«Путь к небу»

Виктор Ночкин ПУТЬ К НЕБУ

Дед сказал: «Встретимся у горелого дуба. Помнишь — у которого ярилиной молнией верхушка разбита». Гриньша плохо представлял себе, что такое «ярилина молния», он родился за год с небольшим до Завоевания, и на его памяти гроз не случалось — но дуб с искореженной почерневшей верхушкой мальчик помнил. При взгляде на полумертвое дерево он представлял себе молнию в виде гигантской палицы, обращенной в факел. Во всяком случае, вид почерневших и изломанных ветвей наводил на мысли о палице, промасленных тряпках и пламени…

Вот и горелый дуб посреди поляны. Прочие деревья словно боятся близко подступиться к опаленному великану… Мальчик прислушался — тишина… И птиц не слыхать, только холодные капли методично тенькают по листьям. В темное время суток лес всегда такой — сумрачный, неприветливый, истекающий влагой… Гриньша выглянул из-за кустов — у подножия горелого дуба лежит человек. Дед. Мальчик осторожно двинулся к дубу. Дед не пошевелился, не повернул головы. Приблизившись, Гриньша склонился над стариком. На белой дедовой рубахе выделялись широкие разрезы, обрамленные черными потеками… На коленях тускло поблескивал кривой шканский меч, выпавший из ладони… Гриньша неуверенно коснулся дедова плеча — оно оказалось твердым и холодным. Дед всегда был очень твердым на ощупь, куда ни ткни — это Гриньша помнил… Но теперь… теперь тело старика будто вовсе окостенело… Гриньша сел рядом с покойником и заплакал, беззвучно раскрывая рот и смахивая слезы рукавами. Куда теперь? Что делать? Он всегда полагался на деда, получая от старика приказы и разъяснения. А теперь — как же?..

Нынче на рассвете (так дед именовал начало светлого времени суток) старик растолкал Гриньшу и велел собираться. Куда и зачем — мальчик не расспрашивал, не впервой. Потом у околицы они наткнулись в тумане на шканский патруль, дед бросил: «Встретимся у горелого дуба. Помнишь — у которого ярилиной молнией верхушка разбита» — и шагнул навстречу шканам, заслоняя внука и отталкивая его назад, в туман. Убегая, Гриньша слышал топот, стук и визгливые крики чужаков…

В тумане Гриньша заплутал, потом долго выбирался из лесу и по пути корил себя последними словами — дед, должно быть, давно уж на месте и теперь ждет его, недоумка… и бормочет про себя: «Где тебя, Гриньша, леший носит! Я ж велел тебе к горелому дубу идти, сказал — там встретимся…» Вот и встретились… Гриньша всхлипнул от жалости к деду и к самому себе… Сквозь равномерный шепот и шелест капель вроде бы донесся новый звук. Мальчик еще раз утерся рукавом и прислушался. Почудилось? Или нет? Не ночной ли зверь дедову кровь чует? На всякий случай Гриньша отполз от тела в сторону и затаился между выступающими из земли гигантскими корнями. Несколькими минутами позже на опушке показалась тень. Не издавая ни звука, она двинулась на поляну — длинная, статная, словно черный клок ночной тьмы выплыл из лесу — на поляну, в серые сумерки… Человек постоял у опушки — прислушивался, должно быть — и двинулся к горелому дубу. Гриньша затаился в своем убежище, боясь шелохнуться. Пришелец склонился над дедом, только теперь мальчик различил шуршание одежды, до сих пор чужак ступал совершенно бесшумно… Прошла минута… Снова шорох… Потом — тихий голос:

— Ну здравствуй, боярин Прохор Еремеевич… Здравствуй, друг старинный…

Прохором Еремеевичем деда Прокшу никто не звал, но слова показались Гриньше смутно знакомыми.

— Вот и ты, значит, не дождался… — добавил пришелец. — Эх… Прохор, Прохор… Что ж теперь? Один я, стало быть, остался… Один.

Гриньша не сдержался и всхлипнул в голос. Раз — что-то мелькнуло над головой, и Гриньша обнаружил, что незнакомец уже стоит над ним, прижимая лезвие шканского меча к его, Гриньшиному, горлу. Металл был холодным, сырым — прикосновение показалось мальчику очень неприятным.

— Кто?

— Внук я… — вот и все, что смог выдавить Гриньша.

— Прохора Еремеевича внук? — Рука с мечом немного отодвинулась.

— Ага… Деда Прокши…

Незнакомец опустил меч и отступил на шаг.

— Ну и что мне с тобой делать… внук? Здесь тебе нельзя оставаться… Домой тоже, наверное, нельзя… А как с дедом-то вышло?

Гриньша рассказал, как они с дедом Прокшей вышли в путь накануне, как встретили шканов, как дед велел бежать и явиться к горелому дубу…

— Значит, домой нельзя, — подытожил незнакомец. Найдут шканы своих мертвыми — уж доищутся, кто их упокоил. Тогда тебе несдобровать. Слушай, как тебя…

— Гриньша я, — назвался мальчик, исподлобья разглядывая незнакомца. Тот был долговяз и широк в плечах. По тому, как уверенно ухватил шканский меч, чувствовалось, что к оружию привычен. Лица Гриньша разглядеть толком не мог, видел лишь силуэт.

— Гриньша — это по-простому, — поправил пришелец. — Григорием тебя звать. Вот что я думаю, Григорий…

Незнакомец на минуту задумался, потом твердо закончил:

— Григорий Ярославич. Помню отца твоего, Ярослава, боярина Прохора сына. Вот что я думаю — дед неспроста тебя с собою взял. Думал, должно быть, что вместе с нами пойдешь. Значит, так тому и быть. Тебе что со мной, что без меня — все опасно. Ну а мне без помощника не управиться. Идем…

— Куда идем? — насупился Гриньша. — А дед?

— Куда идем — по пути расскажу. А дед…

Незнакомец обернулся к деду Прокше, поклонился в пояс и произнес медленно:

— Ты уж извини меня, боярин Прохор Еремеевич. Не серчай, а только не могу я нынче о тебе позаботиться как след… Если живым останусь… Если бывать такому чуду — непременно разыщу твои косточки и схороню по обычаю древнему. А теперь прощай… Идем, Григорий!

Не тратя больше слов, незнакомец повернулся и размашисто зашагал прочь от горелого дуба, заткнув за пояс шканский меч. Гриньше ничего не оставалось, как припустить следом… Мальчик шагал вслед за нежданным проводником, стараясь не отстать. А лес вокруг шептал, скрипел и булькал — чем ближе к светлому часу, тем обильнее роса стекает по ветвям, собирается в развесистых широченных лопухах, разливается между узловатых древесных корней, уходит в мягкий слой хвои, пружинящий под ногами… Так покойно кругом и так страшно…

Капли все обильнее падали на Гриньшу, мальчик натянул капюшон — но одежка быстро пропиталась водой и помогала слабо, вскоре путники вымокли до нитки. А незнакомец — хоть бы что, знай шагает себе… Гриньша только теперь, на исходе часа ходьбы по мокрому лесу, вспомнил, что не знает, как зовут спутника.

И уж собрался спросить, но тот остановился и поднял руку:

— Стой! — Гриньша послушно замер. — Дай сообразить… Эк тут все переменилось… Ага, вон она, просека. Давай-ка за мной…

То, что странный человек назвал просекой, скорее напоминало обычный лес, хотя деревья в указанной стороне и впрямь росли не так густо, как обычно в здешней чащобе. И деревья-то все молодые, догадался Гриньша — после Завоевания выросли… Значит, была просека… При Яриле была. Набравшись смелости, мальчик догнал спутника и, стараясь заглянуть в лицо сбоку, спросил:

— Дядь… А звать-то тебя как?

— Волхвом люди кличут.

Опасная кличка. Кто волхвом назовется — тому не жить, шканы уведут, точно.

— А…

— Погоди, Григорий, — остановил следующий вопрос Волхв. — Сейчас привал сделаем… Отдохнем, поговорим. Вот избушка-то.

Темное пятно в стороне от просеки оказалось покосившимся срубом. Странник толкнул низенькую дверь и нырнул, согнувшись, внутрь. Гриньша неуверенно заглянул следом, в лицо пахнуло теплой прелью…

В темноте затеплилось крошечное пятнышко — словно у Волхва в ладонях загорелся живой огонек. Гриньша сморгнул — странный человек поставил на стол крошечную плошку с тлеющим фитилем. Когда разжечь-то успел, вроде ведь и кремнем не стукнул…

— Заходи, — кивнул Волхв, — и дверку прикрой.

Гриньша протиснулся в затхлое нутро, раскисшая тяжелая дверь сама затворилась со скрипом за спиной. Мальчик стянул капюшон, распустил узел у горла и присел, всматриваясь в лицо нового знакомца. Тот, не глядя на младшего товарища, расстелил на столе тряпицу и выложил сухари. Толком лица мужчины было не разглядеть — закрывали влажные кудри с обильной проседью. Гриньша засуетился — у него в котомке был сыр и несколько ломтей хлеба. Когда поднял глаза, Волхв развесил на стене промокший плащ и тоже присел к столу. Теперь только мальчик рассмотрел спутника как следует: чертами тот напоминал более всего хищную птицу. Все в его лице было тонким, острым, злым. И нос, и подстриженная бородка, и глаза — малость раскосые, пронзительные.

Гриньша по примеру спутника развесил мокрую накидку и вернулся к столу.

— Ешь, — бросил ему Волхв. — Потом поспим часок — и в путь.

— Дяденька Волхв, а куда мы идем?

— Мы?.. А у тебя есть, где схорониться? Родня или знакомцы дедовы?

— Не… Одни мы были с дедом… — протянул Гриньша. Потом, помолчав, добавил: — Всегда.

Сколько мальчик себя помнил, они с дедом жили в Мушанке, хотя… Иногда, пожалуй, в голову приходили какие-то смутные образы — широкие чистые горницы. Не деревенские, с высокими сводами. И было там почему-то очень светло. Странно, в общем, все это было — и помнишь, и не помнишь одновременно… А в Мушанке их с дедом звали «чужинцами» — за глаза, когда дед Прокша не слыхал.

Волхв в ответ кивнул:

— Значит, точно со мной пойдешь… — и в упор посмотрел на Гриньшу. Глаза Волхва были тоже птичьи, желтые. Бесчувственные глаза. — Суров был Прохор Еремеевич, всегда суров и к себе, и ко всем прочим… Стало быть, с самого начала он так решил… о тебе решил, Григорий. И обратного пути у тебя уж нет. Поел? Отдохни, а потом я разбужу, да и в путь.

— Так куда идем-то, дяденька Волхв? — повторил Гриньша.

— В Завеев. Слышал о городе Завееве?

— Как не слыхать… Да ведь разрушили его шканы? Нет боле города?

— Города нет. Черная башня шканская есть. Туда и лежит наш путь.

— А потом?

Волхв опустил глаза и почти неслышно бросил:

— Поспи. Скоро дальше пойдем…

Когда Волхв разбудил Гриньшу, светать еще не начало. Задув крошечный огонек, путники завернулись в плащи и покинули убогое пристанище. Гриньша, шагнув из затхлого уютного тепла под зябкую лесную капель, невольно вздохнул. Что впереди? С каким странным человеком свела его судьбинушка… Словно в ответ на этот вздох, Волхв промолвил, как будто ни к кому не обращаясь:

— Вечная лесная капель… Теперь до самого полудня не иссякнет… — затем, обернувшись к Гриньше: — А ты, поди, и не помнишь, что все было иначе?

— Как иначе, дяденька?

— Дед тебе не рассказывал, что было прежде, до Завоевания?

— Дед Прокша о прежних днях мало говорил. А он боярин?

— Боярин. Прохор Еремеевич твоего деда зовут. Звали… Прежде, Григорий, был твой дед боярином и в самом Завееве при князе в палатах жил. И ты там родился. И тогда были дни и были ночи… не то что теперь…

Гриньша смолчал. Что такое «день» и «ночь», он знал. Это когда светло и когда темно. И сейчас тоже есть день и ночь. Вот теперь темно, и небесная влага садится на остывшие ветви, стекает по стволам и листьям наземь… Это ночь. Потом развиднеется, посветлеет — тепло станет, вода поднимется паром, уйдет в небо… Это, стало быть, день. И будет дымка над головой все плотней, и небо — все темнее. Когда совсем темно будет — станет ночь. Дома, трава и деревья остынут, а влага осядет вновь… И так вечно. Вот сейчас, пока шли, уже порядком развиднелось…

— …А потом пришли шканы, — словно продолжая прерванную сказку, снова заговорил Волхв. — Приходили они и прежде, да князь с дружиной им всегда от ворот поворот давал.

— При Яриле? — несмело спросил Гриньша.

Что такое «Ярило» мальчик не знал, но мальчишки в Мушанке так говорили, имея в виду прежнюю — до Завоевания — жизнь: «при Яриле». Это слово олицетворяло прежний, добрый уклад, по которому украдкой вздыхали старшие.

— При Яриле? Да, пожалуй, так, — согласился Волхв. — Когда Ярило мало не каждый день нам свой лик казал, другая жизнь была… От Ярилы шла силушка, ее волхвы могли в пользу людям обращать… И боялись шканы той Ярилиной силы. Но однажды напали они в ночь и было их много… Неужто не рассказывал Прохор-то Еремеевич?..

Гриньша покачал головой и спросил:

— А дальше что было?

— Дальше… Дальше князь Вольга и его дружина бились со шканами всю ночь и ждали лишь рассвета, чтобы показался Ярило, дал светлую свою силу… Но рассвет не пришел. Эх, не поймешь ты… До проклятого часа за ночью всегда шел день и являлся Ярило… Но вслед за той ночью рассвета не было… И бились мы… Бился, говорю, князь и дружина против шканов еще день. Отступали, вырывались с боем из черного кольца шканских мечей и снова нападали… И снова ночь была… И снова не пришел за ночью рассвет. Если бы знал князь, что всему виной черное шканское колдовство, то не ждал бы Ярилиных лучей понапрасну… А как понял — поздно было. Пали все кони под дружинниками и пешими приняли мы… они… приняли они последний бой. И почти все полегли на том поле окаянном.

— Почти все? — переспросил Гриньша. — А дед? Дед же спасся, да? А князь Вольга? Тоже спасся?

— Князя мертвым никто не видел… И не увидит никто. Никогда. Для людей — князь живой. И вернется когда-нибудь, прогонит шканов. И разрушит черную башню в Завееве, тогда падут вражьи чары, и снова за ночью день настанет. Люди ждут.

Гриньша подумал было, что в Мушанке никто князя Вольгу не ждет, но потом решил — все же ждут. Ждут, просто вслух не говорят о таком, неровен час — прослышат шканы, несдобровать тогда княжему ожидальщику… Вслух же спросил:

— А что за черная башня такая?

Вместо ответа Волхв поднял руку — нишкни, мол. И, согнувшись, нырнул в кусты. Гриньша, ступая неслышно, как дед учил, сунулся следом… Теперь и он разобрал сквозь шепот капель и первые птичьи невеселые трели топот, звяканье…

Десяток шагов — и за кустами открылся тракт. Тяжелая рука спутника легла на Гриньшино плечо, придавила к земле, вжала в мокрющие лопухи. Странники замерли, вслушиваясь, а звуки, чужие лесу, доносились все ясней да ближе. Вот из-за поворота показались шканы. Сперва — всадники на низеньких мохнатых лошадках. Кожаные латы с медными и костяными накладками, украшенные полосками черного меха… круглые щиты с тусклыми ржавыми бляхами… увенчанные вороньими перьями шлемы… Над колонной нестройно качались копья — бунчуки под жалами наконечников тоже черны. Кривые мечи в черных ножнах… Следом за всадниками — пехота. Лучники с меховыми футлярами за спиной. Щитоносцы. В хвосте — кибитки обоза и снова конный конвой.

Затаившиеся в кустах путники проводили шканский отряд взглядами и, когда скрылись из глаз черные всадники, поднялись на ноги.

— Далеко идут, — определил Гриньша, — луки не распакованы.

— Да, берегут от сырости, — кивнул Волхв. — А ты молодец, примечаешь. Они идут к Светихе, там сейчас большой бой начинается.

— А с кем бой-то?

— Княжич Горислав из лесу с дружиной вышел. Теперь шканы постараются его от лесов отрезать, оттеснить на равнину, со всех сторон окружить — потому и спешат сейчас отряды отовсюду к Светихе.

— Чай, не окружат, — буркнул Гриньша, — не поспеют. Княжич Горислав никогда…

— В этот раз — поспеют, — странным голосом ответил Волхв. — Да и нам торопиться надо. Идем пока по тракту, а за мостом снова в лес свернем.

Шли часа два — Волхв не проронил ни слова, Гриньша тоже помалкивал, берег дыхание. По битому тракту прошагали совсем недолго, только до речушки, а как мост миновали — снова увлек молчаливый проводник в лес. Теперь, днем, лес выглядел поприветливей. Гомонили птахи, с шорохом сновала мелкая живность по кустам и папоротникам. И капель смолкла — зато из падей потянул туман. Вокруг глянешь — вроде ничего, а уж в двух десятках шагов будто кисея между стволов натянута. Туман. И небо в просветах среди древесных крон, тоже как туман — белесое, мутное, низкое. К середине дня глаза поднять стало невмочь. И нет света большого над головой, а глазам больно, слепит мутное небо…

Еще раз попадался по пути шканский отряд — поменьше первого, душ тридцать. Эти спешили, лугом шли, без дороги, да не колонной — рассыпным строем.

— Торопятся, — пояснил Волхв, — потому с дороги ушли. Хотят угол срезать, чтобы поспеть.

— А куда так спешат, дяденька?

— Все туда ж, к Светихе. Горислав прежде никогда такого случая им не давал, вот они и торопятся нынче у Светихи его окружить… И из Завеева небось тоже почти вся стража к Светихе ушла… А мы с тобой хорошо уж отмахали. Не устал?

— Дык мне привычно… — В самом деле, дед Прокша приучил внука сызмальства к дальним концам.

— Вот и славно, — одобрил Волхв. — Сейчас маленько переждем, чтобы шканы подальше убрались, потом вон тот лесок пройдем — и на дневку станем. До Завеева уж рукой подать…

Дневку Волхв определил опять же в лесу — опасался, видать, шканов. Леса черные воины не жалуют, без причины не сунутся…

Путники присели за поваленным стволом, удобно прислонились к сырой поросшей лишайником древесине — с той стороны, откуда света небесного больше. Гриньша сбросил накидку, ткань почти совсем просохла, паром исходить перестала. Тепло, хорошо. Влага в небо, считай, вся поднялась — благодать. Небеса белые, как молоко парное, свет с теплом широко льются на землю-то… Только вверх глядеть — глаза режет, так вверх-то можно и не глядеть… Волхв достал припасы, разложил хлеб и сыр на расстеленном плаще, кивнул:

— Давай, Григорий. Ешь, потом поспишь маленько. Вечером дальше двинем…

— А зачем идем-то, дяденька? Зачем торопимся?

— Нынче шканы к Светихе соберутся, но боя большого не будет, потому что они захотят роздых дать и коням, и людям… Ночью, пожалуй, на приступ пойдут…

Гриньша молчал, а странный его вожатый, похоже, не отвечал на вопрос, а сам с собой, размышляя, беседовал. Да и не глядел он на паренька, в сторону косился.

— …Первый приступ слабым будет, пробным. Горислав отобьется играючи. А с утра начнется… Волна за волной, приступ за приступом… Ну да уж до полудня-то простоит дружина, выдержит… А там и мы поспеем дело сладить.

Тут только Волхв глянул в упор на мальчика немигающими желтыми глазами:

— Поел? Тогда — спать! Нам еще полночи шагать до Завеева.

Таким тоном сказал, что Гриньша не решился более расспрашивать, прилег в теплый мох, плащом накрылся и мгновенно заснул. Когда Волхв растолкал мальчика, день близился к концу. Небо уже не слепило — темное, набухшее влагой, висело над головой низко. Кажется, вскарабкайся на ту кривую березу, протяни руку — и вот оно, рыхлое осклизлое пузо небесное… А у самой земли в воздухе воды нет, вся туманом в небо ушла, темными тучами свет закрыла.

В этот раз Волхв ничего не сказал, молча увязал котомку, кивнул — пойдем. И пошли.

Лес под конец дня тихий, настороженный. Птицы не поют, мелкое зверье свои делишки закончило, по норам схоронилось… А с ветвей ночная влага еще не каплет — теплые ветки покуда, и небо теплое, не отдает водицу земле. Шагая вслед за молчаливым проводником, Гриньша сам себе дивился — как это с ним вышло? Жили тихо с дедом в Мушанке, никуда не лезли, людей сторонились… Вспомнив деда, Гриньша хотел было носом шмыгнуть, да застыдился — не малец, чай. Что-то было в странном Волхве, что-то такое… что-то этакое. Устремленность и уверенность были в Волхве такие, что и Гриньша, даже не понимая, что они делают, зачем идут, осознавал — надо.

Пока шли лесом, стемнело, а Волхв шагал и шагал — неутомимый. Гриньша дивился, как можно так вот в лесу дорогу отыскивать? Ни разу спутник не остановился, по сторонам не огляделся… В затылке не почесал ни разу, идет, знай, по лесу, как по собственной горнице… И путь выбирает всегда удобный — то тропку звериную, то просеку заброшенную…

Один только раз вдруг замер Волхв, сгорбился — вроде как прислушивался… А потом бросил через плечо:

— Окружили, должно быть, уже Горислава… Ну да и мы теперь недалече от Завеева…

Гриньша наконец-то собрался спросить, для какой нужды идут они в Завеев к черной шканской башне — даже вдохнул глубоко и рот было открыл:

— А…

Но Волхв вдруг резко свернул с тропы в дремучие заросли, не оставалось ничего, как двинуть молча следом… Гриньша давно заметил, что на прежних просеках и заброшенных вырубках молодые деревца вырастают в странном подобии порядка — как сыпались семена и желуди со старых деревьев на ровных былых опушках, так рядами и поднялся лесной молодняк — теперь же путники пробирались между порослью, растущей как придется. И, однако, этот лес поднялся после Завоевания, не иначе — ни одного толстого ствола, все тоненькие клены да приземистые елочки… И ведет Волхв все вверх да вверх, в горку. Мальчик поднял голову и даже с шага сбился — на вершине горушки, за зелеными кудрявыми дубочками и кленами виднелся острог. Крепостца была давно разрушена и сожжена — частокол большей частью повален, да и оставшееся обгорело, подгнило. Поросли столбы ограды, словно бы бородами дремучими, мхом и плесенью… Достигнув ограды, Волхв пошел медленно, задумчиво трогая поминутно устоявшие колья, оглаживая мховые бороды, шепча под нос себе не разобрать что… Гриньша перевел дух, загонял его провожатый все-таки. А тот дошагал до выломанных ворот острожка, вошел внутрь, аккуратно переступая через поваленные обугленные доски, утопающие в папоротниках — словно потревожить кого ненароком боялся. Гриньша — также бережно — вступил следом. Волхв стоял, озираясь, посреди двора. Да и то сказать — озираясь. Ночь уже настала, тьма, вокруг только гнилушечные огни светятся…

— Дяденька, — несмело коснулся плаща спутника Гриньша, — дяденька Волхв, а где мы? Кто острог в такой глухомани срубил?

Вместо ответа Волхв поманил паренька рукой, указал сквозь дыру в ограде — вдали огоньки вроде движутся. Да не болотные гнилушки светят, живой огонь, рыжий. С факелами ходят.

— Что там, дяденька?

— То Завеев-град… Шканская стража вдоль ограды ходит, стережет… Мы на горке, отсюда далеко видно.

— Так острог подступы к городу охранял? — догадался Гриньша. — По просеке дорога шла, а на горке здесь острожек был, дорогу держал? А почему ж от просеки в стороне?..

Пока говорил, догадался, почему на склоне деревья молоденькие. Покуда крепость на горе стояла, на склонах лес вырубали, чтобы чистыми подступы оставались… Теперь же, когда крепости не стало, все заросло…

— Нет, — коротко отозвался Волхв. — Не было дороги. Просека была, а дороги не было. Для другого здесь острог был поставлен. Ну, идем.

Волхв принялся растаскивать черные осклизлые бревнышки, неровной грудой отмечавшие место, где прежде стояло строение. Должно быть, приземистое — доски и бревна были короткие. Гриньша сунулся было помочь, но Волхв отстранил его:

— Не надо. Сядь отдохни. Далеко еще шагать.

Разгребал, оттаскивал, складывал кучей — словно искал что-то под руинами. Гриньша пригляделся — нет, ничего не разобрать, темень кругом. А Волхву будто и темнота не помеха, знай себе копает. Наконец остановился, со вздохом разогнул спину. Оглядевшись, чиркнул кресалом — в руках затеплился огарок.

— Поди сюда, Григорий, светить будешь.

В скудном свечном пламени Гриньша разобрал, что пол в сгоревшем доме был дощатый и сохранился под обугленными рухнувшими стенами — подгнил только да мхом порос… Командуя Гриньше поднести огонек то туда, то сюда, Волхв зашарил руки по доскам. Приподнялся… потянул. Гриньша едва не ахнул — в полу открылся лаз. Ход уводил вниз, виднелись ступеньки…

— Давай свечку, — скомандовал Волхв, — далее пойдем под землей. Если не обвалился ход — то наверх выйдем в самом Завееве… Знать бы, что там нынче выстроили… Неровен час придавлен выход… или засыпан, или нашли его шканы…

— А что тогда, дяденька Волхв?

— Тогда, значит, зря Горислав из лесу дружину вывел… И все, значит, зря… Ну, будь что будет…

Удивительно, но дощечки-ступени были сухими и чистыми. Наверху — плесень, лишайники, обгорелые гниющие доски, а в тайном ходе — сухо и чисто. Гриньша, подумав, объяснил для себя так: пока лаз идет внутри горушки, так и будет сухо, вода-то стекает вниз. И верно — аккуратно укрепленные через равные промежутки досками, стены были ровными и сухими. Зато, едва ступени кончились и вертикальный прежде лаз сменился пологим уклоном — под ногами захлюпало. То и дело попадались лужицы, на стенах там и сям светились гниловатые осклизлые лишайники.

Свечи Гриньша видеть не мог — огонь заслоняла широкая спина шагающего впереди Волхва. Мальчик брел, оглядываясь на красноватые отблески огонька, играющие в потеках влаги на сводах и переливающиеся в лужах на полу… Крепь, державшая потолок, местами подгнила, изредка попадались осыпи, но ход выглядел достаточно надежным.

Мальчик прикинул, сколько еще идти к Завееву. Если судить по расстоянию до огоньков шканских факелов, которые видел с горы, выходило порядочно.

Пока шли, Волхв дважды подпаливал новый огарок взамен прежнего, сгоревшего… Вот под ногами что-то слегка завозилось и порскнуло в сторону, то ли змея, то ли жаба… Гриньша вздохнул.

— Чего вздыхаешь? Уже недалече, — подбодрил паренька спутник. — Скоро на месте будем.

— Дяденька, а для чего в Завеев-то идем? — ухватился Гриньша за возможность поговорить. — Что там будет?

— Там, брат Григорий, шканская башня стоит. На башне сидит вражий чародей и приглядывает за машиной. От той машины по небу тучи на весь наш край расходятся, небо укрывают и Ярилин лик от людей прячут. Разрушим машину — с рассветом встанет Ярило над землей… Тогда увидишь небо.

— Небо? А чего в том небе-то?..

— Погоди, Гриша… сам увидишь. Тогда поймешь, словами я не объясню. А теперь — молчок.

Гриньша хотел бы еще о многом расспросить, да велено «молчок» — стало быть, молчок… Волхв шел теперь медленнее, словно прислушивался поминутно. И воды под ногами прибавилось. Теперь уклона не было, тоннель уводил в черноту ровно — а лужи сменились сплошным стоялым месивом из гнили, тины и прочей дряни. По щиколотку глубиной.

Волхв остановился и, обернувшись, нащупал Гриньшино плечо и легонько сжал. Мальчик послушно замер и тоже прислушался. Глухо доносился откуда-то голос — то ли песня, то ли плач заунывный. Пожалуй, что и песня…

— Слышишь? — прошептал Волхв.

— Слышу, дяденька, — так же тихо ответил Гриньша. — Что это?

— Шкан поет. Мы уже под самой стеной.

Заунывный напев состоял словно из одних только гласных — тянул и тянул голос протяжные стоны.

— …Поет, что недолго ждать осталось, — перевел зачем-то Волхв. — Поет, сто лет бились храбрые воины со злыми солнечными колдунами, что не честным кривым мечом, а чародейским обманом одолевали шканских героев… Тогда догадался славный Торга-хан и закрыл солнце, из которого волхвы силу брали для злых дел. И тогда в честном бою храбрецы превозмогли врага. Поет, еще семнадцать лет будет небо скрыто и солнце скрыто… А потом остановят машину Торга-хана… Еще поет, что тяжело сыну теплой степи в мокрых лесах без солнечного света… Смекаешь?

— Нет, — честно ответил Гриньша.

— Солнцем они Ярилу зовут, — пояснил Волхв. — Ну, идем дальше. Теперь гляди — не шуметь!..

Довольно скоро подземный лаз закончился. Волхв остановился, а Гриньша, выглянув из-за его плеча, увидал ступеньки, уводящие вверх. Здесь подъем был не таким сухим и сохранным, как в острожке на горе. Ступени казались осклизлыми и скользкими.

— Сейчас я свечу потушу, — объявил Волхв шепотом, — постоим здесь маленько, чтобы глаза привыкли…

Под Завеевым — не то что под безымянным острогом в лесу — лаз был прорыт недалеко от поверхности. Дюжина ступенек, не больше. Волхв полез вверх, медленно, словно неохотно, переставляя ноги со ступени на ступень… Он прислушивался, пытаясь угадать, что ждет наверху, за крышкой люка. Гриньша, выждав, пока вожатый поднимется на высоту человеческого роста, двинул следом. Оставаться одному внизу, в гнилой сырости, не хотелось. Волхв замер — достиг, должно быть, последних ступеней. Гриньша затаил дыхание, чтобы не мешать старшему товарищу…

— Ну, — даже не произнес, а выдохнул Волхв, — помогай, Ярило…

Мужчина вытащил из-за пояса меч, толкнул крышку люка и рванулся вверх — наружу. Гриньша замер, боясь шевельнуться без приказа. Окажись у выхода шканы — Волхву лучше не мешать. Толк от Гриньшиной подмоги невелик, а хорошему бойцу — только помеха. В том же, что Волхв — именно хороший боец, мальчик не сомневался. Иначе не сунулся бы сюда едва ли не в одиночку. Из серого прямоугольника проема донесся голос:

— Давай, Григорий, вылезай. Здесь все тихо.

Гриньша вылез и огляделся. Лаз привел в заброшенный темный сарай, заваленный мусором. Обломки горелых досок, искореженная рухлядь, всюду гниль и паутина. Сквозь прорехи в обвалившейся кровле и дыры в стенах виднелось серое небо. Вот ведь! Пока под землей лезли — казалось, всего ничего прошло, а между тем и ночь миновала, небо-то сереется… Едва Гриньша вылез, Волхв велел:

— Погляди, где лаз. Запомни. Может, при случае эти же ходом отсюда сбегать придется… Но только если никто не идет следом, смекаешь? Лучше помереть, чем шканам тайный путь выдать. Я не последний, кто о нем знает, может, и понадобится еще…

Гриньша кивнул, и Волхв, затворив люк, набросал поверх сора. Затем приник к дырке в стене. Гриньша ждал. Не оборачиваясь, мужчина велел:

— Теперь вот что. Сейчас я — наружу. Шканы непременно где-то поблизости должны быть, потому что неподалеку терем княжеский стоял. Там-то они небось и себе жилье сладили. Я займусь ими, а ты, как выскочишь — бегом к башне… Может, там и у входа караул, не знаю. Ты уж сам гляди. Отсюда входа не видать — посмотри, — и посторонился, пропуская паренька к дырке.

Гриньша приник к щели, а Волхв объяснял:

— Башня — она направо, за углом. Ты побежишь туда, а как внутрь попадешь — давай наверх. Скорей наверх. Под самым небом, на верхушке черной башни, должна быть машина. Что там увидишь и кого встретишь — не ведаю, а машину непременно нужно сломать. На вот, держи…

Волхв сунул Гриньше шканский меч, подобранный под горелым дубом, сам, оглядевшись, поднял трухлявую жердину. Ничего, более похожего на оружие, здесь и быть не могло — среди гнили и тлена.

— Дяденька, — ляпнул вдруг Гриньша, — а почему же шканы башню в самом Завееве поставили?..

— Над Завеевом-градом все ветра в узел связаны, потому и зовется так, — спокойно пояснил Волхв. — Отсюда все ветры веют. Потому и машина шканская здесь. Машина делает тучи, ветром их во все стороны разносит… Ну, готов? Тогда…

Гриньша и глазом моргнуть не успел — трухлявая дверь вывалилась наружу от удара ноги, Волхв выскочил следом… метнулся влево, Гриньша оправился от замешательства и кинулся, как было ему велено, вправо. Позади, там, где за углом скрылся Волхв, послышались гортанные крики, топот, вой… Гриньша свернул, поднял глаза — и едва не сел от изумления. Черная башня была не просто велика — она оказалась чудовищно громадна. Когда говорят «башня высотой до небес» — так понятно, что высокая башня, но эта… Верхушки было не видать — сложенное из огромных бревен основание сменялось сквозной решеткой, уходящей в туман… дальше снова виднелась устремленная ввысь и постепенно сужающаяся решетчатая постройка, а выше — опять сырая мутная круговерть… за которой не виделась, а лишь едва угадывалась темным пятном верхушка. И — вихри. Там, в вышине, клочья тумана и тучи — кружились, сворачивались в спираль вокруг уплотнения оголовка башни, расползались в стороны, будто и впрямь расходились отсюда, чтобы накрыть мутным куполом весь мир…

С трудом Гриньша заставил себя опустить глаза — у двери, кажущейся неестественно маленькой по сравнению с гигантским сооружением, — стража. Два шкана. Едва Гриньша глянул на караульных, как и они его заметили. Один кинулся к парню, другой стоять остался у двери. Гриньша бросился навстречу черному воину, рукоять оружия в ладони враз стала влажной, скользкой и горячей. Шкан, набегая, уже заносил меч, когда Гриньша, в точности как учил дед, нырнул врагу под ноги, перекатился, подсекая. Шкан с воем рухнул, сбитый подножкой, его меч глубоко ушел во влажную почву, а Гриньша, не обращая внимания на боль в ушибленном колене, вскочил и кинулся к башне. Второй страж поджидал, пригнувшись, у самой двери и настороженно следил за набегающим парнишкой. Сердце Гриньшино екнуло — настал самый опасный миг, впереди ждет второй шкан, а сзади, должно быть, уже встал с земли первый… Гриньша, набегая, замахнулся, враг поднял круглый щит, держа правую руку с мечом слегка на отлете — ждал удара, да не дождался. Гриньша что было силы прыгнул вправо с разбегу — шкан не уследил, потому что щитом загородил обзор себе, а когда сообразил и начал разворачиваться — поздно было. Гриньша с размаху ударился о стену справа от шкана, присел и рубанул врага по ноге над коленом, а когда тот упал с воем — еще раз, сверху, метя под шлем. С хрустом раздалась под черным лезвием плоть, взлетел и оборвался крик, а Гриньша перепрыгнул через бьющееся в агонии тело и метнулся к двери. За спиной с глухим стуком врезался в дерево меч — первый шкан снова промазал. А мальчик был уже перед входом… Только б не заперта была… Нет! Не заперта! Гриньша врезался плечом, пихнул и под скрип петель рухнул внутрь, во тьму… Перекатился и, подцепив ногой дверь, качнул ее обратно. Шкан, едва вырвав засевший клинок из стены, кинулся было в проем следом за пареньком, да сам налетел лбом на закрывающуюся дверь, тихо хрюкнул и рухнул навзничь. Гриньша с трудом поднялся. Казалось, все тело болит и ноет… встал над поверженным противником — тот зашевелился, приходя в чувство. Гриньша зажмурился и ударил мечом в открытое горло. Поднял глаза — по двору бежал Волхв, уже без плаща и без давешней палки. Следом неслась ватага шканов, а навстречу, наперерез — еще трое. Налетели, окружили, сгрудились… сошлись черной толпой… и отступили, рассыпались. Между ними мелькнул силуэт в серой рубахе — в руках Волхв держал копье с черным бунчуком, а на земле неподвижно валялся шкан… или даже двое? Волхв крутанул копьем — сперва над головой, потом ниже, перехватывая руками. Один шкан зазевался, сбило его копье с ног, а Волхв вырвался из кольца, побежал… Черная свора — следом…

Гриньша не стал приглядываться, повернулся и кинулся в башню… Влетел внутрь, замер на миг, озираясь… приметил лестницу, винтом уходящую вверх, — кинулся к ней… Сперва ступени были массивные, целые колоды дубовые, потом сменились более хлипкими досками… Вдруг стало светло — Гриньша осознал, что это уже верхние этажи, не обшитые досками… Ступени, ступени… Ноги налились свинцом, переставлять их было мучительно, но Гриньша, пыхтя и обливаясь потом, поднимался — уже не бегом, едва-едва полз черепашьим шагом… Перед глазами — ступени, ступени, ступени… Черные, пропитанные влагой, скользкие… Уходят назад одна за другой… А на смену им наплывают новые… Вьется лестница, и нет ей конца — в самое небо ведет Гриньшу… Туда, где за тучами Ярило от мира скрыт… Тяжел ты, путь к небесам… Тяжело шагается, но меч бросать нельзя. С мечом этим в руке дед Прокша смерть встретил… А вокруг туман клубами ходит…

Гриньша сперва и не понял, что случилось, а только ступени вдруг закончились — остановился, тяжело дыша… Мальчика качнуло вправо-влево, машинально ухватился за столб, что под руку подвернулся. Поглядел — лестница. Не винтовая, а обычная приставная лестница, две слеги и дощечки-ступени. Ведет к распахнутому люку в настиле над головой… Гриньша вздохнул, утер грязным рукавом испарину, да и полез…

Лестница вела в люк. Гриньша заглянул — темно. Верхушка башни обшита досками, под ними — темень. Гриньша замер, приглядываясь. Неразумное дело — башкой в дыру влезть, если в дыре невесть что, да устал парень так, что и сил уж нет… Постепенно разобрал — комната, шагов десять в длину и ширину. Посреди на трехногой подставке стоит невесть какое диво — стекляшки тускло поблескивают, в черном блестящем шаре в самом центре крошечные сполохи пляшут, во все стороны трубки торчат… А из трубок — дым, что ли, валит… или не дым… словно серые змеи непрерывно ползут и ползут. И уходят в крышу? Нет. Нет вовсе крыши у комнаты, над странным местом этим черная туча висит — жирная, влажная… мягко шевелится, клубится, растекается в стороны, а в сторонах-то края тучи ветер подхватывает да разносит, растаскивает… По углам комнаты тряпье грязное кучами, в центре шканская машина, над головой — туча, ветрами терзаемая… Вот и все, что осталось в мире, нет боле ничего. Нет черных воинов, нет земли, нет неба, нет Волхва даже. А есть машина, туча, ветер. И кривой меч в руке.

Гриньша осторожно положил меч на пол перед глазами… цепляясь обеими руками, влез… встал на колени, снова ухватил оружие… Опираясь на меч, поднялся и шагнул к машине, обходя ее кругом — примеривался. Вот с этой стороны вроде трубки и загогулины потоньше, здесь ломать сподручнее. Занес меч над плечом, замер — и рубанул наискось. Что-то тенькнуло, хрустнуло под клинком. Ровный гул, исходящий из чрева машины, сменился визгом, пахнуло теплым вонючим духом в лицо. Гриньша что было силы ударил снова, и еще! И еще! Позади послышался вой, мальчик оглянулся — груда тряпок в углу поднялась, обрела очертания крошечного человечка. Показалось маленькое сморщенное личико, злобные глазки угольками горят. Шканский чародей! Гриньша отшатнулся, а маленький чародей сплел ладошки, визгнул не по-людски… Из его сведенных рук будто огнем полыхнуло, Гриньша успел, рухнул, как подкошенный — сзади, в машине, глухо бухнуло, над головой словно великан дунул — от раненой машины прянул порыв ветра, да такой, что вышибло стену, где колдунишка стоял. У Гриньши, на полу лежащего, только волосы шевельнуло… Изломанные доски, щепа, тряпье и злой карлик — неровной россыпью разлетелись в стороны, а верхушка башни заходила ходуном, так трясло ее и шатало, когда машина вразнос пошла. Начали распадаться три оставшиеся стены, ветры со всех сторон ворвались в не защищенную более комнату… Гриньша, припадая к полу, сполз на лестницу, скатился вниз… Тут же над головой веером разлетелись палки, доски да обломки машины. Парнишка на четвереньках подполз к винтовой лестнице и словно в омут нырнул… Позади выла и трещала, распадаясь на куски, верхушка башни… А еще выше, там, где раздвинулись серые клочья… Эх, даже слов-то не подберешь, чтоб описать сияющую голубизну… а над нею… какой свет… Мальчик закрыл глаза — не ослепнуть бы — и медленно пополз вниз, обеими руками вцепляясь в ступени, а те ходили ходуном и дрожали… И вся башня дрожала, как в ознобе.

А когда Гриньша разлепил наконец-то веки и глянул вниз, увидел странное — весь мир желтым жидким сиянием залит, лужи горят, как расплавленное серебро… Роса на траве — пригоршни самоцветов… и разбегаются по усыпанной самоцветами траве черные фигурки шканов, а в центре, между ними, освещенный теплым сиянием, струящимся сверху — Волхв. Толи мечом машет, то ли столбом пламени, а с левой руки его срываются желтые огненные сполохи, бьют в шканов, бьют… А черные воют, катятся наземь… пытаются сбить пламя с одежды… но не могут… не могут… не могут погасить…

Когда Гриньша вышел, щурясь, из мрака башни на залитый светом двор, Волхв в изодранной, запятнанной кровью рубахе лежал в изумрудной траве, запрокинув голову и широко разбросав руки — словно собирался охватить-обнять всю льющуюся из бездонной выси добрую голубизну, все тепло, всю слепящую яркость… Мальчик подошел, бросил черный меч и улегся рядом. Такая усталость враз накатила… и такой покой… Волхв покосился на Гриньшу… и снова уставился желтыми своими глазищами в невероятную синь. Остатки туч и клубы тумана, разрываемые ветрами в клочья, виднелись по всем сторонам горизонта, уползающие, умирающие, жалкие… А поверх мира — синь. Яркая, невероятная, невиданная.

— Что, Гришенька, хорош ли этот мир без машины шканской?

— Дивно хорош, князь-батюшка Вольга Всеславич.

— А… догадался… ну да теперь уж все едино.

— А что, батюшка, теперь конец шканам?

— Нет, — тем же счастливым голосом ответил князь, — теперь они Гориславову дружину добьют… если до сего часа не управились… А потом всем войском сюда двинут.

— Сюда?! — Гриньша даже присел.

Вольга не изменил позы — лежал по-прежнему, в бездонные просторы уставясь, будто хотел запомнить, удержать в глазах навеки.

— Сюда, сынок. Восстановят башню, новую машину наладят. Отсюда ж ветры дуют, здесь шканам сподручно… Потому и княжий град на этом месте возведен — всегда Ярило в чистом небе, тучи здесь долго не стояли, дождей почти не бывало… Волхвам раздолье.

— Княже, но если шканы сюда заявятся?..

— Буду с ними биться, сколько Ярило поможет. А потом…

— Что потом, княже?

Волхв пожал плечами:

— Потом не мой ответ уж будет. Пока машины шканской на башне нет — люди будут видеть небо. Смогут собраться для отпора вражинам… не смогут ли… Но пока я жив — люди будут видеть небо. Погляди вверх, Гришенька. Разве это мало — видеть небо?

— Нет, князь-батюшка. Видеть небо — это не мало.

Гриньша вздохнул и снова опустился на траву рядом с князем. Развалился привольно — точно также… и раскинул руки.