски ухмыляется и бросает нам конец веревки, ведущей неизвестно куда, готовясь к новой проделке. Авторы, чьи произведения собраны в этой книге, исследовали некоторые из множества форм, которые может принимать архетип трикстера (и даже придумали несколько новых), и перед каждым из них я снимаю шляпу: их рассказы просто чудесны. Но, если хотите познакомиться с трикстером как следует, не останавливайтесь на нашей антологии, почитайте великолепные мифы о трикстере, дошедшие до нас сквозь столетия. А если выпадет шанс, прогуляйтесь как-нибудь ночью по аризонской пустыне, когда в небо поднимется полная луна. Вы непременно услышите хохот койотов… и трикстер окажется прямо у вас за спиной.

Садитесь же, налейте себе кофе, да слушайте внимательно. Вот вам еще одна сказка о Койоте. Гулял он как-то по берегу вон того озера – да-да, этого самого, возле дома моего дядюшки. Устал Койот, проголодался, да и мешок его тяжел. Вдруг видит – гуси! Остановился Койот, а тяжелый мешок на землю опустил.

– Койот, а Койот, – говорят гуси, – что у тебя в этом большом старом тяжелом мешке?

– Песни, – отвечает Койот.

– Койот, – удивляются гуси, – где же ты раздобыл столько песен?

Выпятил Койот грудь, напыжился, ухмыльнулся гусям во всю зубастую пасть и говорит:

– Я прозорлив, – говорит, – и мне открыто многое, а еще являются мне яркие видения. Вот потому и песен у меня целый мешок.

– Окей, ну так давай же устроим большой танец!

Замотал Старик Койот башкой.

– Нет, – говорит, – все это очень сильные песни. С ними, знаете, шутки плохи. Если уж хотите танцевать, придется вам танцевать в точности как я велю.

– Ладно, окей, – согласились гуси.

Принялись они вытаптывать траву вон там, на озерном берегу. Много места для танцев приготовили. Вытащил Койот свои колотушки для танцев.

– Теперь, – говорит, – все закройте глаза. В этих песнях – колдовство большой силы. Если откроешь глаза, очень худо будет.

Закрыли гуси глаза и пустились в пляс.

– Глаз не открывайте, – приговаривает Койот, да вдруг как ударит одного из гусей колотушками!

– Стойте, – кричит, – погодите! Видали? Вот этот вот гусь открыл глаза, и теперь он мертв! Вы уж лучше глаз не открывайте!

Снова гуси пустились в пляс.

Койот схватил другого гуся, да как начнет душить! Закрякал гусь, загоготал, а Койот говорит:

– Верно, друзья мои, правильно, пойте как можно громче!

Но один из гусей, самый старый, осмелился самую чуточку приоткрыть глаз и увидел, что происходит.

– Бегите, братцы! – кричит. – Спасайтесь!

Взлетели гуси, кинулись наутек. Однако Старик Койот набил живот до отвала.

– Эх, – говорит, – ну и здорово же я придумал!

И дальше своей дорогой двинулся.

Терри Виндлинг

Непарные башмаки

[18]

Наверное, такие башмаки у обочин дорог попадались и вам. Просто башмак – лежит себе в придорожной пыли. Непарный. Всего один.

Иногда – детский. И как он там оказался, догадаться нетрудно – балуются ребятишки во время долгой поездки в машине, брат дразнит сестренку, покачивая стянутым у нее башмачком за окном:

– Эй, а я вот сейчас ка-ак отпущу! Вот сейчас ка-ак… оп-па. Я не хотел!

А вот что скажете насчет лаковой женской туфельки на высоком каблуке, пыльного броги с узором из дырочек, крепкого туристского ботинка? Как их-то на обочину занесло?

Вот о некоторых из них я вам и расскажу. А еще расскажу об одном молодом человеке, которому следовало бы быть поумнее, да, видно, судьба распорядилась иначе. Звали его Марком.

Ну, а я – Дезба, но все вокруг называют меня Дез. Я из народа навахо. Мать моя принадлежала к Клану Многих Коз, а отец – к Людям Койотова Источника. Я – дочь сказительницы, и моя мать – дочь сказительницы.

Родилась я в резервации, и пока росла, телевизора у нас в доме не было. Вместо того, чтоб по утрам в субботу смотреть мультики, я помогала матери ухаживать за овцами, доить коз, вынимать яйца из-под несушек. А бабушке помогала собирать травы для крашенья шерсти, из которой после ткали половики для продажи в местной лавке. А по вечерам слушала рассказы мамы и бабушки. Рассказы об их жизни, о жизни соседей, о жизни племени, о сотворении мира, о Святых Людях вроде Койота и Меняющейся Женщины.

Окончив среднюю школу, я оставила резервацию и отправилась во Флагстафф, в университет. А летом, между семестрами в колледже, работала поваром в летнем археологическом лагере, затеянном компанией профессоров. Лагерь они разбили прямо возле западной границы резервации и привезли с собой около полусотни ребят – старшеклассников из средних школ и студентов колледжа. Два месяца профессора читали им лекции по археологии и этнографии, а ученики помогали археологам в раскопках древнего пуэбло, где индейские племена вели торговлю друг с другом лет этак тысячу назад.

Я устроила в лагере кухню. Устроила и столовую – расставила столы для пикника, а над ними натянула брезент, для тени. Ездила за продуктами и почтой, заботилась о том, чтобы все были сыты. Дело нетрудное, так что между завтраками, обедами и ужинами я могла уйму времени слоняться по лагерю, смотреть и слушать. Таким образом много чего можно узнать.

Так вот, теперь позвольте перейти к Марку. С виду парень был красив и прекрасно об этом знал. Первый курс колледжа. Высок, мускулист. Легко, без стеснения улыбался. Особенно когда рядом имелись симпатичные девушки.

Отчего-то не сомневаюсь: мать Марка постоянно твердила ему, что он – просто чудо. А он ей верил. Ну что ж, дело хорошее – матери верить нужно. По крайней мере, до определенной степени. В какой-то момент ты должен отодвинуть все, что говорит мать, в сторонку и начать думать своей головой. Мать говорит: тебе ни за что не обратать того нового жеребчика, что уже сбросил обоих братьев, а ты все равно попробуй. Мать говорит, будто ты на дурное дело неспособен, а ты… ну, скажем так, тебе-то лучше знать.

Но Марк, я так думаю, словам матери о том, что он – само совершенство, верил безоговорочно. Может, это и не обязательно плохо: профессор, читавший нам курс введения в психологию, рассказывал, к чему приводит заниженная самооценка. Да, людям с заниженной самооценкой чуточку больше уверенности в себе не помешает. Однако у Марка никаких проблем с самооценкой не было. Сказать по правде, самомнения ему было не занимать.

Первую пару летних недель Марк увивался вокруг Наски, ученицы выпускного класса из Шипрока. Наска тоже росла в резервации, но встречаться нам, пока она не приехала на эти раскопки, не доводилось. Ее семья была из Шипрока, а моя – из Флагстаффа, откуда до Шипрока около сотни миль. Однако она видела мое выступление в родео на Национальной Ярмарке Навахо в Уиндоу-Рок, а я видела ее на той же ярмарке танцевавшей на пау-вау[19]. К учебе она относилась серьезно, в шипрокский Колледж Дине планировала поступать.

Каждый вечер ребята усаживались к столам для пикников и слушали речи кого-нибудь из профессоров. И каждый вечер Марк подсаживался к Наске, шептал ей что-то на ухо, держал за руку – словом, ухлестывал за ней вовсю. Поздней ночью, засыпая в палатке возле кухни, я слышала их разговоры и смех.

Что ж, это было бы очень мило – юношеская любовь и все такое – если бы не одна загвоздка. Чуть ли не каждый день Марк получал с почтой письмо от девушки, ждавшей его дома. От Джинни Александр – так значилось в обратном адресе. Писала Джинни пурпурными чернилами, а возле имени Марка на конверте всякий раз пририсовывала большое алое сердце.

И все это тоже было бы прекрасно – какое мне дело до Марковых проблем, – если бы только Наска была малость поопытнее в жизни. Но Наска была просто милой, доброй девчонкой, всю жизнь прожившей дома. Когда я рассказала ей о письмах от Джинни Александр, она ответила, что Марк с Джинни, по собственным словам, порвал, однако эта девчонка писать ему никак не прекратит. Даже не сомневалась, что Марк – ее «половинка», и быть им вместе во веки веков.

Словом, была у Марка девушка дома и девушка в лагере, и вот, на третью неделю лета, появилась Таня. Первокурсница колледжа из Лос-Анджелеса, высокая, стройная, с короткими светлыми кудряшками. Приехала она ближе к вечеру. Подкатила в обшарпанном старом «вольво» и отправилась искать кого-то из профессоров.

Марк, так уж вышло, сидел в это время в столовой. При виде Тани он заулыбался, глаза загорелись, взгляд сделался – точно у голодного пса, которому показали бифштекс. Вскочил он и предложил проводить ее на раскопки.

С этого-то все и началось: самовлюбленный юнец, две девушки и археологические раскопки. Вы, может, уже гадаете, когда же я расскажу про туфли да башмаки? Не волнуйтесь, со временем и до них непременно дойдет. Но еще не сейчас.

Как я уже говорила, профессора каждый вечер рассказывали ребятам об археологии и этнографии, о сказках и обычаях индейцев. Кое-что верно говорили, кое-что путали, но в основном все было окей.

Вечером после приезда Тани один из профессоров вспомнил о Койоте. О том самом Койоте с заглавной «К», о боге-трикстере, сующем нос в дела всех и каждого. Это Койот принес Первым Людям огонь – но он же, Койот, привел в мир смерть. Озорничает Койот с самого начала времен. Когда я в последней четверти слушала курс физики, преподаватель рассказывал об энтропии – склонности всего на свете к полному беспорядку. Так вот, сила, что порождает энтропию, это Койот и есть. Но кроме этого Койот – сила, порождающая и добро (хотя для кого – вопрос открытый).

Сегодняшний профессор о Койоте кое-что знал. Рассказал ребятам о, как он выразился, «народном поверье навахо»: если койот перебегает тебе дорогу, лучше поверни назад. Да, так оно и есть, только я бы это «народным поверьем» не назвала. Я бы сказала, это – простой здравый смысл.

Затем профессор завел речь о роли Койота в мире навахо. Койот испытывает на прочность границы и нарушает законы. Койот живет на два мира, то охотясь в глухих лесах, то пробираясь в деревню стянуть чего-нибудь съестного. Когда боги собираются в хогане[20], добрые рассаживаются с южной стороны, злые – с северной, а Койот сидит посередине, возле входа, готовый присоединиться к любой из сторон – смотря как ему будет удобнее.

Дальше профессор рассказал старую сказку о том, как Койот научил оленей убегать от людей, чтобы люди не убили и не съели их всех без остатка. Рассказчиком он оказался неважным – у матери выходит куда как лучше. Однако, как выяснилось после, профессор вспомнил эту сказку только затем, чтобы поговорить о важности Койота для сохранения равновесия в мире.

Пока профессор говорил, я наблюдала за ребятами. Марк сидел рядом с Таней, а Наска осталась одна. К началу лекции она опоздала, а Марк не занял ей место, как делал всегда. Судя по выражению лица, думал он вовсе не о Койоте. Думал он явно о том, как бы залезть Тане в трусы.

* * *

Назавтра была суббота, на раскопках – выходной. Наска собралась в Шипрок, повидаться с родными. Дядя обещал приехать за ней с раннего утра. Я поднялась пораньше и приготовила ей завтрак.

Сели мы за стол для пикника и принялись за кофе с поджаренным хлебом. Наска была печальна и обескуражена. Сказала, что накануне Марк гулял с Таней до поздней ночи. Я больше помалкивала – ну, а что тут можно сказать? Вскоре к лагерю подкатил пикап ее дяди, и Наска уехала до понедельника.

Чуть позже позавтракать явился Марк с Таней. Ухмылялся до ушей – радостно, ненасытно. Когда подошел за второй порцией яичницы, я позаботилась соскрести в его тарелку все пригоревшее со дна сковороды.

К ним с Таней за стол подсели несколько ребят, а среди них – и Синди, еще одна старшеклассница из Шипрока. Один из студентов университета по имени Джек заговорил о празднике, назначенном на вечер.

– Каждую субботу ребята со всех окрестных раскопок собираются у Койотовых Ключей, – сказал он. – Мне один парень из лагеря Черного Холма неделю назад рассказывал. Это геотермальные источники. Можно поваляться в горячей воде и узнать, что новенького у ребят из других лагерей.

– А далеко ли до этих источников? – спросила Таня.

– Около сорока миль, – ответил Джек. – Правда, все по грунтовке. Он мне карту нарисовал.

– Я могу поехать на джипе, – предложил Марк, взглянув на Таню. – И тебя подвезти.

У него имелся красный джип. Наска говорила: подарок родителей в честь окончания школы.

– Это было бы здорово, – согласилась Таня, не сводя взгляда с Джека. – Вот только почему эти ключи – Койотовы?

– Может, потому, что это прекрасное место для поиска приключений, – ухмыльнулся Марк. – Хорошее место для тех, кто знает толк в нарушении правил, как сам Койот!

Ясное дело, к таким он причислял и себя.

Что было дальше, того я своими глазами не видела, но это не страшно. Бабушка тоже не видела своими глазами, как Койот принес людям огонь, но рассказывает об этом замечательно. Вот поэтому я расскажу вам, как сама себе все представляю, и этого будет вполне довольно.

Таня поехала с Марком. Синди и еще двое погрузились в старый фольксвагеновский фургончик Джека.

Я вот думаю: наверное, перед джипом Марка койот грунтовку перебежал. Наверняка, конечно, не знаю, но если так и случилось, Марк даже не подумал повернуть назад. Он всю дорогу флиртовал с Таней – об этом я вам и рассказывать подробно не стану. Обычные сопли в сахаре: слушал Марк Таню, будто самого интересного человека на свете, да все твердил, какая она замечательная, как симпатична да как умна.

Когда солнце склонилось к закату, они добрались до каменной россыпи у подножья невысокого холма. Рядом стояло множество запыленных джипов и пикапов. Заглушив двигатель, Марк услышал резкое жестяное треньканье банджо. Вот музыка кончилась, и диктор объявил:

– Говорит Флагстафф! Вы слушаете «КАФФ», лучшее кантри на сегодняшний день!

Пройдя следом за Джеком и остальными по змеившейся среди валунов тропе, Марк увидел озерцо – небольшое, футов двенадцати в ширину. Над водой клубился пар, в воздухе попахивало серой. Стоявший у берега бум-бокс играл кантри – какая-то девушка пела о своей обманутой любви, а в горячей воде и на камнях вокруг озерца разлеглись полдюжины ребят в купальниках и плавках.

– О, Джек! – воскликнул один из парней в воде. – Рад тебя видеть, чувак! Добро пожаловать на археологический курорт «Койотовы Ключи»!

– И как водичка? – спросила Таня.

– Тепленькая, в самый раз, – ответил тот же парень. – Если хочешь погорячее, поднимись выше. Там всюду этакие небольшие озерца. Чем выше поднимаешься, тем ближе к источнику и тем горячее вода. Но, по-моему, это озерцо – то, что надо. Там, возле бум-бокса, пиво холодное. Угощайтесь.

Джек уже сбрасывал обувь. Таня стянула футболку, оставшись в купальнике. Глядя на это, Марк улыбнулся и решил взять себе пива, а после присоединиться к ней. Отыскал он кулер, открыл пиво, и тут заметил хорошенькую девушку, стоявшую в сторонке, сама по себе.

Девушка была высока – почти с него ростом. Длинные черные волосы заплетены в косу. Одета в футболку, короткие джинсовые шорты и мокасины навахо – из тех, что обертываются вокруг лодыжки и застегиваются сбоку. Ее мокасины были сшиты из коричневато-рыжей оленьей замши и застегнуты на серебряные пуговицы, ноги – длинны, а в улыбке чувствовалось что-то недоброе. Марку это понравилось. Увидев, что он направляется к ней, девушка улыбнулась шире прежнего, и это понравилось ему еще больше.

– О, не стоит тебе со мной болтать, – сказала она. – Я – не в твоем вкусе.

– Что ты можешь знать о моем вкусе? – возразил Марк, улыбнувшись в ответ.

Трудности его не пугали. Охотничий азарт придавал победе особый вкус. «Интересно, – подумал он, – из какого она лагеря?»

А улыбка девушки сделалась еще шире.

– Ты и представить не можешь, сколько я всего знаю, – сказала она. – О тебе – столько, что даже чересчур.

– Так это же замечательно! – воскликнул Марк, нахально обнимая девушку за плечи. – Кучу времени сбережем!

– Эй, Марк! – раздался за его спиной девичий голос. Это была Синди.

Стоило Марку обернуться на оклик, высокая девушка ловко выскользнула из-под его руки.

– Эй, Марк! – повторила Синди. – Можно тебя на минутку?

– Э-э… Ну да, можно, наверное.

Он взглянул вслед высокой девушке. Та уже шла наверх по тропе, ведущей к другим источникам.

Синди сказала, что хочет поговорить о Наске. Что знает, насколько они с Наской близки. Что понимает: ему не все равно, как Наска расстроена его вниманием к Тане. Обо всем этом Синди рассказывала подробно. Во всех деталях. Совершенно искренне желая всем добра.

– Вот я и подумала, что лучше тебе все рассказать, – закончила Синди.

Марк кивнул. Что он тут мог ответить?

Синди потрепала его по плечу.

– Уверена, это просто какое-то недоразумение, – сказала она.

– Ну да. Конечно, – выдавил Марк.

– Идем купаться, – предложила Синди.

Но Марк покачал головой.

– Я, пожалуй, погляжу на другие источники, – сказал он и направился к вершине холма, следом за высокой девушкой.

Тропа петляла среди глыб песчаника, превращенных пустыней в причудливые, жутковатые скульптуры. Искривленные, перекрученые каменные столбы тянулись вверх, к темнеющему небу. Дыры, выточенные в камне ветром, казались глазами, провожавшими Марка пристальным взглядом.

Сзади доносилась музыка – еще одна девушка пела о своей обманутой любви. Над западным горизонтом нежно розовели в вечернем зареве седые облака.

За поворотом тропы отыскалась небольшая – чуть больше ванны – впадинка. Марк замедлил шаг. Может, раздеться да поваляться в исходящей паром воде? Но образ высокой девушки в шортах влек за собой, и Марк двинулся дальше – наверх, в сгущавшиеся сумерки, провожаемый пустыми взглядами каменных столбов.

Откуда ни возьмись, налетел, взвихрил пыль под ногами легкий вечерний бриз. Тропинка свернула, огибая большой валун, слегка напоминавший морду воющего пса, поднятую к небу.

Сразу за поворотом, за этим странным валуном, лежала на земле кучка одежды. А прямо за ней поблескивало в клубах пара крохотное озерцо. А в озерце том лежала, прикрыв глаза, та самая девушка. Лежала, нежась в горячей воде.

Сделал Марк еще шаг, встал между ней и ее одеждой и спрашивает:

– Как водичка?

Девушка открыла глаза и подняла на него взгляд.

– Вода замечательная, – сказала она.

– Должно быть, ты с Черного Холма, – заговорил он. – А я – с раскопок в Кратере Закатного Солнца.

Девушка сузила глаза.

– Я ведь уже раз сказала: не стоит тебе со мной болтать.

– Вот тут-то ты и ошиблась, – ответил Марк. – Ты – именно та, с кем мне очень хотелось бы поболтать. А потом и познакомиться поближе.

– Это вряд ли, – отрезала девушка, поднимаясь на ноги.

Купальника на ней не было.

Вот тут бы Марку призадуматься да поостеречься. Но… Это понятно мне, это понятно вам, но он этого не понимал. Он даже не шелохнулся. Так и остался стоять, преграждая ей путь к одежде. Девушка остановилась перед ним, уперев руку в бедро. И даже не подумала прикрыться ладонями. Он таращился на нее во все глаза, и она смотрела на него, не отводя взгляда.

– Ты что, в самом деле ничего не соображаешь?

Но Марк не отступал. Он-то думал пофлиртовать с нею малость, а уж потом сдать назад, однако манеры этой девицы начинали раздражать. Держалась она совсем не так, как обычно держались с ним девушки. Слишком уж дерзко, будто она здесь главнее всех. Конечно, поглядеть на нее без одежды было просто здорово, вот только ее нагота будто бы бросала вызов. Будто бы говорила: «Вот она я, да не про твою честь».

– Не только все, что надо, соображаю, но и одежда твоя вся у меня, – ответил он.

– Ага. Раз так, не подашь ли мою футболку?

Нет, злым Марк не был. Просто был бестолков. Он понимал, что не отдать одежды нельзя, и решил обернуть дело во флирт, пусть грубоватого сорта.

– Ответишь на вопрос – отдам. Ты из лагеря у Черного Холма?

– Нет.

Так Марк принялся задавать вопросы и возвращать девушке одежду – по предмету за ответ. Узнал, что она не с раскопок в Леуппе и не с раскопок в Северном Уильямсе. Узнал, что парня у нее нет. После этого остался у Марка только один из ее башмаков, и тут он решился повысить ставку.

– Остался последний башмак, – сказал он. – Отдам за один поцелуй.

Полностью – за исключением одного башмака – одетая, девушка встала у края воды и вновь уперла руку в бедро.

– За поцелуй? Как старомодно.

– Ну нет, не за какой-то там старомодный поцелуй, – осклабился Марк, набираясь храбрости. – За настоящий, современный!

Но девушка покачала головой:

– В другой раз.

Ни слова больше не говоря, она развернулась и пошла прочь. Шаг, другой – и вот ее уже не видно в наступившей темноте.

– Эй! – крикнул Марк ей вслед. – Погоди секунду! У меня же твой башмак!

Но, кроме башмака, у него не осталось ничего. Девушка исчезла, а он так и стоял у впадинки, заполненной водой, с одиноким мокасином в руках.

Попробовал Марк ее отыскать – вначале с надеждой, но мало-помалу надежда сменилась разочарованием и недоумением. Что же теперь делать? Девушки след простыл, а башмак ее – у него… В конце концов решил он отправиться назад – вниз, а мокасин взять с собой. К большому озерцу она ведь наверняка вернется, там-то он ей мокасин и отдаст. И даже поцелуя взамен не попросит. Конечно, с виду она очень даже хороша, но вот манеры ее Марку совсем не нравились. Одним словом, вернуть ей башмак, да и делу конец!

Бросил он мокасин на заднее сиденье джипа и присоединился к ребятам в озерце. За это время к группе успели присоединиться студенты и школьники еще с полудюжины раскопок. Таня флиртовала с парнем из лагеря Черного Холма, и добиваться ее внимания было бесполезно. Поспрошал Марк ребят о встреченной девушке, но ее, похоже, никто не знал. И сама она за башмаком так и не явилась. Девчонки из других лагерей Марка отшили, и в лагерь он поехал один. Вечер не удался. Что делать с мокасином без пары, он не знал и потому просто кинул его на приборную доску джипа.

На следующее утро полезла я в свой грузовичок за кой-какими консервами и увидела на приборной доске Маркова джипа этот мокасин. Сшит он был в стиле навахо, и притом превосходно. Вручную, из прекрасной, тонкой оленьей замши. В таких мокасинах любая девушка с гордостью вышла бы на пау-вау.

К завтраку Марк явился поздно.

– Откуда у тебя взялся этот мокасин в джипе? – спросила я, накладывая ему яичницы.

В ответ он промямлил что-то о девушке, с которой познакомился на Койотовых Ключах.

– Этот башмак обязательно нужно вернуть, – сказала я.

– К чему это ты?

– Примета дурная. К беде. Так что уж лучше верни.

– Примета? Какие-то индейские премудрости?

Я бы сказала иначе: скорее, простой здравый смысл. Но ответила просто:

– Себе его лучше не оставлять.

Но Марк только головой покачал.

– Подумаешь, – сказал он и отошел к столу.

Что было дальше, я тоже сама не видела. Ну, а со слов Марка вышло примерно так.

Спал Марк в небольшой палатке на краю луга, от лагерной «столовой» вдалеке. Ночь с воскресенья на понедельник выдалась теплой и ясной, и молнию полога он оставил незастегнутой. Приготовил штаны и футболку на завтра и аккуратно сложил рядом со спальным мешком. А возле одежды поставил ботинки.

На ботинках этих остановлюсь малость подробнее. Другие ребята приехали на раскопки в старых кроссовках или туристских башмаках. Другие – но только не Марк. Он щеголял в прекрасных «Ред Уингз» – стильных шестидюймовых шнурованных ботинках из песчано-желтой кожи, мягкой, точно попка младенца. Прекрасные ботинки. Пожалуй, родителям Марковым они не меньше пары сотен баксов обошлись.

Как бы там ни было, запихнул Марк в левый ботинок чистые носки, а в правый – фонарик, чтобы легче найти его, если вдруг понадобится среди ночи. Ботинки задвинул в дальний угол палатки, чтобы уберечь их от утренней росы, забрался в спальный мешок, поднял взгляд к звездам, услышал вой койота вдали и уснул.

Разбудил его треск рвущейся ткани. В полусне уставился он в дальний угол палатки, откуда донесся звук. Луна поднялась высоко, и в ее свете в дальнем углу палатки виднелся темный силуэт какого-то зверя. Тот сунул голову в палатку, а при виде проснувшегося Марка тихонько подался назад, зажав в зубах его ботинок.

– Эй! – заорал Марк, метнувшись к своему ботинку.

Зверь зарычал и отпрянул прочь, унося ботинок с собой. К тому времени, как Марк сумел выбраться из спального мешка, зверь пересек половину луга. Койот со всех ног мчался прочь и даже не думал выпускать ботинок из пасти. Не успел Марк броситься в погоню, как зверь скрылся из виду.

Стоя посреди луга в одних трусах, Марк ошарашенно смотрел ему вслед. «Наверное, это сон, – подумал он. – Ведь койоты не крадут ботинок!» С этой мыслью он снова забрался в спальный мешок и уснул.

Но наутро обнаружил, что правый ботинок исчез.

Левый ботинок стоял на месте и без пары выглядел чуточку одиноко. На месте оказались и чистые носки, оставленные в ботинке, и даже фонарик лежал здесь же, рядом, на полу. А вот правого ботинка и след простыл.

Одевшись, он пошел в столовую – босиком, неся левый ботинок и носки в руках – и рассказал всем, что стряслось. Ребята, похоже, решили, что это ужасно смешно. Даже Наска, вернувшаяся из Шипрока накануне вечером, ничуть ему не сочувствовала. Только и сказала:

– Ну что ж, придется тебе ходить босиком.

Завтракала она в компании Тани и Синди. Все трое о чем-то оживленно беседовали.

Минуту Марк с жалким видом стоял, держа ботинок в руке. А ведь я предупреждала: к несчастью это, верни мокасин назад. Но теперь было поздно.

Работать на раскопках без обуви Марк не мог. Подумал он и решил съездить во Флагстафф, купить пару кроссовок.

– Удачи, – сказала я, когда он покидал столовую.

В ответ он бросил на меня насмешливый взгляд. Видно, думал: чтобы доехать до ближайшего торгового центра и купить пару обуви, особой удачи не требуется. Но вам-то уже известно: он многого не знал.

Что было дальше, я опять не видела. И даже от Марка не слышала. Правду сказать, я это полностью сочинила сама. Но в том, что так оно все и было, ничуть не сомневаюсь. Я знаю, как и что бывает, когда дело касается Койотовых Ключей.

Так вот, поехал Марк по длинной грунтовке, что вела к хайвею. Отъехал от лагеря пару миль и тут заметил башмак, лежащий в пыли у обочины. Свернул он к обочине и остановился, подумав, уж не его ли это ботинок – кто знает, куда койот мог его затащить, прежде чем бросил. Но эта обувка оказалась рваным ковбойским сапогом восьмого размера, а Марк-то носил десятый. И все же это был башмак, причем башмак правый. Это отчего-то обнадеживало: не один он тут ботинок потерял!

А произошло это у поворота к Койотовым Ключам. Взглянул Марк вдоль дороги к горячим источникам и увидел в отдалении еще один башмак. Возможно, пару к ковбойскому сапогу. Или его собственный пропавший ботинок. Свернул он с дороги и поехал посмотреть.

На этот раз башмак у обочины оказался черным броги. Остановился Марк, поднял его, осмотрел. Правый, десятого размера. Но – не его.

Поглядел Марк вперед, вдоль боковой дороги. Вдали, под кустиками полыни, темнело что-то еще, и Марк поехал дальше, в сторону Койотовых Ключей. Все они так делают. В сказках именно так всегда и бывает.

В полыни валялась бежевая гуарачи[21]. На ее размер Марк даже не взглянул. Просто поехал дальше – вперед, к Койотовым Ключам. И через каждую милю, или около того, ему на глаза попадался новый башмак. Туристский ботинок рядом с колючей чольей[22], лаковая бальная туфля среди пятнышка иссохшей травы… Так ехал Марк и ехал по следу из непарных башмаков.

Площадка, где прошлым вечером стояли машины, сегодня оказалась пуста. Припарковавшись, Марк хотел было выбраться из джипа, но, как только босая пятка коснулась раскаленного песка, замешкался. Слишком уж горячо, чтобы ходить босиком…

Минуту поколебавшись, он надел на левую ногу уцелевший ботинок, а правую сунул в мокасин навахо с приборной доски. Как ни странно, размер подошел.

Оставалось понять одно: что делать с башмаком, приносящим несчастье? Поразмыслил Марк и решил отнести его назад, к тому самому источнику, где нашел купавшуюся девушку. Может, вспомнил, как я советовала вернуть башмак, а может, и нет.

У Койотовых Ключей не было ни души. Казалось, скалы по ту сторону нижнего озерца мерцают, дрожат в горячем мареве, поднимавшемся над водой.

Идти наверх, к той небольшой впадинке, было жарко. В двух разных башмаках Марк чувствовал себя глупо – впрочем, не более чем во время погони за койотом в одних трусах. Добравшись до нужного источника, он присел отдохнуть в тени валуна, похожего на морду воющего койота.

От горячей воды во впадинке валил пар, будто над ванной. «Глупо было сюда приходить», – подумал Марк. Но, раз уж он здесь, отчего бы не погреть усталые ноги, прежде чем ехать в город?

Снял он непарные башмаки, снял одежду, сложил все это в тени валуна и погрузился в горячую воду.

Впадинка оказалась как раз ему по росту, и формой была очень похожа на ванну – с покатым дном, на котором так удобно лежать. Улегся Марк на спину, расслабился, прикрыл глаза. Ощущения – лучше некуда. «Ничего, – подумал он. – Вот съезжу в город, куплю новые башмаки…» Затем он начал размышлять о том, чего бы такого наплести Наске с Таней, когда вернется в лагерь… одним словом, жизнь понемногу налаживалась.

Вдруг шум позади заставил его встрепенуться. Разом забыв обо всех мечтах, Марк открыл глаза. Мокасин навахо, оставленный возле одежды, исчез. Ботинок – тоже.

Марк сел, выпрямился и снова услышал тот звук, что потревожил его – резкое, хриплое тявканье.

Взглянув в сторону гребня холма, он увидел койотиху. Лежа на брюхе в тени, она внимательно, пристально глядела на него. Шкура ее была рыжевато-бурой, с темной полосой вдоль хребта, а между передними лапами лежал его ботинок.

– Эй, – обиженно сказал Марк, – это мое.

Койотиха склонила голову набок, свесила из пасти язык и насмешливо осклабилась.

Марк удивленно поднял брови.

– Нельзя! Не тронь мой ботинок!

Ухмылка койотихи сделалась шире прежнего. Облизнув губы длинным красным языком, она снова осклабилась и, как ни в чем не бывало, продолжала пристально смотреть на него. Сидеть голышом под этим взглядом было очень неуютно.

– Это уже совсем невежливо, – сказал он. – Отчего бы тебе не оставить меня в покое?

Койотиха подхватила зубами ботинок и поднялась.

– Нет-нет, постой, – запротестовал Марк. – Ботинок не забирай!

Койотиха села, поставив ботинок на землю между передних лап.

– Ну, ладно тебе, – сказал Марк. – Отдай ботинок.

Койотиха зевнула, вновь облизнула губы и ухмыльнулась, свесив длинный язык набок.

Под ее пристальным взглядом, голый и мокрый, Марк выбрался из воды. Натягивая трусы и футболку, он отвернулся, но все равно знал: койотиха не сводит с него глаз.

Одевшись, Марк повернулся к ней лицом. Койотиха поднялась на все четыре лапы. Ботинок стоял перед ней. «Может, удастся отогнать ее и схватить ботинок?» Но прежде, чем Марк успел хотя бы шевельнуться, койотиха метнулась к нему, в три прыжка преодолела разделявшее их расстояние и сильно толкнула передними лапами в грудь. Марк пошатнулся, споткнулся и с маху уселся на землю. Морда койотихи оказалась в нескольких дюймах от его лица. Перед глазами блеснули ее клыки – длинные, острые, желтые клыки. В нос шибанула вонь ее дыхания – более скверного запаха псины, густо отдающего падалью, себе и не вообразить!

И тут она его поцеловала. Вот этот самый длинный, мокрый, воняющий падалью язык прошелся по подбородку Марка и скользнул ему в рот, коснувшись его собственного языка.

Плюясь и задыхаясь от отвращения, Марк резко откинул голову назад. Койотиха прыгнула в сторону и поскакала вверх, к гребню холма. Длинный красный язык свешивался из ее пасти так, словно она смеется. Прыжок, еще прыжок – и зверь исчез, скрывшись среди валунов.

Марк прополоскал рот водой из источника – и раз, и другой, и третий. Какой только заразы не подхватишь от койота, поцеловавшего тебя взасос! С чего вообще зверю могло прийти в голову такое?

Может быть, в эту минуту ему вспомнилось, что он сказал той девушке. «Остался последний башмак, – сказал он. – Отдам за один поцелуй». Может быть, он сообразил, что койотиха поступила с ним так же, как собирался поступить он.

Может быть. Но вряд ли. Вспомнить-то мог, но вряд ли подумал о том, что ситуация – точь-в-точь та же самая. Но, о чем бы он там ни подумал, по крайней мере, ботинок остался при нем. Хотя бы один.

Надев его на ногу, Марк направился вниз. Нелегко же ему пришлось! На миг опуская босую ногу на землю, он поскорей делал шаг, а после удерживал равновесие на ноге в ботинке, чтобы босая пятка хоть немного охладилась. Спуск затянулся надолго, но в конце концов до джипа он доковылял.

В пыли возле джипа обнаружился его второй ботинок – слегка пожеванный, провонявший койотом, но в остальном вполне целый. Обувшись, Марк поехал в лагерь. Башмаков у обочины на обратном пути не видел. О том, что случилось, старался не думать. Ботинок нашелся, а остальное неважно.

В тот же вечер, за ужином, подсел он к Наске и принялся заговаривать ей зубы.

– Очень не хотел бы, чтоб ты на меня сердилась, – начал он с самой искренней миной на лице.

Наска с сомнением взглянула на него.

– Я что угодно сделаю, чтобы…

Он собирался сказать, что сделает все, что угодно, только бы наладить прежние отношения, но в этот самый момент правый ботинок зверски защемил ему ногу. Как будто голодный койот впился клыками в пятку!

– Ай! – вскрикнул Марк, схватившись за ногу.

Как видите, Койотиха – зверь непростой.

– В чем дело? – спросила Наска.

Хватка разжалась.

– Да вот, ботинок, – ответил Марк, опасливо потирая ногу.

– Так что ты хотел сказать?

– Я хочу сделать так, чтобы…

Он собирался сказать, будто хочет сделать так, чтобы она была счастлива, но ботинок снова сдавил ногу, не позволяя вымолвить ни словечка.

Лето для Марка прошло – хуже некуда. Всякий раз, как он пробовал подольститься к девушке, ботинок больно впивался в ногу. Хочешь не хочешь, а приходилось умолкать.

И, знаете, не только этот ботинок. На следующих же выходных отправился Марк в город и купил пару кроссовок, но и с ними начало твориться в точности то же самое. Как только решит Марк соврать, правый кроссовок кусал его за пятку, будто голодный койот.

Так он к Тане в трусы и не залез. И с Наской у него ничего не вышло. Правду сказать, и у всех остальных девушек он тоже до самого конца лета никакого успеха не имел.

Что вышло из Марка дальше? Даже не знаю. Может быть, выучился говорить правду. Но это – вряд ли. Может быть, ограничил все ухаживания пляжами, где можно врать безнаказанно, пошевеливая пальцами ног в песке. Но ведь большинство девушек рано или поздно задумается: с чего этот тип никогда не надевает башмаков?

Как говорил тот этнограф, дело Койота – наводить в мире порядок. Может, способы, которыми он меняет мир к лучшему, вам и не по нраву, но это уж проблема не Койотова, а ваша.

Ну, а насчет башмаков в придорожной пыли… Что ж, теперь вам известно: не стоит их трогать. Видимо, кто-то где-то затевает недоброе, и Койот решил восстановить справедливость. Так что лучше езжайте себе мимо. А знаки эти оставьте тем, кто в них нуждается. Надеюсь, это не вы.

Пэт Мэрфи

* * *

Произведения Пэт Мэрфи удостоены множества наград, включая премию «Небьюла», Всемирную премию фэнтези и премию «Сейюн» (последняя – за лучший научно-фантастический роман, переведенный на японский). Работает она в широком спектре жанров, от твердой научной фантастики до психологического фэнтези и магического реализма. В свободное от фантастики время Пэт специализируется на поисках интересной работы: пишет книги о науке для сан-францисского «Эксплораториума», интерактивного музея науки, искусств и человеческого восприятия; а какое-то время проработала директором по маркетингу в «Крусибл», некоммерческой школе промышленного искусства и искусства работы с огнем (любой, от кузнечного дела до пожирания огня). В настоящее время она редактирует книги для «Неумех» – издательства, начавшего свой путь в 1977 г. с книги «Жонглирование для полных неумех», а в наши дни выпускающего руководства по ручному труду для подростков. Последний роман Пэт – The Wild Girls[23]. Ее веб-сайт: . Ее любимый цвет – ультрафиолетовый.

Примечание автора

Писателей часто спрашивают, откуда они берут идеи. Но на самом деле спрашивающие неизменно хотят знать: откуда берутся сказки? Ответ прост, и для спрашивающих совершенно бесполезен.

Сказки рождаются из жизненного опыта писателя целиком – из всего того, что писатель сделал, увидел, услышал. Откуда взялись «Непарные башмаки»? Из автомобильного путешествия в Бишоп, штат Калифорния – долгой поездки через пустыни и горы, с множеством времени для раздумий в пути. Из лета, проведенного мной на археологических раскопках неподалеку от Флагстаффа, штат Аризона, за просеиванием почвы в развалинах древнего пуэбло ради глиняных черепков и кусков обработанного камня. Из вида башмаков, лежащих у обочин дорог. Из знакомств с молодыми людьми (и девушками), которым следовало бы быть поумнее. Из любви к трикстерам, из ночного воя пустынных койотов, из источенных ветрами столбов песчаника в Долине Гоблинов, штат Юта, где я побывала многие годы назад. Из всякой всячины, собранной воедино, и родилась эта сказка. Вот так, проще простого.

Койотиха

[24]

Из глубины холмов,

из черной сырой

земли,

под солнцем гонимой

луной,

в каплях дождя и росы,

сверкая, мчится она.

Летит среди диких сенн,

кедров, дурмана,

полыни.

Он ее кличет

в последний раз.

Не ответить она

не может:

это – в ее

крови.

– Женщина, —

так-то он кличет, —

да слышишь ли ты

меня?

Смеется она,

скаля клыки,

несется горящим небом,

укрывает черную землю

рыжим хвостом.

– А сказку расскажешь? —

шепчет,

так, что один он

слышит

шепот ее в отголосках

буйств

вечернего пира.

– Сказку? —

он говорит, —

Сказку

о женщине-псице,

что не идет

на зов

того, кто ее

приручил,

голосом – для начала,

после —

прикосновеньем,

ну, а потом

и песней?

– Сказку, —

шепчет она, —

сказку степей

и пустынь,

и вожделенья,

и ветра,

веющего

над кручами,

мчащегося

по равнинам,

того, что несет

безумие

из нашей родной

земли.

Наши миры

бесформенны,

зыбки,

но там, в груди,

в сердце моем —

моя сказка,

которой тебе

не отнять.

– Я умираю, —

он говорит, —

и ничего не останется,

только ивняк,

да пальмовый луб,

да голоса

за деревьями.

Что станешь петь,

когда кости мои

рассыплются

прахом

в земле?

– Спою я луне, —

отвечает она, —

о ветре,

что жгучим дыханьем

кожу вдруг

обдает.

Спою погребальную песнь

тебе,

кто мой голос смирил

касанием

бледной руки.

Но голос мой

волен,

не сдержат его

ни воск,

ни шнур,

ни оттиск печати.

С ветром летит он

над тихою тьмой

каньонов,

средь сосен

и чапараля.

Вовек не оставит

он этой земли,

огнем

устремится,

водой потечет

отсюда

к твоей

душе.

Кэролин Данн

* * *

Кэролин Данн – поэтесса, драматург, музыкант и мать, автор трех сборников стихов и книги Coyote Speaks, написанной в соавторстве с Ари Берком. Ее стихи и проза публиковались в многочисленных антологиях, а кроме этого она принимала участие в составлении двух антологий произведений современных индейских писателей.

Драматург и актриса, она – член Mankillers, чисто женской барабанной группы, исполняющей музыку в северном стиле, а также принимает участие в программе «Голоса Предков» Национального Центра Отри, лос-анджелесского музея американского Запада, посвященной индейскому национальному театру.

Хотите узнать о ее деятельности больше? Милости просим на ее веб-сайт: .

Примечание автора

В большинстве индейских сказок Койот изображается трикстером мужского пола, но иногда принимает и образ Койотихи, что часто попадается мне на жизненном пути. Это стихотворение – о ней, о вольной Женщине-Койотихе, которая бродит сама по себе. Мне нравится воображать ее гуляющей теплыми пустынными ночами среди скал Южной Калифорнии, подбирающей заблудившихся одиноких щенят и даруя им новый дом.

Игроки с Золотых гор

[25]

На полированной деревянной столешнице кружится в бешеном танце монета. Над ней, через стол, не отрываясь, взирают друг на друга двое. Две пары зеленых глаз, одна – цвета прозрачнейшего нефрита, другая дымчата, туманна, будто потускневшая медь, поблескивают в полумраке.

– Ну, полно, м-дорогая, ты просто-таки обязана предоставить мне еще одну попытку снискать твою благосклонность.

Мужчина глубоко затянулся сигарой, дымок которой мог бы потягаться на равных с тончайшими из благовоний.

Женщина подхватила монету и стукнула по ее ребру отлакированным ноготком.

– Ставка?

– Может, любовь?

– Снова любовь, – скучливо вздохнула женщина. – Куда подевались те старые дни, когда ты и слышать не желал ни о чем, кроме богатства?

– Все это было до того, как я увидел тебя во всем разнообразии обличий. До того, как ты обучила меня кое-каким новым трюкам.

– Значит, ты, Бурен, согласно поговорке собственной родины, пес не старый, а новый?

Мужчина по-волчьи осклабился и разразился лающим смехом.

– Я рожден здесь, м-дорогая. Как и мы все.

– Нет, никакой любви. Результатом ты все равно вечно недоволен.

Рукав шелкового халата женщины скользнул вниз, обнажая сливочно-белую кожу предплечья. Поставив монету на ребро, женщина щелкнула по ней ногтем, и монета вновь закружилась между игроками, посреди стола, оборачиваясь то золотым долларом, то бронзовым кругляшом с квадратным отверстием в центре.

– Я знаю, что тебе нужно на самом деле.

– Ну, это еще нужно поглядеть… – Мужчина склонил голову набок, точно прислушиваясь, но в комнате царила тишина, нарушаемая лишь едва уловимым звоном странствующей по столу монеты. – Вот идет какой-то юнец. Его приход сулит честную игру. – Он пыхнул сигарой и выпустил густой клуб дыма. – Жизнь и смерть?

Уголки губ женщины, вдруг сделавшихся алыми, точно пролитая кровь, дрогнули в намеке на улыбку.

– Идет.

Остановившись у небольшой витрины на Юнион Хилл, Юань Цзи окинул взглядом золотые буквы на стекле, совершенно незнакомые ему даже сейчас, после стольких месяцев жизни в Сан-Франциско. Остановить бы одного из прохожих американцев и спросить, та ли это лавка, да только смелости не хватает… Земляки, работавшие на швейной фабрике рядом с ним, часто шептались о заведении, где можно – путем тройного коленопреклонения и девятикратного челобитья – снискать покровительство злых духов. Поначалу Юань думал, что все эти небылицы рассказывают только затем, чтобы дать усталой душе отдых от долгой работы иглой и нитью. Теперь оставалось только одно: надеяться, что в этих сказках имеется хоть толика правды.

На поиски духов он отправился вовсе не ради себя самого. Да, порой пустой желудок напоминал о себе ноющей болью, нередко ему стоило немалых трудов сохранять ясность зрения, когда от голода кружился перед глазами весь мир, но тревожился он только о брате.

Всякий раз, возвращаясь поздним вечером с работы, Юань напевал себе под нос моления Будде Амита, надеясь не увидеть посреди улицы перед ветхим домом, где оба ютились в крохотной комнатушке бок о бок с множеством остальных, тела брата. Конечно, никто из жильцов не станет терпеть мертвеца под самым носом, так что труп тут же выволокут наружу и бесцеремонно бросят, словно тухлую рыбу.

Брат почти не вставал с тюфяка уже не первую неделю. Его мокрое от пота тело терзала горячка. Из заработанных денег Юань не оставлял себе ничего. Что оставалось после расчетов с домовладельцем, шло на еду и лекарства для брата. Чень был так плох, что не мог жевать, и разжевывать пищу за него приходилось ему, Юаню. Как же ему было стыдно, когда он, поддавшись слабости, проглатывал немного риса или, того хуже, кусочек свинины! Сам он жил одним чаем, не обращая внимания на то, что одежда начала болтаться на теле мешком.

Потянув на себя массивную бронзовую дверную ручку, он вошел внутрь. Здесь, напротив витрин, стояли два прилавка, слева – из тонкого бамбука, справа – из тяжелого мореного дуба. На дощатом полу между ними, деля лавку пополам, лежала шкура какого-то зверя. Увидев странные, напоминавшие ослиные, но с куда более густой гривой, головы с обоих концов длинного туловища, Юань присел на корточки и пригляделся к тупым, ровным зубам.

– Любопытствуешь?

Голос принес с собой волну аромата жасмина. Вскинув взгляд, Юань увидел, что за прилавком из бамбука сидит прекрасная маньчжурка с глазами цвета чистейшего нефрита и затейливой прической, украшенной ароматными цветами. Он и не слышал, как она вошла! Из скромности и подобающего почтения Юань поспешил опустить взгляд к полу. Судя по платью и выражению лица, она намного превосходила его в положении.

– Я никогда не видел подобных зверей, – с поклоном ответил он по-кантонски.

Справа фыркнули.

– Ну да, еще бы, – откликнулся по-английски кто-то третий.

Повернувшись направо, Юань увидел, что за вторым прилавком стоит человек – белый. Выглядел он, подобно многим другим американцам – толстый, сытый, маслянисто блестящая рыжая борода, прилизанные волосы, одет во множество слоев грубой колючей шерсти.

– Это тянитолкай, – пояснил американец, ткнув пальцем вниз, в сторону шкуры. – Чертовски редкий зверь. Может, последний на всем белом свете.

С этими словами он поднес к пухлым губам сигару.

Этого странного американского наречия Юань почти не знал, однако понял его слова так же хорошо, как если бы он говорил по-кантонски. И тут же сообразил, что сей факт – сколь бы ни маловероятный, если не совершенно невозможный – подтверждает: вот они, те самые духи, о которых его предостерегали!

Слегка напуганный, но не забывающий держать спину прямой, дабы не выказывать страха, Юань вновь поклонился – каждому по очереди, и остался стоять с опущенной головой.

– Вот это брось. Пялясь в землю, здесь, в Калифорнии, далеко не уйдешь. – Глубоко затянувшись сигарой, белый насмешливо хмыкнул. – Если, конечно, не золото ищешь.

– Бурен, не смейся над ним. Он в отчаянии.

Взглянув краем глаза налево, Юань увидел, что высокопоставленная дама поднимается с кресла. На миг аромат ее духов сделался невыносимо приторным. Внезапно что-то царапнуло шею сзади, заставив невольно вздрогнуть. Юань моргнул, и ощущение тут же исчезло как не бывало.

– Поэтому-то он и здесь, перед нами. Не так ли, Юань?

Юноша не припоминал, чтобы называл ей свое имя, но смиренно кивнул. Перед этой парой ему было не просто тревожно. Пустой живот подвело от страха. Сомнений быть не могло: это не смертные, это духи, однако отступить он не мог: без помощи его брат наверняка умрет, а больше бедному кули обратиться было не к кому. Пав на колени, он уткнулся лбом в мягкую шкуру тянитолкая.

Бурен толкнул Юаня носком ботинка.

– Поднимайся. Хотел бы я полюбоваться на поросячий хвост – пошел бы в свинарник.

На миг Юань замер. От грубого замечания американца о его тщательно заплетенной и свернутой спиралью бянцзы, косице в честь отца, порядком отросшей за семнадцать лет, щеки вспыхнули огнем, однако он заставил себя подняться.

– Вот так-то лучше, – сказал Бурен, подбросив монету и поймав ее пухлой ладонью. – Значит, хочешь лучшей жизни для брата? – Он снова фыркнул. – А отчего не попросишь малость удачи для вас обоих?

– Я не дерзнул бы…

– Это точно. Такие, как ты, никогда не дерзают.

Пыхнув сигарой, Бурен повернулся к компаньонке:

– Ханг-нэ, по-моему, этот простофиля – как раз то, что нам нужно.

Та слегка склонила голову.

– Мы готовы предложить тебе удачу и достаток, если ты отыщешь и вернешь нам кое-какую потерю.

– Топор, – добавил Бурен.

– Да. Хранящийся под замком. Мы хотим, чтобы он вернулся к нам до захода солнца.

– Топор? – переспросил Юань, не в силах скрыть изумления.

С чего этой странной паре так нужно вернуть себе нечто настолько обычное? Ведь их богатства наверняка хватит, чтобы купить хоть сотню новых топоров!

– Держи, – сказал Бурен, швыряя монету Юаню.

Упав на раскрытую ладонь юноши, монета преобразилась. Превратилась в ключ.

– И это все, чего вы от меня хотите?

Мысль о том, что жизнь брата зависит от такой пустяковой вещи, казалась едва ли не оскорблением. Или это Будда Амита посылает ему испытание?

– А я думал, вы – народ тихий и старательный.

Склонившись к стоявшей на прилавке керосиновой лампе, он раскурил новую сигару. До этого Юань никакой лампы на его прилавке не замечал. И – вот странное дело – сигарный дым пах точь-в-точь как его любимая рыбная похлебка! Рот тут же наполнился слюной, и Юань поспешил сглотнуть, чтобы не забывать о деле.

Сложив ладони чашей, Ханг-нэ зачерпнула из воздуха пригоршню сигарного дыма и принялась лепить, мять его ловкими пальцами, пока дым не обрел форму. Тогда она дунула на ладони, заставив встрепенуться и сердито взъерошить перья серую ласточку.

– Ступай в город, за ней. Она отведет, куда нужно.

Птица немедля взлетела и закружилась по комнате.

В последний раз поклонившись, Юань направился к выходу. Стоило ему открыть дверь – ласточка выпорхнула наружу.

Стараясь не отстать от птицы, Юань шагал сквозь лабиринт улиц. Казалось, приземистые дома из кирпича и стали глядят ему вслед, точно хмурые, зловещие великаны. Никакого сравнения с уютным, приветливым Чайна-тауном, пусть тесным, зато нарядным, кипящим праздничной жизнью, проявляющейся во всем – в ароматах многочисленных закусочных, в шуме игорных заведений, в багрянце и золоте вывесок и витрин!

На ходу Юань все гадал и гадал, зачем этой паре мог так понадобиться топор. Обычно отвлечься от скучной тяжелой работы и мук голода помогали молитвы Будде Амита. Даже многие месяцы, миновавшие со дня отъезда из Гуанчжоу не стерли из памяти коротких мантр, которым он выучился от монахов. Мать так хотела, чтобы эти люди в шафрановых одеяниях приняли его к себе… «Ты слишком смышлен, чтоб оставаться крестьянином, Юань, – не раз говорила она. – Это Чень в меня выдался, а твой ум остр, как у дядюшки». Семья их была так бедна, что о книгах и об учебе, необходимой для сдачи экзаменов на чиновничью должность, и мечтать не стоило. Лучшей судьбы, чем монастырь, ему, пожалуй, было бы не сыскать.

К этому все и шло, пока не прослышал Чень о богатствах Золотых Гор. С тех самых пор брат Юаня сделался сам не свой. Даже в поле мечтал о сокровищах Калифорнии, начисто забывая о работе. Несколько человек из их деревни уже уехали туда. Но если бы мать не умерла от горячки, Чень ни за что не решился бы покинуть Китай. Ну, а Юань не посмел рисковать остаться без единственной родной души, да и духи предков требовали, чтоб с Ченем ничего не стряслось: ведь монахам не позволено жениться и продолжать род. Потому-то он и оставил монастырь, не успев обрить головы и облачиться в шафрановые одежды. И смирился с этой потерей. И даже с тем, что уют и покой предначертанного будущего сменился полной неизвестностью, терзавшей Юаня в долгом плавании на борту парохода. Что делать? Семья важнее всего. Даже переселения в Чистую Землю – неземное царство, где Будда Амита наставит его на путь к Просветлению.

Наконец ласточка села на карниз прочного каменного здания с широкими ступенями у входа. Но ни один из пары духов ни словом не обмолвился, что сквозь эти двери ходят туда-сюда столько белых людей! Разжав кулак, Юань взглянул на ключ, успевший согреться в ладони. Теперь ему сделалось ясно: топор заперт под замок вовсе не Буреном и не Ханг-нэ, а кем-то другим. Но кто же стал бы прятать его от могущественных духов? И для чего?

Остановившись на противоположной стороне улицы, Юань немного понаблюдал за входом. За все это время внутрь не вошел ни один ханец или тан. А юноша прекрасно знал: некоторые места в Сан-Франциско – только для белых. Зачем же духи вынуждают его войти? Может, храбрость испытывают?

Вспомнились слова матери: «Огонь притягивает взгляд первым, а дым – последним». Да. Лучше быть незаметным, чем броским.

Дождавшись, пока к двери не направится обеспеченный с виду американец, Юань быстро пошел за ним, держась поближе, чтобы в глазах зевак выглядеть его верным слугой. Кому придет в голову придираться к лакею, следующему за хозяином?

Внутри обнаружилось много людей в мундирах. Иметь дело с полисменами Юаню еще не доводилось – даже с теми, что патрулировали Чайна-таун. Держась от всех в стороне, он медленно, вдоль стенки, двинулся вперед.

Но один из полисменов заметил его и поманил к себе. Юань заколебался, не зная, что предпринять – послушаться или притвориться непонимающим, но в конце концов медленно, волоча ноги, подошел к полисмену. Тот сказал что-то по-английски. Не разобрав ни слова, юноша мелко закивал и забормотал:

– Да. Да. Да.

Он не раз видел: при помощи этакой тактики соотечественникам вполне удавалось отделаться от внимания белых. Однако полисмен схватил его за плечо и поволок к выходу. Юань приготовился к тому, что сейчас его вышвырнут вон, но в последний момент кто-то неподалеку окликнул бдительного полисмена. Тот заколебался, разрываясь между желанием выставить Юаня за дверь и чувством долга, но долг победил. Подтолкнув Юаня к дверям, полисмен отправился куда-то со своими товарищами.

Как только полисмен отвернулся, Юань поспешил спрятаться за угол. Здесь он остановился, чтобы немного прийти в себя, беззвучно запел мантру, постукивая по подбородку ключом, и оглядел коридор впереди. Рядом имелась дверь, и он, не раздумывая, сунул ключ в замочную скважину. Ключ подошел и легко провернулся в замке. Юань улыбнулся. Наверное, Будда Амита проявил благосклонность к его беззаветному подвигу! Осторожно, ровно настолько, чтобы протиснуть в щель тощее тело, приоткрыв дверь, он проскользнул внутрь.

Комната, где он оказался, вела в небольшой коридорчик с решетчатыми дверями по обе стороны. У дальней стены отдыхал на наклоненном назад стуле еще один полисмен, а за ближайшей решеткой, на грязной циновке, сидел его соотечественник.

Охранник открыл глаза.

– Ты что здесь делаешь?

Спрятав ключ в рукаве, Юань поднял руку и указал на человека за решеткой.

– Моя идти здесь, к брат, – отвечал он, коверкая английский куда сильнее, чем обычно осмеливался.

Ничего, Будда Амита простит: ведь на самом-то деле его уста не изрекли лжи.

Полисмен грубо захохотал.

– Это твой брат? Ну и семейка у вас!

Охваченный любопытством, Юань подошел к решетке, не забывая поглядывать на охранника краем глаза. Тот внимательно следил за ним и, кажется, от души забавлялся.

Сидящий за решеткой выглядел не моложе отца Юаня, вот только юноша в жизни не видел Цзи-старшего таким избитым. Ухо в запекшейся крови, левый глаз так заплыл, что превратился в узкую щелку. А вот разорванная одежда еще недавно имела очень пристойный вид, не то, что тряпье Юаня…

Казалось, этот человек дремлет или медитирует. Услышав оклик Юаня, он приоткрыл уцелевший глаз.

– Тонг организовала мне освобождение?

– Тонг?

О тонгах, тайных обществах, замешанных во многих преступлениях, Юань не знал почти ничего, и то, что знал, привлекало его не больше, чем сунуть змею за пазуху.

– Если не знаешь, значит, ты не от них, – со стоном сказал человек за решеткой.

– Может, они еще пришлют кого-нибудь, как ты и говоришь.

– Нет. Я расплачиваюсь за собственную глупость. Они бросили меня, своего лучшего топора, гнить в тюрьме.

Услышав эти слова, Юань пошатнулся, точно от удара кулаком, и ухватился за прохладные стальные прутья. Человек в мундире заорал и вскочил со стула. Кротко извиняясь, кланяясь на каждом шагу, Юань попятился назад, а, выйдя из тюрьмы, почувствовал себя круглым дураком.

По пути в Чайна-таун он без устали проклинал надувшую его парочку – и не только за то, чем на самом деле оказался их «топор». Подумать только: им понадобилось, чтобы он освободил явного преступника, опасного человека, и тем нанес ужасный вред собственной карме!

Но, может, этот человек невиновен?

Юань остановился и задумался, однако сама мысль о том, что эта парочка обманом хотела подвигнуть его на благородное дело, казалась нелепой.

– Возвращаешься ни с чем?

Юань огляделся. В дверном проеме лавки, торгующей лечебными снадобьями белых, стояла Ханг-нэ. Он понимал, что на нее не стоит обращать внимания, что слушать ее без толку, так как слова ее, несомненно, окажутся хоть и сладкой, но ложью, однако языка сдержать не смог.

– Хватило же мне ума встрять в сделку со злыми духами! Вот и вспоминаю теперь изречение: «У великой души – воля, у мелкой души – желания».

Ханг-нэ небрежно взмахнула рукой, точно его слова – назойливые мухи.

– Прошу, покажи мне человека, не имеющего желаний! Уверена, такие найдутся только в могиле. Учти и то, что о некоторых вещах незачем говорить вслух. Лучший способ отличить истину – открыть ее для себя самому.

– И ты хотела, чтобы я выпустил на волю преступника и стал преступником сам.

– Я хотела, чтобы освободив его, ты спас брата.

На ее лице отразилась едва ли не материнская забота.

– Я вижу Ченя, – заговорила она, не глядя ни на него, ни на толпу вокруг. Теперь ее взгляд был устремлен к небу. – Бедный мальчик. Руки и ноги слишком ослабли, чтоб встать, дышит неглубоко, как умирающий карп. Будь у него силы, хоть повернулся бы на этой загаженной подстилке. Он ждет тебя. Сны его тревожны, мучительны, он жаждет освобождения, но знает: с твоим приходом жизнь снова станет сносной.

Теперь Ханг-нэ смотрела прямо на него. Казалось, глаза ее мерцают странным огнем.

– Долго ли ему еще страдать? Решать тебе.

В руках Ханг-нэ возникла роговая чаша.

– Здесь, в чаше, линьчжи. Небесная снедь, что излечит все хвори твоего брата и вернет его в доброе здравие. Спасет его жизнь, да вдобавок продлит ее настолько, что и его покойному величеству императору Цяньлуну не снилось.

Сняв крышку, она подняла чашу к его лицу.

Юань заглянул внутрь. На вид эта травка казалась такой простой, невзрачной, точно какой-то корешок, выкопанный на огороде в котел. Может, в волшебстве никогда без обмана не обойтись?

– Все, что тебе нужно сделать – выполнить нашу просьбу и доставить Чаапа Топора к нам. Живым. Будет жив он, будет жить и твой брат.

– А что, если я просто возьму да откажусь?

– Тогда я прокляну твоего брата, и он умрет еще до прихода сезона дождей.

Ханг-нэ резко качнула чашей, словно вот-вот вывалит ее содержимое под ноги, но в последний момент просто переложила ее из руки в руку.

Нет, допустить смерти брата Юань не мог. Не для того он отправился за море, не для того якшается с длинноносыми белыми варварами, чтоб потерять последнего родного человека!

– Выходит, выбора у меня нет.

Ханг-нэ кивнула.

– Какое смышленое дитя!

Шагнув вбок, она смешалась с толпой и тут же исчезла из виду.

Юань направился обратно к тюрьме, но, миновав всего квартал, невольно замедлил шаг. Остановило его облако самых чудесных ароматов на свете. Юноша жадно потянул носом. Из открытого рта потекла слюна, желудок застонал, забился в судорогах, словно раненый зверь.

– Помню, как в первый раз услышал, что эту землю называют Золотыми Горами, – донесся до него сквозь толпу прохожих голос Бурена. – Какое замечательное название! Тогда-то я и понял, что биться об заклад насчет вас, кули – лучшая забава на свете.

Толпа, заполнявшая улицу, расступилась и замерла, словно бы в изумлении. Бурен сидел во главе длинного стола, накрытого богатой льняной скатертью. Стол был сплошь, до последнего дюйма, уставлен блестящими золотом блюдами. Чего там только не было! Жареный поросенок с яблоком во рту. Телячьи языки. Запеченные птицы – некоторые даже в перьях поверх поджаристой кожицы. Миски супов и жаркого, тарелки засахаренных фруктов и медового печенья… Большинства этих блюд Юань не видал никогда в жизни, но очень даже мог вообразить себе их великолепный вкус, а нос его жадно ловил и пожирал все запахи до единого.

Бурен неторопливо повязал шею салфеткой, поднял кружку пива и сдул с нее пену.

– Ну что ж, подойди-ка поближе. Подойди, Цзи, не бойся. Не укушу, – со смехом сказал он. – По крайней мере, когда передо мной все это.

С этими словами дух протянул руку к блюду с жареной уткой и отломил ножку. Хрустнула нежная золотистая кожа, с сочного мяса обильно закапал жир.

Юань нерешительно шагнул вперед. Он не столько боялся Бурена, сколько опасался сорваться, превратиться в ненасытного зверя, утратить разум и есть, есть, есть без остановки.

– Знаю: ты там перетрусил до того, что чуть не побелел…

Тут Бурен умолк и вдруг захохотал – раскатисто, грубо, брызжа слюной на стол. Смеялся он долго. В бессильной досаде Юань скрипнул зубами и судорожно сжал кулаки. В голове зашевелились предательские мыслишки: может, дух не заметит, если со стола исчезнет всего один крохотный кусочек? Но тут хохот Бурена пошел на убыль. Мало-помалу дух угомонился и снова смог говорить.

– Да-да, еще немного – и стал бы настоящим американцем! Но моя глубокоуважаемая партнерша растолковала тебе, что случится, если ты не доставишь Топора к нам.

С этим он разломил надвое утиную косточку и принялся шумно высасывать из нее мозг.

Юань кивнул.

– Вот и хорошо. Однако кое-чего Ханг-нэ тебе не сказала. Для нас это, видишь ли, не просто забава. Мы побились об заклад.

– И что же на кону?

Бурен громко рыгнул, но никто из окружающих этого словно бы и не заметил.

– Эта дамочка мне не только партнерша, Цзи. Не только партнерша, но и соперница. Очаровательная соперница… – Он отшвырнул утиную кость за спину. – Ладно. Подрастешь – поймешь.

Юань проглотил оскорбление.

– Так ты хочешь сказать…

– Ступай и доставь Топора к нам в лавку. Но мне нужно, чтоб ты доставил его туда мертвым.

Юань отступил назад. От потрясения он разом забыл о роскошных яствах на столе. Столь зловещий приказ – и Бурен отдает его вот так, небрежно, походя, потягивая из чашки бульон?!

– То есть… я должен убить его?

Бурен кивнул. Его борода блестела от жира.

– И получишь в награду куда больше, чем в силах предложить Ханг-нэ. Я правлю всей этой Калифорнией с тех самых пор, как первым поселенцам пришлось продавать души за пресную воду и хворост для костра. Я предлагаю небывалое процветание тебе и твоим потомкам. Они никогда не будут нуждаться в еде, в их карманах всегда будет звенеть золото… Клянусь, Калифорния будет к ним ласкова до конца времен!

Новые посулы! Да можно ли доверять хоть одному из этих духов?

– А если я откажусь? – спросил Юань.

Бурен пожал плечами и снял крышку с супницы.

– Тогда на твоем столе, и на столах твоих детей, и на столах твоих внуков не бывать ничему, кроме голода и нищеты. Неужто ты настолько безжалостен?

– Но… мертвым?

– Это наемный убийца. Какая тебе забота, жив он или же мертв?

Бурен смачно впился зубами в огромный бифштекс. Вниз по его запястью потек мясной сок пополам с кровью.

Юань открыл было рот, чтобы что-то сказать, но тут за спиной раздалось пронзительное конское ржание. Оглянувшись, он едва успел отскочить и не попасть под копыта несущегося прямо на него жеребца. Когда же юноша повернулся назад, Бурена с его пиршеством и след простыл.

Рот наполнился едкой горечью. Одна мысль о том, что ему придется… нет, об этом он и думать не желал. Если ему суждено иметь детей, им предстоит жить, страдая от стыда за отца-убийцу. Да этот Бурен просто не понимает, не ведает, что такое сыновняя почтительность и преданность семье, какая это честь – принять на себя и блюсти долг перед предками и потомками! Еще бы! Что может знать американский дух о родственных узах и верности? Ясное дело, ничего.

Чаапа придется освободить. Тут никуда не денешься. Но он, Юань Цзи, не навлечет позора на предков и не рискнет никогда не войти в Чистую Землю. Ну, а брат, исцеленный волшебной травой, позаботится о том, чтоб он не слишком страдал.

Впереди вновь показалась тюрьма. Зачем он только поддался земным страстям? Зачем погнался за удачей, за сокровищами, за посулами Золотых Гор? Все эти посулы – обман, сплошное нагромождение лжи. Как он был глуп, поверив письмам и россказням о житье в Новом Свете!

Едва Юань начал подниматься по ступеням тюремного крыльца, его окликнул какой-то полисмен – возможно, тот самый, что привязался к нему прежде. Юноша заколебался, не зная, что делать, но тут сверху, прямо в лицо полисмену, метнулась серая птичка – та самая ласточка, порожденная колдовством Ханг-нэ! Воспользовавшись тем, что страж порядка забыл о нем, Юань быстро подошел к двери и шмыгнул внутрь.

Охранник на стуле спал. Из-под его стола торчало горлышко пустой бутылки. Убийца за решеткой вскинул взгляд, но увидев, что это всего лишь Юань, снова улегся на циновку и поднялся только после того, как юноша окликнул его по имени.

– В чем твое преступление?

– А на что тебе знать? Поизмываться пришел? Кто ты таков?

В ответ Юань показал ему странный ключ. Он был уверен: этот ключ отопрет любую дверь, преграждающую путь к Топору.

– Расскажи, и я выведу тебя на волю.

Чаап продошел к решетке и заговорил:

– Я прожил здесь, в Золотых Горах, много лет. Благодаря помощи тонга, ни в чем не знал нужды. Деньги, еда, уважение – все у меня было в достатке. Не хватало только одного. Женщины, что стала бы моей женой, вела хозяйство и рожала мне сыновей. Американцы, видишь ли, не желают, чтоб мы обзаводились семьями, потому-то и китайских женщин здесь так мало. И вот однажды услышал я о паре волшебников, которые могут исполнить желание…

Юань невольно стиснул кулаки – так, что бородка ключа больно впилась в ладонь. Ну да, конечно, чему тут удивляться? Чего ожидать от парочки духов, способных на любую каверзу? Они играют в свои игры, спорят меж собой, а всякий, кто настолько отчаялся и оказался настолько глуп, чтобы прибегнуть к их помощи, для них – всего лишь камешек на доске.

– Что с тобой, друг мой?

Просунув руку сквозь прутья, Чаап ухватил Юаня за плечо. На миг юноша встревожился: что, если этот человек заставит его отпереть дверь силой? Но, стоило ему прийти в себя, пальцы Чаапа разжались.

– Ничего, все в порядке, – ответил он.

Это была ложь. От голода мутилось в голове. На миг он пожалел, что не стянул чего-нибудь со стола Бурена, но тут же устыдился этого.

– Так вот, пошел я к ним, и они согласились помочь. Подыскали мне чудесную девицу, устроили так, что она полюбила меня с первого взгляда. Она живет на Уэверли-плейс. Но прежде, чем допустить меня к ней, потребовали оказать им ответную услугу.

– О чем же они попросили?

– Велели мне взять свой топор, до тех пор служивший только тонгу, да надрубить колеса одной кареты. Я и подумал: урон имуществу белого – невелика плата за добропорядочную жену.

– Однако в итоге плата оказалась не такой уж маленькой.

Чаап согласно кивнул.

– Ну да. Карета-то принадлежала мэру. И разбилась. И куча свидетелей показала на меня.

Юань попятился назад. Он до последнего мига надеялся, что выслушает историю Чаапа и тот окажется ни в чем не виновным, но все эти надежды были сплошным ребячеством. Чаап совершил преступление. На родине, за морем, всякий, посмевший поднять топор на имущество управителя провинции, лишился бы головы. Нет, Чаап недостоин свободы и должен понести наказание. Пострадать и остаться неотмщенным – такого не заслуживает даже белый.

Отпирая дверь, Юань почувствовал, что руки словно налились свинцом. Казалось, тяжесть содеянного влечет его прочь от благословенной Чистой Земли.

– Скажи-ка, где ты ухитрился раздобыть этот ключ?

Юноша прислонился плечом к решетчатой двери.

– У той самой пары.

– У той самой пары? Выходит, они решили загладить учиненное надо мной озорство?

При виде улыбки на покрытом синяками лице Юаню сделалось еще тяжелее, и он не ответил. К чему обманывать человека?

– Нам нужно вернуться к ним.

– И в самом деле, надо бы, но прежде я получу жену.

– Нет, сначала…

– Благодарю тебя, друг мой, что протянул мне руку помощи! Надеюсь, однажды смогу отплатить тебе тем же.

Чаап побежал к двери. Юань рванулся следом, чтобы остановить его, но вдруг окружающий мир накренился и выскользнул из-под ног. Открыв глаза, он обнаружил, что лежит на полу, заморгал и осторожно ощупал ушибленную голову. На затылке вздулась огромная шишка, а Топор исчез.

На полу перед дверью в камеру поблескивала монета. Что было ключом, приняло прежний облик. Волшебство монеты доверия не внушало, и Юань оставил ее лежать перед столом полисмена. Тот безмятежно храпел, забывшись пьяным сном.

Вернувшись в Чайна-таун, Юань обнаружил Чаапа сидящим на земле перед домом с ярко раскрашенным балконом. Голова Топора была опущена, будто он убит горем или снова ждет палача. Юань ожидал, что, увидев его, Чаап вскочит и бросится бежать, но тот даже не шелохнулся.

– Дурак я, дурак, – пробормотал Топор. – Веди меня назад, в тюрьму. Другой судьбы я не заслуживаю.

– Что здесь стряслось?

– Загляни в окно. Посмотри на нее.

Что-либо объяснять Чаап наотрез отказался. Тогда Юань отыскал поблизости несколько старых ящиков и досок и соорудил под окном пирамиду, на которой кое-как смог устоять. Он не на шутку опасался снова сомлеть и упасть, но должен был выяснить правду – по крайней мере, хоть о чем-то.

За окном оказался небольшой кабинет. В угловом кресле сидела, читая книгу, темноволосая девушка. Ее окружали стопки бумаг, груды небрежно свернутых свитков и целые штабеля книг. Никогда в жизни Юаню еще не доводилось видеть столько писаных слов разом!

Вдруг ящик под ногами угрожающе заскрипел. Взглянув вниз, Юань поспешил убрать ногу с треснувшей доски, а когда вновь поднял взгляд, в окне, прямо перед его носом, показалась ужасная морда. Юноша вскрикнул. Яростный блеск черных глаз, острые клыки, рога… Казалось, это какая-то кошмарная помесь пса с драконом. Чудовище гавкнуло, Юань потерял равновесие и рухнул вниз. Не подхвати его Чаап, мог бы здорово расшибиться о мостовую.

– Ну, видел ее? – спросил Топор, помогая Юаню встать на ноги.

Юань покосился в сторону окна и содрогнулся.

– Видел. Видел.

– Я не могу взять ее в жены.

– Ну да, еще бы.

– Мои родные и друзья… Они меня на смех подымут.

– На смех? Скорее, отпевать тебя начнут.

– Скажут: «бедный Чаап…»

Топор вновь опустился на землю.

– Да, такая жена…

– С такой уймой слов в голове, – кивнув, подхватил Чаап.

– Слов в голове? Рога тебя, выходит, не смущают?

Топор смерил Юаня изумленным взглядом.

– Какие рога? О чем ты?

– Она же – чудовище.

Чаап передернул плечами.

– Хуже! Она – ученая. Быть может, гораздо ученее, чем те, кто дома сдает экзамены на государственную должность. Какому мужчине нужна ученая жена? Кто ему будет стирать и стряпать? Ведь не она же! У нее голова до отказа забита странными раздумьями да завиральными мыслями.

Юань слушал его и ничего не понимал. Неужто Чаап не видел той женщины с жуткой мордой? Или это он, Юань, что-то путает?

– Выходит, все, что я сделал, напрасно. Будь прокляты эти двое! – Топор почесал плечо. – Жаль, топор у меня забрали.

Услышав эти слова, Юань совсем пал духом. Как же ему теперь убедить обманутого Чаапа вернуться в лавку к духам? Силой? Но, даже зверски избитый, Топор превосходил Юаня в весе на много цзиней и мог легко одолеть его. Значит, всему конец. Он оплошал кругом. Оплошал перед лживыми духами, подвел больного брата и навлек бесчестье на предков: теперь их духи обречены страдать без потомков, которые могли бы отдать дань их памяти.

Едва не рухнув на землю рядом с Чаапом, он подумал, что любой прохожий мог бы принять их за отца с сыном, удрученных какими-то невзгодами. Но дело было куда как хуже: скорее всего, в этот день они оба навсегда остались без семьи.

Если бы он и вправду был таким мудрым, каким считала его мать… Стараясь не обращать внимания на хоровой стон Чаапа и пустого желудка, Юань закрыл глаза и начал собираться с мыслями. А чтобы успокоиться и сосредоточиться, еле слышно затянул:

– А-ми-та-бха… А-ми-та-бха…

И тут ему на ум пришло излюбленное изречение одного из монахов: «Водам далекой реки не утолить сиюминутной жажды». Юань знал, что это значит: не гонись за тем, что далеко, обходись той малостью, что под рукой. Может, отыщется способ убедить девушку помочь? Одной ее улыбки может оказаться достаточно, чтобы Чаап передумал!

– Пожалуйста, подожди меня здесь, – сказал он Топору и вошел в дом.

Надеясь, что не ошибся дверью, Юань постучал. После второго стука дверь распахнулась, и на пороге появился крепко сложенный человек средних лет. Судя по простой темной одежде, слуга.

– Мне крайне необходимо поговорить с вашей хозяйкой, – с легким поклоном сказал Юань.

Слуга оглядел его с ног до головы и слегка нахмурился.

– Я могу передать ей все, что потребуется, – сказал он, не спеша впускать юношу внутрь.

– Дело касается ее нареченного.

Слуга сдвинул брови еще сильнее.

– Об этом моя повелительница Ханг-нэ не упоминала ни словом.

С этими словами он начал было закрывать дверь прямо перед носом Юаня.

– Подождите.

Слуга остановился.

– Учти, дитя смертных: я чую ложь, – прорычал он, оскалив острые желтые клыки.

При виде этого Юань едва не забыл, что собирался сказать.

– Это они послали меня. Топор со мной, внизу.

Оставалось только молиться, чтобы в этих словах оказалось больше правды, чем лжи. О том, что может воспоследовать, если этот слуга, кем бы он ни был, останется недоволен, не хотелось и думать.

Обычное с виду лицо слуги вновь превратилось в жуткую морду – ту самую, что показалась из окна. Черный собачий нос звучно втянул воздух. Юань ахнул от страха.

– Входи, – прорычал слуга, медленно возвращаясь в человеческий облик.

Следуя за ним, Юань миновал анфиладу крохотных, тесных комнаток, битком набитых бесценными статуями, увешанных картинами и картами. Наконец сильная рука толкнула юношу в плечо, усаживая его на жесткую скамью.

– Минуту, и сможешь увидеть ее.

С виду вышедшая к Юаню девушка выглядела не старше Ченя, а может, даже его самого. Хрупкая, стройная фигурка, пышные одежды из множества драгоценного шелка и золотой тесьмы… Казалось, все это богатство не возвышает ее, а гнетет, пригибает к земле. На лице, под слоем белил цвета слоновой кости, застыла печаль.

– Вы пришли с новостями о Гэне Чаапе?

– Да, – с низким поклоном ответил Юань.

Девушка кивнула в знак готовности слушать.

Юань глубоко вздохнул. Сегодня он выслушал много раззолоченных языков. Оставалось надеяться, что это придаст хоть какой-то лоск и его собственному.

– Достопочтенный и достославный Чаап ожидает свою возлюбленную внизу.

В дверном проеме напротив мелькнул силуэт слуги.

– Он хочет представить вас великим духам, Ханг-нэ и Бурену, – поспешно добавил Юань.

Девушка вскинула руку, прикрыв ладонью рот.

– Вы взволнованы? Не бойтесь. В последние дни Гэн Чаап сумел снискать немалую известность. Теперь известен он даже американцам, а их люди в мундирах оберегали его жизнь.

Похоже, эти слова только встревожили девушку сильнее прежнего. В уголке ее глаза набухла слеза.

Юань опустился на колени.

– Прошу вас, позвольте узнать, чем я мог вас расстроить?

– Я не знакома с Гэном Чаапом, но знаю Ханг-нэ. Это она похитила меня из дому и перенесла сюда.

Юань терпеливо ждал, в уверенности, что это еще далеко не все.

– Мой отец – правитель провинции Ганьсу. Сыновей у него нет, и он уступил моим детским желаниям учиться. – Девушка коснулась пальцем ближайшего свитка. – Теперь он вынужден оплакивать меня, как умершую, и считать, что понес наказание за этот грех.

– Но отчего же?

– Однажды вечером к нам в дом явилась женщина, которой я никогда прежде не видела. Она вручила мне послание, где было написано, что мне суждено выйти замуж за совершенно незнакомого человека. Едва дочитав письмо до конца, я обнаружила, что я уже не дома. А здесь.

«Выходит, ее похитили? – подумал Юань. – И только из-за того, что Чаапу не терпится жениться?» Его охватил жгучий стыд. Ведь он пытался надуть ее! Повел себя не лучше, чем эти духи…

– Ханг-нэ призвала ши-цзи, льва-стража, и приставила его ко мне, чтоб я не сбежала, – продолжала девушка, повернувшись в сторону слуги. Тот поклонился ей. – Он стережет меня до свадьбы.

– Простите меня, – сказал Юань, коснувшись лбом половиц.

– За что?

– За лживые речи. Я облек ложь в такие слова, чтоб она выглядела правдой. Мы все обмануты духами, и обманывать тебя дальше я не стану. Тот, кому они обещали тебя в жены… Я не слишком хорошо знаком с ним, но знаю, каково его ремесло. Он – «топор» тонга, наемный убийца.

Он ожидал, что девушка вскрикнет от ужаса, а может, даже бросится бежать, но та лишь печально кивнула.

– Однажды Мэн-цзы сказал: «Невзгоды нас укрепляют, покой же и довольство – губительны». Кто я, чтобы спорить с мудрыми?

Эта покорность судьбе вселяла боль в сердце. Если бы только найти способ спасти их обоих… Но как?

Юань крепко задумался.

– А что, если… – заговорил он, поднимаясь на ноги. – Конечно, я не мудрец. Вам известны мысли многих великих умов, и, может быть, мое предложение покажется вам смешным…

– Назови свое имя.

– Что?

– Прежде, чем ты продолжишь, я хочу узнать твое имя.

Юноша покраснел.

– Юань Цзи, – ответил он.

Девушка едва заметно улыбнулась. Внезапно Юаню отчаянно захотелось увидеть ее улыбку еще раз. Голова переполнилась глупыми мыслями о песенках и шутках, при помощи коих этого можно достичь.

– Так что же ты хотел предложить?

– Чаапу вовсе не по душе жена, превосходящая его мудростью. Вы тоже не желаете за него замуж…

Юноша прикусил губу, не зная, насколько может быть с ней откровенным. В глубине души ему очень хотелось рассказать обо всем, но он ни за что не осмелился бы подвергнуть опасности жизнь брата.

– Нам нужно должным образом изложить создавшееся положение духам, устроившим всю эту каверзу! – Схватив с ближайшего столика кисть для письма и лист бумаги, Юань подал все это девушке. – Если вы напишете Чаапу письмо, в котором будет сказано, что его злодеяния разбили ваше сердце и теперь он для вас мертв… поверьте, все будет в порядке!

Девушка погрузилась в молчание, задумчиво глядя на него. Казалось, минуты тянутся целую вечность, но наконец она кивнула и взяла кисть.

– В последние дни я повидала немало чудесного, – сказала она, подойдя к столу и смахнув с него локтем все лишнее. – Могу ли я усомниться в том, что и ты способен творить чудеса?

Склонившись к столу, она уронила на камень для растирания туши несколько капель воды, прижала к нему палочку туши и спустя минуту начала писать.

Слуга проводил юношу к выходу. Прежде чем вручить ему сложенное письмо, девушка придвинулась поближе и с новой едва различимой улыбкой шепнула:

– Мин Ли.

«Это ее имя», – догадался Юань, и несколько раз мысленно пропел его, спускаясь вниз.

Чаап подремывал снаружи, на том же самом месте. Юань толкнул Топора ногой и, прежде чем заговорить о том, что им нужно вернуться в лавку духов, вновь помолился Будде Амита, прося Его проявить толику снисхождения к затее неразумного юнца.

Западный горизонт окрасился багровым заревом заката. Подойдя к лавке, Юань с Топором обнаружили, что ставни на окнах закрыты. Юноша заволновался, решив, что они опоздали, но нет – дверь отворилась, стоило только взяться за ручку.

Парочка духов ждала их. Бурен сидел на своем месте, задрав на прилавок ноги. Ханг-нэ облокотилась на свой прилавок и подперла подбородок ладонью. Оба держали в руках высокие, тонкие бокалы, наполненные янтарным питьем. На шкуре странного зверя посреди лавки стояло ведерко со льдом, а из него торчало горлышко бутылки.

Чаап, словно уменьшившийся в размерах, остался у порога.

– Что ж, – заговорила Ханг-нэ, сделав солидный глоток из бокала, – наш Топор вернулся, и, по всей видимости, победа за мной.

– Я никогда не мог понять, как брат может внушить подобную преданность, – проворчал Бурен, опустив свой бокал на прилавок.

– Ну да, не ты ли продал своих с головой?

Бурен со вздохом пожал плечами.

– Что ж, Цзи, радуйся обществу братца. Других радостей в жизни ни тебе, ни твоим сыновьям не видать.

Юань приказал себе не терять спокойствия и силы. Его план сработает, непременно сработает.

– Боюсь, вы ошибаетесь.

Бурен изумленно поднял густые брови.

– Да ну? Уж не привел ли ты к нам призрака?

Вместо ответа Юань подал Ханг-нэ письмо. Взглянув на страницу, она смерила юношу недоверчивым взглядом и принялась читать.

– И что там написано? – спросил Бурен.

Ханг-нэ смяла письмо в кулаке. Ногти ее удлинились, сделались острыми, словно звериные когти.

– Это нечестно, – процедила она.

– Я подумал, что о некоторых вещах незачем говорить вслух, – сказал Юань, не в силах сдержать улыбку.

Ханг-нэ передала бумагу Бурену. Тот развернул письмо и захохотал.

– Блестяще, Цзи! Это куда лучше призрака!

Похвал Юань не ожидал. Опасаясь, как бы ушлая парочка не начала юлить, уклоняясь от уговора, он поспешил заявить:

– Итак, доставив вам вашего Топора и живым и мертвым, я заслужил оба ваших дара.

– Я и не припомню, когда меня в последний раз сумели надуть! И тебя, Ханг-нэ, тоже.

– Кто бы осмелился!

Казалось, Ханг-нэ сделалась выше ростом и шире в плечах.

– Осмеянная женщина…

Опорожнив бокал, Бурен вновь потянулся за бутылкой.

– Осмеянная? Обжуленная! – Ханг-нэ направила коготь на Юаня. Глаза ее вспыхнули изумрудным огоньком. – Я обманывала глупцов тысячи лет! Когда я сошла с Гималайских гор в Срединное Царство, твои предки еще рылись в земле голыми руками!

Чаап тоненько заскулил и пал на колени, моля о пощаде. Юань сделал шаг назад.

– Я начну с твоих рук и ног, не спеша доберусь до груди и буду выщипывать из нее по ребрышку…

Пальцы Ханг-нэ судорожно скрючились, сжались от предвкушения. Но стоило ей рвануться вперед, в дело вмешалась бутылка шампанского, угодившая горлышком ей прямо под ложечку. Ханг-нэ согнулась вдвое и схватилась за живот.

– Прости, м-дорогая.

– Бурен, – с трудом выдавила Ханг-нэ.

Американский дух разжал пальцы, выпустив бутылку, и обратился к Юаню:

– Умно, Цзи, умно. Ты ведь загодя знал, что в конце концов я тебя спасу.

Юань спокойно кивнул, хотя внутренне трепетал, как лист на ветру.

– Вы ведь клялись, что мои дети будут процветать. Выходит, и ей причинять мне вред не позволите.

Пока Бурен не начал действовать, Юань вовсе не был уверен, что дух вмешается, но зачем Бурену об этом знать?

Тем временем глаза Ханг-нэ приняли прежний лучезарно-нефритовый оттенок.

– Позволь, я его хотя бы слегка изувечу?

– Нет, – возразил Бурен, сделав шаг и встав между ними. – Ничего такого, что может испортить его будущее. Свои законы есть даже у меня.

«И честь, – подумал Юань. – Может, посулы Золотых Гор, о которых грезил брат, на самом деле правдивы?»

Ханг-нэ одернула одежды и поправила волосы. Ее пальцы тоже приняли прежний вид.

– Будь осторожен Юань Цзи. Помни: я не желаю видеть тебя снова.

Выдвинув невидимый за прилавком ящик, она вынула ту самую чашу. Юань с опаской принял ее, но заглянуть внутрь и проверить, что там, не осмелился.

Бурен хлопнул в ладоши. Звук эхом заскакал в стенах лавки, мало-помалу превращаясь в веселый смех и звон монет. Миг – и его прилавок оказался уставлен золотыми блюдами. На этот раз Юань не колебался. Схватив с блюда жареную курочку, которой с лихвой хватило бы и брату, и ему самому, он принялся наполнять пазуху свежеиспеченными пампушками.

– А что же будет с Чаапом? – спросил он.

– Ну, наверное, лучше подыскать ему другую жену, – заметил Бурен.

– По-моему, Шэнь, что промышляет ловлей крыс, недавно овдовела, – предложила Ханг-нэ.

Топор вскрикнул от радости, распахнул дверь и выбежал на улицу.

* * *

Юань мчался по темнеющим улицам Сан-Франциско со всех ног. Только бы не споткнуться в полумраке! Добежав до ветхого здания в Чайна-тауне, служившего ему домом, он увидел снаружи толпу, начисто заслонившую вход. Неужто опоздал?! Неужто все, что он пережил, все через что прошел, пропало даром? Проталкиваясь сквозь гущу народу, он обронил кое-что из принесенной еды, но чашу с чудотворной травой стиснул так крепко, что пальцы побелели.

Посреди толпы сидел самый странный зверь из всех, каких Юаню только доводилось видеть – мощного сложения, толстолапый, короткошерстый, с густой кудрявой гривой на голове. Он сидел мордой к зданию, будто не замечая изумленных взглядов и перешептываний окруживших его мужчин, женщин и ребятишек, однако, стоило Юаню приблизиться, зверь повернулся к нему. Не узнать этой морды и черных блестящих глаз было бы невозможно. Лев-страж коротко рыкнул, словно приветствуя Юаня. Толпа воззрилась на юношу с интересом.

Под множеством взглядов Юаню стало не по себе, да и брата увидеть не терпелось, однако он догадался: лев послан не духами. Льва послала к нему Мин Ли.

Юноша склонился к зверю так, что его лицо оказалось всего в нескольких дюймах от львиной морды. В пасти льва блеснули кончики острых клыков.

– Передай хозяйке, что для меня будет величайшей честью встретиться с нею снова, но только после того, как я позабочусь о своем брате, о Чене.

Зверь кивнул и рыкнул еще раз. Толпа расступилась, и лев-страж большими скачками помчался прочь.

Поднявшись по шатким ступеням и миновав темный коридор, Юань вошел в свою тесную комнатушку. Землистые лица со всех сторон обратились к нему. Запахи еды вызвали ропот и множество голодных взглядов.

Казалось, с самого утра Чень даже не шевельнулся. Увидев брата, он попытался подняться ему навстречу, но не смог даже оторвать головы от грязной циновки. Сняв с чаши крышку, Юань осторожно, не торопясь, принялся кормить брата линьчжи. С каждой проглоченной щепотью челюсти Ченя двигались все увереннее, на глазах обретали силу.

К Юаню подошла крохотная девчушка, дернула его за рукав и попросила пампушку. Юань угостил ее, и она помчалась к родным – делить добычу на всех.

Тут юношу снова потянули за рубашку. Оборачиваясь, он ожидал увидеть еще кого-нибудь из соседей, но это оказался Чень. Впервые за много дней он сидел прямо, и глаза его были ясны.

– А еще есть? – хрипло спросил он.

Юань рассмеялся. Казалось бы, звук этот был так чужд, так неуместен в столь мрачной обстановке, однако все вокруг тоже заулыбались.

– Конечно, брат. Есть. И, сдается мне, отныне будет всегда.

Стив Берман

* * *

Свой первый рассказ Стив Берман опубликовал в возрасте семнадцати лет. С тех пор его произведения появлялись в ряде антологий, включая «Пляску фэйри» и Japanese Dreams. Его дебютный роман, Vintage, A Ghost Story, дошел до финала премии Андре Нортон, а не так давно он составил и выпустил в свет антологию рассказов Magic in the Mirrorstone. Живет Стив на юге Нью-Джерси, в компании очень и очень требовательного фамильяра.

Примечание автора

Идеей «Игроков с Золотых Гор» я обязан настоящему, реальному мистеру Цзи – Цзи Сяобэню, моему преподавателю востоковедения. На протяжении целых пяти курсов он повергал меня в изумление лекциями об истории и обычаях Китая, и я был просто обязан написать этот рассказ, дабы отблагодарить его за науку. Ну, а поскольку действие происходит в Сан-Франциско середины девятнадцатого века, я решил, что в рассказ нужно включить не только трикстершу-китаянку Ханг-нэ, но и еще одного трикстера, явного американца, в образе Бурена. Оба они представляют собой смесь древних легенд и моей собственной фантазии: в тибетской мифологии имеется демонесса по имени Ханг-нэ, а Бурен – волшебная версия Финеаса Тейлора Барнума[26].

Те, кто нас слушает

[27]

В комнатах женщин, под крышей, стояла жара, хотя солнце уж час, как скрылось за горизонтом. Сквозь крохотное оконце под потолком внутрь не проникало ни ветерка, что мог бы всколыхнуть воздух и принести с собой дуновение ночи. Огоньки масляных ламп тянулись кверху ровно, точно отвес каменщика. Пахло пылью, потом и оливковым маслом. В этот летний вечер хозяйка дома, ее восемнадцатилетняя дочь Пантея, еще три рабыни и Ниса пряли толстую шерсть для зимней одежды.

Двери в главный зал они оставили открытыми и слушали речи мужчин, доносившиеся из мужских комнат, снизу. На закате мужчины закончили трапезу, и после этого гетера по имени Калонике начала играть им на парной флейте одну мелодию за другой. Эта дама нестрогих правил славилась своим музыкальным искусством, и нанять ее могли себе позволить только богачи из богачей. Сегодня вечером хозяин дома развлекал какого-то очень важного гостя.

Четырнадцатилетней Нисе, младшей из домашних рабынь, эти мелодии очень нравились, и она изо всех сил старалась удержать их в памяти: ведь хозяйка ни за что не позволит достать флейту и попробовать сыграть их самой сегодня, сейчас, пока прочие женщины с жадным любопытством прислушиваются к новостям, а игру Нисы могут услышать мужчины. Ловкие пальцы Нисы проворно вили из коричневой пряжи нить, а меж ее коленей, тихонько жужжа, кружилось веретено. Кое-какую женскую работу вполне можно делать молча – чем болтать, куда лучше послушать, что происходит там, внизу.

Музыка стихла. О мозаичный пол мужских покоев зазвенели монеты, нежный голос прославленной гетеры проворковал слова благодарности и пожелал всем доброй ночи. Один из рабов-мужчин проводил ее через двор и выпустил за ворота.

Теперь мужчины завели разговор, но, успев осушить всего по одной-две чаши, говорили не так громко, чтоб женщинам удалось их расслышать.

– Ниса, – велела хозяйка, – поди-ка послушай, что они там говорят.

Ниса свернула нить петлей, чтобы не расплеталась, положила веретено на пол, встала и потянулась. Выскользнув за дверь, она прокралась вперед вдоль верхней галереи, выходившей на внутренний двор. Из открытых дверей мужских покоев струился наружу свет ламп, ложась тусклой позолотой на домашний алтарь, на который вся семья возлагала ежедневные жертвы Зевсу и богам-покровителям дома. В мужских покоях мелькали тени, изнутри доносился смех. Укрывшись за перилами галереи напротив мужских покоев, Ниса обхватила руками колени, припала глазом к щели в перилах и приготовилась к запретному зрелищу. Мужчины возлежали на ложах, расставленных вдоль стен, а перед ними стояли низкие столики. Многофитильные масляные лампы согревали блюда с угощениями. От столика к столику ходили двое рабов, предлагая пирующим вино с водой и маслины.

– Неужто вас не тревожит, что вы обращаетесь с людьми, как с животными? – спросил один из мужчин.

В его голосе слышался чужой, варварский акцент, но узнать его Нисе не удалось.

– О чем это ты говоришь? Эй, Мегаклес, подай-ка сюда вон тот кувшин вина! – откликнулся хозяин.

– Об этих рабах, – пояснил варвар.

Из покоев с пустым блюдом в руках вышел и двинулся через двор, к кухням, Киприос. Он был самым миловидным рабом в доме, но слишком уж хорошо знал о своей красоте. И пользовался ею, чтоб получать подарки от граждан и прочих свободных людей. Нередко уходил из мужских спален с дареными монетами. И никогда ни с кем не делился.

– Мы вовсе не обращаемся с рабами, как с животными, – возразил хозяин. – Ослы у меня по дому, как видишь, не расхаживают. И львы не стряпают в кухнях еду. И псам не позволено прясть пряжу, жать из олив масло и давить виноград. С рабами мы обходимся, как с рабами. Они куда более ценны, чем животные.

– А вот у меня на родине рабов не держат.

– Ну так, должно быть, ваша страна очень бедна. Мегаклес, налей-ка еще вина нашему неискушенному гостю! Пробовал ли ты когда-нибудь вино столь изысканного вкуса? Мы растим лучший виноград во всех окрестных землях!

– Кстати, Дракон, – обратился к хозяину Аристид, – вчера на рынке я заметил, как самая юная из твоих рабынь помогала Мегаклесу с покупками. Не думаешь ли ты в скором времени получить от нее приплод?

– От Нисы? Не знаю. Вполне возможно. Конечно, ей уже четырнадцать, самый возраст. Глаз ее остр – любой обман на рынке примечает быстрее всех в хозяйстве. И ловко прядет. И, к тому же, музыкальна…

– И весьма привлекательна, – добавил Аристид.

Аристид был хозяину ближайшим другом, и Ниса, если только могла, пряталась на женской половине всякий раз, как он заглядывал в гости. Уж очень не нравились ей ни его лапы, ни взгляды, что он бросал на нее.

– Будь она свободной женщиной, – продолжал Аристид, – я посвящал бы ей стихи. Но, раз уж она – рабыня, позволь заплатить тебе, дабы воспользоваться ею.

Хозяин расхохотался и пробормотал что-то – так тихо, что Ниса не разобрала слов.

– У нее все задатки хорошей, исключительно полезной рабыни, – сказал он в полный голос. – Даже не знаю, не рано ли портить ее тягостью да родами.

– Все твои убытки я возмещу с лихвой, – посулил Аристид. – Ну, ради нашей дружеской любви, окажи мне эту милость!

Ниса стиснула кулачки.

– Разве ты хочешь, чтобы твое родное дитя росло в рабской утробе? – заговорил кто-то еще. – Позволишь ему родиться рабом? Уж лучше излей семя в утробу жены – там его место по праву.

«Верно, – подумала Ниса. – Вот туда и излей».

– Жена уже родила мне троих прекрасных сыновей, – сказал Аристид. – Теперь я желаю наслаждений, а эта девочка с виду – совершенно в моем вкусе: стройна, почти как мальчик, лицо лучится юностью, на коже ни пятнышка…

– Тебя послушать – ты словно бы влюблен, – заметил хозяин.

Голос его зазвучал заметно мягче прежнего. Кто-кто, а Аристид мог выклянчить у него все, что угодно.

В животе Нисы зашевелился страх.

– Пс-с-ст! – прошелестело над галереей.

Ниса оглянулась. В дверях на женскую половину стояла, маня ее к себе, Евдокия, старшая из рабынь. Поднявшись на ноги, Ниса прокралась к ней, обе переступили порог и тихо прикрыли за собой двери.

– О чем они там говорят? – спросила хозяйка, понизив голос.

– Ни о чем интересном, – пробормотала в ответ Ниса. – Ни о политике, ни о торговле.

– И о философии не говорят?

Ниса улыбнулась. Философия немало забавляла их всех, но хозяйка была от нее просто сама не своя. Когда бы Ниса ни вернулась с рынка, хозяйка непременно требовала ее к себе и заставляла пересказывать все необычные теории, что обсуждали мужчины в стое[28]. Некоторые из свободных могли проводить в разговорах под сенью колонн стои весь день напролет – им-то не было нужды спешить от торговца к торговцу, чтобы пополнить домашние кладовые свежей рыбой, фигами и козьим сыром.

– И о философии, – подтвердила Ниса. – Говорили только о женщинах, причем – не о женах. И еще там, с ними, какой-то варвар, не знающий наших обычаев.

– Да, Дракон упоминал, что пригласил на сегодняшний симпосий[29] какого-то торговца лесом. Откуда-то с севера, почти с самого края света. А говорил ли мой супруг, – тут голос хозяйки зазвучал много резче, – о женщине, на коей не женат?

– Нет, не говорил. Это все Аристид.

– Аристид…

От этого слова повеяло холодом даже в жарком ночном воздухе женских покоев. А Ниса и не знала, что хозяйка тоже не любит ближайшего друга мужа…

Внутренний двор содрогнулся от громового хохота. Евдокия приоткрыла дверь, вновь впустив внутрь свет, свежий воздух и голоса, и женщины притихли. Мужчины все глубже и глубже тонули в вине, их шутки становились все громче и все грубее.

Ниса снова взялась за веретено. В каждый комочек шерсти, свиваемой в нить, вкладывала она молитву Гермесу, богу торговцев, воров и путников. «Помоги мне, – молила она. – О, быстроногий Гермес, заступник и душеводитель, провожающий тени умерших к последнему приюту, уведи меня из той жизни, какой я живу сейчас! Помоги мне украсть, похитить у хозяина саму себя!»

В доме, где Ниса родилась и жила, пока первая хозяйка не продала ее, разлучив с матерью, была у Нисы сестра по имени Кора, десятью годами старше нее. Сестра танцевала перед мужчинами, собиравшимися за ужином по вечерам. При виде Коры, упражняющейся в танцах, сердце Нисы трепетало от восторга, а во рту появлялся странный, сладкий, и в то же время горьковатый вкус: Кора была слишком близка к совершенству. Больше, чем рабыней. Живым воплощением красоты.

Один из гостей хозяина увидел Кору и возжелал ее. Нисе тогда было лет пять или шесть. Она не знала, какие там велись переговоры. Знала только, что спустя некоторое время сестра сделалась слишком больна для танцев; живот ее вырос большим-большим: вскоре ей предстояло родить на свет ребенка. Этот-то ребенок ее и погубил. Мать не хотела пускать Нису к покойной, но не попрощаться с сестрой она не могла и в комнату, где лежало тело Коры, в конце концов прорвалась. И увидела всю эту кровь.

Младенец остался жив, но хозяину он был не нужен. Кормилиц в доме в то время не имелось, утруждаться наймом кого-либо со стороны хозяин не захотел и потому унес ребенка за ворота, на склон холма, где обычно оставляли умирать нежеланных детей.

В ту ночь Ниса никак не могла заснуть. Стоило закрыть глаза – в ушах начинали звучать крики сестры. Наконец она поднялась, прокралась к алтарю на внутреннем дворе, кольнула палец кривым ножом и капнула кровью в пепел дневных жертв, моля Артемиду о том, чтобы остаться бездетной девой до конца своей жизни.

Молила, однако в душе не верила, что богиня откликнется на ее просьбы. Кто слушает мольбы рабов?

На следующее утро, еще до того, как солнце выглянуло из-за гребней восточных холмов, Ниса и Евдокия отправились с кувшинами для воды к общественному фонтану. Нисе больше всего нравилась горловина в виде головы льва, но Евдокия предпочитала ослиную голову. Из львиной головы вода текла медленнее, и это давало Нисе больше времени на разговоры с другими рабами и проживающими в городе иноземцами, сошедшимися к фонтану по тому же делу.

С Лирис Ниса подружилась еще в том, прежнем доме. Рабыни старше нее она в жизни не встречала, однако Лирис ходила по воду до сих пор – даром, что спина сгорблена, зубы и волосы выпали, а узловатые пальцы не гнутся от старости. Вот и в это утро она оказалась здесь, впереди Нисы в очереди к львиной голове. Увидев Нису, Лирис покинула свое место и встала с ней, в самом конце.

– Ниса! Как поживаешь? – спросила она.

Женщины, стоявшие впереди, сплетничали о хозяине, купившем так много овец, что не смог за них расплатиться, и о другом, чья жена подкупила раба, чтобы тот тайком провел к ней мужчину, пока муж на рынке, и, любясь с ним, стонала да вопила куда громче, чем на мужнином ложе.

– Орала во весь голос, будто чайка, – рассказывала одна женщина другой.

– Неплохо, – ответила Ниса Лирис. – Хозяйка ко мне добра. Еда хороша, и кормят досыта.

– Да, обычный ответ, но сегодня твои глаза говорят что-то иное, – заметила Лирис.

Обе продвинулись вперед. Остывшая за ночь земля холодила босые ноги. Над внутренними дворами, среди розоватых черепичных крыш, окружавших фонтан со всех сторон, поднимался к светлевшему небу дым жертвенников: горожане начинали новый день с поклонения богам. Много жертв. Боги будут довольны.

– Я всю жизнь надеялась выучиться ремеслам, – негромко пробормотала Ниса.

Лирис кивнула. Ее голова, укрытая покрывалом, едва доставала Нисе до плеча.

– Я играю на флейте. Не так прекрасно, как гетера Калонике, но знаю, что еще научусь. Я могла бы радовать людей. Могла бы играть на праздниках.

– Это верно, – согласилась Лирис, подтолкнув Нису вперед.

Ниса взглянула на соседнюю очередь. Евдокия, покачивая поставленным на голову пустым кувшином, разговаривала со своей подругой из соседнего дома.

– Хозяйка позволяет мне сидеть рядом и прясть, когда учит Пантею читать и писать, и грамоту я знаю тоже. Я могла бы стать писцом или вестницей.

– Однако поспеши: время на исходе, – сказала Лирис.

И верно: в очереди впереди оставалось всего две женщины.

– А вот публичной девкой мне не хотелось стать никогда, но, боюсь, ее-то хозяин из меня и сделает, – поспешно прошептала Ниса.

– Бывают на свете вещи и похуже, – сказала Лирис.

Ниса потрясенно уставилась ей в глаза.

– Битье – вот это хуже. А если бьют без всякого повода – еще хуже того. Скверное это дело – принадлежать тому, кто любит причинять боль. Конечно, быть публичной девкой радости мало, особенно по первости, но эта работа частенько кончается быстро, а порой, вдобавок к тому, что платят хозяину, и тебе перепадет монетка или какой иной подарок.

Ниса открыла было рот, но не смогла выговорить ни слова. В прежнем ее хозяйстве Лирис слыла лучшей пряхой и лучшей ткачихой. Могла ткать по кайме узоры, даже не глядя на чертежи. Нисе всегда казалось, что Лирис пряла и ткала всю жизнь.

Видя ее изумление, Лирис насмешливо улыбнулась.

– Может, тебе и не верится, но когда-то я тоже была молода и недурна собой.

– Боюсь я, – призналась Ниса. – Никак не могу забыть, что сталось с сестрой.

Лирис поставила кувшин на каменную ступень под головой льва. Струйка воды из львиной пасти зазвенела о глиняное донце.

– Что до этого, ежели краски не придут в свой срок, скажи мне, и я помогу избавиться от младенца прежде, чем он успеет тебе повредить. Я знаю все нужные травки и с порцией не ошибусь.

– Не хочу я такой судьбы.

– Если уж это судьба, от судьбы не уйдешь.

Обе умолкли, слушая журчанье воды, наполнявшей кувшин Лирис. Поразмыслив, Лирис запустила руку в кошель, подвешенный к поясу, и что-то извлекла из него.

– Но, может статься, это еще не судьба, – сказала она, подмигнув Нисе и вложив ей в руку небольшой твердый предмет.

Поспешно зажав подарок в кулаке, Ниса спрятала руку под плащ, пока никто вокруг ничего не заметил, наполнила свой кувшин, распрощалась с Лирис и подошла к Евдокии.

По дороге к дому Евдокия спросила, что дала Нисе Лирис, но подарок уже был надежно спрятан.

– Даже не знаю, – ответила Ниса. – Не успела разглядеть, как обронила.

Ну да, обронила. В кошелек на поясе.

– И чем тебе только так нравится эта старуха? – проворчала Евдокия. – Она – точно ворона, полным-полна дурных вестей.

– Просто она – из моего бывшего дома, – объяснила Ниса.

– Вот оно как…

Евдокия направилась в дом, перелить воду из кувшина в одну из гидрий – огромных глиняных сосудов, из которых брали воду весь день. Ниса же задержалась перед гермой, каменным стражем ворот, ведущих во двор дома. В этом виде страж обладал лишь обрамленным бородой лицом с благодушной улыбкой на губах да гениталиями, все остальное богу заменял простой четырехгранный столб. Положив к подножию гермы уголок медовой коврижки, Ниса склонила голову и вошла внутрь.

Прежде, чем отправиться в кухню, к Евдокии, она остановилась у стены под галереей – так, чтоб хозяйка из женских покоев наверху не увидела – и вынула из кошелька то, что дала ей Лирис. Подарок оказался маленьким, не больше ногтя большого пальца, кирпичиком, спрессованным из чего-то непонятного. Ниса понюхала его. Нет, съестным не пахло; от сильного аромата, ударившего в нос, даже голова закружилась. «Наверное, благовония, – решила Ниса, – только какому же богу или богине поднести это в жертву? Наверное, тут нужно выбирать самой». Упрятав благовония в кошелек, она отнесла кувшин в кухню, опорожнила его и вновь отправилась к общественному фонтану.

* * *

– Случалось ли, госпожа, чтоб боги откликались на твои молитвы? – спросила Ниса хозяйку после полудня, когда настала такая жара, что все женщины устроились отдыхать на женской половине, а некоторые даже решили вздремнуть.

Подстилка Нисы лежала на полу подле хозяйкина ложа. Похоже, все остальные рабыни успели заснуть: от них давненько не было слышно ни слова. Солнце палило так яростно, что ставни на окнах пришлось закрыть. Ни ламп, ни свечей не зажигали.

В скором времени Нисе предстояло встать, спуститься в кухню и начать молоть муку для завтрашних хлебов, но пока что она вполне могла передохнуть.

– Я родила прекрасного сына, – ответила хозяйка.

Ее мальчик, десятилетний Диомед, весь день учился в школе, а вечера проводил с отцом. Один из домашних рабов, рослый бородач по имени Телест, состоял при Диомеде педагогом – присматривал за мальчиком, провожал его в школу, следил за тем, чтобы тот слушал учителей. Телест был человеком образованным, военнопленным, изувеченным в бою, но не добитым, а проданным в рабство. Порой он учил Диомеда и сам.

– Я родила прекрасного сына – выходит, одна из моих молитв не осталась без ответа, – продолжала хозяйка. – Молилась и о втором, но в ответ на это боги послали мне мертворожденного.

В послеполуденном мраке кто-то застонал. Возможно, во сне, возможно, вспомнив о чем-то – этого Ниса не знала.

Когда она пришла в этот дом, хозяйка как раз оправлялась после смерти второго сына. Какой необузданной, бешеной стала она после того, как болезнь, приковавшая ее к постели, прошла! Горячка-то ее отпустила, но безумие никак не унималось. Она дала ребенку имя, хотя тот не прожил на свете и часа, не говоря уж о десяти днях, которые полагается прожить ребенку, прежде чем удостоится имени. В знак траура остригла волосы. Добровольно отдалась в рабство собственной скорби. Все, что могли сделать четыре домашних рабыни – не выпускать ее из женских покоев, и, опасаясь, что ее стенания будут слышны на улице, Евдокия наглухо затянула все окна нестрижеными овчинами. Внутри стало не продохнуть. Наконец Евдокия, с позволения хозяина, напоила хозяйку маковым отваром, и та погрузилась в глубокий сон.

Только после этого рабыням удалось отдохнуть, а после лечения сном и множества сновидений хозяйка вернулась в разум. Тогда Евдокия напомнила ей, что Диомед, ее живой и здоровый сын, слишком мал, происходящего не понимает и очень напуган безумием матери. Все это время его укрывала в отдельной комнате вторая по старшинству из рабынь. После этого хозяйка мало-помалу пошла на поправку. Через три месяца она вновь смогла обнять Диомеда, а затем хозяин вновь излил в нее семя, и ее чрево отяжелело, округлилось в третий раз.

Через девять месяцев сплошных кошмаров, ночей, исполненных тревожных шепотов и криков, хозяйка родила на свет Пантею – крепкую, здоровую девочку. Заботы о дочери помогли ей окончательно подняться из бездны скорби и стать самой собой – совсем не такой, какой увидела ее Ниса при первом знакомстве.

И вот теперь, в послеполуденном мраке, ее дурацкий вопрос вновь пробудил в хозяйке ту самую женщину, пленницу скорби и страха.

– В твои годы, в четырнадцать, – задумчиво продолжала хозяйка, – когда пришла пора выходить замуж, я много раз молила Геру, чтоб будущий муж оказался хорош собой. Дракона я впервые увидела только на свадьбе. Ночью, во время свадебного шествия, при свете факелов он был просто прекрасен: фигурой – атлет, лицом – что твой Адонис. И на следующее утро, при свете дня, его внешность не разочаровала меня, хотя то, что он творил со мной в темноте, на брачном ложе, пугало и боли причинило немало. Что ж, молитвы мои сбылись. А что за человек скрывался под прекрасной внешностью… ну, можно сказать, Дракон не так плох, как другие. Например, муженек моей сестры.

Нисе не раз доводилось сопровождать хозяйку в гости к сестре. Изо всех женщин, которых она навещала, общаться с сестрой ей хотелось меньше всего. Хозяйство сестры с мужем было невелико – всего-то двое рабов. В доме царил неуют, отвратительно воняло помоями, повсюду жужжали мухи. На женской половине было темно и тесно. Сестра хозяйки зажигала всего одну лампу и садилась от нее подальше, сама укрываясь в тени, а наслаждаться светом предоставляя гостьям.

Стоило хозяйке заговорить с сестрой, Ниса тут же улавливала в шепоте ее сестры дрожь, тихое оханье – казалось, любое движение причиняет ей боль. Так звучит голос той, кого бьют. На лицах домашних рабов тоже имелись следы побоев и дурного обращения. Рука кухарки некогда была сломана и скверно залечена, подаваемые хозяйкой гостям коврижки всякий раз оказывались совсем тонкими и без меда, а все истории, которыми обменивались сестры – неизменно грустными.

– А ведь она была моей любимой сестрой. Той, что всегда танцевала и постоянно смеялась… – сказала хозяйка по дороге домой после одного из подобных визитов.

Теперь же она вздохнула и продолжала:

– Одним словом, я думаю, боги услышали мои молитвы и отнеслись ко мне благосклонно. Не все молитвы, конечно, но самые важные – да. Благодарение всем богам и богиням, что меня слышат.

– Спасибо тебе за рассказ, госпожа, – пробормотала Ниса.

На следующий вечер Аристид вновь явился к ужину и привел с собой юношу по имени Пелагий, компаньона, нередко приходившего в гости вместе с ним. Прежде юноша был безбород, но теперь его подбородок и верхнюю губу украшал темный пушок.

Подглядывая за ними с галереи наверху, Ниса увидела, как Пелагий положил руку на плечо Аристида, но тот передернулся и отстранился.

За ужином троице мужчин прислуживал только Киприос, а Пелагий ушел совсем рано. Разговаривали так тихо, что Нисе не удалось разобрать ни слова, хотя с позволения хозяйки она провела на галерее над входом в мужские покои весь вечер. Аристид засиделся до тех пор, пока в небе не засиял серп луны, и ушел на сильно заплетавшихся ногах.

Наутро, когда Ниса работала в кухне, растирая на плоском камне зерно в муку, Киприос остановился рядом и негромко сказал:

– Они сговорились о цене. Завтра вечером Аристид получит тебя.

Ниса вцепилась в жернов, будто в единственную осязаемую вещь на свете.

– Спасибо, – прошептала она.

С другими рабами Киприос не разговаривал почти никогда. Любимец хозяина, он пользовался куда большей свободой и иногда уходил по хозяйским поручениям на целую ночь. Мало этого, у него водились собственные деньги. Странно, отчего это он вдруг заговорил с ней?

– Он купил меня навсегда, или только попользоваться?

– На одну ночь, – ответил Киприос.

Приняв равнодушный вид, он подошел к кухарке, вынимавшей из глиняной печи горячие лепешки. Та шлепнула его по руке, протянутой за лепешкой, но Киприос тут же схватил другую и прежде, чем кухарка успела ему помешать, со смехом выскочил за дверь, перебрасывая горячий хлеб с ладони на ладонь.

Ниса ссыпала смолотое зерно в сито и принялась просеивать его над чашей, отделяя муку от отрубей. Работала механически, не задумываясь: все это она проделывала столько раз, что думать не было нужды. Мысли мелькали в голове, сливаясь в беспорядочный, буйный хоровод.

Завтра она будет принадлежать ему, этой мерзкой жабе с твердыми, точно клещи, пальцами и вечно мокрыми ладонями. Если такова судьба, делать нечего – остается только повиноваться. Подобные вещи случаются каждый день, а мир остается прежним.

Отодвинув чашу с мукой, она вытряхнула отруби в корзину и высыпала на камень новую порцию зерна. Значит, если такова судьба… но, может быть, это еще не судьба? Крохотный кирпичик благовоний, подарок Лирис, ждал своего часа в кошельке у бедра. Сегодня ночью, когда все улягутся спать, она сожжет его.

В этот вечер хозяин отправился на симпосий к кому-то еще, так что хозяйка свободно смогла предаться музыке и играм. Ниса заиграла на парной флейте, пытаясь воспроизвести мелодии, что играла мужчинам Калонике. Однако некоторые фразы успели забыться, и вскоре ее заминки да запинки надоели остальным. Ее попросили перейти на гимны и лирические песни, и Ниса заиграла то, что было известно всем. Набравшись храбрости, хозяйка велела Мегаклесу принести наверх доску для игры, поставить ее на галерее и показать женщинам, как двигать фигуры. Тот был возмущен, но, в конце концов, уступил, поддавшись ее подначкам пополам с упреками. Вот только он много раз видел, как играют в эту игру, но никогда прежде не играл в нее сам, и все начали учиться двигать фигуры вместе, причем хозяйка проявила недюжинную смекалку в пленении солдат соперника.

Наблюдая за этим, Ниса веселилась вместе со всеми. Вечер выдался на редкость приятным. Прошло немало времени, пока хозяйка не утомилась и не отправила всех спать, но, наконец, этот момент настал. Улегшись вместе с остальными, Ниса дождалась, пока отовсюду не зазвучит мерное посапывание спящих, поднялась, оделась, крадучись вышла из комнаты и спустилась вниз.

На кухне спала кухарка. Под ее раскатистый храп собственные шаги казались совершенно беззвучными. Ниса сняла с посудной полки маленький горшочек, бросила в него добытый из печи тлеющий уголек, прихватила один из небольших ножей, наполнила чашу вином пополам с водой и направилась за ворота.

В столь поздний ночной час ворота всех окрестных домов были заперты, большая часть факелов – погашена; ни пения, ни смеха не слышалось даже от соседей напротив, хотя обычно на их дворе факелы гасли гораздо позже, чем у всех остальных, и их рабы вставали по утрам необычайно поздно. Вдали, в нескольких кварталах от Нисы, невнятно перекликались меж собой несколько перепивших гуляк, а еще дальше ночной патрульный строго отчитывал кого-то за какую-то провинность.

Ниса опустилась на колени перед домашней гермой у входа во двор. Каменный страж ворот чернел на фоне беленой стены, лицо его было скрыто ночной темнотой. Где-то в городе визгливо затявкала маленькая собачонка.

– О, владыка Гермес, заступник и провожатый, победитель всевидящего Аргуса, что был приставлен стеречь деву в обличье коровы! О, ты, спаситель отчаявшихся, провожающий мертвых в иную жизнь, покровитель воров и торговцев, о, ты, охранитель дорог и границ, прими от меня этот дар!

Подняв повыше чашу с вином, она вылила ее содержимое у подножия гермы.

– Прими и эти благовонные курения.

Вынув из кошелька кирпичик, подаренный Лирис, Ниса опустила его в горшочек рядом с тлеющим угольком и легонько дунула, дабы взбодрить огонь. Запах заструившегося из горшочка дыма оказался силен и необычен: в нос ударила волна ароматов цветов, темного леса и терпкого звериного мускуса. Оставалось только надеяться, что Гермесу понравится: насчет себя самой Ниса была не уверена. Дым повалил гуще – так, что закружилась голова. Чиркнув ножом по ладони, Ниса склонилась сквозь дым вперед и протянула руку к подножию гермы.

– Я не могу предложить тебе белого жертвенного животного без единого пятнышка. Все, что у меня есть – частица меня самой. Прими же в жертву и мою кровь, – прошептала она, стряхнув капельки крови на землю.

Склонившись перед гермой, она почувствовала себя крайне нелепо. Ночь холодна, луна скрылась, в прорехах среди туч мерцают звезды, а она – здесь, босиком на холодной земле, недалеко от того самого места, куда с утра кто-то выплеснул помои, стоит на коленях перед статуей, хотя ей давным-давно пора спать. Ниса чихнула: казалось, дым щекочет голову изнутри. Если бы боги прислушивались к молитвам рабов, разве все рабы не сделались бы свободными? Ниса покачнулась. От дыма ей сделалось худо.

– Чего же ты хочешь, малышка? – раздался рядом беззаботный мужской голос, соленый, как морской бриз.

Ее увидели? Кто же это? Сможет ли он узнать ее и донести о ее самовольстве хозяину? Ниса хотела было встать, но ноги подвели. Осев наземь, она огляделась, но на улице не было видно ни движения.

– Что с тобой, малышка?

Сверху упала тень. Темный силуэт навис над головой, заслонив собой пляшущие звезды.

– Владыка? – прошептала Ниса.

– Спасибо за дары, – сказал тот. – О чем ты просишь?

Неужели… бог?

Не смея проронить ни слова, Ниса качнулась вперед, опустилась на колени и припала лбом к земле у его ног. Волосы взъерошил ветерок, холодный, словно дыхание глубокой пещеры.

– Говори же, – прошептал тот, кто стоял над ней.

– Мне нужна новая дорога, – сказала она, не поднимая лица от пыльной земли. – Прошу тебя, о, Благодетельный, укажи путь, ведущий в другом направлении. Не хочется мне идти тем путем, которым я следую сейчас.

– Но если я направлю твои стопы на новый путь, последуешь ли ты всюду, куда он ни поведет?

Спину обдало холодком, руки и затылок покрылись гусиной кожей. Недаром ведь сказано: богов не тревожь – сам тревог наживешь…

Однако ее купил Аристид, а отвратительнее него – еще поискать. Любой путь, что уведет Нису от такой судьбы, наверняка лучше.

– Да.

– Будешь ли ты рада перемене?

– Да, – прошептала Ниса, все так же глядя в землю.

– Подними взгляд.

Ниса выпрямила спину, подняла голову и взглянула на темный силуэт. Бог поднял керикион – крылатый жезл вестника, обвитый змеями, и ударил им Нису в лоб. Удар был так силен, что девочка рухнула наземь. Лоб обожгло, как огнем, в голове закопошились змеи.

Открыв глаза, Ниса увидела над собой утреннее небо и склонившуюся на ней у подножия гермы Евдокию с ковшиком в руке. Мокрое лицо, шея и волосы мерзли. За спиной Евдокии стояли Киприос с Мегаклесом. Ниса повернула голову. Взятый с кухни горшочек лежал на боку, его содержимое рассыпалось по земле. Благовонное курение, подаренное Лирис, прогорело, превратившись в хлопья серого пепла, а Нисину кровь и вино пополам с водой, принесенные в дар Гермесу, до капли впитала истомленная жаждой земля. Может, эта встреча во тьме ей всего лишь приснилась?

– Что с тобой? – спросила Евдокия.

Ниса хотела ответить, но жар закупорил горло. Перед глазами мелькнула тень, в мыслях словно бы что-то сдвинулось. Губы дрогнули, зашевелились сами собой:

– Небо пеняет крыше, завидуя твердой кровле.

– Что? – удивленно переспросил Мегаклес.

– Держись середины дороги, – продолжала Ниса, садясь и отодвигаясь назад, к середине улицы.

– Ниса, ты в своем уме? – спросила Евдокия.

Трах! О землю со звоном разбилась соскользнувшая с крыши плитка черепицы. Осколки брызнули во все стороны, и один из них угодил Киприосу прямо в лицо. По щеке молодого раба заструилась кровь.

Евдокия ахнула. Мегаклес отступил назад и поднял взгляд на крышу. Киприос, прижав ладонь к раненой щеке, опустился на корточки рядом с Нисой. Его светло-серые глаза горели от возбуждения.

– Ты знала об этом загодя, – сказал он. – Ты знала, что это случится. Что за отметина у тебя на лбу?

Ниса коснулась виска и нащупала горячую, вспухшую кожу. «На что же это похоже?» – подумала она, проведя пальцами вдоль края отметины, и открыла было рот, чтобы сказать, что эту метку оставил бог, но в глазах вновь потемнело, а с языка само собой сорвалось:

– Время удара может тянуться, а может и в складки собраться.

– Да она не в себе, – сказала Евдокия. – Отведем-ка ее внутрь. Может, еще воды – и опомнится.

Киприос помог Нисе подняться на ноги, обнял ее за талию и повел сквозь ворота во двор.

Хозяин стоял перед домашним алтарем, подкладывая лучинки в огонь жертвенника, и пел гимн. При виде вошедших он сделал паузу, высыпал в пламя пригоршню зерна, воздел руки к небу и громко пропел последнюю строку. Утреннее моление завершилось.

– Что это? Что тут такое? Что еще стряслось? – спросил хозяин, двинувшись им навстречу.

– Мы нашли ее на улице, без чувств, господин, – ответил Киприос. – Ни оклики, ни пощечина не заставили ее очнуться. Пришлось Евдокии облить ее водой.

– Так-так, красавица, и что же ты замышляла? Зачем вышла за ворота ни свет ни заря? И что за пакость у тебя на лице?

– Что не содеяно было, обернется противоположным, – сказала Ниса.

– Ка-ак?!

Лицо хозяина побагровело от гнева.

– Господин, она обезумела, – пояснила Евдокия.

– Возможно, порка вернет ей разум, – решил хозяин. – Пять плетей. Займись, Мегаклес.

Слова хлынули с губ Нисы помимо ее собственной воли.

– Что не содеяно было, обернется противоположным, что свершено же – вернется к тебе многократно.

– Десять плетей! – рявкнул хозяин. – Только гляди, аккуратнее. Красоты ее не повреди. Сегодня вечером ей применение найдется.

– Господин, – вмешался Киприос.

Хозяин затрясся от ярости и стиснул кулаки.

– Что еще? – тихо, с угрожающим спокойствием в голосе спросил он.

– Прости мой дерзкий язык, – отвечал Киприос, – но мы нашли Нису у подножия гермы. Я думаю… Может статься, она отмечена богом.

– С чего это ты взял?

– Она изрекла пророчество, и оно тут же сбылось.

Хозяин перевел гневный взгляд на Нису.

– Ах, вот как? Тогда попророчествуй и для меня. Исцелит ли порка твой недуг?

– Недеяние будет мудрее и принесет лучший урожай, – откликнулась Ниса, не в силах совладать с собой. Лучше бы ей молчать, чем говорить хозяину такие вещи! Увы, все слова, слетавшие с языка, словно бы принадлежали кому-то другому, и остановиться, умолкнуть, никак не удавалось. – Кто сеет побои, тот пожинает беду.

– Мегаклес, неси плеть, – велел хозяин.

Мегаклес, волоча ноги, сделал три шага к кладовой, где висела плеть.

– Муж мой, – раздался сверху, с тенистой галереи, голос хозяйки.

– Жена?

Ответ хозяина прозвучал, словно удар кулаком.

– Ты забыл принести в жертву вино.

– Что?!

Хозяин повернулся к алтарю. В жертвеннике все так же пылал огонь, превращая в угли зерно, предназначенное богам. Тогда он оглянулся за спину, где, рядом с корзиной зерна, стоял пустой сосуд для жертвенного вина.

– Киприос!!! – заорал хозяин.

– Прости, господин, – сказал Киприос. – Я как раз собирался принести тебе кувшин, но тут Евдокия позвала меня со двора.

– Неси кувшин немедля! А за то, что испортил утреннее жертвоприношение и нанес оскорбление богам, получишь пять плетей.

Киприос покорно склонил голову и побежал на кухню, оставив Нису стоять на подгибающихся ногах. Пришлось ей подвинуться вбок и прислониться к стене.

Хозяин начал утренний гимн заново. Киприос, выбежавший из кухни с кувшином вина, споткнулся по пути, и в тот самый миг, когда хозяину следовало совершить винное приношение, вино выплеснулось из кувшина, дождем окатив и алтарь, и жертвенник, и хозяина. От ярости хозяин побагровел, как свекла, но молитвы не прервал. К тому времени, как гимн подошел к концу, его голос зазвучал спокойнее и тише, а лицо приобрело обычный, нормальный цвет. Свежие винные кляксы разукрасили его хитон, точно пятна – леопардову шкуру. Пропев последнюю строку, он опустил руки и успокоился окончательно.

Слушая утреннюю молитву, успокоилась и Ниса. Но как же теперь быть? Ни одно из сказанных слов не принадлежало ей. Должно быть, они были посланы кем-то другим. Богом. Гермесом. Так вот каков указанный им новый путь? Она дала слово следовать этому пути, куда бы он ни повел. А что, если он приведет ее под плеть, а затем – прямиком на ложе Аристида, туда же, куда вел и прежний? Нет, вряд ли. Ведь бог ответил на ее молитву. Судьба переменилась, как она и просила. Остается одно: идти, куда суждено.

Во дворе воцарилась тишина. Хозяин обвел взглядом всех – Мегаклеса, из уважения к ритуалу остановившегося на полпути к кладовой, где хранилась плеть, и сгорбившуюся у ворот Евдокию, и Нису, поспешно откачнувшуюся от стены, и Киприоса, так и оставшегося, опустив голову, стоять на коленях там, где споткнулся. Странное дело: кувшин каким-то чудом уцелел.

Хозяин громко захохотал.

– Забудьте про плети, – сказал он. – «Что не содеяно было…» Ха! Похоже, сегодня и прямо здесь праха земного коснулись крылья богов. Что ж, Ниса, пророчествуй дальше. Скажи, что мне теперь с тобой делать?

– Отрезать язык и принести его в дар богам.

Сказав это, Ниса в ужасе прикрыла ладонями рот. «Нет, – подумалось ей, – нет. Неужто таков будет ответ на мою молитву? Неужто я останусь без языка? И буду страдать до конца дней, не в силах даже произнести еще одной молитвы? О, ты, кто бы ни подсказал мне эти слова, зачем же ты это сделал?»

Хозяин вздохнул.

– И что свершено, вернется ко мне многократно? В каком, интересно, виде? Ладно. Надеюсь, боги будут щедры ко мне, если пожертвовать им хорошую рабыню. Собирай, Ниса, вещи – все, что понадобится тебе в храме Аполлона. Если уж пророчишь будущее, этот бог – как раз для тебя.

Хозяйка помогла Нисе уложить в корзину ее запасное одеяние, добавила к этому веретено, парную флейту и чашу-килик с двумя ручками, а еще подарила маленький горшочек духов, украшенный изображением одного из богов ветра. То были любимые духи хозяйки, слишком пряные и ароматные для рабынь.

– Я буду скучать по тебе, Ниса, – тихо сказала хозяйка.

«И я по тебе», – подумала Ниса, но вымолвить этого не смогла, а только коснулась горла. Ей очень хотелось сказать, как она благодарна хозяйке за ее доброту, но ни слов, ни голоса не было.

Хозяйка взяла Нису за руку и приложила ее ладонь к своему животу.

– Скажи, если можешь: рожу ли я мужу еще одного сына?

Пальцы и горло обдало жаром, взор заслонила тьма. Ахнув, Ниса отдернула руку и протерла глаза, словно стирая из виду образ хозяйкина будущего.

– Два сына, растущие вместе, погубят мать, – прошептала она.

Хозяйка на миг замерла. Ни слова более не говоря, она подала Нисе корзину и ушла к себе.

Понурив голову, уткнувшись взглядом в землю, Ниса спустилась вниз и подошла к воротам. Наверное, отвечать на вопросы чужих людей будет легче. Только бы эта надежда сбылась!

Приведя Нису в храм Аполлона Дельфиния, хозяин обратился к троим жрецам:

– Она отмечена богом и теперь говорит пророчествами. Она сказала, что мне следует принести ее в дар богам.

– Рабыню? Почти ребенка? – с сомнением сказал младший из жрецов. – Наши оракулы – старухи, вышедшие из детородного возраста, да к тому же жены видных граждан. Ты уверен?

– Как я могу не уважить волю богов? – ответил хозяин.

– Уверен ли ты, что она не дурачит тебя?

Склонив голову набок, хозяин пристально взглянул на Нису. Та еще крепче прижала к груди корзину со своими пожитками и устремила взгляд на красочную мозаику, украшавшую пол храма. В этом храме она еще не бывала. Аполлон – бог врачевания, музыки, мора, правосудия и прорицаний, бог, наказующий тех, кто преступает закон, бог света… Она же, Ниса, провела большую часть жизни во мраке женских покоев и даже не припоминала, чтобы молила Аполлона хоть о чем-нибудь. И на ее молитвы ответил не кто иной, как Гермес. Отчего же она оказалась здесь, в храме Аполлона?

– Она предсказала две вещи, которые тут же сбылись. Скажи, Ниса, здесь ли твое место? – спросил хозяин.

Взор заслонила тень, губы сами собой зашевелились и выговорили:

– Неугодный дар превратится из камня в кинжал в ножнах.

– Этого я не понимаю, – сказал хозяин, – но теперь мне и понимать ни к чему. Я оставляю ее вам. Да будет судьба к тебе благосклонна, – добавил он, коснувшись плеча Нисы, поклонился жрецам и ушел.

– Предреки свое будущее, – велел старший из жрецов.

– Я следую своим словам, – ответили губы Нисы.

За этим вопросом последовали новые, но других ответов жрецы не добились, пока самый младший из них не спросил:

– Умеешь ли ты молоть зерно? Умеешь ли печь хлебы? Умеешь ли штопать одежду?

Ниса с улыбкой кивнула, хотя язык ее ответил:

– Огонь не льется дождем, а вода огнем не горит.

– У огня нет рук, а у тебя есть, – заметил старший жрец. – Мы подыщем тебе подобающую работу.

После этого младший из жрецов повел ее в следующую дверь – туда, где обитали сивиллы, когда не пророчествовали. Три древних старухи делили между собой комнату наверху, охраняемую рабом-персом. В нижних комнатах ночевали жрецы и жрицы, если были заняты в храме настолько, что не стоило и трудиться уходить ночевать домой. По хозяйству в храме управлялись две домашних рабыни – кухарка и горничная. Жрец представил им новенькую:

– Это Ниса, до сего дня – рабыня в довольно большом хозяйстве, – сказал он. – Ее подарили храму, и жить она будет с вами.

Рабыни с радостью приветствовали Нису, однако она молчала, и вскоре улыбки на их лицах сменились недоумением.

– Что с тобой? Тебе плохо? – спросила Меланфа, кухарка.

Перед глазами Нисы мелькнула тень.

– Реки зерна текут вниз, во тьму.

Кухарка неуверенно оглянулась на жреца.

– Господин?..

– Возможно, она отмечена дланью бога, а может, невелика умом, а может, и то и другое, – пояснил жрец. – Оставляю ее вам.

С этим жрец ушел.

– Прекрасно, – проворчала кухарка.

Подведя Нису к каменному столу, она вручила ей камень для помола муки, сняла крышку с большого кувшина и запустила в него глиняный черпак.

– Странно, – заметила она, удивленно глядя на полупустой черпак, прежде чем высыпать зерно на стол перед Нисой.

Поразмыслив, кухарка заглянула в кувшин и приподняла его. Из трещины в донце потекла струйка зерна – прямо в мышиную норку у основания стены.

– Во имя всех…

Ниса опустила взгляд и принялась растирать зерно в муку.

К концу дня Меланфа решила, что Нисе следует спать среди сивилл, а не в комнатушке при кухне, отведенной кухарке с горничной. Вместе с горничной, Тессой, она представила Нису старухам-сивиллам и постелила для нее тюфяк на полу их комнаты.

Вопросы, переполнявшие голову Нисы, никак не желали выходить наружу. Усталая, она улеглась на тюфяк и накрылась запасными одеждами.

Проснулась она в полной темноте. Комната казалась непривычно просторной и явственно пахла благовониями. Со всех сторон доносилось дыхание спящих, но Ниса не слышала ни знакомого прерывистого храпа Евдокии, ни вздохов других рабынь, ни посапывания хозяйки с дочерью.

Вдруг головы коснулась чья-то теплая ладонь. Отметина на лбу болезненно заныла.

– Эй, – прошептал мужской голос, – как тебе тут нравится?

Ниса вздрогнула, отпрянула прочь, но тут же узнала голос Гермеса.

– Не знаю, – ответила она и с удивлением коснулась горла: впервые с тех самых пор, как он ударил ее жезлом, ей удалось заговорить собственными словами. – А отчего я оказалась в храме Аполлона?

– Оттого, что у него есть место женщинам, предрекающим будущее, а мои жрецы просто не знали бы, что с тобой делать. Кроме того, мне нравится баловать его изысканными подарками. От этого он становится ко мне добрее и забывает прошлые обиды. Но помни: даже жизнь в храме брата ничуть не мешает приносить жертвы мне.

– Спасибо тебе, – сказала Ниса, едва не рассмеявшись от счастья. – Спасибо.

Подумать только: куда ее жизненный путь должен был привести этой ночью, и где она оказалась! Теперь впереди новый путь, ведущий в неведомые страны, прочь от всего того, что ее так пугало, прочь от всего, что она знала в прошлом!

Нина Кирики Хоффман

* * *

За последние двадцать с лишком лет Нина Кирики Хоффман выпустила в свет ряд романов для взрослых и молодежи, детских книг и книг по мотивам фильмов и компьютерных игр, несколько авторских сборников и более двухсот пятидесяти рассказов. Ее произведения не раз попадали в финал «Небьюлы», Всемирной премии фэнтези, Мифопоэтической премии, премии Старджона, премии Филиппа К. Дика и премии «Индевор», а ее первый роман, The Thread That Binds the Bones, был удостоен премии Брэма Стокера.

В 2006 г. издательство «Викинг» выпустило ее роман Spirits That Walk in Shadow, адресованный молодым читателям, а издательство «Тахион» – ее научно-фантастическую повесть Catalyst.

Сейчас Нина работает редактором в «Мэгэзин оф фэнтези энд сайенс фикшн», преподает мастерство короткого рассказа в местном колледже и много общается с юными писателями. Живет она в Юджине, штат Орегон, в компании нескольких котов и кошек, манекена и множества странных игрушек.

Примечание автора

Трикстеров я боюсь. Они – сам хаос. Они переворачивают с ног на голову весь мир. Однако порой без этого не обойтись: твоя жизнь может попасть в скверную колею, и кто, как не трикстер, вытолкнет тебя из нее и направит к чему-то новому?

Да, трикстеров я опасаюсь, но одним из моих любимых богов всегда был Гермес, и потому я очень обрадовалась, узнав от Эллен и Терри, что могу написать о нем. В инструкциях для этой антологии они писали, что предпочли бы избежать рассказов от первого лица, где действие происходит в современном мире, и я решила, разнообразия ради, написать что-нибудь глубоко историческое. И принялась исследовать Древнюю Грецию – ведь для Гермеса это самый естественный антураж. Жизнь древнегреческих женщин была полным-полна запретов: в некоторых отношениях даже рабы имели больше свободы. Поэтому жизнь женщин и рабов в Древней Греции вызвала у меня немалый интерес, а работа над этим рассказом предоставила шанс вникнуть в нее поподробнее.

Реальней тебя самого

[30]

Все, что ты, казалось бы, знаешь о мире – неправда. Ничего реального в мире нет, все вокруг – подделка и надувательство, и потому ты вынужден жить среди иллюзий. Таков конец этой истории, главная мысль, самая суть того, что я собираюсь сказать. Предупреждаю заранее, чтобы ты не рассчитывал на ненапряжный финал. И никакого смысла в этой грустной картине не будет. И человечества эта сказка ни в малейшей мере не оправдывает. Вот так. Теперь ты знаешь, во что обойдется билет, и можешь решать, вправду ли хочешь увидеть, что за занавесом.

Все еще здесь? Что ж, ладно. Должно быть, ты – из той самой породы. Из тех, кто не боится внутренних терзаний, или хотя бы желает поглядеть на внутренние терзания других, столкнувшихся с множеством жизненных противоречий. Хотя в этом нет ничего дурного, кто бы что ни говорил. Это всего лишь значит, что ты не боишься глядеть в лицо трудностям.

Зовут меня Элия Фултон. Случилось все это в Японии, в начале двадцать первого века, когда мне было шестнадцать и родители вынудили меня покинуть Америку. Если еще точнее, то в Ами, в пригородном поселке в часе езды от Токио, на тропе сквозь бамбуковый лес.

В тот день я, как обычно, вышел пробежаться, поскольку бег или велик были единственными способами хоть куда-то попасть. Водить машину в Японии можно только с восемнадцати, так что переезд снова сбросил счетчик всех тех лет, что я дожидался свободы передвижения, на ноль. Без машины я был обречен торчать в нашем крохотном домике, в компании тринадцатилетней сестры и мамы, учившейся готовить японские блюда под руководством миссис Фудзиты, жены папиного босса. Пришлось мне бегать, чтоб хоть куда-то убраться от всего вокруг – от младшей сестры, от родителей, из Ами вообще. Если б мог, я бы и из Японии убежал. Вот только Япония, к сожалению, остров, так что застрял я там крепко.

Начиная бегать, я не знал, куда, или хоть в каком направлении какая дорога ведет, и потому, чтобы не заблудиться, попросту нарезал круги вокруг жилого комплекса по соседству с нашим домом. Но каждый день забегал чуточку дальше. К концу первой недели добрался до конца нашей улицы, а еще через несколько дней свернул на дорогу, что вела через гребень холма в заросли бамбука и сосен. Дорога долго, будто непрерывный сон, петляла сквозь лес, и вот однажды я добежал до места, где она расходилась надвое. Один путь вел к опушке леса, за которой лежало капустное поле. Другой, простая утоптанная тропинка, уходил дальше в чащу.

Конечно же, пытаясь убежать от всего мира, я выбрал второй путь. Там, в серо-зеленой тени бамбуков, выводили причудливые мелодии цикады. Больше вокруг не слышно было ничего – только мой собственный топот да мерное дыхание. Эти звуки внушали покой и уют, как будто, застряв в стране, где мне ничуть не хотелось жить, я мог отыскать убежище в собственном теле – в самом себе.

Вдруг над головой зажужжала стрекоза – не меньше моей ладони. Кружит и кружит, мечется взад-вперед, но не улетает. Такой большой стрекозы я в жизни не видал и тут же вспомнил о сказочных феях и эльфах. Если на свете бывают стрекозы подобной величины, неудивительно, что люди когда-то верили в них. Хотя на самом-то деле люди готовы поверить во все, что угодно. Порой их даже убеждать не требуется.

Наверное, я в тот день был не в духе (как и в любой другой день с той самой минуты, когда мы впервые ступили на японскую землю), потому что в какой-то момент опустил взгляд и увидел, что тропинка кончилась. А когда посмотрел вперед, обнаружил, что стою на поляне, а впереди, в дальнем ее углу, притулился в тени маленький домик.

Крохотные ступеньки вели к крохотной дверце, запертой на ржавый замок, а на ступеньках в беспорядке лежали монеты и шнуры, сплетенные из разноцветных ниток. Стоило малость оглядеться по сторонам, тут же подумалось: вот сейчас, в любой миг, замок сам собой отопрется, кто-то очень маленький распахнет дверь и выйдет на крыльцо… Не знаю, в чем тут причина. Может, в стрекозе и мыслях о феях с эльфами. Может, таким уж был общий настрой в тот день. Но нет, никто не вышел за порог и не спросил, что я здесь делаю. Вместо этого за домиком раздался шорох. Вздрогнув от изумления, я поднял взгляд и увидел рыжую собаку, вышедшую из-за деревьев.

Собака была не из крупных, с большими острыми ушами, острым носом и глазами, зелеными, как нефрит. По-моему, больше похожей на лису, чем на собаку. Причем не на настоящую лису, а будто сошедшую со страниц книги сказок. Густой, пушистый рыжий мех, белый «слюнявчик» на груди… Подняла она нос, принюхалась и склонила голову набок, осматривая меня точно так же, как я осматривал домик.

Насмотревшись вдоволь, она двинулась вперед, обходя меня по кругу. Я замер: вдруг бросится? Лиса это, или собака – я вторгся на ее территорию, и вряд ли она будет этому рада. Но, видимо, лиса решила, что со мной все окей. Потеряв ко мне всякий интерес, она опустила голову и двинулась прочь. Я с облегчением перевел дух, но тут же снова сжался от страха: да, собака уходила, но шла-то она по той же тропе, по которой мне надо было возвращаться!

Поразмыслил я и решил пойти следом за ней, сзади. Вокруг темнело, и мне не хотелось блуждать по бамбуковым зарослям ночью. В голову сами собой лезли мысли о том, какие еще создания могут явиться из леса, если проторчать на этой поляне до восхода луны.

Так я и пошел следом за собакой. Она трусила вперед, слегка поводя из стороны в сторону черным блестящим носом, только иногда останавливалась и оглядывалась. Всякий раз, как она это делала, в груди у меня слегка покалывало. Вдруг захотелось погладить ее, обнять за шею, прижать к себе, совсем как подружку там, в Штатах, пока не пришлось нам расстаться из-за моего отъезда. Казалось, эта лиса мне чуть ли не ближе, чем она.

И вот тут случилась удивительная штука. Оттого-то мне и пришло в голову, что наша встреча не случайна. Как только мы вышли из лесу, я подумал: «Она же ведет меня. Ведет обратно домой, не иначе!»

Правда, домой она меня не довела. То есть, не довела до самого порога. Когда мы добрались до перекрестка, который мне нужно было перейти, лиса остановилась, еще раз взглянула на меня зелеными глазами, сорвалась с места и помчалась в лес. Я немного постоял, глядя, как ловко она скользит среди стеблей бамбука, а после того, как ее рыжий хвост окончательно скрылся в зарослях, побежал к дому.

Название «Ами» не означает ровным счетом ничего, но я думаю, тайное, секретное значение у этого слова все же есть. Согласно «Толковому словарю тайных значений и скрытых смыслов», «Ами» означает «самая скучная дыра на всем белом свете». Все эти парни и девчонки в форме католических школ на тротуарах, все эти – будто прямиком из 1950-х – домохозяйки, прямо в передниках рассекающие на мопедах по улицам… словом, жить здесь было примерно так же весело, как в десятый раз смотреть по ящику что-нибудь типа «Предоставьте это Биверу».

Нет, дело было не только в домохозяйках на мопедах и японских ребятах в форме католических школ на улицах. Жизнь в Ами казалась ненастоящей не из-за них. Точнее, не только из-за них – они в это тоже кой-какой вклад вносили, но главное было в другом. Во всех этих странных символах вместо латинского алфавита на вывесках, и в радиодикторах, тараторящих из приемников какую-то непостижимую белиберду, и в телешоу, в которых не было ни малейшего смысла, и в том, что домашние принимали все это как должное. Все это вместе меня из равновесия и выбивало.

Папе помог поскорее акклиматизироваться на новом месте его босс, мистер Фудзита, поэтому он, наверное, никакой дезориентации и не почувствовал. А миссис Фудзита с мамой, похоже, твердо решили стать лучшими подругами. Таким образом, у папы с мамой имелись переводчики, и это здорово облегчало им жизнь. Мистер Фудзита помог отцу в покупке машины. Мама узнала от миссис Фудзиты, в каких магазинах лучшие продукты, а в каких ресторанах делают лучшие суши.

Папа работает в одной компании, что производит электронику, но упоминать ее название мне запрещает. Хотя о нем вы вполне можете догадаться сами. Этот бренд известен на всю Америку и рифмуется с английским словом «phony»[31]. Вот об этом-то слове мне и хотелось бы сейчас кое-что сказать. Обман! Липа! Именно так я и думал почти обо всех, с кем встречался в первые несколько недель. Все они были фальшивыми. Ненастоящими. Как – совершенно в духе Шекспира – сказал бы мой учитель английского там, дома: столкнулся я с культурой прохиндейства. С виду все гладко, все кланяются, извиняются, говорят, что это им следует благодарить тебя за предоставленную возможность преподнести тебе подарок, а я при этом неизменно чувствовал себя неловко. Вроде как виноватым.

Мне страшно не хватало американской прямоты. Чтобы кто-нибудь от души засигналил да заорал из окна машины: «Ну, какого хрена там застряли?!» Чтобы кто-нибудь сказал, что терпеть меня не может, и все такое прочее. Это же здорово помогает понять, как к тебе на деле относятся. Но японцы-то помешаны на деликатности! Ни слова не скажут в простоте. Если и злы, все равно продолжают улыбаться да твердить «спасибо-пожалуйста». Узнать, что у них на уме – дело безнадежное. Можно и не пытаться.

Когда я вернулся с той пробежки, моя сестра Лиз смотрела какое-то телешоу с ведущим, который просто обожал восклицать: «Хонто-о-о?!»[32] – и публика всякий раз смеялась. И Лиз тоже смеялась, будто понимала, в чем юмор. Хотя она-то юмор действительно понимала. В отличие от меня. Лиз было всего тринадцать, но последние три месяца до переезда она старательно осваивала японский и выучила два из трех их алфавитов. И, когда мистер Фудзита встретил нас в аэропорту, сумела поздороваться с ним по-японски. Конечно, сестру я очень люблю, однако умна она просто-таки не по годам. Порой казалось, что это не я, а она вот-вот окончит школу и поступит в колледж.

Услышав мои шаги, она оглянулась и, все еще хихикая, сказала:

– Коннити-ва, Элия. Гэнки десу ка?[33]

– Окей, наверное, – со вздохом ответил я.

Обычно я отказывался отвечать, если она заговаривала по-японски, но в этот день у меня уже не было сил на препирательства. Поэтому Лиз взглянула на меня с подозрением, и смех ее стих.

– Все окей? – переспросила она. – Нет, правда?

– Правда, – сказал я. – Все окей.

Ушел я в свою комнату, улегся на футон и крепко задумался. Воздух казался липким от влаги, а маленький вентилятор без всякого толку гонял его из угла в угол. Система кондиционирования у нас была, но через неделю после приезда мы перестали ей пользоваться. Папины друзья из «Phony International» наведались в гости, увидели работающий кондиционер и чуть в обморок от ужаса не попадали. Заахали, заохали:

– Этот воздух так дорог!

Мама и послушала, как слушала все, что бы кто из японцев ни посоветовал. Она часто вспоминала ту поговорку:

– Если ты в Риме…

Но я всякий раз говорил:

– Мы не в Риме. Мы в Ами.

Так вот, дышал я этой сыростью и думал. Со мной случилось что-то важное, только вот я не знал, как это объяснить. Уже хотелось обратно – туда, на поляну, к маленькому домику. Снова увидеть ту рыжую то ли лису, то ли собаку. Снова почувствовать внушаемый ею покой. Такого спокойствия я не чувствовал несколько месяцев, и стоило ощутить его на пару минут – уже захотелось еще, будто подсесть успел.

На следующий день, после школы, я решил рассказать обо всем Лиз. Родители определили нас в школу для детей из англоязычных семей. Учились там, в основном, ребята из Австралии, но все равно. Возможность говорить по-английски – это было круто, несмотря на кое-какие различия между моим английским и английским осси. Ну, например, какого хрена называть свитер джемпером? Зачем говорить «гузно» и «малой»? Впрочем, это ладно. Когда я рассказал Лиз о домике в лесу, она пояснила:

– Это ты храм нашел, Элия. Японцы строят их в самых разных местах. Наверное, тот, что тебе попался, был чьим-то личным. Построенным одной семьей, или даже одним человеком.

– Выглядел он очень старым, – сказал я. – Понимаешь, не чинили его давно.

– Возможно, он заброшен, – ответила Лиз. – Может быть, человек, построивший его, умер.

– Значит, храм… – протянул я, задумчиво морща лоб. И, помолчав минуту, спросил: – А для чего он?

Лиз наклонилась вперед вместе с кухонным табуретом, радуясь моему интересу.

– Чтобы в нем жили боги, – сказала она. – Отсюда и все эти вещицы на ступеньках. Это жертвоприношения.

– Правда? – удивился я. – Вот это круто!

– Ага, – согласилась Лиз, – и это ты еще больших храмов не видел. Надо узнать, где тут поблизости крупные храмы, и съездить посмотреть. Бывают такие – огромные, народу там целая куча.

– Может быть, – неохотно сказал я.

В большие храмы вовсе не хотелось. Мой мне нравился и без кучи народу вокруг. От этого казалось, будто он – только для меня и для того, кто его выстроил. И для маленькой рыжей лисицы. Да, для лисицы, определенно. Вряд ли то же самое ощущение возникнет в большом храме, среди множества людей. А кроме этого… да, я, в общем и целом, вел себя прилично, но не хотел создавать у кого-либо впечатления, будто обживаюсь здесь. Казалось, от этого я потеряю что-то очень важное.

Я возвращался к храму в лесу еще несколько раз, но рыжей лисицы больше не видел. С одной стороны, был рад, что ее нет – из-за этого наша встреча казалась еще более особой, необычной, но в то же время немного расстроился. Уж очень хотелось еще разок прикоснуться к нежданному чуду. Уж очень хотелось понять, что оно значит. Поэтому, когда я возвращался, а лисицы на поляне не было, мне раз от раза все сильнее становилось не по себе, как до того дня, когда я отыскал лесной храм. В душе росла какая-то тоска. Иногда я ее прямо-таки чувствовал, как будто что-то твердое набухает в груди, давит на ребра. В такие моменты, когда тоска становилась особенно тяжела, я представлял себе, что там, в сердце, растет, строится храм – такой же храм, как там, в лесу – и от этого становилось чуточку легче.

Чтобы избавиться от всех этих чувств, я решил затусить с кем-нибудь из английской школы. И спросил одного пацана, Колина из Сиднея, не хочет ли он потусоваться. Сходили мы с ним в игорный центр, поговорили о том, какие у японцев шизанутые игры. Особенно нас озадачили автоматы-патинко[34]. Залы с патинко были повсюду, сверкали неоновыми вывесками на каждом углу, но ни один из нас не мог дотумкать, как играть в эту помесь пинбола с «одноруким бандитом».

– Чтобы это понять, нужно родиться японцем, – заметил Колин.

– А по-моему все это – просто ради того, чтобы гайдзинов[35] разыгрывать, – сказал я. – Толпы японцев в залах для патинко на самом деле – актеры, которым платят за то, что они притворяются, будто понимают, что делают, а нас тем временем снимают на камеры, и публика в студии, а с ней – пятьдесят миллионов японских телезрителей, сидящих по домам, угорают над тем, как глупые белые варвары из Америки и Австралии строят догадки насчет этих патинко…

– Как в романе Филиппа Дика, – со смехом сказал Колин. – Знаешь такого писателя? У него есть роман про парня, чья жизнь – на самом деле телешоу.

– А, верно, – вспомнил я. – Я, кажется, фильм такой видел. Этот Филипп Дик, небось, и сам из японцев. Иначе откуда так хорошо знает, что мир всегда не таков, каким выглядит? А уж Япония этим пронизана насквозь, от и до.

– О чем это ты? – не понял Колин.

– Ну, понимаешь, здесь все говорят одно, а думают совсем другое. Никто никогда не скажет, что чувствует на самом деле. А как рассыпаются в комплиментах твоему японскому! Нет, серьезно. Я как-то раз случайно сказал официантке «мне курицу, кудасай»[36], так она чуть на месте не растаяла!

– Не знаю, – сказал Колин. – По-моему, так оно, наверное, везде.

– А ты в Америке когда-нибудь бывал?

Колин помотал головой.

– Ну, если попадешь когда-нибудь в Штаты, тебя ждет большой сюрприз, – заверил я. – Там все что думают, то и говорят.

– Правда?

– Ага, – кивнул я. – И это просто здорово.

– Звучит угрожающе, – с сомнением протянул Колин.

– Это еще почему?

– Вот я, например, думаю много такого, чего вслух лучше не говорить. Бывает в жизни, что лучше на ссоры не нарываться, а говорить только самое важное.

Я кивнул и сказал, что Колин, пожалуй, прав, но на самом деле подумал, что мозги у него промыты, и все мои попытки хоть до кого-то дотянуться, хоть до кого-то достучаться, пошли псу под хвост. Нет, вы не думайте, Колин был парень кульный, но мне-то хотелось, чтоб меня поняли! А спорить о собственных чувствах совсем не хотелось. Я-то решил, будто мы обязательно друг друга поймем просто потому, что оба говорим по-английски. Но, видимо, внутри каждого языка есть еще языки, и они тоже могут оказаться чужими, как бы тебе ни казалось, что ты понял все от и до.

После этого дня великого разобщения я решил: лучшее средство избавиться от непокоя – съездить куда-нибудь, где жизнь разнообразнее, чем в Ами. И остановил выбор на Токио. У папы ежедневная часовая поездка туда никаких затруднений не вызывала. Если уж Токио не отвлечет от тоски и тревог, наверное, это вообще ничему на свете не под силу.

Родителям я, чтоб не возникло лишних вопросов, сказал, будто пойду с Колином в игровой центр. Ближайшая станция железной дороги находилась в Усику, всего в двадцати минутах езды. Попросил маму высадить меня у ближайшего игрового центра, сказал ей, что заберет нас мама Колина, и, как только мама уехала, побежал через улицу к станции. А дальше целый час вместе с другими пассажирами клевал носом в такт покачиванию вагона. Поезд нес нас все дальше и дальше от пригородов. Под перестук колес я все гадал, сумею ли найти там, впереди, то, что заполнит пустоту внутри. Жуткое это, надо сказать, дело – когда ищешь чего-то, и сам не знаешь, чего.

Прежде, чем я успел понять, что ищу, поезд прибыл, и, выйдя на платформу станции, я будто с головой окунулся в море карих глаз и ламп дневного света. Поток пассажиров без остановки понесся вперед. Толпа подхватила, понесла к выходу и меня. Я то и дело натыкался на чьи-то плечи, спины, локти, и только бормотал:

– Простите… простите… простите…

Какой-то японец, пробегая мимо, толкнул меня так, что я закружился волчком, а, остановившись, увидел перед собой лестницу наверх, в город.

Стоило только подняться, метро тут же показалось мне образцом тишины и уюта. Время шло к вечеру, и народу на улицах было полным-полно. Ребята в кожаных штанах, девчонки в форменных юбках католических школ, шерстяных гетрах, как у танцовщиц, и викторианских корсетах… А на углу толпилась группа девчонок в костюмах зверей – тигров, бурундуков, скунсов; на щеках нарисованы белые полосы, будто кошачьи усы. Смеясь, они что-то кричали прохожим в мегафон, а на меня уставились, будто на самого чудного типа во всем городе. Местные парни были тощими, как девчонки, и прически носили девчачьи, и по-девчачьи тоненько хихикали. И курили все до одного.

К синему небу тянулись острые шпили небоскребов. На огромных экранах вдоль стен домов мелькали кадры телешоу. Перед глазами все закружилось, да так, что я чуть не упал. Хорошо, к стенке вовремя успел прислониться.

Токио – город-оригами. Складывается, сворачивается, глядишь – и что-то новое возникает практически из ничего. Улицы петляли, сливались одна с другой, исчезали без малейшего предупреждения, а после я, немного оглядевшись и направившись в торговые центры, обнаружил и здания, спрятанные в других зданиях.

В Саншайн-сити, том самом торговом центре с семьюдесятью этажами магазинов, вошел я вроде как в игровой зал под вывеской «Намьятаун», но чем дальше шел, тем дальше тянулся и этот Намьятаун. Из современного торгового центра он превратился в закоулки древнего Токио, только вокруг было полно аттракционов и игр, где в качестве призов разыгрывались живые угри, а навстречу то и дело попадались странные персонажи – вроде Хелло Китти, но куда более злобные.

А в Тойота-билдинг целая стена была сделана в виде водопада, льющегося с высокого обрыва. Камни по краям скалы заросли цветами и лианами – может, настоящими, может, искусственными. Из здания в здание вели эскалаторы, и вскоре я как-то незаметно оказался не в Тойота-билдинг, а где-то еще. Здесь снимали рекламу часов.

– Сумимасэн! Коно хэйя ни хайтэ-ва икемасэн![37] – заорал кто-то, и меня мигом выставили со съемочной площадки на улицу.

Наступил вечер, город засиял розовыми, зелеными, синими, желтыми неоновыми огнями. Толпы на улицах сделались еще гуще, чем днем. Мимо меня прошла компания из нескольких монахов в длинных балахонах. На каждом углу стояли лотки, каждый из продавцов во весь голос нахваливал свой товар. Группы мужчин в синих халатиках, едва прикрывавших задницу, плясали посреди улицы, удерживая на плечах носилки с какими-то божками или, может, святынями. Повсюду гремели, отбивая странные ритмы, барабаны, но, сколько я ни оглядывался, ни одного барабанщика не заметил.

К девяти вечера я начал подумывать о том, что пора отправляться домой, но с какой бы стороны на станцию ни спускался, никак не мог вспомнить названия нужной ветки. Пытался спрашивать встречных, но никто из них не понимал по-английски, а если и понимал, то не желал тратить на меня время. Наткнувшись на белую женщину со светлыми волосами, я едва не обнял ее, как родную. Но, стоило спросить: «Простите, не могли бы вы помочь мне найти поезд на Усику?» – она открыла рот и ответила на каком-то языке, на английский ничуть не похожем.

– Сумимасэн!!! – в отчаянии заорал я, не обращаясь ни к кому конкретно, но слов, что помогли бы отыскать дорогу, у меня не было.

Отыскать дорогу, отыскать дорогу… Проклятие всей моей жизни! Выбившись из сил, я опустился на ближайшую станционную скамейку и задумался. О том, что дома, в Штатах, всегда точно знал, куда идти. О том, как нечестно поступил папа, заставив нас всех ехать с ним… Впрочем, эту последнюю мысль пришлось пересмотреть. Вовсе он нас не заставлял. Поехать в Японию хотелось всем, кроме меня. А против большинства не попрешь, пусть даже большинство порой заблуждается. Хотя, если вдуматься, лично для меня единственным приятным впечатлением после переезда был этот самый лесной храм и встреча с рыжей лисой. И даже лиса эта куда-то пропала…

Около полуночи я поднялся и предпринял еще попытку найти свой поезд, и всего через пару минут увидел самую странную японскую девчонку из всех, какие только мне попадались.

Она стояла на платформе и ждала поезда. На ней был один из тех самых звериных костюмов, как на девчонках, которых я видел днем. Она нарядилась лисой – рыжей, с круглым белым пятном на животе. Капюшон откинула на спину, так что лицо ее я видел отчетливо. Именно лицо – а вовсе не костюм, или там сумочка в одной руке, а пышный рыжий хвост в другой – и оказалось в ней самым странным. И даже не столько лицо, сколько глаза. Лицо-то ее было японским, а вот глаза – зелеными!

Я заморгал, тут же вспомнив свою рыжую лисицу из Ами, и склонил голову набок – совсем как в тот день у лесного храма. И, наверное, глазел на нее довольно долго: когда я, наконец, стряхнул с себя оцепенение, то обнаружил, что она тоже смотрит на меня и улыбается. Заметив мое возвращение к реальности, она прикрыла ладонью губы и захихикала.

Я влюбился в нее в тот же миг. Ну, вроде бы. Это вправду было что-то наподобие любви, но какой-то непонятной, противоречивой. Как можно влюбиться в девчонку, одетую в лисий костюм, и не задуматься, в своем ли ты уме? Но, как бы там ни было, это чувство меня подстегнуло. Рука сама собой, помимо моей воли, поднялась, будто я собирался о чем-то спросить учителя, а к тому времени, когда я осознал, что делаю, девчонка уже двинулась ко мне.

– Похоже, ты заблудился, – сказала она. – Давай помогу?

– Ты говоришь по-английски? – удивился я.

Девчонка кивнула.

– Да, говорю кое-как. Здесь многие говорят.

– Из тех, кого я спрашивал, никто не говорил.

– Значит, просто не тех спрашивал. Ты куда едешь?

– В Ами, – ответил я.

Девчонка изумленно вскинула брови.

– Хонто ни? – протянула она, совсем как ведущий из того телешоу, над которым хихикала Лиз, и указала на собственный нос. – Ами мати ни сундэ имасу[38].

Заметив мое недоумение, она снова перешла на английский.

– Прости. Это от неожиданности. Я тоже живу в Ами. Идем со мной.

– Мне можно поехать с тобой? – переспросил я.

– Да, – подтвердила она. – Идем, провожу.

Что самое смешное, бродил я по той самой линии, которую и искал. Просто ни на одной из табличек Усику не значилась как конечная. Но на это мне было плевать. Я просто радовался, что наконец-то еду домой. Вагон оказался набит битком, но мы ухитрились сесть, иначе пришлось бы стоять, держась за ременные петли над головой. Когда мы уселись, я повернулся к ней и сказал:

– Меня зовут Элия.

– А меня – Мидори, – ответила она. – Хадзимемасьтэ.[39]

– Хадзимемасьтэ, – сказал и я.

Хотя к тому времени я слышал это выражение уже стопятьсот тыщ раз, хотя в первый месяц после приезда Лиз то и дело пихала меня локтем, чтобы я не забывал отвечать тем же, сейчас я был рад, что могу сказать ей: «Рад познакомиться». Не только потому, что она меня выручила, но и потому, что знал ее секрет. Рыжий лисий костюм, зеленые глаза… На самом деле, не очень-то и хитро. Я как увидел ее – в ту же секунду понял: это она, моя рыжая лисица из храма в лесу! Последовала за мной, удостовериться, что я благополучно доберусь домой…

Девчонка вынула из сумочки зеркальце и принялась проверять, все ли окей с ее макияжем. По три белые линии на каждой щеке – то есть, усы, две перевернутые вверх ногами V над бровями – ушки. Конечно, с макияжем все было прекрасно. Старалась она ради меня – чтобы для меня все выглядело реальным. Мне захотелось сказать, что притворяться незачем: я знаю, кто она, но все окей, я же никому не скажу. Упершись локтями в колени, я поднял на нее взгляд, а поезд уже мчался вперед, унося нас из Токио.

Захлопнув зеркальце, девчонка увидела, что я смотрю на нее.

– Ты очень занятный, – сказала она. – Необычный.

– Ну, во мне-то ничего необычного нет, – возразил я. – А вот в тебе…

– О чем это ты? – спросила она.

Это меня слегка рассердило. Я-то надеялся, она не упустит намека и поймет: таким образом я хочу сказать, что знаю ее. Думал, это будет очень по-японски. Ну и обломался: она ведь сама – японка. Если и поняла намек, ни за что не подаст виду.

Поэтому я объяснил:

– Глаза у тебя зеленые. А у японцев зеленых глаз не бывает. Я бы сказал, очень даже необычно.

– А, это! – со смехом сказала она, указав на свои глаза. – Они не настоящие. Это контактные линзы. Прости.

– Ненастоящие? Правда?

Вместо ответа она сняла одну из линз – и вот, пожалуйста. Один глаз зеленый, другой – карий. Еще одна иллюзия. Значит, это вовсе не моя девушка-лисица… Я почувствовал себя полным идиотом. Все. Хватит фантазировать. В конце концов, это Япония, и мне не стоило забывать, что здесь вообще ничего реального нет.

– Дорогие – просто ужас, – пожаловалась она.

Я сказал, что подобные и в Америке продают.

– Мне нравятся зеленые глаза, – призналась она. – Надеваю эти линзы и чувствую себя совсем по-другому.

– По-другому… это как?

– Как будто я – это не я, а кто-то еще.

– Скажем, лисица? – усмехнулся я.

Девчонка надула губы.

– Тебе не нравится мой костюм? – с легкой обидой спросила она.

– Нет-нет, нравится, – сказал я. – Очень милый.

Правда.

– Кавай![40] – подтвердила она. – Да, очень милый. Мне нравится. Когда я его надеваю, друзья зовут меня Кицунэ.

– Что такое «Кицунэ»?

– Девушка-лисица.

– О! – воскликнул я. – Ведь я именно так и подумал, как только тебя увидел. Девушка-лисица…

– Вот видишь, – наставительно сказала она. – Лисица подходит мне гораздо лучше, чем та, кто я есть, когда я не Кицунэ.

– А кто ты есть, когда ты не Кицунэ?

– Просто Мидори, – ответила она. – Дочь крестьянина, растящего капусту. Все время чего-то жду, все время мне чего-то не хватает. Отец не позволяет покинуть дом, если только я не выйду замуж. А мать умерла, когда я была совсем маленькой, и некому помочь мне уговорить его.

Я был поражен ее откровенностью, но вместо того, чтоб вытянуть из нее побольше подробностей, имел глупость спросить:

– Но если у тебя такой папа, как же ты ездишь в Токио?

Она поднесла палец к бледным губам:

– Тс-с-с! Это секрет.

«И все же мне ты о нем говоришь», – подумал я, а вслух сказал:

– Значит, он выращивает капусту?

Казалось бы, такие совпадения невозможны. Но, стоило мне рассказать, где я живу, оба мы расхохотались: именно к ферме ее отца и привела бы та дорога, по которой я столько раз бегал, если не сворачивать на тропинку к храму в лесу. Мы оказались практически соседями! По этому поводу Мидори предложила и на такси из Усику ехать вместе. Так мы и сделали. Вызвала она такси, а когда мы доехали до перекрестка дорог к ферме ее отца и моему дому, расплатилась с водителем, и мы постояли посреди улицы, пока габаритные огни машины не скрылись в темноте.

– Отсюда домой доберешься? – спросила она.

Я кивнул.

– Спасибо тебе за помощь.

– Не стоит благодарности, – ответила она. – Я рада, что ты предоставил мне шанс приветствовать тебя в моей стране. Надеюсь, ты будешь здесь счастлив. Как я… сейчас.

Она поклонилась мне. Я поклонился в ответ и, вспомнив, что каждый вечер, отправляясь спать, говорила Лиз, сказал:

– Оясуми![41]

Мидори, направившаяся к отцовскому дому, помахала мне лисьим хвостом.

– Оясуми насай![42] – откликнулась она, и я побежал в противоположном направлении, чувствуя себя полным придурком.

Домой я явился почти в два ночи. Мама с папой меня заждались.

– Где же ты был? – осведомились они. – Мы заезжали за тобой, но в игровом центре тебя не оказалось. Тогда мы позвонили Колину, и он сказал, что ни в какой игровой центр с тобой не ходил.

«Вот тормоз этот осси, – подумал я. – Неужели не знает, что друг друга нужно прикрывать?»

Я слишком устал, чтобы врать, и потому рассказал все, как есть. Родители здорово рассердились на мой обман, но влетело мне не так уж сильно.

– Просто захотелось развлечься, – объяснил я. – А ездить поездом не так уж сложно.

С этим они поспорить не могли. И, прежде, чем отправиться спать, решили позволить мне раз в месяц ездить поездом в Токио, если захочу. Только чтоб больше не врать насчет того, куда собрался.

– Ведь если бы с тобой что-нибудь случилось… – сказала мама. Голос ее задрожал. Казалось, она вот-вот заплачет. – Если бы с тобой что-нибудь случилось, мы даже не знали бы, где тебя искать.

К несчастью, способы пробудить в тебе чувство вины и у американцев имеются.

На следующее утро я поднялся и отправился на пробежку. А по пути решил заглянуть на капустную ферму и спросить Мидори. Ну, то есть, вот что подумал: раз уж у нас с самого начала неплохо пошло, может, здорово будет, когда рядом друг, который объяснит, что люди говорят, а то и японскому немножко научит. А то и… как знать? Сколько ей лет, я понять не сумел, но рассуждал так: дружить – это, конечно, круто, но вдруг у нас и что-то большее получится? Не может же она быть намного старше, верно?

Раздумывая обо всем этом, добежал я до развилки, свернул к дому ее отца и постучал в дверь. Навстречу мне вышел низкорослый, тщедушный старик.

– Мидори дома? – спросил я.

В ответ он нахмурил брови, скрестил руки на груди и с неожиданной злостью заговорил. Из его речи я не понял ни слова. Тогда он во весь голос крикнул:

– Ноу Мидори! – и захлопнул дверь прямо у меня перед носом.

Что бы все это могло значить? В недоумении я повернул обратно и углубился в лес, но вместо того, чтобы направиться домой, свернул на тропинку, что вела к храму.

Храм стоял на своем месте. Усеянные монетами и разноцветными шнурками ступеньки еще не успели просохнуть после утреннего дождя. Я сунул руку в карман шорт, отыскал монетку в сто йен, опустился на колени, положил ее перед запертой дверцей и сказал:

– Большое тебе спасибо.

И повторил по-японски:

– Аригато годзаимас.

А когда поднялся на ноги, позади храма мелькнуло что-то рыжее.

Я наклонился и заглянул за угол, надеясь увидеть мою рыжую лисицу, но ее там не оказалось. На утоптанной земле лежал ком рыжей с белым ткани. Я подошел, осторожно поднял его двумя пальцами, встряхнул… Да, тот самый. Костюм Мидори. Я оглядел поляну, но самой Мидори нигде не было. В голове тут же возник образ: вот она, без костюма, мчится по лесу, нагая фигурка мелькает в бамбуковых зарослях, прячется за кустом, смотрит на меня, стоящего неподалеку с ее шкурой в руках, сквозь зеленые линзы. Миг – и вот ее уже нет, а там, за кустом, сидит рыжая лиса, покрытая настоящим мехом, и наблюдает за мной нефритовыми глазами – настоящими, без всяких линз. Вот она, ее настоящая шкура!

Вернувшись домой, я позвонил мистеру Фудзите и попросил помочь мне переговорить со стариком с капустной фермы. Конечно, он захотел узнать, зачем, и я рассказал, что познакомился с живущей там девушкой. Когда же мы с мистером Фудзитой явились туда, на стук снова вышел тот же самый тщедушный старик, и мистер Фудзита затеял с ним долгий разговор. Кончилось тем, что старик поклонился и закрыл перед нами дверь.

По дороге домой я спросил мистера Фудзиту, о чем они говорили, и он ответил:

– Хозяин дома был очень расстроен твоим вопросом. Когда-то у него была дочь, да. И звали ее Мидори, да. Но она умерла много лет назад. Покончила с собой.

– Что? Покончила с собой? – не веря собственным ушам, переспросил я. – Почему?

– Он не сказал, – ответил мистер Фудзита. – У нас не принято говорить о таких вещах, Э-ри-я. Пожалуйста, пойми.

Конечно, такой ответ меня не удовлетворил, и на следующий день я снова побежал в лес, но, добравшись до храма, обнаружил, что лисий костюм тоже исчез. Постоял я какое-то время, не понимая, что, собственно, все это могло означать, а когда понял, почувствовал себя полным идиотом.

Ну да, это вправду была она! А я просто позволил себя одурачить, увидев, что ее зеленые глаза – контактные линзы. Оказался так глуп, что не поверил в истинную правду.

– Я знаю, это была ты, – прошептал я, повернувшись к поляне.

Но ответом был только легкий ветерок. Ни ее. Ни даже ее голоса… Она стала для меня невидимой.

* * *

Никогда никому об этом не рассказывал, но в голове у меня сложился вот такой собственный образ, и я нередко о нем вспоминаю. Этот образ лишен всяких черт. Просто гладкая круглая физиономия, вьющиеся темно-русые волосы да невнятные кривые на месте ушей. Даже не образ, а антиобраз какой-то. Когда бы я ни вспомнил о маме, папе или Лиз, их лица возникают в памяти без заминки. Длинные черные волосы мамы, острый носик Лиз, папины уши с большими мочками – жена мистера Фудзиты называет их «ушами Будды».

– Ухо Будды – добрый примета, – как-то раз сказала она.

Да, мочки ушей у папы такие большие, что он может удержать на них зернышко риса.

Ну, а я сам… Никогда в жизни не мог увидеть, как выгляжу на самом деле.

После встречи с Мидори я много размышлял об этом и часто вспоминал ее слова, что образ Кицунэ подходит ей гораздо лучше, чем образ Мидори. Что, только превращаясь в Кицунэ, она чувствует себя собой. Думаю, я ее понимаю. Может, даже понимаю, отчего она покончила с собой. Видно, просто решила сменить фальшивую шкуру на настоящую, в которой чувствовала себя много уютнее.

Не стану врать, будто после встречи с ней для меня все изменилось. Мне и сейчас одиноко. К тому же, теперь я острее прежнего чувствую, что знаю самого себя не так хорошо, как надо бы. Если вдуматься, именно это и было истинной причиной нежелания переезжать в Японию. Похоже, чуял я, что вне американских декораций, без помощи американской бутафории, перестану понимать, кто я. Пару недель назад я рассказал об этом Лиз, и та ответила, что волноваться тут не о чем.

– Меняться – это же окей, – сказала она. – Для человека это естественно.

По-моему, она умнее всех ребят в нашем квартале. Я этому жутко завидую, однако очень рад, что Лиз – моя сестренка, а не чья-то еще.

Что до Кицунэ, я много думаю о ней. Жалею, что не могу спросить, почему она решила сменить кожу таким ужасным образом и навсегда. Постоянно вспоминаю ее слова: «Надеюсь, ты будешь здесь счастлив. Как я… сейчас». И не могу понять, как она может быть счастлива и ни в чем не раскаиваться, зная, каково придется отцу, когда он найдет ее старую шкуру.

Мне до счастья пока далеко, но на душе стало спокойнее. На будущий год поеду домой, поступать в колледж, и там, наверное, снова стану кем-то другим. Придется привыкать к этому – к смене одной шкуры на другую. Как говорит Лиз, иногда без этого не обойтись.

Еще я должен кое за что извиниться. В начале этой истории я предупреждал, что никакого смысла во всей этой грустной картине не будет. Однако это был обман. Наживка, чтоб зацепить тех, кто, как и я сам, зациклен на недостатках нашего мира. А если по правде, некоторый смысл в этой печальной сказке имеется. Вот вспоминаю я о Кицунэ, сбросившей старую шкуру, и вижу: жить в этом мире можно и по-другому, не только той жизнью, с которой я не желаю расстаться. Нет, я не стану менять жизнь так, как она, однако ее трагедия меня кое-чему научила. Даже все иллюзии Японии больше не кажутся мне иллюзиями. Или же весь остальной мир кажется точно такой же подделкой. Правду сказать, это – своего рода свобода.

На свете нет ничего реальнее масок, которые мы надеваем, чтоб показать друг другу, кто мы такие. Маска – она реальней тебя самого. Будь ты девчонкой в лисьем костюме или солидным бизнесменом, будь ты парнем-готом в пирсинге с головы до ног или японской домохозяйкой, что катит по улице на трескучем мопеде, не сняв кухонного передника, все это – наши маски. Что с этим можно поделать? Лучше всего – полюбить их.

Кристофер Барзак

* * *

Кристофер Барзак вырос в сельском районе Огайо и два года прожил в Японии, преподавая английский язык в одном из пригородов Токио. Его рассказы публиковались в антологиях «Лучшее фэнтези и ужасы года», Salon Fantastique, Trampoline, Realms of Fantasy, Twenty Epics и прочих журналах и антологиях. Недавно Крис вернулся из Японии и теперь преподает английский в Янгстаунском Государственном Университете, штат Огайо. Его дебютный роман One for Sorrow был удостоен премии имени Уильяма Кроуфорда за 2008 г. В 2009 г. в свет вышел его второй роман, The Love We Share Without Knowing.

Посетите его веб-сайт: christopherbarzak.wordpress.com.

Примечание автора

В Японию, чтобы преподавать английский в средней школе Эдосаки, я приехал, почти не зная японского языка. Мог разве что сказать «привет», или спросить «как поживаете». В отрыве от родного языка, в полной зависимости от доброты окружающих, которых я чаще всего не понимал, временами становилось не по себе. Но не прошло и месяца, как я освоил японский немного лучше, и, обретя возможность увереннее общаться с людьми, почувствовал себя почти как дома.

Со многими курьезами, упомянутыми в этом рассказе, мне и моим друзьям-американцам в Японии приходилось сталкиваться лично. Достижения технического прогресса, которых в Америке еще не видали, странные личности на улицах, совершенно иная манера поведения и уровень вежливости – лишь немногое из того, к чему нам пришлось привыкать. Одна из первых вещей, которые понимаешь, оказавшись за границей, состоит в том, что твой родной язык и культура – вовсе не пуп земли, хоть для тебя самого это и так. Да, осознать такое нелегко, но после этого чувствуешь себя намного свободнее, чем прежде. Так что – рекомендую. Не пожалеете.

Первоначальная безысходность, вызванная неспособностью поделиться с окружающими своими мыслями и чувствами, первоначальный шок, порожденный иной культурной средой, странной смесью Дальнего Востока, Америки 1950-х и фильма «Матрица», и послужили толчком к написанию этого рассказа.

Скрипач с Байю Тек

[43]

Поди-ка сюда, cher[44], я тебе кой о чем расскажу.

Жила когда-то среди болот девочка. Кожа и волосы ее были белыми, как перья большой белой цапли, а глаза – красными, точно нос опоссума. В младенчестве нашел ее один лугару[45] плывущей по байю в ветхой пироге. Нашел и отнес к тетушке Юлали.

Нет, тетушка Юлали не покрывалась шерстью с головы до пят и не выла на луну в полнолуние, как лугару, однако пряталась в болотах так же, как они, и жила с ними в согласии да дружбе. Вытаскивала из лап лугару piquons[46], извлекала пули из их мохнатых спин, давала снадобья от ревматизма и чесотки. Ну, а лугару за то выстроили ей избушку из кипариса и листьев сабаля, приносили из города рис и индиговую краску. В лунные ночи бралась она за скрипку, и лугару устраивали настоящие балы. Словом, крепко любили лугару тетушку Юлали, но девочка любила ее еще крепче.

Да, я и есть та самая девочка. У кого еще в нашей округе белая кожа, белые волосы и красные глаза? Ну, а теперь – тс-с-с! Сиди да слушай.

Тетушка Юлали была мне как мать. Назвала меня Каденцией, рассказывала сказки – те самые, что я рассказываю тебе, cher. Бывало, сидим мы за прялкой или кроснами, а она рассказывает и рассказывает о том, как сама была девочкой, жила с отцом, да доброй maman[47], да шестью братьями и тремя сестрами неподалеку от городка под названием Пьервиль. И о кузине своей, Бельде Гидри, первой красавице на весь приход.

Как только сравнялось Бельде пятнадцать, два десятка молодых парней наперебой кинулись к ней свататься. А она с выбором-то растерялась, и тогда ее старик-отец устроил женихам испытание – чтоб поглядеть, кто ему лучшим зятем станет. Вспашите, говорит, болото, засейте его сушеным перцем-чили да соберите урожай. А когда справились они с этим, велел изловить самого старого и злобного крокодила на всей Байю Тек и суп-гумбо[48] из него сварить.

Я думала, тетушка Юлали истории из головы сочиняет, но она божилась, что все это – чистая правда. И Бельда досталась в жены Ганелону Фузилье, а тетушка Юлали стала крестной матерью второй их дочери, Денизы.

Конечно, Гани Фузилье сжульничал. Без толики жульничества с этаким испытанием не справиться никому. Судя по тетушкиным рассказам, жульничество в Пьервиле было делом обычным – образом жизни, можно сказать. Одно удивительно: отчего обжуленные урока из этого не извлекали и менее доверчивыми не становились? Пожалуй, если бы я когда-нибудь отправилась в Пьервиль да услышала от Гани Фузилье или от Старого Савуа, что небо голубое, непременно выглянула бы за дверь и проверила. А уж если бы в мою дверь постучал сам Мюрдре Петипа, живо сбежала бы с заднего хода.

Истории о нем, о Мюрдре Петипа, о юнце, всегда готовом к очередной проказе, забавляли меня пуще всех остальных. По словам тетушки Юлали, жил Молодой Дре, точно попрыгунья-стрекоза – работать не уважал, а все больше играл на скрипке, только был слишком хитер да умен, чтоб к зимним холодам остаться ни с чем.

Насколько хитер да умен? Что ж, расскажу тебе сказку о Молодом Дре и скрипке, а там уж по собственному разумению суди.

Жил на свете, понимаешь ли, старик, и звали его Старым Будро. И была у него скрипка, что играла нежнее всех прочих скрипок на всем белом свете. Смастерил ее собственными руками его старый отец, еще в тысяча восемьсот каком-то там. Как начнет Старый Будро играть, даже мертвый поднялся бы и пустился в пляс! И вот думает однажды Молодой Дре: это же просто срам, что лучшая скрипка – то есть, скрипка работы отца Старого Будро, досталась не лучшему на весь приход Сен-Мари скрипачу – то есть, ему, Молодому Дре. Подумал он так, пошел к Старому Будро и говорит:

– Знаешь, Старый Будро, боюсь я за твою душу!

– С чего бы это, парень? – спрашивает Старый Будро.

А Молодой Дре и отвечает:

– Своими глазами видел: давешним вечером, как только заиграл ты «Жоли Блонд»[49], вылез из эфа твоей скрипки красный чертенок, да как пустится в пляс на грифе! И чем быстрее он плясал, тем быстрее ты играл, а он знай себе хохочет, как умалишенный, да машет над головой раздвоенным хвостом! До полусмерти меня перепугал.

– Иди-ка ты проспись, Дре Петипа, – говорит Старый Бодро. – Я в это ни на минуту не поверю.

– Это такая же правда, как то, что я стою здесь, – уверяет Молодой Дре. – У меня, понимаешь, глаз особый, ясновидящий, вот я и вижу то, чего не видят другие.

– Хм! – фыркнул Старый Будро и направился в дом.

– Погоди, – говорит Молодой Дре. – Ты только принеси сюда скрипку, и я тебе докажу.

Конечно, Старый Будро сказал «нет». Но Молодой Дре знал, чем его пронять, а уж то, что ума у Старого Будро не больше, чем у опоссума, всему приходу было известно. Принес Старый Будро скрипку, протягивает ее Молодому Дре, но Молодой Дре как сомнет в руках шейный платок, да как закричит!

– Святая Мария, – кричит, – спаси меня и сохрани! Неужто ты не видишь, как сверкают сквозь эфы его красные глаза? Неужто не чуешь запаха серы? Надо изгнать черта, Старый Будро, не то приведет тебя этакая музыка прямиком в пекло!

Перепугался Старый Будро – едва скрипку не выронил. Правда, в эфы он заглянуть не посмел, но этого и не требовалось: стоило Молодому Дре помянуть черта, вокруг так ужасно завоняло серой, что слезу из глаз вышибло.

– Спаси меня, Святая Богородица! – вскричал Старый Будро. – Черт в мою скрипку вселился! Что ж теперь делать, Дре Петипа? Не хочется мне, чтоб музыка довела меня до пекла!

– Ну что ж, Старый Будро, знаю я, что делать, только вряд ли тебе это придется по нраву.

– Ни слова против не скажу, обещаю. Только ты научи, как тут быть!

– Дай скрипку мне, а уж я изгоню из нее черта.

Старый Будро был так напуган, что отдал отцовскую скрипку Молодому Дре, не сходя с места. Мало этого – велел оставить ее себе навсегда, так как он, Старый Будро, и в руки ее взять не сможет, не вспомнив о запахе серы. Вот так-то Дре Петипа и «выменял» самую сладкозвучную скрипку во всем приходе на грошовый шейный платок, в котором раздавил тухлое яйцо, чтоб Старый Будро поверил, будто в его скрипку вселился нечистый.

Да, ну и позабавила меня эта проделка Молодого Дре! Но тетушка Юлали покачала головой и сказала:

– Смеяться-то смейся, ’tit chou[50]. Только не забывай: о таких, как Дре Петипа, куда лучше слушать сказки, чем самой иметь с ними дело. Встретишь такого bon rien[51] – улыбка до ушей, язык без костей, – беги от него со всех ног, да подальше!

Такова уж она была, тетушка Юлали. Неизменно за мной приглядывала, учила всему, что нужно знать в жизни. Помнится, я ходить едва выучилась, однако уже знала: на солнце соваться не стоит, а капканы да пеньки с глазами лучше обходить стороной. А когда стала постарше, тетушка Юлали научила меня прясть хлопок, красить его в синий цвет и ткать полотно. Научила готовить из клоповника, коры самбука, листьев опунции и кое-каких волшебных гри-гри[52] снадобья, чтоб очищать грязные раны, исцелять ломоту в суставах и сводить бородавки. А самое лучшее – научила она меня танцевать.

Тетушка Юлали обожала играть на скрипке и играла почти каждый вечер, после того, как мы покончим с ужином. Вся ее музыка просто-таки пела: пляши, скачи, кружись до упаду! Совсем маленькой я так и делала. А потом тетушка Юлали взяла меня с собой на бал к лугару, и там я выучилась вальсу и тустепу.

Тянуло меня к танцам, как крякву к воде. Как только запомнила шаги, начала плясать, где только могла. И на балах у лугару, и сама по себе. И за уборкой, и у плиты. Под скрипку тетушки Юлали и под пение сверчков. Тетушка Юлали все смеялась надо мной. Говорила, так я в танце совсем на нет сойду. Но не тут-то было!

А потом настала зима. Листья пожухли от холода, воды байю затянуло льдом. Еще до начала Адвента[53] тетушку Юлали одолел жуткий кашель. Я приготовила ей сироп из листьев опунции и отвар ивовой коры, чтоб унять жар, надела ей на шею гри-гри, укрепляющий силы, да только все без толку. В самую долгую, самую темную ночь в году она попросила подать ей кипарисовый сундучок, что стоит под кроватью. Открыла я крышку, и тетушка, пошарив внутри, вложила мне в руку три куска кружев да золотое кольцо.

– Вот и все, что я могу оставить тебе в наследство, – сказала она. – Вот это, да еще мою скрипку. Надеюсь, однажды они тебе пригодятся.

Вскоре Bon Dieu[54] призвал ее к себе, и отправилась тетушка на небеса. Друзья-лугару похоронили ее под огромным виргинским дубом на задах избушки и провыли над могилой заупокойную мессу. Мне в ту пору было около шестнадцати; тут-то мое детство и кончилось.

И танцам тоже настал конец. Правда, не навсегда. Увидев скрипку тетушки Юлали безмолвно лежащей поперек ее тростникового кресла, я погрузилась в печаль, точно в глубокий речной омут. Свернулась клубком у очага, в гнезде из шкурок нутрии, уставилась в угасающий огонь и задумалась о том, что хоть я живи, хоть умри – никто и не заметит, и не узнает.

Спустя какое-то время – даже не знаю, сколько я так пролежала – кто-то постучал в дверь. Я не откликнулась, но гость все едино вошел. Оказалось, это Улисс, самый молодой из лугару. Улисс мне нравился – тихий, щуплый, часто носил мне банки арахисового масла да белый хлеб в обертке из газеты, а когда мы вдвоем танцевали на балах лугару, все до единого замирали и любовались на нас. И все-таки мне бы хотелось, чтоб он убрался.

Потянул Улисс носом воздух, принюхался, вытащил меня из моего гнездышка и встряхнул от души.

– Что-то ты совсем раскисла, chère[55], – говорит. – Увидела бы тетушка Юлали, как ты тут поживаешь, здорового бы подзатыльника тебе отвесила.

– Вот и хорошо, – говорю я. – Вот и прекрасно. Главное, она была бы здесь, со мной.

А сама думаю так: на это Улиссу нечего сказать. Может, теперь уйдет и оставит меня спокойно горевать одну? Но Улисс – он рассудил иначе. Снова принюхался и закудахтал, как старая квочка.

– Да у тебя, – говорит, – тут хуже, чем в свинарнике! Увидела бы тетушка Юлали, во что превратилась ее избушка, заново бы умерла! – и скрипку со смычком с ее кресла берет. – Где она это держит?

Увидев скрипку тетушки Юлали в Улиссовых лапах, я словно бы впервые за целую вечность встряхнулась. И разозлилась. Да так разозлилась, что бросилась на Улисса – а он, кстати сказать, выше меня на целую голову, весь в дикой черной шерсти, клыкаст и когтист даже в новолуние – и как врежу ему в брюхо!

– Tiens, chère![56] Что на тебя нашло? За что это ты бьешь своего друга Улисса?

– За что? А чтоб скрипку тетушки Юлали не трогал! А ну положи на место, не то ка-ак…

– Ну, так прибрала бы сама, – говорит Улисс, – чем валяться без дела, как рак подо льдом.

Взяла я скрипку – бережно, будто птичье яйцо – и повесила на крючок над кроватью тетушки Юлали. И расплакалась, а Улисс обнял меня за плечи и принялся макушку мою вылизывать, будто волчица волчонка.

Наконец успокоилась я, прибралась в избушке, сварила себе гумбо, заправила нитью, что спряла и выкрасила тетушка Юлали, ее большие кросны и соткала кусок светло-голубого полотна… Ночи стали короче, лед стаял, вода подступила к самому крыльцу. Я приготовила удочки, начала ловить рыбу, засеяла огород семенами, запасенными тетушкой Юлали. Если постучится в дверь кто-нибудь из лугару, лечила их от чесотки и ревматизма да накладывала лубки на переломы, как до меня делала тетушка. Только на их балах не плясала. На закате садилась в пирогу, отплывала в густые заросли кипарисов и слушала любовные песни лягушек да рев крокодилов, сражающихся за самок.

И вот однажды вечером, заплыв далеко от дома, увидела я огни. Не бледные feu follets[57], что пляшут по ночам над болотами, а желтый свет, свет фонарей, а это означало одно: там, впереди, ферма. Я слегка испугалась, так как тетушка Юлали не раз предупреждала, что мне не стоит показываться на глаза людям.

– Знаешь, – говорила, – как поступают утки, когда в их болото залетит незнакомая птица? Вот и добрые жители Пьервиля увидят эти белые волосы да красные глаза – тут же заклюют. И останется от тебя только два-три белых перышка.

Конечно, мне не хотелось, чтоб меня заклевали. Повернула я было назад…

Но тут услышала музыку.

И сразу же развернула пирогу обратно. А, приблизившись, увидела пристань, избушку, а рядом с ней нужник, свинарник и огромный амбар, выстроенный на высоком месте, подальше от воды. Двери амбара распахнуты настежь, наружу падает желтый свет, освещая запряженные лошадьми коляски и даже машины. Машин я до этого в жизни не видела – разве что на картинках из журналов, которые порой приносил Улисс. Однако до машин мне никакого дела не было: меня целиком захватила, заворожила скрипичная мелодия, струившаяся из амбара. Казалось, она сияет ярче всех фонарей, ярче всего на свете – с тех пор, как его оставила тетушка Юлали.

И поплыла я на музыку, как мотылек на пламя свечи, начисто позабыв о том, что огонь жжется, утки клюются, а добрые жители Пьервиля не любят пришлых. Но я-то не так глупа, как Старый Будро! Пирогу я надежно спрятала в кустах цветоголовника и сама на открытое место соваться не стала. Тихонько, как рысь, подкралась поближе, отыскала за амбаром местечко, куда вряд ли кому придет в голову заглянуть… и пустилась в пляс! Танцую тустеп с коричневой шалью в полоску, а щеки мокры от слез. Как тут не плакать, когда тетушка Юлали умерла, когда я танцую одна в темноте, когда скрипка плачет так нежно?

Взошла луна, сверчки улеглись спать, а скрипач все играл, и я все плясала, как будто ночь будет длиться вечно. Видать, продолжала плясать и после того, как музыка стихла, забыв обо всем, пока не услышала крик за спиной. Открыла я глаза и вижу: небо высветлилось, посерело, а за амбаром – кучка людей. Стоят, таращатся на меня; разинутые рты – точно черные дыры на лицах.

Один из них шагнул вперед. Высокий такой, пузатый, плечистый, широкополая шляпа сдвинута на самые брови, глаза блестят в ее тени, будто глаза змеи, затаившейся в норе. Накинула я шаль на плечи и бросилась бежать.

Стоило мне сделать шаг, все, как один, ахнули и отступили с дороги. Может, утки и опасны, если их страх невелик, но если пугнуть хорошенько – разбегутся кто куда. Заухала я на бегу болотной совой-неясытью, расправила шаль, точно крылья, пригнулась и скрылась в кипарисовых зарослях.

Сзади раздались крики, огни фонарей замелькали, запрыгали, как светляки. Я прокралась к пироге и тихо, словно водяная змея, держась в тени, поплыла восвояси, весьма довольная собой. Видать, все пьервильцы так же глупы, как Старый Будро, если боятся девчонки в полосатой шали. А если так, возможно, я вскоре снова наведаюсь к ним послушать музыку!

На следующий вечер заглянул ко мне в гости Улисс. Присел он к столу, я налила ему кофе, а сама уселась за прялку. А Улисс под ее жужжание и говорит:

– Слышал я тут кой о чем. И вот подумал…

Я улыбнулась.

– Подумал? – говорю. – Вот новость так новость! Друзьям уже рассказал? То-то Старый Пласид удивился бы!

Качает Улисс головой.

– Каденция, тут дело серьезное. По всей байю сверху донизу только и разговоров, что о привидении, учинившем переполох на вчерашнем fais-do-do[58] у Дусе.

Я опустила взгляд на светло-бурую нить, скользящую из-под пальцев – ровную, тонкую, совсем как у тетушки Юлали.

– Нет, Улисс. Не было на fais-do-do у Дусе никаких привидений.

– Мне-то это известно. А вот Дусе рассказывают другое. Говорят, собственными глазами видели девчонку, обратившуюся неясытью и улетевшую в ночь. Что ты на это скажешь, а?

– Пива они перебрали, вот что скажу.

Нахмурился Улисс, сдвинул густые черные брови.

– Каденция, с чего ты вдруг позабыла все, чему учила тебя тетушка Юлали, и по глупости решила всех вокруг удивить?

– Не ворчи, Улисс. Можно подумать, жителям Пьервиля не о чем больше посудачить, кроме как обо мне.

– Может, есть, а может, и нет, – мрачно буркнул Улисс. – Что ты делала там, у Дусе?

– Танцевала, – отвечаю, все еще в шутку. – Улисс, а кто этот скрипач? Ну и здорово же играл!

Но Улисс даже не улыбнулся.

– Bon rien он, Каденция. Скверный, негодный человек. Пожмешь руку Мюрдре Петипа – пальцы после пересчитать не забудь.

От удивления я едва не позволила колесу прялки остановиться.

– Шел бы ты проспаться, Улисс! Ведь тетушка Юлали из головы этого Дре Петипа выдумала!

– Не выдумала, будь уверена. Все говорят, он продал дьяволу душу, чтобы играть лучше любого смертного. А потом выгнал дьявола из пекла своей игрой да заставил плясать день и ночь, пока у нечистого копыта не треснули надвое. Пришлось дьяволу вернуть Дре душу, чтоб отпустил с миром. Считай, Дре Петипа – самый здоровый да злой бык в местном стаде. Подлее человека на всем свете не сыскать. Так что держись-ка ты от него подальше.

Может, Улисс мне и нравится, но с чего это он будет мной командовать, когда сам ест кроликов сырыми да воет на полную луну? От возмущения я так дернула нить, что порвала ее.

– Э-э, Каденция, – говорит он, – никак снова ударить меня собралась? Конечно, слов моих это не изменит, но ты валяй, бей, если тебе так легче.

Нет, бить я его не стала, но, видно, ответила уж очень неласково, потому что ушел он, точно побитый пес. Вскоре издали донесся вой – наверное, Улиссов, и мне сделалось совестно. Правда, только самую малость.

Однако танцевать я больше не пошла. Не из-за того, что говорил Улисс, а просто потому, что я все же не couyon[59] какой, вроде Старого Будро.

Две, а то и три ночи спустя я услышала глухой стук о крыльцо. Кто-то привязал пирогу и выбрался на ступени. Не Улисс – кто-то потяжелее. Вроде Старого Пласида. Поднялась я на ноги, огляделась в поисках банки со шпанской мушкой от его ревматизма, и тут в дверь постучали.

Я отворила дверь и вижу: это вовсе не Старый Пласид. Вижу: стоит на пороге огромный человек. Брюхо – что твоя бочка, широкополая шляпа, пышные черные усы… Хотела захлопнуть дверь, но Дре Петипа толкнул ее легонько и прошел мимо меня, будто к себе домой. Сел за мой стол, надвинул шляпу на блестящие змеиные глазки да подбоченился.

– Привет, chère, – говорит, и улыбается, будто лучшему другу, а зубы-то его плоски да желты!

А я стою у дверей и думаю: бежать, или не стоит? Бежать – оно, может, и безопаснее, но тогда Дре Петипа останется в моей избушке один, без присмотра, а этого мне вовсе не хотелось.

Смотрит он на меня, будто в точности знает, о чем я думаю.

– Я, – говорит, – историю тебе расскажу. Если желаешь, стой там, у порога, но сидя, по-моему, все же удобнее будет слушать.

Как ни противно было следовать его советам, выглядеть дурой было еще противнее. Затворила я дверь и села к очагу, сложив руки на коленях. А этот – он и без кофе обойдется.

– Ну что ж, – говорит он, – вот как дела обстоят. Я, понимаешь, скрипач неплохой. Может быть, лучший во всей байю. Может быть, лучший в мире. Без моей музыки в приходе Сен-Мари не обходятся ни одни танцы, ни один званый ужин, ни одна свадьба, ни одни крестины. Но приход Сен-Мари невелик, так? И мне тут, в Сен-Мари, тесновато. Есть у меня мысль: отправлюсь я в Новый Орлеан, буду играть на радио, сколочу деньжат да куплю себе белый дом с колоннами по фасаду.

Поднял он руки – кончики пальцев тупые, квадратные, коротко стриженные ногти черны от грязи – и засмеялся, а смех-то его недобр.

– Может, тебе о том и неизвестно, девочка-неясыть, но эти самые руки – все равно, что из чистого золота. Было дело, я своей игрой дьявола выгнал из преисподней, а после обратно загнал. А уж эти couyons из Нового Орлеана передо мной будут на брюхе ползать да пятки мои лизать.

Тут глянул он на меня, словно спрашивая, что я на это скажу, но я и глазом не моргнула. Правду говорила тетушка Юлали: вблизи Дре Петипа совсем не смешон. Думает только о том, чего ему хочется, и чтоб получить это, на что угодно пойдет. Но меня-то не одурачит: я ведь его насквозь вижу. Вопрос только, что будет делать, когда узнает об этом?

Дре Петипа сдвинул брови, будто подслушал мои мысли, оглядел избушку, а как увидел на стене скрипку тетушки Юлали – глаза огнем разгорелись. Поднялся он, подошел поближе, снял скрипку с крюка, провел пальцем по струнам. Струны в ответ глухо тренькнули.

– Это хорошо, что ты струны ослабила, – говорит он. – Чтоб гриф не повело, так? А скрипочка неплоха. Играешь?

Я сама не заметила, как поднялась, спрятав сжавшиеся кулаки под передник.

– Нет, – отвечаю как можно беззаботнее. – Старый дурацкий хлам. Даже не знаю, отчего до сих пор в байю ее не зашвырнула.

– Значит, не будешь против, если я ее настрою.

Отнес он скрипку к столу и принялся подкручивать колки. Я села на место.

– Как-то раз, – начал он, – пришли ко мне все пятеро сыновей – Клофа, Аристиль, Малыш Поль и Луи с Телемахом. Дескать, Клофа влюблен и хочет, чтоб благословил я его взять в жены Мари Имар.

Ну что ж, я против брака ничего не имею. Мы с моей Октавией женаты уж двадцать два года, а все влюблены друг в друга, будто пара голубков. И сыновья наши – парни хорошие, один другого умнее. Клофа прочтет все, что ни дай – хоть по-печатному, хоть по-писаному. А юный Луи числа складывает проворней, чем я играю на скрипке. Но в женщинах они ни аза не смыслят. Вот я и сказал Клофа: если уж хочет жениться, жену ему подберу я. И остальным парням тоже подберу, когда придет время. Выбор жены – дело слишком серьезное, чтоб молодым его доверять.

– Что за чушь! – говорит Клофа. – Женюсь тогда на Мари без твоего благословения!

– Мало этого, – объясняю, – я ваш брак не только не благословлю, а прокляну. Не забудь: я самого дьявола обуздал. Мое проклятье чего-то да стоит. И еще посмотрим, согласится ли Мари за тебя выйти, если придется начинать семейную жизнь без единого цыпленка, без единого тканого одеяла и без единой досточки мебели.

Можно подумать, на том и делу конец. Но сыновья мои – парни твердолобые. И так принялись спорить, и этак. Тут-то мне и пришло в голову, как заткнуть им рты раз и навсегда. Предложил я сыновьям об заклад побиться.

Дре Петипа умолк, поднес скрипку к уху, щиплет струны одну за другой, слушает со всем вниманием.

– Так-то лучше, – говорит.

Положил он скрипку на стол, достал из кармана кусок канифоли и принялся трудиться над смычком.

– А спор, – продолжает, – вот в чем. Я буду играть на скрипке, а сыновья – плясать. Если брошу играть прежде, чем они все остановятся, благословлю на брак всех пятерых и на их свадьбах сыграю. А если нет, Клофа и Луи отправятся со мной в Новый Орлеан читать все, что будет нужно прочесть, и считать все, что нужно сосчитать, а Аристиль и Малыш Поль с Телемахом креветок будут ловить да помогать Октавии управляться со свиньями, курами и хлопком.

Рассказывает это Дре Петипа, а сам ухмыляется в усы.

– Неплохой спор, а? Проиграть-то я никак не могу! Отправились сыновья за свинарник, поговорили меж собой, а, вернувшись, сказали, что принимают спор, но только при двух условиях. Во-первых, плясать они будут по очереди, один за другим, так что придется мне переиграть всех пятерых. Во-вторых, я должен найти им партнершу – одну на всех, и пока я играю, она должна плясать.

Словом, сыновьями своими я горд: все это доказывает, что им не только силы, но и смекалки хватает. Знают: я способен играть от рассвета до заката. Знают: я способен играть, пока коровы не вернутся домой с выпаса, и еще долго после того, как куры усядутся на насест. Знают: ни один из смертных не сможет плясать так же долго, как я могу играть.

Тут оторвался он от смычка и поднял взгляд на меня.

– Не знают они только о тебе.

Я отвернулась. Сколько смогу проплясать, я и сама не знала. С вечера до утра, а после догрести до дому и продолжать танцы в избушке, за домашними делами – это уж наверняка. А может, и всю следующую ночь. Возможно, я в силах сделать то, чего явно хочет от меня Дре Петипа. Вот только не стану. Не стану плясать на виду у всего Пьервиля – при моем-то бледном лице, красных глазах и белых-белых волосах. Не пойду в утиную стаю, рискуя, что заклюют. Ни для кого на свете, а уж тем более – ради Дре Петипа.

А он говорит:

– Я увидел тебя на fais-do-do у Дусе. Видел, как ты танцевала, словно лист на ветру, лучше любой из человеческих девушек, которых мне доводилось видеть. И пошел к одному знакомому – мохнатому да зубастому, а он рассказал мне о девушке-неясыти, живущей среди болота и плясавшей на балах лугару всю ночь напролет. «Вот прекрасная партнерша для моих парней!» – тут же подумал я. Ну, а ты что скажешь, а? Возьмешься потанцевать с моими пятью силачами?

На сердце сделалось скверно, но как было сердиться на того лугару, что выдал меня? Дре Петипа – такой человек, которому нелегко сказать «нет». Но я справилась.

– Нет, – отвечаю.

– Я ж не задаром плясать прошу, – уговаривает Дре Петипа. – Я дам тебе и землю под хлопковое поле, и мула, чтобы ее пахать.

– Нет.

– Ну и жадная же ты девица, – говорит он, да так, будто это комплимент. – Тогда как тебе понравится стать женой одного из моих сыновей? Любого, какой придется по вкусу. Станешь важной леди, никто не посмеет назвать тебя болотной неясытью или, скажем, бледной мокрицей.

Ух, как я разозлилась! Кровь обожгла жилы изнутри, точно лед. Вскочила я, двинулась на него, но остановилась, увидев, что он ухватил за гриф скрипку тетушки Юлали и занес ее над головой.

– Слушай, chère. Не поможешь мне, возьму эту скрипку, расшибу ее в щепки, сломаю кросны и прялку, а потом сожгу твою избушку дотла. Что скажешь, chère, да или нет? Не мешкай, скажи «да», и будет у нас уговор. Поможешь мне выиграть спор, а я дам тебе и землю, и мула, и муженька, чтоб согревал по ночам. Не такая уж плохая сделка, а?

Это слово едва не встало колом поперек горла, но деваться мне было некуда.

– Да, – отвечаю.

– Вот и ладно, – говорит Мюрдре Петипа.

Прижал он скрипку подбородком к плечу, провел смычком по струнам, и скрипка подала голос – откликнулась звучной, нежной нотой.

– Состязание назначено на вечер субботы, через три дня от сегодняшнего. Начнем после ужина, закончим, когда парни выбьются из сил. Устроим настоящее fais-do-do, а? Уложим детишек баиньки?

Хохочет Дре Петипа, и скрипка вторит ему звонкой трелью.

– Может занять дня два, а то и три. Понимаешь?

Я все прекрасно понимала, но не искать выхода не могла.

– Не знаю, смогу ли я проплясать три дня и три ночи.

– Я говорю – сможешь. И пропляшешь. А на случай чего – скрипку твою прихвачу.

– Я не могу плясать на солнце.

Струны взвизгнули не в лад.

– Значит, бледная мокрица солнца не жалует? Неважно. Устроим танцы в амбаре у Дусе. Где это, ты уже знаешь.

Точно насмехаясь надо мной, скрипка тетушки Юлали запела одну из мелодий, что он играл в тот вечер. Ноги сами по себе сделали шаг, другой, и Дре Петипа захохотал.

– Ты просто сама не своя до танцев, chère! Эх! Выиграю я спор, покажу сыновьям, кто в доме хозяин, а потом поеду играть на радио и стану богат!

С этими словами он, продолжая водить смычком по струнам, двинулся к двери. А я пляшу, не в силах остановиться, а злые слезы застилают глаза и щиплют в носу… Но до его ухода я сумела сдержать их. Уж на это мне гордости хватило.

Остаток ночи и следующие два дня были черным-черны. В дверь стучали, но я не откликалась на стук. Слишком занята была: все думала, как бы заставить Мюрдре Петипа пожалеть, что связался со мной. Наконец сняла я с кросен недавно сотканный отрез светло-голубого полотна, сшила себе платье для танцев, а на манжеты и ворот пустила кружева тетушки Юлали. Рано утром третьего дня сделала гри-гри из тетушкина золотого колечка. Выспалась, умылась, надела новое платье, собрала волосы в косу на затылке и гри-гри на шею повесила. Что ж, к испытанию все готово. Села я в пирогу и поплыла сквозь болотные заросли туда, к ярким огням фермы Дусе.

Как это было непривычно – привязывать пирогу к причалу и идти к амбару, ни от кого не скрываясь! Земля под ногами теплая, ровная, воздух пахнет цветами, пряностями и жареным мясом…

Двери амбара снова были распахнуты настежь. Желтый свет фонарей озарял длинные столы, расставленные снаружи, и добрых жителей Пьервиля, толпившихся вокруг с тарелками, вилками да ложками, накладывавших себе джамбалайю[60] и гумбо, грязный рис[61] и жареную окру[62], красную фасоль и кукурузную кашу из множества мисок и кастрюль.

Меня заметили не сразу, но как только заметили, и галдеж, и смех, и чавканье, и звон посуды – все разом стихло. Наступила мертвая тишина, точно в болотах на закате солнца. В этой тишине я подошла к амбару. Сердце под голубым платьем билось с такой силой, что мне казалось, будто все это видят, но голову я держала высоко. Все эти люди – они тоже боялись. Боялись меня. Я чуяла это, я видела их страх в блеске бегающих глаз, слышала дрожь в перешептываниях:

– Привидение… чертовка… Глянь, а глаза-то – прямо огнем горят… Неземным…

Навстречу мне выступила женщина – жилистая, блеклая, с тугими, пронизанными сединой локонами волос, в цветастом платье из покупного ситца.

– Я – Октавия Петипа, – заговорила она звенящим от страха голосом. – Ты пришла танцевать с моими детьми?

Смотрю я, а за ее спиной скалит в ухмылке желтые зубы сам Дре Петипа.

– Да, мэм, – говорю.

– Эй, парни, вот вам и партнерша! – заорал Дре Петипа. – Настало время поплясать!

С этими словами скрипач повернулся к пятерым парням, стоявшим в стороне неровным рядком – к своим пятерым сыновьям. Первый – должно быть, грамотей Клофа – столь же тощий, сколь отец его толст, тревожно морщит лоб. Аристиль и Малыш Поль, такие же здоровяки, как отец, смотрят зло, точно загнанные звери. Луи – самую чуточку старше меня, усики тонки, как трава зимой. Телемах – еще мальчишка и по-мальчишески голенаст, сплошные коленки да локти.

Подошла я к Клофа, подала ему руку. Взглянул он на нее, вздохнул, и взял меня за руку, а ладонь-то его холодна, как вода на дне глубокого омута.

Все чинно двинулись в амбар – мы с Клофа, Дре и прочие жители прихода Сен-Мари, кому только места хватило. Взобрался Дре на дощатые козлы, вскинул к плечу скрипку и заиграл «Жоли Блонд». Ухмыляется из-под черных усов, ногой притопывает: весело ему, хоть всем остальным и не до веселья.

Мы с Клофа начали танец, и я сразу же поняла: этому долго не продержаться. В сердце, в душе он уже проиграл и этот спор, и свою Мари – вон она, стоит, смотрит на нас, ладони прижаты к губам, слезы из глаз льются осенним ливнем. Нелегкое это дело – с Клофа танцевать. Наверное, отец обводил его вокруг пальца так часто, что теперь он – как Старый Будро, разучился выигрывать. Тяжел Клофа, медлителен, неповоротлив. Приходится самой его вести, и ритм задавать, и направление, и кружиться под его вялой рукой без всякой помощи или хоть знака с его стороны. Протоптался он так пять, шесть, семь песен, а там споткнулся, на колени упал и замотал головой. Подошла к нему Мари Имар, помогла подняться, а на меня так зыркнула, что дочерна обожгла бы взглядом, кабы только могла.

Настал черед плясать Аристилю.

Аристиль оказался силен, да к тому же просто горел желанием переплясать меня. Я ему лбом едва до сердца достаю, а он прижимает меня к себе, будто придушить задумал. Так и пошло дело: то мне на цыпочках идти приходится, то швыряют меня туда-сюда могучими ручищами, так, что плечи болят, ведут в танце, будто мула в поводу. Не танец, а прямо борьба какая-то. Но ничего: я и с волками плясать привычна, и вообще крепче, чем с виду кажусь. Шесть песен, семь, восемь, девять – дальше все песни слились в одну, а наши ноги так и порхают в танце! Я и не заметила, как Аристиль упал, просто вдруг вижу: танцую одна. Заморгала я от солнца, светившего в распахнутые двери амбара, а двое мужчин оттащили Аристиля в сторону и уложили на длинную лавку у стены. Тут бросилась к нему девушка в розовом, присела над ним, поит из чашки, утирает платком раскрасневшиеся щеки, а я подошла к Малышу Полю, протянула ему руку, и музыка понесла нас дальше.

Малыш Поль еще выше, огромнее и сильнее брата, да вдобавок жульничает. Стоит нам закружиться, едва не отпускает мое запястье и талию, надеясь, что меня отшвырнет в толпу. Ну а я что ж – вцепилась в него, как краб, держусь за рубаху, за манжету, за толстое потное запястье изо всех сил. Наш танец – война, а каждая песня – бой, даже вальсы. Но я выиграла все бои до единого, и войну завершила победой: споткнулся Малыш Поль, подогнулись его колени, и растянулся силач на земле во весь рост – широченная грудь ходит ходуном, зубы оскалены, как у норки. Но мне его было ничуть не жаль. Я даже не сомневалась: в один прекрасный день он найдет способ вбить отцовское проклятье папаше в глотку.

А музыка не смолкала. Не остановилась и я. Прошлась в одиночку тустепом, пока двое мужчин волокли Малыша Поля на лавку, где его тут же принялась утешать темноволосая девушка, и вижу: снаружи, за дверями амбара снова темно. Выходит, я протанцевала под скрипку Дре Петипа целую ночь и целый день. Правду сказать, малость подустала.

Подошла я все тем же двудольным шагом к Луи и протянула ему руку.

Луи, здорово смыслящий в числах, плясал с осторожностью, хитро, предоставив мне всю работу – вертеться, кружиться, ниткой нырять под его руку, словно в игольное ушко. А сам так и норовит неожиданно шагу прибавить, ножку мне подставить, так что приходится прыгать, чтоб не упасть, или толкнуть при случае. Но вскоре отец заметил, что он замышляет, прикрикнул на него, и вся решимость Луи оставила – вытекла, точно вода из дырявой кадушки. Когда он упал, подошла и к нему девушка – тоненькая, совсем девчонка, с двумя косичками на затылке, напиться дала, что-то на ухо зашептала. Но мне и Луи было совсем не жаль: уж кто-кто, а этот и родного отца обхитрит – вот только подрастет немного.

К тому времени снаружи снова стало светло: проплясала я, значит, день и две ночи. Тело мое уже будто и не мое, а привязано за уши к смычку Мюрдре Петипа. И пока он играет, я буду плясать, хотя ноги стерты о земляной пол в кровь, а глаза щиплет от пыли. Заиграл Дре «Ля Тустеп Петипа», и пошла я танцевать с Телемахом, совсем еще мальчишкой. Подаю ему руку, а сама до беспамятства рада, что Октавия родила муженьку всего пятерых сыновей.

Телемах, как и я, оказался крепче, чем с виду можно подумать. Он видел, как я переплясала четверых его братьев, и понял, что ни подставить мне ножку, ни отшвырнуть в толпу не выйдет. Улыбнулся он мне печально и нежно и захромал в танце – дескать, глянь-ка на него, несчастного калеку, не стыдно ли такого побеждать? По-моему, этакая уловка еще подлее хитростей Луи. Отвела я от него взгляд и целиком отдалась музыке. Казалось, смычок Дре Петипа движет моими ногами, а пальцы его направляют мои руки, а его ноты гонят меня взад-вперед, из стороны в сторону, кружат волчком, как лопасть весла – воды байю. А вокруг словно бы назревает буря, сгущаются тучи, сверкают молнии, воздух густеет, густеет, так что трудно дышать. А я танцую с Телемахом посреди амбара Дусе, прихрамываю на кровоточащих пятках, и вот Мюрдре Петипа на козлах торжествующе вскрикивает, а его соседи вокруг что-то бурчат, недовольно ропщут.

– Вот и последний готов! – каркает Дре Петипа. – Ну, Октавия, что теперь скажешь?

Выступила Октавия Петипа из мрачной, как туча, толпы. Она и раньше выглядела усталой, а теперь вовсе была бледна, точно смерть.

– Скажу, что ты превосходный скрипач, Мюрдре Петипа. Во всей Луизиане, а то и во всем мире, не найти человека, который мог бы – или захотел бы – сделать, что сделал ты.

– Да, я – скрипач хоть куда, – говорит Дре. – Однако без моей совушки-неясыти мне бы спора не выиграть, а? – Тут он махнул смычком, указывая на пятерых братьев, сидящих на лавке рядышком с побледневшими своими зазнобами. – Вот они, девочка! Выбирай. Выбирай в мужья любого, какой больше по нраву. И земля, и мул тоже твои, как обещано. Мюрдре Петипа свое слово держит, так-то!

Коснулась я на счастье кружев тетушки Юлали на шее и крохотного бугорка гри-гри под платьем меж грудей, и отвечаю:

– Не нужна мне твоя земля и твой мул, Дре Петипа. И в мужья никто из твоих пятерых сыновей не нужен. У них – вон, свои милые есть, прекрасные кадьенские девицы, черноглазые да розовощекие, так пусть они и рожают им прекрасных черноглазых малышей.

Над толпой пронесся вихрь изумленного шепота, а я продолжаю:

– Предлагаю теперь побиться об заклад со мной, Мюрдре Петипа. Танцуй со мной. Спорю, что тебе меня не переплясать. А если проиграешь, благословишь всех сыновей на брак и вернешь то, что у меня отнял.

Щурит Дре глазки в тени широкополой шляпы, сжимает в руке скрипичный гриф.

– Нет, – говорит. – С меня споров довольно. Я получил, что хотел, и плясать с тобой не пойду.

– А не пойдешь, все подумают: струсил Мюрдре Петипа, испугался бледнокожей красноглазой девчонки с болот, хоть и пятки ее в кровь сбиты. Чего боишься, а? Ты, который своей игрой выгнал из пекла самого льявола, а после обратно загнал?

– Я не боюсь, – цедит Дре Петипа сквозь плоские желтые зубы. – Просто – на что оно мне? Не хочешь в мужья одного из моих сыновей, ступай себе обратно в болото. Больше у нас с тобой никаких дел нет.

Тут Луи поднялся на ноги и, прихрамывая, подошел ко мне.

– Мой тебе совет, пап: соглашайся. Если выиграешь, дам слово, что не сбегу от тебя при первом же удобном случае.

– И я дам слово, что не отправлюсь с ним, – говорит Телемах, встав с нами рядом.

А с другого боку подходит ко мне Аристиль.

– И я, – говорит.

– И я, – добавляет Малыш Поль.

– И я дам слово не превращать твою жизнь в сущий ад за то, что ты из пустого упрямства отнимаешь у меня сыновей, – обещает Октавия.

Глядит на нас с козел Дре Петипа – щеки красны, как огонь, глаза горят, будто угли.

– Видно, вам, мальчишкам, одного урока мало. Что ж, неясыть болотная, я согласен. Зови скрипача, пусть он нам сыграет, а уж я от восхода до восхода пропляшу!

Все вокруг смолкли, а Октавия говорит:

– Дре, ты же знаешь: в приходе Сен-Мари других скрипачей нет.

– Значит, на том и делу конец. Что за танец без музыки? Спор отменяется.

Кто-то в толпе засмеялся. Я и сама посмеялась бы, будь все это сказкой о Молодом Дре Петипа и о том, отчего вся музыка в приходе Сен-Мари принадлежит ему.

Но тут из толпы раздался новый голос – голос моего друга Улисса:

– Я вам сыграю.

Обернулась я и вижу: стоит он среди людей, одетый в покупной костюм, буйная черная шевелюра приглажена так, что лоснится от масла, а взгляд простодушный, бесхитростный, как у щеночка в корзинке.

– У меня и аккордеон случайно с собой, – продолжает он, и улыбается мне во все зубы.

Я в ту же минуту поняла, что люблю его больше всех на свете.

Еще у кого-то из мужчин оказалась под рукой стиральная доска и ложка. Вскочили они с Улиссом на козлы, а Дре Петипа слез вниз, и Улисс заиграл мелодию, которую я слышала тысячу раз – «Те петит э те миньон»[63], ту самую, что так любила играть мне тетушка Юлали. Музыка придала усталым ногам новые силы, шагнула я к Дре Петипа и взяла его за руку.

Вот тут-то добрые жители Пьервиля и обнаружили, что Мюрдре Петипа совершенно не умеет танцевать! И ноги-то у него обе левые, и ритма-то напрочь не держит, а «Окошко», «Кадьенские объятия» или, скажем, «Мельницу» со стороны, может, и видел, но повторить не в силах. Заковыляли мы с ним, затоптались по полу туда-сюда, пока давно назревавшая буря не разразилась, не взорвалась раскатами громового хохота. И я тоже хохочу – даром, что ноги болят, будто пляшу на гвоздях или иглах. И плевать, кто из нас упадет первым – он или я. Я уже победила. Я показала добрым пьервильцам, чего он стоит, их Дре Петипа. Его сыновья женятся на ком захотят, а он не посмеет сказать ни слова против!

– Скри-скроу! – выводит аккордеон.

– Крррак-вжжжик! – вторит ему стиральная доска.

А хриплый голос Улисса плывет над толпой, а я пляшу, как мошки над водой в вечерних сумерках, а Дре кое-как ковыляет за мной, и даже пятки отчего-то почти не болят, и ноги снова легки, и жизнь – сплошное счастье.

Когда Дре упал на колени и замер, опустив голову, снаружи было еще темным-темно.

Аккордеон со вздохом умолк. Октавия бросилась к мужу и крепко обняла его, сыновья расцеловали возлюбленных, пьервильцы зашумели, отправились за новыми угощениями, столпились вокруг Улисса и парня со стиральной доской, хлопают их по плечам, а меня старательно не замечают.

Подошла я к Октавии и говорю:

– Миз Петипа, пора мне забрать свою скрипку – скрипку тетушки Юлали, что отнял у меня ваш муж.

Вскинула она на меня взгляд.

– Юлали? – говорит. – Старой Юлали Фавро, сбежавшей в болота? Так ты – родня Юлали Фавро?

– Да, – киваю я. – Тетушка Юлали взяла меня к себе еще младенцем и вырастила, как родную.

Октавия поднялась с земли и помахала рукой старой-старой леди в выцветшем домотканом платье.

– Тетушка Бельда, иди-ка сюда! Глянь-ка: вот эта вот девочка говорит, будто росла у Юлали Фавро. Что ты на это скажешь?

Старая леди с лицом, сморщенным, как мокрая тряпка, сощурилась изо всех сил и склонилась поближе к моему кружевному вороту.

– Это венчальные кружева Лали, – говорит. – Уж я-то их ни с какими другими не спутаю. Как она поживает, девочка?

– Прошлой зимой, – отвечаю я, – подхватила она простуду и умерла.

– Ох, как жаль, как жаль, – опечалилась старая леди. – Ведь Лали – моя кузина и крестная мать моей дочки, Денизы. Где-то году в пятнадцатом или шестнадцатом вышла она замуж за Эркюля Фавро. Бедняга Эркюль… И лодку для ловли креветок, и сети проиграл Дре Петипа в каком-то дурацком споре. К бутылке начал прикладываться, Лали бить смертным боем. А как-то утром нашла она его на дворе, в утином пруду, мертвым, как выпотрошенная рыба. И сразу после похорон ушла, никому не сказав, куда. И детей у нее ни единого не было.

– У нее была я, – говорю. – Так можно мне, наконец, получить ее скрипку обратно?

Пока я ждала, кто-то принес мне тарелку с угощениями, но я так устала, что кусок не лез в горло. Ноги дрожат, пятки горят огнем. Надо бы, думаю, присесть, да только ноги совсем не слушаются. Как же до свету добраться домой? На глаза навернулись слезы, но вдруг чья-то рука обняла меня за талию.

– Каденция, chère, – говорит мне на ухо Улисс, – миз Петипа принесла твою скрипку. Держи-ка, а я отвезу тебя домой, отсыпаться.

Тарелка из рук исчезла, точно сама по себе, а ее место заняла скрипка тетушки Юлали и смычок. Улисс подхватил меня на руки, как ребенка, а я опустила голову на плотную ткань его покупного пиджака, и понес он меня из амбара Дусе к пристани.

Луна клонилась к горизонту, в воздухе веяло прохладой, и это значило, что рассвет близок. Улисс усадил меня в пирогу, забрался следом, оттолкнулся от причала и взялся за весло. Гляжу я, как удаляется, становится меньше пристань у фермы Дусе, а на берегу толпятся, смотрят нам вслед пьервильцы. Старая леди, что когда-то была первой красавицей на весь приход, машет нам платком, а мы скользим по воде сквозь заросли кипарисов… Вскоре огни фермы Дусе скрылись, исчезли за пологом листьев и завесами испанского мха.

По протокам петляли молча. Казалось, в ушах до сих пор звучит музыка – и аккордеон, и стиральная доска, и скрипка, как на балах лугару. Я тихонько замычала, замурлыкала себе под нос, подпевая ей. Когда взошло солнце, Улисс скинул пиджак и отдал мне – прикрыть голову. Наконец добрались мы до моей избушки, Улисс внес и меня, и скрипку внутрь и затворил дверь.

Вскоре мы, я и Улисс, поженились – вот когда мне пригодилось золотое колечко тетушки Юлали. С тех пор так и живем в болотах, но иногда навещаем Пьервиль – узнать новости, а то и сходить к кому-нибудь на fais-do-do. Улисс всякий раз берет с собой аккордеон и играет, если попросят. Но я танцую только на балах лугару, да еще дома, с мужем. А пляшем мы под собственное пение и скрипку старшей дочери, Малышки Лали.

А что сталось с Мюрдре Петипа?

Старый Дре Петипа скрипку и в руки больше не берет. Говорит, что за те два дня и две ночи наигрался на всю жизнь вперед и выжал себя досуха. В болота тоже больше не ходит – знай сидит у себя на крыльце, сортирует яйца из-под несушек Октавии да потчует внуков небылицами о том, каким прекрасным некогда был скрипачом. Скрипка Старого Будро перешла к Аристилю. Играет он вместе с шурином и двумя кузенами, а как – можешь послушать по радио. Но Аристиль Петипа – не единственный скрипач на весь приход Сен-Мари, уж никак не единственный! В наши дни и скрипачей вокруг полным-полно, и певцов, и аккордеонистов, и гитаристов. Играют они и кадьенские песни, и зидеко[64], и вальсы, и тустепы, и эти новые джиттербаги – и играют, надо сказать, просто здорово. Вот только никому из них не под силу игрою на скрипке выгнать из пекла самого дьявола, как сделал когда-то Дре Петипа.

Делия Шерман

* * *

Делия Шерман родилась в Токио, столице Японии, а росла в Нью-Йорке, уезжая на лето к родне матери, в Техас и Луизиану. Ее перу принадлежит ряд романов и рассказов для взрослых и много повестей и рассказов, адресованных молодым читателям, появлявшихся в антологиях «Зеленый рыцарь», «Пляска фэйри» и Firebirds. В 2006 г. вышел в свет ее роман о волшебной изнанке Нью-Йорка под названием Changeling. Кадьенским танцам она училась в Бостоне и танцевала на fais-do-dos в Лоуэлле, штат Массачусетс, и в Лафайетте, Луизиана. В данное время живет в Нью-Йорке.

Ее веб-сайт: .

Примечание автора

Эта история – плод самых разных моих интересов и жизненных впечатлений. По существу, я – девица городская, но очень люблю байю Луизианы, кадьенскую музыку и танцы, что под нее танцуют. В Луизиане живут мои родственники, и потому с этими местами я знакома с детства, а вот интерес к кадьенской музыке и танцам возник у меня гораздо позже, лет десять назад, в Бостоне, когда в одном заведении напротив устроили Вечер Кадьенского танца. Кадьенские танцы мне понравились зрелищностью, зажигательностью и легкостью в освоении, а в эту музыку я влюбилась, как только ее услышала. Поскольку кадьенская культура – креол (то есть, смесь) нескольких иных культур, мне показалось уместным взять за основу сюжет старинной английской баллады «Красавица из Англси», включенной известным исполнителем английских народных песен Мартином Карти в альбом Crown of Horn, записанный им в 1976-м.

Сказка о самых коротких деньках в году

Часть первая

Оглядевшись, Бог Воров увидел, что стоит посреди просторного зала, полного людей, и все они несутся, спешат куда-то, нагружены свертками, одеты в тяжелое, длинное верхнее платье. Пока что никто из смертных его не видел. За стеклами огромных окон по обе стороны зала простирался вечерний город. Под потолком, высоко над головой, сверкали, разгоняя сумерки, роскошные хрустальные люстры. Богу-Проказнику, владыке ночи, весь этот свет показался прямым оскорблением.

В ту же минуту ему на глаза попалась большая картина, на коей был изображен колоссальный алмаз с кусочком угля внутри и надпись: BLACK STAR[65]. Драгоценные камни всю жизнь приводили Бога Воров в восхищение. Вообразив себе тот, что послужил моделью для рисунка, он залюбовался совершенством граней, игрою света внутри, черным пятнышком крупицы угля, породившего алмаз. Перед таким камнем не устоял бы ни один смертный. Да что там смертные – алмаз едва не заворожил его самого!

Бог знал: он – в большом северном городе во время долгих, живописных ночей, сопутствующих празднествам зимнего солнцестояния, вот только никак не мог понять, кому он здесь мог понадобиться. Люди нечасто зовут к себе Хитреца. Мало кто вознесет молитву: «О, Бог Воров и Обманщиков, снизойди ко мне, нарушь мой покой, обмани меня да обворуй». Кому же такое взбредет в голову?

В толпе коммивояжеров с карманными фляжками и чемоданами образцов в руках и женщин, увешанных пакетами из универмагов, мелькали компании молодых людей, детей знатных семейств. Они пересаживались на этой станции с поезда на поезд, возвращаясь по домам из колледжей, частных школ и женских академий.

Здесь, среди кипучей суеты Соединенных Штатов, в эти бурные короткие дни уходящего 1928-го, они то и дело махали встречным товарищам, шумно здоровались, громогласно прощались через головы простых пассажиров.

Почуяв, что в воздухе повеяло бунтом, Проказник заметил среди молодежи совсем юную девушку, вроде бы одну из них, такую же, как все, но не вполне. Инстинкт вора тут же узнал в ней дочь великого человека, одного из местных владык, повелителя искусственного света. Ее отцу принадлежала «Блэк Стар Коул», компания, рекламный щит которой – с корпоративным символом в виде алмаза – попался на глаза богу минуту назад.

И огни над головой, и поезда, мчавшиеся под мраморными плитами пола – все это приводилось в действие углем. А эта юная леди семнадцати лет, в блестящей котиковой шубке, с прелестными карими глазами, была младшей дочерью Угольного Короля. Едва взглянув на нее, Бог Воров понял: ей очень не нравятся дела отца, и именно она призвала его сюда.

Семнадцатилетняя Шарлотта Спаркман возвращалась домой из Академии Ферн Хилл. Ей очень хотелось, чтоб ее громогласный, со всеми грубый отец хоть на минуту остановился, перевел дух и подумал о том, что он, при всем его богатстве и власти, делает со своими работниками, со своими клиентами, да и с самим миром. А еще – чтоб он хоть на минуту задумался о ней и о ее жизни.

Тем временем перед Проказником встал другой вопрос: в каком обличье появиться перед этой девицей и ее миром? Для лукавого бога срок человеческой жизни был не более чем мгновением ока, а смена облика – столь же легкой, как смена выражения лица. Будто щеголь, примеряющий костюмы у зеркала, он оценил имеющиеся в гардеробе обличья. Вот он – Локи, а вот он – Ворон, вот он – Меркурий, а вот он – Лис…

Тут ему вспомнилось одно весьма забавное и поучительное замечание. На одном пышном суаре, в одном из летних дворцов близ Парижа, году этак в 1783-м, граф Ренар (под этим именем он был известен в тот момент) остановился на пути к очередной победе. И отчего? Всего лишь потому, что услыхал, как сидевший под огромным дубом ученый муж, человек великой мудрости и остроумия, сказал:

– Кому суждено прожить очень долгую жизнь, тот непременно должен провести молодость в образе прекрасной женщины.

Прекрасно подойдет для его замысла!

Дети высшего общества – в длинных пальто, в ярких шарфах, кое-кто – с дерзновенно непокрытой головой – распрощались с друзьями, оставшимися дожидаться поездов на юг и на восток, и вышли на стоянку такси. Им предстояла поездка с Пенсильванского вокзала на Центральный.

Мальчишки и девчонки из колледжей, академий и институтов благородных девиц хохотали, из ртов их струился пар, кричали «красные шапки»[66], пронзительно верещали свистки швейцаров. Чемоданы укладывали в багажники, а те, что не помещались, крепили ремнями к крышам, и дети богатства втискивались в просторные салоны кэбов по шестеро: самые младшие занимали откидные сиденья, а кое-кто даже усаживался на колени к товарищам.

Солнце почти скрылось за горизонтом, вокруг засияли янтарно-желтые уличные фонари. Ранние сумерки вгоняли в сладостную дрожь, пробуждая память далеких-далеких предков, поклонявшихся свету, а сокращение дней принимавших за угасание солнца, предшествующее его возрождению. Потому-то они и смеялись, и пели в полутемных салонах такси, и подгоняли кэбби – быстрей, быстрей! – стремясь обогнать машины, битком набитые друзьями, прийти к финишу первыми.

* * *

Шарлотта Спаркман оказалась в одном кэбе с младшим сыном Борденов и братьями Карсон, возвращавшимися домой из Академии Филлипса в Эксетере и Дартмутского колледжа, и с Мопси Милдор, закончившей первый семестр в Женском пансионе мисс Лоури.

Из общего разговора Шарлотта как-то выпала, но это ее ничуть не огорчало. В обществе юных леди из Академии Ферн Хилл некоторые чувствовали себя чуточку неуютно. Символом академии была сова, священная птица богини мудрости, а о девушках из Ферн Хилл поговаривали, что мозгов у них, пожалуй, многовато – несколько больше, чем женскому полу требуется.

Тут она заметила шестую пассажирку, молодую английскую аристократку на год-другой (казалось бы, невелика разница, но как существенна!) старше самой Шарлотты. Медвяно-рыжие волосы превосходно уложены, зеленая – в цвет глаз – шляпка-трилби сдвинута чуть набекрень…

Шарлотта была уверена, что где-то с нею встречалась. Может быть, прошлым летом, в Ньюпорте? Вообще-то имена она всегда запоминала прекрасно, но имени этой девушки вспомнить никак не могла. Но вот девушка улыбнулась ей, и…

– Леди Джессика Вивиан, – сказала Шарлотта. – Как я рада видеть вас снова.

Все это было крайне удивительно, так как до этой самой минуты восхитительное создание, сидевшее рядом, имени не имело, а сказать по правде, даже не существовало. Леди Джессика появилась на свет такой, какой ее выдумали лукавый бог и сама Шарлотта.

– Какая жалость, – сказала Джессика Вивиан (ведь именно этими словами Блестящие Штучки из Лондона говорят обо всем на свете). – О багаже заботится горничная, а я ее опередила. А меня ждут у Гарриманов. А знаете, Шарлотта Спаркман, по-моему, мы крепко подружимся. Я в таких вещах никогда не ошибаюсь.

– Что ж, я буду только рада, – ответила младшая дочь директора и владельца «Блэк Стар Коул».

Леди Джессика Вивиан коротко, отрывисто рассмеялась. Ее смех был немножко похож на лай.

Дочь Угольного Короля представила новую подругу остальным.

– Дочь графа Лакмерского, – добавила она, сама не понимая, откуда об этом знает.

Остальные были просто поражены.

– Приехала подцепить богатенького американца, – сказала леди Джессика Вивиан.

Все захохотали.

К тому времени, как кэб довез их до Центрального вокзала, леди Джессика успела покорить сердца обоих братьев Карсонов, чье семейство владело целой флотилией океанских лайнеров.

– Я вижу, вы – мореходы. Юные адмиралы. Сыновья открытых морей. Думаю, отцу это понравится, – с улыбкой, но не без восхищения сказала она.

Братья таращились на нее, едва не разинув рты. Послав им воздушный поцелуй, леди Джессика отошла в сторону.

Мопси Милдор увлекла за собой другая группа молодых людей, один из коих окликнул ее по имени. Затем, в поезде, мчавшемся вдоль Гудзона, Джессика Вивиан принялась называть Бордена-младшего – по общему мнению, парнишку, малость туповатого – сэром Томми, чем тот был немало смущен, но в то же время доволен.

Вскоре он сошел с поезда, и Принц-Лис с дочерью Угольного Короля остались одни. Мисс Спаркман начала рассказывать о том, что ее работы привлекли внимание учительницы живописи, и эта потрясающая леди, ученица самого Томаса Икинса, спрашивала, не хочется ли ей, Шарлотте, заняться живописью всерьез.

Мать Шарлотты умерла несколько лет тому назад. А отец, так и не женившийся снова, о просьбах младшей дочери не желал даже слышать.

– В мире столько всего, что мне хотелось бы увидеть. Так много картин, так много пьес. Так много людей, с которыми хотелось бы познакомиться. Хочу пожить в Париже. Хочу взглянуть на Венецию, Мексику, Китай…

– Но? – спросила леди Джессика.

– С годами, – пояснила Шарлотта Спаркман, – отец все больше и больше уверен, будто он на самом деле король, будто он вправе распоряжаться жизнями и управлять всем миром.

– Мне непременно нужно поговорить с твоим отцом, – сказала Джессика Вивиан, и Шарлотта, знавшая ее всего около часа, отчего-то даже не усомнилась: если это случится, все будет хорошо.

Вошедший в вагон кондуктор объявил, что следующей остановкой будет частная станция на границе имения Спаркманов. За ним явился стюард, чтобы помочь Шарлотте с багажом.

Поднявшись на ноги, Шарлотта еще раз взглянула на Владыку Лукавства.

– В четверг у отца суаре, возжигание древа, – сказала она. – Могу ли я пригласить вас в гости?

– О, это, без сомнения, будет очень забавно!

Кондуктор, прошедший по вагону несколько минут спустя, отметил, что прелестные юные пассажирки, должно быть, сошли с поезда вместе.

Забавным «возжигание древа», состоявшееся парой дней позже, оказалось только для бога, помешанного на проказах, да самого Старого Короля Угля. Остальные гости, явившиеся в имение Спаркманов только из страха обидеть хозяина, старательно сохраняли на лицах светские мины, а в мыслях считали каждую минуту. Нефтяники из Техаса, представители нового, нефтедобывающего подразделения «Блэк Даймонд», настороженно озирались по сторонам.

Внезапно люстры приугасли. Перед голубой канадской елью двадцати футов в высоту, установленной в центре огромного, жарко натопленного бального зала, появился Джеймс Джозеф Спаркман, рослый лысый толстяк лет около шестидесяти. В конце напыщенной, чрезмерно затянутой речи он, как и на каждой из сих церемоний, сказал:

– Мой дед и мой отец спускались под землю за углем, несли народу тепло и свет. В память о них зажигаю я это древо!

Ель вспыхнула пятью сотнями цветных электрических ламп. Недолгую тишину перед аплодисментами нарушил женский голос:

– Какая жалость, что отец никогда не позволит провести в наш замок электричество!

Дж. Дж. Спаркман не глядя понял, что это она – девица Вивиан, леди Джессика, дочь английского лорда, знакомая Шарлотты. За ужином Джей Джей слышал, как тот же звонкий голосок с английским акцентом сказал:

– Вы, американцы, осваиваете новый континент, создаете себе королевства. А дома все давным-давно поделено и застолблено.

Кто-то говорил Спаркману, что она приехала в Америку в поисках богатого мужа. И, похоже, могла бы стать чудесной добычей, вот только все сыновья Спаркмана уже женаты, а внуки – еще дети…

В отличие от своих предков, Дж. Дж. Спаркману редко приходилось видеть перед собой настоящий кусок угля. Другое дело – алмазы. Алмазами он был просто одержим. Они сверкали с его широкой крахмальной манишки. Жемчужиной его гигантской коллекции служил известный на весь мир алмаз «Черная Звезда».

Вот в разговоре возникла пауза, и леди Джессика с едва уловимой хрипотцой в голосе сказала:

– Алмазы – способ самовыражения угля. Свидетельство его способности творить прекрасное.

В тот самый миг, как Джессика Вивиан впорхнула в двери, воскликнув: «Просто завидую: этот замок просторнее папиного!» – Проказник почуял, что Черная Звезда здесь, в этих стенах. Этот прославленный камень хранил внутри черную крупицу, которую глаз смертного мог заметить, но никак не мог на ней сосредоточиться.

Этот-то камень и был торговой маркой «Блэк Стар Коул». Его изображение красовалось на рекламных щитах, в газетах, на бортах грузовиков с углем. Бог счел его прекрасным талисманом и достойным трофеем.

– Всегда считала алмазы светом, исходящим из недр земли, – продолжала Джессика Вивиан.

Тут Джеймс Джозеф Спаркман, поначалу решивший, что это всего лишь школьница, вроде его младшей дочери, пригляделся к ней повнимательнее и понял: нет, она малость старше, эти слова – слова женщины, разбирающейся в жизни.

Позже, после того, как толпы гостей разъехались по своим имениям и отправились спать, Спаркман уединился в кабинете и задумался о юной англичанке, которую видел и слушал сегодня вечером. И даже представил себе, как в недалеком будущем говорит:

– Только на днях вернулся из фамильного гнездышка жены. Ее отец – граф и просто чудесный старик, только никак не может расстаться со старыми привычками. До сих пор освещает замок предков газом. Но я с ним поговорил, мы неплохо поладили, и он согласился провести повсюду электричество. Теперь замок виден на многие мили вокруг!

В этот момент боковая дверь в кабинет отворилась, и внутрь скользнула женщина в серебристом вечернем платье.

– Старый Король Угля! Ты обещал показать мне Черную Звезду.

– Разве?

Ничего подобного Спаркман не помнил. Когда же он мог такое сказать?

– Ты говорил, что держишь его за семью замками, так как… – Игриво улыбнувшись, леди Джессика продолжила, подражая его голосу: – Так как на виду его оставлять неразумно.

Джеймс Джозеф Спаркман отпер дверь в кладовую, подошел к сейфу, набрал шифр, сунул внутрь руку и извлек на свет мешочек из черного бархата.

Когда он повернулся, на его ладони лежала Черная Звезда. Бог оглядел мерцающие грани, что так и манили заглянуть в глубину. Заметил внутри то самое черное пятнышко – словно бы крупицу угля, породившего сей драгоценный камень… Ну уж нет! Такое сокровище – не для этого вульгарного смертного!

Леди Джессика улыбнулась Спаркману, как ни одна женщина в его жизни. В ее улыбке было столько желания и восхищения, что Король Угля тут же оказался во власти Бога Воров.

Дом стих, слуги и гости уснули. Одна Шарлотта не спала. Отъезда леди Джессики она не видела, однако так и не смогла отыскать ее. Поднявшись с кровати, она накинула халат, вышла из комнаты и прошла коридором к огромной винтовой лестнице.

Колоссальная ель все так же сверкала пятью сотнями разноцветных ламп посреди бального зала. К ней подошла Джессика Вивиан в серебристом вечернем платье. В руке она держала мешочек из черного бархата, а под мышкой – ком черной ткани в серую полоску.

Небрежный взмах руки – и одежда повисла на рождественском древе. Штаны Джеймса Джозефа Спаркмана развернулись, как парус на ветру, зацепившись подтяжками за звезду на верхушке.

– Думаю, твое путешествие в Париж – дело решенное, – сказала леди Джессика. – Но, может быть, ты предпочтешь отправиться со мной?

Но Шарлотта отрицательно покачала головой: ведь на земле было столько невиданного и интересного! После того, как бог распрощался и, замерцав быстрой чередой звериных и человеческих обличий, исчез, Шарлотта опустилась на ступеньку и долго сидела, не двигаясь. Затем она поднялась, спустилась вниз, взобралась на кресло и сняла с ели полосатые штаны. А отца нашла в кладовой, где запер его Бог Воров.

Ни он, ни она никогда больше не напоминали друг другу об этом происшествии. Но с того самого вечера Шарлотта делала все, что пожелает: училась в Париже, жила в Мехико. Познакомилась с Пикассо и Фридой Кало, имела несколько очень интересных любовных связей. Да, вы не ошиблись, это она, юная американская сюрреалистка, написавшая «Ночь зимнего солнцестояния 1928 г.».

Сейчас это полотно выставлено на почетном месте в Музее Современного Искусства. Критики видят в полосатых штанах, свисающих с увешанной гирляндами ламп рождественской ели, символ окончания эпохи «ревущих двадцатых» и начала Великой депрессии. Сама художница все вопросы о смысле известнейшего из своих произведений неизменно оставляла без ответа.

Часть вторая

Много лет – по человеческому счету, пара поколений – прошло, прежде чем Проказник снова был призван в имение Спаркманов. И снова это случилось в ночь зимнего солнцестояния. Стоя на гребне холма, он смотрел в темноту, рассекаемую, раздираемую на куски лучами фар мчащихся по хайвеям машин, светом уличных фонарей на каждом углу, огнями разноцветных рождественских гирлянд, развешанных вдоль карнизов домов и на ветвях деревьев посреди лужаек. Горизонт полыхал электрическим заревом.

Вторжение человека в царство тьмы не на шутку раздражало бога. Вдруг на глаза ему попалась яркая неоновая вывеска: белый скакун, прыгающий через огромный алмаз, и надпись «BLACK STAR». Вывеска венчала крышу громадной, ярко освещенной заправочной станции, битком набитой автомобилями. Бог тут же вспомнил Угольного Короля и понял: он снова в его владениях.

В имение собирались гости, дети семейства Спаркманов возвращались домой на каникулы, машины съезжались к воротам со всех сторон.

Оставаясь невидимым для глаз смертных, Бог Воров задумался. В каком бы облике появиться среди них на сей раз? Воспоминания о прежнем визите снова напомнили старую Францию и тот самый вечер в парке летнего дворца близ Парижа.

Проказник явился туда, чтобы украсть знаменитый Сиреневый Изумруд, решив, что для смертных в нем чересчур много красоты и волшебства. А изумруд этот носила на золотой цепочке вокруг прелестной шейки мадам Декамье, фаворитка короля Франции.

По пути на любовное свидание с Великолепной Декамье он и услышал слова того мудреца и остроумца, развлекавшего немногочисленных слушателей. Сказав, что тот, кому суждено прожить очень долгую жизнь, непременно должен провести молодость в образе прекрасной женщины, мыслитель объявил, что зрелые годы следует прожить всеми почитаемым и уважаемым мужем, а в пример привел одного победоносного генерала.

Владыка Воров выхватил сию эпиграмму из воздуха и унес с собой. А еще через пару часов вышел на балкон спальни мадам Декамье с Сиреневым Изумрудом в кулаке и исчез.

Теперь, более двух сотен лет спустя, богу подумалось, что явиться в имение Спаркманов в образе мужа, овеянного славой, будет весьма забавно. Однако, проникнув в мысли гостей, Владыка Воров понял: в этом чудесном году, в 1988-м, генералы мало кому интересны. Странно, но все эти люди, осквернившие ночь, боготворили менестрелей, мимов, актеров, игравших роли генералов.

Тем вечером особняк Спаркманов почтила присутствием и Шарлотта. После зимнего солнцестояния 1928-го отец ее быстро состарился и одряхлел, а несколькими годами позже умер. В некрологах писали, что со смертью Угольного Короля кончилась великая эра угля.

Пропажа знаменитого алмаза, Черной Звезды, обнаружилась только после его смерти. Бульварные газеты подняли страшный шум, расследование завершилось ничем, загадка так и осталась без ответа. Унаследовавшие компанию сыновья обратились к новой области деятельности. Нефть – вот чему отныне предстояло править миром, и они вложили капиталы в нефтепромыслы Восточного Техаса.

Художница и покровительница искусств, Шарлотта слыла в семье чудачкой. Однако родные каждый год приглашали ее на Рождество в фамильный особняк Спаркманов, и из любви к племянникам, и племянницам, и двоюродным внукам она порой принимала их приглашение.

С каждым новым визитом она убеждалась, что многие родственники, особенно старший из братьев, Джей-Джей Джуниор[67] или «Три Джей», сделались еще своекорыстнее, безжалостнее и спесивее, чем раньше. А среди родственников помоложе непременно находились те, кто был с ней согласен.

За годы, миновавшие после первой встречи с Лукавым Богом, она часто вспоминала о нем и кое-что узнала о его нраве. Сегодня днем она молилась о его возвращении, хоть и не верила, что из этого выйдет какой-либо толк.

Но ближе к вечеру ее юная внучатая племянница Алисия, с которой они были очень близки, сказала:

– Вот смеху-то: все вокруг в восторге от того, что здесь сам Дейн Баррон, а я вначале и не знала, кто это. Он даже звездой-то был не из первых, но наши ему целую экскурсию по имению устроили!

– А кто он такой? – не без интереса уточнила Шарлотта.

– Актер, тетя Шарлотта. Из старых ковбойских фильмов. Значит, во Франции о нем не слыхали?

«Должно быть, он самый», – подумала Шарлотта. После того, как из американских фильмов исчезли Гарбо и Гейбл, поделками Голливуда она почти не интересовалась, но следовало взглянуть и убедиться.

Спускаясь вниз, она разминулась с одной из кузин, которую считала полной идиоткой.

– У Дейна Баррона, – сказала та, – все та же самая легкая улыбка! Я помню ее еще по той старой драме, где, кажется, Берт Ланкастер играл гангстера, а Баррон был полисменом, а соль в том, что они вместе выросли, и полисмен невольно веселился, когда его старый друг выкидывал что-нибудь возмутительное. Надо же, я и забыла, что когда-то была в него по уши влюблена!

В библиотеке Шарлотта обнаружила пару пожилых техасских нефтяников, партнеров брата. Оба увлеченно болтали.

– Это же все те самые вестерны! – восклицал один. – Он в них снимался, когда я еще мальчишкой был. По-моему, он откуда-то с Высоких равнин, из Монтаны.

– А как он сыграл хозяина ранчо, у которого дочь похитили? – поддакивал другой. – Это было нечто, без дураков! Так жизненно… Весь фильм держал чувства внутри, а в конце – раз! – и дал им волю.

– Ваш брат Джей-Джей показывает Дейну конюшни, – сообщил первый в ответ на вопрос Шарлотты.

– А тот фильм – простите, название запамятовал, – где он снимался с тем молодым актером, ну, вроде как самым крутым… как его там? Маккуин? – услышала Шарлотта по пути к выходу. – Вот, а Баррон играл его отца и просто-таки весь фильм на себя перетянул! Такой достоверный, такой настоящий…

– Я слышал, он собирается заняться политикой, – заметил кто-то рядом, пока она надевала пальто.

Идя мимо лошадиных загонов сквозь самые ранние сумерки года, она вспоминала тот давний день зимнего солнцестояния, когда в доме появилась другая персона, тоже якобы известная всем и каждому.

Старший из братьев Шарлотты, Дж. Дж. Спаркман-младший, обнаружился в стойлах.

– А это Созвездие, – говорил он. – Его отец послужил моделью для эмблемы нашей компании.

– Да у вас здесь конюшни просто королевские, – сказал Дейн Баррон. – Куда там голливудским!

Статный вороной жеребец с белой звездой во лбу взглянул на них, словно понял, что речь идет о нем.

Прыжок, что совершал конь на эмблеме, был невозможен, невыполним. Художник его попросту выдумал. Но Проказник чувствовал: в этом коне имеется толика волшебства. Стоило ему встретиться с Созвездием взглядом, оба тут же узнали друг друга.

«В тебе королевского больше, чем в твоем хозяине», – беззвучно сказал Баррон коню.

– Мы в каждый канун Рождества приводим Созвездие в дом, и он нас ни разу не осрамил, – похвастала супруга Дж. Дж. Спаркмана-младшего.

«Ах, бедный царственный зверь, – сказал Созвездию Дейн Баррон. – Ты достоин лучшей доли. Ты достоин того, чтобы носить на себе бога!»

Дейн Баррон оказался рослым, располагающим к себе красавцем. Его седые волосы, разделенные прямым пробором, чем-то напоминали крылья.

– Давным-давно, когда я впервые приехал в Голливуд, – сказал он миссис Спаркман, – из меня решили сделать поющего ковбоя. И я ответил, что это просто прекрасно. Одна только ма-аленькая загвоздка: петь я ни капли не умею!

Все засмеялись. Актер улыбнулся – совсем как тот, кто рассмешил всех вокруг, но шутку гораздо лучшую оставил при себе. Теперь Шарлотта не сомневалась: это он.

По дороге к дому она сумела устроить так, чтобы идти с ним рядом, и, стоило им ненадолго остаться наедине, сказала:

– Сейчас я вспомнила давнюю подругу, леди Джессику Вивиан. Которой, как оказалось, никогда не существовало.

Дейн Баррон еще раз улыбнулся той самой улыбкой.

– Как я понимаю, вы повидали Париж и выучились живописи.

– Да, и познакомилась со многими людьми, и многое узнала. После того, что видела в тот день, я заинтересовалась историями о графе Ренаре. Особенно одной, о мадам Декамье и Сиреневом Изумруде.

– Любопытно, – сказал Дейн Баррон.

Но тут невестка Шарлотты заметила, что они отстали, обернулась и окликнула их:

– Эй, копуши, догоняйте!

Позже, после ужина и коктейлей, но до возжигания древа, Дейн Баррон и Шарлотта вновь ненадолго сошлись вместе.

– Значит, об Изумруде до сих пор помнят? – спросил он.

Обычно заботы человечества вызывали у Бога-Проказника разве что легкое любопытство.

– В то время, – пояснила Шарлотта Спаркман, – его пропажа повергла всех в смятение. Особенно после того, как разошелся слух, что он был даром короля королевской любовнице. L’affaire de Lilac[68] породило ряд более крупных скандалов. Заставило многих усомниться в том, как и куда король ведет Францию. Послужило одной из причин революции, случившейся не так уж много лет спустя. И никакая мудрость ученых мужей из дворцовых парков не смогла уберечь их от гильотины. Такая же судьба постигла мадам Декамье и даже самого короля.

Похоже, все это оказалось для Лукавого Бога новостью. Дейн Баррон склонил голову набок, прикрыл глаза и призадумался.

– На этот раз ты явился за конем брата, не так ли? – спросила Шарлотта. – Зачем он тебе?

– Твой брат отнял, украл у меня темноту. А этот конь – его тотем. Его символ. Красуется на его знамени. Забрав коня себе, я украду его душу.

– Конь, прыгающий через алмаз, всего лишь торговая марка. А Созвездие, как бы он ни был прекрасен, всего лишь конь. И душа брата – если она у него имеется, что вряд ли – заключена отнюдь не в нем.

– Когда-то я предлагал тебе пойти со мной.

– Я была польщена. И едва устояла перед соблазном. А теперь, как нам обоим известно, я слишком стара для этого. Вот в следующий раз ты вернешься к нам потому, что тебя призовет кто-то гораздо более подходящий. Даю слово.

В тот вечер, как только свет в бальном зале погас, а рождественская ель засияла сотнями огней, в конюшнях заревели тревожные сирены. Несмотря на укутавший землю туман, имение было прекрасно освещено, и Шарлотта с внучатой племянницей Алисией, одними из первых устремившиеся к выходу, выбежали из особняка как раз вовремя, чтоб стать свидетельницами беззастенчивой кражи.

Созвездие взвился в воздух и плавно перелетел через ворота загона.

– Прощайте! – крикнул всадник с его спины. – Привет от Короля Воров!

Замершие от изумления люди едва ли не вспомнили ковбойский фильм, в котором Дейн Баррон кричал с экрана именно это.

Ни полиция, ни частные сыщики, нанятые Спаркманом после того, как полиция отчаялась добиться успеха, никаких следов коня не нашли. Никто даже не знал, где искать человека по имени Дейн Баррон.

– Выдать себя за знаменитость – и то нелегко, – сказал один детектив другому. – Но выдумать знаменитость, да еще убедить сотню человек в том, что она существует и это ты!.. Тут надо быть величайшим аферистом всех времен и народов.

Что ж, закон оказался бессилен, но Спаркманы выставили на поле боя колоссальную армию наемных журналистов, и та успешно погребла большую часть всего этого досадного конфуза под грудами болтовни.

Часть третья

Древние боги по-прежнему занимались своими делами. Только как-то неспешно, без огонька, без прежних шумных ссор, ибо вещей, сто́ящих доброй ссоры, в мире для них не осталось.

Некогда Проказник и Солнце, боги ночи и дня, были врагами. Теперь ночи сделалось так мало, а рукотворного дня так много, что Бог Мрака держал своего скакуна, Созвездие, в одних конюшнях с жеребцами, влекущими от горизонта к горизонту колесницу Бога Света. При встрече боги приветствовали друг друга. Вспоминали былые времена.

Навещая мир людей, Проказник то и дело натыкался на эти знаки и тотемы – рекламные щиты с лучистым улыбчивым солнцем, телевизионную рекламу с компаниями «расово интегрированных» детишек, бегающих босиком среди ветряков и панелей солнечных батарей. Видел слово SolarWind[69], слышал мягкий, проникновенный голос, вещавший:

– «Соларуинд»: энергия земли, энергия воздуха, энергия солнца. Энергия для всех и каждого.

И всякий раз в нижней части рекламного щита, в углу экрана красовался конь, прыгающий через крохотный алмаз, и надпись «BLACK STAR». Поэтому в тот день зимнего солнцестояния, когда кто-то из смертных начал молить его явиться, Владыка Ночи уже знал, что затевает враг.

– О, Бог Воров, – говорилось в молитве, – один из смертных возгордился, возомнил о себе не по чину. Украл, присвоил солнце и ветер. Остановить его не в силах никто, кроме тебя.

Так Бог Воров оказался в имении Спаркманов в третий раз. Выбирая образ, он с удовольствием вновь вспомнил слова мудреца, сказанные тем давним вечером в парке Шато Декамье.

– Кому суждено прожить очень долгую жизнь, – сказал сей ученый муж, – тот непременно должен провести молодость в образе прекрасной женщины, зрелые годы прожить всеми почитаемым и уважаемым мужем, а старость – человеком праведным и мудрым.

Теперь-то Проказник знал, что этот мудрец оказался не настолько мудр, чтоб сохранить голову на плечах во время революции, но все же последовал его афоризму: строгие правила делали игру намного забавнее.

Итак, в день зимнего солнцестояния, спустя почти сто лет со дня первого визита, он важно плыл сквозь толпу гостей, собравшихся в имении Спаркманов, и не уставал дивиться тому, что в это время и в этом месте почитается за мудрость и праведность.

– Норвилл! Я и не знал, что он еще жив, – воскликнул Джеймс Спаркман Четвертый, узнав, что с кем-то из гостей на его праздник прибыл сам Питер Норвилл, автор «Космологии частного предпринимательства». – Ведь его книга о Боге как венчурном капиталовкладчике была написана добрых пятьдесят лет назад!

Джеймс Спаркман по прозвищу «Джей-четвертый» приходился Угольному Королю правнуком. Кто-то – по-видимому, один из работников его рекламного отдела – назвал его человеком с солнцем в кармане и ветром за спиной. Ходили слухи, будто он подумывает баллотироваться в президенты, но некоторые полагали это излишним: ему и без того фактически принадлежала вся страна.

«Соларуинд», дочерняя компания, полностью принадлежащая «Блэк Стар Энерджи», распоряжалась восемьюдесятью процентами электроэнергии, производимой в Северной Америке при помощи солнца и ветра. И понемногу закручивала гайки, повышая цены. «Монополия», – так говорили о ней. Правда, не слишком-то громко.

Джеймс Спаркман Четвертый был уверен – абсолютно уверен, как и во многом другом, что книгу Норвилла читал.

– Двадцать лет назад, во время нефтяного бума, когда я возглавил семейный бизнес, эта книга для меня все разложила по полочкам. Я должен, я просто обязан поблагодарить автора, – сказал этот человек, по словам некоторых владеющий солнцем и ветром.

Дифирамбы, расточаемые дальним родственником, Джеем-четвертым, в адрес легендарного гуру, научившего богатых любить себя еще больше, чем раньше, Диана Спаркман слушала с подлинным восхищением. Из всех, съехавшихся в имение в этот день зимнего солнцестояния, только она понимала, что до сего момента этой знаменитости попросту не существовало. Диане было двадцать два, и она явилась сюда продолжить дело, завещанное двоюродной прабабушкой Шарлоттой. О возвращении Проказника молила именно она.

Шарлотта Спаркман была своего рода «двойной угрозой» – художницей и в то же время меценаткой. Картин она написала не так уж много, однако действительно обладала немалым талантом. В последние годы жизни она приобрела элегантный таунхаус рядом с Центральным парком, основала в нем небольшое исследовательское общество и музей сюрреалистического искусства, а президентом их назначила внучатую племянницу Алисию.

Главной жемчужиной музейной коллекции стала работа, найденная в студии Шарлотты после ее смерти. Называлась она «В ночь». На картине был изображен всадник на черном коне, летящий по небу над ярко освещенной землей. Конь этот был Созвездием, земля внизу – имением Спаркманов, а всадник – Дейном Барроном.

Детей Шарлотта Спаркман не имела, однако ученики и последователи среди родных у нее нашлись. Они-то и собрались под крышей Спаркмановского общества. И, пока «Блэк Стар Энерджи» росла, подавляла конкурентов, прибирала к рукам энергию солнца и ветра, Общество собирало информацию, обзаводилось связями, поджидало удобного момента.

В конце концов в агенты Общества была выбрана она – находчивая, смышленая и отважная двоюродная правнучка Шарлотты. Юную Диану прекрасно подготовили к этому дню, а нужную молитву она выучила назубок. Едва увидев Питера Норвилла, Диана поняла: первая часть миссии завершена успешно.

На губах Норвилла, величественного седовласого старца, окруженного давними обожателями, на самом деле никогда о нем прежде не слышавшими, играла легкая улыбка. Оглядев толпу и встретившись взглядом с Дианой, он едва заметно кивнул.

Чуть позже, когда Джей-четвертый с золотым жезлом в руке вышел на середину, встал перед рождественской елью и завел речь о вековом семейном обычае, они встретились за спинами собравшихся.

– Я отнял у них Черный Алмаз, я отнял у них Созвездие, – озадаченно, едва ли не с болью пробормотал бог. – Я завладел их семейными талисманами, однако они продолжают уничтожать ночь.

– Символ и реальные ценности – вещи разные, – пояснила Диана. – Пропажа алмаза не уничтожила угольной компании, а пропажа коня – нефтяной. Тебе не хватало гласности, доступа к средствам массовой информации. Пропажа алмаза была обнаружена только после смерти Джей Джей Спаркмана. Похищение коня, кроме моей двоюродной прабабушки Шарлотты и кузины Алисии, видели только те, кто стремился сохранить происшедшее в тайне.

– Ну, а теперь – минута темноты, – провозгласил Джеймс Спаркман, взмахнув жезлом, и все огни в доме и снаружи разом погасли. – И… да будет свет!

Рождественская ель вспыхнула сотнями ламп. Вдоль ветвей побежали огоньки, в густой хвое засияли звезды, ангелы, Санта-Клаусы.

– Сегодня я собираюсь украсть у него этот жезл, – сказал бог.

– Это всего лишь пульт управления, – возразила Диана. – Я о нем позабочусь. Но у меня есть еще одна молитва к Богу Ночи. Просьба, которую в силах выполнить только он.

– Как поживаешь? – спросил Проказник у Бога Солнца, выводящего из конюшен своих коней.

Бог Солнца пожал плечами.

– Сам видишь: жизнь идет своим чередом. Направляю солнце на пути с востока к западу. Хотя, пожалуй, оно не собьется с дороги и без меня.

– Да, но пойдет по небу не так быстро и верно, как с твоей помощью. Я слышал, там, на земле, один человек заявил, будто солнце и ветер в его руках, и заставляет других платить за их свет и энергию потом и кровью. Пожалуй, следовало бы тебе рассказать об этом Брату Ветру. Ступай, навести его, а твою колесницу сегодня поведу я.

Когда Диана выехала из имения Спаркманов, вокруг было темно, хоть глаз выколи. Распахнутые створки ворот покачивались в воздухе без всякого толку. Десять минут назад в имении вдруг отключилось электричество, а небольшой пожар, начавшийся ни с того ни с сего, уничтожил аварийный генератор.

В доме мелькали огни фонариков. Кто-то разжег камин. В сумке на пассажирском сиденье лежал жезл – тот самый пульт управления, которым Джей-четвертый возжигал древо.

Шел час, когда все едут на работу. На радио начались утренние передачи.

– Похоже, старый мистер Солнце сегодня слегка обленился, – с легкой панической ноткой тараторил один из диджеев. – Службы новостей сообщают, что на востоке Соединенных Штатов рассвет запаздывает уже минут на десять!

– Ух ты! – вторил ему другой. – А между тем в собственном особняке Спаркмана, самого мистера Солнечный Свет, серьезные перебои в снабжении электричеством! Мало этого, несколько часов назад к нам поступило письмо, в котором требуют, чтобы «Блэк Стар Энерджи» вернула миру ночь. И подпись: Бог Воров!

– Надо же! Я и не знал, что у воров имеется собственный бог!

Диана выключила радио. Навстречу машине пролетел вертолет. Следом за ним к имению Спаркманов промчался фургон с эмблемой телевизионной компании на борту. Дело сделано. Вскоре бульварные телеканалы и блоги будут вовсю шуметь о новой сенсации, а заодно вытащат на свет и старые скандалы.

В одно и то же утро солнце решило слегка повременить с восходом, а имение Спаркманов осталось без электричества. По странному совпадению, случилось это ровно через пятьдесят лет после похищения Созвездия. Прекрасный повод для медиа вспомнить об этой краже, а заодно и о до сих пор не раскрытой тайне исчезновения алмаза Черная Звезда!

Вершину холма, возвышавшегося над дорогой, озарили первые лучи рассвета. На гребне стоял вороной жеребец с белой звездой во лбу. Верхом на нем сидел всадник с алмазом на шее.

Диана на миг замерла. Лицо и тело всадника замерцали, юноша в крылатом шлеме превратился в щуплого человека с лисьей мордой, а тот – в могучего воина в шлеме, увенчанном рогами, а воин – в ворона, а ворон – в странное существо, чем-то похожее на волка…

Она понимала: ее исчезновение не останется незамеченным. Начнутся поиски. Но там, куда она вот-вот отправится, ее не найти никому.

Ричард Боус

* * *

В течение последних двадцати с небольшим лет Ричард Боус был удостоен Всемирной премии фэнтези, премии «Лямбда», премии Международной Гильдии Ужасов и Премии миллиона писателей. Его последние романы – Minions of the Moon и From the Files of the Time Rangers. Его последний авторский сборник, Streetcar Dreams and Other Midnight Fancies, был опубликован английским издательством «ПС Пабликейшнз».

Его рассказы публиковались в журналах «Мэгэзин оф фэнтези энд сайенс фикшн», «Электрик Велосипид», «Сабтерраниан», «Кларксуорлд» и «Фэнтези Мэгэзин», а также в антологиях So Fey, The Del Rey Bookof Science Fiction and Fantasy, и Naked City.

Его веб-сайт: .

Примечание автора

Несколько лет назад я написал «Непоседу», историю о Гермесе-Меркурии, греко-римском боге-трикстере, и о том, как он обратил политику США XX века к собственной выгоде. После этого мне довелось прочесть немало сказок о других европейских трикстерах и об индейском боге-трикстере Койоте. У всех этих божеств имеется немало общих черт. Одна из самых интересных – необходимость отстаивать сферу влияния или репутацию. Враги, обычно становящиеся их жертвами, могуществены: это другие боги, вожди, короли. Однако украденные у противников вещи, сыгранные над ними шутки лишают их уважения, уменьшают их «волшебство», превращают их в посмешище. Размышляя о древних богах в наши безбожные времена, я не раз задавался вопросом: что с ними сталось? Может, они потеряли силу? А может, просто мало-помалу, незаметно для самих себя утратили способность понимать современную жизнь со всеми ее технологиями?

Вечер пятницы в пансионе Святой Цецилии

Войдя в ученическую гостиную, Рэйчел Суини швырнула сумку с учебниками на диван и улыбнулась при виде доски для бэкгэммона[70], лежащей наготове на столике у окна. Игры она любила больше всего на свете, и без этих пятничных вечеров в компании ее подруги Адди жизнь в Пансионе святой Цецилии была бы просто невыносима.

Мимо дверей к лестнице прошла шумная стайка девчонок с сумками и рюкзачками на плечах. Двое из них заглянули в гостиную, но, увидев, что там нет никого, кроме Рэйчел, двинулись своей дорогой. У Сары имелась машина, и в эту минуту все они отправлялись навстречу свободе и приключениям выходных дней. А Рэйчел была наказана. Опять. А если бы и нет, ее все равно бы не пригласили.

Присев к столу, она принялась переставлять черные и белые фишки на доске, выстраивать их аккуратными, ровными рядами. Ей очень нравилась их округлость, увесистость, скольжение по доске, негромкое глухое щелканье при столкновении. Свет заходящего солнца, падавший внутрь сквозь жалюзи, ложился полосами на потертое дерево столешницы, озарял инициалы, выдавленные в полировке бессчетным множеством шариковых ручек. Снова и снова бросая на доску белые кубики игральных костей, Рэйчел смотрела на часы.

Обычно Адди не опаздывала. Однако на прошлой неделе она проиграла и потому сегодня должна была отправиться за пиццей. Похоже, в пиццерии Антонио народу просто битком…

Рэйчел покосилась на сумку с учебниками. Если Адди вскоре не появится, им не удастся тайком покурить до того, как сестры вернутся с вечерни.

Спустя три четверти часа гостиная окуталась мраком, а Рэйчел все еще сидела одна. Взглянула было в сторону выключателя на противоположной стене, но свет зажигать не стала. Ероша пальцами короткие темные волосы, она придумывала для Адди все новые и новые оправдания, но легче ни от одного из них не становилось.

– Что у нас тут? – раздалось из-за порога. – Что это ты сидишь в потемках, совсем одна?

Вспыхнули лампы.

Рэйчел заморгала, привыкая к яркому свету, и увидела на пороге новую горничную.

– Ах, это вы, миссис Ллевелин. Привет.

Пожилая женщина прислонила швабру к потертому дивану у дверей.

– Бэкгэммон, не так ли? Я научилась играть еще в детстве. На старом языке – «бах-каммайн». То есть, «маленькое сражение»… – Миссис Ллевелин покачала головой. – Но, сколько мне помнится, самому с собой в него играть не слишком-то интересно.

– И не говорите, – согласилась Рэйчел. – Я ждала Адди, но ее до сих пор нет.

– Адди? – Миссис Ллевелин наморщила лоб. – Это такая рослая, в очках? Вот так-так. Выходит, она не сказала тебе, что уезжает с остальными? Они уж час, как ушли.

– Не может быть. Адди ни за что не поехала бы с этими…

Внезапно к глазам подступили слезы. Рэйчел прикусила губу.

– Ладно, – сказала она, убедившись, что голос не дрогнет. – Наверное, ей решать. Пойду к себе. В понедельник контрольная…

Бросив кости в кожаный стаканчик, она потянулась к первому ряду фишек.

– Полно, полно, милая, не так уж все скверно. Думаю, мне пора устроить перерыв, так что, если не возражаешь сыграть со старухой…

Сказать по правде, играть Рэйчел уже расхотелось. Но одной в гробовой тишине дортуара будет еще хуже. Вдобавок, отказывать было бы как-то невежливо.

– Конечно. Давайте сыграем.

– С радостью приму вызов, – сказала миссис Ллевелин, склонившись в легком реверансе, и села напротив.

Рэйчел невольно заулыбалась. С виду миссис Ллевелин была этакой пышкой, с узлом темно-русых, седых у висков волос на макушке, в белом переднике с монограммой «Пансион Св. Цецилии» на правой стороне обширного бюста и именем «Медб», вышитым красным шелком слева. Она улыбнулась Рэйчел, так, что по ее пухлым щекам разбежались морщинки, а глаза на миг превратились в узкие щелки.

Рэйчел бросила кости. Выпало девять. Передвинув две черных фишки, она отдала стаканчик миссис Ллевелин. Та тоже бросила кости, двинула вперед белую фишку и бойко затараторила о своих соседях, и об их детях, и о разных прочих людях, Рэйчел совершенно незнакомых. Не чувствуя надобности что-либо говорить, Рэйчел время от времени кивала. Знакомое щелканье фишек и негромкий перестук костей заглушали обиду, и через пару минут она погрузилась в игру с головой.

Вскоре последняя из ее фишек оказалась всего в двенадцати шагах от дома, и Рэйчел торжествующе ухмыльнулась. Можно сказать, победа в кармане. Миссис Ллевелин выкинула тройку – скверный, надо сказать, бросок – и перебросила кости на сторону Рэйчел.

Перескочив через бортик доски, кубики покатились по столу. Рэйчел хотела было схватить их, но не успела. Кости упали на пол, запрыгали прямиком к решетке системы отопления и на глазах растерянной девочки одна за другой исчезли меж бронзовых прутьев.

– Ты только глянь, что я наделала! – охнула миссис Ллевелин, прижав ладони к щекам. – Вот дура старая да косорукая!

– Ничего страшного, – после недолгой паузы сказала Рэйчел, окинув взглядом доску и придвинув к себе последнюю черную фишку. – Приятно было с вами поиграть, но хорошенького помаленьку. – Тут она тяжко вздохнула. – Пора мне идти зубрить. История церкви – не самая сильная из моих сторон.

– Ну-ну, полно. Погоди-ка чуток.

Пошарив в кармане белого передника, миссис Ллевелин вывалила на стол несколько смятых салфеток, огрызок карандаша, пол-упаковки «Лайф Сэйверс»[71] и тюбик бальзама для губ.

– Ага, так я и знала. Вот они. Малость необычны, но вполне подойдут.

С этими словами она подала Рэйчел пару переливчатых сине-зеленых игральных кубиков, а все остальное запихнула обратно в карман.

– Вы носите при себе кости? – изумленно спросила Рэйчел.

– О, во время уборки чего только под руку не попадется – сунешь в карман, да и забудешь. К тому же, и поиграть я при случае люблю, – пояснила миссис Ллевелин, подмигнув Рэйчел. – Только сестрам не говори!

– Ни в коем случае.

Кости оказались тяжелее, чем она ожидала. От них явственно веяло странным холодком. Рэйчел покатала их по ладони (кожу чуть-чуть защипало) и бросила на доску. Выпало два-два. Хорошо, но недостаточно. Рэйчел передвинула фишку ближе к дому, и миссис Ллевелин на своем ходу побила ее белой фишкой. Теперь, чтобы вернуть фишку на доску, Рэйчел нужно было выбросить пять, но с этим ей не повезло. Попытка, другая, третья – все впустую. Тем временем миссис Ллевелин дважды выбросила четыре-четыре, а затем шесть-шесть, и выиграла. Ну, что за невезение!

– Ох, дорогуша моя! А ведь ты почти выиграла. Но у меня гэммон – ставки удваиваются.

– И даже утраиваются, – сказала Рэйчел. – У вас не гэммон, а бэкгэммон[72].

Глядя на доску, она все катала в ладони кости и вспоминала свои последние ходы. Ну, как тут можно было проиграть? Рэйчел взглянула на часы. Только половина восьмого…

– Может, три партии, до двух побед?

Миссис Ллевелин покосилась в сторону ведра и швабры у дивана.

– Ну что ж, хорошо. Идет. Хотя не стоило бы… Вдруг кто-нибудь из сестер войдет и увидит, что я тут в игры играю – за господни-то денежки? Но все же поиграть я буду рада.

– Я тоже, – сказала Рэйчел. – Только позвольте, я на пять минут отлучусь в уборную.

Идя по коридору, она не выпускала костей из рук – катала и катала их на ладони, и спрятала в карман, только войдя в туалет. Не прошло и пяти минут, как она вернулась в гостиную.

– Я тут поразмыслила, пока тебя не было, – сказала миссис Ллевелин. – В этой комнате так уныло! Как смотришь на то, чтобы сыграть следующую партию внизу, в моей квартирке? Там нас никто не потревожит, и по чашечке чаю с бергамотом можно выпить. – Склонив голову набок, она взглянула на Рэйчел и улыбнулась. – Согласна ли ты сыграть на этаких условиях?

– Конечно, – ответила Рэйчел, пожав плечами. Ученическая гостиная и вправду особым уютом не отличалась.

– Вот и славно!

Миссис Ллевелин со смехом хлопнула в ладоши. Рэйчел вздрогнула от изумления. В ноздри ударил сладкий, дразнящий запах дымка, отдающего пряной гвоздикой, а линолеум у дверей замерцал тем же переливчатым сине-зеленым светом, что и кости, и в нем открылась обширная черная дыра.

– Вечно я забываю, куда он ведет, в Кабинет, или в Зимний Сад, – пробормотала миссис Ллевелин, – но сейчас это, пожалуй, неважно, верно?

Откуда ни возьмись, в руке горничной появился гаечный ключ. Вскинув руку, миссис Ллевелин аккуратно тюкнула Рэйчел по голове, чуть выше уха и расхохоталась, но смех ее тут же перешел в хриплое карканье. Словно бы сквозь густой туман Рэйчел увидела, как ее тело замерцало, схлопнулось вниз и внутрь, и в воздух взвился огромный черный ворон. Ухватив Рэйчел за подол зеленой форменной юбки-плиссе, птица поволокла ее к двери, в невесть откуда взявшуюся дыру.

* * *

Чихнув, Рэйчел открыла глаза. Она лежала на боку, свернувшись калачиком, прижавшись щекой к цветочному орнаменту по краю бордово-красного восточного ковра. Ковер явственно пах табаком. Медленно сев, она потрогала голову. Ай! У самого виска набухла мягкая шишка величиной с грецкий орех. Рэйчел огляделась. Нет, она не в дортуаре, это точно. Однако комната казалась ей странно знакомой.

Ковер лежал на полу из гладкого белого мрамора. Угол комнаты был занят скульптурой – статуей женщины в развевающихся одеждах и со снопом пшеницы в руках. Вдоль ряда французских окон от стены до стены стояла дюжина пальм в изысканных цветочных горшках. За окнами открывался вид на террасированный сад – безукоризненно выстриженные газоны, клумбы белых цветов… Снаружи на узор ковра падали ромбы солнечного света, приятно согревавшего руки.

Стоп. Сейчас ведь вечер! Что за…

– Боюсь, ты сильно ушиблась, – сказал глубокий, басовитый голос с отчетливым британским акцентом.

– А?

Вздрогнув от неожиданности, Рэйчел повернулась налево. В углу, среди пальм в горшках, сидел в штофном кресле лысый человек с густой колючей щеткой седых усов под носом. Одет он был в костюм из твида, только какого-то странного: казалось, в ткань пиджака вплетены прутики и мох.

– Все вышло так неожиданно, – продолжал он, откладывая на подлокотник кресла тонкую книжицу в кожаном переплете. – Без каких-либо предупреждений. Я с головой окунулся в одно из малоизвестных творений Киплинга – конечно, не из лучших, но, тем не менее, история весьма захватывающая – и наслаждался от души. Вдруг потайной ход открывается, ты падаешь на пол и лишаешься чувств, ударившись головой о пьедестал этой прекрасной Цереры.

Рэйчел смотрела на него, разинув рот. Где она?

– Давно ли я здесь? – спросила она вслух.

– Недавно. Совсем недавно. По-моему, и пяти минут не прошло. Я позвонил и велел принести чаю. Возможно, не помешала бы нюхательная соль, но ее у нас, боюсь, в запасе нет. Кстати, – спросил он, взмахнув книжицей, – ты Киплинга любишь?

– Не знаю. Ни разу в жизни не ела.

Вырвалось это автоматически, как-то само собой, и Рэйчел тут же пожалела, что не придержала язык. Нашла время для шуток!

Но сидевший в кресле одобрительно хмыкнул.

– Каламбур? Чудесно. Позволю себе поделиться им с остальными, за ужином.

– Где я? – спросила Рэйчел.

– Вот это удивительно! Разве ты не знаешь?

Рэйчел покачала головой. Голова отозвалась болью.

– Понятия не имею.

Услышав это, сидевший в кресле отчего-то захохотал во весь голос.

– О, вот это прекрасно! Превосходно, юная леди. Вот это остроумие! – воскликнул он, утирая глаза белым носовым платком. – Остроумие, достойное восхищения.

Рэйчел смерила его опасливым взглядом. Похоже, у него не все дома. Пошутить она, конечно, была готова всегда, но выдающимся остроумием вовсе не отличалась. Поднявшись, она двинулась к двери, но, как только ступила за порог, в голову пришла неплохая мысль. Пожалуй, вернуться в дортуар можно проще…

– Послушайте, приятно было с вами поболтать, но мне пора. У меня в понедельник контрольная, и…

Рэйчел осеклась на полуслове. На полу, под одной из пальм, лежали красные очки в тонкой металлической оправе.

Очки Адди.

– Откуда они у вас? – испуганно пискнула она.

– Понятия не имею, – безмятежно ответил ее же словами человек в кресле. – Возможно, та девочка обронила по пути к выходу.

– Какая. Еще. Та. Девочка?!

– Э-э… да та самая, что вывалилась из потайного хода до тебя. По меньшей мере, час тому назад. Рослая девица в такой же юбке, как у тебя.

В форменной юбке Святой Цецилии… Казалось, желудок Рэйчел превратился в осколок льда.

– Так где же она, мистер… э-э… Простите, не знаю вашего имени.

– Плам, – подсказал человек в кресле. – Профессор Плам, точности ради. Оксфорд, Модлин-колледж. Ныне в отставке.

– Ага, конечно, – язвительно согласилась Рэйчел. – Профессор Плам. Ну, значит, я…

Но, приглядевшись, она оборвала фразу. Глаза сами собой полезли на лоб. Там, в кресле, вправду сидел профессор Плам. Точь-в-точь как на карте из игры «Клуэдо»[73]. Не может быть… и все же – вот он, прямо перед ней!

Рэйчел еще раз обвела взглядом комнату, и кусочки мозаики в голове мало-помалу сложились в цельную картину. Абсурдную, фантастическую, однако не лишенную внутренней логики.

– Да что вы говорите! – сказала Рэйчел, не в силах поверить собственным глазам. – Выходит, мы с вами – в Зимнем Саду?

– Естественно, а где же еще? – подтвердил профессор. – Ты ведь воспользовалась потайным ходом из Гостиной, не так ли?

Рэйчел зажмурилась, пытаясь припомнить расположение комнат на поле «Клуэдо». Потайной ход, если удастся его отыскать, должен привести ее назад в гостиную. Или, скорее, в Гостиную – шансы на то, что это окажется гостиная в Тринити-хаус монастыря Святой Цецилии, похоже, были исчезающе малы. Двери из Зимнего Сада ведут в Бильярдную и Танцевальный Зал… вот только где же выход наружу?

– Где сейчас Адди? – снова спросила она.

– Ушла.

– Через дверь, или потайным ходом?

– Э-э… Ни то ни другое. Просто исчезла. У нас здесь такое в порядке вещей.

– В самом деле?

– Да. Видишь ли, мы – Миссис Пикок, Полковник Мастард[74] и остальные – мы не покидаем особняка никогда. Не имеем возможности, понимаешь ли. Все комнаты соединены дверями, но выхода наружу не существует, – с легкой печалью в голосе объяснил Профессор. – С другой стороны, ваша братия то и дело появляется и исчезает. Возникаете из ниоткуда, блуждаете по дому, пока не придете к нужному заключению, а затем – пуф-ф! Только вас и видели. Исчезаете, как не бывало.

– К заключению? – Рэйчел на миг задумалась. – А, да. Кто это сделал, и каким орудием.

Профессор с нетерпением взмахнул рукой.

– Да, да, конечно. Я лично предпочитаю нож. Простой классический сюжет. Тупые тяжелые орудия не по мне.

Тупые тяжелые орудия… вроде гаечного ключа. Пощупав шишку над ухом, Рэйчел передернулась. Миссис Ллевелин, рукав белой рабочей блузы, падающий вниз гаечный ключ… Последний кусочек мозаики встал на место.

– Миссис Уайт. В Гостиной. Гаечным ключом.

Стоило Рэйчел вымолвить последние слова, комната озарилась сине-зеленой вспышкой, в воздухе повеяло сладким дразнящим ароматом гвоздики. Профессор Плам замерцал, сделался полупрозрачным, словно тушеная луковица, и исчез. Секунду назад такие твердые, основательные, стены и мебель дрогнули, рассыпались на множество разноцветных точек; вихрь красок окутал Рэйчел непроницаемым теплым коконом, закружил, понес прочь.

В саду было солнечно. Вперед и вдаль, на расстояние не меньше городского квартала, тянулись, будто исполинская шахматная доска, чередующиеся квадраты зеленой травы и белого клевера. Преодолев легкое головокружение, Рэйчел поднялась на ноги и огляделась в поисках французских дверей, ведущих в Зимний Сад, но никаких домов поблизости не оказалось. Только справа, в нескольких ярдах, прислоненная к земляной террасе чуть выше ее роста, стояла деревянная садовая лестница. Может, оттуда, сверху, удастся разглядеть что-то еще?

Рэйчел шагнула к лестнице и – шмяк! – с маху наткнулась на невидимую преграду на самой границе зеленого травяного квадрата.

Это еще что за чудеса?

Вдруг воздух задрожал, зарябил, и рядом с Рэйчел, этак на высоте пояса, повис плоский картонный диск размером с лепешку для пиццы, разделенный на шесть разноцветных секторов. Из его центра торчала ось с белой пластиковой стрелкой.

Все чудесатее и чудесатее…

– К-к-крути волчок, – тоненько прошелестело снизу.

Рэйчел опустила взгляд. Рядом с ее левой пяткой подняла голову из травы тонкая коричневая змейка. «Великолепно, – подумала Рэйчел. – Если уж в католических школах чему и учат, так это – ни за что не слушать говорящих змей, встретившись с ними в саду!»

– П-шла прочь! – прикрикнула она. – Кыш!

– К-к-крути волчок, – повторила змейка. – С-с-ступай по клеткам. С-с-съезжай по горкам. Карабкайс-с-ся по лес-с-стницам.

«Горки и лестницы»?[75] Эта детская игра? Рэйчел играла в нее с кузиной Дебби годы и годы тому назад. Должно быть, что-то из всего этого она произнесла вслух, так как змейка заговорила снова:

– Она с-с-сказала: «З-з-змеи и лес-с-стницы».

Она? По коже побежали мурашки, шишка над ухом болезненно заныла. О ком бы это? Уж не о той ли самой, что превратилась в черного ворона и уволокла ее, Рэйчел, в несуществующую дыру в полу гостиной?

– Кто она такая?

Ясно же, что не просто горничная!

Змейка попыталась ответить – задергалась, заизвивалась, зашевелила челюстью, однако не издала ни звука.

– Медб? – наугад подсказала Рэйчел. – Медб Ллевелин?

– Д-да-с-с-с! – с облегчением прошипела змейка. – З-з-змее не даютс-с-ся эти з-з-звуки.

– Но кто она такая?

– Литс-с-с у нее х-х-хватает, – отвечала змейка.

«Не слишком-то это полезно, – подумала Рэйчел. – Спрошу-ка лучше о главном».

– Что мне теперь делать? – спросила она змейку, чувствуя себя Евой в райском саду.

– К-к-крути. Финиш-ш-ш – это ус-с-спех-х, – туманно ответила змейка. – К нес-счас-с-стью, з-з-змея зас-с-стряла здес-с-сь. С-с-спаси з-змею.

– Но что мешает тебе… А, да, ты ведь не можешь лазать по лестницам.

Змейка медленно закивала головой.

Рэйчел была не из тех девчонок, что боятся змей.

– Окей, держись за руку, – сказала она, склонившись к траве. – Только, чур, не кусаться!

Змейка тут же обвилась кольцами вокруг рукава зеленого форменного блейзера, у самого локтя.

– С-с-спас-сибо, – прошелестела она, коснувшись тонким розовым языком запястья Рэйчел и прижавшись головой к ее предплечью. – К-к-крути с-с-скорей.

Рэйчел щелкнула ногтем по белой стрелке посреди круга. Стрелка бешено закружилась, остановилась на желтом секторе с большой цифрой 3, и Рэйчел без помех шагнула на следующую клетку. Белая, зеленая, белая… Вскарабкавшись по лестнице на террасу, она огляделась и присвистнула от удивления. Две сотни футов крутого склона холма были сплошь изрезаны ступенями террас, разбитых на белые и зеленые клетки. Теплый воздух был полон ароматов цветущего клевера и свежескошенной травы.

Волчок, ход. Волчок, ход. Вскоре Рэйчел остановилась у подножия невероятно высокой лестницы и, преодолев тридцать две ступени, спрыгнула в густой белый клевер.

– С-с-смотри, – прошелестела змейка. – Вых-х-ход.

Рэйчел подняла взгляд. На верхней террасе, в паре клеток слева, возвышалась кирпичная стена, а в ней был виден портал, закрытый мягкими панелями, сходящимися к середине, словно лепестки розы или морской анемоны. Середина портала мерцала знакомым переливчатым сине-зеленым светом.

– Ну надо же, – вздохнула Рэйчел. – Наконец-то. Давай выбираться отсюда.

Она щелкнула ногтем по стрелке волчка. Снова желтый сектор с тройкой. Раз… Два… Три-и-и-и-и…

На третьем шаге земля внезапно ушла из-под ног. Отчаянно взмахнув руками, Рэйчел провалилась в блестящую красную трубу и заскользила вниз. Труба свернула направо, налево, снова направо. На первом же повороте Рэйчел здорово приложилась о металл локтем и поспешила прижать руки к груди. Это спасло ее, а заодно и змейку, от новых ушибов, но физика – как всегда! – обошлась с Рэйчел отнюдь не по-дружески. Приняв более обтекаемую форму, ее тело заскользило вниз быстрей и быстрей, пока гонка не завершилась чувствительным ударом задом о землю, поросшую зеленой травой.

– Вот дерьмо, – сказала Рэйчел, потирая ушибленный локоть и зад, и рефлекторно оглянулась, нет ли поблизости рассерженной сестры-наставницы.

– Горка, – с тоской пояснила змейка.

Да, они вновь оказались внизу, почти в самом начале сада. Откуда-то издали донесся негромкий смех, перешедший в хриплое карканье, а сверху, скользя над ступенями террас, точно на гребне невидимой волны, спорхнул и завис рядом с Рэйчел картонный диск волчка. Делать было нечего. Рэйчел вновь щелкнула ногтем по стрелке.

Когда они оказались невдалеке от вершины в пятый раз, очередная лестница привела их к зеленой клетке, где восседала на небольшом диванчике миссис Ллевелин – или кто она там на самом деле. Теперь она была одета в длинное белое платье, расшитое цветами и драгоценными камешками, а на коленях держала чашку и блюдце костяного фарфора, расписанные изящным орнаментом из розовых бутончиков.

– А-а, вот и ты. И как раз вовремя. На мой вкус, бергамотовый чай становится слишком резок, если передержать.

Она поднесла чашку к губам и сделала небольшой глоток.

– Где Адди? – гневно спросила Рэйчел, сойдя с лестницы.

Змейка поспешно юркнула в нагрудный кармашек ее блейзера и спряталась за вышитым на нем гербом Святой Цецилии.

– Ну-ну. Что это за тон? – сказала миссис Ллевелин, грозя Рэйчел пальцем. – Не забывай, дорогуша: сейчас ты у меня в гостях.

Рэйчел сделала глубокий вдох.

– Да, мэм, – вежливо ответила она (три года общения с сестрами-наставницами кого хочешь порядку научат). – Скажите, пожалуйста, мэм, где я могу найти Адди?

– О, о ней не беспокойся: она в надежном месте и в полной безопасности. Жаль, что она не смогла остаться на чай. Но ты ее вскоре увидишь. А пока… – Миссис Ллевелин вновь поднесла чашку к губам. – Выпьешь со мной чайку?

– Нет. Благодарю вас. Если можно, мне хотелось бы поскорее вернуться к себе, – уверенно, будто понимая, как это сделать, заявила Рэйчел.

– Вот как? Тебе хотелось бы? Так запросто? Нет, дорогуша, уговор есть уговор, ставки есть ставки. Возвращение домой придется выиграть. Сама сказала: три партии, до двух побед.

Миссис Ллевелин захихикала, чашка в ее руках замерцала, ворон с карканьем взвился в воздух и полетел прочь.

Когда птица превратилась в крохотную черную точку на фоне голубого неба, змейка выскользнула из кармана Рэйчел и снова обвилась вокруг ее руки.

– В «Клуэдо» я выиграла, – сказала Рэйчел не столько змейке, сколько самой себе. – Значит, осталось выиграть здесь, и я смогу отправиться домой, верно?

– Ш-шанс-с-с невелик, – заметила змейка.

– Э-э… а ты здесь давно?

– С ш-шестьдес-сят шес-с-стого.

– Что?! – Это Рэйчел совсем не понравилось. – Как с шестьдесят шестого?!

– Кос-с-сти. Вс-с-спомни, чьи это кос-с-сти.

– Но в этой игре костей нет!

– Раньш-ш-ше были, – сказала змейка, подняв взгляд на Рэйчел и неторопливо моргнув. – З-змеиные глаз-з-за… это так прос-с-сто!

– Давай-ка уточним. Теперь в этой игре вместо костей волчок, потому что ты можешь выбросить «змеиные глаза» всякий раз, когда только захочешь?

Похоже, она с каждой минутой понимала змейку все лучше и лучше.

– Д-да-с-с-с.

– Но так же нечестно. Все равно, что зарядить кос…

Вспомнив, чем кончилась партия в бэкгэммон, Рэйчел умолкла на полуслове. Четыре-четыре, шесть-шесть… Она поспешно сунула руку в боковой карман форменного блейзера.

– Вот они, ее кости!

– Прекрас-с-сно! – Змеиный язычок замелькал взад-вперед. – Покаж-жи-ка.

Рэйчел подняла сине-зеленые кубики на раскрытой ладони. Змейка скользнула вниз по ее предплечью.

– З-змеиные глаз-з-за, – сказала она.

– Что?

– З-змеиные глаз-з-за. Покаж-жи.

– О, да. Прости.

Рэйчел повернула обе кости так, чтоб сверху оказалось по одной-единственной точке. Змейка толкнула кубик носом, придвинув его вплотную к другому, раскрыла пасть и аккуратно коснулась обеих точек клыками. Когда же она подняла голову и отодвинулась, в каждом из углублений осталось по капле молочно-белого яда.

– С-с-слизни, – сказала змейка.

Особой брезгливостью Рэйчел не отличалась, но яд?..

– Э-э… А нет ли другого способа?

– С-с-слизни, – велела змейка.

Рэйчел слегка передернулась, но… что ей еще оставалось? Склонив голову к ладони, она слизнула с костей капли яда. Яд обжег язык, точно соус-табаско, оставив во рту явственный привкус гвоздики.

– С-с-скоро предс-с-стоят с-с-ставки, – сказала змейка. – С-с-ставь на з-змеиные глаз-з-за.

Что бы это могло означать, Рэйчел понять не сумела. Спустя минуту змейка ткнулась тупым носом в ее ладонь, и Рэйчел вновь спрятала кости в карман.

– К-к-крути волчок, – скомандовала змейка.

Рэйчел щелкнула ногтем по стрелке – раз, и другой, и третий. После бесконечного лазанья по лестницам мускулы ног словно бы превратились в желе. Хуже урока физкультуры! Тело, покрытое синяками после катаний по горкам, отчаянно ныло. Сколько же она здесь? Об этом можно было только гадать. Пару часов? А, может быть, пару дней?

В конце концов удача повернулась к ней лицом. Стрелка волчка остановилась в оранжевом секторе с цифрой 5, Рэйчел двинулась с клетки на клетку – раз, два, три, четыре, пять – и остановилась у подножия короткой лесенки, ведущей к центру портала, похожего на лепестки анемоны.

– Ус-с-спех! – объявила змейка.

– Давно, блин, пора, – устало буркнула Рэйчел, взбираясь по лесенке наверх. Впервые в жизни она была искренне рада возвращению в пансион Святой Цецилии!

– Д-да-с-с-с! Заточению змеи конетс-с-с! С-с-спас-сибо за помощь!

Отпустив руку Рэйчел, змейка скользнула в портал. Едва кончик ее хвоста скрылся с той стороны, перед глазами Рэйчел возник мимолетный образ мальчишки во фланелевых штанах и школьном блейзере. Мальчишка оглянулся на нее, коснулся пальцами козырька кепки и исчез.

Откуда-то из дальней дали донесся гневный крик. Рэйчел шагнула в портал, все вокруг завертелось вихрем, и…

Открывая глаза, Рэйчел ожидала увидеть бежевую, сплошь в катышках, обивку дивана в гостиной, но нет. Не тут-то было. Она сидела на тротуаре, прислонившись спиной к столбу телефонной линии. Центр города. Святой Цецилией тут и не пахнет. К тому же… Что это? Уже утро? Значит, она отсутствовала в кампусе целую ночь? Да, дело плохо.

Напротив, через улицу, возвышался неухоженный кирпичный отель – «Сдаются комнаты, $2 в неделю» – с засиженной мухами вывеской: «Медитерранеан Кафе». Рядом располагался вход в магазин – витрины забиты фанерой, расписанной граффити. Над головой жужжала, то загораясь, то угасая, лиловая неоновая вывеска углового бара.

Скверный район. Но ничего. По крайней мере, не новая игра. Может, в баре есть платный телефон? Конечно, по возрасту в бар ей путь закрыт, но можно же объяснить, что тут экстренный случай. Приедет сестра Маргарита, усадит в монастырский фургончик, в пансион отвезет… Конечно, нотаций будет – не оберешься. Снова накажут, оставят без отпусков. Возможно, до самого конца года. Ну и ладно. В сложившихся обстоятельствах это она как-нибудь переживет.

Рэйчел подошла к двери, но, едва заглянув внутрь, поняла: в этот бар ей входить не стоит даже среди бела дня. Остановившись у светофора, она принялась ждать зеленого сигнала. Там, в паре кварталов впереди, магазины выглядели чуточку поприличнее – и уж точно далеко не столь угрожающе.

Улица оказалась не из оживленных. Всего одна машина у обочины – зато какая! Двухместный серебристый «бугатти», гоночный, старой модели! Откуда он в этих трущобах? Чудо, что до сих пор на запчасти не разобрали…

Подождав зеленого сигнала еще пару минут, Рэйчел шагнула на проезжую часть и двинулась через дорогу на красный. И ровно на полпути врезалась носом в… в пустоту. Что за дьявольщина? Потирая нос, она подняла взгляд к табличке с названием улицы.

Балтик-авеню.

Балтик? Медитерранеан? О, нет! Неужели опять?!

Сжав кулаки, Рэйчел замолотила по невидимой преграде что было сил. Преграда не откликнулась ни звуком.

– Я домой хочу, будь ты проклята! – в отчаянии заорала Рэйчел. – И играть в твои дурацкие игры больше не должна! Я же победила – два раза из трех!

Крик раскатился эхом среди мрачных кирпичных стен. Серебристый гоночный автомобиль замерцал, дверца его распахнулась, и наружу выбралась миссис Ллевелин в белом шелковом комбинезоне с именем «Маб», вышитым на груди слева.

– Что за шум? Что за рев? – брюзгливо сказала она. – Условия-то твои, не чьи-нибудь. Это ведь ты сказала, что у меня бэкгэммон, а, стало быть, ставки утраиваются.

– И что же? Значит, я должна выиграть… – Рэйчел принялась загибать пальцы. – Шесть партий из девяти? Да это займет целую вечность!

– Похоже на то, – согласилась Маб, царица фей. – Но время у меня есть. Времени у меня – хоть отбавляй.

Ее улыбка могла бы показаться вполне добросердечной, если бы не взгляд. Тени ветхих зданий сгустились, где-то вдали зарокотал гром. Рэйчел вздрогнула.

– И что же теперь? – спросила она, стараясь не выказать охватившего ее страха.

Царица фей указала на водосточный желоб. Там, среди груды окурков и битого стекла, белела пара игральных костей.

– Теперь? По-моему, теперь твой ход.

Тьфу, мерзость! Подцепив кости самыми кончиками пальцев, Рэйчел отерла их о темную полосу вдоль форменной юбки, отыскала на асфальте местечко почище, присела на корточки и сделала бросок. Выпало четыре.

Царица фей подхватила кости и вместе с Рэйчел двинулась через улицу, мимо закрытого отделения налоговой конторы «H&R Block». Миновав рельсовые пути, они оказались в другом районе, меж двух рядов ветхих домишек, обшитых облезлой, выцветшей синей вагонкой. Пройдя Ориенталь-авеню, Рэйчел вновь уперлась в невидимую преграду.

– Тяни «Шанс», – сказала царица фей.

С виду то, на что она указала, выглядело совсем как почтовый ящик, если не считать ярко-оранжевого цвета и огромного вопросительного знака на боку. Открыв крышку, Рэйчел увидела внутри стопку оранжевых карточек, вытянула одну и прочла вслух:

– Отправляйтесь на станцию Ридинг. Проходя через поле «Старт», получите двести долларов.

В тот же миг обе двинулись по тротуару вперед – а может, это тротуар понес их вперед, трудно сказать. Свернули направо, обогнув мрачное каменное здание, промчались вдоль длинного ряда уютных жилых домиков из красного песчаника и снова свернули направо, на просторное угловое поле с надписью «Бесплатная стоянка». Дальше тротуары становились все шире, дома – просторнее. Промчавшись мимо пышных зеленых газонов Вентнор-авеню, они свернули в третий раз и заскользили дальше среди узорчатых ворот аристократических особняков Пасифик-авеню и стильных кондоминиумов Парк-плейс. Наконец, миновав четвертый поворот и тот же самый дрянной отель, царица фей и Рэйчел резко затормозили на железнодорожных путях по соседству с закрытым отделением налоговой службы.

– Не хочешь ли купить? – спросила царица фей, подавая Рэйчел пару горчично-желтых стодолларовых бумажек.

После поездки по кругу Рэйчел слегка затошнило.

– Что?

– Железную дорогу. Станцию Ридинг. Будешь покупать?

Ну конечно. Железная дорога. Железные дороги нужно покупать в первую очередь. Лучшая недвижимость в игре.

– Еще бы, – ответила Рэйчел.

Выхватив из пальцев Рэйчел две сотенных, царица фей вручила ей черно-белую карточку, удостоверяющую право собственности, и кости.

Рэйчел тяжко вздохнула. Похоже, она была обречена. Выиграть в «Монополию»? Такого не бывает. В нее просто играют, пока не настанет время ужинать, или друзьям не пора будет отправляться по домам, а на самом деле эта игра не кончается никогда. Еще раз вздохнув, Рэйчел бросила кости. Выпало три-два.

Царица Маб подхватила кости, и они снова двинулись вперед, вдоль уже знакомого квартала.

– Так-так, – сказала Маб, шагая рядом с Рэйчел мимо обшитых вагонкой домишек и крикливо-яркого почтового ящика, – сейчас ты сможешь поиграть против своей подружки.

Обе остановились перед зловещим каменным зданием на углу. Единственное окошко на высоте груди было забрано толстыми, ржавыми железными прутьями, а на потрескавшемся бетоне тротуара виднелась блеклая надпись: «Обычное посещение».

– Я хочу домой, – донеслось из Тюрьмы.

Веснушчатые пальцы стиснули прутья. Из-за решетки сощурились на Рэйчел близорукие глаза.

Адди!

Рэйчел раскрыла было рот, собравшись закричать, но одного взгляда на царицу фей хватило, чтобы понять: не стоит.

– Что вы с ней сделали? – самым вежливым, предназначенным специально для разговоров с сестрами-наставницами тоном спросила она.

– О, правду сказать, ее дело – швах. Но, боюсь, в пиковое положение она влезла сама, без посторонней помощи. Похоже, бэкгэммон тоже не ее стихия. Села играть – и проиграла. Ну, а теперь? – Царица фей горестно покачала головой. – Три броска – ни одного дубля. Пятидесяти долларов на штраф у нее в запасе нет, карточки «Освободитесь из Тюрьмы без уплаты штрафа» – тоже. А как прекрасно у нас шла игра, дорогуша! И вот…

– Игре еще не конец, – возразила Адди. – Променад пришлось заложить, но Сент-Джеймс-плейс еще у меня. Если попадешь туда, арендной платы хватит, чтоб вытащить меня на волю.

– Попробую, – сказала Рэйчел. – Только не уверена, что…

– Да знаю, знаю. Похоже, на этот раз мы здорово влипли, верно, Рэйч?

– Ага. По самые уши.

Хотя…

Набрав полную грудь воздуха, Рэйчел развернулась к царице фей.

– А ну, выпусти ее! Выпусти сию же минуту! – во весь голос потребовала она.

– Да ты не слишком-то умна, а? – нахмурилась царица фей. – Ведь я предупреждала, но вот – опять тот же тон. Ох уж мне эти девчонки из католических школ! Ни капли уважения к старым обычаям.

– Что ж, если я так дерзка и непочтительна, может, это мне, а не Адди, место в тюрьме? Адди – девочка хорошая. Не безобразница и хулиганка вроде меня.

Рэйчел сверкнула глазами, будто и вправду заслуживала наказания. Это было вовсе не сложно.

Царица фей изогнула темно-русую бровь.

– Ты предлагаешь поменяться с ней местами?

Рэйчел скрестила пальцы за спиной.

– Да.

– Ладно, дорогуша. Как пожелаешь.

Сине-зеленая вспышка – и Рэйчел вмиг очутилась за решеткой. Каменная стена была сыра и холодна на ощупь, внутри резко воняло мочой.

Снаружи, с тротуара, во все глаза глядела на подругу Адди.

– Ты в своем уме? – спросила она.

– Мне сидеть под замком куда привычнее, – пояснила Рэйчел. – Верь мне, молчи и ни во что не вмешивайся.

Вынув из кармана очки Адди, она подала их за решетку.

– Рада видеть тебя, – сказала Адди, надевая очки.

– Взаимно, – с улыбкой откликнулась Рэйчел и обратилась к царице фей: – Я многое узнала о верности своему слову, мэм. Наверное, в будущем мне это не раз пригодится.

– Полезные знания не всегда даются легко, – согласилась Маб.

– Но игра есть игра, а правила есть правила, – продолжала Рэйчел.

– Верно, – кивнула царица фей.

– А если так, – выждав пару секунд, начала Рэйчел, – если теперь в тюрьме оказалась я, не полагается ли и мне три броска костей? Три попытки выкинуть дубль? Это было бы вполне справедливо.

– Пожалуй, да, – поразмыслив, ответила царица фей. – Можешь использовать свои три шанса.

С этими словами она положила на подоконник пару белых кубиков.

Взглянув на них, Рэйчел вновь перевела взгляд на Маб.

– А не хотите ли повысить ставки?

– Что ты еще задумала, неразумное дитя? – нетерпеливо откликнулась царица фей.

– Если я выкину дубль с первой попытки, вы отпускаете Адди домой.

Маб задумчиво поджала губу.

– Маловероятно, однако вполне возможно. Шанс на успех есть. Ладно. Принято.

– Прекрасно.

Рэйчел сделала паузу, сосчитала в мыслях до трех, потянулась к костям, но придержала руку на полпути.

– Секундочку. А не хотите ли сыграть ва-банк? Все или ничего?

Царица фей угрожающе сощурилась.

– Да ты рехнулась?

– Нет. Предлагаю вот что. Если я с первого же броска выкину… ну, скажем, один-один, вы отпускаете нас обеих.

– А если не выкинешь?

Рэйчел пожала плечами.

– Тогда мы, наверное, навсегда останемся здесь. Без всяких там двух из трех, или шести из девяти. Мы станем вашими навеки.

– Рэйч! Ты спятила? – воскликнула Адди. – Вероятность – тридцать шесть к одному! И не в твою пользу!

Царица фей расхохоталась.

– Она права. И ты даже не представляешь, на что идешь. Но я принимаю ставку. Бросай. Твоя судьба в твоих руках.

– Ну что ж, была не была!

Рэйчел дунула на ладони, встряхнула кистями и снова потянулась за кубиками, но тут же вновь придержала руку и щелкнула пальцами.

– Хотя, лучше я, пожалуй, сыграю этими.

При виде сине-зеленых костей, вынутых Рэйчел из кармана, царица фей изумленно вытаращила глаза.

– Где ты взяла их? – прорычала она.

– Вы же их мне и дали, – ответила Рэйчел. – Там, в гостиной.

От злости царица фей стиснула кулаки. Рэйчел затаила дыхание.

– Да, то был волшебный дар, сделанный по доброй воле, – со вздохом сказала царица фей. – Бросай.

Кубики в ладони были прохладны и тяжелы. Оставалось надеяться, что змейка не подвела. «Только бы вышло. Только бы получилось». Казалось, так сильно Рэйчел еще не желала ничего и никогда. Разжав пальцы, она наклонила ладонь, кости покатились по каменному подоконнику…

Змеиные глаза.

Стена тюрьмы замерцала, всколыхнулась, точно знойное марево. Шагнув наружу сквозь полупрозрачные камни, Рэйчел заморгала от яркого солнечного света. Сине-зеленая вспышка – и тюрьма за спиной испарилась, исчезла, а вместе с ней исчезли и кости. На месте зловещего здания остались лишь облачка дыма, неторопливо рассеивающиеся в воздухе.

Обняв Адди за плечи, Рэйчел смерила взглядом царицу фей, замершую в нескольких футах от них. Ее темно-русые волосы были сплошь пронизаны белыми прядями.

– Ты меня перехитрила, – тихим, переходящим в шепот голосом проговорила Маб.

Волосы царицы фей белели на глазах, кожа побледнела, шелковый комбинезон обвис на птичьем туловище. По мере ее превращений дома и улицы вокруг тоже утрачивали четкость. Кирпичи обратились в дым, витрины и вывески расплылись, подернулись туманом, горизонт задрожал, сливаясь с небом.

– Адди, закрой глаза! – крикнула Рэйчел, почуяв сильный аромат гвоздики.

Воздух затрещал, будто воздушный рис на зубах, в лицо дунуло ветром, над головой захлопали крылья, долю секунды спустя все вокруг полыхнуло сине-зеленым огнем – да так ярко, что вспышка была видна даже сквозь сомкнутые веки… и наступила тишина.

Открыв глаза, Рэйчел обнаружила, что сидит на полу, в гостиной, привалившись спиной к уродливому бежевому дивану и все еще обнимая за плечи Адди. За окнами было темно, стрелки часов на стене показывали без четверти восемь. Невероятно… Выходит, она отсутствовала всего пятнадцать минут?

В гостиной резко пахло жженой гвоздикой.

Склонившись к Рэйчел, Адди чмокнула ее в щеку.

– Ты была просто изумительна!

– Мне очень не хватало тебя, – сказала Рэйчел, взъерошив темные кудряшки на макушке Адди и поднимаясь на ноги. – А сейчас я просто умираю с голоду. Идем к Антонио. Закажем пиццу. Но для начала перекурим. Сигаретка мне сейчас действительно необходима.

– А я думала, ты оставлена без отпуска.

– Так и есть, – подтвердила Рэйчел, вынимая из сумки с учебниками пачку «Мальборо». – Но бывают на свете наказания и похуже.

Вспомнив о змейке, она невольно вздрогнула.

– А кроме того, – продолжала она, протягивая Адди руку, – сестрам-наставницам в ближайшие пару дней будет не до меня.

– Это почему?

– Им придется подыскивать новую горничную, – с ухмылкой пояснила Рэйчел.

Погасив свет, они рука об руку вышли в тихий, безлюдный коридор.

Эллен Клейджес

* * *

В 2005 г. рассказ Эллен Клейджес Basement Magic был удостоен премии «Небьюла». Другие ее рассказы не раз достигали финала премий «Небьюла» и «Хьюго», переводились на чешский, французский, немецкий, венгерский, японский и шведский, а ее первый авторский сборник рассказов, Portable Childhoods, попал в финал Всемирной премии фэнтези за 2008 г.

Ее первый роман, The Green Glass Sea, завоевал премию Скотта О’Делла, присуждаемую за лучшее произведение в жанре исторической фантастики, и литературную премию штата Нью-Мексико. Кроме этого, он достиг финала литературной премии Северной Калифорнии, а также премий «Куиллс» и «Локус». Недавно в свет вышло его продолжение, White Sands, Red Menace.

Родилась Эллен Клейджес в Огайо, а сейчас живет в Сан-Франциско, в окружении стеллажей, битком набитых коробками старых настольных игр.

Ее веб-сайт: www. ellenklages.com.

Примечание автора

Оглядываясь назад, в прошлое, я начинаю подозревать, что провела большую часть детства за играми. Карточными, настольными… После занятий в школе, или в субботние дни, когда на дворе шел дождь либо было так холодно, что выходить из дому означало рисковать жизнью, я играла – в «Монополию», в «Сорри!», в «Риск», в «Клуэдо», в «Детектор лжи», в «Паркуйся и покупай»… С подругами играла просто так, ради забавы. С домашними – на кровь. (Не верите – спросите сестру. У нее до сих пор сохранились шрамы.)

С годами фишки терялись, коробки отдавались в церковь, для благотворительных распродаж, и после, открыв для себя eBay – одну из самых опасных дурных зависимостей, – я начала собирать коллекцию заново. Только теперь она стала куда лучше. «Клуэдо» издания 1949 г. – просто чудо: крохотная свинцовая труба сделана из настоящего свинца, рисованные в британской манере персонажи отпечатаны неяркими, сдержанными литографскими красками. Ранние версии «Стань первым учеником» комплектовались деревянными фигурками по имени Батч и Сисси… Мало этого. Читая справочники по старым настольным играм, я обнаруживала множество таких, о которых раньше и не слышала, и каждую из них тут же хотелось отыскать и купить. Стеллажи в гостиной начали быстро заполняться, и вскоре друзья принялись намекать на необходимость той самой Двенадцатиступенчатой программы. Но я – писательница, и мне подобные мании иметь можно – до тех пор, пока удается рано или поздно вплетать их в новые произведения. Вот так и появились на свет Рэйчел с Адди.

Предсказательница

[76]

Из-под беззубой груды тряпья, храпевшей в грязи посреди переулка, торчал уголок шелкового платка. Мерль огляделась. Большинство торговцев и посетителей людного рынка прятались под капюшонами, кутались в шали, щурились сквозь пелену дождя. До нее никому вокруг дела не было. Быстро присев на корточки, она потянула шелк платка к себе. Вместе с платком на свет появились карты. Нащупав колоду сквозь ткань, Мерль сунула добычу под шаль и двинулась прочь. Большие карты, необычные, совсем как у матери, да еще завернуты в ткань из нитей, испускаемых крохотными гусеницами, что водятся в дальних краях, по ту сторону света… Не иначе, эта спящая мымра сама их где-то стянула. А если так, не лучше ли, чтоб они принадлежали ей, Мерль? В конце концов, она-то не тратит времени даром, валяясь носом в грязи! Фортуна благоприятствует тем, кто не сидит, сложа руки, а Мерль много раз наблюдала, как гадает на картах мать, и прекрасно знала, как это делается.

Высокая, тоненькая, неприметная, она быстро и ловко пробиралась сквозь толпу, кутаясь от дождя в шаль по самые глаза – большие, ничего вокруг не упускавшие. Изящные длинные пальцы мимоходом подхватили сдачу, со звоном сыплющуюся в просторный карман, пока ее владелец, не замечая ничего вокруг, вонзил зубы в только что купленную булку с сосиской. Прогулка вдоль торговых рядов принесла ей очень милый, крепко надушенный, дабы уберечь нос от уличной вони, кружевной платочек, выхваченный прямо из затянутой в перчатку ручки какой-то дамы. Та остановилась посмеяться над попугаем, громко приглашавшим ее: «Потанцуем, кр-рошка, потанцуем!» – а, открыв сумочку, чтоб одарить однорукого матроса монеткой, внезапно вскрикнула и опустила взгляд. Оставив ее искать свои кружева на булыжной мостовой, Мерль скрылась в толпе.

Вскоре ее внимание привлек еще один беззаботно оттопыренный карман длиннополого пальто: блестящая медная пуговица клапана высвободилась из петли и словно бы подмигивала Мерль. Подобравшись вплотную, она запустила руку внутрь… и тут чья-то чужая рука, быстрее мысли скользнув в карман следом, крепко сомкнулась на ее пальцах.

Мерль ахнула от неожиданности, но живо опомнилась и набрала в грудь воздуха с тем, чтобы в следующий же миг затеять шумный скандал, во всеуслышанье жалуясь на безобразника, почем зря хватающего честных бедных девушек, идущих мимо по своим делам. Но, стоило ей разглядеть лицо между поднятым воротником и полями шляпы – и приготовленная отповедь, не успев сорваться с языка, утонула в облегченном смехе.

– Ансель! Ну и напугал ты меня.

Но Ансель не разделял ее веселья. Ни на его худощавом, пригожем лице, ни в нефритово-зеленых глазах не видно было ни намека на улыбку.

– Поймает кто другой, одним испугом не отделаешься, – предостерег он. – Бросай ты это занятие.

Мерль бесшабашно встряхнула головой, с интересом оглядывая его одежду.

– Вот это пальто! Где стащил?

– Нигде. Теперь я – человек трудящийся. Кучер. А ты…

– Я тоже девушка трудящаяся, – поспешно перебила его Мерль, не дожидаясь упреков.

– Нет. Ты воровка.

– Я предсказательница. Гадалка. Гляди, у меня и карты уже есть.

Распахнув плащ, она показала Анселю колоду в шелковом платке, заткнутую за пояс.

– Сегодня утром нашла.

Ансель невесело хмыкнул.

– Вернее сказать, стянула.

– Все равно без толку пропадали.

– Ты говорила, что собираешься…

– Ну да. Теперь я могу зарабатывать на жизнь предсказаниями будущего. Я этим уже занималась. И тебе будущее предсказывала. Помнишь?

Мерль сдвинула с лица шаль, чтоб заодно напомнить ему кое о чем еще, кроме своих миндалевидных глаз – к примеру, о полных губах и о точеном подбородке (возможно, чуточку хищном, но что поделать: так уж, по-волчьи, она прожила большую часть жизни). Губы Анселя слегка приоткрылись, глаза затуманились от воспоминаний.

– Помнишь? В тот самый день, когда мы познакомились. Ты увидел меня, пошел за мной в мой шатер, и я погадала тебе на чайной гуще и свечном воске. А ты стащил где-то сыра и хлеба нам на ужин. Теперь у меня есть карты, и я могу приобрести репутацию, совсем как мать – по крайней мере, в те времена, когда отец задерживался на одном месте достаточно долго.

– Ты предсказала, – негромко напомнил он, – что суждено мне встретить незнакомку с глазами, серыми, как грозовая туча, и следовать за ней всю жизнь. В тот вечер я подумал, что предсказание уже сбылось.

Мерль едва заметно пожала плечами.

– Да, в тот вечер я пришлась тебе по душе, однако навсегда ты со мной не остался.

– Ты обещала бросить эту сорочью жизнь. Я ее бросил. Ты – нет.

– Вот теперь и смогу бросить, – сказала Мерль, запахивая плащ и пряча под ним карты за поясом.

Но Ансель только издал какой-то невнятный звук – то ли вздох, то ли стон – и с досадой покачал головой.

– Ты никогда не изменишься.

– Приходи, посмотришь. Где меня отыскать, ты знаешь.

– Знаю, знаю – за решеткой, куда тебя засадят не сегодня-завтра. Нельзя же дурачить весь мир бесконечно. Не выйдет.

– Я брошу, брошу. Обещаю, – едва не рассмеявшись, заверила его Мерль.

Ансель молча покачал головой, отвернулся и двинулся своей дорогой. Мерль, еще раз пожав плечами, последовала его примеру. Разжившись деньгами на пропитание и кружевами на продажу, она вполне могла позволить себе провести некоторое время за изучением карт. Но, возвращаясь в шатер, не преминула прихватить с прилавка осаждаемого покупателями пекаря беспризорный мясной пирог. Зачем тратить деньги на то, что само идет в руки задаром?

На самом деле «шатер» ее был всего-навсего ничейным остовом фургона, брошенным кем-то на краю рынка – одна из осей сломана, два из четырех углов вместо отсутствующих колес подпирают бочки, на дуги вместо тента натянут найденный на свалке парус. Изнутри Мерль украсила свое жилище цветастым муслином и узорчатыми батистовыми юбками, собственноручно разлученными ею с веревками для сушки белья. Были здесь и шитые золотом шали, и атласные ленты, и бусы из хрусталя и агата, оставленные без присмотра в экипажах, слишком свободно свисавшие с плеч хозяек – словом, спасенные Мерль от слишком беспечных владелиц. Распоров одежды по швам, она обернула тканью дуги фургона, превратила его в цветастую пещеру – сплошь в вышивках, витых шнурах, лентах да занавесях. Где только могла, собирала огарки свечей, чтобы расставить их повсюду и зажигать во время работы. Стерег шатер старый ворон, подобранный ею на улице – он яростно защищал тело прежнего хозяина, слепого нищего, умершего под забором. Мерль удалось уломать птицу поесть, и ворон переселился к ней. Он обладал тремя несомненными достоинствами: злобным взглядом, острым клювом и лексиконом из двух слов: «Кар-раул! Гр-рабят!» – которые и обрушивал раздирающим уши шквалом на всякого незнакомца, рискнувшего заглянуть в шатер, когда хозяйки нет дома.

Мерль он приветствовал шорохом перьев и негромким гортанным клекотом. Войдя, она зажгла свечи, поделилась с вороном кусочком мясного пирога, повесила снаружи, над входом, яркую вывеску, накрыла плечи и голову длинной, темной, расшитой бисером вуалью и развернула колоду.

Шелк оказался ветхим, потертым, с винным пятном у каймы. Сами карты – в заломах, закапаны свечным воском и так истерты, что некоторые изображения помутнели. Мерль начала выкладывать их на стол, по одной.

Пугало. Старуха. Море. Цыганская кибитка.

Мерль остановилась и пригляделась к картам. Странная колода. У матери была совсем другая – с яркими изображениями мечей и кубков, королей и дам. Та колода принадлежала еще прабабке Мерль, и мать ею очень дорожила – заворачивала в чистейший, без единого пятнышка шелк, после гадания убирала в шкатулку из кипариса и палисандра. Эти же карты, прекрасно нарисованные, не выцветшие с годами, были Мерль совершенно незнакомы. Выложив на стол еще несколько карт, она в недоумении уставилась на них. На этой – целая стая ворон. А что бы могла означать вон та змея, свернувшаяся в кольцо и катящаяся вдоль дороги?

Полог у входа дрогнул. В проеме меж занавесей мелькнули бледные тонкие пальцы, снаружи, со ступеней, донеслось перешептыванье. Мерль поспешила прикрыть лицо вуалью. К чему наживать ненужные неприятности – вдруг да узнают?

Между тем перешептыванье не затихало. В ожидании Мерль зажгла еще несколько свечей.

Наконец полог всколыхнулся, раздвинулся, и на пороге, тревожно глядя на хозяйку, замерли три юных девушки – опрятные, одетые в самое модное платье, какое только могли себе позволить.

– Входите.

Быть может, необычная вуаль, или звучный низкий голос, благодаря которому Мерль могла показаться старше, а то и мудрее, чем есть, или же таинственная вязь света и тьмы вокруг – одним словом, что-то да придало им уверенности. Нырнув под полог, девушки опустились на мягкие подушки, украденные с сиденьев экипажей. Та, что с золотистыми волосами, села спереди, две остальные пристроились за ее спиной. Минуту все три девицы молчали, во все глаза глядя на предсказательницу судеб и на колоду карт перед ней, на неподвижного ворона, на шелка и муслин, колышущиеся над головами.

Наконец та, что села впереди, заговорила:

– Мне нужно знать, что ждет меня в будущем.

Мерль принялась неторопливо тасовать колоду. Пожалуй, обладательнице таких милых, усталых, встревоженных глаз отчаянно нужны любые добрые вести, какие только удастся сыскать.

Она назвала цену, и, как только монеты легли на стол, начала переворачивать карты, выкладывая их радугой – аркой жизней и судеб.

– Волк. Солнце. Старуха. Колодец.

И снова ничего знакомого. Пришлось придумывать названия на ходу, да говорить спокойно и уверенно, что бы там ни было нарисовано.

– Паук. Слепец. Любовники в масках.

Дальше последовала небольшая заминка. А кто бы это мог быть? Ухмыляющийся синеглазый скелет с пышными, рыжевато-золотистыми кудрями, в синем плаще и короне, летит, оседлав крестьянские вилы, на зубьях которых восседают три черных дрозда…

– Владычица Смерть, – по наитию объявила Мерль.

Девушки горестно заохали.

– Разве не тройка ворон? – робко предположила одна.

«Вполне может быть», – подумала Мерль, вспомнив других ворон в колоде, но вслух без запинки ответила:

– Когда карта ложится в арку жизни, к масти она больше не принадлежит. Но не бойтесь. Она вовсе не всегда означает смерть. Посмотрим-ка, что выпадет дальше.

Мерль выложила на стол еще одну карту. Хорошо бы на сей раз обошлось без ворон…

На этой карте оказались лужи воды, все в кругах от падающих капель. Прекрасно, тут дело ясное.

– Ненастье.

Вскрыв еще одну карту, Мерль решила, что ей-то и быть последней: пусть гадание завершится этой радостной, улыбчивой рожей.

– Глупец, – объявила она, откладывая колоду. – Что ж, хорошо. Очень хорошо.

– Разве? – усомнилась та, что платила за предсказание. – Но здесь совсем ничего не говорится о любви.

Любовь. Ну да, еще бы. Как же без нее.

– О, говорится, и очень многое.

Импровизируя на ходу, Мерль принялась толковать внимательным слушательницам значение каждой из карт.

– Волк в начале арки означает вестника. Солнце, конечно же, нежданную счастливую весть. Старуха в сочетании с Колодцем предвещает встречу с тем, кто придаст тебе – на это указывает колодезная вода – надежды и сил, чтобы достичь желаний твоего сердца. Паук… он может оказаться и к добру, и к худу. Когда он ложится в арку жизни, главное – его паутина, и здесь она означает некое хорошо продуманное дело, которое завершится успехом.

И так далее, и так далее. Коли понадобится, Мерль могла бы предсказать судьбу хоть по прутикам, хоть по яичной скорлупе. Главное – что? Главное – нащупать канву, уловить закономерность, тогда предсказать судьбу – проще простого. Этому она училась у матери, пока не сбежала от вечно кочующей с места на место семьи в большой город. В фургоне бродячего лудильщика отыскать судьбы не удалось даже ей.

– Но как же быть с Владычицей Смертью? – прошептала девушка, не в силах оторвать глаз от зловещей карты. – Кому суждено умереть?

– В этом раскладе, – как по-писаному объяснила Мерль, – Владычица Смерть означает покровительство. Защиту от неудач, злых умыслов, дурных воздействий. Видишь, за ней следует Ненастье? Выходит, путь любящим сердцам преградят бури, но это же естественно: кто слышал, чтоб гладким был путь истинной любви? И, наконец, Глупец, символ наивной мудрости. Он-то и приведет вас к исполнению самых сокровенных мечтаний.

Девушка, слушавшая Мерль с разинутым ртом, сомкнула челюсти, явственно щелкнув зубами, облегченно вздохнула и улыбнулась. Лица ее подруг, сидевших позади, засияли.

– Значит, он полюбит меня, несмотря ни на что?

– Так говорят карты, – торжественно ответила Мерль, собирая колоду и в то же время смахнув со стола монеты.

Интересно, о каких препонах умолчало гадание? Соперница в любви? Обманутый муж? Брошенная жена? Нет денег на свадьбу? А может, неравенство положения: она – белошвейка, он – благородный, сверх меры восхитившийся прелестью ее губ? У Мерль имелось подозрение, что глаза другой гадалки увидели бы в этом раскладе куда более мрачное, неясное будущее. Однако девушка пришла к ней за надеждой, и Мерль отработала полученные денежки сполна.

«Вот видишь? – мысленно сказала она Анселю, провожая девушек наружу, под дождь. – У меня тоже есть ремесло. Скоро эти странные карты помогут мне обзавестись репутацией. Тогда я наверняка смогу позволить себе жить честно».

Ансель пришел к ней в тот же вечер, как она и ожидала. «Причем – вопреки самому себе», – с кривой усмешкой подумала она, заметив его мрачную, кислую мину. Но она знала, как заставить его улыбнуться, а после и засмеяться, и все у нее получилось, хотя совсем скоро – слишком уж скоро – он снова принял серьезный вид.

– С тех пор, как мы встречались в последний раз, улица тебя кое-чему научила, – заметил он, повернувшись на спину на ее скромном ложе и гладя ее по голове.

Мерль прижалась щекой к его груди.

– Знания – они бесплатны, – довольно сказала она.

– Вот как?

– По крайней мере, красть их не приходится. Ну, не надо, не надо, – добавила она, едва он раскрыл рот. – Не надо снова сердиться. Тебе же нравится, чему я научилась.

Ансель звучно вздохнул, но читать ей морали не стал. Он не сказал ничего – просто пригладил ее волосы, рассыпал их по собственной груди, любуясь их отблесками в мерцании свечей – темными, точно оникс, темными, как вороново крыло, непроницаемо-черными без следа иных оттенков. Помолчал-помолчал, и негромко рассмеялся, словно бы вспомнив о чем-то.

– Какой красавицей растешь… А ведь всего месяца три-четыре назад, когда мы познакомились, и взглянуть-то было не на что, кроме глаз. Такая была худосочная – кожа да кости. И эти самые огромные глаза цвета тумана, в который так хотелось войти и посмотреть, что за ним прячется.

– И что же ты за ним нашел?

Ансель снова умолк. Мерль смежила веки, вслушиваясь в биение его сердца.

– Кой-кого очень похожего на меня, – наконец сказал он. – И это было прекрасно, пока мне не разонравилось, кто я и как живу… Вот я и стал тем, кто мне больше по нраву.

Мерль разом открыла глаза, глядя на Анселя, точно из пещерки, устроенной им из ее волос. В груди, откуда ни возьмись, возникла странная пустота. Как будто Ансель обманул ее, обвел вокруг пальца, стащил у нее то, о чем она до этой минуты даже не подозревала!

– Значит, теперь я нравлюсь тебе меньше, – негромко сказала она, навалившись на него так, чтобы взглянуть в его глаза из-под черного полога волос. – Но ведь эти карты помогут мне начать достойную жизнь.

– Ты же украла их.

Мерль расхохоталась.

– Да, у какой-то старой забулдыги, валяющейся в грязи мертвецки пьяной! К тому же, не я первая начну добропорядочную жизнь при помощи краденого. В конце концов, не банк же я ограбила. Это всего лишь карты.

– Вот как? – Высвободившись из-под тела Мерль, Ансель сел и потянулся за брюками. – Ладно. Мне пора. А то и сам, получается, краду – рабочее время у хозяина.

– Завтра придешь?

Ансель изумленно вскинул брови, как будто Мерль предложила ему вместе спрыгнуть с крыши или обчистить хозяйский дом.

– Не знаю, – ответил он. Лицо его скрылось под рубашкой. – Вряд ли найдется время. – Его лицо появилось над воротом. – Ты же ни слова не слышишь из всего, что я говорю.

– Какого же слова я не услышала? – настойчиво спросила Мерль. – Ну, скажи, какого?

Но Ансель снова отдалился, снова ушел от нее – еще до того, как покинул фургон.

Мерль тяжело вздохнула. Сидя на тюфяке – голая, совсем одна, если не принимать в счет ворона, – она вновь почувствовала странную пустоту в груди, словно там еще недавно что-то было, но теперь исчезло.

– Ничего. Ты еще вернешься, – прошептала она и потянулась к картам, завернутым в грязный ветхий шелк, чтобы найти Анселя в своем будущем.

Перетасовав колоду, она выложила арку: Старуха, Паук, Ненастье, Любовники в масках, Владычица Смерть…

Вскрикнув, Мерль швырнула колоду на стол. Отблеск свечи пал на испитое лицо Старухи. Казалось, она улыбается, смеется над Мерль.

«Ты украла у старой женщины единственное, чем она могла заработать на жизнь, – говорила эта улыбка. – Лишила ее надежды. А теперь хочешь сбить с пути истинного ее карты, заставить их солгать, показав, будто ты все еще любима…»

Ворон на шестке встрепенулся, раскрыл клюв, издал звук вроде негромкого смешка. Дрожащими, холодными, как лед, пальцами Мерль собрала карты в колоду. Хотелось плакать, но от слез она, похоже, давно отвыкла. Одевшись, она закуталась в плащ, вышла наружу и, шлепая босыми пятками по лужам, направилась в темноту. Где теперь искать старую пьянчужку, Мерль даже не подозревала, но точно знала одно: пока она не вернет карт хозяйке, судьбы не изменить, и в будущем для нее нет и не будет ничего, кроме паутины, ненастья, глупцов да проницательных глаз Старухи.

Патриция Маккиллип

* * *

Патриция Энн Маккиллип родилась в Салеме, штат Орегон, получила ученую степень магистра английской литературы, и с тех самых пор пишет фантастику и фэнтези. Среди ее произведений – роман The Forgotten Beasts of Eld, принесший ей первую Всемирную премию фэнтези, роман Ombria in Shadow, удостоенный Всемирной премии фэнтези двадцать девять лет спустя, роман Od Magic и трилогия «Мастер загадок». Кроме этого, ее перу принадлежит ряд произведений для молодых читателей, среди которых стоит отметить научно-фантастические романы Moon-Flash и The Moon and the Face, переизданные издательством «Файрберд» под одной обложкой. Среди ее последних работ – сборник рассказов Harrowing the Dragon, роман Solstice Wood и совсем новый – The Bell at Sealey Head.

Недавно Патриция Маккиллип была удостоена Всемирной премии фэнтези за заслуги перед жанром.

Примечание автора

Взявшись писать о трикстерах, я обнаружила, что это очень и очень трудно: не успеешь к ним приглядеться – они словно бы исчезают. В поисках вдохновения я почитала литературу о них, и, к удивлению своему, выяснила, что почти все величайшие трикстеры из мифов и народных сказок принадлежат к мужскому полу. Поэтому я решила придумать собственную героиню, девушку. Пожалуй, самым большим затруднением для меня оказалось то, что трикстеры – сродни природным стихиям: вторгаются в нашу жизнь, выводят нас из равновесия, меняют наши взгляды на мир, но сами никогда не меняются. Отсюда и родился замысел моей юной трикстерши: мне захотелось написать о той, кто может изменяться, о плутовке, которая может водить за нос других, а может и остаться с носом, и даже обмануть саму себя.

Как Ворон невесту себе сделал

[77]

I. Вызов

– Коли не врешь, – сказала река, —

Что любая Дочь Жизни пойдет за тебя,

Приведи ко мне лучшую. Будет она

Столь же прекрасна, сколь ты хвастлив —

Щедрый получишь дар. Достойный:

Корзину из тростника, а то и форель.

Смеется река, а Ворон

Перья топорщит.

Но дочери солнца

Спрятались за спины братьев-туч.

Дочери гор укрылись

Под шапками снега. Березы

На речном берегу

Встряхнули зелеными пальцами.

И даже голубка

Глядит на него ясным взором.

– Нет, – говорит.

II. Невеста

Было в нем некое очарованье:

Узкие смуглые плечи,

Как у мальчишки, и губы,

По-детски надуты,

И что-то тревожное в карих глазах,

Словно бы отблески молний.

Уснула луна, и украл он

Ее серебристое тело,

И спрятал. И по сей день

В горе и гневе ищет она

Пропажу, смотрит на землю,

Лицо обращая то вправо,

То влево.

У дикобраза стащил он шубку,

Что мягче волоса зрелого маиса,

А у койота выманил масть,

Темную, цвета вечерних сумерек.

У пумы взял кротость, у броненосца —

Тонкую, лилейно-нежную кожу,

У жабы – ее сладкозвучное пенье.

Все, чтоб невесту

Сделать себе.

Дождь он украл, чтобы сделать глаза ей,

Оставил за собою пустыню.

Чего только не было в Жизни,

Каких бы красот и богатств,

Все он похитил. Для губ

Украл у гранита мягкость,

Взял аромат у льда.

Работе конец. Очарован,

И даже едва ль не влюблен

(Что странно: ведь его сердце

Надежно сокрыто в яйце,

В орлином гнезде на вершине

Высокого тополя), лег

Рядом с невестою Ворон,

Укрыл ее черным крылом.

III. Награда

– Сдаюсь, – признала река, —

Прекрасна невеста. Однако

Чего-то ей недостает.

По-моему, сердца.

И вправду. Сам бессердечный,

(Ты помнишь: сердце его

Хранилось в орлином гнезде

На вершине высокого тополя)

Ворон о сердце забыл.

Пожал он плечами, взмахнул

Черным крылом над невестой.

– К чему, – говорит, – ей сердце?

Я и без сердца

Живу – не тужу,

А за тобою должок.

И отнял он для невесты

Смех у реки.

А как она после сама

Сделала себе сердце

Из глины речной, чтоб любить

Сына, с которого племя

Наше с тобой началось,

Об этом рассказ впереди.

Теодора Госс

* * *

По собственному признанию, стихи Теодора Госс пишет с тех пор, как себя помнит. Ее произведения публиковались в таких журналах, как «Мифик Делириум» и «Лирик», перепечатывались в антологиях «Лучшее фэнтези и ужасы года». Недавно ей была присуждена премия Рислинга. Издательство «Смолл Бир Пресс» выпустило сборник ее стихов и рассказов The Rose in Twelve Petals & Other Stories, а ее авторский сборник короткой прозы In the Forest of Forgetting можно заказать в издательстве «Прайм Букс».

Живет она с мужем, дочерью и тремя кошками в Бостоне, где пишет докторскую диссертацию в области английской литературы.

Ее веб-сайт: .

Примечание автора

Работая над стихотворением «Как ворон невесту себе сделал», я вспоминала о двух вещах. Во-первых, о мифах – не только о мифических трикстерах, но и о невестах, созданных при помощи волшебства, и о сердцах, спрятанных в глубине пещер, на вершинах деревьев, или на дне морском. А во-вторых, о парнях, с которыми мы дружили в старших классах – помните, о тех, что играли в драмкружке или сколачивали рок-группы, обожествляли каких-нибудь скандальных знаменитостей вроде Джима Моррисона или Джека Керуака, связывали выкрашенные черным волосы в хвост и были жуть, как привлекательны, но матери неизменно звали их хулиганами и лоботрясами? Да-да, о тех самых.

Так вот, мне хотелось бы вам сказать, что невеста одного из них стала женщиной сильной, уверенной в себе, героиней собственной сказки – правда, не без посторонней помощи. А еще – жаль, что я не могу показать вам, каким с виду был броненосец, пока Ворон не обокрал его. Как будто все обещания косметических компаний вдруг сделались явью!

Вороньи дороги

Тартаун, август 1967 г.

– М-м, – протянула Сандра. – Энни, ты только глянь, какой чувак! Волосы, правда, длинноваты, но в остальном – нет, ты глянь, глянь – просто шик!

Я оторвала взгляд от месячной давности номера «16»[78], оставленного кем-то в Ландромате, и посмотрела через улицу.

– «Шик»? – сказала я. – Да кто в наше время так говорит?

– Моя сестра, например.

– Может, она и Пэта Буна до сих пор слушает?

– Ты просто возьми да глянь.

– На кого?

– Вон, у входа к Эрни.

Снова взглянув через улицу, я сама себе удивилась: как я могла его проглядеть? Его черные волосы блестели, лоснились, будто вороньи перья, а еще были невероятно длинны – длиннее, чем у нас с Сандрой, а ведь мы их носили заметно ниже плеч. Как и остальные парни, ошивавшиеся у входа в бильярдную, одет он был в джинсы и футболку, только джинсы – клеш, а на футболке – зеленый лист марихуаны во всю грудь.

И, как уже заметила Сандра, красив он был – просто обалдеть.

– Наверное, из тех самых «хиппи», о которых столько разговоров, – сказала Сандра.

Я так не думала, хотя сама не понимала, почему. Может, из-за ковбойских сапог тисненой кожи и ясности взгляда, брошенного в нашу сторону. Разве хиппи не шляются круглый год босиком, да еще – кстати о картинке у него на груди – в хлам укуренными?

– Может, это и хорошо, – добавила Сандра. – У них, говорят, веселье, свободная любовь и все такое, верно? А у меня и того и другого навалом, для такого-то парня.

Мне захотелось напомнить, что за все на свете так или иначе нужно платить. Особенно за любовь. Но тут взгляд этого парня на долгий миг задержался на мне. Во рту разом пересохло, все тело охватил какой-то чудной жар.

Сидевшая рядом Сандра захихикала.

– О, боже мой, прямо на нас смотрит!

Она склонила голову, спрятала лицо под волосами, но я выдержала его взгляд и не отвела глаз, пока он не отвернулся сам.

Парни вроде него в Тартаун заглядывают редко. Все прочие из нездешних – тоже, но вот такие парни – особенно.

Наш район называют Тартауном[79] за то, что тут все дома, кроме двойных трейлеров, обшиты вместо сайдинга толем. Сами понимаете, что это за место. Район бедноты. Трущобы. Дыра. Если пойти к югу от центральной площади, разницу видно сразу.

Этак около Хендерсон-стрит в глаза начинают бросаться старые холодильники под навесами для машин, кусты чертополоха, гордо растущие посреди голых, вытоптанных газонов, а может, и доберман со злобным взглядом, сидящий на цепи у старого вяза с кольцом содранной собачьей привязью коры вокруг ствола. К тому времени, как дойдешь до Джексон-стрит, во дворах появятся и машины на кирпичах вместо колес, и ржавые трейлеры вместо домов, и мусор, порхающий по ветру над асфальтом.

И, ясно дело, старые дощатые домишки, обитые толем вместо сайдинга, хотя некоторые ухитряются где-то разжиться алюминием или вагонкой, чтобы украсить фасад.

Репутация у нас, у местных, конечно, скверная: принято думать, будто все наши парни сплошь драчуны и подонки, а девчонки и врезать могут при случае, и ноги раздвинут охотно – особенно за деньги. А еще говорят, что у нас в любое время суток что угодно достать можно, от выпивки до дури на любой вкус – если, конечно, хватит духу заглянуть в наш район за товаром.

Да, доля правды в этом есть, но большая часть – просто фасад, защитная маска, чтоб «чистенькие» держались подальше. Кто родился в бедности, тот знает, как быстро можно превратиться в мишень для нападок, если ребята вокруг думают, будто жизнь в уютном доме, при родителях, имеющих работу, каким-то манером делает их лучше, чем ты. И фиг ты с этим что сделаешь. Но если сумеешь хоть малость их напугать, дело, по большей части, обойдется пакостными сплетнями – и то за спиной. Ну, разве что враги большой толпой соберутся. В толпе они чуточку смелеют.

Конечно, я не говорю, что наша «крутизна» – сплошные выдумки. Как к тебе относятся, кого в тебе видят, тем в конце концов и станешь – вопрос только во времени. Но с самого-то начала никто таким не бывает. Это как с собаками. Обращайся с псом плохо, бей его изо дня в день – рано или поздно бросится. Вот так же и мы – те, кто растет в Тартауне.

Да, есть среди нас и действительно скверные ребята, и скверных родителей тоже хватает. Но большинство здешних просто бедны, а бедность не обязательно делает человека плохим. Мой папка – безработный, однако не пьет и руки на нас с мамой в жизни ни разу не поднял. Просто настоящей работы здесь нет. Ни у кого из живущих в Тартауне. Перебиваются люди случайными заработками, в сезон урожая нанимаются на уборку фруктов и овощей, зимой чистят от снега городские улицы – все, что угодно, лишь бы еда на столе была.

А еще ребятам, живущим в таком районе, заняться особо нечем. Нет у нас под боком ни уютного сода-бара, ни городского парка для гуляний. Есть только бильярдная Эрни да этот самый Ландромат, прачечная самообслуживания.

Сказать по правде, мы не тоскуем о том, чего никогда не имели. Нам одного хочется – чтобы к нам не совались. Поэтому, когда на нашу территорию забредает кто-то чужой, вроде этого красавчика-хиппи… что ж, он сам напрашивается на то, чтоб стать для нас развлечением – скажете, нет?

– А Трэвису-то как невтерпеж задницу ему надрать, – заметила Сандра.

Я кивнула. Может, сам бы он и не справился, но сегодня с ним околачивалось с полдюжины дружков. У пришлого чужака не было ни единого шанса.

К Трэвису я всю жизнь была равнодушна, хотя он, к сожалению, ко мне относился иначе. Он как будто собрал в себе все самое худшее, что только есть в Тартауне. Густо намазанные бриолином волосы зачесаны на затылок под Элвиса, «утиным хвостом», сам – коренастый, крепкий, задиристый и при том без капли воображения. А вот этому длинноволосому воображения явно было не занимать. Правда, сама не знаю, отчего мне так показалось. Может, оттого, что он полностью завладел моим?

– Давай послушаем, о чем они там говорят, – сказала я.

Оставив номер «16» на пластиковом столе у входа в Ландромат, я вышла наружу. Сандра двинулась за мной. Мы перешли улицу и остановились у витрины бильярдной Эрни. Стекло обросло такой коркой пыли и грязи, что внутрь не заглянуть – даже вечером, когда внутри горит свет, а снаружи темно. Стоя здесь, мы оказались достаточно близко ко входу, чтобы все видеть и слышать.

– Ага, – говорил Трэвис чужаку, – так вот, у нас здесь таких, как ты, не любят.

Может, длинноволосый был полным лопухом, а может, не в меру храбрым, но дать слабину перед Трэвисом явно даже не думал.

– Это каких же? – спросил он. – Тех, у кого волосы черные?

Голос его мне понравился – такой слегка картавый выговор, совсем как у солистов из английских групп на «Шоу Эда Салливана». Нет, не британский акцент, просто какой-то необычный. Приятный.

– Не черные, а длинные, умник, – сказал Трэвис.

– Ничем не могу помочь.

– Мог бы постричься и не ходить, как девчонка.

Чужак пожал плечами.

– Постричься – опять отрастут. А чем тебе девчонки не нравятся?

Тут он взглянул на нас и подмигнул. Сандра захихикала, а у меня отчего-то перехватило дух.

– Ты чо, типа лучше всех? – спросил Трэвис, оглянувшись на дружков.

Те ухмыльнулись в ответ. Казалось, воздух сгустился от напряжения. Вот-вот в ход пойдут кулаки. И это, похоже, было понятно всем до единого, кроме чужака.

– Слышь, кореш, а имя у тебя есть? – продолжал Трэвис.

– О, вот это сойдет.

– Что пойдет?

– «Кореш». Сойдет вместо имени. А тебе зачем?

Трэвис улыбнулся. Эту улыбку я видела не раз – за секунду до того, как он отвесит пинка собаке или выпишет по зубам кому-нибудь из школьных остроумцев.

– Предпочитаю, – сказал он, – знать, из кого сейчас дерьмо вышибу.

– А я-то думал, ты в бильярд хочешь сгонять.

Много я разного видела, но такого… Все так и остолбенели, глядя на него и пытаясь понять, что он задумал. Даже Трэвису, несмотря на злость, сделалось любопытно.

– Ты наркоты, что ли, наглотался?

– Наверное, нет. Ты о чем-то вроде никотина или кофеина?

– Чего?

– Ты про сигареты с кофе?

– Это же не…

– Честно говоря, я бы ни от того, ни от другого не отказался. И в бильярд бы сгонял партию, – с улыбкой сказал чужак. – Ну, прежде чем ты дерьмо из меня вышибешь.

– Ты хочешь со мной сыграть?

«Кореш» пожал плечами.

– Хоть с тобой, хоть еще с кем – лишь бы играть умел.

Своим мастерством Трэвис гордился и устоять перед вызовом не мог. Он устремил на Кореша тот самый фирменный взгляд крутого парня, подцепленный из бесконечных телевизионных спагетти-вестернов: глаза сощурены, на губах усмешка под Элвиса. Конечно, Клинтом Иствудом ему в жизни не бывать, но в глаза ему этого еще никто не говорил.

– Сколько ставишь? – спросил он.

– На деньги не играю. Проигравший заплатит за стол.

– Добро. Идем, лопух.

Трэвис шагнул к дверям бильярдной, но Кореш даже не сдвинулся с места.

– Чего застрял? – спросил Трэвис.

– Пожалуй, «Кореш» мне нравится больше «Лопуха».

Долгая минута тишины… Я ничуть не сомневалась, что Трэвис сейчас бросится на этого парня, но он неожиданно улыбнулся.

– Окей, – сказал он. – Кореш – так Кореш. Так ты будешь играть? Или тебе сначала причесаться надо, красоту навести?

– Сойдет и так, – ответил Кореш.

Все они скрылись внутри, а мы с Сандрой поспешили к черному ходу. Отворили решетчатую дверь и тихо, чтоб Эрни не заметил, проскользнули в бильярдную. Но в такой осторожности надобности не было. Эрни, как и все прочие, не сводил глаз с Кореша и Трэвиса, готовивших стол к игре.

Сандра тайком пробиралась в бильярдную и раньше, но я здесь оказалась впервые. Внутри было примерно так, как я себе и представляла: жуткая грязь, закопченные стены, густой запах пота, однако в изумрудно-зеленых столах – каждый под отдельным светильником – имелась какая-то своеобразная прелесть. Теперь мне стало ясно, отчего братьям так нравится тут торчать. О бильярде они могли трепаться часами – из этих-то разговоров я и почерпнула все свои познания об игре, – но больше всего их, по-моему, привлекал не бильярд, а сам дух «чисто мужского» заведения.

Парни столпились вокруг стола у самого входа. Трэвис устроил целое представление с выбором, как несложно было догадаться, «лучшего» кия, а Кореш попросту взял первый, попавшийся под руку.

– Кто разбивает? – спросил он.

– Если б играли ради спортивного интереса, – сказал Трэвис, – я б уступил тебе. А так – монетку бросим. Выбирай, пока летит.

Вынув из кармана квортер[80], он щелкнул по нему, подбросил в воздух, поймал и звонко хлопнул им по тыльной стороне свободной ладони. Выпал орел, а Кореш загадывал решку.

– Вот тут-то слезы и начинаются, – сказал Трэвис.

Примерившись, он разбил пирамиду и положил полосатый шар в угловую лузу. И ухитрился положить еще один, а на третьем ударе облажался с простым дуплетом в среднюю лузу, но подставок на столе не оставил.

– Тройку дуплетом в дальний угол, – объявил Кореш.

Удар сам по себе был трудным, а восьмерка, частично преграждавшая битку путь, делала его еще труднее. Но Кореш просто склонился над столом, прицелился и ударил. Биток слегка подрезал восьмерку, звонко столкнулся с тройкой и остановился точно напротив боковой лузы. Тройка тем временем отскочила от борта, кружась, пронеслась по столу и влетела в дальнюю угловую лузу. В точности как было заказано.

– Вот это удар, – восхищенно протянул Билли Чемберс.

Трэвис метнул в его сторону недобрый взгляд. А когда Кореш быстро управился со своими шарами и напоследок триплетом положил восьмерку в среднюю лузу, помрачнел еще сильнее.

Кореш взглянул на него, как ни в чем не бывало.

– До двух из трех? – предложил он.

– Ты, Кореш, что – типа шулер какой-то? Акула бильярда?

– Мы же не на деньги играем.

– А плата за стол – это тебе не деньги?

Кореш пожал плечами.

– Если тебя волнует только это, ладно, я заплачу.

– Выходит, теперь ты деньгами битком набит?

– Не-а, – ответил Кореш, вынимая из кармана смятую бумажку в пять долларов и выложив ее на бортик. – Но пятерка найдется. Как думаешь, хватит?

Трэвис помрачнел так, что сделался куда страшнее, чем в те минуты, когда просто корчил из себя крутого.

– Расставляй, – прорычал он.

На этот раз жребий выиграл Кореш, и до Трэвиса даже очередь не дошла. Разбив пирамиду, Кореш разом загнал в лузы три полосатых шара, затем быстро, по одному, расправился с остальными и положил в лузу восьмерку.

Подняв взгляд от стола, он улыбнулся. Не самый разумный ход. Проигрывать Трэвис не умел с детства. Ни слова не говоря, он взмахнул кием и нанес удар. Попади кий в голову Кореша, тут бы, как выражается папка, и песенке конец. Но удар прошел мимо.

Как Корешу это удалось, даже не знаю. Просто не разглядела. Вот он стоит, склонившись над бильярдом, и смотрит вверх, а вот – раз! – уже стоит рядом с Трэвисом. И что он сделал, тоже сказать не могу. Вроде бы только дотронулся до его шеи, или, может, до плеча. Как бы там ни было, Трэвис рухнул на пол, будто марионетка, которой подрезали нити. И непременно раскроил бы башку об угол стола, если бы Кореш не подхватил его и не уложил на дощатый пол.

В бильярдной наступила абсолютная тишина, нарушенная двойным щелчком взведенных курков дробовика. По ту сторону прилавка, с сигарой в зубах, держа на прицеле Кореша, стоял Эрни.

Билли Чемберс и Вуди Томпсон двинулись было на Кореша, но видя такой оборот, шарахнулись прочь с линии огня вместе со всеми остальными. Самому Корешу на дробовик, по-видимому, было плевать – точно так же, как и на все угрозы Трэвиса у входа, на улице.

– О господи, – едва слышно прошептала Сандра, вцепившись мне в плечо.

Ее пальцы впились в кожу, будто клещи, но я даже не оглянулась. Отвести взгляд в сторону я не смогла бы, даже если бы от этого зависела моя жизнь.

Кореш смерил Эрни долгим взглядом, как ни в чем не бывало оперся о стол и неторопливо покачал головой.

– Чувак на меня с кием полез, – сказал он, – и я же теперь виноват?

Ни рука, ни взгляд Эрни даже не дрогнули. Он был огромен, и корчить из себя крутого ему не требовалось. Все знали, что он отсидел срок, и вовсе не за неуплату штрафов за парковку в неположенном месте.

– Может, Трэвис и говнюк, – ответил он, – но он из наших. А ты – нет.

– И поэтому он прав?

– Прав, неправ – мне поровну. Я здесь хозяин, мое слово – закон, и никакие хиппи волосатые мне не указ. Давай на выход, или тебя вынесут.

Не будь все настолько взаправду, не сгустись напряжение в воздухе так, что дышалось с трудом, я бы засмеялась – настолько глупо все это выглядело.

Но дробовик был самым настоящим. И я не сомневалась, что Эрни пустит его в ход. В этом никто не сомневался.

Кроме, наверное, Кореша – иначе он бы такого говорить не стал.

– Вот как, – негромко, едва ли не по-дружески сказал он. – Гляди, старичок, если задумаешь стрелять, придется тебя вырубить, а заведение твое спалить дотла.

Все затаили дух.

– Теперь ты точно труп, – прорычал Эрни.

И снова я даже не заметила, как Кореш добрался до него – а ведь на этот раз смотрела во все глаза. Думаю, и никто другой ничего не разглядел. Вот он стоит, опершись о стол, а вот – рядом с Эрни, выхватывает у него дробовик, а тот и шевельнуться не успел. Попробовал достать Кореша боковым, но тот слегка пригнулся, пропустил удар над головой, а дальше сделал то же, что и с Трэвисом – разве что подхватывать Эрни не стал. Упал Эрни и головы не раскроил только каким-то чудом.

А Кореш из-за прилавка оглядел зал.

– Еще смелые есть? – спросил он.

Никто не ответил ни слова. И даже не шевельнулся.

– Похоже, нет, – кивнул Кореш, взглянув на Эрни и снова подняв взгляд. – Вытащить его отсюда не забудьте: сегодня вечером это заведение сгорит.

Обошел он прилавок, направился к выходу, но по пути, прежде чем выйти за дверь, взглянул прямо на меня. Улыбнулся, коснулся пальцем лба и ушел.

Добрых полминуты никто с места не сдвинулся. Затем Вуди присел на корточки над Трэвисом и принялся приводить его в чувство. Кто-то еще зашел за прилавок поглядеть, что с Эрни. Бильярдную наполнил гул голосов.

Дальше я смотреть и слушать не стала. Выскользнула вместе с Сандрой через задний ход и придержала дверь, чтобы не загремела.

– Боже, это было что-то, – выдохнула Сандра. – Скажи, да?

Я кивнула. Да, и вправду что-то. Понять бы еще, что именно. Но мне было не до того. Я помнила только одно – как он взглянул мне в глаза. В этом взгляде чувствовался какой-то намек, какое-то обещание, и я никак не могла понять, радует оно, или пугает. Наверное, и то и другое.

– Мне домой пора, – сказала я.

– Но…

Я не дала ей договорить.

– Мама сказала, сегодня после обеда нужно посидеть с Джейн.

Сандра понимающе кивнула.

– Позвони ближе к вечеру, – сказала она и поспешила свернуть за угол, к главному входу в бильярдную.

Дождавшись ее ухода, я пошла напрямик через пустырь за заведением Эрни, мимо груд мусора и зарослей сорняков – куда глаза глядят, только не домой. Я соврала: сидеть с младшей сестренкой Джейн меня никто не просил. Сказать по правде, мне просто требовалось побыть одной. Просто зло взяло: вечно наших, тартаунских, тянет показать, кто главный петух в курятнике, всякому, кому не повезло попасться под руку, когда им заняться нечем. Я-то вообще никаких драк и разборок не люблю.

Отчего же этот чужак меня настолько заинтриговал? А вот отчего. В тот самый миг, когда Трэвис замахнулся на него кием, я почувствовала: он опасен, невероятно опасен – такого я не видела ни в одном из тартаунских парней или взрослых. Даже в Эрни.

Вот только при этом чужак никому не причинил вреда. Мог бы, но никого не тронул – просто не позволил причинить вред себе.

Что вполне мог, я не сомневалась ни на минуту.

Это-то и тревожило. А еще он сказал, что спалит бильярдную дотла. И, видимо, вправду спалит, не глядя, есть кто внутри, или нет.

Железных дорог у нас не имеется. Есть только рельсовая колея, ведущая на юг от Тартауна, через заброшенные поля. Когда-то по ней гоняли платформы с лесом и вагоны угля со стороны гор. Теперь – никакого движения, кроме таких, как я, бредущих по шпалам да пинающих сорняки, проросшие сквозь гравий.

– Ты же знаешь: не я начал.

Голос застал меня врасплох. Нет, Кореша-то я узнала. И даже, можно сказать, ожидала встречи, помня, как он взглянул на меня, прежде чем выйти из бильярдной. Дело было в другом – в странном ощущении, будто я, крепко задумавшись о нем, сама призвала его, материализовала из воздуха.

Оглянувшись, я увидела его сидящим на гранитном выступе в нескольких ярдах от рельсов. Все такого же длинноволосого. Все такого же красавца.

Я на «плохих парнях» не зациклена, в отличие от Сандры и еще некоторых подруг, все вздыхающих по очередному Джеймсу Дину или Элвису. Нет, песня «Вожак стаи»[81] мне нравилась не меньше, чем любой из девчонок. Только оказаться ее героиней мне не хотелось бы. К тому же, кем бы ни был этот чужак, от него явственно веяло бедой. Так ли, или иначе, а от подобных парней всегда жди неприятностей.

– Ну, в смысле – там, в бильярдной, – добавил он, когда я не откликнулась.

– Знаю.

Было ли это правдой? Наверное, да. А может, мне просто хотелось в это поверить. Слишком уж быстро – до жути быстро он разобрался с назревшими неприятностями. При этом в Тартаун он заявился сам. За уши его не тянули. А кто же идет в Тартаун и не ждет неприятностей?

– Ты не такая, как другие девчонки, – сказал он. – Как тебя звать?

– Энни. А тебя?

– Как выяснилось, Кореш.

– Но не Лопух.

Мы оба улыбнулись.

– Нет, а настоящее имя? – спросила я.

– С чего ты думаешь, будто это – не настоящее?

– Не похож ты на Кореша.

Честно говоря, он вообще не был похож ни на одного человека из тех, кого я знала – разве что на героев историй о хиппи с Западного побережья из журналов «Лайф» и «Тайм».

– Почему это? – спросил он. – Недружелюбно выгляжу?

– Да ладно тебе. Я же представилась.

– А я все еще жду, когда кто-нибудь даст мне имя. Такое, чтобы понравилось. Чтоб захотелось оставить его себе.

Я была готова отшить его. Если он будет продолжать в том же духе, нечего тратить время даром, болтая с ним, как бы он ни был красив. Но его взгляд был совершенно бесхитростным, а глаза… Никогда в жизни такого цвета не видела – странного, золотисто-зеленого, чуточку с рыжинкой.

Может, он здорово умел врать, а может, в самом деле говорил правду – этого я понять не могла, но отчего-то решила поверить ему на слово, истолковать, так сказать, сомнения в пользу обвиняемого, и не стала уходить.

– Ладно, – сказала я. – Тогда расскажи, откуда ты. Что это за место, где у людей нет имен?

Тут он снова заулыбался, но на этот раз я собственной шутки не поняла. А на мой вопрос он ответил своим:

– Ты видела когда-нибудь, как летают вороны?

Я пожала плечами.

– Видела, наверное. Но при чем здесь вороны?

– С виду может казаться, будто вороны мельтешат в воздухе как попало, но очень часто они следуют определенной схеме. Особенно по вечерам, когда летят спать.

– И что из этого?

– Там, где их тени падают на землю, получаются… Не знаю, как назвать. Скажем, призрачные дороги. Или лучше: «вороньи дороги». Все эти тени, в одних и тех же местах, каждый день… Со временем они так уминают землю, что даже разглядеть можно. Если знаешь, куда смотреть.

Уж не врал ли он, когда говорил, что не балуется наркотиками?

– Как мило, – хмыкнула я, приготовившись идти дальше.

– Если пойти по такой дороге с открытой душой, она может увести отсюда куда-нибудь еще.

– Вороньи дороги, – сказала я, даже не пытаясь скрыть скепсис. – Проложенные их тенями…

– Да, только не совсем тенями, а… как бы памятью о них. Их отголосками. На самом деле вовсе не вороны их прокладывают. Они существуют сами по себе: это потоки энергии там, глубоко под землей. А вороны просто летят над ними, и от этого их легче увидеть.

– И куда же они ведут?

Кореш пожал плечами.

– Некоторые могут привести туда, где у людей нет имен.

Я надолго умолкла, глядя на него.

– Знаешь, – наконец сказала я, – ты парень вроде бы приятный и сам знаешь, что с виду симпатичен. Но скажи честно: неужели на дурацкие байки вроде той, что ты сейчас мне рассказываешь, действительно хоть кто-то клюет?

– Я просто ответил на твои вопросы. Если ответы тебе кажутся загадочными, я тут ни при чем.

– Загадочными? Не то слово.

Кореш пожал плечами и снова привалился спиной к камню.

– Нет, серьезно, – сказала я, – что я, по-твоему, должна подумать, услышав такую чушь?

– А знаешь, что? Отчего бы тебе не дать мне имя? Вдруг придумаешь такое, что я смогу его сохранить.

Я покачала головой.

– Окей, понимаю: ты чем-то удолбался. Это объясняет и все твои разговоры, и отчего ты по Тартауну гуляешь, как у себя дома. Как будто никто вроде Трэвиса даже не подумает задать тебе трепку. Это понятно. Непонятно другое: что ты сделал с ним и с Эрни? С виду ты до них еле дотронулся, а они тут же попадали на пол.

– Ну, это просто. Надо только знать, в какую точку и как нажать. С ними все будет в порядке. Хотя о заведении твоего Эрни того же сказать не могу.

– Никакой он не «мой Эрни». Он девушек даже на порог не пускает.

– Ему же хуже.

– Ага. Да и все равно он для нас староват.

Эрни было под тридцать – определенно, древний старик.

– Значит, – продолжила я, – ты им как-то нажал на какие-то точки, и…

Кореш кивнул, но больше ничего объяснять не стал.

– Вроде того типа, Като, из телевизора? – спросила я, неуклюже изобразив, будто рублю что-то ребром ладони. Братья безумно любили «Зеленого Шершня»[82] и этим летом, узнав, что сериалу конец, неделю ходили, как в воду опущенные.

– Нет, тут сложнее, – пояснил он. – В человеческом теле тоже есть энергетические потоки – совсем как в земле. Если нажать в одном месте, можно воздействовать на другое, казалось бы, никак с ним не связанное. Вот сейчас я избавлюсь от кое-каких токсинов в почках.

С этими словами он поднял руку и начал тыкать большим пальцем в раскрытую ладонь, как будто это могло что-нибудь объяснить. Но мне-то это ни о чем не говорило! И его выдумки действительно начинали бесить. Но, должна признаться, я не возражала. На самом деле мне было все равно, что он говорит: казалось, его странный акцент не надоест никогда, а еще он был так красив!

Но все же…

А что «все же»? Да, он – чуток не от мира сего. И от этого с ним было куда интереснее, чем с тем же Трэвисом, или Лесом из гаража на углу. Лес мне свидание хотел назначить, и все, на что его хватило – спросить, не желаю ли я сходить на собачьи бои у Картеров за сараем. Тьфу! Хотя и разговоры о токсинах в почках от этого не так уж далеко ушли.

– Да, умеешь ты девушек охмурять, – сказала я.

– Правда? – удивился он. – По-моему, я не так уж силен в красноречии.

– А по-моему, у тебя неплохо выходит.

– Но уломать тебя я так и не смог.

– Уломать… на что?

Он оттолкнулся от камня, поднялся и неторопливо двинулся ко мне.

– Только посмей меня вырубить каким-нибудь волшебным тычком пальца, – предупредила я.

– Даже не думал. Я только хотел узнать, могу ли поцеловать тебя.

В голове тут же раздался голос миссис Гир, нашей школьной учительницы английского. Если кто спрашивал «могу ли» вместо «можно ли», она всегда отвечала: «Откуда мне знать, можешь ли?» Вот и его она бы поправила обязательно, но я не стала. Как только он оказался рядом, во рту опять пересохло, а тело обдало изнутри тем же странным жаром.

Это оказалось так не похоже на все прежние неуклюжие попытки поцелуев, за которыми тут же следовала рука, нащупывающая грудь! Все наши местные парни только на такое и были способны. А это… это было романтично.

Если бы я попробовала что-то сказать, пришлось бы откашляться – и все испортить. Поэтому я просто кивнула. Он придвинулся ближе, нежно коснулся губами моих губ, ладонь его легла на затылок, запутавшись в волосах, другая скользнула по талии, привлекая меня еще ближе.

Вы наверняка не раз читали в книгах, как у кого-то там «подогнулись колени»? Вот тогда я поняла, что это означает.

Я крепко обняла его за шею и забыла обо всем, кроме непривычного жара, распирающего грудь изнутри, будто пар – скороварку.

Была бы я Сандрой – наверное, неизбежно переспала бы с ним. Но я не Сандра, так что очень удивилась, когда этим все и кончилось. Нет, я не собиралась беречь себя до брака или еще что-то типа того. Дело было в другом: хотелось не просто «пойти прогуляться» с кем-нибудь из тартаунских парней. Хотелось чего-то большего.

Вот это и показалось мне чем-то большим. Намного большим.

Потому-то я и позволила ему увести меня с железнодорожной колеи, в лес, и знаете, что? Оказалось, его пальцы годятся не только на то, чтобы вырубить какого-нибудь типа в драке.

– Больше я тебя не увижу, верно? – спросила я, когда все кончилось.

Мы лежали в траве, облаченные только в солнечный свет. Прижалась я к нему, пристроила голову ему на плечо, намотала на палец прядь длинных волос – таких густых, таких мягких. Вблизи его глаза казались изумительнее прежнего. Еще немного – и утону в их глубине…

– Хочешь, пойдем со мной, – предложил он.

Мне тут же вспомнились все те ребята, сбежавшие из дому – босые, в рванье, в руках цветы, показывают «знаки мира» фотографам из «Лайф». Не стану утверждать, будто я – самая практичная девчонка на свете. Особенно лежа в объятиях парня, которого и по имени-то не знаю, да еще заявляющего, будто у него вовсе нет имени – разве что я ему имя придумаю. Однако, что бы ни находили в своей вольнице хиппи, я твердо знала: мне хочется от жизни большего.

Перейдя в старшие классы, я выбрала не коммерческий, а академический профиль обучения[83]. Все вокруг, начиная с подруг и родителей и заканчивая школьной администрацией, посчитали, что я совершаю большую ошибку. Обычно тартаунские девчонки уходят из школы беременными еще до ее окончания, или идут в секретарши, парикмахерши и тому подобное. Но школьный психолог[84] принял мою сторону. И о стипендиях мне рассказал, и о ссудах на получение образования. По всему выходило: при хорошем среднем балле у меня все получится. Поступить в университет, убраться из этого городишки – и не как хиппи, автостопом в никуда, но имея впереди будущее.

Да, мой длинноволосый возлюбленный был прекрасен, но не настолько, чтоб ради него расставаться с мечтой.

– Не могу, – ответила я.

– Не можешь, или не хочешь?

Я села и потянулась за одеждой.

– Не хочу, – призналась я, просовывая голову в ворот футболки.

Откинув с глаз волосы, я обнаружила, что он все так же лежит на спине, подложив локоть под голову, и смотрит на меня.

– Не очень-то ты стараешься уговорить меня пойти с тобой, – заметила я.

Конечно, толку из этого все равно бы не вышло, но ведь мог бы хоть попробовать?

– Куда я отправляюсь, можно уйти только когда ты готов. Не раньше.

Ну вот. Снова загадки.

– Место, где у людей нет имен, – сказала я.

Он кивнул.

– В которое попадают по вороньим дорогам.

– Они не только вороньи, – объяснил он. – Ими многие птицы и звери пользуются.

– Потому-то они и волшебные.

– Этого я не говорил.

– Тогда что это за дороги? Куда они ведут?

Он сел, рассыпав волосы по плечам. Взгляд его сделался серьезным.

– Не знаю, – ответил он. – Слов не хватает, чтоб объяснить.

– Просто глотаешь таблетку, и ты уже там?

Он покачал головой.

– Нет. Это как с именами. Нам не нужны ни имена, ни слова для описания того, что просто есть. Того, что мы знаем и чувствуем… здесь.

Он коснулся своей прекрасной, широкой груди там, где должно быть сердце.

Я закончила одеваться. Он оделся тоже.

– Ты вправду собираешься сжечь бильярдную? – спросила я.

Он кивнул.

– Лучше б не делал ты этого.

– Почему же?

– У здешних парней и так развлечений мало, но хотя бы бильярдная эта есть. Не будет ее – как знать, в какую беду могут влипнуть.

Конечно, в этот момент я заботилась больше о братьях, чем о Трэвисе с его бандой.

– Ладно, – сказал он. – Не буду. Только ради тебя.

– Но ты же по правде не собирался ее жечь?

В его глазах мелькнул какой-то огонек – жестокий, неумолимый.

– Если я что сказал, то сделаю. По крайней мере, постараюсь.

Окей, как бы там ни было, мне жутко не хотелось, чтобы все вокруг снова сделалось мрачным, а в воздухе запахло бедой, как там, у Эрни.

– Не надо, – вырвалось у меня.

– Чего не надо?

– Не будь таким, – пояснила я. – Хочу запомнить тебя добрым.

Его лицо смягчилось.

– Тебе я никогда не сделаю ничего плохого. И ты это знаешь, разве нет?

Я кивнула. Неизвестно, отчего, но я действительно в этом не сомневалась.

Он шагнул ко мне, поцеловал, но, когда я хотела повиснуть на его шее, отстранился.

– Мне пора, – сказал он. – Где меня найти, ты тоже знаешь.

– Понятия не имею.

– Ступай по вороньим дорогам.

– Но это же просто…

– Нет, это не просто сказка. Просто сейчас ты этого сделать не можешь, но можешь подождать до тех времен, когда почувствуешь, что именно это тебе и нужно.

– Но я вправду не понимаю, о чем ты.

– Верно, не понимаешь. Но я надеюсь, что все равно запомнишь. И еще, Энни, знаешь, что? Когда придешь, захвати для меня имя.

Он двинулся обратно к железнодорожной колее, а я пошла за ним следом, но где-то между нашей лесной полянкой и вереницей шпал, прижатых к земле тяжелыми стальными рельсами, его вдруг просто не стало.

Остановившись как вкопанная, я огляделась.

– Кореш? – окликнула я. – Кореш, не надо! Не надо так шутить!

Но звали-то его не Корешем, верно? Он пришел оттуда, где у людей нет имен. Он…

Я бы сказала: может, его и вовсе не было, однако все уголки и закоулки тела до сих пор переполняла приятная истома, и… Я вытащила из кармана лифчик, который до поры не стала надевать: уж очень приятно было чувствовать на грудках ткань футболки. Нет, не самоудовлетворением я в лесу занималась. На это у меня спальня есть.

Дойдя до рельсов, я поглядела вправо-влево. Над головой хрипло каркнула ворона, и я двинулась вперед, за ее тенью на земле.

Вороньи дороги…

Однако распрощаться с мечтой всей жизни я была не готова.

И потому направилась домой.

Что самое смешное, ни Кореша, ни всего случившегося никто как следует не помнил. Если и помнили, то вовсе не так, как я. Сандра в телефонном разговоре тем же вечером утверждала, будто в бильярдной Трэвис сбил его с ног, и Эрни вышвырнул обоих за дверь, пригрозив вызвать копов, если продолжат драку снаружи, и Трэвису пришлось его попросту отпустить.

– Но он красив был, правда ведь? – сказала я.

– Ну да, красив – длинные волосы и все такое. Но выглядел он из-за них как-то по-девчачьи, да и на деле постоять за себя не смог.

Спорить я не стала. Зачем доказывать, насколько он на самом деле мужественен? Пусть это останется нашим с ним общим секретом.

Не знаю, что и как запомнилось Трэвису с Эрни – желания разговаривать с ними у меня и раньше не было, и теперь не возникло. Но пару дней спустя, зайдя в магазин на углу, я услышала, как Вуди с Лесом смеялись над хиппи, выставленным из Тартауна, так что догадаться было несложно.

– По-моему, когда Трэвис ему врезал, он штаны обмочил, – сказал Вуди.

В чем тут дело, я поняла только через пару месяцев, случайно наткнувшись на статью разом о ком-то наподобие Кореша и обо всей этой чепухе с памятью. После всего, что произошло в тот день, я заинтересовалась нашим местным фольклором, а в общественной библиотеке нашлось множество книг на эту тему, только все в справочном отделе, то есть, домой брать их было нельзя, а в читальном зале – работай, сколько угодно. Кстати сказать, добыть читательский билет тартаунским ребятам было непросто. В библиотеке всегда находили повод отказать – в тех редких случаях, когда кто-нибудь из наших действительно пробовал записаться.

Уверена, все это незаконно, и уж точно несправедливо, но что подросток тут может поделать? Не хочу сгущать краски, но если большинству родителей на это было просто плевать, так кто же за них станет писать жалобы или пойдет качать права? Мои бы, конечно, пошли, но мне не хотелось нагружать их еще и этим. Бабушка всегда говорила: не лезь в драку попусту, а невозможность оформить библиотечный абонемент достаточным поводом для драк не казалась. Честно говоря, лишний предлог уйти из дому и посидеть в библиотеке, читая имеющиеся там книги, был даже кстати.

Так вот, если верить фольклору, люди часто не помнят столкновений с тем, чего не в состоянии объяснить. Им куда проще сделать вид, будто этого вовсе не было, или заменить подлинные воспоминания ложными, но при том логичными и понятными. Причем выходит это не нарочно. Видимо, подсознательно.

Книга с упоминанием о Кореше – или о ком-то очень похожем – была написана давно, еще в тридцатых. Это был сборник народных сказок наших мест с комментариями того парня, что их собирал и записывал. История о Кореше обнаружилась в разделе с рассказами о странных людях, появляющихся из лесу.

Была среди них сказка о кузнеце с повозкой и лошадью, который появляется как раз вовремя, чтоб заменить потерянную подкову, но на самом деле его посылают эльфы – завлекать юных девушек в волшебное царство под холмом. Зачем? Об этом в книге не говорилось. Обычно такие кузнецы звались старомодными именами вроде Дэниэла, Бенджамина или Элии, и охотились исключительно за одинокими девушками.

В другой сказке рассказывалось о Диком мальчике, живущем в лесу, на ветвях деревьев. Проводишь с ним день, слушая его рассказы, а на самом деле проходит год. Интересно, что за рассказы такие? Уж не эвфемизм ли для обжиманий? Звали его тоже по-разному – то Люком, то Джонни.

А еще в книге нашлись истории о тех, кто время от времени просто приходит побыть среди людей, причем записанные как раз в наших местах. Обычно пришельцы темноволосы, а соль в том, что, как бы ты с ними ни обошелся, они отвечают точно тем же, только в большей мере. Особенно любят драться с местными парнями или соблазнять юных девиц – чем, пожалуй, сродни кузнецу, так как всегда на прощание предлагают взять девицу с собой, в какой-то неведомый мир.

В сказках одни девицы отказывались пойти с ними и всю жизнь об этом жалели. Другие соглашались, или шли следом за пришельцем позже, и больше их никто никогда не видел. Но одна из старух, «источников», с чьих слов автор книги записывал эти истории, сказала ему, что с ушедшими девушками все в порядке и волноваться о них не стоит. Если у девушки найдется имя для чужака и любовь в сердце, он ни за что не сделает ей ничего дурного.

– Откуда вы это знаете? – спросил ее автор книги.

– Просто знаю, – ответила она. – Если есть в тебе вера, останешься цела и невредима.

– Вы имеете в виду веру в Бога?

Дальше было написано, что на это старуха только рассмеялась, а после сказала:

– Нет. Веру в силу любви.

Из этого автор сделал вывод, будто она как раз из тех, кто не пошел с незнакомцем и жалел об этом всю жизнь, но в этом старуха не призналась.

Я не жалею, что не пошла. Я знаю, как найти путь. Просто еще не готова.

Но теперь я при всяком удобном случае наблюдаю за птицами – особенно за воронами, летящими вдоль дорог, проложенных их тенями на земле. Да, Кореш не врал. Они и вправду чаще всего летают одними и теми же путями.

Так отчего же я не уйду?

Оттого, что у меня еще есть дела в этом мире. Хочу доказать, что девчонка из Тартауна может добиться большего, чем ей предопределено всеми вокруг. Хочу приложить руку к назревающим переменам. Хочу увидеть общество, где женщина сама станет хозяйкой собственному телу и собственному будущему. Кое-что в этом направлении уже делается. Вон «Национальная организация женщин» как развернулась – ни много, ни мало, поправку «О равных правах» внести в конституцию требуют.

Похоже, у нас думают, что «Освобождение женщин» – это несерьезно. Даже мама, услышав о нем, только головой качает.

Но я точно знаю: мы своего добьемся.

Иначе и быть не может.

И я сделаю все, что смогу.

Только, в отличие от книжной старухи, не стану ждать старости и всю жизнь жалеть об упущенном. Из нужного все, что смогу, сделаю, но когда-нибудь уйду.

Да, настанет день – и уйду. Просто встану и пойду – по вороньим дорогам, туда, где ждет меня парень с длинными черными волосами.

Одного не хватает – имени для него. Я помню, что должна дать ему имя, когда мы встретимся вновь. Пока в голову ничего не приходит, но – знаете, что? Я верю: в нужный момент придет само собой.

А сейчас оно просто спит в моем сердце.

Чарльз де Линт

* * *

Чарльз де Линт – профессиональный писатель и музыкант, живущий в Оттаве, Канада, с женой, художницей и музыкантом Мэри-Энн Харрис, автор романов The Blue Girl, Widdershins, «Нереальное приключение» и многих других произведений «Ньюфордского цикла». Не так давно в свет вышла его сказка для взрослых Dingo и авторские сборники The Hour Before Dawn, What the Mouse Found и Triskell Tales 2.

Подробную информацию о его творчестве можно найти на сайте: .

Примечание автора

«Вороньи дороги» предоставили мне возможность изобразить сильную, самостоятельно мыслящую девушку, живущую в те времена, когда сама концепция подобной личности шла вразрез с общим мировоззрением. Конечно, и во время действия, и прежде сильных женщин на свете было множество, однако именно в шестидесятые началась настоящая борьба за равноправие, именно тогда женщины начали пролагать пути, что привели нас в сегодняшний день. Возможно, до совершенства нашему времени еще далеко, но, несомненно, равенства в современном обществе намного больше, чем полвека назад.

Моя героиня, Энни – девушка, оказавшаяся на пороге всех этих перемен, и я был очень рад возможности познакомиться с ней и посмотреть, как она поступит, какой выбор сделает в сложившейся ситуации.

Камерный концерт

[85]

Софи Уайлдер рылась в чулане, будто бешеная. Одежда и туфли так и летели наружу, за спину! Стоило приподнять коробку с вещами времен учебы в колледже, коробка лопнула, и Софи в изумлении уставилась на ее содержимое. Сандалии на платформе! Джинсы с такими широченными клешами, что голова легко поместится! Господи милостивый – флюоресцентный постер «Грэйтфул Дэд»!

– Прости меня, ради бога, Ранги, – сказала она, вынимая со дна этой «капсулы времени» мягкого игрушечного орангутанга.

Когда Софи несла его на кухню, его длиннющие руки, перекинутые через плечи, качались, поглаживали ее по спине – совсем как ладони мужа, Рэя. Они так любили танцевать вдвоем, без музыки, когда Рэй был жив… Пошарив в ящике стола, Софи отыскала пару батареек, расстегнула «молнию» на спине Ранги и вставила их в транзисторный приемник, что скрывался в обезьяньей груди.

Кроме «молнии», на спине Ранги, примерно на уровне почек, располагались две круглых ручки, и Софи повернула одну из них. Щелчок… треск помех. Софи повернула другую, ручку настройки. Музыка! Скарлатти! Быстрые, тревожные трели! Ранги ожил, возмущенно застрекотал, ругая Софи на все корки.

Это заставило ее улыбнуться и на секунду забыть, что ее жизнь – ночной кошмар, сродни случившемуся в тот день, когда разбился самолет, с которого Рэй опылял посевы.

– Для тебя есть важное дело, Ранги, – прошептала она.

Его взгляд оставался все тем же – стеклянным. Что ж, сама виновата: ведь это она допустила, чтоб он упал с полки, да так и остался лежать в чулане, всеми забытым. Но, несмотря на это, Ранги остался прежним – элегантным, чисто выбритым, и сохранил в целости шерсть – густую, коричневато-рыжую, того самого оттенка вишни и красного дерева, в который Софи, правда, без особого успеха, пыталась красить собственную шевелюру.

Подхватив Ранги, Софи на цыпочках прошла в спальню Филиппа. Тот спал: доктора предупреждали, что сеансы облучения вызывают сонливость. Софи пристроила Ранги на сосновую прикроватную тумбочку, среди бутылок воды, пузырьков с таблетками, жестянки мятных леденцов от боли в горле и книг, которые сын читал бы, если бы чувствовал себя получше. Ранги изо всех сил постарался приглушить «Оду к радости». Софи читала много исследований, где утверждалось, что музыка помогает излечению болезней. Музыка возвышала все физическое, подключала его к невидимым проводам и встряхивала, очищала вспышкой благодати. Если хоть что-то и могло прийти на выручку, то только волшебство Баха, Моцарта и Пуччини.

– Мам?

Филипп открыл глаза и повернулся к ней. Просто чудо: угловатый, стройный, совсем как отец – вот только лейкемия состругала плоть до костей. Но в особый восторг Софи приводили его глаза, с возрастом позеленевшие. Надо же, как время летит… Ему уже двадцать один! У самой Софи глаза были синими, а у Рэя – карими. Она приложила ладонь ко лбу сына, вытягивая из него жар, и, увидев собственные перевернутые кверху ногами отражения в его радужках, почувствовала досаду. Уж лучше бы ее крохотные близняшки развернулись, нырнули туда, внутрь, и исправили неладное, а нет – так не застили бы обзор, не мешали ей заглянуть поглубже.

– Послушай, мам, – сказал Филипп, слегка сжав ее руку, – я и один прекрасно справлюсь, ничего со мной не сделается. Правда. Ух ты, Ранги! Где ты его нашла?

– Он составит тебе компанию, пока я на работе, – сказала Софи. Возможно, CD-плеер Филиппа звучал гораздо чище, но играл только пару часов кряду. Ранги мог петь сам по себе без остановки, и каждая новая мелодия – сюрприз. – Может, научит тебя в такт попадать.

– Я бы и без него попадал, да музыка сбивает, – ответил Филипп.

Оба захихикали.

Софи раздвинула шторы. В окно стучался гибискус. Оранжево-розовые цветы – с виду совсем как оркестровые трубы – раскачивались на ветру, нанося на веки Филиппа мазок за мазком, чтоб они поскорее сомкнулись. В комнату своей обычной походкой модели, дефилирующей по подиуму, вошла трехцветная кошка, Дина. Вскочив на кровать, она сощурилась на Ранги.

– Дина, не шали без меня, – сказала Софи, прибавив громкость приемника Ранги до средней.

Музыка, воспарившая ввысь, заставила Софи поцеловать Филиппа на прощание и поспешить к двери. Дина проурчала ей вслед обычное «иди-себе-иди-я-за-домом-присмотрю».

Только проехав артишоковые поля – воздух бежев от пыли, как будто ангелы, разгневанные надобностью разложить райские ковры поверх облаков и наводить чистоту, вытряхивают их с необычайной яростью, – Софи заплакала. Когда она уходила, Ранги услаждал слух Филиппа мелодией из «Американца в Париже». Турпоездка по Европе – Лондон, Париж, а может, и Барселона – должна была стать Филиппу подарком в честь окончания Калифорнийского университета в Лос-Анджелесе с высшей наградой за успехи в ботанике. Не один год работала она, прихватывая лишние смены, чтобы скопить денег, как Филипп ни уговаривал не надрываться. Сейчас оба они должны были быть в Мэне, у Элис, матери Софи, помогшей им собрать нужную сумму. Праздновать отъезд. Веселиться. Радоваться.

Софи остановила машину и опустила стекло. Упругий поток морского воздуха веял над полем и над ее «шевроле», покрытым коркой пыли, будто котлета – слоем панировочных сухарей. Софи включила радио. Мелодия из «Американца в Париже» медленно стихла, сменившись другой, которой она не смогла узнать. Филипп мог бы сказать точно – он от музыки просто без ума… Казалось, зловещие, величественные ноты оседают на обивку салона и на щеки Софи множеством черных пятнышек.

Ливень нот – целых, половинных, четвертных, шестнадцатых, форшлагов[86] – жестко забарабанил Ранги по макушке. Ранги моргнул и открыл глаза.

– Ах! – сказал он. – Что это? Уж не прославленные ли мистические аккорды Скрябина?

Спина ощутимо ныла. Операция? Опять? Вспомнилась коробка, чулан, крики, затухающие в темноте… В дни юности Ранги узнал бы любое музыкальное произведение с первых же нот. Но разве он виноват, что его усыпили и забросили в чулан, как только люди изобрели CD-плееры? Стоп! Вот же он! Враг! Совсем рядом, в углу! А это что? Баннер УКЛА с Косолапым? Ранги еще сильнее скривился от отвращения. Мерзкие толстозадые медведи! За что только талисманом университета выбрали их, а не интеллигентного, стройного, ловкого, как акробат, музыкального орангутанга в великолепной ярко-рыжей шерсти? А груда футболок в зеленых, как лайм, и солнечно-желтых пятнах? Точно таких, какие носят охотники в лесу, чтоб сдуру не перестрелять друг друга? Бр-р-р! А там, на кровати, под полосатым пледом, что за личность? Отчего-то сразу вспомнился мальчишка в доме Уайлдеров… тот самый, что забыл, забросил его, Ранги, ради какого-то CD-плеера.

Первым, что вызвало его одобрение, оказалась пленительная кошка, свернувшаяся клубком на кровати. Зеленые глаза ее были сощурены, точно надколотые фисташки, а белоснежная шкура украшена великолепными персиковыми пятнами «от кутюр». «Какая милая», – подумал Ранги, но вслух сказал только:

– Ох, как здорово снова быть живым!

Кошка подобралась, выгнула спину, хвост ее заметался из стороны в сторону, будто громоотвод на штормовом ветру.

– Только обезьян мне тут не хватало! – протянула она.

Как грубо!

– Я не какая-нибудь обезьяна, а орангутанг, – с достоинством сказал Ранги.

Кошка так и покатилась со смеху. Щеки и даже уши Ранги (каждое – с сушеный абрикос) вспыхнули от возмущения. Изменять своей обычной скромности не хотелось, но это уж было слишком. Перекрывая La Réjouissance[87] из «Музыки для королевского фейерверка», он заорал, что слово «орангутанг» малайского происхождения и означает «лесной человек», так что, хоть пресса и уделяет куда больше внимания гориллам, его племя повсеместно – да, повсеместно! – считается цветом животного царства, и…

Ай!

Кошка прыгнула, опрокинула его на спину и принялась молотить лапами, пока он не переключился на ток-шоу. Ток-шоу! И эти люди обвиняют обезьян в болтливости?

Ранги поерзал на спине, чтоб снова настроиться на станцию с классикой, оперся о керамическую лампу в виде фламинго и встал. Кошка ехидно ухмылялась, устроившись рядом с юношей на кровати. Ранги решил снова исполнить для него Генделя – концерт для арфы с оркестром си-бемоль мажор. В конце концов, он – не какой-то мешок с жижей, вроде людей или кошек. Его внутренности были чисты и прекрасны, а еще он мог легко, незаметно проникать внутрь любого живого существа. Его сердце было сундучком, в котором хранились величайшие в мире музыканты и композиторы. Однако это не помешало Софи отказаться от него, отдать сыну, который тоже в один прекрасный день забросил Ранги в чулан. Филипп… да, это же он, Филипп, только повзрослевший! Храпит, втягивает носом, забирает себе его, Ранги, музыку!

А Ранги уже тридцать пять. Его ограбили, лишили лучших лет жизни.

Увидев, как Ранги ухватился за край прикроватной тумбочки, Дина разинула рот. А Ранги поднял руки, сомкнул ладони над головой, будто язык пламени, и прыгнул. Вот это дуга! В точности как волна музыки! Великолепный нырок – и он скользнул в ухо Филиппа, чтобы собрать все ноты, ключи, все звуки концерта для арфы до одного.

Он всего лишь хотел вернуть себе то, что принадлежало ему по праву. Прибегнув к помощи инстинктов обитателя джунглей, он вгляделся в липкую влажную тьму внутри тела Филиппа, проглотил парочку пузырящихся молекул кислорода и сцапал пять нот арфы, проплывавших мимо – легко, как бананы с ветки. Без них было не обойтись: отключенная, отрезанная от радиоволн грудь не могла издать ни звука.

О! Басовый ключ, зацепившийся за вену! Орудуя им, как крюком, Ранги изловил еще несколько нот – будто крупье, сгребающий со стола фишки. Он принялся жонглировать звуками арфы, но тут же напомнил себе, что он – не какой-то там заключенный из зоопарка, вынужденный веселить публику под возмутительной вывеской: «Полюбуйтесь, что орангутанг вытворяет с Генделем!» И даже хуже: какой-нибудь идиот непременно напишет не «орангутанг», а «обезьянка».

Он начал сочинять собственную мелодию для ксилофона, выстукивая ее на ребрах хвостиками шестнадцатой ноты, но вскоре остановился. Прямо у него на глазах стайка похожих на шарики клеток замерцала, побелела и окружила целую ноту. Любопытно. Разбив ноту вдребезги, клетки проглотили осколки, разом потолстели, оживились.

Тут самая крупная из мерцающих клеток заметила Ранги. Сожрав ноту до, она подхватила несколько линий нотного стана, обвешалась ими, как щупальцами, и превратилась в Чудовищную Медузу.

И устремилась сквозь ток крови прямо к Ранги.

Ранги поспешно шмыгнул в щель меж ребер Филиппа и обнаружил целое стадо дрожащих нот, жмущихся к сердцу. Стоило ему улечься в их ворох, ноты брызнули в стороны и залепили щели в грудной клетке. Прозрачная преграда мерцала, подрагивала, но не пускала Чудовище внутрь – ведь даже в разрозненных нотах есть своя красота, отталкивающая безобразное. Глядя сквозь их тонкую вуаль, Ранги задрожал от ужаса: Чудовище изо всех сил хлестнуло щупальцами по ребрам и щелям, залепленным музыкой Генделя. Вокруг Чудовищной Медузы собрались белые шарики помельче и тоже пустили в ход щупальца. Кому-то из них удалось прорвать брешь в музыкальной завесе, но Ранги швырнул в прореху си-бемоль и залепил ее вновь.

Но как же выбраться из этой новой клетки? Медузы, хихикая, потянулись к туннелю, что вел от Ранги наверх, к уху Филиппа, к пятнышку света, сверкающему, как новенькая монета.

Медуз становилось все больше. Дыхание Ранги участилось. Вот к ним подплыли еще несколько медуз, а за ними еще стайка. Ход назад, в комнату сделался на миллиметр у́же.

На два миллиметра.

На три.

Еще немного, и они перекроют путь к спасению наглухо! Между тем Чудовищная Медуза колышется, вибрирует там, по ту сторону грудной клетки.

Ранги съел ноты до, ля, соль и ми, но это только напомнило ему тот день, когда Филипп выиграл чемпионат штата Калифорния по правописанию. Софи испекла лимонный торт, придала ему форму пчелы[88] с шоколадкой «Кисс» вместо жала и заморозила. Собравшиеся соседи наперебой поздравляли Филиппа, уверяли, что он далеко пойдет, а Ранги вдохновенно наяривал «Полет шмеля», а когда закончил, все зааплодировали, и сам Филипп тоже – он никогда не боялся делиться славой. Кланяясь публике, Ранги свалился с кухонного стола, и не кто иной, как Филипп, спас его от падения на пол…

Опустив голову на сердце Филиппа, Ранги тихо заплакал. Должно быть, Филипп все еще очень любит его. Сердце храбро отстукивало свой мерный ритм, успокаивая, убаюкивая Ранги, но, прежде чем уснуть, он отыскал форшлаг и почистил им зубы – как все приличные приматы (а не мерзкие медузы), Ранги всегда тщательно следил за собой.

Сердце Филиппа пылало огнем.

Фабричный шум заглушал Stabat Mater[89], доносившуюся из радиоприемника. Софи прижала руку к груди. Весь день она держалась на одном кофе – неудивительно, что сердце прихватило. Едва не упав, она опустилась на стул у рабочего стола, на котором с засушенных молодых артишоков срезали шипы и делали из них безделушки для продажи в сувенирных магазинах по всей долине. Мартин и Клара, самые творческие натуры, украшали артишоки блестками и стразами.

Засушенный молодой артишок очень похож на обезьянью лапку. А если найдешь обезьянью лапку, разве она не должна исполнить три желания? «Желание номер первый, – подумала Софи. – Хочу, чтоб Рэй заболел и остался дома в тот день, когда отказал двигатель его самолета. Желание номер второй: пусть для Филиппа свершится чудо. Желание номер третий: если уж кто-то из нашей семьи непременно должен уйти, пусть это буду я».

– Милая, – заговорила Мириам Руис, начальница Софи, – езжай-ка ты домой.

Неиспользованных дней отпуска по болезни у Софи накопилось едва ли не на месяц. Мартин, Клара, Мириам и остальные вручили ей чек – небольшую финансовую помощь. Софи обняла каждого. Хватило бы и того, что все они согласились взять на себя ее долю работы – до тех пор, пока будет нужно. Причем никто не сказал: «пока твой единственный сын не умрет».

Домой она поехала не напрямик – не через поля, а в объезд, по Тихоокеанскому шоссе. Морская гладь была покрыта кружевами пены – казалось, рой мотыльков атакует тончайшее белое покрывало поверх бирюзовой простыни.

Вернувшись домой, Софи заглянула к сыну. Филипп ворочался с боку на бок, беспокойно метался, держась за живот. Ранги исчез.

– Дина! – В окрике отчетливо слышался всхлип. – Ты что с Ранги сделала?!

Кошка выгнула спину, прыгнула вбок и скрылась под кроватью.

– Не бойся, малыш, – шепнула Софи Филиппу на ухо, – мы справимся. Я много слышала, как люди одолевали лейкемию.

При виде этих звуков – округлых, дрожащих целых нот, горохом сыплющихся вниз по туннелю, что вел к уху Филиппа, Ранги в ужасе вытаращил глаза. Правда, по пути падающие ноты растолкали в стороны немало ужасных клеток, но на их место тут же подоспели новые. Чудовищная Медуза по ту сторону грудной клетки захохотала. И не только над тем, что Ранги оказался в ловушке. Теперь он знал, кто эти чудища, а от этого было куда страшнее.

Склонившись над кюветой с закрепителем, Элис пошевелила отпечатанные снимки кухонными щипцами. Щипцы совсем почернели: когда-то, на Рейнджелийском Лосином Фестивале, при помощи этих самых щипцов, ей довелось изжарить почти сотню кур кряду. Как хорошо, что фотолаборатория устроена здесь, в прачечной, а не в подвале! Со сломанной ногой по лестницам не погулять, а между тем Элис не терпелось отпечатать отснятое и отослать фото в Калифорнию, порадовать Филиппа. Опершись на костыль, она переступила с ноги на ногу. Тело казалось тяжелым, будто камней за ужином наелась. Ее седые волосы были собраны в узел и заколоты годичной давности палочками из китайского ресторанчика «Сун Кин». Вот напасть: со сломанной голенью и в Калифорнию не полететь, и даже до города не дорулить!

Встряхнув кювету, она полоснула злобным взглядом снимок с рыжими белками, стрекочущими на нее с ветки пышной ели. Снимала, лежа на спине. Приняла пень в зарослях за лося, поспешила заснять его, споткнулась – и вот, пожалуйста. Этот проклятый, дурацкий перелом…

В бессильной злости Элис ткнула щипцами в беличью морду, расцарапав эмульсию, и тут зазвонил телефон.

– Алло?

Прозвучало это не слишком приветливо, но уж очень тоскливо выглядела просторная, насквозь продуваемая сквозняками кухня, обвисший баннер «Поздравляем, Филипп!» на стене и сморщившиеся воздушные шары с разноцветными надписями Bon Voyage![90] из магазина Джордана Гибсона «Все для праздников».

– Мама?

– А-а, Софи! Звонишь попросить прощения? Ну и подвел же меня этот твой рецепт сангрии! Мы с Эмили Макфи решили, что на вкус она совсем как фруктовый пунш, и выпили столько, что весь вечер пытались взять верхние ноты из «Доброго старого времени»[91]. Конечно, весело было, но голова наутро…

Ну, вот-те здрасте! Сама разболталась хуже рыжей белки! Обычно Элис любила подшучивать над дочерью, давным-давно, в молодости, бросившую веселый Мэн, чтобы отправиться в Калифорнию, сделаться хиппи, выйти замуж и навещать мать лишь пару раз в году… но сейчас не время было треп разводить. Ей просто не хотелось услышать дурные новости.

– Мама! Кажется, Филиппу хуже. Да что там «кажется» – ему вправду хуже!

Голос Софи задрожал. Все, что она держала на сердце, выплеснулось наружу и хлынуло по телефонным проводам прямо в ухо Элис.

Элис взглянула в окно, на грядки черники. В части растений Филипп – настоящий волшебник, и она думала спросить его, почему ягоды так страдают от паразитов, когда он приедет на прощальную вечеринку. Похоже, на варенье этим летом рассчитывать не стоит.

– Ма! Ты меня слышишь? Как твоя нога?

– Лучше, чем все остальное, дорогая, – ответила Элис. – Пожалуйста, передай Филиппу, что я его очень-очень люблю.

Остатка разговора Элис почти не запомнила. Распрощавшись и повесив трубку, она распахнула окно и запустила ложкой в белку на дереве. Злодейки! Гадины ползучие! Ложка прошла мимо цели на целую милю, и белка разразилась оскорбительным стрекотом. И отчего только все соседи так гордятся любовью к животным? Животные… Ха! Вредители! Партизаны лесные!

Постучавшись в заднюю дверь Элис Гарднер и не получив ответа, Адам Драббл вытер грязные подошвы о резиновый коврик, украшенный королевской лилией, поставил у порога коробку с продуктами (сверху, как всегда, лотерейный билет: Элис так любит схватить его, соскрести серебристую краску и устроить ему сущий ад за то, что билет опять оказался пустым) и на цыпочках вошел внутрь. Уж не кажется ли ему? Или ее коллекция «лосиных» украшений – керамических подставок для книг, кухонных полотенец, дверных доводчиков и ручек – размножилась за ночь?

– Миссис Гарднер! – окликнул он хозяйку. – Я ваш заказ привез!

Хозяйка сидела в покойном аннинском кресле, стиснув обеими руками костыль и низко склонив голову. Узел волос на ее макушке наполовину распался, палочки для еды торчали из него в стороны, будто лосиные рога, плечи вздрагивали от рыданий.

– Миссис Гарднер! – Присев перед ней, Адам погладил ее руку. – Это вы из-за внука? Мы так ждали праздника в его честь…

– Нет, я плачу из-за того, что на пробах в балетную труппу облажалась.

Адам невольно заулыбался.

– Послушайте, голубушка, – сказал он, – у меня идея.

Страстный филателист, он рассказал Элис о «марках-синдереллах»[92], особой разновидности марок, создаваемых коллекционерами от имени почтовых служб вымышленных стран.

Уж если Филипп Уайлдер не может поехать в Европу, пускай Европа сама придет к нему в гости!

* * *

Взявшись за телефон, Элис позвонила Джордану Гибсону в Мадрид, штат Мэн, и своей лучшей подруге Эмили Макфи из Лиссабона, штат Мэн. Сам Адам жил в Париже, штат Мэн, Кейт и Джозеф Гошены – в Берлине, Нью-Гэмпшир. На всякий случай позвонила Элис и Дикинсонам, Элли с Кристофером, из Мехико, штат Мэн, словом, рассказала о Конкурсе Синдерелл всем, кому могла.

В ту ночь любой, оказавшийся высоко в небе над Мэном и Нью-Гэмпширом и поглядевший вниз, увидел бы в Мадриде, Лиссабоне, Париже, Берлине и Мехико куда больше крохотных огоньков, чем обычно. Все трудились, не покладая рук. Никто не желал ложиться, не завершив синдереллы, которая перенесет больного юношу поближе к его мечтам.

Первым к Элис со своей синдереллой явился Джордан Гибсон. Увидев его в рабочем комбинезоне, Элис обрадовалась: вдовец, он как-то пригласил ее на свидание, поужинать печеной треской, и вместо того, чтобы хранить добрые приятельские отношения, вдруг начал вести себя, будто сопливый юнец. Как будто теперь, когда оба овдовели, одного того, что он живет по соседству с Рейнджели, достаточно, чтоб пожениться и разрушить дружбу! Галстук-ленточку бантом завязал, челку бриолином намазал и зачесал так, что все морщины на лбу видны…

– О господи, Джорри, – сказала Элис, – ну и вид! Как персонаж из «Бонанцы»[93]!

– Аккуратнее, Элли, – ответил он. – Хоть бы чувства мои пощадила!

Обоих охватило веселье пополам с ужасом: о чем они только думают?

Его марка-синдерелла с надписью «Мадрид, штат Мэн», оказалась небольшим куском гипсокартона с вырезанным из журнала лосем. Поверх изображения зверя были наклеены детали костюма матадора – в том числе матадорская шляпа-монтера с мышиными ушами, сдвинутая слегка набекрень. Довершала коллаж обмотка из ленточек пищевой пленки, изображавшая мэнский дождь.

– Джордан, – восхитилась Элис, – да ты у нас просто Пикассо!

– Спасибо на добром слове, дорогая, – сказал он, чмокнув ее в лысинку на макушке.

Филиппа подняли и вынесли из комнаты, а затем Ранги услышал шум мотора. Они куда-то ехали. Куда бы это? Дорога, по большей части, была гладкой – машину только изредка потряхивало.

До ушей Ранги донеслось слово «радиация», и тут же все вокруг – вихрь клеток и нот – засверкало и оцепенело, будто кто-то электрическим выключателем щелкнул. Казалось, сердце Филиппа превратилось в батут. Резкий толчок швырнул Ранги о грудную клетку с такой силой, что он пролетел сквозь тонкую защитную завесу музыки, мимо спасительного туннеля, ведущего к уху, миновал горло… Встрепенувшись от неожиданности, Чудовищная Медуза хлестнула щупальцем, чтобы схватить его, но промахнулась, маленькие жуткие клетки либо растворились в ярком свете, либо слиплись друг с другом, а ноты арфы образовали туннель, ведущий в Филиппов мозг. Звуки тонули в его памяти, и Ранги не успевал хватать их! Но как же так? Это же его ноты, это же он сидел в чулане, взаперти, это в его груди играла арфа!

Кипя от ярости, судорожно корчась от яркого электрического света, Чудовищная Медуза метнулась вверх, и Ранги оказался в ловушке позади глаз Филиппа. Сквозь узкое горло чудищу не пролезть, но и Ранги больше деваться некуда.

Часть волосяных луковиц Филиппа погибла. Ранги швырнул вверх несколько нот, поднявшихся над кожей головы черной щетинкой, но тут же заметил, что и собственная его шкура линяет, облезает на глазах.

Войдя в спальню с пакетом «Федерал Экспресс», Софи разорвала обертку и выставила на стол ряд картинок. Дина важно расхаживала по комнате, Филипп сидел на кровати. Рядом с Филиппом, держа его за руку, пристроилась рыжеволосая юная девушка в синей джинсовой юбке, розовых резиновых шлепанцах и футболке, такой же полосатой, как плед. Подружка Филиппа? Ранги пришел в ярость. Как она может игнорировать его крики о помощи? Ведь рыжим положено держаться друг дружки! А его шкура – по крайней мере, то, что от нее осталось – имела куда более яркий, роскошный оттенок, чем ее волосы!

– Бабушка Элис устроила конкурс синдерелл, а ты, Филипп, будешь судьей, – объявила Софи. – Если уж ты не можешь посетить мировые столицы, столицы придут к тебе сами. Выбирай. Которая нравится больше всех?

– Рыжая, вытащи меня отсюда! – заорал Ранги.

– О, давайте посмотрим на Париж, – со смехом сказала Марта.

Ранги сердито нахмурился. Рыжая указывала на картинку с белками в расшитых блестками костюмах, раскачивающимися на трапециях (Ха! Он, Ранги, может прыгать с ветки на ветку без всяких липовых устройств!) среди еловых ветвей, как в Цирке дю Солей. Ель была острижена под Эйфелеву башню. Зубчики по краям картинки давали понять, что это марка. В правом верхнем ее углу значилось: «39 центов (грабеж средь бела дня!)», а понизу тянулась надпись «Париж, штат Мэн». Вдобавок, кто-то выколол белкам глаза и заменил их блестками.

– Думаю, тут приложила руку твоя бабушка, – сказала Софи.

– Так и слышу ее голос: «Вот вам, мерзкие твари! Глядя на меня, вы должны слепнуть!», – согласился Филипп.

Что ж, именно это Ранги говорил чудищам, заполонившим тело Филиппа, не так ли? Однако эти не ослепли. Только разозлились.

Марта так стиснула руку Филиппа, что его кровь заструилась быстрее, мощнее, Чудище малость отнесло в сторону, и толика ее любви достигла Ранги. Чудище тут же взревело и вернулось на место, но все же нельзя было не признать: Марта сумела послать Ранги чуточку Рыжины.

На следующей марке был изображен матадор, покрытый полосками блестящей пластиковой пленки. От этакой близости к миру животных Ранги едва не прослезился.

– Дождь! – воскликнула Софи. – Обычно мэнских дождей за пределами Мэна днем с огнем не найти.

– Если только один из них не явится к нам сам! – добавила Марта.

– Поглядите, что у нас тут еще, – заметил Филипп. – Германия.

На марке с надписью «Берлин, Нью-Гэмпшир», в 52 евро номиналом, был изображен черничник в окружении обломков стены.

– Это ведь от Гошенов? – сказал Филипп. – Помнишь, как мистер Гошен пытался соорудить бетонную купальню для птиц, а она развалилась на части?

– Помню, как же, – подтвердила Софи. – Песка переложил.

Ох, боже ты мой, теперь у Софи на глазах слезы! Если так пойдет дальше, тут Ранги и конец.

– Может, из Нью-Гэмпшира не считается?[94] – сказала Марта.

Но Филипп возразил:

– Ну и что? Самое веселое в путешествиях – отклонения от изначального маршрута!

Гибискус за окном качнулся, склонился, чтоб разглядеть синдереллы на столе получше.

На марке из Лиссабона, штат Мэн, красовались катера и весельные лодки. Взглянув на нее, Марта воскликнула, что и американский, и европейский Лиссабон славятся водой – неважно, озерной, речной или морской.

И, наконец «Мехико, Мэн» – лось, пляшущий под маракасы.

– Все они просто прекрасны, – сказал Филипп. – Настолько, что даже глаза разбегаются.

Марта поцеловала Филиппа в лоб, коснувшись губами Ранги.

– Победителя выбрать нелегко, – продолжал Филипп, прикрыв глаза, так что и Берлин, и Лиссабон, и Мадрид, и Мехико с Парижем исчезли из виду. – Все они вместе и каждая в отдельности – настоящее чудо.

Один, в ночной темноте, при помощи ночного зрения обитателя джунглей, Ранги вместе с Филиппом смотрел на лося под прохладными струями пластикового дождя. Но отчего он сам словно опутан лентами звуков арфы? Оглянувшись вокруг, Ранги увидел ее – музыку, струящуюся из памяти Филиппа. Его воспоминания вернули творение Генделя к жизни! В дождике нотных фраз медленно, будто полупрозрачные кинокадры, плыли вниз и другие образы прошлого.

Вот бабушка Элис – здесь, в Калифорнии, много лет назад… А вот Филипп – тощий, взъерошенный – держит на коленях Ранги, а за окном машины мелькают поля артишоков. Отец Филиппа за рулем, справа от него – Софи. Вся семья едет в Кармел, играя в старую игру «На что похожа вон та тучка?». Бабушка Элис на заднем сиденье кричит, что тучки похожи на вату, а Рэй говорит:

– Да это же борода, которую я нацепил, когда изображал Санту на том дурацком рождественском празднике у фермеров, растящих артишоки!

Филипп никак не мог придумать, на что похожа хоть одна из небесных странниц, пока Ранги не запел «Куплеты тореадора» из «Кармен», напомнив Филиппу об испанских танцах.

– Кастаньеты! – завопил Филипп.

– А-а! Так вот откуда берется гром! – подхватила бабушка Элис.

А Рэй сказал:

– Фил, не мог бы ты разглядеть там лобстера с огромными клешнями? Я голоден, как волк!

Потянувшись за воспоминаниями о тучках-кастаньетах, Ранги ухватил и пригоршню нот концерта для арфы… и вдруг обнаружил, что под ногами мокро, совсем как в тропическом лесу. Вода быстро прибывала, поднялась до щиколоток, а вскоре и до самого пояса: Филипп плакал. Слезные протоки раскрылись, слезы текли ручьем.

О! Ранги крепко стиснул кулак с горстью изловленной музыки. Сквозь открытые слезные протоки он может выскользнуть наружу и спастись, и большая часть Генделя останется при нем!

Он оглянулся на Чудище, караулившее горло. Медуза подрагивала, колыхалась, опьянев от света, а под ее крылом мало-помалу скапливалась целая армия медуз-малышей.

Ранги взглянул на слезные протоки. Сужаются… это Филипп принялся протирать глаза.

Сверху вниз медленно проплыл еще один образ – рыжеволосая Марта в гостиной Уайлдеров поет O mio babbino caro[95] из оперы Пуччини. Заброшенный в чулан, Ранги не видел этого, но теперь, благодаря памяти Филиппа, смог подхватить – только «баббино» заменил на «бабуино».

И еще образ: Филипп на похоронах отца, кладет в гроб коллекцию бейсбольных карточек – пусть будет у папы, чем поменяться с Господом.

Начало его зрелого возраста Ранги пропустил – просидел в чулане, но отец Филиппа прожил недолго, и для Филиппа это явно были не лучшие годы.

В последний раз взглянув на реку, что вела наружу, к свободе, Ранги остановил Филипповы слезы, схватив слезный проток и направив струю печали и горечи Чудовищной Медузе прямо в морду – будто из пожарного рукава. На миг тварь оглушило, отбросило назад. Воспользовавшись этим шансом, Ранги нырнул назад – к сердцу, в самую середину туловища, туда, где зловредные клетки готовились торжествовать победу.

Он все еще здорово сердился на Дину за то, что та обозвала его обезьяной. Ух, он ей еще покажет! Между прочим, изобретательностью обезьян в использовании всевозможных орудий издавна восхищается весь мир! Пока Чудовищная Медуза не оправилась от нежданного душа и не вернулась на место, Ранги, вообразив над собой гущу лиан (окей, окей, он родился на игрушечной фабрике, но ведь и там хватало труб под потолком!), ухватился за вену, качнулся на длинных руках, перелетел к артерии. Великий музыкант, вдохновленный потоком воспоминаний Филиппа, он сгреб ноты, прилипшие к облезшей шкуре, расставил их по линейкам нотного стана и захлестнул ими стаю болезнетворных клеток, как сетью. Изловленные клетки взорвались, вспыхнули огнем, но музыка прихлопнула, погасила пламя, оставив от него только дым.

Швырнув половинными нотами в клетки, стерегшие ход к уху, и взорвав их, он поскакал дальше, цепляясь одной рукой за вены, а другой нанизывая на линейки зажатые под мышкой звуки. Кое-какие фразы звучали малость фальшиво, но Ранги разбрасывал их, где только мог, и вскоре костры пылали повсюду, куда ни взгляни. Ранги остановился перевести дух, и вдруг в дыму, прямо перед ним, возникла Королева Медуз. Один взмах щупальца – и Ранги пойман.

Ранги жалобно захныкал и выронил последние ноты. Чудище не отпустит, не разожмет хватки, пока он не сгорит насмерть!

Однако ноты, обретя свободу, воодушевились, встрепенулись, начали множиться, словно эхо, словно воспоминания о воспоминаниях, принялись колоть трепещущие крылья Чудища тактовыми чертами, рубить их в клочья. Подняв взгляд, Ранги вздрогнул. Стайка нот, вытянувшись цепочкой, слилась в острое копье-глиссандо, тут же устремившееся к нему – прямиком в голову. Ранги отчаянно взвизгнул…

…но в следующий миг сообразил: музыка подбрасывает ему оружие! Схватив копье из нот обожженной лапой, он вонзил яростное глиссандо Генделя в тушу Чудища. Чудище взвыло, а между тем еще одна стайка нот над головой сомкнулась кольцом и рухнула вниз, точно оборвавшаяся люстра. Ранги что было сил прыгнул вверх, сквозь кольцо… а Чудовищная Клетка-Медуза, предводительница воинства болезни, вспыхнула, взорвалась, точно бракованная римская свеча, рассыпав во все стороны ядовитые искры, но новые стайки нот резво метнулись вниз, гася зловредные огоньки ценой собственной жизни.

Поморщившись от боли, Ранги прихлопнул ладонями горящие уши и огляделся. Поле боя было усеяно затухающими огнями и умирающими нотами.

– Нет, – велел он, увидев несколько музыкальных фраз, плывущих к нему, – оставайтесь-ка здесь. Здесь ваше место.

С этими словами он сложил ладони над головой и поплыл сквозь заваленный углями, сужающийся туннель к Филиппову уху – к светлому пятнышку, к лосю под струями пластикового дождя, словно бы подсказывавшему, что до спасения рукой подать. Однако стоило ему рвануться навстречу свободе, догорающие остовы мертвых клеток крючьями впились в тело. Взвизгнув от боли, он кое-как протиснулся в ухо Филиппа, наружу, схватился за пострадавшие в тесном коридоре уши – и обнаружил, что они оборваны под самый корень. Он подождал, не поднимет ли его кто, но Филипп спал беспробудным сном, а в комнате было темно. Не дождавшись подмоги, Ранги осел на пол, обмяк и отключился.

Очнулся он, почувствовав пальцы Софи, гладящие облезлую шкуру. Прикосновение к ранам на месте ушей заставило вздрогнуть от боли. О, ну надо же – и Дина тут как тут!

– Дина! – восклицание Софи прозвучало, точно приемник Ранги на самой малой громкости. – Ты зачем же Ранги истрепала? Зачем уши ему отгрызла?

А что там говорит Марта? Улыбается. Под потолком качаются шары – красные и синие, цветов крови, перегоняемой сердцем, а на каждой из синдерелл – синяя ленточка, как будто Ранги попал на детский праздник, где призы достаются всем, чтоб никто не остался обиженным.

– Просто чудеса, – сказала Марта.

Щеки Филиппа раскраснелись от жара, однако он не лежал, а сидел, да еще улыбался.

Казалось, Ранги вот-вот лишится чувств, но тут Софи усадила его рядом с Филиппом, а тот закинул руку Ранги себе на плечо, другую – на плечо Марты, и сказал:

– Не нужна мне Европа, мам… – и еще что-то о том, что здесь, рядом с ним, целый мир.

Слов Ранги не разобрал. В этот момент Софи включила его, приемник заиграл Девятую симфонию, и, не услышав знакомых величавых аккордов, Ранги понял: да он же глух, совсем как великий Бетховен!

Софи залатала его шкуру рыжей пряжей, пришила новые уши – шелковые, цвета спелого абрикоса. Глухоты это не исцелило, но Ранги почувствовал себя настоящим красавцем. Его усадили на полку над Филипповой кроватью, и он то и дело кувыркался с нее вниз, чтоб оказаться поближе к Филиппу. Ведь пульс и биение сердца передаются сквозь кожу, а глухие, хоть и не слышат музыки, вполне могут ее чувствовать. Такт за тактом, то медленней, то быстрей, ближе, ближе – вот мы и вместе.

Опираясь на костыль, бабушка Элис расхаживала по двору. Нога почти зажила – да как вовремя, ведь Филипп тоже скоро поправится! На каждом шагу костыль глубоко вонзался в землю среди кустиков черники. Филипп посоветовал расставить на черничных грядках странные металлические штуки, издающие музыку, неслышную для людей, но отпугивающую насекомых. Что касается растений – тут он просто маг и волшебник!

Она показывала восстановленный огородик Джордану с Эмили, и вдруг Джордан вынул блокнот.

– Погоди-ка, Элли, – сказал он, срисовывая на бумагу череду кружков, полукружий и четвертинок, оставленных на земле костылем Элис.

Все это было очень похоже на ноты – на несколько музыкальных фраз. Эмили, сев за пианино Элис, наиграла мотив.

– Вот тебе и на! – воскликнула Эмили. – Пара запинок, пара фальшивых нот, но это, определенно, Гендель! Концерт для арфы с оркестром си-бемоль мажор.

– Ух ты, – выдохнула Элис.

– Чш-ш-ш, – сказал Джордан. – Слушай.

Да, именно так и странствует с места на место музыка – не только по воздуху, но и в человеческом теле, и в несмолкаемом шуме земли. Недаром же люди говорят: «травы поют, ветер шепчет!» Эмили заиграла Мелодию Черничной Грядки снова. Джордан слушал, склонив голову набок. Элис устремила взгляд к западу. Там, в Калифорнии, Филипп поднимался на ноги. Видимо, потому-то ей и казалось, что издали доносится музыка ангельских струн, звуки арфы, как будто принесенные сюда чьей-то длинной-длинной рукой. Как будто душе и сердцу не нужно далеких странствий, чтобы добраться туда, где в них нуждаются близкие.

Кэтрин Вас

* * *

Кэтрин Вас – стипендиатка Рэдклиффского института перспективных исследований, автор Saudade и Mariana, признанной Библиотекой Конгресса одним из тридцати лучших произведений мировой литературы 1998 г. Ее авторский сборник Fado & Other Stories был удостоен Литературной премии имени Дрю Хайнц за 1997 г., а ее рассказы публиковались во многих журналах.

Расказы Кэтрин Вас, предназначенные для детей, вошли в антологии A Wolf at the Door и Swan Sister, а рассказы, адресованные молодым читателям, были включены в антологии «Зеленый рыцарь» и «Пляска фэйри».

Примечание автора

Мой отец преподавал в школе историю Дальнего Востока. Его кабинет украшала статуэтка Будды, а время от времени мы ездили через залив в Чайна-таун Сан-Франциско – пообедать, за книгами, за женьшенем, за благовониями. От отца мы узнали, что самые известные трикстеры китайских преданий – обезьяны.

Когда мой брат Патрик был маленьким, ему подарили игрушечного орангутанга с транзисторным приемником внутри (кстати, этот орангутанг хранится у него до сих пор), и вскоре он согласился со мной, что Ранги – что-то вроде нашего семейного трикстера, хотя я, пока дело не дошло до беды, поспешила добавить, что он – не просто обезьяна, а орангутанг. Наш Ранги рано лишился ушей и с самого начала стал чем-то сродни Бетховену – он тоже играл музыку, которой сам не слышал.

Моя история посвящена нашим дорогим закадычным друзьям-игрушкам, что в детстве делили с нами и радость и горе и пели нам, будь мы здоровы или больны. Пусть же они по мере того, как мы растем, не умолкают и не оставляют превращений, чтоб мы могли сохранять эту дружбу – по секрету от всех.

Визиты дядюшки Боба

[96]

Впервые мы узнали о появлении Дядюшки Боба, когда Дэнни Отто наотрез отказался выполнять синтаксический разбор предложения. Предложение было уже наготове, аккуратно выведено вдоль верхнего края классной доски. А предложение такое: «Куй железо, пока горячо».

Вызванный мисс Лиллегрен, Дэнни Отто вышел к доске, взял предложенный учительницей кусок мела и даже до доски им дотронулся – как раз под таким углом, что она скрипнула. А потом положил мел обратно в желобок и отступил от доски.

– Не могу. Дядюшке Бобу это не нравится.

Это мисс Лиллегрен за уважительную причину не посчитала.

– Дэнни. Разбирай предложение.

– Не буду.

Так оно и продолжалось, пока костяшки пальцев Дэнни Отто не отведали, какова на вкус линейка мисс Лиллегрен – деревянная, да со стальной, кстати, кромкой, а сам Дэнни Отто не отправился в угол.

Никто из нас ни звука не издал. Никто не хихикал, не ерзал за партой. Все знали: когда стоишь в углу, самое худшее – если над тобой смеются. А смеяться над Дэнни Отто никому не хотелось. Конечно, откровенное непослушание за ним водилось и раньше, но так упрямствовать без видимых причин – это на него было совсем не похоже. Вот мы и решили: наверное, простуду какую подхватил, или заболел еще чем-то, не таким очевидным. Ну, не отказываются же люди разбирать предложение просто так, за здорово живешь! Смысла нет.

Разбирать предложение про ковку железа мисс Лиллегрен вызвала Шерил Торсон, а после мы по очереди расправились еще с несколькими. Мисс Лиллегрен читала их вслух, для младших ребят – простые, для нас, старших – настоящие головоломки, без дураков.

Наконец, рассудив, что времени прошло достаточно, мисс Лиллегрен велела Дэнни Отто выйти из угла.

– Пожалуй, следующее предложение как раз для тебя. «Кто любит наставление, тот любит знание; а кто ненавидит обличение, тот невежда».

Фраза была взята из Библии, так что пришлось Дэнни Отто попробовать. Потянулся он за мелом, но мел вдруг с громким стуком откатился прочь. И не только большой кусок – три-четыре огрызка и палочка цветного мела тоже. Так и затарахтели в тишине класса, будто град по витринному стеклу.

– Вот видите? Я же вам говорил, – буркнул Дэнни Отто, подняв взгляд на мисс Лиллегрен. – Дядюшка Боб не дает.

Мисс Лиллегрен уставилась на мел так, точно змею увидела, однако голос ее даже не дрогнул.

– Повторяю предложение.

– Но как я буду его разбирать, если Дядюшка Боб мел взять не дает?

Дэнни Отто снова потянулся за мелом, но и на этот раз ничего у него не вышло. Голубая палочка мела метнулась в сторону так резко, что выпала из желобка, ударилась об пол и раскололась напополам.

Дэнни Отто оглянулся на мисс Лиллегрен. Похоже, проделки мела его слегка напугали, но самой страшной опасности он ожидал от нее.

Никто из нас не мог понять, как Дэнни Отто устроил такой фокус. Все замерли, вытаращив глаза, и с нетерпением ждали, чем кончится этот поединок воль.

Почувствовав, что далее испепелять Дэнни Отто взглядом бессмысленно, мисс Лиллегрен отперла свой стол и вынула из ящика коробку с мелом.

– Можешь взять новый мел, Дэнни, а я прочту предложение еще раз.

Но, сняв с коробки крышку, мисс Лиллегрен обнаружила, что мела внутри нет – одна только меловая пыль. Пыль взвилась в воздух над учительским столом, как мука, густо усыпав подол ее строгого коричневого платья и пол, который мисс Лиллегрен приходилось мести, натирать воском и полировать до блеска собственноручно.

Мисс Лиллегрен хранила молчание. Дэнни Отто – тоже. О нас и говорить нечего. Ни слова не говоря и даже не дожидаясь наказания, Дэнни Отто отправился назад в угол. И только повернувшись носом к стенке, сказал:

– Дядюшке Бобу грамматика не по нраву.

Тогда мисс Лиллегрен засадила нас за арифметику (для этого доски не требовалось), и мы решили два десятка дополнительных задач из самого конца учебника. Деление в столбик вышло у меня гораздо путанее и кривее обычного, но, наверное, тут удивляться нечему. Нам всем было, о чем поразмыслить.

К следующему утру мисс Лиллегрен раздобыла где-то еще мела, и мы снова, как всегда, начали отвечать у доски. Спустя два дня Рэнди Шумахер был вызван к доске составить список всех штатов и их столиц, но, дойдя до «Линкольн, Небраска», решил, что сыт этим по горло, и сказал:

– Могу спорить, Дядюшка Боб и географию не очень-то жалует.

В этот самый миг, ни раньше ни позже, со стола мисс Лиллегрен сам по себе свалился толстенный словарь.

От неожиданности мы вздрогнули и негромко, испуганно захихикали.

Мисс Лиллегрен обвела класс – всех до одного – тем самым полным холодной уверенности взглядом, под которым фермерские дети вдвое выше и шире нее делались смирными, как овечки.

– Кто-нибудь хочет сказать что-нибудь вразумительное? Нет? Тогда продолжай, Рэнди.

И тут книги, стоявшие на верхней полке книжного шкафа, начали падать – одна за другой, как костяшки домино. Если б упали все разом, это могло бы оказаться случайностью. Но нет, падали они медленно: как раз успеешь подумать, что следующая останется на месте, а она – раз! Семь томов «Дома Книг»[97] – семь глухих ударов.

«Это все Дядюшка Боб». Так думал весь класс, хотя никто не осмелился высказать это вслух. Все завертелись, заерзали, съежились за партами, выжидая, что будет делать мисс Лиллегрен. Здесь, в классной комнате, бок о бок с нами, был кто-то еще – в этом мы ни на минуту не сомневались. И это значило, что мисс Лиллегрен придется иметь дело с кем-то новым. Равного калибра. И это ей не мы. Пусть-ка его попробует повоспитывать!

Всех нас охватило предвкушение. Еще чуть-чуть – и мы увидим этого невидимку. Не знаю, каким воображали себе Дядюшку Боба остальные, но у меня, неизвестно, с чего, возникла навязчивая идея, будто это мальчишка – черноволосый и гибкий, как выдра, самую чуточку выше Дэнни Отто.

Может, мы и притворялись, что верим во все это, но мисс Лиллегрен притворялась тоже. Держалась она, как ни в чем не бывало. Как будто не замечает ни нашей возни, ни внезапного фырканья, ни сдавленных возгласов изумления.

Урок за уроком, день за днем, она учила нас, вела занятия, как заведено. И без проделок Дядюшки Боба ни одного урока не обходилось. Если ничего не падало на пол, то раздавался сухой деревянный стук, будто бы идущий из стола мисс Лиллегрен, или громкий шорох в углу у потолка, точно в класс занесло летучую мышь или птицу.

Но мисс Лиллегрен продолжала притворство. Звуки из ниоткуда пропускала мимо ушей. Различных пропаж и дверей, не запертых на замок, однако наотрез отказывающихся открываться, словно не замечала. Шли дни, атмосфера сгущалась, напряжение росло. С каждым стуком да бряком Дядюшка Боб становился для нас все реальнее и реальнее.

В энциклопедии не хватает страницы? Это Дядюшка Боб вырвал! Шерон Миндж нашла в сандвиче с колбасой из коробки для завтраков, прямо под оберткой из вощеной бумаги, полдюжины жирных лесных клопов? Всем ясно, как они там оказались! К тому времени, как в классе сломалась мазутная печь и стало так холодно, что пар изо ртов повалил, в Дядюшку Боба твердо верили все до одного.

Если мазутная печь отказывает приятным солнечным днем ранней осени, в этом ничего страшного нет. Но осень проходит – глазом моргнуть не успеешь. Вот на юг улетели грачи, за ними – утки, за ними – канадские гуси. Высокое голубое небо посерело, отяжелело, прижалось к земле. Начались дожди, под ногами зачавкала грязь, ветер оборвал листья с деревьев. Оранжевые картонные тыквы уступили место золотисто-коричневым картонным индейкам. Вскоре наступили такие холода, что целый день в нетопленой школе не высидеть, и школьный совет наконец-то прислал к нам Дональда Волдта поглядеть, что стряслось с печью.

Дональд Волдт не из болтливых, но если заговорит, то во весь голос. Росту он огромного, обут в рабочие сапоги на целых девяти пряжках, на голове – вязаный шлем с ушами. Если чего не можешь починить, посылай за Дональдом Волдтом. Если уж Дональд Волдт не починит, можешь считать, это не под силу никому.

Со школьной мазутной печью он провозился целый день, однако она не продержалась и ночи. На следующее утро Дональд Волдт вернулся и вид имел крайне задумчивый.

– Я не вспоминал о нем уж тридцать лет, но узнаю́, хоть и не вижу. Дядюшка Боб явился, так?

Мисс Лиллегрен заметно помрачнела, хотя минуту назад с радостью благодарила Дональда Волдта за то, что печь снова греет.

– Прошу вас, не подзадоривайте детей. Они и без вашей помощи расшалились сверх меры.

– Как угодно, – ответил Дональд Волдт, собирая инструмент. – Но в мое время миссис Брисбуа пришлось иметь с ним дело. Вам бы с ней поговорить да послушать, что она присоветует.

Мисс Лиллегрен промолчала, но мы почему-то не сомневались, что миссис Брисбуа будет последней, с кем мисс Лиллегрен заведет разговор о Дядюшке Бобе.

После второго ремонта печь заработала без перебоев. Как же приятно было войти в школу после перемены, развесить пальто по крючкам в раздевалке и радоваться колкому запаху мокрых варежек, сохнущих у печи!

Когда начинало темнеть, окна, украшенные бумажными индейками, наливались синевой. Пара матовых белых плафонов под потолком превращала класс в островок яркого света, а массивная мазутная печь создавала нам островок тепла посреди океана голых полей и серого неба.

Темой классного исследовательского проекта выбрали кариес. Под руководством мисс Лиллегрен сформулировали научную гипотезу: гниение зубов у человека вызывает газировка с сиропом. Кто-то раздобыл банку для консервирования, а Дэнни Отто пожертвовал свой молочный зуб. Зуб положили в банку, залили целой бутылкой крем-соды «Весенняя роща» и туго-натуго завинтили крышку. Раз в неделю банку открывали, вылавливали зуб и проверяли, гниет или как. В среду, перед вторым ремонтом печи, зуб Дэнни Отто оставался с виду таким же, каким и был. Ничего ему от крем-соды не сделалось.

В следующую среду в банке обнаружился не один, а два зуба. Вначале подозрения пали на Дэнни Отто, но в ответ он показал нам собственные зубы. Свежих прорех у него во рту не оказалось. У остальных – тоже.

Назавтра, в четверг, пусть до очередной проверки результатов эксперимента оставалось еще целых шесть дней, Шерон Миндж достала из шкафа банку и поднесла ее к свету. Четыре зуба. С виду – вроде как человеческие. А к утру пятницы их стало восемь.

– Если так пойдет и дальше, кто-то скоро ужина прожевать не сможет, – сказала мисс Лиллегрен, запирая банку в учительский стол.

Дэнни Отто понял, о чем речь.

– Так это же не его собственные зубы! Дядюшка Боб их крадет у кого-то.

В тот же день, часов этак около двух, печь вырубилась снова. Снаружи стоял холод, дождь пополам со снегом хлестал, как из ведра, и воздух в классе тут же остыл, будто мы оставили дверь распахнутой настежь.

– Дядюшка Боб хочет, чтоб нас по домам распустили, – сказал Дэнни Отто.

– Уроки закончатся в половине пятого и ни минутой позже, – строго ответила мисс Лиллегрен, и только позволила нам надеть пальто, чтоб мысли в головах не смерзлись. – Не заняться ли нам синтаксическим разбором предложений?

– Дядюшке Бобу это не понравится.

Как только Дэнни Отто произнес эти слова, из шкафа выпала на пол небольшая книжка в синей обложке. Мисс Лиллегрен велела мне положить ее на место. Книжка оказалась «По воле волн на плавучей льдине»[98].

– Дядюшки Боба не существует.

Мел у нас опять весь вышел, и потому мисс Лиллегрен велела выполнять разбор предложений в тетрадях. Пришлось нам вместо того, чтоб заниматься этим по очереди, разбирать каждое – хоть сложное, хоть простое. Удержать окоченевшими пальцами карандаш было нелегко, но в варежках писать еще труднее. Между тем в классе становилось все холодней и холодней. Казалось, снаружи и то было бы теплее, если б не ветер.

В четыре часа входная дверь отворилась. Ветер всколыхнул всех картонных индеек в классе. Мы подняли головы и обернулись, радуясь поводу отвлечься и в то же время опасаясь, что это Дядюшка Боб решил заморозить нас окончательно.

Но в раздевалке раздались шаги, и в класс вошел Дональд Волдт – в теплом пальто, огромный, как сарай. Рядом с ним шла маленькая старушка, в чистых сапогах, закутанная в старую шубу и ярко-голубую шерстяную шаль.

– Взглянул на ваш дымоход, – сказал Дональд Волдт. – Вижу: печь опять отказала. Вот и привел миссис Брисбуа. Она вам все наладит.

Мисс Лиллегрен представилась миссис Брисбуа, и велела нам по очереди встать и тоже представиться, как полагается по правилам этикета. Многие из нас миссис Брисбуа уже знали, а кто не знал, непременно о ней слышали. Когда-то ее сыновья тоже учились здесь, в нашей деревенской школе, и били все мыслимые рекорды по части хулиганства да озорства. А когда выросли, пошли служить в Военно-воздушные силы США. Что они там совершили, никто точно не знал, но одного из них наградили медалью.

Но миссис Брисбуа наших церемоний будто бы и не замечала. Пока мы представлялись, она осматривала класс, с особым вниманием приглядываясь к углам под потолком. И продолжала глядеть даже после того, как последний из нас назвал фамилию и имя. В классе сделалось тихо-тихо. Даже мисс Лиллегрен молча ждала, когда миссис Брисбуа закончит осмотр.

Наконец миссис Брисбуа заговорила. Голос ее звучал тихо, но строго, многозначительно.

– Все сядьте.

Дональд Волдт ни за одной из наших парт не поместился бы, и потому присел на длинный боковой стол. Мисс Лиллегрен, рассерженная, как никогда прежде, устроилась за учительским столом у доски. Мы уже и без того сидели за партами, сложив руки, будто перед молитвой.

Несмотря на сапоги, двигалась миссис Брисбуа без малейшего звука. Тихо, как только возможно, она подошла к столу мисс Лиллегрен и заглянула ей через плечо.

– Так. Синтаксический разбор предложений. Продолжайте. Диктуйте следующее.

– «Зима тревоги нашей позади», – сухо сказала мисс Лиллегрен и умолкла, как будто всем вокруг известно, что там дальше.

– Продолжайте, продолжайте, – подбодрила ее миссис Брисбуа.

– «К нам с солнцем Йорка лето возвратилось»[99], – насупившись, совсем как Дэнни Отто, буркнула мисс Лиллегрен.

– Прекрасно. Задача не из легких. А тебе, – тут миссис Брисбуа взглянула на Дэнни Отто, – не следует называть его Дядюшкой Бобом. Зови его Дедушкой.

– Мой дед в городе живет, – упрямо набычился Дэнни Отто.

– Тебе посчастливилось, – сказала миссис Брисбуа, не сводя с него глаз. – Да и всем нам. Дедов у нас много. Одних мы знаем, других нет. Прояви уважение.

Оставив Дэнни в покое, она обвела пристальным взглядом всех нас. Совсем как медсестра из округа, приехавшая с инспекцией!

Наконец покончила она и с нами и опять подняла взгляд к потолку. Мы тоже задрали головы, но ничего нового не увидели – потолок как потолок, такой же, как всегда.

– Дедушка, детям нужно учиться, – сказала миссис Брисбуа, обращаясь к потолку. – Если уж тебе здесь так нравится, что ты вернулся, ты должен учиться тоже.

Деревянная, со стальной кромкой, линейка мисс Лиллегрен упала со стола, проехалась по полу и уткнулась в сапог миссис Брисбуа – высокий, на пяти пряжках.

– Сейчас мы разбираем предложения, – сказала линейке миссис Брисбуа. – Твоя очередь, Дедушка.

Подняв линейку, она шагнула с нею к доске. В желобке для мела осталась только меловая пыль. Макая в нее палец, мисс Брисбуа вывела на доске: «Зима тревоги нашей позади».

– Предложение повествовательное, невосклицательное, сложное бессоюзное, грамматических основ две, – сказала она. – Первое простое предложение – «зима тревоги нашей позади», односоставное, с главным членом – подлежащим «зима», распространенное, не осложнено. Как можно понять из контекста, здесь пропущено сказуемое «осталась».

С этими словами она подчеркнула подлежащее «зима» сплошной белой линией, вписала сказуемое «осталась» в загодя оставленный промежуток, заключила его в скобки и подчеркнула двумя сплошными линиями.

– Перейдем к его второстепенным членам. При подлежащем «зима» имеется дополнение «тревоги», – сказала миссис Брисбуа, подчеркивая «тревоги» пунктиром. – И не забудем об определении. Чьей тревоги? Нашей.

Под словом «нашей» появилась волнистая черта.

– Ну, а пропущенное сказуемое «осталась» распространено обстоятельством времени, которое выражено наречием «позади». Подчеркнем его линией «штрих-точка-штрих-точка».

Миссис Брисбуа сделала паузу, еще раз оглядела класс, убеждаясь, что все мы внимательно ее слушаем, и снова повернулась к доске.

– Второе простое предложение в составе сложного, – продолжила она, – «к нам с солнцем Йорка лето возвратилось». Двусоставное, главные члены – подлежащее «лето» и сказуемое «возвратилось», распространенное, не осложнено. Думаю, оно ни у кого затруднений не вызовет. Особенно если расположить слова в прямом порядке: «Лето возвратилось к нам с солнцем Йорка».

Макая палец в меловую пыль, она написала предложение на доске, подчеркнула подлежащее одной чертой, сказуемое двумя. Едва она сделала это, слова «зима позади, лето возвратилось» засияли, засверкали белизной на фоне черной доски. Ни один фабричный мел в мире так писать не может! А миссис Брисбуа аккуратно, будто гладью вышивая, подчеркнула, как полагается, второстепенные члены, подняла линейку и сделала шаг назад.

– Ну что ж, Дедушка, дело за тобой.

Наступила тишина. Все замерли, но ничего не произошло. Ничто не упало на пол, ничто не застучало, не зашуршало в углу.

Вдруг печь тихонько ухнула и заработала. В воздухе сразу же повеяло теплом.

Тут, ни к селу ни к городу, как это часто бывает под конец осени или в начале зимы, из-за туч выглянуло солнце. Пробившись сквозь серую пелену, косой луч света наполнил класс теплой медвяной желтизной. Солнечный свет и жар печки вновь превратили комнату в приветливый уютный островок. Спустя минуту солнце снова скрылось за тучами, а линии и буквы на доске стали всего лишь тусклыми, полупрозрачными мазками меловой пыли.

Миссис Брисбуа взяла тряпку и аккуратно, не пропустив ни пятнышка, стерла с доски свою работу. Возвратившееся лето долго не прожило, но покой, охвативший класс, никуда не делся. Мазутная печь работала, как часы. Миссис Брисбуа с линейкой в руке подошла к шкафу и осмотрела книги на полках. Ни одна из них не то, что не упала, а даже не шелохнулась. Посторонних звуков тоже не слышалось.

Почувствовав, что класс согрелся достаточно, мы начали скидывать пальто, но мисс Лиллегрен остановила нас.

– Дети, на сегодня уроки окончены. Жду всех утром в понедельник, отдохнувшими, бодрыми и прилежными. Миссис Брисбуа, не могли бы вы уделить мне немного времени? Я хотела бы задать вам несколько вопросов.

– Конечно, конечно, – ответила миссис Брисбуа, возвращая мисс Лиллегрен ее линейку.

Дональд Волдт выставил всех нас за порог и вышел следом. Что миссис Брисбуа рассказала мисс Лиллегрен, мы так никогда и не узнали. И нашей научной гипотезы, будто зубы гниют от газировки с сиропом, ни подтвердить, ни опровергнуть не смогли. Вот только я иногда задумываюсь: откуда же взялись эти зубы? Кто их не досчитался?

Кэролайн Стивермер

* * *

Кэролайн Стивермер, можно сказать, выросла в дикой глуши – на молочной ферме в юго-восточной Миннесоте. Окончив школу, она поступила в пенсильванский колледж Брин-Мар, где получила степень бакалавра гуманитарных наук в области истории искусства. Живет в Миннесоте. В соавторстве с Патрицией С. Риди написала уже третий роман – The Mislaid Magician, продолжение романов Sorcery and Cecelia и The Grand Tour.

Ее веб-страница: .

Примечание автора

«Сельских училок» в моей родословной хватает – как со стороны отца, так и со стороны мамы. Поэтому мне и показалось вполне естественным написать рассказ о трикстере в сельской школе, точно такой же, в какой четыре года проучилась я сама.

Разбирая предложения, мы учились грамматике. В то время я была убеждена, будто важность, придаваемая взрослыми этому совершенно бесполезному с моей точки зрения навыку, не более чем свидетельство извращенности их представлений о том, чему и как нужно учить детей. Истина открылась мне только годы спустя.

Вот вам статья из самых недр, из самых глубин карманного Оксфордского словаря английского языка, дающая определение слову «грамматика» (grammar): «В Средневековье слово “grammatica” и его лат. формы, как правило, означали знание или изучение латыни и посему использовались в качестве синонимов учености вообще, знаний, присущих образованному классу. Поскольку эти знания обычно включали в себя магию и астрологию, данные оккультные науки нередко обозначались старофранц. словом gramaire. Применительно к этой тематике, оно сохранилось в несколько искаженных формах (французское grimoire[100], английские glamour[101], gramarye[102]) до наших дней».

А вот статья о слове Gramarye: «1) Грамматика, ученость вообще; 2) Оккультные знания, магия, некромантия. Возвращено в литературный язык В. Скоттом».

Выходит, учиться грамматике – все равно, что учиться волшебству! Если бы только мне растолковали это в школьные годы, я уделила бы ей куда больше внимания.

Дядюшка Томпа

[103]

Небеса голубой плитой бирюзы

Лежат на вершинах гор.

Внизу плоскогорье простерлось ковром,

Что расшит городами и селами.

Дядюшка Томпа на лошади едет,

В шляпе парчовой, сурком отороченной.

Безбородые щеки нежны, как масло,

Взгляд же – остер, как обсидиан.

Дядюшка Томпа умел, хитроумен,

Он и ткач, он и чтец священных писаний,

Он и слуга королей, и торговец

Редчайшими редкостями, и носильщик,

Скромный силач, что охотно утащит

Камень любой – успевай подавать.

Вооруженный уменьями сими,

Томпа сквалыг разлучает с деньгами,

Чванных царей разлучает с властью,

Скучных ханжей разлучает с молитвой,

Глупых девиц разлучает с девством.

Проказник, мошенник, лис и фигляр,

Как только Томпа въезжает в деревню,

Брюхо его урчит в предвкушеньи,

Чешутся руки начать озорство.

Кхандрома[104], глядя сверху, хохочут

Машут в небе лентами радуг.

Дядюшка Томпа ковер-плоскогорье

За кромку хватает, трясет, что есть силы,

То-то забавно глупцы да злодеи

Сыплются, падают вниз кувырком!

Мидори Снайдер

* * *

Перу Мидори Снайдер принадлежит множество романов-фэнтези, включая The Flight of Michael McBride, в котором ирландский фольклор органично сочетается с легендами и преданиями американского Запада, трилогию New Moon, Sadar’s Keep и Beldan’s Fire – традиционное фэнтези, действие коего разворачивается в вымышленном мире под названием Оран, и, наконец, Hannah’s Garden – роман о юной скрипачке и ее родственниках-трикстерах. Живет Мидори Снайдер в Милуоки, штат Висконсин, в свободное от творчества и преподавания английского языка время работает веб-мастером в Студии Мифотворчества имени Эндикотта (-studio.com).

Примечание автора

Одним из лучших подарков, полученных мной от матери-тибетолога, был сборник сказок о Дядюшке Томпа под названием «Сказки о дядюшке Томпа, легендарном тибетском пройдохе», составленный и переведенный на английский Ринджингом Дорже. Впервые Ринджинг услышал эти сказки в детстве, когда пас яков в Тибете – вероятно, в том самом возрасте, в котором получила эту книгу я. Хотя мы живем на разных континентах, в разной культурной среде, говорим на разных языках, я не сомневаюсь: оба мы хохотали в голос над одними и теми же местами, восхитительно скандализированные ужасными выходками и сексуальными подвигами Дядюшки Томпа. Дядюшка Томпа не из тех блистательных культурных героев, чьи космического масштаба шалости меняют вселенную. Он – торговец, бродячий ткач, чтец священных писаний, слуга… короче говоря – рабочий человек, и его проделки нередко уравнивают шансы простых людей на победу над богачами и знатью. Тщеславного богатея, ищущего средство от облысения, он заставляет платить за суровое «лечение»; до ханжества стыдливая мать, не позаботившаяся просветить дочь в вопросах секса, обнаруживает, что Дядюшка Томпа оказался куда лучшим учителем; не в меру жестокий и скорый на руку настоятель монастыря поклоняется замерзшему дерьму Дядюшки Томпа, поддавшись на его обман и уверовав, что это дар небес… Книгу о нем я получила много лет назад, но до сих пор перечитываю эти уморительные истории. И Дядюшка Томпа раз за разом напоминает: не хочешь остаться в дураках – выкинь из сердца мелочность и пошлость, держи ухо востро, а глаза – открытыми.

Всесветный кот

[105]

– Поймал, Бобби! Поймал я этого кота! – крикнул лысый здоровяк, запихивая грубый холщовый мешок с моей материальной оболочкой внутри в кузов пикапа.

– Вылезет и удерет, – заявил тощий очкарик Бобби, втыкая ключ в замок зажигания и запуская двигатель. – Гляди, Ник, гляди: узел-то уже распускается!

В самом деле, ткань мешка была довольно ветха, а узел затянут кое-как. Я легко мог разглядеть, что происходит снаружи, да вдобавок прибег к навыкам, которые выработал еще четыре тысячи лет назад, на берегах Нила, ускользая от хищных аспидов. Я поднялся, выгнул спину и едва не освободился из заточения в сей ненадежной тюрьме.

– Тресни его чем-нибудь, – посоветовал тощий Бобби, переключая передачу, и его лысый коллега, естественно, тут же принялся шарить по полу грузовичка в поисках дубины, достойной сего гераклова подвига.

Причинить мне вред нелегко, ведь я – существо неземное, я – древнее божество, бессмертный в облике кота. Мне поклонялись в Александрии задолго до того, как Цезарь бросал жребий перед рекой Рубикон, меня славили в Риме еще перед тем, как в адрес римского папы сложили хотя бы одну молитву.

Но бессмертная сущность – это одно, а причинить мне легкую (а то и не очень легкую) боль, должен признаться, вполне возможно. При виде увесистого разводного ключа в руке Ника я замер без движения, притворившись отчаявшимся и сдавшимся.

– На этот раз пустим в дело резиновый жгут, – сказал лысый и грузный Ник. – А то прошлого кота Танк разорвал на клочки в полсекунды.

Сия малоприятная сентенция заставила меня призадуматься.

Судя по всему, Танк был каким-то их товарищем либо помощником, но мое внимание в первую очередь привлекли слова «разорвал на клочки».

По свету я странствую с тех пор, как впервые коснулся лапой песка Древнего Египта. Нынешний визит на Западное побережье Северной Америки был первым с 1906 года, с того самого дня, когда Карузо был так напуган землетрясением в Сан-Франциско. Я любовался закатом сквозь ажурные конструкции моста Золотые Ворота, сидя на берегу залива, а эти двое туземцев приняли меня за обычного смертного кота, набросились и схватили. И вот теперь я лежу здесь, в ветхом мешке, и, слыша их разговоры, не без оснований подозреваю, что на уме у них – нечто весьма и весьма кровавое.

Просто-таки ужас и зверство.

Судя по всему, у них имелся бойцовый пес по кличке Танк. Зверя тренировали, раскачивая над его головой изловленных котов и тем самым прививая матереющей собаке вкус к крови. Сколь много ни в чем не повинных бродячих котов пали жертвами сего порядка? Об этом оставалось только гадать. Однако когда пикап притормозил у въезда в гараж, я принял решение и приготовился к бою. Я позабочусь о том, чтобы эти двое представителей рабочего класса, такие же тупые и бесчувственные, как те, от которых я улизнул во время Французской революции, больше не причинили вреда никому из кошачьего племени.

Мой замысел был хитер и просто не мог не привести к успеху. Я обману их и стравлю друг с другом.

– Я полагаю, Ник, ты от собак недалеко ушел, – высказался я, прекрасно имитируя грубый простонародный акцент Бобби.

– Чо?! – переспросил Ник, обронив разводной ключ себе под ноги.

– Я пришел к выводу, что у тебя столь же собачья натура, что и у любой другой шавки, каких я только видел в жизни, – объяснил я все тем же голосом Бобби – со всеми его модуляциями.

Настоящий Бобби разинул рот, от изумления не в силах вымолвить ни слова.

– Бобби, ты в своем уме? – спросил Ник.

Тут я сообразил, что при всем своем хитроумии и мастерстве звукоподражания жестоко ошибся в выборе лексикона.

– Более того, я уверен: твоя мать тоже была собакой, – продолжал я, все так же имитируя вульгарный выговор Бобби и смутно припоминая оскорбления, что слышал когда-то на пароходах, плававших по Миссисипи. – Самой настоящей собакой женского пола.

– Чо-чо ты там несешь? – тихо и крайне напряженно спросил Ник, склонив огромную блестящую лысину набок.

– Что ты – собачье отродье! – заявил мой поддельный Бобби.

Настоящий Бобби, все это время сидевший, крепко стиснув руль, наконец-то обрел дар речи:

– Это не я!

– Не я, а ты, Ник – отпрыск паршивой дворняги, – подхватил я, подыскивая эпитет, который поразит Ника настолько, что он кинется на Бобби с кулаками и я смогу удрать без помех. – Ты-ты, ты самый. Собачье отродье. Сучий выкидыш.

Мясистый кулак Ника взвился в воздух, сбил с Бобби очки, а самого Бобби вышиб из кабины наружу. Я почти высвободился, но запутался в ветхой холстине. В этот момент ворота гаража с сиплым скрипом распахнулись, и на пороге запрыгал, залаял питбуль, сидевший внутри на цепи. Не удостоив его вниманием, здоровяк Ник выбрался из машины и прошел к стальному ящику в темном углу.

Запустив в ящик руку, он вытащил большой черный автоматический пистолет. Тут Бобби, успевший подняться на ноги, разразился потоком ругани – сам по себе, без малейших понуждений с моей стороны. Правда, говорил он не так гладко, как я, а из-за бедности словарного запаса то и дело повторялся. Наконец он швырнул разбитые очки внутрь полутемного гаража и угодил Нику прямо по носу.

Ник осмотрел свое оружие и тихо, угрожающе сказал:

– Патроны у меня кончились, Бобби, не то пристрелил бы тебя на месте. Вернусь из оружейного магазина – чтоб духу твоего здесь не было.

Великан Ник вышел из гаража и быстрым шагом двинулся вдоль улицы. Бобби поспешно отряхнулся, забрался в пикап и на полной скорости помчался прочь – даже без помощи очков. Как только его грузовичок скрылся за поворотом, я наконец-то высвободил свое материальное тело из мешка и потянулся, разминая лапы и спину под теплым вечерним солнышком.

Пес зарычал, залаял, принялся рваться с цепи, как бешеный. Поначалу это меня нимало не встревожило. Однако еще один яростный рывок – и он выскользнул из шипастого ошейника. И прыгнул ко мне. К немалому моему испугу, с невероятным проворством.

Надо заметить, я владею и верхне-, и нижнесобачьим не хуже любой таксы – точно так же, как могу вести любые беседы и на древнем, и на современном греческом. Но проворство этого бойцового зверя – сплошь мускулы да клыки – не оставляло возможности для разговоров.

Вцепившись в мой загривок, пес принялся мотать башкой, трепать меня из стороны в сторону, да с такой силой, что непременно разорвал бы мне шею, не обучи меня один мастер из Киото примерно в те времена, когда сложение хокку только начало совершенствоваться, искусству боевой хитрости.

Под холодными звездами Теплый язык Соседского щенка.

Я сочинил это в тот самый момент, когда пес понемногу начал выбиваться из сил. Конечно, количество слогов не соблюдено, и «соседский» – пожалуй, чрезмерная поэтическая вольность, но с учетом обстоятельств произведение можно был счесть вполне удачным. Ведь на поверку вышло, что этот питбуль по кличке Танк на самом-то деле – просто щенок-переросток, до краев переполненный безграничной, но по-щенячьи неуклюжей свирепостью.

– Уймите же свои старанья, мой дорогой коллега, – слегка придушенным голосом сказал я на деловом, даже, пожалуй, канцелярском собачьем. – Я не хозяин, но и не добыча.

Тут я понял, что мой собачий от времени слегка заржавел – особенно словарный запас. Однако эти слова возымели нужный эффект: от удивления Танк разинул пасть и выронил меня.

Я не отказал себе в удовольствии вытянуться в полный рост и даже чуточку увеличил собственные размеры, вздыбив шерсть вдоль спины. И зашипел, храбро являя собой воплощение гнева – божьего и кошачьего одновременно.

Однако Танк оказался так генетически туп и так не привык терпеть поражения, что бросился на меня снова. Только пяток ударов когтями по мокрому веснушчатому носу заставили пса отступить.

Пес заскулил, забился в угол еще до того, как я успел отвести душу. Еще парочка отборных собачьих эпитетов, еще удар когтями по носу – и Танк даже думать забыл о том, чтобы когда-нибудь впредь причинить вред хоть одному котоподобному существу.

Как только с псом было покончено, в боковую дверь гаража заглянула пышногрудая человеческая женщина.

– Танки, что тут стряслось? – спросила она тем самым бездумно-ласковым, вкрадчивым тоном, каким люди часто говорят с животными.

Бедный пес весь дрожал, и дух его был сломлен, но я-то, напротив, был немало вдохновлен своими нежданными приключениями.

– О, добрая женщина, – заговорил я, распушив хвост, – не затруднит ли тебя подать мне чего-нибудь для подкрепления сил?

– Кто здесь?! – вздрогнула юная леди.

– Цицерон называл меня Малышом Лео, – ответил я, вкрадчиво хмыкнув, – а Шарлемань[106] – «моим леопардом без пятен». Зови меня как пожелаешь, дражайшая смертная дева, только подай же скорей блюдце чего-нибудь вкусненького.

С людьми я обращаться умею, особенно повелевать дамами, однако знакомство с этой женщиной вышло необычайно неловким. Лишившись дара речи, выпучив глаза, она попятилась назад, в ярко освещенную комнату, и оставила дверь нараспашку.

Мало этого. Стоило мне проникнуть в ее гостиную и завести разговор о приятном, она начала швыряться в меня всем, что попадется под руку, замахала руками, отчаянно завопила. Когда же она схватила телефон, нажала на нем какие-то цифры и заорала в трубку, будто на ее софе разлеглась пума, я понял, в чем корень ее заблуждений.

– Я вовсе не местный хищник, дорогая девушка, – возразил я. – Я – бессмерное существо из далекого языческого прошлого. И, более того, готов стать твоим возлюбленным, сколь бы экзотически ни выглядело это для тебя.

Нужно ли пересказывать здесь мои льстивые речи, возвышенные хвалы ее красоте? Ответом на все мое красноречие оказались лишь визги да вопли. Раскрасневшаяся, с каждой минутой все более и более утрачивающая привлекательность, она швырнула в меня телефоном, схватила стул и отгородилась от моих любезностей четырьмя тонкими деревянными ножками.

К тому времени, как в парадную дверь с топотом ворвался взмокший, сыплющий проклятиями Ник с черным, тяжелым на вид пистолетом в руке, ее общество успело мне немного наскучить.

Отшвырнув стул, она повернулась к Нику и указала трясущимся пальцем в мою сторону.

– Здесь говорящий кот!

– Чо у тя тут стряслось, Мэри Джин? – недоуменно моргая глазами, спросил Ник.

– Он разговаривает! – взвизгнула Мэри Джин.

Здоровяк Ник взвесил пистолет на раскрытых ладонях – осторожно, точно опасаясь его сломать. Его настроение – настроение человека, только что зарядившего оружие и снявшего его с предохранителя, но в последний момент передумавшего стрелять – невозможно было спутать ни с каким иным. Он явно был скор на расправу, но не настолько, чтоб не задумываться о последствиях.

Не желая далее омрачать этот прекрасный вечер насилием, да к тому же сомневаясь, что мое физическое воплощение без всяких неудобств переживет контакт с пулей сорок пятого[107] и даже девятимиллиметрового калибра, я решил вмешаться в разговор.

– Меня Бобби подучил. Все это – его идея.

Не подражая чужим голосам, я говорю по-английски с неописуемым акцентом – точно египетский официант среднего разбора. Вероятно, по этой причине, прежде, чем развивать сии абсолютно вымышленные обвинения в адрес отсутствующего Бобби, мне пришлось разъяснить Нику то, что уже было сказано.

– Чо Бобби сделал? – спросил он.

– Точно, Ник, точно, – продолжал я с более американским (точнее сказать, деревенским) акцентом. – Бобби так и сказал: притворись котом и насладись плотской связью с Мэри Джин.

От изумления – впрочем, сию реакцию вернее будет описать, как «оцепенел от ужаса» – Ник выронил пистолет.

Ударившись об пол, пистолет оглушительно выстрелил.

Почти в тот же миг в дом ворвалась полиция, а за ней по пятам – уполномоченные шерифа, общим счетом полдюжины человек, вооруженных дробовиками, винтовками с усыпляющими дротиками и сетями – на случай, если дикого зверя придется ловить.

– Где пума?! – вскричали они чуть ли не в один голос.

Но в следующую же минуту в доме воцарился покой и мир. Вызванные санитары занялись простреленной ляжкой Ника, вызванные психологи принялись лить бальзам на пострадавшие нервы юной Мэри Джин.

Все это время я, сделавшись с виду как можно более маленьким и безобидным, сидел на софе. Снискал нежное почесывание под подбородком от рук весьма любезного полисмена и целую череду весьма приятных поглаживаний по спинке от добросердечной дамы в мундире.

– Это же просто котик, – сказала она, почесывая меня за ухом. – Смотрите, как напугался.

Вскоре после этого я ускользнул и скрылся в ночи. Запущенный пролетарский район – все эти оштукатуренные домики, ограды из проволочной сетки – был тих, спокоен и даже по-своему мил, а я – вполне доволен финалом вечерней драмы.

Выбравшись на улицу и свернув за угол, я принял обычный лихой и беззаботный вид, и тут же увидел девушку, сражающуюся с проколотым колесом.

– Юная леди, – заговорил я в самой любезной манере, – пожалуйста, позвольте оказать вам помощь.

– Спасибо, помощь мне не нужна, – ответила она, едва переводя дух.

Я добродушно рассмеялся.

Девушка обернулась, увидела меня в свете уличного фонаря и ахнула от удивления. Смущенно рассмеявшись, она присела на корточки и протянула руку, чтобы нежнейшим образом почесать меня – да-да, именно там, под подбородком.

Я замурлыкал в ответ.

Майкл Кеднам

* * *

Майкл Кеднам – автор тридцати книг, включая сюда романы The Book of the Lion, In a Dark Wood и Nightsong.

Бывший стипендиат Национального фонда искусств, финалист Национальной книжной премии, Кеднам опубликовал также несколько сборников стихов, среди которых – The Cities We Will Never See и Illicit, а также иллюстрированную детскую книгу The Lost and Found House. Не так давно в свет вышел сборник его рассказов Can’t Catch Me and Other Twice-Told Tales.

Живет Кеднам в Олбани, Калифорния, с женой Шериной и попугаем Люком.

Его веб-сайт: .

Примечание автора

Главный герой моей сказки – не настоящий кот, но и уже не настоящий бог. Когда-то он был богом, но в наши дни стал просто веселым, богатым на выдумку существом, чей дух ни на минуту не смирится с поражением. Пожалуй, жизненный путь моего бессмертного неунывающего проныры очень похож на наш с вами.

Дорогая гостья

[108]

Злых людей я в жизни встречала не много, вот только одной из таких была моя бабка. Когда умерла мать, Омама сказала отцу, что готова содержать и его, и моего брата, и меня, но только если он порвет со всеми друзьями – своими и мамиными, а также с ее родными, оставит работу в их студии и вернется жить в родовое поместье Омамы.

Нужды в этом не было никакой. На нее и без того работали другие ее сыновья и прочие родственники. До недавнего времени их было на одного больше, но мой дядя Великий Свет наложил на себя руки перед самым Праздником урожая. Возможно, возвращение отца потребовалось ей, чтоб число вышло счастливым. Но отец говорил иначе. Когда я спросила, отчего нам больше нельзя навещать мою бабушку-ткачиху и всю прочую мамину родню, он со вздохом ответил:

– Омама так и не привыкла делить хоть что-нибудь с другими.

– А зачем ей, если она так богата?

– Богатство – не недуг, Светлый Феникс, – строго сказал отец. – Возможно, и ты когда-нибудь станешь богата, и мне хотелось бы, чтоб ты не забывала об этом.

Может, оно и так, но я думаю, богатство очень даже может сделать человека себялюбивым и жадным. Это как простуда: ее нужно избегать, одеваясь потеплее да не выходя из дому с непокрытой головой. Впрочем, к богатству меня как-то не тянуло. Другое дело – стать знаменитой. По-моему, возможность для этого у меня имелась: я с пяти лет упражнялась в игре на гучжэне[109], и даже мой брат Великая Радость, который очень любит состязания и очень не любит проигрывать, признает, что я играю лучше него. Я очень люблю практиковаться. Когда я сажусь за инструмент, и пальцы мои пускаются в пляс по струнам, кажется, будто мне открывается то, чего не знал до меня ни один человек на свете. Музыка – не просто красивые звуки, это как путешествие в другой мир. Некоторые великие музыканты годами играли в одиночестве и только потом начинали играть для слушателей, но я против слушателей не возражаю. Мне их восхищение нравится, очень нравится, но главное – нравится думать, что моя музыка что-то меняет в них, так же, как и во мне.

Но благовоспитанной девушке быть знаменитой неприлично, я знаю. Даже моя бабушка-ткачиха цыкала на нас и с громким треском скусывала нить, как только мы заговаривали об этом.

– Приличная девушка не должна допускать, чтобы о ней ходили толки, – говорила она.

Так что при жизни я, наверное, славы не добьюсь. Вот посмертная слава – дело другое. Если о тебе говорят после смерти, все в порядке. В «Хрониках предков», которые мы читаем с наставником, сказано много хорошего о поэтессе госпоже Блаженная Весна, и о художнице Высшее Наслаждение, и о каллиграфистке госпоже Чистая Вода. И все они были не только дамами великих достоинств. Некоторые из них даже состояли с нами в родстве, а госпожа Чистая Вода была младшей женой самого принца.

Омаме нравилось слушать нашу игру. Когда к ней собирались гости, нас с Великой Радостью часто звали в Покои Феникса, играть для них после ужина, пока Омама с гостями, сидя на подушках у палисандровых столиков, пили чай и жевали сласти. Играли, если не велено чего-либо иного, старую, всеми любимую классику – «Мост вздохов», «Девичьи капризы» и прочее в том же духе. Ничего нового и оригинального. Великой Радости очень нравилось исполнять «Весенний сев»: в ней ему выпадал удобный случай показать себя, подражая жаворонку.

– Конечно, в девичестве я и сама имела большой талант, – сказала как-то раз бабка, стоило нам закончить. Прозвучало это так, точно ее талант был куда выше нашего. – Сам великий Желтая Черепаха пригласил меня сыграть с ним дуэтом на празднике в честь дня рождения отца. Что это был за праздник! Собрались все. Госпожа Чистая Вода поцеловала меня в щеку, и даже сам наследный принц удостоил поклона. О да, я была неописуемо талантлива. Хотя, взглянуть на меня сейчас – и не подумаешь…

С этими словами она вытянула вперед ладони с огромными узловатыми пальцами, сплошь унизанными кольцами да перстнями, и все гости, конечно же, заговорили:

– Нет, что вы, ваши руки чудесны, вы просто обязаны оказать нам честь и сыграть…

И только одна, рыжеволосая женщина в элегантных брюках, сидевшая у края стола, тихо сказала:

– С годами приходит мудрость. С мудростью приходят страдания.

Ее иноземный акцент звучал на удивление мелодично, а высоты своего роста она не могла бы скрыть даже сидя. Я видела, как она то и дело украдкой ерзает, стараясь поудобнее разместить под столом длинные ноги.

Бабка бросила на нее резкий взгляд.

– Какая книга научила вас этим словам, глубокоуважаемая мисс?

– Старая, – ответила гостья. – Как вам известно, я собираю древности.

– Древности? – вмешался дядя Зеленый Чай. – Так вы, наверное, прибыли полюбоваться нашей знаменитой хрустальной черепахой?

Но Омама цыкнула на него, заставив замолчать.

– Молю вас, продолжайте, глубокоуважаемая гостья.

– В наше время мы предпочитаем видеть в прошлом бесконечный прогресс, ведущий мир к совершенству настоящего. И посему презираем тех, кто жил до нас, как непросвещенных глупцов. Но драгоценности прошлого, которые я покупаю и продаю, нередко открывают мне великую мудрость.

– Может, в вашей варварской стране и презирают прошлое, – бесцеремонно сказала Омама. – А в этом доме предков почитают.

– А как же страдания? – воскликнул юный поэт, с которым бабка любила пофлиртовать, подавшись вперед и явно бросая иностранке вызов. – Что говорят ваши мудрые древние писания о страданиях и средстве избавления от них?

Рыжеволосая женщина поднесла к губам чайную чашку, сделала долгий глоток и только после этого ответила:

– Истинная мудрость побеждает страдания.

Все это время она не поднимала глаз. Казалось, частокол ее ресниц оберегает какую-то тайну. Но я уже заметила, что глаза у нее ярко-зеленые, цвета речной травы, цвета лесного мха. В природе все эти оттенки встречаются на каждом шагу, но я еще ни разу в жизни не видела их на человечьем лице. И волосы ее – не волосы, а лисий мех, хоть и куда мягче, и украшены драгоценностями. И нос ее длинен и остр, и пальцы сужены к концу, словно пальцы музыканта. Интересно, что она делает здесь? Возможно, продает нам что-нибудь: Омама любит прибирать к рукам все самое лучшее и редкое.

Блеснув своими странными глазами, иностранка подняла взгляд на поэта Омамы.

– Поскольку страдания – не недуг, – продолжала она, – для избавления от них на свете нет единого средства. Средство для каждого свое.

Дядя Зеленый Чай любезно улыбнулся.

– Как, например, от зубной боли помогает ивовая кора и настой опия?

– Идиот, – вполголоса буркнула Омама.

– Именно так, достопочтенный сэр, – как ни в чем не бывало ответила иностранка. – Но не станете же вы лечить теми же снадобьями родовые муки!

– А как же муки любви? – дерзко спросил поэт.

– Проще простого, – ответила она, непостижимым образом ухитряясь взирать на него сквозь ресницы, несмотря на свой высокий рост. – Услышать «да» от того, кого любишь – вот средство от этих мук.

По-нашему она говорила медленно, то и дело задумываясь, но голос ее звучал чисто, нежно, словно музыка. Поэт слегка покраснел. Унизанные кольцами пальцы Омамы сомкнулись на его запястье, как когти.

– Еще чаю? – изысканно-вежливо сказала она, но голос ее захрипел, заскрежетал в горле. Если когда-то он и был прекрасен, те времена давно прошли.

Но иностранка надежно держала поэта в плену. Он подался вперед, склонился к ней через руку Омамы так, что стол вот-вот опрокинет.

– А где же дорога к этому «да»? – выдохнул он. – Как ее отыскать?

– Где же еще, как не в музыке? – с наигранной скромностью улыбнулась она, бросив взгляд на меня, молча сидящую за гучжэном. – Музыка, досточтимый господин поэт, раскрывает сердца и души много вернее слов, не так ли?

Поэт ахнул: на этот раз бабкины когти впились в его запястье всерьез. Великая Радость едва не захихикал – пришлось незаметно пнуть его под невысоким столиком, на котором лежали наши гучжэны. Бабка в нашу сторону даже не взглянула, однако он заиграл – сам по себе, без приказаний, и мне пришлось подхватить мелодию, чтобы все выглядело, будто так и задумано. Опять этот «Весенний сев»! Ладно, пусть: такой веселый, живой мотив наверняка поднимет настроение даже самым недовольным из гостей… и, смею надеяться, хозяйке, разгневанной пуще всех остальных.

Однако случилось страшное. Играли мы слишком быстро, в финал просто-таки галопом ворвались, но поэт так и рассыпался в похвалах нашему мастерству. Особо нахваливал мое очарование и грацию. И знать не знал, что сам себе копает яму, да еще какую: больше его в этот дом не пригласят. Омама не любит похвал никому и ничему на свете, кроме собственной персоны, да еще иногда своих коллекций – ведь это она их собрала.

А странная гостья, хоть и была в нашем доме новенькой, прекрасно поняла это.

– Ну, это что! – пренебрежительно сказала она. – За этаким редким да роскошным инструментом любая девица окажется очаровательной и грациозной на вид – особенно если одета в столь великолепные одежды. Такая ткань и колоду дубовую в красавицу превратит. Уж я-то знаю: я изъездила эти острова вдоль и поперек, но подобной ткани не видела нигде.

Ткань для моих одежд была соткана бабушкой-ткачихой, но ведь Омама в этом не призналась бы ни за что.

– Конечно же, не видели, – сказала она, знаком велев служанке подать гостье еще сладостей. – Наши ткачихи – лучшие, искуснейшие на свете. В их труде воплощен дух нашей земли. Узоры продиктованы традицией, передающейся из поколения в поколение многие сотни лет. А я держу в доме только самое лучшее, вот и выбрала для одежд Светлого Феникса этот образчик. Сложением она не ахти, но правильный выбор цвета может творить чудеса. Встань, дитя мое, и повернись.

Мне сделалось так жарко, что дух перехватило. Не знаю – может, от гнева, или от смущения, или от чего еще. Может, простудилась. Заставила я себя медленно подняться на ноги. Стою посреди столов, возвышаюсь над всеми.

– Только полюбуйтесь на это дитя! – закудахтала Омама. – Неповоротлива, как корова. Взглянуть – и не подумаешь, будто она из моей семьи, не так ли? Конечно, в наши-то времена девиц учили держаться на людях. Грацию моей походки отмечали все вокруг. Поэт Буйная Туча сказал: когда я иду по саду, кажется, будто цветок пиона, сорванный ветром со стебля, летит над дорожкой.

– Вы позволите? – промурлыкала иностранка, протягивая руку к моему халату.

Когда она коснулась ткани, в груди моей что-то отозвалось, дрогнуло, будто струна.

– Говорят, в ваши ткани меж нитей вплетено волшебство. Волшебство, которое не продается за деньги.

– Что до этого, – хмыкнула Омама, – об этом мне не известно ничего. Но, чтобы превратить эту корову неуклюжую в лебедя, волшебства и впрямь потребуется немало! Довольно, девочка, сядь. Так вы интересуетесь тканями, почтенная гостья? Я собрала непревзойденную коллекцию. Рядом с нею то, во что одета Феникс, просто мусор.

– Ткани? – уклончиво протянула иностранка, поигрывая рубином в ухе. – О, нет. Мое ремесло – рукописи, резьба, на островах у меня множество клиентов самых утонченных вкусов. Зачем им ткани?

– Варвары, – пробормотала Омама себе под нос, да так, что ее услышали все до одного.

Махнула она рукой нам с братом, будто выгоняя кур со двора, мы поклонились, завернули инструменты в особую ткань и двинулись к дверям.

Прежде, чем мы успели удалиться, иностранка сказала:

– Любой хрусталь, выбранный вами, высокочтимая госпожа, естественно, окажется лучшим!

Мне стоило бы благодарить зеленоглазую гостью за то, что та унимает раздражение Омамы, но отчего-то на сердце сделалось тоскливо. Неужели она вправду считает, что я не заслуживаю похвалы?

На следующее утро Омама прислала за мной.

Сидит она на диване, в окружении прекрасных вещей – драгоценных резных фигурок из камня и дерева, тонких муравленых ваз, финифтяных сосудов и вышитых занавесей, служанки суетятся вокруг, заканчивая подводить ей брови и укладывать волосы… Казалось, она сама превращается в произведение искусства.

Сесть она меня не пригласила, и я осталась стоять.

– Вот что я решила, девочка, – сказала она. – Ты слишком много времени проводишь одна либо с братом. Отныне каждое утро будешь приходить ко мне. Будешь читать мне вслух и совершенствоваться в искусстве вышивания – пока что ты владеешь им из рук вон плохо. Если нет гостей, будешь со мной и обедать, а после обеда, когда я подремлю, наблюдать, как я веду дела. Пора тебе узнать, как семья зарабатывает деньги: ведь ты ни аза не смыслишь в торговле, в выдаче займов – то есть, ничего не знаешь о власти. Не знаешь жизни. Пора начинать познавать мир.

У меня голова пошла кругом, рот сам собою раскрылся, но я не проронила ни звука – и, наверное, к лучшему. Пока что ее планы не оставляли мне времени ни для учебы, ни для музыкальных упражнений – разве что в те часы, когда она спит. А что до ведения дел…

– Закрой рот, девочка, ты похожа на фаршированную форель. А теперь скажи: благодарю вас, Омама. Не каждой девочке выпадает в жизни такая возможность.

– Благодарю вас, Омама, – повторила я, точно попугай, а сердце от страха так и бьется! – Но как же отец? Конечно же, он мог бы поучить меня вести дела.

– А-а…

Взглянув в зеркало, бабка нахмурилась и покачала головой.

– Да не фиолетовую накладку, идиотка! – крикнула она державшей его служанке.

Служанка покраснела, но Омама и не заметила этого, будто способностью чувствовать во всем мире обладала только она одна.

– Твой отец сейчас очень занят, – ответила она мне. – Теперь у него очень ответственная должность, и он не может растрачивать время на тебя.

– Но отец учил меня всю жизнь!

Это с моей стороны было слишком. С Омамой не спорят.

– Чему учил? – взорвалась она, шипя и плюясь, будто огонь в печи. – Непочтительности? Или безделью? Или даром тратить время на бессмысленные пустяки, на мотов и вульгарных ремесленников вроде подзаборной семейки твоей мамаши? Посмотри на себя! Страшна, как грех, как вчерашняя плесень! Стоишь тут, разинув рот, будто рыба на берегу! Полюбуйтесь-ка на нее! – велела она служанкам. – Дети должны быть благословением, но мои, вроде этой – сущее проклятие! Конечно, чего еще ждать от рожденной на помойке! Купеческие дочери ему, видите ли, не по нраву пришлись, непременно надо было пойти против моей воли и жениться на девке из сточной канавы, а что из сточной канавы можно добыть, кроме отбросов?

– Вы даром тратите время, – донеслось от дверей.

Да, это он – мелодичный голос высокой иностранки, собирающей древности. Как она попала сюда? Ведь за ней не посылали!

– Простите, я, кажется, рановато? Мне так хотелось увидеть хрустальную черепаху. Но вместо этого я нахожу вас, рассерженную неблагодарной родней.

Омама язвительно рассмеялась.

– И тратящую время даром?

– Боюсь, да.

Гостья проникла в комнату, будто отголосок далекой песни. На этот раз она была одета по-нашему – в серый с зеленой искоркой халат, переливавшийся на каждом шагу, подпоясанный кушаком, расшитым узором из морских раковин. Ее пышные волосы были собраны в скромный узел и заколоты двумя длинными шпильками, также украшенными раковинами. Казалось, с ней влетел в комнату свежий прохладный бриз: я обнаружила, что снова могу дышать – пусть даже поношения в мой адрес продолжились.

– Дети рождаются для того, чтоб разбивать сердца родителей. Я и сама была точно такой же. Передать им свою мудрость – все равно, что камень насморком заразить.

Омама рассмеялась. Все в комнате перевели дух.

– Вот тут вы совершенно правы. Камень – в точности то, что у нее вместо мозгов.

– А чего вы еще ожидали? Девицы в юности – сущее проклятье, – пожав плечами, сказала иностранная гостья. Прозвучало это так, точно сама она – древняя старуха, не моложе Омамы, хотя до бабкиных лет ей было очень далеко. – К счастью, госпожа Светлый Феникс весьма красива, а это может уравновесить многие недостатки.

Вот тебе на! Сперва говорит, что я – сущее проклятье, а после начинает расхваливать. От удовольствия по коже побежали мурашки, несмотря на ужас перед тем, что ждало впереди. Захотелось крикнуть ей: «Стой! Молчи! Ты вот-вот разозлишь ее снова!» Пальцы едва заметно задрожали. Когда Омама начинает плеваться в меня ядом, остается одно: ждать, пока она не угомонится. Я научилась сдерживать слезы, что она ни скажи, но порой это так трудно…

– Женщины в нашем роду всегда росли красавицами, – самодовольно заявила Омама, поджав подведенные кармазинной помадой губы, точно проглотила что-то исключительно вкусное. – Жаль только, ноги у нее…

Омама полагала, что большие ступни приличествуют только крестьянкам. Правда, мои вовсе не так уж велики, однако я была рада, что сегодня надела самые красивые туфельки, расшитые цветами пиона.

– Сядь, девочка, не выставляй их всем нам напоказ.

Я опустилась на подушки напротив.

– Значит, достопочтенная гостья, вам прямо-таки не терпится взглянуть на мою черепаху? Амарант, – велела она служанке, – принеси хрустальную черепаху, да смотри, не вырони ее из своих медвежьих лап.

Еще одна служанка преклонила колени и разлила по тонким, почти прозрачным фарфоровым чашкам чай. Как только гостья собралась сделать глоток, бабка гневно выплеснула свой чай прямо на шелковые подушки.

– Вот дура набитая! – рявкнула она на бедную девушку. – Остатков ума лишилась? Подумать только – подает жасминовый чай до полудня!

Я подняла глаза, сочувственно взглянула на служанку, но та и не посмотрела в мою сторону.

– Откровенно говоря, – вздохнула Омама, – они глупеют с каждым годом. Даже не знаю, отчего они не могут справиться с таким простым делом, как следует.

Но наша гостья и глазом не повела – попросту промокнула разлитый чай носовым платком.

– Султану Уру подают жасминовый чай к завтраку, – заметила она, поигрывая рубином в ухе.

Уж не смеется ли она над нами? Нет, Омама так не думала и одобрительно закивала:

– Я слышала, он лишен вкуса во всем, кроме слоновой кости. Надеюсь, вы ничего из Уру не привезли?

– Разве что одну-две вещицы, – невозмутимо ответила торговка. – Думаю, до ваших стандартов им далеко, но, если желаете, могу показать.

Я чувствовала себя мячиком в игре двух тигриц. Что выкинет эта странная женщина в следующую минуту? Нравлюсь я ей, или нет? И отчего меня это заботит? Конечно же, она просто старается добиться бабкина расположения. Она ведь торговка, а Омама богата. Может, рыжеволосая иностранка хочет что-то продать ей. Может, надеется купить хрустальную черепаху и думает, будто лесть сделает бабку сговорчивее. Интересно, заметила ли Омама рубин, поблескивающий в ухе гостьи? Камень сам по себе невелик, но цветом безупречен. Может, эта странная женщина затем и крутит его в руках так часто, чтоб спрятать от Омамы – а то вдруг та позавидует?

В комнату вошла Амарант с хрустальной черепахой на шелковой подушке. Гостья бросила на нее вожделеющий взгляд.

– Вы позволите?

Взяв черепаху в руки, она принялась рассматривать ее на свет.

– Великолепно. Без единого изъяна, как вы и говорили. Одно из фамильных сокровищ?

Блестящий от лака коготь Омамы потянулся к черепахе и легонько стукнул ее по панцирю.

– Ее сработал настоящий художник. Обратите внимание на изгиб – почти правильный купол.

– М-м… да. И работа, я бы сказала, очень древняя.

– Еще какая древняя, достопочтенная гостья. Вам она нравится?

– Как она может не нравиться? Позвольте-ка еще раз…

Вновь поднеся черепаху к глазам, она погладила хрусталь тонким, сужающимся к концу пальцем. Ногти ее были острижены коротко, как у мальчишки.

– Говорят, черепаха живет тысячу лет и с каждым годом набирается мудрости. Владеть такой вещью… Несомненно, ее владелец должен быть счастлив, да и проживет много более отпущенного срока. Как же вам с ней повезло!

– Вовсе нет, – порывисто возразила Омама. – Спору нет, вещь прекрасна, но для меня она – истинное проклятье.

Торговка с заинтересованным видом подалась вперед. Может, эта торговля за черепаху и есть то самое «ведение дел», которому я должна учиться?

– Да, истинное проклятье. Муж подарил мне ее совсем незадолго до смерти.

– Как это прискорбно. Такая прекрасная вещь – и служит напоминанием о столь великом горе…

Омама горделиво выпрямилась и расправила плечи.

– В самом деле, прискорбно. Но я и горе – давние друзья.

– Какое мужество, – восхитилась гостья. – Подумать только: жить с такими воспоминаниями!..

Омама положила черепаху на колени и погладила ее, как котенка.

– Порой я подумываю избавиться от нее. Вы правы: цену за нее дадут немалую. Уверена, она стоит вдесятеро против того, что за нее было заплачено. Но тут же думаю: нет, эта вещь должна остаться в семье.

– И, вероятно, перейти к вашей прекрасной внучке?

– Возможно, – хмыкнула Омама. – Если я останусь ею довольна.

– По крайней мере, вы положили много сил на то, чтоб сделать из нее изрядного музыканта.

– Хотите, госпожа Феникс сыграет вам еще раз? – Бабка хлопнула в ладоши. – Лютик! Подать сюда инструмент госпожи Феникс!

Ни одна из служанок даже не шелохнулась.

– Я сказала: Лютик!

Самая юная из служанок с трепетом склонилась перед ней.

– Лютик вы уволили в прошлом году, госпожа. А я – Золотарник.

– Я знаю, кто ты есть! Память меня еще не подводит.

Золотарник принесла гучжэн и хотела было развернуть его, но этого я не позволяю никому. Гучжэн был завернут в ткань, подаренную мне бабушкой-ткачихой, когда умерла мать и мне пришлось оставить ее дом. В древнюю ткань, предшественницу тех узоров, которыми славятся бабушка и ее сестры. Плетение ее тонко, но, если вглядеться, видны в нем и тучи, и журавли, и пики гор.

– Твое будущее – не в ткацком ремесле наподобие этого, – сказала мне на прощанье мать матери, – но пусть эта ткань сбережет твой любимый инструмент.

И эта ткань берегла мой гучжэн, а еще до сих пор хранила в глубине складок запахи дома, в котором я родилась и выросла.

Я заиграла «Девичьи капризы» со всеми ее вариациями. Если уйти, погрузиться поглубже в музыку, можно забыть о том, что происходит вокруг – даже о двух тигрицах, играющих мною, как мячиком, пусть мне и ясно, что их игры добром не кончатся. Если эта иностранка жестока, то не преминет причинить мне боль. А если добра, за нее это сделает бабка. Не стоит об этом думать. Уж лучше думать о музыке.

Зная мелодию назубок, я украдкой поглядывала вокруг сквозь ресницы. Омама хмуро глядела в чайную чашку. Гостья развалилась на подушках, расслабилась от удовольствия, откинула рыжую голову назад, отчего ее длинная шея вытянулась, словно нежная мелодия. Однако слушала она внимательно, если судить по морщинке между бровей.

– О, это действительно стоит дальней дороги! – вздохнула она и впервые обратилась прямо ко мне: – Скажи, как такой юной девочке удалось научиться так прекрасно играть?

– Это же просто пустяк.

– Нет, не пустяк. Подобное искусство – отнюдь не пустяк. Твое мастерство нельзя не оценить по достоинству. Как называется эта песня?

– «Девичьи капризы».

– Что ж, это многое объясняет. Надежды, мечты и желания юной девицы, лед и пламень, сила и беспомощность, и все это – в одном и том же сердце… ведь это и есть «капризы», не так ли?

– Да, – выдохнула я.

– В душе ты переживаешь все это сама, и будишь воспоминания об этом в моей душе. Искусство для того и нужно, чтоб пробуждать нашу память, верно?

– Моей памяти музыка не нужна, – сказала Омама с холодным смешком. – Моя память и так безупречна.

– О, что вы, госпожа, все мы порой забываем то об одном, то о другом. Годы бегут чередой, накладываются друг на друга, и каждый приносит с собой столько воспоминаний, что поди уследи. Нетрудно и забыть кое о чем, разве нет?

– Моя память безупречна, – еще раз проскрежетала Омама. – Разве вы не знаете сказки о Бессмертной Черепахе с Благословенных Островов? Если поймаешь ее, сто лет бурной молодости тебе обеспечены.

Тут ее пальцы в самом деле сомкнулись вокруг черепахи, будто прутья клетки, унизанные драгоценностями.

– И вправду, – любезно согласилась гостья, – резьба так тонка, словно это – одна из Бессмертных, обратившаяся в хрусталь. Вы согласны со мной, госпожа Феникс?

Прежде чем я успела ответить, Омама презрительно фыркнула.

– Я вас умоляю! Светлый Феникс слепа и глуха к искусству – к красоте любого рода!

– Но как же девочка может жить здесь, в самом средоточии красоты, и не чувствовать ее?

«Я чувствую! – захотелось сказать мне. – Я понимаю красоту, я только ей и живу! Не слушайте ее!»

– Понятия не имею, но вот, поди ж ты. Она годна лишь на то, чтобы слоняться по дому да на струнах бренчать. Совсем не знает жизни. Учу-учу ее практичности, но толку…

– О, нет, – сказала иностранка, изящно покачивая головой. – Ей никогда не стать практичной. Она не такова, как мы. Мечтательница, творец – вот кто она такая. Способна радовать взор и слух – да, но не более.

Рука сама собой взлетела к груди, как будто затем, чтоб удержать рвущееся наружу сердце. Как писал поэт, «жестокие слова из уст друзей способны резать стекла, как алмазы; блестящие, они терзают душу». Но ведь эта женщина мне не друг – отчего же ее слова так больно ранят?

– А что до Черепахи с Благословенных Островов, – продолжала она. – Многие – люди практичные, знающие жизнь, вроде нас с вами – только посмеиваются над подобными сказками. И даже над поверьями, будто ваши ткачихи вплетают в ткань волшебство. Они говорят, что только невежды имеют привычку принимать художников, поэтов и музыкантов за волшебников, за чудотворцев, непостижимых уму обычных людей. Посмеивалась над всем этим и я… до одного случая. Конечно же, я слышала о Бессмертной Черепахе, кто же о ней не слышал. Слышала… а однажды увидела своими глазами.

Острые глазки Омамы так и вспыхнули.

– Увидели? Как же это? Где?

– Я много лет плавала по морям. Некоторые говорят, будто даже в моих глазах навсегда застыло отражение морских волн. Но подобные путешествия не всегда заканчиваются удачей. Однажды, давным-давно, я угодила в шторм такой силы, что мой корабль отправился на дно. Борясь с волнами, я добралась до острова. И там, в жемчужном зареве рассвета, изнывающая от жажды, страдающая от ран, открыла глаза и увидела такое… – Она устремила взгляд вдаль, словно вновь видя перед собой открывшееся зрелище, и повертела рубин в ухе. – Берег, а на берегу – черепахи. Казалось, их вокруг сотни. Ползали они очень неторопливо. Стоишь, смотришь на черепаху и думаешь, будто она остается на месте, и только заметив следы в песке, понимаешь: на самом-то деле она движется.

– Отчего же они были так медлительны? От старости?

– Вовсе нет. Скорее, из мудрости. Долгое время я наблюдала за ними. Они позволили мне остаться в живых, как будто были наделены не только мудростью, но и состраданием.

Бабка задумчиво закивала.

– Мудрость нетороплива, так?

Гостья с притворной скромностью опустила веки.

– Может, даже более, чем старость.

Омама резко взглянула на нее.

– Сколько вам лет, вы сказали?

– Об этом я не говорила ни слова.

– И где же находится этот ваш остров?

– Никто не знает.

– Но вас ведь спасли.

– Меня подобрали в море. Отчаявшись дождаться помощи, я построила плот и отдалась на милость волн. И многие недели, а то и месяцы, дрейфовала в море, питаясь одним только… черепашьим мясом.

– Сколько?

– Может, десять, а может, двадцать…

– Нет. Сколько вы за него хотите?

Я не поверила собственным ушам. Омама желает купить волшебное черепашье мясо? Да так неудержимо, что даже забыла о своем обычном лукавстве? Как будто, увидев прямо перед собой средство от старости, не желает терять ни минуты… Ну и ну!

Гостья достала из сумочки салфетку и развернула ее. Внутри оказалось что-то вроде кусочка кожи.

– Подобным вещам нет цены, – сказала она. – Но вам, любезная хозяйка, я отдам это даром. За прекрасную музыку вашей милой внучки. Мне так радостно видеть ее нежное юное лицо, а ее искусство вернуло мне молодость вернее всякого волшебства.

Я затаила дух. Что может за этим последовать, даже вообразить было жутко. Но Омама только едко улыбнулась.

– Я очень рада, что музыка доставила вам удовольствие.

– О да, и немалое.

– Дорогая, – ядовито сказала Омама, повернувшись ко мне, – наша достопочтенная гостья невероятно щедра на похвалы. Совсем не по твоим ничтожным достоинствам. В благодарность за это мы просто обязаны поднести ей столь же щедрый подарок.

– Это совсем ни к чему, – возразила гостья.

Но я-то видела, я-то чувствовала: внутренне она подобралась, точно кошка на охоте, а взгляд ее намертво прикован к сверкающей хрусталем черепахе на шелковой подушке. Ах ты, пройдоха! Понятно, до меня ей и дела нет.

Со всей возможной грацией опустившись на колени, я потянулась за хрустальной черепахой, но окрик Омамы остановил меня, словно удар бича.

– Нет, дорогая! Подарок должен быть сделан от всего сердца, иначе грош ему цена.

В этот-то миг мы обе и поняли, к чему она клонит. На лице иностранки отразилось едва ли не комическое изумление и замешательство. Выходит, не слишком-то хорошо она умеет скрывать чувства. А вот я своих чувств не выдала – только говорить не могла, опасаясь, как бы голос не дрогнул. Да, Омама видела меня насквозь. Я поклонилась иностранке так низко, что мои волосы коснулись подушки у ее ног. «Вот что выходит, когда пытаешься перехитрить бабку, – хотелось мне сказать ей. – Вот чем кончаются все попытки обвести Омаму вокруг пальца. Тебе, прекрасная иноземка с глазами, зелеными, как трава, и волосами, рыжими, как лисий хвост, со сладким голосом и ранящими, точно бритвы, словами, в жизни с ней не сравниться. А уж мне – тем более».

– Ну же, дитя мое, – липким, тягучим, как мед, голоском протянула Омама. – Гостья была к тебе так щедра. Ты должна научиться отвечать щедростью на щедрость.

Не в силах совладать с легкой дрожью в пальцах, я подняла гучжэн и протянула его иностранке. Та приняла инструмент – неловко, неуверенно, будто человек, впервые берущий на руки младенца и опасающийся его уронить.

– Но такой прекрасный инструмент нужно во что-то завернуть, – с запинкой пробормотала она, пытаясь обернуть гучжэн концом кушака, что, конечно же, выглядело просто смешно.

Только после этого я заметила, что наматываю на ладонь ткань бабушки, а горы и журавли словно гоняются друг за дружкой среди облаков. По знаку Омамы я медленно размотала ее и осторожно завернула в нее гучжэн. Омама удовлетворенно кивнула, а я поклонилась и направилась к дверям, отыскивая путь вслепую, по памяти, потому что глаза застилали слезы.

– Может быть, тысячу лет я и не проживу, – донеслись до меня слова бабки, – но мудрости на то, чтоб оценить сокровище, мне хватает. Еще чаю, достопочтенная гостья? Ну и ну! Да это черепашье мясо на вкус – что твоя башмачная кожа!

Я сидела в своей комнате – молча, даже не шевелясь. Ничего не ела, ничего не пила. Вот бы здесь, не сходя с места, и умереть! Час от часу, крупица за крупицей, меня принуждали расставаться с самой собой, и это будет продолжаться, пока от меня не останется только печальная дама в роскошных одеждах посреди огромной кучи вышитых туфелек, под которыми не так заметны слишком большие ступни. Если повезет выдадут меня замуж за какого-нибудь видного сановника, если нет – так и останусь при Омаме до самой ее смерти. «Или пока не убью ее», – шепнул голосок в глубине души. Но это, конечно, вздор. Да, я мечтала о славе, но не о славе убийцы, а желая попасть в книги, никак не имела в виду реестров жутких трагедий и нечестивых поступков. Мне хотелось совсем другого.

О том, что я чувствовала, сложено много стихов со множеством образов: тут и слезы, пятнающие шелк, и горечь утраты, и душевная пустота, которой ничем не заполнить. Но во всех этих образах имеется особая привлекательность, своеобразная красота. А я ничего подобного не ощущала. Ничего, кроме безмерной усталости да смертной тоски. Странная торговка наверняка уже отбыла восвояси, не прислав ни прощального подарка, ни хоть записки с благодарностью.

В мое окно заглянула луна – тихонько, словно вор. Только какой же вор оставил бы у меня на коленях слиток серебра?

И вдруг на этот серебряный слиток упал камешек. Маленький шероховатый кусочек щебня. А за ним – еще один. Подняв взгляд, я увидела за окном изящную руку с коротко, по-мальчишески, остриженными ногтями.

– Тс-с-с! – шепнула странная гостья. – Выйди ко мне.

Я последовала на голос, в залитый луной сад.

– Ну, вот и ты, – сказала иностранка. Лицо ее белело в темноте, волосы в свете луны – цвета запекшейся крови. – Узнать, какое из окон твое, стоило мне целого состояния. Что ж, прекрасно. Я хотела сказать тебе спасибо.

– Меня благодарить ни к чему.

Гостья подступила ближе, и я не стала отворачиваться. Причинить мне еще большую боль она не могла. Она уже забрала себе то, что я любила больше всего на свете.

– Сначала погляди, какой будет моя благодарность. Ты проявила невероятную щедрость.

– Не по собственной воле.

Смотрит на меня гостья сверху вниз; взгляд ее долог и жесток. И я подняла взгляд, гляжу в ее глаза, зеленые, как речная трава.

– Твоя бабка, знаешь ли, дура. Ей не по силам лишить тебя твоего искусства, как этой дурацкой черепахе не по силам уберечь ее от смерти.

– Но ты же сама хотела заполучить эту «дурацкую черепаху»!

– Вот как ты подумала? Нет. Я хотела заполучить кое-что другое.

– Что?

– Поцелуй меня – и узнаешь.

Я запрокинула голову. От ее дыхания повеяло сладким ароматом миндаля. А когда она поцеловала меня… Нет, это ничуть не напоминало музыку. Ее поцелуй был похож лишь на себя самого. Казалось, в этот миг у меня появилась новая часть тела, о которой я прежде даже не подозревала, сделав доступным совершенно новый вид искусства, только и ждущий, когда я им овладею.

– Вот так, – промурлыкала гостья. – Я забрала себе самое ценное в ее доме, а она об этом даже не знает! А для тебя, милая девочка, у меня кое-что есть.

Я ожидала какого-нибудь медальона или колечка, но она отвернулась к скамье за спиной и подняла с нее что-то большое. В свете луны блеснули струны моего гучжэна.

– Держи.

Я прижала гучжэн к груди – крепко, точно собственную душу.

– Ткань, – сказала я. – Он был завернут в ткань.

– Ах, ткань, – протянула она. – Боюсь, ее я должна оставить себе.

Я изумленно уставилась на нее.

– Ну же, Светлый Феникс, пораскинь мозгами. Ради чего я, по-твоему, пустилась на все эти хлопоты?

Однако я все равно ничего не могла понять.

– Ты же знаешь эту старую каргу. Ей всегда и всего не хватает! Еще бы: ничто на свете не может насытить ее ничтожную жадную душу. Стоило бы мне чего-нибудь захотеть, она ни за что бы не продала этой вещи: как только я ее захочу, ей в тот же миг расхочется с ней расставаться. Добыть то, за чем я явилась, можно было только одним путем – устроить так, чтобы она поднесла мне это в подарок.

– Так ты приехала за тканью моей второй бабушки?

– Выходит, ты вправду не знаешь, что это? Такие ткани хранятся в семьях, переходя от поколения к поколению, и почти никогда не покидают этого острова. Вот это, дитя мое, настоящая диковина – прекрасная, древняя и, может быть, даже волшебная, если знать, как с ней обращаться. Я, к сожалению, не знаю. Но на свете есть те, кто знает, или думает, будто знает. Они отдадут за подобную ткань многое, если будут уверены, что она передана мне по доброй воле и сохранила свое волшебство.

– Но ткань принадлежала мне, а не ей. Не ей бы ее и дарить.

Вынув мою ткань из широкого рукава халата, гостья расправила ее, накинула на плечи, закуталась в краски и запахи прошлого, и я словно бы увидела ее глазами себя – совсем юную девчонку: черные волосы блестят, как эбеновое дерево, горячие от поцелуя губы влажны и чуть приоткрыты, а между ними поблескивает жемчуг зубов, и даже глаза блестят алмазами от навернувшихся слез.

– Ты подаришь мне эту ткань? – спросила она.

– Нет.

– Так, может, продашь?

Я вспомнила о том, что уже получила от нее в дар, и меня с головой накрыла мучительная тяга к ней – к ее поцелуям, к ее свободе…

– Возьми меня с собой, – прошептала я. – Пожалуйста.

– Нет. Рано. Ты еще слишком мала для такой свободы.

– Такова цена.

Но она сбросила с плеч тонкую ткань и принялась сворачивать ее. Сейчас она уйдет и оставит меня ни с чем…

– Постой, – сказала я. – Подожди. Тогда мне нужны три желания. Исполни их, и ткань твоя.

– Говори.

– Во-первых, назови свое имя.

– Джессика. А полностью – Джессика Кампион.

– Что оно означает?

– На моем языке? Честно говоря, ничего. Кампион[110] – это какой-то цветок, но рожденные в нашей стране сохраняют родовое имя отца. Я, как и ты, дочь знатного рода. Но оставила дом и родных, чтобы заняться тем, что мне по нраву.

– Это первое.

– А второе?

Я покраснела, но все же сказала:

– Прядь твоих волос.

В волосах заключены сила и дух человека. Однако она вынула из пояса крохотные серебристые ножнички, срезала с темени длинную прядь и обмотала ею мои пальцы, а я крепко сжала кулак.

– И третье?..

– А третье – обещание. Дай слово вернуться.

– Откуда тебе знать, сдержу ли я его? – с легкой насмешкой сказала она.

– Ты оставишь мне в залог кое-что ценное.

Она улыбнулась так, что крохотные морщинки в уголках ее глаз пустились в пляс. Сколько же ей лет? Наверное, лет на десять больше, чем мне, только лицо закалилось под солнцем и морскими ветрами…

– Залог любви? – фыркнула она.

– Нет, Джессика Кампион. – Произносить ее имя оказалось приятно: от этого я чувствовала власть над ней. – Не забывай: я ведь дочь купеческого рода. Я возьму в залог нечто реальное – вещь, которой ты дорожишь настолько, что непременно вернешься за ней. Как насчет драгоценного камня из твоего уха?

Гостья вскинула руку вверх.

– Ах, это? Он стоит немногого – ничтожную долю цены твоего гучжэна, не говоря об этой ткани…

– Вот потому, Джессика Кампион, я и беру его в залог.

– Вот как? – холодно, с легким недовольством хмыкнула она.

Но к этому я привыкла и отступаться не собиралась.

– Ты то и дело трогаешь его, – сказала я, – всякий раз, как крепко о чем-то задумаешься. И, сдается мне, не пожелаешь расставаться с ним надолго.

Озаренное луной лицо гостьи расплылось в улыбке.

– Вот негодница! – сказала она. – Я вижу, ты быстро учишься. Ладно, возьми. Но будь с ним осторожна – это один из наших фамильных рубинов. Я не посмею вернуться домой без него.

Выходит, и у нее есть своя Омама?

Я протянула к ней руку – ту, с прядью ее волос на пальцах – и коснулась ее щеки. Какая теплая… Она склонила голову, ткнулась носом в мое лицо, коснулась губами губ… Поцелуев было так много, что я потеряла им счет.

– Вот твое обещание и скреплено, – сказала я, наконец-то переведя дух. – Смотри, не мешкай с возвращением.

– Ты и оглянуться не успеешь.

Я сложила ткань, сунула сверток в ее рукав, и она тенью выскользнула из сада, унося с собой мое прошлое. Но это меня не печалило. Взамен я получила будущее.

Эллен Кашнер

* * *

Эллен Кашнер выросла в Кливленде, штат Огайо, но каждое лето навещала бабушку с дедом, живших в Бронксе, и сейчас проживает в Нью-Йорке. Ее роман «Томас Рифмач» был удостоен Всемирной премии фэнтези. Ее дебютный роман «На острие клинка» считается классикой т. н. «манерпанка» или «фэнтези нравов». Вернувшись к его антуражу, она написала несколько рассказов (включая и этот) и еще два романа. Много лет проработав на Бостонском радио, она создала и ведет общенациональную радиопередачу «Звук и дух», породившую на свет ряд музыкальных альбомов и «живых» представлений, включая «Золотой дрейдл», провокационную ханукальную сказку с провокационной музыкой группы «Ширим», вышедшую в виде детской книги в 2007 г., как раз к празднованию Хануки. Состоит (или не состоит – в зависимости от того, в каком из пятидесяти штатов они находятся) в браке с Делией Шерман.

Ее веб-сайт: .

Примечание автора

Мне очень нравится выдумывать людей. До написания этого рассказа я никогда не прибегала к тому, что многие авторы, похоже, полагают смыслом жизни – то есть, не помещала в свои произведения тех, на кого действительно зла, дабы расправиться с ними самым жутким образом. Но вот Омама полностью списана с реальной женщины (спешу заверить, вовсе не одной из моих родственниц), действительно знакомой мне лично. С великой радостью помещаю ее на эти страницы, где она сможет просто развлечь нас, не причинив никому долговременного вреда.

Джессика Кампион – персонаж, впервые появившийся в написанном вдвоем с Делией Шерман романе «Падение королей». Едва познакомившись с ней, читатели начали спрашивать, когда же Джессике достанется собственная книга. Подумав над этим некоторое время, я пришла к заключению, что целого романа Джессике, отъявленной проказнице, доверять не стоит. По-моему, она, скорее, из тех персонажей, что возникают в историях других людей. Так оно и повелось. Джессика, так сказать, «появляется» и в конце моей новой книги, «По праву меча», когда ее мать неожиданно оказывается беременна ею!

В основу мира Светлого Феникса лег антураж, который я всей душой полюбила, впервые прочитав потрясающий китайский роман «Сон в красном тереме» в великолепном переводе Дэвида Хоукса и Джона Минфорда.

Всякий раз одно и то же

За две недели до того, как школу-интернат Гаса Гимпеля должны были распустить на летние каникулы, первая полоса утренней газеты украсилась огромным заголовком: «Цирк Буллфинч едет на запад! Следующая остановка – Уинди Сити!»[111]. Под заголовком имелось фото Эмилии с ее трио медведей-канатоходцев и отца самого Гаса – в высоком шелковом цилиндре, гордо усмехавшегося в усы. Они стояли перед новеньким паровозом циркового поезда, готовым к отправке.

Едва взглянув на фотографию, Гас подумал, что больше никак не может даром тратить здесь, в Столичной Академии, ни единой секунды зеленого июня. По ночам до его дортуара доносились из-за реки одинокие гудки паровозов, лязг буферов и стук колес товарных вагонов на запасных путях Фернастауна, и его всякий раз охватывала тоска по дому. Разъезжая с цирком Буллфинч из города в город, он привык к ритму жизни на колесах еще до того, как выучился ходить. Да что там, он и родился в личном вагоне родителей! И теперь, снедаемый тоской по своей цирковой семье, решил в этом году присоединиться к ней пораньше.

Надев потрепанный, невзрачный спортивный свитер, Гас записал в журнал на выходе, будто идет в гребной эллинг, а, едва покинув кампус, низко надвинул кепку на массивные очки – что, согласно его надеждам, должно было придать ему этакий гангстерски-самоуверенный вид, прошел семь кварталов к востоку и оказался в фернастаунском железнодорожном депо. Использовать гребной эллинг как благовидный предлог уйти из кампуса ему было не впервой. Он знал наизусть все поезда, день и ночь грохотавшие по рельсам и останавливавшиеся у северной окраины набрать воды, и чуть ли не всех хобо[112], разъезжавших по стране в товарных вагонах в поисках работы. Здесь, в Пенсильвании, движение неизменно было оживленным – уголь, сталь, лес требовались повсюду даже сейчас, в самый разгар Депрессии.

За время учебы Гас сдружился с подсобником, заодно кашеварившим в лагере хобо у фернастаунской водонапорной башни. С тех пор, как он себя помнил, в цирке Буллфинч никогда не отказывались подвезти странствующего рабочего или работницу, так что для него хобо были чем-то вроде продолжения цирковой семьи.

– Видел сегодняшнюю газету, – сообщил Гасу подсобник. – Ищешь рейса домой? Сегодня утром на запад идет пульман с боковым затвором[113] с вашей фамилией на борту. Состав от «Си энд Оу»[114] с тремя «Беркширами» два-восемь-четыре[115]. Тормозной кондуктор – парень свойский, но на чаишко ему по возможности подкинь. Да скажи, что ты из Буллфинча, и он позаботится, чтоб ты пересел, где следует. Однако лучше поспеши: угля и воды у них уже под завязку.

Так Гас обеспечил себе бесплатный проезд домой на летние каникулы и через три дня догнал частный поезд отца. Забыл только об одном – предупредить родителей, что задумал. Поэтому дома его ждал жуткий скандал. Казалось, крики продолжались не один час.

– Полиция трех городов, Огастес Гимпель, полиция трех больших городов с ног сбилась, разыскивая тебя! – гремел отец.

– Неужели тебе не пришло в голову, что в школе твое исчезновение заметят? – вторила ему мать.

Этого ему и вправду в голову не пришло. Сын владельца и шпрехшталмейстера цирка Буллфинч, Гас неизменно был в пестрой мешанине школ тех городов, где гастролировал цирк, этаким заезжим героем. Однако однокашники по Столичной Академии не находили в нем ничего примечательного, кроме очков с линзами в палец толщиной да удивительной способности делить большие числа в уме. Цирковое прошлое Гаса они считали сущими выдумками – небылицами, охотничьими байками, сочиненными, дабы произвести на них впечатление… одним словом, Гасу было плевать, заметят они его пропажу или нет.

– Всякий раз с тобой одно и то же, – укоризненно сказала мать. – Ты никогда не думаешь о возможных последствиях!

– И читаешь чересчур много, – добавил отец. – Жизнь – это тебе не приключения из книжек Киплинга! Счастливый конец не гарантирован!

В том, что Гас страстно любил Киплинга, мистер Гимпель был абсолютно прав. Гас тосковал по экзотической жизни Кима – юного англичанина, выросшего в Индии и сделавшегося британским шпионом; очень хотел бы стать, как взращенный волками Маугли, или как Гарви Чейн в «Отважных мореплавателях», спасенный из волн Северной Атлантики в тысяче миль от берега и повзрослевший, проплавав целое лето юнгой на рыбацкой шхуне.

Видя, что его слова не производят на сына ни малейшего впечатления, мистер Гимпель возвысил голос долгим крещендо, нарастающим, набирающим силу, точно гудок паровоза:

– Тебя могли похитить!!!

Гас едва не расхохотался. Расхохотался бы непременно, не будь отец так разозлен.

– Да кому и зачем я нужен?

– Затем, что депрессия набирает обороты, наш цирк приносит солидный доход, а ты – сын его владельца!

– Ну, уж хобо-то меня ни за что не похитили бы, – вступился за товарищей Гас. – Да и вообще… ну, какие приключения на железной дороге? Что тут опасного? Мы же катаемся туда-сюда чуть не каждый день!

– И в этой обстановке ребенок чувствует себя, как дома, – вздохнула мать. – Надо было отдать его в закрытую школу еще пять лет назад.

Вот так Гаса и наказали. Посадили под замок. На все лето. Насколько это возможно в гастролирующем цирке. На остановках, в городах, Гасу было запрещено покидать отцовский вагон, а в пути за ним постоянно кто-нибудь присматривал, точно нянька. Нянек хватало с избытком.

Через неделю им предстояло прибытие в Чикаго. Гас сидел на крыше служебного вагона и ехал спиной вперед, болтая ногами в воздухе. Поезд тащился по рельсам с головокружительной скоростью около пяти миль в час, и сидеть здесь, в самом хвосте, подальше от вони и пара из трубы, было просто чудесно. К тому же, Гас читал вслух своему другу Иржи Йежеку, гимнасту на трапеции, «Отважных мореплавателей». По-английски Иржи читать не умел, хотя прекрасно читал и писал на нескольких других языках, а еще был целым кладезем затейливых и оригинальных идей. Его коронным трюком было вращение волчком, продев запястье в ременную петлю на конце каната в тридцати футах от земли, да еще с завязанными глазами. Иржи говорил, что работа вслепую вырабатывает уверенность.

Читая, Гас уносился мыслями прочь. Да, поездка через Огайо на поезде цирка Буллфинч, таком удобном, знакомом до последнего винтика, через огромные ровные поля соевых бобов, не шла с Киплингом ни в какое сравнение… Вздохнув, Гас на минутку прервал чтение.

– Прекрасно понимаю, – сказал он, – каково было Гарви, когда рыбаки не верили его рассказам о богатстве отца. Мне в школе тоже ни один из ребят не верит, что им ни расскажи! Медведи-канатоходцы – ну да, конечно! Другие мальчишки только смеются да рычат по-медвежьи, как только меня увидят. А мама с папой не верят, что в путешествии на товарняках со мной ничего страшного не случится.

– Ну, а что, если ты очки потеряешь? – напомнил Иржи, скроив строгую мину и погрозив Гасу пальцем.

– Очки я не потеряю ни под каким видом, – сказал Гас.

И вправду, очки он носил на упругой резиновой ленте, и они сидели на носу, как влитые, но Иржи вечно о них беспокоился. И потому обучил Гаса карабкаться по лестницам на крыши вагонов с закрытыми глазами. Крайне полезная штука: ведь если накроет клубами пара, ты – все равно, что слепой.

– Вот если бы я был Гарви Чейном и потерял очки в море, это была бы проблема, – уступил Гас. – Но на поезде – ничего сложного. Я же, не глядя, могу пройти по крыше вагона на ходу. Поезд – мой дом родной!

Однажды, в пути через Аллеганские горы, Иржи, Гасу и еще троим воздушным гимнастам довелось проехать все шесть миль туннеля сквозь Харп-хилл, лежа на крыше вагона со львами, в то время как огромные коты и кошки ревели прямо под ними, в непроглядной тьме.

– Поезд – мой дом родной, – повторил Гас. На его вкус, звучало здорово. – Поезд – мой дом родной!

– Ты – прямо как Черепаха из той сказки, – засмеялся Иржи. – «Река – мой дом родной, – говорит Черепаха».

– Да, и Братец Кролик из «Дядюшки Римуса» тоже что-то такое говорил, – вспомнил Гас. – Братец Лис изловил его, а Братец Кролик все просит да умоляет не бросать его в терновый куст. Наконец Братец Лис решил, что для него хуже казни нет, и бросил его в терновый куст. А Братец Кролик тут же и улизнул, потому что «терновый куст – его дом родной».

– Таких сказок на свете уйма, – сказал Иржи. – Про рака, который умоляет не топить его; про вора, который просит не сажать его на забор. А как только поймавшие на забор его посадили, перемахнул на ту сторону и – давай бог ноги!

Гас захохотал вместе с ним.

– Всякий раз одно и то же. Все сказочники пользуются одними и теми же ходами, – добавил гимнаст. – Совсем как мы, цирковые. Я делаю тот же трюк, что и Лилиан Лейцель, однако не так красив, как она, потому и не так знаменит.

– Но ты делаешь свой трюк с завязанными глазами, – вновь засмеялся Гас. – Так кому они нужны, эти очки?

– Скоро прибываем в Олимпус, – сказал Иржи. В Олимпусе цирк Буллфинч собирался провести три дня и дать пару представлений. – Я должен проследить за установкой моего реквизита. Пойдешь со мной?

– Конечно, – ответил Гас. – Если папа позволит.

Все три дня гастролей в Олимпусе за Гасом следили так пристально, что он и вправду начал чувствовать себя настоящим заключенным. Его любимыми «няньками» были разнорабочие – те, кто ведал погрузкой-разгрузкой и установкой шапито и реквизита. Они стерегли Гаса попарно и, хотя ему полагалось сидеть взаперти, нашли способ свести его в город – в аптеку, выпить содовой с сиропом. Заметил это один Иржи, но он только улыбнулся, погрозил Гасу пальцем и ничего не сказал.

Завершив гастроли в Олимпусе, цирк Буллфинч начал собираться в путь. Пока поезд маневрировал в хитросплетениях запасных путей, выбираясь на главную колею, Гас решил показать Реду с Рэем, самым усердным из разнорабочих, принятых в цирк в этом году, как кататься на боковом буферном брусе маневрового локомотива, толкавшего состав сзади. По соседству с поездом цирка Буллфинч стоял еще один – длинный состав из старомодных фешенебельных пассажирских вагонов, и Гасу с новичками пришлось покрепче прижаться к борту, чтобы не зацепиться. На полпути вдоль вереницы вагонов Ред покачнулся, ухватился за Гаса, стараясь удержать равновесие, и упал с локомотива, увлекая Гаса за собой.

Состав двигался совсем медленно, и ни один из них не пострадал, но Гас прекрасно понимал, насколько им повезло. Второй разнорабочий, Рэй, должно быть, спрыгнул вниз и теперь на четвереньках полз к ним сквозь полумрак между двумя составами. Вагоны циркового поезда оглушительно грохотали над головой, проплывая мимо – если смотреть снизу, поезда всегда кажутся больше, чем на самом деле. Гас замер, распластавшись на щебне балласта между путей. Он знал: пока поезд не пройдет, ни подняться на ноги, ни выбраться отсюда невозможно.

– Давай сюда!

Рэй шмыгнул под вагон поезда, стоявшего рядом на запасном пути.

– Давай, парень, не мешкай! – повторил он, протягивая Гасу руку.

– Лучше не надо, – сказал Гас. – Лазать под вагонами опасно.

– Эта старая рухлядь все равно никуда не едет, – возразил Рэй. – Давай, полезай.

Второй разнорабочий, Ред, ухватил Гаса за шиворот и за пояс штанов, и сунул головой вперед в руки Рэя.

Вдвоем они проволокли Гаса под вагоном и оказались по другую сторону запасного пути прежде, чем Гас успел хоть что-то возразить. Он сел и заморгал от яркого солнечного света. Очки при падении сбились на сторону. Развязав резиновую ленту, Гас снял их и начал протирать стекла полой рубашки. За этим занятием он взглянул на мутные пятна по бокам – то есть, на Рэя с Редом, сидящих рядом – и спокойно сказал:

– Идиотская идея.

И тут с Гасом случилось точно то же самое, что и с Гарви Чейном из «Отважных мореплавателей» при первом знакомстве со шкипером шхуны «Мы здесь». Рэй двинул его в подбородок, да с такой силой, что Гас отключился на месте.

Очнулся Гас в темноте. В каком-то автомобиле. Точнее, на заднем сиденье просторного седана, зажатый с обеих сторон огромными темными фигурами. Первым, что пришло ему в голову, было: «Где мои очки?»

Что происходит, он не понимал, а потому ему и в голову не пришло пугаться или считать себя в опасности. Однако какой-то смутный инстинкт подсказывал, что лучше сидеть тихо (в конце концов, стоило ему в последний раз раскрыть рот, как его тут же вырубили), и потому Гас молчал, понемногу привыкая к темноте, и только гадал, где это он, кто рядом и куда они едут.

Снаружи было не видно и не слышно ничего – только мелькание теней да тихий свист проносящихся мимо телеграфных столбов. Сидящие по бокам молчали, и секунд через десять Гас решил, что они спят. Рядом, на задних сиденьях, оказалось не два человека, как он подумал вначале, а три, плюс еще один впереди и шофер. У двоих спереди и у одного из сидящих между Гасом и дверью как будто невероятно огромные головы… а, нет, они просто в шляпах! А водитель курил – Гас чуял запах табачного дыма и мог разглядеть в темноте оранжевый огонек сигареты, смутно мерцавший впереди, словно далекий-далекий костер.

– Эй, – для пробы сказал Гас, обнаружив, что боль в подбородке не слишком мешает говорить. – Простите, мистер Шофер, вы, случайно, не знаете, где мои очки?

Шофер и человек в шляпе на заднем сиденье, который, как оказалось, вовсе не спал, оглушительно расхохотались.

– Я же правда без очков ничего не вижу, – с легким возмущением пояснил Гас.

– Видно, в Олимпусе остались, – ответил за Шофера человек в шляпе, сидевший рядом.

Голос оказался незнакомым. Остальных Гас разглядеть не мог, но вдруг с полной уверенностью почувствовал, что никого из них тоже не знает. Выходит, его передали им, пока он был в отключке.

– А куда мы едем? – спросил он.

– Этого сказать не могу, – ровно ответил Шофер, затягиваясь сигаретой.

Наскоро вспомнив юнгу Гарви Чейна и британского шпиона Кима О’Хара, Гас тут же отверг обоих. Мысли, как коршун Чиль, закружились над Маугли, похищенным во сне и увлекаемым неведомо куда по ветвям деревьев стаей Бандар-Логов – народом, не знающим Закона, народом, который ест всё без разбора. Как там кричал отец? «Тебя могли похитить!» Вспомнив об этом, Гас едва удержался от смеха.

Он попытался представить себе медведей Эмилии, спешащих ему на выручку, как Балу, спасающий Маугли в «Книге джунглей». От этого сделалось немного веселее – но только на минутку. Гас понимал: рассчитывать придется только на самого себя.

«Должно быть, Рэй с Редом были подкуплены, – подумал он. – Подлые предатели! Что могло толкнуть их на это? С такой дурной славой их больше ни в один цирк не возьмут».

Стиснутый широкими плечами незнакомцев, он молчал, оценивая положение.

Лиц похитителей он разглядеть не мог (а если б и мог, все равно в салоне темно). Снаружи тоже не было видно абсолютно ничего такого, что могло бы хоть намекнуть, где он. А если машину остановят и он попробует удрать, так даже дороги будет не разглядеть. Может, и не споткнется, однако все шансы – за то, что его легко догонят и схватят.

«Насколько серьезно они настроены? – размышлял Гас. – Пойдут ли на убийство, не получив выкупа? И во сколько собираются меня оценить? И что сделают, если я разгляжу их лица? Может, лучше и не разглядывать? Может, они нарочно забрали очки, чтоб я не смог после описать их полицейским? Реда с Рэем я, конечно, узнаю, но эти наверняка уже смылись. И полиция трех больших городов наверняка снова ищет меня».

Но тут ему пришла в голову невеселая мысль. Что, если на этот раз полиция и не думает искать его? Что, если в полиции просто подумают, будто он снова удрал? Как в той сказке про мальчишку, кричавшего: «Волки, волки!» Все повторяется. Всякий раз одно и то же…

Вдруг темноту за окном всколыхнул долгий, протяжный посвист паровозного гудка. Через несколько секунд машина вздрогнула под напором воздушной волны от проносящегося мимо поезда: должно быть дорога здесь шла параллельно рельсам.

«Вот так-так, это же скорый, – подумал Гас. – Экспресс. И окна горят – значит, пассажирский».

Грохоча колесами, сверкая огнями, поезд промелькнул за окном в каких-нибудь тридцать секунд. Гудок паровоза печально застонал на новой ноте – раз, другой, третий, состав умчался вперед и скрылся в ночной темноте.

«С какой скоростью мы едем? – задумался Гас. – Миля в минуту? Тогда этот скорый делает миль девяносто в час, не меньше. Если только я не провалялся в отключке сутки, а то и больше, сейчас, среди ночи, поезд здесь может быть только один, “Пенсильванский Зефир”, рейс Чикаго – Нью-Йорк. В горах Пенсильвании ему бы такой скорости не набрать, выходит, мы еще в Огайо. А именно – на Конестогском шоссе, едем в Питтсбург».

От этого буйного полета дедуктивной мысли Гаса разом бросило и в жар, и в холод. Пострадавшая челюсть заныла. Он даже не заметил бы, как широко улыбается, однако Шофер вдруг сказал:

– Слушай-ка, парень, не скалься так, бога ради. Гляжу на твои зубы в зеркале – жуть берет.

Гас сжал губы и сглотнул. Если не улыбаться, челюсть болела куда как меньше.

Машина остановилась у железнодорожного переезда. Ждать пришлось добрых пятнадцать минут: по рельсам, вагон за вагоном, неспешно тащился бесконечный товарняк. Светофор у шлагбаума бешено моргал огнями, но поезда Гас разглядеть не смог.

«Ладно, – подумал он. – Я вроде бы и так знаю, где мы. Уже хорошо».

Вскоре машина остановилась снова, Шофер вышел из кабины и начал пинать колеса, проверяя шины. Стоило ему на несколько минут скрыться в темноте, и Гас, оставшись во внезапной тишине, тут же заскучал по рокоту мощного двигателя и глухому стуку колес на стыках бетонных плит. Один из соседей негромко похрапывал во сне, но тот, кто сидел между Гасом и дверью, даже не думал спать. Он закурил, но Гас не сумел разглядеть черт его лица даже при свете спички.

Наконец Шофер вернулся, уселся за руль и сказал сидевшему сзади:

– Левое переднее опять спустило.

– Подчистую? – спросил человек рядом с Гасом.

– Нет, просто малость мягковато. Ты же помнишь, это запаска. Надо бы починить, пока мы не…

– Ты же сам говорил, – возразил сосед Гаса, затягиваясь сигаретным дымом.

Гас напряг зрение, стараясь разглядеть его лицо, но похититель резко повернул голову и выпустил струю дыма прямо ему в нос. Гас отчаянно закашлялся и отвернулся.

– Я знаю, что времени нет, – виновато сказал Шофер. – Знаю, что можем на встречу опоздать. Но надо срочно что-то сделать, не то…

– Езжай дальше.

– Окей, Босс, – согласился Шофер, заводя двигатель.

Прошло еще минут двадцать, и тут даже Гас почувствовал, что колесо спустило до отказа. Стальной диск залязгал, загремел о бетон шоссе. Спавший на переднем сиденье вскинулся, поднял голову, двое слева от Гаса проснулись тоже. Шофер свернул к обочине и заглушил мотор.

Минуту-другую в машине было тихо. Особого страха Гас все еще не испытывал. Нетрудно было догадаться, что живым он сто́ит для похитителей куда дороже, чем мертвым, а тут еще и какая-то – возможно, даже очень важная – часть их плана пошла наперекос.

– Ну что ж, вылезай, – сказал Шоферу тот, кто сидел рядом с Гасом. – Меняй колесо.

– Не на что менять-то, Босс, это и так запаска. Надо остановить кого-то из проезжающих мимо. Или могу прогуляться вперед пешком. До города, конечно, еще миль шестьдесят, но должна же где-то поблизости отыскаться бензоколонка.

– Хорошенькое начало, – буркнул один из остальных.

«Прекрасно», – подумал Гас, нервно заерзав между двух похитителей.

Босс заговорщически обнял его за плечи.

– Ты никуда не идешь, – сказал он.

– Может, стоит подождать? – предложил Гас. – Кто-нибудь мимо проедет и поможет починить колесо.

– А тебе, парень, только этого и хотелось бы? Дождаться шанса удрать?

– Не можем мы тут сидеть и ждать, – заметил один из прочих похитителей.

– У тебя есть лучшая идея?

– Сзади, невдалеке, осталась пара водонапорных башен, – сказал Шофер. – И большой локомотив, набиравший воду. Я, пожалуй, сумел бы запрыгнуть на ходу. Только рельсы здесь огорожены. Но если вы вдвоем подсадите, я и забор перемахну.

Сердце Гаса так и забилось от восторга. Эти слова ему кое о чем напомнили. Братец Кролик! Терновый куст!

– Не надо на поезд прыгать! – тоненько взвизгнул он.

Похитители разразились буйным хохотом.

Гас понял, что мысль требуется развить.

– Только меня прыгать на поезд не заставляйте! – пропищал он.

Говорить все еще было больно.

– Тебя никто и не заставляет, – сказал один из похитителей.

Все они вновь громко захохотали, но вдруг Босс медленно проговорил:

– Мы же можем сесть на поезд все вместе.

– А что, дельная мысль, – согласился другой. – Разделяться не придется. И законники не поймут, куда мы подевались. Сядем на тот, что идет обратно, на запад, в Форт-Гамильтоне или еще где раздобудем новую машину, а они пусть себе ищут нас на востоке!

Все это время Гас молчал, дожидаясь удобного момента, и теперь зло закричал:

– Вы в своем уме?! Как я буду прыгать в товарняк без очков?

Тяжелая ладонь Босса ободряюще потрепала его по плечу.

– Слишком много шумишь, – сказал Босс. – Вылазь.

Похитители захлопали дверцами, посыпались из огромной машины, будто клоунская труппа. Босс сжал локтевым сгибом шею Гаса, открыл дверцу со своей стороны и потянул Гаса за собой.

Гас опустил голову и послушно последовал за ним, но громко запротестовал вслух:

– Не пойду!

– Заткнись, парень, – прошипел главарь похитителей, – а то придется снова тебя вырубить.

Гас разом умолк.

С рук на руки его перекинули через ограждение, а затем все перешли через рельсы на ту сторону путей, чтобы их было не так заметно с шоссе. Гаса, подхватив под руки, вели вперед двое гангстеров, но он снова не смог разглядеть ничего, кроме темных пятен во мраке да оранжевых огоньков сигарет. Будь на небе звезды, он бы и звезд не увидел. Идти по щебеночной насыпи было нелегко. Всякий раз, когда Гас спотыкался, челюсть отзывалась такой болью, что он начал всерьез опасаться, не сломана ли кость. Радовало одно: каждый шаг приближал его к водонапорным башням – то есть, к непременному лагерю хобо и джунглям товарных вагонов, знакомых до последней доски.

– Ш-ш-ш, – предостерег всех Шофер.

Похитители навалились на Гаса и ухватили его за руки и за ноги так, что не шевельнуться. Чья-то ладонь зажала рот, стиснув ушибленный подбородок с такой силой, что из глаз брызнули слезы. Припав к земле, гангстеры замерли, пережидая, когда мимо пройдет путевой обходчик.

– Пора, – прошептал Босс. – Пошли!

Гаса потащили через рельсы, в тень товарных вагонов.

– Сюда, – шепнул Шофер. – Платформа, груженная пенсильванской сосной. В конце есть свободное место. Немного, но рассядемся как-нибудь.

Перебравшись через борт, он махнул рукой Боссу.

– Давайте мальчишку.

– О, сэр, прошу вас, – взмолился Гас, – не надо меня на поезд!

Гангстеры негромко захмыкали, в три пары рук подняли Гаса и перекинули на платформу.

Поезд тронулся только через час. Все это время они пролежали на дне платформы, укрывшись под неровными комлями массивных сосновых бревен. Ждали в полной тишине: гангстеры – из опасения, как бы их не заметили, а Гас – ради пущей безопасности. Он был уверен: на ходу шанс у него появится непременно.

Наконец вагоны дрогнули, заскрипели, залязгали и в синих проблесках ясного июньского утра покатили на запад. Гас воспрянул духом. «Мы даже едем как раз в нужную сторону!» – подумал он. Похитители казались сонными серыми кляксами на светлом фоне свежих спилов бревен. Но Босс сохранял бдительность и шеи Гаса не отпускал. К тому же, Гас чувствовал, что поезд идет слишком быстро, и понимал: покидать ненадежный насест рискованно даже для него. Оставалось одно – ждать.

Поезд катил вперед, небо понемногу светлело, Гас сжался в комок и притих, и хватка гангстера ослабла. В конце концов, Босс не спал целую ночь. Вскоре Гас смог освободиться из-под его тяжелой руки и осторожно переложил ее на плечо похитителя, спавшего рядом – чтоб Босс не сразу заметил пропажу.

Теперь Гаса ничто не удерживало. Длинный состав сбавил скорость, пополз медленно, будто крадучись, миновал мост и под негромкий перестук колес покатил среди ослепительной зелени полей, озаренных первыми лучами утра. Стараясь не шуметь, Гас поднялся и полез наверх, на штабель бревен.

Добравшись до цели, он огляделся. Накрепко притянутые к платформе толстыми цепями, сосновые стволы тянулись вперед, словно гладкое, широкое шоссе. Где они кончаются, Гас не видел и с опаской, на ощупь отыскивая сучки и дупла, дополз до противоположного конца платформы. Что дальше? Сощурившись, Гас взглянул вперед и внимательно оглядел следующий вагон. Этот оказался товарным, с лесенкой, ведущей на крышу, в торце. Гас спустился с бревен, дотянулся до лесенки и перебрался на нее. Вот это уже лучше. Это – дело знакомое. Вскарабкавшись наверх, он опустился на четвереньки и двинулся вперед по доскам продольного мостика посреди крыши.

Уходя подальше от похитителей, Гас миновал еще три вагона и тут обнаружил открытую дверь. Увидеть ее он не мог, зато прекрасно слышал гулкое эхо внизу. Поезд все еще полз среди зеленых полей медленнее пешехода, и Гас решился на то, что в обычных обстоятельствах счел бы глупой безответственностью. Свесившись с крыши, он наполовину слез, наполовину съехал вниз по косяку открытой двери, точно по водосточной трубе, упал на пол вагона и растянулся на спине, с трудом переводя дух. Тем временем поезд начал набирать ход. Еще немного, и номер мог бы оказаться смертельным. Но… ладно. Все хорошо, что хорошо кончается.

Над Гасом, точно в тумане, замаячило новое лицо – не серое, смугло-коричневое. Незнакомый хобо смерил мальчишку вопросительным взглядом, посмотрел наверх, затем – на открытую дверь.

– Вот это трюк так трюк! А там, за бортом – не твои ли друзья? Слышь, даже запрыгнуть не пробовали. Мечутся там, по сахарной свекле, как курица с отрубленной башкой, тебя ищут. Стоило ли этак вниз сигать? Лучше бы просто помахал им на прощание. – С этими словами хобо шагнул к двери и сам помахал рукой. – Покедова, ребята!

Гас поднялся на ноги и встал рядом с ним. Своих похитителей он разглядеть не мог: свекольное поле сливалось перед глазами в сплошную зеленую дымку. Если там, в этих зеленых волнах, и виднелись какие-то расплывчатые фигуры, они могли бы оказаться кем угодно – хоть людьми, хоть лисами, хоть курами с отрубленной башкой.

– Ты, парень, спер у них что-то, или как? С виду злы, как рой шершней!

Гас высунулся в дверной проем.

– Всякий раз одно и то же! – заорал он.

Конечно, расслышать его незадачливые похитители не могли, но он продолжал кричать во весь голос.

– Поезд – мой дом родной!!! – торжествующе вопил он. – Я и ходить учился под стук колес! И по крыше вагона на ходу пройду с закрытыми глазами! Поезд – мой дом родной!!!

Хобо расхохотался.

– Умерь пыл, Братец Кролик, – сказал он. – Хвастаться рано. Путь у тебя впереди еще долгий.

Элизабет И. Уин

* * *

Элизабет И. Уин – автор романов The Winter Prince, А Coalition of Lions и The Sunbird, адресованных молодым читателям и повествующих о жизни и приключениях детей короля Артура. Этот цикл, действие коего разворачивается в Британии и Эфиопии шестого века нашей эры, продолжается дилогией The Mark of Solomon, состоящей из романов The Lion Hunter (2007; шорт-лист премии имени Андре Нортон) и The Empty Kingdom (2008).

Элизабет Уин окончила Йельский университет с дипломом бакалавра искусств в области английского языка и защитила докторскую диссертацию по фольклористике в Пенсильванском университете. Живет в Шотландии с мужем и двумя детьми и часто тратит впустую драгоценное писательское время на то, чтобы продлить лицензию пилота.

Ее веб-сайт: .

Примечание автора

Прежде, чем написать «Всякий раз одно и то же», я написала страниц двадцать совсем другого рассказа, и написанное вызвало у меня крайнее отвращение. Тогда я обратилась за новой идеей к семилетней дочери. Дочь предложила написать в качестве сказки о трикстере «что-нибудь про клоуна», чем заронила мне в голову мысль о цирке, которая, в свою очередь, натолкнула меня на мысль о цирковых детях. А «цирковым ребенком», надо сказать, был один из моих лучших друзей, сын владельца весьма известного цирка, разъезжавшего по железным дорогам вдоль и поперек Британии до и после Второй мировой. О своей семье ДСМ рассказывал редко, но не раз вспоминал, как здорово было в детстве засыпать под убаюкивающий перестук колес. Рассказ «Всякий раз одно и то же» совсем не о нем, но вдохновлен его воспоминаниями о детстве и родном доме – цирковом поезде.

Любя меня, ДСМ никогда не был поклонником моих писаний и даже был настолько откровенен, чтоб заявить об этом прямо. Даже не знаю, как он воспримет этот рассказ. Однако он тоже чуточку трикстер, так что, смею надеяться, моя сказка придется ему по вкусу.

Городская сеньорита и колючка от кактуса

[116]

Однажды, в пыльные-пыльные времена, появилась на длинной дорожке, что вела к землистого цвета домику с просторным белым парадным крыльцом юная девушка. Рядом с домом росло дерево паловерде – зеленое-зеленое, чтобы вбирать и усваивать солнечный свет, и куст мескита, чьи корни, как полагают многие, уходят в землю прямо к бурным источникам, дающим начало китайским рекам, а по другую сторону дома высился, задрав кверху руки, словно разбойник с большой дороги направил на него револьвер, требуя выкладывать всю наличность и все ценные бумаги, огромный кактус-сагуаро. С высокой пальмы, тянувшейся к небу из-за дома, уставилась на гостью сова.

– Кто тут? Кто тут? – ухнула птица.

Одной рукой девушка держала над головой белый зонтик, а в другой несла небольшой чемодан. Одета она была в длинное белое платье, в такт шагам смахивавшее подолом пыль с ее кожаных туфель на пуговках.

Женщина, Что Жила В Доме, вышла на крыльцо, утирая руки передником, и подумала: «Нет. Этой девчонке из большого города ни за что не протянуть в пустыне так долго, чтоб стать женой моему михо[117]. Нет, нет».

Всякому, кто жил по соседству, было прекрасно известно: Женщина, Что Живет В Доме – сила, с которой нельзя не считаться. Насколько людям помнилось, она жила здесь всегда – дольше любого другого. А уж о ее прежней жизни, до того, как она сделалась Женщиной, Что Живет В Доме, чего только не рассказывали! Одни говорили, будто она – сама Ла Йорона[118], будто брела она по высохшему руслу ручья перед домом и причитала, но вдруг заметила на крыльце Сеньора. Сеньор сидел на уютной веранде, попивая арбузный сок, и выглядел просто потрясающе. Пригласил он ее присоединиться к нему, а она, дескать, и согласилась.

Нет, возражала другая сказка, когда-то, давным-давно, она была Койотихой. До того, как она появилась в окрестных холмах, жили койоты поодиночке, всяк сам по себе, но она, во-первых, точно знала, где можно разжиться едой без особых хлопот, а во-вторых – о, какие чудесные пела песни… Ясное дело, каждому из койотов захотелось присоединиться к ней и петь хором. Вдобавок, Койотиха знала все волшебство пустыни и умела выманить у кого угодно что только пожелает, даже самое дорогое. Одна женщина рассказывала, будто ее родная бабка, поддавшись на хитрость Койотихи, собственными руками отдала ей свои золотые зубы – правда, после Койотиха вернула зубы обратно, не сумев догадаться, к чему их приспособить. А потом встретила Сеньора. Тот, как и в прежней сказке, сидел на веранде, попивал свой сок, и Койотиха была сражена наповал. Та самая часть месяца, полнолуние и все такое – вот она и решила заглянуть в гости да посидеть с ним малость. С тех пор так здесь и живет.

Словом, рассказывали о ней самое разное, но все сходились в одном: когда-то Женщина, Что Живет В Доме, была сильной колдуньей. А может, оставалась ею и до сих пор, так что искушать судьбу не желал никто. Никто не рисковал ей перечить. И всякий, несомненно, посоветовал бы девушке отправляться домой. Ни один мужчина на свете, каким красавцем и щеголем он ни будь, не стоил этакого риска.

– Сеньора, – заговорила девушка, подойдя к крыльцу, – я…

– Я знаю, кто ты, – ответила Женщина. – Ты – та девица, что хочет стать женой моего михо.

– И он тоже хочет стать моим мужем, – сказала Городская Сеньорита.

– Ну что ж, – кивнула Женщина, – у нас есть три дня и три ночи. Вполне довольно, чтоб поглядеть, годишься ли ты ему в жены да сможешь ли жить в нашей пустыне.

Городская Сеньорита замешкалась, стоя на пыльной земле.

– Входи, – словно с запозданием спохватившись, сказала Женщина. – Добро пожаловать в мой дом. Твой приезд очень кстати.

Городская Сеньорита с улыбкой поднялась на крыльцо.

– Я так рада, что приехала, – сказала она. – Просто не терпится самой поглядеть, как здесь живет ваш сын. И наконец-то увидеться с ним.

– Они с отцом в отъезде, – сообщила Женщина. – Покупают лошадей по ту сторону гор. И вернутся не раньше, как через три дня и три ночи. Ну, а пока мне многому нужно тебя научить. Ты должна уметь стирать сыну одежду, готовить его любимые кушанья и вообще выучиться нашей пустынной жизни. Без этого хорошей женой моему сыну не станешь.

Приняла Женщина у гостьи чемодан, и обе удалились из-под палящего солнца в прохладу дома. Если снаружи слегка пахло мескитом, то внутри – гвоздикой и душистым ямайским перцем.

– Ваш сын и сам умеет стирать одежду и готовить свои любимые блюда, – сказала Сеньорита. – Вы прекрасно воспитали и выучили его, и он станет хорошим мужем. Однако мне очень хочется научиться всему, чему вы можете научить.

– Мне все равно, хорошим он станет мужем или нет, – ответила Женщина, ведя юную гостью за собой по длинному коридору.

Большую часть восточной стены спальни занимало окно, открывавшее великолепный вид на пустыню. Женщина уложила чемодан Сеньориты на кровать.

– Во-первых, в этой одежде ты ходить не сможешь, – сказала она. – Гляди-ка: подол платья уже весь серый.

– Я переоденусь, – согласилась Сеньорита.

– Да. Переоденься, и займемся стряпней.

Переодевшись в платье потемнее да покороче, Сеньорита немного поблуждала по просторному дому и, наконец, отыскала кухню, где ждала будущая свекровь. Женщина подала ей передник, и Сеньорита надела его.

– Слишком уж ты тоща, – заметила Женщина. – Надо бы тебе нарастить мясца на косточках. Стать больше, толще, сильнее. Чем больше мяса, тем меньше синяков, когда с кем-нибудь столкнешься, или кто-нибудь врежется в тебя.

– Что ж, буду есть, – сказала Сеньорита, – и веса наберу. А сил у меня немало и сейчас.

– Благословения четырех сторон света я уже испросила, так что можем начать. Сперва приготовим маса[119], затем тортильи[120], а потом – моле[121].

– Маса для тортилий? – с улыбкой спросила Сеньорита.

Тортильи она много раз пекла вместе с матерью. Пожалуй, первое испытание будет не таким уж сложным.

– Зола вон там, – сказала Женщина.

– Зола?

Женщина смерила гостью взглядом.

– Ты когда-нибудь раньше тортильи пекла?

– Но мы всегда делали их из маса харина[122], – созналась Сеньорита.

Женщина замотала головой.

– Нет, нам нужно благословение пустыни и местных деревьев. Их дух – их зола – вот что создает тортильи.

Вовремя сдержавшись, чтоб не пожать плечами, Сеньорита взглянула на три миски на столе. В одной оказалась вода, в другой – кукуруза; выходит, в третьей – зола.

– Смешай золу с водой, – велела Женщина.

Поставив на огонь кукурузу с золой, они принялись нарезать стручки перца-чили – поблано, серрано, пасилья[123] – для моле. Дважды Сеньорита, забыв, что режет чили, протерла глаза. Едва не расплакалась, едва не вскрикнула, но удержалась, хотя глаза защипало жутко. Вот дура! Ведь дома, в городской кухне, она резала чили чуть не каждый божий день! Ну, по крайней мере, наблюдала, как это делают мама и бабушка.

Долгое время Женщина с Сеньоритой провели на кухне. Женщина начала расспрашивать о семье гостьи, и Сеньорита рассказала, что мама с бабушкой поездку в пустыню одобрили. Они и сами когда-то жили в пустыне, только в один прекрасный день пришлось им уехать в город.

– Бабушка говорит, пустыня полна волшебства, – сказала Сеньорита.

– Хм-м-м. Пустыня полна опасностей, – возразила Женщина, начиная замешивать маса. – Нет-нет, так много воды не лей. Маса не должно быть ни слишком сухим, ни слишком клейким.

К концу дня Сеньорита совсем выбилась из сил. Даже свежеприготовленные тортильи с моле не очень-то радовали. Кроме этого, они с Женщиной приготовили бобы и поджарку из фасоли, напекли пшеничных тортилий и хлеба, сделали флан и пару других десертов на будущее. Ужин прошел в молчании, и после Сеньорита с радостью отправилась спать.

Пришлось Женщине, Что Жила В Доме, признаться (но только самой себе): да, Городская Сеньорита следовала ее указаниям, как надлежит. Правда, слишком уж худа, порой неосмотрительна, но если возьмется за дело с душой – станет неплохой поварихой. И все же она полагала, что эта Городская Сеньорита ее сыну не пара.

С этими мыслями Женщина совсем уж собралась улечься в кровать, но вдруг услышала пронзительный визг. А за ним – и другой. Выглянув из спальни, она увидела Сеньориту, бегущую по коридору к ней.

– Сеньора! В этом доме нечисто! – воскликнула девушка. – Я только что слышала привидение. А под окном – какие-то чудища! Фыркают, хрюкают…

Женщина безмятежно проследовала в спальню гостьи и подошла к окну.

– Вот! Слышите?! – не унималась Городская Сеньорита.

– Никакое это не привидение, глупая ты девчонка, – сказала Женщина. – Это же сова. Неужто ты сов никогда в жизни не слышала?

– А кто там так жутко сопит? – спросила Сеньорита.

– Взгляни сама. Разве не видишь? Это ж пекари. Что из тебя за жена, если ты птиц да свиней боишься? От них вреда никакого! Вот скорпионы, гремучие змеи да солнце, пекущее так, что кожа слезает – это да. Тут есть, с чего завизжать. Спокойной ночи.

Женщина ушла к себе, оставив Сеньориту в темной спальне. Гостья затворила окно и снова улеглась в постель. Хотелось расплакаться, но плакать она не стала. Завтра у нее выйдет лучше.

Назавтра Женщина разбудила Сеньориту в раннюю рань. Обе отправились в пустыню – собирать мясистые листья опунции, стручки мескита да еще немного вербены. Сеньорита знать не знала, как выглядят эти растения, но быстро освоилась и свою долю собрала сполна. А еще на каждом шагу кололась об опунции и чольи. Укололась даже о высокий сагуаро, которого, казалось бы, никак нельзя не заметить.

Под конец вылазки Сеньорита была исколота, будто подушечка для булавок. Долго стояла она на крыльце, пока Женщина вытаскивала колючки из ее туфель, рубашки и джинсов. Колючки Женщина бросала в миску, к концу процедуры наполнившуюся с горкой.

– Что же ты за жена для жителя пустыни, если всякий раз, едва сойдя с крыльца, будешь превращаться в дикобраза? – сказала Женщина, поставив миску кактусовых колючек на кухонный стол. – Слишком нежна ты для наших мест.

– Не так уж я нежна, – возразила Сеньорита. – Просто нужно привыкнуть. Научится быть осмотрительнее.

– Хм-м-м, – протянула Женщина. – Что ж, тогда пойдем осматривать конский навоз. Конюшни пора вычистить.

Чисткой конюшен Женщина обычно не занималась, однако все крепче и крепче убеждалась в том, что эта городская девица не годится для жизни в пустыне, и потому решила поучить ее убирать навоз за лошадьми: откажется она от этакой грязной работы – и делу конец. Но Сеньорита не отказалась. Пришлось Женщине возвращаться в дом и готовить ужин одной.

Ночью, едва улегшись в постель, Женщина снова услышала визг Сеньориты и отправилась в спальню гостьи – спросить, что стряслось.

– Ко мне в спальню хотят забраться дикие собаки, – ответила Сеньорита. – Послушайте. Они совсем рядом.

– Это не дикие собаки. Это койоты. Ты что ж, и койотов никогда не слышала? Вдобавок, они далеко. И в спальню к тебе ни один не полезет: тут же задохнуться можно от жары, – сказала Женщина, распахивая окно настежь. – Как же ты намерена жить в пустыне, если боишься воя койотов?

Сеньорита не ответила ни слова. Комнату переполняло уханье совы, хрюканье пекари и завывания койотов. Как же тут уснуть? Она и прошлой-то ночью почти не спала. Да, Женщина объяснила, что страшные звуки за окном – всего лишь сова да пекари, но шум все равно спать не давал. А сегодня еще и койоты развылись!

– Простите, что побеспокоила вас, Сеньора, – сказала она. – Пойду спать.

* * *

Спалось Сеньорите – хуже не придумаешь. Она даже немножко всплакнула, укрыв голову подушкой, чтоб слышно не было. Сына Женщины она любила всем сердцем, но даже не знала, будут ли они жить здесь, в пустыне. Стоит ли подвергать себя всему этому? Пока что пустыня ей совсем не нравилась. Хотелось одного – домой. И все же…

Сеньорита тяжко вздохнула. Нет, признавать поражение она не собиралась. Может, на самом деле в пустыне не так уж плохо? Она любила птиц, а здесь по ветвям сагуаро прыгали, крича на весь белый свет, дятлы-гила, а пересмешники шумно передразнивали их, глядя на них желтыми глазами. А раз прямо под ноги им с Женщиной выбежала перепелка и затрещала, заквохтала, будто возмущаясь тем, что ее потревожили. Птичьи трели Сеньорите понравились. Птицы были с нею куда разговорчивее, чем Женщина.

Проснувшись, она помогла Женщине готовить завтрак. Затем прибралась в кухне. За этим последовала стирка. И Сеньорита даже не морщилась, наравне с Женщиной поднимая на плиту лохани с водой, хотя руки и ноги дрожали от напряжения. После ленча они пошли на огород за тыквами, фасолью и чили. Сеньорита внимательно слушала все, чему учила Женщина, и делала все, что велено. И, нарезая чили, больше ни разу не полезла руками в глаза.

После ужина Сеньорита сказала:

– Сеньора, в знак благодарности за все, чему вы меня научили, мне хотелось бы утром приготовить вам завтрак.

– Завтракать придется рано, – предупредила Женщина. – Завтра возвращаются мужчины, до их приезда нужно переделать кучу дел.

– Я встану раньше вас, – заверила ее Сеньорита. – Еще до рассвета.

– Хм-м-м, – протянула Женщина.

Конечно, она знала, что Городской Сеньорите нипочем не проснуться раньше нее. Однако если эта девчонка вправду ухитрится подняться вовремя и приготовить ей завтрак, как ей, Женщине, убедить сына, что Городская Сеньорита для жизни в пустыне не годна? А между тем ему непременно нужно подыскать другую невесту, более подходящую.

Тут Женщина услышала, как хлопнула парадная дверь. Должно быть, Сеньорита вышла на веранду. Поспешив в кухню, Женщина схватила со стола миску, полную кактусовых колючек, прошла в спальню гостьи, приподняла простыню на ее кровати и высыпала колючки на матрас. Вот так. Теперь, даже если ей не помешают спать сова, пекари и койоты, колючки свое дело сделают. Оправив простыню, она малость помешкала и покинула спальню.

Тем временем Сеньорита сошла с крыльца на землю пустыни. Ночь была теплой, в небо взошла луна.

– Кто тут? Кто тут? Кто тут? – спросила сова.

Но теперь-то Сеньорита знала: вскоре сова улетит, отправится на охоту и вернется в гнездо только утром. А если ей всего за три дня удалось изучить повадки совы, чего она только не узнает, прожив здесь подольше! И бабушка, и мать настоятельно советовали поехать сюда. Отыскать свои корни. А может, и пустынное волшебство.

Сеньорита вздохнула и помахала рукой луне.

– Привет, – тихо сказала она. – Да, я в этих местах без году неделя и многого не понимаю. Но знаю одно: я люблю этого человека, а его мать сомневается, что я сумею жить здесь. Я и сама в этом не уверена, но хочу, чтоб все было по справедливости. Я ведь здесь – всего ничего… впрочем, об этом я уже говорила, не так ли? Так вот, этой ночью мне очень нужно как следует выспаться, чтобы проснуться рано поутру. Быть может, вы все согласитесь мне помочь? А то под этот шум… то есть, под музыку ночной пустыни мне пока трудно уснуть. Койоты, может быть, вы споете мне колыбельную? А вы, пекари, не могли бы рыть землю, визжать и хрюкать немного подальше от дома? Словом, я была бы очень рада любой помощи, кому какая по силам. Помогите мне уснуть и проснуться пораньше. Грасиас![124]

И отправилась Сеньорита спать. Женщина ожидала, что она и на этот раз завизжит, но в доме было тихо. Мало этого: сегодня и вой койотов звучал словно бы откуда-то издали, гораздо дальше обычного… или будто хвостатые проныры с чего-то решили сбавить тон. Что-то тут не так. Встав у окна, Женщина подождала появления пекари, но они не пришли. И сова, должно быть, уже отправилась на охоту. В пустыне царила необычайная тишина – успокаивающая, убаюкивающая, едва ли не музыкальная.

В эту ночь выспалась Сеньорита, как никогда в жизни, а перед самым восходом солнца проснулась от укола в пятку. Протянула она руку, пошарила под одеялом и отыскала одну-единственную колючку от кактуса, торчавшую из простыни.

– Спасибо тебе, – сказала она, поднимаясь с постели и начиная одеваться.

Прошла она в кухню, бросила колючку в пустую миску, всего-то день назад наполненную колючками доверху, и отправилась наружу, собрать яйца, снесенные курами за ночь.

Женщина, Что Жила В Доме, проснулась, оделась и тоже пошла на кухню. Там, стоя у стола, ждала ее Сеньорита. Над блюдами с тортильями из синей кукурузы, жареной картошкой, фасолью и яичницей курился аппетитный пар.

– Буэнос диас, Сеньора, – сказала Сеньорита.

– И тебе доброго дня, – отозвалась Женщина, Что Жила В Доме, усаживаясь за стол. – Как спалось?

Сеньорита села напротив.

– Прекрасно! Пожалуй, я и не проснулась бы вовремя, если бы не колючка от кактуса в постели. Должно быть, мы пропустили ее, когда в тот день чистили меня от колючек, – со смехом ответила она.

Женщина принялась за еду. Завтрак оказался – просто на славу!

Что это за чудеса? Вскочив из-за стола, Женщина поспешила в спальню гостьи и приподняла простыню. Там, где она рассыпала колючки, лежали перья – птичьи перья всевозможных цветов и размеров.

Опустила Женщина простыню и кивнула. Хороший трюк. Правильный. Как же она могла забыть, что в пустыне без волшебства не проживешь?

Вернувшись в кухню, Женщина, Что Жила В Доме, села за стол напротив будущей невестки.

– После завтрака, – сказала она, – посмотришь мои простыни. Выберешь к свадьбе, какие понравятся.

– Благодарю вас, Сеньора, – ответила девушка. – Это очень щедрый подарок.

– Можешь звать меня мамой, – сказала Женщина.

– Тогда расскажите, мама, как вы вошли в этот дом? – спросила Сеньорита.

– О-о, это целая история. Все началось у русла высохшего ручья. Ты петь умеешь?

– Немножко, – ответила Сеньорита.

– Что ж, поглядим, – сказала Женщина. – Есть у меня в запасе пара песен. Могу и тебя научить.

Ким Антио

* * *

Ким Антио – автор нескольких романов, включая The Jigsaw Woman, Coyote Cowgirl и двух книг для молодых читателей – Mercy, Unbound и Broken Moon. Недавно она завершила работу над романом для взрослых под названием Church of the Old Mermaids. Подробнее о творчестве писательницы можно узнать на ее сайте: .

Примечание автора

Однажды мы с мужем, Марио Милошевичем, оказались в пансионе для работников искусств в штате Аризона. Каждую ночь я просыпалась, уколовшись о колючку от кактуса, и как-то утром сказала:

– Чувствую себя, как принцесса на горошине!

А Марио предложил:

– Пусть лучше будет «городская сеньорита и колючка от кактуса».

Я рассмеялась, и история о городской сеньорите и колючке от кактуса начала складываться в голове сама собой. Однако я не стала изображать свекровь злодейкой. Больше всего мне понравилась мысль превратить ее в трикстера – пусть даже «отставного». Благодаря ее «трюку», необузданные характеры обеих героинь и сумели прийти к согласию.

Блюз черного камня

[125]

Он бежал. Несся над залитым солнцем океаном, прыгая с тучи на радугу, с радуги на тучу, ухмылялся от уха до уха, видя, что его никому не догнать, но вдруг кто-то подошел к нему, улыбнулся самым надменным манером и сказал:

– Проснись! Вставать пора!

– Брысьтсюда, – буркнул он, выглянув одним глазком из спального мешка.

Подошедшая воображала оказалась красивой молодой женщиной с кожей цвета глубочайших морских глубин и волосами, черными, будто темнейшая из ночей. Причем – совершенно голой. И Стриту это непременно пришлось бы по нраву, не будь ее улыбка такой обидной.

– Пора вставать, Трикстер, – повторила она.

Стрит встряхнулся и сел. Если в укрытии вправду гость, дело – сквернее некуда, но, по крайней мере, эта воображала, явившаяся к нему во сне, исчезнет.

Вот только она и не думает исчезать. Она – здесь, в его комнате. Или же, точности ради, в кладовой на задах Дюпри-билдинг, битком набитой картонными ящиками «Хай Джонз Гуд Лак Лаун» и «Гарден Спрэй». В реальности на ней – кроваво-красная куртка, лиловые джинсы и невысокие серые сапожки, голова выбрита, кожа темна всего-навсего как чернослив, но улыбка столь же надменна и обидна, как во сне. Для той, кого он никогда в жизни не встречал, выглядит поразительно знакомо. Может, просто улыбка ее кого-то напоминает? Но кого? Этого Стрит припомнить не мог. Хотел было сказать что-нибудь колкое, но с языка сорвалось только:

– А?

Девица улыбнулась еще обиднее.

– Ага. По утрам ты всегда отличался особой любезностью.

Стрит трижды моргнул, но девица упорно не желала исчезать, будто дурной сон, и потому он спросил:

– Э-э… Ты кто такая?

Девица покачала головой.

– Это секрет.

Стрит начал было выбираться из спальника – уж больно ему не нравилось смотреть на нее снизу вверх, – но тут же остановился. Когда он подыскал себе это пристанище, то соорудил из шести ящиков кровать, из двух – стол, а еще из четырех – кресло со спинкой и даже подставкой для ног, но теперь его одежда лежала на штабеле остальных ящиков, у противоположной стены.

– Что тебе нужно?

– И это секрет.

Стрит нахмурился, но тут же сообразил: да ведь бедняга просто пытается разыграть из себя игрока! Улыбнувшись, он с хрустом потянулся.

– Как ты меня назвала?

Улыбка на лице девицы увяла.

– Ладно уж, – сказала она, – знай. Трикстер.

Ухмылка Стрита достигла такой ширины, что пришлось умерить веселье, а то – как бы щеки не треснули.

– Ну, время от времени – может быть. Так, – он указал на свою одежду. – Я приведу себя в порядок. А дама, – он указал на дверь, – подождет снаружи.

– А тем временем кое-какой грошовый жулик, – сказала девица, указав на окно, – смоется через черный ход. Думаю, ждать снаружи даме не стоит.

Стрит выбрался из мешка и, сдерживая дрожь, опустил босые пятки на холодный бетон.

– О, женщина, чье имя – Недоверье!

В ответ девица постучала себя пальцем по лбу.

– Я – женщина, чье имя Здравый смысл.

Стрит натянул серые шелковые трусы, но носков трогать не стал: надеть их так, чтоб эта раздувшаяся от самомнения девица не заметила дыр на пятках, возможным не представлялось.

– Вообще-то меня зовут Стрит.

– Да, если только не подыскивают нечистого на руку дурня или босяка, чтоб провернуть какое-нибудь жлобское кидалово. Вот в этих случаях спрашивают Трикстера.

– А кого спрашивают, когда ищут тебя?

Девица на секунду задумалась, пожала плечами и сказала:

– О…

– Женщину-загадку?

– И это бывает, – улыбнулась она.

Пришлось Стриту помимо воли рассмеяться.

– О! Тебя зовут О!

– Ладно уж. Знай и это.

Стрит кивнул.

– О’Райли. Одилия. Опра. О-Клэр. Отворись, Сезам. О, какая боль.

О покачала головой.

– Зря тратишь время, Ти.

Стрит сдвинул брови и принялся застегивать черную гуайябару[126].

– И как же ты, О, отыскала…

Ее улыбка дала понять, каков будет ответ, еще до того, как Стрит успел договорить.

– И это секрет, точно? – ухмыльнувшись ей, подхватил он и сунул ногу в штанину песочных чинос[127]. – Надеюсь, копам ты не рассказала?

– Конечно, нет.

Стрит замер, не успев натянуть чинос.

– Да ты отличная девчонка, О! Знаешь, если ты пробралась сюда в надежде классно провести время с шикарным парнем вроде меня…

– Только Боссу Седмице.

Вместо того, чтобы продолжить одевание, Стрит вскинул взгляд на нее, запутался в штанине и упал, чувствительно отбив об пол ладони.

– Какого…

Под ее смех он вскочил, одним рывком натянул штаны и полоснул ее злобным взглядом.

– На кой ты это…

– Чтоб жизнь тебе медом не казалась, Ти. В последнее время ей явно не хватает остроты.

Стрит затянул ремень, схватил свой бирюзовый шелковый пиджак и сунул ноги в темно-красные мокасины.

– Что я тебе дурного сделал?

О холодно улыбнулась.

– И это секрет, да? – буркнул Стрит, передразнивая ее улыбку.

– Да, – кивнула О. – Они будут здесь через пару минут. Нам лучше убраться по пожарной ле…

– Нам? – нахмурился Стрит.

Тут дверь кладовой распахнулась внутрь, будто мул ударил в нее копытом. Только вместо мула на пороге возник огромный мужик – настоящий великан, такой рослый, что ему пришлось пригнуться, входя внутрь. Надпись на груди его футболки гласила: «КОМУ ТУТ ПО УШАМ?».

– Что-то они рановато, – заметила О.

Стрит распахнул окно кладовой.

– Валим! Если…

В оконном проеме, на площадке пожарной лестницы, возник коротышка в темно-красном костюме, с большим пистолетом в руке и дружеской улыбкой на губах.

– Ай-яй-яй, каков шалунишка! Прежде, чем отбыть, джентльмены платят по счету. Да, отбыть-то ты вскорости отбудешь, далеко и навсегда, но вначале Босс Седмица получит свое, и немедля, верно?

В объяснения мистер Великан с мистером Карликом вдаваться явно не собирались, а потому Стрит и спрашивать ни о чем не стал. Вырулив со стоянки у Дюпри-билдинг, они покинули Флэштаун и помчались мимо деревенских домиков Хиллсайда, и все это время Великан с Карликом хором распевали песни Переулка Жестяных Кастрюль[128], причем на удивление в лад. О следовала за их черным лимузином в маленьком серебристом родстере с опущенным верхом. Поразмыслив, Стрит решил, что О работает заодно с этой парочкой, только не мог понять, отчего она держится, скорее, как зритель, чем как актер. К тому же, о ней и думать-то было противно, а потому он попросту присоединился к дуэту Карлика с Великаном, широко улыбаясь при виде того, как оба вздрагивают и морщатся от каждой фальшивой ноты.

Лимузин миновал множество домиков за каменными оградами, и наконец мистер Великан свернул к высоким воротам, сверкавшим белизной, будто слоновая кость. Ворота распахнулись, пропуская машину, лимузин покатил по длинной мощенной белым камнем дорожке и остановился у особняка – такого же белого, как ворота. Здесь Карлик выпрыгнул из машины и распахнул перед Стритом дверцу.

– Пожалуй-ка, Трикси. Будь так любезен.

Стрит предпочел бы остаться, где сидел – в машине он чувствовал себя как-то безопаснее, но Карлик кивнул на Великана и сказал:

– Окажи же любезность моему коллеге. Его обязанность – очистить салон, если гость сам выйти не пожелает.

Великан застенчиво ухмыльнулся, и Стрит вылетел из лимузина пулей.

О остановила свой родстер рядом с лимузином и подошла к ним. Для поездки она дополнила костюм гоночными очками и длинным белым шарфом, и теперь сдвинула очки на лоб. Стрит невольно подумал, что таких красоток в жизни еще не видал, однако тут же пожалел об этих мыслях.

– Шоу начинается! – воскликнула О, махнув рукой в сторону заднего двора.

– А гонорар заплатят? – осведомился Стрит.

– Лучше бы вам, мистер Трикстер, надеяться, что нет, – неожиданно мягко ответил Великан.

О двинулась вперед, и Великан с Карликом последовали за ней, увлекая Стрита за угол особняка. На заднем дворе, в шезлонге у огромного бассейна полулежал, попивая «пинья колада», человек в черном цилиндре, круглых темных очках, черной гавайке, украшенной серебряными черепами, пляжных шортах в темно-серую полоску и черных купальных шлепанцах. Подняв взгляд, он захохотал.

– Трикстер! О! Как же я рад вас видеть!

Сообразив, кто перед ним, Стрит поспешил откликнуться:

– И я невообразимо рад тому, что меня видит не кто иной, как вы, мистер Босс Седмица, сэр. Только, боюсь, тут вышло кро-охотное недоразумение…

– Недоразумение? – переспросил Босс Седмица. – Когда в дело замешан Трикстер? О, нет. Быть того не может!

Тут Босс Седмица с Великаном от души захохотали, а Карлик шепнул:

– Он недоволен, Трикси. И тебе следует это исправить.

Больше всего на свете Стриту хотелось бы именно это и сделать, но как? Он покосился на сильно вытянутый в длину шестиугольник огромного бассейна, пригляделся внимательнее… Да это же точь-в-точь гроб!

Босс Седмица захохотал громче прежнего.

– Что, Трикстер, нравится мой бассейн? Можешь поплавать в любое время. Некоторые от него в таком восторге, что нырнут, да так там и остаются.

Стрит вздрогнул.

– У вас прекрасный бассейн, мистер Босс Седмица, сэр, – сказал он. – Но я вот думаю, что был бы просто счастлив, если бы мог что-нибудь для вас сделать. Все, что вам будет угодно. Вы только скажите, чего хотите, мистер Босс Седмица, сэр – я сию же секунду пойду и сделаю!

Босс Седмица прекратил смех.

– Камень, – сказал он.

– Камень? – переспросил Стрит.

Босс Седмица кивнул.

– И все? – уточнил Стрит.

Босс Седмица кивнул еще раз.

Стрит вопросительно взглянул на О.

– Ему нужен тот самый камень, – пояснила она.

– Ну конечно! Ему нужен тот самый камень! – воскликнул Стрит, потихоньку пятясь назад, прочь со двора. – Мистер Босс Седмица, сэр, я бесконечно, бесконечно благодарен вам за возможность добыть для вас камень. И не какой-нибудь, а тот самый!

Босс Седмица снова захохотал.

– Даже не сомневаюсь, Трикстер, даже не сомневаюсь. У тебя двадцать четыре часа.

– Но этого времени может… – начал Стрит.

Босс Седмица сдвинул брови.

– …оказаться чересчур много, – поспешно добавил Стрит. – Как знать заранее? Двадцать четыре часа – это же куча времени! Камень будет доставлен, самое позднее, к вечеру!

– Славный Трикстер, – сказал Босс Седмица и снова захохотал.

И тут, прямо на глазах пятящегося со двора Стрита, кожа и плоть его лица поплыли, будто расплавленный воск, потекли вниз, обнажая череп.

Как споткнется Стрит, как вскочит, да как побежит! Свернул за угол белого, точно кость, особняка, мчится к воротам вдоль вымощенной белым камнем дорожки, а смех Босса Седмицы гремит и гремит ему вслед. И камни под ногами гремят, точно барабаны. Подбегая к воротам, он уже не сомневался, что и не камни это вовсе, а человечьи черепа, и живо представил себе людей, захороненных в общей могиле, набитых в яму битком, как сигареты в пачке. С разбегу прыгнул он на ворота, чтоб перелезть через них, но створки распахнулись внутрь сами собой. Спрыгнув, он выбежал на дорогу и тут услышал позади шум мотора. Серебристый родстер выехал со двора и притормозил рядом.

– Если едешь со мной, давай поживее, – сказала О.

Стрит не замедлил бега.

– Нет, – пропыхтел он. – Ни за что.

– Я не собираюсь везти тебя назад, – заверила О. – Особенно без камня. Так что, если хочешь убраться отсюда поскорее…

Стрит прыгнул через борт на пассажирское сиденье, уселся и пристегнулся.

– Езжай.

О тронулась с места. Стрелка спидометра застыла точнехонько на предельной дозволенной скорости.

– Быстрее! – с нетерпением крикнул Стрит.

– Если нас остановят копы, выйдет намного медленнее, – отозвалась О.

– Точно, – кивнул Стрит. – Хорошая мысль. Пусть так. Мне все равно.

Однако дышал он – чаще некуда, и пот лил с него градом. Да, какое уж там «все равно»…

– Слышь, – сказал он, – а ты там, на заднем дворе, ничего странного не заметила?

– Странного? – усмехнулась О. – Нет.

Должно быть, это оплывшее лицо – просто игра света. И камни – самые обычные, просто стучат под ногами громко.

– Я тоже, – заявил Стрит. – Просто хотел, чтобы Босс видел: я на поиски его камня сил не жалею!

– Думаю, он и без того это знает, – сказала О.

– Вот только я не знаю, что это за камень такой, – признался Стрит. – И кто его мог спереть. И почему Босс ожидает, что я его найду.

– «Почему» тут не так уж важно, – заметила О. – Главное – ожидает.

– Это точно. Ты знаешь, где его искать?

О покачала головой.

– Куда обычно идут искать то, что людям нужно?

Стрит сдвинул брови, но тут же просиял и широко улыбнулся.

Стрит с О шли сквозь Блуждающий Рынок. В этот день он расположился на грузовой стоянке невдалеке от доков. Ухмылка не покидала Стритова лица – ведь все вокруг кивали ему, улыбались, кричали:

– Как жизнь, Ти?!

– Йо, Пес Уличный!

– Глянь, с какой он клевой девицей!

Стихийные торговые ряды кишели людьми, любящими выгодную сделку и не заморачивающимися насчет отсутствия кассовых чеков. Обычно Стрит расхаживал по Рынку, что твой принц, досконально изучая товары каждого продавца, будь то одежда, музыка, представление, электроника, драгоценные камни или любые другие радости жизни. Теперь же он шел как можно быстрее – ровно с такой быстротой, чтоб все вокруг не начали гадать, куда это он спешит.

В толпе было полным-полно тех, кто только и ждал, чтобы их заметили. Яркие одежды, затейливые прически – поди-ка выбери среди них того, кто тебе нужен! Однако задача Стрита была еще сложнее. Он искал там, куда не заглядывал никто другой – в тени, в укромных уголках. Наконец он углядел невысокого смуглого человека под тентом у алюминиевого трейлера с вывеской «Кофе Пеле». Сидя на табурете в дальнем углу, Мышь нянчил в руках чашку кофейку по-домашнему.

Мышь тоже сразу же приметил Стрита, отставил чашку и посмотрел по сторонам. Ясное дело, понял Стрит, расчетами занялся – прикидывает, далеко ли до рядов, да много ли на пути препятствий, да длину Стритова шага, да скорость собственных ног. Но тут Мышь взглянул на Стрита и улыбнулся, а это яснее слов говорило о двух обстоятельствах: во-первых, Мышь понял, что ему не слинять, а во-вторых – очень и очень хочет слинять.

– Как оно, Трикс? – спросил Мышь. – Вы с дамой желаете присесть? Если хочешь, пять сек – и мое место свободно.

– А, Мышь! – сказал Стрит. – Давно тут сидишь?

– Да вот, – пожал плечами Мышь, – застой в делах, понимаешь. Кстати, тачка не нужна? Есть наколка на серебристый «зефир», почти новенький.

– Не тот ли, что припаркован у газетного киоска Динго? – вмешалась О. – Если да, и думать забудь.

– Или пуленепробиваемый жилет? – ничуть не смутившись, продолжал Мышь. – Тоже почти новенький. Всего одна дырочка.

– Мне нужен камень, – уверенно, будто в точности зная, о чем говорит, сказал Стрит.

Взгляд Мыши ничуть не изменился. Значит, виноват, и виноват серьезно, не то бы просто испугался.

– Рубин? Сапфир? Изумруд? Философский? Или, наоборот, точильный? Или, может, алмаз Хоупа? Не мой уровень, Трикс. Ты ж мои дела знаешь. По-тихому, по мелочи, ничего этакого запоминающегося. Я так не люблю хлопот…

– Мышь, – перебил его Стрит, – хватит прибедняться. Вот взять хоть меня. Я – превосходный врун.

О фыркнула, но если это фырканье и должно было перейти в смех, она умолкла, стоило только Стриту бросить на нее взгляд.

– А ты, – продолжал Стрит, – превосходный посредник. Один хочет продать, другой – купить, и никто на свете не поможет им найти друг друга лучше, чем ты. Но вот врун из тебя никудышный. И стыдиться тут нечего. Совершенство во всем даровано немногим из нас.

– Очень немногим, – согласилась О. – Очень-очень немногим. Буквально единицам…

Стрит вновь бросил взгляд на нее.

– Если мне понадобится твоя помощь, ты тут же об этом узнаешь. Потому что я вырву себе язык и повешусь на нем, только б тебя о ней не просить.

– О-о, – протянула О, – буду ждать с нетерпением!

Стрит положил руку на плечо Мыши, не давая тому ускользнуть.

– Итак. Камень.

– Да не видал я его, – сказал Мышь.

– А если бы увидел, то увидел бы… что?

– Обычный камень, – пожал плечами Мышь. – Черный такой. Не знаю я ничего! Я только слышал, что ты натворил.

– И если бы тебе понадобился этот черный камень, к кому бы ты пошел?

– Трикс, ты меня со справочным бюро в библиотеке не спутал?

– Что ж, справедливо. Если заработаю на этом, десять процентов твои.

Мышь снова пожал плечами.

– Но я ж не знаю ничего.

Стрит кивнул.

– И обычно беру пятнадцать, – добавил Мышь.

Стрит кивнул снова.

– К Маме Небо, – сказал Мышь.

О открыла рот, словно собравшись произнести свое прозвище, но тут же закрыла его, так ничего и не сказав.

– Ну, мне пора, – сказал Мышь. – До скорого.

Выскользнув из-под руки Стрита, он растворился тенью в бурном море завсегдатаев Рынка.

«Зефир» катил вдоль бульвара Сансет.

– Нельзя не признать, эта часть прошла как по маслу, – сказал Стрит.

– Верно, – подтвердила О, не сводя глаз с дороги. – Вести дела с подонками ты умеешь, этого у тебя не отнять.

Стрит метнул в нее злобный взгляд, но О не увидела этого, и он просто захохотал.

– Имя-то я нам добыл, а?

– Имя – еще не камень.

– Кому-нибудь другому хоть это удалось?

– Нет, – неприязненно буркнула О.

Стрит снова самодовольно захохотал.

– А как ты намерен искать Маму Небо? – спросила О.

– А никак не намерен, – улыбнулся Стрит.

О повернулась к нему, и в тот же миг из-за поворота навстречу вывернул грузовик. О резко свернула на обочину, брызжа пылью из-под колес, разминулась с грузовиком и вернулась на дорогу.

– Значит, не намерен, – с абсолютным спокойствием сказала она.

Стрит покачал головой.

– Я же видел твое лицо, когда Мышь назвал имя. Ты ее знаешь.

– Верно.

– Думаю, к ней мы сейчас и направляемся.

– Верно думаешь.

– Так кто же она?

– Моя мать.

Судя по тону ответа, больше ей задавать вопросов не стоило, и от этого Стриту тут же захотелось задать их целую кучу. Однако, взглянув на ее лицо, он решил подождать. Пусть она и вдвое противнее самого противного человека на свете, он подождет, пока она не будет готова продолжать разговор.

На вершине Сансет-Хилл О сбавила скорость и свернула на Верхнее Шоссе, к паркам. На миг Стриту почудилось, будто они остановились в саду с видом на город и океан, однако он тут же увидел, что впереди – небольшой домик, голубой, словно небо. На крыльце неподвижно, с выражением абсолютного спокойствия на лице, стояла дородная женщина в просторном домашнем халате, таком же голубом, как и дом. Ее кожа была темна, как кожа О, седые волосы клубились над пухлыми щеками, словно облака.

Стрит покосился на О, перевел взгляд на дородную женщину, но вдруг вокруг потемнело, и он поднял взгляд. Солнце заслонили тяжелые плотные тучи, небо разом потемнело, а вместе с ним потемнели и стены домика, и халат его хозяйки.

– Кажется, дождь собирается, – заметил Стрит. – Неплохо бы в дом пройти, или хоть верх у машины поднять.

Первая капля дождя угодила ему точно в макушку, вторая ударила в лоб. Начался настоящий ливень.

– Мама, – сказала О.

– Да, доченька? – откликнулась Мама Небо.

– Без этого никак не обойтись? – спросила О.

– Видишь, я не рада, – ответила Мама Небо.

– У тебя тот самый камень, – сказала О.

– Зачем бы мне этот камень? – удивилась Мама Небо.

– Ты никогда не рассказываешь о том, что я хочу знать, – с укором сказала О.

– Я всегда рассказываю о том, что тебе нужно знать, – возразила Мама Небо.

– Откуда ты знаешь, что мне нужно знать? – хмыкнула О.

– Я же тебе мать, – объяснила Мама Небо.

– Не понимаю, зачем меня сюда принесло, – раздраженно буркнула О, потянувшись к ключу зажигания, чтоб завести мотор.

Стрит поспешил перехватить ее руку.

– За камнем, – напомнил он.

– Да плевать мне на этот камень!

– Жаль, не могу сказать того же, – вздохнул Стрит.

Холодный дождь лил, как из ведра. Стрит живо промок до нитки, не говоря уж об О и ее родстере. Выбравшись из машины, он прошлепал по глубоким лужам к крыльцу и остановился у нижней ступеньки.

– Мама Небо, мэм? Я…

– Я знаю, кто ты таков, – холодно оборвала его хозяйка.

– О… Э-э… Как жаль, как жаль, что и до вас докатилась дурная молва обо мне. От мысли, что такая женщина, такая красавица, как вы, не рада меня видеть, просто сердце разрывается!

Мама Небо сощурилась на него и рассмеялась.

– Вот глупый мальчишка! Думает, лесть покроет все его грехи!

Дождь чуточку ослаб.

– Если прекрасная дама, чей смех звенит на весь мир, полагает, будто за мужчиной имеются грехи, что ему остается? Только надежда искупить прегрешения, говоря ей правду в глаза!

Мама Небо покачала головой.

– Никак не пойму, что только моя дочь в тебе нашла?

– Мама! – воскликнула О.

Мама Небо вновь улыбнулась, и дождь стих, а Стрит сообразил: Мама Небо знает, что ее дочь могла в нем найти. Вопрос только, раздражает ли это О так же, как все, что он видит в ней, раздражает его. Ух, как раздражает! Смотреть на нее противно.

– Входите, дети, – сказала Мама Небо.

Снаружи, под ярким солнцем, стало очень даже неплохо, однако Стрит решил воспользоваться приглашением.

– Благодарю вас, мэм, – поспешно, не давая О и рта раскрыть, сказал он и направился в дом.

Гостиная оказалась невелика и уютна. Обстановка внутри сияла всеми оттенками заката и рассвета, и радуги, и облаков.

– Сейчас чайку вам приготовлю, – сказала Мама Небо.

– Нам некогда, – тут же откликнулась О.

– Чайку – это очень кстати, – в ту же секунду заявил Стрит.

О полоснула его злобным взглядом, а Мама Небо, лучась улыбкой, отправилась на кухню. Не обращая внимания на О, Стрит обошел гостиную в поисках того, что могло бы сойти за черный камень. Единственными в комнате предметами, темными, как пасмурная ночь, оказались подушки, полка для тарелок да переплеты нескольких книг.

Мама Небо вернулась с голубым подносом, голубым чайником и голубым блюдом, с горкой наполненным меренгами и миндальным печеньем.

– Позвольте мне, – сказал Стрит, устремившись ей на помощь.

Мама Небо улыбнулась, покачала головой и опустила поднос на кофейный столик, расписанный ребятишками, запускающими воздушных змеев и плывущими куда-то на парусных лодках.

– Не настолько уж я беспомощна, – ответила она, наливая всем чаю.

Стрит опасался, что О откажется, однако она взяла чашку и тихо поблагодарила:

– Спасибо, мама.

Поднял Стрит чашку, сделал большущий глоток. Зеленый чай с имбирем! Даже врать не пришлось, похвалив:

– Великолепно!

Сунул он в рот меренгу, проглотил, запил чаем, сжевал миндальное печенье, запил чаем и только тут заметил, как обе женщины таращатся на него.

– Ты когда ел в последний раз? – спросила Мама Небо.

Стрит открыл было рот, собираясь ответить, но, задумавшись о прошлом, малость замялся. Вспомнил, как обводил людей вокруг пальца – то ради денег, то просто для забавы. Вспомнил, как удирал и скрывался – не все же обладают таким тонким чувством юмора, как он. Вспомнил, как ел и пил всякое, стараясь покончить с едой поскорей – то из-за ужасного вкуса, то из-за спешки. Не смог припомнить только одного – когда же в последний раз удавалось посидеть да поесть спокойно.

– Ну… я сегодня был вроде как занят.

Уже не торопясь, смакуя каждый кусочек, он расправился еще с полудюжиной печений.

– Давай-ка я тебе сандвич сделаю, – предложила Мама Небо.

– В другое время с удовольствием бы, – ответил Стрит, – но сейчас я просто смерть, как спешу. Ударение на слове «смерть».

– Чье поручение? – нахмурилась Мама Небо.

– Босса Седмицы, – ответил Стрит.

В комнате потемнело. Стрит решил, что сейчас опять польет дождь, но полумрак тут же рассеялся, а Мама Небо сказала:

– Так ты ищешь этот камень для Босса Седмицы?

– Да, мэм, – сознался Стрит.

– В жизни бы в руки не взяла того, что принадлежит этому… этому… – Мама Небо сплюнула в цветочный горшок. – Но миссис Бригитта – женщина замечательная. Ради нее я бы тебе помогла. Вот только нечем.

– Глухо, Ти, – сказала О. – Пошли.

Но Стрит сдаваться не желал.

– А вы на Блуждающий Рынок за покупками ходите? – спросил он у Мамы Небо.

– С чего бы? – хмыкнула Мама Небо. – У меня здесь и сад, и огород, и гости приносят всякое. Мне хватает с избытком.

– Видишь, Ти? – сказала О. – Здесь больше делать нечего. Идем.

– А не приносил ли кто чего-нибудь вроде камня? – продолжал Стрит. – Для сада, например?

– Нет, – ответила Мама Небо. – Могу заверить, ничего подобного.

– Впустую тратим время, Ти, – проворчала О. – Поел на халяву – и будь доволен. Пора дальше двигать.

– А знаете, – вдруг вспомнила Мама Небо, – кое-кто приносил что-то похожее на той неделе. Этот, Штормбой, – уточнила она, повернувшись к О. – Приличный такой, надежный, основательный. Достойный. – Взглянув на Стрита, она рассмеялась. – Хотя все вы – парни достойные, каждый по-своему. Иногда достойное веселье – самое лучшее и есть.

– Веселья от Штормбоя не жди, – сказала О. – Как раз наоборот.

– Наверное, не стоило мне подталкивать тебя к нему, – вздохнула Мама Небо.

– Наверное, не стоило, – согласилась О.

– А Трикстер не так уж плох, – заметила Мама Небо, покосившись на Стрита. – Но серебро я после твоего ухода пересчитаю!

Погрозив Стриту пальцем, она засмеялась.

– У вас, Мама Небо, я не возьму ничего, – заверил ее Стрит.

– Пожалуй, я тебе верю, – протянула Мама Небо. – И это доказывает, что глупости мне не занимать. У Босса Седмицы ты ведь кое-что стянул.

– Ну, он-то мне совсем не нравится, – пожал плечами Стрит, но тут же нахмурил брови. – Но я у него ничего не брал.

– Тогда почему он поручил искать свой камень тебе? – спросила Мама Небо.

– Потому, что я – смогу, – гордо заявил Стрит. – Хотя… Похоже, Босс Седмица вправду считает меня виноватым. Но, насколько мне помнится…

– Что? – спросила О.

– С ума сойти, – негромко проговорил Стрит.

– Да что такое? – с нетерпением прорычала О.

– Я помню все, что сделал в последние шесть дней, – признался Стрит. – А до этого – как отрезало. Будто весь мир только шесть дней назад и родился.

– Мир много, много старше, Трикстер, – с улыбкой сказала Мама Небо.

Стрит покачал головой.

– Так что, говорите, принес вам Штормбой?

Мама Небо подошла к полке, уставленной безделушками, и отыскала среди коралловых веточек, морских раковин и черно-белых фарфоровых мопсов синий мешочек, затянутый синим шнурком.

– Штормбой, – пояснила она, – сказал, будто эта штука приносит счастье в любви. И пока я не заглядываю внутрь, у него есть надежда добиться благосклонности моей О. Но если я подыщу ей лучшую партию, то могу открыть его и оставить то, что внутри, себе.

Мама Небо взглянула на О.

– Что ж, раз уж он тебе так не по душе…

С этими словами она начала развязывать шнурок.

– Нет!!! – хором вскрикнули Стрит с О.

Мама Небо подняла на них удивленный взгляд.

– Разве вы не хотите проверить, не черный ли камень там, в мешочке?

– Если бы я затевал каверзу, то что-то похожее бы и устроил, – сказал Стрит. И, видя озадаченные взгляды О с Мамой Небо, добавил: – Только гораздо тоньше, умнее и безобиднее, чем можно ожидать от розыгрышей таких типов, как Штормбой.

– Твои тоже тонкостью, умом и безобидностью не отличаются, – заметила О. – Но тонкость в понимании Штормбоя – это что-то вроде грязевой лавины или удара молнии. Дай-ка мне.

О протянула руку, и Мама Небо вложила синий мешочек в ее раскрытую ладонь. Ощупав то, что внутри, О кивнула.

– Да, это камень.

– И без подвоха не обошлось? – спросил Стрит.

О снова кивнула.

– Похоже, Штормбой – еще более подлый проныра, чем ты.

– Так на свете есть тот, кого ты не любишь еще сильней, чем меня? – ухмыльнулся Стрит.

– Тебе осталось только понравиться мне больше всех остальных парней на свете, – отрезала О.

– Ну что ж, начало положено, – расхохотался Стрит.

О вела автомобиль вдоль Сигарильо-каньон. Стрит поднял с приборной доски синий мешочек. Внутри действительно лежал камень размером с некрупное куриное яйцо, причем странно знакомый на ощупь.

– Положи на место, – сказала О.

– А я вот думаю, не заглянуть ли внутрь одним глазком?

– Врешь.

– Окей, я подумал, не сделать ли вид, будто хочу заглянуть внутрь, чтоб вытянуть из тебя побольше информации.

– Например?

– Например, что случится, если заглянуть внутрь.

– Мне-то откуда знать?

– Ты остановила мать, когда она хотела развязать его. В ту же секунду, что и я. А может, даже опередила.

– Может, мне просто пришло в голову то же, что и тебе.

Стрит потянул за завязки.

– Нет! – вскрикнула О, потянувшись за мешочком.

Стрит покачал мешочком в воздухе, не давая ей дотянуться до него.

– Так я и думал. Похоже, ты многое знаешь. Только не говоришь.

– Как будто об этом трудно догадаться.

– А еще шесть дней назад что-то лишило меня памяти. Видно, вот этот самый камень.

– Камень, стирающий человеческую память! – расхохоталась О. – Ну да, конечно!

– И, наконец, я подумал: если камень вытащить, я потеряю еще шесть дней, а ты – всю память вплоть до сего момента. И будем мы с тобой на равных.

О оторвала взгляд от дороги и повернулась к нему.

– Вот это был бы подлый трюк.

– Ага, – кивнул Стрит.

Затянув узел, он бросил мешочек на приборную доску.

В конце Сигарильо О свернула на улицу Красноголовой Ящерицы. На лице ее сохранялось непроницаемое спокойствие – поди разбери, что у нее на уме. «Вся в мать», – подумал Стрит. Странно, но это ему нравилось.

– Даже не знаю, – сказал он вслух, – стоит ли просить прощения за то, чего не помнишь, но ты уж меня прости. На всякий случай.

О бросила на него холодный взгляд и снова устремила все внимание на дорогу. Машина въехала в Фламинговиль – район, ничем особенным не примечательный, просто симпатичный: небольшие яркие домики, уютные магазинчики, дешевые ресторанчики с превосходной кухней, тротуары, полные счастливых праздных гуляк.

– Наверное, – продолжал Стрит, – я выкинул какую-нибудь глупость, ты меня выследила и теперь стараешься помочь мне и в то же время наказать.

– И что ты, по-твоему, выкинул?

– Вряд ли начал ухлестывать за кем-то еще – слишком уж ты хороша… Может, черный камень у Босса Седмицы стащил?

– Ты невероятный идиот, – кивнула О.

Стрит с маху хлопнул ладонью по крышке бардачка.

– Ох ты! Ну и идиот же я!

– А я что говорю?

– Я надеялся, ты скажешь, что меня кто-то подставил. А выходит, я в самом деле его стащил?

– Говорят, ты явился в «Коготь» с небольшой шкатулкой, напился и начал хвастать всем вокруг, будто ты – лучший вор на свете, потому что можешь стянуть у Босса Седмицы черный камень и вернуть его на место так, что тот и не заметит. И что камень будто бы при тебе.

– Босс поймал меня за попыткой его вернуть?

О покачала головой.

– Все начали смеяться. Сказали, в шкатулке может лежать что угодно. Откуда тебе знать, что там камень? Тогда ты разозлился, заглянул внутрь и…

– Неужели я был настолько глуп?

О кивнула.

– А после этого ушел из бара, с виду – вдвое пьянее, чем был. А что случилось потом, никто не знал. Тогда я начала расспрашивать о Трикстере и услышала: есть парень под такой кличкой, фамилия – Стрит. Остальное ты уже знаешь.

Стрит ухмыльнулся.

– Так значит, мы с тобой… э-э…

– Были, – коротко ответила О.

Стрит ухмыльнулся шире прежнего.

– Может, я и идиот, но вкус у меня отменный!

– Ты на прошедшее время внимание обратил?

– Но вкус-то у меня все равно отменный, – не прекращая ухмыляться, откликнулся Стрит.

О с грустью покачала головой.

– Это у меня вкус ужасный, – сказала она, наконец-то улыбнувшись Стриту. Надо сказать, ожидание того стоило!

О вновь устремила взгляд на дорогу.

– Одного не пойму, – заговорил Стрит. – Зачем человеку камень, заставляющий людей забывать все на свете?

– Человеку, может, и незачем, – ответила О.

Стрит гулко сглотнул.

– Так что же? Босс Седмица – он не…

– У кого нужно украсть, чтоб доказать, будто ты лучший вор на свете? – спросила О.

– Но ведь не сам же… Не может же он быть самим… Скажи, что я не настолько глуп!

– Ты не настолько глуп, – заверила его О.

Стрит замер, устремив взгляд вперед. От ужаса его глаза едва не вылезли из орбит. Захотелось завизжать, но он вовремя захлопнул рот и тихо сказал:

– Смерть. Я так глуп, что затеял обокрасть Смерть.

О кивнула.

– И теперь все новопреставившиеся остаются при всех своих воспоминаниях. Благодаря тебе. Босс говорит, скандалят – просто жуть. И будет рад получить камень назад.

Стрит бросил взгляд на синий мешочек.

– Так он и получит его назад. И будет рад. А значит, и волноваться не о чем!

От радости и облегчения он захохотал, но О сказала:

– Он – Смерть.

Стрит приуныл.

– А смыться мы куда-нибудь можем?

– Где Смерть не сумеет тебя отыскать?

Стрит и хотел бы снова сглотнуть, да в горле совсем пересохло.

– Тогда пусть забирает свой камень, – хрипло прошептал он.

– Вот и хорошо, – заключила О, сворачивая с Мемориал к огромным белым воротам особняка Босса Седмицы.

Стоило им подняться на крыльцо по белым мраморным ступеням, дверь распахнулась, и на порог ступила изящная темнокожая дама в платье, черном, будто самое сердце глубокой пещеры.

– Быстро вы обернулись, – сказала она.

– Да, мэм, – откликнулась О.

– Вы, видимо, миссис Бригитта? – заговорил Стрит. – А я…

– Трикстер, – закончила за него темнокожая дама. – И в самом деле заслуживаешь этого прозвища. Пойду, сообщу мужу…

– Трикстер! Ойя! – загремел из глубин особняка голос Босса Седмицы. – Какая радость, что ты вернулся так быстро!

Миссис Бригитта отступила в сторону и широко распахнула дверь. Внутри тянулся вдаль, во мрак, белоснежный коридор с множеством закрытых дверей по бокам, но все внимание Стрита было обращено к Боссу Седмице в безукоризненном вечернем костюме, быстро идущему навстречу. В коридоре даже у самого входа царил полумрак. На западном горизонте виднелось кроваво-алое зарево, хотя Стрит был уверен, что в особняк они вернулись вскоре после обеда – часам к трем, не позже.

– Дела меня утомляют, – сказала миссис Бригитта и удалилась из коридора, закрыв за собой белые створки дверей.

В воздухе пахло табаком, духами, апельсинами, арахисовым маслом и всеми прочими известными Стриту запахами, только как-то невнятно, неотчетливо. Откуда-то столь же невнятно доносилась приглушенная музыка, смех, плач, стоны и вздохи – быть может, отзвуки страстной любви, а может, и смерти.

Стрит покосился на О.

– Значит, Ойя?

Та кивнула.

– Хорошее имя, – сказал Стрит. – Прости, что я забыл его.

Девушка улыбнулась. Что ж, лучшего и желать не стоит, даже если после всего этого ему не светит ничего хорошего. Хотя нет. Что за глупости лезут в голову? Пусть все станет еще лучше!

– Мистер Босс Седмица, сэр! – воскликнул Стрит, встряхнув в воздухе синим мешочком. – Я отыскал ваш камень!

Босс Седмица протянул руку, и Стрит подумал, не выхватить ли камень. Пожалуй, не стоит: ведь камень принадлежит ему, Боссу Седмице. Должно быть, он знает, как показывать этот камень умершим, не лишаясь памяти. Может, дело в темных очках? Очки с него можно и сбить. Мысль соблазнительная, но, пожалуй, не так уж хороша. Не стоит рисковать навлечь на себя еще больший гнев самой Смерти.

– Рад, что все улажено, – сказал Стрит, подавая Боссу мешочек. – Подумать только: обокрасть Босса Седмицу! На такое решится только круглый дурак.

– Знаю, знаю, – со смехом подтвердил Босс Седмица, подхватив Стрита под руку. – Ступай со мной.

– Он же вернул камень, – возразила О. – Теперь все в порядке. Все возвратилось на круги своя.

– Не совсем, – напомнил ей Босс Седмица. – Меня обокрали.

Стрит едва успел сдержать горделивую улыбку.

– На самом деле, нет, мистер Босс Седмица, сэр. Вы получили свой камень обратно. А если он на месте, это все равно, что он никуда и не исчезал, поэтому никто не сможет сказать, будто у вас что-то пропало. Ведь не пропало же. Если вы понимаете, о чем я.

Босс Седмица вновь захохотал.

– Уже говорят, Трикстер. Потому и придется тебе пойти со мной. Немедля.

– Ойя, подождешь меня снаружи? – спросил Стрит. – Я ненадолго.

Босс Седмица покачал головой и захохотал громче прежнего.

– Ох, Трикстер, не требуй от девушки такого великого терпения!

– Так значит, вы меня уже забираете? – спросил Стрит.

Босс Седмица кивнул в ответ.

– И назад я не вернусь?

Босс Седмица кивнул и на это.

– Этого я не предвидел.

– Да, Трикстер, предвидение – не твой конек, – сказал Босс Седмица.

– Босс, прошу вас, – заговорила О.

Но Босс Седмица покачал головой.

– Кое-что в жизни нужно делать, не заботясь об остальных.

– Просто поверить не могу, – проговорил Стрит. – Да и никто бы поначалу не поверил…

– Во что? – полюбопытствовал Босс Седмица.

Стрит рухнул на колени.

– Ойя! Гляди! Я – на коленях перед Боссом!

О недоуменно сощурилась, а Босс Седмица сказал:

– Мольбы тебя не спасут.

– Я ни о чем и не молю! – воскликнул Стрит, сложив ладони перед грудью.

– А с виду… – начал было Босс Седмица, но Стрит не дал ему договорить.

– Спасибо вам, мистер Босс Седмица, сэр! – завопил он. – Спасибо!

Босс Седмица озадаченно наморщил лоб, а Стрит бросил взгляд на О.

– Видишь, как я рад? Расскажи о доброте Босса Седмицы всему городу! Скажи: не нужно его бояться! Он – самый милосердный джентльмен на свете!

О неуверенно кивнула. Стрит снова перевел взгляд на Босса Седмицу.

– Я так боялся, что вы выставите меня обратно в мир, лишенного памяти, и люди будут потешаться надо мной, злосчастным дурнем, попытавшимся обокрасть вас, всю оставшуюся жизнь! Я был уверен, что обречен страдать многие годы в назидание всем вокруг!

– Так ты… – сказал Босс Седмица, но Стрит завопил громче прежнего:

– Но вы – Ойя тому свидетель – нашли в себе силы простить неразумного Трикстера, решившего вас обокрасть. Люди придут к вам и скажут, что вы – самый кроткий и незлобивый джентльмен с самого сотворения мира! – Склонившись вперед, Стрит облобызал холодную кожу ботинок Босса. – Гляди, Ойя! Расскажи всем, как я был ему благодарен, расставаясь с тобой! – С этими словами он снова облобызал ботинки Босса. Казалось, их кожа стала еще холодней. – Благословен будь Босс Седмица! Благословен во веки веков!

Босс Седмица взглянул на О, перевел взгляд на Стрита. Из-за его круглых темных очков повалил дым, стекла полыхнули красным огоньком.

– Вста-вай, – медленно проговорил он.

– Уже идем, Босс? – обрадовался Стрит, поспешно поднимаясь на ноги. – Идемте же скорей!

Лицо Босса Седмицы обратилось в пылающий пламенем череп.

– Вон отсюда!!! – завизжал он. – Сию же минуту вон!!!

– Но, Босс, разве вы забыли… – начал Стрит.

О ухватила его за запястье и потащила к дверям.

– Нет, О! – взмолился Стрит, отчаянно упираясь на ходу. – Прошу тебя! Я не хочу назад!

Мраморный пол под ногами задрожал, будто в преддверии землетрясения. Двери по сторонам начали распахиваться одна за другой. Из-за каждой двери вслед беглецам дунули безжалостные ветры – ледяные арктические бури, раскаленные суховеи пустынь.

– Пусти меня, О! – кричал увлекаемый к выходу Стрит. – Пожалуйста!

У входной двери ждала миссис Бригитта. Полоснув обоих испепеляющим взглядом, она распахнула белые створки во всю ширь.

– Наказания более мягкого ты не заслуживаешь! – воскликнула она.

– Нет! Прошу вас, не надо! – не умолкал Стрит.

Едва не кубарем скатившись со ступеней, они с О прыгнули в «зефир» и покатили прочь от дома Босса Седмицы. Едут, а Стрит никак не может понять, что это смешивается с ревом мотора – вопли ярости Босса, или его собственный смех.

Вскоре особняк остался далеко позади, и Стрит вальяжно развалился на сиденье.

– Похоже, слово «тонкость» тебе совсем незнакомо, – сказала О, взглянув на него.

– И не мне одному, – согласно кивнул Стрит.

– Ты же без памяти остался, – напомнила ему О.

На это Стрит беспечно пожал плечами.

– Я знаю, что жизнь прекрасна, а самое прекрасное в ней – ты. Что еще нужно для счастья?

– Ровным счетом ничего, – рассмеялась О.

– А скажи, – задумчиво проговорил Стрит, – у каждого во всей этой куче народа имеется своя цель?

– В общем, да, – кивнула О. – И цель, и обязанности.

– А у меня? – полюбопытствовал Стрит.

О только покачала головой.

Стрит рассмеялся.

– Значит, моя единственная цель… – с самодовольной улыбкой сказал он. – Значит, моя единственная цель – просто быть!

– Гвоздем под чьей-нибудь задницей, – добавила О, улыбнувшись ему в ответ.

– Ну да, – пожав плечами, согласился Стрит. – Кто что умеет…

Уилл Шеттерли

* * *

В 2008 г. роман Уилла Шеттерли The Gospel of the Knife, продолжение Dogland, был номинирован на Всемирную премию фэнтези и дошел до финала. Чаще всего Уилла можно застать дома, в Тусоне, штат Аризона, с прекрасной женой Эммой Булл и их прекрасным котом Тоби.

Примечание автора

Как писатель, я терпеть не могу послесловий: все нужное и важное должно быть изложено в самом произведении. Но как читатель – нежно их люблю. Они, так сказать, дают шанс заглянуть за кулисы к фокуснику. Воспользуетесь им – впечатление волшебства пропадет, зато шоу заиграет новыми красками. Поэтому, если вы считаете мой рассказ (а я им, признаться, очень и очень горд) маленьким чудом, дальше этого предисловия не читайте!

Ну что ж, я предупреждал.

Мальчишкой я очень любил комиксы о супергероях. Одним из моих любимых злодеев был Трикстер из «Флэша» – веселый, смешливый вор в башмаках, позволявших гулять по воздуху. Уже взрослым я предложил «DC Comics» сюжет с использованием их Трикстера, но компания им не заинтересовалась, и потому сюжет отправился в стол.

Когда Терри с Эллен предложили мне написать для них рассказ, я принялся копаться в голове в поисках достойной идеи, вспомнил свой давний сюжет для комикса и уселся за стол, намереваясь создать фантастический гангстерский триллер с перестрелками и прочими жуткими делами. Но Трикстер – он ведь не боец. Он – просто парень, сующийся в воду, не зная броду, и нередко крадущий что не следует, так как кража создает больше проблем ему самому, чем кому-либо другому. А еще, несмотря на всю его недальновидность и эгоизм, импульсивная натура частенько толкает Трикстера не только на скверные поступки, но и на добрые дела. В конце концов, он человечен в той же мере, что и все боги-трикстеры.

Словом, история о нем вполне закономерно обернулась тем, чего я совсем не ожидал. Наверное, Трикстер где-то там смеется надо мной во весь голос.

Констебль из Абаля

[129]

После того, как мать Озмы убила констебля, Абаль пришлось покидать в спешке. А жаль: дела здесь шли на редкость хорошо. Приглашения на званые вечера то в один, то в другой из лучших домов Абаля Зилла, мать Озмы, получала чуть ли не каждый день. Состоятельные джентльмены восхищались ее красотой, а их женам не терпелось узнать, что сулит им фортуна. Озму, наряженную в блестящее, негнущееся, украшенное черными лентами платье, гладили по головке, угощали сладкими булочками и горячим шоколадом. Амулеты и прочие безделушки, что Озма с матерью носили на лентах, все эти кораблики, черепа, куклы, короны и чаши из фарфора и бронзы, предназначались для того, чтобы привлечь внимание мира ду́хов, однако абальские модницы начали носить их тоже. Месяца за три до того, как Озма с матерью переехали сюда, через Абаль прокатилась чума, и смерть была в моде.

Благодаря матери Озмы, какое-то время все благородные дамы Абаля разгуливали по городу в облаках духов – духов, не видимых никому, кроме Зиллы и Озмы. Зилла заработала кучу денег, вначале торгуя лентами и амулетами, а затем просвещая покупательниц насчет их новых спутников. Конечно же, не все духи были одинаково желанны – совсем как люди: обществом одних пренебрегают, в компанию других рвутся изо всех сил. Но если кому его духи не по нраву – что ж, хорошо, мать Озмы охотно изгонит их и продаст желающим новые амулеты, новых духов. Богатые дамы могли менять духов с той же легкостью, что и наряды, вышедшие из моды.

Миниатюрная Озма выглядела значительно младше своих лет. Голос ее был нежен, ручки да ножки изящны, словно кукольные. Груди она туго перетягивала полосой ткани и против горячего шоколада не возражала, хотя предпочла бы вино. Но от вина она рисковала бы сделаться сонной или неловкой, а ведь тихо, незаметно проникать в спальни, гардеробные и кабинеты, когда твой воротник, корсет, кружева и подол увешаны сотнями амулетов, точно рыбацкими грузилами, и без того нелегко. Правду сказать, удивительно, как ей вообще удавалось двигаться!

Зилла звала дочь Принцессой Обезьян, но сама Озма чувствовала себя, скорее, тягловой скотиной, вьючным мулом, на спину коего мать грузит тайну за тайной, чтоб в нужный момент извлекать их на свет, будто козыри из рукава. Среди амулетов Озмы скрывались отмычки и крохотные ножи-стамески; в запертые столы, сундуки и комоды она заглядывала без всякого волшебства. А если ее случайно увидят, объяснить, что она ищет, было проще простого: понимаете ли, один из ее духов решил немного поиграть в прятки. И любой нечаянный свидетель видел перед собой всего лишь серьезную маленькую девочку в погоне за своим незримым другом.

Нет, Зилла не жадничала. Шантажисткой она была весьма порядочной – не выжимала клиентов досуха, но аккуратно, бережно доила. Можно даже сказать, занималась всем этим из самых добрых чувств. Судите сами: что проку в тайне, которая никому не известна? И вот тут на помощь тем, кто не может позволить себе публичного скандала, всегда готов прийти шантажист. Конечно, за соответствующее вознаграждение. Посему Озма с Зиллой и собирали улики – свидетельства тайных любовных отношений, опрометчивых связей, вытравленных плодов грешной любви, махинаций с наследством, а то и убийств. Работали въедливо, как всякий порядочный биограф, заботливо, как самые близкие наперсницы. Ошметки чужих трагедий, комедий и мелодрам шли в пищу голодным духам, сидевшим на лентах, словно псы на цепи. Время от времени духов нужно подкармливать чем-нибудь вкусненьким, а лишней крови во взрослой женщине да маленькой девочке не так уж много.

А вот в констебле – молодом, весьма симпатичном на вид, состоящем на жалованьи у некоей леди В. – крови было полным-полно. Возможно, Зилла повела себя слишком неосторожно, а может, леди В. оказалась умнее, чем выглядела со стороны.

– Ума в ней явно больше, чем красоты, – злобно буркнула Зилла.

Констебля она заколола, ударив его прямо в горло «чертовой иглой». Кровь хлынула из тонкого полого стержня, точно алая тушь. Все духи Озмы тут же встрепенулись, принялись бешено рваться с лент. «Будто детишки, а я – майский шест», – подумала Озма.

Вначале констебль был юношей – многообещающим, полным жизненных сил, затем стал трупом в луже собственной крови, а после сделался духом – таким маленьким, что Зилла могла бы положить его на ладонь и прихлопнуть другой ладонью, как пустой кулек из-под конфет, будь в нем, конечно, хоть толика осязаемого вещества. В амулет на Зиллиной ленте он вцепился, точно утопающий – в брошенную веревку. Изумление на его лице едва ли не вызывало смех.

«Симпатичный выйдет дух», – подумала Озма, подмигнув констеблю. Однако пока что было не до него: дел предстояла уйма. Избавиться от тела, собрать Зиллины платья, книги и украшения, невероятно хрупкие подвески с духами обернуть ватой и ветошью…

Зилла пребывала в самом мерзком расположении духа. Злобно пнув тело констебля, она принялась расхаживать по комнате и накачиваться вином. Пока Озма трудилась, мать разворачивала карты одну за другой, вглядывалась в них и снова сворачивала в трубку.

– Куда мы на этот раз? – спросила Озма.

– Домой, – ответила Зилла, трубно высморкавшись в очередную карту. Летом ее мучила жуткая аллергия. – Отправимся домой.

На седьмой день пути Нерена, лакея Зиллы, поившего лошадей у ручья, застрелили разбойники. Не высовываясь из кареты, Зилла достала ружье, подпустила разбойников поближе и влепила обоим по пуле в лоб. Стреляла она отменно.

К тому времени, как Озма успокоила лошадей, дух Нерена снесло далеко вниз по ручью, а лент для сбора никчемной дряни вроде пары разбойников при ней все равно не было. Уезжая из города, Зилла велела бросить бо́льшую часть духов и лент. Избыток духов немало затрудняет путешествие: духи пугают лошадей и привлекают нежеланное внимание. Вдобавок, вышить новые ленты да набрать новых духов несложно и на новом месте, а потому Озма оставила себе только трех самых любимых: гневливую старую императрицу, мальчишку, чей дух был убежден, будто на самом деле он – котенок, и абальского констебля. Но и императрица, и мальчуган охоту к разговорам утратили. Ничто не могло их расшевелить. Констебль казался куда выразительнее, ярче… хотя, возможно, причиной этому были только воспоминания об изумлении на его лице да ярко-ярко-красной крови.

– Она – просто чудовище, – сказал констебль Озме, едва ли не с восхищением глядя на Зиллу.

Озма почувствовала укол ревности пополам с особой собственнической гордостью.

– Мать убила целую сотню человек, – подтвердила она. – У нее в книжечке имеется реестрик, туда все имена вписаны. Мы за них свечи в храме ставим.

– А я своего имени не помню, – сознался констебль. – Возможно, я представился вам с матерью перед тем, как она заколола меня?

– Да, что-то вроде Стампа или Энвила, – припомнила Озма. – А может, Коббла…

– Озма, прекрати с духом лясы точить, – буркнула Зилла. – Поди сюда, помоги мне с Нереном.

Озма с Нереном друг к другу любви не питали. Нерену нравилось щипать да шпынять ее, когда Зилла не видела, а то и за перебинтованную грудь ухватить. А еще, бывало, схватит за волосы и тащит кверху, чтоб показать, какой он сильный и как она, Озма, мала и беспомощна.

Вдвоем с матерью они завернули труп Нерена в красную простыню, уложили в развилку меж сучьев ближайшего дерева и привязали к ветвям концами той же простыни. Так полагается хоронить мертвых, если спешишь. Будь на то воля Озмы – бросила бы Нерена на съедение собакам. И даже задержалась бы полюбоваться этаким зрелищем.

– Есть хочется, – пожаловался дух констебля.

Озма угостила его крохотной чашечкой крови пополам с землей, что удалось наскрести на месте гибели Нерена.

После этого путешествие пошло быстрее. Лошади страсть как боялись матери Озмы, хотя Зилла пускала в ход кнут куда реже, чем Нерен.

Сидя в карете, Озма играла с духом констебля в «Что я вижу».

– Не зевай, не моргай, что я вижу, угадай, – сказал констебль.

– Облако, – ответила Озма. – Крестьянина в поле.

Окрестный вид был донельзя однообразен. Бурые бесплодные поля, густая пыль в воздухе… В этом году страну поразила не только чума: на растения тоже напал мор, сгубив на корню все посевы. На небе не было видно ни облачка. А человек в поле был всего-навсего покосившимся пугалом, обвязанным тонкими грязными ленточками – остатками полевого колдовства. Хранителем полей, поставленным там же, куда кто-то приволок белый межевой камень…

– Это не крестьянин, – сказал констебль. – Это девушка. Печальная девушка с темно-русыми волосами. Немного похожа на тебя.

– А она симпатичная? – спросила Озма.

– А ты? – в свою очередь спросил констебль.

Озма откинула волосы со лба.

– Абальские леди называли меня прелестной малышкой, – сказала она. – И говорили, что мои волосы – цвета меда.

– Твоя мать невероятно красива, – заметил констебль.

Зилла, сидя снаружи, на козлах, затянула песню о черных воронах, клюющих чьи-то глаза и пальцы. Она любила печальные песни.

– А я, когда вырасту, стану еще красивее, – ответила Озма. – Зилла сама так говорит.

– Сколько тебе лет? – полюбопытствовал констебль.

– Шестнадцать, – сказала Озма.

Правда, это была всего лишь догадка. Крови у нее начались год назад – к сильному неудовольствию Зиллы.

– Зачем ты бинтуешь грудь? – спросил констебль.

В дороге Озма одевалась мальчишкой, собирала волосы на затылке в простой хвост и грудь все так же перетягивала тканью каждое утро.

– Когда-нибудь, – заговорила она, – Зилла подыщет мне мужа. Богатого старика, владельца крупного имения. Или глупого юнца с хорошим наследством. Но до того, пока я не выросла слишком большой, Зилле выгоднее выдавать меня за ребенка. За маленькую Принцессу Обезьян.

– А вот я уже никогда не стану старше, – печально вздохнул констебль.

– Не зевай, не моргай, что я вижу, угадай, – сказала Озма.

– Облако, – ответил констебль. – И огненное колесо.

Как известно, мертвые не любят называть солнце по имени.

– Маленького мышонка, – возразила Озма. – Он шмыгнул из-под колес кареты.

– Куда мы едем? – спросил констебль. Об этом он спрашивал снова и снова, чуть ли не каждый день.

– Домой, – в который уж раз ответила Озма.

– А где он, ваш дом? – не унимался констебль.

– Не знаю, – пожала плечами Озма.

Отцом Озмы, если верить Зилле, был князь загробного мира, дипломат из далекого Торлала, шпион, человек с кинжалом из переулков Бенина. Нерен так же, как Озма, не отличался ростом, и глаза его были точно такими же жгуче-черными, как у нее, но он-то никак не мог оказаться ее отцом! Будь он ее отцом, она бы вдоль всего ручья прошла с лентой, но дух его выловила!

Привал устроили на лугу, заросшем белыми цветами. Покормив и напоив лошадей, Озма принялась собирать цветы. Может, удастся набрать столько, чтобы устроить Зилле ложе из лепестков? Но, собрав небольшую, не выше колена, кучку, она слишком устала нагибаться за ними. Тем временем Зилла разложила костер и села к огню выпить вина. Ни о Нерене, ни о доме, ни о белых лепестках она не сказала ни слова, но после захода солнца затеяла учить Озму простенькому волшебству: как зажечь огоньки на спинах зеленых жуков, во множестве ползавших у костра; как призывать маленьких чертенят, живущих в камнях, кустах и деревьях.

Немного поговорив с чертенятами из камней на странно знакомом – казалось, еще немного, и Озма поймет, о чем речь – гортанном, лающем языке, Зилла резко метнулась вперед, схватила чертенка за хвост и с хрустом свернула ему шею. Остальные чертенята бросились наутек, и Зилла, оскалив зубы, устремилась в погоню. В ней вдруг появилось что-то волчье. Она неслась по лугу на четвереньках, рыща из стороны в сторону. На глазах Озмы и духов, оставшихся у костра, она изловила еще двух чертенят, выпрямилась и двинулась к костру – раскрасневшаяся, разрумянившаяся, весьма довольная собой, покачивая тушками чертенят у бедра. Заострив три прутика, она принялась жарить их над костром, будто куропаток, и к тому времени, как ужин был готов, успела изрядно выпить. И поделиться вином с Озмой не предложила.

В чертенятах оказалось полным-полно мелких колючих костей. Двух съела Зилла. Неуверенно отщипнув кусочек бедра, Озма от души пожалела, что при ней нет настоящего столового серебра, какое им пришлось бросить в Абале. Сейчас у нее имелся только нож для резки табака. Белесые, спекшиеся от жара глаза чертенка взирали на нее с укоризной. Крепко зажмурившись, Озма отломила ему голову, но ведь крохотные ручки и ножки никуда не делись! Все равно, что есть новорожденного…

– Ешь, Озма, – велела Зилла. – Ешь. Ты нужна мне здоровой и сильной. В следующий раз твой черед призывать ужин.

Поужинав, Зилла улеглась спать в карете. Озма прилегла на земле, опустив голову на кучку белых лепестков, а констебль, императрица и мальчуган-котенок свернулись клубочками в ее волосах.

Зеленые жуки с язычками пламени на спинах сновали по лагерю всю ночь напролет. Похоже, пламя им ничуть не мешало, и выглядели они просто прекрасно. Стоило Озме проснуться среди ночи, и земля вокруг оживала, озаренная крохотными, движущимися зелеными огоньками. Странная это вещь – колдовство. Иногда оно поражало своей красотой, а порой Озме казалось, что колдовство и вправду тяжкий грех, в точности как говорят священники. Да, можно убить, можно обмануть, можно украсть, но если поставишь в храмах достаточно свечей, будешь прощен. Однако женщина, что поедает чертенят, ловит духов и держит их на лентах с амулетами – ведьма, а ведьмам прощения нет. А ведь у Озмы на всем белом свете не было никого, кроме Зиллы, и у Зиллы не было никого, кроме Озмы. Что ж, может, дома все будет иначе.

Чем дальше, тем больше Озме казалось, будто Зилла чего-то ищет, чего-то ждет. Через четыре дня после гибели Нерена лошади заметно отощали. Подножного корма для них по дороге почти не попадалось. Большая часть ручьев пересохла. Карету пришлось бросить, и Зилла пошла дальше пешком (ни одна из лошадей ее бы не повезла). Озма ехала за ней верхом, а на вторую лошадь навьючили карты и сундуки Зиллы. Двигались они на север, и вокруг не было ни городка, ни деревни, где Зилла могла бы заработать денег гаданиями или торговлей амулетами. Одни только брошенные фермы да густые леса, по словам Зиллы, кишмя кишевшие разбойниками, а то и кем похуже.

Вина больше не было. Зилла его прикончила. Пили мутную воду из тех же ручьев, где поили лошадей.

Ночью Озма, кольнув иглой палец, выжала на землю несколько капель крови – для духов. А вот в Абале духов кормили кровью слуг. Конечно, одному духу много крови не нужно, но там, в Абале, духов у них было великое множество. При виде измазанных кровью губ императрицы и мальчугана-котенка, жадно лижущего языком окровавленную землю, Озме сделалось чуточку дурно. К счастью, констебль ел чинно, изящно, словно живой.

По ночам ноги Озмы страшно ныли. Казалось, они растут – растут с бешеной скоростью. Бинтовать грудь она то и дело забывала, но Зилла, похоже, не замечала этого. По ночам она уходила из лагеря, оставляя Озму одну. Порой не возвращалась до самого утра.

– Не зевай, не моргай, что я вижу, угадай, – сказал констебль.

– Лошадиную задницу, – ответила Озма. – Юбки матери, волочащиеся по земле.

– Юную леди, – возразил констебль. – Юную леди, полную крови и жизни.

Озма уставилась на него во все глаза. Мертвые не флиртуют с живыми, однако в глазах констебля поблескивал странный огонек. Императрица беззвучно захохотала.

Зилла, шедшая впереди, замедлила шаг.

– Вон, – сказала она. – Там, впереди. Видишь?

– Мы дома? – оживилась Озма. – Мы наконец-то дома?

Дорога позади была пуста и разбита. Далеко впереди виднелось нечто вроде небольшого городка. Подойдя поближе, они смогли разглядеть дома. Вот только великолепием эти дома не отличались. Ни городской стены, ни золоченых крыш, ни пышных фруктовых садов… Только бурые мертвые поля да скирды гнилой соломы.

– Это Брид, – сообщила Зилла. – И мне здесь кое-что нужно. Поди сюда, Озма, помоги с вьючной лошадью.

Из сундука появилось на свет лучшее платье Озмы – зеленое, с серебряным шитьем. Но, попытавшись его надеть, Озма обнаружила, что платье не сходится на спине, а манжеты из переливчатого шелка не достают до запястий.

– Да, – вздохнула Зилла, – вижу, малышка моя растет.

– Я не нарочно! – воскликнула Озма.

– Конечно, Озма, – с новым вздохом сказала Зилла. – Конечно же, не нарочно. Тут ты ни в чем не виновата. Даже моему волшебству есть предел. Дети со временем становятся старше, несмотря на все волшебство их матерей. Однако юная девушка в чужих краях… тут только и жди беды. А на беды у нас времени нет. Пожалуй, тебе лучше стать мальчишкой. Давай-ка обрежем волосы.

Озма подалась назад. Волосы были предметом ее гордости.

– Иди сюда, Озма, – велела Зилла, вынимая нож. – Они еще отрастут. Лучше, чем были, обещаю.

Озма с лошадьми и духами осталась у въезда в городок. Плакать по волосам ей не позволяла гордость. Прибежали мальчишки, камнями швыряться начали. Озма полоснула их злым взглядом, притопнула ногой. Мальчишки удрали, но вскоре появились снова и снова принялись швыряться камнями. Призвать бы огонь на их спины да поглядеть, как они мечутся, будто жуки! Хотя так думать грешно. А Зилла, наверное, в храме, зажигает свечи, но ведь на то, чтобы спасти их обеих, не хватит свечей во всем мире… «Пускай спасется хотя бы Зилла», – подумала Озма и начала молиться об этом.

– Зачем мы сюда приехали? – спросил констебль.

– Нам кое-что нужно, – пояснила Озма. – До дому оказалось дальше, чем я думала. Зилла вернется с новой каретой, с новым лакеем, с запасом пищи и вина. Наверное, она отправилась к мэру, предсказать ему судьбу. Он ей золота даст. Она придет за нами – с деньгами, с лентами, с духами, и мы пойдем к мэру, и будем есть ростбиф с серебряных тарелок.

– В этом городе полно людей, и в каждом из них полно крови, – заметил констебль. – Отчего мы должны ждать здесь, у окраины?

– Подожди. Зилла скоро вернется, – сказала Озма.

Неприкрытую шею обдувал жаркий ветерок. Обрезки волос, попавшие за шиворот, немилосердно кололи спину. Подняв констебля за ленточку, Озма посадила его в сложенную горстью ладонь.

– А я и сейчас красивая? – спросила она.

– У тебя грязь на лице, – ответил констебль.

Вернулась Зилла только к полудню. Одета она была в скромное серое платье, голову повязала белым платком. С ней пришел незнакомый человек. Не обращая внимания на Озму, он подошел к лошадям, огладил обеих, начал поднимать их ноги и вдумчиво остукивать копыта.

– Пойдем, – сказала Зилла Озме. – Помоги мне с багажом. А лошадей оставь ему.

– Куда мы идем? – спросила Озма. – Местный мэр тебе золота дал?

– Я поступила в услужение, – сказала Зилла. – Ты – мой сын, зовут тебя Эрен. Отец твой умер, сюда мы перебрались из Наблоса. Мы – люди добропорядочные. Я буду стряпать и вести домашнее хозяйство.

– А я думала, мы едем домой, – разочарованно протянула Озма. – Здесь же не наш дом.

– Духов оставь здесь, – велела Зилла. – Приличным людям, вроде нас, не пристало якшаться с духами.

Незнакомец взял лошадей под уздцы и повел прочь. Озма вынула карманный нож и перерезала три оставшиеся ленты. В одной из седельных сумок завалялся воздушный змей – подарок одной из абальских дам. Привязав ленты с императрицей и мальчуганом-котенком к его хвосту, она подбросила змея в воздух. Подхваченный ветром, змей взмыл ввысь, бечевка натянулась, заскользила сквозь пальцы, и оба духа полетели в небеса над крышами Брида.

– Что ты делаешь? – насторожился констебль.

– Тихо, – шикнула на него Озма.

Завязав третью ленту узлом, она сунула констебля в карман, взвалила на плечо седельную сумку и двинулась следом за матерью в город.

Мать шла уверенно, точно прожила в Бриде всю жизнь. Дойдя до храма, обе вошли внутрь, и Зилла купила у служки сотню свечей. Озма принялась помогать матери зажигать их. Священник дремал, растянувшись на молитвенной скамье во весь рост. «Не заметит ли он, как мы грешны? – подумала Озма. – Кому может понадобиться такая уйма свечей? Только самым отъявленным грешницам на земле!»

Но Зилла, стоявшая на коленях перед алтарем, зажигала свечу за свечой и в своем сером платье выглядела просто-таки святой. По храму поплыл густой аромат благовоний. Зилла чихнула, священник всхрапнул, проснулся, вскинул голову. «Ну и тоскливый же городишко», – подумала Озма. – Зачем только Зилле понадобилось убивать этого констебля. Уж лучше бы очаровала!» Лично ей, Озме, жизнь в Абале ничуть не надоела.

Наконец Зилла вывела Озму на городскую площадь, где местные хозяйки черпали воду из колодца, и свернула на узкую улочку. Из сточной канавы тут же пахнуло нечистотами. Вот в лучших домах Абаля имелась современная канализация и водопровод! Краны с водой, горячие ванны! А здесь… Даже об общественных банях – если, конечно, в Бриде имеется этакая роскошь – не может быть и речи, пока ей приходится притворяться мальчишкой.

– Нам сюда, – сказала Зилла, подойдя к дверям двухэтажного каменного дома.

Никакого сравнения с их абальским особняком этот дом, конечно, не выдерживал. На стук Зиллы дверь отворила женщина в чепце горничной.

– Вам же со двора, с черного хода положено! Неужто не знаете? – заворчала женщина, но тут же смилостивилась: – Ладно уж, входите. Скорей, скорей!

За дверью оказался вестибюль с мозаичным полом. Синие и желтые плитки складывались в затейливые завитки, и Озме показалось, что на мозаике изображены драконы, но плитки сильно потрескались, а кое-где вовсе отсутствовали. Сквозь стеклянный купол в потолке внутрь падал солнечный свет. В нишах у стен стояли статуи богов и богинь; казалось, все они ждут, когда им подадут плащи и шляпы, и ждут уже целую вечность. Выглядели они куда безвкуснее, старомоднее, чем в Абале – не так величаво, не так неприступно. А еще дом оказался полон духов. Странно, но от этого тоска по Абалю чуточку поутихла. Хотя бы в этом Брид похож на Абаль…

До богов Озме дела не было. Если она вообще вспоминала о них, то воображала, что они, точно так же, как Зилла – духов, ловят людей на ленты с амулетами. Кому же захочется таскаться на привязи за одним из этих домашних божков с нарисованными глазами и отбитыми пальцами?

– Идем, идем, – поторопила их горничная. – Меня зовут Джемма. Покажу вам вашу комнату, а после обратно вниз, в приемную сведу. Как тебя звать, мальчик?

Зилла незаметно для горничной толкнула Озму локтем.

– Оз… Озен, – ответила Озма. – Озен.

– Иностранное имя, – с нескрываемым осуждением заметила Джемма.

Озма опустила взгляд. Голени Джеммы оказались толстыми-толстыми, задники ее туфель были стоптаны до последней степени, а вокруг развевавшихся на ходу юбок клубились стайки духов. Зилла чихнула.

Распахнув дверь, Джемма повела их наверх по узкой винтовой лестнице. Духи, лениво кружась в воздухе, последовали за ними, но Зилла делала вид, будто ничего не замечает, и Озма следовала ее примеру.

Лестница привела их в небольшой коридор с дверями по обе стороны. Потолок в отведенной им комнате оказался покатым, так что внутри едва хватало места выпрямиться во весь рост. Внутри имелись две узкие кровати, кресло, умывальный таз на маленьком столике и окно, в котором не хватало одного стекла.

– Я вижу, здесь и камин есть, – сказала Зилла, опускаясь в кресло.

– Вставайте, вставайте, – закудахтала Джемма. – Прошу вас, госпожа Зилла, поднимайтесь. Мне вас еще в приемную вести, а потом я должна вернуться на кухню да успеть приготовить ужин. Какая радость, что вы здесь! Нас ведь было всего-то двое – я да отец. Дом весь зарос грязью, да и стряпуха из меня совсем скверная.

– Ступай, – сказала Зилла. – Приемную я отыщу. А потом присоединюсь к тебе на кухне. Посмотрим, что можно приготовить на ужин.

– Хорошо, госпожа Зилла, – ответила Джемма и, быстро кивнув, скрылась за дверью.

Каблуки Джеммы загрохотали по ступеням, точно вниз устремилось целое стадо горничных. Часть духов последовала за ней, но большинство столпились вокруг Зиллы. Та, не поднимаясь с кресла, устало смежила веки.

– Зачем мы здесь? – заговорила Озма. – Что нам здесь может быть нужно? Кем мы здесь будем?

– Добропорядочными гражданами, – не открывая глаз, ответила Зилла. – Почтенными людьми.

Констебль забарахтался, забился в кармане Озмы, будто пойманная рыба.

– Добропорядочными лгуньями, – тихо сказал он. – Почтенными душегубками.

* * *

В умывальном тазу имелась вода, и Зилла с Озмой смогли ополоснуть лица и вымыть руки. Затем Зилла вручила Озме узел ношеной одежды. Озма развернула обновки и разложила на кровати. Мальчишеские… Все это казалось просто ужасным. Мало того, что ей придется притворяться мальчишкой и ходить в мальчишеской одежде – эта одежда куплена здесь, в каком-то жалком Бриде! А вот в Абале и в том городе, где они жили до Абаля, у нее были самые лучшие платья, и перчатки, и накидки, и туфли из мягчайшей кожи! И вообще. Одно дело – переодеться мальчишкой в дороге, где некому восхищаться ею, но теперь… Украдкой вынув констебля из кармана старых штанов, Озма спрятала его в карман рубашки.

– Прекрати дуться, не то священникам продам, – сказала Зилла.

Поднявшись на ноги, она подошла к окну и выглянула на улицу. Озма представила себе Брид там, внизу – серый, унылый, невыносимо скучный.

Мать скрылась в приемной, а Озма осталась ждать ее под дверью. Да, дом просто кишел духами! Может, им с Зиллой удастся завести здесь дело – скажем, продавать изысканнейших духов в тот же Абаль?

– Войди, сынок, – сказала Зилла из-за дверей, и Озма переступила порог.

– Закрой поскорее дверь! – прикрикнул на нее уродливый старикашка, стоявший рядом с Зиллой.

А это еще кто? Может, влюбился в Зиллу и просит ее руки?

Тут что-то захлопало в воздухе, пронеслось над ухом. Да ведь в комнате полно певчих птиц! Теперь Озма услышала их голоса и увидела множество клеток. Клетки были повсюду, куда ни взгляни: стояли на полках и на столах, висели под потолком, все дверцы распахнуты настежь. Птицы волновались, кружили по комнате, скакали по креслам и люстрам. Одно птичье семейство устроило гнездо на каминной полке, другое – в клавикордах. Повсюду – на мебели, на полу, на халате старика – красовались потеки птичьего дерьма.

– Они не слишком-то жалуют твою мать, – сказал старик.

Но Озма прекрасно видела, что это не совсем верно. Птиц переполошили вовсе не они с Зиллой, а следовавшие за ними духи.

– Это леди Роза Фраликс, – сказала Зилла.

Выходит, это не уродливый старик, а уродливая старуха? Озма едва не сделала реверанс, но вовремя опомнилась и поклонилась по-мужски.

– Как тебя зовут, дитя мое? – спросила леди Фраликс.

– Озен, – представилась Озма.

– Значит, Озен, – задумчиво повторила леди Фраликс. – Красивый у тебя мальчик, Зилла.

Зилла оглушительно чихнула.

– С вашего позволения, леди Фраликс, – сказала она, – ужин будет накрыт в малой столовой к восьми. А завтра мы с Озеном и Джеммой начнем приводить дом в порядок. Кстати, не начать ли нам отсюда?

– Если только Озен согласится помочь рассадить моих друзей по клеткам, – ответила леди Фраликс. – Что ж, с утра и приступим, сразу после завтрака. Боюсь, бедняжка Джемма одна бы не справилась. Вот только пару комнат попрошу оставить, как есть.

– Хорошо, госпожа, – без малейшего интереса сказала Зилла.

«Ага!» – подумала Озма.

Несколько птиц, рассевшись на голове и плечах леди Фраликс, принялись дергать ее редкие седые волосы. Неудивительно, что хозяйка почти облысела.

Стряпала Зилла неплохо, хоть и без выдумки. На ужин она приготовила жюльен из морского ежа и филе камбалы, а услышав от Джеммы, что у леди Фраликс скверные зубы, сделала также хлебный пудинг со свежим козьим молоком и медом. Озма помогла ей отнести блюда в столовую – тесную, совсем не такую элегантную, как те столовые в Абале, где дамы в роскошных платьях угощали Озму разными вкусностями со своих тарелок. Нет, эта столовая была ничем не примечательна, довольно убого обставлена, а еще – битком набита духами. Куда ни ступишь – всюду они! Даже в пустых винных бокалах и серебряной супнице посреди стола.

Зилла осталась прислуживать леди Фраликс за столом, а Озма поужинала в кухне, с Джеммой и ее отцом – высоким, плечистым, поедавшим жаркое тарелка за тарелкой и за весь ужин не проронившим ни слова. Джемма, напротив, болтала за двоих, но почти ничего интересного не сказала. По ее словам, замужем леди Фраликс никогда не была, а всю жизнь занималась наукой да собиранием священных реликвий и прочих древностей. В молодости объехала чуть ли не весь мир. Наследников не имеет.

Поужинав, Озма отправилась наверх, укладываться спать. Зиллы еще не было: возможно, она помогала леди Фраликс приготовиться ко сну, а может, рылась в потайных ящиках столов, а всего вероятнее – снова ушла в храм, зажигать свечи. Джемма затопила в их темной комнатушке камин. «Хоть это радует», – с невольной благодарностью подумала Озма. Воспользовавшись ночным горшком, она, как уж сумела, вымылась у огня при помощи умывального таза и губки. Все это она проделала за ширмой, отгородившись ею от констебля, хотя в дороге ничуть его не стеснялась.

Констебль помалкивал, да и Озма была не в настроении болтать. Голову переполняла тысяча вопросов, которые она непременно задала бы Зилле, если б хватило смелости.

Проснувшись среди ночи, Озма услышала странное потрескивание. В камине плясали длинные зеленые языки пламени. Перед камином на корточках сидела Зилла и что-то подбрасывала в огонь. Да это же снасти для ловли духов! Длинные иглы, мотки черных шелковых нитей, и пузырьки, и притирания, и все ее блокноты…

– Спи, Озма. Спи, – не оборачиваясь, велела Зилла.

Озма закрыла глаза.

Зилла разбудила ее поутру. Снаружи, за окном, брезжил тусклый серый рассвет.

– Который час? – спросила Озма.

– Пять утра. Пора вставать, одеваться и умываться, – сказала Зилла. – Нас ждет работа.

Пока Зилла готовила овсянку с изюмом и финиками, Озма отыскала швабру, веник, совок и тряпки.

– Первым делом, – сказала Зилла, – избавимся от этой напасти.

Распахнув парадные двери, она принялась выметать духов из вестибюля на ступени крыльца, а там и на улицу. Изумленные духи клубились в воздухе, кувыркались под взмахами веника.

– Что ты делаешь? – спросила Озма.

– Здесь приличный дом, – отвечала Зилла. – И мы – люди приличные. А эта расплодившаяся пакость просто возмутительна.

– В Абале все лучшие дома были полным-полны духов, – возразила Озма. – Ты же сама эту моду и ввела. Отчего в Бриде все по-другому? Что мы вообще здесь делаем?

– Подметаем, – отрезала Зилла, вручая Озме веник и совок.

Так они прошлись по малой столовой, и по большой столовой, и по обеим гостиным, показавшимся Озме в лучшем случае миленькими. Повсюду стояли, лежали, висели сувениры, привезенные леди Фраликс из путешествий: морские раковины, затейливые пресс-папье, музыкальные шкатулки, подставки для зонтиков, сделанные из ног и лап очень и очень странных зверей. Комнаты кишели духами. В танцевальном зале духи клубились у щиколоток, будто густой пар над кипящим котлом – только, конечно, холодный. Просто руки чесались пустить в ход ленты да амулеты!

– Отчего их здесь так много? – спросила Озма.

Зилла только покачала головой. Когда часы пробили восемь, она остановилась и сказала:

– Ну вот. Для начала хватит. После того, как леди Фраликс оденется и я подам завтрак, поможешь ей переловить птиц в приемной.

Но с ловлей птиц леди Фраликс сама справилась легче легкого. Птицы сами подлетали к ней, садились на подставленный палец, а она угощала их крошками тостов и сажала в клетки. Озма была ей совсем ни к чему. Просто сидела на табурете у фортепьяно и наблюдала. После выметания духов ладони ее покраснели, покрылись волдырями.

– Теперь им нужно переменить воду, – сказала леди Фраликс, водворив в клетку последнюю птицу.

Пришлось Озме бегать из кухни в приемную с крохотными блюдцами воды. Затем она помогла леди Фраликс накрыть клетки плотными бархатными покровами.

– Зачем вам так много птиц? – полюбопытствовала она.

– А зачем тебе дух в кармане? – спросила в ответ леди Фраликс. – Твоя мать знает о нем? Похоже, сама она духов не жалует.

– Откуда вы знаете о моем духе? – удивилась Озма. – Вы тоже умеете видеть духов? Отчего в вашем доме их так много? В Абале мы ловили их для дам, а те украшали ими платья, но только притворялись, будто могут видеть духов. Потому что это было модно.

– Дай-ка взглянуть на твоего, – сказала леди Фраликс.

Озма с заметной неохотой вынула из кармана констебля.

Констебль поклонился леди Фраликс.

– Миледи?

– О, он просто очарователен, – восхитилась леди Фраликс. – Понимаю, отчего ты не пожелала расстаться с ним. Хочешь, я сохраню его для тебя?

– Нет! – воскликнула Озма, поспешно пряча констебля в карман. – Знаете, когда я впервые увидел вас, то подумал, что вы – какой-то безобразный старик.

Леди Фраликс рассмеялась – звонко, сердечно, добродушно.

– А я, впервые увидев тебя, Озен, подумала, что ты – прелестная девушка.

После обеда из риса и курицы, приправленной мятой и миндалем, Зилла дала Озме ведро мыльной воды и охапку чистых тряпок и отвела ее в вестибюль. Для начала Озма вымыла богов. Она надеялась, что боги будут ей благодарны, но все надежды пропали зря. Отмытые, боги приняли точно такой же вид, как Зилла, когда собиралась кого-нибудь облапошить – отстраненный, чарующий, скользкий.

Руки и плечи отчаянно ныли. Дважды Озма едва не окунула в ведро с водой констебля, приняв его за чистую тряпку.

Наконец в вестибюль вновь вышла Зилла. Остановившись перед статуей богини, женщины с волчьей головой, она погладила ее по плечу. Озму тут же охватила жуткая ревность. Небось ее Зилла этакими нежностями не балует!

– С плитками будь осторожнее, – сказала Зилла.

Особо грязной и усталой она не выглядела, хотя вместе с Джеммой всю вторую половину дня отчищала ковры и мебель от птичьего помета.

Леди Фраликс вышла на галерею и оперлась на перила, наблюдая, как Озма отмывает мозаику.

– Твоя мать сказала, что попробует подыскать подходящие плитки взамен расколотых, – сказала она.

Озма молчала.

– Художник был родом с материка под названием Гид, – продолжала леди Фраликс. – Я познакомилась с ним, когда искала легендарный храм в честь бога Аддамана. Паства его оскудела, и Аддаман в припадке гнева утопил всех – и оставшихся верующих, и жрецов, и храм, и вообще все вокруг, наслав на город ливень, не утихавший целых три года. Теперь на том месте озеро. Чего я только не отыскала, плавая в нем! А создателя этой мозаики привезла с собой сюда. И не раз хотела туда вернуться. Существует поверье, будто вода из этого озера исцеляет сердечную тоску. Хм… или, может быть, оспу? У меня где-то должен быть пузырек, если только Джемма не спутала его с моими глазными каплями. Видишь, как важно разборчиво надписывать ярлыки!

Озма молча принялась выжимать грязную тряпку.

– А твоя мать весьма религиозна, – не унималась леди Фраликс. – Сдается мне, она многое знает о богах.

– И очень любит зажигать свечи, – согласилась Озма.

– В память об отце? – спросила леди Фраликс.

Озма вновь промолчала.

– Если твоему духу нужна кровь, – сказала леди Фраликс, – сходи на рынок, в лавку мясника. А твоей матери я скажу, что послала тебя за семенем для птиц.

Заняться в Бриде было решительно нечем. Ни театра, ни оперы, ни шоколадниц… Одни только храмы и ничего, кроме храмов. Зилла посещала их все и каждый день возжигала сотни свечей. Платья, привезенные из Абаля, раздарила. Все свои драгоценности раздала уличным попрошайкам. А Озме даже ничего не объясняла. Не рассказывала ни о доме, ни о том, что задумала, ни о причинах, задерживающих их в Бриде и вынуждающих рядиться в добропорядочную экономку и ее сына. А если и прибегала к волшебству, то лишь к самому безобидному: чтоб тесто поднялось поскорее, или чтобы выяснить, стоит ли в этот день развешивать на дворе стирку.

Еще она изготовляла простенькие зелья для служанок, работавших в домах по соседству. И судьбы предсказывала – но предсказывала только хорошее. А ее «приворотные зелья» чаще всего состояли из меда и сахара, растворенного в вине. Платы за них Зилла не брала. Приходя в гости, соседские служанки рассаживались вокруг кухонного стола и начинали сплетничать. Чего только не рассказывали! Как сам господин мэр Брида выставил себя дураком – а все из-за любви. И о случайных отравлениях. И о тех, чьи матрасы якобы набиты мешками золота. И о младенцах, уроненных упившимися няньками темечком об пол. Но Зилла их, кажется, почти не слушала.

– Леди Фраликс – женщина замечательная, – говорила Джемма. – В молодости она была совсем бесшабашной. Говорила с богами. Ничего на свете не боялась. А однажды приехала в Брид посмотреть здешние храмы и ни с того ни с сего взяла да купила этот дом. Сказала, что никогда прежде не видела города, где так много спящих богов. Говорит, здесь очень спокойно. Ну, я-то судить не могу. Я в других городах не бывала.

– Да, есть здесь, в Бриде, что-то такое, – подтвердила Зилла, недовольно поморщившись на слове «Брид», точно оно оказалось неприятным на вкус. – Что-то меня сюда привлекло, но что – сама не знаю. Насчет покоя… сомневаюсь. Вот Озену здесь, боюсь, просто скучно.

– Я хочу домой, – тихо, чтоб Джемма не услыхала, прошептала Озма.

Но Зилла отвернулась, будто тоже ничего не слышала.

Мало-помалу ладони Озмы покрылись мозолями. Как хорошо, что в Бриде некуда пойти! Все свое время она проводила за мытьем полов, протиранием пыли, тасканием дров да выбиванием ковров. Нос Зиллы был постоянно красен от чиханья. Констебль все сильнее и сильнее скучал.

– Нет, не такой мне казалась смерть, – как-то раз сказал он.

– А какая она, смерть? – спросила Озма. Она постоянно спрашивала духов об этом, но удовлетворительного ответа не получила ни разу.

– Откуда же мне знать? – пожал плечами констебль. – Целыми днями болтаюсь в кармане какой-то девчонки. Питаюсь застоявшейся телячьей кровью с рынка. Я думал, после смерти меня ждет блаженство на небесах, или прекрасные развратные чертовки с атласными бюстами, а может, чертог последнего суда, полный богов.

– Ничего. Вот покончит Зилла с необходимыми делами, и все будет иначе, – пообещала Озма. – Поедем мы домой. Будет у нас и ореол славы, и карманы у меня будут подшиты шелком и пахнуть лавандой. Зиллу все будут знать, будут кланяться ей всякий раз, как мы поедем по городу в карете. А горожане будут пугать детишек страшными сказками о ней, а короли – приезжать к нам и умолять ее о поцелуе. Но она будет любить только одну меня!

– Ты считаешь мать шантажисткой, воровкой и душегубкой, – заметил констебль. – И восхищаешься той, кем ее считаешь.

– Я не считаю, я знаю! – возразила Озма. – Мне ли не знать, кто она?

Констебль ничего не ответил – только ухмыльнулся самодовольно. С неделю они не разговаривали, но затем Озма сменила гнев на милость и в знак примирения угостила его собственной кровью. Всего-то парой капелек, однако как лестно было узнать, что констебль предпочитает ее любой другой!

Очищать дом леди Фраликс от духов оказалось делом не из легких. Однажды утром Озма сказала об этом хозяйке, подавая ей завтрак. Зилла с Джеммой отправились в храм, где имелся бог, который, если верить жрецам, недавно раскрыл свой нарисованный рот и посетовал на дурную погоду. Считалось, что это чудо.

– Твоя мать хочет, чтоб я отпустила на волю птиц, – сообщила ей леди Фраликс. – Вначале духи, теперь и птицы… Говорит, держать живых существ в клетках жестоко.

На Зиллу это было совсем непохоже. Озме такая новая Зилла начала надоедать. Одно дело – притворяться добропорядочной, но в самом деле стать добропорядочной – совсем другой разговор.

– В некоторых странах, – продолжала леди Фраликс, – выпускать птиц на волю считается делом праведным, богоугодным. Люди выпускают их по храмовым праздникам, дабы порадовать богов. Пожалуй, стоит и мне своих отпустить. Пожалуй, твоя мать верно придумала.

– А почему духи возвращаются снова и снова? – спросила Озма. Духи интересовали ее куда сильнее птиц. Что в этих птицах? Только жрут, гадят да шумят. – И что вы желаете сегодня надеть?

– Капот – тот, розовый, – ответила леди Фраликс. – А если ты позволишь мне сегодня поносить в кармане твоего духа, я подарю тебе одно из своих платьев. Любое, какое захочешь.

– Зилла тут же заберет его и отдаст бедным, – машинально ответила Озма, но тут же спохватилась. – Как вы узнали, что я – девочка?

– Я, может, и стара, но еще не ослепла, – хмыкнула леди Фраликс. – И много разного вижу. И духов, и девочек. И всякие мелкие вещи, давно потерянные и забытые. Не стоит тебе продолжать одеваться мальчишкой, моя дорогая. Такой хитрунье, как ты, толика правды время от времени не помешает.

– Если захочу быть мальчишкой, то мальчишкой и буду, – ответила Озма.

И вдруг ей пришло в голову, что она больше не думает о себе, как об Озме. Она сделалась Озеном, мальчишкой, расхаживающим по улице гоголем, вовсю флиртующим с идущими по воду девицами, у которых и ноги куда длиннее, и груди им бинтовать ни к чему.

– Будь лучше девочкой, – глухо сказал констебль из кармана. – Мальчишкой у тебя бедра слишком костлявы. А еще мне не нравится, как меняется твой голос. Раньше нежный такой был, певучий.

– Ох, помолчи! – раздраженно прикрикнула на него Озма. – В жизни не слышала такой чепухи!

– Ну и дерзкое же ты дитя, – сказала леди Фраликс. – Но мое предложение остается в силе. Подождем, пока ты снова захочешь стать девочкой. А сейчас… Идем-ка вниз, поработаем с моей коллекцией. Тут нужна твердая и ловкая рука, а мои старые пальцы слишком уж дрожат. Ты мне поможешь?

– Как прикажете, – без всякой учтивости буркнула Озма.

Когда леди Фраликс покончила с завтраком, Озма помогла ей встать и облачиться в капот и расчесала то, что осталось от ее волос.

– Сколько вам лет? – спросила она.

– Меньше, чем твоей матери, – ответила леди Фраликс и рассмеялась при виде недоверчивого изумления на Озмином лице.

В комнате, где леди Фраликс держала свою коллекцию, не оказалось даже дверей, однако Озма была уверена, что прежде ни разу этой комнаты не замечала. Однако у входа парили несколько духов. Казалось, они бьются, колотятся в несуществующую дверь, но никак не могут проникнуть за порог, точно привязанные.

– Что это они делают? – спросила Озма.

– Хотят влететь в комнату, – пояснила леди Фраликс, – но боятся. Что-то влечет их туда. А что, они и сами не знают. Бедные создания.

Странная то была комната. Размером – не меньше танцевальных залов в лучших абальских домах, но битком набитая картинами на треногах, алтарями, столами, заваленными грудами реликвариев, священных книг и икон. У дальней стены располагались боги высотой с платяной шкаф, и маленькие бронзовые божки, и божки из золота и слоновой кости, и божки из нефрита, и чудовищно толстые богини, рожающие других богов и богинь. Под потолком висели колокола с длинными шелковыми шнурами, привязанными к языкам; другие колокола – такие большие, что Озма могла бы спрятаться под любым из них – покоились на полу. Среди колоколов висели длинные одеяния, украшенные ткаными узорами, расшитые бубенцами – крохотными, не больше ногтя.

– Где это мы? – встрепенулся констебль.

Леди Фраликс шагнула через порог и поманила Озму за собой. Но, стоило Озме поставить ногу на дощатый пол, половица под ней ужасно, пронзительно заскрипела.

– Что это за шум? – не унимался констебль.

– Пол скрипит, – ответила ему Озма.

– Ах да, – вспомнила леди Фраликс. – Твой дух… Лучше привяжи его снаружи. В комнате ему не понравится.

Констебль в руке Озмы дрожал крупной дрожью. Извлеченный из кармана, он начал дико озираться по сторонам, не обращая на нее никакого внимания. Озма привязала его к ножке столика, случившегося рядом, в коридоре.

– Не оставляй меня здесь, – заговорил констебль. – Там, в комнате, хранится очень нужная мне вещь. Принеси ее мне, мальчик.

– Мальчик?! – возмутилась Озма.

– Прошу тебя, мальчик, – взмолился констебль. – Прошу тебя, Озма! Заклинаю собственной смертью!

Отмахнувшись от него, Озма шагнула через порог снова. И снова половицы под ногами завизжали, заныли, заскрипели на каждом шагу. Леди Фраликс захлопала в ладоши.

– Почти как оркестр из Олдуна! – воскликнула она и быстро, странным кружным путем прошла к алтарю в виде резной летучей рыбы.

– А почему от ваших шагов пол не скрипит? – спросила Озма.

– Я знаю, куда ступать, – объяснила леди Фраликс. – Здесь я храню свои самые ценные реликвии. Все, что относится к богам. Сюда. Теперь переступи туда. Все дело в определенном порядке. Давай я тебя научу.

И она показала Озме, как двигаться по скрипучему полу. Все это было немножко похоже на вальс.

– Разве не забавно? – сказала леди Фраликс. – Если уметь, на этом полу можно играть, словно на музыкальном инструменте. Он привезен из одного храма в Нале. И еще где-то здесь был изумруд. Изумрудный глаз бога. Из того же храма. А погляди-ка на это!

Посреди комнаты стоял древний каменный алтарь, а прямо из алтаря росло деревце, почти расколовшее камень надвое. На деревце висел один-единственный плод, и леди Фраликс внимательно осмотрела его, пригнув пониже ветку.

– Еще не созрел, – сказала она. – Почти двадцать лет жду, а он все никак не созреет.

– Наверное, вы хотите, чтоб я протерла здесь пыль? – спросила Озма.

– Обойдемся, пожалуй, тем, что ты поможешь мне разобрать книги, – ответила леди Фраликс. – Прошлым летом я оставила здесь один роман, а прочла его только до половины. Представляешь? Только прекрасная цыганка была похищена богом в обличье нарвала, и…

– Вот он, – сказала Озма после недолгих поисков в уютном, дружеском молчании.

Однако, подняв взгляд, она почувствовала нечто странное. Казалось, комната медленно кружится перед глазами. Боги и их алтари вдруг сделались необычайно яркими, колокола зазвонили, не издавая ни звука. И даже сама леди Фраликс подернулась легкой мерцающей рябью, словно куда-то поплыла, но в то же самое время сохраняла полную неподвижность.

– Да ты не на шутку бледна, – охнула леди Фраликс. – А я-то думала, ты окажешься нечувствительной…

– К чему? – спросила Озма.

– К богам, – ответила леди Фраликс. – Некоторые плохо их переносят. Что-то подобное случается высоко в горах. А некоторые словно и не замечают.

– Мне нет дела ни до каких богов, – буркнула Озма. – Они для меня ничто. Ненавижу Брид. Ненавижу этот дом. Всех богов на свете ненавижу.

– Идем, выпьем чайку, – сказала леди Фраликс, ничуточки не возмущенная еретическими речами Озмы.

Оставленный в коридоре констебль рвался с привязи, будто комната без дверей была полным-полна свежайшей крови.

– Что с тобой? – спросила Озма. – В этой комнате нет ничего, кроме скучных древних богов.

– Мне нужна эта вещь, – заговорил констебль. – Будь милосердна. Будь милосердна. Дай же мне ее. Дай.

– Не будь таким назойливым, – сказала Озма, чувствуя, что у нее начинает побаливать голова.

Но прежде, чем Озма успела спрятать констебля в карман, леди Фраликс схватила ее за запястье и подняла констебля на ленте повыше.

– Любопытно. Крайне любопытно, – сказала она. – Такой живой, такой милый. Обычно за духами такого не водится. Тебе известно, как он умер?

– Сыра несвежего поел, – ответила Озма. – А может, с обрыва свалился. Не помню. Отдайте обратно.

– Как хорошо, – задумчиво проговорила леди Фраликс, – что большинство людей не может видеть духов и разговаривать с ними. Глядишь на их порхание и проникаешься ужасом перед мыслями о смерти. Однако что еще делать после того, как умрешь? Станет ли какое-нибудь беззаботное дитя таскать меня с собой, в кармане?

Озма только плечами пожала. Она-то еще совсем молода. Она будет жить еще многие-многие годы. Хотя симпатичный молодой констебль в кармане еще недавно думал о себе в точности то же самое… но это лучше выкинуть из головы.

К тому времени, как Зилла с Джеммой вернулись из храма, леди Фраликс приняла решение выпустить птиц на волю, и чем скорее, тем лучше.

– Я и держала-то их только потому, что дом казался совсем пустым, – сказала она. – В Бриде слишком уж тихо. Вот в огромном городе под названием Тук божьи дома полны красно-зеленых птиц, порхающих с места на место и разносящих благие вести.

Зилла, Джемма и Озма понесли птиц наружу – клетку за клеткой, клетку за клеткой. Птицы волновались, отчаянно щебетали. Леди Фраликс наблюдала за этим из окна спальни. Начался дождь.

Оказавшись на свободе, птицы вовсе не обрадовались. Скорее, они были сбиты с толку. Не разразились радостным пением, даже не полетели прочь. Пришлось Озме выгонять их из клеток. Тогда птицы принялись кружить у дома, бить крыльями в окна. Леди Фраликс задернула занавеси. Одна из птиц ударилась о стекло с такой силой, что сломала шею.

Озма подобрала мертвую птицу – комок перьев с раскрытым клювом.

– Вот бедняжки, – вздохнула Джемма.

Джемма была ужасно мягкосердечна. Дождь с лица передником утирать начала. Из волос ее торчали перья.

– Куда деваются духи птиц и зверей? – тихо спросила Озма у Зиллы. – Отчего мы их не видим?

Зилла взглянула на нее. Глаза матери блестели, щеки разрумянились.

– Я их вижу, – сказала она. – Так же ясно, как и все остальное. Хорошо, что ты, Озен, не можешь их видеть. Добропорядочные люди вовсе не видят духов. Ни птичьих, ни человеческих.

– Леди Фраликс знает, что я девочка, – сообщила Озма.

Джемма была занята – отгоняла от дома птиц, вовсю размахивая руками и хлопая в воздухе промокшим передником. Дождь лил сильней и сильней, но Зилла этого словно не замечала.

– А еще она говорила, что я должна быть осторожна. Думаю, это потому, что я становлюсь мальчишкой. И, пожалуй, она права. Теперь я писаю стоя. И сложена по-другому. И там, внизу, появилась штука, которой раньше не было.

– Дай-ка взглянуть на тебя, – велела Зилла. – Повернись. Да, вижу. Однако я тут совсем ни при чем. Должно быть, ты как-то ухитрилась добиться этого сама. Надо же, какой ты растешь предприимчивой… Надо же, неудобство какое…

– На самом деле, так гораздо удобнее, – возразила Озма. – Писать стоя мне нравится.

– Нет, так не годится, – сказала Зилла. – Такое не слишком добропорядочно, это уж точно. Сегодня ночью мы все исправим.

– Девочкой ты нравилась мне больше, – согласился с Зиллой констебль. – Ты была такой приятной, доброй девочкой! Та девочка, конечно же, принесла бы мне то, что нужно. Отыскала в той комнате и принесла.

– Никакой доброй девочкой я не была! – огрызнулась Озма.

Она стояла в комнатке под самой крышей совсем нагой и жалела, что под рукой нет зеркала. Эта штука между ног была крайне странной. Озма и не заметила, давно ли она появилась.

– С тех самых пор, как мы поселились в этом доме, – подсказал констебль, с весьма мрачным видом сидевший в углу камина на кучке золы. – С тех самых пор, как мать велела тебе стать мальчишкой. Отчего ты всегда ее слушаешься?

– Вот и не всегда, – возразила Озма. – Оставила же я тебя. По секрету от матери. Узнает она, что ты здесь – тут же за порог веником.

– Тогда обо мне ей лучше не говори, – сказал констебль. – Мне хотелось бы остаться с тобой, Озма. Я прощаю тебя за то, что ты позволила ей меня убить.

– Сиди тихо, – шикнула на него Озма. – Мать идет.

– Одевайся, – сказала Зилла, войдя в комнату и протянув Озме свернутую одежду. – Я все это уже видела. Тебе не слишком идет, хотя вполне объясняет, отчего соседские горничные все вздыхают да околачиваются у нашего дома в лучших нарядах.

– Из-за меня? – недоверчиво спросила Озма, начиная натягивать штаны.

– Нет, это оставь в покое. Вот. Леди Фраликс одолжила тебе платье. Пришлось кое-что сочинить, хотя только такой искусной обманщице, как я, под силу выдать такую нелепую выдумку за правду. Словом, скормила я Джемме «конфетку», будто ты одеваешься мальчишкой в наказание. За то, что один юноша влюбился в тебя и покончил с жизнью. Да, мальчишка из тебя вышел симпатичный, – признала Зилла. – Но я не понимаю: о чем ты только думала? Мне такой облик не слишком-то нравился. Уж очень эта штука отвлекает. И людей так и тянет на ссоры с тобой.

– Ты была мужчиной? – удивилась Озма.

Платье сидело на ней как-то странно, сковывало движения, будто кандалы. И штука между ног никуда не делась. И нижние юбки путались в ногах. Да еще, к тому же, кололись.

– Ну, не то, чтобы долгие годы, – ответила Зилла. – О боги, даже и не припомню, сколько. Пойми, Озма: переодеваться мужчиной можно сколько хочешь, но нельзя позволять себе забыть, кто ты на самом деле.

– Но я не знаю, кто я, – сказала Озма. – Почему мы не такие, как все? Почему видим духов? Почему я превратилась в мальчишку? Ты сказала, что мы поедем домой, но Брид – не наш дом, это я точно знаю. Так где же наш дом? Зачем мы здесь? Отчего ты ведешь себя так странно?

Зилла вздохнула, щелкнула пальцами, и на тыльной стороне ее ладони загорелся крохотный язычок зеленого пламени. Зилла погладила его другой ладонью, словно котенка. Пламя разгорелось, засветилось ярче. Усевшись на узкую кровать, Зилла похлопала ладонью рядом с собой. Озма подсела к ней.

– Мне нужно кое-что разыскать, – сказала Зилла. – Здесь, в Бриде. Вернуться домой без этого я не могу. Когда погиб Нерен…

– Нерен! – презрительно фыркнула Озма. О Нерене ей не то, что говорить – вспоминать не хотелось.

Зилла взглянула на нее так, что Озма невольно вздрогнула.

– Если бы эти люди вместо Нерена убили тебя…

Зилла умолкла, не завершив фразы. Зеленое пламя съежилось, превратилось в искорку и угасло.

– Я должна была для него что-то сделать. Что-то такое… Когда-то я знала, что. И как. Но забыла.

– Не понимаю, – пожала плечами Озма. – Мы ведь похоронили его – там, на дереве. Что же мы еще могли сделать?

– Не знаю, – ответила Зилла. – Я каждый день хожу в храмы, смиряю дух, зажигаю столько свечей, что хватит спалить целый город, но боги не желают со мной говорить. Слишком уж я нагрешила. Ужасные творила дела. По-моему, когда-то я умела говорить с богами. Теперь мне нужно поговорить с ними снова. Мне нужно поговорить с ними, прежде чем я отправлюсь домой. Мне нужно, чтобы они рассказали, что я забыла.

– Прежде чем мы отправимся домой, – поправила ее Озма. – Ты же меня здесь не оставишь, верно? Не бросишь? Расскажи про наш дом! Пожалуйста, расскажи!

– Не помню, – призналась Зилла, поднимаясь с кровати. – Не помню. Не приставай с пустяками, Озма. И вниз больше не спускайся, пока снова не станешь девочкой.

* * *

Ночью Озме приснился кошмарный сон. Ей снилось, будто птицы леди Фраликс вернулись домой и клюют ее в голову. Тюк-тюк-тюк. Тюк-тюк-тюк. И все волосы ей вознамерились выщипать за то, что она – такая скверная дочь. Это Нерен послал их! Сама не понимая, как, она оказалась под одним из колоколов леди Фраликс – спряталась от птиц. Здесь же был и констебль. Целует он ее, а его рот полон дохлых птиц!

Кто-то встряхнул ее за плечо.

– Озма, – сказала Зилла. – Озма, проснись. Расскажи, что тебе снилось.

– Птицы, – ответила Озма. – А я – в комнате, где леди Фраликс держит свою коллекцию. Прячусь от птиц.

– В какой комнате? – не выпуская плеча Озмы, спросила Зилла, темный силуэт на фоне мрака.

– В той самой, с множеством колоколов и алтарей, – пояснила Озма. – В которую духи войти не могут. Сегодня днем она отвела меня туда, чтоб я помогла ей отыскать книгу. А пол в этой комнате – из храма города Наль, по нему нужно ходить особенным образом. У меня даже голова закружилась.

– Покажи мне эту комнату, – велела Зилла. – Вот только я схожу за новой свечой – от этой у тебя жалкий огарок остался. Встретимся внизу.

Озма выбралась из постели и присела над ночным горшком.

– Вот ты и снова девочка, – сказал констебль из-за каминной решетки.

– Ой, помолчи, – огрызнулась Озма. – Не твое дело!

– Еще как мое, – не согласился констебль. – Ради матери ты пойдешь и принесешь, что ей нужно, а мне помочь не желаешь. А я-то думал, ты меня любишь.

– Тебя? – хмыкнула Озма. – Как же я могу любить тебя? Как можно любить духа? Как можно любить того, кого приходится прятать в кармане?

Шагнув к камину, она подняла констебля за ленту.

– Ты мерзок, – сказала она.

– А ты прекрасна, Озма, – откликнулся констебль. – Аппетитна, как спелый персик. Мне ничего в жизни не хотелось сильнее, чем одной-единственной капельки твоей крови, вот только того, что лежит там, в этой комнате, мне хочется еще больше. Принеси мне эту вещь! Обещаю быть тебе верным вовеки. Такого верного возлюбленного еще ни у кого на свете не бывало.

– Не нужны мне никакие возлюбленные, – буркнула Озма. – Мне домой нужно.

Сунув констебля в карман ночной рубашки, она босиком, как была, спустилась по темной лестнице вниз. Мать встретила ее в вестибюле, рядом с богами, терпеливо ждавшими рассвета. Пламя свечи озаряло ее лицо снизу, и от этого Зилла выглядела прекрасной, порочной, безжалостной.

– Скорее, Озма. Покажи мне эту комнату.

– Вот же она, совсем рядом, – сказала Озма.

Казалось, они с Зиллой снова в Абале. Казалось, ничего не изменилось. Казалось, ноги вот-вот пустятся в пляс.

Зилла покачала головой.

– Ничего не понимаю. Как она может быть здесь, под самым моим носом, а я ее даже не вижу?

– Что значит «не видишь»? – удивилась Озма. – Вот же она, дверь.

Под ногами, да и повсюду вокруг, снова клубились духи – множество, больше прежнего.

– Мерзкие создания, – оглушительно чихнув, сказала Зилла. – Почему они никак не оставят меня в покое?

Похоже, никакой двери она не видела.

Озма взяла у матери свечу и подняла ее, освещая вход в комнату.

– Вот, – показала она. – Сюда, сюда смотри. Вот комната, о которой я говорила.

Зилла надолго умолкла.

– Вижу, – наконец заговорила она. – Но мне от нее как-то не по себе. Как будто кто-то ужасный окликает меня по имени, снова и снова. Может быть, это бог? Может быть, этот бог велит мне туда не ходить?

– Там, внутри, богов полным-полно, – сказала Озма. – И богов, и алтарей, и мощей, и священных камней, а входить туда нельзя, не то половицы так заскрипят, что перебудят весь дом.

– Принеси же ту вещь, что мне так нужна! – завопил констебль. – А если не принесешь, я убью вас всех!

– Озма, – удивилась Зилла. Теперь она вновь заговорила, как та, прежняя Зилла – царственная, грозная, привыкшая к повиновению. – Кто это у тебя в кармане? Кто это тут решил, будто он сильнее меня?

– Всего лишь тот констебль из Абаля, – ответила Озма, вынув констебля из кармана и спрятав его за спиной.

– Пусти меня! – крикнул констебль. – Пусти, а то укушу! Ступай, принеси то, что мне нужно, и я оставлю тебе жизнь!

– Дай-ка его сюда, – сказала Зилла.

– А ты сбережешь его? Сохранишь в целости, пока я буду там? – спросила Озма. – Я знаю, куда наступать, чтобы пол не запел. Духи туда не пойдут, а вот я войти могу. Только что мне там искать?

– Не знаю, – созналась Зилла. – Не знаю. Но ты узнаешь эту вещь, как только ее увидишь, обещаю. Принеси то, что я ищу, а духа своего оставь мне.

– Не отдавай меня ей! – запротестовал констебль. – Чувствую, это добром не кончится! А, кроме того, мне тоже кое-что в этой комнате нужно! Поможешь ей и не поможешь мне – очень об этом пожалеешь!

Зилла протянула руку, и Озма отдала констебля ей.

– Мне очень жаль, – сказала она констеблю.

Стоило сделать шаг через порог, и голова тут же закружилась снова – гораздо сильнее прежнего. Пришлось сосредоточить все внимание на огоньке свечи да каплях воска и ступать со всей осторожностью. Веревки украденных из храмов колоколов скользили по плечам, точно дохлые змеи. Алтари и столы были просто-таки завалены древними реликвиями, и каждая вещь – наверняка цены немалой, да еще эта темнота… Как тут, скажите на милость, отыщешь именно то самое, что нужно Зилле? Может, просто взять побольше разного, сколько удастся унести? Вот, например, восковой божок на ближайшем столе… Подобрав подол ночной рубашки, будто передник, Озма бросила в него божка. А вот книга в переплете, покрытом сусальным золотом… Озма подняла книгу и тут же вернула на место: нет, слишком тяжела. Выбрав вместо нее книгу поменьше, Озма отправила ее в подол.

Вот небольшая ступка с пестиком для растирания благовоний… Нет, пожалуй, не то. Ступка вернулась на место. А вот стол, уставленный шкатулками, и все шкатулки доверху полны глаз! Сапфировых глаз, рубиновых, жемчужных, изумрудных, халцедоновых… Смотрят так, что мороз по коже! Бр-р-р.

Продолжая поиски, Озма вдруг почувствовала, будто что-то тянет ее к себе. И тут же поняла: ее тянуло к чему-то, находящемуся в комнате, с той минуты, как она переступила порог, а она, сама того не замечая, изо всех сил старалась не обращать на это внимания. Она поспешила к той вещи, к которой ее влекло, но даже это оказалось делом не из легких: слишком уж запутанным выходил путь. Казалось, чем ближе она пытается подобраться к нужному месту, тем сильнее от него удаляется. По пути она бросала в подол ночной рубашки, что под руку подвернется: пучок прутиков, перевязанный шелковыми ленточками; пузырек с какой-то жидкостью, плещущейся внутри; резную рыбку… Чем тяжелее становился подол, тем легче было пробираться вперед, к зовущей ее вещи. Между тем свеча в руке заметно укоротилась. Интересно, сколько же она здесь блуждает? Наверняка не так уж долго!

Вещь, звавшая Озму к себе, оказалась статуей богини. Странно, но сей факт здорово обидел Озму, особенно когда она разглядела, что это за богиня – та самая, с волчьей головой, такая же, как в вестибюле. Богиня словно бы хищно, беззвучно смеялась над ней – маленькой, глупой и совершенно никчемной.

– Я даже имени твоего не знаю. И знать не хочу, – сказала Озма, как будто это могло доказать ее превосходство.

Богиня хранила молчание.

На ладонях статуи стояла глиняная чашка. Богиня держала ее так, словно предлагала Озме выпить, однако чашка была пуста. Озма взяла ее, пригляделась… Старая чашка, уродливая и хрупкая. Наверняка наименее ценная вещь во всей комнате.

Идя назад, к выходу, она почувствовала странный, в одно и то же время сладкий и терпкий аромат, совершенно неуместный в Бриде. Брид пах только булыжной мостовой, лошадьми, мылом да свечным воском. А этот аромат… Он был куда приятнее всех, какие Озме только приходилось встречать прежде! Он живо напомнил ей ароматные масла, которыми душились первые абальские модницы. Примерно так и пахли их тугие, украшенные драгоценностями локоны, когда они склонялись к ней, будто ивы, чтобы сказать, какое она прелестное дитя, да какая она красавица… За высокими окнами забрезжил дремотный жемчужный свет, затопив глянцевые изгибы колоколов под потолком и на полу, словно вода. Озма остановилась перед алтарем, расколотым напополам проросшим сквозь камень деревцем.

Все листья этого странного, упрямого деревца трепетали, точно на ветру. Уж не бог ли какой-нибудь идет за ней по комнате? Но нет, в комнате царила мертвая тишина, как будто, кроме Озмы, в ней не было ни души. В голове немного прояснилось. Наклонив ветку, Озма пригляделась к свисавшему с нее плоду. Плод оказался чем-то похож на сливу. Пожав плечами, Озма сорвала его и пошла к двери.

Выйдя из комнаты, она увидела Зиллу, в нетерпении мерившую шагами вестибюль.

– Ты провела там не один час, – сказала Зилла. – Принесла? Давай сюда.

Слива лежала в кармане, но вынимать ее Озма не спешила. Для начала она вывалила из подола на пол остальную добычу. Зилла поспешно склонилась над кучей реликвий леди Фраликс.

– Не то, – сказала она, пролистав книгу. – И снова не то. Это – вовсе чепуха. А это – чепуха вдвойне. Подделка. Грошовый сувенир. Опять чепуха. Ты принесла один никчемный мусор. Мраморный шарик. Рыбка. Глиняная чашка… О чем ты только думала, Озма?

– Где мой абальский констебль? – спросила Озма, поднимая с пола глиняную чашку и протягивая ее Зилле. – Вот то, что тебе было нужно. Я в этом уверена. Ты сама сказала, что я узнаю нужную вещь, как только ее увижу. Верни констебля, тогда и получишь свою чашку.

– Что у тебя в кармане? – насторожилась Зилла. – Что ты от меня прячешь? И зачем мне старая глиняная посудина?

– Сначала ответь, что ты сделала с моим констеблем, – сказала Озма, все так же протягивая матери чашку.

– Она вымела его за порог вместе со всеми прочими духами, – ответила за Зиллу леди Фраликс.

Зевая, моргая со сна, хозяйка двинулась к ним. Остатки ее волос топорщились кверху хохолками, будто у совы. Длинные костлявые ноги, как и ноги Озмы, были босы.

– Что ты наделала?! – воскликнула Озма.

Но Зилла только отмахнулась. «Ничего особенного, – говорил этот жест. – Твой констебль – сущий вздор. Глупость. Мелочь».

– Не стоило оставлять его с ней, – продолжала леди Фраликс. – Как же ты так?

– Дай сюда, Озма, – велела Зилла. – Дай сюда то, что прячешь в кармане, и мы уедем отсюда. Домой. Мы сможем поехать домой.

Волна ужасной скорби накрыла Озму с головой – того и гляди смоет, унесет прочь, навсегда, как дух констебля из Абаля.

– Ты убила его. Заколола! Убийца! Душегубка! Ненавижу тебя! – закричала она.

Не помня себя от ярости и горя, она швырнула в Зиллу тем, что оказалось в руке. Но Зилла без всяких затруднений поймала глиняную чашку и бросила ее об пол. Чашка разлетелась на дюжину осколков, а наполнявшая ее пустота выплеснулась – прямо на юбки и ноги Зиллы. Да, пустая чашка оказалась отнюдь не пустой, а, так сказать, наполненной пустотой, и пустоты в ней поместилось немало.

Озма спрятала лицо в ладонях. Видеть довольную мину матери было просто невыносимо.

– О, взгляни! – воскликнула леди Фраликс, но тут же умерила тон, заговорила мягче. – Взгляни, что ты сделала, Озма. Взгляни, как она прекрасна.

Озма взглянула на мать в щелку меж пальцев. Волосы Зиллы рассыпались по плечам. Она и вправду стала такой красивой, что трудно было смотреть на нее прямо. Вымокшее в пустоте, в небытии, скромное серое платье прислуги сверкало, словно сотканное из серебра.

– О-о, – выдохнула Зилла. – О-о!

Пальцы Озмы сами собой сжались в кулаки. Уткнувшись взглядом в пол, она вспоминала констебля из Абаля. Как он обещал любить ее и вовеки хранить ей верность. Как он погиб в приемной абальского дома Зиллы. С каким изумлением на лице умирал. Как его духу пришлось что есть сил цепляться за Зиллину ленту, чтобы не унесло сквозняком…

– Озма, – заговорила Зилла, чихнув раз-другой. – Озма, взгляни на меня. Когда-то я позабыла, кто я, и перестала быть собой, но теперь я – снова я. Благодаря тебе, Озма. Ты принесла мне именно то, что нужно. Все это время я спала, а ты меня разбудила! Озма!

Голос матери звенел от счастья.

Озма не подняла взгляда. Из глаз ее покатились слезы. Коридор сиял, будто кто-то зажег в нем целую тысячу свечей, горящих холодным серебристым огнем.

– Озма. Моя маленькая Принцесса Обезьян, – позвала Зилла. – Взгляни же на меня, доченька.

Но Озма смотрела в пол. Горящей щеки коснулись прохладные пальцы Зиллы. Кто-то рядом вздохнул. Откуда-то издали донесся звон колокола. Холодный серебристый свет угас.

– Она ушла, упрямая ты девчонка, – сказала леди Фраликс. – Что ж, пожалуй, оно и к лучшему. Задержись она подольше, дом, чего доброго мог бы рухнуть нам на головы.

– Что? Куда она ушла? Почему не взяла меня с собой? Что я с ней такого сделала? – спросила Озма, утирая глаза.

Там, где минуту назад стояла Зилла, остались только черепки глиняной чашки. Леди Фраликс с трудом наклонилась и принялась подбирать их, будто величайшие драгоценности. Собрав все до одного, она завернула черепки в носовой платок и спрятала их в карман, а покончив с этим, протянула Озме руку и помогла ей подняться.

– Она ушла домой, – сказала леди Фраликс. – Вспомнила, кто она есть, и ушла.

– Кем же она была? Что значит это «кто она есть»? Почему мне никто никогда ничего не объясняет? – возмутилась Озма. Грудь ее защемило от ярости, горя и непостижимого страха. – Может, я слишком глупа, чтобы понять? Может, я – дитя неразумное?

– Твоя мать – богиня, – ответила леди Фраликс. – Я поняла это в тот же миг, как она явилась ко мне проситься на должность экономки. Пришлось смириться с постоянным мытьем полов, подметанием, чисткой ковров и так далее, и я, сказать по чести, рада, что все это кончилось. Знать, что под твоей крышей выбивает половики, готовит ужины, утюжит платья самая настоящая богиня, это нешуточное испытание для нервов!

Озме отчаянно захотелось швырнуть и разбить еще что-нибудь. Или затопать ногами, пока пол не треснет и этот дом не провалится в тартарары.

– Зилла – никакая не богиня, – сказала она. – Зилла – моя мать.

– Да, – подтвердила леди Фраликс. – Твоя мать – богиня.

– Моя мать – обманщица, воровка и душегубка, – буркнула Озма.

– Да, и это тоже, – согласилась леди Фраликс. – И даже хуже того. Из богов добропорядочные граждане не выходят. Им быстро становится скучно. А когда богам скучно, они так жестоки… Чем больше зла она творила, тем вернее забывала, кто она. Подумать только: бог мертвых в образе женщины промышляет обычным знахарством да шарлатанством, таскает за собой духов на привязи, шантажирует богатеньких дур, учит дочь вскрывать замки и жульничать в карты…

– Зилла – бог мертвых? – ахнула Озма, дрожа всем телом. Пол под ногами был холоден, как лед, утренний воздух казался куда холоднее, чем ночью. – Это же просто смешно! Только из-за способности видеть духов… Духов и вы можете видеть, и я. Это ничего не значит. Зилла их даже не любила. Никогда не обходилась с ними по-доброму, даже в Абале.

– Конечно же, не любила, – хмыкнула леди Фраликс. – Одним своим видом они напоминали о том, что ей надлежит делать. О долге. А в чем состоит этот долг, вспомнить она не могла.

Окинув Озму взглядом, леди Фраликс принялась растирать ее плечи.

– Ты совсем продрогла, дитя мое. Давай-ка найдем тебе плед да какие-нибудь тапочки.

– Никакое я не дитя, – проворчала Озма.

– И верно, – согласилась леди Фраликс. – Я вижу, ты уже совсем взрослая девушка. Причем весьма рассудительная. Вот. Взгляни-ка, что я для тебя припасла.

С этими словами она вынула из кармана абальского констебля.

– Ты принесла то, что мне нужно? – спросил констебль.

Озма неуверенно взглянула на леди Фраликс.

– Плод, что ты сорвала с деревца, – пояснила та. – Я вижу, он созрел, но не для меня. Ну что ж, видно, это неспроста. Отдашь его мне – с радостью съем. Но, по-моему, ты должна отдать этот плод ему.

– А что в этом плоде особенного? – спросила Озма.

– Мне он вернул бы молодость, – пояснила леди Фраликс. – И, наверное, я была бы просто счастлива. Он возвращает жизнь. Не знаю, много ли пользы он принесет любому другому духу, но твой – дух только наполовину. Да. Пожалуй, ты должна отдать плод ему.

– Зачем? – спросила Озма. – Что от этого случится?

– Ты кормила его собственной кровью, – сказала леди Фраликс. – В твоей крови много силы, ведь в твоих жилах течет кровь богини. Она-то и сделала твоего констебля таким очаровательным, таким необычным. Таким живым. Благодаря тебе его не унесло слишком далеко от жизни. Отдай плод ему.

– Дай же, дай! – взмолился констебль. – Всего один кусочек. Всего одну крошечку этой восхитительно вкусной штучки!

Озма взяла у леди Фраликс дух констебля, отвязала его от Зиллиной ленты, вручила ему сорванный с деревца плод и опустила констебля на пол.

– О да, – с легкой завистью вздохнула леди Фраликс, глядя, как констебль, по уши перепачкавшись соком, впился зубами в плод. – Я так ждала, когда же он созреет… Что ж, надеюсь, твой констебль оценит его.

Констебль оценил, да еще как! Он поедал плод, словно умирал от голода. Лицо его вновь зарумянилось. Вскоре он сделался куда выше Озмы с леди Фраликс и, может быть, не таким красавцем, каким был в виде духа, но в остальном так и остался прежним – тем самым констеблем, которого Озма уже который месяц таскала в кармане. Он неуверенно ощупал горло, как будто вспоминая собственную смерть, и опустил руку. «Чудеса, – подумала Озма. – Как легко можно одолеть смерть! Словно она – всего лишь обман, еще одно мошенничество Зиллы!»

– Озма… – сказал констебль.

Щеки Озмы вспыхнули румянцем. Ночная рубашка внезапно показалась ужасно тонкой. Уж не просвечивает ли насквозь? Озма поспешно скрестила руки на груди. Как это непривычно – снова обзавестись грудью…

– Как тебя зовут? – спросила она.

– Коттер Лемп, – ответил констебль. В глазах его заплясали веселые искорки. Казалось, его позабавило, что Озма до сих пор не знает его имени. – Так, значит, мы в Бриде?

– Да. В доме леди Фраликс, – уточнила Озма.

Констебль поклонился хозяйке. В ответ леди Фраликс сделала реверанс. Однако все это время констебль не спускал глаз с Озмы, словно она – злодейка, известная преступница, которая того и гляди бросится бежать. Или, наоборот, какая-то редкая драгоценность, что в любой миг может исчезнуть, рассеяться в воздухе…

Последняя мысль заставила вспомнить о Зилле.

– Значит, у меня нет дома, – сказала Озма, сама не сознавая, что говорит вслух.

– Озма, детка, – откликнулась леди Фраликс, – вот он, твой дом.

– Но мне не нравится Брид, – призналась Озма.

– Тогда отправимся путешествовать, – предложила леди Фраликс. – Но наш дом – здесь, в Бриде, и мы всегда можем вернуться сюда. Дом всякому нужен, Озма. Даже тебе.

– Поедем, куда пожелаешь, Озма! – присоединился к ней Коттер Лемп. – Если Брид для тебя слишком тих и добропорядочен, на свете есть много других городов.

– А ее я еще увижу? – спросила Озма.

Едва только солнце поднялось над крышами Брида, еще до того, как Джемма спустилась вниз, чтоб растопить кухонную плиту, принести воды и приготовить утренний чай, Озма в компании леди Фраликс и констебля Коттера Лемпа отправилась в храм, навестить мать.

Келли Линк

* * *

Келли Линк – автор сборников рассказов «Все это очень странно», «Магия для “чайников”» и «Милые чудовища». Ее произведения удостоены премии «Хьюго», трех «Небьюл», дважды – Всемирной премии фэнтези и дважды – премии «Локус». А еще она как-то раз выиграла бесплатное путешествие вокруг света, ответив на вопрос, почему ей хочется обогнуть земной шар: «Оттого, что насквозь не пройти».

Живет Линк в Нортгемптоне, штат Массачусетс, где вместе с мужем, Гевином Дж. Грантом, управляет издательством «Смолл Бир Пресс», редактирует антологию «Лучшие фэнтези и ужасы года» в части фэнтези, а дважды в год выпускает журнал «Леди Черчилльз Роузбад Ристлет».

Ее веб-сайт: .

Примечание автора

Этот рассказ написан в первую очередь для Эллен Датлоу и Терри Виндлинг, а во вторую – для Холли Блэк, которой очень хотелось, чтоб он завершился счастливой концовкой (лично мне даже мыслей о счастливом конце в голову не приходило, пока она не заговорила об этом). Спасибо тебе, Холли!

Еще подростком я прочла прекрасный и необычный роман П. К. Ходжелл «Поступь бога» и всей душой полюбила город Тай-тастигон, в котором полным-полно богов. Именно он послужил мне первым источником вдохновения. Изначально я собиралась написать историю о женщине с дочерью, кочующих из города в город, выдавая себя за целительниц и духовидиц, а в конце концов устраивающихся в услужение к богатому старику, и все это – вскоре после Великой депрессии. Но история оказалась увертливой и постоянно менялась по мере написания – совсем как Озма и ее мать. Имя «Озма» просто показалось мне подходящим – наверное, отчасти из-за «Волшебника из страны Оз» Фрэнка Л. Баума, сказки о дутом колдуне, одном из лучших персонажей-трикстеров на все времена. Мне всегда хотелось повесить в рабочем кабинете зеленую занавесь и писать, прячась за ней.

Превратности судьбы

[130]

Никки заглянула в холодильник. Внутри не оказалось ничего, кроме пары ссохшихся апельсинов да трех галлонов воды, и та из-под крана. Никки с досадой захлопнула дверцу. Вообще-то лету положено быть лучшим временем года, но лично для нее это лето пока что было полным отстоем. Отстойнейшим из отстоев. Безрадостным, как содержимое холодильника.

Ее питбуль по кличке Бу скулил и скребся в дверь, украшая изодранное дерево новыми царапинами. Никки взяла пса на поводок. Конечно, следовало бы остричь ему когти: вон как изорван ошейник, и дверь исцарапана – хуже некуда, но всякий раз, как она подступалась к Бу с когтерезом, пес начинал плакать, будто младенец. Рассудив, что страданий и боли ему уже досталось в избытке, Никки оставила его когти в покое.

– Идем, Бу, – сказала она, выводя пса на переднее крыльцо трейлера.

Воздух снаружи дрожал знойным маревом. Кондиционер в окне пыхтел на всю катушку, поливая водой алюминиевую обшивку стены.

Подняв крышку ржавого почтового ящика, Никки вынула из него почту – очередную горсть рекламных проспектов и счетов. Среди них обнаружилась половинка зачерствевшего бублика с надписью «Намажь меня маслом!», сделанной гелевой ручкой, облепленная полудюжиной почтовых марок. Никки вздохнула. Бредовые «открытки» от Рене давно перестали казаться смешными.

Бу опасливо спрыгнул с бетонных ступенек крыльца, давя лапами палую вишню и пачкая лапы ее багровым соком, а посреди крохотного, иссушенного солнцем дворика остановился и принялся вылизывать один из множества розовых, лишенных волос шрамов на спине.

Никки резко дернула его за ошейник.

– Идем. Мне еще на работу собираться.

Бу жалобно заскулил, и Никки тут же стало ужасно совестно. С тех пор, как она подобрала Бу, пес заметно прибавил в весе и выглядел намного лучше, но до сих пор, чуть что, впадал в панику. Склонившись к нему, она погладила его широкую, теплую спину. Хвост пса немедля заходил ходуном. Повернув к Никки широкую морду, питбуль лизнул ее в щеку.

И, конечно же, именно в этот момент к своему трейлеру на сверкающем черном пикапе подкатил сосед, Тревор. Припарковавшись у крыльца, он небрежно подцепил двумя пальцами пластиковую упаковку с полудюжиной пива, выпрыгнул из кабины и двинулся к двери. Ворон, вытатуированный на могучем плече, встрепенулся, подернулся рябью. Никки замерла, восхищенная игрой его мускулов.

– Привет! – крикнула она, отпихнув от себя слюнявую морду Бу и выпрямившись.

Ну, почему Тревор появился именно сейчас, когда она вся в собачьих слюнях, нечесаная, да еще одета в широченную футболку брата? К тому же, и ремешок на одном из шлепанцев лопнул, так что приходится шаркать ногой, чтобы не потерять подметку…

В довершение всего, как только Тревор обернулся и равнодушно махнул ей рукой, псу приспичило задрать лапу над одуванчиком.

Как только Бу закончил скрести когтями спекшуюся землю, Никки затащила его в трейлер, переоделась в оранжевые штаны с низкой талией и черную футболку с силуэтом таксы на груди и отправилась на работу. Поглощенная мыслями о Треворе, она срезала путь через автомойку, отделявшую трейлерный парк от хайвея, и только здесь, петляя среди ядовито-зеленых потоков моющей жидкости и хлопьев снежно-белой пены на асфальте, сообразила, что на ногах – все те же рваные шлепанцы.

На скамье автобусной остановки сидели в ожидании несколько человек. Казалось, вонь выхлопных газов с хайвея ничуть их не беспокоит. Две женщины в огромных очках оживленно трещали о чем-то своем. Их кудри слиплись, поникли от жары. Рядом стоял, опираясь на трость, старик, одетый в твидовый пиджак в черно-белую «гусиную лапку». Завидев подошедшую Никки, он ослепительно улыбнулся.

Никки глубоко вздохнула. Воздух джерсийского лета пах вишневым соком пополам с моющими средствами, будто на фабрике, гонящей какую-то химию из гнилых фруктов. Не сбегать ли переобуться, пока автобуса нет? Или лучше не рисковать?

Тут к трейлерному парку свернула обшарпанная серая «хонда» Дуга, старшего брата Никки. Эту машину Дуг купил две недели назад, хотя по-прежнему сидел без работы. В будущем месяце он ожидал крупного выигрыша и, похоже, решил, будто уже битком набит деньгами.

Подбежав к машине, Никки забарабанила в стекло.

Дуг вздрогнул от неожиданности, оглянулся, сердито нахмурился и выбрался из кабины. Его борода блестела от жира. Брат с самого детства был парнем здоровым, а сейчас весил больше четырех сотен фунтов[131], Никки же – в точности наоборот, всю жизнь оставалась тоща, как соломинка, чего бы и сколько ни ела.

– Можешь подбросить меня на работу? – спросила она. – А то ехать автобусом в такую жару…

Дуг покачал головой и рыгнул, отчего в воздухе густо запахло, словно на берегу после того, как море отступит с отливом, оставив под жарким солнцем кучу мидий.

– Мне еще тренироваться. На состязания по питью воды приезжает сам Спинкс!

– Ничего, успеешь, – отрезала Никки. Вот еще! Будет он тут дурака валять, пока она работает! – Ты где сегодня пропадал?

– Все в том же китайском заведении с фуршетом, – ответил Дуг. – Осилил пятьдесят креветок. Объем, пожалуй, окей. Правда, скорость – так себе. С изначальных пяти минут снизилась аж до восьми. С чисткой куча возни, да еще эти официантки вечно пялятся на меня и хихикают.

– Подбрось меня на работу. Съешь еще что-нибудь – блевать ведь будешь.

Дуг вытаращил глаза и вскинул руку, будто ограждая себя от ее слов.

– Сколько раз тебе повторять? Это называется «превратность судьбы» или «римский казус». Не смей больше так говорить – «блевать». Примета дурная.

Ошеломленная его бурной реакцией, Никки попятилась назад.

– Хорошо, хорошо. Как скажешь. Прости.

Брат с досадой вздохнул.

– Ладно. Подвезти я тебя подвезу, но домой езжай на автобусе.

– Договорились! – заорала Никки.

Вбежав в трейлер, она сбросила шлепанцы, надела первые попавшиеся под руку сандалии и помчалась назад. Плюхнувшись на растрескавшееся заднее сиденье «хонды», она смахнула с кожаной обивки комок серебристой оберточной фольги. В грязном подстаканнике на кожухе ручного тормоза обнаружилась упаковка жвачки, и Никки взяла себе штучку.

– Хорошо развивает челюстные мышцы, – пояснил Дуг.

– Хорошо освежает дыхание, – откликнулась Никки, саркастически закатив глаза. – Хотя это тебя, похоже, не волнует.

Дуг высунулся в окно.

– Ты знаешь, у профессиональных едоков свои фанаты. Как только закреплюсь в тусовке, от девочек отбою не будет!

– Страшно даже подумать, – сказала Никки.

Машина выехала на хайвей.

– Тебе бы самой попробовать. Вот я постоянно воюю с этим «жировым поясом» – он не дает желудку растягиваться, а тощие, вроде тебя, с такими объемами справляются! Видела бы ты эту девчушку… кабаны вроде меня уж под столом, а она ест, как ни в чем не бывало!

– Если ты не бросишь опустошать холодильник, придется пробовать, – сказала Никки. – Как ни противно, а придется.

Никки шла через переполненный торговый центр – мимо выпроваживаемых охраной скейтеров, мимо бесчисленных домохозяек с детскими колясками. В начале лета, только-только подыскав эту работу, она воображала, что Рене все так же будет работать вон в том киоске с футболками, а Лия – в своей «Готтерии», и будут они махать друг другу через коридор, и каждый день обедать втроем в ресторанном дворике. Кто ж знал, что на каникулах Рене отправится с родителями в долгую поездку по стране, а Лия при своих новых подругах с черными губами и черным маникюром даже глазом в сторону Никки не поведет?

Если бы не Бу, она так и провела бы все лето, дожидаясь чумовых открыток от Рене. Та присылала их с дороги, из самых разных мест. Поначалу это были просто фотки Колокола Свободы или Смитсоновского музея с короткими записками на обороте – о том, каких симпатичных парней она видела во время последней остановки, или сколько раз сумела наподдать братцу под предлогом игры в падидл[132], но со временем они начали становиться все шизанутее и шизанутее. Музейный буклет, где к каждой из картин пририсованы от руки облачка с похабными мыслями. Клочок меню со словами и буквами, закрашенными так, что из остального выходит «Дай сыру шанс». Исписанный лист дерева, так измявшийся при пересылке, что ничего не разобрать. Кораблик, свернутый из газетной статьи с заголовком «Страдают ли улитки от морской болезни?». И, конечно, сегодняшний бублик.

Порой от обиды хотелось плакать. Где справедливость? Рене, как обычно, шутит, развлекается вовсю, и даже не подозревает, как Никки здесь одиноко. А Лия? Взяла да отвернулась от нее, как будто их дружба только на Рене и держалась. Как будто без Рене, смеявшейся над ее шутками, Никки разом лишилась всего своего остроумия. А заодно и хоть каких-нибудь поводов для веселья.

За прилавком «Сластены» стояла Ким с длинной палочкой красной лакрицы, свисавшей изо рта. Услышав шаги Никки, она подняла взгляд.

– Опаздываешь.

– И что? – спросила Никки.

– А то, что там, в подсобке, сын босса, – пояснила Ким.

Страстная поклонница аниме, Ким убедила босса дополнить ассортимент палочками Поки, мармеладом со вкусами личи и зеленого чая и имбирными леденцами с вязкой, пряной начинкой. Новый товар пошел так хорошо, что босс начал советоваться с Ким насчет всех новых заказов, а та и задрала нос, будто он назначил ее старшей.

А вот Никки любила все сладости одинаково – и тянучки из арахисовой пасты, и «монеты иных планет» (то есть, шоколадные диски в обертке из ярко-зеленой фольги), и мармеладных ящерок, и мармеладных змеек, и всевозможные полупрозрачные мармеладные фрукты, и круглые леденцы на длинных полосках бумаги, и сверкающие кристаллики леденцового сахара на палочках, и адски жгучие «Атомные вспышки», и плоские квадратики фиалковых пастилок (на языке – совсем как цветной мел с цветочным привкусом), и огромные разноцветные леденцы, скрученные спиралью, не говоря уж о солодовых шариках в шоколаде, чернике, малине и арахисе в шоколаде, и даже о крохотных пакетиках муравьев в шоколаде из Южной Америки.

Платили в «Сластене» откровенно фигово, зато конфет разрешалось есть, сколько захочешь. Для начала Никки выбрала кофейную тоффи: в самый раз для завтрака.

Из подсобки вышел сын босса, одетый в футболку-безрукавку, такую тонкую, что волосы на спине и груди просвечивали сквозь ткань. Увидев Никки, он смерил ее сердитым взглядом.

– Обычно девчонки уже через неделю конфет видеть не могут, – сказал он.

В его тоне отчетливо слышалось невольное восхищение, смешанное с ужасом при виде прибылей, вот так, за здорово живешь, исчезающих в чужом желудке.

Никки ненадолго оторвалась от поедания горки кислых мармеладных ящерок в хрустящих шкурках из сахарного песка.

– Прошу прощения, – ответила она.

Похоже, ответ оказался верным: хозяйский сын повернулся к Ким и велел ей возобновить запас гранатового мармеладного драже.

У Никки так и заурчало в животе! Пользуясь тем, что сын босса повернулся к ней спиной, она отправила в рот еще одну ящерку.

К концу рабочего дня снаружи начался ливень. Струи дождя текли по щекам, мокрые волосы облепили шею. Стоя на остановке напротив «Мэйси», Никки ждала автобуса. К тому времени, как он наконец-то пришел, она промокла до нитки и окончательно убедилась, что ее каникулы обречены.

Протолкавшись к одному из немногих свободных мест, Никки уселась рядом со стариканом, вонявшим, как серный пук. И даже не сразу поняла, что это тот самый тип с тростью и в пиджаке в «гусиную лапку», улыбавшийся ей утром на остановке. Небось, все это время так по кругу и ездил. До сих пор дерганая от избытка сахара, Никки уже чувствовала подступающую к вискам головную боль: в самом скором будущем ее ждал, так сказать, постконфетный отходняк. Но тут уж ничего не поделать. Оставалось одно: не обращать внимания на липкую, отяжелевшую от влаги одежду, да дышать через раз, чтобы поменьше нюхать вонь этого старикана.

Автобус рванулся вперед. Женщина, увлеченно трепавшаяся по сотовому, качнулась, натолкнулась на коленку Никки и резко, точно это не она, а Никки не в состоянии держаться на ногах, бросила:

– Извиняюсь!

Вдобавок ко всем этим напастям сидевший рядом старик повернулся к Никки и зашептал:

– Пожалуй, я дам тебе то, чего ты хочешь.

Как ни странно, его дыхание пахло медом.

Никки не ответила. Мед, или не мед, все равно он – вонючий, выживший из ума извращенец.

Но старый приставала не унимался.

– Я с тобой разговариваю, девочка, – продолжал он, тронув Никки за локоть.

Никки повернулась к нему.

– С незнакомыми в автобусе заговаривать неприлично, – сказала она.

Старик заулыбался, хитро сощурив глаза.

– Вот как? Неужели?

– Да. И в поездах тоже. И вообще в любом общественном транспорте. Если рядом куча людей, полагается вести себя так, будто ты один.

– Уж не этого ли ты хочешь? – спросил старик. – Чтобы все остальные вели себя так, будто тебя здесь нет?

– Да. Хочу. И еще как. Помнится, вы собирались дать мне, чего я хочу? – напомнила Никки, надеясь, что старикан отвяжется.

Хотелось бы ей уметь без церемоний посылать таких психов, куда подальше! Пару раз Никки пробовала, и все бы ничего, но вид у них после этого становился – просто смотреть больно. Как у побитого пса…

При этой мысли Никки вспомнился Бу. Она могла бы смириться со многим, только б не видеть в чужих глазах такой обиды.

– Конечно, – кивнул старик. – Пожалуйста.

В следующую секунду та самая «извиняюсь», стоявшая в проходе, взглянула в их сторону, озадаченно моргнула и плюхнулась толстым задом прямо Никки на колени.

– Ай! – возмущенно вскрикнула Никки.

Мадам Извиняюсь, побагровев, вскочила на ноги.

– Ты что здесь делаешь? – ахнула она.

Старый извращенец захохотал так, что слюни изо рта брызнули.

– Сижу, – огрызнулась Никки. – А вот вы какого хрена творите?

Толстуха отвернулась, что-то пробормотав себе под нос.

– Тебе очень и очень посчастливилось, что ты села именно рядом со мной.

– С чего вы это взяли?

Старик опять разразился громким, долгим хохотом.

– Я ведь исполнил твое желание. И еще одно желание исполню. Но… – Он подмигнул Никки слезящимся глазом. – Но не задаром.

– Как угодно, – буркнула Никки.

– Где меня найти, тебе известно.

По счастью, автобус уже подъезжал к остановке Никки. Протискиваясь к выходу, она от души двинула мадам Извиняюсь плечом.

* * *

На ступенях крыльца сидел Дуг – волосы в мелких капельках, брови нахмурены.

– Что стряслось? – спросила Никки. – Больше половины собственного веса не съесть?

– Бу под машину попал, – резко ответил брат. – Тревор его сбил.

У Никки перехватило дыхание. Все вокруг как будто прибавило скорости – и машины, проносившиеся мимо по хайвею, и ветер, гонявший мокрые листья по двору.

Отчего-то вспомнилась наколка Тревора – ворон на плече. Содрать бы ее вместе со шкурой! В клочья бы его разорвать!

И тут Никки пришел на ум старый извращенец из автобуса.

«И еще одно желание исполню. Где меня найти, тебе известно».

– Где сейчас Бу? – спросила Никки.

– В ветклинике. Мама просила привезти тебя туда, как только вернешься домой.

– Почему он оказался снаружи? Кто его выпустил?

– Мама с покупками пришла, он мимо нее в дверь и прошмыгнул.

– С ним все окей?..

Дуг покачал головой.

– Они только тебя ждут, прежде чем усыпить его. Хотят дать тебе шанс с ним попрощаться.

К горлу подступила тошнота. Хотелось завизжать, разрыдаться, но, когда Никки заговорила, голос ее зазвучал так хладнокровно, что самой страшно сделалось.

– Зачем? Неужели все настолько безнадежно?

– Понимаешь, доктор сказал, что можно операцию сделать, но это – пара тысяч долларов. Нам такое не по деньгам, сама знаешь.

Дуг говорил негромко, мягко, будто ужасно жалеет об этом, и все же Никки захотелось врезать ему по морде. Она взглянула на соседний двор, но пикапа у крыльца Тревора не было, и окна его трейлера были темны.

– А если Тревора заставить заплатить?

– Не выйдет, – вздохнул Дуг.

К глазам подступили слезы, но Никки решительно сморгнула их, загоняя назад. Не станет она горевать по Бу. Она спасет его.

– Никуда я с тобой не поеду.

– Надо, Никки. Мама ждет.

– Позвони ей. Скажи, я буду через час. Автобусом доберусь.

Слезы все-таки прорвались наружу, покатились по щекам, но Никки даже не заметила их. Изо всех сил вцепившись в рукав куртки Дуга, она как можно яростнее зарычала:

– А еще скажи, чтоб до моего приезда ничего насчет Бу не решала. И сам ничего делать не смей!

– Успокойся, я и не собирался… – начал было Дуг, но Никки его не дослушала.

Вскочив в очередной автобус, Никки оглядела салон в поисках старого извращенца. Какая-то женщина с двумя пакетами продуктов, прижатыми к груди, подняла на нее взгляд и поспешила отвернуться. На длинном заднем сиденье растянулся во весь рост молодой парень. Похрапывая во сне, он крепко сжимал в кулаке бутылку пива. Трое мужчин в зеленых комбинезонах негромко беседовали о чем-то по-испански. Больше в автобусе не было ни души.

Опустившись на сиденье, Никки покрепче обхватила руками плечи, будто силой сдерживая плач. Что же делать? Искать чудного старикана, который исполняет желания? Безнадежно. Горько и глупо.

А вот поискать способ раздобыть денег – дело другое. Никки прикинула, что из имеющегося дома, в трейлере, можно продать, но за все вместе не набралось бы и тысячи. И даже если запустить руку в кассу «Сластены», больше пары сотен это не принесет.

Слезы застилали глаза. Огни торговых центров и мотелей за окном слились в сплошную полосу света. Никки вспомнился тот самый день, когда она нашла Бу на обочине – окровавленного, умирающего от жажды. Пес был жестоко искусан: по всей видимости, хозяева выставляли его драться с другими псами, однако при виде Никки он вскочил и завилял хвостом – так глупо, мило, доверчиво, будто его с самого рождения только и делали, что баловали. Если теперь он умрет, выходит, на свете вообще нет справедливости.

Автобус остановился у кладбищенских ворот, двери отворились, и в салон поднялся тот самый старикан. Теперь на нем был блестящий шелковый костюм, в руке он держал трость с серебряным набалдашником в виде гончей, однако от него все так же несло тухлыми яйцами. Даже сильнее прежнего.

Никки села прямо и утерла лицо рукавом.

– Эй!

Старик взглянул на нее, будто не узнавая.

– Прошу прощения?

– Я ищу вас. Мне нужна ваша помощь.

Старик уселся через проход от Никки и расстегнул нижнюю пуговицу пиджака.

– Бальзам для моих ушей!

Изо всех сил стараясь сохранять спокойствие, Никки сжала кулаки так, что ногти глубоко впились в ладони.

– Мой пес, – сказала она. – Мой пес попал под машину. Он умирает, и…

Морщинистое лицо старика расплылось в улыбке.

– И ты хочешь, чтобы он остался в живых. Как будто я раньше никогда подобного не слышал.

Этот тип откровенно потешался над Никки, однако она заставила себя улыбнуться.

– Значит, вы это сделаете!

– Нет, – ответил старик, покачав головой.

– Но как же так? Почему нет?

Старик испустил долгий вздох, словно уже устал от этого разговора.

– Скажем так, это не в моем характере.

– Что это значит?

Старик качнул тростью, и Никки увидела, что на набалдашнике – вовсе не гончая, как ей показалось вначале, а три серебряных черепа. Старик взирал на нее, будто учитель, задавший простой вопрос и, не дождавшись ответа, догадавшийся, что она не сделала домашки.

– Что я ничего не делаю даром.

– У меня есть сорок баксов, – сказала Никки, закусив губу. – Ни на какой секс я не соглашусь.

Старик пожал узкими плечами.

– Что ж, – сказал он, – я вовсе не лишен сострадания. Давай так: я ставлю свою услугу против кое-чего, имеющегося у тебя. Сумеешь победить меня в любом состязании на твой собственный выбор – твой пес останется жив и здоров, и ты мне ничего не должна.

– Правда? – спросила Никки. – В любом состязании, в каком захочу?

Старик протянул ей руку.

– Пожми ее, и уговор заключен.

На ощупь его ладонь оказалась сухой и теплой.

– Итак, в чем будем состязаться? – спросил старик. – Может быть, ты играешь на скрипке? Или предпочтешь попытать счастья со скакалкой?

Никки смерила его долгим взглядом. Старик был тощ, костюм сидел на нем немного мешковато, как будто в день покупки его владелец был полнее. Серьезным едоком он с виду не казался.

– Устроим состязание едоков, – сказала Никки. – Держу пари, что смогу съесть больше, чем вы.

Старик так зашелся от смеха, что Никки на миг показалось, будто его вот-вот хватит удар.

– Это нечто новенькое. Прекрасно. Я весь – аппетит.

Его реакция настораживала.

– Погодите, – сказала Никки. – Вы так и не сказали, что потребуете от меня, если я проиграю.

– О, самую малость. Ты даже не заметишь ее отсутствия. Кстати, – заметил старик, указав тростью на двери, – следующая остановка – твоя. Я загляну завтра. За пса до тех пор можешь не волноваться.

Никки поднялась с сиденья.

– Вначале скажите, что я могу проиграть.

Старик покачал головой.

– Ты принимаешь это слишком уж близко к сердцу.

– Ничуть, – отрезала Никки, хотя сама не знала, что и думать. Чего он может захотеть? Она сказала, что на секс не согласна, но он-то в ответ ничего не обещал. – На что играю я?

Старик успокаивающе развел руками.

– Всего-навсего на свою душу.

– Что? Зачем она вам?

– Видишь ли, я коллекционер. И мне настоятельно необходим весь набор – целиком. Все души до единой. Выстроить их шеренгой на полке – вот это было бы зрелище! Одно время я был близок к успеху, но тут последовали все эти спецвыпуски, и я отстал от жизни. Да еще об оригинальной упаковке можно даже не мечтать… Словом, ныне приходится довольствоваться тем, что подвернется под руку.

– Вы шутите?

– Возможно… – Старик мечтательно, словно там, снаружи, выстроились все не доставшиеся ему души, уставился в окно. – Не бойся. Это все равно, что аппендикс. Я ведь сказал: ты даже не заметишь ее отсутствия.

Сойдя с автобуса, Никки двинулась к дому. От мыслей о заключенной сделке тревожно сосало под ложечкой. Душа… Дьявол… Минуту назад она решилась на сделку с дьяволом. Кому же, кроме него, придет в голову скупать души?

С топотом ворвавшись в трейлер, она увидела мать, ужинавшую ломтем разогретой пиццы. Рядом с матерью, глядя, как на экране телевизора восстанавливают очередную авторазвалину, сидел Дуг. Оба выглядели усталыми.

– Ох, милая моя, – сказала мать. – Как жаль, как жаль…

Никки опустилась на грубый веревочный половик.

– Вы ведь не усыпили Бу?

– В клинике сказали, что могут подождать до завтра и посмотреть, как у него пойдут дела, но прозвучало это не слишком обнадеживающе. Подумай, что для бедного пса лучше? Ты же не хочешь, чтобы он мучился?

Длинные пальцы матери коснулись волос Никки, но Никки не желала успокаиваться. Вскочив с половика, она двинулась в кухню.

– Я не хочу, чтобы он умирал!

– Ступай, поговори с сестрой, – сказала мать Дугу.

Дуг тяжело поднялся с дивана.

– Показывай, как тренируются к состязаниям едоков, – велела Никки, прежде чем он успел раскрыть рот. – Показывай сейчас же.

– Ты же ничего в этом не смыслишь, – сказал брат, покачав головой.

– Ага, – согласилась Никки. – Но мне очень нужно выиграть.

На следующее утро, после того, как мать отправилась на работу, Никки позвонила в «Сластену», соврала, будто больна, и взялась за уборку. В конце концов, дьявол был самым известным, самым прославленным гостем за всю ее жизнь. Никки о нем столько слышала, и, более того, ничуть не сомневалась, что он водит дружбу с целой кучей знаменитостей из тех, что производили немалое впечатление на нее.

Гость постучал в дверь трейлера около полудня. На сей раз он был одет в красный двубортный пиджак, красные брюки, и черную рубашку с черным галстуком. В руках он держал причудливо изогнутую трость – блестящую, коричневую, как полированный орех.

Заметив любопытный взгляд Никки, он улыбнулся.

– Бычий пенис, – сказал он. – Редкая по нынешним временам вещь.

– Вы одеты, как сутенер, – не подумав, ляпнула Никки.

Гость улыбнулся еще шире.

– Так вы – просто какой-то черт или сам Дьявол? – спросила Никки, распахнув перед ним дверь.

– Для кого-то – просто какой-то черт, – подмигнул ей гость, переступая порог. – Но для тебя – сам Дьявол.

Никки вздрогнула. Внезапно мысль о том, что он и вправду – существо сверхъестественное, показалась ей вовсе не такой уж бредовой.

– Мой брат ждет нас на заднем дворе.

К состязанию Никки приготовила стол для пикников в общей зоне трейлерного парка. Ступив на раскаленный бетон, она двинулась вперед, и дьявол последовал за ней. Дуг, аккуратно отсчитывавший порции кислых мармеладных лягушек и раскладывавший их по бумажным тарелкам, поднял взгляд. С крохотной конфеткой в толстых пальцах он казался настоящим великаном.

Смахнув со скамьи уховертку и несколько раздавленных вишен, Никки села к столу.

– Сейчас Дуг объяснит правила.

Дьявол уселся напротив и прислонил к столу трость.

– Прекрасно. Я умираю с голоду.

Дуг поднялся, вытер взмокшие ладони о джинсы и заговорил:

– Регламент у нас будет такой. Вот здесь, в пакете, сто шестьдесят шесть штук лягушек из кислого жевательного мармелада. Все, что нам удалось раздобыть. Я распределил их по тарелкам: шестнадцать тарелок по десять плюс две тарелки по три. Выходит, каждый из вас может съесть максимум восемьдесят три штуки. При равном количестве съеденного победа за тем, кто финиширует первым. Если кто… э-э… если кого постигнут превратности судьбы, ему засчитывается поражение, и делу конец.

– Он хочет сказать, если кого стошнит, – пояснила Никки.

Дуг смерил ее яростным взглядом, но промолчал.

– Нам вовсе ни к чему ограничиваться вашими запасами, – сказал дьявол.

В тот же миг посреди стола появилось огромное блюдо из потемневшего серебра с целой горой мармеладных лягушек в сахарной обсыпке. Поднявшись на куриные лапы, оно засеменило к Никки.

В сравнении с блеском серебра конфеты на бумажных тарелках смотрелись откровенно тускло. Никки взяла с блюда оранжевую с черным мармеладную лягушку-древолаза и не без сожаления положила ее на место. Позволить дьяволу взять на себя роль поставщика – полный идиотизм.

– Нет уж. Придется обойтись нашими.

– Как угодно.

Дьявол равнодушно пожал плечами, взмахнул рукой, и блюдо лягушек исчезло, оставив после себя только запах карамели.

Дуг выставил на стол пластиковый кувшин с водой и два стакана.

– Окей, – сказал он, поднимая секундомер. – Готовы? Начали!

Никки принялась за еду. Стоило раскусить первую лягушку, рот вмиг наполнился ее солоноватой сладостью.

Дьявол по ту сторону стола поднял первую тарелку, согнул ее желобком и высыпал содержимое в рот, раскрывшийся невероятно широко, словно змеиная пасть. Покончив с этим, он потянулся за второй тарелкой.

Никки глотала лягушку за лягушкой, стараясь не обращать внимания на приторную сладость во рту – только бы не отстать.

Как только тарелка опустела, Дуг придвинул к Никки вторую, и она снова начала есть. Она чувствовала себя в ударе. Лягушка, вторая, глоток воды… Кристаллы сахара больно царапали горло, но Никки не сдавалась.

Дьявол высыпал в глотку третью тарелку конфет, за ней – четвертую… На седьмой он сделал паузу, застонал, выдернул из-за пояса рубашку, расстегнул верхнюю пуговицу брюк и приложил ладонь к вздувшемуся брюху.

Похоже, спекся!

Исполнившись надежды, Никки сунула в рот очередную лягушку.

Дьявол хмыкнул и выхватил из трости длинный тонкий клинок.

– Ты что это задумал? – заорал Дуг.

– Всего лишь освободить место, – ответил дьявол.

Повернув острие к себе, он полоснул по собственному животу. Изнутри хлынули наземь дюжины и дюжины клейких полупережеванных мармеладных лягушек.

Окоченевшая от ужаса, Никки уставилась на него во все глаза. Рука с очередной лягушкой замерла в воздухе, на полпути ко рту. От надежд на победу не осталось и следа.

Дуг с отвращением отвел взгляд от полупереваренных конфет.

– Это же жульничество!

Дьявол широко раздвинул челюсти и высыпал в рот седьмую тарелку лягушек.

– Правилами не запрещено.

Никки задумалась. Каково это – жить без души? Вправду ли она даже не заметит пропажи? Будут ли ей сниться сны? Останется ли при ней чувство стыда, страха, веселья? А вдруг без души ей и дела больше не будет, жив Бу или мертв?

Дьявол схитрил. Сжульничал. Если она намерена выиграть, придется сжульничать и ей.

На шестой тарелке Никки бросило в пот, но она знала, что сможет доесть все до конца. Вот только закончить раньше противника не могла…

Раз так, нужно брать количеством! Нужно съесть больше кислых мармеладных лягушек, чем он!

– Что-то меня тошнит, – пожаловалась Никки.

Это было неправдой, но Дуг отчаянно замотал головой.

– Ты что, забыла?! Держись! Терпи!

Никки согнулась пополам, схватившись за живот. Спрятавшись под столом, она подняла с земли одну из скользких, изжеванных лягушек, вывалившихся из брюха дьявола, и сунула ее в рот. На вкус лягушка отдавала пылью с примесью какой-то тухлятины. Вот тут Никки замутило всерьез. Она едва не поперхнулась, но все же заставила себя проглотить и сладкое вязкое месиво, и кислоту, подступившую к горлу.

Выпрямившись, она увидела, что дьявол покончил со своими лягушками. Перед ней оставалось еще две тарелки.

– Я победил, – сказал дьявол. – Продолжать есть ни к чему.

Дуг запустил пальцы в волосы и крепко сжал кулаки.

– Он прав, Никки.

– А вот фиг там! – ответила Никки, проглатывая еще порцию мармелада. – Я свою долю доем.

Она ела и ела, глотая неподатливых, точно резина, лягушек одну за другой. Живот вздулся, язык щипало, в горле саднило, но Никки не отступала и поднялась на ноги не раньше, чем проглотила последнюю лягушку из кислого мармелада.

– Вы закончили? – спросила она.

– Закончил. Целую вечность тому назад, – подтвердил дьявол.

– Значит, победа за мной.

Дьявол зевнул.

– Этого не может быть.

– Я съела на одну лягушку больше, – сказала Никки. – Значит, я и победила.

Дьявол поднял трость и указал ею на Дуга.

– Если ты сжульничал и подложил ей лишнюю лягушку, мы начнем состязание сначала, и ты к нам присоединишься.

Дуг покачал головой.

– Я этих лягушек битый час пересчитывал. Их было поровну. Все точно.

– Я съела лягушку из вашего брюха, – пояснила Никки. – Подобрала с земли и съела.

– Тьфу, гадость! – скривился Дуг.

– Известное правило, – сказала Никки. – Быстро поднятое упавшим не считается, помнишь?

– Вот это трюк так трюк, – проговорил дьявол.

Восторг пополам с отвращением в его голосе живо напомнил Никки сына владельца «Сластены».

– Правилами не запрещено, – пожав плечами, сказала она.

Дьявол на миг помрачнел, досадливо хмыкнул, однако отвесил Никки легкий поклон.

– Прекрасно, Николь. Можешь не сомневаться: вскоре мы встретимся снова.

С этими словами дьявол поднялся и легким шагом двинулся к автобусной остановке. Остановившись у трейлера Тревора, он вынул из почтового ящика пригоршню конвертов и пошел дальше.

Вскоре после его ухода во двор въехала машина матери Никки. Справа от нее, со стороны пассажира, маячила за стеклом морда Бу. Пес улыбался во всю пасть, несмотря на нелепый хомут в форме конуса вокруг шеи.

Никки вскочила на стол для пикника, завизжала от счастья, запрыгала. От облегчения, от избытка сахара, от прилива адреналина кружилась голова.

Наконец Никки унялась.

– А знаешь, что?

Дуг поднял на нее взгляд.

– Что?

– Похоже, каникулы становятся не такими уж и отстойными!

Дуг вытаращил глаза и с маху опустился на скамью, да так, что доски затрещали под его тяжестью. Он явно не мог поверить собственным ушам.

– Ты как? – спросила Никки. – Пообедать по этому поводу не хочешь?

Холли Блэк

* * *

Холли Блэк – автор романов «Зачарованная», «Отважная» (удостоен премии имени Андре Нортон) и «Решительная», объединенных в цикл «Современные волшебные сказки». В соавторстве с Тони Ди Терлицци ею создан интернациональный бестселлер «Спайдервик. Хроники», а в соавторстве с художником Тедом Найфе – графический роман-трилогия Good Neighbors. Можете заглянуть к ней в гости по адресу .

Примечание автора

Один из самых известных персонажей-трикстеров – дьявол. В народном творчестве его попытки завладеть людскими душами нередко приводят к самым смешным и невероятным состязаниям. Недавно, в День Благодарения, мне довелось видеть соревнования на Кубок Обжор. Надо заметить, абсурдность состязаний едоков просто завораживает! Дальнейшее изучение вопроса привело к потрясающим открытиям, наподобие противоречивого поверья, будто тощие участники имеют стратегическое преимущество благодаря отсутствию «жирового пояса», который мешает желудку растягиваться, и табу на слова «блевать» и «тошнить». Из размышлений над тем, как дьявол мог бы сжульничать в подобном состязании, и родился рассказ «Превратности судьбы».

Шут господень

[133]

Грязевые сели, оползни, землетрясения… Мы знаем: это – проделки Шута Господня. Мы слышим, как он хохочет прямо за этими выходками. Иногда – ревет, совсем как осел. Пустыню он любит. Как и мы все. Любовь к ней не возникает сама по себе. Любовь к пустыне – дело наживное, и все мы успели ее полюбить. Поначалу пустыня внушала нам страх. Теперь нам внушает страх Великий Шут Господень.

В прошлом году посевы погибли от засухи. Весь виноград превратился в изюм на корню. В этом году все наоборот. Вода хлещет прямо в дом, хоть я и выкопала глубокую канаву у входа.

А дом Эбби вообще съехал вниз. Соскользнул прямо через дорогу. Теперь на земле Рэмси стоит. Мы его подперли как следует, чтобы не покосился, и дом – совсем как новенький, вот только Рэмси может не понравиться, когда он обнаружит чужой дом в своих владениях. Точнее, в той небольшой рощице. Приятное место, надо сказать. Куда приятнее прежнего. И ручей совсем рядом. Надеюсь, Рэмси не будет против, чтобы дом Эбби там и остался.

Мы думали, с домом Рэмси тоже непременно что-то случится, но не тут-то было. Его дом даже не покачнулся. По-моему, так несправедливо. Эбби куда добрее, чем Рэмси. Зверей из беды выручает, еду раздает всем, кому нужно. А сколько у нее кошек, я даже сказать затрудняюсь. Хотя пес только один. Но даже пес ее кошек любит. А Эбби в случае чего спасет не только зверя, но и любую букашку. Сама видела: подбирает с пола жуков и выносит наружу – туда, где им быть полагается. Наверное, она и мухи в жизни не обидела.

И меня она тоже спасла. Было это давным-давно. А я, когда пришла в эти места, еще не знала, что она за человек – просто пошла туда, где углядела кучу кошек и пса. Я видела: пес кусаться не станет. Он – совсем как Эбби. А может, понимает разницу между грабителем и гостем. Однако я-то как раз грабительницей и была. Воровать к ней в дом полезла.

Дома никого не было, это я тоже знала наверняка. Я шла сюда пешком от самого Миддл Форк. День выдался жаркий. Вначале я остановилась у крана на дворе, напиться и набрать воды в бутылку. Потом постучалась в дверь, покричала, хоть и видела, что дома – никого. Обошла дом кругом. Погладила пса. Погладила кошек. Не всех, конечно. Некоторых. Попробовала их сосчитать, но вскоре сбилась со счета. Сказала им всем, что хочу только стащить немного еды и питья, разбила окно и забралась внутрь. Сандвич с арахисовым маслом себе сделала. Мала еще была и сандвичи с арахисовым маслом любила больше всего на свете. Приличное кресло у Эбби нашлось только одно – в гостиной. В него-то я и уселась, и принялась за еду, а кошки тут же полезли ко мне на колени.

Расхлябанный пикап Эбби въехал во двор как раз в тот момент, когда я выбиралась наружу. Его треск издалека был слышен. Если б не задержалась я стянуть еще кусок хлеба, на потом, легко бы выбралась и слиняла задолго до ее появления.

Все ослы с полосатыми, как у окуней, боками и в этаких полосатых «чулках» с Великим Шутом Господним заодно. Как раз такой во дворе и пасся. А, кроме того – коза, овца и исключительно злобный петух.

Великий Ш. Г. – он такой. Только решишь, будто у тебя все в порядке, он – раз, да и подставит ножку. Не знаю, ради какой выгоды. Наверное, просто так – чтоб посмеяться над тем, как мы добываем себе пропитание, живя среди всех этих скал, на склонах, слишком крутых для посевов. А для пущего веселья смывает вниз устроенные нами террасы.

Увидев меня, Эбби не сказала ни слова. Я зацепилась, застряла на подоконнике – одна нога снаружи, другая внутри, в одной руке хлеб, в другой бутылка с водой. Ясное дело, свалилась вниз – прямо в клумбу с бархатцами.

Смерила она меня строгим взглядом, повернулась к пикапу, вынула из кузова два пакета с продуктами, подошла и вручила их мне. Можете вы в такое поверить? Мне, с краденым хлебом да бутылкой воды в руках! Вручила и отправилась к машине за остальным.

Внесли мы ее покупки в дом. (Оказалось, дверь-то все это время была не заперта. Теперь я знаю Эбби и знаю, что она никогда ничего на замок не запирает.) Эбби пошла вперед, убирать покупки, куда следует. Вроде бы, самое время сбежать, но я даже шагу к двери не сделала – стояла, будто к месту приросшая.

Эбби – маленькая, тощая. Я даже в те времена была куда крупнее нее, однако испугалась ее так, что шевельнуться не смела.

Наконец, разложив покупки по местам, она обернулась и оглядела меня с головы до ног. Я после долгой дороги была вся в пыли, и даже волос не расчесывала целых четыре дня – с тех пор, как ушла из дому. Одета была в ночную рубашку, заправленную в поношенные рабочие штаны брата, однако она сразу же поняла, что я – девчонка, хоть некоторые в дороге и называли меня «мальчик» или «сынок».

Первым, что она мне сказала, было:

– Не хочешь ли помыться?

Даже имени не спросила и своего не назвала. По-моему, имена ее вообще не волнуют. Могу спорить, она размышляет так: «Разве у воронов есть имена? А у колибри? А у зайцев? А у всех этих кошек?» Думаю, как я ее ни назови, ей было бы все равно.

Однако имена – штука полезная. Мало ли, для чего пригодиться могут. Потому она после и представилась – сказала, что ее зовут Эбби.

* * *

Шута Господня я сама видела. Честное слово. (Теперь, живя с Эбби, я вообще не вру. В отличие от многих. Уйма людей говорят, будто тоже его видели, но это сплошной обман.) Поживешь в холмах всю жизнь – научишься примечать то, чего не видят другие. А Шут Господень не любит показываться людям на глаза. Того и гляди, в один прекрасный день меня смоет с террасы, или унесет вниз каменной либо снежной лавиной. Любимые его способы…

На что угодно спорю: Эбби его тоже видела. Причем – не раз.

Так вот, приняла я ванну, и Эбби подыскала мне просторную мужскую рубаху – переодеться. Ее футболки и джинсы оказались мне безнадежно малы. Пока я мылась, она выстирала ночную рубашку и штаны брата. После этого мы вышли из дому, накормили всю живность на полмили вокруг, а потом поели сами.

Несмотря на съеденный сандвич – большущий сандвич, надо заметить – я все еще была голодна. Настолько, что уничтожила чуть не полкастрюли горохового супа.

Спала я на полу в ее гостиной, на тюфячке, и была просто счастлива. Еще бы: мне ведь со дня ухода из дому так хорошо не спалось! У Эбби я чувствовала себя в безопасности, даже при незапертой двери.

Заговорили мы только наутро, за завтраком, и то разговор вышел короток. Проснувшись, сходили за яйцами, поблагодарили кур – каждую, всех до единой, приготовили яичницу с сыром и уселись за стол.

– Ну что ж, – спросила Эбби, – не хочешь ли рассказать, откуда у тебя все эти синяки?

А я-то думала, их почти не заметно. В конце концов, четыре дня прошло, а большая часть синяков находилась там, где не видать. Наверное, Эбби подглядывала, пока я мылась. С нее сталось бы. С нее сталось бы все, что угодно.

Ответить я не смогла.

– Гляди, – сказала она, задрав футболку и показав мне спину. – Со мной случилась похожая беда. Но это было давно, теперь-то с нею покончено. Может, и твоим бедам конец.

На это я ответить тем более не смогла.

Футболка на Эбби была черной, с горами и надписью «Пропади пропадом!» на груди. Я еще подумала: уж не надела ли она ее специально, как намек для меня. Тогда я ее еще толком не знала, иначе ни за что бы так не подумала. А накануне на ней была другая, с раскрытой книгой и надписью «Вникай не спеша». И я отчего-то не сомневалась: и то и другое было надето не просто так, а со смыслом. (Позже я действительно «пропала пропадом» – то есть, заблудилась в горах, но не случайно.)

– Что ж, нетрудно и догадаться, – сказала Эбби. – Отец, или кто другой?

На это я сумела ответить:

– Отец умер.

– Выходит, другой…

Но больше я ничего сказать не смогла.

– Ладно, – решила Эбби. – Мне это знать ни к чему. К тому же, это в трех городах отсюда.

Я уже рассказала ей, что шла четверо суток.

– Давай приниматься за работу, – сказала Эбби.

Так мы и сделали, а после поехали в город и купили мне несколько футболок и джинсов. Эбби сказала, что я их уже заработала, а если мне нужно заработать побольше, могу продолжить работу завтра.

Я сказала, что футболки хочу мальчишеские, потому что на них есть карманы, но главной причиной было то, что они – мальчишеские. И ходить в старых, поношенных рабочих штанах брата мне тоже нравилось больше всего.

Грудей у меня еще не было, и не хотелось, чтоб отрастали. В те времена я надеялась, что мне повезет и они не вырастут никогда.

Кто наставил мне синяков, я Эбби так никогда и не сказала. По-моему, не такая это уникальная история, чтоб рассказывать ее направо и налево, разным людям чуточку по-разному. Эбби сама бы первая так и заявила: о том, откуда у нее на спине следы кнута, она мне тоже не говорила ни слова.

Конечно, остаться у Эбби надолго я не могла: места было мало. В ее домике всего одна гостиная с нишей-альковом вместо спальни. Нет, она не возражала, и ни за что бы не стала возражать, но я же видела, что ей нелегко. Вначале я переселилась в тростниковую – буквально, сплошь тростниковую – хижину, сооруженную нами на ее заднем дворе, а потом забралась выше всех остальных. На кручи, где соседи иногда пасли коз.

Кстати о покосившихся домах. Мой покосился, стоило только нам вбить последний гвоздь.

Там, в горах, я была счастлива. Счастлива каждую минуту. Совсем не как дома. Делала кучу работы для всех, кому требуется, иногда даже для Рэмси. Завела собственную кошку. Надежно укрыла домик за подходящим валуном, рядом с замечательным деревом.

Я выучилась растить овощи, ухаживать за скотом и птицей и опасаться петухов (петухов у нас опасались все до одного, включая Эбби). И груди у меня со временем выросли, наперекор всем моим надеждам.

Вот только не нравится мне, как оборачивается жизнь в нашей долине. Рэмси (ну, еще бы!) заставил Эбби вернуться назад, на крохотный клочок земли вдалеке от ручья (правда, у нее и собственный канал был неплохой). Мало этого, он даже пытался выжать из нее арендную плату за две недели, прожитые на его земле, прежде чем ей удалось перетащить дом обратно.

И вообще в последнее время – беда за бедой: от гремучих змей весь год спасу нет, собаки у соседей дохнут, в домах полным-полно клопов-щитников, Рэмси в своем репертуаре…

А Эбби для таких напастей слишком стара. Нет, сама она о возрасте не говорит ни слова. Одно говорит: старость – это когда бегать да прыгать становится тяжко, когда не можешь починить крышу без того, чтоб не кувыркнуться вниз, и разглядеть листьев на вершинах деревьев.

– И я, – говорит, – к этому возрасту уже близка.

И вот она, последняя соломинка! Мой собственный дом съехал вниз – до самого дна долины, да еще среди ночи. И, что хуже всего, рухнул прямо на крышу Эбби. Услышав мое приближение, Эбби бросилась спасать своего нового щенка и здорово растянула запястье. Ей и до этого управляться по хозяйству было нелегко, и вот, полюбуйтесь…

С ее домом все окей, но мой совсем развалился. Мы – то есть, я и Эбби, несмотря на пострадавшую руку, при помощи пары соседей по кускам перетащили его назад, к моему валуну, однако ночевать пришлось у нее. Утром я помогла накормить всю ее живность. Суп приготовить помогла. И, конечно, поблагодарить пошедшие в него овощи.

На следующее же утро буря с градом уничтожила все огороды вокруг. Вот и говори о последних соломинках! Всему этому следовало положить конец.

– Эбби, – говорю я, – надо что-то делать. Разве раньше дела когда-нибудь шли настолько скверно?

А она отвечает:

– Такова жизнь. Когда лучше, а когда хуже.

– Вот уж не думаю, – говорю я.

И тут же новая напасть! Соседи предупреждают: Рэмси дознался, где я раньше жила, и не поленился сообщить туда, что я здесь. И отчим вознамерился приехать и забрать меня, как только пикап починит. Вот бы Великий Шут Господень учинил что-нибудь с его пикапом по пути сюда! Брод, например, внезапно затопил, или накрыл нужную развилку оползнем.

Я уже не раз подумывала пойти и встретиться с ним – с Шутом Господним, то есть. Должно быть, он уже здорово стар, и, может, от этого стал злее и своенравнее прежнего. Очень уж на то похоже. Готова поспорить, Эбби непременно отправилась бы к нему, если бы только могла. Подарок ему прихватила бы. Скорее всего, угощение. Или котенка. Хотя что ему делать с котенком? Учитывая все случившееся, тут куда лучше подойдет петух, а у Эбби как раз есть один хохлатый мерзавец, без которого она прекрасно обойдется.

Вместо нее пойду я. Отнесу ему имбирный пряник и петуха. И лимонада для нас обоих – то есть, для Шута Господня и для меня. Эбби ничего не скажу, а то еще волноваться начнет.

Путь я выбрала самый трудный, самый нехоженый, ведущий прямо наверх. Местами там и тропы-то нет. Будьте уверены, именно такой путь и должен вести к нему – сплошные камни да корни. Кое-где на всех четырех карабкаться приходится. Кое-где тропа совсем ливнями размыта. Куда такой тропе еще вести, как не к Великому Шуту Господню?

Еды я с собой взяла маловато и потому съела немного имбирного пряника. И половину лимонада выпила, долив в бутылку воды из ручья. Может, Великий Шут Господень не заметит. Да, жидковат стал лимонад, но все равно очень неплох.

Время от времени мне казалось, будто я заблудилась, но я всякий раз выбирала самую худшую, самую нехоженую тропу. Чем тяжелее путь, тем оно вернее.

И вот к обеду я, похоже, куда-то добралась. Впереди скальный гребень, ведущий к пещерке – не ахти какой, но тем вероятнее, что там-то он и живет.

Ноги ослабли, колени трясутся… Лазать по горам мне не в новинку, но не так быстро и высоко, да еще по этаким кручам. Страшно: гребень-то узок, по обе стороны – крутой обрыв. Плюхаюсь на четвереньки, движусь вперед ползком.

После яркого солнца в пещере вижу плоховато. Стены поблескивают слюдой и «золотом дураков»[134] (ну да, еще бы!).

* * *

Все блестящее, все полосатое или пятнистое на свете принадлежит Великому Шуту Господню. Вместе с рогатыми ящерицами, совами, пронзительно визжащими среди ночи, и гремучими змеями – вы только поглядите, как они ползают боком.

В пещере едва хватит места, чтобы троим-четверым друзьям улечься рядом. Сажусь на пол, угощаюсь еще парой глотков принесенного Шуту Господню лимонада, думаю, что ему сказать.

Вскоре глаза привыкают к полутьме, и я вижу лучше.

Вижу его глаза. Блестящие, совсем как «дурацкое золото».

Губы его растянуты в вечной улыбке. Как и положено любому шуту. А уж ему-то – тем более.

Я знала, что вид его странен, но вовсе не ожидала увидеть такое. Странного цвета лицо – чуточку цвета гранита, чуточку цвета петушиного пера. А еще он куда меньше ростом, чем я думала. Я думала, чтобы творить такие вещи, нужно быть настоящим великаном. Впрочем, обрушить вниз лавину по силам даже мне. И даже Эбби.

– Ты уже стар. Как же ты все это делаешь? Как устраиваешь все эти бедствия? Вдобавок, тебе, если не ошибаюсь, очень хочется спать.

– М-м-м-м.

Нет, упрекать его ни в чем не стану. Разглядев его хорошенько – правду сказать, не слишком хорошо, но все же – я понимаю: ругань тут не поможет.

– Ты делаешь все это не ради забавы, верно? Несмотря на улыбку. Несмотря на твой смех.

– М-м-м-м.

– Твою пещеру так нелегко отыскать. Ты нарочно позволил мне найти ее, да?

– М-м-м. М-м-м.

В этом мычании явствено слышится: «Может быть».

А ведь Эбби ни разу не сказала о нем ни единого худого слова, что бы ни случилось…

Я начинаю рассказ. Рассказываю обо всем, что пришло на ум. О том, что Рэмси держит четырех огромных псов, разгуливающих по всей деревне и пугающих людей. О том, что дом Рэмси куда больше, чем нужно одному-единственному скряге и склочнику. О том, что Рэмси пронюхал, где я жила раньше, сообщил им, где я теперь, и меня могут уволочь обратно домой. И о том, что Рэмси все еще думает, будто я – мальчишка, хоть у меня и выросли груди. Наверное, ни разу ко мне не приглядывался и никогда не задумывался, отчего я из мальчишек все никак не вырасту.

Великий Шут Господень не отвечает ничего такого, чего не мог бы ответить самый обычный петух.

И тогда я прошу его – будто у меня есть право на три желания, которого у меня, конечно же, нет… Во-первых, говорю, хочу, чтобы Эбби жила той жизнью, какую заслуживает. Разве он не знаком с ней давным-давно? Разве ему на нее плевать? Ну, а во-вторых… во-вторых, речь обо мне. Не хочу, чтоб меня насильно вернули туда, где каждую неделю лупят – хоть за дело, хоть без. Третьего желания у меня нет.

– Может быть, я сумею отплатить дором за добро, – говорю я. – Могу принести тебе что-нибудь. Или чем-нибудь помочь.

Снаружи гремит гром, начинается дождь, но нас это не тревожит. Солнце все так же ярко сияет из-за туч. Если склонить голову набок, виден кусочек радуги.

Великий Шут Господень долго молчит, и я понимаю: вот-вот что-то да произойдет. Такое долгое молчание – неспроста.

Наконец он говорит:

– Сделай это сама.

– Что?

– Сама. Сделаешь все сама. Жестокой не будь. Только по необходимости. Сама понимаешь: возврата назад нет. Сделанного не воротишь.

– Ты и сам делаешь все это не развлечения ради, да?

– По необходимости. Просто чтоб все шло, как должно. Горы оседают. Ветры валят деревья. С утесов катятся валуны. Бывает, падают прямо на что-то ценное. Бывает, и на людей. Так нужно.

Великий Шут Господень – совсем как Эбби. Говорит в точности то же, что и она: «Такова жизнь. Когда лучше, а когда хуже».

Теперь я понимаю: всего этого не избежать. Осыпей, лавин и всякого прочего. И бурь. И засух. Все – в точности как должно быть.

– Нелегкая будет работа, – говорю ему.

– Такова жизнь.

К этому времени лимонад у нас кончился, и от имбирного пряника осталось совсем чуть-чуть – Шуту Господню он пришелся по вкусу. Однако он заверил, что много мне не потребуется.

– Рядом растет и мох, и горняцкий салат[135], – сказал он. – И соломонова печать[136]. А в это время года – и ягоды бузины. Простовато, но в пищу сгодится. А от одиночества избавит погода. И звезды.

– Я постараюсь. Сделаю все, что смогу.

Шут Господень прыгнул к выходу из пещеры. Заквохтал, закаркал – куок-куок-куок! – и исчез, счастливый по самые уши. Представления не имею, куда. Куда бы он мог уйти?

Я заорала ему вслед, благодаря за то, что мне не придется возвращаться домой. По крайней мере, это мое желание сбылось.

Правду сказать, хорошенько разглядеть его мне так и не удалось. Петух все время путался под ногами, да и «дурацкое золото» блестело ярче некуда. И смотрела я большей частью за порог, на тучи, озаренные вспышками молний. Видела, как кончился ливень. Видела радугу над вершиной горы. Видела пролетевшего мимо ястреба.

На свете нет таких вещей, как везение или «авось». Все идет так, как до́лжно. Нет ничего, кроме Великого Шута Господня, сидящего здесь, наверху. Он и решает, кому что достанется, кого что ждет, вплоть до сурков с пауками. Но теперь делать все необходимое, чтобы жизнь шла заведенным порядком и дальше, предстоит мне. И делать все нужно без злобы. Нужно быть ловким и хитрым, шустрым и озорным. Нужно улыбаться. Нужно! Без этого никак. Это самое главное. Все это – просто одна бесконечная шутка.

Время от времени я заглядываю в деревню тайком и – вот забавно! – вижу его прямо у Эбби во дворе. Эбби поставила снаружи садовое кресло, в нем-то он и сидит, накрыв голову широкополой шляпой с вислыми полями. Или не он, но кто-то очень похожий. Вообразите: Эбби и он вдвоем!

Две стороны одной монеты… Следовало мне раньше догадаться – ведь Эбби в жизни не сказала о нем ни единого дурного слова.

Кэрол Эмшвиллер

* * *

За рассказы Creature и «Я живу с тобой, и ты не знаешь об этом» Кэрол Эмшвиллер получила премию «Небьюла». В 2005 году писательница была удостоена Всемирной премии фэнтези за вклад в развитие жанра.

Кроме этого, она получила грант Национального фонда поддержки искусств, и дважды – гранты правительства штата Нью-Йорк. Ее рассказы публиковались во многих литературных и научно-фантастических журналах. Последние книги Кэрол – роман The Secret City и сборник рассказов I Live with You.

Кэрол Эмшвиллер росла то в Мичигане, то во Франции, а сейчас проживает то в Нью-Йорке, то в Калифорнии. Ее веб-страница: .

Примечание автора

Этот рассказ я написала в ответ на просьбу Эллен сочинить что-нибудь о трикстерах. Но дело в том, что я никогда в жизни не умела писать «на заказ». Однако попробовала, написала около двух страниц и на этом застряла. Не идет – и все тут! Я отложила рассказ в сторонку и думала, что никогда больше к нему не вернусь, но этой весной достала его из архива и снова взялась за дело. Наверное, он «созрел», а может, «вспух, точно гнойник» настолько, что работа пошла.

Кроме просьбы Эллен, других причин для его появления на свет нет. В голову не приходит, что бы еще могло меня на него вдохновить. Хотя, да, работая над историческим вестерном «Ледойт», я воспользовалась словом «трикстер», однако редактор сказал, что это слово было введено в обиход антропологами намного позже. Но я-то знала, что на свете существует Койот! И заменила «трикстера» в «Ледойте» на Великого Шута Господня. И сразу же вспомнила о нем, принимаясь за этот рассказ.

Конечно, конечно же, действие происходит в моих любимых горах. Я вставляю их всюду, куда только могу.

Еще один лабиринт

Лабиринт Белых Роз

Не будь они так прекрасны, он изрубил бы их шпагой. Шипы и белоснежные бутоны, все еще в капельках утренней росы, покрывали деревянные шпалеры сплошь, до последнего дюйма, а шпалеры были высоки. А уж запах!.. Одного аромата хватило бы, чтоб заблудиться здесь навеки. Но ему, Жаку Кордону, доверенному лицу и шпиону своей маркизы, к потайным ходам и извилистым тропам не привыкать. Не раз случалось ему говорить с королями и принцами – и шпионить за ними, как же без этого. Он никогда не опаздывает и нигде не собьется с пути. «Даже, – сказал он себе самому, – в гостях у строителя лабиринтов».

Накануне вечером сей, так сказать, «ле лабиринженер» препроводил его в комнату с низким потолком на задах своего château[137], да там и оставил – без дров для очага и без масла для лампы. Матрас оказался жестким, а одеяло – тонким, будто салфетка. Спал Жак урывками, а с первыми лучами рассвета вскочил и поспешил одеться в надежде хотя бы на горячий завтрак, однако обнаружил, что дверь заперта извне. Тогда он навалился на дверь всей тяжестью, ударил в нее с разбегу плечом, но дверь даже не дрогнула. На крики также никто не явился. Оставалось одно: выбираться в окно, в сад при особняке. Поднявшись на кресло, он перелез через подоконник, порвал о задвижку рубашку и неуклюже рухнул на вымощенную камнем дорожку внизу.

Сад оказался весьма необычен. Не сад, а какая-то затейливая головоломка, столь же прекрасная, сколь и обескураживающая. Вокруг клубился утренний туман, и видел Жак лишь шагов на десять вперед. Розы. Повсюду белые розы. Будь среди них хоть толика розовых или красных, он мог бы отличить один перекресток от другого. Жак принялся считать шаги, пытаясь составить в уме нечто наподобие карты, но извилистые тропинки совершенно смешались, спутались в голове.

Вот перед ним арчатый проем, увитый шипастыми стеблями, а там, по ту сторону – ступени, ведущие вниз. Вперед! Вот только путь у́же, чем кажется, и…

– Nom de nom![138]

Жак вскинул правую руку ко рту, чувствуя вкус крови там, где роза оставила свой поцелуй.

Лабиринт Статуй

Их, общим счетом, тринадцать. Вот бедолаги! Навсегда заперты здесь, в безлюдном, сером каменном дворике, среди серых каменных стен. Вот юный пройдоха стоит, привалившись к колонне. Вот маленький попрошайка сидит в тени орехового дерева. Вот два джентльмена – нос к носу, шляпы подняты в нескончаемом приветствии. И каждая статуя стоит (или сидит, или полулежит), подняв руку, показывая, куда идти. Это было бы очень кстати, если бы не тот факт, что все они указывают в разные стороны. А дверей в стенах дворика столько же, сколько статуй внутри.

Спустился Жак вниз, в толпу статуй, вгляделся в испятнанные мхом лица: нет ли какой подсказки? Внимание его привлекла статуя, изображающая высокого, узколицего человека, уставившегося сквозь очки в раскрытую книгу. Надо же, вылитый мсье Брюмо[139], хозяин дома, строитель лабиринтов!

* * *

Маркиза Жака о причудах Брюмо предупреждала так:

– Он эксцентричен, но не экстравагантен, холоден, однако хитер, и неизменно непостоянен. Возможно, ему удастся сломить твой дух.

Тут она улыбнулась, и Жак понял: визит к строителю лабиринтов – всего лишь крупица мук, уготованных для него маркизой.

Когда Жак вошел в хозяйский кабинет в самом сердце насквозь продуваемого сквозняками особняка, хозяин даже не поднял взгляда от хитроумного чертежа, над коим увлеченно трудился.

– Раненько вы, – проворчал он.

– Я всегда прихожу рано, – с поклоном отвечал Жак, – ибо интересы маркизы не терпят отлагательств.

– Тогда прекратите тратить время зря и говорите, что нужно от меня вашей маркизе. Ее письмо – эталонный образчик туманности.

Что было нужно маркизе? Конечно же, лабиринт. Лабиринт, обширнее и смертоноснее коего еще не видывал свет. И спроектировать такое по силам было только одному Брюмо.

Однако Брюмо отказался.

– Маркиза вам щедро заплатит, – напомнил Жак.

Действительно, маркиза прислала с ним кошелек, туго набитый серебром, и это был только аванс.

– Не завидую вашей должности, – сказал строитель лабиринтов, не обратив на его слова ровно никакого внимания. – Маркиза будет весьма недовольна, узнав, что один из самых доверенных ее слуг, вооруженный несметными сокровищами и медоточивым языком, не смог поколебать какого-то упрямого вздорного старикашку. Или она изволила аттестовать меня еще резче?

Жак не нашелся с ответом и почел за лучшее промолчать.

– Заночуете у меня, – продолжал Брюмо. – Поздний час и надвигающаяся гроза в данном вопросе нам выбора не оставляют. Завтра мне предстоят дела, и на закате солнца я должен покинуть поместье. Явитесь ко мне до отъезда – и я пойму, что вы не отступились от своей безнадежной затеи. К тому времени я могу переменить решение, но, вероятнее всего, выставлю вас за порог. Самым унизительным образом.

Теперь Жак понял: все это – испытание. Выберись он отсюда до заката, до отъезда Брюмо, и маркиза получит свой лабиринт. А если не удастся? Об этом не хотелось даже думать – особенно здесь, в одиночестве, среди человеческих фигур из холодного камня.

Нет, в дверь, на которую указывает статуя Брюмо, он не пойдет: его подсказкам доверять нельзя. Кому же тогда довериться? Суровому архиепископу, что словно бы вот-вот решительно шагнет в свою дверь? Или же выбрать ту, которую предпочитает худенькая девочка с коротко остриженными волосами?

Центр дворика занимали огромные солнечные часы. Остроконечная тень их стрелки-гномона приближалась к девяти. Пожалуй, мешкать с выбором не стоило.

Вот статуя юной девушки. Стоит особняком от остальных, руки пусты. Ни единого намека на личность и род занятий. О чем думает, что чувствует – бог весть. В облике – ничего примечательного, кроме улыбки на губах, печальной и даже чуточку неуверенной… Да это же Ариенна, дочь маркизы!

Видел ли ее скульптор воочию? Может, она даже позировала ему – ведь сходство передано в точности, вплоть до крошечной морщинки на вечно задумчивом челе? Она об этом ни разу не упоминала. Однако у дочери маркизы, без сомнения, имеются секреты – даже от него, от Жака.

Выходит, вот она, нужная дверь!

Жак распахнул ее и шагнул за порог.

Лабиринт Десяти Тысяч Лестниц

Ноги… Как же болят ноги! Сначала целый день в седле, верхом, сквозь болота, в пути к Шато Брюмо, а теперь эта инфернальная головоломка! Только взберешься наверх – изволь спускаться вниз. А там, внизу, конечно же, тупик – ступай наверх снова…

В том месте, где лестниц вниз не нашлось, журчал прохладный фонтан. Из подернутой рябью чаши лакал воду маленький песик – белый, в абрикосовых пятнах. Насторожив уши, он поднял на Жака взгляд. Вот это глазищи! Моргнет – услышишь, как хлопают!

– Итак, – сказал Жак, обращаясь к псу, – куда же дальше?

Пес моргнул.

– Да твоя помощь обещает быть просто бесценной, не так ли?

Пес моргнул дважды.

Жак зачерпнул горстью воды из фонтана, напился, сполоснул лицо. Пес наблюдал за ним.

Ариенна часто рассказывала ему сказки – точь-в-точь как этот лабиринт: повествование петляет, ветвится, внезапно обращается вспять. По вечерам, пробравшись потайным ходом в покои Ариенны, он ложился на край ее кровати, а она, сидя на подушках, расчесывая длинные черные волосы, начинала рассказ. И всякий раз в переломный момент заставляла его гадать, как повернется дело дальше.

И всякий раз Жак думал: быть может, окажись его выбор верным, она придвинется ближе? Но угодить Ариенне никак не удавалось, и вскоре он вовсе отказался строить догадки.

– Так что же, – спросил он, – отвезет ли рыцарь золото королю? Или пожертвует им, чтобы спасти даму от князя-людоеда?

– А ты что думаешь? Как он, по-твоему, поступит?

– Это же твоя сказка. Какая разница, что думаю я!

– Тогда можешь покинуть мою спальню, – сказала она. И весь следующий день с ним не разговаривала, даже когда мать не видит.

Да, это место было точно таким же, как сказки Ариенны – столь же головоломным. Однако с другим лабиринтом – с тем, что построит маркиза, если добьется своего – ему не сравниться. Этот новый, небывалый лабиринт станет земным воплощением ее мстительности, не знающим ни прощения, ни пощады.

Выбрав лестницу, по которой он, кажется, еще не поднимался, Жак двинулся наверх. Песик последовал за ним, изо всех сил стараясь не отставать.

Лабиринт Белых Камней

Если прочие лабиринты являли собою загадки, то этот казался просто-напросто шуткой.

Дорожки – явно утоптанные множеством ног – прилегали одна к другой, точно кольца на срезе поваленного дерева. Но разделяли-то их всего-навсего оградки из круглых белых камней не выше Жакова сапога! Возможно, они могли бы послужить серьезным препятствием для крысы, однако Жак мог свободно пройти прямо к выходу по ту сторону зала.

Он оглянулся назад – туда, откуда пришел. Особняк строителя лабиринтов угнездился в низине меж двух древних ив. Самой заметной его чертой, самой яркой приметой была высокая круглая башня, венчавшая восточное крыло. И здесь, в лабиринте, куда ни пойди, Жак отовсюду мог видеть ее верхнее окно. Что, если Брюмо сидит там, наверху, следит в телескоп за каждым его шагом да посмеивается втихомолку?

На всякий случай Жак решил не переступать границ и двинулся по дорожке. Сотня шагов в одну сторону, поворот, еще сотня обратно – и все ради того, чтоб оказаться в одном шаге от того места, с которого начал! Должно быть, пес счел его повредившимся в уме, однако безропотно шел следом.

До выхода Жак добрался только через час с лишком. Здесь его ждал столб, а на столбе – доска с надписью: «Ну и дурак».

Обнюхав основание столба, пес задрал над ним лапу. Жак оглянулся на башню. «Ничего, мсье лабиринженер, – подумал он, – я тебя еще одолею».

С этой мыслью он распустил пояс, повернулся к башне спиной и последовал примеру своего четвероногого спутника.

Лабиринт Каналов

Вода меж высоких гранитных стен черна, глубока. Пес сидит на носу, а Жак гребет и распевает:

– Песик, песик, поплывешь ли за море со мною?

В том новом лабиринте, в лабиринте маркизы, эти каналы будут кишеть ядовитыми змеями. А стены поверху ощетинятся острыми шипами. Как Жак боялся его, этого места, быть может, становившегося еще ужаснее оттого, что пока оно – всего лишь призрак, всего лишь игра ума! Когда он заколебался, услышав о поручении маркизы, та попросту сунула кошелек ему в руки.

– Ты сделаешь это для меня, – сказала она. – А не сумеешь – велю затравить собаками, как паршивого пса. Большего ты не заслуживаешь.

Весло в руках – словно свинцом налилось. Как будто темные воды хотят утащить в глубину и его, и самого Жака…

– Ты будешь служить матери всю свою жизнь? – спросила его Ариенна.

Случилось это вечером накануне того, как маркиза застала их вместе, заглянув в спальню дочери через потайной ход, о котором не знал даже Жак.

– Без службы ей я – никто, – ответил он. А про себя добавил: «Всего лишь кухонный мальчишка, которого ты постоянно дразнила, когда мы были маленькими».

– Я не могу любить тебя, пока ты служишь ей, – сказала Ариенна. И в этот вечер даже не удосужилась начать одну из своих сказок.

Лодка достигла тупика и закачалась на воде, постукивая бортами о стены. Сидит Жак с веслом на коленях, дрожит в темноте меж высоких гранитных плит…

Пес повернулся к нему и дважды гавкнул.

– Хорошо, капитан, – сказал Жак, отталкиваясь веслом от стены.

Лодка тронулась назад, и вскоре течение вновь подхватило и понесло ее дальше.

Лабиринт Стеклянных Стен

Солнце уже миновало зенит. Если бы эти стены могли отбрасывать тень, их тени сделались бы заметно длиннее.

Лабиринт Обелисков

В том новом лабиринте, лабиринте материнской ревности, будет лишь одно место, которое можно назвать отрадным. За всеми его коварными коридорами, безлюдными тропами и смертоносными ловушками, в самом центре лабиринта будет устроен зеленый холм, а на холме том – сад и огород, а посреди сада – милый, уютный дом, обращенный дверьми на восток. Очаг в том доме велик, но кровать – узка. Кровать та – кровать Ариенны, а дом – место ее заточения.

Так повелела маркиза. И все – потому, что Жак любит ее, а она могла бы полюбить его, если бы он не служил маркизе.

Здесь, в лабиринте, где Жак бездумно, без всякой системы, бродит сейчас, высокие каменные шпили тянутся вверх, словно надгробия древних великанов, и Жак старается ступать потише, опасаясь потревожить их сон. Если он не сумеет найти выход из этого лабиринта, то как же справится с тем, новым, построенным специально затем, чтоб преградить ему путь?

– Зют![140]

Прежде, чем Жак успел разглядеть, откуда доносится голос, пес с радостным визгом рванулся вперед. Навстречу из-за обелиска выступил неуклюжий с виду толстяк в шляпе-треуголке, из-под которой торчали во все стороны прядки седых волос. При виде пса он опустился на корточки.

– Зют, – повторил он. – Я думал, на этот раз ты заблудился окончательно!

Жак выждал минутку, дабы не мешать их воссоединению, а затем спросил:

– Так его зовут Зют?

Толстяк, не прекращая улыбаться, поднялся на ноги.

– Повторяй почаще любое слово – рано или поздно собака решит, что это и есть ее имя.

– У вас тоже дело к строителю лабиринтов?

– Да, причем каждый день. Я – его садовник, – ответил толстяк, распахнув плащ и продемонстрировав Жаку испачканные землей инструменты на поясе – совок, грабельки, садовые ножницы.

– Выходит, вы должны знать дорогу к выходу! – оживился Жак.

Садовник огляделся, прикрыв глаза ладонью, точно козырьком.

– Брюмо нанял меня вовсе не за мастерство в отыскании пути, сударь мой. Однако блуждать в одиночестве гораздо хуже, чем просто блуждать.

Дальше отправились вместе, втроем. Между обелисками тянулись кусты живой изгороди, и садовник, не умолкая, рассказывал о них – что им по нраву, а что не по душе. Некоторые растения, утверждал он, склонны к ночным кошмарам, и регулярная подрезка улучшает их сон. Другие чувствуют себя одиноко и увядают, если он забывает с ними поговорить.

Дойдя до широкой железной скамьи, садовник со вздохом опустился на нее, снял шляпу и положил рядом. Зют тут же вскочил на сиденье и улегся в шляпу, пришедшуюся ему как раз по росту.

– Знаете, у меня совершенно нет времени отдыхать, – сказал Жак.

– Так вы, должно быть, приехали заказать для себя лабиринт?

– Да, – коротко ответил Жак, не желая вдаваться в объяснения.

– Ума не приложу, отчего они в такой моде. Вот сад и огород – совсем другое дело!

Жак поднял взгляд к небу. Солнце начало клониться к закату и уже едва не касалось верхушки башни Брюмо.

– Согласен, – сказал он.

– А как вы хотите устроить свой лабиринт?

– Никак. Мне не хотелось бы об этом говорить.

Садовник на миг поджал губы и сказал:

– Ясное дело. В конце концов, я – всего лишь садовник.

– Нет, вы не понимаете…

– Конечно. Конечно, не понимаю.

Аккуратно вытряхнув Зюта из треуголки, садовник поднялся на ноги и вынул из кармана плаща узелок. Внутри оказалась небольшая коврига хлеба, два персика и несколько ломтиков сыра.

– Я думал, мы можем присесть и перекусить, – пояснил он, – однако, если вы так торопитесь, поесть можно и на ходу. Сидеть, – велел он Зюту.

Зют и без того уже сидел, и садовник подал ему кусочек сыра.

Лабиринт Крытых Мостов

Покончив с персиком и выплюнув косточку, садовник вновь заговорил:

– Единственное на свете, чего я в самом деле не понимаю, хоть и прожил долгую жизнь, и теперь близок к смерти, как лягушка к собственной тени, единственное, что всегда от меня ускользало – это любовь.

Лабиринт Покатых Туннелей

– Любовь – то же самое, что заблудиться, – сказал Жак в темноту. – Только тот факт, что вы заблудились, вас не тревожит.

Лабиринт Запирающихся Дверей

Следовало ему поступить иначе. Следовало сказать маркизе:

– Я – ничто, пока служу вам.

А после пойти к Ариенне, вывести ее из замка потайными ходами и сбежать от ее матери навсегда.

Но вместо этого он приехал сюда, своими руками строить любимой тюрьму.

Стоило шагнуть через порог, дверь с лязгом захлопнулась, громко щелкнув замком. Жак двинулся к другой двери.

Хлоп! Щелк!

– Эту часть лабиринта я не люблю больше всех остальных, – пожаловался садовник. – От грохота этих дверей у меня голова болеть начинает.

– Да, – согласился Жак. – Вначале я просто возненавидел те белые розы, но теперь предпочел бы вновь оказаться среди них.

– Так вы видели мои розы?

– Да. И каждая – творение истинного мастера.

Садовник польщенно хмыкнул.

– Если бы чем-нибудь помечать двери, в которые мы уже входили… – задумчиво проговорил он.

– Может, хлебными крошками?

– Хлеб съеден без остатка. Что это звенит?

– Мой кошелек, – пояснил Жак.

– Тогда воспользуемся монетами!

Жак поспешно прикрыл кошелек рукой. Дороговат выйдет путь, если каждую дверь отмечать серебром! Впрочем… впрочем, здесь, в лабиринте, от этих монет все равно никакого толку. Он начал класть их по одной на пол у каждой двери, в которую они входили, и в скором времени этот способ принес плоды. Дойдя до конца длинного – длиннее всех остальных – коридора, они оказались перед двумя последними дверьми.

Садовник положил руку на плечо Жака.

– Постойте, – сказал он. – Теперь я знаю, где мы.

Медленно развернувшись кругом, он указал на одну из дверей.

– Вот! Вот выход!

Жак бросился к двери, распахнул ее…

– Нет! – вскрикнул садовник. – Нет, не та!

Но было поздно. Дверь захлопнулась за спиной Жака.

– Оставайтесь на месте! – крикнул Жак. – Я сделаю круг и вернусь к вам!

Однако, распахивая дверь за дверью, он услышал вдали грохот и лязг других дверей.

– Подождите! Постойте минутку! – крикнул садовник.

Жак двинулся на звук, но всякий раз, как садовник что-нибудь говорил, голос его звучал все дальше и дальше.

– Ступайте без меня, – в конце концов сказал садовник. – Я просто воспользуюсь картой.

Картой?!

Больше Жак не слышал ничего, кроме грохота тех дверей, которые открывал сам. Откуда-то издали донесся лай, и лабиринт окутала мертвая тишина.

Садовник был совершенно прав. Блуждать в одиночестве гораздо хуже, чем просто блуждать.

Лабиринт Кривых Зеркал

Жак Кордон не сбивался с пути нигде и никогда, но здесь… Вокруг целые дюжины Жаков Кордонов! Высоких и низеньких, тощих и толстых – и все идут в разные стороны разом! Охваченный паникой, Жак рванулся вперед – и врезался в собственное отражение. Дюжина Жаков Кордонов сидит на полу, кровь из разбитых носов утирает…

Все еще зажимая ноздри, Жак вышел в просторный зал с семью зеркалами по стенам. Посреди зала – пьедестал, на пьедестале – молоток.

В одном зеркале он совсем мал – кухонный мальчишка в плаще посланца маркизы да со шпагой у пояса. В другом – неясен, расплывчат, точно туманом окутан. В третьем – широкоплеч, мускулист, силен, лицо исполнено уверенности в себе. Перед этим зеркалом Жак ненадолго задержался.

И только одно из зеркал показывало его таким, каков он есть на самом деле: в меру миловидным, усталым, испуганным и очень-очень одиноким. Схватив молоток, Жак разбил стекло и шагнул в открывшийся коридор.

Что ж, вот и выход из лабиринта. За распахнутыми воротами виднелось большое озеро с навесом для лодок на берегу и тропинка, ведущая вверх, по склону холма, к Шато Брюмо. Но Жак не спешил покидать лабиринт. Усевшись у самого порога, он устремил взгляд на заходящее солнце и принялся ждать.

Солнце на миг окрасило гладь озера алым и скрылось за горизонтом. Над кромкой воды закружились светлячки – один из них просто невероятной величины. Да это же не светлячок, это фонарь! Покачивается в воздухе, приближается… а в отсветах фонаря поблескивают стекла очков мсье Брюмо. Остановившись у ворот, он заглядывает внутрь, видит Жака и то ли озадаченно, то ли презрительно морщит нос.

– Мне казалось, вечером у вас дела, – сказал Жак.

– Так и есть, – подтвердил строитель лабиринтов. – Дела. Здесь. Именно в этот час. С тобой.

– Я отменяю свою прежнюю просьбу. Маркиза не должна построить этого лабиринта.

– Поздно, мальчик мой, – усмехнулся строитель лабиринтов. – Она его уже построила.

При мысли об Ариенне, заточенной в том самом далеком доме, у Жака едва не подкосились колени. Но как же это возможно?

– Ты только что провел в нем целый день, – продолжал Брюмо. – Другого лабиринта нет и не будет. Маркиза с дочерью начали терять веру в тебя, и потому отправили тебя ко мне. И ты победил, мальчик мой, так как ради Ариенны отказался от победы.

Выходит, это в самом деле испытание. Только вот его правила Жак понял превратно. Или, скорее, его нарочно ввели в заблуждение…

– Мсье лабиринженер… – с низким поклоном начал он.

– Вот это оставь немедля. Я – враг низкопоклонства в любых его проявлениях. Кроме того, сей титул принадлежит вовсе не мне.

Жак умолк, не зная, что и сказать.

– Прошу прощения, – поморщившись, продолжал его визави. – Обман – не в моем характере, но, если твой наниматель – мсье Брюмо, прямолинейность не всегда почитается за достоинство. Я – Матис. Веду у мсье Брюмо бухгалтерию. Кстати о бухгалтерии. В письме маркизы упоминалась некая сумма, предназначенная в уплату за оказанные сегодня услуги.

Жак пощупал кошелек. Пусто…

– Садовник предложил помечать монетами путь к выходу из лабиринта, – сказал он.

– Садовник? – Матис поднял бровь. – Он так представился? Тогда пусть сам с учиненным беспорядком и разбирается. Идем, я провожу тебя наверх. Тропинка местами скользка. Однако на столе – горячий ужин, а завтра ты сможешь покинуть дом с парадного крыльца.

Лабиринт Счастливого Конца

Свадьбу сыграли тем же летом. Послали приглашение и мсье Брюмо, но тот ответил отказом. Однако его подарок прибыл сразу же по окончании церемонии, и оказался им белый щенок в абрикосовых пятнах.

Единственной воплотившейся в жизнь частью лабиринта, задуманного маркизой, стал дом на зеленом холме, посреди огорода и сада – как раз такой величины, чтобы в нем мог заблудиться ребенок. По вечерам, в постели не столь уж и узкой, Ариенна все так же рассказывает сказки, а выбирать для них развязку заставляет Жака, и Жаку все никак не удается сделать правильный выбор.

Джедедайя Берри

* * *

Джедедайя Берри – автор романа «Учебник для детектива». Его рассказы печатались в многочисленных антологиях, включая Salon Fantastique, также составленную Эллен Датлоу и Терри Виндлинг.

Его веб-сайт: .

Примечание автора

Самым хитроумным трикстером из тех, которых я знал, был мой дед. У него была особая кружка: стоило только попробовать сделать из нее глоток, вода лилась на рубашку. Он мог втереть в твое собственное предплечье квортер и вынуть его из твоего же собственного уха. Этому трюку он меня так и не научил, зато научил рисовать лабиринты. Мы вместе вычерчивали их на листах бумаги для пишущей машинки, а после менялись чертежами и приступали к разгадке. Это было моей любимой игрой: ведь каждый лабиринт мог разветвляться на бесконечное множество путей, и работа над ними казалась делом весьма таинственным и важным.

Мсье Брюмо из этого рассказа появился на свет много позже. Его породили мысли о том, что Дедал, построивший для критского царя Миноса легендарный лабиринт, вполне мог обучить своему искусству какого-нибудь юного ученика и так передать его секреты следующим поколениям. Выходит, строители лабиринтов могли бы жить в самые разные времена, в самых разных частях света – к примеру, во Франции XVII века, – предлагая свое мастерство всем, кому есть, что прятать, или просто нравится время от времени сбиваться с пути. Впервые мсье Брюмо появился на страницах романа, повествующего о его ученичестве. В этом рассказе мне захотелось изобразить его в годы старости – почтенным, признанным мастером, не утратившим вкуса к шалостям.

Ветер сновидений

[141]

Каждый год, в то недолгое время, когда лету и осени приходится делить меж собою одну и ту же постель – первое, утомленное и обожженное солнцем, впадает в дрему, вторая же, разбуженная пением сверчков и нежными прикосновениями первых опавших листьев, только-только протирает глаза, – над нашим городом по дороге откуда-то с дальнего севера в какие-то южные дали, оставляя на своем пути бессчетное множество неопровержимых доказательств невозможного, проносится Ветер Сновидений.

Подобно всем прочим городам, лежащим на пути великого буйного ветра, наш городок не избавлен от тех причудливых перемен, что он приносит с собой. Все мы готовимся к ним, как можем, и умом, и сердцем, так как от них не спрятаться нигде – хоть заберись в подпол и укутайся с головой в одеяло. Закрой окна ставнями, заткни полотенцами щели в дверях, выключи свет, ляг в освинцованный гроб и закрой крышку – ни малейшей разницы. Ветер Сновидений отыщет тебя везде и, как всегда, учинит над тобой что-нибудь несусветное.

Все начинается так. Каждый год, в конце августа либо в начале сентября, ясным днем, под ярко-синим небом, кто-нибудь из нас замечает, что листья на деревьях начинают тихонько дрожать, и слышит среди ветвей журчание воды – поначалу негромкое, будто шепот. И тут же предупреждает всех остальных.

– Ветер! Ветер! – разносится крик по улицам городка.

Хэнк Гаррет, наш констебль, немедля взбирается на помост на крыше своего дома и начинает крутить ручную сирену, оповещая фермеров в окрестных полях о грядущем хаосе. Жители Липары спешат по домам, не в силах хоть как-то защититься, однако исполненные решимости разделить бремя неизвестности с родными, а молодым внушить веру в то, что все это – не навеки.

Миг – и ветер здесь, гнет молодые деревца, дребезжит стеклами, кружит по городской площади пыльные смерчи, будто был и останется здесь навсегда, продувая насквозь всю нашу жизнь. Этот вой слышно даже из темного подпола, из-за тяжелых дубовых дверей, а едва услышишь его – тут же начинаешь и ощущать, всей кожей, всем телом, как будто тебя медленно обволакивает какое-то невидимое вещество. Почувствуешь это – знай: ты попал в сновидения ветра.

Его название, Ветер Сновидений, куда точнее, буквальнее, чем может показаться на первый взгляд. Что такое сновидения? Грезы, основанные на повседневности в достаточной мере, чтоб показаться спящему разуму достоверными, однако в повседневности сна может случиться – и нередко случается – все, что угодно. Причудливых, прискорбных, ужасающих выходок ветра хватило бы на многие тома, но я расскажу лишь о том, что довелось увидеть и пережить самому.

Пожалуй, его любимая игрушка – человеческое тело. Сам видел, как, повинуясь его несусветным капризам, плоть окрашивалась всеми цветами радуги и принимала всевозможные формы, как головы распухали до размеров тыкв, а ноги вытягивались настолько, что поднимали хозяев выше крыши. Языки раздваивались либо превращались в отточенные ножи, глаза полыхали огнем, вращались, будто шутихи, страшно выпучивались, а то и становились зеркалами, отражавшими того, кем становился я – однажды саламандру с головой ибиса, однажды бронзовое изваяние луны… В год нашей свадьбы длинные волосы жены, Лиды, обрели собственный разум, зажили собственной жизнью, принялись выхватывать из буфета чашки и швырять их об пол. А в том году, когда мне было десять, я видел Меерша, мэра города, бегущим по Госсин-стрит – на плечах вместо головы зад, из-под штанов, с тыла, доносятся приглушенные вопли… ну и зрелище, скажу я вам!

Глаза сползали с лица, перекочевывая на ладони, рты переезжали на колени, руки вместо ног, локти вместо ступней, большой палец вместо носа, согнутые указательные – на месте ушей. Люди превращались в зеленых мартышек, в ослов, в собак, собаки обзаводились кошачьими головами, у кошек вместо лап появлялись ершики для чистки трубок, а вместо хвостов – гирлянды сосисок с крохотными злобными рожицами на кончиках. Однажды три поколения женщин одной и той же семьи, от маленьких девочек до престарелых матрон, покрылись черными перьями и закружили над церковным шпилем, хрипло выкрикивая стихи на каком-то иностранном языке. Пастор Хинч наполовину превратился в свинью, школьная учительница Мэвис Тот стала креслом с ламповым абажуром вместо головы, и все это… все это – даже не сотая доля проделок Ветра Сновидений. Человеческий язык просто не в силах передать всей глубины его изобретательности и всех причуд его безумной фантазии.

Пока жители города претерпевали сии радикальные перемены, вопили от ужаса, горько рыдали – внутри-то они оставались самими собой, но снаружи превращались в нечто совершенно иное! – местность вокруг тоже менялась. Колоссальные порывы ветра срывали с деревьев листву, тут же превращавшуюся в косяк полосатых рыбок, который начинал метаться в воздухе из стороны в сторону, словно управляемый единым разумом. Деревья дико колебались на ветру, размахивали ветвями, точно резиновые, или обращались в длинные шеи жирафов. Облака медленно, будто хлопья фиолетовой, воздушной сахарной ваты, падали вниз, отскакивали от печных труб, катились по земле, как гигантские шары перекати-поля. Улицы оживали и змеями расползались в стороны, окна подмигивали, дома превращались в стеклянные пузыри, распускавшиеся розами о тысяче лепестков с дверьми и крышами. Трава ни разу не оставалась зеленой, а небо – голубым, они меняли цвета, а порой даже консистенцию, становились жидкими, будто вода, или тягучими, словно джем, а один раз воздух сделался золотистым газом, на выдохе образовывавшим призраки покойных родных, которые немедля собрались на городской площади и начали отплясывать комбару. И все это – под нестройную какофонию из мириадов звуков: звона бьющегося стекла, трелей жестяной свистульки, чиханья, скрежета гвоздей, вырываемых из зеленой доски гвоздодером, вздохов древних слонов, журчанья воды, стекающей в канализацию…

Сумятица и хаос, всеобъемлющее искажение реальности – эффекты эти длятся два-три часа, а затем прекращаются – с той же быстротой, с какой возникли. Ветер все в большей степени слабеет, а по мере этого сходят на нет и безумные перемены. Люди снова становятся самими собой – такими же, какими были до прихода ветра. Улицы с виноватым видом возвращаются по местам, дома принимают обычный домашний вид, облака обретают прежнюю белизну и так же неторопливо, как падали, поднимаются в небо. К вечеру ветер уносится прочь – нарушать привычный образ жизни добрых жителей городков, расположенных к югу от Липары.

Кто-либо может спросить: «Так отчего же ваши предки остались на этом месте, а не переселились куда-то еще, обнаружив, что все это происходит каждый год?» Ответ прост. Приезжайте в Липару, и вы собственными глазами убедитесь: это прекраснейшее место во всем мире. Огромные голубые озера, густые зеленые леса, полные дичи, многие акры жирной, плодородной, кишащей червями земли. Кроме этого, чтобы убраться с пути ветра, нужно двигаться на запад, а там пустыня, или на восток, где находится океан. Услышав это, кто-либо может сказать: «Ну что ж, все хорошо, что хорошо кончается: как только ветер унесется прочь, все гарантированно вернется в прежнее состояние». И да, и нет. То есть, конечно, чаще всего это верно, и, если не считать того, что ты раз в году на пару часов невероятно удлиняешься, или съеживаешься, или превращаешься в кошмарное чудище, жизнь здесь чудо, как хороша. Но обратите внимание, я сказал: «чаще всего».

Бывали случаи (правда, должен заметить, крайне редкие), когда следы проказ Ветра Сновидений не исчезали после того, как он улетит на юг. Был, например, на окраине города старый дуб, который так и не утратил раз обретенной способности: каждый год – причем в середине лета – на нем вырастал странный желтый плод, хрупкий, словно китайский фарфор, величиной с мускатную дыню. По созревании плод падал, разбивался оземь, и изнутри вылетало множество маленьких синих летучих мышей, живущих всего две недели, а питающихся мышами-полевками. А говорящий попугай бабушки Янг по имени Полковник Пудинг от одного легкомысленного прикосновения Ветра Сновидений лишился собственной головы, а вместо нее обзавелся головой куклы правнучки бабушки Янг – милым фарфоровым личиком с синими глазами, закрывавшимися, когда попугай укладывался спать. Говорить он не разучился, но начал предварять любое высказывание одышливой, механической имитацией слова «мама».

Быть может, попугая это несколько расстроило, но какого-либо жуткого вреда из сих двух инцидентов не воспоследовало. Однако необратимость перемен, возможность каковой была ими доказана, продолжала жить в умах липарцев. Вероятность такого исхода раз за разом заставляла вспоминать о себе и ближе к концу каждого лета достигала в воображении каждого просто-таки чудовищных величин. Согласитесь, превратиться в клоуна с козлиной головой, метелками из перьев вместо рук и морковками вместо ног всего на несколько часов – совсем не то, что провести в этаком состоянии всю оставшуюся жизнь. Одним словом, Ветер Сновидений был игрив, безумен, непредсказуем, а порой – опасен. И никто из нас – ни в прежних поколениях, ни за всю мою долгую жизнь – даже не подозревал, что дело может обстоять иначе.

Но несколько лет тому назад странный ветер сотворил нечто столь необычное, что это потрясло до глубины души даже нас, ветеранов его безумств. Был конец долгого, ленивого лета, памятного ясными деньками и прохладой ночей; листья вязов едва начали желтеть и сохнуть, а первые, самые ранние сверчки только-только завели свою «Зимнюю сказку». Все мы – каждый по-своему – начали укреплять дух, готовясь к ежегодному налету бесшабашного ветра, возносить молитвы Господу либо набираться уверенности, уверяя остальных, что ветер как явится, так и уйдет, и мы по-прежнему будем наслаждаться обычными радостями липарской жизни. Констебль Гаррет поступил как всегда: выбрал троих ребят понадежнее и предложил им по дайму[142] в день за то, что после школы они будут часа по три дежурить у опушки леса и внимательно слушать, не раздастся ли в ветвях журчание воды. Все семьи разрабатывали планы: где встретиться, в какой комнате пережидать бурю, какие песни петь хором, чтоб поумерить общий страх.

Август миновал без происшествий, и эта задержка вознесла тревогу перед налетом Ветра Сновидений на невообразимую высоту. Мы, старики, напоминали молодым, что он еще ни разу не задерживался позднее середины второй недели сентября, и что не стоит забывать: ветру никто не указ, живет он своим и только своим разумением. Однако в те дни при виде любой занавески, всколыхнувшейся на сквозняке, при всяком порыве ветра, способном хотя бы сдуть остатки пуха с засохшего одуванчика, у всех подскакивало давление, и волосы на загривке топорщились дыбом. К середине первой недели сентября четырежды подымали ложную тревогу, и констебль Гаррет, потирая некогда раненное колено, растревоженное долгими подъемами на крышу, в шутку сказал, что в следующий раз просто прихватит с собой наверх спальный мешок.

К концу второй недели сентября нервы напряглись до предела, взрослые ссорились по пустякам, дети плакали без причины. Аура тревог, порожденная ожиданием ветра, начала понемногу сводить Липару с ума еще до его появления. Однажды мисс Тот на глазах всего класса никак не могла вспомнить, сколько будет пятьдесят семь разделить на девятнадцать, сколько ни постукивала линейкой по классной доске. Пришлось ей просить Пегги Фруше, одну из самых старших учениц, сбегать через площадь, в аптеку, и попросить помощи в решении данной проблемы.

Но Бек Харбат, аптекарь, не смог ей помочь, хотя прекрасно знал, что ответ – три, так как по рассеянности, пробежав взглядом рецепт, вручил бабушке Янг пузырек слабительных пилюль вместо ее обычных сердечных капель, вследствие чего был вынужден, протиснувшись в двери мимо Пег, пуститься бежать за старушкой. В погоне за нею он врезался в Милдред Джонсон, ехавшую на рынок с корзиной яиц для продажи. Сидя посреди улицы среди битой скорлупы, утирая со лба яичный белок – следствие их внезапной встречи, Харбат принялся извиняться перед Милдред, а та всего лишь громко, с отвращением в голосе, ответила:

– Не волнуйся, Бек. Ты тут ни в чем не виноват. Все этот проклятый ветер!

Бабушка Янг, находившаяся всего в нескольких шагах от места столкновения аптекаря с торговкой яйцами, была глуховата и ничего не заметила, зато Полковник Пудинг, как всегда, ехавший на своем обычном месте, на левом плече хозяйки, видел и слышал все. Попугай взвился в небо, унося с собой последние услышанные слова – то есть, «проклятый ветер», и, как поступал всякий раз, услышав фразу, пришедшуюся ему по вкусу, начал громко выкрикивать их голосом, очень похожим на голос той, кого угораздило их вымолвить.

Констебль Гаррет, сидевший у открытого окна своего кабинета, услышал с улицы чей-то крик:

– Мама, проклятый ветер!

Вздохнув, констебль медленно встал из-за стола и в пятый раз полез на крышу.

Так-то, из-за тревоги в умах, и началась эта комедия ошибок, вот только всем нам было отнюдь не до смеха. Обстановка накалялась день ото дня до самого начала октября, когда над городом показались последние эскадрильи гусей, стремящихся на юг. Коллективное смятение жителей Липары достигло апогея, нервы и мысли спутались, будто клубок бечевки в лапах котенка, а затем весь городок охватило мрачное, усталое равнодушие. Между тем ветер все не прилетал и не прилетал. Спустя еще пару недель выпал первый снежок, принесенный с севера самыми обычными осенними ветрами, и все мы убедились: на этот раз Ветер Сновидений выкинул такое, что никому и присниться бы не могло. Все в одночасье поняли, что необычный гость с севера не придет, и на миг замерли, гадая, что же теперь с нами будет.

Небо затянулось тучами и оставалось серым, как мускусная крыса, по нескольку дней кряду, температура воздуха резко понизилась, а озеро замерзло. Казалось, в отсутствие ветра весь мир погряз в промозглой, холодной тоске. Коровы не давали и половины прежних удоев, петухи больше не утруждались возвещать рассвет, собаки выли в полдень, а кошки сделались так вялы, что перестали ловить мышей, совсем заполонивших липарские дома. Горожане, всегда подозревавшие, что исчезновение Ветра Сновидений принесет облегчение, граничащее с чем-то наподобие духовного возрождения, занимались повседневными делами, будто в трауре. К всеобщему унынию примешивалось чувство вины. Казалось, город постигла кара за то, что мы не смогли по достоинству оценить уникальности сумасбродств ветра, пока он был с нами.

Укутанная снегом, скованная льдом, зима застыла без движения, являя собой полную противоположность любым превращениям. Бабушка Янг слегла, жалуясь, что ей уже не хватает сил подниматься на ноги. Встревоженный болезнью хозяйки, Полковник Пудинг был просто вне себя и целыми днями оставался с нею, расхаживал взад-вперед по спинке кровати, непрестанно бормоча неподвижными фарфоровыми губами: «Мама… мама…» Больное колено констебля Гаррета, по его собственным словам, расшалилось – сквернее некуда. Регулярных обходов, дабы убедиться, что в городе – мир и покой, он больше не совершал, а просто сидел за столом в кабинете, раскладывая бесчисленные пасьянсы, которые никогда не сходились. В разгаре этого всеобщего «ригор мортис»[143] пастор Хинч на воскресной проповеди призвал жителей Липары проснуться, пробудиться и что-либо предпринять, что-нибудь да изменить, но когда для прихожан настало время ответить ему молитвой, две трети ответов оказались безудержным храпом. Мы с Лидой, сидя у кухонного стола, пили чай и даже не глядели друг на друга. И я, и она ждали, что беседу начнет другой, и вслушивались в свист ветра – самого обыкновенного ветра – за дверью.

В конце концов, с весенним таянием снегов, липарцы несколько воспрянули духом и мало-помалу начали возвращаться к жизни. Правда, как-то заученно, безрадостно, монотонно. Казалось, все вокруг утратило свою прелесть, сделалось скучным, неинтересным. По-моему, первым, был Бек Харбат, городской аптекарь. По-моему, это он первым обмолвился в беседе с покупателем, что по ночам больше не видит снов. Покупатель призадумался, кивнул и сознался, что сам ничего не видит во сне с самого конца лета.

Сие наблюдение кружило по городу неделю или две, обсуждалось в самых разных кругах, и все сходились на том, что им тоже ничего не снится. Наконец мэр города, Джеймс Меерш-третий, созвал экстренное общегородское собрание, темой коего объявил эпидемию сна без сновидений.

Собрание должно было состояться в мэрии, в семь вечера ближайшего четверга, но так и не состоялось. После того, как мэр объявил о времени его начала и предмете разговора, многие, сосредоточившись на данном вопросе, осознали, что на самом-то деле видят сны. Проблема, как сформулировал Бек Харбат, тот самый, с кого все и началось, заключалась в другом: из этих снов напрочь исчезло все необычное. Что бы ни снилось горожанам после того, как ветер не пришел в положенный срок – все это имело характер самый что ни на есть прозаический: завтрак, поход на работу, чтение вчерашней газеты, заправка постели… От химерических чудищ, от небывалых событий в стране снов не осталось и следа.

Второй причиной отмены собрания послужило то, что в среду, накануне назначенного дня, отошла в мир иной бабушка Янг. Да, в последние годы она очень одряхлела, однако смерть ее удивила и опечалила весь город. Она была старейшей жительницей Липары, дожила до ста двадцати пяти лет, и все мы ее любили. Всю жизнь отличавшаяся прямотой и здравомыслием, в минуту смерти она сказала моей жене (Лида поочередно с другими соседями сидела при ней, скрашивая ее последние часы):

– Должно быть, смерть – и то не так уныла, как наша Липара в последние дни!

Похороны мы ей устроили самые пышные, какие только смогли в нашем-то угнетенном состоянии, а мэр выделил средства для установки на городской площади памятника в ее честь. Когда ее гроб опускали в могилу, Полковник Пудинг, сидевший на насесте, поставленном рядом специально для него, встрепенулся. В уголках его кукольных глаз выступили слезы. Произнеся надгробную речь из одного слова «мама», попугай расправил крылья, взвился в воздух и скрылся из виду.

Шли дни. Настало лето, а нам по-прежнему снилось, как мы едим гороховый суп и подрезаем ногти на ногах. Казалось, ничто на свете не в силах развеять нависшего над городом заклятья. Мы ходили по улицам, будто во сне, приветствуя друг друга едва заметными кивками да вымученными улыбками. Даже огромные кудрявые облака в синем небе больше не принимали форм драконов или пиратских кораблей, как в прежние времена. И вот, когда это оцепенение сделалось невыносимым, однажды ночью кое-что произошло. Казалось бы, сущий пустяк, однако мы вцепились в него, как муравьи – в прутик, подхваченный течением бурной реки.

Милдред Джонсон засиделась допоздна за чтением недавно приобретенной книги, в коей освещались особенности яйценоскости несушек породы ломан-браун. Муж ее уже улегся спать, и дочь, Джессика, тоже. Чтение оказалось не слишком-то захватывающим, и Милдред сама не заметила, как задремала в кресле. Спустя какое-то время, ее внезапно разбудило негромкое бормотание, доносящееся из спальни дочери. Поднявшись с кресла, она подошла к полуоткрытой двери в спальню, проверить, все ли в порядке, но, заглянув внутрь, увидела в озарявшем сцену лунном луче нечто, шевелящееся на кровати, рядом с подушкой Джессики. Вначале она решила, что это крыса, и завизжала. Непонятная тварь встрепенулась, вскинула голову, и в этот момент, прежде чем незваный гость упорхнул в окно, Милдред увидела гладкое, неподвижное кукольное лицо Полковника Пудинга.

Пожалуй, возвращение попугая и не совсем обычные подробности его появления нельзя было классифицировать как нечто из ряда вон, однако странности сего происшествия хватило, чтоб вызвать в умах горожан легкое возбуждение. Где попугай прятался с самых похорон? Что может означать эта полночная весть? Может, он просто заблудился и влетел в первое попавшееся окно? Или же в его действиях имеется некая определенная, далеко идущая цель? Эти вопросы заронили пару-другую искорок в помраченное сознание липарцев. Пока весь город судил да рядил, строя догадки, Полковник Пудинг еще несколько раз был замечен в комнатах спящих городских детишек. Во время очередной воскресной проповеди пастор рекомендовал прихожанам запирать на ночь окна детских спален, и прихожане согласно закивали, но, судя по тому, что и детям, и их родителям в глубине души равно хотелось приобщиться к этой тайне, поступили в точности наоборот.

Не ограничившись сими ночными визитами, попугай начал показываться на глаза людям и среди бела дня, порхая туда-сюда над крышами домов. Один из очевидцев свидетельствовал, что утром первого понедельника летних каникул он приземлился на левое плечо Мэвис Тот и сидел там, бормоча что-то ей на ухо, все время, пока она шла от своего дома на берегу озера к банку. Все мы не сомневались: в городе что-то происходит, но что – об этом никто не имел ни малейшего понятия. Точнее сказать, никто из взрослых. Липарские дети, напротив, завели привычку шептаться, собираясь группками, но стоило рядом появиться кому-то из взрослых, немедленно умолкали. Даже отъявленные лентяи и прогульщики наподобие Альфреда Лессерта, чемпиона школы по плевкам шариками из жеваной промокашки, принялись проводить в школе дни напролет, делая вид, будто забавы ради решают математические задачи. Многие пришли к убеждению, что в городе зреет какой-то заговор. Родители исподволь пытались уломать своих отпрысков поделиться хоть чуточкой информации, но их сыновья с дочерьми лишь озадаченно взирали на отцов и матерей, притворяясь, будто не понимают, к чему те клонят, или действительно ничего особенного не зная. Мисс Тот тоже попала под пристальное наблюдение, но вместо того, чтобы как следует отвечать на вопросы, только кивала, поигрывала цепочкой, на коей носила очки для чтения, либо вымученно смеялась, если все остальное не годилось.

Интрига вокруг детей и школы служила предметом легкого интереса взрослых все лето, но, как всегда, более важные дела – бизнес, домашние хлопоты – взяли свое и полностью отвлекли внимание горожан на себя, так что пропажи из дому старых газет и пакетов с мукой никто не заметил. С приближением первой годовщины, так сказать, неявки ветра в назначенный срок мы затянули узду рассуждений о том, что может ждать нас впереди, потуже, но про себя каждый гадал: пронесется ли ветер над городом снова, сметая накрывшее город уныние, или же начало осени пройдет без происшествий, еще убедительнее доказав, что безумствам его сновидений конец, и мы останемся в этом тоскливом преддверии ада до конца дней?

Утром пятницы предпоследней недели августа я вышел к почтовому ящику и обнаружил внутри только странное послание без конверта – сложенное пополам перо попугая, вырезанное из зеленой бумаги. Развернув его, я прочел: «Полковник Пудинг приглашает вас на Праздник Ветра Сновидений». Праздник был назначен на завтра, место – городская площадь, начало – с заходом солнца. Снизу имелась приписка: «Захватите с собой только свои сновидения!». Впервые с самого конца прошлого лета я улыбнулся и понял, что совсем отвык от улыбок – настолько, что мускулы на лице слегка заныли. Забыв о собственной старости и неуклюжести, я рысцой подбежал к крыльцу и позвал Лиду. Увидев приглашение, Лида звонко рассмеялась и захлопала в ладоши.

Назавтра, перед самым наступлением сумерек, мы вышли из дому и направились к городской площади. Вечер был просто прекрасен. Солнце наполовину скрылось за западным горизонтом, окрасив небо оранжевым, розовым и лиловым, а в темной синеве над нашими головами показались белые крапинки звезд. Приятный легкий бриз уносил прочь гнус и москитов. Мы взялись за руки и шли молча. Соседи вокруг тоже покидали дома и направлялись на праздник.

Городская площадь полностью преобразилась. Оградки и фонарные столбы – сплошь увиты лентами из золотой бумаги. В южном углу, лицом к импровизированной сцене из дощатых поддонов для кирпичей, по-видимому, одолженных на местной кирпичной фабрике, расставлены ряды складных стульев. Два высоких шеста по бокам сцены поддерживают пестрый занавес, сооруженный из старых пледов, сколотых вместе булавками. Вокруг сцены расставлены шесть зажженных факелов; их мягкий свет на фоне темнеющего неба с каждой минутой становится все волшебнее и волшебнее.

Констебль Гаррет, одетый в цветастый балахон, с огромной сигарой в углу рта, с бантом на макушке, взял на себя роль капельдинера. Он выстроил нас в очередь невдалеке от зрительских мест. Все мы хвалили его наряд, говорили, что выглядит он просто чудесно, а он, как обычно, устало кивал и отвечал:

– А вы думали!

По площади деловито, озабоченно сновали липарские детишки, а возглавляла их бурную деятельность мисс Тот – с синей кожей и в парике из резиновых змей, то шепотом раздававшая указания, то склонявшая ухо пониже, чтоб выслушать вопросы и предложения учеников. Внезапно все замерли и умолкли. Тишину нарушало лишь негромкое потрескивание факелов.

– Пожалуйста, приготовьте билеты, – объявил констебль Гаррет.

Подняв руку, он указал нам путь. Прежде чем мы расселись по местам, нас препроводили к трем длинным столам, на коих были разложены разноцветные маски зверей, предметов домашней утвари, морских раковин и вообще всего, что только можно вообразить, сделанные из папье-маше. К каждой по бокам были прикреплены длинные куски проволоки, загнутые дужками, так что маску можно было надеть и носить на манер очков. Среди масок лежали и шляпы, свернутые из газет, а на краю каждого стола возвышалась груда вееров – картонных кругов на палочках.

Я остановил выбор на маске, превратившей мою голову в банку консервированных бобов, а жена надела маску курицы. Лицо Милдред Джонсон сделалось медвежьей лапой, ее муж стал ярко-желтым солнцем, Бек Харбат взял себе маску собаки, а мэр города, Джеймс Меерш-третий, отвернулся от стола в облике зеленой мартышки. Как только все перестали быть самими собой, мы разобрали веера, сели перед сценой, и праздник тут же начался. Из-за занавеса появилась мисс Тот. В руках она держала вешалку для шляп, которую поставила рядом с собой. Поприветствовав и поблагодарив всех нас за внимание, она представила собравшимся Полковника Пудинга – создателя и основателя Праздника Ветра Сновидений – и покинула сцену. Спустя мгновение над нашими головами захлопали крылья. Спустившись вниз, Полковник Пудинг уселся на вешалку для шляп, трижды пронзительно крикнул, расправил крылья, дважды кивнул головой и сказал:

– Мама, сказка о ветре сновидений. В давние-давние времена…

Сделав многозначительную паузу, он взлетел в небо. Из-за занавеса выбежала Джессика Джонсон, живо убрала со сцены вешалку, и пьеса началась.

В пьесе рассказывалось о великом волшебнике, жившем вместе с женой и дочерью в замке среди северных гор. Волшебником он был добрым, магией пользовался исключительно белой и исполнял желание всякого, кто рискнет проделать долгий нелегкий путь к его замку, при условии, что пришедший просит не за себя, а за кого-то другого. Отказывал он только тем, кто желал богатства или власти. По ходу пьесы хор самых младших детишек пел песни, в которых сообщал нам подробности жизни в замке на горной вершине. Затем над сценой запорхали белые конфетти, изображавшие снег, а заодно отмечавшие течение времени.

Настала зима, и жена волшебника, которую он очень и очень любил, захворала простудой, перешедшей в воспаление легких. Вскоре сделалось ясно, что она умирает. К каким бы чарам и заклинаниям волшебник ни прибегал, ничто не могло исцелить ее. Смерть жены опечалила и волшебника, и его дочь. Увидев, что в мире есть вещи, неподвластные его магии, волшебник начал очень тревожиться о дочери: вдруг судьба матери постигнет и ее? Перед смертью жены он обещал ей, что всегда будет любить девочку и заботиться о ее благополучии. Теперь это обязательство затмило для него все остальное; даже крохотный порез или разбитая коленка дочери причиняли ему великую душевную боль.

Шло время. Девочка росла, развивалась, умнела. Однажды ей захотелось спуститься с горы и повидать других людей. Однако волшебник знал, сколько опасностей ждет ее там, во внешнем мире. Прежде, чем дочь достигла того возраста, когда ее было бы не удержать, он наложил на нее чары и погрузил ее в глубокий сон. А дабы защитить понадежнее, заключил спящую в большой гороховый стручок с оконцем, чтоб видеть ее лицо, когда потребуется. Там она и спала, не меняясь и не взрослея, и волшебник наконец-то смог облегченно вздохнуть.

К концу первого года ее охранительного сна он заметил, что во сне она грезит: сквозь окошко виднелись фигуры и образы, клубящиеся над ее лицом. Волшебнику стало ясно: если он не найдет способа откачать ее сны из стручка, стручок рано или поздно переполнится и лопнет. Прибегнув к магии, он наколдовал на верхушке стручка кран. А раз в год, когда лето сменяется осенью, взбирался на стремянку и выпускал скопившиеся в стручке сны. Сны вырывались наружу, будто струя гейзера, собирались в нечто наподобие тучи, которая, сформировавшись окончательно, вылетала за окно. Там горные ветры подхватывали сны дочери волшебника и несли их на юг, и по пути их жизненная сила меняла все, к чему они ни прикоснутся.

Следя за развитием сюжета, я не уставал дивиться качеству постановки и изобретательности бутафоров. Гороховый стручок, в котором спала дочь волшебника, был сооружен из огромной багажной сумки с окошком, прорезанным в ней перед лицом девочки-актрисы – Пегги Фруше, игравшей свою роль просто великолепно. Клубящиеся за окошком сны изображались при помощи множества вырезанных из цветной бумаги силуэтов различных зверей, людей и прочих предметов, приклеенных к невидимым для зрителя палочкам; направляемые руками красавицы Пегги, все эти силуэты грациозно проплывали перед ее закрытыми глазами. Когда же волшебник повернул кран, выпуская сны на волю, они приняли облик младших ребятишек в фантастических нарядах. Детишки бешено закружились по сцене, и сбежались вместе, готовясь лететь на юг. Но самым удивительным оказалось другое: бездельник и хулиган Альфред Лессерт, веснушчатый парнишка с копной рыжих волос, играл обеспокоенного волшебника с неподдельной страстью, далеко выходящей за рамки актерской игры.

Сидя среди других горожан, я со всем вниманием следил за тем, как в замок на далеком севере пришел просить об исполнении желания юноша, и как он, обнаружив девушку, освободил ее, и как затем вышел на бой с ее отцом-волшебником, который едва не убил его смертоносным заклятием, но, вняв мольбам дочери, подарил ему жизнь и позволил юной паре уйти из горного замка навстречу свободе. Передо мной, на сцене из дощатых поддонов для кирпича, разворачивалась год за годом моя собственная жизнь – жизнь, проведенная здесь, в Липаре! Но прежде, чем я успел осознать это, пьеса подошла к концу, и вот уж волшебник произносит свой финальный монолог, благословляя молодых под густым снегопадом.

– Ступай же в мир, дорогая моя! – кричит он дочери вслед, обводя взглядом зрителей, заглядывая каждому в глаза. – Наш ветер будет дуть, неся с собой и радости и огорчения, и что кого постигнет, когда согнутся ветви и листья зашумят, заранее знать невозможно. Уверенным можно быть только в одном: ни в чем нельзя быть уверенным! Только держитесь друг к другу поближе, да ничего не бойтесь, ибо однажды, в темнейшую из ночей, этот ветер, Ветер Сновидений, может прийти и к вам!

В конце представления актеры вышли на поклоны под бурю аплодисментов. Затем нам велели поднять повыше веера и махать ими изо всех сил. Все зрители и все, кто стоял на сцене, замахали в воздухе всем, чем только могли, сотворив две сотни маленьких ветерков, слившихся в могучий ураган, принесший с собою покой и уют и никого не оставивший таким, как прежде. После этого кое-кто пошел плясать комбару под аккомпанемент гармоники констебля Гаррета, а дети затеяли игру в прятки в темноте. Остальные пили пунш, беседовали и смеялись до поздней ночи, пока факелы не догорели.

По пути домой, при свете звезд, Лида созналась в том, что это она с несколькими соседками, прибирая в доме покойной бабушки Янг перед тем, как он будет продан новой семейной паре, переезжающей в Липару, обнаружила под кроватью стопку бумажных листов с планами праздника и набросками пьесы.

– К тому времени Полковник уже привел в действие задуманный ею план, потому я и не сказала никому ни слова, чтоб не испортить сюрприз, – пояснила она.

Я заверил ее, что очень этому рад.

Проходя мимо скамьи под тем самым старым дубом, что приносил плоды, полные синих летучих мышек, мы случайно увидели Альберта Лессера, целующегося с Пегги Фруше.

– Кое-что так и остается неизменным, – шепнул я Лиде.

Усталые, мы рухнули в постель, и я долгое время лежал с закрытыми глазами, вслушиваясь в мерное дыхание Лиды и шорох ночного бриза, дувшего в открытое окно сквозь жалюзи. Поначалу мысли мои были полны красками и звуками праздника – мерцанием факелов, яркими масками, смехом, – но мало-помалу все это уступило место одной-единственной картине. Перед глазами возник тот самый старый волшебник – один на вершине горы в дебрях далекого севера. Сквозь густой снег я увидел его седую бороду и узнал его морщинистое лицо. Пробормотав заклинание, он поднял жезл, кивнул в знак того, что согласен исполнить мое желание, и я понял: все это – сон.

Джеффри Форд

* * *

Джеффри Форд – автор романов «Физиогномика», «Меморанда», «Запределье», «Портрет миссис Шарбук» и «Девочка в стекле». Его рассказы публиковались во многих журналах и антологиях, в авторских сборниках The Fantasy Writer’s Assistant & Other Stories и The Empire of Ice Cream, а также вошли в несколько выпусков «Лучшие фэнтези и ужасы года». Форд – трижды лауреат Всемирной премии фэнтези, а в 2003 г. был награжден «Небьюлой» за лучшую повесть. В 2005 г. его роман «Девочка в стекле» завоевал премию имени Эдгара По. В 2006 г. увидела свет его внецикловая повесть The Cosmology of the Wider World.

Живет Джеффри Форд в южной части Нью-Джерси с женой и двумя сыновьями и ведет курс литературного мастерства в Брукдэйлском муниципальном колледже.

Примечание автора

Лучше всего писать сказки поздней ночью, после того, как все улягутся спать, и в доме наступает такая тишина, что я слышу шепот собственных мыслей. Тогда я иду в кабинет и сажусь за компьютер. Стол мой стоит у окна, которое я круглый год держу открытым – даже среди зимы, когда от холода изо рта валит пар, а мне приходится надевать два свитера, вязаную шапочку и теплые носки под тапочки. Летний бриз, осенний ветер, ледяной зимний шквал свищет сквозь жалюзи, даруя листам бумаги способность летать, листая страницы книг, кружа в воздухе подвешенную к лампе фигурку бога-слона Ганеши и иногда пугая нашу кошку Каибу. В конце концов он проникает в мои уши, а оказавшись в голове, начинает ворошить мысли, хаотически гонять их по черепушке, смешивать воедино и вдыхать жизнь в сказки, только и ждущие, чтоб их рассказали. Таков он, мой ветер сновидений, а сказки, которым он дарит жизнь – как сама жизнь: порой забавны, порой грустны, порой невыразимо загадочны. Я никогда не могу предсказать, что и в какой момент всплывет на поверхность – в том-то и вся прелесть. Мой ветер сновидений – определенно, трикстер. Порой он не является вовсе, и тогда я сижу за столом, тупо пялясь в экран: в воображении пусто, точно в дырявом кармане. Мне давно хотелось написать историю о нем, и я упоминал его во многих своих произведениях, однако никак не мог полностью уяснить себе его характера – вплоть до этого дня. Завтра я выйду в поле за школой и запущу в его честь воздушного змея. Впрочем, как знать, что он об этом подумает? Возможно, вознесет мой бумажный ромб с мочальным хвостом туда, откуда видны звезды, а может, дунет яростно, оборвет нить, унесет змея и бросит на землю во многих милях отсюда. Если найдете моего змея на заднем дворе или в кустах неподалеку от дома, пожалуйста, дайте мне знать.

Кваку Ананси гуляет по мировой паутине

[144]

Вот он идет,

Кваку Ананси, паук-человек,

Вот он идет,

Кваку Ананси – хитрец, озорник.

Несет нам сказки от Бога небес:

Знай, в чем начало,

Знай, в чем конец,

Несет нам солнце, луну и дожди,

И день, и ночь, и закат, и рассвет,

Зернышки малые

И лопату.

Плутни его учат верить в себя,

В разум, в душу, в биение сердца.

Учит он, как отпереть тот ящик,

Где заперта калебаса жизни,

Учит быть если не мудрым, так хитрым,

Учит блистать в собственных сказках,

Учит, как бездну преодолеть,

Тонкой доверившись паутинке…

Вот он идет,

Кваку Ананси,

Новые сказки

рассказывать нам.

Джейн Йолен

* * *

Время от времени Джейн Йолен кажется, будто она сама – богиня-трикстер, ведь она рассказала за свою жизнь столько лживых выдумок… э-э… то есть, сказок! Более двухсот восьмидесяти книг – и это еще не конец! Мать (троих детей) и бабушка (шестерых внуков), она обещала им рассказывать сказки и сочинять стихи, пока ее не засыплют землей. Впрочем, когда после этого ее дети отыщут тайник с двадцатью четырьмя неопубликованными книжками в картинках, тремя почти завершенными романами, и кучей еще не печатавшихся стихов… Она словно бы заговорит с ними из могилы. Как всякий порядочный трикстер. А если этих доказательств вам мало, ее веб-сайт: .

Примечание автора

Ананси нравился мне всегда. За жизненную силу, за грубое обаяние, за умение подчинять людей своей воле, за абсолютную убежденность в том, что он – создатель и начинатель всего и вся. Определенно, есть в нем что-то писательское. Однако я никогда не помещала его в свои произведения, пока не взялась за переработку сказок для антологии фольклора о танцах, собранного со всего света. Для этой книги я только что пересказала на свой лад чудесную сказку из Вест-Индии – о том, как Ананси получил в жены принцессу, переплясав (и, конечно, перехитрив) всех, особенно глупого, жадного и ревнивого короля. И вот, прямо после завершения работы над ней, мне позвонили составители этой антологии с просьбой немедля сочинить для них сказку. Правда, сказки у меня не вышло, зато получились вот такие стихи об Ананси. Можно сказать, он мне на ухо их нашептал.

Эволюция сказок о трикстерах, бытующих среди собак Норд-парка после перемены

Норд-парк – глухие задворки, втиснутые в излучину Коу-ривер[145]: земля, добела выжженная солнцем, засохшая трава, ветхая игровая площадка, серебристая листва виргинских тополей, кусты, в сумерках воздух черен от москитов и гнуса. К югу – оживленная улица. Рев двигателей и шелест покрышек по асфальту ясно дают понять: деваться некуда. От вони гудрона и гниющих водорослей к вечеру не продохнуть. Входов в Норд-парк два: официальный, сквозь арку из крашенных серебрянкой железнодорожных шпал, и небольшая дыра в ограде на западной стороне, у самой реки, там, где в парк упирается Вторая улица.

Несколько бродячих собак жили в парке всегда – из тех, что слишком умны, слишком пугливы либо слишком неприметны, чтобы их изловили и отправили в приют. В приятные дни (сегодня как раз такой: южный ветер несет откуда-то запах вареной кукурузы, притупляющий более резкие запахи) Линна сидит на обшарпанном столе для пикников с домашней работой по летней учебной программе и бумажным пакетом, набитым фаст-фудом, остатками ее обеда. Сидит и ждет, кто пожалует к ней в гости.

Первыми являются белки, но Линна не удостаивает их внимания. Наконец из кустов появляется маленький, серый, как пыль, пес, которого она зовет Голдом.

– Что принесла? – спрашивает он.

Голос его звучит хрипловато, скрипуче, как голоса всех собак. Некоторые звуки даются ему с трудом. Но Линна понимает его, как понимают тех, кто шепелявит, или людей с заячьей губой.

Весьма распространенное заблуждение – не так ли? – будто бы, стоит животным научиться говорить, и мы наконец-то узнаем, о чем думают наши собаки, кошки и лошади, и в мире настанет новая эра, эра межвидового взаимопонимания. Но жизнь редко совпадает с нашими фантазиями от и до. Произошедшая Перемена затронула всех млекопитающих, которых мы, люди, изменили сообразно собственным надобностям. Теперь все они хоть немного умеют говорить и неплохо выучились выражать словами мысли. И коровы, и лошади, и козы, и ламы, и даже крысы. И свиньи. И норки. И, конечно же, кошки с собаками. Тут-то и обнаружилось: на самом деле мы предпочли бы, чтоб наши рабы остались немы.

Большинство кошек ушли из дому – даже те, что вправду любили хозяев. Их прагматическая социопатия внушает нам дискомфорт. Мы старались терпеть их, и они решили уйти. Одна за другой проскальзывали между ног и убегали в вечерние сумерки. По ночам мы слышим, как они дерутся меж собой, делят места в иерархии, территорию, самок. Их дикие вопли пугают нас, и этот страх ничуть не уменьшился, когда наша кошка, Клио, вернулась домой на одну ночь, попросив покормить ее и пустить поспать на кровати. Множество кошек гибнет в драках и под колесами машин, но, видимо, им это кажется лучше жизни под нашим кровом, а мы, как я уже сказала, боимся их.

Некоторые собаки тоже бежали из дому. Других вышвырнули за порог хозяева – те самые, кто еще недавно любил их. А некоторые из них жили на воле всю жизнь.

– Курицу и картошку фри, – отвечает Линна псу, Голду.

Сама она умудрилась простудиться среди лета, и простуда лишила ее аппетита, да и жара такая, что есть совсем неохота. Она прихватила с собой остатки обеда (сколько времени прошло, а еще теплые): половину сандвича с курицей из «Чик-фил-Эй» и пакетик картошки фри.

Из рук Голд никогда ничего не берет, и потому Линна бросает еду на землю – недалеко, но так, что пинком не достать. Картошку фри Голд любит и первым делом берется за нее.

Линна кивком указывает на еще двух собак, высунувшихся из кустов (ей прекрасно известно: резко вскидывать руку – даже затем, чтобы помахать кому-то или на что-то показать – нельзя):

– Кто такие эти двое?

– Хоуп и Мэгги.

Собаки нервно кивают, будто кланяются. В глаза Линне не глядят. Эта болезненная настороженность Линне знакома: точно так же смотрели вокруг все бродяжки, появившиеся в Норд-парке в последнее время, выгнанные хозяевами из дому после Перемены. До сих пор она видела в Норд-парке пятерых; эти две – новенькие.

– Сказка, – объявляет колли по кличке Хоуп.

2. Одна Собака теряет ошейник

Это та самая собака. Живет она с хозяином в маленькой комнатке. От ошейника у нее горло чешется, вот она и дерет его когтями. Хозяин, когда приходит домой, привязывает к ошейнику веревку и ведет собаку наружу, на тротуар. А снаружи – оживленная улица. И захотелось собаке поиграть на мостовой с машинами, которые так сильно пахнут и так быстро едут. Хозяин тащит ее домой, а она сидит и – ни с места. Дернул хозяин веревку, а ошейник соскользнул и упал на землю. Видит это собака и – прыг с тротуара на мостовую. Машина на нее наехала и задавила насмерть.

* * *

Это не первая сказка, которую Линна слышит от собак. В первой рассказывалось о псе, весь день сидевшем взаперти, а потом выбежавшим за хозяином помочиться на дерево. А как только пес закончил, хозяин его побил – за то, что пес весь ботинок ему мочой обрызгал. Та сказка называлась «Один Пес писает на хозяина». По сути, главный герой – всегда один и тот же. Имени у него нет, но все собаки зовут его (или ее: пол от сказки к сказке меняется) Один Пес (или Одна Собака). Каждая сказка начинается со слов «это та самая собака» или «это тот самый пес».

Маленький пыльно-серый Голд – признанный сказочник. Как только небо темнеет, а в воздухе появляются тучи москитов, бродяжки Норд-парка выбираются из кустов, садятся или ложатся на брюхо и слушают Голда. Слушает вместе с ними и Линна.

Возможно, собаки рассказывали сказки и прежде, только мы не могли их понять. Теперь они рассказывают свои сказки здесь, в Норд-парке, и в Круз-парке чуть к югу отсюда, и по всему белу свету. Сказки не всегда одинаковы, хотя схожесть есть. Собрать их все не представляется возможным. Собаки не жалуют назойливых этнографов с диктофонами и вопросниками.

Кошки после Перемены тоже рассказывают сказки, но какие – этого нам не узнать никогда.

Когда сказка кончается, а последний ломтик картошки фри исчезает в собачьей пасти, Линна спрашивает Хоуп:

– Отчего вы здесь?

Колли отворачивается.

– Мама велела нам уходить, – отвечает за нее Мэгги, маленький джек-рассел-терьер. – У нее маленький.

Тон Мэгги безразличен и сух. Хоуп, напротив, горюет по женщине и ребенку, которых так любила, и машинально лижет лапу, будто испачкалась и никак не может отмыться.

И этот сюжет Линне знаком. Все то же самое она слышала от остальных новых бродяжек Норд-парка – от всех, кроме Голда, этот был бродячим всю жизнь.

Порой мы думаем, будто хотим узнать, о чем думают наши собаки. На самом деле нам этого вовсе не хочется. Те, кто смотрит на нас ясным взором и видит, кто мы на самом деле, страшнее любого бандита с пистолетом. С бандитом можно вступить в бой, от него можно убежать или спрятаться, а вот правда прилипнет, как сосновая смола – поди отчисти. После Перемены некоторые владельцы собак всякий раз, встречаясь взглядом с питомцем, чувствуют холодок в животе. И – рано ли, поздно – просят его поискать новый дом, или «забывают» запереть калитку, или с руганью гонят бывшего друга метлой за порог. Или собаки уходят сами, не в силах вынести выражений хозяйских лиц.

Собаки собираются в садах и в парках, в любых местах поближе к еде и воде, подальше от людских глаз. Круз-парк, что в десяти кварталах отсюда, велик – целых пятнадцать акров в центре города, и там их уже скопилось десятков шесть, а то и больше. Они совершают набеги на мусорные баки, клянчат еду у бывших хозяев либо у посторонних. Спят под кустами, под эстрадой, под скульптурами, на которые расщедрился муниципалитет. В обеденный перерыв туда больше никто не ходит.

Норд-парк же, наоборот, на отшибе. Сюда и прежде никто не заглядывал, и сейчас живущие здесь собаки никого не волнуют. Пока что.

3. Один Пес ищет случая спариться

Это тот самый пес. И есть по соседству собачка, с которой ему жуть, как хочется спариться. Всем другим псам тоже хочется, но хозяин держит собачку во дворе, за оградой из проволочной сетки. Собачка скулит, об ограду трется. Пробуют псы ограду подрыть, да слишком уж глубоко ее нижний край. Пробуют перепрыгнуть, да слишком она высока – даже для самых больших и прыгучих.

А Одному Псу пришла на ум идея. Нашел он на улице окурок, сунул в пасть. Нашел в мусорном баке белую рубашку, надел. Подходит прямо к парадной двери хозяина и кнопку звонка нажимает. Хозяин ему открывает, а Один Пес и говорит:

– Я от людей, что ездят на белых пикапах. Должен проверить у вас электростатическое давление. Не могли бы вы впустить меня во двор?

Кивнул хозяин, впустил его во двор.

Тут Один Пес скинул рубашку, выплюнул окурок, да с собачкой и спарился. Приятно ему, даже очень, вот только дело уж кончено, а расцепиться они с собачкой никак не могут.

Испугался Один Пес, заскулил. Хозяин это услышал, выглянул за порог и очень разозлился. Схватил ружье и насмерть Одного Пса застрелил. А собачка Одному Псу говорит:

– Поискал бы другую пару – остался бы жив-здоров.

* * *

На следующий день, после занятий (снова жара, воздух тяжел от запаха свежескошенной травы), Линна находит еще одну собаку. Слышит плач, садится на корточки, заглядывает под куст гортензии (серовато-голубые цветы хрупки, точно бумага) и видит мальтийскую болонку – вся шерсть в колтунах да в колючках, под глазами пятна засохших слез, стонет жалобно, жутко, как всякий раненый зверь.

– Всё окей. Всё окей. Я тебе ничего плохого не сделаю.

Слыша негромкий, успокаивающий шепот Линны, болонка боязливо тянется носом к ее пальцам.

Линна осторожно поднимает собачку на руки и осматривает ее – цела ли, не ранена ли. Болонка мелко дрожит, и Линна понимает: ее страдания – чисто душевного свойства. Ее история известна Линне во всех подробностях еще до того, как болонка успевает ее рассказать.

Соседний дом – пряничное строение в эдвардианском стиле, эркерные окна, зеленая черепица – огромен, тяжеловесен, стоит посреди обширного сада за низким заборчиком. Как раз такой высоты, чтоб воспрепятствовать мальтийской болонке выскочить наружу. Или пробраться внутрь. На звонок дверь открывает женщина. Болонка при виде нее оживляется, вертится в руках Линны. Нет, не от страха – от радости.

– Это не ваша собачка? – с улыбкой спрашивает Линна. – Я нашла ее снаружи, очень напуганной.

Женщина бросает взгляд на болонку и тут же отводит глаза.

– У нас нет собак, – отвечает она, глядя в лицо Линны.

Рабы наши нравятся нам немыми. Нам нравится воображать, будто они нас любят. Это так. Они нас действительно любят. Но, кроме этого, остаются с нами из-за того, что все мы, как чашки весов, колеблемся между тягой к свободе и страхом перед неизвестностью, и порой уверенность в завтрашнем дне перевешивает. Да, они любят нас. Но…

Из ее слов Линне становится ясно, как дальше пойдет разговор. Отнекивания, страх пополам с гнетущей тоской и ненавистью к самой себе в глазах женщины… Не дослушав ее до конца, Линна отворачивается, спускается с крыльца, идет по кирпичной дорожке к воротам, выходит на улицу и сворачивает на север, к Норд-парку.

Собачку зовут Софи. Бродяжки Норд-парка принимают ее по-доброму.

Джордж Вашингтон, умирая, обещал своим рабам свободу, но только после того, как отойдет в мир иной его жена. Перепуганная Марта подписала им вольные спустя всего пару часов после его смерти. Да, собаки нас любят, однако хозяева из тех, что поумнее, невольно гадают, о чем они думают, сидя на полу у наших кроватей, пока мы спим, слегка оскалив зубы и тяжко дыша на жаре. Понимают ли, что их свобода держится на нити наших жизней? В свете проклятия речи – всего того, что они могли бы сказать, да только предпочитают помалкивать – нить эта выглядит угрожающе тоненькой.

Некоторые люди держат собак даже после Перемены. Некоторым хватает сил любить, несмотря ни на что. Но многие узнают о пределах своей любви только после того, как они достигнуты. Некоторые еще держат собак. Многие – больше нет.

Похоже, собаки, оставшиеся с хозяевами, не рассказывают сказок.

4. Одна Собака ловит опоссумов

Это та самая собака. Она страсть, как голодна, потому что хозяин забыл ее покормить, а в мусорном баке ничего хорошего нет: все сожрали опоссумы.

– Если опоссумов изловить, – говорит собака, – я смогу сейчас съесть их, а потом и отбросы – ведь некому тогда станет съедать все подчистую.

Однако собаке известно, что поймать опоссума очень нелегко. Потому улеглась она рядом с мусорным баком и давай стонать. Конечно, опоссумы, явившись за отбросами, услышали ее и вперевалку заковыляли к ней.

– Ох-ох-ох, – стонет собака, – зачем я только раскрыла крысам эту великую тайну? Теперь они мне покоя не дают!

Оглядываются опоссумы, но никаких крыс рядом нет.

– Где же они? – спрашивает самый старый опоссум.

– Все, что я съем, – говорит ему Одна Собака, – попадает ко мне внутрь, в такое особое место, вроде огромной кучи отбросов. Проговорилась я об этом крысам, а они пробрались ко мне внутрь, да так там с тех пор и живут. У-у-у, их холодные лапы просто ужасны!

Поразмыслили опоссумы, и самый старый говорит:

– А эта куча отбросов… она велика?

– Огромна, – отвечает Одна Собака.

– А крысы злые? – спрашивает самый младший.

– Вовсе нет, – уверяет Одна Собака. – Если б они не сидели там, внутри, никому бы никакого зла не сделали, даже опоссуму. Ай! Чувствую: одна кусочки бекона из стороны в сторону таскает!

Пошептались опоссумы между собой и говорят:

– Мы можем пролезть к тебе внутрь и прогнать крыс, но ты должна дать слово никогда больше впредь на нас не охотиться.

– Если вы переловите крыс, в жизни больше не съем ни одного опоссума, – обещает Одна Собака.

Один за другим, забрались опоссумы к ней в пасть, а она всех их и съела, кроме самого старого: объелась так, что для него не осталось места.

– Вот это куда вкуснее собачьего корма и отбросов! – говорит.

* * *

Собаки нас любят. Для этого мы и взращивали, и разводили их десять тысяч, сто тысяч, миллион лет. Внушить собаке ненависть к человеку трудно, хотя мы не раз пробовали – на сторожевых и служебных псах.

Внушить собаке ненависть к человеку трудно. Но все же возможно.

На следующий день, с началом сумерек, небо становится неописуемо фиолетовым. Линне уже трудно судить, сколько теперь в парке собак – может, десяток, а может, и дюжина. Собаки вокруг сопят, повизгивают, лают. Одна – ездовая эскимосская лайка – стонет: это она пытается взвыть. Звучат слова: «жажда», «укушу», «еда», «отлить».

Лайка продолжает свой стонущий вой, и остальные собаки, одна за другой, присоединяются к ней, протяжно лают, скулят. Стараются взвыть хором, как настоящая стая, но никто из них хором выть не умеет и даже не знает, как этот вой должен звучать. Это волчий секрет, а волчьи секреты собакам неведомы.

Сидя на столе для пикников, Линна закрывает глаза и слушает. Собачий гвалт заглушает и непрестанный шелест деревьев, и влажное журчанье реки, и даже шорох шин и рев двигателей с улицы. Собак – десять, а то и пятнадцать. А то и больше – Линне не разобрать, так как все они собрались вокруг, в кустах, на топком берегу Коу-ривер, за серебристыми тополями, у подножья ограды, отделяющей парк от улицы.

Нестройный вой, напоминание о хищниках, сбившихся в стаю ради успеха совместной охоты, пробуждает глубоко в мозгу – в мозолистом теле, а может, и глубже – далекого предка, обезьяну, навеки оставившую след в ее человеческих генах. Страх мутит разум, в голову бьет жаркий адреналин. Сердце колотится так, точно вот-вот разорвется. Древняя обезьяна открывает глаза, следит за собаками, зрачки сужаются в полутьме, руки крепко обхватывают живот, оберегая кишки и печень – то, что сжирается первым, голова глубоко втягивается в плечи, чтоб защитить шею и горло. Часто дыша сквозь оскаленные зубы, Линна сопротивляется пронзительному звуку.

Кое-кто из собак выть даже не пытается. Один из них – Голд.

Вой был для них хорошим средством общения до получения ядовитого дара речи, но теперь у собак имеются слова. Им никогда не освободиться от сказок, но сказки могут принести им свободу. Возможно, Голд это понимает.

Некогда – десять, двадцать, сто тысяч лет назад, а то и больше – они были волками. А мы, прежде чем стали людьми, были обезьянами – их законной добычей. Со временем мы прибавили в росте, стали сильнее, умнее и в конце концов превратились в людей. Открыли для себя огонь, орудия труда, оружие. Прирученный, волк может быть весьма эффективным оружием, очень полезным инструментом. Если, конечно, сумеешь удержать его при себе. Мы научились держать волков при себе. Однако в начале времен мы были обезьянами, а они – волками. Кровь помнит все.

Тысячу быстрых, точно у птицы, ударов сердца спустя, спустя долгое время после того, как вой стих, перешел в сопенье, игривый лай и речь, Линна снова становится самой собой – современной девчонкой. Живой и здоровой. Однако все это не проходит для нее без следа.

Голд начинает рассказывать сказку.

5. Один Пес пытается стать, как люди

Это тот самый пес. В доме праздник, люди едят, и пьют, и делают всякое своими ловкими пальцами. Хочется псу делать все то же самое, вот он и говорит:

– Глядите, я – человек! – и начинает плясать да гавкать.

– Вовсе ты не человек, – говорят люди. – Ты просто пес, прикидывающийся человеком. Если хочешь быть человеком, так прежде избавься от шерсти – оставь только немного волос здесь и здесь.

Один Пес вышел из дому и давай скусывать шерсть с кожи, а теми местами, куда не достать, тереться о тротуар – аж до кровавых ссадин.

Возвращается он к людям и говорит:

– Вот теперь я – человек! – и показывает, что шерсти на нем больше нет.

– Этого мало, – говорят люди. – Мы стоим на задних лапах, а спим на спине. Вначале этому выучись!

Вышел Один Пес из дому и давай учиться стоять на задних лапах, пока скулить в голос от боли не отвык. Тогда привалился он к стене и лег на спину, но на спине лежать больно, так что поспать ему почти не удалось. Возвращается он к людям и говорит:

– Ну, теперь-то я – человек! – и начинает перед ними на задних лапах расхаживать.

– Этого мало, – говорят люди. – Вот, посмотри: у нас есть пальцы. Вначале пальцами обзаведись!

Вышел Один Пес из дому и давай грызть передние лапы, пока перепонки между пальцами не сгрыз. Пальцы болят, кровоточат, гнутся из рук вон плохо, однако он возвращается к людям и говорит:

– Ну, теперь-то я – человек! – и тянет лапу к тарелке с едой.

– Этого мало, – говорят люди. – Вначале научись видеть сны, как мы.

– А что же вам снится? – спрашивает пес.

– Труды, неудачи, стыд и страх, – отвечают люди.

– Хорошо, попробую, – соглашается пес.

Улегся он на спину и заснул. Но вскоре как заскулит, как завизжит, как засучит в воздухе окровавленными лапами! Вправду все, о чем говорили люди, во сне увидал.

– Ишь, сколько шуму от этого пса! – говорят люди.

Взяли они ружье, да насмерть его и пристрелили.

* * *

На следующий день Линна звонит в Общество Защиты Животных, хоть и чувствует себя при том предательницей по отношению к собакам. Небо нахмурилось в преддверии гроз. Да, Линна знает, что в собачьей жизни дождь – не такая уж большая беда, но все же слегка волнуется. Когда она была маленькой, ее собака жутко боялась грома.

Потому она и звонит. Трубку снимают только спустя четырнадцать гудков, и Линна рассказывает женщине из Общества Защиты о собаках Норд-парка.

– Им чем-нибудь можно помочь?

Женщина из Общества Защиты отрывисто, невесело смеется.

– Хотелось бы! Люди их к нам ведут и ведут – с самого дня Перемены. У нас здесь битком, чуть не под потолок, а они ведут и ведут, или просто бросают собак на стоянке – трусят войти и сообщить хоть кому-нибудь.

– Тогда… – начинает Линна, но тут же умолкает, не зная, о чем еще спросить.

Перед глазами возникает картина: целая сотня, а то и больше, испуганных, злых, сбитых с толку, страдающих от тоски, голода и жажды собак. У тех, что живут в Норд-парке, хотя бы есть вода, пища и кусты, чтобы укрыться на ночь…

– Сами они о себе позаботиться не могут… – говорит женщина из Общества Защиты.

– А знаете, что? – встревает Линна.

Но женщина из Общества Защиты продолжает:

– А у нас не хватает ресурсов на всех…

– И что же вы делаете? – снова перебивает ее Линна. – Усыпляете их?

– Да, если другого выхода нет, – отвечает женщина из Общества Защиты. В ее голосе столько усталости, что Линне очень хочется хоть чем-то ее утешить. – Мы держим их в клетках по четверо, а то и по пятеро, потому, что размещать негде. Снаружи разместить тоже не можем: вольеры полны. Воняет так, вы не поверите. Да еще эти их сказки…

– Так что же с ними будет? – спрашивает Линна.

Вопрос ее – обо всех собаках на свете: ведь теперь они умеют говорить. Теперь они с нами вровень.

– Ох, милая, даже не знаю, – с дрожью в голосе говорит женщина из Общества Защиты. – Знаю одно: всех их нам не спасти.

Отчего мы так боимся их после того, как они научились говорить? Они ведь – все те же собаки, все так же послушны людям. Перемена не коснулась ни их естества, ни их верности.

Но мы бежим не только от страха. Порой мы бежим от стыда.

6. Одна Собака придумывает смерть

Это та самая собака. Живет она с людьми, в хорошем доме. Со двора ее не выпускают и сделали с ней такую штуку, чтоб у нее не могло быть щенков, но кормят досыта, ласкают, спину чешут там, куда самой ей не дотянуться.

В то время собаки не знали смерти – жили себе да жили без конца. И вот стало Одной Собаке за оградой скучно, несмотря на еду и людскую ласку, да только никак ей не упросить людей выпустить ее со двора.

– На свете должна быть смерть, – рассудила собака. – Тогда и скучать не придется.

* * *

Откуда собаки столько знают? Как им удается осмыслить абстракции наподобие «спасибо», или общие понятия – например, «куры»? Со дня Перемены этим вопросом задаются все до одного. Если познание мира основано на языке, ответ ясен: собаки научились пользоваться словами, а вместе с этим познали и их смыслы. Однако это все так же наши смыслы, наш язык. Выходит, от свободы собаки еще далеки.

Как и мы с вами.

Ночь безлунна. Жаркий влажный туман окутывает уличные фонари так, что они не могут осветить ничего, кроме собственных стеклянных колпаков. Линна снова здесь, хотя час уже поздний. На занятия она больше не ходит. Переключившись на собачий режим, днем она спит – дома, одна, в полной безопасности. Заснуть в присутствии собак ей не удается. В парке она, единственная обезьяна среди волков, напряжена, как струна, но каждый вечер приходит сюда, слушает, а порой говорит. Вокруг нее уже собирается около пятнадцати собак, хотя она уверена: их много больше, просто остальные прячутся в кустах, или дремлют, или рыщут по окрестностям в поисках пищи.

– Помню… – неуверенно начинает кто-то.

«Память» – тоже понятие сложное. Пока собаки не знали этого слова, прошлого для них не существовало: вся их жизнь состояла из череды «сейчас», то долгих, то покороче. Память же порождает обиды. Этого мы и боимся.

– Помню, был у меня дом, еда, теплая подстилка и еще какая-то штука, которую я изжевал… а, да, одеяло! И хозяйка с хозяином. Она мне все это давала, да еще гладила.

Собаки согласно бормочут: хозяйскую ласку помнят все.

– Только она не всегда была доброй. Бывало, кричала на меня. Одеяло отняла и спрятала. И за ошейник, бывало, дергала – больно. Но, когда готовила есть, клала на пол кусочек для меня. Что же это было? А, да, говядина. Тогда снова становилась доброй.

Еще один голос из темноты:

– Говядина. Это как котлета.

Собаки экспериментируют с понятиями «говядины» и «котлеты» и вскоре понимают их взаимосвязь.

– Добро – это когда не бьют, – говорит кто-то из них.

– А не-добро – ошейник и поводок.

– И запреты.

– И когда сидишь взаперти, а наружу выходишь только справить нужду.

– Люди – они и добрые, и недобрые, – заключает первый голос.

Теперь Линна видит, что он принадлежит небольшому темно-серому псу, сидящему у корней огромного дуба. Его лохматые уши огромны, будто тарелки радаров.

– Я научился думать, и хозяйка отвела меня сюда. Ей было грустно, но она начала швыряться камнями, пока я не убежал. А потом и сама ушла. Вот она – и добрая, и недобрая.

Собаки молчат, переваривая эту мысль.

– Линна, – спрашивает Хоуп, – а как люди могут быть и добрыми, и недобрыми?

– Не знаю, – говорит Линна, понимая, что на самом-то деле вопрос о другом: «Как люди могли разлюбить нас?»

Ответ, не слишком очевидный даже для Линны, заключается в том, что «доброта» и «не-доброта» с любовью никак не связаны. И даже любовь не всегда означает, что ты сможешь жить с любимым под одной крышей, доверить ему тонкую нить своей жизни и не бояться заснуть, когда он рядом.

7. Один Пес оставляет с носом Человека на Белом Пикапе

Это тот самый пес. Проголодался, бродит по закоулкам, ищет, чего бы поесть. Вдруг видит: едет прямо к нему Человек на Белом Пикапе. А Один Пес знает, что люди на белых пикапах порой ловят собак, и сделалось ему страшно. Выволок он из мусорного бака какие-то старые кости, свалил их кучей и сам уселся сверху. Делает вид, будто Человека на Белом Пикапе не замечает, а сам говорит во весь голос:

– Ух и вкусного же человека я сегодня загрыз, но все еще не наелся! Вот бы еще одного изловить!

Услышал это Человек на Белом Пикапе и – ну бежать! Но одна женщина видела все это из кухонного окна. Поспешила она к Человеку на Белом Пикапе и говорит:

– Один Пес в жизни людей не убивал! Это просто груда костей, оставшихся с прошлой недели от нашего барбекю, а он их по всему моему заднему двору разбросал. Ступай-ка, поймай его!

Побежал Человек на Белом Пикапе вместе с этой женщиной обратно – туда, где Один Пес все еще глодал кость из своей кучи. Увидел он их, догадался, что случилось, и сделалось ему страшно. Но он притворился, будто не замечает их, и говорит во весь голос:

– Я все еще не наелся! Вот бы эта женщина поскорее вернулась да привела с собой Человека на Белом Пикапе, как я велел!

Перепугались женщина и Человек на Белом Пикапе и – ну бежать, и больше пес их в тот день не видел.

* * *

– Что она здесь делает?

Это один из новичков, тощий, хромой на одну лапу метис лабрадора с пойнтером. Обращается он не к Линне, а к Голду, но Линна видит злобу в его карих глазах, чувствует ее так же, как жаркую вонь псины, поднимающуюся от его спины. К уличной жизни ему не привыкать: он – пес дворовый, цепной. Хозяину было легче легкого отстегнуть цепь, а метису – легче легкого уйти с хозяйского двора, пройти через город, охотясь на кошек и роясь в мусорных баках, и оказаться здесь, в Норд-парке.

Здесь уже три десятка собак, если не больше. Новички относятся к Линне настороженнее, опасливее, чем старожилы. Некоторые – те, кто пробирался сюда по нескольку дней, прячась от полицейских машин и пешеходов с баллончиками «Мэйс»[146] – откровенно враждебны.

– Она не опасна, – говорит Голд.

Метис не отвечает, но опускает голову и, ощетинившись, идет к Линне. Линна сидит на скамье у стола для пикников и сдерживается изо всех сил. Только бы не завизжать, не оскалить зубы, не выставить вперед ногти, не броситься бежать. Напряженность сгущается, будто перед грозой. Голд в стае больше не главный, хотя и пользуется уважением, как всеми признанный сказочник. Теперь за главного – овчарка, «немец», самый крупный и сильный из псов. Ему все равно, здесь Линна или нет, но и мешать желающим напасть на нее он не станет. Пальцы сами собой сгибаются, скрючиваются, будто – чтоб выпустить когти, которых у Линны нет…

– Она просто слушает, вот и все, – говорит Хоуп. – А иногда приносит поесть.

Подумать только: трусиха Хоуп вступается за Линну! Тут в разговор вступают и остальные:

– Она помогла мне избавиться от ошейника, когда под ним застряла колючка.

– А с меня клеща сняла.

– А меня по голове погладила.

Дыхание метиса едва не обжигает колени, нос его мокр и на удивление горяч. Но горячее всего неотвязные мысли о том, что когда-то собаки были волками. Линна с трудом сдерживает дрожь.

– Ты больна, – наконец говорит метис.

– Ничего страшного, – отвечает Линна сквозь стиснутые зубы.

Пес тут же теряет к ней интерес и возвращается к остальным.

Зачем Линна ходит сюда? Когда она была маленькой, ее родители завели собаку. Рути была так благодарна за все – и за любовь Линны, и за крышу над головой, и за старый плед на полу, и за собачий корм, дважды в день падавший на нее с неба, словно манна! А Линна еще в то время гадала, мечтает ли Рути об Обетованной Земле, и если да, то как это место выглядит в ее мечтах. Родители Линны были к Рути добры и щедры, отказывали в ее нуждах только в самых уж крайних случаях, без особых жалоб оплачивали ее лечение и усыпили только после того, как у нее открылось недержание и она начала справлять нужду прямо посреди гостиной.

Даже нам, тем, кто любит собак, приходится бороться с собственной совестью. Мы обещали не расставаться с питомцами до самой смерти, но то ведь – обещания, данные с тех благостных высот, когда мы были хозяевами, а они рабами. У некоторых инуитских[147] племен существует поверье, будто звери тоже наделены душой – все, кроме собак. Очень удобное поверье. Будь собаки ровней людям, они не могли бы обращаться с собаками, как у них заведено – бить их, заставлять работать, морить голодом, есть их самим и забивать на корм другим собакам.

А может, и могли бы. История наших внутривидовых взаимоотношений тоже далека от образцовой.

8. Одна Собака и Хозяин-Обжора

Это та самая собака. Живет она с Хозяином-Обжорой; тот ест разные вкусности, а Одной Собаке достается только сухой корм. Хозяин-Обжора постоянно голоден. Заказал пиццу, но не наелся. Съел все мясо и овощи, какие есть в холодильнике, но и этого ему мало. Обшарил кухонные шкафы, съел подчистую и овсяные хлопья, и лапшу, и муку, и сахар, и все никак не наестся. А больше еды в доме нет, так он и весь сухой корм Одной Собаки съел, ни крошки Одной Собаке не оставил.

Взяла тогда Одна Собака, да и загрызла Хозяина-Обжору.

– Или он, – говорит, – или я.

И надо сказать, ничего вкуснее Хозяина-Обжоры она в жизни не пробовала!

* * *

Днем Линна спит, чтоб проводить с собаками ночи. Ночь для собак – лучшее время: днем им труднее, опасней искать пропитание. Потому-то сейчас, в жарких сумерках следующего вечера, она только-только просыпается на скомканных простынях, в спальне с облупившимися стенами. Небо затянуто густой дымкой, воздух жарок и сыр, как в прачечной. Одевшись, Линна идет мимо Круз-парка к Норд-парку. В руках у нее пакет с буханкой вчерашнего хлеба, дешевым мясом для сандвичей и порцией картошки фри. Жирный запах жареного картофеля щекочет ноздри. Голду любимого блюда больше не достается, если только Линна не сбережет угощение от других собак специально для него.

Поначалу красно-сине-белые сполохи полицейских мигалок впереди, на Масс-стрит, не привлекают ее внимания, однако, подойдя ближе, она видит, что дело не в транспортной пробке. Ни разбитой машины, ни расстроенной студентки, которая рискнула развернуться, чтобы не опоздать на работу, а тут-то ей и въехали в бок. На тротуарах вокруг парка расположилось с полдюжины полицейских машин, и это еще не все, судя по отсветам мигалок других, заслоненных кустами и деревьями. Среди машин, от кучки к кучке, будто сухие листья, на миг подхваченные водоворотом и тут же высвобожденные течением, расхаживают полисмены.

Всем известно, что в Круз-парке полно собак. Согласно передовице в сегодняшнем номере местной газеты, их шестьдесят, или даже семьдесят, и каждая – угроза здоровью и безопасности граждан, но сейчас Линна видит лишь нескольких, и ни одна ей не знакома. Среди них нет ни бывших собак соседей, ни бродяжек из Норд-парка.

Линна приближается к водовороту полисменов; составляющие покидают его, присоединяются к другим группам.

– Круз-парк закрыт, – сообщает Линне оставшийся, высокий молодой человек с короткой военной стрижкой, из-за которой он выглядит старше своих лет.

Нетрудно догадаться: мигалки, машины, желтая лента с надписью «Опасно!» – все это из-за собак. Жалоб от тех, кто живет по соседству с парком – в избытке: перевернутые мусорные баки, помет на тротуарах и даже одно нападение (какой-то прохожий схватил бродячего пса за ошейник, а тот огрызнулся в ответ). Сегодняшняя передовица просто кратко и емко выражает настроения горожан.

Линна вспоминает о Голде, Софи, Хоуп…

– Это же просто собаки.

Полисмену слегка неуютно.

– Парк закрыт до устранения угрозы здоровью и безопасности граждан.

В тоне ответа явственно слышны кавычки, обрамляющие цитату из официального постановления.

– И что же вы собираетесь делать? – спрашивает Линна.

Полисмен несколько успокаивается.

– Пока что – ждем Службу Отлова. Всех отловленных собак отправим в окружное отделение Общества Защиты Животных, они попытаются выявить владельцев, и…

– Владельцев? Которые сами же выставили собак на улицу? – спрашивает Линна. – Вы же понимаете: никто этих собак назад не возьмет.

Спина полисмена вновь каменеет, голос звучит резче:

– Таков порядок. Если Общество Защиты не…

– А у вас есть собака? – перебивает его Линна. – То есть, была, пока все это не началось?

Полисмен, ни слова не говоря, отворачивается и отходит.

Остаток пути до Норд-парка Линна бежит бегом и переходит на неуклюжую рысцу только после того, как в боку начинает нестерпимо колоть. Здесь полицейских машин не видно, но вход перегорожен той же желтой лентой с надписью «Опасно!». Лина идет кругом, ко входу со Второй улицы. Похоже, о дырке в ограде полиции неизвестно.

9. Один Пес встречается с Домашними Псами

Это тот самый пес. Живет он в парке, а кормится при ресторанчиках через улицу. Однажды по пути к ресторанчикам проходит он мимо одного двора и видит за оградой двух псов. Смеются псы над ним.

– Мы, – говорят, – каждый день получаем собачий корм. Спать нас хозяин пускает в кухню, где летом прохладно, а зимой тепло. А ты, чтобы разжиться едой, должен переходить Шестую улицу и можешь попасть под машину, и спать тебе приходится на жаре и холоде.

Ничего не ответил им пес. Добежал до ресторанчиков, съел все тако, картошку фри и котлеты, валявшиеся у мусорного бака, а когда сел у входа, люди наперебой принялись его угощать – один человек даже кусочек курицы на бумажной тарелке перед ним поставил. Наелся пес до отвала и возвращается ко двору: пусть эти двое понюхают, как от него курочкой жареной пахнет!

– Ха на вас, – говорит.

Пошел он обратно в парк и улегся спать на куче сухого мусора под мостом, где сквознячок попрохладнее. А когда наступила ночь, отправился поискать себе парочку, и никто на всем белом свете ему не мешал.

* * *

Помимо всего остального, Перемена, случившаяся с животными – безгласными, неразумными, лишенными воображения, – испытание для нас с вами. Чтобы пройти его, нужно понять и принять одно: их мечты и желания не обязательно должны соответствовать нашим. Многим это не удается. Но и не надо. И, не пройдя его раз, можно попробовать снова. И снова. И наконец-то пройти его.

Да, рабу некуда деться, раб лишен выбора и права голоса, но и его хозяин – тоже. Возможно, те, кому мы причинили боль, простили нас, но откуда нам знать об этом? Можем ли мы доверить им свой дом, свою жизнь, свою душу? До Перемены животные не прощали – чаще всего просто забывали обиду. Однако с Переменой у них появилась память, а обладание памятью требует умения прощать, но как же нам убедиться, что они нас прощают?

А как мы прощаем сами себя? Чаще всего – никак. Чаще всего мы просто делаем вид, будто забыли обо всем, и надеемся, что это станет правдой.

Назавтра в полдень Линна вдруг вскидывается и просыпается: древняя обезьяна внутри заставляет подняться на ноги. Еще не успев окончательно пробудиться, Линна понимает: ее разбудил вовсе не треск заводящегося двигателя за окном. Это был выстрел из дробовика, причем всего в паре кварталов отсюда, а в кого стреляют, догадаться нетрудно.

Кое-как одевшись, Линна бежит к Круз-парку. На этот раз даже в боку не закололо. Полиция, мигалки, лента «Опасно!» – все как вчера, только теперь повсюду вокруг собаки. Не меньше двух десятков псов вытянулись на тротуарах, будто прилегли вздремнуть жарким летним деньком, однако грудные клетки их неподвижны, открытые глаза потускнели от уличной пыли и цветочной пыльцы.

Линна замирает, не в силах выговорить ни слова, но разговоров вокруг и без того достаточно. С самого утра люди из Службы Отлова заглянули в местный «Диллонс», купили там пятьдесят фунтовых пакетов дешевого котлетного фарша, на который как раз была скидка, начинили фарш ядом и разбросали по парку. Вон они, синие полиэтиленовые пакетики – до сих пор валяются повсюду среди собачьих тел.

Умирающие собаки неразговорчивы. Многие вновь перешли на древний язык страданий и боли, невнятно скулят, повизгивают. Люди ходят рядом, достреливают отравленных, тычут шестами в кусты в поисках улизнувших.

Вокруг собрался народ – на машинах, в пикапах, на скутерах и велосипедах, а кое-кто и пешком. Полицейские, оцепившие Круз-парк, просят всех разойтись.

– Риск для здоровья, – говорит один.

– Угроза жизни, – говорит другой.

Но люди не спешат расходиться, ряды их растут, прибывают.

Глаза Линны полны слез. Она моргает, и слезы катятся по щекам, странно холодные, густые.

– Так, значит, поубивать их, и дело с концом? – говорит женщина, стоящая рядом.

Ее щеки тоже мокры от слез, но голос ровен, будто они с Линной беседуют в университетской аудитории. На руках у нее младенец, лицо его прикрыто уголком пеленки, и он всего этого не видит.

– У меня дома три собаки, – продолжает женщина, – и они в жизни никому ничего дурного не сделали. Никакая речь этого не меняет.

– А что, если они изменятся и в другом? – спрашивает Линна. – Что, если попросят настоящей еды, такую же мягкую постель, как ваша, возможности жить собственными мечтами?

– Постараюсь дать им все это, – отвечает женщина, однако все ее внимание приковано к парку, к собакам. – Да как же они могут?!

– Попробуйте им помешать, – откликается Линна и отворачивается.

Губы солены от слез. Казалось бы, слова женщины, тот факт, что не все еще разучились любить животных после того, как они перестали быть бессловесными рабами, должны ее хоть немного утешить, но Линна не чувствует ничего. Совершенно опустошенная, она направляется на север.

10. Одна Собака отправляется в Страну Частей Тела

Это та самая собака. Угодила она под машину. Какая-то часть от нее отлетела и понеслась прочь, в темную-темную трубу. А собака-то не знала, что такое от нее отлетело, и потому бросилась в погоню. Труба длинная, холод в ней такой, что пар из пасти валит. Добралась собака до конца и видит: света вокруг нет, а весь мир пахнет холодным железом. Пошла она по дороге. Холодные машины несутся туда-сюда и даже не тормозят, но ни одна собаку не сбила.

И вот дошла Одна Собака до автомобильной стоянки, а на стоянке нет ничего, кроме собачьих лап. Бегают лапы из угла в угол, но ни увидеть, ни учуять, ни съесть ничего не могут. Видит собака: лапы-то все – не ее, чужие. Пошла она дальше. Вскоре наткнулась на другую стоянку, полную собачьих ушей, и еще одну, битком набитую собачьими задницами, и третью, с собачьими глазами, и четвертую, с собачьими туловищами, но все эти уши, задницы, глаза да туловища – тоже не ее.

Идет собака дальше и видит: на последней стоянке вовсе ничего нет, только запахи – маленькие такие, будто щенята. Чует она: один из этих запашков – ее собственный. Зовет его – он к ней. Вот только как его к телу назад приспособить? Этого собака понять не смогла, а потому просто взяла запашок в зубы и понесла назад, через все стоянки и сквозь трубу.

Однако из трубы ей не выйти – человек там стоит, не пускает. Кладет Одна Собака запашок на землю и говорит:

– Я назад хочу выйти.

– Нельзя, – говорит человек. – Нельзя, пока все части твоего тела на положенных местах не окажутся.

Одной Собаке совсем невдомек, куда этот запашок приспособить. Взяла она запашок в зубы, да как шмыгнет мимо человека, но тот не дремлет, да пинка ей как даст! Тогда спрятала собака запашок под обертку от гамбургера и сделала вид, будто его вовсе здесь нет, но и на эту уловку человек не попался.

Поразмыслила Одна Собака и, наконец, спрашивает:

– Где же этому запашку место?

– У тебя внутри, – отвечает человек.

Одна Собака тут же проглотила запашок. Ясное дело: человек изо всех сил старался домой ее не пустить, только насчет запашка соврать не мог. Зарычала Одна Собака, бросилась мимо него, да так и вернулась в наш мир.

* * *

Перед главным входом в Норд-парк на тротуаре стоят две полицейские машины. Сегодня полиции всюду полно, и поначалу их вид Линну ничуть не удивляет. Однако… ведь они здесь! Возле ее парка! Угрожают ее собакам! Эта мысль – будто пинок в живот, но Линне тут же приходит в голову другая: «Нужно их обойти».

Входов в Норд-парк два, только вторым мало кто пользуется. Войдя внутрь со стороны Второй улицы, Линна идет вперед по узкой грунтовой тропинке.

Тишины в парке не бывает никогда. С юга к нему примыкает оживленная Шестая улица, с севера, запада и востока – река со всеми своими звуками, кусты и деревья шумят на раскаленном ветру, в воздухе зудят тучи насекомых.

Но собаки ведут себя тихо. Линна еще никогда не видела их всех среди бела дня, но сейчас они собрались вместе, невзирая на ранний час. Сидят, молчат, вывалив из пастей длинные языки. Их – сорок, а то и больше. Все невероятно грязны. Длинная шерсть свалялась колтунами, все белые пятна посерели от пыли. Большинство с момента появления в парке заметно отощали. Сидят чинно, мордами к одному из столов, будто публика на концерте струнного квартета, но общее напряжение так велико, что Линна останавливается, замирает на месте.

На столе стоит Голд. В пыли перед ним – две незнакомых Линне собаки: лежат, распластавшись по земле, бока ходят ходуном, языки высунуты, морды в пене. Одна горбится, корчится в судорогах, пускает слюну, ее неудержимо тошнит. У другой сильно расцарапан бок. При свете дня ее кровь алеет так ярко, что больно глазам.

Конечно, Круз-парк оцеплен не так уж плотно. Этим двоим удалось проскользнуть мимо полицейских машин. Та, которую рвет, при смерти.

Собаки разом поворачиваются к Линне. В голове словно бы что-то щелкает, заставляя оскалить зубы и завизжать; волосы на затылке поднимаются дыбом. Обезьяна-предок оглядывается в поисках пути к бегству, но до спасительных деревьев далеко (да и лазать Линна не умеет), до реки и дороги – еще дальше. Она – словно соглядатай в ГУЛаге: убив ее, заключенные почти ничего не теряют.

– Не стоило тебе приходить, – говорит Голд.

– Я пришла сказать… предупредить…

Обезьяна-предок изо всех сил тащит ее прочь, но Линна только беспомощно всхлипывает.

– Мы уже знаем, – говорит «немец», вожак. – Мы уходим отсюда.

Линна мотает головой, безуспешно пытаясь перевести дух.

– Вас убьют. Там, на Шестой – полицейские машины. Как только высунетесь, вас перестреляют. Они вас ждут.

– А здесь оставаться – лучше? – возражает Голд. – Нас убьют и здесь. Не пулей, так мясом с отравой. Мы все понимаем. Вы ведь боитесь, все до одного…

– Я не… – начинает Линна.

Но Голд обрывает ее:

– Мы чуем это. В каждом из вас – даже в тех, кто заботится о нас и приносит еду. Надо уходить.

– Но вас же убьют, – повторяет Линна.

– Может, хоть кому-то удастся спастись.

– Погодите! – говорит Линна. – Может, еще не все потеряно. Я помню кое-какие сказки.

Собачье дыхание в неподвижном воздухе заглушает даже уличный шум.

– У людей свои сказки, – помолчав, говорит Голд. – Зачем нам их слушать?

– Мы сделали из вас то, что хотели. Мы были вашими хозяевами. Теперь вы становитесь теми, кем сами хотите стать. Вы – сами себе хозяева. Но у нас тоже есть сказки, из них мы многому учимся. Будете слушать?

Воздух дрожит, но отчего – от первого ли дуновения ветра, от движения ли псов, понять нелегко.

– Рассказывай свою сказку, – соглашается «немец».

Линна изо всех сил напрягает память, вспоминая недочитанные на втором курсе учебники фольклористики, собирается с мыслями и начинает:

– У нас есть много сказок о Койоте. Задолго до людей здесь жили звери. Койот был одним из них. Много он всякого сделал, много раз попадал в беду. Дурачил всех вокруг.

– Я про койотов знаю, – встревает один из псов. – Когда-то жил там, где они водятся. Бывает, они щенков едят.

– Наверняка, – соглашается Линна. – Койоты едят все, что попадется. Но речь не о каком-то койоте, а о том самом Койоте. Единственном и неповторимом.

Собаки шепчутся меж собой и, наконец, приходят к выводу: «Койот» – то же самое, что «тот самый пес».

– Так вот. Койот притворялся койотихой, чтоб подобраться к другим койотихам и спариться с кем-нибудь. Притворялся мертвым, а когда вороны слетелись к нему, чтобы полакомиться мертвечиной, сцапал их и съел всех до одной! А когда жадный человек забрал всех зверей себе, Койот притворился богачом и освободил их, чтобы дичи хватило на всех. А еще…

Линна умолкает, задумывается, обводит взглядом собак, окруживших ее со всех сторон. Обезьяний страх прошел, исчез без следа: ведь теперь она – сказочница, повелительница дум. Теперь она не сомневается: псы ее не загрызут.

– Да, Койот проделывал все это и многое другое. Наверняка похожие сказки есть и у вас. Так вот, мне пришло в голову, как вас спасти. Кое-кто может погибнуть, но хоть какой-то шанс – лучше, чем никакого.

– С чего бы нам доверять тебе? – подает голос метис лабрадора с пойнтером.

Он всегда относился к Линне с неприязнью, но остальные псы – за нее. Чувствуя это, Линна отвечает:

– Потому что эта хитрость, пожалуй, достойна самого Койота. Давайте, я все объясню.

Мы, люди, немало гордимся собственным разумом, но из-за этого нас только легче одурачить. Например, видя человека на белом пикапе, мы свято верим: перед нами – взаправду тот, кого мы ожидаем увидеть. Поэтому Линна идет в ближайший офис «Ю-Хоул»[148] и берет напрокат пикап до конца дня. Отыскивает в шкафу белую рубашку, которую надевала, работая билетером в концертном зале. Зная, что папка-планшет с распечатками есть символ служебных обязанностей, небрежно швыряет именно такую на приборную доску.

Вскоре ее пикап задним ходом подкатывает к парку со стороны Второй улицы. Собаки выскальзывают наружу сквозь дыру в ограде и забираются в кузов. Самых маленьких, которым самим не допрыгнуть, подсаживает Линна. В кузове псы осторожно укладываются кучей, вплотную друг к дружке. Последние наступают на уши и на хвосты тем, кто забрался прежде, так что без рыка и лязга зубов дело не обходится, но вот наконец-то все улеглись, все могут хоть чуточку дышать, глаза у всех крепко зажмурены.

Пикап с грудой собак в кузове выруливает на Шестую улицу. Здесь Линну останавливают полицейские, и она рассказывает им сказку – совсем короткую. О том, что в последние дни Служба Отлова перегружена вызовами: коровы, забредшие на хайвей; лошади, сломавшие ноги, прыгая через ограждения; да еще эти собаки – дюжины и дюжины собак из Круз-парка. Потому-то Служба отлова и вынуждена арендовать пикапы, где только возможно. Ну, а уничтожение безнадзорных собак из Норд-парка было назначено на сегодняшнее утро.

– На утреннем брифинге об этом ни слова не говорилось, – замечает один из полицейских, тыча черной дубинкой в груду собак.

Тела собак под тычками дубинки безвольны, дряблы, будто размороженное мясо. Несет от них жутко – пожалуй, неопытному наблюдателю не узнать в этой вони запаха псины пополам с дерьмом.

Линна улыбается во все зубы.

– Я возвращаюсь в приют, – говорит она. – Там есть печь для кремации.

С этими словами она машет перед носом полисмена сотовым телефоном (только бы не попросил поговорить с тем, кто на линии: на связи-то никого).

Но люди верят сказкам и тем воплощают их в жизнь. Еще разок ткнув дубинкой груду собачьих тел, полисмен морщит нос и взмахом руки велит Линне следовать дальше.

Парк Клинтон-Лейк огромен. Деревья и непролазные кусты вокруг большого озера; куда ни взгляни – жилья поблизости нет. Линна выскакивает из кабины, опускает задний борт кузова, собаки неловко прыгают вниз, потягиваются, разминая затекшие лапы. Три пса погибли от теплового удара, придавленные телами остальных. Один из них – Голд, но Линна не плачет. Ей с самого начала было ясно: всех не спасти. Большинство уцелели, и этого довольно. И сказки будут продолжать жить: сказку убить нелегко.

С этой минуты собаки могут идти, куда захотят. Так они и делают. Вместе с другими, благодаря хитрости, быстроте или силе сумевшими ускользнуть от людей, они разбегутся по всему Среднему Западу, по всему миру. Кое-кто даже найдет новый дом у людей, которые смогут увидеть в них не рабов, а друзей и тоже станут свободными. И сама Линна вернется домой с дрожащей малюткой Софи и грустной Хоуп.

Некоторым суждено умереть – погибнуть от рук человека, в когтях пум, под колесами машин и даже от клыков других собак. Остальные дадут потомство. Отцами некоторых щенков непременно окажутся койоты. Так, мало-помалу, изменившиеся собаки найдут свое место в изменившемся мире.

Начав подгонять животных под свои нужды, мы относились к ним, будто они – сказки, а мы – их авторы, отчаянно цеплялись за свой воображаемый копирайт, якобы дававший нам право изменять их, продавать и даже уничтожать. Однако не все сказки подвластны людям. И мудрый писатель, и мудрый хозяин собаки смотрят, слушают, учатся и, если что, не стесняются признаться:

– Надо же! Я и не знал!

11. Одна Собака создает мир

Это та самая собака. А случилось все в те времена, когда никакого мира еще не было – только человек да собака. Жили они в доме без единого окна, куда можно бы выглянуть. А еще ни у одной вещи не было запаха. Нужду собака справляла на газету в ванной, но даже после этого в доме не пахло. Ничем. И вкуса у собачьей еды тоже не было. Человек все это нарочно утаивал: знал, что из запахов можно создать вселенную, и не хотел, чтобы Одна Собака ее создала.

Но однажды ночью, во сне, почуяла Одна Собака такую странную штуку, какой ни одна собака в жизни не чуяла – все запахи мира, струящиеся из ее собственного носа! Вытек из носу запах травы – появилась снаружи трава. Вытек из носу запах дерьма – появилось снаружи дерьмо. Так собака и создала целый мир – все, что в нем только есть. А когда вытек из ее носа запах других собак, появились повсюду собаки – большие и малые. Много собак, весь мир заселили!

– Пожалуй, на этом пора и закончить, – сказала собака.

Махнула она хвостом и пошла гулять по миру.

Кидж Джонсон

* * *

Кидж Джонсон живет в Сиэтле. Ее роман «Женщина-лиса» завоевал премию имени Уильяма Кроуфорда как лучший дебют в жанре фэнтези, а роман Fudoki достиг финала Всемирной премии фэнтези. Ее рассказы печатались в журналах «САЙ ФИКШН», «Азимовз Сайенс Фикшн», «Мэгэзин оф Фэнтези энд Сайенс Фикшн», «Аналог» и «Риэлмс оф Фэнтези». Ее рассказ Fox Magic был удостоен Мемориальной премии Теодора Старджона, как лучший рассказ года.

Кидж Джонсон – вице-директор Центра Исследований Научной Фантастики при университете штата Канзас. Ее страница на сайте центра: -johnson.

Примечание автора

Возможно, главный герой сказок о Койоте – Койот, но на самом деле они – о нас, о людях. В них, как в зеркале, отражены наши интересы, наши надежды и опасения, что мы считаем смешным, что – постыдным, а что – священным. Но как выглядели бы сказки о трикстерах, сложенные представителями иного вида? Нашлись бы в коровьих плутовских сказках сюжеты о соблазнении чужой жены? Могло бы в кошачьих упоминаться пуканье? Ведь их разум отличен от нашего, а значит, их вполне может тревожить, пугать или восхищать совсем не то, чего мы ожидаем.

Собачья психология похожа на человеческую больше любой другой, но все же собаки – совершенно иные существа, с которыми мы делим кров и пищу.

О чем они думают? И о чем думаем мы?

Еще на ту же тему

Художественная литература

Alexander, Lloyd. The Remarkable Journey of Prince Jen.

Alexander, Lloyd. The Iron Ring.

Alexander, Lloyd. The Marvelous Misadventures of Sebastian.

Anderson-Dargatz, Gail. The Cure for Death by Lightning.

Bandelier, Adolph F. The Delight Makers.

Briggs, J. P. Trickster Tales.

Bull, Emma. War for the Oaks.

De Lint, Charles. Forests of the Heart.

De Lint, Charles. Medicine Road.

Driving Hawk Sneve, Virginia. The Trickster and the Troll.

Farmer, Nancy. Do You Know Me.

Gray, Muriel. The Trickster.

Greenhalgh, Zora. Contrarywise.

Greenhalgh, Zora. Trickster’s Touch.

Hilgartner, Beth. The Feast of the Trickster.

Johnson, Kij. Green Grass, Running Water.

King, Thomas. One Good Story, That One.

Kingston, Maxine Hong. Tripmaster Monkey.

Lenard-Cook, Lisa. Coyote Morning.

Mahy, Margaret. The Tricksters.

McKillip, Patricia A. Od Magic.

Moore, Christopher. Coyote Blue.

Owens, Louis. Bone Game.

Power, Susan. The Grass Dancer.

Savage, Felicity. Ever: A Trickster in the Ashes.

Singh, Vandana. Younguncle Comes to Town.

Snyder, Midori. Hannah’s Garden.

Spinner, Stephanie. Quicksilver.

Steiber, Ellen. “The Fox Wife” (novella, published in Ruby Slippers, Golden Tears).

Steiber, Ellen. A Rumor of Gems.

Steiber, Ellen. The Shadow of the Fox.

Strong, Albertine. Deluge.

Vizenor, Gerald. Chancers.

Vizenor, Gerald. Griever: An American Monkey King in China.

Vizenor, Gerald. “Oshkiwiinag: Heartlines on the Trickster Express” (novella, published in Blue Dawn, Red Earth and in The Year’s Best Fantasy & Horror, Vol. 10).

Windling, Terri. The Wood Wife.

Гейман, Нил. «Сыновья Ананси».

Де Линт, Чарльз. «Покинутые небеса».

Кидж, Джонсон. «Женщина-лиса».

Лейбер, Фриц. «Мечи в тумане: Сага о Фафхрде и Сером Мышелове».

Пирс, Тамора. «Выбор Шутника».

Пирс, Тамора. «Королева Шутника».

Чэнъэнь, У. «Путешествие на Запад».

Форд, Джеффри. «Девочка в стекле».

Собрания мифов и народных сказок

Abrahams, Roger D. African Folktales.

Abrahams, Roger D. Afro-American Folktales.

Appiah, Peggy. Ananse the Spider: Tales from an Ashanti Village.

Appiah, Peggy. The Pineapple Child and Other Tales from Ashanti.

Bayat, Mojdeh. Tales from the Land of the Sufis.

Bayliss, Clara Kern. Old Man Coyote.

Bennett, Martin. West African Trickster Tales.

Bierhorst, John. Doctor Coyote: A Native American Aesop’s Fables.

Dorje, Rinjing. Tales of Uncle Tompa: The Legendary Rascal of Tibet.

Erdoes, Richard, and Alfonso Ortiz. American Indian Trickster Tales.

Evans-Pritchard, E. E. The Zande Trickster.

Garner, Alan. The Guizer: A Book of Fools.

Koen-Sarano, Matilda. Folktales of Joha, Jewish Trickster.

Lopez, Barry. Giving Birth to Thunder, Sleeping with his Daughter: Coyote Builds North America.

Mankiller, Chief Wilma. How Rabbit Tricked Otter and Other Cherokee Trickster Stories.

Minz, Jerome R. Legends of the Hasidim.

Montana Historical Society. Coyote Stories of the Montana Salish Indians.

Morgan, William. Navajo Coyote Tales.

Mourning Dove. Coyote Tales.

Oppenheimer, Paul. Till Eulenspiegel: His Adventures.

Owomoyeta, Oyekan. Yoruba Trickster Tales.

Robinson, Gail, and Douglas Hill. Coyote the Trickster: Legends of the North American Indians.

Tipaya, Maenduan. Tales of Sri Thanonchai: Thailand’s Artful Trickster.

Walker Jr., Deward E. and Daniel N. Matthews. Nez Perce Coyote Tales: The Myth Cycle.

Welsh, Roger. Omaha Tribal Myths and Trickster Tales.

Zong, In-Sob. Folktales from Korea.

Собрания детских сказок о трикстерах

Brusca, Maria Cristina, and Tona Wilson. Pedro Fools the Gringo and Other Tales of a Latin American Trickster.

Hamilton, Virginia, and Barry Moser. A Ring of Tricksters.

Sherman, Josepha, and David Boston. Trickster Tales: Forty Folk Stories from Around the World.

Walker, Richard, and Claudio Munoz. The Barefoot Book of Trickster Tales.

Научные работы о трикстерах

Billington, Sandra. A Social History of the Fool.

Brown, Norman O. Hermes the Thief: The Evolution of a Myth.

Combs, Allan, and Mark Holland. Synchronicity: Science, Myth, and the Trickster.

Harrison, Alan. The Irish Trickster.

Hawley, John Stratton. Krishna, the Butter Thief.

Hyde, Lewis. Trickster Makes This World: Mischief, Myth, and Art.

Hynes, William H., and William G. Doty, editors. Magical Trickster Figures: Contours, Contexts, and Criticisms.

Landay, Lori. Madcaps, Screwballs & Con Women: The Female Trick-ster in American Culture.

McNeely, Deldon Anne. Mercury Rising: Women, Evil, and the Trick-ster Gods.

Nozaki, Niyoshi. Kitsuné: Japan’s Fox of Mystery, Romance, and Humor.

Pelton, Robert D. The Trickster in West Africa.

Radin, Paul. The Trickster: A Study in American Indian Mythology.

Smith, Jeanne Rosier. Writing Tricksters: Mythic Gambols in American Ethnic Literature.

Snyder, Gary. The Incredible Survival of Coyote.

Velde, H. T. Seth, God of Confusion.

Welsford, Enid. The Fool: His Social and Literary History.

Эразм Роттердамский. «Похвала глупости».

Разное

Blue Cloud, Peter. Elderberry Flute Song (poems/stories).

Brandon, William. The Magic World: American Indian Songs and Poems.

Dunn, Carolyn. Outfoxing Coyote (poems).

Highway, Tompson. The Rez Sisters (a play in two acts).

Hughes, Ted. Crow: From the Life and Songs of the Crow (poems).

Lee, Joe. The History of Clowns for Beginners (illustrated history).

О редакторах-составителях

Эллен Датлоу редактирует научную фантастику, фэнтези и ужасы более четверти века. Она работала редактором в журналах «ОМНИ Мэгэзин» и «САЙ ФИКШН», а также составила множество антологий, включая «Лучшее фэнтези и ужасы года» (в части жанра ужасов), Little Deaths, «Финт хвостом», The Dark, Inferno (удостоен первой премии Ширли Джексон, финалист Всемирной премии фэнтези), The Del Rey Book of Science Fiction and Fantasy, Salon Fantastique и «С точки зрения тролля» (последние три – в соавторстве с Терри Виндлинг). В качестве редактора Эллен Датлоу удостоена премии «Локус», премии «Хьюго», премии Брэма Стокера, премии Международной Гильдии Ужасов и Всемирной премии фэнтези. В 2007 г. она стала лауреатом премии имени Карла Эдварда Вагнера, вручаемой Британским Обществом Фэнтези, за «неоценимый вклад в развитие жанра».

Живет Эллен Датлоу в Нью-Йорке, в обществе двух весьма своевольных кошек. Ее веб-сайт: .

Терри Виндлинг – редактор, художница, эссеистка, автор книг для детей и взрослых, семикратная лауреатка Всемирной премии фэнтези, премии Брэма Стокера и Мифопоэтической премии в номинации «Лучший роман года». Ею составлено более тридцати антологий рассказов в жанре фэнтези, многие – в сотрудничестве с Эллен Датлоу. На протяжении шестнадцати лет она редактировала ежегодники «Лучшее фэнтези и ужасы года» (в части фэнтези) и продолжает работать внештатным редактором в отделе фэнтези издательства «Тор Букс». Из-под пера Терри Виндлинг вышло немало романов-сказок для взрослых и молодежи, детских книг в картинках, стихов, эссе и статей об истории волшебных сказок, о мифах и мифических искусствах. Ее картины выставлялись в музеях и галереях по всем Соединенным Штатам, в Великобритании и во Франции. Кроме этого, она – директор Студии Мифотворчества имени Эндикотта (-studio.com). Живет в Девоне (Англия), а зимы проводит в пансионе для работников искусств в пустыне Сонора, штат Аризона.

Ее веб-сайт: .

Примечания

1

Preface copyright © Ellen Datlow and Terri Windling, 2007.

(обратно)

2

Церковь недомудреца (англ. Church of the SubGenius) – американская пародийная религия, основанная в 1970-х годах Ивэном Стрэнгом. Культ строится вокруг продавца бурильного оборудования Дж. Р. «Боба» Доббса, который в 1953 году на собственноручно сконструированном телевизоре узрел образ Иеговы 1 и провозгласил себя пророком. Доббс считается величайшим продавцом за всю историю человечества, сумевшим многократно обмануть саму смерть. По результатам интернет-опроса, проведенного журналом «Time» в 1999 году, Доббс занял первое место в категории «Величайшая подделка или мошенничество двадцатого века». – Примеч. ред. Если не указано иное, в иных случаях, – примеч. пер.

(обратно)

3

Introduction copyright © Terri Windling, 2007.

(обратно)

4

“The Exception Who Proves the Rules: Ananse the Akan Trickster” by Christopher Vecsey, published in Mythical Trickster Figures, edited by Hynes and Doty (University of Alabama Press, 1997).

(обратно)

5

The Trickster in West Africa: A Study of Mythic Irony and Sacred Delight by Robert D. Pelton (University of California Press, 1980).

(обратно)

6

“West African Tricksters: Web of Purpose, Dance of Delight” by Robert D. Pelton, published in Mythical Trickster Figures, edited by Hynes and Doty (University of Alabama Press, 1997).

(обратно)

7

«Три балбеса» (англ. The Three Stooges) – знаменитое американское комедийно-водевильное трио, активное с 1922 по 1970 годы (за это время в составе побывало 6 разных актеров). Снялось в 220 фильмах, главным образом – короткометражных. В 2012 году вышел полнометражный перезапуск фильма братьев Фарелли. – Примеч. ред.

(обратно)

8

“The Trickster in Relation to Greek Mythology” by Karl Kerényi, published in The Trickster, edited by Paul Radin (Bell Publishing, 1956).

(обратно)

9

Trickster Makes This World: Mischief, Myth, and Art by Lewis Hyde (Farrar, Straus & Giroux, 1998).

(обратно)

10

Там же.

(обратно)

11

“Transformations of the Trickster” by Helen Lock, published online in The Southern Cross Review, 2002, .

(обратно)

12

Trickster Makes This World: Mischief, Myth, and Art.

(обратно)

13

American Indian Trickster Tales, by Alfonso Ortiz and Richard Erdoes (Viking, 1998).

(обратно)

14

“Crazy Wisdom and Tibetan Teaching Tales Told by Lamas” by Lama Surya Das, / -new/255002/

(обратно)

15

“The Sacred and Profane of Spanish Carnaval” by Alan Weisman, published in the Los Angeles Times Magazine, April 11, 1993. The article can be found online at: -studio.com/rdrm/rrcarnaval.html.

(обратно)

16

Здесь и далее в биобиблиографических справках для удобства русского читателя произведения, переведенные на русский язык, приводятся в версии официально опубликованного перевода, все прочие – на языке оригинала. – Примеч. ред.

(обратно)

17

From Trickster Makes This World: Mischief, Myth, and Art.

(обратно)

18

“One Odd Shoe” copyright © Pat Murphy, 2007.

(обратно)

19

Пау-вау (англ. pow-wow, powwow, pow wow или pau wau) – специфическое собрание коренных американцев (необязательно исключительно индейцев), посвященное их культуре: обычаям, песням, танцам, устному народному творчеству и др. На пау-вау традиционно происходит танцевальное соревнование, зачастую с денежными призами. – Примеч. ред.

(обратно)

20

Хоган – традиционная индейская баня.

(обратно)

21

Мексиканская кожаная сандалия на плоской подошве.

(обратно)

22

Чолья – древовидный кактус, произрастающий в Мексике и на западе США. – Примеч. ред.

(обратно)

23

Здесь и далее – все данные об авторах и их произведениях актуальны для 2007 года – года публикации антологии на языке оригинала.

(обратно)

24

“Coyote Woman” copyright © Carolyn Dunn, 2007.

(обратно)

25

“Wagers of Gold Mountain” copyright © Steve Berman, 2007.

(обратно)

26

Финеас Тейлор Барнум (1810–1891) – широко известный в XIX веке американский шоумен и антрепренер, организатор цирка своего имени, прославившийся множеством мистификаций.

(обратно)

27

“The Listeners” copyright © Nina Kiriki Hoffman, 2007.

(обратно)

28

Стоя – портик, крытая колоннада, общественная постройка, служившая в Древней Греции местом прогулок.

(обратно)

29

Симпосий – в Древней Греции – званый пир, на котором не столько пили, сколько развлекались дружескими беседами и философскими спорами, слушали музыку и т. п.

(обратно)

30

“Realer Than You” copyright © Christopher Barzak, 2007.

(обратно)

31

Phony (англ.) – обман, подделка, «липа».

(обратно)

32

В самом деле?! (яп.)

(обратно)

33

Привет, Элия. Как поживаешь? (яп.)

(обратно)

34

Патинко – сочетание денежного игрового автомата с вертикальным пинболом, одна из самых популярных игр в Японии.

(обратно)

35

Иностранцев (яп., просторечие, входит в список слов, не рекомендованных к употреблению в теле- и радиоэфире.).

(обратно)

36

Пожалуйста (яп.).

(обратно)

37

Извините! Не входите на площадку! (яп.)

(обратно)

38

В самом деле? Я тоже живу в Ами (яп.).

(обратно)

39

Рада знакомству (яп.).

(обратно)

40

Милый (яп.).

(обратно)

41

Спокойной ночи! (яп.)

(обратно)

42

И тебе спокойной ночи! (яп.)

(обратно)

43

“The Fiddler of Bayou Teche” copyright © Delia Sherman, 2007.

Байю – термин, используемый на побережье Мексиканского залива для обозначения болотистого ответвления реки. Входит в множество местных топонимов. – Примеч. ред.

(обратно)

44

Cher – здесь: дружок (фр.).

(обратно)

45

Лугару, или ругару (фр. loup-garous) – фольклорный оборотень, человек-волк.

(обратно)

46

Piquons – здесь: занозы, колючки (фр.).

(обратно)

47

Maman – мать (фр.).

(обратно)

48

Гумбо, или гамбо – густой суп со специями, приготовляемый из овощей и любого мяса или морепродуктов.

(обратно)

49

«Жоли Блонд» (фр. Jolie Blonde, «Красавица-Блондинка») – традиционный вальс, настолько популярный в кадьенской культуре, что его нередко называют «национальным гимном кадьенов». Кадьены – самоназвание субэтнической группы франко-канадцев, в середине XVIII века депортированных британцами из французской североамериканской колонии Акадия. Английское название кадьенов, каджуны (англ. Cajuns) – искаженное франко-креольское Acadien – «акадийский». Кадьены представлены преимущественно в южной части штата Луизиана.

(обратно)

50

’tit chou – здесь: голубушка, лапушка (фр.).

(обратно)

51

Bon rien – негодник, прохвост (фр.).

(обратно)

52

Гри-гри – талисман вуду в виде мешочка со смесью специальных компонентов (трав, масел и т. п.), род ладанки.

(обратно)

53

Адвент (от лат. adventus – пришествие) – название предрождественского периода, времени подготовки к Рождеству, принятое у христиан-католиков и лютеран.

(обратно)

54

Bon Dieu – здесь: Господь (фр.).

(обратно)

55

Chère – дорогая (фр.).

(обратно)

56

Tiens, chère! – здесь: вот те на, дорогая! (фр.)

(обратно)

57

Feu follets – блуждающие огоньки (фр.).

(обратно)

58

Fais-do-do (фр. – давай-ка баиньки) – танцевальные вечеринки у кадьенов, вошедшие в обычай перед Второй мировой войной. Название происходит от слов, которыми молодые матери убаюкивали раскричавшихся младенцев, чтоб получить возможность потанцевать. Встречаются эти слова и в одной из старых французских колыбельных.

(обратно)

59

Couyon – идиот, недоумок (искаж. фр.).

(обратно)

60

Джамбалайя – креольское блюдо из риса с ветчиной, курицей или устрицами. Нередко так переводят на английский язык слово «плов».

(обратно)

61

Грязный рис – креольское блюдо на основе вареного белого риса, из-за приправ приобретающего специфический «грязный» цвет.

(обратно)

62

Окра – овощ, больше известный в России под названием бамия.

(обратно)

63

«Те петит э те миньон (фр. T’es Petite et T’es Mignonne, «Ты малышка, ты милашка») – еще одна популярная кадьенская песня.

(обратно)

64

Зидеко, или зайдеко (англ. zydeco) – музыкальный стиль, появившийся на юго-западе Луизианы среди креолов и кадьенов и сделавшийся популярным в конце 1940-х.

(обратно)

65

“A Tale for the Short Days” copyright © Richard Bowes, 2007.

Черная Звезда (англ.).

(обратно)

66

«Красные шапки» – прозвище железнодорожных носильщиков.

(обратно)

67

Джуниор (англ. junior) – младший.

(обратно)

68

Дело Сиреневого [Изумруда] (фр.).

(обратно)

69

Солнечный ветер (англ.).

(обратно)

70

“Friday Night at St. Cecilia’s” copyright © Ellen Klages, 2007.

Бэкгэммон, или триктрак – настольная игра, больше всего известная в России под названием «нарды».

(обратно)

71

«Лайф Сэйверс» (англ. «Life Savers», т. е. «Спасательные круги») – известная в в США марка леденцов в форме колечек.

(обратно)

72

Гэммон – ситуация, когда проигравший не успел ввести в дом и выбросить с доски ни одной шашки (в нардах – «марс»). При этом ставка в игре удваивается. Если, в дополнение к этому, одна или несколько его шашек остались вне игры или в доме противника, он проигрывает бэкгэммон (в нардах – «кокс»), а ставка утраивается.

(обратно)

73

«Клуэдо» (англ. «Cluedo») – настольная игра, имитирующая расследование убийства. Зимний Сад, Гостиная, Кабинет – пункты на игровом поле.

(обратно)

74

Профессор Плам, Миссис Пикок, Полковник Мастард, Миссис Уайт – персонажи «Клуэдо», подозреваемые в убийстве. Каждый из персонажей имеет собственный цвет, служащий подсказкой к решению.

(обратно)

75

«Горки и лестницы» (англ. «Chutes and Ladders», иногда – «Snakes and Ladders», т. е. «Змеи и лестницы») – популярная детская настольная игра-«ходилка», основанная на древнеиндийской игре «Лила».

(обратно)

76

“The Fortune-Teller” copyright © Patricia A. McKillip, 2007.

(обратно)

77

“How Raven Made His Bride” copyright © Theodora Goss, 2007.

(обратно)

78

“Crow Roads” copyright © Charles de Lint, 2007.

«16» – популярный журнал о музыкальных новинках, издававшийся в Нью-Йорке с 1950-х до начала 2000-х.

(обратно)

79

Тартаун (англ. Tartown) – дословно: «смоляной, гудронный городок».

(обратно)

80

Квортер (англ. quarter) – монета достоинством в 25 центов.

(обратно)

81

«Вожак стаи» (англ. Leader of the Pack) – песня американской рок-группы «The Shangri-Las», записанная в 1964 г.; возможно, самая известная из «трагических подростковых баллад», очень популярных в США 50–60-х годов XX века (весьма вероятно, из-за трагической гибели Джеймса Дина, актера театра и кино, одного из кумиров американских подростков середины XX века).

(обратно)

82

«Зеленый Шершень» (англ. «The Green Hornet») – телесериал о журналисте, втайне от всех борющемся с преступностью под маской Зеленого Шершня, демонстрировавшийся в США в 1966–67 гг. Роль Като, помощника Зеленого Шершня, сыграл Брюс Ли.

(обратно)

83

Обучение в школах США с 9 класса становится профильным. Основные профили: индустриальный, коммерческий, сельскохозяйственный, академический и общеобразовательный. К списку обязательных предметов относятся только математика, естественные науки, английский язык и гуманитарные курсы, остальные предметы зависят от выбранной специализации.

(обратно)

84

В школах США школьный психолог ведает также вопросами профессиональной ориентации.

(обратно)

85

“The Chamber Music of Animals” copyright © Katherine Vaz, 2007.

(обратно)

86

Форшлаг (нем. Vorschlag, от vor – «перед» и schlag – «удар») в музыке – мелодическое украшение из одного или нескольких звуков, предшествующих звуку мелодии.

(обратно)

87

«La Réjouissance» (фр. «Радость») – аллегро из сюиты Георга Фридриха Генделя «Музыка для королевского фейерверка».

(обратно)

88

Игра слов: конкурсы правописания в англоязычных странах называются Spelling bee, от англ. spell (произносить по буквам) + bee (истор. – собрание, совр. – пчела).

(обратно)

89

«Stabat Mater dolorosa» (лат. «Мать скорбящая стояла») – одна из средневековых секвенций (песнопений, исполнявшихся во время католической мессы после Аллилуйи, перед чтением Евангелия), положенная на музыку многими выдающимися композиторами.

(обратно)

90

Счастливого пути! (фр.)

(обратно)

91

«Доброе старое время» (шотл. Auld Lang Syne) – традиционная шотландская песня, которой заканчивается дружеское застолье; в пер. С. Я. Маршака – «Старая дружба».

(обратно)

92

Марки-синдереллы – иначе: марки-золушки (от англ. Cinderella).

(обратно)

93

«Бонанца» (англ. «Bonanza») – один из самых долгих и популярных американских телесериалов-вестернов; действие происходит в середине XIX века.

(обратно)

94

Мэн – не единственный штат США, называвший города в честь зарубежных стран и городов, но отличается тем, что в нем очень много таких городов, причем расположенных совсем рядом.

(обратно)

95

«O mio babbino caro» (ит. «О, мой любимый папочка») – ария Лауретты из оперы «Джанни Скикки».

(обратно)

96

“Uncle Bob Visits” copyright © Catherine Stevermer, 2007.

(обратно)

97

«Дом Книг» (англ. Book House) – известная в США хрестоматия популярной детской литературы, впервые выпущенная писательницей, редактором и издателем Олив Бопре Миллер в 1920–21 гг. и с тех пор неоднократно переиздававшаяся и дополнявшаяся.

(обратно)

98

«По воле волн на плавучей льдине» (англ. Adrift on an Ice Pan) – автобиографическое произведение известного английского врача и миссионера Уилфреда Гренфелла, в конце XIX и первой половине XX века занимавшегося медицинской и общественной деятельностью среди коренных жителей и поселенцев на побережье полуострова Лабрадор и северного Ньюфаундленда и написавшего об этом ряд книг.

(обратно)

99

Первые строки монолога герцога Глостера из трагедии У. Шекспира «Ричард III», пер. М. Л. Лозинского.

(обратно)

100

Гримуар, колдовская книга, также – тарабарщина (фр.).

(обратно)

101

Чары, волшебство (англ.).

(обратно)

102

Магия, волшебство, также – некромантия (англ.).

(обратно)

103

“Uncle Tompa” copyright © Midori Snyder, 2007.

(обратно)

104

Кхандрома – дакини, богини, облаченные в радугу, гуляющие по небу, женщины-трикстеры, управляющие погодой и славящиеся готовностью прийти на помощь достойному юному герою. – Примеч. авт.

(обратно)

105

“Cat of the World” copyright © Michael Cadnum, 2007.

(обратно)

106

Карл Великий. – Примеч. ред.

(обратно)

107

Калибр.45 ACP равен 0,45 дюйма или 11,43 мм.

(обратно)

108

“Honored Guest” copyright © Ellen Kushner, 2007.

(обратно)

109

Гучжэн – традиционный китайский струнный щипковый музыкальный инструмент, родственный цитре. – Примеч. ред.

(обратно)

110

Кампион (англ. campion) – смолевка, род цветочных растений семейства гвоздичные.

(обратно)

111

“Always the Same Story” copyright © Elizabeth Gatland, 2007.

Уинди Сити (англ. Windy City, т. е. Ветреный город) – одно из прозвищ Чикаго.

(обратно)

112

Хобо (англ. hobo) – сообщество странствующих рабочих, сложившееся в США к концу XIX века, или отдельный член этого сообщества. Численность хобо резко увеличилась во время Великой депрессии 1930-х гг., поскольку многим пришлось искать работу вдали от дома.

(обратно)

113

Пульман – роскошный пассажирский спальный вагон. «Пульман с боковым затвором» или «с боковым входом» на жаргоне хобо – крытый товарный вагон.

(обратно)

114

C&O (Chesapeake and Ohio Railway) – Железная дорога Чесапик и Огайо.

(обратно)

115

«Беркшир» 2–8-4 – мощный грузовой локомотив с четырьмя движущими осями в одной жесткой раме, одной бегунковой и двумя поддерживающими колесными парами.

(обратно)

116

“The Secorita and the Cactus Thorn” copyright © Kim Antieau, 2007.

(обратно)

117

Михо (исп. mijo, просторечное сращение от mi hijo) – сынок.

(обратно)

118

Ла Йорона, или Ла Льорона (исп. La Llorona, т. е. Плакальщица) – популярный персонаж мексиканского фольклора, призрак матери, оплакивающей своих погибших детей, обреченный на вечные скитания по свету.

(обратно)

119

Маса – тесто из кукурузы, сваренной с гашеной известью или древесной золой, основа многих блюд в кулинарии центральноамериканских индейцев.

(обратно)

120

Тортилья – тонкая кукурузная или пшеничная лепешка.

(обратно)

121

Моле – мексиканские соусы из фруктов, перца-чили, орехов, специй и шоколада.

(обратно)

122

Готовая смесь для выпечки тортилий на основе кукурузной муки, широко продающаяся в Мексике и некоторых южных штатах США.

(обратно)

123

Поблано, серрано, пасилья – разновидности перца-чили.

(обратно)

124

Грасиас (исп. gracias) – благодарю вас.

(обратно)

125

“Black Rock Blues” copyright © Will Shetterly, 2007.

(обратно)

126

Гуайябара, или гуайябера – популярный в Латинской Америке фасон мужской рубашки с четырьмя карманами.

(обратно)

127

Чинос – свободные мягкие брюки из легкого хлопка или льна.

(обратно)

128

Переулок Жестяных Кастрюль (англ. Tin Pan Alley) – собирательное название американской поп-эстрады, коммерческой музыкальной индустрии.

(обратно)

129

“The Constable of Abal” copyright © Kelly Link, 2007.

(обратно)

130

“A Reversal of Fortune” copyright © Holly Black, 2007.

(обратно)

131

То есть, более 180 кг.

(обратно)

132

Падидл – игра, служащая для времяпровождения в долгих автомобильных поездках. Для выигрыша требуется, заметив встречную машину с одной горящей фарой, первым крикнуть «падидл!».

(обратно)

133

“God Clown” copyright © Carol Emshwiller, 2007.

(обратно)

134

«Золото дураков» (англ. «fool’s gold») – просторечное название пирита или любой другой руды, часто ошибочно принимаемой за золото.

(обратно)

135

Горняцкий салат – то есть, клейтония пронзеннолистная.

(обратно)

136

Соломонова печать – то есть, купена.

(обратно)

137

“The Other Labyrinth” copyright © Jedediah Berry, 2007.

Château (фр.) – здесь: поместье, особняк.

(обратно)

138

Черт подери! (фр.)

(обратно)

139

Брюмо (фр. Brumeux) – туманный, мглистый.

(обратно)

140

Зют (фр. zut) – неодобрительное междометие, сродни возгласам «проклятье!», «дьявольщина!» и т. п.

(обратно)

141

“The Dreaming Wind” copyright © Jeffrey Ford, 2007.

(обратно)

142

Дайм (англ. dime) – монета достоинством в 10 центов.

(обратно)

143

Ригор мортис (лат. rigor mortis) – трупное окоченение.

(обратно)

144

“Kwaku Anansi Walks the World’s Web” copyright © Jane Yolen, 2007.

(обратно)

145

“The Evolution of Trickster Stories Among the Dogs of North Park After the Change” copyright © Kij Johnson, 2007.

Коу-ривер (англ. Kaw River) – неофициальное прозвище реки Канзас.

(обратно)

146

«Мэйс» (англ. «Mace») – газ слезоточивого действия, часть нелетального вооружения полиции США.

(обратно)

147

Инуиты – группа коренных народов Северной Америки, принадлежащая к более многочисленной группе эскимосов.

(обратно)

148

«Ю-Хоул» (англ. «U-Haul», «Вези сам») – крупная американская компания, сдающая в краткосрочную аренду прицепы, пикапы, грузовики и т. п.

(обратно)

Оглавление

Предисловие

Вступительное слово

Непарные башмаки

Койотиха

Игроки с Золотых гор

Те, кто нас слушает

Реальней тебя самого

Скрипач с Байю Тек

Сказка о самых коротких деньках в году

Вечер пятницы в пансионе Святой Цецилии

Предсказательница

Как Ворон невесту себе сделал

Вороньи дороги

Камерный концерт

Визиты дядюшки Боба

Дядюшка Томпа

Всесветный кот

Дорогая гостья

Всякий раз одно и то же

Городская сеньорита и колючка от кактуса

Блюз черного камня

Констебль из Абаля

Превратности судьбы

Шут господень

Еще один лабиринт

Ветер сновидений

Кваку Ананси гуляет по мировой паутине

Эволюция сказок о трикстерах, бытующих среди собак Норд-парка после перемены

Еще на ту же тему

О редакторах-составителях Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg