«Все нечестные святые»

Все нечестные святые (fb2) - Все нечестные святые [All the Crooked Saints] (пер. Елена Михайловна Ефимова) 1020K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Мэгги Стивотер

Мэгги Стивотер Все нечестные святые

Посвящается Дэвиду,

наконец-то

Колорадо, 1962 год

Глава 1

Чудеса лучше всего слышны после заката – в темноте они далеко разносятся.

В этом смысле чудеса похожи на радиоволны. Мало кто понимает, что у обычной радиоволны и сверхъестественного чуда много общего. Предоставленные самим себе, радиоволны слышны на расстоянии в сорок-пятьдесят миль, не больше. Удаляясь от своего источника, они путешествуют строго по прямой и, поскольку Земля круглая, очень быстро расстаются с ее поверхностью и устремляются прямо к звездам. Разве все мы не поступили бы так же, получи мы такую возможность? Как жаль, что радиоволны и чудеса невидимы: только представьте, что за дивное получилось бы зрелище, если бы по всему миру протянулись прямые, ровные ленты чудес и звука!

Впрочем, не все радиоволны и чудеса ускользают никем не услышанные. Некоторые отскакивают от нижних слоев ионосферы: очень кстати колеблющиеся там в полной гармонии свободные электроны отталкивают их обратно на Землю под новыми углами. Таким образом, сигнал может вылететь из Росарито или Ногалеса, стукнуться головой об ионосферу, тут же оказаться в Хьюстоне или Денвере и вдобавок остаться таким же сильным. А если радиовещание ведется после заката? Многие вещи в этой жизни работают лучше в отсутствие назойливого внимания Солнца, и этот процесс из их числа. Ночью радиоволны и чудеса могут столько раз скакать вверх-вниз, что в некоторых непредвиденных случаях достигают радиоприемников и святых, которые находятся в тысячах миль от источников собственно радиоволн и чудес. Таким образом, случившееся в крошечном Бичо Раро[1] маленькое чудо может разноситься аж до Филадельфии, и наоборот. Что это – наука? Религия? Даже ученым и святым нелегко вычленить разницу между этими двумя понятиями. Пожалуй, это неважно. Если вы сажаете невидимые семена, то навряд ли ожидаете, что все вокруг одинаково представляют себе невидимые всходы. Намного проще просто признать, что они мирно растут.

В ночь, когда начинается наша история, и святой, и естествоиспытатель прислушивались к чудесам.

Тьма стояла хоть глаз выколи, так темно бывает лишь в пустыне, а трое кузенов Сория собрались все вместе в кузове грузовичка. Высоко над ними более крупные звезды выпихивали звездочки поменьше из их небесного дома, проще говоря, сыпались очаровательным дождем уже около часа. Чуть пониже небо чернело непроглядным мраком до самых зарослей кустов и колючек, покрывавших долину.

Тишину нарушали только отзвуки радио и чудес.

Грузовичок стоял, припаркованный посреди моря кустарников, в нескольких милях от ближайшего городка. Зрелище он из себя представлял не ахти какое – всего-навсего полинялый красный «Додж» 1958 года выпуска, хотя вид машинка имела довольно оптимистичный. Один задний габаритный огонь треснул. Правая передняя шина вечно была накачана меньше левой. На пассажирском сиденье темнело пятно, неизменно пахнущее вишневой колой. На зеркале заднего вида висела маленькая деревянная алебрихе[2], полускунс-полукойот. На грузовичке стояли номерные знаки Мичигана, хотя находился он вовсе не в Мичигане.

Играло радио. Только не в кабине, а в кузове – зеленовато-голубой приемник «Моторола», взятый с кухонного стола Антонии Сория. Приемник был настроен на радиостанцию кузенов Сория: не ту, что им хотелось бы послушать, а ту, что они создали. Грузовичок служил им радиовещательной студией на колесах.

«Им, они». На самом деле грузовик принадлежал Беатрис Сория, и это была радиостанция Беатрис Сория. Это история про всех членов семьи Сория, но в большей степени про Беатрис. Пусть не ее голос летел по АМ-радиоволнам, зато именно ее мятущееся и неутомимое сердце приводило их в движение. Другие люди выражают чувства с помощью слез и улыбок, а у Беатрис для этих целей имелся напичканный радиопередатчиками грузовичок в пустыне Колорадо. Если Беатрис случалось порезаться, акустические колонки в грузовичке истекали кровью.

– …если вы устали от песенок, которые поют только ради дрыганья, – пообещал между тем диджей, – вы найдете нас сразу после заката, но до восхода.

Голос принадлежал самому юному из кузенов, Хоакину. Шестнадцатилетний Хоакин полагал себя взрослым и серьезным и предпочитал, чтобы остальные воспринимали его всерьез. Миловидный и чисто выбритый, он прижимал наушники к одному уху, дабы не испортить прическу – высоченный «помпадур», как у Элвиса. Два электрических фонарика освещали его золотистым светом, точно очень маленькие сценические прожекторы, а всё прочее тонуло в фиолетовом, синем и черном. Хоакин носил ту же рубашку, в которой ходил последние пару месяцев: красный экземпляр в гавайском стиле с коротким рукавом; ворот рубахи был поднят.

В единственном фильме, который Хоакину удалось посмотреть в 1961 году, один герой носил рубашку именно так, и молодой человек поклялся воссоздать тот образ на самом себе. У его ног выстроился целый лес бутылок из-под газировки, наполненных водой. Хоакин до дрожи боялся обезвоживания и, чтобы справиться с этой фобией, постоянно носил с собой запас воды на несколько дней.

С наступлением темноты Хоакин Сория становился другим человеком. В колесившей по пустыне передвижной радиостанции он называл себя Дьябло Дьябло. И мать, и бабушка Хоакина были бы глубоко шокированы, узнай они об этом диджейском псевдониме, потому-то на него и пал выбор. Вообще-то, подобная смелость немного шокировала самого Хоакина. Чувство близкой опасности приятно щекотало нервы всякий раз, когда он произносил эти два слова, ибо в душе его жило суеверное убеждение, что дьявол и впрямь может явиться, если в третий раз прошептать «дьябло».

Вот чего хотел Хоакин Сория: стать знаменитым. Вот чего он боялся: умереть в одиночестве на испепеляющем песке, за пределами Бичо Раро.

– …новые песни и мечты, – продолжал голос Дьябло Дьябло, – самые горячие мелодии шестьдесят второго, от Дель-Норте до Бланки, и от Вилла-Гроув до Антонито, музыка, которая спасет ваши души.

Двое других находившихся в кузове кузенов, Беатрис и Даниэль, подняли брови. Подобная заявка на покрытие всей долины Сан-Луис попахивала явным обманом, но интересы Хоакина тяготели скорее к вещам приятным, пусть и воображаемым, нежели к тому, что существовало на самом деле. Да, их радиостанция не покрывала всю долину, но как прекрасен был бы этот мир, если бы она ее покрывала!

Даниэль чуть пошевелился, пытаясь устроиться поудобнее. Кузены сидели в кузове грузовичка, почти соприкасаясь коленями, и из-за этой вынужденной тесноты длинная ступня Даниэля нечаянно сдвинула с места одну из бутылок с водой. Металлическая крышечка ударилась об пол, заплясала на горлышке – как нарочно, того и гляди откроется. Лежавшие на полу провода шарахнулись в разные стороны, спасаясь от воды. Казалось, беда неминуема. Хоакин схватил бутылку и погрозил ею Даниэлю.

– Не сломай грузовик, – предупредил он. – Машинка новая.

Грузовик был далеко не новый, а вот статус радиостанции для него действительно был в новинку. До того как на грузовик обрушилась такая ответственная роль, им пользовалась семья сестры жены брата Аны Марии Сория, чтобы развозить братьев Алонсо с покрасочных работ по барам. От такой скукотищи грузовик устал и сломался, а поскольку братья Алонсо предпочитали красить и пить, вместо того чтобы поднять грузовичку настроение, машину бросили зарастать сорняками. По правде говоря, за это время грузовик собрал столько влаги, что хватило бы на маленькое болото, на его крыше и капоте быстро разрослись тимофеевка и осока, и машина возвышалась посреди пустыни, точно огромная болотная кочка. Животные приходили издалека, преодолевая много миль, чтобы только пожить в этом оазисе: сначала бобер, потом двенадцать леопардовых лягушек, чье кваканье походило на скрип кресла-качалки, потом – тридцать форелей-головорезов, которые так жаждали обрести новый дом, что пришли к грузовику через всю долину. Довершило картину прибытие четырех дюжин канадских журавлей ростом с человека, только шуму они производили в два раза больше. Из-за царившего в этом болоте гомона никто не мог заснуть ни днем ни ночью.

На Беатрис возложили задачу разогнать животных.

Тогда-то она и обнаружила под всем этим разнообразием грузовик. Беатрис восстанавливала грузовик медленно, поэтому животные выселялись постепенно, и новая топь едва ли заметила, что ее попросили на выход. Вскоре большинство членов семьи Сория вообще забыли про шум; даже сам грузовик почти исчез из их памяти. И хотя на деревянном полу до сих пор краснели круги ржавчины, оставленные банками с краской, единственным воспоминанием о том времени, когда грузовик был маленькой экосистемой, служило яйцо, которое Беатрис обнаружила под педалью газа. Огромное, размером с кулак, пятнистое, словно луна, и легкое, как воздух. Беатрис сделала для него гамак из тонкой сетки для волос и повесила в кузове грузовика – на счастье. Теперь яйцо раскачивалось туда-сюда над радиопередатчиками времен корейской войны, полученными через третьи руки кассетными магнитофонами, сломанными проигрывателями пластинок, перегоревшими лампочками, резисторами и конденсаторами.

Дьябло Дьябло (Дьябло!) тихо, проникновенно вещал:

– Затем вас ждет кое-что из творчества группы The Drifters – мы послушаем песню Save the Last Dance for Me… но мы на этом танцевать не заканчиваем, поэтому оставайтесь с нами.

Вообще-то, Хоакин не поставил пластинку The Drifters, хотя объявленная песня действительно зазвучала: заработал один из магнитофонов. Вся сегодняшняя программа была заблаговременно записана на кассету, на случай, если радиостанции придется в спешке сниматься с места. Федеральная комиссия по связи пессимистически относилась к тому, что американская молодежь в свободное время организует нелицензированные радиостанции, особенно ввиду того, что американская молодежь ничего не смыслит в хорошей музыке и грезит о революции. Нарушителей ждали штрафы и тюрьма.

– Как думаете, нас могут выслеживать? – с надеждой в голосе спросил Хоакин. Перспектива стать объектом государственного преследования юношу не радовала, но он так хотел быть услышанным, что чувствовал себя обязанным пойти на любые жертвы ради достижения цели.

Беатрис сидела рядом с радиопередатчиком и рассеянно перебирала пальцами в воздухе, с головой погрузившись в мир своего воображения. Осознав, что Хоакин и Даниэль ждут от нее ответа, она сказала:

– Нет, если только дальность вещания вдруг не увеличилась.

Беатрис была второй по старшинству из трех кузенов. Если Хоакин был шумным и ярким, то восемнадцатилетняя Беатрис – невозмутимой и мрачной. Она обладала внешностью хипповатой Мадонны: разделенные на прямой пробор темные волосы обрамляют лицо, нос в форме буквы «J» и маленький, загадочный рот. Мужчины, скорее всего, сравнили бы ее губы с лепестками розы, но сама Беатрис говорила просто «мой рот». У нее было девять пальцев: один она случайно отрезала в возрасте двенадцати лет, но не тужила, подумаешь, мизинец на правой руке (Беатрис была левшой). В конце концов, это был по-своему очень интересный эксперимент, да и палец уже не отрастет.

Хоакин сидел в грузовике-радиостанции ради славы, а Беатрис участвовала в деле исключительно ради интеллектуального удовольствия. И восстановление грузовичка, и дальнейшее его переоборудование в радиостанцию девушка рассматривала в качестве задачек на сообразительность, а всякие головоломки она обожала. Беатрис понимала в них толк. В три года она разработала секретный втяжной мост, ведущий из окна ее спальни к загону с лошадьми: по этому мосту она могла ходить босиком под покровом ночи, не боясь напороться на колючки, в изобилии покрывавшие землю. В семь лет она придумала, как соединить крестовину от детского мобиля и набор маленьких куколок, так что она могла лежать в постели и смотреть, как кукольная семья Сория танцует для нее. В девять лет она начала создавать тайный язык, на котором разговаривала со своим отцом, Франсиско Сория, и который они до сих пор оттачивали. В письменном виде слова и предложения этого языка состояли из цепочек цифр; в устной форме – из нот, соответствующих математической формуле нужного предложения.

Вот чего хотела Беатрис: посвятить всё свое время осмыслению того, чем бабочка похожа на галактику. Вот чего она боялась: что ее попросят заняться чем-то другим.

– Думаете, мама или бабушка слушают? – не отставал Хоакин (Дьябло Дьябло!). Он не хотел, чтобы его мать или бабушка узнали о его второй личности, но страстно мечтал, что они услышат Дьябло Дьябло, а потом будут шепотом сообщать друг другу, дескать, этот радиопират наверняка хорош собой, а голос у него в точности как у Хоакина.

– Нет, если только дальность вещания вдруг не увеличилась, – повторила Беатрис.

Она и сама уже задавалась этим вопросом. Сигнал их первой радиостанции распространялся всего на несколько сотен метров, хотя Беатрис и дополнила их систему большой телевизионной антенной. В настоящий момент девушка перебирала в уме все места, до которых не дотягивался их сигнал.

Хоакин бросил на кузину мрачный взгляд.

– Не обязательно говорить это вот так.

Беатрис не пожалела о своих словах, потому что произнесла их без всякой задней мысли. Она просто их произнесла. Впрочем, порой и этого вполне достаточно. Дома, в Бичо Раро ее иногда называли la chica sin sentimientos[3]. Беатрис не имела ничего против того, что ее называли бесчувственной девушкой. Она полагала это утверждение вполне справедливым.

– И вообще, как же они услышат? Ведь мы забрали радио.

Все посмотрели на радиоприемник, утащенный с кухонного стола Антонии Сория.

– Не всё сразу, Хоакин, – посоветовал Даниэль. – Даже очень тихий голос – это всё же голос.

Это был третий и самый старший из присутствовавших в грузовике кузенов. Звали его Даниэль Лупе Сория, ему было девятнадцать лет, и родители его умерли еще до его рождения. С каждой костяшки его пальцев, кроме больших, смотрели глаза-татуировки, так что всего у него их было восемь, как у паука, да и сам Даниэль сложением походил на паука: длинные конечности, выпирающие суставы, маленькое туловище. Гладкие, прямые волосы его свисали до плеч. Даниэль был святым Бичо Раро, и у него это очень хорошо получалось. Беатрис и Хоакин очень его любили, и он тоже их любил.

Даниэль знал, что Беатрис и Хоакин пытаются создать радиостанцию, но до сего дня не бывал в грузовичке, потому что обычно всё его время было занято чудесами. Будучи святым, Даниэль посвящал почти все свои мысли и дела круговороту чудес, и это занятие доставляло ему огромное удовольствие, а уж ответственность налагало еще большую. Но сегодня ночью он хотел провести время с кузенами, потому что весь день боролся с чувством собственной значимости и стремился напомнить себе, почему в этом вопросе следует проявлять крайнюю осторожность.

Вот чего хотел Даниэль: помочь тому, кому ему не позволено было помогать. Вот чего он боялся: уничтожить всю свою семью из-за этого тайного желания.

– Тихий голос – всё равно тихий, – сердито возразил Хоакин.

– Однажды ты прославишься под именем Дьябло Дьябло, и уже мы, как пилигримы, будем ездить в Лос-Анджелес, чтобы тебя повидать, – сказал Даниэль.

– Или хотя бы в Дуранго, – добавила Беатрис.

В мечтах о будущем Хоакин предпочитал видеть себя в Лос-Анджелесе, нежели в Дуранго, но протестовать более не стал. Довольно и того, что сейчас кузены в него верят.

В некоторых семьях слово «кузен» ничего не значит, но для этого поколения Сория всё было по-другому. В то время как отношения между старшими Сория навевали мысли о камешках, стесывающих друг о друга края, эти три кузена Сория неизменно держались вместе. Хоакин был капризен, но в этом грузовике все наслаждались его непомерным честолюбием. Беатрис со всеми держалась отстраненно, но в этом грузовике Даниэль и Хоакин не требовали от нее ничего сверх того, что она сама легко давала. И все любили святого из Бичо Раро, но в этом грузовике Даниэль мог оставаться обычным человеком.

– Вот. Пойду, проверю дальность передачи, – сказала Беатрис. – Передай мне радиоприемник.

– Сама передай, – ответил Хоакин. Однако Беатрис преспокойно сидела на месте, пока Хоакин наконец не протянул ей прибор. Уж в чем в чем, а в искусстве ожидания Беатрис не было равных.

– Я пойду с тобой, – быстро сказал Даниэль.

В Бичо Раро жила парочка козлов-близнецов, их звали Феа и Моко, и родились они при весьма примечательных обстоятельствах. У коз часто рождается двойня, а то и тройня, так что в том, что Феа и Моко уродились близнецами, ничего выдающегося не было. Необычность заключалась в том, что, производя на свет Моко, мать Феа решила, что не имеет ни сил, ни желания рожать второго козленка за одну ночь. И вот, несмотря на то, что Феа с удовольствием появилась бы на свет через несколько минут после Моко, она оставалась в утробе матери еще несколько месяцев, пока та собиралась с духом, чтобы родить еще раз. В конце концов родилась и Феа. За то время, что маленькая козочка оставалась в материнской утробе, лишенная солнечного света, ее шкурка сделалась черной, как смоль. Сторонний наблюдатель счел бы Феа и Моко дальними родственниками, а может, и вовсе не посчитал бы их за родичей, но, будучи близнецами, козочки всё равно держались вместе, отлично понимали друг друга и всегда радовались обществу друг друга.

Точно так же обстояло дело с Беатрис и Даниэлем. Хоакина, Беатрис и Даниэля связывали тесные узы, и всё же Беатрис и Даниэль были друг другу еще ближе. Оба они были очень спокойны, и внешне, и внутренне, и вдобавок с одинаковым жадным любопытством стремились познать этот мир. К тому же их сближали чудеса. Все члены семейства Сория обладали способностью творить чудеса, но в каждом поколении появлялись немногие избранные, наиболее подходящие для этого дела. Они отличались от остальных своими странностями – или степенью святости, смотря с какой стороны посмотреть. В настоящее время Даниэль и Беатрис были святее всех, и, поскольку Беатрис отчаянно не хотела быть святой, а Даниэлю только этого и хотелось, установилось определенное равновесие.

За пределами грузовика над холодной пустыней раскинулось, словно бесконечная история, небо. Беатрис поежилась: ее мать, Антония, как-то сказала, что у ее дочери сердце ящерицы – и действительно, Беатрис разделяла любовь рептилий к теплу.

В складках юбки Беатрис скрывался аккуратно прикрепленный фонарик, впрочем, девушка к нему не притронулась. Она ничуть не тревожилась из-за Федеральной комиссии по связи, однако не хотела обнаруживать свое местонахождение. Беатрис не покидало ощущение назревающих чудес – порой члены семейства Сория очень хорошо чувствовали такие вещи, – а ведь ей всю жизнь говорили, как говорили всем Сория, что вмешательство в чудеса никогда не проходит без последствий.

Поэтому кузены шли в полутьме. Света месяца вполне хватало, чтобы различать очертания юкк, зарослей толокнянки и креозотовых кустов. В воздухе витал сырой, теплый запах можжевельника; колючие листья солянки так и норовили дернуть Беатрис за юбку. Далекие огни Аламосы окрашивали небо в коричневатый цвет, так что казалось, будто раньше времени рассветает. По радио Дьябло Дьябло вещал, мол, подождите, послушайте, вот увидите, сейчас я такой сингл поставлю, вы не поверите, горячий хит для больших мальчиков.

Мысли так и кипели в сознании Беатрис Сория – с ней всегда так происходило. Пока они с Даниэлем шли через темноту, Беатрис размышляла о такой простой и хитроумной штуке как портативное радио, которым они сейчас пользовались, а также о тех временах, когда люди думали, будто ночью воздушное пространство ничем не заполнено, а еще о выражении «спертый воздух». Потом она представила, что с трудом продвигается по переполненному крошечному городу невидимых химикатов, микроорганизмов и волн, причем последние поддаются обнаружению лишь благодаря этой волшебной коробочке, способной принимать их и извергать, направляя прямо в уши смертных. Беатрис прильнула к этим невидимым радиосигналам, согнулась, словно шла против сильного ветра, и, резко выбросив вперед руку, сжала кулак, точно ей под силу было ухватить радиоволну. У Беатрис часто возникали такие порывы: вот бы прикоснуться к невидимому. Еще в детстве, после множества переосмыслений, Беатрис научилась обуздывать эти порывы, давая им волю, только если рядом не было ненужных зрителей. (Даниэль в этом смысле зрителем не считался.)

Но она чувствовала лишь, как медленно подползает к ним новое чудо. Радиосигнал начал истончаться; какая-то другая радиостанция поглощала его, звук за звуком.

– Беатрис? – окликнул ее Даниэль. Голос его прозвучал глуховато – чашка, в которой нет воды, беззвездное небо. – Как думаешь, последствия имеют значение, если мы сами их не видим?

Порой, если вопрос связан с каким-то секретом, люди склонны задавать другой вопрос на смежную тему, надеясь получить ответ, подходящий под оба вопроса. Беатрис сразу же поняла: именно такой фокус пытается сейчас провернуть Даниэль. Она не знала, как отнестись к внезапному наличию у кузена секретов, и всё же попыталась ответить максимально честно:

– Думаю, неподтвержденное утверждение – это всего лишь гипотеза.

– Как по-твоему, я хороший святой?

И вновь Даниэль спрашивал не о том, что его беспокоило, притом что любому человеку, успевшему провести в Бичо Раро хотя бы минуту, и в голову не пришло бы усомниться в набожности Даниэля Лупе Сория.

– Ты лучше, чем была бы я.

– Ты могла бы стать отличной святой.

– Факты противоречат этому утверждению.

– Где же твоя наука? – возмутился Даниэль. – Один факт – еще не наука.

На этот раз его голос звучал веселее, но Беатрис это не успокоило. Даниэля было не так-то просто вывести из душевного равновесия, и теперь она не могла забыть отзвук беспокойства в его голосе.

Беатрис слегка повернула радио, пытаясь уменьшить помехи.

– Некоторые эксперименты можно прекращать, получив всего один результат, просто чтобы убедиться в бессмысленности дальнейших экспериментов.

Шум помех сделался громче, и Даниэль, помолчав немного, сказал:

– А тебе не приходило в голову, что мы, возможно, идем не тем путем? Мы все?

Наконец-то прозвучал настоящий вопрос, хоть и несколько размытый. Чтобы найти ответ на такую загадку, одной ночи мало.

Неожиданно беседу кузенов прервал какой-то шорох в кустах неподалеку. Заросли вздрагивали и подергивались, а потом из них с хохотом выскочила какая-то тень.

Беатрис и Даниэль даже бровью не повели, ибо принадлежали к семье Сория. Если Сория начнет подпрыгивать при виде каждой внезапно появившейся тени, то ему придется здорово накачать икроножные мышцы.

Хохот сменился громким хлопаньем крыльев, и тень превратилась в огромную летящую птицу. Она пронеслась так близко от Беатрис, что волосы девушки взметнулись, огладив ее щеку. Это была сова.

Беатрис немало знала о совах. У сов большущие, зоркие глаза, однако эти внушительные глазные яблоки крепко удерживаются на месте костными выступами, именуемыми склеротикальными кольцами. Именно из-за них совы вынуждены вертеть во все стороны головой, вместо того чтобы поводить туда-сюда глазами. Некоторые виды сов обладают асимметричными ушами, которые позволяют птицам с огромной точностью определять, где находится источник звука. Многим людям невдомек, что совы не только обладают отличным зрением и прекрасным слухом, они еще и питают страсть к чудесам, хотя природа сего явления и остается малоизученной.

Даниэль наклонился выключить радио, и вокруг них мгновенно стало тихо.

В той стороне, откуда появилась сова, вдалеке вспыхнули две фары. В подобном месте можно идти всю ночь, так и не встретив ни одной машины, поэтому Беатрис с интересом наблюдала, как крохотные огоньки движутся то вправо, то влево. Машина ехала слишком далеко от них, и всё же Беатрис так хорошо знала шуршание покрышек по гравию, что ее уши словно наяву его услышали. Она вытянула руку, пытаясь уловить звук кончиками пальцев.

Даниэль закрыл глаза, его губы шевелились. Он молился.

– Фары! Вы что, совсем сдурели? – Сидевший в кузове грузовичка Хоакин уже измучился ждать кузенов и теперь торопился вывалить на них страшное известие. – Это же фары! Почему вы сразу не сказали? Это Федеральная комиссия по связи!

Беатрис сжала пальцы в кулак, опустила руку и сказала:

– Они едут не сюда.

– А ты откуда знаешь?

– Они едут в…

Девушка вяло взмахнула рукой, и этот жест завершил ее незаконченную фразу.

Хоакин метнулся вглубь кузова, выдернул подключенные к батарее провода, потом выпрыгнул обратно и принялся вырывать провода заземления с видом человека, силы которого удесятерены отчаянием. Однако Беатрис, как обычно, оказалась права. Фары, не останавливаясь, целеустремленно двигались дальше, выхватывая из мрака то неподвижную антилопу, то заросли травы. Машина несомненно направлялась прямиком к Бичо Раро; она гналась не за радиосигналом, а за чудом.

Даниэль открыл глаза и проговорил:

– Мне нужно добраться туда раньше них.

Какое же чудо без святого?

Глава 2

Той ночью в машине, что ехала в сторону Бичо Раро, сидели два человека: Пит Уайатт и Тони Ди Ризио. Пит и Тони столкнулись в Западном Канзасе много долгих часов тому назад. Не буквально столкнулись, но почти что. Пит тащился по уходящей в бескрайнюю прерию дороге, ловил попутку и четыре-пять раз в час принимался вслух считать дистанционные столбы, как вдруг откуда ни возьмись прямо у него над головой пролетела сова, так что юноша невольно подпрыгнул на несколько дюймов. В следующую секунду на том месте, где он только что находился, остановилась, взвизгнув тормозами, машина. Тони покрутил ручку, опуская оконное стекло, прищурился, пытаясь хоть что-то разглядеть сквозь тучу пыли и гравия, и требовательно спросил:

– Как меня зовут?

Пит признался, что ответа на этот вопрос не знает, и Тони посветлел лицом.

– Придется тебе покрутить баранку, – заявил он, отстегивая ремень безопасности, – а то я маленько накачался.

Вот так Пит, паренек, всего несколько десятков раз водивший отцовский седан с тех пор, как получил права, оказался за рулем вызывающе непривлекательного грузопассажирского автомобиля «Меркури», выкрашенного в яично-желтый цвет. Тони Ди Ризио любил большие машины. В агентство по продаже автомобилей он явился, вооружившись лишь рулеткой да чековой книжкой.

По его мнению, в машине длиной более семнадцати футов, облицованной деревянными панелями, чувствовалась определенная стабильность.

Сам Тони был красив, как сигарета. В настоящий момент он носил белый костюм и короткие темные баки. И костюм, и баки, некогда весьма элегантные, к моменту встречи с Питом успели изрядно помяться. Тони уже пять дней гнал вперед свой «Меркури», а себя загонял и того дольше. Ему было всего тридцать четыре, но все эти годы он прожил дважды: один раз как Тони Ди Ризио и один раз как Тони Триумф. Пережив настолько скучное детство, что не расскажешь в приличном обществе, он стал диджеем на радиостанции с легкой музыкой, слишком скучной, чтобы слушать ее в приличном обществе. За последние несколько лет Тони сделал себя и радиостанцию неотъемлемой частью любого дома: для этого он приглашал в студию случайных домохозяек, те выбирали какую-то песню, а хитрый диджей объявлял ее «хитом этого часа». На Тони открыли настоящую охоту; все женщины Филадельфии высматривали знаменитого диджея в продуктовых магазинах и на улицах, надеясь, что тот их заметит. Местная газетенка и так и этак обсуждала его эфиры, пытаясь путем сложного анализа определить, женщин какого типа чаще всего приглашает Тони; во что эти счастливицы одеты (чаще всего таковые щеголяли в туфлях без каблука); как причесаны (счастливицы частенько заявлялись в студию в бигуди); и сколько им лет (обычно больше пятидесяти). Через все статьи красной нитью проходила одна и та же мысль: ТОНИ ТРИУМФ НУЖДАЕТСЯ В МАТЕРИНСКОЙ ЗАБОТЕ?

Вот чего хотел Тони: избавиться от снов, в которых над ним смеялись малюсенькие птички с очень длинными ногами. Вот чего он боялся: что люди станут смотреть, как он ест.

А еще он скучал по матери.

Ничего этого Пит Уайатт не знал. Он не очень любил легкую музыку и вдобавок никогда не бывал восточнее Миссисипи. Этот опрятный парень с тусклыми каштановыми волосами, яркими карими глазами и довольно аккуратными ногтями всего несколько недель назад окончил старшую школу. Хотя Пит был младше Тони на десяток с хвостиком лет, он уже родился старым, то есть изначально был хорошим камнем, на котором можно построить церковь, – таким уж выкатился из лона матери.

Пит был из тех людей, что не могут не помогать. В двенадцать лет он организовал благотворительный сбор консервов и установил мировой рекорд по количеству фунтов супа-пюре из кукурузы, когда-либо розданного бедным. В пятнадцать, движимый невысказанным страданием ребенка, не имеющего друзей, накопил денег и купил каждому первокласснику в своей старой школе по цыпленку. Освещавшие этот смелый проект газеты истолковали намерение юноши превратно, в итоге три расположенные в Индиане фермы по разведению домашней птицы сначала получили удвоенные пожертвования, потом утроенные и, наконец, учетверенные. В родной город Пита прибыли две тысячи цыплят – по одному на каждого первоклассника в городе плюс три цыпленка в подарок. Этих трех цыплят Пит учил всевозможным трюкам, чтобы развлекать бабушек и дедушек в домах престарелых.

Окончив школу, Пит собирался записаться в армию, дабы пойти по стопам отца, но доктора нашли у него в сердце отверстие. Поэтому сразу после выпускного молодой человек спрятал свой стыд под спортивным костюмом и отправился автостопом из Оклахомы в Колорадо.

Вот чего хотел Пит: открыть свое дело, которое принесло бы ему столько же счастья, сколько две тысячи цыплят. Вот чего он боялся: что странная, давящая пустота в сердце рано или поздно его убьет.

До Колорадо путь неблизкий, откуда бы вы ни ехали (ну, почти что). Это означало, что путешествие обещало выдаться долгим при любых обстоятельствах, однако казалось еще дольше, потому что Пит и Тони, как большинство людей, которым суждено было стать друзьями, терпеть друг друга не могли.

– Сэр, – сказал Пит, опуская оконное стекло спустя всего несколько часов пребывания за рулем, – не могли бы вы прекратить?

Тони курил, развалившись на пассажирском сиденье, а серый день за окном уже начинал клониться к вечеру. Пит высматривал дорожные знаки, в тщетной попытке сообразить, как далеко они уже заехали, но до сих пор ни одного не увидел.

– Малыш, – ответствовал Тони, – а ты не мог бы вытащить палку из задницы?

– Я уже десять часов подряд сижу за рулем, из-за того что вы маленько накачались, да еще и кашляю из-за вашего дыма. Честно говоря, не вижу в этом никакого смысла.

Некоторые люди полагают, что курение оказывает расслабляющее действие. Другие считают, что оно помогает им расслабиться, но в то же время их оскорбляет. Третьи себя оскорбленными не чувствуют, но, куря, ужасно нервничают. А есть такие, которые одновременно чувствуют себя оскорбленными и нервничают при одном упоминании этого слова. Пит принадлежал к последнему типу людей.

– Ты всегда такой правильный? Не хочешь включить радио?

Нужная кнопка отсутствовала. Пит сказал:

– Не могу. Тут нет ручки настройки.

– Чертовски верно, – довольно ответил Тони, – потому что я выбросил ее в окно еще в Огайо. Не хотел слушать это нытье, и твое тоже выслушивать не желаю. Так что лучше бы ты перестал смотреть на меня глазами потерявшегося щенка. Погляди в окно, полюбуйся сельской местностью.

Совет получился бестолковый. Пит до зубовного скрежета устал таращиться на монотонно ползущий за окнами пейзаж, и думал лишь о том, как бы от сего зрелища отвлечься. Между тем Тони начал клевать носом, а потом и вовсе задремал, и Пит остался один на один с природой. В течение дня ландшафт медленно менялся: равнины перетекали в холмы, те перерастали в горы, горы, в свою очередь, превращались в очень высокие горы, а потом вдруг появилась пустыня.

Пустыни в этом уголке Колорадо суровые. Это вам не разноцветные камни с изящными кактусами, каковые можно найти дальше, на юго-западе, и не молчаливые, покрытые соснами утесы и долины, покрывающие большую часть Колорадо. Это бесплодная пустошь, поросшая низкорослым кустарником, присыпанная желтой пылью; это иссиня-черные, острозубые горы на горизонте, всем своим видом демонстрирующие, что они вам не рады.

Пит моментально влюбился по уши.

Странной, холодной пустыне безразлично, жив ты или умер посреди этой пустоши, и всё же Пит в нее влюбился. Прежде он никогда не думал, что какое-то место может быть таким незащищенным, и едва не расплакался. Слабое сердце юноши почувствовало опасность, и всё же он не мог устоять.

Он влюбился так страстно, что это заметила даже сама пустыня. Пустыня привыкла к случайным любовным интрижкам проезжающих по ней чужаков, поэтому решила подвергнуть любовь Пита суровому испытанию, наслав на него пыльную бурю. Песок молотил по машине, проникал в салон через края окон, заметал углы приборной панели. Питу пришлось остановиться, убрать с решетки «Меркури» перекати-поле и ветки, а также вытряхнуть песок из ботинок, и всё же его любовь устояла. Пустыню это не убедило, и она подговорила солнце светить во всю мощь, дабы свалить Пита и Тони с ног. В машине быстро установилась страшная жара. Приборная панель треснула от перегрева, а руль под ладонями Пита раскалился, точно расплавленный металл, – не дотронешься. По шее юноши катились, стекая за ворот, капли пота, во рту пересохло, и всё же он был очарован. Потом, когда день уже клонился к закату, обессиленная пустыня из последних сил вызвала слабенький дождь к северу от «Меркури». Дождь породил небольшое наводнение, так что по шоссе пополз грязевой поток, красиво освещенный тусклым светом заходящего солнца; пустыня позволила температуре резко упасть, так что холод стал пробирать до костей. Грязь замерзла, растаяла, наконец снова передумала и замерзла еще раз. Из-за таких колебаний природы асфальт на шоссе вспучился, треснул, образовалась яма, в которую и ухнул «Меркури».

От резкого сотрясения машины Тони проснулся.

– Что тут произошло?

– Погода, – ответил Пит.

– Обожаю погоду, прямо как свои новости, – проворчал Тони. – Только когда они случаются не со мной.

Пит открыл дверцу машины, приложив изрядное усилие: автомобиль сильно накренило.

– Садитесь за руль.

Он выбрался из ямы, готовясь выталкивать из нее автомобиль, в то время как Тони снова надел ботинки, а потом переполз на водительское сиденье. Пустыня наблюдала, как Пит силится вытащить машину из ямы, давя плечом на неестественно задранный кверху бампер. Зависшие в воздухе колеса вхолостую крутились, обдавая ноги юноши золотистыми брызгами холодной жидкой грязи.

– Малыш, ты там толкаешь или как? – крикнул Тони.

– Толкаю, сэр.

– Уверен? Может, ты тянешь?

– Мы можем поменяться местами, – предложил Пит.

– Между «мы можем» и «нам следует» лежит чертова бездна, – отрезал Тони, – и у меня нет ни малейшего желания ее пересекать.

В конце концов «Меркури» вырвался на свободу. Глаза Пита были прикованы вовсе не к выкатившейся на ровный асфальт машине, а к меняющемуся на глазах умопомрачительному горизонту. Последний луч солнца играл с пустыней, и каждая травинка поблескивала искорками, что вспыхивали на каплях воды. Руки Пита болели от усталости и покрылись гусиной кожей, и всё же он наслаждался сказочным видом, жадно глотал пропитанный ароматом можжевельника воздух, чувствуя, что влюблен до безумия.

Пустыня, обычно не склонная к сочувствию и сентиментальности, расчувствовалась и впервые за долгое-долгое время полюбила кого-то в ответ.

С наступления ночи минуло уже несколько часов, и лишь тогда Пит собрался с духом и поинтересовался у Тони, куда тот направляется. Раньше это не имело особого значения: было очевидно, что какую-то часть пути они проделают вместе, потому что встретились в той части Канзаса, в которой кроме как на запад двигаться некуда.

– Колорадо, – ответил Тони.

– Мы в Колорадо.

– Рядом с Аламосой.

– Мы недалеко от Аламосы.

– Бичо Раро, – разродился Тони.

Пит так долго смотрел на Тони, что «Меркури» успел слегка сбиться с курса.

– Бичо Раро?

– Малыш, я разве заикаюсь?

– Просто дело в том… Я тоже туда еду.

Тони лишь слегка шевельнул густой черной бровью да глянул в окно, за которым стояла непроглядная темень.

– Что? – спросил Пит. – Вы не верите, что это совпадение?

– Считать ли совпадением то, что ты не хочешь выходить из машины и тащиться пешком через пустыню? Ага, это просто чудо, сынок.

Пит был честным малым, поэтому у него ушло около минуты на то, чтобы понять, что имеет в виду Тони.

– Послушайте, сэр, у меня при себе письмо от моей тети, оно здесь, в кармане моей рубашки. Можете сами взглянуть и убедиться: я направляюсь в Бичо Раро.

Он на ощупь извлек из кармана конверт, и «Меркури» снова вильнул в сторону.

Тони покосился на юношу.

– Почем мне знать, может, это твоя домашка по математике.

Так уж вышло, что за несколько дней пешего путешествия по шоссе письмо, присланное Питу его тетей Жозефой, пропиталось по́том. Для Тони это не имело особого значения, а вот Питу была невыносима одна только мысль о том, что кто-то может посчитать его нечестным иждивенцем.

– Я еду туда на лето, поработать. Пару лет назад моя тетя там гостила. Сейчас она живет недалеко от Форт-Коллинса, но в то время она была там и… Не знаю, почему я вам это рассказываю, но тогда она попала в настоящую беду и впоследствии говорила, что там ей очень помогли. Она написала мне и сообщила, что они готовы отдать мне свой грузовой фургон, а его стоимость я смогу им возместить тяжелым трудом.

Тони выдохнул очередное облачко дыма.

– И на кой черт тебе сдался грузовой фургон?

– Я собираюсь заняться грузоперевозками. – Сказав это, Пит как наяву увидел логотип своей будущей компании: надпись «ПЕРЕВОЗКИ УАЙАТТА», а рядом – дружелюбного вида синий бычок, запряженный в повозку.

– До чего забавные идеи выдумывает нынешняя молодежь.

– Это отличная идея.

– То есть всё, чего ты хочешь от жизни, это какая-то транспортная компания?

– Это отличная идея, – повторил Пит. Он крепче вцепился в руль и несколько минут вел машину молча. Дорога стрелой уходила вперед, небо сонно нахмурилось, и если что и привлекало внимание путников, так это совершенно одинаковые столбы, обмотанные колючей проволокой. Пит не видел пустыню и всё же знал, что она совсем рядом. Отверстие в сердце Пита вдруг отозвалось особо резкой болью.

– А вы зачем едете в Бичо Раро?

Истина заключалась в следующем. Каждое утро, дабы собраться с духом и отправиться-таки на работу, чтобы провести очередной веселый! яркий! приятный! эфир, Тони ехал через всю Филадельфию в район Джуниата, парковался рядом с парком и просто сидел в машине, а вокруг сновало множество людей, которые – он в этом не сомневался, – понятия не имели, кто он такой. Многие чувствуют себя некомфортно, оказавшись среди незнакомцев, но для Тони, чья жизнь постоянно рассматривалась под микроскопом, это было отдохновением. На несколько минут он переставал быть Тони Триумфом и становился просто Тони Ди Ризио. Потом он заводил машину и ехал на работу.

Однажды утром, за несколько недель до описываемых событий, в окно его машины постучала какая-то женщина. Шел дождь, и незнакомка нацепила на голову большой пакет для продуктов, дабы защитить свои кудряшки. На вид ей было лет пятьдесят. «Энергичная домохозяйка» – женщин именно такого типа Тони обычно приглашал на свое шоу, однако дама не оправдала его опасений. Она сообщила диджею, что они в тесном семейном кругу хорошенько всё обсудили и пришли к выводу, что Тони просто необходимо отыскать семейство Сория. Тут-то Тони и заметил, что семейка в полном составе стоит в нескольких шагах позади дамы, очевидно, ее отправили с докладом вперед, как главу дома. Женщина заявила, что они знают Тони и им жаль видеть его в таком состоянии. Сория больше не живут в Мексике, так что Тони не придется беспокоиться о том, как пересечь границу. Всё, что ему нужно сделать, это ехать на запад и прислушиваться к отзвукам чудес в своем сердце. У семейства Сория он непременно найдет перемены, которые ему так нужны.

Тони сказал женщине, что у него всё прекрасно, а та покачала головой, вручила ему носовой платок, похлопала по щеке и ушла. Тони и не думал плакать, но, развернув платок, увидел сделанную фломастером надпись: Бичо Раро, Колорадо.

Теперь же Тони просто спросил у Пита:

– Малыш, ты суеверный?

– Я христианин, – честно ответил юноша.

Тони рассмеялся.

– Знавал я одного парня, так он рассказывал леденящие кровь истории про эту долину. Якобы тут видели странные огни, может, даже летающие тарелки. Якобы тут ночами бродят люди-мотыльки, оборотни и вообще всякие жуткие твари. Птеродактили.

– И грузовики.

– Ни разу не смешно.

– Нет, вон там. – Пит показал пальцем. – Разве это не похоже на припаркованный грузовик?

Сам того не ведая, Пит указывал на тот самый грузовик, ради которого проделал весь свой долгий путь – тот самый грузовик, которым владели трое кузенов Сория, среди которых была та, в кого ему суждено было влюбиться. Пит прищурился, пытаясь разглядеть машину получше, но тут задняя дверь грузовика захлопнулась и свет погас. Пустыню накрыла кромешная темень, и Пит засомневался, действительно ли он что-то видел или ему померещилось.

– Рептилоиды, – предположил Тони. – Наверное.

На самом деле Тони тоже успел кое-что заметить – не снаружи, а внутри себя самого. Он вдруг ощутил необычное притяжение и вспомнил слова той женщины: «Прислушивайся к чудесам». Правда, слово «прислушиваться» вряд ли подходило к ситуации, ибо, строго говоря, Тони ничего не слышал. Он не улавливал ни звука, ни пения; его уши бездействовали. В дело вступила какая-то загадочная часть его души, которой Тони ни разу не пользовался до этой ночи и которой ему уже никогда не суждено было воспользоваться в будущем.

– Кажется, – промолвил Тони, – мы почти на месте.

Глава 3

Бичо Раро было местом странных чудес.

«Меркури» чиркнул боком об изгородь, накренился и остановился; в свете его фар медленно кружились пылинки. Яично-желтый грузопассажирский автомобиль стоял посреди скопления разномастных хижин, палаток, сараев, домиков и покосившихся сараев, лепившихся друг к другу тесным полукругом; остовы машин, оплетенные колючей проволокой, плыли по течению; какие-то ржавеющие агрегаты, наполовину утопленные в воде, жались к берегам неглубокого прудика. Большая часть построек тонула в ночном мраке. Над крыльцом одного домика горел одинокий фонарь; вокруг него метались и порхали тени, похожие на мотыльков или птиц. Это были не мотыльки и не птицы.

До появления в этих краях семейства Сория Бичо Раро ничего из себя не представляло, являясь, по сути, вытянутой оконечностью большого ранчо, предназначенного для разведения крупного рогатого скота, причем определение «чистое поле» подходило для этого места куда больше, чем собственно «ранчо». Так было до того, как семья Сория покинула Мексику, еще до революции, и в ту пору семейство это звалось Лос-Сантос де Абехонес. Когда они были Лос-Сантос де Абехонес, множество паломников стекалось к ним за благословением и исцелением; пилигримы разбивали палатки вокруг тогда еще крошечного городка Абехонес, и эти палаточные городки тянулись на многие мили, до самых гор. Торговцы у дороги продавали ожидающим открытки с текстами молитв и амулеты. Слухи об удивительном городе расползлись по всей стране: легенды разносились на спинах лошадей и в дорожных сумках, о семействе слагали баллады, которые по ночам распевали в барах. Удивительные превращения и ужасающие деяния: по правде говоря, публику не особо заботило, рассказывается ли в тех историях о хорошем или плохом, – главное, они были захватывающими и привлекали толпы слушателей. Взбудораженный народ крестил детей в честь членов семейства Лос-Сантос, целые армии брались за оружие во имя чудотворцев. Тогдашнее правительство Мексики было не в восторге от такой народной любви и выставило семье Сория условие: либо те прекращают творить чудеса, либо пускай начинают молиться, ибо в противном случае их самих спасет только чудо. Сория обратились за поддержкой к церкви, однако католическая церковь была не в восторге от темных чудес и тоже заявила семье Сория, что либо те прекращают творить чудеса, либо пускай начинают молиться, ибо в противном случае их самих спасет только чудо.

Однако Сория были прирожденными святыми.

Под покровом ночи все члены семейства покинули Мексику и шли без остановки до тех пор, пока не нашли другое укрытое горами, тихое место, где можно было без помех позволять чудесам быть услышанными.

Так началась история Бичо Раро.

– Вот и всё, малыш, – сказал Тони и вылез из «Меркури»; к нему вновь вернулась его обычная самодовольная манера держаться, отдающая развязностью. Поневоле станешь чуточку самоуверенным, добравшись до конца путешествия длиной в две тысячи миль, даже если ты совершенно не уверен в будущем.

Пит остался сидеть за рулем и опустил оконное стекло. Он медлил по двум причинам. Прежде всего, его опыт пребывания в Оклахоме подсказывал, что в местах, подобных этому, могут обитать спущенные с привязи собаки. Хоть Пит и не боялся собак, в детстве его один раз укусил соседский пес, так что с тех пор молодой человек предпочитал избегать ситуаций, в которых прямо на тебя несутся крупные млекопитающие. Вдобавок теперь он видел, что, вопреки его ожиданиям, Бичо Раро вовсе не является городом, а значит, тут нет мотеля, где можно остановиться на ночь, и нет общедоступного телефона, воспользовавшись каковым можно было бы позвонить тете.

– Рано или поздно тебе придется вылезти из машины, – окликнул его Тони. – Мне казалось, ты именно сюда хотел попасть. Ты же говорил: «Мы оба едем в одно и то же место! Моя тетушка велела мне идти всё прямо и прямо, до тех пор, пока я не упрусь в «Меркури». Твои слова?! «Вы что, назвали меня лжецом, сэр?» Вот то самое место!

Тут раздался собачий лай.

Иногда, если вы идете мимо фермы и прямо на вас выпрыгивают собаки, за ними частенько бегут хозяева, рассыпаясь в уверениях: мол, собаки лают, да не кусают; не смотрите, что они у нас здоровые волкодавы, зато в душе – чистые котята. «И мухи не обидят. Практически члены нашей семьи». Гости успокаиваются, осознав, что собачки нужны исключительно ради отпугивания воров или крупных хищников.

Никто не сказал бы ничего подобного про собак, живущих в Бичо Раро. Их было шесть, и, хотя все они были из одного помета, каждая псина отличалась от братьев и сестер мастью, размером и статью. Зато все они были как на подбор уродливы. Вообще-то должно было родиться двенадцать щенков, но эти шестеро обладали таким злобным нравом, что сожрали шестерых других щенят еще в утробе матери. Они были такие злобные, что сразу после их рождения их матушка потеряла с ними всякое терпение и оставила их под платформой на колесах, которую в Фармингтоне использовали во время фестивалей. Там их подобрал один добросердечный дальнобойщик и посадил в коробку, вознамерившись заботиться о них до отъемного возраста. Щенки оказались такими злобными, что бедняга запил и, в конце концов, бросил их в канаве недалеко от Пагоса-Спрингс. Там щенками попробовала было пообедать стая койотов, но малыши научились ходить, потом бегать, а потом сами набросились на койотов и гнали их почти всю дорогу до Бичо Раро.

Там-то их и нашла Антония Сория, мать Беатрис, подобрала и принесла домой. Щенки по-прежнему оставались очень злобными, но у Антонии характер тоже был не сахар, так что малыши ее полюбили.

Пару минут Тони держал позиции. Пит поднял оконное стекло. Шесть собак Антонии Сория рычали, бегали кругами вокруг машины, вставали на задние лапы и скалили зубы. Им еще не доводилось убивать человека, но на их мордах явственно читалось огромное желание исправить это упущение.

Вот как вышло, что когда в Бичо Раро начали зажигаться огни, Тони оказался на крыше «Меркури». Когда загорелись огни, стало ясно, что вокруг полным-полно сов. Тут были большие филины, сычи-эльфы, длинноухие и короткоухие совы; похожие на привидений сипухи с сердцевидными мордочками и малые ушастые совы, косматые и хмурые от рождения; темноглазые пестрые неясыти и пятнистые неясыти; центральноамериканские ушастые совы, глаза которых краснеют, если ночью от них отразится свет, – эти совы, как и семейство Сория, происходили не из Колорадо, а перебрались в Бичо Раро из Оахаки и решили остаться.

Собаки пытались запрыгнуть на капот автомобиля, желая добраться до Тони, и Пит включил «дворники», чтобы отвлечь животных.

– Да ты настоящий герой войны, – рявкнул Тони. Одна из собак сожрала его левый ботинок.

– Мы могли бы просто уехать отсюда, – предложил Пит. – Вам придется крепко держаться.

– Парень, только попробуй повернуть ключ зажигания.

– Сэр, вы уверены, что так лучше?

– Чертовы пеликаны[4], – проворчал Тони. В его душе росло приближающееся чудо, и совы низко кружили над крышей «Меркури». Со своего наблюдательного пункта Тони увидел на крыше одного из металлических гаражей маленьких сычей-эльфов, сидевших рядком. Большеглазые, длинноногие птицы над ним не смеялись, и всё же по спине Тони побежали мурашки.

Тем временем оставшийся на водительском месте Пит высматривал хоть какие-то признаки человеческого присутствия. Наконец он увидел человека, более того, обнаружил, что человек этот тоже на него смотрит.

На крыльце маленькой хибары стояла девушка и пристально его рассматривала. Незнакомка была одета в очень красивое свадебное платье, и у нее было очень печальное лицо. Темные волосы девушка носила гладко зачесанными и собранными в низкий пучок; ее платье намокло, как и ее кожа. Девушка стояла под крышей крылечка, однако над ней самой шел дождь: крупные капли воды возникали из ниоткуда и падали прямо на волосы, плечи, лицо и одежду девушки. У ее ног собралась лужа, веселый ручеек стекал по ступеням крыльца и исчезал в кустах. Каждый дюйм ее платья был покрыт данаидами монархами: оранжево-коричневые крылья бабочек стеклянно поблескивали – они тоже намокли. Насекомые цеплялись за платье и лишь медленно ползали туда-сюда по ткани. Бабочки чрезвычайно хрупкие летуны и не могут порхать под дождем; даже капельки росы достаточно, чтобы пригвоздить их к месту. Переизбыток воды делает их крылышки слишком тяжелыми для полетов.

Это была Марисита Лопес, одна из паломников. С тех пор как она пережила свое первое чудо, над ней всё время шел дождь, поэтому ей на голову постоянно лилась вода, и дождевые капли вытекали из ее глаз. Кому-то может показаться, что иметь рядом с собой неистощимый источник осадков – великое благо, если ты находишься в пустыне, но это не так. Земля, не готовая к внезапному приливу жидкости, отказывалась ее впитывать. Вода собиралась в лужи и растекалась во все стороны, прибивая все попадающиеся на пути всходы и побеги. Там, где прошла Марисита, буйствовали потопы, а вовсе не цветы.

Вот чего хотела Марисита: попробовать на вкус ваниль и не расплакаться. Вот чего она боялась: что самое красивое в ней – это ее внешность.

Глядя на нее, Пит никогда бы не подумал, что незадолго до их с Тони прибытия Марисита собиралась принять ужасное решение и теперь не могла начать действовать, пока не уляжется шум.

Юноша опустил оконное стекло и крикнул:

– Вы не могли бы нам помочь?

Однако Марисита, погруженная в собственную темную ночь, медленно ушла обратно в дом.

Пит снова прокричал:

– Здесь есть хоть кто-нибудь?

Кто-то определенно был. В лачугах находились дядюшки и тетушки, бабушки, кузены и малые дети, но никто из них не желал приветствовать пилигримов. Нет, у них и в мыслях не было отказать новоприбывшим в чуде; просто все имевшиеся в наличии кровати уже были заняты. Бичо Раро было под завязку набито паломниками, и никто из них не мог уехать. А коль скоро Сория не имели возможности предоставить пилигримам еще одну комнату, оставалось лишь уповать на чудо. Несомненно, Даниэль всё уладит, так что всем остальным не придется покидать теплые дома и рисковать, общаясь с паломниками.

В эту самую минуту Даниэль крался обратно в Раку, в то время как Беатрис и Хоакин остались в грузовике с радио и пытались так рассчитать время, чтобы их собственное возвращение не вызвало ненужных вопросов.

Вот почему перед Тони и Питом замаячила перспектива провести довольно долгое время на и в машине соответственно, и спасло их только весьма своевременное появление другого автомобиля.

Их спасителями стали старшая сестра Беатрис, Джудит, и ее новый муж, Эдуардо Коста, вернувшиеся из Колорадо-Спрингс. Эдуардо сидел за рулем новенького пикапа марки «Шевроле». Все сходились во мнении, что Эдуардо любил пикап больше Джудит, но, по крайней мере, он одинаково хорошо заботился и о жене, и о машине. Их обеих – а если считать Джудит, то троих – не ждали в Бичо Раро раньше завтрашнего дня, однако ребята решили воспользоваться понижением температуры и прокатиться после заката.

Некогда Джудит была самой прекрасной женщиной в Бичо Раро, но потом переехала и теперь являлась самой прекрасной женщиной в Колорадо-Спрингс. Она была так красива, что люди на улице останавливали ее и благодарили. Будучи школьницей, она ходила на занятия исключительно с одной целью: научиться добиваться всего, чего ей только захочется, с помощью своих иссиня-черных волос, а теперь принялась за волосы других женщин и вместе еще с несколькими сотрудницами работала в маленькой парикмахерской. Рот Джудит напоминал бутон розы, как и рот ее младшей сестры Беатрис, только Джудит красила свои губы кроваво-красной помадой, тем самым выгодно оттеняя свою смуглую кожу и блестящие черные волосы. Еще в утробе матери она носила накладные ресницы, однако во время родов они отлетели, и с тех пор Джудит не тратила время на то, чтобы каждый день их приклеивать. Если Беатрис уродилась в их отца, Франсиско, то Джудит пошла скорее в мать, переменчивую Антонию.

Вот чего хотела Джудит: иметь два золотых зуба, которые бы никто кроме нее не видел. Вот чего она боялась: заполнять медицинские бланки перед посещением врачей.

Эдуардо был самым красивым мужчиной в семье Коста – а это о многом говорит, – однако не настолько привлекательным, чтобы люди на улице останавливали его и благодарили. Члены семейства Коста слыли отличными ковбоями и разводили скаковых лошадей для родео. Все Коста, как и их лошади, были стремительными, очаровательными и могли развернуться на 180 градусов быстрее, чем вы успели бы произнести: ¿Qué onda?[5] Еще они хорошо делали свое дело, и ни один Коста ни разу в жизни не ударил ребенка, то же относилось и к их лошадям. По части моды Эдуардо даже перещеголял жену: его наряды состояли из ярко-красных рубашек (под цвет губ Джудит), обтягивающих черных брюк (под цвет волос Джудит), а также тяжелых кожаных пальто с меховыми воротниками, подчеркивающих стройность его супруги.

Вот чего хотел Эдуардо: чтобы певцы смеялись в паузах между куплетами. Вот чего он боялся: что, пока он спит, ему на лицо лягут кошки и задушат.

Прибыв на место, Джудит и Эдуардо быстро оценили представшее их взорам зрелище: огромный, обшитый деревянными панелями «Меркури», на крыше которого сидит американец итальянского происхождения, а внутри виднеется массивная фигура Пита. Разлетающаяся красивыми брызгами собачья слюна дополняла картину.

– Эд, ты узнаешь эту машину? – спросила Джудит.

Эдуардо вынул изо рта сигарету и выдал:

– Это Mercury Colony Park прошлого года выпуска в золотисто-желтом цвете.

На это Джудит сказала:

– Нет, я имею в виду, ты узнаешь человека на крыше?

– Тогда надо было сказать: «Ты узнаешь человека на крыше?»

– Ты узнаешь человека на крыше?

Эдуардо подъехал поближе, осветил искомого человека светом фар – Тони заслонил глаза ладонью, – и пригляделся.

– Нет, но мне нравится его костюм.

Одна из собак как раз вцепилась в левый рукав вышеупомянутого белого костюма, и Тони, посчитав, что осторожность – это неотъемлемая часть мужества, позволил псине завладеть всем пиджаком, сохранив при этом левую руку.

– Похоже, мама позволила им тут бегать, – сердито проговорила Джудит.

– Держу пари, она сейчас делает один из своих цветочков.

– Не говори о ней, – отрезала Джудит, хотя сама секунду назад собиралась высказать именно это предположение.

«Шевроле» гордо задрал нос рядом с «Меркури» – он был достаточно высок, так что Эдуардо Коста и Тони Ди Ризио оказались практически лицом к лицу. Эдуардо посигналил, спугнув одну из собак с капота «Меркури», потом снова вытащил изо рта сигарету и протянул Тони со словами:

– Hola, путник!

Джудит пригладила волосы и тоже включилась в разговор.

– Вы приехали за чудом?

Тони разок затянулся, потом точно выверенным щелчком метнул сигарету в одну из собак.

– Леди, если мне удастся спуститься с крыши моей машины, это уже будет чудом.

Эдуардо свесился из окна «Шевроле» и обратился к «Меркури»:

– Ты здесь ради чуда, mi hijo?[6]

Пит так и подпрыгнул.

– Я здесь ради грузовика.

– Он здесь ради грузовика, – сообщил Эдуардо жене.

– Папе следовало бы пристрелить этих собак, – ответила Джудит.

– Пули побоятся попадать в такую цель, – заметил ее муж.

Не торопясь и не смущаясь обращенных на него взглядов, он закурил новую сигарету и со вкусом выдохнул дым. Потом поцеловал жену, пригладил усы, распахнул дверь пикапа и легко спрыгнул на землю, так что вокруг его остроносых ковбойских сапог взметнулось облачко пыли. Собаки Антонии повернулись к нему. Заухала сова. В одной из дальних хижин взвыло какое-то существо. Луна коварно улыбнулась. Затем Эдуардо отшвырнул сигарету и бросился бежать. Человек, а следом за ним и собаки, промчались через двор и скрылись во тьме.

Члены семьи Коста известны своей быстротой и пристрастием к курению.

В повисшей вслед за этим тишине Джудит вылезла из пикапа и зашагала к «Меркури» грациозной, танцующей походкой, так подчеркивающей ее красоту. Она очень нервничала, но не показывала этого.

– Так, ребята, давайте-ка подыщем вам место для сна, а там будет видно… Беатрис! Что это ты там прячешься?

Беатрис не пряталась, всего лишь неподвижно стояла в самой густой тени возле дома ее матери, так тихо, что даже собаки Антонии ее не заметили. Она ждала возможности потихоньку забраться обратно к себе в спальню, однако Джудит, проявив присущую всем сестрам сверхъестественную интуицию, ее там засекла.

– Кроватей нет, – обратилась Беатрис к Джудит. – С тех пор как ты уехала, никто из пилигримов нас не покинул.

– Нет кроватей! Уму непостижимо! – Надо сказать, Джудит не была в Бичо Раро несколько месяцев.

– Это правда, – раздался голос из одной из покрытых штукатуркой построек. Это был один из паломников – они вечно подслушивали, ибо очень интересовались жизнью членов семьи Сория, несмотря на запрет. Стоило кому-то из Сория выйти из дома, и он или она могли быть уверены: за ними наблюдают. Сейчас голос раздавался изнутри одной из хибарок, и непривычным Тони с Питом показался едва ли не загробным. Тут голос добавил: – Зато на полу места сколько угодно.

– Не разговаривай со мной! – рявкнула Джудит на невидимого пилигрима. Пит и Тони сочли подобное обращение весьма недружелюбным, однако требование Джудит было во многом продиктовано страхом. Все Сория относились к пилигримам с осторожностью, а Джудит одной осторожностью не ограничивалась: она боялась паломников. Именно поэтому, едва выйдя замуж, она уехала из Бичо Раро и до сего дня не возвращалась. Джудит не выдерживала напряженной ежедневной и еженощной жизни бок о бок с этими несчастными.

Беатрис сказала:

– Майкл строит гостиницу, но она еще не готова.

– Гостиницу? – Мысль о целой гостинице, полной пилигримов, едва не доконала Джудит. – У нас тут не отель. Ладно, ладно! Эти люди могут получить чудо, а потом отправиться восвояси или лечь спать на полу! Кто из вас хочет пойти первым? Отец или сын?

– Леди, я что, по-вашему, настолько старый? – возмутился Тони. – Да я только сегодня повстречал этого парня.

– Мэм, я здесь исключительно по поводу работы, – быстро сказал Пит. Чем больше молодой человек прислушивался к беседе, тем сильнее в нем крепла уверенность в том, что Тони прибыл сюда по совершенно иной причине, нежели он сам. Он чувствовал, что нужно поскорее обозначить свою непричастность к делишкам своего случайного попутчика, особенно на случай, если это что-то незаконное.

– Работа? – Джудит уставилась на Пита в полном замешательстве. – Не чудо?

– Не для меня, мэм.

Эти слова привлекли внимание Беатрис. Обычно под покровом ночи в Бичо Раро прибывали либо члены семьи Сория, либо жаждущие чуда пилигримы, а тут вдруг появляется этот незнакомец, не относящийся ни к тем, ни к другим. Беатрис заметила:

– И не для кого из нас, я полагаю.

После этого обмена репликами Пит и Беатрис впервые по-настоящему обратили внимание друг на друга. Они оба использовали этот миг взаимного разглядывания по-разному и в то же время одинаково.

Беатрис смотрела на Пита – тот сидел, свесив согнутую в локте руку из открытого окна «Меркури», – и гадала, каково это: осторожно коснуться большим пальцем внутренней стороны его локтя. С того места, где она стояла, Беатрис видела изгиб его руки, и ей казалось, что кожа в этом месте мягкая, и вообще это было бы приятно. Прежде Беатрис не замечала за собой таких порывов и слегка удивилась. Еще больше она удивилась, обнаружив, что это странное желание, раз возникнув, уже не исчезает, более того, распространяется уже и на второй локоть.

Будучи Беатрис, она сделала себе мысленную пометку хорошенько обдумать суть сего явления, дабы определить природу его возникновения. Впрочем, она и не подумала о том, чтобы воплотить это необычное желание в жизнь.

Пит в свою очередь рассматривал неподвижно стоявшую в тени Беатрис, отмечая, что та глядит на него жутковатым, немигающим взглядом, совсем как темноглазые пестрые неясыти, что сидели на крыше над девушкой. Они обменялись всего парой слов, и всё же Пит почувствовал, как опасно забилось его сердце – даже сильнее, чем пару часов назад, когда он влюбился в пустыню. Юноша не понимал, в чем причина такого повышенного интереса, но боль в сердце была до ужаса сильна. Пит прижал ладонь к груди и дал себе слово на время работы в Бичо Раро держаться подальше от Беатрис.

– Я подожду в машине, – поспешно проговорил он и, торопливо покрутив ручку, поднял оконное стекло.

– В моей машине? – возмутился Тони.

Времени на дальнейшие препирательства не оставалось: над Бичо Раро вновь зазвенел быстро приближающийся лай собак Антонии. Эдуардо Коста успешно отвлек зверей на какое-то время, а пару минут назад на последнем дыхании забрался на стоявший недалеко от шоссе полуразрушенный хлев, чтобы сохранить себе жизнь. Псы оставили его сидеть на ветхом остове здания, а сами помчались обратно, горя желанием слопать второй ботинок Тони.

– Надо идти, пока собаки до нас не добрались, – заявила Джудит. Она посмотрела на Беатрис, но той уже и след простыл.

Беатрис всеми силами старалась избежать общения с незнакомцами, если эту обязанность можно было свалить на кого-то другого, вдобавок ей совершенно не улыбалось добровольно творить чудо. (Кроме того – и Джудит об этом не ведала, – Беатрис хотела тщательно проанализировать природу посетившего ее странного чувства, связанного с Питом, и беспокоилась, что в любой момент может испытать другое чувство, которое собьет чистоту эксперимента.)

– Беатрис, – прошипела Джудит. Потом бросила, обращаясь к Тони: – Идемте, скорее.

Приближающийся лай придал Тони ускорение. Он поспешно захромал следом за Джудит – одна нога в ботинке, другая – в одном носке.

– Куда мы идем?

– А вы сами как думаете? – сердито ответила Джудит. – За вашим чудом!

Глава 4

Святой Бичо Раро сидел в Раке и слушал приближающиеся шаги Тони Ди Ризио.

Рака была самым старым зданием в Бичо Раро; ее спроектировал и построил Фелипе Сория, член семьи, о котором теперь говорили исключительно шепотом. Он приехал в Бичо Раро на крупном жеребце золотисто-медовой масти, в большой, золотисто-медового цвета шляпе и сразу же начал строить близ дороги алтарь, заявив, что ему явилась Пресвятая Дева и повелела это сделать.

В первый день Фелипе возвел и покрыл штукатуркой стены, так что получилась небольшая конструкция, размером с лошадиное стойло, и остальным Сория это понравилось. На второй день он выломал из заброшенного железнодорожного полотна рельсу, расплавил, отлил дивно украшенные металлические ворота, и остальным Сория это понравилось. На третий день он обжег тысячу керамических плиток жаром собственной веры, выложил ими крышу, и остальным Сория это понравилось. На четвертый день Пресвятая Дева явилась снова, на сей раз в окружении сов; в этот раз Фелипе вырезал статую Богородицы, установил в Раке, и остальным Сория это понравилось. На пятый день он создал яркую краску из неба, к которому так сильно приблизился, выкрасил наружные стены Раки в бирюзовый цвет, и остальным Сория это понравилось. На шестой день он остановил пассажирский поезд, ограбил пассажиров, убил ехавшего тем поездом шерифа, а из бедренной кости шерифа сделал крест и украсил им крышу Раки. Семейству Сория это не понравилось.

На седьмой день Фелипе Сория исчез на веки вечные, вот почему теперь остальные Сория говорили о нем не иначе как шепотом.

Когда Хоакин был маленьким, он как-то раз сказал своей матери, Розе, что видел, как Фелипе Сория бродит по пустыне вокруг Бичо Раро, да только Фелипе на тот момент уже было бы сто тридцать лет, поэтому Хоакину никто не поверил. Члены семьи Сория были долгожителями (если только внезапно не умирали), но такой возраст представлялся недостижимым даже для Сория.

Пока Джудит Сория Коста вела Тони к Раке, ныне действующий святой Бичо Раро стоял на коленях внутри этого маленького святилища. Всю дорогу от грузовика он бежал, чтобы успеть приготовиться (духовно) к сотворению чуда и успеть приготовиться (физически) к появлению в качестве святого. Он не обязан был этого делать, ибо даже те из Сория, кто у Бога на плохом счету, способны творить чудеса; однако Даниэль верил, что чем лучше он подготовит свой дух к проведению ритуала, тем выше вероятность, что пилигрим полностью исцелится. Чудеса, он это чувствовал, исцеляли не только души паломников, но и его собственную душу.

Даниэль Лупе Сория не всегда шел по пути святости.

Ребенком он был таким гадким, что тетя Роза дважды отправляла его к экзорцистам.

Даниэль был таким ужасным, что сегодня мог загнать живность из хлева на шоссе, а завтра – сжечь целое стадо коров. Он был таким ужасным, что ковбои с соседних ранчо до сих пор использовали его имя в качестве проклятия. Подростком он вместе со школьными приятелями надумал украсть из церквушки, расположенной недалеко от Аламосы, изображение Младенца Христа[7]. Младенец Христос укоризненно взирал на похитителя, а Даниэль вынес икону из церкви прямо к грузовику, в котором его ждали друзья. Однако пока мальчик спускался вниз по лестнице, икона становилась всё тяжелее и тяжелее, и в конце концов Даниэль был вынужден поставить ее на землю. Приятели смеялись и издевались над ним, но так и не смогли сдвинуть образ с места. Даниэль уже подумывал, что лучше оставить икону рядом с храмом и уйти, как вдруг заметил надпись на обороте: «Пожертвование от анонимного дарителя всем нечестным святым»[8].

Даниэля вдруг охватило чувство вины, оно легло на плечи еще более тяжким грузом, чем сама икона; он понял, что не может бросить образ на улице и подвергнуть его воздействию стихии. Мальчик решил дождаться утра, когда вернется священник, даже если тогда ему придется сознаться в краже. Приятели его бросили, но Даниэль остался ждать. Поднялся сильный ветер, в воздух полетели комья грязи, а Даниэль всё ждал. Разразилась буря, с неба посыпался град, и, дабы уберечь икону, мальчик закрыл ее собственным телом и стал ждать дальше. Градины били его по спине, а на память Даниэлю приходили все шалости и гадости, которые он успел натворить за свое детство, и осознание этого причиняло ему не меньшую боль. Каждый удар градины вызывал в его душе новое воспоминание и пробуждал всё бо́льшие угрызения совести. Потом небо очистилось, и Даниэль обнаружил, что легко может поднять икону: произошло чудо.

Он вернул образ на место и с тех пор и по сию пору являлся святым Бичо Раро. У него на плече осталось углубление, оставленное самой первой градиной – зримое напоминание о том, что раскаяние причиняет боль.

Теперь, ожидая появления Тони, Даниэль ощутил желание помолиться. Вообще-то он молился весь сегодняшний день и прервал это занятие лишь ради того, чтобы пойти вместе с Беатрис и Хоакином. Даниэль часто проводил в молитве целые дни напролет: он начинал молиться на рассвете, а заканчивал после заката. Он зажигал свечи и произносил слова прошений за свою семью и за каждого уже прибывшего пилигрима, а также за тех паломников, которые еще находились в пути.

Обычно за самого себя святой не просил.

За стенами Раки раздался голос Джудит, она спрашивала у пилигрима:

– Вы готовы изменить свою жизнь?

– Ну да, ну да, – ответил паломник.

Святой вновь вернулся к молитве. Некоторые святые особенно сильно почитают Бога, другие – Младенца Иисуса, третьи – какого-то особого святого, но Даниэль в своих молитвах предпочитал обращаться к Матери. В его душе в этом образе соединились Пресвятая Дева Мария и его собственная мать, которую он никогда не знал – Даниэль появился на свет из ее уже мертвого тела. Посему он молился так: «Матерь, помоги мне помочь этому человеку». А потом добавил: «Матерь, помоги мне».

Каждому пилигриму в Бичо Раро полагалось два чуда.

Первое чудо заключалось в том, чтобы сделать тьму внутри человека видимой.

Грусть немного похожа на тьму, потому что и то и другое зарождается одинаково. Маленькая, крошечная капля тревоги падает в нутро человека.

Печаль быстро закипает и начинает бурлить, а потом и брызгать во все стороны, сначала заполняя желудок, потом – сердце, потом – легкие, потом – ноги, потом – руки, потом подступает к горлу, потом принимается давить на барабанные перепонки, потом – распирать череп и наконец с шипением изливается из глаз. А вот тьма растет медленно, как сталагмит. Медленно, по капле вытекает она из тревоги и застывает на всё увеличивающейся, скользкой шишке боли. С течением времени тьма застывает на самых непредсказуемых уровнях, разрастается с такой скоростью, что ты и не замечаешь, как она заполняет все полости под кожей, да так, что человеку становится трудно, а то и невозможно двигаться.

Тьма никогда не закипает, тьма остается внутри.

Зато члены семьи Сория умели вытащить ее наружу и придать ей форму. Они, как и совы, чувствовали шевеление тьмы внутри пилигримов, когда та подползала ближе, и в их устах обещание дара звучало как песнь, слова которой были ведомы лишь им одним. Как только Сория принимал решение вытянуть из человека тьму, та немедленно начинала выползать наружу.

Когда Тони вошел в Раку, глаза Даниэля всё еще были закрыты, а голова опущена. Именно поэтому в тусклом свете сотни маленьких свечей Тони увидел не юного Даниэля Лупе Сория. Он увидел лишь святого.

У святого были длинные, темные волосы, разделенные на прямой пробор и лежавшие на плечах. Изнуренное лицо его было белым как мел, потому что его темную кожу покрывала краска, сделанная из растолченного в прах местного камня. Глаза святого темнели на бледном лице, точно глазницы черепа. С костяшек его пальцев глядели восемь широко открытых паучьих глаз. В полумраке святилища он походил не на человека, которого можно встретить на улице, а скорее на существо, которое вы вдруг обнаружили в темной комнате. Тони отметил, что изнутри Рака чем-то похожа на католические храмы, а на шее святого висят четки, однако это был вовсе не тот католицизм, поверхностным и равнодушным приверженцем которого являлся Тони, живя в Филадельфии.

Тони вдруг осознал, как холодно здесь, в сердце пустыни глубокой ночью. Ему начало казаться, что окружающие Деву Марию деревянные совы смотрят на него.

– Есть ли в тебе тьма? – спросил святой, не открывая глаз.

У Тони екнуло сердце; у него возникло неприятное ощущение, что эту историю он уже слышал, причем для одного диджея с радио, приехавшего в пустыню на «Меркури», она закончилась весьма плохо.

Можно же просто уехать, мелькнула у него паническая мысль. Можно бросить здесь этого страдающего по грузовику парня и гнать машину без остановки до самой Калифорнии, пока впереди не покажется берег моря.

Святой Бичо Раро открыл глаза.

Тони посмотрел в эти глаза.

Существовало много причин, по которым Даниэль Лупе Сория являлся лучшим святым из всех, кого Бичо Раро видело на протяжении несколько поколений, но его глаза занимали первую строчку списка. Таких глаз, как у него, не видели уже сотню лет. Возможно, кто другой и смог бы выглядеть таким же добрым и святым, как Даниэль Лупе Сория, но только при условии, что у этого человека были бы правильные брови. Брови имеют огромное значение для выражения лица. Говорят, что если сбрить брови, маленькие дети вас не узнают. Так вот, Даниэлю не требовались брови, чтобы дополнить и без того загадочное выражение лица. Одних его глаз было достаточно, чтобы достичь нужного результата. Широко посаженные, темно-карие, полные сверхъестественной доброты, они не просто глядели на вас с любовью, нет. Глядя в эти глаза, вы понимали, что из них на вас смотрит сверхъестественное существо, в которое вы верите, и оно тоже вас любит. Если бы в девятнадцатом веке католическая церковь заглянула в глаза Даниэля Лупе Сория, она немедленно предложила бы начать войну с правительством Мексики от имени семейства Сория. Если бы в девятнадцатом веке члены правительства Мексики заглянули в глаза Даниэля Лупе Сория, то они немедленно стали бы куда лучшими католиками, чем были прежде.

– Ох, – выдохнул Тони.

Он преклонил колени.

Даниэль протянул руку, накрыл ладонью лицо Тони и опустил ему веки, потом опять закрыл собственные глаза.

Вдвоем сидели они в полной темноте, которая всегда собирается за опущенными веками. Тони представлял, как в эфире его радиостанции шуршит статический шум. Даниэль представлял дождь, льющий над Мариситой Лопес, и прилипших к ее платью бабочек.

Второе чудо заключалось в том, чтобы избавиться от тьмы навсегда.

Никому не хочется видеть, как проявляется его тьма, но истина заключается в том, что нельзя побороть тьму, не поняв, как она выглядит. К сожалению, бороться с тьмой пилигримам приходилось самостоятельно; лишь узрев свою тьму и поняв, как ее прогнать, могли они покинуть Бичо Раро, исцеленные и просветленные. Сория положили себе за правило не вмешиваться. Если кто-то из членов семейства Сория малейшим жестом или словом помогал кому-то из пилигримов, тьма обрушивалась на него самого, а тьма в душе святого – это вещь куда более ужасная и сокрушительная.

– Теперь отвечай мне, – промолвил Даниэль. – Есть ли внутри тебя тьма?

– Да, – сказал Тони.

– И ты хочешь от нее избавиться?

Ответить на этот вопрос куда сложнее, чем может показаться на первый взгляд. Навряд ли кто-то посчитал бы, что правильный ответ на этот вопрос: «Нет», но правда в том, что мужчинам и женщинам зачастую приходится избавляться от вещей привычных и хорошо знакомых, а ведь иногда мы знаем свою тьму лучше всего на свете.

– Да.

Снаружи забили крыльями и закричали совы. Филины заухали. Малые ушастые совы принялись выводить рулады. Сипухи засвистели с металлическим присвистом. Пестрые неясыти замяукали. Очковые неотропические совы глухо залаяли. Воробьиные сычи зачирикали. Сычи-эльфы нервно засмеялись. Шум перерос в настоящую какофонию, и в воздухе еще более ощутимо повеяло чудесами.

Даниэль снова открыл глаза.

Начала появляться тьма.

Глава 5

После совершения чуда совы, как правило, рассаживаются по насестам.

В ту ночь они не разлетались до тех пор, пока святой не велел им отправляться по домам.

Глава 6

Утро после чуда всегда солнечное.

Это потому, что практически каждое утро в Бичо Раро выдается солнечным. Колорадо давно кичится тем, что триста дней в году наслаждается солнцем, что, строго говоря, не совсем верно, но недалеко от истины. Утро после чуда Тони Ди Ризио не опровергло этого утверждения. За несколько часов солнце проворно вскарабкалось вверх по голубому небосводу Колорадо, и в Бичо Раро потеплело.

Беатрис Сория проснулась раньше всех, несмотря на поздний отход ко сну накануне. Пока она бодрствовала, ее разум напряженно работал, не прекращал этого занятия даже во время сна, а посему Беатрис обычно не тратила много времени на сон. В тот день до рассвета она воспользовалась своим секретным втяжным мостом, чтобы выбраться из своего окна, не разбудив находившуюся в соседней комнате мать. Потом Беатрис пробралась через спящее поселение прямо к телескопу.

Телескоп, точнее параболический радиотелескоп, в ширину раскинулся на шестьдесят футов и возвышался над землей футов на восемьдесят – этакая похожая на котлован тарелка, состоящая из металлических прутов, оптимистично нацеленная в небо. Скелетообразная тень телескопа двигалась вокруг его основания, точно гигантские солнечные часы. Телескоп был построен в пятидесятые годы благодаря совместным усилиям наиболее смекалистых в обращении с налогами членов семьи Сория, якобы в целях наблюдения за погодой, а на самом деле – чтобы шпионить за русскими, и был списан после одного-единственного использования. Главный инженер проекта ни за что не стал бы докладывать о том, какие сигналы перехватила его команда за время работы на этой радиолокационной станции слежения, чтобы все, кто этих данных не видел, могли и дальше спокойно спать по ночам. Позднее все члены его команды потихоньку перебрались жить в далекие страны с более холодным климатом.

Теперь Беатрис использовала телескоп в качестве места, где можно спокойно поразмыслить в тишине. Время от времени она забиралась по лестнице на металлическую платформу и обозревала окрестности Бичо Раро с сорокафутовой высоты. Иногда она снимала туфли и залезала еще выше: упиралась ступнями в металлические брусья, цеплялась согнутыми коленями за оборотную сторону тарелки, повисала на руках, а добравшись наконец до края тарелки, залезала в нее. Потом она лежала в этом огромном металлическом «гнезде», смотрела в небо и представляла, что ее разум, будучи важной частью ее существа, переместился далеко-далеко в небо. Мысленно она витала в облаках часами; если мысли вдруг начинали клониться к земле, она вновь возвращала их ввысь. Потом она снова возвращала воспарившие мысли в Бичо Раро и рассматривала с открывшейся ей высоты свой дом. Беатрис чувствовала, что с высоты в тысячу футов многое предстает в новом свете.

Иногда к ней присоединялся Даниэль – до сих пор лишь с ним Беатрис могла разделить свое убежище. Кузены были очень разными, но имели одну общую черту характера: они никогда не пытались изменить других людей и редко их осуждали, кроме тех случаев, когда ценности другого человека напрямую воздействовали на их жизни. В случае Даниэля это выражалось в том, что до приснопамятного случая с иконой он тусовался с молодыми людьми, которых другие сочли бы весьма подозрительными личностями. В случае Беатрис это выражалось в том, что она часто разочаровывала Джудит, отказываясь принимать ту или другую сторону в морально-нравственных дискуссиях и спорах.

Зато эта же черта характера делала Даниэля и Беатрис прекрасными собеседниками. Дебаты, в ходе которых не рождается ни крупицы истины, вполне можно вести бесконечно и в мирном ключе. Одна из первых дискуссий кузенов, развернувшаяся в радиотарелке, вращалась вокруг вопроса о том, кому может быть даровано чудо. Один из пилигримов только что бросил в Бичо Раро норовистого жеребца, и в те дни в семье Сория только и разговоров было, что о приснопоминаемом норове коня. Беатрис и Даниэль – им тогда было десять и двенадцать лет соответственно – смотрели на обширное пастбище с большой высоты и строили предположения на тему: могут ли они, будучи Сория, явить чудо на животном.

Даниэль с жаром доказывал, что отсутствие у коня человечности является непреодолимым препятствием для второго чуда. Даже если святому удастся сделать тьму животного явной, у коня не хватит разума, чтобы понять, как от этой тьмы избавиться. В таком случае второе чудо не произойдет, и, следовательно, конь либо до конца жизни будет мучиться из-за обитавшей в нем прежде тьмы, и его страдания только усугубятся из-за того, что теперь тьма стала видимой.

Беатрис признала отсутствие у коня человечности серьезной помехой, но полагала, что святой не сумел бы явить даже первого чуда. Она утверждала, что человечность необходима для существования тьмы. Без понимания самого понятия тьмы, морали и прочих экзистенциальных понятий неприглядная сущность человека не может быть тьмой, но является, по сути своей, просто человеческой природой, а посему не может быть исцелена чудом – если вообще подлежит исправлению.

– Стало быть, этот конь навсегда останется ужасным? – спросил Даниэль.

– Не думаю, что тьма – это нечто ужасное. – Десятилетней Беатрис требовалось довольно много времени, чтобы подобрать нужные слова. Она по-прежнему училась жить с тяжким осознанием того, что ее самые интересные мысли обычно исчезали из памяти до того, как она успевала облечь их в слова. – Скорее, это нечто постыдное.

Даниэль перебрал в памяти всех пилигримов, которых навидался за свои двенадцать лет.

– Думаю, ты права.

– Мы почти пришли к соглашению в начале, – добавила Беатрис, чтобы проявить милость победительницы.

Даниэль широко улыбнулся.

– Почти что.

В день после явленного Тони чуда Беатрис в одиночестве забралась на платформу, успевшую покрыться темным слоем пыли. Потом она сидела, чувствуя, как восходящее солнце согревает ее, разгоняя кровь по жилам, и наблюдала за пробуждением ее родного Бичо Раро. Со своего насеста она видела почти всё поселение, ибо оно занимало не так уж много места. В самой его сердцевине располагалась голая, пыльная площадка-парковка, а вокруг нее, точно тянущиеся к огню руки, собрались постройки. Лишь около дюжины построек остались относительно целыми: три дома, три амбара, оранжерея ее отца Франсиско, дом-автоприцеп ее тети Розы, три хижины, Рака.

Через поселение тянулась изрытая колеями дорога, огибала прудик и вливалась в шоссе – единственную мощеную трассу на многие мили вокруг. И разбитая дорога, и шоссе едва ли намного отличались от покрытой низкорослым кустарником земли – собственно, при наличии подходящей машины по здешнему бездорожью вполне можно было ездить. Кое-кто ездил по нему даже на неподходящих машинах, особенно под покровом ночи, ибо какая, в сущности, разница, что у тебя под колесами – потрескавшийся асфальт или пыльная равнина? Без света фар заблудиться тут ничего не стоило (как и в любом другом месте, если вам вздумается ехать в темноте).

Вокруг поселения простиралась та самая пустыня, в которую влюбился Пит и которая ответила ему взаимностью. Ландшафт разбавляли лишь рассыпанные тут и там кустики тамариска и шалфея, а также почти невидимые нити колючей проволоки – и так до самых гор.

Беатрис обозревала всю эту картину с высоты своего насеста, уделяя больше внимания природе, нежели снующим внизу малюсеньким людям. Она не особо любила физический труд, зато с удовольствием наблюдала, как им занимаются другие. Ей нравилось смотреть, как люди делают множество совершенно ненужных вещей. В конце концов, если хочешь увидеть истинное лицо человека, мало просто смотреть, как он работает – надо видеть, как он что-то делает, превозмогая себя.

Например, со своего помоста Беатрис видела, как ее второй кузен Луис чинит изгородь из колючей проволоки, через которую пробежали коровы во время последней сильной грозы. Одни сегменты он отрезал, другие снова натягивал. Однако время от времени Луис шевелил растопыренными пальцами, будто перебирая невидимые струны, и Беатрис наверняка знала: он мысленно тренируется играть на гитаре. Еще она видела, как бабушка обихаживает кусты томатов, растущие за ее домом. Преклонив древние колени, она выпалывала сорняки, но Беатрис дважды видела, как старушка садится на пятую точку и со вкусом вгрызается в свежий помидор. Также Беатрис видела, как тетушка Роза (мать Хоакина) несет в свой дом перцы и малышку Лидию, чтобы приготовить (перцы, а не ребенка). Роза шагала медленно, часто останавливалась, что-то напевала и целовала Лидию в макушку; Беатрис знала по опыту, что соотношение этих действий к концу дня поменяется таким образом, что останутся одни поцелуи, а работа так и останется несделанной.

Внимание девушки привлек пронзительный крик, и она подняла глаза от земли к сияющему небу. Прищурившись, она обнаружила, что на ободе тарелки у нее над головой сидят несколько сов, и их когти со скрипом царапают металл. Компания подобралась разношерстная: две сипухи, пестрая неясыть и еще одна маленькая сова, род которой Беатрис не смогла определить. По правде говоря, мало кому доводилось прежде видеть таких сов – это был редкий светлолобый мохноногий сыч, происходивший из далекого Перу. Чудеса манят сов со страшной силой, поэтому Беатрис, как и все Сория, привыкла к постоянному присутствию этих птиц, зато, в отличие от прочих членов семейства Сория, проводила много долгих часов в размышлениях о том, к добру ли это или к худу. В конце концов, есть существенная разница между цветами, притягивающими колибри, и электрическими лампочками, вынуждающими мотыльков лететь на свет.

Сверху слетело, кружась, пестрое перо. Беатрис попыталась было его схватить, но ее резкое движение поколебало воздух, перо качнулось в сторону и продолжило медленно опускаться к земле.

– Почему вы до сих пор здесь? – просвистела она на языке, который сама изобрела.

Звук ее голоса не испугал сов. Напротив, они продолжали таращиться на девушку широко открытыми глазищами. Светлолобый мохноногий сыч, забравшийся так далеко от дома, повернул голову набок, чтобы получше рассмотреть Беатрис. Девушка не знала, те ли это совы, что собрались в Бичо Раро накануне, однако призадумалась: если это те же самые, что же привлекает их на этот раз?

– Здесь нет тьмы, – просвистела она. – Чудес не будет.

Птицы смотрели так пристально, что Беатрис невольно поглядела вниз: может, в поселение прибыл новый пилигрим, а она и не заметила? Однако увидела лишь, как Майкл, муж Розы, втыкает лопату в кучу земли. Сколько Беатрис его помнила, Майкл только работал и спал. Чтобы понять Майкла, достаточно было понять, какой проект стоит на повестке дня, а в настоящее время таковым проектом являлась гостиница, которую вчера упомянула Беатрис. Пока что гостиница состояла из четырех воткнутых в землю деревяшек. Здание пребывало, мягко говоря, в зачаточном состоянии, и дело не двигалась с мертвой точки – не из-за нежелания Майкла работать, а скорее потому, что каждый этап строительства становился причиной жарких споров. Не только Джудит доказывала, что гостиницу вообще не надо строить.

Проблема заключалась не в гостинице, а в пилигримах.

Есть такое растение – оно и по сию пору растет в Колорадо, – называется тамариск. Еще его кличут соляным кедром. Растение это не местное. В 1930-х годах в центральную часть Соединенных Штатов пришла пыльная буря и свирепствовала там несколько лет. Дабы все штаты от Колорадо до Теннесси не сдуло с лица земли, фермеры высадили миллионы кустов тамариска, чтобы удержать на месте землю.

Выполнив, что от него требовалось, предприимчивый тамариск собрал вещички и перебрался в юго-западный угол Соединенных Штатов. В пору цветения тамариск очарователен: его маленькие розовые цветы удивительного нежного оттенка долго не вянут. Во все остальные поры это здоровенное, на редкость крепкое растение, настолько подходящее для жизни в Колорадо, что стоит ему где-то появиться – и все остальные растения не выдерживают конкуренции. Массивные, неуклюжие корни зарываются глубоко в почву, выпивают всю воду, вытягивают всю соль, так что в конечном счете единственным соседом тамариска остается еще один тамариск.

Пилигримы наводнили Бичо Раро подобно кустам тамариска.

Они прибывали постоянно, а жить оставались надолго. По какой-то неведомой причине им не удавалось получить второе чудо так же быстро, как это делали в прошлом их предшественники. Так что частично измененные паломники околачивались тут и там, с готовностью вытягивая из Бичо Раро все ресурсы. Сория не осмеливались помогать. Все они были осведомлены об опасности, с которой сопряжено вмешательство в чудеса, и никто не желал навлечь на себя и своих близких тьму.

Самым простым решением было бы выбросить всю эту толпу паломников в пустыню и предоставить им возможность самим о себе заботиться. Но даже если бы в поселении не было Даниэля, который решительно противился такой бесчеловечности, остальных членов семейства Сория останавливала память о Элизабет Пантазопулос. История эта произошла в 1920-е годы. Элизабет Пантазопулос прикатила в Бичо Раро с простреленной рукой, одетая в полосатую тюремную робу, причем мужскую.

Здоровой рукой она прижимала к себе длинношерстную кошку (одна из лап животного тоже была прострелена). Элизабет не стала уточнять, как дошла до такой жизни; она просто получила первое чудо и осталась в Бичо Раро до тех пор, пока ее огнестрельная рана не зажила, а кошка не перестала вздрагивать от каждого хлопка. Потом ей удалось явить на себе второе чудо, а на следующее утро она уехала. Больше Сория ничего о ней не слышали, однако четыре года спустя из Нью-Йорка пришла посылка, в которой лежали три вещи: 1) листок бумаги со словами: «Спасибо. Искренне ваша Элизабет Пантазопулос»; 2) пуля, предположительно извлеченная либо из самой Элизабет, либо из ее кошки; 3) пачка наличных, благодаря которым Бичо Раро сумело пережить самые трудные годы Великой депрессии.

Никогда не знаешь, где найдешь, где потеряешь. Поэтому пилигримы оставались, а Сория нехотя строили гостиницу.

Беатрис перевела взгляд с Майкла на огромный, обшитый деревянными панелями грузопассажирский автомобиль «Меркури», припаркованный в пыли рядом с будущей гостиницей. Девушка приложила согнутые ладони к лицу, чтобы защититься от солнца, и пригляделась к машине, точнее к тому, кто находился внутри нее. Через заднее окно автомобиля она видела ботинки Пита Уайатта: парень либо спал, либо умер. Со всё возрастающим изумлением Беатрис осознала, что желание коснуться большим пальцем кожи этого парня ничуть не уменьшилось, даже несмотря на то, что со своего места она не видела его локтей. Она попыталась беспристрастно проанализировать это чувство и ощутила, как оно растет, поднимается вверх над телескопом, в надежде вырваться из ее ненадежного тела. Однако окончательно покидать ее тело чувство не пожелало, и это встревожило Беатрис.

Некоторые чувства так глубоко укореняются в теле, что существовать без него уже не могут, и это чувство, это желание оказалось именно таким. Беатрис знала о подобном виде влечения – исключительно из наблюдений, а не из личного опыта. Она немного поразмыслила об отсутствии тут всякой логики, а потом подумала о более эмоциональных членах своей семьи и задалась вопросом: неужели они постоянно испытывают нечто подобное?

Беатрис так долго и напряженно смотрела на ботинки Пита и взвешивала свои сбивающие с толку чувства, что не заметила ни как улетели сидевшие наверху совы, ни как внизу появилась Марисита Лопес.

Марисита стояла у основания телескопа, подняв руку, чтобы защититься от непрестанно падающих на нее капель дождя. Песчинки на земле вокруг нее разлетались грязными каплями, не выдержав напора осадков. Бабочки на ее платье вяло шевелили крылышками, но не улетали.

Она неуверенно смотрела вверх, на Беатрис. Данное ей поручение было настолько срочным, что Марисита решилась нарушить правило, запрещающее всякие разговоры с членами семьи Сория, и всё же ее терзали сомнения. Возможно, она колебалась из-за того, что Беатрис порой могла казаться очень пугающей. Прямо сейчас la chica sin sentimientos неподвижно застыла на растянутом между опорами телескопа помосте, точно статуя или призрак. Ни движения, ни звука, ни взмаха ресниц. Беатрис во многом походила на тех сов, что еще недавно восседали у нее над головой, особенно на сипух, чьи мордочки так похожи на загадочные лики призраков.

Марисита пришла в Бичо Раро из Техаса, и на границе, где она жила, к совам относились с подозрением. Проблема заключалась не столько в самих совах, сколько в лечузах, ведьмах, умеющих превращаться в сов с человеческими лицами. Марисита верила в благие намерения членов семьи Сория, но не сомневалась в наличии у них сверхъестественных способностей. Она полагала, что католическая церковь поступила неправильно, выгнав семейство Сория из Абехонеса. Однако Марисите несложно было увидеть, что ей, как и остальным беспокойным пилигримам Сория, не место в церкви.

Просто-напросто Марисита не видела особой разницы между святыми и ведьмами.

А Беатрис была наиболее святой из всех Сория, разумеется, после Даниэля.

Короче говоря, Марисите недоставало храбрости прокричать о том, что Даниэль Сория передал ей письмо для Беатрис. Поэтому она просто засунула письмо между металлической ступенькой лестницы и металлической подступенькой, потом убедилась, что письмо не вывалится; она действовала быстро, чтобы не повредить бумагу своими промокшими из-за дождя пальцами.

Марисита не знала, что написано в письме: ей было сказано не читать письмо, и она не прочитала. Ей и в голову не могло прийти, насколько их всех потрясет содержание этого послания.

«Беатрис! Беатрис Сория! У меня для тебя кое-что есть!» – закричала она, правда, мысленно. Марисита часто говорила, не открывая рта. Это, как правило, не слишком-то эффективный способ общения, поскольку мало кто из людей умеет читать чужие мысли, кроме разве что Делесты Марш, получившей дар мыслечтения в далеком 1899 году в результате своего первого чуда. Но Делеста давно умерла, ее застрелил один аббат (за это его тут же отлучили от церкви), ныне тоже покойный.

Поэтому Марисита просто стояла, сцепив пальцы в замок, и надеялась, что Беатрис заметит ее и спустится за письмом.

Беатрис ее не замечала, и храбрости это Марисите не прибавило.

Марисита даже немного всплакнула. Она рыдала не только от беспокойства. Слезы текли легко, потому что недавно пролитые слезы уже проложили дорогу для новых. Накануне ночью, когда в Бичо Раро приехали Тони и Пит, она уже почти приняла ужасное решение. Вот какое это было решение: Марисита во что бы то ни стало уйдет в пустыню, не взяв с собой ни крошки еды, и будет идти до тех пор, пока не забудет о том, кто она. Если вы думаете, что это весьма болезненный способ расстаться с жизнью, то знайте: Марисита выбрала его именно по этой самой причине. Она полагала, что заслуживает самой страшной смерти. А теперь Даниэль дал ей это письмо, да еще и попросил его доставить, сказав, что это важно. Марисита не могла уйти в пустыню, не узнав, что всё это значит.

Она почувствовала, что угодила в ловушку. На самом деле вчера ночью ей не хотелось уходить, но и оставаться она не желала. Из-за этого душевного раздрая вкупе со страхом перед Беатрис у Мариситы так сдавило сердце, что слезы хлынули ручьем.

Вот только слезы не принесли ей облегчения, а посему бедняжка оставила письмо на лестнице, дожидаться, когда же его найдут.

«Беатрис, – так начиналось письмо. – Я влюблен в Мариситу Лопес».

Глава 7

Пит Уайатт проснулся чужестранцем в мире чудес.

Он не был ни святым, ни пилигримом – просто парнем, проснувшимся довольно поздно утром на заднем сиденье яично-желтого «Меркури», принадлежавшего незнакомцу.

Утирая пот со лба, Пит выполз наружу, прямо в объятия яркого и жаркого солнечного дня. Вид поселения удивил юношу. Вчера ночью, в темноте всё виделось в совершенно ином свете. Ночью Бичо Раро было богом, а днем сделалось человеком. В безжалостном дневном свете стало ясно, что здесь живут люди – в таком месте молодой человек вполне мог бы работать и потом получить в награду грузовик.

Кто-то может подумать, будто подобное срывание покровов должно было бы обнадежить Пита, но на деле всё вышло наоборот. Всё его путешествие сюда теперь казалось просто сном, а сон всегда может измениться. Но когда вы просыпаетесь, вас озаряет суровая истина, не стремящаяся прогибаться под желания разума. И вот, столкнувшись с реальностью, Пит взглянул на свой план со стороны. Он приложил руку к груди, прислушался к биению сердца и задался вопросом: не совершил ли он ошибку? Возможно, рассуждал Пит, он переоценил свои силы? Возможно, думал он, такие огромные просторы и необычные приключения не для него, а для тех, у кого нет отверстия в сердце.

Пит закрыл глаза и вспомнил об отце.

Джордж Уайатт был человеком действия. Джордж Уайатт должен был умереть в утробе матери: пуповина обернулась вокруг его шеи, но он решил, что смерть не для него, и перегрыз пуповину. Младенец родился на две недели раньше положенного срока, обеими руками сжимал обрывки пуповины, и у него был полон рот зубов. Он оказался самым слабым по сравнению с его восемью братьями и сестрами, однако уже грудничком начал быстро набирать вес, а к пятнадцати годам мог поднять разом всех своих восьмерых братьев и сестер. Семья Джорджа была беднее церковной мыши, и ему тоже светила подобная судьба, да только он пошел в армию и усердно трудился. Он спас целого полковника, надумавшего было подавиться походным пайком: дал ему по физиономии и велел немедленно прийти в себя, после чего его произвели в офицеры.

Джордж Уайатт не позволил бы себе впасть в уныние, едва приступив к делу.

Пит открыл глаза, чувствуя прилив решимости, и выпрямился. Он сейчас пойдет и найдет кого-то, осведомленного о работе, в награду за которую положен грузовик.

Несколькими годами ранее, когда Пит еще жил в Оклахоме, он недолгое время собирал пожертвования для пожарной части, и работа эта ему очень нравилась. После особенно тяжелой зимы единственная пожарная машина в городе вышла из строя; переизбыток горения сажи в дымоходах и бедность забили пожарный рукав мольбами и отчаянием, и бедняга треснул по всей длине. Пит тогда ходил от двери к двери, вооружившись улыбкой и договорами о пожертвовании, и в результате сумел собрать достаточно средств на покупку нового рукава.

Нынче он стучал в двери с таким же энтузиазмом, но получал совершенно не тот ответ, на который рассчитывал.

Пит был абсолютно уверен, что в домах есть люди, но ни одна дверь перед ним не открылась. Еще ему постоянно казалось, что за ним наблюдают, что чьи-то внимательные глаза следят за ним из окон, однако стоило ему повернуться и поглядеть на окна, как наблюдатели тут же исчезали. В какой-то момент он даже услышал детский плач, но стоило ему постучать в дверь дома-автоприцепа Розы Сория, раздалось быстрое и тихое «тс-с-с!», и всё стихло.

Всё дело было в том, что Пит походил на пилигрима. Все Сория знали, что вчера ночью прибыли паломники, и все Сория знали, что имело место чудо. Они предполагали, что Пит получил чудо сразу после Тони, и вследствие этого не рискнули бы с ним заговорить. Обычно на такое мог бы отважиться лишь Даниэль, но сегодня его нигде не было видно – как и остальных членов семьи Сория.

Пит не знал, отчего его избегают, зато вполне успел это прочувствовать. В конце концов, он стал делать то единственное, что умел: работать.

Объектом своей деятельности он выбрал гостиницу. Майкл ретировался, едва Пит принялся бродить по Бичо Раро, а ведь сложно с налету включиться в чужую работу, не получив надлежащих инструкций, однако у Пита за плечами лежал огромный опыт помощи людям. Быть хорошим помощником – значит быстро и вдумчиво вникнуть во множество чужих потребностей, так что именно этим Пит и занялся. Он увидел, что границы будущей гостиницы уже намечены и кто-то попытался проделать несколько отверстий в земле, но не слишком далеко продвинулся по причине твердой почвы. Прикинув, что хотел сделать неведомый создатель сего проекта, юноша начал оттаскивать в сторону камни, лежавшие внутри будущих стен.

Обитатели Бичо Раро наблюдали за его трудами. У них на глазах Пит натаскал уже столько камней, что ими можно было бы наполнить стоявшую неподалеку тачку. У них на глазах Пит сложил из камней целую пирамиду, потом вторую и третью. У них на глазах Пит сложил из камней маленький домик рядом с будущей гостиницей. У юноши под рукой не имелось материала для постройки крыши и изготовления двери, не было стекол для окон, и всё же он возвел четыре стены, сложил в углу очаг и как раз начал выкладывать подоконники, но тут у него закончились камни.

Тут-то Антония Сория и сообразила, что знает этого парня.

Именно у Антонии когда-то возникла идея нанять рабочего в обмен на грузовик, и она поделилась этой мыслью с тетушкой Пита – это случилось вскоре после того, как Жозефа смогла получить второе чудо и исцелиться, и до того, как покинула Бичо Раро. В поселении вечно не хватало рабочих рук, и Антония сочла такое решение наилучшим вариантом – еще и от сломанного грузовика можно избавиться с пользой.

Антония отложила ножницы.

Как только у нее выдавалась свободная минутка, она изготавливала изящные цветы из бумаги, так похожие на настоящие, что порой сами цветы забывали о том, что они искусственные, и ждали, что их польют. Кропотливый процесс изготовления требовал полной сосредоточенности, мог длиться часами, и если Антонию прерывали, она приходила в неописуемую ярость. Теперь в ее душе вели ожесточенную борьбу желание официально нанять Пита и нежелание прерывать любимое занятие. Первое в итоге победило, но это была победа с привкусом горечи.

Вот чего хотела Антония: чтобы деньги можно было доставать из воздуха. Вот чего она боялась: что однажды она забудет накричать на кого-то из членов семьи, в результате чего этот член семьи сделается небрежным и случайно подожжет дом.

Яростно фыркнув, Антония оторвалась от бумажных роз и встала. Потом собрала волосы в гладкий пучок, несколько раз ущипнула себя за щеки и решительно вышла к Питу.

– Ты сынок Жозефы? – спросила она.

У Пита в руке оставался последний камень, и юноша поспешил положить его на землю. Он видел, что вышедшая из домика женщина сердита, и решил, что является причиной ее гнева.

– Я ее племянник, мэм. Пит Уайатт.

– Уайт?

– Уайатт.

При виде построенного Питом домика досада Антонии слегка поутихла.

– Пожми мою руку, – велела она Питу, и тот подчинился. – Антония Сория.

– Сора, мэм?

– Сория. – Антония пристально разглядывала юношу. – В тебе точно нет тьмы?

– Нет, мэм, у меня только отверстие в сердце.

– Эта дырка в сердце убьет тебя, если будешь изнурять себя работой?

Доктор, поставивший Питу диагноз, – человек, которого тоже звали Питом, – пояснил, что, имея отверстие в сердце, следует избегать переизбытка эмоций, вроде шока, страха и смешанных чувств, могущих возникнуть, если вы вдруг обнаружили, что кто-то хочет вашей смерти, и которые непременно испытает человек, служа в армии. Доктор Пит призвал Пита-пациента вести умеренный образ жизни и избегать ситуаций, в которых велика вероятность неожиданно испытать сильные эмоции. В таком случае, утверждал он, у Пита не будет проблем со здоровьем. Ежась под взглядами присутствовавших на приеме родителей и младшего брата Декстера, Пит спросил, нельзя ли ему просто тренировать свое сознание и всё-таки пойти в армию. Пит-врач сказал: «Боюсь, что нет». Пит-пациент всегда будет слабым звеном. А потом взял и написал: «К службе непригоден».

Теперь Пит снова вспомнил тот случай, потом подумал о Беатрис и о пустыне. А потом сказал:

– Нет, мэм, не думаю. Меня может убить только шок.

– Хорошо. Очень хорошо, – повторила Антония. – Идем. Покажу, куда можно поставить ботинки на ночь.

Пока Пит ходил к машине забрать сумку, Антония с горечью поглядела на оранжерею своего мужа Франсиско. Сквозь стекло виднелся его силуэт. В то время как его жена проводила ночи, изготавливая прекрасные искусственные цветы, неотличимые от настоящих, Франсиско целыми днями выращивал настоящие цветы, настолько прекрасные, что их трудно было отличить от искусственных. Климат долины Сан-Луис прекрасно подходил для выращивания крепкого картофеля, сена и томатов, однако Франсиско посвятил себя выращиванию роз. Существовало множество препон для выращивания роз в Бичо Раро: град постоянно норовил посбивать лепестки, лоси – объесть листья, а жгучее солнце – обесцветить яркую окраску цветов. Еще ребенком Франсиско был поражен совершенной красотой золотой спирали Фибоначчи, заложенной внутри розы, и с тех пор не потерял запала. С тех пор он не оставлял попыток создать невозможное: черную розу. Вот и теперь он торчал в оранжерее, делая записи в маленьком дневнике. Он записывал числа, не имевшие, по правде сказать, никакого отношения к арифметике.

Франсиско писал на языке, который они изобрели на пару с Беатрис. Записанное им предложение переводилось так: «Кажется, прошлой ночью собаки Антонии прикончили несколько человек».

Вот чего хотел Франсиско: найти на одной из роз черный как смоль бутон. Вот чего он боялся: что его попросят заняться чем-то другим.

Антония снова одарила мужа презрительной усмешкой, чувствуя, как в душе с новой силой закипает раздражение, потом повернулась к Питу. Она указала на прудик.

– Грузовик вон там.

Весть о том, что это транспортное средство действительно существует, наполнила Пита радостью. Если бы он хорошенько напряг воображение, то даже смог бы представить логотип своей будущей фирмы на облезлом боку машинки.

– Благодарю вас за эту возможность, мэм.

– Повремени с благодарностями. Мне кажется, грузовик не на ходу. – Антония остановилась перед какой-то длинной хозяйственной постройкой. – Вот здесь будешь жить. Мы тут по уши в пилигримах, так что у тебя будет сосед.

– Я не возражаю, мэм.

– Может, еще возразишь, – заметила Антония.

Дом, в который определили на постой Пита, изначально служил жилищем семье Даниэля Лупе Сория, хотя теперь сия постройка мало напоминала семейное гнездо, потому что ее давным-давно разделили на несколько крошечных квартирок. Внутри было темно и прохладно, пахло какой-то незнакомой едой и древесиной, пропитанной табачным дымом.

– Кухня, – объявила Антония, взмахом руки указывая куда-то в темноту. – Убирать за собой будешь сам.

– Да, мэм.

– Уборная, – продолжала Антония, открывая дверь. – Убирать за собой будешь сам.

– Да, мэм.

– В этих комнатах живут пилигримы, так что смотри, не входи без разрешения, – предупредила Антония, указывая на четыре двери – очевидно, расположенные за ними комнаты имели смежные стены, как купе в вагоне поезда.

– Да, мэм.

Во избежание духоты все четыре двери стояли нараспашку, так что, проходя по коридору, Пит имел возможность познакомиться со своими новыми соседями-пилигримами.

В первой комнате находилась Дженни Фицджеральд, молоденькая худощавая брюнетка; увидев Пита, она помахала ему рукой.

– Привет, – поздоровался Пит.

– Привет, – ответила Дженни.

Сам того не ведая, Пит только что услышал результат ее первого чуда. Получив чудо, Дженни могла только повторять слова, сказанные другими людьми. Из всех пилигримов она проявляла наибольшую решимость покончить со своей внутренней тьмой. После первого чуда она целыми днями пыталась завязать с кем-нибудь разговор. Ее собеседник заговаривал первым, после чего Дженни изо всех сил пыталась ответить собственными словами, так чтобы ее ответ не походил на обычное эхо. Пока что все ее попытки привели к единственному результату: перспектива общения с ней приводила паломников в ужас, а жаль – Дженни была очень милой юной леди.

Пилигрима во второй комнате Пит едва разглядел, потому что тот отлично сливался с заполнявшим комнату полумраком.

Это был Телдон Банч. После первого чуда у него по всему телу вырос мох, и теперь он дни напролет проводил либо в кресле-качалке, стоявшем в углу его комнаты, либо в затененном внутреннем дворике рядом с домом, почитывая романы в мягких обложках, которые привозил из Аламосы почтальон. На его коже было столько же мха, сколько выросло после чуда, и, похоже, Телдон даже не пытался хоть как-то с этим бороться.

– Привет, – поздоровался с ним Пит, но Телдон Банч не спешил поднимать глаза от книги и сделал это, когда Пит и Антония уже миновали его дверь.

В третьей комнате обитали очаровательные близнецы из Калифорнии, Робби и Бетси; после чуда они оказались связаны огромной черной змеей, у которой вместо хвоста была вторая голова. Если сестры предпринимали попытку отойти друг от друга на несколько шагов, змея спутывала их ноги, а если они слишком долго сидели рядом, кусала их. Если одна сторона змеи подвергалась нападению, вторая немедленно приходила ей на помощь. Если змея регулярно получала еду, а близнецы при этом соблюдали определенную дистанцию, эта живая веревка почти их не беспокоила. Прибыв в Бичо Раро, сестры постоянно ругались и цеплялись друг за друга, и с тех пор ничего особо не поменялось. Беатрис полагала, что, на худой конец, одна сестра могла бы подержать одну из голов змеи, в то время как второй сестре следовало попытаться убить другую голову, хотя, разумеется, выступить с подобным предложением открыто она не могла. Так что близняшки беспрестанно жаловались, дескать, змея слишком сильная, нам с ней никак не справиться, и жили, привязанные друг к другу.

– Привет, – обратился к сестрам Пит.

Говоря это, он слегка повернул голову в сторону Робби, и змеиная голова, находившаяся ближе к Бетси, ревниво щелкнула на него зубами. Сначала подпрыгнуло сердце Пита, а потом и он сам. Юноша ударился спиной о стену коридора и схватился за сердце, явно испытавшее неслабый шок. Бетси дернула змею за шею, не давая той тянуться к двери.

– Простите, пожалуйста, – проговорила она, но смотрела при этом на Робби, словно в случившемся виновата исключительно Робби.

– Конечно, всё в порядке, мисс, – заверил ее Пит, не будучи до конца уверен в истинности собственных слов. – Я – Пит.

– Пит, – повторила Бетси, но смотрела при этом на Робби, как будто и в этом виновата Робби. Сама Робби отказывалась смотреть на сестру, потому что они недавно поссорились.

– Уайатт! – окликнула юношу Антония, уже успевшая дойти до конца коридора.

– Пока! – сказал Пит близняшкам и поспешил дальше.

Антония не заговаривала с пилигримами, мимо которых они проходили. Пит вспомнил, как игнорировали его члены семьи Сория, пока он стучался в их двери, потом подумал, что сейчас эта милая женщина игнорирует всех этих людей, и счел подобное поведение довольно грубым. Впрочем, он был слишком вежлив, чтобы высказать свои соображения вслух, только постоянно оборачивался через плечо на три открытые двери.

Антония была очень неглупой женщиной, поэтому, остановившись у четвертой двери, положила руку юноше на плечо.

– Думаешь, я веду себя по-свински?

– Нет, мэм.

– Думаешь-думаешь. У тебя это на лице написано.

– Нет, мэм.

– Теперь ты врешь и думаешь, что я веду себя по-свински, но это нестрашно. Я понимаю. У нас здесь есть определенные правила, Пит, но ты не обязан им следовать. Мы, Сория, должны проявлять осторожность по отношению к пилигримам; если мы вмешаемся в их судьбу после первого чуда, нас охватит наша собственная тьма, а это настолько ужасно, что никому не пожелаешь такого увидеть, – это хуже, чем тьма пилигримов. Посему вот первое правило: живи и питайся вместе с пилигримами, но в разговоры не вступай, потому что никогда не знаешь, что именно им поможет. Правило второе: на поиски жены или мужа отправляйся за пределы Бичо Раро. Любовь и без того опасное чувство, не стоит вовлекать в нее еще и пилигрима. Правило третье: лишь святой творит чудо, больше никто, ибо никогда не знаешь, когда тьма укусит тебя, как та змея, которую ты только что видел. Вот такие правила.

– Да, мэм, – сказал Пит. Он не знал, что полагается говорить в таких случаях, он не был Сория, и правила к нему не применялись, но еще он видел, что это очень серьезный вопрос, и хотел, чтобы Антония поняла: он всё осознал.

– Вот почему я не разговариваю с пилигримами, – сказала Антония.

– Да, мэм.

– Это не потому, что я свинья.

– Нет, мэм.

– Именно поэтому никто не вышел поговорить с тобой. Мы подумали, что ты один из паломников.

– Да, мэм.

– Я говорю тебе это потому, что все пилигримы это знают, и тебе тоже следует знать, чтобы ты понимал, что члены семьи Сория будут делать, а что – нет. И теперь ты знаешь, что мы не грубые.

– Да, мэм.

– Хорошо. Вот твоя комната, – сказала Антония, подходя к последней двери. – Убирать за собой будешь сам.

– Да, мэм, – ответил Пит.

Антония наклонилась к двери, не глядя внутрь.

– Падре, этот парень будет вашим соседом по комнате. Он может лечь на полу. – Говоря это, она повернулась и зашагала обратно. – Найди Майкла или меня, когда будешь готов приступить к работе, Уайатт.

Последняя комната принадлежала падре Химинесу, священнику из северного Колорадо. Он обладал всеми необходимыми священнику качествами: благожелательностью, дружелюбием, святостью, но стоило ему увидеть развевающуюся женскую юбку, и он моментально всё это терял. После первого чуда он остался с головой койота, но руками человека. Первую он использовал, чтобы жадно пожирать кроликов, а вторые – чтобы каждое утро поправлять на шее белый воротничок. Падре Химинес пытался победить свою тьму, но никак не мог обуздать свои уши койота, встававшие торчком всякий раз, когда в Бичо Раро приезжала хорошенькая девица.

Когда Пит вошел в комнату, падре Химинес сидел на краю узкого матраса. Аккуратно заправленная кровать напоминала конверт для деловых документов, а кроме нее в комнате имелись только столик со стоявшей на нем лампой да распятие на стене. При виде всего этого – аскетичное убранство, человек с головой койота, унылое ложе – Пит испытал второе потрясение за день. Не от изумления, вовсе нет, а от тоски по дому, от внезапного осознания того, как далеко он от Оклахомы; вдобавок Пит вдруг испугался, что его план – это не более чем химера, с помощью которой он пытался обмануть и утешить самого себя. Это чувство кольнуло его сердце так сильно, что Пит впервые поверил, что доктор Пит, пожалуй, и впрямь кое-что смыслит в медицине, и ощутил, будто на шею ему накинули удавку.

Поэтому при первом знакомстве Пит показался падре Химинесу довольно слабым – тут кто-то может возразить, дескать, не слабым, а сильным, ибо есть люди, утверждающие, будто наша сила проявляется в моменты слабости. К счастью для Пита и для многих людей, падре Химинес не был одним из них.

Священник подскочил и вприпрыжку устремился к юноше.

– Добро пожаловать, молодой человек, – сказал он. У падре Химинеса была превосходная дикция, потому что ему приходилось прилагать колоссальные усилия, чтобы правильно выговаривать слова своей вытянутой пастью, в которой ворочался длинный язык. – Добро пожаловать, добро пожаловать, добро пожаловать!

Пит, как всякий молодой сельский протестант, вначале шарахнулся от воротничка священника, а уж потом – от песьей головы.

– Ой… Спасибо, сэр…

Падре Химинес немного подождал, а когда молчание стало немного неловким, сверкнул острыми клыками.

– Ах! Итак, вы уже получили второе чудо?

– Я здесь только ради грузовика, – пояснил Пит. – Исключительно ради работы.

– Вот как!

– Только из-за грузовика.

– И внутри вас не притаилась скрытая тьма?

Пит обнаружил, что снова пересказывает историю своей тети Жозефы.

– Конечно, конечно, конечно, – затараторил падре Химинес. – Жозефа. Чудесная дама, хоть и немного склонная к прогрессистской риторике. Мы навлекаем на себя тьму, когда купаемся голышом.

– Мы? – переспросил Пит.

– Вы.

Пит решил начать разговор сызнова.

– А вы всё еще… Вы по-прежнему… Вы здешний священник?

– В своем сердце я навечно священник. Вы католик?

– Я христианин.

– Счастливец, – заметил падре Химинес. – И я тоже. Скажите-ка, вы ведь вчера приехали вместе с одним человеком, верно?

С момента пробуждения в машине Тони Пит ни разу о нем не вспомнил. Однако приступ тоски по дому смягчил его воспоминания о совместной поездке с Тони. Разум юноши отодвинул в сторонку все негативные аспекты, зато выдвинул на первый план чувство товарищества, возникшее за долгие часы путешествия.

За десять лет до описываемых событий ученый по имени Гарри Харлоу исследовал чувство привязанности, проводя опыты на обезьянках. Несчастные детеныши обезьян отнимались от их настоящих матерей, после чего им предлагались два варианта замены на выбор: искусственная обезьяна, обтянутая махровой тканью, и искусственная обезьяна, сделанная из проволоки. Мать, обтянутая махровой тканью, не бог весть какая замена настоящей матери, и всё же все как один детеныши сошлись на том, что она лучше проволочной матери. В ходе своих экспериментов Харлоу не изучал молодых людей из Оклахомы, но результат его трудов распространялся и на Пита. В его глазах падре Химинес и прочие странные пилигримы были совсем как проволочная мать, а призрак Тони – ворчащая мать, обитая махровой тканью, и всё же последнее сулило хотя бы видимость комфорта.

– Да, я приехал вместе с ним! – сказал Пит. – Где он? Он всё еще здесь?

– О да, да. – Падре Химинес махнул рукой в сторону крошечного окошка.

Вместе они выглянули в окно, но Пит не увидел Тони. Он увидел солнечный день и пересекающую его огромную тень. Взгляд Пита медленно проследовал по этой длинной тени, казавшейся темно-синей в ярком свете позднего утра. Приставив ладонь козырьком ко лбу, он запрокинул голову, сначала немного, потом еще немного, пытаясь разглядеть, что за огромное здание отбрасывает эту тень. Он увидел гладкую, белую поверхность, возвышающуюся на высоту двухэтажного дома, причем тут и там поверхность эту пересекали гигантские швы, как будто кто-то проложил строчки огромной иглой. На вершине непонятной конструкции темнело нечто черное, казавшееся почти фиолетовым. И только опустив глаза, чтобы посмотреть на основание неведомого сооружения, и увидев одну громадную голую ступню, Пит сообразил, на что именно смотрит, потому что отлично помнил, как собаки Антонии сожрали ботинок, в который еще вчера была обута эта нога. Теперь-то юноша понял, что белая поверхность – это не что иное, как многоярдовый костюм, а черное навершие «башни» – это целое поле блестящих волос. Всё это он видел еще вчера вечером, только тогда всё это было в три раза меньше.

– Елы-палы, – пробормотал Пит. – Это что, Тони?

Глава 8

Пока Пит Уайатт во все глаза таращился на изрядно подросшего Тони, Беатрис наконец обнаружила письмо Даниэля.

Даниэль был не мастак сочинять письма. Он медленно читал и писал тоже медленно, часто менял местами буквы в словах, а временами, записывая цифры, поворачивал их не в ту сторону. Уши у святого были куда проворнее рук, поэтому любой шум легко отвлекал его от работы. Он не мог писать, если с ним кто-то говорил, потому что тут же начинал записывать обращенные к нему слова. Вообще-то, до того как Даниэль стал святым Бичо Раро, они с приятелями как-то раз приехали в городок с наступлением темноты, чтобы разрисовать стену местной бакалейной лавки. Разрисовать лавчонку они решили из-за возмутительного поведения сына ее владельца: на уроках в школе тот неблагоприятно отзывался о семье Сория, так что ребята отправились на дело под покровом ночи, справедливо рассудив, что владелец лавки не обрадуется, обнаружив надписи на ее стенах. Даниэлю, как самому храброму, доверили краски, и, пока остальные стояли на стреме, он медленно принялся выводить слова (мальчик писал по-испански из уважения к друзьям, которые, в отличие от детей Сория, не были билингвами), всякий раз стараясь писать букву «е» как «е», а не как ее зеркальное отражение. Он собирался написать пословицу ¡Vivir con miedo, es cómo vivir a medias! – «Жить в страхе – значит жить наполовину!»

Однако его приятели к тому времени уже порядком опьянели, развеселились и, будучи не в силах держаться этого благородного изречения, принялись тихонько напевать, памятуя о склонности Даниэля записывать всё, что слышат уши. В итоге он намалевал на стене лавочки: ¡Vivir con mierda, es cómo vivir a medias! Смысл изречения поменялся, потому что замена двух букв вылилась в слово mierda, то есть «страх» стал «дерьмом».

Трудности с правописанием преследовали Даниэля и по сию пору, так что когда Беатрис получила письмо от кузена, то сразу же поняла: стряслось что-то неладное. Раз Даниэль написал письмо, значит, никакого другого способа передать сообщение у него попросту не было.

Беатрис наступила на письмо, спускаясь по лестнице. Бумага слегка подмокла, так что девушка поскользнулась на ступеньке и едва не упала. Она спрыгнула на землю, чтобы избежать растяжения лодыжки – тут-то письмо и попалось ей на глаза. Беатрис развернула лист бумаги, узнала почерк Даниэля и быстро свернула листок обратно. Один лишь вид почерка кузена вызывал в ее душе такую же тревогу, как и его голос накануне ночью.

Беатрис предпочитала предаваться напряженным размышлениям в одиночестве, поэтому она тихо пошла прочь от радиотелескопа, миновала строения Бичо Раро и добралась до грузовика. Под машиной было не так уж много места, и всё же девушка ухитрилась, извиваясь всем телом, заползти под грузовик ногами вперед. Потом, оказавшись в укромном, полутемном, тесном пространстве, она, вздохнув, вновь развернула письмо.

Беатрис прочитала послание. Потом перечитала, потому что в письме ее об этом просили. Наконец она прочитала письмо в третий раз. Указаний насчет третьего прочтения в письме не было, но двух раз ей оказалось недостаточно.

Беатрис,

Я влюблен в Мариситу Лопес. Это вышло случайно.

Вчера ночью, закончив с Тони, я ей помог. Это уже была не случайность. Я не мог трусливо наблюдать за ее страданиями.

Тьма уже начала опускаться на меня.

Я ухожу из Бичо Раро в пустыню, туда, где никто кроме меня не пострадает от этой тьмы. Боюсь, если я останусь, семья захочет мне помочь и тоже навлечет на себя тьму. Я не смогу с этим жить.

Я попрошу ее передать это письмо тебе и только тебе, потому что верю: только ты сумеешь проявить здравый смысл, а не доброту. Я верю, ты сумеешь убедить их в том, что меня не нужно искать. На всякий случай выжди несколько часов и только потом расскажи им всё, чтобы дать мне фору. Прошу тебя. Я так хочу. Прочитай письмо еще раз и поймешь, что я абсолютно серьезен. Всё случившееся – только моя вина, и больше никто не должен пострадать. Может быть, я сумею победить тьму и мы еще увидимся.

Прости, я забираю с собой кухонный радиоприемник. Может, смогу вечером послушать Дьябло Дьябло – тогда я представлю себе, что вы двое рядом со мной.

Пожалуйста, не говори Марисите, что я ее люблю. Не хочу причинить ей еще больше боли, она и так мучается.

Даниэль.

Некоторые слова были написаны с ошибками, некоторые Даниэль сгоряча пропустил, некоторые слоги вообще вымарал, стремясь к большей выразительности, но общий смысл Беатрис уловила.

Несколько долгих минут она лежала под грузовиком, созерцая похожие на кружево пятна ржавчины рядом с колесами. В обычных обстоятельствах грузовик не заржавел бы так быстро в засушливом и жарком Бичо Раро, но ранее в этом году он стоял припаркованный слишком близко от домика Мариситы и оказался залит солеными потоками ее слез.

Беатрис всегда имела при себе ручку, а также один-два вырванных из блокнота листа бумаги, сложенных вчетверо, так что теперь просто достала их из кармана. Раньше вместо ручки она носила с собой огрызок карандаша, потому что ей нравился скрип грифеля по бумаге – подрагивающий карандаш казался ей живым существом, – но потом ее сбили с ног сбежавшие из загона коровы, и Беатрис проткнула этим карандашом руку. Теперь она носила с собой ручку – эта письменная принадлежность была менее живой, зато ее проще было закрыть колпачком.

Беатрис перекатилась на живот и стала быстро записывать свои мысли на своем секретном языке чисел. Как долго, размышляла она, Даниэль влюблен в Мариситу Лопес и как такое вообще произошло? Всю жизнь им изо дня в день твердили держаться подальше от пилигримов, а человеку сложно влюбиться на расстоянии. Возможно, писала Беатрис, Даниэль просто думает, будто влюблен в Мариситу.

Однако это предложение Беатрис немедленно вычеркнула. Даниэль знал самого себя и свои чувства как никто другой в Бичо Раро. Раз он говорит, что влюблен, значит, так оно и есть. Главное же заключается в том, строчила Беатрис малюсенькими цифрами в целях экономии бумаги, что убьет его не любовь.

В пустыне Даниэлю понадобятся вода и еда. Ему потребуется укрытие от леденящего ночного холода и жгучего полуденного солнца. Выходит, невозможно принести кузену ни воды, ни еды, не нарушив тем самым запрет. Вдобавок надо что-то делать с его тьмой. Тьма принимает любые формы и размеры, и было страшно и неприятно представлять, во что именно выльется то, что скрывалось в душе Даниэля. Им всегда говорили, что тьма члена семьи Сория гораздо опаснее тьмы обычного пилигрима, а уж Беатрис навидалась достаточно жутких воплощений их тьмы. Существует вероятность, писала Беатрис, что тьма Даниэля окажется смертельной.

Сделав эту запись, девушка уронила ручку на землю.

Потом, недовольно цокнув языком, снова сжала ее в кулаке. Беатрис с тревогой подумала, что если уж она, бесчувственная девушка, готова пренебречь предостережением Даниэля и немедленно отправиться на поиски кузена, рискуя тем самым навлечь тьму на них всех, то другие, более страстные члены семьи могут не удержаться. К тому же Беатрис беспокоил и более приземленный вопрос: если Даниэль не вернется, ей самой придется стать святой Бичо Раро. Как все Сория, она могла творить чудеса. Однако когда чудо совершает настоящий святой, это важно. Это духовное действо. Для Беатрис же это было просто действие, которое она могла проделать, всё равно как почистить зубы или поменять масло в грузовике.

Беатрис считала, что одного умения недостаточно.

Если бы только паломникам чудеса давались хоть немного легче. Зачастую они прибывали в Бичо Раро, преодолев сотни миль, и в конце такого путешествия оптимизма у них оставалось всего ничего. Потом, после того как святой Бичо Раро творил над ними чудо, многие пилигримы обнаруживали, что ставшая видимой тьма так же страшна, как тьма невидимая, а может, еще страшнее. К ним неизменно подкрадывалось отчаяние, мешающее трезво взглянуть на себя со стороны и через это найти способ окончательно исцелиться. И, разумеется, святой не мог вмешиваться. К тому же важно было начать эмоциональное исцеление пилигрима еще до совершения первого чуда, а для этого требовались молитвы, наставления и соответствующая атмосфера. Требовалась святость, как сказал бы Даниэль. Легенда гласила, что величайшая из всех святых семьи Сория, Каталина де Лупе Сория, отличалась такой святостью, что первое и второе чудо происходили почти одновременно, и тьма появлялась лишь на краткий миг – вдохновленный пилигрим ее сразу же побеждал. Теперь, когда Бичо Раро задыхалось от наплыва неисцеленных паломников, в такое и верилось-то с трудом.

Беатрис стало неудобно лежать под грузовиком. Лопатки девушки прижимались к выхлопной трубе, волосы спутались, войдя в контакт с трансмиссией. Мир за пределами грузовика делался всё громче. Лопата со стуком ударялась о камень, звенел голос Антонии. Беатрис видела, как работает Пит Уайатт, и отголоски этой кипучей деятельности нарушали ход ее мыслей.

Беатрис попыталась набросать план действий, согласно которому стала бы достойной преемницей Даниэля, но перспектива вырисовывалась не радужная – и для нее, и для пилигримов. Беатрис действовала в качестве святой лишь однажды, в короткий промежуток времени до того, как Даниэль покаялся в грехах, и после того, как Майкл ушел с поста святого, дабы полностью посвятить себя земным трудам. Беатрис не рвалась занять место Майкла, однако семейство единодушно сочло ее наиболее подходящей кандидатурой, по причине ее полной индифферентности к мирским заботам.

Вскоре после этого в Бичо Раро прибыл лощеный финансист на дорогой машине с нью-йоркскими номерами. На первый взгляд казалось, что с ним всё в порядке и никакой тьмы у него внутри нет, но он приехал за чудом, так что Беатрис сотворила над ним чудо. В силу присущего ей прагматизма она не стала разводить церемоний и нагонять атмосферу таинственности, а в силу ее происхождения из семьи Сория чудо так или иначе совершилось. Волосы на голове финансиста начали стремительно расти и виться, спускаясь всё ниже, его борода тоже стала быстро отрастать, спускаясь вниз по груди пышными каскадами. Его одежда растаяла, и бедняга остался голым, каким и пришел в этот мир.

– Это неприемлемо, – заявил делец и попытался прикрыться ковриком, на котором сидел. Однако коврик, едва коснувшись его кожи, тоже растворился, и пилигрим остался стоять перед Беатрис – голый и небритый. Тогда он схватился за висевшую на стене статуэтку Пречистой Девы, но когда и та растаяла в его руках (вот жалость, как-никак фамильная ценность), до пилигрима дошел весь ужас его положения. Чудо сделало его первобытным человеком, обнаженным и косматым.

Отравленный гневом финансист повернулся к Беатрис. Никакое это не чудо, заявил он. Это просто колдовство, причем третьеразрядное. Сто лет назад, продолжал он, Беатрис сожгли бы заживо, забросали камнями или прикончили каким-нибудь еще более страшным способом. Потом он сказал, что понятия не имеет, какое садистское удовольствие она получает, вредя успешным людям, но он определенно надеется, что она не рассчитывает выудить из него деньги, потому что все его финансы находились в карманах костюма, уничтоженного ее заклятием. Беатрис могла только молча слушать пропитанные презрением оскорбления пилигрима.

Она даже не имела права напомнить ему о том, что получение второго чуда целиком и полностью зависит от него самого, поскольку, вмешавшись, рисковала навлечь тьму уже на себя.

Наконец финансист встал, преисполненный неприкрытого чувства собственного достоинства, а его мужское достоинство прикрывала длиннющая борода. Отпустив последнее сердитое замечание в адрес Беатрис, он опрометью выбежал из Раки и скрылся в ночи, бросив свою новомодную машину. Он так за ней и не вернулся, и, в конце концов, Луис продал ее одному знакомому по ту сторону границы. Молва о голом, заросшем финансисте, бродящем по пустыне, пополнила коллекцию местных легенд, заняв второе место после рассказов о Фелипе Сория. Эту парочку прозвали дикарями Колорадо.

С тех пор Беатрис не сотворила ни одного чуда.

– Беатрис, тебя ищет Джудит, – сказал Хоакин, опускаясь на одно колено рядом с грузовиком.

Большинство людей проходят мимо грузовиков, не проверяя, есть ли под ними другие люди, так что кто-то удивится тому, что Хоакин нашел Беатрис. Но у Хоакина за плечами был многолетний опыт поисков Беатрис, и он приучился искать ее везде, даже в таких местах, где ожидаешь обнаружить разве что кошку или ядовитую ящерицу: на крышах, на ветвях деревьев, а также в пыли под грузовиками.

– Привет. Ты там, я вижу. Я говорю, тебя Джудит ищет.

Беатрис еще не пришла к удовлетворительному умозаключению, поэтому не вылезла.

Хоакин подобрал с земли палку и потыкал кузину в плечо, потом вылил на ладонь немного воды из бутылки и дал ей стечь на землю, так что под грузовик пополз мутный грязевой ручеек.

– Твоя мать кричит на твоего отца, а теперь еще и Джудит вопит.

Беатрис не двигалась, а грязевой ручеек остановился, не добравшись до нее, поэтому Хоакин расстегнул свою гавайскую рубашку и повесил на зеркало грузовика, дабы уберечь от пыли и грязи, после чего тоже заполз под грузовик и улегся рядом с кузиной. Неподалеку раздавался скрежет – это лопата Пита вгрызалась в твердую почву – и сердитое квохтанье кур. Недавно Хоакин сумел убедить Луиса приобрести для него лосьон после бритья и с утра хорошенько им облился. Крепкий мускусный запах оказался гораздо громче, нежели разговор кузенов, продлившийся несколько минут. Потом Хоакин воскликнул:

– Что?

Беатрис протянула ему свои записи.

– Я не могу читать твои… твои… математические рецепты.

Беатрис передала ему письмо Даниэля.

Хоакин прочитал послание, потом перечитал, как и советовал Даниэль, наконец, как и Беатрис, прочитал в третий раз. Потом уронил письмо на свою голую грудь и обеими руками схватился за голову. Театральность этого жеста убедила бы стороннего наблюдателя в неискренности чувств Хоакина, однако те, кто знал, как трепетно парень относится к своей прическе, сразу поняли бы: он в отчаянии.

– Я их ненавижу, – в конце концов проговорил Хоакин.

Беатрис ответила на это так же, как отвечала на все прочие ложные утверждения Хоакина:

– Вовсе нет.

– Ладно, это не их вина, они все чада Господа и Пресвятой Девы, el alma generosa será prosperada, y el que riega será también regado[9], знаю-знаю, – сказал Хоакин, подражая дрожащему голосу бабушки. Затем продолжил уже нормальным голосом: – Нужно придумать способ принести ему воды.

– Ты вообще читал письмо?

– Читал, но там одни глупости написаны.

– Не заставляй меня пожалеть о том, что я его тебе показала.

– Мы могли бы попросить кого-то из пилигримов принести ему воды, – сказал Хоакин, но тут же понял всю абсурдность этого предложения. – Если бы могли разговаривать с пилигримами…

Беатрис смотрела на проеденные ржавчиной дыры в металле до тех пор, пока те не превратились в красноватый, обгрызенный жуками лист, а потом снова сфокусировала взгляд, и дыры вновь вернули себе прежний вид. К ее огромной досаде в памяти снова возник Пит Уайатт со своими локтями, но потом эти мысли трансформировались в идею, и охватившее Беатрис недовольство исчезло.

– Что тебе известно о мужчине, который приехал к нам на работу прошлой ночью?

– О мужчине? Что еще за мужчина? А, – пренебрежительно протянул Хоакин, – ты о том парне.

Беатрис пропустила мимо ушей это понижение в ранге.

– Он не пилигрим. Он мог бы приносить Даниэлю еду и воду.

Последовало молчание: кузены рассматривали новую идею на предмет недочетов. Не найдя ни одного, Хоакин вернул Беатрис письмо, и та аккуратно сложила бумагу. Кузены выкатились из-под грузовика. Хоакин снял с зеркала рубашку, но надевать не стал – слишком сильно перепачкался.

Ребята поглядели на оранжерею Франсиско Сория. Изнутри всё еще доносились громкие, возмущенные голоса.

Хоакин сказал:

– Можем подождать, пока они закончат.

Но Беатрис уже решительно шагала в ту сторону. Если Даниэль не боится встретиться со своей тьмой лицом к лицу, то и она не испугается присутствовать при ссоре родителей.

Глава 9

Было время, когда история Франсиско и Антонии Сория являла собой величайший роман из всех, что когда-либо украшали Бичо Раро, а это о многом говорит.

Любовь в дикой пустыне явление необычное. Здесь царит особая атмосфера: изолированность от внешнего мира, суровый климат, сухой воздух, невероятная красота – всё это обостряет человеческие чувства до предела. Возможно, вдали от деревьев и городов, притупляющих ощущения, здесь чувства распространяются до горизонта. Может быть, растрескавшаяся почва долины Сан-Луис усиливает их подобно тому, как усиливается крик в каньоне. В чем бы ни заключалась причина, жители Бичо Раро не были исключением. Здесь всё было сильнее: злоба, веселье, ужас, ликование, любовь. Возможно, именно поэтому тьма членов семьи Сория считалась самой опасной. Она, как и всё остальное здесь, была сильнее и неуступчивее.

Антония и Франсиско родились в одну и ту же минуту, в один и тот же день, за много миль друг от друга. Пожалуй, они никогда бы не встретились, кабы не погода. В ужасные 1930-е годы Бичо Раро поразила засуха, и воздух с рассвета до заката был оранжевым и густым от зноя. Ветер дул редко, а если и собирался с силами, то тоже был оранжевым и густым.

Жара зашкаливала. Коровы на полях превращались в статуи, а птицы падали с неба.

Тем не менее однажды волос Франсиско коснулся свежий, прохладный бриз: это случилось, когда он откапывал их пастушью овчарку из образовавшегося за ночь бархана. Странный бриз веял с севера, в пику обычной в это время года погоде, приходившей с юго-запада, и когда Франсиско поднял голову, то увидел, что ветерок несет с собою голубое небо: свежий, синий воздух, которым можно дышать, не задыхаясь. Франсиско отложил лопату, и они с собакой пошли вслед за бризом, по долине Сан-Луис, через границу Нью-Мексико, через города Костилла и Квеста, пока наконец не добрались до Таоса, где как раз полным ходом шел праздник.

Франсиско, проживший всю жизнь в долине Сан-Луис и половину жизни – под гнетом засухи, и помыслить не мог, что можно устроить подобное гулянье. Маленькие девочки в праздничных платьицах катались на карусели, сидя верхом на раскрашенных лошадках, а в движение карусель приводили крепкие мужчины, вращая огромную деревянную шестеренку. Мальчишки, ростом едва ли Франсиско по пояс, щеголяли в жестких, запыленных сомбреро. Народ так весело танцевал, что ноги Франсиско сами собой принялись приплясывать, а руки – прихлопывать, копируя движения танцоров. В крови Франсиско бушевала музыка, и он ощутил, что может горы свернуть. Тут-то синее небо и остановилось, ровнехонько над головой Антонии Аламиллы, танцевавшей в белом платье. Теперь-то Франсиско увидел, что это вовсе не голубое небо, а синий воздушный шар на веревочке, обвязанной вокруг запястья девушки. Увидев одетого в пыльный комбинезон Франсиско, Антония немедленно перестала танцевать и заявила на отличном испанском:

– Обожаю собак.

Горожане потрясенно уставились на нее. С момента рождения Антонии никто ни разу не слышал от нее ни слова, зато после встречи с Франсиско она болтала, не умолкая. Он попросил ее руки, а когда через два месяца они поженились в Бичо Раро, слезы радости, пролитые Антонией, задобрили дождь, и он стал литься с неба, положив тем самым конец десятилетней засухе.

Однако это было раньше.

В день, когда Беатрис заползла под грузовик, чтобы спокойно поразмыслить, оставалась ровно неделя до пятидесятого дня рождения Франсиско и Антонии. По случаю такого знаменательного события Джудит давно предлагала устроить пышный праздник: именно по этой причине они с Эдуардо вернулись в Бичо Раро накануне – помочь подготовиться к торжеству. Однако союз Франсиско и Антонии в последнее время омрачали раздражение и ссоры, и, по какой-то неясной для Джудит причине, родители почти перестали разговаривать друг с другом.

Или же, если выражаться точнее, Франсиско перестал разговаривать с Антонией. Раз начав говорить с Франсиско, Антония никак не могла умолкнуть, просто потому, что муж ее не слушал.

Крики, которые услышал Хоакин, раздавались потому, что Антония и Джудит нападали на засевшего в оранжерее Франсиско. Оранжерея была для Франсиско цветочной лабораторией, и он верил, что, пытаясь вывести прекрасную черную розу, занимается высокой наукой. Система тонких металлических трубок доставляла драгоценную воду именно туда, куда Франсиско хотел ее направить, а к ставням были прикреплены отражатели, чтобы правильно распределять солнечный свет. В оранжерее росли не только розы: на старинной ванне с львиными ножками лежало сито, в котором произрастал нежный салат-латук, а в старых деревянных ящиках прятались упитанные шампиньоны. Франсиско стоял посреди своего маленького царства, руки и одежда его были перепачканы в земле, но волосы аккуратно зачесаны назад и смазаны маслом. Было всего несколько вещей, которые Франсиско желал всегда видеть на своем месте, зато эти вещи не подлежали обсуждению.

– Люди не для того проделают такой долгий путь, чтобы поглядеть, как ты сидишь тут со своими розами! – втолковывала ему Антония. – И не говори, что здесь и без тебя полно народу!

– Тебя даже никто не просит помогать с приготовлениями! – вторила ей Джудит.

– Хотя могла бы и потребовать, она в своем праве, – продолжала Антония. – Они с Эдуардо вернулись только ради праздника. Мы просим тебя появиться всего на один день в году. Неужто жена не может попросить о такой малости?

– И не говори, что твои розы этого не вынесут! – добавила Джудит. – Это мы должны быть твоими розами!

Тут Джудит едва не заплакала. Этой ночью ее сны полнились ужасами, даже невзирая на то, что она спала, прижавшись к теплому телу Эдуардо. У нее из головы не шли пилигримы, которые прятались и шныряли у самого дома ее матери. Всю жизнь Антония пронзительным голосом внушала дочери, как опасны неисцеленные пилигримы, и за время своего отсутствия Джудит успела забыть, каково это – каждую минуту находиться рядом с ними. Она не представляла, как ее сестра Беатрис это выносит; с другой стороны, ее сестра – девушка бесчувственная, а страх – это тоже чувство.

– Мы были твоими розами, – горячо возразила Антония.

В этот миг вошли Беатрис с Хоакином, и Франсиско впервые открыл рот.

Он сказал:

– Закройте дверь! Влажность!

– Что это было? – взвизгнула Антония. – Для тебя всё это просто игра? – Потому что она не услышала из уст мужа слов. Ее супруг решил прояснить ситуацию с помощью свиста. Именно так звучал придуманный Беатрис язык. А поскольку он был математическим, то применять его было намного удобнее в форме музыки, нежели в виде слов.

Беатрис закрыла дверь.

– Беатрис! – с облегчением воскликнула Джудит. – Хоть ты его вразуми!

– Как твои розы? – просвистела Беатрис, обращаясь к Франсиско. – Есть успехи?

– Пока рано что-то говорить, – ответил Франсиско. Отец и дочь легко находили общий язык, потому что у них были взаимодополняющие потребности. Розы и помидоры – довольно разные вещи, но растут на одной и той же почве. Франсиско уловил во фразе дочери резкую, фальшивую ноту и спросил: – Всё в порядке?

– Что это значит? – снова разбушевалась Антония. – Не понимаю, почему вы намеренно меня игнорируете?

Появление Беатрис придало Джудит сил. Она сказала:

– Отец ведет себя просто жалко. Он нарочно не замечает маму. Я вчера приезжаю домой, а она мне говорит, что мы с Эдуардо можем остановиться в их спальне, потому что она сама переехала в мою! «Мама, – спросила я. – Как же вы с отцом помещаетесь в этой комнатенке?» А она и говорит, мол, отец теперь всё время проводит в оранжерее, даже не спит, и она теперь спит одна!

Дескать, она остается в моей комнате, потому что одиночество там меньше! Как по-твоему, Беатрис, порадовали меня такие новости?

Беатрис решила, что над ответом на этот вопрос можно не думать, так как ответ ясно читался в возмущенном сестринском тоне.

Джудит между тем продолжала:

– Мне всё равно, из-за чего они ссорятся. Папа не может так изгаляться над мамой! Это несправедливо, и вовсе не так положено вести себя супругу после сорока лет брака!

– Боже, сорок лет брака? – вытаращил глаза Хоакин.

– Я посчитала приблизительно, – рявкнула Джудит.

– Ты думаешь, мы настолько старые?! – возмутилась Антония.

Джудит снова обратилась к Франсиско:

– Этому дурному обращению пора положить конец. Нельзя вот так поворачиваться к маме спиной! Если тебе не нравится ее дурное настроение, то ты должен понимать, что, лишая ее своего присутствия, ты только усугубляешь положение!

Кто-то мог бы посчитать ее слова несправедливыми или легкомысленными, но для новобрачной, каковой являлась Джудит, это был не просто праздник, а обещание того, что чистая и страстная любовь даже спустя годы совместной жизни останется чистой и страстной любовью, несмотря на любые несчастья и несхожесть характеров. А еще это торжество олицетворяло собой безопасность. Все эти годы она жила в Бичо Раро в безопасности лишь потому, что мать и отец вместе приглядывали за ней и за сестрой. Но теперь, если они вдруг расстанутся, может случиться всё что угодно. Тьма может поглотить их всех. Если праздника не будет, Джудит хотела немедленно дать деру отсюда. Она убежала бы прямо сейчас, но ее удерживала любовь к родным и опасения за их судьбу.

Франсиско не ответил. Если ему что-то не нравилось, он просто замыкался внутри себя, ибо там было спокойно и тихо.

Беатрис подошла к отцу и оглядела лежавшие перед ним растения. Это были не розы, не шампиньоны, не лук-латук, а головки чеснока, в процессе исследования разломанные на дольки. Отец протянул ей две дольки, предлагая понюхать, и она понюхала – сначала одну, потом вторую.

– Заставь его понять, Беатрис, что единственное, чего я действительно хочу, это убедиться, что на праздновании дня рождения он будет вместе с нами! – сказала Антония. В прошлом, когда Джудит еще жила дома, они с Антонией частенько уговаривали таким образом то Беатрис, то Франсиско, словно бесчувственные отец и дочь говорили на другом языке и не могли объясняться с обычными людьми без опытного переводчика. На самом-то деле и отец, и дочь были способны на глубокие чувства, просто стали жертвами старой поговорки: «Как про тебя сказывали, таков ты и есть». Им год за годом твердили, будто они начисто лишены чувств, и в итоге они сами в это поверили. Вот почему Беатрис так трудно было принять решение, после того как она прочитала письмо Даниэля в первый раз. Если бы она признала, что способна так сильно страдать, ей было бы проще разобраться в себе.

Когда Беатрис не ответила, Антония проговорила с горечью:

– Ты всегда принимаешь его сторону.

Беатрис сказала:

– Это неправда.

Она никогда не принимала ничью сторону.

– Да, это неправда, – поддержал кузину Хоакин. – Беатрис очень справедливая.

Это заявление тут же напомнило Беатрис похожее утверждение, сделанное Даниэлем в письме.

Сообразив, что лучшей возможности выполнить возложенную на нее задачу может не представиться, она продемонстрировала присутствующим сложенное письмо.

– Мне нужно кое-что вам сказать. У меня есть письмо от Даниэля, – объявила она.

– Письмо? – озадаченно переспросила Антония. Ей было сложно представить, что могло сподвигнуть Даниэля на написание целого письма.

– Он помог кое-кому из пилигримов, – продолжала Беатрис.

Собравшимся в оранжерее людям потребовалось разное время, чтобы переварить эту новость. Франсиско отложил головку чеснока, которую до сего момента держал в руках, Джудит моргнула, а потом ее глаза округлились.

Зато Антонию охватила ярость.

Вот что случается, когда вас переполняет гнев: во-первых, у вас подскакивает давление, а стенки сердца сокращаются всё быстрее. Ваши мышцы напрягаются, сжимаются, готовясь к активным действиям. Из желез выпрыгивают адреналин и тестостерон и, точно пара скакунов, мчатся через ваш разум, таща за собой краснолицую колесницу смущения. Всё это подхлестывает ту часть нашего мозга, которая отвечает за эмоции, и только после того, как этот будоражащий кровь процесс завершится, старая добрая кора головного мозга, управляющая мыслями и логикой, получает возможность включиться в дело. Вот почему, разозлившись, мы зачастую говорим глупости.

Антония злилась почти всегда.

Она принялась быстро расхаживать взад-вперед, то и дело с жаром восклицая:

– Что за болван! Ведь он же знал! Мы вам всем говорили!

– Он сказал, какую форму приняла его тьма? – спокойно поинтересовался Франсиско.

Услышав, что муж говорит таким невозмутимым тоном, Антония взъярилась пуще прежнего.

Беатрис покачала головой.

– Тьма человека из семьи Сория? – прошептала Джудит.

Если в душе Антонии возрастал гнев, то в душе Джудит – страх, только это была более тонкая субстанция, бившаяся внутри ее грудной клетки.

Тут вмешался Хоакин.

– Но мы кое-что придумали. Пусть мы не можем помочь Даниэлю справиться с тьмой, но совсем без помощи он не останется.

Франсиско, Антония и Джудит уставились на юных кузенов очень пристально – примерно так же смотрели на Беатрис совы этим утром.

Беатрис решила поделиться своими соображениями.

– Парень, который приехал вчера ночью, мог бы носить Даниэлю еду и воду. Пит Уайатт. Никто из Сория не сможет помочь, а для его вмешательства никаких препятствий нет.

Антония немедленно заявила:

– Ни за что!

– Нет! – согласился Франсиско.

Все посмотрели на него в изумлении: во-первых, он согласился с женой, во-вторых, заговорил на привычном им всем языке и, в-третьих, решительно возразил против такого простого предложения.

– Но почему нет? – воскликнул Хоакин.

Антония сказала:

– Кто знает, вдруг любая помощь Даниэлю будет считаться вмешательством в его чудо? Даже если ему поможет Пит Уайатт. А если это вмешательство обернется против нас… Где мы тогда окажемся? В такой же дурацкой ситуации, что и Даниэль! И какой нам всем от этого прок? – Она распахнула дверь – влажность рванулась на улицу, – и закричала: – Роза, Роза, Роза! Иди сюда! О, иди сюда! – Она тяжело привалилась к двери.

Джудит ахнула, точно ее грудь распирали рыдания, но глаза ее оставались сухими.

– Ой, мама, Джудит, вы слишком драматизируете, – начала было Беатрис.

– Ты вся в отца! – огрызнулась Антония.

Ни Франсиско, ни Беатрис не возразили на это обвинение, впрочем, как и всегда.

– Не понимаю, почему мы не можем действовать через этого парня, – настаивал Хоакин. – Ведь пилигримов-то мы избегаем.

– Нельзя сидеть сложа руки, – сказала Беатрис.

– Послушайте-ка, вы все. Тьма члена семьи Сория распространяется так, как вам и не снилось. – В голосе Антонии звякнул металл. – Я запрещаю всем вам искать Даниэля. Только через мой труп!

Глава 10

Чтобы вы поняли, почему Антония так ответила на предложение Беатрис, вам следует узнать историю о том, как на Бичо Раро в последний раз опускалась тьма. В то время никто из кузенов, кроме Джудит, еще не родился. Антония всего несколько лет назад приехала сюда вместе с Франсиско. Тогда в Бичо Раро было больше Сория и меньше пилигримов: паломники довольно быстро избавлялись от своей тьмы и отправлялись восвояси. Братья и сестры Сория в то время были так же близки, как Даниэль, Беатрис и Хоакин.

Шел 1944 год, и мир был объят войной. Даже если вы не заходили на вражескую территорию, враг мог заявиться к вам на порог. В Колорадо-Спрингс около двенадцати тысяч интернированных немецких военнопленных убирали урожай сахарной свеклы в исправительно-трудовых лагерях. В городе Тринидад размещалось еще две тысячи немцев. В крошечном городке Сауач двести военнопленных жили в здании старшей школы. Даже Бичо Раро не стало исключением: небольшой трудовой лагерь действовал и на поле сахарной свеклы в нескольких милях от поселения, и в хорошую погоду над пастбищами разносились отзвуки песен, которые немцы тянули за работой.

Заключенные, вырванные из обычной жизни, вызывали у местных нешуточное любопытство и становились причиной множества споров.

Правительство заявляло, что эти молодые немецкие мужчины станут ответом на нехватку рабочей силы в Колорадо, вот только светловолосые немцы с их бледной, легко обгорающей кожей и отрывистой, гортанной речью никак не приживались в здешних краях. И одежда их сильно отличалась от одежды местных: военнопленным было позволено носить форму, коль скоро они этого хотели, и большинство из них действительно этого хотели, но их шорты цвета хаки смотрелись всё неуместнее в свете подступающей зимы.

А зима в том году выдалась тяжелая.

Зимы в этой части страны студеные. Температура в пустыне стремительно падает, а снег скрывает даже воспоминания о покрывающем землю невысоком кустарнике. Передвигаться невозможно. Выжить можно, только если заблаговременно найти теплую нору в земле и там спрятаться; если ты не нашел или не построил укрытие до начала снежной бури, то родственники помянут твою незавидную участь скупой слезой и кружкой пива.

В отличие от всего остального мира Бичо Раро переживало временный подъем благодаря уже упоминавшейся сумме денег, полученной от Элизабет Пантазопулос. Так что, несмотря на скверную погоду снаружи и тесноту внутри, в поселении было полно еды, и жизнь там била ключом.

И вот настал тот ужасный вечер, когда в Бичо Раро явился странный пилигрим. К тому времени снег валил, не переставая, уже неделю; вероятно, небу было так скучно, что иного занятия, кроме как порождать снег, оно не придумало. Солнце скрылось за облаками, но еще не стемнело – словом, стояла сплошная серость. Все сидели по домам, как вдруг совы пришли в волнение. Они взлетели с крыш, так что на землю ухнуло немало снега, и понеслись навстречу пришельцу.

Чужаку оставалось преодолеть еще около полумили пути, но совы уже летели к нему, долетев, развернулись и понеслись обратно к Бичо Раро, а потом – снова к пилигриму: ожидание скорой тьмы и чуда сводило их с ума.

Антония Сория первая вышла навстречу паломнику, когда тот, шатаясь, добрел до Бичо Раро. Она успела продвинуться лишь на пару ярдов, ибо снегу намело по колено, но потом остановилась, поняв, что перед ней один из немцев. Антония успела разглядеть только форму цвета хаки, а затем поспешила в дом и вернулась уже вместе с Франсиско и ружьем. Следом во двор вышли и остальные: самый старший брат, Жозе, а также Майкл и Роза Сория, их любопытная сестра Лойола, мать Даниэля, и добрейший Бенджамин, отец Даниэля (и действовавший на тот момент святой). В то время Лойола пребывала на последнем месяце беременности, и, вообще-то, ей не следовало выходить на мороз, однако она ни на шаг не отходила от Антонии; с тех пор, как Антония приехала в Бичо Раро, они стали лучшими подругами.

– Bitte, – сказал немец. От холода его колени стучали друг о друга, к тому же сильно покраснели. На бедняге были пресловутые форменные шорты, так что снег насквозь промочил его носки и плотно облепил голые ступни.

Антония предостерегающе вскинула ружье.

– Bitte, – повторил немец. На руках он держал ребенка. Личико малыша было того же цвета, что и колени немца, – ярко-красное от переохлаждения. Беглец немного говорил по-английски, но ни слова не знал по-испански, а посему не мог рассказать Сория, откуда у него ребенок.

Он и сам сейчас походил на ребенка.

– Откуда вы сбежали? – спросил Франсиско, но немец, конечно же, не понял вопроса. Совы реяли низко над землей, едва не задевая крыльями голову чужака, а тот, еле-еле переставляя ноги и не обращая внимания на наставленное на него ружье, шагнул вперед и протянул ребенка Майклу.

Теперь следует упомянуть одну забавную особенность, отличающую людей, способных творить чудеса. Способность помогать другим не всегда сопряжена с пониманием того, когда следует или не следует оказывать помощь. Святой просто смотрит на человека, явно нуждающегося в помощи, и хочет ему помочь, при этом ему зачастую даже в голову не приходит спросить, какая помощь этому человеку нужна.

Немец определенно нуждался в чуде.

Впрочем, спросить у него самого, так ли это, не представлялось возможным. Никто из Сория не знал ни слова по-немецки.

Бенджамин оценил свою ответственность за судьбу немца, оценил степень серьезности, написанной на его лице, и рассудил, что раз уж немец проявил доброту по отношению к этому ребенку, то он, Бенджамин должен проявить доброту в ответ. Он сотворил чудо.

В тот же миг немец удивленно вскрикнул, положил ребенка на снег и превратился в детеныша большеухой лисицы. Бенджамин предвидел нечто подобное, однако он и представить себе не мог, что чудо распространится также и на принесенного немцем ребенка. Бенджамин полагал, что в таком малыше не может быть ни капли тьмы, однако ручки ребенка начали покрываться драконьей чешуей, и, увидев, что с ним происходит, малыш вышел из оцепенения и заплакал.

Что значит «вмешаться в чудо»? Доподлинно неизвестно, какие именно действия расцениваются как помощь жаждущим исцеления пилигримам. Например, нет ничего страшного в том, чтобы предоставить им кров над головой или наполнять их миски едой, как делали в Бичо Раро. Однако позволить пилигриму сыграть с вами в карты или помочь напрямую советом – это уже вмешательство. Поэтому Сория оставили попытки угадать, что можно, а что нельзя делать, решив, что лучше просто держаться на расстоянии.

Вот только Бенджамин не подумал обо всём этом и попытался утешить плачущего ребенка. По правде говоря, он вообще не осознал, что над ребенком совершилось чудо, потому что изначально собирался помочь только немцу. Он поддался естественному порыву, велению сердца, и поступил так, как поступило бы большинство людей на его месте: потянулся к плачущему малышу.

В считаные секунды на свет показалась тьма Бенджамина, тьма одного из Сория. Как уже говорилось выше, тьма человека из семьи Сория распространяется быстрее и действует ужаснее, нежели тьма обычного пилигрима. Не успел Бенджамин заговорить с ребенком, как с его уст слетел болезненный всхлип: его ноги вдруг вытянулись, как ноги неуклюжего жеребенка, пытающегося ступать по снегу. Он этого не видел, но его ноги начали превращаться в дерево. Лойола, не видя, что происходит, спросила у мужа, что это с ним. Поддернув штанины его заиндевевших от снега брюк, она увидела два серых сухих бревна – такие часто можно найти в песке, высохшие и безжизненные.

– О, Бенджамин, я всё равно буду тебя любить! – заверила она мужа, однако этой короткой фразы, этих слов утешения оказалось достаточно, чтобы тьма пала и на нее тоже. В отличие от Бенджамина Лойола начала деревенеть сверху вниз, и пока руки и грудь Бенджамина превращались в дерево, с ее головой, шеей и плечами происходило то же самое.

– ¡El niño![10] – закричал Жозе. Он имел в виду не покрытого драконьей чешуей ребенка, а, скорее, младенца, находившегося во чреве одеревеневшей Лойолы. Антония принялась выкрикивать имя Лойолы, но вой ветра заглушил ее крик, а тем временем Жозе схватил лопату и бросился к полностью одеревеневшей Лойоле, дабы вырубить из ее тела крошечное тельце Даниэля, пока его окончательно не запечатало в деревянной колоде. Едва острие лопаты коснулось деревянной фигуры Лойолы, ноги Жозе одеревенели из-за этого вмешательства. Он закричал на своих братьев, веля им уходить.

Франсиско, Майкл и Роза утащили Антонию обратно в дом и захлопнули за собой дверь.

Лисенок убежал, за ним последовал и обросший драконьей чешуей мальчик.

Только после того, как снаружи всё стихло, Антония, Франсиско, Майкл и Роза отважились снова выйти. Самопожертвование Жозе не пропало напрасно: Даниэль вывалился из разрубленного тела своей деревянной матери и теперь заходился плачем, лежа в снегу у ног своих деревянных отца и дяди. Он был простым младенцем из плоти и крови, начисто лишенным всяких признаков тьмы. Будучи беспомощным новорожденным, он никак не мог случайно вмешаться в чудо своих родителей и дяди, а кроме того, будучи невинным малюткой, не имел в себе никакой тьмы, которую могло бы потревожить подобное вмешательство.

Роза подняла Даниэля, лежавшего среди деревянных останков его родных. Антония прикоснулась к кускам расколотого деревянного тела Лойолы, чтобы высвободить из-под них ребенка.

Франсиско поднял лопату, выпавшую из рук Жозе, и прислонил ее к стене дома, где она и стояла изначально. Он не произнес ни слова.

Именно тогда Антония стала сердитой и с того дня постоянно пребывала в таком состоянии. С тех пор Франсиско год от года использовал обычные слова всё меньше и меньше. Майкл перестал стричься. Роза осталась Розой.

Антония рассказывала кузенам эту историю, пока они все шли к маленькому курятнику. Дверь сарайчика всегда была закрыта и никогда не открывалась, но теперь Антония ее отворила. Свет упал на пыльный деревянный пол.

Антония взмахом руки указала на то, что лежало внутри, и провозгласила:

– С тех пор они лежат здесь!

– Похоже на бревна, – сказал Хоакин.

– Именно! – ответила Антония.

– Но ведь Лойола была не из Сория, – заметила Беатрис. – Почему она не могла помочь Бенджамину?

– Если любишь человека из семьи Сория, его тьма становится твоей, – сказала Антония.

– Хм-м-м, – протянула Беатрис.

Несколько долгих мгновений они смотрели на куски серого дерева, сваленные грудой на полу сарая. Беатрис думала, что всё сложилось весьма удачно: хорошо, что до сих пор она ни разу не открывала эту дверь, а то ведь могла бы по незнанию сжечь своих родственников, разводя костер. Антония думала, что испытывает сейчас даже бо́льшую злость, чем в тот день, когда потеряла свою лучшую подругу. Хоакин думал, что Даниэль жив лишь благодаря решительным действиям самоотверженного и храброго Жозе…

И теперь на Даниэля обрушилась та же беда, что сгубила его родителей. Джудит думала о том, что до сего момента ей и в голову не приходило, какой опасности отныне подвергается Эдуардо, осмелившийся полюбить ее, одну из рода Сория. Франсиско думал о том, сколько времени они тогда потратили, решая, как назвать сына его погибшей сестры, извлеченного из ее одеревеневшего тела.

И все они размышляли о том, как выглядит тьма Даниэля.

– Если бы мы только смогли научить твоих собак приносить Даниэлю еду, – проговорила Беатрис.

– Так, чтобы его самого в результате не съели, – пробормотал Хоакин.

Антония сердито заворчала.

– Во всяком случае вопрос с торжеством в честь дня рождения решился сам собой, – произнес наконец Франсиско. – Я ни за что не стану праздновать, пока Даниэль к нам не вернется.

Глава 11

Пит работал.

Он взялся за работу, едва забросив свои сумки в комнату, которую отныне должен был делить с падре Химинесом, и трудился весь день без перерыва. Он работал ровно шесть часов, прерываясь лишь тогда, когда замечал на горизонте Беатрис Сория, пережидал, пока его сердце не успокоится, а опасность не минует, и вновь принимался за дело.

– Новенький! – окликнула его Робби, одна из близняшек, так и не запомнившая имя Пита. – Иди сюда, поболтаем.

Пит ответил:

– Не могу. Я работаю.

– Пит? – позвала его Марисита, когда он проходил по Бичо Раро, неся сложенные пирамидой коробки. – Ты будешь делать перерыв на almuerzo?[11]

Пит сказал:

– Не могу. Я работаю.

– Я устаю от одного только взгляда на тебя, – заявил замшелый Телдон со своего места на крылечке. – Передохни.

Пит сказал:

– Не могу. Я работаю.

Антония давала Питу задания, выполнение которых не требовало большого умения – лишь много сил, так что с парня уже семь потов сошло. Пит раскапывал засыпанные оросительные канавы, вытаскивал из дорожек опасно торчащие гвозди, уничтожал примостившиеся под свесами крыш необитаемые (а порой и обитаемые) осиные гнезда и обирал личинок колорадского жука с помидоров и картошки.

Последнее задание едва его не добило. Пит проявил себя безжалостным борцом, но колорадский жук оказался еще безжалостнее. Чем больше вредителей Пит уничтожал, тем больше их появлялось. Юноша не знал, что колорадский жук, известный также под названием колорадский картофельный жук, в настоящее время допекал еще и восточных немцев. В нашествии колорадского жука винили американские самолеты. Коммунистическая пропаганда кричала, дескать, Sechsbeiniger Botschafter del Wall Street (шестиногий посланец с Уолл-стрит) пустит народ по миру и загонит прямиком в капитализм. Детей восточных немцев снимали с занятий в школах и отправляли в поля обирать личинок, в точности как это делал сейчас Пит, дабы с младых ногтей приучить юное поколение ненавидеть этих мелких, мясистых, ярко-красных существ.

Подобные развлечения вполне могли бы раз и навсегда отбить у Пита охоту к труду, но, к счастью для него, налетела буря, и всё вокруг потемнело. Пустыня, решив привлечь внимание юноши, резко выдохнула, так что в воздух поднялись пыль и сухая трава. Пит едва-едва успел укрыться в конюшне, состоявшей из шести стойл, а потом зарядил дождь. Молодой человек принялся сгребать в кучу навоз и подметать проход между стойлами. Тяжелая работа, конечно, но всяко лучше, чем обирать несметные полчища личинок колорадского жука.

В конюшне царил полумрак, и Пит почувствовал себя очень уютно – то ли из-за того, что ему не довелось расти рядом с лошадьми, то ли вопреки этому обстоятельству. В настоящее время в стойлах находилось всего две лошади – хотя если посчитать еще не родившегося жеребенка в животе у кобылы, их было три – и все они отличались бешеным норовом. Кобыла так и вовсе была диким животным, и держали ее только потому, что последние пару десятков лет она считалась самым быстрым скакуном в Колорадо, участвовавшим в гонках вокруг бочек. Кобыла эта была такая злая, что убила собственное имя, и теперь люди просто указывали на нее пальцем. Ее продолжали кормить в надежде, что вредное животное вскорости принесет жеребенка и подобреет, но чаяния эти пропали втуне. Вдобавок большие надежды возлагались и на будущего жеребенка, однако истина заключалась в том, что через шесть лет этому скакуну суждено было вынести своего наездника – действующего чемпиона штата в гонках вокруг бочек – за пределы поля и закинуть прямо в витрину местного мебельного магазина.

Помимо кобылы в сарае стоял еще Сальто, американский верховой жеребец, тот самый, на котором несколько лет назад в Бичо Раро прискакал один из пилигримов. Конь оказался на редкость красивым и, хотя Сория не особо интересовались верховой ездой, Сальто посчитали ценным ради будущего потомства. Время от времени люди приезжали издалека, чтобы конь покрыл их кобылок, к тому же платили за эту привилегию огромные суммы. Так что Сальто остался. И всё бы ничего, но конь отличался повышенной нервозностью и полным пренебрежением к заборам. Изо дня в день ему приходилось торчать в стойле, и от этого он делался страшно раздражительным и легковозбудимым, так что приходилось привязывать ему между ушей подушечку, чтобы конь не убился о потолок собственного стойла, если ему вдруг приспичит взвиться на дыбы. Майкл установил в конюшне радио, чтобы успокаивать Сальто и пресечь его попытки совершить побег.

Некоторое время Пит смотрел на Сальто, а потом заметил, что он не единственное человеческое существо в сарае. В одном из пустых стойл сидел какой-то человек и тер щеткой пустые ведра. Желая нарушить молчание и одновременно проявить дружелюбие, Пит сказал:

– Погода просто дурдом, не находите?

Пит не знал, что говорит с одноруким Луисом, у которого, вообще-то, имелось две руки, а прозвали его так потому, что левая его рука была на целый дюйм длиннее правой. Луис использовал свою длиннорукость с пользой: в радиусе пятидесяти миль вокруг никто так красиво не играл на гитаре, как он, и никто не мог так ловко поймать бейсбольный мяч. Вот чего люди о нем не знали: во-первых, Луис коллекционировал перчатки. Всякий раз он покупал две пары, потому что нуждался в перчатках разного размера, причем слишком маленькие перчатки на левую руку складывал в коробку, каковую хранил между матрасом и стеной. Во-вторых, однорукий Луис был большим романтиком и мечтал о том, что где-то живет любовь всей его жизни, и у этой дамы тоже разные руки, и что однажды его бесполезные перчатки на левую руку ей подойдут. Поэтому он хранил эти перчатки в коробке, точно пачку заранее написанных любовных писем, ожидающих, что какое-то любящее сердце их прочтет.

– В Оклахоме погода совсем другая, – предпринял вторую попытку Пит.

– Llueve a cántaros[12], – сказал Луис.

Обмен репликами вышел малопродуктивный, ибо однорукий Луис плохо владел английским, а Пит был из Оклахомы, и его вторым языком было разве что одиночество.

Собеседники пожали плечами, и, закончив мыть ведра, Луис отправился на сеновал, дабы вздремнуть, пока идет дождь.

Итак, Пит остался работать в компании барабанящего по крыше дождя. Тем не менее юноша чувствовал себя почти счастливым – он уже давно так себя не чувствовал.

Жгучая тоска по дому всё еще мучила его, но перед отъездом из Оклахомы Пит пребывал в таком паршивом настроении, что по сравнению с этим всё остальное казалось более обнадеживающим.

Кто-то может грешным делом подумать, будто невозможность для Пита служить в армии так сильно его подкосила из-за того, что семья в нем разочаровалась. На самом деле всё вышло наоборот. Если вы живете среди великанов-людоедов, то разочаровать их – дело нехитрое. Кто-то даже скажет, что людоеды этого заслуживали, в конце концов, на то они и людоеды. Вот только Уайатты отнюдь не были людоедами. Джордж Уайатт, человек резкий и прагматичный, вовсе не был жесток. Он оценил ситуацию и предпринял ряд шагов, чтобы ее исправить. Когда Пит-доктор с рук на руки передал Пита-сына отцу вкупе с вердиктом «к службе непригоден», Джордж снова поразмыслил над ситуацией и по-деловому сообщил отпрыску, что тот сможет найти себе какое-нибудь другое занятие, и вообще он не сомневается, что в любом случае семейное дело продолжит Декстер, так что Питу не стоит думать, будто он уронил честь семьи потомственных военных. Флора Уайатт, мать Пита, вышла замуж за военного, и ее мать вышла замуж за военного, и мать ее матери вышла замуж за военного, и еще в Испании мать матери ее матери вышла замуж за военного – и так далее и тому подобное, вплоть до самых дальних предков матери Пита, а также до самого основания армии. И всё же мать не устыдилась неспособности своего сына служить. Вместо этого она сказала: «Уверена, ты найдешь другой способ послужить своей стране». И Декстер Уайатт, младший брат Пита, больше всех в семье смахивавший на великана-людоеда, сказал: «Я пристрелю всех врагов вместо тебя, Пит».

Эта доброта, тем не менее, усугубила страдания Пита, потому что наглядно продемонстрировала: самый жестокий в этой ситуации – сам Пит.

Юноша понимал, что своим отъездом ничего не исправит, и не пытался сбежать от самого себя. Зато он полагал, что, возможно, найдет что-то, чем можно будет утолить его ненасытное чувство долга, потому что это сосущее чувство зияло у него в сердце огромной дырой.

«Грузовик станет решением проблемы», – думал Пит.

Работая в сарае, молодой человек при каждом удобном случае выглядывал в окошко и посматривал на вожделенное транспортное средство. Грузовик, точно путеводная звезда, напоминал Питу о том, ради чего он стер обе ладони, так что те покрылись волдырями. В какой-то момент ему показалось, что задняя дверца грузовика открыта, но когда он снова выглянул в окно, дверца оказалась закрыта.

Спустя несколько часов работы Пит сообразил, что из глубины сарая исходят некие звуки, происхождение которых никак нельзя объяснить дождем, присутствием лошадей или храпом Луиса. Двинувшись на звук, Пит обнаружил в стене сарая узкую, низкую нишу, а в ней – дверь. По ту сторону двери стоял под дождем Майкл Сория, отец Хоакина.

Майкл работал. Ему еще не рассказали про Даниэля, а даже если бы и рассказали, он всё равно бы работал. С тех пор как он лишился большей части своей семьи во время инцидента с немцем и ребенком, Майкл начинал работать, едва продрав глаза поутру, и заканчивал, только закрывая глаза вечером; он даже ел стоя и умудрялся отправить все необходимые телесные потребности за две минуты до отхода ко сну. Он был чрезвычайно старомоден. Многие ошибочно принимали Майкла за дедушку Хоакина. Он стал отцом в довольно зрелом возрасте, а из-за своей бороды казался еще старше. После того случая с немцем и ребенком Майкл перестал подстригать волосы и бороду, позволив им расти как вздумается. Теперь и волосы, и борода отросли так сильно, что Майклу приходилось закручивать и то и другое в узлы и перевязывать ремешками, так что один пучок торчал у него на затылке, а второй болтался под подбородком. Из-за постоянной работы и возраста у Майкла страшно болели и ныли все кости, поэтому, ложась в постель, он распускал увязанные в пучки волосы и бороду, ибо уже давно обнаружил, что только лежа на массе своих волос чувствует облегчение.

Вот чего хотел Майкл: работать. Вот чего он боялся: что однажды станет слишком немощным и не сможет работать.

Когда Пит Уайатт услышал Майкла, тот прямо под дождем чинил фундамент сарая. В начале года на Бичо Раро обрушилась кара Господня в виде стаи сусликов, имевших всего две цели: увеличить количество сусликов и выкапывать свои норы прямо под сараем. Суслики так преуспели в достижении первой цели, что собаки Антонии теперь сидели на вкусной и полезной диете, состоявшей из одних только сусликов; к достижению второй цели грызуны тоже приближались настолько успешно, что сарай опасно накренился, грозя обрушиться из-за целой сети сусликовых гостиных. Прежде Майкл осуществлял временный ремонт, затыкая норы неудачными твердокаменными кексами, выпеченными Розой, однако со временем диаметр нор перерос кулинарные таланты Розы, и Майклу не осталось другого выбора, кроме как взяться за перестройку всерьез.

Пит оценил открывшуюся ему картину и выступил с предложением:

– Нужна помощь?

Майкл оглядел Пита и выступил с встречным предложением:

– Идет дождь.

– Да, сэр, – согласился Пит. Он вышел под дождь, и они с Майклом работали бок о бок, пока их одежда не промокла насквозь, как платье Мариситы. Закончив с участком фундамента, который Майкл надеялся сделать сегодня, они, не говоря ни слова, перешли к следующему. Закончили участок, запланированный на завтра, и принялись за следующий – и так далее, и так далее, пока не починили весь фундамент сарая. Дождь к тому времени закончился, выглянуло солнце, и оба работника наконец остановились, сложили руки на коленях и оглядели результат своих трудов.

– Ты – мальчонка Жозефы, – наконец проговорил Майкл.

– Племянник, сэр.

– Ты здесь из-за грузовика.

– Да, сэр.

– Хорошо, – ответил Майкл. Сказал он вроде бы немного, но в целом никто уже много лет не слышал от него столько слов за раз.

– Сэр, если не возражаете, я хотел бы спросить… – начал Пит. – Народ в большинстве своем приезжает сюда за чудесами?

– А зачем еще сюда приезжать? – Прозвучало это утверждение неприветливо, но на самом деле таковым не являлось; из всех обитателей Бичо Раро не только Беатрис обладала суровым прагматизмом.

Пит развел руками, указывая на пейзаж вокруг.

– Потому что здесь красиво.

Пустыня довольно приосанилась, а Майкл взглянул на Пита другими глазами. Человеку приятно, когда хвалят дом, в котором он решил прожить всю жизнь, так что слова Пита понравились Майклу не меньше, чем пустыне. Он дружелюбно заметил:

– Лучше бы тебе пойти и переодеться во что-нибудь сухое.

Пит выпрямился и пальцами попытался придать мокрым волосам некое подобие своей обычной прически.

– Немного погодя. Сначала мне нужно обобрать несколько жуков. Увидимся позже, сэр!

Оставив Майкла стоять у сарая, он быстро свернул за угол, чтобы разминуться с тенью, которую, как он предполагал, могла отбрасывать Беатрис, после чего сломя голову бросился на борьбу с личинками. В другое время Майкл тоже немедленно вернулся бы к работе, но в этот раз впервые за очень долгое время он стоял и еще целых пять минут наблюдал за Питом. В конце концов, чудеса всегда очаровывали людей. Прежде Майклу не доводилось видеть со стороны, как человек работает без передыху, чтобы только ничего не чувствовать, и он не мог отвести взгляд от этого зрелища.

Глава 12

В ту ночь Беатрис и Хоакин отправились в пустыню с новой целью. Раньше их искомая аудитория была безлика, расплывчата, далека. Теперь же, в свете событий минувшего дня, все их слушатели сконцентрировались в одном человеке. Даниэль Лупе Сория, их любимый кузен. Даниэль Лупе Сория, их обожаемый святой. Даниэль Лупе Сория, канувший во тьму.

– Эта композиция посвящается Даниэлю, если он нас слушает, – сказал Дьябло Дьябло. – Немного света, чтобы рассеять твою тьму: группа The Capris, композиция There’s a Moon Out Tonight.

– There’s a moon out tonight, – запел приятный мужской голос, хотя никакой луны в небе не наблюдалось. Заранее записанный голос Дьябло Дьябло остался в кузове грузовичка, в то время как Хоакин, он же тело Дьябло Дьябло, сидел в кабине грузовичка вместе с Беатрис и слушал.

В душе Хоакина развернулась ожесточенная борьба. По природе своей он был человеком горячим, однако нет ничего хорошего в том, чтобы горячо переживать из-за нескольких вещей за раз. С одной стороны, он думал о бедственном положении Даниэля. Хоакин всегда восхищался кузеном. Впрочем, он не хотел быть им, ибо все эти молитвы и эта святость шли вразрез с любовью Хоакина к показным жестам и щегольству, однако он глубоко уважал убеждения своего кузена и доброту, которую видел в Даниэле. Теперь, поглядев на ситуацию со стороны затуманенным от слез взглядом, Хоакин возомнил, что Даниэль был слишком мягок и раним – святой, которому на роду написан мученический венец. У него в голове не укладывалось, как это старшие Сория продолжают жить как ни в чем не бывало, в то время как Даниэль остался один в пустыне. У них что, совсем нет смелости?

Но Хоакин думал не только об этом. Отвлекаться на какие-то другие мысли помимо Даниэля казалось несправедливым по отношению к кузену, и всё-таки еще Хоакин размышлял – пусть с изрядной долей вины – о радио. Хоакин уже давно был одержим современной музыкой и знаменитыми на радио личностями. Он слушал денверскую радиостанцию KLZ-FM с негодованием и надеждой, сравнивал себя с радиоведущими и прикидывал, сможет ли он сам выступить лучше. Он слушал дикие завывания бравых приграничных диджеев – этих ковбоев с мощных радиостанций, вопли которых перелетали через мексиканскую границу и обходили американские правовые нормы на волне чистой силы. И, если позволял сигнал, он слушал сладкоголосые стремительные речи более знаменитых личностей того времени, вроде Джоко Хендерсона и Хай Лита. Он был страстным поклонником «Америкен бэндстенд», знаменитой телепередачи, в которой подростки танцевали под самые свежие музыкальные хиты. У семьи Сория не было телевизора, поэтому дважды в неделю Хоакин вместе с Луисом ехал в город и смотрел это шоу по телевизору Элмера Фаркаса, а потом ловил попутку до дома – таким манером он действовал на протяжении всего учебного года и до сих пор не собирался останавливаться. Именно этой программе Хоакин был обязан своим нынешним стилем одежды и прически.

Приникнув к экрану, он зорко высматривал образцы модных веяний, еще не добравшихся до южного Колорадо (большей их части вообще никогда не суждено было сюда добраться), и делал всё возможное, чтобы их скопировать. За такую прогрессивную позицию семья постоянно потешалась над Хоакином, но тот делал вид, что ничего не замечает (хотя замечал, и еще как). Он грезил о том дне, когда займет свое законное место за микрофоном и станет знаменитым Дьябло Дьябло, сорвиголовой, летящим на радиоволнах, и тогда уже подростки захотят походить на него.

Хоакин старался думать исключительно о Даниэле, но здесь, в грузовике, радио всячески его отвлекало.

Зато мысли Беатрис вращались вокруг одного-единственного предмета. Это было необычно, потому что, как правило, она могла удерживать у себя в голове множество идей – в отличие от Хоакина у нее это хорошо получалось.

А сейчас она думала только о Пите Уайатте.

За прошедший день Беатрис узнала, что этот самый Пит – обладатель предположительно гладкой кожи на локтях – прибыл в Бичо Раро, чтобы работать в обмен на тот самый грузовик, в котором они сейчас сидели. В первый момент ей показалось, что это несправедливая сделка, но она почти сразу же отвергла эту мысль, посчитав ее пристрастной; потом, спустя какое-то время, Беатрис снова поразмыслила на эту тему и, взвесив все факты, пришла к выводу, что это на самом деле несправедливо. В конце концов, вплоть до этого лета грузовик представлял собой настоящую развалину, поросшую травой и не подлежащую восстановлению, и Беатрис провела много долгих часов, возвращая его к жизни. Несомненно, это давало ей определенное право претендовать на машинку. Она не винила Пита за возникновение этой дилеммы: договариваясь о работе, он никак не мог знать, что Беатрис сама собиралась починить грузовик. Вот только конфликт интересов от этого никуда не девался.

От грузовика даже можно было бы отказаться, но теперь он служил единственным средством связи с Даниэлем.

Загнав себя в тупик и чувствуя из-за этого досаду, Беатрис открыла дверь кабины.

– Ты куда? – встрепенулся Хоакин.

– Проверю дальность передачи. – В течение дня Беатрис дважды проверила, хорошо ли запаяны все контакты, именно тогда Пит мельком видел Беатрис, ему не показалось. Пусть им никак не узнать, находятся ли Даниэль и кухонное радио в зоне вещания, но, во всяком случае, Беатрис может сделать всё от нее зависящее, чтобы передать сигнал как можно дальше. Оба кузена во что бы то ни стало хотели войти в контакт с Даниэлем.

Они оба пытались представить, что сейчас делает Даниэль. Хоакин воображал – хоть это и оскорбляло его благородные чувства, – что Даниэль забился в какой-то грот, точно пещерный человек, глодает высушенную ногу кенгуровой крысы, а его одежда уже превратилась в изодранные лохмотья. Беатрис представляла – хоть это и восставало против ее практичности – как Даниэль одиноко бредет по пыльной пустыне, причем похож на падре Химинеса, только наоборот: у него тело койота и голова человека.

Вздрогнув, Хоакин вытащил ключ из замка зажигания. Ему не хотелось оставаться в грузовике одному: сидеть одному в темной машине еще более жутко, чем идти сквозь темную ночь вместе с Беатрис. В последний момент Хоакин прихватил с собой бутылку воды, чтобы не умереть в пустыне от жажды (драгоценную бутылку он спрятал за пазуху), и фонарик (его он не стал засовывать за пазуху).

Беатрис с радиоприемником в руке уже выбралась из грузовика. Даниэль забрал с собой кухонный радиоприемник «Моторола», так что теперь у них остался второй – и единственный в Бичо Раро. Именно это радио играло ранее днем в сарае, когда его услышал Пит. Хоакин опасался, что, лишившись возможности слушать радиошум, лошади запаникуют, но Беатрис оценила вероятность этого события и сочла ее не очень большой. Статистика: на памяти Беатрис лошади ни разу не ударялись в панику; факт: одно радио никак не могло проигрывать передачи для всех лошадей в мире; статистика: Беатрис может никогда в жизни не увидеть, как лошади ударяются в панику; факт: кузены вполне могут на пару часов позаимствовать радиоприемник.

Помимо радиоприемника в руках Беатрис держала дробовик. Она полагала, что воспользоваться им не придется, но теперь мир представлялся ей куда более опасным местом, чем пару дней назад.

– Хоакин, – распорядилась она, – пожалуйста, освещай дорогу фонариком.

Хоакин разрывался между страхом перед невидимыми дикими зверями и опасностью быть обнаруженными Федеральной комиссией по связи, поэтому периодически – когда ему казалось, что они чересчур на виду, – прикрывал фонарик ладонью.

– Я слышал, что иногда тьма человека из семьи Сория обрушивается на других Сория, даже если те не вмешивались.

– Тем более, лучше засечь ее на подлете. Кто тебе такое сказал?

– Бабушка.

– Я тебе не верю.

– Ладно, – признался Хоакин. – Просто дело вот в чем: я видел, как мама рассказывала ей про Даниэля, и бабушка тут же встала и заперла заднюю дверь. Что ты об этом думаешь?

Скрепя сердце, Беатрис пришлось признать, что доводы Хоакина не лишены смысла.

Хоакин торжествующе хмыкнул, совершенно позабыв о необходимости соблюдать секретность.

– Раз уж ты собрался кричать, мог бы и посветить фонариком, чтобы мы видели, куда идем! – заметила Беатрис.

Вдалеке грянул гром, и кузены застыли как вкопанные.

Хоакин пригладил волосы дрожащей рукой и с тревогой поглядел на небо.

– Нас убьет молнией?

– Вряд ли, – ответила Беатрис.

Несмотря на то что небо над ними было чистым, горизонт прочертила огненная молния: за много десятков миль от них, над такой же пустыней, в какой находились они, бушевала гроза – непогода зачастую обрушивалась на других людей. Беатрис не особо опасалась получить удар молнии, хотя мимоходом подумала про антенну, соединенную с грузовиком: если буря подойдет слишком близко, придется вернуться и снять антенну. Скорее всего, удара молнии их маленькая радиостанция не переживет.

– Мы можем избавиться от этих потрескивающих помех? – спросил Хоакин.

– Не сегодня, – ответила Беатрис. – Тут нужно поработать. – Это напомнило ей о Пите Уайатте и о том, что она понятия не имеет, как долго сможет распоряжаться грузовиком. Она ощутила потребность сообщить обо всём этом Хоакину и сделала это, стараясь говорить тише, чтобы другим ухом прислушиваться к сигналу.

Когда она закончила, Хоакин пнул земляной холмик, но не сильно, потому что не хотел испачкать свои брюки с узором пейсли; а еще он тихонько выругался.

– Пит Уайатт!

Хоакин мало что знал о Пите Уайатте, и тот ему уже не нравился.

Сам Пит Уайатт тут был ни при чем, зато Майкл ни много ни мало оторвался от работы, дабы пропеть дифирамбы трудам этого парня, а Роза и Хоакин это слушали. Начал Майкл с малого, отвесив комплимент умению Пита моментально ухватывать суть любого дела; потом плавно перешел к восхвалению трудолюбия Пита, дескать, тот вкалывал даже под проливным дождем; затем пошел еще дальше, заявив, что это поистине приятно – видеть молодого человека, по-настоящему ценящего землю, и под конец безучастно заметил, что такой сын, как Пит, – недостижимая мечта любого мужчины.

Хоакин, будучи сыном Майкла, мягко говоря, не пришел в восторг от подобных излияний. Его мать Роза встала на защиту Хоакина, правда, способ, который она для этого избрала, ничуть не порадовал ее чадо.

– Если бы только Хоакин делал хоть что-то так же хорошо, как Уайатт, – сказал Майкл.

– О, ты же знаешь Ки́но, – ответила Роза, – он милый мальчик и однажды найдет свой путь!

– Когда мне было столько же лет, сколько сейчас Хоакину, я точно знал, чего хочу: трудиться и таким образом оставить свой след в этом мире, – сказал Майкл.

– Мягкие люди тоже нужны. Добрые милые мальчики, которых матери любят такими, какие они есть!

– Никогда не видел, чтобы Хоакин занимался чем-то кроме напомаживания собственных волос. Мужчина – это не только его волосы.

– Да, это еще и его усы, – согласилась Роза. – Но КИно еще ребенок, скоро и у него отрастут усики. Не такие, как твои, разумеется. Отрастить такие усы, как у тебя, никому не под силу, даже твоему собственному сыну. Но у него будет собственный стиль.

Этот разговор взбесил Хоакина. Он не хотел быть мягким, милым человеком, который ничего в этой жизни не добился. Он вовсе не мягкий и не милый, и нельзя сказать, что он ничего не добился. Хоакин сгорал от желания рассказать родителям, что у него уже есть планы, что он собирается стать радиодиджеем, Дьябло Дьябло, что однажды они будут сравнивать Пита Уайатта с ним и обнаружат, что Пит недотягивает до идеала.

– Я с ним поговорю, – предложила Беатрис. – В смысле с Питом.

– И что ты ему скажешь?

– Думаю, это будет зависеть от него. Я…

Хоакин замер как вкопанный и вцепился в Беатрис, удерживая ее на месте. У каждого человека два лица: одно он носит как маску, второе скрывается под ней. В данный момент Хоакин демонстрировал второе.

Беатрис остановилась и медленно вскинула дробовик.

Пустыня во многом похожа на океан, если заменить воду воздухом. Она простирается во все стороны на немыслимое расстояние и, в отсутствие солнечного света, становится непроницаемо-черной. Звуки превращаются в загадочные шорохи, и невозможно понять, что реальность, а что мираж, до тех пор, пока не вернется свет. То, что вы не можете видеть ее всю, вовсе не значит, что пустыня необитаема. И в глубине души вы знаете, что она очень даже обитаема, что с наступлением темноты появляются твари, которые не любят бродить при свете, не любят, когда на них смотрят. Нет никакой возможности узнать, как они выглядят, разве что вы случайно дотронетесь до кого-то из них.

В пустыне кто-то был.

Существо двигалось медленно, пряталось за кустарником в отдалении, – темный силуэт на фоне фиолетово-черного горизонта, очертаниями напоминающий человеческую фигуру. Его движения сопровождались не то шорохом, не то шипением – такой звук можно услышать, если положить на сковороду несколько сухих фасолин и осторожно потрясти.

Хоакин моментально вспомнил, как бабушка поспешно закрыла заднюю дверь. Беатрис вдруг вспомнила долгожителя Фелипе Сория, бродящего по пустыне в поисках креста из бедренной кости, а также путающегося в собственной бороде, взбешенного финансиста, которому она так и не сумела помочь.

Дьябло Дьябло проговорил:

– Даже если прежде на небе не было луны, теперь она сияет на небосводе. Наша следующая композиция вызовет улыбку даже на печальном лике луны.

При звуках его голоса темная фигура остановилась.

Все повернули головы и посмотрели на радиоприемник, тот продолжал вещать таким бодрым голосом, какой вряд ли ожидаешь услышать в ночной пустыне, особенно если пытаешься слиться с темнотой. Дьябло Дьябло сказал:

– Луна любит компанию, так что приготовьте ваши зубы.

Существо шагнуло к ним.

Напугать или рассердить Беатрис Сория было нелегко. Если подумать, страх и злость мало чем отличаются друг от друга, они точно два голодных зверя, которые часто охотятся за одной и той же добычей – эмоциями – и прячутся от одного и того же хищника – логики. Так что обычно избыточная логика Беатрис защищала ее от страха. (Правда, та же самая логика легко доводила ее до тревоги. В конце концов, тревога была еще одной разновидностью ее трезвых, взвешенных мыслей и, как и прочие размышления, отказывалась покидать ее разум, даже если Беатрис просила вежливо или хотела заснуть.) Впрочем, для возникновения в душе Беатрис страха ей требовалось получить достаточно информации, на основании которой можно прийти к заключению: вот-вот случится нечто плохое, и это нечто будет настолько ужасным и из ряда вон выходящим, что исправить его будет не так-то просто.

Поэтому прямо сейчас Беатрис не боялась, но лишь потому, что еще не получила информации, достаточной для зарождения страха.

– Фонарь, – сказала она, не отводя глаз от темной фигуры.

Хоакину не требовалось дополнительной информации, чтобы бояться, так что в данный момент он обмирал от ужаса. Наконец он собрался с силами настолько, что смог направить дрожащий луч света на горбатую фигуру.

Медленно затрепетали крылышками бабочки, так неожиданно вырванные из темноты.

Это оказался не Фелипе Сория и даже не тьма Даниэля.

Перед кузенами стояла Марисита.

Неизменное подвенечное платье Мариситы и объемный рюкзак у нее за плечами создали необычный силуэт, который кузены вначале приняли за не пойми что. Странный шипящий звук производили капли идущего над ней дождя, падающие на перекати-поле и кустарник, мимо которых она проходила.

Хоакин отпрянул. Марисита не была чудовищем, но она была пилигримом, а это ничуть не менее опасно.

А вот Беатрис окинула Мариситу пристальным взглядом. Она впервые видела молодую женщину с тех пор, как прочитала письмо Даниэля, и теперь пыталась взглянуть на Мариситу глазами кузена. Она попыталась забыть, что перед ней пилигрим, ведь Даниэль наверняка увидел нечто большее, раз влюбился.

Хоакин ухватил Беатрис за рукав и подергал.

Но Беатрис осталась стоять на месте.

– Ты убежала в пустыню?

– Беатрис, – прошипел Хоакин.

– Я… я ищу Даниэля. Святого, – пролепетала Марисита. – Я не могла… Я не представляю, как он будет здесь один, без всего.

Похоже, в переполненном рюкзаке, который она тащила на спине, действительно было «всё». Марисита очень напряженно обдумывала, что могло бы понадобиться Даниэлю, а потом долго всё это собирала и паковала. Вот что лежало в рюкзаке: десять консервированных колбасок, головка сыра, двенадцать авокадо, три апельсина, два шмата сала, небольшая стопка тортилий, четыре банки фасоли, кукурузная мука, сотня спичек, три пары сухих носков, четыре чистые рубашки, губная гармошка, маленькое одеяло, карманный ножик, нож для чистки овощей, свеча в плошке, щетка для волос, кусок мыла, лишь наполовину исписанная записная книжка, ручка, три сигареты, теплое пальто, чаша для воды, травматический пистолет, фонарь и маленький мешочек с лепестками роз Франсиско – чтобы нюхать, если Даниэля замучает тоска по дому.

Этот трогательный жест наконец указал Беатрис на окошко в сердце Мариситы. Впервые она увидела в Марисите не просто паломницу, но человека, и не просто человека, а того, кто проявляет заботу о дорогом ему человеке самым что ни на есть практичным способом.

Хоакин со своей стороны исчерпал все свои запасы терпения.

– Беатрис! Идем! Нельзя с ней разговаривать! Это безумие! Она может убить нас обоих!

Марисита знала о запрете не хуже чем Сория, а возможно, и лучше, принимая во внимание события прошлой ночи. Она шарахнулась в сторону со словами:

– Уходите! Не хочу, чтобы снова случилось что-то ужасное. Мне так жаль! Я не думала, что встречу кого-то сегодня ночью.

– Подожди, – остановила ее Беатрис, сама не зная, что будет говорить потом. Главная беда удачных идей заключается в том, что они никогда не приходят в голову сразу. Они то появляются, то исчезают, точно луговые собачки. Вон мелькнуло ухо, вон – кончик носа, а порой – даже целая голова. Но если поторопиться и поглядеть на идею в упор, она может испариться, забуриться обратно в землю, и вам останется лишь гадать, была ли она или вам показалось. А посему к идее следует подкрадываться медленно, коситься на нее краем глаза, а уж потом и только потом можно взглянуть на нее попристальнее.

Теперь у Беатрис появилась идея, но пока что она видела только ухо, а может, усы.

– «Подожди»? – переспросил Хоакин.

– Я только… у меня есть вопросы, – призналась Беатрис.

– Беатрис! – заклинал Хоакин.

– Она тот пилигрим, которому помог Даниэль, – сообщила кузену Беатрис. – Она видела его последней. Это Марисита.

– Ой, – пискнул Хоакин.

Последовала многозначительная пауза. В воздухе повисло необычное и изящное смешение потребностей и желаний, и они все это почувствовали. Всем троим страстно хотелось поговорить о том, что всех их волновало: о Даниэле. Если бы это была простая потребность в информации, желанию этому, скорее всего, не суждено было сбыться. Но тут было нечто большее. Когда Даниэль спросил Беатрис, не считает ли она, что они все идут не тем путем, он лишь озвучил невысказанный вопрос, который беспокоил их обоих уже долгое время. На Даниэля давили этические соображения, а сверху дополнительным грузом валилась куча пилигримов.

А Беатрис чувствовала, что факты сводятся к чему-то неправильному. Все известные ей истины перепутывались, связывались и запечатывались не наукой и разумом, а суеверием и страхом.

Марисита стояла на месте, но заговорить не решалась. Разум Беатрис напряженно работал. Рот Хоакина так и замер в форме буквы «О». Никто не знал, как далеко они могут зайти в ходе этой неожиданной встречи.

До своего переезда в оранжерею Франсиско порой рассказывал Беатрис истории про ученых, таких как Гильермо Гонсалес Камарена, подросток – изобретатель цветного телевидения, или Элия Браво-Ольис, ботаник, которая закаталогизировала сотни влагозапасающих растений и основала Мексиканское кактологическое общество. Эти великие умы по-новому располагали факты и проводили эксперименты над уже полученными истинами, меняя переменные здесь и там, чтобы проверить, насколько существенны имеющиеся в их распоряжении факты. Беатрис и Даниэль уже довольно давно наблюдали ряд фактов, но до сих пор у них не было возможности эти факты проверить. Зато теперь…

Мысли Беатрис вернулись к радиоприемнику, из которого по-прежнему лились шуточки Дьябло Дьябло. Голос диджея звучал как голос Хоакина и в то же время совершенно иначе, будто это и не он вовсе говорит. Звук его голоса был перекодирован в сигнал, а потом передатчик его модифицировал, чтобы украденное из конюшни радио могло его перехватить и воспроизвести через динамик. Голос, исходящий из радиоприемника, перестал быть Хоакином – так портрет человека сам по себе этим человеком не является.

– Как ты смотришь на то, чтобы… – начала Беатрис. Прятавшаяся в закоулках ее сознания идея подняла голову, точно луговая собачка, выглядывающая из норки. – Поучаствовать в радиоинтервью?

Глава 13

Нам не дано вполне понять природу чудес. В этом заключается суть почти всех священных явлений; святые и чудеса принадлежат к другому миру и подчиняются совершенно другим правилам. Трудно с ходу определить, в чем заключалась причина загадочной левитации Джузеппе из Копертино. Всякий раз, когда он возносился на несколько футов над землей, зачастую во время проповеди, что именно им двигало: вера или законы физики? Временами он зависал в воздухе по нескольку часов, не успев закончить речь, и его товарищам-монахам приходилось ждать, пока он спустится и закончит свою мысль. Также сложно сказать, в чем польза чудес святой Кристины Бельгийской – в возрасте немногим более двадцати лет она восстала из мертвых, а потом время от времени прыгала в реку и позволяла течению нести себя к мельнице, прямо под лопасти мельничного колеса. Святая крутилась на этом колесе, после чего выныривала целая и невредимая: чудо. Или, например, история святого Антония Падуанского. Чудеса, творимые им, были разнообразны и все выше человеческого понимания, но, пожалуй, самым непостижимым является проповедь рыбам. Не найдя людей, к которым можно было бы обратиться с наставлением, святой стал читать проповедь, стоя у края водоема, после чего из воды выглянул целый косяк рыб, чтобы его послушать, – сложное для понимания чудо, ибо рыбы не имеют души, которую можно спасти, и лишены голоса, которым можно вразумлять неверующих.

По сравнению с этим чудеса Сория были вполне приемлемы. И всё же порой пилигримы Бичо Раро становились до невозможности безобразными, жутковато светящимися, чрезвычайно практичными или до неприличия проказливыми. Некоторые обрастали перьями, другие съеживались до размеров мыши. Иногда их тени оживали и весело носились вокруг своих хозяев. Иногда на телах паломников образовывались незаживающие раны. Однако все эти странности вовсе не являлись случайным наказанием, скорее, они служили посланием, особенным для каждого пилигрима. Воплощенная тьма становилась вполне конкретной загадкой, решив которую паломники получали духовный инструмент, необходимый, чтобы двигаться дальше.

Каждое творимое Сория чудо имело одну главную цель: исцелить душу человека.

С прошлой ночи Даниэль Сория повторял эту истину снова и снова. Это испытание – вовсе не наказание, напоминал он себе. Это испытание – чудо.

Вот только он не чувствовал ничего чудесного.

Он сидел скрестив ноги перед костерком, один, посреди ночной пустыни. Несмотря на сильный холод, Даниэль не рискнул развести огонь побольше, потому что его воображение сразу рисовало мрачную картину: Хоакин отправляется искать дорогого кузена, презрев все предупреждения, и таки находит его, заметив свет костра. Так что Даниэль поддерживал совсем крошечный огонек и сидел, прижав ладони к еще теплой земле.

Тьма стояла кромешная. Хотя Даниэль сидел в маленьком оранжевом круге света, исходящем от еле теплящегося костра, всё вокруг виделось ему будто через дымку.

Даниэлю казалось, что даже свет огня видится ему не таким ярким, как накануне. Словно между ним и огнем висело тонкое покрывало, а по обеим сторонам от него раскинулись еще два занавеса поплотнее, и они медленно смыкались. Возможно, думал Даниэль, они действительно стянулись чуть ближе друг к другу с тех пор, как он покинул Бичо Раро. Он не представлял, что станет делать, если ослепнет в дикой пустыне.

Даниэль знал, что чудеса призваны чему-то научить пилигримов, помочь им понять самих себя. Взять, к примеру, Тони и его внезапный гигантизм. Даниэль предполагал, что Тони – человек известный. Сам он его не узнал, но за свою жизнь успел насмотреться на многих прошедших через Бичо Раро знаменитостей и научился подмечать манеру держаться и одеваться, свойственную публичным персонам. Так что Тони, в глубине души тяготившийся всеобщим вниманием, получил чудо, сделавшее его гораздо большим объектом внимания, чем прежде. В данном случае цель чуда ясна: если Тони научится жить как великан, то снова сможет жить как человек.

Значит, резко падающее зрение Даниэля тоже должно его чему-то научить; беда заключалась в том, что он никак не мог понять, что бы это могло быть. До сих пор ему казалось, что он неплохо себя знает, и всё же смысл происходящего с ним от юноши ускользал. Возможно, эта тьма должна научить его доверию, или смирению, или отчаянию. Ничто из этого не казалось очевидным. Быть может, какой-то другой изгой в два счета определил истину, как сам Даниэль легко понял значение воплощенной тьмы Тони. Но наблюдать за Даниэлем было некому, а именно этого он и добивался.

Даниэль старался поменьше задумываться о самом безнадежном возможном итоге: может, Даниэль и поймет, что означает его тьма, но справиться с ней уже не сможет. Он вспомнил одного пилигрима из штата Юта: после первого чуда лицо у бедняги покраснело и раздулось, как луковица, вдобавок его начинало тошнить, стоило только положить в рот кусочек пищи. Похоже, тот человек сразу понял, почему его тьма приняла такую форму, было видно, что его переполняют скорбь и чувство вины. Из-за строгого запрета Даниэль, разумеется, не мог поговорить с этим человеком, и ночью несчастный ушел в пустыню. Позже его нашли мертвым, и его лицо уже не было красным: чудо умерло вместе с пилигримом. Знание ему не помогло.

Возможно, Даниэлю предстояло понять, как этот трудно – разобраться в своем чуде.

Нет. Он это уже знал.

– Даже если прежде на небе не было луны, теперь она сияет на небосводе. Наша следующая композиция вызовет улыбку даже на печальном лике луны, – сказал Дьябло Дьябло.

Радиоприемник уловил сигнал, переданный радиостанцией его кузенов, и хотя Даниэль знал, что умереть, слыша голос Дьябло Дьябло, будет так же легко, как и не слыша его, он обрадовался компании. Голос Хоакина отвлекал его от темноты вокруг, от холода и от четкого ощущения того, что он не один. В ночи находилось нечто, и это нечто подползло ближе, после того как Даниэль нарушил запрет. Юноша понимал, что это, скорее всего, воплощение его собственной тьмы, но не ощущал это нечто частью себя. Наоборот, он чувствовал, что в этой сущности сосредоточилась вся странность пустыни.

Наверное, именно это имеют в виду люди, говоря, что тьма человека из семьи Сория хуже, чем тьма обычного пилигрима. Возможно, именно поэтому он не может найти смысл своего чуда. Возможно, это вовсе не исцеляющая тьма, а совсем наоборот: существо, посланное кружить вокруг него и пожрать павшего святого.

Пока что существо не лезло на глаза, и Даниэль не мог решить, к добру это или к худу.

Он начал беззвучно молиться:

– Матерь…

– Леди и джентльмены долины Сан-Луис, – проговорил Дьябло Дьябло, – мы прерываем наше обычное вещание; сейчас вы услышите интервью в прямом эфире.

Слова молитвы замерли на устах Даниэля. Его рука, разрисованная паучьими глазами, потянулась к радиоприемнику и вывернула ручку регулировки громкости на полную мощность. Звук помех усилился.

Дьябло Дьябло продолжал:

– Это наше первое интервью, так что простите нас великодушно, если что-то пойдет не так. Первопроходцу всегда тяжело. Сеньорита, не будете ли вы так любезны и не сообщите ли нашим слушателям, как вас зовут? Чтобы сохранить конфиденциальность, давайте ограничимся одним только именем. Мы же не хотим, чтобы вас останавливали на улицах и говорили, что ваше лицо столь же прелестно, как и ваш голос.

Марисита сказала:

– Марисита.

Теперь стало совершенно ясно, что усилившееся шипение – это вовсе не радиопомехи, а шум идущего над Мариситой дождя.

– Добро пожаловать на наше шоу, Марисита.

– Марисита. – От удивления Даниэль произнес ее имя вслух. Потом, поняв, что всё это значит, проговорил с тревогой: – Хоакин.

Между тем Дьябло Дьябло продолжал:

– Итак, дорогие наши слушатели, позвольте ввести вас в курс дела, поскольку вам будет сложно разобраться в ситуации Мариситы, не узнав о святом из Бичо Раро.

Надо сказать, надежда Хоакина на то, что их кто-то слушает, оказалась вовсе не беспочвенной. Той ночью у радиостанции нашлось еще несколько слушателей помимо Даниэля, в том числе двое дальнобойщиков; человек в грузовом автомобиле, находившийся за два ранчо от импровизированной радиостанции; страдающая бессонницей пожилая женщина, которая коротала время, закупоривая банки с кактусовым вареньем, в то время как ее четыре собаки за ней наблюдали; а также, благодаря волшебному повороту АМ-сигналов, группа шведских рыбаков, решивших послушать радио, перед тем как отправиться на лов палтуса.

– Представьте, что ваш разум объят тяжкими раздумьями, – с надрывом произнес Дьябло Дьябло. – Вы заключаете сделку с грустью, боретесь с горем или каждое утро заливаете свою заносчивость литрами кофе. В этой долине есть святые, способные вас исцелить. Вы, как и все остальные пилигримы, можете рысью метнуться в Бичо Раро и получить чудо. «Чудо?» спросите вы. Да, чудо. Это чудо сделает вашу внутреннюю тьму видимой и заставит ее принять удивительную, причудливую форму. Так вы своими глазами увидите, что же вас мучило, уничтожите источник своих страданий и покинете это место свободным, с легкой душой. Не верите? Эй, эй, я не делаю новости, я просто их озвучиваю. Есть лишь одна загвоздка: после получения вами чуда святые не могут помочь вам побороть вашу тьму, иначе они, увы и ах, навлекут на себя собственную тьму, а их тьма страшнее, чем у простых мужей. И женщин, черт подери.

Тут Даниэль не выдержал и рассмеялся: судя по тому, как дрогнул голос Хоакина, Марисита наверняка многозначительно поглядела на паренька. Юноша будто наяву увидел эту сценку, отчего его настроение несколько улучшилось, а сердце болезненно сжалось.

– Итак, Марисита, героиня нашего сегодняшнего шоу, недавно находилась поблизости от святого, на которого опустилась тьма. Это так, Марисита?

– Да, – подтвердила девушка.

– А вы видели, какую форму приняла его тьма?

Марисита ответила:

– Простите, я плачу. Можете дать мне минутку?

– О, – запнулся Дьябло Дьябло, причем в его голосе прозвучало раздражение, отчего сразу стало ясно, что это говорит Хоакин. Впрочем, он быстро взял себя в руки. – Пока вы плачете, все остальные могут к вам присоединиться, включая Элвиса. Давайте послушаем Are You Lonesome Tonight?

Можете себе представить, какое действие этот обмен репликами оказал на влюбленного в Мариситу Даниэля. Он явственно расслышал слезы в голосе девушки, и от этого у него тоже подступили слезы к горлу. Даниэль не позволил себе заплакать вместе с Мариситой только потому, что знал: у него слишком мало воды, и ее не следует расходовать.

Отзвучали последние грустные аккорды, и снова в эфире раздался бодрый голос Дьябло Дьябло.

– И мы вернулись. Вытрите слезы, ребята, всё будет отлично, а даже если не будет, выйдет поучительная история для всех остальных. Марисита, вы с нами?

– Да.

– Давайте попробуем еще раз. Вы видели тьму Даниэля?

Ответ на этот вопрос интересовал Даниэля не меньше его кузенов, потому что сам он до сих пор не увидел, что именно затемняет ему свет. Он не сомневался: Марисита наверняка выглянула в окно после его ухода, он тогда почувствовал ее взгляд, потому что к тому времени успел к нему привыкнуть.

Возможно, она увидела то существо, что сейчас за ним наблюдает.

– Нет, не видела, – проговорила Марисита своим нежным, печальным голосом. – Я видела только сов. Простите. Жаль, что я не могу помочь. Я не заметила никаких изменений. Мне вообще сложно представить, что в нем была тьма, потому что он… он был… вы же знаете, какой он.

Да, они все знали, каким был Даниэль. Однако внутри каждого из нас есть тьма. Вопрос в том, в скольких из нас есть не только тьма, но и свет.

– Да, – откликнулся Дьябло Дьябло невыразительным голосом. – Он был святым.

– Впрочем, вблизи я его не видела. Он передал мне записку через дверь и не велел выходить, – продолжала Марисита. – Потом люди говорили, что он опасен и что мне не следует идти за ним.

– «Опасен», – повторил Дьябло Дьябло. Чувствовалось, что это слово вязнет у него на зубах. – А вы случайно не заметили, в какую сторону ушел Даниэль?

– После его ухода я выглянула в окно. Я видела, как он уходит в ночь. На краю Бичо Раро он остановился, но я не знаю почему.

Остановился Даниэль потому, что встретился с собаками Антонии. Животные еще не заметили его приближения. Некоторые спали, другие дремали, тревожно поскуливая, а некоторые жадно доедали остатки белого пиджака Тони. Кто другой попытался бы прокрасться мимо псов незаметно, обмануть или напугать их. Даниэль ничего из этого не сделал. Вместо этого он начал молиться. Он обратился к своей матери с мольбой, прося, чтобы собаки поняли, что он сейчас чувствует. Животные немедленно принялись рыдать. Они задирали морды к небу, но не выли, а из их глаз катились, скрываясь в густой шерсти, крупные слезы. Собаки плакали, поняв, что Даниэль уходит в пустыню и боится умереть там в одиночестве. Они плакали, потому что поняли: Даниэлю невыносима мысль о том, что он, вероятно, уже никогда не увидит Бичо Раро и свою семью. Они плакали, потому что поняли: Даниэль влюблен в Мариситу Лопес и хотел бы найти способ прожить вместе с ней всю жизнь.

Собаки плакали и скулили, а Даниэль прошел мимо. Он не пытался утешить животных, потому что знал: утешения не существует. Он слышал, как, издавая странные звуки, с другой стороны дома к нему приближается его тьма, но не дрогнул. Даниэль был святым Бичо Раро и твердо вознамерился покинуть Бичо Раро, не навредив своему дому.

Дьябло Дьябло упорствовал.

– Вы видели, куда он потом направился?

– Нет.

– То есть в настоящее время вы бродите по пустыне в поисках Даниэля, не зная, куда он мог пойти?

– Мне нужно было откуда-то начать. Не могу представить, как он будет здесь совсем один. И его семья не может ему помочь. Пока я могу что-то сделать, я буду его искать.

– Как долго вы намерены его искать?

– Столько, сколько нужно, – ответила Марисита.

Тут Даниэль не выдержал и уронил одну слезу. В конце концов, можно потратить одну каплю влаги, чтобы только избавиться от этого ужасного чувства.

– Столько, сколько нужно? А если вы не отыщете Даниэля до завтрашнего утра?

– Тогда я съем немного еды, которую собрала для него, и продолжу поиски.

– А на следующий день?

– Буду поступать так же.

– И на следующий день? И еще через день?

– Я буду искать Даниэля, пока не найду, – настаивала Марисита.

Последовала долгая пауза, кажется, Хоакин пытался подобрать слова, чтобы задать свой следующий вопрос. Наконец он просто взял и произнес то, что было у него на уме изначально.

– Марисита, вы влюблены в Даниэля?

– Да.

Даниэль потратил еще одну каплю влаги. Слеза упала на песок. Из кустов выскочила древесная крыса и бросилась к слезинке, посчитав ее драгоценным камнем, ибо та сияла в свете костерка. Скорбь Даниэля стала настолько осязаемой, что древесная крыса утащила ее в свое гнездо, однако позже обнаружила, что плод, взошедший на ниве печали, процвести не может.

Дьябло Дьябло сказал:

– Марисита, дело вот в чем. Надежный источник здесь, на радиостанции, говорит, что если вы любите Даниэля, вы не можете его искать. Если вы в него влюблены, семейная тьма падет и на вас тоже, если вы ему поможете.

Марисита ответила не сразу.

– Думаю, вам стоит поставить еще одну песню, – проговорила она наконец. – Мне нужно еще немного поплакать.

Дьябло Дьябло тоже заговорил не сразу. Даниэль подозревал (и не ошибся), что диджей пытался выбрать подходящую песню из своих предварительно записанных арсеналов. Он выбрал песню Пола Анки It’s Time to Cry. Когда она отзвучала, Дьябло Дьябло сказал:

– Последний вопрос, Марисита. Тьма пала на святого из-за того, что он помог вам и вмешался в ваше чудо. Как именно Даниэль вам помог?

Даниэль лег на бок, так что его макушка касалась радиоприемника, чтобы вибрация голоса Мариситы прошла сквозь его кожу. Он закрыл глаза, хотя паучьи глаза на его пальцах остались как всегда открытыми и глядели в ночь.

Марисита пролепетала тоненьким голоском:

– Я не хочу отвечать на этот вопрос. Простите… Просто, когда я об этом думаю, мне хочется плакать еще больше. Пока что я никому не могу об этом рассказать.

– Всё в порядке, – проворковал Дьябло Дьябло. И, помолчав, добавил уже обычным голосом Хоакина: – Марисита, с ним всё будет хорошо. Даниэль молодчина, он сумеет побороть свою тьму. Может, придете на наше шоу еще раз?

Марисита ответила:

– С удовольствием.

Даниэль открыл глаза. Вот только светлее от этого не стало.

Глава 14

Нелегкое это занятие – быть пилигримом. Почти каждый человек, прибывший в Бичо Раро, считал первое чудо конечной точкой своего пути. Им нужно лишь добраться до нее, получить чудо, после чего на их душу снизойдут покой и благодать. Для многих паломников мир переворачивался с ног на голову, когда они узнавали, что первое чудо – лишь первый шаг двухступенчатого процесса, и со временем пилигримы начали делиться на две неравномерные группы: одни получали второе чудо практически сразу, а другие с каждым следующим днем всё более отдалялись от возможности его получить.

Марисита Лопес разочаровывалась чем дальше, тем больше, потому что принадлежала ко второй группе, хотя не находила в этом ничего удивительного. Она была о себе очень невысокого мнения. Происходило это потому, что Марисита верила в совершенство и задалась целью подогнать себя под высокий стандарт. Если вы человек мудрый, то сразу же поймете всю нелогичность такого поведения. Понятие идеального существует исключительно ради того, чтобы людям было к чему стремиться. В идеал изначально заложена недостижимость, именно поэтому мы и называем такие вещи «идеальными» вместо «очень хороших». На самом деле идеальные вещи, существовавшие за всю историю человечества, можно пересчитать по пальцам.

В 1912 году в Найроби был идеальный закат. В Кордове изготовили идеальный бандонеон, способный одной нотой выразить всю трагедию существования человека. У Лорен Бэколл был совершенный, бесподобный голос.

Марисита верила, что некоторые люди могут достичь совершенства, если очень сильно постараются. Так что она старалась изо всех сил, не могла достичь идеала, а посему считала себя неудачницей.

Кроме самой Мариситы никто ее неудачницей не считал. Вообще-то, многое получалось у нее очень даже хорошо. Марисита умела всё, чего только можно было потребовать от женщины в начале 1960-х: она умела убираться, умела готовить, умела шить. Еще она умела обращаться с педальным ткацким станком так же виртуозно, как Паганини со скрипкой, а ведь поговаривали, будто последний продал душу ради достижения высокого мастерства. Она лепила из глины такие потрясающие горшки, что частенько, собирая глину для нового горшка, замечала, что глина торопится сама принять форму горшка, чтобы только угодить мастерице. У Мариситы был такой красивый, хорошо поставленный голос, что при звуках ее пения грозные быки послушно ложились на землю. Также она славилась своим прекрасным образованием и способностью сопереживать другим, так что мужчины и женщины приезжали за много миль и просили ее выступить судьей в спорах. Она умела скакать на двух лошадях одновременно и если желала при этом проявить скромность, то ловко придерживала юбку. Она готовила segueza[13] по старинному рецепту, и блюдо получалось настолько великолепным, что, пока вы вкушали эту вкуснятину, само время останавливалось, дабы насладиться вкусом вместе с вами.

Всё вышеперечисленное сказано для того, чтобы вы поняли: Марисита не была совершенством, но от идеала была намного ближе многих других.

Но уж если вы замахнулись на совершенство, ничто меньшее вас не устроит.

На следующий день после радиоинтервью Марисита готовилась снова отправиться на поиски Даниэля. Конечно, она испугалась, узнав, что ее любовь к Даниэлю делает ее уязвимой для его тьмы, однако от этого ее решимость найти любимого не уменьшилась. В конце концов, он сам рискнул ничуть не больше и не меньше, предложив ей помощь.

Однако интервью побудило Мариситу к самоанализу, в результате которого она осознала, что ее план беспрерывных поисков Даниэля, не предусматривающий возвращения за новыми припасами, подозрительно близок к ее недавнему решению уйти в пустыню и там умереть. Критически рассмотрев свое первоначальное побуждение искать Даниэля непрерывно, не восполняя запас еды и не заботясь о собственном здоровье, она нашла этот план неудовлетворительным по причине его несовершенства. Марисита усовершенствовала план: теперь она станет искать Даниэля ежедневно, но часть дня будет проводить в Бичо Раро, чтобы пополнить запас еды, воды и немного поспать.

Раньше она хотела уйти в пустыню из-за охватившего ее отчаяния. Теперь же она поклялась, что отправится туда лишь во имя надежды. По крайней мере, она обязана Даниэлю тем, что он вдохнул в нее эту новую, безупречную цель.

Итак, она приготовила новую порцию тортилий, дабы взять с собой сегодня. Хоть она и не могла бы назвать себя идеальным поваром, однако же никто и никогда еще не видел повара, настолько приблизившегося к идеалу, поэтому Мариситу даже попросили готовить еду для пилигримов. Приготовленная ею пища благоухала так восхитительно и выглядела так заманчиво, что Сория завидовали, но не настолько, чтобы решиться отведать ее блюда. (В настоящее время из всей семьи Сория готовила одна Роза: Антония вечно пребывала во взвинченном состоянии и готовить не могла, а Джудит вообще уехала, но даже она стряпала без души, а сама Роза потчевала домочадцев в основном слухами.) Словом, плодами почти достигнутого совершенства Мариситы наслаждались одни пилигримы. Кстати говоря, не так-то просто приготовить еду, если над вами непрестанно идет дождь, поэтому для Мариситы устроили специальные условия.

Она и так жила в особом, необычном домике, прозванном Хижиной доктора. Это была самая старая из всех сохранившихся построек Бичо Раро, ее возвели еще в те времена, когда Сория только-только прибыли сюда. Впрочем, сами члены семьи Сория никогда в этом домике не жили. Построил его первый пилигрим, прибывший из Колорадо, доктор, который после получения первого чуда остался с Бичо Раро до самой своей смерти. Он так никогда и не признался членам семьи Сория, почему приехал в Бичо Раро – тьма стала расти в нем более сорока лет назад, после выигранной им смертельной дуэли с другим доктором. Во многих отношениях Хижина доктора как нельзя лучше подходила Марисите, ибо тот доктор трудился без устали, леча чужие хвори, но так и не смог исцелиться сам.

Хижина являла собой старую, довольно грубую постройку с земляным полом, и когда стало ясно, что Марисита в ближайшем будущем не покинет поселение, Майкл и Луис выкопали простые дренажные канавки в трех комнатах домика, чтобы обеспечить отток воды от кухни и кровати Мариситы. Таким образом, снимался риск полного затопления домика, и Марисита могла не бояться утонуть во сне; вдобавок вода могла беспрепятственно стекать с кухонных столов, пока Марисита готовила еду. Предыдущий жилец, пилигрим, который теперь уже съехал, соорудил для Мариситы специальные зонтики разных размеров из прозрачного пластика и вешалок для одежды. Девушка ставила зонтики над горшками и мисками, чтобы предотвратить их затопление. Поначалу она толком не видела сквозь толстый пластик, что делают ее руки, но в конце концов и это дело, как и многие другие, стало у нее спориться.

– Как вы сегодня поживаете, мистер Банч? – спросила Марисита, поджаривая соус чили. К двери ее домика подошел, пошатываясь, Телдон Банч, пилигрим, с ног до головы обросший мхом.

– М-м-м, – ответил Телдон. Роман в бумажном переплете он вывернул страницами наружу, перегнул и засунул под мышку, так что Марисите было больно глядеть на бедную книжку. – Завтрак готов?

– Завтрак был несколько часов назад, – сказала Марисита. – Вы его пропустили. Проспали?

– Потерял счет времени, – ответствовал Телдон. Надо сказать, счет времени он терял постоянно. – Что-нибудь осталось, душенька?

– Могу положить вам чего-нибудь. – В кастрюльке постоянно тушились бобы, да и помидоры обжарить недолго, а пара яиц довершила картину. В ожидании еды Телдон, ссутулившись, читал книгу, рассеянно почесывая зарастающую мхом щеку. Марисита готовила, а сама всё думала о радиоинтервью и о том, что станет рассказывать о своем прошлом, если согласится снова прийти на шоу. Она гадала, слышал ли ее Даниэль, и если слышал, то как отнесся к ее рассказу о том, как он ей помог.

Уже одно то, что она разговаривала с людьми из семьи Сория – из ряда вон выходящее событие, и после вчерашнего интервью Марисита никак не могла оправиться от потрясения, ведь ей неделями твердили, что Сория нельзя даже шепотом окликать. Выходит, запрет возник не на пустом месте: Марисита сама видела, что, нарушив его, Даниэль Сория себя погубил.

– Ты просто сокровище, – проговорил Телдон, когда она протянула ему полную тарелку. – Если я могу что-то для тебя сделать… – Он всегда так говорил, когда она передавала ему тарелку.

– Может, вы могли бы смолоть для меня зерно? Мне трудно делать это самой, потому что мука легко намокает, – сказала Марисита. Она всегда это говорила, передавая Телдону тарелку.

– Ладно, звучит отлично, – ответил он и отчалил вместе с тарелкой. На этом разговор обычно и заканчивался. Марисита всегда молола зерно сама. Телдон терял счет времени. Над Мариситой шел дождь. Телдон обрастал мхом.

В открытую дверь постучали, а потом на пороге возник крепко сбитый молодой человек в очень пыльных ботинках и белой футболке. Это был Пит, уже успевший за утро переделать кучу работы.

– Доброе утро, – поздоровался он. – Я не ошибся адресом?

– Это зависит от того, какой адрес вы искали, – ответила Марисита.

– Антония сказала, что вас можно попросить дать мне немного еды, чтобы я мог перекусить во время работы.

Очередная проволочка Мариситу не обрадовала, но ей понравилось то, как вежливо была высказана просьба.

– Тогда вы пришли именно туда, куда нужно. Присядьте.

– Спасибо, мэм, я постою. Не хочу испачкать вашу мебель – уж больно я перепачкался.

Марисите этот жест вежливости принес очередное затруднение. Она оценила нежелание юноши испачкать ее табуретку, но вид стоящего, а не сидящего гостя создавал у нее ощущение того, что он торопится и ей нужно готовить побыстрее, хотя Пит ничего подобного не имел в виду. Марисита могла бы еще раз попросить его присесть и объяснить, что она совсем не против некоторого количества грязи, но тогда уже сам гость может почувствовать неловкость из-за того, что его принуждают сесть. Поэтому вместо этого Марисита повторила свою просьбу мысленно, а вслух ничего не сказала. Гость продолжал стоять, и Марисита торопилась изо всех сил.

Пит спросил:

– Могу я чем-то вам помочь?

– Я стараюсь так быстро, как могу, – ответила она.

– Ой. Я не это имел в виду. Просто мне странно видеть, как кто-то другой делает всю работу.

Марисита удивилась такой непринужденности (сама она ни за что не смогла бы так свободно выразить свои чувства) и сразу же почувствовала себя увереннее, приободренная этим признанием. Она не могла понять, что поразило ее сильнее: то, как просто этот парень говорит о том, что ему не нравится, или то, что ей стало легче от его объяснения. Конечно же, поразмысли она над этим вопросом как следует, то поняла бы, что так и нужно поступать. Когда она еще жила в Техасе, к ней часто приезжали за советом, и какой-нибудь семейной паре она наверняка посоветовала бы быть честными и открытыми друг с другом, и неважно, насколько глупыми покажутся им собственные признания. Марисита не понимала, почему ей самой так трудно последовать этому совету. И вот она с запинкой решила попробовать:

– Я не против. Но мне тоже некомфортно, когда вы стоите. Просто мне странно видеть, что вы стоите, а не сидите… так, словно я должна поторапливаться.

Произносить такое не мысленно, а вслух было очень неприятно, однако Пит не вышел из себя, напротив, удивленно хохотнул. Потом похлопал ладонями по грязным штанам и сел на табурет. Марисита дала ему миску с помидорами черри – пожевать и занять руки, пока она работала. Несколько минут прошло в дружелюбном молчании; наконец Марисита закончила готовить для Пита эмпанады.

– Надеюсь, это не слишком грубый вопрос, – нарушил молчание Пит, – но почему они не улетают?

Бабочки на платье Мариситы открывали и закрывали крылышки, а сверху на них капала вода.

– Они слишком мокрые, – пояснила Марисита.

– Но ведь однажды дождь закончится?

– Возможно.

– Вы будете по ним скучать?

Никто прежде не спрашивал Мариситу об этом, и чтобы ответить, ей пришлось немного подумать. Бабочки были прекрасны, вдобавок она жила с ними так долго, что уже не представляла, как будет выглядеть без них.

– Думаю, я предпочла бы, чтобы они улетели, – призналась Марисита.

Ответ Пита удовлетворил.

– Хорошо.

– Вы уже получили второе чудо? – Марисита удивилась: она задала вопрос не мысленно, а вслух, но поскольку один раз она уже обратилась к Питу, во второй раз это оказалось проще.

– Э-э-э, я здесь не ради чуда, – сказал Пит. – Я здесь из-за грузовика. Кстати, это напомнило мне… Чувствую себя последним мерзавцем, что приходится снова просить вас работать, но всё-таки попрошу, потому что, держу пари, сам он не сможет, и, хоть мы с ним даже не приятели, мне бы не хотелось, чтобы он голодал. Вы не знаете, Тони что-нибудь ел?

– Тот великан?

– Да, он самый.

Марисита не сомневалась: великан ничего не ел. Погрузившись в собственное горе, она ни для кого не готовила с тех пор, как исчез Даниэль. Остальные пилигримы как-то позаботились о себе сами, в конце концов, в их распоряжении были кухня и остатки еды. Но Тони никто не дал еды, и он не поместился бы в ее кухне, даже попытайся он что-то себе приготовить.

– Я прослежу, чтобы он поел, – спокойно сказала Марисита, зато ее душа кипела от нетерпения. Время стремительно уходило, и у нее пересыхало во рту при мысли о Даниэле, который сейчас наверняка умирает от жажды. Но потом она вспомнила, что Тони, скорее всего, и вчера ничего не ел, и ее нетерпение сменилось чувством вины. Придется поторопиться. – Вот ваша эмпанада.

– «Эмпанада», – повторил Пит. – Боже, спасибо вам. Выглядит ужасно аппетитно. Еще увидимся! Простите за грязь на стуле!

После его ухода Марисита торопливо приготовила еду для Тони. Она собрала несколько хрустящих болильо, половину ярко-оранжевой мускусной дыни, горшочек жареной красной фасоли, термос жидкого сливочного сыра, две эмпанады, три темно-красных помидора из сада бабушки и кусок жареной говядины, который прошлой ночью выглядел малость поприятнее. Обычный человек не съел бы такое громадное количество еды за раз, но Марисита сочла, что для великана порция вышла весьма скромной. Во всяком случае это лучше, чем питаться одними надеждами.

Пока она собирала еду, к ней пожаловал третий посетитель, правда, его Марисита заметила гораздо позже первых двух. Это была паломница Дженни, школьная учительница, способная только повторять обращенные к ней слова других людей. Какое-то время она стояла в дверях, пытаясь определить, сколько времени потребуется Марисите, чтобы ее заметить, потому что сама она не могла сказать ничего нового, дабы обратить на себя внимание.

– О, Дженни! Я тебя не заметила, – сказала Марисита.

– О, Дженни! – ответила Дженни. – Я тебя не заметила.

Марисита хотела было спросить, давно ли та стоит в дверях, но знала по опыту, что это бессмысленно. Она не сомневалась, что Дженни нужна еда, а это означало очередное промедление, так что Марисита ощутила жгучее желание рявкнуть на паломницу, но знала, что ее резкие, отвратительные слова вернутся к ней неприятным эхом, только будут озвучены голосом Дженни. Так что она просто сделала для Дженни еще одну эмпанаду из продуктов, оставшихся после Пита, а потом указала на еду, приготовленную для Тони.

– Ты не могла бы отнести этот поднос великану? А то мне нужно уйти.

– Ты не могла бы отнести этот поднос великану? А то мне нужно уйти, – откликнулась Дженни, но протянула руки к подносу. Кажется, она попыталась сказать Марисите еще что-то, но больше ничего произнести не смогла.

Марисита вдруг ощутила страшное разочарование из-за всех этих людей. Жертва Даниэля ее не исцелила, потому что ее ужасное прошлое слишком сильно ее терзало, Дженни не могла сказать ничего самостоятельно, как бы ни старалась, а Телдон всё больше обрастал мхом, и все они явно утратили надежду. Вдобавок Марисита скучала по Даниэлю, хотя знала, что не имеет на это права, потому что она – пилигрим, а он – святой, и, что важнее, потому что она навсегда останется пилигримом. Она навсегда останется Мариситой, облепленной бабочками. Глаза девушки снова защипало от подступивших слез, да только никто и не заметил бы, заплачь она по-настоящему, потому что над ней вечно шел дождь.

– До чего же мы жалкие, – пробормотала она.

– До чего же мы жалкие, – повторила Дженни.

Марисита отвернулась, вытирая лицо, а когда повернулась обратно, обнаружила, что Дженни уже забрала поднос с едой и ушла.

Она попыталась собраться с мыслями и стала складывать припасы, чтобы взять с собой, когда пойдет искать Даниэля.

Тони тоже тяжело переживал нелегкую участь пилигрима, хоть и был им не так долго, как Марисита. Прибыв в Бичо Раро, он хотел лишь одного: избавиться от ненавистного ощущения, что за ним постоянно наблюдают. А в итоге получил тело, на которое все таращились, что называется, с гарантией. На второе утро своей новой великанской жизни он посчитал, что лучший выход – это уйти.

– Пропади всё пропадом, – сказал он, ни к кому не обращаясь. – Пора сваливать.

Он поднялся во весь свой немалый двадцатифутовый рост. До высоты дома он недотягивал, зато над всеми людьми возвышался как башня, проще говоря, с нынешним ростом ему ни за что не поместиться в «Меркури» (а сделать это он пытался). Так что Тони решил, что вернется за машиной, когда снова станет нормальным. Положив свой багаж в карман, он окинул взглядом Бичо Раро – проверить, не смотрит ли на него кто-нибудь, – и заметил всего одну девицу с глазищами как у совы, которую видел в первую ночь (это была Беатрис). Тони отсалютовал ей рукой. Девица помахала в ответ, но без энтузиазма, как бы говоря: «Делай что хочешь».

Так он и поступил.

Прихрамывая на босую ногу, Тони зашагал по пустыне. Вездесущее солнце нарисовало у него на лбу капельки пота. При каждом его шаге в воздух поднимались облачка пыли, но не достигали лица Тони из-за его высокого роста; за ним тянулся пыльный след из кружащихся среди низкого кустарника и медленно опадающих маленьких смерчей. Тони не оборачивался, просто шел вперед. Он был не первым пилигримом, решившимся на такой шаг – уйти в никуда, не придумав ничего лучшего. Есть в раскинувшемся вокруг Бичо Раро просторе некая загадочная притягательность, побуждающая людей уходить куда глаза глядят. Хотя брести по пустыне нелегко и в зоне досягаемости нет никаких бросающихся в глаза ориентиров, невозможность куда-то дойти действует на потерявших цель в жизни людей словно вакуум.

– Чокнутые придурки, – проворчал Тони, не сбавляя шага.

Он шел почти всё утро.

За пару часов обычный человек не успел бы забраться чересчур далеко, однако гигантские ноги Тони преодолели не то сорок, не то пятьдесят миль и занесли его почти к Грейт-Санд-Дьюнс, недалеко от городка Моска. Тони настолько не ожидал увидеть гладкие, зубцами вздымающиеся дюны, что остановился как вкопанный и какое-то время созерцал открывшийся ему вид: сотворенное природой чудо, по масштабу вполне сопоставимое с его нынешним ростом. Дюны покрывали более ста тысяч акров – они являлись удивительным отпрыском дна древнего озера и веявших над ним вольных ветров – и при определенных условиях издавали причудливый стонущий звук. За двадцать лет до того как нога Тони ступила на песчаные дюны, Бинг Кросби, Дик Макинтайр и His Harmony Hawaiians записали про это место песню под названием The Singing Sands of Alamosa, и теперь Тони с удивительной точностью припомнил тот единственный раз, когда проигрывал эту приятную композицию на своем шоу. Пока он вспоминал эту не особо примечательную мелодию, огромные пальцы его левой босой ноги слегка пошевелились, вызвав сход маленькой песчаной лавины.

Песчинки одна за другой скользили вниз, напевая легендарную песню этой пустыни. Получился скорбный, зловещий вой, и его странность разом напомнила Тони о том, что он забрал из Бичо Раро его самую причудливую часть – себя. И так он стоял, проклиная безымянную тетку, которая подошла к нему в Джуниате, всю ее семью, а также свой громоздкий «Меркури», который и завез его сюда.

Солнце светило, припекая макушку, но Тони от этого, увы, не уменьшился. Потом его желудок издал жалобное ворчание, напугав пролетавших неподалеку цапель. Он ничего не ел с тех пор, как получил чудо, и не на шутку проголодался.

Тони вдруг охватило мерзкое ощущение, что за ним наблюдают. И действительно, в тот день по дюнам бродила пара туристов, мужчина и женщина, оба состояли в браке, правда, не друг с другом. Они вытаращились на Тони.

Когда они медленно потянулись к своим фотоаппаратам, до Тони окончательно дошло, что его побег из Бичо Раро – на редкость дурацкая затея. Пока он не найдет способ вернуть себе нормальный рост, у него есть лишь один путь.

Пение песков постепенно стихло.

Тони потащился обратно в Бичо Раро. Вернулся он вовремя и в то же время не вовремя, потому что ровно три секунды назад Марисита закончила готовить для него еду, две секунды назад Дженни понесла поднос туда, где Тони провел предыдущий день, а ровно секунду назад собаки Антонии сбили Дженни с ног и сожрали всю еду, а также поднос и пустую тетрадь, в которой Дженни пыталась хоть что-то написать со дня своего первого чуда.

Так что в тот миг, когда Тони вернулся в Бичо Раро, он заметил Дженни, не проронившую ни слова во время столкновения с собаками, потому что те отобрали у нее вещи, не произнеся ни слова. Дженни не могла объяснить Тони, почему она явилась к нему с пустыми руками. Всё, что она смогла сделать, это встать, стряхнуть с себя собачью шерсть и оглядеть оставшиеся на земле обрывки бумаги.

Душа Тони глубоко страдала от чувства безысходности, поэтому сам он растерял большую часть своего привычного юмора и сделался груб.

– Чего тебе? – буркнул он.

– Чего тебе? – требовательно спросила Дженни.

Оскорбительный тон этого вопроса, сорвавшегося с уст молодой женщины, застал Тони врасплох; он еще не понял, что Дженни просто в точности скопировала его собственную интонацию.

– Ничего.

Дженни сказала тем же тоном, что и он:

– Ничего.

Тони недоверчиво уставился на нее сверху вниз. Несколько мгновений он прожигал Дженни возмущенным взглядом, а когда это не возымело ни малейшего эффекта, поинтересовался:

– Ты хоть знаешь, кто приехал в вашу глушь?

Дженни беспомощно повторила:

– Ты хоть знаешь, кто приехал в вашу глушь?

Бедняжка Дженни с огромным удовольствием объяснилась бы, но, естественно, не смогла этого сделать. Более того, чем больше она из-за этого огорчалась, тем точнее копировала тон рассерженного собеседника. Тони распалялся всё сильнее, и то же самое происходило с ней. Словом, их беседа скатилась бы в настоящий скандал, если бы из домика Мариситы не выбежал вприпрыжку падре Химинес, завернувший туда стащить немного еды и заодно поглядеть на лодыжки девушки. Увидев, что происходит с Дженни, он бросился на выручку.

– О, привет, привет, привет, – воскликнул падре Химинес. – Простите великодушно, что представляюсь лишь сейчас!

С высоты своего роста Тони вгляделся в нового собеседника, увидел, что это человек с головой койота и простонал:

– О, Господи Иисусе, да когда ж это кончится?!

Падре Химинес засмеялся, точнее, издал высокий, лающий звук, а потом сказал:

– Понимаю, понимаю, но благодарю вас, что не поминаете имя Божие всуе, ибо я священник.

– Вы Лесси, – брякнул Тони. В 1962 году это было прямое оскорбление, потому что на тот момент сериал «Лесси» про очаровательную собачку породы колли и мальчика, который ее обожал, шел уже восемь лет и был весьма популярен. Голова падре Химинеса не слишком походила на голову длинношерстной колли, если отталкиваться от стандарта, заданного Американским клубом собаководства того времени («Голова длинношерстной колли должна быть вытянутая, узкая и плоская; уши маленькие, расположены ни слишком близко друг от друга, ни чересчур далеко, уши подняты, но не стоят торчком»), но смысл был предельно ясен.

– Мы здесь не навешиваем ярлыки, – нараспев произнес падре Химинес. Это было не совсем правдой, но в идеальном мире такое утверждение безусловно соответствовало бы действительности. – У каждого тьма проявляется по-разному! Взять, к примеру, Дженни. Я как раз собирался вам объяснить, что она может только повторять обращенные к ней чужие речи.

– Правда, что ли? – спросил Тони.

– Правда, что ли? – откликнулась Дженни.

– Мать моя женщина. Ну и как я должен был догадаться о такой подставе?

– Вот видите, – сдержанно заметил падре Химинес.

Грубиян Тони принялся насвистывать мелодию из сериала «Лесси». Кого другого такое поведение давно вывело бы из себя, но падре Химинес провел в Бичо Раро достаточно времени, чтобы понять: у каждого человека свой защитный механизм. И, несмотря на превращение в великана, Тони до сих пор до конца не осознал, насколько чудесны и Сория, и Бичо Раро. Встретившись с истинным чудом, он совершил довольно распространенную ошибку: принял его за проявление магии. Чудеса часто похожи на магию, но подлинное чудо всегда сложно до конца осознать смертным человеческим умом.

До Тони очень медленно доходило, что он не осознает подлинного масштаба этого места, что он лишь один из многих чудополучателей. Падре Химинес терпеливо ждал, пока на Тони снизойдет осознание.

Тони заявил:

– Это какой-то дурдом!

– Весь мир – один большой дурдом, – поправил его падре Химинес. – А это место – лечебница. Как ваше имя, путник?

– Тони.

Сказав это, Тони уставился на Дженни.

– Что, она и это повторит?

– Вы разговаривали со мной, а не с ней, а бедная малышка повторяет только то, что сказали ей, к счастью для нее, – проговорил падре Химинес. – А фамилия к имени «Тони» не прилагается?

– Не-а. Просто Тони.

– Что же, отлично. Ну а я – падре Алехандро Марин Химинес, но вы можете звать меня, как вам удобно. Я здесь для вашего духовного обогащения.

– Судя по вашей башке, вы здесь исключительно для своего собственного духовного обогащения, – отрезал Тони. – Я как-нибудь сам справлюсь, благодарю покорно.

– Как знаете, – пожал плечами падре Химинес. – Но жить здесь, ни с кем не разговаривая, на мой взгляд, одиноко. Дженни, а что это за обрывки на земле? Неужели твоя тетрадь? А это не обломок ли подноса Мариситы, того, с цветочками? Ты что, несла Тони еду?

Дженни повторила всё вышесказанное, но, поскольку она доверяла падре Химинесу и успела немного успокоиться, ей удалось закончить последнее предложение не с вопросительной, а с утвердительной интонацией.

– Ох уж эти собаки, – протянул падре Химинес. («Ох уж эти собаки», – согласилась Дженни.) – Мы добудем вам еды, Тони.

Тони действительно был голоден. Но еще он думал о том, чего боялся больше всего: что на него станут смотреть, пока он ест. Он дал себе зарок найти укромное местечко, если еда действительно появится, потом окинул поселение зорким взглядом, выискивая места, где можно спрятаться, и заметил, что из-за угла одного из домов на него смотрит Хоакин Сория. Поняв, что его засекли, Хоакин моментально испарился.

Тони прищурился.

– Это еще что за тип?

Падре Химинес не повернул головы, просто потянул воздух чувствительным носом.

– Хоакин Сория. Из младшего поколения.

Тони прищурился еще пуще.

– А почему он тут шпионит?

– Мальчишки, что поделаешь, – беспечно уронил падре Химинес. – Вам, Тони, стоит привыкать к семье Сория. Они ведь тоже здесь живут.

– Дайте-ка я кое-что проясню, падре, – парировал Тони. – Я не собираюсь здесь жить. Я проделал такой долгий путь, добираясь сюда, не для того, чтобы, получив чудо, ютиться на чужом заднем дворе. Меня тошнит от этой пустыни, а от клятого солнца болит голова. Я усиленно соображаю, что именно должен сделать, чтобы стать нормальным и убраться отсюда. Верно, Дженни?

– Верно, Дженни? – удивленно повторила Дженни. И, помолчав, кивнула. До сих пор она так переживала из-за слов других людей, что до этой самой минуты ей не приходило в голову попытаться использовать эти самые слова для выражения собственных чувств. Она еще не знала, что позже это новое знание очень ей пригодится, и пока ощутила лишь намек на будущую ценность этого открытия.

А вот падре Химинес отметил многогранность этой перемены. Священники немного похожи на сов, потому что тоже чутко улавливают приближение чудес, прямо как сейчас. А некоторые священники даже летают, как совы, например падре Куитеро, Лопез и Гонсалез – все они получили способность медленно парить в качестве первого чуда, когда вместе прибыли в Бичо Раро в 1912 году, но падре Химинес не был одним из них.

Он сказал:

– Иногда полезно поголодать.

Глава 15

Наступила ночь, и на небе показались звезды.

Наступила ночь, и совы открыли глаза.

Наступила ночь, а Беатрис так и не сумела загнать Пита в угол.

Для Беатрис это стало шоком, ведь она пообещала Хоакину поговорить с Питом о судьбе грузовика. Она то и дело замечала Пита и тут же теряла из виду, а это не так-то легко сделать в таком маленьком поселении, как Бичо Раро. Это казалось практически невозможным, особенно после того, как Джудит дала Питу работу, не предполагающую активных перемещений: построить невысокую деревянную сцену для танцев – идеальное место, чтобы устраивать семейные торжества в честь дня рождения, идеальное место, чтобы напомнить Франсиско и Антонии про обстоятельства их первой встречи. Пит целый день прилежно трудился, забивал в землю сваи, обшивал получившийся каркас досками, перекусывал на ходу и отдирал доски от стен рухнувшего амбара, чтобы сделать настил сцены. Несмотря на то что он, кажется, работал без перерывов, всякий раз, когда Беатрис пыталась подойти к юноше, тот исчезал. Беатрис искала его рядом с амбаром, который он разбирал, искала рядом с недостроенной сценой, искала между амбаром и сценой и, к огромному своему изумлению, нигде не могла найти. Потом она оборачивалась и обнаруживала Пита на том самом месте, откуда только что ушла.

Беатрис не понимала, что происходит. Откуда же ей было знать, что причина проста: Пит вознамерился избегать Беатрис любой ценой.

Когда он впервые увидел Беатрис, его сердце совершило дикий кульбит, и Пит твердо решил больше подобного не допускать; всякий раз, завидев девушку, он круто разворачивался на сто восемьдесят градусов, вне зависимости от того, куда шел. Последнего столкновения с ней Пит избежал уже с наступлением ночи. Это случилось после того, как звезды вытеснили с небосвода солнце, а от заката остались лишь три тонкие, разноцветные полоски вдоль линии горизонта. Пит направлялся в свою комнату, как вдруг заметил Беатрис на открытом пространстве между строениями. Сначала на землю грозно надвинулась ее длинная тень, а потом и сама Беатрис появилась на освещенном крыльце.

Пит стремительно развернулся и зашагал туда, откуда пришел, то и дело нервно оборачиваясь. На Беатрис было платье в цветочек, казавшееся короче, чем на самом деле, потому что девушка использовала его как импровизированную корзинку, сложив в подол странные провода, металлические штыри и какие-то гибкие прутья. Она не смотрела на Пита, но целенаправленно двигалась туда же, куда и он, прямо-таки шла за ним по пятам. Юноша стремглав юркнул в темный закоулок между двумя хибарками, в темноте обо что-то споткнулся (это были миски собак Антонии), а обернувшись, увидел, что Беатрис идет тем же путем. Он обогнул хижину, но Беатрис не отставала. Тогда Пит торопливо прошел мимо загона с козами, однако, бросив быстрый взгляд через плечо, понял, что девушка по-прежнему у него на хвосте.

Сердце Пита и так уже угрожающе колотилось, как вдруг молодого человека обожгла страшная догадка: а что, если девица преследует его намеренно, возможно, даже хочет с ним поговорить? Это предположение обрушилось на Пита, как лавина.

Сердце снова болезненно сжалось.

Охнув, Пит прижал руку к несчастному органу и пустился бегом вдоль стены сарая, стрелой промчался через двор и перепрыгнул через низкие заросли кустарника. Темнота уже вольготно раскинулась над землей, застилая глаза, поэтому Пит слегка промахнулся. Он налетел на что-то твердое, точнее, на огромный мысок ботинка Тони.

– Привет, малыш, – поприветствовал его Тони. – Спасибо, что избавил меня от необходимости самому тебя пинать.

– Да ладно, – выдохнул Пит и больше ничего из себя выдавить не смог. Несколько мгновений он полулежал, распластавшись на великанском ботинке, держался за грудь и ждал, когда сердце снова утихнет.

– Ну, и где пожар? – поинтересовался Тони.

– Я… – Пит стек вниз по ботинку и сел в пыль, потом задрал голову и всматривался, всматривался, всматривался в темноту, пытаясь разглядеть лицо Тони, едва видимое в слабом свете, доходящем сюда от крыльца. – Пожар?

– Это присказка такая. Малыш, ты такой прямой, что любая линейка от зависти удавится. Я имел в виду, почему ты бежишь?

– Кажется, я едва не умер!

– Я тоже, – поддакнул Тони. – От скуки.

Впрочем, оба были рады видеть друг друга – всё-таки знакомое лицо в странном, незнакомом месте. Тони сел, скрестив ноги посреди поросшего низким кустарником поля, дочиста объеденного коровами и телятами.

Потом неловко ссутулился и облокотился на стоявший тут же трактор. Подошва его босой ноги изрядно почернела от долгого хождения по земле.

– Черт возьми! – взгляд Пита пропутешествовал с грязной ноги Тони на лицо последнего. – Ты и впрямь ни капельки не уменьшился.

– И ты тоже, – огрызнулся Тони.

– Похоже на то. Каково это – быть… таким?

– Я не могу курить, – вздохнул Тони. – Сигареты заканчиваются на первой же затяжке.

Пит не курил, но постарался придать лицу выражение сочувствия.

– Ну, может, я могу что-то для тебя сделать?

– Ага, отвали, – предложил Тони, но, скорее, по инерции. Какая-никакая, а компания, можно ненадолго отвлечься от тяжких раздумий. Обычно по ночам Тони работал на радио или, пользуясь тем, что поток транспорта схлынул, гонял на «Меркури» по скоростной автотрассе «Шуакил Экспрессвей»[14], прозванной в народе «Верная смерть». Здесь не было скоростных шоссе, да и в «Меркури» Тони никак не поместиться. – Нет, погоди, малыш. Сгоняй на моем «Меркури» в ближайший городишко и привези мне клятое радио, пока я не свихнулся. У тебя же остались ключи?

– Ты серьезно?

– Я разве заикаюсь? Вот, держи-ка… – Тони длинно, громко выругался, потому что, вытащив из кармана деньги, которые собирался дать Питу, обнаружил, что те тоже стали огромными. Он помахал перед юношей долларовой банкнотой размером с ручное полотенце. Потревоженные этим движением совы снялись со своих мест. Тони посетовал: – И ведь твердили наперебой: чудо, чудо! Вот оно, ваше чудо! Это не деньги, а ковер-самолет.

– Я заплачу из своих, – поспешно сказал Пит. – Пока ты снова не станешь нормальным. Думаю, на радиоприемник мне хватит.

– Глянь под пассажирским сиденьем, – с надрывом в голосе распорядился Тони. – Возьми оттуда. Но только деньги! Остальное барахло оставь на месте.

Воображение Пита услужливо нарисовало множество вещей, предположительно скрытых под сиденьем, и он даже не стал себя одергивать, однако по причине своей исключительной невинности не угадал ни разу.

– Какие пожелания касательно радио?

– Чтобы громкое было, – сказал Тони.

– Я попрошу Антонию отпустить меня завтра ненадолго, – пообещал Пит. – Кстати, а где твоя машина?

– Ах да, – пробормотал Тони и, слегка подвинувшись, продемонстрировал юноше «Меркури», прикрытый сухими ветвями кустарника.

Поглядев на стоявшую рядом с Тони машину, Пит ощутил легкое головокружение. Громадный «Меркури», казавшийся чересчур здоровенным для обычной машины, и Тони, выглядевший несколько выше обычных людей.

– Как она туда попала?

– Я ее оттащил, – пояснил Тони.

– Не может быть.

Тони слегка подтолкнул машину, дабы продемонстрировать, что не врет, и внутри нее что-то загремело – автомобиль сдвинулся с места так легко, будто его толкали три человека. Сей волшебный фокус так понравился Питу, что он зажал рот ладонью, слегка попятился и даже несколько раз притопнул ногой, давая выход восторгу.

– Надо же, – пробормотал он.

– «Надо же», – надувшись, передразнил его Тони, впрочем, беззлобно.

В конце-то концов, он зарабатывал на жизнь, устраивая шоу, и это маленькое представление сделало его счастливым. Подталкивая «Меркури», он заставил машину проехать по кругу и под конец остановил перед Питом. И на автомобиль, и на юношу опустились клубы пыли. – Хоть какое-то преимущество высокого роста. Кстати. Как там твоя работа? Еще не надоело?

– Всё отлично, – сказал Пит. – Мне очень нравится.

Тони помолчал, выдерживая паузу, то ли выверял процент правды в словах Пита, то ли ждал, что парень от них откажется, но Пит, разумеется, говорил абсолютно искренне. Постройка сцены его не на шутку увлекла, и ему нравилось представлять, как в будущем на ней станут устраивать празднования, возможно, тогда результат его сегодняшних трудов кому-то пригодится. Пит слегка похлопал «Меркури» по боку, словно в благодарность за то, что автомобиль привез его сюда. Тони внимательно за ним наблюдал.

– Боже, малыш. Не могу решить, восхищаюсь я твоей прямотой или она меня бесит.

Пит впервые широко улыбнулся.

– Лучше восхищайся, потому что меняться я не собираюсь, приятель.

В этот момент они стали друзьями. В будущем их дружбе еще предстояло окрепнуть, но возникла она именно в этот миг. Тони это почувствовал, потому что неловко потер шею и сказал:

– Ладно, а теперь проваливай.

– «Проваливай»? Почему это?

– Потому что я начинаю думать, что ты неплохой парень, и не хочу, чтобы ты чего-нибудь ляпнул и заставил меня изменить мнение.

– Хорошо, – согласился Пит, но не ушел. Вместо этого он слегка постучал по одному из окон «Меркури». – Не подумай, я не рылся в твоих вещах, просто, когда я ночевал в машине, то постоянно бился головой об эту коробку, поэтому я заглянул в нее, просто чтобы убедиться, что там нет ничего хрупкого. За всю жизнь не видел столько грампластинок!

Тони успел забыть, что на заднем сиденье «Меркури» стоит коробка с пластинками, и теперь слегка приуныл. Не потому, что полагал, будто на радиостанции их будет не хватать, – он брал только копии или синглы, которые его продюсеры ни за что не разрешили бы ставить, – а потому, что пластинки не следовало подвергать воздействию прямых солнечных лучей.

– Это оттого, что ты еще мало прожил на свете. У тебя есть проигрыватель?

– Ты же видел, с чем я сюда приехал. А откуда они у тебя?

– Проехали, – буркнул Тони. – Забыли. Отстань.

– «Проехали»? Почему? Погоди, ты что, кого-то убил из-за них?

Тони расхохотался.

– Малыш, да ты полон сюрпризов. Я работаю на радио. Только никому не говори.

– Почему?

Тони начал сердиться: такой вопрос мог задать лишь человек, никогда не знавший ни популярности, ни славы.

– Потому что я так сказал.

– Конечно, как скажешь. Диджеем работаешь?

Пит не вложил в это слово ни капли священного трепета, и Тони нехотя буркнул:

– Ага.

– Никогда бы не подумал, что диджей может сломать радио в собственной машине.

– Да уж, ты бы точно не подумал. А теперь серьезно: свали, пока я не пожалел, что рассказал тебе об этом.

Тони внимательно наблюдал за Питом, пытаясь понять, не изменилось ли отношение к нему юноши после этого признания, но прошлая карьера Тони интересовала Пита куда меньше, чем его собственная будущая безопасность.

– Мне в любом случае нужно немного поспать. Никого не видишь?

– Например? Тех проклятых собак?

– Нет, девушку, – проговорил Пит. Ему и в голову не приходило, что, избегая Беатрис снова и снова, он лишь провоцировал каждое ее следующее появление. Подойди он к ней спокойно еще днем – и сейчас с ним ничего не случилось бы.

– Ты про эту девушку? – спросил Тони.

Пит обернулся.

– Мне нужно с тобой поговорить, – сказала Беатрис.

Глава 16

Мало кто знает, что в Оклахоме есть большое соленое озеро, а рядом с ним – соляная равнина; большинство слышало только про знаменитую соляную равнину, которая находится в штате Юта. Однако соляная равнина Оклахомы не какая-то там дешевая подделка. Достаточно проехать совсем немного на север от городка Джет, что в Оклахоме, и начинаются великие соляные равнины, огромное, внушительное напоминание о соленом озере. Как и соляные равнины Юты, они белые как снег и плоские как доска, но, в отличие от соляных равнин Юты, соляные равнины Оклахомы скрывают похороненное в них сокровище. Это единственное место в мире, где растут крошечные кристаллы селенита, принимающие форму песочных часов, и если вы относите себя к ценителям сокровищ, то можете приезжать туда всей семьей и откапывать их. Только смотрите, не забудьте потом хорошенько вымыть машину, а то соль, мягко говоря, неблаготворно воздействует на любые автомобильные покрышки.

Не так давно, по весне, семья Пита отправилась на поиски этих редких кристаллов селенита, и Пит запомнил безжалостно палящее солнце, песчинки и кристаллики соли, набившиеся ему в штаны, и охватившую его непередаваемую радость, когда он, найдя искомую редкость, поднял ее повыше, к свету, и любовался впечатанными в кристалл песочными часами.

– Смотри, он приходит в себя, точно тебе говорю, – раздался голос Тони.

Сияющий образ соляных равнин Оклахомы медленно сменился темным звездным небом над Бичо Раро.

– Ты должен уйти, – произнес мягкий женский голос. Это была Беатрис, но Пит еще не успел сфокусировать на ней взгляд. – Нам с тобой опасно разговаривать.

– Отлично, леди, – сказал Тони. – Всё равно я собирался размять ноги и ненадолго отойти.

Земля загудела: Тони перешагнул через Беатрис и Пита и убрел во тьму.

Пит и Беатрис остались одни.

Пит хотел было прижать ладонь к груди, но обнаружил, что уже и так сделал это, и нажал посильнее. Он лежал навзничь на песчаной, сухой земле, а ощутив неприятную боль в затылке, предположил (совершенно справедливо), что они с землей вошли в контакт с размаху. Беатрис сидела рядом с ним на корточках, осторожно придерживая юбку, дабы не уронить сложенные туда провода и детали. Оба вдруг ощутили, что в воздухе витает непонятно откуда взявшийся запах роз. Происходило это потому, что Луис давеча опорожнил на этом поле тачку с засохшими бутонами из оранжереи Франсиско, и Пит случайно грохнулся прямо на эту подстилку из роз.

– Ты упал в обморок, – сообщила ему Беатрис.

Пит поглядел на девушку, слегка прищурившись, но, похоже, после того, как один ее вид свалил его наземь, теперь он мог смотреть на нее, не испытывая боли. В конце концов, испытав один раз глубокое потрясение при виде чего-то, второй раз мы уже относимся к напугавшей нас вещи спокойнее. Пит сказал:

– У меня отверстие в сердце.

– И часто ты падаешь в обморок?

– Только если очень сильно удивляюсь.

– Тебя легко удивить?

– Вообще-то не очень.

Поскольку Пит еще не вполне пришел в себя после удара головой о покрытую лепестками роз землю, он не представился, не спросил, как зовут его собеседницу, и вообще даже не подумал завязать вежливый разговор. Беатрис, со своей стороны, чувствовала себя неуютно из-за предстоящего разговора о правах на грузовик, к тому же не обладала такой склонностью к сопереживанию, как прочие люди, вдобавок старалась не смотреть на локти Пита, поэтому даже и не подумала представиться или помочь Питу подняться, а сразу перешла к делу. Дескать, она слышала, будто Пит работает здесь в надежде получить в награду грузовик, однако ее мать, заключая эту сделку, не знала, что Беатрис уже восстановила грузовик и уже какое-то время пользуется им в своих целях. Лишь закончив этот монолог, она заметила рассеянный взгляд Пита и осознала, что даже не спросила, что этот парень обо всём этом думает.

– В общем, я готова выслушать твои соображения, – закончила она.

Пит проговорил:

– Антония, твоя мать, сказала мне, что грузовик не на ходу. – Уже произнося эту фразу, он понял, что рассказ Беатрис соответствует действительности, потому что с тех пор, как он сюда приехал, грузовик поочередно стоял припаркованный в разных местах, именно поэтому Пит до сих пор не смог толком его осмотреть. Пит, добрая душа, моментально встал на распутье. Разумеется, ему отчаянно хотелось получить грузовик, и он не представлял, как обойдется без него. С другой стороны, он не мог просто так забрать грузовик у Беатрис, если она действительно вложила в него столько труда; это было бы нечестно, а человека более честного, чем Пит, пришлось бы еще поискать.

Эта дилемма так огорчила молодого человека, что ему показалось, будто всё его существо содрогается. Земля под его спиной словно что-то шептала, вступив с кем-то в серьезный, бесконечный спор.

На самом деле виной тому был Сальто, конь пришел в бешенство из-за отсутствия в конюшне радио и сломал перегородку своего стойла, перепугав мирно спящий у сарая скот. Теперь всё стадо во главе с жеребцом неслось прямо на Пита и Беатрис. Сальто был огромным конем, высотой почти в восемнадцать ладоней, гнедой, как красно-коричневая скрипка. Коровы были рыжие, как пыль, зато морды у них были белые и имелись рога, на которые очень удобно насаживать людей. И их было много.

Беатрис не стала ждать, пока Пит начнет шевелиться, – просто схватила его за ноги и оттащила в сторонку, надо сказать, очень вовремя. Проволока, которую она собрала для своей антенны, рассыпалась по земле, а сама девушка упала на спину. Поднятое тяжелыми копытами облако пыли осело на Пита и Беатрис, зато их внутренности остались на своем обычном месте. Пит сел и успел увидеть, как стадо медленно тормозит, уткнувшись в забор. А вот Сальто легко перемахнул через эту преграду.

Беатрис относилась к Сальто довольно равнодушно, однако, как и все Сория, знала, что редкое и дорогое семя жеребца обеспечивает их средствами к существованию.

Она вскочила и побежала.

– Что ты делаешь? – завопил ей вдогонку Пит.

– Собираюсь поймать этого коня!

Пит подскочил, сунул ногу в слетевший ботинок, который Беатрис с него стащила, спасая от стада, и с силой притопнул. Потом тоже бросился бежать – только направлялся к «Меркури».

Тут-то и началась история их любви.

Кто-то воскликнет: «Молодая женщина пытается догнать галопирующую лошадь? Это же полное безумие!» Действительно, бегущая галопом лошадь развивает скорость до двадцати пяти миль в час, а бегущая галопом молодая женщина – только пятнадцать. Однако бегущие лошади редко стремятся к какой-то цели, а преследующие их молодые женщины всегда движутся целенаправленно. Прибавьте сюда помощь молодого человека на грузопассажирском автомобиле. При таком раскладе вопрос о поимке лошади нужно начинать со слова «когда», а не «если».

Впрочем, до «когда» было еще далеко.

«Меркури» завелся не сразу – выяснилось, что, когда великаны толкают машины, это плохо сказывается на последних, – и к тому времени, как Пит сумел оживить мотор, и Беатрис, и Сальто скрылись из виду.

– Прости, Тони, – пробормотал Пит, хотя Тони в этот момент был далеко отсюда, потому что отошел на приличное расстояние, как того требовала Беатрис. Пит поехал в ту сторону, куда, как ему казалось, умчались конь и молодая женщина.

В нескольких сотнях ярдов от поселения Сальто яростно продирался через низкорослый кустарник, с энтузиазмом коня, которого слишком много лет продержали в конюшне. Догнать его Беатрис не могла, но не потеряла из виду к тому времени, когда ее нагнал Пит.

Грузопассажирский автомобиль затормозил, подняв тучу песка, и Беатрис, не раздумывая, забралась на пассажирское сиденье.

– Можно попробовать отрезать ему путь, – спокойно предложила она, хотя с трудом переводила дух после быстрого бега. – Тут есть веревка?

– Не знаю, – ответил Пит. – Это не моя машина.

Беатрис протиснулась между спинками передних сидений и стала обшаривать задние, то и дело ударяясь головой о крышу, «Меркури» пытался превозмочь силу земного притяжения. Тони не держал про запас веревку ни на заднем сиденье машины, ни в багажнике, где Пит заночевал в первую ночь. Пока Беатрис вела поиски, Пит обогнал Сальто и, заложив крутой вираж, остановил машину, преградив коню дорогу, но жеребец просто перескочил через автомобиль, как корова из детской песенки через луну.

– Ничего себе! – ахнул Пит.

Он снова вдавил в пол педаль газа, а Беатрис забралась обратно на переднее сиденье. В руках она держала револьвер – здоровенный Ruger «сингл-сикс» с рукояткой из темного дерева и длинным-предлинным стволом. Он вполне уместно смотрелся бы в хорошем вестерне и вполне подходил под запросы человека, судившего об автомобилях при помощи рулетки.

Пит был откровенно шокирован.

– Ты же не собираешься пристрелить бедное животное?

– Эта штука лежала сзади, – сказала Беатрис. – Стволом вверх. Это очень опасно.

– Это не моя пушка!

Беатрис убрала револьвер в бардачок, а Пит вновь попытался преградить Сальто путь. И снова конь перемахнул через машину.

– Просто поезжай за ним, – посоветовала Беатрис. – Рано или поздно он устанет.

– И как ты поведешь его обратно без веревки?

Беатрис продемонстрировала юноше шелковый галстук, найденный под пассажирским сиденьем, а также большую бутылку виски и небольшую пачку наличных. Итак, Пит, Беатрис и Сальто потихоньку продвигались вглубь штата, на небе медленно качались звезды, а горы сами себе рассказывали сказки. Примерно час спустя Сальто почуял запах кобыл и поднажал. Следуя за жеребцом, «Меркури» проехал через лабиринт заброшенных деревянных построек, некогда бывших рудником, и, не выдержав напора его лошадиной страсти, многие и без того ветхие деревянные конструкции обрушились сами собой. Потом конь на всем скаку пересек илистый ручей – тот жалобно вздохнул, когда по нему вначале пробежали копыта, а потом проехали колеса. Они пронеслись мимо заброшенного магазина, потом – мимо пустого дома, обнесенного покосившимся забором, навевающим мысли о зубастом привидении, и снова запетляли между холмами.

Ненадолго за машиной увязалась группа любопытных антилоп, но потом животные вспомнили, что они, вообще-то, дикие, и исчезли в ночи. Далеко впереди скользила в воздушных потоках шустрая сова, прислушиваясь к раздававшимся в атмосфере отголоскам чудес; заметив внизу «Меркури», она камнем спикировала к автомобилю. Сова успела так высоко подняться в небо, что грузопассажирский автомобиль показался ей достаточно маленьким, чтобы на него напасть. Обнаружив свою ошибку, сова в последний момент взмыла вверх, едва не врезавшись в лобовое стекло.

Беатрис поглядела вслед улетающей хищнице.

– В тебе точно нет тьмы? – спросила она.

– Только отверстие в сердце, – ответил Пит.

Минуты мчались галопом, и конь, проскакав последние сотни акров, добрался-таки до ранчо, расположенного в нескольких милях от Бичо Раро. Надо сказать, обитатели Бичо Раро смутно себе представляли, кто именно тут живет. Над воротами висела табличка, гласившая: «РАНЧО Д.Д.», а сами ворота были закрыты. Сальто преодолел эту преграду красивым прыжком и исчез между сараями, в одном из которых игриво заржали кобылы.

Беатрис и Пит переглянулись. Пит ничего не знал про это ранчо, потому что приехал из Оклахомы. Беатрис ничегошеньки не знала про это ранчо, потому что не являлась владелицей бойцовых петухов. Появившись на чужом ранчо без предупреждения в 1962 году, можно было запросто схлопотать пулю. Но позволить своему жеребцу разгромить чужой сарай… в 1962 году за такое тоже вполне могли пристрелить. Пит и Беатрис взвесили оба варианта.

Пит заглушил мотор.

– Куча машин, – заметил он. Действительно, по ту сторону изгороди стояло довольно много автомобилей.

– И света много, – добавила Беатрис, потому что над каждым сараем горело по оранжевому фонарю.

– Ну, это нестрашно, – заверил ее Пит, однако в его голосе явственно прозвучало сомнение. – Мы ведь не совершаем ничего противозаконного.

Они перелезли через ворота.

«Ранчо Д. Д.» принадлежало даме преклонного возраста по имени Дарлин Пурди. Она годами трудилась на этом ранчо вместе со своей подругой Дороти Лэнкс, и эти две дамы десятилетиями всё делали вместе: работали, вязали, готовили, прибирались. Правда, Дороти хватило наглости умереть первой, и с тех пор ранчо медленно приходило в упадок.

Трудно сказать, что стало причиной: переменчивая погода или горе Дарлин, но почва превращалась в прах, и на ней ничего не росло. Чтобы было чем оплачивать счета, охваченная отчаянием и очерствевшая от горя Дарлин устроила на своем ранчо подпольную площадку для петушиных боев. Генерал Макартур, ее лучший боец, оставался непобедимым, и с его помощью Дарлин выкачивала деньги из всех местных, приходивших к ней со своими бойцовыми петухами, а также из тех, кто опрометчиво делал ставки.

Беатрис с Питом узнали об этом только после того, как Сальто триумфально вступил в сарай, который Дарлин в настоящее время использовала в качестве арены. Она и еще несколько фермеров сгрудились вокруг площадки, сделанной из картона и обломков досок. Еще пара десятков мужчин и женщин наблюдали за боем издалека. Где-то в глубине здания радио неразборчиво бубнило какую-то песенку. В воздух летели деревянная стружка и капли крови, как вдруг над схваткой навис Сальто.

Петушиные бои – очень старая и кровавая забава. Как правило, в них используют специально обученных птиц специальных пород, которых называют бойцовыми петухами, поскольку обычные петухи, поняв, что их побеждают, зачастую прекращают бой и дают деру. Бойцовым петухам обычно удаляют гребешки и бородки, чтобы лишить их противников преимущества, а перед боем владельцы привязывают к лапам петуха лезвие, чтобы тому было проще пустить сопернику кровь. Петушиные бои запрещены во многих странах, включая и ту, в которой в настоящий момент находились Пит и Беатрис, поскольку считается, что это жестоко – заставлять животных драться насмерть.

Петух Дарлин, Генерал Макартур, являл собой редкое исключение, ибо относился к заурядной породе леггорн, к тому же сохранил хохолок и бородку и выходил на бой без всяких лезвий.

Тем не менее он оставался непобедимым и как раз готовился отстаивать титул чемпиона, но тут в сарай влетел Сальто, а следом за ним вбежали Пит и Беатрис.

Мало кто любит, когда всех гребут под одну гребенку, и всё же собравшиеся на незаконный петушиный бой фермеры принадлежали к определенному типу людей, в чем Пит и Беатрис могли убедиться лично, увидев, что на них наставлено с десяток стволов.

– Мы пришли забрать коня, – сказала Беатрис.

Дарлин Пурди заявила:

– Вход только по приглашениям.

– Мы уже уходим, мэм, – заверил ее Пит. – Мне очень жаль, что мы вам помешали.

Сальто быстренько сделал круг по сараю, ища кобыл, а не найдя, направился обратно к выходу. Когда конь пытался промчаться мимо Беатрис, та ухватила его за недоуздок, она сохранила невозмутимость, даже когда Сальто протащил ее по земле несколько футов.

– Никто не приглашал ни вас, ни вашего коня, – сказала Дарлин. Пока Дороти была жива, Дарлин ни за что не стала бы ни с кем разговаривать в таком тоне и не потерпела бы, чтобы кто-то наставлял оружие на гостей, пусть и таких поздних, но ее сердце превратилось в соль вместе с ее землей. Она обнаружила, что кровопролитие и страдания заглушают ее горе, и, хоть прежняя Дарлин заняла бы сторону молодых людей, нынешняя Дарлин раздумывала, как именно заставить их пожалеть о том, что они прервали петушиный бой.

– Разобраться с ними, Долли? – предложил один из стоявших у ринга мужчин, доставая револьвер. Это был Стэнли Данн, и его сердце превратилось в соль еще до рождения.

Он вскинул оружие.

В этой части Колорадо люди умирали и за меньшие проступки.

Вдруг снаружи раздался дикий гвалт, и внимание всех переключилось на него. Звук представлял собой настоящую какофонию: рев и визг, вой и скрежет. Никто в сарае, кроме Беатрис, не знал, что это за шум: десятки сов внезапно почуяли назревающее чудо. Уже одной только тьмы в душе Дарлин было бы достаточно, чтобы привлечь птиц, а присутствие Беатрис Сория рядом с таким мощным источником тьмы делало чудо почти неминуемым.

Впрочем, чуду не суждено было случиться. Во-первых, Беатрис не стала бы творить чудо без согласия человека. Во-вторых, запрещено совершать чудеса там, где могут пострадать другие люди, даже если пару минут назад эти самые люди стояли и забавы ради наблюдали, как два петуха убивают друг друга. В-третьих, Беатрис не хотела этого делать.

Воспользовавшись отвлекающим маневром, который невольно взяли на себя совы, Пит схватил Генерал Макартура за хвост. Петух принялся клеваться и пинаться, но Пит прижал птицу к груди и попятился к двери.

– Не стрелять! – закричала Дарлин. – Парень, ты об этом пожалеешь!

– Я уже жалею, – искренне ответил Пит. – Я ведь уже говорил. Мы просто хотим уйти.

Беатрис никакого сожаления не испытывала. Она не считала, что их проступок должен караться угрозой физического насилия. Видя, что никто и не думает опускать оружие, она локтем подтолкнула Пита к выходу и сказала, обращаясь к остальным:

– Мы уходим. Никому не стрелять, иначе мой друг свернет шею вашему петуху.

Вот так Пит и Беатрис вернули Сальто и взяли в заложники петуха. Сбежав с ранчо, они помчались обратно, причем теперь количество лошадиных сил, находившееся в их распоряжении, увеличилось: Беатрис скакала верхом на Сальто, вместо уздечки использовав прекрасный черный галстук Тони, Пит ехал следом за ней на машине, а рядом с ним на пассажирском сиденье угнездился петух.

Только убравшись подальше от «Ранчо Д. Д.», они слегка сбросили скорость. Пит поехал рядом с Сальто, за несколько часов конь восполнил многолетнюю нехватку бега, и теперь трусил куда как медленнее, чем пару часов назад. Забрезжил рассвет. Всю ночь Пит и Беатрис кого-то преследовали и от кого-то убегали; они почти обогнули Аламосу и теперь поехали через город, чтобы вернуться в Бичо Раро. Все животные, которые на некоторое время присоединялись к их погоне, уже спали, а все спавшие люди теперь просыпались.

Беатрис посмотрела на сидевшего за рулем Пита, он улыбнулся.

«Он улыбнулся» – это хорошая строка для любой истории. Беатрис обнаружила, что ей нравится, как он выглядит: крепкий и искренний, ответственный и прямой. За ночь его белая футболка стала еще грязнее, чем была вечером, а аккуратно причесанные волосы изрядно растрепались, однако даже после того как внешняя опрятность исчезла, оказалось, что под ней скрыта только доброта. Она улыбнулась.

«Она улыбнулась» – тоже отличная строка для любой истории. Пит обнаружил, что ему нравится, как выглядит Беатрис: молчаливая и замкнутая, собранная и умная. За ночь ее разделенные на прямой пробор волосы растрепались, а на щеке засохло немного петушиной крови, но несмотря на растрепанный вид, стало ясно, что внутри она осталась спокойной и невозмутимой.

– Я в жизни ничего не крал, – признался Пит.

– Ты не украл этого петуха, – ответила Беатрис. – Ты просто изменил его целевое назначение. А вот машину ты украл.

Пит уже начал влюбляться, хотя, если бы у него об этом спросили, принялся бы горячо отрицать сей факт. То же самое происходило с Беатрис, только она считала, будто не способна на такие чувства, и тоже стала бы всё отрицать. Оба сочли, что утро начинается просто замечательно.

– Мы так и не решили, как быть с грузовиком, – сказал Пит. Он увидел припаркованные в центре Аламосы грузовики и моментально вспомнил об обрушившемся на него затруднении.

Беатрис на мгновение задумалась, а потом сказала:

– Думаю, тебе стоит поехать с нами следующей ночью и посмотреть, что мы с ним делаем.

– Полагаю, так мы и поступим.

– Тогда поехали домой.

– Подожди, – спохватился Пит. – Мне нужно купить Тони радио.

Глава 17

Небыстрое это дело – создавать новые розы.

Когда стояла весна, первый сезон опыления, Франсиско начинал работать рано, с восходом солнца, чтобы успеть побольше сделать при свете. Он прохаживался среди цветов, выискивал бутоны, которые должны были сегодня раскрыться, а потом удалял все лепестки, кроме нижних пяти, чтобы потом можно было снова их найти. Потом осторожно отсоединял от каждого бутона тычинку и выбрасывал. Этим цветам предстояло стать будущими родителями семян, точнее, матерями. Именно им предстояло определить, будут ли новые розы кустовыми или вьющимися, с темными лепестками или со светлыми. К тому времени Франсиско уже успевал подготовить розы, которым суждено было стать отцами будущего поколения: срезал их за день или за два и оставлял сохнуть, чтобы можно было вытряхнуть из них пыльцу и поместить в белый бумажный конверт. Розы-отцы должны были объяснить будущим розам, какие цветы им надлежит породить, а также придать им аромат, форму и цвет.

Затем, в царившем в оранжерее молчании, Франсиско осторожно манипулировал маленькой кисточкой и наносил пыльцу на рыльца роз-матерей. На изобретенном Беатрис языке он записывал на отдельном ярлыке название розы-отца и прикреплял к розе-матери. А потом ждал.

Розам требовалось несколько месяцев, чтобы сформировать плоды, полные семян, а потом эти семена нужно было охладить и хранить в темноте почти три месяца. Те из них, что не поддались влиянию плесени или унынию, Франсиско аккуратно сажал в горшки, на которых были записаны имена их родителей. Затем появлялись листочки: вначале один, потом два, три, и Франсиско тщательно оберегал их от болезней и вредителей, которые могли пробраться в оранжерею. Наконец, шесть недель спустя каждая хрупкая роза рождала свой первый, робкий цветок.

И если цветок оказывался не черным, Франсиско начинал всё сначала.

Порой Франсиско думал, что люди могли бы быть розами. Не то чтобы он не верил Дарвину и отрицал классификацию видов. Просто всякий раз, осторожно нанося пыльцу, он размышлял об этом процессе, о том, как пыльца попадает в рыльце, а оттуда – в зародышевый мешок и яйцеклетку, оплодотворяя ее, и как удивительно и странно это соотносится с тем процессом, благодаря которому рождаются люди. Целые дни, особенно долгими летними месяцами, Франсиско проводил, погрузившись в раздумья о том, почему столь многие обитающие под солнцем существа, от роз до птиц, от деревьев до акул, появляются на свет вследствие одного и того же сложного процесса. Даже если процесс этот выглядит совершенно по-другому, как, например, размножение морских ежей, в общем и целом так много схожих факторов – клетки, оплодотворение, хромосомы. Франсиско задумывался о том, почему в процессе эволюции большая часть мира не пришла к простому бесполому способу размножения, который иногда используют некоторые растения, например аистник обыкновенный, или, как его иначе называют, грабельки. Можно отрезать часть растения, воткнуть во влажную почву, и вскоре из этой части вырастает новое растение. Таким образом, чтобы создать Беатрис, Франсиско нужно было бы просто посадить один из своих пальцев и подождать, пока дочь вырастет, причем уже взрослая и независимая.

И вообще, рассуждал Франсиско, зачем нам жизнь? Чтобы создавать новые жизни? Мы принимаем как должное, что два существа встречаются, спариваются и порождают новое существо, но мы вовсе не ждем, что облако, огонь или кастрюля станут вести себя так же. Да, все эти процессы требуют сочетания других составляющих, но без клетки, без яйцеклетки?.. Если действительно существовал великий творец, создавший нас по своему образу и подобию, тогда почему таким же образом нельзя творить жизнь и дальше, вдыхая слово в горстку праха? Вместо этого размножение и любовь превратились в беспорядочный процесс, а беспорядочный процесс может привести ко множеству неудач.

Вот какие мысли занимали Франсиско дни напролет.

Однако в день, когда Беатрис и Пит вернулись в Бичо Раро после ночной погони, к его обычным мыслям добавилась одна новая, потому что позже утром Беатрис постучала по стеклу и вошла в оранжерею.

– Доброе утро, папа, – просвистела она на их языке.

– Сейчас утро? – ответил Франсиско таким же образом, не поднимая глаз от записной книжки. Приход дочери не вызвал у него недовольства. Франсиско было очень трудно работать, если его отвлекали определенным образом, например если звучала музыка, или его вовлекали в разговор, быстро становившийся всё более эмоциональным, но он ничего не имел против того, чтобы ему читали тихим, спокойным голосом или чтобы посетители вели себя тихо. Беатрис обычно вела себя очень тихо, а когда он только переехал в оранжерею, читала отцу по вечерам.

– Утро, хотя оно и не кажется таковым. Хочу попросить тебя об одолжении, но не знаю, возможно ли это, так что если нет, не страшно, просто скажи мне об этом, – сказала Беатрис.

Прошло уже довольно много времени с тех пор, как у Франсиско просили что-то, что он мог бы дать, – в основном его просили снова съехаться с Антонией. Он очень надеялся, что Беатрис, в высшей степени разумная молодая женщина, явилась к нему с какой-то другой просьбой.

– Что такое? – поинтересовался он.

– Я бы хотела, чтобы ты какое-то время подержал у себя в оранжерее этого петуха.

Беатрис говорила, разумеется, о Генерале Макартуре, бойцовом петухе, целевое назначение которого они с Питом изменили всего несколько часов назад. В результате многочисленных боев у петуха недоставало части перьев, его грудь пересекал ужасный шрам, оставленный лезвием другой птицы, а на тусклых перьях, покрывающих его голову, осталась засохшая кровь.

Когда Франсиско повернулся поглядеть на петуха, Беатрис добавила:

– Не знаю, не потревожит ли он твои растения.

Франсиско тут же предположил, что за появлением этой птицы стоит целая нерассказанная история, но решил, что если бы дочь хотела ее поведать, то уже сделала бы это. Поэтому он просто сказал:

– Полагаю, есть причина, по которой этот петух не может остаться в курятнике вместе с остальными курами.

– У него проблемы с агрессией, – предупредила Беатрис. – И Роза не обрадуется, если он убьет ее петуха.

Франсиско обдумал просьбу. Куры наверняка клюют лепестки роз, но в его распоряжении имелось много забракованных лепестков, которые можно скормить петуху, чтобы он не трогал лепестки на живых растениях. Конечно, после кур остается помет, но его можно использовать как удобрение. Ему не хотелось присматривать за внезапно свалившейся на него живностью, но раньше дочь ничего у него не просила, и он чувствовал, что ради нее нужно пойти на маленькую жертву.

– Оставь его на один день, – предложил Франсиско, – а я посмотрю, как он будет себя вести. Как его зовут?

Естественно, Беатрис понятия не имела о том, что петуха величают Генералом Макартуром – они ведь украли петуха, а не его имя. Она вытащила слегка помятую птицу из-за пазухи и поглядела на него, словно надеясь, что на нем написана его кличка.

– Не знаю, – призналась она в конце концов.

Она поставила петуха на землю. В облике птицы не было ничего, что могло бы вызвать симпатию. Прошлой ночью он был зол и сейчас тоже злился. Франсиско поцокал языком, чтобы подбодрить петуха, но тот с важным видом зашагал прочь, посматривая на окружающие его розы. Несколько минут отец с дочерью наблюдали за птицей.

– У тебя еще что-то на уме, Беатрис? – спросил в конечном итоге Франсиско.

У Беатрис постоянно было что-то на уме, так что она озвучила самую первую мысль:

– Даниэль.

Франсиско тоже много думал о племяннике, которого любил почти как родного сына.

После того как Даниэль потерял родителей, Франсиско вместе с другими выжившими взрослыми Сория, которые остались в Бичо Раро, взял на себя попечение о мальчике. Франсиско, Антония, Майкл, Роза и бабушка энергично принялись изливать на ребенка лучи любви и заботы, что привело вначале к ужасному поведению Даниэля, а потом – к чрезвычайно хорошему поведению. В тот день Франсиско уже раздумывал об этом, потому что год как раз достиг той точки, в которой солнце наиболее яркое, и его лучи, проходя сквозь оконное стекло, заливали рабочий стол Франсиско разноцветными отблесками. Окно это отличалось от прочих окон оранжереи, потому что когда Даниэль еще пребывал в состоянии неуправляемого чертенка, Франсиско как-то раз запретил ему ночи напролет кататься на чужих машинах. Кому другому подобный запрет показался бы вполне разумным правилом, но Даниэль нашел его раздражающим и несправедливым и всю ночь выражал свои чувства посредством метания камней в панели упомянутого окна. Находившиеся внутри растения погибли от ночного мороза. В наказание Даниэля заставили починить окно. Это задание парнишка тоже расценил как повод к бунту и необходимые для починки стекла набрал на ближайшей помойке. В результате каждая из составляющих окно панелей состояла из четырех, пяти и даже шести крошечных кусков – осколков бутылок, кувшинов, оконных стекол, ваз, цветочных горшков, кружек. Даниэль хотел напакостить, но не знал, что при свете дня весь его отчаянный протест засияет ослепительным великолепием.

И вот Франсиско сидел за столом, озаренный разноцветным светом – в этом смысле окно походило на церковный витраж, – который Даниэль нечаянно создал много лет назад, и думал о том, сейчас его племянник в пустыне, один на один с собственной тьмой.

– Должен быть какой-то безопасный способ, чтобы с ним общаться, – сказала Беатрис. Еще до ухода Даниэля она подумывала рассказать отцу про радиостанцию, полагая, что он тоже сочтет этот проект интересной задачкой. Но теперь, после того как Франсиско горячо поддержал отказ Антонии выходить на связь с Даниэлем, Беатрис подозревала, что отец не позволит им заниматься радиовещанием.

– Если кто-то и может придумать приемлемое решение, то только ты, – изрек Франсиско. Он высоко ценил умственные способности дочери. – Только я не хочу, чтобы ты подвергала себя лишней опасности.

– Я тоже не хочу подвергать себя лишней опасности, – заверила его Беатрис. – Но ведь доктор лечит пациента, несмотря ни на что.

Подобный разговор взбесил бы Антонию, услышь она такие речи. Франсиско часто размышлял о чудесах с научной точки зрения, но Антония считала такой подход богохульством, причем богохульством опасным. Если относиться к чудесам как явлению, зажатому в рамки логики, может возникнуть привыкание, а это опасно, к тому же преуменьшает их святость и делает менее значимыми. Такой образ мышления присущ многим людям, однако он оказывает плохую услугу и науке, и религии. Если мы относим к религии всё, чего боимся и не понимаем, а на откуп науке отдаем всё, что понимаем и чем можем управлять, то мы таким образом крадем у науки творческую составляющую, а религии придаем косность.

– В твоей записной книжке есть какие-то мысли на этот счет? – спросила Беатрис.

Франсиско откинулся на спинку стула, скрестил руки на груди и выпрямил спину. Сейчас он как никогда походил на свою уравновешенную дочь: те же глаза, тот же нос, та же одержимость увлекательным процессом мышления.

– Только одна: наверняка найдется какой-то выход, – проговорил он. – В противном случае род Сория уже давно бы угас. – Он хитро взглянул на дочь и отвел глаза. – Тебя беспокоит еще что-то?

Беатрис кое-что беспокоило, но другой своей тревогой она не могла так просто поделиться с отцом, потому что не могла толком сформулировать проблему. Отчасти дело было в Пите и в ней самой, отчасти – в отношениях Франсиско и Антонии. Беатрис мучительно пыталась понять, есть ли у родителей общее будущее, в котором отец не будет вечно жить в оранжерее, а мать – одна. Беатрис хотелось знать, могут ли люди вроде нее и ее отца – которые предположительно напрочь лишены чувств – влюбляться или же они неспособны производить достаточно чувств, чтобы надолго хватило тем, в кого они влюблены.

– Ты еще любишь маму? – спросила она. В их языке это предложение выходило длиннее, чем в английском или испанском, поскольку Франсиско и Беатрис придумали несколько фраз, обозначающих различные формы любви, которые они вычленили в ходе наблюдения за родом человеческим. Музыкальная фраза, которую использовала Беатрис, переводилась примерно так: «Потребность, которую можно удовлетворить лишь одним способом».

– Это Джудит велела тебе спросить об этом? – полюбопытствовал Франсиско.

Это не был неожиданный вопрос. Вообще-то, поглядев в окно, Беатрис увидела Пита – тот достраивал сцену в соответствии с распоряжением Джудит.

В настоящее время молодой человек устанавливал столбы, на которых в дальнейшем можно будет развешивать гирлянды. Беатрис оценила попытку Джудит пустить в ход стратегический маневр, но полагала, что родители вряд ли так просто упадут в объятия друг друга, даже если воссоздать атмосферу их первой встречи.

– Нет, я не спрашиваю, переедешь ли ты обратно к маме. Я просто хочу понять, почему ничего не получается.

– Ты задавала этот вопрос своей матери?

– Нет.

– А будешь?

Беатрис представила себе эту картину. Антония рассержена, Беатрис озадачена, причем оба эти чувства подпитываются друг другом. Именно таких разговоров Беатрис всегда старалась избегать.

– Нет.

– Вот поэтому ничего и не получается, – вздохнул Франсиско.

Беатрис приняла эту информацию к сведению и попыталась наложить на вероятное будущее. Что, если в этом вероятном будущем она разобьет сердце Пита Уайатта лишь потому, что останется собой? Вдруг они не смогут нормально разговаривать, потому что оба захотят друг от друга того, чего не смогут друг другу дать? Не лучше ли пресечь развитие любви прежде, чем всё пойдет наперекосяк?

Когда она об этом думала, ее сердце сжалось так же сильно и болезненно, как слабое сердце Пита. Беатрис словно ударили, она испытывала физическую боль. Охватившее ее чувство было настолько огромным и сложным, что разобраться в нем оказалось бы едва ли под силу даже человеку, привыкшему испытывать и выражать чувства; для Беатрис, свыкшейся с мыслью, что чувств у нее нет и быть не может, это оказалось невыполнимой задачей. На самом деле ее разрывали смешанные чувства, в том числе облегчение: она получила возможность использовать этот разговор в качестве оправдания того, почему ей больше никогда не следует говорить с Питом и таким образом защититься от подобных сложных переживаний в будущем. Еще она испытывала душераздирающее разочарование, какое испытывает всякий человек, вплотную приблизившийся к чему-то чудесному, а потом вынужденный повернуться и уйти. Тут возникало неразрешимое противоречие, но только если вы смотрите на него с точки зрения логики.

А Беатрис привыкла на всё смотреть с точки зрения логики.

По стеклу постучали. Франсиско тяжко вздохнул, ибо этот посетитель не относился к числу тихих. Это был Хоакин, он не стал дожидаться приглашения, а просто взял и вошел.

– Беатрис, – сказал он настойчивым тоном.

– Закрой дверь, – велела девушка на своем языке, потом, спохватившись, перешла на английский. – Смотри, не выпусти петуха.

Хоакин, прищурившись, оглядел оранжерею.

– Этот ваш буйный Уайатт говорит, будто Тони нашел кое-что и тебе непременно нужно на это взглянуть.

Беатрис с трудом упорядочила разбегающиеся мысли. Любовь, особенно новая любовь, обладает даром моментально их перепутывать.

– Беатрис, – просвистел Франсиско. – Ответ на твой вопрос – да.

Глава 18

А нашел Тони сообщение от Даниэля.

Тем утром он прохаживался, на ходу уминая завтрак, чтобы никто не увидел его за этим занятием, и наткнулся на послание. Буквы были очень крупные, так что Тони разглядел их даже с высоты своего внушительного роста. Буква «э» была повернута не в ту сторону. Тони, любитель всего большого, одобрил, хоть и не понял смысла написанного в послании.

Теперь все члены семьи Сория стояли в трех милях от Бичо Раро, а разнообразные транспортные средства, на которых они сюда добрались, остались припаркованные у дороги. Сория бросили все дела, чтобы поскорее прибыть сюда, как будто теперь любая оставленная Даниэлем вещь приравнивалась к Раке, а они сами разом сделались пилигримами. Все Сория, собравшиеся в одном месте, являли собой весьма необычное зрелище, особенно принимая во внимание присутствие представителей среднего поколения. Майкл, оторвавшийся от работы. Антония, без извечных ножниц к руках. Франсиско, оказавшийся далеко от своей оранжереи. Роза… Ну, Роза выглядела как обычно. Они не собирались вместе со дня свадьбы Джудит и еще много лет до того дня.

– Почему он оставил послание здесь? – спросила Антония. Она обвиняюще посмотрела на каждого по очереди, включая Франсиско, который стоял на противоположной стороне круга. – Здесь его никто не заметил бы.

– Может, он ошибся, – предположил Майкл. – Хотел, чтобы послание было видно с дороги.

Роза поудобнее перехватила сидевшую у нее на руках малышку Лидию.

– Кто такая Марисита?

На земле, выложенные из камней и выломанных из кустарника сухих ветвей, располагались слова:

Марисита

Я слушаю

Даниэль

Как вы уже, вероятно, догадались, Даниэль выбрал это место неслучайно. Располагая надпись, он ориентировался не на машины, проезжавшие по дороге, а на машины, съезжавшие с дороги, чтобы украдкой начать радиовещание. Послание специально было составлено так, чтобы его смысл поняли лишь кузены, каждую ночь проводившие время в грузовике, и молодая женщина, которую Даниэль любил.

Хоакин прижал одну из своих бутылок с водой ко лбу, словно ее прохладный бок мог его успокоить. Беатрис на секунду закрыла глаза, и в этот краткий миг темноты представила, что Даниэль вернулся к ним, целый и невредимый. Когда она открыла глаза, они с Хоакином обнаружили, что не могут переглядываться, потому что их секрет повис между ними, и если они одновременно на него посмотрят, он может стать видимым.

Они оба испытывали одинаковые чувства. Одно дело – посылать звуки в ночь в надежде, что кто-то тебя слушает, и совсем другое – посылать звуки в ночь в надежде, что тебя услышит конкретный человек. А уж если ты посылаешь звуки в ночь, зная, что этот самый человек тебя слушает, – это и подавно отдельный разговор.

– Марисита… – начала Джудит. – Разве это не та дождливая паломница, которая готовит?

Антония проговорила еще более угрожающим голосом, чем прежде:

– Почему он оставляет сообщение для паломницы? – Однако по ее тону все поняли, что она и так уже знает ответ.

– Любовь, – благоговейно проговорил Эдуардо, и Антония вздохнула. Хоакин сделал себе мысленную пометку запомнить интонацию, с которой Эдуардо произнес это слово, с тем чтобы Дьябло Дьябло мог использовать ее в будущем. Он так роскошно и бархатисто выдохнул звук «о», так мягко произнес «в» в конце. Хоакин шевелил губами, неосознанно повторяя это слово, пока не заметил, что родители хмуро на него уставились. Хоакин поспешно придал лицу пристойное выражение, и родители перестали хмуриться, но паренек продолжал представлять себя в виде Дьябло Дьябло, и, видимо, родители это почувствовали (хоть и не знали о существовании Дьябло Дьябло), так что то и дело с подозрением косились на сына.

– Что это значит, Беатрис? – требовательно спросила Джудит. Все знали, что Беатрис и Даниэль очень близки, и Джудит предполагала (совершенно справедливо), что Беатрис поняла смысл странного послания. Однако Беатрис ничего не сказала. Она так долго молчала, что почти все, включая саму Джудит, успели забыть о том, что Джудит задала сестре вопрос. (Люди часто забывают о силе молчания, но Беатрис никогда этим не грешила.)

Впрочем, Франсиско заметил отсутствие ответа и решил, что подумает об этом позже.

Бабушка сказала:

– Выходит, он всё еще жив.

До сих пор бабушка почти не появлялась в нашем рассказе, если не считать тех нескольких минут, когда она собирала помидоры в своем огороде. Так случилось потому, что бабушка, как и многие старики, страдала артритом. Нельзя сказать, чтобы недуг полностью лишал ее подвижности, вообще-то, она точно высчитала количество шагов, которые могла сделать за день, чтобы не испытывать боли ночью и на следующий день (217). Она потратила 15 шагов, пока шла к пикапу Эдуардо, после чего тот посадил старушку на сиденье и подкрутил ус. Затем она прошла 47 шагов от пикапа до этого послания. До конца дня у нее еще оставалось в запасе 155 шагов. Поездка обошлась ей дорого, но бабушка чувствовала, что не поехать нельзя.

– Возможно, он где-то рядом, – предположил Хоакин. – Кто знает, когда он соорудил это послание?

– Держи свои идеи при себе, – предупредила его Антония. – Уже одно то плохо, что мы поехали смотреть на это художество.

А вот Джудит не считала это послание предвестником надежды. Скорее, в ее душе вновь зашевелился давний страх, усугубленный чувством вины. Нехорошо приходить в ужас при мысли о том, что пилигримы могут навлечь на тебя тьму; а если пилигримом становится твой собственный кузен, которого ты любишь, – это еще хуже. Сомнения раздирали душу Джудит в разные стороны, и самым простым из этих направлений казалось «прочь»: поскорее вернуться в Колорадо-Спрингс вместе с Эдуардо. Но это всё равно что отказаться от Даниэля. И даже если Джудит хотела так поступить, в глубине ее души жила крохотная надежда на то, что удастся уговорить родителей воссоединиться.

Правда, видя их вместе, Джудит сильно сомневалась в возможности счастливого исхода. Пусть сейчас Франсиско и Антония оказались почти рядом – такого уже давно не случалось, – однако было видно, что они бесконечно далеки друг от друга.

Эдуардо положил руку на узкую спину Джудит, и она вспомнила, как он произнес слово «любовь». Ее страх снова заснул.

– Я не идиотка, – резко сказала она.

Если бы Антония, Франсиско, Майкл и Роза проявили больше внимания, то заметили бы, что Беатрис и Хоакин, еще вчера громче всех выступавшие за то, чтобы помочь Даниэлю, сейчас молчат, словно воды в рот набрали. Их необычное поведение заметила лишь бабушка, но приняла его за признак отчаяния, а не тайного сговора.

– Я всегда признавала, что это ужасно, – заявила Антония, усмотрев в молчании собравшихся молчаливое осуждение ее стремления соблюдать правила. – Не знаю, почему вы всегда выставляете меня виноватой.

– Я с тобой согласен, Антония, – заверил ее Майкл.

– И я тоже, – промолвил Франсиско.

Последовала пауза – все пристально посмотрели на Розу, но оказалось, что та замешкалась с ответом лишь потому, что вытаскивала прядь своих волос изо рта малышки Лидии.

– Да-да, мы должны проявлять осторожность.

Старшие перешли к обсуждению логистики, причем по-испански, а значит, мнение младших Сория их мало интересовало. Они не могли оставить для Даниэля воду, потому что это было против правил. Если он так близко, рассуждали они, он мог бы добыть себе воды на одном из разбросанных по округе ранчо, если, конечно, не побрезговал бы пить вместе со скотом. А раз ему хватило здравомыслия оставить это послание, рассудили они, то, возможно, хватит ума и добыть себе пищу.

И вообще, чем тратить время на сооружение подобных сообщений, лучше бы боролся со своей тьмой.

Увы, старшие Сория крупно ошиблись в одном: Даниэль боролся со своей тьмой, но это оказалось крайне трудным делом. Они не представляли, в чем выражается его тьма, а если бы пригляделись повнимательнее, то заметили бы, что буквы в словах выложены вкривь и вкось, почти все они разного размера, и в целом надпись едва читалась. Это послание составлял молодой человек, стремительно терявший зрение.

Старшим Сория поневоле приходилось верить в лучшее, чтобы хоть как-то компенсировать свою неспособность действовать. Лишь надеясь, что с Даниэлем всё в порядке, они могли отчасти примириться с тем, что бросили его.

– «Марисита, я слушаю», – повторила Роза, слегка подбрасывая Лидию при каждом слове, а заодно выжидая, что их смысл наконец дойдет до сознания. – «Марисита, я слушаю».

«Марисита, я слушаю».

В конце концов, Беатрис и Хоакин встретились взглядами, а сделав это, поняли, что думают об одном и том же: если Даниэль действительно слушает, их задача устроить такое шоу, чтобы оно показалось чудом.

Глава 19

Когда-то в Бичо Раро был огромный, прекрасный амбар, способный вместить двести вязанок сена, маленький трактор и двадцать четыре деревенских ласточки. Стены его были янтарно-коричневыми, а крыша – славного красного цвета. Вообще-то, именно от этого амбара Пит отдирал доски, чтобы сделать сцену. Вскоре после постройки амбара ветер принялся его грызть, как грыз всё в долине Сан-Луис. Ничего не происходило, потому что амбар был построен на совесть. Ветер грыз его всю неделю, и снова ничего не произошло. Ветер грыз амбар девяносто девять недель подряд, и опять ничего не случилось: амбар даже не шевельнулся. Но на сотой неделе ветер в очередной раз куснул амбар, и тот обрушился. Амбар рухнул не потому, что на сотой неделе ветер грыз его сильнее, чем раньше. Девяносто девять недель упорного труда сделали свое дело, а сотая лишь завершила процесс.

Мы почти всегда обращаем внимание на этот сотый удар, но не всегда замечаем предыдущие девяносто девять событий, предшествовавших изменениям.

В ту ночь атмосфера в кузове грузовичка установилась совершенно не такая, как прежде. Отчасти это произошло из-за того, что сегодня количество его обитателей увеличилось. Беатрис, Хоакин и Пит теснились в кабине, как карандаши в коробке, пока грузовик, погромыхивая, медленно полз сквозь темноту. Беатрис не отличалась говорливостью, Хоакин не желал поддерживать светскую беседу, а Пит никогда не зажигал огонь в помещении, где собрались ярые противники курения, так что довольно долго тишину нарушали лишь рокот мотора, поскрипывание сидений да почти неслышный стук сердец, как вдруг пальцы Беатрис и Пита случайно соприкоснулись.

– Ты любишь музыку, Оклахома? – поинтересовался в конце концов Хоакин. Обычно люди, сидящие в тесной кабине плечом к плечу, разговаривают гораздо менее воинственным тоном.

Пит пропустил вызывающий тон мимо ушей.

– Мне ужасно нравится Пэтси Клайн.

– Пэтси Клайн, – презрительным эхом отозвался Хоакин.

– Кто такая Пэтси Клайн? – спросила Беатрис.

– Ой, да ты ее знаешь, – безапелляционно заявил Хоакин. Он запел нарочито гнусавым, немелодичным голосом: «I'm always walking after midnight, searching for you».

Беатрис покачала головой, показывая, что понятия не имеет, о чем речь.

– Craaaaaaazy, – запел Пит. – I'm crazy for feeling so lonnnnnnelyyyyyyyy…

Строго говоря, певец из Пита был аховый, его низкий голос изрядно дребезжал, но он приятно растягивал гласные на манер Джонни Кэша, и его пение очаровало Беатрис. Более того, на этот раз она узнала мотив. Она сказала:

– Эту песню я знаю.

У Пита была слабость к эстрадным певицам. Ему нравилась Пэтси Клайн и нравилась Лоретта Линн – женщины с низкими голосами и красивыми модуляциями, поющие под звонкий перебор гитарных струн. Как-то раз один из приятелей тестя брата его матери гостил в их доме в Оклахоме, пока ремонтировали мотор его «Импалы», уставший за время долгой поездки по штату; этот приятель рассказывал байки о том, как встретился с Пэтси Клайн в штате Виргиния, и о том, какая она крутая и забавная. Она всех называла «Хосс» и могла перепить любого мужчину. Пит сразу проникся к певице симпатией.

Вообще-то, Хоакин ничего не имел против Пэтси Клайн, просто до сих пор кипел от возмущения, вспоминая, как его отец восхищался Питом, поэтому не мог найти в себе силы отнестись снисходительно к музыкальным пристрастиям последнего.

– В сегодняшней программе нет Пэтси Клайн, – заявил Хоакин еще грубее прежнего. Он не знал, что Пит еще не осведомлен о том, что они собираются делать в пустыне, поэтому его слова остались для Пита малопонятными.

– Ничего страшного, сэр, – улыбнулся Пит. – Мне нравится не только Пэтси Клайн.

Беатрис поймала это именование, как птицу на лету, и подвергла пристальному изучению. В подобной ситуации кто-то мог бы использовать слово «сэр» в качестве насмешки, этакой саркастической вежливости, призванной завуалированно оскорбить. У других людей оно могло вылететь просто машинально, потому что они использовали его очень часто, и оно уже не имело для них особого значения. Пит вложил в это слово только уважение. Его слово «сэр» как бы говорило: «Я не угроза» и дружелюбно улыбалось. «Ты здесь по-прежнему самый главный». Собаки Антонии вечно дрались друг с другом, и сражения эти заканчивались после того, как один из противников падал на спину, показывая, что хочет мира. Примерно так же выглядело слово «сэр» в устах Пита. Беатрис нашла это несправедливым, ведь Пит не сделал ничего плохого, к тому же ей стало досадно – теперь Пит подумает, что Хоакин всегда такой вздорный, а это далеко от истины.

Подобная доброта разозлила Хоакина еще больше, ибо если ты понимаешь, что ведешь себя с хорошим человеком как последний мерзавец, ты начинаешь сердиться на этого человека еще больше.

– Кстати, на кой тебе сдался этот грузовик, Оклахома? – спросил он.

Пит опять поведал о своих планах заняться грузоперевозками. Потом неуверенно добавил:

– Я собирался поступить в армию, но у меня дыра в сердце.

Есть такой вид тоски, который проявляется в человеческом голосе, как ты ее ни прячь, и нужно быть законченным чудовищем, чтобы, услышав ее, остаться равнодушным. Именно такая потаенная печаль прозвучала в голосе Пита, и Хоакин почувствовал, что вся его враждебность разом схлынула.

Он сказал:

– Разве ты один такой, Оклахома?

И принялся напевать какую-то песню Пэтси Клайн, так что Пит широко улыбнулся. Беатрис тоже улыбнулась, отвернувшись к окну, но Пит увидел ее улыбку в оконном стекле. Их пальцы снова соприкоснулись, но на этот раз неслучайно.

Хоакин прервал пение.

– Марисита сказала, почему не хочет сделать это сегодня ночью?

– Она просто передала мне записку со словами: «Не сегодня», – ответила Беатрис.

Хоакин не стал озвучивать свои соображения на сей счет, впрочем, в этом не было нужды. Беатрис думала о том же самом. Неважно, насколько хорошим выйдет их сегодняшнее шоу, в нем не прозвучит то, что надеялся услышать Даниэль.

– Может, завтра, – предположил Хоакин. – Эй, Оклахома мог бы попросить ее вместо нас.

Всего пару дней назад ни один из кузенов даже не рассматривал такую возможность. Тогда по их венам еще бежало высказанное ранее требование Антонии проявлять крайнюю осторожность, но теперь положение дел изменилось. Очевидно, подлинные границы запрета оказались куда сложнее, чем им внушали с детства. Кузены посмотрели на Пита.

– Кого и о чем попросить? – уточнил молодой человек.

– Он же не знает про… – напомнила Беатрис Хоакину и кивком указала на кузов грузовика.

Хоакин возликовал. Все остатки его негодования испарились, сменившись предвкушением – всегда приятно похвастаться своим заветным сокровищем.

– А-а-а.

Последние несколько минут поездки кабину заполнял энтузиазм Хоакина. Когда Беатрис заглушила мотор, Пит вытянул шею в тщетной попытке разглядеть, что в этой части пустыни такого особенного, что они остановились именно здесь. Он озадачился еще больше, когда Беатрис и Хоакин вылезли из машины: Беатрис с фонариком, а Хоакин с бутылкой воды. Дверь со стороны водителя осталась открытой, и Пит заглянул в этот черный провал. Он ничего не увидел, зато ощутил резкий, свежий аромат холодной пустыни. Этот тревожный, дикий запах пробудил в его душе тревогу и бесшабашность.

– Иди сюда, нам нужна твоя помощь, – позвала его Беатрис.

Выбравшись из грузовика, Пит ощупью добрался до кузова, где ждали его кузены.

Беатрис положила ладони на борт грузовика. Она редко хвасталась или чем-то восторгалась, поскольку для первого необходимо стремление понравиться другим, которого у Беатрис не имелось (к великому огорчению ее матери), а для второго часто требовалась толика приятного удивления или ощущение необычности происходящего, которое тоже редко ее посещало, поскольку большинство событий предсказуемы, если взять на себя труд немного подумать. Однако теперь Беатрис обнаружила, что испытывает одновременно желание похвастаться и восторг; она с изумлением поняла, что гордится содержимым кузова грузовика. Гордость ее оказалась настолько велика, что, вместо того чтобы с безмятежным видом просто открыть дверцу, Беатрис изо всех сил старалась придать лицу безмятежное выражение.

Она открыла дверцу.

Один долгий миг Пит молчал.

– Что думаешь, буйный Уайатт? – спросил Хоакин.

Пит проговорил:

– Ну ничего себе.

Тем временем в Бичо Раро Тони наконец сумел управиться с радиоприемником, который привез ему Пит. Огромные руки и крошечное радио никак не желали находить общий язык, но в результате Тони одержал верх. Настроиться на какую-то станцию ему покуда не удалось, однако Тони потрясло, насколько успокаивающим показался ему шум помех. Для ушей диджея он звучал подобно музыке.

С тех пор как Тони покинул Филадельфию, он постоянно чувствовал себя психически больным, и это чувство не исчезло ни после первого чуда, ни после спокойного ночного отдыха. Зато теперь, слушая, как музыка пробивается сквозь статические шумы, Тони почувствовал себя почти нормальным.

Внезапно из динамика зазвучал голос.

– Hola, hola, hola! С вами Дьябло Дьябло, и сегодня ночью специально для вас я заарканиваю прекрасные радиоволны и затягиваю в свой фургон. Сегодня мы приготовили для вас роскошное шоу. Вас ждут группа The Cascades, Ллойд Прайс, а также несколько улетных композиций группы The Del-Vikings. Еще мы представим вашему вниманию нашу новую рубрику, думаю, она вам безумно понравится. Сначала вас ждет «Рассказ о погоде» – наши местные новости, оформленные в виде беседы двух abuelas[15], которые будут обсуждать погоду. Кроме того, мы приготовили для вас «Историю одного подростка», рубрику, в которой я лично буду читать выдержки из старого дневника, найденного мною под матрасом моего кузена – по одной каждую ночь, и так до тех пор, пока он не придет в себя и не остановит меня. Поехали, ребята, ночь будет жаркой.

Только выдохнув, Тони поймал себя на том, что, оказывается, задержал дыхание. Где-то внизу, у его ног, школьная учительница Дженни тоже выдохнула.

– Ой, держите меня, – проговорил Тони. – И давно ты здесь?

– Ой, держите меня, – ответила Дженни. – И давно ты здесь?

Она указала на радиоприемник, но что она хотела этим сказать, так и осталось тайной. Потом она подняла другую руку и продемонстрировала пачку воздушной кукурузы, которую они могли съесть вдвоем.

Настроение Тони стремительно прошло несколько стадий: сперва глухое раздражение из-за того, что ему помешали, потом – неудовольствие от того, что явилась Дженни, и наконец ненависть, потому что кто-то увидит, как он ест.

– Я не голоден, – сказал он.

– Я не голоден, – повторила Дженни. Оба утверждения были лживы, потому что и Тони, и Дженни хотели есть.

– Не слишком ли сейчас поздно? – пробурчал Тони.

– Не слишком ли сейчас поздно?

Тони сдался.

– Ладно. Можешь просто сесть.

Лицо Дженни прояснилось, и она уселась рядом с радио, скрестив ноги.

– Ладно. Можешь просто сесть. – Она разложила перед собой салфетку и вытряхнула на нее горку кукурузных хлопьев.

– Леди, вам надо что-то с этим делать, – заметил Тони. Дженни повторила его слова и горестно кивнула. – Как так можно? У тебя что, вообще своих слов нет?

– Как так можно? У тебя что, вообще своих слов нет? – повторила Дженни. Она со вздохом протянула Тони хлопья. Диджей принял хлопья, но есть не стал.

Передача Дьябло Дьябло продолжалась, а его голос зазвучал более интимно.

– Джек Керуак как-то сказал: «Что это за чувство, когда уезжаешь от людей по равнине, а они становятся все меньше и меньше, пока их крохотные силуэты не исчезнут вдали? Это мир возвышается над нами громадным сводом, и это прощание. Но под этими небесами мы сломя голову мчимся дальше, навстречу новым опасным приключениям». Если сегодня ночью вы по кому-то скучаете, то знайте, что я, Дьябло Дьябло, тоже скучаю. Надо мной огромное небо, полное звезд, а под ним множество народу, и все мы, звезды и люди, скучаем по кому-то в темноте. Но я, Дьябло Дьябло, считаю, что если всем нам кого-то не хватает, то в этом смысле мы все вместе, верно? Поэтому, пока нам одиноко, мы не одни.

Трудно передать, насколько страстно, проникновенно и трогательно прозвучала речь Хоакина, потому что большая часть очарования заключалась в модуляциях и напряжении его голоса – над этой речью Хоакин много работал и практиковался в таких местах, где его никто не мог услышать. Если вы прочитаете его слова вслух, то, пожалуй, отчасти проникнетесь, но это не идет ни в какое сравнение с тем эффектом, который произвело его выступление, изливаясь из динамиков радиоприемника.

– А сейчас я поставлю для вас прошлогодний хит Дела Шеннона Runaway.

Заиграла песня. Тони с радостным удивлением осознал, что музыка по-прежнему оказывает на него воздействие, пусть он теперь и великан. Вначале Тони показалось, что ему теперь требуется больше музыки, яркой, громкой, чтобы заполнить весь его непомерно выросший организм, однако он вдруг понял, что сейчас, спустя столько дней без музыки, готов с наслаждением слушать что угодно. Даже успевшая приесться Runaway сегодня звучала так бодряще, словно Тони слушает ее впервые.

– Что это такое? Это же Хоакин Сория! – раздался бодрый голос падре Химинеса.

Тони и Дженни разом подпрыгнули: падре Химинес подобрался к ним совершенно бесшумно и теперь, навострив уши, рассматривал радиоприемник.

– Ух, вот ведь. Какого черта вы тут делаете?

– Услышал его голос, – пояснил падре Химинес. По правде говоря, минуту назад он находился в своей комнате и молился перед сном; окно было едва приоткрыто, но этого оказалось достаточно, чтобы опознать голос Хоакина. Благодаря большим ушам койота падре Химинес обладал отменным слухом. – Это же наш Хоакин!

Тони выгнул бровь.

– Это тот малец в задубевшей рубашке?

– Верно-верно, – подтвердил падре Химинес. – Этот мальчик так вырос за последние несколько лет, буквально у меня на глазах! Я узнал бы его голос всюду! Но неужели Хоакин сказал, что работает на радио? Как там он себя назвал?

– Дьябло Дьябло. – Тони скопировал голос Хоакина, забывшись, подбавив капельку своего собственного голоса Тони Триумфа. Прозвучало это впечатляюще. Дженни восторженно улыбнулась.

– Ах, батюшки, – вздохнул падре Химинес. – Жаль, что молодые люди в наши дни не понимают, что существуют более подходящие способы самовыражения, без привлечения врага рода человеческого. Возможно, это радиостанция вынудила его взять такой псевдоним.

– Не угадали, отец Лесси, – фыркнул Тони. – Это частная радиостанция.

Падре Химинес вытянул шею и вгляделся в лицо Тони.

– Не понимаю.

– Это подпольная радиостанция. Он сам придумал псевдоним.

– Откуда вы знаете, что станция подпольная?

– Ни одна официальная радиостанция не наймет диджея-подростка, который станет проигрывать Дела Шеннона в одиннадцать вечера, – припечатал Тони. – Даже с высоты своего роста он разглядел, как уши падре Химинеса встали торчком. – Не принимайте всё так близко к сердцу. У него своя голова на плечах, ему это пойдет на пользу, если его, конечно, не поймают. Интересно, он сам соорудил оборудование?

– Хоакин? – повторил падре Химинес. – Скорее, это дело рук Беатрис. Да, Беатрис вполне могла что-то соорудить.

Тони припомнил, как накануне Беатрис Сория свалила Пита Уайатта с ног. Тем вечером она несла в подоле кучу проводов, какой-то старый хлам, он еще тогда удивился, но не придал значения увиденному. Тони вопреки себе ощутил укол любопытства.

– А эта Беатрис увлекается радио?

Падре Химинес склонил голову набок. Никто не знал, чем увлекается Беатрис.

– Она довольно странная молодая женщина.

– Не принимайте близко к сердцу, падре, – фыркнул Тони, – но это я и без вас понял.

Звуки разговора привлекли близнецов Робби и Бетси. До этого момента они спорили у себя в комнате, а услышав доносящиеся с улицы голоса, подошли к окну и, увидев собравшийся вокруг радиоприемника народ, ошибочно посчитали это сборище вечеринкой. Некоторые ссоры куда как веселее вечеринок, но только не ссоры этих близняшек, поэтому сестры быстренько надели свитеры и присоединились к собравшимся вокруг Тони пилигримам.

– Держите эту змею подальше от меня, – предупредил Тони, – или я наступлю на вас троих.

Из радиоприемника вновь зажурчал голос Дьябло Дьябло, и этот звук привлек внимание Мариситы. Она только что вернулась в поселение после безуспешных поисков Даниэля, уставшая и почти отчаявшаяся. Поскольку Марисита целый день провела в пустыне, то не знала о послании, которое оставил для нее Даниэль, и теперь обмирала от страха при мысли, что он уже мертв или ушел так далеко, что она никогда его не найдет. Теперь же она стояла в Хижине доктора, чуть приоткрыв входную дверь. Отсюда она слышала голос Хоакина – он то делался громче, то затихал. С такого расстояния у Мариситы не получалось разобрать, что именно он говорит, но она безошибочно распознала характерные модуляции, потому что накануне присутствовала на шоу Хоакина.

Еще со своего места она видела других пилигримов, над которыми нависал темный силуэт Тони, она разглядела лишь его ступни и колени, едва освещенные висевшим над крыльцом фонарем. Перед радиоприемником сидела, скрестив ноги, Дженни. Близнецы и падре деловито сооружали яму для костра, дабы защититься от студеного ночного воздуха.

Марисита представила, как подходит к этой компании и приносит кучу разных вкусностей. Она мысленно спросила собравшихся: «Найдется место еще для одного человека? Я приготовила нам всем поесть».

Но в реальности она осталась стоять на месте, и вода капала с ее рук на пол.

Она предпочла бы списать свою неуверенность на усталость, но знала, что дело не только в этом. Поразмыслив, Марисита признала, что если бы во дворе собрались не пилигримы, а члены семьи Сория, ее неудержимо повлекло бы к ним, и она сразу подошла туда, если бы не запрет. Она попыталась определить причину своей предвзятости. Неужели она фанатично винит пилигримов в том, что застряла в нынешнем плачевном состоянии? Нет, это не так. Какая разница: говорить с кем-то из Сория или с пилигримом? А потом ее озарило: дело в том, как пилигримы общаются друг с другом. Все они понимали, что их положение временное, поэтому изо всех сил вели себя сердечно и радушно. Их разговоры неизменно оказывались поверхностными. Когда собирались вместе члены семьи Сория, они меньше болтали о ерунде, их беседы всегда были по делу. Они говорили друг с другом откровенно, как разговаривают только люди, которые давным-давно друг друга знают, а также знают, что вам тоже предстоит узнать их получше, потому что вы проведете с ними очень, очень долгое время.

Тут Марисита осознала, что просто-напросто скучает вдали от семьи.

Конечно, подобные разговоры можно вести и с шапочным знакомым, но никто из нынешнего урожая пилигримов этого еще не понял.

Пожалуй, Марисита оставила бы паломников болтать, а сама отправилась бы в кровать, придавленная усталостью и чувством вины, но в последний момент заметила, что Дженни принесла в качестве перекуса всего-навсего пачку воздушной кукурузы. Марисита, как правило, не требовала совершенства ни от кого, кроме самой себя, но воздушная кукуруза в ее глазах была настолько далека от совершенства, что девушка почувствовала, как ее собственное, с таким трудом создаваемое совершенство трещит по швам.

Марисита забыла об усталости и чувстве вины. Воздушная кукуруза.

Вооружившись зонтиками, она принялась готовить еду, быстро, с ожесточением, горя единственным желанием: успеть отнести ее пилигримам прежде, чем закончится радиошоу и все отправятся на боковую. Она поставила на огонь котелок, а сама тем временем нарезала большими кусками арбуз, огурцы, апельсин и выжала на получившуюся нарезку сок лайма, второпях вытирая заслезившиеся от попавшего в них сока глаза, и наконец посыпала всё это солью и перцем чили. Когда котелок разогрелся, она под завязку заполнила его кукурузными початками. Пока кукуруза запекалась, Марисита нарезала кубиками свежий ананас, добавив в разверстую пасть блендера мяту, сахар и сок лайма. Пока блендер работал, она взболтала сливки, чили, перец гуахильо, майонез и мелко натертый сыр котиха, чтобы получился жидкий соус. Нарвав кинзу мелкими, ароматными обрывками, Марисита добавила ее в миску. Потом, дожидаясь, пока поспеет кукуруза, она проворно принялась сооружать разноцветные бандерильи для тех, кто не любит сладкое: нанизала на шпажки ядреные маринованные корнишоны, соленые оливки и ярко-красные маринованные перчики. Наконец, когда кукуруза утушилась, Марисита разложила початки на подносе и полила сырным соусом.

Прошло всего десять минут с тех пор, как она решилась приготовить закуски, и теперь в ее распоряжении имелись фрукты с перцем чили, аппетитные бандерильи, элотес[16] и бодрящий аквафреска[17] на десерт. Не совершенное меню, разумеется, но ничего более приближенного к совершенству в Бичо Раро еще не едали.

Марисита нагромоздила подносы друг на друга, защищая их зонтиками, и поскорее потащила туда, где сидели пилигримы.

Падре Химинес бросился ей навстречу, забрал часть подносов и облизнулся.

– Ты просто чудо, Марисита Лопес.

Теперь-то ошибочное предположение близнецов стало истиной: началась вечеринка.

Даже Телдон принял участие. Он не стал отходить от дома, но, по крайней мере, поставил свой стул снаружи, а не внутри. Все ели приготовленную Мариситой еду и хором пели игравшие по радио песни, а близняшки даже немного потанцевали, насколько позволяла связывавшая их змея. Тони травил байки под аккомпанемент музыки, которую запускал Хоакин, став почти прежним Тони Триумфом (если не считать роста). Истина заключалась в том, что Тони всегда любил рассказывать людям истории, связанные с музыкой.

Падре Химинес первым сообразил, что Марисита, скорее всего, понятия не имеет о сообщении, которое оставил для нее Даниэль. Он жестом подозвал девушку поближе – в тот миг им почти не двигали эгоистические поползновения, – и рассказал ей обо всём, жмурясь, когда волшебный дождь капал ему на лоб.

– «Марисита, я слушаю», – повторил он. – Ты знала?

Услышанное потрясло Мариситу до звона в ушах, но голос ее даже не дрогнул.

– Нет, падре, я не знала.

– Я так и подумал, – довольно кивнул падре Химинес. – Кстати, твои элотес – просто совершенство.

«Почти», – прошептала Марисита, правда, мысленно. Вслух она сказала:

– Спасибо.

Она села, мило улыбаясь, но разум ее был поглощен посланием Даниэля, она думала о том, как Беатрис и Хоакин просили ее прийти на их передачу еще раз. Ставя всё новые и новые песни, Хоакин и в мыслях не держал никого карать, и всё же с каждой минутой Марисита всё острее чувствовала, что Хоакин пытается подбодрить кузена веселыми песнями, в то время как она сама бездействует. Да, она искала Даниэля, но это она сама захотела так поступить, ради самой себя. А Даниэль хотел, чтобы она рассказала в прямом эфире свою историю. Она не могла этого сделать. Он не понимает, что все станут ее презирать. Пилигримы весело болтали, неожиданно для самих себя объединившись благодаря присутствию раздражительного Тони, и Марисита почувствовала себя еще хуже. Знай они ее подлинную историю, никогда не назвали бы ее «чудом».

В радиоэфире возникла пауза, и Дженни вдруг выпалила:

– Я иду и думаю, что же пошло не так.

Все взоры обратились к ней. Вначале никто не понял, что такого странного произошло, но постепенно до пилигримов начало доходить, что никто не обращался к Дженни с этими словами. Она просто взяла и произнесла их. Все стали переглядываться, вспоминать, кто, что и кому говорил, выискивая источник удивительного явления.

Наконец Бетси проговорила:

– Ты это сама сказала?

– Ты это сама сказала? – повторила Дженни, отчаянно кивая.

Дженни полночи просидела рядом с другими пилигримами и впервые ощутила между ними удивительное единение, еще ей страшно захотелось разузнать у Тони, что привело его в Бичо Раро и почему такой веселый и яркий человек стал великаном и теперь торчит в этой пустоши. Дженни отчаянно попыталась произнести все эти слова, как обычно потерпела неудачу, а потом у нее вдруг вырвалась эта фраза.

– Как тебе удалось произнести это самой? – спросил падре.

– Как тебе удалось произнести это самой? – спросила Дженни. Она беспомощно поглядела на Тони, уверенная, что уж он-то поймет, что именно с ней произошло. В начале вечера диджей, скорее всего, ответил бы на эту молчаливую мольбу каким-нибудь язвительным замечанием, но, глядя на ее лицо, в свете фонаря казавшееся призрачным, Тони захотел, чтобы Дженни сегодня сумела сказать еще что-нибудь.

Он сказал:

– Можешь сказать это еще раз, куколка?

– Я иду и думаю, что же пошло не так, – повторила Дженни.

Этот обмен репликами всех потряс. Дженни не только не стала повторять слова Тони, но еще и изрекла что-то новое.

В воздухе запахло переменами.

– Неисповедимы пути! – воскликнул падре Химинес, но Тони нетерпеливо замахал на него рукой.

– Это стихи, – изрек он. – Строчка из песни Runaway.

– Это чужие слова, – заметила Марисита, – но произнесены они были не сейчас! Попробуй сказать еще что-нибудь!

– Попробуй сказать еще что-нибудь, – откликнулась Дженни. Несколько долгих мгновений она молчала, хмурилась, пыжилась, пытаясь вспомнить какие-то слова кроме тех, что услышала минуту назад. Наконец она произнесла: – Как ни пытаюсь, не могу с пути свернуть.

– Конни Фрэнсис, – пояснил Тони. – Песня My Heart Has a Mind of Its Own.

– Отлично, Дженни, отлично! Это большой шаг вперед! – Падре Химинес захлопал в ладоши. Дженни радостно повторила его слова.

– Похоже, ты сможешь высказать что угодно с помощью стихов, – сказала Бетси.

– Я бы не была так уверена, – возразила Робби.

– Это большой шаг вперед! – повторил падре Химинес.

С минуту все молчали. Музыка тоже не играла, потому что радиопередача подошла к концу. И всё же в воздухе витали надежда и ликование: успех одного пилигрима взбодрил всех остальных. Сонно ухнула сова, ненадолго разбуженная проблеском второго чуда Дженни, и все вспомнили, что уже очень поздно.

Дженни поглядела на Тони, и тот сообразил, что она ждет его мудрого слова. Тогда он просто сказал:

– Тебе придется больше слушать радио.

Глава 20

Когда Беатрис, Пит и Хоакин вернулись в Бичо Раро, там было темно и тихо, если не считать негромкое уханье сов, которые снова начали собираться. Все пилигримы угомонились и разошлись, костер прогорел. Хоакин маневрировал на грузовике, чтобы вернуть его в поселение как можно тише, но для этого ему приходилось двигаться очень медленно, на завершение этого сложного процесса у него ушел почти час.

Беатрис и Пит остались стоять под покровом холодной ночи, глядя на Бичо Раро.

Просто удивительно, как меняется место, когда к нему немного привыкаешь. Когда Пит только приехал в Бичо Раро, пронизывающий холод ночи казался ему зловещим, повсюду мерещились недружелюбные существа. Постройки выглядели голыми и нежилыми. Теперь же Пит увидел просто скопление мирно спящих домиков, тихую гавань посреди огромного, сухого моря. Шепоты, которые он слышал, оказались просто уханьем сидящих на крышах сов, а мурашки, пробегавшие по его коже, были вызваны близким присутствием пустыни и Беатрис. Пит знал, что спать ему снова придется на полу рядом с матрасом падре Химинеса, но это его не огорчало.

Удивительно, как меняется привычное место с появлением в нем новых лиц. Беатрис прожила в Бичо Раро всю жизнь и могла бы свободно ориентироваться тут даже в полной темноте. Она знала все его звуки, запахи, очертания и знала, как ощущается невидимая тьма, сонно клубящаяся между домиками. Беатрис знала, что многие люди боятся находиться в Бичо Раро после захода солнца, но на нее ночь всегда действовала умиротворяюще: ночью она могла спокойно и без помех размышлять, не отвлекаясь на чужие голоса. Но сегодня ночью ее дом казался ей странным и бодрствующим, каждая доска, каждый гвоздь, каждая кровельная дранка вдруг стали яркими и выпуклыми, бросались в глаза в приглушенном свете, стали удивительно четкими, словно она видела их впервые. Беатрис будто бы испугалась. Ее разум не испытывал страха – мысли текли как обычно. А вот ее сердце тревожно дрожало и отчаянно билось.

И Беатрис решила, что совершенно не против этого.

Пит сказал:

– Я почти достроил сцену.

– Я видела, – ответила Беатрис.

– Не хочешь испытать ее вместе со мной? – предложил Пит.

Он протянул руку, и Беатрис на мгновение задумалась, а потом вложила свою ладонь в его. Вместе они взобрались на янтарно-коричневую сцену и прошли по ровно уложенным доскам в самый центр. Они остановились и встали лицом к лицу.

– Я не умею танцевать, – призналась Беатрис.

– Я тоже не умею, – утешил ее Пит. – Думаю, мы как-нибудь выкрутимся.

Беатрис взяла его свободную руку и положила себе на талию.

– Холодно, – проговорила она.

– Точно, – согласился Пит.

Он придвинулся к Беатрис на полшага, чтобы им было теплее вместе.

– Нет музыки, – заметила Беатрис.

– Нам нужно радио.

Но радиостанция давно умолкла, а Дьябло Дьябло превратился обратно в Хоакина.

Пит наклонился, так что его губы почти касались уха Беатрис, и запел. Ничего необычного – он просто напевал одну из песен Пэтси Клайн своим низким, неровным голосом, и они начали танцевать. Было очень тихо. Никто кроме пустыни не видел танцоров. И услышав, как Пит Уайатт поет песню о любви, пустыня обратила на него внимание. В конце концов, пустыня его полюбила и захотела сделать его счастливым. Поэтому, услышав пение Пита, пустыня всколыхнула вокруг танцующих легкий ветерок, и ветер тихонько запел, так что казалось, будто над сценой плывет перебор струн. Услышав пение Пита, пустыня нагрела и охладила воздух над каждым камнем и растением, дабы те звучали в гармонии с голосом Пита; пустыня заставила все перекати-поле Колорадо катиться по пустоши, чтобы шелест их ног звучал как игра труб. Услышав пение Пита, пустыня заставила землю под Бичо Раро содрогаться, чтобы песок и пыль отбивали ритм в унисон с уязвимым сердцем Пита Уайатта.

Все эти звуки разбудили членов семьи Сория. Франсиско выглянул из оранжереи, увидел танцующих Пита и Беатрис и заскучал по Антонии. Антония выглянула из окна домика, увидела танцующих Пита и Беатрис и поняла, что ей не хватает Франсиско. Однорукий Луис вытащил из-за кровати коробку с перчатками своей будущей возлюбленной и принялся их пересчитывать.

Бабушка потянулась к фотографии давно покойного супруга. Майкл спал в обнимку со своей длиннющей бородой, но даже он пробудился, а потом опять заснул, на сей раз в обнимку с Розой. Джудит выглянула из окна и зарыдала от радости, увидев, что сестра счастлива, и Эдуардо тоже заплакал – он всегда старался одеваться и выглядеть так, чтобы ни в чем не отставать от жены.

Танцуя с Питом, Беатрис думала, что теперь, пожалуй, знает, что чувствовал Даниэль, творя чудеса. Ощущение, которое она испытывала, исходило одновременно откуда-то из глубины ее души и в то же время извне – а это было невозможно, нелогично и чудесно. Если бы Даниэль был сейчас здесь, то объяснил бы кузине, что так происходит потому, что святость – это любовь, но его тут не было, поэтому Беатрис оставалось лишь предполагать, действительно ли она начала понимать свою семью чуточку лучше.

Пит думал, что ему нравится спокойная сосредоточенность Беатрис, он думал, что ему нравится обнимать Беатрис, и думал, что слышит, как бьется его собственное сердце, но решил, что это не плохо. Он осознал, что ошибался, полагая, будто служба в армии и создание транспортной компании заполнят пустоту в его сердце. Прежде он думал, что живет счастливой жизнью, а сейчас понял, что раньше просто был всем доволен. Только теперь, в этот самый миг, он познал истинное счастье, и теперь ему придется серьезно пересмотреть свой взгляд на жизнь и свои ожидания.

Оба, и Пит и Беатрис, чувствовали себя как никогда цельными, хоть ни один из них и не понял, что раньше они ощущали себя нецельными.

Когда они закончили танцевать, Пит легонько поцеловал Беатрис в щеку.

Беатрис взяла Пита за руку и уже не отпускала. Потом она коснулась большим пальцем внутренней стороны его локтя. Кожа там оказалась именно такой теплой и мягкой, как Беатрис представляла, когда только-только увидела Пита. Ее палец идеально ложился в сгиб руки Пита.

– Что, если… – начал Пит. – Что, если я не буду забирать грузовик, пока не решится вопрос с тьмой Даниэля?

Беатрис тщательно взвесила это предложение. Тьма Даниэля могла быть преодолена разными способами, требующими разного количества времени. Если им не нужно будет ездить в пустыню, чтобы дотянуться до Даниэля, то и грузовик им не понадобится. Она может придумать другой способ, который позволит Хоакину вести радиовещание, а потом быстро прятать оборудование. Очень справедливое решение. Чересчур справедливое. Потому что…

– Это может занять много времени.

– Я знаю.

Беатрис накрыла его мягкую щеку ладонью.

– Думаю, ты отлично потрудился над этой сценой.

– Спасибо, – ответил Пит.

Глава 21

Чудеса лучше всего слышны после заката – даже если вы умираете.

Даниэль Лупе Сория лежал во мраке, свернувшись калачиком, и слушал настойчивые отголоски далекого чуда, медленно подползающие всё ближе. Чудо еще находилось в милях, а может, и днях пути от него, но вокруг Даниэля было так тихо, что больше ему попросту нечего было слушать. Даниэль был и оставался настолько святым, что всё его тело ответило на этот зов. Его губы уже шептали молитву за неведомого пилигрима, к которому приближалось чудо. Он как раз молился, стремять очистить свои разум и тело, как вдруг вспомнил, что не сможет совершить это чудо. Когда пилигрим прибудет в Бичо Раро, Даниэля там не будет. Он не знал, сотворит ли это чудо Беатрис, или Майкл снова возьмет на себя роль святого Бичо Раро, спустя без малого десятилетие отдыха.

Он даже не знал, ночь сейчас или день.

Даниэль держал глаза закрытыми, хотя даже открой он их, ничего не поменялось бы.

Вокруг царила тьма.

Тьма стояла уже много часов. Оставив сообщение для Мариситы, Даниэль пошел прочь от надписи, на случай если кузены пытаются его найти. Всё это время его зрение падало, темные занавеси перед его глазами сдвигались всё ближе. Даниэль невольно моргал снова и снова, как будто от этого у него в глазах прояснилось бы. Вот только тьма безжалостно сгущалась. Существо, присутствие которого он постоянно ощущал, по-прежнему следовало за ним, хотя Даниэль так ни разу его и не заметил. Теперь он не мог отделаться от мысли о том, что именно это существо забирает его зрение.

Через несколько часов после того, как Даниэль оставил свое послание, его везение закончилось. К тому времени всё вокруг стало серым, а во рту у него пересохло, руки и ноги налились тяжестью. Потом он наткнулся на ограду из колючей проволоки и много долгих минут ощупью двигался вдоль нее, надеясь найти проход на ту сторону. Однако дело происходило в дикой местности, и проход никому не был здесь нужен, так что Даниэлю оставалось лишь пролезть сквозь преграду. Если бы он мог видеть, как прежде, это удалось бы ему относительно легко, но умирающий свет стремительно заходящего солнца тонул во мгле, окутавшей его глаза, и каждый шип так и норовил вцепиться в Даниэля. Пространство между нитями проволоки никак не желало увеличиваться. Рюкзак Даниэля с водой и едой зацепился за один из шипов, а когда юноша дернул рюкзак на себя, тот каким-то непостижимым образом вывернулся из рук и упал. Казалось бы, он не мог откатиться далеко, но сколько Даниэль ни ощупывал землю, найти рюкзак не сумел. Его слепые паучьи глаза скользили по траве, колючей проволоке и столбикам, а потом опять по траве, проволоке и столбикам.

Осознание того, что рюкзак, вероятно, где-то совсем рядом, заставляло Даниэля искать всё отчаяннее.

Рюкзак как в воду канул.

Даниэль уже почти полностью потерял зрение и не смог бы найти себе воды, наконец он наткнулся на большой куст и ощупью заполз под него. Он двигался по возможности медленно, чтобы не потревожить змею, которая вполне могла устроиться под кустом раньше него. Наконец он забрался под куст и сжался в комок. Так он хотя бы частично защитится от быстрого обезвоживания, а после смерти не так быстро станет пищей птиц и лис.

Теперь, когда Даниэль уже не пытался двигаться, он нашел в себе силы удивиться тому, как именно тьма его убьет. Довольно приземленная и неподобающая смерть для святого: погибнуть от жажды, а не в жарком бою за свою душу. Даниэль предполагал, что тьма человека из семьи Сория окажется страшной и отвратительной, а она оказалась обыденной и изнурительной. Лежа на сухой земле, он начал сомневаться, что был хорошим святым. Возможно, думал он, в конце концов, он оказал пилигримам плохую услугу. Возможно, другой Сория смог бы избавлять их от тьмы быстрее и лучше. Возможно, он просто человек, пытавшийся играть в Бога.

– Простите меня, – прошептал Даниэль, и на душе у него стало капельку легче.

Наступила ночь, на небе показались звезды, а Даниэль включил радио, ожидая, надеясь услышать голос Мариситы.

– Прости себя, – проговорил он, обращаясь к пустоте.

Но Марисита себя не простила и поэтому не пришла на радио, чтобы поведать свою историю.

Пришлось удовольствоваться голосом Дьябло Дьябло – всё-таки утешение. Даниэль смеялся и морщился, слушая как Хоакин зачитывает куски из его старого дневника, в котором Даниэль описывал свои многочисленные выходки; он пел и вздыхал, когда Хоакин ставил в эфир его любимые песни. Примерно в то время, когда Дженни обнаружила, что может общаться, цитируя строчки из песен, Даниэль обратил глаза к небу и понял, что звезды исчезли.

Радио умолкло, в эфире зашуршали помехи: Хоакин и Беатрис закончили эфир.

Существо издало кудахтающий звук. Теперь Даниэль остался в полной темноте. Он покрепче прижал колени к груди и нашел пальцем углубление на плече, оставленное градиной в знак того, что Даниэль бывший грешник.

Когда всё плохо, наши мысли волей-неволей мчатся быстрее обычного и забегают вперед; так произошло и с Даниэлем. Он не мог перестать думать о том, как Хоакин найдет его труп. Потом его разум хватил еще дальше и представил, как Антонии, Франсиско, Розе и Майклу придется смотреть на члена семьи Сория, павшего жертвой собственной тьмы. Даниэль не был дураком, он знал, что его любят, как знал и то, что любовь может становиться тупым и безжалостным орудием смерти. Они не заслуживают такой боли, а ведь они уже пережили ее в прошлом поколении. И Марисита! Разве она недостаточно страдала? Чувство вины и так уже почти согнуло ее пополам, она легко обвинит себя еще и в его смерти, хотя вся вина лежит на Даниэле.

А есть еще Беатрис. Ей придется стать святой, он знал, что так оно и будет. Майкл наверняка откажется снова взвалить на себя эту ношу.

Беатрис придется принять эту роль, и она не станет жаловаться, но вынужденная святость станет для нее темницей.

Мысль о будущих страданиях родных мучила Даниэля, иссушала его рот и делала тьму вокруг него еще чернее. Вместо того чтобы просить за себя, он потрескавшимися губами шептал молитвы за тех, кого любил.

– Матерь…

Вот только ответила ему не мать.

Мелкие камешки захрустели под тяжелыми шагами, и Даниэль уловил запах растертого шалфея. К нему приближалось что-то большое. Он снова услышал кудахтанье твари, а потом – мягкий хлопок, и совершенно верно предположил, что этот звук порожден взмахом крыльев. Существо улетало прочь, потревоженное тем, что приближалось к Даниэлю. Однако, отлетев в сторонку, тварь остановилась.

Он услышал чье-то дыхание. Поскрипывание.

Тогда Даниэль сел, но, даже если бы он мог видеть, у него так сильно кружилась голова, что защититься он бы уже не сумел. Что-то сдавило его горло. Жесткие волосы упали ему на щеку. Ему в лицо кто-то жарко дышал. Воображение Даниэля живо нарисовало чудовище с конской гривой, наконец-то явившееся за ним.

Еще одна рука ухватила его за челюсть. Даниэль ахнул.

На его губы и уши полилась вода. Он был так потрясен, что сначала закашлялся. Живительная влага тонкой струйкой потекла ему в рот, в пересохшее горло, на грудь, и Даниэлю стало так хорошо после изнурительных часов в сухой пустыне, что он никак не мог поверить в реальность происходящего. Правда, ни один сон не сравнится с глотком свежей воды, если вы умираете от жажды.

Когда Даниэль немного ожил, охватившее его облегчение разом схлынуло. Неужели его нашел кто-то из Сория?

– Кто вы? – прохрипел он.

Влажные пальцы прижались к его бесполезным глазам, размазали воду и грязь по его растрескавшимся губам и влили еще немного воды в его рот. Три разных голоса что-то забормотали на трех разных языках. Даниэль ни за что бы не догадался, кто явился в ответ на его молитвы, даже если бы не потерял зрение, потому что случившегося с ним чуда еще не переживал ни один Сория. К нему пришли духи дикарей Колорадо: Фелипе Сория, убивший шерифа ради бедренной кости; финансист, получивший чудо от Беатрис, который повесился на собственной бороде, и немец, оставшийся лисом до самой своей смерти.

Кто знает, почему они явились к Даниэлю именно в этот миг, ни раньше, ни позже? Возможно, они хотели искупить свои грехи. Возможно, молитва Даниэля оказалась настолько пламенной, что вызвала их на землю из обители духов. Возможно, они просто проходили мимо, направляясь к совершенно другому путнику, угодившему в беду, и остановились заодно помочь Даниэлю. Какой бы ни была причина, они напоили Даниэля.

Финансист нашел флягу Даниэля, немец ее наполнил, а Фелипе Сория вложил в руку беспомощного слепого.

– Zwei Tage Wasser, – сказал немец.

– Воды на два дня, – перевел финансист, который некогда провел целый год во Франкфурте, пока гнался за успехом.

Фелипе Сория наклонился поближе.

– Борись, кузен, – прошептал он на ухо Даниэлю. – Quien quiere celeste, que le cueste. – Эти слова Даниэль понял и без переводчика: «Алчущий неба должен заплатить». Фелипе Сория прижал большой палец к другому плечу Даниэля, и юноша вскрикнул. Когда Фелипе убрал палец, на теле Даниэля осталось углубление, такое же, какое оставила градина.

Потом духи ушли, а Даниэль остался один в темноте, но пока живой.

Глава 22

Пит работал.

Он поднялся с первыми лучами солнца, потому что падре Химинес во сне повизгивал и сучил ногами, пол рядом с постелью падре Химинеса был твердый и холодный, вдобавок мысли Пита то и дело возвращались к Беатрис, а еще Пит любил и умел работать.

Поскольку рядом не случилось никого, кто мог бы дать ему иные указания, молодой человек решил просто продолжить строительство сцены. Однако стоило ему выйти в свежую прохладу двора, как перед ним появилась Антония. Она тоже не спала. После того как прошлой ночью она увидела свою дочь танцующей на сцене с Питом, Антония весь остаток ночи лихорадочно вырезала из бумаги цветы, чтобы чем-то занять голову. Когда взошло солнце, она опустила глаза и поняла, что успела соорудить целую груду черных роз, причем некоторые из них размокли от слез. Увидев, что Пит встал, Антония вихрем помчалась ему навстречу. И вот она стояла перед молодым человеком в робком синеватом свете утра и несколько минут раздраженно выговаривала всё, что накипело, а Пит молча ее слушал. В конце концов, когда утреннее солнце начало чертить на земле длинные тени от домов, Антония плюнула наземь и выдала Питу задание: достроить маленький домик, который он начал складывать из камней в первый день после приезда.

– Падре Химинес сможет жить там, когда ты закончишь, – заявила она. – И тогда ты сможешь занять его комнату.

Ярость Антонии ранила Пита, но он распознал в ее распоряжении слабое проявление доброты и очень удивился. Он робко признался:

– Я думал, вы очень на меня сердиты.

– Сердита? На тебя?

– За то, что я танцевал с Беатрис.

Антонии и в голову не приходило, что Пит может присвоить себе право быть источником ее злости. Потом ее удивление сменилось шоком, затем необъяснимым образом превратилось в тоску из-за Даниэля и наконец вновь уступило место злости. Антония рявкнула:

– Я не злюсь ни на тебя, ни на Беатрис!

– Если вы не против моего вопроса, мэм, на кого же вы в таком случае злитесь?

Антония Сория открыла рот, и на кончике ее языка завертелись десятки имен, ожидая, что кого-то из них назовут. Но потом она поглядела на бесхитростное лицо Пита, затем – на оранжерею Франсиско и на неспящего обитателя оранжереи, смотревшего на нее сквозь стекло, и поняла, что единственное имя, которое стоило бы назвать, – ее собственное.

– Просто берись за работу, Уайатт, – изрекла Антония. – А я пойду еще посплю.

Однако Пит не спешил приниматься за работу. Вообще-то, он собирался это сделать, но пока он шел по сонному поселению, его внимание привлек Тони: великан внимательно изучал содержимое кузова грузовика.

Пит круто сменил направление движения.

Тони встал даже раньше Пита и Антонии. Как только стало достаточно светло, чтобы можно было хоть что-то разглядеть, Тони первым делом отправился на поиски источника радиопрограммы, которую слушал ночью. У него имелось несколько подсказок. Для начала он знал, что это должно быть такое место, куда Хоакин Сория, шестнадцатилетний подросток, может свободно забираться каждую ночь. Тони не сомневался, что ищет некий оснащенный антенной прибор, и что размер антенны, необходимой для трансляции на такое расстояние, не позволит спрятать ее в маленьком пространстве. А самое главное, когда Хоакин, Беатрис и Пит под покровом ночи вернулись в поселение, Тони дремал вполглаза и видел, как ребята вылезали из грузовика. В жизни гиганта есть свои преимущества.

Когда Пит подбежал к Тони, тот уже распахнул заднюю дверцу кузова и сунул внутрь голову. То, что он там увидел, привело его в буйный восторг. Всё, что раздражало Беатрис в этой импровизированной радиостанции – всевозможные придумки, по-новому используемые приборы, – порадовало Тони. Будучи известной на радио личностью, он никогда прежде не соприкасался ни с чем подобным. Радиостанция, на которой он работал, была огромной и чисто вылизанной, а два дружелюбных серба обеспечивали всю техническую сторону вопроса, дабы Тони мог творить свое шоу без помех. Он уже давным-давно не приближался к начинке и нутру радио. Тони просунул огромную руку в кузов и осторожно коснулся оборудования.

– Неужели твоя мама учила тебя красться тайком и воровать? – спросил Пит.

Тони вытащил руку из грузовика и повернулся к Питу.

– А твоя мама учила тебя быть бойскаутом?

– Да, – ответил Пит.

– Слушай, малыш, не надо так напрягаться. Я ничего не испорчу. Когда ты теряешь чувство юмора, то становишься отвратительным. Я просто посмотрел.

– Зачем?

Тони снова повернулся к грузовику.

– А почему бы нет?

Пит хотел было пуститься в объяснения, дескать, грузовик принадлежит другому человеку, а рыться в чужих вещах нехорошо, но, не успев открыть рот, сообразил, что Тони и так всё это прекрасно известно.

– Мне нужно, чтобы ты отдал мою коробку с пластинками этому мальцу, если они, конечно, еще не расплавились и не превратились в кисель, – сказал Тони. В кузове грузовика его голос прозвучал приглушенно. – Дьябло Дьябло. Они совершенно новые. Скажи ему, пусть все их прослушает, а то ему явно недостает свежей музыки.

– Тс-с-с. Думаю, он скрывает эту свою личность.

– Малыш, не получится держать такие вещи в секрете, коль скоро ты представляешься всему миру в прямом эфире. Скажи ему… скажи, я хочу ему помочь.

– Ты уверен? – спросил Пит. – Это было бы очень мило с твоей стороны, а это на тебя не похоже.

– Смотри-ка, а вот и твое чувство юмора. Я уж подумал было, ты его где-то посеял. Скажи ему, что я хочу глянуть на его сценарий сегодняшней передачи.

– Мне казалось, это тоже секрет. Как личность Дьябло Дьябло.

Тони вынырнул из грузовика и уставился на Пита с высоты своего роста.

Пит лишь недавно познакомился с Тони и не знал, что, работая на радиостанции, тот почти исчерпал свой талант, однако впервые за долгие годы Тони стал самим собой – пусть и двадцати футов ростом. Глаза диджея жизнерадостно блестели.

– Ты сделаешь, что я прошу, или нет?

Разумеется, Пит не мог не помочь. Он согласился при условии, что Тони раз и навсегда перестанет копаться в чужих вещах, после чего вернулся к работе.

К тому времени остальные обитатели Бичо Раро тоже проснулись. Все, и пилигримы, и Сория слышали, как Дженни с жаром практикуется в своем новом умении. В ее комнате пронзительно трубило радио, и Дженни громко и совершенно самостоятельно произносила отрывки из песен, услышанных несколько минут назад.

– Ах, что за дивное утро![18] – поприветствовала она падре Химинеса.

– Жизнь прелестна! Пусть это звучит глупо, но мне всё равно![19] – сказала она Робби.

– Сегодня я исправлю этот мир[20], – сообщила она Питу, когда он проходил мимо домика.

– Рад это слышать, – ответил Пит, и Дженни, вместо того чтобы повторять его слова, улыбнулась от уха до уха.

Ее энтузиазм оказался заразителен, но сильнее всех проникся Хоакин. К середине дня они с Беатрис пришли к месту, где работал Пит, и составили ему компанию, как сумели. Беатрис молча сидела в сторонке, сооружала дипольную антенну и с восхищением поглядывала на снявшего футболку Пита (работа на жаре – это вам не фунт изюма). Хоакин, раскинув руки, точно акробат, расхаживал по лежавшей на земле балке и без умолку фонтанировал грандиозными идеями. Он пребывал в отменном расположении духа.

Впервые за всю свою юную жизнь Хоакин чувствовал, что занимается именно тем, чем хочется. Он гордился своим последним эфиром и надеялся, что Даниэль смог его послушать. Еще он всеми фибрами души хотел присвоить себе успех Дженни. Хоакина распирало от гордости, ибо его аудитория увеличилась, и теперь в нее даже входили пилигримы.

– Наша передача может всех их исцелить, – сказал он.

Услышав настолько хвастливое заявление, Беатрис всё-таки нарушила молчание.

– Это могло быть совпадение. Возможно, ей просто пришло время совершить прорыв. – Хоакин недовольно надул губы, и Беатрис добавила: – Я не утверждаю, что передача вообще на нее не повлияла. Просто этот факт требует дополнительной проверки.

– И какая проверка тебя убедит?

– Которая будет проведена исключительно с целью помочь – так мы сможем сравнить результаты и узнать, причастны мы к успеху или нет.

– Не понимаю, что ты имеешь в виду.

Беатрис отложила в сторону антенну.

– Например, если ты подготовишь программу специально для близнецов, подчеркнув, что они должны помочь себе сами. Тогда, если им быстро станет лучше, это можно будет считать результатом.

Хоакин сел и поерзал на месте: перспектива такого прямого воздействия его захватила, но юношу сдерживал застарелый страх нарушить запрет, да еще так явно.

– Только цель программы будет скрыта, – решился он наконец. – И никаких имен. Тогда никто не догадается, что речь о Бичо Раро.

Из недостроенного домика донесся голос Пита:

– К тому же если вы не станете называть имен, все, кто мучается схожими проблемами, будут думать, что вы обращаетесь напрямую к ним.

Идея совершенно очаровала Хоакина, от волнения у него вдруг так пересохло в горле, что пришлось выпить сразу две бутылки воды. Вот оно, достойное будущее для него. Вот это настоящее радио.

– Покажи, что внутри дома, – попросила Беатрис. Сказать по правде, интерьер домика ее мало интересовал, разговаривая с Хоакином, она ни на миг не переставала размышлять и теперь хотела обсудить свои соображения с Питом. Как она и предполагала, Хоакин не заметил ее маневра. Он снова принялся расхаживать по балке, в деталях представляя себе будущее грандиозное шоу и не обратил внимания, что Пит и Беатрис вошли в домик.

Внутри оказалось намного просторнее, чем ожидала Беатрис, до сих пор видевшая неказистую постройку только снаружи. Узнав, что заложенное им сооружение подлежит не разборке, а достройке, Пит взялся за дело более основательно. Если уж этому зданию суждено простоять какое-то время, пусть будет не хуже прочих домов поселения. Питу нравилось то, как Сория относятся к истории, он уже успел наслушаться разных местных преданий и решил воплотить в этом домике столько воспоминаний семьи Сория, сколько сможет. Позаимствовав еще некоторое количество досок из изрядно ощипанного амбара, он сделал полы; из оранжереи Франсиско он взял немного одержимости увлекательным процессом мышления и украсил окна; еще он утащил немного теплых чувств из сада бабушки и добавил в жидкий строительный раствор, которым сцеплял каменную кладку. Пит не собирался вкладывать в домик собственную стойкость и свою новую любовь – они сами присоединились к перечисленным выше компонентам. Так всегда случается, когда мы работаем: мы неосознанно окрашиваем результат своих трудов своими чувствами, хорошими и плохими.

Всё это Беатрис почувствовала, войдя в домик. Она обеими ногами стояла на воспоминаниях, свет проникал сюда сквозь воспоминания, и кружившиеся в солнечных лучах пылинки тоже несли в себе воспоминания. Беатрис тихо проговорила:

– У меня есть одна идея, и, боюсь, если не поделюсь ею с тобой, поделюсь с Хоакином, а это было бы крайне неразумно.

Она немного удивлялась самой себе – как это она решилась довериться Питу? И всё же Беатрис знала: рассказать что-то Питу – это всё равно что положить свои слова в несгораемый сейф.

– Хорошо, – кивнул Пит.

– Думаю, Хоакин не ошибается: радио действительно может помочь пилигримам. Мне кажется, всё это время им не хватало кого-то, кто мог бы их направить, хоть нам и запрещено это делать. Мы повидали столько пилигримов и знаем, как они справлялись со своими бедами, но мы не можем поделиться этим знанием с остальными. Мне кажется, так было не всегда, но я не могу знать наверняка. Словом, если это правда, если передача Хоакина действительно помогла Дженни прошлой ночью и если она поможет близнецам сегодня ночью, а я надеюсь, что так и будет… – Беатрис еще сильнее понизила голос, и Пит наклонился к ней, чтобы она могла без помех шептать ему на ухо. – Тогда мы сможем добраться до Даниэля и помочь ему исцелить самого себя.

Пока Хоакин обсуждал радиопередачу, у него перед глазами находилась гостиница для пилигримов, пусть и пребывавшая пока что в зачаточном состоянии, поэтому мысли юноши крутились вокруг наводнивших Бичо Раро пилигримов. А вот Беатрис всё это время думала лишь об одном конкретном пилигриме: о Даниэле.

Пит выпрямился.

– Я понимаю, тебе грустно, – сказал он.

Его слова раздосадовали Беатрис – с какой стати он говорит ей такое?

– Мне не грустно. Я сообщаю тебе факты.

– Хорошо, – кивнул Пит.

– Мне не грустно.

– Я понимаю, – повторил Пит. Ему не хотелось раздражать Беатрис, поэтому он торопливо продолжал: – Вот что я думаю. Мне кажется, тебе стоит рассказать Хоакину всё, что ты сейчас сообщила мне.

– А если я ошибаюсь? Тогда я напрасно его обнадежу.

Пит был не мастак красиво говорить, но с тех пор как на рассвете Антония устроила ему нагоняй, не переставая обдумывал небольшую речь и теперь выдал результат своих долгих раздумий.

– Ну, я так понимаю, у вас возникла проблема с пилигримами, верно? Здесь у вас происходит много всякого, о чем не принято говорить. Тут многие закрывают двери и глаза, просто на всякий случай. Возможно, если вам нужны перемены, то стоит начать с себя. Скажи Хоакину о том, что надумала. Вполне возможно, он и сам уже дошел до подобных соображений. Здесь ведь все думают о Даниэле, правда?

Беатрис долго молчала, взвешивая слова Пита. В этой тишине она ощутила покалывание приближающегося чуда, но не смогла определить, чье оно: принадлежит ли оно Сория или это будущее чудо вызвано судьбоносной радиостанцией, спрятанной в грузовике.

– Думаю, – проговорила она наконец, – думаю, ты, возможно, прав.

С этими словами Беатрис вышла из домика, причем вышла уже немного другим человеком.

Впоследствии, после окончания строительства этого домика, Беатрис суждено было еще раз выйти из него другим человеком, но Пит этого еще не знал. Беатрис жестом велела Хоакину оторваться от балки, а когда тот послушался и подошел к кузине, тихо поделилась с ним своими надеждами, которые возлагала на радиостанцию. Хоакин выпил третью бутылку воды из своих запасов, подумал и одним махом осушил четвертую. Он выпил бы и пятую бутылку, но ее у него не было.

Наконец он пробормотал:

– Кажется, сегодня мне нужно написать очень хорошую программу.

Пит сказал:

– Я знаю, кто может тебе в этом помочь.

Глава 23

У Франсиско сложилось двойственное впечатление о петухе Дарлин. С одной стороны, он возненавидел эту птицу, а с другой, полюбил. Франсиско привык работать в одиночестве, и очень удивился, обнаружив, что компания петуха ему нравится. Простое присутствие другого живого существа, которое бесцельно слоняется вокруг и живет своей жизнью, действовало на Франсиско на удивление умиротворяюще. Впрочем, так было лишь когда петух пребывал в хорошем настроении. У петуха тоже сложилось двойственное отношение к сложившейся ситуации, насколько это вообще возможно в отношении петуха с тяжелым боевым прошлым. В юности петух не был бойцовым, ему пришлось стать таким, проникшись горечью своей хозяйки, и теперь петух разрывался между своей мирной натурой и приобретенной жаждой крови. Какое-то время петух наслаждался полузабытой тишиной, радуя Франсиско, но потом в оранжерее изменилось освещение, и окна превратились в зеркала. Петух принялся яростно бросаться на собственное отражение, причем бился о стекла так сильно, что того и гляди мог их разбить. Стекла испачкались кровью, но это была его собственная кровь.

В первый день Франсиско чего только не перепробовал: звал петуха, бросался в него карандашами, не обращал на птицу внимания.

В конце концов, Франсиско предпочитал не участвовать в войнах, в том числе и петушиных, однако в итоге решил, что не может спокойно сидеть и наблюдать, как петух до крови бьется о стекло. Он чувствовал, что это жестоко по отношению к птице, вдобавок потом придется ухлопать кучу времени, отмывая кровь. Поэтому, когда свет на закате изменился, а нижние стекла превратились в зеркала и петух принялся кидаться на свое отражение, Франсиско поднялся со стула, натянул длинные перчатки, которые надевал для защиты от острых шипов роз, и подошел к петуху. Тот так увлекся, пытаясь убить отражение, что не заметил человека.

Франсиско ухватил птицу поперек тела, прижал петушиные крылья к бокам и просто стал держать петуха перед стеклом. Пришлось тому смотреть на другую нахальную птицу, не имея возможности на нее напасть. Петух попытался было вырваться из крепкой хватки Франсиско, и несколько минут Франсиско боялся, что птица навредит сама себе. Петух дергал головой и царапал воздух когтями. Крылья бились под ладонями Франсиско, точно в руках у него происходило миниатюрное землетрясение.

Наконец птица успокоилась, тяжело дыша, и поглядела на свое отражение. Петух в зеркале ответил полным ненависти взглядом. Франсиско вздохнул и сел, скрестив ноги, чтобы удерживаемый им петух и дальше смотрел на свое отражение. Он старался сидеть неподвижно, в надежде, что петух почувствует его безмятежность и проникнется ею – или хотя бы не придет в ярость. Минуты перетекали в часы, но в конечном счете петух понял, что образ в стекле – это он сам, и перестал злиться.

Тело птицы обмякло, в глазах появилось понимание. Злость оставила его тело.

Франсиско выпустил птицу, но петух просто плюхнулся на землю и продолжал смотреть на свое отражение. Дарлин такое поведение не обрадовало бы, но Франсиско остался доволен. С тех пор петух никогда больше не дрался.

А вот Франсиско поймал себя на том, что страшно тревожится. Сидя с петухом на руках, он, не переставая, вспоминал о том времени, когда Даниэль был маленьким. Мужчины в те времена обычно не участвовали в уходе за детьми, но Франсиско проводил львиную долю времени, успокаивая Даниэля после ночных кошмаров, потому что для Розы, Антонии, Майкла и бабушки эта задача оказалась не по силам. Никто не знал, что снится малютке Даниэлю – возможно, его мучили воспоминания о том, как его острой лопатой вырубали из одеревеневшего тела матери, – но примерно каждую десятую ночь он просыпался, объятый неописуемым ужасом. В таких случаях Франсиско держал ребенка на руках, ничего не говоря, просто медленно, размеренно дышал, столько, сколько нужно было. Пять минут, пять часов. Однажды, когда у Даниэля резались зубы, Франсиско не спускал его с рук пять дней. Постепенно спокойствие Франсиско передавалось Даниэлю, и его дыхание выравнивалось, становилось таким же размеренным и глубоким, как у Франсиско. В конце концов малыш спокойно задремывал.

Удерживая петуха, Франсиско вспоминал все ночи, проведенные с младенцем на руках, и к тому времени как Генерал Макартур окончательно успокоился, Франсиско понял, что больше не может мириться с мыслью о том, что Даниэль где-то в пустыне, совсем один. Он больше не мог думать ни о чем другом. Оставив задумчивого петуха на полу, Франсиско под покровом ночи побежал в то место, которое больше всех прочих построек Бичо Раро дышало Даниэлем: в Раку.

Войдя в Раку, он увидел там Антонию. Жена стояла на коленях перед скульптурой Пресвятой Девы и Ее сов, а все свечи в Раке горели. Антонию тоже переполнял страх за несчастного Даниэля, она никак не могла перестать думать о нем, даже создание бумажных роз не помогало ей отвлечься. Франсиско молча упал на колени рядом с ней, в углубление, протертое коленями Даниэля: на этом месте святой молился много лет.

Франсиско ничего не сказал, душевные страдания сделали его еще молчаливее обычного. Антония тоже ничего не сказала, душевные страдания рассердили ее еще больше обычного. И муж, и жена, охваченные глубоким отчаянием, думали о молодом человеке, занимавшем эту Раку всего несколько дней назад.

Антония тоже начала вспоминать те времена, когда Даниэль был маленьким. Младенцем Даниэль был не меньшим проказником, чем в подростковом возрасте. Он кусал Антонию за грудь, ел грязь, опрокидывал свою колыбельку и сам падал на пол и пытался съесть амбарных кошек, если те вдруг забегали в дом. И всё же во многих отношениях ужасное поведение Даниэля было благом. Будь он милым крохой, объятая горем Антония ни за что не заставила бы себя даже посмотреть на него, она постоянно представляла бы себе, как радостно растила бы сына погибшая Лойола, ее дорогая подруга. Но раз уж он вел себя ужасно, Антония обычно говорила: «Хорошо, что Лойола умерла и ей не пришлось кормить грудью этого сорванца». Она всё свое время проводила с Даниэлем и неистово его любила.

Теперь воспоминания о Даниэле сдавили Антонии горло, и она принялась бушевать в Раке. В другое время Франсиско промолчал бы или просто ушел, тем самым приведя супругу в еще большее неистовство. Он годами молчал и уходил. Теперь же, вспомнив, как держал на руках Генерала Макартура и Даниэля, Франсиско крепко обнял жену. Потом повернул ее к зеркалу, стоявшему напротив скульптуры Пресвятой Девы, и замер. Антония посмотрела на себя, увидела свое перекошенное лицо, залитое слезами лицо Франсиско и Деву Марию в окружении сов, и всё это напомнило ей о том, для чего Сория жили на земле. Минуты проходили одна за другой, Франсиско молчал, Антония замерла в его объятиях.

Злость в душе Антонии умерла. Ноги у нее подкосились, она осела на пол, и какое-то время они с Франсиско вместе плакали.

– Только посмотри на нас, Франсиско, – проговорила Антония. – Посмотри, во что мы превратились.

Франсиско крепко сжал губы.

– Не хочу. Мне слишком стыдно.

Присутствие Даниэля в Раке оказалось настолько мощным, что супруги незаметно для себя заговорили по-английски, как сделали бы в его присутствии. Они поняли это одновременно и заплакали с новой силой.

– Что мы можем сделать?

– Не знаю. Просто не представляю.

Они прижались друг к другу и замерли. Джудит полагала, что если убедить родителей вместе потанцевать на сцене, как это случилось в день их знакомства, мать с отцом снова упадут в объятия друг друга, и она почти не ошиблась. Оказалось, что необязательно дожидаться сотого удара: амбар может рухнуть и под девяносто девятым ударом ветра. Рака напомнила Франсиско и Антонии, для чего нужны Сория. Отвернуться от этого напоминания значило уничтожить себя. И Франсиско, и Антония задохнулись от силы несвершившегося чуда и от их собственной тьмы, которая едва их обоих не погубила.

Потеряв родителей Даниэля, они начали отдаляться друг от друга, но потеря Даниэля их снова сблизила.

Они услышали, как вокруг Раки бьют крыльями и перекликаются совы, почуявшие, что назревает чудо, а оставленная без надзора тьма в их душах заворочалась, ощутив неиспользуемую святость Франсиско. Но они не были пилигримами, они были членами семьи Сория и своими глазами видели, что тьма человека из семейства Сория страшна. Оба подумали о целой деревянной семье Сория, сложенной в близлежащем сарае, и о затерянном в дикой пустоши Даниэле.

– Мы не можем оставить детей сиротами, – горячо воскликнула Антония.

Дверь Раки распахнулась.

Антония и Франсиско подпрыгнули от чувства вины и стыда.

– Роза, – проговорила Антония. – Роза, я могу всё объяснить.

Вот только пышную красавицу Розу привели сюда вовсе не собравшиеся на крыше совы и не потерянный в пустыне Даниэль.

– Ступайте к машине Эдуардо и послушайте радио, – обратилась к ним Роза. – А потом скажете мне, что вы по этому поводу думаете.

Рано или поздно Сория всё равно услышали бы подпольную радиостанцию. В прошлом семья частенько засиживалась допоздна, наслаждаясь обществом друг друга, и в те времена радиостанцию раскрыли бы очень быстро: собравшиеся вместе члены семьи попросту заметили бы отсутствие кузенов. Однако постепенно Сория расползлись по углам, придавленные каждый своей печалью, так что секрет открылся лишь благодаря внезапной полночной прогулке.

Тем вечером Эдуардо и Луис ездили в Аламосу поиграть в карты, а вернувшись, застали сгрудившихся вокруг костра пилигримов. Разномастная компания, в центре которой возвышался подобно башне Тони, смахивала на шабаш ведьм. Даже будучи мужем Джудит Сория, Эдуардо относился к паломникам как посторонний, то есть обычно вообще о них не думал, а уж задумавшись, поразился, до чего они странные. Вблизи пилигримов Эдуардо чувствовал себя неуютно, поэтому, останавливая рядом с ними свою обожаемую машину, терзался сомнениями.

Выйдя из автомобиля, он сообразил, что пилигримы собрались не вокруг костра и даже не вокруг Тони – источником притяжения оказался радиоприемник.

– Hola, hola, hola, и снова с вами я, Дьябло Дьябло, крадусь на цыпочках под покровом ночи, и у меня на вооружении только пятнадцать вольт и большая мечта. Сегодня мы приготовили для вас грандиозное шоу, и главной темой передачи будет любовь. Знаю, что вы скажете: «Эй, Дьябло Дьябло, у тебя каждую ночь главная тема – любовь!» Но я имею в виду не ту любовь, о которой вы подумали, друзья мои. Речь пойдет не о поцелуях и объятиях, мы поговорим о любви к матери, брату, сестре, тетушке.

Итак, что мы имеем? У меня тут есть несколько писем о любви, но не любовных! Только представьте: несколько слушателей написали мне с просьбой прочесть их послания в эфире. Еще я зачту отрывок из дневника своего кузена. И у меня есть свежая музыка, доставленная одним моим другом с востока, большим спецом в этой области. Знаю, уже поздно, и всё же не выключайте ваши приемники и не ложитесь спать, потому что мы начинаем. Давайте отправимся в путь под звуки классики – группа Trio Los Panchos.

Эдуардо тут же узнал голос Дьябло Дьябло. «Это же Хоакин!» – подумал он. Его недавно приобретенный родственник, бесполезный шестнадцатилетний модник – и вдруг диск-жокей! Эдуардо не был дураком и сам мог под настроение послушать пиратское радио, поэтому моментально понял, что слушает именно нелегальную радиостанцию. Эдуардо был настоящим, классическим мачо, к тому же помнил о риске, с которым сопряжено незаконное радиовещание, а посему Хоакин немедленно поднялся на несколько пунктов в списке уважаемых Эдуардо людей. Прежде Хоакин казался ему смешным, но теперь Эдуардо припомнил всякие мелочи и странное поведение, окончательно дополнившие образ юного подпольного диджея. Странное отношение Хоакина к моде вполне соответствовало его тайной жизни. Эдуардо стоило обо всём догадаться, когда он только увидел новую прическу Хоакина. Эдуардо был старомодным ковбоем. Хоакин был радиоковбоем. Сей факт изменил их взаимоотношения навсегда.

– Откуда Хоакин ведет радиовещание? – спросила Джудит.

– Тс-с-с-с! – шикнула на нее бабушка.

Все старшие Сория слушали передачу. Поскольку кузены уволокли с собой последний радиоприемник в Бичо Раро, Сория собрались вокруг пикапа Эдуардо. Роза, Антония, Джудит и бабушка втиснулись в кабину и прижались друг к дружке – для тепла. Они не хотели включать печку, чтобы теплый воздух не сбил настройки радио. Франсиско, Майкл и Луис сидели в кузове пикапа. Им тоже было холодно, но они мужественно страдали. Эдуардо сидел на капоте и курил сигарету. Он не верил в страдания, поэтому ему было вполне тепло.

Дьябло Дьябло проворковал:

– Вот письмо от анонимной радиослушательницы. Тут написано: «Люди вечно говорят, будто я ленивая, бесполезная неумеха и только зря копчу небо. Моя сестра всегда в меня верила, и мне очень горько, потому что я ее подвожу. Она всегда считала, что я многого достигну, и всегда ругалась с теми, кто утверждал обратное; беда в том, что я ничего не достигла, и теперь мне кажется, что вся ее ругань пропала впустую. Впрочем, может быть, ей просто нравилось ругаться».

Письма написали пилигримы. Идею подсказал Хоакину Тони. В конце концов, Тони не понаслышке знал, как важно участие зрителей в деле раскрутки радиостанции. Диджеи отлично поладили, насколько это вообще возможно, учитывая, что всё их общение шло через одного молодого человека из Оклахомы, они быстро выяснили, что обожают одно и то же: всевозможную музыку и байки в прямом эфире.

Дьябло Дьябло продолжал:

– «Если бы она меня послушала, я сказала бы ей, что мне очень нужна ее ругань. Кажется, ее проклятия так и не смогли заставить меня что-то делать, но я стала счастливее, пока ничего не делала. Возможно, однажды я всё-таки смогу многого добиться. Может быть». Сдается мне, в двигатель этого анонимного письма надо добавить топлива.

К счастью, у меня есть именно то, что нужно, как раз сегодня я услышал эту песню и с тех пор переслушиваю снова и снова. Встречайте новинку: The Loco-Motion от Литл Ивы.

Вокруг радио в пикапе Эдуардо случился всплеск разнообразных эмоций: потрясение, гнев, восторг, гордость, и в конце концов взбудораженные совы принялись летать кругами над пилигримами. В воздухе повеяло несовершившимися чудесами, и птицы словно обезумели, принялись ухать и перекликаться, во все стороны полетели перья. В душах пилигримов назревали вторые чудеса, а в душах Сория – первые.

– Давайте прочтем еще парочку писем от двух анонимных слушательниц. Помните, все те, кто слушает нашу передачу из дома: тема нашего шоу – любовь, поэтому письма эти о любви, о том необычном виде любви, который мы питаем к родным и друзьям. Пока вы слушаете эти слова, друзья мои, подумайте о том, что лично вы могли бы сказать этим анонимным авторам. Вы хотели бы их утешить? Дать совет? Согласились бы с ними? А может, вы просто спели бы им милую песню группы The Shirelles. О, знаете, я, пожалуй, поставлю одну из их песен, а потом мы прочтем одно из писем.

Сория молчали две минуты и тридцать восемь секунд – ровно столько времени потребовалось коллективу группы The Shirelles, чтобы спросить у слушателей, будут ли они любить их завтра. Члены семьи напряженно ждали, когда же Дьябло Дьябло прочтет обещанное письмо.

– «Не знаю, люблю ли я свою сестру или мне приходится ее любить, потому что мы, строго говоря, один и тот же человек. Люди вечно говорят, что мы выглядим одинаково; это первое, что они говорят при встрече с нами. А потом они принимаются сравнивать. «Вообще-то ты выше, чем сестра», или «Она ест больше тебя», или «Книги, которые ты читаешь, длиннее, чем у твоей сестры». Что бы со мной ни произошло, ко всему приплетают мою сестру. Думаю, во мне говорит эгоизм, так что это довольно глупо. Хорошо, что это письмо анонимное». Эй, дорогие слушатели, а вас когда-нибудь посещали подобные чувства? Вам никогда не казалось, что вы неразрывно с кем-то связаны и никогда не сможете от этого человека избавиться? Это ужасное чувство. Люди похожи на мелодичные аккорды – мы их любим, когда они гармонично играют все вместе, совсем как в песне, которую я собираюсь сейчас поставить, и всё же было бы вопиющим безобразием забыть, как чудесно звучит игра одной гитары в тональности ре мажор.

Все собравшиеся в пикапе Эдуардо Сория вначале представили себя частью одной большой песни Сория, а потом в виде отдельных аккордов. Все единодушно решили, что песня получилась бы не самая гармоничная.

Дьябло Дьябло продолжал.

– Запомните эту мысль… Сейчас я прочту второе письмо, потому что оно тоже написано сестрой для сестры. «Я люблю свою сестру, но также я ненавижу свою сестру. Мы постоянно ссоримся. Она знает всё обо мне, а я знаю всё о ней, поэтому нам особо не о чем поговорить. Мы просто ссоримся. Иногда я представляю, что ушла и живу самостоятельной, насыщенной жизнью, что у меня куча потрясающих друзей, а вечером я возвращаюсь к ней и могу всё ей рассказать, и наша жизнь снова наладится. Вот только я боюсь так поступить. Она любит меня просто потому, что должна. Вдруг кроме нее меня никто не будет любить?»

Сидевшие у костра Робби и Бетси неловко заерзали. Разумеется, это они написали анонимные письма, и теперь, когда близнецы слушали свои признания, им было тяжело смотреть друг другу в глаза.

Порой нам проще быть откровенными с собой и другими на бумаге, и это был именно такой случай.

Дьябло Дьябло сказал:

– У меня есть песня для этих двух сестер, а также маленький совет. Знаю, что вы скажете: «Никто не просил совета ни у тебя, ни у твоей мамочки». Знаю, знаю, и всё же это совет не мой и не моей мамы. Совет дает Фрида Кало, он обращен ко всем тем, кто не может отпустить кого-то. Вот что она сказала: «Нет ничего абсолютного. Всё меняется, всё движется, всё вращается, всё летит и всё уходит». Сестры, подумайте об этом, а я пока поставлю вам песню про любовь и немного про освобождение. Бренда Ли, композиция Break It To Me Gently.

Из динамика заструился голос Бренды Ли, а Франсиско вдруг сопоставил одно с другим: радио, письма, ухающих над ними сов.

Он сказал:

– Слушатели – это пилигримы. И они же написали письма.

Вот так Сория впервые стали отвечать на свои вопросы.

Глава 24

Поскольку Беатрис обладала деятельным и практическим складом ума, она бесчисленное количество раз пыталась представить, как отреагирует семья, узнав о подпольной радиостанции. Она рассматривала все возможные варианты развития событий, хорошие и плохие. Приготовилась к безудержному самодовольству Хоакина, если кто-то из членов семьи его похвалит. Придумала разумные аргументы в пользу того, что Федеральная комиссия по связи не станет охотиться за крошечной радиостанцией на необъятных просторах Колорадо, где радиоволны навряд ли сподвигнут городских жителей массово приникнуть к радиоприемникам в надежде уловить вещание юных радиопиратов. Обдумала, как станет в деталях рассказывать отцу о трудоемком процессе создания маленькой радиостанции. Решила, что радиостанция – хорошее оправдание для использования грузовика, ни для каких других целей не пригодного.

Вот только до этой ночи Беатрис совершенно не думала, какими словами станет оправдывать нарушение самого главного семейного правила. Изначально она и не собиралась его нарушать. Потом Марисита дала интервью, затем радиопередача помогла Дженни, но даже после этого Беатрис не думала, что они с Хоакином снова воспользуются радиостанцией для такой цели. Беатрис вообще не склонна была нарушать правила и считала, что правила можно соблюдать, коль скоро они не встают у нее на пути, поэтому она никогда не влезала в споры, никогда не повышала голос и не вмешивалась в жизнь других людей, ибо терпеть не могла, когда вмешивались в ее жизнь, так что она не привыкла попадать в неприятности. В последний раз она угодила в неприятности сразу после рождения, потому что предполагалось, что она родится мальчиком. (Франсиско и Антония вместе выбрали имя для своего сына – Алехандро Луис Сория. Антония ожидала, что ее сын будет говорливым и лихим, каким был ее собственный отец, пока безвременно не погиб, разбившись на аэроплане. Франсиско представлял своего будущего наследника умным и интеллектуальным ученым, наивно полагая, что лишь мужчина способен мыслить рационально.) Если впоследствии Беатрис и доставляла родителям огорчения, то они не шли ни в какое сравнение с тем шоком, который они испытали, получив на руки девочку. В итоге Беатрис никак не могла предугадать, какие последствия повлечет за собой их смелый поступок.

А теперь она определенно угодила в неприятности.

Едва грузовик медленно въехал в Бичо Раро – с выключенными фарами ради соблюдения секретности, – и тихо припарковался, из темноты перед ним точно призраки стали появляться темные фигуры. Навстречу Беатрис, Хоакину и Питу вышли все члены семьи Сория. До этой ночи Беатрис никогда не видела у них таких лиц, даже когда они смотрели на сообщение Даниэля, адресованное Марисите. Девушка сразу же поняла, что речь пойдет вовсе не о том, как рискованно устраивать подпольную радиостанцию. У них был строгий запрет, и его нарушение влекло весьма ощутимые последствия, а Хоакин и Беатрис балансировали на тонкой грани этого табу.

– Ты нас ненавидишь? – спросила Роза. Она поверила в то, что Хоакин нарушил запрет в тот самый миг, когда он вслух читал письма сестер, и теперь плакала от страха и облегчения, увидев, что сын цел, невредим и никак не изменился. Да, он ослушался, зато не канул во тьму. – Почему тебе вздумалось играть с такими вещами, Хоакин, как будто это пустяки? И это в то время, когда Даниэль потерял всё по той же самой причине!

Хоакин прирос к месту. До сего момента его переполнял восторг после отлично проведенного шоу. Он считал нынешнюю передачу удачной, еще когда писал сценарий, а с поправками Тони всё стало еще лучше; ему нравилась нынешняя передача, когда он ее записывал, а когда услышал свои слова в радиоэфире, то счел сегодняшнюю программу просто отличной и не ошибся. Щеки его до сих пор горели счастливым румянцем, как бывает с человеком, успешно осуществившим свою задумку и знающим об этом. Сегодня случилось его личное чудо, и Хоакин был опьянен этой волнующей святостью. Всю дорогу до Бичо Раро восторг и чувство, что он всё сделал правильно, не давали ему думать ни о чем другом.

Поэтому, услышав такое обвинение, Хоакин просто не знал, что сказать. Слишком велика оказалась пропасть между обвинением и его самоощущением.

– А ты! – набросилась Антония на Пита. – Я тебе доверяла, думала, ты уважаешь мою семью. А ты в благодарность подвергаешь нас всех такой опасности, как будто мы для тебя пустое место!

Этот выпад поразил Пита в самое сердце, ибо всё сказанное Антонией было правдой, и хорошее, и плохое. Именно Пит целый день носил послания от Тони Хоакину и наоборот. Именно он руководил пилигримами, уговорив их написать письма. Именно он вбил в землю столбы и помог Беатрис поднять наверх антенну побольше. С самого первого дня своего пребывания в Бичо Раро Пит знал, что Сория не общаются с пилигримами, и всё же позволил использовать себя – радостно и с восторгом! – в качестве средства коммуникации между двумя этими полюсами. Он виновен не меньше кузенов.

– Я хочу, чтобы ты уехал с первыми лучами солнца, – потребовала Антония. – Это неприемлемо. Разве я могу впредь тебе доверять?

Беатрис больше не могла видеть выражение лица Хоакина и не могла вынести изгнания Пита. Она заявила:

– Это была моя идея.

– Но почему, Беатрис? – воскликнула Джудит.

– Обдуманный риск, – продолжала Беатрис, заранее зная, как семья воспримет ее слова. Решение Даниэля тоже подпадало под определение «обдуманный риск», и где теперь Даниэль? – Мы подумали, что должен быть какой-то лучший выход.

– А если бы на вас пала тьма? – проговорил Франсиско, и девушка моментально поняла: отец страшно сердит, раз говорит, а не свистит. – Что, если бы тьма пала на тебя в пустыне, пока ты ставила этот твой секретный эксперимент, пошла на обдуманный риск? Что если бы Джудит отправилась тебя искать и тоже подпала под воздействие тьмы? А потом твоя мать отправилась бы тебя искать, и тьма поразила бы и ее тоже, и так далее, и так далее? Ты не просчитала такой вариант развития событий?

Беатрис ничего не сказала. Она размышляла о возможных последствиях, но не в таком ключе. В ту первую ночь, когда Марисита давала интервью, она предложила Хоакину уйти, если тот боится, потому что понимала: риск велик. Если бы она навлекла на себя тьму, то поступила бы в точности как Даниэль: ушла бы в пустыню и сделала бы всё, чтобы ее не нашли. Она отлично решала сложные задачки и не сомневалась, что при необходимости легко смогла бы запутать следы. Джудит ни за что бы ее не нашла. Беатрис обдумала, стоит ли высказывать всё это вслух, рассудила, что никакой пользы это не принесет, и промолчала.

– Как ты можешь не верить в запрет после случившегося с Даниэлем? – воскликнула Антония.

По правде говоря, Беатрис верила в опасность, но не верила в запрет. Она обдумала, стоит ли высказывать это вслух, и, решив, что это совершенно бессмысленно, промолчала. Беатрис полагала, что, поступая так, исправит ситуацию, однако любой, кто хоть раз пробовал спорить с упорно молчащим оппонентом, знает, что молчание порой выводит из себя похлеще любых возражений.

Так и случилось со старшими Сория и Беатрис. Члены семьи всё больше раздражались и всё активнее забрасывали обоих кузенов упреками, а Беатрис просто слушала. Чем больше она слушала, тем сильнее ее родные распалялись; чем больше они сердились, тем сильнее в душе Беатрис крепла уверенность в том, что она никак не сможет убедить их в правильности своих решений. Она не знала, как извиниться за то, что, пойдя на обдуманный риск, она нарушила правило, ибо хоть и понимала гнев родных, ничуть не сожалела о содеянном. Она поняла лишь одно: ни в коем случае нельзя рассказывать родным правду, чтобы не разозлить их еще больше.

– Неужели вы не хотите всё изменить? – проговорил наконец Хоакин. Ему было всего шестнадцать, но в этот миг он был Хоакином, которым ему суждено было стать, а не тем, каким был до сих пор. Он был человеком, который в будущем отправится в большой город и станет Дьябло Дьябло, голосом-проводником для блуждающих во тьме пилигримов. – Мы прячемся в своих домах, стоит нам только завидеть пилигрима, и так всю жизнь! Мы видим их страдания и ничего не говорим! Мы чувствуем запах еды, которую приготовила Марисита, но боимся даже сказать ей, что блюда пахнут восхитительно! Мы умираем от голода! Умираем от… от всего, потому что боимся есть! Посмотрите на нас, мы все стоим здесь из-за страха перед паломниками. Вы же поэтому здесь, верно? От страха!

– А где твой кузен Даниэль, Хоакин? – требовательно спросила Роза. С самого детства она называла сына не иначе как «Кино», и теперь, услышав из ее уст свое настоящее имя, Хоакин содрогнулся, хотя при других обстоятельствах запрыгал бы от радости. – Мы боимся не потому, что мы трусы.

Антония сказала:

– Думаешь, мы любим Даниэля меньше тебя? Он наш сын. Наш святой.

Все члены семьи Сория испытывали не меньшую скорбь, чем та, что прозвучала в голосе Антонии.

– Мы думали… – пробормотал Хоакин и запнулся. Он никак не мог сейчас проявить спокойствие и невозмутимость. – Беатрис, скажи им.

Беатрис сказала:

– Мы считаем, что радио – другое дело. Состояние Дженни улучшилось, после того как она вчера послушала радио, теперь она может говорить стихами. Сегодняшняя передача предназначалась близнецам. Если под воздействием радио сестры изменятся, а с нами после этого ничего не случится, значит, мы нашли способ помогать пилигримам, не навлекая на себя беду. Мы могли бы помогать паломникам двигаться вперед, чтобы они больше не наводняли Бичо Раро.

– Мы строим гостиницу, – заметил Майкл.

– Лучше держать гостиницу, чем наблюдать, как наших детей поглотит тьма из-за каких-то дурацких рисков, – добавила Антония.

Беатрис поняла, пришло время пустить в ход самый весомый аргумент.

– Мы думали, что если найдем способ помочь пилигримам, то придумаем, как помочь Даниэлю.

Теперь все молчали, как до того молчала Беатрис.

– Беатрис, – наконец грустно просвистел Франсиско. Однако дочь не нуждалась в его жалости, она просто сказала правду.

– Даниэль хотел, чтобы мы больше об этом думали, – проговорила Беатрис. – Он хотел, чтобы мы задумались о том, почему делаем то, что делаем.

– Отдай мне ключи, – потребовал Майкл. – От грузовика.

– А как же Даниэль?! – запротестовал Хоакин. – Он ведь тоже слушает. Помните его послание?

Они все помнили про то сообщение, и воспоминание об этом их терзало.

– Пожалуйста, – продолжал Хоакин. – Мы не можем остановиться, ведь тогда Даниэлю некого будет слушать. Он останется совсем один.

Джудит тихо заплакала, не в силах больше сдерживаться.

Майкл протянул руку.

– Я думаю о тех членах своей семьи, которые еще не потеряны, в том числе о тебе, сын. А теперь отдай мне ключи и не заставляй меня отбирать их силой.

– Пожалуйста, – повторил Хоакин, тоже едва не плача.

Звук его голоса, как и весь разговор, оказался едва слышен из-за устроенного совами гвалта. Все члены семьи Сория знали, что означает такая суета: птицы впадали в безумие из-за приближения чуда. Сория поглядели в небо, потом оглядели землю, пытаясь определить, где находится источник совиного восторга, но не увидели ничего, кроме темноты.

– Хоакин, – проговорил Майкл. Ему не хотелось выполнять свою угрозу и отбирать ключи насильно, но Хоакин не двигался с места, так что Майкл направился к нему. В последний момент Беатрис шагнула вперед и протянула руку с зажатыми в ней ключами.

Никто не ощутил радости от этой победы: мало радости в том, чтобы отстаивать свое право на бездействие и страх.

Совы заложили по последнему кругу над семьей Сория и растаяли в ночном небе, после чего в Бичо Раро установилась непривычная тишина. Рядом с Беатрис медленно опустилось на землю перышко. Это перо она могла бы поймать, но даже не протянула руку.

И вот из безмолвной черноты выступили две фигуры и пошли прямо к Сория. Их силуэты казались зловещими в ярком свете фар пикапа. Все члены семьи Сория разом уставились на вновь прибывших, потому что, прибегнув к методу исключения, определили, что к ним идут пилигримы. Так оно и было.

– Не подходите! – предупредила их Антония. – Вам ведь известен запрет.

Но пилигримы не останавливались. Это оказались близняшки Робби и Бетси. Все представители старшего поколения Сория отпрянули. В ночи повеяло опасностью, казалось, может случиться что угодно – сейчас Сория готовы были поверить, что сознательно нарушившие запрет паломницы на них набросятся.

– Не волнуйтесь, – сказала Робби.

– Мы просто уходим, – добавила Бетси.

– Куда уходите? – от неожиданности спросила Антония.

– Домой, – ответила Бетси.

Ибо сестры перестали быть пилигримами.

Несколько дней назад, когда в поселение прибыл Пит, вокруг девушек обвивалась огромная змея, не дававшая им жить собственной жизнью. А теперь змея исчезла, остались лишь две обычные девушки: они стояли рядом друг с другом, но не слишком близко.

– Вы убили змею, – предположил Хоакин.

– Нет, – ответила Робби. – Ну, что-то вроде того. Мы уже решили сделать это вместе, но как только мы обо всём договорились, она просто…

– Исчезла, – закончила Бетси. – А совы в это время сходили с ума.

– Сработало, – пробормотал Хоакин. – Беатрис, у нас получилось.

И тут явилось новое чудо, которого Сория не видели уже очень давно: надежда. Все члены семьи как по команде обратили свои взоры к Раке, где когда-то обитал Даниэль. Где Даниэль всегда должен быть.

Майкл протянул Беатрис ключи.

Глава 25

Здания плохо запоминают когда-либо живших в них людей.

Дикая пустыня вокруг Бичо Раро больше других постаралась сделать так, чтобы как можно больше разбросанных по ней домов стали заброшенными, и теперь Марисита медленно шла от одной такой постройки к другой. Стоило ей только подумать, что уж теперь-то она осмотрела все здания, расположенные недалеко от Бичо Раро, как на горизонте возникало еще одно. Постройки ей попадались самые разные: среди них встречались, разумеется, обрушившиеся амбары, вроде того, что разбирал на доски Пит, старые шахтерские городки, наподобие того, мимо которого проезжали Пит и Беатрис, пока гнались за Сальто, а также навесы для техники и колодцы. Попадались, впрочем, и настоящие дома, разбросанные на большом расстоянии друг от друга фермы, крепкие хижины с крылечками и забытой историей. Мариситу всегда поражало, что она, вероятно, никогда не узнает, кто в них жил, хотя некоторые бросили всего несколько лет назад. Стены и коврики выцветали, стеклянная посуда и безделушки бились, запахи выветривались. Марисита слышала, что в этих домах жили семьи, привезенные сюда лесозаготовительными фирмами и изгнанные белыми фермерами, но она не знала наверняка, правда это или нет. Мысль о том, как быстро воспоминания подменяются слухами, угнетала Мариситу.

За всеми этими хрупкими вещами скрывалась настоящая трагедия.

На следующий день после того, как существование секретной радиостанции обнаружили, Марисита обшаривала очередной заброшенный дом. У этого дома имелась входная дверь (ей встречались дома и без дверей), но у нее отсутствовала ручка. Падальщики, люди и животные, уже побывали внутри, после них осталось лишь несколько опрокинутых облезлых стульев. Кровати тоже не было, и всё же такое место вполне могло служить укрытием от ночного холода.

– Даниэль? – позвала Марисита.

Никто не ответил. Никто ни разу ей не ответил за всё время поисков. На всякий случай Марисита всё равно осмотрела все четыре комнаты, на случай, если Даниэль не может говорить или умер. Вернувшись в полутемный холл, она бережно поставила все перевернутые стулья стоймя, чтобы хоть отчасти приблизить комнату к совершенству. Несколько мгновений она смотрела на стулья, пытаясь вообразить, что за семья здесь жила, а потом опустилась на один из стульев и заплакала. Вокруг ее ног растекалась вода и просачивалась в щели между старыми половицами.

«Только бы ты был жив», – прошептала Марисита, но лишь мысленно.

Спустя несколько минут она встала, подняла оставленную у входной двери сумку и покинула дом. Ей хотелось вернуться домой до начала радиопередачи. Сегодняшняя ночь был особенной, потому что теперь, после того как все Сория узнали про радиостанцию Беатрис и Хоакина, они настояли на том, чтобы трансляция велась из Бичо Раро. Объяснялось это очень просто: всем членам семьи хотелось вернуть Даниэля, и все хотели присутствовать и посмотреть, что и как.

У Мариситы в кармане лежало письмо от Беатрис. Наверное, оно намокло, но Марисита отлично помнила содержимое письма: «Марисита, надеюсь, ты сможешь сегодня ночью закончить свое интервью. Беатрис».

Вот только Марисита не передумала. Ей по-прежнему не хотелось рассказывать свою историю. Одна мысль о том, чтобы говорить о своем прошлом вслух, причиняла ей боль; всякий раз, когда она возвращалась к этим воспоминаниям, из ее глаз начинали струиться слезы, а дождь над ней и ее бабочками принимался идти сильнее. Марисите казалось, что Сория и так уже презирают ее, потому что она завлекла их святого во тьму. Насколько же сильнее они станут презирать ее после того, как узнают, что она за человек?

Она вспомнила о последних словах, с которыми обратился к ней Даниэль, и от этого воспоминания ее глаза вновь покраснели, как это всегда случалось. Марисита любила Даниэля, скучала по нему и во все глаза вглядывалась вдаль, надеясь его заметить.

Нигде не было и следа Даниэля, лишь еще один домик, брат-близнец того, в котором она только что побывала. Эти два дома связывала целая история, но мы оставим ее за скобками. Когда Марисита открыла дверь, та рухнула на пол, перепугав дремавшую в коридоре узкоротую змею, известную также под названием слепая змея. Поднявшаяся в воздух пыль вступила во взаимодействие с бушевавшей над Мариситой грозой, и в воздухе затрещало электричество. Марисита подождала, пока стихия успокоится, а потом вошла. Мебель в большой комнате отсутствовала.

В углу стоял маленький алтарь со статуэткой Богоматери Гваделупской. Марисита опустилась на колени перед образом. Дева Мария стояла на постаменте из грубо вылепленных желтых роз, причем глядела по-доброму и печально, совсем как Даниэль. В центре цветочного подножия темнела надпись: «¿No estoy yo aquí que soy tu madre?»[21] Капли лившего над Мариситой дождя падали на керамическую статуэтку, и из-за этого казалось, что Пресвятая Дева плачет.

Марисита закрыла глаза и хотела помолиться, но вместо молитвы стала думать о навсегда утраченных историях этих покинутых домов, а также о Даниэле и о том, как ей теперь противостоять семье Сория. Она размышляла о том, как легкомысленный или безрассудный святой мог с легкостью превратить Бичо Раро в скопище таких же заброшенных домов, о том, что неуместный разговор способен обрушить смертоносную тьму на целую семью. Несмотря на все свои усилия уйти подальше от родных, Даниэль тем не менее подверг их опасности, ибо забыл, какой упорной становится любовь даже пред лицом страха. Марисита своими глазами это видела, уходя сегодня утром из поселения. Семья Даниэля по-прежнему боялась, и всё же надежда их сплотила.

Она вытащила из кармана письмо Беатрис. Бумага размокла, но чернила еще держались. Просьба Беатрис осталась четкой и яркой.

Марисита знала, что ее нежелание делиться с другими своей историей продиктовано эгоизмом. Она же видела, как музыка помогла Дженни, и видела, как, действуя исподволь, Дьябло Дьябло помог Робби и Бетси победить их тьму. Вполне возможно, ее рассказ сможет помочь Даниэлю. Никто не знает, что ему нужно услышать, чтобы одержать верх над своей тьмой, зато известно, что он хочет услышать ее историю.

И всё же она сидит здесь, потому что так проще для нее самой: она уже долгие месяцы бежала от своего прошлого и в глубине души знала, что просто выбрала очередной способ бегства.

Теперь скульптура Пресвятой Девы не молилась – она протягивала свои керамические руки к Марисите. Девушка вздохнула, сложила письмо Беатрис и положила его на протянутые к ней ладони Богородицы.

Марисита поклялась: если она сегодня не найдет Даниэля, то вернется в Бичо Раро и непременно поведает свою историю в прямом эфире.

Всего через несколько минут она нашла потерянный Даниэлем рюкзак с припасами: он висел на ограде из колючей проволоки, зацепившись за один из шипов. Марисита подбежала к рюкзаку, словно тот мог сбежать, и вцепилась в него обеими руками. Рюкзак до сих пор пах Даниэлем, точнее, свечами из Раки. Марисита уткнулась в него лицом и стояла так, пока не почувствовала, что ткань намокает под ее дождем. Тогда она открыла рюкзак, осмотрела его содержимое и с горечью обнаружила, что он почти полон. Она совершенно справедливо предположила, что Даниэль потерял рюкзак, а не выбросил.

– Даниэль! – закричала она. – Даниэль, ты меня слышишь?

Марисита нашла камень размером с кулак и положила на вершину удерживающего ограду столба, чтобы не потерять место, где она обнаружила рюкзак. Забросив свою находку на плечо вдобавок к собственной сумке, она пошла вдоль забора, высматривая следы, которые мог бы оставить молодой человек. Она ходила туда-сюда, двигаясь по всё более широкому полукругу.

До сего момента у нее не пересыхало во рту, а теперь она могла думать только о том, как хорошо было бы сбросить со спины тяжелую ношу и напиться. Впрочем, она упорно отвергала это желание, представляя, как сейчас страдает от жажды Даниэль, и чувствовала себя эгоисткой, ведь она-то могла утолить жажду в любой момент.

Марисита знала, что к этому моменту Даниэль уже мог умереть. Она знала, что он, возможно, оставил для нее сообщение впустую. Она снова прокричала его имя.

Марисита не знала, что Даниэль ее слышит.

Юноша находился в какой-то сотне футов от нее, лежал, сжавшись в позе зародыша, под тем самым кустом, под которым укрылся вчера. Когда он услышал ее голос, его сердце подпрыгнуло от радости, а потом упало. Ему страстно хотелось, чтобы Марисита его нашла, обняла и прогнала сидевшую неподалеку тварь. Он представил, как она прижимает пальцы к его глазам, будто его слепота – это боль, которую Марисита может унять одним своим прикосновением. Он слышал шум идущего над ней дождя, и звук такой близкой воды едва не свел его с ума. И всё же Даниэль собрал в кулак все силы и медленно пополз, огибая куст, чтобы спрятаться за ним.

Марисита подошла ближе, снова позвала его по имени. Несмотря на то что Даниэль не хотел быть обнаруженным, его сердце с такой силой тянулось к Марисите, а сердце Мариситы так жаждало его найти, что невольно вело ее в правильном направлении.

Марисита остановилась в каком-то футе от Даниэля, у нее так участился пульс, словно она наконец нашла того, кого искала.

– Даниэль, – сказала она. – Я не боюсь.

Это была ложь, но Марисита так сильно хотела, чтобы ее слова стали правдой, что стало неважно, солгала она или сказала правду.

Есть разные виды смелости. Сейчас Марисита продемонстрировала один из них, а Даниэль проявил другой. Всё его существо хотело позвать Мариситу, но он не поддался этому порыву. Молодой человек рискнул всем, чтобы та, кого он любил, могла жить без тьмы, и он не собирался отказываться от этой своей цели только потому, что не хотел умирать в одиночестве.

Марисита заколебалась. Неужели она так сильно хотела найти Даниэля, что воображение сыграло с ней злую шутку? Минуту назад она не сомневалась, что он совсем рядом.

– Даниэль?

Святой молчал и не вылез из своего укрытия.

Марисита повернулась и пошла в Бичо Раро, готовясь рассказать свою историю.

Глава 26

Молнии и любовь возникают весьма схожим образом. Существует множество дискуссий на тему возникновения молнии и любви, но большинство экспертов сходятся в одном: для возникновения этих двух явлений необходимо наличие двух дополняющих друг друга противоположностей. Огромное грозовое облако полно противоположностей: в его верхней части собираются положительно заряженные частицы льда, а в нижней – отрицательно заряженные частицы воды. И в электричестве, и в любви противоположности притягиваются, а когда они начинают взаимодействовать, возникает электрическое поле. В облаке электрическое поле в конечном счете становится настолько мощным, что может вырваться из облака в виде молнии, которую видно на много миль вокруг. В любви всё то же самое.

В ту ночь, когда Марисита согласилась закончить свое интервью, в воздухе ощущалось напряжение, готовое вспыхнуть либо молнией, либо любовью. Ветер был полон еще не сказанными словами, не свершившимися чудесами и электричеством. Всё это сбивало сигнал радиостанции. Пробная передача, осуществленная из новой точки вещания – Бичо Раро – шла плохо; дело не улучшилось даже после того, как кузены попробовали сместиться ближе к тому месту, откуда вели трансляцию прежде. Просто атмосфера была нестабильна.

Беатрис сидела в кузове грузовика, открыв дверцы нараспашку, и смотрела, как над ее родным Бичо Раро заходит солнце. Грузовик стоял возле достроенной сцены. Провода подобно змеям обвивали возвышающиеся над сценой столбы и тянулись к закрепленной на крыше грузовика антенне. Еще один провод вел к установленному в центре сцены микрофону. Со своего места Беатрис видела нескольких членов семьи Сория, а позади них, на довольно приличном расстоянии, – нескольких пилигримов, в том числе и возвышающегося над собратьями по несчастью Тони. Мало кому нравится решать какую-то задачу перед кучей зрителей, и Беатрис не была исключением. Более того, похоже, ей передалась нестабильность атмосферы. Случилось это потому, что раньше Беатрис могла разгадывать сложные задачки, которые сама же и придумала, неограниченное количество времени, ничем не рискуя, а сейчас всё было по-другому. Еще она нервничала, потому что видела, как Марисита вернулась из пустыни с рюкзаком Даниэля, а она не хуже Мариситы понимала, чем грозит ее кузену потеря припасов.

В голове Беатрис, как и в атмосфере, царил полный хаос, она ничего не могла придумать.

– Нет смысла вести трансляцию в пустоту, – сказал Хоакин. Он говорил трагическим голосом, но в его словах присутствовала доля истины. Не очень-то разумно заставлять Мариситу делать признание, если Даниэль не получит это сообщение.

Пит, по-прежнему выполнявший роль посредника, сказал Хоакину:

– Тони говорит, вам нужно разместить антенну повыше.

– Повыше! Точно! – воскликнул Хоакин.

Однако для Беатрис эта информация оказалась бесполезной. С самого начала этого радиопроекта она знала, что антенну следует размещать как можно выше, это самый простой способ улучшить качество передачи. Именно поэтому профессиональные радиоантенны возносятся на сотни футов над землей и оснащаются мигающими лампочками, дабы самолеты случайно не повстречались с ними во время полета. Их антенна не представляла никакой угрозы для авиации. Беатрис объяснила Питу, что они исчерпали все свои высотные возможности и она не представляет, как им поднять антенну еще выше, чем сейчас, хотя она готова выслушать его предложения.

– Никуда не уходи, – ответил Пит и умчался обратно к слоняющимся без дела пилигримам. Царившее в лагере паломников настроение склонялось скорее к напряженному ожиданию, чем к страху. Близнецы ушли, Дженни определенно шла на поправку, и духовный настрой паломников наконец-то стал меняться. Телдон перестал день-деньской читать романы в бумажных обложках, а Дженни слушала радио и готовила на кухне Мариситы, пока та бродила по пустыне. Ее запеканка не шла ни в какое сравнение с изысканными творениями Мариситы, и всё же Дженни постаралась от души – паломникам угощение очень понравилось, а Дженни пополнила свой репертуар новыми песнями.

Тони со своей стороны обнаружил, что его переполняет радость, какая часто возникает, если человеку рядом с вами хорошо удается какое-то дело и вы это видите (или, как было в случае с Тони, слышите). Хоакин использовал советы маститого диджея на полную катушку, и теперь честолюбие Тони бежало впереди него. Он в красках представлял, как пригласит Хоакина в свою студию, посадит перед микрофонами и будет ждать восхождения новой звезды. В воображении Тони Дьябло Дьябло ждало блестящее будущее, а сам Тони под шумок удалялся подальше от глаз общественности и выступал в качестве продюсера Дьябло Дьябло. Картинка вырисовывалась заманчивая.

Поэтому преисполненный благими намерениями Тони Триумф предложил Питу:

– Я могу держать антенну. Буду стоять на этой тарелке с антенной в руках, на манер статуи Свободы.

Подобное предложение не вышло бы таким дельным, не будь Тони великаном, но он им был: сейчас он был на четырнадцать футов полезнее для дела, чем все остальные обитатели Бичо Раро.

– А это поможет? – спросил Пит.

– Малыш, мы с этой тарелкой сделаем так, что эту радиостанцию услышат во всей долине, – заверил его Тони. – Этот их святой ни за что не пропустит нашу передачу, если только он не поймал попутку и не уехал подальше отсюда.

«Или умер», – подумала Марисита, но вслух этого говорить не стала.

Вернувшись из пустыни, она со всевозрастающим беспокойством наблюдала, как обитатели Бичо Раро готовятся к передаче. Она пошла в Раку и попыталась было помолиться, но лишь еще больше разнервничалась. Думая, что привычное занятие ее успокоит, она попробовала приготовить десерт, чтобы дополнить запеканку Дженни, но у нее так тряслись руки, что она не могла держать ножи и миски.

Когда небо стало совершенно черным, к ней подошел падре Химинес со словами:

– Марисита, идем со мной.

Девушка пошла следом за священником. Она ожидала, что падре даст ей какое-то мудрое наставление, например предложит поверить в себя, по примеру нашего Отца небесного и Спасителя. Вместо этого падре Химинес отвел ее в сторонку и там, в темноте, молча обнял. В последнее время Мариситу обнимали лишь однажды, а до тех пор не обнимали много месяцев, поэтому сила простого объятия оказалась для нее поистине колоссальной. Она дрожала в объятиях падре Химинеса, но постепенно успокоилась, а падре Химинес безуспешно пытался не наслаждаться этим объятием. В конце концов, обнимать кого-то от чистого сердца всегда приятно.

– Спасибо, падре, – поблагодарила Марисита.

– Не за что, Марисита, – сказал падре Химинес и облизнулся, сверкнув острыми белыми зубами. – Ты готова?

Марисита посмотрела на сцену: та была украшена будто для празднования дня рождения – над ней развесили флаги и фонарики. Над микрофоном поставили маленький зонтик, чтобы дождь не испортил аппаратуру. На такой сцене вполне могла зародиться история любви или могло произойти воссоединение давно разлученной пары. Марисита решила, что это отличное место, чтобы послать слова утешения молодому мужчине, умирающему в одиночестве под покровом ночи. Девушка пригладила волосы, бросила быстрый взгляд на внимательно следящих за ней сов и постаралась не думать о том, что ее будут слушать святые.

– Да, – сказала она.

Глава 27

Шел 1955 год, и Техас страдал от засухи.

Сушь началась в 1950 году, и ей суждено было продолжаться до 1957 года, однако в 1955 году всем казалось, что улучшение никогда не наступит. Над дорогами и шоссе летела пыльная поземка, заполняя пруды и начальные школы. Посевы превращались в черную золу, заставляя вспомнить о библейских казнях египетских. Небо сухими глазами смотрело, как фермеры обжигают на огне кактусы, чтобы избавиться от иголок и скормить мякоть скоту. Ученики держались за руки, чтобы дойти до школьного автобуса и не потеряться. Любители петь грустные песни в трудные времена пели грустные песни. Те, кто любой ценой стремился выжить, переезжали в город.

Родители Мариситы очень хотели выжить, поэтому, когда ей было девять лет, они бросили свою ферму, на которой трудились с самого рождения Мариситы, и перебрались в Сан-Антонио. Семейство Лопес состояло из шестерых человек: мать Мариситы, Мария, ее отец, Эдгар, три младшие сестры и Марисита. Был еще Макс, старший брат, но он обычно вел себя так, будто к семье не принадлежит. Семья продала дом на ферме и перебралась в старую гостиницу. В этой части Техаса тоже царила засуха, но жизнь здесь текла совершенно по-другому.

Сан-Антонио был современным городом с населением в полмиллиона человек. Тут тебе и торговые центры, и ипподромы, и жилые микрорайоны, и огромные потоки машин на дорогах. А еще там была вода – в реке, в старом карьере и в прудах на кладбище, мимо которого Марисита каждое утро проходила по дороге в школу. Когда она возвращалась домой, то часто видела, как мальчишки удят там рыбу.

– Что вы ловите? – прокричала она им как-то раз.

– Тебя, детка! – проорал один из них в ответ, и больше Марисита ничего у них не спрашивала.

Итак, Сан-Антонио почти не страдал от засухи, но и денег там было меньше. Жизнь в городе дорогая, и Мария с Эдгаром оба горбатились на двух работах, чтобы оплачивать жилье. Возраст Макса уже позволял ему устроиться на работу, но работать Макс не мог – слишком легко выходил из себя, так что Мария и Эдгар сказали Марисите и ее сестрам, что с Божьей помощью всё уладится. Однако Бог медлил с возможной помощью, и Лопесам пришлось обходиться без доходов Макса. Они кое-как справлялись. Марисита завела себе друзей и училась быть как можно более идеальной.

В 1956 году в Сан-Антонио приехал Элвис Пресли.

Предполагалось, что он даст концерт в Городском концертном зале Сан-Антонио, в том самом здании, где Эдгар Лопес работал техником. Платили тут меньше, чем он выручал на ранчо, да и работа оказалась не самая масштабная, и всё же она давала им средства для оплаты счетов. Во всяком случае, так Эдгар пытался себя утешить; он медленно прокручивал в голове эту мысль и двигался тоже медленно, вынужденно мирясь с заурядной, медленно разворачивавшейся трагедией, в которую превратилась его жизнь. Эдгар не жаловался на судьбу, но правда состояла в том, что долгие годы монотонного труда ради выживания не прошли для него бесследно – он старел.

В 1956 году король рок-н-ролла приближался к расцвету своей карьеры, до медленно разворачивавшейся трагедии конца его жизни было еще очень далеко, и Сан-Антонио оказался не готов к наплыву фанатов. Согласно запланированной программе Элвис должен был дать два концерта, а потом раздавать автографы всем желающим. План этот затоптали шесть тысяч девушек, которые окружили концертный зал за несколько часов до начала шоу, а по окончании отказались уходить. «Мы хотим Элвиса!» – скандировали они, пока Элвис бежал в гримерку. «Мы хотим Элвиса!» – надрывались они в коридорах, пока их не оттеснили к выходу. «Мы хотим Элвиса!» – вопили они, толпясь перед входом в концертный зал, пока Элвис ждал на пустой сцене. Он сыграл несколько мелодий на органе, а репортеры и Эдгар Лопес слушали его игру.

До появления Элвиса никто не видел ничего подобного Элвису, тем более пожилой человек вроде Эдгара Лопеса, человека, никогда раньше не присутствовавшего на концерте, человека, трудившегося на двух работах, двигавшегося медленной поступью. Шоу проходило динамично: Элвис пел, танцевал, лихо играл на гитаре и так вращал бедрами, что Эдгар отвел взгляд, а некоторые матери закрыли детишкам глаза ладонями. Элвис был неутомим. Неудивительно, что девчонки заходятся визгом, думал Эдгар, ведь они своими глазами лицезрят святого от мира рок-н-ролла.

Но, хоть Эдгар и посмотрел шоу, для самого Эдгара ничего не изменилось бы. Да, концерт вышел запоминающийся, но он не изменил его жизнь. А вот стечение обстоятельств, в ходе которого Эдгар и Элвис оказались в концертном зале после того, как все остальные ушли, изменило жизнь Эдгара. После концерта Элвис еще долго не мог покинуть Городской концертный зал Сан-Антонио, поэтому Эдгар увидел певца не во время выступления. Пережидая, пока фанатки уйдут, Элвис сидел за органом и наигрывал Silent Night, не демонстрируя какого-либо особого мастерства исполнения.

Именно это тронуло Эдгара. Выступление Элвиса не сподвигло бы Эдгара ни на какие действия, потому что он мог говорить себе, что Элвис ненастоящий. Однако потом Эдгар увидел, что Элвис просто человек, хоть и популярный исполнитель. Пусть и чрезвычайно выдающийся человек, но всё же смертный, как и сам Эдгар. Эдгар решил, что больше он не будет жить прежней жалкой жизнью, что он, как и Элвис, всем покажет, на что способен.

И вот тем вечером, после того как Элвис уехал, Эдгар прибирался в зале после нашествия толпы, напевая себе под нос Blue Suede Shoes, а потом с вновь обретенной энергией взбежал по лестнице. Он был намного старше Элвиса, да и силы у него были уже не те, поэтому на одной из ступенек он оступился и, пролетев кувырком весь лестничный пролет, упал и сломал ногу.

С тех пор для семьи Лопес началась черная полоса. Сломанные кости в ноге Эдгара срослись неправильно, и на этом его карьерные перспективы рухнули. Он дни напролет проводил в квартире, положив больную ногу на стул. Обязанность зарабатывать деньги полностью легла на плечи Марии Лопес. Многих женщин такой груз подкосил бы, но перед лицом неудач Мария Лопес превратилась в отчаянную львицу. Она устроилась на третью работу, купила Эдгару радиоприемник, чтобы муж не скучал, сидя целый день дома. Она вступила в недавно основанную PASSO (Политическая ассоциация испаноговорящих организаций) и принимала пламенное участие в борьбе за то, чтобы испаноговорящие граждане чаще попадали в правительство, получали лучшее здравоохранение и чтобы их права не нарушались. Шли годы. Семья Лопес с трудом сводила концы с концами.

Затем в 1961 году в Сан-Антонио состоялись животноводческая выставка и родео. Каждый год это представление открывалось конным парадом и с каждым годом проводилось со всё большим размахом. В том году выставка получилась весьма крупной и приобрела еще большую славу, когда Рой Роджерс и Дейл Эванс – король ковбоев и королева Запада – снялись во всенародно любимом шоу, которое транслировала компания Эн-би-си. Через Сан-Антонио проскакали сотни ковбоев: лошади щеголяли в красивых уздечках, бирюзовых нагрудниках и искусно выделанных седлах, подбитых металлическими заклепками, а их всадники красовались в белых ковбойских шляпах, украшенных бахромой рубахах и модных сапогах. За ними ехал автомобиль с откидным верхом, из которого зрителям махали руками местные и национальные знаменитости.

Марисита, которая к тому времени выросла в элегантную и почти совершенную девушку-подростка, взяла с собой трех младших сестер и отправилась смотреть парад. Эдгар и Мария тоже собирались пойти, но в тот день больная нога Эдгара дала слабину. Макс сначала пошел вместе с Мариситой, но его очень быстро охватила ярость, и он растворился в толпе.

Мария осталась в квартире с Эдгаром, слушая звуки музыки и гремевшие снаружи аплодисменты. Эдгар не жаловался, но Мария, в конце концов, не выдержала.

– Давай посмотрим парад, – сказала она мужу.

– Ах, – ответствовал тот. – Мне не одолеть спуск по пяти лестничным пролетам.

– Нет, – согласилась Мария, – но я могу втащить тебя на один пролет.

Она говорила о лестнице, ведущей на крышу. Эдгар, надо отметить, был немаленького роста, но Мария привыкла тащить его на себе последние пять лет. Подняв мужа вместе со стулом, она вынесла его из квартиры и стала подниматься по лестнице. Звуки царившего снаружи шумного веселья сделались громче, и Мария стала взбираться по ступеням быстрее, торопясь попасть на крышу прежде, чем парад закончится. Преисполнившись страсти из-за близкого присутствия жены, Эдгар сказал, что Марии не стоит торопиться из-за него – кому нужен какой-то там парад, если им и так хорошо на лестнице вдвоем. Нельзя сказать, что за последние, весьма тяжкие десять лет Эдгар разлюбил жену – он просто перестал говорить ей, что любит. Услышав его слова, Мария так удивилась, что ее нога промахнулась мимо последней, самой верхней ступеньки.

Супруги скатились вниз по лестнице, и Мария наверняка свернула бы себе шею, если бы не приземлилась на Эдгара. Поэтому она всего лишь сломала левую ногу (ее муж пять лет назад сломал правую), а Эдгар только заработал сильный ушиб груди в том месте, на которое упала его супруга.

Теперь Мария тоже не могла работать, и семейство Лопес вдруг обнаружило, что все его члены находятся на иждивении, но при этом никто не работает. Скромные сбережения быстро подошли к концу. Они задолжали за квартиру, обещая заплатить в следующем месяце, потом в следующем, и в следующем, пока терпение домовладельца не иссякло. Он заявил чете Лопес, что их следовало бы вышвырнуть на улицу, но до сего дня они много лет были порядочными жильцами.

Более того, домовладелец сообщил, что у него есть очень застенчивый сын, не пользующийся успехом у прекрасного пола, а он, домовладелец, заметил, какой умной и прекрасной юной женщиной стала Марисита. Он выступил с предложением: если, конечно, Марисита согласится, она могла бы повстречаться с его скромным сынулей. Возможно, между ними вспыхнет любовь.

Остальное осталось невысказанным, разумеется, если вспыхнет любовь и дело пойдет к свадьбе, он не выбросит своих новых родственников на улицу.

Марисита согласилась встретиться с сыном домовладельца. Она до сих пор помнила, как тогда нервничала и надеялась. Их домовладелец был человеком добрым, а в 1961 году в Сан-Антонио мало кто согласился бы представить своего сына дочери своих испаноговорящих жильцов, и всё же домовладелец до них снизошел. Либо его сын окажется совершенно невыносимым, либо он замечательный и спасет их всех.

На поверку вышло, что сын домовладельца не является ни тем, ни другим.

Звали его Гомер, и он оказался ни красавцем, ни уродом, ни ужасным, ни чудесным. Застенчивый и неловкий, чуть ниже Мариситы, и потел он немного больше Мариситы. Едва увидев девушку, он сразу же потерял голову от любви.

Марисита в него не влюбилась, ни сразу, ни потом, ни спустя несколько недель ухаживаний.

Никто не принуждал ее идти за него замуж, она вполне могла отказаться. Но каждый вечер, возвращаясь домой после прогулки с Гомером, она видела Эдгара, нога которого покоилась на стуле, а рядом сидела Мария, которой еще не сняли гипс, – родители держались за руки.

Еще Марисита видела сестренок, мирно сопящих в своих кроватях в соседней комнате; родные спрашивали, как прошло ее свидание, и она неизменно отвечала: «Чудесно».

Не могла же она их подвести.

Итак, назначили день свадьбы. Сначала Марисита пыталась влюбиться в Гомера, потом стала убеждать себя, что для счастья ей не требуется настоящая любовь, и под конец стала надеяться, что, возможно, проживет не слишком долго и, быть может, в следующей жизни сможет жить так, как сама захочет.

Когда никто не видел, она плакала, а в присутствии родных улыбалась и смеялась.

Свадебную церемонию решили провести в кафедральном соборе Сан-Фернандо, и добиться этого удалось исключительно благодаря связям домовладельца. Собор, старинное, величественное здание, был построен в начале восемнадцатого века. Белые колонны поддерживали арочный свод, а крыша держалась на белых округлых брусьях, походивших на ребра огромного кита. Любая невеста пришла бы в восторг, доведись ей выходить замуж в таком величественном месте. В таком месте должна начинаться история большой любви.

Вот только в случае Мариситы ни о какой любви и речи не шло.

Гомер стоял у алтаря рядом со священником и ждал невесту. Марисита остановилась в дверях. Эдгар вел ее под руку, он плохо ходил, но положил себе во что бы то ни стало дохромать до алтаря, раз уж это единственное, что он может сделать для дочери. Марисита видела обращенное к ней лицо матери, сидевшей в самом первом ряду, и слышала смех младших сестричек, готовившихся бросать в нее цветочные лепестки. Макса в первом ряду не наблюдалось, потому что пятнадцать минут назад он закатил истерику из-за своего костюма и теперь ждал кого-то снаружи, дабы сказать тому человеку, что с самого начала был прав, а до тех пор отказывался заходить.

Марисита посмотрела на свою семью и сказала себе, что спасает их. Слезы подступили к ее глазам, но она не позволила им пролиться и попыталась улыбнуться.

Но не смогла.

Поэтому Марисита побежала.

Она выбежала из церкви, и отец не смог побежать за ней из-за больной ноги, а сестры испытали слишком сильный шок и не поняли, что Марисита не собирается останавливаться, и Макс не остановил ее, потому что никогда не гнался ни за кем, кроме собственной ярости. Поэтому Марисита бежала, бежала и бежала. Она бежала весь день и всю ночь, потом еще один день и еще одну ночь, и так без конца, всё дальше и дальше, придерживая обеими руками свадебное платье и плача из-за того, что предала родных.

Потом она обнаружила, что прибежала в Бичо Раро, и в ее душе назрело первое чудо.

Глава 28

– И тогда ты получила чудо? – спросил Хоакин. Он с огромным трудом продолжал говорить в непринужденной манере Дьябло Дьябло, потому что его, как и всех присутствующих, до глубины души поразил рассказ Мариситы. Хоакин, Пит и Беатрис смотрели на закрытые дверцы кузова грузовика, представляя, как Марисита стоит одна на сцене.

– Да, – подтвердила Марисита. Она снова плакала, с трудом выдавливая слова сквозь слезы. Не всегда можно определить, что выступающий по радио человек плачет, но сейчас в голосе девушки отчетливо звучали рыдания. Этот душераздирающий звук явственно перекрывал шум идущего вокруг Мариситы дождя.

Хоакин пожалел, что семья Мариситы не слышит этот рассказ, как Робби и Бетси услышали письма друг друга прошлой ночью. Но ее семья находилась за много миль от Бичо Раро, поэтому он просто продолжил.

– А потом тебе помог Даниэль?

Марисита прошептала:

– Я знала, что он рискует собой.

Она не сомневалась, что в следующие несколько минут все Сория ее возненавидят, если не уже, после того как услышали о предательстве, которое она совершила по отношению к своим родным. И всё же она продолжала.

– Мы знали, что не должны говорить друг с другом. Но иногда… он заходил ко мне на кухню и просто сидел там, пока я готовила. Я не готовила для него… я знала, что это запрещено. Но иногда после его ухода я замечала, что пропало несколько бискочито или чурро, и я стала готовить их для Даниэля и оставлять там, откуда он мог стащить столько, сколько хотел. И… знаю, нам не следовало разговаривать, но иногда я ходила к Раке и молилась в саду вместе с Даниэлем. Он не должен был ничего мне давать, но порой он оставлял всякие вещицы там, где я могла их забрать: нитку для моего шитья, губную гармошку или найденное им птичье гнездо. Мы не разговаривали. Мы знали, что нельзя этого делать, но, в конце концов… мы стали вместе гулять по пустыне. Мы не разговаривали, мы знали, что нельзя. Мы знали… что нам не следует…

– Сумасшедший дурак! – воскликнул Хоакин.

– Сумасшедший дурак, – согласилась Марисита. – И в конце концов мы нарушили этот запрет. Мы заговорили друг с другом. Слово тут, пара слов там, с каждым разом всё больше и больше, ведь ничего ужасного не случалось. Знаю, мы вели себя глупо. Я знаю, как это звучит. Мне так жаль.

Это извинение ничего не значило для Дьябло Дьябло, но для Хоакина и всех членов семьи Сория оно значило всё – однако Марисита очень ошибалась на их счет. Вопреки ее опасениям, никто на нее не злился, никто ее не возненавидел. Своим извинением она не исправила ситуацию, и всё же Сория оценили стремление Мариситы перед ними извиниться.

Хоакин великодушно сказал:

– Даниэль виноват не меньше тебя, Марисита. Всегда бери на себя вину за свои собственные поступки, но не возлагай на себя вину других людей. Именно тогда на Даниэля пала тьма?

– Нет, – ответила Марисита.

– Тогда я ничего не понимаю.

– Тогда он мне не помогал, – пояснила Марисита. – Он не вмешивался. Я ни на йоту не приблизилась ко второму чуду, влюбившись в Даниэля. Вообще-то, стало только хуже. Даниэль такой хороший и так сильно любит свою семью, поэтому я только и думала о том, что не получаю весточек от собственной семьи. Разве я могла к ним обратиться? Наверное, по моей вине их выбросили на улицу. Наверняка… они меня ненавидят. Из-за меня они подверглись таким унижениям. Я их подвела. Я даже саму себя не смогла спасти, в итоге у меня не осталось ничего, кроме чувства вины.

– Это просто возмутительно, – заявил Хоакин. Беатрис и Пит яростно строчили на листках бумаги новые реплики и подсовывали юному диджею, а тот их зачитывал. – Что насчет этого твоего братца, Макса? Это ему надо винить себя! Да, все мы в этой студии согласны с тем, что он просто негодяй!

– Просто он так сердился… – пролепетала Марисита.

– А я вообще зол! – заявил Хоакин. – На Макса!

– Если бы вы только с ним познакомились…

– То разозлился бы еще больше! Расскажи нам, что произошло в ту ночь, когда к тебе пришел Даниэль.

В ту ночь Марисита решила уйти в пустыню и шагать всё дальше и дальше до тех пор, пока больше не сможет двигаться. Она обдумывала такую возможность неделями, и решение далось ей нелегко. Она хотела положить конец своим неудачам, чтобы ее жалкое, несовершенное существование наконец оборвалось.

Но в самый последний момент в Бичо Раро приехали Тони с Питом и помешали ей. Теперь она не могла уйти: нужно было ждать, пока не успокоятся собаки и Бичо Раро вновь не погрузится в сон. Даже эта маленькая отсрочка сокрушила Мариситу, она упала на пол своего домика, подтянула колени к груди и зарыдала. В глубине души она знала, что уход в пустыню ничем не поможет ее семье – это лишь очередной эгоистический поступок. В конечном счете она вновь думает только о себе. Пожелай она на самом деле избавить родных от скорбей, то вернулась бы к ним и умоляла Гомера о прощении. Даже в этот миг отчаяния она не могла заставить себя так поступить. Она тонула в ненависти к самой себе, и ливший над ней дождь усилился. Она уже много месяцев постоянно ходила промокшая до нитки и никак не могла согреться.

Постепенно гвалт снаружи стих, собачий лай смолк, моторы заглохли, голоса тоже замолчали. Совы еще какое-то время покричали, но в конце концов успокоились.

Осталась только ночная тишина.

И тут в дверь домика Мариситы постучали. Она не поднялась с пола и не ответила. Спустя пару секунд дверь скрипнула, раздался звук шагов. Вошедший остановился рядом с Мариситой и стоял так довольно долго. Это произошло потому, что Даниэль до сих пор боролся с собой, пытаясь выбрать между тем, что ему хотелось сделать, и чувством долга.

С тяжелым вздохом он лег на пол рядом с Мариситой и обнял ее.

Это было против правил, и всё-таки Даниэль ее обнял. Теперь дождь падал и на него тоже, и очень быстро он тоже промок до нитки. Запах дождя смешался с ароматом свечей, пропитавшим одежду святого, и Марисита впервые за долгое время вспомнила, каково это – находиться в тепле и безопасности.

Потом Даниэль сделал для Мариситы то, что сделал бы, если бы она не была пилигримом, а он не боялся бы вмешаться. Не разжимая объятий, он зашептал ей на ухо. Он говорил, что Марисита не должна брать на себя ответственность за все финансовые трудности своей семьи и что ей не следовало выступать в роли жертвенного агнца. Были и другие решения, однако ее семья остановилась на самом простом и предпочла не замечать, что Марисита несчастна. Больше того, она молодец, что не стала женой человека, которого никогда не смогла бы полюбить. Гомер не заслуживал жизни во лжи.

– Но они меня не заставляли, – проговорила Марисита. – Они не жестокие. Я виновата в том, что заставила их пройти через всё это и не сказала им раньше, что не могу этого сделать.

– Ты можешь себя простить, – настаивал Даниэль.

– Думаю, не могу, – ответила она.

Молодой человек по-прежнему крепко ее обнимал.

– Я знаю, тебе сейчас так не кажется, но ты еще можешь всё исправить, Марисита, если только постараешься изо всех сил, а ведь ты всегда всё делаешь в полную силу.

Именно тогда зацвела черная роза тьмы. Ни Даниэль, ни Марисита не знали, какая часть их разговора стала тому причиной, но истина состояла в том, что это случилось не потому, что Даниэль пришел утешить Мариситу, и не потому, что он дал ей разумный совет. Ни тепло его рук, согревавших Мариситу, ни теплые слова, которые он шептал, не были причиной случившегося. На самом деле всему виной было то, как Даниэль прошептал: «Марисита», произнося последнее предложение. В этом имени слились всё сочувствие Даниэля, вся его убежденность в правильности своего совета, вся его вера в то, что Марисита достойна лучшего и небезнадежна, всё его глубокое уважение к ней и восхищение тем, как бескорыстно она относится к другим пилигримам.

Даниэль произнес ее имя так, что сразу стало ясно: если бы они встретились при других обстоятельствах, он немедленно женился бы на Марисите и прожил бы рядом с ней всю жизнь, а потом они умерли бы в один день, сохранив такую же сильную любовь друг к другу, какую испытывали в тот миг. Кто-то может подумать, что нельзя вложить столько всего в одно слово, тем более в простое имя, а между тем именно по этой причине в более консервативные времена супруги старались обращаться друг к другу не иначе как «мистер» и «миссис».

– А потом он ушел, – сказала Марисита.

Хоакин так проникся безграничной храбростью своего кузена, что не сразу нашелся с ответом. Вдобавок он так отчаянно гордился Даниэлем, так за него боялся, что любовь и надежда совершенно лишили его бойкого голоса Дьябло Дьябло. Он еле-еле сумел пробормотать:

– Сейчас мы сделаем небольшую музыкальную паузу. Давайте послушаем песню Элвиса Can’t Help Falling in Love.

Пока Элвис пел: «Wise men say only fools rush in but I can’t help falling in love with you», Хоакин обнял себя за плечи и принялся утирать слезы, а Пит и Беатрис не отрываясь смотрели друг на друга, потому что истории про влюбленных всегда очень сильно действуют на других влюбленных.

К тому моменту, когда песня подошла к концу, Хоакин сумел взять себя в руки.

– Итак, мы вернулись. Спасибо, Элвис, что пропел слова, вертевшиеся на уме у всех нас. А что насчет тьмы?

– Я не знаю, когда она пала на Даниэля. Наверное, это случилось вскоре после его ухода, потому что всего через несколько минут он вернулся с письмом для Беатрис. Он подсунул его под дверь и велел передать письмо своей кузине. Потом он ушел и даже не знает, что я его люблю.

Последовало молчание.

Хоакин сказал:

– Если Даниэль слушает нас сегодня, то теперь он это знает.

Марисита не ответила.

– Марисита? – забеспокоился Хоакин.

– Просто дело в том… – раздался тихий голос Мариситы.

– Да?

Марисита вытянула вверх руки, потом поднесла их к глазам и внимательно оглядела.

– Дело в том, что дождь прекратился.

Глава 29

Из всех присутствовавших тут Сория только однорукий Луис бывал в Мичоакане и однажды видел, как мигрируют данаиды монархи. Каждую осень миллионы бабочек летят по Мексике, находя убежище в лесах, в то время как на более северных землях лютует зима. Луис еще долго не мог забыть открывшееся ему зрелище: воздух блестел и переливался разными цветами – бабочки взмахивали крылышками и казались такими идеальными, будто их вырезала из бумаги Антония Сория, сидя за своим рабочим столом. Некоторые люди утверждают, что эти бабочки на самом деле души умерших, вернувшиеся на землю на Día de Los Muertos[22], но Луис подумал, что никогда в жизни не видел более живых существ.

До сих пор Луис полагал, что уже никогда не увидит ничего подобного, однако в ту напряженную ночь все Сория зачарованно обратили свои взоры к небу. Как только ливший над Мариситой дождь прекратился, облепившие ее платье бабочки моментально обсохли. И вот сотни бабочек взлетели, окружив Мариситу зыбким, трепещущим облаком, а потом устремились в небо, мимо одуревших от свершившегося чуда сов – те носились кругами, камнем падали к земле и вновь взмывали ввысь.

Зрелище получилось фантастическое, но опасное. Чудеса вообще странная штука; иногда одно чудо может спровоцировать другое, иногда может вызвать несчастье, а порой – и то и другое сразу. Поэтому когда бабочки оранжевыми и желтыми точками поднялись в вышину, они влетели прямо в переполненную ожиданием, страхом и любовью атмосферу, с которой началась эта ночь. Заряженные этими чувствами частицы завибрировали и затряслись, потревоженные взмахами сотен крылышек, и в черном небе образовался электрический заряд. Стоявшие на земле Сория сразу же его услышали – вообще-то, они едва не оглохли, – а потом раздался оглушительный треск, словно само небо раскололось напополам.

Из темноты ударила огромная молния.

Молнии, как правило, охотятся за самой крупной добычей, и в данном случае таковыми оказались антенна на вершине радиотелескопа и Тони, как ее живая подставка.

На миг всё вокруг утонуло в ослепительной вспышке.

Она поглотила антенну, телескоп и Тони. Всем собравшимся на земле пришлось закрыть глаза, чтобы не ослепнуть. Менее чем за секунду раскаленный добела электрический импульс промчался вниз по проводам, тянущимся от антенны к грузовику, и все провода заземления с шипением и хлопками взорвались. Земля содрогнулась от удара грома.

Когда дымка немного рассеялась, от антенны не осталось и следа. Тарелка телескопа почернела. Тони, широко раскинув руки, лежал на земле у подножия телескопа, а вокруг него валялись обугленные куски антенны.

Тони больше не был великаном.

И не дышал.

Перед ударом молнии Тони слушал признание Мариситы, смотрел сверху вниз с этой самой высокой точки Бичо Раро, размышляя о важности того, что они сегодня делают, и о том, что ради этого вся семья Сория собралась вместе. Тони думал о многообещающем потенциале Хоакина и решил, что быть радиовеликаном не так уж плохо, если благодаря этому можно сделать чей-то голос хоть немного громче.

Второе чудо свершилось легко.

– Тони! О Господи, Тони! – пробормотал Пит. – Что же делать?

Хоакин, отшвырнувший в сторону наушники, выпрыгивая из грузовика, приложил ухо к груди Тони, пытаясь уловить сердцебиение или дыхание. Не самый удачный способ для поисков признаков жизни. Беатрис, выпрыгнувшая из грузовика вслед за Питом и Хоакином, прибегла к более верному способу: подняла руку Тони, обратив внимание на оплетающий ее оставленный молнией узор из причудливых цветов, тянущийся до самых пальцев.

– Пульс есть, – сказала девушка. – Он жив.

В ударе молнии мало приятного, не говоря уже о падении с верхушки радиотелескопа высотой в несколько десятков футов. От удара из груди Тони выбило дыхание, так что оно отлетело аж до самого шоссе, и потом, тяжело пыхтя, с минуту добиралось обратно, на свое законное место.

– Он дышит! – сообщил Хоакин остальным Сория.

Однако родственники не обратили на него внимания, они кричали и указывали куда-то в другую сторону, а именно – на грузовик.

Пит, Беатрис и Хоакин так резво выскочили из грузовичка, торопясь на помощь Тони, что не заметили, что после удара молнии внутри стало чрезвычайно тепло. Молния пробежала по проводам с такой горячностью и мощью, что подожгла всё на своем пути.

За те несколько минут, в течение которых ребята отвлеклись на Тони, грузовик тихо сгорел дотла.

Беатрис сказала:

– Спасайте передатчик!

– Я принесу ведра из сарая, – воскликнул Пит.

– Я помогу, – заявила Антония.

– Да, – поддержал ее Майкл.

Если вам хоть раз доводилось тушить огонь, то вы знаете, что есть пожары, которые можно погасить, а есть такие, которые могут лишь закончиться сами. Этот пожар принадлежал ко второму типу. Внутри грузовика творился кромешный ад. В воздухе поплыл запах плавящейся электроники, а черный дым скрыл горящие в небе звезды. Ведра передавались из рук в руки, драгоценная вода выливалась на песок, но пламя только потрескивало, гудело и шипело, как живое существо. Яйцо, которое Беатрис повесила в качестве украшения в сетке для волос, начало раскачиваться и издавать пронзительные звуки. До сих пор его не нагревали до нужной температуры, а сейчас этот чудотворный, разрушительный огонь сделал это, и скорлупа яйца треснула. Из пламени вылетела странная, черная сова, род которой никто не смог бы определить. Птица сделала круг над головами собравшихся, а потом посмотрела вниз, и на миг все увидели маленькое бледное лицо, похожее на лицо Лойолы Сория и одновременно на лик стоявшей в Раке статуи.

Потом сова исчезла, как и грузовик, превратившийся в груду дымящейся золы.

Тяжело терять надежду, особенно если совсем недавно она переполняла вашу душу, особенно если вы так давно жили без нее. Надежда влечет к себе людей так же, как чудеса притягивают сов. Стоит людям увидеть хоть малейший проблеск надежды, и они готовы бороться дальше, даже после того, как этот лучик погаснет. А Сория не просто увидели проблеск надежды, они стали свидетелями второго чуда Мариситы, а затем и Тони. Они наконец-то поверили в то, что пытались доказать Хоакин и Беатрис: годами они двигались не в том направлении. Опасность действительно реальна, но запрет ошибочен. Теперь все Сория представили себе, как поколение пилигримов приходит и учится у старых пилигримов и у самих Сория неописуемой мудрости, которая исходит из музыки, даже если слова не всегда понятны.

Поэтому, когда грузовик сгорел дотла, Сория не сразу осознали, чего именно лишились.

Первой всё поняла Беатрис.

– Нет, – проговорила она.

Чтобы выходить на связь с Даниэлем, им нужно другое радио, и она даже сможет его изготовить, но для этого понадобятся новые детали. За новыми деталями придется ехать в лучшем случае в Аламосу, а в худшем – заказывать их где-то еще. Вдобавок придется делать новую антенну. Даже если к делу подключатся все обитатели Бичо Раро, на сооружение новой радиостанции уйдет не день и не два.

Беатрис видела, как Марисита вернулась из пустыни с рюкзаком Даниэля. У кузена нет ни двух дней, ни одного дня. Неизвестно, доживет ли он до утра. Совы и бабочки исчезли из виду, и теперь в небе над ними парили только стервятники.

– Где Марисита? – спросила Джудит.

Марисита пропала. После исцеления ее стыд и чувство вины смыло последними каплями дождя, зато желание найти Даниэля никуда не делось. Она преисполнилась решимости найти его во что бы то ни стало, чтобы подарить ему утешение, как он сделал для нее.

Подобное безумное желание потрясло Беатрис до глубины души. Ясно же: если Марисита до сих пор не нашла Даниэля, то мало шансов найти его ночью, когда вокруг такая темень, хоть глаз выколи.

Поэтому в этот трудный миг отчаяния Пит и Беатрис сделали то, что чаще всего делают влюбленные, если им обоим очень тяжело: поссорились. Дело усугубилось тем, что ни тот ни другая не поняли, что ссорятся. Наоборот, каждый считал, будто ведет себя в высшей степени разумно.

– Не могу поверить, что его больше нет, – проговорил Пит.

Беатрис сказала:

– Мне потребуется несколько недель, чтобы восстановить радиостанцию.

– Э-э-э… Я имел в виду грузовик.

Внезапная потеря своего блестящего будущего ослепила Пита, заявила Беатрис, эта потеря существует исключительно у него в голове, потому что Питу не требуется грузовик, чтобы быть цельной личностью; вообще-то, ему просто нужно побольше уверенности в себе, наличие или отсутствие каковой совершенно не связано с названием твоей профессии или с возможностью уехать в другую страну и там стрелять в людей, как поступал твой отец и отец его отца до него. Как вы уже, наверное, догадались, эта отповедь ничуть не улучшила настроения Пита, ибо мало кто способен исцелиться, выслушивая истину от других, вместо того чтобы быть честным с самим собой.

– Не обязательно быть жестокой из-за этого, – сказал Пит. – Я знаю, что ты расстроена.

– Я не расстроена. Пожалуйста, хватит повторять, что я расстроена!

Беатрис говорила так уверенно, что Пит взглянул на нее другими глазами, пытаясь понять, не ошибся ли он. На лице девушки темнели пятна сажи, поэтому по нему было трудно догадаться, о чем она думает, к тому же она не выражала свои чувства открыто, как прочие люди, которых до сих пор доводилось встречать Питу. И всё же, приглядевшись, он почувствовал, что прав, поэтому добавил с сочувствием в голосе:

– Слушай, нет ничего страшного в том, чтобы расстраиваться. Всё это – пожар, Даниэль, – вполне понятно, что ты огорчена.

– У меня нет таких чувств.

– «Нет таких чувств»? – переспросил Пит. – Ты не кукла. Ты не робот.

– Позволь мне объяснить: я себя знаю, – возразила Беатрис. – Ты ошибаешься.

Но Пит не ошибался ни сейчас, ни когда говорил то, что сказал. Если бы только Беатрис поверила, что в ее душе существуют чувства, она бы тоже увидела его правоту. Вместо этого слова Пита вызвали у Беатрис досаду; она подумала о том, что отношения Франсиско и Антонии развалились как раз потому, что родители слишком разные. Пит только что доказал, что он человек эмоциональный, подумала Беатрис, он неспособен увидеть, что она совсем не такая, неспособен понять, что она ничего не может ему дать.

Она полагала, что именно из-за подобных разговоров люди вроде ее отца и самой Беатрис в конечном итоге оказываются в оранжереях, наедине со своей работой.

Беатрис не понимала, что в ее душе бушуют противоречивые чувства, разрывающие ее на куски.

– Не надо делать из меня того, кем я не являюсь, – отрезала она. – Кого-то с более легким характером, с чувствами, кого-то вроде тебя. Я стараюсь думать о том, что буду делать дальше, и эти мысли занимают всё мое внимание, и я не хочу, чтобы ты воображал, будто я добрее, чем есть, только ради того, чтобы тебе самому стало лучше!

Пит уставился на Беатрис, но она не смягчила свои слова, потому что безоговорочно верила в их правоту. А поскольку она безоговорочно верила в их правоту, Пит решил, что он, наверное, ошибся. Беатрис знает себя лучше, чем он.

Она холодно глядела на молодого человека, а тот несколько мгновений пытался отыскать в ее глазах доброту, пытался определить, испытывает ли она к нему хоть какие-то чувства. Однако Беатрис, бесчувственная девушка, слишком сильно в себя верила. За спиной Пита дымился грузовик, который он так сильно хотел получить. Сердце юноши болезненно сжалось, а злосчастное отверстие превратилось в огромную черную дыру.

Не говоря больше ни слова, Пит повернулся и ушел из Бичо Раро.

Глава 30

Некогда Франсиско Сория начал строить свою драгоценную оранжерею сразу после одной из ссор с Антонией. Супруга кричала на него, как кричала ежедневно в течение долгих месяцев, и в какой-то момент он обнаружил, что ему нечего ответить. Не только на последнее высказанное обвинение, но и на все остальные. Вместо того чтобы ждать, пока жена прокричится, и вставить хоть слово в свою защиту, он просто вышел из их дома на яркое солнце и начал строительство. Антония нашла такое поведение невероятно жестоким, но Франсиско ушел не потому, что хотел ранить ее чувства. Переизбыток крика и злости действовал на его мысли как вирус гриппа, и, когда Антонию переполнял гнев, все его светлые идеи едва теплились – а ведь он жил исключительно ради рождения новых идей. В те первые месяцы он трудился, возводя оранжерею после захода солнца, когда все остальные члены семьи Сория спали, ибо обнаружил, что, прожив столько лет в таком шуме, изголодался по полной тишине. Лишь спустя много дней тишины его мысли снова вошли в привычное русло. Построив оранжерею и начав разводить розы, Франсиско наконец-то выработал ежедневный порядок действий, которого отныне придерживался.

Таким образом, Франсиско мог жить тихой, уединенной жизнью в маленьком, уединенном мирке. И такая жизнь казалась ему приемлемой.

Стоя над дымящимися останками грузовика, Беатрис осознала, что ее маленький, контролируемый мирок ее отверг. Тарелка телескопа всё еще дымилась, а грузовик превратился в пепел: не осталось укромных мест, на или под которые она могла бы забраться. Однако разум Беатрис никак не успокаивался, и в конце концов она отправились в единственное пришедшее ей на ум убежище – в построенный Питом домик.

Придя туда, она села и некоторое время сидела в темноте. Слабый свет висевшего над соседним крыльцом фонаря лился в окна, украшенные одержимостью увлекательным процессом мышления, которую Пит позаимствовал из оранжереи ее отца. Беатрис обхватила колени руками и попыталась придумать какой-то способ связаться с Даниэлем, но никак не могла упорядочить свои мысли. Она попыталась извлечь их из своего сознания и запустить в небо, чтобы изучить со всех сторон, но мысли отказывались покидать ее тело. Беатрис и так и этак старалась пропустить свои мысли сквозь призму логики, но логика позорно спасовала и ничем ей не помогла.

Девушка уже потеряла счет времени, как вдруг услышала свист.

– Беатрис? – мягко просвистел ее отец.

Она не ответила, но Франсиско пригнулся и всё равно вошел. Прибегнув к методу исключения, он определил, что дочь наверняка находится именно в этом доме. Он подошел ближе и увидел, что Беатрис неподвижно сидит в углу, нахохлившись, словно сова.

Франсиско не стал обнимать дочь или прикасаться к ней, просто сел напротив, скопировав ее позу.

– Что делаешь? – просвистел он.

– Думаю, как добраться до Даниэля, пока не стало слишком поздно. – Беатрис свистела очень тихо и неразборчиво, но отец ее понял.

– Мы никак не смогли бы спасти грузовик, – заметил он.

– Знаю.

– Пит ушел.

– Знаю.

Последовало долгое молчание. И отец, и дочь прекрасно умели молчать, поэтому трудно сказать, сколько длилась пауза. Короче, чем ночь, но ненамного.

Наконец Франсиско тихо проговорил словами, а не свистом:

– Я считаю, мы во многом ошибались. – Беатрис не ответила, и он добавил: – Я переезжаю обратно в дом.

Потом он похлопал ее по колену, встал и вышел.

Беатрис заплакала.

Раньше она не знала, что умеет плакать; она не знала, почему плачет, и даже сначала не поняла, что именно с ней происходит. Плакала она долго, а потом подумала о том, как сказала Питу, дескать, она не расстроена, а получается, что она за всю свою жизнь не огорчалась так сильно. Затем она вспомнила о круживших в небе стервятниках, о Марисите, и зарыдала еще горше. Наконец она подумала о том, как сильно они все ошибались, так долго соблюдая пресловутый запрет, а теперь их косность может стоить Даниэлю жизни.

Наплакавшись, бесчувственная девушка вытерла щеки – сухой воздух моментально впитал все пролитые ею слезы, – оседлала Сальто и поскакала в пустыню, искать кузена.

Глава 31

Беатрис мчалась по пустыне верхом на Сальто, следуя за грифами, и вскоре поравнялась с совой, которая вылупилась из яйца в огне. Птица так целеустремленно летела над пустыней, что не оставалось сомнений: она спешит к чуду или к несчастью. А кто еще может сегодня ночью стать источником чуда или несчастья в ночной пустыне, как не святой Бичо Раро?

Двигаясь следом за совой, Беатрис раздумывала, что станет делать, когда найдет Даниэля. У нее есть с собой вода и немного еды, но она не знала, к чему готовиться.

Звезды перестали пересмеиваться между собой и во все свои сияющие глаза глядели на мчащуюся внизу всадницу, луна прикрыла свой лик облаком, а потом звезды поспешно скрылись за горизонтом, чтобы избежать страшного зрелища. Солнце тоже не спешило восходить, также не желая быть свидетелем того, что вот-вот должно было случиться, оно зависло за краем горизонта, и раннее утро озарилось зловещим полусветом.

Грифы и белолицая сова собрались в одном месте, вокруг небольшой низины, с одной стороны которой поднималась невысокая дюна, с другой рос кустарник, а с третьей тянулась ограда из колючей проволоки. Беатрис заметила склоненную фигуру и из предосторожности резко натянула вожжи, но потом узнала примелькавшееся за долгое время платье стоявшей на коленях, сгорбившейся Мариситы. Рядом с ней лежал Даниэль, его голова покоилась у девушки на коленях, она обнимала его за плечи.

– В тебе его тьма? – окликнула ее Беатрис.

– Нет, – ответила Марисита.

Это казалось невозможным, ведь Даниэль нарушил табу, утешив Мариситу в ее скорби, а теперь Марисита делала то же самое для него. И она несомненно любит его – в конце концов, она же здесь, а значит, тьма Даниэля должна перейти к ней. Беатрис засомневалась: а так ли верны рассказы о жестокости тьмы членов семьи Сория – может, они всё это время преувеличивали опасность? В ее душе затеплилась надежда.

– Как такое возможно?

– Я не могу вмешаться в его чудо, – проговорила Марисита, и ее голос звенел от сдерживаемых рыданий, – потому что уже слишком поздно. Он умер.

Беатрис так быстро спрыгнула со спины Сальто, что свирепый конь испугался и попятился от нее. Беатрис подбежала к Марисите и упала на колени на поросшую чахлой травой землю. Даниэль Лупе Сория, святой Бичо Раро лежал бездыханный на коленях Мариситы. Он выглядел как святой-мученик на иконе: длинные волосы обрамляют изможденное лицо, щеки запали. Державшая его в объятиях Марисита походила на Мадонну.

Беатрис поняла, что теперь знает, как чувствует себя Пит, изо дня в день живя с дырой в сердце.

Тут внимание девушки привлекло какое-то движение справа.

– Что это? – спросила она.

– Его тьма, – прорыдала Марисита.

Это была темная сова с белой мордочкой, и глаза ее находились на одном уровне с глазами Беатрис – не та сова, что вылупилась из яйца в грузовике, однако они явно принадлежали к одному виду. Это была не обычная птица, скорее, какое-то сверхъестественное существо, порожденное чудесами и тьмой. Как и у вылупившейся из яйца совы, мордочка этого создания не походила на мордочку обычной совы. Вообще-то, в слабом утреннем свете Беатрис сумела разглядеть, что на лике существа нарисованы глаза Даниэля и его рот, а по бокам головы нарисованы его уши, и было непонятно, то ли это уши совы, то ли они сделаны из дерева.

– Она забрала его глаза, – пролепетала Марисита, – а когда я сюда добралась, она как раз забирала его дыхание. Я пыталась его перехватить.

Наконец-то Беатрис начала что-то понимать. Всю жизнь ей твердили, что тьма человека из семьи Сория ужасна и страшна, что она гораздо необычнее и удивительнее тьмы обычного пилигрима. И действительно, эта сова с украденными глазами, ртом и ушами вызывала только страх, ужас и удивление. По крайней мере часть историй, которые рассказывали Беатрис, оказалась правдой.

Приближаться к этому существу Беатрис не хотелось, и всё же она осторожно сделала первый шаг. С тихим кудахтаньем сова взмахнула крыльями и отскочила прочь. Недалеко, всего на пару шагов, но Беатрис показалось, что на белом лице существа явственно читается злая насмешка.

Марисита смотрела на сову с ненавистью и отвращением.

– Не могу поверить, что он умер.

– Пока его тьма здесь, он не мертв, – пробормотала Беатрис. Она окинула птицу пристальным взглядом – та перепрыгивала с одной лапы на другую, как боксер, готовящийся броситься в бой. – Чудо умирает вместе с пилигримом.

– Почему здесь еще одна? – спросила Марисита.

Беатрис резко повернула голову и посмотрела на другую сову, ту, что вылупилась из яйца. Ее мысли стремительно полетели к этой птице.

Проблема состояла в следующем: чтобы справиться с тьмой Даниэля, нужно знать, что ее породило. Чему он мог научиться у этой совы, у этой лечузы, укравшей его глаза, уши, рот и дыхание? Это задачка не из легких, иначе Даниэль уже решил бы ее самостоятельно. Беатрис снова шагнула к сове, и та снова отпрыгнула, и опять Беатрис показалось, что существо охвачено нездоровым, омерзительным, почти игривым весельем. Она сделала третий шаг, и сова отпрыгнула сразу на несколько футов. Беатрис поняла, что выбрала неправильную тактику – так она вообще прогонит мерзкую птицу. Тогда она прикинула, можно ли напасть на сову; даже если и можно, она не знает правил, не имеет понятия, как заставить это существо вернуть украденное. Не хотелось бы нечаянно повредить глаза или дыхание Даниэля. Скорее всего, решила девушка, силой сову не победить, иначе Даниэль уже сделал бы это – он никогда не испытывал недостатка храбрости и в случае необходимости сразился бы с этой тварью.

Беатрис вспомнила о том, что узнала за истекшую неделю. Строя догадки, она пришла к ошибочным заключениям. Она снова посмотрела на сову новыми глазами, как будто видела ее впервые, потом поглядела на Даниэля, словно видит его впервые в жизни. Беатрис отринула весь свой страх тьмы и всё горе, которое испытывала при виде безжизненного тела кузена, а потом спросила себя: что означала бы эта сцена, погляди она на нее без всяких заранее заготовленных объяснений, страха и догадок.

– Марисита, – сказала она, – а что, если сова забрала глаза, дыхание и лицо Даниэля не из злых побуждений? Может, она просто хранит их для него.

– Зачем? – В голосе Мариситы не было ни капли заинтересованности. Она теряла надежду.

– Что, если сова здесь для того, чтобы помочь? – продолжала Беатрис. – Вдруг она учитель, а не хищник?

Марисита погладила разрисованные паучьими глазами пальцы Даниэля.

– Мои учителя никогда не забирали у меня глаза.

Беатрис поглядела на сову, и та посмотрела на девушку добрым взглядом Даниэля. Мысль, что сова здесь ради того, чтобы чему-то научить Даниэля, помочь ему понять самого себя, оказалась не такой уж и пугающей. Беатрис шагнула к птице, но та вновь отпрянула, на этот раз еще дальше прежнего.

– Она ни за что к тебе не подойдет, – проговорила Марисита.

Я знаю, что означает тьма Даниэля, подумала Беатрис. Вывод, к которому она пришла, ей не понравился, и это лишь убедило ее в том, что она беспристрастна. Урок, который должен был выучить Даниэль, заключался в следующем: чудеса совершаются для того, чтобы в них вмешивались. Он изначально не должен был бороться со своей тьмой в одиночку; его тьма стала той загадкой, которую мог разрешить только другой святой.

– Думаю, подойдет, – тихо сказала Беатрис. – Потому что совы питают слабость к чудесам.

– И над кем же ты собираешься сотворить чудо? – спросила Марисита.

Беатрис ответила:

– Над собой.

Глава 32

Вот в чем состояло предположение Беатрис: наверняка в прошлом каждый Сория один раз в жизни должен был противостоять своей тьме, как это делают все пилигримы. Но в какой-то момент кто-то из Сория, очевидно, разучился противостоять своим внутренним демонам и либо умер до совершения второго чуда, тем самым породив легенду, либо просто не стал выполнять возложенную на него задачу, объявив, что тьму человека из семьи Сория слишком трудно победить. Сория позабыли, как избавляться от своей тьмы, позволяли ей расти внутри себя, и в результате та копилась из поколения в поколение.

Однако подтвердить эту теорию Беатрис могла лишь одним способом: проведя эксперимент на себе. И если есть какие-то другие объяснения – если тьму члена семьи Сория действительно невозможно было победить изначально, или возможно, но способ борьбы с ней навсегда утрачен, – Беатрис может превратиться в дерево, как это случилось с родителями Даниэля, или ослепнуть, как произошло с самим Даниэлем.

– Бери Сальто и уезжай, – велела Беатрис Марисите. – Я не знаю, что сейчас произойдет.

– Я не уйду, – возразила Марисита. – Я вынесла свою собственную тьму, и тьму Даниэля тоже вынесу.

– Тогда забирай Сальто и хотя бы отъезжай подальше, чтобы наблюдать с безопасного расстояния.

Беатрис подождала, пока Марисита вместе с Сальто не отошли подальше, а потом склонилась над кузеном. Она привязала шнурок своего ботинка к его запястью, чтобы ничто не смогло оттащить ее от Даниэля, пока она не вернет ему глаза и дыхание. Затем заставила свои мысли спуститься с небес, где те парили вместе с грифами и другой лечузой, той самой, с женским лицом, той, что вылупилась в пламени пожара. Наконец она вгляделась в стоявшую на земле странную сову с лицом Даниэля.

«Есть ли в тебе тьма?»

Беатрис подумала о том, как Марисита, близнецы и Тони победили свою тьму.

«Есть ли во мне тьма?»

Она вспомнила сидевших на краю радиотелескопа сов, глядевших на нее с надеждой, и поняла, что тьма в ней есть.

В ее душе назрело чудо.

Сова с женским лицом камнем упала с вышины, не в силах противиться чудесному притяжению, но вовсе не эту птицу хотела подманить Беатрис. Девушка позволила поднимающемуся из нее чуду увеличиться до ужасающих размеров. Чудо было так велико, что его почуяли все совы в Бичо Раро и за его пределами. Беатрис слышала их далекие крики – птицы, хлопая крыльями, спешили сюда, в надежде застать чудо, пока то не закончилось.

Чудо так разрослось, что, в конце концов, сова с лицом Даниэля не удержалась и медленно, бочком-бочком запрыгала к Беатрис, как та и рассчитывала. Сова уже не стремилась убежать, ей хотелось одного: оказаться как можно ближе к уже готовому совершиться чуду.

Беатрис выпустила чудо.

И сразу же почувствовала, как над ней всколыхнулась тьма. Если над вами никогда не творили чудо, вы ни за что не сможете представить, каково это – ощутить, как материализуется ваша доселе невидимая тьма. Это всё равно как сделать шаг и обнаружить под ногой пустоту. На мгновение вас накрывает головокружение, ваше тело становится невесомым, словно у вас вообще его нет, но в следующий миг вы понимаете, что тело вернется к вам в ту самую секунду, когда вы ударитесь о землю. Это не страх, но нечто, зачастую внушающее людям ужас.

Зрение Беатрис начало слабеть. Она слепла, как до нее Даниэль.

В ее душе всколыхнулись сомнения.

Сомнение – это не истина, а всего лишь убеждение. Беатрис оттолкнула от себя страх и вернулась к фактам: ей нужно поймать сову с лицом Даниэля прежде, чем чудо окончательно ее ослепит.

По обеим сторонам от нее словно сдвигались две тяжелые, плотные занавеси, но Беатрис сумела схватить сову. В конечном итоге в руках у нее оказалась не настоящая птица, под ее пальцами трепетали лишь страх и тьма, которые кажутся бесконечными лишь до тех пор, пока не сжать их в кулаке. Беатрис вырвала из тьмы лицо Даниэля и высосала из тьмы его дыхание. Она увидела, как его глаза появились на ее собственных руках, прямо как паучьи глаза-татуировки на костяшках пальцев Даниэля, и поняла, что отобрала у совы зрение Даниэля, просто прикоснувшись к ней. С мордочки птицы пропали лицо и уши Даниэля, и Беатрис поняла, что забрала их тоже. Сова кивнула ей, и девушка поняла: птица с самого начала хотела, чтобы девушка нашла решение этой загадки.

Беатрис не могла поблагодарить сову за этот урок, потому что во рту у нее всё еще находилось дыхание Даниэля – ни в коем случае нельзя его потерять. Так что она просто кивнула в ответ.

В тот же миг сова издала завывающий звук – так гуляет по пустыне ветер, – и пропала.

Кружившая в вышине лечуза с женским лицом спикировала вниз, мазнув девушку крыльями по лицу, и Беатрис еще успела заметить, как на мордочке совы появились ее, Беатрис, глаза.

А потом всё погрузилось во тьму.

Времени оставалось в обрез. Теперь, когда тьма Даниэля исчезла, его дыхание оставалось лишь во рту Беатрис, а там оно совершенно бесполезно. Вслепую продвигаясь в кромешной темноте, девушка нашла шнурок, привязанный к руке кузена, а потом нащупала лицо Даниэля. Она быстро наклонилась и выдохнула его дыхание в ноздри Даниэля, чтобы он не умер, потом коснулась костяшками пальцев его глаз и ушей.

Если она опоздала, то просто-напросто не переживет этого.

Беатрис всегда жила, руководствуясь здравым смыслом, поэтому никогда не стремилась получить недостижимое. До сих пор для счастья ей было достаточно просто хороших идей, подчас не имевших конкретной формы, что делало их на редкость удобными. Идеи не могут умереть.

А вот кузены могут.

Беатрис отчаянно хотела, чтобы Даниэль жил, и страстная горячность этого желания поразила ее до глубины души: она еще никогда не испытывала таких сильных чувств. Она не могла поверить, что сказала Питу Уайатту, будто является бесчувственной; как вообще кто-то мог сказать ей такое? Если страха за судьбу Даниэля оказалось недостаточно, чтобы убедить Беатрис в наличии у нее чувств, то отчаянное желание видеть кузена живым убедило ее с лихвой.

Даниэль сделал судорожный вдох.

На мгновение Беатрис вздохнула с облегчением, а потом принялась быстро развязывать шнурок на запястье Даниэля. Кузен исцелился от своей тьмы, а она – нет. То есть существует вероятность вмешательства в ее второе чудо. Да, благодаря Даниэлю она теперь знает, что в чудеса можно вмешиваться, и всё же он сейчас не в том состоянии, чтобы ей помогать.

– Дай ему воды, – обратилась Беатрис к Марисите, хоть и понятия не имела, далеко та или близко. – Не приближайся ко мне!

– Что мне делать? – крикнула Марисита.

– Не разговаривай со мной!

Вытянув вперед руки, Беатрис зашагала прочь. Высоко над ней хлопала крыльями лечуза. Больше не осталось чудес, способных приманить ее поближе. К тому же Беатрис полагала, что ее тьму нужно победить как-то по-другому, ведь происходящее с ней – урок, а не страшное наказание. Она спросила себя, чему успела научиться и что ей еще нужно постичь, потом воспарила мыслями вверх, вне своего тела, в темную бездну, раскинувшуюся у нее перед глазами, и представила, что смотрит оттуда на пилигримов.

С высоты она попыталась определить, как именно пилигримы справились со своей тьмой. Она размышляла о том, как общая тьма семьи Сория не позволяла им помогать другим, потому что они слишком боялись потерять самих себя, боялись беспристрастно заглянуть в глаза своим страхам, боялись признать, что копившуюся в них тьму тоже нужно искоренить. И чем дольше они отказывались бороться с собой, тем больше пилигримов следовало их примеру, опуская руки до тех пор, пока не случилось самое страшное: мужья и жены стали отдаляться друг от друга, а родные начали ссориться между собой, и всё становилось всё хуже и хуже.

Однако загадка, которую должна была решить Беатрис, состояла не в этом, ибо Беатрис нарушила запрет в тот миг, когда предложила Марисите дать интервью. Следовательно, ее тьма заключается в чем-то другом. И сейчас Беатрис впервые осознала, как трудно быть пилигримом – к этому же пониманию пришел Даниэль двумя днями ранее, – осознала, что каждый начинающий святой должен через это пройти. Порой очень легко определить, что собой представляет тьма, если смотришь на нее со стороны, но если ты заглядываешь в собственную душу, то свою тьму зачастую трудно увидеть «во всей красе».

Копаться в себе можно бесконечно.

Что-то коснулось вытянутых рук Беатрис. Девушка отпрянула, но ощущение касания не исчезло, и она сообразила, что кто-то держит ее за руки. Она попыталась вырваться, но ее держали крепко.

– Беатрис, – сказал Пит.

– Ты же ушел, – пробормотала она.

– Ушел.

Во всяком случае, Пит попытался уйти: добрел до шоссе и убедил какого-то дальнобойщика подбросить его до Оклахомы. Однако подумав о том, что придется покинуть пустыню, Пит понял, что не переживет разлуки. Сегодня ночью ему уже один раз разбили сердце, и он опасался, что не переживет второго удара. Вообще-то, когда его сердце разбилось, от смерти его спасла только любовь. Любовь умеет закупоривать отверстия в сердце, даже если сама пробивает новые. Но Пит знал, что вся любовь мира не спасет его от гибели, если он покинет пустыню сразу после расставания с Беатрис, поэтому попросил дальнобойщика остановить машину и вышел. Пустыню так тронул его поступок, что она вызвала ветер, поднявший в воздух песок с пылью, и этот любовный бриз подхватил Пита и понес над зарослями кустарника и заборами, через русло пересохшей речушки, так что временами парень летел кувырком – и так до тех пор, пока он не примчался прямо к Беатрис.

Увидев ее, Пит сразу понял, что должен сделать.

– Тебе нельзя здесь находиться, – воскликнула Беатрис. – Моя тьма перейдет и на тебя.

– Знаю, – прошептал Пит. – Уже перешла.

– Что?

Ужас накрыл Беатрис холодной волной, а Пит только крепче стиснул ее пальцы.

– Не отпускай мои руки, – попросил он. – Я ничего не вижу.

Вера – забавная вещь, и Беатрис, исполнявшая обязанности святой лишь по необходимости, никогда до конца не верила. Но сейчас Пит полностью на нее положился, поверив, что она сумеет исцелиться, чтобы исцелить и его тоже.

– Откуда ты знаешь, что у меня получится? – спросила она.

– Полагаю, я этого не знаю, – признался Пит. – Я не знаю, что будет дальше.

Не знаю, что я буду делать без грузовика. Не знаю, смогу ли еще когда-нибудь видеть. Знаю только одно: я хочу быть с тобой.

Беатрис припомнила массу доводов, на которых она до сих пор строила невозможность своих отношений с Питом: ведь он такой добрый и мягкосердечный молодой человек, а она – бесчувственная девушка.

А вышло, что чувства у нее всё-таки есть.

– Я была расстроена, – признала она.

– Знаю, – ответил Пит.

– Я огорчалась всякий раз, когда ты об этом говорил.

– Знаю.

– Я не показываю свои чувства, как другие люди.

– Это я тоже знаю.

Беатрис поколебалась. Было так странно говорить об этом вслух, но она решила, что должна это сделать.

– Но это не значит, что у меня нет чувств. Думаю… думаю, у меня их много.

Пит ее обнял. Он весь был покрыт пылью, которой его запорошила пустыня, но для Беатрис это не имело значения.

– Я знаю, что у меня много чувств, – сказала она.

Над горизонтом поднялось солнце, и они оба увидели его восход.

Эпилог

Чудеса и счастье во многом схожи. Сложно предсказать, что именно вызовет чудо. Некоторые всю жизнь блуждают в полной тьме и никогда не испытывают потребности в чуде. Другие понимают, что могут прожить во тьме не более одной ночи и с наступлением утра бросаются на поиски чуда, дабы избавиться от тьмы. Одним достаточно одного-единственного чуда, другие в течение жизни могут получить два, три, четыре или пять чудес. Со счастьем всё то же самое. Никогда не знаешь, что осчастливит одного человека и оставит равнодушным другого. Зачастую даже сам человек не ожидает, что то или иное событие принесет ему счастье.

Оказывается, сов притягивают не только чудеса, но и счастье.

Спустя год счастье переполняло Бичо Раро в тот вечер, когда Сория праздновали дни рождения Антонии и Франсиско. Марисита и Даниэль танцевали на построенной Питом сцене, над головами у них мерцали фонарики, а под ногами кружились лепестки роз. На Марисите было синее платье, которое она надела впервые. Проходив более года в одном свадебном платье, она дала зарок, что больше никогда не станет носить один наряд два дня подряд.

Позже, по окончании танцев, Марисита, как и каждый вечер, будет сидеть за кухонным столом вместе с Антонией, распарывать швы на синем платье и шить новое. Даниэль нежно обнимал Мариситу во время танца; на его пальцах появилось еще восемь татуировок – восемь закрытых глаз-полумесяцев расположились под его открытыми паучьими глазами, дабы напоминать ему о том, чему он научился, будучи незрячим.

Антония и Франсиско только что закончили танцевать и теперь обменивались подарками, а Джудит наблюдала за ними с огромной радостью. Антония протянула Франсиско красивую коробочку. Открыв ее, он обнаружил внутри прекрасную черную розу. Цветок был не совсем таким, как идеальная черная роза, о которой грезил Франсиско, но исключительно потому, что Антония создала цветок из пепла, оставшегося от сгоревшего грузовика. Франсиско довольно поцеловал жену и вытащил из-под стола, за которым они сидели, большую коробку. Открыв ее, Антония увидела черно-белого щенка колли. Собачка не очень походила на того пса, что сопровождал Франсиско в день знакомства с Антонией, но у этого была широченная улыбка. Антония сказала:

– Обожаю собак.

Пит и Беатрис еще не успели станцевать. В настоящий момент они сидели на платформе телескопа и смотрели на праздник сверху вниз. Отсюда они видели, как сидевшая у сцены семья Мариситы весело хлопает в ладоши (Макс вместе со своей злостью остался в Техасе); еще они видели, как Хоакин демонстрирует одной из младших сестер Мариситы проигрыватель пластинок и громкоговорители. Неподалеку стоял его упакованный рюкзак: этим летом Хоакин отправлялся в Филадельфию, но пообещал остаться на празднование.

Теперь он превращался в Дьябло Дьябло даже днем, и Сория гордились им как никогда.

– Я счастлива, – сказала Беатрис Питу. Всего несколько месяцев назад ей и в голову бы не пришло произносить такое вслух.

– Я тоже, – просвистел Пит в ответ.

Над ними и под ними закричали совы. Птицы снялись с крыш и верхушки телескопа, поэтому Беатрис с Питом поспешили спуститься со своего насеста, чтобы узнать, из-за чего весь сыр-бор. Все Сория наблюдали, как рядом с обожаемым пикапом Эдуардо Коста медленно останавливаются две фары. Совы мчались на этот свет, а некоторые даже сели на подъехавшую машину. Совиные когти и металл – не самое удачное сочетание, и получившийся в результате звук особой мелодичностью не отличался.

Фары погасли, и все смогли разглядеть, что к ним приехал большой грузовик, на борту которого написано: «Ранчо Д. Д.».

Это была Дарлин Пурди, хозяйка петуха, целевое назначение которого изменил прошлым летом Пит. Лишившись своего непобедимого чемпиона, Дарлин перенаправила свою энергию с организации подпольных петушиных боев на поиск двух молодых людей, похитивших у нее Генерала Макартура. Спустя долгое время она вычислила юных негодяев благодаря обычной рекламе: семья Сория выставила Сальто на продажу, дала объявление в газету, и Дарлин опознала коня по одному только описанию.

И вот она вылезла из грузовика, придерживая на сгибе локтя дробовик. Скорбь разъедала ее душу с такой же силой, как и в ту ночь, когда Пит и Беатрис ворвались на ее ранчо. Всё это время тьма продолжала наслаиваться на ее горе, и теперь Дарлин с трудом могла двигаться.

Вся ее жизнь свелась к ночному сну и поискам Генерала Макартура.

– Я здесь по поводу петуха! – рявкнула Дарлин и помахала свободной рукой, отгоняя мечущихся сов. Некоторые птицы поменьше уселись у ее ног, хлопая крыльями и курлыкая. Пожилая дама потыкала их мыском ботинка, но совы и не подумали расступаться.

– Леди, – заявил Эдуардо, – похоже, вам нужно чудо.

Дарлин огрызнулась:

– Ага, у вас, часом не завалялась парочка?

Члены семьи Сория смотрели на нее.

– Да, – сказал Даниэль. – Завалялась.

1

Bicho Raro – чудак, чудик, сумасброд (исп.).

(обратно)

2

Алебрихе – ярко раскрашенные мексиканские народные игрушки, изображающие фантастических зверей.

(обратно)

3

La chica sin sentimientos (исп.) – бесчувственная девушка.

(обратно)

4

Pelican – житель штата Луизиана (разг.).

(обратно)

5

¿Qué onda? – Как жизнь? (лат. – амер. жарг.)

(обратно)

6

Mi hijo – сынок (исп.).

(обратно)

7

Santo Niño de Atocha – популярное в культуре Испании, Латинской Америки и США изображение Младенца Христа, одетого пилигримом.

(обратно)

8

Игра слов. Английское слово crooked означает не только «мошенник», «нечестный», но еще и «согнутый». Так что Даниэль, согнувшийся под весом иконы, безошибочно принял надпись на свой счет.

(обратно)

9

«Благотворительная душа будет насыщена, и кто напояет других, тот и сам напоен будет». Книга Притчей Соломоновых, глава 11, стих 25.

(обратно)

10

El niño – «малыш, мальчик» (исп.).

(обратно)

11

Almuerzo – второй завтрак, ланч (исп.).

(обратно)

12

Llueve a cántaros – льёт как из ведра (исп.).

(обратно)

13

Тушеные овощи с мясом.

(обратно)

14

Игра слов. Название Schuylkill Expressway созвучно с фразой sure kill.

(обратно)

15

Abuelas – дедушки (исп.).

(обратно)

16

Элотес (elotes) – популярный мексиканский фаст-фуд, кукурузные початки на палочках.

(обратно)

17

Аквафреска (aguas frescas) – популярный в Мексике фруктовый десерт.

(обратно)

18

Oh, what a beautiful Mornin’ – песня из мюзикла «Оклахома!»

(обратно)

19

Life is sweet… it may sound silly, but I don’t care! – слова из песни Пола Эванса Happy-Go-Lucky-Me («Я веселый счастливчик»).

(обратно)

20

I”m gonna fix this world today – отрывок из песни Джина Макдэниелса A Hundred Pounds of Clay («Сотня фунтов глины»).

(обратно)

21

«Разве Я, твоя Матерь, не с тобой?» (исп.)

(обратно)

22

Día de Los Muertos – День мертвых (исп.).

(обратно)

Оглавление

Колорадо, 1962 год

  Глава 1

  Глава 2

  Глава 3

  Глава 4

  Глава 5

  Глава 6

  Глава 7

  Глава 8

  Глава 9

  Глава 10

  Глава 11

  Глава 12

  Глава 13

  Глава 14

  Глава 15

  Глава 16

  Глава 17

  Глава 18

  Глава 19

  Глава 20

  Глава 21

  Глава 22

  Глава 23

  Глава 24

  Глава 25

  Глава 26

  Глава 27

  Глава 28

  Глава 29

  Глава 30

  Глава 31

  Глава 32

Эпилог Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg