«Синий и золотой»

Синий и золотой (fb2) - Синий и золотой [ЛП] (пер. loyosh (loyosh)) 296K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Том Холт

Том Холт Синий и золотой

— Ну, давай посмотрим, — сказал я, пока трактирщик наливал пиво. — Утром я раскрыл секрет превращения неблагородного металла в золото. В обед я убил свою жену.

Трактирщик на меня посмотрел:

— С тебя два медяка, — сказал он.

Я зарылся в рукава в поисках монет.

— Ты мне не веришь, — сказал я.

— Я всем верю, — ответил трактирщик. — Это моя работа. Закажешь ужин или только комнату?

Два медяка от семи оставляют пять.

— Только комнату.

— Ага, — кивнул бармен и отвернулся. «Алхимики, убийцы и прочие скряги», — словно говорил его затылок. Я поднял пиво и посмотрел на него. Бывало и хуже, но очень давно. Я все равно его выпил. Меня мучила жажда.

Философ Салонин родился в Элписе ближе к концу правления Филопемена VI (точная дата неизвестна). Он рано начал подавать надежды во время учебы в университете, но смерть дяди, от которого он был финансово зависим, помешала закончить обучение. Администрация университета устроила его младшим разнорабочим и разрешила сидеть на лекциях, когда позволяли обязанности. Однако после двух лет он покинул Элпис, будучи в тяжелом положении, и о нем ничего не известно вплоть до 2763, когда он был арестован в Паропросдокии по обвинению в грабеже на большой дороге и нападении с применением насилия. После приговора к виселице его оправдали по ходатайству принца-регента Фоки, бывшего сокурсника в Элпис, который нанял его (к ужасу двора) научным советником. Приблизительно в это время Салонин начал алхимические эксперименты, увенчавшиеся его величайшим достижением.

Я Салонин, кстати. И время от времени я лгу. Что доказывает старое правило: никогда полностью не доверяйте человеку, который говорит о себе в третьем лице.

К слову, это правда, насчет убийства моей жены. Во всяком случае, я считаю это убийством. Выпей, сказал я, это эликсир вечной юности. Она одарила меня тем особым взглядом, но она всегда… ну, ее мнение обо мне, как о человеческом существе, всегда было довольно низким, и справедливо. Салонин не хороший человек, и это говорит Салонин. Но она никогда, ни на секунду не сомневалась, что я был — и остаюсь — лучшим алхимиком в истории этого мира. Тоже правда. Но даже лучшие из лучших ошибаются время от времени. Моей ошибкой, как я понял с тех пор, было добавить четверть драхмы sal draconis. Ее второй худшей ошибкой было выпить эликсир.

Я поднялся в комнату. Это была комната. В ней было четыре стены, более или менее ровный пол и потолок под углом в сорок пять градусов, что случается, когда вы спите прямо под стрехой. Впервые за долгое время я спал не один (и, по сравнению с некоторыми персонажами, с кем я делил кровать, блохи совсем не беспокоили. Во всяком случае они не пытались стянуть с меня одеяло).

Но я спал, что меня удивило. Думаю, шесть крупиц vis somnis, которые я подмешал к остаткам пива, немного помогли; но мужчина, только что видевший, как его жена умирает в конвульсиях на полу, не имеет права спать, невзирая ни на что. И кошмаров у меня не было. Если вам интересно, мне снилось море (что определенно что-то значит, но я никогда не мог толком понять что).

Я знаю, что должно быть спал словно бревно из поговорки, потому что отчетливо помню только как меня разбудили. Передо мной были солдаты, двое, в этих блестящих шлемах, похожих на чугунные котелки, которые позволено носить лишь Кухонным рыцарям. Они смотрели на меня, будто я нечто найденное ими в яблоке.

— Салонин, — сказал один из них.

— Нет, — ответил я.

— Ты с нами.

На самом деле я не уверен, что один из них не был человеком, арестовавшим меня в прошлый раз, когда я тайком пытался отплыть на корабле с авокадо. Солдаты в высоких блестящих шлемах склонны сливаться в моей памяти, и кроме того я никогда не был хорош с лицами.

Они позволили мне одеться, что было мило с их стороны. Ненавижу, когда меня арестовывают голышом. Но пока я одевался, один из них стоял между мной и дверью, а другой охранял окно. Молодцы, ребята, подумал я. Всегда полезно сначала прочитать дело.

— Который час? — спросил я. Они не ответили. Внимание, не позволяйте объекту вовлечь вас в праздный разговор. У него способность высасывать душу через уши. Если бы.

В общем и целом, я особо не напрягался. Быть арестованным котелками, скорей всего, лучшее, что могло произойти в этой ситуации. Это означало, что принцу Фоке сообщили, и он приказал своим громилам арестовать меня раньше, чем это сделают настоящие законники. Я совершенно не заинтересован в объяснении своего недавнего прошлого Рыцарям Справедливости, благодарю покорно. Хвала Фоке, он позаботился, чтобы этого не произошло.

Как только я натянул рубашку и штаны, зашнуровал ботинки и набросил плащ, они погнали меня к двери, как мясники гонят свинью доской. На лестнице снаружи был третий, что показалось мне впечатляющим и почти лестным. Я сделал движение открытой ладонью, означающее, что ты правда не собираешься причинять им неудобства, и позволил свести себя вниз в бар.

Мой друг, трактирщик, был здесь, рядом с огнем, гоняя жир по тарелкам старой тряпкой. Он одарил меня взглядом, говорящим, что он всегда знал — это только вопрос времени. Я слабо ему улыбнулся. Затем резко остановился. Два стража за спиной застыли как раз вовремя, чтобы в меня не врезаться.

— Все нормально, — сказал я. — Мне только нужно заплатить трактирщику за комнату.

В голосе стража была легкая тревога, когда он сказал:

— Об этом не волнуйся.

— Нет, пожалуйста, — сказал я. — Ненавижу, когда должен деньги. Слушай, если не доверяешь, я дам тебе монеты и ты можешь передать их ему. Хорошо?

Он посмотрел на трактирщика, который пожал плечами.

— Сколько? — спросил страж.

— Два медяка.

Я улыбнулся.

— Я собираюсь медленно опустить руку в карман плаща, — сказал я. — Медленно и осторожно.

Так я и поступил. Затем я снова вынул руку, осторожно и быстро, и бросил комок сжатого pulveus fulminans размером с орех, без которого никогда не выхожу из дому, прямо в сердце огня. Что я могу сказать? У меня потрясающая координация глаз и рук. Один из немногих врожденных талантов.

У людей неверное представление о pulveus fulminans, предположительно потому что они верят тому, что я о нем написал, когда открыл состав. Они думают, что когда его поджигаешь, он взрывается с оглушительным грохотом, выбивая окна и раскалывая стропила. Вовсе нет. Что вы получаете, так это грандиозный свист, скорей как гигантский вдох и чих, и шар — часто идеальную сферу, что меня интригует — белого дыма, а иногда что-то вроде ядра из сжатого пламени, в зависимости от того, сколько состава вы используете. Также, в зависимости от количества, вы можете получить порыв горячего воздуха, который собьет вас с ног и опалит брови, если вы слишком близко. Моя стандартная порция для побега этого не делает. Последнее, чего я хочу, это риск кого-то изувечить и влипнуть в еще худшие неприятности. Я использую пять драхм состава, спрессовываю его во влажном виде между двумя пустыми скорлупками ореха и оставляю сохнуть на подоконнике в течение дня. Это более или менее гарантируют три секунды, когда никто на вас не смотрит, при этом не разрушая недвижимость и не поджигая крышу.

К их чести, трое котелков бросились за мной довольно быстро. Однако так уж случилось, что убегать от людей — еще один из очень немногих талантов, с которыми я рожден. Не количество я поддерживаю, но качество.

Основываясь на том, что я рассказал, вы можете подумать, что бегство от стражей принца Фоки на этом этапе моей карьеры было глупым решением; близоруким, к тому же с оттенком неблагодарности. Вот Фока, думаете вы, руку отдает, чтобы спасти старого университетского приятеля от соответствующих органов — не в первый раз, судя по подтексту. Хорошо, может я не специально убил свою жену (необоснованное предположение с вашей стороны, должен указать), так что, возможно, это и не было преднамеренным убийством, но разве я только что не сказал, что последнее, чего я хочу — быть арестованным гражданскими властями? Проклятый идиот должен был тихонько сдаться, думаете вы, и я не могу корить вас за эту логику.

Вместо этого я около пяти минут несся, как ненормальный, после чего моя чрезвычайная скорость иссякла и я вынужден был ненадолго притормозить. К счастью, похоже было, что я своего добился. Парапросдокия — город того типа, где люди смотрят в другую сторону, когда видят человека, несущегося, как ненормальный, и никому из здесь живущих и в голову не приходит дать правдивый ответ на любой вопрос в духе «в какую сторону он направился?» Просто для перестраховки я юркнул за большую кучу бочек, уселся и очистил разум от суровых, тяжелых мыслей.

Пока, значит, один и свободен. Чистые активы: то, что у меня в голове и карманах. Чистые долги: все, не упомянутое в чистых активах. Впервые ли я в подобной ситуации? Нет.

Я родился со всеми преимуществами и получил хороший жизненный старт. К этому хаосу меня привели скрупулезная честность и ясность мысли. Честно и без обмана.

У меня было пять медяков и гора бочек, чтобы прятаться. С другой стороны бочек был ясный день, что делало передвижение по городу опасным предприятием. Конечно, если бы только я мог добраться до Хориса Сеато, все бы переменилось. В Хорисе у меня было другое имя, двенадцать тысяч ангелов во Вселенском-и-Апостольском банке и по крайней мере один деловой партнер, которому можно доверять; еще между Империей и Хорисом нет договора об экстрадиции, а мэр Хориса — мой старый университетский приятель. Но от Паропросдокии до Хориса семьдесят пять миль в любой день недели, как ты ни прикидывай, и первое, что сделают рыцари — поставят знающих меня людей на все пять городских ворот. Кроме того, осталось несколько вещей, которые я должен здесь сделать, прежде чем позволю себе роскошь побега. Рассмотрев свою ситуацию беспристрастно и со всех сторон, я был вынужден прийти к заключению, что нужно быть храбрым, находчивым и творческим. Что угнетало. Ненавижу ситуации, которые раскрывают лучшие мои качества.

Я нарисовал карту города в уме. К счастью, я приблизительно представлял, где нахожусь, поскольку над бочками можно было рассмотреть шпиль Храма Раннего Дня с солнцем более или менее за ним. Что помещало меня в район Медных Врат; не самое для меня плохое место. Для начала, это практически центр города, настолько далеко от ворот, насколько это возможно, так что они не будет меня здесь искать. А еще это лабиринт двориков, аллей, проходов, дорог, ведущих в никуда. Я, скорей всего, услышу приближение методичных поисков заранее, благодаря всем этим крикам и ругани в пробках на дорогах. Рассмотрев все данные (научный метод, понимаете), проанализировав их и просчитав различные неизбежные исходы, я закрыл глаза, вытянул ноги и отправился на боковую. Так поступают животные, а когда речь идет о бегстве от хищников, они профессионалы. Запасай энергию, старайся быть маленьким и тихим в темном, скрытом месте.

Когда я проснулся, начинало темнеть. На дальней стороне моей стены бочек я мог видеть сияние фонарей и потемневшую синеву неба.

Вообще говоря, я сплю немного. Я склонен просыпаться со всеми симптомами похмелья — с головой в тумане, распухшим языком, иногда острой болью в висках. Горькая несправедливость, учитывая, что очень редко пью крепкие напитки. Мне требуется несколько часов, чтобы снова стать человеком, не говоря о том, чтобы стать человеком мыслящим. Но иногда, совсем редко, когда я засыпаю с по-настоящему плохой проблемой в уме, я просыпаюсь с уже готовым, полностью сформировавшимся, идеальным, словно куриные яйца в соломе, ответом.

Обо мне много говорит тот факт, что ответ на мои проблемы — это было первое, что пришло мне на ум, когда я открыл глаза. Была заметная задержка, прежде чем память о другом большом поступке, совершенном вчера, догнала меня. Убил свою жену. Ах, это.

Есть вещи, которые ты несешь за собой, куда бы ни шел, как улитка раковину; они замедляют тебя, давят на тебя, и ты живешь в них. Выскакивающий, чтобы поприветствовать меня образ моей руки, сжимающей чашу, — глазурованная керамика, потому что субстанции, с которыми я работаю, совершают самые ужасные вещи с металлом, даже золотом и серебром — и ее рука, берущая чашу. И она говорит: «Ты уверен, что это безопасно?», а я отвечаю: «Не будь чертовой идиоткой, конечно это безопасно». И она наклоняет чашу, дважды глотает и говорит: «Боже, на вкус омерзительно», а я забираю чашу, а затем момент мертвой тишины, и она говорит: «А теперь что?», и я отвечаю: «Дай ему сработать, подожди минутку», а она: «А я, ну, знаешь, почувствую что-нибудь?», и я говорю: «Ну», и потом она кричит.

Я не горжусь одним из величайших своих достижений. Я научился выбрасывать определенные вещи из головы, во всяком случае на время. Давай не думать об этом, сказал я себе. Вместо этого…

В грезах ко мне пришла гениальная идея (звучит лучше, чем пришла ко мне во сне). Я поднялся с земли, не выпрямляясь во весь рост, оставаясь согнутым, чтобы заглянуть за бочки. Двор был пустым, но кто-то не пожалел сил и средств, чтобы зажечь три фонаря и подвесить их на крюки на стене. Существует расхожее заблуждение, будто яркий свет отпугивает воров. На самом деле, это дает нам, я имею в виду им, свет, чтобы видеть. Я выпрямился и медленно, с усталостью в шаге, двинулся (без притворства; шея затекла) вокруг бочек, во двор, вниз по аллее и в Медные Врата.

Может я и совершил множество преступлений, но я не преступник, как таковой. Хотел бы им быть. Преступники, во всяком случае те, кого я знал за эти годы, обладают замечательно инстинктивным умением делать трудные вещи, вроде неприметной прогулки по улице. Хороший вор практически невидим. Честный, по сути, человек вроде меня, пытающийся идти невинно — самое подозрительное зрелище, какое вы когда-либо видели. Тем лучше, что вокруг никого не было — ну, и не должно бы; дневная смена только отправилась домой, ночная еще не началась. Идеальное время для прогулки по Медным Вратам, и хотел бы я приписать это своему дальновидному тактическому мышлению.

Вверх по Медным Вратам, налево на Старую улицу, прямо в Милю; пятый слева, второй справа. Не было никаких причин предполагать, что он будет дома. Я стоял под его окном и смотрел вверх. За ставнями горел свет. Я дернул дверь; открыто. Иногда ты получаешь внезапные вспышки удачи безо всяких видимых причин.

Астиаг, мой старый университетский приятель, работает писателем. Он всякое пишет. Он напишет вам транспортную накладную, судебное прошение, письмо домой, обрамленное двумя ангелами, письмо богатому дяде с мольбой о деньгах, договор о партнерстве, завещание, неплохой сонет (пять монет сверху, если он сочинит его с нуля). Шутка в том, что у него неряшливый почерк. Но он делает по-настоящему прелестные заглавные буквы в начале страницы, с завитками, росчерками и даже позолотой, если у вас есть деньги. Он говорит, что занимается писарством только ради еды и одежды, пока не закончит свою великую диссертацию, «Некоторые аспекты цезуры в поздней маньеристской лирической поэзии второстепенного значения». На самом деле он государственный шпион. Во всяком случае, он так всем говорит.

— Ты, — сказал он, поворачиваясь на стуле и бросая враждебный взгляд поверх очков (его драгоценнейшее и единственное имущество; он унаследовал их от отца, старшего лектора в Элписе перед Войной. У Астиага на самом деле идеальное зрение, несмотря на профессию, но он носит их, поскольку они позволяют ему выглядеть ученым). — Вообще я не удивлен. Ты кретин.

— Не против, если присяду? — улыбнулся я.

— Чего тебе надо? — он пожал плечами.

— Послание Фоке, — ответил я и он вздохнул.

— Скажи ему сам, — устало сказал он. — Ко мне уже приходили котелки.

— Конечно, приходили, — сказал я. — Извини насчет этого.

— Ничего, — ответил он. — В кувшине есть пиво, в буфете, скорей всего, немного сыра.

Астиаг практически живет на сыре; он получает его задешево из маслобойни на Канатке, но приходится обдирать зеленые части.

— Подозреваю, тебе еще и деньги нужны.

Я почувствовал себя виноватым.

— Я тебе с последнего раза должен.

— Да, — сказал он. — Могу дать два ангела, но и все.

— Спасибо. Ты можешь?..

Он покачал головой.

— Поговорить с ним — нет. — сказал он. — Написать письмо — да. Что ты хочешь, чтобы я ему передал?

Я ненадолго задумался.

— Ну, «извини» будет хорошим началом, — сказал я. — А потом «пожалуйста не ищи меня». И что это не сработало.

Астиаг нахмурился и поправил очки. Они продавили что-то вроде канавки на носу.

— Это правда? — спросил он.

— Конечно, правда, — ответил я. — Да ладно, никто не может превратить неблагородный металл в золото. Это невозможно.

— Но ведь…

— Это невозможно, — сказал я. — Вопреки всем моим уверениям в обратном. Так что скажи: «мне очень жаль насчет всей лжи и ложных надежд, а я уезжаю за границу, на неопределенное время. Как обычно, с лучшими пожеланиями, Салонин.»

Астиаг положил перо и посмотрел на меня.

— Ты его расколол, так ведь?

— Я только что сказал, что не…

— Не трынди мне, пожалуйста. Ты расколол его и теперь бежишь вместе с секретом, прежде чем Фока запрет тебя где-нибудь в башне, чтобы остаток жизни ты делал золото. Я тебя знаю, — продолжил он, игнорируя мои попытки протестовать, — знаешь, в глубине души у меня всегда было маленькое смутное подозрение, что однажды ты это сделаешь.

— Правда, я…

Он покачал головой в раздражении.

— Итак, — сказал он, — что это было? Sal draconis? Virtus aurei в суспензии ртути?

— Не sal draconis, — с чувством сказал я.

— Хорошо, ладно. Дело в методе, так? Что-то по-настоящему очевидное в способе дистилляции…

— Это невозможно, Астиаг. Все это знают.

— Ладно, — вскричал он, — не говори. Но когда будешь отвратительно богат, в собственном дворце на Синих Холмах, раз в жизни сделай достойную вещь и пришли мне денег. Договорились?

— Если когда-нибудь до этого дойдет, — сказал я, — обещаю. Слово чести.

Он криво ухмыльнулся, откопал чистый лист бумаги и начал писать.

Я сел. Он написал с десяток слов — он левша, и меня всегда поражает, как он пишет — затем остановился и пожевал конец пера.

— Как движется диссертация? — спросил я.

— Отлично, — ответил он. — Какой-то месяц — и я закончу.

Я ему верю. Всегда верил. Другое дело, о каком месяце он говорит. Он написал еще с десяток слов, затем медленно повернулся и посмотрел на меня.

— Котелки сказали, что Евдоксия мертва, — сказал он.

— Это правда.

— Они сказали…

— Тоже правда.

Он уставился на меня; забыл смотреть поверх очков.

— Боже, Салонин, — сказал он. — Это…

— Это был несчастный случай.

— Ну конечно, это был чертов несчастный случай, — огрызнулся он, — даже ты не стал бы специально травить свою жену.

Он остановился. Он наткнулся на ужасный непроходимый барьер, к которому все мы подходим, когда пытаемся выразить искреннее сочувствие другу.

— Мне жаль.

Это было лучшее, что он смог. На самом деле, совсем неплохо.

— Мне тоже, — сказал я.

— Она всегда мне нравилась.

— Ты был от нее без ума, — усмехнулся я. — Когда вспоминаю, как ты выставлял себя на посмешище каждый раз, когда она приезжала в гости, в Элпис…

— Да, я понял, — он даже покраснел. — Я знал, мне ничего не светит.

— Нет, — сказал я, — не знал.

— Тебя она тоже не особо любила, — сказал он, а потом понял, что только что проскользнуло сквозь врата его зубов, и его лицо стало несчастным. Я улыбнулся, чтобы показать, что все в порядке. Это было не так, но он делал мне одолжение.

— Но ты ей нравился, — соврал я. — Не в том смысле, но ты ей нравился. Несколько раз мне говорила.

В его глазах появился свет.

— Правда?

— Думала, ты выглядишь чувствительным, — кивнул я. — Непонятым.

— Так и говорила? — спросил он каким-то глупым голосом и я снова кивнул. На самом деле единственный раз, когда я его упомянул, она сказала: «Кто?»

Большую часть ночи я потратил, шатаясь по Медным Вратам, слишком испуганный, чтобы погреться в баре или заползти в дверной проем. Я бродил туда-сюда, пытаясь выглядеть, словно куда-то иду. К счастью, люди в этой части города могут практически чуять проблемы и держатся подальше от любого, кто выглядит, будто они у него есть. Мне кажется, я закончил на ступенях фонтана Ники вместе с парочкой плачущих пьянчуг и престарелой проституткой, которая отчаялась найти клиента на эту ночь. В какой-то момент я попытался вспомнить все тридцать шесть положений парадигмической симметрии Зевксиса, но получилось только двадцать восемь, и знание, что я не могу просто заглянуть поутру в библиотеку и найти остальные восемь, заставило меня разрыдаться. Один из пьянчуг предложил мне бутылку, которую, стыдно признать, я принял. Конечно, она была пустой.

Я знал из опыта, что примерно на рассвете стража совершает обход площади Ники и задерживает любого, кто не убрался с их пути, так что я поднялся и не торопясь направился назад, к дому Астиага. Никаких признаков котелков, но порядком стражи. Я был уверен, что они собираются меня схватить, но они прошли прямо мимо меня, что заставляло задуматься, не поговорил ли Фока с городским префектом. Одной проблемой меньше, если так, но я не мог знать наверняка. Я заставил себя идти медленней, зевать по сторонам, как пьяницы и попрошайки, которых я встречал каждый день своей жизни, но внезапно не смог толком вспомнить нюансы их походки, как они стоят, как их головы обвисают на плечах.

Астиаг уже встал и работал, когда я пришел. Ему нравилось заниматься затейливой росписью ранним утром, когда свет падает из окна точно как нужно. Он усердно трудился над W, когда я зашел. Поразительно, что вы можете сделать с простой, обыденной согласной, если у вас есть навык и воображение. Он превратил ее в удивительную волну с двумя гребнями и маленьким корабликом, отчаянно скатывающимся со среднего пика. Если захотеть, можно увидеть это как трансмутацию неблагородного материала в золото, хотя, если вы спросите меня, это будет натяжкой.

— Зеленый, — сказал я. — С каких пор море зеленого цвета?

Он злобно на меня посмотрел.

— За три медяка, — сказал он, — море зеленое.

Я ухмыльнулся. В конце концов, синий невозможен. Нет возможности. Чтобы достать синий, нужно добраться до Геш Эшатои, купить кусочек ляпис-лазури размером с палец и в цену хорошей фермы, затем тащиться назад, через горы и сквозь пустыню, растереть его в ступке пестиком и добавить смолу и щелок. Знакомые мне в художественном деле люди убеждены, что это неопровержимое доказательство мерзкого чувства юмора Природы. Синее небо, синее море, и кой черт может себе позволить заплатить за реализм? И даже если вы найдете смехотворно богатого клиента, готового отслюнявить за качество, это все равно фон.

— Письмо для тебя, — сказал он.

Я был ошеломлен.

— Уже?

— Королевский курьер, — ответил Астиаг, притворяясь, что сосредоточен на своем W. — Около часа назад. Оно на столе, там, рядом с клееваркой.

Фока приветствует Салонина.

Все в порядке. Это был несчастный случай. Ну конечно, это был он. Я знаю тебя, сколько, десять лет? Я знаю, ты бы не стал убивать мою сестру.

И ты знаешь меня. Все в порядке. Правда.

Мы во всем сможем разобраться, обещаю; но только если Стража тебя не схватит. Ты знаешь, как обстоят дела между мной и ведомством префекта. Песценний с удовольствием отдаст тебя под суд, чтобы добраться до меня. Не переоценивай мои возможности. Однажды наступит момент, когда я больше не смогу тебя защитить.

Будет лучше всего, если ты останешься у Сти и скажешь ему написать, что ты там. Я пришлю котелков, чтобы они доставили тебя тихо и мирно.

Чем ты думал, когда вот так убежал? Черт тебя побери, Нино.

— Обычная бумага, — сказал я. — Его почерк.

Астиаг занимался своей буквой, в самом деле сконцентрировавшись на золочении всех этих завитков и росчерков. Я сложил письмо и опустил его во внутренний карман. Если правильно использовать, это письмо может стать отличным оружием. Я взял чистый лист бумаги со стола.

— Не против? — спросил я.

Он поднял глаза.

— Что?

— Лучше от него избавиться, — сказал я, сжимая лист.

— Что? А, да, хорошая идея. — он опустил голову к странице перед ним. Один потек или чернильная клякса — и он может запороть двухдневную работу. Я подошел к очагу, устроил выступление, комкая бумагу в шар и бросая ее в огонь. Фока всегда был гением деталей; он удостоверится, что его люди спросили: что он сделал с письмом, после того, как прочитал его?

— Что он говорит? — спросил Астиаг.

— Иди домой, все прощено, — я уселся на край стола. Он бросил на меня злой взгляд, и я снова встал. — Что думаешь?

Он оторвался от работы, чтобы обдумать ответ.

— Честно говоря, не знаю, — сказал он. — Надо отдать должное, он справедливый человек. Если он считает, что это был несчастный случай, он способен тебя простить. К тому же не думаю, что они когда-нибудь были в ладах, даже детьми. Особенно детьми. И всегда есть политика, о которой я совершенно ничего не знаю. Может, ты ему услугу оказал, кто его знает.

— Или он пытается заманить меня назад, чтобы потом медленно запытать до смерти.

— Это возможно, да.

Астиаг всегда готов помочь.

— Так что, — спросил он, сделав паузу, чтобы придать кисточке острый кончик, — что собираешься делать?

Зависит от того, кого вы спросите. Спросите, скажем, декана факультета философии в Элписе, и он скажет, что моим величайшим достижением были «Диалоги», в которых я развил теорию коррелятивных форм. Спросите главу Храма, он скажет «Эссе об этической теории». Спросите президента Тайны, он ответит, что это был vis mecuriae, или, возможно, соединение mel fortis и сильной кислоты на кубе льда, чтобы создать ichor tonans. Председатель Литературной ассоциации выберет «Аспис», хотя я склонен сомневаться, что он сумел прочитать все сорок семь песней; наедине он бы сказал вам, что предпочитает сонеты или «Фульвию и Лузу». В патентном регистре даже думать не будут: колесо Весани для выгибания листового металла, и если бы только я сохранил тот патент, вместо того, чтобы продать его по цене хорошей пары ботинок, я был бы богатым человеком в двадцать и ничего из этого никогда бы не случилось. Если бы это был начальник стражи, он без колебаний выбрал бы дело банка в Листре; мне кажется, это до сих пор обязательное чтение для ищеек в Отделе уголовных расследований. Спросите меня о лучшей вещи, какую я когда-либо сделал, и я буду вынужден ответить: я не знаю, я ее еще не сделал.

Спросите меня, чем я больше всего горжусь; без проблем. Ничем из этого.

Какого черта. В логике «Диалогов» фундаментальный изъян, который никто еще не заметил, но однажды они заметят и тогда моя репутация отправится на свалку. Ichor tonans был, признаю, гениальной идеей, но для чего он хорош? Взрывать вещи. Мне кажется, они позволили использовать его в рудниках или чтобы прокладывать дороги сквозь горы. Нет настоящей славы в изобретении чего-то, что, если вас поймают даже со щепоткой, приведет к смертельному приговору. «Аспис» я написал за деньги, и они все еще должны мне большую часть; «Фульвия» вторична, и я не писал сонеты для публикации. Множество ублюдков разбогатели на колесе Весани, но я нет. Я совершенно не горжусь своим криминальным прошлым. Я был умеренно доволен «Мадонной с раскрытыми ладонями» (на самом деле ее голова слишком велика для тела, но никто не делал замечаний), но ее конфисковали, когда меня арестовали в первый раз, и какая-то жаба купила ее по дешевке у приставов, и с тех пор я ее не видел.

Салонин приветствует Фоку.

Ладно тогда, и спасибо. Но не при дневном свете. Думаешь, ты боишься, что Стража меня схватит? Попробуй быть мной.

Отправь котелков в закрытом экипаже через час после заката. Я буду здесь.

Еще раз спасибо. Ты настоящий друг.

Я покинул дом Астиага сразу как отправил письмо. Я нервничал, но меня распирала энергия. То, что котелки оставят меня в покое на некоторое время, толчок, который был мне необходим, чтобы вырваться из порожденной ужасом летаргии и снова начать двигаться. Я все еще не знал, как выберусь из города, но знал по опыту, что когда так искрю, то придумываю вещи, не устающие меня поражать. А пока вдохновение застряло, я мог с пользой потратить время на разную необходимую текучку.

Для начала мне было нужно помещение. Ничего особенного; просто замкнутое личное пространство с очагом и дымоходом, по меньшей мере одним окном, недорогое, с умеющим молчать хозяином. Проявив нетипичную предусмотрительность, я изучил несколько возможностей неделей раньше. Первое помещение уже сдали, но человек, владевший следующим в моем списке (неиспользуемый склад за дубильней; идеально), взял два ангела, которые я получил от Астиага, в качестве трехмесячной ренты авансом, выдал мне ключ и забыл, что когда-либо меня встречал (у меня сложилось впечатление, что ему хватало практики).

Дальше мне были нужны материалы и оборудование. За три ангела, которые я украл из деревянной миски на столе Астиага (помните, я сел на стол, когда Астиаг пытался сосредоточиться?), мне удалось купить базовую лабораторную посуду и большинство из необходимых ингредиентов. Можно не говорить, что я рисковал. Даже в Парапросдокии только с полдюжины мест, продающих подобные вещи, и я ожидал, что за всеми наблюдают. На самом деле я изо всех сил пытался придумать, как я зайду и куплю необходимое, не будучи при этом немедленно задержан, и у меня не возникло ни одной мысли, так что я выдернул опасность из головы, как вырывают больной зуб, и все равно пошел. Я был в ужасе все то время, что я там был, и владелец магазина должно быть это заметил. Он бросил на меня очень странный взгляд, когда думал, что я не смотрю, но это ему не помешало принять два заработанных тяжким трудом Астиага ангела. Он запаковал вещи в деревянный ящик с соломой и веревочной ручкой. Слишком тяжелый и хрупкий, чтобы бежать, так что я шел так быстро, как мог, возвращаясь в дубильню. Слежки я не заметил.

Остался один ангел и пять медяков. Четыре медяка я потратил на хлеб и сыр (это все, что вам надо; все остальные формы еды — просто потакание своим желаниям). С помощью загадочной торговой алхимии ангел трансформировался в несколько базовых предметов оборудования, включая топор с короткой ручкой — пожалуй единственная вещь, хотя бы смутно напоминающая полезное оружие, которую человек может легально купить в этом отсталом городе. Трансмутация золота в неблагородный металл. Ха.

У меня осталось четыре медяка. Вооруженный четырьмя медяками, мужчина может сходить в центральное хранилище говядины, где они складывают долгохранящуюся провизию для армии, и купить себе двухфутовый куб государственного избыточного льда. Когда я вернулся в дубильню, мои руки уже перестали ныть и перешли в стадию онемения.

Чтобы безопасно приготовить ichor tonans, вам нужны ясная голова и твердые руки. Как только я отогрел свои замороженные пальцы над огнем, я обнаружил, что они трясутся, как лист, а мой разум полон вины, ужаса, дурных предчувствий и сомнения. С другой стороны, лед таял, и у меня больше не оставалось денег, чтобы купить еще. Чудо, что я сумел завершить работу, не устроив взрыв, после которого пришлось бы перерисовать все карты.

Это ложь, продвигаемая и распространяемая мной, что малейшая дрожь может запустить реакцию. Смеси нужен хороший, резкий удар. Были времена, когда я днями напролет ходил с бутылочкой смеси в кармане плаща, хотя признаю, внутри я умирал каждый раз, как меня толкали на улице. Я оставил ее сушиться на подоконнике, снова выбрался на улицу, прошелся и сел в маленьком парке, южней артиллерийской установки, куда никто никогда не ходит. Я сидел на низкой стене и думал о…

Представьте меня, смешивающего синий дистиллят с зеленым реагентом. Я легонько помешал смесь, на удачу, стеклянной палочкой, и отставил в сторону. Она пенилась, чего я не ожидал. Я отмерил две крупицы vis zephyris, две sal petris, одну ossa terrae, загрузил смесь в перегонный куб на небольшом огне. Я чувствовал себя своей мамой, готовящей обед из остатков. Сине-зеленая смесь все еще пенилась, и я подумал: я знаю, как с этим разобраться. Так что я добавил две драхмы sal draconis, решив, что vis alba в соли осадит fors levis в синем, который, предположил я, был причиной проблемы. Осадок останется на фильтре, когда я перелью ее, так что смесь будет безопасной, думал я.

Я не мог решить, добавить ли твердое вещество в жидкость или наоборот. В итоге я взял самый большой куб льда, что у нас был, поместил смесь на него и хлюпнул туда твердое вещество, сначала охладив все на ледяном кубе. Никаких взрывов; здесь все было правильно. К тому же цвет изменился на мерзковато-пурпурный. Я не знал, имеет ли это какое-либо значения, но предположил, что знак хороший. Ну, знаете: пурпурный, цвет власти и королей. Наверняка ничего плохого.

Как только она остыла, я отфильтровал смесь через уголь и затем сквозь бумагу; оставив множество блестящих частичек, вроде железных опилок. Хорошо, подумал я, это fors levis. Я перелил вещество в высокий мерный стакан, поставил его на стол и принялся разглядывать.

Эликсир вечной юности. Ладно.

Вопрос в том, как вы узнаете, что он сработал?

Если он не сработает, я, разумеется, узнаю об этом в течение десяти секунд или сколько у меня займет умереть. Хотя, из того, что я нашел в литературе, провал эксперимента будет находится довольно низко в моем ментальном списке в этот период. Fors levis выедает мозг. Я задумался, правильно ли я поступил, добавив sal drac; но пена должна была означать, что lux stellae в синем реагировал с cor tenebrae в зеленом, в коем случае они бы образовали соединение и превратились в свинец и вся работа пошла бы насмарку. Sal drac был нужен, чтобы оттянуть пагубный гумор из соединения, у которого все равно не было полезного действия, и оставить благостный гумор для трансмутации пагубы в свет. В теории все очень просто и прямолинейно.

Но если бы это сработало… Эликсир вечной юности, чтобы предотвратить старение. Хорошо. Вы пьете его, вы смотрите в зеркало. Выглядите точно так же, как пять минут назад. Пройдет десять лет, прежде чем вы сможете быть уверены в изменениях. Ну ладно, скормить немного крысе, посмотреть проживет ли она дольше других крыс. Но что это докажет? Вот зелье, приостанавливающее старение крыс. В этой местности спрос будет невелик. Она бы предложила проверить его на ребенке; вы бы узнали в месяцы, если ребенок перестанет расти. У нее бы не было с этим проблем. С ее точки зрения, этика — это оправдание недостатка воображения и перспективы.

Вот он был на столе, просто стоял. Ну, спросил я себя, чего ждешь?

А затем вошла она.

Я придерживаюсь мнения, что если бы наше общество было должным образом организовано, и женщинам позволялось прямо участвовать в науке, она бы стала первоклассным алхимиком. У нее никогда не было проблем с моими записями, даже невзирая на то, что ее никогда не учили, она просто вынесла эти знания из книг по ходу дела. Конечно, учитывая, что она была сестрой Фоки, можно было ожидать, что она разделит семейную одержимость. Но Фока, несмотря на три года университета, так и не смог ухватить основы миграции импульсов. Евдоксия могла решать миграционные уравнения, когда ей было четырнадцать. На самом деле у меня были причины думать, что она делала задания Фоки на каникулах, хотя конечно никто из них этого никогда бы не признал.

Она увидела стакан на столе.

— Что это? — спросила она.

— Ничего.

Она одарила меня тем особым взглядом.

— Что?

Я рассказал, что было в составе. Ей понадобилось около пяти секунд, чтобы сложить головоломку. Я видел, что она впечатлена. Ее глаза расширились, а ее лицо сияло восторгом и жадностью.

— Он сработает?

— Откуда я знаю?

Она склонилась над мерным стаканом и понюхала его, отдернулась и скривилась.

— Он неустойчивый.

— Да, но я добавил немного sal drac, чтобы его стабилизировать.

Нахмурившись, она прикинула реакцию в уме.

— Отфильтровал?

— Я не дурак.

— Маленькие серые частицы, вроде стружки?

Я указал на промокшую бумагу. Она внимательно ее осмотрела, затем коротко кивнула.

— И?

— Куда спешить? — я пожал плечами. — Если сработает, у меня будет вечность. Если нет…

— Ты сделаешь еще, — быстро сказала она, будто до этого не собиралась ничего говорить. — Для меня.

Я не ответил. Она злобно на меня уставилась.

— Нет, — сказал я.

— Что?

— Нет, — повторил я. — Хочешь попробовать, ты знаешь рецепт.

— Что за черт…

— Да ладно, — сказал я, будто она была идиоткой. — Позволь привлечь твое внимание к точной формулировке на свадебной церемонии. Пока смерть не разлучит нас, — я улыбнулся. — Будь реалисткой.

Она взглядом могла бы содрать кожу с моего лица.

— Ты жалок, — сказала она.

Обо мне многое можно сказать, но не это.

— Со всем уважением, — ответил я, — но бессмертие — это одно. Быть женатым на тебе на веки вечные, с другой стороны…

— Ты ублюдок.

— Это несправедливо, — сказал я. — Я не собираюсь разводиться. Мы будем жить до конца твоей естественной жизни вместе, а потом я буду свободен. Под этой сделкой ты подписалась.

— Ты дашь мне умереть.

— Все умирают, — сказал я. — Смертность — это константа, определяющая наше существование.

— Иди на хер.

— Кроме того, — сказал я, — он, скорей всего, не сработает. Если бы все было так просто, кто-нибудь додумался бы столетия назад. И он может быть ядовитым.

— Если так, — прощебетала она, — ты умрешь и я буду знать, что пить его нельзя.

— Он может быть из тех ядов, которым требуются часы. Или дни. Недели даже. Было бы преступной безответственностью позволить тебе его выпить.

— Мой брат…

— Твой брат, — ответил я, — ценит меня чертовски больше, чем тебя. Должна бы знать, ты скулишь обо мне два раза в неделю, и что он сделал?

— Ты дашь эликсир ему?

— Если он сработает, — улыбнулся я, — когда-нибудь я опубликую рецепт. Но только после очень тщательного тестирования. Скажем, две сотни лет. Публиковать раньше будет плохой наукой.

— Ты собираешься дать его моему брату или нет?

— Нет, — ответил я. — Он финансирует меня, чтобы превратить свинец в золото, что, как все мы знаем, невозможно. Это просто мой побочный проект. Он не владеет исследованием. Это, — продолжил я, обаятельно улыбаясь, — только для меня. Потому что я этого стою.

Я не заметил ее бросок, ее руку вокруг стакана. Прежде чем я пошевелился, она подняла его ко рту. Она глотнула дважды прежде, чем я был на ногах.

Не нужно было класть sal draconis, сейчас я это понимаю. Radix vitae мог бы вытянуть пагубу из пенообразования, смесь можно было бы пить, пока не лопнешь, и совершенно безопасно.

Когда рабочий погасил фонари в парке, я вернулся в дубильню и собрал ichor tonans. По пути я выудил пустую бутылку от аквавиты из мусора, промыл ее в публичном фонтане. Я медленно ссыпал ichor, закупорил бутылку и засунул ее в карман, как это делают пьянчуги. Это, и тот факт, что я спал в одежде и не брился два дня, позволяло мне выглядеть соответствующе. Пьяницы и нищие невидимы. Идеальная маскировка.

Я бродил по улицам пять часов, вживаясь в роль. Мой дядя всегда говорил, что я мог стать актером, и я думаю, он был прав. Что нужно правильно сымитировать, и чем большинство людей, притворяющиеся выброшенными за борт жизни, всегда пренебрегают, это походка, длина шага, приволакивание ботинка. Вы должны идти, будто вы всегда уходите, никогда наоборот. Добрый человек даже остановил меня и дал три медяка.

Я добрался до Восточных ворот сразу после смены караула. Я видел, как сменщик карабкается на сторожевую башню. Он будет там по меньшей мере минуту, расписываясь в журнале. Это давало мне сорок пять секунд, времени больше чем достаточно. Я поднялся по лестнице на городскую стену (никто не смотрел, но я ничего не мог с собой поделать и оставался в образе: небольшое пошатывание, как можно ожидать от пьяницы, взбирающегося по ступеням), посмотрел вниз, чтобы удостовериться, что берег чист, достал бутылку из кармана, уронил ее за стену и рванул как ненормальный.

Я пробежал четыре фута вниз по мосткам, когда грянул взрыв. Сбил меня с ног; я болезненно приземлился на вытянутые руки и одно колено, только с трудом удержавшись, чтобы не съехать с мостков и разбиться. Я свернулся в клубок под стеной.

Я считал. На пять начала лаять собака, где-то за сотню футов от меня. Затем я услышал, как кто-то бежит, и склонил голову. Даже если кто-нибудь запнется об меня в темноте, они не будут лишний раз думать о пьянице, прячущемся от ветра в убежище стены, и не остановятся, чтобы арестовать его за бродяжничество, не в тот момент, когда враги ворвались в Город, взорвав стену. Четыре или пять стражей и правда промчались прямо мимо, но не могу сказать, заметили они меня или нет. Повсюду кричали и бегали, размахивали фонарями, хлопали двери в казарме. Я оставался на месте и цеплялся за личность бродяги, как тонущий человек цепляется за бревно. Даже когда вокруг перестали бегать, я оставался на месте до пяти часов, судя по колоколу Приората. Затем я поднялся и поковылял назад в дубильню.

Мудрец однажды сказал, что любой человек способен на бесконечные достижения, если только это не работа, которую он должен сделать. «Диалоги» тому наглядный пример. Моя диссертация должна была быть металингвистическим анализом «По разным вопросам» Эстатиуса. Я начал с гипотезы, в которую я верил честно и без обмана, и мне понадобилось два года старательного, кропотливого труда (и в это время я был университетским разнорабочим, поскольку не мог позволить плату за обучение), чтобы окончательно доказать, что моя гипотеза была ошибочной. По пути, совершенно случайно, я наткнулся на кое-какие идеи в абсолютно другой сфере. Я прорабатывал их, пока перетаскивал тяжелые сундуки и отскребал рвоту с каменных плит после вечеринок в честь конца экзаменов, и в несколько свободных минут я кое-что накатал. Это были «Диалоги». Когда пришло время представлять мою диссертацию, я понял, что она будет довольно короткой…

Влияют ли лингвистические формы на логические структуры Эстатиуса в «По разным вопросам»? Нет.

… так что я покинул Элпис за ночь до того, как должен был появиться перед экзаменационной комиссией, оставив позади свои записи, неоплаченные счета и старую пару обуви, которую не смог запихнуть в заплечный мешок. Досадно, согласитесь. Любопытное наблюдение о разуме молодого меня: мне казалось менее постыдным устроить грабеж на большой дороге, чем признать перед наставниками, что я просто потратил два года их времени и своей жизни.

Хотя я и не люблю об этом говорить, я был хорошим грабителем. Я старательно продумывал дело, вместо того, чтобы бросаться в него с головой, как, насколько знаю, делает большинство грабителей. Я потратил неделю, гуляя по Городу, записывая маршруты и расписание патрулей стражи, зоны видимости, кратчайшие пути от больших торговых домов до крупных банков. Я отправился в судебный архив и прочитал расшифровки сотен судебных дел по дорожным грабежам, что дало мне довольно четкую идею того, где большинство грабителей оступались (шестьдесят процентов грабителей ловили потому что они начинали подозрительным образом разбрасываться деньгами; тринадцать процентов атаковали людей, носящих скрытое оружие; шесть процентов грабили того же курьера в том же месте больше четырех раз). Две недели я тренировался в Школе обороны на Сенном рынке и потратил еще неделю, нарываясь на драки в барах. Только после этого я уселся с большим листом бумаги, картой и парой циркулей, чтобы спланировать первое ограбление. Оно прошло замечательно и принесло семнадцать ангелов и тридцать медяков. Я почти бросил это дело, пока был на коне.

Но Элпис — небольшой город, и в нем было слишком много людей, которые меня знали, так что я отправился на почтовой карете в Парапросдокию. Понадобился месяц, чтобы я создал карту и провел рекогносцировку, но что произошло? На третий раз оказалось, что в носилках, которые я ограбил на Гусиной ярмарке, ехал ректор моего старого университета в Элписе. Я смылся на следующий день и добрался до самого Хорис Сеато, где положил свои сбережения в банк и обустроил убежище на будущее. Затем я вернулся в Парапросдокию и отправил письмо своему старому университетскому приятелю, принцу Фоке, сделав ему предложение, которое, я знал, его заинтересует. По зрелом размышлении, я все еще считаю это мудрым поступком; если бы стража меня схватила, префект вздернул бы меня прежде, чем Фока об этом узнал, и я был бы мертв. Смерть или Фока: перевес минимален, но в целом я убежден, что сделал разумный выбор.

На следующий день об этом знал весь город. Некий Салонин, алхимик, ученый и вор-джентльмен, разыскиваемый для допроса в связи со смертью леди Евдоксии, покинул город довольно радикальным образом, проделав с помощью взрыва семифутовую дыру в городской стене. Это мог быть только Салонин, уверяли они, поскольку единственная известная взрывчатка, способная нанести подобный урон — это ichor tonans (изобретенная вышеупомянутым Салонином); только пять человек в мире знают, как ее делать, из этих пяти человек четверых в тот день не было в городе. По словам капитана стражи, которого я случайно услышал в цирюльне, где подметал за три медяка в день, префект послал за этим Салонином целый отряд легкой кавалерии, так что тому никак не скрыться. Тем временем принц был в совершенном бешенстве и послал эскадрон котелков за людьми префекта, таким образом давая понять, что не верит в их компетентность, вызвав явное возмущение у капитана стражи.

Мне удалось продержаться в цирюльне три дня, просто чтобы удостовериться, что стража не ищет меня по городу. Затем я ограбил пьяного в тютю торговца из Весани рядом с «Мудростью и Умеренностью»; пять ангелов двадцать медяков. На следующее утро я заказал почтовую карету до Хорис Сеато. Проще простого.

Можно не говорить, что в карете я не уехал. Я показался на остановке рядом с Почтой, убедился, что билетный кассир, дежурный и кучер хорошенько меня рассмотрели; забрался в карету и некоторое время сидел в ней, пока она не была готова к отправлению; затем тихонько открыл дверь с другой стороны, выскользнул и метнулся в аллейку, ведшую к сырному складу; перемахнул стену, быстро через двор, сквозь задние ворота мастерской ножевщиков. После этого я вернулся в дубильню, забрал свои вещи и снял погребок под закрытой таверной рядом со старым Учебным театром в Бурых вратах. Само собой, несколькими днями спустя я случайно услышал разговор двух свободных от дежурства котелков в «Вознагражденном целомудрии», рассказывающих кому-то, что у них горячий след Салонина, который ведет в Хорис Сеато и он будет под арестом в течение недели.

Проблема в том, что, когда у вас есть репутация умного человека, вы должны ее оправдывать.

Погребок под трактиром был идеален для моих целей. Разумеется, моей величайшей проблемой были деньги, за ними следовала опасность, что у меня закончатся припасы. Мне правда не хотелось продолжать грабежи. Даже в идеальных обстоятельствах это ужасно рискованный способ зарабатывать на жизнь, а я точно знал, что мои сведения серьезно устарели. К тому же я считаю, что это не очень хорошо. И, будучи величайшим живым авторитетом в этической теории, полагаю, мой долг — подавать пример. Но мне были нужны деньги; не столько на еду и вещи, поскольку я на горьком опыте научился, как подолгу обходиться без них, но на материалы и оборудование; еще одна моя трудность. Я долго и упорно размышлял, но вспышки вдохновения не произошло. С большим сожалением я решил, что пришло время обналичить мои последние скудные активы. А именно — профессора Лаодика.

Вещи всегда лучше, но и люди могут иногда пригодиться. Лаодик тому наглядный пример. Когда я во второй раз оказался в Элписе, сразу после выхода «Диалогов», я был новоназначенным лектором по моральной и этической философии, а Лаодик был тощим, косноязычным, ревностным студентом, который не умел заводить друзей и не мог разобраться в материале. В то время у меня был рецидив фазы порядочного человека, и я протащил Лаодика сквозь отборочный тур, пусть и чудом. Он превращался в толкового студента, когда мои обстоятельства изменились и мне пришлось в спешке покинуть город. Теперь он в Студиуме, профессор гуманитарных наук, с ключами, дававшими ему доступ к мелкой наличке и кладовой. В «Эссе по этической теории» я категорически выступал против альтруизма как разумного эгоизма, развенчивая его как плохо скрытую мистическую чепуху. Пожалуй, и тут я был неправ.

Я прошел сквозь центральные ворота Студиума, и никто на меня не посмотрел. Потому что все, кто мог бы меня узнать, были уверены, что я в Хорис Сеато. Я умылся в конской поилке и побрился в цирюльне, на мне был надета официальная, строгая мантия, которую я стащил с бельевой веревки на другом конце города. На проходной я спросил, где могу найти профессора Лаодика в это время дня. Легко, сказали они, он будет в Старой библиотеке. Я кивнул, как и положено уважаемому академику из провинции в гостях. Кивок был слегка неловким и сдержанным, поскольку рукоять топора давила мне в бедро.

Старая библиотека в Студиуме велика. Если ее сжечь и вспахать участок, здесь можно вырастить достаточно зерна, чтобы накормить деревню. Философский отдел занимает весь второй этаж (вверх по крутой спиральной лестнице из камня, одним видом вызывавшей у меня головокружение). Мне не сразу удалось отыскать Лаодика, но я узнал его с двадцати ярдов. Он окончательно лишился волос (залысины у него были с девятнадцати) и раздулся посередине, но его лицо осталось тем же. Противоестественно тем же: словно кто-то его содрал и пришил к лысой голове, прикрепленной к телу постарше и потолще.

Он стоял, склонив голову к книге. Я не мог удержаться. Я подбирался к нему тихо и незаметно, пока не оказался прямо за его левым плечом.

— Привет, Лаодик.

Не самый умный поступок. Я мог вызывать разрыв сердца. Но он только подпрыгнул на фут и издал визжащий звук, будто шесть свиней на рынке. Он смотрел на меня с открытым, подергивающимся ртом, не говоря ни слова.

— Давай прогуляемся, — сказал я.

Лаодик из тех людей, что подчиняться вам инстинктивно, если использовать правильную интонацию. Он повернул голову, чтобы не видеть меня, и сказал:

— Что вы здесь делаете? Разве вы не знаете?..

— Меня здесь нет, — ответил я, улыбаясь, словно мы делились приятными воспоминаниями. — Я в Хорис Сеато.

— Вы не можете здесь оставаться, — его глаза выпучились, будто я накинул струну на его шею и туго ее затянул. — Если вас здесь найдут…

— Не волнуйся, — сказал я. — Ты избавишься от меня очень быстро и легко. Где твой кабинет?

— Новый корпус, — ответил он, а потом понял, что не должен был. — Чего вы хотите?

— Продолжай идти, — сказал я. — И улыбайся.

Хотел бы я этого не говорить. Он выглядел, как одна из голов, что подвешивают на Северных вратах, после того, как она неделю пробыла на солнце.

— Что вам?..

— Тсс.

Вниз по задней лестнице, в Южный корпус, сквозь внутренний двор к Новому, поворот налево. Его кабинет был на нижнем этаже, что указывало на статус. Двери открыты, что указывало либо на прекраснодушную веру в окружающих людей, либо на ранговую небрежность. Я захлопнул дверь и задвинул засов.

— Ты будто не рад меня видеть, — сказал я.

— Вы с ума сошли сюда приходить, — сказал Лаодик. — Если вас здесь поймают, это разрушит мою карьеру. Ко мне уже приходили люди принца, задавали вопросы.

Этого я не предвидел, хотя должен был.

— Это ничего, — сказал я. — Конечно, они поверили, когда ты сказал, что не видел меня, и у них нет причин возвращаться. Теперь слушай. Мне нужна твоя помощь.

Он выглядел очень печальным.

— Что?..

Я ему сказал. Он уставился на меня, будто я только что попросил его печень.

— Я не могу этого сделать, — сказал он. — Это будет воровством. Если кто-нибудь узнает, что я неправомерно присвоил материалы и денежные средства…

Я сделал обиженное лицо.

— В пятом разделе седьмой главы, параграфе номер девять «Этических дилемм», — сказал я, — ты утверждаешь, что верность другу всегда превыше верности Государству. Ты используешь аналогию кирпича в стене: если каждый кирпич не связан со своим соседом, говоришь ты, не важно, насколько прямые и ровные ряды, основание никогда не удержит верхние этажи. — я улыбнулся ему. — Раньше у меня была противоположная точка зрения, но ты заставил меня передумать. Знаешь, ты и правда далеко продвинулся со времен своего первого года в Элписе.

В его глазах была паника.

— Я не могу, — сказал он. — Я слишком боюсь.

— Чепуха, — я уже выиграл битву. — Ты путаешь моральную и физическую отвагу. Во втором разделе девятой главы, параграфе номер четыре, ты пишешь…

— Хорошо, — один из тех ученых, кто скорей позволит зубы себе выдрать клещами, чем дать использовать собственные слова против него. — Оставайтесь здесь. Я постараюсь как можно быстрей.

Я покачал головой.

— Ты не сможешь перенести все эти вещи в одиночку, — указал я. Что было правдой. За моими плечами, с другой стороны, было два года труда разнорабочим и множество тяжелых предметов, которые я перетаскивал в неудачные годы. В моей логике не было изъяна.

На самом деле я наткнулся на алхимию по случайности, во время моего второго периода в Элписе. Я всегда смутно ей интересовался, но был слишком занят предписанными занятиями и, кроме того, я не мог себе позволить алхимический набор. Затем я познакомился с Эвельпидом, одним из ребят, занимавшихся исследованиями. Ему нужен был ассистент. Мы достаточно быстро поменялись ролями; и когда он ушел на покой, мне предложили его должность. Я нуждался в деньгах.

Алхимику, разумеется, никогда не сложно привлечь финансирование. Пока люди верят, что возможно превратить неблагородный металл в золото (это не так), вы найдете богатых людей, готовых инвестировать. Пока они платили, я был рад попытаться и сделать невозможное. В чем я, разумеется, ошибся, так это в том, что влюбился в предмет где-то через три месяца после того, как вступил в должность.

Ошибка. Теперь я это вижу. Это было немного похоже на то, будто влюбляешься в свою жену после трех лет совместного брака. Искажает ваши суждения, помещает в невыгодные условия. Мне стоило знать. Бывал в обеих ситуациях.

Кстати говоря, Евдоксии всегда было на меня плевать. Я верю всем сердцем, что она была неспособна на любое чувство привязанности. И ее приводила в ужас — настоящий, ощутимый ужас, от которого просыпаешься по ночам в поту, — мысль о старении. Не смерти — об этом, насколько я знаю, она никогда не думала. Но о том, чтобы постареть. Однажды она сказала, что возраст — это алхимия наоборот: превращение золота в дерьмо. Я не мог этого полностью понять, но я могу представить, что ее привело к этой мысли. В девятнадцать она была исключительно прекрасна. В двадцать пять она начала слегка загрубевать, словно кто-то незаметно подпортил прекрасную картину. Она часто стояла перед зеркалом, рассматривая морщину или складку, которую больше никто не видел, и я практически чуял запах ужаса. Итак. Как только она пришла к заключению, что я лучший алхимик в мире, стало недостаточно, что я работаю на ее брата по контракту и по сути меня держат под стражей в крыле дворца, которое он обустроил под лабораторию. Ей нужно было удостовериться, и это означало, что я должен ее полюбить вместе с ее красотой, чтобы дать мне сильнейший возможный стимул. Со временем я ее возненавидел, как возненавидел алхимию и по приблизительно той же причине. Даже сейчас мне трудно ее за это простить.

Это поразительный парадокс, что изнасилование и любовь выражаются в одном и том же акте. Два года я насиловал науку, пытаясь дать Фоке и Евдоксии то, чего они хотели: золото и юность. Чего, конечно, не добиться. Невозможно. Но у обоих была слепая, безграничная вера в меня: как любовь или вера в Бога. Мне кажется, я не мог этого перенести. Может, я сумел бы продолжать, если бы знал, что рано или поздно вера даст трещину и разобьется, они поймут, что я даже и близко не настолько умен, как они думали, и со временем меня отпустят или убьют. Это было разрушено другой вещью; открытием или слабой его возможностью; моим одним единственным по-настоящему стоящим достижением, если только я смогу его достичь, которое могло принести мне состояние, славу и может быть — лишь может быть — счастье.

Спасибо Лаодику, у меня было все, что требовалось: последние оставшиеся материалы и части оборудования, а еще десять ангелов наличными, которые он щедро присвоил для меня из социального фонда, где был управителем. С деревянным ящиком под мышкой я энергично зашагал в свой погребок, думая только об эксперименте, который собирался провести, предвидя проблемы, прорабатывая каждый этап в уме. Я даже не могу вспомнить, как добрался, установил новый аппарат, зажег пламя, набрал воду. Время плавится в присутствии глубокой сосредоточенности. Оно растягивается, так что котелок воды не закипает целую вечность, и сжимается, когда вы проходите сквозь каждый шаг процедуры, пытаясь сделать семь вещь одновременно и без спешки. Я организовал свой разум настолько тщательно, что не тратил ни секунды, но либо этого было недостаточно, либо слишком много.

Синий и зеленый. Я подогрел lacimae dei и порошок драгоценного металла в тигле, пока состав не сжался, затем смешал синий и зеленый в каменной ступке и добавил состав в жидкость. В этот раз пенообразования не было, но появился плотный белый пар, заставивший меня осознать, что погреб без окон вовсе не идеален для моих целей. Я по крупинке добавил vis cerulea. Угол чистой тряпки, опущенный в ступку, окрасился в небесно-синий цвет. Одним шагом ближе к настоящему бессмертию.

Проблема с концентрацией на чем-нибудь одном заключается в том, что ты пренебрегаешь всем остальным. Я был спиной к двери, они зашли в тишине. Я узнал об этом только когда меня схватили.

Капитан сказал, что это было не так уж и трудно. Он разослал патрули с приказом докладывать о странных и необычных запахах. Очевидно меня можно было учуять за полквартала. Проще некуда.

Короткая поездка в закрытом экипаже, меня зажали между капитаном и сержантом, с веревкой, привязанной к лодыжке. Когда мы достигли перекрестка между Белыми вратами и Длинным переулком, я замер, ожидая, в какую сторону мы повернем: налево к зданию стражи, или направо ко дворцу. Мы повернули направо.

— Лучше бы вас привести в порядок, — сказал капитан, когда мы проезжали главные ворота. — Нельзя встречаться с принцем в таком виде.

Я указал на то, что мы вместе были студентами, жили в самоиндуцированном убожестве и деградации. Когда я впервые встретил Фоку, говорил я, он не брился неделю и его туфли были в рвоте. Капитан мне улыбнулся и сказал, что не учился в университете. Он бы хотел, но его отец был часовщиком с шестью детьми. Это, очевидно, поставило меня на место.

Меня раньше не мыли насильно. Я сказал им, что вполне способен и сам, но, подозреваю, им не хотелось позволять мне свободно пользоваться конечностями, если я сбегу. Бритье было неплохим, даже вернуло старые воспоминания. Далеко не первый раз, когда к моему горлу прижимали лезвие, пока меня держали четыре человека. Они облачили меня в простую, чистую мантию почти бежевого цвета со слегка обтрепанными манжетами. Без карманов.

Капитан и его люди довели меня до самого парадного зала, где меня вручили людям гофмейстера. Передав мою веревку, капитан вежливо кивнул и пожелал мне удачи. Я так остолбенел, что не мог ответить.

Когда я впервые встретил Фоку, он, конечно, был никем. На самом деле даже меньше того. Он был двенадцатым в очереди к трону, что означало, у него не было никаких шансов, а его отца недавно казнили за измену. Удивительно, сколько людей могли смотреть прямо на него и не видеть, что он здесь.

Напротив, я был любимым племянником процветающего торговца землей с важными политическими связями, восходящей научной звездой и одним из внутреннего круга в толпе. Я был настолько центральной фигурой, что вы могли отыскать всех остальных, настроив компас на макушку моей головы. По правилам, я никогда не должен был тратить свое драгоценное время и внимание на пустое место вроде Фоки. Но тогда он мне нравился.

Его вышвырнули с вечеринки как раз, когда я пришел. Он был в агрессивно-пьяном состоянии, и причиной его изгнания, как я выяснил позже, было то, что часть его рвоты не попала на туфли, а оказалась на платье хозяйки, от которого он стремился ее избавить, несмотря на все протесты, когда его пищеварительная система предала хозяина. Два лакея вынесли его на улицу — он не касался ногами земли, пиная воздух, словно висельник — и аккуратно бросили в большую коричневую лужу. Он сидел в ней, не знаю, пять секунд; затем он встал, слегка нетвердо, но с определенной врожденной грацией и достоинством, будто кот; затем покачнулся и врезался в стену.

Люди, с которыми я был, прошествовали мимо него с выражениями лиц «не смотри на него, ты не знаешь, где он был». Но он улыбнулся мне — я хорошо его видел в свете фонаря — и его лицо говорило: пожалуйста, не думай обо мне слишком уж плохо, это не самый мой лучший момент. Я усмехнулся в ответ, и он снова рухнул.

В следующий раз я встретил его на одной из лекций Менесфея о Стратилиде. Я терпеливо сидел, формулируя в уме вопрос, который бы безо всяких сомнений продемонстрировал любому наблюдательному свидетелю, что я в десять раз сообразительней Менесфея и как минимум в три раза умней Стратилида. Я наносил последние штрихи, когда старый дурак закончил говорить. Фока встал без промедления и задал именно тот вопрос, что я собирался.

Ну, не совсем тот. Даже близко не столько же краткий или элегантно составленный. Но он заметил те же слабые места в логике, что и я. Менесфей бросил на него взгляд и сказал: «Вообще-то, это не настолько идиотский вопрос, как кажется», а затем приступил к ответу, который мне бы было очень тяжело парировать. Я был благодарен Фоке за спасение и впечатлен тем спокойным, доброжелательным изяществом, с которым он принял избиение. Я спросил нескольких людей, кто этот парень, который задал вопрос, и они мне сказали. Я устроил ему приглашение на вечеринку, куда отправлялся сам, и демонстративно с ним беседовал; мы полчаса проболтали об этическом позитивизме, потом сбежали с вечеринки и отправились пить. У него не было денег, так что я одолжил пол-ангела.

Год спустя началась чума. Она убила девять из одиннадцати предшествовавших Фоке кузенов и моего дядю, который оказался на грани банкротства. На самом деле он был аферистом со значительными способностями, но ограниченным интеллектом; он не предусмотрел изъян в своей схеме, который обрушил бы все махинации на его голову в течение месяца, если бы он не умер раньше. До моих выпускных экзаменов оставалось полгода; у меня был полный сундук одежды, который домовладелец изъял в счет ренты, пять дюжин книг и четыре ангела наличными.

Я не устаю поражаться, насколько адаптивной может быть социальная геометрия. За пару дней из центра круга я превратился в бесконечно далекую от его окружности точку. Я даже не мог подойти к своим старым друзьям достаточно близко, чтобы попросить денег, а нувориша Фоки не было в городе, он уехал в столицу на похороны. Мой наставник, который мной восхищался и ненавидел, устроил меня разнорабочим. Я остался и превратился в невидимку.

И что? Тоже мне проблема. В любом случае я выучил важный алхимический урок: каталитическое воздействие золота на процесс перехода от редкого и драгоценного к шлаку, изменчивость всех вещей. Были и другие вещи, которым я научился: как передвигать тяжелые предметы, как подметать полы, убирать, стоять совершенно неподвижно и беззвучно на протяжении трех часов, чтобы тебя не заметили. Все пригодилось, гораздо полезней в дальнейшей жизни, чем материалы лекций. Я считаю, что мы — сумма всего произошедшего с нами, хорошего и плохого. Конечно, это обычное для алхимика дело — рассматривать людей как компиляцию ингредиентов, скомбинированных и среагировавших в процессе. Суть в том, что если вы упустите один из ингредиентов, даже если — особенно если — он нестабильный или токсичный, вы получите другой результат. Если эксперимент прошел хорошо, значит вы не можете сказать, что определенный ингредиент или процесс был плохим. Если вы закончите с результатом, подобным моему, — ну, хороший и плохой по определению ненаучные термины. Что важно, так это цель эксперимента и можете ли вы ее достичь.

По всем разумным меркам, Фока был успешным экспериментом. Он начал как мусор и закончил чистым золотом в тигле. Другой мог бы отпраздновать свою внезапную, неожиданную трансформацию в наследника скоротечной резней каждого, кто высмеивал и презирал его, когда он был никем; это повлекло бы за собой исчезновение девяноста процентов университета Элписа, одако семья Фоки занималась подобными вещами столетиями, и кажется никто из-за этого хуже о них не думал. Но Фока был не таков. Он простил своих врагов и вознаградил друзей, кроме меня. Не поймите неправильно. Он хотел помочь. Он довольно усердно пытался выяснить, что со мной случилось. Но к тому времени мой наставник умер (чума; Элпис сравнительно мало пострадал, но он был одной из жертв), и никто обо мне не знал, да никого я и не волновал. Я работал и занимался в библиотеке, когда студенты отправлялись в постель или пили, без малейшей идеи, что Фока пытался меня отыскать, пока я не вляпался в неприятности и не был вынужден покинуть город.

История много хорошего скажет о Фоке: как он ограничил власть провинциального дворянства, закончил войну с Аммагином, взял общественные финансы под контроль. По правде говоря, история будет его любить. Не важно с какой стороны власти, у них будет кусочек Фоки, за который они смогут ухватиться и сделать собственным. Оптиматы будут восхищаться тем, как он разрушил власть рабочих гильдий и поддерживал свободную торговлю, в то время, как Стремление будет поклоняться ему за меры по социальному обеспечению и земельные реформы. Они будут бесконечно спорить о том, в чем был его настоящий план, на чьей стороне он был на самом деле, и никогда не приблизятся к правде даже на плевок, поскольку история отказывается признавать возможность великих событий и перемен долгосрочной значимости, произведенных только потому что однажды существовал абсолютный монарх, который попросту не мог определиться. Его намерения всегда были хорошими. В чем он был удачливей своих собратьев-альтруистов, так это в том, что он как-то ухитрялся преследовать добрые намерения, не нанося невосстановимый ущерб всем и каждому вокруг. Правда в том, что он был простофилей, по сути порядочным человеком, рожденным далеко от опасных границ пурпура, он старался чтобы все потихоньку работало, так чтобы ничто не отвлекало его от важнейшей миссии в жизни: открыть или, более реалистично, проспонсировать открытие секрета превращения неблагородного металла в золото. Если я когда-либо закончу свое «Идеальное государство» (начал десять лет назад, заплатили авансом, потратил деньги), я вставлю его где-нибудь в качестве образцового аристократа: человека, который правит хорошо, поскольку он не очень-то и хочет править.

— Привет, Фока, — сказал я.

Он поднял голову от бумаг, которые читал.

— Какого черта это было? — спросил он.

Я пожал плечами.

— Извини, — сказал я. — Думал…

— Нет, — сорвался он, — ты не думал, вот в чем дело. Проклятье, я написал тебе письмо. А ведь предполагается, что ты умный.

Я сел. Стражнику это не понравилось, но Фока не обратил внимания.

— Понимаешь, — продолжил я. — Я подумал, что ты можешь, ну, обвинить меня…

— Правда? — он смотрел на меня с обидой и злостью. — Сколько мы друг друга знаем?

— Извини, — повторил я. — Я запаниковал, ладно? Случилось то, что случилось, и я просто должен был бежать отсюда, так далеко, как только мог. А потом я подумал, насколько подозрительно это выглядит? Я подумал…

— Ты подумал, я решу, что ты убежал, потому что убил ее? — он покачал головой, словно пораженный, как кто-либо может быть настолько тупым. — Ну, главное, что с тобой все в порядке. Но правда, черт подери, Нино, тебе обязательно было взрывать гребаную стену?

Я воспользовался своей застенчивой улыбкой идиота.

— Не знал, что бы еще сделать.

— Поразительно, — он улыбнулся мне. — Ты понимаешь, что мог кого-нибудь убить? И тогда ты был бы в дерьме.

Я повесил голову.

— Не мог ясно думать.

— Просто за ношение этой штуки тебе могли растянуть шею. У меня есть свои пределы, понимаешь? — он глубоко вдохнул и медленно выдохнул. — Как это произошло?

Я рассказал ему. Когда я описывал смерть его сестры, он закрыл глаза и отвернулся, лишь на мгновение. Напомнил мне меня, когда я был ребенком и мама убила курицу. Но дело было в том, что я съел курицу, хотя и не одобрил ее смерть. Некоторые вещи отвратительны, но необходимы.

Затем он встряхнул головой, будто мокрая собака, и сказал:

— Почему ты ее не предупредил?

— Прости?

— Не пить эту штуку.

Я слабо улыбнулся.

— Ты думаешь, она бы послушала?

— Нет, — согласился он. — Думаю, нет.

— Кроме того, — продолжил я, — все очень быстро произошло. Полагаю, мне казалось, что у нее хватит ума не приходить в лабораторию и не пить без спросу из мерного стакана, наполненного каким-то веществом.

Он заинтересовался.

— Она просто…

— Она спросила у меня, что это такое. Я перечислил ингредиенты. В следующий момент…

— Понятно. Она была уверена, что, зная состав, она поймет и применение. У моей сестры всегда было высокое мнение о себе.

— Она была хорошим ученым, — сказал я. — Она чертовски многому научилась.

— Что ее убило, — тихо сказал он, как человек, наконец выигравший шахматную партию, к которой потерял интерес четверть часа назад. — Отличный аргумент против женского образования, если хочешь мое мнение. Хотя она не знала, что это было, она решил проглотить это прежде чем ты сказал, что нельзя. Нетерпение, понимаешь. Она была как ребенок. Всегда хваталась за коврижки, как только прислуга вносила поднос.

— Была бы у меня хоть малейшая идея…

— Разумеется, — он поднял руку. Тема умерла и похоронена. — Ну, думаю, мы можем об этом забыть. Я сделаю заявление о том, что моя сестра умерла от естественных причин. Конечно, нам придется устроить государственные похороны, а тебе быть главным скорбящим. Извини, — добавил он. — Я знаю, ты не любишь официальные мероприятия.

— Об этом не волнуйся, — ответил я. — Это меньшее, что могу сделать.

— На устройство похорон понадобится неделя, — продолжил он. — А тем временем…

Ему не нужно было заканчивать фразу. Назад к столу, уже и так много времени потрачено. Он и правда не задумывал это, как наказание. Он искренне верил, что я наслаждаюсь работой.

Я встал.

— Только одна вещь, — сказал он. — Не так чтобы это было важно, но кто-то должен был тебе помогать. Иначе как ты достал все это оборудование? Ты знаешь, у нас все в порядке, но я должен спросить, кто тебе помогал. Нужно отдать кого-нибудь префекту или моя жизнь превратиться в ад на месяцы.

Я снова сел.

— У меня есть контакты, — сказал я.

— Да, я догадался, — в его глазах был лед. Я знал этот взгляд. — Извини, но мне нужны имена.

— В Гильдии воров, — сказал я.

Его глаза слегка расширились.

— Так Гильдия воров и правда существует, — сказал он.

— Конечно существует, — соврал я. — Мне очень жаль, но…

Он пожал плечами.

— Больше, чем стоит твоя жизнь, ясно. Ладно, забудь об этом. Теперь я знаю, что Гильдия воров и правда есть, а стража займется остальным. Спасибо, — добавил он, — ты правда помог, — он поморщился. — Я тебя только что подставил? Но если и так, я не могу забыть о том, что ты только что сказал.

— Все нормально, — сказал я. — Мы годами думали, что ты все о нас знаешь.

(И я подумал: любопытно. Он спросил о смерти сестры, как вы спрашиваете о здоровье невесты-инвалида делового партнера, но подтверждение существования Гильдии воров показалось ему интересным. Что бы я увидел, задумался я, если бы был здесь, когда к нему пришли сообщить о смерти Евдоксии?)

— Как скоро? — спросил он.

Я только поставил ногу на пол, собираясь уходить.

— Трудно сказать.

— Попробуй.

Я пожал плечами. Это был жест беззаботного человека, который никого не обманул.

— Правда, не могу сказать. Может шесть недель, может месяц, может…

— Шесть недель.

— Или шесть лет, — ответил я, — зависит от удачи. Если мне повезет, завтра в это же время. Если не повезет, то никогда. Всегда есть возможность, что это попросту нельзя сделать.

Он усмехнулся.

— Мне то же самое говорят строители дорог, — сказал он. — Они точно знают, сколько времени уйдет на прокладывание дороги от Центра к докам, но когда я их спрашиваю, они всегда добавляют два месяца. Затем, когда работа закончена, когда они знают, что она будет закончена, они просят бонус за досрочное завершение. Давай, Нино. Когда?

— Шесть недель.

— Так и думал, — он улыбнулся мне, и кто-то за моей спиной открыл дверь. — Значит, шесть недель. Ловлю на слове.

Да, я величайший живущий алхимик мира. Глупо это отрицать, вроде как перевернутое хвастовство. Но пожалуйста, обратите внимание на ударение на слове «живущий».

Вспомните, к примеру, Лелиана Аттагенского. Гениальный человек: очистил lachrymae dei еще будучи студентом в Фенори, первый человек, разделивший серебро на четыре аспекта — я был знаком с ним в Элписе, хоть и недолго. Или возьмите Геренния, который полностью изменил наше понимание реинтеграции гуморов. Если бы он все еще был жив сегодня, я был бы недостоин носить его конспекты. Это не вспоминая Гордиана Секунда; вот был человек, с которым я хотел бы познакомиться, но он уже был мертв, когда я прибыл в Парапросдокию. Кодриний…

Ладно. Интересен только специалистам. Суть в том, что это, извините за каламбур, золотой век алхимии. В последние пятнадцать лет было сделано больше эпохальных открытий, чем в предыдущие два столетия. Что касается гениев, по-настоящему исключительных умов: две дюжины, по самым скромным прикидкам. Но вот любопытная штука. Из двух дюжин ни один не пережил возраста тридцати трех лет.

Мне было тридцать два. Тридцать два и одиннадцать месяцев.

Недавно была мода на копии знаменитых картин, вы знаете о чем я: «Суд Тимея», «Битва за Синео», «Девушка с белым голубем». Точные копии, за исключением одной детали: кружки в «Суде», королевского щита в сцене битвы или левой серьги девушки. Идея была в том, что вы вешаете картину прямо над местом, где будете сидеть на званом ужине, и потом веселитесь, наблюдая за выражениями лиц гостей, когда они пытаются понять, что не так.

Ну, пропавшей деталью в «Мастерской Салонина Алхимика» был один труп, женский. Это я без проблем заметил. С тем же успехом здесь могла быть дыра в мире, сквозь которую можно увидеть звезды под нами.

— Спасибо, ребят, — сказал я страже, когда они меня втолкнули. — Здесь я уже сам.

Это плохой знак, когда вы опускаетесь до шуток над военными. Когда закрылась дверь, я опустился на пол и начал дрожать. Не то, чем я обычно занимаюсь. Думаю, это было связано с тем, что я смотрел на замкнутое пространство, где не было одной вещи.

Через некоторое время я более или менее взял себя в руки, встал, сумел разжечь очаг. Я забыл, когда в последний раз ел, но попросту не был голоден. Пока разгорался огонь, я пошел к кладовой с ингредиентами и выудил бутылку аквавиты. Чистая, бесцветная жидкость. Держал ее исключительно для спиртовой горелки. Я сделал три глотка.

Стало только хуже.

Ну, подумал я, и какого черта мне теперь делать?

Ирония была в том, что любой алхимик, знающий, что он делает, мог бы убить за лабораторию вроде моей. Каждый элемент оборудования, о котором вы только можете подумать, все лучшего качества; ряд бутылей и банок, словно солдаты на параде, каждый редкий и малоизвестный материал — некоторые из них по сотне ангелов за унцию — больше, если продавать на черном рынке (только они настолько редкие, что все, кто в теме, сразу поймут, откуда они взялись). Если был специализированный предмет, который мне нужно было сделать, достаточно было стукнуть в дверь и дать охраннику подробное описание, он относил его изготовителям инструментов или стеклодувами, и я получал необходимое на следующий день. Деньги не проблема. Неограниченное финансирование исследований. Если ад существует, я искренне верю, что это когда ты получаешь именно то, что всегда хотел.

У меня было шесть недель, чтобы раскрыть секрет трансмутации неблагородного материала в золото. Это невозможно. Я потянулся к верхней полке книжного шкафа и достал «Разные искусства» Поликрата. Шестая глава, девятнадцатая страница, четвертый параграф. «О превращении неблагородного металла в золото».

Ну ладно, подумал я.

Сначала возьмите обычную соль (есть) и купорос (полно); хорошо смешайте стеклянной палочкой. Сделал. Дальше возьмите aqua fortis (ведрами она у меня). Соедините aqua fortis с солью и купоросом, чтобы создать aqua regia. В отличие от меня, проблема с Поликратом не столько в том, что он включает, чаще всего эта часть правдива, но в том, что он опускает: мелочи вроде невероятной неустойчивости или возникновения больших объемов ядовитого газа, или, черт его возьми, что все это следует делать на кубе льда. К счастью Онесандер Филайский прошел через этот процесс вместе со мной, после того, как я покинул Элпис во второй раз, так что я более-менее знал, что делать. Великий человек, Онесандер, и это было преступление против науки, когда его повесили за подделку шести ангелов. На самом деле его монеты были на три пункта чище, чем государственный выпуск, можете поверить? Насколько знаю, с тех пор их рьяно разыскивают ювелиры.

На третьем и четырем этапах процедуры, вам нужно окунуть уголок льняной салфетки в варево, затем поджечь его. Пугающе — это мягко сказано. Мне невероятно повезло, что я видел, как это делает эксперт. К слову, плакат о розыске Онесандера называл его «высоким мужчиной без бровей» — описание настолько точное, что его задержали в течение трех дней после появления плаката на дверях Храма. В качестве предосторожности я легонько встряхнул пепел в котелке и работал мехами, пока огонь не стал настолько горячим, насколько это возможно.

Дальше тигель, который я наполовину наполнил дорогими медными гвоздиками (чертовская трата; но они из почти чистой меди, и я за них не платил). Я использовал большую часть угольного мешка в полцентнера, прежде чем они расплавились; после чего перелил расплавленный металл в мою небольшую, изящную форму с пятью выемками, а затем отставил ее в сторону, чтобы остывала. Мой бутыль с aqua tollens оказался пустым, что раздражало, так что пришлось сделать новую: добавить соль в воду, затем свежий серебряный порошок к aqua fortis; скомбинировать их в стеклянном сосуде, чтобы получить коричневую жижу; добавлять нашатырный спирт, пока жижа не исчезнет. Aqua tollens. Пока я закончил, все эти медные брусочки остыли достаточно, чтобы выбить их из формы. Берем один слиток, медленно опускаем его клещами в aqua tollens; ждем пять минут, затем выуживаем его снова, смываем aqua tollens, аккуратно сушим. Один маленький посеребренный слиток меди. Естественно, я упростил и фальсифицировал инструкции (потому что, если бы я честно рассказал, как это делается, вы бы тоже могли это сделать и оставить меня и моих собратьев без работы).

Четыре медных слитка, один серебряный. Я надел плотные перчатки, вытряхнул немного пепла сожженной салфетки на кончик указательного пальца, и нежно водил им по посеребренному слитку, пока весь пепел не исчез. Это происходит настолько постепенно, что сначала вы не замечаете изменений, если только свет лампы не падает под правильным углом. Это долгое, медленное дело, и только когда вы уже в отчаянии и уверены, что метод не сработал, разводы на поверхности серебра приобретают неоспоримо желтый оттенок. Это возрождает вашу веру, и вы продолжаете, пока не заканчивается весь пепел, а ваш палец полностью немеет. И серебряный слиток теперь глубокого, сияющего, медово-желтого золотого цвета.

Проще простого, на самом деле.

Когда я работаю, то не замечаю время, так что я понятия не имел, сколько у меня все это заняло; опыт подсказывал шесть часов, но медь болезненно медленно плавится, а пепел сработал быстрей, чем я ожидал. Что в длину, что в ширину. Иногда время плавится, течет и застывает, формируя корку над расплавленным ядром.

Я осторожно отставил бутыли и банки, чтобы любой, кто будет вынюхивать, не узнал, что я использовал. Затем закрыл Поликрата и с благодарностью поставил его на полку. Я налил воду в стеклянный мерный стакан, следом добавил каплю черничного сока, чтобы добиться безобидного, нейтрального синего, после чего поместил золотой слиток в стакан и аккуратно выложил медные рядом. Потом снял со стойки четырехфунтовый молоток, тщательно обмотал его тканью и кулаком постучал в дверь.

Привычный скрип ключа в замке, и дверь открылась. Я не знал стражника. Я постарался смотреть мимо него, но он стоял на пути.

— Мне кое-что нужно, — сказал я.

— Что? — кивнул он.

— Sal regis, furor diaboli, radix pedis dei, сатурированный sal draconis в серной кислоте…

Он бросил на меня злой взгляд. Я улыбнулся.

— Зайди внутрь, — сказал я. — Напишу тебе список.

Он ушел с маленьким листком пергамента, дверь закрылась и замок заскрипел. Я перевернул свой четырехминутный хронометр и выждал, пока не просыплется песок. Затем я снова постучал в дверь.

Страж сунул голову в дверной проем. «Что?» — спросил он, и я ударил его молотком. Он упал, как яблоко с дерева. Я подождал, считая до шести, затем осторожно открыл дверь; ко мне никогда раньше не приставляли больше двух стражей, но все бывает впервые. К счастью, не в этот раз. Я затащил охранника внутрь, выскользнул в коридор, тихо прикрыл дверь и повернул ключ. Час, по моим прикидкам; может, немного больше, вряд ли намного меньше. Как далеко я смогу забраться за час?

Общеизвестно, что ученые не связывают себя узами брака, и жизнь профессионального преступника не оставляет много времени для романов, так что вы не удивитесь, узнав, что честно и без обмана я влюблялся только один раз.

Чего было бы достаточно, если бы все сложилось немного лучше. Она была идеальна: красивая, умная, добрая, смешная, нежная; с ней хорошо было рядом при любых обстоятельствах. И она любила меня, почти так же сильно, как я ее; но больше всего она любила (что лучше, чем ее любовь ко мне) философию. Если бы не она, я никогда бы не написал «О форме и субстанции». Она умела заставить меня думать; чуть нахмуриться или почти незаметно изогнуть бровь — и внезапно я мог видеть сквозь достоверные факты настоящие вопросы, стоявшие за ними. Она заставила меня понять, что до сих пор все, о чем я заботился — это сделать так, чтобы мои враги не смогли доказать мою неправоту; другими словами, победить. Затем появилась она, и мир изменился, и важным стало не избиение какого-то оппонента, но поиск правды…

Идеальная. Почти идеальная. У нее была единственная черта, которую я бы в ней изменил, если бы мог. Она была замужем. За принцем Фокой.

Что, как ни прискорбно, привело к размолвке между моим старым университетским приятелем и мной. Не первой, и точно не последней. Он посчитал это предательством доверия, не говоря уж о преступном адюльтере и измене. Я мог понять его точку зрения, и еще я понимал, что, учитывая обстоятельства, его позицию как главы государства и источника правосудия, у него не было выбора, кроме как позволить закону взять свое. Чего я не мог простить, до сих пор не могу, это то, что под суд отдали не меня.

К его чести, он подал специальную просьбу о милосердии. К сожалению, в политическом климате, царящем в то время, он не мог сделать хуже, даже если бы попытался: шесть судей были из Народного Стремления, и это был конец. Были времена, темнейшие моменты, когда я задавался вопросом, подал ли он эту просьбу специально, зная, что она подтолкнет судей к смертному приговору просто назло? Но нет, не думаю. Он любил ее, в этом нет сомнений, и ее потеря, особенно таким образом, разбила ему сердце. Меня тоже не особо развеселила. Своей любовью я ее убил. Вот так просто. Фока был только оружием, которое я использовал.

Итак. Она умерла, я жил. Фока заставил своего старшего следователя дать показания перед величием Неодолимого Солнца, под присягой, что ему не удалось раскрыть личность любовника. Судьи (два из них уже мертвы, остальные четыре подождут, пока у меня появится немного свободного времени) предложили даровать ему разрешение на пытки обвиняемой, чтобы вырвать имя, если он считает, что это поможет. Я помню, он побелел как лист и мямлил: нет, ему не кажется, что пытки будут эффективны в этом случае. И судьи пожали плечами, словно говоря, ну, если ты так уверен, и плавно перешли к вынесению приговора.

Я смотрел из верхнего окна. Я помню, как она оставалась спокойной и сдержанной прямо до момента, когда они принялись привязывать ее к столбу. Затем, когда они схватили ее запястье, она закричала и забилась, она была в ужасе, понадобилось четверо сильных мужчин, чтобы удержать ее, пока завязывали узлы. Они положили много сырых дров, чтобы дым убил ее прежде, чем до нее дотянется огонь. Стандартная практика, насколько понимаю. Одна из тех маленьких милостей, за которые мы должны быть благодарны.

Я никогда не отказываюсь от полезных вещей, так что, когда пришла моя очередь читать мемориальную лекцию Онесандра в Стадиуме, я использовал ее смерть в качестве модели алхимической теории. Она была, сказал я, создана, как и все остальное, из земли, воздуха, воды и огня, в надлежащих пропорциях, поддерживаемых в равновесии vis minor, который, по мнению Филосфена, происходит из Неодолимого Солнца, кружащегося вокруг Земли. Когда ее казнили, прибавление внешнего влияния добавочного огня нарушило vis minor, позволив внешнему огню контактировать и реагировать с ее составляющими элементами. Ее земля была поглощена и трансмутировала в res iners Поликрата. Ее вода испарилась и присоединилась к великому внешнему. Ее воздух был вытеснен vis major и рассеян, в то время как ее внутреннее пламя было поглощено и присоединилось к внешнему огню, чтобы создать ignis nobilis, усваивающий коммуникативный процесс, аналогичный извлечению ртути из амальгамы. Чему, спросил я, это нас учит? При трансмутации — в этом случае, ее костей и плоти в пепел — происходит обмен через потерю, поскольку пепел весит значительно меньше, чем несожженная ткань, и коммуникация через изменение, поскольку ее плоть (мягкий материал) и кости (твердый материал) были конвертированы внешним воздействием и процессом в пепел (недолговечный, неустойчивый материал, растворимый в воде и легко рассеиваемый в потоках воздуха); таким образом, мы можем видеть, что земля, по сути, донорный элемент, слабый, подходящий для конверсии. Наоборот, в испарении воды лежит коммуникация через продолжаемость, поскольку ее вода превратилась в пар и переместилась, чтобы в конечном итоге присоединиться к другим испарениям в облаках, а затем в установленном порядке вернуться на нижние уровни посредством дождя; таким образом, продолжаемость в том, что вода никогда не теряется и, хотя способна к трансформации, в конечном итоге отрицает трансмутацию посредством воздействия памяти. Что касается ее воздуха, бывшем дыханием в ее легких и других полых частях, на момент смерти, произошло простое вытеснение посредством жара, удаляющее его, по сути неизмененного по форме (хотя вероятно изменившегося в структуре; смотрите Брунелля о формах воздуха), так что коммуникация состояла не из чего иного, как удаления из одного места и перемещения в другое; по причине чего мы называем воздух elemens invicta, поскольку обычный процесс его не затрагивает. Что касается огня, рассуждал я, это совершенно другой вопрос. В завершение процесса (в этот момент мой голос дрогнул), произошло слияние внешнего огня и внутреннего, формирование единого пламени, процесс, схожий с актом любви, единения или истинного сочетания, в том, что во время прохождения процесса внутренний и внешний огонь соединились в неразрывное целое, пылая изнутри и снаружи; там, где было двое, остался только один. Следовательно, продолжал я, огонь — это воздействующая сила среди элементов, и смотреть мы должны на него. Из огня происходят все вещи (ignis genitiva Марселла) и находят свой конец (ignis feralia, как постулировал Цезура; но загляните в Аммиана, для другой интерпретации), только через огонь могут происходить другие процессы, только через огонь в его аспектах как уничтожителя и очистителя, мы можем достигнуть нашей цели: transmutatio vera, истинная трансмутация, трансмутация одного элемента в другой.

Разумеется, согласились не все, но мне кажется, что-то в этом есть. Где моя речь пошла наперекосяк, так это в ассоциировании vis mutationis с человеческим чувством любви, процесс горения с трансмутацией любви в ненависть, или вину, или горе, или боль, аналогичные очищению благородных металлов от примесей посредством ртути. Что я могу сказать? Это одна из тех интуитивных связей, которые вы чувствуете, но не можете толком доказать, а как только в академических кругах начинают подозревать интуицию — вам конец. Не то чтобы это было важно в тот момент. Три месяца спустя после этой лекции, меня поймали, когда я пытался выбраться на этом идиотском, проклятом корабле с авокадо, и на этом все: никаких публичных появлений, изгнание из кафедры, возвращение в лабораторию, с двумя охранниками под дверью. История мой жизни, на самом деле.

И вот я был в коридоре. Направо или налево? Я пошел налево. Казалось хорошей идеей в тот момент.

Коридор вел мимо апартаментов для малых государств (куда запихивают послов поменьше, торговых атташе, адвокатов для аппелянтов в гражданских делах, незначительных подчиненных и бедных родственников) к заднему двору или кухонной лестнице, которая спускалась двумя пролетами к конюшенному двору, из которого возможно, если вы достаточно проворны, перебраться через дворцовую стену и пробраться на плоскую крышу часовни; затем вниз по водосточной трубе в церковный садик, утянуть рясу из раздевалки — и вы всего лишь еще один Брат, прогуливающийся по церковному двору. Так я выбрался в предпоследний раз, и в том случае я добрался только до Монашеского двора, прежде чем котелки схватили меня и оттащили назад. А значит они рассудят, что я не буду повторяться.

Важно не бежать. Это тяжело. Есть искушение двигаться так быстро, как возможно, пока беспрепятственное передвижение осуществимо. Но звуки бега ни с чем не перепутать, а во дворце никто не бегает. Так что я шел вниз по коридору, руки в карманах, пытаясь звучать, будто незначительный функционер, который никуда не спешит, вразвалку от кабинета в архив или от одного рабочего места к другому. Достоверность — это ключ. Научен горьким опытом.

Я прошел три четверти пути, когда услышал шаги с другой стороны. Полы коридора сделаны из древних дубовых досок; вы поднимаете шум вне зависимости от желания, если только не надели тапочки. Я мог сделать только одно. Я толкнул первую попавшуюся дверь и скользнул внутрь.

Оказалось, что это ванная. У Фоки небольшой фетиш на почве чистоты, так что в жилых зонах повсюду ванные. К счастью для меня, подумал я. Я пригнулся за ванну и скорчился на полу, выжидая, когда шаги удалятся.

В комнате витал запах; очень сильный (должен бы, раз я его заметил. Нельзя провести большую часть жизни в близких отношениях с нашатырем и другими вонючими субстанциями, и ожидать сохранить свое чувство обоняния). Знакомый. Это было чертовски неудачное время для научного любопытства, но я не мог сопротивляться. Зачем кому-то понадобилось наполнить медом целую ванну?

Так что я посмотрел.

Она лежала на спине, голая, только тонкая пленка меда прикрывала кончик ее носа. Ее глаза были открыты, а на лице все еще выражение легкого удивления, которое я видел в последний раз, когда стакан выскользнул из ее пальцев и разбился об пол. Ее волосы были заключены в меду, она неодолимо напоминала мне муху, пойманную в янтарь, и в этом, конечно, была общая идея. Из всех мягких материалов мед, как хорошо известно, менее всего подвержен порче, поэтому из него получается такой хороший консервант. Погрузите кусок мяса — чем и являлась теперь Евдоксия — в чистый, прозрачный мед, и он будет оставаться свежим почти бесконечно.

Хорошая — это относительный термин, и я никогда не спешил применять его к своей жене. Но, лежа, погруженная в жидкое золото, она сражалась с распадом и без сомнений побеждала. Не было ни одной складочки на теле, усыхания губ, вздувания и сморщивания ушей и кончиков пальцев, которые обычно можно увидеть у мертвого тела на этой стадии процесса. Если и было искажение, то только из-за эффекта преломления света в вязкой, золотой жидкости, больше корректирующее, чем искривляющее линию ее подбородка, угол ее носа. Она была, должен сказать, прекрасна, как всегда, и скорей всего такой бы и осталась; точно как она всегда хотела, застывшей в своей юности в этой золотой ванне, наконец в безопасности от vis mutationis, слабости земли, враждебности воды, глодания воздуха и непреодолимого влечения огня. Думаю, все сводится к тому, чего ты хочешь и что готов заплатить, чтобы получить желаемое. В ее случае — смерть; но она никогда толком не жила из-за постоянного ужаса потери, перемены, старения, упадка. Этого было достаточно, чтобы мне захотелось сесть и написать доклад прямо здесь и сейчас. Я наконец дал ей то, чего она хотела — эликсир вечной юности, который работает, извлекая внутренний огонь (катализатор перемен) посредством смерти. Она была бы так довольна, если бы могла это увидеть. Все же всего иметь нельзя, а тело всегда заботило ее больше души, за неимением лучшего слова. Я не мог удержаться от улыбки. Вот это алхимия, думал я.

Я довольно долго стоял и смотрел на нее, пока наблюдение наконец не проникло сквозь мой толстый череп. Шаги, которые я слышал в коридоре, постепенно стали громче, пока более или менее не достигли места, где я находился, а затем остановились. Что означало, что шагавший этими шагами, должно быть, тоже остановился, прямо за дверью ванной. Учтем присутствие мертвой сестры принца — не то, что вы оставите лежать без охраны — и мне пришлось прийти к болезненному и унизительному заключению. Я мог только предположить, что котелок, назначенный охранником тела принцессы, ненадолго отошел — зов природы или еще что — и в это время я проскользнул и закрыл дверь. Теперь охранник вернулся, а я запер себя в ловушке, без реалистичного шанса выбраться.

Идиот, подумал я.

Ну, других вариантов нет. Я подошел к двери и постучал.

Хотел бы я быть с другой стороны и видеть лицо бедного придурка. Охранник должен был знать, что стоит перед комнатой, содержащей одну мертвую женщину. Значит, настойчивый стук изнутри… Ну, он должно быть взял себя в руки к моменту, когда открыл дверь, потому что на его лице было это котелочье выражение: умер, набит и установлен. Конечно он меня узнал. Все они меня знают.

— Извини, — сказал я. — Должно быть не туда повернул. Как думаешь, сможешь показать дорогу к задней двери?

Он думал об этом как раз достаточно. Я правда не люблю бить котелков. Промахнись на восьмую часть дюйма — и либо он не упадет, либо обдерешь кожу на костяшках об острый край стальных наушников. К счастью в этот раз я попал в цель. Он опустился на колени с тихим вздохом. Я перешагнул его и побежал.

Хотя на самом деле я просто убивал время. Я добрался до самой проходной внутри главных врат. Там был своего рода альков, куда они сбрасывали мешки с почтой. Я протиснулся в него и спрятался под полным мешком, уверившись, что из-под него не торчит предательская нога или локоть. Время подумать.

Время, как, мне кажется, я уже говорил, плавится. В своей жидкой форме (aqua temporis?), оно просачивается и пропитывает, будто жидкое минеральное масло, и превращается в лужи, и затапливает, под влиянием жара (см. выше влияние огня, в р.м.). Уберите это влияние, и оно застывает, словно горячий жир в сковородке, и в своем твердом состоянии проходит медленную трансмутацию в липкую массу, где вы застреваете. Время полнилось и застывало под почтовым мешком, чьи грубые нити растирали мою щеку, когда я ворочался, отнимая у меня возможность двигаться. Я ненавижу ждать. Я могу чувствовать ход времени, иногда я обманываю себя, ход времени — это трансмутация разложения, коммуникация обмена через потерю; компоненты уменьшаются и исчезают, хотя остающееся по определению стойко, а значит, очищено, желанно. В теории вы можете очистить золото, просто оставив его валяться, позволив дождю и сырому воздуху выесть примеси, пока не останется только золото. Хотя я бы не стал. Может прийти кто-нибудь вроде меня и украсть его.

Я подумал: неужели мне и в самом деле нужно сквозь это проходить?

В конце концов они меня нашли.

Представьте сцену. Фока и я, в университете, два румяных юных интеллектуала, пьяные, идут пошатываясь по узкой аллее, нас вышвырнули из «Божественного терпения», мы на пути к созданию обстоятельств, которые приведут к тому, что нас вышвырнут из «Сострадания» и «Социальной справедливости» (из «Терпения» могут выгнать за тяжелое дыхание, или так было в мои дни, но чтобы тебя выкинули из «Сострадания» нужно по-настоящему стараться). Мы разговаривали, как это делают студенты: слишком громко, слишком быстро, от всего сердца, о вещах, которые мы понимали в теории и в принципе, хотя понятия не имели о доказательствах и практике.

— Хотя чертовски хороший способ делать деньги, — кажется сказал я.

— Алхимия, — он фыркнул. Такие вещи люди делают только спьяну.

— Не то чтобы это было возможно, — указал я. — Не получится.

— Не будь так уверен, — хмуро ответил он. — Удивительно, что люди могут делать. Посмотри на скотоводство. Или изготовление стекла, то есть, это наглядный пример. То есть, кто мог подумать: ты можешь взять много песка, типа просто обычного песка, с пляжа, любое чертово количество, а потом засунуть в плавильню, нагреть до очень, очень, очень горячего и следующее, что видишь — у тебя есть стекло. То есть, — добавил он с чувством, — стекло. Невозможно.

— А вот и нет, — я чувствовал, что обязан возразить. — В стекле, на самом деле, ничего особенного. Люди его делают каждый день.

— Да, но это не должно быть возможным, вот я о чем, — сказал он. — Вещь, которая твердая, когда ее касаешься, значит она правда здесь, но ты не можешь ее видеть, ты можешь видеть сквозь нее. Это невозможно, — он приостановился, чтобы вернуть равновесие, которое временно его покинуло. — Это больше на чертову магию похоже, чем на что-то разумное. Ну, так ведь?

Я пожал плечами. Я забыл, что он хотел доказать.

— Так что, — продолжил он с лицом, сморщенным от концентрации, — может, то же касается алхимии. Неблагородные штуки в золото. Только потому что мы не можем делать этого сейчас, не значит, что и потом не сможем. Ну?

— Но это нельзя сделать, — терпеливо сказал я. — Из-за базовой алхимической теории.

Он сплюнул; вот и все, что он думал о базовой алхимической теории.

— И еще чертовски хорошая работа, — сказал он. — Знаешь что? Если я когда-нибудь стану принцем…

Он сделал паузу, затормозил и тяжело сглотнул с полдюжины раз. Я сделал большой шаг назад, узнавая симптомы. Но в этот раз с ним все было в порядке.

— Если я когда-нибудь буду принцем, — продолжил он, — первое, что сделаю. Хочешь угадать?

Я покачал головой.

— Что?

— Отловлю всех алхимиков, — сказал он, — вздерну сволочей. Без пощады, без исключений. Знаешь почему?

— Просвети меня.

— Потому что, — сказал он, — алхимики — это большая потенциальная опасность государству. Правда. Потому что, — продолжил он, массируя глаза большим и указательным пальцами, — в чем основа государственного дохода? Золотой стандарт. Почему? Потому что золота мало. Получаешь какого-то ублюдка, разгуливающего по стране, он соображает, как превратить неблагородный металл в золото, что ты получаешь? Полный фискальный хаос, вот что. Рынок переполнен, золото бесполезно, миллиарды ангелов выброшены из экономики в течение часов.

Меня не слишком интересовала тема, но я чувствовал, что обязан спорить, потому что когда ты в этом возрасте, и студент, и пьян, ты споришь обо всем до упора.

— Ну не знаю, — сказал я. — Трюк будет в том, чтобы держать его при себе. Не давать никому о нем знать. Тогда у тебя может быть собственный прирученный алхимик в подвале, готовящий миллионы ангелов, и только ты будешь знать, в чем там подвох. Ты богат, у всех все нормально, никаких проблем.

Он бросил на меня раздраженный взгляд.

— Не сработает, — сказал он. — Нельзя такое долго хранить в секрете. Обязательно выяснится — и тебе хана. Единственное, что можно сделать, заманить всех хороших алхимиков взятками, наблюдать за ними очень, очень внимательно; затем, когда покажется, что они приблизились… — он провел пальцем по горлу и икнул.

— Жестковато, — сказал я.

— Да, — ответил он, — но правильно. Это правильный поступок. Всегда поступай правильно, если ты принц. Погоди секунду, надо отлить.

Он остановился у двери монастыря Сестер Божественной Милости, раздался журчащий звук. Затем он заковылял, догоняя меня.

— Так ты этим займешься? — спросил я. — Когда будешь принцем.

Он рассмеялся.

— Не буду принцем.

— Правда?

— Невозможно, — сказал он. — Не может случиться.

Когда я вернулся в лабораторию, золотой слиток был почти, но не совсем там, где я его оставил. Ага, подумал я.

— Четыре охранника, — сказал страж.

— Прости?

— Четыре охранника, — повторил он. — За дверью, постоянно, с этого дня.

— Я польщен, — сказал я.

Он зло на меня посмотрел.

— И рядовой Сириск в госпитале. Трещина в черепе.

Время от времени я и правда себя ненавижу. Недолго, и потом это быстро проходит, а потом снова возвращается.

— Мне жаль, — сказал я.

— Ну, да, — сказал он и вышел из комнаты. Я услышал замок. И что? — подумал я. Он был котелком. Им платят за получение увечий. Он был здесь, чтобы держать меня взаперти, а я свободный человек, гражданин вселенной, не курица в клетке. Я никогда не собирался причинять кому-либо вред, никогда. Ну, не часто. А когда я причиняю, это никогда не является моей основной целью, просто неудачным неизбежным последствием. В основном.

Я уселся и стал читать книгу. Аркадий о функциях, с фундаментальной ошибкой, но все равно есть некоторый смысл. Они принесли мне еду: свежий хлеб, твердый белый сыр, пять ломтей фермерской колбасы, яблоко.

— Как дела у Сириска? — спросил я.

Они только посмотрели на меня. Я съел еду, затем положил ноги на стол и закрыл глаза, но все что мог видеть — ее лицо прямо под поверхностью меда. Это не было виной, больше похоже на первое движение идеи. Я поднялся, нашел бумагу, перо и чернила и начал писать. (И если вы оказались студентом второго курса любого приличного университета Весани, вы знаете, что я написал. Черт, вы скорей всего сможете процитировать открывающий параграф по памяти, что больше, чем могу я. Кстати, на третьей странице совершенно примитивная ошибка. Маленькая награда, если вы сумеете ее найти).

Должно быть, я уснул, потому что, когда они меня разбудили, я лежал лицом на бумаге, а чернила формировали маленькое озеро на сиденье скамьи. Я поднял глаза. Котелки.

— Пойдем с нами, — сказали они.

— Мне обязательно? — спросил я, зевая. — Это и правда был долгий день.

— Встать, — объяснили они.

Я поднялся, и они вытолкали меня в дверь. Я был не рад рукоприкладству, но потом вспомнил о человеке, чей череп я разбил, и решил не устраивать скандал. Памятка себе: нужно специально прикладывать усилие, чтобы не причинять вреда людям.

Фока ждал меня в Южной библиотеке. Расстроенный. Я дважды был здесь раньше: однажды — как друг и почетный гость, однажды — когда обворовывал дворец (длинная история) и повернул не в ту сторону. Поразительная комната: небольшая, по дворцовым стандартам, — пусть с трудом, но вы сможете втиснуть сюда кавалерийский эскадрон, однако им придется оставить лошадей в коридоре — наполовину покрытая панелями дуба глубокого золотого цвета с резьбой поздних идеалистов, изображающей урожай и пасторальные объекты, с лепным потолком, золоченым и разрисованном в стиле trompe l’oeil, чтобы выглядеть, как балдахин из лозы и шелковицы (традиционно новым гостям предлагается приз в два ангела, если они смогут заметить крапивника в натуральную величину, спрятанного среди виноградных лоз; я нашел только на второй визит); пять свободно расставленных книжных шкафов, без цепей, один из которых приютил личную коллекцию книг нынешнего принца. Я был тронут, заметив, что три полки этого шкафа заняты собранием сочинений Салонина.

— Ты невозможен, — сказал он.

— Строго говоря, нет. Весьма маловероятен, но…

— Ты отправил стражника в госпиталь, — Фока был не в настроении для шуток. — Другой потерял два нижних зуба, — он сделал паузу и посмотрел на меня. — Где ты научился так бить? — спросил он. — Не в университете.

— Вроде как по ходу дела научился, — честно ответил я. — Слушай, мне правда жаль насчет стражей. Это не было…

— Специально? — он покачал головой. — Ну, они наименьшая наша проблема, — он взял лист бумаги и помахал им. — Знаешь, что это?

— Просвети меня.

— Это ордер дружественной выдачи, — сказал он, и я увидел, что его лицо было молочно-белым. — Подписан и запечатан мезантинским поверенным, выдвигает обвинения в подлоге, подстрекательстве к мятежу и подделке денег. Знаешь, что это означает?

Другими словами, экстрадиция. Я с большим трудом сохранил непроницаемое лицо.

— Ты не позволишь им меня забрать, — сказал я.

На мгновение он закрыл глаза.

— Я и правда не вижу выбора, — сказал он. — Это правильно оформленный ордер, у нас действующая конвенция, они знают, что ты здесь, и они пошли в Сенат, а не лично ко мне. Если я попытаюсь это похоронить, у Стремления будет моя голова на пике.

Я не смел посмотреть ему в глаза, так что сконцентрировался на маленьком лепном крапивнике прямо над его головой. Казалось, будто он мне поет. Экстрадиция: меня формально передадут у Северных врат под охрану трех или четырех вооруженных курьеров. Я уйду тихо. Рано или поздно мы остановимся в таверне, почтовой или дорожной станции. Комок pulveus fulminans отправляется в огонь, я отправляюсь в окно, свободный и вольный. Конечно, большинство крупных правительств неплохо меня знают к этому моменту, будет обыск, включая полости тела. Но если выбирать между достоинством, удобством и моей жизнью — не о чем думать. Вы легко можете спрятать там, где солнце не светит, достаточно pulveus fulminans, чтобы снести стену.

— Прошу, — сказал я. — Не позволяй им этого сделать. В Мезентине виселица за чеканку монет.

— Нужно было раньше думать, — он сделал паузу. — Ты и правда это делал.

Я кивнул. Я завел правило говорить правду, когда мне это ничего особенного не стоит.

— Я голодал, — сказал я. — Встретил людей в баре. Они сказали, что это для украшений, не подделки.

— Нино, ты идиот, — в его голосе было нечто, нечто настолько близкое к настоящему чувству, что на секунду мне физически стало плохо. — Что я могу сделать? Давай, ты же гений. Предложи что-нибудь.

— Я не юрист, — сказал я. — Спроси профессионалов, ты им за это платишь.

— Уже спросил, — отрезал он, чуть повернув голову, чтобы не встречать мой взгляд. — Ни черта не смогли придумать. Лучшее, что пришло им в голову — это заявление о неподсудности духовенства. Но это не сработает, если только не устроить все на земле Мезентина.

Неподсудность духовенства, думал я, а вот это хитро. Мне нравилось. Никогда раньше не был священником.

— Это сработает?

Он нахмурился, верный признак глубокой концентрации.

— Они так считают, — сказал он. — Конвенции четыре сотни лет, она была предназначена для защиты наших миссионеров, когда они впутывались в неприятности, проповедуя свержение Гильдий, но она все еще в силе и отдельно затрагивает призыв к мятежу и связанные нарушения. Так что, да, наверное.

— Значит, ты можешь меня вытащить.

— Только, если позволю тебя сначала забрать, — он помассировал глаза, словно не спал три дня. — Эти ублюдки в Стремлении, — сказал он, — используют тебя, чтобы добраться до меня. Могу на что угодно поспорить, это они подговорили мезентинцев.

— Давай подумаем об этом, — сказал я своим лучшим серьезным голосом. — Если ты попробуешь все это похоронить, как ты говорил, то сыграешь им на руку и у тебя будет конституционный кризис. Если мы подчинимся, в соответствии с процедурой, честно и без обмана, ты сможешь меня вытащить и в тоже время напакостить Стремлению, — я пожал плечами. — Как по мне, довольно просто, — сказал я. — Я пойду.

Он сидел тихо и неподвижно, и мне пришлось сделать усилие, чтоб не забывать дышать. Затем он, видимо, пришел к решению, затем отказался от него.

— Вот и говори о выборе времени, — сказал он. — Когда ты так близко…

Говоря это, он поднял глаза. В тюремном бараке в Фронтис Тропе мы играли в карточную игру. Я забыл ее название, но в игре есть момент, когда у вас появляется возможность специально дать увидеть другим игрокам ваши карты. Никогда не играл в нее против Фоки, но могу поспорить, он был бы очень хорош в ней.

(Когда я вернулся в лабораторию после последнего побега, я поднял золотой слиток, как только заметил, что его двигали, и проверил нижнюю часть. Разумеется там была вырезана тонкая линия, достаточно глубокая, чтобы прорезать слой позолоты, сформированный на посеребренном медном слитке с помощью процесса Поликрата. Что, как мне кажется, я забыл упомянуть, так это другой слиток, который я вынул из той же формы раньше. Он был из чистого золота, и я положил его рядом. Архестрат в «Материалах» предполагает, что процесс трансмутации начинается снаружи и медленно движется внутрь, будто оттаивание мороженого мяса.)

Я сумел придать себе оскорбленный вид.

— Я сказал шесть недель, — сказал я. — Я не даю обещания, которые не могу выполнить.

Чудовищность этой лжи на мгновение заполнила комнату, затем рассеялась, как газ на сквозняке.

— Ты руководствуешься Архестратом?

Я презрительно поморщился.

— Едва ли, — сказал я. — Но похоже, что он мог быть в чем-то прав, разнообразия ради. Однако процесс еще не готов, — продолжил я. — Если ударить по бруску долотом, ты увидишь, что он наполовину из меди.

(Что было правдой. Адова работа, отливать золото вокруг медного ядра. Мне пришлось поддержать медный брусок внутри формы четырьмя медными гвоздями, чтобы расплавленное золото могло литься вокруг него и под ним. Внимание к деталям, понимаете. Во всем.)

— Если я позволю им тебя забрать…

— Не волнуйся, — храбро сказал я. — Я буду в порядке. И когда я вернусь назад, то смогу закончить работу.

Я уже некоторое время мучаюсь тем, что не был вполне честен с вами. Вот, что на самом деле произошло.

Она вошла. Она увидела стакан на столе.

— Что это? — спросила она.

— Ничего.

Она одарила меня тем особым взглядом.

— Что?

Я рассказал ей, что входило в состав, упустив один ключевой ингредиент. Ей понадобилось около пяти секунд, чтобы сложить головоломку.

— Он сработает?

— Откуда я знаю?

Она склонилась над мерным стаканом и понюхала его, отдернулась и скривилась.

— Он неустойчивый.

— Да, но я добавил немного сладкой настойки колоцинта, чтобы его стабилизировать.

Она внимательно его осмотрела, затем коротко кивнула:

— И?

— Куда спешить? — я пожал плечами. — Если сработает, у меня будет вечность. Если нет…

— Ты сделаешь еще, — быстро сказала она, будто до этого не собиралась ничего говорить. — Для меня.

Я не ответил. Она злобно на меня уставилась.

— Нет, — сказал я.

— Что?

— Нет, — повторил я. — Хочешь попробовать, ты знаешь рецепт.

— Что за черт…

— Со всем уважением, — ответил я, — но бессмертие это одно. Быть женатым на тебе на веки вечные, с другой стороны…

— Ты ублюдок.

— Это несправедливо, — сказал я. — Я не собираюсь разводиться. Мы будем жить до конца твоей естественной жизни вместе, а потом я буду свободен. Под этой сделкой ты подписалась.

— Ты дашь мне умереть.

— Все умирают, — сказал я. — Смертность — это константа, определяющая наше существование.

— Иди на хер.

— Кроме того, — сказал я, — он, скорей всего, не сработает. И он может быть ядовитым.

— Если так, — прощебетала она, — ты умрешь и я буду знать, что пить его нельзя.

— Он может быть из тех ядов, которым требуются часы. Или дни. Недели даже. Было бы преступной безответственностью позволить тебе его выпить.

— Ты собираешься дать эликсир Фоке?

— Если он сработает, — улыбнулся я, — когда-нибудь я опубликую рецепт. Но только после очень тщательного тестирования. Скажем, две сотни лет. Публиковать раньше будет плохой наукой.

— Ты собираешься дать его моему брату или нет?

— Нет, — ответил я. — Он финансирует меня, чтобы превратить свинец в золото, что, как все мы знаем, невозможно. Это просто мой побочный проект. Он не владеет исследованием. Это, — продолжил я, обаятельно улыбаясь, — только для меня. Потому что я этого стою.

Я видел ее бросок, ее руку вокруг стакана. Она поднесла его ко рту с невероятной грацией. Я откинулся на стуле, наблюдая представление. Когда все было кончено (все закончилось быстро; я выбрал sal draconis, потому что он быстро действует), я поднялся и встал над ней, повернул ее лицо ногой, чтобы увидеть глаза. Ничего.

Минус один, подумал я. Я знал со времен университета, когда она приехала в гости к Фоке и встретила меня в первый раз, что от нее жди беды. Когда Фока более или менее меня похитил и привез в Парапросдокию со смехотворной, но совершенно искренней верой, что однажды я смогу разобраться, как превратить неблагородный металл в золото, она не возражала. Отнюдь. Однажды я услышал, как она говорит ему: никогда его не отпускай. Это был третий, нет, извините, четвертый раз, когда я пытался сбежать. Я бесцельно шатался по дворцу, пытаясь найти дверь, которая ведет на улицу, и случайно забрел в маленький садик, где они пили вино у фонтана. Он уверил ее, что единственное путешествие, в которое я отправлюсь из дворца — короткий путь от задней двери до мусорной кучи — технически снаружи территории дворца, поскольку это на другой стороне стены. Стоит ему расколоть трансмутацию, сказал Фока, и я избавлюсь от него. Не смей, ответила она, пока он не сделает мне эликсир. Он ухмыльнулся. Ну давай тогда, сказал он. Но потом…

Я не был удивлен, нисколько. Я всегда знал, со времен пьяного разговора в Элписе. Последнее, чего хотел Фока — это способ превращать мусор в золото. В конце концов, у принца больше золота, чем у кого-либо на этой стороне Восточного моря, так что и терять ему больше. Вряд ли это совпадение, что около полудюжины невероятно талантливых алхимиков, которые работали на него передо мной, людей, чью лабораторную посуду я был бы недостоин мыть, умерли во дворце. Ирония. Трансмутация невозможна, честно и без обмана. Но легко могу вообразить, что произошло. Фока продолжал давить на них, добиваясь результатов. Они не могли сделать невозможное и жульничали. Жульничать легко. Существуют десятки надежных рецептов для мгновенного золочения и столько же — для золота дураков, которое практически неотличимо от настоящего, и давайте не забираться в туманный мир сфальсифицированных экспериментов, ловкости рук, печей с двойным дном, а также третьей и четвертой книг ксенократовых «Экспериментов» (свои я потерял давным-давно, но только после того, как поместил все содержание книг в память). Итак, они сжульничали, достаточно правдоподобно, чтобы убедить Фоку, что наконец нашли решение и что решение все-таки было возможно. А потом он их убил.

Разумеется, Евдоксия была куда умней своего брата, и она обучила себя алхимии до замечательно высокого уровня. Она знала, что трансмутацию невозможно провести. Мне кажется, она думала, что если ее брату доставит удовольствие убить кучку шарлатанов, пусть его. Она определенно знала, что лучше с ним не спорить, если идея застряла в его голове. Но она читала ту мою раннюю работу, что получила всеобщее одобрение, «О свойствах органических материалов», в которой я убедительно доказал, что эликсир вечной юности не только теоретически возможен, но уже почти в пределах досягаемости.

Книга была еще одной моей маленькой серой ложью. В ней логическая ошибка настолько большая, что я даже не чувствовал вины, публикуя ее, на том основании, что каждый, кто ее не заметил, заслуживает, чтобы из него сделали дурака. Но никто ее не заметил, даже гениальная Евдоксия. Вот только она знала меня достаточно хорошо, чтобы понимать — угрозы просто не сработают. Ядром ее философии всегда было «больше пчел на мед, чем на уксус». Она решила, что если я глубоко, безнадежно в нее влюблюсь, то сделаю эликсир, чтобы навеки сохранить красоту, которой себя посвятил. По справедливости, не думаю, что она планировала меня убить, когда я его добуду. Она бы просто оставила меня Фоке. В любом случае, она продала ему идею нашей свадьбы, обосновывая ее тем, что человека с моей склонностью к побегам нельзя удержать силой. Вместо этого надо заставить меня захотеть остаться, а после, когда она будет вдовой, сможет выйти замуж снова. Фока согласился, не потому что его убедили ее доводы, но потому что знал, что она почти вышла замуж за Опиана, лидера Народного Стремления и самого смертельного политического врага Фоки. Она прикинула и решила, что это только вопрос времени, когда Стремление восторжествует и голова Фоки окажется на пике у Северных врат. Выйдя замуж за Опиана, она могла ускорить неизбежное, укрепить свою позицию и по сути править от имени мужа, если пожелает. Не думаю, что у нее бы получилось на самом деле. Я считаю, она хотела убедиться, что ее голова не окажется рядом с головой брата, когда финал наконец придет. В любом случае, дело не выгорело, поскольку Опиана сместили в одной особенно скверной схватке в рядах Стремления; его наследником в качестве лидера Стремления стал Песценний, про которого было широко известно, что он не любит девушек, так что она сдалась. Таким образом выдать сестру за политическое ничто было в интересах Фоки; обоюдная польза того, чтобы держать меня на поводке, если это действительно сработает, была только вишенкой на торте.

Я решил ее убить довольно давно, затем передумал. Мне очень стыдно, но я беспомощен рядом с красивыми женщинами. Так я позволил себе полюбить Феодосию, а после того, как Фока ее убил, Евдоксия все еще была здесь, такая же прекрасная, все так же отчаянно желающая меня удержать, чтобы я сварил ее идиотский эликсир. Просто беги, говорил я себе, нет необходимости в смерти еще одной прекрасной женщины. Трансмутация плоти в разложение, теплого в холодное — это достоверный факт, его не нужно доказывать снова. Просто беги и оставь их обоих позади.

В тот раз я добрался до самой Лахримы на берегах Великого Белого озера.

Экстрадиция. Так много дел, так мало времени.

Худшая часть, разумеется, в знании, что я должен рассчитывать на других людей. У меня пунктик в этом вопросе. В основном, думается, потому что другие люди всегда меня подводили, когда это было важно; но еще в глубоко укоренившемся комплексе насчет доверия людям. Никогда толком этого не умел. Думается, потому что мы всегда инстинктивно используем себя как эталон человечества, когда просчитываем возможное поведение других. Я бы дальше плевка себе не доверился, так почему я должен верить кому-то еще?

Кроме того, существуют процедуры, которые вы просто не можете торопить. Нужно время, чтобы элемент А прореагировал с эссенцией Б и произвел соединение В; иногда получается немного подогнать небольшим продуманным подогревом, но не всегда, и если вы ошибетесь, вы испортите соединение В или проделаете дыру в потолке. Более того, спешка — всегда плохая идея, когда вы используете сильные кислоты. Подумайте об этом.

Добавьте чистое серебро в aqua fortis, затем добавьте древесный спирт, чистый, насколько возможно. Я потратил годы, размышляя, как провести эту реакцию, чтобы создать стабильный продукт. Теперь я столкнулся с заковыристой проблемой, как сделать его нестабильным. Это тоже история моей жизни.

Я начал с двадцати серебряных долларов; не паршивого государственного выпуска, где девяносто частей серебра к десяти частям меди, но домашнего изготовления (я предпочитаю термин «ручной работы») моего собственного производства, девяносто девять запятая шесть чистоты, которые я забрал из безопасного места после встречи с Астиагом. Одна из причин, почему я никогда не мог заработать денег на фальсификации, заключается в том, что я делаю лучшие монеты, чем правительство. Ничего не могу поделать. В моей голове всегда тихий голос: если вещь стоит сделать, делай как следует.

Положите доллары на дно большого стеклянного стакана. Плесните целую пинту самой лучшей aqua fortis; сам делал, потому что хорошую вещь не купить. Отойдите подальше, потому что вонючий белый пар может вас убить, если его вдохнуть. Наблюдайте за веселыми маленькими пузырьками, пока кислота разъедает серебро. Достаточно, чтобы разбить ваше сердце.

Охранник вернулся со льдом, о котором я просил. Они обращались со мной, будто я — нечто среднее между прокаженным и действующим вулканом. Я улыбнулся и дал сержанту двадцать первый доллар.

— Нет, правда, — сказал я, пока он смотрел на него. — И спасибо.

Можно было видеть битву, происходящую в его голове. С одной стороны, я был невероятно коварным мастером побегов, который не думал ни о чем другом, кроме как покалечить честных солдат, если они встанут на его пути. С другой стороны, серебряный доллар это серебряный доллар, это месячное жалование. В итоге его пальцы сомкнулись вокруг монеты, и он очень быстро вышел из комнаты.

Я получил древесный спирт от Сирмия. Лучший, что можно купить за деньги. Я поставил стакан на лед, булькнул туда древесного спирта, закупорил бутылку и отошел подальше. Пока все хорошо. Как только смесь перестала извергать убийственный газ, я тонкой струйкой добавил холодную воду, чтобы кристаллы начали расти. Скользкая часть кончилась, теперь все, что осталось — проделать относительно тривиальную работу по превращению неблагородного металла в золото.

Я на самом деле не знаю — сейчас я совершенно честен с вами — возможно это или нет. По правде говоря, мне никогда не хватало энтузиазма довести эксперимент до завершения. Если бы я случайно наткнулся на секрет перед тем, как Фока меня схватил, может, я был бы чуть более мотивирован. Подобное открытие стало бы моим смертным приговором, так что оно оставалось совершенно теоретическим. Я не смел даже записать и проработать его на бумаге, на случай, если Евдоксия его увидит. Оно сидело в моей голове годами, и я никогда не пробовал его на практике.

Это процедура из шести частей — уверен, вы простите, если я не расскажу о ней, просто на случай, что у вас возникнет искушение попробовать самим, что, поверьте, приведет вас ко всевозможным ужасным последствиям, когда ваш король, принц, герцог или городской совет выяснят, что вы задумали. Самое большее, что могу себе позволить — это дать вам намек. Вы добавляете что-то к чему-то, делаете что-то, что приводит к чему-то, и получаете что-то в конце, что будет или не будет золотом, в зависимости от того, сработает это или нет. Все довольно просто, и лед не нужен: вы можете сделать это дома, на кухонном столе, но, пожалуйста, — не делайте.

Так что я это сделал. Затем я сварганил три куска pulveus fulminans размером с орех, поместил их в оболочку из невероятно тонкой позолоты и поместил туда, где их не найдут. Я не буду останавливаться на этом этапе операции. Все было сделано точно вовремя.

— Мне нужно увидеть принца, — сказал я.

Сержант — не тот, что в последний раз — кивнул. У меня сложилось впечатление, что он ожидал от меня этих слов, так что Фока предположительно хотел попрощаться, как я и надеялся. Говорите о Фоке, что хотите, он всегда был предсказуем: хорошее качество в ингредиенте, жизненно важное для хорошо контролируемого эксперимента.

(Было бы очень мило, если бы моя жизнь была хорошо контролируемым экспериментом. Знаете, начините с базовых ингредиентов, добавьте образование, опыт, события, помешайте стеклянной палочкой, когда необходимо, замедлите реакцию с помощью куба льда. Предсказуемые последствия, задуманные результаты и что-нибудь стоящее в конце. Сработало не совсем так. Что касается результата, продукта, подождем увидим. Я еще могу удивить себя.)

— Юристы говорят, все должно быть в порядке, — сказал Фока. Он посерел от переживаний. — Они составили план защиты, и я выслал бумаги вперед с экспресс-курьером, так что они будут там прежде, чем ты прибудешь. Если повезет…

— Я буду в порядке, — сказал я. — Правда, — я улыбнулся ему. — Знаешь, всегда думал, что я умный, но неподсудность духовенства…

— Проклятье, — сказал он, — чуть не забыл. — он порылся в бумагах на столе, нашел то, что искал. — Локуст Салонин, даешь ли ты торжественную клятву исполнять и соблюдать обязанности священнослужителя наисвятейшей конвокации Общества Неодолимого Солнца? Скажи да.

— Да, — сказал я и подождал. — Это все?

— Это все. Ты священник. Теперь убирайся с глаз моих.

— Правда священник?

— Да. Пока. Попытайся никого не ограбить или ничего не взорвать.

— Фока, — я смотрел прямо на него, чего обычно не делаю. — Я должен кое-что тебе сказать, прежде чем уеду.

— Ну?

— Наедине.

Он засомневался, а котелки внезапно насторожились.

— Да ладно, — сказал я. — Теперь я священник. Если ты не можешь верить духовенству…

— Ладно, — он кивнул сержанту, и котелки покинули комнату. — Ну?

Я чуть понизил голос.

— Он начался, — сказал я.

— Что?

— Эксперимент. — понадобилось мгновение, чтобы до него дошло, а потом его глаза стали круглыми, как доллары. — Я начал его. Он займет около пяти часов.

Он схватил меня за рукав.

— Ты имеешь в виду?..

— В моей лаборатории, — сказал я, — на столе стоит каменная чаша, рядом с водяными часами. В чаше пригоршня железных гвоздей, покрытых бледной зеленой жидкостью. Где-то через час ты должен увидеть бледный желтый слой на гвоздях. Что бы ты ни делал, не трогай их, вещество разъест твои пальцы до кости. Просто оставь их, но кто-то должен наблюдать за процессом, как ястреб. Пока жидкость остается зеленой, все нормально. Если она начнет синеть, кто-то должен добавить две капли темно-коричневого вещества из темно-зеленой стеклянной бутыли. Это приведет его в порядок, но это должно быть сделано в тот момент, как жидкость изменит цвет. Иначе весь эксперимент будет потерянным временем и мне придется начать заново, это отбросит нас на месяцы, — я усмехнулся. — Это, пожалуй, самое неудачное время, что они могли выбрать.

— Ты не мог подождать, пока вернешься? — нахмурился он.

Я покачал головой.

— Главный реагент остается стабильным только около дня, — сказал я. — Ему необходимо девять недель, чтобы созреть, после того, как его подготовят. К тому же, — тихо добавил я, — я могу не вернуться. Не хотелось бы умереть, не попытавшись.

Он выглядел, будто ему стало плохо.

— Не говори так, — сказал он. — Юристы…

— Я обо всем напишу, когда доберусь до Мезентии, — сказал я. — Отправлю тебе письмо с дипломатическим курьером.

— Нет, — он был в ужасе. — Ради всего святого, не делай этого. Мы никому не можем довериться с чем-то вроде этого. У нас будет достаточно времени, когда ты вернешься.

— Как хочешь, — пожал я плечами. — Просто удостоверься, что кто-нибудь будет следить за процессом следующие пять часов. Все, о чем прошу.

— Не волнуйся, — сказал он, и его голос был чуть выше обычного. — Я все сделаю сам.

— Правда?

— Даю слово.

— В таком случае, — улыбнулся я, — мне не о чем волноваться. Благослови тебя Бог, сын мой, — добавил я и постучал в дверь.

История моей жизни до сих пор.

Когда я был юн, я хотел знать правду. Я был нетерпелив. Я видел вещи очень ясно. Пожалуй, это ошибка — учить юных логике. Логика настолько же оружие, насколько инструмент. Ты учишься ей, ты ей овладеваешь, ты дождаться не можешь, чтобы выйти и использовать ее на ком-нибудь. В Элписе я обнажал меч логики, пока не с кем стало сражаться. Затем у меня удивительным образом исчезли деньги, а вскоре оттуда исчез и я.

Бегство. История моей жизни. Я убежал от философии и принялся делать глупые вещи. Воровать глупо, потому что рано или поздно тебя поймают. Быть пойманным — тоже история моей жизни. Я всегда сбегал, но меня всегда ловили. Когда-то я думал, что просто наткнулся на алхимию, но теперь я достаточно стар, чтобы понимать, что нет такой вещи, как совпадение. Меня создали два доминирующих фактора — философия и преступление, соединенные вместе на кубе льда, который служит мне личностью. И так родилась моя алхимия. Мы были, как говорят, созданы друг для друга.

Самое глупое, что я, наверное, величайших из когда-либо живших алхимиков. Не потому что я нашел или не нашел способ превращения неблагородных металлов в золото, но потому что… ну, мы еще дойдем до этого позже. К тому же я довольно компетентный философ, но только пока вы готовы мне за это платить. Чем дольше вы думаете об истине и мудрости, тем больше понимаете, что они лишь плоды воображения; и что остается? Ну, существует чистое удовольствие фехтования логикой, что прискучивает со временем, и существует приемлемая жизнь, на которую можно заработать лекциями, писательством и преподаванием. Я бы попробовал, если бы меня оставили в покое, но увы.

Фока и Евдоксия определили мою жизнь. Когда я не убегал от них, я лгал им, чтобы меня не убили. Я убил Евдоксию, потому что был вынужден: слишком старый и уставший, чтобы продолжать бегать, слишком измотанный, чтобы продолжать доставать комки pulveus fulminans из задницы и выпрыгивать в окна. Что касается Фоки, думаю, он хотел как лучше, но это не оправдание. Я хотел как лучше на разных стадиях своей жизни, и мне нет никаких оправданий.

Самое интересное, что одним из величайших моих талантов, пока я его не утратил, было заводить друзей. Давным-давно я нравился людям инстинктивно. Феодосия любила меня. Нужно быть в десять раз большим ученым, чем я когда-либо буду, чтобы разобраться в этой химии.

Ну. Простите, кстати, что я врал вам раньше. Не смог устоять. Думаю, прежде всего я шоумен, исполнитель, лжец. И с этим вы можете идти в банк.

— Ради Бога, — сказал Песценний, злобно глядя на меня. — Тебе обязательно было разворотить весь дворец?

Можно не говорить, что он преувеличивал. Но…

— Да, — ответил я. — Омлеты и яйца, — объяснил я. — К тому же, если вещь стоит делать…

Он налил мне в чашку бледно-зеленого чаю, который так моден в эти дни. Что касается меня, я скорей буду воду пить из канавы.

— Как именно ты это сделал? — спросил он.

Песценний, бывший глава Народного Стремления, а сейчас Первый гражданин Республики был, разумеется, моим старым университетским приятелем. Мы давно знакомы.

— Эта штука на вкус, как моча, — сказал я.

— Да. Как ты?..

Для этого я слишком хорошо его знал. Но это было неважно. У нас с ним было общее убийство. Такого рода взаимной связи можно доверять.

— Argens fulminans, — сказал я ему, вытягиваясь в его комфортабельном кресле. — Иначе известный как гремучее серебро.

— Никогда не слышал о…

— И не должен был, — сказал я. — Я его открыл. Фульминат золота существовал столетиями, все это есть в книгах. Я задумался, можно ли получить тот же эффект с серебром. Они оба совершенно бесполезны, конечно.

Он зыркнул на меня.

— Медленней.

— Фульминат серебра, — ухмыльнулся я, — это взрывчатка, очень мощная. Проблема в том, что она невероятно нестабильна. Другие фульминаты взрываются, когда их задеваешь или роняешь. Фульминат серебра склонен взрываться от собственного веса. Нет, я серьезно. Вес одного слоя кристаллов, формирующегося на другом, создает достаточное давление, чтобы сдетонировать. Вот почему он такой бесполезный. Ты не можешь сделать больше, чем мизерное количество, прежде, чем он самоуничтожится, если только не замедлишь его льдом. А когда лед растает…

Он тяжело думал, пытаясь не отставать.

— Продолжай.

— Я изготовил большое количество фульмината серебра, — сказал я. — На большом кубе льда. Я оставил его на столе в лаборатории вместе с другим экспериментом, в котором, как я знал, был заинтересован Фока. Осталось только поместить его в ту же комнату, что и фульминат, и задержать его там, пока он не взорвется. И Фока с ним, конечно.

— И все восточное крыло.

— Не то чтобы я работал с надежными данными, — пожал я плечами. — Так что пришлось гадать. Но ты должен согласиться, я ошибся в безопасную сторону.

— Можно и так сказать.

— Как бы там ни было, — продолжил я, — это сработало. И благодаря тому, что ты организовал для меня экстрадицию, я был в двенадцати милях от города, в компании безупречных свидетелей, когда Фока умер, освободив нас обоих. Затем все, что мне оставалось, сбежать из Мезантина…

— И как же?

Я насмешливо нахмурился.

— Профессиональный секрет, — сказал я. — Который я намереваюсь держать при себе на случай, если понадобится сбежать от твоих котелков, когда придет время.

Он был слишком умен, чтобы клюнуть на это.

— Все неплохо сработало, — сказал он, — на волосок. Когда ты все это предложил, я…

— Ты думал, что я с ума сошел, знаю. Но ты поверил мне. Спасибо.

— У меня ощущение, что я еще пожалею об этом, — сказал Песценний.

— Тогда ты будешь удачливей Фоки, — ответил я. — В любом случае, к черту это. Ты получил, что хотел: Фока умер, правительство в хаосе, все ингредиенты для успешного переворота.

— Не называй это так, — с раздражением сказал Песцений. — Это была народная революция.

— Конечно, это была она, — я поднялся. — Спасибо за чай. Мне пора.

Он посмотрел на меня.

— Куда?

— Я никогда тебе не врал, — улыбнулся я. — Так что не спрашивай или мне придется испортить идеальный счет.

— Удачи, — кивнул он. — Как бы то ни было, ты народный герой.

— И еще священник, — сказал я. — Есть ли конец моим талантам?

Я отправился в Хорис Сиато, где у меня были деньги и место для работы, и там я успешно завершил труд моей жизни, достижение, с которым всегда будут связывать мое имя, мой великий вклад в будущее человечества, источник моего значительного состояния. Давно пора было, и я заслужил.

И вот он я. После целой жизни странствий и побегов, теперь я живу в большом доме, с двумя сотням акров парка и семьюдесятью с чем-то слугами. Большую часть времени я трачу на чтение — теперь, когда могу позволить купить все книги, какие только захочу. Я больше не пишу. Мне не нужны деньги.

Я делал кое-какие записи о моих разнообразных экспериментах в алхимии, но в прошлом году устроил огромный костер на лужайке и сжег их все. Так что, к примеру, единственный в мире рецепт изготовления фульмината серебра вы только что прочли. Идея в том, что любой псих, который захочет его сделать, будет следовать инструкциям и, поскольку в них специально допущена ошибка, не переживет попытку. Рецепт золота из мусора умрет вместе со мной, и, пожалуй, не велика потеря, поскольку я никогда не проверял, работает он или нет. Единственные данные алхимических исследований, которые переживут меня — это формула моего великого изобретения, которую я продал, вместе с бизнесом, венисанскому синдикату за большее количество денег, чем кто угодно сумел бы потратить за жизнь. Не стоит и говорить, они намерены охранять его с предельной свирепостью. В условиях контракта прописано, чтобы я не копировал формулу. Без проблем, сказал я им.

Теперь я честный человек, столп общества. Я даже плачу налоги. На самом деле, только в прошлом году я заплатил достаточно, чтобы содержать полк (согласитесь, здесь есть чем гордиться). Каждое солнцестояние я получаю корзину белых слив и ящик фавентинского красного вина от Первого гражданина Песценния, который так никогда и не допустил свободных и честных выборов и сейчас был практически неотличим от моего другого университетского приятеля Фоки, помимо того, что не убивал алхимиков. Я ел сливы, а вино отдавал садовникам.

Да, и прошлой осенью я женился. Она милая девушка, невзрачная, но с умом, острым, как нож, и она меня смешит. Она вышла за меня замуж ради денег и библиотеки. Мне кажется, я женился на ней, потому что мне нравятся люди с правильными приоритетами. Конечно, я все еще думаю о Феодосии. После многих размышлений я пришел к выводу, что, скорей всего, убил Фоку не потому, что он казнил Феодосию. Я пытался его винить, но не смог. Моя ошибка.

Мое изобретение, с помощью которого я превратил неблагородные материалы в золото на договорной основе и обеспечил себя единственным настоящим бессмертием… Простите, я не был с вами совершенно честен. Меня действительно зовут Салонин, но я изменил имя, когда приехал в Хорис. Вы будете знать меня как Лонгина Агриколу, изобретателя искусственной синей краски.

Переведено для канала «Фантастика» в телеграмм.

Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg