«Солнце Велеса»

Солнце Велеса (fb2) - Солнце Велеса (Лес на Той Стороне - 3) 2082K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Елизавета Алексеевна Дворецкая

Елизавета Дворецкая Солнце Велеса

© Дворецкая Е., 2016

© Оформление. ООО «Издательство «Э», 2016

Глава 1

Вершиславов век, месяц кресень,

среднее течение Угры

Тонкий серпик новорожденного месяца повис над Волчьим островом, знаменуя начало месяца кресеня. Стая еще не спала. Посреди большой поляны горел костер, отблески пламени падали на зачарованные лица отроков – сидящих на бревнах, полулежащих на земле. Дрожащие отсветы перебегали по лицам, заросшим юношеским пушком, по накидкам из волчьих шкур, и порой казалось, что это оборотни, предстающие то в зверином, то в человеческом облике.

Где было всего светлее, сидела единственная среди трех десятков парней девушка. Она тоже была закутана в волчью накидку и напевно рассказывала, глядя в синее ночное небо:

– …Сковал Сварог-Отец двенадцать царств, двенадцать престолов, и отдал их сыну своему любимому, Дажьбогу, во владение. Стал Дажьбог жить-поживать в тереме своем золотом, а в том тереме три окошечка: в одном оконце – светло солнышко, в другом оконце – светел месяц, а в третьем – ясны звездочки. Подобрал Сварог искорки, что из горна его летели, и сделал из них двенадцать дев, чтобы служили сыну его Дажьбогу, златые кудри ему чесали, по утрам умываться подавали, вечером коня его золотого принимали и в стойло ставили. И была среди них краше всех одна – Заря-Зареница, солнцева сестрица. Поутру выводила она коня золотого, подавала брату своему Дажьбогу; вставал он в стремя и в путь свой дневной отправлялся. А Заря-Зареница в тереме прибирает, перину пуховую взбивает, братца дорогого поджидает. А как окончит Дажьбог свой путь дневной, принимает у него коня Заря-Зареница, отдает сестрам. И когда встречает Дажьбог сестру свою Зарю, пожимает он ей руки белые, целует в уста медовые, и оттого румянец ее по всему небокраю разливается. Ведет она Дажьбога в терем золотой, кладет на постель пуховую, поет ему песни колыбельные…

Лютомер сидел на земле, привалившись плечом к коленям сестры и положив на них голову. Не прерывая речи, Лютава поглаживала его по длинным русым волосам, перебирала густые пряди, падавшие на мех волчьей накидки. С продолговатым лицом без румянца, с глубоко посаженными серыми глазами, он был ничуть не похож на златокудрого Дажьбога, но Лютава, увлеченная собственным повествованием, невольно видела своего брата, идущим по небокраю, среди алого сияния заката, с белым конем в поводу. И себя – выходящей ему навстречу, соскучившейся за длинный день разлуки.

– Наступало то время, когда Заре-Заренице особенно долго приходится скучать: в месяц кресень самые долгие дни. А придет Купала – Дажьбог едва успеет присесть передохнуть, как вновь выходить ему из терема, вступать в золотое стремя.

Вот сидела однажды Заря-Зареница, солнцева сестрица, у реки студеной, на престоле золотом, пряла нитку шелковую, мотала на веретенце серебряное. Увидал ее Велес – Тур Золотые Рога: сидит девица, руки по колено в золоте, ноги по колено в золоте, а коса-красота вся цветами увита. Прислал он к ней сватов – синцов да игрецов. Отвечает она им: ой вы, сватушки, вы спросили бы меня, чьего я роду, чьего племени? А я-то роду ни большого, ни малого: мне братец – Красно Солнышко, мои сестры – ясны зореньки, мои братья – буйны ветрушки. Вынула она тут три золотых яблока да подбросила: кто поймает, говорит, тому я сама достанусь. Кинулись сваты ловить яблоки, да как ударили с неба три молнии, разбили сватов в прах…

Ночное небо было чистым, из глубин синевы глядели звезды – будто тоже слушали. Светила небесные были давними друзьями Лютавы. Их с Лютомером мать, княгиня Велезора, выросла на Числомерь-горе и с юности обучалась искусству следить ход Луны и звезд. Из поколения в поколение ее предки хранили и передавали тайны небесных странников – Косарей, Волосынь, Воза, Волчьей звезды, – умели определять наступление времен года, праздников, делать предсказания, читать на синем полотне волю сестриц-Рожаниц. И туда же они отправлялись, пройдя до конца свой путь по земле. Глядя на звезды, Лютава каждый раз невольно вспоминала их: свою бабку по матери – Мироладу, старшую жрицу святилища Числомерь-гора. Та умерла, когда Лютаве было два года, и она видела бабку всего один раз. Вадимиру – ее мать, княгиню жиздрян, которую Лютава знала только по рассказам своей матери. Потом мать Вадимиры – Вратиславу…

– Пришли к Заре-Заренице ее сестры, красны девушки, стали круги водить, песни петь, игры играть. Вдруг видят: несется к ним сам Тур Золотые Рога. Испугались они, бежать пустились. Бежали они, бежали, одиннадцать царств небесных пробежали. Закричали: батюшка наш, Свароже, помоги, спаси нас! Пожалел их Сварог, сбросил с неба радугу-дугу. Побежали зареницы по радуге, забежали на двенадцатое небо. А как спуститься, и не знают. Там и водят они теперь коло, поют песни тихие:

В одном оконце ясно солнышко, В другом оконце – светел месяц, В третьем оконце – ясны звездочки.

В зимнюю пору года Лютава любила смотреть на Велесозори – будто надеялась разглядеть и свою мать в том сияющем коло. Но уже миновало время, когда они видны: в летнюю половину года, когда над земным миром властвуют светлые боги, Велес загоняет своих овечек на подземные луга.

– Зовут их ныне Велесозори – Зори Велесовы. Другое им имя – Семизвездочки, потому что там семь вил-звезд. А другие толкуют, будто имя им Велесояри – овечки Велесовы, и что сам Велес, Пастух Небесный, всякую ночь их пасет, а под утро в подземье загоняет.

У Лютавы был красивый голос: сильный, звучный, выразительный. Рассказывая, она будто расстилала перед слушателями шелковые полотна – темно-синие, золотисто-желтые, ягодно-красные. Ее голос то плыл тихо, как глубинное течение у дна реки, то возносился птицей в голубизну Занебесья, открывая ворота в любой из неведомых миров.

Вдруг Лютомер поднял голову. Ноздри его дрогнули, лицо изменилось, и Лютава отдернула руку: он уловил некий зов… тревожное движение в Нави.

– Что такое? – шепнула она.

Лютомер вскочил во весь свой рост и поднял голову к небу, прислушиваясь. Побратимы-бойники следили за ним, едва дыша. Он стоял с закрытыми глазами, звездный свет падал на его лицо, и теперь он был вылитый Небесный Пастух: в этом свете его русые волосы казались седыми, одного цвета с мехом волчьей накидки. Рослый, широкоплечий, он напоминал стрелу на тетиве: миг – и сорвется в погоню.

Но нет: он опустил голову, расслабился, открыл глаза.

– Что-то засиделись мы, – сказал он, и бойники зашевелились, стали подниматься. – Расходись.

Лютава встала. Лютомер взял ее за руку – она жила на другой стороне Волчьего острова, и он должен был проводить ее. Огибавшая Остров тропка была им так хорошо знакома, что они легко находили ее и в полной темноте. Лунный свет серебрил их волчьи накидки; неслышно шагая во тьме, оба высокие, худощавые, они были как ночное отражение тех брата и сестры из сказания, Дажьбога и Зари-Зареницы – полночные светила Велесова подземного неба.

* * *

Не только бойники с Волчьего острова засиделись в этот вечер. Приближался Ярила Сильный – второй срок чествования молодого весеннего бога, открывающий долгие гулянья – до самой Купалы. Но своих лесных побратимов Лютомер – Белый Князь Волков и вожак «волчьего братства» – впервые выпустит на гулянья только после того, как белый конь пройдет по полям, а пока что девушки Ратиславля и округи гуляли одни. Водили коло на Ярилиной плеши на высоком берегу Угры, пели про деву, которая просила молодого перевозчика переправить ее через реку:

А я тебя перевезу — Замуж за себя возьму…

Дрозду, шестнадцатилетнему отроку из княжьей челяди, взять жену не светило. А будучи не особо-то хорош собой – с широким носом на продолговатом лице с впалыми щеками и выпуклыми скулами, – он и на гуляньях не надеялся на удачу. На холопов, да еще и собой непригляных, ни девки, ни молодухи не смотрят. Сидя в тени ветвей на опушки рощи, он лишь смотрел, как ходят в кругу стройные девичьи фигуры в белых сорочках и вздевалках с красными поясками, как колышутся длинные косы, вздымаются и опускаются руки.

Вдруг кто-то опустился рядом с ним на траву.

– Что невесел, головушку повесил? – насмешливо спросил женский голос.

Дрозд обернулся. Рядом устроилась Галица – молодая челядинка, жившая с ним на одном дворе. Одета она была в поневу, когда-то синюю, но вылинявшую почти до серого, поверх сорочки из небеленого льна, голову покрывал платок, повязанный «кукушкой», как носят вдовы. С вдовьей срядой не слишком вязалось задорно-вызывающее выражение лица, но грустной Галицу никто никогда не видел.

– Чего грустишь, теряешься? – Галица подмигнула и шутливо подтолкнула Дрозда в плечо. – Пока волки из лесу не вышли, все белые лебедушки, резвые овечки – твои.

– Да ну тебя. – Дрозд уныло отвернулся. – Взглянут они на меня, как же…

– А чего же нет? Хочешь, я на тебя взгляну?

Дрозд ответил ей недоверчивым взглядом, но в ее глазах играла насмешка, призыв, обещание… Года на три его старше, Галица была совсем недурна собой. Дородством не отличалась – не с чего было тела нагулять, – но и теперь, пару лет прожив замужем и овдовев, сохранила девичий гибкий стан и высокую грудь: многие мужики оглядывались, когда она проходила мимо. Большие, изжелта-серые, как у собаки, глаза весело блестели, немного вздернутый нос придавал ей лукавый вид. Лишь улыбку широкого рта немного портил выступающий верхний клык с правой стороны, особенно белый и выдвинутый вперед из ряда. Из-за этого клыка ее бранили в Ратиславле упырицей, но она никогда не обижалась, а только улыбалась всякому. Однако, несмотря на это показное дружелюбие и всегдашнюю готовность поболтать и выслушать, в Ратиславле ее не любили: женщины сторонились, да и мужчины, заглядевшись было, потом отворачивались и сплевывали на всякий случай.

Непонятно было, отчего ее не привечают: ведь не чужая, родилась и выросла здесь, в Ратиславле, на княжьем дворе. Может, оттого, что Галица, как прежде ее мать, была особенно дружна со своей хозяйкой, хвалиской Замилей – младшей женой князя Вершины, а Замилю и двадцать лет спустя считали чужачкой и недолюбливали. Бабы болтали, что Галица «несчастливая», даже избегали что-то брать у нее из рук, боясь заразиться несчастьем – хотя тоже с чего бы? На всякую работу была Галица ловка, проворна… а что овдовела, трех лет замужем не прожив, так это со всякими бабами случается.

– Мне тоже выжидать нечего: на Ярилины дни парни молодые за девками бегают, на вдовушку не глянут, а молодцы и глянули бы – да жены глаза повыдерут! – засмеялась Галица, подталкивая Дрозда плечом, будто пытаясь разбудить. – Ну да мы их ждать не будем – свое коло заведем. Что? Или я нехороша тебе?

Она откинулась назад, опираясь о подставленную руку, так что ее высокая грудь выпятилась под сероватым небеленым льном сорочки. У Дрозда потемнело в глазах, стало жарко, несмотря на прохладу весеннего вечера.

А Галица вдруг подалась к нему, обвила руками шею и жарко поцеловала онемевшего от изумления парня.

– Пойдем! – Она встала и потянула его за собой. – Отойдем, чтоб не увидал никто, а то Замиля раскричится. Я хорошее место знаю – там покойно…

И Дрозд, не чуя земли под ногами и не веря в такое счастье, пошел за ней в гущу темнеющей рощи.

Идти пришлось порядком: уже не раз попадались укромные полянки, да и кто бы стал искать их тут, вдали от жилья, на самом пороге ночи? Галица порой останавливалась, снова обнимала парня, прижимаясь к нему молодым стройным телом, награждала поцелуями, а потом, смеясь, тащила за собой. Оборачивалась и подмигивала, будто собиралась открыть великую тайну, никому, кроме нее, неведомую.

У Дрозда кругом шла голова. Они жили на одном дворе – в клети Замилиной избы, – и делили работу по хозяйству, но по-настоящему он Галицы не знал. Она вышла замуж, когда он едва дорос до отрока, и перебралась из Ратиславля на Просимово займище. А вернулась минувшей осенью, перед Марениными днями. За зиму она лишь мимолетно улыбалась ему, порой бросала несколько слов. Но то, что она готова взглянуть на него как на мужчину, для Дрозда было новостью.

Было уже темно, и он почти не видел, куда идет, когда Галица наконец остановилась. Сбросила с головы вдовий платок и повой, сорвала оплетки – и длинные светлые волосы, будто лунный свет, упали и окутали ее до пояса. У Дроза перехватило дух – бабы никогда волос не показывают, а она их, выходит, и не обрезала, как овдовела. Потом она развязала пояс, сбросила поневу, затем сорочку. Смеясь, обняла онемевшего парня и потянула на мох. Рядом влажно блестела вода в яме размером с быка…

Обессиленный, Дрозд лежал на траве, стараясь отдышаться. Руки Галицы ласково скользили по его волосам, лицу, плечам. Вот ее пальцы целиком погрузились в пряди надо лбом и сильно сжали… Пока левая ее рука ласкала полного истомы парня, правая скользнула под корягу возле его головы…

Дрозд даже не успел открыть глаза. А если бы успел, то едва ли разглядел бы в темноте, как в руке Галицы оказался длинный, чуть изогнутый нож с костяной рукоятью. Поднимая ресницы, он едва различил быстрый тусклый проблеск перед лицом. А потом остро отточенное лезвие скользнуло по его горлу, и мощная струя горячей крови рванулась из перерезанной гривной жилы, заливая руки и грудь женщины…

Галица встала на колени и с силой оттянула голову Дрозда назад, побуждая кровь литься сильнее. Вытянула руки над широкой черной лужей, едва блестящей под светом лунного серпа. Дух ее выскочил через «навье окно» и взмыл над поляной невидимой темной птицей.

– Идите ко мне… – позвала она, и голос ее понесся по темным тропам Нави, будто волна от упавшего в воду камня. – Идите ко мне, духи Ильганова рода! Все мои деды, и братья их, и двоюродные братья, и бабки, и сестры бабок! Вам я отдаю эту горячую кровь! Пейте ее, насыщайтесь! Становитесь сильнее! И придите на зов мой, когда я вас позову, чтобы сотворили мы нашу месть! Я, Наруте, дочь Даугали, дочери Кинтауты и Наруни – я отдаю вам этого кривеса и обещаю отдать еще не одного! Я отдам вам всех – всех потомков Братомера, сына Ратислава, что погубил вас! Я заставлю брата убивать братьев, сестру задушить детей сестры! Я буду разжигать вражду между ними, пока они не погубят друг друга, как погубили вас, род Ильгана! Возьмите эту кровь и будьте готовы помочь мне, когда я позову.

Пока она говорила, вокруг сгущался свист и вой; казалось, множество черных птиц кружит над темной поляной и крылья их заслонили свет звезд. В ее заклинающий голос всплетались крики духов-велсов; в них слышался гнев, жадность, ликование.

– Мы здесь, мы здесь! Я, Дуагаля, твоя мать! Я Кинтаут, твой дед! Я, Наруня, твоя бабка! Я, Мангирд, брат твоего деда…

– Пейте эту кровь! – Обнаженная женщина вскочила и встала над телом, простирая в черноту окровавленные руки. – Пейте, пока не остыла! И летите, напоенные силой! Летите к Ратиславлю! Душите их! Клюйте их очи! Пейте кровь их сердец!

Одна за одной черные птицы падали на тело Дрозда, садились на грудь, припадали к огромной кровавой ране на горле. Потом взмывали и в шуме крыльев уносились прочь…

* * *

Лютомер первым шел по тропе, а Лютава за ним, стараясь ступать точно в след – как ходят волки, из-за чего только опытный ловец может определить, один зверь тут прошел или больше. В темноте она почти не видела тропы, но за многие годы они так сжились с братом, что она чувствовала каждое его движение и ощущала следы, как будто он оставлял в них рдеющие искры. Лютава забавлялась этим, как игрой, и за те лет шестнадцать, что она ходила на своих ногах, эта игра ей не наскучила.

Вдруг Лютомер остановился, и Лютава замерла в шаге позади него. Он к чему-то прислушивался. Она тоже прислушалась: тишина. Просто тишина повисла над Волчьим островом, даже ночные птицы умолкли.

И вдруг брат потянул ее наружу. Это у них тоже получалось, как будто они двое были одно: выходя в свое «навье окно», Лютомер мог тем же порывом позвать ее за собой. И тут…

Резкий свист и вой оглушили Лютаву. Она невольно присела, закрывая голову руками; одновременно Лютомер толкнул ее с тропы и прижал к березе, прикрывая собой. Ей требовалось несколько мгновений, чтобы выйти и подготовиться, и он дал ей их.

Лес осветился; это был тот же лес, та же тропа, которую она изучила за шесть лет так хорошо, что могла хоть с каждым деревом здороваться. И по незримой тропе прямо на нее неслись черные птицы с человеческими лицами – нави. Распахнутые в крике рты их были перепачканы в крови, и дух свежей крови ударил в чуткие ноздри Лютавы, будто чужой кулак.

А впереди нее снизу вверх прянула белая молния – Князь Волков, ее брат в своем навном облике. Прямо в полете он ухватил зубами первую из птиц, перекусил, бросил под ноги и устремился к следующей.

Черная птица пала на Лютаву сверху; та извернулась и щелкнула зубами, но промахнулась и лишь вырвала два-три жестких пера. Но и птица сорвалась с полета, резко снизилась, и в новом прыжке Лютава достала ее. Стиснула челюсти, чувствуя, как хрустят кости шеи, дернула, отрывая голову, отбросила черную тушку.

Еще две птицы напали на нее одновременно; пронзительные крики оглушали, железные когти вытянутых вперед лап целились в глаза. Лютава отпрыгнула, ударила ловкой волчьей лапой и сбила противницу наземь; потом прыгнула на другую, ухватила зубами за крыло. Сильная птичья лапа ударила по морде волчицы; Лютава не ощутила боли, лишь почувствовала, как потекла по шерсти на груди ее же кровь. Бросив птицу наземь, тут же наступила на нее и перекусила пополам.

Подняла голову, ожидая нового нападения. Но было тихо. Белый волк стоял перед ней, вокруг него валялись черные тушки, похожие на комки перьев. Их было… Лютава не смогла сразу сосчитать части разодранных птиц – головы, крылья, ноги. Да и что за важность?

Белый волк подошел к ней, нежно лизнул окровавленную морду. Потом положил голову ей на спину и мягко потянул обратно…

Лютава очнулась, полулежа на земле под березой. Лютомер стоял на коленях, обнимая ее вместе с березой и прижимая к стволу. Отстранился, перевел дух. Лютава подняла руку, пошевелила пальцами. После возвращения «в себя» бывает такое ощущение, будто отсидел все тело. Кровь побежала быстрее, вернулась чувствительность. Лютава схватилась за лицо. Так и есть: в левом углу рта нижняя губа порвана, кровь сохнет на подбородке.

– Что это было? – проговорила она.

Губа болела.

– Я не понял, – признался Лютомер.

Когда Лютава слышала его низкий голос в темноте, ей мерещилось, что с ней говорит сам Велес. Но Велес не мог бы сказать «я не понял».

Они прислушались: все было спокойно. В лес вернулась обычная, живая тишина: шелест ветра, голоса птиц. Соловьи уже смолкли – значит, за полночь, – но на лядине за ручьем нежно посвистывала камышовка. Над головами распевал лесной жаворонок. Трещал козодой-полуночник. Ничего похожего на вопли навей, вызванных чьей-то злой волей.

Брат и сестра свернули с тропы к ручью: обоим хотелось пить, а Лютаве – умыться. Намочив платок, она острожно протерла губу и вымыла подбородок. Попала ли кровь на одежду, в темноте было не видно.

До избы оставалось всего ничего. Бабка Темяна, должно быть, давно спит, охраняемая медвежьим черепом на коньке крыши.

Возле низкой двери Лютомер остановился, не выпуская руку Лютавы.

– Пойдешь? – спросила она.

Ей не хотелось, чтобы он уходил. Иногда, особенно если Темяна отправлялась к родне в Ратиславль и ночевала там, Лютомер проводил ночь в избушке Мариных жриц, чтобы не оставлять сестру одну. И тем более этого не хотелось сейчас, пока он не знал, кем и зачем были присланы нави. Но он утешал себя, что Темяна дома, а под охраной бабки – старой, опытной волхвы – и медвежьего черепа, вместилища ее не менее могучего куда-помощника, Лютава будет в безопасности. В избах стаи на поляне Логова его присутствие куда более полезно.

– Пойду, – вздохнул Лютомер. – Не хочу парней одних оставлять.

Лютава кивнула. Будучи вожаком «стаи», Лютомер отвечал за всех своих побратимов, из которых только трое старших – Хортомил, Дедила и Лесога – тоже могли выходить в Навь и биться там с врагом, невидимым со стороны Яви.

Лютомер осторожно поцеловал ее, стараясь не задеть раненую губу. Лютава скользнула в низкую дверь, с легким скрипом закрыла ее за собой. Лютомер пустился назад по тропе. С каждым шагом он уходил все дальше от избушки, где его сестра неслышно, чтобы не разбудить бабку, готовилась ко сну, но его не оставляло чувство ее близкого присутствия, будто он нес ее на груди, как перышко за пазухой.

* * *

Ранним утром, когда над вершинами берез еще висели белые полосы тумана, светловолосая девушка в бурой голядской юбке и синей наплечной накидке пробиралась по тропинке через лес. Тропинка вывела ее к ручью, за которым начинался Волчий остров или просто Остров. Стояла тишина, лишь перекликались зяблик и малиновка.

Земля кривичей когда-то осваивалась стаями «молодых волков», приходивших сюда и здесь находивших себе угодья и жен из местной голяди. Обычай «волчьих стай», в которых бывал каждый отрок от двенадцати лет и до женитьбы, здесь сохранялся до сих пор – особенно охотно ему следовали многочисленные семьи, где хватало рабочих рук. Почти каждое лето «волки» отправлялись в странствия на поиски новых угодий. В Ратиславльской волости, где обитал угренский князь, «волчье братство» обычно возглавлял сын или младший брат князя, что обеспечивало Ратиславлю и Острову взаимную поддержку. В последние семь лет это место занимал старший княжий сын, Лютомер. Под началом у него сейчас находились около четырех десятков отроков и парней, собранных с окрестных родов.

Волки, как известно, любят устраивать свои логова на болотах, выбирая сухое местечко среди топей, поэтому и обиталища «волчьего братства» полагалось устраивать в похожих местах. Но людям на болоте не жизнь – сырость, комарье, – поэтому первые угренские бойники облюбовали место между Угрой и ручьем, который с тех пор стал называться Волчьим. Кругом вода – значит, вроде как на острове, хотя настоящим островом этот участок леса не был.

Когда-то давно место обитания бойников считалось тайным и запретным для посторонних, особенно женщин. Но за многие годы тайное стало явным, к Острову протоптали заметную тропу. Едва ли нашлась в окрестностях Ратиславля хоть одна женщина, которая ни разу, хотя бы в пору детского безрассудного любопытства, не подкрадывалась бы сюда вместе с сестрами, чтобы «хоть одним глазком» взглянуть на урочище, куда с такими таинственными предосторожностями уходят их двенадцатилетние братья и откуда возвращаются года через три, а кто и через пять, с таким гордым видом, будто на Том Свете побывали и все его хитрости превзошли.

Далянка из рода Мешковичей ходила сюда часто. Волчий остров, как островок Нави среди мира живых, вмещал не только обиталище лесного братства. В самом дальнем его глухом углу находилось Пекло – тайное место, где сжигали тела умерших, чтобы потом, собрав прах в горшок, погрести на родовом жальнике. Обычным людям не следовало посещать владения Кощной Владычицы: родичи привозили тело покойного к броду, а здесь его забирали «волки» в шкурах и личинах. Они доставляли его к Пеклу и предавали в руки жриц, они же складывали краду из загодя срубленных и высушенных бревен. Три дня спустя жрицы вручали «волкам» горшок с прахом, а «волки», посредники между Явью и Навью, так же у брода передавали его родичам покойного.

Сами служительницы Марены жили поодаль от черного выжженного круга, на берегу ручья. Сейчас их было две: бабка и внучка. Старая волхва Темяна приходилась князю Вершине матерью и после смерти мужа, старого князя Братомера, ушла жить «к Маре», справедливо рассудив, что «в белом свете» ей больше делать нечего. Случись похороны, ей помогали старухи из окрестных весей. Но в последние шесть лет она обзавелась постоянной помощницей: с ней поселилась ее внучка Лютава. Как старшей дочери князя и княгини ей полагалось до замужества обучаться «на том свете». Обычай уже не требовал, как встарь, ее полного отъединения от людей. Ей лишь нельзя было теперь видеться с родичами и подругами у себя, поэтому девушки приходили к броду и звали ее отсюда.

Шагая вдоль ручья, среди серебряных от росы зарослей, Далянка боязливо поглядывала на кусты за ручьем. До Острова было рукой подать, и кусты там не отличались от здешних, но мерещилось, что на том берегу лежит тень Нави – запретного и опасного для живых мира. И все шесть лет, что Далянка сюда ходила, ее не оставляло чувство, что вот-вот из тех кустов выползет что-то страшное – что-то такое, чему нет места в повседневном мире живых.

У конца тропы между Ратиславлем и Островом был устроен мостик из двух брошенных над ручьем бревнышек. Перейти его не составило бы труда, но позволялось это только самим обитателям Острова. Для всякой юной «овечки», кроме «волчьей сестры» Лютавы, сделать это означало бы отдаться в полную власть «волков», после чего возвращаться в человеческий мир не имело смысла. Всем девочкам округи еще в ранние годы рассказывали страшные сказки про волков, которые съедают любопытных.

Далянка хорошо знала эти места, поскольку нередко встречалась тут с Лютавой. Она обогнула две толстые ивы, под которыми утоптанная земля знаменовала место разнообразных тайных свиданий, шагнула вперед… И вдруг застыла. Вытаращенными глазами она смотрела на берег ручья, где среди зарослей виднелось что-то большое, серое… такого причудливого вида, что она даже не сразу разглядела. Человек? Зверь? Чудовище какое? Напряженная, всякий миг готовая бежать, она сделала еще шаг.

Рука. Кисть человеческой руки с пальцами. Потом серый мокрый рукав. Плечо с темными пятнами. А дальше, где должна быть голова… ничего.

Далянка отвернулась и быстро согнулась пополам: ее вывернуло. Она сделала шаг прочь от трупа, и ее вывернуло снова. Отплевавшись, не решаясь даже закричать, будто ее крик мог разбудить и поднять эту жуть, она разогнулась и со всех ног кинулась по тропе назад.

И только отбежав шагов на сто, завопила так, что крик ее разнесся над Волчьим островом и зазвенел в ближнем лесу. Аж лесные птицы умолкли от испуга.

* * *

До веси Мешковичей от мостика было с два поприща. Когда прибежали мужчины во главе с Немигой, Далянкиным отцом, они застали здесь с десяток бойников. Под руководством Дедилы те уже выловили труп и выволокли на «живую» сторону.

– Кто такой-то? – окликнул Немига, светловолосый мужик с выпуклым лбом.

Подойти ближе он не решался и рассматривал покойника шагов с пяти. Обычное тело: серая небеленая рубаха, сильно поношенные пестрядинные порты, босые ноги… и без головы. Сложения легкого, худой, и, похоже, довольно молодой.

– А пес его знает, – отозвался Дедила. – У вас-то никто не пропадал?

– Наши все дома, слава чурам. Может, ратиславльский?

– Да поди пойми. – Дедила хмуро взглянул на труп. – Головы-то нету, а так парень как парень. Судя по одеже, сирота. Я в Ратиславль послал, может, у них кто…

– Челядин, я думаю. – Немига глянул на пояс покойного из промокшей узкой тесьмы: безо всяких узоров, по которым можно было бы определить род. – А челядь у нас тут только княжья есть.

Дедила кивнул и сплюнул, прикидываясь совершенно равнодушным. Но на самом деле быть безразличен к этой смерти не мог: чуть не весь Ратиславль составляла его собственная родня. Князю Вершине Дедила приходился племянником, а Лютомеру – двоюродным братом и был схож с ним высоким ростом, очерком черных бровей на продолговатом лице. Только глаза у него были светлее, почти голубые.

По случаю «головного дела» из Ратиславля явился Богорад – двоюродный брат князя Вершины, и с ним кое-кто из младшей родни. С ними же пришел Крыка – старший над княжеской челядью.

– Ой, боги наши! – Крыка хлопнул себя по коленям и присел над трупом. – Он это, Дроздяшка наш.

– Уверен?

– Да пропал же отрок, уж три дня не видели. И порты эти – мои старые, я ему отдал. Бабы говорили, пошел вроде на Ярилину плешь ладу смотреть[1] да и пропал. Мы уж думали, убег… А… – Крыка огляделся. – Голова-то где?

– Пес знает.

– Где нашли-то? – Богорад посмотрел на Дедилу.

Тот кивнул на воду под ветвями ивы.

Богорад подошел ближе и осмотрел обрубок шеи.

– Ножом резали, – определил он. – Сперва… глотку перехватили, а уж потом, когда дергаться перестал…

– Что? – Дедила выразительно поднял брови. – Ты, боярин, на меня не смотри так – не мы его порешили. На кой пес он нам сдался?

В Ратиславле он не мог бы так независимо и даже непочтительно разговаривать с братом собственного отца, но на время пребывания на Острове родственные связи утрачивали силы.

Богорад помолчал.

– А ну как он к вам… того… полез зачем-нибудь, вы его и…

– Зачем ему к нам лезть – у нас девок нету, медом тоже не намазано.

– Кто ж знает, что в голову взбрело?

– Не лез он к нам. С вашей стороны его притащили.

– Что, следа нету? – Богорад огляделся.

– Ищут.

Следы искали на внешней стороне – Лютомер был уверен, что на Острове никто не мог бы убить человека так, чтобы бойники ничего не заметили. Он помнил, как встревожил его порыв холода из Нави в тот вечер, когда Лютава рассказывала про солнцеву сестру – но тот долетал откуда-то издалека.

Но и на человеческой стороне даже Лютомеру не удалось найти никакого следа: ни отпечатков ног, ни пятен крови. И вот это было очень странно. Конечно, труп не обязательно был сброшен в воду прямо возле брода, его могло принести течением. Лютомер прошел вдоль ручья, но шагов через пятьдесят начинались заросли, загородившие течение. Будучи сброшен выше, здесь труп непременно застрял бы.

Пришла и баба Темяна, побродила вдоль ручья с «живой» стороны.

– Затерт след, – сказала она, вернувшись к броду. – Как метлой прошлись.

Лютомер и Лютава сидели на изогнутом стволе ивы, похожем на широкую скамью. И не зная их, всякий сразу бы сказал, что эти двое – родные брат и сестра. Как и брат, Лютава была высокого роста, худощавая, узкобедрая, с продолговатым лицом, широким ртом и немного близко посаженными серыми глазами. Кожа у нее была смугловатой, и летний загар прилипал к ней накрепко, не сходя даже за долгую зиму. Зато ее косе завидовали все белые-румяные красавицы: русые, длиной до колен, волосы ее были густыми и мягкими – как у вилы. В это теплое утро поверх сорочки на ней была льняная белая вздевалка, усиливая сходство с обитательницами Нави.

Они не обсуждали событий между собой. И ребенок бы связал два конца: убийство челядина, из которого выпили всю кровь, и появление навей с окровавленными ртами, которые напали на Лютомера и Лютаву в тот вечер. Не в свой срок нави не появляются, не будучи вызваны. И никто еще не слышал, чтобы они пользовались ножом. Значит, тут не обошлось без живого человека. Дрозда прикончил тот, кто вызвал навей.

Но кто? Вот здесь все трое терялись в догадках. Ответа не было: не приходило в голову, кто из знакомых им волхвов и кудесников Ратиславльской волости мог бы это сделать. И зачем?

Родни у Дрозда не имелось, поэтому в рассуждении мести его смерть никого не касалась. Сирота, мальчиком лет шести-семи он был отдан князю вместо дани от бедной веси, где родичи не могли его прокормить. Князь подарил его своей младшей жене, хвалиске Замиле, тот прислуживал ее сыну, Хвалису. И убийством Дрозда Замиле был нанесен убыток. Сочувствовать печалям Замили среди Ратиславичей охотников было немного, и уж точно к ним не принадлежали дети княгини Велезоры. Куда больше их тревожило другое. Что это за кудесник и чего он добивался? Судя по тому, что вызванные нави напали на них двоих, уж не добра Ратиславичам желает неведомый хитрец.

– Ну, что? – Темяна вздохнула и поднялась. – Волоките на Пекло, там еще поговорю с ним.

Положив на волокушу, бойники оттащили тело к Пеклу, сложили краду. В сумерках Темяна, надев медвежью личину и взяв свой большой бубен, пошла вокруг противосолонь, постукивая и призывая дух умершего. Лютомер и Лютава, тоже с личинами, сидели под первыми деревьями и наблюдали, не понадобится ли бабке помощь.

Сквозь узкие глазные отверстия высушенной волчьей морды сумеречный мир виделся совсем иначе. Через личину смотрят в Навь, но носить звериную шкуру может только тот, кто одолел зверя и завладел его духом. Старшие бойники проходят посвящение, выступая на смертный бой с волком, вооруженные лишь ножом. Иные не возвращаются, но победители приносят шкуру и могут взять зубы побежденного зверя. Лютомер выходил на такой бой дважды – в шестнадцать лет за себя и шесть лет спустя – за Лютаву, когда ей сравнялось пятнадцать. Своего волка-помощника она получила из рук брата и с тех пор приобрела возможность, наученная бабкой, принимать в Нави облик волчицы.

Так и передаются волховные хитрости – от бабки к внучке. И восходят к той самой старой на свете бабке, Старухе, одной из вещих небесных вил, что живет в подземье, однако видна ночами на небе, и которая однажды зачаровала самого Велеса, после чего получила от него позволение творить волшбу.

Но сейчас Лютомер и Лютава просто смотрели. Он видели свою бабку в облике медведицы, что неспешно бредет вокруг разгорающейся крады, напевает песнь, скликающую духов. А позади, будто ее увеличенная тень, бредет куд-помощник – огромный бурый медведь. Его имени внуки не знали – им владела только Темяна.

Они ждали: вот-вот захлопают крылья, птица-душа с человеческим лицом – лицом Дрозда, горемычного холопа – сядет на краду и поведает волхве тайну своей смерти. Но Темяна все пела, и лишь ветер Нави отвечал ей.

Песнь старухи проникала все дальше в глубины, и тьма сгущалась вокруг. Крада, на которой все сильнее горит пламя, два медведя близ нее, два волка – поодаль, не двигаясь с места, перемещались все глубже. Деревья вокруг сперва стали выше и толще, потом сменились разветвленной сетью корней. С каждым вдохом воздух холодел. Вместо травы под ногами уже поблескивал серый пепел. Вот-вот засияет вдали Огненная река – будто цепь костров, выложенных у небокрая.

Лютава первой различила багряное мерцание во тьме. Но это не была Огненная река. Два костра горели в глазах существа, похожего на грозовую тучу, что легла отдохнуть на землю. С замиранием сердца она различила очертания морды, торчком стоящих острых ушей, мощный загривок, спину…

– Пора уходить… – будто далекий раскат грома, прорычал бабкин куд-помощник. – Нет его здесь. Головы нет – и духа нет.

– Где же он? – спросила медведица Темяна.

– Где голова, там и дух…

Темяна остановилась, потом застучала в бубен по-иному и двинулась вокруг крады в другую сторону. Постепенно делалось светлее…

Крада прогорела и обрушилась кучей головешек. Над поляной висел удушливый смрад – запах смерти…

* * *

Лишь еще через день Далянка вновь решилась отправиться к ручью – и то попросила старшего брата Рудоню проводить ее до мостика. Лютава как раз закончила, сидя на завалинке у избы, расчесывать и переплетать косу, когда услышала зовущий голос. Перевязав косу, Лютава повесила гребень на пояс и пустилась бегом по тропке.

Далянка ждала ее на том берегу. Привычно перебежав мостик, придерживаясь за ветки толстой ивы над водой, Лютава обняла ее.

– Нашли что-нибудь? – сразу спросила Далянка.

По всей волости много говорили о мертвеце, толковали о злых навях, откусивших ему голову.

– Не откликается, – Лютава покачала головой. – Бабка звала – не пришел. Видать, где голова, там и дух. А головы нигде нет.

– Говорят… – Далянка смутилась. – Говорят, что это вы… ну, бойники… Хотели, дескать, Замилю обидеть…

– Это она сама и говорит?

– Ее люди говорят. К нам вчера Галица приходила. Пироги принесла. У Замили пироги пекли, она про матушку вспомнила: сейчас же ни у кого больше нет пирогов. У нас и правда мука вышла…

– И как пироги?

– Хороши. У Новици рука легкая на квашню.

Солнце уже заливало вершины берез, но внизу была прохладная, приятная полутьма. Пройдя через рощу и покинутую пять лет назад лядину Переломичей, девушки вышли к берегу Угры. Из-за кустов доносился заунывный голос пастушьего рожка – судя по тому, как он то заводил песню, то умолкал и начинал снова то же самое, это старший пастушонок обучал младшего.

На полянке росла старая береза с искривленным стволом, на который можно было сесть, как на скамью. Это было их любимое место, на котором они встречались, сколько себя помнили. Далянка устроилась на березе, будто русалка, которая ради праздника особо тщательно причесалась и оделась, а Лютава села на толстую ветку ивы, лежащую на берегу. Подобрав подол, опустила босые ноги в воду: купаться пока не пришла пора, но солнце припекало уже так, что хотелось освежиться. От реки тянуло прохладой, темные в тени струи колыхали длинные зеленые стебли водяных трав. Над водой зависла стрекоза с синим тельцем и прозрачными крылышками. Лютава глубоко вздохнула, словно пыталась втянуть в грудь всю прелесть этого мира, полного сил и свежести в конце весны, когда каждая травинка налита благодетельной силой Ярилы и стремится жить, жить, жить…

– Мать с отцом и бабкой потом полночи толковали – с чего это Замиля о нас вспомнила? – продолжала Далянка. – С чего свои пироги нам послала? Никогда между нами такой дружбы не водилось. Мать говорит, видать, хочет… – Далянка смутилась, – может, сватать…

– Тебя? – Лютава обернулась.

Род Мешковичей по старой памяти считался голядским, но благодаря многочисленным бракам с кривичами они и между собой уже два-три поколения говорили по-славянски. Однако их женщины носили рыжевато-коричневые голядские поневы из одного широкого куска, обернутого вокруг пояса, и синие наплечные накидки-«валянки», украшенные бронзовой проволокой. Далянке это очень шло, подчеркивая синеву ее глаз, белизну красивого лица и блеск светлых волос. На два года моложе Лютавы, нрава она была покладистого, приветливого и привязчивого и не устрашилась, когда в двенадцать лет ее подруга ушла жить на Остров, во владения Нави. Разве что к ее дружескому чувству прибавилась почтительность. Красивая, приветливая, рукодельная, из хорошего рода, Далянка числилась в лучших невестах округи, не считая княжеских дочерей. Ей было шестнадцать, и все последние четыре года, как надела поневу, она на Ярилиных игрищах была окружена женихами, и на зимних супрядках могла бы выбирать из десятка поднесенных веретен[2].

– Отцу меня первую отдавать… Я всю ночь не спала: вдруг князь посватает за Хвалиса, что мне тогда…

– А тебя отдадут Хвалису? – Лютава прищурилась.

Среди семи сыновей князя Вершины первым шел Лютомер – старший годами и сын княгини. Вторым – Хвалис, сын младшей жены. За черные волосы и темные глаза его с детства прозвали Галчонком, но в двенадцать лет Вершина дал ему имя Хвалислав. Не будучи родовым, это имя все же давало понять, что князь намерен обеспечить в будущем сына младшей жены как вольного человека. Очень важно было найти ему жену с сильной уважаемой родней; но роды «в славе» не хотели принимать в зятья сына рабыни, а взять за него простую девку не позволяло честолюбие Замили.

– А вдруг отдадут? Все-таки он княжий сын… и князь его любит. А еще говорят…

– Что?

– Ну… – Далянке не хотелось пересказывать сплетни, но это касалось ее собственной судьбы.

– Что говорят-то?

– Что Лютомер вовсе из бойников не вернется никогда. Говорят, у его ровесников семилетние дети бегают, а он как ушел в лес двенадцать лет назад, так и пропал. А если он не вернется, то старшим сыном у князя получается Хвалис… Ну, отец и думает… Говорит, княгиней будешь…

Далянка умолкла, окончательно смутившись. Лютава встала и подошла к ней.

– Лют еще пока не может вернуться. Не время. Это из-за меня… Но когда мой срок выйдет, Лют уйдет из бойников. Он будет наследником отца и князем угрян. Это кто же такие глупости выдумывает, будто он не вернется?

– Ну, Галица сказала… что Замиля так говорит… и другие тоже.

– Да врет она! – возмутилась Лютава.

– Не совсем… Отец говорит, он от других такое же слышал.

– От кого?

– От Неговита… и у Воловичей тоже… Люди же видят. Из бойников парни лет в семнадцать возращаются. Наш Рудоня в шестнадцать вернулся, потому что старший сын. Ему жениться, помогать братьев растить… Все в семнадцать, ну, в восемнадцать лет домой приходят. А Люту разве восемнадцать? Когда было-то? Кто до таких лет не вернулся, тот уже и никогда…

– Брехня это! – отрезала Лютава. – Не бывать Хвалису князем. Так и скажи твоим! Лют не может уйти из леса, чтобы меня тут одну не оставлять. А когда я… выйду замуж, то и он вернется.

– Но когда же это будет?

– Я не знаю! – Лютава в отчаянии махнула рукой. Ей не хотелось об этом говорить.

Они помолчали, думая каждая о своем. Лютаве вспоминался тот огромный черный волк, страж Нави, что лежит на берегу Огненной реки. Трудно было вообразить, что это и есть сват, без которого ей не выйти замуж. Но это было так.

И в этот раз он опять ничего не сказал ей…

– У нас жалеют Хвалиса, – чуть погодя опять начала Далянка. – Как сидели вчера с Галицей… Мать говорит: жаль парня – и собой хорош, и умен, и удал, и вежеству учен. Всем взял, а такая у него судьба несчастливая. Никто же не виноват, что ему Рожаницы на небе такую долю написали: от чужеземной робы родиться. А был бы от знатной матери – жених бы вышел всем на зависть. И правда… он же… ну… хороший человек? Я знаю, вы с Лютом не любите его, но разве он чего худое делает?

– А ну-ка, посмотри на меня!

Хмурясь, Лютава глядела на свою подругу. Такие речи от Далянки она слышала впервые. Никогда раньше той не приходило в голову жалеть Хвалиса и находить его красивым. Прошлой весной Лютава заподозрила, что Далянке нравится кое-кто другой: из тех, кому подошел срок возращаться из бойников домой. И вдруг – Хвалис!

Далянка сегодня была какая-то не такая. Что-то неуловимо странное появилось в выражении ее всегда ясного и приветливого лица с чуть приподнятыми, будто в улыбке, уголками губ – тревога, неуверенность, удивление. Тонким нюхом кудесницы Лютава уловила запах ворожбы и дальше слушала, не сводя с Далянки внимательного взгляда.

– Ты во сне не видала ли его?

– Видала… вот как раз… – с неохотой ответила Далянка. – Ведь он же… хорош собой, правда? И брови такие… будто два черных соболя… и очи ясные… – бормотала она, будто сама не очень понимает, что говорит. Взгляд у нее стал отрешенным, будто она прислушивается к чьему-то тихому голосу и повторяет за ним. – Снилось, будто обнимает он меня, слова хорошие говорит… Ты, говорит, ладушка моя любезная, голубка моя белая… Пойди за меня, княгиней станешь, будещь жить в чести да в радости… А я слушаю, и так хорошо мне… Аж вспотела во сне. Вертелась, Рушавку разбудила. И как проснулась – все он на уме. Хочу о другом о чем подумать – и не могу, все он стоит передо мной… Так и вижу очи его ясные, брови соболиные…

– Ну-ка, погоди…

Для такого простого дела Лютаве не требовалось особых приготовлений. Она прикрыла лицо руками, чтобы не мешал свет Яви, и выглянула в свое «навье окошко». Имея многолетнюю привычку, это сделать недолго и нетрудно, особенно когда глядеть надо не далеко, а тут, рядышком.

По коже побежали мурашки, а потом она словно затвердела, как каменная – это дух обнаружил свою иную, по сравнению с телом, природу. Перед глазами посветлело, внутренний взор устремился вперед. Все предметы вокруг – стволы деревьев, берег, тело Далянки – стали полупрозрачными. И в самом сердце своей подруги Лютава увидела темное пятнышко. Оно было живое и шевелилось, высасывая из души теплую силу и вкладывая взамен чужую волю.

Лютава издала короткий злобный рык, а потом с диким воплем прыгнула вперед. Далянка вскрикнула от неожиданности и испуга, отшатнулась и упала на траву.

Черный комочек выскочил из ее сердца и растаял.

Лютава постояла, приходя в себя. По коже опять побежали мурашки. Опустила руки, прищурившись – яркий свет весеннего дня резанул по глазам. Далянка сидела на траве и в ужасе смотрела на нее.

– Не ушиблась? – Лютава подошла и протянула руку. – Давай подниму.

– Не-ет… – Далянка уцепилась за ее сильную загорелую руку и поднялась. – Что ты… скачешь?

– А ты не догадалась? – сердито ответила Лютава. – Она ведь, дрянь такая, тебе подсадку подсадила, приворожить к Хвалису пыталась. Вот какие были пироги! На приворот наговоренные! Ну, я им дам! Вот ведь придумала! Не добром, так приворотом. Да их убить мало!

– Ну что ты! – испугалась растерянная Далянка. Внезапное влечение к Хвалису так же внезапно угасло, она уже сама отчасти ему удивлялась, но еще не опомнилась. – Ведь он тебе брат!

– Леший ему брат!

– Да если бы хоть леший! По матери ни рода, ни племени. Вот он и хочет как-нибудь корень пустить, хоть через жену.

– Я ему покажу… корень пустить! – с ожесточением ответила Лютава. – Выдерну к песьей матери, так вовсе жены не понадобится. Это они к завтрашнему дню постарались – ведь завтра Ярила Сильный! Подсадку посадить, чтобы ты денька два по нему потомилась, а там – круги, гулянья, песни-игры, все такое – и готово дело! Недаром Галица эта ходит тут везде, поршнями шмыгает! Дошмыгается!

– Да это ж ей Замиля приказала…

– Замилька слишком много о себе понимать стала! Моя мать-то ее на сворке держала, разгуляться не давала, а вот при Обиляне она разбаловалась!

– Ну, Обиляна молода, – за нынешнюю княгиню Далянка тоже заступилась, – ее как привезли, она на шестнадцатом году была…

– Мало ли что на шестнадцатом году! Зато она – от лучанских князей. Вот и дождалась, что роба чужеземная ей на шею села. Я слышала, говорят, отец больше у Замили теперь и живет, к Обиляне едва заходит детей глянуть. Того гляди эта квашня переспелая на княгинино место плюхнется! А Молигнева куда смотрит, она же там рядом живет? Я вот бабке скажу – она-то Замильку нахлобучит!

– Мать говорит – князь за нее заступается. Жалеет очень…

Лютава промолчала. Она не могла осуждать поведение отца, но от его чрезмерной любви к черноглазой чужачке ждала, как и прочие Ратиславичи, всяких бед. Особенно эта любовь усилилась в последние пять-шесть лет, когда с Вершиной рядом уже не было княгини Велезоры. Перед первой женой-волхвой он немало благоговел и не смел наносить ей обиды, открыто предпочитая чужеземную рабыню. Новая же его законная жена, Обиляна, слишком юная и робкая в чужом краю, не сумела указать хвалиске ее места. Вершина был добрым человеком и старался никого из жен и детей не обидеть, но все знали, кому он отдает предпочтение на самом деле.

– Ой! – Далянка вздрогнула, вдруг увидев в паре шагов от себя Лютомера.

С волчьей шкурой на плечах, он появился бесшумно, будто дух. Однажды, еще подростком, Далянка увидела в лесу волка – одни глаза, следящие за ней из гущи ветвей. И всегда вспоминала этот спокойный, изучающий взгляд, когда замечала Лютомера. В глубине его души тоже жил волк, сквозь эти серые глаза пристально наблюдающий за человеческим миром снаружи.

– Жива будь! – Лютомер кивнул Далянке, потом посмотрел на сестру. – Пойдем. Темяна с крады собрала, велела в реку высыпать.

В руках у него был простой горшок, в который Темяна смела с крады обгорелые останки Дрозда. Обычно прах погребали под родовым курганом, но кости парня, умершего дурной смертью, не следовало оставлять в земле.

– Пойду я. – Лютава на прощание обняла Далянку. – Смотри, не ешь больше пирогов у кого попало. И… прошу тебя, не рассказывай родичам… ну, про приворот. Не позорь отца моего. Мы сами между своих все уладим.

Глава 2

– Это какой еще приворот? – спросил Лютомер, пока они шли вдвоем по тропе от березы к Ратиславлю, чтобы взять челн.

Ратислав Старый, основатель Ратиславля, пришел сюда со своим родом с запада, от верховий Днепра, и поселился среди голяди, на старом заброшенном городище: подновил оползший вал, поставил поверх него крепкий частокол из толстых дубовых бревен. Изнутри площадку городца огибали длинные избы-обчины, куда жители Ратиславля и округи собирались на совет и на пиры, но внутри стоял только княжий двор. Остальные жили снаружи, в селище на высоком берегу возле мыса. Пращур Ратиславичей вел свое происхождение от князей племени смолян, которым и теперь отдавал четвертую часть собранной дани. У него было несколько жен – одни знатного рода, другие попроще, и каждая принесла потомство. Теперь Ратиславль и округу населяло уже пятое поколение, вовсю рожавшее на свет шестое.

В городец Лютомер и Лютава не пошли, а забрали чей-то челн с отмели и поплыли вниз по течению. Прах дурных покойников следует выбрасывать пониже, чтобы его не несло мимо населенных мест. Правда, между Ратиславлем и устьем Угры, где она впадает в Оку, за день-другой пути можно было встретить еще немало селищ и старинных городцов – частью заброшенных, частью подновленных и обитаемых. А дальше на восток начинались земли вятичей, подчиненные князю Святомеру гостиловскому.

Одной рукой направляя челн, Лютомер обдумывал услышанное.

– Эти криксы вообразили, будто ты никогда не вернешься! – возмущенно пересказывала Лютава. – В «отреченные» пойдешь, в лесу сгинешь, а весь наследок отцов Хвалису достанется! Он уже себя князем угрянским видит, к Далянке сватается и сулит «княгиней будешь»!

– Прямо так сватается? – прищурился Лютомер.

– Еще не… там все еще хуже! – Лютава вспомнила продолжение. – Они Далянку приворожить пытались.

– Кто – они?

– Пришла к ним Галица, принесла пироги от Замили. Видать, нашептанные пироги были.

– И кто же их нашептал?

Лютомер смотрел на сестру, выразительно подняв бровь, а она молчала. Уж не Замиля – та прыщ заговорить не умеет.

– Галица и нашептала… – предположила Лютава наконец. – Она ведь замужем у Просима жила… года два или три. Он мог научить.

Лютомер кивнул. Старый бортник Просим сам имел славу «знающего» и мог научить невестку ворожбе.

Но дальше начиналась сложность, с которой они не знали, как быть. Приворот – не шутки. Замиля приказала своей челядинке приворожить Далянку к Хвалису, а это значит, что дурная ворожба пришла на дочь Немиги из Ратиславля. За младшую жену отвечал князь Вершина – отец Лютомера и Лютавы. Имея сына, Замиля входила в число матерей рода, а значит, и Лютомер имел перед ней некие сыновние обязательства. Если Далянка расскажет Мешковичам правду, на весь род Ратиславичей падет тень позора.

Но что-то делать было надо. Лютомер и Лютава были бы рады увидеть Далянку женой кого-то из своих братьев, но уж точно не Хвалиса!

– Поговори со стрыйкой Моляшей, – наконец решил Лютомер. – Ей надо знать, если кто в семье ворожбой балуется. И пусть сама решает, она там набольшая.

Молигнева, родная сестра князя Вершины, была старшей жрицей угрян и распоряжалась всеми обрядами «живой» стороны, в то время как Темяна, ее мать, была волхвой, посланницей от Яви к Нави.

День был ясный, уже начинало припекать. В зелени берегов пестрели белые нивянки и розовые метелки ревелки, а вытянутые облака лежали на синеве небес, будто рушники, вытканные солнцевой сестрой и приготовленные в ожидании лучезарного брата. Любуясь ими, Лютава совсем забыла, что держит возле колен горшок с прахом. Но вот Лютомер оставил весло и кивнул ей.

Лютава встала и подняла горшок.

– Горе да беда – с водой уйди навсегда, – заговорила она, с усилием опрокидывая тяжелый горшок над рекой. Прах, перемешанный с обгорелыми останками костей, посыпался в воду. – Ты – за рекой, мы – за другой. Как солнышку в другую сторону не катиться, так и тебе назад не воротиться. Кто этот прах назад соберет, тот нам зло принесет; кто сочтет на небе звезды, в лесу листья, в реке песок, в овине солому, на собаке шерсть, на овце шерсть, на козе шерсть…

Она бросила в воду пустой горшок; тот ушел с легким бульканьем. Лютава вынула из корзины каравай, который забрала из селища у Молигневы.

– Вот тебе хлеб да соль – у стола не стой. – Она пустила каравай по воде вслед за прахом, в угощение умершему. – В оконце не гляди, к живым не ходи.

И перевела дух.

Лютомер взялся за весла и повел челнок назад к Ратиславлю. Проводить тело было наименьшей заботой из тех, какую на них возложила эта внезапная смерть.

– Ой! – Лютава, сидевшая лицом по ходу челна, вдруг вытаращила глаза. – Гляди, к нам гости! Да много!

Лютомер обернулся. К отмели, где приставали все ратиславльские челны, приближались две чужие лодьи – насады, вмещавшие каждый по десять человек с поклажей для дальней дороги.

– Это откуда таких синцов да игрецов принесло? – Лютомер приналег на весла. – А мои молодцы небось и в ус не дуют?

Но он был к ним несправедлив. Предупрежденные кем-то бойники под предводительством Борони – семнадцатилетнего Борослава Вершиславича, третьего по старшинству брата, – уже спешили вдоль реки к отмели и достигли ее почти одновременно с гостями.

Однако, бросив на приезжих быстрый взгляд, Лютомер облегченно вздохнул и усмехнулся:

– Да это же вятичи!

Они с Лютавой вышли из челна и поднялись туда, где стояли бойники под предводительством троих страших. С волчьими шкурами на плечах, Дедила, Хортомил и Лесога имели вид весьма грозный. Но тем не менее сразу было видно, кто тут главный: Лютомер выделялся среди отроков и ростом, и более зрелым возрастом, и отпечатком особой силы – дыхания леса.

– Это Доброслав, Святомеров старший сын! – кивнул Лютомер. – Помнишь его, Дедила?

– Они, пожалуй! – Парень вгляделся. – Я и сам не сразу вспомнил. Сколько ж их не было?

– А полгода почти и не было. Как реки встали, так они проехали.

– С чем плывут, вот бы узнать! – заметил Хортомил и усмехнулся. – А то если они к смолянам зазря съездили, может, хотят нас завоевать в утешенье?

– Сейчас мы их утешим, пес его мать! – пообещал Лесога и сплюнул. Несмотря на свой малый рост, он был задирист и считался знатным бойцом.

– Ну-ну! – насмешливо осадил его Дедила. – Они тебя уже знают! Отойди от берега, а то и пристать не решатся!

Эти трое – Дедила, Хортомил и Лесога – ходили в «волках» последний год и будущей осенью должны были уже вернуться домой и жениться. Двое первых были двоюродными братьями Лютомера, являясь потомками младших сыновей Ратислава Старого.

Лютомер тем временем направился вниз по тропе. Заметив вооруженную ватагу, приезжие не спешили выходить из лодей, хотя те уже встали на мелководье.

– Будь жив, Доброслав Святомерович! – Лютомер приветственно махнул рукой. – Выходите, благо вам будь на земле угренской, если сами не со злом пришли!

– И ты будь жив, Вершиславич! – ответил ему рослый, худощавый, не широкий в плечах, но жилистый и сильный мужчина лет двадцати пяти.

Что-то общее с суровой хищной птицей замечалось в выражении его лица, с тонкими чертами и горбинкой на носу, с темными глазами, унаследованными от бабки, которая у него была то ли хазарка, то ли булгарка. На темно-русых волосах сидела яркая шапка с верхом из красного шелка с вытканным желтым узором, издалека заметная среди белых и серых валяных колпаков остальных.

Доброслав первым поднялся по тропе на крутой берег, за ним потянулись его люди. Появление их разом выдуло из памяти Лютомера все заботы минувших дней. Старший сын князя Святомера, правившего в землях вятичей на верхней Оке, еще зимой, в стужень месяц, проезжал со своей дружиной и двумя старейшинами через Угру, направляясь к Днепру, к князю смолянских кривичей Велебору.

Лютомер хорошо помнил рассказы вятичей о событиях, побудивших их отправиться в дальний путь на запад – о невиданных каменных крепостях, которые начали строить хазары на рубежах славянских земель, о войне прошлого лета, когда даже сын лебедянского князя Воемира попал в плен и таскал камни на строительстве. Понимая, что крепости возводятся неспроста и в будущем обещают много неприятностей, князья южных земель наметили на следующее лето большой поход вниз по Дону и стали искать союзников. Сюда, на Угру, приезжал сам Святомер гостиловский и звал Вершину присоединиться. Соблазнял богатой добычей, которую можно захватить в изобильных хазарских городах. Но угренский князь имел благовидный предлог отказаться – будучи по происхождению потомками днепровских кривичей, угряне признавали над собой верховную власть смолянского князя и без его согласия ввязываться в войну не имели права. Признав справедливость этих доводов, Святомер отправил старшего сына на Днепр, надеясь склонить к союзу самого Велебора.

Со времени отъезда послов прошло уже полгода, и вот они возвращаются восвояси. Спрашивать, удачным ли оказалось посольство, было еще рано, но Лютомер, окидывая быстрым взглядом лица Доброслава и его людей, заподозрил, что поздравить не с чем.

Вятичи кланялись в ответ на его приветствие, проходя мимо вверх по тропе, но судя по лицам, удовольствия от разговоров, которые придется вести в Ратиславле, не ожидали. Лютомер провожал их невозмутимым, даже веселым взглядом, по привычке слегка щурясь, словно желая спрятать свои мысли, но подмечал их озабоченность и старался прикинуть, чего теперь ждать. Если бы Велебор смолянский дал согласие на поход, гостиловцы ехали бы веселые и смотрели уверенно. И с ними был бы кто-то из смолянских старейшин. Однако новых лиц среди приехавших не замечалось. Скорее всего, своих целей в Смолянске вятичи не достигли, а значит, угряне ни в какой поход не пойдут.

Ибо угряне совершенно не жаждали участвовать в хазарских войнах, о чем явственно давали понять еще зимой. Угра располагалась далеко от тех мест, куда могла добраться хазарская конница, и Вершислав не собирался рисковать ради сомнительных выгод, которые могла дать восточная торговля.

Каждый, кто проделал долгий путь, первым делом отправляется в баню – смыть все то нехорошее, что могло к нему прицепиться по дороге через глухие леса. Пока гости мылись, у князя было время приготовиться к встрече. Прослышав о вятичах, старейшины собрались в обчину на площадке городца, где в былые годы возглавлял советы сам Ратислав Старый.

Ныне его потомками правил князь Вершислав. В свои сорок с небольшим он был еще молодец хоть куда – крепкий, свежий, ясноглазый, с красивыми русыми кудрями и бородой, лишь слегка побеленными сединой. Свою старшую жену и первую княгиню, Велезору, Вершина потерял лет пять назад, и сейчас рядом с ним сидела Обиляна – дочь князя лучан с реки Лучесы, лет на двадцать его моложе, не слишком красивая, но миловидная и разумная женщина.

Обчина, просторное сооружение из толстых бревен, под двускатной соломенной крышей с конским черепом на коньке, отапливалась по старинке, как при Ратиславе Старом – открытым очагом посреди земляного пола. Возле очага стояли деревянные чуры – Дед и Баба: по праздникам их одевали в белые вышитые сорочки и ставили перед ними миски с угощением. Перед их темными, едва намеченными ликами обсуждались важные дела, заключались договора и приносились клятвы.

Старейшины Ратиславля – потомки сыновей Ратислава Старого – рассаживались на длинных скамьях вдоль стен. Младшие их домочадцы толпились снаружи, разглядывая гостей. Подросшие дочери и племянницы Вершины, которым понравился стройный красивый гость, прихорашивались, но Доброслав, в сопровождении Лютомера проходя к обчине, равнодушным взглядом скользнул по хорошеньким, румяным лицам Молинки, Премилы и Ветлицы. Гораздо больше для него значила встреча с их отцом.

В собрании старейшин лишь двое парней устроились у двери: старшие сыновья Вершины, Лютомер и Хвалис. Они родились от разных матерей и совершенно не походили как друг на друга, так и на остальных родичей. Лютомера отличали мех волчьей накидки, длинные волосы, неуловимый отпечаток дикости, пристальный и в то же время отчасти отрешенный взгляд, внушавший трепет даже своим. Девятнадцатилетний Хвалис родился от Замили, родом из-за Хвалисского моря, и был очень похож на мать: как красотой лица, так и темными глазами, смуглой кожей, блестящими черными волосами. Сын пленницы, Хвалис не имел тех прав, что дети свободных знатных матерей. Однако сам Вершина очень любил Замилю и все время старался дать ее сыну случай проявить себя и завоевать уважение. Сам Хвалис, горячий и честолюбивый, очень страдал от своего униженного положения. Лютомера, своего главного соперника, он недолюбливал с детства. А тот лишь совсем недавно осознал, что на черноглазого Галчонка вообще стоит обратить внимание. До того любовь отца к чаду хвалиски беспокоила Лютомера не больше, чем привязанность к охотничьему псу или жеребцу.

Вятичи и впрямь привезли важные новости – важные в первую голову для самих угрян. Нынешней весной умер князь смолян, Велебор, и наследовала ему, ко всеобщему удивлению, его дочь Избрана, каким-то загадочным образом оттеснив двоих братьев, Зимобора и Буяра[3]. И она решительно отказала в просьбе вятичей помочь войском.

Рассказывая об этом, Доброслав с трудом сохранял невозмутимость: стыдился того, что съездил в такую даль напрасно и не оправдал надежд своего отца, а к тому же предстал неудачливым, жалким просителем перед молодой женщиной.

Но угряне едва слушали его: куда больше их занимало то, что в Смолянске сменился князь. После смерти старого владыки его преемник должен был прислать послов ко всем младшим князьям, объявить о перемене, заново утвердить старые докончания. Однако пока из Смолянска никто не прибыл. Почему? К тому же всех поразило, что преемницей Велебора при двух взрослых сыновьях стала даже не вдова его, а дочь.

– Вот ты и думай, княже! Вы и думайте, угряне! – Доброслав оглядел удивленные, озадаченные, встревоженные лица, окружавшие его со всех сторон. – Что это за князь такой – баба, вдова! Нет у вас больше князя, кривичи угренские! И чтобы с такой долей не пропасть, не лучше ли вам будет иных соратников себе поискать? Там, где у власти крепкие мужи стоят, а не глупые бабы! Ведь вы вятичам не чужие. И на Угре немало вятичей живет, и сам ты, княже, с нашими князьями в родстве.

Он обернулся и глянул на Лютомера, к материнскому роду которого это главным образом относилось.

– Погоди! – Вершина с досадой махнул рукой. – Ты очень уж спешишь, Доброславе. Прямо сейчас тебе все подай! Молодой еще, успеешь! Соберем сперва народ, объявим твои новости. Пусть люди подумают.

– Ну, пусть думают, – согласился Доброслав. – Но не затягивай, княже. Мне долго отдыхать некогда. Пока я ездил, не началось бы у нас опять… Ничего с Оки не слышно?

– Никого не было у нас с той стороны покуда. Хазар опасаешься?

Доброслав не ответил, но и так все понимали, что их, проклятых. Уже не первый век словенские племена, жившие в верховьях Дона, на Воронеже, на Днепровском Левобережье, вели почти непрекращающуюся борьбу с Хазарским каганатом. Прикрывая славян со стороны степи, хазары давали им возможность пахать плодородные земли, не опасаясь кочевников, но гнет этого покровительства был тяжел, и чуть ли не каждое новое поколение во главе с очередным молодым князем пыталось его сбросить, надеясь справиться своими силами.

В честь такого важного события, как смерть смолянского князя, предстояло созвать старейшин со всей Угры и притоков, и вече могло состояться не раньше Купалы. Уже само согласие созвать вече сейчас, перед сенокосом, было уступкой и любезностью со стороны Вершины – обычно такие дела откладывают до зимы, до пиров Корочуна, когда любой хозяин может на время покинуть дом. Не желая ссориться с вятичами – близкими и сильными соседями, к тому же родней, – угренский князь тем не менее не собирался ввязываться в войну без поддержки и согласия других кривичских князей – с верхнего Днепра, Десны, Дивны-реки.

А Доброслав, умный и дальновидный человек, хорошо понимал: сейчас, когда старый князь смолян умер, а новая княгиня не утвердилась на столе, Доля посылает вятичам хороший случай перетянуть угрян на свою сторону и даже, возможно, включить в свой союз. Но пока за то, чтобы взять сторону вятичей, стоял один Неговит, старейшина младшего рода от корня Ратислава Старого. Он был довольно ловок в торговых делах, неоднократно ездил по поручению Вершины продавать излишки дани и считал, что возить меха хазарам очень выгодно. И Доброслав сознавал: убедить остальных будет очень нелегко.

* * *

В конце весны в печах уже не имелось необходимости, поэтому вятичи раскинули шатры на луговине возле Ратиславля. Лютомер тем временем повел бойников обратно на Остров – собираться в дорогу. Именно им предстояло послужить гонцами – песьи ноги молодые, как говорится. Это на первый случай – гонцами…

Собираясь и обсуждая, кто куда и как, бойники пылали лихорадочным возбуждением. Если и впрямь случится война, то Лютомер соберет их собратьев уже со всей земли угрян и во главе этого войска первым пойдет в бой. Лютава знала немало старинных сказаний и песен о таких походах «песьего войска», и отроки часто слушали по вечерам о своих предшественниках:

Дружина спит, Радомир не спит, Разбудил он удалых добрых молодцов: «Гой еси вы, дружина хоробрая! Не время спать, пора вставать! Пойдем мы ко царству Греческому, За Дунай-реку за великую». И пришли они ко стене белокаменной: Крепка стена белокаменна, Вороты у города железные, Крюки-засовы все медные…

В конце дружина захватывает землю в чужом краю – у греков, обров, голяди, – ее вожак берет в жены дочь тамошнего князя и занимает его место. Но в жизни бывало по-всякому. На памяти бабки Темяны уже троих вожаков «стаи» привозили из похода убитыми или хоронили вдали от родных мест. Своирад, сын Ратислава Космата, Воимер, сын Велетура, и даже Ративой, старший брат Вершины, так и не вернулись из бойников, не стали мужами и отцами. Когда Лютава была маленькой, память о гибели Ративоя в роду была еще свежа, и она не раз слышала рассказы о его последнем походе и о том, как Ледяна, тогдашняя волхва, по доброй воле пронзила себе грудь ножом и ушла с ним в Кощное.

Нет такого обычая, чтобы сестры сопровождали братьев на тот свет. Но если бы Лютаве предложили выбирать, она куда охотнее пошла бы за Лютомером – след в след за своим вожаком, как привыкла, – по незримой тропе в Навь, чем осталась в мире живых без него. Старше ее на целых семь лет, он всегда был важнейшей частью мира, где она росла, и своей жизни без него она не могла и вообразить.

Оба с самого детства знали, что их мать, княгиня и волхва, отличается от прочих женщин. А когда Велезора покинула их, это отличие они стали делить лишь на двоих и жили, как две половинки ореха, некой невидимой скорлупой отделенные от остальных, весьма многочисленных родичей.

Когда стая покидала Ратиславль, у крайних изб селища им повстречалась Галица. Но все были так заняты новостями, что ее не заметила даже Лютава – мысли о возможном военном походе вытеснили из ее памяти нашептанный пирог, попытку присушки и даже бедолагу Дрозда.

Молодая женщина проводила Лютомера долгим взглядом; кажется, он почувствовал, но лишь передернул лопатками под накидкой из волчьей шкуры – и не оглянулся, оживленно разговаривая с сестрой и Хортомилом. А она все смотрела, будто пила жадным взглядом красоту этой рослой плечистой фигуры, легкость шага, ловкость каждого движения. Тот отпечаток леса, который иным внушал трепет, Галицу пьянил, как медовая брага. В старшем сыне Вершины в избытке было того, в чем Галица так нуждалась, что влекло ее с детства – сила близости к богам.

При взгляде на Лютомера Галицу пробирала дрожь. Было чувство, будто она тянется погладить волка – так приятно было бы коснуться пушистого меха на загривке этого красивого, сильного, опасного животного, но ведь он может одним щелчком челюстей отхватить руку по локоть! Ее разрывали противоречивые желания: подойти ближе, заглянуть в глаза, коснуться груди – и в то же время хотелось бежать от него подальше, прятаться от этого взгляда, отрешенного и в то же время пристального, как велсы прячутся от молний Перуна-Перкунаса. Если бы только он узнал, надменный потомок угренских и вятичских князей, чего достигла жалкая безродная челядинка, сиротливый побег на корне срубленного дерева! Но если он узнает, на что она способна, это будет означать ее гибель. Томимая влечением и опасением, Галица все стояла, как прикованная, и все смотрела ему вслед…

Так бывало всегда. Лютомер приходил в Ратиславль редко, но Галица всегда замечала его, а он ее – никогда. Галица хорошо знала, что он за человек, а он даже не думал, кто она. Ну, бегает тут одна, Замилина челядинка, ну и что?

Бойники все удалялись, солнце поднялось высоко и било в глаза. Если он теперь и оглянется, то не разглядит ее лица. Никому не нужная улыбка медленно угасла. Лютомер еще не знает, что все изменилось и Галица, челядинка Замили, уже не та женщина, мимо которой можно пройти, как мимо скамьи или лохани. Кое в чем они уже стали равны. И он пожалеет, что не заметил этого вовремя.

Галица опустила длинные черные ресницы, будто хотела спрятать выражение своих изжелта-серых глаз. Хотя кто стал бы заглядывать ей в глаза?

– Пришла? – На княжьем дворе Галицу окликнула вторая челядинка, по имени Новица – рослая крупная баба. – Замиля тебя спрашивала. Велела, как придешь, сразу к ней идти.

Эти две женщины, а еще два холопа составляли собственную челядь Замили. В неволю обычно попадали пленники, захваченные в походах. К ним принадлежала и мать Галицы – еще девочкой-подростком она попала в плен во время войны старого князя Братомера с голядью нижней Угры. Своего имени полонянка не сказала, и ее стали называть Ильга – по названию городца Ильган, откуда она была родом. Она выросла в челяди княжьего двора, родила дочь – одновременно с Замилей, родившей мальчика, благодаря чему стала кормилицей княжьего сына и сблизилась с его матерью. Когда Галица подросла, Ильга выпросила для дочери волю и кое-какое приданое: Галица вышла замуж и года два прожила на лесной заимке у бортников, в пяти поприщах от Ратиславля. А оставшись бездетной вдовой в то же самое время, как умерла Ильга, вернулась к Замиле и с тех пор жила при ней как самая доверенная служанка и почти подруга.

Владения хвалиски Замили состояли из двух клетей, разделенных деревянной перегородкой, и в каждой имелась своя печь. В большей половине обитали дети и собственная челядь младшей жены, а меньшая служила спальней ей самой и по большей части – князю Вершине.

Лет двадцать назад до молодого князя Вершислава дошли слухи, что вверх по Оке идут купцы из-за Хвалисского моря и везут с собой несметные богатства. Налет удался лишь отчасти: старший из купцов ухитрился половину серебра бросить в реку. Зато среди добычи обнаружилась молодая смуглокожая рабыня, и Вершина, никогда не видевший таких женщин, взял ее себе. Первое время пленница дичилась, не понимая ни слова по-славянски, отказывалась есть, никак не желала появляться на людях с открытым лицом. Умываться она ходила только на реку, отказываясь от обычной лохани, и горько плакала, когда из-за подступающих холодов купаться в Угре, куда она отправлялась по вечерам, стало нельзя.

Но постепенно эти ее «странности» прошли, она кое-как приспособилась к новой жизни, научилась языку словен. Конечно, даже лишившись Велезоры, Вершина не мог назвать княгиней темноглазую чужеземку-пленницу. Но Замиля, хоть и звалась младшей женой, жила не хуже старших, щеголяя не менее дорогими одеждами и украшениями, гордилась посудой, разными ценными и забавными вещичками, которые иной раз привозил с далеких торгов расторопный Неговит. В избе у нее было красиво и богато: на лежанке соболье одеяло, пуховые подушки, занавеска из шелка с птицами и цветами. На резных укладках шелковые покрышки, на полках пестро расписанные хвалисские блюда, серебряные чаши, на столе литой бронзовый светильник. А уж сколько цветного платья и разного узорочья надарил Замиле Вершина – и не сосчитать. Иной гость, всю жизнь носивший домотканое платье и евший из самолепных глиняных горшков, случайно попав сюда, застывал от изумления и забывал свое дело: не в Ирий ли шагнул ненароком?

Замиля очень любила цветное платье, и всякий день на ее смуглых руках звенели браслеты и сверкали перстни. По прошествии двадцати лет она оставалась еще красивой, хотя стройный некогда стан расплылся после пятикратных родов, а возле темных глаз появились морщины. Из пяти ее детей выросли только трое; старшая ее дочь года три назад была отдана замуж в семью дальней Вершининой родни, но умерла родами, оставив маленького ребенка. При Замиле сейчас жили двое: Хвалис, ее первенец, и младшая дочь, четырнадцатилетняя Амира.

Войдя, Галица застала в клети не только саму Замилю, но и ее сына. При виде челядинки княжич в нетерпении встал.

– Где ты пропадала? – нахмурилась Замиля. – Ты что, ночевала у Мешковичей?

– Ну, что? – одновременно с матерью воскликнул Хвалислав. – Удалось?

– Здравствуй, княгиня, и ты, сокол мой ясный! – Галица низко поклонилась. Она одна называла Замилю княгиней, и за это ей здесь многое прощалось. – Как твое здоровье, заря ты моя ненаглядная?

– Ничего, – обронила хвалиска. – Ты говори лучше. Была у них? Все сделала?

– Сделала я, сделала, матушка моя. – Галица еще раз поклонилась. – Заговорила я пирожок крепким заговором, чтобы в сердце девичье страсть горячую, пламя палючее вложить. И съела она пирог, и вошел в нее Ярилин дух. Теперь сладится дело. Завтра она на тебя, сокол ты наш, уже совсем другими глазами смотреть станет. Получишь ты невесту знатную и добрую, все будет, как пожелаешь. Только ты и сам не теряйся! – Она посмотрела на молочного брата. – Добрая жена – хорошо, но на бабьем горбу далеко не уедешь. Боги нам нужных гостей послали.

– Это ты про вятичей, что ли?

– Про них, сокол мой.

– Чего же в них доброго? – возмутилась Замиля. Ее голос, некогда чаровавший молодого Вершину звучностью и напевностью, с годами приобрел пронзительность, особенно когда она сердилась или волновалась. – Еще уговорят князя идти воевать! А ну как его убьют – что тогда со мной будет? Меня с ним на краду положат, а детей моих в челядь продадут!

– Зачем ты сразу о худом думаешь, заря моя золотая? – мягко упрекнула хозяйку Галица. – Ну, война. Где смерть, там и слава. А уж я постараюсь, чтобы смерть твоих соколов десятой тропой обошла, а слава прямо на плечо Жар-птицей села.

– Где же тут Жар-птица? – недоверчиво спросил Хвалис.

– Только Рожаницы ведают, как дела обернутся. Может, и году не пройдет, как будем мы дань возить не смолянскому князю на Днепр, а гостиловскому – на Оку. И кто ему друг – тот и в силе будет. Смекаешь? Лютомер-то в лесу, а ты здесь. Не растеряйся – всех переконаешь[4]. Поди к Доброславу, разговор заведи, чтобы знали тебя.

– Да захотят ли вятичи со мной дружить? – Хвалис нахмурился, зная, с каким пренебрежением на него смотрят даже собственные родичи. – Доброслав-то вон какой гордый!

– Ему сейчас позарез нужны друзья на Угре. А ты у отца – любимый сын. Я уж постараюсь, чтобы вятичи об этом проведали. Ты им поможешь, а они – тебе.

– Счастье не курочка – так просто не прикормишь… – вздохнул Хвалис.

– А я-то на что? – Галица склонила голову, будто собака. – Я тебе, сокол мой, какое хочешь счастье прикормлю.

Хвалис хмыкнул, но потом взглянул ей в глаза, и ему стало жутковато. Свою молочную сестру он знал с рождения; с ней он играл, когда другие дети, светловолосые потомки Ратислава Старого, сторонились черноглазого мальчика, сына пленницы. Тогда их и прозвали женщины Галчонком и Галицей; на самом деле обе матери дали своим детям другие имена. Даже тому, что ее считали «знающей», Хвалис не придавал большого значения: всякая баба знает какие-то травы, заговоры и обереги. Она сама предложила ему присушить Далянку и теперь обещала успех. Он сомневался, что Галица способна на что-то путное: ей ведь, как и ему, еще нет двадцати, что она может уметь?

Но сейчас усомнился, не слишком ли низко ее оценил. Какая-то особая сила загорелась в ее глазах, и лицо, всегда украшенное широкой игривой улыбкой, вдруг стало строгим, резким, даже пугающим. Так она казалась гораздо менее привлекательной, но внушала почти трепет. Мелькнуло ощущение: да ведь они с матерью совсем ее не знают! А то, что якобы знали об этой женщине, им лишь мерещилось.

– И чего ты за это хочешь? – с подозрением спросил Хвалис.

Вспомнились разные сказы, как колдун в обмен на счастье просит «чего дома не знаешь» или еще что-нибудь, что делало услугу уж очень накладной. Конечно, от Галицы он не ждал, что ей занадобится его будущий сын, но на сердце легла тревога.

– Мне самую малость нужно, – улыбнулась она. – Вот станешь ты князем угрянским – дай мне приданое большое и сосватай за мужа знатного, богатого. Тебе это нетрудно будет: я ведь стану тогда самого князя молочной сестрой, да и сама я хороша. Разве нет?

– Станешь князем! – с досадой повторил Хвалис. – Смеешься ты надо мной, дурная баба!

Галица и правда засмеялась, а потом ушла в большую клеть и уселась за жернов. Глядя, как усердно она выполняет эту ежедневную работу, никто не заподозрил бы, какие замыслы вызревают в уме этой молодой, улыбчивой, совершенно заурядной женщины.

* * *

Назавтра, собираясь на Ярилину плешь, Молинка и Далянка зашли за Лютавой, как обещали, но дождались ее не скоро. Сидя на поваленной березе возле мостика, девушки сплели себе по венку и спели три песни, а Лютава все не выходила.

Наконец из-за деревьев послышались голоса, и вот на тропинке показалась толпа парней и подростков. Половина бойников была уже разослана собирать народ на вече и ушла на челнах вверх и вниз по Угре, но два десятка осталось. Они и были теперь здесь: умытые, непривычно хорошо одетые, с тщательно расчесанными волосами. Собственного двоюродного брата Требилу, которому кто-то убрал с лица обычно спутанные космы и опрятно заправил за уши, Далянка даже не сразу узнала. Сами парни тоже чувствовали себя чудно и все одергивали выстиранные рубахи, поправляли пояса.

Старинный обычай полного отъединения бойников от «людей» при последних поколениях уже давал послабления и позволял парням являться на весенние игрища, особенно тем, кому выходил срок осенью возвращаться домой и жениться.

Завидев у березы двух девушек, старшие из парней бурно обрадовались. Еще бы не обрадоваться – в ожидании этого дня они только и думали, что о девушках, и вот они уже ждут, да какие девушки!

Князь Вершина сейчас имел в живых семь сыновей и пять дочерей, рожденных в общей сложности четырьмя женами. Когда-то у него был брат Ратислав, но умер всего через год после женитьбы, оставив юную вдову, Любовиду, и маленького сына. У Вершины к тому времени уже была княгиня Велезора, и Любовиду он взял младшей женой. Ее ребенок умер маленьким, но уже будучи за Вершиной, Любовида родила еще двоих сыновей и трех дочерей. Молинка была из них старшей и шла по порядку после Лютавы, но совершенно на нее не походила, ибо удалась в свою мать. Невысокая, полноватая – в самую меру, приятных округлостей, как говорил неравнодушный к ней Бережан, – с толстой темно-русой косой, с белым лицом, ярким румянцем.

Но не терялась рядом с ней и Далянка – дочь прославленного рода, к тому ж такая красавица, что считалась самым красивым цветком в весеннем венке Ратиславля.

– Девушки! Вы за нами! – загомонили бойники. – Заждались небось! Здравствуй, Далянка!

С самого рассвета парни пребывали в лихорадочном волнении, только проявлялось оно у всех по-разному: одни громко и подробно живописали, чего ждут от Ярилиных игрищ, другие молча то краснели, то бледнели. И только младшие просто галдели и резвились, радуясь большому празднику, нарушившему однообразие обыденной жизни.

Смеясь, девушки отвечали на приветствия и не сразу разглядели среди парней Лютаву. Она шла последней и на ходу торопливо расправляла кисти пояса, приглаживала волосы – русые пряди образовывали на ушах как бы петли, на которых сверкали вычищенные к празднику серебряные заушницы. Эту прическу особенно любили девушки-вятичанки, и на Угре она в последние годы приживалась, тем более что мать Лютомера и Лютавы тоже была вятичанкой с Жиздры, верхнего притока Оки. На юной волхве была новая вздевалка, ради праздника отделанная тонкими полосками красного шелка: снятые со старой вздевалки, они были уже порядком потерты.

– Посмотрите, у меня там все ровно? – вместо приветствия обратилась она к подругам, пытаясь на ощупь определить, как лежат на волосах заушницы. – А то с этой оравой разве что путное сделаешь? Приду сейчас вся кривая-косая, как кикимора, люди засмеют.

– Да ты столько собиралась, мы уже хотели без тебя идти! – отозвалась Молинка, пока Далянка осматривала прическу и очелье Лютавы. – Еще чуть-чуть – и как раз на Купалу бы успела!

– Ага, вам хорошо! У тебя два брата, у Далянки три, а у меня вон, и не сочтешь! – Лютава махнула рукой на свою стаю, зазвенев бронзовыми бубенчиками на браслете. – Требила, не трожь волосы! – прикрикнула она на парня, который от волнения все норовил взъерошить свои старательно уложенные кудри. – И так два гребня об тебя обломала! И каждый: Лютава, пришей! Лютава, зашей! Лютава, помоги! Вроде здоровые лбы, в драке не теряются, а как на игрища, так словно дети малые!

– Кто бы говорил! – огрызнулся Требила, но, однако, спрятал руки за спину. – Матушка нашлась!

– Да ладно тебе, не бранись! – сказал позади низкий голос, и девушки невольно вздрогнули – как всегда, они не заметили, как появился Лютомер. – Целый год дожидались, пока опять Ярилины дни придут, вот парни и раздухарились. Вон, Милята как покраснел с утра, так еще и не отойдет!

– Видно, сон хороший видел! – дополнил Хортомил.

Парни захохотали, стали наперебой описывать, что именно Милята видел во сне, заглушая его возмущенные оправдания, что он-де и не думал краснеть, а кто в этом сомневается, сейчас сам у него покраснеет.

– Ну, вырядились, ну, птицы ирийские! – прозвучал поблизости женский голос. – Жениться, что ли, полетели, соколы? Тебе, Прочко, рановато, не упекся еще твой каравай!

Обернувшись на голос, бойники стали кланяться:

– Здравствуй, мать Темяна!

Старшая волхва направлялась за своей долей жертв, которые сегодня будут приносить Велесу. Бойники тронулись в путь по широкой тропе, рядом с Темяной остался только Хортогость – рослый, широкий, немного сгорбленный мужик лет пятидесяти, с широкой черно-пегой бородой. Стоя под деревьями, он провожал парней взглядом, полным застарелой тоски.

В молодых годах с ним случилось большое несчастье: вернувшись из бойников и женившись, он в первую же зиму подрался со старшим братом и нечаянно его убил, после чего ему уже никак невозможно было дальше жить в роду и пришлось вернуться в лес, уже навсегда. Во всех стаях были такие «вечные волки», по той или иной причине навсегда разорвавшие связи с семьей. Иные из них жили при своей родовой стае, обучая молодых волчат, а иные сбивались в свои стаи, с такими же изгоями. Этих называли «отреченными волками», и ничего не было страшнее этих стай. Вечно кочуя по бескрайним лесам, никому не свои, они нападали на небольшие незащищенные поселения, грабили, уносили припасы, уводили скот, хватали женщин. При случае на них устраивались настоящие облавы, как на бешеных волков. Их считали всех поголовно оборотнями – ведь человек, вырванный из человеческого мира, уже вовсе и не человек.

– Ты смотри, Хортога, что делается! – Бабка Темяна взмахнула клюкой, где на верхушке была вырезана голова лебедя – священной птицы Марены. – И это «волки» называется! Совсем молодежь распустилась – на праздники к людям ходят! Куда только белый свет катится! Нарядились да пошли!

Во времена их юности разрыв между «волками» и обычными людьми был гораздо больше, и лишь при последних поколениях граница постепенно стала сглаживаться.

– Да ладно, что сделается-то? – примирительно отозвался Хортогость. – Они же оружия на людях не носят, а если задерется кто, то свои же уймут. А Докуку Лют брать не велел, пусть сидит, котел чистит, раз такой дурной.

– Чего да чего? – насмешливо ворчала бабка. – Скоро докатимся – гостей будем на Остров водить! И так вон дорогу протоптали, хоть на санях езжай! Никакого уважения! Ну какие ж они волки? Звание одно! Скоро ночевать домой ходить начнут, а там от бойничества и памяти не останется, басни одни!

– Ну ладно, они ж ребята молодые! Повеселиться и волкам хочется! Того… поплясать… – бормотал Хортога, давно забывший всякие пляски.

– Вот подрастут, к родителям вернутся, тогда бы и веселились! А то – волки, а к людям на праздник ходят! Какие же это волки!

Продолжая ворчать, старуха направилась вслед за ушедшими бойниками. Хортогость вздохнул и побрел назад к землянкам.

Путь лесных побратимов лежал к Перунову дубу, расположенному на пригорке над рекой неподалеку от Ратиславля. Там же стоял белый конь, бросаясь в глаза издалека, будто сошедшее на землю облако.

– Ой, смотри, все собрались уже, быстрее! – Молинка, заметив толпу в беленых нарядных рубахах, побежала вперед, потом обернулась, в нетерпении подпрыгивая и звеня подвесками в ожерелье. – Далянка! Из-за тебя не начинают. Давай бегом! Весну проспим, Ярилу упустим, ты понимаешь, что с нами за это сделают?

– Да не упустим, ладно тебе! – ответила Далянка, однако прибавила шагу. – Ярило-то сам с нами.

Молинка оказалась права: их ждали с нетерпением, и когда ватага бойников показалась из леса, толпа забурлила, раздались приветственные крики, угряне замахали руками, закричали, призывая их поторопиться. Старшая Макошина жрица Молигнева, сестра Вершины, держала на вышитом полотенце свежий каравай из последнего прошлогоднего зерна и пучок сухих ячменных колосьев. В честь праздника она нарядилась в лучшую сорочку и навершник с вышивкой, в праздничную поневу, затканную знаками земли и засеянного поля, а на голове ее красовался старинный убор с рогами вроде коровьих, на которых висели кисточки из красных нитей. Имеющая шестерых здоровых детей и четверых внуков, полная, пышущая здоровьем и жизненной силой, старшая жрица воплощала саму Макошь угренской земли. Причем ее младшие дочери еще не вышли замуж, а стало быть, и саму Молигневу в старухи было зачислять рановато – многие мужики с удовольствием поглядывали на ее мощную грудь и широкие бедра.

– Далянка! Где ходишь! – закричал старший сын Молигневы, Солога, призывно размахивая руками. – Мы уж думали, тебя волки съели! Хотели уже Премилку вести!

– Иду я, иду! – Далянка подбежала к жрице.

Бойники тем временем смешались с толпой, каждый из подростков кинулся к своим родичам. Теперь, когда желание повидаться с матерью уже не расценивалось как измена братству и не каралось смертью, «волки» довольно часто виделись со своей родней, но все же женщины охали, обнимали сыновей, расспрашивали, как жизнь в Острове. Отцы радовались, как хорошо растут и крепнут их отпрыски, допытывались об успехах, вспоминали время своего бойничества. Там и здесь раздавалось: «Ну, совсем здоровый парень вырос, скоро женить пора! Когда домой-то вернешься, а, соколик?» В старинных песнях, которые Лютава знала множество и пела побратимам зимними вечерами, часто говорилось об этом – как мать и отец уговаривают бойника не возвращаться к братьям, остаться с ними, даже опаивают его сонным зельем, чтобы забыл братство… И все это очень печально кончается!

Молигнева с помощницами водрузили Далянке и Лютомеру на головы заранее приготовленные венки из цветов и зелени, такие огромные и пышные, что из-под них не было видно лиц, да и сами они почти ничего не видели. Такими же пышными травяными жгутами их опоясали, еще по одному венку надели на шеи. Поскольку покровителем бойников является Ярила, то «Ярилу» на весенних праздниках по обычаю выбирали из них. Уже десять весен Лютомер ходил по полям в пышном венке, держа за руку самую красивую девушку волости. Три последних года это была Далянка, и бабы всей округи ждали, что ее-то он и возьмет за себя, когда наконец объявит о возвращении из леса в семью.

И только один человек не мог смотреть на эту статную пару в пышных венках – княжич Хвалислав. Лютомер несокрушимой стеной стоял на пути ко всему, в чем он видел свое счастье: к угренскому столу и к Далянке.

Князь с одной стороны, Молигнева с другой взяли Лютомера и Далянку за руки и повели по тропе в поля. Толпа молодежи и женщин двинулась вслед за ними.

Ярило-Ярила, яви свою силу сила! —

первой запела Молигнева.

Ярила по полю ходит, Весну красну деву водит, В землю семя роняет, Нежить прочь прогоняет, В небе солнцем играет, Живушку закликает![5]

И вся толпа дружно отвечала ей:

Ярило-Ярило, яви свою силу! Ярило-Ярило, яви свою силу!

Дойдя до первого поля, шествие остановилось. Лютомер схватил Далянку в объятия и покатился вместе с ней по всходам на краю поля. Другие парни тоже похватали ближайших девушек и принялись кататься. Стоял визг, крик, смех, женщины хлопали в ладоши, иной раз покрикивали, чтобы «Ярилы» не заходили далеко в поле и не слишком мяли драгоценные ростки.

Поднявшись на ноги, уняв головокружение, со смехом поправили травяные и цветочные уборы, потом двинулись дальше. На каждом поле шествие останавливалось, вокруг Ярилы и Лели выстраивался хоровод, угряне плясали и пели:

Ходил-бродил Ярила по всему белу свету, Полю жито родил, а людям чады плодил, Куда Ярило ногою, там жито копною, Куда он взглянет, там ярь взыграет!

Ходить предстояло долго, и хватало этого занятия почти на весь день. На пути чередовались давно покинутые поля, где уже шумел распустившейся листвой молодой лес, недавно оставленные лядины, где только топорщились кусты и всякая сорная трава, потом подходили наконец к «новому полю», где по обочинам еще виднелись серые груды золы и чернели угли, а на самой пашне зеленели молодые всходы ячменя или ржи. Далее лежал «подчерченный» участок, где подрубленные деревья сохли на корню, потом опять давно заброшенный кусок земли, и все сначала.

Когда приблизился вечер, охрипшая от пения Лютава уже не чуяла под собой ног. Молодые мужики и парни бились на кулаках, старшие смотрели, подбадривая сыновей и внуков, подъедая остатки жертвенного мяса, пили медовуху, пуская братину по кругу, пели песни хмельными голосами. Это был первый из велик-дней, который отмечают не в тесной обчине, а на вольном воздухе, и никто не хотел уходить под крыши.

Молодежь, слегка передохнувшая после обхода полей, тем временем подтянулась на Ярилину плешь – так называлась широкая поляна над рекой. Парни уже развели несколько костров и приготовили колесо, обмотанное соломенными жгутами и обмазанное смолой, чтобы носить его на шесте. Все были усталые, но возбужденные песнями, медом и хороводами; праздничные сорочки покрылись пятнами пота, земли, золы и травяной зелени; венки помялись и поникли, но расходиться никто не собирался. Продолжались хороводы и песни, затевались игры: вспотевшие от бега, разгоряченные парни и девушки гонялись друг за другом, от Ярилиной плеши далеко разносился визг, смех, крики. Бойники веселились больше всех – сегодня им можно обнимать девушек и знать, что за это ничего не будет. А уж дальше – кто как договорится…

Набегавшись, Лютава ушла с поляны в лес – ей хотелось отдохнуть. Кто-то увязался за ней, но она повела руками, затворяя свой след – и ее потеряли из виду. Такую малость она могла проделать даже во сне. Сейчас ей хотелось побыть наедине с лесом, землей, стоявшей в шаге от наивысшего расцвета. Обряды, заклинания, песни и хороводы этого дня взбудоражили ее, она словно раскрылась навстречу потокам силы и чувствовала себя березкой, насквозь продуваемой теплым ветром. Сердце разрывалось от пронзительного чувства любви к богам, которые создали и оживили своим присутствием этот дивный земной мир. Без слов, одним сплошным потоком силы сердце пело об этой любви, и, мысленно прикасаясь к ним, Лютава ощущала мощный ответный позыв. От этого слезы текли из глаз, по телу пробегала горячая дрожь, и казалось, что теплая вода струится по рукам и чистые, сверкающие капли падают с кончиков пальцев и орошают траву. Было немного страшно – казалось, так и растворишься без конца и никогда уже не сумеешь собрать себя прежнюю воедино, но это же чувство слияния с миром дарило ощущение такого восторга, что захватывало дух.

Она стояла, прижавшись к толстой старой березе и закрыв глаза, и вдруг почувствовала, что рядом кто-то есть. Конечно, он должен был прийти сегодня, и сердце замерло в радостной надежде – а что, если сейчас? А вдруг срок пришел и она наконец узнает свою судьбу, встречи с которой ждет уже долгих шесть лет…

Она, Лютава, угренская княжна и волхва, ждала своего суженого, как и всякая девушка. Но того, кто сейчас к ней приблизился, открытыми глазами увидеть было нельзя, поэтому она продолжала стоять, обняв березу и прильнув к ней всем телом.

И где-то там, между закрытыми глазами и корой березы, чуть ниже макушки и слева, нарисовался образ громадного волка – черного как ночь, с тлеющими в глазах красными искрами. Впервые она увидела его шесть лет назад, но и сейчас всякий раз перехватывало дыхание и по телу лилась горячая дрожь.

– Здравствуй, лада моя! – зазвучал в душе голос, и не голос, просто смысл, проникающий сразу в сердце, минуя уши. Незримый гость вошел в ее душу по тем тайным дорожкам, которые она нарочно оставляла для него – тонкие косички в распущенных волосах, особые ремешки с бубенчиками, свисающие с пояса, – и которыми не мог воспользоваться иной гость, незваный. – Все хорошеешь, я вижу. Как березка растешь, распускаешься, красотой расцветаешь.

– Здравствуй, друг мой сердечный! – так же мысленно ответила Лютава. – Что скажешь? Чем порадуешь? Не пришел еще срок? А то ведь Ярилино время, самая пора… Скажи, ведь в этом году срок настанет?

– Нет, лада моя, – ответил дух, и Лютаве чудилась в его голосе печаль, не присущая обитателям Нави. – Не пришел еще срок. И я сам рад бы, да судьба не велит. Жди.

– Тяжело ждать, друг мой, – вздохнула Лютава, стараясь подавить горькое чувство разочарования. – Все гуляют, веселятся, а я одна в стороне стою. Время идет – и не заметишь как. На меня люди косятся – в мои года у других по двое детей, а я хожу, как колода замшелая, не взгляну ни на кого.

– Потерпи, березка моя. На людей не гляди. Срок настанет…

Неслышный голос умолк, черная тень в сознании исчезла. Охватило ощущение пустоты и одиночества, но стало легче дышать, словно какой-то тяжелый груз свалился. Говорить с жителями Нави – всегда тяжелая работа. А еще это страшно. За шесть лет Лютава так и не смогла полностью к этому привыкнуть. Бабка Темяна, ее вторая после матери наставница, говорила, что к этому не привыкают никогда. Гость из Нави всегда приходит не в дом, а в душу живого. Можно обезопасить себя от злых пришельцев, можно научиться впускать гостей так, чтобы они не причинили вреда, но всегда, даже у старых опытных волхвов, присутствие чужого внутри души вызывает неодолимый ужас. Всегда есть опасность, что именно сейчас не хватит сил его проводить вон, и ты уже никогда не будешь принадлежать себе. Даже опытный и сильный пловец знает, что может утонуть, потому что вода всегда сильнее человека.

И чем моложе волхв, тем больше опасность. Старики за время жизни пускают в почву крепкие корни, а молодому еще так легко оторваться и улететь… Он сам еще нетвердо знает, что его истинная родина.

Лютава медленно подняла веки, но зелень ветвей и белизна стволов поначалу казались призрачными, прозрачными, и через них отчетливо просвечивали темные глубины Нави. Там жил ее дух-покровитель, ее защитник и помощник. Когда-то очень давно он принадлежал живому человеку по имени Радомир, сын Волкашин, из числа предков-основателей материнского рода Лютавы. Он был покровителем самой Велезоры и много лет назад помог ей переломить судьбу, обрести то, что ей не полагалось. За это он взял плату – на первый взгляд небольшую. У Велезоры должна была родиться дочь, которая сама, в свою очередь, станет матерью сына – и в этом сыне Радомир Волкашич вернется в мир живых.

Почти в каждом ребенке возвращается в Явь кто-то из предков, и подобный зарок – возрождать ушедших – исполняет почти каждая женщина-мать. Но Лютаве предстояло ждать, пока черный волк Нави укажет ей мужа – тоже из числа его потомства, чтобы Радомир мог вернуться, когда две ветви древнего рода вновь сольются в одну.

В двенадцать лет Лютава, едва надевшая поневу, легко согласилась ждать. Но вот прошло шесть лет, а ожидание все длилось. Ей казалось, что сам Радомир знает, кто ее будущий муж и где он. Но несмотря на все просьбы, ей этой тайны открыть не хотел.

Прижимаясь к березе, Лютава снова закрыла глаза и попыталась представить его, своего неземного гостя, в облике человека – каким он был, когда двести лет назад жил на берегах великой Дунай-реки и водил свою дружину в набеги на греков и обров. Об этом было длинное сказание, и его Лютава слышала от матери еще в колыбели. Она знала о своем покровителе все: как затряслась земля сырая, всколебалось море синее, задрожало царство Греческое, когда родился на свет могучий витязь Радомир, Волкашин сын. Как желал, чтобы не пеленала его матушка в пелены шелковые, а пеленала в бронь булатную да златой шелом. Как в десять лет от роду учился он мудрости обертываться ясным соколом, серым волком да гнедым туром – золотые рога. Как в двенадцать лет стал себе дружину прибирать…

Но сколько Лютава ни слушала, а потом ни повторяла это сказание, облик Радомира ускользал, не давался мысленному взору. Прежнего облика у него давно уже не было, а новый еще не соткался из пряжи Рожаниц. И пока этого не случилось, Лютава была пленницей зарока, данного еще до ее рождения.

За деревьями послышался шорох, шум шагов по высокой траве, но Лютава, увлеченная своими мыслями, не сразу услышала. Рядом кто-то остановился: очнувшись, она уловила тяжелое усталое дыхание. Ее пришедшие видеть не могли: Лютаву заслоняла толстая береза и раскидистый ореховый куст.

– Да ну… пусти! – раздался мягкий девичий голос, и она узнала Далянку. – Пусти, говорю!

Задыхающийся мужской голос назвал девушку по имени, и Лютава его тоже узнала. Рядом был Хвалислав, ее сводный брат.

– Ну, что ты? – прерывисто дыша, шептал он. – Сейчас можно. Никто не скажет…

– Мало ли что можно? Пусти. Пойдем на поляну.

Раздался шелест ветвей. Лютава, окончательно стряхнув марь Нави, выглянула из-за березы и сквозь ветви орешника увидела эту пару – Хвалислав держал Далянку за руки и не давал ей пройти, пытался обнять, а она противилась, мягко, но весьма решительно.

И Лютава вспомнила о вчерашнем: как сама же выгнала из сердца Далянки дух-подсадку, который внушал ей любовь к Хвалису. Но он-то не знает о том, что ворожба не удалась! Лютава снова почувствовала гнев.

– Далянка! Я тебя люблю! – настойчиво шептал Хвалис, пытаясь прижать ее к себе и пожирая глазами. – Мне другого никого не надо.

Неудивительно, что парень не мог справиться с собой – стройная, статная, шестнадцатилетняя девушка, в самой поре, как говорят, с ярким румянцем на белой коже, Далянка была прекрасна, как вила. Она словно родилась из блеска воды под солнцем, из пляски зеленеющих ветвей под свежим весенним ветерком и казалась истинной богиней этой земли, вобравшей всю ее расцветающую красоту.

– Ой, Хвалис, да ведь говорили уже про это, ну, хватит тебе! – Эти речи Далянка выслушивала от него уже года два. – Зачем опять начинать? Не томи себя, забудь!

– Да как же я забуду! Еще скажи – дышать забудь! И чем я тебе плох? Отец мою мать любит, как всех других жен вместе не любил и любить не будет! Как я тебя – одну тебя и навсегда! Он мне наследство оставит такое, о каком прочие братья только мечтать могут! И мне теперь не простая нужна жена, а знатная, из такого рода, чтобы среди жен была самая первая. А это – ты!

– Замолчи! – Далянка наконец вырвалась и отступила. – Далеко же ты, сокол, мыслями залетел!

– Это правда! Так все и будет, вот увидишь! Мы бы осенью и свадьбу…

– Нет! – решительно ответила Далянка. – Не надо такое говорить. Не могу я за тебя идти, и отец меня не отдаст.

– Что – отец? Мы его спрашивать не будем. После Купалы объявим – что он сделает?

– Я не хочу! Я за тебя не пойду. И не говори мне больше об этом.

– Но почему? – Хвалислав шагнул к ней, и его лицо стало жестким.

– Сам знаешь. – Далянка отвела глаза.

Сейчас Хвалис ее пугал. Как и мать, его можно было бы назвать красивым, если бы славянам его вид не казался слишком непривычным и чуждым. И сейчас в правильных чертах его лица сквозила решимость, близкая к ожесточению, карие глаза пылали огнем.

– Да вы-то чем меня лучше? – с гневом отвечал Хвалис на ее невысказанные намеки, и видно было, что он и сам много раз об этом думал. – Ты сама-то кто? Твоя мать – кривического рода, а отцовский род – из голяди! И Воловичи такие же! И сами Ратиславичи – или у нас голядок в роду нет? Все мы здесь полукровки – и ты, и я, и сам князь! Так чем я хуже вас? Чем я хуже других? Хуже Люта?

– Это другое дело. Голядь этой землей искони владела, кривичи с ней уже не первый век живут, мы с ними родня. А вы…

– Ну так и что же? – с возмущением отозвался Хвалис. – Или я теперь не человек? Отец меня любит. Побольше иных любит, как будто ты не знаешь! Он меня в обиду не даст. И кто угренским князем будет – тоже еще неизвестно. Так что смотри, не прогадай.

– Ты князем думаешь быть? – изумилась Далянка.

– А что – не веришь?

– Да ты даже в бойниках не был!

Она сказала правду: когда Хвалису исполнилось двенадцать лет и ему пришел срок, как всем отрокам, уходить в Остров, Замиля не отпустила его. Твердила, что ее сын слишком слаб и не выживет в лесу без заботы родителей. Хвалис, хоть и был на самом деле не слабее прочих, не стал особенно спорить. Нужно обладать завидным мужеством, чтобы решиться уйти в лес, в стаю, где все тебе чужие и никто тебя не любит, и пытаться добиться уважения только своей собственной силой, отвагой и решимостью. В случае неудачи он заплатил бы жизнью. Бывало порой, что бойники погибали: охота, походы, учебные схватки, козни лесной и водяной нечисти, да просто ссоры или шалости растущих парней, – очень многое в лесной жизни грозило безвременной смертью неопытным, незрелым, но вздорным, как все в этом возрасте, отрокам, которых некому вразумить, одернуть, ввести в берега. Вожак и старшие бойники следили за молодыми и старались предотвращать несчастные случаи, но в лесу никто не будет, как мать и нянька, ходить за ребенком и оберегать от малейшего беспокойства. И если кто-то погибал, это считалось только собственным делом стаи и больше ничьим.

Князь понимал, что его второй сын, которому он старался дать права свободного родича, совершает ошибку. Если бы Хвалислав пошел в Остров, как другие юные Ратиславичи, и сумел стать своим для Борони, Славяты, Дедилы, Хортомила и прочих, то его отчуждение навсегда закончилось бы и на цвет его волос никто бы уже не обращал внимания. Но Замиля причитала и рыдала целыми днями: «Аллах отнял у меня уже двоих детей, ты хочешь лишть меня моего первенца, моей отрады и надежды!» – и в конце концов Вершина уступил.

В итоге все осталось без перемен: Хвалис был жив и невредим, но от молодых Ратиславичей, прошедших через Остров как положено, его теперь отделяла еще более высокая стена, чем в детстве. Даже мальчишки, кому двенадцати еще не исполнилось, дразнили его – дескать, кто в Острове не бывал, тот навек малец беспортошный!

– А что бойники! – в гневе закричал Хвалис, которому сразу вспомнились все эти насмешки. – Только там мужчиной быть учат! Да я и без бойников такое умею! Сейчас увидишь!

Схватив Далянку в объятия, он попытался опрокинуть ее на траву. Девушка вскрикнула. Тут Лютава выскочила из-за куста и гневно крикнула:

– А ну отпусти ее! Ярь заиграла, так я тебе сейчас оторву, в чем играет!

Хвалислав обернулся и разжал руки; на его лице отразились злость и досада, на лице Далянки – облегчение. Лютава смотрела на него с гневом и негодованием: ее решительный вид и крепкая, ловкая фигура выражали готовность, если надо, не ограничиться одними словами.

В глазах Хвалиса горела такая ненависть, что, казалось, вот-вот взглядом он проткнет Лютаву насквозь. За ней стоял тот самый Остров, воплощавший его бесправие. Лютава видела: он готов ее убить. Но слишком близко была поляна, люди, а их тут две – с двумя сразу не справиться. И это если не думать, что с ним потом сделают бойники, спрячься он хоть в само Хвалынское царство…

– Выследила… волчица! – задыхаясь, бросил Хвалис и пошел прочь.

Его черноволосая голова и спина в белой праздничной рубахе скрылись среди зелени. Лютава и Далянка молча переглянулись.

– Небось матушке жаловаться побежал! – презрительно обронила Лютава.

Но Хвалислав не собирался жаловаться матери: он уже давно вырос и ее чрезмерная опека его раздражала. Сейчас он не хотел видеть ни мать, ни кого-либо другого. На луговине еще разносилось пение вразнобой – каждый уже пел свое, раздавался смех, но народу возле догорающих костров поубавилось, только Лютомеровы бойники еще плясали в хороводе с девушками.

– Не грусти, сокол ясный! – произнес за спиной тихий женский голос.

Вздрогнув от неожиданности, Хвалислав обернулся. Позади, в тени опушки, стояла Галица.

– Чего пришла? – буркнул Хвалислав. – Тоже жениха себе ищешь? Вон, поди из волков кому-нибудь подмигни: им девки не дают, они и тебе рады будут!

– Не за ними я пришла, а ради тебя, – шепнула Галица и села на траву позади него, словно прячась от взглядов за спиной своего молочного брата. – Ну, что? Ты ходил к ней?

– Ходил! – Хвалис в досаде хлестнул по траве сорванной веткой. – Не вышло ничего! Зря пропала твоя ворожба!

– Не могла моя ворожба пропасть. – Галица покачала головой. – Разве что помешали…

– Лютава тогда виновата. Волчица лютая!

– Она могла… – задумчиво согласилась Галица. – Она могла увидеть… Ну да не беда – на нее найдется управа. Не печалься, сокол мой, скоро все желания твои сбудутся. Ступай лучше в кругу попляши, чтобы люди не косились.

Она отступила назад и неслышно растворилась в темнеющем лесу. Хвалислав поднялся и неохотно побрел к кострам, тщетно стараясь придать лицу такое выражение, будто ничего не случилось. На его счастье, к нему никто сейчас не присматривался.

Впереди раздались дружные крики: подожженное колесо подняли на шест и понесли вдоль реки. Искры летели по ветру, будто грива Ярилиного коня, на котором торжествующий юный бог странствует по миру. Теперь он будет расти и зреть до Купалы, а потом старого Ярилу похоронят и примутся ожидать нового. Но пока Купала впереди, надежды терять не следует.

Глава 3

В эти дни Лютомер и Лютава часто приходили с Острова в Ратиславль. Гостиловский княжич Доброслав держался вежливо, хотя без особой сердечности, и даже на хороводы красивых угренских девушек, которые сейчас, в русалий месяц кресень, устраивали гулянья у рощи каждый вечер, смотрел равнодушно.

Куда охотнее он беседовал с Лютомером. Как старший предводитель всех угренских бойников, тот мог собрать воедино ватаги, разбросанные по материнской реке и притокам, и тогда под его началом оказалось бы несколько сот человек. И если он на вече выскажется за поход, его поддержат и многие из мужчин, живущих дома. Хотя бы из убеждения, что поход, в который идет Лютомер, благословлен богами.

– Тебе ли дома прохлаждаться! – убеждал Доброслав. – Ты еще у сестры веретено попросил бы и к прялке сел! Здоровый мужик, и людей у тебя много. А еще ты ведь… волховной хитростью владеешь? – Доброслав пристально взглянул на Лютомера.

На самом деле он слышал и то, что его собеседник – оборотень, но прямо спросить об этом не решился.

– Мало ли чего говорят? – Лютомер усмехнулся, прищурившись. – А у нас говорят, что хазары до верховий Дона иной раз доходят, пока их остановят.

– Если пройдут в верховья Дона, то там по Оке и до Угры им недалеко. Я тебя хазарскими городами и соблазнять не буду – о своем доме подумай.

Находились среди угрян люди, которые весьма охотно прислушивались к речам вятичского княжича. В основном это были главы богатых родов, у которых за зиму набирались излишки мехов, имелись запасы меда и воска, которые можно выменять у хазар на дорогие ткани, красивую посуду, серебро. Собираясь по вечерам в обчину, толковали: дружба с вятичами и даже война с Хазарией могли принести выгоду. Успешная война, разумеется, после которой славянские купцы получат возможность приезжать в хазарские города и торговать там сами, а не сдавать все на рубежах хазарским купцам по их ценам.

Но старики этих мечтаний не одобряли.

– Боги каждому роду свою землю указали, вот ее и надо держаться, – говорил Велетур, внук Ратислава Старого и самый древний из нынешних жителей Ратиславля. – Что нам нужно, то сами добудем, а что там на булгарских торгах продается, нам без надобности. Боги велели человеку своим родом жить.

– Ну и пропадайте тут в своем болоте! – однажды сорвался Доброслав. – Не понимаете вы, что нынче уж не те времена, когда каждый своим родом жил и забот не знал! Рада бы курица нейти, да за крыло волокут! Сидите тут в лесу, как пни замшелые, и не знаете, что на белом свете делается! Русы уж чуть ли не сто лет от своих морей до хазар по Юлге-реке ходят, а теперь, говорят, будто и по Днепру дорога есть прямо к грекам. Хазары уж сколько лет половиной света белого владеют. Если не дадим им отпор, скоро сами будем им дань платить, да не бобрами и куницами, а парнями и девицами! Тьфу, сам тут как в кощуне заговорил! Ты, княже, хочешь своих дочерей в жены хазарскому кагану отдать? А чтобы честь и землю свою сохранить, встать нужно вместе! Чего же тут не понять? Что вы, как ребята малые: не хочу, и хоть ты тресни!

Бородатые старцы во главе с самим князем молчали. Речь Доброслава смущала их: слишком трудно было представить все то, о чем он говорил. О далеких землях они знали в основном от купцов с Полуночного моря, которые действительно уже довольно давно повадились пробираться по рекам на жаркий богатый Восток. Дань, которую собирали со своих владений большие и малые князья, шла на содержание святилищ, на устройство больших обрядовых пиров, на обеспечение войска, если случится воевать, на помощь голодающим после неурожая. Но если оставались излишки, их князья охотно продавали купцам в обмен на яркие шелковые одеяния, расписную хвалынскую посуду, бусы из медового камня-сардия или пестрого блестящего стекла. Из восточных монет домашние умельцы отливали серебряные подвески, заушницы, перстни, обручи. Князья и воеводы снаряжались привозными шлемами, бронями, мечами.

Но все это были редкости, яркие цветы среди серо-бело-бурого моря домашних тканин и глиняной посуды, вылепленной руками своих же баб. Если князь ради дружбы дарил кому-то из старейшин кусок потертого шелка или хазарский перстень, это хранилось в поколениях, вместе с рассказом о столь знаменательном событии. Хазарская земля, откуда все эти чудеса приходили, была в мыслях угрян столько же далекой и дивной, как Золотое, Серебряное и Медное царства из сказаний. А тут вдруг зовут ее воевать, обещают открытые торговые пути… Видать, за простачков держат.

– Куда нам-то в хазары… – пробормотал Толига, тоже князев родич и кормилец Хвалиса. – Стрый Велетур верно говорит: что нам надо, мы добудем. А чего не добудем, того нам не надо.

– С вами говорить, что об дуб лбом биться! – От досады Доброслав позабыл даже об учтивости. – Вот только уж веча дождусь, потому что отец мой мне наказ дал от всего племени угрян ему ответ привезти. А пока вече не собралось, что попусту говорить – воду в ступе толочь. Не погневайся, если по глупости что не так сболтнул!

Он размашисто поклонился в пояс, но в его поклоне все увидели скорее издевку, чем почтение. Доброслав вышел, но Ратиславичи не сразу заговорили. Его вызывающая речь ошеломила старейшин, и только Велетур сидел с таким видом, что, дескать, я ничего другого и не ждал.

– Вы уж не гневайтесь на него, отцы, – среди общей тишины попросил Толига. – У мужика о родной земле сердце болит. Хазары, говорит, до верхнего Дона доходили. Прошлое лето они воевали и нынешним летом будут воевать. Пока он тут сидит, его братья, может, уже сражаются, а жену молодую в полон ведут.

– Но мы его жену отбивать не пойдем. – Князь покачал головой. – Мы ему сейчас, допустим, войско дадим, а как оно уйдет, к нам сюда от смолянской княгини люди явятся. Нет, нам сперва себя защитить надо, и не от хазар, а от кого поближе. Я и на вече так скажу.

– Да ведь… – начал Русила, глава богатого рода, тоже любитель заморских диковин.

– Знаю, знаю! – Вершина махнул на него рукой. – Ковры, шеляги серебряные, шелка многоцветные! Знаю, хочешь, а жены так и вовсе поедом едят. Ты вот что, Русила! – его вдруг осенила мысль. – Бери брата твоего Радяту, снаряжай лодьи да отправляйся к смолянам! Там по Днепру до греков, говорят, ездить стали, там и продашь твои меха! Греческие шелка ничуть не хуже хазарских. А заодно и вызнаешь, как там дела, нам потом расскажешь. Что, хорошо я придумал, Ратиславичи?

– На умную мысль тебя боги навели! – одобрил Богорад.

Двоюродный брат Вершины был крупным, решительным мужиком с низким голосом, умным и очень уважаемым в роду. Семеро его сыновей, как грибы-боровики, были все так похожи, что их едва различала мать. Трое старших уже жили своим домом, основав новую весь, поскольку близ Ратиславля не хватало земли.

– Надо вызнать, как у смолян дела при новой-то княгине. И чего к нам послов не шлет, или забыла про нас? Вот и пусть Хотеновичи едут. Им выгода, и всем угрянам польза. Что, беретесь?

– Беремся, – отозвались Русила и Радята, переглянувшись.

Они вдвоем управляли многочисленным родом Хотеновичей и сами были не прочь съездить на Днепр. Может, выгоды те же, а все-таки не воевать…

* * *

Доброславу и в голову не могло прийти, что у него есть в Ратиславле тайный союзник. Вечером того же дня Галица проскользнула в избу Замили. Хозяйка уже собиралась ложиться: не зажигая лучин, в одной сорочке она сидела на лежанке, а Новица расчесывала ее длинные, густые, угольно-черные волосы, продернутые белыми нитями седины.

– Уж прости, матушка, что тревожу тебя! – заговорила Галица, низко кланяясь и по привычке широко улыбаясь.

К счастью, в полутьме никто не видел ее глаз. За многие годы Галица научилась угодливо улыбаться и низко кланяться, иначе ей было бы трудно выжить среди чужих. Долгие годы угодничество служило ей почти единственным оружием.

– Прости, что тревожу. Позволь поговорить с тобой чуточку. Я надолго не задержу.

– Ну, ладно, – с неохотой согласилась та и сделала Новице знак, чтобы вышла.

Челядинка охотно оставила свою работу и направилась к двери, по пути сунув в руки Галице гребень – дескать, дальше сама чеши.

Галица плотно закрыла за ней дверь и прислушалась, желая убедиться, что женщина действительно ушла. В клети было сейчас пусто – и Амира, дочь хвалиски, и Найден, последний ее холоп, отправились на луговину смотреть игрища.

– Только дело-то у меня такое, что ждать не может! – заговорила Галица, подойдя к хозяйке и принявшись расчесывать ей волосы. – О тебе ведь я забочусь, душа ты моя, звездочка моя небесная! О тебе и о сыне твоем, о соколе нашем ясном.

– Ну, что там случилось? – недовольно спросила Замиля. – Поздно уже! Князь может прийти. До утра не потерпишь?

– Князюшка в обчине сидит, с отцами разговоры ведет. Если упустим Жар-птицу нашу, после не поймаем!

– Какую такую Жар-птицу? Что-то я не видела ее.

– Здесь она, Жар-птица наша, на луговине в шатрах живет.

– Ты опять про вятичей? – сообразила Замиля.

– Княжич-то гостиловский хочет князя нашего уговорить войско им дать, чтобы с хазарами воевать. А князюшка воевать не желает. Значит, вятичскому князю на Угре друг нужен верный, чтобы помог. Помнишь, я говорила? Надо, чтобы сокол наш ясный таким другом ему стал. Пусть он у отца попросит войска и идет на Дон. Там и славу добудет, и добычу, и жену знатную – тогда кто же еще князю нашему наследовать будет, как не он?

– Что ты! – Замиля даже обернулась, и Галица невольно дернула ей волосы. – Вот дура косорукая! – Хвалиска оттолкнула ее. – Ты что, голову отшибла? Хочешь, чтобы его убили там, соколика моего!

– Да зачем же его убьют? – убеждала Галица. – А дружина на что, а войско? Князюшка только рад будет: сына послать – и дружбу вятичам показать, и волю смолянского князя не нарушить. Вот пусть соколик наш и будет воеводой! Цел останется, ты уж мне поверь! Я его таким сильным словом заговорю, что ни железо, ни камень, ни дерево, ни иное что ему вреда причинить не посмеет. Зато какой почет и уважение добудет! Сейчас только и слышно – Лютомер то, Лютомер се, Лютомер, бойники, бойники, Лютомер! У Лютомера отроки оружные, а у Хвалиса – мы с Новицой, да и все. А вот сходит он в поход воеводой, будет войско и у него, да не тем лесным побродягам чета! Все узнают, что он князю – истинно любимый сын, надежда и опора. Наследник будущий! – горячо зашептала Галица в самое ухо госпожи. – Только ты, княгиня-матушка, изволь согласие дать и князя проси, чтобы отпустил.

Замиля колебалась. Ей очень хотелось, чтобы ее сын был всеми признан как наследник и занял почетное место в роду, но слишком страшно было отпустить его – шутка ли! – в поход на хазар!

– Ну, я подумаю… – неохотно ответила она. – Скажешь тоже – воевать идти…

Но даже ей было ясно: без славных дел Хвалису не добиться уважения, и одна отцовская любовь здесь не поможет. Вершина рассказывал ей, как много лет назад, еще будучи княжичем, водил войско в поход на Жиздру. В том походе погиб его отец, и тогда Вершина занял его место. От мысли о гибели князя Замиля отмахнулась, но признала в душе, что в рассуждениях челидинки есть некий смысл: желая наследовать отцу, Хвалису следует идти его путем.

Простившись с госпожой, Галица пошла искать ее сына. Пока еще ее советы пропадали даром: от его попыток подружиться с Доброславом толку не было. Хвалис не умел угождать и льстить, и гостиловский княжич только удивлялся, чего от него нужно этому сыну робы. Подходящими собеседниками ему казались только Лютомер, Славята и Борята – дети Вершины от знатных жен.

Хвалис обнаружился там, где Галица и думала, – на опушке рощи. Приближалась Купала, по вечерам девушки водили круги и пели песни, а Хвалис сидел в тени, как леший, не сводя глаз с Далянки, но больше не смея приблизиться.

Под березами на опушке собрались родичи: Богорадовичи-здешние, жившие при отце, и Богорадовичи-дальние, отселившиеся, и братья и племянники Велетура, Негославичи, Братомеровичи, Мешковичи, Воловичи, Глядовичи. Носились с визгом дети, взрослые следили за девичьими играми и плясками, подзадоривали своих. На траве опушки, в тени ветвей, сидел и кое-кто из бойников – при беглом взгляде на их волчьи шкуры мерещилось, что и звери лесные вышли поглядеть на человеческое веселье.

Лютомер и Доброслав стояли вдвоем, глядя на девичий хоровод и беседуя. Лютомер вертел в пальцах сразу три нитки бус – Лютавы и Далянки, доверенные ему на хранение на время игр. Когда предстоит много беготни, бусы снимают – если нитка порвется, потом в траве не соберешь, а еще от резких движений и прыжков в игре можно получить тяжелыми каменными бусинами с размаху по зубам – тоже хорошего мало. Набегавшись, девушки отдыхали, водили медленный хоровод и пели протяжную песню.

Ходит месяц ясный, По небу гуляет, По небу гуляет, Ходит выбирает. Ой-лели-лели, Ходит выбирает. Ходит выбирает, Звездочки считает, Все звездочки посчитал, Одну себе подобрал, Хоть она и маленькая, Да такая ясненькая…

– Что сидишь, месяц ясный? – шепнула Галица, неслышно приблизившись и опустившись на землю за спиной у Хвалиса. – Все себе по звездочке выбирают, гляди, не достанется.

Он вздрогнул от неожиданности и обернулся.

– Тьфу ты! Крадешься, будто леший, – пробормотал он. – Поди прочь. Без тебя тошно.

В полутьме летнего вечера глаза Галицы светились, и по спине Хвалиса пробежал холодок. От этой хорошо знакомой молодайки, молочной сестры, вдруг вновь повеяло холодной жутью, будто от болотной нежити.

– Уйди от меня! – скрывая трепет, в досаде отмахнулся Хвалис. – Я тебя уже послушался раз, так один позор вышел! А теперь что? Лютава, поди, знает. Расскажут они отцу – тогда что? И с тебя голову снимут, и нам с матерью не поздоровится. Что теперь делать, ты мне скажи!

Неудавшаяся попытка приворота сильно отравляла Хвалису жизнь. Он не был трусом, а надежда сделала его безрассудным, но теперь, когда надежда сменилась страхом наказания, он не знал покоя днем и ночью. Приворот – серьезный проступок, а их с матерью и так не любят. Если дело выплывет наружу – родичи могут потребовать от Вершины наказания виновных. Галицу продадут, а Хвалиса изгонят прочь.

– Никто не узнает! – Галица тайком погладила его по плечу, но он сердито сбросил ее руку. – Они не скажут, не станут на отца родного позор навлекать. А мы и неудачу себе во благо повернем.

– Это еще как?

– Видишь? – Галица кивнула на дальний край луговины, где устроились вдвоем Лютомер и Доброслав, глядя на девичий круг и беседуя, как лучшие друзья.

Возле них стояли, обнявшись, Лютава и Далянка – уставшие от плясок, раскрасневшиеся, тяжело дышащие, смеющиеся. Далянка опустила голову на плечо Лютаве, а Лютава говорила что-то Доброславу, и даже тот не мог не улыбнуться, глядя на них. Лютомер разобрал нитки бус у себя в руках и надел одну из них на шею сестры, две другие – на Далянку.

– Вон волчица-то подругу из рук не выпускает, брату своему невесту готовит. Он потому и не женился до сих пор, что ждал, когда Далянку станут отдавать. А она нынешней весной в самую пору входит – помяни мое слово, осенью Лютомер из бойников выйдет и ее посватает. Тогда уж его не столкнуть. И вятичей они оплетают хитрыми речами. Если не вмешаемся сейчас – завтра может быть поздно. Но мы их клюки чаровные[6] против них же обернем. Матушка твоя хочет, чтобы ты себе ратную славу и честь в поле добыл. Хочет, чтобы ты с гостиловцами в поход пошел. Как прославишься, с добычей вернешься, а то и с женой знатной, тогда тебе никто будет не соперник. Захочешь – и Далянку второй женой возьмешь, потому что угренским князем тогда ты будешь… а не оборотень какой-нибудь.

– Это матушка моя хочет? – ошарашенно повторил Хвалислав.

Всю эту речь он прослушал, полуобернувшись, а теперь обернулся совсем и глядел на Галицу во все глаза. Он знал, что мать любит его больше жизни, но никак не ожидал от нее такого полета мысли.

– Да, матушка. – Галица не сомневалась, что в разговоре с сыном Замиля выдаст эти мысли за свои собственные. – Оттого у нас ничего не ладится, что оборотень над нами стоит, свет белый заслоняет. В нем все будущего угренского князя видят, с тобой не считаются. У него – род знатный, и дружина верная, и хитрость волховная. А ты не уступай! Вот, дают боги случай отличиться – хватай обеими руками! Что ты сидишь тут, под березой? Гриб-подберезовик ты, что ли? Проси у отца дружину да ступай на Дон воевать. Вернешься с добычей, со славой – отец тебя тут же новым угренским князем объявит. Тогда все наше будет – и честь, и слава, и невеста какая хочешь.

– Но что же я делать должен? – злобно ответил Хвалис.

– Поссорить их надо. Вятичи и сами нашим не сильно-то доверяют. Понимают, что князюшка наш воевать с хазарами не хочет. Пойди к нему и скажи: так, мол, и так, хотят тебя угряне погубить. И Далянку не забудь. Как все разойдутся, пойдешь к Доброславу и скажешь ему вот что…

Хвалис слушал шепот за плечом, не глядя на Галицу. В немногие дни вся его жизнь переменилась. Подрастая, он все надеялся, что отец что-то сделает для него. Но теперь ждать больше нечего – стало ясно, что сам он должен помочь себе, дать отцу законный повод его жаловать и величать. Иначе род не потерпит над собой сына чужеземной рабыни.

– Пусть вятичи уходят поскорее, пока с Лютомером не успели сговориться, – внушал ему тихий голос из полутьмы. – А как они уйдут, ты у отца войска выпросишь, чтобы следом за ними идти. Приведешь им подмогу, они и рады будут. Главное, чтобы от тебя они ее получили, а не от оборотня. Понимаешь?

– А если не выйдет?

Хвалис глядел на нее с тревогой и сомнением, а на лице женщины отражались отвага и уверенность. Казалось, дайте ей копье – сама воевать пойдет.

– А если он мне не поверит? Отцу расскажет? Погубишь ты меня!

– Ты хочешь, сокол мой, и на дерево не лезть, и меду поесть? – несколько язвительно отозвалась Галица. – Так не бывает. Это кто от старшей жены родился, тому мед уже в горшочке несут. А тебе на дерево лезть придется, иного пути нет.

Хвалис снова посмотрел через луговину на Лютомера. Тот не очень походил на человека, которому все приносят уже готовым, но он мог довольно легко получить все, что захотел бы.

Замыслы Галицы нашли живой отклик в его душе. Хвалис уже видел себя воеводой во главе дружины. На Дон! Слава, честь, добыча! Тогда уже никто не посмеет его попрекнуть безродной матерью.

Поднявшись, Хвалис отряхнул рубаху, словно уже стоял перед лицом своей судьбы. Галица ясно видела, что он захвачен теми образами, которые она перед ним развернула.

– Ступай к нему, к Доброславу, – шептала она. – Скажи, что только ты один здесь ему друг. Не бойся. Ступай.

Голос ее вползал прямо в душу, а ее самой Хвалис уже не видел. Она растворилась во тьме березняка, растаяла в свежем ночном ветерке, только взгляд ее желтых глаз еще сиял, медленно угасая, где-то на дне памяти.

Да была ли она? Хвалислав огляделся. Он стоял под березами один, только вдали отсветы костра порой выхватывали из тьмы фигуры в белых сорочках. И мысли, услышанные от Галицы, уже казались своими, выношенными, выстраданными.

Все это верно. Доброславу опасно оставаться здесь, потому что его попытки втянуть угрян в войну с хазарами возмутят вече. Доброслав может не выбраться отсюда живым! А он, Доброслав, – почти единственная надежда Хвалиса добиться надлежащего положения. Когда от своих ждать добра нечего, приходится искать у чужих.

* * *

Темнело, гулянье затихло. Ратиславичи потянулись к избам, жители окрестных весей побрели по домам. У вятичей перед шатрами еще горел костер, иные сидели вокруг котла, иные налаживались спать: кто под полог, кто прямо возле огня, завернувшись с головой в сукман от комаров.

Убедившись, что никого из своих на луговине не осталось, Хвалис направился к костру. При виде нежданного гостя дозорные мгновенно вскочили, в руках у всех оказались топоры и копья. Как видно, гостиловский княжич готов был к неожиданностям.

– Ты кто таков? – Двое дозорных сразу шагнули навстречу. – Чего надо?

– Доброслава хочу видеть.

При слабых отсветах костра никто не разглядел бы, как Хвалис бледен, и он старался держаться спокойно, не выдать, как сильно все дрожит внутри. Именно сейчас, в этот тихий, теплый, ничем особо не примечательный вечер месяца кресеня решалась его судьба. Перед ним нежданно открылась возможность свалить оборотня, своего главного соперника, и обзавестись могучим союзником в лице вятичского князя Святомера. О такой удаче сын хвалисской рабыни не мог и мечтать. Теперь все зависит от его смелости и решительности.

– Ты кто таков? – повторил дозорный.

А другой заметил:

– Да я вроде знаю его. Он из Вершининых домочадцев. Во дворе княжьем видел. Зачем тебе князь Доброслав?

Видимо, в ближней дружине Доброслава звали князем.

– Разговор есть.

– Лег он уже, не стану будить, – проворчал первый дозорный. – Утром приходи.

– Разбуди, – приказал Хвалислав, помня о том, что он – княжеский сын, а не холоп какой-нибудь. – Не твоего ума дело, о чем и когда нам говорить.

– Да ты не от отца ли с поручением каким? – спросил второй дозорный, более догадливый.

– Доброславу скажу, с чем пришел.

– Неверко! – послышалось из шатра. – Что там такое?

– Да вот, пришел тут один… Князя требует.

Вскоре из-под полога появился Доброслав – без шапки и в кафтане, накинутом на плечи.

– Ну, что там за мара полуночная? – спросил он, окидывая хмурым взглядом Хвалиса и дозорных. – Кто там бродит? Чего надо?

– Это я, Хвалислав. – Гость шагнул вперед. – Есть у меня к тебе разговор, Доброслав Святомерович.

– Разговор? – Доброслав вопросительно поднял брови.

Было видно, что он колеблется: его не очень прельщала доверительная беседа с сыном какой-то робы, но надменность боролась с осторожностью: а вдруг тот и правда пришел с чем-то важным?

– Отойдем. – Хвалислав кивнул в сторону, на темнеющий перелесок.

Он видел эти оскорбительные для него колебания, но не собирался отступать. В нем вдруг тоже проснулась гордость, и он смотрел на вятичей свысока, чувствуя, что в какой-то мере они зависят от него.

Доброслав глянул на дозорных, и Хвалислав понял его.

– У меня ничего нет! – Он развел руки, показывая, что не имеет при себе никакого оружия, кроме короткого поясного ножа. – И я тут один. Не робей, князь Доброслав, – насмешливо подбодрил он. – С хазарами воевал – не боялся, а теперь усомнился?

– Хорошо. – Доброслав наконец кивнул и взглядом приказал дозорным оставаться на местах. – Пойдем.

Они отошли шагов на десять, так что их от костра совсем не было видно.

– Я к тебе как друг пришел, – начал Хвалислав. – Никто об этом разговоре не знает и знать не должен. Я предостеречь тебя хочу о брате моем, Лютомере. Ты, я вижу, подружился с ним?

Доброслав не ответил, не собираясь открывать сердце кому попало.

– Я глядел на вас: обошли они тебя, корнями обвели, – продолжал Хвалис. – Они ведь, Велезорины дети, по этой части большие хитрецы. Мать их была волхва, отца всю жизнь в руках держала, он по ее воле ходил. И детей обоих всяким клюкам чародейным она обучила, они так и живут, клюками да хитростями подпираются. Видел девку, что с Лютавой весь вечер была рядом? Голядского рода, светлокосая такая?

При упоминании о Далянке у Хвалиса забилось сердце, и назвать ее по имени он не решился. Доброслав хмыкнул, на этот раз одобрительно: такую красивую девушку трудно было не заметить.

– Эта девка – Немигина дочь, из Мешковичей, хорошего рода. Первая невеста в волости. Лютомер потому и не женился, что ждал, когда она в пору войдет и ее отдавать станут, – наученный Галицей, рассказывал Хвалис. – Да только кто же такую девку оборотню и хитрецу отдаст? Они и Мешковичей обошли, и девку саму обвели: приворожили ее, я слышал, пирогом нашептанным накормили. И что вышло – ты сам видел: она теперь к Лютаве льнет, как к сестре родной, с Лютомера глаз не сводит. Вот они каковы хитрецы! Ты о себе-то подумай: не угощали они тебя пирогами?

Доброслав промолчал, но переменился в лице. Человек недоверчивый, помнящий, что вокруг если не враги, то радеющие о своей пользе люди, он вдруг усомнился: а что, если та приязнь, которую он ощущал к Лютомеру, – наведенная? Раз появившись, эта мысль казалась все более убедительной. Иначе как объяснит, что он, зрелый мужчина, не молоденькая глупенькая дева, проникся таким доверием к лесному волку, чей облик прямо-таки кричал о чарах?

– Они тебя заманивают, чтобы ты здесь оставался и веча дожидался, – продолжал Хвалис. – А вот этого тебе делать не стоит. Угряне с хазарами воевать не хотят и войска не дадут. Отец мой людей уже на Днепр послал, к новой княгине. Боюсь, как бы не вышло для вас чего худого из этого веча. Я бы тебе одно посоветовал: уходить отсюда поскорее.

Доброслав не просил у Хвалиса совета, но не возразил. Галица понимала: если Доброслав дождется веча и то решит помочь вятичам с войском, то поведут его Лютомер – от бойников и Богорад – воевода зрелых мужей. Если же Доброслав уйдет, ни с кем не договорившись, то помогать ему охотников будет не много и у Хвалиса появится случай.

– Уходить тебе надо так, чтобы Лютомер не знал, – продолжал Хвалис, ободренный молчанием собеседника. – Ведь случится что, а отцу твоему скажут: не приезжал к нам Доброслав, от смолян не возвращался, у смолян его и ищите. А в лесах между Угрой и смолянами только лешего сыщешь!

Эти рассуждения легко нашли путь к сердцу Доброслава, потому что он и сам все время ждал чего-то подобного. Он не стал возмущаться, дескать, как это можно обидеть гостя и как земля-матушка носит таких негодяев. Он видел еще и не то. Волновало его другое: не подослан ли этот чернобровый самим Вершиной? Не хотят ли его, Доброслава, просто выдворить побыстрее из Ратиславля и без помех прикончить где-нибудь в лесу? С дружиной в двадцать человек в чужом краю не много навоюешь.

– Я друг тебе, Святомерович, – добавил Хвалислав, стараясь говорить твердо. – Хочу, чтобы между нашими родами дружба и мир были, а не вражда кровная. Буду у отца войска просить. Сам приду к вам на помощь, если не со всеми угрянами, так хоть с частью. Тут есть люди, которые вашу руку держат, хоть и не так много их. Ты, главное, отцу скажи: я, его сын старший, вам друг.

– Старший у вас Лютомер, – возразил Доброслав.

– Он вне рода! – с горячей яростью возразил Хвалислав. – Он – бойник. Волк! И он – оборотень! Я следом за ним старший, если не он князем угренским будет, то я! И если будут у меня друзья и родня сильная, то оборотня я одолею. И тогда уж сам друзей моих не забуду. Я вам помогу, а вы мне.

– Я тебя понял. – Доброслав действительно понял, из каких соображений сын хвалиски явился к нему ночью с этим разговором. – Как соберешь людей, приходи. Примем хорошо. Ты мне помог, я этого не забуду. Теперь скажи: твой отец нас охраняет? Выставил дозор за нами следить?

– Зачем? Не война ведь.

– Уходить надо, – сказал из темноты Перемог, который, оказывается, находился достаточно близко, чтобы все слышать. – Прикончат нас здесь, княжич. Я тебе еще днем говорил. Они ведь тоже понимают…

– Собирайтесь! – решил Доброслав. – Ну, князь угренский, я тебе это припомню!

Он и сам понимал, что успеха его разговор с угрянами иметь не будет. Уже не первый день в нем копилась досада, и Хвалис лишь подтолкнул его к зревшему решению не затягивать это унижение. Княгиня у кривичей – баба, и сами они все теперь бабы!

Без суеты и шума старшие подняли отроков. Шатры были сняты и свернуты, пожитки уложены в заплечные короба.

– Иди вперед, – шепнул Доброслав, и Хвалис первым двинулся по тропе к отмели, где лежали лодьи.

Уже стояла ночь, Ратиславль спал, только звезды перемигивались высоко в ясном небе. Хвалис осторожно шел впереди. У Сологи залаяла собака, но под берегом темнела густая тень, никто не мог их здесь увидеть. Подумаешь, собака! Если кто из Ратиславичей и услышит лай, то подумает, что какая-то парочка в предвкушении Купалы никак не может расстаться.

Однако с Хвалиса сошло семь холодных потов, пока вятичи сталкивали свои лодьи, грузили пожитки и рассаживались. То, что он сделал, едва ли можно было назвать преступлением – он просто слегка поторопил события, вот и все. Но впервые в жизни он совершил некий важный поступок сам, по своему разумению, своей воле и ради своей собственной выгоды. Хоть его и не слишком любили в Ратиславле, он, как и каждый, привык ощущать себя неотделимой частью рода и по-другому жить не умел, как не умел почти никто. Но вот он совершил нечто, о чем родичам лучше не знать. Ибо то будущее, которое задумал Хвалислав, идет вразрез с замыслами и намерениями всех Ратиславичей.

И от этого внезапно нахлынувшего на него огромного одиночества Хвалислав чувствовал себя, как только что отлетевшая от тела душа. Все вокруг казалось Навью – густая тень под берегом, серебряная дорога реки, черные тени лодок и само высокое черно-синее небо с огромными, яркими, острым белом светом сияющими звездами. Даже будущая княжеская власть сейчас казалась чем-то пустым, легковесным, незначащим и ненужным. Хвалислав чувствовал себя так, будто стоит один на высоком обрыве и во всем мире нет никого, кто был бы ему близок, кто поможет, укроет, обогреет, наставит на ум…

Ему вспоминалась только Галица – ее желтые решительные глаза, ее шепот. Казалось, что его ведет сама удельница, одна из дев судьбы.

Ему и в голову не приходило, что все время сборов Доброслав размышлял, не следует ли прихватить его с собой в качестве заложника. Но все же отказался от этой мысли: если сын хвалиски совершил все это сам, то для рода он, отступник, не представляет никакой ценности. Если же его все-таки подослал Вершина, задумав какое-то коварство, то наверняка выбрал из домочадцев наименее ценного, а значит, опять же, толку от такого заложника не будет.

Случая узнать, как громко умеет причитать Замиля, Доброславу, на его счастье, за эти дни не представилось, иначе он бы так не думал.

Хвалислав не знал об этих размышлениях, но понимал, что сделал лишь первый шаг. Впереди предстояло еще много трудностей, но однажды вступив на дорогу, остается только идти по ней.

Глава 4

Две лодьи скользили по тихой ночной реке. Небо было ясным, светили звезды и пополневший месяц, вятичи гребли, помогая течению, и быстро удалялись от Ратиславля.

Вдруг на темном берегу впереди мелькнул огонек. Мужчины в лодьях насторожились, на всякий случай приготовились взяться за оружие.

Доносились неясные звуки, постепенно сложившиеся в слова песни.

Ой как раным-раненько на зари Щебетала пташечка на мори; Сидела там девушка на камни, Сидела Затеюшка на белом… —

протяжно и неспешно выводили звонкие девичьи голоса.

Как видно, здесь еще задержались самые неутомимые гуляки из тех, кому не хватало терпения дождаться Купалы. Махнув рукой гребцам, Доброслав велел пристать и неслышно скользнул в воду у берега.

У него мелькнула одна мысль: он так и не заметил, чтобы старшие дочери Вершины возвращались домой. И голоса казались знакомыми…

Выбравшись на сухое, он, скрываясь за кустами, стал пробираться ближе к поляне.

По бережку батюшка гуляет, По высокому родной гуляет, —

неслось ему навстречу.

Неслышно пробираясь через кусты, Доброслав подкрался к самой поляне. Костер горел ярко, хорошо освещая пространство вокруг. Людей тут сидело немного. Парень помешивал в котелке, откуда доносился запах вареной рыбы, второй сидел просто так, глядя на девушек.

Девушек оказалось три. Одна, еще подросток, худенькая, с рыжей косой, была одета в рубашку без вздевалки и происходила, судя по всему, из ближайшей веси. Доброслав сразу подумал, что она – сестра вон тому, что мешает в котелке. В их лицах замечалось нечто общее: не столько в чертах, сколько в выражении отпечаталось некое неуловимое единство, которое сразу отличает членов того же рода.

Зато на двух других девушках его взгляд сразу остановился и задержался. Первая, пышнотелая, с длинной темно-русой косой, приходилась одной из старших дочерей князю Вершине, он встречал ее в Ратиславле. Вторая была Лютава, которую Доброслав только сегодня вечером видел на луговине, возле хороводов. Потом она вроде как пошла провожать Далянку до дома через лес – из Мешковичей та в этот раз пришла одна, – а теперь оказалась на этой поляне. Сейчас она сидела на бревне между сестрой и той, рыжей, помахивала прутиком и пела:

Гуляй, батюшка, гуляй здорово! Сойми мня, батюшка, с камешка белого!

Доброслав застыл, почти не дыша. При виде этих девушек его вдруг осенила мысль, как обезопасить себя на всю обратную дорогу, а может быть, и вовсе выполнить поручение отца и гостиловского веча. Дочери князя Вершины стали бы ценными заложницами по пути до дома. А когда он привезет их на Оку, угряне будут просто вынуждены заключить этот союз, от которого так упорно уклоняются. Пренебречь своими дочерьми, рожденными от знатных жен, Вершина никак не сможет.

Доброслав мысленно возблагодарил богов, судьбу и чуров – они послали ему такую удачу, когда он уже ни на что не надеялся и хотел только уйти невредимым!

Взять пленниц нужно так, чтобы не поднять тревоги. Увозить всех пятерых с поляны слишком хлопотно. Но и убивать трех лишних Доброслав не хотел: не упырь все-таки.

У батюшки жалости не много, Не снял меня с камушка с белого! —

безмятежно пели девушки, не подозревая, что из темноты на них смотрят враждебные глаза.

Мгновения уходили одно за другим. Еще ничего не решив, Доброслав неслышно отступил назад и вернулся к лодьям.

– Быстро проходим вперед, там опять пристанем, – распорядился он. – Здесь людей немного, но надо парочку взять.

– А нужны они нам? – шепнул Будило.

– Нужны. Там две Вершинины дочери.

Под пение про то, как и родная матушка не пожелала снять девушку с белого камушка, две лодьи проскользнули по темной воде пониже и снова пристали. С высокого берега их не было видно, и на поляне никто ничего не заметил. Только раз, когда кто-то плеснул веслом, парень поднял голову, но решил, что рыба играет.

– Идем! – Позвав за собой Будилу, Доброслав снова выбрался на берег.

Теперь они подошли к поляне с другой стороны. Здесь обрыв был довольно крутым, но множество кустов давали вполне надежную опору, а главное, скрывали их от глаз. Трудность была в том, чтобы продраться сквозь заросли как можно тише, на царапины плевать.

По бережку добрый молодец гуляет. Гуляй, гуляй, милый мой, здорово! Сойми меня с камушка белого! —

пели совсем близко.

И тогда Доброслав потеряв терпение, громко запел в ответ:

Дай мне белу рученьку, свет ты мой! Припас тебе перстень я золотой!

Услышав неожиданно совсем близко мужской голос, отвечавший на их песню, девушки сначала вздрогнули, потом рассмеялись.

– Кто это там? – крикнула Молинка. – Честень, ты, что ли, опять? Никак домой не дойдешь – заблудился? Выходи.

Доброслав и не подумал выходить. Тогда она встала и подошла к обрыву.

– Стой, куда ты! – Рыженькая девушка в испуге попыталась схватить ее за рукав. – Не ходи! Это ж водяной тебе отвечает!

– Сейчас погляжу на этого водяного! – Не слушая ее, Молинка подошла к обрыву и склонилась, держась за куст. – Эй, кто там?

Тут же перед ней возникла темная фигура, сильные руки сдернули девушку с обрыва, и Молинка исчезла в кустах, только белая сорочка мелькнула.

Лютава мигом вскочила и кинулась за ней, точно пытаясь поймать и удержать. Она не успела заметить мужчину, ей показалось, что сестра просто упала с обрыва.

– Молинка! – Держась за ветку, она свесилась вниз и пыталаь разглядеть в темных зарослях белую одежду сестры. – Ты где? Ты жива? Отзовись, эй!

В ответ послышалась только неясная возня и сдавленное мычание: ни говорить, ни кричать Молинка уже не могла. Черная фигура вдруг выросла перед Лютавой и протянула руки; Лютава отшатнулась, наткнулась на куст и чуть не упала, но даже не успела встать на ноги. Какие-то неразличимые во тьме люди ли нелюди схватили ее, подняли и потащили чуть ли не волоком по крутому склону, через заросли, к воде.

Остававшиеся на поляне трое разом вскочили, не зная, то ли бежать на помощь, то ли спасать собственные головы. Но такой возможности им не дали. Доброслав подал знак своим отрокам. Мигом еще человек пять или шесть вскарабкались по обрыву, и парни с девушкой не успели даже опомниться, как оказались схвачены. Лазорка сразу зарыдала от страха, не понимая, что это за нечисть на них напала, горько жалея о том, что осталась в лесу ночью перед Купалой, когда темный мир Нави так близко подходит к человеческому!

– Вязать этих троих, рты заткнуть, – распорядился Доброслав.

Лютаву по воде перенесли в лодью, положили на днище, и лодья почти сразу двинулась.

Два парня и девушка, связанные и с кляпами во рту, остались лежать у погашенного костра. О них Доброслав не беспокоился – до утра ничего с ними не случится, а завтра авось найдут. И пусть они тогда рассказывают что хотят. Князь Вершина тоже не дурак и сумеет сосчитать три пальца – и сам догадается, кто похитил его дочерей в ту самую ночь, когда гости так неожиданно покинули Ратиславль. Но пусть пеняет на себя!

* * *

До утра похищенных никто не искал. Любовида, мать Молинки, зная, что та ушла гулять с Лютавой, подумала, что девушки ночуют у Далянки в веси Мешковичей. Хватились их только наутро, когда обнаружилось исчезновение гостей.

Узнав о том, что луговина пуста, а шатры и лодьи вятичей исчезли, Вершина не очень удивился. Видимо, Доброслав сам понял, что ему нет смысла дожидаться веча, потому что ничего хорошего ему угряне не скажут. Однако тайный уход, от которого веяло недоверием и неприкрытой враждой, очень настораживал. Как бы не случилось чего похуже!

Ухода гостей никто из сродников не видел и не слышал, и бабы уже заговорили между собой о ворожбе, которая, дескать, подняла вятичей да сразу и унесла на край света. Лучиха будто бы даже видела, как шатры косяком летели на полуденную сторону, но этого никто, кроме ее золовок, за правду не принимал.

– А Лютава где? – между делом спросил Вершина и огляделся.

Он помнил, что старшая дочь с вечера не пошла в Остров, а собиралась гулять с сестрами, и надеялся, что она что-то знает.

– Где? – Любовида удивленно поглядела на него. – Сама бы я ее спросила, где Молинка? Обе же дома не ночевали. Не на Остров же к себе она ее потащила!

– Не ночевали?

Князь переменился в лице. Вот она – неприятная неожиданность, которую он предчувствовал с того мгновения, как узнал о внезапном отъезде гостей. Лютава и Молинка! Еще не желая верить, еще надеясь, что отсутствие дочерей никак не связано с бегством вятичей, он мгновенно настроился на самое худшее. Если Доброслав просто бежал – это неприятность, но вполне терпимая. Однако если он увез старших дочерей – это беда, большая беда, которая ляжет не только на Ратиславичей, но и на все племя угрян. Стараясь скрыть тревогу, князь приказал немедленно всем искать – девушек, следы, видоков, что угодно!

– Где они гуляли? – Вершина огляделся, требовательным взглядом впиваясь в лица домочадцев. – Кто знает?

– Да там, на Ярилиной плеши, где всегда, – ответила ему Ветлица, младшая сестра Молинки, четырнадцатилетняя бойкая девица. – Мы там гуляли с девками, а потом я спать пошла, они с Молинкой еще оставались, и с ними из Отжинковичей кое-кто – ну, Лазорка с Гостянкой, Востряк, Точило, ну, еще какие-то их парни. Мы с Премилкой устали потом и ушли, а они еще оставались…

Во главе гомонящей толпы князь сам бросился бегом на Ярилину плешь…

* * *

И первый, кого он там увидел, был его старший сын Лютомер.

Еще на ранней заре, почти в темноте, Лютомер очнулся и осознал одновременно несколько вещей. Первое: что он лежит не на скамье в большой землянке стаи, где его обычное место, а в избе бабы Темяны, на лавке, где обычно спит Лютава. Второе: что самой Лютавы рядом нет. Ночь уже прошла, а она так и не вернулась! Они расстались в Ратиславле – она хотела еще погулять с девушками, а он забрал бойников с луговины и пошел с ними домой в Логово. Именно в эти теплые, душистые, кружащие головы длинные вечера бойникам строго предписывалось не покидать без разрешения Волчий остров, чтобы их потом не искали разгневанные отцы и матери чересчур податливых девушек. Однако взрослеющих парней и без того нелегко держать в узде, а в этом деле и подавно, поэтому Лютомер следил за этим сам.

Он спокойно оставил сестру возле хоровода – никто на Угре не захочет ее обидеть. Убедившись, что все бойники дома, Лютомер пошел в бабкину избу. Темяна осталась у дочери в Ратиславле, и он прилег на лежанку сестры, чтобы дождаться ее и сразу убедиться, что она вернулась.

Лежа в темноте знакомой избы, где лишь в углу смутно белела сухая березка – обязательная принадлежность жилища волхвы, – Лютомер глядел в темную низкую кровлю и мечтал о том, как Лютава вернется – веселая, утомленная, принесет в волосах запах вечерней прохлады и лесных трав… Она сразу почувствует его присутствие, но сделает вид, что в темноте ничего не заметила – развяжет поясок, снимет очелье и сразу бросится на лежанку, а потом вскрикнет, будто очень испугалась, обнаружив здесь кого-то… Он заранее улыбался в темноте, стараясь угадать ее приближение, услышать совсем не слышные девичьи шаги по траве, шорох подола сорочки… Нечего не было для него желаннее, чем запах ее разгоряченной кожи – знакомый, будто свой собственный, и холод босых ног, еще не согревшихся после ходьбы по лесной тропе… Никого он не любил так, как ее, столь близкую ему по крови и по духу. Имея между собой семь лет разницы, они были ближе, чем иные близнецы.

Шесть лет назад Лютомер узнал, какая необычная доля суждена его сестре. От матери ей достался мощнейший дух-покровитель – Волк Нави, страж Огненной реки. И в уплату за помощь Лютаве предстояло дать ему тело для нового рождения – тело своего будущего ребенка. Даже Лютомер, тогда уже взрослый, сильный человек, встревожился за свою всего лишь двенадцатилетнюю сестру.

А потом исчезла их мать, Велезора. Наставницей сестры осталась лишь баба Темяна. Мать не брала с Лютомера никаких зароков, но он понимал: для него невозможно вернуться в Ратиславль, завести семью и жить как все, оставив юную девочку почти один на один с Волком Нави. И он остался ждать, пока покровитель пришлет ей мужа. А тот все не спешил. И они жили на Острове, как на том свете, год за годом, отделенные от людей невидимой стеной. Даже едва ли замечали, как проходит время. Как в том старинном сказании о брате и сестре, что жили вдвоем в избушке. Лютомер знал: рано или поздно в избушку явится ловец, чужой человек, что станет добиваться любви его сестры. Но ждал его скорее со стороны Нави, чем Яви…

И оттуда, из Нави, вдруг что-то потянуло Лютомера. Зашумели в сумраке невидимые крылья: это позвал его Черный Ворон, старший сын Велеса.

– Идем со мной, бр-рат! Без вас не спр-равлюсь!

И уже вился вокруг него длинным роем пылающих искр их «младшенький», заливаясь свистом…

На свете было еще двое таких же, как Лютомер. Старший брат – Черный Ворон, младший брат – Огненный Змей, помогали Лютомеру в Нави, как и он, Белый Волк, помогал любому из них, если приходила нужда. Втроем они составляли такую силу, что в иных покровителях уже не нуждались.

Черный Ворон мчался под серым небом Нави, указывая путь, двое братьев следовали за ним. Где-то в просторах Яви лежал в беспамятстве воин, сжигаемый лихорадкой из-за тяжелой раны, а Огнея, служанка Кощной Матери, тянула дух из тела в Навь. Лютомер даже не знал, кто этот человек, но Черный Ворон не хотел его смерти и позвал братьев, чтобы помогли отстоять. Воин стонал в забытьи, вокруг него скользили две белые тени – женщины-волхвы, пытающиеся удержать дух в теле. Но им было бы не справиться, не отогнать Огнею и ее одиннадцать сестер, если бы не они – Черный Ворон, Белый Волк и Огненный Змей.

Но вот воин очнулся, и братья-оборотни простились, возвращаясь каждый в свое человеческое тело и к своим земным делам…

Придя в себя, Лютомер осознал, что уже почти утро, а в избе он один. Нет ни бабки, ни Лютавы, на лежанке которой он провел эту ночь.

А чутье, проснувшись вместе с ним, мигом сказало: случилась беда. Ощущение этой беды ждало его прямо тут, у выхода из «навьего окна». Скатившись с лежанки, Лютомер торопливо оделся и бегом пустился через лес к землянкам бойников. Заслышав стук, изо всех сразу дверей показались взъерошенные головы.

– Что, Требила таки сбег? – ахнул Чащоба, у которого в эту ночь на уме была только одна забота. – Да я ему сам сейчас все оторву…

– Все за мной, – быстро распорядился Лютомер. – Ждать некогда, с Лютавой что-то стряслось.

Встревоженные парни быстро оделись без суеты и задержек, разобрали оружие. Каждый миг казался Лютомеру досадно долгим…

* * *

Уже на свету добравшись до Ярилиной плеши, бойники застали здесь бабу Гневаниху и двух парней из рода Отжинковичей, из ближней веси. Те отправились поутру искать своих, которые слишком уж долго не возвращались, и нашли Лазорку с братом и с парнем из Коростеличей, по имени Заяц. Бедняги были чуть живы, пролежав всю ночь связанными. Их уже освободили, но они едва могли говорить.

– Лешие их умыкнули, дочерей княжеских, – бормотал Молва. – Как есть лешии. Молинку так и утянуло, никто моргнуть не успел. Стояла – и нету, а никто не подходил. Потом Лютава туда – и ее унесло. А потом как набросились на нас…

– Да ну, не лешие это! – Заяц покрутил головой. – Что я, леших не видел? Люди это, чужие совсем. Откуда только взялись! Ни слова не сказали, повязали нас и бросили. Спасибо чурам, не убили, не увезли, а мы уж тут с жизнью прощались.

Лютомер даже не сомневался, что лешие и водяные тут совершенно ни при чем. Осмотрев поляну и обрыв, он по отпечаткам на земле, на песке, по сломанным веткам кустов и по запахам быстро определил, что именно отсюда его сестра, а с ней и Молинка шагнули прямо в воду – и не сами, а с чужой помощью.

Отойдя от людей подальше, он наклонился над водой, вгляделся, стараясь проникнуть под поверхность с играющими бликами, в прозрачную рыжеватую глубину, где скользили рыбки.

– Она была здесь, ее увезли, – беззвучно шептала ему река. Блестела вода под солнцем, шумел ветерок в вершинах ив, колыхались длинные стебли водяной травы, и все вместе складывалось в речь, не доступную человеческому слуху, но отчетливо понятную сыну Велеса. – Чужие люди увезли. Она и сейчас с ними. Ее везут туда, к устью.

– Спасибо, Угрянка. – Лютомер опустил пальцы в воду, будто погладил кого-то по волосам. – Да не иссякнут воды твои, покуда стоит Мер-Дуб!

– И ты будь здоров, сын Велеса!

Лютомер снова поднялся на поляну. Берегиня Угрянка, дух и хозяйка реки Угры, только подтвердила его собственные догадки. Надо быть совсем дураком, чтобы не догадаться! Его сестер увезли вятичи. И зачем – тоже было ясно. Понимая, что не уговорит угрян добром, Доброслав решил заставить их силой.

Доброслав сам не знал, чем рисковал. С тем же успехом он мог украсть то яйцо с иглой внутри и надеяться, что хозяин смирится с пропажей.

Лютомер смотрел на воду, и Лютава стояла перед его мысленным взором как наяву – ее загорелое скуластое лицо, ее яркие серые глаза, длинная русая коса, крепкие руки с серебряными витыми перстеньками.

Отвернувшись от людей, Лютомер сжал зубы, стараясь усмирить чувства и сосредоточиться. Глаза заволакивало багряной пеленой, в горле рождался жгучий спазм, такой знакомый и жуткий, потому что угасить его можно только одним средством – горячей, еще живой кровью врага. Никакой водой этот пожар не потушишь. Кости напряглись, мышцы и суставы плавились, готовясь перелиться совсем в другую форму, сделать человека зверем…

Но Лютомер напрягся, сдерживая порыв, стиснул зубы и ждал, пока схлынет яростный туман и вернется способность соображать здраво. Врага здесь нет, он ушел. И волком его не догнать, не вцепиться в горло. Здесь нужна не звериная сила и ярость. Нужен человеческий разум, расчет и осторожность, чтобы вырвать сестер из рук врага, не повредив им.

Тут-то и подоспел князь с прочими Ратиславичами. Лютомер не прислушивался к гомону, крику, спорам и возгласам. Он уже знал главное. Гостиловский княжич Доброслав все же добился своего – на Угре будут собирать войско.

* * *

До Купалы оставалось всего ничего, но молодежь засела дома. По округе стремительно разлетались слухи, что вчера на ночном гулянье случилось что-то нехорошее – то ли нечисть кого-то унесла, то ли утонул кто (что, впрочем, то же самое).

Беглецы выиграли целую ночь и запаслись заложниками, поэтому мчаться за ними сломя голову не имело смысла. Уже прибыли многие старейшины. Почти во всех жилищах Ратиславля появились постояльцы – дальние родичи из весей, рассеянных по Угре и ее притокам. На той же луговине, где недавно жили вятичи, снова появились шатры. Конечно, собирать всех взрослых мужчин племени, как делалось в прежние века, было и невозможно, и не нужно, каждый род присылал одного-двух человек.

Князь Вершина не спал ночами от беспокойства за двух старших дочерей, но от поспешных действий воздержался. Произошедшее, а главное, возможные последствия могли затронуть не только княжеский род, а все племя угрян, поэтому принимать решение могло только вече.

Вече собралось у Перунова дуба. В Ратиславле существовало предание, что сам Ратислав Старый по дороге на восток остановился ночевать поблизости от старого, заброшенного голядского городища, а во сне ему явился Перун и повелел поселиться здесь. В благодарность Ратислав немедленно после пробуждения отправился в лес, вырыл красивый молодой дубок, на плечах притащил его на вершину холма вместе со здоровенным комом земли и там посадил – вот какой силищи был человек! Дубок прижился на холме, а Ратиславов род – на старом городище. С тех пор Перунов дуб и род Ратиславичей росли и крепли наперегонки, а потомки Ратислава приносили жертвы Перуну, развешивая их на ветвях или раскладывая у корней, собирались возле старого дерева на вече или на суд.

По важным случаям сюда выносили скамью для князя – престол – и ставили у подножия дуба, в тени ветвей и под взглядом Перуна. Остальные участники зимой стояли, летом рассаживались прямо на земле; желающие сказать слово выходили к дубу. С полдесятка молодых и крепких княжьих родичей стояли по сторонам дерева, готовые, если придется, унять драку несогласных между собой.

Явился и Лютомер, как глава бойников, в сопровождении четырех своих старшин. Как положено при выходе «в белый свет», оружия они с собой не взяли, но их накидки из волчьих шкур мехом наружу сами производили грозное впечатление. Устроились поодаль, на самой опушке: сидя тесной стайкой среди зелени ветвей, бойники казались посланцами самого леса.

Угрянам предстояло решить, за кем идти: за смолянской княгиней Избраной или за гостиловским князем Святомером. Находились и такие, что увидели удобный случай зажить сами по себе: опасности независимого сущестования скоро забываются, и начинает казаться, что сами-то мы собой управим куда лучше, чем эти там… Но и сложности этот путь таил немалые, на что князю быстро указали.

– А ну как Велеборова дочь на столе усидит и нас придет наказывать за непокорство? – спросил старейшина Даровой.

Его городок, Селиборль, стоял в верховьях Угры, в непосредственной близи от смолянских земель, а значит, в случае войны со смолянами он пострадал бы первым.

– Смоляне – еще что! – вслед за ним слова затребовал Благота, живший в верховьях реки Рессы, на рубежах с дешнянскими кривичами. – А вдруг так выйдет, что князь Бранемер со своим племенем то же самое удумает и воевать нас придет?

– А то еще и оба разом! – в досаде крякнул дед Перелом.

– Этого еще мало! – воскликнул Турогнев, младший сын старика Велетура. – Смоляне – раз, дешняне – два! А еще ведь Святомер гостиловский есть! Нехорошо его сын от нас ушел, не по-доброму! Зло он на нас затаил! Того гляди – летом хазар и без нас разобьют. А зимой, как реки встанут, пойдут вятичи на нас, за обиду мстить, что не помогли супротив хазар! А мы тут со смолянами да дешнянами ратимся. Пропадем совсем, сохраните нас чуры! Сядут вятичи на наших селищах, как мы на голядских сели, от угрян даже имени не останется.

– Ну, брате, ты уж дугу перегнул! – в досаде ответил князь. Ему были хорошо видны удрученные лица угрян, на которых развернутое Турогневом будущее произвело уж слишком тягостное впечатление. – Напророчил тридцать три беды! Смолянам и без нас врагов хватит, и вятичи не дураки, чтобы у нас кровь проливать, когда хазары под боком.

– Да и мы ведь времени терять не станем! – добавил Будояр, глава рода Воловичей. – Я бы, по своему уму, послал людей к Бранемеру дешнянскому. С ним воевать мы не будем, а вот ряд установить, чтобы против иных ворогов помогать друг другу, – самое правильное, я так думаю.

Народ одобрительно загудел. Князь Бранемер дешнянский, владевший землями в верховьях Десны и по Болве, находился в точно таком же положении, что и сам Вершина: обязанный данью смолянам, он после смерти Велебора остался предоставлен сам себе. И уж конечно он обрадуется союзнику, который поможет ему сохранить независимость.

– Это верно, но от Святки мы так просто не отделаемся! – сказал Честослав, брат Любовиды. – Ведь княжич Доброслав не просто так уехал. Он, как медведь свирепый из стада, двух овечек драгоценных у нас увез! Двух дочерей княжеских старших, от знатных матерей рожденных – Лютаву, дочь Велезоры, и Молиславу, племянницу мою!

Вече загудело в негодовании. В основном все уже слышали о прискорбном происшествии, но что с этим делать, никто не знал.

– Зачем они ему понадобились, он же вроде женатый? – недоумевал кто-то. – Я его видел, он в шапке был[7].

– Да у него братьев молодых четверо, или пятеро, или сколько их там Святомер наплодил! Вот и забрал наших девок.

– Все же нехорошо – уводом! У нас, кто поумнее, так не делают, разве что совсем глупый парень!

– Да не в этом дело! Ты сам-то, Ржанко, за ум возьмись! Если наши княжны в их роду замужем, то как же мы им не поможем? Придется воевать, коли они нам родня, деваться некуда! Родне не помочь в таком деле – чуры нас проклянут!

Переждав первый всплеск волнения, Вершина снова поднялся со скамьи, и старейшины принялись унимать друг друга, чтобы его услышать.

– Моих дочерей увезли из дома силой, тайком, обманув наше доверие, – заговорил он. – Я такого бесчестья роду допустить не могу.

– Уж если увезли, то не воротишь! – горестно воскликнул Честослав. – Теперь надо приданое собирать, чтоб им там, в вятичах, честь и уважение было. А то будут держать как холопок, в услужении у старших жен – куда ж это годится! Давай, я сам поеду.

– Не позволим! – рявкнул Богорад. – Это что же – у нас будут девок воровать, а мы еще приданым приплачивать! Много таких охотников найдется, не напасешься на всех! Приходите, дескать, лиходеи, берите детей наших, жен наших, скотину и что хотите, мы вам рады! Не бывать! – Он гневно взмахнул тяжелым кулаком. – Я князю говорил, Ратиславичам всем говорил и вам, угряне, скажу! Войско надо собирать, девок отбить, а обидчикам голову с плеч снять! Предки завещали: за такое – мстить кровью!

Вече волновалось и шумело. Старинный обычай требовал кровной мести за похищение знатных женщин, бесчестившее весь род, но мысль о войне с князьями вятичей смущала. Оба исхода дела не радовали: если смириться с тем, что две княжеские дочери входят в род Святомера гостиловского, то придется воевать с хазарами, а если не смириться – то с самими вятичами.

– Эх, не уберег ты дочерей, Братомерович, а тут нам всем такая беда! – крякнул старейшина Званец.

– Так вятичи же с хазарами воюют? – подал голос старейшина рода Залешан, Головня. – А вот когда они на хазар уйдут, тут бы нам и ударить! Чего теряться-то? Они нас обидели, как волки в ночи, а мы что же? Малыми силами, скрытно подойти – девок вернуть, за обиду отомстить, а то и прихватить чего-нибудь… Нам тоже пригодится…

– Да у нас же бойники есть! – вспомнил Будояр и кивнул на Лютомера, сидевшего на траве впереди своих побратимов. – Малыми силами, да скрытно! Самое для них дело!

– Да и кому, как не Лютомеру! – подхватил Дерюга. – Ведь его родную сестру увезли, дочь его матери!

– Волхву увезли, волкам за нее и мстить!

Князь вопросительно посмотрел на Лютомера, и тот, взглядом испросив у отца разрешения заговорить, шагнул вперед. Словно цветы-нивяницы под порывом ветра, все лица на широкой поляне обратились к нему.

– Верно говорите, мужи угренские! – Лютомер слегка поклонился, разом признавая правоту людей и свою вину. – Я виноват, не распознал замыслы черные у тех, кого князь как гостей в своем доме принял. Не уберег я сестер, мне их и вызволять. Поеду за ними сам с моими побратимами.

Угряне гулом и криками выразили одобрение.

– И правда, поезжай. – Князь кивнул. – Может, и проберетесь как-нибудь, пока вятичи хазарами заняты будут. Что хочешь делай, но сестер верни и клятв Святке никаких не давай.

– Мстить надо! – требовал Богорад, рассекая воздух тяжелым кулаком.

– Успеем! – с твердостью отвечал ему Вершина. – Месть не ржавеет, не черствеет. Вот выберем время получше – и ударим. А в лишнюю драку ввязываться, пока не знаем, откуда еще беды ждать, – глупо это, Богоня, брат ты мой!

Решив самое сложное, угряне приободрились, и дело пошло веселее. Одобрили решение послать Русилу и Радяту в смолянские земли, а заодно положили снарядить такое же посольство в земли дешнянских кривичей. Посла искали недолго – Благота приходился Ратиславичам родней, жил на рубежах дешнянских земель и хорошо разбирался в тамошних делах.

– Только уж обожду, как там с княжнами обернется, – говорил он. – А то если не выйдет дело, что же я Бранемеру говорить буду?

Все прочее теперь зависело от того, сумеет ли Лютомер вернуть сестер домой, не связывая угрян союзом с вятичами. А если не сумеет – ни Бранемер дешнянский, ни кто-то другой не станет разговаривать с угренским князем, впавшим в зависимость от чужого рода и чужой воли.

* * *

Выступить перед всеми угрянами у Хвалиса не хватило духу, да и не имел он, отрок, на это права без согласия отца. Но когда вече разошлось, вечером в избе матери он наконец объявил, что тоже хочет идти в поход. После того как Доброслав уехал не один, а прихватив двух девушек, чего и сам Хвалис не предвидел, просить войско для помощи вятичам, как он раньше намеревался, было бы чистым безумием. Но и остаться в стороне, раз нацелившись действовать, он уже не хотел и даже не стал дожидаться советов Галицы.

– Позволь и мне на Оку пойти, отец, – сказал он. – Моих сестер увезли, семью обесчестили, а я тоже не баба, чтобы дома сидеть. Хочу тоже за честь рода постоять.

Он с трудом находил слова, стараясь задавить сомнения, правильно ли поступает. А вдруг гостиловский княжич вольно или невольно проговорится о том, кто побудил его бежать? Но и просто ждать было мучительно: Хвалису не давала покоя мысль, что эти двое, Доброслав и Лютомер, каждый из которых по-своему представлял для него опасность, встретятся там, вдали, а он даже не сможет узнать, как у них складываются дела.

– Сокол ты мой! – Князь в первый миг удивился, а потом обрадовался и в воодушевлении обнял своего любимца. – Молодец! Ты меня прости, я сам о тебе не подумал сразу! Конечно, и ты у меня удалец хоть куда! Не выпадало тебе случая крылья расправить, так теперь есть! Поезжай, да будут с тобой Перун и Макошь!

Бывший при этом Толигнев кивал с довольным видом. Вместе с воспитанником в путь придется снаряжаться и ему, но Толига, не трусливого десятка, был совсем не прочь развеяться и показать, что и сам чего-то еще стоит. Это был плотный, круглолицый и широкогрудый мужик лет сорока с небольшим; пушистая борода его на щеках была русой, а ниже подбородка в ней белела седина, будто снегом присыпано. Он приходился Вершине дальним родичем через мать, бабу Темяну; как человек мягкосердечный, больше всех в роду жалел Замилю и ее детей. Именно за его старшего сына, Утешу, была выдана дочь Замили, Салика, ныне покойная, и теперь у Толиги имелся с Вершиной общий малец-внучок. Он же обучал Хвалиса, которому не привелось быть в бойниках.

– Да, давно пора соколику нашему себя показать! – приговаривал повеселевший кормилец. – А то ходит он все смурной какой-то, я уж боялся, не сглаз ли…

Собирая любимого сына, князь воодушевился и обрадовался так, будто сам шел в первый поход. Вновь ожили воспоминания о войне на Жиздре, что принесла ему и первую жену-княгиню, и в конце концов – княжий стол. Под разговоры «А помнишь, Толига…» из укладки в клети добыли хороший шлем восточной работы – взятый у того самого купца, который привез на Оку Замилю. К шлему нашлась кольчуга, и Хвалис, облачившись в полный доспех, выглядел истинным воином и мог утешаться мыслью, что у самого Лютомера ничего подобного нет. Правда, в кольчуге и восточном шлеме вид у него стал совсем заморский, но даже Замиля, любуясь им, прослезилась и поверила, что этот поход принесет ее сыну пользу.

Откликнувшись на княжеский призыв, Ратиславичи и жители ближних весей довольно охотно собирались в дружину Хвалислава – в основном те, кто в этот год нового поля не жег и не сеял. У простых людей никаких кольчуг и шлемов, разумеется, не имелось – уж слишком дорог настоящий доспех для того, кому, быть может, и повоевать придется всего один раз в жизни.

– А вот, помню, как при князе Братене с жиздрянами вышла рать, у нас все снарядились, а я молодой был еще, – рассказывал какой-нибудь седой дед молодому кудрявому внуку. – А дядька Вереда мне и говорит: ты, говорит, надень на себя все рубахи, какие есть, сразу, ну, и все какая-никакая защита, а еще, слышь, кожух велел надеть. Ну, я и натянул четыре рубахи свои да кожух, так и пошел. Жарко, неудобно, смешно в кожухе середь лета, сам иду смеюсь. А помогло – вишь, живой вернулся… А князь-то сам и нет… Тогда Братомерович у нас и вокняжился нечаянно…

Из оружия имелись топоры, которыми угряне владели очень ловко, луки и копья. Щиты, хотя бы по одному на каждого, спешно сколачивали на княжьем дворе – для этого собрали всех мужиков, а руководил ими княжеский кузнец Ветрозим. Щит собрать – это не шлем сковать, а умбонов кузнец по приказу предусмотрительного князя заготовил еще раньше, про запас. Съестные припасы тоже имелись: в городце находились большие зерновые ямы, где хранилось жито на этот случай.

Не прошло и пяти дней после веча, как войско выступило в поход.

Глава 5

Очутившись в лодье, с зажатым ртом и веревкой на руках, Лютава быстро сообразила, к кому попала. Леших от людей она отличала мгновенно, своим не было надобности ее похищать, а чужие в округе имелись только одни – вятичи. Судя по неясному шуму, приглушенному шепоту и плеску весел, здесь собрались все два десятка. И едва ли княжичу Доброславу вздумалось вывести своих людей на ночную рыбалку – скорее всего, они покидают Ратиславль совсем, причем без согласия хозяев. Как это вышло, Лютава знать не могла и надеялась только, что обошлось без кровопролития. Впрочем, тогда за вятичами уже гнались бы и даже до Ярилиной плеши они не добрались бы так скрытно.

Она полулежала, свернувшись, на корме, прямо на грязном дне лодьи, среди поклажи. Лодьи быстро скользили вниз по течению Угры. Вятичи рисковали, плывя во тьме по чужой реке, но до летних засух было еще далеко, а река была им не совсем незнакомой. Лютава лежала с закрытыми глазами, слушая шум ветра в вершинах деревьев по берегам, крики ночных птиц, плеск воды у бортов. Тьма и Вода – стихии Темной Матери, и Лютава, очутившись внезапно на ночной реке, стремительно несущей ее неведомо куда, чувствовала себя так, будто мчится куда-то в ладонях самой своей покровительницы. И вот уже через саму ее душу течет черная вода, а над головой разворачивается дорога из сияющих, совсем зимних ясных звезд. Черная вода омывает каждую косточку, пронизывая само тело, как тень, наполняя силой и покоем, унося тревогу, слабость и неуверенность.

Лютава почти не помнила, где она сейчас, не чувствовала ни прежнего страха и негодования, не ощущала даже жестких досок, в которые упиралась спиной и боком. Из-под пелены обыденного проступили иные образы, вокруг зазвучали иные голоса.

– Ты звала меня, сестра? – шепнул бесплотный голос.

Это не была обычная человеческая речь, но Лютава легко понимала голос из Нави. Совсем рядом находилась вила Угрянка, дух и хозяйка родной реки племени угрян.

У всякого волхва имеются в Нави собственные друзья и помощники. Как без проводника из местных жителей чужой не найдет дороги, так и в Нави волхву нет пути без помощи дружественного духа. Чем больше таких помощников раздобудет себе волхв и чем сильнее они, тем сильнее он сам и тем шире его возможности. У Лютавы их было пока только двое: Радомир и Угрянка.

С берегиней Угрянкой Лютава встретилась на следующее лето после того, как переселилась в Остров. Весной, на русальной неделе, она однажды водила хоровод с другими девушками на берегу Угры. Это место так и называлось – Русалица. Именно здесь каждый год девушки чествовали вил песнями, хороводами, оставляли им свои дары – новые белые рубашки, рушники, угощения. На прибрежной поляне росло несколько старых ив, на которых так любят сидеть и качаться вилы. Огромные, со множеством переплетенных стволов, часть из которых лежала на земле, оставаясь живыми, с ветками, свесившими узкие листья в воду и на песок, ивы напоминали старых бабок-простоволосок, собравшихся тут на тайную ворожбу.

Лютава не заметила, откуда взялась в их кругу эта странная, незнакомая девушка. Просто она вдруг появилась, и Лютава обнаружила, что ее руку сжимает прохладная, влажная, легкая рука. Сорочка на незнакомке была в мокрых пятнах и сидела неловко, будто чужая, и подпоясалась та жгутом из осоки. Длинные, спутанные, тоже влажные волосы окутывали ее до колен, а лица было почти не видно из-под пышного венка.

Да это же вила, дочь леса и воды! В этот срок им разрешено выходить на землю и даже встречаться с людьми. А надета на ней одна из тех новых сорочек без вышивки, которые весной именно для этого развешивают на деревьях у воды.

Никто, кроме Лютавы, ее не замечал, а вила кружилась вместе со всеми, пела звонким красивым голосом, нежным и протяжным, как летняя чистая речка, прогретая солнцем. Ведь весной, когда все сущее расцветает и тянется к солнцу, бессмертным и вечно юным вилам тоже хочется веселья!

Изредка поглядывая на нее, Лютава не могла разобрать лица: под зеленью венка лишь что-то поблескивало и переливалось, будто солнечная рябь на поверхности воды. И все же ей казалось, что вила отвечает ей улыбкой и даже подмигивает. Когда пришла пора обмениваться подарками, Лютава подарила Угрянке гребень, а та подала ей мокрый венок. Так Лютава приобрела второго духа-покровителя. Раз в год она приносила Угрянке сорочку, ленты, бусы, гребни, угощала ее пирогами, яйцами и кашей, плясала с ней в хороводе, и вила веселилась в теплом человеческом кругу, где никто ее не видел. Это веселье, правда, продолжалось недолго – дней двадцать, от Ярилы Сильного до Купалы. Зимой, когда реку сковывал лед, Угрянка спала, но в остальное время ее можно было позвать, и она быстро оказывалась рядом.

– Что с тобой, сестра? – шептал нежный и мягкий, как теплые струи летней реки, голос, не слышный никому, кроме Лютавы. – Везут тебя чужие люди, а ты молчишь, не зовешь, помощи не просишь. Хочешь, помогу тебе? Хочешь, лодьи опрокину, всех перетоплю, тебя только вынесу, на крутой бережок, на зеленую траву-мураву положу?

– Со мной сестра моя, – мысленно ответила Лютава. – Ты, сестра милая, ступай-ка лучше к моему брату Лютомеру, расскажи ему, где я. А попросит он – помоги его лодьям, понеси их побыстрее.

– Хорошо, сестра. Все исполню.

И только Лютава услышала, как слегка колыхнулась тихая вода под самым берегом. Хозяйке реки не надо и плыть – как пожелает, так и выйдет из воды в любом месте на всем протяжении реки, от истока до устья, где сливается она с Окой, своей матерью.

Немного успокоившись, Лютава задремала. А на рассвете ее вдруг словно толкнуло изнутри – Лютомер стал искать ее. И к ней вернулась уверенность: брат уже шел к ней, а значит, был все равно что уже здесь.

Утром над рекой висел туман, от воды веяло холодом. Кто-то, пока она спала, набросил на нее теплый шерстяной сукман. В этой же лодье она обнаружила Доброслава. Молинки не было – видимо, ее везли на другой.

Часть утра тоже прошла в дороге. Иногда Лютава ворочалась, отлежав бока, и тогда чей-нибудь сердитый голос приказывал:

– Не дергайся, краса ненаглядная! Пошевельнешься – зарежу!

Надо думать, до вятичей дошла ее слава волхвы, и они опасались ворожбы. Но Лютава шевелилась: авось не зарежут.

– Да ладно, что ты! – возразил однажды кто-то. – Не будет же она из лодьи в воду прыгать со связанными руками!

– А чего ей не прыгнуть? – отозвался сердитый голос. – Она же ведьма – не утонет!

Лютава и правда знала, что Угрянка не даст ей утонуть даже со связанными руками. Но тогда им пришлось бы расстаться с Молинкой.

Ближе к полудню вятичи пристали и выбрались на берег – размяться и приготовить поесть. Припасов у них с собой почти не имелось, но по пути, уже на рассвете, они не постеснялись вынуть чью-то чужую сеть, поставленную с вечера. Улова хватило на уху, и вскоре огонь уже облизывал днище большого черного котла.

Девушек тоже вынесли из лодей и положили на траву. К ним подошел Доброслав и остановился, рассматривая сверху свою добычу, будто увидел впервые.

– Хоть бы поздоровался, Святомерович! – заметила Лютава.

– Здравствуй, коли не шутишь! – приветливо ответил Доброслав. – Как спалось?

– Хуже некуда. Все бока отлежала, да еще дрянь такая снилась, не поверишь. Будто украл нас с сестрой из отчего дома гость, которого мы со всей лаской принимали. Ни богов не побоялся, ни чуров, ни совести. Приснится же такое!

– Мне тоже не сон виделся, а одно огорчение. Будто хозяин ласковый, к которому я с открытым сердцем приехал, меня погубить задумал, корнями обвести. И пришлось будто мне ночью из чужого дома бежать.

– Это ты съел на ночь что-нибудь не то! – язвительно ответила на это Молинка.

– Пирожок нашептанный? – Доброслав выразительно посмотрел на Лютаву.

А она удивилась: ему-то откуда знать про нашептанные пироги?

– Кто же тебя угощал – ты ведь не красна девица!

– Да видно, и моя любовь понадобилась кому.

– Мне она понадобится, когда мерин мерина родит! – Лютава рассердилась. – Вели развязать. Нам отойти надо.

Доброслав кивнул одному отроку и глазами показал на Лютаву:

– Развяжи вот эту. А вторую погоди пока. Пусть идет, и провожать не надо, нечего девицу смущать. Только если ты, красавица, из-за кустика не вернешься, я сам твоей сестре горло перережу. А если она не вернется – тебе. Ясно?

Ничего не ответив, Лютава с трудом села и стала растирать затекшие руки. Встать пока не получалось, все тело ломило, как у бабки Темяны перед ненастьем. Будило помог ей подняться и повел к опушке близкого леса.

Отослав его назад, Лютава обняла толстую березу, прижалась к ней всем телом и попыталась расслабиться, слиться с деревом, чтобы позаимствовать его сил. Помогло, стало легче. Ломота в теле постепенно уходила, перетекая в землю через корни березы, темными каплями падая в царство Марены. В голове яснело.

– Ты там что? – с тревогой позвал из-за куста Будило.

– Здесь я, здесь! – откликнулась Лютава. – Погоди, отдыхаю.

Мельком она подумала, что, в общем, могла бы уговорить березу отвечать ее, Лютавы, голосом. Сейчас, в русалий месяц, это совсем легко. Но это средство могло бы помочь, если бы ей требовалось просто уйти. Но так заморочить вятичей, чтобы увести и сестру, она пока неспособна. Сложные мороки на многих людей сразу умеют наводить только старшие волхвы – бабка Темяна, Росомана. А что Доброслав зарежет одну, если убежит вторая, она вполне верила. Они уже достаточно далеко от Ратиславля, чтобы беглецы не боялись потерять заложниц. Кто же его в Ратиславле так напугал-то?

– Чего ты хочешь? – спросила она у Доброслава, когда все уже расположились вокруг котла и хлебали уху.

Кормили пленниц по очереди – пока Лютава ела, Молинка сидела со связанными руками. Когда Лютава передала сестре ложку, руки связали ей, и теперь у нее появилась возможность поговорить.

– Чего я хочу? – Доброслав, налегая на уху, бросил на нее вопросительный взгляд поверх ложки.

– Зачем нас увез?

– В Гостилов доставлю, к отцу.

– А там?

– А как за вами приедут, велю сперва войско собрать и с нами на хазар идти.

– Велю! – повторила Лютава. – Не рано ли ты угренским князьям приказывать начал?

– В самый раз! – решительно ответил Доброслав, но Лютава видела, что он как раз в этом сомневается. – Твоя мать была из вятичей, а родне помочь не хотите! Да теперь, как смолянский князь помер, вам по старому ряду не жить.

– У вашего стремени нам теперь ездить! – издевательски пробормотала Молинка, дуя на горячую уху в ложке. Даже в таком невеселом положении она была не прочь поесть. – Сейчас, только онучи перемотаем!

– Да! – сердито подтвердил княжич. – И у стремени! Не хотите по-доброму – мы с вами по-иному поговорим.

Лютава молчала: ей надоела пустая перепалка. Сейчас, когда смолянский князь умер, а новая княгиня не дает о себе знать и старые уставы нарушены, Доброслав решил попробовать перетянуть угрян на свою сторону силой.

После еды, когда отроки спешно обмыли котел, а кострище прикрыли дерном, дружина Доброслава снова погрузилась в лодьи и продолжила путь. На этот раз пленницам связали ноги, оставив руки свободными, но что они могли сделать посреди реки? Сидя на корме, Лютава постоянно видела в локте от себя двух угрюмых отроков-гребцов. Вздумаешь шалить – так и огреют веслом по голове.

Как-то один ей подмигнул. Она отвернулась.

Плыли весь день. Миновали несколько весей, но на берег не выходили: Доброслав не рисковал общаться с данниками Вершины, хотя здесь жили в основном вятичские роды, пришедшие с Оки, да и едва ли в такой отдаленности от Ратиславля княжеских дочерей кто-то знал в лицо. Тем не менее, когда впереди опять показывались серые крыши на высоком берегу, девушек накрывали суконными свитами, так что их не только узнать, но и увидеть было нельзя.

Еще до сумерек приблизились к устью Угры. Миновали старый голядский городец Ильган: его разорил дед Братомер, воюя с непокорной голядью. Городец так и пустовал, площадка и оплывшие валы со сгоревшим частоколом зарастали кустами, хотя угрян вокруг жило немало и в ближнем же селище у бабы Темяны имелась родня.

Впереди лежала Ока, владения вятичей. Про Оку с ее многочисленными притоками и загадка есть: у каких семи матерей одна дочь и та своих матерей старше? Когда лодья выходила из Угры, Лютава быстро приподнялась, перевесилась через борт и опустила руку в воду. Кто-то из гребцов выронил весло, вскочил, схватил ее за плечи, дернул назад, бросил на дно – но она успела ощутить на ладони скольжение прохладных струй. Словно руку подала на прощание.

Но вот лодьи вышли в Оку, которая в этих краях поворачивала с полудня на восток. Путь лежал в верховья, приходилось двигаться против течения, и продвижение замедлилось. Лютава прислушивалась: в Оке правила другая хозяйка, с иным нравом. Несмотря на опыт хождения в Навь, Лютаве было тревожно, неуютно, даже страшновато. Впервые в жизни она покинула пределы угренских земель. И хотя она, дочь князя, в доме которого гостили купцы и воины, побывавшие в далеких странах, не думала, как жители глухих весей, будто за нашей рекой весь белый свет кончается, все же и для нее на чужой реке начинался несколько иной белый свет.

На этот раз в сумерках пристали к берегу и начали устраиваться на ночлег. Для девушек даже наломали лапника, накрыли его травой, отроки одолжили им теплые шерстяные сукманы, но руки обеим после ужина снова связали. В течение всей ночи отроки сторожили их, сменяя друг друга.

Сон не шел. Думая о своем положении, Лютава чувствовала гнев и негодование. Она тоже понимала, что означает для племени угрян их с Молинкой похищение. Или Ратиславичи попытаются вернуть их и отомстить – тогда ее близкие родичи, отец, братья и прочие, пойдут в бой, из которого многие не вернутся. А если князь предпочтет переговоры – ей придется навсегда остаться среди вятичей и назвать своим мужем кого-то из рода князя Святомера. И что тогда станет с ее зароком? К тому же угряне будут обязаны дать-таки дружину для хазарской войны. Короче, все было плохо, и Лютава не шутя раздумывала, как бы побыстрее вырваться из рук вятичей. Но и те понимали, как много дает им обладание Вершиниными дочерями, поэтому не спускали с них глаз.

К следующему вечеру миновали устье Жиздры. Хоть одно в этом подневольном путешествии было хорошо: впервые в жизни Лютава увидела край, из которого была родом ее мать, и теперь озиралась с живым и даже трепетным любопытством, будто надеялась обнаружить здесь какой-то ее след.

Она не видела свою мать уже шесть лет. Но княгиня Велезора не умерла – по крайней мере, об этом никто не знал. Однажды осенью, как раз после того как Лютава водворилась на Волчьем острове, она просто исчезла из Ратиславля. Князь Вершина искал ее и выждал год, преже чем склонился на уговоры родичей посватать другую жену. Ему хватило бы и Замили, но без княгини нельзя.

А они с Лютомером все эти годы, подрастая и обучаясь, снова и снова исследовали незримые тропы Нави, отыскивая след своей матери. И не могли найти ее: ни среди живых, ни среди мертвых.

Ночевали на этот раз под крышей – Доброслав выбрал большую весь, дворов из десяти, и велел пристать к берегу. В верхнем течении Оки вятичи обитали уже несколько веков, расселившись по верхним ее притокам: Жиздре, Зуше, Упе, Осетру. Пытались двигаться понемногу на северные притоки, Нару и Протву, но там голядь крепко держала свои земли и вытесняла чужаков. Но здесь, между верховьями Оки и Дона, вятичи во множестве разбросали свои селища: укреплений не строили, свободно располагали дворы над пологими склонами речных долин, заселяли мелкие лесные речки, а на старых, от голяди оставшихся городищах собирались на вече и священные празднества. Жили в срубных полуземлянках, где в северном углу сидела выложенная из камня и подмазанная глиной печь.

Еще не темнело, но Доброславовы отроки устали, весь день налегая на весла. Здешние жители принимали гостиловского княжича с уважением и некоторой тревогой. Все знали, что он ездил к смолянскому князю просить войска, и то, что он возвращался в сопровождении только собственной дружины, не слишком обнадеживало.

В этой веси Доброслав выменял для пленниц по резному гребешку, по полотенцу, чтобы хоть было чем вытереть лицо после умывания, по ложке – хлебать уху на привалах, и по теплой шерстяной свите, хоть и поношенной. Все эти приношения обе девушки приняли с удовлетворением: до Гостилова путь еще лежал неблизкий, а им, судя по всему, придется проделать его до конца. Если их не догнали и не отбили на Угре, то на подготовку войны в чужой земле Ратиславичам потребуется время.

Доброслав, видимо, угадал, что о побеге его заложницы не думают, поэтому сам немного успокоился и после второго ночлега уже не приказывал связывать их ни днем во время пути, ни даже ночью.

До Гостилова на Упе, где жил старший вятичский князь Святомер, оставалось два перехода. Селище для ночлега попалось несчастливое: две зимы назад сюда заходила неведомая хворь, и теперь две избы из пяти стояли пустыми. Местный старейшина предложил княжичу устраиваться в которой пожелают, и Доброслав занял обе. Чтобы не дымить в избе, отроки разложили во дворе костер, варили похлебку в большом котле: в него пошла и рыба, выловленная по пути, и две утки, подстреленные в камышах на мелководье Селяшкой и Чичерой – младшими братьями Доброслава, и горсть ранних грибов, которыми угостили гостеприимные хозяева. Ничего больше они дать не могли, поскольку и сами исхудали, на грибах, рыбе и травах дотягивая до нового урожая.

Лютава и Молинка, пока похлебка варилась, обсуждали с зашедшей большухой возможность истопить баню – после долгой дороги под солнцем им хотелось и помыться, и прополоскать сорочки. Вдруг откуда-то сверху долетел протяжный крик; приземистый круглолицый Чичера, мешавший в котле, от неожиданности выронил ложку. Все замолчали и подняли головы.

А Доброслав переменился в лице, вскочил и бросился к реке.

Над Окой и оврагом, вдоль которого вытянулось селище, кружил лебедь – крупный, белый. Завидев людей, он не умчался прочь, а снизился, описал еще один круг над крышами и снова закричал.

– Ой! – отчетливо услышала Лютава за спиной голос Селяши. Это был родной брат Доброслава, отрок моложе его лет на десять, но очень похожий лицом.

Доброслав, придерживая шапку, не отрываясь следил за лебедем. Белая птица Лады описала над головами еще один круг и скрылась за рощей. Княжич проводил ее глазами, и на его лице отражались самые разнообразные чувства: волнение, тревога и тайная радость.

Лютава тоже не отводила от птицы глаз. Не оставляло ощущение, что перед ней не просто живое, а разумное существо. Или посланец богов, или…

На опушке мелькнуло что-то белое, и сразу подумалось, что лебедь, улетевший за лес, возвращается, только почему-то по земле. К тому же он заметно прибавил в росте…

Из-за деревьев вышла молодая женщина – высокая, стройная. Ее волосы прятались под простым повоем без рогатой кички – значит, у нее пока нет детей, – а рукава рубахи спускались до травы. Она была так хороша собой, что впору было усомниться, не звезда ли сошла с неба: белая кожа, правильные черты, яркие голубые глаза, тонко выписанные золотые брови. Лютава мельком подумала: не из солнцевых ли дев, сотворенных из искр Сварогова горна для службы Дажьбогу? Уж верно, и солнце не отказалось бы от такой прислужницы: лицо ее сияло победным внутренним светом, выражая гордую уверенность и силу, ум, дружелюбие и даже нежность. Неудивительно, что у отроков, выбежавших из землянки на крик лебедя, при виде нее сделался ошарашенный вид.

Княжич Доброслав шагнул ей навстречу и поклонился.

– Здравствуй, матушка, – хрипло сказал он.

И потрясенная Лютава наконец сообразила, кто это может быть. Это Семислава, жена оковского князя Святомера. Лютава даже вспомнила, как женщины в Ратиславле судачили о второй Святкиной женитьбе: дескать, поехал он к Будогостю, князю воронежских поборичей, сватать дочь того за своего старшего сына Доброслава, однако, увидев невесту, решил жениться на ней сам. Это было где-то за год до того, как Лютава ушла на Остров, но говорили об этом еще долго. Теперь стало ясно, отчего Святомер так потерял голову, что обидел родного сына. Если бы к этой деве, как в сказании, спустился свататься сам Дажьбог, никто бы не удивился.

Мачеха была на пару лет моложе Доброслава, но ему приходилось обращаться к ней с сыновним почтением. Хотя при первом же взгляде на лицо княжича Лютаву пронзила догадка, что он испытывает к мачехе не вполне сыновние чувства… Видать, не забыл, что эта красота должна была принадлежать ему, и не вполне смирился с потерей. Хотя ему год спустя вручили младшую сестру Семиславы, которая одного за другим рожала ему детей и тем выгодно отличалась от старшей, до сих пор бездетной.

– Здравствуй, свет мой ненаглядный! – ласково ответила Семислава княжичу. – И вы, соколы, будьте живы! – Она приветливо кивнула отрокам. – А это что за красны девицы? – Ее взгляд с любопытством остановился на замерших Лютаве и Молинке. – Нет, молчи, я сама! – Она махнула пасынку, который только успел открыть рот, и шагнула ближе к девушкам. – Да вы никак князя Вершины угренского дочери! – скользнув взглядом по узорам на рубахах девушек, определила она. – Ну, здравствуй, Вершиславна!

– Здравствуй, Будогостевна! – Лютава тоже поклонилась, будто они и раньше встречались. У Семиславы тоже бровь не дрогнула. – Спасибо тебе за честь, что не поленилась выйти встретить.

Лютава слегка подчеркнула слово «выйти», стараясь подавить невольную зависть. Она умела выходить в Навь, где ее дух принимал облик волчицы, но не владела искусством «оборачиваться» в Яви.

Даже если Семислава угадала ее чувства, то не подала виду. Молодая волхва-княгиня настолько привыкла к тому, что она – лучше всех всегда и во всем, что это не возбуждало в ней никакого тщеславия. Она принимала свое превосходство как должное, умела радоваться ему, не задевая гордости других, всегда казалась веселой и приветливой, так что на нее было просто невозможно сердиться за все ее несомненные совершенства. И Лютава ничуть не удивлялась тому трепетному, самозабвенно-восторженному выражению на лице замкнутого гордеца Доброслава, которого сам он, захваченный своими чувствами, совершенно не замечал.

– Что ты примчалась, лебедь белая? – Доброслав слегка прикоснулся к руке своей мачехи, и впрямь, казалось, сотканной из чистейшего лебединого пуха. – Что там, в Гостилове? Что в доме? Все ли хорошо?

– Я в воде увидала, что ты нынче воротишься. – Семислава улыбнулась. – Уж как мы ждали тебя, сокол ясный, поджидали, сестра моя все глаза проглядела. Она ведь девочку в березень-месяц родила, а ты и не ведаешь!

– Девочку?

– Князь Светлоликой внучку нарек.

– Ну, спасибо за новость! – Доброслав улыбнулся.

– Да я не для того к вам спешила. Сказать хотела, чтоб не ездил ты в Гостилов, а поднимался дальше на Зушу, в Воротынец. Там сейчас и князь, и братья, и дружина. Там войско собирается, чтобы на Дон идти.

– А на Дону что?

– Плохо дело. Воевода воронежский, свояк наш Володыня, в первом же бою погиб, а Воислав лебедянский к нему на помощь не пришел вовремя. Хазары вверх по Дону идут, а путь заградить им некому. Если не выступим – на своей земле и нам их встречать придется. Отец тебя ждет, места не находит – все думает, приведешь ли ему подмогу.

Доброслав опустил голову, зажмурился и даже сжал зубы, пытаясь справиться со стыдом и досадой. Помощь нужна вятичам как воздух, а он проездил почти напрасно!

– Умер князь Велебор, – глухо произнес он. – Наследовала ему дочь, Избрана.

– Избрана! – вскрикнула изумленная Семислава. – Что ты говоришь?!

– Она! – Доброслав в досаде кивнул. – И разговаривать со мной не хотела, мало что на дверь не указала.

– Да, от Велеборовны нам дружбы не дождаться! – согласилась Семислава, знавшая молодую вдову. – Она что, замуж не вышла?

– Нет.

– Тогда… Добровзора бы к ней послать… – в задумчивости пробормотала Семислава. – Он у нас парень румяный да ловкий… А ты, сокол мой… – Она окинула пасынка взглядом, в котором явно читалось сожаление: и красив ты, и удал, да шея плохо гнется. – Ну, что же! Теперь поздно, теперь нам каждое копье требуется, не до разъездов. А девушек зачем везешь? – Семислава вспомнила о дочерях Вершины. – Или с угрянами сговорился, невест нам дали?

– Не дали, я сам взял. А теперь и приданое возьмем – полками оружными.

– Покорми людей, да и двинемся дальше, чтобы завтра к вечеру в Воротынце быть.

Наскоро поев заодно со всеми похлебки, закусив горсточкой земляники, набранной тут же на опушке, Лютава и Молинка вскоре снова оказались в лодьях. С мечтой о спокойном ночном отдыхе пришлось проститься.

Плыли всю ночь. Свою родную реку вятичи знали хорошо и не боялись налететь на мель. Наутро остановились, снова сварили уху, поели, наскоро передохнули и опять взялись за весла.

Под вечер две лодьи наконец приблизились к Воротынцу. Как большинство городцов, он был основан вятичами на месте древнего городища, давно покинутого прежними обитателями. Недавно, при князе Святомере, валы обновили и насыпали повыше; прежнее его название давно затерялось, и городец получил имя Воротынец – в знак того, что является крепко запертыми воротами земли вятичей. Именно на Зушу, через Сосну или другие притоки, лежал путь с Верхнего Дона. Здесь постоянно жил порубежный воевода Дедогость – младший брат Святомера, а при нем содержалась хорошо обученная дружина. Против хазар воевода Дедога не много навоевал бы, но в его задачу входило своевременно, в случае получения с Дона тревожных вестей, послать весть князю и поднимать ополчение окрестных волостей.

Слушая все это, Лютава невольно чувствовала робость. Крепость самим своим видом говорила о близкой опасности. До границ Хазарского каганата, проходивших по Северянскому Донцу, было еще очень далеко, но сама необходимость возводить стены говорила о том, что хазары могут добраться и сюда! Она никогда не видела хазар, и в ее представлении они стояли в одном ряду с давно сгинувшими обрами, с которыми еще на берегах Дуная немало воевали далекие предки кривичей.

По количеству постоянных жителей Воротынец если и превосходил Ратиславль, то не намного, но сейчас здесь кипело сплошное людское море. Вокруг располагался обширный воинский стан. Намереваясь выступить в поход уже в ближайшие дни, князь собрал сюда ратников со всех своих земель. Сколько хватал глаз, на лугах вдоль берега реки выстроились шатры, шалаши, дымили костры, шевелились, как казалось, тысячи человек. Из-за перелесков тоже доносился запах дыма – чьи-то дружины стояли и там. Столько народу разом Лютава и Молинка не видели никогда в жизни. Обе девушки невольно держались за руки, почти с ужасом думая: и с этими-то вятичами, настолько многочисленными, мы собрались воевать? Сохрани Макошь! Утешало одно: у вятичей имелся гораздо более грозный противник.

Пока высаживались, на берег сбежался народ. Княжича Доброслава здесь давно и с нетерпением ждали, и теперь со всех сторон на него сыпались новости, которые, впрочем, он уже знал от мачехи:

– Хазары, хазары идут!

– Воевода воронежский убит!

– Лебедяне отступили!

– Сколько селищ уже пожгли! Вот-вот до нас доберутся!

Было немало беженцев – тех, кто снялся с места при появлении грозных слухов и перебрался под защиту княжеского городца. Внутрь стен все они поместиться не могли, но все же рядом с князем и дружиной казалось спокойнее.

На привезенных девушек посматривали, но без особого любопытства: было не до них. Лютава и Молинка своим видом не выделялись, и никто не знал, кто они такие.

– Идемте, подруги! – с улыбкой позвала их Семислава. – Я вас пока к себе отведу, умоетесь с дороги, отдохнете.

Княжья изба, самая большая среди построек внутри городца, состояла из трех частей: теплой, летней и сеней между ними. Две последние были плотно забиты народом: здесь сидели старейшины и воеводы, и Семислава с трудом пробралась, чтобы провести гостий в заднюю истобку. Здесь помещалась, кроме печки, еще лежанка и пара больших укладок.

– Отдыхайте пока, я велю баню истопить и поесть вам собрать, – сказала Семислава и ушла.

На шум и многолюдство в доме она не обращала никакого внимания. Зато ей все кланялись и смотрели вслед так, будто от женщины-лебеди зависела судьба каждого. Еще ничего толком не зная, Лютава заподозрила, что молодая Святкина княгиня здесь пользуется немалым весом.

Но особенно долго отдохнуть девушкам не пришлось. Они едва успели вернуться из бани, куда их проводили Семиславины челядинки, и кое-как подсушить мокрые волосы, как княгиня вернулась. Она успела переодеться: вместо обычного льняного навершника на ней была чудная рубаха – очень широкая, сшитая из малинового шелка с желтым узором в виде длиннорогих оленей, с золотным шитьем на вороте, а поверх белого повоя тоже белый шелковый убрус. Уже эти вещи говорили, ради чего князья вятичей ввязываются в войны с каганом: ради этих шелков для своих жен, ради шлемов и кольчуг для воевод, серебряных шелягов и бронзовой посуды, вон того серебряного кувшина с неведомым крылатым зверем на выпуклом боку, из которого Семиславе, как видно, подают умываться.

За ней челядинка несла еще две такие же узорные шелковые рубахи: лиловую, как цветущий вереск, и зеленую, как трава. Обе были отделаны полосками шелка другого цвета; несколько потрепанные в разных жизненных превратностях, одна заштопанная, другая с надставленным подолом, они тем не менее радовали глаз насыщенностью цвета и блеском ткани. Среди моря обычных домотканых рубах эти вещи поражали, как осколки иного, чудного мира, и их хотелось осторожно потрогать – не мерещатся ли. Невозможно было представить человеческие руки, способные выткать эту сияющую красоту. Только Макошь и ее дочери-суденицы, наверное, могут это сделать, начесав кудели из прядей самой радуги.

– Оденьтесь, девушки! – посоветовала Семислава. – Сейчас к вам Святомер придет. А ваши вздевалки пока вымоют. Позатерлись в дороге…

– Так нас же на дне лодьи везли, будто скотину какую! – возмущенно отозвалась Лютава, пока Молинка с тайным восхищением разглядывала принесенное.

Одеваться в греческие рубахи, невесть на кого шитые, не хотелось, но их белые льняные вздевалки после дороги и впрямь имели не лучший вид, а представать перед чужим князем, будто две замарашки, не хотелось. И они ведь княжеские дочери, не холопки какие-нибудь! Молинка первой схватила лиловую рубаху и натянула поверх поневы, а потом принялась вертеться, оглядывая себя со всех сторон и одергивая жесткую, непривычно лежащую ткань.

Лютава тем временем неохотно натягивала зеленую. На спине у той при ближайшем рассмотрении обнаружилась заплата из тонкого льна, искусно выкрашенная травами в бледно-зеленый цвет, довольно близкий, но все же выделявшийся на узорном шелке. Ощупав заплату с внутренней стороны, Лютава обнаружила тщательно зашитый шов длиной несколько меньше ладони, приходящийся прямо между лопаток. Судя по всему, это был топор…

– Любопытно князюшке, – заговорщицки зашептала Семислава, помогая Молинке расправить складки под поясом. – Ему уже все уши прожужжали, что-де Доброслав привез двух дочерей князя Вершины, да обе красавицы такие, что не сказать словами!

– Ему не о красавицах, а о воеводах сейчас думать надо! – заметила Молинка. – Сыновья вон женатые, а все туда же!

– Сыновья не все женатые, есть у нас и женихи! – с намеком ответила Семислава, весело поглядывая то на одну княжну, то на другую. – И такие все соколы – только выбирай!

– Ну что, готовы? – Дверь приоткрылась, и из-за нее послышался мужской голос. – Можно мне войти?

– Еще чуть-чуть, князюшка! – звонко ответила Семислава.

Наконец обе угренские княжны причесались, заплели косы и приготовились к встрече. Кланяясь князю Святомеру, обе старались принять невозмутимый вид, но в душе не могли одолеть робости. Сейчас они полностью находились в руках этого человека, которого обстоятельства сделали врагом их отца.

Однако, глядя на Святомера, можно было подумать, что к нему явились две любимые дочери.

– Лебедушки вы мои дорогие, ягодки вы мои красные! Будьте целы! – приговаривал Святомер, отвечая на поклон каждой из девушек и приветливо целуя их в щеки. – Вот порадовали вы меня, старого, не могу сказать как!

Это был вовсе еще не старый, оживленный, бодрый человек, носивший на себе множество следов прежних битв: он слегка хромал на правую ногу, на левой щеке у него виднелся из-под русой бороды длинный кривой шрам, а правый глаз немного дергался, из-за чего старший князь вятичей имел прозвище Моргач. Видимо, с Доброславом он уже переговорил и знал обо всем, что случилось на Днепре и Угре, но держался очень приветливо и дружелюбно, не в пример своему надменному и замкнутому сыну. Внешнего сходства между Святомером и Доброславом не наблюдалось ни малейшего – тот, видимо, пошел лицом и нравом в материнскую родню.

– Будь цел! Какой же ты старый – удалее иных молодых будешь! – не удержалась Молинка, сразу распознавшая в его приветливости искреннюю радость бойкого мужчины при виде молодых девок.

Впрочем, Молинке не обрадовался бы разве что сухой пень – шестнадцатилетняя, свежая, румяная, она источала здоровье и жизненную силу, будто сама земля, уже готовая принести обильные плоды.

– А что до радости, Святомер Дедославич, то уж прости – не своей волей мы к тебе в гости приехали, – добавила Лютава. Рядом с пышущей здоровьем сестрой она казалась еще более худощавой, сухой, загорелой и неприветливой. – Увезены мы из отцовского дома силою, тайком, темной ночью, и сын твой Доброслав с нами обошелся, как разбойник лесной, а не как гость, к очагу принятый.

– Знаю, знаю! – Святомер замахал руками, торопясь прервать ее речь. – Уже попенял ему, дураку, прибил бы, да перед воеводами стыдно. Сын вырос с бортевую сосну, а ума как у дитяти! Не ожидал я от него! Князь Вершислав мне как брат, его дочери – мои дочери, а он вас, голубки мои белые, как полонянок уволок! Простите его, ради чуров, – мужик молодой, глупый, горячий! Уж очень ему обидно было, что смоляне с нами дружить не желают! Хоть так, думает, а добуду подмоги!

– А если ты этого дела не одобряешь, то вели нас домой на Угру отвезти, – предложила Лютава. – Тогда мир между нашими землями не нарушится. Зачем тебе на Угре враги, княже, разве хазар мало?

– Да как же я вас отвезу? – Святомер развел руками, да Лютава и не ждала, что он согласится. Он был совсем не так прост, как хотел показать, и разбойное решение своего сына, несомненно, одобрял. – Двух таких красавиц, дев молодых, я же одних не отправлю! Вам надо дружину давать, воеводу давать! А у меня сейчас каждый отрок наперечет! Вот разобьем хазар, тогда видно будет. Да и зачем вам домой – не век же у отца с матерью под крылом сидеть, надо когда-то из гнезда вылетать да свое гнездышко вить! Вы обе девы уже взрослые, из недоросточков вышли, так чего дожидаться? Пока красота не увяла, надо и женихов приглядывать. А у меня сыновья – все как на подбор. Одного только Доброслава женил, остальных не торопил, как знал, что таких невест дождусь! Все они здесь, и сыновья мои, и племянники, любого выбирайте! И Твердята, второй мой, и Ярко, Рудомера, брата моего старшего, сын единственный – и по годам, и по стати вам обеим в самый раз! Какой приглянется, такого и берите!

– Да что же мы, навки безродные, чтоб самим себя выдавать! – Молинка всплеснула руками. – Без отца, без матери свою судьбу решать! Ты своим бы дочерям, княже, не желал такого! А коли решимся – род от нас откажется, зачем тебе такие невестки!

– Не откажется от вас род, что ты говоришь! Я бы от таких красавиц нипочем не отказался!

– Даже если бы к хазарам сбежали? – Лютава усмехнулась.

– Так то хазары! Язык чужой, обычай чужой. А то мы – словене, с кривичами одного языка, одних богов почитаем.

– Одних или не одних, но замуж без родительского благословения не ходят. И если не хочешь ты нас в дому полонянками безродными держать, то говори с отцом нашим.

– Ну, ладно! – Хозяин махнул рукой. – Вы пока, милые, побудьте гостями моими. Жена за вами присмотрит. Отдыхайте, мешать не буду.

Он ушел, но толком отдохнуть девушкам не пришлось. По причине приезда Доброслава и его новостей в Воротынце стихийно собралось вече, причем вятичи требовали показать им дочерей Вершины, и за ними снова пришли.

Здешнее вече собралось на склоне пригорка, под воротами городца. Не было ни мальчишек, которые всегда сбегаются посмотреть и послушать, ни дряхлых стариков – только молодые и зрелые, но крепкие мужчины, посланные своими родами в поход.

– Вон Твердята, то есть Твердислав Святомерович. – Приведшая их Семислава кивнула на одного из парней в толпе, стоявших ближе к воротам среди наиболее знатных. – Он после Доброслава старший. А вон тот, румяный, в красной рубахе – Ярогнев Рудомерович, сын прежнего князя. Его отец был Святкин старший брат. Еще Селимер есть и Твердибой, но те вам молоды в женихи, пожалуй – моложе вас.

Видя, что гостьи на них смотрят и о них, видимо, говорят, оба старших княжича заволновались, хотя и по-разному. Твердислав, высокий парень лет восемнадцати, с продолговатым лицом, похожий на Доброслава, принял равнодушный вид: дескать, что мне девки с какой-то там Угры! Ярогнев, его ровесник, красивый, с ярким румянцем на щеках, наоборот, отвел глаза, но потом вновь бросил на угрянок пристальный взгляд.

Семислава вдруг как-то подобралась; Лютава почувствовала ее напряжение и оглянулась. Через почтительно раздавшуюся толпу к воротам, где собирались старейшины, приближалась высокая, статная, худощавая женщина в наряде старшей жрицы, посвященной Марене. Лютава никогда ее не видела, но сразу догадалась, кто это: она знала, что старшую жрицу вятичей зовут Чернава, что она сама княжеского происхождения и была женой прежнего князя, Рудомера Дедославича.

У нее имелось трое детей: старшая дочь, Всеотрада, жила замужем где-то на Упе, младшая пока оставалась при матери. Сыном Чернавы и был княжич Ярогнев, будущий повелитель вятичей: Святомер наследовал стол своего старшего брата только до возраста его сына, то есть до женитьбы. Когда-то, должно быть, красивая, Чернава теперь поражала строгой сдержанностью умного лица, величавой осанкой и огромной внутренней силой, которая исходила от нее и разливалась вокруг, сопровождая ее, как волны расходятся вслед за идущей лодкой. Напряжение Семиславы при виде нее становилось понятным: в присутствии этой властной силы бледнела ее свежая задорная красота.

– Здравствуй, матушка, здравствуй! – говорил Святомер, в это время появившийся у ворот. – И ты пришла, ну, начинать будем! Все собрались вроде.

– Здравствуй, княже! – Чернава кивнула. – Прости, что задержалась, да умер воевода Божегость. Призвала его Черная Невеста, пришла пора в путь провожать.

– Умер-таки? – Святомер с сожалением покачал головой. – Да примут его с честью боги и предки наши! Хороший человек был и воевода отважный.

– Это лебедянский воевода, – шепотом пояснила Семислава девушкам. – Его уже раненого привезли, лечили, да Огнея-лихорадка привязалась.

В этом известии, как в высоких валах Воротынца, отражалась близость войны. Многие из отроков, что собрались возле городских ворот, вместо обычных коротких черевьев были обуты в хазарские сапоги из некрашеной рыжей кожи: славяне понемногу обучались у своих главных противников искусству конного боя, перенимали нужное для этого оружие и снаряжение.

По толпе пролетел негромкий гул, вздохи. Люди бормотали напутствия погибшему, и лицо княгини Чернавы внушало почтительный трепет, словно перед ними воочию встала сама Мать Мертвых.

Святомер пересказывал людям новости, известные ему от Доброслава, вятичи слушали в молчании. Не оправдались их надежды получить помощь днепровских кривичей, и они оказывались лицом к лицу с хазарами, уже разбившими донских лебедян. Имелась еще надежда на помощь полянского князя, но пока от него не приходило вестей, и вятичам оставалось рассчитывать только на себя.

– Так расскажи, княже, что там с угрянами? – крикнул мужчина впереди толпы: рослый, уверенного вида, широкогрудый, с бородой почти до пояса.

При этом он взглянул на Лютаву и Молинку, видимо, зная, кто это и почему они здесь.

– Это воевода Гудияр, брат князев, – шепнула Лютаве Семислава. – Он и войско поведет.

Лютава окинула быстрым пристальным взглядом человека, обладавшего в племени вятичей верховной властью на время войны. Часто это бывал младший брат князя, и Гудияр Дедославич сохранил свою должность все те годы, что его старшие братья один за другим наследовали гостиловский стол. Он был уже не молод, но еще силен; все его кости и мышцы, казалось, за десятки лет закалились и приобрели крепость дуба. Суровая жизнь наложила заметный отпечаток на его лицо: от внутреннего угла глаза и от углов рта расходились глубокие морщины, такие же борозды виднелись на лбу, полузавешенном темно-русыми, редеющими, с проблеском седины волосами. Брови были неравномерно изломаны старыми шрамами.

– Сын мой у них гостил, – Святомер посмотрел на Доброслава, – пусть он и расскажет. Говори, сыне, – позволил он.

Доброслав шагнул вперед.

– Неласково меня князь угренский встретил, – начал он. – Не понравилась ему воля, что боги прямо в руки вложили. Не постыдился под женщиной ходить, новой смолянской княгиней. Не пожелал нашу дружбу принять, все отговаривался, время тянул. И даже подлый замысел заимел – хотел меня и людей моих извести.

Возмущенная Лютава едва удержалась от возгласа, но справилась с собой и только сжала кулаки. Глаза ее гневно сверкнули. Ей, девушке, чужой здесь, совершенно не полагалось подавать голос, но все в ней кипело от возмущения. Мало того что Доброслав украл их из дома, оскорбил род Ратиславичей, так теперь еще клевещет на них и обвиняет в предательских замыслах!

– Да и я не так-то прост! – с торжеством продолжал Доброслав, перекрывая шум, который не мешал ему говорить, а только поддерживал. – Нашел я средство, чтобы Вершина, хочешь не хочешь, а дал нам войско! Эти две девы – его старшие дочери, от знатных матерей. Возьмем их в наш род, отдадим в жены моим братьям – вот увидите, скоро явятся от Вершины послы с приданым, и уж тогда нам, родичам своим, они в помощи не откажут.

– Дождаться бы! – закричали на склоне холма. – Пока они доедут, пока войско собирать – хазары уже здесь, на Зуше будут, а то и на Оке!

Иные уже бросали на угренских княжон негодующие взгляды, и только один человек смотрел сочувственно: княжич Ярогнев. Он не сводил глаз с Молинки, которая с разрумянившимися от волнения и обиды щеками стала еще красивее, и думал, что такая девушка уж точно не может происходить из нечестного рода!

– Не время сейчас свадьбы ладить, – подала голос Чернава.

Она произнесла это негромко, но ее услышали и повернули головы.

– Вятичам ныне подобает у Черной Невесты милости просить, чтобы не скосила нас серпом серебряным, будто ниву поспевшую, – продолжала она, и от ее ровного голоса каждого пробрало морозом, словно звездные очи Кощной Матери глянули прямо в глаза. – И девушек я к себе заберу. Поживут пока, а там боги знак дадут, как с ними быть.

Даже Лютаве стало тревожно. За рослой фигурой Чернавы незримо стояла Марена: с белым ликом, сияющим, как луна в полнолунье, с черными, как ночь, волосами, похожими на струи темных подземных рек, высокая, сотканная из черноты бездны и белизны снега, хладная, величавая и лукавая, гневная и милосердная, пугающая и благодетельная. И вятичи молчали, будто чуяли на себе эту грозную тень. И каждый думал: как знать, не доведется ли встретиться с ней уже завтра?

Глава 6

Лютомер с бойниками и Хвалислав с собранной дружиной тронулись в путь уже на пятый день после веча. До устья Угры плыли, дальше пошли по берегу: на реке их слишком легко было обнаружить, а угряне намеревались продвигаться тайно. Не теряя из виду реку, они пользовались дорожками и тропинками, которые проложили местные жители. На ночлег бойники и Ратиславичи устраивались по отдельности: людям и «волкам» не следовало смешиваться даже в походе.

Хвалислав особенно радовался этому разделению: в присутствии Лютомера, своего главного соперника, он и раньше чувствовал себя неуютно, а теперь тот сделался ему ненавистен. Сын бывшей хвалисской рабыни наконец осознал, что добиться почетного положения в роду он сможет, только если сын княгини Велезоры исчезнет с его пути. Когда Лютомер ушел в лес, Хвалису было только семь; он рос с привычкой, что владения старшего брата – Волчий остров. Туда же со временем ушли и два следующих брата, Славята и Бороня, по виду очистив для Хвалиса место возле отца. Но теперь стало ясно, что это не навсегда. И ему мало просто жить в Ратиславле, чтобы утвердить свои права на что-либо достойное.

Зато в ратиславльской дружине, оказавшейся под началом у Хвалислава, все смотрели на сына Замили с вновь пробудившимся уважением.

– Лютомер-то Вершиславич – он с бойниками своими, волками, а волки испокон веков в роду человеческом и не считаются, – говорил Неговит. – Он у князя первый сын, а коли он в бойниках, стало быть, среди сыновей его и считать нечего. А без него – княжич Хвалислав первый. Стало быть, старший.

– Имя-то ему князь дал княжеское! – подхватывал Глядовец, товарищ Неговита. – Стало быть, предназначил его в наследники себе. Вот как нас князь уважил – наследника своего нам в воеводы дал! Понимаешь, Миловите? – обращался он к сыну, которому как бы разъяснял это все, а сам поглядывал на княжича – слышит ли?

Это двое, а с ними еще один старейшина, Домша, с самого начала похода старались держаться поближе к Хвалиславу. Глядовец и Домша, жившие со своими родами неподалеку от Ратиславля, славились как умелые охотники и каждую зиму добывали немало мехов. Несколько раз тот и другой ездили с Неговитом в его торговые путешествия, а потом женщины их родов на праздниках повергали всех остальных в зависть и восхищение – ярким блестящим шелком, которым были отделаны их нарядные навершники, серебряными шелягами в ожерельях и бусами из разноцветного стекла.

На привалах, особенно ночных, когда в укромных местах разводились костры, а над ними вешались черные котлы, Неговит нередко принимался рассказывать о землях по Оке, куда лежал их путь, о далеких странах, хоть он уже рассказывал об этом не раз. Его слушали с удовольствием – чем еще заняться, пока похлебка варится?

– Что ты парням душу травишь? – как-то сказал Неговиту Толига. – Ты не забыл, куда мы путь-то держим? Нам княжон вызволить и домой скорее ворочаться. А ты тут распелся, как птица Сирин – будто мы на хазар воевать идем и все их сокровища завоевывать. Ага, двумя сотнями копий. Погоди, вот только онучи перемотаем!

– А что же и не пойти? – Неговит оглянулся, не слышит ли их кто-нибудь лишний. – Двумя сотнями хазар не завоюешь, да что же, у нас на Угре и людей нет? Мужики повывелись, одни бабы остались? Ты сам-то подумай, Толигневе. Вырастил ты княжича, воспитал, а дальше что? Так и сидеть ему, ждать, пока сперва отец, потом оборотень ему стол угренский освободят?

– Ты о чем это, Негуша? – Толига выразительно выпучил глаза. – Тебе что же – князь не нравится?

– Да ну тебя, дурень! – Неговит махнул на него рукой. – Как это мне может князь не нравиться, когда мы с ним одного рода и пращур у нас общий? Что же я тебе, упырь лихой, родства не помнящий? Я тебе про что толкую?

– Вот я и не пойму, про что такое ты толкуешь! – Толига нахмурился.

– Про то, что Лютомер Хвалиса твоего сожрет и не подавится. А сам навек в лесу сидеть останется, с волками своими. Хоть Вершина и говорит: вот, вернется Лют из леса, женится, внуков мне родит! Жди! Уж лет семь этого счастья дожидаемся. А Люту ты помнишь, сколько лет? Я сам у бабки Темяны спрашивал, она ж его принимала – к Дожинкам будет двадцать пять! Уж если он до таких лет из Острова не вернулся – все уже, навек душа его лесу принадлежит. А если и придет в Ратиславль, все равно в душе волком останется. Недаром его княгиня от Велеса родила. Так что считай, Толига, нет у Вершины сына Лютомера. А Хвалислав – старший его сын. За него нам и надо держаться, если не хотим, чтобы правил нами волк лесной.

– Вот у тебя какие мысли! – Толига даже растерялся немного от неожиданности.

В Ратиславле, конечно, поговаривали, что старший княжич уж слишком долго задержался в бойниках, но сам князь пока был крепок и бодр, немедленной надобности в выборе наследника не имелось, и Ратиславичи особенно не задумывались над этим.

– Да не у меня одного такие мысли, чтоб ты знал. Многие так думают! Это ты, Толига, дальше носа не видишь, а слышишь только то, как за стол зовут.

– Зато ты, я смотрю, больно умный! – Толига даже отодвинулся слегка, намекая, что не желает иметь с этим умником ничего общего. – То, что ты надумал, Негушко, большой кровью пахнет! И не чужой, а нашей, ратиславльской! Чего ты этим добиться хочешь? Или впрямь волков испугался? Авось не съедят, не дрожи!

– Я не дрожу! А только не хочу, чтобы с волком во князьях мы и сами весь век в лесу просидели хуже волков! И мехов можно больше добывать, и меда, и воска, и шкур всяких. А полон знаешь какую цену имеет? Мне люди бывалые рассказывали. Все бы это брать да каждый год хазарам возить – не то что с бронзовых, с золотых блюд будем есть. А не с этих! – Он презрительно глянул на глиняный горшок с толстыми стенами и чуть кривоватый, вылепленный руками какой-то из ратиславльских женщин. – Или твоей жене в ожерелье шеляги не нужны?

– Да ну тебя! Сам как баба, только о шелягах и думаешь! И так уж два горшка в лесу закопали под кривой березой – мало тебе?

– А что толку? Закопаешь тут – девать-то некуда! Пока русин какой заезжий паволок привезет или там…

– Паволок ему! – опять перебил Толига. – Без порток ты, что ли, ходишь? Жена прясть-ткать разучилась? Паволоки ему нужны! Да пропади они пропадом! Далеко мы от хазар – и спасибо чурам! А то ведь сам в холопы угодишь – вот тебе и паволоки с шелягами!

Но Неговит был не робкого десятка и богатства жаждал сильнее, чем боялся неудач.

– Я вот к чему веду! – Он наклонился к Толиге. – Нам в князья надо Хвалислава. У него и мать из дальних краев, тоже ему, поди, нарассказывала, как там. Может, у нее и сродники среди тамошних князей имеются, тогда мы там своими и вовсе будем, гостями дорогими.

– Какие родичи среди князей?! У Замильки-то? – Толигнев хорошо помнил тощую, дрожащую рабыню с огромными, полными ужаса глазами, какой была нынешняя раздобревшая Замиля, когда ее впервые привезли в Ратиславль. – Да она наложницей была, и не скажешь, под сколькими перебывала!

– Молчи! – накинулся на него Неговит, испуганно оглядываясь, не слышит ли его Хвалис. – А чего помнишь – забудь! Говори, что она княгиня у себя была, нам же больше чести. На деле даже хорошо, что у Хвалиса за морем родичей – две хромые собаки. Мы ему на стол сесть поможем, а он нам будет дружину давать, чтобы в походы ходить почаще. И сами обогатимся, и его не обидим. Ну, и тебе, понятное дело, перепадет кое-что. Кого же он воеводой при себе поставит, как не тебя?

– Ну, ты замахнулся! – Толига смотрел на него, почти как на одержимого. – Тебя не сглазили, часом? Как же ты ему поможешь? Как Люта обойдешь?

– Мы, может, Люта и не обойдем, да можно кого посильнее найти.

– Это кого же?

– Да хотя бы гостиловского князя. Мы же к нему едем? Вот и надумали мы с мужиками. – Неговит показал глазами на Глядовца и Домшу, которые с загадочным видом закивали. – Едем мы к князю Святомеру, и оборотень тоже едет. А как приедем, проберемся к нему, Святомеру, и скажем: так и так, идет оборотень, хочет тебя погубить. А мы тебе друзья и помочь хотим. Надо – с хазарами пойдем воевать. Ты только помоги оборотня избыть, а дочерей княжеских бери себе. Не будет оборотня, а будет сам Святомер у нас в друзьях – уж тогда-то мы князя уговорим Хвалислава наследником назвать. Да и по торговым делам нам вятичи пригодятся.

– Ты что, Негушко, с березы рухнул? – изумился Толига. – Вече решило дочерей княжьих вернуть и на хазар с вятичами не ходить! А ты уже сам за всех решил! Ты разве князь? Ты разве вече?

– Ладно, ладно! – Неговит замахал руками. – Я так просто… раскидываю умом…

– Раскидывает он! Раскидал ты свой ум по кочкам, коли на воровство меня подбиваешь!

– Ладно, ладно!

Затевал Неговит разговоры и с самим Хвалисом. Тот едва верил своим ушам: старейшина говорил ему о том самом, о чем он так неотступно и тревожно думал в последнее время.

– Но дружина-то как же? – отвечал Хвалис соблазнителям. – Дружина на такое дело не пойдет!

– Пойдет! – уверял его Глядовец. – Лютомер – оборотень, и бойники его все – волки, а с волками людям не по дороге! Их, вон, в прежние времена и к жилью-то не пускали, это теперь они к нам на гулянья ходят! А души в них по-старому лесные, волчьи! Надо будет – мы найдем чем дружину убедить. Главное, ты, княжич, от нас не отстань. Ты – сын Вершислава, внук Братомера, из рода Ратислава Старого, тебе с вятичами говорить и дружину в битву вести. А мы поможем, не сомневайся.

* * *

Двигаясь вдоль берега Оки, угряне вслед за Лютомером и его бойниками свернули на Зушу. Откуда оборотень ведал, что похищенные девушки находятся именно там, никто не знал, но даже Хвалислав и его приближенные верили, что Лютомер чует след своей родной сестры и не ошибается. Отследить путь двух десятков чужих людей и двух своих ему труда не составляло.

Сам Лютомер часто исчезал по ночам: где он бывает и в каком облике, никто не знал. Однажды на рассвете усталый Лютомер вернулся из леса и послал Тощагу предупредить угрян, что сегодня не стоит двигаться дальше.

– Воротынец близко, городец Святкин, – пояснил он Толиге и Глядовцу, которые пришли к бойницкому стану узнать, в чем дело. – Там, возле городца, Святомер войско собирает на хазар идти. И сестры мои там. До Воротынца уже всего ничего. Дальше идти нам не надо, а не то на вятичей наткнемся. Их войско еще здесь, так что нам надо в лес забиться и выждать, пока Святомер воев уведет. А уж с теми, кто останется, мы справимся.

– Сегодня по-всякому с места двигаться не стоит! – одобрил Толига. – Сегодня вечер-то какой будет – Купальская ночь идет! Я не обсчитался, а, ребята?

Он вопросительно огляделся, и отроки дружно подтвердили: нет, не обсчитался. Сегодня Купала. И все тайком вздохнули: из-за этого похода они лишились возможности повеселиться с девушками ратиславльской волости. А что за веселье их ожидает возле Воротынца, знает только сам покровитель бойников Ярила.

– Кто же на Купалу воюет! – поддержал Толигу и Глядовец. – А мы в лесу, да вода еще рядом! Самое опасное дело! Нет, ребята, нам сегодня уже не воевать, а загородиться как-нибудь надо, чтобы русалки да лешие не тронули. Полыни набрать побольше, пока светло, дедовника, поляну кругом обложить да заговорить покрепче. Костры будем жечь, а не то наутро нас тут ни одного в живых не останется!

– Не тревожьтесь, люди добрые! – успокаивал угрян Лютомер. Несмотря на усталость, он улыбался и выглядел довольным. – Это хорошо, что сегодня Купала. Я уж пригляжу, чтобы вас не тронул никто. А насчет нашего дела – эта ночь самая подходящая. Если будет мне удача, вам и вовсе головы подставлять не придется. Без драки, без крови сестер вызволим и до зари еще домой тронемся.

Ратники одобрительно загудели: никто не хотел проливать кровь, если можно как-нибудь без этого.

– Что ты делать-то думаешь? – недоверчиво осведомился Домша.

Такое легкое и быстрое выполнение задачи их с товарищами не устраивало, потому что грозило перечеркнуть все их замыслы.

– Этой ночью все гуляют – и люди живые, и нежить холодная! Если утром окажется, что сестер наших русалки с собой увели – кто же их догонять будет?

– Ты хочешь… чтобы русалки… – в изумлении воскликнул Хвалис.

Лютомер только усмехнулся, по привычке сузив глаза, и ничего не ответил. А Хвалис подумал, что зря он в это дело ввязался: как они, простые люди, могут тягаться с оборотнем, если не в силах даже вообразить, что он задумал!

– Ну, давай действуй, – с сомнением проговорил Толига. – Тебя Велес наставляет, стало быть, тебе виднее. А если не взойдет – тогда уж мы с топорами да копьями выйдем, по-нашему, по-простому…

Все исполнение своего тайного замысла Лютомер тоже брал на себя, остальным предстояло только ждать. На ночь снова устроили два стана: Ратиславичи отдельно и бойники отдельно. В другое время они опасались бы только вятичей, но сейчас гораздо насущнее казалась опасность попасть на глаза лесной и водяной нечисти, которая в эту ночь непременно выйдет в белый свет поиграть, порезвиться и поискать себе добычи. Еще засветло, следуя мудрому совету Толиги, набрали побольше полыни и окружили ею поляну, на которой расположился стан. Старшие из Ратиславичей обошли поляну по кругу, бормоча заговор от нечисти, каждый вынул топор или нож и положил рядом с собой – если заговоренные травы не отпугнут русалок, то уж острое железо поможет.

Единственным, кто ничего не боялся, был Лютомер. В его присутствии остальные чувствовали себя спокойнее, но он исчез еще в ранних сумерках.

Вскоре издалека стал доноситься протяжный волчий вой. Ратиславичи схватились за обереги: казалось, что это первый отголосок приближающейся опасности. Бойники узнали голос своего вожака, но и им сделалось неуютно.

Соваться самому к Воротынцу, где, вероятно, находится князь с дружиной и ополчением, было бы глупо, но Лютомер знал, кого попросить о помощи. Уйдя подальше в лес, он выл по-волчьи, вкладывая в причудливый зов обращение к некоему существу, которое услышит его из любой дали.

У людей, слышавших этот вой, мороз продирал по коже и зубы начинали стучать: сын Велеса разговаривал с Навью. За эту способность вождя бойников и уважали, и ценили, и боялись; она приносила угрянам много пользы, но никто не хотел бы сейчас оказаться рядом с ним. Он звал своего духа-помощника, а встреча с духом постороннему человеку может принести беду.

Через какое-то время в вышине среди берез послышался шум крыльев, и на толстую ветку перед ним опустился крупный черный ворон.

– Здр-равствуй, Белый Волк, ср-редний бр-рат! Чего тебе не гуляется, не бегается – ведь Купальская ночь приближается!

– Здравствуй, Черный Ворон, старший брат! Как жизнь идет? Что тот воин, за которого мы с лихорадками воевали?

– Плохо. – Ворон нахохлился. – Умер он. Везли, да не довезли живым до места. Видно, не судьба. Зря я тогда вас с младшеньким сорвал воевать. Только зря Кощную Мать разгневали.

– А пока я там воевал, мою сестру из дома увезли. Может, то от Темной Матери мне намек, чтобы не совался, куда не звали… – Лютомер вздохнул. – За сестрой я сюда и пришел. Помоги, старший брат.

– Пока воевал, увезли?

– Я тебя не виню.

– Раз так, вдвойне я тебе обязан, средний брат. Говори, чего нужно. Где твоя сестра?

– Да кабы знать! Где-то рядом с князем Святомером. Его Святкин, сын их увез. Слетай, поищи моих сестер.

– Может, меньшого попросить? – Ворон насмешливо склонил голову набок. – Мне как-то не к лицу – к девицам в окошки летать. Это для него самое дело.

– Не хочу меньшого звать – он-то в любое оконце пролезет, да потом его дубьем не выгонишь! Ты, Ворон, птица вещая, везде бываешь, все знаешь.

– Ну, из-за меня увезли, я и найду! – согласился ворон. – Жди вестей.

Черная птица снялась с ветки и вскоре скрылась вдали. Лютомер сел на траву и приготовился ждать. Сегодня все решится, как он надеялся, довольно просто – ведь в праздничном разгуле так легко затеряться…

* * *

В ожидании, пока их судьба так или иначе определится, пленниц поместили среди жриц, живших на краю Марениного лога. В окрестностях Воротынца, как и в любой волости, имелось два святилища – богов верхнего и богов нижнего миров. Поскольку Воротынец ставился как крепость, защищавшая землю вятичей от хазарских набегов, благосклонность Перуна, покровителя воинов и дарителя победы, была здесь совершенно необходима. Его святилище, украшенное черепами жертвенных коней на кольях тына, высилось на пригорке. Но никакая битва не обходится без павших, потому вятичи нуждались и в милости Матери Мертвых. Святилище Марены расположилось в низине, куда вела довольно крутая тропа. Сейчас здесь было более многолюдно, чем обычно: многие роды, наряду с мужчинами, прислали своих ведуний, жриц и зелейниц, чтобы совместно помогали войску.

Двух девушек устроили в избе, где жила сама княгиня Чернава и ее младшая дочь, Гордяна. Однако Святомер, безропотно отдавший пленниц невестке, вдогонку прислал десяток отроков. Сменяя друг друга, те днем и ночью присматривали, чтобы угренские гостьи из святилища никуда не делись.

Из низины не была видна луговина, где народ со всей волости собирался на празднование Купалы, но общее возбуждение и пленницам не давало сидеть на месте.

– Матушка, а нас-то пустят на игрища? – еще утром спрашивала Чернаву Молинка. – Все веселиться будут, а мы, как мертвые, одни тут сидеть? Как же нам потом замуж выходить, если Лада и Ярило нам благословения не дадут?

– Так вы же не хотите замуж? – посмеивалась над ними Гордяна.

– Это мы за ваших не хотим! На белом свете и другие есть!

– А у вас на Угре женихи остались, да?

– Мой жених всегда со мной! – Лютава показала ремешок с бубенчиком, подвешенный к ее поясу.

Гордяна, дочь волхвы, должна была понять, что это означает.

– Не велел князь вас из святилища никуда выпускать, – призналась старшая жрица. – Боится, уйдете.

– Куда же мы одни уйдем – в лес пешком? Дом-то наш за тридевять земель!

– Да ведь придут за вами. Если не пришли еще.

Лютава опустила глаза. Княгиня Чернава хорошо к ним относилась, но и ей не нужно знать, что Лютава всем существом ощущает близость своего брата Лютомера. Она не сомневалась, что он снарядился в погоню так быстро, как только смог, а теперь находится где-то уже совсем рядом. Может быть, в том лесу, что виден, если подняться по тропинке из Марениного лога. Лютаву пробирала дрожь от волнения и нетерпения. Ее душила тоска по свободе, по дому, по родичам и особенно по Лютомеру, но внутреннее чувство кричало, что освобождение близко.

– Ну, матушка! Сестричка родная! – уговаривала Молинка Чернаву и Гордяну. – Попросите князя, чтобы выпустил нас в хороводах поплясать. Ну куда же мы денемся, ведь народ кругом! У народа на глазах как же мы убежим?

«Очень даже просто!» – мысленно отвечала на это Лютава. Исчезнуть в толпе – совсем не трудно. И все четыре женщины знали это одинаково хорошо, поэтому Лютава избегала смотреть в глаза княгине Чернаве.

А та колебалась. С одной стороны, возможных будущих невесток нельзя было не допустить к гуляньям Лады и Ярилы. Но с другой – Чернава понимала, с кем имеет дело, и не хотела отпускать их с глаз.

– Хорошо, – сказала Чернава наконец. – Увижу князя – попрошу за вас.

День перед Купалой – самый долгий в году. Казалось, уж давно должна наступить ночь, а солнце все еще светит, золотит верхушки берез, палит траву, отражается блеском в речной воде. И все же темнело – медленно-медленно, будто ночь крадется воровато, не смея показаться солнцу на глаза, понимая, что сегодня она не имеет никаких прав… Ну, почти никаких. И все же Марена тянула невидимые руки, засевала семена тьмы на поле света, зная – пройдет Купала и настанет ее пора. День начнет убывать, год покатится под горку, до самого дна, где ждет самый короткий день, когда семена света высеваются на поле тьмы. И вечно, пока стоит мир, будет вращаться это колесо, в самих своих противоречиях поддерживая равновесие Вселенной.

Святилище Марены опустело – в этот день Темной Матери не приносят жертв, и все ее служительницы ушли на луговину. Веселые крики и пение долетали даже сюда, и две девушки, единственные, кого пока не пускали на гулянье, прислушивались к ним, выйдя во двор.

– Пойдем посмотрим, может… – Кивнув сестре, Лютава подошла к воротам и выглянула.

Увы – пятеро отроков во главе с Колосохой честно несли службу под воротами, хотя на их лицах отражалась самая искренняя тоска.

– И вы тут, горемыки! – посочувствовала им Лютава. – Сами на гулянье не идете и нас не пускаете!

– Да разве ж мы! – Колосоха окинул взглядом стройную фигуру девушки. – Да я бы сам бы с тобой, знаешь… Стал бы я тебя держать тут, кабы сам решал…

– Это точно Колосоха говорит! – поддержал его отрок по имени Бессон и тяжко вздохнул. – Люди там гуляют, медовуху пьют, веселятся с девками, и все такое. Одни мы тут, точно псы на сене – сами не едим и другим не даем.

– Может, пойдем, погуляем, а? – голосом соблазнительницы предложила Молинка, выглядывая из ворот. – Про нас все забыли небось, не хватятся!

Девушка стояла, слегка наклонившись, и взгляд Бессона сам собой притянулся к ее пышной груди. И все же парень, тяжко вздохнув, покачал головой:

– Не, девки, не взойдет, и не думайте. Это у вас там батюшка с матушкой и все такое, а я и рода другого, кроме Святкиной дружины, в глаза не видал. От кого родился, даже не ведаю. Мне Святомер – и отец, и мать, и бабка с прабабкой. Если огневается и от себя прогонит – путь мне в лес до ближайшей осины, идти больше некуда.

– Тяжело тебе, – согласилась Молинка. – И много вас таких?

– Да вся дружина, почитай. Воюем много, каждый раз ополчение собирать князю некогда. Да и мужики, они ж такие – весной у них гарь и пахота, летом рубка и сенокос, к осени жатва…

– Да и в руках, кроме топора, не держали ничего, – поддержал его отрок по прозвищу Комар. – На медведя с рогатиной могут выйти, это да, кто посмелее и покрепче, а с хазарами воевать – это тебе не медведи! Хазары конным строем воюют, а тут ты с топором, стоишь, как дурак! Уметь надо! А мужику учиться когда? Ему работать надо!

– Вот князь и собирает себе такую дружину, чтобы всегда под рукой была, – поддержал Колосоха. – Чтобы, значит, ни пахать, ни сеять, ни жать, а только воевать, зато когда надо, тогда и пойдем, хоть тебе летом, хоть зимой, хоть днем, хоть ночью.

– И чтобы с копьем, с секирой, с мечом, у кого есть, и все такое. Мы все можем!

– У вас на Угре нет дружины такой?

– У нас бойники есть.

– Да бойники ваши! – Бессон презрительно сплюнул. – Мелкота, мальцы беспортошные. Кому семнадцать-восемнадцать стукнет – обратно домой просится, в род, там мать, бабка да невеста ждет приготовленная, все такое. Вот мы – другое дело.

– А не скучно – без рода, без жены…

– Без жены, конечно, скучновато, – согласился Колосоха. – Ну, там, на гуляньях, опять же. Мы же – соколы! – Он гордо приосанился, и Молинка улыбнулась. – Нам любая девка рада. На посиделки зимой нас только так зазывают! Угощают еще.

Парни заулыбались приятным воспоминаниям.

– А что, мы и жениться можем! – заверял Комар. – Вон, Набежка, Гудияров оружник, женился же! С Дона столько серебра привез – избу поставил, корову купил, все купил! Чего же не жениться?

– Да, а коли убьют? – вздохнул Колосоха. – Я вон тоже прошлой осенью хотел, уж больно была Льнянка у Прозябы-кузнеца хороша! Так бы прям и женился! А то подумал – ну как убьют меня, куда она денется? В род назад пойдет – род, может, и не прогонит, а возьмет ее вдовой кто-то за себя? Да еще с дитями! Что ей маяться? Так и не стал…

– Думаю, зря ты… забоялся, – сказал немолодой оружник, до того молчавший.

– Не надо говорить, что убьют, – тихо сказала Молинка. Ей было жаль этих совсем не плохих парней, которые не знали своего рода и почти не имели надежды увидеть собственных детей и внуков, оставить след на земле. – Накличешь еще, ну зачем?

Пока Молинка развлекала отроков приятной беседой, Лютава вернулась во двор. В этот священный для всей земли день ее чувства обострились, и она точно знала: в ближайшее время что-то произойдет. Она ждала вестей и совсем не удивилась, когда в светлых сумерках мелькнула крупная черная птица. Ворон, усевшийся между двух старых коровьих черепов на кольях тына, казался вестником богов, и Лютава смотрела на него с трепетом волнения и радости. Она узнала эту птицу, хотя видела всего несколько раз в жизни.

Что-то мягко постучало в ее «навье оконце», приглашая выглянуть. Сегодня, когда преграда между Явью и Навью была тоньше паутины, для знающих людей переход не стоил вовсе никакого труда. Не закрывая глаз, только усилием воли, Лютава устремила взгляд за грань… и увидела Черного Ворона в человеческом облике. Старший из трех сыновей Велеса, брат Лютомера по божественному отцу, оказался рослым мужчиной средних лет, с явной примесью хазарской крови: об этом говорили высокие скулы и немного скошенные уголки глаз, черная бородка, длинные черные волосы.

– Здравствуй, девица. – Черный Ворон улыбнулся ей. – Не ждала?

– Ждала, – горячо ответила потрясенная и восхищенная Лютава. – Ждала. Здравствуй, Черный Ворон. Это брат мой тебя прислал?

– Попросил меня средний брат тебя найти, а как же брату отказать?

– Где он? Скоро ли придет за мной?

– Да сейчас и придет, как только я ему весть подам. Вы же обе тут? А сторожей пятеро?

– Да.

– Трудно ему сюда пробраться. Шум поднимать, пока все войско рядом, он не хочет. А без шума пройти – как ни отводи глаза, а здесь есть кому и не таких учуять. Ведь так?

– Так. – Лютава подумала о Чернаве и Семиславе.

Где бы ни витала этим вечером женщина-лебедь, обмануть ее и замести следы, чтобы не нашла, будет непросто даже Лютомеру.

– Выйти бы вам самим до леса. А там уж…

– Погоди, может, Молинка сейчас сторожей уговорит – нас и выпустят.

– Если что – идите к лесу. – Ворон показал направление. – Он там.

– Лютава, где ты? – вдруг закричал от ворот голос Молинки. – Иди сюда скорей!

Лютава поспешно выскочила из Нави – и снова увидела лишь птицу, сидящую меж двух белых рогатых черепов.

А возле ворот ждали важные гости – Лютава даже оторопела слегка. В сопровождении двух десятков своих отроков за ними явились старшие княжичи – Твердислав и Ярогнев. И отроки, и княжичи нарядились в праздничные рубахи, отделанные полосками шелка и вышитые купальскими узорами, подпоясались цветными ткаными поясами, тоже с узорами этого дня. На пальцах юных воинов блестели золотые и серебряные перстни, многие – восточной работы, взятые как добыча, в ухе у Твердислава покачивалась золотая серьга с красным камешком.

– Что же вы, девушки, не готовы, не прибраны? – насмешливо осведомился Твердислав, окидывая взглядом угренских княжон, одетых в те же белые вздевалки, по виду неотличимых от простых девок.

Не имея возможности выйти, они даже по венку себе не сплели. Весь вид Твердислава выражал снисходительное презрение – еще бы, у него ведь имелся взятый у хазар кожаный пояс с множеством узорных серебряных бляшек.

Но Лютаву было не так легко смутить, и под ответным взглядом, снисходительно-насмешливым, уже Твердислав почувствовал себя дураком, который вырядился, будто ярильская береза, что мужчине уж никак не к лицу.

– Ну, что ты, Твердята, девушек смущаешь, – пришел ему на помощь Ярогнев, или Ярко, как его звали в семье. – Они в любых нарядах хороши, березки стройные, лебеди белые. Мы за вами, девушки. Не откажите погулять с нами – ведь Купала, а кто не выйдет на Купалу, тот мхом зарастет, как пень-колода!

Единственный сын покойного князя Рудомера и наследник гостиловского стола сам был хорош, как Ярила – молодой, красивый, учтивый и, видимо, добросердечный и дружелюбный. У него было открытое лицо с большими голубыми глазами и мягкой ямочкой на подбородке, а светло-русые волосы вились крупными кольцами, красиво обрамляя высокий лоб. Слегка его портила только неуместная морщина на щеке – но, приглядевшись, девушки поняли, что это не морщина, а шрам от неудачно зажившей раны. Княжич, выросший в землях, куда дотягивались руки Хазарского каганата, выходил на поля сражений с двенадцати-тринадцати лет.

– А князь разрешил? – осведомилась Молинка, многозначительно заглядывая в его голубые глаза.

– Разрешил. – Ярко чуть улыбнулся, на миг опустил глаза. Видимо, несмотря на свою красоту, он обладал мягким и впечатлительным сердцем, и цветущая прелесть Молинки его смущала. – Сказал, не годится, чтобы девы молодые в Купалу взаперти сидели…

Лютава усмехнулась. Не надо быть волхвой, чтобы угадать причину такой доброты. Желая сделать дочерей угренского князя женами своих сыновей, Святомер послал к ним самих женихов, надеясь, что в купальском разгуле дело само собой сладится, а потом останется лишь послать за приданым. В общем, замысел был неплох. Если бы только на ней не лежал зарок, а в лесу за луговиной не ждал брат Лютомер с дружиной. И не важно, что тут ополчение всех вятичей, а бойников всего-то два-три десятка. Главное – чтобы на месте и вовремя…

– Ну, идемте, коли разрешил! – Лютава улыбнулась и протянула руку княжичу Твердиславу. – А что не прибраны, так простите – наряды наши дома остались. Брат ваш Доброслав виноват: собраться-нарядиться нам не дал, в чем были увез. Ну да не беда – сплетем по веночку, а как плясать пойдем – всех ваших красавиц затмим. Правда, Молинка?

Усмехнувшись – дескать, видали и мы таких бойких! – Твердята повел ее из ворот. И веселая толпа повалила по тропе на луговину, причем не отставал от других и Колосоха со своими отроками, счастливыми, что появление княжичей освободило их от службы.

* * *

В сумерках Лютомер вышел на берег Зуши и прошел еще немного вверх по течению. Один раз его обогнала стайка молодежи – видно, жители какого-то лесного рода спешили на место общего сбора. Отступив в заросли, Лютомер пропустил их вперед. Девушки и парни, одетые в праздничные рубашки с купальскими знаками, с венками из цветов и зелени на головах, были возбуждены, веселы, взбудоражены ожиданием игрищ и, конечно, не заметили фигуру, застывшую за стволом толстой старой березы. Лес, родная стихия его отца Велеса, охотно принимал Лютомера в объятия, сливая с собой и накидывая невидимый полог.

Ночью он уже был здесь, разведывая дорогу, и теперь знал, куда идти. Тропинка вскоре выскочила из чащи на простор. Впереди показалось открытое пространство – сперва большой овраг, за ним широкая луговина, дальше городец на пригорке над ручьем, а уже за ним темнел дальний лес.

Возле городца горели костры, и острые глаза оборотня разглядели воинский стан – собранная со всего племени рать стояла здесь, возле Воротынца, в ожидании скорого похода. Если не получится то, что он задумал, то через несколько дней, когда войско уйдет, он сможет действовать свободнее.

А на луговине горели другие костры – купальские. Их развели над самым берегом, чтобы огонь отражался в воде, и между ними было тесно от множества человеческих фигур. Каждый из собравшихся, в белой нарядной рубашке и с венком на голове, сам напоминал дерево: женщины – березу, а мужчины – дуб. Все это двигалось хороводом вокруг костров, и до опушки долетал хор множества голосов.

Лютомер постоял немного, вглядываясь в толпу и невольно вспоминая такие же гулянья над Угрой. Вот уже много лет угренские девушки на Ярилины дни и в зимние колядки бывали не прочь провести время с вожаком «волков», воплощением Ярилы. А на Купале, когда все семейные запреты снимаются, – и молодки тоже, и слава оборотня даже усиливала его жутковатую притягательность. Лютомер не бегал от своего счастья, но безотчетно стремился скрыть это от Лютавы. Она и не хотела ничего об этом знать, и об этих приключениях Лютомер никогда ей не упоминал, хотя во всем другом они полностью доверяли друг другу. В этом проявлялась некая странность их привязанности: Лютава не ревновала его к другим девушкам, а Лютомер делал вид, что и поводов для этого нет.

Женщина своего рода – все; чужая женщина – ничто. Но лишь в одном случае чужая женщина превосходит свою, ибо дает то, чего своя дать не может. Все на свете люди давным-давно свыклись, что это так, и приспособились. Но Лютомер в самой глубине своей древней души не мирился с этим противоречием. В Лютаве для него собралась вся мощь и благость женского начала; само единство их крови делало ее единственной для него настоящей женщиной. Если бы дар своего и чужого мог слиться воедино… Но когда он думал об этом, то земной мир вдруг оказывался очень далеко внизу, будто увиденный с лица синего неба, глазами звезд. И понимал: это не для него. Все же смертный – не бог, а боги не любят тех, кто берет на себя больше положенного.

И тем не менее Лютомер стискивал челюсти при одной мысли, что здесь, у вятичей, на его сестру смотрят как на обычную девку, которой требуется жених. И тот, кто вздумает подойти к ней слишком близко, очень пожалеет об этом…

Чем темнее становилось, чем ярче горели костры и задорнее звучали песни, тем сильнее обострялись все чувства Лютомера. На луговине шевелилась, пела, смеялась человеческая толпа, каталась одним огромным горячим комом.

А совсем рядом из тьмы ночи, из-за прозрачной тонкой грани Нави, проступала иная жизнь. Иные силы зашевелились у воды, поднимаясь к поверхности, поползли на берег; иные существа крались в лесу, притянутые к опушке жаром человеческого веселья. Облачка тумана поднимались с поверхности реки, взлетали к верхней кромке обрыва, тянулись к людям. Белые фигуры, сперва невесомые и прозрачные, постепенно становились плотнее; приспосабливаясь, водяные духи принимали человеческий облик, и вот уже девы в белых рубашках, укутанные в густые, тяжелые пряди волос, неслышно приближаются к кругу, еще никем не замеченные, и потоки воды, стекая с волос, орошают их путь…

Тревога кольнула иголочкой, и Лютомер оглянулся. Роща и берег Зуши уже были полны духов, собравшихся на звуки человеческого веселья и готовых войти в круг. Но там, в лесу, тоже оставались люди. И если воротынцев на лугу защищают освященные костры, солнечные круги хороводов, обрядовые песни и присутствие волхвов, то угрян, оставшихся в лесу, не защищает ничего, кроме заговоренных трав и железных клинков. Но при виде такой добычи русалки потерпят горький запах полыни, а прикасаться к железу им вовсе не обязательно, чтобы сделать свое дело.

С сожалением оторвав взгляд от толпы на лугу, Лютомер повернулся и побежал обратно к стану. Он несся по тропе над рекой, уже не боясь кого-то встретить – теперь пусть его боятся, – легко находя дорогу в темноте. В эту ночь, когда напряжение всех сил Вселенной достигает высшей точки, также расцветала и наливалась мощью его божественная природа, унаследованная от отца. И пусть не Велесу, темному подземному владыке, посвящен этот праздник и не ему поются песни – Велес держит на плечах этот расцветающий мир, и он тоже тянется духом к его хозяйке, богине Ладе. Сегодня происходит перелом, после которого путь богини проляжет вниз, к нему в подземелье, и однажды она придет, с осенними листьями в волосах, чтобы принести искру жизни на сохранение владыке мертвых.

В Купальскую ночь так легко заскочить из Яви в Навь, но Лютомер не боялся. Он мчался, всем телом ощущая свою неразрывную связь с лесом, водой, землей и небом; все силы земли дышали его грудью, и он не осознавал даже, кто он сейчас – человек, волк или бесплотный дух.

Наступила ночь, в лесу воцарилась полная темнота, но никто не спал. Жарко пылавшие освященные костры внушали чувство защищенности, но все же разговаривать люди опасались и сидели вокруг огня молча, тесно придвинувшись друг к другу. Каждый втайне сожалел, что пустился в этот поход, а не остался дома – сейчас бы плясать на знакомой с детства Ярилиной плеши, петь песни, пить медовуху, хватать в объятия девушек-невест и молодок. Как там весело, хорошо – а главное, вполне безопасно в кругу священных огней, под защитой с умом и знанием проведенных обрядов. Если головы не терять – беды не будет, выйди на огонек хоть сам леший…

Из тьмы долетали отдаленные отзвуки то песен, то смеха. То ли на лугах над берегом гуляет народ, то ли это игры лесной нежити – как знать? От свежего дыхания ночного леса пробирала дрожь, мужчины кутались в сукманы, но о том, чтобы поспать, никто даже не думал. Перед Купалой не полагается спать, чтобы не умереть в предстоящем году, но как же тяжело сидеть в эту ночь неподвижно, настороженным слухом ловя звуки из-за деревьев…

Смех, голоса, перешептывание слышались все ближе и яснее, но никого не было видно. Лес сомкнулся вокруг непроходимой стеной, словно держал на ладони горстку чужеземных букашек, прикидывая: то ли раздавить, то ли просто выбросить. Деревья шептались, пряча что-то за спинами, и смыкались все плотнее.

Шум приближался со стороны реки. Может быть, местные женщины облюбовали это место для купания, и тогда ничего страшного. А если это не люди…

– Ой, какие красавчики! – вдруг выдохнул женский голос.

Но, несмотря на лестные слова, у каждого, кто их слышал, упало сердце и заледенела кровь. Говорившую не было видно. Ее голос родился из ночного ветерка, спустился с вершин берез, взлетел от поверхности реки.

– Сестры, идите сюда! – снова позвал голос. – Посмотрите, что я нашла!

И такая радость звучала в нем – будто девица набрела на куст малины, усыпанный спелыми сладкими ягодами. Простая девка испугалась бы, обнаружив в лесу десятки молчаливых чужаков. Эта смелость обличала то, что обладательница звонкого девичьего голоса сама куда страшнее…

За деревьями мелькнула белая фигура, потом еще одна, и еще. Девушки в белых рубашках, мокрые, облепленные темными густыми волосами, по одной появлялись из тьмы, неслышно крались по траве, точно боясь спугнуть добычу. На ходу они переглядывались, подносили пальцы к губам, призывая друг друга к тишине, но фыркали от смеха, зажимали себе рты. А в глазах их горели зеленые огни, освещая бледные лица. Их ноги не сминали траву, очертания тел колебались под ветром, волосы шевелились сами собой, как стебли водяной травы.

– Ой! – Дойдя до края поляны, первая из речных дев наткнулась на полынь и отскочила, болезненно сморщившись. – Что это еще за гадость? Кто это здесь положил? Ну-ка, уберите!

– Всем сидеть! – шепотом, едва владея собой от ужаса, приказал Толига. – Кто дернется, сам задушу!

– Что ты там бормочешь, миленький? – Первая из русалок мигом нашла его глазами. – Иди лучше ко мне. Попляшем с тобой, поиграем. Ну, иди же, чего боишься?

Она протянула белые руки, маня к себе человека, и Толига вдруг ощутил, что ноги сами, против воли, пытаются поднять его. Невидимая сила влекла за круг, защищенный полынью и озаренный пламенем оберегающих костров. Мысли об опасности таяли, страха не было, а только радостное ожидание – сама жизнь и любовь манили из тьмы, сам закон возрождения Вселенной требовал выйти и принять участие в игрище между той и этой стороной…

– Иди сюда, чего ждешь? – шептали другие русалки.

И мужчины невольно поднимались; каждый знал, что именно его зовет ласковый голос, именно его манят в объятия нежные руки, его ждут, дрожа от нетерпения, стройные тела… Для того водяные девы и выходят в эту ночь к людям, чтобы запастись жаром их жизненных сил, а потом пролить ее на поля, луга и леса, но тот, кто попадется им, будет выпит до дна.

Над лесом вдруг вспыхнула зарница, словно сам Дажьбог на миг поднял веки, а потом снова зажмурился. Русалки вздрогнули, прервали свои песни, вскинули руки, защищаясь от небесного огня.

И в этот миг из-за деревьев со стороны реки вышел Лютомер.

Он видел, как водяные девы выбирались из Зуши, как ткались из тумана их тела, как их призрачные ноги осторожно ступали на берег, словно пробуя твердую землю. Русалки собирались возле старых ив, и вода струилась с их тел, с их спутанных волос. Возглавляла водяных дев самая высокая и статная, и вода с ее волос непрерывно стекала в реку, не иссякая. Видимо, это была берегиня, дух и хранительница Зуши. Она сделала шаг, другой, потом ушла в лес, маня за собой младших сестер. По следам ее ручеек бежал назад в реку, отмечая путь берегини.

По этому следу и двинулся Лютомер.

Оцепеневшие Ратиславичи не поддерживали пламя костров, и оно уже угасало. Лютомер вышел на поляну в тот миг, когда вспыхнула зарница. В свете небесного огня берегини разом исчезли, словно растворились, и он успел увидеть только лица Ратиславичей, искаженные дикой смесью ужаса и неодолимого влечения. Некоторые уже поднялись и сделали несколько шагов к границе спасительного круга.

Зарница погасла, и между деревьями снова забелели фигуры вил. Они никуда не исчезали, просто при свете их не было видно.

– Эй, красавица! – позвал Лютомер.

Берегиня Зуша услышала его и обернулась.

– Посмотри на меня! – продолжал он. – Или я тебе не нравлюсь?

– А ты кто же такой смелый? – Берегиня улыбнулась и сделала шаг к нему.

На лице ее расцветала недоверчивая радость, будто она не верила, что судьба приготовила ей такой дорогой и желанный подарок – мужчину, молодого, сильного и статного, который никуда не бежит, не боится и сам желает отдать ей свое тепло.

Толига, прошедший уже полпути, безвольным мешком упал на траву, едва лишь русалка отвела от него глаза.

– Добрый молодец, ясный сокол! – смело ответил Лютомер. – Хожу, ищу себе подруги.

– Ищешь? А на меня погляди-ка! Разве я не хороша? – Берегиня плавно повернулась, словно танцуя, показывая свой стройный стан. – Полюби меня, добрый молодец, не пожалеешь!

Среди ее сестер послышалось насмешливое фырканье – пожалеть избранник берегини, скорее всего, и не успеет.

– Да я тебя уже люблю! – заверил Лютомер. – Только давай уговор: ни ты, ни сестры твои больше ни с кем тут не хороводятся, от людей уходят и не возвращаются – тогда я пойду с тобой.

– Хорошо! – согласилась хозяйка Зуши, и глаза ее сверкнули, как два огромных зеленоватых светляка. – Согласна. Идем со мной!

Она сделала шаг, и тут снова вспыхнула зарница. Берегини на миг пропали, а когда снова пала тьма, прохладные влажные пальцы вцепились в руку Лютомера.

Глава 7

В то время как зарница осветила угрян, уже почти впавших в бессознательное состояние от пения берегинь, Лютомер не успел заметить, все ли они здесь. А между тем ни Хвалиса, ни Неговита и Глядовца с сыном Миловитом на поляне уже некоторое время не было. Сговорившись заранее, они незаметно исчезли сразу, как только начало темнеть.

Бояться и таиться им особенно не приходилось: на гулянье собирался народ со всей округи, где не все могли знать друг друга в лицо, и никто не удивился бы, увидев несколько незнакомых мужиков. Их могли бы выдать разве что пояса, покрытые нездешними узорами, но Ратиславичи спрятали их под складками рубах. Венки из дубовых ветвей на голову – и кому сейчас придет на ум разглядывать в темноте их пояса?

– Пока тут все пляшут, пока всем Ярила головы задурил, мы и проберемся, – втолковывал Неговит княжичу, которому соваться в городец казалось чистым безумием. – Ну кто сейчас на других смотрит? Мужики баб разглядывают, а бабы себе мужиков ищут, ничего дурного и на ум никому не взойдет.

– Да мы разве дурное задумали? – спросил Миловит, который опасался, не разгневаются ли боги на тех, кто в самый главный годовой праздник затеял какие-то сомнительные дела.

– Да чего же дурного? Мы ж не смертное убийство какое задумали, сохрани Макошь. Нам бы поговорить с князем Святомером по-хорошему – и все дела.

Оглянувшись, Глядовец заметил позади пеструю ватагу – их нагоняли девки с развевающимися волосами, женщины в красных праздничных кичках, мужики с такими же, как у них, дубовыми венками на головах.

Как на Купало Солнце играло! Ходит Ярила по лугу, Ищет девку во кругу! —

пели сзади, и угряне, не будь дураки, тут же принялись подпевать:

Молодую во кругу!

Какой-то мужик одобрительно похлопал Глядовца по спине – может, принял за кого-то из знакомых или просто рад был в этот час всем подряд. И к луговине уже подошли все вместе, дружно распевая и ничем не отличаясь от многочисленных ватаг, собиравшихся сюда со всех сторон.

Хитрый Неговит оказался прав – затеряться в толпе и сойти за празднующих не составило никакого труда. Никто из местных не обращал на них внимания, не кричал, не узнавал чужаков. Но затеряться мало. Нужно еще найти – и не кого-нибудь, а самого князя Святомера или кого-то из его семьи. В прошлом году Святомер был в Ратиславле, и угряне надеялись узнать его в лицо.

Их носило и бросало в толпе, пару раз проворные девичьи руки пытались затянуть Хвалиса и Миловита в хоровод. Осмелевшие парни не возражали бы, но Неговит и Глядовец не пускали – не веселиться же, в самом деле, они сюда пришли. Однако спрашивать о князе даже Неговит не решался, боясь этим выдать, что нездешний.

И тут ему повезло. Оглядываясь в толпе, Неговит вдруг радостно охнул.

– Ждите здесь! – велел он и бросился куда-то к костру.

Там он дернул за рукав какого-то мужика – невысокого, толстого, с красным, как вечернее солнце, потным лицом и бородой соломенного цвета. Завидев его, мужик удивился, но не очень, а скорее обрадовался и полез обниматься. Они стали о чем-то бурно говорить, потом Неговит привел краснорожего к товарищам.

– Вот повезло так повезло! – приговаривал он. – Вот боги помогли, кого встретил! Смотрите, это Гудлув, свейский гость, мы с ним вместе к лебедянам ходили!

– Я опять туда собрался, а ты с нами, да? – спрашивал Гудлув. На шее у него висел железный молоточек – заморский оберег, но по-славянски он говорил довольно хорошо, только слова произносил как-то странно. В руке он держал рог с медовухой и часто к нему прикладывался. – Мы опять идем! Святомер идет на хазар, а там будет добыча, будет полон – торговым гостям есть чем поживититься, да?

– Поживиться, – поправил Миловит.

– Да! – Полупьяный свей тяжело хлопнул парня по плечу горячей потной ладонью. – Ты чего такой хмурой? Я сам толстый, мне тяжело бегать за девкам, а ты что ждешь? Ты молодой, тебе надо бегать быстро, как ветер!

От медовухи гость стал еще тяжелее – покачнувшись, он грузно осел на землю, чуть не пролив остатки питья из рога.

– Не до девок нам, Гудлув, друг дорогой! – зашептал ему Неговит, присев рядом и вцепившись в толстое плечо. – Нам бы князя Святомера найти побыстрее. Дело у нас к нему важное, такое важное, что и до утра ждать нельзя.

– Важное? – Русин посмотрел на него, делая усилие, чтобы сквозь пьяную муть в голове что-то сообразить. – А ты… Князь… Угра…

– Не говори! – Неговит поднял ладонь, точно хотел зажать ему рот. – Молчи, друже, ведь погубишь нас! Покажи, где нам тут князя сыскать, а я тебе куниц да бобров за полцены зимой отдам!

– Слово? – При мысли о такой выгодной сделке Гудлув постарался стряхнуть хмель и стал тяжело подниматься. Неговит и Глядовец с двух сторон поддержали его под руки. – Ну, коли так… Ступаем, я покажу, где тут князь…

– Идемте, а не ступаем! – опять поправил дотошный Миловит.

Хвалислав не замечал таких мелочей – вот-вот он увидит человека, который определит его судьбу. Или погубит, или станет больше, чем родной отец. Ибо Вершина угренский дал ему только жизнь, которую он, Хвалис, должен был провести на положении вечного отрока, а Святомер гостиловский мог дать власть, славу, честь и богатство.

Ближе к опушке горело еще несколько костров, а между ними сидели на земле, на заранее принесенных бревнах и просто на охапках травы старейшины родов – старики и зрелые мужчины. Женщины разносили угощение на широких деревянных блюдах, наливали меда и пива кому в глиняные, а кому и в серебряные чаши. На самом светлом месте между двух костров на резной скамейке устроился гусляр – довольно молодой мужчина, кривой, будто сам Велес, наряженный в заморские дорогие шелка и сиявший, как ирийская птица. Старейшины слушали, как он поет, но то один, то другой украдкой косил глазом на девичьи круги неподалеку.

Здесь же был и Святомер со старшим сыном, который считал, что время бегать с молодежью для него, мужа и отца, давно миновало.

– Вон он, княжь, – сказал Гудлув, выведя Ратиславичей к костру. – Видаешь его?

– Окажи еще услугу: позови его ко мне, – попросил Неговит. – Скажи, новости важные. Да только пусть в сторонку отойдет. Пусть хоть сына с собой берет, хоть людей, только немного!

Покачав головой, Гудлув все же послушался и, тяжело ступая и слегка покачиваясь, направился к тому месту, где сидел князь. На ходу он спотыкался о чьи-то ноги, задевал сидящих, его толкали в ответ, беззлобно поругивали. Ну, набрался человек на праздники, оно дело понятное, так ложись под кусток и спи, раз на ногах не стоишь! Чего колобродить?

Добравшись до князя, русин наклонился и стал что-то говорить. Угряне в тревоге наблюдали за ними из темноты. Сначала Святомер слушал Гудлува с удивлением, не понимая, чего тот хочет. Потом вдруг переменился в лице – уловил суть, и взгляд его устремился в ту сторону, куда показывала неверная рука пьяного толстяка. Едва ли он что-то увидел в темноте, но Неговит выступил вперед, ближе к свету костров, и почтительно поклонился.

Святомер поднялся, сделал знак окружающим сидеть и пошел вслед за русином.

– Здравствуй, князь Святомер! – Теперь уже Хвалис поклонился первым. Настал час, когда пятиться некуда, и нет смысла прятаться за спинами старших и мудрых. – Не прогневайся, что незван к тебе явился, от веселья оторвал. Да дело у нас такое, что до утра терпеть не может.

– Хва… Хвалислав! – Святомер вспомнил одного из Вершининых сыновей, рожденного какой-то иноземной пленницей, и брови его взметнулись от удивления. – Вот это гость! Да неужели Вершина за дочерьми тебя послал? Тебя?

Было видно, что он ожидал кого-то совсем другого, и Хвалиса пронзило острое чувство обиды. Значит, ни дома, ни здесь его не принимают всерьез и не считают за человека, которому можно что-то поручить!

– А! Хвалис! – Рядом раздался знакомый надменный голос, и из темноты выступила высокая худощавая фигура Доброслава. – Не ждали! Где же оборотень ваш? Хвост поджал?

– Оборотень здесь неподалеку! О том я и речь хочу вести. Здравствуй и ты, Доброслав Святомерович! – Хвалис снова поклонился. Его оскорбило то, что Доброслав даже не соизволил вспомнить его полное имя, но он крепился: от этого разговора зависит вся его жизнь. – Выслушай меня, князь Святомер, и сын твой пусть послушает. Я к вам как друг пришел, а иных друзей на Угре не будет у вас.

– Оборотень здесь? – Это взволновало Доброслава гораздо сильнее, чем все остальное. – Где?

И он огляделся, невольно опустив руку к бедру, где должна быть рукоять меча. Увы – сейчас там было пусто.

* * *

Впрочем, и враг его, угренский оборотень, сейчас был лишен какого-либо оружия, кроме своей врожденной силы. Берегиня Зуша увлекла его в воду, а там обвила и обтекла своим гибким телом, казалось, сразу со всех сторон. В воде, ее родной стихии, тело берегини утратило человеческие очертания, растеклось, растворилось, или вернее, стало размером во всю реку. Лютомер ощущал, как прохладные руки ласкают его, как холодные губы мелких волн покрывают поцелуями с ног до головы одновременно, как сама водная стихия сливается с ним в порыве пробудившейся страсти. То ему мерещилось, что в его объятиях дрожит и изгибается чье-то прохладное стройное тело, а то оказывалось, что лишь струи воды текут, повинуясь своему вечному движению, мимо него и через него… Еще миг – и страсть реки выпьет его тепло до дна и опустит неживое тело на дно, привалит тяжелыми песками, опутает водяной травой…

Так и случилось бы, будь он просто человеком. Но он был сыном Велеса, и сейчас, в священную ночь, грань между человеческой сущностью Лютомера и божественной сутью его отца истончилась до последнего предела.

Одним усилием воли он перешел эту грань. Раскрылся, впуская в себя суть Хозяина Подземных Вод.

И ясно ощутил, как затрепетала в его объятиях вода. Она думала, что человек целиком в ее власти, а тут вдруг сама оказалась в плену у силы, многократно ее превосходящей. Лютомер засмеялся, и в его смехе слышался глухой отзвук бесконечного Подземелья, откуда родятся все земные реки и куда утекают – унося с собой души умерших, закатный свет, слезы и жалобы, протекшие года, тени поколений… В эту бездну уйдет однажды и Зуша, уйдет, какой бы долгой ни была ее жизнь, уйдет, как любая из смертных женщин, что когда-то умывалась в ней, пускала по течению свадебные венки, купала детей, просила им здоровья и счастья, роняла слезы потерь, вливая их в реку и отсылая горе к Темной Матери…

И Зуша вскрикнула, забилась, пытаясь вырваться из объятий того, кто тянул ее в темноту небытия. Теперь Лютомер заставил ее снова принять облик женщины – он видел и понимал ее и без того, но сейчас она была нужна ему в зримом обличье.

– Отпусти меня, Велес, – молил низкий женский голос, и прохладное дыхание овевало мокрую щеку Лютомера. – Отпусти! Не губи! Я же не хотела… Я же не знала…

– Пойдешь со мной?

– Куда? Я не могу! Мне от реки нельзя уходить!

– Недалеко! – успокоил ее Лютомер. – Поможешь мне – и ступай восвояси, теки, куда богами велено.

– Помогу тебе… Велес. Помогу, коли велишь.

– Тогда идем.

Лютомер медленно выплыл на берег, постепенно, без спешки отделяя себя от Велеса. Разом рвать эту связь – больно и опасно. Велесу все равно, а вот человеческая суть такого рывка может и не выдержать. Но Лютомер делал это не в первый раз. Он выплывал на поверхность постепенно, медленно вспоминая, кто он такой. Только что он был властелином темной половины мира – у него не было имени, ибо он такой один, не было судьбы, ибо судьба его совершается каждый миг заново, постоянно обходя положенный круг. Он снова становился человеком, имеющим конечный срок бытия, рожденным от земных родителей – Велезоры и Вершислава. Вот только начало его существованию положила священная ночь осени, когда богиня Лада спускается во владения Подземного Хозяина.

Выбравшись на берег, Лютомер стряхнул воду с волос. Одежда липла к мокрому телу. Рядом с ним на песке стояла Зуша – рослая, полногрудая, красивая девушка с длинными темными волосами. Робко улыбнувшись ему, она протянула руку, взмахнула – и вся вода с его кожи и волос метнулась ей в ладонь. Зуша стряхнула капли на песок, а одежда и волосы Лютомера мгновенно стали сухими, будто он сегодня и не подходил к воде.

– Спасибо тебе, милая! – Он улыбнулся ей. – Не смотри так жалобно, не обижу. Против того – плясать пойдем. Веселись – ведь праздник нынче!

Берегиня Зуша послушно улыбнулась и протянула ему руку, робко и покорно, как юная девушка, впервые вставшая в круг невест.

* * *

В ночном черном небе одна за другой вспыхивали зарницы – пламенный свет внезапно разрывал темноту, словно день и ночь, свет и тьма играли и боролись, перемешиваясь в буйстве священной ночи. Девушки вскрикивали от неожиданности и испуга, но волна общего возбуждения несла дальше, и даже страх лишь добавлял остроты веселью.

При свете зарниц Лютава каждый раз торопливо оглядывалась. Даже Молинку она уже потеряла – та вместе с княжичем Ярко сначала держалась рядом, но потом игры и хороводы разметали их, все девушки в белых рубахах и под растрепанными венками казались одинаковыми, и она уже не находила среди вятичанок свою сестру. Вот потерять Твердислава она была бы рада, но тот не отпускал ее от себя и по возможности старался держать за руку. Даже когда она ушла, еще вместе с Молинкой, в девичий круг, куда парень не мог с ней пойти, Твердята не спускал с нее глаз и даже не оборачивался, когда другие девушки тянули его куда-то, тормошили и даже били крапивой. Видимо, он имел строгий наказ от отца не спускать глаз с угрянки и выполнял его со всей ответственностью. При этом он почти с ней не разговаривал и не улыбался. То ли дело княжич Ярко – они с Молинкой сразу принялись болтать и смеяться.

Вот из святилища вынесли огромное чучело Ярилы, свитое из трав и цветов, одетое в нарядную вышитую рубаху. Этот Ярила уже состарился, и соломенная борода доставала почти до его главного орудия. Но если у молодого, весеннего Ярилы оно было огромным, то у этого, старого, – совсем маленьким, слабым, исчерпавшим все силы в священном деле оплодотворения земли.

– Ой ты, Ярила, вешняя сила! – завопила возле него женщина, и Лютава узнала Семиславу. – Ой, умер Ярила, отрада наша! Умер, к Марене ушел! Горе наше, нет его больше!

Она громко хлопнула в ладоши, и все девушки бросились к чучелу. Парни закричали, попытались преградить им путь, но девушки решительно прорывались через заслон и тянули руки к чучелу. Стоял крик, вопль, визг, треск одежды – вокруг травяного чучела разгорелась настоящая битва. Но все-таки девушки одолели – десятки рук мигом разорвали Ярилу на части, и пучки травы полетели в реку. А парни с криком погнали в воду самих девушек. К визгу прибавился плеск.

Уворачиваясь от Твердислава, который и тут подгонял ее пучком травы, Лютава влетела в воду по колено и пошла дальше, стараясь не запутаться в мокрой рубашке. Вокруг нее вода бурлила от множества тел, кипели брызги. Отблески костров на берегу сюда почти не доставали, и она подумала, не удастся ли ускользнуть.

И вдруг какая-то прохладная, крепкая рука взяла из-под воды ее руку. Лютава вздрогнула и застыла в ужасе – рука была не человеческая. Мгновенно собравшись, она приготовилась защищаться – но ее руку тут же освободили, а из-под воды показалась голова красивой девушки. Ее длинные темные волосы распластались по поверхности реки, и нельзя было разглядеть, где же они кончаются.

– Не бойся, – шепнула ей водяница. – Я тебе помогу. Иди дальше по реке, там он ждет тебя. Иди.

Она улыбнулась и обошла Лютаву, направляясь к берегу. А Лютава сразу поняла, что ей хотели сказать, и побрела по дну, по грудь в воде, дальше по течению. Мимо нее плыли, обгоняя, пучки травы и цветов, из которых был сплетен «старый Ярила», пара чьих-то помятых венков. Позади слышались визг, смех, плеск и голос Твердислава: «Лютава, где ты?»

Здесь уже не горели костры, Лютава шла по реке в темноте. Вот вспыхнула зарница, и огненный свет словно вырезал из темноты высокую человеческую фигуру под старыми ивами.

Лютаву словно молнией пробило. Все эти дни вынужденной разлуки она так тосковала по брату, что в груди теснило и было трудно дышать. В ее чувстве к нему слились привязанность сестры и восхищение любящей женщины; она сама не знала, где кончается одно и начинается другое, да и не задумывалась над этим. Он был ее Велесом, основой и опорой мира, воплощал в себе всех мужчин и одновременно был единственным. Их близкое кровное родство составляло ее гордость и оправдывало привязанность настолько сильную, что едва ли какой-то другой молодец в будущем сумеет внушить ей любовь более сильную. Даже тот, кого в конце концов пришлет к ней черный волк Нави, Радомир. Тот неведомый будущий жених может быть прекрасен, как ясный месяц, но он ведь не будет ее братом…

Лютомер шагнул к воде и протянул руки. Лютава торопливо вышла на мелководье, он схватил ее за запястья, вытянул на берег и молча прижал к себе. От ее мокрой рубахи его собственная одежда тоже сразу намокла, но они стояли на песке, обнявшись и чувствуя только, что цельность их двойного существа наконец восстановлена и мир обрел равновесие. Сжимая в ладонях ее лицо, обрамленное мокрыми волосами, Лютомер жадно целовал ее, будто пытаясь надышаться после духоты, напиться после жажды. В прикосновении губ своей сестры-Марены ему открывался тот недоступный смертным источник, что бессмертным дарует мудрость и силу.

Утянув ее во тьму под раскидистые ивы, как в шатер, Лютомер помог Лютаве снять мокрую рубашку, а взамен надел на нее свою – вывернув ее предварительно наизнанку, поскольку женщине мужскую одежду носить нельзя, кроме как на новогодних игрищах.

– Не обижали вас? – торопливо спрашивал он, хотя уже чувствовал, что она вполне благополучна.

– Мы сами кого хочешь обидим! – хохотала Лютава.

– Молинка где?

– Не знаю, с женихом сбежала.

– Жених у нее уже? А тебе не досталось?

– Мне мой не понравился.

– Его счастье!

– Что дома?

– Велели вас вернуть и рядов со Святомером не заключать.

– Много ты привел?

– Наших три десятка – Дедилы, Хортима и Чащобы, да отец два десятка собрал. Братец Хвалис воеводой пошел.

– Да что ты говоришь!

Несмотря на все прошлые сомнения и подозрения, сейчас Лютава только засмеялась и опять обняла Лютомера, не в силах сдержать радости, что он снова с ней. Под ветви заглянула какая-то девка, но, увидев тут обнявшуюся полуодетую парочку, только хихикнула и исчезла.

А княжич Твердислав и не подозревал, что предполагаемая невеста от него ускользнула. На его зов из воды вышла девушка, и ни он, ни кто-либо другой – за исключением разве что Лютомера – не сумел бы отличить ее от Лютавы. Появившаяся на берегу выглядела точь-в-точь как старшая дочь Вершины угренского, вот только глаза у нее были не серые, а зеленые, но в темноте, при отблесках костров, этого никто бы не разглядел.

– Ну, друг мой любезный, сокол ясный, что невеселый такой? – низким мягким голосом спросила девушка и взяла Твердислава за руку прохладной влажной рукой.

Княжич несколько удивился – раньше угрянка не была к нему так ласкова. А та прижалась к нему всем телом, и его пронзило чувство какого-то тревожного, немного болезненного, лихорадочного возбуждения.

– Пойдем попляшем! – с намеком предложила девушка и потянула княжича в тень берега…

* * *

Новости, принесенные Хвалисом, поставили князя Святомера в тупик. Он дал распоряжение собрать, не поднимая шума, четыре десятка отроков и отправил их в Воротынец за оружием, а сам тем временем лихорадочно обдумывал, как поступить. На сбор людей среди буйных купальских игрищ уйдет какое-то время – хоть они все здесь, но поди им, разгоряченным медовухой и гулянкой, объясни, что надо бросить чаши, песни и девушек и топать в лес искать там угренских бойников! Оборотень точно рассчитал и удачно выбрал время: сейчас ни своя земля, ни многократное превосходство в силах ничем не помогали вятичам. Сейчас он пройдет прямо сквозь войско, и никто его не заметит!

Не меньшее беспокойство ему внушали сын Твердята и племянник Ярко, приставленные к угренским княжнам. Если где-то рядом оборотень со своей дружиной, явившийся за сестрами, то парни попадают под удар. Ведь он их видит, а они его нет! Но как их здесь найти? Святомер окинул взглядом луговину и чуть не застонал от бессилия и тревоги – на луговине, на опушках леса, на реке кипело движение, везде мелькали белые рубахи, растрепанные венки из трав, цветов и ветвей. Отблески костров выхватывали из мрака мечущиеся, пляшущие фигуры, но узнать среди них кого-то было совершенно невозможно. Где они, Ярко и Твердислав, где княжны? Как отыскать их в этом буйстве? Хоть обкричись – никто тебя сейчас не услышит.

Пока двое спешно отловленных десятников собирали и вооружали людей, Святомер напряженно думал. Кроме естественного беспокойства о сыновьях и пленницах его еще мучили сомнения – правильно ли он поступит, сделав то, чего хочет Хвалис?

– Он прав! – торопливо шептал ему Доброслав, отойдя с отцом в сторону. – Хоть он и холоп, но сейчас дело говорит. У него нет другого средства из челяди выбраться, кроме как с нами дружить. Он нам теперь до костра погребального будет обязан. Все сделает, что мы скажем – войско даст, что хочешь. А от оборотня нам не видать добра.

– Да ведь его, Хвалиса-то, угряне не примут! – Святомер в сомнении качал головой. Он то и дело оглядывался, надеясь найти-таки своего воеводу Гудияра и еще кого-нибудь из старших родичей, но они где-то пропали в толпе, и приходилось решать самому и быстро. От волнения его левый глаз моргал чаще. – Нет у меня ему веры. Хвалис, он холопкин сын – угряне его князем не признают. Помрет Вершина – Лютомер все равно за власть будет бороться, и род его поддержит. Да и нам бы поддержать – ведь его мать нам не чужая…

– Да какая родня! Я у Чернавы спрашивал – восьмое колено!

– Но как хочешь, а все же мать его, Велезора, от Томислава Сокола род ведет, и дети ее тоже! Лютомер нас своими врагами считает, отсюда все беды. А если убедим его, что мы ему друзья и добра ему хотим, то с таким союзником, считай, вся Угра наша, и теперь, и потом.

– Не наша, а его! Оборотень – сильный враг и будет сильным князем. Он под наш гудок плясать не станет, батюшка! – втолковывал Доброслав. – Я в Ратиславле был и понял: не хазар угряне хотят воевать, а Десну и Болву! Будет он князем – нам про Угру забыть! Он станет князем – без нас обойдется. А Хвалис без нас никуда, как младенец без мамки! Он тебе будет сыном родным!

– Понимаю, и это правда, но думается мне, что и с нами Хвалису на Угре не усидеть! И не помощь мы от него получим, а только жернов себе на шею повесим, с таким родичем! Дать угрянам Хвалиса в князья – дать повод смолянам его сместить как недостойного! Еще дождемся, Велеборов младший сын на Угре сядет, а это нам совсем ни к чему. Нет, Лютомер в силе свое наследство отстоять, и нам с ним дружить надо. Вот что, сыне! – Приняв решение, Святомер положил руку Доброславу на плечо. На своего старшего Святомеру приходилось смотреть снизу вверх, поскольку тот очень уж вытянулся, но на твердость его решений это не влияло. – Иди к Хвалису, развлекай его беседой, чтобы пока ни о чем не догадался. А я лучше с Лютомером потолкую. Раз у них беда такая и Хвалис под него копает, ему ведь тоже друзья нужны. Лучше нам с ним дружбу завести, а то с этим чернявым опозоримся только. За ним – одни купцы, которым хазарских шелягов хочется, а за Лютомером – бойники, знать, волхвы все! Он же – сын Велеса!

– Ты что – сам пойдешь? – Доброслав даже испугался за отца. – Не ходи, батюшка, как можно? Меня уж тогда пошли, я все по твоему слову сделаю… хоть и думаю, что ты не прав! Но сделаю, как велишь, а тебе самому нельзя к волкам в лес!

– Ну, ты меня на краду класть погоди! – Святомер сделал вид, что обиделся, хотя искренняя забота старшего сына ему была приятна. – Я тоже не ягненок, чтобы волков бояться! Ох, Твердяту бы найти поскорее! Сердце не на месте! – Он крепко потер грудь с левой стороны. – Он с сестрой оборотня, как бы чего с ним не вышло, сохрани Макошь! Вот что: бери пока угрян и ступайте братьев искать. Пусть они своих княжон высматривают, авось и углядят. А я пока с оборотнем разберусь.

– Как скажешь, батюшка, – мрачно ответил Доброслав.

Весь его вид выражал несогласие, но он, не споря больше, поклонился и направился к угрянам, в тревоге ожидающим, чем закончится совет.

Святомер прошел немного по направлению к городу, надеясь встретить хотя бы первый десяток собравшимся и вооружившимся. Вокруг него бушевало празднество, какая-то бойкая молодка, со сбитой кичкой, с венком на шее, с пятнами зелени на подоле, глянула на него шалыми глазами, положила руки на грудь, вопросительно заглянула в лицо. Но князь, приобняв ее в ответ, слегка покачал головой: извини, красавица, не до того мне сейчас…

Спрашивать, не видала ли княжича Твердяту, он не стал.

Пройдя немного, он вдруг увидел еще одну молодку – свою собственную жену Семиславу.

Семислава уже была выжата буйством праздника и тяжело дышала. Рубаха на ней промокла насквозь, потрепанный венок она сдвинула на затылок, чтобы трава не лезла в глаза, а взгляд блуждал – едва ли она понимала, на каком свете находится. Но мимо жены Святомер не мог так просто пройти и остановился, взял ее за плечо.

– Будогостевна? – окликнул он. Ее состояние его не удивляло и не тревожило: он знал, с кем живет уже целых семь лет. – Слышишь меня?

– Слышу, родной. – Семислава перевела на него взгляд и взяла мужа за руку через длинный рукав рубахи. – Что ты невесел? Случилось что?

– Случилось. Ярко и Твердяту не видала?

– Видала на берегу Твердяту, когда Ярилу рвали. А Ярко со своей еще раньше в рощу ушел. Как Твердята, не знаю, а Ярко справился. – Семислава улыбнулась.

– С угрянкой? А вторая, старшая, с Твердятой была?

– Была. С этой он повозится еще, неуступчивая она больно. На ней зарок лежит какой-то, она замуж должна выйти за кого-то, кого сама не знает. – Семислава устало махнула рукой в длинном, до земли, рукаве. – Я ворожила, видела. Но ждать ей тяжко, так что, может, у Твердяты и выйдет что. Он парень упрямый.

– Был бы живой, вот что! – Князь вспомнил, с чем шел, и опять огляделся. – Ведь брат ее, оборотень, здесь где-то бродит! Другой Вершинин сын, от хвалиски который, приехал и нас нашел с Добрятой. Рассказал, что оборотень тут. Хочет, чтобы мы тайком подобрались да порешили его, а самому Хвалису помогли после Вершины угренский стол занять.

– Хвалису? – Семислава в выразительном презрении подняла брови. – Холопкиному сыну помогать – против сына Велеса и Велезоры с Числомерь-горы? Воля твоя, батюшка, а это ты бы очень глупо сделал. Боги такого не благословят, вот помяни мое слово!

– Да не хочу я холопкиному сыну помогать, мудрая ты моя! – Святомер сжал пальцы жены, довольный, что она мыслит так же, как он. – Добрята его руку держит, а я говорю, нет, лучше бы нам с самим Лютомером столковаться, раз такие дела. Да где найдешь его! – Он махнул в сторону темного леса. – Хвалис их стан в лесу показать берется, да самого оборотня там нет! А если я его людей перебью, какой же тогда разговор! Ни парней наших, ни девок угренских тут не найдешь, пробегаем до утра, как дураки, а он тем временем сестер заберет и все, ищи следа на воде!

– Хочешь, я тебе его найду, батюшка? – Семислава устало перевела дух и поправила сбитый повой.

– Найдешь? – Святомер в сомнении посмотрел на нее.

– Найду. – Она кивнула. – Не такой он человек, Велесов сын, чтобы пройти и следа не оставить. Сама ему скажу: ты с ним дружить хочешь и против Хвалиса поможешь, а он за это чтоб с войском нам помог. Так?

– Чтобы сестер оставил у нас, отдал в жены нашим парням, а сам пусть Гордяну, что ли, себе берет. Породнимся. Или Кременку лучше?

– Кременку он не возьмет. А Гордяну – это можно предложить.

– Ну, давай, будь с тобой Лада! Но ты его ко мне лучше приведи. Я сам с ним поговорю.

– Приведу. Только в городец не ходи, здесь будь. Вот, подержи.

Она сняла очелье с заушницами, стянула кичку и повой, вручила все это князю и стала расплетать косы. Замужней женщине никак не годится ходить простоволосой и незаплетенной. Но распущенные волосы сейчас служили Семиславе источником силы и оружием волшбы, поэтому даже ее муж не возражал, послушно приняв на хранение все ее уборы. И сам залюбовался, увидев длинные, до колен, густые светло-русые пряди, на которых от тесного плетения кос остались волны.

– Истинно берегиня! – со смесью тревоги и восхищения сказал Святомер.

Жена пошла прочь, князь еще долго глядел ей вслед. В ней что-то изменилось, точно распущенные волосы окончательно освободили то нечеловеческое существо, что жило в этой женщине и которого даже сам он, Святомер, в глубине души опасался.

* * *

Семислава прошла вдоль опушки, прислушиваясь к своим ощущениям. В эту священную ночь она была настежь раскрыта токам сил земли и неба, и любая струна Вселенной, будучи задетой, отдавалась ясным звоном в ее душе. Явь и Навь виделись ей как бы наложенными друг на друга, она смотрела сразу в оба мира и словно плыла в толще сгущенной силы. Главное – суметь выбрать нужное направление…

Его след она взяла на опушке, поодаль от луговины. Он тянулся от реки – Семислава ясно ощущала присутствие Велесовой силы. Оборотень шел без тропы, прямо через нехоженый лес, но Семислава не могла сбиться со следа – он виделся ей чем-то вроде темного и глубокого ручья, и она скользила над ним, как солнечный луч над тропой змея. Ее тревожила близость этой силы, но она знала, что в безопасности: ее богиня-покровительница, Лада, сейчас пребывает в расцвете, правит земным миром и недоступна власти Велеса.

Лютомер и Лютава уже почти вышли на поляну, где ждали их бойники, уже видели среди деревьев огонь костра, как вдруг Лютомер, сперва замедлив шаг, совсем остановился.

– Иди. – Он выпустил руку сестры и кивнул ей в сторону поляны. – Иди к ребятам.

– А ты?

– За нами крадется кто-то.

– Кто? – Лютава испугалась. – Вятичи?

– Нет, пожалуй. – Лютомер неуверенно покачал головой. – Кто-то встал на мой след… из волхвов кто-то. Воев там пока нет. Ты ступай. Скажи старшим, чтоб на тропе дозор выставили. Если что, уходите в лес, я вас потом найду.

– Хорошо. – Лютава кивнула и пошла к поляне. – Если что, я след замету, но ты нас найдешь.

Она не сомневалась, что ее брат со всеми сложностями справится сам. Гораздо больше ее сейчас беспокоило то, что Молинку они не нашли, а уехать без нее нельзя. Однако до утра остается совсем мало времени – во влажной рубахе уже пробирал предрассветный холод, хотелось накинуть шерстяной сукман и сесть к костру.

– Да! – Лютомер, уже отойдя на несколько шагов, обернулся. – Переоденься там – я тебе привез целый короб. Спроси Славяту, он знает где.

Лютава благодарно помахала ему рукой и пошла к поляне. Бойники, в первый миг вздрогнувшие – подумали, опять берегиня, – тут же узнали ее, вскочили, бросились навстречу, обступили. Отвечая на приветствия среди радостного галдежа, Лютава снова подумала: да где же Молинка?

А Лютомер почти бегом устремился через лес назад к опушке. Всем существом он ощущал, что к нему приближается источник какой-то светлой силы, и не просто приближается, а следует за ним. Глядя сквозь Навь, он видел неведомого гостя как живое пятно света, все ближе и ближе…

Неслышно пробираясь через лес, так что ни одна веточка не качалась и ни один сучок не хрустел, Лютомер прошел еще немного и остановился. Между деревьями мелькнула белая фигура, и в первый миг он тоже подумал – берегиня.

Высокая, стройная дева в белой рубахе, с длинными распущенными волосами, увидела его и замерла, прижавшись к березе и словно желая слиться с ней, спрятаться. Но нет – это ей не под силу. Теперь, вблизи, Лютомер разглядел, кто перед ним – не берегиня, но человек, волхва. Ее дух он и видел сквозь Навь как пятно солнечного света. А такая тут сейчас только одна. Особенно такая красивая, мысленно отметил Лютомер. А значит, это…

– Здравствуй, Семислава Будогостевна, – сказал он, делая к ней несколько осторожных шагов – чтобы не напугать. – Не бойся, не съем. Зачем ходишь тут одна, в глуши?

– Тебя ищу, Вершиславич. – Женщина тоже шагнула навстречу, тем самым показывая: я не боюсь.

– Меня ищешь? – Лютомер в выразительном удивлении поднял брови, хотя на самом деле не слишком удивился. – Вот спасибо! Каждый обрадуется, что его такая красавица ищет. Да в лесу, да купальской ночью.

Он подошел еще ближе, и Семислава невольно попятилась. Короткая ночь кончалась, тьма сменилась серым предрассветным сумраком, и она довольно хорошо видела своего собеседника. Раньше им не приходилось встречаться, и хотя Семислава знала, что ей предстоит увидеть оборотня, вид его потряс ее даже больше, чем обычных людей – ведь она видела больше, чем обычные люди, И ощущала его силу во всей глубине.

Высокий, плечистый, он олицетворял мощь лесного зверя, но при этом выглядел ловким и быстрым. Грубоватые черты лица, густые брови, глубоко посаженные глаза не давали назвать его красавцем, но мощь, дышавшая в каждой черте, придавала ему такое обаяние, что Семислава не могла оторвать от него глаз. В этот миг она была все равно что молоденькая девушка, впервые выпущенная родными на гулянья, никогда ранее не видавшая чужих парней – ведь она и впрямь впервые в жизни встретила мужчину, к которому не могла относиться с привычным снисхождением. С растрепавшимся хвостом длинных волос, сильный, гибкий и бесшумный, дышащий силой своего божественного отца и покровителя, Лютомер казался воплощением дикой лесной стихии, тем самым Богом Того Света, которого древние люди считали душой леса и называли Велесом.

А в ней жила богиня Лада, самим движением кологода обреченная быть отданной ему. И Семислава вдруг с ужасом осознала, что оглушена и подчинена силой Велесова сына, что почти не помнит, зачем пришла сюда. Уже казалось, ее целью было… увидеть его? Только увидеть? Он явно имел в виду что-то другое…

– Что ты! – с трудом овладевая собой, Семислава снова попятилась. – Не для того я тебя искала! Я – мужняя жена…

– Ты? – Лютомер недоверчиво улыбнулся, будто услышал нечто несуразное. – Ты – Лада. Твое время настало, никто на свете тебе не указ… И разве я тебе не нравлюсь?

Он придвинулся ближе и взял ее за руку. За спиной у нее была толстая береза, отступать оказалось некуда. Да и сил не хватало – лишь слегка придерживая ее пальцы, сын Велеса набросил на нее паутину чар, не дававшую шевельнуться. Всем своим чутким существом ощущая мощь этих чар, Семислава с ужасом поняла, что переоценила свои силы и напрасно отправилась по его следу. А ему не было дела до ее мужа, звания княгини и даже, кажется, до ее знатного имени. Он смотрел сквозь ее человеческую сущность и разговаривал с богиней, живущей внутри. И под его взглядом эта богиня, слыша обращенные к ней слова, распрямилась, как цветок, задышала, засияла, будто встающее солнце – и отбросила все то, что было важно для земной женщины.

Лютомер обнял Семиславу и бережно прижал к себе, словно прислушиваясь к ощущениям – не своим, а своего бога, которому предлагал эту сладкую жертву… Торопиться некуда – ее собственная сущность влечет ее к нему. В купальскую ночь тьма бросает первые семена на поле света, и объятия Лютомера впервые напомнили Ладе о том времени, когда она сойдет в Подземье и очутится во власти Кощного Владыки. Но если сам Велес сейчас не имел над ней власти, то через своего земного сына он и сам мог принять участие в обрядах этой ночи. А Лютомер нашел одну из немногих женщин, которая способна порадовать Подземного Владыку.

Все мысли исчезли, оставив Семиславе одно стремление – прильнуть к нему покрепче, слиться с ним. Казалось, всю жизнь она ждала его одного и никто не подошел бы ей лучше, чем он. Ее руки сами тянулись обнять его, от его дыхания ее наполняла блаженная дрожь. Его губы почти коснулись ее губ, она ощутила на коже прикосновение его бороды; внутри ее разверзлась и запылала бездна. И сила этой вспышки словно пробудила Семиславу. Еще миг – и она не сможет больше ему противиться. Утратит волю, потеряет себя, растворится в темных водах Забыть-реки…

Это было неправильно. Поддавшись этому влечению, она погубит не только себя…

– Нет, пусти, – шептала Семислава, слабыми руками пытаясь оттолкнуть Лютомера, который склонился к самому ее лицу, так что она уже ощущала его поцелуй. – Не для того я… Нет… Нас… Муж мой, князь Свя… Он ищет… Он тебя…

– Что?

Лютомер с трудом мог вспомнить, что означают слова «муж» и «князь», но тоже улавливал некую опасность в своем влечении к этой чужой женщине.

…Мир вдруг раздвинулся до неоглядно широких пределов; засияла вокруг синяя тьма, будто он смотрит на земной мир свысока, белыми глазами звезд… Пленительная Лада тянулась к нему, желая его любви, но под ее зеленым ложем просвечивала бездна… Сомкни он объятия, и они рухнут туда вдвоем. Но еще рано. Лада выполнила лишь половину своей ежегодной работы. Ей не пора отдыхать. И если сейчас он не вырвется из пут этого влечения, они рухнут туда вдвоем, и все на земле замрет без живоносящей силы богини. Не созреют колосья, напрасно осыплются лепестки с бесплодных цветов…

Лютомер выпустил ее и отстранился. Прислонился спиной к березе, с усилием стараясь вернуться в себя, вспомнить, кто он такой, как его зовут… Вспомнить о своей смертной природе и отделить свой дух от Велеса – а сделать это не легче, чем вновь выхватить из речного потока упавшую туда каплю дождя.

Семислава стояла, закрыв лицо руками. Потом передвинула ладони в гущу распущенных волос, вцепилась в них пальцами, сжала. Она тоже пыталась вернуться в себя. И тоже всем существом ощущала, на краю какой бездны стоит. По двум дорогам сразу идти нельзя, и коли есть у нее муж-человек, делить себя между ним и мужем-богом невозможно. Даже мать Лютомера, княгиня Велезора, этого не сумела…

Но вот бездна закрылась, в глазах прояснилось. Понемногу вернулись обычные человеческие заботы.

– Святомер знает… что ты здесь, что ты за сестрами приехал, – выговорила Семислава. – Он тебе предлагает союз. Отдай твоих сестер в жены моим пасынкам… А сам возьми…

«Возьми в жены дочь князя», – должна была она сказать, но почему-то не сказала. Опираясь спиной о березу, он пристально смотрел на нее, и в глазах его еще отражалась та синяя бездна. Невозможно и глупо казалось предлагать ему – Велесу! – какую-то там Гордяну или Кременку, когда ему всем ходом всемирья предназначена Лада…

– Отдать я ему ничего не отдам, – ответил ей спокойный низкий голос, и Семислава не понимала, кто с ней говорит: Лютомер, Вершиславов сын, или Велес. – А вот взять – возьму с охотой. Только дочерей Святомеровых мне не надо. А вот жену его, пожалуй, возьму.

– Опомнись! – сердито ответила Семислава, пытаясь докричаться до Лютомера-человека. – Ты что, жених-первогодок, что у тебя одна ярь на уме! Ты зачем сюда, на Зушу, приехал – за девками? За мной? Ты за сестрами своими пришел! Ведь так?

– Так, – подтвердил Лютомер. – Я моих сестер никому не отдам и обидеть не позволю. Святомер на наш род первым руку поднял – если ты попросишь, так и быть, за достойные дары обиду прощу. Но условия не он мне будет ставить! А иначе – он мой кровный враг навек.

– Да мы, вятичи, ведь не враги тебе! – торопливо заговорила Семислава, против воли чувствуя, что хочет мира с этим человеком… и не только человеком, и не ради земли вятичей. – Твоя мать была нашего племени, вятичского! Мой муж тебе пособит престол твоего отца занять, а ты нам за это поможешь. Породнимся с тобой, невестами обменяемся. А иначе ты из нашей земли не уйдешь. У тебя всего-то четыре десятка с собой, а у нас тут войско для похода собрано. Многие тысячи! Ты из этого леса не выйдешь, ни пешком, ни по реке, вас со всех сторон обложили.

– Я – выйду, – уверенно ответил Лютомер. – Не придуман еще такой силок, чтобы меня удержал!

– Если сам вырвешься, людей погубишь, сестер погубишь! Разве тебе этого хочется? Пойдем. – Семислава отважно шагнула вперед и прикоснулась к его руке, но рука оказалась сжатой в кулак. – Пойдем, муж мой тебя ждет. Ничего худого не сделает, верь мне. Только поговорить надо, обсудить… Мой муж хочет тебе дружбу предложить, союз и родство. Не отказывайся. Пойдем.

– Рано Святомер мою шкуру меряет – не поймал еще. – Лютомер усмехнулся и вдруг крепко взял Семиславу за руку. – А вот я белу лебедь уже поймал! Обложил, говоришь? Не выпустит, говоришь? Выпустит – и меня, и сестер, и бойников моих, и всех угрян! Еще как выпустит, если жену свою хочет назад получить. Пойдем!

Он потянул ее в сторону поляны, где ждали бойники, но Семислава уперлась. Она сразу поняла, о чем он. Явившись сюда, она сама отдала себя ему в заложницы.

Но упрямством и свободолюбием она могла поспорить даже с ним.

– Поймал, говоришь! – гневно воскликнула она и рванула руку, но Лютомер держал крепко. – Не уловивши белу лебедь, рано кушаешь, серый волк! Хотели добром с тобой, да коли душа волчья, сам и ответ держи!

Вскипевшая ярость помогла ей собраться – сейчас, когда все силы расцветшей природы наполняли ее, как вода наполняет русло реки в разгар половодья, ей все казалось легко. Земля и небо щедро изливали потоки благодетельной силы и дарили ее всем, кто мог воспринять, и превращение не стоило оборотням почти никакого труда.

Вспышка силы ударила Лютомера и заставила отшатнуться. А когда он открыл глаза, то увидел, как белая лебедь взмывает к вершинам деревьев на том месте, где только что была женщина. В руке его, только что сжимавшей ее руку, осталось два белых перышка.

Оборотень взвыл от ярости и внезапной боли потери. Прыгнув вперед, туда, где она стояла, он еще в воздухе обернулся волком, перевернулся через голову, с яростным криком крутанулся еще раз – и взмыл над поляной соколом. Это был не его облик, Лютомер до этого оборачивался птицей всего один раз, ему было тяжело, непривычно, неудобно, но священная ночь и сама неизбежная судьба Велеса, повелевающая преследовать Ладу до конца, любыми средствами, помогла ему. Велес снова дал ему свою силу полной горстью, как тогда, в реке. Сперва он неуклюже махал крыльями, с трудом удерживаясь в воздухе, но быстро освоился в новом облике, крылья окрепли, и сокол стрелой рванулся вверх, преследуя улетающую лебедь.

* * *

Светало, и двух птиц, вырвавшихся из-за леса, увидели сразу все, кто еще оставался на луговине. Гулянье отшумело и улеглось, уплыли венки, река унесла останки растерзанного Ярилы – до будущей весны, когда юный бог явится во всем блеске своей силы, будто и не думал стареть и умирать. Укатилось под обрыв и утонуло горящее колесо – само солнце пошло под уклон. Многие уже разошлись по домам, из леса постепенно выползали промокшие от росы и продрогшие парочки. Отцы и матери ожидали свою молодежь, понемногу поддерживая пламя в маленьких кострах, подъедая остатки угощения. Тут и там перепившиеся отцы похрапывали, лежа, кто где упал. Этим ночная прохлада была нипочем.

Тем не менее белую лебедь, стрелой мчавшуюся к городцу, заметили сразу многие. В том числе и Святомер, ожидавший жену возле ворот. Здесь же сидели Ярко и Молинка. Твердислава с Лютавой так и не нашли, и Молинка не имела понятия, где та может быть. Встревоженная неожиданным оборотом дела, чувствуя себя потерянной без сестры, Молинка, завернутая в сукман Ярко, жалась к княжичу. Тот обнимал ее за плечи, стараясь согреть и успокоить. Их собственное согласие между собой, хоть и радовало обоих, строго говоря, только ухудшало общее положение. Все это было так тревожно и запутанно, что Молинка с не меньшим, чем вятичи, нетерпением ждала, пока княгиня-волхва вернется из леса, куда пошла на поиски Лютомера. Уж поскорее бы мудрый старший брат появился и все уладил!

И вот Семислава летит! Не будучи сам волхвом, Святомер, однако, узнавал жену в любом обличье и теперь вскрикнул, завидев, как она несется, будто спасаясь от величайшей опасности. Он уже извелся тут от беспокойства и клял себя, что решился отправить ее в темный лес к волкам. Волхва она, чародейка – а все же женщина есть женщина, нечего было ее отпускать! Ну бы его к лешим, оборотня этого угренского, свое бы не потерять!

За лебедью гнался сокол и уже почти настиг. Сам ли это оборотень или кто-то из насланных им кудов – Святомер не знал, но закричал и побежал вместе со всеми в невольном порыве, точно мог здесь, на земле, как-то достать врага и помочь лебеди, бьющейся в небе за свою жизнь и свободу.

– Лук, лук! – кричал Святомер, не отрывая глаз от птиц и призывно взмахивая руками. – Живее, лук, лешачьи дети!

Вооруженные отроки ожидали поблизости, и луков нашлось даже несколько, но стрелять никто не смел. Когда князю сунули в руки готовый лук с наложенной стрелой, он понял почему. Сокол вился вокруг лебеди, норовя вцепиться когтями в спину, она отбивалась, вертелась, стараясь не терять высоты и прорываться ближе к городу. Но обе птицы мелькали так близко друг к другу, что не получалось прицелиться. Выстрелив, князь имел равные возможности попасть в воздух, в сокола и в лебедь.

Трубный крик лебеди взывал о помощи, но кто с земли мог ей помочь? Сокол бил ее крыльями, грозил растопыренными когтями и гнал назад к лесу. Шаг за шагом, завороженно глядя в небо, люди шли по луговине к опушке, сжимали кулаки, шептали что-то. Святомер чуть не плакал от гнева и бессильной досады, опустив бесполезный лук.

Последний бессловесный крик долетел уже из-за вершин, и обе птицы пропали с глаз.

* * *

Теряя силы, лебедь кувырком летела к земле и почти рухнула на той же самой поляне. Сокол все-таки зацепил когтем ее крыло, нарушил равновесие, и теперь она падала, в ужасе чувствуя, как разваливается ее птичий облик, расползается, будто слишком ветхая одежда в бурном потоке. Но хватит ли сил, чтобы заново собрать себя в человека? С отчаянным криком Семислава упала с высоты, ударилась о вершины берез, заскользила вниз. С треском ломались ветки под тяжестью быстро набирающего вес тела, сорванные листья летели над поляной, как зеленая метель.

Лютомер еще в воздухе понял, что наделал. Она могла разбиться – у нее не осталось сил, чтобы поддерживать лебединый облик, она стремительно возвращалась в человеческое тело, не успев приземлиться как следует. И еще счастье, если она успеет стать человеком до встречи с землей! Потому что земля-матушка может навек запечатлеть ее в том облике, который будет на тот миг…

Грянув с высоты, сокол в воздухе превратился в волка, еще раз перевернулся над самой землей и упал уже человеком. Ловко вскочив на ноги, он прыгнул вперед и поймал падающую Семиславу. От силы удара Лютомер не устоял на ногах, и оба они покатились по земле. Крепко держа женщину, он старался уберечь ее от лишних ушибов и в то же время боялся открыть глаза – что такое он сейчас увидит? В ушах свистело и громыхало, перед глазами вспыхивали, поглощали друг друга и снова расцветали разноцветные пылающие пятна. Даже ему было сложно справиться с теми силами, которые сейчас бушевали и кипели в них обоих, грозя погубить неосторожных.

Наконец излишки силы ушли в землю, все затихло. Лютомер лежал на траве, сжимая в объятиях тело – слава Велесу, человеческое. Живое, судя по частому дыханию и сумасшедшему стуку сердца.

Женщина застонала и слабо пошевелилась, потом опять застонала. Лютомер открыл глаза, медленно выпрямился, осторожно выпустил ее из рук, укладывая на траву. Уже совсем рассвело. Гостиловская княгиня, красавица и волхва, сейчас представляла жутковатое зрелище. Быстро осмотрев ее, Лютомер с облегчением убедился, что обратное превращение прошло удачно, несмотря на потерю крови, которая могла привести к самым печальным последствиям. Лебединое крыло или птичьи ноги на человеческом теле – малоприятное зрелище.

Однако Семиславе повезло – она отделалась царапинами и ушибами при падении сквозь ветки. Осмотреть ее он мог без труда, потому что круговорот сил при внезапных превращениях и острые сучки дерева превратили ее праздничную сорочку в груду лохмотьев, которые держались на теле только потому, что Семислава лежала. Оглядывая ее, Лютомер мельком отметил: да, было бы весьма досадно, если бы вместо стройных ног это прекрасное тело заканчивалось парой черных лебединых лапок-загребалок. А так все в порядке, и муж этой молодой женщины по-прежнему достоин зависти… Все оказалось в порядке, не считая двух глубоких царапин от соколиных когтей на локте левой руки.

Мельком глянув на себя, Лютомер заметил, что его исцарапанная кожа и рваные порты не в лучшем состоянии. Но что одежда – главное, сами живы. Хоть Святкина княгиня и принадлежала сейчас к числу его противников, Лютомер очень не хотел бы, чтобы с ней случилось несчастье. Он видел, как сияет в ней Лада, будто капля росы в чашечке цветка, и перед этим зрелищем мог испытать только восхищение. Такую драгоценность нужно всячески оберегать.

Распущенные волосы, растрепанные, перепутанные, густой светло-русой волной осыпали ее всю, с успехом заменяя одежду; пряди разлетелись по траве, словно ворох вычесанной льняной кудели. Или скорее шелковой. Лютомер никогда не видел шелковой пряжи, но думал, что она выглядит примерно так.

Наклонившись, он взял ее руку и осторожно лизнул царапины, по звериной привычке зализывать раны.

Женщина зашевелилась. Видимо, она с трудом приходила в себя и еще не осознавала ни своего тела, ни окружающего мира.

Лютомер помог ей перевернуться, убрал волосы с лица. Под такой грудой и задохнуться можно. Хорошо бы воды, но до реки тут неблизко…

– Уйди, зверь лесной, – хрипло и неразборчиво шепнула она, слабой рукой пытаясь оттолкнуть его голову. – Крови моей хочешь… Чуть не погубил…

– Прости, погорячился, – легко согласился Лютомер и еще раз лизнул ее царапины. – Не бойся, не съем. Заживет даже быстрее.

Семислава попыталась приподняться, но тут же без сил снова опустилась на траву. Лютомер встал, взял свою добычу на руки и понес в ту сторону, где его ждали бойники. Груда белых обрывков осталась на зеленой траве, как сброшенное лебединое оперение.

* * *

Вскоре к опушке леса подтянулось чуть не все войско. Что делать, никто не понимал, ходили смутные слухи насчет прочесывания леса и облавы. Приказов не поступало, и всем просто хотелось быть поближе к событиям. О случившемся ночью ходили толки, один чуднее другого. Шептали даже, что угренский оборотень, обернувшись волком, разорвал княгиню. И если кому случалось увидеть сейчас князя Святомера, то его осунувшийся вид был под стать такому жутком итогу.

Святомер хотел верить, что пока не овдовел, но он видел битву двух птиц в рассветном небе и понимал, что его жена, потерпев поражение, осталась в руках угренского оборотня. По этой же причине он побоялся немедленно вести дружину следом. От оборотня можно ожидать чего угодно, а жена, красавица и мудрая волхва, была слишком дорога Святомеру, чтобы он решился рисковать ее жизнью и благополучием. В семье и дружине Семиславу любили, пожалуй, все, кроме Чернавы, которая видела в ней соперницу, но даже та сейчас призывала не торопиться и попробовать сперва мирные средства.

Бледный, с мешками под глазами, Святомер так извелся, что с большим трудом сохранял перед людьми хотя бы подобие спокойствия. Однако дергавшийся глаз выдавал, как неспокойно у него на сердце. Не шло из ума – вот сейчас, пока он топчется на опушке, словно девка в хороводе, его лебедь в руках оборотня! Нужно было отправить кого-то на поиски и переговоры. Кого?

Среднего сына, Твердяту, наконец нашли – он лежал на берегу под ивами, мокрый насквозь и без памяти. Парень оказался жив, но привести его в себя пока не удавалось: волхвы сказали, что вилы выпили из княжича почти всю силу. Еще чуть-чуть – и умер бы. Угренская княжна Лютава, с которой Твердята начинал гулянье, исчезла без следа, однако многие твердили, что она и была вила, а никакая не Вершинина дочь. Возражала против этого только Молинка, но слушал ее один Ярко.

Святомер уже совсем решился идти в лес сам – рисковать собой ему было легче, чем кем-то из семьи, и никому другому он не доверял в той же степени, как самому себе. Как вдруг за деревьями мелькнули две фигуры – высокие, стройные, белые, как духи березовой рощи, плоть от плоти самого леса.

Они вышли и остановились на краю опушки, и Святомер замер в трех шагах перед ними. Толпа в безотчетном порыве подалась следом, но Святомер, не оборачиваясь, движением руки велел всем оставаться на месте. Пока судьба Семиславы не прояснилась, положение требовало крайней осторожности. Если оборотень пришел сам – значит, хочет говорить. Надо сначала его выслушать, а выстрелить всегда успеется – если его берет железо. Святомер отчетливо понимал, что если оборотню сейчас будет причинен какой-то вред, он, князь, возможно, никогда больше не увидит свою жену. Поэтому он, мельком оглянувшись, бросил свирепый взгляд своим людям – не шевелиться, убью!

Рядом с Лютомером стояла его сестра Лютава, и всем сразу бросилось в глаза, как они похожи. Рослые худощавые фигуры, глубоко посаженные серые глаза, густые русые волосы – и отчетливое дыхание леса, овевающее этих двоих.

– Здравствуй, князь Святомер. – Лютомер первым поздоровался и даже поклонился, как младший из двоих. – Спасибо тебе, что пришел, ждать и искать не заставил.

– Жена моя где? – в ответ спросил Святомер. – Жива?

– Жива покуда. – Оборотень невозмутимо кивнул. – Сговоримся – получишь свою жену невредимой.

– Чего ты хочешь? – с трудом сдерживая гнев и ярость, спросил князь. – Смотри, волк лесной, я за мою жену тебя…

– Не гневайся, гнев – советчик плохой. Из нас двоих не тебе бы гневаться. Твой сын моих сестер из дома увез, за гостеприимство наше черным злом отплатил. За это предки завещали кровной местью мстить. Убил бы я тебя и сыновей твоих – перед богами и предками был бы прав. Но я крови лить не хочу. У вятичей есть враги, у угрян есть враги – незачем нам друг в друге новых искать. Слушай, что я тебе скажу. Старшая моя сестра уже у меня. – Лютомер кивнул на Лютаву. – Отдай мне меньшую сестру мою, Молиславу Вершиславну, поднеси им и родичам нашим дары в искупление обиды – и разойдемся мирно, я от имени рода моего пообещаю обиды не держать и мести вам не искать больше.

– Отвечай – куда жену мою дел?

– Получишь ее, когда я своих сестер увезу.

Святомер ответил не сразу. Его гордость противилась тому, чтобы признать себя и свой род побежденным, подносить дары, искупать вину. Ему, князю могучего племени вятичей, было стыдно склонять голову перед волком из угренского леса. Да еще на своей собственной земле! Будь перед ним другой человек – он мигом приказал бы стрелять, убить Лютомера и бросился бы во главе дружины в лес, надеясь вырвать Семиславу из рук угрян раньше, чем те успеют причинить ей вред. Но перед ним стоял оборотень и чародей. Как знать, что он сделал с ней и какие заклятья наложил? Может быть, Семислава погибнет в тот же миг, что и сам оборотень! Может, он имеет силу убить ее одним усилием мысли?

Пленение молодой княгини связывало ему руки, к тому же Лютомер был прав перед богами и предками – как честный человек, почитающий заветы, Святомер не мог не признать этого перед самим собой. Даже когда простые парни в купальскую ночь девок уводят, потом родичам выкуп несут. А здесь княжьи дочери, и Купала тогда еще не пришла… Горячий порыв Доброслава, жаждущего хоть как-то привести к покорности угрян, оборачивался против самих вятичей. Но Святомер не был бы собой, если бы не попытался спасти положение.

– Послушай, Вершиславич, – заговорил он, еще не зная толком, что хочет сказать. – Ты прав во многом, только… не годится нам так расстаться. Как враги, как звери лесные… Я ведь породниться с вами хотел. Сестер твоих взять за моих сыновей, а тебе дочь мою в жены предлагаю.

– Спасибо за честь, но сестер моих я домой верну, и дочери твоей мне не надо. Она и собой хороша, и родом знатна, ничего худого сказать не хочу, но хазар воевать угряне не станут. Найди ей мужа другого, а сестрам моим мужей отец наш подберет. Молинка! – Он нашел в толпе позади Святомера лицо младшей сестры. – Иди сюда.

Молинка, как завороженная, среди общей тишины и неподвижности сделала шаг вперед.

И сразу двое кинулись к ней, чтобы удержать – Ярко и Доброслав. Но если Ярко не желал с ней расставаться, то Доброслав понимал, что глупее глупого в их положении выпустить из рук единственную ныне заложницу.

– Никуда она не пойдет! – крикнул Доброслав, заступая девушке дорогу.

– Она со мной останется! – одновременно воскликнул Ярко и обнял Молинку. – Она моей женой будет. Она сама обещала!

Девушка молчала, и тогда Лютава сделала шаг вперед.

– Молинка! – окликнула она сестру. – Погляди на меня!

Сестра подняла на нее глаза и тут же опустила снова, теребя кисти пояса.

– Послушай лучше меня, Вершиславич! – Ярко сам шагнул к опушке. – Ты не подумай, что я… Я когда Молиславу увидел, так и понял: она – судьба моя, мне ее сама Лада предназначила. И я ей тоже… – Он запнулся, оглянулся на девушку. – Она сама согласна быть моей женой.

Молинка не поднимала глаз, и на лице ее отражалось такое жаркое смущение, какого Лютава никогда у своей сестры не видела.

– Я ее всю жизнь любить буду, других жен даже не возьму, ничем ее не обижу! – горячо продолжал Ярко. – Не невольте ее от меня уходить, ее судьба здесь, со мной. Ну, лада моя! – Он обернулся и взял Молинку за руку. – Скажи им! Ведь я правду говорю?

– Да, – прошептала Молинка, бросив на родичей короткий взгляд.

В ее глазах сверкали тревога, волнение, но и глубоко спрятанная радость, и Лютомер с Лютавой, хорошо знавшие сестру, сразу поняли, что Ярко говорит чистую правду.

Изумленная Лютава переводила взгляд с Молинки на ее новоявленного жениха. Думая совсем о других вещах, она как-то сразу не сообразила, что может означать волнение и румянец сестры. Но именно сейчас ей бросилось в глаза, что Ярогнев и Молинка похожи – оба они невысоки ростом, но крепко и ладно сложены, оба круглолицы, румяны, у обоих темно-русые волосы и пушистые черные брови, голубые глаза. Известно, что внешнее сходство жениха и невесты, если те не в родстве, обещает счастливый брак.

– Вот у меня и колечко ее. – Ярко показал мизинец, на котором сидел серебряный перстенек Молинки – на другие пальцы он не налез.

И Лютава не сомневалась, что перстень тот самый.

Не думая ни о какой опасности, она подошла почти вплотную к Молинке.

– Ты что, голубка, с ума, что ли, сошла? – в растерянности осведомилась она и слегка развела руками в знак своего полного недоумения. – Обручилась, кольцо дала… Ни отца с матерью не спросила, со мной даже не посоветовалась! Они-то далеко, а я-то ведь здесь с тобой!

– Но когда же я советоваться буду? – Молинка подняла на нее виноватый взгляд, в котором горели волнение, раскаяние и счастье, и снова отвернулась. – Мы ведь… Вчера ведь… И Купала же! – Наконец она вспомнила свое главное оправдание. – А в Купалу и без родичей можно!

– Ты хоть понимаешь, что наделала?

Она не удивлялась, что молодой и красивый княжич Ярко вскружил сестре голову, чему весьма способствовало и буйство купальских игрищ, обращающих все помыслы к любви. Она ничуть не стала бы осуждать Молинку, которая была свободна от каких-либо зароков и могла выбирать кого хочет. Но брак княжьей дочери – не ее собственное дело и даже не ее рода. Именно сейчас и именно за Ярко Рудомеровича – после того как они много раз обсуждали, как неуместны и невозможны подобные браки, ставящие род угренских князей в зависимость от вятичских!

– Ну, не ругай меня! – Молинка шагнула вперед, обняла Лютаву и прижалась лицом к ее плечу. Ее терзал разлад с сестрой, с которой они всю жизнь были так близки, но она ничего не могла поделать. – Я не виновата. Я его как увидела, то и подумала: вот он, мой муж, мне его Лада послала. Я сразу поняла, ты понимаешь? Не в том дело, что он парень красивый и князем будет. Это не важно. Просто знаешь, я как глянула на него, так сразу все увидела: свадьбу, и я рядом с ним стою, и у нас руки убрусом связаны, потом вижу, сижу я уже с повоем на голове, жду его, и детей вижу, знаю, это наши дети… И чувство у меня такое, будто я с ним уже всю жизнь прожила и ближе него у меня никого нет. Как будто из Нави гляжу и все у нас уже позади, мне как на ладони видно. Что же я сделаю? Это судьба, так мне Рожаницы напряли.

Вспомнив последние дни, проведенные с семьей Святомера, Лютава с опозданием отметила, что Молинка и впрямь была какая-то не такая. Даже на том вече, пока Лютава жадно прислушивалась к разговорам о предстоящем походе, Молинка переглядывалась с Ярогневом. Нет бы ей раньше это заметить!

– Ох, горе ты мое! – Лютава обняла сестру. – Ты понимаешь, что теперь будет? Святомеру-то хорошо, он спорить не станет. А вот наш с тобой батюшка ох как не обрадуется!

– Чего же ему не обрадоваться? – Молинка отошла от нее и убрала с лица выбившиеся из косы тонкие пряди. – Ведь Ярко – сын прежнего князя Рудомера, Святкиного старшего брата, он – наследник гостиловского стола. Я буду княгиней вятичей! Чего же батюшке не радоваться? Уж конечно, я никому не дам Угру обидеть! Чего плохого?

– Ты пойми: княгиней ты когда еще станешь, а заложницу Святомер от нас получит уже сейчас! Родичем нам он станет сейчас, и в дела наши полезет с полным правом, как сват. Да и станешь ли ты княгиней, вот еще что! Ты думаешь, Святомер так и мечтает Гостилов братаничу отдать, а самому при нем всю жизнь в воеводах жить? Ничего подобного. Да еще у Семиславы того гляди свои дети родятся, уж она постарается, чтобы они престол получили. Не дадут они Ярогневу княжить. Изведут они его да и тебя заодно.

– Отец заступится!

– А отцу надо за Гостилов воевать? Мало нам своих забот! Отец надеялся в зятьях подмогу найти, а найдет одну заботу!

– Но… – Молинка не находила возражений, но это ничего для нее не меняло. – Значит, судьба моя такая!

– А суженого и пешком не обойдешь, и конем не объедешь! – подхватила Лютава известную пословицу, так любимую всеми упрямыми девками. – Ну, что же теперь делать! Кольцо отдала, его назад не возьмешь.

– Я не боюсь! – Молинка улыбнулась, видимо, думая о Ярогневе, и лицо у нее было такое счастливое, что Лютава почти позавидовала ей, даже понимая, сколько бед и сложностей ждет ее сестру в этом замужестве. – А ты знаешь что? Если этот Твердята тоже ничего парень окажется, выходи за него, будем с тобой здесь вместе! Тебя Чернава сразу полюбила, я вижу, она тебя в обиду не даст. Неужели ты, да я, да она – и не справимся? Да мы кого хочешь одолеем!

Молинка счастливо засмеялась и опять обняла сестру. Сейчас ей действительно было ничего не страшно.

И это тоже была воля Лады – той, что делает свое дело, не оглядываясь ни на кого.

– Ну, хорошо, – сказал рядом Лютомер, обращаясь к Святомеру. – Если моя сестра младшая хочет быть женой княжича Ярогнева, я воле Рожаниц противиться не стану. Но не годится моей сестре, как девке из лесного двора, уводом к жениху уходить. И ваших, и наших дедов такое дело опозорит. Хочет княжич Ярогнев ее в жены взять – пусть по осени ваши сродники приезжают сватать, как положено, ряд заключают, приданое берут, а с ним и невесту. А до тех пор она в отцовском дому дожидаться должна, а не в вашем, как полонянка.

Молинка в тревоге вскинула на него глаза. Старший брат все-таки намерен увезти ее отсюда! Но слова возражения замерли на губах: она тоже понимала, что ей мало чести войти в дом мужа без благословения собственных родичей, без прощания с чурами, без приданого. При таких условиях она будет считаться не женой, а наложницей, и ее дети будут зваться «холопкиными детьми»! Как Хвалис в Ратиславле! Такой судьбы себе и своему потомству она не хотела и беспомощно оглянулась на Ярко, надеясь, что он что-то придумает.

– Нет, мы ее из дома не отпустим. – Святомер покачал головой. – Наша она, с благословения Лады и Ярилы в наш род вошла, и теперь она уж не в вашей воле. А приданое – везите, мы не откажемся.

Лютомер нахмурился. Лютава оглянулась на него, в свою очередь надеясь, что брат найдет выход из такого сложного положения. Все-таки они были заперты в чужом лесу и располагали силой неизмеримо меньшей. Мало того, что они хотели вырваться из земли вятичей – еще было бы очень неплохо вывести всех своих людей невредимыми.

– А где мой брат Хвалис? – обратился вдруг Лютомер к князю. – Он со своими людьми, со старейшинами угренскими, тоже в лесу был, а теперь угряне есть, его нет. Не берегини ли увели? Не знаешь?

– Знаю. – Святомер кивнул. Что делать с Хвалисом, он уже успел подумать. – Твой брат со старейшинами угренскими у меня. Сговоримся с тобой добром – получишь их в целости. Не сговоримся – пеняй на себя.

Хвалис, стоявший с Неговитом и Глядовцем поодаль, опустил глаза. Угряне понимали, что зависли на краю обрыва. Святомер повел себя не так, как они рассчитывали. Вместо того чтобы сразу послать дружину на стан Лютомера, расположение которого им указали, Святомер пустился в какие-то переговоры, а теперь его руки связаны пленением Семиславы. Может быть, князь хитрит, ловчит и тянет время, надеясь получить свою жену, а потом истребить оборотня со всей его стаей. Но если Святомер действительно намеревается отпустить Лютомера восвояси, то для Хвалиса и его людей это верная смерть. Оборотень не дурак и наверняка уже задал себе вопрос: кто его выдал? А кроме Хвалиса некому. Кто исчез из лесного стана еще почти засветло? Кто обнаружился рядом с вятичами? При таких условиях вернуться в Ратиславль сможет только один из сыновей Вершины. А надежды справиться с бойниками в открытом бою у Хвалиса было очень мало. Тем более что угренские вои двадцать раз подумают, прежде чем поднять оружие на бойников. Свои как-никак, у иных ополченцев среди бойников – сыновья и младшие братья, а дело темное, и не вдруг разберешься, кто прав!

На счастье Хвалиса и его советчиков Святомер хотел сохранить на Угре хотя бы таких союзников и не хотел их выдавать.

– Послушай, княже… – Лютомер будто в раздумье почесал подбородок. В его мыслях уже сложился некий замысел – безумный, но обещавший надежду на успех. – Ты вроде как говорил… будто готов свою дочь мне в жены отдать?

– Говорил! – Святомер оживился. – Пять дочерей у меня незамужних, любую выбирай.

– Я согласен. Беру твою дочь в жены, но с условием, что она сейчас же со мной уедет.

– А Молинка? – в нетерпении выкрикнул Ярко.

– Молинка останется. – Лютомер непроницаемым взглядом посмотрел на новоявленного зятя. – Но тогда вы нам брата и прочих угрян возвращаете в целости и отъезду моему со всеми моими людьми не препятствуете.

– Согласен. – Немного подумав, Святомер не нашел подвоха и кивнул.

Вроде бы Лютомер выразил согласие на то самое, что он ему и предлагал.

Позвали Чернаву и других старших женщин рода: без Семиславы им принадлежало право решать, какую из девушек выдать замуж. И быстро договорились: если уж невесту от угрян берет Ярогнев, то и взамен отдать его родную сестру Гордемилу, дочь Чернавы. Святомеру она приходилась не дочерью, а племянницей, но при расположении наследственных прав именно ее родному брату предстояло стать следующим князем вятичей.

Лютомер не возражал против этого выбора. Даже не попросил посмотреть невесту; впрочем, ее видела Лютава.

– Значит, завтра поутру снарядите нам лодьи и приведите сюда, – сказал он. – Договоримся так: завтра при отъезде ты мне мою невесту приведешь, а жена твоя нас по Зуше до Оки проводит. Брат мой Хвалис с его людьми, что у тебя, останутся, пока княгиня к тебе не вернется. Тогда ты их отпустишь.

– Нет, жену мою сейчас отдай! – возразил Святомер.

– Не отдам! – Лютомер жестко качнул головой. – Я знаю, как в твоем роду иные меня любят. Я должен точно знать, что хотя бы до Оки вы за мной погоню не снарядите. Потому жена твоя со мной поедет, а я обещаю никакого зла ей не чинить и назад отпустить, как уговорено. Ты же обещай брата моего и его людей отослать восвояси невредимыми, когда жена твоя вернется. Идет уговор?

Он глянул на Святомера, и князя вятичей пробрала дрожь под взглядом этих узких волчьих глаз. Сам этот взгляд резал, как нож из острой серой стали, подавляя волю к сопротивлению и подчиняя. Самое жуткое в оборотне – не клыки, не шерсть, в которую он порой одевается, не вой. А вот это – звериные глаза на человеческом лице.

– Идет, – через силу вымолвил Святомер. – Ну, смотри, Вершиславич. Если жена моя…

– Так ведь у тебя мой брат остается. Ну, прощай до завтра. Да подарки родне нашей не забудь!

Приветственно помахав рукой, Лютомер отступил назад и вместе с сестрой скрылся в чаще.

А Святомер горестно отметил про себя: обмен неравноценный. Если для него жена была всем, то Лютомер будет только рад, если его брат Хвалис никогда домой не вернется.

Едва лишь стена деревьев отгородила их от опушки, Лютава вцепилась в рубаху на его груди, словно он убегал, и затрясла.

– Ты что, с ума сошел! – напустилась она на брата. – Молинке Ярила голову снес, да и ты не лучше! Ты согласен ее оставить? Хочешь девку здешнюю себе взять? Да нам домой с такой добычей лучше не показываться! На хазар идти хочешь? Удаль в заднице заиграла?

Она раскраснелась, глаза сверкали гневом и недоумением, но Лютомер только засмеялся, сжал ее лицо в ладонях и несколько раз звонко поцеловал.

– Ты чего так радуешься? Будто клад нашел! – Лютава отбивалась, думая, что он просто уходит от ответа. – Пусти!

– Не волнуйся, душа моя! – Лютомер крепко обнял сестру и прижал ее лицо к своей груди, усмиряя. – Все наше с нами будет. Поможет мне Велес – вернемся так, что ни отец и никто другой нас не упрекнет. Вот только что с Хвалисом делать – ума не приложу.

– Правда, что ли, эту дуру вытащишь? – глухо спросила Лютава.

– Вытащу. Сам клятву нарушу – но уж тут авось простят меня боги, оборотня лесного, бессовестного. Не для себя же стараюсь, а для чести рода, для блага племени. Как ты думаешь – можно ради чести рода своей пожертвовать?

– Можно, – без колебаний ответила Лютава. – Ради чести рода зубами можно грызть.

– Стало быть, будем грызть.

Глава 8

В самый темный час короткой ночи из леса выскользнули две фигуры. Заметь их кто-нибудь сейчас – пустился бы бежать со всех ног, уверенный, что это берегини бродят, выискивая неосторожных. Вернее, берегиня на пару с лешим.

Небо затянули тучи, не пуская к земле свет луны и звезд, и только черная громада леса слегка выделялась на фоне неба. Дороги под ногами Лютава совершенно не видела и крепко держалась за руку Лютомера. Хорошо, что он сам знал, куда идти – святилище Марены он приметил еще вчера.

В святилище все давно спали. На счастье гостей, обычая запирать ворота на ночь тут не имели – впрочем, Лютомера и засов не остановил бы, но пришлось бы терять на это время. Сейчас же две тени почти бесшумно просочились во двор.

– Она вон там, – шепнула Лютава, потянула брата за руку и кивнула на избу, где жили жрицы. – Только и Чернава тоже там, вот ее бы нам не разбудить.

– Если спит, то не разбудим. Погоди пока.

Неслышно приблизившись к землянке, где две его сестры прожили несколько дней, он принюхался.

– По-моему, ее тут нет, – прошептал он, обернувшись к Лютаве. – След старый. С прошлой ночи она здесь не была.

– Значит, в городце. – Лютава вздохнула. Впрочем, они приготовились к тому, что после всего произошедшего Святомер не оставит больше Молинку в святилище, за пределами городских стен, и заберет в Воротынец, под охрану. – А Гордяна?

– Я ее запаха не знаю. Если там девок несколько, придется тебе смотреть. Обожди, я погляжу, что там.

Лютомер осторожно потянул дверь избы. Та открылась с легким скрипом, и Лютомер мгновенно проскользнул внутрь. Прикрыв за собой дверь, он немного постоял неподвижно, прислушиваясь. Никто не проснулся, в темноте раздавалось дыхание трех… четырех спящих женщин. Даже в полной темноте, принюхавшись, он определил, что на широкой лавке за печью спит Чернава, на полатях справа и слева две незнакомые женщины средних лет.

А вот на другой лавке, под окошком определенно находилась молодая девушка. Должна быть Гордяна – больше некому. Обостренное чутье оборотня помогало Лютомеру разбираться даже тогда, когда обычное зрение и слух не могли помочь. Вот и хорошо. Если бы девушек тут оказалось две или больше, пришлось бы звать Лютаву смотреть, которая из девушек – обещанная ему невеста. А нужно закончить как можно быстрее: Чернава может и проснуться. Старшая волхва слишком сильна, чтобы даже он, оборотень, мог достаточно надежно ее усыпить.

Жаль все-таки, что Молинку отсюда забрали. Если бы она была здесь же, где они с Лютавой проводили прежние ночи, он завершил бы свою ворожбу прямо сейчас и завтра только пожинал плоды. Но раз Гордяна и Молинка находятся в разных местах, дело усложняется.

Подойдя к лежанке, он еще раз принюхался. Слабые-слабые следы именно этого запаха он улавливал на рубашке и волосах Лютавы – ведь она несколько дней прожила бок о бок с Гордяной.

Значит, это она. Лютомер поднял руки над лежащей девушкой, стараясь слиться с ее духом, чтобы получить возможность им управлять. Затем вызвал в памяти образ Молинки и принялся за дело. Чары сплетались, ткали новый образ, а кончик ниточки оставался в руках Лютомера – чтобы потянуть за него, когда придет время, и затянуть петлю ворожбы.

Лютомер наконец показался из землянки, Лютава ждала его, сидя на земле и привалившись к стене.

– Все хорошо, – шепнул он. – Дева там только одна.

– Идем… скорее… – прошептала Лютава и протянула руку, чтобы поднял.

И Лютомер почуял: она только что выходила в Навь.

– Чернава… сторожей послала. Я тут кругами перед ними носилась, чтобы тебя не заметили.

Лютава говорила о не простых сторожах – о кудах-помощниках, которых предусмотрительная волхва призвала охранять покой святилища. Но это были не самые сильные из кудов – никто не ждал, что угрянский оборотень задумает злое против собственной невесты и ее матери. Гордяну ведь и так уже завтра должны были ему отдать. Охраняли от Лютомера его сестру Молинку…

Так же бесшумно две тени выскользнули из святилища и закрыли воротную створку. Хорошо, что на эту ночь Святомер уже не ставил здесь дозорный десяток – кого теперь охранять-то? Может быть, Семислава могла бы угадать замысел оборотня – но Семислава спала сейчас на поляне, в шалаше из лапника, под охраной бойников. Пользуясь тем, что вчерашние ночные приключения оставили ее без сил, Лютомер зачаровал молодую княгиню и погрузил в глубокий сон.

– Возвращайся, – шепнул он Лютаве. – Дорогу найдешь?

– На ощупь разве что.

– Ну, посиди на опушке, обожди меня.

– Я здесь посижу. На опушке ты меня не найдешь.

– Найду. – Лютомер усмехнулся. – Но ты правда лучше тут жди, а то еще спотыкнешься во тьме, придется мне тебя на руках уносить. На вот, посторожи заодно.

С этими словами он расстегнул пояс, сбросил на землю и стал развязывать оборы.

– Что – не понесешь меня на руках? – уточнила Лютава, глядя, как он раздевается. – Только лебедь эту теперь носить будешь?

– Не выдумывай! – весело ответил Лютомер.

А про себя отметил, что ее не проведешь и она видит все, что с ним происходит, так же хорошо, как и он сам. Если не лучше. Близость Семиславы не давала ему покоя, и возвращать ее мужу он не имел ни малейшего желания. Но сначала дело, остальное потом.

Оставив на земле всю свою одежду, Лютомер распустил волосы, чтобы ничего не мешало и не сковывало – ему предстояли нешуточные испытания всех сил тела и духа. Лютава уселась на бревнышко, которое притащили для себя отроки Колосохи, а Лютомер склонился к земле, собрался – и в воздух взмыл сокол. Лютава невольно закрыла лицо руками, защищаясь от вспышки неземной силы, сопровождавшей превращение. Когда она открыла глаза, никого уже не было видно. Где-то над головой сокол набирал высоту, осваиваясь с новым обликом.

Промчавшись над луговиной, сокол пролетел над рвом, валом и частоколом воротынских укреплений, мельком заметив на заборе головы дозорных. Угрян ли опасался Святомер или кого другого, но городец охраняли.

Внизу в глаза бросилось огненное пятно – на площадке позади ворот горел костер. Освещал он только ближайший пятачок, но колдовской птице глухая тьма не мешала. Сделав круг над городцом, сокол осмотрел крыши обчин вдоль вала, три-четыре избы княжьего двора. Со слов Лютавы он знал, где искать.

Неслышно снизившись, сокол над самой землей крутанулся в воздухе и пал на землю на четыре волчьих лапы. На его счастье, в городке не оказалось собак, в летнее время обитавших вместе с пастухами на пастбищах. А люди, кроме дозорных на стене, спали, и некому было увидеть зверя, бесшумно скользившего между построек.

Припадая к земле, волк принюхивался, выискивая среди десятков человеческих запахов те два, которые ему нужны. Запах Молинки, отлично знакомый, он нашел и выделил легко. Она находилась вот здесь, в жилище воеводы Дедоги. О том, что для оборотня и городские стены – не преграда, князь не подумал.

Припав к земле, волк тут же выпрямился человеком. Прежде чем идти дальше, Лютомер некоторое время постоял, отдыхая – в эту ночь ему пришлось слишком часто менять обличье, и он устал, несмотря на то, что сейчас, пока вокруг еще кипели силы высшей точки года, любая ворожба давалась легче. В другое время он не вынес бы – из человека в сокола, из сокола в волка, из волка в человека… И это еще не конец, потому что покинуть город в человеческом обличье вряд ли удастся.

Стирая пот со лба, он проверил, на месте ли волосок Гордяны. Все в порядке – длинный тонкий волос, цветом как вересковый мед, был по-прежнему обмотан вокруг пальца. Можно идти.

Лютомер легонько толкнул дверь, и та раскрылась с легким скрипом. От кого воеводе запираться-то, за городскими стенами? А и случись что – тут войско и княжеская дружина кругом, только закричи. На появление оборотня, способного проскользнуть, как тень, между вздохами и мгновениями, воротынецкий воевода не рассчитывал.

Многочисленным домочадцам пришлось потесниться, чтобы найти место для гостьи. Сам хозяин с женой спал на лежанке за занавеской, полати заняли сыновья и еще какие-то парни, старуха похрапывала прямо на полу, но даже не шелохнулась, когда легкая нога оборотня неслышно опустилась возле ее головы. Целью его была широкая лавка под окошком, где лежали, прижавшись друг другу из-за тесноты, три молодые девушки. Вернее, две девушки и одна девочка-подросток, лет двенадцати, едва созревшая. Но здесь Лютомеру не требовались ни свет, ни чужая помощь, чтобы просто по запаху отличить сестру от чужой девушки. Молинка – в середине.

Пробравшись вплотную к лежанке, Лютомер положил руку на голову спящей Молинки и быстро погрузил ее в более глубокий сон, точно втолкнул в темную воду. Потом размотал с пальца волосок Гордяни и вплел его в косу сестры. Волосок самой Молинки, к счастью, Лютава нашла на рукаве своей рубахи, тем самым избавив брата от необходимости ходить туда-сюда.

Уже вскоре он так же неслышно выскользнул из воеводского жилья и прикрыл за собой дверь. Теперь только вернуться в лес и выспаться до утра, чтобы набраться сил перед завтрашним днем.

Присев, Лютомер сжался в комок, обняв колени, собрал остатки сил… и прямо с земли в воздух взмыл сокол. Только бы стену перелететь – а там уже в лесу, считай, что дома.

* * *

Добравшись до опушки, где его в тревоге и нетерпении ждала Лютава, Лютомер почти рухнул, не в силах приземлиться как следует, и прокатился по траве. Сестра кинулась к нему, а он, лежа неподвижно, пытался осознать себя и понять, не оставил ли себе «на память» левое крыло вместо руки или когтистые лапы вместо ног.

Нет, вроде обошлось. Лютава помогла ему встать, но всю дорогу через луговину и лес Лютомер шел пошатываясь и опирался на нее. К счастью, из-за облаков вышла яркая луна, и обратную дорогу Лютава нашла без особого труда.

Несколько бойников, несших дозор, не спали и сразу вышли им навстречу. Лютомер рухнул у костра на расстеленный сукман, не в силах даже одеться; Лютава накрыла его рубахой, гневно отмахнулась от комаров, жаждущих хмельной оборотневой крови, и села рядом.

– Ну, что? – Дедила вопросительно двинул бровями.

– Все путем. Она как? – Лютава показала глазами на шалаш, где спала Семислава.

– Тоже ничего. Я заглядывал недавно, как Хортимку сменил. А что, – Дедила нерешительно глянул на Лютомера, который, похоже, уже спал, – правда, что мы ее с собой возьмем? Ребята говорят…

– Неправда, – решительно ответила Лютава. Брать княгиню-лебедь с собой на Угру она не хотела по многим причинам. – Она нас проводит несколько дней, а с Оки назад отправим. А что? Нравится?

– Дева красивая, – с уважением и завистью протянул Дедила. – У нас таких и нету… Ну, ты разве что.

Лютомер проснулся на рассвете, чувствуя себя если не полным сил, то вполне готовым к дальнейшим подвигам. Лютава спала рядом, привалившись к его боку и съежившись. Бережан отчаянно зевал, сидя у затухшего костра с копьем на коленях. Перед шалашом Семиславы спал Милята, вытянувшись и загораживая вход.

Накрыв сестру своим сукманом, Лютомер заглянул в шалаш: Семислава спала, завернувшись в чью-то овчину. И хорошо: ей вообще лучше в ближайшие три дня не просыпаться.

Сходив к реке окунуться, Лютомер оделся и стал искать гребень. Не найдя свой, он стал отвязывать гребень от пояса Лютавы, и она проснулась.

– Прихорашиваешься? – Она подавила зевок, глядя, как брат запускает гребень в свои густые, изрядно перепутанные волосы. – Дай я тебя причешу, а то зря зубья поломаешь.

– Причеши. – Лютомер подал ей гребень, сел рядом и наклонил голову. – Я ведь сегодня жених как-никак.

– Жених… – проворчала Лютава, ловко разбирая пальцами спутанные пряди. – Обманщик ты бессовестный.

– Сама говорила – ради чести рода можно зубами грызть. Чего цепляешься? Вместе же придумывали.

– Это я не выспалась просто. И есть хочу. У нас осталось что-нибудь?

– А вот сейчас Худота сети выберет – может, и будет.

Худота и Бережан вернулись с реки с уловом, Негожа из Дедилиного десятка тащил за ними котел, полный воды, Чуженя разводил огонь. Старшие бойники, свободные от мелких хозяйственных дел, потягивались, оправляли рубахи, ерошили волосы.

– Умываться давай, что, Зубашка, глаза трешь? – покрикивал Чащоба.

– Я онучи перемотал – считай, умылся, – ухмылялся Зубак, рослый, некрасивый, но весьма бойкий парень.

– Я тебе перемотаю! Эта шутка старше Перунова дуба, мне уже не смешно. А ну давай, не то поленом в воду загоню!

Все было как всегда – что в походе, что дома в Острове. Но бойники нет-нет да и поглядывали на шалаш, где спала пленница, и все помнили, что сегодня у них очень сложный день. Если не повезет, то для многих, если не для всех, он станет последним на белом свете. Но переживать за свою жизнь и бояться смерти среди бойников не принято: каждый из «волков» приходит в лес, чтобы научиться всегдашней готовности погибнуть, унося с собой врагов. И каждый из этих зевающих и зубоскалящих парней был очень неплохим бойцом. А еще они верили в силу и удачу своего вожака. Без этого вообще никак.

Сам Лютомер был уже готов – в нарядной рубахе, которую ему по обычаю вчера принесли от Гордяны, с расчесанными волосами, он и впрямь выглядел женихом.

Из шалаша выбралась Семислава. Ее рубашка так и лежала где-то в лесу грудой мятых лоскутов, и княгине пришлось надеть запасную рубаху Лютомера, вывернув ее наизнанку. Таким образом сорочка стала своей противоположностью, то есть из мужской как бы превратилась в женскую. Есть много таких хитростей, позволяющих обойти разные установления, которые нельзя нарушать, но иногда очень надо. Благодаря высокому росту Лютомера его рубаха была Семиславе ниже колен, и все-таки бойники против воли косились на ее стройные белые ноги. Лютава могла бы одолжить ей одну из своих, привезенных Лютомером из дома, но на свою вещь ему было легче накладывать чары.

Волосы Семислава кое-как заплела и повязала голову простым рушником – светить волосами при посторонних замужней женщине еще более неприлично, чем голыми ногами.

– Здравствуй, матушка! – весело приветствовала ее Лютава. – Сходи-ка умойся, да завтракать будем.

Семислава растерянно оглядела поляну, суетящихся бойников, дымящийся черный котел над огнем, рослую фигуру Лютомера, наблюдавшего за ней. После всех приключений и наведенного сна она еще плохо соображала, что происходит. И это пришлось очень кстати. Необходимость уследить за княгиней-лебедью и не дать ей нарушить все замыслы, и без того сложные, заметно прибавляла трудностей детям Велезоры. Вместе со своей рубахой Лютомер надел на пленницу сложное плетение чар, не дающее ее силам развернуться, и Семислава не могла избавиться от одежды без его разрешения. То есть это он ей запретил, но не мог быть уверен, что она не сумеет нарушить запрет. Ведь как она прежде не знала его, так и он не знал ее и не мог судить, где предел ее сил и способностей.

На реку умываться ее проводила Лютава, но Семислава не собиралась никуда бежать. Все ее движения были неуверенными, взгляд рассеянным. Зайдя в воду по колено, она долго терла щеки, намочила подол, но ничего не заметила.

– Как я князю на глаза покажусь – в таком виде, – бормотала она, пытаясь в тихой маленькой заводи рассмотреть свое лицо.

Любоваться и впрямь было пока нечем – бледная, с царапиной на брови и ссадиной на щеке, с рушником, криво повязанным на спутанных волосах, она была лишь тенью той красавицы, которой восхищался весь Воротынец. Даже рубашка Лютомера, слишком короткая и притом широкая, придавала стройной княгине довольно нелепый вид.

– А сорочка моя куда делась? – спросила она, хмурясь и пытаясь что-то вспомнить.

– Порвалась на лоскутки. – Лютава усмехнулась. – Хочешь, покажу?

– Что про меня князь подумает? – Судьба одежды Семиславу волновала мало. – Ушла в лес к чужому мужику да без сорочки вернулась… И главное, не помню ничего…

– Это жаль! – смеясь, протянула Лютава. – А ведь было что вспомнить!

– Меня ищут, наверное?

– Уже нет.

– Как – нет? – Семислава недоверчиво посмотрела на нее. – Или вы им сказали, что я… умерла?

– Зачем такие страсти? Сказали, что ты мужа старого разлюбила и хочешь теперь быть женой брата моего.

– И мой муж смирился, что я…

Семислава смотрела на нее в таком изумлении, что Лютаве даже стало немного стыдно своих шуток. А еще она отметила, что сама мысль поменять Святомера на Лютомера княгиню-лебедь не так чтобы возмутила.

– Ты с нами до Оки поедешь, – наконец пояснила Лютава.

Душа Семиславы была связана и пленена, поэтому Лютава ее жалела. Бледная, слабая и растерянная княгиня внушала ей сочувствие. Но Лютаву наполняло радостью и торжеством сознание, что ее брат сумел-таки поймать эту белую лебедь, перехитрил самую хитрую, перемудрил самую мудрую! Как в старинных песнях, где состязаются в силе и умениях два чародея – мужчина и женщина. Или волхв состязается с обитательницей Нави, избравшей его в мужья, но так или иначе дело оканчивается его победой.

– До Оки? – изумленно повторила Семислава. – Зачем?

– В залог. Потом отпустим… если дурить не станешь.

Они вернулись на поляну, где бойники уже сидели вокруг котла с мисками на коленях. Для женщин приготовили одну миску на двоих, и Хортомил, успевший съесть свою долю, поспешно обтер ложку о подол и протянул Лютаве.

– Кушай, матушка. – Она передала ложку Семиславе. – Сил набирайся.

– Ты правда хочешь взять меня с собой? – безотчетно приняв ложку, Семислава обратилась к Лютомеру.

– Правда. – Он невозмутимо кивнул, внимательно осматривая женщину. Было видно, что она отчаянно старается сбросить оцепенение, взять себя в руки, но все ее попытки разбиваются о стену его чар, и дух снова падает, как птица с подрезанными крыльями. – Уговор у нас такой с твоим мужем.

– До Оки?

– До Оки. Ты пойми, лебедь белая. Будешь ерепениться – я тебя совсем усыплю, будешь спать три дня и три ночи беспробудно. А выдержу ли я три ночи рядом с такой красоткой, что спит очарованным сном, – не уверен. – Лютомер усмехнулся, и бойники вокруг принялись ухмыляться.

Лютава фыркнула, Семислава отвела глаза и попыталась поправить рушник на голове.

– Я не буду, – тихо пообещала она. – Уж поймал ты меня, сокол ясный, теперь я в твоей власти.

Видимо, она понимала, что с ней произошло.

* * *

Посланные на разведку к опушке отроки вернулись и доложили, что лодьи приведены к луговине и сам князь уже ждет. Сродники и дружина при нем.

Свернув стан, угряне выступили из леса. Семислава шла в гуще бойников, рядом с Лютавой, завернувшись в длинный сукман Лютомера, чтобы не бросалось в глаза, во что она одета. Сам Лютомер, красивый, нарядный и гордый, шагал впереди с самым уверенным и победным видом.

На луговине возле реки их и впрямь ждала уже целая толпа. Здесь был Святомер с сыновьями, старейшины, отроки. У ног его стоял целый короб с пожитками Семиславы, хотя ей предстояло провести в дороге всего-то день-два. Княгиня Чернава привела дочь, под белым шелковым покрывалом, как положено невесте, уезжающей из дома. Молинка стояла возле Ярко, и жених держал ее за руку. Поодаль топтался Хвалис со своими друзьями – Толигой, Неговитом, Глядовцем и Миловитом. У всех четверых вид был невеселый, а у Неговита даже злобный. Только глянув на него, Лютомер сообразил, кому принадлежала вся эта задумка.

– Мара его заешь! – пробормотал он, отводя от Хвалиса рассерженный взгляд. – Может, бросить его тут к лешим, на кой он мне в Ратиславле сдался?

– Что ты? – Лютава обернулась к нему.

– Ничего. Ждите здесь.

И Лютомер в одиночестве направился к вятичам.

– Здравствуй, княже, и домочадцам твоим поклон! – весело говорил он. – Вот и мы, прости, если ждать заставили. Все ли готово?

– Все готово. – Святомер кивнул. Он казался старше лет на десять, ибо почти не спал, но держался спокойно. – Вот твоя невеста, а там, в лодье, и приданое. Пожитки разные… За ней еще скотина, но ты же с собой стадо не повезешь – серебром отсыпал. Ну, выходи!

Он сделал знак, и Чернава подвела к нему Гордяну. Девушку было почти не видно из-под большого покрывала, оставлявшего на виду только новые черевьи с красивыми красными ремешками.

– Подожди, княже, дай я с сестрой попрощаюсь. – Лютомер повернулся к Молинке. – Иди ко мне, голубка моя.

Молинка, тревожно оглядываясь на Ярко, подошла. Вид у нее тоже был усталый и растерянный. На ее душе тяжким грузом лежали наведенные ночью чары, но она об этом не догадывалась, потому что вообще соображала очень плохо и едва осознавала, где находится и что делает.

Лютомер стоял рядом с Чернавой и Гордяной, и Молинка тоже подошла к ним. Лютомер обнял ее, прижал голову сестры к плечу, склонился, будто шептал ей на ухо какие-то слова прощания… и потянул за невидимую ниточку своей ночной ворожбы.

Когда он разомкнул объятия, перед ним стояла девушка, спрятанная под покрывалом невесты. Молинка оказалась рядом с Чернавой. А каждый, кто стоял поблизости, вздрогнул: у каждого осталось такое чувство, что он на миг заснул с открытыми глазами, выпал из действительности и что-то пропустил… Что? В памяти о ближайшем прошлом, о том, что было вот сей миг, у всех оказался маленький, но неприятный провал.

– Вручаю тебе дочь мою Гордемилу, чтобы стала она твоей женой! – заговорил Святомер, с усилием стряхнув мгновенную растерянность. Он взял руку той девушки, что пряталась под покрывалом, и передал Лютомеру. – Пусть благословит вас Лада, пусть даст вам Ярило столько сынков и дочек, сколько на небе звездочек, и пусть хранит очаг ваш Мать Макошь!

– Беру я девицу эту и обещаю оберегать, ни в чем не обижать. – Лютомер взял руку девушки и поклонился.

Настоящую свадьбу и введение новой жены в род можно было устроить только дома, в Ратиславле, возле родового очага – не случайно же невесту всегда привозят к жениху, а не наоборот. А этому жениху сначала предстояло вернуться в род самому, порвав связи с лесным братством.

Сделав знак бойникам, Лютомер повел девушку на лодью. Святомер бросился к жене, и Лютомер, обернувшись, замер.

– Ладушка моя, как же я стосковался, – быстро шептал князь Семиславе. – Прости меня, дурака, что в лес тебя отпустил к волкам этим. Что он – ничего… тебе не сделал? – Князь даже не хотел говорить вслух о том, что его тревожило. – А то я сейчас ребятам махну – вмиг его стрелами утыкают, и дружину его!

– Нет, нет! – испуганно шепнула Семислава. – Что ты, батюшка, меня погубишь! Он мой волос взял, над ним ворожил – теперь моя жизнь с его жизнью тем волосом связана. Если он умрет – и я в тот же миг умру! И сам не трогай, и людям не давай – иначе не увидишь меня больше!

– Ну, хорошо! – торопливо согласился испуганный Святомер, подозревавший нечто в этом роде. – Все как уговорено, так и будет. Прости меня, лебедь моя белая! Лучше бы я сам к нему в залог пошел!

– Отец, позволь, я в залог пойду! – словно услышав его, воскликнул Ярко. – Куда же ты жену с чужими людьми отпускаешь? Я пойду! Возьми меня лучше с собой, Вершиславич! – Он повернулся к угрянам. – Я – будущий князь гостиловский, где тебе лучше заложника найти? А и ты зятя не обидишь – вот и разойдемся мирно.

– Нет. – Лютомер, имевший свои причины не соглашаться на подобные замены, резко мотнул головой. – Как уговорились, так и будет. А если захочешь обмануть меня, княже, и жены своей не увидишь!

– Ладно, ладно, – буркнул тот, в душе которого гнев и досада из-за своего бессилия мешались с настоящим страхом за Семиславу. – Больно ты грозен, Велесов сын. На мою голову навязался, теперь не знаю, как избыть такое чудо!

Лютомер ждал, и Семислава, освободившись из объятий мужа, покорно пошла к лодьям.

Девушка с лицом Молинки осталась стоять возле Чернавы, растерянная и безучастная. Ярко обнял ее, понимая, как тяжело его невесте расставаться с родными, но она даже не глянула на него.

– Что ты, душа моя? – шепнул Ярко. – Все сладится, не тревожься. И тебе приданое пришлют, нам свадьбу справят, вокруг очага обведут, и нам детишек пожелают столько, сколько на небе звездочек!

– Да, – рассеянно отозвалась девушка. – Устала я что-то. В голове туман. Полежать бы мне…

Словно забыв о женихе, она двинулась прочь, но пошла не к Воротынцу, а к святилищу. Видимо, забыла, что живет уже не здесь, но никто не стал ее останавливать. Даже подозрительный Доброслав не думал, что угряне вернутся за ней теперь, и прятать ее за стенами городца больше не требовалось.

Уносимые течением, лодьи быстро удалялись от Воротынца. Среди мужчин виднелись три женщины – Лютава, Семислава, все в том же чужом сукмане на плечах, и девушка, спрятанная под покрывалом невесты. Лица ее никто не должен видеть теперь аж до самого свадебного обряда в Ратиславле.

Чернава проводила глазами лодьи, потом обернулась и посмотрела вслед девушке, которая брела в сторону святилища, иногда спотыкаясь и пошатываясь, но не сбиваясь с пути – словно во сне по привычной дороге. Ворожба угренского оборотня не прошла мимо внимания старшей волхвы: она ощутила, что Лютомер произвел какие-то действия и вмешал в происходящее чары, о которых у него с князем Святомером уговора не было. Но точное предчувствие удерживало ее от того, чтобы немедленно разоблачить обман. Кое в чем ее желания расходились с намерениями зятя – и действия оборотня служили, пожалуй, к ее пользе.

* * *

Воротынец давно скрылся за поворотом реки, солнце поднялось высоко, стало жарко.

– Не упарилась там? – Лютава подняла край белого покрывала и заглянула под него. – Вылазь, нечего уж прятаться. Пусть хоть ветерком тебя обдует.

– Сглазят, – напомнила Семислава.

– Эту – не сглазят! – уверенно возразила Лютава и сняла покрывало.

Перед Семиславой очутилась Гордяна – но какая-то не такая. В глазах рябило, когда княгиня смотрела на племянницу мужа, в воздухе вокруг нее дрожало и ходило марево ворожбы, но сама Семислава сейчас была не в том состоянии, чтобы разобраться, в чем тут дело.

– Покрывало ей ни к чему – ее от сглазу чужое лицо бережет! – Лютава усмехнулась. – Еще три дня ей так ходить.

Первый день пути прошел спокойно, и вечером угряне устроились на берегу ночевать. Лютомер предпочитал не связываться с гостеприимством чужих людей, да и теплое время года не гнало под крышу. Для женщин сделали шалаш из лапника, бойники и угренские вои разместились прямо на земле, завернувшись в сукманы и набросав в костры влажной травы, чтобы дымило и отгоняло комаров. После еды Лютомер положил руку на лоб Семиславы – и она тут же мягко опустилась на траву, ровно задышала во сне.

Подняв пленницу на руки, Лютомер сам уложил ее в шалаше и устроился рядом. Он знал, что ни один дозорный не позволит себе даже на миг задремать: все хорошо понимали опасность своего положения. Но все же Семиславу хотелось держать поближе к себе – сейчас эта молодая женщина была одним на всех щитом, заслонявшим угрян от нападения из темноты. Ее видимой покорности он не доверял, понимая, что белая лебедь не так проста. Чуть раньше или чуть позже она найдет способ вырваться из плена его чар – сама или с чьей-то помощью. Поэтому он заставлял ее спать как можно дольше, чтобы не дать времени думать. Но и пока она спала, ему приходилось дремать вполглаза и следить, куда направляется дух ее во сне. У Семиславы ведь тоже есть дух-покровитель, которого она может призвать на помощь.

Но как ни старался, Лютомер не мог уловить враждебного присутствия этого духа. Скорее ему мерещился чей-то взгляд из Нави, полный добродушной насмешки.

Почти в том же состоянии ему приходилось поддерживать и Молинку – но за сестрой следила Лютава. И возможностями, да и волей к свободе Молинка значительно уступала княгине вятичей, и Лютава справлялась с ней без труда. Конечно, со временем, когда наведенный облик спадет и сестра придет в себя, слез и упреков не избежать. Но хотя бы не сейчас, пока не миновала угроза погони. А пока Молинка тоже спала, забившись в дальний угол шалаша, и, наверное, видела во сне своего жениха. Еще не понимая, что разлучена с ним надолго, если не навсегда.

Лютава на четвереньках заползла в шалаш, окинула взглядом, выискивая себе местечко. Лютомер подвинулся, пропуская ее к себе за спину. Лютава повозилась, подтыкая овчину со всех сторон – сейчас было просто свежо, а к утру станет холодно.

– Хорошо тебе, – с завистью шепнула она. – Со всех сторон такими красотками обложился. Небось вспотеешь. А мы мерзни…

– А вам кто мешает? Или парней горячих мало? Иди, забейся к Хортиле под бочок, он только рад будет. И не он один.

– Да ну их…

– Я знаешь что подумал? – шепотом продолжал Лютомер. – Давай обратно менять их не будем. Ведь это Хвалис нас выдал, он хотел на нас вятичей навести, да что-то не взошло. А Негушка со своими ему помогает – вот пусть и идут в холопы все вместе.

– Да Святко их своими руками удавит, если жена не вернется.

– Я по ним плакать не стану. А лебедь с собой заберем.

– Понравилось тебе, видно, спать рядом с ней? – язвительно шепнула Лютава.

Она старалась не давать волю ревности, но видела множество разных сложностей, которые принесет этот выбор.

– Не без этого, – согласился Лютомер. – Правда, надо же и мне когда-нибудь в люди возвращаться, а то, вон, Хвалис решил, что я не приду никогда, и в князья нацелился сесть. А возвращаться – жениться надо. Где я лучше найду? Это же Лада настоящая.

– Да ты что, братец, не шутя хочешь ее за себя взять? – Лютава приподнялась и даже выпуталась из овчины, в которую с таким тщанием куталась, чтобы хотя бы сверху, сквозь густую тьму, заглянуть ему в лицо.

– Ну… Может, не сейчас еще…

– Ты хуже Молинки! – напустилась на него Лютава. – Она от любви последний ум потеряла, и ты туда же!

– Да погоди ты! – Лютомер сел, повернулся к ней и крепко схватил за руку, чтобы подчинить и заставить выслушать. – Я же не сейчас! Когда твой… Твоего…

Она его поняла: он хотел сказать, что когда дух-покровитель укажет ей мужа и они поневоле расстанутся. Он давно уже решил, что его женитьба состоится только после ее замужества – не раньше. Знакомство с Семиславой чуть не поколебало его решимость, но он сам понимал: в лесу белой лебеди не место, а уйти из леса, оставив там Лютаву, он не сможет.

– Ну, пусть в Ратиславле поживет пока, – продолжал он. – А там, как твой черный волк объявится…

– Да я не об этом! – шипела Лютава. – Ну, братец, нашел ты себе Ладу! Семь лет выбирал, так уж выбрал!

– А что, не нравится она тебе? Она вроде дева не злая. Полюбит меня – уживемся. А ведь все при ней – и красавица, и род какой, и волхва! А вдруг тебя далеко увезут – кто у нас после стрыйки Молигневы старшей будет? Обиляна?

– Да это же война с вятичами, и не через год, а сейчас! Святомер за нее зубами в горло вцепится – даже тебе! Сам видел: он аж трясется, как о ней думает, даже про хазар забыл! Если она на днях в Воротынце не объявится, он все свое войско, что на хазар приготовил, на Угру поведет! Вот чтоб мне провалиться! Нет, братец любезный! Если ты всей Угре погибели немедленной не желаешь, ты этого не сделаешь!

Лютомер молчал, признавая справедливость ее слов.

– Хотя эта, по-моему, тоже не прочь, – намекнула Лютава, которая все эти дни замечала в глазах Семиславы, устремленных на Лютомера, чувства, весьма далекие от ненависти.

– Она сейчас сама себя не помнит. Потом очнется, проклянет еще – так что и мне мало не покажется. Не могу же я ее всю жизнь под чарами держать. Как тот витязь, что всю жизнь от жены ее лебединые крылья прятал.

– Ну, что я тебя, уговаривать, что ли, буду? – пробормотала Лютава и вспомнила: – Как будто мне война со Святомером очень нужна! Сплю и вижу… Да и Хвалиса там оставлять глупо! Я бы тоже это сокровище век не видела, но если его Святке оставить – на Угру он пойдет в первых рядах! Тогда уж точно все выйдет, как он задумал: Святомер и тебя погубит, и род наш изведет, а его в Ратиславле князем посадит. И дочку ему свою отдаст, раз уж тебе не понадобилась. Нет уж, нам сейчас не время ладу петь! Нам бы до дома добраться и всех своих привезти. А о чужих потом будем думать. Когда с силами соберемся. Что там еще от смолян слышно? Может, пока мы тут по Оке гуляем, там уже княгиня Избрана Велеборовна на Угру за данью и войском приехала!

– Ладно, спи давай! – Лютомеру надоел этот разговор, от которого только становилось тяжелее на душе. – Хватит беды выдумывать. Нам их Недоля сама напрядет на кривое веретено – только успевай разматывать…

Семислава пошевелилась во сне и вдруг обняла его, прижалась лицом к плечу. Лютомера пробрало, и он глубоко вздохнул, пытаясь одолеть мучительное желание. Он твердил себе: ей снится, что она лежит дома и обнимает мужа, князя Святомера… И сам не верил.

Лютава долго не могла заснуть. Она и раньше понимала, что когда-нибудь у ее брата появится жена, но сейчас впервые увидела въяве женщину, которая могла очутиться на этом месте. И не могла отделаться от чувства – не ревности, а зависти. Семислава была замужем, и ничто пока не указывало, что она может когда-нибудь достаться Лютомеру, но она была достойна его, внушала ему влечение, и при этом между ними не стояла нерушимой стеной общая кровь.

А когда Лютава все-таки заснула, ей снилось, что она стала огромной, как земля, глубокой, как бездна. Она лежала на ложе из тьмы, укрытая тонким зеленым одеялом трав, а синее ночное небо склонялось над ней, сияя белым огнем звездных глаз. Он касался ее губ поцелуем, и от этого у нее возникало ощущение падения – она проваливалась глубже и глубже в черноту, где шумели реки Подземья, и их темные воды размывали и уносили последнюю память о том, что когда-то она была простой смертной женщиной…

Сильно вздрагивая, Лютава просыпалась. Не в первый раз она видела эти сны и давно уже научилась понимать: так нельзя. Поцелуи Лютомера открывали для них эту бездну. И если они не желают туда рухнуть, едва начав свой земной путь, им не следует преступать человеческие законы. Когда-нибудь любовь Велеса примет та, что от поцелуев его не закатится во тьму, а расцветет для новой жизни…

* * *

В Воротынце дни проходили в тягостном ожидании вестей. Войско волновалось – медлить с началом похода было больше нельзя, хазары не стоят на месте, да и припасы у людей не бесконечные. Но Святомер и слышать не хотел о том, чтобы уйти, не дождавшись возвращения жены. Ярко даже радовался задержке. Он каждый день навещал невесту, но прежней радости в этих встречах не находил. Молинку будто подменили: она едва узнавала его, и в глазах ее отражалось вместо прежней любви лишь мучительное недоумение.

– Да что же это такое, матушка моя! – восклицал Ярко. – Ведь сглазили ее! Испортил оборотень лесной, сестру не пожалел, лишь бы нам не досталась!

Чернава неизменно присутствовала при их свиданиях и ни на миг не оставляла Ярко с девушкой одного.

– Не испортил, – утешала его княгиня. – Это пройдет.

– Когда пройдет? Мне со дня на день в поход идти!

– Как из похода вернешься, она уж прежняя будет, – отвечала мать, подавляя вздох.

Ей было жаль сына, которого ожидает такое разочарование. Сама она поворожила еще в день отъезда угрян и легко выяснила, что именно угренский оборотень сделал с двумя девушками на берегу перед отплытием. Ничего мудреного – обычные чары под названием отвод глаз. Это настолько просто, что отводить глаза умеют многие, в основном женщины, даже не обученные ничему. Разве редкость, что страшненькая, но бойкая и веселая молодка умеет внушить всем мужикам вокруг, что она – красавица? И ведь верят. Оборотень же сделал очень похожую вещь – наложил на Гордяну облик Молинки, якобы оставшейся у вятичей, а на Молинку – облик Гордяни, якобы отданной ему в жены и уехавшей.

При столь запутанном положении дел Чернава не спешила расстаться с младшей дочерью – последней, что у нее осталась. Не так уж разумно отдавать ее одному из соперников в борьбе за угренский стол. А вдруг победит Хвалис или кто-то другой из братьев, а Лютомер погибнет – что тогда станет с Гордяной? Уж лучше дождаться, пока он хотя бы вернется в род и по обычаю займет свое место отцова наследника.

Но было и еще кое-что. Угренский оборотень увез с собой не племянницу и не дочь, а молодую жену Святомера. И как знать, захочет ли он ее вернуть мужу? Если с ним не будет невесты, решение оставить себе Семиславау придет к нему легче. Молинку Ярогневу, может быть, еще и отдадут зимой, здесь не все потеряно. Да если и не отдадут – девок на свете много, и потеря угренской княжны – не слишком высокая цена за избавление Чернавы от молодой соперницы…

Наступил четвертый день после отъезда угрян. С утра Ярко явился в святилище не один, а привел с собой Святомера. Парню хотелось, чтобы князь сам увидел, что происходит с угренской невестой.

Однако, войдя в избушку, никакой Молинки они там не обнаружили. На лавке под окном сидела Гордяна и смотрела по сторонам удивленным, но осмысленным взглядом.

– Боже Перуне! – Князь в изумлении хлопнул себя по бедрам и застыл на пороге, не давая Ярко пройти. – Ты откуда, голубка? Сбежала? Или жених назад прислал? С кем? Что стряслось? Жена моя где?

Гордяна по привычке встала и почтительно поклонилась, но на лице ее по-прежнему отражалось недоумение.

– Не знаю, батюшка, – пробормотала она, безотчетно проводя рукой по лицу. – Не знаю! Откуда мне возвращаться, если я никуда не ездила?

– Как – не ездила? – Святомеру показалось, что он сошел с ума. – А мне все приснилось, что ли?

Он обернулся и пропустил в избу Ярко, чтобы тот тоже посмотрел.

– Мне что – приснилось, будто мы девку за угренского Люта Вершиславича отдали? – в недоумении обратился князь к племяннику. – Три дня как отпустили с ним – а вот она сидит, красавица. Ма-ать! – во весь голос закричал он, призывая Чернаву. – Мать, где ты? Разъясни, что творится, морок меня морочит или что?

Ярко тем временем тоже вошел и в еще большем изумлении уставился на родную сестру.

– Ярко, братец! – Недоумевающая и встревоженная Гордяна подошла к нему и взяла за руку. – Что такое-то? Куда я ехать должна была? Я из дома все последнее время ни ногой! Какое замуж, куда отпустить? Какой Лют Вершиславич? Тот, что здесь был, за сестрами приезжал?

– Но ты же… – бормотал потрясенный Ярко и оглядывал пустую избу. – А она где?

– Кто? Матушка?

– М… Молинка! Невеста моя…

Гордяна села снова на лавку, сжала голову руками и застонала. Она не понимала совершенно ничего. Она помнила недавние события – приезд брата Доброслава с двумя дочерьми угренского князя, помнила, как эти две девушки жили здесь с ними, в этой самой избе. Потом была Купала… Потом мать вроде бы сказала ей, что ее решили выдать за Люта угренского, и даже провели обряды, отделяющие ее от рода и чуров…

А потом наступало что-то странное. Память тонула в омуте густого тумана, из которого временами выплывали отрывочные видения. Она находилась здесь, дома. Время будто остановилось, обещанный отъезд все никак не наступал, да она о нем и не помнила. И брат Ярко вроде приходил к ней, обнимал, спрашивал о чем-то… Но чего он хотел – Гордяна не понимала.

И вот теперь он удивлен, что она дома! Думает, что ее увез оборотень? Но он же приходил и видел ее здесь!

– Вот, полюбуйся! – Святомер снова шагнул через порог, теперь уже в сопровождении Чернавы. – Скажи, мать, кто тут с ума сошел? Что это за морок? Мы же деву Люту угренскому в жены отдали? Из дома проводили? А откуда она тут опять у тебя сидит? Или блазень блазнится? И угренская-то девка где?

– Ох, батюшка! – Чернава покачала головой. – Не морок тебя морочит и не блазень блазнится… теперь. Раньше морочили нас. Обманул нас всех оборотень, чаровными клюками одолел. Сестру свою он с собой увез, а мою дочку нам оставил. Глаза отвел, и мы на месте Гордяны Молинку видели, думали, что с нами осталась, а Молинку настоящую сами ему в лодью посадили – думали, Гордяну замуж отдаем. А теперь три дня прошло, чары рассеялись, морок спал. Вот так вот! – Волхва развела руками.

– Ее увезли! – вскрикнул Ярко и вцепился в волосы. – Увезли! А я-то…

– Вот ведь леший! – ошарашенно вымолвил Святомер, пока еще более изумленный, чем разгневанный.

Новость быстро разнеслась по Воротынцу и воинскому стану. Доброслав не помнил себя от гнева.

– Он нас обманул! Клятву нарушил! – кричал старший княжич, уже не думая о сдержанности. – Отец! Прикажи мне его догнать! Три дня прошло, еще успеем! Нельзя позволить – он нас, как щенков… Обманул! Сестру обещал свою нам отдать – увез! На Гордяне обещал жениться – обманул! Побрезговал! Две клятвы нарушил! Так и что ему третью нарушить – не вернет он нам Семиславу!

В голосе старшего сына звучали не только гнев и возмущение, но и боль, однако Святомер настолько встревожился, что ему было не до ревнивых подозрений. В самом деле – если Лютомер обманул их с сестрой и невестой, что ему стоит обмануть и с Семиславой? Хорошо зная, чего стоит его жена, Святомер не сомневался, что и сам оборотень от такой не отказался бы.

Как нарочно, в это время кто-то случайно нашел в березняке обрывки белого льна, в которых без труда опознали остатки сорочки увезенной княгини. На лоскутах потрясенный Святомер обнаружил следы крови. Неизвестно, какие именно картины он рисовал себе в это время, но лицо его, обычно добродушное, стало сейчас таким жестким и страшным, что даже собственные домочадцы в испуге попятились. Привычное дерганье глаза внушало жуть.

– Да подожди еще три дня, может, вернется! – утешали его сродники и воеводы. – Ведь сын-то Вершинин еще у нас! Заложников-то и мы имеем! Срок еще не прошел – может, приедет княгиня! Прилетит лебедь белая!

– Да что ему этот холопкин сын! – продолжал бушевать Доброслав. – Он от него избавиться только рад будет! Думаете, не знает, кто его выдал? Не догадался, при его-то хитрости? Да он одной шапкой двух зайцев накрыть хочет – и от холопкиного сына избавиться, и жену молодую взять! Едем за ними, батюшка! Нас по всем землям ославят, осмеют, что мы себя так провести дали! Хоть он оборотень и сын хоть Велеса, хоть лешего лысого!

– Велеса не трогай! – рявкнул волхв Остромысл. – Огневается – не такие еще беды нашлет!

Собрали старейшин. Обман был налицо – угренский оборотень не взял невесту, которую ему вручили, и не отдал Ярко свою сестру, которую обещал. Никаких надежд на помощь с Угры, которую обеспечивали бы эти союзы, не оставалось. Зато казалось весьма вероятным, что княгиню Семиславу похититель не вернет. А Хвалис? А что ему Хвалис? Хоть убей его, хоть в холопы возьми – Лютомеру же лучше, одним соперником меньше. У Доброслава чесались руки зарубить угрян, чтобы дать какой-то выход своей ярости, и удерживало его только то соображение, что этим он окажет ненавистному оборотню большую услугу.

Решили взять половину войска и ехать вдогонку. Воеводы отправились поднимать людей. Еще оставалась надежда настичь беглецов до того, как они попадут на Угру, – и уж теперь Доброслав был полон решимости не дать уйти живым никому из этого подлого племени, кроме разве женщин.

Ярко собрался первым. Выступить намеревались на заре следующего дня, но ему хотелось сидеть на пристани с ночи – так рвалось сердце вслед за похищенной невестой.

Но еще под вечер, когда сборы были в разгаре, на воеводский двор явился Благовец, один из воевод воронежского князя Будогостя.

– Здравствуй, княже! – говорил он, проходя во двор, где Святомер наблюдал за сборами дружины. – Смотрю, готов выступать! Ну, спасибо тебе! Поклон тебе от князя Будогостя, тестя твоего. Уж он ждет тебя с войском, не дождется, все готово, тебя одного и дожидаемся. Что, завтра и выступаем? Или еще кого надо обождать?

– Выступаю-то я выступаю, да только в другую сторону! – с досадой ответил Святомер. – С Угрой у меня нелады. Жену увезли, Будогостевну.

– Семушку! – Воевода Благовец, хорошо знавший дочь своего князя, вытаращил глаза. – Это кто ж осмелился?

Однако когда ему изложили все обстоятельства дела, он не согласился с тем, что поход на хазар надо откладывать.

– Ты как хочешь, Святомер, а Перун такого не позволит! – Благовец покачал головой. – Провели вас, конечно, обидно, но своя дева при себе осталась, чужих еще найдете. В поход идем – даст Перун милости, красных девок табунами будем гонять. А Будогостевна, может, еще и воротится.

– Может! Тебе хорошо говорить! Моя ведь жена, не твоя!

– Жена женой, а слово нарушать – это не по-княжески! – Благовец сурово сдвинул брови. – Князь Будогость бьется, кровь проливает, князь Воемир бьется! Войска собраны, копья изострены, луки напряжены, кони оседланы! И все твою жену одну будут дожидаться? Нет, Святомер, твоя воля, но если слово нарушишь, не будет тебе от князей ни веры, ни дружбы, ни прощения! Гудияр! Хоть ты свое слово скажи, воевода ты или не воевода?

– А жена моя как же?

– Ты без нее и воевать уже не можешь? Кто в поход собрался – ты или жена? Вот разобьем хазар – пойдешь за женой. И другие тебе князья тогда помогут. Не съедят же ее там. Такую женщину не обидят – волхва все-таки, княжеская дочь. Поживет на Угре немного, от нее не убудет.

– А бесчестье мое? – мрачно спросил Святомер. – Позволить, чтобы она там с оборотнем этим жила? А мне потом здесь оборотневых щенков качать?

– Чтобы тебе щенков не качать, она сама позаботится, ее учить не надо. А вот если перед князьями слово нарушишь, бесчестье тебе посильнее того будет. Кто свое слово не держит, тот пропащий человек и князем быть не достоин!

Вятичские воеводы молчали. Благовец был прав – не пойти в поход, нарушить ряд с другими князьями, не прикрыть от набега свою же собственную землю было невозможно. Возвращение похищенной княгини могло и подождать. Отправить Благовца назад одного означало поссориться и с воронежским, и с донским, и с полянским князем, а этого Святомер не мог себе позволить. Даже Доброслав, бледный, как березовая кора, молчал, не смея спорить.

Войска продолжали собираться, еще не зная толком, куда пойдут – на восход или на закат.

На заре Святомер вышел во двор и окинул небо взглядом, надеясь, что боги пошлют ему знак. Можно спросить волхвов – но что бы они ни сказали, идти на хазар надо.

С вышины раздался трубный крик. Святомер вскинул голову.

Из-за зеленых вершин леса вылетела белая лебедь и неспешно приближалась к городу, как живое белое облако на розовато-голубом рассветном небе. Подлетая, она сделала круг над луговиной, словно приветствуя Воротынец.

Святомер снял шапку. От громадного облегчения он даже ослабел, захотелось сесть прямо наземь, на глазах выступили слезы. На сердце стало легко, память о недавних сложностях и обидах растаяла, все тревоги показались смешными. Подумаешь, обманул! Главное – она вернулась. Живая, здоровая, раз летает, и вовремя. В самом главном угренский оборотень сдержал слово, а значит, наказание за прочие обманы может и подождать.

– Пойдем на хазар! – объявил дружине повеселевший Святомер. – Слово дали – надо держать, а не то всех вятичей ославят. А ты, сыне, не грусти! – Он ободряюще похлопал по плечу осунувшегося Ярко. – Из похода вернемся – пойдем на Угру, за твоей невестой. Будем сватать, а добром не отдадут – силой возьмем. Никуда она от нас не денется.

Ярко молчал. Он не мог спорить со старшим в роду, но хорошо понимал – до зимы еще очень долго и случиться может всякое. Особенно когда впереди ждет далекий и трудный хазарский поход…

Глава 9

Молинка вскрикнула во сне и дернулась; Лютава мгновенно проснулась, приподнялась, вцепилась в плечо сестры, быстрым взглядом окидывая темноту.

В воздухе реяло облако золотых искр.

– Вот он ты, негодник! – Лютава мигом вскочила, схватила сулицу, предусмотрительно положенную рядом на пол, и ловко метнула ее прямо в облако.

В истобке раздался короткий вскрик, облако искр, как живое, уклонилось от короткого копья, вытянулось и метнулось к окну. Заслонка оказалась отодвинута – а ведь с вечера ее закрывали и еще укладывали на косяке траву полынь и дедовник: все то, что служит оберегом от Летучего Змея.

Лютава мигом подобрала с пола сулицу и кинулась в погоню, рыча от ярости. Но огненное облако уже выскользнуло через окошко, в избе стало темно.

– Ох! – раздался с лежанки голос Любовиды. – Приходил опять, горе наше? Ушел? А меня такой сон сморил – хоть в било бей над ухом. Потом тебя услышала – проснулась. Доченька, ты как?

Лютава перевела дух и снова вздохнула в досаде, опираясь на сулицу. Вот уже третью ночь подряд она ночевала не на Острове, а в Ратиславле, в избе Любовиды. После возвращения из земли вятичей прошло уже с полмесяца, но Молинка так и не повеселела. Первые три дня после отъезда, пока над ней висел наведенный облик Гордяны, она провела как в полусне и плохо понимала, где находится и что с ней. Но вот чары растаяли, морок рассеялся, она пришла в себя и осознала, что случилось: она обручилась с княжичем Ярко, но брат и сестра все-таки увезли ее от жениха, увезли силой и обманом, чтобы вернуть домой.

Первые дни она плакала и не хотела с ними разговаривать, кляла обманщиков, погубивших ее счастье, грозила им гневом Лады. Но эти волки лишь смотрели на нее своими одинаковыми серыми узкими глазами и молчали. Они сделали то, что считали правильным. А до ее любви и тоски им не было дела. Лютава, правда, утешала ее, уверяла, что зимой сродники Святомера непременно приедут, и если отец посчитает этот брак подходящим, ее отдадут за Ярко и всего-то через полгодика она снова увидит своего ненаглядного жениха.

Но Молинку это все не утешало. Она была влюблена, весь мир без Ярко утратил краски, и сама себе она казалась пустой оболочкой – ее сердце, душа, жизнь остались на берегах Зуши. Даже если все сложится так удачно, как Лютава обещает, то ждать еще так долго! Когда ты влюблен, и два дня до новой встречи кажутся бесконечными, а полгода – это как целая жизнь и еще половина смерти после нее. Целое море черной пустоты, перейти которое не хватит сил. Этим двоим хорошо – когда они вместе, им больше никто на свете не нужен.

А если отец не согласится ее отдать? Ведь они все навыдумывали кучу каких-то сложностей – про хазар, про смолян, про дешнян! При чем здесь хазары и смоляне? Она ведь просто хотела быть счастливой с тем, кого указали ей Небесные Пряхи!

Ко времени возвращения домой Молинка немного взяла себя в руки. Возле устья Угры ночевали в Щедроводье, где большухой была двоюродная сестра бабы Темяны, а значит, жила родня; там Молинка уже молчала и не жаловалась, а ее истомленный вид приписывали усталости и волнению. В привычной обстановке новая любовь уже не казалась такой горячей и яркой, стала напоминать счастливый сон.

Вот они дома, ее обнимают мать и отец, братья и сестры, все рады и счастливы… Довольный князь хлопает Лютомера по плечу, целует Лютаву, благодарит старшего сына, и все Ратиславичи довольны: девушки возвращены, никаких обещаний вятичам не дадено, на хазар идти не надо!

Вершину и особенно, разумеется, Замилю очень тревожило то, что Хвалис не вернулся со всеми, а родичей волновала судьба Неговита, Домши, Толиги и Глядовца с сыном, которые все еще оставались в руках вятичей. Но Лютомер заверил, что и этих надо ждать обратно в ближайшие дни: он ведь честно выполнил уговор. Когда бойники в первый раз заночевали на берегах Оки, он сам разбудил Семиславу на белой заре, вывел из шалаша на поляну и снял чары.

Княгиня опомнилась, осмотрела себя, увидела вывернутую рубаху своего пленителя, в которой проходила все эти дни, и усмехнулась, дивясь собственному виду. Поистине сильны были чары, если молодая гостиловская княгиня, щеголиха, избалованная богатым и любящим мужем, не замечала, что ходит вроде травяного чучела, наряжаемого на праздники.

– Спасибо тебе, Вершиславич, что слово сдержал, не обидел меня. – Она посмотрела на Лютомера, и в глазах ее засиял прежний насмешливый блеск. Теперь даже нелепая чужая одежда не мешала ей выглядеть так, будто весь белый свет лежит у ее ног. – И рубаху свою подарил, не пожалел!

– Что же мне было делать, если перья свои лебединые ты по ветру растеряла? – Лютомер тоже усмехнулся, вспомнив, как она лежала на траве в груде обрывков. – А что до обид – твой муж и пасынки моих сестер не обидели, и я тебя невредимой мужу возвращаю. Пусть знает: хоть я и оборотень лесной, а слово свое держу. Или и ты думала, что у меня совести нет?

– Нет. – Семислава несколько смутилась и отвела глаза. – Не потому, что ты оборотень и волк лесной. Потому что ты Велес, и Велес – в тебе. Я знаю, как трудно тебе Лады лишиться. И хотел бы, да руки не пускают. Но от судьбы не уйдешь, что на небе делается, то и на земле отражается. Может, придет еще срок Велесу с Ладой повидаться.

– Велесу с Ладой – несомненно, – ответил Лютомер. – А мне с тобой?

Но Семислава на этот вопрос не ответила. Развязав полотенце, которое все эти дни служило ей вместо повоя, она расплела косы и тряхнула освобожденными прядями, волнистыми, как речные струи, вызволяя и принимая свою силу. Лютомер застыл, словно скованный этими шелковыми сетями, – Семислава вновь была собой, свободной лебедью в небе, способной очаровать даже его, того, кто недавно держал ее в плену своих чар.

– Возьми. – Усмехнувшись, она стянула Лютомерову рубаху и бросила в него. Он безотчетно поймал, не в силах ни оторвать глаз от этого зрелища, ни пошевелиться.

– Прощай, Вершиславич! – Обнаженная берегиня, окутанная волнами шелковых светлых волос, махнула ему рукой, и рука вдруг обернулась белым крылом.

Женщина повернулась в воздухе, словно сжалась в комок, а потом крупный белый лебедь расправил крылья и взмыл в утреннее небо. Сделал круг, крикнул, еще раз прощаясь, и умчался на полудень, держа путь над Зушей. Туда, где ее ждали люди, думающие, будто она принадлежит им.

Не помня себя, Лютомер провожал глазами птицу и сжимал в руках свою рубаху, на которой еще осталось тепло и запах ее тела. Он не мог не жалеть, что отпустил ее, но знал, что иначе поступить было нельзя.

Поэтому насчет возвращения любимого сына Лютомер успокаивал отца с чистой совестью. И Вершина, поверив ему, приказал готовить пир, чтобы после возвращения Хвалислава отпраздновать успешное дело и воздать честь всем, кто заслужил.

Лютава и Лютомер долго обсуждали между собой и со старшими из бойников, стоит ли попытаться открыть глаза Вершине и рассказать, как его любимый сын Хвалис чуть не погубил их всех.

– Предал он нас? Знамо дело, предал, иначе откуда бы Святомер вообще про нас узнал? – втолковывал им Лесога. – В воде разве что увидал! А мы-то, чай, не дурни, дозоры днем и ночью выставляли. Хоть чем тебе поклянусь – ни одна вятичская рожа к нашему стану и близко не подходила! Хвалис выдал, больше некому!

– А подите докажите! – возражал ему Чащоба. – Гулять он пошел, Хвалис, на девок посмотреть! Купала же! Или русалок испужался, побежал куда глаза глядят! Ведь были русалки!

– Мы и сами испужались! – пробормотал Дедила. – Да, Хортимка?

– Только мы не побежали никуда, – буркнул Хортомил, вспоминая, как в ту ночь вокруг их лесного стана ходили призрачным хороводом русалки, завлекали, манили к себе парней, почти весь год лишенных женского общества.

– Или, скажет, вятичи сами на них в лесу наткнулись, – продолжал доказывать Чащоба. – Взяли под белы руки, за спину заломили – и к князю волоком. Мы, скажет, молчали, а эти гады ползучие сами догадалися – раз тут один сын Вершины угренского, то и другие неподалеку! За девками следили? – Он ткнул рукой в сторону Лютавы. – Следили! А она куда пошла? К тебе, Лют!

– Никто не видел, как я пошла! – ответила Лютава, мельком подумав, что если бы кто-то видел тогда их встречу, то их накрыли бы еще на реке под развесистой старой ивой.

– Откуда ты знаешь?

– Берегиня Зуша Твердяту отвлекла, мной прикинулась, завертела, залюбила его чуть не до полусмерти. Где ему было за мной следить?

– Он там что, один был? Да там же народу… как на Купале! – по привычке сравнил старик Хортога и сам ухмыльнулся. – Ведь верно?

– Да кто угодно мог вас видеть, – подхватил Чащоба. – Так что отвертится Хвалис, ужом вывернется. Его небось Неговит за это время научил, чего отцу говорить. Такую кощуну сложил, что сам Хвалибог Соловей обзавидуется!

– Так что же? – Лютомер обвел глазами побратимов, сидевших, по случаю хорошей летней погоды, прямо на траве перед избушками Логова. – Молчать?

– Молчать, что брат кровный нас вятичам выдать хотел на погибель? – подхватила Лютава.

– Ну, скажете. – Хортомил пожал плечами. – А он вам поверит? Князь-то? Он Хвалиса любит. Вон как радовался, пока его в поход собирал! Если бы еще видоки нашлись. А с ним только кормилец, да Неговит, да Глядовец. Они все сами тем же дерьмом замазаны, будут молчать. Вы только с князем поссоритесь, и все.

Лютава и Лютомер молчали. Бойники были правы. Будучи уверены в предательстве Хвалислава, они не имели никаких доказательств, которым поверил бы князь. А значит, они только опозорятся в глазах всего рода, якобы пытаясь оклеветать сводного брата. А его, бедняжечку, и так всякий обидеть норовит!

– Ну его к лешему! – наконец Лютомер махнул рукой. – Пусть живет, плесень подколодная. Авось уму-разуму научился немного – хотел меня в землю закопать, да сам чуть туда не отправился. Будет знать, как со мной тягаться.

Хвалис и впрямь вернулся, отстав от бойников всего на несколько дней. Рассказывал он и его спутники точь-в-точь то самое, что от них и ожидали. Дескать, в лесу на них наскочили гуляющие вятичи, оттащили к князю, а там их опознал Доброслав и его отроки. О Лютомере и бойниках они, дескать, ни слова не говорили, притворились, будто приехали вести переговоры о возвращении сестер, а о бойниках Святомер каким-то образом узнал сам. Святкина жена рассказала, с неба увидав!

Все это говорилось на пиру, который князь и правда устроил. Лютомер и Лютава молча слушали рассказ сводного брата, и он даже был несколько разочарован, приготовившись отражать их попытки разоблачить его ложь. Наученный Галицей, он надеялся в ходе неизбежной ссоры настроить отца против Лютомера, в чем ему помогли бы и Неговит с Глядовцем, и Толига, пожалуй, тоже. Но не вышло, и он сидел как на иголках, не зная, чего от них теперь ждать.

На самом деле Хвалис возвращался от вятичей далеко не таким напуганным и неуверенным, как думали дети Велезоры. В главном обещания Галицы сбылись: на прощание Святомер заверил его в своей дружбе и даже намекнул, что зимой привезет ему в жены свою дочь – ту самую, от которой отказался Лютомер. А Доброслав весьма прозрачно давал понять, что если у Хвалиса появится новая возможность извести оборотня, то они, вятичи, всегда рады будут ему в этом помочь. В знак дружбы Доброслав даже преподнес ему хазарский пояс, усаженный серебряными бляшками, какой был у него самого и еще некоторых вятичских воевод. В этом поясе Хвалис теперь сидел на пирах в отчем доме, гордый, будто сам победил всех хазар и загнал за Хвалисское море. Пусть-ка этот волк лесной добудет себе что-то похожее!

Чувствуя за спиной силу, Хвалис без страха смотрел в волчьи глаза Лютомера и его сестры. Он ясно понимал, что они все знают и не собираются его прощать, но они молчали, и это уже была его победа. Меньшая, чем он надеялся, но победа. Тем более что после возвращения из похода в Ратиславле его стали уважать больше, признав в нем наконец мужчину. Еще бы жениться на хорошей знатной невесте с сильной уважаемой родней – и можно вступить в открытую схватку с оборотнем, который, не имея жены, не числясь среди взрослых мужчин и вообще членов рода, был как бы и не сын Вершине вовсе.

Кроме наблюдений за Хвалисом у Лютавы нашлись на пиру и другие дела.

– Ярко мне снился сегодня, – шепотом рассказывала ей Молинка. – Будто приходит он ко мне, красивый такой, кудри золотом горят, в глазах огонь. Будто обнимает он меня, целует, говорит: лада моя, не грусти, скоро буду я с тобой!

Сначала Лютава не нашла тут никаких поводов для тревоги: чудное ли дело, когда влюбленной девушке снится жених? Но сны эти повторялись ночь за ночью и не шли Молинке на пользу. Бледная, без румянца на щеках, с темными тенями возле глаз, она худела и дурнела день ото дня все заметнее.

– Береги дочь твою, матушка! – как-то сказала Любовиде Галица. – Давеча вышла я ночью по нужде да и видела – прилетел змей огненный, над крышей твоей искрами рассыпался да и пропал. Не к тебе же летал, не к меньшим твоим, а видно, к старшей. Тоскует о женихе, вот змей ее и выследил!

Как ни мало Любовида уважала Галицу, сейчас приходилось признать, что пронырливая челядинка права. Судя по словам Молинки, к ней приходил молодой парень, точь-в-точь похожий на Ярко, но с золотыми кудрями, с огнем в глазах, и именно после его ласк она просыпалась, разбитая и обессиленная. Любовида пробовала сама проследить за незваным гостем, но каждую ночь на нее нападал такой вязкий и глубокий сон, что побороть его не удавалось.

Позвали Лютаву.

– Ты за ней в вятичах не уследила, теперь сделай что-нибудь, – сказала хозяйка и тут же принялась просить: – Помоги, доченька! Прогони ты этого гада, а то ведь потеряем Молинку! Уж тогда лучше бы ей там, у вятичей, замуж пойти – все бы живая была да еще счастливая!

Любовида понимала, насколько нежелательны для угрян сейчас брачные связи с вятичами, но материнская любовь одолевала – всей душой жалея дочь, она сама уже готова была просить мужа отпустить Молинку за Ярогнева.

И Лютава, вооружившись сулицей, перебралась жить в Ратиславль, в просторную избу Любовиды. Два ее сына, семнадцати и пятнадцати лет, сейчас пребывали в стае, а три дочери – Молинка и еще две младшие – жили при матери.

Легкое копье Лютавы было не игрушкой: она очень неплохо умела с ним обращаться. Под руководством Хортогостя она еще в отрочестве выучилась ловко и метко бросать его в цель, и хотя воевать ей приходилось пока только на тайных тропах Нави, против живого врага сулица послужила бы не хуже.

Молинку уложили между двумя сестрами, Лютава устроилась на краю лежанки, положив сулицу на пол так, чтобы легко могла схватить. Она намеревалась сторожить до рассвета, но когда приблизилась полночь, сразу поняла, о чем говорила Любовида: неодолимая истома сковала все тело. Сознание плыло, потяжелевшие веки опускались сами собой. Сон был наведенным, она отчетливо видела это, но у нее не хватало сил его сбросить. И чары исходили не от человека, а от какого-то иного, более сильного существа. Так же Семислава не могла одолеть чар, которые накладывал на нее сын Велеса, – сковывая по рукам и ногам, не давая развернуться ее собственным способностям…

– Не спи! – вдруг гулко произнес внутри ее сознания знакомый низкий голос.

Где-то рядом распахнулась пропасть: Лютаву облил мгновенный ужас, что-то огромное, черное надвинулось на нее, грозя поглотить. Но эта же чернота была источником новых, свежих сил. К ней на помощь пришел дух-покровитель: она не могла даже сама позвать его, но он пришел без зова, чувствуя, что ей нужна подмога.

– Проснись! Вставай! – низким голосом рокотала чернота. – Проснись, Лютая Волчица, враг твой близко!

Встряхнувшись, Лютава сбросила вязкие чары наведенного сна, и они рассыпались, как насквозь прогнившая ткань. Она соскочила с лежанки, одновременно хватая с пола сулицу. И увидела.

Сквозь кровлю избы просачивалось облако пламенеющих искр. Казалось, идет огненный дождь, и Лютава невольно отпрянула, чтобы не обжечься. А искры собрались тесной стаей и вдруг слились в человеческую фигуру.

Лютава даже оторопела, хотя ждала чего-то подобного. Перед ней стоял княжич Ярогнев! Она хорошо помнила эту статную фигуру, лицо с правильными чертами, мягкую ложбинку на подбородке, большие ясные глаза, кудри, красиво обрамляющие прямоугольный лоб… Вот только кудри имели цвет пламени и в глазах вместо небесной голубизны горел тот же огонь. Парень был обнажен, а в чертах красивого лица жило немного дикое, хищное и притом веселое выражение. У того Ярко, что на Зуше, она никогда не замечала подобного. От этого все лицо ночного гостя стало жестким, и его красота не прельщала, не обманывала – это было очень опасное существо.

– О, думал одну забаву найти, а вас тут две, – негромко произнес гость, и в его голосе послышался далекий отзвук небесного грома.

В душноватой полуземлянке повеяло свежим запахом грозы, от фигуры подложного Ярко исходили волны силы – горячей, неукротимой, вольной, способной поднять в вышину или с одного удара вбить в землю. Он посмотрел на Лютаву и обворожительно улыбнулся – и даже в улыбке его было нечто жесткое и хищное, отчего вся его нечеловеческая природа проступила еще яснее.

– Ты мне не нужна сейчас, красавица, в другой раз к тебе приду, коли пожелаешь. А пока место мне освободи. Нечего девице рядом с ладой моей лежать.

– Нет тебе здесь лежанья, Змей Летучий! – гневно ответила Лютава. Справившись с первым изумлением, она рассердилась и была готова к бою. – Уходи, пока цел!

Змей засмеялся, глядя на сулицу в ее руке, приготовленную для удара.

– Вот ты какая! Волчица Лютая, по следу идущая! Что же ты такая злая? Все равно я свое возьму, сколько мне ни грози! Лада моя по мне тоскует, слезы льет, на свет белый не глядит, людей сторонится! Я один ей отрада, а без меня не будет ей радости ни днем при солнце, ни ночью при месяце. Не губи сестру, пропусти меня!

– Без тебя обойдемся! У нее есть жених, зимой замуж пойдет. Не нужен ты ей. Уходи!

– Пропусти меня, Волчица! – стал просить Змей, медленно приближаясь к ней. Его мягкие, плавные движения завораживали, он словно перетекал по воздуху, но Лютава настороженно следила за его движениями, готовая в любой миг отразить выпад. – А я тебе отплачу. То, что хочешь знать, открою. Ведь ты сама замуж не идешь, судьбу свою ждешь. Хочешь, научу, где ее найти?

Лютава на миг растерялась. Она знала, что Змею Летучему нельзя верить, да и не могла она отдать ему сестру даже в обмен на самые сокровенные и важные тайны. Но само то, что стоящее перед ней существо знает тайну ее собственной судьбы, так потрясло ее, что она не нашлась с ответом.

А лицо Змея начало меняться: черты словно размягчились, «поплыли», готовясь стать другими… Змей Летучий с легкостью принимает тот облик, который хранит в сердце и желает увидеть стоящая перед ним женщина. К Молинке он являлся в облике Ярко, а ради Лютавы готов был стать… Кем?

Она не успела этого узнать. Сгусток темноты прыгнул из угла на Змея. Змей вскрикнул и отшатнулся, изогнулся, как не смогло бы ни одно живое существо, избегая пасти тьмы. В темноте мелькнули белые искры зубов, багряный огонь глаз – на миг Лютаве померещился огромный волк, черный, как грозовая туча, полный мощи Нави.

Он снова прыгнул, Змей отпрянул, извиваясь, его огненные кудри встали дыбом, руки обратились в крылья, а нижняя половина тела вдруг сделалась змеиным хвостом, одетым блестящей золотистой чешуей. Взмыв под самую кровлю, Змей рассыпался роем огненных искр, а искры, словно стая мелких горящих мошек, вылетели в окно.

В избе снова воцарилась темнота. Черный волк исчез, гулкая пропасть разом захлопнулась.

Лютава опустилась на лежанку: ее не держали ноги, внутри была холодная пустота. Так всегда бывает: Навь и его обитатели входят в тебя, наполняют нечеловеческой силой, дают возможность свернуть горы – а потом уходят, унося и свою силу, и твою собственную в качестве уплаты за помощь.

Но и сегодня, как во все другие дни, эта плата не казалась Лютаве слишком высокой. Земля исполнена неисчерпаемой мощи и щедро делится со своими детьми: уже скоро ей станет легче, зато без помощи своего духа-покровителя она не сумела бы прогнать Змея Летучего. Того гляди сама стала бы его жертвой вслед за Молинкой.

И Змей Летучий так легко не отстанет. Для этого сама Молинка должна была преодолеть свою тоску, забыть Ярко или хотя бы спокойно и терпеливо, без слез и жалоб, ждать встречи с ним. А сейчас ее душа представляла собой один призыв, крик, на который Змей Летучий не мог не откликнуться, ибо такова его природа. Он летит на женскую жажду любви, как мотылек на огонь или голодный хищник на запах крови.

И следующие ночи Лютава проводила рядом с Молинкой. Змей Летучий больше не показывался ей в человеческом облике, прилетал роем огненных искр, но ей удавалось прогнать его – за ней стояла сила черного волка Нави. Но не может же это продолжаться вечно! Молинка все худела и дурнела, румянец сошел; она почти не показывалась из дома, и в Ратиславле уже стали поговаривать, будто в земле вятичей ее сглазили. Лютава, ночами сторожа сестру, не высыпалась и тоже изо дня в день ощущала возрастающую усталость. От этого она стала злой и раздражительной и в ответ на расспросы сродников огрызалась.

После третьей встречи с ночным гостем она пошла просить помощи у Лютомера.

– Изведет он и ее, и меня, – сказала она. – Попробуй ты, братец! Не буду же я до зимы у них ночевать с сулицей в обнимку!

– Да уж придется! – Лютомер сочувственно погладил ее по голове. – Уж не мой ли это младшенький, думаю?

В Ратиславле нарастали тревога и беспокойство. Уже настал жаркий месяц червень, солнце палило день за днем, с голубого неба на землю лился жар, и ни тень леса, ни полутьма изб не спасали от него. Зной грозил спалить посевы и оставить всех угрян без урожая. Был нужен дождь, но напрасно люди высматривали в небе дожденосные облака.

– Это все он, злодей наш! – говорила бабка Темяна. – Змей к нам летает, пламя небесное носит, жаром палит. Будет летать – сгорим все. Надо гнать его да дождя у богов просить.

В святилище что ни день являлись старейшины окрестных родов все с тем же вопросом: когда будет дождь, а если не будет, то не пора ли о нем попросить? По всей волости люди толковали, что-де боги огневались на Лютомера, который нарушил слово и обманул вятичей, принимавших его в гостях; болтали, что Лада наказывает за то, что Молинку силой и обманом разлучили с женихом, которого ей назначили Рожаницы. И раз уж Змей Летучий повадился к девушке, а из-за этого засуха грозит полям, то самое лучшее – это отослать девушку прочь из Ратиславля, подальше, чтобы гнев небес ушел вместе с ней. Любовида возмущалась и однажды даже чуть не побила вальком бабу Себожиху из Коростеличей, которая у реки, куда все ходили по воду, разводила такие речи. Молинка плакала от отчаяния – мало того, что ее разлучили с женихом, так ее теперь еще хотят изгнать из рода, будто она в чем-то виновата!

Лютава не сомневалась, что эти слухи распускают их враги – то ли Неговит с родичами, то ли Галица. На них с Лютомером, стоило им показаться в Ратиславле, сродники посматривали косо или укоряли вслух – уже не помня, что сами менее месяца назад хвалили за ловкость, с которой их избавили от необходимости идти воевать хазар.

– Это все Галица, змеища! – возмущалась Лютава. – Потому ее Замиля и работой не загружает, чтоб ходила по весям, языком трепала! Поймаю за этим делом – задушу!

Больше так продолжаться не могло. Однажды под вечер Лютомер явился в Ратиславль. Когда домочадцы Любовиды улеглись, уселся прямо на полу напротив лежанки, где спали Молинка, Премила и Лютава.

Стояла тишина, было душно, и даже в отверстие окошка с отодвинутой заслонкой не проникало ни единого дуновения свежего воздуха. Во всех жилищах Ратиславля люди, томимые гнетущей духотой, ворочались, не в силах заснуть, пили воду, утирали пот.

Наступало самое глухое время – то самое, когда являлся Змей Летучий. Лютава изо всех сил боролась с дремотой, сжимая свою сулицу.

Лютомер молча сидел в углу. Иногда он помахивал рукой возле себя, будто отгоняя мошек – стряхивал петли наведенной дремы. Этим чарам не хватало мощи, чтобы подчинить сына Велеса, как подчиняли они женщин.

И вот под кровлей мелькнули первые огненные искры. Вот они собрались в облако, из уплотнившегося облака соткалась человеческая фигура… Верхней половиной тела – человек с лицом княжича Ярко, а нижней – пестрый уж с золотистой чешуей, Змей Летучий завис под кровлей, не торопясь спускаться. Он не мог не заметить Лютомера, как нельзя зрячему не заметить огонь в темном доме.

– Будь цел, младший брат! – спокойно приветствовал Змея Лютомер и приглашающе махнул рукой. – Не виси там, как дым печной, садись. Побеседуем.

– И ты будь цел! Вот где повидаться привелось! – Змей Летучий усмехнулся, и от зубов его посыпались искры. – Ну, коли старший брат приглашает, как же не присесть? – Он неслышно снизился и устроился на полу, свернув кольцом свой змеиный хвост. – Зачем поджидаешь? Или соскучился?

– Затем, братец любезный, что ты рода не чтишь, родичей обижаешь. Знаешь ведь, что эта девица – моя сестра?

– Зачем напраслину возводишь, братец любезный? Тебе она по человеческому роду сест)ра, ты мне – по божественной отцовской крови брат: какая же она мне родня? Какая же роду моему обида? Нет, братец! – Змей Летучий рассмеялся, и в его смехе слышался то змеиный шип, то далекие раскаты грома. – Эта девица – моя добыча. Сама зовет меня, сама своей тоской меня кормит. И ты не мешай. Я же тебе оленей в лесу… или лебедей белых в небе ловить не мешаю!

– Найди себе другую девицу. Мало ли их на белом свете?

– Девиц-то много, но больно уж мне эта по сердцу пришлась!

– Уморишь ведь ее!

– Ее краса по капле на Ту Сторону перетекает, здесь убавляется, там прибавляется. Как вся перейдет, так и сама девица на Той Стороне окажется. Тут-то уж навсегда моя будет.

– Нет, братец любезный. – Лютомер покачал головой. – Не отдам я тебе сестру на Ту Сторону, она роду здесь нужна. Уходи и дорогу к ней забудь. Иначе со мной тебе тягаться придется.

Он встал и медленно выпрямился во весь рост. Змей тоже поднялся, зависнув в воздухе и едва касаясь пола кончиком хвоста. Этот кончик беспокойно подергивался, на красивом лице ночного оборотня проступило злобное, хищное выражение. По оскаленным зубам пробежало пламя.

– Смотри, брат, – по-змеиному прошипел он. – Не пожалей потом!

– Уходи, – повторил Лютомер. – Нет тебе сюда дороги.

Змей Летучий, не ответив, взмыл и рассыпался на тучу пламенных искр. Искры быстро вытянулись сквозь кровлю, снова стало темно.

Лютомер смотрел вверх, словно продолжал сквозь крышу наблюдать за полетом своего брата-оборотня, младшего из трех сыновей Велеса. Тот не мог ослушаться старшего брата, как сам Лютомер был бы вынужден уступить Черному Ворону, если бы их пути пересеклись. Но Змей – горяч и мстителен. От него можно ожидать такого зла, что, может быть, и впрямь было легче отдать Молинку, раз уж она так ему приглянулась.

* * *

На пару следующих ночей Лютава еще оставалась с Молинкой, но Змей Летучий их больше не тревожил. Зато солнце жгло землю по-прежнему яростно, всходы вяли, отчаянно нуждаясь во влаге. И старшая жрица Молигнева решила просить дождя, пока зной не погубил все надежды на будущий урожай.

С самого утра все женщины княжеской семьи, за исключением разве что Замили, собирались во дворе. Вышла и Молинка – уже немного посвежевшая, со слабым румянцем на щеках. Перед избушками дожидались младшие дочери и племянницы Вершины.

– Русавка, ты идешь? – крикнула Ветлица в окошко избы, где еле-еле продрала глаза вторая из дочерей Молигневы. – Солнце ждать не будет! Все прихорашиваешься? Не старайся, все равно женихов сегодня не будет, никто тебя не увидит!

– А нам женихи ваши не нужны! – заявила Золотава. – Это вы, колоды старые, волнуетесь, а мы с Премилкой еще кагана хазарского подождать можем. Правда, Премилка?

Золотаве исполнилось всего одиннадцать лет, разговоры о женихах и прочем таком ее еще не волновали. Да и о чем им волноваться? Высокая для своих лет, тоненькая и гибкая девочка, со светлыми золотистыми волосами и голубыми глазами, обещала вырасти красивой, а тринадцатилетняя Премила во всем походила на Молинку, у которой от женихов не было отбоя. Метлой не отмашешься, как говорила Богониха.

Самой Ветлице не так повезло с красотой, но при своей бойкости она не терялась перед сестрами и нравилась парням. Сейчас ей сравнялось всего четырнадцать лет, но наверняка уже не один жених с нетерпением дожидался, когда пойдет три года с тех пор, как она впрыгнула в поневу, и можно будет к ней свататься.

– Вот уж кого нам не надо, так это кагана хазарского, – заметила Молинка.

После купальских событий в Ратиславле любили поболтать о хазарах, но Молинка вспоминала о них с содроганием. Пусть ей так ни одного хазарина и не пришлось повидать – у нее не шло из ума, что сейчас, когда они тут собираются рвать цветочки и вить веночки, ее Ярко бьется с хазарами на Дону и может погибнуть! Настоящий Ярко, а не тот, с огнем на зубах, что являлся к ней пылающими искрами с крыши…

– У батюшки, вон, три жены в доме, и то, бывает, ругаются, – заметила Лютава. – А у кагана знаешь сколько жен! Двадцать пять! Нам в Воротынце Гордяна рассказывала. Хазары дань берут с двадцати пяти племен и от каждого племени требуют кагану в жены княжескую дочь.

– И у вятичей требуют? – спросила любопытная Ветлица.

– У вятичей пока нет, а у поборичей и лебедян требовали. Семислава рассказала, это было, когда ее дед князем сидел. Приехали к поборическому князю люди от хазарского кагана, всякие беки и тарханы, стали требовать ему в жены дочь княжескую. А иначе, говорят, всю землю огнем пройдем, людей в полон уведем. А княжна совсем за кагана не хотела, у нее жених уже был. А он, как узнал про такую беду, забрал ее уводом. Князь смотрит – дочь-то пропала, что делать? Взяли девку из веси, тайком приняли ее в род, именем беглой дочери нарекли – и отдали. Вот, дескать, дочь моя перед богами.

– Да ну, вранье все это! – Ветлица не поверила. – Вам там басни сказывают, а вы уши развесили. А ну как узнают? Торговые же люди ездят, у нас, вон, даже Неговит на Дону был. Приедут, увидят, что княжна не та, вот и будет им огонь и полон!

– Да где Дон и где хазары!

– Где?

– Ну… далеко, в общем. Они где-то на Юлге-реке живут. Туда так просто не доедешь. Да и жен кагановых не видит никто! У хазар и самого кагана никому нельзя видеть, он там вроде бога почитается! Его народу показывают один раз в год на самый большой праздник, а в другое время к нему только воевода вхож, если что важное обговорить надо, и то между двух костров к нему идет! А ты говоришь – видели. Да кто же их пустит туда, купцов, да еще иноземцев?

– Ну, у него там и ор стоит! – фыркнула Премила.

– А главное, не приведи Макошь до такого дожить, что и вятичских князей дочери у кагана в женах окажутся! – вздохнула Лютава. – Если дочь княжескую отдадут, значит, себя данниками признают. А от них и до нас уже рукой подать.

– А что? К нам кто-то еще сватается? – На пороге землянки наконец-то появилась Русавка, потягиваясь так, что рубаха чуть не рвалась под напором пышной груди.

У многих дверей уже стояли женщины и девушки. Перед двором, где обитали многочисленные домочадцы Неговита, толпившиеся женщины рассматривали наряды его жены и дочери, Хорсавки. Неговит и в последней, не слишком удачной поездке своего не упустил – ухитрился каким-то образом раздобыть два куска шелка, которым теперь отделали навершник для жены и вздевалку для дочери.

Собравшись вместе, женщины и девушки Ратиславля отправились к луговине. Позади всех с явной неохотой плелась Амира, дочь Замили. Ратиславль уже пробудился: скотину выгнали, отроки носили воду, старухи разводили огонь в летних печках под навесом, принимались за стряпню. Несмотря на ранний час, уже становилось жарко, и Молинка обмахивалась ладошкой и дула себе за ворот рубахи. Женщины и взрослые девушки завернули подолы понев, заправив за пояс, чтобы снизу было полегче.

С конца длинного пригорка открывался широкий вид на зеленую луговину, за которой блестела под солнцем петля реки. С высоты казалось, что ослепительно-белые облака над рекой – совсем низко, что можно достать их рукой, если пройти еще немного вперед. Говорят, что в такие утра берегини и Рожаницы моют рубашки в небесной синеве и вешают на радугу сушиться. Казалось, что и сами девушки идут, как богини, по небесным лугам, и солнце, в облике золотого коня, пасется у той реки…

На опушке рощи за луговиной бросались в глаза движущиеся белые пятна – это девушки из ближних весей, вставшие пораньше, собирали по росе цветы и травы для венков и уборов.

К полудню женщины и девушки из Ратиславля и окрестностей сошлись к реке с охапками трав и цветов. Молигневу укутали в зелень, огромный венок возвышался у нее на голове, так что женщина походила на живой куст. Вслед за ней вышли княжеские дочери, тоже все одетые в травы и цветы. У девушек волосы были распущены, украшены венками и зеленью. Каждая несла цветы и ком земли с ростками ржаных и пшеничных полей – тех самых, которые сейчас так нуждались в дожде.

Увидев их, собравшиеся дружно закричали, приветствуя ту, что сейчас олицетворяла для них саму Макошь, мать сыру землю в летнем зеленом уборе.

– Пойдем мы реку дождя просить, богов и богинь славить! – провозгласила Молигнева. – Все ли здесь наши?

– Все! – откликнулись женщины и девушки.

– А нет ли здесь кого чужого?

– Нет!

– А кто будет сторожить?

– Я буду! – отозвалась Лютава.

Ей для нынешнего случая пришлось надеть накидку из волчьей шкуры мехом наружу, и она завидовала прочим, одетым в сорочки или в одни цветы. В обеих руках она держала по сулице. На поясе звенели обереги в виде маленьких железных челюстей и ножичков. При таких обрядах ее задача состояла в том, чтобы охранять участниц и место от осквернения, не подпуская близко тех, чей взгляд мог испортить священнодействие, а присутствие – оскорбить богинь. При проведении женских обрядов этими врагами считались мужчины.

– Кого себе в помощь возьмешь? – спросила ее Молигнева.

– Возьму… – Лютава показательно закрыла глаза, покрутилась немного на месте, потом вдруг резко ткнула наугад: – Ее!

Раздалось несколько выкриков: рука «волчицы» указывала на Амиру.

– Смотри, сестра, сторожи хорошенько! – Подойдя, Лютава вручила сводной сестре сулицу. – Чтобы не видел нас ни куд придорожный, ни бурый медведь, ни черен чуж человек! А завидишь кого – кричи во всю мочь!

Впереди Молигнева, Обиляна и Любовида, как самые знатные женщины угрянского племени, потом все остальные двинулись к реке. Последними шли Лютава и Амира. Молигнева запела, и вся толпа подхватила за ней:

Ложилась я спать ночкой темною — Темным-темно! Вставала я в красную зарю утреннюю — Светлым-светло! Умывалась я водой ключевой, Утиралась белым платом, Белым платом, узорчатым! Шла я из дверей в двери, Из ворот в ворота, Шла путем-дорогою, Сухим сухопутьем! Пришла я во чисто поле, На быструю реку!

Распевая, угрянки двигалась, обходя луговину и рощу, к низкому берегу реки. Здесь, на широкой отмели, от Ратиславля отгороженной лесом, издавна проводились женские обряды, для которых требовалась вода.

Когда показалась река, Далянка вышла вперед, держа огромную охапку цветов, перевязанную белым вышитым полотенцем, и запела:

На море на окияне, на острове на Буяне, Есть бел-горюч камень, А в камне том скрыта сила могучая, Никем не виданная, Никем не знаемая, Никем не считанная. За камнем сидит Мать-Вода, В медном городе, в железном тереме, В неволе заключенная, В семьдесят семь цепей закованная, За семьдесят семь дверей запертая!

Женщины повторяли за ней, и каждой казалось, что сила заклятия, повторенного без малого сотней голосов, поднимает дух от земли и несет в небесные луга, где живет Перун, где хранятся, оберегаемые предками, запасы небесной воды, о которой они просят.

Ты, Перун-отец, встань, пробудись, Умывайся ледяной росой, Утирайся белым облаком, Облекайся, наряжайся частыми звездами! Возьми двенадцать ключей, Отомкни двенадцать замков, Отвали двенадцать камней! —

призывала Далянка, встав над берегом, и женщины вместе с ней кланялись воде.

Ты, Перун-отец, встань, пробудись! Умывайся ледяной росой, Утирайся белым облаком, Облекайся, наряжайся частыми звездами! Возьми золотое копье, Ударь в тучу темную, в тучу каменную, В огненную и пламенную, Пролей часта дождичка!

Далянка первой ступила в воду, за ней потянулись остальные. Она и Молигнева зашли уже по плечи, и травы, в которые они были одеты, плыли рядом с ними. Но женщин было так много, а последние могли зайти едва по колено, и в поисках свободного места толпа растянулась по берегу, сколько позволяли ивы и заросли камыша. И все усердно брызгали водой друг на друга: плеск заглушал слова заклинания, и все кричали наперебой, стараясь, чтобы божества непременно их услышали:

– Пришли нам часта дождичка!

– На сине море не вырони!

– На лес дремучий не вылей!

– На ветре не посуши, на солнце не попали!

– А пролей дождичек над нивой широкой, на рожь, на пшеницу, на горох, на просо, на овес!

Далянка развязала полотенце, выпустила из рук свою охапку цветов, те поплыли вниз по течению. Девушки побежал следом, подгоняя цветы. Вся река закипела: женщины вовсю плескали водой друг на друга, кричали: «Как на тебя льется, так чтоб дождем на землю лилось!» – и яростнее всего десятки рук плескали на Молигневу, потому что именно она сейчас была богиней-землей, которой требовался дождь.

Почти вся река до поворота наполнилась движением, визгом и плеском. Молодые девушки носились друг за другом, падали, били по воде, кричали, и вся река казалась зеленой от плывущих трав и цветов. Растущие по берегам деревья, отраженные в воде, тоже, казалось, плыли. И возможно, сама веселая берегиня Угрянка, выйдя из своих глубин, незримо резвилась вместе с земными женщинами.

Лютава и Амира во всем этом буйстве не принимали участия: стоя на берегу по сторонам поляны, они оглядывали опушку леса и противоположный берег, высматривая, нет ли там кого. Иногда поглядывая на женщин в реке – а то еще девчонки, заигравшись, и впрямь кого-нибудь утопят, – Лютава осматривала берега и опушку рощи. Что-то ей не нравилось. За шумом, который стоял на реке, за гулом самого березняка ничего не удавалось услышать, а в мелькании зеленых ветвей под ветром Лютава не различала ничего подозрительного, но настороженное чутье улавливало присутствие чужого.

На Амиру в этом деле надежда была плохая: любая девчонка с лесной заимки принесла бы не меньше пользы, чем княжеская дочь от чужой, иноплеменной женщины, которая за двадцать лет среди угрян так и не стала для них своей. Держа свою сулицу, как простую палку, смуглянка больше глазела на беснующихся в реке женщин и, наверное, хотела присоединиться к ним – было жарко. Только иногда, вспомнив о своих обязанностях, она бросала невнимательный взгляд на тропу. Поэтому Лютава старалась не упускать из виду и дальнюю сторону поляны.

– Опасность! – шепнул ей прямо в уши бесплотный голос. – На нас смотрит чужой!

Это Угрянка! Она и правда здесь! Вернувшись с берегов Оки, Лютава принесла хозяйке родной реки жертву молоком и медом, благодаря ее за помощь и поддержку. И вот ее дух-покровитель снова дал о себе знать.

Лютава еще раз прошла по краю рощи, и вдруг глаз выцепил на противоположном берегу, за кустами, среди зеленой листвы белое пятно рубахи. Женщинам нечего делать на другом берегу, они все здесь. Зато если бы кто-то вздумал подглядеть за обрядом, то лучшего места и не выберешь – тот берег выше, и кусты на нем густые.

Амира стояла прямо напротив белеющего пятна и, скользнув взглядом по тому берегу, заметила его. На ее лице отразилась растерянность – она находилась ближе, ей было лучше видно. А Лютава, не дожидаясь, пока помощница сообразит, бросилась к берегу и метнула сулицу в белое пятно.

Пятно дернулось, сквозь шум на реке и шелест ветвей до ее обострившегося слуха долетел слабый вскрик. Попала! Ну, еще бы!

Это не шутки: желающий потаращить глаза на раздетых девок ставит под удар будущий урожай и благополучие всего народа. Такого любопытства не прощают: если настигнут, то в самом лучшем случае просто побьют, а потом макнут в воду. В худшем случае, если засуха всерьез грозит погубить урожай, утопят на самом деле, чтобы подкрепить свои мольбы весомой жертвой. Поэтому мужчина, застигнутый за таким подглядыванием, должен бежать, как олень, чтобы его не догнали и даже не узнали.

Многие из женщин, особенно те, кто постарше, утомившись от беготни по реке, плеска и визга, уже выходили на берег, отжимали подолы рубах. Они заметили, как Лютава бросила сулицу через реку, заметили и дернувшееся пятно в кустах. Кто-то услышал вскрик.

Женщины завопили, а Лютава, мгновенно выхватив у растерявшейся Амиры вторую сулицу, слетела в воду и побрела, как была, в рубахе и накидке, к противоположному берегу.

Здесь было неглубоко, от жары река обмелела и доходила высокой Лютаве только до груди. Оружие она держала над головой, коса плыла за ней. Женщины, продолжая кричать, тоже побрели, торопясь и одолевая напор течения, к высокому берегу. Пожилые охали и бранились, молодые девчонки, возбужденные купанием и возней, визжали в азарте, готовые всей стаей мчаться в погоню и преследовать негодника, будто стая волков – оленя.

Цепляясь за кусты, Лютава проворно лезла наверх. В ней кипела звериная лють и священный гнев богини, руки и ноги сами несли ее, и она взлетела на обрыв, даже не запыхавшись, только извозив в песке мокрый подол.

Смешанный лес рос здесь не настолько густо, чтобы сразу скрыть человека. Белое пятно рубахи мелькало впереди; пока Лютава одолевала реку, беглец оторвался на целый перестрел. Рана его оказалась не настолько тяжела, чтобы мешать бежать. Сзади раздавался визг девушек, наперегонки лезущих на обрыв, но Лютава, никого не дожидаясь, стрелой понеслась в глубь леса.

Белая рубаха впереди то исчезала за стволами и кустами, то вновь появлялась. На бегу, среди ветвей, Лютаве никак не удавалось разглядеть, кто же это. Березы кончались, впереди встал ельник, перемешанный с ольховником и кустами. Беглец был по-прежнему далеко: понимая, чем ему это грозит, он тоже мчался изо всех сил.

Рубаха мелькнула в последний раз и пропала: кусты встали стеной, а когда Лютава продралась сквозь них, белой рубахи впереди уже не увидела.

Лютава остановилась, переводя дыхание и убирая с лица выбившиеся волосы. Зорким взглядом она окинула лес: все было тихо. Беглец затаился, ветки не дрожали, следов на плотном ковре еловой хвои не остается. Но отказываться от преследования она не собиралась.

Лютава прошла еще несколько шагов, пытаясь определить направление.

И вдруг увидела впереди человеческую фигуру. Кто-то сидел, укрывшись за поваленным деревом, сжавшись в комок и спрятав голову в коленях.

Поудобнее перехватив сулицу, Лютава устремилась туда. Беглец, видимо, уже не мог бежать от изнеможения и затаился, как заяц. Она подошла ближе… и узнала свою дичь.

Свернувшись, как еж, за толстым еловым стволом сидела Галица.

– А ты здесь откуда? – в величайшем изумлении, еще не отдышавшись после гона, еле вымолвила Лютава. – Эй!

Женщина робко, медленно, будто каждый миг ожидая удара, подняла голову и боязливо взглянула на нее жалостливыми собачьими глазами.

– М … ма… – забормотала она.

– Ты как тут оказалась? – Лютава шагнула ближе. Она все еще не могла опомниться от изумления.

– Ма-а-тушка, сми-илуйся, – прохныкала Галица и, не разгибаясь, встала на колени. – Не погуби! – Она поклонилась, ткнувшись лбом в рыжую хвою. – Я не того… Не хоте-ела. Не губи мою головушку бедную!

– Ты откуда здесь взялась? – строго спросила Лютава, чувствуя, что ничего не понимает.

– Ходила на… По ягоду, по чернику… Раным-раненько ушла, спали еще все. Потом спохватилася, что надо идти дождя просить, а глядь – не на том я берегу. Хотела пойти… А тут ты как набросишься… Я и бежать.

– Ты? – Лютава подняла брови. – Это была ты?

– Я, матушка! – Галица снова поклонилась лицом в хвою. – Прости!

– Но ты-то зачем бежать вздумала?

– Прости дуру девку! Испужалась я…

Лютава огляделась. Дыхание ее почти восстановилось, мысли тоже пришли в порядок, успокоившись после ярости погони. Она не верила Галице. Зачем женщине спасаться бегством, когда ей надлежало, наоборот, быть со всеми? Но так же ясно было и то, что настоящий беглец исчез.

– Кто здесь был? – Лютава пристально глянула на Галицу. – Кого тут видела?

– Никого не видела, одна я ходила! – зачастила та и снова принялась кланяться.

Лютава прошлась по поляне, где лежала упавшая ель. Трава вокруг была не смята, никаких следов не осталось. Похоже, что кроме Замилиной челядинки тут никого нет. Но неужели баба и в самом деле кинулась бежать с перепугу, увидев Лютаву с сулицей?

Нужно искать другой след.

– Лютава-а-а! – закричали со стороны реки. – Где ты?

– Я здесь! – крикнула она и, повернувшись, пошла назад к реке.

Галица подождала, пока фигура старшей княжны скроется за деревьями и зовущие ее голоса стихнут. Потом еще подождала. Потом осторожно встала с колен, огляделась еще раз и подошла к нижнему концу лежащего ствола. Падая, ель вывернула своими корнями огромный кусок черной болотной земли, оставив внизу яму. Однако на первый взгляд на дне неглубокой ямы был только мох, присыпанный желтоватыми листиками.

– Вставай. Ушла она, – совсем другим голосом, без следа страха и уничижения, произнесла Галица.

Мох на дне ямы под выворотнем зашевелился, приподнялся… Из-под корней поднялся мужчина в белой рубахе; поначалу казалось, будто человек поднимает спиной моховой покров, но тут же морок растаял. Перед Галицей стоял Хвалис – усталый, напуганный, зажимающий левой рукой рану на правом предплечье. Его смуглое лицо было искажено болью и досадой – он обмирал от стыда и унижения, вспомнив, как мчался, не чуя под собой ног, спасаясь от женщины, собственной сестры, которая гнала его, как волчица олененка. И догнала бы, не наткнись он здесь на Галицу.

– Пойдем. – Женщина поманила его за собой.

– К-куда? – спросил Хвалис. – Ты бы перевязала меня, что ли?

– Придем – перевяжем. Промыть надо, а то как бы земля лесная в рану не попала.

– Куда пойдем-то? Если я домой в таком виде приду, она сразу поймет!

– Домой тебе пока не следует. К Просиму пойдем. Там я тебя перевяжу, и у него пока побудешь. А завтра я в Ратиславль схожу узнаю, можно ли тебе возвращаться.

– А он не выдаст?

– Не выдаст. Он оборотня не сильно любит. Не бойся со мной ничего, сокол мой, я тебе в любой беде помогу.

Не отвечая, Хвалис молча пошел за ней. Желание повидать наконец Далянку, по которой он так соскучился за время поездки, могло дорого ему обойтись. Но Галица не зря обещала ему помощь – без нее он, вероятно, сейчас уже лежал бы на дне омута. С раной от сулицы в груди.

Глава 10

Но он зря радовался, думая, что уход Лютавы избавил его от опасности разоблачения. Она ушла не слишком далеко – лишь подальше в лес, куда не долетали людские голоса и никто не помешал бы ей. Там Лютава села на мох, накрыла голову волчьей шкурой – и шагнула на тропу Нави, сразу открывшуюся перед ней в темноте. Или это у нее внутри открылась дверь и дух устремился вдаль; по коже бежали мурашки, в глазах выступали слезы, но это было даже приятно. Внутри ее образовалось иное пространство, беспредельное по сути, и сама себе она казалась огромной, как Марена. Сияющая звездная ночь, темная вода, омывающая берега бытия, оказывалась волшебным образом заключена в тесную и хрупкую оболочку человеческого тела, не теряя своей мощи. А она, Лютава, в такие мгновения ощущала счастье, какого не могут дать никакие земные блага.

– Ты звала меня! Я пришла! – коснулся сознания женский голос – нежный, звонкий, дышащий свежестью росы, сверкающей на зеленом листе.

– Ты звала меня. Я пришел! – произнес другой голос, мужской, низкий и тяжеловатый.

– Здравствуй, Угрянка, сестра моя! Здравствуй и ты, Радомир, брат мой! – мысленно ответила им Лютава.

– Зачем ты зовешь нас? Какая помощь тебе нужна? – двумя голосами спросили духи.

– У нас беда. Мы заклинали богов послать нам дождь, кто-то из мужчин подсмотрел за обрядом. Я нашла бы его по кровавому следу, но чужая ворожба след перебила. Помогите мне найти его. Вы знаете его?

– Мы знаем его, – на два голоса отозвались духи. – Мы знаем.

– Но лучше тебе не знать его, сестра, – добавила Угрянка. – Не принесет это знание ни радости тебе, ни покоя твоему роду.

– Но я должна найти. Укажите мне его.

– Следуй за мной, – предложил голос Радомира. – Я покажу тебе его след.

Впереди мелькнула темная тень, и Лютава различила во тьме крупного темного волка, почти черного, с полоской бурой шерсти от загривка до хвоста. Мелькнув пушистым хвостом, волк побежал куда-то по невидимой тропе, и Лютава понеслась за ним. Вот знакомый берег Угры, рощи, тропки, поляны… Вот она снова стоит над водой, пристально вглядываясь в заросли на той стороне реки. Белое пятно среди зелени… Потом оно резко приближается, будто она сумела каким-то образом скакнуть через реку и зависнуть над водой. Взор заостряется, пронзает березовую листву… Вот уже ясно видна фигура мужчины в белой рубахе, темноволосая голова… Смуглое лицо с густыми черными бровями – княжич Хвалис замер, вцепившись в березу, и его горящий взор не отрывается от фигуры Далянки. Та стоит по пояс в воде, мокрые волосы облепили высокую грудь, травы и цветы плывут перед ней, будто рождаются под ее руками, она смеется, и капли воды катятся по ее лицу…

Миг – и Хвалис хватается за плечо, в увлечении не заметив ни Лютаву на другом берегу, ни сулицы, вдруг прилетевшей оттуда. Сулица на излете бьет его в плечо и падает в траву, но на полотне рубахи проступает кровь. Хвалис отскакивает от березы, поняв, что обнаружен, и пускается бежать через лес. Он знает – если его догонят, то утопят в омуте за поворотом реки, и тогда уже одни навки да водяницы будут обнимать его своими холодными руками…

– Спасибо тебе, брат, – едва успела поблагодарить Лютава Радомира, который выследил для нее добычу. – Идите своими тропами.

– Иди и ты своей! – прозвенел в ответ голос Угрянки.

– Не упускай добычу, сестра! – добавил Радомир.

Пушистый хвост волка Нави мелькнул в последний раз, растворяясь во тьме.

А Лютава открыла глаза. В Яви времени прошло совсем чуть-чуть, несколько мгновений.

Когда мужчины вернулись от Перунова дуба – по такому поводу, угощая бога, и самим медовухи выпить неплохо, все равно день не рабочий, – князя уже поджидала Молигнева. Приведя себя в порядок, одетая уже не в цветы и травы, а в рубаху, поневу с нагрудником, увенчанная рогатым убором многодетной матери, еще немного красная после обряда, она вид имела внушительный и даже грозный.

– Ну как, матушка? – весело спросил князь. – Хорошо ли ваше дело сладилось? Услышал ли Перун ваши мольбы?

– Нерадостная весть у меня, брате! – ответила старшая жрица. – Подсматривал кто-то, как мы дождь заклинали, отсюда и все беды эти. Надо виноватого искать.

– Подсматривал? – в изумлении повторил князь. – Быть не может!

– Лютава сказала.

– А ей не показалось?

– Да здесь она, сам спроси.

Князь вышел во двор и увидел старшую дочь. С разлохмаченной и кое-как приглаженной косой, с волчьей накидкой, свернутой и перекинутой через плечо, румяная и возбужденная, она стояла посреди двора, держа в руке свою сулицу, а вокруг нее толпились женщины, участницы обряда. Почти все, как Лютава, были взбудоражены, у многих рубахи липли к мокрому телу, у девушек травинки и увядшие цветочные стебельки запутались в косах. Пахло от них речной водой и травами, так что все мужчины вокруг жадно втягивали запах, жмурились, крутили головами – дескать, эх…

– Когда заклинали мы дождь, кое-кто с другого берега подглядывал, – говорила Лютава. – Я его видела и сулицей моей его ранила.

Мужчины загудели.

– Да кто ж такой-то? – заговорили со всех сторон.

– Да не может быть!

– Что же у нас, глупые такие?

– Леший это был, Лютавка! – кричал Боголюб, старший сын Богони.

– Померещилось тебе, девка! – оторопело воскликнул Толига.

– Не могло мне померещиться! Я свое дело знаю!

– Это верно, она знает!

– Ты, Новина, до смерти так сулицу метать не научишься, как она!

– Да все здоровые у нас, княжна. Косень только хромает, так ведь он с весны хромает.

– Что ты такое говоришь, волчица моя? – обратился князь к старшей дочери. – Говоришь, видел вас кто-то?

– Да, батюшка. А я видела его. И сулицей достала, потом гнала его по лесу, да он затаился где-то. Я бы нашла его, да Галица мне попалась.

– Галица?

– Она. Сказала, что она и была – собирала, дескать, чернику, а как меня увидела, напужалась и бежать! – сердито передразнила Лютава. – Бух на колени, мордой в мох тычется и твердит: прости, не губи, не убивай!

– Так, может, она и была? – с надеждой спросил князь. – Она – девка, на нее боги не огневаются.

– Не она, батюшка! – Лютава подавила досадливый вздох. – Я тоже удивилась, да сперва вроде поверила. А потом уж поняла – я ведь сулицу метнула в того, кто подглядывал, и ранила его. А Галица была целехонька, и рубаха не рваная, и крови ни капли.

– А где же Галица-то? – спросила Богониха, жена Богорада. – Давай ее сюда, мы уж выведаем, кого она под подолом прятала!

Женщины вокруг засмеялись.

– Точно ли ты ранила? – усомнился князь. – Где же в лесу, сквозь ветки, сулицей попасть?

– Точно ранила, – уверенно ответила Лютава. – Здесь – следы крови! – Она показала сулицу, которую подняла в лесу после первого броска. – И у него свежая рана на правом плече.

Мужчина стали тревожно переглядываться, искать друг у друга кровавое пятно на рубахе.

– Надо, княже, виноватого искать! – снова сказала Молигнева. – А не то разгневаются боги, не прислушаются к мольбам нашим, не дадут дождя. Поля выгорят, и будет у нас опять голодный год.

Народ загудел. Два недавних голодных года всем были памятны, повторения их никто не хотел.

– Ты сказала, знаешь, кого ранила? – обратилась к Лютаве Молигнева.

– Да. – Лютава повернулась к ней. – Это был Хвалис!

Толпа взорвалась криком, загудела, заволновалась. Все завертели головами, отыскивая виновника.

– Да он у дуба-то был с нами? – загомонили Ратиславичи, переглядываясь.

– Я не видел.

– И я не видел. Он ведь не шел с нами, да, Богоня?

– Я его вовсе сегодня не видел! Видать, дома сидит.

– У Замили он! – кричала толпа. – Пойдем к ней!

– Тише, Ратиславичи, тише! – взывал князь. – Я все это дело разберу, правду узнаю, и кто виноват, того вы в руки получите! Ступайте по домам, ступайте!

Но народ не расходился – имя виновника уже знали, в словах Лютавы никому не приходило в голову усомниться. Сомневались только в решении князя. Однако оскорбление богинь, грозящее погубить урожай всей волости, если не всего племени, – вина слишком суровая, чтобы ее можно было простить даже любимому сыну.

* * *

Ратиславичи набились в обчину, все гомонили наперебой, стоял шум, люди были взбудоражены и несколько растеряны.

– Ну, что решил, княже? – Молигнева остановилась перед Вершиной. – Виноват твой сын, так давай его сюда. Где он? У матери прячется?

– Не получишь ты моего сына, корова рогатая! – злобно ответила ей Замиля, прибежавшая на шум. – Я знаю, ты сама бы его на куски разорвала! И ты, и эта тоже! – Она кивнула на Любовиду. – Вы всегда Хвалиса хотели извести, чтобы он вашим сыновьям путь не загораживал!

– Чего мы хотели, то тебя не касается, – возразила Любовида.

Она тоже в душе радовалась, что появился законный повод навек избавиться от сына противной хвалиски, а может, и от нее самой. А поскольку Лютомер живет в Острове, то первым наследником Вершины становится Борослав!

– Наши сыновья по кустам не бродят, за девками не смотрят! – продолжала она.

– Ну, может, случайно забрел, заблудился. – Толига попытался выгородить своего воспитанника, но без особого успеха – тому не три года, чтобы заблудиться возле самого городца!

– А то я не знаю, чего твоему чернявому там понадобилось! – возразила Любовида. – На Далянку небось глаза пялил! И в Ярилин день он к ней подкатывался, и в Купалу еще прошлым летом все ноги стоптал, за ней бегаючи, все кусты переломал, и еще зимой все подмигивал ей глазищами своими! Небось и теперь посмотреть хотел, как она там в реке плещется!

– Его не было там! – крикнула Замиля.

– Врешь! А как же Лютава сказала!

– Она обманула! – Замиля глянула на Лютаву, будто хотела взглядом проткнуть насквозь. – Она нарочно указала на него!

– Я вру?! – Лютава чуть не задохнулась от возмущения и порывисто шагнула вперед. В обчине снова поднялся гул. – Да как ты смеешь! Ты кто такая?! Меня, дочь княгини Велезоры, во лжи обвиняешь! Ты, холопка украденная!

– Молчи! – прикрикнул Вершина на дочь, болезненно кривясь, а Замиля закричала, словно ее резали:

– Княже, ты это слышишь? Твою жену в твоем доме оскорбляют! Перед всеми сродниками ты позволяешь это! Чтобы твою жену называли холопкой! И кто – эта девка, эта волчица, которая живет сразу с десятью мужьями и со своим родным братом!

Лютомер шагнул вперед, женатые двоюродные братья Лютавы загудели и тоже подвинулись ближе: это было оскорбление всему роду.

– Ты, князь, свою бабу-то придержи! – рявкнул Богорад. – Что-то я не пойму! Носишься ты с ней, как с яйцом писаным на Радуницу, а она больно много о себе думать стала! Я давно говорил!

– От худого семени не быть доброму племени! – вставил Турогнев.

– Она лжет на моего сына! – кричала Замиля, пока Вершина и в самом деле не собрался заткнуть ей рот. – Я знаю почему! Боится, как бы он ее брату дорогу не перешел! А ее брат – волк, он не живет в роду и не может наследовать отцу!

– В бойники не навек уходят, вернуться недолго! – ответила Молигнева. – Реку перешел, пояс поменял – и ты в роду опять. А вот кто от чужой женщины, от робы безродной, на свет появился, тому князем угренским не бывать! Да хоть бы он из всех сыновей один остался, никогда его угряне не признают! И не надейся, выдра хвалисская!

Ратиславичи опять загудели. Замиля завыла, вцепившись в убрус на голове, согнулась пополам, словно ее поразила невыносимая боль. Этот ее крик действовал на князя сильнее любых доводов.

– Но что же теперь, в омуте топить? – рявкнул Вершина, перекрывая общий гул. – Сын ведь мой!

– Спросим богов: как они скажут, так и сделаем!

– Я знаю, что они скажут! – кричала Замиля. – Всем вам лишь бы его погубить!

– А вот как засухой все хлеба спалит, градом побьет, опять голодными останемся – вот и будет тебе сын! – наседал Богорад. – Сына тогда есть будем, да?

Вершина сжимал зубы от досады, но возражений не находил. Он отлично знал, что князь первым отвечает перед богами и предками за весь род угренский, а значит, еще менее других имеет право нарушать порядок.

– Перед богами все равны! – отрезала Обиляна. – На том белый свет держится.

– Ну, нашалил парень по глупости, с кем не бывает! – Толига единственный, кроме Замили, пытался что-то сказать в защиту Хвалиса.

– Нашел шалость! Это тебе не горшок разбить! – Молигнева покачала головой. – Боги за такие шалости всю землю угренскую благословения лишат, нашлют на нас голод, мор и погибель.

– Да уж лучше бы Далянка за него замуж пошла, давно бы все сладилось! – в сердцах воскликнул Вершина. – Ты, мать, чем меня почтению учить, лучше бы девку высватала! Для кого бережешь? Для своих? Твоим не надо, за твоих ты богов сама попросишь. А Хвалису надо, за него ведь заступиться некому!

– А меня никто спросить не хочет? – с возмущением воскликнул Немига. – Нужен мне такой зять?

– Где он есть-то, Хвалис? – гремел Богорад. – Где прячется?

– Не знаю! – Толига развел руками. – Перуном клянусь, не знаю. Со вчерашнего вечера не видел его.

– Когда к дубу ходили, он был с нами? Ты кормилец, ты следить должен.

– Кормилец! Кормилец до семнадцати годов следит. А дальше он уж сам…

– Не болтай, Толига! Был он с нами?

– Как есть… не припомню. – При всем желании выгородить воспитанника Толига не мог солгать. – Не видал я его. Да я и не смотрел, правда. Не малец он беспортошный, чтоб за ним смотреть…

– А ты? – Богорад повернулся к Замиле. – Куда отрока спрятала, говори!

Младшая жена Вершины отвернулась с оскорбленным видом, и вместо нее ответил сам князь:

– Не ведает она. Сама извелась, не знает, куда подевался. Боится, не нашли ли его…

Он бросил красноречивый взгляд на старшую дочь, которая так и не выпустила из рук свою сулицу, являя собой грозный образ Марениной волчицы.

– Затаился где-нибудь… под корягой! – презрительно ответила Лютава. – Но я его найду! Сей же час в лес пойду и волков на помощь позову! Они его и под землей достанут!

Она сердилась на себя, что позволила какой-то челядинке себя обмануть, и была готова не спать хоть три ночи подряд, но выследить эту дичь, которая однажды от нее ускользнула.

* * *

До глубокой ночи князь не ложился спать. Сродники уже разошлись по избам, на все лады обсуждая происшествие, охая, строя разные предположения. Постепенно все успокоилось, стемнело, двери закрылись, народ улегся спать, и только князь все ходил от двери к печи и обратно. Иногда он останавливался около окошка с отодвинутой заслонкой и напряженно вслушивался в ночную тишину, а потом снова принимался ходить.

Мучили его два вопроса: где теперь искать непутевого сына и куда потом спрятать, если удастся найти его раньше волков во главе с Лютавой? Его отсутствие подтверждало подозрения: видимо, у него и правда рана на плече, с которой он не решается показаться дома. Подсмотреть за женскими обрядами, особенно за такими, при которых используется мало одежды, было тайной мечтой любого мужчины – в каждом вечно живет мальчик, жаждущий нарушать запреты. Но даже если удастся ублажить какой-нибудь иной жертвой богинь, волков и Лютаву, оставить Хвалиса жить по-прежнему дома едва ли получится. В лучшем случае Ратиславичи потребуют его изгнания. Да и лучший ли это случай? Куда ему идти? Беспутных сыновей, бывало, отсылали в материнский род, где вуи за него возьмутся как следует, но у Хвалиса никакого материнского рода не было. И потому здоровый сильный парень в глазах отца казался чем-то вроде калеки, рожденного без ноги.

Человек без рода – пустое место, сухой листок, несомый ветром. Кто угодно его обидит, а заступиться некому. Останется идти куда-нибудь подальше, если еще сумеешь дойти живым, и там продаваться в челядь кому-то из знати. Но сыну хвалиски, даже по внешности такому чужому среди славян, податься будет совершенно некуда. В человеке без рода умирает душа, лишенная поддержки богов и предков, – а без души стоит ли жить и телу? Без души ты упырь, а не человек.

А решать приходилось быстро. К ночи поднялся ветер – на небе появились облака, в воздухе повисло томительное предчувствие. Боги не остались равнодушны к произошедшему сегодня. Но что они пошлют земле угрян – живительный дождь или губительную грозу с градом? В этом случае смерч общего гнева сметет не только Хвалиса, но и Замилю, а то и самого Вершину. Нового голодного года ему не простят, тем более что несчастье пришло из его собственной семьи. Уже много лет в Ратиславле были недовольны тем, что он слишком приблизил к себе хвалисскую пленницу, слишком много воли дал ей и почета – ее сыну. Многие твердо верили, что Замиля присушила к себе князя, который любит ее сильнее, чем знатных жен. О боги, да кого она может присушить, глупая женщина, до сих пор почти ничего не понимающая в славянских богах, не умеющая творить никаких чар? Но если Темяна, Молигнева и Обиляна скажут, что так нужно, Замилю вместе с ее сыном утопят в омуте. И он, князь, не сможет их защитить: его дело рать водить и суды судить. Все, что касается плодородия земли, находится во власти старших женщин рода.

Сейчас, когда неизвестно, от кого придется отбиваться – от княгини Избраны смолянской, от Святомера гостиловского, а то и от хазар, сохраните чуры, – раздор в Ратиславле погубит все племя угрян. Беду нужно поправить любой ценой. Знать бы еще, что это за цена и кому ее выплатить…

Пока князь ходил из угла в угол, погруженный в эти тягостные раздумья, Замиля почти не умолкала.

– Ты не любишь меня, не любишь! – твердила она. – Я, я одна из всех твоих жен люблю только тебя, тебе одному отдаю все силы моей души, весь жар моего сердца – ведь у меня нет на свете ни другого господина, ни другого защитника, кроме тебя! У меня нет ни рода, ни племени, ни своей земли! У меня нет ни отца, ни братьев – никого, только один ты! Все твои жены только и думают, как бы угодить богам, своей родне, любая из них может уйти от тебя, если что не так, и только я одна привязана к тебе до самой смерти – а ты не ценишь моей преданности! Мой сын, единственный из твоих сыновей, никогда не предаст тебя, потому что у него тоже никого нет, только ты! Каждый из этих отроков, твоих сыновей, может убить тебя и занять твое место, им все это сойдет с рук, потому что за них заступятся их родичи, и только за нас с Хвалисом не заступится никто, поэтому мы умрем вместе с тобой! Поэтому нас так ненавидят! Нас хотят погубить! На нас наговаривают! Неужели ты не защитишь нас?!

– Ну, на реку-то его никто за руку не приводил! – с досадой ответил князь. – Мало ли, я, может, тоже, пока не женился, все мечтал сбегать посмотреть, что там и как, мы с парнями все друг друга подбивали – так ведь не пошли же! Голова, чай, есть на плечах!

– Это не важно! – отмахнулась Замиля. – Если бы не это, то что-нибудь другое! Они нашли бы другую вину, ведь они хотят погубить нас! Все они ненавидят меня и нашего сына. И я не понимаю, почему ты, князь и отец, это терпишь!

– Я и им тоже отец.

– Но я же говорю тебе, что никто из твоих сыновей не будет так предан тебе…

– Перестань.

Замиля принялась рыдать.

– Велезорины-то дети не уймутся, это она правду говорит, – вставил Толига, пощипывая свою бороду с белой полосой спереди. – Лют ведь знает, что Хвалис за ним следом идет. Боится его, видать. Вот и сестру свою натравливает, чтобы терзала, как волчица лютая…

– Я не понимаю, чего хочет Лют, когда он не твой сын! – непримиримо вставила Замиля. – Он ведь сын Велеса! Вот пусть Велес и выделяет ему наследство! Он живет в лесу, и там ему самое место! Почему же он непременно хочет стать князем, если он не твой сын?

– Да мой он сын! – сорвался князь. – Что ты заладила, глупая баба! Мой он сын!

Князь досадливо поморщился: он избегал разговаривать с женой-хвалиской о священных тайнах, но она, видно, и впрямь верила, как большинство простонародья, что Велес был отцом Лютомера не только духовно, но и телесно.

– Да что вы все о них! – Князь сел на лавку и в досаде хлопнул себя по коленям. – Лют, Лютава! Эти двое сами о себе позаботятся, а будет надо – и еще о ком-нибудь. Нам сейчас о Хвалисе думать нужно! А ну как утром опять мужики с топорами соберутся да бабы с поленьями подойдут, будут Хвалиса требовать, а я что сделаю? Городец нам еще сожгут, доболтаемся!

Замиля снова всхлипнула.

– Я тут… такое дело… – начал Толига, потом, спохватившись, подошел к двери, толкнул ее, выглянул в сени, чтобы убедиться, что никто снаружи не подслушивает. После чего вернулся и заговорил вполголоса: – Я вот что надумал. Я про сестру подумал, про Румяну свет Живогостевну. Помнишь, куда ее замуж отдали? На Жижалу-реку, в Верховражье, за Окладу. Хоть я их лет шесть уже не видал, а все же родня. Можно удальца нашего тайком к ним отослать. Сестра моя его не выдаст, как родного примет, а в такой дали никто не узнает, каких он тут дров наломал.

– Можно и туда. – Вершина кивнул. – Все лучше, чем в омут с жерновом на шее. А богов уговорим как-нибудь.

На этот случай тоже давным-давно придумано много разных уловок: сплести чучело из травы или соломы, нарядить в одежду Хвалиса, наречь его именем и торжественно утопить вместо настоящего виновника. Хвалис? Хвалис. В омуте? Там.

– Ну, мать, признавайся. – Князь строго глянул на младшую жену. – Где его искать-то, окаянца?

– Галица…

– Что – Галица? Не видно девки твоей нигде.

– Она, наверное, увела его. Раз волчица говорит, что Галица его спрятала.

– Куда увела-то?

– К Просиму-бортнику, наверное, – чуть слышно прошептала Замиля. Она не могла точно знать, там ли ее сын, но надеялась на это. – Галица же у них замужем жила. Ее там знают. Не выдадут.

– Верно, надо думать, у свекра она его прячет! – сообразил Толига. – Как же я сам-то не домыслил?! Ну и слава Перуну – авось и другие не догадаются.

– Завтра поутру поедешь к нему, – велел князь. – Собери припасов, всего, что в дорогу нужно. Да выбери из своих понадежнее кого, одного или двоих. Не один же он на Жижалу поедет!

– Подберу, подберу. Сыновей пошлю. Они и дорогу знают, и парня не обидят. Росли вместе как-никак. Внучок мой, Утешкин сынок, – его сестрич родной.

– Смотри только, чтобы ни одна собака не знала!

– Что я, глупый, что ли? Ведь если поймают – и ему, и всем помощникам головы не сносить. А я еще пожить хочу! – Толига засмеялся. – Вот, подумывал даже жену еще одну взять, помоложе, а то от моей старухи уже толку нет!

– Жених… – пробормотал князь. – Мне бы твои заботы…

* * *

Собирались ночью, и еще до рассвета Толига вышел за ворота в сопровождении двух сыновей: Утеши и Обретена. Молодцы зевали и ежились от утреннего холода. На плечах несли объемистые короба: Замиля собрала любимому сыну целое приданое. Путь их лежал к реке, где на отмели ждали лодки. Там Обретен с мешками загрузился и отчалил, а Толига со старшим сыном отправились пешком по тропе – за Хвалисом.

Но на займище старого бортника Просима парня не оказалось. Бортник был неразговорчив, и Толига еле-еле из него вытянул, что княжеский сын и правда приходил сюда вчера вместе с Галицей. О переполохе на реке старик не знал, поэтому на гостей не обратил внимания: вдовая сноха нередко забегала к нему по старой памяти, хотя никто ей здесь не был рад. Но сегодня на рассвете оба исчезли. Никаких припасов с собой не брали, стало быть, далеко уйти не могли.

– Вот те леший! – Снова выйдя во двор из тьмы избы, Толига в досаде хлопнул себя по бедрам. – Где его носит, встрешника этакого? Я тут бегаю, свои ноги старые топчу, спасти его, дурака, пытаюсь, а он на тебе – усвистал куда-то! И Галица эта, коза тоже! Ну, куда утащила отрока?

– Она, батя, опасается, как видно, что его здесь искать будут, – сообразил Утеша, бойкий молодец с рыжими волосами – в мать, и ярким румянцем. – Кто у нас не знает, что она Просиму бывшая сноха! У нее ж никого больше нет, податься больше некуда. Может, и правильно увела. Волки же по следу враз найдут!

– Правильно-то правильно, да где его искать теперь? Я-то не волк! Давай, сыне, ты ищи по реке вверх, а я вниз пойду. Да не кричи, глазами смотри. А то люди услышат – нам самим головы не сносить. Да и вон еще – послал Перун непогодушки… – Хвалисов кормилец поднял голову, с беспокойством оглядывая небо.

А небо хмурилось – рассвет пришел медленный и неприветливый. Облака, затянувшие небо, быстро наливались чернотой, словно изнутри к ним подступала сама губительная бездна и грозила прорваться в белый свет. Дул ветер, душные порывы трепали волосы. Люди, вышедшие с утра на луговины, где сгребали сено, поднимали головы и творили Перуновы знаки. Боги послали дождь, о котором вчера просили, но не легкий и светлый дождь – на землю угрян надвигалась гроза. В душах поднимался неодолимый, давящий страх перед гневом небес, каждый чувствовал себя жалкой букашкой и отчетливо понимал, что его жизнь и смерть в руках богов. В один миг Перун мог превратить посевы, давшиеся таким тяжелым трудом, в месиво растоптанной травы, смешать зреющие колосья с землей и золой, оставить людей без хлеба! Попадись им сейчас в руки виновник небесного гнева – его, пожалуй, разорвали бы, не дожидаясь приговора жриц, и разбросали бы окровавленные части тела по полям, ожидающим жатвы, как в те давние времена, о которых осталась только смутная память в жутковатых преданиях.

Внезапная молния озарила лица. Люди невольно пригнулись, умолкли, и тут же раздался тяжелый удар грома. Снова сверкнула молния, так ярко и сильно, что оба зажмурились – все уже видели Огненного Змея, готового обрушиться на них с небес. Новый удар грома, совсем близкий, почти оглушил.

– Да слышь! – крикнул Толига вслед сыну. – К Переломичам зайди, вызнай, не было ли его там. А я сам к Мешковичам зайду. У пастухов спроси!

Толига ничего не знал о попытке Галицы и Замили приворожить Далянку и не догадывался, что у ее родичей Хвалис стал бы искать убежища в последнюю очередь.

Род Мешковичей встречал этот день в лугах, как и многие другие, торопясь убрать скошенное и подсушенное сено. Когда поднялся ветер, люди не бросили работу, а наоборот, удвоили усилия, надеясь успеть сметать копны до того, как с неба польет. Даже на причитания не оставалось времени.

– Где же девчонки-то мои? – Рудониха, жена Далянкиного старшего брата, все оглядывалась в сторону березняка, куда две ее маленькие дочки, шести и семи лет, ушли за ягодами. – Запропали! Что же не идут? Или не видят?

– Может, домой побежали! – утешал жену Рудоня. – Где там заблудиться-то, роща своя, знакомая.

– А вдруг со страху забились куда-нибудь под дерево, а молния и ударит?

– Не ударит!

– Далянка, иди поищи их! – велел Немига. – Мы тут без тебя справимся, а то и впрямь пропадут у нас девчонки.

Далянка побежала к роще. Дождь еще не начался, но все небо потемнело, сильный ветер почти сбивал с ног. Березы над головой шумели, ветер свистел в ветвях, и деревья гнулись, молотя по ветру длинными зелеными руками, точно пытаясь отбиться. По всем приметам приближалась страшная гроза с молниями и крупным градом. Сердце замирало при мысли, что этот день погубит все их труды и надежды на сытый год, потому что град побьет созревающую рожь, просо, овес. До начала жатвы оставалось дней десять-пятнадцать, и вот – допросились дождя!

Далянка вошла в рощу, крича и зовя племянниц, но скоро поняла, что старается напрасно – в шуме ветра никто ее не услышит. Она спешила, уклоняясь от бьющихся на ветру ветвей, и ей казалось, что она сражается с деревьями, которые, обезумев, не хотят пропустить человека… Пригибаясь, заслоняя голову руками, Далянка уже не бежала, а брела не зная куда. Хорошо знакомая роща казалась чужим и опасным местом, и пронзал холодный ужас при мысли, что от грозы раскрылся проход на Ту Сторону, в Навь, и она зашла туда, не заметив, на верную погибель! Она ведь не Лютава с ее сулицей и волчьей душой, ее сожрут здесь мгновенно! Далянка оглядывалась, но грани миров уже сомкнулись за спиной, она не видела никакого выхода, а только бьющиеся ветви и плотно сдвинутые стволы. Хотелось бежать назад, туда, где была надежда выйти к людям, и только мысль о девочках удерживала ее и заставляла продолжать поиски.

Все синцы и игрецы, незримые хозяева земли, леса, воды и воздуха словно ополчились на людей, и уж верно, не напрасно! И ее вина тоже тут есть! Ради кого Хвалис явился на реку, как не ради нее?

Путаясь в подоле рубахи и поневе, которые нещадно трепал ветер, Далянка бежала по тропе вдоль реки, заглядывала в разные укромные местечки, где, как она знала, любят играть Рудонины дочки.

– Аюшка! Малоня! – кричала она, но ветер разрывал имена на клочки и сразу уносил, топил в шуме ветвей и далеких громовых раскатах.

И вот впереди мелькнуло что-то белое.

– Вот же вы где! – с облегчением вскрикнула Далянка, бегом бросилась к мелькнувшему пятну, обогнула березу… и налетела прямо на Хвалиса.

Он глянул на девушку с не меньшим изумлением – в шуме ветра и мелькании ветвей он не услышал крика и не заметил ее приближения. А Далянка оторопела: она как раз думала о нем, но никак не ожидала его здесь встретить!

– Ты здесь откуда? – безотчетно воскликнула она.

И тут же похолодела от страха, поняв, что нечаянно нашла того, кого со вчерашнего дня ищет вся волость. И он знает, что добра ему ждать не приходится… Ее взгляд невольно скользнул к его плечу: на белой рубахе выделялась кое-как наложенная свежая заплата из ветхого небеленого льна – что под руку попалось в небогатой избе бортника.

Едва ли Хвалис услышал, но догадался по ее лицу, что она сказала.

– Я… Повидаться хотел… – пробормотал он, отводя глаза.

Далянка попятилась, но наткнулась спиной на березу. Ей было так страшно, будто она весной набрела на едва проснувшегося, голодного медведя. Раньше она только посмеивалась над любовью «галчонка», но сейчас понимала, что он – взрослый и сильный мужчина, находящийся в смертельной опасности, и ему очень не надо, чтобы его кто-то видел. Уцелеет ли его любовь перед лицом возможной гибели?

А Хвалис растерялся не меньше нее. После ночлега у Просима Галица выслала его из дома, а куда идти, не сказала. И он побрел в сторону веси Мешковичей. Догадываясь, что вернуться домой и вообще показаться в родных местах ему теперь доведется нескоро, он надеялся увидеть Далянку в последний раз, хоть издалека.

И вот она стоит перед ним. Встревоженная, с прядями волос, выбившимися из-под беленькой косынки, которой она повязывала голову от солнца, Далянка даже в простой будничной рубахе выглядела стройной и прекрасной, как богиня Леля.

– Далянка! – Княжич шагнул к ней и схватил за руки. – Ты едва стоишь! Что с тобой! Ты бежала! За тобой гонится кто-то?

Они стояли вплотную, но за шумом ветра Далянка едва расслышала его слова. Девушка переменилась в лице: она чувствовала облегчение, поняв, что ему и в голову не приходит, что она опасна для него, но она едва не разрыдалась при виде его недомыслия. Ведь это он – виновник грозы, что сейчас расстилает свои огненные полотна над землей угрян. Если его сейчас увидит хоть один человек, сын Замили погибнет немедленно. Его смерть сейчас, может быть, порадует мстительную Громовицу, но едва ли отвратит ее гнев: богиня уже разыгралась, вошла во вкус, град обременяет ее огромную утробу, в руках жгутся и дрожат молнии. А он стоит перед ней, взволнованный этим внезапным свиданием, и даже не думает ни о какой вине!

– За мной! За тобой сейчас погонятся, ты что, не понимаешь?! – отрывисто, с трудом переводя дыхание, ответила она. Испуг сменился жалостью – здоровый парень, а как дитя малое! – Гляди! Гроза идет! Градом все поля побьет! Тебя убьют, ты что, не понимаешь? Что ты здесь бродишь, горе ты наше! Тебя найдут – по полям размечут!

Рядом раздался еще чей-то крик. Хвалис мигом прижался к березе и застыл, а Далянка шагнула к тропе и увидела Толигу. Хвалисов кормилец тяжело дышал, раскраснелся и вспотел, борода его топорщилась на ветру.

– Эй, краса ненаглядная! – окликнул он Далянку, заметив ее между кустами. Ему приходилось кричать во все горло, чтобы одолеть гул ветра. – Чего ходишь, чего домой не идешь, гляди, Змей Горыныч унесет! Вона как разыгралось, помилуй нас Перун! Ты княжича моего не видала здесь?

Далянка, не столько расслышав, сколько угадав содержание его речи, сделала знак следовать за ней.

– Вон он, сокол ясный! – воскликнул Толига, увидев своего воспитанника. – За что меня чуры наказали, дурака старого! Ты что, не смыслишь, что вся эта гроза на твою голову собралась! – Кормилец показал на небо, где гром гремел все ближе и молнии то и дело пронзали тучи. – Бежать тебе надо, дураку! Замиля меня послала: найди, говорит, сыночка дорогого, увези его отсюда! Уж мы с ребятами тебя и у Просима ищем, и по лесу ищем! А ты тут с девицей прохлаждаешься! Раньше надо было! А теперь беги! Вчера еще куда ни шло, а теперь тебе никак домой нельзя – разорвут. Гроза-то вон какая! Беги живее!

– Куда? – закричал Хвалислав, наклоняясь почти к лицу своего кормильца, но едва его слыша.

– Близко нельзя – найдут! Ты же, почитай, всю волость на год без хлеба оставил! – Толигнев тоже сердился, но воспитанник и ему был как сын, поэтому покинуть того без помощи он не мог, пусть и считал, что Хвалис заслужил самое суровое наказание. Отведя его подальше от Далянки, он закричал почти в ухо: – На Жижалу поедешь, к Окладе и Румянке. Мы тебе уже и лодку приготовили, и припас собрали, мои ребята тебя проводят. И не смей возвращаться, пока сам не велю. Румянка тебя примет, пересидишь, а там видно будет. Главное, чтобы не достали наши. Вот тебе! – Кормилец вынул из-за пазухи набитый кошель. – От матушки тут. Ну, давай живее, а то Лютава с волками выследит – я тебя защищать перед ней не буду, я тоже еще пожить хочу!

Хвалислав взял кошель и сунул за пазуху, а потом, не глядя на кормильца, снова метнулся к Далянке и сжал ее руку.

– Поедем со мной! – закричал он ей в самое ухо. Гром ударил почти над их головами, так что Толига невольно сгорбился и схватился за оберег. – Поедем. Ведь я, может, и не вернусь больше!

– Да ну тебя! – Далянка с досадой вырвала руку. – Себя спасай, дурная голова!

– Не хочешь? – Хвалис нахмурился. Только что ему казалось, будто Далянка, беспокоясь о нем, дает ему надежду, так неужели это обман? – Ну, тогда я вернусь еще! Вот увидишь!

– Поезжай, горе мое, а мне в городец надо матушку твою спасать! Долго ты еще меня держать будешь? – орал Толига, с трудом перекрикивая шум ветра и раскаты грома.

Хвалис вопросительно глянул на него.

– К Просиму беги, там Обретка с лодкой ждет! Под берегом, увидишь!

Позади раздался еще чей-то слабый крик. Далянка обернулась и увидела на дальнем конце тропы те две маленькие фигурки в белых рубашонках, которых искала и высматривала везде.

Ахнув, она бросилась навстречу девочкам, которые бежали к ней, и вдруг остановилась: в десяти шагах позади них между кустами стоял волк. Он просто стоял, наполовину показавшись из зелени, и внимательно наблюдал за людьми круглыми желтыми глазами. Далянке показалось, что серо-рыжая морда зверя выражает отчасти тревогу, отчасти добродушие – как у умной и преданной собаки.

В первый миг замерев от неожиданности, Далянка сорвалась с места и со всех ног кинулась навстречу девочкам, схватила их обеих в охапку, но поднять не смогла.

– Волк, волк! – лепетали наперебой Аюшка и Малоня. – За нами! Мы заблудились, а он бежал за нами, но не съел!

Далянка снова подняла глаза и посмотрела поверх двух светловолосых головок с короткими косичками. Зверь все так же стоял на прежнем месте, глядя на них, совершенно неподвижный среди метущихся зеленых ветвей. А потом подался назад и исчез за кустами.

От облегчения и волнения у Далянки выступили на глазах слезы. Она стояла, наклонившись и обняв обеих девочек. Волк и не собирался их есть. Он нашел их в лесу и погнал, как пастух овечек, в сторону дома. А теперь ушел восвояси, убедившись, что девочки встретили родню.

Тем временем Толига торопил Хвалиса: он не понял, куда и почему убежала вдруг Далянка, но опасался, что Немигина дочь приведет людей и его воспитанник попадет в руки разъяренных угрян.

– Давай живее, а не то приведет людей, и себя погубишь, и меня, голову мою седую! – тормошил кормилец своего воспитанника. – Девка людей приведет, отцу скажет, и тебя разорвут, и меня заодно!

Хвалис вздохнул и пошел по тропе, не торопясь, не обращая внимания на порывы ветра и первые капли дождя. Отъезд был не намного лучшим выходом, чем смерть – ведь никогда он больше не вернется на Угру, не увидит Далянку… Или – еще вернется?

Молния ослепительно вспыхнула над головой, осветив каждую травинку. И в этой яркой вспышке Хвалис увидел, что перед ним стоит женщина – будто сама Громовица Опалена, госпожа этой грозовой стихии. Он узнал Галицу, но не поверил своим глазам. Это была словно бы совсем другая женщина – властная, уверенная. Черты этой женщины и раньше понемногу проступали под привычным обликом послушной и недалекой челядинки, но именно сейчас Хвалис осознал, что перед ним совсем не та женщина, к которой он привык, – словно молния осветила наконец ее глубоко спрятанную внутреннюю суть.

* * *

Лютомер остановился посреди поля, подняв голову и подставив лицо струям дождя. Гром гремел прямо над головой, в тучах блестели молнии. И все ближе, все тяжелее нависала градовая туча. После каждой ослепляющей вспышки душа замирала в ожидании оглушительного раската, и Лютомеру, который унаследовал от своего божественного отца неистребимый, вечный, как сама Вселенная, ужас перед огненными стрелами Перуна, стоило большого труда не пригибаться, не бежать со всех ног, не искать спасения где-нибудь под корягой…

Уже поздно. Даже если угряне, не найдя Хвалиса, разорвут на части Замилю, гнев небес не отвратить. Легко догадаться, что творится сейчас в волости. По всем весям хозяйки с размаху выбрасывают через открытые двери во двор всякую печную утварь: кочергу, заслонки, решетки. Мужчины стреляют по туче из луков, мечут вверх копья, пытаясь разбить ее, расколоть и не дать дойти до полей. Старики бросают куриные яйца, стараясь перебросить через полевые наделы, таким образом отвращая град от посевов. Но едва ли это все поможет. Гнев Громовицы Опалены слишком велик. Доведенный до отчаяния народ, уже видящий голодный год и близкую погибель, кинется в Ратиславль, туда, откуда к ним пришло это несчастье. Лютомер уже слышал рев и гул толпы, женские крики, отчаянные вопли Замили, звон железа, треск ломаемых ворот и дверей… Замиле с Хвалисом – туда бы и дорога, но уважение к князю будет жестоко подорвано после такого безобразия. Племя угрян останется и без урожая, и без князя, беззащитным и обреченным на почти верную гибель…

Вновь сверкнула молния, но вместо грома послышался свист и вроде бы смех. Лютомер вскинул голову. Живая молния летела, пронзая тучи, извивалась, играла, кувыркалась, сквозь свист и гул ветра он разбирал раскатистый задорный хохот.

И Лютомер узнал своего брата, младшего Велесова сына.

Змей Летучий! Летавец, тот, кто пригоняет тучи и может увести их прочь!

Силы в нем вскипели: Лютомер мгновенно перекатился через голову и помчался по тропе на четырех волчьих лапах. Ни на какой охоте он так не бегал – словно старался выпрыгнуть из собственной шкуры. Не разбирая дороги, он стлался над землей, как белая молния, и летел, едва касаясь мокрой травы и грязи, разбрызгивая воду из-под лап. Новая надежда несла его быстрее ветра – только бы успеть!

Пусть его лежал недалеко – на Громовую горку. Это место пользовалось особой славой – никто здесь не жил, не пахал пашню и даже не пас скотину, хотя на сухом бугре имелось много травы и рос даже мелкий березовый лесочек. Но во время каждой грозы сюда обязательно били молнии.

Из последних сил ворвавшись на вершину горы, белый волк поднял морду и завыл. Его пронзительный, призывный вой разлетелся под небом, отразился от низких тяжелых туч, раскатился над лесом. Его услышали даже в Ратиславле, где насквозь мокрая толпа еще кипела под запертыми воротами, но большинство народа ливень и гром разогнали по домам. Белый волк выл, призывая своего брата, и тот услышал.

С воем и свистом пронзая небеса, свиваясь в кольца, рассыпая тучи искр, резвясь и играя, Змей Летучий пролетел над Громовой горкой, сделал круг, стал снижаться. На лету он вертелся, хохотал и свистел – гроза и буря, его стихия, наполняли Летавца невиданной силой, которую он мог истощить и усмирить только тогда, когда тучи растеряют свои запасы огня и воды.

– Привет, братец! Привет, волчок беленький! – Завывая и не в силах остановиться, Змей Летучий крутился над горой, разбрасывая искры. – Чего прибежал? А грома не боишься? А то гляди, ненароком хвост подпалю-у-у-у!

– Летавец, брат мой! – позвал волк. Для разговора с братьями ему не нужен был человеческий язык. – Помоги! Уведи тучи, пролей град над лесом, над водой, не над полями только! Только ты один теперь можешь помочь, больше никому это не под силу!

– Послали меня Перун с Громовицей Огненной, велели: бросить град не на лес, не на воду, а на поля и луга! – Змей вертелся, не в силах оставаться в покое. – Вот и принес я дождь частый, гром гремучий, пламя кипучее!

– Братец, не откажи, отцом нашим тебя заклинаю! Унеси тучи градовые, отгони молнии палючие от наших стогов, от хлебов, от домов!

– Вот как ты заговорил! – Змей Летучий захохотал, вращаясь в воздухе, как дивное огненное колесо. – Я недавно к вам в гости заходил, так ты меня выгнал взашей! Как я тебя просил – пусти меня к девушке, а ты мне что? Уходи, дескать, не нужен ты нам здесь!

– Прости, братец! – Белый волк склонил голову к самой земле. – Прости. Любое желание твое выполню, только уведи грозу.

– Желание, говоришь? Любое, говоришь? – Змей перестал свистеть и хохотать, но еще несколько раз перевернулся в воздухе. Гул ветра поутих, а Летавец снова принял человеческий облик в верхней половине туловища. Змеиный хвост бешено вертелся, словно размешивал воздушные токи. – А сестру свою мне отдашь?

– Отдам, – тут же ответил Лютомер. Он не мог думать и выбирать: даже если бы Огненный Змей потребовал его собственную шкуру, спасение всего племени угрян от голодной смерти было важнее. – Бери, какую пожелаешь.

С ликующим свистом, с воплем и хохотом Змей Летучий взмыл вверх, пылающей стрелой промчался над полями, прошил ближайшую тучу, обогнул ее и засвистел так пронзительно, что у людей заложило уши и заледенели жилы.

Ветер вдруг стих, словно упал, потом задул снова, но в другую сторону. Не веря своим глазам, угряне, стоя под дождем, смотрели, как тяжелые черные тучи, уже висевшие над самыми нивами, медленно ползут в сторону леса. А над полями шел дождь, омывая, но не ломая колосья, и постепенно стихал.

Гроза уходила, и только вдали за лесом еще громыхали далекие раскаты и посверкивала иногда среди синих туч одинокая молния, носилась то вверх, то вниз, огненным цепом выколачивая из туч последние запасы ледяного зерна.

В разрывах туч уже виднелось синее небо, в воздухе висел резкий свежий запах, весь мир после душной жары «словно тряпочкой протерли», как сказала княгиня Обиляна. Но гроза ушла, и угряне, даже не дождавшись, пока полностью прекратится дождь, высыпали из домов и кинулись бегом на поля, скользя по многочисленным лужам, забрызгивая грязью одежду и ничего не замечая. Сам князь, еще не веря в свое счастье, мчался впереди всех домочадцев.

И вот перед ними предстало поле. Полусозревшие колосья, намокшие, спутанные ветром, клонились к земле, но не сломались, сберегли в себе драгоценный урожай и жизнь угренского племени. Если не косой, то серпами их можно будет сжать.

– Вот спасибо тебе, Перун-батюшка! – Князь встал на колени на краю поля, прямо в грязь, и поклонился лбом до земли, в ту сторону, где затихали за дальним лесом последние раскаты грозы. – Помиловал ты нас, детей твоих! Славен будь во веки!

Домочадцы, женщины, стали вслед за ним кланяться, благословлять милость богов. Молигнева упала наземь лицом вниз, раскинув руки, и так замерла – ей хотелось обнять и защитить своим телом весь урожай, от которого зависела жизнь ее детей.

Женщины рассыпались вдоль поля, гладили колосья, многие плакали от пережитого потрясения – ведь казалось, что все уже кончено!

Вдруг Премила вскрикнула, схватила за руку Ветлицу, дернула, закричала, показывая на лес. Сестра глянула туда и тоже закричала, а потом завопили люди по всему полю.

Из-за леса прямо на людей неслась пылающая молния – свиваясь в кольца, со свистом и гиканьем к ним мчался Змей Летучий. Не во время грозы, в безветренном спокойном воздухе, почти в тишине, эта одинокая живая молния, целенаправленно летящая к людям, порождала чуть ли не больший ужас, чем все буйство стихии перед этим. Кто-то в страхе пустился бежать, кто-то упал на колени, кто-то уткнулся лицом в грязь, жмурясь и закрывая руками голову.

Князь метнулся вперед, будто хотел закрыть собой все поле и людей разом, схватился за пояс, но никакого оружия, кроме простого короткого ножа, при нем не было.

А Змей Летучий сделал быстрый круг над полем и пал сверху на кучку замерших женщин. Те в беспамятстве бросились врассыпную, иные попадали наземь, а Летавец промчался над ними, подхватил одну из девушек и снова взмыл к облакам. Мало кто успел увидеть, как это произошло – белая фигурка, охваченная пламенным сиянием, взмыла вверх и разом исчезла, точно сгорела вмиг без дыма и пепла. Растаял короткий крик.

– Дочка! – Любовида протянула руки и сделала несколько шагов, но споткнулась и замерла.

Змей Летучий, унесший Молинку, уже скрылся из виду. Боги все-таки взяли свою жертву, потому что никакое благо не дается ими даром.

Угряне замерли на промокшем поле. Женщины, в мокрых рубашках внезапно ощутив озноб, обхватывали себя за плечи и все смотрели в небо.

А от опушки за ними наблюдал тоже насквозь промокший, усталый, свесивший язык белый волк, сын Велеса. Уже потом он сообразил, что они со Змеем Летучим не договорились, которую сестру тому взять. А вдруг бы тот уже передумал и положил глаз на Лютаву? И как никогда Лютомер сейчас был рад, что Молинку всегда считали более красивой…

Грозу, чуть не погубившую урожай, и явление Змея Летучего, унесшего одну из княжеских дочерей, еще долго вспоминали в Ратиславле. О Молинке говорили много – какая она была красивая, разумная, приветливая. Женщины Ратиславля собрали между собой полотно, шерсть, готовые рубашки, полотенца, нитки, всякое прочее, что дают девушкам в приданое. Любовида сшила женский повой и кику. Вещи эти относились на Громовую горку и там складывались – к утру все исчезало. Бабка Темяна спрашивала о ней кудов и чуров, и те сказали: живет она в хорошем доме, все у нее есть, слуги верные и по дому хлопочут, а ей заботы нет, одно плохо – скучно без людей.

Но Лютава еще долго не могла успокоиться. Она винила себя, что не уберегла сестру, хотя ведь знала, кто за ней охотится, и должна была при первых признаках грозы подумать о Молинке. Лютомер пытался ее утешить: Змей Летучий забрал невесту по уговору, а иначе тысячам угрян зимой грозила бы голодная смерть. Но и здесь Лютава видела вину Хвалиса. Если бы он тогда не внушил княжичу Доброславу, что угряне хотят его гибели, тот не бежал бы, прихватив с собой двух Вершининых дочерей. Если бы Молинка не попала в Воротынец, она не узнала бы княжича Ярко, не полюбила бы его, и ее тоска по нему не открыла бы к ней дорогу для Змея Летучего. Но на Змея они нашли управу, и никогда он не получил бы девушку, если бы не эта гроза, в которой опять-таки был виновен Хвалис! Лютава даже пыталась объяснить это князю Вершине, но он только вздыхал и говорил, что «судьба такая». Потеряв разом двоих взрослых детей, он не хотел слушать о чьей-то вине.

Но Хвалис пропал бесследно, спросить ответа было не с кого. Многие подозревали, что князь, Замиля и Толигнев знают, куда делся виновник всего произошедшего, но для всех прочих это оставалось тайной. Старейшины не настаивали: из семьи князя к людям пришло несчастье, но семья князя и расплатилась, отдав свою дочь. Равновесие было восстановлено. В Ратиславле надеялись, что сын хвалиски исчез навсегда, унося с собой свою неудачу, и больше никогда не покажется в земле угрян.

Глава 11

…Он сразу узнал это место. Уже не первый раз Бранемер, князь дешнянских кривичей, видел этот сон: травянистая впадина между двух одинаковых зеленых пригорков, а на дне ее – большой белый камень. Как и прежде, он подошел к камню и сел. На душе была тоска, будто не он сидел на камне, а камень лежал у него на груди, придавливая все надежды на будущее. С необычайной для сна ясностью он помнил о том, что отравляло его жизнь наяву: бездетность. Ни от княгини Миловзоры, любезной подруги вот уже двенадцать лет, ни от младших жен, еще более молодых и здоровых, у него не родилось ни одного ребенка. Даже девочки, не говоря уже о сыне.

Сидя на камне, он прислушивался к неясным звукам откуда-то снизу. Это было похоже на шорох… или чье-то гулкое дыхание… или шум воды далеко в глубине… Выведенный из терпения тоской, Бранемер вскочил и могучим плечом приналег на камень. Ну же! Казалось, стоит поднажать как следует, отбросить валун прочь – и ему откроется выход к счастливой судьбе.

– Знаю я, как твоему горю помочь, Бранемер Божемогович! – раздался за спиной женский голос.

Изумленный Бранемер обернулся: впервые в этом сне появился кто-то, кроме него самого. В нескольких шагах поодаль стояла женщина: довольно молодая, худощавая, одетая во все белое.

«Знаешь?» – хотел ответить Бранемер, но не смог даже разомкнуть губ: так бывает во сне.

– Способность сыновей рожать вместе с самой женой родится, – продолжала удельница. – Я подскажу, где тебе сыскать жену, у которой дар сынородия есть. Больше того скажу. Деве этой на роду написано родить витязя удалого, да такого, что о нем песни петь будут по всем землям словенским. Возьми ее в жены – и будет этот сын твоим сыном и наследником. Да поспеши – на такую невесту охотников много. Она и родом знатна, и собой хороша, и мудростью не по годам наделена.

«Да где же она?» – спросил его горящий взгляд, и удельница улыбнулась. И Бранемер вздрогнул: в ряду верхних зубов у нее заметно выступал очень белый крупный клык, еще раз напоминая о ее неземной природе.

– Живет она на Угре-реке и доводится старшей дочерью князю Вершиславу. Тебе ее сыскать будет нетрудно – у тебя в дому ее родич гостит. А как родится твой сын, отдай его мне на выучку – и тогда уж я о нем позабочусь.

Последние слова удельницы неприятно кольнули: едва пообещав ему сына, она уже хотела его отнять! Бранемер невольно шевельнул губами, желая и не смея сказать «нет». И тут почувствовал, что сам воздух вокруг него изменился; он уже не стоял возле камня, а лежал у себя в избе, рядом с женой.

Постепенно выплывая из сна, Бранемер обдумывал увиденное. Новая жена – дочь Вершислава угренского! Старшая дочь. И правда, не так уж далеко ехать. За такой нуждой в кощунах и подалее ездят. А Угра недалеко – к осени можно невесту привезти… если удастся поладить с ее отцом.

Князь прислушался к ровному дыханию жены. Когда он, сам едва выйдя из бойников, восемнадцатилетний парень, не так чтобы красивый, но рослый и могучий, взял в жены Миловзору, дочь вержанского князя Ростимила, никто не мог подумать, что их ждет такое несчастье. Уж на свадьбе будущего князя волхвы постарались отогнать подальше все зло, что могло испортить жизнь молодых. Но вот прошел год, прошел другой, а Миловзора все красовалась в пышном уборе молодухи, но не тяжелела. Приносили жертвы Макоши, пытались снимать с нее порчу – все без толку. Встревоженный Бранемер набрал еще несколько жен: молодых и пышных, из семейств плодовитых матерей, но потомства не дождался и от них. У него был младший брат Витим, моложе на десять лет, и Бранемер не боялся угасания своего рода, но понимал, что ему придется уступить место брату. Тот вернется из бойников, женится: тому вот-вот уже и невесту привезут, младшую дочь Крепивоя сожского. И как только Витимова молодуха родит первенца, доказав свою способность продолжить род, Бранемеру придется уйти и быть остаток жизни воеводой при младшем брате. Ибо нельзя бесплодной чете сидеть во князьях – бесплодной станет вся земля. Витиму предстояло вернуться домой в конце нынешней осени – времени оставалось мало.

И тут сама судьба посылает ему жар-птицу, которая принесет спасение. Вершинина княжна! Если она родит сына, она и станет княгиней. Жаль Миловзору, но она без возражений уступит свое место, ибо понимает, что речь идет о судьбе не только мужа, но и племени.

Бранемер едва дождался рассвета. Уже дней десять в гостях у него жил Благота, нарочитый муж угренских кривичей, присланный от того самого князя Вершислава – посоветоваться, как им, малым князьям, держать себя, когда на месте набольшего смолянского князя оказалась женщина, Избрана, Велеборова дочь. В ожидании, пока соберутся старейшины дешнян, угренское посольство жило в Витимерове, городке над Десной возле еще более старого святилища. И да, Благота рассказывал, что в конце этой весны две старшие дочери Вершины были похищены вятичами, но освобождены старшим братом и благополучно привезены домой… Правда, меньшая из них приехала обрученной невестой гостиловского княжича, чтобы по осени воротиться к нему, но самая старшая, дочь прежней угренской княгини, еще свободна. Похоже, сами удельницы уберегли ее для него, Бранемера. О чем и сообщили ему теперь, когда он уже готов был отчаяться.

Еле дождавшись приличного времени, Бранемер послал отрока за Благотой и принялся расспрашивать. Одновременно он послал за Яроведом, старшим волхвом и своим двоюродным братом по отцу. Тот уже знал о его снах про белый камень и был уверен, что они как-то связаны с бесплодием княжеской четы; судя по его горящим глазам и оживленному виду, он тоже счел этот сон крайне важным. Такой же высокий, как князь, но более худощавый, он на вид казался старше, хотя на самом деле их разделяло всего-то года два. С рыжеватыми волосами и слегка прищуренными ореховыми глазами, от внешних уголков которых разбегались морщинки, он даже в простой одежде, без обрядовых убранств волхва, выглядел внушительно и уверенно, как подобает носителю божественных тайн, но при этом просто и располагающе, как близкий родич и давний знакомый, и самим своим видом сразу внушал уважение и доверие всякому, кто даже видел его впервые.

– Так ты говорил, одна ваша княжна у вятичей жениха нашла, а другая так воротилась? – принялся расспрашивать Бранемер с гораздо большей живостью, чем когда Благота рассказывал об этом впервые.

– Точно так: Молинка, Любовиды дочка, обручилась с княжичем Ярогневом, а Лютава, княгини Велезоры покойной, девичьей воли не потеряла.

– Она дочь княгини и самая старшая? Сколько же ей лет?

– Да уж… немало, – задумавшись, признал Благота. – Она в лес к бабке ушла, как поневу надела, а тому уж… – Он замолчал и стал считать по пальцам, нашаривая в памяти некие значимые для него события, по которым ему запомнились годы: – Тому шесть лет.

Выходит, она могла выйти замуж уже года три назад.

– Почему же Вершислав ей до сих пор мужа не нашел?

– Так она волхва – не дома живет, а у бабки в лесу, Марене служит, покойников на тот свет провожает.

– А что ты знаешь… Не говорят ли, что ей от роду дана способность сына родить, да такого… – Бранемер запнулся: уж больно те слова, что звучали у него в памяти, походили на кощуну.

Благота подумал и покачал головой:

– Про это не скажу, врать не буду. Да и мне откуда знать?

– А собой она как? – с любопытством спросил Яровед. – Красавица, поди?

– Ну… – Благота и здесь не хотел соврать. – Тела не нагуляла еще, не то что сестра ее. Вот та да, девка так девка! Ну да она резвая такая, бойкая да вострая, не хворая какая-нибудь. Выйдет замуж да родит – раздобреет!

Выйдет замуж да родит! То, о чем Бранемер уже лет десять мечтал как о величайшем счастье, в глазах Благоты было проще простого, и это укрепило его уверенность.

– Сватать я ее хочу! – объявил он, хлопнув ладонью по столу.

Никто не удивился, на лицах слушателей отразилось одобрение. Дочь Вершины была равна ему родом, а что не слишком юна, так и ему уже почти тридцать – в самый раз. И породниться с угренским князем ему сейчас было бы более чем уместно.

– Поедешь домой, передай Вершине, что прошу его старшую дочь в жены. И ты, брате, поезжай, – обратился Бранемер к Яроведу. – Что тоща она – не велика важность. Главное, вызнай точно, правда ли она сына должна родить. Тогда я ничего за такую жену не пожалею!

* * *

После Перунова дня в земле угрян наступило время жатвы. Стояла жара, небо набухало грозой, и порой казалось, оно едва удерживает в себе бремя, готовое вот-вот прорвать тонкую пелену облаков и обрушить на землю море воды и пламени. С трудом разгибая натруженные спины, от ломоты опоясанные соломенными жгутами, женщины утирали пот со лба и глядели из-под руки на небо – туда, где таилась сила, способная разом уничтожить труды всего года и оставить их без хлеба, который уже почти в закромах… Каждое утро старшая жрица Молигнева возле Ратиславля, а большухи каждая у себя в веси, перед началом жатвы выливали криночку молока в реку или на край поля и приговаривала, низко кланяясь:

– Пронеси, Перун, тучу молоком!

О Молинке и Хвалисе еще ходило много разговоров, но ни о той, ни о другом не было никаких вестей. Галица, выждав пару дней после бегства молочного брата, вернулась в Ратиславль как ни в чем не бывало. На расспросы, сыпавшиеся со всех сторон, она только разводила руками и делала большие глаза: не знаю, дескать, да и откуда мне знать? У свекра была, у Просима, а княжич там не показывался, мы и не знали, что тут такие дела творятся. Подумать только!

Не так чтобы все ей поверили, но с Хвалисом никто ее в эти дни не видел, сам он исчез, и все подозрения повисли в воздухе, а потом забылись. Шла жатва, было не до того. Сама Замиля весьма обрадовалась возвращению Галицы и каждый день тайком жаловалась ей, изливая свою тревогу за сына и злость на его обидчиков.

Князь Вершина грустил и тревожился, забываясь только днем, пока объезжал поля и видел, что жатва идет благополучно. Но Замиля не могла успокоиться и каждый вечер горько жаловалась: горемычная она, муж ее не любит, не жалеет, родное дитя единственное отдал лютым зверям на растерзание… То, что у мужа-то Хвалис был вовсе не единственным детищем, ее не утешало, а наоборот, огорчало еще сильнее. Утомленный всем этим, уставший повторять: «Ну что я мог сделать?» Вершина почти перестал к ней приходить и ночевал теперь у Обиляны. Заметив это, Замиля поутихла, стала приветливо ему кланяться, улыбаться при встрече, ласково зазывать в гости.

Но самое большое удивление ждало Вершину впереди. В первый же вечер, как он вновь к ней пришел, Замиля, повздыхав, вынула из укладки и выложила перед мужем хазарский пояс, который Хвалис в начале лета получил в подарок от Доброслава. Второпях собирая пожитки сыну в дорогу, Замиля не вспомнила о нем.

– Вот что, батюшка! Возьми-ка ты этот пояс… Не принес он нам счастья, вот я и хочу… Словом, отошли его Лютомеру, скажи, что прошу я его дружбы… раз уж так нехорошо между нами все сложилось. Или пусть сестре отдаст, а она себе подвески в ожерелье сделает.

Князь Вершина вытаращил глаза. Его любимая жена не отличалась щедростью и ни разу еще не пыталась первой уладить какую-либо ссору. А пояс и правда был немалым дивом: и на длинном ремне, и на двух ложных хвостовиках, служивших для красоты и чести, сидели ряды серебряных, позолоченных бляшек с узором в виде пышного ростка. Такая же пряжка радовала глаз искусной работой. Как гордился Хвалис, сидя на пиру в этом поясе: такого не было доселе ни у кого на Угре!

– Ты хочешь отдать это Люту? – повторил Вершина, думая, что ослышался.

Еще совсем недавно она уверяла, что «эти оборотни» никогда не расплатятся с ней за то, что «погубили» ее сына.

– Хочу… Видеть его не хочу! – воскликнула хвалиска. – Пусть возьмут, пусть… Все пусть забирают, до последнего повоя, но только не держат зла на нас! Может, вернется сыночек мой единственный, не век же ему в лесу пропадать!

Видимо, она смирилась с тем, что дети Велезоры одержали победу и что, если она хочет еще когда-нибудь увидеть сына, ей нужно добиться от них прощения.

– Вот и хорошо! – обрадовался князь и обнял жену. – Если дальше так пойдет, Хвалису его разве что на тот свет придется передать. А если помирится он с братом старшим, то еще не таких поясов добудем, дай срок. Я того и хочу, чтобы сыновья мои дружно меж собой жили, тогда нас сам Кощей не возьмет!

– Только ты сам от себя пошли, – добавила Замиля. – От меня они не примут – упрямые же… И скажи, что, дескать, коли он зла на нас не держит, пусть на пир дожиночный этот пояс наденет.

Видимо, она устала жить среди косых осуждающих взглядов, но ей было стыдно самой делать шаг к примирению. Князь очень хотел, чтобы луч здравомыслия проник наконец в сердце его самолюбивой и обидчивой жены, и радость совсем вытеснила первоначальное удивление.

Он не знал, что поначалу мысль подарить Лютомеру хазарский пояс Хвалиса не только удивила Замилю, но и возмутила. Ибо исходила вовсе не от нее.

– Я такое дело задумала, чтобы и сыну твоему помочь, и врагам его отомстить, – шепнула ей Галица накануне вечером. – Тем, кто его из дома родного бежать заставил.

– Правда? – Замиля быстро обернулась и схватила ее за руку.

– Истинная правда. Помнишь пояс, который соколик наш от вятичей привез? Он у тебя?

– Здесь. – Замиля кивнула на укладку, покрытую золотистым персидским шелком.

– Надо его оборотню послать.

– Вот еще! – Замиля в негодовании вскочила. – Да они моего сына погубили, со свету сжили, а я теперь память о нем последнюю должна отдать?

– Недолго им на богатство радоваться. Глядишь, он к тебе еще вернется. А главное, соколик наш воротится. Сын тебе дороже или пояс? Станет он князем – сорок таких поясов у него будет!

– Да что ты задумала?

– Это тебе, княгиня-матушка, знать не надобно. Если спросят, клянись чем хочешь: не знаю, и все.

– Хорошо, – с сомнением все же согласилась Замиля, ибо предпочитала себя никакой опасности не подвергать. – А… Может, другое что подойдет? Зачем же сразу пояс?

Три десятка узорных серебряных бляшек, к тому же позолоченных, очень нравились ей самой: ей бы тоже пригодились такие подвески к ожерелью.

– На что-нибудь другое оборотень не польстится. – Галица покачала головой. – Он разных див навидался, а пояс такой во всей нашей земле один. Не откажется.

Вздохнув еще раз, Замиля полезла в укладку за своим сокровищем. Но Галица не стала забирать его сейчас, а велела сперва показать князю и заручиться его согласием.

– Дай ему в руки, пусть посмотрит как следует, – наставляла челядинка. – И ты тоже возьми, со всех сторон огляди.

– Чего глядеть – только душу травить.

– Это важно. И людей еще позовите, пусть все смотрят. И выйдет все по-нашему: враги погибнут, и на нас никто дурного не подумает. Это боги сами на нашей стороне, раз такой случай дают. Не упусти только!

Замиля выполнила наставления в точности: сама положила пояс на колени Вершине, вместе с ним пересчитала все бляшки, даже послала за Богорадом с Велетуром и при них объявила, что дарит пояс старшему княжескому наследнику ради мира в семье и дружбы. Ратиславичи удивились, и пояс некоторое время ходил по рукам: молодцы, мужики и старики рассматривали бляшки, щупали кожу, качали головами, подавляя зависть.

Темнело, родичи разбрелись по избам, пришла пора спать. Пояс еще лежал на столе, когда из сеней неслышно скользнула Галица и уставилась на него, будто видела впервые и обомлела перед такой красотой.

– Завернуть бы во что-нибудь, – со вздохом заметила она. – Не запылился бы. Достану сейчас!

Она отошла к укладке, где хранилось полотно, и стала в ней рыться. Оглянувшись через плечо, она бросила на хозяйку выразительный взгляд, и та подошла, как бы выбрать подходящий рушник.

– Вот что, матушка, – зашептала Галица, перебирая в ларе свернутые полотна. – Я сейчас пояс заверну и на стол положу. Как князь заснет, ты мне его принеси, прямо в рушнике.

– Но как же – князь ведь утром его хватится! Сказал, утром им отправит, а его нет! На меня сразу подумает, дом-то мой!

– К утру пояс на прежнем месте лежать будет.

– Правда?

– Вот клянусь чем хочешь. Назад положу. Только не обрадует врагов твоих такой подарочек.

– Ладно, жди, – согласилась Замиля. – Как заснет князь, я дверь приоткрою, ты зайди и сама забери.

Утром, когда князь Вершина поднялся и вспомнил о хазарском поясе, тот лежал на прежнем месте, завернутый в тот самый рушник.

* * *

В лесу, под тенью ветвей и во влаге близкого болота, жара не так ощущалась, но тоже было душно. Лютава с самого утра бродила, собирая чернику деревянной гребенкой, и лукошко уже наполнилось. Полотняная петля натерла плечо, и Лютава присела на поваленное дерево отдохнуть.

Где-то здесь к опушке выходит самый дальний клин зарода Гореничей, иногда и в лесу слышно, как у них жницы поют на поле. Но сейчас вместо пения изредка доносились легкие повизгивания – должно быть, в полдень женщины ушли к реке, передохнуть и освежиться. Лютава посмотрела на небо сквозь вершины сосен – и правда полдень.

Выйдя к берегу, она почти сразу увидела за кустами полянку, где отдыхали от жатвенных трудов женщины Гореничей. Вон они все: сама большуха, Новожитиха, рядом с ней младшая, десятая невестка, беременная на последнем сроке: это считается добрым знаком, если женщина разрешается от бремени одновременно с матушкой-землей. А поскольку жатва – труд нелегкий, зачастую и рожают прямо в поле. Ну да большуха рядом, внук у нее будет не из первого десятка – справятся.

Остальные расположились поближе к воде. Купаться после Перунова дня уже нельзя, но молодухи, подобрав сорочки, заходили в воду по колено, умывались, некоторые обтирались намоченным концом полотенца, смывая соленый пот. Вон Росомана, вон ее старшая дочка, восьмилетняя Нежанка, бегает по мелководью с тремя другими девчонками – сестры били по воде ладошками, окатывали друг друга брызгами, визжа и хохоча.

Сняв белую косынку, которой повязывала голову от всякого лесного мусора, Лютава вытерла ею лоб, приподняла тяжелую косу и обтерла сзади шею. Передохнув, снова взялась за корзину и пошла по тропке дальше.

Подойдя к броду, за которым начинался Остров, она услышала в лесу пение: кто-то приближался со стороны Ратиславля. Гостей было трое, судя по голосам, двое мужчин и девица. Лютава снова села. Из-за кустов выглянул Требила, сегодняшний дневной сторож, но увидел ее и снова спрятался.

Когда гости показались на тропе, их оказалось даже четверо: Солога, сын Молигневы, его сестра Русавка, и дети Неговита: Хранилюб и Хоросавка. Последняя молчала, не пела, поэтому ее и не было слышно. Пением они предупреждали «волков» о своем появлении, чтобы не быть заподозренными во враждебных намерениях.

– Здорово, сестра! – Увидев Лютаву сидящей у тропы, Солога остановился и размашисто поклонился. У всех четверых рты были синие: видимо, тоже наклонялись по пути, обрывая чернику вдоль тропы. – А мы к вам. Да не с пустыми руками, а с подарочком.

– Да что ты говоришь? – удивилась Лютава. – Кому же подарочек?

– Тебе и брату твоему.

– А от кого?

– От князя-батюшки.

– От Замили, – поправил Хранилюб. – Она первая придумала. Велела вам кланяться и передать, что дарит вам ради дружбы, чтобы вы, значит, зла не помнили и обид на нее и ее сына не держали.

– А что там? – Лютава посмотрела на полотняный сверток в руках у Сологи.

– Вот не скажу! – ухмыльнулся тот. – Пусть Лют сам посмотрит. Нам так и сказали: никому не давать, только ему самому в руки. Уж больно диво дорогое.

– Требила! – Лютава бросила взгляд через реку. – Возьми.

Сторож тропы, давно уже тянувший с любопытством шею из-за кустов, мигом скатился в воду, перешел брод – сейчас там не было и по колено – и осторожно взял полотняный сверток.

– Тяжелый! – уважительно проговорил он, взвесив на руке.

– А нельзя позвать его, мы бы ему самому передали? – спросил Солога.

На пару лет младше Лютомера, он перед женитьбой пять лет был в стае под его началом и, разумеется, знал и дорогу к Острову, и все его порядки. Но теперь ему, женатому мужчине, ход туда был закрыт.

– Да они на лову, поехали поля от кабанов стеречь, люди со всех сторон жалуются, спасу нет.

– Это верно! Кабана этого – пропасть!

– Не знаю, воротится ли сегодня. – Лютава покачала головой. – Хотите, приходите через пару дней.

– Не, нам велено сегодня передать. И сказать, что-де мол князь и княгиня желают на Дожинках видеть Люта в этом по… – Тут Хранила дернул Сологу за рукав, и тот запнулся на полуслове: – Чтобы надел, стало быть.

– Надел? Уж не сшила ли Замиля ему рубаху? – Лютава едва не рассмеялась. Младшая отцова жена рукодельем не славилась да и ленива была.

– Может, и рубаху, – загадочно ответил Солога, очень довольный. – А может… Вот сама угадай! Ты же волхва, тебе все тайное открыто!

Лютава снова засмеялась, пытаясь понять, отчего у нее нехорошо на душе. Уж не случилось ли чего с Лютом на охоте? Она попыталась мысленно до него дотянуться, но не обнаружила ничего пугающего: ее внутреннее чувство говорило, что он жив и здоров. Все хорошо, отец вон подарок прислал, дорогой, судя по тому, как значительно Солога таращит глаза, а Русавка и Хоросавка хихикают, глядя друг на друга.

– Уже и Дожинки скоро, кто бы мог подумать, – пробормотала она.

И как всегда, при мысли о полях и урожае ей вспомнилась Молинка – любимая сестра и дорогая подруга, свободой и человеческой жизнью которой было оплачено сохранение жита на полях. А ведь осенью за ней придет княжич Ярко… А ее нет. Может, если все ему рассказать, он сумеет найти ее и освободить? Ведь сколько таких сказаний!

А от Молинки мысли Лютавы перекинулись к ее собственной судьбе. Мало в чем они с Молинкой были похожи, но в этом их доли сошлись: обеих пленил жених из Нави. Но если на Молинку судьба пала соколом с небес, то к Лютаве пробирается ужом через болота…

– Передайте поклон, – сказала она посланцам. – Пойдем, Требила.

Снова вскинув на плечо корзину, она подобрала подол сорочки и побрела через брод. Требила шел за ней, тайком сквозь слои плотного льна осторожно ощупывая загадочный подарок.

* * *

Всю ночь Лютава почти не спала. Стоило закрыть глаза, как начинали мерещиться гулкие подземелья; если она пыталась коснуться стены, стена уходила дальше, так что и рукой не достать; если всматривалась в землю под ногами, земля растворялась, открывая черную глубину. Дух ее блуждал в Нави, но чего искал – сама Лютава не знала. И снились ей жуткие существа из бездны: похожие на змеев с тонкими когтистыми лапками, с выпученными круглыми глазами и гладкой серой чешуей. Были они так противны, что она просыпалась, содрогаясь от омерзения, с бешено бьющимся сердцем и застрявшим в горле неслышным криком. Бабка Темяна тоже все ворочалась на своей лавке, бормотала обереги, а однажды вскочила, в белой рубахе и рассыпанными седыми волосами, схватила из угла метлу и начала ожесточенно мести наружу, к порогу. После этого гадкие сны отступили, и перед самым рассветом Лютаве удалось немного поспать.

Днем наконец приехали ловцы. Четыре дня они объезжали поля, посещаемые кабанами: гнали лесных свиней в охотничьи ямы, после чего забивали копьями. Всего добыли с десяток кабанов, но почти всех оставили хозяевам полей, себе привезли только две туши, чтобы успеть съесть сколько получится, а из остального Хортога понаделает вяленого мяса. Еще пока парни ездили, он заново вычистил «мясную яму»: она давным-давно была вырыта возле землянок «стаи» и выложена камнем. Последние сутки Хортога жег там костер, нагревая эту огромную земляную печь, предназначенную для целых туш из охотничьей добычи. Теперь подготовленную тушу натерли солью внутри и снаружи, начинили диким луком, чесноком и пахучими травами и положили в яму на кучу углей. Сверху засыпали осокой и поверх нее землей, после чего над ямой вновь развели костер. Его предстояло поддерживать целые сутки, пока мясо пропечется как следует.

В ожидании завтрашнего пиршества Требила сварил котел каши. Пользуясь хорошей погодой, парни расселись с мисками на коленях на бревнах вокруг кострища и просто на земле. В благодарность за истребление кабанов жители волости подарили им пару бочонков пива из нового зерна, и один из них Лютомер позволил вскрыть прямо сейчас, чтобы парни расслабились и отдохнули после похода.

– Да, чуть не забыл! – Требила вдруг вскочил, поставил свою миску на траву и умчался в избу.

Обратно он вернулся с полотняным свертком, который бережно держал обеими руками.

– Вот, вчера принесли! Из Ратиславля, от князя. И от жены его Замили. Солога с Хранилой доставили, велели тебе от князя и жены кланяться, поднести ради дружбы и просили, чтоб на пир дожиночный ты непременно в этом пришел!

– И что же там такое? – Лютомер был голоден как волк, поэтому, живо работая ложкой, лишь бросил на сверток любопытный взгляд.

– Не знаю, не велели никому смотреть, кроме тебя.

– Давай разворачивай.

Кое-кто из бойников подошел поближе, остальные только посматривали, не отрываясь от еды. Требила принялся осторожно разворачивать сверток, и вот взорам предстал хазарский пояс – с двумя хвостовиками, золоченой пряжкой и длинными рядами серебряных бляшек.

По поляне пробежал гул удивления. Теперь уже все побросали ложки и столпились вокруг Требилы и Лютомера.

– Этот тот самый! В котором Галчонок от вятичей приехал!

– А я думал, он его с собой взял!

– Чтоб за девками подглядывать, опоясался? Дурной ты, Рыкушка!

– Как это Замилька этакое чудо от сердца оторвала?

– Дай поглядеть!

– Не лапай, не твое!

Кто-то кого-то толкнул, и Требила выронил длинный тяжелый ремень. Парни охнули, сразу двое кинулись поднимать… Плакун, четырнадцатилетний бойник, схватился за пряжку первым и вдруг охнул: что-то кольнуло палец, показалась капля крови.

А Лютомер безотчетно отставил миску и поднялся. Никто ничего не заметил, а над ним будто ударил гром, не слышный никому другому, перед глазами полыхнула вспышка черного пламени.

Совсем рядом высвободились силы бездны – той черной и жуткой беспредельности, из которой когда-то вышел упорядоченный мир и которая вечно стремится снова поглотить его. Ему казалось, что прошло очень много времени – что он целую вечность стоит на грани, видя прямо перед собой черную пропасть бездны. А в Яви прошло лишь мгновение.

– Ой, прости косорукого! Укололся. – Плакун торопливо поднял пояс и обтер о подол рубахи, после чего почтительно протянул Лютомеру. – Заклепка, что ли, острая попалась, ты осторожнее…

Но Лютомер стоял неподвижно и все смотрел в лицо Плакуну. Точнее, в душу, уже залитую смертной тенью. Сам парень еще ничего не замечал: уколотый палец немного побаливал, да и все.

– П-положи… – Лютомер кивнул куда-то в сторону, вгляделся, взял парня за руку, отпустил. – А ты – пойдем со мной. Да, и пояс возьми.

Лютомер еще не понял толком, что произошло, но знал: Плакуну уже бояться нечего.

* * *

Темяне и Лютаве Лютомер тоже принес свежего мяса в подарок, но сестра взяла сверток в папоротниковых листьях, едва соображая, что это. Ее испуганный взгляд был прикован к Плакуну. На широком скуластом лице парня застыло недоуменное выражение: он чувствовал себя неплохо, но как-то странно. Уколотый палец болел все сильнее, сколько он его ни облизывал и ни пытался выдавливать кровь, будто после укуса змеи. Было поздно: черная ворожба уже разбежалась по жилам.

– Ох, чую, навьим духом пахнет! – Баба Темяна, вышедшая на голоса, потянула носом воздух и бросила взгляд на бледного Плакуна.

– Положи сюда, – велел Лютомер парню, указывая наземь, и тот опустил пояс на утоптанную землю перед избушкой.

Напуганный их серьезными лицами, юный бойник даже не задавал вопросов, а только переводил взгляд с брата на сестру. Смущало уже то, что его привели сюда: если кому из «волков» случалось захворать, Темяна или Лютава сами приходили к ним.

На сестру Лютомер бросил только взгляд, и она сама поняла: эту вещь трогать не надо.

– Так вот что там было, – пробормотала она. – Хвалисов пояс.

Луч солнца упал на поляну, позолоченные бляшки на ремне заманчиво заблестели, словно упрекая, что такую красоту бросили на сырую лесную землю и никому-то нет до нее дела.

Лютава принесла кочергу и перевернула пояс, точно змею, которую вроде бы убили, но вдруг еще укусит? Встав на колени, она наклонилась и вгляделась. Под самую пряжку оказался вставлен короткий обломок железной иглы – таким образом, что при попытке засунуть пальцы за пояс, как часто делают мужчины, она непременно впилась бы в них. Кончик лишь чуть торчал: при невнимательном осмотре его легко было не заметить.

Резкий запах бездны уже рассеялся, но облачко злой ворожбы еще висело над поясом. Игла была заговорена на кровь, и проклятие высвобождалось при соприкосновении с кровью.

– Кто это сделал? – шепнула Лютава.

У нее похолодело внутри, и во всем теле поселилась мерзкая, противная дрожь – следы прикосновения к силе бездны. Кто в Ратиславле оказался способен сотворить этакую пакость, у кого хватило сил и умений на чары, убивающие одним прикосновением к крови жертвы?

Враг у них был один – Замиля. И пояс взят из ее укладки. Но прислан столько же от князя, сколько от нее! И возникало сразу два вопроса: каким образом он был зачарован и каково участие в этом замысле князя Вершины? Любая женщина немного разбирается в лечебных травах, знает простейшие заговоры. Но Замиля не знала даже этого, где уж ей наложить такие сильные и сложные чары! Значит, кто-то ей помог? Но кто?

Брат и сестра одновременно обернулись и посмотрели на открытую дверь избушки, где бабка Темяна делала Плакуну примочку из отвара калиновой коры. Заподозрить ее было невозможно, но кроме бабки, Росоманы из Гореничей да старика Велетура волхвов в волости не было. Да еще они двое.

Вот разве что Галица… Но, подумав о ней, Лютава сама усомнилась в своей догадке. Она помнила, как в конце весны Галица пыталась приворожить Далянку к Хвалису; про нее и раньше было известно, что она балуется присушкой-отсушкой, за что неоднократно бывала бита, особенно бабами, хотя всегда отпиралась, клялась, что ничего такого не делает, и требовала возмещения за напрасные побои. Князь, однако, такие дела в ее пользу не решал, подозревая, что дыма без огня не бывает. Но присушить девку – это одно, а убить через каплю крови – совсем другое дело…

– Ревелка, – сказала Лютава. – Попробую ревелку на него напустить, может, скажет.

– Попробуй, – кивнул Лютомер. – А если не скажется, тогда уж…

Начало жатвы пришлось на жаркое время: зной томил весь день, а ночью сменялся духотой. Белые облака неподвижно стояли в небе, будто и им было лень двигаться, а может, загляделись в прохладную глубь Угры и мечтали спуститься к своим отражениям. Каждое дерево, каждая травка достигла наипышнейшего своего расцвета, изо всех сил торопилась жить, красоваться зеленью, пить солнечные лучи. Сама земля спешила напитаться теплом, сделать запас жизненных сил, чтобы выдержать грядущую зиму.

Вот начало темнеть; облака оделись серо-дымчатым цветом, и сквозь них еще струилось жидким золотом садящееся солнце. Лютава вышла из избушки – в одной сорочке, с распущенными волосами, держа под мышкой свернутую новую сорочку. В берестяном коробке на поясе у нее лежал мешочек с корнем под названием Волотова голова. Три года назад они с Лютомером вместе на Купалу искали и ловили эту траву, которая нипочем не желает даваться человеку в руки, но зато поймавший ее получает власть над множеством мелких духов, лесных, водяных и полевых. Еще у нее был с собой горшок молока, за которым она днем сбегала к Мешковичам, и два пирога из новой муки – от них же. У них с бабкой сейчас оставалось лишь немного жесткого хлеба из ржаной старой муки пополам с белокрылкой, а этим мало кого прельстишь.

Траву ревелку долго искать не приходилось: все старые лядины, которых в давно освоенном месте имелось множество, будучи брошены, немедленно зарастали ревелкой, и лишь потом там потихоньку поднимался новый лес. На пожарищах она тоже вырастает первой, потому ее еще называют горевик-трава. Лютава опять пошла в сторону Мешковичей и вскоре оказалась на поле, брошенном ими прошлой осенью – теперь оно было сплошь покрыто густыми зарослями розовых метелок на стеблях с длинными тонкими листиками. Ближе к осени сюда придут женщины во главе с бабкой Шварусой, будут собирать белый пух, чтобы заново набить свалявшиеся за год тюфяки и подушки. В недавние голодные годы ревелку выкапывали и подмешивали в хлеб растертые сладковатые корни. А листья в эту пору, когда самый цвет, собирают, скручивают, засушивают, потом запаривают и пьют отвар. Бабка Темяна любила смешивать ревелку со зверобоем и листьями смородины и лечила этим «троесильным» напитком все болезни. Лютава сама на нем выросла, но сейчас ей нужны были совсем иные свойства травы ревелки.

Выбрав самые пышные и густые кусты, она положила рядом расправленную сорочку, вылила под корни кринку молока, разломила на мелкие части и разбросала пироги. Потом закрыла лицо руками и позвала:

– Берегини ходили, травы-зелья родили, Перуница поливала, нам на помощь давала! Травушка Ревелушка, красная девица! Не я тебя сажала, не я поливала: растила тебя мать сыра земля, дождичком поливала, солнышком ясным согревала. Ты пирожка покушай да слова моего послушай. Шла я к тебе по вечерней заре, по медвяной росе, по узкой тропе, по зеленой траве! Так и ты приди: встань передо мной, Ревелка, как я перед тобой стою!

Она убрала руки от лица, но продолжала смотреть в Навь. И увидела среди розовых метелок человеческое лицо: в зарослях появилась девушка ростом с саму Лютаву, одетая в ту сорочку, что она принесла. Только кожа у нее была совершенно зеленая, как трава, а вместо волос густо росли стебли, покрытые мелкими розовыми цветами, поэтому было сразу непонятно, где кончается девушка и начинаются кусты.

– Здравствуй, волчья сестра! – низким грубым голосом сказала душа травы ревелки. – Спасибо за угощенье. Что тебе нужно?

– Услуги мне от тебя нужно. Пойдем со мной.

– Хорошо. – Ревелка сорвала ближайшую цветочную метелку и протянула Лютаве.

Лютава взяла ее, потом протянула руки к деве Ревелке и глубоко-глубоко вдохнула. И берегиня втянулась в ее грудь вместе с воздухом. Со стеблем в руке Лютава пошла по своему следу обратно, но теперь она стала иным существом. Точнее, в ней стало как бы две души: своя и чужая. Она несла в груди вилу Ревелку, будто белку за пазухой.

В избушке Темяны, кроме самой хозяйки, был еще Плакун, уложенный на лавку. Парень будто онемел: кроме пальца, у него ничего не болело, но в лице отражалось все более сильное недоумение, а тело все крепче сковывала слабость. У него начинался жар, он постоянно потел. Лютомер ушел к стае – его присутствие могло бы отпугнуть берегиню, но сестра обещала потом прийти к нему рассказать, удалось ли чего-то добиться.

Со стеблем в руке Лютава вошла в избу и провела розовой метелкой над лежащим Плакуном. Темяна молча смотрела из угла, как внучка склоняется над больным. Парень видел только одну девушку – Лютаву, но старая волхва видела двух: Лютаву и ту, другую, с розовыми цветами вместо кос, которую ее внучка принесла с собой.

Лютава взяла лежащую руку Плакуна, загрубелую и горячую от жара. А ему показалось, что к нему прикоснулась не обычная человеческая рука, а иная – гладкая, прохладная, как свежий лист.

– А ну-ка, лихорадка злая, порча черная, немочь злая! – раздался повелительный низкий голос, идущий, казалось, из самой земли. Он исходил из уст Лютавы, но был совсем не похож на ее обычный голос. – Отвечай! От кого на сего отрока пришла – от дерева сухого, от болота глухого, от медведя черного? От бабьих зазор, от ярого волхва?

Плакун закрыл глаза, напрягся, изогнулся. Посаженная в него порча не хотела говорить, но траве ревелке матерью сырой землей дана власть ее заставить, потому ее и зовут на подмогу в таких случаях.

– Говори! – суровым низким голосом приказала Ревелка. – Вы, нечистые духи, куды да игрецы, наведенные, наговоренные! Насмотренные, поприказанные, не в добрый час понасказанные! Злыми людьми насланные, по ветру напущенные, на иглу намолвленные, злым заговором обязанные! Вот идут Велес да Ярило, а с ними сам Перун-отец! И приказывают они тебе: говори, немочь злая, от кого ты наслана?

Больной замычал, дергаясь и мечась на лежанке; губы его дрожали, будто он и хотел говорить, но что-то зажимает ему рот. Лютава нахмурилась: в нем сидела очень сильная порча, и неведомый хозяин старался помешать ей сказаться.

– Секу-высекаю! Гоню-выгоняю! – прогудела Ревелка, хлеща парня стеблем. – Из буйной головы! Из ясный очей! Из буйных кудрей! Из всего тела белого!

– Нет, нет! – вдруг взвизгнул Плакун так отчаянно, будто его секли кнутом, а не мягким цветущим стеблем. Сидевшей в нем порче стебель ревелки был страшнее бича. – Не гони меня! Не гони!

– Говори: кто тебя прислал? – требовала Ревелка, продолжая охаживать его стеблем и обращаясь к засевшей внутри порче.

– На… Нар… Наруте… – не сразу сумел выговорить парень, и горло его будто кто-то сжимал, пытаясь не выпустить наружу это имя. – Только не мучь, не бей, не хлещи!

Лютава от изумления опустила стебель.

– Какое еще «навру те»? – спросила она своим обычным голосом. – Врать мне надумала?

– Наруте – имя ее… Дочь Дау… Даугале…

– Кто это?

– Она… она меня послала.

– Где она живет?

– Не зна…

Парень содрогнулся и в бессилии упал обратно на тюфяк. Затих. С порчей не ведут долгих разговоров: если она замолчала, значит, дала требуемый ответ.

Лютава перевела дух. Она уже устала держать в себе вилу Ревелку и вышла из избы, чтобы отпустить ту на волю: набрала в грудь побольше воздуха, а потом выдохнула изо всех сил. И девушка с зеленой кожей и копной розовых стеблей на голове оказалась перед ней.

– Спасибо, сестра! – Лютава поклонилась. – Выручила. Да пребудет с тобой всегда сила земли-матушки!

– И с тобой! – отозвалась берегиня.

И исчезла с глаз.

– Бабушка, ты слышала? – спросила Лютава, вернувшись в избу. – Она сказала – Наруте? Дочь Даугале?

– Вроде так и сказала.

– Это кто же такой-то? Я не знаю никаких Нарутей.

Темяна развела руками.

– У нас близко и нет никого такого… – вспоминала Лютава.

Из родов, считавшихся голядскими, поблизости жили Мешковичи, Лапичи и Руденичи, но по большей части они носили славянские имена, и среди их женщин не было ни Наруты, ни Даугали.

– Да где же у нас такая голядь, чтобы…

– Ума не приложу. – Темяна покачала головой. – У Мешковичей разве спросить? Из их родни, может, кто? Я таких имен уж сколько лет не слыхала. У нас такая голядь, что по-своему нарекает, и была-то где… У Щедроводья разве, но их уж тридцать лет как нету…

– Это Ильган-городец?

– Они. Жил там Наримонт с родом своим, а жена его была Невидь… или Норинь…

– Наруть… похоже.

– Помню, мне оттуда Братеня много челяди привез, все парней да девок. Всех раздал, русинам продал, к хазарам свезли, одну девчонку оставил – Ильгу. Ее потом Вершина Замиле подарил, они родили в один год: Замиля – Галчонка, а Ильга…

– Галицу! – вскрикнула Лютава. – А кто ее Галицей-то назвал, не помнишь?

– Чего не помнить? Я и назвала. Мы с Моляшкой да с Велетурихой. Они вместе тогда все играли, Ильга их няньчила. Стояли как-то смеялись: где галчонок, там и галица… Так и пошло.

– Значит, мать ей могла дать другое имя?

– Могла. Я не знаю.

– А что, если это… она? – Лютава сама сомневалась в своей догадке, но не знала, что предложить взамен. – Может, Ильга… Ильга – ведь тоже не настоящее ее имя было?

– Из Ильгана привезли – стали звать Ильганкой, а потом просто Ильгой. Другого она не говорила. Да ей и было тогда годов-то… сорочек еще не пачкала, как помню.

Лютава думала, глядя перед собой и вертя в пальцах веточку ревелки. Мать Галицы была из голядского городца Ильган. Как звали ее и как она нарекла свою единственную дочь – никто не знает. Разве что она сама, то есть та женщина, которую они знают как Галицу. Но, разговаривая с духами, она называет другое имя, чтобы собственные предки могли ее узнать…

– Ах! – Лютава вдруг вскрикнула и вскочила, будто ее укусили.

Предки! Нави, те, что набросились на нее и Люта однажды весенним вечером ни с того ни с сего! Они еще думали, кто мог их наслать, но тут сперва нашли тело Дрозда без головы, потом приехал Доброслав, и стало не до того. Она вовсе забыла об этом.

Те нави вели себя как чужие и враждебные, призванные ради мести. Голядское имя Наруте – чужие нави – разоренный тридцать лет назад голядский Ильган… Соберись суд под Перуновым дубом, это все едва ли признали бы за доказательство, но внутреннее чувство уверенно говорило Лютаве, что здесь есть связь.

– Может ведь такое быть, что Галица – на самом деле Наруте? – Лютава подняла глаза на бабку.

– Пояс ведь от Замили прислали? А кто для Замили мог порчу наложить, кроме Галицы? Тут и в воду глядеть не надо, я тебе так скажу. В Ратиславле ведь никаких Нарутей не было?

Лютава помотала головой.

– Вот так новости в нашей волости! – протянула Темяна. – Знала я, что кто-то у нас бездну кормит, – промолчав, добавила она. – Уж лет пять замечала.

– И что же? – воскликнула Лютава. – Что же не сказала?

– Пять лет назад от тебя еще толку не было. – Бабка слегка усмехнулась. – Да и от брата твоего. А потом… Я два последних года думала: не вы ли?

– Мы? – изумилась Лютава.

– Вы ведь у меня – лесные детки. – Темяна была уже полной, неповоротливой старухой с морщинистым лицом, но ее голубые глаза смотрели по-молодому ясно и проницательно. – Все молодые-неженатые дух леса в себе несут и живут, как звери лесные – от родительской семьи оторваны, своей еще нет, и не привязаны они ни к чему, будто дивии люди. Как оженятся – примут в себя дух дома и рода. И вам обоим давно пора из леса в дом возвращаться, а вы не хотите. Не хотите друг друга потерять и с силой Велесовой расстаться. Силу терять жалко. Не каждый это стерпит.

– Но чем я виновата?! – с огорчением воскликнула Лютава. – Ты же знаешь, я…

– Знаю! – махнула рукой Темяна. – Пока тебе твой дух мужа не даст, ты из леса уйти не можешь, а брат тебя здесь одну покинуть не может. Я последний год другого виноватого ищу, да не найду никак. И Велетур ищет. Но молчат наши духи. Не знают они, кто бездне служит. Знать, его помощник посильнее будет, раз умеет от нас следы прятать.

– Мы найдем, – упрямо пообещала Лютава. – Она хотела убить Люта.

– Вы найдете! – Бабка снова потрепала ее по голове. – Волки вы мои…

И Лютава отправилась к землянкам бойников. Невольно ускоряла шаг, подгоняемая весьма неприятной мыслью.

Ведь те нави явились с окровавленными ртами, напоенные кровью жертвы. Дрозд… Так неужели голову бедолаге отрезали те самые руки, что столько лет вращали жернов в избе Замили?

Глава 12

По пути Лютава старалась обдумать свое открытие, вспоминала все, что ей было известно о молочной сестре Хвалиса. Будучи его ровесницей, та года три назад вышла замуж за молодого бортника, но быстро овдовела, еще какое-то время прожила в лесу, управляясь с хозяйство свекра, потом все-таки вернулась к прежней госпоже, Замиле, и теперь терлась среди княжьей челяди. На глаза она особенно не лезла, выполняла всякие работы, всем низко кланялась, всегда старалась угодить, не избегала мужского общества и даже пользовалась известным успехом благодаря своей гибкой фигуре и всегда широкой улыбке, которую лишь немного портил выступающий, как клык, слишком белый верхний зуб. Но что эта желтоглазая шепталка способна на такое сильное колдовство – не знали ни Лютава, ни Лютомер, ни кто-либо другой.

– Она никогда не делала ничего такого! – воскликнула Лютава, пересказав брату добытые сведения. – Никогда! Я бы знала!

– Да, не делала, – согласился Лютомер. Он тоже был удивлен и будто старался припомнить что-то ускользающее. – Но это ведь не значит, что она не может. Если бы я, скажем, никогда на людях не брал в руку меч, никто и не знал бы, что я умею им пользоваться. А я упражнялся бы себе в лесу и скоро стал бы сильнее всех. И все узнали бы об этом, когда их головы полетели бы с плеч… – Он осекся, тоже вспомнив тело Дрозда. – То есть когда уже стало бы поздно. А она разве мало ходит по лесам?

– Ходит. – Лютава кивнула. – Сколько раз я на нее натыкалась: мол, то травы собирать, то свекра проведать… Кто же ее научил-то? Неужели сам Просим?

Сам старый свекр Галицы тоже считался знахарем. По дряхлости лет тяжелое ремесло бортника стало ему не по силам, лазить по высоким деревьям он уже не мог и оставил работу сыновьям, а сам только выискивал места для новых бортей, давал советы и привозил князю собранный мед – бортные угодья принадлежали Вершине. Мелкий, сухой, въедливый старикашка привозил так много меда, что за ним угнаться никто не мог, и говорили, что он знает какие-то особые «пчелиные слова». А теперь выходило, что не только бортями он занимается и не только «пчелиные слова» знает…

А то, что Галица может больше, чем говорит, Лютава заподозрила уже некоторое время назад. Ее попытку приворожить Далянку к Хвалису она не оставила бы без последствий, если бы не приезд княжича Доброслава, который сначала отвлек ее от прочих забот, а потом и вовсе похитил их с Молинкой. Тогда ей, конечно, стало не до Галицы. И в тот день, когда она гналась за Хвалисом по лесу, как волчица за олененком, – на кого она наткнулась? На Галицу. Но когда Хвалис исчез из Ратиславля, разбирать вину Галицы стало не нужно, да и не хотелось лишний раз связываться с ее хозяйкой. Замиля целыми днями причитала по сыну, князь ходил хмурый и неразговорчивый. И Лютава махнула рукой, подумав, что без Хвалиса и Галица им не опасна. Выходит, зря она так подумала?

– Может, она тоже… духом-покровителем обзавелась? – только и смогла предположить Лютава, зная, что человек в Нави ничего не может, если ему не помогают тамошние жители. – Но откуда у нее покровитель?

– Дух любого может выбрать. И может быть, он у нее давно. Просто мы не знали.

– Но кто ж ее посвящал, обучал, помогал? Не Темяна же! Опять Просим?

И снова они могли лишь в недоумении смотреть друг на друга. Обойтись без помощи старших волхвов можно, только если сильный дух сам выберет себе человека и сам скажет ему об этом. Но тот, не обученный и не защищенный, станет не хозяином, а рабом этого духа.

– Значит, время пришло меч из ножен вынуть, ты это имеешь в виду? – тихо спросила Лютава. – Для них?

– Похоже на то. Но ты подумай, а кому это нужно? Допустим, я бы сейчас умер. Хвалиса-то нет. Так что оно выгодно Любовиде.

Хвалис родился от чужеземной пленницы и находился в бегах, а следующими после них по годам были сыновья Любовиды: Бороня и Славята. Но каким образом привязать Любовиду к хазарскому поясу Хвалиса, они не могли придумать.

– А вы про месть забыли, – вставил Хортомил. Старшие из бойников сидели рядом на земле, слушая взволнованный рассказ Лютавы. Уже совсем стемнело, из вышины глядели ясные звезды. – Она, хвалиска-то, пес ее мать, зла на вас, как тыща леших, что из-за вас ее сыночка из дома прогнали. Вот и того…

– Месть! – воскликнула Лютава. – Галица, то есть ее мать, родом из Ильгана…

Дальше можно было не объяснять: все здесь знали, что тридцать лет назад покойный князь Бранемер разорил Ильган и повывел тамошнюю голядь. И вот теперь росток, выросший из того старого, забытого в сырой земле корня, принес плоды мести.

– Вот они с Замилей и сошлись, – медленно проговорил Лютомер. – Замиля нас из-за Хвалиса ненавидит, а Галица – за Ильган. Одна пояс дала, другая чары наложила. Вот и прислали, – он кивнул на пояс, – чтоб или ты, или я, а кто-нибудь да укололся.

– Убью змеищу! – возмутилась Лютава. – Но вот не пойму: у них в голове что, солома? Все же на глазах произошло – если бы и ты укололся, все бы сразу поняли, что все из-за пояса!

– Тогда им и бояться меня было бы уже нечего.

– А мы? – возмущенно воскликнули хором три старших бойника.

– А я? – одновременно воскликнула Лютава.

– Ты бы на иглу напоролась, когда пояс с меня бы снимала, – усмехнулся Лютомер. – Но чего гадать: пойдем завтра да у нее самой спросим.

– У Галицы? Да найдем ли мы ее? – Лютава подняла брови.

При всем ее пренебрежительном отношении к Галице она не считала желтоглазую такой дурой, чтобы после содеянного сидеть дома сложа руки.

– Я, – выразительно заверил Лютомер, – найду!

* * *

Назавтра Лютомер и Лютава вдвоем отправились в Ратиславль. У Лютомера большой палец на левой руке был обмотан полоской льяной ветошки с пятнышком крови.

Едва оказавшись в городе, Лютава устремилась на поиски Галицы, а Лютомер прошел к отцу.

– Ну, здравствуй, волк Ярилин! – Князь радостно приветствовал сына. – Поблагодарить пришел? А что же не надел обновку-то?

Он смотрел на старый, собственный пояс Лютомера, вместо которого ожидал увидеть новый, хазарский.

– Так ведь для дожиночных пиров посылали, – ответил Лютомер, пристально глядя ему в лицо.

На перевязанный палец князь даже не глянул. Нет, Вершина не собирался его убивать. Он действительно хотел порадовать старшего сына дорогим подарком и сейчас чувствовал разочарование именно в этой надежде. Если для Замили Лютомер был соперником и угрозой, то князь понимал, что его первенец в случае беды станет первой же его опорой и защитой.

Здесь же была и Любовида, но на ее лице не отражалось ничего, кроме обычного любопытства. Нет, она тут ни при чем.

Лютомер ждал, пока сестра приведет Галицу. Или, скорее, притащит волоком… Напряженный слух ловил, не донесутся ли крики и вопли.

И вот Лютава вошла – тихо и одна.

– Нет ее нигде, – шепнул она брату. – С утра никто не видел. Бабы говорят, то ли на займище пошла, то ли за травами.

Лютомер кивнул: если ворожея у Просима, там ее накроет Хортомил с парнями, отправленный к бортнику с самой зари.

Он не удивился тому, что хитрой девки нет в Ратиславле. Даже если бы ее черное дело сладилось, без разбирательств не обошлось бы и ее участие так или иначе выплыло бы наружу. А она, в отличие от любимой княжеской жены, рассчитывать на снисхождение никак не смогла бы.

В избу поспешно вошла Замиля и тоже устремила взгляд на его пояс. И – на ее лице промелькнуло некое удовлетворение. Казалось, она была скорее довольна, что хазарского пояса на Лютомере нет. И нисколько не удивлена, увидев его живым и здоровым. Поврежденный палец ее внимания тоже не привлек. Мало ли обо что можно оцарапаться, особенно живя в лесу? Ни Вершина, ни Замиля не ожидали, что вожак бойников придет с поврежденным пальцем, не думали, что их подарок должен произвести такое действие. Что это значит?

– Смотрю, не по нраву тебе, Вершиславич, дар отцовский пришелся? – ехидно осведомилась Замиля. – Может, у тебя там в лесу и получше есть?

Она нисколько не была смущена встречей с ним и ничего не боялась. Наоборот, Лютомер видел ее неприкрытую досаду и удивлялся все больше. Было очевидно, что Замиля вовсе не хотела посылать ему этот пояс! Так кто же ее заставил?

– Уж больно хорош подарочек, чтобы каждый день трепать, – отозвался он, сунув ладони за собственный пояс, сотканный руками Лютавы. – Велика-дня подожду, тогда и надену!

– Тоже правильно! – одобрил Вершина.

Лютомер подошел вплотную к сидевшему у стола отцу и оперся обеими руками о столешницу. Удивленный его многозначительным лицом, Вершина невольно опустил взгляд к его ладоням и увидел повязку на руке.

– Не сильно поранился? – спросил он.

Лютомер поднял руку к лицу, зубами оторвал завязанный ловкими пальцами Лютавы узелок, размотал ветошку и бросил на пол. Кровь была не его, так что пусть валяется.

– Не поранился я. А вот один из меньших братьев моих поранился вчера об тот самый пояс, что ты мне прислал, и теперь лежит помирает. Что же ты, батюшка любезный, – мягко и задушевно продолжал Лютомер, вновь опершись ладонями о стол перед отцом, – извести меня задумал? За что, родной? Чем я тебе не угодил?

– Извести? – Вершина привстал. Изумление на его лице было велико, но, правду сказать, не удивило сына. – Ты что такое говоришь, волчья душа?

– Пояс тот не простой, а с подарочком. Кто за него возьмется, тот порчу черную получит. Чуры меня уберегли – другому она досталась. А прислал-то мне его ты. Вот и спрашиваю: чем не угодил я тебе, батюшка родной? Или я тебе не покорный сын?

– Я… – в недоумении начал Вершина, а потом вспомнил недавний разговор с младшей женой и запнулся: ведь и правда – он сам и прислал.

Глядя в суровое лицо старшего сына, вспоминая и осмысляя его недавние слова, он молчал, а потом, когда до него дошло, похолодел от ужаса. Черная порча! И это он, Лютомер, сейчас должен был лежать, умирая, в избе бабки Темяны…

Он обернулся к Замиле; вытянув шею, та уже какое-то время прислушивалась к их разговору вполголоса, незаметно для себя самой по полшажочка придвигаясь ближе. Но между нею и двумя мужчинами стояла Лютава, суровая и недружелюбная, будто сторожевая собака, и Замиля не смела подойти к ней слишком близко.

– Это… что такое было? – обратился к жене Вершина. – Черная порча… ты… Что это значит?

– Это не она наложила, это челядинка ее, Галица, – добавила Лютава. – Берегиня Ревелка допыталась. И баба Темяна слышала. Вели ей сказать: где эта девка?

– Вы что такое говори… те… – Замиля испугалась, но удивления на ее лице было не меньше. – Я не знаю!

– Отвечай! – Вершина в ярости со всей силы хватил кулаком по столу, а потом бросился к жене, схватил за руки и затряс. – Говори! Что вы с этой подлой сукой удумали?! На сына моего! Наследника моего! Да я вас обеих на куски разорву!

Сколько бы он ни любил жену, покушение на старшего сына и наследника было слишком серьезным делом. Но ничего выяснить не удалось: Замиля рыдала, вопила, валялась у него в ногах и клялась здоровьем Хвалиса, что ничего не знает об этом деле. О туманных намеках Галицы на скорую месть и победу она предпочла позабыть, а насчет обломанной иглы, начиненной губительной ворожбой, и правда не знала: предусмотрительная чародейка об этом позаботилась.

Поскольку Галица принадлежала к челяди Замили, за ее дела отвечала хозяйка. Но поскольку Замиля была всего лишь младшей женой, за ее вину нес ответственность муж, то есть сам Вершина, тем более что подарок был их совместным. Понимая, что, по сути, покушался погубить собственного старшего сына, он приказал найти Галицу во что бы то ни стало, хоть из земли вырыть. А если первым ее найдет Лютомер, то позволил делать что угодно – «хоть живьем сожрать», как кричал князь, колотя кулаком по столу. Те из Ратиславичей, кто был дома в пору жатвы, забились по углам подальше от грозы.

Когда Лютомер вернулся на Остров, Хортомил был уже там. На займище старого Просима Галицы не оказалось. Лютомер не удивился тому, что ее не нашли, но решил наведаться туда еще раз сам. Ведь когда Лютава преследовала Хвалиса, Галица вмиг сумела спрятать парня так надежно, что отвела глаза идущей по следу волхве. А та не стала искать дальше, потому что не предполагала такой возможности. Но больше они не станут ее недооценивать.

Плакуну к утру стало еще хуже, и сама Темяна взялась выгнать из него порчу. Но вскоре отступилась: подсадной зловредный дух так крепко вцепился в парня, что вырвать его можно было только вместе с жизнью. Вероятно, без участия Галицы, наславшей порчу, снять ее не выйдет, и это было еще одно основание пойти разыскивать ее немедленно. Лютава осталась присматривать за беднягой, и Лютомер пошел один.

Но сколько он ни старался, вспомнить о Галице ничего существенного не смог. Она была как воротный столб, мимо которого каждый день проходишь по десять раз и не замечаешь. И теперь у него было нелепое чувство, будто такой столб внезапно кинулся ему наперерез и вдарил по лбу.

Мать Галицы, Ильга, тоже ничем особенным не выделялась. Лютомер подозревал, что был первым – вот сейчас, – кто задался вопросом, от кого Ильга родила дочь. Ну, погуляла девка на Купалу, так оно богами и задумано. Имело значение только то, что у нее хватало молока на двух младенцев. После родов Замиля была слаба, едва понимала язык, всего боялась и твердо верила, что старшая жена князя ее ненавидит и постарается погубить вместе с ребенком. На самом деле Велезора тогда не обращала на нее особого внимания, никак не предполагая, что князь Вершина так привяжется к этой смуглой черноглазой женщине и ее сыну. И только теперь Лютомер запоздало сообразил: эта странная любовь тоже могла быть плодом искусно сделанного приворота. Надо бы расспросить бабку, с самого ли начала Вершина полюбил Замилю или только после рождения Хвалиса. Но если кормилица приворожила князя к наложнице, то как же Велезора, княгиня и волхва, могла просмотреть такое у себя под носом, в душе собственного мужа?

Лютомер, будучи старше Хвалиса и Галицы на шесть лет, не обращал на холопьих чад никакого внимания. Мало ли их ползает, за всеми не усмотришь, а вырастает половина. В возрасте двенадцати лет Лютомер переселился на Остров и вовсе забыл об их существовании. Когда, от чего и как умерла Ильга, каким образом Галица вышла замуж, почему овдовела – ничего этого он не знал, потому что какое ему было дело до холопки? Только теперь он начал с опозданием понимать, что все это, пожалуй, очень важно. Ведь умение плести чары, убивающие через каплю крови, не падает с неба. Такое умение нельзя найти под кустом или получить в подарок. Его выращивают в течение долгих лет, причем под чьим-то мудрым руководством.

Галица вообще не походила на злую ворожею: не дичилась и не сторонилась людей, была всегда весела, общительна, приветлива, лучше всех знала все окрестные новости и хорошо разбиралась в простых житейских делах. Больше всего, как казалось, ее заботили поиски нового мужа. Причем она не обделяла благосклонным вниманием ни молодых парней, ни вдовцов, ни женатых мужчин, за что два или три раза какая-нибудь баба пыталась, сорвав вдовий повой, драть ей волосы. И это – сильная колдунья? Даже сейчас Лютомер с трудом в это верил. И снова вспоминал свое же сравнение насчет меча: если я не буду упражняться на глазах у людей, никто и не догадается, что я это умею. А когда догадается, будет поздно. Его грызла досада, что он так опозорился, оказался слеп, как щенок. Какая-то баба обдурила его, сына Велеса!

Несколько раз он приметил борти, расположенные на высоких деревьях и помеченные княжеским знаком. Возле дупла висел на крепкой веревке обрубок здоровенной колоды. Это нехитрое приспособление служило защитой от медведей – чем сильнее косолапый оттолкнет досадную помеху, преграждающую дорогу к дуплу, тем сильнее она с размаху ударит по бурой голове. Лютомер усмехнулся на ходу: а болтают, будто Просим знает какие-то особые «медвежьи слова», позволяющие договориться с лесным хозяином. Сильнее, чем колодой по голове, никакое слово не убедит.

На поляне трудились мужчина с косой и рослая женщина с граблями. Это был средний сын Просима со своей женой: бортники делянок не жгли, рожь не сеяли, но корову и несколько коз держали, поэтому выкашивали все лесные полянки и прибрежные луговины. Младшего сына, еще не женатого, и самого старика нигде видно не было. Обойдя краем, чтобы не попадаться на глаза, Лютомер свернул на едва заметную тропку к жилью.

Вскоре лес впереди поредел, показалось займище: изба с пристроенным хлевом, клеть-кладовка, баня за общим тыном из толстых бревен, с медвежьим черепом над воротами.

Во дворе играли дети: мальчик лет пяти и девочка чуть постарше. Вдруг увидев рядом незнакомца, они застыли, открыв рты: никто не заметил, как он появился.

В хлеву что-то стучало. Пройдя мимо детей, Лютомер встал на пороге. Старик Просим возился в углу, прибивая какую-то доску, но тут же выпрямился и обернулся, точно его тронули за плечо.

– А! – только и сказал он, увидев в двери высокую плечистую фигуру. – Волк за мной пришел! Ну, судьба такая. Бери, раз пришел, неси куда надо. Детей не тронь только, они-то не виноваты.

– А ты, стало быть, виноват? – спросил Лютомер. – Выйдем-ка, а то воняет больно.

– Тебе что, коровий дух не по вкусу? – Просим ухмыльнулся. – По зимам-то как еще на него твоя серая братия бежит, вона какой тын взгородили, а и то через него прыгают.

Лютомер почти его не слушал: ему сразу бросилось в глаза, что на старике надета «печальная» рубаха швами наружу, как носят в первые дни после смерти кого-то из близких – чтобы не зацепила Навь, открывшаяся совсем рядом. И его, Лютомера, он принял за вестника Нави.

– Мне не корова нужна. Не белка, не куница, а красная девица. Где сноха твоя вдовая?

– Твои уж искали вчера. У меня ее нет. Вчера приходила да ушла себе к лешему, там ее ищи, тебе оно сподручно.

– Подумай, старик, – спокойно предложил Лютомер. – Тебе труд невелик, а людям польза.

Бортник скривился. Лютомер чувствовал, что имя Галицы вызывает в душе Просима тяжелую черную ненависть – но и он, Лютомер, тоже. Старик не видел разницы между ними, в его глазах их роднила близость к Нави.

Ничего не добавив, Лютомер обернулся и посмотрел на детей. Рослый незнакомец чем-то пугал их: они бросили игру и забились за кучу дров, которые кто-то успел наколоть, но еще не сложил в поленницу. Вдруг мальчик вылетел из-за кучи на четвереньках и разразился задорным щенячьим лаем. Девочка постарше, тоже на четвереньках, выбежала вслед за братом и несколько раз гавкнула – боязливо, но и предостерегающе, дескать, уходи, это наш дом! Лютомер, улыбнувшись, вдруг по-волчьи оскалил зубы и коротко грозно рыкнул – обоих «щенков» как ветром сдуло, только из лопухов за углом бани доносились возня и испуганное поскуливание.

– Видел? – Лютомер перевел взгляд на Просима, замершего с открытым ртом. – Не упрямься, дедушка, а то ведь внуки всю жизнь в собачьей шкурке проходят. Куда девка девалась?

– Говорю же – к лешему! – Просим отмер. Руки у него тряслись, в глазах горели злоба и тоска, но он знал, что с оборотнем, вожаком бойников и княжьим сыном, ему не тягаться. – Знать ее не хочу, проклятую! Сам я виноват, дурень старый! Зачем в род ее взял? Упрямка привел – вот, говорит, отец, это жена моя! И ведь знал, что приворожила, да крепко – если отсушивать, то помрет парень! Выгнать бы их взашей, пусть бы жили, как знали, да нет, пожалел, сын все-таки, старший, опора и подмога! А ведь выгнал бы – хоть бы младшего уберег! Ведь знал! А теперь через нее и без детей, и без внуков останусь!

– Ты, старче, присядь, – Лютомер указал на чурбан для колки дров. – А то сердце лопнет от натуги. С мертвыми разговаривать – возни много, а у меня времени нет. Толком можешь рассказать?

– Толку тебе! Змея подколодная! Идем, покажу тебе толк! – Старик вдруг заторопился и заковылял к воротам, прихватив свою можжевеловую палку. Без опоры он не мог ходить: нога, сломанная несколько лет назад при падении с дерева, срослась неправильно. – Идем! Покажу!

Лютомер пошел за ним. Из-за угла бани выбежал на четвереньках «щенок», держа в зубах ветку; Лютомер мимоходом ее отнял и прижал ему пальцем кончик носа: сидеть!

За воротами старик поковылял по тропинке к лесу. На ходу он что-то бормотал, но Лютомер не разбирал ни слова. В душе старика бушевали ненависть, горькое горе и отчаяние.

Тропинка скоро кончилась, потянулась низкая, заболоченная местность. Под ногами кое-где хлюпала вода, потом земля снова поднималась, моховые кочки сменялись травой и папоротниками. Старик все ковылял, хотя уже очень устал.

А потом Лютомер почуял запах гари.

– Вот! – Старик остановился возле холмика, совсем свежего, обложенного дерном. Серая лесная земля в тех местах, где этот дерн взяли, была еще хорошо видна. На вершине холмика стояли, привалившись друг к другу боками, два горшка, с кашей и сытой. – Вот тут мой Заревко! Вот тут мой голубчик!

И старик заплакал, упав на колени на свежий холмик и склоняясь головой к дерну.

Лютомер поднес руку к холмику, хотя уже все понял и так. Под холмиком лежало свежее кострище с костями парня, умершего какой-то очень нехорошей смертью. И почему старик устроил это погребение не по правилам и сам, не отослал тело, как положено, в умелые руки бабы Темяны?

На поляне был разлит дух свежей смерти. Марена заглядывала сюда не далее чем сутки назад. Однако дух еще три дня после смерти остается возле тела, потому раньше на краду и не кладут. А духа здесь, рядом с поспешно и не по правилам устроенной могилой, не было! Лютомер даже поднял голову и оглядел еловые лапы над собой, точно надеялся где-то там обнаружить пропажу.

Старик все плакал, судорожно кашляя. Мало того, что младший сын пропал, так и он, отец, еще должен был запирать его в могиле чарами, как упыря. И, похоже, Просим понимал, в чем тут дело. Понимал, потому и устроил погребение так поспешно и теперь так сокрушается.

– Ты пробовал с ним говорить? – спросил Лютомер.

– Не отвечает, горемычный мой, – пробормотал старик, рукавом утирая лицо. – Не позволено ему…

Не позволено… Знать, кто-то не позволил. И этот загадочный «кто-то» находился неподалеку. Лютомер всем своим существом ощущал где-то рядом присутствие невидимого зла. Поначалу, отвлекшись на странную могилу, он его не заметил, но теперь это присутствие обозначалось все яснее.

Повинуясь чутью, которое указывало направление, Лютомер сделал шаг. Даже он, оборотень, чувствовал себя здесь неуютно и тревожно. Но надо было выяснить все до конца.

– Ступай, ступай! – крикнул старик ему вслед. – Нет, погоди! Я тебе покажу!

Тяжело припадая на ногу и опираясь на посох, Просим обошел Лютомера и скрылся за елями. Лютомер нагнал его возле ямы. Когда-то буря вывернула высокую ель вместе с большим комом земли; образовалось углубление размером с быка, в котором скопилась вода. В яму свешивались корни, по краям рос мох, но было заметно, что совсем недавно ее тревожили.

– Гляди-ка! – Тяжело дышащий старик указал ему концом посоха вниз. – Под воду гляди. Видишь?

И Лютомер увидел. На первый взгляд казалось, что на дне ямы, на подстилке из палых листьев, под прозрачной рыжеватой водой лежит несколько круглых белых камней. Но он сразу понял, что это не камни. Это черепа. Три, четыре… Пять. Валялись перемешанные кости. А потревожил эту яму Просим, когда вчера доставал оттуда тело своего младшего сына…

Уже догадываясь, что все это значит, Лютомер протянул ладонь в сторону черепов. Не сразу, неохотно, смутно, выпитые до дна кости все же откликнулись, перед глазами стали появляться смутные образы. Красовик из Переломичей, молодой мужик, недавно женившийся… Пошел на охоту и не вернулся. Шумила, старший сын излучинского старосты… Грач, рыбак… Это Дрозд – вот голова, которую напрасно искали в ручье, где обнаружили тело. А, старый знакомый – Востряк, тоже ратиславльский холоп. Его исчезновение Лютомер хорошо помнил – три года назад об этом много говорили. Склонялись к мысли, что его украли проезжие русины или сам с ними сбежал. Рыбак, ладно, мог из челна головой о камень навернуться, охотника в лесу медведь мог заломать или болото затянуть…

Вот оно, общее для всех болото. И никому – ни родне пропавших, ни князю, ни волхвам – не пришло в голову связать исчезновения людей с девчонкой из княжеской челяди. Которая каким-то образом изловчилась найти щель в бездну и скармливала ей людей, чтобы взамен тянуть оттуда силу.

– Который… который тут Упрямка, не знаешь? – тихо спросил старик. – Не разберу я… не отзывается…

– Вон тот. – Лютомер кивнул на один из черепов, лежавший тут с тех пор, как Галица «овдовела». – Ее муж тоже пропал в лесу. – Достать?

– Достать бы… Погрести по-человечески… Жертвы принести… Да поможет ли? – Старик вздохнул и тяжело опустился прямо на мох. – Что толку кости ублажать, когда душа вся сожрана! Она ведь и к Подмоге подкатывалась. – Подмогой звали его среднего сына. – Сразу как овдовела да уходить не хотела, все говорила, около тебя, батюшка родненький, хочу век вековать! Тьфу, возьми ее леший! Да слава чурам, парень уже женился тогда. А жена как увидела, куда эта дрянь свои глаза бесстыжие наставила, так волосья ей подрала, рожу расцарапала, а потом взяла в сенях косу да и погнала прочь со двора. Та и ушла в Ратиславль обратно, растрепой. Вот ведь – девка глупая, а лучше меня поняла, что нечего эту лешачиху в доме приваживать!

Девка глупая и то догадалась… Лютомеру хотелось зажмуриться от мучительного стыда. Все оказалось еще хуже, чем он думал. Он считал, что заговоренный хазарский пояс должен был сделать его первой жертвой колдуньи. А оказывается, этих жертв уже шесть! Ему предстояло стать седьмой! Одного за другим, по человеку в год, она уводила мужчин в лес – сперва девчонка, потом замужняя женщина, потом молодая вдова. Все творилось под носом у волхвов и у него, Лютомера, но никто ничего не замечал!

И это место! Он-то думал, что в Ратиславле и в окрестном лесу для него нет тайн. А оказалось, что вот здесь, в каких-то трех поприщах, много лет стоит открытым лаз из Нижнего мира, проделанный каким-то тамошним духом для своих целей. А он все эти годы бегал волком по округе, мог унюхать след любого зайчонка – а этого лаза не замечал.

Все «знающие» замечали, что в округе неладно. Темяна думала на них с Лютавой, они думали на Просима. О жертвах по человеку в год не подозревал никто – иначе не ждали бы так долго. А черное пламя тихо тлело подо мхом – пока не вырвалось и не явило свою губительную мощь.

– Но кто же ее научил? – Лютомер посмотрел на старика, скорчившегося на мху, как трухлявый гриб. – Я думал – ты, дед. А выходит – другой кто-то. Кто?

– Кто? – Просим уколол его взглядом. – А ты не понял, Велесов сын? От кого ее мать-то родила, ты знаешь?

– От кого?

– Вестимо, не княжеское это дело, за девками глядеть, кто с кем по кустам гуляет! – с издевкой продолжал старик. – А она, Ильга-то, на Корочун с кудом косматым похороводилась. Вот и нагуляла.

Так бывает – в купальскую ночь или во время новогодних колядок, при угощении умерших, когда грань между Явью и Навью истончается, духи завладевают телами наплясавшихся до одури людей. Видно, какой-то парень не уберегся, и вместо собственного предка им завладел зловредный куд. И наткнулся на Ильгу. Сразу ли она поняла? Попалась по девичьей глупости или сама хотела этой связи, надеясь обрести силу и родить дочь, способную стать орудием ее мести? Парень-то утром и не вспомнил ничего, а последствия сказались вот когда – через двадцать лет!

– Кому эти жертвы? – Лютомер кивнул на черепа. – Ведь не лешему?

Он сам знал, что нет: не водится в здешних лесах такого лешего, чтобы каждый год требовал человеческую голову. Такого лешего он сам бы загрыз…

– Не ему. Он, батюшка, так много не просит. Ну, меду горшочек, хлеба каравай, молочка там… – Бортник, вынужденный жить в мире с лесом, хорошо знал, как с ним обходиться. – А пуще всего слово доброе, он и доволен. А тут иное дело.

– Какое? Начал, так говори, дед. – Лютомер пристально взглянул на бортника, стараясь подавить досаду. – Ты с этой тварью лучше всех, выходит, знаком. Поучи уж нас уму-разуму. Может, хоть кого-нибудь уберечь успеем. Или думаешь, она больше за Подмогой твоим никогда уже не придет, косы убоявшись?

– Да чтобы я ее на порог!.. Да я сам косу возьму!

– А как ты эту яму нашел? Недалеко ведь от займища. Неужели раньше здесь не ходил, за столько лет ни разу?

– Да ходил. Вон там у нас еще три борти, – старик кивнул куда-то на лес, – и я мимо ходил, и Упрямка… А там, за логом, излучинцев пашня была, три года пахали, теперь второй год как бросили, не заросло еще. Все ходили. – Он опять сглотнул и замолчал, заново осознав, что из трех сыновей-помощников ему остался только один. – Да зачаровано было. А теперь, как меньшой пропал, меня прямо как ножом по сердцу. Чую – беда. Пошел, поклонился, попросил… Мне и показали… А так бы еще семь лет мимо ходил…

– Семь лет… – повторил Лютомер, быстро прикидывая в уме.

Когда он сам ушел в лес, Хвалис еще терся при матери, значит, ему было не более семи… тому двенадцать лет, выходит, сейчас ему восемнадцать-девятнадцать. Галица – его молочная сестра и ровесница, стало быть, ей столько же. Семь лет назад ей было двенадцать. Если у человека есть задатки волхва, они обычно сказываются примерно в это время. И очень может быть, что как раз семь лет назад Наруте-Галица обрела куда-покровителя – своего родного отца! Для встречи с ним ей была не очень-то нужна помощь волхва-наставника: этот сам нашел к ней дорогу.

Уж не ему ли эти жертвы? Или он научил дочь, как раздобыть себе помощника и вырастить в настоящее чудовище?

– Ты знаешь, дед, такие чары, чтобы семь лет духа кровью кормить? – спросил Лютомер.

– Дошло наконец! – угрюмо буркнул Просим. – Как пешком до Ирия! Есть такие чары. Семь лет духа кровью кормят, а он растет. Через семь лет в большую силу входит. Вот она себе и вырастила.

В год по человеку… Те трое, да два сына старика, да Дрозд – это шесть. Где седьмой? И кто это?

О боги! Седьмым должен был стать он сам, а стал вместо него Плакун!

И в этот год она заторопилась. Дрозд погиб в начале кресеня, Заревко – на днях, то есть и трех месяцев не минуло. И почти сразу Галица попыталась взять еще одну жертву – самого Лютомера. Почему так? Этого требовал дух? Или у нее появилась цель, не допускавшая промедления? Понадобилось срочно поддержать Хвалиса?

Но с тех пор как выяснилось, что сама Галица называет себя Наруте, Лютомер не сомневался: ею движет вовсе не любовь к молочному брату. Скорее сам Хвалис должен послужить орудием в ее руках. Орудием мести.

Пожалуй, стоит поспешить назад на Остров.

– Ладно, слезами горю не поможешь. – Лютомер встал и оправил пояс. При этом ему снова вспомнился хазарский «подарок», из-за которого и он мог оказаться там же, где сейчас был Просимов сын. – Вот что, дед. Если она вдруг появится, если ты хоть след ее в лесу учуешь, или расскажет кто, или птица чирикнет – сразу мне дай знать. Пришли кого-нибудь, пусть только скажут, что у Просима-де новости есть – я пойму. Она не только мой враг. Упыри всегда на старое место идут – она еще за твоими домочадцами придет.

– Пусть-ка придет, – пробормотал старик. – Уж я встречу…

Лютомер попрощался и пошел прочь. Проходя мимо тына, он снял свое маленькое заклятье с Просимовых внуков, воображавших себя щенками, а взамен наложил на ворота другое, охранительное. А то ведь родители на покосе, а дед еще долго будет сидеть возле следа, уводящего в недоступные человеку глубины Нави, где скрывался его кровный враг. И Лютомер был больше не склонен недооценивать возможности немощного старика.

Глава 13

В избу бабы Темяны Лютомер вернулся как раз вовремя. Пока его не было, Плакуну стало совсем плохо: не видно было, чтобы он страдал, но силы покидали его на глазах, как вода вытекает из треснутой кринки. Он просто лежал, широко открытыми глазами глядя в темную кровлю избы, все с тем же удивлением на лице, и будто прислушивался к чему-то, происходящему внутри. Но Лютава и Темяна, сидя рядом, одинаково чувствовали, как его жизненная ярь утекает куда-то во тьму, и ее русло им никак не перекрыть.

Лютомер вошел, пригнувшись, и тут же увидел, как Лютава стоит возле лавки, держа безвольную руку Плакуна. Свободной рукой она торопливо замахала брату: скорее! Потом выпустила руку больного, села на пол и торопливо накинула себе на голову заранее приготовленную волчью шкуру и сунула пальцы в воду – миска с водой тоже была поставлена рядом с лавкой. Воду положено ставить возле умирающего, чтобы душа, покинув тело, могла умыться, прежде чем отправится в долгий путь на тот свет.

С другой стороны от миски Темяна, охнув, опустилась на колени и тоже опустила пальцы в воду. На ней уже была берестяная личина, которую она всегда надевала, призывая своих духов. Одним прыжком Лютомер очутился рядом, бросился на пол и прикоснулся к воде. И в тот же миг ощутил, как вода содрогнулась – это ее тронула выходящая душа. Перед внутренним взором мелькнула пламенно-сизая бабочка, и Лютомер едва успел пуститься следом.

Явь подрагивала, мягко расходилась, как вода, раздвигаемая руками, и сквозь ее прозрачные слои проступал иной мир, Навь – проступал и снова скрывался, проглядывал и прятался вновь, потом опять показывался, уже яснее и ближе. Голова слегка кружилась, но это было приятно – возникало ощущение, что плывешь, как рыба, по токам бытия.

Не вынимая пальцев из воды, Лютава ощущала эту дорогу как глубокую заводь с прозрачной, чуть желтоватой теплой водой, с травами на дне и ивами на берегу, заводь, через которую она плыла и не ощущала недостатка воздуха. Чувство счастья пронизывало все тело, растворялось в крови, наполняло до кончиков пальцев и срывалось с них теплыми искристыми каплями…

– Здравствуй, сестра! – сказал рядом с ней знакомый голос, нежный и певучий, как теплая вода. – Ты звала меня, вот я здесь.

– Здравствуй, сестра! – повторил другой голос, глубокий и низкий.

Берегиню Угрянку Лютава видела как пятнышко света, жаркую белую искру, горящую, как капля росы под солнцем. Его можно было уловить боковым зрением, но нельзя увидеть прямо перед собой – только в русалий месяц берегиням позволено принимать человеческий облик.

Чуть далее темной глыбой шевелился второй ее покровитель – черный волк с багряным огнем в глазах.

– Будь могуч, Радомир! – внутренним слухом уловила она знакомый голос и одновременно ощутила рядом присутствие брата.

А Лютава отчетливо увидела рядом с собой белого волка – навный облик Лютомера, в котором он мог выходить и в Явь.

– Вон он, вон его куда понесло! – прорычал рядом низкий голос, и Лютава увидела рослую медведицу – бабу Темяну. – Не упустите пташку!

Вот она летит, Плакунова душа – мелкая пташечка. Она приведет к тому, кому предназначена. К тому, кто съел из рук Галицы уже шесть душ и ждет где-то в глубинной тьме своей последней жертвы.

Лютава под волчьей шкурой склонилась к полу. В последний миг она еще чувствовала, что сидит в бабкиной избе возле лежанки с мертвым телом, но вот все исчезло: она уже бежит через темный лес на четырех лапах молодой волчицы. Рядом с ней белый волк – Лютомер, где-то позади угадывается Радомир. Он почти сливался с темнотой, но Лютава знала, что он идет следом. Угрянка белой лебедью неслась над головами, позади всех поспешала медведица. Но хоть в Яви баба Темяна была лишь неповоротливой старухой, здесь, в Нави, она была сильнее и проворнее обоих своих молодых внуков – ведь она копила здешнюю силу уже без малого полвека.

Они бежали через лес, похожий на обычный земной и в то же время совсем другой. Каждое дерево здесь было духом одного из некогда живших: старые деревья – умерших давно, молодая поросль – те, кто лишь недавно покинул Явь. Этот лес был полон жизни и звуков, в разрывах ветвей было видно небо – всегда сумеречное небо Подземья. Здесь не бывает ни полудня, ни полуночи, а всегда только серый цвет перехода, цвет грани, рубежа. Его и призваны охранять Велесовы псы – волки.

Путь их пересекла темная тень – Лютава насторожилась, готовясь защищаться, но услышала сзади голос Лютомера:

– Будь жив, братец старший! И у тебя дела нашлись?

– И ты не болей, братец средний! – прокаркал сверху черный ворон, делая круг. – Слышал я, ты младшенькому нашему сестру в жены отдал?

– Отдал, было дело. Он, младшенький, так просить умеет, что и захочешь, а не сумеешь отказать.

– А мне когда же?

– Смотря какую захочешь.

– Самую лучшую!

– Самая лучшая – вот она, да ее не у меня, а вон у кого просить надо! А он зол – не отдает!

– Уж вижу! – насмешливо каркнул ворон. – Уношу крылья, пока цел! Прощай, братец средний! Нужна будет помощь – зови!

– Уж позову, не забуду!

Три волка и медведь бежали и бежали вслед за пташкой-душой, а тревога вокруг все сгущалась. Воздух становился густым и вязким, как вода. Все громче гудели деревья, все сильнее гнулась трава под быстрыми лапами, словно хотела уйти с дороги, спрятаться под землю. Ощутимо пахло силой бездны – таинственная щель была все ближе.

– Здесь! – крикнула лебедь-Угрянка и вдруг ловко схватила клювом пташку-душу.

Та пискнула, пытаясь вырваться, но лебедь снизилась и передала добычу прямо в пасть медведице, вставшей на задние лапы. Меж зубов у той слабо замерцал синий огонек. И баба Темяна в медвежьем обличье тронулась в путь куда-то по дальним тропам, ведомым ей одной – хранительница связи поколений, она должна была доставить душу туда, где живет ее род и откуда она сможет когда-нибудь вернуться.

А Лютава увидела перед собой широкую яму в земле, изнутри которой пробивался слабый огненный отблеск. Лютомер первым нырнул в лаз, она протиснулась вслед за ним и увидела целое подземелье. Посередине его горел костер, а возле огня устроилась прямо на земле женщина.

С первого взгляда Лютава узнала Галицу. Та сидела с распущенными волосами, лицо ее в полутьме выглядело бледным, осунувшимся, исхудалым, но глаза горели решимостью. Левую руку она держала перед собой приподнятой, как делают, когда кормят кого-то с ладони. Правую руку она придерживала на весу, и на запястье правой был виден широкий кровавый порез. Темная лужица блестела на ладони левой руки, а какие-то юркие, шустрые существа теснились вокруг, отталкивая друг друга, и наперебой лакали черную кровь.

Почувствовав чье-то приближение, Галица вскинулась, вскочила. Маленькие существа отшатнулись от нее и с перепугу бросились в лукошко возле огня.

Сразу поняв, что все это значит, Лютава прыгнула вперед. Галица метнулась ей наперерез, заслоняя собой лукошко, в руке ее блеснул нож с длинным лезвием. Тот самый, который пробовал кровь всех ее жертв и ее собственную.

Белый волк бросился на нее из темноты – опрокинул, повалил. Галица дико вскрикнула, извернулась с нечеловеческим проворством – и вскочила с земли уже собакой!

Лютава метнулась к лукошку. Внутри слышалась возня, шевеление, точно там сидел десяток мышей, но только эта возня казалось такой противной, что вызывала неприятную дрожь. Запах шел отвратительный – пронзительный, едкий, влажный, схожий с запахами затхлого подземелья, и разлагающихся тел, и чего-то еще не мертвого, но глубоко чуждого. Преодолевая отвращение, Лютава прихватила край лукошка зубами и бросила в огонь.

Дико завизжала в углу собака-Галица, будто пламя жгло само ее тело, и это было почти так – все муки этих маленьких существ она сейчас воспринимала как свои. Куды-выкормыши лезли из опрокинутого лукошка, вертелись в огне и отчаянно визжали. Хмурясь и рыча от гадливости, Лютава била лапой тех, кто все-таки ухитрялся выбраться, обжигалась, трясла лапой и снова била.

Эти твари выглядели чем-то средним между змеенышами и детенышами хищного зверя – длинные тельца с четырьмя короткими лапками, покрытые серой блестящей чешуей, с огромными пастями, полными острых зубов, с выпученными глазами. Они дергались, извивались, шевелили лапками, хлопали ртами, верещали, и все это было так мерзко, что хотелось плеваться. Лютава понимала, откуда они взялись, но старалась не думать об этом – от этих мыслей делалось совсем дурно.

И вдруг что-то огромное, темное ворвалось в подземелье и бросилось на белого волка. Эта тварь точь-в-точь походила на детенышей из корзины, но только ростом была с самого Лютомера. Белый волк и серый зверозмей сцепились и покатились по полу подземелья. Лютава взвыла от ужаса и подскочила ближе, забыв о выкормышах – она жаждала помочь своему брату, но не знала, как это сделать, видя перед собой мелькающий клубок двух тел.

В подземелье стоял рев, визг, крик, звериное рычание. Лютава почувствовала рядом какое-то движение и отскочила, потом обернулась – Галица в облике собаки метнулась в сторону, пытаясь ее обойти и подобраться к огню, где еще визжали и корчились плоды ее многолетней ворожбы.

Со стороны дерущихся послышался низкий рев – Лютава обернулась и взвизгнула. Серый зверозмей придавил белого волка своей тушей к земле и тянулся к горлу зубами, а Лютомер рвал его брюхо когтями всех четырех лап, но не мог прорвать слишком крепкую шкуру, покрытую чешуей.

Не думая, сможет ли что-нибудь сделать, Лютава хотела прыгнуть на зверозмея, но опоздала. Словно родившись из самой тьмы, на него набросился черный волк Нави. Схватив гада зубами за шею, он оторвал его от белого волка и откинул прочь. Зверозмей рычал и хрипел, а черный волк крепче сжимал челюсти, стараясь сломать хребет или задушить.

Белый волк поднялся, пошатываясь и стараясь прийти в себя. Зверозмей дико извивался, задними лапами и хвостом бил по голове Радомира. Лютава с яростным рыком кинулась вперед и вцепилась в заднюю лапу зверозмея, навалилась всей тяжестью, не давая врагу ударить черного волка мощной и гибкой задней частью тела. Ее мутило от отвращения, но она сжимала челюсти изо всех сил, чувствуя, как острые зубы помалу пронзают гладкую прочную чешую. Она грызла и вертела лапу, стараясь хотя бы изувечить это чудовище.

Вдруг вся туша, продолжая рычать и хрипеть, содрогнулась в последний раз и затихла. В ноздри ударил тот же запах неживой крови, который Лютава уже давно чувствовала в пасти.

Она выплюнула изгрызенную лапу и подняла голову. Зверозмей лежал на боку, вывернув шею и запрокинув голову. Его грудь была разорвана когтями и зубами, белый волк, пошатываясь, терся мордой о землю, пытаясь стереть кровь. Черный волк стоял над поверженным врагом, тоже опустив голову и тяжело дыша.

И никто из них не успел заметить в пылу борьбы, как собака подхватила зубами последнего из детенышей, который все-таки сумел выбраться из огня, как он юркнул к ней на грудь и обвился вокруг шеи, и как она кинулась прочь из пещеры, унося спасенного и спасая от расправы саму себя. Она канула в темноту, а три ее врага были слишком утомлены, чтобы заметить ее бегство и тем более ее преследовать.

* * *

Когда Лютава очнулась, уже была глубокая ночь. Она все еще лежала на полу, на прежнем месте, накрытая шкурой с головой. В первый миг собственное человеческле тело ее удивило – за эту ночь она так сроднилась с волчьим обликом, что быть человеком ей теперь казалось как-то странно и неловко. К тому же все болело, каждая мышца ныла, каждая косточка стонала. Голова шла кругом. Постанывая, как старая бабка, Лютава с трудом перевалилась на бок, встала сначала на колени, потом кое-как выпрямилась.

– Добро пожаловать! – окликнул ее Лютомер, вытянувшийся на ее собственной лежанке. – А я уж думал в путь снаряжаться, тебя искать.

Из троих волхвов Лютава была самой слабой, поэтому обратный путь искала дольше всех. И Лютомер, и баба Темяна уже «были дома». Хотелось пить, но первым делом Лютава умылась, чтобы смыть с себя все следы Нави. Вспоминая увиденное, она содрогалась от ужаса. Много в бездне мерзких порождений, и они столкнулись с одним таким. С духом, сожравшим уже шесть душ и выросшим настолько, что они втроем едва с ним совладали. Каким бы он стал, если бы получил последнюю, седьмую жертву! Тогда, пожалуй, у него хватило бы сил прорваться в Явь и стать одним из тех чудищ, о которых рассказывают кощуны.

Семь лет Галица убивала людей и скармливала их души исчадию бездны, который в обмен тянул для нее оттуда силу. О сокрытии следов он заботился сам – он ведь не хотел лишиться кормушки, а это произошло бы, прознай об этой связи Галицы Велезора, Темяна или Велетур. Выкормленный таким образом, этот дух… Лютава мысленно зажмурилась и проскочила не глядя то, что было дальше… пока в корзине у Галицы не зашевелились детеныши. Точные подобия зверозмея, рожденные ею же и полностью покорные ее воле. Выкормыши могли дать ей силу значительно большую, чем сам дух. Уничтожив и зверозмея, и детенышей, они лишили колдунью ее покровителя и оружия разом.

Но сама она уцелела. Легко представить, какую ненависть она теперь питает к детям Велезоры. Такая ненависть сама по себе может стать оружием. Если у нее не осталось чего-нибудь про запас.

Наутро, отдохнув, Лютомер и Лютава сходили к Просиму и рассказали ему обо всем.

– Вот отчего ко мне мои сынки во сне-то явились, – сообразил старик и вытер глаза рукавом. – Как разодрали вы того гада, то и душеньки, им погубленные, на волюшку выпорхнули и к дедам в Ирий устремились. Спасибо тебе, Вершиславич, спас ты сынков моих! – Старик вдруг повалился на колени и наклонил голову к самым черевьям Лютомера. – Прости, что за чудо-юдо тебя зловредное столько лет считал, а выходит, ты мне такую милость оказал, что сильнее и нельзя! Прости, старый я дурак!

И Просим опять заплакал, потому что не мог без слез вспоминать об этой «услуге» – ведь Лютомер сделал, что смог, только для мертвых, а живых сыновей ему не вернут и сами боги.

– Вот она какого духа себе нашла! – говорил старик, когда успокоился и обдумал все услышанное. – Хорошо, поспели вы вовремя. А не сожгли бы гаденышей – они бы в скором времени в такую силу вошли, что и подумать жутко. Ведь этих выкормышей в чужие души подсаживать можно. С этим делом кого хочешь к рукам приберешь и на себя работать заставишь. А если сильный человек, чужой воле не поддастся, то исчахнет, выкормыши из него всю жизнь высосут.

– Да уж, вовремя, – задумчиво согласился Лютомер.

Но даже ему захотелось зажмуриться при мысли о том, что могла бы сделать Галица, не успей они вовремя. Она обрела бы семь послушных ее воле кудов, которых можно подсадить в души людей и управлять ими. Если этими людьми станут князь Вершина и его ближайшие родичи – или главы иных сильных родов, – то в земле угрян вспыхнет война, которая уничтожит и Ратиславичей, и кого угодно. А ведь такого куда легко можно извлечь из мертвого тела и вновь посадить в живое. Война на Угре стала бы бесконечной – или до тех пор, пока здесь не забудут славянский язык и само имя кривичей-угрян.

– Но ты, старче, все-таки посматривай, – попросил Лютомер, не разрешая себе верить, что опасность миновала совсем. – В твоих угодьях ее лаз в Навь, мало ли что объявится?

– Да уж теперь буду смотреть! У меня вон еще народу в семье! – Просим показал на молодуху, которая возилась в печной яме, и последнего сына, который с обоими старшими детьми сидел у стола. – Если чего почую – сразу скажу. Хоть сам приковыляю, а скажу.

– Ну, будь жив, дед! – Лютомер поднялся. – Надеюсь на тебя.

– Не сомневайся, – заверил его старик, и Лютомер кивнул.

Решимость старика и сила духа были так велики, что его телесная немощь не казалась помехой.

* * *

И вот наконец пришли Дожинки – праздник окончания жатвы. К последнему недожатому углу княжьего поля вышла баба Темяна. В последнем снопе живет дух, называемый Хлебным Волком, и женщина, способная с ним договориться, носит в это время прозвище Хлебная Волчица. Пока она работала, молча, чтобы не спугнуть дух урожая, остальные жницы обошли ближние поля, вручную собирая колоски, уцелевшие от серпов и миновавшие лезвие косы. Все колоски несли Молигневе – нарядно одетая, она сидела возле копны на расстеленном полотне и плела из них венок, перевивая его красной шелковой лентой и свежими цветами Велес-травы.

Когда все было готово, Темяна возложила на Молигневу золотой и синеглазый жатвенный венок глазками, и шествие тронулось. Последний сноп, Отец Урожая, несли впереди, следом шли все женщины Ратиславля, возглавляемые старшей волхвой, и пели:

На небе светлело, Волчья шерсть горела, Идите, девки, гасите, Решетом воду носите! Дай, Велес-боже, Чтоб в поле пригоже! Часты, густы звезды на небе — Чаще, гуще копны на поле!

В городце их ждали мужчины во главе с князем. Встретив Молигневу, он взял ее за руку и торжественно повел в обчину, где перед деревянными ликами Деда и Бабы уже почти месяц ждала своего священного супруга Мать Урожая – первый зажиночный сноп.

На другой день никто не работал, с утра все население волости толпилось перед воротами Ратиславля, разодетое по-праздничному. Когда сжигают новый участок леса и бросают семена в теплую золу, урожай бывает огромный: в шестьдесят, а то и восемьдесят раз больше посеянного. На второй год то же поле дает уже в два-три раза меньше, а на третий его бросают: истощенная земля не вернет и посеянное семя. Теперь ей нужно отдыхать лет двадцать, пока вырастет новый лес. Но за счет урожая двух первых годов можно прожить еще несколько лет, прежде чем придется переходить на новую росчисть. Поэтому сбор урожая, особенно там, где поле было новое, закладывал благополучие хозяев на несколько лет вперед и был самым важным событием за целые годы. Жито выросло и убрано, не спалено засухой, не вымочено дождем, не побито градом – это было все равно что разрешение Доли прожить еще четыре-пять лет. Каждый род ликовал, что справился с этим нелегким делом, и благодарил богов за помощь.

Каждая хозяйка принесла обрядовый каравай, испеченный дома из зерна нового урожая. Молигнева, в красном навершнике, с нарядным рогатым убором на голове, в венке из колосьев, перевитом красной лентой, статная, дородная, просто вылитая Макошь, – благословила каждый каравай. Большак и большуха, возглавлявшие род, держали его вдвоем перед Молигневой на уровне глаз, а она спрашивала:

– Видите ли меня, дети мои?

– Не видим, матушка! – честно отвечали люди.

– Вот чтоб вам и весь год не видеть! – желала старшая жрица.

После этого каравай делился пополам, половина оставалась богам и на общую трапезу, половину забирали домой.

После благословения хлеба началась охота. По преданию, давным-давно каждый год в этот день из лесу выходили две лосихи, а посылали их людям Рожаницы, Доля и Недоля. Одну из них люди приносили в жертву, вторая уходила. Но однажды жадные люди забили обеих, и с тех пор лосихи не приходят. Поэтому теперь лосих изображали две самые резвые девушки.

Одной из этих девушек, как всегда, была Лютава, которой в округе не имелось соперниц по резвости бега и выносливости, а второй – Далянка. Одетые в лосиные шкуры и личины с лосиными ушами, они пугливо показались из леса на дальней опушке, и бойники, под волчьими шкурами и личинами, с Лютомером во главе, с воем и свистом кинулись за ними. Лосихи бросились бежать, то скрываясь в лесу, то опять показываясь на опушке, чтобы зрителям, плотно усеявшим луговину, был бы виден ход погони. Зрители вопили, кричали, одни подбадривали «лосих», другие – «волков».

Пробежав всю опушку, Лютава уже могла бы считать себя спасенной, но тут навстречу ей выскочил «волк». Она вскрикнула, отпрянула и спиной натолкнулась на другого охотника, подкравшегося сзади. «Волк» тут же схватил ее в охапку, повалил на траву и сделал вид, что грызет горло.

– Уйди, дурак! – Лютава совсем не подобающим образом отпихнула Лесогу, который под шумок нацелился ее поцеловать.

– Так что же мне, по правде тебя кусать, что ли? – возмутился парень, самые добрые намерения которого были так превратно истолкованы. – Ну, раздевайся. А то еще сниму что-нибудь лишнее, а ты мне при народе копытом по морде!

Лютава сняла личину и накидку, «волк» с ликованием поднял их на вытянутых руках, показывая зрителям – вот, дескать, голова и шкура, добыча наша! Народ восторженно закричал, как, должно быть, десятки тысяч лет назад племя кричало при виде охотника, возвращающегося из леса с добычей.

Потом был пир до самой ночи. Угряне веселились, поднимали чары во славу богов, одаривших хорошим урожаем и уберегших его от всех напастей. Ели кашу, яблоки, мед, хлеб и пироги из зерна нового урожая. Поджарили барашка, каждому из пирующих дали хоть по кусочку – с ним каждый получал и благословение богов, разделяя с ними угощение.

Вскорости предстояли осенние свадьбы вернувшихся домой старших бойников – ближайшее следствие доброго урожая. Большухи обсели бабу Темяну, которая лучше всех помнила родственные связи, и советовались, кому откуда можно брать невест. Молодежь тем временем резвилась на луговине. Девочки-недоростки забавляли малышню играми «в камешки» и «в столбушку», а постарше разыгрывали «свадьбу», что особенно нравилось подрастающим невестам.

– Покуда я, сынки, еще не стар, пришла мне охота вас женить! – гнусил Славята, прицепив соломенную бороду и изображая старого князя из кощуны – того самого, у которого младший сынок подхватил на болоте берегиню, которая пожелала принять человеческий облик и выйти замуж.

– Батюшка! – Огневец, младший сын Молигневы, и двое его столь же юных приятелей в притворном ужасе падали на колени. – Помилосердствуй! Нас и так-то у тебя трое, а если еще молодые снохи в дому заведутся – покуда ты еще не стар! – так и вовсе от ребятни проходу не будет!

– Лавок не напасешься! – кричала Ветлица.

– Молчать! – «Старый князь» топал ногами, одной рукой придерживая бороду. – А ну бегом за невестами! Да помоложе чтоб выбирали, покрасивее!

После этого началась беготня и драка. Лютава хохотала, наблюдая за действом; пожалуй, она была единственной из девушек, у кого с этими предсвадебными игрищами не было связано никаких волнений, надежд и страхов. Все в волости знали, что ее замужество связано с каким-то зароком и волей духа-покровителя; толком никто ничего не ведал, но после исчезновения Молинки многие вслух удивлялись, что это произошло не с Лютавой. Ведь это за ней должен был пасть с неба неведомый дух и унести за горы и реки!

Лютава и сама в глубине души ожидала чего-то подобного. И когда через несколько дней после Дожинок в избу Темяны прибежал бойник Прочко с известием, что Темяну и Лютомера с сестрой просят в Ратиславль, она никак не могла заподозрить, что это касается в первую голову до нее. Уже было известно, что вчера вернулось наконец посольство, ездившее к дешнянскому князю Бранемеру, и было очень любопытно, чего удалось достичь.

На этот раз посланные Вершиной Солога и его брат Хмелиня прибыли на лодке, чтобы отвезти старую Темяну в Ратиславль. Как они сказали, вместе с Благотой приехал дешнянский волхв Яровед с Ладиной горы, близкий родич Бранемера.

Услышав об этом, Лютава заволновалась. Ладина гора, старейшее и наиболее почитаемое святилище богини-матери, было известно далеко за пределами своей округи. Зачем тамошнему волхву ехать сюда и просить о встрече с ними? В голову ей пришла только одна мысль – о матери. Если хоть кто-то на свете знает, что случилось с Велезорой и куда она исчезла, но только они, волхвы старейшего Ладиного святилища. Это как-то связано с ней – иначе зачем ему искать встречи с детьми Велезоры?

Князь и гости ждали их не в обчине, а в избе Вершины – значит, беседа не предполагала участие всех Ратиславичей. И это подтвердило догадки Лютавы, усилив ее волнение. Едва войдя, она бросила взгляд на рослого, с длинной окладистой бородой, красивого мужчину средних лет, даже раньше, чем поклонилась отцу.

Яровед поднялся, приветствуя ближайших родичей хозяина, и хотя начал он с Темяны, матери князя и старейшей угренской волхвы, его живой любопытный взгляд тоже устремился в первую очередь на Лютаву. Он ясно увидел, что девушка взволнована встречей; взор, который она на него бросила, был пристальным, почти молящим. Она чего-то ждала от него, да с нетерпением, которое едва могла сдержать. Но что? Яровед был даже несколько озадачен. Неужели ей что-то известно о замыслах Бранемера? Что тогда означает ее волнение – что она рада сватовству или наоборот? В общем-то, жениха лучше, чем Бранемер, никакая княжна не дождется.

Кроме отца, здесь же сидели Обиляна и Любовида. Считая Темяну и Богониху, старшие женщины рода были в сборе. Сам Вершина, когда все покончили со взаимными приветствиям и уселись, тоже поглядывал главным образом на Лютаву. Дело явно предполагалось какое-то семейное.

– Любопытную весть мне послы привезли, – начал наконец Вершина. Было видно, что новость он считает неплохой, но беспокоится почему-то. – Вот, Яровед, брат Бранемера дешнянского, прибыл к нам не по лисицу, не по куницу, а по красную девицу. Сватает он, мать, внучку твою Лютаву за князя своего. Что скажете?

– Да ты позабыл разве? – откликнулась баба Темяна. – Она уж седьмой год своего жениха из Нави дожидается.

– Слышали мы, что дочери Вершининой Лютаве написано на роду родить сына, да не простого, а золотого, – начал Яровед. – Что будет ее сын между всеми витязями прославлен. Правда это?

– Правда, – кивнула Темяна. – Еще от матери своей она этот зарок унаследовала. И избрал ее сильный могучий дух. Сам он в Яви был витязем славным, кудесником и оборотнем, жил в дунайских землях, и уж два века тому миновало. Греки от одного его имени трепетали, а славяне в песнях и сказаниях славили. Достойную он жизнь прожил, цесаревну греческую в жены взял, трех сыновей вырастил. Погиб – все жены славянские глаза исплакали на его погребении. И вот приходит пора ему вновь в земной мир вернуться, в потомке своем возродиться. И избрал он Лютаву, чтобы она стала его матерью в новом рождении. Для того должна она сделаться женой того, кого ей дух укажет. Кто этот человек – нам пока неведомо.

– А ведомо ли вам, откуда тот человек придет и как вы его узнаете?

– Нет. – Темяна покачала головой. – Да ведь известно: судьба придет – за печкой найдет, суженого и пешком не обойти, и конем не объехать.

– А теперь послушайте, что я вам расскажу, – с удовлетворением подхватил Яровед. – Всем хорош князь Бранемер, и всем дом и земля его изобильны, одно плохо: нет у него детей. И вот нынче под Зажинки снится ему сон…

Яровед пересказал, как во сне явилась к Бранемеру дева-удельница и повелела искать будущую мать своего сына на Угре. Все слушали затаив дыхание, Лютава безотчетно вцепилась в руку брата, боясь, что иначе упадет. Она дрожала так, что едва могла дышать. Перед ней раскрывалась ее долгожданная судьба. Все сходилось одно к одному: разумеется, ее неведомый жених должен быть княжеского рода. И даже то, что от других женщин у Бранемера не было детей, казалось знаком судьбы. Будучи старше ее на десять лет, он, конечно, должен был взять какую-то жену, поскольку Лютаве, когда он повзрослел, было всего шесть, но детей боги не посылали ему, будто берегли всю его силу для того единственного сына, рождения которого ожидали уже лет двести! Все как в сказании, где могучий витязь родится единственным поздним чадом старика и старухи…

И вот наконец свершилось! Лютава повернула голову и бросила взгляд на Лютомера. У нее было чувство, будто между ними возникла пропасть и края ее разъезжаются на глазах, унося их друг от друга все дальше…

Этим летом она уже видела первую трещинку – когда почувствовала, что Лютомер думает о Семиславе, молодой жене гостиловского князя Святомера. Его не просто потянуло к ней – она затронула его сердце, стала первой женщиной, которую он счел достойной разделить всю его жизнь. Но это продолжалось недолго: они уехали с Оки, и скоро Лютомер перестал думать о Семиславе. Время для этого еще не пришло: прежде чем улаживать свои дела, ему нужно было устроить сестру. А поскольку его избранница была не девицей, а мужней женой, спешить, чтобы завладеть ею, уже не приходилось.

И вот судьба внезапно распахнула перед ними двери в прежде неведомое. Объявился ее таинственный жених, и если она выйдет замуж, то и Лютомер добудет себе жену… Лютава пока не думала, каким образом ее брат завладеет княгиней сильного племени. Сама она уедет на Десну, и увидятся ли они с братом? Конечно, Подесенье не за тридевять земель, но кончится эта лесная жизнь, где они жили, как в старинном сказании, как две половинки ореха в скорлупе, рука об руку следуя тропами Яви и Нави. И начнется совсем другая…

– Ну, коли Рожаницы волю свою явили, то поди, – сказала баба Темяна. – Что же, судьбу гневить не приходится: князь Бранемер, говорят, всем хорош и собой молодец.

Лицо Вершины прояснилось: его облегчение было заметно на глаз. Имея согласие матери-волхвы, он мог больше ниоткуда не ожидать препятствий, а при нынешних делах родство с дешнянским князем придется весьма кстати. Было непонятно, долго ли усидит в Смолянске княгиня Избрана и кто придет ей на смену. Нынешней осенью должны приехать сваты, чтобы забрать на Оку Молинку! А невесты нет! Поверят ли вятичи, что девушку, обещанную княжичу Ярко, унес Огненный Змей? Не увидит ли Святомер в этом удобный предлог, чтобы напасть на Угру? На поддержку Смолянска пока рассчитывать не приходилось, и имея за спиной такого союзника, как Бранемер дешнянский, Вершина мог бы гораздо увереннее смотреть в глаза посланцам Святомера. Зато если бы Бранемеру пришлось отказать, угряне оказались бы зажаты между вятичами и дешнянами, одинаково сильно на них обиженными. И тогда дела стали бы совсем плохи.

Все это он рассказал родичам, которых собрал в обчине, после того как узкий семейный круг принял свое решение. Старая княгиня Темяна и молодая княгиня Обиляна тоже были согласны принять сватовство; даже если бы Лютомер и Лютава вздумали противиться, им пришлось бы идти против воли старших, имевших право ими распоряжаться. И никто из Ратиславичей не стал возражать: всех потряс рассказ о вещем сне Бранемера.

– И то верно – давно пора ее судьбе сказаться! – заметил Велетур, и прочие закивали. – Девке уж года три как пора замуж, но теперь, коли Рожаницы весть послали, тянуть больше нечего. Пусть приданое собирает, да и благословляй дочку в дорогу, княже.

Зная, что рано или поздно ей замуж идти придется, Лютава готовила себе приданое наряду с прочими девушками и за три лишних года нашила рубах и наткала поясов заметно больше, чем любая другая невеста. Теперь, когда выяснилось, что это приданое будущей княгини, припас оказался весьма кстати. Между Яроведом и Вершиной был заключен ряд: сейчас Лютава входит в род на правах младшей жены, но когда она родит обещанного судьбой сына, в день его имянаречения будет провозглашена княгиней дешнян.

– Женился бы и ты теперь, а, сыне? – говорил Лютомеру повеселевший Вершина. – Давно уж пора! Вот сейчас заодно бы и взять у Бранемера сестру тебе в жены – ведь у него есть сестра-девица, да, Яроведе?

– Есть, – охотно подтвердил дешнянский волхв. – И красавица какая! Мать ее была родом с Ильмерь-озера, ее у нас так и звали Ильмерой. Красоты она была несказанной, князь Божемог тогда еще молодой был, как увидел ее, так и полюбил. Дочь вся в нее пошла. Князь Бранемер обычай знает, готов отдать ее сыну твоему – пусть твои родичи со мной теперь едут и невесту ему везут.

Поскольку истинно равный союз заключается при обмене невестами, Бранемер разрешил ему обещать руку сестры, если об этом пойдет речь.

Лютомер открыл рот, хотя сам не знал, что отвечать. Отец был полностью прав: после замужества Лютавы взять за себя молодую, красивую деву княжьего рода было бы уместно и почетно. Но воспоминания о Семиславе не позволяли ему желать этой женитьбы, а признаваться в своем безрассудстве он не хотел. В этом деле ему род не поможет, а раз уж действовать придется в одиночку, то и болтать нечего.

Дни еще стояли совсем летние: теплые, солнечные, деревья оставались зелеными, и немногие желтые листья казались пятнами солнечного света. Яровед хотел добраться до дому еще водным путем, пока не встали реки, поэтому тянуть с отъездом не приходилось. Уже через день к броду, ведущему на Остров, приехали Солога и Хмелиня, как старшие из женатых братьев Лютавы. Темяна вывела ее из избы, покрытую длинной белой паволокой, а Лютомер, с каменным лицом, на руках перенес через воду и вручил Сологе: Лес отдал девушку Роду и Дому. В Ратиславле Молигнева и Обиляна повели ее в баню, чтобы смыть следы чужести и приобщить вновь к семье. Но всего несколько дней ей предстояло прожить, как обычная дочь рода, перед тем как ее навсегда отдадут в чужие люди, в земли далекие и незнаемые. Лютава плакала, как положено, но отчасти и от разочарования: в баню ее должна была вести родная мать, но о Велезоре, вопреки ее первоначальным надеждам, Яровед ничего не знал…

* * *

В Ратиславле все ходили веселые: родичи радовались, что Лютава наконец нашла свою судьбу и заодно даст угрянам такого нужного союзника. Единственным человеком, кого это вовсе не радовало, была Замиля. Хвалиска совсем пала духом: от любимого сына все не было вестей, а ненавистная Лютава совсем скоро станет княгиней! Каждый день Замиля слышала вокруг разговоры довольных родичей: ну вот, Вершиславна замуж идет, теперь и Лютомер из лесу воротится, жену-дешнянку себе высватает, детушек заведет… А вернувшись из бойников домой и обзаведясь собственной семьей, он тем самым становился готовым наследником Вершины. И пусть Лютава уедет отсюда – только возможность больше никогда ее не видеть и радовала отчасти Замилю, – но зато ее брат-оборотень получит в лице зятя такую мощную поддержку, что Хвалису становилось почти не на что надеяться.

Думая об этом день и ночь, не имея рядом ни одной души, чтобы поговорить и посоветоваться, Замиля совсем извелась, утратила покой, так что даже князь спросил, не заболела ли, часом, душенька? Младшая жена привычно заплакала, бормоча что-то о любимом сыне, но сама уже понимала, что слезами от мужа ничего не добьется и дела не поправит.

За пару дней до ожидаемого отъезда сватов с невестой хвалиска наконец решилась. Выждав, пока муж отправится на охоту, чтобы раздобыть дичи к прощальному пиру, она и сама, к великому изумлению домочадцев, собралась в путь. С собой она взяла Толигу – больше положиться было не на кого, а без провожатого она не нашла бы дороги, потому что из Ратиславля за все эти годы почти не выбиралась и не знала даже ближайших окрестностей.

Толига поворчал, но согласился помочь, даже сам привел ей лошадь и сообщил удивленным Ратиславичам, что-де Замиля собралась к Мешковичам навестить Ходиловну. А вам-то какое дело – зачем? Родня мы им или не родня?

На самом деле путь хвалиски лежал совсем в другую сторону – в леса, где среди бортных угодий стояло займище старого Просима.

Просим так и застыл, когда увидел на тропе двух всадников. Они ехали шагом, и одну из лошадей вел под уздцы Найден, княжий холоп. В седле сидела женщина, в которой старый бортник с величайшим изумлением узнал Замилю: видел иной раз в Ратиславле, когда привозил мед.

Вторым всадником оказался тоже старый знакомец – Толига. От удивления Просим застыл в воротах, моргая и не зная, не мерещатся ли ему эти две фигуры, такие неожиданные и неуместные на лесной тропе. Уж не случилось ли что? Но что такое должно было случиться в Ратиславле, чтобы княжескую жену привезли на займище какого-то жалкого хромого бортника? Что ей тут делать?

Да уж не изгнал ли ее наконец князь? Все знали, что хвалиску, забравшую слишком много власти, в Ратиславле и волости не любят, и «подвиги» сына заметно ухудшили ее положение. Уж не хочет ли она искать здесь приюта?

Но оказалось, что гости приехали вовсе не с целью здесь остаться. Даже заходить в ворота они не собирались, им требовалось только, чтобы Просим показал дорогу.

– Отведешь Вершинину в новую рощу, – велел Толига. – Знаешь, где там ель вывороченная, старая, уже лет семь или десять, как упала?

– Знаю… – еле выговорил помертвевший бортник, вмиг забыв прежние догадки.

На болоте лежало много вывороченных елей, но он сразу подумал только об одной.

– Отведешь, покажешь ей выворотень, сам в стороне обождешь, пока не позовет, а потом назад проводишь. Да смотри, чтобы все было гладко. Учудишь чего – двор сожгу, самому шею сверну, а детей в холопы заберу! – пригрозил Толига и показал свою плеть. – Понял?

– Понял. – Просим поклонился. – Сейчас, господине. Не гневайся. Клюку только возьму. Не могу я без клюки-то… Не дойду…

Спешно отыскивая свою клюку, где-то рядом прислоненную к тыну, Просим сам себя не помнил от удивления и гнева. Это что же выходит? И князева жена заодно с той подлой тварью, погубившей двоих его сыновей, и Толига с ними? Руки старика дрожали от негодования, ноги слушались еще хуже обычного, когда он наконец вышел за ворота и поковылял по тропе, показывая дорогу. Вслед за ним Найден вел лошадь – Замиля могла держаться в седле, это дело нехитрое, но ездить верхом по-настоящему не умела.

О вывороченной ели ее предупредила Галица той ночью, когда Замиля передала ей хазарский пояс и когда они виделись в последний раз. Чувствуя себя уже в силах сплести нужную ворожбу, Галица, однако, понимала, что дело может сорваться, и тогда ей придется бежать. Заставить Лютомера и Лютаву обоих прикоснуться к отравленной чарами игле она не могла; на такое большое везение можно было надеяться, но не рассчитывать. А дочь Велезоры, потеряв обожаемого брата, ради мести не пожалеет ничего и чуть раньше или чуть позже докопается до правды. И тогда на виновного обрушится гнев если не князя и всех угрян, то бойников-побратимов Лютомера – несомненно. Пришлось бы скрыться до тех пор, пока за Лютавой не приедут от дешнянского жениха. Здесь-то уж расчет был верный: или Лютава примет сватовство и уедет, или отвергнет и поссорится с отцом. Насколько выгоден для Вершины союз с Бранемером, Галица понимала не хуже его самого и считала, что своей ворожбой оказала угрянскому князю очень существенную услугу. Если Лютомер будет мертв, а Лютава навсегда уедет на Десну, препятствия на пути Хвалиса рассеются. Останется сделать последний шаг, который уже не составлял труда.

Но все пошло не так. Проклятый оборотень избежал опасности, а вслед за тем почти обезоружил Галицу, погубил плоды многолетних трудов. Почти погубил. Но ненависть Галицы к детям Велезоры была теперь так велика, что она ни за что не отступится от мести, пусть у нее осталась от прежнего богатства лишь последняя малость.

Ночью передав Замиле хазарский пояс с зачарованной иглой, Галица уже знала, что ей нужно уходить. Свое нехитрое имущество – сменную рубаху, чулки, гребень, кремень с огнивом – она уложила в лубяной короб, взяла каравай хлеба и еще до рассвета выскользнула за ворота. Понимая, что в отдалении придется провести немало времени, она взяла с собой и теплую одежду – шерстяной навершник, овчинный кожух, свернув их, и привязала на короб сверху.

На случай же, если понадобится что-то передать, Галица научила Замилю прийти в ельник, что возле Просимова займища, найти яму с водой у вывороченной ели и сказать, что надо, в эту яму.

И вот хвалиска решила, что нужный день настал. Она надела свиту из тонкого белого сукна с богатой шелковой отделкой, но все равно дрожала: сумрачный ельник, этот старый хромец, ненависть которого она угадывала по тем коротким взглядам, которые он на нее бросал, предстоящее дело, которое казалось Замиле настоящим колдовством, – все это вместе наполняло ее трепетом и страхом. Но делать нечего. Галица сейчас оставалась ее единственным воином в борьбе за будущее сына.

Каждая из этих двух женщин считала другую послушным орудием в своих руках. Но одна из них ошибалась…

Придя в ельник, Просим остановился.

– Скажи, дальше ногами надо… – пробормотал он Найдену.

К самой хвалиске он не обращался, как казалось, из почтительности, а на самом деле потому, что при взгляде на нее его мутило от ненависти. Раз чужеземка заодно с Галицей, значит, тоже виновата в гибели его сыновей!

И он был не так уж и не прав. Но если бы хвалиска узнала всю правду о средствах, которыми Галица ей помогает, то упала бы замертво от ужаса.

Холоп помог Замиле спуститься с седла, привязал лошадь, и дальше все пошли пешком – Просим впереди, хвалиска, поддерживаемая под руку Найденом, сзади. Когда-то много лет назад она пересекла Хвалисское море, добралась от устья Юлги-Итиля в глушь притоков Оки. Но с тех пор у нее больше не было поводов выбираться из дома, и идти по лесу без тропы ей пришлось поистине впервые в жизни. Толига тяжело шагал перед ней, прокладывая дорогу, Замиля шла по его следам, но постоянно спотыкалась, вскрикивала и хваталась за Найдена. Коряги, кусты, цеплявшие за одежду, колючие еловые лапы, норовящие ударить по лицу, шорохи – все это приводило ее в растерянность. Мелькнувшая на стволе белка показалась злым духом.

– Там выворотень. – Просим наконец остановился и обернулся. – Еще шагов десять вперед – он и будет.

– С-стойте здесь, – дрожащим голосом ответила Замиля. – Я п-позову…

Отпустив руку челядинца, она сделал первый шаг. Впереди лежала небольшая поляна. Как выглядит выворотень, Замиля представляла себе слабо, но блеск воды в яме уже заметила. Про такие ямы у голяди говорят – Велсово[8] око. И Замиле было так страшно к ней приближаться, словно и впрямь он, загадочный и грозный бог мертвых, почитаемый в этой стране, вот-вот глянет на нее из-под земли.

Просим устало сел на бревно у подножия холмика, под которым лежали кости обоих его сыновей. Подумав немного, он тогда все же извлек из воды череп старшего, пролежавший в яме два года, и подхоронил его в могилу к младшему. Оба сына приснились ему следующей же ночью после того, как три волка на тропах Нави разорвали зверозмея. Одетые в белые «печальные» рубахи, строгие и неулыбчивые, сыновья поклонились отцу и исчезли, ничего не сказав. Но он принял это появление за добрый знак, на сердце стало чуть легче. Боги впустили их души в Ирий. Но жажда мести и ненависть к той, что лишила его сыновей, не утихли в душе старого бортника.

Сидя на могилке, он молча смотрел, как князева жена, спотыкаясь на каждом шагу и непрерывно ожидая нападения, бредет к яме. Только присутствие холопа, а больше того мысль о внуках удерживали старика от того, чтобы помочь ненавистной чужеземке остаться в этой яме навек.

Наконец Замиля подошла к краю и опустилась на колени. Черепа и кости на дне уже не лежали – их Просим тоже выловил и сжег на общей для всех краде подальше в лесу. Но если бы хвалиска знала, что они были здесь, то от ужаса рухнула бы в яму и без помощи старика.

Но она этого не знала. Смутно видя в воде очертания собственного отражения, она поднесла руки ко рту и зашептала:

– Га… Ты слышишь меня? Это я… Я здесь… пришла сказать… – Она боялась назвать хоть одно имя или даже прямо обратиться к своей тайной помощнице. – Оборотень на днях уезжает. Его сестру отпускают замуж, на Десну. Они оба уезжают. Пора что-то сделать. Сделай… то, что обещала. Я не могу больше ждать! – Она едва не заплакала снова, измученная тоской и тревогой. – Верни мне сына, время пришло! Ты слышишь меня?

– Слышу! – вдруг шепнул ей из воды некий голос.

Замиля сильно вздрогнула от неожиданности и испуга, вцепилась обеими руками в мох и жесткую траву на краю ямы, чтобы не упасть. Это был вроде бы голос Галицы, но он звучал так низко и глухо, словно шел из закрытой могилы.

А в глубине ямы вдруг появилось лицо. Оно смотрело из воды, словно висело в ней, но хозяйка этого лица находилась очень, очень далеко.

И это была совсем новая Галица – не та вечно хихикающая холопкина дочь с блудливыми желтыми глазами, к которой Замиля привыкла. Теперь она смотрела мрачно и сурово, а ее прежняя умильность сменилась непреклонной властностью. Глаза ее стали большими и черными, лицо выглядело изможденным, как у тех женщин из неудачливых голодающих родов, что раньше срока становятся бесплодными старухами. Распущенные, ничем не прикрытые волосы висели по сторонам лица. Это была та самая «баба-простоволоска», злая колдунья, от чар которой славяне стараются загородиться заговорами.

– Не бойся, – продолжал голос из-под воды, и замершей Замиле показалось, будто что-то длинное, живое шевелится на шее Галицы, обвивая ее, как ожерелье. – Я сделаю князя послушным нашей воле. Я успею. Князь вернет Хвалиса и назовет только его своим наследником. Он выгонит всех сыновей прочь, выгонит всех жен, ты останешься с ним одна, он будет весь в нашей воле.

– Да, да! – вслух крикнула Замиля. – Сделай так! Сделай!

Не в силах больше выносить этого ужаса, Замиля на коленях отползла от края ямы, а там уже кое-как поднялась на ноги и почти побежала, путаясь в полах одежды и спотыкаясь.

Просим слышал только ее последние слова, но и их хватило, чтобы понять: князева жена говорила с кем-то в Нави. Была это сама Галица или ее дух-помощник, старик не знал, да это и не важно.

Толига, разумеется, приказал бортнику молчать и снова пригрозил разорить дом и истребить семью, если проболтается хоть какой белке в лесу. Просим ответил только мрачным взглядом. Он теперь знал, кто ему друг, и не собирался отказываться от своей мести.

Глава 14

Наутро к Волчьему броду явился последний сын Просима и попросил Лютомера зайти к бортнику по важному и тайному делу. Увидев на тропе перед воротами знакомую фигуру, Просим взмахнул руками, будто пугал кур, и поковылял навстречу.

– Случилось что-то?

– Случилось! Приходила она! Сама приходила! – заговорил старик.

– Сама? – Лютомер в изумлении вскинул брови и подался вперед.

Неужели Галица вылезла из своего тайного убежища, а он не учуял? Как такое могло быть – ведь и они с Лютавой, и Темяна теперь каждую ночь выпускали ведогонь бродить по округе и стеречь?

– Чернявая приходила! – продолжал Просим, который хотел сказать сразу много и поэтому не мог сказать толком ничего. – Женка княжья чернявая!

Час от часу не легче.

– Замиля?

– Ну, та, что князь еще в молодых годах у купцов отбил, Галчонкова мать!

Лютомер едва поверил своим ушам. Все знали, что Замиля почти не покидает дома, разве что князя со всей семьей куда-то приглашают в гости. И хотя Толига грозил страшными карами, если Просим проболтается, Лютомеру старик рассказал все.

Лютомер не очень удивился, отметил только, что Замиля и Галица поддерживают связь через «Велсово око». А вот то, что старый бортник не шутя взял на себя обязанности сторожа при яме – это было очень ценно.

* * *

Молодая женщина, худая и изможденная, как сама Невея, сидела, выпрямившись, на краю скамьи возле лохани с водой. В тесной избушке было темно и холодно – огонь в очаге погас, угли остывали, но хворост кончился, и не осталось сил идти за новым.

В этой избушке Галица нашла себе пристанище через некоторое время после того, как ушла из Ратиславля. Она шла на полуночь от Угры, туда, где остатки могущественных прежде голядских племен еще крепко держались за свои древние владения. Шла по лесам, пользовалась звериными тропами. Один раз удалось переночевать под крышей – в крохотной голядской веси, где осталось жилых всего три избушки. Старая бабка пыталась ее выгнать, злобно замахивалась клюкой, но в роду оказалось трое мужчин, из которых только один имел жену. Ей позволили переночевать и даже покормили жидкой ячменной кашей. Наутро мужчины знаками предлагали ей остаться, а один так даже хотел удержать ее силой, но тут уж сами сродники угомонили его, а Галице указали на дверь. И она ушла – ей и самой было незачем тут задерживаться. Слишком близко от Ратиславля, слишком опасно.

А еще через день она набрела в лесу сперва на старую росчисть, заросшую молодыми сосенками, а потом чутье вывело ее к жилью. Весь из пяти или шести покосившихся серых построек тоже когда-то принадлежала голяди – об этом говорили избушки, поставленные на землю, а не углубленные, как у славян, открытые очаги вместо печек, формы уцелевших горшков. Правда, целых горшков нашлось всего два, да и в те положить оказалось нечего. Весь стояла пустой, причем уже лет десять. Галице не составляло труда увидеть, что здесь произошло. Кормясь скотом и лесом, здешний род потихоньку вымирал, пока не нагрянули однажды русины, пришедшие с запада, и не забрали всех молодых, чтобы продать далеко на Востоке – там всегда хороший спрос на челядь. Оставшиеся старики и раненые загнулись той же осенью – рассыпанные кости Галица нашла в двух избушках, и неупокоенные духи, злые и оголодавшие, быстро все ей рассказали. Другому путнику они, непогребенные, не отправленные как положено к Велсу, горюющие над бесславной судьбой сгинувшего рода, вообще не дали бы пережить первую ночь. Но с Галицей и ее покровителями они не могли тягаться.

Поэтому гораздо более, чем чужие духи, Галицу сейчас заботило, как бы достать еды. Рыболовный крючок и бечеву она принесла в своем коробе, но наживить было нечем, и рыбу пришлось заговаривать – чтобы вышла к поверхности и заглотнула этот проклятый крючок! Закапал дождь, темнело, и голодная, усталая, продрогшая Галица прокляла все на свете, пока парочка карасей наконец не оказалась у нее в руках. А еще надо было набрать хвороста – мокрого, не желающего гореть. Найденный под лавкой старый топор совсем заржавел и не рубил, так что Галица, разъярившись, просто поломала сучья кое-как и сложила в очаг, выбрав самую чистую и наименее покосившуюся избушку. Без старых костей, разумеется. Кое-как, то дуя на слабый огонек, то шепча заговоры, то просто уговаривая, она наконец развела огонь. Сырые сучья дымили, она кашляла и отворачивала лицо, но дым все равно ел глаза, против этого, как известно, никакие заговоры не помогают! Однако все-таки это был огонь, а помещение с огнем, даже самое убогое, – это уже жилье, пристанище.

В этой избушке Галица решила обосноваться. От Угры она ушла достаточно далеко, просто так в выморочную весь никто не потащится, свой след она запутала и стерла. Беда была только с едой – много ли добудет женщина в одиночку в лесу? Простая женщина и сама недолго протянула бы тут, над старыми костями.

Но только не Галица. В эту пору было много грибов, и она знала множество съедобных растений. Еще она приспособилась воровать молоко, есть такая ведьмовская премудрость: нож втыкается в косяк, и с его рукояти начинает капать молоко, только подставляй горшок. Хозяйки по всей округе проклинали неизвестную ведьму, обнаруживая у своих коров пустое вымя, роды подозревали друг друга, не зная, что ведьма пришлая и обосновалась в давно вымершей веси, о самом существовании которой в округе уже начали забывать. На счастье Галицы, здесь, вдали от Угры, лежали земли, на которые не распространялась уже никакая княжеская власть. Каждый род здесь жил сам по себе, о других вспоминая раз в год, на Купалу, когда молодежь встречалась для предбрачных игрищ. Эта разобщенность была на руку Галице – уж она-то никаких игрищ посещать не собиралась.

А еще у нее имелось нечто, чем располагала далеко не всякая ведьма. Перед тем как дух-выкормыш, последний из погубленного волками выводка, сделает свое главное дело, он может и послужить хозяйке, с него не убудет. И однажды она выпустила духа на волю, велев вселиться в какого-нибудь из лесных хищников. Из небольших, чтобы сам не поел всю добычу. И уже к вечеру из леса явилась лисица, неся Галице задушенного зайца. Жесткое, несоленое мясо понравилось бы не каждому, но Галица была непривередлива – жизнь ее и раньше не баловала.

Так и повелось: дух в облике лисицы ловил ей дичь, и хотя иной раз приходилось есть мышей и лягушек, сварив их в уцелевшем горшке, Галица не жаловалась. Вот только хворост для очага приходилось ломать руками, но что за важность! Надо потерпеть, а терпения ей не занимать. Когда она достигнет своей главной цели, ни голодать, ни даже работать ей больше не придется.

Устроившись в избушке, Галица первым делом налила воды в самый большой из уцелевших горшков – лохани совсем рассохлись и развалились – и заговорила его на связь с «Велсовым оком» на старой росчисти. И вот сегодня ее позвали. Замиля все же сумела отправить ей весточку, хотя Галица даже из такой дали слышала, как трясется от страха хвалиска – эта неженка, которая последние двадцать лет только и забот имеет, что есть да спать!

Она хотела дать выкормышу время окрепнуть. В полную силу он должен был войти на солнцеворот. В пору, когда дни коротки и пасмурны, ночи длинны и темны, а слабое умирающее солнце не способно постоять за себя, те силы, на которые Галица опиралась, станут наиболее могучи. А ей предстояло нелегкое дело – подсадить своего выкормыша не куда-нибудь, а в душу князя Вершины. От этого человека зависела и ее судьба, и судьба Замили с сыном. Но завладеть душой князя, далекого потомка самого Велеса, – это вам не два зерна растереть! Это не лисица, даже не те простые угренские парни, которые послушно шли за ней в купальские ночи, как телки на веревочке, шли, чтобы найти свою смерть и своими душами увеличить силу ее выкормышей.

Семь лет она кормила подземного духа, из семи детенышей которого уцелел только один. Но одного хватит. Когда он окажется в душе Вершины, этот человек утратит собственную волю и будет делать то, что подскажет ему дух. То есть хозяйка духа – Галица. И жертва ничего не поймет: Вершине будет казаться, что он все делает так, как сам хочет – вот только желания его начнут полностью совпадать с желаниями Галицы. И он сам, без чужих советов, слушая только голосок из собственной души, прогонит всех жен, назовет Замилю своей княгиней, а ее сына – единственным наследником. И то, что дух-подсадка вскоре выпьет всю его жизненную силу и Вершина протянет не больше года, даже хорошо. За этот год Хвалислав успеет жениться на дочери какого-нибудь князя, приобретет сильных союзников, и смерть отца только освободит ему место.

А если родичи возмутятся, между ними начнется раздор, и в конце концов они, поддержанные ворожбой Галицы, перебьют друг друга. И Ратиславль будет пуст, как пуст нынче Ильган-городец!

Этим замыслам могли помешать дети Велезоры, но нашелся простой способ их отослать. Лютава уезжает, а брат будет сопровождать ее к жениху. Значит, нужно использовать то время, пока их нет рядом с отцом. И пусть потом оборотень вернется – будет поздно. Князь не примет его обратно.

Плохо, что до солнцеворота еще более трех месяцев, но медлить нельзя. Если и с этим не взойдет, то ей, Галице, останется лишь сдохнуть от голода в этой замшелой избе, потому что на всем свете ей больше некуда идти!

Вечером лисица вышла из леса, волоча за собой очередного зайца. Галица бросила тушку на лавку и легонько поманила выкормыша: выходи, мой родненький…

Бесплотное существо, видимое ей одной, выскользнуло из тела зверя, и лисица рухнула у порога как подкошенная. «Если не встанет, завтра и ее съем», – мелькнуло в мыслях женщины. Но ей было сейчас не до еды. Выкормыш скользнул к ней, привычно обвился вокруг шеи, прильнул к груди, греясь теплом человеческого тела, припал к душе, как младенец к материнской груди, стал жадно сосать живую силу. Галица лишь поглаживала его: так надо. Пусть пьет, набирается сил. Потом все к ней вернется. Вернется, как зерно на подсечной пашне первого года – в восемьдесят раз больше, чем было посеяно!

* * *

В день отъезда Лютомер зашел проститься с отцом. Вершина ждал его в избе Замили и выглядел вялым, будто не выспался, был бледен и немного хмурился, как при головной боли.

– Едете, стало быть? – Он смотрел на старшего сына так отстраненно, будто тот не вез сестру в жены дешнянскому князю, а собрался по грибы.

– Здоров ли ты, батюшка? – пристально на него глядя, спросил Лютомер.

– Здоров… только сердце что-то… тянет… – Вершина потер грудь ладонью.

– Послал бы ты за бабой Темяной, пусть она тебе свой «троесильный отвар» сделает.

– Надо бы… Так ты, стало быть, едешь? – повторил Вершина, словно уже успел забыть, о чем они говорили. – И… вот что… что же я сказать-то хотел? – Он опустил голову и взялся за лоб. – Хотел ска… Да, вот! – Он вроде бы вспомнил, но вид у него по-прежнему был недоумевающий. – Ты, сынок, сестру проводи, а сам… сам… побудь при ней покуда. Чтобы ей одной не оставаться в чужих людях. Побудь, пока… пока… я сам тебя назад не призову.

Лютомер удивленно поднял брови.

– Зима скоро! – напомнил он. – Пока реки не встали, мы только и успеем туда и назад.

– Ну… А будет надо, и на зиму оставайся.

– На зиму? – Лютомер уже не знал, что думать.

– Да. Я так велю. – Вершина вдруг нахмурился. – Такова моя отцовская воля над вами. А если ослушаешься, я…

Он опять замолчал, будто забыл, о чем вел речь. Лютомер смотрел на него во все глаза, и чем дольше смотрел, тем яснее видел некую темную тень на челе отца. А тот принялся ерзать на лавке, будто взгляд сына его царапал. Вершина закрыл глаза, нахмурился, словно голова болела, и махнул рукой:

– Ступай! Велес в путь!

Лютомер вышел. У него было сердце не на месте уже из-за того, что приходилось навсегда увозить Лютаву из родных краев. Какие перемены это принесет ему самому, он решил до возвращения домой не думать. А теперь и отец показался таким странным, что голова шла кругом.

Но, несмотря на удивление и тревогу, приказ отца в чем-то пришелся ему по душе. Не хотелось думать, какими пустыми и тоскливыми покажутся родные места без сестры. Так ли плохо получить позволение оставаться с ней там, на Десне? Ему давно пора было устраивать свое будущее, но Лютомер так свыкся с лесной жизнью, что его даже радовала возможно еще какое-то время оставить все как есть.

Под берегом возле Ратиславля уже ждала длинная вереница ладей: поклажа была уложена, гребцы ждали, когда придет пора браться за весла. Здесь был посол Благота: он жил на полпути между Ратиславлем и Витимеровым и теперь мог наконец вернуться домой. Возвращения он ждал с известным нетерпением: совсем недавно у него родился первый внук, и на эту осень назначено было имянаречение – ждали только деда. Потом тянулись дешнянские лодьи, а после всех – два десятка бойников, составлявших дружину невесты. От Вершины ехал его младший двоюродный брат Ратислав, которому было поручено передать невесту жениху, со своей женой Красеной.

Вот Яровед и его люди, воя и крича, ворвались в избу Обиляны, где в эти дни жила Лютава, и принялись «искать овечку». Под вопли женщин они перерыли все углы, куда для этого случая навалили всякий хлам, пока не обнаружили за печкой девушку, одетую в самую старую, нарочно выпачканную и порванную одежду. Она так сопротивлялась и вырывалась, что с ней совладали только втроем; завернув наконец в поволоку, Яровед на руках вынес ее из избы и устроил в своей лодье. Обиляна и прочие женщины вопили на берегу: дескать, украли дочь! – а дешняне уже взялись за весла. Бойники, везшие короба и укладки с приданым, тронулись следом. Из-под плотного белого шелка, оставшегося от матери, Лютава даже не видела, как поплыли назад родные берега. Паволока, будто сама смерть, скрыла прошлое от ее глаз, не дав бросить в прежнюю жизнь даже прощальный взгляд.

Дорога по Угре и по Рессе была хорошо известна и освоена, и трудностей от предстоящего пути никто не ждал. С давних времен здесь жила голядь, и через каждые пять поприщ или около того попадались ее городки – укрепления на мысах и холмах, огражденные рвами и валами со стеной наверху. Те, что умещались на пути дневного перехода, образовывали маленькое племя. Многие городцы были заброшены хозяевами давным-давно, иные даже – несколько веков назад, а на многих в последние десятилетия появились поселения пришлых славян, кривичей или вятичей. Не зная, мирной ли будет жизнь в чужом окружении, все подновляли обветшавшие укрепления.

Ехали шесть дней. Лютомер уже многократно проделывал этот путь, сопровождая отца в полюдье, поэтому знал все роды и их старейшин. Ресса – не слишком большая река, и на ее протяжении уместилось три волости. Сердцем каждой служил один из старых голядских городков – Можеск на речке Можайке, Коринск на речке Коренке, а последний, Чадославль, располагался уже в истоках Рессы, неподалеку от волока. Он тоже стоял на месте старого голядского городища, но исконные жители его давно сгинули. Какое-то время поселение оставалось заброшенным, укрепления ветшали, и даже его прежнее название забылось. Новую жизнь городок получил, когда князь Ратислав Космат, дед Вершины, послал сюда на житье своего второго сына, Чадослава. Тот привел с собой дружину из трех десятков парней, кому уже не хватало места на родовых угодьях, и здесь они основали новые роды, взяв в жены голядок из окрестных поселений. Их потомки и составляли население Чадославля и его волости.

Благота был сыном Чадослава Старого. В свою очередь, у него тоже имелись сыновья; за старшего вышла замуж Далянкина сестра Милема. У нее-то и родился три месяца назад первый внук старейшины, и после приезда деда сразу было назначено имянаречение. Лютомер и Лютава тоже получили приглашение на нем присутствовать: ведь у них с Благотой были общие предки, и не такие давние.

Пользуясь последним теплом уходящего лета, бойники разбили стан на опушке леса. Судя по всему, тут пахали неоднократно и земля настолько истощилась, что стала непригодна даже для пастбища. Старейшина дал им разрешение охотиться, тем более что излишки дичи они подносили ему же. Благота был очень рад: ему в эти дни приходилось кормить много гостей.

Лютава в охоте не участвовала, проводя время с Милемой и прочими здешними женщинами. Милему она знала с детства: та выросла возле Ратиславля и теперь хотела знать, у кого как обстоят дела в родных местах, кто женился, кто умер и так далее.

Уже через пару дней после их приезда были назначены родинные трапезы. Гостей собралось много: осенью у людей появилось и время для поездок, и достаток для пиров и праздников. Шла пора сватовства и свадеб, каждый род пользовался возможностью и людей посмотреть, и себя показать. На родинные трапезы по обычаю съезжаются в основном женщины, но на следующий день Благота назначил торг, поэтому и мужья приглашенных тоже сочли нужным приехать. А родней Благоты считалась решительно вся волость: все бойники Чадослава Старого звались братьями. А кто не был между собой в кровном родстве изначально, те породнились позже, уже обзаведясь детьми.

Сын Милемы был старшим внуком старейшины, поэтому первое появление ребенка перед народом – до трех месяцев новорожденного никому не показывают, опасаясь сглаза, – стало важным событием для всей округи. Столы накрыли и в женской беседе, где когда-то собирались молодые голядки, похищенные Чадославовыми побратимами, и в мужской обчине. И то всем сразу не хватало места, и многие мужчины толпились на дворе, благо месяц вересень радовал теплом. Беседа была плотно забита, везде покачивались величаво рога женских головных уборов, иные с красными кисточками на концах, блестели височные кольца – где два, где пять, а где и семь на одной голове. От нарядных красных – цвета жизни – одежд беседа казалась охваченной огнем, при свете лучин блестели хрустальные, сердоликовые, стеклянные бусы.

Наблюдалось полное смешение славянских и голядских слов, нарядов и обычаев. В одних родах еще хранили обычаи голядской старины – девушки красовались в венчиках из бронзовых спиралек, нанизанных на лыковые жгуты и уложенных вокруг головы в несколько рядов. Вместо стеклянных и каменных бус, любимых славянками, женщины-голядки носили бронзовые гривны с разнообразными узорами, ожерелья из раковин, называемых «змеиными головками» или «ужевками», и множество перстней – по шесть-семь у каждой. Славянки радовали глаз пестротой и разнообразием нарядов – здесь присутствовали кривичанки в тяжелых поневах из толстой шерсти с вытканными узорами, с оборами из разноцветной шерстяной тесьмы, в киках с рогами. Попадались и вятичанки в синих клетчатых поневах, а иные женщины, из смешанных родов, носили разом и «змеиные головки», и височные кольца. Говорили все по-славянски – этот язык знала уже вся голядь, проживающая вдоль рек. Равно как и многие из славян, имея родню среди голяди, понимали голядскую речь.

На столах расставили семь блюд, положенных по обычаю, – пироги, жареного карпа и цыплят, вареники, горох и бобы. Самым главным блюдом была каша. На краю стола красовались две большие пустые миски, украшенные знаками солнца и плодородия, – особые, хранимые как раз на такой случай.

Возле очага стоял чан с водой, в которой плавали засушенные синие цветки велес-травы – для обряда наречения. Появились старейшина с женой. Благота держал в руках горшок каши, а бабка – самого младенца. Вслед за ними вошел волхв Семьюн, рослый худощавый мужчина с узким лицом и длинной бородой, в накидке из медвежьей шкуры. В руках он держал посох с головой ворона, а при каждом его движении звенели бронзовые бубенчики.

– Вот, люди, внучок мой старший, сына моего Чадомила первый сын! – объявила бабка, показывая младенца во все стороны и кланяясь людям. – Раньше звали мы его просто Мальцом, теперь пришла пора ему настоящее имя дать. Верно, отец?

– Верно говоришь. – Семьюн кивнул. – Сейчас буду богов спрашивать, кто пришел к нам в сем дитяте, каким именем его наречь. Дайте-ка место, люди, много у нас сейчас гостей будет!

Поставив посох к стене, он вынул из мешка личину в виде медвежьей головы и надел, спрятав под ней лицо. Смолкли последние шепотки, народ плотнее жался к стенам и друг к другу, многие затаили дыхание.

Семьюн тем временем подошел к бадье с водой и опустил в нее руки. Лютава следила, как его руки описывают круги, и сама чувствовала, как дух волхва устремляется по водяной дороге, через Калинов мост – в Навь.

– Эй, эй! – стал выкрикивать волхв, и голос его из-под личины звучал глухо и таинственно. – Из-за леса, из-за гор! Из-за реки текучей, из-за гор каменных, из-за леса стоячего, из-за облака ходячего! Идите к нам на пир, деды и бабки! Готова вам каша, готов мед и пироги!

Вслед за волхвом бабка поднесла новорожденного к огню в очаге, освещавшем деревянное лицо чура. Опустив руку в бадью, Семьюн трижды брызнул младенцу на лоб и на темя, говоря:

– Как вода чиста, так будет чисто и лицо твое; как вода светла, так будет светла душа; как вода жива, так будет живо имя твое!

Отрезав несколько волосков с темечка новорожденного, Семьюн положил их в пламя очага и тихонько шепнул новое имя, чтобы сначала его слышал только огонь. После этого он повернулся к новорожденному и произнес:

– Тем нарицаю тебе имя по имени пращура твоего – Благояр!

И весь народ в обчине радостно закричал, лица домочадцев прояснились.

– Благояр, Благояр… – Благота морщился, пытаясь вспомнить. – Хвалимка, ты не помнишь у нас такого? – обратился он к своему младшему брату. – Вроде говорил дед, что его дед по матери был Благояр… Выходит, предок наш в Явь воротился?

– Дождался наконец! – восклицали чадославичи. – Семь веков человечьих ждал, а теперь снова в род пришел!

– Да что духам время! – Семьюн тряхнул посохом, зазвенели бубенчики. – У них в Нави что два века, что один год. Значит, пришло ему время возродиться, боги решили, и вот он вам! Растите, любите, себе на радость, людям на пользу!

«Что им время!» – мысленно согласилась с волхвом Лютава, чувствуя, как сильно бьется сердце.

Перед ее взором стоял образ могучего черного волка. Радомир был где-то рядом; он тоже видел этот обряд, бесчисленное множество раз повторяемый по всем славянским землям. Лютава ощущала у себя за спиной его присутствие. Вот уже двести лет, как он покинул земной мир, и в самое ближайшее время должен был возвратиться. Это возрождение было смыслом и целью ее жизни, и она, такими странными узами связанная с духом из Нави, ничего так не желала сейчас, чтобы все предначертанное поскорее свершилось!

Она посмотрела на Милему – в красном праздничном наряде, такую гордую в новой кике с рогами. Сделавшись матерью сына, та доказала свою плодовитость и теперь могла носить рога. Неужели через какой-то год она станет такой же? И что потом? Будущее пугало Лютаву главным образом потому, что в нем не было Люта. Истекали последние дни ее прежней близости с братом, уже совсем скоро его место рядом с ней займет другой мужчина, чужой, незнакомый. Яровед много рассказывал ей по пути о своем родиче-князе, и выходило, что он молодец хоть куда, да Лютава и сама думала, что ее дух-покровитель не выбрал бы ей в мужья абы кого. Ее воодушевляла мысль о будущем сыне, которого она будет любить и гордиться им, и так же сиять, как сейчас Милема, со своим младенцем на руках. Мысли об этом были непривычны, но манили новизной.

Однако стоило ей бросить взгляд на Лютомера, неприметно, как это положено «волку», сидевшему в дальнем темном углу, как воодушевление гасло. Как бы удал и пригож ни оказался князь Бранемер – она не верила, что хоть кто-то на всем свете будет для нее так же хорош, как брат, так же близок, станет понимать ее с полуслова, разделять все ее пристрастия и стремления. Сделается такой же неотделимой частью ее самой. Это никак невозможно. Они вдвоем выросли, как два ствола дерева из общего корня; одно из двух можно срубить, но невозможно никакому третьему дереву к ним прирасти.

Но нельзя же ей оставаться с братом всю жизнь! Сделать это означало погубить и свою судьбу, и его, и будущее рода. Перемены были необходимы, и хотя за нее уже сделали выбор, Лютава приходила в отчаяние, не понимая, чего ей самой больше бы хотелось. Оставаясь с братом, она лишала себя будущего. Но не могла представить, какое будущее без брата могло бы дать ей счастье.

– Ну, расти, Благояр Чадомилович, вот таким большим! – тем временем восклицала бабка, на вытянутых руках поднимая младенца как могла высоко.

– Вот таким большим! – заголосил Благота, поднимая миску с кашей еще выше.

Гости тоже кричали, поднимали руки, тянулись к кровле изо всех сил, чтобы младенец рос так же быстро и сильно.

– И чтобы сколько в каше зерен, столько лет жил наш Благояр! – кричала бабка. – Рожаницы, всеми миру матери, приходите к нам кашу есть, благословите дитятю и весь род его!

В пустые миски для богов положили просяную кашу с медом, потом свою долю, хоть по ложке, получил каждый из гостей. Было тесно, поэтому ели стоя, принимая ложку прямо из рук бабки, обходившей гостей; глотали торопясь, чтобы младенец быстрее научился ходить и говорить; кто-то давился, его колотили по спине, все кругом смеялись, женщины повизгивали. Сначала Благота выпил чарку медовухи, остатки плеснул вверх, и чарка пошла опять по кругу. На пиру имянаречения пить положено до упаду, как на свадьбе – чтобы у младенца жизнь сложилась веселой, изобильной, а если вдруг до женитьбы, сохрани Макошь, не доживет, то родинный пир ему богами засчитается за брачный, потому и песни тут поются свадебные.

Веселье шло до самой темноты. Приехавших расспрашивали о событиях лета – слухи о похищении вятичами Вершининых дочерей, о каком-то оскорблении богинь, о бегстве одного из княжеских сыновей, а пуще того о Молинке и Огненном Змее уже понемногу ползли, и людям хотелось знать, сколько в них правды. Играли рожки и гудки, старые бабки пели надтреснутыми, но развеселыми голосами, почти с тем же задором, что и тридцать лет назад.

Березничек кудреватый! А кто у нас неженатый! —

звенела удалая предсвадебная песня, бородатые старики и морщинистые старухи подмигивали друг другу, вспоминая юность, а Благотина мать выплясывала в кругу у очага, не жалея старых костей. И так весело было смотреть на нее, словно тут, в этой задымленной и душной обчине, пляшет древняя, но неутомимая богиня Макошь, празднуя еще одно обновление вечно юного человеческого рода.

* * *

Теперь предстояло одолеть верст семь волока через лес, до русла Неручи, впадавшей в Болву. За эти дни Благота, который сам наконец-то мог осесть у себя дома, приготовил катки и волокуши, чтобы перевезти лодьи и всю поклажу. Перед выходом из Чадославля к свадебному обозу присоединился один из старейшин, которому было в ту же сторону, – Мыслята из веси под названием Медвежий Бор.

Это был еще не старый мужик, лет тридцати с небольшим, однако уже лет пять он занимал в своем селище место старейшины. Невысокий, крепкий, русобородый, с веселыми голубыми глазами, Мыслята сразу понравился и Лютаве, и прочим угрянам. Судя по узорам на его рубахе, он недавно овдовел, но весь его облик дышал бодростью, дружелюбием и надежностью.

– Меня на пятнадцатом году батюшка женил, – охотно рассказывал Мыслята. – Мать хворала, девчонки в доме маленькие, рабочие руки нужны позарез – ну и женили. Ничего, справился! Через год у меня уже свой мальчонка был. Ему, Помогайле-то, самому теперь семнадцать, только что из бойников вернулся, вот-вот женить буду! Справный малый, не дурак какой-нибудь. Вот по этой осени и будем сразу двух невест искать – одну ему, одну мне! У меня еще сестра осталась девка, дом ведет, но не век же ей со мной сидеть! Вот, хозяйку новую найду, а ее и выдам, пусть свое гнездо вьет.

Несмотря на вдовство и не самый юный возраст, Мыслята был тут одним из лучших женихов, и ни в одном роду, куда ему вздумалось бы посвататься, он бы не встретил отказа.

– У нас мужики и ребята заранее медвежьи лежки выслеживают, – рассказывал Мыслята по дороге через волок. Он шел во главе обоза рядом с Лютомером и Лютавой, показывая окрестности. – Как раз начинают укладываться, то под выворотнем в ельнике, а то и нору целую отроет. У нас к этому делу многие привычны. Такие есть знатные ловцы, что с рогатиной за зиму по три шкуры добывают. Дед мой Глазата за всю жизнь, наверное, голов пятьдесят взял. А еще была у нас бабка, ведунья наша, Лесавой звали. Ох и боевая была бабка, я вам скажу! Ты, Вершиславич, хоть и много повидал, а таких бабок, должно быть, не встречал нигде. Ее отец еще был знатный медвежатник, жил не с людьми, а в лесу, на отшибе. Они с матерью еще до Чадослава Старого здесь обосновались. Он тоже травами да охотой промышлял, а Лесава от бабки мудрости набралась, а от отца – смелости. Сильная была баба, здоровая, любого мужика поборола бы. У нас поговаривали, что она не от женщины, а от медведицы лесной родилась. Но это врут, пожалуй. Я, правда, сам Молчуновой жены не видел никогда, у нас и не знает никто, где он ее взял, но чтобы от медведицы – это уже перебор… Так вот, она, Лесава-то, сама замуж не ходила никогда, так и прожила весь век в лесу, и бабку там схоронила, и отца. Сын у нее был, тоже могучий парень, да пожил недолго – под лед провалился весной. Знатная была бабка!

– Была? – спросила Лютава. – Умерла она?

– Этим летом только. После Купалы сразу. Да ей уж под семь десятков было, столько не живут. Жаль, вас не дождалась. Тебе бы, Вершиславна, любопытно с ней поговорить было бы. Про чудов-кудов там разных, все такое. – Мыслята покрутил в воздухе ладонью с растопыренными пальцами, намекая на нечто ему недоступное. – Такая лихая была бабка – куда там Семьюну! Она вон там жила. – Он взмахом руки указал на лес. – Теперь уж, видать, родич какой в ее избе на зиму обосновался. Ну такой, по матери… – Он приставил сложенные ковшичками ладони к голове, намекая на медвежьи уши. – Никто туда не ходит…

– А что – пошаливает бабка? – осторожно спросила Лютава. – Вы просто так ее избы боитесь или здесь неладно?

– Чего же ладного? – Мыслята пожал плечами. – Ведь она так и померла, а силу не передала никому.

– Это плохо, – серьезно согласился Лютомер. – Что же вы ей не подобрали никого?

– Да чудная бабка была. Мы уж ей предлагали, у нас бойкие девчонки были, особенно одна, брата моего Веретеня дочка. Да сбежала с парнем, аж на Серену-реку. А бабка учить никого и не хотела. Сама, говорит, опять у вас кудесить буду. Обождите, дескать, только. Все кудесники, известное дело, того… – Он снова покрутил рукой в воздухе, не желая обидеть гостей, но они и сами понимали, как обычные люди относятся к ходокам в Навь. – Но наша была пуще всех. Сама! Как это – сама, когда помирать пора? Ну, вот и померла. Похоронить-то мы ее похоронили, всю утварь ее в могилу собрали. А говорят, не лежится ей в могиле. Уж мы всякие жертвы ей приносили – без толку. Видно, сила непереданная ей и на том свете покоя не дает.

– Ходит?

– Ходит, похаживает. – Мыслята кивнул. – И здесь, и у нас в селище видели ее. И она ходит, и конь ходит черный, из пасти пламя пышет. А то и вовсе куда-чуда такая, что и говорить неохота. Жуть жуткая! Вы-то у нас оба кудесники. – Мыслята вопросительно оглядел Лютомера и Лютаву. – Может, успокоите ее как-нибудь?

Брат и сестра переглянулись.

– Сразу не скажу. – Лютомер покачал головой. – Поглядеть надо, что за бабка и что за куды от нее остались. Коли сумеем – поможем.

Из-за тяжелого груза двигались медленно, но пять поприщ до селища под названием Медвежий Бор одолели еще до сумерек. По дороге миновали две веси, из пяти и из восьми дворов. Мыслятино селище считалось главным. Именно сюда мужики собирались на сходки, а женщины на посиделки. Здесь была выстроена изба-беседа, пригодная и для размещения гостей. Как рассказал Мыслята, в последние годы торговые гости зачастили через Неручь на Болву, так что он уже подумывает поставить для них отдельную избу и брать плату за постой. Сами же гости и надоумили – говорят, во всех землях так делают.

Лодьи наконец спустили на воду Неручи, товар погрузили. Бойники устроили себе стан за околицей, но Лютомера с сестрой Мыслята пригласил к себе. Дом его вела сестра, круглолицая и бойкая девка, державшая в руках невестку, жену младшего Мыслятиного брата. Не со зла, но только от горячности нрава Овсяница, как ее звали, гоняла туда-сюда невестку, детей, которых тут насчитывалось шесть душ, и все восклицала:

– Ой, когда же уйду я от вас?! Ой, хоть бы кто-нибудь увез меня поскорее!

– Ох, Овсянка, накличешь беды! – посмеивался над ней Мыслята. – Здесь ты Дожиновну гоняешь, а в чужом доме свекровь да золовки тебя вот так же будут гонять. Наплачешься еще!

– Я свои слезы на дело поберегу!

– Наплачешься! Муж еще нос будет воротить: каша не такая, пироги не такие, и медовуху матушка куда как лучше делает!

– А то я виновата! Вон, девки ни одна у печки не крутятся, знай приданое шьют, а стряпать свекровь научит! Я одна, горемычная, сама все делаю, через вас же, мучители мои!

Вечер Лютава провела с женщинами, которые рассказывали ей всякие басни про бабку Лесаву и медведей, а она им рассказывала про вятичей, про Молинку и Змея Летучего, так что скучать никому не приходилось.

…А ночью ей приснился сон, который вовсе не был сном. Она видела некое серое существо без лица, непонятно, мужчину или женщину. И это существо отправлялось в дальнюю дорогу. Оно долго собирало из прутьев что-то похожее на корзину или клетку, потом село в нее, и его понесли в клюве огромные серые птицы. Они летели под серым небом Нави куда-то очень далеко и остановились на границе. Граница была похожа на черту, отделяющую серый мир от другого, янтарно-желтого. Там серое существо вышло из корзины, развело костерок и село возле него в ожидании. Оно ждало для беседы кого-то, кто должен был прийти из желтого солнечного мира. И Лютаве было совершенно ясно, что ждет оно ее. И едва она это сообразила, как серое существо выпрямилось – лица у него по-прежнему не было – и утвердительно кивнуло, а потом показало на рядом стоящую летательную корзину: дескать, в этом и ты можешь сюда приехать.

Настолько ясный призыв оставить без внимания было никак нельзя. Лютава не могла знать, что за дух это был, но думала больше всего на Лесаву, местную ведунью. Не передав никому своих кудов, та не могла по-настоящему уйти и скиталась невнятной тенью возле своего прежнего жилья. Понятно, что она обрадовалась появлению двух волхвов. А Лютава к тому же, как всякая невеста, все эти дни шла по длинному-длинному Калинову мосту, и до нее Лесаве было легче всего достучаться. Кровные родичи и раньше видели ее, но не имели дара с ней говорить.

* * *

Ради такого дела Лютомер решил задержаться, и следующий день они провели в Медвежьем Бору. Ближе к вечеру Лютава попросила провожатого к избе Лесавы. Значительно кивнул, Мыслята отправил с ней сына Помогайлу. Они долго шли через ельник, через болото, где были проложены узкие гати из пары бревнышек, уже довольно трухлявых, и наконец вышли на полянку, где стояла покосившаяся, вросшая в землю тесная изба. Здесь Лютава отпустила Помогайлу восвояси; она могла и сама найти обратную дорогу, но парень твердо обещал прийти за нею завтра утром.

Когда он исчез за деревьями, Лютава приступила к двери и пожалела, что отпустила парня: дверь рассохлась, и пришлось навалиться изо всех сил, прежде чем та наконец подалась. Скрип старой двери был похож на вопль злобного беспокойного духа, и в сумраке чужого леса, где ничто, кроме этой избушки, не говорило о присутствии человека, леденил кровь.

Не торопясь заходить, Лютава постояла за порогом, прислушиваясь и принюхиваясь. У волхвов слух и обоняние развиты почти так же хорошо, как у слепых от рождения – им приходится бывать в мире, где они порой слепы. Ее нюх уловил сразу множество запахов: отсыревшего дерева, давно остывшей печи. От человеческих запахов остались едва уловимые следы. Это была скорее память о людях, сохраненная старым домом, вырастившим три поколения ведунов. Избушка помнила целую семью: старого знахаря… его молчаливую жену… Значит, басни это – будто Лесава родилась от медведицы, вот она тут, ее мать, обычная женщина, но совсем чужая здесь, безродная, потому и звалась Медведицей. Вот их дочь, тоже ведунья и могучая женщина, способная в одиночку взять на рогатину медведя. У нее был и сын; а вот никаких следов его отца тут не осталось – уж не родился ли он, в самом деле, от медведя? Ведунья Лесава пережила своего единственного ребенка. Она была последним человеком, жившим и умершим в этой избушке, которая с ее смертью осиротела.

И там по-прежнему пахло этой смертью.

Лютава вновь отошла от порога и принялась собирать прутья. Набрав целую кучу, она вернулась и наконец вошла в избу.

То ли сама Лесава была опрятной женщиной, то ли, что вероятнее, после смерти хозяйки здесь тщательно прибрали, но нигде не виднелось того хлама, что бывает навален в сенях каждой избы. Всякий ведь держит в уме, что может настать такой уже черный день, что даже обрезок кожи длиной в полпальца, донце разбитого горшка или худое лукошко на что-нибудь да сгодятся! В сенях стояло только два пустых бочонка, побольше и поменьше. Даже веника не имелось – вениками заметали путь покойнице, когда выносили, а потом, как водится, сожгли.

Лютава прокралась через узкие сени. В избе тоже было пустовато, прибрано, в углу съежилась печка с потрескавшейся и осыпавшейся глиняной обмазкой – давно пора переложить. Две лавки вдоль стен, чисто выскобленный стол, большая укладка и пара поменьше – все простое, деревянное, ничем не покрытое и не украшенное. Полатей не имелось – жившая здесь семья никогда не насчитывала больше трех человек. В другом углу виднелся вырезанный из дерева чур – простое бревно, на котором чей-то нож грубо изобразил лицо. И медвежьи уши…

Лютава почтительно поклонилась единственному ныне хозяину и бессмертному хранителю жилья. Дух избушки жил там еще и сейчас, поэтому нужно заручиться его поддержкой, чтобы надеяться найти здесь приют. Тот обрадовался – его обидело то, что уже давно возле него не было людей. Духи ведь как дети – их нельзя бросать без присмотра. Они от этого дичают.

В сенях нашлось несколько старых полешков, и Лютава растопила печку. Та совсем заснула за время бездействия, но Лютаве удалось одержать победу, и огонь, хоть и без большой охоты, разгорелся. Отволочив оконце, она выпустила дым, потом села на лавку и принялась плести из прутьев корзину, похожую на клетку. Совсем небольшую – ей не нужно быть такого размера, чтобы внутри поместился человек. Закончив, Лютава поставила свое изделие к печке, потом набросила на голову волчью шкуру, положила руки на летучую корзину и постучалась в «навье оконце».

Собственно говоря, она уже вошла туда, шагнув через порог этой избы. Навь отозвалась мгновенно: воздух сгустился, сжался, ему будто бы стало тесно в избушке. И без того неяркий свет помутнел. Навалился страх, по пальцам Лютавы словно бы потекла жидкость, как будто вены открылись, но кровь не кончается, потому что это неисчерпаемая кровь самой Вселенной. Срываясь с кончиков пальцев, капли падали на земляной пол и вспыхивали огнем.

Из сумрака, из пляски незнакомых теней выступила одна – сперва она была тем существом без лица, что приходило во сне, но потом посветлела, и стало можно различить фигуру рослой, могучей женщины. Ее голова была обмотана темным платком, низко надвинутым на глаза, лицо опущено. Пробирала жуть от мысли, что она может поднять глаза.

– Кто ты и из какого мира? – задала вопрос Лютава.

Она знала ответ, но так полагалось.

– Я – Лесава, Молчунова дочь, – глухо отозвалась пришедшая. – Я покинула Явь, но не могу уйти в Навь, пока не передала никому моих кудов.

– Зачем ты искала встречи со мной?

– Мне уже скоро придет срок возвращаться в Явь, но я не могу уйти за Огненную реку. Ты должна помочь мне.

– Почему я должна помочь тебе? – Лютаве совершенно не хотелось сейчас связываться с чужими духами.

– Никому здесь более то дело не по плечу, не по силе. Я хочу, чтобы ты приняла моих духов, не дала им одичать, а потом передала снова мне.

– Тебе? Когда?

– Скоро Мыслята, Дивокраев сын, возьмет жену. Сперва у него родится двое сыновей, а потом на Корочун – единственная дочь. Передай ему, чтобы он дал ей имя Лесава. Когда она созреет, то придет к тебе, ты посвятишь ее в волхвы и передашь мое наследство – моих кудов и мою силу.

Лютава молчала. Принять чужих духов – все равно что взять на свое попечение чужих детей или скотину: хлопот много, а скажут ли потом спасибо? Уходя к новому хозяину, куды на старого и не оглянутся.

– Я велю им повиноваться тебе и верно служить в эти годы, – добавила старуха, чувствуя ее колебания. – Слуги у меня сильные, они тебе пригодятся. Кого-то из них я выращивала сорок долгих лет, кого-то получила от отца. Тебе к судьбе твоей долго еще ощупью брести.

Лютава встрепенулась.

– Я сейчас за судьбой моей путь держу…

– Не там ты ищешь ее, где она ждет. Дешнянский князь берет тебя в жены, чтобы сына родить. Но заклятье не на его жене, а на нем самом, и сколько бы жен он ни брал, детей у него не будет. Выйдешь за него – и себя саму погубишь, и того, кто стоит за тобой.

– Но ведь Бранемеру вещий сон привиделся! – воскликнула Лютава, будто пытась помешать гибели всего задуманного.

Не может эта бабка знать больше, чем девы-удельницы!

– В его сны не только девы-удельницы могут войти, – усмехнулась старуха. – Сны верны в одном: чужая ворожба его силу камнем придавила, но сам он может только сидеть на этом камне и думу горькую думать. Отвалить камень другой сумеет. Может быть, ты. Мои куды тебе помогут. И еще я скажу кое-что – для чего тебе пригодятся мои куды. Ты знаешь, что твоим отцом завладел подсадной дух?

– Что?

И сколь ни неожиданным было это известие, она сразу почувствовала: это правда. Лютомер рассказывал ей, как странно Вершина вел себя в день их отъезда из Ратиславля и как приказал не возвращаться, пока он сам его не позовет назад. Теперь стало ясно, почему отец так поступил. Ему подсказывал тоненький голосок из глубины души, который он принимал за собственную волю. Хотя и удивлялся, почему ему внезапно так опротивели старшие дети.

Вспомнилась Галица в ее убежище, где-то в глубинах Нави, зверозмей, гибель мелких выкормошей… А что, если заморока тогда потеряла не все, что вырастила?

Лютава застыла от ужаса, мигом представив, к чему это может привести.

– Я… мы вернемся домой! – закричала она, едва удержавшись, чтобы не вскочить на ноги и не вылетелеть разом из Нави. – Мы…

– Вы не сможете вернуться! – перебила ее старуха. – Ваш отец больше не владеет собой, ему приказывают другие, только он сам о том не ведает. Теперь он хочет зла вам, детям Велезоры, потому что этого хотят наславшие подсадку. Поначалу дух был так слаб, что его не было заметно, и сам Вершина удивлялся своей злобе к вам. Но с каждым днем подсадка будет все больше силы из него тянуть, а сама расти да крепнуть, а князь будет слабеть. Но не выйдет толку, если вы с братом сейчас вернетесь. Князь лишь разгневается, что вы волю его нарушили, и прогонит вас прочь. Вы сами поможете своим врагам.

– Но нужно изгнать эту подсадку! Ты знаешь, как это сделать?

– Знаю кое-что. И знаю, кто знает больше.

– Кто?

– Я скажу тебе, если ты пообещаешь приютить моих духов.

– Обещаю!

– Больше знает твоя мать.

У Лютавы упало сердце. Мир вокруг заколебался – земли под ногами она и раньше не ощущала, всеми чувствами вглядываясь в Навь, но теперь и та задрожала, словно разделял ее потрясение.

– Моя мать? – едва сумела выговорить она. – Ты знаешь, где она?

– И ты знаешь. Она у Велеса. Но я встречалась с ней, еще пока она жила в Ратиславле.

Лютава почувствовала разочарование и облегчение одновременно.

– Десять лет назад, – продолжала старуха. – Я видела там и тебя, но ты была еще мала и меня не помнишь. Велес любил ее, как давно не любил ни одну из смертных женщин, воплощений Светлоликой Лады, и не было для нее тайн на земле и под землей. Был у нас старик один, Горыня, и завладел им дух-подсадка. Да так плотно вокруг сердца обвился, что я не могла его выгнать, а если бы вырвала силой, то он умер бы. И пошла я у старшей волхвы рода угренского, у Велезоры, помощи искать.

– И что же она сделала?

– Дала она мне кольцо, что сплела из корня плакун-травы, и велела Горыне на палец надеть. Так я и сделала, и подсадной дух со страшным криком вышел. Твоя мать владела Темнозором, кольцом Велеса, которое имеет власть над всеми порождениями бездны. В то кольцо, что мне дала, вложила она часть силы Темнозора, чтобы хватило на одно дело. И как избавился Горыня от подсадки, так и кольцо мое в прах рассыпалось. Но у Велезоры – кольцо Велеса, оно вечно, как он сам, и сила в нем неисчерпаемая, как темные реки Кощного.

– Но что мне толку от этого?! – простонала Лютава. – Я ведь не знаю, где моя мать и где теперь ее кольцо… Темнозор, ты сказала?

– Оно у Велезоры по-прежнему. Твоя мать была Ладой. Ты едешь в дом Лады. Дальше – твое дело… А теперь смотри – вот мои детки!

Старуха повела рукой. Из тьмы выступил исполинский конь – черный как ночь, с горящими огнем глазами, с пламенем в пасти. Вид его был настолько ужасен, что Лютава ахнула.

– Это Ветровей, конь ветров, – продолжала старуха, темной морщинистой рукой трепля коня по черной гриве, из которой дождем сыпались горячие искры. – Приручи его, и он отнесет тебя, куда ты захочешь, даже туда, куда ты сама вовек не сыщешь дороги. А это Волохат.

Она проводила коня куда-то во тьму, и на его месте возник другой дух.

Лютава застонала: этот был еще хуже. Огромный медведь – без головы – стоял на задних лапах, а посередине мохнатой груди сияла пламенем разинутая пасть.

– Во времена стародавние, пока еще люди и избы срубить не умели, а жили в пещерах да берлогах, будто звери, населял землю род медведей-великанов, – с гордостью, словно речь шла о ее родных детях, продолжала старуха. – И звались они – волохаты. Коли вставал тот медведь-волохат на задние лапы, то делался вдвое выше любого человека. Да люди упорны были: повыгнали волохатов из берлог, и повывелись они совсем. А сила из рода мертвого в дух Волохат собралась. Мало найдется в Нави духов, равных ему по силе. Приручи его – и он разорвет любого твоего врага в Нави.

Лютава закрыла глаза, борясь с желанием заслонить лицо руками. От мощного тела Волохата исходила такая дикая, гнетущая сила, что, казалось, могла раздавить любого одним своим присутствием.

– А вот это Травяница…

На месте медведя оказалось еще одно чудо. Впрочем, третий дух почти ничем не отличался от обычной зеленой лягушки, только очень крупной. Узор на ее коже постоянно менялся: там шевелились растущие травы, распускались и пропадали листья, расцветали цветы и тут же роняли лепестки.

– Нет такой хвори, от какой Травяница не знала бы зелья, – сказала бабка. – Возьми ее, и она даст тебе силу исцелять любой недуг. Береги их. Скоро я приду за ними. Прощай.

Лягушка прыгнула в темноту и растаяла, а вслед за ней и сама старуха попятилась. Головы она так и не подняла.

Лютава наконец закрыла лицо руками и зажмурилась. Все ее силы были в напряжении, и она уже изнемогала. Она узнала достаточно много, чтобы утратить покой, но слишком мало, чтобы обрести уверенность.

Старуха поведала ей целых три важные вещи.

Первая – о ней самой. Князь Бранемер увидел веший сон о том, что Лютава даст ему долгожданного сына. Но означало ли это, что она этого сына родит? Теперь Лютава усомнилась в этом, а здесь ей никак нельзя было ошибиться. Ведь если Бранемер – не тот, кто назначен ей в мужья ее духом-покровителем, то, выйдя за дешнянского князя, она совершит страшную ошибку, погубит и себя, и Радомира, который напрасно ждал двести лет!

– Радомир! – мысленно позвала она во весь голос, и крик ее раскатился по всей Нави, отражаясь от низкого серого неба.

Никогда еще вся душа ее не была так полна нетерпеливым ожиданием, никогда не была так велика жажда наконец увидеть его и получить ответ.

И вдруг он встал перед ней – в человеческом облике, в том, узнать который она мечтала почти с детства. Это оказался мужчина среднего роста, с загорелым, сильно обветренным лицом, со шрамом на левой щеке. Он был одет в яркие одежды греческих шелков, которые так не шли к его грубому лицу, но показывали удачливость в походах. Карие глаза смотрели пристально, и в то же время взгляд их казался закрытым: сам Радомир видел ее, но не позволял заглянуть себе в душу. Этот закрытый взгляд наводил страх, и в то же время его присутствие наполнило Лютаву глубоким волнением, так схожим с любовным желанием. Он был бы довольно красив, если бы не выражение хищного зверя, смотрящего на нее, будто на добычу. Уже давно он избрал ее и теперь видел, что добыча может ускользнуть!

– Ты пришел… – прошептала она, чувствуя себя совсем обессиленной. – Почему ты молчал? Почему ты все время молчишь? Скажи мне: я должна выйти за Бранемера? Это он – тот, от кого… Кто станет отцом моего… твоим новым отцом? Да говори же, наконец!

– Я не могу сказать тебе все, – промолвил он с неохотой.

Верхний передний зуб у него был наполовину обломан, и между зубами оставался черный промежуток. Говорил он странно, звучание слов было очень непривычно, и Лютава с трудом его понимала, улавливая скорее мысль, чем смысл слов. «Я не могу да вам кажем све…»

– Но ты встала на дорогу, которая приведет тебя куда надо. Оставаясь на месте, ты никогда бы его не дождалась. Иди.

И он исчез. Лютава опустила руки, сбросила с головы волчью шкуру. Уставшие глаза болели и слезились, ее била дрожь, внутри было пусто, во всем теле ощущалась такая слабость, что хотелось прилечь прямо на пол – стечь, как вода. Ходить в Навь трудно и страшно даже тому, кто знает, как туда попасть и как там себя вести. Изнемогая, она закрыла темные ходы и снова ощутила себя сидящей на лавке в тесной избушке. На той самой лавке, где умерла старуха Лесава. Но напряжение, висевшее в избе, лопнуло и теперь с заметной быстротой рассеивалось. Передав кудов, Лесава освободилась от бремени и ушла: через несколько лет она снова появится на свет в своем роду.

С самой Лютавой все было далеко не так просто. Ей хотелось плакать: было чувство, что мост, который она много лет строила и уже почти довела до противоположного берега, внезапно снесло волной и приходится все начинать сначала. Напрасно она обрадовалась, что судьба ее сказалась и скорее будет исполнена. Старуха дала понять, что Бранемер – вовсе не ее жених. А Радомир не сказал и вовсе ничего – не разбил ее опасения и не подтвердил. Ее тянуло в две разные стороны с такой силой, что казалось, сейчас душа и тело разорвутся напополам: назад в Ратиславль, где ждет отец с подсадным игрецом в душе, и вперед, на Десну, на Ладину гору, где, возможно, она найдет какие-то следы своей матери. Ведь об этом Лесава тоже что-то сказала. И мать – единственное на свете существо, которое сможет ей помочь.

Старуха сказала еще что-то важное… Что?.. Лютава сжала голову руками, будто пытаясь выжать из нее нужную мысль. Третью важную вещь, которую она узнала…

Кольцо Велеса! Оно способно изгонять даже сильных подсадных духов, потому что в нем – власть над порождениями бездны. Действительно ли у Велезоры было такое? Темнозор… Лютава снова зажмурилась, пытаясь сделать невозможное – вернуться мысленно в тот далекий день, когда слышала от матери об этом кольце. Возможно, в то самое время, когда в Ратиславль приходила Лесава. В мыслях носилось смутное, размытое воспоминание о перстне, обладающем особой силой преображения, но тогда Лютава была слишком мала, чтобы даже понять, не сказка ли это.

Мать рассказывала ей про перстень Велеса, который обладает свойством как оживлять, как и умерщвлять; если надеть его живому, то он умрет, а если мертвому – то оживет… Этот перстень хранится у Темного Пастуха, и он надевает его на палец Ладе, когда она спускается в подземелье, и она засыпает на пять месяцев; когда же приходит весна, перстень снимается и богиня просыпается, а с ней оживает и земля, сбросив оковы холода. Что-то такое… Но верно ли она помнит, не путает ли с чем-то другим? Тот ли это перстень, который нужен? Как его свойства помогут изгнать подсадного игреца? Или это была вовсе сказка?

Не напрасно Лютава надеялась узнать что-то новое о матери. Последовав за Яроведом, она и правда кое-что узнала, хоть и не от него самого. Навь была еще рядом, Лютава ощущала на себе ее дыхание и ловила обрывки знаний, так необходимые ей сейчас, пока связь не полностью прервалась. И было ясно, что ей непременно нужно именно туда, куда ее и везут, – в Ладино святилище на верхней Десне.

Глава 15

Через пару дней тронулись дальше, вниз по Неручи. Из нее вскоре вышли в Болву, крупный приток верхней Десны, которая и дала название Оболви, составлявшей значительную часть владений Бранемера. Отсюда до самой Десны и Ладиной горы лежала прямая дорога.

Лютава и раньше много слышала о Ладиной горе, но за время пути Яровед рассказал ей обо всем подробно. Ладина гора над Десной была одним из самых древних священных мест. Разные племена, в разное время населявшие эту землю, поклонялись там богине-матери, называя ее разными именами, что не сильно меняло суть. Сейчас стоявшее на горе святилище посвящалось богине Ладе, и на ее праздник в Медвежий велик-день сюда собирались с дарами и жертвами сотни людей со всей округи – кривичи, вятичи и голядь.

Напротив святилища, за ручьем, на мысу стоял городок под названием Витимеров – по имени заложившего его князя. Сидел здесь род Витимера Старого, которого предание называло младшим внуком смолянского князя Красогостя. Рассказывали, будто когда Витимер впервые лег спать на месте будущего городца, ему явилась во сне сама Лада и пообещала свое покровительство, если дева или молодая жена из его рода каждую зиму будет отправляться в Велесово подземелье и служить ей во время долгого заточения. Так ведется издавна, и каждое племя из тех, что уже не первую тысячу лет живет под сенью Ладиной горы, каждую зиму отдает Велесу самую красивую из своих дев.

Князь Витимер согласился. На священной горе было приготовлено подземное помещение, и его сестра Всеотрада первой провела там зиму. Благодаря помощи Лады Витимер раздобыл себе в жены самую прекрасную из дев славянских, по имени Светлолика, и она сменила Всеотраду в подземелье. Каждый год князь расставался с женой на несколько зимних месяцев, зато во всем ему сопутствовало счастье, род его умножился и расселился по всем окрестным рекам. С тех пор прошло лет двести, но каждую зиму под первым снегом самую красивую девушку или женщину княжьего рода провожали под землю до весны, до Ладиного дня. Причем если это была княжья жена, то нередко она уходила уже тяжелой, понеся со времени весенней встречи с мужем, и тогда как раз на Корочун в подземелье рождался ребенок, как само солнце заново родится в эти дни во тьме зимних туч. Такие годы считались наиболее счастливыми, а такие дети – наиболее удачливыми, «божьими чадами». И многие дешнянские князья родились в Ладином подземелье, как на том свете, и были вынесены на вольный свет уже трехмесячными.

В подземелье без малого тридцать лет назад родился и Бранемер. В последние двенадцать лет он провожал туда свою жену, княгиню Миловзору. Но ни разу еще боги не благословили ее выйти наружу с младенцем на руках. Цвет ее юности давно миновал, и дешняне считали, что ей нужна замена. Ожидалось, что заменой этой станет жена Витима, младшего Бранемерова брата, которая должна была приехать следующей осенью. Но так богам поглянулось, что Лютава угренская явилась первой.

Лютава жила как во сне, днем и ночью думая обо всем, что узнала от Лесавы, а пуще о том, чего так и не узнала. Она без конца вспоминала встречу с медвежеборской ведуньей. Тогда в избушке она обнаружила засунутый в самый дальний угол полки узелок: после разговора со старухой она просто знала, что он там лежит, хотя Лесава ничего о нем не сказала. Перевитая прядь конского волоса. Медвежий клык устрашающе огромного размера – очень старый, окаменевший. Вырезанное из дерева грубое изображение лягушки.

Это были кудесы – вместилища кудов, подвластных волхву, с помощью которых он их вызывает. Находку Лютава убрала в берестяной коробок на поясе и теперь могла вызвать бабкиных кудов в любое время. Но пока Лютава не требовала от них работы – они еще не привыкли к новой хозяйке и могли начудить. Время от времени она лишь разбрасывала на землю немного хлеба, брызгала молока и приглашала их поесть – прикармливала.

На каждой стоянке Лютава бродила по берегу и по лесу, изо всех сил пытаясь вытащить из памяти то, что лет десять назад слышала девочкой. Однажды, собирая уже созревшую бруснику, она сплела колечко из тонких корней брусничника, похожих на толстые нити, и надела на палец. Девочки плетут себе такое, играя «в свадьбу», и Лютава часто посматривала на него, надеясь, что оно поможет вспомнить нужное.

Она попросила помощи у брата, но и Лютомер задумался.

– Я слышал, что Темнозор – это черное солнце полуночи, – сказал он наконец. – Подземное солнце Велеса.

– О боги… – прошептала Лютава.

Все знают, что любое кольцо – обережный круг, а золотое кольцо – маленькое воплощение солнца. Солнце иногда называют трисветлым, потому что у него три светлых облика: утреннее, полдневное и вечернее. Но ведь солнце существует и ночью – когда проплывает по морю мрака в лодье, влекомой тремя черными лебедями. Есть и четвертое солнце – полуночное, когда оно – черное кольцо на руке самого Велеса.

Да, кажется, что-то такое ей и рассказывала в детстве мать. Но как можно даже надеяться на то, чтобы прикоснуться к этому кольцу и получить часть его силы?

Истощив все закрома собственной памяти, однажды вечером, когда остановились на ночлег в очередном городце, они спросили о кольце Велеса у Яроведа.

– Знаю кое-что, – кивнул тот. – Я же при Ладином святилище родился, у нас там много чего помнят и от дедов внукам передают. Вот придет Марена, будем Ладу в подземелье провожать, я всему роду и племени песнь спою о золотом кольце и удалом молодце.

– До прихода Марены, батюшка, уж больно долго ждать, я умру, не вынесу! – взмолилась Лютава. – Расскажи сейчас!

– Да гусли в дорогу не взял! – смеялся Яровед.

– Так, на словах расскажи.

– Ну, хорошо. Поется в песне о том, как ехал удалой молодец Перун на пламенном своем коне и увидел на краю неба девицу красную, что облачных овец золотым гребнем чесала, на золотое веретенце нить мотала, белые одежды себе ткала да солнечными лучами вышивала. И была это сама Лада, всему миру отрада. Полюбил ее Перун, пожелал в жены взять, и подарил ей золотое колечко – Огнесвет, ясное солнце трисветлое. И жили они, не тужили, и земля расцветала, всякий плод и овощ в изоблии приносила. Но увидела однажды Ладу прекрасную сам Велес, Темный Пастух. Обернулся он буйным вихрем, ворвался в зеленый сад и унес Ладу к себе в подземелье. Там надел он ей кольцо Темнозор – ночное солнце черное. И тут же заснула Лада, а вместе с ней и небесное солнце очи сомкнуло, потемнело все, похолодало, снег повалил – пришла зима, и завладела белым светом Марена-Зимодара. А Лада спала, и Перун спал в снеговой туче, не мог чары Марены сбросить. Проспал он пять долгих месяцев, пока силы не набрался, и тогда чары разбил, восстал ото сна, взял огненный свой щит, копье-молнию палючую и пошел на Велеса ратью. Разбил он копьем огненным ворота подземелья, нашел спящую Ладу. Тогда надел он ей вновь кольцо Огнесвет – солнце трисветлое, и проснулась она, и вместе они в белый свет вышли. Так и ведется с тех пор: Перун с Ладой обручается кольцом Огнесвет, и тогда просыпается она, в белом свете все растет и цветет, а Велес с ней обручается кольцом Темнозор, и тогда засыпает Лада, и все с ней вместе засыпает под белым одеялом снежным… Ты его увидишь скоро, – буднично закончил Яровед.

– Что? – Лютава, заслушавшись, вздорогнула и не сообразила, о чем речь. – Что я увижу?

– Кольцо Огнесвет. Не Перуново, конечно, но есть у нас в роду кольцо, которым князь дешнянский свою Ладу по весне пробуждает. И говорят, что сама Лада-Всеотрада его князю Витимеру Старому дала, чтобы их уговор скрепить. А теперь тебе и идти в подземелье. Как повалит первый снег, мы тебя туда проводим. Поживешь там до Ладиного дня, а потом придет Бранята, оковы Велеса разрушит, кольцо Огнесвет тебе на палец наденет и выведет на вольный свет.

Лютава и раньше понимала, что, войдя в род Бранемера, получит обязанность сидеть под землей от первого снега до Ладиного дня. Не слишком весело, но право считаться богиней на земле не дается даром. Зато нет лучше способа слиться духом с божеством, чем разделить его судьбу, и Лютава, правнучка бесчисленных волховей и княгинь, считала это скорее честью, чем несчастьем. И сейчас она ни о чем так не мечтала, как поскорее увидеть перед собой дверь в подземелье. Ей нужно было о многом спросить Навь, а где же на земле есть более прямой путь туда? Для нее это были золотые ворота, ведущие прямо к жилищам богов.

– А кольцо Темнозор? – с нетерпением спросила она. – Кольцо Велеса у вас тоже есть?

– Нет. – Яровед покачал головой, притом с таким удивленным видом, будто задумался об этом впервые в жизни. – Только Огнесвет подарила Лада князю Витиму, о Темнозоре речи не было. У Велеса оно. И слава богам. Незачем в мир земной выводить то, что имеет власть над порождениями бездны.

Лютава помолчала. Вспыхнувшая надежда угасла, но она, не надеясь на такое легкое решение, не слишком и огорчилась. Однако где одно кольцо, там недалеко должно быть и второе.

– Но только вот что я тебе скажу, Яроведе, – добавила она, подумав. – Коли я войду в род Витима Старого, как Лада, то и пойду путем Лады.

– Каким же? – с любопытством спросил волхв.

– Вези меня прямо на Ладину гору. Поживу там, пока снег не повалит. Как укроется мать-земля белым повоем, сойду я в подземелье, Велеса дожидаться. И свадьбу справим после Ладиного дня, после того как мой жених со мной Ладиным кольцом обручится.

– Как же нам быть? – Яровед покачал головой и задумался. – Дева или жена идет в подземелье из Витимерова рода. Мы думали свадьбу сыграть по приезде и уже как жену молодую тебя к Велесу отослать.

– Скажи-ка, батюшка, – Лютава пристально посмотрела на него, – ты сам-то веришь, что дело только в женах?

– Нет, – помолчав, признал волхв. – Не в женах дело. Потому и сам Бранята видит те сны про бел-горюч камень, а не жена его.

– А ты не пробовал к тому камню подобраться?

– Еще как пробовал!

– И не пробился, надо думать?

– Не сумел. – Яровед сокрушенно вздохнул. – Охраняет его сила поболее моей. Однажды так напоролся… еле в себя пришел.

– И чем здесь свадьба поможет?

– Но ведь приходила же удельница! Обещала же…

– Вы с князем Бранятой зрелые мужи, а тут будто дети малые – тонете и за сухой лист хватаетесь. – Лютава улыбнулась, чтобы смягчить упрек. – Не со свадьбы надо начинать, а с камушка белого! Раз уж удельница за мной послала – я пойду ваш бел-горюч камень искать. Как найду – там видно будет.

Яровед еще раз тяжко вздохнул и помолчал, потом обронил:

– Это ты в матушку такая умная?

Теперь вздохнула Лютава.

– Надеюсь, что да…

* * *

…А ночью ей приснился сон. Она видела тьму Нави, и в этой тьме сияло черным огнем ночное солнце – кольцо на руке Велеса. Она видела, как Велес, неоглядно-огромный и неразличимый во тьме, будто сама тьма, снял его с пальца и пустил по краю неба – кольцо покатилось по самой грани мрака и света, бытия и небытия, делаясь все светлее; по нему побежали алые отблески, будто в глубине его разгоралось пламя, вот оно стало алым, посветлело еще, озаряя все вокруг себя, и вот наконец коснулось пальцев протянутой руки Перуна – и вспыхнуло ярким золотом, озаряя небесную голубизну. И тронулось в обычный свой путь от восхода до заката – туда, где соскользнет с руки Перуна и покатится вниз, во тьму, темнея с каждым оборотом, наливаясь сперва закатным багрянцем, потом ночной темнотой, чтобы вновь упасть на ладонь своего ночного господина – Велеса…

Лютава проснулась с чувством, что это кольцо уже где-то рядом. Ее правая рука была сжата в кулак. С замирающим сердцем Лютава разжала пальцы – на ладони ничего не было…

Лютомеру тоже было о чем подумать. Услышав о подсадке у Вершины, он только покачал головой: чего-то такого он и ожидал в глубине души. И как судьба Лютавы вдруг утратила определенность, так судьба самого Лютомера потребовала решительных действий. Понятно, почему Галица через подсадку велела отцу услать обоих старших детей подальше: чтобы не мешали вернуться Хвалису. Возможно, пока они едут на Десну, отец уже послал за ним, чтобы привезти назад на Угру. Лютомер жаждал поскорее вернуться домой, даже вопреки отцовскому приказу: Вершина нуждался в нем гораздо больше, чем сам сейчас это понимал. Но Лютомер не мог бросить сестру посреди дороги. Которая к тому же, как выяснилась, вела неведомо куда.

– Не уезжай! – попросила Лютава, сжав его руку. – Что ты сейчас там сделаешь? Прежде чем подсадку гнать, надо средство найти.

– Кольцо Темнозор? – с досадой спросил Лютомер.

– А почему нет?

Лютомер встретил ее взгляд. В нем читался вызов: ведь Лютава была дочерью своей матери. Если Велезора когда-то могла наделить силой Велеса колечко из корня плакун-травы, то почему этого не может ее дочь?

* * *

Недалек был конец путешествия. На место они прибыли под вечер; шел дождь, а к тому же Лютаву опять покрыли белой паволокой, поэтому ей ничего не удалось рассмотреть. Витимеров городок, поставленный предком Бранемера неподалеку от Ладиной горы, стоял на высоком, крутом берегу Десны и занимал треугольный мыс между рекой и ручьем. Род Витимера жил здесь чуть ли не двести лет, а Ладина гора, что высилась напротив, за ручьем, была неизмеримо старше. Яровед рассказывал, что под горой нередко находят кремневые «перуновы стрелки» – окаменевшие молнии, которые мечет Перун, от начала времен воюющий за свою солнечную невесту именно здесь, над местом ее зимнего заточения. Находили и искусно вытесанные топоры из камня, и обломки глиняной посуды непривычного вида, и сосуды в виде медведя – священного стража Лады, и отлитых из бронзы причудливых коньков с кудрявой гривой – их считали наилучшими оберегами. При святилище всегда держали живого медведя, которого особый человек выращивал с детства. Сейчас этим человеком был Добровед, тоже волхв и младший брат Яроведа.

Но на Ладину гору Лютаве пока не удалось даже взглянуть. Лодьи причалили, Лютомер на руках вынес ее на берег и под гул толпы – это Лютава слышала, хотя ничего не видела – понес куда-то вверх по склону. Витимеричи сбежались со всей округи: уже давно было известно, что Яровед должен привезти князю чудесную невесту, которая наконец снимет с него проклятие бездетности и даст процветание земле. Про нее рассказывали всякие чудеса, будто это сама Солнцева Дева со звездой во лбу, с золотыми руками и серебряными ногами. Но увидеть народу удалось лишь кончики ее кожаных черевьев; поневоле все взгляды сосредоточились на Лютомере. Рослый, мощный, с длинными волосами, он не только надел обычную свою накидку из волчьей шкуры, но и лицо закрыл волчьей личиной; это чудовище, оборотень, несущий на руках богиню Ладу, плотно укутанную в облачную пелену, внушало трепет и ужас, так что иные боялись даже смотреть, не то что подойти ближе или заговорить.

Яровед заранее сговорился с угрянами, что до зимнего заключения Лютава поживет у него, но выяснилось, что Бранемер за время его поездки не терял времени даром и для будущей княгини уже готов собственный дом. Новая просторная изба была поставлена поблизости от княжьей и еще пахла свежим деревом. Туда Лютомер и доставил сестру, и таким образом в чужом городце она сразу оказалась как бы у себя дома.

– Ишь, простор какой! – Восхищенный Яровед широко развел руки, стоя посреди избы. – Видать, надеется Бранята тут семерых по лавкам рассадить! – И подмигнул Лютаве.

Со стороны Бранемера это был такой знак уважения и заботы, что Лютава сразу ощутила к возможному будущему мужу немалое расположение: он не заставил ее, княжну и волхву, становиться гостьей его нынешней жены или кого-то из родичей. Бойники живо принялись таскать из ладей мешки, короба и укладки с ее приданым, а в избе хлопотали жена и невестка Яроведа, каждая с выводком дочерей. Женщины и девы разложили тюфяки, расставили посуду, развесили по стенам рушники, как делают на свадьбе, и новая изба сразу приобрела не только обжитый, но и очень нарядный вид. В самую главную укладку возле лежанки Лютава поместила горшочек с угольками из печи родного дома: так делает невеста, если поселяется в замужестве в собственном доме, чтобы перенести с собой родительских чуров. Ее чуров сажала в горшок сама баба Темяна, так что они несомненно были тут.

Должным образом их разместив, Лютава вздохнула с облегчением и повеселевшим взглядом обвела свое новое жилье.

– Тебе мои девчонки прислуживать будут. – Жена Яроведа, такая же рослая, как он сам, худощавая женщина кивнула на трех девочек-подростков, от четырнадцати до одиннадцати лет, выстроившихся перед гостьей. – Это Колоярка, это Льнянка, это Сугревушка. Две старшие уже замужем, а эти при нас покуда.

Ратислав с женой и челядью поселились с невестой, а Лютомер с бойниками отправился именно туда, куда так хотела попасть Лютава: на Ладину гору. Там, на склоне, вплотную к валу, с давних времен стояли длинные и широкие обчины, углубленные в землю на несколько локтей. Осень наступала, по ночам уже было холодно, и хотя бойникам не привыкать было ночевать под открытым небом даже зимой, пока оставалось неясным, насколько затянется их гостевание здесь.

Заканчивался месяц вересень, деревья уже стояли в золоте осенней листвы, и гуси собирались в длинные клинья, чтобы лететь в Ирий на зиму. Лютаве предстояло дождаться первого снега, и тот день, когда он появится, станет ее последним днем на вольном свете – до будущей весны. Она чувствовала, что Марена придет лишь через полмесяца, но заключение для нее по сути уже началось – она не могла никуда выйти, и к ней никого из посторонних не пускали, кроме Яроведа с его семейством. Старший волхв рассказывал, что князь Бранемер постоянно расспрашивает его о невесте, досадуя, что не может хотя бы увидеть ту, которую ему обещала дева-удельница. Появиться перед людьми она должна была в тот свой последний день перед уходом под землю. Для этого случая Лютава достала и приготовила наряды, в которых уезжала из Ратиславля: «печальную» сряду умирающей девы-невесты, белую, с небольшой красной отделкой и черным пояском.

Лютаве тоже было любопытно увидеть Бранемера. Она еще не совсем отказалась от надежд, что он и есть ее загадочный жених – Радомир ведь не отпроверг это напрямую – и ей не придется больше ждать. Глупо было надеяться, что потомок через десять поколений окажется похож на предка – того, кто явился ей в избушке Лесавы, – но Лютава все же надеялась.

В эти дни женщины и девушки занимались льном: сушили, расстелив на лугах, вытеребленные стебли, возили сушить, обмолачивали, били масло. Но Лютава не могла принять участия в самых любимых женских работах, ей оставалось только, сидя дома, ткать пояски да шить рушники к весенней свадьбе, которая сейчас казалась такой далекой.

В первые же дни вышло удивительное дело. Утром Лютава сидела с Красеной и Колобожей, Яроведовой женой, и ее четырнадцатилетней дочерью. Они только было взялись за шитье, как дверь из сеней отворилась и в избу шагнула незнакомая пожилая женщина в платке «кукушкой» – повязанным козырьком надо лбом. Колобожа и ее дочь встали и хотели кланяться, и Лютава, видя, что гостья уважаемая, собиралась сделать то же, как…

…Как вдруг между нею и пришедшей вырос жуткий медведь без головы; посреди мохнатой груди, обращенной к двери, открылась пасть, из пасти вырвалось палючее пламя, сопровождаемое глухим яростным рыком. Женщина в платке «кукушкой», аж присев от неожиданности, так же задом вывалилась в сени – благо она не успела далеко отойти от двери – и исчезла! А медведь пропал.

Лютава взглянула на собеседниц: на лицах Красены и двух других отражалось только удивление, но без капли страха. Выходит, куда по имени Волохат видели только Лютава и гостья.

– Куда ты… матушка? – в удивлении окликнула Колобожа и протянула руку вслед ушедшей.

– Кто это? – спросила Лютава.

– Данеборовна старая. Божемогова вторая княгиня, Бранятина мачеха. Видать, хотела на тебя посмотреть, да… Почему же она ушла-то?

– Может, дело нужное вспомнила, – ехидно вставила Колоярка.

Судя по всему, внезапный уход наладившейся было в гости старой княгини ничуть их не огорчил.

– Чудная баба! – Красена пожала плечами. – Уж пришла, так войди поздоровайся, а то ввалилась да и бежать!

– Ну и ладно! – Колобожа сморщилась и помахала рукой, будто отгоняя душный дым. – Уж больно строга старуха! Миловзору бедную двенадцать лет поедом ест. Князь клюшку старую уж прочь отсылал, она у Глядовичей жила года два, потом упросилась вернуться.

Лютава опустила глаза, пряча улыбку. Бабка Лесава не обманула: ее куды верно служили новой хозяйке. Она даже не успела разглядеть «строгую старуху», а Волохат уже почуял угрозу и решил гостью близко не пускать. И гостья тоже увидела его и поняла, что ей тут нечего делать!

В обчине, стоявшей в углу городка, вблизи стены, по вечерам собирались женщины на посиделки. Колобожа часто ходила туда, порой вместе с Красеной, впрочем, оставляя или двух своих дочерей, или Доброведову жену Лисавку с Лютавой, чтобы будущей Ладе не было скучно. Однажды Красена вернулась с многозначительно поджатыми губами.

– Худые дела! – сказала она Лютаве, покачивая головой. – Данеборовна всем рассказывает, что привез-де Яровед не невесту, а медведицу лютую. Дескать, только вошла она, хотела на будущую сноху взглянуть, как та медведицей оборотилась и на нее бросилась – насилу чуры спасли! При мне бы она такое сказала – я бы ей волосенки-то жидкие повыдергала! Тоже еще – нашу невесту срамить! Такой во всем свете нет, а она срамить!

– Да, меня уж и сам Бранята спрашивал, что за медведицу я ему привез! – засмеялся Яровед.

– Что ты смеешься – народ волнуется.

– Да чего над бабой не смеяться? Или вы думали, она Вершиславне обрадуется, будто дочери родной? Ведь если не будет у Браняты детей – после него князем Витим станет, и его дети всю землю дешнянскую получат. Она, Данеборовна, уж небось своих внуков князьями дешнянскими видит, а тут Браняне удельницы новую жену и детей пообещали. Она тогда все говорила, чтобы не верил Бранята сну. Да ему уж больно хотелось верить… – Яровед вздохнул. – С чего бы ей теперь уняться? Только пуще залютует. Ну да тебе что за печаль? У тебя вон какая дружина – два десятка волков и Ярила сам с ними!

– И не совестно ей врать по злобе? – возмутилась Красена.

– Дружина-то дружина, – с сомнением заметила Колобожа. – А все же вы бы уж с Бранятой уняли ее, – мягко посоветовала она мужу. – Старуха Миловзору сколько лет грызет, может, оттого и детей нет. Хотите, чтобы и вторую княгиню сгрызла? Вы уж если поверили сну, так помогите ему сбыться.

Яровед только кивнул. Лютава плохо спала, чувствуя, что где-то рядом кроется опасность, и каждый день тщательно проделывала защитные обряды, ограждая свой новый дом от проникновения всякого зла.

Но ходившие по округе слухи быстро надоели и самому Бранемеру: дня через три выяснилось, что князь приказал мачехе ехать в Глядовичи, к родне, и оставаться там, пока не позовут назад. Он тоже понимал, что матери сводного брата не за что любить будущую мать его детей, и боялся старухиного недоброго глаза. А Данеборовна пользовалась в округе уважением как ворожея и пророчица, и ее разговоры о «медведице», привезенной под видом невесты для князя, очень смущали и пугали народ.

После отъезда старухи разговоры утихли, хотя, не видя Лютавы, ее воображали по-всякому и рассказывали на посиделках множество небылиц. Яроведовы и Доброведовы женщины ходили такие гордые, будто их допустили прислуживать настоящей богине Ладе: они одни знали, какова она, чего не знал даже князь Бранемер.

Так прошло две недели, началась третья. Яровед бродил как потерянный, рассказывал, что медведь, живущий при святилище, норовит завалиться спать: по всему видно, что снег пойдет уже вот-вот. Лютава тоже это знала. Больше двух недель просидев в затворе, почти не видя людей, она была сосредоточена на себе и готова к предстоящим испытаниям.

* * *

И вот однажды Лютава проснулась, зная, что Марена пришла. Все еще спали, в избе было темно, но она обулась, накинула свиту прямо на сорочку и прокралась к двери. Новые смазанные петли не скрипели, и она бесшумно выбралась во двор. Да, вот оно! С серого неба сыпал мелкий сухой снег, замерзшая земля уже побелела. И на ней Лютава ясно видела следы Марены – длинных пол ее шубы, ее волос, крыльев белых лебедей, на которых она прилетает из Нави.

Лютава подняла руки, ловя белые холодные крупинки. Они садились на ее растрепанную за ночь косу, на лицо, застревали в шерсти свиты. Она глубоко дышала, чувствуя, как с каждый вдохом в нее входит Марена – та, чья хладная сила заполняла земной мир. Она была снежинкой, несомой ветрами с неба к земле, белой березкой, сонно жмурящей черные глаза, рекой, медленно расчесывающей пряди-струи, чтобы заплести их в твердую ледяную косу…

Вдруг ей показалось, что рядом кто-то есть: будто жаром повеяло со стороны, прогоняя видения. Лютава быстро обернулась: в дверях княжьей избы стоял человек – рослый, сильный, но плохо видный в осенних сумерках. Испуганно отпрянув, она спряталась снова в избу, закрыла дверь, будто к ней могли ворваться… А потом подумала: кто это был? Наверное, сам Бранемер. Почему-то ей казалось, что это так.

Первозимье – женский праздник: это знак, что пора начинать мять лен. Но в окрестностях Ладиной горы женщины не работали: испокон веку в этот день провожали под землю богиню Ладу, и все привыкли считать, что если обряд не будет проведен, то сама богиня не попадет к Велесу и все в мире пойдет кувырком. По всем окрестным весям и городкам люди, увидев поутру снег, одевались по-праздничному и торопились к Ладиной горе, чтобы не пропустить самое главное.

Приближался полдень. С утра Красена и Колобожа расчесали Лютаве волосы, одели ее в новую сряду, «печальные» одежды невесты. Она сидела в белой шушке и свите из белого сукна, с распущенными волосами, которые закрывали ее до колен, разубранная ожерельями, заушницами, браслетами. Всякая невеста волнуется в день свадьбы, но Лютава волновалась куда сильнее: ведь ее ждал не простой жених, а Велес, и она, при всей ее выучке, не знала, что будет впереди.

В избу вбежала Колобожа, махнула рукой на дверь:

– Пришел он!

Лютава медленно встала. Какой-то мужчина нагнулся под притолокой, проходя в низкую дверь, потом выпрямился. Лютава хотела улыбнуться, но не сумела: они так впились глазами друг в друга, что забыли даже поздороваться. Женщины и девушки выстроили в два ряда вдоль стен, оставив дорожку, соединяющую их двоих. Не хватало только расстеленного рушника, по которому жених в первый раз подходит к невесте.

Князь Бранемер был видный мужчина: рослый, плечистый, не слишком красивый лицом, с темной бородкой, но зато весь облик его дышал силой. Наверное, на первый взгляд Лютава тоже показалась ему не слишком-то хороша для той Солнцевой Девы, которую он ожидал увидеть; высокая, худощавая, смугловатая, с глубоко посаженными глазами и широким ртом.

Но это впечатление быстро прошло: именно ее несходство с красавицами из сказаний убедило Бранемера, что она настоящая. Это была та самая дочь Вершины и Велезоры, которую ему обещала дева-удельница. И когда он встретил ее взгляд, умный и твердый, в душе окрепла уверенность, что она-то ему и нужна. И только тогда он вспомнил, что надо бы поклониться.

– Здравствуй, Вершиславна! – Он прошел вперед и остановился в нескольких шагах.

– Будь жив, Бранемер Божемогович. – Лютава тоже поклонилась.

Волосы ее струились, будто река, насыщенные той жизненной силой, которой так не хватало в его судьбе.

– Вот мы и свиделись… наконец. Я и раньше хотел тебя повидать, да брат Яровед не велел: нельзя, сказал. А теперь вот повидаемся… да и опять пора расставаться, аж до самой весны.

– Судьба такая! – Лютава улыбнулась.

Бранемер помолчал: ему хотелось поговорить с ней, рассказать, расспросить, но он понимал, что если успеет хоть немного узнать эту девушку, то будет скучать по ней – все долгие пять месяцев.

– А от судьбы не уйдешь. Пойдем, коли так. – И он протянул Лютаве руку.

Она подала ему свою – в рукаве, скрывавшем кисть и достававшем до колен. Через лен рукава он осторожно сжал ее пальцы и повел из избы.

Народ толпился внутри городского вала, запрудив весь княжий двор, так что челядь едва могла держать незанятым проход. Бранемер вывел невесту наружу и направился к воротам; играли рожки, народ гудел, жадно разглядывая новую Ладу, после того как двенадцать лет подряд в это утро Бранемер выводил свою жену Миловзору. Княгиня тоже была здесь, стояла у двери княжьей избы и не сводила глаз с той, что заменит ее возле мужа, как уже заменила в подземелье. Но Лютава на нее сейчас не смотрела. Все это потом… может быть. На ближайшие пять месяцев ей еще не было дела до княгини Миловзоры.

Колобожа первой подала знак, начав причитать, как по умершей; десятки женских голосов подхватили.

Уже день за днем как река течет, Приходить стала осень дождливая, Стала синяя Десна-река да разливатися, Наша Ладушка от нас да удалятися. Ровно как дождички уходят во сыру землю, Как снежочки быстро тают да кругом огней, Вроде солнышко за облачко теряется, Так же Ладушка от нас да укрывается!

Под погребальные причитания следуя сквозь толпу, Лютава толком не могла даже рассмотреть городец, в котором прожила уже какое-то время и в котором, если все сложится, ей предстояло провести оставшуюся жизнь. Куда бы она ни посмотрела, везде натыкалась на десятки любопытных глаз. Но каждый, кто случайно встречался с ней глазами, тут же отворачивался, иные даже прикрывали голову руками. Считалось, что взгляд «умирающей Лады» в это день может принести несчастье – как взгляд «ожившей Лады», выходящей из подземелья, принесет удачу и здоровье. Но даже боязнь не могла одолеть любопытства и желания быть сопричастным к важнейшему священному таинству.

Вот Бранемер и Лютава вышли за ворота вала и двинулись по дороге к ручью, потом между валом и ручьем: и везде, на валу, под стеной, на ближайших деревьях стояли и сидели люди. Бабы ахали: нарядно одетая, увешанная украшениями, облитая густыми длинными прядями волос, Лютава издалека казалась именно той красавицей, которую все ждали. Позади них шли Красена, Колобожа, Лисавка и другие женщины, и уже сотни голосов повторяли за ними причитания:

Как светел месяц поутру закатается, Как часта звезда терялась поднебесная, Улетала моя белая лебедушка На иное, на безвестное живленьице!

Идти пришлось недалеко. Пройдя вдоль ручья, шествие приблизилось к мосту, от которого тропа вела на склон Ладиной горы, к воротам святилища. Теперь Лютава ясно видела ее перед собой. С каждым ее шагом вопль и плач вокруг становились громче, от этих звуков у нее закладывало уши и звенело в голове.

Когда они приблизились к мосту, из-под него показалось нечто темное. Человек, или зверь, или оборотень? Лютава знала, что это должен быть Яровед, но не могла узнать его в огромной личине, которая полностью закрывала лицо и возвышалась над головой, делая его рост нечеловеческим высоким. Спереди на ней была намалевана страшная рожа с большими круглыми глазами и широкой зубастой пастью, сверху торчали длинные рога. В обрядовых одеяниях из медвежьих шкур мехом наружу старший волхв был никак не похож на человека. В руках он держал высокий резной посох. А позади него, на дальней части моста, кишмя кишели «волки» – приезжие, Лютомеровы, и местные, под предводительством княжича Витима – серое воинство кудов и игрецов, подвластных Велесу. Все они выли, стонали, вопили, стучали палками, совершали разные угрожающие телодвижения, так что народ не посмел приблизиться к мосту и почти весь остался под стеной. Дальше Бранемер и Лютава пошли вдвоем, и у нее замирало сердце, холодело в груди от страха оказаться в руках этой серой братии и этого косматого чудовища. Бранемер, почувствовав ее страх, крепче сжал ее руку через длинный рукав. И Лютава сама вцепилась в его пальцы: сейчас ей так не хотелось расставаться с этим человеком, пусть почти незнакомым, но живым и надежным, что, казалось, предложи ей кто сейчас отменить заточение в обмен на немедленную свадьбу – она бы согласилась.

Но отменить ее заточение не мог никто на свете – ведь такова участь богини Лады, которую она согласилась разделить.

Еще шаг, еще… Вот уже и мост. И обычный ручей, из которого берут воду, в котором бабы полощут белье, в этот день стал Забыть-рекой, а мост – Калиновым мостом, разделяющим Явь и Навь. Глядя под ноги, Лютава отмечала, что он все ближе и ближе, а ей становилось от этой близости все труднее и труднее дышать, и все тяжелее давался каждый шаг.

У края моста Бранемер остановился, и у нее сжалось сердце от мысли, что здесь им придется расстаться.

– Ну, прощай, – подавляя вздох, сказал Бранемер, повернувшись к ней и взяв за обе руки. – Ничего не поделаешь.

Стиснув челюсти, чтобы зубы не стучали, Лютава постаралась твердо встретить его взгляд. Тем не менее он хорошо понимал, что творится у нее в душе: ведь уже двенадцать лет он в этот самый день провожал в подземелье свою жену. Эти общие чувства роднили в его глазах двух жен, прежнюю и будущую, и он уже перенес на Лютаву часть своей любви к ее предшественнице. Не зная, что еще добавить, как ее подбодрить, Бранемер наклонился и поцеловал ее; Лютава почти не ощутила поцелуя, но была ему благодарна за сочувствие.

Но вот он выпустил ее руки и отступил. Лютава повернулась лицом к мосту; чудовище в шкурах шагнуло ей навстречу. Она сделала несколько шагов по старым плахам, потом повернулась и кинулась прочь, будто пытаясь убежать. Народ у ручья закричал, словно норовя в этом отчаянном вопле передать ей свою силу, помочь спастись. Это повторялось каждый год, и всякий раз люди в безотчетном детском порыве надеялись, что богиня сохранит свободу, и тогда зима не придет, не настанет пора тьмы и холода… Но серые волки с воем кинулись следом, выскочили из-под моста, отрезали путь, окружили, погнали, будто овечку; один из самых крупных схватил девушку в охапку, поднял, перекинул через плечо, уволок назад на мост, а там передал рогатому чудищу. Страж моста отдал волкам свой посох, набросил на пленницу покрывало, взял на руки и понес через мост. Волки радостно завыли, а народ разразился горестным плачем. Все было кончено, солнце лета закатилось почти на полгода, Ладой завладела тьма…

Лютава не видела, куда ее несут, но знала, что путь лежит не в само святилище, а на дальнюю сторону вала. Там было выстроено Подземье – сруб, углубленный на три локтя и целиком покрытый землей, так что со стороны он напоминал холмик с низкой дверью. Здесь же был устроен загон, где летом содержался медведь, и такая же присыпанная яма-логово, где он укладывался на зиму спать. Это все было огорожено крепким тыном и называлось Берлогой. Причем логово зверя имело еще свою ограду, чтобы осенние, зимние и весенние празднества не потревожили медведя и он не наделал бед.

Хозяином и хранителем Берлоги был Добровед. Заперев своего косматого подопечного, он, тоже в обрядовых шкурах и личине, ждал перед дверью Подземья. Вот он распахнул ее перед Яроведом с его добычей; согнувшись, тот осторожно спустился по ступеням с девушкой на руках, прошел через сени. Внутри изба мало чем отличалась от обычной, так же освещалась двумя волоковыми оконцами почти под кровлей. Здесь уже протопили печь, поэтому было довольно тепло.

Яровед отнес девушку на лежанку за печью, осторожно опустил и снял покрывало. Лютава подняла глаза и огляделась, но мало что разобрала в полутьме.

– Вот. – Рогатое чудище подало ей серебряную чашу с темным отваром; по запаху Лютава тут же узнала сон-траву. – Выпей, богиня. Дорога твоя окончена, господин наш Велес сам придет за тобой.

Было это сказано так торжественно и так просто – будто веление самой судьбы, которого не отвратить. Лютава послушно взяла чашу и стала пить. Было чувство, что от этого напитка ей предстоит умереть; она знала, что это не так, но проснется она уже не той, которой засыпала. Проснется… весной… вместе с солнцем…

Заря-Зареница, красная девица По лугу гуляла, сон-траву собирала. Месяц в ногах, солнце в головах; Окружу тебя тыном железным, Облеку тебя темным облаком, Опояшу частыми звездами… —

бормотал Яровед, обходя кругом ее лежанки – противосолонь.

Вот он забрал опустевшую чашу. Лютава легла, чувствуя во всем теле величайшее облегчение, наслаждение этим покоем, будто ее и правда ничто не потревожит все долгие пять месяцев зимы. Наконец-то она сможет отдохнуть – от всего, что случилось за это лето, от всех трудов и тревог своей жизни. И проснется обновленная, как земля…

Яровед накрыл ее медвежьей шкурой, будто зимней тучей. Она сложила руки, чувствуя на пальце колечко, сплетенное из корней брусничного куста; такое детское, оно почему-то было ей дорого. Лютава глубоко вздохнула и закрыла глаза. Ее чудовищный похититель вышел, уступая место другому, истинному хозяину этого дома. Все стихло. Она осталась одна во тьме Подземья: еще не богиня, но уже и не человек.

Глава 16

Лютава не успела даже заснуть: она еще чувствовала, как лежит на ложе богини Лады, чувствовала свои руки и шкуру, которой была укрыта. Но сквозь эти ощущения Яви, как из-под воды, вдруг ясно проглянула Навь. «Пришла, пришла, пришла!» – закричали десятки звонких голосов, рождающихся прямо в голове между левым ухом и маковкой, где живет душа.

– Ну, что, садись, поехали, – сказал низкий, медленный голос, которому будто бы тяжело и непривычно было выговаривать слова.

И Лютава увидела его – крупного черного волка с багряными глазами. На левой стороне морды был заметен старый шрам, а один зуб спереди сверху оказался обломан. Он обернулся, подставляя ей спину. Она села, крепко вцепилась в черную густую шерсть и только после этого спросила:

– Куда мы пойдем?

– Бел-горюч камень искать. Раз уж так вышло, что без этого тебе за Бранемера идти придется…

– Но ты не хочешь, чтобы я шла за Бранемера?

– Нет. Он не из моих внуков.

Все стало понятно. Если Бранемер не состоит в числе потомков Радомира – а потомков этих за двести лет должно было появиться великое множество и в самых разных землях, – то его дух никак не может возродиться в сыне Бранемера.

– А ты знаешь, где этот камень искать?

– Где-то здесь, возле Ладиной горы. От его предков начнем.

И черный волк прыгнул вперед. Они неслись над берегом реки, очень похожей на Десну, только текла она вспять. Берега ее были густо населены: Лютава везде видела огромные избы, украшенные богатой резьбой, – высоченные многогранные срубы, в каждом из которых мог бы жить сразу целый род, а то и целое племя. Коньки крыш были украшенные звериными головами – оленьими, медвежьими, конскими, волчьими, птичьими. Над дверями были особые навесы на толстых резных столбах. Большущие окна – хоть человек полезет – тоже были окружены резными, ярко раскрашенными косяками. К иным дверям приходилось подниматься по ступеням, и сами двери украшались яркими, крупными знаками солнца и плодородия.

Захватывало дух при виде столь огромных сооружений – один дом как целый город на холме! Большущие, как склон горы, скаты крыш сияли золотом и серебром. Такие же огромные были и ворота на столбах – красных, желтых, синих, исписанных всевозможными узорами. Кое-где между домами стояли высокие, будто целое дерево, резные же изображения людей – то воин с копьем и мечом, то женщина с венком из колосьев – и так похожие на живых, что казалось, они вот-вот сойдут с места! И люди здешние были под стать своему жилью: все рослые, молодые – красивые, как в песне, а старики – величественные, с длинными седыми бородами. И все одеты ярко, богато, в белое, красное, синее.

Все это было так красиво и необычно, что Лютава только и оглядывалась, крепко вцепившись в шерсть волка, чтобы не упасть. Хотелось остановиться, прогуляться между этими воротами, войти в эти дома. Но Лютава знала, что если сделает это, то едва ли сумеет вовремя вернуться домой.

– Вот здесь. – Волк замедлил бег перед поселением – целым городом, который отличали особо высокие и красивые дома. – Здесь Витимеровичи живут.

Он побежал вокруг высокого тына с яркими столбами, тщательно принюхиваясь. Лютава тоже смотрела по сторонам, но видела только избы, стада, пашни, гряды, колодцы. Где же здесь, среди этого изобилия строений и красок, найти белый камень размером с овцу?

Вдруг волк остановился, стал ходить кругами, тщательно принюхиваясь.

– Что здесь? – спросила Лютава.

– Ее след чую…

– Чей – ее?

– Да дряни этой. Которая игреца подземельного семь лет кровью человеческой выкармливала.

– Галицы? – изумилась Лютава.

– Да. Проходила она здесь.

– Давно?

– Здесь это не важно.

Ах, ну да. Здесь нет времени. Давно или недавно – в Нави эти слова не имеют смысла. Тем не менее Лютава еще сильнее подобралась, пристально оглядываясь. Ее встревожил след Галицы в такой близи от Ладиной горы. Что она здесь делала? Уж наверное, ничего хорошего.

Волк шел по следу, а Лютава нашарила на поясе берестяной коробок, в котором лежали кудесы бабки Лесавы. Вспомнился Волохат – если она сможет заставить его слушаться, это будет неоценимый помощник в случае встречи с Галицей. В прошлый раз ведьма ускользнула и подкинула духа-подсадку Вершине. Больше нельзя ее упускать.

Тропа вела куда-то вниз. Оглянувшись, Лютава лишь мельком увидела, как скрываются за гребнем оврага последние золотые крыши с оленьими головами. Вокруг вырос лес, и ей пришлось пригнуться, чтобы не хлестало ветками. Волк мчался напрямую через чащу, не отрывая носа от земли. Куда он приведет? Неужели снова в тайное логово Галицы? Найти ее здесь, в Нави, было даже важнее, чем в Яви: источник ее сил таился где-то здесь, а без него, сама по себе, она будет той, за кого ее и принимали столько лет, – безродной челядинкой.

Волк выскочил на поляну и замедлил шаг. А Лютава охнула: впереди показался лог, ограниченный двумя зелеными пригорками, а в глубине его, прямо посередине, лежал большой белый камень! Думая о Галице, она почти забыла о первоначальной цели их поисков и сейчас даже удивилась.

На вершине камня сидела черная птица – ворон. Точнее, дух в облике ворона, потому что не бывает воронов размером со здоровенную собаку! При виде гостей он тут же снялся с места, взмыл верх и камнем упал на них, так что Лютава едва успела скатиться со спины волка и спрятаться у него под брюхом. Волк одновременно прыгнул вверх, пытаясь поймать птицу в воздухе, но лишь щелкнул зубами возле крыла; на зеленую траву опустилось несколько перышек. А ворон вопил резко и пронзительно, и со всех сторон на этот крик собиралось множество его сородичей. Вот они кинулись на Лютаву; она могла лишь закрыть голову руками, съежиться, чувствуя, как бешено мечется рядом волк, пытаясь прикрыть ее и достать хоть кого-то. Две или три тушки свалились на траву, но десятки продолжали нападать, били крыльями и клювами. Сопротивляться было невозможно; прикрывая голову, Лютава поспешно заползла на спину волку, и он мигом рванул с места. Твердые клювы молотили по спине, пока волк мчался вверх по склону лога.

В лесу вороны отстали. Волк сбавил скорость, пошел шагом, высунув язык и тяжело дыша. Лютава приглаживала волосы, радуясь, что целы глаза.

– Яровед сказал, что однажды пытался пройти к камню, – вспомнила она. – И сказал, что едва живым ушел.

– Мы тоже едва живыми ушли, – пробормотал Радомир. – Там хозяин – тот первый ворон. Все прочие – куды, его слуги. Без него все прочие разлетятся.

Уставший волк трусил не спеша. Чтобы достать ворона в воздухе, надо уметь летать. Здесь даже Волохат не поможет. Разве что сводные братья Лютомера – Огненный Змей и Черный Ворон.

* * *

Она очнулась в подземном покое Лады; было темно, но чувствовалось, что утро. Изба остыла, из-под теплой шкуры вылезать не хотелось. Вскоре наверху заскрипели ступеньки, отворилась дверь из сеней, вошел кто-то мохнатый, с медвежьими ушами, смутно различимыми во тьме. Он прошел от двери к печи, с шумом бросил на пол охапку поленьев, принялся разводить огонь. И Лютава сообразила, что это Добровед – в его обязанности при святилище входило зимой снабжать заточенную богиню водой и дровами, топить и чистить печь. В том числе и готовить баню наверху – не сидеть же Ладе пять месяцев немытой!

Кое-что из съестных припасов здесь было приготовлено заранее: в укладке были два каравая хлеба, мешочки с крупой и горохом. Когда подземная изба прогрелась, Лютава встала, перечесала косу, умылась и стала варить кашу. Потом вынесла посуду в сени, вставила в светец несколько лучин и принялась за очередной рушник. Попозже, когда обтреплют и вычешут лен, Колобожа и Красена обещали прислать ей кудель – прясть. Нельзя же ничего не делать, сидя пять месяцев под землей в одиночестве – с тоски помрешь.

Но просыпалась ли она на самом деле? Поднимая голову от работы, Лютава оглядывала полутьму подземного покоя, серое пятно дневного света в оконце, но не была уверена, что вернулась. Сохранялось чувство пребывания в Нави: погруженная туда обрядом, разделившая судьбу богини, она в действительности не сможет выйти отсюда, пока ее не выведет новый обряд и пока на палец ей не будет надето Перуново кольцо Огнесвет, снимающее зимние чары. И то, что она может выйти из этой избы в баню на поверхности или даже еще дальше, – ничего не изменит. На эти пять месяцев она принадлежит Нави.

Но в этом заключалось и немалое ее преимущество, поскольку именно в Нави она и должна была сделать самые важные свои дела. Достав из берестяного коробка старухины кудесы, Лютава вынула из лоскута прядь черного конского волоса, свитую в шнурок, и положила перед собой. За работой она часто поглядывала на нее, мысленно разговаривала с кудом, как с незнакомым конем, на которого вскоре придется сесть. Что старуха говорила? «Это Ветровей, конь ветров. Приручи его, и он отнесет тебя куда захочешь, даже туда, куда ты сама вовек не сыщешь дороги». Именно это ей сейчас и нужно – дух-проводник, способный показать дорогу к самому Огненному Змею. Наверное, Лютомер знает, как его найти, но едва ли брата пустят к ней сюда.

Да и пора ей учиться жить без него. Что-то подсказывало Лютаве, что с Волчьего острова они уехали навсегда: пусть их дороги разойдутся еще не завтра, но прежней жизни в лесу, вдали от всего света, они вести больше не будут.

Она шила, внутренним взором глядя в Навь, и чувствовала, что и черный конь с огненной гривой похаживает, постукивает копытами где-то рядом. Услышав ее призыв, он сам жаждал встречи с новой хозяйкой. Лютава положила на белый платок угощение: пирог из тех, которыми Ладу снабдили в дорогу, налила в чарочку немного медовой сыты. Куд Ветровей – не конь, хоть и имеет облик коня, наиболее созвучный его природе. Его можно кормить тем же, что едят духи, и разговаривать с ним не как с животным.

Не поднимая глаз, будто бы увлеченная шитьем, она замечала, что куд незримо подошел к угощению, принюхался, лизнул сладкую сыту. Зачавкал, поедая пирожок. Лютава представила, как протягивает руку и берется за узду – Лесава не снимала ее, чтобы новой хозяйке не пришлось заново ловить и подчинять ошалевшего на свободе куда. Довольный, он дал себя погладить… и вдруг Лютава ощутила, что уже не сидит на скамье с шитьем на коленях, а стоит возле рослого черного коня, сжимая узду. С одного прикосновения он перетянул ее на свою сторону, тем подтвердив, что по-настоящему она и не покидала тех серых полей, где он пасется.

– Ты можешь отнести меня куда угодно, и нет такого места, куда ты не знал бы дороги?

– Куда тебе надо? – спросил конь, и Лютава отпрянула, чтобы не попасть под пламя, которым дышала его пасть.

– Туда, где живет сын Велеса, Огненный Змей.

– Ну, ты и придумала! – Конь заржал, забил копытом от смеха, рассыпая искры по серой земле. – Он к девицам летает, но в первый раз слышу, чтобы девицы сами его искали!

– Когда-нибудь и тебе придется удивиться! Так ты можешь отнести меня к нему?

– Садись. Ты моя новая хозяйка, мне велено служить тебе. Поехали.

Лютава вскочила ему на спину и вцепилась в узду. И Ветровей прянул с места в воздух – Лютава даже зажмурилась поначалу, чтобы не кружилась голова. А когда открыла глаза, земля уже была где-то далеко, а конь ветров уверенно мчался по воздушной тропе все выше и выше. Белые облака и серые тучи вставали вокруг них, будто холмы на голубой земле. Где-то вдали исполинской горой вздымалась черная как ночь туча, в глубинах которой погромыхивал гром и сверкали молнии. Лютава подумала мельком, что это и есть зимнее ложе Перуна, но от этой мысли ее пронзила такая жуть, что она поскорее отвернулась и пригнулась к гриве Ветровея. Да уж, сюда она не добралась бы ни сама, ни верхом на черном волке, которому доступны пути вниз, но не вверх.

Вот конь ветров замедлил бег: впереди была еще одна облачная гора, а на ней высокий дом из нескольких срубов, поставленных один на другой – вроде тех, что она уже видела прежде. Столбы ворот, оконные косяки, высокие скаты кровли – все сияло золотом и было украшено огромными резными изображениями крылатого змея. Ветровей приблизился к лестнице, что вела к дверям, и остановился у нижних ступеней.

– Вот здесь живет Огненный Змей. Ступай, а уж дальше твоя забота.

Лютава спрыгнула на ступеньку и привязала коня ветров к красному, позолоченному пузатому столбу, вытесанному из целого ствола. Огляделась: вокруг был зеленый сад с пышными деревьями и кустами, усеянными плодами и ягодами: яблони, вишни, малина, смородина. В траве цвели бесчисленные яркие цветы, и невозможно было поверить, что под этой травой – не сырая земля, а белые облака и синева небес.

Она шагнула к крыльцу, и вдруг двери распахнулись и на пороге встала молодая женщина. Вся она сияла, будто встающее солнце, одежды ее были сотканы из белизны облаков и багрянца зари, а украшения блестели чистым золотом. Лютава было оторопела, но вдруг глянула в лицо хозяйке небесного дома и ахнула – это была ее сестра Молинка!

Но тут же Лютава усомнилась. Казалось бы, она узнает округлое лицо своей сестры, ее густые черные брови, румяные щеки, пышный стан – и в то же время эта женщина была так прекрасна, как не могла быть рожденная на земле. Это была сама Солнцева Дева, и румяное лицо ее испускало сияние, растекавшееся рассветными лучами по краю небес.

Но в тот же миг и хозяйка ее узнала: на лице ее отразилось изумление, и она застыла, вскинув руки, потрясенная. Но вот Лютава сделала шаг, и Молинка, будто сбрызнутая живой водой, вздрогнула, охнула и кинулась по ступеням вниз. Лютава протянула к ней руки, и Молинка влетела в ее объятия, принялась ощупывать ее, будто боялась, что видение сейчас растает, то прижимая к себе, то отстраняясь, чтобы снова на нее взглянуть.

– Это ты! Как ты сюда… Сестра моя! Лютавушка! Родная моя! Не может быть! Вот чудо-то! – бессвязно восклицала она. – Откуда ты здесь?

Она оглядела двор, но увидела лишь незнакомого черного коня, который уже тянулся к ближайшему кусту малины.

– Кто тебя принес – он? – Молинка кивнула на коня. – А я уж думала…

– Я сама приехала. – Лютава наконец высвободилась из ее объятий. – Дело у меня к… мужу твоему.

– Его сейчас дома нет, – вздохнула Молинка. – Ну да ладно, пойдем пока в избу.

Они поднялись по ступеням и вошли. Все внутри – стены, утварь, посуда – было золотистого цвета свежего дерева и в то же время испускало мягкое сияние, будто сложенное из солнечных лучей. И чем пристальнее Лютава присматривалась к бревнам стен или лавкам, тем сильнее становилось сияние и в конце концов начинало так резать глаз, что приходилось отворачиваться.

От радости встречи с сестрой Лютава почти забыла, зачем сюда приехала и зачем хотела видеть Огненного Змея. Они сели под окном и принялись болтать: Молинка не выпускала ее руки и жадно расспрашивала обо всем, что произошло со времен ее исчезновения из дома. Порой она принималась плакать – так живо вставали перед ней родные места и родные люди, которых ей не суждено было увидеть больше никогда.

А Лютава, порой бросая взгляд за окно, забывала, о чем говорила: то ей виделся там зеленый сад, а то открывалось глазу беспредельное пространство облаков, белое внизу, синее сверху. Тогда она вдруг всем существом ощущала, как высоко забралась и как далеко от всего привычного находится. И ей не казалась удивительной тоска Молинки, живущей в небесном тереме, в золоте и багрянце, среди невянущего зеленого сада, в который никогда не придет зима.

Наверху лазурь густела, переходя в синеву, а потом – в черную тьму, как будто, глядя вверх, она видела бездну Подземья. Такова Навь – она все время переворачивается вокруг себя.

Вдруг за окном раздался шум: что-то засвистело, загремело, захохотало, блеснул яркий пламенный свет.

– Муженек мой домой воротился. – Молинка встала с места. – Но ты не бойся. Вы же родня теперь…

– Я не боюсь.

Лютава потому и рассчитывала на успех, что была связана с Огненным Змеем родством сразу по двум ветвям: через сводную сестру и родного брата.

Дверь распахнулась, и в избу вошел… княжич Ярогнев. Лютава, помнившая его по летним встречам в Ратиславле, обомлела, но потом сообразила: явившись впервые Молинке в образе того, кого она любила, Огненный Змей и дальше должен был носить этот облик. Только волосы у этого «княжича» сияли золотом, а между зубов, когда он улыбнулся гостье, явственно проскочило пламя.

– Ох, вот кто к нам пожаловал! – с порога закричал он, распахивая объятия. – А я чую: у крыльца чужой конь стоит, чужим духом пахнет! Уж думаю, не приехал ли к жене моей полюбовник какой – а это свояченица любезная нас навестила! Ну, здравствуй, девица!

Он жарко обнял Лютаву – жарко во всех смыслах, и она отскочила, опасаясь, как бы не загорелась одежда, – однако он успел поцеловать ее в щеку с далеко не родственным пылом. Она содрогнулась, подумав, как же Молинка с ним живет. От этой мысли стало жарко, пробило потом, и стало понятнее, почему Молинка одета пламенным сиянием – живя с существом небесно-огненной породы, она и сама почти уже уподобилась ему.

Огненный Змей был голоден, и все сели за стол. Посуда и угощения на нем появились сами собой, Молинке не пришлось хлопотать, да она и не пыталась: видимо, тут всегда все делалось само собой. Несмотря на уговоры хозяина, Лютава ни к чему из еды и питья не прикоснулась: ей было рановато оставаться здесь навсегда. А сам он ел так быстро, что невозможно было уследить. Причем ни от рыбы, ни от птицы не оставалось даже костей. Будто в мешок кидает, как говорила баба Темяна.

– Так что за нужда тебя к нам привела, сестра любезная? – спросил Огненный Змей, наевшись.

– Гневается на нас сильный вятичский князь, что невеста его братанича тебе досталась, – начала Лютава. – А чтобы войны и разорения избежать, пришлось ему иное родство себе искать, и отослал он меня в жены дешнянскому князю Бранемеру…

Дальше она рассказала о бездетности князя, о его снах насчет белого камня и о своей неудачной попытке к этому камню пройти.

– Помоги, братец любезный. Тебе этого ворона одолеть – разочек дунуть, а для меня судьба решается.

– Ну, коли я первый виноват, что чужую невесту унес, мне родичам не помочь нельзя! – засмеялся Огненный Змей. – Только будет у меня еще одна к тебе просьба…

Он посмотрел на жену; Молинка переменилась в лице.

– Тебе можно знать, ты ведь жене моей сестра… Родится сын у нас, и очень грустит жена, что ни родичей, ни людей он здесь не увидит. Хочет она, чтобы рос он в материнском роду. Как сравняется ему семь лет, возьми мальчика на воспитание. А я уж вас не забуду.

Не надо было большого ума, чтобы оценить это предложение. Растить у себя родного сына Огненного Змея – значит иметь его огнекрылого родителя в лучших друзьях, и тогда всей земле угренской можно будет не опасаться ни града, ни засухи, ни излишних дождей – небесный родич всегда прогонит прочь вредоносные тучи и принесет нужные.

Правда, и растить оборотня огненной природы – не такое уж легкое дело. Но Лютава знала, что лет через семь-восемь оно ей уже будет вполне по плечу.

– По рукам! – Она улыбнулась свояку, и он охотно расплылся в ответной улыбке, выпустив наружу целый сноп яркого пламени. – Присылайте сынка, я уж за ним пригляжу, как за своим.

– Твоему и товарищ будет! – Огненный Змей подмигнул, и у Лютавы упало сердце.

Да… за эти семь лет и у нее родится сын, которого она так давно ждет.

– Ну, коли ты не голодна, будем за дело приниматься! – Хозяин встал из-за стола и даже чуть взлетел на полом; его ноги оделись пламенем и превратились в пестрый змеиный хвост. – Пойдем, освободим силушку Бранемерову из-под камня белого, а не то моему сынку век себе товарища не дождаться!

На крыльце Лютава, обняв на прощание Молинку, вновь села на Ветровея: он с явным любопытством оглядывал ее, дружески беседующую с Огненным Змеем.

– Приезжай еще! – Молинка не отпускала ее руки, желая хоть чуть-чуть продлить свидание. – Ведь ты пока Лада, можешь пробраться сюда – приезжай, я тебя так ждать буду!

– Да уж она нам теперь навсегда соседка! – Огненный Змей усмехнулся и поцеловал жену на прощание.

А потом вдруг бросился с крыльца, будто с берега прыгая в воду. Раскинутые руки стали пламенными крыльями, и он понесся вперед, будто падучая звезда. Ветровей едва успевал за ним, изо всех сил молотя копытами; мельком поглядывая вниз, Лютава замечала, что у ее скакуна стало восемь ног! А может, ей это померещилось из-за того, что они уж слишком быстро мелькали, высекая искры из облаков. А Огненный Змей летел впереди, обдувая горячим ветром; его пестрый хвост вился живыми петлями, как у плывущей змеи, раскинутые крылья были неподвижны и разбрасывали целые снопы искр. Он словно нес Лютаву и Ветровея за собой, и на хвосте его мощи они преодолели обратный путь куда быстрее.

Мелькали внизу золотые крыши и красные столбы теремов, белые фигурки людей задирали головы, глядя на летящего в вышине Огненного Змея. Вот он резко снизился, стала видна знакомая лощина.

Вот уже Ветровей бежит по траве, а не по воздуху. Вдруг Лютава обнаружила, что не видит Огненного Змея; он исчез, не коснувшись земли. Но не успела она удивиться, как обнаружила, что на грудь ей садится мотылек с крылышками пламенного цвета.

– Пока здесь схоронюсь, – игриво шепнул ей в ухо знакомый низкий голос. – А то ведь не выйдет твой враг, если увидит меня.

И мотылек юркнул к ней за пазуху; было горячо, но терпимо.

Лютава огляделась: кругом пусто, лишь в вышине парит черная точка. Сделав вид, будто не заметила, она соскочила со спины Ветровея и шагнула к белому камню.

Сверху донесся резкий крик, и Лютава, готовая к этому, метнулась назад и спряталась под конским брюхом. Железные когти огромного ворона щелкнули над тем местом, где она только что стояла, и тут же, будто град, сверху обрушились десятки черных птиц. Воздух потемнел, крики бесчисленных воронов так резали слух, будто с неба дождем сыплются железные ножи. Ветровей присел, едва не придавив Лютаву, острый клюв больно долбанул в плечо, крылья застучали по бокам коня.

И тут огненный мотылек выскочил у нее из-за пазухи; этого никто больше не заметил, и Огненный Змей во всем своем грозном великолепии взялся будто ниоткуда. Вспыхнул пламенной звездой, встал на извивающемся хвосте, расправил крылья, глубоко втянул воздух могучей грудью – и выдохнул мощный поток пламени.

Хорошо, что Лютава и Ветровей в этот миг находились у него за спиной. Оглушенные гулом, ослепленные жаром, они пали наземь, крепко зажмурившись.

И тут же все стихло. Не сразу они решились поднять головы – только когда их окликнул знакомый веселый голос.

Убирая волосы с лица, Лютава встала. Воздух был чист, только еще слишком горяч. Вся поляна была усеяна пеплом – вот и все, что осталось от бесчисленного множества воронов и их исполинского вождя. Пепел запорошил и сам белый камень. Огненный Змей снова дунул, но тихонько, и черный прах снесло в траву; воздух разом посвежел, наполнился бодрящим запахом грозы.

– Ступай, сестра! – Летавец усмехнулся, выпустив из зубов маленькую веселую молнию. – Открыта дорога, никто больше не помешает.

Лютава подошла, провела руками по поверхности камня. Она была гладкой и еще теплой. Глубоко внизу слышались некие звуки: не то шепот, не по шелест, не то гул воды. Она примерилась – нет, этот камень весил столько, сколько и положено камню размером с хорошего барана.

Тогда Лютава достала из коробка на поясе еще один кудес – медвежий клык и мысленно позвала Волохата. И даже отпрыгнула от неожиданности, когда рядом с ней вырос огромный медведь без головы.

– Отвали этот камень, – приказала она.

Волохат немедленно уперся лапами, нажал – и камень мягко откатился в сторону.

Раздался глубокий вздох – будто сама земля вздохнула полной грудью, избавившись от гнетущей тяжести.

Под камнем открылся родник – довольно глубокая яма, а от бьющих снизу струй трепетал и взвивался облачком золотой песок на дне. Вода стала быстро подниматься, вот первая волна плеснула через край ямы, образовался поток, устремившийся прочь по дну лощины. И вот уже бодрый ручеек бежит по траве, смывая пепел, осваивая дорогу туда, куда текут все реки на свете.

Лютава наклонилась над водой, погрузила в нее руки, умыла лицо, опаленное небесным пламенем. Было чувство, будто она с самой себя сняла наконец тяготевшее много лет проклятие.

– Ну, вот, князь Бранемер, – с облегчением произнесла она. – Вот и закончилась твоя беда. Теперь ступай к твоей жене, и года не пройдет, как родит она тебе дитя – да такое, что износу ему не будет…

Она смотрела в воду, вглядывалась в игру песчинок на дне, будто надеясь увидеть там Бранемера… или его будущего сына… или своего…

И вдруг ей действительно привиделось лицо, но это была женщина! Лютава вгляделась, ниже наклонилась над водой. Лицо не исчезло – напротив, оно стало яснее, на губах появилась улыбка. Из каких-то далеких глубин судьбы ей улыбалась княгиня Велезора, ее мать.

* * *

Князь Бранемер проснулся среди ночи, разбуженный стуком собственного сердца. Он снова увидел во сне белый камень – но теперь тот лежал не на прежнем месте, а в стороне, освободив родник, из которого вытекал ручей, убегая по логу. Над водой сидела дева-удельница, снова вся в белом, с распущенными волосами, такими же длинными и густыми, как струи воды у ее колен. Вот она подняла лицо – это была не та женщина, что в прошлый раз. Теперь дева-удельница имела лицо княжны Лютавы.

– Ступай к своей жене, князь Бранемер, – сказала она. – Скоро родится у тебя дитя, и износу ему не будет…

А потом подняла руку и плеснула на него водой из родника. Он чувствовал, как прохладные капли обильно стекают с волос на лицо, падают на грудь; наверное, такое же облегчение всем своим существом чувствует дерево, когда после мучительно долгой засухи его впервые орошают капли дождя.

Он очнулся, томимый мучительным желанием; казалось, те струи чудесного родника текут в его крови, наполняя неведомой ранее жизнью. Вспомнилась Лютава, но тут же он сообразил, что она – в святилище и он не сможет ее увидеть ранее чем через пять месяцев. Но рядом с ним спала Миловзора, его любимая жена, которую он лишь по необходимости собирался заменить на другую. Теперь ему стало совершенно ясно, что жена-то ни в чем не виновата, что порча была на нем самом. Но теперь она снята! И даже пусть это всего лишь счастливый сон – Бранемер дрожал от волнения, будто жених после свадьбы, и спящая рядом женщина снова казалась такой же прекрасной и желанной, как двенадцать лет назад, когда ее привезли сюда под белым покрывалом невесты.

Бранемер повернулся и жадно обнял ее, стал целовать шею и грудь в длинном разрезе сорочки. Миловзора наполовину проснулась, охнула, засмеялась сквозь дрему и обняла его…

* * *

Еще не понимая, что это значит, стремясь лишь не упустить видение, Лютава потянулась за ним, наклонилась еще ниже, погрузила руки в воду по плечи… Но не достала дна, и лицо матери по-прежнему манило в отдалении. Вот она кивнула, словно приглашая: иди сюда! И Лютава подалась вперед, забыв даже о том, что их разделяет вода.

Она рухнула куда-то вниз, и что-то схлопнулось позади нее наверху. На миг она почувствовала себя в окружении прохладной воды; невольно она вдохнула эту воду и тут же растворилась в ней. Но исчезла и сама вода; краткий миг безмолвного белого ничто, и вот она уже стоит на земле, там же, где была… или нет.

Лютава стояла посреди леса, и под ногами у нее была узкая, едва намеченная во мху тропинка. Огляделась: вокруг никого. Ни Огненного Змея, ни Ветровея, ни Волохата… Глубочайшая тишина… Безотчетное чувство говорило ей, что все три ее помощника, как и лог с белым камнем и ручьем, остались очень, очень далеко. Одежда и волосы были сухими, будто она и не пришла сюда через воду. Впрочем, как знать, вода ли это была? Навь так изменчива, что о ней ничего нельзя знать наверняка. Про нее говорят, что она находится и под землей, и под водой, и на небе – и все это правда. Когда имеешь дело с Навью, все наоборот: поднимаясь, попадаешь вниз, а опускаясь, оказываешься выше. Сначала она поднималась к жилищу Огненного Змея, потом спустилась, потом еще спустилась через родник… но выше этот лес, чем те золоченые терема, или ниже, Лютава сейчас не могла бы сказать.

Однако если под ногами есть тропинка, по ней надо идти. И Лютава пошла. Сбоку мелькнуло движение; она обернулась, но ничего не увидела. Через несколько шагов ей снова что-то почудилось – на этот раз она успела заметить серую тень, бесшумно скользнувшую за деревьями. Теперь она постоянно оглядывалась на ходу и скоро поняла, что за ней следуют три… четыре волка. Уже пять… Потом она бросила считать: звери неслышно трусили вслед за ней, не пытаясь догнать, но и не отставая, и с каждым шагом их становилось все больше. Если она оглядывалась, они тоже замирали, если ускоряла шаг, они делали то же. Будто ее собственная тень приняла здесь облик целой стаи волков и потому безотрывно следует за ней!

Но вскоре она забыла о волках – впереди показалась избушка. Довольно сильно углубленная в землю, она возвышалась над пышными папоротниками лишь на несколько венцов, а скаты ее зеленой дерновой крыши казались продолжением мха на лесной земле. Это жилье было совсем не похоже на те золотые терема, к которым Лютава почти уже привыкла, но тем не менее при виде избушки у нее упало сердце. Ноги ослабели, дыхание перехватило, и она остановилась, не в силах сделать больше ни шагу.

Дверь открылась. По ступенькам поднялось нечто белое, будто лебедь выпорхнула из-под земли… И Лютава опять увидела знакомое лицо своей матери. Княгиня Велезора улыбалась и кивала, приглашая подойти.

Не чуя под собой ног, Лютава приблизилась и застыла в шаге от нее, пытаясь понять, не морок ли это и что может означать эта нежданная встреча так далеко от привычного мира живых людей. Сколько лет она мечтала об этом, но теперь не знала, что сказать, верить ли своим глазам.

– Здравствуй, дорогая моя! – Велезора протянула руки и обняла ее, склонила голову девушки себе на плечо. – Вот ты и повзрослела.

И тут Лютава обнаружила, что они одного роста. Раньше мать, такая же худощавая, была выше нее, но теперь они сравнялись, как будто годы со времен разлуки прошли лишь для дочери. А Велезора не только не постарела, но даже помолодела и теперь никак не походила на мать двадцатипятилетнего сына и восемнадцатилетней дочери. У такой молодой женщины дети могли бы быть только маленькие; при их явном внешнем сходстве они скорее были как сестры. И Лютава, заметив это, ощутила холод в груди: ее мать молодела, вместо того чтобы стареть, время для нее шло вспять. Она не может быть живой… И Лютава не знала, что ей делать сейчас: радоваться встрече или горевать от того открытия, что встреча эта для них теперь возможна только в Нави.

– Повзрослела и сил набралась, чтобы дорогу ко мне найти, – продолжала Велезора. – Я ждала тебя. Знала, что ты придешь рано или поздно.

И снова Лютава не нашлась с ответом, сообразив, что могло означать это «рано или поздно». Она могла найти дорогу сюда только сорок лет спустя, и тогда при этой встрече выглядела бы, как бабка собственной матери. Ибо над нею время имеет полную власть, пока она не научится по-настоящему жить там, где оно не имеет власти.

– Ты… – наконец с трудом вымолвила она и запнулась.

Ей хотелось задать только один, самый важный вопрос: «Ты живая?» Но она не могла выговорить эти слова, и они, невысказанные, преграждали дорогу каким-либо другим.

– Куда же ты делась? – почти прошептала Лютава. – Почему только здесь… я нашла тебя?

– Пойдем. – Велезора помолчала, потом взяла ее за руку и повела по ступенькам вниз.

Внутри изба оказалась не так мала, как выглядела снаружи. А волки были уже здесь: лежали живым ковром, занимая почти весь пол, свернулись у печки, будто кошки. В Яви даже собаку никогда не пускают в жилье, но здесь эти лесные звери внутри дома смотрелись так естественно, будто это был их собственный дом. И Лютава поняла, что так оно и есть.

Они сели возле окна. И чем больше Лютава смотрела на свою мать, тем меньше ее узнавала. Мало того, что Велезора помолодела лет на десять. Еще тоньше и суше стали ее руки; Лютава вспоминала разговоры из своего детства, когда баба Темяна пеняла невестке за худобу, приговаривая, что уж очень ту «сушит Навь». С тех пор Навь высушила Велезору еще сильнее, и в чертах лица ее, во взгляде появилось нечто нечеловеческое, звериное. И глаза у нее стали желтовато-серые… или они всегда такие были?

– Теперь я живу здесь, – кивнула Велезора, заметив, как Лютава оглядывается. – Вот это – и дети мои, и братья, и друзья. Не по своей воле я вас покинула, тебя и Люта… Но ты уже знаешь теперь, что не мы свою судьбу выбираем, а она нас, ведь так? Когда нас выбирают, нам дают силу делать то, чего не может никто другой… о чем никто другой не может даже подумать. Но все решают вместо нас. Еще до нашего рождения. И ничего нельзя изменить, нельзя отказаться от силы взамен на обычную человеческую судьбу. Нам нельзя быть вместе с людьми, как бы мы ни хотели. И благо, если нам позволят иметь детей. Владыка мой не хотел, чтобы я выходила за вашего отца, чтобы у меня были дети – я добралась до облачного колодца Рожаниц и поймала в нем вас двоих, хотя никто на свете не верил, что я это сумею. Радомир, мой предок, помогал мне. Мать моя свой род вела от Унелады, дочери Радомировой, а Ратислав Старый – от Радослава, сына его. Когда я за Вершину вышла, то две ветви Радомирова рода соединились – тогда он и явился мне в первый раз. Тогда и стал мне помогать, но взял плату за помощь – тебя, твою судьбу, право родиться вновь через тебя, как сам помог родиться тебе. А ты должна найти себе мужа, что от других сыновей Радомира род ведет – тогда сольются три ветви его племени, тогда он сам вновь в белый свет выйдет. Я сочла, что это невысокая плата: разве плохо для тебя стать матерью славного витязя? А когда вы выросли и ушли в лес, пришлось уйти и мне. Теперь я – Волчья Мать. Я умею ходить в Явь, провожаю до Огненной реки тех, кто отсюда туда уходит, и встречаю возле брода тех, кто приходит оттуда сюда.

Перед Лютавой сидела кудесница Нави, которая делала для здешних жителей то же, что любой кудесник в Яви: поддерживала целостность рода, что объединяет прежде живших с ныне живущими и с теми, кому еще только предстоит жить. А с другой стороны Огненной реки, в Яви, эти души, будто мяч, из рук в руки передавала и принимала баба Темяна, кудесница живых.

– Ты даже ничего… не сказала нам… – упавшим голосом пробормотала Лютава. – Никто не знал, жива ли ты… отец искал… мы искали…

– Я потому и не сказала. Хотела, чтобы вы искали.

Лютава помолчала, понимая наконец. Если бы они знали, что Велезора мертва, они бы просто горевали, как всякие осиротевшие дети. Но, не зная этого наверняка, они искали. Забирались по тропам Нави все дальше и дальше…

– Я не могла открыться, пока вы не найдете меня сами, – добавила Велезора. – И первой это должна была сделать ты. Ты должна была доказать, что способна… Ведь со временем ты меня здесь сменишь.

Лютава молчала. Само то, что она нашла здесь свою мать, вместо радости принесло острое чувство горя. Ведь это означало, что в Яви им не увидеться больше. Но даже горе было каким-то двойственным, разбавленным неуверенностью. Возможно, Явь для нее самой отныне не так уж важна. Она забрела в ловушку, нашла свою мать только для того, чтобы разделить и унаследовать ее участь.

– Но ведь не сейчас. – Велезора сжала ее руку, угадав эти мысли. – Ты в Яви свой путь только начала. Тебе еще своих детей родить и на ноги поставить надо, и многому научиться.

– Детей? – переспросила Лютава.

– Ну, да. – Велезора улыбнулась. – Сперва сына, а потом дочку – ясную звездочку.

– Но это не будут дети Бранемера?

– Нет. У Бранемера скоро от жены его сын родится, прямо на Перунов день, будто колечко золотое на руке у Перуна. И будет ему имя Огнесвет. Но кто дал, тот и заберет: как войдет парень в возраст, закатится его солнышко ясное за темный лес, оденется он шкурой звериной и семь лет будет в чаще бегать зверем лютым, пока не найдет его там волчья сестра. Сорочкой накроет – и станет он навсегда человеком. А если за семь лет не найдет она его – останется навек зверем.

– А я… должна вернуться домой?

– Дома не жить тебе больше. – Велезора покачала головой. – Пора свою судьбу искать. Дома тебе лишь одно осталось: отца от духа-подсадки избавить.

– Но как? – Лютава сама схватила ее за руку. Наконец-то она могла получить ответ. – Ты научишь меня? Я слышала, у тебя есть кольцо Темнозор, что имеет власть над всеми порождениями бездны!

– Да. – Велезора подняла тонкую руку, и Лютава вдруг увидела на ней кольцо, по виду будто сплетенное из корней и сиявшее черным золотом, будто солнце из глубин густой грозовой тучи.

Она даже притихла, затаив дыхание от близости такого чуда.

– У тебя уже есть перстенек. – Велезора свободной рукой взяла ее кисть, где на пальце сидело забытое колечко из корней брусничного куста. – И такое сгодится. Вот теперь… – Она легонько прикоснулась своим кольцом к кольцу Лютавы, – передаю я ему силу Темнозора на три чуда, три приказа. Теперь ты трижды можешь им воспользоваться, как если бы у тебя было само кольцо Темнозор. Но только три раза, ты поняла?

– Поняла.

– Этого тебе хватит. Ты ведь уже выросла, моя дочь. – Голос Велезоры впервые дрогнул, и Лютаве показалось даже, что на ее звериных глазах блеснула слеза.

И сердце в ее груди перевернулась: она вдруг забыла обо всех силах и тайнах Яви и Нави, осталось только чувство дочери к матери, неразрывная связь двух женщин, как реки и притока. Когда-то Велезора добралась до облачного колодца Рожаниц, откуда они достают души новорожденных, и нашла ее там; так теперь и она сама рыщет по тропам Нави, отыскивая путь к своей судьбе и будущему сыну. А еще, как выяснилось, и дочери…

И еще она как никогда ясно ощутила двойственность собственного существа. Она была девушкой, пусть и знатного рода, но ждущей, когда устроится ее короткая земная жизнь, появятся муж и дети – все, как у людей. И при этом с самого рождения в ней жило иное существо с судьбой гораздо более протяженной. Оно всегда было больше нее и смотрело поверх ее головы. Все ее силы и способности сверх обычных принадлежали не ей, а этому существу. И оно держало вожжи, направляя ее жизненный путь, заботясь о своей пользе и цели, а не о той девушке, тело и земная жизнь которой дали этому существу временное пристанище в Яви. Она не одна такая. Такие люди были и будут всегда: их зовут вещими, чародеями и кудесниками, им завидуют, не зная, чем оплачены эти способности. Человек ведь даже не владеет этими силами, он служит для них всего лишь хрупким сосудом. Но чтобы это понимать, надо таким родиться. Порой это дар, порой проклятие. Но как бы ни относился к этому сам человек, он ничего не может изменить, ничего не может поделать с выбором, который был сделан помимо него. Только умереть, если эта участь окажется уж совсем не по силам. Да и то едва ли – ведь эти силы хорошо знают, кого им выбрать…

– И когда ты это поймешь, можешь считать, что стала взрослой и здесь, – произнесла Велезора, будто следила за бегом сознания Лютавы по тропинке этих мыслей.

* * *

Лютава очнулась и обнаружила себя в Подземье, на той же лежанке за печью. Но встала не сразу, а еще немного полежала, думая о нескольких вещах. Как быстро она привыкла считать своим домом эту подземную избу, к которой в первый раз приближалась с таким трепетом! Жить здесь оказалось далеко не так страшно, как думалось заранее. Никогда раньше она не видала таких просторов, как после заключения в этой тесной избушке, никогда не встречала таких удивительных существ, как здесь, куда запрещен вход кому бы то ни было, кроме прислужников богини Лады.

А еще она пыталась понять, жалеет ли о том, что проснулась здесь, после того как легла спать в жилище своей матери – где бы ни находилась та изба с зеленой замшелой крышей, устланная живыми волками вместо ковров.

Наверху заскрипело, застучало, открылась дверь верхних сеней. Кто-то стал спускаться в полутьме, держа большую охапку наколотых полешек для печи. Этот кто-то был одет в косматый медвежий мех, его лицо прикрывала личина, но теперь Лютава видела в этом лишь дань уважения к этому месту, воротам в Навь.

Она села на постели, собираясь поздороваться.

– Ох! – Увидев, что она сидит, Добровед остановился посреди избы, все еще держа поленья. – Проснулась! Небось есть хочешь?

– Да… пожалуй, – согласилась Лютава, сообразив, что голодна.

– Еще бы! Три дня спала беспробудным сном, я уж затревожился, проснешься ли…

Три дня? Лютава не заметила, как долго пробыла в Нави, но удивляться, собственно говоря, не следовало.

– Сейчас принесу… Бабы хлеба нового прислали, пирогов напекли… – Добровед сбросил поленья на пол возле печи и принялся за растопку. – Тут еще какое дело-то! – Он хмыкнул, что-то вспомнив. – Данеборовна-то у нас того… Не поверишь! Сгорела баба! Прямо ночью, на лежанке своей – сгорела!

– Пожар был? – Удивленная Лютава спустила ноги на пол.

– Да не было никакого пожара! – Добровед обернулся и даже сдвинул личину на затылок, явив ее взору собственное веселое лицо, так густо заросшее бородой, что личина ему, в общем-то, не требовалась. – Не было пожара! Изба цела, утварь вся цела, люди, кто в избе спал, живы-здоровы, никто и не чихнул. Нигде ни искорки, постель вся целая, настилальники – без единого пятнышка, а от бабы одни уголья остались! Наши говорят, от злости сгорела. Князю сон приснился, что-де будет у него теперь сын, всем витязям витязь, по колено ноги в серебре, по локоть руки в золоте! Яроведушка ходит, за голову держится обеими руками и только мычит, как телок!

– О боги… – только и сумела выговорить Лютава.

Княжья мачеха, отосланная в Глядовичи к родне, сгорела в постели… То есть обратилась в угольки после того, как… Лютаве вспомнился Огненный Змей, дохнувший губительным жаром на черного ворона… Так вот что это был за ворон!

Понятно, почему Яровед ходит и мычит, держась за голову. Он тоже сумел связать два конца и понял, почему обещавший счастливое событие княжеский сон совпал с таинственной гибелью мачехи. А может, и с пребыванием ее, Лютавы, в Нави. И теперь страдает, что двенадцать лет не мог распознать источника порчи, притаившейся под носом. Точно как у них с Галицей.

Глава 17

Над Волчьим островом шел снег. Крупные пушистые хлопья повисали на пустых ветвях, будто снежные цветы, в которые убиралась земля, встречая свою нынешнюю госпожу – Марену-Зимодару. Освеженная зелень елей и сосен издавала острый запах, ничто не шевелилось в лесу, будто здесь нет ни одного живого существа. Стояла ночь, и над миром застыла глубокая тьма, ибо даже луну утопили и взяли в плен густые снеговые тучи.

Снег падал и на Пекельный Круг – большое черное пятно выжженной земли, где сооружалась крада и мертвое тело обращалось в прах. На следующий день после каждого погребения, когда широкое кострище остынет, сюда приходит баба Темяна с глиняным сосудом, железным кованым совком, метлой и веником. Совком и веником она собирает в сосуд прах умершего, обгорелые остатки костей, оплавленные куски украшений и погребальных даров и через волков-бойников отсылает родне. Угли и головешки она тщательно сметает с черного круга и высыпает в реку. Только ей одной позволено ступать в пределы этого круга и прикасаться к метле, венику и совку. Только она защищена от губительного дыхания Марены, а любого другого, кто притронется к этим вещам или хотя бы их увидит, ждет скорая смерть.

Сейчас Темяна сидела в самой середине черного круга, в черной одежде, с закрытым лицом, сама похожая на обугленную колоду. Хлопья снега падали на черную овечью шкуру, которой она была укрыта с головой. Никому не видимая и ничего не видящая старуха была живым воплощением безмолвной и слепой тьмы. Дух ее говорил с Навью – с той, которой она служила уже столько лет. Привыкнув отворять уходящим ворота Пекельного Круга, она и сама легко могла войти туда.

У Темяны было четверо сыновей, но теперь в живых оставался только один, второй по счету – Вершислав. Уже давно старуха заподозрила: с ним что-то не так. Он стал другим: сделался угрюм, неразговорчив и равнодушен ко всем близким, кроме Замили. Здоровье его расстроилось: он ел много, но лишь худел, бледнел, становился вял и тяжел на подъем. Легко было догадаться, что он испорчен, но едва Темяна попробовала завести речь об этом, как Вершина принялся кричать, что во всем виноваты дети Велезоры и что он никогда больше не допустит этих щенков к себе на глаза. Слышавшие это родичи возмутились: что же он думает о будущем рода, если собирается изгнать старшего и наиболее знатного из своих сыновей? Вершина продолжал твердить, что Лютомер давно хотел его извести и захватить угренскую землю. Старейшины в изумлении переглядывались: если бы у Лютомера действительно были такие замыслы, он бы лет пять назад женился на дочери кого-нибудь из сильных князей и жил дома, при отце, а не пропадал в лесу. Сколько раз сами они убеждали его жениться, вернуться в род, занять подобающее ему место наследника своего отца! Что мешало ему взять за себя дочь Святомера гостиловского, которую ему буквально впихивали в руки!

Темяна попробовала простое средство: вскипятила травы полынь, плакун да дедовник в котле с золотым кольцом и неожиданно окатила наговоренным отваром спятившего сына. Вершина завопил нечеловеческим голосом и бросился на старуху, вцепился в горло, опрокинул на пол, пытаясь задушить; хорошо, на шум прибежали люди, схватили его за руки, оттащили. Но князь не мог уняться: ржал, будто конь, икал, хохотал, визжал по-бабьи и с такой силой бился в руках родичей, что его с трудом удерживали Богорад и еще трое самых сильных мужчин. Своей цели Темяна не добилась, но теперь всем было совершенно очевидно, что князь испорчен. И что засевшая в нем порча слишком сильна, чтобы ее так просто можно было одолеть.

Ратиславль будто котлом накрыло: все притихли, не веря такому ужасу. Богорад и Велетур строго запретили родичам рассказывать об этом кому бы то ни было за пределами Ратиславля. Порча на князе – хуже не придумать, это гибель и роду, и всему племени. Ни урожая, ни приплода скота, ни рождения детей не дождаться там, где князь лишен милости богов, и само такое племя скоро исчезнет, как тень на воде, растворится в более удачливых. Богорад послал на Десну за старшим племянником, а пока предлагал Темяне делать что угодно: приносить какие угодно жертвы, созвать волхвов хоть со всей земли, лишь бы попытаться изгнать порчу. Упаси чур, приедут вятичи; прознай только Святомер, что Вершина ему больше не соперник, и тут же двинет сюда полки! А как воевать без князя – что телу без головы! Чтобы спасти племя, останется одно средство: посылать в Смолянск и просить себе князя оттуда. Но это стало бы гибелью Ратиславова рода, и Богорад был полон решимости хоть умереть, но не допустить этого.

Правда, после этого случая Вершина словно бы опомнился: стал приветливее с родней, попросил у матери прощения и больше уже ни на кого не кидался. Тем не менее Темяна теперь жила при нем неотлучно и сторожила по ночам, уверенная, что порча еще так или иначе скажется. Она вспоминала гибель бойника Плакуна, которого берегиня Ревелка вынудила назвать имя Галицы. Темяна не сомневалась, что исчезнувшая заморока повинна и в этот раз. Но попытка расспросить Замилю ничего не дала: хвалиска рыдала и твердила, что если бы она хоть что-то знала о Галице, то сама бы приказала ей оставить князя в покое.

Никто в Ратиславле не был в большем ужасе от происходящего, чем Замиля. Вершина все эти годы был ее единственной здесь опорой и защитой; она понимала, что если он умрет, то ее не ждет ничего хорошего. Ни в коем случае ей не позволят его пережить: эта самая баба Темяна накинет ей на шею веревку, чтобы Богорад и Велетур удушили ее над мервым телом Вершины и отправили с ним вместе на краду. Не отсылать же князя в Навь без жены, которую он так любил целых двадцать лет!

У нее была возможность и опередить мужа: старейшины рода толковали между собой, не будет ли толка, если хвалиску принести в жертву тому духу, что мучит князя, и такой ценой выкупить его самого. Зная об этом, она не выходила из дома, старалась никому не попадаться на глаза и даже просила Толигу помочь ей бежать из Ратиславля, чтобы попытаться найти сына. Но Толига побоялся идти наперекор всей родне и обещал лишь предупредить Хвалиса обо всех этих делах. К Велсову оку Замиля больше ходить не решалась, боясь, что ее кто-нибудь выследит, и тогда ей уж точно не жить.

А Темяна продолжала нести дозор по ночам. Едва дыша, не шевелясь, в темной одежде, накрытая черной овчиной, совершенно сливаясь с темнотой, сидела она по ночам возле ложа, где спал ее сын. Она хорошо понимала, откуда ему ждать новой беды, и сторожила на незримой тропе Нави. И однажды вдруг встрепенулась: в самый глухой час ей почудились где-то рядом крадущиеся шаги.

Старуха затаила дыхание. Из тьмы выступила неясная фигура; Темяна, «мать мертвых» своего племени, легко распознала вредоносное порождение Нави.

– Кто ты и из какого мира? – строго спросила она.

– Из рода лихоманок я, имя мне Знобея, – раздался в ответ дрожащий голос, сопровождаемый стуком зубов. – И которого человека поймаю, буду его знобить и леденить, так что он и на солнышке не обсушится, и в печи не согреется. Иду я из Нави темной, из бездны полуночной, и живет нас там двенадцать сестер со старшей-набольшей сестрою; все мы мясом мертвых выкормлены, холодной кровью вспоены, к железным столбам прикованы, а коли сорвемся с привязи, ни единого человека на белом свете не оставим!

– Зачем пришла?

– Пришла я за Вершиславом, Братомеровым сыном, Ратиславовым внуком. Отдан он мне в законную добычу, в пропитание. Я его-то съем, косточки обгложу, на косточках покатаюся, поваляюся.

– Рановато ты расхвасталась! – Темяна закряхтела и поднялась с пола, опираясь на метлу. – А поди ты прочь, девка-лихоманка Знобея, Знобуха, Ледея, Ледиха, Озноба, что как лед знобишь род человеческий!

И, метнувшись вперед, уверенная старуха со всей силы огрела лихорадку своей погребальной метлой. Раздался треск, из прутьев метлы посыпались черно-багряные искры и одели ее всю. Лихорадка завопила дурным голосом – вопль этот услышали по всему Ратиславлю и все пробудились, дрожа от ужаса, мужики похватали топоры, дети полезли под лавки.

– Будь ты расслаблена, живи на воде-студенице, а в белый свет не ходи, кости не зноби, тела не мучь! – продолжала Темяна, охаживая противницу метлой. – Ограждаю я сына моего Вершислава от тебя и сестер твоих тыном железным, пламенем ярым; подите вы на болото глухое, на дерево сухое, где петух не поет, собака не лает; идите в леса темные, на дерева сухие, в бездны преисподние, в котлы кипучие, в жары палючие…

Сплошное облако пылающих искр окружило лихорадку; та вопила не переставая и таяла на глазах. Когда она наконец исчезла, Темяна почти упала на лавку перевести дух; сбежавшиеся Ратиславичи, засветив огонь, сперва испугались ее, приняв за какое-то порождение бездны. Старую волхву так утомил этот поединок, что она весь день потом лежала без сил. Но все это время думала. Едва ли опасность миновала: у лихорадки Знобеи еще одиннадцать сестер. И хотя Темяна знала все их имена, у нее не хватило бы сил биться с этим воинством в одиночку. Зима наступала, и с каждым днем возрастали силы всех порождений бездны.

И вот теперь она сидела в середине Пекельного Круга и звала своего соратника с Той Стороны – кудесника Нави. Перед ней во тьме сияла Огненная река, по ее поверхности пробегали волны пламени, под ногами поскрипывала зола с погребальных костров. Ею были густо усыпаны берега реки, в обе стороны уходящие в бесконечную даль. Темяна вглядывалась в другой берег – в Нави ее глаза были куда моложе и зорче, нежели в Яви.

– Ты здесь, Волчья Мать? – закричала волхва живых. – Ты слышишь меня?

– Я здесь, – донесся ответ, и за всплесками пламени показалась белая фигура с неразличимым лицом.

– Мой сын и твой муж умирает. Отец твоих детей вот-вот проклянет их, потому что ему нашептывает подсадной дух. Та, что прислала его, хочет погубить его совсем и наслала лихорадку. Я прогнала ее, но она вернется со своими сестрами. Мне не под силу уберечь его в одиночку. Сделай что-нибудь, если ты не хочешь гибели своим детям и всему нашему роду.

– Я дам ему охрану, – ответила с той стороны волхва мертвых. – Я закрою тропы к нему из Нави. Но следи, чтобы никто не пришел со злом по дорогам Яви.

– Скоро солоноворот – время, когда вся Навь в наибольшей силе.

– Скоро солоноворот – время, когда все деды и чуры придут на помощь тому, кто нуждается в них…

* * *

С этого времени Темяна перестала ночевать у Вершины, но на княжьем дворе продолжало твориться нечто странное. Напуганные домочадцы договорились нести дозор по двое каждую ночь – только взрослые мужчины, – а все остальные с приходом темноты старались даже не выходить из жилищ. Ничего страшного не случалось, но людям начали мерещиться волки. Ворота Ратиславля стояли закрытыми, их открывали только днем, чтобы пропустить кого надо, и лесные звери никак не могли проникнуть в городок. Но то и дело кому-то виделся то серый хвост, мелькнувший за углом избы, то стоячие уши, то длинная морда с желтыми глазами. Волки никого не трогали, даже не пытались лезть к скотине, появлялись только в сумерках, и в ночной темноте можно было увидеть блеск их глаз. Богорад, впервые это увидев, заорал и запустил в желтые огоньки подвернувшимся поленом; огоньки бесшумно погасли. Принеся факелы, нашли валявшееся на мерзлой земле полено, но рядом никого – и ни единого следа на пороше. Волки не оставляли следов, и собаки молчали, только старались спрятаться в конуры.

– Не тревожьтесь, вас они не тронут, – спокойно сказала Темяна, когда к ней на Остров пришли рассказать об этих чудных делах. – Это Мать Волков прислала детей своих в сторожа.

Она знала, где эти волки скрываются днем. Невидимая для других цепочка звериных следов каждый вечер пересекала замерзший ручей и тянулась с Волчьего острова на жилую сторону.

А ее внуку Славяте и его товарищам-бойникам каждую ночь снилась белая женщина, которая набрасывала на них волчьи шкуры и посылала в Ратиславль – охранять князя и не подпускать к нему несущих зло. И они шли, осторожно ступая след в след, за своим вожаком и белой женщиной – Волчьей Матерью, волхвой Нави…

* * *

После путешествий первых дней наступило спокойное время. В Навь Лютава больше не ходила: этого вообще не следует делать без особой нужды, да и первые походы отняли у нее слишком много сил. Она шила, потом, когда Добровед принес ей вычесанный и скатанный в куделю лен, начала прясть. Теперь она плохо различала дни: почти все время было темно, иногда вверху светились серые пятна окошек, но чаще во тьме Подземья виднелись лишь огоньки лучин. Она то сидела у прялки, то варила кашу, то ела, то спала… Были это разные дни или один и тот же – Лютава не знала.

Теперь у нее было средство избавить отца от подсадного духа. Но воспользоваться она им могла еще не скоро – после Ладиного дня, когда закончится срок ее заточения. Нередко ее терзали опасения, что через несколько месяцев уже будет поздно. Довольно быстро Лютаве пришло в голову передать кольцо Лютомеру и отослать его домой – но, попробовав снять колечко, она обнаружила, что оно не снимается! На вид оно не изменилось и по-прежнему выглядело как ничего не стоящая детская поделка, но зато так прочно сидело на пальце Лютавы, будто родилось с нею. Выходит, в Ратиславль это кольцо попадет только вместе с ней.

Подумывала она и попытаться заманить Вершину сюда: уж наверное, Бранемер не откажется пригласить ее отца в гости! Но едва ли из этого что выйдет: поскольку сейчас Вершиной управляет подсадной дух, Галица, приложившая столько сил, чтобы разлучить отца со старшими детьми, ни в коем случае не позволит ему поехать туда, где они находятся. Вот если бы и Хвалис был где-то здесь…

Вдруг сообразив, Лютава даже испугалась их с братом прежней беспечности: им давным-давно следовало выяснить, где находится беглец. И если с отцом они пока ничего поделать не могут, то Хвалис – иное дело…

Дни становились все короче. Поднимаясь в «белый свет», чтобы пройти в баню, Лютава видела груды снега на дворе. Берлога медведя давно превратилась в белый холмик, и лишь пар вокруг желтоватого отверстия давал понять, что внутри спит могучий зверь. Но и сама Лютава, привыкнув к уединению в глубинах земли, неуютно себя чувствовала наверху и торопилась вернуться вниз.

Заканчивался месяц стужень, наступал величайший из годовых праздников – солнцеворот, пора, полная долгого разгульного веселья, изобильного угощения, священнодействий, радости обновления и затаенного ужаса от близости Нави. Боги и чуры заглядывали в глаза смертным, и божественный дух вытеснял все простые житейские заботы. Впереди были двенадцать дней, находящихся на грани времени и на грани миров, дни, когда стены между Явью и Навью истончаются, духи предков нисходят к потомкам, а дух живых проникает в те уровни бытия, которые в остальное время ему недоступны. В эти дни человек свободен от всего того, что весь год приковывает его к земле.

И вот пришел самый короткий день в году – Лютаве сообщил об этом Добровед, ставший за эти месяцы для нее истинным вестником между ее Навью и Явью наверху. В Витимеровом городце, как и по всем жилым местам славянских земель, женщины весь день готовили обрядовые угощения, а прочие сооружали себе наряды, в которых выйдут из дома, когда стемнеет. Наряды требовались как можно более необычные, вычурные и пугающие, такие, чтобы облаченного в них человека никак нельзя было узнать. В ход шли звериные шкуры, иногда пришитые одна к другой в самых несуразных сочетаниях – внизу медведь, сверху коза с рогами; берестяные личины, размалеванные в дикие цвета, космы и бороды из пакли и соломы. Только в эти дни, единственный раз в году, женщинам было не только можно, но и нужно переодеваться мужчинами, и наоборот. Главное – чтобы не узнали. Не узнали те, кто сегодня приходит и остается в Яви на эти двенадцать дней…

Когда стемнело, на площадке святилища разожгли новый священный огонь. Лютава не могла этого видеть, до нее долетали лишь обрывки песен. Она могла лишь воображать, как на площадке святилища борются Бадняк, то есть старый бог Велес, и Божич – молодой бог Ярила, стараясь вырвать друг у друга власть над земным миром. Велеса изображает Яровед, снова наряженный чудовищем, а Ярилу – княжич Витим. Лютава и жалела, что впервые в жизни в этот священный день полностью оторвана от рода человеческого, и понимала, что это необходимо. Она сама и была тем новорожденным солнцем, которое в эти дни весь народ старался поддержать жаром своих душ. Была ростком нового мира, который пережидает зиму под землей, чтобы взойти, когда растает снег. Выйти раньше срока ей было никак нельзя.

В каждом доме и в длинных обчинах святилища уже ждало на столах, покрытых новыми скатертями, приготовленное угощение. Дело было за гостями.

Настала полночь. Вокруг Ладиной горы собралась толпа – здесь были люди из Витимерова и округи, а еще приехавшие издалека, чтобы провести священный праздник в самом почитаемом и древнем из славянских святилищ. На вершинах валов ярко горели костры – внутреннего повыше, внешнего пониже, – и в темноте эти огненные венцы делали священную гору похожей на небесную крепость, обиталище богов, в эту ночь открытое для смертных.

В середине площадки, перед полукругом идолов, встал Яровед, облаченный в самый торжественный наряд Велесова волхва – в медвежью шкуру с мордой зверя на голове, со множеством бубенчиков и оберегов, звенящих на груди, на поясе, на руках и на ногах, с высоким посохом в руке, который тоже венчала искусно вырезанная медвежья голова и украшали бубенчики. Отблески костра плясали на его фигуре, и казалось, что двери Нави колеблются, то выпуская его на свет, то снова скрывая. Лица деревянных идолов позади него дрожащие отсветы делали живыми.

– Восславим, люди, богов наших! – воскликнул Яровед, подняв свой посох, и народ ответил ему дружным ликующим криком.

Все уже были возбуждены, взбудоражены прошедшими обрядами, высокое пламя нового священного огня, земного отсвета возрожденного солнца, согревало кровь и наполняло каждого божественным светом. Каждый уже ощущал, как кости и жилы шевелятся, будто реки подо льдом и корни под землей, когда они оттаивают весной, готовясь принять искру новой жизни.

– Деды наши, бабки наши! – позвал Яровед, когда отзвуки общего призыва стихли. – Придите к нам! Угощение для вас приготовлено, на столах разложено! Готовы для вас хлеба и каши, меды и чаши! Придите к нам!

– Придите к нам! – дружно подхватила толпа.

Замолчав, все подняли глаза в небо.

Шедший с утра снег унялся, ветер разогнал облака, очистил небо и утих. Пространство замерло, слив всю свою бесконечность в единую точку. Темное небо осветилось звездами – будто раскрылись тысячи окошек. Повеяло легким теплым ветром: казалось, сам свет нисходит к темной земле. С этим ветром спускались души умерших дедов – в эти двенадцать волшебных дней и они возвращались на землю, чтобы побыть среди ныне живущих внуков и правнуков.

Даже Лютава в своем подземном уединении ясно ощутила этот миг. Ей могла бы поведать о его приходе внезапно наступившая тишина на горе, но дело было даже не в этом. Она стояла, устремив взгляд в темное оконце под кровлей и всем существом впитывая волшебный свет небес. Сама душа ее стала тропой, и она знала: они идут. Так бывало уже не раз, но каждый год она по-новому, с новой остротой и трепетом переживала слияние с духами предков, вернувшихся к ней. Тело словно бы наполнялось силой и светом, глаза начинали видеть по-другому, ушам открывалось недоступное ранее, а в голове вспыхивало разом множество новых, не принадлежащих ей чувств, мыслей, знаний. Она вдруг стала мудра, как десятки и сотни ее прабабок, и с силой десятков и сотен душ ощутила бурлящую радость от новой встречи с земным миром – миром Яви, который так же желанен и недоступен для покинувших его, как желанны для смертного светлые небесные сады. Это был праздник слияния земли и неба, живущих и живших, объединяющий все силы вселенной в один общий круг.

– Славен Божич Коляда! Славен будь! – громко запел Яровед, со звоном потрясая своим посохом.

Голос его разорвал тишину, пробудил к жизни души предков и потомков, слившихся в одну. Все вздрогнули, воспрянули, опомнились и дружно закричали:

– Славен будь!

– Ясна на небе звезда! Ясен будь! – пел Яровед, притоптывая и приплясывая на снегу, звеня бубенчиками одеяния.

В него вошла не просто сила бесчисленных предков-волхвов, но сила самого Велеса, хозяина и главы этого велика-дня.

– Ясен будь! – ликующе выкрикивала толпа, тоже приплясывая, чтобы дать выход распиравшей каждого силе и радости.

И веселье началось повсюду. Народ повалил в обчины святилища, а кому не хватало там места, разошлись по домам, где тоже было приготовлено угощение. Везде пелись славления Коляде, новому солнцу, грядущему году; все ворота и двери стояли открытыми, везде горели огни. Народ ватагами ходил из дома в дом, везде выпивая бражки и закусывая пирогами и кашей; более молодые резвились и гонялись друг за другом…

* * *

Слушая громкую гудьбу на горе – перепевы рожков и сопелок, перезвон бубенцов, – Лютава плясала сама с собой, при свете двух лучин, смеясь неведомо чему. Наверху послышался резкий скрип открывшейся двери, потом другой, кто-то стал спускаться. Подумав, что это Добровед принес ей положенную долю угощений, Лютава обернулась – и сразу поняла, что это не Добровед.

Правда, внешность гостя никакого ответа подсказать не могла – просто рослое чучело в длинной женской рубахе, с растрепанной соломенной косой и зверской личиной – непонятно даже, какого зверя изображающей. В руках у него был объемистый мешок.

– Держи! – глухо из-под личины бухнул он, бросая мешок на лавку.

Это был Лютомер – несмотря на нелепый наряд, Лютава сразу узнала его по голосу, по движениям, по множеству неосознаваемых примет, по которым узнаешь того, кто тебе всех ближе. Обнимать его через эти шкуры не имело смысла, поэтому она просто запрыгала на месте от радости. Его приход словно брызнул на нее живой водой. Только выйдя из душной избы на свежий воздух, понимаешь, как там было тяжело дышать, – так и Лютава, увидев перед собой брата, ясно ощутила, как мучительно было ее одиночество без него. Оттого она и чувствовала себя такой потерянной, что была оторвана от человека, который крепче всего привязывал ее к жизни.

Лютомер наконец сбросил личину, обнял ее, несколько раз поцеловал, прижимаясь к лицу холодной с мороза бородой. Некоторое время они молчали, прильнув друг к другу и заново привыкая к чувству взаимной близости. Лютава не удивилась, что он пробрался к ней вопреки запретам – он так же тосковал по ней, как она по нему. В эту ночь, когда раскрыты грани земли и неба, неужели он, оборотень, не смог бы пройти к ней, своей любимой сестре? Сейчас она – Лада, а значит, он, земное воплощение молодого Велеса, имеет неоспоримое право быть с ней.

– Надо идти! – наконец сказал Лютомер.

– Куда?

– Домой. В Ратиславль.

– Что? – изумилась Лютава.

Он произнес это так обыденно, будто до дома было два шага.

– Не здесь идти, – внес ясность ее брат-оборотень. – Через Навь идти. Иначе наш батюшка любезный до утра не доживет. Ты же знаешь, что с ним творится?

– Я… Ой, у меня же есть! – Лютава вскинула руку с колечком, сплетенным из брусничного корня. – Теперь у меня здесь – сила Велесова кольца! Но только на три раза.

– Покажи! – Лютомер схватил ее кисть и поднял к глазам, но не прикоснулся к самому кольцу. – Где ты ее взяла?

– У нашей матери… – тихо ответила Лютава, не зная, как покороче рассказать ему обо всем, что с ней случилось.

– Я знаю, что ты здесь времени не теряла… – Лютомер медленно поднял глаза на нее. – Княгиня Бранемерова уже месяца два тяжелая. Бранемер на радостях пьет как бык, и все за твое здоровье. А я рад, что тебе за него выходить уже не нужно. Он и без свадьбы для тебя что хочешь сделает. Но не об этом нынче речь.

– Я видела Молинку… – тихо сказала Лютава. – И обещала, что возьму на воспитание ее сына, когда ему сравняется семь лет.

Лютомер смотрел ей в глаза, будто хотел прочитать там всю их причудливую судьбу.

– Ладно, это потом, – опомнился он наконец. – К отцу надо бежать. Его баба Темяна сторожила по ночам, а эта дрянь желтоглазая лихорадок подсылала его извести. Но то они по одной приходили, ребята сами справились. Как бы сейчас все разом не навалились. Пойдешь со мной?

Лютава молча кивнула и потянулась за волчьей шкурой. Когда раскрывается Навь, оттуда выходят не только родные предки. Навь имеет много разных сторон и проявлений; иные из них опасны, нужно уметь обращаться и с ними тоже.

Лютомер сдвинул личину на лицо; Лютава накрыла голову волчьей шкурой и, крепко держась за руку брата, легко скользнула в Навь…

* * *

…И обнаружила, что летит, не в силах остановиться. Она стремительно скользила все вниз и вниз по бесконечному склону – не то ледяному, не то железному, не то стеклянному, но гладкому и обжигающе холодному. Вокруг ничего не было видно среди метельной круговерти, снеговой ветер сек сотней бичей, дергал во всех направлениях сразу и рвал; ее растерзало бы на тысячи клочков, если бы у нее было тело. Но сильнее всего был ужас от этого бесконечного падения; ужас окончательного разрыва со всем, что привычно. С прежними очертаниями мира и прежним обликом себя. Спустившись так глубоко, вернуться уже нельзя, просто не пустит вся толща бытия, оставшаяся наверху. С такой глубины не всплыть, не вскарабкаться назад по этому бесконечному ледяному склону, будь у тебя хоть два десятка железных когтей… И каждый миг этого скольжения увеличивал разрыв и с ним безнадежность. Она переоценила свои силы, ей нельзя было в эти дни покидать Явь. Навь имеет над ней слишком много власти, больше, чем сама она над Навью…

А потом вдруг все кончилось. Она упала на что-то мягкое, ее охватило тепло, и после секущего пронзительного холода воздух показался горячим. Лютава открыла глаза и замерла. Она лежала на огромном лугу, на пышной свежей траве, покрытой пестрыми цветами. Исчезли ветер и снег, было тихо-тихо, только бесчисленные бабочки, желтовато-белые, как лунный свет, порхали над головой. С ясного неба светило солнце, и лишь тускловатый цвет этого неба и бурая дымка, окутавшая светило, давала понять, что она все-таки не на земле и не под верхним небом. Это подземное небо Нави, и это солнце – перстень Темнозор, что на руке у Велеса.

Полежав и опомнившись немного, Лютава встала, оправила одежду и волосы и двинулась вперед. В этом мире ничего не происходит помимо тебя – чтобы дождаться перемен, надо что-то менять. Здесь нет расстояний в привычном смысле, но можно поменять свое место, если двигаться. И как далеко ты сумеешь уйти, зависит от усилий, которые ты сумеешь приложить. Похоже на то, как это происходит в Яви, но не совсем так. В Яви человек, перебирая ногами, сам перемещается по поверхности земли. А здесь он, делая то же самое, передвигает пространство Нави вокруг себя. Кто не понял – тот просто не волхв, как говорила баба Темяна.

Лютава шла с трудом – руки и ноги казались набитыми шерстью и слабыми. Но она прикладывала все усилия, какие могла, и знала, что все-таки творит ленивые перемены. Она уже забыла, зачем ее сюда занесло, зачем она вообще пошла в Навь – надо было просто что-то менять, чтобы не остаться здесь навсегда. Если она не справится, то Добровед, придя на другое утро в подземную избу Лады, найдет ее мертвой – душа останется здесь и никогда не вернется в тело. Такие случаи бывали, ибо не каждая земная Лада, даже обученная всему нужному, выдерживает испытания на пути богини. А она, Лютава, слишком много времени уделяла своим собственным делам. И вот наконец богиня потребовала ее к себе.

Каждый шаг давался тяжелее и тяжелее. Воздух сгущался и темнел; было бы похоже, если можно было бы просто идти по дну все глубже в озеро. Но она спускалась не в воду, а в некую сущность, невыразимую словами; эта сущность мягко брала ее в объятия и не пускала дальше. Устав бороться, Лютава застыла, потом опустилась на траву. Но кто-то по-прежнему держал ее в объятиях; она ощущала мягкие ласки невидимых рук, восхищенный любящий взгляд, охватывающий разом ее всю, внутри и снаружи. Ею завладело нечто огромное; это были не объятия, это было растворение в чем-то, настолько превышающем человека, что этому даже нет названия.

– Пришла, пришла, пришла… – зашептали сотни мягких, тихих, радостных голосов.

По всему телу разлилось блаженное тепло, потом самого тела не стало. Она была как ручеек, впавший в полноводную реку, растворившийся в ней, утративший себя и взамен обретший огромность и мощь.

– Ты моя, моя… только моя… вся моя… навсегда моя… – без слов шептал ей чарующий голос, растворенный в самой крови.

Она не могла видеть того, кто это говорил: у нее не было глаз. Да и зачем ей глаза, когда теперь она – все сущее сразу? Миг величайшего восторга и блаженства был последним, что она еще хоть как-то осознала. А потом сознание растворилось в чувстве безграничной любви, такой огромной, что тем самым она переходит в небытие, ибо ничто, ничто на свете не способно ее вместить…

Глава 18

Лютомер сразу попал туда, куда требовалось, но сестры рядом с ним не оказалось. Вокруг мела метель, но струи ее были полупрозрачны, позволяя видеть знакомый вал Ратиславля. Тропу вверх по склону замело, под воротами толпилась целая стая волков: подняв морды, они выли, приветствуя рождение нового солнца. Ветер трепал белые одежды единственного среди них человека – рослой женщины с посохом в руке. Вот она обернулась, и сквозь раздуваемые метелью белые волосы Лютомер увидел лицо своей матери.

– Иди, сын мой! – сказала она, показывая в сторону ворот. – Веди своих братьев!

Она качнула посохом, и ворота городка растворились. Белый волк первым устремился вперед, за ним побежали остальные.

Здесь тоже на площади блестел огонь, которому положено пылать все двенадцать дней, в обчине раздавались крики и пение. Волки проскользнули мимо костра, не замеченные сторожами, и расположились вдоль стен и перед дверью обчины. Фигуры людей им виделись похожими на тени, но все ближе ощущалось присутствие иных существ, гораздо более опасных. Лютомер вертелся от возбуждения, не в силах сохранять неподвижность. Он видел ее – высокую, как ель, тощую, как щепка, женщину с длинными спутанными волосами; где-то в глубинах Нави она яростно дергала и грызла железные цепи, которыми была прикована к железному же столбу, пытаясь вырваться на свободу…

Вот они! Из тьмы вышла тощая тень, окутанная облаком развевающихся волос, с горящими желтыми глазами. Вся она тряслась на ходу, как осиновый лист, тряслись тонкие руки, протянутые вперед в поисках добычи, стучали зубы, выбивая лихорадочную дробь. Это была первая из сестер-лихорадок – Трясея, на вид жалкая и беспомощная, но способная затрясти до смерти человека, попавшего ей в лапы.

За ней шла вторая – Огнея; ее кожа была раскалена докрасна, из волос сыпались искры, тощие ноги оставляли на земле черные опаленные следы с пылающими угольками; с нее градом катился пот, но не мог остудить этот жар.

Потом шла третья – Знобея, вновь возрожденная в глубинах Нави: бледная, как береста, трясущаяся от холода.

За ней – Гнетея: она брела согнувшись и держась за живот, шаталась на ходу и содрогалась в мучительных рвотных потугах.

Следом Грынуша – сотрясаемая вечным кашлем, хрипящая, с черной жабой на груди, которая вечно душит ее и не дает вздохнуть. И каждому, к кому придет, она сажает эту жабу на грудь, чтобы жаба давила человека и дала ей передохнуть.

Желтея – желтая, как желчь, кривящая высохшее морщинистое лицо.

Пухлея – раздутая, едва дышащая широко открытым ртом, она шла, переваливаясь на отекших ногах и растопырив руки, пухлые, будто бочонки.

И другие – Глухея, Ломея с топором, Коркуша, Глядея – каждая по-своему уродливая и жуткая.

Если же они пройдут, то за ними явится из тьмы и старшая сестра – сама Невея, губящая одним своим взглядом. Уже слышался звон железной цепи, которую наложил на нее Велес, чтобы не вывела она под корень весь род людской…

И тогда белый волк прыгнул вперед и в полете вцепился в горло Трясеи. Острые когтистые пальцы впились в бока, раздирая болью, и все тело задрожало в лад дрожанию лихорадки, но Лютомер крепче сжал челюсти, рванул, разрывая неживую плоть, вцепился внова. Вокруг раздавались дикие вопли лихорадок и вой волков; на каждую бросилось сразу по десятку.

– Рвите их, дети мои! – кричал из-за пелены метели голос белой Матери Волков. – Грызите! Разрывайте!

Лихорадки визжали и дрались отчаянно: вечно голодные, они не могли так просто отступить оттуда, где была обещанная им добыча. Будто тонкие деревья в бурю, они метались, пытались оторвать от себя хищников, но сразу пять-шесть челюстей впивались им в руки, ноги, плечи, шеи… Во все стороны летели обрывки волос, вспыхивая на лету, клочки одежд, а то и откушенные руки со скрюченными пальцами, похожими на сухие ветки. Только волк, священный зверь, имеет силу разрывать порождения тьмы, как простых овечек, потому его и боится все живое и неживое.

Иные из сестер-лихорадок уже были разорваны в клочья. Но самые ловкие – Знобея, Огнея, Ломея, – оставив в волчьих зубах кто космы, кто подол сорочек, кто несколько пальцев или даже кисть руки, – вырвались и пустились бежать. Завывая, они мчались прочь из городца, рвались сквозь метель, а волки неслись за ними по пятам, щелкая зубами, отрывая по куску и брезгливо сплевывая, чтобы тут же гнаться дальше.

Мало-помалу почти все преследователи отстали. Лихорадки с воплями неслись все дальше и глубже в Навь, в стылые железные пещеры, служившие им домом. Не отставал только белый волк – ему, сыну Велеса, была открыта дорога туда, куда никто из серых братьев не мог за ним последовать. А лихорадки неслись тем же путем, каким были выведены наружу, и невольно вели к той, что их послала. Вот они нырнули куда-то в черноту, и вслед за ними белый волк неожиданно выскочил в пещеру.

Где-то вдали, в пустой черноте, горел огонь, а стены уходили во мрак, и не видно было, где они кончаются. У самого огня сидела изможденная женщина с распущенными волосами и огромными черными в полутьме глазами, глядя в широкую чару с водой. Держа ладони над водой, колдунья вела со стихией неслышную беседу. Ее распущенные волосы были мокрыми, кожа холодной как лед, руки дрожали и кровоточили после долгой борьбы с железными дверями, засовами и цепями. Она тоже спешила использовать священное время, увеличивающее силы волшбы. Она вела разговор с духом-подсадкой, и ее шепот князь Вершина слышал как голос собственной души…

* * *

Ратиславичи набились в обчину, отцы семейств сидели ближе к главе стола, занятому князем и его старшими сродниками, женщины и молодежь – ближе к двери. Стоял шум, все пили, пели, хохотали, подогретые медовухой и праздничным разгулом. Даже старейшины развеселились: в последние дни князь был как будто совсем здоров и бодр.

– Слушайте меня, братья мои, чада и прочие сродники! – начал Вершина, поднявшись на ноги и держа перед собой братину. На нем была новая рубаха красного греческого шелка, присланная Бранемером в числе прочих даров за невесту. – Выпили мы за богов, выпили за предков, теперь за потомков выпьем!

– Выпьем! – радостно заорали родичи и застучали по столу черенками ножей, чашами и питейными рогами.

– И в этот велик-день скажу я вам, братья мои, кто род мой продолжит, кто после меня землю угренскую хранить и прославлять станет! – продолжал князь.

Старейшины притихли, принялись унимать младших. Князь набрал воздуху в грудь…

* * *

…И вдруг уединение чародейки было нарушено. С дикими воплями через пещеру понеслись сестры-лихорадки – жалкие изуродованные трупы, если так бывает у того, кто вовсе не жив, – изломанные, лишившиеся рук и ног, залитые своей синей кровью, с жалкими остатками волос на трясущихся головах. Они спасались от кого-то бегством, и почти на хвосте отставшей Знобеи в пещеру ворвалась живая метель – белый волк, сын Велеса.

Галица вскочила, опрокинула чару и бросилась бежать. Вода вылилась на огонь, пламя опало, угли зашипели. Белый волк одним прыжком перелетел через гаснущий огонь и устремился за беглянкой. Нырнув в темную нору, она запнулась, упала… Но едва ее тело коснулось земли, как женщина исчезла и вместо нее вскочила собака – среднего размера, рыжевато-бурая, с вислыми ушами. Враг был крупнее и сильнее; понимая, что он пришел за ее смертью, собака мчалась с такой скоростью, будто у нее восемь лап.

Бежать глубже в Навь она не могла – она уже спустилась до предела своих возможностей, и дальше ее начинало тянуть вниз, темнота принималась давить, как вода на утопающего, не позволяя вновь подняться к миру живых. Поэтому собака стремилась вверх, надеясь затеряться в круговерти велика-дня, дня перелома, когда земное и небесное, явное и навное перемешано между собой. Они летели по отноркам вверх, вот уже вокруг шумел лес, собака металась, надеясь сбить преследователя, но волк отставал самую малость, и она уже ощущала на своей спине его горячее яростное дыхание.

…А князь Вершина все стоял, держа братину и глядя перед собой, будто забыл, о чем говорил. Внезапно оставленный без руководства, он растерял мысли и забыл заготовленные слова. Родичи недоуменно и тревожно переглядывались, Богорад нахмурился, понимая, что рано обрадовался выздоровлению князюшки…

…В отчаянии пытаясь спасти свою жизнь, собака уворачивалась со змеиной гибкостью, чудом избегала волчьих зубов. Она уже давно была бы поймана, если бы Лютомер не устал так за время драки с лихорадками и погони за ними. Но ярость придавала ему сил – непримиримый враг, отравлявший ему жизнь, поссоривший с отцом, чуть не лишивший всего наследия предков, был совсем рядом…

– Гони, гони, братец Белый Волк, скорее гони! – раздался сверху знакомый Лютомеру голос, и черный ворон мелькнул над головой. – Утро близко, а утром уйдет! Гони!

– Братец мой, Черный Ворон! – взвыл в ответ волк. – Куда бежит враг мой, где спастись хочет?

– Вижу выход наверх, в Явь! – прокаркал ворон, делая широкие круги. – Туда тропа лежит натоптанная!

– Где выход? В какой земле?

– В твоей земле родной, возле Угры-реки! Есть там лес дремучий, а в лесу болото зыбучее, а в болоте яма черная, проклятая, костями человечьими устланная! Яма та – ворота духа черного, духа подсадного, что сердце сосет, человека губит!

– Братец Черный Ворон! – снова взвыл белый волк. – Лети в Явь, на Угру-реку! Найди старика Просима, скажи ему, что враг его вот-вот из черной ямы вылезет! Скажи ему!

– Скажу! – ответил Черный Ворон, сделал еще круг, взмыл вверх и исчез.

Собака неслась из последних сил, иногда оглядываясь и видя преследователя совсем близко. Было так светло, что порой собака сливалась с окружающим пространством, и Лютомеру приходилось напрягать все силы, чтобы не потерять ее из виду.

Уже белело впереди пятнышко – выход в Явь. Выйдя туда собакой, Галица не сможет сразу вернуться в свое тело, но зато сохранит жизнь. А он, вынужденный ловить ее волком в Яви, окажется за много переходов от своего человеческого тела.

* * *

Старик Просим, вместе с домочадцами певший колядные песни во дворе веси Крутиничей, где жили родичи невестки, вдруг остановился и замер. Видимый ему одному, над головой кружил крупный черный ворон.

– Тор-ропись, стар-рик! – прокаркал он. – Вр-раг твой стр-рашный, что р-род твой загубил, на землю спешит! Из ямы чер-рной вот-вот выбер-рется! Тор-ропись!

Просим мгновенно все понял. Бросив мешок с пирогами, он метнулся в сени и схватил топор, один из тех, что в каждом доме лежал под лавкой, лезвием ко входу, оберегая семью. Как был, в вывернутой шубе покойной жены, в ее платке поверх козьей личины, сам страшный и дикий, как дух, бортник торопливо привязал лыжи и побежал в лес. Воодушевление священной ночи наполняло старое, почти негодное тело невиданной силой и резвостью. Просим летел, как молодой, не чувствуя своих усталых ног, зная одно – сейчас он свершит свою месть, сейчас или никогда! Волшебная ночь конца года подарила ему эту драгоценную возможность, и он был полон решимости не упустить ее, даже если за этот последний порыв придется заплатить остатком жизни.

К счастью, Крутиничи жили на другой стороне того же леса. Кто-то не так давно возил из лесу бревна, и широкий след от полозьев еще виднелся. По следу бежать было легче. Потом он свернул в другую сторону, но уже началось замерзшее болото, и старик рванул напрямую. Этот лес он за всю жизнь выучил так хорошо, что не мог бы заблудиться ни в какое время года, ни днем, ни ночью.

Вот могильный холм – под снегом он кажется ниже, но стоит, напоминая об обязанности мести. Вот и яма – она не замерзла на зиму и дышит черной водой среди белого снега, как зловещий глаз Того Света.

Задыхаясь, старик подбежал к яме, упал на колени, схватился за грудь. Никаких следов на снегу не было – успел!

А вода в яме вдруг заволновалась и пошла паром. Крякнув, Просим ухватил топор обеими руками. Вода забурлила – нечто раздвигало слои бытия, открывая ворота между мирами…

* * *

Белый волк в последнем отчаянном прыжке метнулся вперед, пытаясь ухватить своего врага. Острые зубы зацепили кончик задней лапы – собака отчаянно взвизгнула, извернулась, куснула волчье ухо, вырвалась, оставив часть пальцев в его зубах. Метнулась вверх, ухватилась передними лапами за края ямы, дернулась и протиснулась в отверстие, роняя на преследователя кровавые капли.

Из ямы высунулась собачья голова. Просим был готов к чему угодно – даже к тому, что здесь полезет тот огромный зверозмей, о котором ему рассказывал Лютомер. А тут всего-навсего собака! Привычно замахнувшись, он обрушил топор на показавшуюся голову.

И тяжелое острое железо, закаленное силой Сварога, не подвело. Даже не взвизгнув, собачья голова снова канула в черную воду. Расплылось кровавое пятно, вскипело и пропало.

Собака упала под ноги волку в тот самый миг, когда он уже готов был последовать за ней. Голова была раскроена ударом топора, кровь и мозги заливали бурую шерсть. Длинные лапы дернулись, заскребли землю и затихли.

Тяжело дыша, белый волк смотрел, как труп собаки тихонько тлеет: по шкуре побежали голубые искры, их становилось все больше. Под этими искрами труп словно истаивал, становился прозрачнее и невесомее, потом совсем исчез. Погибший дух ушел в бездну, куда сейчас открыта прямая дорога…

* * *

Где-то далеко, в избушке, затерянной в лесах выморочной голядской веси, тело женщины на старой скрипучей лавке вздрогнуло, словно хотело куда-то бежать, но ослабло и повалилось на пол. Невидимая нить, соединявшая тело с вылетевшим духом, оборвалась – дух никогда не вернется, и сердце в теле остановилось…

* * *

А князь Вершина выронил братину и упал прямо на праздничный стол. К нему кинулись, пытались поднять, думая, что князюшка спьяну не устоял на ногах, а он дико кричал, словно его жжет пламя, бился и изгибался. Прибежали баба Темяна и Велетур, но ничего сделать не получалось – Вершина царапал себе руки и лицо, рвал волосы, отталкивал даже свою мать, никого не узнавая. Его связали, облили наговоренной водой, и он немного утих, но продолжал вскрикивать и стонать. Пир прекратился, по городку пролетел жуткий слух: самим князем завладел какой-то злобный дух и князь умирает!

Связанный и уложенный на лежанку, в мокрой одежде после обливаний наговоренной водой, весь обкуренный дымом дедовника и полыни, Вершина наконец перестал стонать, напряженные мышцы расслабились. Сродники и баба Темяна перевели дух и дружно утерли лбы. Но все понимали, что это не более чем передышка.

…Белый волк поднял морду к светлому пятну выхода в Явь. Пора возвращаться. Еще не осознав толком, что удалось сделать, он вдруг вспомнил о сестре. Лютавы не было с ним, когда волки рвали лихорадок. Где же она?

* * *

Лютомер очнулся в подземном жилище Лады под Ладиной горой. Его тело, когда он вернулся в себя и стал его осознавать, сидело на полу, привалившись головой к лежанке. А на ней вытянулось тело Лютавы. С трудом поднявшись, Лютомер сел рядом, взял сестру за руку – рука была холодна. В темноте что-то светилось; на ощупь он нашел кольцо на ее пальце. Твердое, как бронза, оно сияло, как черная звезда.

Склонившись, Лютомер прижался ухом к груди сестры. Сердце билось, но тихо-тихо: как вода подо льдом уснувшей реки. И так же медленно до него стало доходить, что произошло.

Он не должен был выводить ее в Навь, пока она стоит на тропе Лады. Сейчас она может идти только по этой тропе, и она приведет ее в объятия Велеса, в зимний сон, длящийся до весны. Но если она будет спать…

Лютомер провел пальцами по кольцу у нее на руке. Он уничтожил Галицу, и больше некому отдавать приказы подсадному духу, но сам дух, скорее всего, остался цел и никуда не делся. Что он натворит, предоставленный самому себе, Лютомер не знал. Его нужно было выгнать как можно скорее. Но как быть, если она, хозяйка кольца, спит? И неужели он остался один еще почти на три месяца?

– Лада моя… – зашептал Лютомер, наклонившись к самому ее лицу. – Проснись…

Сжимая в ладони ее пальцы, он закрыл глаза и сосредоточился на кольце. Подземное солнце полуночи… Вот оно катится по краю неба, сияя ярким золотом, но все вниз, вниз, влекомое неумолимым законом мироздания. Его свет меркнет, наливается багрянцем, потом чернотой… Вот оно падает во тьму, как в глубокую воду, тихо мерцая, но и там продолжает свой путь. Пока не коснется протянутой руки Велеса, хранителя покоя спящей весны, чтобы засиять на ней солнцем полуночи…

Лютомер глубоко вдохнул, наливаясь теплом и силой своего истинного отца. И с закрытыми глазами он видел перед собой сияющее девичье лицо; он сейчас не помнил, сестра она ему или невеста – это была прекраснейшая дева на свете, сама жизнь, доверенная его заботам до тех пор, пока не стает снег, открывая ей дорогу в белый свет. Он склонился еще ниже, прильнул к ее губам долгим мягким поцелуем, передавая ей свое тепло.

Неподвижная рука в его руке потеплела. Лютомер поднял голову; ресницы девушки дрогнули, затрепетали, потом приподнялись. Бессмысленный взор встретился со взглядом Лютомера, потом в глазах мелькнула искра узнавания. Бесконечная любовь и блаженство отразились в них; еще не опомнившись, она потянулась к нему, но потом расслабилась, словно у нее не хватило сил подняться.

– Я все проспала? – прошептала Лютава с грустью, но и со смирением, ибо она понимала, что иначе и быть не могло.

– Еще не все. Только половину. Дальше я без тебя не управлюсь. Ты можешь встать?

Ее рука стиснула руку Лютомера. Лютава не понимала своих чувств: ее наполняла печаль от разлуки с тем, кто обнимал ее в Нави, среди лугов вечного лета, но его живое продолжение она видела перед собой. Велес для нее воплотился в образе брата, и она была счастлива, как богиня, которую никто, ничто и никогда не разлучит с ее возлюбленным, потому что он – продолжение ее самой. И никогда еще родной брат не казался еще ей так красив, как сейчас, когда она видела в нем ту любовь на грани бездны.

Лютомер помог ей подняться, и она села на лежанке, взявшись за голову и приходя в себя.

– Ты знаешь, где я была?

– Догадался. Ты больше никуда и не могла попасть. Я сам виноват, что вытащил тебя.

– Но я должна была туда попасть. Иначе зачем я здесь сижу?

– А теперь… пойдем отсюда. Вставай быстрее. Иначе выйти не получится. Вот, я тебе принес.

Лютомер опрокинул мешок, с которым пришел сюда давным-давно, где-то тысячу лет назад, и вывалил на лежанку кучу тряпья и шкур: свои старые порты, кожух с заботливо подвернутыми рукавами, чью-то войлочную шапку с пришитыми кудельными космами сзади и спереди, чтобы закрыть лицо.

– Одевайся. – Лютомер кивнул на всю эту красоту. – Пока ряженые везде носятся, никто на тебя не обернется. Уже светает, а до света нам надо подальше уйти.

– Но куда? – Лютава в изумлении посмотрела на него.

– Все туда же. К батюшке в Ратиславль. Только теперь через Явь и ногами. По дороге все расскажу. Галицу я извел, а дух-подсадка остался. Как ты думаешь, что будет, если он без хозяйки у отца в душе еще три-четыре месяца посидит?

Об этом Лютава даже думать не хотела.

– Но как же я отсюда выйду? – Она выразительно подняла брови. – Я должна здесь жить еще три месяца почти!

Лютомер посмотрел на нее. Опустил глаза к кольцу на ее руке и указал на него взглядом – в темноте подземной избы оно сияло, будто солнце за густыми тучами.

– Ты находишься там! Ты теперь всегда там – пока она, Лада-Всеотрада, на белый свет не выйдет. Однажды попав туда, ты не уйдешь раньше срока, как бы ни пыталась. И совершенно все равно, где находится твое тело. Ты все равно останешься там. Понимаешь?

Лютава промолчала. Всем ли земным Ладам удавалось попасть туда, где она побывала? Считалось, что обязанность князя – предоставить в распоряжение богов самую красивую девушку своего рода. А дальше «Велес сам придет за тобой». За кем-то, надо думать, он за пять месяцев так и не приходил – значит, не нуждался, но род человеческий свою часть уговора выполнил и может быть спокоен. Земная Лада пять месяцев обязана была сидеть в полной готовности там, откуда бог легко мог ее забрать, и большего от нее не требовалось.

А она, Лютава, ушла гораздо дальше, чем ожидалось от всякой княжны на ее месте. И незачем высиживать в этой избе еще три месяца, когда кольцо Велеса уже светится на ее руке.

– А еще может статься, что в Ладин день оно погаснет. – Лютомер снова указал глазами на кольцо. – И его сила пропадет. Мы должны успеть.

Лютава прикоснулась к кольцу: оно потемнело, затвердело и теперь выглядело так, будто было не сплетено из брусничного коня, а отлито из бронзы. Велес действительно надел ей на палец Темнозор, обручаясь со своей невестой. Брат прав: безразлично, где находится ее тело.

Лютомер первым поднялся из Подземья и оглядел двор. Вслед за ним снизу показалось еще одно существо в мешком сидящих мужских портах и кожухе, в шапке с кудельными космами и бородой, так что лица было совсем не видно. Держась за руку здоровенной «девки» с соломенной косой, Лютава тронулась в путь через двор, и с непривычки ей было так же странно и тревожно вновь идти через Явь, как всякому живому, впервые попавшему в Навь.

Проходя мимо берлоги, она споткнулась: медведь – хранитель Лады заворочался во сне. Лютомер повернулся, загородив ее собой, и что-то прошептал. Ворчание стихло. И две тени – то ли люди, то ли духи – скользнули за ворота и растаяли в синих зимних сумерках позднего рассвета. Как пара волков, они шли друг за другом, Лютава ступала точно в отпечатки ног своего брата. Падал снег, заметая единственную цепочку следов…

Пояснительный словарь

Белокрылка — болотное растение, мучнистые корни которого после особой обработки использовались вместо муки.

Белояр – март.

Берегини — духи плодородия, обычно являвшиеся в виде красивых девушек, могли обитать в лесу, в реках и так далее.

Березозол – апрель.

Било — подвешенный кусок железа, звоном в который предупреждали об опасности, собирали на вече.

Блазень — призрак.

Бойники — воинские объединения неженатой молодежи, сезонные или постоянные. Служили «школой молодого бойца» и передовым отрядом общины на случай конфликта. Археология свидетельствует, что многие области в Центральной России, в частности землю кривичей, первыми осваивали мужские коллективы славян, бравшие жен из местных племен.

Большуха — старшая женщина в семье, распоряжавшаяся всеми домашними работами.

Бортник — собиратель дикого меда. Бортевая сосна – дерево, где есть борть, то есть дупло диких пчел.

Братина — чаша для пиров, ходившая по кругу.

Булгары — тюркоязычный народ, родственный хазарам, в раннем Средневековье проживал на Волге.

Велес – один из главных славянских богов. Образ его сложен и неоднозначен. Автор склонен думать, что это древнейший в человеческом сознании образ Бога Того Света, Бога мертвых. А поскольку в глубокой древности страна мертвых ассоциировалась в первую очередь с лесом (иначе – с водой, и она тоже связана с Велесом), то и Велес в первую очередь – Лесной Хозяин. В этом образе со временем проявились разные черты, сделавшие его покровителем многих связанных друг с другом вещей, понятий и областей деятельности: охоты и лесных зверей, скотоводства и домашнего скота, богатства, земледелия и урожая, мира мертвых, предков, колдовства, мудрости, песен, музыки, путешествий, торговли.

Велес-трава – василек.

Велесов месяц – январь. Вероятно, назывался так потому, что на начало января падают празднества в честь Велеса.

Вересень – месяц сентябрь.

Весь — небольшое неукрепленное поселение, вроде деревни.

Вздевалка – архаичная девичья одежда, похожая на широкую рубаху с короткими рукавами. Надевалась поверх сорочки и подпоясывалась.

Видок — свидетель.

Вилы – женские существа славянской мифологии: вещие девы, облачные, грозовые духи, имеют отношение к плодородию, могут управлять погодными явлениями. Обычно представляются в виде красивых девушек с длинными волосами, в белых одеждах. Обитают в воде, в лесу, на горах. Могут оказывать покровительство людям, особенно молодым мужчинам, способны вступать с ними в любовные связи. В некоторых версиях вилы смешиваются с Рожаницами, которые являются к родившемуся младенцу и произносят приговор о его судьбе.

Велсы – духи мертвых в балтской мифологии.

Волость — область, объединенная общим вечем.

Воротынец — это название автор присвоил древнему городищу в земле вятичей, на берегу реки Зуши, поставленному где-то в начале IX века на места древнего балтского городища. Название дано по ближайшей деревне и понятию «ворота», поскольку город защищал землю вятичей от возможных набегов со стороны Хазарского каганата.

Встрешник – ветровой злой дух, встреча с которым очень опасна.

Голядь — голядью русских летописей назывались племена балтского происхождения, жившее на реке Протве еще в XI веке. Назывались ли так же прочие балты, жившие в предыдущих тысячелетиях на притоках Оки, – неизвестно, но вполне могли, поскольку само название голяди (галинды, галиндяне) означает «живущие на окраине». То есть они тогда воспринимались как восточный край расселения балтских племен, каковым и являлись. Ближайшие родственники голяди – латгалы, современные латыши.

Городец – небольшое укрепленное место. Не имеет ничего общего с современным понятием «город». Большая часть ранних городцов восточных славян помещается на более ранних брошенных городищах неславянских предшествующих культур. Как правило, располагаются на приречных мысах, укреплены валом и рвом, но собственно площадки городцов не имеют значительного культурного слоя, то есть не были застроены. Следы жилья встречаются лишь вдоль вала с внутренней стороны, что позволяет предполагать там наличие длинных общественных построек. Поэтому функции ранних городцов определяются очень предположительно. Посчитать их за святилища мешает то, что в них очень редко фиксируются столбовые ямы, которые могли остаться от идолов. Обычно такой городец сопровождается синхронным неукрепленным селищем, где и жили представители местной общины. Возможно, городцы служили местом собраний, отправлений каких-то обрядов и своеобразным «сейфом» для имущества и мирного населения в случае подхода врага. И то кратковременно, поскольку выдерживать долгую осаду там было бы невозможно из-за отсутствия воды.

Громовица – Молния, предположительно – супруга Перуна.

Гривна – 20 дирхемов (по 2,73 г) серебром.

Дедовник – чертополох, растение, отгоняющее нечисть.

Дожинки – праздник окончания жатвы.

Докончание – договор.

Жито – зерно. В разных местностях житом называли разные виды зерновых, наиболее важные для данного района.

Займище – жилье в лесу.

Заморока – ведьма.

Заушницы – в науке называемые височными кольцами – металлические украшения в виде колец, носимые на висках по обе стороны головы. Считаются этноопределяющим признаком славян, хотя балтами тоже употреблялись. Делались из серебра, меди, бронзы, других сплавов, могли вплетаться в волосы (девушками) или крепиться к головному убору (женщинами).

Змей Летучий – персонаж славянского фольклора, змей-оборотень, способный приносить или отгонять дождевые тучи. Благодаря своей связи с дождем считается положительным персонажем, но также склонен вступать в связи с одинокими женщинами или тоскующими девушками, для которых эта связь опасна, приводит к болезни или даже к смерти.

Игрецы – духи, обычно вредоносные.

Ирий – славянский рай.

Кичка – высокий головной убор замужней женщины. «Рогатые» кички можно наблюдать в музеях, в частности, Рязанском, на бывшей земле вятичей. И хотя образцы принадлежат XIX или даже XX веку, у меня нет сомнений, что этот тип головного убора мог зародиться только в древнейшую языческую эпоху, когда уподобление корове-кормилице для женщины считалось красивым и почетным. А возможно, это даже следы тотемистических представлений. Кто знает…

Кологод — годовой круг.

Колядки — праздники нового года. Тоже латинское заимствование и тоже очень старое.

Кормилец — воспитатель сыновей знатного человека, обычно из родственников.

Крада — погребальный костер. В первоначальном смысле – куча дров.

Кресень – июнь.

Куд – в словаре Даля обозначает злого духа, сатану и так далее. Видимо, одно из древних обозначений духов, обитателей того света, от которого образован весь широкий круг понятий, связанных с колдовством (кудесить, кудесник и так далее).

Ладин день (Медвежий день) – весеннее равноденствие, конец марта.

Лядина – заброшенный и заросший полевой надел.

Матица – бревно, служащее основанием для потолка и всего верха жилища.

Медвежий день — весеннее равноденствие 25 марта, славянское начало весны. Ему принадлежал праздничный комплект, позднее перенесенный на Масленицу.

Навка — дух чужого враждебного мертвеца.

Навь — мир духов.

Недоля — одна из двух богинь судьбы, приносящая несчастье.

Медвежий день — весеннее равноденствие 25 марта, славянское начало весны. Ему принадлежал праздничный комплект, позднее перенесенный на Масленицу.

Настилальник — простыня.

Нивяница – народное название ромашки, видимо, от того, что растет на ниве, среди ржи.

Обручь (обручье) – браслет.

Обчина – длинные строения для общственных собраний и пиров, найдены на внутренних площадках многих городищ.

Огненный Змей — один из небесных духов, олицетворение небесного огня (молний).

Онучи — длинные полосы ткани, которыми обматывали стопу и ногу до колена вместо чулок.

Оружник – иначе отрок оружный, – военный слуга знатного человека.

Отрок — слово, включавшее широкий спектр значений младшего, неполноправного члена коллектива: подросток, парень, младший в дружине, слуга.

Паволоки — тонкие шелковые ткани византийского производства.

Повой — женский головной убор, скрывавший волосы, нижний, поверх которого еще надевалась украшенная кичка.

Понева – архаичная часть славянского женского костюма, набедренная одежда вроде юбки, могла иметь разный вид: из одного куска ткани, обернутого вокруг бедер, из двух кусков вроде передников (спереди и сзади), из трех кусков, надетых на шнур вокруг пояса. Носилась половозрелыми девушками и замужними женщинами. Обряд надевания поневы проводился после полового созревания и означал вступление девушки в круг взрослых женщин.

Поприще – древнейшая, по-видимому, славянская мера расстояния, чуть менее полутора километров.

Ревелка – народное название иван-чая.

Роба – рабыня, пленница.

Рожаницы – многократно упоминаемый в источниках предмет поклонения; вероятно, волшебные пряхи, создательницы судьбы. По разным версиям, их бывает две или три.

Русальная неделя — неделя перед Купалой, когда русалки наиболее опасны.

Русины – здесь – купцы скандинавского происхождения. Слово «русь» впервые проникло в немецкий язык через славянские уже в первой половине IX века, хотя науке пока не удается точно установить, что именно им обозначалось. Но «посланцы народа рос» в 839 году на поверку оказались шведами, поэтому здесь русины и свеи – одно и то же.

Рушник — полотенце.

Ряд — договор.

Синец – дух грозовой тучи, зловредное существо.

Смоляне — одно из предполагаемых малых племен, жившее в верховьях Днепра, вокруг которого сформировалось племенное объединение смолянских кривичей.

Снежень, стужень — месяц декабрь.

Сродники — кровные родственники, члены одного рода.

Страдник – месяц июль.

Стрый — дядя по отцу.

Стрыйка — тетя по отцу. Слово более позднего образования, чем стрый, но тоже реальное.

Сукман – верхняя теплая одежда из толстой шерсти.

Сулица – короткое копье. Применялось в основном для метания в щит противника: если сулица втыкалась, то держать щит становилось гораздо труднее и приходилось его бросать.

Сыта – мед, разведенный с водой, основа для приготовления медовухи.

Убрус — полотенце либо верхний женский платок, полотенцеобразный головной убор.

Угра — река, самый западный приток верхней Оки. На ней встречаются редкие находки, относящиеся к племени вятичей, вероятно, служила западной границей их расселения. В административном отношении позднее принадлежала смоленским князьям.

Удельница – одно из названий богинь судьбы (от слова «удел, доля»). То же, что Доля и Недоля, Рожаницы и так далее.

Укладка – ларь, сундук.

Умбон — полусферическая металлическая деталь щита, крепилась в середине и служила для защиты левой руки воина, на которой держали щит.

Хвалисы — жители Хорезма по-древнерусски.

Хлебный Волк – своеобразный дух урожая, живущий в последнем снопе.

Хорезм — древнейшее государство Средней Азии, с центром в низовьях Амударьи, возникло в VII–VI веках до нашей эры, в начале VIII века нашей эры было завоевано арабами.

Чара – сосуд особой формы, предназначенный для гадания по воде.

Черевьи – башмаки, обувь, сшитая из кожи с коровьего брюха, то есть чрева.

Чуры — духи предков.

Шеляг — так звучало на русской почве скандинавское название серебряной монеты – «скиллинг». Сама эта монета – арабский дирхем, примерно 2,7 г серебра.

Явь — реальный мир людей.

Ярила Сильный – второй после Ярилы Вешнего праздник в честь весеннего бога, отмечается примерно 4–5 июня, знаменует высший расцвет Ярилиных сил и одновременно начало увядания.

Ярила Молодой — он же Ярила Вешний – первый из годовых праздников в честь Ярилы, 23 апреля, выгон скота.

Ярь – очень многозначное слово, обозначало любое проявление производящих природных сил вообще, в том числе любовную страсть.

Примечания

1

Лада – здесь – хороводы под пение с припевом «ладу». Сохранилось выражение «ладой ходить» в значении «водить хороводы».

(обратно)

2

Принести девушке веретено – элемент старинного ухаживания.

(обратно)

3

Роман «Лесная невеста». (Прим. авт.)

(обратно)

4

Переконать – выиграть. От «кон», то есть жребий.

(обратно)

5

Из книги волхва Велеслава «Вещий Словник: Славления Родных Богов».

(обратно)

6

Клюки чаровные – колдовство. Клюка – хитрость, ср. «переклюкать» – «перехитрить». Слово же «хитрость» употреблялось в значении «колдовство», хитрец, хитр – колдун.

(обратно)

7

Покрытая голова и у женщин и у мужчин означала состояние в браке.

(обратно)

8

Велс – бог мертвых у балтских племен, собственно, это другой вариант имени Велеса.

(обратно)

Оглавление

Глава 1

Глава 2

Глава 3

Глава 4

Глава 5

Глава 6

Глава 7

Глава 8

Глава 9

Глава 10

Глава 11

Глава 12

Глава 13

Глава 14

Глава 15

Глава 16

Глава 17

Глава 18

Пояснительный словарь Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg