«Наследство колдуньи»

Наследство колдуньи (fb2) - Наследство колдуньи (пер. Наталия Сергеевна Чистюхина) (Хроники ведьм - 2) 1456K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Мирей Кальмель

Мирей Кальмель Хроники ведьм Наследство колдуньи

Предисловие

Подобно молнии, разрывающей тьму, вспыхнула книга «Хроники ведьм. Песнь колдуньи» — дебют писательницы Мирей Кальмель, мастерицы «приготовить» фэнтези погорячее по своему фирменному рецепту. Не успел читатель выйти из одного эмоционального шока, как талантливая француженка сразу же повергла его в следующий: вышел в свет роман «Хроники ведьм. Наследство колдуньи», который вы держите в руках.

Впрочем, это потрясение было ожидаемым. И желаемым всеми, кто по-хорошему «запал» на «Хроники ведьм».

Борьба между злом и добром разгорелась с невероятной силой. Дьявол принимает облик людей, люди проявляют мистическую самоотверженность, бессмертные становятся смертными… Черты классического исторического романа в нужный момент берут верх. Мирей Кальмель глубоко погружает заинтересованного читателя в пучину страстей средневековья.

Внезапно вы ощущаете холод крепостных стен на острове Родос… Вместе с героями книги присутствуете на аудиенции у Великого магистра могущественного рыцарского ордена госпитальеров, а после нелегкого путешествия по морю высаживаетесь на побережье Фракции. С отрядом воинов, на одеянии которых выделяются кресты, сопровождаете плененного принца, наследника султана Османской империи.

Это сплав невероятных приключений, который переносит героев романа из настоящего в прошлое, из мира людей на Великие Земли и волшебный остров Авалон.

А противостоять приходится не только смертоносной стали клинка, но и чудовищной силе злых фей и гарпий.

В этой безжалостной схватке на пути к цели — разгадке древнего пророчества — смертным героям помогает всепобеждающая сила любви, идеалы мужества и чести.

Вы держите в руках увлекательный мультижанровый роман. В нем и крутой замес фэнтези, и горячая любовная мелодрама, и стилистика приключенческого романа, и глубоководное плавание по историческим эпохам.

Свежеприготовленный продукт с творческой кухни Мирей Кальмель понравится и тем, кто любит литературный микс, и тем, кто предпочитает смаковать каждое блюдо в отдельности. Увлекательного вам путешествия!

Моей бабушке по материнской линии, которая жила в поселке Сорсо, на Сардинии

18/20[1]. И снова ваше сочинение, как по своей конструкции, так и по духу, очень напоминает незаконченный роман.

Прошу, переработайте его!

Жак Бессьер, преподаватель французского и латыни в коллеже Pablo Picasso de Martigues. Замечание к сочинению, написанному автором в четвертом классе коллежа.

Спасибо, дорогая Мирей, за ту моральную поддержку, которую даете мне Вы и Ваш роман. Каждый раз, когда ко мне приближается смерть, я думаю о ваших героинях. Не знаю, сколько времени я еще смогу бороться, но, когда придет мое время покинуть этот мир, я знаю, что рядом со мной будет не только Она, но и Вы.

Я уйду с улыбкой и любовью в сердце. Продолжайте писать…

Из последнего письма Кароль Гастальди, которую я про себя называю Мужественной.

От автора

Создавая вторую книгу, я думаю о них — о тех, кто не унывает, старается улыбаться вопреки всему и проявлять сочувствие, даже когда смерть уже стоит на пороге, о героических персонажах моей настоящей жизни.

Хочу, чтобы роман был достоин своих героев — исполненным веры и надежды, уверенности в том, что нам многое под силу изменить, побуждающим бороться и идти к цели.

Глава 1

«Подумать только, прошло целых пять месяцев! Мы все очень по тебе скучаем, моя малиновка! С приходом зимы жизнь здесь, в Сассенаже, течет медленнее обычного. Ты это знаешь лучше, чем кто бы то ни было, поэтому не удивишься, если я скажу, что мэтр Жанисс вспоминает тебя чуть ли не каждую минуту, и мне приходится бранить его, чтобы он не слишком раскисал. Но довольно об этом. Из твоего последнего письма я узнала, что ты занимаешь особое место в свите нашей юной госпожи, дочери барона. Для меня это приятная новость. Я знаю, что и твое сердце ждет новостей о Матье, но ни я, ни даже его отец до сих пор не знаем, где он скрывался после твоего отъезда. Он вернулся вскоре после Рождества, это самое главное, и, никому не сказав ни слова, занял свое место возле печей. Конечно, ему приходится нелегко, потому что управляться с лопатой левой рукой не так сподручно, но не о том сейчас речь. Словом, Матье усердно работает и помогает советами своему младшему брату. Втроем с отцом они трудятся не покладая рук. Я была бы рада сказать, что он думает о тебе, но не хочу тебя обманывать. Меня он, сказать по правде, сторонится, а когда мэтр Жанисс неуклюже намекнул пару раз на то, что между вами было, Матье сразу выбежал из кухни. Раньше он был таким веселым парнем, а теперь характер у него испортился, наверняка из-за этой скверной истории. Если он и улыбается, то только когда сам насмехается над своей немощностью. Его жизнерадостность исчезла вместе с тобой. Но не вздумай себя в этом винить. Все складывается так, как и должно быть, и мы с тобой обе знаем, что все рассудит только время. А пока поступай, как тебе велит твоя душа и разумение. Береги себя!»

Жерсанда написала письмо пятнадцатого февраля 1484 года. В замок Бати, находящийся в Руайане, оно попало двадцать пятого февраля.

Альгонда свернула послание матери и спрятала в сундук, в котором с момента своего приезда в замок хранила личные вещи, благо их было совсем немного. Их с Филиппиной де Сассенаж комнаты сообщались посредством резной деревянной двери и имели все возможные удобства, включая смежные со спальнями маленькие уборные, спланированные архитектором в специальных выступах в стене, под которыми находилась сточная канава. Юная госпожа засыпала Альгонду подарками — платьями из тончайших тканей, дорогими притираниями и прочими дамскими безделушками — под предлогом, что ее горничная должна выглядеть достойно всегда и всюду. Альгонда понимала, что все эти знаки особого расположения госпожи к своей служанке, избыточные и неуместные с точки зрения любого представителя дворянского сословия, преследовали только одну цель: поскорее заставить ее забыть Матье и тот факт, что они расстались по воле юной дочери барона. Ни разу в разговоре ни служанка, ни ее госпожа не вспомнили о расстроившейся свадьбе и о нападении ястреба. Обстоятельства изменились. Жизнь изменилась. Филиппина легко «перевернула страницу», чего нельзя было сказать о служанке.

Альгонда провела рукой по своему выступающему животу. В последнее время она заметно поправилась. За столом она заставляла себя есть как можно больше, а потом, уединившись, вызывала у себя рвоту, — чтобы никто не заподозрил неладное, пока ее чрево не извергнет из себя этот «плод». Ждать оставалось недолго: этой ночью на небе должна была появиться полная луна. Шесть месяцев назад по приказу Мелюзины Альгонда отдалась барону Жаку де Сассенажу, дабы защитить себя от яда волшебной змеи, отравлявшего ее кровь. Однако девушка понимала, что долго скрывать от своей госпожи правду она не сможет. До этих пор ей это удавалось. Единственное, чего Филиппина требовала от Альгонды — это постоянно находиться с ней рядом. Юная дочь барона даже задумала возвысить свою горничную. Когда она спросила у отца, как это сделать, тот расхохотался. Сидония же дала совет: «Если Альгонда так вам дорога, представляйте ее всем как даму благородного происхождения». С этого дня Альгонде пришлось играть роль дальней родственницы барона. Его придворным и гостям замка девушку представляли не иначе как Альгонду де Сассенаж.

— Обман раскроется в первый же вечер, — предупредила Альгонда свою госпожу. Филиппина с восторгом наблюдала, как горничная надевает роскошное платье.

— Мои придворные ничего не заподозрят. Они решат, что твоя сдержанность и немногословие проистекают от скромности, вот и все! Чтобы сойти за благородную даму, достаточно богатого наряда, а ты сейчас выглядишь как принцесса!

Альгонда сомневалась в своих силах до тех пор, пока сын одного из вассалов Жака де Сассенажа не стал за ней ухаживать, заявив во всеуслышание, что очарован ее прелестью. С тех пор она с легкостью исполняла навязанную ей роль. Ведь в ее жилах текла кровь фей…

Альгонда вышла из своей комнаты и заперла ее на ключ. Не то чтобы она опасалась, что туда кто-то войдет в ее отсутствие, однако ее внезапное возвышение многим в замке пришлось не по вкусу. Остальные служанки смотрели на нее теперь с откровенной злобой и завистью. Альгонда не испытывала от этого особой радости, однако даже при желании не смогла бы изменить положение вещей. Она довольствовалась тем, что исполняла капризы Филиппины, поскольку отныне это стало ее главной обязанностью, и держала ухо востро, когда приходилось сталкиваться с кем-то из прислуги.

Благодаря письму Жерсанды ее тревога о Матье улеглась, и теперь Альгонда легкими шагами шла по длинному коридору, в который выходило множество дверей комнат третьего этажа. Поймав собственное отражение в одном из настенных зеркал, она подумала, что достаточно хороша в этом пестром платье. Ее прическу из кос украшал эннен[2], который она надела, чтобы не вызвать нареканий своей госпожи. Спустившись по двойной лестнице, которая располагалась в южном крыле импозантного восьмиугольного здания, опоясанного изящными башенками, она оказалась на втором этаже.

Открыв дверь музыкальной гостиной Филиппины, она услышала звуки виол и гобоев. На помосте из розового мрамора, на три ступени возвышавшемся над полом комнаты, под балдахином, украшенным гербом семьи де Сассенаж, восседала Филиппина, величественная в своем белом платье, расшитом золотой нитью. Сегодня она принимала гостей — мелкопоместных дворян, вассалов своего отца. Несколько ее придворных дам в томных позах возлежали на шелковых подушках, разбросанных прямо на толстом ковре, остальные, устроившись на мраморных ступеньках и громко переговариваясь, играли в кости, шашки и шахматы. Жонглеры, акробаты и менестрели развлекали этот ареопаг своим мастерством.

Когда Альгонде пришлось впервые предстать перед гостями Филиппины, она ощущала скованность и неловкость, каждое мгновение ожидая, что обман раскроется и ее поднимут на смех. К сегодняшнему дню она приобрела достаточно уверенности и апломба, чтобы идти с гордо поднятой головой.

Филиппина, беседовавшая с Катрин де Бальмонт, очень красивой и изящной девушкой, увидев Альгонду, уже не могла оторвать от нее взгляд, пока та шла к помосту.

— Наконец вы пришли! Мне вас недоставало, Альгонда!

— Простите меня, мадемуазель Елена! Я получила письмо от матери и задержалась, потому что хотела его прочесть.

Филиппина кивнула, и по ее искусно подкрашенному лицу скользнула тень улыбки.

— Как поживает наша дорогая Жерсанда?

— Прекрасно! — отвечала Альгонда, опускаясь на ступеньку у ног своей госпожи, где уже сидел юноша с прыщавым лицом, сын одного из вассалов барона Жака. Он сразу же уставился на ее грудь, с белизной которой прекрасно гармонировала нитка жемчуга.

— Мадемуазель Альгонда, вы — пре-пре-пре-крас-н-ны! — проговорил юный сеньор. Стоило бедняге разволноваться, как он сразу же начинал заикаться.

Щеки юноши пылали.

— А вы — по прежнему бестактны, мой дорогой Бенуа!

— Та-та-такая крас-с-сота…

— И все же она — не для вас, мой дорогой друг! Наша прекрасная Альгонда обручена, — насмешливо урезонила молодого дворянина Филиппина.

— П-п-правда?

— Увы! — подтвердила слова госпожи Альгонда.

Бенуа с сожалением вздохнул и отвернулся — единственный способ успокоиться и вновь обрести способность изъясняться членораздельно, насколько это позволял его дефект речи.

Филиппина поудобнее устроилась на своем резном, украшенном драгоценными камнями троне, и приготовилась слушать стихотворение одного из менестрелей. Альгонда погрузилась в раздумья. Нельзя сказать, что общество этих дам и кавалеров было ей неприятно. Она обнаружила у себя дар остроумия, когда оно понадобилось, умение очаровывать, когда нашлись те, кто желал ею восхищаться, и способность поддержать куртуазную беседу, едва осознав, что в избранном обществе не всегда говорят преимущественно о пустяках. Однако она бы с огромной радостью отказалась от всего этого, лишь бы оказаться снова рядом с Жерсандой, мэтром Жаниссом и Матье.

Дверь открылась в тот самый момент, как трубадур продекламировал последнюю строфу своего медоточивого творения. Филиппина поблагодарила его снисходительной улыбкой. Стихи не произвели на присутствующих особого впечатления, и трубадур пошел прочь, осыпаемый насмешками шута. По пути он чуть было не столкнулся с новым посетителем. Улыбка исчезла с лица Филиппины. Страшась быть узнанной, Альгонда поспешно опустила голову.

— Мессир де Монтуазон… — без особого удовольствия проговорила мадемуазель де Сассенаж.

Шевалье отвесил почтительный поклон.

— Оказавшись в замке, я не мог не засвидетельствовать вам свое почтение, моя дорогая Елена!

— Я полагала, что вы вернулись к своему султану…

— Так оно и было. Однако счастливый случай привел нас с ним в Рошешинар, где мы и обретаемся уже несколько месяцев.

— Признайте, вы давно поставили случай себе на службу!

Филибер де Монтуазон предпочел пропустить эту язвительную реплику мимо ушей. Чтобы оправдать свой визит, он сказал:

— Я сопровождаю великого приора Оверни Ги де Бланшфора, который сейчас беседует с вашим отцом.

— А кто такой этот султан? — спросила Катрин де Бальмонт, с любопытством глядя на Филибера де Монтуазона.

— Он — младший сын покойного турецкого императора Мехмеда II и находится под высочайшим покровительством госпитальеров ордена Святого Иоанна[3].

— Турок? Турок на земле Франции? Возможно ли это? — вскричал юный сеньор де Мелль с возмущением.

— Да, он — турок. Но благодаря матери-христианке он хорошо знаком с нашими обычаями и не испытывает желания ссориться с теми, кто скрашивает дни его изгнания…

— Знайте же, мессир, что одного моего предка эти проклятые безбожники обезглавили! — заявил Жан де Мелль, желая подчеркнуть свою значимость.

Одна из дам вскрикнула от испуга. Однако Филибер де Монтуазон тоже не мог упустить случай похвастать своей родословной:

— Мой предок, который, не сомневаюсь, сражался с вашим плечом к плечу, привез домой в качестве трофеев несколько отрезанных бород. Уверен, он стократно отомстил за смерть своего товарища по оружию, мсье! А вам, прекрасные дамы, надеюсь, будет приятно узнать, что принц Джем в равной мере искусно владеет мечом и слагает стихи. И если на каком-нибудь празднестве вам доведется с ним встретиться, вы убедитесь, насколько он любезен и обходителен.

Глаза Филиппины затуманились раздумьями.

— Мой отец намеревается пригласить его в гости?

— Мне это не известно, и все же я надеюсь, что так и будет, дорогая Елена! Мне поручено охранять принца, вот почему я не имел возможности навестить вас раньше. Я не оставляю его без присмотра ни на минуту ни днем, ни ночью.

— Что ж, это прискорбно, но я охотно вас прощаю. И не стану обижаться, если вы поспешите вернуться к принцу, чтобы с ним не случилось беды.

Филибер де Монтуазон изменился в лице. Как тонко эта девчонка дает понять, что его визит подошел к концу! Спрятав возмущение за сладкой улыбкой, он поклонился и почтительно произнес:

— Мне очень приятно, что вы понимаете всю важность моей миссии. Желаю вам приятного времяпрепровождения!

— Пускай и для вас этот день будет приятным, дорогой Филибер!

Он вышел так же стремительно, как и появился. Альгонда наконец выпрямилась и подняла голову.

— Турок во Франции, слыханное ли дело? — высказал свое возмущение услышанным юный сеньор де Мелль. Он был рад поддержать лестную для него тему разговора.

С тех пор как Филиппина соблаговолила подарить ему несколько танцев, юнец преисполнился высокомерия. Альгонда решила его немного осадить. Повернувшись к нему, она сказала:

— А почему бы и нет? В наших краях появился турецкий петушок, а своих у нас и так хватает!

Пару секунд он смотрел на нее с недоумением, не понимая, что происходит, а потом, услышав звонкий смех Филиппины, понял насмешку и покраснел как маков цвет.

— Ко-ко-ко-кого это вы называете петушком? — с трудом выговорил уязвленный юноша.

— Ну вот, что я говорила! — обронила Альгонда, воздевая руки к небу.

Теперь смеялись все присутствующие. Сеньор де Мелль вскочил на ноги и заявил с обидой:

— Есть вещи, над которыми нехорошо смеяться, сударыня Альгонда!

— Разумеется, мессир Жан, однако, как мне кажется, нам есть о чем поговорить, кроме визита этого принца.

— И о чем же, к примеру?

— О неприятностях, которые так и сыплются на Пьера и Анну де Божё[4] с тех пор, как они опекают нашего юного короля, о чуме, надвигающейся на нас с востока, не говоря уже о хлебах, которые гниют на полях! Мне продолжать?

Юноша что-то пробурчал недовольным тоном, но вернулся на свое место на ступенях у ног Филиппины.

Мадемуазель де Сассенаж, желая разрядить обстановку — лица всех присутствующих омрачились при упоминании о постигших Францию несчастьях, — хлопнула в ладоши и обратилась к нахмуренному де Меллю:

— Не хмурьтесь так, мой дорогой Жан, или я стану думать, что вы что-то замышляете!

Ответом ей был сердитый взгляд.

— Лучше пригласите меня на танец!

Юный де Мелль тут же забыл о своем недовольстве. Вновь преисполнившись высокомерием, он встал и подал Филиппине руку, чтобы помочь спуститься с помоста. Музыканты, которые умолкли с появлением госпитальера, заиграли бранль. Мысли Альгонды, наблюдавшей за танцующими в центре зала парами, были далеко. Не танцы и пустые разговоры занимали ее.

С тех пор как Альгонда поселилась в Бати, ее магические способности многократно усилились. Вероятно, в немалой степени этому способствовал яд волшебной змеи, который попал в ее кровь. Теперь Альгонда могла переноситься мыслями в любое место, видеть и слышать все, что там происходит, даже не закрывая глаз, и те, кто находился с ней рядом, не замечали в ее поведении ничего необычного. Ей было достаточно мысленно сосредоточиться на каком-то конкретном человеке. В данный момент все ее внимание было приковано к великому приору Оверни и турецкому принцу, пребывавшему под его опекой.

Ги де Бланшфор и Жак де Сассенаж находились в эту минуту в кабинете владельца замка. Они сидели друг напротив друга, поигрывая бокалами с миндальной настойкой.

— Мне понятна ваша сдержанность, мой дорогой Жак, — говорил великий приор Оверни, — но пусть воспоминания о той дуэли в аббатстве Сен-Жюс де Клэ не вводят вас в заблуждение. У Филибера де Монтуазона горячая кровь, не стану отрицать. Но это мужественный человек и доблестный воин, и я ручаюсь за него, как за самого себя. Полагаю, вам не хотелось бы, чтобы приданое Филиппины попало в руки ничего из себя не представляющего труса?

— Разумеется, нет.

— Так в чем же дело? Филибер мечтает о браке с вашей дочерью. Он безумно влюблен в мадемуазель Филиппину. Разве лучше приобрести зятя, которого интересует только собственная выгода?

— Я наслышан о его чувствах к моей дочери. Я обещаю, что подумаю об этом, а пока вернемся к делу, которое привело вас в Бати. Вы утверждаете, что, позволив этому Джему охотиться в моих землях, я впоследствии не пожалею о своем решении?

Понимая, что настаивать бесполезно и решение все равно остается за бароном, Ги де Бланшфор опустошил свой бокал и ответил так:

— Предлагаю вам самому составить собственное мнение о принце и его манерах.

— Почему бы ему не удовольствоваться охотничьими угодьями Рошешинара, столь любезно предоставленными в ваше распоряжение моим соседом Барашимом Альманем?

— Жак, нам обоим прекрасно известно, что самые богатые дичью леса находятся на склонах ваших холмов и в вашей долине. Всем известно, что вам принадлежат лучшие земли в Руайане и вы устраиваете самые веселые празднества в провинции. Джем — утонченный и образованный человек, и, поверьте, вы очень скоро забудете, что перед вами — мусульманин!

— То, что вы, великий приор, цените принца столь высоко, говорит в его пользу… Решено! Завтра я сам приеду в Рошешинар, познакомлюсь с Джемом и составлю о нем свое собственное мнение.

— В добрый час! Подумайте и о том, что, время от времени приглашая принца в Бати, вы поспособствуете сближению Филиппины и Филибера. Вот увидите, они обязательно поладят! А вы, мой дорогой, скоро поймете, что зятя лучше де Монтуазона вам не найти, я в этом уверен!

Жак не ответил. Разговор перешел на другие темы, не представлявшие для Альгонды интереса. Она мысленно перенеслась к Филиберу де Монтуазону. Тот шел по коридору к покоям Сидонии, располагавшимся в противоположном крыле замка. Остановившись перед дверью, он постучал. Открыла Марта. Альгонда тотчас же вернулась в свое обычное состояние, дабы гарпия не почувствовала ее мысленного присутствия. Она уже знала, что в такие моменты становится особенно уязвимой для злой силы, воплощением которой являлась Марта.

В том, что она узнала в Сассенаже незадолго до отъезда, для Альгонды заключалось единственное преимущество, ее единственный шанс на спасение, и она была решительно настроена сохранить эту тайну. Даже если ради этого придется играть все навязанные ей роли…

Глава 2

Джем снова обрел вкус к жизни. Разумеется, он оставался пленником без надежды на освобождение, разумеется, сир де Монтуазон ходил за ним по пятам, и все же у него появилась возможность скакать во весь опор по обширным долинам и крутым склонам местных гор. Вчера утром он обставил Филибера де Монтуазона, к слову, отличного наездника: скакун принца легко перепрыгнул через бурный ручей, в то время как лошадь госпитальера остановилась у воды как вкопанная. За то время, что ушло у Филибера де Монтуазона на переправу, Джем успел насладиться хотя бы иллюзией свободы.

Подстегивая коня, он несся вперед и вперед, а ветер доносил до него полные ярости окрики его цербера. Не сбавляя скорости, принц пересек установленные шевалье границы территории, на которой ему дозволялось прогуливаться, из одного лишь желания его позлить. Остановившись на вершине холма, он полной грудью вдыхал напоенный ароматами цветов воздух и смотрел на поднимавшееся из долины облако тумана, скрывавшее владения барона Жака де Сассенажа. Он знал, что уединение не продлится долго: дробный стук лошадиных копыт по граниту приближался. С сожалением Джем повернул своего коня и направил его навстречу мечущему громы и молнии Филиберу де Монтуазону. Предотвращая упрек, он позволил себе утонченную роскошь — посмотрел на шевалье с презрением.

— Выезжать на прогулку с вами для меня — сущее наказание. Когда вы, наконец, научитесь за мной поспевать?

Не дожидаясь ответа, он снова пустил свою лошадь галопом. Они вместе промчались через несколько небольших долин и лесков — плечо к плечу, презирая все препятствия и время от времени обмениваясь полными ненависти взглядами, пока наконец не достигли крепости Рошешинар — настоящего орлиного гнезда, возведенного на скале с обрывистыми склонами и обнесенного высокой стеной. Филибер де Монтуазон первым спрыгнул с коня и тотчас же устремился в донжон, где жил вместе со своими товарищами по ордену. Джем упивался своей победой. Он долго ждал случая досадить шевалье — по правде говоря, с той кровавой ночи в Поэ-Лавале. С того момента как он узнал о предательстве Мунии.

Джем отвел своего скакуна в конюшню, обошел вокруг квадратного здания крепости и оказался во внутреннем дворике, в который выходила дверь караульного помещения. Там его дожидались верные товарищи и спутники — Авар, Насух и Хушанг. Через несколько дней после того, как турки переехали в Рошешинар, великий приор Оверни Ги де Бланшфор подарил каждому коня и вернул оружие — их кривые сабли, получив которые, они сразу же вернулись к ежедневным тренировкам ради поддержания боевой формы. Вот и сейчас сподвижники принца Джема сражались друг с другом с таким ожесточением и сноровкой, что человек, с ними не знакомый, мог бы подумать, что это настоящий бой. Увидев Джема, они моментально опустили сабли. Смеясь и вытирая блестевший на лбу под тюрбаном пот, они слушали рассказ принца о том, как он заставил злиться Филибера де Монтуазона, который, к слову, в этот день больше не показывался.

После ужина в компании госпитальеров, во время которого тема сегодняшней эскапады принца так и не была затронута, Ги де Бланшфор пригласил его к себе в комнату, чтобы продолжить начатую накануне шахматную партию. Джем принял приглашение с искренней радостью. С каждым днем он получал все больше удовольствия от общения с великим приором Оверни.

Они уселись друг напротив друга за столиком с шахматной доской, поближе к камину, в котором горели два огромных полена. Было очевидно, что игра со столь искушенным противником увлекает обоих.

После долгого раздумья в тишине, нарушаемой лишь потрескиванием углей, Джем сделал ход конем. Это был его первый ход в сегодняшней партии. Откинувшись на спинку кресла, Ги де Бланшфор выразил ему свое восхищение.

— Прекрасный удар, дорогой принц!

— Склонен с вами согласиться. Не сочтите это хвастовством…

— Что ж, это неплохой повод для гордости. Филибер де Монтуазон до сих пор не может успокоиться, и, дабы не подвергать себя лишний раз искушению вас убить, он попросил меня вас пожурить.

Джем, который настолько увлекся игрой в шахматы, что позабыл о своей проделке, расхохотался, по привычке поглаживая остроконечную бородку. Взгляд, его смеющихся голубых глаз встретился с взглядом Гя де Бланшфора.

— И вы станете меня бранить?

— За что же? Вы в отличном настроении, и я этому искренне рад.

— Раз так, прикажите этому церберу оставить меня в покое!

— Я об этом думал…

Ги де Бланшфор стремительно передвинул своего слона, взял пешку Джема и продолжил фразу:

— …но было бы желательно, чтобы вы потерпели его общество еще некоторое время. Филибер ухаживает за дочерью сеньора де Сассенажа, нашего соседа. И, сказать по правде, я был бы рад этому браку, по своим, личным причинам.

— Какое это имеет отношение ко мне?

— С тех пор как де Монтуазон вступил из-за нее в бой с другим дворянином, девушка отказывается от встреч с ним. И я надеюсь, что мне удастся сделать так, чтобы они часто виделись, к примеру, если он будет сопровождать вас во время ваших визитов в Бати.

Глаза Джема сверкнули.

— Я полагаю, вы договорились с ее отцом.

— Только что вернулся из Бати. Полагаю, Жак де Сассенаж склонен разрешить вам охотиться на его землях. И завтра, мой дорогой Джем, он и его старшие сыновья приедут познакомиться с вами.

— Это прекрасная новость! Значит, я смогу еще не раз позлить вашего протеже де Монтуазона!

— И я не стану вас за это порицать, если только вы не будете стремиться ускакать… слишком далеко.

— Что вы, я стал бы по вам скучать! И потом, кто, если не я, будет развлекать вас в вашем заточении?

Гиде Бланшфор нахмурился. В замечании принца явно таился подвох. Джем склонил голову и едва заметно улыбнулся.

— Жизнь монаха столь же трудна, как и жизнь пленника, не так ли, великий приор?

Лицо сановника посветлело.

— Вы правы, это так. Но в вашем обществе мне удается на время забыть об этом. Следующий ход за вами, Зизим!

Джем перевел взгляд на шахматную доску. До сих пор партия складывалась в его пользу, а последний неудачный ход Ги де Бланшфора бесповоротно решил ее исход. Он поднял голову.

— Шах и мат.

Ги де Бланшфор улыбнулся.

— Вы в очередной раз оправдываете репутацию блестящего игрока! Я теряю надежду когда-нибудь вас обыграть!

— Все дело в математической логике, а арабы очень сильны в этой науке, разве вы забыли?

— Не забыл, но моя гордыня христианина не позволяет мне признать этот факт. Однако сделать это придется — благодаря общению с вами я уже лишился многих предрассудков.

— Мир бы только выиграл, если бы некоторые последовали вашему примеру, — не упустил случая заметить Джем.

Они отодвинули столик и придвинули свои кресла поближе к огню, чтобы согреть руки. Разговор перешел на банальности. Они уже слишком уважали друг друга, чтобы затрагивать темы, которые могли бы привести к размолвке. Ги де Бланшфор снова упомянул в беседе Жака де Сассенажа, которого очень уважал. Джем узнал, что Бати — не единственный замок, принадлежащий барону, а есть и другие, и что владения их именитого соседа занимают значительную часть провинции Дофине. При дворе покойного короля Людовика XI Жак де Сассенаж пользовался огромным влиянием, но и регентша королевства, Анна де Боже, относится к нему с симпатией.

С осени в сопровождении двух своих сыновей, Луи и Франсуа, которые до недавнего времени служили пажами у других знатных сеньоров, Жак де Сассенаж объезжал свои феоды, желая приобщить наследников к управлению своими обширными владениями. В Бати они вернулись только на прошлой неделе. Старший, Луи, старался не противоречить отцу, хотя полагал, что сестру давно пора было выдать замуж. Барон придерживался иного мнения. Он не так давно вступил во второй брак, взяв в жены свою племянницу, бурный темперамент которой в прошлом давал не один повод для пересудов. Жак де Сассенаж был уверен, что его имя и состояние вполне позволяют обеспечить дочери возможность выбора и время, чтобы обдумать решение. Замужество Филиппины было единственным поводом для разногласий отца и сына, однако, несмотря на статус первенца и наследника, Луи не имел права голоса в подобных делах. Об этом расхождении во взглядах юная и хорошенькая мадемуазель де Сассенаж даже не подозревала. Она держала собственный двор и жила в атмосфере праздника, присущей знатным и богатым домам того времени, в то время как Сидония, госпожа де Сассенаж, почти не вставала с постели, чтобы сохранить беременность. В замке постоянно проживала целая толпа вассалов барона и их дочерей. Немало молодых дворян приезжало в Бати, чтобы заверить сюзерена в своей преданности, испросить какую-либо милость и, разумеется, обратить на себя внимание Филиппины. И не только потому, что барон давал за дочерью солидное приданое; мадемуазель де Сассенаж была повсеместно признана самой красивой и очаровательной знатной девушкой в Дофине.

— Теперь я понимаю, почему Филибер де Монтуазон очарован ею. Но мне неясно, какую выгоду от их союза можете получить вы, — сказал Джем, когда Ги де Бланшфор подробно рассказал ему о семействе барона.

— Скажем так, я хотел бы устроить будущее шевалье наилучшим образом, и я полагаю, что ему недолго осталось пребывать в рядах госпитальеров.

— По вашему голосу я предположил бы, что за этим скрывается какая-то страшная тайна, мой дорогой! Быть может, вы мне ее откроете? Ведь это все равно, что доверить свой секрет могиле…

Ги де Бланшфор улыбнулся. Тонкий юмор Джема, который умел обернуть в шутку даже свое положение пленника и тот факт, что он, великий приор, является его тюремщиком, ему нравился. Природный ум принца, его образованность и умение вести беседу он ценил не меньше.

— Если я скажу вам, что в годы моей молодости я безумно любил мать Филибера де Монтуазона, но она уже была замужней дамой, поймете ли вы, почему я уехал на Родос и стал монахом?

Джем кивнул, поощряя его продолжать.

— Разумеется, правды я никогда не узнаю. Его мать умерла молодой, а Филибер слишком похож на нее лицом, чтобы я мог позволить себе счастье заблуждаться на этот счет. И все же… По времени все сходится, и однажды наши с Филибером пути пересеклись. Я научил его всему, что он знает, но так и не смог воспитать в нем чувство смирения, потребное тем, кто служит Господу душой и телом. Раз так, я надеюсь помочь ему жениться на той, на ком он хочет. Хотя он, естественно, об этом даже не догадывается.

— Понимаю… Что ж, пускай сопровождает меня, когда я буду навещать наших соседей, если это доставит вам удовольствие. Но в другое время…

Вы сможете выезжать на прогулку без сопровождающих, Джем. Я доверяю вам. И пришло время вам это доказать.

Благодарю вас, великий приор. Если позволите, сейчас я вас покину. Было бы жаль, если бы завтра вы проснулись не отдохнувшим и вечером не смогли бы отыграться!

Ги де Бланшфор встал, чтобы проводить принца к двери.

— Сон мне в этом не поможет, сын мой! А вот молитва — возможно!

Да услышит вас Аллах! — вместо прощания сказал ему Джем, выходя в коридор.

— Пусть Господь хранит вас, — искренне отозвался Ги де Бланшфор.

На ложе Джема ждала гречанка Альмейда. Она лежала обнаженная, кокетливо согнув ногу и с притворной стыдливостью прикрыв груди простыней. Самая сладострастная и чувственная в гареме, Альмейда встретила своего господина томным взглядом и манящей улыбкой. Джема она любила любовью требовательной и эгоистичной, а остальных четырех его жен держала в ежовых рукавицах, забирая себе почти все то время, которое он уделял супругам. Принц прекрасно знал о ее самоуправстве и мог бы без труда положить ему конец, однако не считал нужным это делать. Поскольку ситуация устраивала всех, он позволял Альмейде пользоваться привилегией, которую она самовластно присвоила, и наслаждался ее телом, как она того желала.

Ты задержался сегодня, мой принц, — сказала она негромко с гримасой притворного неудовольствия.

Джем разделся возле камина, в котором было полно поленьев, и лег с ней рядом.

— Разве я не просил прийти Катарину?

— У нее болит горло, она вся горит. Я испугалась, что она передаст тебе свою болезнь, Зизим, дорогой!

Он коснулся языком ее припухшего соска.

Она вскрикнула от наслаждения.

— А ты, разве ты не горишь огнем? Разве не рискуешь заразить меня своим желанием?

Она легла на него сверху и стала тереться своим телом о его тело, пока наконец не почувствовала, как его напряженный член проник в нее. Вскрикнув от удовольствия, она выпрямилась, оседлав его чресла.

— Пусть так! Но я знаю верный способ излечить тебя! — задыхаясь, проговорила она.

— Увы, боюсь, на излечение уйдет слишком много времени! Тебе придется трудиться до самого рассвета!

Она не нашла в себе сил ответить. Пока Альмейда изгибалась, чтобы лучше ощутить сладострастные толчки, которыми ей помогал ее господин, Джем любовался ею и тем, сколько удовольствия ей доставляла их любовная схватка.

* * *

Почувствовав острую боль, Альгонда села на постели. Низ живота, казалось, готов был разорваться. Сдерживая крик, она обняла живот руками. Через несколько мгновений боль ушла. Альгонда посмотрела на полную луну, видневшуюся в проеме стрельчатого окна ее спальни. Время пришло… Словно в знак подтверждения по телу прокатилась новая волна боли. Альгонда встала на ноги и осмотрела простынь. Но она была сухая и чистая. Странно, ведь со слов матери она знала, что при родах женщина теряет воды и кровь… Пусть даже в том, что должно появиться на свет, нет ничего человеческого, вероятно, все будет происходить, как если бы рождался обычный ребенок. Чтобы не испачкать постельное белье, она, превозмогая слабость, добралась до уборной, поставила свечу на табурет и присела на корточках над небольшой лоханью. Сдернув полотенце, она свернула его в жгут и закусила зубами. Желая, чтобы это поскорее закончилось, она стала тужиться изо всех сил. Три четверти часа спустя, совершенно истерзанная болью, она освободилась от бремени и тяжело привалилась к стене.

Однако передышка была короткой. Стена оказалась холодной, и Альгонда скоро застучала зубами от холода. Проявились первые последствия укуса змеи: на теле выступил холодный пот, низ живота, который от неудобной позы заболел сильнее, сотрясала сильная, нерегулярная дрожь. Внезапно живот свело таким жестоким спазмом, что Альгонда невольно склонилась над полом. Извергнутая ею черноватая жидкость растеклась по паркету. Рвота продолжалась несколько секунд, потом все закончилось. Тепло постепенно, волнами, возвращалось в тело.

Она вытерла рот полотенцем, валявшимся тут же, на полу, и ощутила во рту кислый вкус лимона. Держась за стену, она добралась до ведра с водой, предназначенного для утреннего туалета. Обхватив его обеими руками, она погрузила в освежающе-прохладную воду лицо и широко открыла рот, чтобы промыть его. Рефлекторный вдох… Альгонда выпрямилась, едва не задохнувшись. Она снова тонет? Она кашляла над ведром, пока не исторгла всю воду из легких, потом присела на пол, растрепанная и совершенно обессиленная.

Прошло несколько минут. В груди до сих пор слышался свист. Альгонда мысленно ругала себя за глупость. Как могла она забыть, что сверхъестественные способности, якобы полученные ею от Мелюзины, — не более чем приманка и обман, и она обладала ими до той минуты, пока не произвела на свет это «нечто»!

Кончиками пальцев она собрала с пола немного жидкости, которой ее вырвало, — вязкой и клейкой. Яд волшебной змеи… Теперь она спасена. Альгонда победно улыбнулась. Подумать только, Мелюзина так уверена в своем превосходстве, что поверила, будто Альгонда, не задаваясь вопросами, слепо исполнит ее приказ.

Она закрыла глаза. Времени оставалось мало. Марта тоже наверняка ждет, когда «нечто» появится на свет. Альгонде нельзя ее разочаровывать. Гарпия должна по-прежнему пребывать в уверенности, что Альгонда будет повиноваться ей при любых обстоятельствах. Отныне это она, Альгонда, ведет игру. Она дала себе еще несколько минут отдыха, а потом, окончательно придя в себя, взяла свечу и приблизилась к лохани. В луже крови плавало большое черное яйцо. Альгонда вынула его, гладкое и блестящее, и обмыла чистой водой. Положив яйцо на пол, она тщательно ополоснула лохань и вымыла пол.

Покончив с уборкой, Альгонда вернулась к себе в спальню, заглянула в каждый уголок, чтобы убедиться, что никто там не спрятался, проверила, заперта ли на ключ дверь, после чего закрыла внутреннюю ставню на окне. Удостоверившись, что никто ей не помешает, она вынула из своего сундучка деревянную коробку с многочисленными отверстиями во всех стенках. В потайном отделении, которое открылось, когда она с помощью тонкого ножа приподняла днище, лежал миниатюрный глиняный флакон. Она вылила его содержимое в стоявшую тут же миску, положила в нее яйцо и, перекатывая его пальцами, дождалась, когда оно все впитало. Реакция не заставила себя ждать: контуры яйца изменились, словно изнутри его пытались проткнуть множество иголок. Очевидно, внутри него две силы сошлись в жестокой схватке. Потом все закончилось. Черное яйцо приобрело свой изначальный вид. Альгонда бережно уложила его в коробочку, сняла с себя испачканную ночную сорочку, скрутила в узел и отбросила в сторону. Прихватив с собой флакон, она, обнаженная, легла на кровать, вылила себе на лобок последние несколько капель эликсира и втерла его в тело.

«Lystalimel oulvilam pactilifis murenam bectamalum» — пронеслось в голове Альгонды. Ни на каком языке эта фраза, ни что она означает, она не знала, но чувствовала, что это не простые слова, а слова заклинания.

Спазм — один-единственный — под ее пальцами превратился в наслаждение. Альгонда улыбнулась. В ее душе снова был мир и покой. Нежное сияние окутало ее живот, спустилось на бедра, поднялось к грудям. Теперь светилось все ее тело. Альгонда мыслями сосредоточилась на источнике этого сияния, находившемся в ее чреве, до недавнего времени отравляемом злом. По щеке ее скатилась слеза. Невыразимое счастье… Уверенность. Такая крошечная и в то же время такая сильная. Ее дочка. Их с Матье дочка. Дитя их любви. Дитя фей.

Глава 3

В одно мгновение мысли перенесли Альгонду на пять месяцев назад, в Сассенаж, в освещенное голубоватым светом жилище колдуньи.

— Кто вы? — спросила она у пожилой женщины.

— Единственная, кто знает правду. Всю правду. Но, думаю, тебе нужны доказательства…

На глазах у изумленной девушки она распрямила свой согбенный годами стан, превратившись в волшебно красивую женщину без возраста. Все в ней дышало добротой.

— Презина… — пробормотала Альгонда, которая не сомневалась теперь, что ее догадка верна. — Мать Мелюзины…

— Плантины, и Мелиоры! Да, я — Презина, покаравшая своих трех дочерей за то, что они заперли в горе своего отца, шотландского короля Элинаса, которого я любила!

Фея подала Альгонде руку. Та схватилась за нее без страха, и исходивший от Презмны свет озарил и ее. Контуры окружающих предметов стали расплывчатыми. Перед глазами Альгонды появилась иная картина — укрытое зеленью плато в окружении высоких гор с заснеженными вершинами. Она почувствовала аромат цветов и теплое прикосновение ветра к своей щеке.

— Это происходит с нами по-настоящему?

— Конечно, Альгонда! Идем!

Альгонда последовала за феей. Они остановились у кромки скалистого обрыва. Перед ними расстилался пейзаж такой красоты, что у девушки перехватило дыхание.

В самом сердце долины, орошаемой семью реками, стоял город. Всюду возвышались башни причудливой формы, у прочих строений крыши были либо остроконечные, либо плоские, соединенные между собой переходами, либо в форме отражающих свет хрустальных куполов. Все в городе было необычайной, ослепительной белизны. Бесспорно, ничего красивее Альгонде в жизни видеть не приходилось.

— Этот город — душа Высоких Земель, Альгонда. Здесь берут начало семь волшебных рек. Через невидимые врата их воды извергаются в твой мир. В давние времена люди проходили через эти врата случайно, заблудившись в тумане, который часто возникал в тех местах, где пространство и время искривлялись.

— Пространство и время искривлялись… — повторила Альгонда озадаченно. — Простите меня, Презина, но это…

— Ты права, моя девочка, это непросто объяснить и понять. Проще говоря, существуют миры, невидимые человеческому глазу, — параллельные миры, которые располагаются во времени так близко друг к другу, что иногда соприкасаются.

— Как листья дерева, положенные один на другой?

— В некотором роде.

Девушка кивнула. Разумеется, услышанное казалось невероятным, однако она ни на мгновение не усомнилась в том, что все сказанное феей — правда.

— Зачем вы привели меня сюда?

— Ты видишь в этом городе жизнь?

— Наверняка кто-то живет там, в этих прекрасных дворцах.

— Они пусты. И в округе нет ни животных, ни птиц. Ничего. Этот город мертв. Все, что ты видишь, Альгонда, запечатлено в моей памяти.

— Но город кажется таким настоящим…

— В этом и состоит магия воспоминаний — воссоздавать иллюзию того, чего уже нет.

Презина взмахнула рукой, и пейзаж пропал. Они снова вернулись в ее ветхую хижину.

— Давай присядем!

Они сели за стол друг напротив друга.

— Белым городом управляла сила Древнейших. Сила, зиждущаяся на равновесии между злом и добром, которую они черпали из источника чистейшей энергии. И вот однажды то, посредством чего эта энергия направлялась в мир, было украдено. Со временем Древнейшие, которые до сих пор казались бессмертными, стали слабеть и умирать. Каждый раз, когда кто-то из них угасал, одни врата закрывались. Скоро их осталась всего пара: первые врата — те, через которые можно было попасть на остров Авалон, и вторые, которыми пользовались реже, — в Броселианде[5]. Из Древнейших в живых остался лишь один — Мерлин. Как раз в это время в твоем мире Мелюзина поплатилась за свою жестокость: супруг прогнал ее от себя, и комната ее была замурована.

— Я никогда не доверяла ей, — сказала Альгонда.

— И правильно делала. Ибо Мелюзина не смирилась с наказанием. Равно как и Мелиора, охраняемая соколом, и заключенная в Арагоне Плантина. Тем более что со временем все мои дочери осознали: вопреки всему они стареют. Очень медленно, но неумолимо.

— Теперь мне понятно, почему Мелюзина выглядит такой старой… Хотя она заверила меня, что бессмертна.

— Это обман, милая моя Альгонда! Обман, с помощью которого она хотела вернее подчинить тебя себе. На самом деле вовсе не бессмертия желали лишиться мои дочери, они хотят победить смерть! И единственная возможность для них — освободиться от проклятия и вернуться в Высокие Земли, где они снова станут бессмертными.

— Вот как? — воскликнула Альгонда, ощутив, как в душе нарастает гнев. Стало быть, ее обманывали с самого начала!

— Несколько столетий назад к Моргане, королеве Высоких Земель, явилась прорицательница. У нее было видение, которое она описала в следующих словах: «Силы трех над злом восторжествуют. Елена родит от анатолийского принца дитя, покрытое волосами. Этот ребенок и завоюет Высокие Земли». Моргана чуть с ума не сошла от злости и ревности, поскольку уверилась — этими «тремя» могли быть только три мои дочери. Она не допускала даже мысли, что ее трон перейдет к другому. А между тем Мерлин отказывался дать ей дитя, о котором она так мечтала и которое помогло бы ей установить свое господство в обоих мирах — в Высоких Землях, которые к тому времени уже умирали, и в мире людей. Она освободила трех гарпий, потребовав, чтобы они взамен убили Мелиору, Плантину и Мелюзину. Первой гарпии, что бы там тебе ни рассказывали, удалось справиться с Мелиорой. Однако источающая зло душа моей дочери выжила, поскольку была заключена в сознании ястреба. Не ты управляла этой птицей, моя девочка, это была еще одна иллюзия. Это Мелиора, дабы приблизить час исполнения пророчества, направляла в нужное ей русло твои мысли.

Презина встала. Из висящего над очагом котелка доносилось бульканье. Фея подняла крышку, помешала суп и продолжила свой рассказ:

— Исполнив обещанное, первая гарпия вернулась на Авалон, чтобы уведомить об этом Моргану. Она не знала, что смерть успела забрать королеву, а Мерлин устроил ей ловушку. Гарпия не успела и глазом моргнуть, как оказалась в заточении, откуда никак не могла предупредить об опасности своих сестер. Но Мерлину, чувствовавшему себя обязанным защитить Высокие Земли от алчности моих дочерей, этого показалось мало. Он запер, на этот раз уже сознательно, единственные врата, о которых знали мои дочери, — на Авалоне. Пока Мерлин не решается окончательно покинуть Англию, покровителем которой он стал с приходом к власти короля Артура. Поскольку остались еще одни, последние, врата, он временами путешествует между нашими мирами и в лесу Броселианд обучает жриц-друидов. Их служение — потомственное, знания и умения передаются от матери к дочери, и живут они под покровительством магических сил.

— А что было с вами? — спросила Альгонда, в то время как Презина подбросила в котел щепотку соли.

Фея зачерпнула немного бульона деревянной ложкой с длинной ручкой, подула на дымящуюся жидкость, попробовала ее кончиками губ, и только потом ответила:

— Я покинула Авалон одновременно с гарпиями. Мне была невыносима мысль, что пророчество сбудется и мои дочери снова обретут силу и власть. Альгонда, постарайся меня понять! Любовь всегда была для меня превыше всего на свете, и какой ужас я испытала, когда стало очевидно, что я породила чудовищ! Какие чувства я могла испытать, узнав, что мои дочери рано или поздно освободятся от бремени наказания и превратят Высокие Земли в королевство зла? Я решила сделать все возможное, чтобы этому помешать.

Презина накрыла котел крышкой и вернулась к столу.

— Я старалась понять, возможно ли по-иному истолковать слова провидицы. Старалась веками! Когда же их истинный смысл мне открылся, я отправилась в Броселианд и поделилась своими догадками с Мерлином. У нас был общий интерес. Вот почему он даровал мне то, в чем столько времени отказывал Моргане, — сына.

Альгонда нахмурилась. Презина не дала ей времени задать вопрос, который уже крутился на языке. Фея ласково погладила девушку по щеке, взгляд ее был полон нежности.

— Твой отец родился от нашего союза.

Сердце Альгонды на мгновение замерло в груди. Подозрения ее матери оправдались!

— Но если так, я должна быть бессмертной, и мой отец тоже! — воскликнула она с удивлением, в то время как пальцы ее рук переплелись с пальцами феи.

В глазах Презины появилась печаль.

— Если бы твой отец не старел, как все смертные, мои дочери узнали бы о моем присутствии, и все наши планы были бы обречены на провал. Поэтому я решила лишить его бессмертия. Однажды вечером, когда он снова пришел ко мне с вопросом, правда ли, что я — его мать (а я не могла открыть ему правду), я напоила его волшебным зельем. Это имело последствия, которых я не предвидела: характер моего сына сильно изменился. Что было дальше, тебе, увы, известно, — с грустью заключила она.

На какое-то время в комнате стало тихо — то была дань общим воспоминаниям. Дочь ощущала боль потери, мать терзало чувство вины. Однако Альгонда понимала, что сейчас не время горевать о прошлом. Она хотела получить ответы на все свои вопросы, чтобы знать, как ей защитить себя и своих любимых.

— Забудем об этом. Расскажите мне лучше, что произошло с Плантиной! — решительно попросила она.

Презина вздохнула:

— Плантина… Самая страшная из троицы. Как и я, наделенная даром изменять внешность. Более тонкий стратег, чем Мелиора, она убедила гарпию, которая пришла, чтобы отнять у нее жизнь, в том, что они вместе будут править Высокими Землями. Гарпия угодила в ловушку. Теперь она живет в заточении в Арагоне вместо моей дочери.

— Вы хотите сказать, что Плантина свободна? Где же она тогда? — встрепенулась Альгонда.

Лицо Презины омрачилось.

— Тот, кто побеждает гарпию, получает ее магическую силу и… ее уродство.

По телу Альгонды пробежала дрожь. Смутные подозрения стали очевидностью.

— Благой Иисусе… Марта! Значит, Марта — это на самом деле Плантина! Но что стало с третьей гарпией? Той, что явилась убить Мелюзину?

Обойдя деревянный стол, Презина присела на табурет. Было очевидно, что эта часть истории огорчает ее больше всего.

— Она сумела обернуть дело в свою пользу, уж можешь мне поверить! Едва узнав, что гарпии покинули Авалон, чтобы найти и убить трех сестер, Мелюзина принялась искать в ручьях, прудах и в море волшебную змею, поскольку знала: только укус этой крылатой твари для гарпии смертелен. Наконец на Востоке ей удалось найти то, что искала. Она унесла с собой ее яйцо, высидела его и воспитала змею так, чтобы та ее оберегала. Когда Плантина, обретшая новые способности, прибыла в Сассенаж, то узнала, что третьей гарпии пока еще не удалось придумать, как подобраться к Мелюзине, избежав ядовитых зубов змеи. Приняв облик той, кого она победила в Арагоне, Плантина нашла гарпию и убедила ее, что вместе им удастся справиться с чудовищем и уничтожить Мелюзину. Они спустились в крипту, причем Плантина, разумеется, не забыла спрятаться за спиной сообщницы. Случилось то, что должно было случиться. Крылатая змея убила настоящую гарпию, последнюю из трех, а Плантина осталась в Сассенаже, чтобы дождаться, когда родятся те, о ком говорилось в пророчестве — ты и Елена.

— Но почему Мелюзина не освободилась от наказания, ведь у Плантины это получилось? — удивилась Альгонда. Ей было горько сознавать, как долго она жила в обмане.

— Плантине удалось выйти из-под заклятия только потому, что на ее месте осталась та, другая. Мелюзине, чтобы освободиться, придется сделать то же самое. Зачем бы, как думаешь, она просила тебя съесть часть яйца, как не для того, чтобы магические способности, которые ты получила, остались с тобой навсегда? Она желает, чтобы ты заняла ее место в Фюроне, Альгонда. Ты бы согласилась принести эту жертву, если бы знала правду?

Альгонда ощутила, как ее захлестывает горячая волна гнева. Теперь все стало понятно. Мелюзина обманывала ее с самой их первой встречи. Она так стукнула кулачком по столу что расставленные на кем миски и ложки подпрыгнули.

— Долго же ей придется ждать! Мне — освобождать ее? Никогда! Что бы Марта со мной ни делала, этого не будет!

Презина кивнула.

— Я не думаю, что Плантина станет помогать сестре. Хотя они и кажутся союзниками, Плантина не собирается делить с Мелюзиной трон в Высоких Землях. Но убить сестру своими руками она не может. К ней перешли не только пагубные способности второй гарпии, но и ее слабости. Теперь Плантина уязвима для яда волшебной змеи, и пока та охраняет Мелюзину, она бессильна. Поэтому она дожидается, когда ты освободишь Мелюзину, чтобы потом от нее избавиться. Мелюзина тоже это знает и, я полагаю, успела придумать свой план избавления от сестры-соперницы. Теперь ты понимаешь, как ты важна для них? Только женщина их крови может выжить после укуса волшебной змеи и тем самым освободить их обеих!

— Никогда этого не будет! — повторила Альгонда, вскакивая со скамьи.

Презина подошла к ней и ласково взяла ее за руки. Они обе были печальны.

— Тебе нужно быть готовой к худшему, Альгонда. Мелюзина и Плантина будут безжалостны, поскольку у них нет выбора. Каков бы ни был исход их войны, той, кто выйдет победительницей, придется изыскать способ вернуться в Высокие Земли, чтобы вновь обрести вечную молодость и вечную красоту.

В сердце Альгонды родилось новое чувство. Она высвободилась и, отступив на шаг, посмотрела на свою прародительницу с упреком:

— Почему вы или Мерлин не убили их, чтобы пророчество не исполнилось?

Презина ответила со вздохом:

— Мне понятен твой гнев, Альгонда! Но только ты одна, благодаря существовавшей между вами связи, можешь сделать ястреба уязвимым для стрел. Я это знаю, ведь я не раз пыталась его убить. И у меня ничего не вышло, а мои дочери почувствовали неладное. Укус змеи превратит меня в соляную статую, если я рискну спуститься в крипту к Мелюзине, а с Плантиной справиться у меня уже не хватит сил. Мерлин, конечно, мог бы справиться с ними обеими, но это вызвало бы слишком сильные потрясения в этом мире. Поэтому нам всем остается только ждать.

— Ждать чего? — сердито спросила Альгонда. Она не видела выхода из расставленной сестрами-злодейками ловушки и потому начала в ярости мерить шагами земляной пол хижины.

Опершись о край стола, Презина смотрела на нее и грустно улыбалась.

— Ждать рождения твоей дочки, которую ты зачала от Матье и которая питалась твоей силой и ядом крылатой твари, послушной Мелюзине.

Альгонда замерла на месте и с недоумением посмотрела на Презину.

— Моей дочки?

Презина кивнула. Руки Альгонды легли на едва выступающий животик. Она знала… Не отдавая себе в этом отчета, знала! Ярость пропала так же стремительно, как и разгорелась. Презина между тем продолжала говорить:

— Ее сила будет огромной, и я уверена, что она справится с Мелюзиной и Плантиной, и с твоим миром при этом не случится ничего страшного. И все же мне бы хотелось, чтобы Мерлин поддержал нас. Увы, вскоре после рождения твоего отца волшебный источник Барантон[6] иссяк. Последние волшебные врата закрылись, и я не знаю, жив ли Мерлин или нет. Однако я знаю, что существует еще один переход между двумя мирами, который был известен только Древнейшим. И то, что Мерлин не воспользовался им, чтобы вернуться в этот мир, означает одно — случилось нечто ужасное, что ему помешало. Нечто, связанное с пророчеством.

Брови Альгонды сошлись.

— Я не понимаю…

Презина подвела ее к стенному шкафу, открыла дверцу и вынула флакон из синего стекла, покрытый субстанцией, напоминающей серебряные кружева.

— Подойди и взгляни, — позвала она Альгонду, опуская флакон на стол. В главном городе Высоких Земель над источником энергии, о котором я тебе рассказывала, стоял стол из толстого хрусталя с отверстием посредине столешницы. Обратная ее сторона была искусно огранена таким образом, чтобы лучи энергии сходились в одной точке и потом рассеивались в направлении трех флаконов пирамидальной формы, таких, как этот.

— И что было в этих флаконах? — перебила ее Альгонда, сгорая от любопытства.

— Мощнейший эликсир жизни, сила которого благодаря чистой магии возрастала многократно. Им питались все жители города. Так что можешь представить, какую ценность представляют собой эти сосуды…

— А этот…

— Ты хочешь спросить, полон ли он? Да.

Альгонда почувствовала гордость от того, что ей довелось попробовать этот эликсир. Презина же продолжала говорить:

— В то время как задняя поверхность хрустальной столешницы использовалась так, как я рассказала, передняя ее поверхность тоже имела свое назначение. В ней заключалась память Высоких Земель, история Древнейших с момента их прихода в мир. Чтобы ее прочесть, достаточно было снять серебряное кружево с пирамидальных флаконов и наложить на специально начертанный для этих целей на столе рисунок. Кроме прочего, собранное в единое целое серебряное кружево становилось картой, на которой были отмечены все врата, через которые сообщались наши два мира.

— И старинный проход тоже?

— Да. Но, как я уже сказала, стол и флаконы кто-то похитил. Сотни лет я искала флаконы и нашла их. Два других сейчас в надежных руках. Но по сей день я не знаю, где спрятан стол и не разбит ли он за эти долгие годы. И все же я верю, что пророчество исполнится. Сын Елены станет королем Высоких Земель. Для нас же единственным способом вернуться в этот благословенный край остается найти стол-карту.

— Ваши дочери знают все то, что вы мне рассказали? Что врата в Авалоне закрылись?

— Нет. Если бы они знали, то не стали бы сидеть сложа руки в Сассенаже, а искали бы, как и я в свое время, утерянные артефакты.

У Альгонды на лбу появилась морщинка тревоги. Она повертела пирамидальный флакон в руках. И вдруг ее осенило:

— «Силы трех над злом восторжествуют»… Речь идет о силе трех флаконов! Несчастье, постигшее Высокие Земли и помешавшее Мерлину вернуться…

— Я тоже так думаю, Альгонда. А значит, нужно вернуть стол и флаконы на место. Возвратить Высоким Землям их память и короля. Вот почему я решила открыться тебе и поговорить с тобой. Я хочу помочь тебе расстроить злокозненные планы моих дочерей, которые, как в свое время Моргана, и как мы с Мерлином, истолковали пророчество неверно.

— А что мне делать с черным яйцом?

Презина взяла со стола пирамидальный флакон.

— Об этом не волнуйся. Я дам тебе немного эликсира, чтобы уничтожить таящееся в нем зло: Оно не причинит вреда ни тебе с дочкой, ни ребенку Елены, которого Мелюзина хотела твоими руками уничтожить, приказав тебе смолоть яйцо в порошок. Но ты должна постоянно быть начеку! Плантина, а вернее Марта, как она сейчас себя называет, не должна ничего заподозрить. Все теперь зависит только от тебя.

Из взгляды встретились. Альгонда сделала глубокий вдох. Она единственная может спасти оба мира… И тех, кого любит. В это мгновение девушка поняла, что выбора у нее нет. Чего бы это ни стоило, предстоит исполнить то, что предначертано.

— Что я должна сделать? — спросила она.

Глава 4

Альгонда встала и оделась потеплее. Накинув на плечи накидку с меховой подбивкой, взяла под мышку деревянный ящичек и открыла дверной замок. После ее переезда из Сассенажа в Бати Марта словно бы не замечала ее, по крайней мере, так казалось. Она не отходила от Сидонии, тяжело переносившей беременность и почти не встававшей с кровати. Если бы Альгонда не знала об истинных намерениях гарпии, она бы могла поверить, что та утратила к ней интерес.

Освещая себе путь ручным подсвечником и прислушиваясь к каждому шороху, девушка прошла по коридору к двойной мраморной лестнице. В огромном замке в этот час было тихо, любой шум она бы сразу услышала, но и немало было мест, где ее могла подстерегать Марта. На полпути к нижнему пролету лестницы Альгонда остановилась. Однако оборачиваться не стала. Шорох платья… Послышалось ли ей или это..? Сердце ее забилось чаще. Марта следовала за ней, она в этом не сомневалась. Невзирая на то, что теперь Альгонда знала: в интересах гарпии сохранить ей жизнь, она задрожала. Ускорив шаг, она постаралась взять себя в руки. Нужно было устроить так, чтобы гарпия убедилась — приказ Мелюзины исполнен в точности: яйцо спрятано в надежном месте, где оно будет сохнуть в течение трех лунных месяцев. «Ради своей безопасности, ради безопасности Матье и нашей дочки я должна сделать это!» — подбадривала себя Альгонда.

Оставив свечу на стоящем у стены столике, она вышла из замка, обошла его справа и проникла во внутренний двор, а оттуда, пройдя между мастерскими и сараями, направилась к парку. Конечно, возьми она лошадь, подаренную Филиппиной, она бы выиграла время, но тогда пришлось бы разбудить мальчика-конюха, чтобы тот ее оседлал, и о ее ночной эскападе узнали бы в замке. Никто, кроме Марты, не должен знать! Между низкими постройками свистел ветер. Альгонда прижала ящичек к груди, чтобы поплотнее запахнуть полы своей накидки. Где-то слева залаяла собака, разбудив остальных обитателей псарни. Накинув капюшон и опустив голову, Альгонда бросилась бежать, чтобы скорее укрыться под сенью деревьев.

К северу от первого двора, примерно в четверти лье от замка, находилась заброшенная голубятня высотой в шесть этажей, периметр которой был практически равен общему периметру их с матерью комнат в донжоне замка Сассенаж. Здесь давно никто не бывал. Вокруг голубятни успел разрастись кустарник, искореженная дверь едва держалась на проржавевших петлях. Лучше места не придумать… Альгонда подбежала к постройке, по пути перепрыгивая через кустики. Ей пришлось высоко поднять юбку, и бедра ее тускло светились в темноте. Когда до башенки оставалась пара шагов, ее вдруг охватили сомнения. По словам Презины, Марта, как и гарпия, от которой она переняла и способности, и пороки, в ночь полнолуния испытывала потребность насытиться девичьим телом. Получила ли она желаемое прежде, чем пошла за ней, Альгондой? Рискнет ли Марта принудить ее к участию в своем сатанинском шабаше? К Альгонде вдруг вернулся страх, с которым она, казалось бы, распрощалась, когда выехала за ворота замка Сассенаж. Как защитить себя, если это случится?

Стараясь побороть панику, она вошла в темную голубятню. Примерно треть крыши давно лишилась черепицы, и хотя сквозь отверстия в помещение проникало немного света, двигаться все равно приходилось на ощупь. Счастье, что Альгонда успела побывать здесь раньше. Она подошла к винтовой лестнице, располагавшейся в центре комнаты, и стала быстро подниматься. Оказавшись на верхнем этаже, она услышала шум внизу. Сердце девушки сжималось от страха, когда она сняла туфли и пошла по дощатому полу круглого помещения. Из центра веером расходились деревянные лестницы, по которым можно было добраться до стен голубятни. В двух шагах от Альгонды взлетела птица, заставив ее вздрогнуть всем телом. Она тихо охнула и ускорила шаг, направляясь туда, где в слабом свете луны, проникавшем сквозь дыры в крыше, виднелась выемка в стене. Ее Альгонда приготовила заранее, вынув из кладки большой камень. Поместив ящичек в углубление, она подобрала с пола пучок соломы и быстро прикрыла его, потом надела туфли и присела на корточки в нескольких дюймах от винтовой лестницы. Кто-то поднимался по ступеням. Альгонда была ни жива ни мертва от страха. Бежать ей было некуда. Да и что могла знать Презина об истинных намерениях гарпии? Все, о чем она поведала Альгонде — не более чем догадки. Вся в черном, с надвинутым на глаза капюшоном, Марта сошла с лестницы, осмотрелась, принюхалась.

«Пропала! — подумала Альгонда. — Я пропала!»

Она сжалась в комок, повинуясь инстинкту самосохранения. Марта безошибочно направилась к той самой стене, скрюченными пальцами вырвала из углубления солому и достала ящичек. Альгонда не знала, что и думать. Гарпия просто не могла не видеть ее, не чувствовать ее присутствия, ведь мимоходом она почти коснулась ее! Она прошла так близко! Почему же она делает вид, что Альгонды здесь нет? Марта открыла крышку, проверила содержимое ящичка и вернула его на место. Ее ногти царапнули пол в паре дюймов от пальцев Альгонды, собирая солому, которой она старательно замаскировала ящик. Потом гарпия повернулась, внимательным взглядом окинула все лестницы и стала спускаться. Альгонда осталась сидеть неподвижно, не зная, радоваться ей или огорчаться. Что все это могло означать?

Внизу заскрипели дверные петли. Марта ушла прочь. Или хотела заставить ее поверить, что ушла. Альгонда по-прежнему старалась даже не дышать, пока в уме ее проносились самые безумные предположения.

Откуда-то на середину помещения выбежала мышка и направилась туда, где притаилась Альгонда, по пути собирая принесенные ветром семена каких-то растений. Временами она вставала на задние лапки, сгрызала зерно и снова принималась искать еду. Скоро она подбежала к девушке, которая, наблюдая за передвижениями зверька, понемногу успокоилась. И только когда мышка ткнулась мордочкой ей в ногу, потом отбежала, осмотрелась и снова ударилась о туфель в том же самом месте, девушка поняла: она не видит ее, как не увидела гарпия несколькими минутами ранее. После третьей попытки и третьего столкновения с невидимым препятствием маленький грызун скрылся в темноте.

Альгонда медленно вытянула руку и не поверила своим глазам. Сквозь ткань платья и собственную плоть, ставшие совершенно прозрачными, она увидела сову. Та сидела на нижней потолочной балке и моргала. Невидимая! Она стала невидимой!

Альгонда встала. Эта новоприобретенная способность и радовала ее, и вселяла тревогу. Как такое возможно? Она порылась в памяти, но не вспомнила ничего, чем могла бы ее объяснить. А может, она появилась благодаря эликсиру жизни из Высоких Земель, который она вылила себе на живот? Или это проснулась кровь волшебниц, струившаяся по ее венам? Если так, что послужило причиной этого пробуждения? Пережитый ужас? Ведь никогда раньше Альгонда не испытывала подобного. Быть может, инстинкт самосохранения разбудил магические способности, которые дремали в ней?

К коже постепенно возвращался ее естественный цвет, в ткани уже различались отдельные нити. Вероятнее всего, догадка Альгонды оказалась верна. И вдруг у девушки закружилась голова. Низ живота свело болью. Альгонда легла на загаженный птичьим пометом пол. Противоестественные роды и только что пережитое удивительное перевоплощение лишили ее последних сил. Она сделала все, что требовалось, — это главное. Но какие еще сюрпризы преподнесет ей ее волшебная кровь? Не говоря уже о том, что в ней, бесспорно, есть что-то и от демона… Такого, как Плантина-Марта или Мелюзина. Теперь, когда Альгонда встретилась с феей, настоящей феей, она не могла думать о сестрах-колдуньях по-другому. И все же ей удастся избежать их козней, Альгонда была в этом уверена, но каким же долгим и трудным казался ей в это мгновение путь, ведущий к этой цели! Настороженно прислушиваясь, она отдалась усталости, буквально пригвоздившей ее к дощатому полу. Мыслями она унеслась в Сассенаж, как поступала всякий раз, когда ей требовалось утешение и поддержка. В этот час замок, где прошло ее детство, был погружен во мрак. Она себе представила лицо Матье. Склонилась над его черными кудрями. Он лежал, натянув одеяло до самого подбородка, так, что изуродованное ястребом лицо было видно в профиль. Шрам, протянувшийся от правого века к виску, все еще был очень рельефным, но уже не таким страшным, как раньше.

В душе Матье, похоже, царил покой, какой он обретал только забываясь сном. И все же она знала, что это не так. Матье страдал. Как и она сама. И даже еще больше. Тоска по любимому разбудила в душе Альгонды печаль. Почему ей казалось таким необходимым знать, где он прятался много недель после их разрыва, случившегося пять месяцев назад? Почему она не могла спокойно дожидаться вестей о нем, как подсказывала ей интуиция?

Устроившись на новом месте, в Бати, она искала его мысленно, пока не нашла. Он, в измазанной кровью рубашке, находился в окружении разбойников в самой чаще густого леса. Однако вместо того, чтобы прикончить, чего она на мгновение испугалась, они подхватили раненого и отвели в свой лагерь. Матье жил с ними, пока не поправился, а потом сказал предводителю банды, что еще не готов к ним присоединиться. Альгонда узнала его собеседника. Это был Виллон, один из мальчишек, с которым они играли в детстве. Виллон пропал весной, и все решили, что он погиб. Он разрешил Матье уйти в обмен на обещание, что он не выдаст их прево[7]. Отныне он был их должником. И когда-нибудь час расплаты настанет… На этот счет у Альгонды сомнений не было. Но она была бессильна что-либо изменить. Оставалось только смириться с тем, что их с Матье судьбы соединятся, только когда все закончится. Так надо и ради блага ребенка, которого она носила под сердцем.

Альгонда в который раз прогнала печальные мысли. Когда рядом была Филиппина, все ее горести забывались. Госпожа же не желала расставаться с ней ни на минуту. Но достаточно ли сильна ее привязанность, чтобы после родов она доверила свое дитя Альгонде, а не кому-либо другому? Твердой уверенности у Альгонды не было, но она не знала, существует ли средство, которое поможет еще больше расположить к себе дочь барона. Средство или, быть может, сила… Сердце ее противилось тому, чего желало ее тело. Она принадлежала Матье, и даже мысль о том, что ее будет ласкать другой или другая, казалась ей предательством худшим, чем то, что она совершила в объятиях барона Жака.

Будь что будет! Впереди Альгонду ждала череда развлечений. К празднествам она, по правде говоря, уже привыкла, они доставляли ей удовольствие. Турецкий принц живет в нескольких лье от их замка. Не отчаиваться и ждать — вот все, что требуется!

Через три четверти часа, почти окоченев от холода, Альгонда спустилась по лестнице на первый этаж голубятни. Теперь она была уверена, что гарпия отправилась на поиски другой жертвы, и радовалась той маленькой победе, которую одержала благодаря собственным магическим способностям.

* * *

Филиппина провела кончиком пальца по губам Альгонды. Девушка не шелохнулась — так глубок был ее сон. Вернувшись к себе в спальню, Альгонда разделась и сразу упала на постель.

— Почему я так к тебе привязана? — спросила себя мадемуазель де Сассенаж, наклоняясь еще ниже, чтобы коснуться губами ее губ.

То ли вздох, то ли стон вырвался из груди Альгонды. В поцелуе было больше страсти, чем это дозволительно. Филиппина испугалась и отступила на шаг. Нельзя, чтобы она проснулась! Ни в коем случае! Она боялась этого волнения, терзавшего ей сердце и низ живота. В Альгонде было столько грации и утонченного изящества, что рядом с ней меркли самые знатные дамы в округе, за исключением разве что Сидонии.

С той самой минуты, когда они вместе с Альгондой сидели на берегу Фюрона и, если бы не явление Мелюзины, наверняка бы поцеловались, Филиппина желала ее с каждым днем все сильнее. Это стало ее навязчивой идеей. Ей хотелось осыпать Альгонду подарками, дать ей еще больше привилегий, но она сдерживала свои порывы. «Служанка! Эта девушка — всего лишь служанка, а ты — ее госпожа! По-другому быть не может! Ты не можешь сделать ее дворянкой, не можешь дать ей положение в обществе, которого она не достойна!» Но уже через минуту, увидев Альгонду в красивом наряде и драгоценностях, которые она заставляла ее надевать, Филиппина начинала искать доказательства обратного.

Временами она даже спрашивала себя, кто из них настоящая госпожа, а кто — рабыня. В замке не было мужчины, к которому она испытывала бы столь сильное влечение. Стоило ей отвергнуть очередного поклонника, заявив ему, что она еще не готова к супружеству, как тот неизменно обращал свое внимание на Альгонду. Та всегда находила возможность, не обижая, пресечь ухаживания, и все же Филиппина была уверена: даже когда правда станет известна, найдется не один высокородный сеньор, который захочет взять ее горничную в жены. И одна эта мысль уже сводила ее с ума. Альгонда принадлежала ей и только ей! Она ввела ее в свой мир, дабы, вкусив его удовольствий, Альгонда уже не смогла довольствоваться прежним образом жизни.

Тогда почему теперь она не осмеливается сделать решительный шаг? Ведь, проснувшись на рассвете и ощутив, что все тело горит огнем, которое разожгли в нем сладострастные сновидения, она решила прийти сюда… И даже прошла через коридор, потому что Альгонда по непонятной причине заперла дверь между их спальнями…

Дрожа от волнения, мадемуазель де Сассенаж вернулась к кровати и приподняла одеяло. Альгонда лежала на спине, чуть согнув одну ногу и откинув другую, безотчетно являя себя всю жадному взгляду своей юной госпожи. Дыхание Филиппины участилось, когда она взяла подсвечник и поочередно осветила тяжелые крепкие груди, нежность кожи которых так хотелось ощутить пальцами, и талию, по ее мнению, чуть полноватую. Наверное, это оттого, что здесь, в Бати, Альгонда стала есть слишком много… Однако Филиппина желала ее так сильно, что готова была примириться с мелкими несовершенствами. Рука с подсвечником опустилась еще ниже. Когда показался покрытый пушком лобок, у Филиппины закружилась голова.

Девушка с трудом перевела дыхание. Как долго сможет она сопротивляться желанию, обжигавшему ее плоть там, между бедрами? Что, если Альгонда проснется? Задрав сорочку, она зажала свободную руку между ног и медленно погрузила ее туда, где уже давно было влажно и жарко. Филиппина закусила губу, чтобы не застонать, и стояла какое-то время, чуть раскачиваясь, в умирающем свете свечи, продолжая ласкать взглядом такое желанное тело, которого она по-прежнему запрещала себе касаться. С ручного подсвечника, дрожащего в ее судорожно сжатых пальцах, капал обжигающе горячий воск.

Несколько капель упали в пупок спящей. Альгонда вздрогнула и, борясь со сном, открыла глаза. Прочла в глазах стоящей у постели Филиппины обуревавшее ее вожделение. Все ее существо откликнулось на этот призыв.

Филиппина стыдилась своего желания, с которым больше не было сил бороться, и то, что Альгонда застала ее «на месте преступления», возбуждало еще больше. Достигнув пика сладострастия, она запрокинула голову, с губ сорвался глухой хрип. Подсвечник выпал из руки, и свеча моментально потухла.

Не отдавая себе отчета в том, что делает, в окружившей их темноте Альгонда схватила Филиппину за руку и притянула к себе.

Глава 5

Альмейда еще спала, когда Джем проснулся и потянулся. Ночь показалась ему слишком короткой, припухшие веки не хотели открываться. Совсем как в детстве, когда брат, получая нездоровое удовольствие, говорил ему на ночь, что прикажет отрубить ему голову, сны его были мучительны и мрачны. Во сне Джем вернулся в самое начало войны. Он ехал на коне по главной улице Бурсы, в Анатолии. Время от времени принц отхаркивал кровь и мокроту, потому что в горле образовался абсцесс. Не желая внимать голосу осторожности, вопреки советам докторов, невзирая на снедавший его жар, Джем настоял на том, чтобы возглавить свою армию. И вот, когда конь его шел шагом, поскольку всадник едва держался в седле, из толпы наперерез бросилась какая-то старуха и уцепилась за ногу принца. Несмотря на слабость, Джем натянул поводья. Женщина протянула ему флакон синего стекла в оправе из переплетенных серебряных нитей, похожей на кружево.

— Сделай глоток, принц! Несколько капель этого эликсира, и ты будешь здоров! Всего несколько капель! Остаток сохрани. Он спасет тебя в тот день, когда яд отравит твое тело.

— Кому нужно травить меня? Или ты сама задумала это сделать? — спросил он хриплым голосом, поскольку горло болело немилосердно.

— Твоему брату, Баязиду.

Глаза у старухи были такие же голубые, как и у него самого. И он решился. Сняв с пояса кошелек, спросил:

— Сколько ты за него хочешь, колдунья?

— Я отдам его в обмен на обещание. Тебе оно ничего не будет стоить, но для меня бесценно.

— Говори!

— Посмотри на этот флакон. Доводилось ли тебе видеть подобный?

Джем покачал головой в знак отрицания.

— Не расставайся с ним никогда, где бы ты ни был и что бы ни делал, даже когда в нем не останется ни капли. Придет день, и я приду за ним. И в этот день, если ты вернешь мне флакон, к тебе вернется твой трон.

Джем дал старухе свое слово. Он сделал глоток из флакона, и уже через пару секунд горло перестало болеть, а жар прошел. Джем подстегнул коня, оставляя старуху позади. С тех пор, верный обещанию, он хранил флакон в ларце, который прятал в одном из своих сундуков, поскольку события последующих лет показали, насколько права была колдунья. Баязид не раз пытался его убить, и Джем не сомневался, что однажды брату это удастся.

Молодой принц потер лоб. Ему было не по себе. Чем навеян этот сон? Внезапно, он сам не знал почему, но ему захотелось прикоснуться к флакону — реальному, осязаемому доказательству того, что эликсир может еще его спасти.

Он встал. Альмейда вздохнула во сне. Перевернувшись, она обняла руками подушку. В свете пламени, все еще пылавшего в очаге, Джем неслышными шагами прошел в глубину комнаты. За двойной бархатной занавесью, украшенной гербами хозяина этого замка, стояла дюжина больших, обитых кожей и окованных железом сундуков. Прямо над ними на стене имелось небольшое окно. Джем аккуратно приоткрыл внутренний ставень. Белый слепящий свет заставил его смежить веки. Он моментально понял, откуда исходит свет. Ночью выпал снег. Однако в настоящий момент это мало его заботило. Принц поднял крышку сундука и присел перед ним на корточки. Уверенной рукой он стал раздвигать роскошные рубашки, расшитые золотом халаты и украшенные драгоценными камнями тюрбаны. С каждой секундой беспокойство его нарастало. Последние вещи, которые, как он думал, закрывали собой ларец, он просто вышвырнул из сундука на пол. Ничего. Задыхаясь от волнения, он пытался убедить себя, что попросту ошибся сундуком. Он перерыл один за другим все свои кофры, прежде чем смирился с очевидным: ларец, в котором хранился флакон с драгоценным эликсиром, пропал.

Первое, что он почувствовал, был гнев. Он вскочил на ноги, подбежал к кровати и стал трясти Альмейду так яростно, что молодая женщина, проснувшись, вскрикнула от боли.

Джем ударил ее по щеке, после чего схватил за запястья и дернул вверх, заставляя приподняться так, чтобы он мог видеть ее лицо.

— Говори, куда ты его дела? Говори, или я перережу тебе горло!

Гречанка, в лице которой не было ни кровинки, разрыдалась. Высвободив одну руку, Джем снова ударил женщину, уверенный в ее виновности. Кто, если не она, мог свободно проникнуть в его комнату? Он швырнул женщину обратно на кровать и выхватил из-под, матраса изогнутый кинжал с инкрустированной бриллиантами ручкой, который всегда хранил в этом месте.

— Пощади меня, господин! Я ничего не знаю, клянусь тебе! Пощади! — взмолилась Альмейда.

Снедаемый гневом, он не хотел ничего слышать. Повалив жену на спину, Джем оседлал ее и приставил лезвие к ее шее.

— Говори! Приказываю тебе! Где ларец, который ты у меня украла? Куда ты его дела?

— Это не я, мой господин! Да поразит меня Всемогущий Аллах своей молнией, если я вру! Я ничего у тебя не крала!

Джем посмотрел в ее испуганные глаза. В них был только страх, но не ложь. С трудом переводя дыхание, он убрал кинжал и сел на край постели. Прикосновение босых ног к холодному каменному полу помогло ему овладеть собой. Пока гречанка приходила в чувство, лежа на постели и прижимая руки к груди, Джем искал объяснение случившемуся.

Если не считать своеобразной формы и цвета, этот флакон по своей ценности не мог сравниться с украшениями, которых было не счесть в его сундуках. Он представлял ценность только для него одного. Вор должен был знать, что представляет собой эликсир. Но ведь никто, кроме Хушанга, который был с ним рядом, когда появилась колдунья, даже не знал о его существовании! И следует ли из этого, что его верный товарищ продался врагу? Одна эта мысль причинила Джему ужасную боль. Хушанг — брат, друг… Дрогнет ли его рука, когда он нальет в бокал принца яд? Джем постарался найти ему оправдание, но не смог. Вопреки всему в памяти его всплыли моменты, когда, рискуя своей жизнью, Хушанг спасал его от верной смерти.

Хушанг — предатель? Джем не мог об этом даже помыслить. Он повернулся к гречанке — недвижимой, дрожащей. Схватив стеганое одеяло, он накинул его ей на живот.

— Все позади, тебе больше нечего бояться.

Она привстала, успокоенная звуком его голоса и его жестами, завернулась в одеяло и встала рядом с ним на колени.

— Хочешь, я помассирую тебе плечи? — спросила она, стараясь сделать вид, что ничего не произошло.

— Я хочу найти вора. Ты поможешь мне сделать это?

Она кивнула.

— Ни для кого не делай исключений — ни для моих жен, ни для моих товарищей, ни для женщин моих товарищей. Ни для кого, слышишь?

— Что мне искать, мой господин?

Джем описал ларец и флакон, а потом добавил:

— Когда найдешь флакон, не прикасайся к нему. Просто приди и скажи мне. Никто не должен знать, слышишь? Никто не должен знать, что именно ты ищешь!

— Я поняла. Я предпочту умереть, лишь бы не разочаровать тебя!

Джем погладил ее по щеке. С растрепавшимися волосами, осунувшаяся, она выглядела очень трогательно в своем порыве преданности.

— Ради этого не стоит умирать. Вполне вероятно, вор уже избавился от флакона или продал его. Если найти его не получится, постарайся осторожно узнать, может быть, кто-то видел флакон или слышал о нем. Я хочу знать. Я должен знать! А пока оставь меня. Мне нужно побыть одному.

Она схватила свое одеяние, надела его, соскочила на пол и покинула комнату на цыпочках.

Джем с нажимом погладил рукоятку кинжала. Кто бы ни был этот вор, он сам с ним поквитается. Но пока придется скрыть беспокойство и стараться выглядеть, как обычно. Он спрятал оружие обратно под матрас, на уровне подушек, и проследовал в свою туалетную комнату, где обычно производил омовение. Холодок пробежал по телу под рубашкой. Он помочился в специально для этих целей устроенный в полу желоб, промыл его небольшим количеством воды и вернулся погреться к очагу.

Что ж, предстояло смириться с бесповоротной потерей эликсира. В памяти всплыл их с Ги де Бланшфором разговор, на мгновение отвлекая его от мыслей о воре. Если Жак де Сассенаж и вправду столь влиятелен, как утверждает великой приор, будет полезно превратить его в союзника, который сможет в нужную минуту замолвить за него слово перед Анной де Божё. И лучшее средство для достижения этой цели — очаровать его дочь. Разумеется, чтобы с ней сблизиться, ему придется обвести вокруг пальца брата девушки и Филибера де Монтуазона. Однако принц прекрасно отдавал себе отчет в том, что его шарма и красоты достаточно, чтобы девушка сама стала искать с ним встреч, и ее окружению в таком случае нечего будет поставить ему в вину. Да и Ги де Бланшфор не сможет обвинить его в интриганстве. Джему была ненавистна мысль, что придется предать доверие великого приора Оверни и нарушить его планы, но отныне у него не было другого выхода. В качестве утешения он сказал себе, что воплощение в жизнь этого плана станет лучшей местью Филиберу де Монтуазону.

В остальном будет лучше положиться на волю случая… Предатель, конечно же, понимает, что рано или поздно Джем заметит пропажу флакона с эликсиром. Значит, он настолько уверен в себе и в эффективности своей «маскировки», что все равно решил рискнуть? Он снова подумал о Хушанге.

И тут же усилием воли прогнал эту мысль. Уже то, что он сам решительно отрицал возможность измены с его стороны, было лучшим доказательством: у его самого верного друга и спутника было все, чтобы стать идеальным предателем.

Он ударил кулаком по каминному колпаку. Может, так даже лучше? Если ему суждено умереть, то уж лучше от руки человека, столько раз спасавшего его от смерти?

«Нет!» — кричал ему внутренний голос.

Нет. Он не хочет умирать. Только не таким вот образом!

И Хушанг это знал лучше, чем кто бы то ни было. Джем мечтал умереть с саблей в руке, в крови и запахе битвы. А не как крыса… Он вернулся от камина к кровати и позвонил в колокольчик, который лежал у изголовья. Через минуту в комнату вошел один из его слуг и склонился в ритуальном поклоне.

— Открой ставни.

Слуга поспешил подойти к окну.

— Пусть мне приготовят ванну и позовут брадобрея, — приказал Джем.

Если уж умирать, то смертью храбрых, будучи чистым и с подстриженной бородой. Прислужник вышел. Принц встал у окна, из которого открывался прекрасный вид на долину, и протер запотевшее стекло. На улице бушевала метель. Хлопья снега падали так густо, что ничего другого просто не было видно. У Джема снова сжалось сердце. Он будет думать только о своем будущем. Только о нем. А оно непременно приведет его в Бати. И улыбнется ему устами этой Филиппины… Какое удовольствие он испытает, когда отнимет невесту у Филибера де Монтуазона! Охота, праздник, любовь! Вот о чем ему нужно думать…

И все же с губ сорвался тяжелый вздох. Пока бушует зима, перемены в его жизни пленника и затворника не наступят. В такой день и в такую погоду барон Жак де Сассенаж не приедет, чтобы пригласить его на охоту.

* * *

Задолго до того как великий приор сообщил Филиберу де Монтуазону, что Джем отныне может свободно перемещаться по землям Барашима Альманя и Жака де Сассенажа, у госпитальера часто возникало желание избавиться от этой «обузы». Он помнил, о чем условился с султаном Баязидом в его дворце в Топкапи в тот день, когда госпитальеры вели переговоры об условиях содержания принца, но в данный момент Джем не представлял особой опасности. Убить его означало лишить орден значительной ренты, а все побережье Средиземного моря — возможности свободно торговать, ведь Баязид открыл свои воды для европейских кораблей. Предполагалось, что Филибер де Монтуазон вмешается только в случае крайней необходимости. А его ненависть по отношению к этому турку такой крайностью не являлась.

И все же его снедало желание прикончить принца. Он устал от его насмешек, интриг, бесконечных провокаций и попыток его унизить. Последняя его выходка на прогулке до сих пор отравляла ему кровь. Если добавить к этому унижение, которому его подвергла Филиппина…

Словом, в эту ночь Филибер де Монтуазон не сомкнул глаз. Огонь снедал его чресла и сердце, огнем горели его сжатые кулаки. Он бы многое отдал, чтобы провести эту ночь с шлюхой, а лучше с двумя или тремя. Ему хотелось напиться, а потом упасть под стол, терзая женский корсет и глубоко вонзая свой член в чью-то податливую плоть. Хотелось оказаться в гостеприимном и опасном тепле таверны, а вместо этого приходилось ловить на себе взгляды жен Джема, обещающие все земные радости. Теперь же он освободился от возложенных на него султаном обязательств и мог отправиться в любой ближайший вертеп.

Эта перспектива придала ему сил встать и сдвинуть ставню. Невидимое небо без конца извергало из своего чрева снежинки. Если судить по толстому слою снега на закраине окна, дороги стали непроходимыми. Ярость и фрустрация — вот чувства, которые он сейчас испытывал. Эту зиму ему предстоит провести в Рошешинаре! Стать пленником этой крепости, пленником разбушевавшейся стихии! До сегодняшнего дня он не думал, что это может случиться на самом деле. Опустив руку, он погладил свой член через ткань брюк и представил, как его охватывают женские губы. Если не считать мусульманок, которых чертовы турки приберегали для себя, в замке было мало женщин, с которыми он мог бы развлечься, но и те в этот час наверняка ублажали Барашима Альманя. Он поморщился. В другое время одна мысль об этих уродливых девках отбила бы у него всякое желание. Но сейчас он был готов довольствоваться любой из них. Да, ему придется довольствоваться страшненькой служанкой, пока Филиппина де Сассенаж получает удовольствие в объятиях своей горничной, маленькая потаскушка! С каким удовольствием он однажды вонзится в нее! Пускай она кричит, пускай отбивается! Пощады не будет. Он насытится ею, утолит дикий плотский голод, который она сама же у него пробудила!

Когда он пришел к Сидонии с просьбой убедить супруга отдать за него Филиппину, поговорить удалось только с Мартой. По словам горничной его бывшей любовницы, дочь барона наслаждалась любовными утехами со своей служанкой, которую теперь представляла всем как знатную даму — Альгонду де Сассенаж! Филибер де Монтуазон не забыл девушку, которая завороженно слушала его рассказы о дальних странах. Если не получится с госпожой, он всегда сможет уложить под себя служанку, как только представится такая возможность. А вполне возможно, ему перепадет двойное удовольствие. Черт возьми! Как приятно будет поиметь служанку, наряженную дворянкой, чья кожа к тому же хранит аромат его возлюбленной Филиппины! Пальцы сжались на гульфике. Тысяча чертей, как он ее хочет! Не могло быть и речи о том, чтобы появиться перед товарищами в таком состоянии. Голод уже мучил его. Голод обычный и голод плотский… Он повернулся к окну и открыл раму, невзирая на метель. Расстегнув гульфик, он схватил пригоршню снега и прижал к причинному месту.

Через несколько минут он спустился к своим людям с выражением безмятежного спокойствия на лице. Холод сделал свое дело, притушив огонь плоти, и теперь он был готов довольствоваться хорошей едой. Гуго де Люирье и остальные ждали его за столом в караульном помещении донжона. Лейтенант поспешил подняться.

— Где ты пропадал все это время, де Люирье? Я уж думал, что пираты отправили тебя на корм рыбам! — приветствовал товарища Филибер де Монтуазон и дружески хлопнул его по плечу. Вот уже много лет их связывала крепкая дружба, а потому иерархические различия были давно забыты.

— Вот уж нет! Эти псы давно обходят стороной суда с нашим флагом!

— Когда ты приехал? Не сегодня же утром, в такую метель?

— Я приехал, когда было уже темно. Этот бесовский снегопад застал меня в таком месте, где негде было укрыться. Пришлось ехать дальше, и, черт побери, я уже думал, что окочурюсь под самой крепостной стеной!

— Виноват, господин капитан! Я стоял в карауле у подъемной решетки ворот, но ветер свистел так, что я не слышал, как вы кричите по ту сторону стены! — воскликнул кто-то из солдат. Пареньку от силы было лет двадцать.

— Ты не виноват, мой мальчик, на твоем месте я и сам бы ни черта не услышал и не увидел. Мне повезло, что кто-то из караульных подошел к воротам помочиться. Я просунул руку сквозь решетку и схватил его за полу. От страха юнец заорал, как сумасшедший! Вот тогда-то нас и услышали! — де Люирье со смехом дернул за торчащее ухо одного молодого солдата.

Тот захохотал вместе со всеми, а Гуго де Люирье снова присел за стол, чтобы доесть свой завтрак.

— Ты доложил о прибытии великому приору? — спросил у него Филибер де Монтуазон, устраиваясь рядом на лавке.

— Нет еще. Сперва я хотел переговорить с тобой с глазу на глаз.

Филибер де Монтуазон нахмурился. Гуго де Люирье должен был вернуться во Францию добрых два месяца назад. Он хорошо знал своего лейтенанта, а потому не сомневался: если тот так задержался в пути, значит, на то были серьезные причины. Филибер де Монтуазон кивнул в знак согласия. Они одновременно взяли по ломтю хлеба, намазали его тягучим медом и отправили в рот.

«Всему свое время», — подумалось Филиберу де Монтуазону. Возможно, день окажется не таким уж скучным и серым, как он полагал.

Глава 6

Альгонда проснулась с ощущением тяжести в низу живота и затуманенным сознанием. Потянувшись, она задела рукой что-то нежное и теплое. Сердце быстрее забилось в груди. Она повернула голову. Неужели это все-таки был не сон? Рядом, в белом свете утра, проникавшего в комнату через щель в ставнях, спала Филиппина. Прядь волос упала на высокий лоб, губы приоткрылись… Альгонда ощутила новый прилив желания. Закрыв глаза, она попыталась вспомнить, что предшествовало моменту, когда они с Филиппиной оказались вместе в кровати, но в памяти, похоже, не сохранилось ничего, кроме звука дыхания Марты там, в голубятне. Неужели, вернувшись после ночной эскапады, она забыла запереть дверь своей комнаты? Или Филиппина поджидала ее возвращения? У Альгонды никак не получалось отделить сон от реальности. Единственное, о чем она помнила, это наслаждение, которое они подарили друг другу, опьяненные — одна — радостью открытия ранее неизвестного источника удовольствия, другая — тем, что ушла боль, терзавшая ее тело. Альгонда отвернулась и бесшумно соскочила с кровати. Она уже стояла на полу, когда тонкие пальцы попытались сжать ее руку.

— Не уходи… — пробормотала Филиппина.

Альгонда пренебрегла просьбой и деликатно оттолкнула ручку своей госпожи. Пальцы Филиппины замерли на белой простыне. Она пребывала в полусне, а потому не стала настаивать. Огонь в камине погас, и по комнате распространился едкий запах дыма. В спальне стало очень холодно, но Альгонду это не смутило. Обнаженная, она прошла в свою уборную, отодвинула заслонку над маленьким отверстием в выступе стены и только потом вспомнила, что использовала всю воду, когда убирала за собой ночью. Выход был только один — отправиться в покои Филиппины. Дверь между их комнатами по-прежнему была заперта на два оборота, и ключ торчал в замке — доказательство того, что юная госпожа пришла к ней в спальню по общему коридору. При мысли об этом Альгонда испытала недовольство. Сетовала она и на себя за то, что поддалась искушению. Не забудется ли удовольствие, которое дарил ей Матье, если она и впредь будет делить ложе с Филиппиной? Альгонда не хотела этого, не хотела предавать эту часть любимого, которая осталась в ней. Она вздохнула. Слишком поздно жалеть о том, что случилось…

Она вошла в комнату своей госпожи, мимоходом отдергивая занавеси на окнах, чтобы впустить резкий утренний свет. В комнате, отведенной специально для купания, стоял большой чан с водой, а рядом с ним — несколько ведер. Не раздумывая, Альгонда, черпая воду горстями, стала обмывать свое тело. Холодная вода взбодрила ее. Если даже Филиппина застанет ее за этим занятием, не страшно. Сегодня утром мадемуазель де Сассенаж подождет. Почувствовав себя лучше, Альгонда обтерла тело полотенцем и надела чистую рубашку Филиппины. Только после этого она занялась привычными утренними делами. В камине, под котелком, скоро пожирая мелкие поленца, запылал яркий огонь. Альгонда вылила в котелок оставшуюся воду, бросила горсть листьев мяты и, оставив воду греться, вернулась к себе в комнату, чтобы одеться.

Филиппина уже проснулась и сидела на кровати, опершись о деревянное изголовье. Руки девушка скрестила на груди с торчащими сосками, брови ее были нахмурены, губы обиженно надуты.

— Почему ты от меня ушла? Что такого срочного тебе надо было сделать? Твоя главная забота — ухаживать за мной! А я замерзла как ледышка! — сердито начала выговаривать Филиппина.

Альгонда по-прежнему молча подошла к очагу, присела, уложила горкой несколько маленьких поленьев и принялась раздувать угли в надежде вернуть их к жизни. Она дула, пока не показались первые слабенькие язычки пламени. Филиппина же не желала успокаиваться:

— Ну вот, из-за тебя я простужусь!

— А я — из-за тебя, можешь мне поверить. Укройся получше! — бросила Альгонда через плечо.

Лицо Филиппины покраснело от гнева.

— Как ты смеешь говорить со мной таким тоном? Забыла, что ты — моя служанка?

Альгонда со вздохом воткнула в угли несколько тонких лучинок, которые тут же с треском вспыхнули, и встала. Прищурившись, она остановилась у изножья кровати и посмотрела возмущенной Филиппине прямо в глаза.

— Вот уже шесть месяцев, как ты делаешь все, чтобы меня погубить. Дело сделано: я сама себя не узнаю. И не вздумай меня в этом упрекать. Ты имеешь то, что заслуживаешь, — меня.

Не сказала бы, что ты так уж стараешься мне угодить, — пробормотала по-прежнему недовольным тоном ее юная госпожа.

Но во взгляде ее уже не было злости, лицо утратило высокомерное выражение. Филиппина словно дожидалась, чтобы кто-то поставил ее на место.

Ты самая капризная, самая тираничная, самая невыносимая из дам, на которых ты заставляешь меня быть похожей, Елена, но, на мое несчастье, ты — и самая красивая, самая чувственная, самая…

— Замерзшая! Иди ко мне! — перебила ее Филиппина и с умоляющей улыбкой протянула к Альгонде руки.

Альгонда только покачала головой. Отныне разве не должна она полностью подчиниться воле своей госпожи?

«Так будет, пока она не повстречает принца Джема», утешила себя она. Потом он займет ее место, научит Филиппину новым играм, откроет ей другие источники плотских удовольствий…

— Иди же! И сними сейчас же мою сорочку, не помню, чтобы я тебе ее дарила!

Альгонда подчинилась, обошла кровать и легла под одеяло. Холодные ноги мадемуазель де Сассенаж тут же прижались к ее ногам.

— Ты и вправду вся дрожишь, глупышка! На улице выпал снег. Разве ты не слышала, что зимой тот, кто не умеет защищать себя от холода, умирает? Повернись-ка, я разотру тебе лопатки!

Филиппина подчинилась без споров, открыв взору Альгонды изгибы своей алебастрово-белой спины. Та накрыла ее простыней до самой макушки (ночной чепец с Филиппины, как и с самой Альгонды, слетел во время их постельной схватки), села на постели, не забыв набросить на плечи одеяло, и стала с силой растирать своей госпоже спину.

— Ай! Ай-я-яй! Я не просила тереть так сильно! Ты сдираешь с меня кожу!

— Перестань ныть и терпи, а то буду тереть еще сильнее!

— Ты должна меня слушаться! Хватит! — приказала Филиппина.

Альгонда и на этот раз не подчинилась, даже наоборот — оседлала чресла своей госпожи. Как Филиппина ни вырывалась, как ни пыталась достать до безобразницы руками — все напрасно.

— Думаешь, легко будет сбросить меня, когда ты сама научила меня сидеть в седле? — со смехом спросила у нее Альгонда.

— Я прикажу тебя высечь, я посажу тебя на кол, я брошу тебя в костер! — задыхаясь, продолжала выкрикивать угрозы Филиппина. Спина у нее теперь горела огнем.

Наконец Альгонда пересела обратно на кровать. Филиппина, извиваясь как уж, сбросила с себя стеснявшую движения простыню и, растрепанная, мечущая громы и молнии, уставилась на Альгонду.

— Ведьма! Я вся горю! Я задыхаюсь!

— Разве не этого ты хотела, моя госпожа? — насмешливо спросила у нее Альгонда, садясь по-турецки.

Филиппина бросилась на нее.

— Нет! Нет! Нет! — повторяла она до тех пор, пока не столкнула Альгонду с кровати на ковер, чтобы накрыть ее тело своим телом.

Взгляды их встретились. В нескольких шагах в камине разгорался огонь.

— Я хочу тебя. Будь я проклята, Альгонда, но я хочу тебя! — повторила Филиппина, ища губами губы Альгонды.

Та отвела голову.

— Вода для вашего утреннего туалета кипит.

— И я тоже!

— Она загасит огонь!

— Ты тоже!

— У вас на все вопросы готов ответ?

— Перестанешь ты когда-нибудь мне перечить?

Альгонда обняла свою юную госпожу за талию.

— Я никогда не буду принадлежать тебе, Елена!

— Ты уже принадлежишь мне!

Их перепалка утонула в поцелуе.

Альгонда легонько провела пальцами по животу Филиппины и тут же ощутила, как пробуждается желание в собственном лоне. Слишком долго! Слишком долго ее тело жило без ласки, чтобы не ответить на этот призыв! Она уже была готова отдаться порыву страсти, когда Филиппина вдруг выпрямилась и уселась на ковер, раздвинув бедра и глядя на Альгонду широко раскрытыми глазами.

— Твой живот! Там что-то шевельнулось, я почувствовала! И вот снова! — Девушка, задыхаясь от внезапного удивления, указала пальцем на то место на животе своей служанки, на котором только что появился и исчез маленький бугорок.

Альгонда освободилась от черного яйца, а потому у нее больше не было причин скрывать правду. Она сказала со вздохом:

— Вот что бывает с теми, кто гуляет далеко от дома!

Филиппина посмотрела на нее с недоумением.

— Матье… — пояснила Альгонда.

— Ты хочешь сказать, что…

— Да. Разве ты ничего про это не слышала?

Филиппина закусила губу.

— По-правде говоря, сегодня ночью я кое-что узнала, но про остальное…

Она осторожно провела ладонью по животу Альгонды.

— Это больно?

— Нет, даже приятно.

— Ты давно знаешь?

— Трудно сказать. Когда у меня перестала идти кровь, я заподозрила неладное. Но не все беременности заканчиваются рождением ребенка. Я решила подождать, что будет.

Филиппина побледнела. Она вдруг осознала всю сложность и двусмысленность ситуации. Рука ее, которая продолжала гладить животик Альгонды, задрожала.

— Тебе нужно найти мужа. Быстро!

— И кого же ты предложишь мне в мужья? Конюха или баронского сына? — игриво поинтересовалась Альгонда, которая намеревалась извлечь выгоду из этого, казалось бы, безвыходного положения, в которое ее поставила госпожа.

Филиппина встала и подошла к камину. Было очевидно, что новость притушила пламя ее страсти. Ей стало холодно. Схватив кочергу, она стала переворачивать угли, в то же время пытаясь совладать со своим волнением.

— У этого ребенка будет только один отец — тот, кто его зачал, Елена, — нарочито небрежным тоном сказала Альгонда, вставая и присаживаясь на край кровати.

— Он тебя больше не любит, разве ты забыла?

— Время сделает свое дело. Он вернется ко мне.

— НЕТ! — взвилась Филиппина, живо оборачиваясь. Лицо ее исказила гримаса ужаса.

Пальцы Филиппины впились в деревянную рукоятку кочерги, а ее раскаленный кончик она, словно оружие, направила на Альгонду. Та нахмурила брови. Как далеко готова зайти Филиппина, чтобы оставить ее при себе? Нужно было это выяснить.

— Ты можешь заклеймить меня, только это ничего не изменит. Я принадлежу ему, я никогда это от тебя не скрывала, — бесстрашно заявила она.

Скрипнули зубы. На долю секунды в прекрасных чертах Филиппины вырисовалось уродство Мелюзины. В жилах юной наследницы рода де Сассенажей проснулась капля крови ее прапрабабки, однако Альгонду это не испугало. Подчиняясь демону внутри себя, Филиппина, словно сумасшедшая, накинулась на нее. Альгонда даже не шевельнулась. Юная дочь барона повалила ее на спину. Обжигающе горячее железо, готовое пронзить ее живот, остановилось меньше чем в дюйме от пупка, так что Альгонда ощутила исходящее от него тепло. Однако она не дала страху возобладать над собой. Воспоминания о том, что случилось там, в голубятне, помогли ей в этом. Она не умела управлять своей способностью становиться невидимой. Как сможет она оправдаться перед Филиппиной, если это произойдет сейчас? Она раскинула руки и закрыла глаза. Что должно случиться, случится…

Ее поведение Филиппина истолковала как безразличие. Ее бешенство превратилось в неумолимую жестокость.

— Зачем мне клеймить тебя? Лучше я вставлю этот прут туда, где побывал Матье, и дело разом решится!

— Тогда я точно умру. Не думаю, что этого ты добиваешься.

— Ты выйдешь за того, кого выберу я. Он будет подчиняться мне, как и ты, и разрешит наслаждаться тобой, сколько мне захочется. И ты подчинишься! Или вы вместе с ребенком умрете! — холодно изрекла Филиппина.

Теперь между ними не осталось никаких неясностей. Матье рядом с Альгондой места не было. Ни раньше, ни теперь. Презина оказалась права: и Филиппина, и Марта — обе хотели, чтобы он сгинул. Если бы Матье вздумал последовать за Альгондой, они бы нашли способ от него избавиться. Конечно, там, в Сассенаже, с Матье тоже могло случиться несчастье, и Альгонде пришлось смириться с мыслью, что их расставание спасло ее любимому жизнь. И все же она не собиралась отказываться от него, и еще меньше — потворствовать эгоистическим желаниям своей госпожи. Альгонда открыла глаза и посмотрела на Филиппину.

— Я не выйду ни за дворянина, ни за конюха, — твердо и уверенно сказала она.

Филиппина чуть опустила раскаленный конец кочерги, и он соприкоснулся с кожей. Мужественно превозмогая боль, Альгонда сжала зубы, чтобы не закричать. Запах паленой кожи… Дочь барона несколько секунд упивалась ощущением власти, которую ей давало положение госпожи, потом подняла кочергу. В душе ее происходила борьба: с одной стороны, она была готова спокойно смотреть, как Альгонда страдает от боли, лишь бы только девушка всегда оставалась в полном ее распоряжении, а с другой — Филиппина старалась прогнать от себя воспоминания о той дуэли в аббатстве, когда двое претендентов на ее сердце чуть не убили друг друга. Сегодня, как и тогда, в Сен-Жюс де Клэ, побеждало ощущение собственной виновности. Она пыталась об этом не думать. Разве можно это сравнивать? Альгонда родилась, чтобы повиноваться.

— Я вправе решать — жить тебе или умереть! — выкрикнула она, словно желала сама себя в том уверить.

Но маска бессердечной непреклонности уже трещала по швам. Филиппина устыдилась своей жестокости. Альгонда почувствовала перемену. У Филиппины не хватит решительности осуществить свои угрозы. Пришло время действовать.

— А еще ты вправе любить меня за то, кто я есть и какая я есть, Елена! Никто не пытается тебе в этом помешать, если не считать твоей глупой гордыни. Тот случай в аббатстве разве не послужил тебе уроком? Разве ты до сих пор не поняла, что можно по своей воле умереть за кого-то? Пронзи меня раскаленным прутом, прикажи насадить на кол, как того проклятого ястреба, и смотри, как я буду умирать, если тебе так хочется, но добьешься только одного — потеряешь меня!

— И ты готова умереть? — Губы Филиппины изогнулись в насмешливой улыбке.

— Смерть станет для меня освобождением. Разве ты знаешь, в какой муке я живу ночи и дни? Что я разрываюсь между любовью к нему и к тебе? Разрываюсь между желанием вернуться к нему и остаться рядом с тобой, как верная собака, с которой ты привыкла играть? Если завтра ты охладеешь ко мне, Елена де Сассенаж, что со мной будет? Мне останется только оплакивать мои чувства к тебе и терпеть ненависть остальных служанок, которые не упустят случая отыграться на мне за все те привилегии, которыми я сейчас пользуюсь. Ты получаешь удовольствие, издеваясь надо мной, как это нередко бывает с людьми твоего ранга, но не жди, что я при этом стану целовать тебе ноги!

Их взгляды скрестились. И вдруг кочерга отлетела в сторону. Ударившись о стену, она соскользнула на сундук Альгонды, а оттуда с глухим стуком упала на пол. Филиппина обняла Альгонду и разрыдалась.

— Я не хотела! Не хотела сделать тебе больно! Я не понимаю, что со мной, почему я так жестоко обошлась с тобой! — пробормотала она, всхлипывая.

Альгонда замерла. Сейчас или никогда! Она должна заставить дочь барона прислушиваться к своим советам. Должна уже потому, что из них двоих оказалась более сильной. Филиппина должна повиноваться ей. От этого зависит будущее.

— Знаешь ли ты, почему Матье бежал? Раны и то, что из-за них случилось, здесь ни при чем. Он ушел, потому что твой отец уложил меня к себе в постель, совсем как ты сегодня, и я не оттолкнула его, хотя все это было мне отвратительно!

Филиппина села на постели — осунувшаяся, заплаканная.

— Мой отец сделал это?

— Ты думала, он лучше других? Он взял то, что ему принадлежит. Воспользовался своим правом сеньора. Ты бы обрадовалась, если бы мужчина, которого ты не любишь, принудил тебя к близости? Разумеется, нет! Ты бы стала кричать, что тебя изнасиловали, и обидчик поплатился бы жизнью за твою поруганную честь! Матье ушел, чтобы не дать волю своему гневу, иначе он рано или поздно нарушил бы закон и отомстил за меня. Он оставил меня, чтобы избежать соблазна убить своего господина. Наше главное различие, Елена, состоит в том, что я родилась в низшем сословии. Мои горести никого не волнуют. Я — ничто. Ничто! Тварь бессловесная, обреченная пресмыкаться перед тобой и исполнять все твои капризы! Такова жизнь. Мне надо бы ненавидеть тебя. Я же тебя люблю. Но никто не заставит меня отказаться от Матье и чувств, которые я к нему испытываю.

Во взгляде Альгонды было столько решимости и благородства, что Филиппина почувствовала презрение к себе самой. Она посмотрела на красную отметину на животе у Альгонды, и щеки ее стали такими же пунцовыми, как ожог. Она понурила голову, обуреваемая раскаянием.

— Я не знала об этом! Ты права, отец повел себя недостойно перед лицом Господа! Ты не заслужила того, что он и я с тобой сделали!

Альгонда взяла ее за руку. Пальцы у Филиппины были ледяные, несмотря на то, что только что держали нагретую кочергу. Она поднесла их к своим губам.

— Забудем об этом, согласна? Изменить все равно ничего нельзя. Но если когда-нибудь ты усомнишься во мне, вспомни, что тебе предрекла Мелюзина. В самых страшных испытаниях я одна буду тебе верна. Клянусь, Елена, что так и будет! Я всем сердцем клянусь быть верной тебе!

Филиппина кивнула.

— Ты простишь меня?

— А ты — меня?

— За что же мне тебя прощать?

— Я не стану выходить замуж и оставлю моего ребенка, невзирая на осуждение и сплетни, потому что мне хочется верить — однажды, когда ты уже не будешь во мне нуждаться, Матье раскроет для меня свои объятия. Если ты сможешь оставить мне эту надежду, я буду принадлежать тебе душой и телом, так, как ты того захочешь.

Филиппина легла на кровать с ней рядом, не сводя глаз с ожога, по которому снова прошла еле заметная глазу волна.

— Никто не посмеет плохо говорить о тебе и об этом ребенке, Альгонда! А если кто-то попробует, то будет отвечать передо мной!

— Я не прошу о такой милости, моя госпожа! Я прошу, чтобы ты позволила нам, мне и Матье, жить, как мы всегда жили — как маленькие люди, на которых никто не обращает внимания.

— Если ты так хочешь, обещаю, что так и будет, Альгонда! Гореть мне в адском пламени, если нарушу обещание!

Альгонда повернулась и обняла ее. Их лбы соприкоснулись, потом — губы. Сначала нежно, потом — так, что захватило дыхание.

Глава 7

За последние полгода в жизни юного рыцаря Ангеррана де Сассенажа произошло множество событий.

На борту судна, которое следовало из Эг-Морта к Родосу, как они и договаривались с лейтенантом Гуго де Люирье, он присматривал за египтянкой, приговоренной принцем Джемом к смерти за измену. До сих пор потенциальному убийце, неразличимому в толпе остальных янычар, не представилось случая исполнить приказание своего господина: Муния почти не выходила из каюты, предоставленной в ее распоряжение капитаном. На ночь она запирала дверь на два поворота ключа и баррикадировала изнутри мебелью. Любой, кому удалось бы справиться с замком, наткнулся бы на это препятствие. Ссылаясь на нехватку места и собственный нелюдимый характер, Ангерран стал стелить на ночь свой матрац под лестницей, ведущей на палубу и располагавшейся недалеко от каюты Мунии. Сон у юноши был чуткий — он просыпался при малейшем шорохе, и это, должно быть, отбило у убийцы охоту предпринять ночную вылазку. Из-за обычной для осени непогоды плавание затянулось, и все же два месяца спустя без особых приключений (красно-белый флаг госпитальеров вызывал уважение даже у морских разбойников) они достигли цели.

Двенадцатого ноября 1483 года в полдень впередсмотрящий крикнул, что по левому борту — Родос. Ангерран за все время путешествия старался избегать общения с другими пассажирами, как франками, так и турками. Когда же мимо проходила красавица-египтянка, он просто кивал в знак приветствия, не более. Муния смотрела на него с тем же отстраненным безразличием, что и на остальных. Этот маневр своей целью имел ввести в заблуждение ее врагов: принц Джем ни в коем случае не должен узнать, что Ги де Бланшфор нарушил данное ему слово позволить убийце неверной жены сделать свое дело. Великий приор Оверни поступил так не из милости, а потому, что Муния заявила о своем желании принять христианство. Отныне он не мог отдать ее на растерзание туркам, не нарушив при этом святые заповеди своей веры. Ангерран явился как раз вовремя, чтобы вызволить Гуго де Люирье из дипломатического тупика.

И юный шевалье де Сассенаж был этому очень рад.

Когда его охватывала ностальгия и начинали одолевать воспоминания об Альгонде, которую он в очередной раз уступил Матье накануне их свадьбы, или о Филиппине, которая своим приданым и своим именем могла бы узаконить его статус бастарда, он заставлял себя думать о светло-карих глазах Мунии. Он любовался необычной красотой этой черноволосой женщины, с наслаждением вдыхал ее запах с нотками мускуса и… придумывал тысячу доводов, почему ему нужно охранять ее, помимо тех, которые ему сообщил Гуго де Люирье. Ему хотелось знать, почему и при каких обстоятельствах она предала своего супруга, однако он и без этого находил для ее поступка множество причин уже просто потому, что никаких других занятий у него не имелось. А Ангеррану не хотелось давать волю тоске по Сассенажу, тем более что впереди его наверняка ждало славное будущее рыцаря…

Когда до Родоса, этого хранителя морей, оставалось несколько кабельтовых, он понял, что у убийцы осталось совсем мало времени и ему придется действовать. Гуго де Люирье находился с товарищами на носу корабля — они наблюдали за маневрами галеры под генуэзским флагом. Полагая, что теперь она в безопасности, Муния вышла на палубу и, презрев всякую осторожность, приблизилась к лееру, чтобы полюбоваться сопровождавшей судно стаей дельфинов. Ангерран присел на моток троса, прислонившись спиной к мачте. С этого места он прекрасно видел и группу янычар, игравших в шашки, и молодую женщину, которая наклонилась над бортом, чтобы лучше видеть. Хватило бы небольшого толчка, чтобы она упала за борт. Но указать ей на опасность он не мог, поскольку тем самым нарушил бы свою анонимность. Сердце Ангеррана забилось быстрее, поскольку он осознавал риск ситуации, и все же он остался на месте, сосредоточив все внимание на тюрбанах. Один из янычар вдруг отделился от группы, причем так стремительно, что Ангерран вскочил. Турок пробирался среди такелажа, гибкий и бесшумный, как змея. Он столь искусно прятался за окружающими предметами, что, не прислушайся Ангерран к своему внутреннему голосу, он бы ничего не заметил. Ангерран последовал за турком, но так, чтобы его маневр не углядели беззаботно смеющиеся товарищи, которые, не показывая вида, тоже следили за перемещениями будущего палача.

И только когда в руке янычара, успевшего вплотную подойти к Мунии, блеснуло лезвие кинжала, он бросился вперед так стремительно, словно от этого зависела его собственная жизнь. Турок что-то выкрикнул на своем языке, но Ангерран перекрыл его слова своим криком. Муния вздрогнула и повернулась. Увидев готового к последнему броску янычара, она нашла в себе силы для бегства. Мгновение — и турок хватает ее, прижимает спиной к лееру и уже заносит руку, чтобы вонзить нож. Еще мгновение — и меч Ангеррана отсекает эту сжимающую оружие руку.

На носу судна началась паника: матросы подняли по тревоге госпитальеров, и те поспешили вмешаться. Однако Ангерран понимал, что расслабляться не время: турок знал, что больше не жилец, и эта уверенность прибавила ему ярости и сил. Из раны на руке хлестала кровь. Он ударил обрубком Мунию по лицу, чтобы заставить разжать руки, которыми она вцепилась в веревку, обрамлявшую бортик, и увлечь за собой в своем падении. Она закричала, теряя сознание от страха, но пальцев не разжала. Ангерран действовал по наитию: попытайся он ударить турка мечом, то мог бы задеть молодую женщину, на которую тот налег всем своим телом, поэтому шевалье де Сассенаж выхватил кинжал, запрыгнул противнику на спину, чтобы одной рукой схватить за голову, а второй — перерезать ему горло. Он наносил удары вслепую, попадая то в лицо, то в грудь, а турок пытался сбросить его с себя, не выпуская при этом Мунию. Наконец Ангеррану удалось обхватить ногами корпус янычара. Свободной рукой он потянул за тюрбан, заставляя его приподнять подбородок. Этого оказалось достаточно, чтобы его нож скользнул в брешь между бородой и грудью. С отвратительным бульканьем кровь хлынула на уже испачканное лицо египтянки. Ангерран спрыгнул и оттянул турка назад, чтобы он не упал на женщину, а потом уронил труп в красную лужу. Все было кончено. Муния — спасена. Не помня себя от пережитого ужаса, она бросилась к Ангеррану в объятия и стала его благодарить. Подоспевший Гуго де Люирье обнял Мунию за плечи и помог спотыкающейся девушке спуститься в каюту. На судне воцарилась тишина. Турки приблизились к своему товарищу, истекающему кровью на палубе. Руки и ноги его до сих пор подергивались, глаза закатились.

— Я увидел у него в руке кинжал, у меня не было выбора, — сказал им Ангерран в ответ на полные черной ярости взгляды, обращенные к нему, и пошел прочь.

Шевалье де Сассенаж отмыл от крови меч, нож, руки и лицо, а потом вернулся в то место под лестницей, где хранились его вещи, чтобы переодеться в чистое. Покончив с этим, вышел на палубу и, опершись о борт, стал ждать высадки. Он планировал сойти с корабля первым, как ему настоятельно советовал Гуго де Люирье. Пока моряки пришвартовывали судно, Ангерран рассматривал крепостную стену с огромными башнями по углам, окружавшую город. Прямо перед ним, у входа в порт, высилась башня Найяк. Чуть позади вздымалась гора с плоской вершиной, укрытой оливковыми рощами. Небо было затянуто тучами, но теплый ветер нес от берега ароматы специй и сладкий запах цветов. Душу Ангеррана переполняла гордость оттого, что первое в своей жизни важное поручение он исполнил с блеском.

Улыбаясь своим мыслям, он перекинул через плечо мешок с личными вещами и спустился по трапу на причал. Оттуда широкая улица привела его в самое сердце города. По обе стороны ее располагались многочисленные постоялые дворы, напоминая путешественникам о том, что все торговые пути Средиземноморья, шла ли речь о продаже пряностей и тканей или кораблей и галер, проходили через Родос.

Ангерран остановился в заведении, которое ему порекомендовал Гуго де Люирье. Хозяйке было сказано, что он пока еще не знает, как долго задержится на острове. Постояльца такого высокого ранга, естественно, не стали селить в общей спальне, располагавшейся на нижнем этаже. Ангерран получил в свое распоряжение отдельную комнату с уборной, за которую плата взималась вперед на целую неделю, по понедельникам. Заведение выглядело вполне приличным, и все же юноша поспешил вынуть с помощью ножа несколько планок паркета возле ножки кровати и спрятать в этом тайнике все имевшееся у него золото. На этом процветающем острове многие богатые банкиры из Генуи и Венеции имели свои кассы. При необходимости Ангеррану не составило бы труда получить звонкую монету в обмен на верительные грамоты, щедро выданные ему бароном Жаком де Сассенажем.

Ангерран запер окно своей комнаты во избежание нежелательных проникновений и улегся на постель, чтобы дать своему телу заслуженный отдых. На корабле он порядком измучился от качки и теперь мечтал поскорее забыть о связанных с плаванием неприятных ощущениях. Засыпая, он вспомнил о том, как улыбалась ему благодарная египтянка. Юноша тешил себя надеждой, что их пути еще пересекутся.

Чуть свет Ангеррана навестил Гуго де Люирье и вручил ему внушительную сумму в обмен на молчание.

— Когда меня примет Пьер д’Обюссон[8]? — спросил Ангерран, для которого эта аудиенция значила больше, чем полученные деньги.

— Скоро, друг мой, очень скоро. Вы должны понимать, что Великий магистр очень занят. Будь я на вашем месте, я бы не стал тратить время на ожидание. Меч, подобный вашему, не должен ржаветь без дела, к тому же люди вашего ранга могут позволить себе обойтись без рекомендаций. Почему бы вам не поступить на один из наших кораблей? Наши моряки охраняют подступы к ближнему Востоку и к Египту от пиратов и защищают европейцев, которые торгуют с Османской империей.

— Потом, вполне возможно, я так и сделаю. Если таковы будут пожелания Великого магистра, — заупрямился Ангерран.

— Как пожелаете. С вами мы больше не увидимся, поскольку завтра же я отплываю назад во Францию, — со вздохом сказал Гуго де Люирье, вставая со стула.

Ангерран проводил его к двери. Воспоминания о египтянке не давали ему покоя.

— Еще один вопрос: как она?

Гуго де Люирье нахмурился и окинул юношу недобрым взглядом.

— Муния полностью оправилась от потрясения, могу вас в этом заверить. Сейчас она в полной безопасности в монастыре, где готовится принять крещение. Не советую вам пытаться ее найти. Турки до сих пор в городе, ждут судна, которое доставит их в Анатолию. Они могли установить за вами слежку, чтобы вы привели их к ней. Благодаря вам она до сих пор жива. Вы, конечно же, не захотите подвергать ее новой опасности?

В любезных словах и тоне гостя ощущалась некая напряженность, отчего Ангеррану стало не по себе. Однако аргументация госпитальера была безупречна.

— Разумеется, нет! — не без сожаления признал он.

Посетитель удалился.

Прошел месяц, но Ангерран до сих пор не удостоился чести быть принятым Пьером д’Обюссоном. Более того — выяснилось, что лейтенант Гуго де Люирье ему солгал. По непонятным причинам он тоже оставался в городе. «И наверняка неплохо проводит время», — решил Ангерран, коря себя за глупость и доверчивость. Судя по всему, Гуго де Люирье даже не потрудился поговорить о нем с Великим магистром. Подумав немного, он отправился в северо-западную часть города, где находился дворец главы ордена госпитальеров. Там он представился и попросил аудиенции. Подозрения подтвердились: во дворце Великого магистра об Ангерране де Сассенаже слышали в первый раз. Секретарь Пьера д’Обюссона пообещал, что в ближайшее время магистр его примет.

Чтобы развеяться, Ангерран отправился гулять наугад по городским улицам, разглядывая великолепные строения из тесаного камня, так похожие на дома богатых сеньоров во Франции, — с такими же башенками и галереями с навесными бойницами. Не желая признаваться в том даже себе самому, юноша искал место, где Муния изучала закон божий, а Гуго де Люирье плел свои интриги. С египтянкой он хотел увидеться, чтобы узнать, благополучна ли она; что до лейтенанта, то не помешало бы ему о себе напомнить. Однако случай не пришел ему на помощь, и к ужину Ангерран вернулся на постоялый двор. В этот час в заведении было полно посетителей и пахло вкусной едой. Отовсюду слышался смех, ругательства и разговоры моряков, солдат и торговцев, но из всего множества языков чаще звучали французский и греческий. Он прошел к столику у окна, который хозяева держали свободным специально для него. Когда на лестнице, ведущей в общий зал из погреба, появился хозяин, Ангерран махнул ему рукой. Он знал, что ужин ему подадут быстро и он будет обильным и вкусным, а девушка, прислуживающая ему, придет к нему в комнату и разделит с ним постель, как только заведение опустеет.

В задумчивости он не сразу заметил мальчика, подбежавшего к его столу. Только когда тот потянул его за рукав, Ангерран пришел в себя.

— Для тебя! — с трудом выговорил ребенок и протянул ему записку. Было очевидно, что язык франков ему не родной.

Удивленный Ангерран решил проверить, нет ли тут ошибки, и вопросительно посмотрел на трактирщика — пузатого грека с отвисшими до середины шеи щеками. Тот кивнул в знак подтверждения. Когда Ангерран сунул мальчику в руку монетку, тот убежал, не дожидаясь ответа. Оставшись в одиночестве посреди этого гама, шевалье де Сассенаж тихонько развернул записку.

«Будьте сегодня ночью, с двенадцатым ударом часов, у южной потерны монастыря Святой Магдалины. Вы один можете мне помочь».

Подписи не было, но красивый почерк и надушенная бумага не оставляли сомнений в личности особы, написавшей это послание. Ангерран шепотом спросил у девицы, которая принесла суп, как пройти к монастырю Святой Магдалины, а потом занялся своим ужином, с нетерпением дожидаясь назначенного часа.

Монастырь находился в северо-восточной части города, по соседству с кварталом, отведенным под казармы госпитальеров. Завернувшись в плащ, почти невидимый в тени столетних олив, Ангерран укрылся за стволом дерева неподалеку от низкой сводчатой двери, вырубленной в стене. У него над головой, меж пудрово-синих облаков, через равные промежутки времени мелькали, оставляя за собой короткий огненный след, падающие звезды. Никогда небо не казалось ему таким ярким, а ожидание — таким тягостным. Когда прозвучал, двенадцатый удар колокола, дверь приоткрылась, выпуская на улицу почти невидимую в ночи тень. Он бросился навстречу. Это была Муния.

— Спасете ли вы меня еще раз, шевалье? — спросила она без всяких преамбул, сжимая его руки в своих.

— Не раздумывая! Но какая опасность вам угрожает? Турки покинули город.

— Я боюсь их меньше, чем эту свинью Гуго де Люирье!

Такой ответ стал для Ангеррана полной неожиданностью.

— Неужели он вас…

— Много раз, пока мы были на корабле. Он сказал, что это — плата за то, что я до сих пор жива.

Ангерран в гневе сжал кулаки.

— Подлец! Попадись он мне сейчас…

— Я до сих пор в его власти, шевалье. Он пристрастился к удовольствиям, к которым меня принуждает. Вчера он сказал, что собирается на мне жениться, поскольку тогда сможет потакать своей гнусной природе совершенно безнаказанно.

— Может, вы не так его поняли? Он — монах, и не думаю, что ему позволят…

— Увы, шевалье, существует правило, согласно которому член ордена, который становится наследником дворянского титула, может отречься от сана. При одной мысли об этом меня охватывает дрожь!

Она протянула ему руку, чтобы он смог убедиться в правдивости ее слов. Взволнованный молочной белизной ее кожи, юноша постарался взять себя в руки, дабы не выдать своих чувств.

— Это так ужасно? — спросил он тихо.

Она посмотрела на него своими большими, полными слез глазами, а потом приподняла, повыше рукав. Света звезд было достаточно, чтобы увидеть довольно большой след от ожога.

Ангерран был поражен.

— Значит ли это, что он…

— Он — сумасшедший, мессир! И все мое тело покрыто стигмами, свидетельствующими о его извращенных страстях! Он затыкает мне рот кляпом, чтобы я не кричала, и связывает, чтобы не смогла сопротивляться.

— Но почему вы не пожалуетесь монахиням? Пьер д’Обюссон защитил бы вас!

Она лишь усмехнулась.

— Я пыталась. Мне предложили выбрать — замужество или монашество. И в обоих случаях Гуго де Люирье сможет делать со мной все, что ему заблагорассудится. Эти отметины — тому доказательство. Вчера я сказала, что не выйду за него замуж, став христианкой. И никто не вмешался, когда он держал мою руку над пламенем свечи. Наоборот, мне сказали, что я должна терпеливо сносить все наказания, ибо их цель — навсегда излечить меня от мусульманской скверны. Одна из послушниц все же сжалилась надо мной. Она согласилась мне помочь встретиться с вами. Она открыла для меня эту дверь. Мессир, помогите мне!

— Как? У меня, в отличие от него, здесь нет ни поддержки, ни друзей.

— Возьмите меня в жены, и тогда он уже ничего не сможет со мной сделать!

Муния подалась к нему всем телом, и он погладил ее по щеке. Сколько надежды было в ее глазах! И столько боли! Сердце Ангеррана сжалось.

— Боюсь, это будет непросто. Гуго де Люирье наверняка принял все меры предосторожности.

— Тогда увезите меня отсюда, я буду вашей верной рабыней, клянусь!

— Мы даже до порта живыми не доберемся. Пока вас не окрестят, вы принадлежите ордену, Муния.

Она отстранилась. Подбородок ее дрожал от рыданий, но в глазах сверкнула решимость.

— Тогда покончим с этим, шевалье! Убейте меня! Никто не станет меня оплакивать. Наоборот, госпитальерам это будет на руку, потому что в таком случае они заверят принца, что его месть свершилась. Если ваш Бог и вправду милостив, как о том твердят мои наставники, он примет меня в свое царство и некрещеной. Когда я предстану перед ним, у меня еще будет надежда. А если не примет, то и в ад я отправлюсь без страха. Здесь я обречена на муки.

Она упала на колени, стиснув руки и закрыв глаза. Никогда раньше Ангерран не чувствовал себя таким беспомощным, таким презренным. Он помог ей встать и крепко обнял.

— Если кто и должен умереть, то он, а не вы, Муния! Он никогда больше не приблизится к вам, даю вам слово!

В спонтанном порыве она прижалась губами к его губам, а потом скрылась в недрах монастыря.

Глава 8

На следующее утро Ангерран явился во дворец Великого магистра и заявил, что дело его не терпит отлагательств. Пьер д’Обюссон отсутствовал, однако юноше предложили дождаться его возвращения, но без всяких гарантий. Ангерран просидел в приемной до полудня, прежде чем предстать перед этим высоким и крепко сложенным мужчиной, железной рукой управляющим христианским сообществом Средиземноморья. Время свое Пьер д’Обюссон ценил дорого. Когда Ангерран вошел, Великий магистр сидел за письменным столом. Запечатав письмо своей печатью, он посмотрел на посетителя.

— Добро пожаловать на Родос, шевалье! Мне сообщили, что вы желаете поговорить со мной о деле исключительной важности.

— Вы, разумеется, знаете, что принц Джем приказал убить одну из своих жен, египтянку, и что убийца предпринял попытку выполнить приказ, когда судно уже входило в порт Родоса.

Пьер д’Обюссон нахмурился.

Это мне известно. Но каким дьявольским образом вы оказались замешаны в эту историю? Она, по-моему, хранится в строжайшем секрете!

— Я был на борту того судна. Вы отдали руку этой дамы сиру Люирье?

Она признательна ему и желает выйти за него замуж тотчас же после крещения. Но я не понимаю, каким образом это касается вас, шевалье.

— Нас обоих обманули, мессир. Вас — когда рассказали о деянии, которое совершил другой, меня — когда обещали, что мои заслуги получат признание.

— Вы хотите сказать, что не Гуго де Люирье спас египтянке жизнь?

— Я утверждаю это! Кинжал, который перерезал горло тому янычару, висит у меня на поясе.

Пьер д’Обюссон кивнул в знак понимания.

— Вижу. И вы ожидаете получить заслуженную награду, не так ли? Это справедливо.

— Вы неверно истолковали мои слова, мессир. На Родос я прибыл с единственной целью — отдать мое имя и меч на службу ордену. На то, что этот негодяй де Люирье обманул мое доверие, я мог бы закрыть глаза. Но он силой принуждает девушку к браку, и с этим я мириться не могу!

Д’Обюссон с задумчивым видом потер подбородок.

— Какие цели он преследует, желая этого брака? У дамы нет приданого.

— Понятия не имею. Но я вмешиваюсь в это дело прежде всего потому, что эта молодая женщина сама попросила меня об этом. Разрешите ли вы мне покинуть остров, если я решу увезти ее с собой?

— Почему бы я должен вам это запретить?

— Потому что мы уедем сегодня же вечером, до того как она будет крещена.

— В таком случае вы увезете с собой рабыню.

— Она принадлежит Гуго де Люирье?

— Не совсем так. Предполагается, что после обряда крещения она станет свободной.

— Значит, позволю себе допустить, что, оставаясь мусульманкой, Муния является собственностью ордена.

Д’Обюссон кивнул. На губах его играла легкая улыбка. Ангерран отстегнул от пояса кошелек, полученный из рук Гуго де Люирье в день прибытия на Родос, и положил на стол.

— Если этих денег не хватит, чтобы выкупить ее, у меня при себе верительные грамоты, любезно предоставленные в мое распоряжение моим родственником, бароном Жаком де Сассенажем.

Д’Обюссон посмотрел на юношу, и в глазах его блеснул странный огонек.

— Вы обещаете, что там, куда вы ее отвезете, египтянка будет крещена?

— Клянусь Господом, так оно и будет.

Великий магистр отодвинул от себя кошелек.

— Заберите деньги и отвезите эту даму в надежное место. Когда дело будет сделано, дайте мне знать. Доблесть и мужество нынче редки, поэтому в ближайшем будущем, раз таковы были ваши планы, я буду счастлив принять вас в наши ряды.

Пьер д’Обюссон проводил Ангеррана до дверей своего кабинета. Вполне довольный таким поворотом дела, юноша отправился к управляющему портом узнать, какое судно готовится первым покинуть Родос. Им оказался шебек[9], путь которого лежал в Геную. Он заплатил за себя и за Мунию, после чего отправился в монастырь с охранным свидетельством, подписанным самим Великим магистром. Довести Мунию до порта оказалось делом несложным. Когда же они добрались до башни Найяк, дорогу преградил Гуго де Люирье. Судя по всему, кто-то из конторы управляющего портом или из монастыря успел поставить его в известность.

— Ты много себе позволяешь, Сассенаж! Эта женщина принадлежит мне! — рявкнул он.

Заслонив собой Мунию, Ангерран взялся за эфес меча.

— У меня при себе купчая, которая свидетельствует об обратном.

Глубоко посаженные глаза Гуго де Люирье сузились.

— Христиан не продают, как рабов!

— Я передумала! Я решила остаться в своей вере! — сказала Муния из-за плеча Ангеррана.

Услышав это, Гуго де Люирье рассвирепел.

— Проклятая сучка! Ты, похоже, забыла, что я для тебя сделал! Ты поплатишься за свою неблагодарность, это я тебе обещаю! Солдаты!

Порт был совсем рядом, поэтому вокруг бесконечно сновали люди, безразличные к их ссоре. Двое госпитальеров, которые несли караул у башни Найяк, поспешили на зов, словно только того и ждали. Ангерран передал им документ, удостоверяющий его права на Мунию.

— С бумагами все в порядке! Вы и ваша рабыня можете подняться на борт, — заключил один из солдат с видимым сожалением.

— Не может быть! Кто подписал? — задохнулся от ярости Гуго де Люирье.

— Подписано самим Великим магистром!

Лейтенант словно окаменел. Судя по всему, он и мысли не допускал, что Ангерран может до такой степени тщательно подготовить пути к отступлению. Но если противник заручился поддержкой Пьера д’Обюссона… Тут он был бессилен. Ангерран, смерив его презрительным взглядом, направился к воротам, увлекая за собой Мунию.

— Мы еще встретимся, Сассенаж! Клянусь, ты и твоя шлюха дорого заплатите мне за это оскорбление!

— Подавись своей клятвой! — смеясь, выкрикнула Муния и стала взбираться по сходням.

Невзирая на плохую погоду, которая мешала им подняться на палубу все время, пока они плыли, молодая женщина по-прежнему пребывала в прекрасном настроении. Наотрез отказавшись рассказывать о себе, Муния засыпала Ангеррана вопросами о его стране, о привычках и нравах дворянства, о жизни при дворе. Она жаждала знать все о человеке, который дважды спас ее от верной смерти и ничего не требует взамен. Что до Ангеррана, то он твердо решил, что станет вести себя с дамой подчеркнуто сдержанно и уважительно, дабы она поняла, насколько они с Гуго де Люирье не похожи. Ситуация, в которую попала Муния, казалась неясной и запутанной, и юноша был бы рад прояснить для себя некоторые важные моменты.

На второй день пути он задал ей свой первый вопрос:

— Когда вы жили в гареме плененного принца, слышали ли вы что-нибудь, что могло бы объяснить, почему сир де Люирье так торопился вступить с вами в брак?

— Нет. Я впервые увидела лейтенанта, когда госпитальеры назначили его моим сопровождающим. Мне сразу стало понятно, что я нравлюсь ему. И я была до такой степени неосторожна, что дала ему понять, что и он мне небезразличен. Я опасалась за свою жизнь, и мне стыдно признаться, но тогда я решила, что, если удастся привязать его к себе, я буду в большей безопасности. Если бы я только знала, в какую ловушку попаду, то никогда бы даже не взглянула на него!

— Не думаю, что его страсть к вам — единственная причина такой настойчивости, Муния. Не слишком знатный дворянин, отрекающийся от сана, чтобы дать наследников своему роду, старается жениться на даме, которая принесет ему, помимо детей, богатство и вес в обществе, но уж никак не на бывшей рабыне без приданого и связей. Если предположить, что Гуго де Люирье желал таким образом скрыть от всех свои порочные наклонности, то для их удовлетворения он мог бы посещать продажных женщин, которых этим не удивишь. Сочетаясь с вами браком, он рассчитывал получить выгоду. Что-то очень важное для него или для человека, которому он служит. Я в этом уверен! Хорошо бы узнать, кто его хозяин… Баязид? Быть может, турецкий султан хочет знать, в каких условиях в действительности содержат его брата-пленника? Или кто-то другой, кто является Джему не врагом, а другом? На Родосе только и разговоров, что о принце! В любом трактире и в любой лавке, куда ни зайди! Правда, часто люди говорят намеками и шепотом, но складывается впечатление, что у Джема намного больше приверженцев, чем можно было предположить. Многие знатные сеньоры мечтают о новых крестовых походах, в то время как д’Обюссон делает все, чтобы сохранить мир, который способствует процветанию ордена.

Муния на мгновение опустила глаза, и Ангерран подумал, что истинные мотивы де Люирье ей прекрасно известны. Подтверждая его догадку, молодая женщина сказала, пожимая плечами:

— Мой отец — высокопоставленный сановник-мамелюк[10] и близкий друг султана Кейт-бея. Сыновья Джема, его мать и первая жена находятся под защитой султана в Каире. Возможно, Баязид думает, что через меня сможет до них добраться. Их смерть стала бы для Джема огромным ударом, не говоря уже о том, что принц мог бы подумать, будто Кейт-бей его предал.

— Это возможно. И все же, если так обстоит дело, ваше крещение и брак с христианином могли бы помешать осуществлению этого плана. Сомневаюсь, что ваш отец раскроет объятия дочери-христианке!

— Вы не представляете, Ангерран, насколько понимающим может быть мой отец, — тихо сказала Муния, с нежностью обращая взгляд на юношу.

Он отвел взгляд, поскольку вспомнил о данной Великому магистру клятве. Если он сдержит слово, Муния бесповоротно лишится семьи. Став христианкой, как сможет она распорядиться свободой? Не рискует ли она окончить свои дни в каком-нибудь притоне, как многие до нее? Умереть продажной девкой или рабыней? Судьбы женщин, которых десятками скупали госпитальеры, вдруг представились ему во всей своей жестокой очевидности. Он понял теперь, почему д’Обюссон согласился на брак Мунии с де Люирье. А может, де Люирье, какими извращенными бы ни были его наклонности, и правда любит ее? Любит настолько сильно, что готов был дать бывшей рабыне свое имя и дворянское звание, спасти от жизни куда более ужасной, чем участь своей супруги? Что, если, руководствуясь высочайшими принципами, он, Ангерран де Сассенаж, только все испортил?

Словно желая заставить его еще острее ощутить свою вину, Муния глубоко вздохнула и сказала:

— Забудьте обо всем об этом, Ангерран. Я хочу насладиться отсрочкой приговора, которую вы мне подарили.

Юноша встрепенулся.

— О какой отсрочке вы говорите?

Она прямо взглянула ему в глаза.

— Неужели вы не понимаете, шевалье? Двое желают мне смерти, христианин и турок. Какого бы бога я ни молила о защите, рано или поздно они меня отыщут и убьют. Такова моя судьба. Вас не окажется рядом, чтобы спасти меня.

Ангерран не смог ответить, настолько сильным было его волнение. Наступило молчание. Еще долго они сидели рядом, но мысли их затерялись в океане бесконечности.

Однажды вечером, когда закат окрасил небо в кроваво-красные тона, их корабль зашел в порт Неаполя, чтобы оставить там часть груза. Обуреваемые самыми мрачными предчувствиями, Ангерран с Мунией решили попытаться сбить своих врагов со следа. Двадцатого января они под видом монахов сели на другое судно и через четыре дня ступили на землю Сардинии. В этой отчаянной гонке наперегонки с судьбой им сопутствовала удача: ни на одно торговое судно, на котором им довелось путешествовать, не напали пираты.

Оставалось только исполнить обещание, данное Ангерраном Пьеру д’Обюссону. Однако мысль о расставании с Мунией день ото дня становилась все более невыносимой. Дело осложнялось и тем, что, невзирая на испанское владычество, жители Сардинии разговаривали на своих местных диалектах, так что оба они не понимали в их речи ни слова. Ангерран и Муния, не сговариваясь, старались не упоминать в разговоре темы расставания. Они дольше, чем предписывал здравый смысл, задержались в маленькой таверне, в порте де Корайо, где Ангерран снял две комнаты. Оказавшись на твердой земле и в относительной безопасности, в обществе друг друга они стали испытывать некое стеснение, наложившее отпечаток на их беседы и прогулки по городу. В ночь на второе февраля Ангерран никак не мог уснуть, обуреваемый противоречивыми порывами. На рассвете он не выдержал и постучал в дверь Мунии.

— Кто там? — спросила она через несколько долгих минут.

— Я, Ангерран!

Мунии понадобилась еще минута, чтобы накинуть на плечи, поверх одежды для сна, платок. Когда она открыла, он понял, что, несмотря на заспанный вид, молодая женщина заметно встревожена.

— Можно войти?

Она пропустила его в комнату. Взбудораженный вид Ангеррана только усилил ее беспокойство.

Юноша повернулся к ней лицом. Свеча, которую Муния позаботилась зажечь, освещала ее босые ноги, видневшиеся из-под теплой накидки. Ангерран ощутил прилив нежности. Набрав в грудь побольше воздуха, он бросился с места в карьер:

— Я хочу, чтобы вы были вольны выбирать свою судьбу, Муния! Если вы желаете остаться мусульманкой, как только погода улучшится, я отвезу вас в Египет, к родственникам, а сам пойду своей дорогой. Если же вы не изменили решения, завтра я отведу вас в испанский монастырь, где вы примете крещение.

— Это — еще одно доказательство вашего благородства, Ангерран. Но, став свободной, что я буду делать без вас? — лишенным всяких эмоций голосом спросила она.

Он вздрогнул. Та же мысль пришла и ему в голову. Он подошел к ней и пальцем приподнял ей подбородок, чтобы лучше видеть глаза. Нежность и страсть, которыми полнился взгляд молодой женщины, решили дело.

— Ты согласишься стать моей женой?

Она со счастливым смехом бросилась ему на шею.

Несколько часов спустя, как и советовал Пьер д’Обюссон, Ангерран оставил Мунию на попечение монахинь-испанок и нашел себе новое временное пристанище. Муния так старательно готовилась к таинству крещения, что уже через неделю оно свершилось.

Четырнадцатого февраля 1484 года они сочетались узами брака в часовне того же монастыря и теперь лежали на смятых простынях в комнате трактира, в котором остановился Ангерран. Легкий ветерок, временами врывавшийся в приоткрытое окно, то и дело приподнимал занавески, открывая вид на город. Балкон из обтесанных блоков известняка, под которым простиралась терраса, защищал новобрачных от нескромных взглядов. Запах дождя приятно щекотал ноздри. С улицы доносился смех играющей ребятни вперемешку с лаем собак, птичьими криками, обрывками фраз, оброненных случайными прохожими, и характерным скрипом фалов[11], к которому они за много месяцев успели привыкнуть на борту корабля.

Ангерран был счастлив. Муния устроила голову у него на плече. Наслаждение подарило юноше усталость, руки и ноги приятно отяжелели. И все же он нашел в себе силы погладить Мунию по распущенным длинным волосам, укрывавшим ее спину, словно плащ цвета ночи.

— Я многое утаила от тебя, Ангерран.

— Теперь это неважно, — пробормотал юноша, проникая пальцами сквозь шелковистое покрывало волос, чтобы коснуться смуглой и нежной женской кожи.

— Я уже говорила тебе, что мой отец — сановник-мамелюк. Это с ним вел переговоры Джем, когда прибыл к султану Кейт-бею с просьбой помочь ему собрать армию против Баязида. Я стала залогом их военного союза.

— Забудь об этом! Теперь ты — моя жена.

Но Муния больше не могла молчать. Многие месяцы эта тайна душила ее, и она не знала, наступит ли день, когда можно будет с кем-либо ею поделиться. И вот сегодня, убаюканная доверием и любовью, она поняла, что готова открыться Ангеррану. Ее решимость подпитывала уверенность, что отец не осудил бы ее. Она набрала в грудь побольше воздуха и выпалила:

— Джем плохо обращался со мной. Мало того, что между нами ни разу не было близости, но однажды он приказал мне отдаться одному госпитальеру, чтобы иметь возможность подготовить свой побег. Поэтому я его и предала. Но это была не единственная причина. На самом деле отец попросил меня найти способ вернуться в Египет сразу же, как только в мои руки попадет некая вещь, которая принадлежала Джему.

Пальцы Ангеррана замерли на изгибе арабески, которую он рисовал на шее у Мунии.

— Почему он не попытался купить у него эту вещь или украсть ее, пока Джем был в Каире?

— Потому что он увидел у Джема этот флакон в тот день, когда принц покидал Родос, и то совершенно случайно.

— Флакон?

— Флакон из синего стекла в оправе из кружева, сплетенного из серебряной нити.

Ангерран замер. Под пальцами он ощущал неровное биение яремной вены своей супруги. Он вспомнил о том, как настойчив был де Люирье в своих попытках жениться на египтянке. Может, эти события были как-то связаны между собой?

Муния привстала и посмотрела на мужа своими золотисто-карими глазами. Проснувшаяся было в Ангерране подозрительность растворилась в их нежности. О да, ее отец будет гордиться мужчиной, которого она выбрала себе в супруги!

— Все, что ты сделал для меня, ты сделал бескорыстно, ведомый благородством своего сердца и не преследуя собственных интересов! Теперь я хочу тебя отблагодарить. Содержимое флакона не слишком ценно, хотя этот эликсир наделяет того, кто его выпьет, удивительной силой. Истинная ценность его Джему не известна. Она заключена в сплетении этих серебряных нитей. Они — ключ, без которого невозможно прочесть древнюю карту, в свое время находившуюся в Александрийской библиотеке. Несколько лет назад эта карта попала к моему отцу.

Сердце Ангеррана быстрее застучало в груди. Эта горячность в речах супруги, этот блеск в ее глазах — все казалось ему обещанием будущих открытий и приключений. Не к этому ли он всю жизнь стремился? Не выдающейся ли судьбы просил для себя; у неба? Ангерран сглотнул.

— И эта карта…

— Приведет того, кто сможет ее расшифровать, в новый мир. Он станет моим приданым, Ангерран, если ты всегда будешь со мной рядом и если ты любишь меня так, как я люблю тебя! — сказала молодая женщина и поцеловала мужа.

Глава 9

В течение трех дней во Франции бушевал снежный буран. С севера на юг и с запада на восток ветер гнал над землей дождь, снег и град величиной с голубиное яйцо. Даже побережье, казалось, разрывалось под беспощадными ударами волн. Можно было подумать, что это Всевышний решил отомстить людям за какую-то обиду, избрав жестокую стихию своим оружием.

Когда все успокоилось, на города и деревни Дофине опустилась свинцовая тишина. Люди и звери наравне оказались в снежном плену, избежать которого удалось лить одной природе. Робкое солнце выглянуло из-за низких туч, и вот уже некоторые храбрецы решились ступить на снег… Жизнь понемногу вступала в свои права. Люди выходили на порог, потягивались и, уперев руки в бока и жмурясь от яркой белизны окружающего пейзажа, оглядывались по сторонам. Укутанные до самых глаз дети, которым смелости было не занимать, высыпали из домов, чтобы вдоволь изваляться в снегу. Взрослые наполняли снегом ведра и заносили в дом, где он таял — это избавляло от необходимости доставать воду из колодцев. Словом, в стране прочно обосновалась зима. Стоило сойти с порога, чтобы тут же провалиться по колено в снег. Когда пространство перед домами было кое-как расчищено, жизнь потекла в замедленном ритме. Люди как могли экономили пищу и дрова и с большим усердием просили Господа, всепрощающего и милосердного, ниспослать маленьким людям силу продержаться до весны.

В замке Бати, в Руайане, Филиппина де Сассенаж в горностаевой шубке и сапожках на меху первой переступила порог двери, которая вела в сад. Старший брат Луи поспешил подать ей руку, чтобы помочь спуститься по ступенькам. За их спинами маленькая Клодин, которую вела за руку Альгонда, прыгала с ноги на ногу от нетерпения. Придворные, из числа готовых последовать за своей прекрасной повелительницей даже в холод и снега, столпились в холле. Одна из дам, пользовавшихся особым расположением Филиппины, погладила девочку по голове в надежде умерить ее рвение.

— Величественное зрелище! — вынесла свой вердикт Филиппина.

— Я тоже хочу посмотреть! Хочу!!! Хочу! — кричала Клодин, вырываясь.

— Чуточку терпения, мадемуазель! — прикрикнула на нее Альгонда.

Однако девочка так дергала руку, что в конце концов вырвалась, и прежде, чем кто-то успел ей помешать, проскочила между ног у старшего брата, да так, что чуть было его не сбила.

— Я первая! — заливаясь звонким смехом, воскликнула она.

Альгонда попыталась поймать девочку, но ни у нее, ни у Луи ничего не вышло. Между тем сзади их уже толкали заинтригованные громкими восторгами Филиппины дамы и сеньоры. Юной дочери барона хотелось первой спуститься по расчищенной лестнице и насладиться зрелищем, которое являли собой покрытые инеем поникшие ветви деревьев и согнувшиеся под весом зимней шубы кустарники. Укрытые снегом растения казались причудливыми скульптурами. Все вокруг, на сколько хватало глаз, сверкало в ярком солнечном свете, как огромный, чистейшей воды бриллиант.

Не желая уступать первенство сестре, Клодин оббежала ее и понеслась вниз по ступенькам, едва успев приподнять своими маленькими ручками подол юбки и полы шубки. Смех девочки журчал в ритме ее стремительных шагов, словно живой ручеек.

— Осторожнее, Клодин! Смотри не посколь…

Луи замолчал на полуслове. Под каблучком Клодин хрустнул лед, и она с глухим стуком упала, ударившись затылком о последнюю ступеньку. Филиппина закричала, прижимая руку к губам. Луи подбежал к младшей сестренке и опустился на колени перед недвижимым телом. Когда же он взял ее на руки, на лице его застыла маска печали. Филиппина пошатнулась. Альгонда поспешила обнять ее за плечи.

Сеньор де Мелль, который наблюдал сцену от начала и до конца, поскольку находился рядом с Альгондой, постарался оттеснить назад ничего не подозревающих придворных, чей беззаботный смех доносился до них, словно рокот спокойного моря. Дверь закрылась за спиной у Альгонды и Филиппины, оставив их четверых: посреди казавшегося теперь саваном белого простора, на котором смог распуститься лишь один цветок — цветок крови.

* * *

В это самое мгновение лоно Сидонии разрывала боль последних схваток. Лоб баронессы де Сассенаж блестел от пота, омытые горячей водой бедра были широко открыты. Роженица чувствовала, что ее муки близятся к концу. Корчась на кровати, она продолжала цепляться за руку Марты.

— Еще одно усилие! Я вижу головку! — подбадривала Сидонию повитуха.

Сидония приподняла голову, напрягла все тело. Она тужилась, тужилась до тех пор, пока не перехватило дыхание. Изнуренная потугами, которые начались среди ночи, она упала на постель. В комнате послышался крик.

— У вас сынок, госпожа! — весело сообщила повитуха, приподнимая ребенка за ножки, чтобы его легкие как следует прочистились.

Сидония дважды пожала руку Марты. От слабости у нее кружилась голова. Гарпия склонилась над ней, в то время как повитуха уверенным движением перерезала пуповину.

— Иди! Сообщи Жаку! — прошептала роженица.

— Расступитесь! Дайте дорогу! — громыхал сеньор де Мелль. В последние дни Филиппина проявляла к нему чуть больше интереса, чем обычно, и это придало ему самоуверенности и апломба.

Его требование было выполнено быстро и беспрекословно. Новость стремительно распространилась по холлу, и все шепотом переговаривались, предполагая, насколько серьезным могло оказаться падение. Показался Луи, несший на руках маленькую Клодин. Ее голова откинулась назад, и все увидели, что из носа у девочки течет кровь, глаза закрыты, лицо — мертвенно-бледное. Альгонда по-прежнему поддерживала Филиппину. Совершенно потерянная, мадемуазель де Сассенаж следовала за братом, сея вокруг себя леденящую кровь тишину. Они безмолвно поднялись по двойной лестнице, направляясь в комнату девочки. Навстречу им уже спешил встревоженный барон Жак.

Марта едва успела выйти из апартаментов Сидонии и прикрыть за собой дверь, когда увидела идущую по коридору маленькую процессию.

— Это мальчик! Мать и ребенок живы и здоровы! — крикнула она.

Филиппина вдруг разразилась рыданиями и забилась в объятиях Альгонды. Марта застыла в недоумении.

— Что-то случилось? — спросила гарпия.

Барон приблизился к ней. Он не стал отвечать. Увидев его искаженное страданием лицо, женщина отступила в сторону, давая ему пройти. Скорбный кортеж проследовал мимо нее, причем никто даже не взглянул в ее сторону.

— Жак! — прошептала Сидония, когда он наклонился поцеловать ее. Губы мужа коснулись ее лба, закрытых глаз и наконец губ.

— Отдыхайте, моя дорогая! Отдыхайте! У вас жар, лоб совсем горячий! Я не хочу потерять вас!

Женщина настолько обессилела, что даже не смогла открыть глаза. Жак де Сассенаж отстранился. Он уже направлялся мягкими неслышными шагами к повитухе, обмывавшей новорожденного, когда из-за спины донесся голос жены:

— Позовите крошку Клодин! Ей с утра не терпится посмотреть на малыша. Пускай придет, я ее поцелую!

Жак не нашел в себе сил ответить. Повитуха протянула ему завернутого в пеленку младенца. Он нежно поцеловал его, испытывая и радость, и горе, потом шепнул несколько слов на ухо повитухе. Та побледнела и кивнула, спеша взять у него малыша и уложить его в колыбель. Затуманенный слезами взгляд барона скользнул по комнате. Сидония уснула. Дверь отворилась, вошла Марта. Жак де Сассенаж моментально взял себя в руки. Подойдя к женщине, он взял ее за руку:

— Идемте!

Вместе они вышли в коридор.

Глядя Марте в глаза, он сказал:

— Одно слово, одно только слово о том, что случилось с Клодин, и я сотру вас в порошок! Сидонии сейчас нельзя волноваться.

— Вы полагаете, что я могу быть настолько жестока?

— Я считаю, вы способны на все, если это в ваших темных интересах! Один-единственный раз постарайтесь, чтобы они совпали с моими! Кто бы ни вошел в эту дверь, он не должен ни словом обмолвиться о нашем горе!

— Она попросит привести девочку.

— Повитуха скажет, что ей ни с кем нельзя видеться, кроме меня, разумеется, пока она не наберется сил. Скажите ей то же самое. Все это делается только ради блага моей жены.

В этот момент в коридоре послышался звук шагов. Аббат Мансье бежал, неловко переваливаясь с боку на бок и приподняв полы рясы, так что были видны его искореженные подагрой ноги в сандалиях. За ним следовали двое монахов с зельями и настойками и Франсуа, младший сын барона де Сассенажа. Юноша, узнав о трагедии, бегом бросился в одну из башен замка, где жили монахи.

— Спасибо, что вы так поспешили!

Барон Жак пошел вперед по коридору, указывая церковникам дорогу.

Они свернули за угол, скрывшись из виду гарпии. Марта пожала плечами, зная, что вся эта спешка бесполезна, и вернулась к Сидонии с намерением выполнить приказ барона. Сидония должна жить. Так нужно! В противном случае гарпия лишится возможности жить вблизи Альгонды, Елены и турецкого принца. Если жар не спадет к вечеру, она сама позаботится о здоровье роженицы…

* * *

Матье остановился возле входа в донжон и счистил снег с башмаков. В памяти всплыла картинка: Альгонда как обычно поджидает его, чтобы бросить в него первый за эту зиму снежок. Он с завистью посмотрел на двух мальчишек, обстреливавших друг друга снежками на пригорке, и отвернулся. Сердце сжалось. Но стоит ли вспоминать о том, что прошло? Зачем мучить себя снова и снова? Он пересек внутренний двор замка и вошел в кузнечную мастерскую.

Кузнец стоял спиной ко входу. Согнувшись над ведром, полным воды, он охлаждал в нем стальную пластину.

— Здравствуйте, мэтр Жанно!

Мастер выпрямился, окутанный облаком пара.

— Не ждал увидеть тебя так рано, мой мальчик!

Матье подошел ближе. Кузнец, прищурив глаза, оценил изгиб своей пластины, а потом положил ее на доску остывать. Управившись, он отложил щипцы и снял рабочие рукавицы.

— Я пришел спросить, у вас он или нет. Мой меч. Может, его кому-то продали… — без всяких преамбул выпалил Матье. Было очевидно, что он очень волнуется.

Кузнец отрицательно покачал головой. Хоть юноша и исчез на несколько месяцев, выкованный для него меч остался в мастерской. Оружие должно было стать подарком к свадьбе.

— Идем!

Матье последовал за мэтром Жанно. Вместе они обошли горн, вокруг которого суетились сыновья кузнеца, такие же коренастые и сильные, как их отец. Жилые комнаты от мастерской отделяла одна-единственная кожаная занавеска. Весь дом в образцовой чистоте содержали Кюнегонда, полная женщина с некрасивым лицом, но доброй душой, и ее дочка, Фанетта. Неожиданный гость застал их за работой — они чинили брэ[12].

— Здравствуй, Матье! — звонким голосом поздоровалась девушка.

Фанетта часто играла с ним в детстве, когда Ангерран еще жил в замке. Она была чуть старше Альгонды и совсем не такой пригожей. Правда, за последние пару лет ее мальчишеская мордашка чуть округлилась и стала пусть не красивой, но миловидной. Юноша улыбнулся в ответ на приветствие.

— Хорошего вам дня, сударыня Кюнегонда! — приветствовал он мать семейства.

— Если ты пришел забрать брэ своего отца, то придется подождать немного, мой мальчик! Я как раз их штопаю!

— Я не за этим, так что не торопитесь.

Кузнец вынырнул из-за занавески с коротким и широким мечом в руках, который он хранил завернутым в полотно. Кюнегонда с упреком посмотрела на супруга, но тот, казалось, ничего не заметил. Все его внимание было сосредоточено на мече. Матье подошел к столу. Сердце гулко билось в груди. И все же, ощущая на себе взгляды стольких любопытных глаз, он испытывал неловкость. Ему хотелось бы остаться в одиночестве, чтобы снова ощутить ни с чем не сравнимую радость от владения этим мечом, насладиться приятным ощущением рукояти в своей ладони… Проглотив сожаление, он стал следить за ловкими пальцами кузнеца, развязывавшими веревку на лежащем на столе свертке.

Мэтр Жанно развернул кусок полотна, и клинок блеснул в свете проникшего в окно солнечного лучика.

— Я выковал его из той же стали, что и меч Ангеррана! — посчитал нужным напомнить мастер, гордый своей работой.

Юноша провел указательным пальцем левой руки по эфесу, на котором были изображены два соединенных сердца.

— У него есть имя? — спросил он.

— Этот обычай давно забыт, мой мальчик, но ты можешь его назвать, если хочешь!

Матье вздрогнул. Сердце застучало в груди как сумасшедшее.

— Это значит, что он…

— Ты хочешь спросить, твой ли он? Ну конечно! Ты же женишься когда-нибудь! — со смехом сказал кузнец.

— Жанно! — прикрикнула на него супруга.

Кузнец повернулся и посмотрел на жену.

— И что я такого сказал? Или в этом доме мне запрещено полюбоваться собственноручно выкованным мечом?

Кюнегонда глазами показала на Фанетту. Мэтр Жанно сразу посерьезнел. Он знал, что дочь всегда сохла по Матье, хотя и смирилась было с тем, что он женится на другой. С того самого дня, как Альгонда уехала из Сассенажа, Кюнегонда не упускала случая напомнить мужу, как было бы славно, если бы он поспособствовал сближению их дочери и старшего сына пекаря. Кузнец подумал, что супруга будет до конца дней бранить его, если он прошляпит такой шанс. Дружески потрепав Матье, который никак не мог выпустить из рук свой меч, по плечу, он сказал:

— Хочешь забрать его?

Матье встрепенулся. Хотел ли он? Можно было не спрашивать. Он и вернулся-то в замок из-за этого меча! Вернулся с надеждой научиться владеть им с таким мастерством, чтобы меч стал продолжением его левой руки. А еще он вернулся, чтобы убить. Убить барона Жака. И все же после недолгого раздумья он завернул меч в кусок полотна. Время еще не пришло… В такую погоду нечего было и думать о занятиях с оружием и тем более о далеких поездках. Он просто хотел убедиться, что предмет, который поможет реализовать мечту о мести, ставшую навязчивой, дождется его. Юноша отступил от стола на шаг.

— Мой отец будет беспокоиться, если я его принесу в дом. Я заберу меч позже.

— Как скажешь! — с ноткой разочарования в голосе отозвался мэтр Жанно.

И, обернувшись к Фанетте, сказал:

— Брось иголку и пойди подыши свежим воздухом! Стала бледная, как поганка! Это же надо — столько дней просидеть в доме! Матье, окажи мне любезность, заставь эту клушу прогуляться!

— Отец, разве ты не знаешь, что у Матье есть своя работа? — помрачнела Фанетта, которая видела родителей и их ухищрения насквозь.

— По правде говоря, мой брат управляется у печи намного ловчее меня. Идем пройдемся, Фанетта!

Увидев на его лице задорную улыбку, девушка просветлела лицом. Сама не своя от радости, она отложила работу и встала.

— Только надену теплую накидку!

Она скользнула за занавеску в ту часть дома, откуда мэтр Жанно недавно принес меч.

— Идем! Хочу поговорить с тобой по-мужски! — предложил кузнец, обнимая юношу за плечи.

С трудом удержавшись, чтобы не посмотреть еще раз на меч, с которым приходилось расстаться, Матье позволил главе семьи увлечь себя в боковую комнату, куда почти не доносился шум и лязг из кузни. Мэтр Жанно был явно смущен.

— Это все меня, конечно, не касается, но я понимаю, мой мальчик, что свадьбу не отменяют без серьезной причины! Какой бы ни была эта причина, это никого, кроме тебя, не касается. Хочу только, чтобы ты знал: я бы обрадовался, если бы ты нашел утешение с моей Фанеттой. Она хорошая девочка, и серьезная. И не падает замертво, когда видит оружие, если ты понимаешь, что я хочу сказать…

Матье прекрасно все понял. Кузнец знал их с Альгондой с детства, а потому понял все правильно. Юноша покачал головой.

— Мне нужно время, мэтр Жанно, но я обещаю подумать. Честно!

— Дело не спешное, думай, конечно! Но я был бы рад, если бы знал, что моя дочка под твоей защитой, хоть в Сассенаже, хоть в далеких краях!

Вбежала Фанетта, и они замолчали. Глаза у девушки сияли.

— Матье, ты и вправду хочешь пройтись? Ты не занят?

Юноша взял ее за руку.

— Перестань говорить глупости! Мы же еще не такие старые, чтобы отказаться от катания с горки на сосновых ветках, а, Фанетта?

Девушка прыснула.

— Почему бы и нет? Мне падать не привыкать!

— И все равно пойдем! А лучше побежали? Ты бегать не разучилась? Заодно и согреемся!

Они вместе вышли на яркое солнце, и Матье, усилием воли подавив болезненные воспоминания об Альгонде, заставил себя веселиться и хохотать так, словно она была рядом.

* * *

Первыми словами, которые произнесла на следующее утро Сидония, были: «Покажите мне моего сына!» Роды совершенно измотали ее, да и горячка не отступала. Мальчик родился более крупным, чем остальные ее дети, и так сильно разорвал родовые пути, что даже на утро чресла и лоно ее мучительно болели. И все же она чувствовала себя лучше. Когда кормилица склонилась над колыбелью, чтобы взять малыша, Сидония приподнялась на подушке.

— Пойду скажу мсье Жаку, что вы проснулись, — сказала Марта так непривычно мягко, что Сидония встревожилась.

Но ничего спросить она не успела: разбуженный младенец раскричался, и она поспешила распахнуть для него свои объятия.

Жак де Сассенаж молился у изголовья кровати своей крошки Клодин. Рядом стояли его сыновья. Всю ночь они провели в комнате Клодин, куда так нежданно нагрянула смерть. Никогда девочка не казалась такой спокойной, и эта безмятежность, составлявшая разительный контраст с обычной ее живостью и подвижностью, только усиливала чувство утраты и душевную боль. Когда дверь с громким скрипом открылась, Жак перекрестился и обернулся, чтобы посмотреть на застывшую в дверном проеме Марту. Не желая, чтобы это гнусное создание своим присутствием осквернило последнее пристанище его обожаемой дочери, он поспешил к ней. Он был уверен, что Сидония ждет его.

Свою супругу он нашел полусидящей в постели. Отказавшись от услуг специально нанятой кормилицы, его супруга прижимала младенца к своей груди и с удовольствием наблюдала, как жадно он сосет.

— Я счастлив, что вы так быстро поправляетесь, моя дорогая! — сказал он ей.

Сидония подняла на мужа счастливые глаза. И вздрогнула, отметив про себя, каким измученным выглядит его лицо.

— Наверное, вы плохо спали в эту ночь, Жак! А я, признаться, спала прекрасно! Я сержусь на себя за то, что дала вам столько поводов для волнений!

Жак де Сассенаж поцеловал жену в лоб и присел рядом с кроватью. Слова никак не хотели срываться с губ. Повинуясь приказу, полученному от барона еще в коридоре, Марта взяла младенца и унесла в соседнюю комнату. Сидония провела рукой по щетинистой щеке Жака, умиленная его небрежным отношением к своему внешнему виду. Небрежность эту она совершенно естественно приписала тревоге за себя и ребенка.

— Любовь моя, знаете, что доставило бы мне истинное удовольствие? Увидеть, как улыбка стирает эту противную морщинку у вас на лбу! Ваш сын родился крепким и здоровым, я тоже жива и благополучна. Не хватает только крошки Клодин, которая по старается сделать так, чтобы в заботах о малыше мы о ней не забыли! Наверное, она сутра донимает вас расспросами?

Она засмеялась, веселая и беззаботная, но этот смех причинил Жаку такую боль, что он заглушил его поцелуем, а потом шепнул ей на ухо:

— Только не кричи, Сидония! Ради любви ко мне и ради нашего сына, не кричи…

Он почувствовал, как тело ее каменеет от ужаса. В голосе жены прозвучал животный страх, когда она спросила:

— Зачем мне кричать, Жак? Зачем?

— Потому что Клодин никогда больше не придет, и я ничего не могу с этим поделать!

Глава 10

Первые дни весны принесли с собой оттепель, хотя многим уже стало казаться, что жизнь остановилась и природе не выбраться из расставленной зимой ловушки.

В Бати, через неделю после похорон Клодин, крестили маленького Клода. Сидония очень тяжело переживала смерть девочки, и это стало одной из причин, подвигнувших ее отказаться от кормилицы. Частые кормления младенца отсрочили ее полное выздоровление. Она очень редко покидала свои покои. Жак много времени проводил у супруги, они часами беседовали. Вместе они приняли важное решение: как только Сидония будет в состоянии совершить поездку, они отправятся в Сен-Жюс де Клэ и заберут домой дочерей барона от первого брака. Филиппину эта новость очень обрадовала. Надежда встретиться в скором времени с сестрой Альбрантой, с которой, верная обещанию, она постоянно переписывалась, смягчила ее печаль по умершей сестре.

В замке снова стали устраивать празднества, сначала скромные, потом более шумные. И снова жизнь дочери барона наполнилась смехом и проказами.

Альгонда по-прежнему занимала почетное место в свите Филиппины, в этом отношении ничего не изменилось. В шумной атмосфере праздника молодая женщина искала забытье. Ее преследовало одно-единственное воспоминание: она отпускает руку крошки Клодин на верхней площадке лестницы. Альгонда считала, что это стало причиной несчастья. Она обязана была удержать девочку, помешать ей спуститься по ступенькам. «Ты должна была не ждать, а действовать! Действовать! Действовать! Действовать!» — кричала ей совесть. Если она, Альгонда, не справилась с такой пустяшной и в то же время такой важной ситуацией, где ей взять силы и мудрость, чтобы спасти целый мир? Надеяться на какое-то чудо? Она укоряла себя за то, что не догадалась, не предусмотрела, не почувствовала опасность. Разве не обладала она даром предвидения? Ну почему эта сцена не явилась ей заранее, как многие другие, совсем не важные? Почему? Неужели было нужно, чтобы Клодин умерла из-за нее? Это было так несправедливо, что Альгонда отказывалась в это верить, не могла с этим смириться. Чтобы наказать себя, хотя никто даже не думал упрекать ее в том, что случилось, она сознательно лишила себя удовольствия переноситься мыслями в Сассенаж, чтобы видеть родных и любимых.

«Если я не могу вмешиваться в ход событий, то лучше и вовсе ничего не знать!» — лгала себе Альгонда.

Как только по дорогам снова стало можно ездить, то бишь через неделю после начала оттепели, Эймар де Гроле, барон деВрессье, приехал навестить своего старинного друга Жака. Сочувствие, а также искренняя привязанность к Жаку и Сидонии заставили его задержаться в Бати, чтобы хоть немного отвлечь их от горя. Он стал частым гостем и в гостиной Филиппины. Сеньор де Мелль, который не считал барона серьезным соперником, отнесся к нему с должным уважением. У него был свой тайный расчет: общаясь с бароном, Филиппина станет уделять меньше времени остальным претендентам на свою руку, которые могли бы затмить его. Филиппина всегда была рада встрече с Эймаром де Гроле, которого знала и очень любила с детства. Альгонда со своей стороны полагала, что его присутствие поумерит пыл того, кого она продолжала называть не иначе как «петушок с заднего двора». Она одна знала правду. Филиппина не желала влюбляться ни в кого, потому что хотела только ее, Альгонду. И если бы не постоянные придирки Луи, считавшего, что сестра засиделась в девицах, Филиппина давно бы перестала делать вид, что выбирает себе супруга.

В Сардинии Ангерран, воодушевленный признаниями супруги, решил, что они отправятся в Египет, как только пройдет пора знаменитых средиземноморских штормов. Муния много рассказывала ему о своем отце. Азиза, христианина, в свое время купили на рынке рабов мамелюки. Отцу пришлось принять мусульманство по принуждению, а отнюдь не по собственной воле, и потому он толерантно относился к иноверцам.

Муния была уверена, что отец примет их с распростертыми объятиями. Ни одна из жен не дала ему сына, а потому Азиз всю любовь, которая предназначалась первенцу, обратил на единственную дочь. Когда она была еще девочкой, он показал ей карту и объяснил ее назначение.

Ради тайны отца Муния чуть было не пожертвовала жизнью. Она не уставала благодарить небеса за счастливый случай, который свел ее с единственным достойным человеком, который, как она надеялась, наверняка сможет помочь ей раскрыть тайну карты. Оба с авантюрной жилкой, соединенные силой взаимной любви, Ангерран и Муния проживали свои дни в полнейшем счастье, часто обращая взор к горизонту, который становился все более ясным.

В Сассенаже для Матье тоже настали радостные дни. И постоянное присутствие рядом Фанетты весьма этому способствовало. Сдержанная и в то же время жизнерадостная, она заново научила его смеяться. Отныне он все свободное время проводил с ней, к огромной радости мэтра Жанно и собственного отца. Огорчала эта новая привязанность только Жерсанду и мэтра Жанисса. О браке с дочерью кузнеца пока никто не заговаривал. Но Матье не врал — он всерьез думал об этом. Не сказать, чтобы он окончательно решил остаться в замке и не уходить к разбойникам, принявшим его в свои ряды несколько месяцев назад. Просто эта предполагаемая свадьба обещала ему две выгоды: он получит меч, о котором столько времени мечтал, и накажет Альгонду за то, что столько лет она над ним насмешничала.

Что до принца Джема, то, стоило растаять снегу, он стал посвящать много времени конным прогулкам по самым извилистым тропинкам, приглашая с собой то одного, то другого компаньона. Кто и зачем похитил флакон, до сих пор оставалось загадкой, и он уже устал подозревать своих друзей. Не желая умирать от яда, он старался предоставить им более благородный способ умертвить себя. Но ничего не изменилось. Как и остальные, Хушанг вел себя как обычно. Они вспоминали бесконечные совместные путешествия по Анатолии, кровавые закаты, которыми вместе любовались, стоя на вершине горы, свои беседы в походном лагере у костра, под звездным небом… Как и принц, все его спутники тосковали по Турции и пытались убедить его бежать, отыскать герцога Савойского, от которого они давно не получали известий. Джем отказывался, пребывая в уверенности, что его ждет только другая темница под другим небом, быть может, еще более мрачная. Боевые товарищи принца приходили в ярость от мысли, что он смирился с положением пленника, проникся симпатией к Ги де Бланшфору и надеется на помощь короля Франции, который, к сожалению, еще слишком юн. Однако, несмотря ни на что, никто из них не желал его покидать.

Возможно ли, что безрадостность положения и отсутствие перспектив превратило кого-то из его товарищей во врага?

Этот вопрос все время крутился у Джема в голове. Он ворочался в постели и никак не мог уснуть, не говоря уже о том, чтобы удовлетворить плотские желания Альмейды. На рассвете, грустный и подозрительный, он начинал придираться к окружающим из-за любой мелочи, а потом вскакивал в седло и уносился прочь. В эти часы уединения, исхудавший и мрачный, он часто обращал взор к владениям сеньора де Сассенажа, который не торопился нанести ему визит.

* * *

Вскоре после полудня двенадцатого мая 1484 года солнце залило ярким светом долину реки Изер, расположенную ниже Рошешинара. День выдался очень теплым. Сидя на толстом ковре, которым укрыли плиточный поляна открытой террасе замка, Джем допивал свой чай. Барашим

Альмань и Ги де Бланшфор только что попрощались и покинули его — пришла пора полуденной мессы. Джем остался со своими компаньонами. Слуга склонился над ним, чтобы наполнить опустевшую чашку. Он поднес ее к губам и сделал глоток. Напиток показался ему чуть более горьким, чем раньше. Он посмотрел на Хушанга и пришел к выводу, что выглядит он более мрачным, чем обычно. Джем поставил чашку на ковер между колен — слишком быстро, чтобы этот жест не привлек ничьего внимания. Он ожидал ощутить первые признаки отравления. Однако ничего не произошло. Только сердце, взбудораженное подозрением, чаще билось в груди. Ошибся ли он? Некоторые яды начинают проявлять себя только через много часов после попадания в кровь…

— Тебе нехорошо? — спросил Хушанг, от которого не укрылся маневр с чашкой.

У Джема сдали нервы. Он не доставит своему убийце удовольствия наблюдать свою агонию! Если смерть не желает забрать его, пораженного ударом вражеской сабли, он сумеет ее заставить.

Джем вскочил на ноги, в спешке опрокинув свой чай.

На террасе моментально установилась тишина. Все смотрели на него. Но принц продолжал неотрывно смотреть на Хушанга, который казался поразительно спокойным.

— Идем со мной, — приказал ему Джем.

Привыкшие к тому, что их повелитель и друг улаживает все спорные моменты, не посвящая в них лишние уши, его сотрапезники продолжили беседу. Хушанг же последовал за ним. Они достаточно хорошо знали друг друга, чтобы он понял — случилось что-то значимое. До самой конюшни они не обмолвились и словом. Одновременно вскочив на коней, они, подгоняя их ударами пяток, на турецкий манер, помчались по единственной усеянной камнями тропинке, спускавшейся в долину. Прогулка продолжалась добрый час. Джем саля выбирал дорогу, стараясь в последний раз как можно полнее насладиться сильным и пьянящим удовольствием от скачки, злотому направлял лошадь на ранее не исследованные тропинки.

Наконец они выехали на полянку красиво освещенную проникающими сквозь молодую листву буков лучами солнца. Джем решил, что это — идеальное место, чтобы умереть. Он спрыгнул с лошади и ударил ее по крупу, отгоняя в сторону. Хушанг последовал его примеру. Усталые лошади подошли к журчащему меж камней роднику. Мужчины замерли друг напротив друга. Их разделяло всего несколько шагов. Джем вынул из-за полотняного пояса саблю.

— Сразимся, Хушанг! Ты и я, без свидетелей!

Хушанг кивнул. Сколько раз в прошлом они сходились в схватке с единственной целью помериться силами с достойным противником, ради чистого удовольствия ощутить запал битвы!

Оба поудобнее перехватили рукояти, заново привыкая к весу сабли, и бросились друг на друга. Клинки встретились с таким лязгом, что лошади с ржанием поспешили отойти подальше в лес, а птицы моментально разлетелись кто куда.

Преимуществом Хушанга была сила, Джем же отличался большей ловкостью. Обоим были прекрасно известны слабые места противника, и обычно они извлекали пользу из этого знания, не допуская серьезных ранений. Их бои по сути являлись игрой, мужественной и кровавой, но она только укрепляла дружбу. Однако в этот раз Хушанг буквально с первых ударов понял, что правила переменились. Удивленный жестокостью, с которой Джем наносил удары, он поспешил принять оборонительную позицию.

Внезапно Джем отстранился, и Хушанг интуитивно присел. Клинок просвистел над его тюрбаном, срезав клочок материи. Хушанга пробил холодный пот. Если бы не это рефлекторное движение, сабля принца перерезала бы ему горло. Мог ли Джем предугадать его реакцию? Никогда раньше он не наносил подобного удара. Встревоженный необъяснимой яростью противника, Хушанг счел нужным отстраниться. Джем предоставил ему такую возможность. Нанося новый удар, он открыл брешь в своей защите. Хушанг присел и взмахнул саблей на уровне ног противника, заставляя его подпрыгнуть и уйти в кувырок. Через мгновение принц уже вскочил с земли, чтобы наброситься на него снова и перехватить инициативу. Но на этот раз Хушанг был к этому готов. Он упредил атаку, схватив своей железной рукой принца за предплечье, и приподнял его, чтобы заставить пальцы разжаться. Он был на голову выше принца и намного сильнее. Перекрещенные между собой сабли повторили движение их рук. Джем прекрасно знал этот прием. Множество раз ему доводилось видеть, как Хушанг применял его, перед тем как нанести смертельный удар. Как бы ни извивался противник, как бы ни пытался отбиваться ногами и руками, и даже хватался за нож, колосс был непоколебим.

Джем только крепче сжал пальцами рукоять сабли. Он не сдастся! Пусть хрустят кости! Пришло время умереть достойно!

Хушанг понял, что принц не признает себя побежденным. После непродолжительной внутренней борьбы он заставил себя отбросить руку Джема назад. Хрустнуло выбитое из сустава плечо. От резкой боли пальцы принца разжались, но с губ не сорвалось ни звука. Сабля упала на землю. Хушанг опустил свою и отступил.

Джем посмотрел на него с нескрываемой яростью.

— Не унижай меня пощадой!

Хушанг поместил свое оружие обратно за пояс.

— Если ты ищешь смерти, Джем, то ты выбрал не того человека.

Джем побагровел от ярости.

— Неужели ты стал таким трусом, что предпочитаешь яд сабле?

Было очевидно, что эти слова глубоко оскорбили Хушанга. Однако выглядел он скорее грустным, чем рассерженным. Решительным шагом он подошел к Джему, который стоял, слегка согнувшись и держась за больное плечо, и не сводил с него глаз. Не оставив принцу времени сказать еще одну глупость, Хушанг ударил его кулаком в челюсть и поймал моментально обмякшее тело в свои объятия.

Когда Джем открыл глаза, то обнаружил, что сидит, прислонившись спиной к дереву, рядом с источником. Плечо оказалось вправленным, а рука покоилась на перевязи, которую Хушанг смастерил из собственного тюрбана. Сам Хушанг только что обтер лицо принца смоченным в холодной воде куском ткани, чтобы привести его в чувство, после чего присел на плоский камень прямо перед ним.

— Теперь объясни мне, что происходит, — сердито потребовал он, скрещивая руки на могучей груди.

Джем потер здоровой рукой челюсть. Никто бы, взглянув на него, не поверил, что лучше он себя никогда еще не чувствовал. Огромное, бесконечное облегчение…

— Эликсир, который тогда дала мне колдунья… Его похитили.

Хушанг нахмурился, покачал своей большой круглой головой. Когда же цепочка умозаключений привела его к тем выводам, которые в свое время сделал Джем, губы его искривила горькая усмешка.

— Прости меня! Я не должен был сомневаться в тебе!

В ответ Хушанг только пожал плечами. Он давно научился смирять свою гордыню ради того, чтобы верно служить принцу. Если принять во внимание обстоятельства, подозрительность его господина была вполне оправданна.

— Удостоверившись в невиновности Альмейды, я поручил ей всюду искать этот флакон.

— Она могла его не узнать.

— А ты когда-нибудь видел подобный?

Хушанг отрицательно помотал головой. Некоторое время он молча размышлял. Джем закрыл глаза. Рука и челюсть болели, однако он принимал эту боль с радостью. Хушанг не предал его! Верный Хушанг с ним рядом, какая бы опасность ему ни угрожала!

— Муния не умерла.

Джем вздрогнул, открыл глаза и с ошарашенным видом уставился на своего компаньона.

— Я был у подножия сторожевой башни в то утро, когда пошел снег. Ты знаешь, я люблю ходить по-большому на свежем воздухе, вот я и устроился под окнами этого пса де Монтуазона…

Джем усмехнулся.

— В общем, я услышал, как Гуго де Люирье сказал ему, что заплатил какому-то наемнику, чтобы тот охранял ее на корабле.

— Почему ты раньше мне не сказал?

— А что бы изменилось, скажи? Правда в том, что египтянка обвела госпитальеров вокруг пальца так же ловко, как и тебя. Гуго де Люирье хотел жениться на ней, чтобы получить средство воздействия на ее отца и, через его посредство, на султана Кейт-бея. Отцу Мунии пришлось бы выдать де Люирье твоих сыновей, которых тот намеревался дорого продать Баязиду.

Хушанг улыбнулся.

— Но Муния убежала с Родоса с тем самым рыцарем, которому Гуго де Люирье заплатил за ее охрану, и все планы этих грязных псов провалились.

Сердце Джема сжалось. Рано или поздно, он знал это, сыновей его, как и его самого, ждет насильственная смерть. По правде говоря, в благородство Мунии он верил не больше, чем в порядочность Гуго де Люирье или того же Филибера де Монтуазона.

— Почему ты сейчас вспомнил о ней?

— Помнишь тот день, когда Хуссейн-бей приехал в Поэ-Лаваль? Я думал, что ты в своей спальне, и пошел туда, чтобы тебя потихоньку предупредить. Муния как раз выходила из комнаты. Увидев меня, она вздрогнула всем телом и поспешила спросить, не видел ли я тебя. Ее заметный испуг тогда удивил меня. Позже я решил, что это было как-то связано с ее предательством. Теперь же мне пришло в голову, что она могла что-то прятать под своими покрывалами.

Сердце Джема забилось быстрее.

— Зачем ей похищать у меня флакон, когда она не знает его ценности?

— Ты иногда разговариваешь во сне, ты это знаешь.

— Но я ни разу не звал ее в свою постель.

— Кто-то из твоих жен мог в разговоре упомянуть об этом и забыть. Муния наверняка искала способ тебе навредить. А потому прекрасно все запомнила. Готов спорить, она увезла твой эликсир с собой, чтобы защититься от твоих янычар!

— Если так, он потерян навсегда, — со вздохом сказал Джем.

Хушанг потер висок.

— Ты можешь вернуться в замок без меня?

— Если ты опасаешься за меня, то зря, я смогу за себя постоять! Что ты придумал?

— Я хочу завершить начатое.

— Как?

— Разве я — не лучший из твоих воинов? — усмехнулся Хушанг.

— Даже если ты и доберешься до какого-нибудь средиземноморского порта, тебе не позволят сесть на корабль! У тебя слишком смуглое лицо!

— Все покупается, Джем, брат мой! Даже свобода. Я отыщу Мунию и привезу тебе эликсир колдуньи, клянусь тебе в этом! Пока я не вернусь, не подвергай себя лишний раз опасности и расскажи обо всем остальным нашим.

Принц кивнул. Они встали и крепко обнялись. Потом Джем отстранился, снял с пальцев все свои кольца и вложил в руку Хушанга.

— Моя печать откроет тебе многие двери. Остальные продай при первой же возможности.

Хушанг спрятал кольца в пояс. Они обменялись долгим взглядом, вложив в него всю братскую любовь, которую питали друг к другу с детства. Потом Хушанг отвернулся и направился к лошадям, привязанным к молодому буку.

— Да защитит тебя Аллах! — благословил его Джем.

Хушанг вскочил на коня, как обычно, неоседланного.

— Еще до лета я увижусь с твоими родными — пообещал ему Хушанг.

Он натянул поводья и галопом понесся на юг.

Итак, жребий брошен.

Джем вернулся к источнику и присел на прежнее место.

Он решил провести здесь еще несколько минут, чтобы собраться с мыслями. Пора было возвращаться в Рошешинар. Ги де Бланшфор ни словом не обмолвился о судьбе Мунии. Что ж, он соврет о Хушанге. Полученную травму он объяснит тем, что пытался спасти своего компаньона, соскользнувшего в пропасть, которых в этих местах немало, но все усилия оказались тщетны.

Джем остро ощутил усталость. То, что Хушанг остался ему верен, его утешило, но отъезд стал новым поводом для грусти. Скольких еще друзей он потеряет до того, как умрет? Он прислонился спиной к стволу дуба. Взгляд его скользнул по гуще дубравы прямо перед ним. И вдруг между деревьями что-то блеснуло и померкло. Потом снова и снова… Джем прищурился, чтобы получше рассмотреть силуэт в зарослях кустарника, на который то и дело сквозь листву падали лучи света. Притаившись в тени листвы, за ним наблюдал всадник. Как давно он здесь? Джем не слышал, как он подъехал. Он потянулся, потом неторопливо поднялся и направился к своему скакуну. Невзирая на боль, он сорвал перевязь с руки и вскочил в седло, настороженно прислушиваясь. До него донесся шорох веток. Незнакомец спешил убраться восвояси.

По лицу Джема скользнула зловещая улыбка. Придется догнать шпиона и покончить с ним ударом сабли. Он ударил лошадь в бока и бросился в погоню. Пригибаясь к седлу, чтобы защитить голову от соприкосновения с низко растущими ветвями деревьев, принц углубился в лес. Было очевидно, что неизвестный хорошо знал местность, поскольку ему удалось довольно-таки быстро оторваться от Джема. Когда же впереди показалась проезжая дорога, беглец пустил своего коня в галоп. Джем уцепился здоровой рукой за уздечку и стал подгонять свою лошадь. Он был куда более уверенным всадником, а потому скоро нагнал противника. Их разделяло мизерное расстояние, когда всадник вдруг обернулся, чтобы оценить обстановку, и Джем увидел его испуганное лицо.

Принц тотчас же натянул уздечку, заставив своего скакуна остановиться прямо посреди дороги. Никогда в жизни он не видел подобной красоты. Незнакомка еще раз оглянулась и исчезла за поворотом дороги, оставив за собой облако серой пыли.

Джем долго стоял на месте, словно пораженный ударом молнии. Лоб его и спина были мокрыми от пота, плечо болело. Наконец он повернул коня. Все проблемы, волновавшие его до этого момента, казались ему теперь ничтожными. Сердце его пронзила стрела любви.

Глава 11

Лошадь неслась галопом, унося Филиппину к спасительным стенам Бати. Девушка еще раз оглянулась и очень удивилась, осознав, что турок прекратил преследование. Она натянула поводья, желая дать успокоиться не только лошади, но и своему сердцу. Скакун ее был весь в пене, и Филиппина понимала, что и сама выглядит не лучшим образом. Нечего было и думать о том, чтобы появиться перед своей свитой, сидя в седле «по-мужски». Однако именно такую позицию она заняла, хоть и была в платье, как только поняла, что принц заметил ее там, в лесу. Внутренняя поверхность бедер, непривычная к соприкосновению с седлом, нестерпимо саднила.

Она вытерла лоб ладошкой. Головной убор съехал в сторону, платье помялось и запылилось. Прямо перед ней, на холме, опоясанном высохшим рвом, высились башни замка. До него было чуть меньше одного лье. Из узких окон свисали, хлопая на ветру, длинные знамена. Дорога, по которой она только что ехала, извиваясь, поднималась к огромному восьмиугольному замку. Ворота с подъемной решеткой вели во внутренний двор. Как обычно, бесконечная череда повозок, мулов и людей проходила перед стражниками и вливалась в ворота, дабы обеспечить обитателей Бати всем необходимым для сытой и веселой жизни. Филиппина понимала: ни в коем случае нельзя появляться в замке в таком виде!

Она съехала с дороги и направила лошадь шагом под сень деревьев. От неудобного положения и бешенной скачки у нее отчаянно кололо под ребром. Филиппина с трудом переводила дыхание. Девушка остановила коня под буком с густой кроной и попыталась слезть с седла. Движения ее с непривычки были неловкими и неуверенными. Запутавшись в юбках, она соскользнула вниз и повисла, зацепившись каблуком за стремя, а руками — за повод. Лошадь не поняла, чего от нее добивается хозяйка, и стала крутиться на месте. Филиппине наконец удалось высвободить ногу, и она упала попой на камень, думая только о том, что может теперь оказаться затоптанной. Однако ничего такого не случилось. Словно бы ощущая всю неловкость ситуации, лошадь ласково прикоснулась губами к ее шее, а потом потерлась о нее ноздрями. Филиппина улыбнулась, представив кислые лица своих поклонников, окажись они сейчас здесь и увидь ее.

Страх уже прошел. О происшествии у источника ей напоминало только разбитое усталостью тело и смятая одежда. Девушка встала, отряхнула с платья пыль и, оставив лошадь мирно пастись в двух шагах от бука, спряталась меж выступающих корней старого дерева. Широкий шероховатый ствол его был слегка вогнут, — возможно, когда-то в это место попала молния. Это похожее на старый шрам углубление стало для нее отличным укрытием, где можно было спокойно привести себя в порядок.

Время от времени со стороны замка доносились обрывки разговоров челяди и бродячих торговцев, обсуждавших свои повседневные дела, а иногда — громкий хохот стражников, кудахтанье ее придворных дам и высокопарные речи кавалеров, сопровождавших их в прогулках по саду. В замке царило веселье: все радовались более длинным дням и пробуждению природы. Беззаботностью полнились все сердца, но только не сердце Филиппины.

Подняв юбку до самой шеи, она вытерла ею лицо. Потом как могла разгладила сбившееся платье, поправила эннен. Оставалось только завести за ухо выбившуюся из косы прядь, чтобы создать иллюзию, будто прогулка была обычной и спокойной. Филиппина обхватила руками ушибленные ягодицы и прислонилась спиной к дереву. Между ног слишком сильно болело, чтобы прямо сейчас сесть в седло, пусть даже и боком, «по-женски».

Над головой девушки трепетали на ветру листья, и временами их шелест и щебет воробьев заглушали все остальные звуки. Филиппина закрыла глаза. Как бы ей хотелось, чтобы Альгонда была здесь, рядом! Можно было бы рассказать ей о взволновавшем ее юную госпожу происшествии… Филиппина вздохнула. Ее горничная располнела, стала такой неповоротливой и почти не выходила из своей комнаты. У Альгонды едва хватало сил помочь ей по утрам одеться. Повитуха, которая пришла ее осмотреть, сказала, что ребенок может родиться раньше времени, и Филиппине приходилось с этим считаться. Но сейчас мысли ее были заняты не Альгондой. Перед ее мысленным взором снова появилось лицо этого турка, и видение это было таким ярким, почти осязаемым! Успокоившись, она стала искать ответы на тысячу обуревавших ее вопросов. Почему он прекратил гнаться за ней, хотя она наверняка стала нежелательным свидетелем их схватки и последующего примирения? Узнал ли он ее? Это было маловероятно, поскольку сама она видела его впервые в жизни.

К источнику она приехала без всякого умысла, просто чтобы напоить лошадь. Это были земли ее отца, и бояться Филиппине, казалось бы, было нечего. Вот уже две недели она получала удовольствие от одиночества. Невзирая на оживление в замке, вызванное приходом весны, и бесконечные праздники, Филиппина скучала. Она заставила умолкнуть сплетников, зашептавшихся было о беременности Альгонды, предоставив им в виде новости ложное объяснение. Это оказалось легко.

В качестве посредника она избрала красивую и добросердечную Катрин де Бальмонт, которая не отличалась любовью к злословию, а была склонна скорее всех и вся жалеть. Ей Филиппина поведала в личной беседе, что Альгонда была замужем за мелкопоместным дворянином из окрестностей Лиона и что дитя, которое она носит, зачато в брачную ночь. К несчастью, молодой муж спустя неделю после свадебных торжеств погиб на охоте при трагических обстоятельствах. Испугавшись огромного дикого кабана, лошадь сбросила его на землю. У бедняги не было возможности спастись от клыков дикого животного. Он умер в таких ужасных муках, что Альгонда отказывалась даже вспоминать об этом. Чтобы развеять ее горе, Филиппина и пригласила молодую женщину в Бати, а чтобы никто не стал ее расспрашивать, они всем соврали. Увы, оказалось, что Альгонда беременна, и пришло время открыть правду, хотя обеих эта мысль страшила — рассказать означало оживить мучительные воспоминания.

Катрин де Бальмонт прекрасно справилась со своей миссией: поплакав от души над страданиями Альгонды, она рассказала всем новость с таким состраданием, что никто не осмелился поставить под сомнение ее искренность.

Честь Альгонды по-прежнему оставалась незапятнанной, а потому она продолжала появляться при дворе своей юной госпожи, пока боли в области живота не приковали ее к постели и, к огромному разочарованию Филиппины, положили конец их плотским утехам. С тех пор ничто не радовало мадемуазель де Сассенаж. Она находила невыносимыми жонглеров, менестрелей, игры, приемы, разговоры, даже лица своих придворных. И только улыбки и лепет подрастающего малыша Клода делали ее счастливее.

Со стороны дороги донесся топот копыт. Кто-то скакал от леса, того самого, где находился источник. Сердце Филиппины забилось быстрее. Неужели турок все-таки решил преследовать ее до самого Бати? В таком случае он без труда узнает ее лошадь, хорошо заметную со стороны дороги. Страх, смешанный со странным возбуждением, снова сжал ее сердце — то же чувство она испытала, когда принц выехал на опушку со своим компаньоном, а она едва успела укрыться за кустами. Оно усилилось, когда их сабли скрестились. Она чуть не лишилась чувств при мысли, что они сейчас убьют друг друга у нее на глазах…

Стук копыт смолк, а потом послышался снова, причем более медленный и четкий. Судя по всему, незнакомец приближался к ее укрытию в надежде застать ее врасплох. У подножия бука скрипнули камешки. Филиппина вжалась всем телом в изгиб ствола. Что он с ней сделает? Она ведь ему не враг! Она так ему и скажет! Он показался ей таким эмоциональным, таким…

К дереву явно кто-то шел. И, судя по всему, это был мужчина. Сердце забилось в груди Филиппины, когда она вспомнила, что там, на дороге, она убегала от принца, но в душе все равно желала, чтобы он ее догнал. Не смотреть на него, казаться испуганной, хрупкой и смиренной…

Он поймет, что один его вид так взволновал ее, что она, как и там, на поляне, не может шевельнуть ни рукой, ни ногой…

Низко висящая ветка скользнула в сторону.

— Счастлив вас приветствовать, Елена!

Она вздрогнула. Этот голос… Филибер де Монтуазон! Он склонился в поклоне, а когда выпрямился, то на лице его Филиппина прочла плотоядное удовлетворение. Он прекрасно понимал, что отрезал ей все пути к спасению.

— Я ждал этой минуты много дней и спрашивал себя, когда же вы, дорогая моя, наконец дадите мне шанс!

— Что вы хотите сказать? — пробормотала она, стараясь подавить панику и вцепляясь дрожащими пальцами в кору дерева.

Филибер де Монтуазон широко улыбнулся. С тех пор как он совершенно случайно узнал, что Филиппина в одиночестве совершает конные прогулки по землям своего отца, причем в одно и то же время, то решил за ней следить. Если бы Джем со своими махинациями не помешал ему, он бы овладел ею еще там, на опушке. Вместо этого ему пришлось последовать за Хушангом в надежде его убить, но турок оказался искусным наездником и хитрецом каких мало. Он легко оторвался от преследователя, и де Монтуазону пришлось вернуться. Он стал свидетелем того, как Джем съехал с дороги, ведущей в Бати, и направился в Рошешинар. Обеспокоенный судьбой Филиппины, он решил убедиться, что принц ее не прикончил как нежелательного свидетеля. Очевидно, ничего подобного не случилось. Тем лучше, он сумеет обратить ситуацию себе на пользу…

Он сделал шаг по направлению к девушке. Филиппина замерла в ужасе.

— Вы преступаете пределы приличий, мессир!

— Да неужели? — глумливо спросил он, прижимаясь к ней всем телом.

Она хотела было закричать, но он успел закрыть ей рот ладонью. А второй рукой поймал ее запястья и завел их ей за спину.

— Попалась, моя красавица! И не говори, что тебе не хочется! Я знаю, что твоя горничная больше не в состоянии тебя удовлетворять!

Филиппина попыталась вырваться. Теперь его намерения ей стали ясны. Однако тело ее было зажато, словно в тисках, между стволом дерева и массивным мужским телом. Своей рукой он почти полностью перекрыл ей дыхание. У Филиппины закружилась голова. Она пошатнулась.

Он убрал пальцы, чтобы она смогла вдохнуть.

— Ты принадлежишь мне, Елена де Сассенаж! Разве не этого ты хотела там, в монастырском саду? Ты хотела соблазнить меня и погубить! И не пытайся оправдываться, что это был простой каприз! Сумасшедшее желание, которое ты разожгла во мне, не дает мне спать по ночам!

И с этими словами он обнял ее и уложил меж корней бука, накрыв своим телом.

К Филиппине вернулись силы. Она принялась извиваться и отбиваться, пока он торопливо поднимал ее юбки и раздвигал и без того истерзанные бедра.

— Мой отец вас повесит! Братья изрубят на куски! Помогите! — надрывалась она в надежде, что ее услышит кто-то из замковой челяди.

Филибер де Монтуазон заглушил ее возмущение поцелуем. Заведя ей руки за голову, он проник в нее одним жестким толчком. Глаза Филиппины наполнились слезами боли и ярости. Он остановился, приподнялся и посмотрел ей в глаза.

— Ты будешь наслаждаться мной! Сегодня или завтра, какая разница? Но ты будешь моей, Елена, потому что я стану твоим супругом!

— Никогда!

— Тот, кто бесчестит девушку, должен на ней жениться! Таков обычай. А fortiōri[13], если ты дашь мне наследника, а я, можешь мне поверить, моя прелесть, приложу все усилия, чтобы это случилось!

Вместо ответа она плюнула ему в лицо, а потом, поверженная, отвернулась.

* * *

В дверь постучали, и Альгонда подняла глаза от своего вышивания. Носить тридцать фунтов, которые она набрала за время беременности, оказалось очень тяжело. Живот часто болел, поэтому она решила, что лучше будет ограничить себя в движениях. Дни стали казаться длинными, ведь навестить ее приходили лишь Катрин де Бальмонт и Филиппина. Однако Альгонда и не думала жаловаться. Она ведь простая служанка, не так ли? Другую на ее месте заставили бы работать, невзирая на беременность, что не раз заканчивалось гибелью не только ребенка, но и матери. Оставалось только благословлять привязанность к ней Филиппины.

— Войдите! — сказала Альгонда. Она была уверена, что увидит милое личико Катрин.

Порог переступил Жак де Сассенаж.

— Сиди, Альгонда! — приказал он, увидев, что она пытается встать, так как челяди не дозволялось сидеть в присутствии господина.

Барон тщательно закрыл, за собой дверь и сел в кресло напротив Альгонды. Это был первый раз после отъезда из Сассенажа, когда они оказались наедине.

— Чем могу служить вам, мессир? — спросила молодая женщина с вежливой улыбкой.

Он помотал головой.

— Просто скажи мне правду. Это мой ребенок?

Альгонда поглубже устроилась меж перьевых подушек, которыми обложила себя со всех сторон, и погладила свой выступающий живот.

— Не думаю. Нет. Я согрешила с Матье.

— И все же я чувствую себя виноватым. Не отрицай! Судя по всему, он узнал, что ты была со мной. Иначе ни за что бы не разорвал вашу помолвку.

Альгонда пожала плечами.

— Сделанного не воротишь, мессир. Ни вы, ни я не можем ничего изменить.

— Это правда, — согласился он.

Вынув из рукава пузатый кошелек, барон положил его на столик, на котором стояла корзинка с рукоделием.

— Моя дочка готова прибегнуть к любым уловкам, лишь бы ты оставалась при ней. Я все это вижу, но соглашаюсь. И я уважаю твое решение не выходить замуж. Однако это не мешает мне глубоко сожалеть о горе, которое я тебе причинил. Я хочу искупить его деньгами.

— В этом нет нужды, мессир. Вы были вольны сделать то, что сделали, и я на вас за это не сержусь.

Уголки губ барона Жака приподнялись в циничной улыбке.

— Ты не такая, как другие, Альгонда! Ни одной другой служанке, путь даже разодетой в шелка, не удалось бы обмануть моих вассалов! В замке только и разговоров, что о твоей грации, твоем остроумии и очаровании! У меня справляются о твоем здоровье, и никто не ставит под сомнение ни твой ранг, ни наше родство, ни тем более эту путаную историю про твое вдовство. Если бы я не знал правду, признаюсь, я бы и сам в нее поверил. Даже сейчас, несмотря на полноту, которая искажает твои черты, ты выглядишь куда более горделивой и величественной, чем большинство дам самых благородных кровей!

— Я просто научилась подражать их манерам. И у меня была лучшая из советчиц! — возразила на это Альгонда. Она не понимала, к чему ведет барон.

Какое-то время он молча рассматривал ее, постукивая пальцами по подлокотникам кресла. Альгонда смутилась и отвела глаза.

— Госпожа Сидония на меня не сердится? Я бы не хотела вызвать ее гнев.

Он только устало отмахнулся.

— Моя жена видит в твоем возвышении лишь прихоть Филиппины. Разве сама она не возвысила, в некотором роде, Марту, даровав ей столько привилегий?

— Вы опасаетесь, что я имею на вашу дочь такое же влияние, как Марта на Сидонию?

Он улыбнулся с искренней теплотой.

— Никто и никогда не заблуждался по поводу Марты. Она зла по своей природе, я это знаю. И все это знают.

— Я пытался надавить на Сидонию и заставить расстаться с Мартой, но она так испугалась одной этой мысли, что мне пришлось отказаться от своего намерения, — признался барон со вздохом. — Видишь, Альгонда, о чем я тебе рассказываю? Разве уже это не говорит о твоей исключительности?

— Это говорит о том, что вы мне доверяете, и для меня это — большая честь, мессир.

Барон Жак встал, подошел к креслу Альгонды и склонился над ней, чтобы ласково погладить по щеке.

— Оставь у себя этот кошелек — я не хочу, чтобы твое дитя в чем-то нуждалось. Я корю себя за то, что лишил его отца, не говоря уже о том, что, возможно, сам его и породил.

И он легко коснулся губами ее губ.

— Я не говорил тебе об этом раньше, но там, в Сассенаже, мне много раз снилась Мелюзина.

Сердце Альгонды замерло в груди. Барон отстранился и нежно посмотрел на молодую женщину.

— У нее было твое лицо. Ты прекрасна, как фея. Очень жаль, что не осталось ни одного портрета, чтобы проверить. Если бы я верил в легенды, Альгонда, я бы сказал, что кто-то украл портрет из ее комнаты, чтобы скрыть, что ты — ее новое воплощение. Но ведь фей не бывает, не так ли?

Она выдержала его взгляд, хотя сердце билось как сумасшедшее. Лицо барона де Сассенажа излучало благожелательность.

— Ты служанка, но знай, что я прослежу, чтобы никто и никогда тебя не обидел.

— И я буду вечно вам за это благодарна, мессир!

Он с лукавой улыбкой покачал головой.

— Вечно? Думаю, это самое подходящее слово. Доброго вам дня, сударыня Альгонда! — добавил он и быстрыми шагами направился к двери, оставляя ее во власти смущения и треволнений.

Глава 12

После разговора с Альгондой у Жака де Сассенажа стало легче на душе. Во взгляде ее он прочел ответ на вопрос, который с некоторых пор снова не давал ему покоя. Впервые он задался им, когда они с Сидонией повздорили из-за Марты. В тот день он заявил, что намерен избавиться от Марты, на что супруга сухо ответила, что с горничной своей ни за что не расстанется и покинет замок барона вместе с нею. Он попытался настоять на своем, но Сидония разрыдалась и стала умолять простить ее и смириться с этим ее капризом.

— Страшные несчастья обрушатся на нашу семью, если вы станете упорствовать! — сказала она тогда.

— То бишь вы готовы признать, что эта женщина — сам дьявол во плоти! — в раздражении бросил он.

— Во имя любви ко мне, умоляю вас, Жак, оставьте при мне Марту! Это Мелюзина приказала мне взять ее к себе, она и вам сказала бы то же самое!

Барон вышел, хлопнув дверью. Столкнувшись в коридоре с Мартой, которая как раз поднималась из кухни с отваром вербены, он смерил ее полным ненависти взглядом. Жаль, что он не знает за ней никаких очевидных грехов, иначе прево давно бы приказал отстегать ее кнутом на рыночной площади! Надо же, он ничего не может поставить ей в упрек, кроме разве что безупречного служения его супруге, внимательного отношения к маленькому Клоду и… постоянного присутствия рядом с Сидонией. Постоянного и неотступного. Отвратительного из-за ее уродства и напускной самоотверженности. Когда сбросит она, наконец, свою маску? Обнажит свою мрачную сущность? Перестанет притворяться? Жак не хотел терять Сидонию, и все же постоянно ожидал подвоха со стороны ее горничной. Вероятнее всего, мысли о ней и навеяли на него тот странный сон, после которого он отпер проклятую комнату. И этот портрет Мелюзины, установленный над камином… Который потом так таинственно исчез, оставив на пыльной стене свои очертания, словно доказательство того, что он все-таки существовал…

Мелюзина. Альгонда. Тревожный взгляд молодой женщины выдал ее. Альгонда знала! Знала, что похожа на фею. Теперь это подозрение превратилось в уверенность. Альгонда и спрятала этот портрет. Можно притвориться дамой благородных кровей, говорить и вести себя как дворянка, и все же есть нечто, передаваемое только с кровью — то, что неподвластно времени и является истинным отличием представителей высшего сословия. Жаку де Сассенажу приходилось признать: дух Мелюзины воплотился в теле Альгонды, и он поддался чарам, как и его предок Раймонден задолго до него. Какова бы ни была причина его внезапной плотской тяги к девушке, она была как-то связана с навязчивым присутствием Марты рядом с Сидонией. Осознать эту связь означало сделать первый шаг к освобождению его любимой супруги от ярма, навязанного ей Мартой.

Барон направился в свои апартаменты. В этот полуденный час Сидония наверняка забылась легким сном, чтобы ближе к вечеру, отдохнув и набравшись сил, появиться во всем своем величии и красе перед придворными рука об руку с супругом. Жак передал свои обязанности сеньора старшему сыну и теперь почти не вникал в тонкости его отношений с вассалами. Он решил немного отдохнуть от дел. Решил набраться сил, предчувствуя, что они ему понадобятся.

Он осторожно толкнул дверь и вошел в темную комнату, куда из-за задернутых занавесей проникал единственный тоненький луч света. Как он и предполагал, Сидония лежала на застеленной стеганым одеялом кровати. Глаза ее были закрыты, дыхание ровное. Он желал ее как ни одну другую женщину и без колебания отдал бы жизнь, лишь бы узнать тайну, скрывавшуюся, он это чувствовал, за ее страхом. Тайну Марты… Он осторожно убрал выбившуюся из прически прядь со лба супруги.

От этого простого прикосновения губы Сидонии дрогнули и она ласково улыбнулась. Он склонился и поцеловал ее. Теперь Сидония по-настоящему проснулась и, обняв его за шею, притянула к себе. По вечерам, как только в спальне гасла свеча, они отдавались желаниям и никак не могли насытиться друг другом, но в светлое время суток их отношениями правила бесконечная нежность. Жак лег на кровать, чтобы жена могла прижаться к нему всем телом.

— Уже поздно? — спросила она.

— Вовсе нет. Я решил, что нам пора съездить в Сен-Жюс де Клэ. Я очень хочу увидеть своих дочерей. После этой дурацкой дуэли, смерти крошки Клодин и рождения

нашего Клода мы совсем забыли о них. Вы поедете со мной? Отныне вы — моя супруга, и аббатисе придется с этим смириться.

— Когда вы желаете выехать?

— Завтра.

Сидония приподнялась на локте и посмотрела ему в глаза.

— Мы заберем их домой? Вы обещали!

— Я хочу, чтобы они сделали свой выбор. Мне все же не хочется расстраивать преподобную мать, забирая их из аббатства вот так, без предупреждения и особых причин.

Лицо Сидонии омрачилось.

— То зло, которое она причинила Елене, не является для вас веской причиной?

Жак ответил со вздохом:

— Зло — это слишком сильно сказано, и наказание моя дочь заслужила, вы должны это признать.

Щеки Сидонии залил румянец гнева.

— Значит, вы все-таки считаете, что она нарочно стравила между собой этих дворян?

Жак привстал, чтобы поцеловать ее в сжатые от ярости губы. Сам он едва заметно улыбался.

— Не будем ссориться, мое счастье! Я не могу отрицать очевидного. Моя дочь — своенравная девица, которая искусно пользуется своими чарами, чтобы кружить голову поклонникам, и получает удовольствие, глядя, как они изнывают от любви. Поэтому не трудно предположить, что она решила испытать свои силы на тех двоих несчастных…

Сидония на мгновение задумалась над его словами, а потом в смущении опустила голову.

— Похоже, мне придется признать вашу правоту. Вы не сердитесь на меня за то, что я ее защищала?

— Боже правый, конечно нет! — воскликнул барон, прижимая ее к себе.

Сидония потерлась щекой о его подбородок.

— Я очень хочу, чтобы любовь, истинная любовь, которая пришла ко мне, нашла дорогу и к ее сердцу!

— Я дал вам свое слово, моя дорогая, и не нарушу обещания. Елена выйдет замуж за того, кого выберет сама. И ее сестры тоже. Надеюсь только, что у них достаточно хороший вкус, чтобы влюбиться в богатого и знатного кавалера. Я даже знаю двоих-троих таких и готов помочь им с выбором! — со смехом добавил он.

* * *

Когда барон вышел, озадаченная Альгонда долго обдумывала его слова, а потом уснула, не в силах сопротивляться непреодолимой усталости, которая в последние несколько недель все чаще на нее наваливалась. Проснулась она от резкого звука: стукнула внутренняя дверь, соединяющая ее комнату с апартаментами Филиппины. Альгонда даже не успела повернуть голову — юная госпожа уже стояла перед ней, заплаканная и скрежещущая зубами от ярости. Филиппина упала на колени, уткнулась лицом в юбку Альгонды и, заикаясь, проговорила:

— Свинья! Палач! Как мне плохо! Плохо и больно! Никогда я за него не выйду! Лучше убить себя! Ненавижу его, ненавижу, ненавижу!

Пальцы девушки комкали шелк платья Альгонды, которая встряхнула головой, чтобы прогнать остатки сна. Желая успокоить свою госпожу, она легонько провела рукой по ее растрепанным волосам — очевидно, Филиппина не слишком аккуратно сняла с себя головной убор.

— Кто так тебя разгневал? О ком ты говоришь? О сеньоре де Мелле?

Ответом ей было неразборчивое бормотание Филиппины, еще глубже спрятавшей лицо в складках ее платья. Альгонда наклонилась так низко, насколько ей позволял выступающий живот, и приподняла Филиппине подбородок.

— Повтори, прошу тебя, я не услышала.

— Он принудил меня! Этот хряк принудил меня, и сейчас, пока я тут, он уже у моего отца и надеется, что меня теперь отдадут за него!

— Да о ком речь, в конце концов? — переспросила Альгонда, с тревогой всматриваясь в лицо Филиппины.

— Филибер де Монтуазон! — безжизненным голосом произнесла Филиппина.

Альгонда на мгновение потеряла дар мыслить здраво. «Это невозможно! — кричал в ее сознании голос фей. — Пророчество должно сбыться!»

— Рассказывай! — приказала она.

Филиппина не утаила от нее ничего. Альгонда узнала и о неожиданной встрече с турками в лесу, о погоне, о том, как Филибер де Монтуазон осуществил свой давно задуманный, отвратительный и бесчестный план.

— Тот турок знает, кто ты? — спросила Альгонда.

Судя по тому, какими словами Филиппина описывала принца, вопреки не слишком благоприятным обстоятельствам, при которых произошла их первая встреча, он ей очень понравился, причем с первого взгляда. Филибер же де Монтуазон со своими кознями и настойчивостью стал досадным препятствием на пути осуществления предначертанного.

— Господи, какой ужас! — в отчаянии воскликнула Филиппина. — Альгонда, что со мной будет, если отец отдаст меня этому чудовищу?

— Его женой ты не станешь, — уверенно заявила Альгонда.

— Не стану?

— Нет.

— Но что, если я от него забеременею? — с дрожью в голосе спросила Филиппина.

— Еще слишком рано думать об этом, к тому же я знаю способ помочь этому горю.

Филиппина украдкой посмотрела на огромный живот Альгонды. Ее сомнения были понятны.

— Я желала этого ребенка, Елена. Поэтому не стала ничего предпринимать, но в твоем случае мы примем меры завтра же!

В потухшем взгляде Филиппины блеснул огонек надежды и тут же угас.

— Но как сможешь ты мне помочь, когда ты сама едва ходишь?

— Доверься мне.

— Пусть так. Но для моего отца не будет иметь значения, забеременела я или нет. Я теперь обесчещена.

Альгонда улыбнулась.

— Вас видели вместе, Филибера де Монтуазона и тебя?

— Он проводил меня до двери моей комнаты, распустив хвост, как петух, перед моими кавалерами! Сейчас все, я уверена, уже обсуждают дату нашей свадьбы. Готова поклясться, что это так! Если бы ты видела, какими глазами на нас смотрел сеньор де Мелль. Ты бы не сомневалась! — пожаловалась Филиппина, задыхаясь от сжавшего горло спазма — ярость буквально душила ее.

Альгонда ненадолго задумалась. У нее появилась идея. Идея, которая, когда придет время, послужит осуществлению всех ее надежд.

— Думаю, моя госпожа, что нам, конечно, придется потрудиться, но эту грязную свинью де Монтуазона мы оставим с носом!

Теперь Альгонда точно знала, что и как нужно делать. — Причем помогут нам хитрость и ложь, которыми он и сам не брезгует ради достижения своих целей, — заключила она с улыбкой.

* * *

Жак де Сассенаж сжал кулаки. Ему очень хотелось сорвать на посетителе свой гнев, к примеру, ударив его в нос, но он сдерживался.

Когда он, поддавшись порыву чувственности, начал ласкать Сидонию, отвечавшую ему пылко и нетерпеливо, Марта постучала в дверь и объявила, что Филибер де Монтуазон настойчиво просит аудиенции по делу крайне важному и не терпящему отлагательства. Жак с сожалением застегнул штаны и, оставив свою супругу изнывать от неудовлетворенного желания, направился в свой кабинет. Шевалье дожидался его в приемной.

И что же он услышал? Очередную просьбу выдать за него Филиппину! Этому мелкопоместному дворянчику, похоже, наглости не занимать! Жак де Сассенаж всерьез рассердился.

— Я уже не раз высказывал вам свое мнение, шевалье! Так вот, оно не изменилось! — резко сказал он и направился было к двери, давая понять, что аудиенция окончена.

— Проверьте, чтобы дверь была заперта, барон. Я бы не хотел, чтобы о том, что я хочу вам рассказать, сегодня же узнал весь замок.

Эти слова Филибера де Монтуазона заставили барона Жака остановиться. Посетитель» между тем без приглашения уселся на стул.

Жак нахмурился. Хамство де Монтуазона начинало действовать ему на нервы. Скрестив руки на могучей груди, он сказал, стараясь сохранить хотя бы видимость любезности:

— Говорите, и постарайтесь быть кратким!

Филибер де Монтуазон пожал плечами.

— Вы наверняка знаете, что ваша дочь уже несколько дней выезжает на прогулку в одиночестве.

Жак молчал. Он продолжал стоять у двери, постукивая туфлей по паркету, что выдавало его нетерпение.

— На самом деле она встречалась со мной.

— Неужели? — насмешливо спросил барон.

Филибер де Монтуазон снял с пояса кошелек, вынул из него брошь и положил ее на маленький столик.

— Вот доказательство. Вы не станете отрицать, что подарили ей это украшение.

Жак де Сассенаж вздрогнул. Слова де Монтуазона встревожили его. Он приблизился к столику и взял брошь в руки. Узнать чудный изумруд, вокруг которого обвилась усыпанная бриллиантами саламандра, не составило труда. Филиппина не расставалась с драгоценностью никогда. Что еще задумала эта девчонка?

Филибер встал, обошел письменный стол, ножки которого были выполнены в виде фигуры женщины со змеиным хвостом, и постарался принять сконфуженный вид.

— Я готов ответить за то, что произошло сегодня…

Жак вперил в него злой взгляд.

— А что, собственно, произошло?

Филибер де Монтуазон опустил глаза. Он успел увидеть, как задрожали у барона руки, и теперь наслаждался своей победой.

— Она лишилась девственности, — ровным голосом ответил он.

Кулак Жака взлетел вверх и ударил Филибера де Монтуазона по лицу с такой силой, что тот отлетел назад и ударился поясницей об угол стола, так что вместо одного удара де Монтуазону пришлось получить два. Барон не дал ему времени прийти в себя. Выше де Монтуазона на голову, более крепкий и сильный, он бросился на противника и распластал его по столешнице из черешневого дерева, не обращая внимания на рассыпавшиеся во все стороны листы бумаги, перья и чернильницы. Одной рукой барон схватил его за горло, а другой выхватил из ножен кинжал и приставил его к шее де Монтуазона в том месте, где билась жилка.

— Дерьмо! Я тебя…

Не обращая внимания на усиливающуюся боль в позвоночнике и текущую из носа кровь, Филибер де Монтуазон заставил себя насмешливо усмехнуться.

— Не делайте глупостей, мой друг! Вы прекрасно понимаете, мы должны поладить. Кто теперь захочет взять ее, такую, в жены?

Челюсти Жака сжались. В висках стучала кровь, и приходилось изо всех сил сдерживаться, чтобы не вонзить нож в эту ненавистную шею.

— Где она? — крикнул он, не разжимая пальцев.

— Боясь вашего гнева, она укрылась в своей спальне.

— Отец… Господи, что здесь происходит?

Вопрос слетел с прелестных уст Филиппины, которая только что вошла в отцовский кабинет.

Жак был так занят своими мыслями, что не услышал стука. Он с сожалением отпустил де Монтуазона и повернулся к дочери. Прекрасная в своем голубом платье, расшитом звездами из золотых нитей, с белым энненом на заплетенных в косы волосах, слегка подкрашенная, Филиппина излучала спокойствие и уверенность, что совсем не вязалось с недавним признанием Филибера де Монтуазона. Она посмотрела сперва па шевалье, из носа которого на камзол с изображением креста святого Иоанна капала кровь, а потом, с упреком, — на отца.

— Так вы благодарите моего спасителя?

Не смущаясь изумлением, ясно читавшемся на лицах обоих мужчин, она приблизилась к громко шмыгающему носом Филиберу де Монтуазону и протянула ему носовой платок. Тот схватил его и зажал ноздрю, из которой текла кровь.

— Я очень признательна вам за деликатность, мессир, но что такого вы рассказали моему отцу, чтобы заставить его такое с вами сотворить? Я понимаю, что поступила плохо, но теперь я повинна еще и в вашей боли!

Сделав вид, что не замечает подозрительности во взгляде отца, обескураженного таким красноречием, она подошла к нему и взяла его за руки.

— Отец, вам надлежит немедленно извиниться перед шевалье! В том, что случилось, виновата я и только я!

— Значит, ты признаешь, что ездила к нему на свидания?

Филиппина, подготовленная Альгондой к вопросам такого сорта, кивнула.

— Увы! Три дня назад, возвращаясь с прогулки, я встретилась с шевалье, который как раз направлялся в замок. Он был настолько любезен, что предложил проводить меня и, что совершенно естественно, прогуляться вместе на следующий день. Возможно, вы не догадывались об этом, отец, но, невзирая на атмосферу праздника, в которой я живу в Бати, я все равно терзалась муками совести из-за той дуэли в Сен-Жюс де Клэ. И я согласилась.

— Ну вот, я вам не соврал! — поспешил подтвердить Филибер де Монтуазон, который заподозрил было, что девушка собирается сыграть с ним очередную злую шутку.

Жак нетерпеливо махнул рукой, приказывая ему замолчать.

— Продолжай! — сказал он дочери.

Филиппина улыбалась так безмятежно, что он уже совершенно успокоился.

— Сегодня я решила пустить лошадь галопом и, невзирая на протесты сира де Монтуазона, села на лошадь, как он.

Жак де Сассенаж удивился:

— По-мужски? В юбке?

Филиппина понурила голову.

— Именно так. Глупая, я не знала, чем это может закончиться, и поняла свою ошибку, только когда ударила лошадь в бока. Но было уже слишком поздно. Мне было так неудобно, что я не смотрела вперед, а потому не заметила низкой ветки перед собой. Она ударила меня в грудь, и я упала, зацепившись каблуком за стремя. Если бы мессира де Монтуазона не было рядом и он не остановил бы мою лошадь, не высвободил меня и не уложил под буком, чтобы я пришла в себя, думаю, я могла бы погибнуть.

Филибер де Монтуазон торжествовал. Версия событий, изложенная Филиппиной, представляла его в еще более выгодном свете. Вероятно, девица все-таки смирилась с участью, которую он ей уготовил. Кровотечение остановилось, и если бы не неприятное покалывание в ногах, он чувствовал бы себя абсолютно довольным.

— Так значит, вот как все было? — запинаясь, проговорил барон с вопросительной интонацией.

Филиппина снова опустила глаза, как если бы опасалась укоров.

— Увы, да! Я хотела сразу рассказать вам все, но шевалье не согласился под тем предлогом, что я буду опозорена, если все узнают, что я езжу верхом не так, как положено даме моего ранга. В знак признательности я преподнесла ему свою брошь, ваш подарок. Он проводил меня в замок, но одежда моя была так измята, а волосы так растрепались, что все смотрели на нас озадаченно. И шевалье решил взять всю ответственность за мой каприз на себя.

Жак де Сассенаж кивнул головой и вперил полный ярости взгляд в Филибера де Монтуазона. Тот нахмурился, услышав этот рассказ, столь непохожий на его собственный.

— Шевалье обесчестил тебя?

Филиппина прижала руки к сердцу, как если бы одна мысль об этом ужасала ее.

— Боже праведный, отец, разве вы настолько не уважаете шевалье, чтобы допустить подобные подозрения?

— Признаться, я не смогу ответить на этот вопрос однозначно!

Тон его был ледяным. Филибер де Монтуазон вскочил на ноги. Глаза его полыхали злостью.

— Она лжет, чтобы пощадить вас! Это глупо, Елена! Я уже сказал вам, вы будете моей. Я так решил!

Филиппина с сокрушенным видом покачала головой, но спокойно выдержала его взгляд.

— Вы не раз говорили мне об этом, мессир, и я обещала вам подумать, тем более что случившееся сегодня так много говорит о вашей порядочности и прекрасных манерах, но ложью вы ничего не добьетесь. Сама я лгать категорически отказываюсь.

Она повернула к отцу свое ясное личико и с невинной улыбкой продолжала:

— Неловкое падение с лошади вряд ли можно считать серьезным ударом по репутации, отец. И если вы соблаговолите меня простить, обещаю, что впредь буду осмотрительнее.

Жак де Сассенаж заботливо обнял дочь за плечи. Шевалье понял, что возражать бессмысленно.

— Забудем об этом! А пока возвращайся к своим придворным, — посоветовал он, провожая Филиппину к двери.

— Вы присоединитесь к нам, Филибер? — спросила девушка, оглядываясь.

— Боюсь, это невозможно. Шевалье как раз намеревался покинуть замок, и я хочу проводить его, чтобы извиниться за свое поведение, — вместо де Монтуазона ответил ей Жак и открыл дверь.

— Что ж, желаю вам провести приятный вечер, мессир! — весело бросила Филиппина и выскользнула в коридор.

Подлец получил по заслугам!

Как только дверь закрылась, бледный от ярости Жак де Сассенаж подошел к Филиберу де Монтуазону и, взявшись за рукоять своего меча, сказал:

— Еще одно слово — и я насажу вас на меч. Сам я скажу только одно: убирайтесь!

Филибер де Монтуазон, стараясь не хромать, не оглядываясь вышел из комнаты. Подумать только, чертовка Филиппина обставила его! Оставалось только надеяться, что она забеременеет.

Глава 13

— Теперь вы все знаете. Если отец узнает правду, я пропала. Если мой живот начнет расти — тоже. Но я готова на все, лишь бы не выходить за это чудовище! Вы мне поможете? — спросила Филиппина у Сидонии. Она сидела напротив мачехи на маленьком табурете. Марта только что вышла, оставив их наедине.

Сидония со своей горничной находились в уборной баронессы. Марта только закончила причесывать свою госпожу, когда в дверь постучала Филиппина и попросила выслушать ее. Теперь они обе сидели в этой элегантно декорированной комнате с зеркалами во всю стену, заключенными в роскошные рамы с изображениями русалок, пребывая одна — в отчаянии, вторая — в глубоком раздумье.

Сидония с сочувствием пожала девушке руку.

— На мое молчание ты можешь рассчитывать. Хотя я думаю, что твой отец скорее бы вытряс душу из этой скотины, чем отдал бы тебя ему в жены. Я прекрасно тебя понимаю. Если Жак узнает, что ты потеряла девственность, то он может в спешке начать искать тебе мужа. И горе тебе, если его избранник возьмет тебя в жены ради приданого! Значит, мы должны что-то предпринять. И быстро. Тебе очень больно?

Филиппина поморщилась.

— Честно говоря, ощущения такие, словно он до сих пор во мне. Знали бы вы, как я злюсь на себя за то, что позволила вот так застать себя врасплох! Ведь если бы я…

Слезы, которые она так долго сдерживала, чтобы не выдать своих истинных чувств и не испортить придуманный Альгондой план, снова навернулись на глаза. Сидония погладила девушку по щеке.

— Постарайся больше об этом не думать. А пока давай решим, что предпринять, чтобы ты никогда больше не подверглась такому испытанию. У Марты в таких делах большой опыт. Она приготовит тебе настой, чтобы предупредить возможную беременность.

Филиппина побледнела.

— Не слишком ли рискованно посвящать ее в это дело?

— Ты не любишь ее, я знаю, но Марта преданна мне и сохранит любую тайну, которую я ей доверю. А пока возвращайся к своей свите. Несмотря на боль, ты должна вести себя как обычно, явиться перед ними такой, какой только что предстала перед своим отцом, — красивой, веселой и беззаботной. Ты прекрасно знаешь, какая это страшная сила — слухи. Своим невозмутимым видом ты должна развеять все подозрения, если они у кого-то появились.

— Но все видели, как мы вернулись в замок вместе. Я — в помятом платье, с растрепанной прической…

Сидония передернула плечами.

— Ты упала с лошади, а шевалье де Монтуазон, случайно проезжавший мимо, чтобы навестить твоего отца, любезно помог тебе подняться и сопроводил до замка. И краснеть тебе не за что! К тому же, пока Великий магистр ордена не принял решение о снятии с него сана, Филибер де Монтуазон в глазах общества остается монахом. Сегодня вечером Марта приготовит зелье и принесет тебе. Наверняка после него тебе станет нехорошо. Я скажусь больной, чтобы заставить твоего отца отложить на пару дней поездку в Сен-Жюс де Клэ. Хотя, быть может, ты не хочешь ехать?

Лицо Филиппины просветлело.

— Наоборот! Я очень хочу увидеться с моими младшими сестрами и с сестрой Альбрантой!

— Раз так, решено! Постарайся только поскорее поправиться. На Троицу в городе Романс состоится рыцарский турнир в честь заключения брака Луизы де Клермон и Антуана де Моншеню. Твой отец только что сообщил мне эту новость. Нашу семью пригласили на праздник, а твои братья будут участвовать в турнире. Я хочу, чтобы Жак взял с собой всех своих дочерей, потому что в Романсе наверняка соберутся все девицы на выданье и все молодые дворяне провинции. И среди них, возможно…

Филиппина опустила глаза и покраснела. Ее смущение не укрылось от внимательного взгляда Сидонии. Она пальчиком приподняла девушке подбородок и заглянула в ее светлые глаза.

— Может, ты все-таки о чем-то забыла мне рассказать?

— Я его видела. Того турка… В лесу. Это из-за него я спешилась возле большого бука, — дрожащим голосом призналась Филиппина.

— Принца Джема?

Филиппина кивнула, и на лице ее отразилось сразу столько противоречивых эмоций, что Сидония рассмеялась.

— Ни слова больше! Постарайся поскорее забыть его. Христианки не выходят замуж за мусульман!

* * *

Когда до Рошешинара оставалось несколько лье, Джем заставил себя забыть испуганное лицо женщины, которую преследовал в лесу. Осталось только воспоминание о ее головокружительной, несравненной красоте — словно шлейф духов, оставленный после себя прошествовавшей мимо прекрасной дамой. Он даже чуть было не забыл, что ему предстоит рассказать своему тюремщику правдоподобную историю о гибели Хушанга. Реальность настигла его возле потерны, у подножия импозантной многоугольной башни, обрамленной башнями меньшего размера и цилиндрической формы, из расположенных горизонтальными рядами многочисленных бойниц которых торчали орудия. Когда Джем проезжал через барбакан[14], один из стражников с удивлением спросил у него, где же Хушанг. Сохраняя каменное выражение лица, принц не удостоил солдата ответом. Джем поспешил подняться по крутому склону и, проехав через маленький внутренний дворик, оказался у круглого донжона, в котором размещался гарнизон замка. Он спрыгнул с коня и передал его конюхам расположенной неподалеку конюшни. Быстрыми шагами он поднялся по вырубленным в камне ступеням, которые привели его к прямоугольному жилому зданию. Хозяин замка, Барашим Альмань, отвел госпитальерам несколько просторных спален и парадных залов в западной части дома. В распоряжение Джема и его компаньонов было отдано восточное крыло, терраса которого нависала над защищавшей замок пропастью. Только вот кухней и помещениями первого этажа христианам и мусульманам приходилось пользоваться совместно.

Не позаботившись уведомить о мнимой смерти лучшего друга своих компаньонов, Джем по узким ступенькам поднялся во внешнюю башню, где располагался рабочий кабинет Ги де Бланшфора. Он знал, что в это время дня великий приор Оверни наверняка разбирает почту.

Ги де Бланшфор машинальным жестом разгладил свою подстриженную клином бородку, такую же, как у Джема, и встал ему навстречу. Было очевидно, что он не ожидал этого визита. Свой рассказ о трагической гибели Хушанга принц закончил, стоя у маленького окна и глядя невидящим взглядом на гору Мюзан. Ги де Бланшфор дружески приобнял его за плечи. Джем вышел из состояния задумчивости. Воспоминание о незнакомке продолжало его преследовать.

— Я разделяю вашу печаль, Зизим. Позволите ли вы мне отслужить по Хушангу заупокойную мессу?

Джем с удивлением воззрился на него.

— Сомневаюсь, что это придется по нраву вашим людям. Мои же будут молиться Аллаху.

Ги де Бланшфор не сдался.

— А что бы сказала ваша мать?

Ласковое лицо Сисек-Хатун возникло на мгновение перед глазами Джема. Здесь, в Рошешинаре, он ни разу не получил от нее новостей. И ни от кого другого. Госпитальеры сочли необходимым скрывать его местонахождение. И пока им это удавалось. Джем понурил голову.

— Она бы сказала, что в Царстве Всевышнего бедняк равен богачу, а мусульманин — христианину. Пускай будет месса, если это вам угодно. Я приду. Приду один, разумеется, но приду.

Принц отстранился немного и поклонился.

— С вашего позволения, великий приор, я удаляюсь. Я должен сообщить грустное известие своим и показать доктору поврежденное плечо. Эта ноющая боль оживляет воспоминания о том, что я не смог спасти друга. Брата…

Ги де Бланшфор ни на мгновение не усомнился, что душевная боль и страдания принцы наигранны.

* * *

Филиберу де Монтуазону долгий обратный путь тоже предоставил достаточно времени, чтобы перейти из состояния гнева к горькой задумчивости. Сначала все мысли его были о Филиппине, но потом вернулись к принцу Джему. Он уловил лишь несколько слов из их с Хушангом разговора, спрятавшись в кустарнике за поворотом дороги, по которой впоследствии ускакал Хушанг. Как будто бы было произнесено имя Мунии, однако он не был полностью уверен. Пусть даже Джему стало известно, что она не умерла, но зачем отправлять одного из самых верных своих воинов убивать египтянку? За поспешным отъездом Хушанга, бесспорно, скрывалось нечто иное. Но что? Если верить Гуго де Люирье, красавица Муния оказалась хитрой интриганкой. Быть может, перед тем как выдать госпитальерам планы супруга, она похитила у него и увезла с собой нечто ценное? Или принц считает, что она способна продать его сыновей Баязиду?

Подъехав к донжону, Филибер де Монтуазон принял решение. Могло статься, что Гуго де Люирье, сам того не зная, владел ключом к этой загадке, и до того, как сообщить великому приору о хитрости Джема, стоит поговорить с лейтенантом и проверить эту версию. Он прошел через сводчатую дверь в высокой стене и оказался в караульном помещении. В ответ на его вопрос солдаты ответили, что Гуго де Люирье уехал из замка в близлежащую деревню. Это его совсем не удивило. В поселении, помимо церкви, кладбища и домика священника, окруженных скромными жилищами местных жителей, имелась таверна, такая же унылая, как и ее постоянные посетители. И все же Гуго де Люирье часто отправлялся туда, чтобы немного развеяться. Окна в таверне, располагавшейся на холме, выходили в долину, и там приятнее было поиграть в карты и выпить пива, чем в зале освещенного факелами донжона. Разумеется, что и зелени в пределах замка было маловато, а скалы казались такими же облезлыми и черными, как и стены Рошешинара. На них даже трава не росла.

Филибер вернулся в конюшню за своей лошадью, которую, к счастью, еще не успели расседлать. Таверна ничем не отличалась от окружавших ее приземистых домов с крышами из кровельного сланца, если не считать вывески с названием — «Сухая глотка», раскачивавшейся под порывами сильного ветра над сводчатой дверью. Филибер де Монтуазон привязал коня к металлической скобе у входа рядом с тремя другими лошадьми, выдававшими присутствие в заведении его приятелей. Дверь была приоткрыта. Он толкнул ее ногой и оказался в скромно обставленном зале с глинобитным полом. Из мебели здесь имелся шкаф, заставленный под завязку глиняными кубками и кувшинчиками, и несколько столов и лавок. У одного стола клевали носом двое стариков, пришедших убить время и вспомнить о былом. Филибер де Монтуазон подошел к окну, возле которого устроились за столом Гуго де Люирье, Бертран Гранжан и Абеляр Вари, прибывшие вместе с ним девять месяцев назад в Рошешинар.

— Ну что, набегался за своей красавицей? — весело приветствовал его лейтенант.

Филибер не ответил на реплику. Заказав апатичному краснолицему хозяину заведения пинту пива, он присел за стол.

— Есть новости, мессир? — задал вопрос Гранжан. Рука его застыла над деревянным стаканчиком для игры в кости.

Филибер де Монтуазон кивнул. Дождавшись, пока трактирщик принесет пиво, он рассказал о побеге Хушанга и выводах, к которым пришел. Гуго де Люирье погрузился в раздумья. Ловкость, с которой египтянка и ее сообщник обвели его вокруг пальца, глубоко уязвила его гордость. Стоило этим двоим покинуть Родос, как Гуго де Люирье призвали к Великому магистру ордена госпитальеров. Пьер д’Обюссон обвинил его во лжи и потребовал объяснений. Гуго де Люирье упрямо придерживался своей версии событий. Ангеррана он постарался представить плутом и обманщиком, к которому никогда не питал доверия. Он даже приписал ему свои собственные планы по поводу детей Джема. И все же он не мог сказать с уверенностью, что Пьер д’Обюссон ему поверил. Когда же Гуго де Люирье попросил разрешения преследовать Ангеррана де Сассенажа, Великий магистр ответил отказом и заявил, что у него есть срочное письмо к Ги де Бланшфору, а поскольку осенью на Средиземном море часто случаются штормы, он предпочел бы, чтобы Гуго де Люирье отправился во Францию немедленно.

«Что до этого шевалье де Сассенажа, он уже далеко, и нам нет до него дела, — сказал Пьер д’Обюссон. — Как и всем христианам на мусульманской земле, ему придется преодолеть много трудностей, не говоря уже о том, чтобы обмануть Кейт-бея!»

И Гуго де Люирье вернулся во Францию. Дел у него здесь никаких не было, зато времени поразмышлять о причинах провала своих планов — предостаточно. Пока трое его товарищей в задумчивости созерцали пейзаж за окном, он старался вспомнить что-нибудь, что могло бы объяснить отъезд турка.

— Ты ничего необычного не заметил среди вещей Мунии на корабле? — спросил у него Филибер де Монтуазон, нарушая молчание.

— Ничего. Обычные женские безделушки. В монастыре — то же самое. Поверь мне, на корабле, в качку, и когда она пыталась вырваться, я много раз разбрасывал ее вещи по всей каюте… — с усмешкой сказал он и вдруг запнулся. Он кое-что вспомнил.

— Что ты вспомнил? — спросил Вари, правильно истолковав эту паузу в рассказе.

— Странный флакон. Она рассматривала его в последнюю нашу встречу. Это было в монастыре, куда я поместил ее под надзор настоятельницы, моей кузины. Заплатив приличную сумму, я добился, чтобы ей запретили общаться с другими монахинями на то время, пока она будет готовиться к крещению. Она спала в уединенной келье, в которую я в любое время мог войти через потайную дверь. В тот вечер она сидела на соломенном матрасе. Мое появление оказалось для нее неожиданностью. Увидев меня, она сразу спрятала флакон в рукав, вскочила на ноги, отступила в глубь комнаты, а потом бросилась ко мне с мольбами оставить ее в покое. Я только что получил от Великого магистра разрешение на ней жениться, поскольку, как ты, Филибер, должен вернуться в наследное имение и оставить потомство. План казался мне идеальным. Баязид дорого заплатил бы за эту дрянную девку и за сведения, где и с кем находятся сыновья Джема.

Он сделал глоток, чтобы промочить горло, и продолжал рассказывать:

— Когда я объявил ей о нашем грядущем бракосочетании, египтянка превратилась в фурию и мне пришлось как следует ее проучить. Теперь я вспоминаю, что, когда я уложил ее под себя, флакона у нее в рукаве уже не было.

— Почему он показался тебе странным? — спросил Филибер де Монтуазон.

Гуго де Люирье сдвинул брови, пытаясь в подробностях вспомнить ту сцену.

— Он был ярко-синего цвета, пирамидальной формы и имел любопытную оправу. Могло показаться, что он обернут в тонкую серебристую паутину. Муния с любопытством его рассматривала, поворачивая в пальцах так, чтобы на него падал свет от лампы.

— И тебе не захотелось рассмотреть его поближе?

— Этой сучке удалось отвлечь мое внимание. За дверью раздался шорох. Наверное, кто-то из монахинь услышал ее крики. Я надел штаны и поспешил уйти. На следующий день Ангерран де Сассенаж увез ее, — со вздохом закончил Гуго де Люирье.

Филибер де Монтуазон постучал пальцами по столу. Губы его сжались.

— Думаю, пришло время мне увидеться с этим моим сынком и его спутницей. Будет полезно узнать правду об этой истории, а они наверняка смогут нас просветить. Кроме того, когда парень окажется в наших руках, мне будет легче заставить Жака де Сассенажа и страстную Сидонию благосклонно взглянуть на мое желание с ними породниться, даже если мой план не сработает.

— А что будет с девкой? — спросил Гуго де Люирье, жадно прищуриваясь.

Филибер де Монтуазон улыбнулся своей обычной жестокой улыбкой.

— Когда она все расскажет, ты ее получишь и сделаешь с ней все, что захочешь. Догоните Хушанга и следуйте за ним. Но помните, он очень умен и хитер. Заподозрив погоню, он от вас избавится.

— А как быть с Ги де Бланшфором? — спросил Абеляр Вари.

— Сомневаюсь, что Джем сказал ему правду. Я придумаю причину, которая якобы вынуждает вас покинуть Рошешинар. Я слишком уважаю великого приора, чтобы скомпрометировать его нашими планами. Не говоря уже о том, что флакон может оказаться пустой безделушкой и дело вовсе не в нем. Если по следам турка пойдет еще кто-то, кроме нас, мы никогда не узнаем правды. Нет! Ни Джем, ни Ги де Бланшфор не должны знать то, что знаем мы!

Глава 14

«Я слишком переутомилась!» — подумала Альгонда и подхватила обеими руками живот.

Она сделала все, что от нее зависело, чтобы буквально за несколько минут переодеть и причесать Филиппину.

«Нужно потерпеть еще немного, — сказала она себе. — Еще несколько дней, и дитя родится доношенным. И тогда с ним уже точно не случится никакой беды…»

Согласно указаниям Мелюзины, оправившись после родов, Альгонде предстояло перетереть в порошок яйцо, которое она спрятала на старой голубятне. Эликсир Древнейших лишил его пагубной силы, поэтому она сможет без страха съесть половину порошка и продемонстрировать Марте свою притворную покорность. Все шло так, как было задумано. У нее, Альгонды, нет повода волноваться…

Молодая женщина буквально рухнула в свое кресло. Низ живота обжигало болью. Она едва удержалась, чтобы не закричать, и перенеслась мыслями к Филиппине, которая до сих пор не вернулась. Прошло несколько минут. Альгонда знала, что в это время Франсин, одна из служанок, обычно приносит ей бульон. Снедаемая завистью и злостью, она старалась не смотреть на Альгонду. Как и остальная челядь, она старалась выглядеть услужливой только в присутствии Филиппины, в остальное же время давала Альгонде почувствовать всю силу своей ненависти, растущей день ото дня. И Альгонда ни на нее, ни на других не сердилась. Разве не считала она сама несправедливыми привилегии, которые даровала Марте Сидония? Господи, как же далеки теперь казались те дни… На глаза молодой женщине навернулись слезы, однако она приложила все усилия, чтобы не заплакать. Ребенок опустился в ее лоне, и нижняя часть живота словно бы потяжелела еще больше. Альгонда ощущала себя некрасивой и неловкой в этом корсете из лишнего веса, который к тому же делал ее до крайности уязвимой. Если бы кому-нибудь пришло в голову с ней разделаться, то это не составило бы большого труда, до того ее движения стали неуверенными, да и давались с трудом.

Альгонда медленно, с усилием приподняла ноги и положила их на обитый тканью табурет. Боль в низу живота усилилась.

Альгонда сжала зубы. Если повезет, скоро боль успокоится. Осталось потерпеть всего неделю! Всего неделю, и ребенок родится здоровым и вовремя. Она попыталась унестись мыслями из неповоротливого тела, чтобы найти успокоение в созерцании своих близких в Сассенаже, но не смогла увидеть их лица, уловить мысли. Создавалось впечатление, что дочь закрывала их от нее, словно сама она питалась мыслями и эмоциями тех, кого Альгонда так любила… Жерсанда, по своему обыкновению, довольно часто писала дочери письма, полные добрых и ободряющих слов, но о Матье из них Альгонда узнавала совсем мало. И лишь в одном своем послании ее мать намекнула, что юноша много времени проводит с Фанеттой, их общей подругой детства. Но насколько они стали близки? Альгонда прекрасно знала, что Фанетта всегда была влюблена в Матье. Нужно было быть слепой, чтобы этого не увидеть. Что, если девушка решила воспользоваться отсутствием Альгонды, чтобы очаровать Матье? Альгонда терзалась ревностью, и в то же самое время пыталась убедить себя, что предпочла бы узнать, что Матье женился на другой, чем что он стал лесным разбойником. И в том, и в другом случае он был бы для нее потерян. Но, быть может, не навсегда? Однажды они обязательно встретятся, но когда этот день придет? Не получится ли так, что они проживут друг без друга лучшие годы своей жизни?

В дверь постучали. Не дожидаясь ответа, в комнату вошла Франсин. Она поставила серебряный поднос на столик возле кресла так же неосторожно, как обычно. Маневр был рассчитан верно: несколько ложек бульона пролились на кусок сладкого пирога с сушеными фруктами. Мелкая месть! Одно слово Филиппине, и Франсин бы строго наказали. Однако она чувствовала, что Альгонда не станет жаловаться. Так и случилось: Альгонда, как обычно, сделала вид, что ничего не заметила. В здешнем мире у нее остались только враги. Альгонда знала, что сильна духом, однако временами ей начинало казаться, что бремя, которое она взвалила на свои плечи, слишком тяжело. Она подождала, пока Франсин выйдет, и заставила себя поесть. Боль повторялась с равными интервалами, отбивая аппетит.

Она доедала последний кусок своего мокрого от супа пирога, когда дверь открылась. Новый посетитель даже не дал себе труда постучать. Альгонда машинально повернула голову и подавилась недожеванным куском, увидев, что в комнату вошла Марта и заперла за собой дверь.

— Ты решила облегчить мне жизнь, удавившись? — насмешливо спросила гарпия, подходя ближе, пока Альгонда пыталась восстановить дыхательный ритм.

Молодая женщина не смогла ответить. Кашель только усилил боль в животе. Вопреки всем ожиданиям, Марта налила в кубок воды и с несвойственным ей сочувствием подала его Альгонде. Потом уселась без приглашения в кресло, с которого не так давно встал Жак де Сассенаж, и обхватила узловатыми пальцами свои колени, худые до такой степени, что это было видно, несмотря на толстую ткань ее строго черного платья. Глаза ее уставились на Альгонду, чье лицо покраснело, а на глаза навернулись слезы. Несколько минут длился этот странный тет-а-тет, пока молодая женщина наконец не нашла в себе силы выпрямиться и посмотреть ей в глаза.

— Ну вот, теперь ты такая же уродливая, как и я, — язвительно заметила гарпия, доставая из кошеля, висевшего у нее на поясе, два маленьких закрытых пробками флакона цилиндрической формы.

Она покатала их по открытой ладони. Ногти у нее были длинные и некрасиво загнутые.

— Что вам угодно? — спросила Альгонда и снова закашлялась.

Злой взгляд гарпии не давал ей расслабиться, поверить в это наигранное сострадание.

Губы Марты растянулись в едкой улыбке:

— Ты играешь в опасные игры, Альгонда.

Молодая женщина сказала себе, что не поддастся страху. Марта не знает правды, просто не может знать. Но почему она в этом настолько уверена? Сообщал ли ей эту уверенность ее собственный инстинкт выживания или же жизненная сила ее еще не рожденной дочери? Боль в животе прошла. Альгонда почувствовала себя более сильной.

— Не понимаю, что вы хотите этим сказать, — сказала она, пожимая плечами.

— Ты только что помогла Елене. Филибер де Монтуазон покинул замок, поджав хвост. Но я не могу понять, почему ты решила, что ей нужно уведомить Сидонию и об изнасиловании, и о его возможных последствиях.

— Чтобы предупредить эти последствия. Неужели, по-вашему, в моем состоянии я смогла бы ей помочь? — попыталась защищаться Альгонда.

Неужели эта демоница угадала ее истинные намерения?

— Это хороший аргумент, не спорю, — со вздохом сказала гарпия и снова принялась поигрывать флаконами из черного стекла.

Потом Марта встала и подошла к Альгонде так близко, чтобы та смогла дотянуться до флакона, который она ей протягивала.

— Что это?

— Настой, который Елена должна принимать, начиная с сегодняшнего вечера. Он помешает зачатию, а если она уже зачала, то плод выйдет.

— Вы уверены, что это подействует?

— А разве я заинтересована в обратном?

— Разумеется, нет. Я передам ей настой, — пообещала Альгонда и положила флакон в кошелек на поясе.

Каков же был ее ужас, когда, подняв глаза, она увидела, что ноздри гарпии как бы прилипли к носовой перегородке. Бежать, причем как можно дальше, зажав руками уши — вот что советовала Презина. Однако еще до того, как Альгонда попыталась пошевелиться, с полураскрытых губ слетел колдовской звук, пресекший в корне любую попытку мятежа. Альгонда сидела и смотрела, как Марта открывает второй флакон и протягивает ей яд.

— Это лучший для меня способ удостовериться в его действенности, не так ли? — сказал жестокий голос у Альгонды в голове. «Нет!» — кричало сердце молодой женщины. «Я должна побороть колдовство!»

Гарпия не произнесла ни слова. Изо рта ее проистекал все тот же звук, тихий и чарующий. Опустошающий. Заставляющий поверить в иллюзорное, чтобы вернее погубить… Альгонда задрожала. Под натянутой кожей живота, словно бы ощутив опасность, ее дитя стало яростно барахтаться.

— Пей! — приказал голос.

Альгонда, завороженная, протянула руку. Пальцы ее сжали флакон.

— Пей, Альгонда! Этот ребенок должен быть мне послушен. Разве ты не чувствуешь, с какой свирепой силой он уже тебя терзает? Разве не хочешь поскорее избавиться от этой боли? Пей.

Рука Альгонды дрожала. Любая на ее месте давно бы уже подчинилась. Она поняла это по тому, как от удивления разошлись брови на переносице Марты. Бороться! Спасти свою дочь! Марта присела рядом с молодой женщиной и положила руку ей на живот. Огненная стрела пронзила Альгонду, в то время как пение стало еще более одуряющим. От него, казалось, разрывалась голова. И вдруг Альгонде показалось, что разум ее, память и волю — все поглотила Марта. На лице гарпии отразилось удовольствие от того, что Альгонда испугана и обессилена. Отняв у нее надежду, Марта сочла, что хитрить больше не имеет смысла.

— Открывая тебе правду, Презине нужно было бы подумать, что рано или поздно я прочту твои мысли и узнаю, что вы замыслили. Ты погибла, Альгонда. И твоя дочка тоже. Вы либо обе умрете, либо будете принадлежать мне! Пей!

Молодая женщина на этот раз уже не сопротивлялась, Она поднесла флакон к губам и выпила с таким видом, с каким приговоренный поднимается на эшафот.

Она проснулась, когда звонили к вечерне. Открыв глаза, Альгонда поняла, что она по-прежнему сидит в кресле у себя в спальне, положив ноги на маленький табурет. Рядом никого не было. Быть может, это был страшный сон? Живот совсем не болел. Она было улыбнулась от радости, когда вдруг ощутила колючую боль под энненом, а во рту — привкус желчи. Она вытерла лоб. Он был влажный от пота и горячий. Она порылась в кошельке. Маленький флакон выкатился из-под ее пальцев. На молодую женщину вновь нахлынул страх.

Она поднесла руку к животу. Ни единого движения… На ресницах у Альгонды вдруг повисли слезы. Ее дочь не могла умереть! С силой оттолкнув табурет, Альгонда встала на ноги. Нужно оживить в своем теле исцеляющую силу эликсира Древнейших! Он уничтожил злое начало в яйце и в ребенке, которого она носила под сердцем. Значит, ее дочь защищена от любого яда. Она прошлась по комнате. Кровать была рядом — под расписанным бутонами роз голубым пологом и с голубым одеялом. Она так и манила к себе, но Альгонда запретила себе даже думать об отдыхе. Ей вдруг захотелось подышать свежим воздухом. Она подошла к окну, чтобы его открыть. Голова закружилась, и Альгонде пришлось ухватиться за край стола, чтобы не упасть. По ногам потекло что-то теплое и густое. Она нагнулась, отступила на шаг, приподняла юбку и обомлела от ужаса: с черной кровью из нее вытекала жизнь.

* * *

Спустя несколько долгих минут, бледную как полотно, лежащую в луже крови девушку нашла Филиппина. Она только что поужинала и в сопровождении братьев поднималась к себе по лестнице. Поймав заговорщицкий взгляд Сидонии, юная баронесса поняла, что о своем будущем ей можно больше не тревожиться, и у нее сразу отлегло от сердца. Поэтому она поспешила к Альгонде, чтобы рассказать, что у них все получилось. На смену радостному восклицанию пришел вопль ужаса. Она поспешно выбежала в коридор, чтобы позвать на помощь.

Навстречу как раз шел Франсуа, ее младший брат. Он помог перенести Альгонду на кровать. Франсин отправили за повитухой.

Стоило Франсин выйти за порог, как Альгонда закричала, очнувшись от боли. Она вцепилась руками в простыню. По телу ее растекалась невыносимая боль. Открыв глаза, она увидела склонившуюся над ней Филиппину. Их руки спонтанно переплелись. Новая потуга заставила Альгонду изогнуться, и вместо обвинений в адрес Марты с губ ее сорвался глухой хрип.

— Помоги мне! — взмолилась она, когда боль ненадолго отступила.

— Что я могу сделать? — трепеща, спросила Филиппина, с ужасом понимая, что Альгонда цепляется за нее, пытаясь встать.

Альгонда не ответила. В этот миг ею руководила какая- то высшая сила. Сила, оживившая ее помертвевший живот и подталкивающая к действию.

— Надо встать… — проговорила Альгонда, у которой низ живота горел огнем, и попробовала приподняться.

— Повитуха! Нужно дождаться повитуху! — пробормотала испуганная Филиппина.

Но Альгонда уже встала с кровати и, покачиваясь и держась руками за руки Филиппины, присела и стала тужиться что было мочи.

— Пресвятая Дева, помоги! — пролепетала Филиппина и отвела глаза.

Тошнотворный запах крови, от которого воротило с души, хрипение роженицы ужасали ее. Если бы Альгонда не держала ее за руку, девушка убежала бы не оглядываясь.

Альгонда не замечала ничего вокруг. Все ее существо было подчинено этому главному чувству, этому голосу, звучащему внутри нее, похожему на журчание ручья, который просил у нее помощи и любви. Ее дочка, такая крошечная и беззащитная, смогла найти в себе силы, чтобы направлять ее. Но времени у них было мало.

— Боже, меня сейчас вырвет! — заикаясь, пробормотала Филиппина и попыталась освободить свои руки, чтобы зажать ими рот.

— Позже… Потом… — ответила Альгонда, тужась еще сильнее. Голова ее запрокинулась, глаза закатились.

Услышав ее нечеловеческий крик, Филиппина лишилась чувств и упала на ковер. Безучастная ко всему, что ее окружало, Альгонда подняла свои юбки и прижала сложенные чашей ладони к своему раздираемому болью лону. Головка уже вышла. «Еще одно усилие!» — и приказывал, и умолял журчащий в ней голосок. В большой любви, которую она испытывала к Матье вопреки всем и вся, таился для Альгонды неисчерпаемый источник физических и душевных сил. На свет появилось, словно разматывающийся моток ленты, маленькое тельце. Альгонда упала на попу, поднимая его вверх. Лицо у ребенка было синюшным, на нем читалось страдание ускользающей жизни. Подчиняясь инстинкту, выходящему за рамки людского понимания, Альгонда приблизила губы к полуоткрытому ротику девочки и вдохнула в него весь воздух, что оставался у нее в легких.

Она ощутила биение под своими пальцами. Чудо! Биение ожившего сердца! Словно зачарованная, она поднесла к лицу свою малышку, которая вдруг залилась пронзительным криком. От нее исходило синеватое сияние, лучи которого все удлинялись, пока не озарили их обеих. Альгонда ощутила его тепло и доброту.

— Ты — Элора. Моя дочь. И в тебе не будет ни капли зла, — прошептала она, а потом с улыбкой перекусила пуповину зубами.

Она улыбалась, потому что ощутила полнейшую уверенность в том, что, сколько бы Марта ни пыталась им навредить, она не сможет предотвратить то, что должно сбыться.

* * *

Этой туманной, холодной ночью на долину Изера обрушился дождь. Весеннее тепло обманчиво, поэтому никто не удивился. Филиппина бесшумно сбросила с себя одеяло, соскочила с постели и в третий раз побежала в свою уборную, чтобы исторгнуть из себя рвоту. Это была цена ее освобождения. Внутренности у нее болели, но воспоминания о страданиях Альгонды настолько были живы в памяти, что она без колебаний проглотила содержимое черного флакона, который ей передала ее горничная. Каким бы горьким ни показалось ей зелье, какими бы болезненными ни были спазмы в животе, которые последовали за его приемом, она сто раз предпочла бы эту боль родовым болям. Филиппина все для себя решила. У нее никогда не будет детей. В свете свечи она промыла рот надушенной водой и, морщась, вытерла его перед зеркалом. Сидония права: после таких треволнений и в таком состоянии она не смогла бы наутро отправиться в Сен-Жюс де Клэ. Ей следовало бы сразу же вернуться в постель, но она накинула на плечи халат и открыла дверь, отделявшую ее комнату от спальни Альгонды.

Она сожалела о том, что не увидела самого момента рождения ребенка. Зато прекрасно помнила яркий голубоватый свет, который согрел ее и привел в чувство. Когда Филиппина открыла глаза, комната показалась ей совершенно обычной. В ней царила тишина. Она привстала, стараясь побороть головокружение, и посмотрела на Альгонду. Бледная, с кругами под глазами, та сидела возле колыбели недалеко от нее, и юбки ее были подняты чуть ли не до груди. В это мгновение в комнату вбежала повитуха и нашла их обеих, сидящих друг напротив друга, и заляпанный кровью паркет.

Только увидев, как она крестится, Филиппина пришла в себя и встала с пола. Она склонилась над колыбелью и посмотрела на малышку с тем же любопытством, какое отразилось на лице повитухи.

— Пресвятая Дева, да вы только посмотрите на это чудное дитя, которое сосет ваш палец, Альгонда! Дайте-ка его мне, я его обмою! Вы и так прекрасно потрудились!

Альгонда подчинилась. Новорожденная заплакала.

— Вес — чуть больше пяти фунтов, головка с кулачок, но сильное сердечко! — таков был вердикт повитухи, обмывшей малышку с ножек и до головы.

— Как ты? — спросила у своей юной госпожи Альгонда.

Филиппина улыбнулась.

— Хорошо, по сравнению с тем, что пришлось перенести тебе.

Их пальцы снова переплелись, и Филиппина заплакала. Через несколько минут повитуха попросила ее выйти, и Альгонду она увидела только когда пришло время ложиться спать. Она ушла к себе, так и не решившись посмотреть на ребенка вблизи. В руке у нее был зажат полученный от Альгонды флакон. Желание посмотреть на Элору мучило ее несколько часов, несмотря на боль, которая пришла вскоре после того, как она выпила приготовленное Мартой зелье. Интересно, а голубоватый свет как-то связан с появлением на свет этого ребенка?

* * *

С пола уже смыли кровь и усыпали его лепестками роз. Рядом с кроватью спящей Альгонды стояла колыбель маленькой Элоры. Филиппина на цыпочках приблизилась к ней. На столике у изголовья кровати горела свеча, в камине разожгли огонь, чтобы согреть комнату и маленькое щуплое тельце новорожденной. «Еще неделя, и она бы родилась вовремя!» — подумала девушка.

Филиппина долго смотрела на удивительно нежное личико девочки, на ее розовые щечки, длинные реснички. И вдруг ее накрыла волна нежности. Она любила ее. Так же, как и Альгонду. Или даже сильнее. Обещание, данное ею горничной, обрело истинную силу. Элора будет ей как дочь. Потому что другой Филиппине иметь не суждено. Нет, другой дочери у нее не будет… Она тихонько отошла от колыбели, вернулась к себе в комнату, совершенно разбитая. Повалилась на постель. На долю Филиппины де Сассенаж сегодня выпало слишком много событий и волнений…

Глава 15

Расположенная в маленькой бухточке на юго-западном побережье Сардинии, рыбачья деревня Мюртас грелась в теплых лучах весеннего солнца. Вернувшись на берег, загорелые рыбаки раскладывали на циновках из утесника или прямо на прибрежном песке попавшуюся в сети рыбу. Невдалеке от мола, куда приходили за рыбой матери семейств, торговцы овощами расставляли свои горшки с оливковым маслом и высокие корзины, полные апельсинов, лимонов и сезонных овощей, выращиваемых в долинах. Мунии нравилось приходить сюда за покупками. Она с удовольствием подставляла лицо мелким брызгам, долетавшим с моря. Когда она проходила мимо, многие оборачивались ей вслед, настолько ее необычная красота и горделивая стать контрастировали со скромным поношенным платьем. Но египтянку скромность ее наряда совершенно не смущала. Она была намного счастливее теперь, в бедности, чем в те времена, когда жила в роскоши.

Муния подошла к повозке торговца, взяла арбуз и взвесила его на руке, желая убедиться в правильности своего выбора. Через несколько минут она купила за сущие гроши пять прекрасных рыб-дорад, задыхавшихся в рыбацкой сети. Это означало, что сегодня их с Ангерраном ждет вкусный ужин. Молодая женщина протянула торговцу несколько монет и улыбнулась. Обычно она приходила на рынок раз в неделю, и этот старик-торговец всегда с удовольствием угощал ее горстью спелых оливок. Муния взяла одну своими красивыми полными губами. На вкус оливка оказалась превосходной. Остальные она завернула в полотняный плат и положила в корзину.

Приветливо кивнув нескольким знакомым, она покинула шумное столпотворение продавцов и покупателей. Пройдя через деревню, насчитывавшую два десятка скромных домов, она стала подниматься по тропинке, которая вела к вершине скалы, туда, откуда открывался прекрасный вид на море.

Шли месяцы, и жизнь молодой четы постепенно устраивалась. Ангеррану, естественно, хотелось бы жить, не отказывая Мунии ни в чем, однако та понимала, что в таком случае деньги быстро закончатся, а ведь им предстоит еще долгое путешествие в Египет. Разумеется, Ангерран мог бы поступить на службу к какому-нибудь местному вельможе, однако в таком случае ему пришлось бы рассказать, кто он и откуда, и рано или поздно весть о нем дошла бы до госпитальеров. Муния предположила, что Гуго де Люирье отказался от мыслей о мести, но Ангерран ничего не желал слышать. Он успел оценить хитрость и подлость де Люирье, а потому предпочитал соблюдать осторожность. Сойдя на сушу в порту, они пошли пешком вдоль берега, пока не нашли эту рыбачью деревеньку, укрывшуюся в уютной бухте. Местные жители встретили чужаков настороженно, но скоро привыкли, и только старики продолжали проявлять по отношению к чете осторожность и сдержанность.

В деревне Муния и Ангерран сняли комнату в доме, который находился на отшибе. Хозяйка, вдова испанского моряка, обремененная стайкой крикливых и бедно одетых детей, зарабатывала на хлеб плетением корзин и изготовлением украшений из ракушек. Свои поделки она отвозила на ослике в город, располагавшийся на расстоянии дня пути, и продавала на местном рынке. По прошествии нескольких недель между ними установились самые сердечные отношения. С Ангерраном, понимавшим по-испански, она на первых порах говорила на этом языке, но уже через несколько месяцев оба ее постояльца благодаря ее урокам бегло заговорили по-сардски.

Дружба Ангеррана и Мунии с Линой крепла день ото дня. Однажды днем, когда женщины вместе полировали ракушки кусками высушенной кожи угря, египтянка рассказала доброй женщине, почему они вынуждены скрываться. Лина со вздохом кивнула:

— Бывают дни, когда и сам Господь устает помогать нам, людям…

Так она обычно говорила, чтобы утешить себя перед лицом неизбежности. Она больше никогда не заговаривала со своими постояльцами об их делах, но стала к ним относиться с еще большей симпатией.

Невзирая на то, что хорошо сохранившиеся развалины старинной сторожевой башни защищали хижину Лины от ревущих ветров, во время каждого шторма она, казалось, была готова сорваться с фундамента и улететь. Со дня приезда Мунии и Ангеррана сильные бури случались уже пять раз. В такой день повторялся один и тот же ритуал: взрослые обитатели хижины прижимались друг к другу под старыми одеялами, окружив теплом сбившуюся посередине стайку детей. Так было спокойнее: даже если ветром сорвет крышу, то никто из мальчишек не пострадает. Чтобы отвлечь детей, Ангерран рассказывал им о снегах Веркора, которые они никогда не увидят, о свисающих с деревьев сосульках, о том, что, когда выдыхаешь воздух в морозный день, изо рта выходит пар, о волках, которые бродят зимой возле крестьянских домов. В такие минуты собственные невзгоды казались маленьким сардинцам не такими страшными, потому что в самую лютую зиму в этих местах не бывало так холодно, чтобы кто-нибудь замерз до смерти.

Впервые увидев домишко Лины, Ангерран удивился — он был построен среди руин старинной башни. Лина рассказала, что это заброшенное место отцу ее мужа за особые услуги подарил сам вице-король. Свекор Лины обосновался на Сардинии, построил этот дом и женился на местной жительнице, которая, правда, в скором времени скончалась, но так и не смог поладить с соседями. Он тоже рано умер, и его единственный сын Хуан унаследовал вместе с домом недоверие, которое жители деревни питали к его отцу. Один только отец Лины ему помогал. Они стали компаньонами. Так они и познакомились. Хуан и Лина поженились, у них родилось шестеро детей. А потом, в прекрасный летний день, они с тестем ушли в море и не вернулись. Лина в одночасье лишилась и супруга, и отца. Мать ее умерла, когда Лина была совсем маленькой, родственников у нее не было, однако она нашла в себе силы жить дальше. Всем в округе было прекрасно известно, что пираты промышляют у этих берегов, прячась в маленьких бухтах, куда можно было попасть только по морю. Хуан был не первым рыбаком, кто не вернулся домой. Его и отца Лины пираты либо отправили на корм рыбам, либо силой увезли с собой, поскольку их опыт рыбаков мог пригодиться в открытом море. Она знала, что в любом случае никогда больше их не увидит.

Повесив корзину на согнутую руку, Муния энергичным шагом стала взбираться вверх по узкой тропинке. Она уже была на середине пути, когда морской бриз донес до нее стук молотка. Сердце ее тотчас же забилось в груди, следуя этому глухому и четкому ритму.

Две ночи назад ветер так завывал и раскачивал хижину, словно все-таки решился разнести ее в клочья. Кусок крыши оторвался и улетел, и скудные пожитки Лины насквозь промочило дождем. Мало того — в мокрой стене образовалась большая трещина. Кое-как успокоив перепуганных детей, они втроем стали молиться, чтобы буря поскорее ушла, не успев причинить новые разрушения, и чтобы все они остались живыми и невредимыми. Прошло несколько часов, и над успокоившимся морем, на чисто умытом небе заблистали звезды. Успокоившись, они кое-как собрали тряпками воду и подремали до рассвета. Как только небо на востоке порозовело, Ангерран отправился в город, чтобы купить досок. Для Мунии было невыносимо больно расстаться с ним даже на несколько часов. Поэтому можно представить, какое она испытала облегчение, когда наутро после тревожной ночи (трещина образовалась как раз возле их постели, и Муния долго не могла заснуть и слушала шум прибоя) она отправилась на рынок и на полпути встретила своего суженого. За Ангерраном следовал ослик, нагруженный досками. Супруг поцеловал ее, и у Мунии снова стало легко на душе. Скорее всего, Ангерран разгрузил ослика и сразу взялся за работу.

Тихонько напевая, Муния ускорила шаг, когда навстречу ей вдруг вылетел Энрико, самый младший из сыновей Лины. Мальчик размахивал руками и кричал:

— Муния, Муния, поднимайся скорее! Скоре-е-е!

Сердце молодой женщины сжалось. Стука молотка уже не было слышно. Неужели Ангерран упал с крыши? За последние месяцы юноше пришлось освоить азы нескольких ремесел, и все же она знала, что увереннее он обращается с мечом, чем с рубанком.

Когда же она подбежала к мальчику, страхи ее рассеялись. Личико у Энрико было серьезным, но радостным.

— Идем скорее! — повторил он еще несколько раз, а потом схватил ее за руку и потащил за собой.

— Да что такое случилось? — с притворным недовольством спросила Муния. — Разве ты не видишь, что я несу тяжелую корзину?

— Брось ее тут, я покажу тебе что-то получше! — уверил ее мальчик и снова потянул за руку.

Молодая женщина расхохоталась. Если уж Энрико не соблазнился даже арбузом, который обожал, значит, случилось и правда нечто значительное. Оставлять корзину на дороге она все же не захотела, но постаралась идти побыстрее. На все ее расспросы мальчик отвечать упрямо отказывался. Наконец они вышли на вершину скалы. Увидев в первый раз этот пустынный пейзаж, Муния была поражена. Но теперь она привыкла к обитателям домика, притулившегося к остаткам башни, как и привыкла любоваться причудливым рисунком руин на фоне протянувшегося до самого горизонта лазурного неба.

— Нам туда! — заявил Энрико, указывая пальцем на то место, где начинался спуск в бухту.

В нескольких шагах от старой башни некогда находилась лестница, но эрозия сделала свое дело, и теперь обтесанные каменные ступени были практически неразличимы.

Муния с сомнением покачала головой, но все же обошла остатки старинной стены. Ослик, которого Ангерран привязал к колышку в тени постройки, при их приближении повел ушами. Доски лежали на земле, рядом со стеной, трещину на которой юноша уже успел заделать. Значит, он начал работу, а потом что-то или кто-то его отвлек…

— Они все там, внизу!

Молодая женщина спросила удивленно:

— Даже твоя мать?

Энрико кивнул. Он широко улыбался, глаза блестели от удовольствия. Было видно, что ему очень хочется что-то сказать, но он сдерживается.

Молодая женщина вошла в дом, поставила корзину на стол и только после этого дала горящему нетерпением мальчугану себя увести.

И снова застучал молоток… Мунии не терпелось узнать, что происходит. Энрике стал спускаться с такой быстротой, что молодая женщина испугалась. Идти по стершимся ступеням было очень трудно. Даже Лина не решалась пользоваться этой дорогой, чтобы сойти к морю. Что же такого могло случиться, чтобы все семейство, позабыв о риске, отправилось вниз? Цепляясь за выступающие из земли камни и пучки травы, путаясь в юбке, Муния спускалась медленно и постоянно прислушивалась. Помимо стука, теперь ставшего более различимым, она услышала радостные восклицания и обрывки разговора. Она старалась смотреть под ноги, а потому сперва не видела ничего, кроме маленького клочка пляжа, окруженного скалами и омываемого пенистой волной.

И только когда она ступила на песок, все стало ясно.

Этой ночью о прибрежные рифы разбился корабль, и течение принесло в маленькую бухту его обломки. Прибой увлек за собой все, в чем содержалось хоть немного воздуха, и те предметы, которые могут удерживаться на воде. Некоторые разбились о скалы, по кое-что чудом уцелело. Так, на берег вынесло сундук, из которого торчал кусок мокрой ткани, и с дюжину маленьких бочонков. Ангерран, рядом с которым столпились дети и Лина, как раз пытался вскрыть один бочонок.

— Мы с Паоло спустились, чтобы насобирать ракушек на обед, и нашли это! — с гордостью рассказал удивленной Мунии маленький Энрико. — Наверное, это Мадонна послала нам подарок!

Мальчик схватил молодую женщину за руку и потащил по уединенному маленькому пляжу. Там пахло разложившейся рыбой. Вполне возможно, что в уцелевших бочонках хранились запасы пищи моряков. Мунии оставалось сделать еще несколько шагов, когда топорик Ангеррана пробил бочонок, измазанный чем-то жирным, и этот жир начинал понемногу плавиться на солнце. Окружив мать, мальчишки, дрожа от нетерпения, ждали, когда же выяснится, что в бочонках. Муния увидела, как все вдруг стали морщиться. Из отверстия посыпалась черная пыль, ветер подхватил ее и понес над пляжем. Все расчихались, а Энрике расхохотался, не понимая, что могло приключиться разом с братьями, матерью и Ангерраном.

Муния, Лина и Ангерран сразу поняли, какой шанс им посылает судьба. Юноша не мешкая бросился в воду и стал подгонять к берегу другие бочонки, до сих пор раскачивающиеся на волнах между двумя огромными камнями.

— Помогайте! — позвал он старших мальчиков.

Скоро все пятеро уже плескались рядом с ним, стараясь схватить драгоценную добычу. Энрико обогнал Мунию и бросился помогать братьям, высунув от усердия язык. Египтянка подошла ко вскрытому бочонку, сунула палец в отверстие, а потом поднесла к губам.

— Черный перец! Это перец! Мы богаты, Лина! — воскликнула Муния и обняла добр, женщину за плечи. Лина оросилась в ее объятия.

Они очистили пляж и перенесли бочонки в находившуюся поблизости уединенную пещерку, чтобы спрятать их от глаз рыбаков, которые часто проплывали мимо этих берегов. На это ушло несколько часов. Теперь Лина, Муния и Ангерран сидели втроем в хижине за столом и пили спиртовую миртовую настойку.

Радостное оживление сменилось молчаливой задумчивостью. Покачивая в кубках напиток, который Лина приберегала для особого случая, каждый из них думал о своем. Серьезность взрослых произвела на детей должное впечатление: они сидели тихонько, как мыши, на своих соломенных матрасах, и только изредка перешептывались, даже не думая, как обычно, тузить друг друга и хохотать. Они тоже нашли нашли нечто, что казалось им сокровищем ящичек на треть заполненный разноцветными пуговицами, которые они еще не успели между собой поделить.

— Вероятней всего разрушился корабль с грузом пряностей, и можно ожидать, что если волнами прибило эти бочонки, то может прибить и другие. А может, их уже кто-то подобрал в море. И лучше бы это были рыбаки, а не пираты, — сказал Ангерран, делая глоток из своего кубка.

— Если бы море вынесло что-нибудь на пляж бухты, то на рынке только об этом бы и говорили, — сказала Муния

— Ты думаешь, нам может грозить опасность? — спросила Лина.

Ангерран кивнул. По его лицу было понятно, что он не шутит.

— Пять бочонков черного перца и два — с корицей ни стоят целое состояние! Если пираты найдут часть груза, то постараются найти то место, куда течение могло принести остальное.

— Если они высадятся в нашей бухте, то найдут пещеру!

— Нужно забрать оттуда пряности. Если обвязать бочонок веревкой, его можно втянуть наверх, — решила Лина.

Ангерран согласился. Он и вправду был обеспокоен.

— Если пираты не найдут ничего на пляже, они придут к нам, Лина, и, поверь мне, перевернут здесь все вверх дном, — добавил он, склонившись над столом, чтобы этих слов не услышали дети.

И снова повисло молчание. Положиться ли на удачу, решив, что они — единственные, кому повезло получить частичку груза с утонувшего корабля, или все же попытаться предотвратить опасность? Лина посмотрела на вихрастые головы своих сыновей, склонившихся над драгоценным ящичком. Сумеют ли они удержать язык за зубами? Даже если пираты и пощадят их, что, если в деревне найдется какая-нибудь алчная до наживы душа, которая решит, что эта драгоценная находка лучше послужит ей, а не им? Столько времени она думала, стоит ли довериться Ангеррану и Мунии… Быть может, время пришло? Может, пора открыть им правду? Она набрала в грудь побольше воздуха и выпалила решительно:

— Значит, мы все уедем. Если ты сможешь починить старую повозку, которая стоит в сарае, мы запряжем ослика и сложим в нее бочонки и кое-какие вещи. В долине у меня есть родственница. Мы дадим ей денег, когда продадим пряности. А потом — будь что будет. Эту удачу послало нам небо. Вам нужны деньги, чтобы добраться до Египта, мне — чтобы вырастить детей.

Она встала, отодвинула табурет и решительным шагом подошла к сундуку, стоявшему под окном. Открыв его, женщина порылась среди немногих убогих одеяний, которые были там сложены, и вдруг, к изумлению своих постояльцев, извлекла на свет саблю.

Лина повернулась к Ангеррану и Мунии и невесело улыбнулась. Она находилась в той части хижины, где дети не могли видеть ни ее, ни оружие.

— Выйдем ненадолго! — сказала она и выскользнула в дверь.

Удивленные и взволнованные этой переменой в поведении, супруги последовали за ней. Лина не стала их дожидаться. Она уже шла к сараю, примыкавшему к северной стене дома. Чтобы попасть в него, нужно было обойти всю хижину.

Они оказались там, где разговор взрослых точно не могли услышать дети. Рядом стоял ослик и жевал свое сено. На глинобитном полу Лина нарисовала крест.

— Однажды ночью, за два месяца до того, как приехали вы, Хуан вернулся, — сказала она.

Ангерран мягко накрыл ладонью ее руку, сжимавшую саблю, и она бессильно повисла. Лина посмотрела сначала на него, потом на Мунию.

— Дети уже спали. Выглядел он как настоящий пират, поэтому я решила, что он сбежал с корабля, на котором его заставили служить, когда поймали в море и увезли от родных берегов.

— Но все ведь было не так? — спросила Муния.

Лина отрицательно помотала головой.

— Несколько дней назад пираты напали на торговый корабль, не зная, что на нем полно госпитальеров. Пиратам удалось победить, но ценой многих жизней.

— И решили набрать людей в деревне, чтобы пополнить свои ряды, — предположил Ангерран.

— Хуан привел их к нашему берегу, чтобы отомстить жителям за прошлые обиды и чтобы сообщить мне, что он жив. Пока его товарищи бесчинствовали в деревне, он втайне от всех пришел сюда. Один. Сказал, что вполне доволен своей новой жизнью, и дал мне мешочек с драгоценными камнями. Свою долю добычи.

Она усмехнулась, печально и горько.

— Эти камни он хотел обменять у меня на сына.

— И что случилось потом, Лина? — ласково спросила Муния.

— Он вошел в дом, разбудил меня и сразу закрыл мне рот рукой, чтобы я не закричала. Потом привел меня сюда, чтобы мы могли спокойно поговорить. Думаю, я решилась, когда узнала о смерти отца. Или, скорее, когда услышала, как Хуан об этом говорит — с презрением, а ведь раньше он уважал моего отца за его порядочность…

Она взмахнула свободной рукой, словно желая отогнать воспоминания, и снова кончиком сабли нарисовала на полу крест.

— Это — единственное место на вершине этой скалы, где под полом земля, а не камень. Хуан узнал об этом, когда строил этот сарай. Я сразу поняла, откуда она здесь взялась. Точно такие же места есть и там, где живет моя двоюродная сестра. Раньше на этом месте была могила великана, но потом с нее сняли надгробие, а яму засыпали землей.

Муния и Ангерран обменялись грустными взглядами. «Неужели Айна сошла с ума, раз говорит такие странные вещи?»

Женщина подняла голову и снова по очереди посмотрела в лицо каждому из них.

— Не спрашивайте у меня, как я смогла это сделать. Тот, кого я видела перед собой, уже не был человеком, которого я любила. Я сказала, что не дам ему забрать с собой нашего старшего сына. Я не дала ему прикоснуться ко мне. Я попросила, чтобы он ушел и оставил нас в покое. Хуан разозлился, ударом сбил меня с ног и выхватил свою саблю. Он набросился на меня и приставил лезвие к горлу. Но я не думаю, что он хотел меня убить. Он надеялся, что все будет, как раньше. Хуан все еще любил меня, Муния. Он без конца повторял это. Я читала это в его взгляде, но только теперь это был взгляд чудовища. И я закрыла глаза. Хуан отбросил саблю, чтобы овладеть мной. Не знаю, как, но мои пальцы нащупали рукоять. Потом все случилось очень быстро… — всхлипывая, закончила она свой рассказ, внезапно почувствовав всю тяжесть содеянного.

Лина пошатнулась, и сабля упала на пыльный пол. Ангерран наклонился и поднял оружие, а Муния тем временем увлекла Лину к телеге, у которой было разбито одно колесо. Хозяйка дома присела на край телеги и, не отпуская руки молодой женщины, глазами указала ей на то место, с которого она только что сошла.

— Я закопала его там, вместе с моей забрызганной кровью одеждой и его добычей. Потом я долго ждала, положив рядом саблю. Я знала, что не справлюсь с несколькими пиратами, но сыновей я бы им добром не отдала. Из деревни нашего дома не видно, видны только руины башни. Это ли спасло нас, не знаю. Но пиратский корабль ушел в море. Думаю, они решили, что Хуан дезертировал. Но если они вернутся…

Все трое долгое время молчали.

— Возвращайтесь в дом. Я починю колесо телеги. Как только я закончу, мы поднимем бочонки наверх и уедем, — решил Ангерран.

И, ни минуты не медля, он наклонился, чтобы получше рассмотреть разбитую втулку.

Глава 16

Этой ночью, как и накануне, Матье спал плохо. В окрестностях Сассенажа было жарко, стояла удушливая духота. Юноша перевернулся на бок осторожно, чтобы не разбудить младшего брата, с которым делил кровать. Луи лежал на спине, широко открыв рот, и громко храпел. Матье улыбнулся. Он тысячу раз щипал его, чтобы хоть ненадолго в комнате стало тихо, а то и бросал в рот пойманных на лету мух — но все было бесполезно. Ему захотелось размять пальцы рук, как раньше, но он вовремя спохватился. Днем ему удавалось забыться, во многом благодаря постоянному присутствию рядом Фанетты. Но с наступлением темноты перед глазами снова вставало лицо Альгонды. Вот и сейчас он внезапно проснулся с мыслями о ней и о младенце, которого она, сияя от счастья, протягивала ему навстречу. Помнил он и то, чем закончился этот сон: Альгонду и ребенка уносила в своих когтях отвратительная Марта. Неужели этот кошмар никогда не кончится? Матье долго лежал и смотрел, как шевелятся во сне губы брата, пытаясь забыть тревожное сновидение, но страх, что стоит ему закрыть глаза, и оно снова оживет, мешал ему заснуть. Отчаявшись найти успокоение в сне, он соскочил с кровати, обошел ложе отца, натянул брэ и вышел в ночь. Во дворе, утонувшем в густой тени замка Сассенаж, было пусто. Медленным шагом, потягиваясь на ходу, чтобы размять спину, он обошел донжон. Через несколько часов он снова встанет у печи, и пройдет еще один день. Как и каждую ночь, когда бессонница выгоняла его на улицу, вскоре он оказался у дома кузнеца. Здесь Матье остановился. Был ли это зов оружия? Или жажда крови? Жажда мести? Избавится ли он когда-нибудь от этого наваждения? «Не раньше, чем барон и эта дрянь заплатят за оскорбление!» — повторил в который раз голос мщения внутри него. И все же Матье знал, что до сих пор всей душой любит Альгонду, что совсем его не радовало.

В тишине раздался лязг металла. Матье замер от неожиданности, навострив уши. Звук исходил из дома кузнеца. Юноша отступил в тень. Дверь дома открылась. Набросив на плечи накидку, Фанетта переступила порог. Волосы девушки были покрыты ночным чепцом, в руке она держала кувшин. Она остановилась и зевнула, прикрыв рот ладошкой, хотя сейчас ее никто не мог видеть. Матье улыбнулся.

— Перед кем ты манерничаешь? Перед летучими мышами? — насмешливо спросил он, выступая из тени.

Девушка вздрогнула и прижала пальцы к губам, чтобы не вскрикнуть от испуга и удивления. Юноша поспешил сказать:

— Чш-ш-ш! Стража услышит! Это я, Матье!

Фанетта рефлекторным движением запахнула на груди полы накидки.

— Ты почему здесь?

— Не спится. А ты?

Она показала кувшинчик.

— В доме не оказалось воды, а пить хочется.

— Можно я тебя провожу?

Фанетта посмотрела в ту сторону, где обычно прохаживались дозорные. Никого… Скорее всего, они давно спят. Значит, их с Матье никто не увидит.

Ничего не ответив, она направилась к колодцу, который располагался совсем близко от их дома. Матье последовал за ней. Наполненное водой ведро стояло на перилах, на уровне пояса. Повернувшись к Матье спиной, она зачерпнула из него своим кувшином. Было очевидно, что эта неожиданная близость и темнота смущают девушку.

Матье тоже вдруг стало не по себе. Живя в лесу, он делил постель с молодой потаскушкой, удовлетворявшей плотские потребности его товарищей-разбойников, но, вернувшись в Сассенаж, ни разу не спал с женщиной. Слишком живы были воспоминания о том, как хорошо ему было с Альгондой. К Фанетте же он всегда относился бережно и с уважением. Все же этой ночью, когда все вокруг дышало весной, гульфик его вздулся под напором взбудораженной плоти.

Голова вдруг пошла кругом… Не осознавая, что делает, Матье приблизился к девушке и сказал охрипшим голосом:

— Фанетта…

Сердце девушки сильно забилось в груди.

— Отойди! Я могу тебя забрызгать.

Матье прижался к ней и ласково накрыл ладонью ее пальцы, сжимавшие ручку глиняного кувшина.

— Позволь мне…

Она замерла в нерешительности. Что он имеет в виду? Движение руки, помогающей ей поднять наполненный до краев кувшин, или прикосновение губ, которое она ощущает на своей шее?

— Прошу тебя, Матье! — взмолилась Фанетта. От волнения в горле у нее еще сильнее пересохло.

Матье помог ей поставить кувшин рядом с ведром и повернул к себе лицом.

— Не нужно…

Она хотела было оттолкнуть его, но он с силой прижался губами к ее губам. Фанетта отшатнулась, зацепив локтем кувшин, который с глухим стуком упал на землю и разбился. Этот звук помог Фанетте прийти в себя. Она решительно оттолкнула от себя юношу и перевела дух.

— Я хочу тебя, Альгонда! Здесь, сейчас! — задыхаясь, прошептал Матье. Он сгорал от желания. Ночь же скрыла от его затуманенных вожделением глаз черты девушки.

Фанетта задохнулась от возмущения. Альгонда! Снова Альгонда! Какая же она дуреха! А ведь за последние несколько месяцев она успела уверовать, что по-настоящему нравится Матье! На самом же деле он проводил с ней время, чтобы развеяться и поскорее забыть ту, другую! Велико же было удивление Матье, когда, приблизившись снова к девушке, вместо поцелуя он получил пощечину. Удар был настолько силен, что он отступил назад. Он сказал «Альгонда», или ему это только послышалось? Фанетта расплакалась. Вышло так, что Матье загородил ей дорогу к дому, поэтому она побежала к арке, через которую можно было попасть на соколиный двор.

Кровь застучала у Матье в висках, прилила к низу живота. Он так и не понял, за что получил пощечину. Решив, что прелестница просто решила заманить его в более тихий уголок, он последовал за девушкой. Они оба бежали босиком по утоптанной земле, поэтому звуки шагов были едва слышны. Да и кому было их услышать? Матье завернул за угол. Найти Фанетту не составило труда: совсем рядом слышались тихие всхлипывания. Он решил, что все дело в смущении и стыдливости. «Девственницы всегда ломаются и жеманятся, когда приходит момент расстаться с невинностью», — убеждала его потаскушка, с которой он развлекался там, в лесу. Вспомнив о том, как у них все было с Альгондой в первый раз, на реке, Матье ужасно разозлился. Альгонда не только не пыталась оттолкнуть его, она уступила сразу и поощряла его! А теперь эти слезы Фанетты… Она правда испугалась или просто хочет обмануть его, прикинуться девственницей, а на самом деле только и мечтает ему отдаться? Кто знает, может, барон уложил к себе в кровать и ее тоже? Эти мрачные мысли только подстегнули его желание. Сжав кулаки, он наклонился над Фанеттой. Девушка стояла на коленях, прижавшись спиной к каменной стене, и дрожала от гнева и досады. Тень в этом месте была самой густой. Их никто не увидит.

— Поди прочь! Ты меня совсем не любишь! — заикаясь и вытирая слезы, сказала она.

Эти слова озадачили Матье, и все же не изменили его намерений: опустившись на колени с ней рядом, он одной рукой закрыл девушке рот, чтобы она не закричала, а другой повалил набок.

— Ты почти голая под накидкой и хочешь, чтобы я поверил, что ты вышла среди ночи во двор за водой? А на самом деле? Барон давно уехал… Так к кому ты шла, Фанетта? Говори! Признайся, ты видела, что по ночам я брожу вокруг вашего дома! Признайся, ты вышла, чтобы соблазнить меня!

За это время он успел развести девушке ноги и вставить между ними колено, чтобы она не успела сжать их, пока он расстегивает штаны. Фанетта изо всех сил заколотила его кулаками по спине. Гнев придал ей сил, и она изловчилась больно укусить ладонь, зажимавшую ей рот. Матье отдернул руку.

— Как ты смеешь так со мной обращаться, калека несчастный! — воскликнула она. — Или ты думаешь, что все женщины только по тебе и сохнут? Ненавижу тебя! Если ты надругаешься надо мной, клянусь, я тебя убью! Богом клянусь!

Он выпрямился, готовый войти в нее. Тонкий луч лунного света упал на искаженное лицо девушки. Никогда прежде он не видел на нем такой ненависти и решимости. Его собственная решимость пошатнулась. Криво усмехнувшись, он с горечью проговорил:

— Месть… Знала бы ты, Фанетта, как тяжело нести эту ношу!

— Куда хуже быть опозоренной и жить с этим!

В наступившей тишине они смотрели друг другу в глаза. Вокруг не слышалось ни звука. Похоже, стражники в Сассенаже не могли пожаловаться на плохой сон. Соколов их крики тоже не разбудили. Матье перекатился на бок.

— Прости меня.

Фанетта в ответ промолчала. Подобрав под себя ноги, она прижалась подбородком к коленям, завернулась в накидку и оперлась спиной о стену, отделявшую соколиный двор от общего. Ночной чепец соскользнул во время схватки, рыжие волосы рассыпались по плечам. Матье сел с ней рядом и прижался затылком к каменной кладке. Ему было невыносимо стыдно. Где-то вдалеке закричала ночная птица, и, услышав этот звук, они оба инстинктивно вздрогнули.

— Раньше ты бы ни за что такого не сделал, — сказала она.

Раньше… До нападения ястреба. До отъезда Альгонды. До того случая с Мартой. До его обучения у сира Дюма. До встречи с лесными разбойниками. Матье взял Фанетту за руку. Она не стала противиться. Даже наоборот. Их пальцы крепко переплелись.

— Того Матье, что был раньше, давно нет, Фанетта. И твоей любовью, твоим терпением этого не изменишь. Я долго пытался стать прежним. Но никогда не смогу…

— Ты пришел не из-за меня, верно? Ты хочешь получить меч, выкованный моим отцом. Зачем?

Лгать? Изворачиваться? Нет!

— Чтобы убить барона, — со вздохом признался Матье.

— Из-за Альгонды?

Он не ответил.

— Я — девственница, Матье. Прошу тебя, верь мне.

— Я тебе верю.

Он сказал это искренне. Девушка улыбнулась, хотя он и не мог видеть ее лица. Несмотря на то, что только что между ними произошло, а может и из-за этого, она получила от него нечто особенное, очень ценное, — доверие.

— Ты до сих пор ее любишь? — спросила Фанетта.

— Я ее всегда любил.

— И готов ради нее умереть от руки палача?

Матье невесело усмехнулся. Не это ли сказала ему сама Альгонда в тот день, когда расстроилась их свадьба?

— И я не смогу помочь тебе ее разлюбить, ведь так?

Он сжал ее пальцы — сильно, до боли, а потом помотал головой, не найдя в себе мужества произнести это вслух.

— Мне нужно время, чтобы смириться с этим. Дай мне немного времени, хорошо? А потом ты на мне женишься. Однажды утром я проснусь и пойму, что ты ушел и забрал с собой свой меч. Может, ты дашь мне сына и мы вместе с ним будем тебя оплакивать, а может и нет. Это неважно. Мне просто нужно свыкнуться с мыслью, что ты не будешь со мной. Мне уже сейчас надо к этому привыкать. Ты понимаешь?

— Зачем тебе это? Почему ты решила меня простить?

Фанетта встала. Было очевидно, что взволнована она не меньше, чем сам Матье. Дрожащими руками она разгладила и надела чепец, заправила под него свои растрепанные волосы и сказала прежде, чем раствориться в ночной темноте:

— Не обманывай себя, Матье. Я не простила тебя. Наоборот. Я хочу дать тебе шанс отомстить, хотя тебя за это и повесят. Что бы там ни говорили, женщины не слишком отличаются от мужчин. Вот и я лучше стану жить воспоминаниями о тебе, чем отдам тебя ей живым и невредимым. Потому что я люблю тебя. И никогда не полюблю другого.

Услышав этот приговор, Матье закрыл глаза. Когда он открыл их, Фанетты рядом уже не оказалось.

* * *

И все-таки он приехал! Джем в роскошном парадном одеянии, извлеченном по такому случаю из сундука, приосанившись, внимал любезным речам Жака де Сассенажа, который наконец-то прибыл в Рошешинар.

Разумеется, они уже виделись. Не прошло и пары дней после приезда принца в замок, как сосед приехал, чтобы засвидетельствовать ему свое почтение, но после короткой беседы удалился, сопровождаемый Ги де Бланшфором. Подобное поведение свидетельствовало больше о любопытстве, нежели об уважении. Подумать только! Мусульманин на французской земле! Человек, чей отец доставил христианскому миру столько неприятностей! Джем прекрасно понял подоплеку происходящего. Он хорошо знал людей. С проявлениями любопытства он сталкивался на любом празднике, куда его приглашали, и успел к этому привыкнуть. Однако сегодня он превзошел сам себя. Не в силах позабыть образ прекрасной незнакомки, он решил использовать все свое обаяние и понравиться барону и добиться таким образом, чтобы распахнулись двери, ранее для него закрытые.

Гостя принц поджидал, сидя, вопреки своему обыкновению, в невысоком кресле. При виде барона он встал. «Буду вести себя с ним как с равным, — решил он. — Пусть он знает, что я умею приспосабливаться к чужим нравам и обычаям!»

— Я глубоко тронут вашим вниманием, барон! Я наслышан о красоте ваших земель и о вашем великодушии и щедрости. Мсье де Бланшфор рассказал мне о вас столько хорошего, что это не вам пристало склоняться передо мной, а мне перед вами!

Жак де Сассенаж не верил своим ушам. Произношение у принца было прекрасным, говорил он с легкостью человека, прекрасно владеющего чужим языком. Во время первой встречи принц не вызвал у него особого интереса. Он тогда все еще пребывал во власти гнева: подумать только, изгнанный султан все-таки поселился у него под самым носом, хотя в свое время он отверг просьбу Ги де Бланшфора предоставить в его распоряжение замок Сассенаж. К последнему он и приехал, чтобы выразить свое неудовольствие, и уехал успокоенный, но судьба турка-изгнанника была ему все так же безразлична. Он едва запомнил лицо мужчины, сидящего на ковре в окружении слишком оголенных женщин. В тот день принц показался ему чуть ли не самим сатаной во плоти. Сегодня же ему против воли пришлось признаться самому себе, что обаяния этому турку было не занимать.

— Мне говорили, что искусством стихосложения вы владеете столь же умело, как и оружием! — с улыбкой сказал он. — Это правда?

Джем провел по своей заостренной бородке рукой, на которой сияло множество перстней. В ясных ярко-голубых глазах его сверкнуло лукавство:

— Право же, когда тебе делают такой комплимент, было бы глупо разубеждать собеседника! Вы не против выйти на террасу? Оттуда открывается прекрасный вид на ваши владения, и я не устаю им любоваться!

Принц элегантным жестом пригласил Жака де Сассенажа выйти из комнаты, и тот не замедлил пройти через сводчатый дверной проем, оказавшись на террасе. Они вместе приблизились к каменной балюстраде и оперлись о перила. Вид на окрестности был действительно прекрасным, и Жак с удовольствием обвел хозяйским взглядом огромные леса и долины рек, простиравшиеся до замка Бати в Руайане.

— Каждый день я созерцаю ваши владения, сосед, и, признаюсь, испытываю горячее желание в них поохотиться. Быть может, мне удастся загнать какого-нибудь дикого зверя. Такого же дикого, каким, наперекор моей воле, являюсь я, живущий здесь, словно в клетке!

Жак вздрогнул. В этих словах принца не улавливалось ни грусти, ни горечи. Просто признание очевидности, неоспоримой и безжалостной. Он обернулся и посмотрел на гордый и красивый профиль этого человека. Джем же, не моргая, хотя дневной свет был очень ярок, смотрел вдаль.

— Что сказал бы поэт, подобный вам, при виде такой красоты? — спросил барон.

— Он бы сравнил лазурь неба с драгоценным камнем, в котором соединились воедино золото и голубизна, воспел прозрачное сияние рек и родников и таинственную тишь лесистых склонов и закончил бы свое произведение надеждой, что весна в этот край еще вернется.

— А вы сами что бы сказали, принц?

Джем улыбнулся собеседнику.

— Мое сердце ждет весны. Я во всем вижу знак, что она не за горами…

Жак де Сассенаж, сам того не желая, подпал под очарование заморского гостя-пленника.

— Не хотите ли завтра составить мне компанию? Мой ловчий прислал сказать, что обнаружил оленя, чьи рога станут исключительным трофеем. Я с удовольствием послушаю, как вы расскажете об этой охоте дамам и кавалерам из моей свиты.

Глаза Джема заблестели. Он наклонил голову и прижал руку к сердцу в знак признательности, а потом снова повернулся и стал смотреть на далекие леса, наслаждаясь первым дуновением ветра победы и взаимопонимания.

На следующее утро он проснулся с ощущением силы и бодрости во всем теле, чего с ним давно не случалось. В сновидениях он видел Хушанга. Доказательств своей правоты он получить не мог, и все же внутренний голос подсказывал ему, что его верный товарищ и брат успешно преодолевает все препятствия, встающие у него на пути. Он посетил мессу, организованную Ги де Бланшфором в память о Хушанге. Все госпитальеры почтили часовню своим присутствием, и Джем с удивлением внимал речам Филибера де Монтуазона, которому вздумалось выразить восхищение храбростью и военной доблестью «погибшего». Окруженный рыцарями-монахами в плащах с вышитыми на них белыми крестами, принц стоял в душном от благовоний помещении с приличествующим обстоятельствам выражением грусти на лице, хотя в душе радовался, что так ловко обвел врагов вокруг пальца. Несколько минут он даже молился Богу христиан, Богу своей матери. Он просил, чтобы Он ниспослал мир и покой в ее сердце, уберег ее от Баязида и помог Хушангу достичь желаемого.

По окончанию мессы он вернулся к своим товарищам.

Только Насух и Анвар знали правду. Чтобы не вызывать ненужных подозрений, они втроем помолились Аллаху вместе с остальными своими соотечественниками, которые искренне горевали по Хушангу. Женщины молились и плакали в смежной комнате.

Вскоре после обеда, закинув за плечи колчаны со стрелами и луки, Джем в сопровождении все тех же Анвара и Насуха вышел во двор. Сев на коней, они выехали за охраняемые ворота. У подножия крепости их ожидал барон Жак. Тот поспешил представить турок десятку сеньоров, с которыми он пребывал в дружеских отношениях и которые сегодня сопровождали его на охоте. Никто из присутствующих, похоже, не испытывал к иноземцам неприязни, только на лицах некоторых ясно читалось удивление, ведь лошадь принца и кони его товарищей были не оседланы. На лице Джема читалась решимость продемонстрировать свои умения.

Когда барон тронул коня, принц легко догнал его и, улыбаясь, поехал рядом.

— В чем причина вашей веселости, принц? — удивился Жак.

Джем склонил к нему обернутую тюрбаном голову.

— Еще вчера я бы сказал, что это невозможно, но сегодня, посмотрите-ка, — мусульмане и христиане вместе идут по одному следу! Как вы полагаете, что запомнят потомки об этом дне?

— Имя того, кто убьет оленя!

— Значит, это будет мое имя! — решительно сказал Джем.

Он ударил лошадь пятками и стал быстро удаляться от отряда охотников. Барон де Сассенаж последовал за ним.

Однако очень скоро охотники столкнулись с необходимостью соотносить свои действия с действиями загонщиков. Собаки несколько раз поднимали в подлеске олених, и те в страхе бросались наутек, перепрыгивая через низкие кусты. Джем не раз хватался за лук, просто ради того, чтобы испытать удовлетворение от момента, когда стрела попадает в цель, и вовремя останавливал себя — это была бы слишком легкая добыча.

Прошло четыре часа, прежде чем они наконец напали на след оленя. Охотники рассредоточились, чтобы не упустить ценную добычу. Жак де Сассенаж остался рядом с Джемом и одним из приближенных принца. Они оставили лошадей на опушке и углубились в лес, с трудом продираясь сквозь пышные заросли папоротников и близко растущие друг к другу деревья. Ступали охотники тихо, держа луки наготове и внимательно поглядывая по сторонам. Насух, верный своим привычкам, снискавшим ему в Анатолии славу непревзойденного охотника, искал на земле следы оленя. Внезапно он замер и едва заметно махнул рукой. Это был знак остановиться.

Стоя плечом к плечу, Жак и Джем увидели, как он едва уловимым кивком указал им на заросли кустарника, утопавшие в густой тени леса. Олень затаился именно там и смотрел на охотников. Животное тяжело дышало, однако голова его, украшенная великолепными благородными рогами, была горделиво поднята.

Олень был так красив, что на какое-то мгновение охотники растерялись. И этого мгновения оказалось достаточно, чтобы животное повернулось и скрылось в чаще. Джем опомнился первым и бросился в погоню, перепрыгивая через поваленные деревья, кустики и низкие ветки.

Он был моложе и выносливее, чем барон, и тот скоро понял, что в быстроте и ловкости им не сравниться. Очень скоро Джем оторвался от спутников — с исцарапанным и исхлестанным низкими ветками лицом, он бежал, зажав стрелу в зубах и неотрывно глядя на круп удаляющегося животного. Этого оленя ему не догнать… И вдруг послышались крики. Животное встало на дыбы, потом попыталось броситься сначала вправо, потом влево. Однако круг охотников сомкнулся. Оставалось только умереть, и он решил сделать это достойно. Остановившись на грибной полянке, он повернулся лицом к Джему. Их взгляды встретились. Оба с трудом переводили дыхание. Во взгляде обоих горел воинственный огонь. Олень поскреб землю копытом и наклонил голову, готовый напасть. Джем поднял лук. Стрела вылетела в тот самый миг, когда олень ринулся на противника, и вонзилась животному в лоб. Олень пошатнулся, но, влекомый силой инерции, продолжал бежать, и Джему пришлось отскочить, чтобы не оказаться сбитым с ног. Джем быстро присел. Ноги оленя подогнулись, он упал на колени, а потом повалился на бок и затих на пожухшей прошлогодней листве. И только голова его продолжала едва заметно дергаться. Он был повержен. Джем разогнулся, подошел к оленю и, склонившись над ним, посмотрел ему в глаза. Потом ласково коснулся морды животного, в то время как другая его рука уже вынимала из-за пояса нож. Со всех сторон на поляну сбегались загонщики. Но Джем думал только о главном — о том, что обязан почтить смелость и мужество противника.

Жак де Сассенаж прибежал на поляну вовремя, чтобы увидеть, как принц целует животное и одновременно перерезает ему горло.

Глава 17

Джем, галантный кавалер и очаровательный собеседник, лавировал между придворными барона, однако никак не мог найти ту, что искал. Участники охоты с триумфом вернулись в замок Бати. Во главе процессии шли шестеро слуг и несли на носилках убитого оленя. Жак с удовольствием представил принца своей свите, не уставая нахваливать его храбрость и милосердие, проявленное к умирающему животному.

— Тем, кто считает, что турки — дикари, просто не посчастливилось повстречаться с этим турком! — без конца повторял хозяин дома, похлопывая своего иностранного гостя по плечу.

Сеньоры и дамы окружили Джема, расточая ему похвалы и улыбки. Принц же испытывал в этот момент двойственные чувства: с одной стороны, он никогда раньше так остро не ощущал себя животным, вызывающим всеобщее любопытство, а с другой — о, как же было лестно ловить восхищенные взгляды и слушать восхваления!

И все же больше всего его мысли занимала она — таинственная беглянка. Та самая, которую он увидел в лесу, недалеко от замка барона. Джем был уверен, что найдет ее в Бати. Однако ни в зале для приемов, ни в музыкальной комнате, своим великолепием напомнивших ему его прежнее обиталище, он не увидел знакомого лица. Справиться о прекрасной незнакомке у Жака де Сассенажа он не отваживался, поскольку тогда пришлось бы сослаться на события, о которых говорить не хотелось. Поразмыслив, Джем решил, что ни о чем спрашивать не будет.

Обитатели замка и гости переходили из залы в залу, и всюду их сопровождала музыка. Столы изобиловали изысканными яствами и винами, все оживленно беседовали и смеялись. Джем даже представить не мог, что барон де Сассенаж содержит такой роскошный двор. Оказавшись в Бати, можно было подумать, что находишься в замке принца крови. Однажды он вместе с отцом побывал у своего двоюродного брата, венгерского короля, но даже там подобной роскоши он не увидел.

«Значит, все, что рассказывал о Жаке де Сассенаже Ги де Бланшфор — это правда! Наш сосед действительно влиятелен и богат, — думал Джем. — Что ж, тем ценнее для меня будет его доброе расположение!» Вместе с тем первоначальный план, состоявший в том, чтобы соблазнить дочь барона, Филиппину, теперь казался ему невыполнимым. И виной тому была незнакомка. Джем влюбился в нее без памяти. Он осознавал это всем своим существом. Расставание с Хушангом, угроза отравления, ставшая как никогда явственной после исчезновения волшебного эликсира, — все отошло на второй план. Ночью, неуловимая и желанная, она являлась ему в сновидениях, но и днем он не переставая думал о ней.

От раздумий Джема отвлек нарастающий шепот. Все смотрели в сторону двойной лестницы, которая, судя по всему, вела к личным апартаментам владельцев замка. По ней спускалась дама редкой красоты, которую подчеркивали не столько роскошь ее одеяний и сияние драгоценностей, сколько уродство и мрачная мина ее служанки. Последняя уставилась на Джема своими хищными глазами, которые, казалось, хотели проникнуть ему в душу. Хозяин же дома поспешил взять принца за руку и подвести к лестнице.

— Принц Джем, позвольте представить вам мою супругу, Сидонию де Сассенаж!

Прижав руку к сердцу, Джем поклонился даме на восточный манер.

— Глядя на вас, мадам, я чувствую себя чертополохом, взирающим на розу! Своими жалкими колючими ветвями я лишаю вас частички света, который льется с небес только ради того, чтобы все узрели вашу несравненную красоту!

— Если не найдется чертополоха, чтобы уберечь ее от врагов, роза умрет, принц Джем! — ответила Сидония, награждая собеседника своей самой очаровательной улыбкой.

— Если ваш супруг не против, я предложу вам руку… — И Джем подал ей руку, как это было в обычае у французских кавалеров.

— Почту за честь! — таков был ответ Сидонии, легко коснувшейся пальцами рукава его одеяния из переливчатого шелка.

Жак де Сассенаж засмеялся. Жаль, что он так долго откладывал знакомство с турецким принцем! Потому что, вопреки всему и вся, этот человек ему определенно нравился.

* * *

Альгонда металась в бреду.

На рассвете она проснулась, чтобы взять на руки плачущую Элору. Молодую женщину отчаянно тошнило. Девочка успокоилась, ощутив прикосновение матери, но от груди отказалась. Альгонда всполошилась. Знахарка, исполнявшая в замке и обязанности повитухи, поспешила подойти и, взяв на указательный палец каплю материнского молока, попробовала его на вкус, после чего приподняла подол ночной рубашки Альгонды и осмотрела ее.

— У вас началось заражение. Я могу вам помочь, но придется несколько дней провести в кровати. Девочку будет кормить кормилица! — Таков был ее вердикт.

Альгонда скрепя сердце позволила другой женщине заботиться о малышке. Она была уверена, что зелье, которое ее заставила выпить Марта, превратилось в яд, когда смешалось с ее отравленной ядом вивера кровью. Половые органы распухли, из них сочился гной. Альгонда изо всех сил сопротивлялась недугу. Все усилия знахарки оказались тщетны — у молодой женщины начался жар. Несколько часов спустя в комнату вошла Филиппина, которой сообщили о том, что ее горничной стало хуже. Рубашка Альгонды была мокрой от пота, сама же бедняжка стучала зубами от озноба. Восковая бледность и бессвязная речь молодой женщины испугали дочь барона, и она наотрез отказалась уходить.

Наступил полдень. Медленно тянулись минуты, а Филиппина все молилась, с отчаянием осознавая, что Альгонде, несмотря на все старания знахарки, становится все хуже.

— Может быть, есть еще какое-нибудь средство? — снова и снова спрашивала она у целительницы, когда та подходила к кровати, чтобы послушать пульс молодой женщины.

— Я вам уже говорила, мадемуазель Елена! Я делаю все, что могу, но ее жизнь теперь в руках Божьих. Нам остается только ждать. Если Альгонда переживет эту ночь, кто знает, может, она и поправится…

Филиппина разразилась рыданиями.

— Скажите, что она не умрет! Прошу вас, умоляю! — всхлипывала девушка.

Знахарка, пожилая женщина с искривленными болезнью ногами, обошла кровать. Она много лет жила в замке и в свое время помогала появиться на свет всем детям Жанны де Коммье, а потому была привязана к ним сильнее, чем того требовал долг целительницы. Неудивительно, что смерть маленькой Клодин очень ее огорчила. И хотя она не понимала, почему Филиппина так убивается из-за заболевшей служанки, горе юной госпожи разрывало ей сердце. Она обняла девушку и прижала к своей большой груди.

— Вам нужно отвлечься, дитя мое! Сегодня ваш отец привез с охоты оленя с рогами, какие нечасто увидишь.

И говорят, что стрела этого турка угодила зверю прямо в лоб. Он там, внизу. Думаю, на него стоит взглянуть. Альгонде вы ничем не поможете, так может, спуститесь и посмотрите?

— На оленя? — запинаясь, спросила Филиппина.

— Да нет же! Олень давно на кухне. На принца Джема!

Филиппина вздрогнула. До нее наконец дошел смысл слов старой знахарки. Она высвободилась из ее объятий и смахнула с кончика носа слезу.

— Принц здесь?

— Ну конечно, я вам про то и говорю! Умойтесь, отдохните и спускайтесь! А я присмотрю за Альгондой. Мне все равно нужно еще постирать ее белье.

И знахарка ласково ущипнула девушку за щеку.

— А потом расскажете, каков он собой…

Не оставляя Филиппине времени воспротивиться, она обняла ее за плечи, подвела к двери между комнатами, ласково, но настойчиво втолкнула в смежную спальню и закрыла за ее спиной дверь.

Филиппина оказалась одна в своей спальне. Слезы по-прежнему струились по щекам, сердце разрывалось. Разве может она оставить Альгонду? Правда заключалась в том, что после той случайной и мимолетной встречи в лесу, невзирая на событие, которое этой встрече воспоследовало, она все время вспоминала Джема. Вот и сейчас, стоило ей подумать, что он в одной из парадных зал замка, совсем рядом, как щеки ее запылали от волнения. Она прижалась спиной к двери. Ей было стыдно думать о себе, потому что на рассвете может выясниться, что Альгонда… Но нет! Об этом даже думать нельзя! Альгонда будет жить. Она не желает ее терять! А еще меньше — чтобы место Альгонды в ее жизни занял мужчина, явившийся сегодня в замок, вполне вероятно, только затем, чтобы разыскать ее и заставить замолчать. Это предположение испугало Филиппину, однако она нашла его вполне правдоподобным. Так вот почему Джем не стал преследовать ее там, в лесу! Он просто не знал, кто она такая, и решил посетить замок, чтобы это выяснить.

Заглушив ладошкой собственный крик отчаяния, она заскользила спиной по двери, пока не села на паркет. Ей вспомнилось, как сверкнули решимостью синие глаза Джема, когда он вынимал из-за пояса свою саблю. Вспомнила лязг соприкоснувшегося оружия. Принц был воином. И без колебаний обвинил своего самого преданного спутника в предательстве. Значит, он может прибегнуть к любой хитрости, лишь бы от нее избавиться и сохранить свою тайну. Достаточно будет подкупить любую ее служанку, и та подсыплет яд в напиток своей молодой госпожи. Филпппина вдруг почувствовала себя совершенно обессиленной. Не любовь она встретит, а смерть, если спустится сейчас в залу, где собрались отец со свитой и его гости! Нет, она этого не сделает. Когда Альгонда поправится, они с братом посетят Рошешинар. И принц Джем по ее поведению поймет, что она не имеет намерения его выдать. Пожалуй, это единственный шанс остаться в живых!

И все же Филиппине ужасно хотелось увидеть его. Окно ее комнаты выходило в сад. Филиппина подбежала к окну, раздвинула шторы ровно настолько, чтобы видеть происходящее внизу и не быть замеченной самой. Несколько дам и кавалеров прогуливались по саду, еще одна группка затевала игру в жмурки. Неужели и она выглядит так глупо, когда оказывается в их обществе? А ведь часто у нее возникает ощущение, что она так не похожа на своих сверстниц! Чуть поодаль от остальных, на лавочке, сидел в одиночестве мужчина. Это был Эймар де Гроле, сеньор де Брессье, друг барона и его первой супруги и крестный отец покойной Клодин, у которого Ангерран в свое время служил оруженосцем. Он был все еще очень красив, но сегодня выглядел печальным. И на то были свои причины… Филиппина узнала, что в юности Эймар де Гроле нежно любил ее мать, но, когда стало ясно, что сама Жанна влюблена в его друга Жака, отказался от своих притязаний. Девушка поняла, что к ней самой этот господин испытывает смешанные чувства. Ведь она как две капли воды похожа на Жанну де Коммье… Эта мысль снова привела ее к Джему, и по телу девушки пробежала дрожь. Попадет ли он сегодня в кабинет отца? Там, над камином, висит портрет ее покойной матушки. Хотя вряд ли в этой утонченной красавице принц узнает растрепанную и взволнованную беглянку. Филиппина закусила губу. Все-таки иногда жизнь бывает такой запутанной и не такой уж радостной!

Она задернула шторы. Джем либо уже уехал, либо предпочел остаться в прохладной тени замка, С тяжелым сердцем и грустным выражением лица она вернулась в комнату Альгонды, избегая встречаться взглядом со знахаркой, взиравшей на нее с явной укоризной. Та только что покончила со стиркой и поспешила сообщить юной госпоже, что воспаление потихоньку сходит на нет. Кивнув, Филиппина опустилась на колени и стала молиться.

Незадолго до полуночи послышался стук. Дверь отворилась, и в комнату вошла Марта. Она казалась взволнованной.

— Как она себя чувствует? — спросила горничная Сидонии, подходя к кровати больной, возле которой горела настольная лампа.

Альгонда тяжело дышала, лицо ее было бледным, черты заострились. Приход Марты окончательно расстроил совершенно измотанную тревожными мыслями Филиппину, которая последние несколько часов упорно боролась со сном. Девушка сердито посмотрела на ночную посетительницу:

— Какая вам разница? Вы ведь ненавидите ее так же, как и меня, как нас всех! Подите прочь!

Марта насупилась. При других обстоятельствах и в другом месте она бы одним ногтем вспорола этой нахалке живот, чтобы внушить к себе почтение. Однако она взяла себя в руки. Нельзя допустить, чтобы Альгонда умерла. Марта не понимала, что случилось с молодой женщиной. Опасаясь, как бы Альгонда не вздумала ее обмануть, она сама перетерла высохшее яйцо в порошок, добавила его в зелье и заставила выпить. В отличие от снадобья, приготовленного для Филиппины, оно не обладало абортивной силой. Так что же произошло с Альгондой? Проникнув в мысли молодой женщины, она не нашла там ответа на свой вопрос. Неужели Альгонде удалось что-то скрыть от нее? Если это так, то она, Марта, правильно сделала, что добавила в зелье несколько капель собственной крови. Наверное, в этом все и дело! Добро и зло борются сейчас в душе Альгонды. Но пока то или иное начало одержит победу, молодая женщина может умереть.

Марта с мрачным видом покачала головой:

— Вы заблуждаетесь на мой счет, моя госпожа. Я вам не враг. И тем более ни я, ни госпожа Сидония не желают вашей горничной зла. Если ей станет хуже, дайте мне знать, и я с помощью моих эликсиров попытаюсь сделать невозможное.

Была ли она в этот момент искренна? Создавалось впечатление, что да. Однако Филиппину не так легко было переубедить.

— Уходите, Марта! Жизнь и смерть Альгонды в руках Божьих, и я не позволю вмешиваться никому!

Понимая, что настаивать бесполезно, гарпия повернулась и вышла в коридор. Малышку Элору разлучили с матерью, и теперь она плакала в соседней комнате. Марта переступила порог. Кормилица уснула в кресле рядом с колыбелью, утомленная бесконечными криками новорожденной. Бесшумно, как тень, Марта приблизилась к колыбели и склонилась над девочкой, чье личико покраснело от плача. В ту же секунду она перестала плакать и устремила взгляд на уродливое лицо гарпии. И взгляд этих глазенок обжег ее, словно это были два уголька. Марта радостно улыбнулась. Элора несомненно была наделена силой! Силой причинять зло! Зелье, которым она напоила Альгонду перед родами, уничтожило в малышке зачатки добра. Маленькая Элора будет принадлежать ей, равно как и ее мать, если только выживет. Марта на цыпочках покинула комнату и вернулась к себе. Презина проиграла. Пророчество исполнится. Что бы теперь ни случилось, она, Плантина, вернет себе свою изначальную красоту и будет править Высокими Землями…

* * *

Альгонда была далеко. Там, где нет времени, где она ощущала себя абсолютно беспомощной. Она словно бы парила в облаках, то перламутровых, как жемчуг, то красных, словно кровь. Она догадывалась, что потерялась между двух миров, но никак не могла найти путь, который вернул бы ее в настоящее. Поразительно, но она помнила, кто она и что ей предстоит совершить, помнила о пророчестве. Слышала отчаянное пение своей дочери, в которое та вкладывала всю свою любовь. Почему, ну почему у нее не получается вернуться? Что сделала с нею Марта? Что станет с ее ребенком, если она, Альгонда, умрет? На нее волнами накатывало отчаяние, затопляло собой все мысли. Перед внутренним взором, словно далекие берега, к которым, увы, не пристать, мелькали утешительные картины: вот Матье протягивает руки ей навстречу; вот мать смеется над шуткой мэтра Жанисса; вот ее Элора в ореоле яркого света… Однако каждую картину поглощала новая волна, как гора поглощает реку Фюрон. «Отступись, не сопротивляйся!» — шептал голос у нее в голове. Это был голос Марты. Голос зла. По-прежнему пребывая в бессознательном состоянии, Альгонда привстала на кровати и крикнула:

— Ни за что!

Прикорнувшая у ее кровати Филиппина проснулась, вскочила и склонилась над больной. Альгонда снова лежала неподвижно, и только губы шевелились, словно она читала молитву, но слов было не разобрать. Лицо страждущей время от времени искажала гримаса боли. По щекам Филиппины потекли слезы. Ну почему болезнь обосновалась в ее теле? Почему Альгонда никак не может прийти в себя? Она похлопала молодую женщину по щекам, позвала по имени. Безрезультатно.

А отец между тем настаивает на том, чтобы завтра они отправились в Сен-Жюс де Клэ за сестрами, ведь, по его мнению, откладывать эту поездку больше нельзя. Турнир в Романсе состоится через три недели, и девочкам нужно изучить придворные нравы и манеры. Что ж, она не поедет! Сестра Альбранта, конечно, расстроится, но ничего не поделаешь. Филиппина вздрогнула. Сестра Альбранта! Вот кто ей поможет! Сестра Альбранта и ее эликсир! Эта мысль придала ей сил. Если Альгонда продержится до тех пор, пока она не вернется домой, чудодейственное зелье сестры-целительницы непременно ей поможет, Филиппина свято в это верила.

Отец сказал, что выедут они на рассвете. Филиппина прислушалась. Но все в замке еще спали, и сама она с трудом держала глаза открытыми. Но если она уснет, то отец может уехать без нее.

— Дождись меня, Альгонда! Прошу тебя! — прошептала она на ухо больной и поспешила в свою спальню. Там она стряхнула с себя сонливость и позвонила в колокольчик. Скоро придет кто-то из служанок и приготовит ей ванну…

* * *

Мать чувствует, когда с ее ребенком случается беда. И зачастую даже раньше, чем несчастье происходит. Вот и в замке Сассенаж Жерсанда внезапно проснулась и села на постели. Она едва не закричала, ибо боль была настолько сильной, что затмила собой весь мир. И это не страшный сон, а уверенность. Уверенность, не подкрепленная ничем. И тем более страшная, что ничто не предвещало несчастья. Ее Альгонда при смерти!

Жерсанда натянула на себя простыню, и кусок белой ткани вдруг показался ей саваном, который настала пора готовить для ее дочери. Из ночной темноты на нее вдруг повеяло ледяным холодом…

Глава 18

Когда пришел ее черед садиться в карету, Филиппина оступилась и чуть не упала — до такой степени она была утомлена. Сидония уже заняла свое место на сиденье. От Луи, который подал сестре руку, чтобы помочь спуститься по ступенькам крыльца, не укрылась ее бледность и слабость.

— Не понимаю, почему ты так убиваешься по этой служанке и сидишь у ее постели! Если бы мое слово что-то в этом доме значило, я бы навел порядок, уж можешь мне поверить! — зло проговорил он, наклоняясь к сестре.

Во дворе было пусто, если не считать солдат и сира Дюма, которые уже сидели на лошадях, двух лакеев, поджидавших своих господ у подножия лестницы, и возницы с поводьями в руках. У Филиппины похолодело в душе. Неужели мало бед свалилось на нее в последние пару дней, чтобы выслушивать еще и укоры Луи? Но не успела она придумать достойный ответ, как послышался ледяной голос внезапно появившегося у них за спиной отца:

— Придется подождать, пока я умру, сын!

Луи опустил глаза. Было ясно — он не рассчитывал, что его слова прозвучат так громко в тишине пустынного двора и тем более будут услышаны отцом.

— Прошу вас простить меня, отец! Но и вы не станете отрицать, что такое внимание Филиппины к служанке не только неуместно, но и оскорбительно для наших гостей…

— У наших гостей нет причин сомневаться в том, что Альгонда достойна внимания и заботы своей патронессы. А тот, кто заронит в их умы сомнение, будет немедленно наказан, — добавил барон и отвернулся, посчитав разговор законченным.

Угроза была ясна. Луи не стал настаивать. Он отказался ехать в аббатство, заявив, что после завтрака отправится в Рошешинар. Вчера вечером принц Джем любезно пригласил его сыграть с ним в шахматы.

Старший сын барона очень сожалел, что Филиппина, сказавшись больной, накануне вечером не вышла к гостям, среди которых был и турецкий принц. Он не решался заявить прямо, но успел за утро несколько раз намекнуть сестре об этом, однако та предпочла сделать вид, что не понимает его намеков.

Филиппина устроилась на сиденье рядом с Сидонией. Она не решилась вступить в разговор между отцом и братом. Девушка была твердо намерена спасти Альгонду, однако силы ее были на исходе.

Жак де Сассенаж отказался от идеи сопровождать экипаж верхом ради возможности спокойно разговаривать с женой и дочерью. Он был очень высок, и чтобы войти в карету, ему пришлось согнуться. Наконец дверца закрылась, и Луи пожелал им приятной поездки.

Карета проехала через несколько внутренних двориков и выкатилась на дорогу, ведущую в Бурн. Какое-то время Филиппина смотрела в окошко на поля, укрытые туманом, который восходящее солнце окрасило в нежные розовые тона. У нее не осталось сил даже на молитвы. Еще немного, и девушка бы заснула, если бы отец вдруг не поинтересовался у нее, как себя чувствует Альгонда.

— Она бредит и у нее сильный жар. Но я надеюсь, что эликсир сестры Альбранты сможет ее спасти, — еле вороная языком, ответила Филиппина.

Жак де Сассенаж покачал головой, словно отгоняя от себя тревожные мысли.

— Вот и хорошо! Альгонда — девушка крепкая. Она поправится, я уверен. Я хотел бы, чтобы ты вместе с сестрами поехала на турнир в Романс. Там ты сможешь увидеть, на что способны кавалеры, которые добиваются твоей благосклонности. Поведение и манеры Филибера де Монтуазона не произвели на меня благоприятного впечатления. И если завтра, паче чаяния, со мной случится несчастье, твой брат не задумываясь выдаст тебя за него!

У Филиппины замерло сердце.

— Как это понимать?

— Эймар де Гроле случайно услышал их разговор в один из дней, когда шевалье приезжал в Бати. Филибер де Монтуазон убеждал Луи поспособствовать вашей свадьбе, а твой брат заявил, что единственное препятствие к этому — мое несогласие и то… что я до сих пор жив.

— Уж лучше я в таком случае выйду за Эймара де Гроле! — с недовольной гримаской сказала Филиппина и спрятала в ладошке зевок.

Последовала долгая пауза, и Филиппине вдруг пришло в голову, что отец, пожалуй, был бы вполне доволен таким поворотом событий. Однако барон Жак не стал настаивать. Он очень любил свою старшую дочь и понимал, что счастливее она будет замужем за сверстником, нежели чем за мужчиной его лет, каким бы крепким, щедрым и благородным он ни был. И все же он счел нужным продолжить разговор на ту же тему:

— Может, стоит присмотреться к Лорану де Бомону? Он молод, горяч и занимает сейчас высокое положение при дворе. Вы встречались этой осенью. Ты разве не рада была его видеть? Юноша написал тебе несколько писем… Я прав?

Филиппина передернула плечами. В последний раз они с де Бомоном виделись в Блуа. Отец отправился туда, чтобы засвидетельствовать свое почтение королю Карлу VIII и заверить в своей преданности регентшу, Анну де Божё. С собой он взял старшую дочь и сына. В то время, когда произошла дуэль с де Монтуазоном у стен аббатства Сен-Жюс де Клэ, Лоран де Бомон был пажом дофина Карла, теперь же он был одним из приближенных юного короля. Разумеется, де Бомон был более выгодной партией, чем Филибер де Монтуазон, но разве не заявила ему Филиппина, что никогда не выйдет за него замуж, будь он даже самим королем? Что до его бесконечных писем, то она решила на них не отвечать. Вокруг нее постоянно вилось достаточное количество женихов, поэтому Филиппина легко игнорировала тех, с кем она видеться не желала.

— Он мне не нравится, — ответила она не слишком весело.

Жак де Сассенаж вздохнул. Что огорчало его больше — размолвка с сыном или болезнь Альгонды? Признание горничной, что у нее с бароном была связь, в свое время поразило Филиппину, однако она была уверена, что отец действительно очень привязан к этой девушке.

От Сидонии, которая до поры до времени не вмешивалась в разговор, не укрылось волнение мужа, и она поспешила сказать примирительно:

— Супруг мой, разве вы не понимаете, что все мы огорчены болезнью Альгонды, а Филиппина — особенно? Давайте не будем расстраивать ее еще сильнее. Пускай отдохнет немного!

Жак с нежностью улыбнулся жене.

— Вы правы, дорогая. Но подумай над моими словами, Елена. Никто не знает, что готовит нам будущее. И если ты будешь и дальше откладывать выбор супруга, может статься, что меня не окажется рядом, чтобы тебя защитить.

— Обещаю, отец, я подумаю, — заверила его Филиппина и подавила зевок.

Невзирая на неудобства и мрачные мысли, девушка засыпала на ходу.

Сидония обняла ее за плечи, и Филиппина, перестав бороться со сном, позволила себя убаюкать.

Аббатиса обители Сен-Жюс де Клэ ожидала их приезда с того самого дня, когда посыльный доставил ей письмо барона Жака, в котором последний уведомлял ее о своем намерении забрать младших дочерей в Бати. Значит, невзирая на отвращение, испытываемое ею по отношению к Сидонии, ей все-таки придется с ней увидеться… И вот, стоило одной из сестер крикнуть, что карета барона въехала во двор старой королевской крепости, в которой размещалась обитель, как у аббатисы кровь прилила к лицу — верный знак сильнейшего волнения. Она вытерла о наплечник свои влажные руки, поправила головной убор, вышла из скриптория в коридор и повернула направо, к входной двери. Оттуда уже доносился голос Сидонии. Не замедляя шага, аббатиса перекрестилась, словно желая защитить себя от дьявола, с которым ей предстояло встретиться.

При виде нее Филиппина поспешила склонить голову.

Сон ее был тяжелым, но теперь девушка чувствовала себя намного лучше.

— Очень рада снова увидеться с вами, преподобная мать! — с улыбкой сказала она.

Однако мать-настоятельница не спешила ответить на улыбку улыбкой. Уронить свое достоинство перед этим исчадием ада — Сидонией? Ни за что! Даже если ради этого придется огорчить Филиппину.

Поэтому она ответила сдержанно:

— Вы выглядите усталой и бледной, Елена. Живя у нас, вы были здоровы и веселы.

Отвернувшись от смутившейся девушки, аббатиса обратилась к барону Жаку, смерив его суровым взглядом:

— Надеюсь, что к младшим девочкам вы будете относиться с большей заботой, мессир. Избыток удовольствий и развлечений портит нрав…

— Избыток молитв и наказаний портит его не меньше. Или вы об этом забыли? — высокомерно заметила Сидония.

Мать-настоятельница метнула на нее ненавидящий взгляд. На этот раз Жак решил вмешаться:

— Мы можем пройти в ваш кабинет, матушка? Пока моя супруга будет помогать собираться девочкам, а Филиппина навестит сестру Альбранту, я бы хотел поговорить с вами с глазу на глаз.

Аббатиса встревожилась, но не подала виду. Неужели Сидония открыла барону правду? Но нет, это невозможно. Это было не в ее интересах.

— Прошу вас, следуйте за мной! — сказала она и направилась к старинному донжону, не заметив, что Жак, внимание которого привлекло чье-то тихое протяжное пение, смотрит на самое верхнее окошко башни, откуда за ним, спрятавшись за занавесями, тоже кто-то наблюдал.

— Не женщина, а какое-то наказанье господне! — обронила Сидония, переступая порог аббатства.

Филиппина хотела ответить, но в этот момент из комнаты, где обычно обретались недужные сестры, вышла сестра Альбранта. Глаза ее сияли от радости.

Филиппина без угрызений совести оставила свою кузину в одиночестве. Подобрав юбки, она подбежала к монахине и порывисто ее обняла.

Жак де Сассенаж вошел в кабинет аббатисы, но от предложения присесть отказался, опершись спиной о средник оконного переплета. Теперь не могла сесть и мать-настоятельница, иначе у нее обязательно появилось бы чувство, что барон, горделивый и статный, подавляет ее. Она прислонилась бедром к столу, чтобы дать немного отдыха ногам, и посмотрела на своего гостя.

— Я вас слушаю, сын мой, — сказала она куда любезнее.

Когда эта потаскушка Сидония была далеко, она чувствовала себя лучше.

— Я знаю, преподобная матушка, что вы не любите мою супругу, и у вас на то есть свои причины. И все же мне хотелось бы, чтобы вы относились к ней с большим снисхождением.

Жак де Сассенаж вынул из жилетного кармана письмо и протянул настоятельнице.

— Я знаю, что вы руководствовались лучшими мотивами, наказывая Филиппину. И что ваша строгость продиктована искренней привязанностью к моей дочери. Я вам за это благодарен.

Аббатиса была приятно удивлена. Распечатав бумагу, она скользнула по ней взглядом. Это была нотариально заверенная дарственная. Помимо земель, речь шла о значительной сумме.

Это изъявление признательности со стороны барона, однако, не улучшило ей настроения, даже наоборот: если

Жак де Сассенаж полагает, что может с помощью денег и подарков заставить ее замолчать, он ошибается.

— Ваша щедрость делает вам честь, мессир, и от имени общины аббатства Сен-Жюс де Клэ я могу только поблагодарить вас. Однако это не изменит моего отношения к Сидонии. Вы знаете, что я всегда говорю, что думаю. В прошлом поведение этой женщины было таково, что я считаю ее недостойной такого мужчины, как вы, недостойной занять место Жанны. И я искренне полагаю, что она не сможет подать пример нравственного поведения вашим дочерям…

Жак даже бровью не повел. Он был готов к этой суровой отповеди. Аббатиса же продолжала со вздохом:

— Я не удивляюсь, что, вопреки обыкновению, вы решили не спрашивать моего совета перед тем, как жениться на ней. Теперь она — ваша супруга, и мне остается только смириться. Я буду относиться к ней с уважением, которое мне должно испытывать по отношению к вашей жене, но не просите меня о большем, и если позволите дать вам совет, позаботьтесь, чтобы ваши дочери…

Она умолкла на полуслове. На лестнице послышался топот нескольких пар ног. Кто-то спускался с верхнего этажа. Аббатиса побледнела как полотно. Она инстинктивно бросилась к двери и открыла ее в тот самый момент, когда на пороге кабинета показалась монахиня, присматривавшая за Жанной де Коммье в ее отсутствие. Аббатисе пришлось отпрыгнуть, иначе монахиня сбила бы ее с ног.

— Что случилось? — спросила она.

— Идемте скорее наверх, матушка! Жанна…

Заметив в нише между окнами барона, на лице которого читалось неудовольствие, монахиня покраснела от смущения. Было ясно, что своим появлением она помешала важному разговору.

— Простите, я не…

Однако настоятельница уже пришла в себя. Решительно выдворив бедняжку в коридор, она закрыла за собой тяжелую дверь кабинета. Не успела она заговорить, как сверху донесся крик, а вслед за ним — стук в запертую дверь.

— Она словно с ума сошла, мадам! — запинаясь, проговорила монахиня.

Сердце аббатисы сжалось, ей стало трудно дышать. И все же она попыталась собрать все свое мужество. В распоряжении у нее были считанные минуты, ведь барон непременно станет ее расспрашивать…

— Что случилось?

— Она стояла у окошка и пела, как обычно, а потом вдруг замолчала и уставилась вниз. А потом набросилась на меня и стала кричать, чтобы ей отдали его назад… — Голос монахини опустился до едва слышного шепота. К тому же сверху снова послышался крик. — Чтобы ей отдали ее лицо!

* * *

— Так значит, по твоим словам, ей стало плохо после родов, — заключила сестра Альбранта. Они с Филиппиной уединились в комнате целительницы, чтобы им никто не помешал наговориться всласть. Дочь барона поспешила рассказать ей о недуге Альгонды.

— Да, сестра Альбранта! Малышка родилась чуть раньше срока, она маленькая и худенькая, и без матери, боюсь…

Ком встал у нее в горле, и Филиппина не смогла договорить. Она посмотрела на монахиню умоляющими, полными слез глазами. Альбранта встала со скамейки, подошла к шкафчику, в котором хранились ее настойки и притиранья, и открыла его. Однако ей на глаза не попалось ничего подходящего, и она сокрушенно покачала головой.

— Жизнь в монастыре — увы! — предохраняет нас от недугов такого свойства. Не думаю, что я смогу ей помочь.

За спиной у нее послышались рыдания. Удивленная Альбранта обернулась и увидела, что Филиппина плачет, уронив голову на скрещенные на столе руки. И отчаяние ее совершенно искреннее… Монахиня поспешила к своей подопечной. Она присела на скамейку рядом с девушкой, обняла ее и прижала к себе.

— Ну-ну, успокойся, моя крошечка! Почему ты так убиваешься? Конечно, из твоих писем я поняла, что ты очень привязалась к своей горничной, но я и не думала, что она так тебе дорога… Посмотри-ка на меня! Ну же, Елена! Посмотри на меня!

Филиппина подняла лицо.

— Я не хочу ее потерять, сестра Альбранта! — с трудом выговорила она сквозь слезы.

Лицо Альбранты стало серьезным. Судя по всему, в привязанности Филиппины к служанке было что-то противоестественное. Ее религиозный долг, несомненно, состоял в том, чтобы пресечь подобное непотребство в корне, и все же… Разве в ее силах изменить что-то в этом мире? Разве не вернула она к жизни сира де Монтуазона, который заслуживал быть спасенным куда меньше, чем эта Альгонда, о которой столько хорошего писала ей в своих письмах Филиппина?

— Можно попробовать дать ей эликсира, который я когда-то давала тебе… — услышала она свой голос словно бы со стороны.

Лицо Филиппины просветлело.

— Но прежде мне нужно ее осмотреть, а я не знаю, разрешит ли мне мать-настоятельница уехать с вами.

Филиппина вздохнула. Это единственное — условие грозило расстроить дело. Аббатиса ни за что не даст своего согласия.

— Быть может, вы дадите немного эликсира мне? Время не ждет!

Альбранта встала и заходила по комнате. В голове ее теснились противоречивые мысли. Она полностью доверяла своей воспитаннице, и все же мысль о том, чтобы расстаться с флаконом, была для нее невыносима. Колдунья дала его ей и приказала беречь и никому не отдавать. И все же… Разве не приказала она Альбранте спасти с помощью эликсира Жанну де Коммье и саму Филиппину? Можно ли включить в этот круг людей, с которыми мать и дочь связаны узами любви и дружбы? Но ведь речь сейчас идет о простой служанке… Христианское милосердие, Бог свидетель, было для сестры Альбранты не пустым словом, однако она подумала, что наверняка придет момент, когда эликсиру найдется лучшее применение.

— Прошу вас, сестра Альбранта, помогите мне! — взмолилась Филиппина, которая догадывалась о том, какая внутренняя борьба происходит сейчас в душе монахини.

Сестра Альбранта уже готова была согласиться, когда в дверь постучали. Не дожидаясь приглашения войти, в комнату вбежала монахиня. Сестра Альбранта вздрогнула.

— Что-то случилось, сестра Хильдегарда?

— Меня послала за вами аббатиса. Это касается сами знаете кого. Дело срочное. Возьмите с собой вашу настойку, ту, которая успокаивает.

Альбранта охнула, заломив руки, а потом бросилась к своему шкафчику со снадобьями. Что бы это могло значить? Жанне никогда не приходилось давать макового настоя! Нрав у нее был спокойный и покладистый. И почему это случилось именно сегодня? Неужели к этому как-то причастен Жак де Сассенаж? Сложив несколько

флаконов в полотняный мешочек, монахиня обернулась к Филиппине. Девушка была настолько поглощена собственным страданием, что почти не слышала слов монахини.

— Я скоро вернусь. Дождись меня и перестань плакать, Елена! Я вернусь и дам тебе то, что ты просишь.

— Кто-то заболел? Может, мне пойти с вами и помочь? — поспешно спросила Филиппина, которой совсем не хотелось оставаться в одиночестве.

Альбранта слабо улыбнулась. Лгать… Снова и снова лгать! Сколько лет уже довлеет над ней эта ложь, сколько грехов из-за нее она приняла на свою совесть!

— Ты ее не знаешь. Сестра Жанна прибыла к нам после твоего отъезда. Она подвержена приступам буйства и живет поэтому отшельницей в донжоне. Из сестер успокоить ее могу только я. Потерпи немного! Иногда мы сами не знаем, откуда к нам придет помощь Господня…

И она вышла, оставив Филиппину в раздумье.

Сидония тоже услышала крик. Он казался нечеловеческим. Баронесса де Сассенаж находилась в этот момент в комнате дочерей Жака. Девочки только что вернулись с урока катехизиса и очень обрадовались, увидев свою кузину. Аббатиса уведомила их о скором приезде отца и его решении, и сестры дождаться не могли своего отъезда. Сидония предложила им, не теряя времени, собрать свои вещи. Девочки как раз укладывали платья в сундук, когда услышали крики, да так и застыли на месте.

— Не выходите из комнаты, — приказала Сидония и вышла в коридор справиться, что случилось.

В коридоре было пусто. Инстинктивно она подняла голову и в окне верхнего этажа увидела ее. Это была Жанна. Она перегнулась через подоконник так, словно хотела броситься вниз. Не думая, что делает, Сидония бросилась вверх по лестнице, чтобы помешать ей. За ней по пятам бежала сестра Альбранта, только что покинувшая свою комнату.

— У вас неприятности, матушка? — спросил Жак де Сассенаж, которого встревожили крики в коридоре.

Преподобная мать закрыла дверь и постаралась, чтобы голос ее прозвучал спокойно:

— Не случилось ничего, что заслуживало бы вашего внимания, сын мой. В наших стенах живет женщина, подверженная приступам безумия. Сестра Хильдегарда в первый раз присматривает за ней и пока еще не привыкла. Я отправила к несчастной сестру Альбранту. Сестре Хильдегарде нужно было самой ее позвать вместо того, чтобы мешать нашей беседе.

Жак кивнул, но аббатисе не удалось полностью усыпить его подозрительность. Оснований сомневаться в правдивости рассказа у него не было, но в словах и поведении настоятельницы чувствовалась какая-то фальшь. И все же ему незачем было вмешиваться в дела аббатства.

— Так на чем мы остановились? — переспросила настоятельница, присаживаясь за свой рабочий стол.

Ноги у нее дрожали, и если бы она не заставила себя сесть, то, наверное, сорвалась бы и побежала, чтобы узнать, что происходит наверху. Что, если, увидев у крыльца Жака и Филиппину, Жанна вспомнила времена, когда она сама находилась рядом с супругом? Ведь старшая дочь так на нее похожа! Быть может, случилось чудо? Но она прогнала эту мысль, сулившую им всем огромное несчастье. Жанне больше не было места в реальном мире.

— Если я правильно помню, мы говорили о моих дочерях…

Аббатиса кивнула. Но желание читать нотации у нее пропало.

— Юность и красота делают девочек уязвимыми, сир Жак. И случившееся в наших стенах доказывает, какого пристального внимания требует Филиппина и ее сестры!

— Я все это знаю. Именно поэтому я и женился снова. У Сидонии добрый нрав, она сумеет тактично направить их мысли и поступки в правильное русло. К я полностью ей доверяю, — закончил он, повышая тон.

Там, за дверью, под чьими-то шагами загрохотала винтовая лестница. Кто-то отчаянно колотил кулаками о дерево.

— Жанна! Ради вашей любви к дочерям! Умоляю вас, не надо! — крикнул женский голос.

Жак нахмурился. То был голос Сидонии. Но откуда она знает безумную подопечную монахинь?

— Молчите бога ради! — закричала сестра Альбранта, которая к тому времени тоже добежала до двери на верхнем этаже донжона.

— Откройте! Скорее! Пока не поздно! — взмолилась Сидония.

Она знала, что, если Жанна выпрыгнет в окно, она никогда себе этого не простит.

— Вы хотите, чтобы вас услышали? Чтобы все ваши планы рухнули?

— Думаете, лучше, если Елена узнает правду, увидев окровавленный труп? — возразила Сидония. Она была слишком взволнована, чтобы думать о собственном будущем.

Подоспела сестра Хильдегарда. Сняв в пояса ключ, она дрожащими руками вставила его в замочную скважину и повернула.

Три женщины ворвались в комнату. Там было пусто. Они тут же одновременно бросились к окну, а Жанна де Коммье, все это время прятавшаяся за дверью, выскочила в коридор.

В кабинете аббатисы было тихо. Хозяйка его побледнела и опустила глаза. Она понимала, что, если предпримет попытку рассказать всю правду барону и обвинит Сидонию, откроется полная картина. Между тем крики встревожили барона и пробудили в нем любопытство. Он встал, прошел к двери, открыл ее и вышел в коридор. Еще шаг — и он у подножия лестницы. Аббатисе оставалось только молить Господа, чтобы Он позволил свершиться чуду. Если Он снизойдет к ее просьбе, Сидония лишится всех своих прав.

Барон стоял и смотрел, как Жанна бежит вниз по лестнице, словно за ней гонится сам дьявол, — голова опущена, руки цепляются за выступы каменной кладки.

Он хотел было отстраниться, чтобы дать ей дорогу, когда она подняла глаза. Он застыл на месте. Словно окаменел…

— Жак! — с невыразимым счастьем крикнула она и бросилась к нему.

Инстинктивно он обнял ее худенькое тело и прижал к себе крепко-крепко.

Глава 19

— Вы чем-то озабочены, дорогая Жерсанда? — спросил мэтр Жанисс. Он остановился у стола и положил свой черпак рядом с тарелкой домоправительницы. Та почти не притронулась к своему завтраку.

В отсутствие сеньоров жизнь в замке Сассенаж тянулась непривычно медленно. Сказать по правде, с той поры как его обожаемая малиновка упорхнула, повар тосковал. В замке, конечно, осталась еще молодежь, например Матье и Фанетта, но за последние несколько месяцев эта парочка так сблизилась, что смотреть на них ему было скорее больно, ведь в самых приятных его воспоминаниях рядом с сыном пекаря всегда была Альгонда. Удовольствие ему доставляло только общение с Жерсандой, на которой он до сих пор втайне мечтал жениться, однако пока не находил в себе смелости сделать ей предложение.

В сердечных делах он был очень робок.

Жерсанда поставила на стол стакан, полный молока. Оно просто не шло в горло. А ведь она так любила молоко, что могла в один присест выпить целый кувшин!

— Уж не больны ли вы? Может, мне сходить за знахаркой? — не сдавался повар, не на шутку встревоженный ее отсутствующим видом.

Домоправительница накрыла его руку своей пухлой ладошкой.

— Я не больна, славный мой Жанисс! Со мной все в порядке. Просто сегодня утром мне вдруг стало очень тревожно. Я чувствую, что нужна Альгонде. И, если уж говорить начистоту, я очень за нее беспокоюсь.

— Плохие новости из Бати?

Жерсанда отрицательно покачала головой. Она никому ничего не рассказывала о жизни Альгонды в Руайане. Ее дочь пожелала, чтобы никто в Сассенаже не узнал ни о ее беременности, ни о том, какие привилегии даровала ей Филиппина. Как ей теперь объяснить мэтру Жаниссу, что на сердце у нее с каждой минутой становится все тяжелее, словно оно — песочные часы, которые забыли вовремя перевернуть и время которых сочтено?

Жанисс заходил по кухне, по старой привычке потирая руки. В нескольких шагах от него, под впечатляющей батареей кастрюль, развешанных вдоль белых, слегка закопченных стен, два его помощника-поваренка, зевая, сдирали шкуру с зайцев, которых сокольничий принес на рассвете. Мэтр Жанисс рассчитывал подать их на обед.

Вот уже несколько недель он обдумывал свой план. Может наконец пришло время претворить его в жизнь? Повар остановился перед Жерсандой, уперся кулаками в широкие бока и откашлялся.

— Почему бы нам не поехать туда вместе?

Жерсанда посмотрела на нее с удивлением:

— Куда — «туда»?

— В Бати, конечно! Разве кто-то может запретить матери навестить свою дочку? А управительнице замка — рассказать хозяину, как идут дела в его владениях?

Жерсанда никогда прежде не выезжала из Сассенажа. Не сказать, что Руайан был далеко, всего два дня пути на повозке медленным шагом, и все же…

— Ехать без охраны было бы глупо. И кто будет делать за нас нашу работу здесь, в Сассенаже?

Мэтр Жанисс взял ее руки в свои и легонько их пожал.

— Жерсанда, дорогая, если подумать, забот у нас сейчас не так уж много. И ведь речь идет о нескольких днях! Приедем в Бати, удостоверимся, что все в порядке, и сразу вернемся. А чтобы не бояться в дороге бандитов, возьмем с собой Матье!

— Вот уж нет! — решительно возразила Жерсанда.

Мэтр Жанисс рассердился.

— Значит, по-вашему, пусть он женится на Фанетте? Не то чтобы она мне не нравилась, но все-таки… Жерсанда, вы, как и я, знаете, что он ее не любит! Нужно дать парню шанс! Устроить все так, чтобы гордость его не пострадала. Жерсанда, дорогая, я и сам весь извелся! Я тоже тоскую по моей малиновке! С тех пор как она уехала, я, как старый петух, последние перья потерял!

На голове у него и правда осталось несколько тонких прядей, которые он собирал под шнурок. Первый раз увидев его с такой прической, Жерсанда прыснула, но сегодня ей было не до смеха. Чувство долга призывало ее остаться, сердце же кричало — поезжай! Но там, в Бати, что ее ждет? А что, если Альгонда больна? Ведь она не знахарка и не разбирается в зельях и травах. Придется ли ей хоронить дочь, если случится самое страшное?

И вдруг лицо мэтра Жанисса просияло.

— Я придумал! — вскричал он с улыбкой. — Мы немедленно едем! Немедленно!

Жерсанда покачала головой. Ей в голову тоже пришла идея. Знахарка… вот кто поможет ей принять верное решение. Ведь вполне может случиться, что ее предчувствия ниспосланы ей именно для того, чтобы спасти Альгонду! Что, если Матье увидит ее сейчас, когда Альгонда готовится произвести на свет их дочь, и простит? Быть может, это их шанс перебороть злой рок? Ведь судьба человека во многом зависит от решений, которые он сам принимает… Разве не это сказала ей Альгонда перед отъездом?

— Если хотите мое мнение, Матье лучше не знать, зачем мы едем. Он, балбес, может отказаться ехать с нами, — с невеселой усмешкой сказал повар.

Жерсанда с недоумением уставилась на него. Мэтр Жанисс даже покраснел от смущения.

— И что же мы придумаем в свое оправдание? Соврем? Мэтр Жанисс заложил руки за спину и уставился вниз, якобы на свои башмаки, которых из-за выступающего живота все равно не мог видеть, а потом стал переминаться с ноги на ногу, как ребенок, пойманный на шалости.

— Можно и соврать, а можно и правдой обойтись… Нужно подумать… Сейчас-сейчас…

Вид у него был такой забавный, что Жерсанда на мгновение забыла о своей тревоге и засмеялась.

— Ну же, мэтр Жанисс, признавайтесь, что пришло вам на ум?

Он наморщил нос, потом пожевал губами и наконец обернулся к поварятам, которые стояли достаточно далеко, чтобы не слышать, но слишком близко, чтобы догадаться о сути происходящего.

— Спускайтесь-ка оба в погреб и ждите, пока я вас не позову! — крикнул он.

Пока он смотрел, как мальчишки спускаются по лестнице, Жерсанда успела упереть руки в бока.

— Ну, какую хитрость вы придумали?

Жанисс судорожно сглотнул. И надо же, чтобы в горле так пересохло! Он схватил со стола забытый стакан молока и залпом осушил его. Сейчас или никогда! Он выпятил грудь и призвал на помощь всю свою храбрость.

— Мы скажем ему, что собираемся пожениться!

Так вот в чем все дело! Долго же он не мог решиться… Жерсанда подумала, что стоит немного над ним подшутить. Поправляя свой чепец, она сказала:

— Он ни за что не поверит.

— Это еще почему? — Щеки мэтра Жанисса от возмущения стали как маков цвет.

— Эта хитрость шита белыми нитками!

Мэтр Жанисс сунул руки под фартук, закрывавший его круглый живот, и стал снова ожесточенно тереть ладони друг о друга. По правде говоря, он и сам полагал, что такой толстяк вряд ли может понравиться женщине… И Жерсанда, конечно, права…

— Это все виновата моя прожорливость! Но я могу за себя взяться, и тогда…

Когда Жерсанде стало ясно, что мэтр Жанисс превратно истолковал ее слова, она снова засмеялась, а потом ласково похлопала ладошкой по его животу.

— Я вовсе не о вашей полноте, славный мой Жанисс! Мне очень даже нравится ваш животик!

Повар снова заулыбался.

— Вот как?

— Я хотела сказать, что Матье не поверит, что мы тащим его в Бати только потому, что вы хотите сделать мне предложение… Придется сказать, что вы уже предложили мне выйти за вас замуж…

Повар кивнул, глаза его сияли.

— Ну конечно!

— А раз я согласилась, нам нужно испросить позволения на брак у барона!

— Именно!

— А нетерпение наше таково, что мы не можем ждать, пока наше послание дойдет до сеньора и он напишет нам свой ответ!

— Собственно, так оно и есть!

— Значит, Матье едет с нами как возница и защитник, и без него у нас ничего не получится. Так?

— Это я и хотел вам предложить!

— Думаю, теперь он согласится.

Жерсанда кивнула, повернулась и прошествовала к двери. Мэтр Жанисс на мгновение потерял дар речи от изумления, а потом воскликнул:

— И это все, что вы хотите мне сказать?

Жерсанда усмехнулась, повернулась к нему и сказала:

— А разве этого мало?

— Это значит, что вы уходите и оставляете меня, чтобы…

— Чтобы собрать свои вещи, пока вы будете уговаривать этого чертенка Матье!

Лицо повара просияло улыбкой.

— А как же ваш ответ?

Жерсанда наградила повара нежным взглядом. Тут же кто-то сзади захлопал его по спине: любопытные поварята догадались, что в кухне должно произойти что-то интересное, а потому задержались на лестнице. Жанисс повернулся к ним.

— Вы что тут забыли? Разве я не приказал вам дожидаться в погребе?

— Не ругайте их, суженый мой! Они прибежали нас поздравить! — лукаво заметила Жерсанда и вышла из кухни.

За спиной послышались ликующие крики: «Ура жениху и невесте!», и на сердце у нее стало чуть веселее.

* * *

Когда в кабинете аббатисы ему поведали всю правду, Жак де Сассенаж не знал, смеяться ему или плакать, карать или благодарить, отвергать или соглашаться. Взгляд его метался между преподобной матерью, чопорной и величественной, и Сидонией, на лице которой отразились душевные терзания. Она разрывалась между искренней привязанностью к Жанне и любовью к нему, своему супругу. Вид у него был печальный, ум и душа пребывали в смятении. На смену ужасу, который он испытал, когда понял — Сидония знала, что его первая супруга жива, но не сказала ему, пришло осознание истинного положения вещей и того, что Жанна уже не та, что прежде. Время от времени он поглядывал на нее, поскольку бедняжку тоже поместили в кабинет.

Едва он успел оторвать ее от себя, Жанна, которая до этого покрывала его шею и лицо поцелуями, вдруг снова изошла на крик, а потом забилась в конвульсиях. Сестра Альбранта, сбежавшая по лестнице вслед за своей подопечной, приказала барону:

— Держите ее! Ради любви к ней, держите ее крепко!

Он подчинился. Рефлекторно. Глаза Жанны казались невидящими. Это были глаза сумасшедшей. Он обнял ее и прижал спиной к своей груди так, чтобы Альбранта получила доступ к ее лицу, на котором в этот миг отражались все горести этого мира. Монахиня быстро достала из своего мешочка флакон с маковой настойкой и после нескольких неудачных попыток наконец заставила Жанну сделать пару глотков.

Прижавшись затылком к стене, совершенно обессиленная, Жанна де Коммье дремала теперь в низком кресле у окна — умиротворенная, хрупкая. Прекрасная в своей невинности и чистоте…

Жак отвернулся. Ему хотелось рвать и метать.

— Я не знаю, что всколыхнуло в ней воспоминания, сир Жак, но, как вы сами видите, потрясение было слишком сильным, и пока я не могу сказать, каковы могут быть его последствия. Возможно, она очнется исцеленной… Либо мы потеряем ее навсегда, — проговорила сестра Альбранта, ломая руки.

— Полагаю, вам очень трудно понять мотивы, которые нами двигали. Мы решили держать случившееся в тайне, но ни в коей мере не хотели причинить вам зло. Наоборот, мы вас щадили.

— Я понимаю, мадам. Однако не могу вас простить. Вы опустились до богохульства! Как и я, когда женился во второй раз.

Аббатиса презрительно усмехнулась:

— Я сама несу свой крест, мессир! Оставьте мне и Сидонии право самостоятельно влачить бремя своих грехов!

Сидония стояла и смотрела в окно. Она не стала отвечать на выпад барона. Она потеряла все, сомнений в этом быть не могло. Страдание ее было глубоко, и все же где-то в глубине души она испытала облегчение. Услышав слова Жака, она вздрогнула:

— С этим мне еще предстоит разобраться. И я это сделаю… в свое время. А пока, сестра Альбранта, прошу вас, скажите мне откровенно и честно, что я могу сделать, чтобы помочь Жанне?

— Уезжайте! Заберите с собой дочерей, как и было условлено, и никому ничего не рассказывайте.

Совет возмутил Жака де Сассенажа.

— Это невозможно! Мои дети имеют право знать правду!

Сидония повернула голову и посмотрела на него. Спокойная и покорная, она осмелилась подать голос:

— Не важно, что вы думаете обо мне, Жак. Сегодня вы должны принять то же решение, что и я в свое время. Если бы Жанна выздоровела, я бы не стала вступать с вами в связь. И вы бы сразу узнали о ее исцелении, узнали от меня и ни от кого другого. Но подумайте сами…

— Замолчите! — с болью проговорил он.

Но Сидония не могла молчать. Она подошла и взяла его руки в свои. К ее огромному облегчению, он не отнял рук.

— Зачем оживлять надежду, которая, быть может, родилась мертвой? Через несколько дней или несколько недель, если захочет Господь, Жанна вернется к вам, а я уеду. А пока нужно последовать совету сестры Альбранты. Здесь за ней будут ухаживать и заботиться наилучшим образом. Примиритесь и ждите!

Видя, как презрительно аббатиса кривит губы, и опасаясь, что в любой момент она может вмешаться в разговор с новыми обвинениями в адрес Сидонии, сестра Альбранта поспешила привести еще один аргумент:

— Я оставила мою дорогую Елену в комнате для больных. Она очень огорчена болезнью Альгонды. Не думаю, что нужно отягощать ее новым несчастьем. Заклинаю вас, барон, поверьте мне и сделайте так, как я говорю!

Жак вздохнул и сказал:

— Если так нужно… Хорошо, мы будем жить как прежде и не станем менять наши планы, пока все не прояснится. Возвращайтесь к моим дочерям, Сидония, и проследите за погрузкой их вещей, которые уже должны быть собраны. Потом мы уедем. Надеюсь, это послужит во благо. Что до Елены, сестра, то она приехала просить вас о помощи.

— Вы сможете ей помочь?

Альбранта переминалась с ноги на ногу. Подаренный колдуньей эликсир как никогда был нужен ей самой, чтобы лечить Жанну. Но разве может она оставить Елену один на один с ее отчаянием? Тем более что будет достаточно нескольких капель…

— Елена получит то, за чем приехала, — решилась она наконец. И добавила: — Прошу вас, барон, отнесите Жанну в ее комнату и уложите в кровать!

Не глядя на Сидонию, он поспешил исполнить просьбу монахини. Взволнованный близостью той, кого никогда не переставал любить, он с бесконечной нежностью взял свою первую супругу на руки. Жанна инстинктивно обняла его руками за шею. Со слезами на глазах Жак переступил порог и вышел за дверь, которую сестра Альбранта поспешила перед ним распахнуть. Сидония вышла за ним следом. Но на лестничной площадке остановилась и с грустью стала смотреть, как он поднимается по ступеням, прижимая свою ношу к груди.

— Жак… Любимый мой! — проговорила Жанна, все еще пребывая в полубессознательном состоянии.

— Я здесь, любовь моя. Я твой навсегда! — ответил барон и поцеловал ее в лоб.

На глаза Сидонии навернулись слезы. Подошла аббатиса и сказала злорадно:

— Знаете, что меня во всем этом больше всего радует? Что бы ни случилось дальше, но ваше царствование закончилось!

* * *

Впереди показалась опушка. Жерсанда остановилась и посмотрела на домик знахарки, который почти слился с окружающим пейзажем, — до такой степени его сложенные из бревен стены поросли мхом и диким виноградом.

Из трубы на крыше шел дым, наполняя воздух в этот день, двадцать второго мая 1484 года, каким-то острым необычным ароматом, в котором тем не менее угадывались нотки цветов и зелени. Собравшись с духом, она подошла к трухлявой двери и постучала. Несколько секунд — и чуть сгорбленная знахарка выглянула из-за приоткрытой двери.

— Это вы, Жерсанда? За вами никто не следит? — спросила она.

Управительница замка де Сассенаж помотала головой, и дверь распахнулась настежь.

— Что-то нехорошее случилось с малышкой? — спросила Презина, как только они оказались в доме, где никто не мог их подслушать.

Жерсанда тихо охнула.

— Вы тоже это почувствовали…

— Да. На рассвете.

— Значит, она и вправду умирает! — в отчаянии проговорила Жерсанда и опустилась на скамейку.

Презина, по-прежнему пребывающая в обличье пожилой женщины, присела рядом и взяла ее руки в свои.

И тотчас же живительное тепло запульсировало в жилах управительницы. Однако на сердце у Жерсанды по-прежнему было тяжело.

— Вы можете ей помочь? — спросила она.

— К сожалению, сейчас — нет. Марта бродит вокруг нее и сразу почувствует мое присутствие. Ночью я сделаю все, чтобы она продержалась до вашего приезда.

— Но откуда… — начала было Жерсанда, которая не успела сказать знахарке ни слова о своих планах.

— Я читаю ваши мысли так же, как и мысли Альгонды. Мы одной крови, Жерсанда, пусть вы и не обладаете особой магической силой. Поезжайте как можно скорее!

Знахарка встала, подошла к шкафчику и вынула флакон из синего стекла, оправленный в серебряное кружево.

— Не знаю, в чем причина, но сейчас в ней борются добро и зло. И только этот эликсир может вернуть Альгонду к жизни. Доверяю его вам. Пускай выпьет содержимое флакона целиком.

— А ребенок? Не опасно ли это для ребенка?

Презина улыбнулась ей с нежностью.

— Не беспокойтесь о ней. Элора уже появилась на свет. Жерсанда вздрогнула от удивления.

— Так рано? Во имя всего святого, умоляю, скажите, она…

— Девочка полностью здорова и благополучна… если не считать того, что она унаследовала кровь многих поколений фей… Ее жизненная сила уже очень велика. Я чувствую это.

— Тогда и Марта это чувствует!

— Марта не может ничего знать о том, что предначертано Элоре. Пусть это вас не заботит. И поезжайте по большой дороге. Если разбойники решат на вас напасть, увидев Матье, они оставят вас в покое.

— Матье — один против целой шайки? Не думаю, что они испугаются.

Презина потрепала ее по щеке.

— Он не будет один. Я об этом позабочусь. К тому же разбойники никогда не трогают своих.

— Что вы хотите сказать? — удивилась Жерсанда.

— Это правда. Матье — их должник, и, когда придет время, они этот долг с него взыщут.

Жерсанда в недоумении покачала головой.

— Матье и разбойники? Поверить не могу!

— Значит, не верьте ничему, Жерсанда. Но помните, что он окажется в опасности, если приблизится к Альгонде. Пускай свершится то, что предначертано.

— Но ведь если он увидит малышку…

Презина вздохнула.

— Лишь бы Альгонда осталась жива! Остальное образуется. А теперь идите!

Жерсанда схватила флакон и встала.

— Еще одно слово! — остановила ее Презина. — Никто, особенно Марта, не должны видеть этого флакона. Он представляет огромную ценность даже когда опустеет, и вы должны вернуть его мне.

— Так может, перелить эликсир в другую емкость, не такую ценную?

— К сожалению, в таком случае он утратит свою силу, а сейчас ценна каждая капелька! Храните его как зеницу ока! Как собственную жизнь и жизнь той, кого он должен спасти!

Презина проводила Жерсанду до порога. Та вышла и торопливым шагом направилась к замку, испытывая и облегчение, и тревогу от груза ответственности, который отныне ей предстояло нести на своих плечах.

В замке ее встретили приветственными криками и поздравлениями. Мэтр Жанисс не мог больше ждать: сидя на облучке повозки, любезно предоставленной им для поездки хлебодаром, он всем желающим рассказывал о предстоящей свадьбе.

— А вот и вы, моя суженая! Залезайте в повозку, пора ехать! — крикнул он Жерсанде. Щеки у него были красные, голос — хриплый.

Жерсанда нахмурилась и погрозила ему пальцем:

— Я смотрю, вы уже навеселе, мэтр Жанисс! Посреди бела дня! Вот новость!

Повар смущенно улыбнулся, осознавая справедливость укоров, однако он был так счастлив, что ничто не могло испортить ему настроение.

— Всего-то пинта пива или две, не больше! Черт подери, по такому случаю грех не выпить! Столько времени я ждал… Жерсанда! Вы же не станете меня бранить, когда мы еще не женаты?

Жерсанда не успела ответить. Из дома кузнеца с мечом на плече вышел Матье. Она понятия не имела, что сказал ему мэтр Жанисс, чтобы добиться согласия на эту поездку, но юноша весело насвистывал, а подойдя, проворно вскочил на облучок. Повозка качнулась, и если бы Матье не успел вовремя схватить его за рукав, мэтр Жанисс свалился бы на землю под насмешливый хохот зевак. Одна только Фанетта не вышла их провожать. Но Жерсанда этого не заметила. Погруженная в свои мысли, она села рядом с Матье, а повар переместился в повозку.

На самом же деле Фанетта тоже была неподалеку. Спрятавшись в темном углу, девушка недобрым взглядом созерцала сцену отъезда.

Когда Матье выходил из кузницы со своим мечом, Фанетта преградила ему путь.

— Ты вернешься? — спросила она.

— Я дал тебе обещание, Фанетта. И я его сдержу.

Однако, когда повозка тронулась и покатилась к воротам замка, она подумала, что, возможно, больше никогда его не увидит.

Глава 20

Возвращение домой было странным. Филиппина, к которой вернулась надежда, радостно вслушивалась в болтовню сестер, но отец и Сидония не обменялись ни единым словом. Они даже ни разу не посмотрели друг на друга, словно после серьезной ссоры. Быть может, припадок безумной обитательницы аббатства произвел на них такое тяжелое впечатление? Когда Филиппина заговорила об этом, они оба, казалось, смутились, и Сидония поспешила переменить тему и завела разговор о рыцарском турнире в Романсе. Странная поездка, что и говорить… Спрыгнув с подножки кареты во дворе замка, Филиппина бросилась в комнату Альгонды, страшась, что та могла умереть в ее отсутствие.

Горничная ослабела еще сильнее и выглядела хуже, чем на рассвете. Было очевидно, что ей очень плохо. Священник, пришедший, чтобы ее соборовать, предложил позвать к постели умирающей экзорциста: стоило капле освященного масла упасть на лоб молодой женщины, как она задрожала и выгнулась дугой на кровати. С той минуты никто не осмеливался переступать порог ее комнаты. Было решено ждать возвращения барона. Малышка Элора плакала не переставая. Кормилице не удавалось ее успокоить, и если бы не постоянное присутствие в комнате Марты, она бы тоже убежала, поскольку была уверена: и мать, и дочь одержимы дьяволом.

Филиппина выслушала все опасения челяди и священника и рассердилась. Приказав перенести колыбель малышки в спальню Альгонды, она вслед за слугами вошла в комнату, а когда те вышли, заперла за ними дверь. И в ту же секунду Элора перестала плакать.

Филиппине пришлось надавить пальцами Альгонде на щеки, чтобы заставить ее открыть рот. Девушка вылила ей на язык немного эликсира, который сестра Альбранта отлила в маленький глиняный флакон и передала ей с указаниями, как его следует применять. Склонившись над лицом Альгонды, изо рта которой исходил неприятный запах разложения, она со страхом и надеждой ждала первых признаков действия эликсира. Сжимая в руке руку своей наперсницы, подруги и любовницы, она шептала во вновь установившейся тишине слова любви, рвущиеся у нее из сердца.

Жар с каждым часом все усиливался. Страшные картины проносились перед глазами агонизирующей Альгонды. Зачем ей возвращаться в мир людей? Ответа на это вопрос не было. Всякий раз, когда она пыталась ухватиться за счастливые воспоминания, ужасные предчувствия затопляли ее сознание. Дрожа всем телом, она ждала смерти, которая избавила бы ее от страданий. Это было совсем на нее не похоже. В ней жила другая, и эта другая изнутри разрушала ее волю, отнимала силы. Другая Альгонда, в которой взыграла кровь Мелиоры… Альгонда, тело и душа которой были отравлены черным ядом вивера, по приказу Мелюзины. Когда, наконец, эта мука кончится! Пускай уже эта темная сторона ее души возобладает! Но нет… Невзирая на то, что она перестала сопротивляться, птичка-малиновка продолжала петь у нее в душе. И это убивало ее. Эта маленькая поющая малиновка…

Острая боль обожгла все тело. Альгонде показалось, будто ее пронзила молния. Очевидно, все было кончено. Она умерла. Свет, струившийся в ней, — голубой, обжигающе холодный, уносил ее вдаль, в края, где она вновь обретет покой. В рай после ада. И вдруг она услышала звук, похожий на птичью песню. Малиновка? Или лепет младенца? Малышка Элора! Элора, которая осталась там, в прежнем мире! Беззащитная перед Мартой. Перед злом. Нет! Этого не будет! Она заберет ее с собой. Альгонда сжала кулачки.

Филиппина вздрогнула, когда пальцы Альгонды до боли сжали ее руку. Губы больной, по-прежнему пребывающей в беспамятстве, шевелились. По губам явно можно было прочесть одно слово — «Элора!»

Филиппина высвободила пальцы и подбежала к колыбели. Малышка была очень бледна, почти как и ее мать. Взяв ее на руки, не совсем понимая, зачем это делает, она положила девочку на грудь матери — лицо к лицу, губы к губам… И отступила на шаг, даже не пытаясь постигнуть происходящее. Закусив губы, чтобы не заплакать, она стояла и ждала, что они обе вот-вот умрут. Дыхание матери и дочери слились…

«У смерти и рождения один запах…»

Эта мысль пришла Альгонде в голову, когда она обняла крошечное тело дочери. И провалилась в море голубого света.

* * *

— Когда вам стало известно, что она жива? — холодно спросил Жак, едва за ним и Сидонией закрылись двери. В комнате они были одни.

Она стояла и смотрела на него, сжав руки за спиной, чтобы скрыть дрожь, и гордо вздернув подбородок. Слишком долго эта тайна терзала ее!

— Со дня ее фальшивых похорон. Я увидела ее лицо в окне. Она смотрела вниз, но глаза у нее были странные, пустые. Это была она, Жанна, и в то же время…

Она замолчала.

— Я очень ее любила, Жак. Это правда. Поэтому я и не стала ничего рассказывать. Я смирилась.

Он ударил ее по щеке. Рефлекторно, не думая. Однако сразу же разозлился на себя за это. Щека у Сидонии горела, но она даже не шевельнулась. Он отвернулся от нее и, потирая пальцами левой руки правую, чуть болевшую от удара, подошел к окну и стал смотреть на улицу. Ему было очень плохо. Он не мог понять, почему она так поступила. И не мог ее простить.

— Разница между нами состоит в том, Сидония, что я люблю ее до сих пор.

Она не шелохнулась.

— Я всегда это знала. Я вам уже сказала, Жак: если она поправится, я уйду.

Он закрыл глаза. Хватит ли у него выдержки, чтобы привести в исполнение это решение, этот приговор, который встал перед ним в аббатстве? Какое-то время он собирался с силами. Потом кашлянул, прочищая горло.

— Вы уедете в любом случае, Сидония. Уедете в Сассенаж и будете жить там затворницей. Я хочу, чтобы правду узнали все. И мои дети тоже.

Она пошатнулась, схватилась похолодевшими пальцами за край письменного стола. Овладела собой.

Аббатису разжалуют. Это станет для меня единственным утешением.

Он резко обернулся и посмотрел на нее. Лицо его было бледным.

— Вы настолько злы?

Она покачала головой, отказываясь дать волю слезам.

— Вовсе нет, Жак. Но будет справедливо, если и она, подобно мне, будет наказана. Наказана за избыток любви. И за желание защитить того, кого любит. Почему, вы думаете, она так меня ненавидит?

Он пожал плечами, внезапно испытав сомнения в собственной правоте. Теперь многое, что раньше было непонятно, обрело смысл. И все же…

— Я не нарушу обещания, данного сестре Альбранте, пока она сама меня от него не освободит. В глазах всех мы будем жить как раньше. Ничего не изменится. Ни для вас, ни для меня. Вы поедете со мной в Романс и подготовите моих дочерей к встрече с возможными женихами. А теперь уходите. Мне нужно закончить одно дело, и на этот раз никто не сможет мне помешать.

Сидония опустила голову. Как ей хотелось в это мгновение обнять его, успокоить поцелуем! Она подошла к двери.

— Пришлите ко мне Марту.

Она вздрогнула и обернулась к нему. В лице ее не было ни кровинки.

— Не делайте этого, Жак! Вы не знаете, с кем имеете дело!

Он посмотрел на нее холодно и сказал:

— Вы ошибаетесь, Сидония. Я прекрасно знаю, кого вы пригрели на своей груди. И я собираюсь избавиться от этой дьяволицы!

* * *

Пошатываясь от горя, Филиппина опустилась на колени. Ей никого не хотелось видеть. Совсем никого. Да и разве кто-то мог понять, что она сейчас чувствует? Разумеется, нет! Соединив ладони перед грудью и глядя вниз, на подол своего шелкового платья, на котором, словно угасающие звезды, блестели капли слез, она стала читать молитву. В семи шагах от кровати. Почему именно в семи, а не в девяти и не в двенадцати? Пятясь от кровати, она успела сосчитать именно до семи. На седьмом шаге ноги у Филиппины подогнулись. Странно, что сознание цепляется за такие ничего не значащие мелочи, когда душа просто разрывается от боли… Разве кто-то поймет, как сильно она ее любит? Ведь она сама не может это объяснить…

Хватит ли ей смелости поднять глаза, голову? Хватит ли сил вернуться к кровати? Филиппина терзалась тысячей вопросов, когда вдруг ее волос коснулся луч света. Словно рука, несущая исцеление… Прикосновение это было нежным, но таким явственным, что девушке на мгновение подумалось, будто сам Господь спустился с небес утешить ее. Она подняла голову и застыла от изумления.

В облаке ярко-голубого света тела Альгонды и младенца парили над кроватью, так высоко, что Филиппина могла бы лечь на простыню, не коснувшись их.

Она рефлекторно перекрестилась и, созерцая это чудо, стала ждать появления ангела, который унесет в рай две праведные души.

* * *

Не помня себя от ужаса и горя, Сидония вошла в свои апартаменты и нос к носу столкнулась с Мартой, которая ожидала ее, недвижимая и холодная. Нужно все рассказать, не теряя ни минуты!

— К Жанне вернулась память. Барон знает. Он намеревается прогнать нас, — пробормотала Сидония, падая на колени. — Умоляю, Марта, не причиняй ему вреда! Оставь его в покое! — взмолилась она, цепляясь за край передника своей горничной.

— Уйди с моего пути, — зло проскрежетала Марта и шагнула вперед.

Сидония отрицательно помотала головой.

В этот душный вечер одного движения руки Марты хватило, чтобы Сидония повалилась на пол. Когда дверь за гарпией закрылась, она обняла руками колени и заплакала.

* * *

Они все не приходили. Похоже, ангелы не торопились забрать на небо Альгонду с дочерью. А свет, окутывавший их, все усиливался. Скоро Филиппине пришлось прикрыть глаза руками. Семь шагов. Ведь никто не просил ее считать до семи… Неужели, если бы этот свет коснулся и ее, это могло ей повредить? Непонятно… Зрелище было странным и в то же время прекрасным. Теперь свет так слепил глаза, что Филиппина смежила веки. Когда по прошествии нескольких минут она снова их открыла, все закончилось. Альгонда с Элорой, как и прежде, лежали на кровати. Обращенное к ней лицо Альгонды было умиротворенным и таким же розовым, как и личико новорожденной. Глаза ее были закрыты, но она улыбалась. Малышка Элора безмятежно сосала пальчик.

Филиппина чуть не закричала от радости. Ноги у нее занемели, и пришлось опереться о пол руками, чтобы встать. Она подбежала к кровати, уверенная, что стала свидетельницей чуда Господнего, и легонько потрясла Альгонду за плечо. Но та все не просыпалась. Филиппина

убрала руку, чтобы не побеспокоить малышку. Альгонда крепко обнимала дочь и, несомненно, была жива. Филиппина решила во что бы то ни стало привести больную в чувство, и вдруг взгляд ее упал на личико Элоры, неотрывно смотревшей на нее. Никогда не видела она таких глаз. Никогда! Золотисто-зеленые, они были похожи на глаза рептилии. В голове ее вдруг зазвучало пение. Очарованная, она повторяла слова вслед за голосом, напевавшим: «Сохрани… эту… тайну!»

* * *

Марта вошла в кабинет барона Жака, не дожидаясь приглашения. И он этому не удивился.

— Вы хотели видеть меня, мессир.

Отвлекаясь от горьких мыслей, он закрыл створки окна, к которому подошел за глотком свежего воздуха, повернулся, посмотрел на наперсницу жены с откровенной враждебностью и сказал:

— Обойдемся без показной любезности! Уверен, вы знали правду о Жанне де Коммье.

Марта прищурилась. Она и так слишком долго щадила его!

— Единственное, о чем я жалею, так это что не прикончила ее тогда!

Жак де Сассенаж вздрогнул от неожиданности.

— Что вы сказали?

Марта зло усмехнулась.

— Неужели вы думаете, что я более человечна, чем вы привыкли считать?

Барон, не помня себя от ярости, сорвал со стены меч и приставил острие к ее шее. Марта не шелохнулась. Эта игра ее забавляла.

— Вы и так слишком много сказали…

— Помилуйте, барон, я ведь еще не сказала то, что вы больше всего хотите узнать: причастна ли к этому нападению Сидония?

Сердце Жака замерло в груди. До чего отвратительно улыбаются эти зловонные губы… Из-под острия меча выкатилось несколько капель черной крови.

— Говори, ведьма! Говори, или я убью тебя!

Марта со смехом подала вперед шею. Прежде чем Жак понял, что происходит, лезвие прошло через плоть гарпии.

— Как вам зрелище, барон? — внезапно охрипшим голосом спросила она насмешливо.

Он выдернул меч и отшатнулся в уверенности, что она сейчас упадет мертвая к его ногам и он никогда не узнает, виновна ли Сидония в том, что случилось с его женой, или нет.

Но она стояла как ни в чем не бывало, и на глазах у изумленного барона кровь вдруг стала сворачиваться, а сама рана — затягиваться. «Чертовщина какая-то!» — подумал он. Гнев его возобладал над разумом: направив меч ей в сердце, он бросился вперед. Одним движением руки Марта обезоружила его, не дав даже приблизиться. Меч отлетел, ударился о стол и, срезав кусок столешницы, глухо звякнул о паркет. Жак едва успел понять, что произошло, как невидимая рука, направляемая гарпией, оторвала его от земли и прижала к стене так, что ноги его беспомощно повисли.

— Я могла бы убить тебя, Жак де Сассенаж! Но тогда оказалось бы, что все эти годы униженного служения оказались потрачены впустую. Ты оставишь Жанну там, где она сейчас. Мы с Сидонией, как и раньше, будем жить здесь, в замке, с вами.

— Ни-ни-ни… Никогда! — заикаясь и едва переводя дух, пробормотал он.

Еще одно движение руки — и его швырнуло к другой стене, и с такой силой, что от удара сломался нос. Он повалился на пол, лицо было все в крови. Гарпия, не шевельнувшись, ждала, пока он поднимется, цепляясь пальцами за неровности каменной кладки.

— Думаю, у вас нет выбора, барон.

Жак де Сассенаж сплюнул кровь, не обращая внимания на боль, вытер лицо рукавом и вперил в нее полный ненависти взгляд.

— Я не позволю дьяволу править на моих землях.

Гарпия посмотрела на него с презрением.

— И как ты намереваешься мне помешать?

Он задумался. И правда, как? Воин в нем требовал сорвать с пояса кинжал и броситься в схватку, однако голос рассудка твердил, что и эта атака обернется поражением, как и предыдущая. Даже если ему и удастся нанести удар, он не причинит дьяволице вреда. Все эти годы Марта преспокойно ходила в церковь и причащалась вместе с Сидонией. Значит, на божественное вмешательство надеяться не приходилось. Оставалось лишь прибегнуть к хитрости. Но, чтобы что-то придумать, сначала нужно понять… Нос немилосердно болел. Жак подошел к резной полочке, на которой стоял оловянный графин с терновой настойкой. Вынув стеклянную пробку, он прямо из горлышка сделал несколько глотков и сразу же почувствовал себя лучше.

— Я хочу знать правду об участии Сидонии, — сказал он глухо, в нос, и повернулся к гарпии.

Марта по-прежнему смотрела на него с презрением.

— Присядьте, Жак де Сассенаж! У вас идет кровь. Негоже господину показываться перед гостями и челядью в таком виде!

Возражать было бессмысленно. Марта держала его в своих руках. И он подчинился, спрашивая себя, насколько велика ее сила. Марта между тем что-то прошептала себе под нос. Мгновение — и барон снова задышал свободно. Напротив него на стене висело зеркало. Он посмотрел на свое отражение и понял, что нос его снова в полном порядке. Даже на одежде не осталось ни капли крови. Жак даже испугался. Да, с этой ведьмой нелегко будет справиться…

— Постарайтесь больше не сердить меня, барон, иначе от вас и ваших потомков останется кучка золы. Что до Сидонии, то она не виновата. Даже наоборот. Узнав, что я сделала, она хотела вам все рассказать. Я сделала так, чтобы она замолчала.

— Но зачем это вам?

— Сидония любит вас, а ее красота не оставила вас равнодушным. Это могло помочь осуществлению моих планов. Я ни за что не позволила бы Жанне де Коммье мне помешать. Она останется на прежнем месте. Вы меня хорошо поняли?

Он кивнул, подавляя в себе порыв бешенства. Ничего, его время еще придет…

— Что вам нужно, чтобы оставить нас в покое?

— Ничего такого, что вы сейчас можете мне дать. Когда придет время, я сама возьму, что хочу, и вы будете свободны.

Он встал.

— Вы хотите сказать, что до тех пор все мы — ваши пленники?

Она язвительно захохотала:

— А вы когда-нибудь в этом сомневались?

Пока он обдумывал услышанное, Марта вышла и закрыла за собой дверь.

Глава 21

Филиппина запрокинула голову, чтобы лучше рассмотреть строгий силуэт замка Рошешинар, возвышавшегося на скале. До него оставалось несколько туазов по извилистой каменистой тропинке, по которой ее осмотрительная лошадка двигалась шагом. В сопровождении брата и его друзей она чувствовала себя пленницей. Что-то несомненно произошло. Она не знала, что именно, но после их возвращения из Сен-Жюс де Клэ в замке Бати установилась странная атмосфера. Филиппине хотелось думать, что причиной тому чудесное исцеление Альгонды, однако удивительная связь, существовавшая между нею, Альгондой и маленькой Элорой, словно бы мешала ей рассказать кому-нибудь о том голубом свете. «Нет, — думала Филиппина, — дело в чем-то другом!»

Очнувшись, Альгонда почувствовала себя лучше, и все же пока не могла покинуть постель. Стоило ей поставить ноги на пол, как начинала кружиться голова и она теряла сознание. Знахарка заявила, что ей нужно полежать еще какое-то время, чтобы окончательно поправиться. Элора отказалась брать грудь кормилицы, поэтому было решено оставить ее с матерью. Филиппина тоже хотела побыть с ними, но отец потребовал, чтобы она выехала на прогулку, а вдогонку резким тоном, какого она прежде никогда от него не слышала, настоятельно порекомендовал как можно скорее подыскать себе супруга.

Сегодня утром, едва она окончила завтракать, Луи, старший из братьев, заявил, что они вместе едут в Рошешинар навестить принца Джема. Филиппина видела его хитрости насквозь: он желал выдать ее за Филибера де Монтуазона, с которым, несомненно, заключил какую-то грязную сделку. Однако если Луи полагает, что ему удастся ее принудить к этому браку, он заблуждается. Теперь, когда Альгонда оказалась вне опасности, Филиппина была решительно настроена держаться как можно дальше от этого негодяя.

Она прищурилась. Солнечный свет бил в глаза.

— Мы почти на месте, сестричка! — медоточивым голосом проговорил Луи, поравнявшись с ней.

Она улыбнулась ему так же лицемерно, едва сдерживаясь, чтобы не влепить пощечину. Отец прав, ей нужно поторопиться. Луи терпеть ее не может, она была в этом уверена. Он, который без конца залазил под юбку к служанкам и укладывал их под себя, не обращая внимания, хочет того женщина или нет, не мог понять ее привязанности к Альгонде. С Филибером де Монтуазоном они одного поля ягоды… Что же мог пообещать ему шевалье в обмен на этот брак? Филиппине не хотелось даже думать об этом, тем более что они уже въехали в ворота замка и миновали караульное помещение. Она почувствовала, что сердце забилось быстрее. Ее решение, сама ее жизнь зависит теперь от Джема. Она уже осознала, какого рода чувство питает к нему со дня той бешеной лесной погони. Пока Альгонда была при смерти, у девушки не было времени думать о себе, но теперь чувства нахлынули на нее с новой силой. Ей предстоит в считанные мгновения открыть принцу их природу, если она хочет избежать его сабли.

Преодолев последний отрезок резко уходящей вверх тропинки, они спешились возле конюшни. Опираясь на руку брата, Филиппина поднялась по ступеням крутой лестницы, ведущей к жилым помещениям.

Джем переставил пешку на другую клетку шахматной доски. Ги де Бланшфор тяжело вздохнул и сказал:

— Решительно, друг мой, это уже похоже на насмешку!

— О чем вы? — отозвался удивленный Джем, возвращаясь мыслями в реальность.

— Вы наверняка решили дать мне выиграть, иначе предпочли бы сделать другой ход! Смотрите!

И он легко снял с доски ферзя Джема. Принц закусил губу. Со времени своего возвращения из замка Бати и невзирая на то, что юный Луи де Сассенаж ежедневно приезжал навестить его, Джем пребывал в печальном расположении духа. Ему так и не удалось увидеться с юной незнакомкой, занимавшей главное место в его мыслях.

— Прошу простить меня, мой друг! Я задумался.

Ги де Бланшфор посмотрел на него с сочувствием.

— Я догадываюсь, как вам не достает Хушанга, Зизим, но я полагал, что дружба с Сассенажами немного развеет вашу тоску!

— Разве кто-то заменит нам того, кого любило наше сердце?

Ги де Бланшфор оставил этот вопрос без ответа. Дверь маленькой гостиной, в которой они сидели за шахматным столом, освещенным мягким светом витражного окна, открылась, и Джем, подняв глаза, увидел одного из госпитальеров и юного Луи.

За это время Джем успел составить себе представление о характере этого хвастливого молодого сеньора, который, по его мнению, не слишком трепетно относился к своей сестре, Елене, пленившей Филибера де Монтуазона. Однако, как Джем и обещал великому приору Оверни, он согласился по мере сил поспособствовать этому браку. Незнакомка из леса спутала его планы, а потому Джем решил, что если уж речь не идет о соблазнении сестры, то можно хотя бы расположить к себе брата, с тем чтобы в будущем тот помог ему увидеться с королем Франции.

Опустив на мгновение голову, он вернул на шахматную доску слона противника, которого недавно отобрал. Ги де Бланшфор прав: они оба слишком гордые, чтобы согласиться играть с противником, который «поддается». Джем пообещал себе, что, когда они вернутся к прерванной партии, он будет внимательнее.

— Добро пожаловать, Луи! Мадемуазель Елена! Рад нашей встрече! — воскликнул Ги де Бланшфор в тот момент, когда Джем последовал примеру своего тюремщика и встал.

Удивление его было столь велико, что он чуть не перевернул стол. В длинном голубом бархатном плаще, подбитом мехом, и белом шелковом платье с вышитым серебряной нитью поясом чуть ниже талии дама его грез стояла перед ним, прекрасная, как само совершенство, и смотрела так ласково, что от этого взгляда все в его душе перевернулось. Однако обмен взглядами длился доли секунды — Луи, направившийся к принцу, чтобы его обнять, заслонил собой сестру.

— Как вы сегодня себя чувствуете, принц Джем? — спросил Луи, прижимая принца к груди так, словно они были знакомы сто лет.

Джем усилием воли взял себя в руки. Никто не должен заметить! Никто! И пускай от волнения он едва может дышать. Пускай правда оказалась ужасной: Елена де Сассенаж, чью руку Луи пообещал Филиберу де Монтуазону, — та, в которую он влюблен! Джем мягко отстранился от юноши.

— Разве я могу чувствовать себя плохо, если каждый день вы, мой друг, радуете меня своим посещением?

— Я ценю вашу дружбу, Зизим! Разрешите представить мою сестру, Филиппину-Елену, я вам о ней рассказывал, — добавил Луи, поворачиваясь к девушке, которая в это время передавала Ги де Бланшфору приветствие их отца, барона Жака.

Сердце неистово забилось в груди Филиппины, однако она постаралась улыбнуться самой своей очаровательной улыбкой. Поймет ли он то, что она хочет ему сказать, ведь изъясняться ей придется лишь намеками…

— Очень рада наконец познакомиться с вами, принц! Слава о вашем поступке докатилась до стен Бати! Я думаю, то, как вы поступили с затравленным зверем, заслуживает глубочайшего уважения!

Луи засмеялся.

— Разве не говорил я вам, что она — само очарование?

— И это — святая правда! — отозвался Джем, прикладывая руку к сердцу и кланяясь Филиппине на восточный манер.

Он успел поймать ее быстрый взгляд. И добавил любезно:

— Я не считаю, что сделал нечто, заслуживающее похвал. В некоторых случаях я предпочел бы, чтобы удача оказалась на стороне дичи, а не охотника.

— Согласна с вами, принц! Что до меня, то я лучше упущу косулю, чем видеть, как ее связывают! Могу ли я попросить вас об услуге? Не убивайте ту, которая первой попадется вам на ближайшей охоте! Она сумеет сберечь наш секрет.

— Вечно вы, женщины, требуете от нас исполнения своих глупых прихотей! Не слушайте ее, принц, или в наших лесах скоро проходу не будет от косуль! — насмешливо заметил Луи, и его спутники засмеялись.

Джем взмахнул рукой, призывая их к молчанию, и сказал с улыбкой:

— Увы, я не смогу пощадить косулю, мадемуазель, но если мне повстречается лань, обещаю, я опущу лук и не стану стрелять.

У Филиппины отлегло от сердца. Джем понял ее, сомнений быть не могло. Она бы от души порадовалась этому обстоятельству, если бы в этот момент не послышался знакомый громкий раскатистый голос. В сводчатом дверном проеме показался Филибер де Монтуазон и поспешил обратиться к ним с церемонным приветствием.

Почти все присутствующие вслед за Ги де Бланшфором повернулись к вошедшему. Филиппина осталась стоять на прежнем месте. Джем, воспользовавшись тем, что на них никто не обращает внимания, посмотрел на нее с нежностью и подошел так близко, что их плечи соприкоснулись. Филиппине показалось, что еще мгновение — и она лишится чувств от счастья. Неужели он любит ее так же страстно, как и она его? Пока Луи и Филибер де Монтуазон обменивались приветствиями, окруженные каждый своими товарищами, он прошептал:

— Ответьте мне одним словом: хотите ли вы его себе в мужья?

— Нет! — выдохнула она. — Ни за что!

— Если он станет вас принуждать, я его убью, — пообещал он, отстранился и легкими шагами приблизился к гостям.

Филиппина закрыла глаза, чтобы удержать в себе это ощущение неожиданного, нечаянного счастья, но быстро вспомнила, что должна любой ценой сохранить его в тайне, приняла свой обычный надменный вид и подошла к брату.

* * *

Отрешенный взгляд Жанны де Коммье скользил по предметам мебели в ее спальне.

— Мне очень жаль, сестра Альбранта, но я не могу вспомнить!

— Сделайте еще усилие! Соберитесь!

Жанна повернула к ней усталое, изможденное лицо. Усталость эта не покидала ее с того самого момента, как здесь, на этой вот кровати, к ней вернулось сознание. С тех пор лицо мужчины постоянно стояло у нее перед глазами, а в ушах звучало имя — Жак. В остальном — полное отсутствие каких бы то ни было воспоминаний, эмоций и чувств, кроме одного — глубочайшей любви, порождавшей ужасную тоску, которая не отпускала ее ни днем ни ночью. Ей так его недоставало…

— Помогите мне! Расскажите!

Сестре Альбранте пришлось собрать волю в кулак, чтобы не уступить этой просьбе. Она отрицательно покачала головой.

— Я не могу, Жанна. Утраченные воспоминания должны сами вернуться к вам. Если я вмешаюсь, этого никогда не случится.

— Скажите мне, как это случилось…

— Вам это уже известно. Я уже трижды вам рассказывала.

Жанна сложила ладони в молитвенном жесте.

— Еще один только раз! Пожалуйста, сестра Альбранта! Мне это поможет, я знаю!

И монахиня сдалась.

— Это произошло в лесу недалеко от аббатства. На вас напали разбойники.

— Жак был со мной?

— Нет. Вы ехали навестить меня.

— Почему?

Сестра Альбранта встала. Она устала от вопросов, на которые не могла ответить. Нужно подождать еще немного. Пока применение эликсира из синего флакона не оказало желаемого эффекта. Нужно подождать…

— На сегодня достаточно. Вам нужно отдохнуть.

— Слишком много лет я отдыхала, — со вздохом сказала Жанна и пожала плечами.

Монахиня застыла от удивления. Только вчера к Жанне вернулось чувство времени.

— Сколько же, по-вашему?

В глазах несчастной блеснул огонек и тут же погас. Она помолчала. И снова посмотрела на сестру Альбранту.

— Не знаю. Но я уверена, что это так. Может, все дело в том, что утром я увидела себя в зеркале. Раньше у меня на лбу не было этих морщин…

Внезапно она задрожала, глаза в ужасе расширились.

— Он умер? Жак умер? Скажите, сестра! Поэтому вы ничего не хотите мне рассказывать?

Альбранта присела перед кроватью и сжала холеные пальчики Жанны в своих ладонях.

— Нет. Жак жив и здоров. О нем не волнуйтесь.

Лицо Жанны просияло. И снова это воспоминание…

Одно-единственное.

— Прошло столько лет, а мне кажется, что это было вчера… Я помню все до мельчайших деталей, сестра! Даже запах жимолости…

Она закрыла глаза, опьяненная все тем же повторяющимся, счастливым воспоминанием.

— Он поднимает меня над землей… На ветках старого дуба — молодые зеленые листья. Сквозь них пробиваются лучи солнца. Его глаза сияют. Он смеется. И начинает кружиться на месте. Все вокруг начинает кружиться. Быстро, еще быстрее! Солнце танцует. Мы хохочем. А потом он останавливается. У меня кружится голова. Он еще крепче прижимает меня к себе…

Жанна запрокинула голову.

— А потом целует меня. Простите, сестра, но я так люблю, когда он меня целует! Люблю, люблю, люблю!

Альбранта выпустила ее руки, и Жанна, сияя от удовольствия, упала спиной на постель, раскинув их в стороны. Этот миг счастья из прошлого стал бальзамом для ее истерзанной души, наградой за многие годы заточения. Но возвратится ли память в той мере, чтобы позволить Жанне вернуться к нормальной жизни? Она принимала эликсир уже четыре дня, но по-настоящему ничего не изменилось. Она не помнила недавней встречи с супругом и не могла сказать, что именно всколыхнуло в ней воспоминания. Очнувшись от принудительного сна, Жанна захотела увидеться с аббатисой, а когда та явилась к ее изголовью, спросила, когда сможет вернуться в замок к отцу, чтобы подготовиться к свадьбе с Жаком де Сассенажем. Можно предположить, что, заметив в окно башни свою дочь, она увидела себя в том же возрасте и вспомнила чувства, которые тогда испытывала. Аббатиса сочла нужным заверить ее, что она уже вышла за барона. А здесь она находится на излечении. Целый день Жанна ни о чем больше не просила и не спрашивала. Не пыталась встать с кровати, принимала лекарства. Каждый раз сестра Альбранта, входя в комнату, слышала, как она тихонько напевает. Через день, однако, она застала Жанну сидящей на постели — испуганную, бледную, растерянную.

— Что с вами, Жанна? — спросила она, подбежав к кровати.

Жанна расплакалась, как ребенок.

— Мне приснилась ведьма, очень страшная. Она вышла из леса, приставила свой скрюченный палец к моему лбу и с усмешкой сказала, что я никогда больше не найду свою дорогу. Я целую ночь ее искала — напрасно! Я не узнала свой замок, слуг, родителей. Жак куда-то пропал. Все было мне незнакомо. Это ужасно, сестра! Думаю, кто-то похитил мою память.

Собрав все силы, Альбранта постаралась ее успокоить, и ей это удалось. Ведьма ей просто привиделась. И все же Альбранта понимала, что Жанне предстоит вспомнить целую жизнь. И вспомнить самой, без подсказок. Единственное, что внушало надежду, — Жанна снова взялась за иглу и, брезгливо поморщившись при виде своих недавних работ, принялась вышивать новый рисунок с таким мастерством, что сомнений быть не могло: часть ее умений и опыта к ней все-таки вернулась.

«Нужно время», — повторяла про себя сестра Альбранта. Она встала и размяла затекшие колени. Словно юная девушка, Жанна прижала руки к груди, будучи не в силах расстаться с воспоминанием о невинных объятиях, в котором сосредоточилась отныне вся ее жизнь.

Альбранта собралась уходить, когда Жанна вдруг села на кровати и проговорила с беспокойством:

— Много лет! Я здесь много лет! Но ведь он до сих пор меня любит, правда?

Альбранта замерла в нескольких шагах от кровати.

— Конечно, он вас любит, — ответила она уверенно.

— Так почему же он не приходит?

— Пока еще слишком рано. Не нужно торопить события.

Дальше случилось то, чего сестра Альбранта не ожидала: Жанна соскочила с кровати, вцепилась руками ей в предплечья и умоляющими глазами заглянула ей в глаза.

— Прошу вас, сестра! Мне нужно его увидеть! Я уверена, что, когда он снова меня обнимет, я все вспомню! Да, да, так и будет!

Хватка у нее оказалась такой сильной, что Альбранта ощутила, как в ее кожу через ткань платья вонзаются коротко остриженные ногти.

— Не думаю, что это поможет.

Во взгляде Жанны отразилось такое отчаяние, что уверенность сестры Альбранты пошатнулась. А верила ли она сама в то, что сказала? Она вдруг смягчилась.

— Подождите еще неделю, Жанна! А потом, я обещаю, что бы ни случилось, я попрошу его приехать!

Глава 22

На террасе апартаментов принца Джема в этот послеобеденный час было солнечно и жарко. Последовав примеру его жен, сидевших на некотором удалении от мужчин под навесом и занятых какой-то восточной игрой, Филиппина отказалась от принесенного специально для нее кресла и опустилась на роскошный ковер, который разложили прямо на мощенном плиткой полу, выбрав место, куда не попадали прямые лучи солнца. Единственная женщина в компании мужчин, турков и французов, отныне составлявших ближайший круг общения принца Джема, она была подобна прекрасному цветку. Она быстро обрела в этом обществе свое место и находила подобное времяпрепровождение вполне приятным. Напрасно Филибер де Монтуазон не спускает с нее ревнивого взгляда! Напрасно Луи расхваливает на все лады мужские достоинства шевалье, вызывая циничный смех его товарищей! В присутствии турецкого принца достоинства остальных мужчин, реальные и мнимые, меркли. Не показывая своих истинных чувств, Джем принимал участие в этой игре и не упускал случая блеснуть остроумием и своим поэтическом талантом. Каждая фраза его была уместной, каждое отступление от темы — обоснованным и интересным. Позади гостей, выстроившись полукругом, стояли рабы и в ритме мелодии, наигрываемой слепым музыкантом, взмахивали пальмовыми опахалами, дабы хоть как-то смягчить влажную духоту воздуха. Невзирая на жару, Филиппина всякий раз заливалась румянцем, стоило ей случайно или намеренно посмотреть на ухоженные руки принца. Тогда она торопливо подносила к губам чашку с горьковатым чаем, которым их потчевали.

Сегодня разговор крутился вокруг самых банальных вещей. Было ясно, что встреча организована с единственной целью навязать дочери барона де Сассенажа общество Филибера. В отместку за этот сговор Филиппина не давала ему слова сказать. Каждый раз, стоило Филиберу де Монтуазону открыть рот, как она ловко меняла тему разговора.

Джем получал огромное удовольствие, наблюдая, как она унижает его противника. По мере того как он узнавал Филиппику ближе, девушка казалась ему все более обворожительной и неприступной, дерзкой и остроумной. Перед ним открывались все новые грани ее нрава и души, обнажая живой ум, который был под стать ее изысканной красоте.

Однако наступил момент, когда терпению Филибера де Монтуазона пришел конец. Он шепнул что-то на ухо Луи, и оба они встали. Юный сеньор де Сассенаж с почтительным поклоном обратился к принцу:

— Принц Джем, позвольте на несколько минут лишить вас общества Елены. Шевалье желает поговорить с ней наедине, и у меня нет причин возражать, разве только это доставит неудовольствие вам.

Разумеется, Джему такой поворот событий очень не понравился, однако он не мог вмешиваться. Поэтому он кивнул и коснулся рукой своей аккуратно подстриженной бородки.

Филибер де Монтуазон подал Филиппине затянутую в перчатку руку, чтобы помочь подняться. Меньше всего на свете ей хотелось снова оказаться наедине с этим негодяем. Может ли она рассчитывать на брата, если шевалье затянет ее в темный угол и снова изнасилует? Судя по поведению Луи, он вряд ли станет вмешиваться. И потом, разве не лучшее средство принудить ее к браку — это застать «на месте преступления» и заявить потом отцу, что это случилось с ее согласия?

— Я не слишком хорошо себя чувствую, мессир! Быть может, выберем другое время для беседы? — попыталась было возразить Филиппина, прикасаясь рукой ко лбу.

— Поверьте, в прохладной комнате вам сразу станет лучше, — заверил ее Филибер де Монтуазон с нарочитой галантностью.

Выбора не было: девушка оперлась дрожащей рукой о руку человека, которого всей душой ненавидела, и встала.

Луи оказался между нею и принцем, а потому Филиппина не видела, как Джем кивнул Анвару, своему молочному брату, после чего тот встал и неслышными шагами покинул террасу.

Рука Филиппины оказалась словно в тисках, взгляд же Филибера де Монтуазона был ледяным и решительным.

— Не вздумайте сопротивляться, моя милая. Следуйте за мной! — прошептал он.

Девушка обернулась и посмотрела на брата.

— Вы составите нам компанию, Луи?

— Обидеть шевалье недоверием означало бы обидеть Всевышнего, сестра моя!

Ги де Бланшфор, до этого с улыбкой наблюдавший за происходящим, добавил наставительно:

— В этих стенах вы в безопасности, мадемуазель Елена! Позвольте шевалье показать вам красоты этого замка, с виду такого сурового!

Это был сговор. Сговор с целью погубить ее навсегда! Не чувствуя под собой ног от ужаса, Филиппина последовала за де Монтуазоном. С террасы до нее донесся громкий смех принца Джема.

— Сюда! Вниз по лестнице! — сказал Филибер де Монтуазон, властно подталкивая девушку к винтовой лестнице, которая вела к одной из башен замка. Они только что вышли из апартаментов принца, казавшихся совершенно безлюдными.

На лестнице Филиппина поскользнулась и больно ударилась локтем о каменную стену, пытаясь удержаться. Да тут можно и шею сломать! Все, с нее хватит! Сила была на стороне шевалье, и все же она, уязвленная его наглостью, повернулась кругом и заявила:

— Вы слишком много себе позволяете, мессир! Дальше я не пойду! Как вы смеете меня…

Он ударил ее по щеке, да так сильно, что Филиппина ударилась спиной о стену и на мгновение перестала дышать.

— Спускайтесь! — последовал приказ.

Она поспешила подчиниться. Однако не успела она сделать десяток шагов, как он схватил ее за воротник, чтобы не дать убежать.

— Теперь по коридору налево!

Коридор этот соединял два здания и был темным, без единого окна, однако шевалье не забыл прихватить по пути подсвечник с горящей свечой.

— Куда вы меня ведете?

Он криво усмехнулся вместо ответа. Филиппина злилась все больше. Нет, она не позволит еще раз надругаться над своим телом! Ни за что! Она толкнула дверь, перед которой оказалась, и вошла в маленькую комнату, оказавшуюся часовней. В центре ее, под распятием, располагался алтарь, освещенный мягким светом пары дюжин свечей. Неужели они решили принудить ее сочетаться с Филибером де Монтуазоном против ее воли? Она ощутила сильный запах ладана. Повернувшись к подпиравшему дверь спиной Филиберу, она спросила со злостью:

— Чего вы от меня хотите?

— Чтобы вы перестали меня провоцировать, — ответил он с вселяющим тревогу спокойствием.

Такого ответа Филиппина не ожидала.

— Я? Я провоцирую вас? Разве вы забыли, что сделали со мной в лесу? Наглости вам не занимать, шевалье!

Он презрительно усмехнулся.

— Вы вынудили меня так с вами поступить. Если бы это зависело только от меня, я бы вас отвел не в часовню, а в свою спальню! Но, быть может, именно этого вам и хотелось? Чтобы я овладел вами в темном углу, как какой- нибудь потаскушкой?

Разъяренная Филиппина бросилась на него, умирая от желания расцарапать это мерзкое лицо. Он легко поймал девушку за запястья и завел их ей за спину, а потом прижал ее к себе. Так же, как и в лесу, под буком… Она с ужасом поняла, какую глупость совершила. Но на этот раз за спиной у нее не было дерева, стесняющего ее в движениях.

— Перестань дергаться и тереться о мои брэ, или я за себя не ручаюсь! — насмешливо проговорил он, в то время как Филиппина, напрягая все силы, пыталась освободиться. Уловив в его голосе нешуточную угрозу, она замерла и попыталась перевести дыхание.

— Я вас ненавижу! — выпалила, сверкая глазами, Филиппина.

— Это не помешает тебе выйти за меня замуж. Мы с Луи уже обо всем условились.

Филтшпина встрепенулась.

— Мнение Луи ничего не значит. Только мой отец может дать согласие на брак, а за вас он не отдаст меня никогда!

— Должен признать, ты тогда ловко все устроила! Даже позаботилась принять зелье, чтобы не забеременеть!

У Филиппины замерло сердце.

— Откуда вам это известно?

— Это не важно. Барон сделает, как ты захочешь. Ты станешь моей женой.

— Никогда!

— Ты выйдешь за меня, или Альгонда умрет.

Она вздрогнула. Шевалье улыбнулся.

— Как видишь, я знаю о твоих противоестественных любовных пристрастиях! В замке нашелся человек, готовый за небольшие деньги рассказать о тебе всю правду!

Филиппина зарделась от ярости.

— Что вы сделали с Альгондой?

— Не приписывайте мне чужих заслуг, я не настолько жесток, как вы полагаете. Я знаю, что после родов она была при смерти, но я тут ни при чем. Я просто сделал так, чтобы она подольше не могла выздороветь — пары капель яда в день, секрет приготовления которого я привез с Востока, для этого вполне хватает. Твоей горничной сразу станет лучше, как только она перестанет его принимать. А до тех пор она — в моей власти. Одна лишняя капля — и она умрет, причем завтра же!

У Филиппины заболело сердце. Так вот почему Альгонда не поправляется! Негодяй де Монтуазон подкупил кого-то из служанок, и та постоянно подливает Альгонде яд!

— Как вы могли? Ведь ваш долг — спасать жизни! Вы не достойны быть в рядах ордена!

— И это — еще одна причина поскорее распрощаться с монашеским саном!

Она промолчала.

— Я буду приезжать в Бати вместе с принцем Джемом, а ты сделаешь так, чтобы твой отец поверил, будто я нравлюсь тебе все больше и больше.

— Вы недооцениваете моего отца. Он не попадется на эту уловку!

— Вы ошибаетесь! Участие в турнире в Романсе для меня — возможность доказать, чего я стою. Женщины непостоянны, гласит народная мудрость. И тебе, моя красавица, придется постараться, чтобы он тебе поверил.

— И вы перестанете отравлять мою горничную?

— Разумеется. Если ты пообещаешь, что сделаешь все, о чем я сказал. Здесь, в этой часовне, перед лицом Господа!

Настолько ли сильна ее любовь к Альгонде, чтобы совершить ради нее клятвопреступление? Лицо Джема промелькнуло у нее перед глазами. Только его, его одного желает она видеть своим супругом! Но ведь он — мусульманин! Решится ли он сменить веру, чтобы быть с ней? Она не была в этом уверена. Значит, нужно выиграть время. Да-да, выиграть время, даже если придется опуститься до богохульства.

— Ваша взяла, Филибер. Я выйду за вас замуж. Но не надейтесь, что мой отец легко переменит свое решение.

Я не знаю, в чем причина, но он терпеть вас не может, и так было и раньше, еще до того, как вы начали за мной ухаживать. Может пройти много месяцев, прежде чем наша помолвка состоится.

Он отпустил ее руки, удовлетворенный ответом.

— Мне достаточно вашего слова. Я подожду. Но если ожидание затянется, я буду приходить и задирать вам юбку, когда захочу.

Она вздрогнула, услышав такую угрозу.

— Сегодня можете не бояться, я обещал вашему брату, что не притронусь к вам.

Он открыл дверь и позволил ей выйти. В узком коридоре было очень темно, и все же Филиппина успела увидеть тень, поспешно удалявшуюся в сторону лестницы. На человеке, следившем за ними, был тюрбан — это было ясно по очертаниям его головы. У Филиппины сразу стало легче на душе: кто бы ни был этот человек, принц Джем узнает о том, что только что произошло.

* * *

— Хвала Создателю, приехали! Наконец-то! Мальчик мой, ты довез-таки нас до места! — шумно обрадовался сидящий в повозке мэтр Жанисс.

Дорога устремлялась к неприступным барбаканам, под которыми открывался проезд между высокими стенами, окружавшими со всех сторон замок Бати. Мэтр Жанисс, который только что, закрыв глаза ладонями от солнца, рассматривал замок, дернул сидящего на облучке с поводьями в руках Матье за шапку так, что натянул ее ему на глаза.

Матье за время поездки уже успел привыкнуть к этой шутке и молча поправил шапку. Пальцы у него занемели и слушались плохо. Он устал править, устал от противоречивых эмоций и мыслей. Когда мэтр Жанисс попросил отвезти их с Жерсандой в Бати, он наотрез отказался. Но Жаниссу удалось уговорить кузнеца дать юноше меч с тем, чтобы он мог охранять их в дороге. Узнав об этом, Матье смирился. Разве можно упускать такой случай? Убивать барона в его собственном доме, если поразмыслить, не самая лучшая задумка, но ведь теперь, когда меч у него, можно в любой момент убежать в лес, к разбойникам! Но и от этой идеи он отказался, поскольку глубоко уважал Жерсанду и ее суженого. Тогда он решил, что встретится в Бати с Альгондой и расскажет о том, что обручился с дочкой кузнеца. Матье был уверен, что обрадуется, увидев ее слезы. Горькая месть… Однако чем ближе они подъезжали к замку, тем сильнее ему хотелось обнять ее. Когда повозка переезжала через подъемный мост, сердце его забилось так сильно, что вспотели руки. Он поспешил вытереть их о штаны, чтобы не выпустить поводья из бычьей кожи.

Сидящая рядом Жерсанда улыбалась. У нее на поясе, утопая в складках широкой юбки и в ее обширных телесах, не замеченный никем, в полотняном мешочке покачивался флакон с эликсиром Презины. Они ехали два дня, и обе ночи провели в тавернах с хорошей охраной. Когда она уснула в конюшне, на соломе, рядом с такими же не слишком обеспеченными постояльцами, как они с Жаниссом и Матье, во сне ей явилась Презина, прозрачная, словно облако тумана, и в то же время реальная настолько, что Жерсанда уловила присущий ей запах свежей листвы и трав. Как и обещала, фея оберегала их в пути и, насколько это было возможно из-за постоянного присутствия рядом Марты, присматривала за Альгондой.

— Нужно спешить! — посоветовала фея. — Ребенок пока еще удерживает ее в этом мире, но она очень слаба и, если вы с эликсиром не поспеете вовремя, может снова впасть в забытье. И тогда ничто не сможет ей помочь.

Едва лишь петух начал чистить перья, Жерсанда разбудила своих спутников и потребовала, чтобы они скорее продолжили путь и затемно прибыли в Бати.

На душе у нее стало легче.

Позади Бати солнце садилось за свинцово-серую завесу туч, разрезавшую надвое голубое с розовыми прожилками небо. От красоты пейзажа захватывало дух, однако ни Жерсанда, ни Матье не отдали ей должного. И только у мэтра Жанисса настроение было самое жизнерадостное.

— Посмотрите-ка туда! Не в Бати ли направляется эта кавалькада? Черт меня побери, если это не мадемуазель Елена с ними! — вскричал мэтр Жанисс, указывая толстым пальцем на группу всадников, показавшихся из-за поворота дороги, который они миновали несколько минут назад.

— Конечно, это она! — отозвалась обрадованная Жерсанда. — Притормози, Матье! Если мы приедем с дочкой барона, стража пропустит нас без лишних вопросов!

Юноша натянул поводья, и повозка остановилась. Жерсанда привстала и замахала руками, чтобы ее скорее заметили.

— А это еще кто? — сердито спросил Луи, заприметив впереди повозку.

Филиппина уже узнала гостей. На обратном пути из Рошешинара противоречивые мысли, а не галоп лошади, занимали ее. Теперь же она ударила своего скакуна пятками и выехала вперед под удивленными взглядами своих компаньонов.

— Добрый вечер, мадемуазель Елена! Счастье видеть вас в добром здравии! — приветствовал ее своим громким басом мэтр Жанисс, срывая с головы свой полотняный колпак.

— Далеко же вы уехали от своей печи, милейший!

— У нас к барону срочное дело!

— Надеюсь, ничего плохого? — спросила Филиппина, которую уже догнали Луи со спутниками.

Жерсанда ответила после неловкой паузы:

— В Сассенаже все хорошо, сударыня. Приветствую вас, господа! — добавила она, кланяясь.

— Я узнал вас! Вы — управительница замка, верно? — спросил Луи, который в последний раз приезжал в Сассенаж несколько лет назад. Он был очень похож на барона, поэтому Жерсанда сразу поняла, кто перед ней.

— Вы правы.

— Надеюсь, у вас были серьезные причины для этой поездки! — заявил Луи с надменной холодностью.

— Очень серьезные, но судить об этом будет ваш отец.

Луи не ответил. Брезгливо поморщившись, он пустил своею лошадь вскачь.

— Едем, Елена! Мы и так слишком тут задержались!

— Поезжайте вперед, — отозвалась дочь барона, которая была счастлива отделаться от своего эскорта.

Луи этот ответ удивил, он пожал плечами, поскольку не мог понять, что общего может быть у сестры с прислугой.

— Поскачем галопом, друзья мои! — крикнул он своим спутникам. — Посмотрим, кто из вас въедет во двор вторым, после меня!

Лошади сорвались с места, подняв облако пыли. Филиппина была уверена, что брат сделал это нарочно, чтобы доставить им неприятность. Она подождала, пока пыль усядется, и повернулась к путешественникам, которые, как и она, прикрыли лица рукавами. А возница еще сильнее нахлобучил на глаза свою шапку.

— Не сердитесь на моего брата, Жерсанда! Он как щенок злится, а укусить пока еще не может! — с горечью проговорила Филиппина.

Мэтр Жанисс расхохотался.

— С вашего позволения, поедем дальше, сударыня? Мне нужно повидать Альгонду, и как можно скорее! — сказала Жерсанда, награждая своего суженого таким сердитым взглядом, что тому сразу перехотелось смеяться.

Филипггина печально опустила голову. Неужели Жерсанда почувствовала, что ее дитя в беде?

— Она плохо себя чувствует, Жерсанда. Но ребенок жив и здоров, хотя и родился раньше срока. По правде сказать, ваша дочь никак не может оправиться после родов!

Кровь застучала у Матье в висках. Позабыв свое намерение не здороваться с Филиппиной, он снял шляпу. Новость поразила его, и он хотел разузнать обо всем поподробнее.

Филиппина вздрогнула, увидев его суровое лицо, изуродованное шрамом у правого глаза.

— Я такой страшный? — спросил он невесело и обернулся к Жерсанде: — Вы знали про ребенка? Знали?

Жерсанда кивнула. Стоя в повозке, Жанисс нервно хрустел пальцами. Он был счастлив узнать, что у Альгонды родился ребенок, и в то же время боялся, что может потерять свою малиновку.

— Едем скорее, болван ты эдакий! — приказал он Матье и неловко замахал руками, словно это могло придать повозке дополнительную скорость.

— Я готова выслушать все твои упреки, Матье, но позже. Нельзя терять времени! — добавила Жерсанда и снова посмотрела на Филиппину.

— Я виделась со знахаркой Сассенажа, сударыня. Как вы знаете, она обладает даром предвидения. И она дала мне эликсир, который спасет мою дочь.

У Филиппины замерло сердце. Значит, они смогут избавить Альгонду от яда, которым ее отравляют по приказу Филибера де Монтуазона! Но возможно ли это? Чем скорее они переговорят с Жерсандой с глазу на глаз, тем лучшее. Но только не здесь, не при посторонних. Она пустила лошадь рысью, обогнала упряжку и посмотрела на Матье, который снова взял в руки вожжи. Лицо его было бесстрастным. И все же… Пускай его обманом заставили приехать сюда, в Бати, но ведь он — здесь… Сможет ли она, Филиппина, изменить то, что предначертано?

Она вспомнила, как ласково посмотрел на нее Джем, когда они прощались. Она вернулась из часовни вместе с Филибером де Монтуазоном, и вскоре ее брат заговорил о возвращении домой. Воспользовавшись моментом, пока шевалье де Монтуазон что-то шептал на ухо Луи — наверняка поторопился объявить о ее согласии на брак, Джем с самым невинным видом предложил гостье полюбоваться видом, открывающимся с террасы.

— Будьте на опушке завтра, когда солнце встанет в зенит! — шепнул он, а потом подал руку, чтобы проводить ее к брату и поблагодарить их обоих за посещение и приятную беседу.

Когда они садились на лошадей, Луи наклонился к сестре и сказал:

— Рад, что вы наконец-то соблаговолили прислушаться к голосу рассудка. И знайте, я прослежу, чтобы вы не передумали!

— Можете не волноваться. Теперь я знаю, на что вы и мой женишок способны, — холодно ответствовала Филиппина.

Больше за все время пути они не обменялись ни словом.

В этот день Филиппина де Сассенаж поняла, через что пришлось пройти Альгонде. Она больше не ощущала за собой права распоряжаться ее судьбой по собственной прихоти.

— Она ждет тебя, Матье. И твоя дочка тоже, — сказала она с мягкой улыбкой, а потом отвернулась и поскакала к замку.

Глава 23

Полусидя на постели и опершись спиной о подушки — положение, в котором удобно было кормить Элору грудью, — Альгонда растроганно наблюдала за малышкой. Пальцем она легонько пощекотала крошечную ручку новорожденной и невольно залюбовалась ее красивыми тонкими ноготками. Инстинктивно пальцы ребенка сомкнулись вокруг пальца матери с силой, неожиданной для такой крошки. Элора была так мала, что помещалась на согнутой руке матери, и только одна Альгонда ощущала таящуюся в ней силу.

Обе они должны были умереть. Вместе. Альгонда знала, что это дочь вернула ее к жизни и до сих пор поддерживала в ней силы. Руководил ли ею инстинкт самосохранения? Неужели младенец понял, что его выживание зависит от жизни матери? Или это был результат любви и взаимопонимания — настолько сильных, что мать и дочь уже не могли, существовать друг без друга? Колыбель стояла рядом с кроватью Альгонды, но Элору укладывали туда только на ночь. На протяжении дня она лежала на животе матери, поверх ночной сорочки, прижав голову к тому месту под левой грудью, где хорошо прослушивалось биение сердца. Если Альгонда переворачивалась, малышка начинала плакать. Матери приходилось снова укладывать дитя под свою налитую молоком грудь, и Элора тут же успокаивалась.

Кроме Франсин, служанки, приносившей ей еду, и Филиппины, до недавнего времени покидавшей ее комнату только ночью, Альгонду никто не навещал, поэтому у нее было много времени, чтобы обдумать случившееся. Она была уверена, что зелье Марты разбудило в ней остатки яда вивера. Но при рождении дитя было окутано светом, значит, зло, которым гарпия хотела его отметить, его не коснулось. Как не коснулось оно и самой Альгонды. Не было сомнений, что разлучить ее с Элорой после родов было огромной ошибкой, но можно ли было за это осуждать повитуху, желавшую оградить слабенького ребенка от болезни, подтачивавшей здоровье матери? Да и сама Альгонда не стала против этого возражать. Даже после того, как Филиппина заявила, что это эликсир сестры Альбранты исцелил ее, Альгонда продолжала верить — чудо исцеления произошло только потому, что ей вернули ее девочку. И она больше не хотела с ней расставаться. Что до ее нынешнего недомогания, то она до сих пор не находила ему объяснения. Повитуха сказала, что раны ее зажили. Молодая женщина несколько раз в день принимала настоянную на железе воду, которая давно должна была поставить ее на ноги, однако даже встать, чтобы помочиться, она не могла, — такая слабость была во всем теле. О том, чтобы ходить, речи быть не могло, поскольку ноги почти не слушались. Словно бы она сама отказывалась возвращаться к привычной жизни. Выходить из этой комнаты. Видеть Марту. Что она предпримет, узнав, что ее чары не сработали и Альгонда с Элорой не будут ей подчиняться? Убьет обеих? Быть может, именно поэтому Альгонда не торопится поправляться? Она сама не знала ответа на этот вопрос.

И все же сегодня она чувствовала себя лучше.

Прошлой ночью к ней явилась Презина в своей призрачной ипостаси.

— Твоя мать скоро приедет и привезет тебе эликсир Древнейших. Ты должна жить, Альгонда! Так нужно!

— Марта этого не допустит. Она знает правду. О вас, обо мне и об Элоре. Все потеряно.

Презина приложила свою призрачную руку к ее лбу.

— Вспомни то видение из будущего, о котором ты мне рассказывала. Ты, стоящая на носу лодки с плоским дном…

И Альгонда вспомнила. Вспомнила все до мельчайших подробностей — плеск весел у себя за спиной, запах озерной воды и бархатистый туман, расступающийся перед ее раскинутыми крестообразно руками… И из просвета в тумане на нее изливается свет… Она увидела Матье, постаревшего, со шрамом от раны, которую нанес ему ястреб.

А ведь, когда видение посетило ее впервые, на сына хлебодара ястреб еще не напал…

— Ты должна верить в свою судьбу, Альгонда! Она — единственная истина в этом мире! — сказала фея и исчезла.

С той самой минуты к Альгонде вернулись уверенность и покой.

Элора выпустила ее палец. Она уснула во время кормления и теперь ничем не отличалась от любого другого младенца. Легкая улыбка коснулась губ Альгонды. Презина не решилась бы отправлять флакон в Бати, ставший логовом Марты, если бы не была уверена, что эликсир уравновесит силы в этом мире.

Она погладила дочь по золотистым волосам, осторожно вынула у нее из ротика сосок и уложила ее поудобнее.

* * *

— Ты почему такой хмурый, а, Матье? Ты же стал отцом! — ткнув юношу локтем в бок, спросил мэтр Жанисс.

Что-то пробурчав себе под нос, Матье собрался было пригубить кружку с пивом, но она предательски задрожала у него в руке. Ничего не ответив собеседнику, он стал пить. Две девицы из челяди, усадив их за стол и подав им пива, уселись в дальнем углу и, хихикая, стали обсуждать приезжих.

Как только повозка прибыла на задний двор, Филиппина отвела мужчин в комнату позади кухни, пообещав позвать их, как только Альгонда примет чудодейственное средство. Жерсанду она увела с собой. Матье же оставалось только ждать объяснения с Альгондой, желательно подальше от посторонних глаз и ушей. Но нужен ли вообще ему этот разговор? У Альгонды родился ребенок. «Твой ребенок», — так сказала Филиппина. «Отец ребенка — ты, Матье», — подтвердила Жерсанда. Но, кто знает, ведь Альгонда могла зачать его и от барона? Он никак не мог перестать об этом думать. Иначе почему Альгонда ничего ему не сказала? Разумеется, они расстались не по-доброму. Он разорвал помолвку, отменил свадьбу, но… Ребенок! Разве может он не думать о ребенке?

Мэтр Жанисс в третий раз своей полной рукой схватился за кувшин и налил в свою кружку добрую пинту.

В горле пересохло и сильно хотелось есть. Повысив голос, он обратился к девицам:

— Вы что, не слышали приказания своей хозяйки? Немедленно дайте нам бульона! И побольше! Так она сама сказала! Или мне самому сходить на кухню и взять?

Едва дверь приоткрылась, как его носа коснулся аромат жаркого. Настоящий гурман, он в нетерпении облизнул губы.

— Задний окорок косули в брусничной подливке!

Закрыв глаза, мэтр Жанисс продолжал принюхиваться.

— Голуби на вертеле… Фламбеиз мирабели… Хм-м-м… Суфле… Пирог с шампиньонами… Клянусь богом, я отведаю всего понемногу! А ты что скажешь?

Не услышав ответа, он повернулся к поглощенному ревнивыми мыслями Матье и снова насел на него:

— И долго ты собираешься дуться?

Матье покосился на своего спутника.

— А я не дуюсь. Я думаю.

— О чем же это, черт возьми, ты думаешь? Или ты больше не любишь мою малиновку?

— Сейчас дело не в этом, мэтр Жанисс…

— По мне, так именно в этом! Фанетта, конечно, хорошая девушка, но, как мужчина мужчине… Как бы это сказать… Это как сравнивать омлет с… с… — Он задумался. — С паштетом из трюфелей!

Сравнение вышло таким забавным, что Матье невольно улыбнулся.

— Ну вот, ты же и сам понимаешь! Вы помиритесь, поженитесь и будете растить малышку…

Мэтр Жанисс прищелкнул языком.

— …И поскорее, а то нам надо возвращаться! В этом доме честных людей принято морить голодом! Эй, вы, тали! — крикнул он в сторону двери и привстал на лавке.

Как бы мэтр Жанисс не кричал, поварята были слишком далеко и не слышали его. Но стоило ему сесть, как появилась служанка с супницей и двумя мисками. Следом за ней вторая внесла на блюде порядочный кусок жареного окорока, еще дымящийся.

* * *

Сердце Альгонды подпрыгнуло от радости, когда порог комнаты переступила ее мать. Мгновение — и Жерсанда уже сидела на краешке постели и обнимала маленькую Элору. Филиппина заперла за собой дверь и передала им слова Филибера де Монтуазона.

— Мне пришлось уступить, мадам Жерсанда. Но вы уверены, что эликсир нейтрализует действие яда?

— Думаю, да.

— Тогда не будем медлить! — решила Филиппина.

Жерсанда уложила Элору в колыбельку, повернулась к молодым женщинам спиной и, приподняв юбки, вынула из мешочка пирамидальный флакон. Когда она протянула его Альгонде, у Филиппины округлились глаза от изумления.

— Погодите, Жерсанда! Можно мне посмотреть на флакон?

Мать с дочкой переглянулись. Альгонда кивнула, и Жерсанда передала дочери барона флакон из синего стекла. Та повертела его в руках.

— Он очень похож на тот, что я однажды видела в руках сестры Альбранты. Именно из него она налила лекарство, которое излечило тебя от жара, Альгонда!

— Наверняка это совпадение. Знахарка из Сассенажа рассказала мне, что этот эликсир сохраняет свои свойства только в таких вот синих флаконах, — сказала Альгонда и откупорила бутылочку со снадобьем.

Теперь она знала, кому Презина передала на хранение второй флакон. И сразу же об этом пожалела: если гарпия снова проникнет в ее сознание, то узнает и эту тайну. Решив пока не думать о неприятном, она поднесла горлышко к губам и залпом выпила горькую жидкость.

Тотчас же тепло распространилось по ее телу, и ей пришлось сбросить одеяло. На коже обильно выступил пот. Пока эликсир оказывал свое действие, Жерсанда встала и спрятала пирамидальный флакон на прежнее место, под юбку.

— Вы уверены, что ей нужно было выпить все до капли? — спросила Филиппина. Она смотрела на Альгонду. Та закрыла глаза. Под воздействием внутреннего огня все тело ее, от головы до пальцев на ногах, постепенно становилось пунцово-красным.

Со стороны казалось, что молодой женщине трудно дышать. Вернувшись к кровати дочери, Жерсанда погладила Филиппину по плечу.

— Не беспокойтесь напрасно. Зло превозмочь непросто. Нам нужно подождать.

Альгонда и вправду не испытывала ни боли, ни иных неприятных ощущений. Она утратила связь с реальностью, обратив все внимание на происходившую в ней внутреннюю трансформацию. Она не знала ее природы, но ощущение было такое, словно эликсир постепенно заполнял каждую клеточку ее тела. Там, где пламя гасло, оставалась не зола, а нечто новое, иное. Той же природы, но более сильное, концентрированное, вибрирующее. Это было похоже на чудесный танец ярких красок, время от времени взрывавшихся россыпью звезд…

Филиппина приложила пальчик к сонной артерии Альгонды, как ее учила сестра Альбранта, когда они вместе лечили дуэлянтов в Сен-Жюс де Клэ, и с тревогой посмотрела на Жерсанду.

— Ее сердце бьется как сумасшедшее! Я едва слышу паузы между биениями. Боюсь, вместо того чтобы спасти Альгонду, мы ее потеряем!

— Успокойтесь, Елена! Я доверяю знахарке и верю, что моя дочь справится с недугом.

— Может, нужно положить ей на живот Элору? Вам я могу сказать: когда я так сделала, вокруг них появилось облако волшебного света и обе приподнялись над кроватью чуть ли не на туаз. И вскоре после этого Альгонда пришла в себя.

— Потерпите еще немного, — с умиротворяющей улыбкой попросила Жерсанда, хотя сама она умирала от тревоги, стараясь этого не показывать.

Внутреннее путешествие закончилось. Но тут же началось новое. Когда перед мысленным взором Альгонды начали возникать, сменяя друг друга, картины из иного, чуждого ей мира, она поняла, что эликсир содержит в себе память о прошлом. Как это происходило, объяснить она не могла. Альгонда видела улицы огромного белого города, который показывала ей Презина. В центре его сверкало озеро. Из него, словно лучи звезды, изливались реки и покидали город каждая через свои ворота. За пределами городских стен реки текли на протяжении нескольких лье, переливаясь в ореоле светящегося тумана, а потом исчезали. По ним на лодках плыли люди. Как и в том видении, когда Альгонда увидела себя и Матье в лодке. Приблизившись к кругу, люди раскидывали руки крестообразно и исчезали из виду, проникая через неосязаемую преграду туда, где по берегам рек раскинулись цветущие луга. Окружающий пейзаж дышал покоем. Скрывался ли ключ к разгадке красот и совершенств этого края в высокой белой башне, под хрустальным куполом которой обретался голубоватый свет? Внутри нее находились люди высокого роста. «Настоящие великаны», — подумала Альгонда. Она увидела, что они стоят возле прозрачного стола с начертанной на нем картой. Три флакона пирамидальной формы из синего стекла стояли на столе в тех местах, где были выгравированы в числе многих других соответствующие им символы. Серебряное кружево, которым был инкрустирован каждый флакон, сплелось, образовав небольшой треугольник, через который откуда-то снизу проходил луч света. Этот голубоватый мягкий свет, многократно отражаясь от хрустальной поверхности стола, наполнял залу.

Альгонде почудилось, что этот свет заполняет и ее — как в тот день, когда Филиппина положила ей на живот маленькую Элору. Но на этот раз свет останется в ней.

В этом Альгонда была уверена. Добро победило.

Очень скоро к ней вернулось ощущение реальности. Она услышала голос матери, успокаивавшей Филиппину.

— Смотрите, мадемуазель Елена, она возвращается! Худшее позади!

Молодая женщина открыла глаза и с улыбкой посмотрела на Филиппину.

— Я прекрасно себя чувствую. Боюсь, мсье де Монтуазону придется как следует постараться, чтобы от меня избавиться!

— Я хочу убедиться, что с тобой все хорошо! Встань-ка с кровати! — потребовала Филиппина, которой хотелось расцеловать Альгонду, но в присутствии Жерсанды об этом нечего было и думать.

Альгонда сбросила одеяло и коснулась паркета пальцами ног. Свет все еще пульсировал в ней. Она ощущала его как приятное покалывание во всем теле. Может быть, так ощущает его и крошка Элора? Мать протянула ей руку, и Альгонда схватилась за нее, опасаясь, что от долгого лежания мышцы ослабли и могут не выдержать вес тела.

Однако ничего подобного не случилось. Она выпрямилась, засмеялась, обхватила Жерсанду за талию и закружила ее по комнате.

* * *

Сидония не виделась с Жаком с того самого дня, как он призвал к себе Марту. На следующее утро он уехал из замка в сопровождении сира Дюма с отрядом солдат, младшего сына и старинного друга Эймара де Гроле, барона де Брессье. В последнее время крестьяне стали жаловаться, что волки подходят совсем близко к домам и задирают овец на пастбищах. Сидония решила, что он отправился на место происшествия, чтобы самому во всем разобраться, а оттуда поехал дальше, дабы осмотреть границы своих владений. Это была не первая подобная поездка.

Марта восприняла новость спокойно.

— Ты остаешься, — сказала она Сидонии после разговора с бароном.

— А как же Жанна? — подняла к ней покрасневшие от слез глаза Сидония.

Марта не удостоила ее ответом. Сидония так и не узнала, что между ними с Жаком произошло и о чем они говорили. Она очень скучала по супругу.

— Почему нам нельзя носить волосы распущенными? — спросила Изабелла, одна из младших сестер Филиппины, любуясь своим отражением в зеркале.

Как и остальные сестры, она сидела на низеньком табурете, пока ловкие руки горничной расчесывали ее кудри и укладывали их в замысловатую прическу. Этот невинный вопрос отвлек Сидонию от грустных мыслей. Она с улыбкой посмотрела на падчерицу.

— Разве вам не нравятся косы, которые вам заплела Мари?

— Нравятся, но я думаю, что мне красивее с распущенными волосами.

Сидония перекинула на грудь собственную толстую тяжелую косу.

— В ваши годы я тоже мечтала подставить волосы ветру. И вот однажды я расплела косы и выбежала в сад.

Глаза Изабеллы широко распахнулись от удивления и зависти.

— Это было приятно?

— Скорее ужасно! Волосы так спутались, что ни один гребень не мог мне их вернуть. Пришлось остричь косы.

Девушка охнула:

— Какое несчастье!

Сидония засмеялась:

— Я тоже так думаю.

— А когда мы будем примерять платья? — спросила Франсуаза, вторая сестра Филиппины.

Как того и желал Жак, Сидония не мешкая занялась туалетами и обучением его дочерей. В Романсе им предстояло поразить гостей и участников турнира своей красотой и роскошными нарядами.

— Через пару дней. Нужно потерпеть еще немного. Неужели вам так не терпится выйти замуж и покинуть нас?

— Я точно не хочу остаться старой девой, как Филиппина! — ответила девушка, подставляя щеки горничной, чтобы та их припудрила.

Сидония вдруг стала серьезной.

— От кого вы это слышали, Франсуаза?

— Да об этом все говорят! Разве вам не кажется странным, что она все время сидит с этой Альгондой и мы ее почти не видим? Луи говорит, что дочери барона так вести себя не подобает, и я, по правде говоря, с ним согласна.

— Луи часто говорит глупости. Ваша сестра милосердна и сострадательна, вот и все. Разве не этому вас учили в Сен-Жюс де Клэ?

Франсуаза потупилась. И тогда самая младшая из девочек, до сих пор молчавшая, решилась задать вопрос:

— А правда, что Альгонда — простая служанка?

Ее сестры с любопытством уставились на Сидонию. Та откашлялась, чтобы выиграть время. Как объяснить, какие выбрать слова? Наконец она встала и строго посмотрела на падчериц.

— Не знаю, где вы собираете все эти сплетни, кузины, но мне неприятно это слышать. Если кто-то из вас еще раз нелестно отзовется о Елене, то будет наказан — вместо того, чтобы отправиться с отцом и братьями в Романс, останется дома.

— О нет, прошу вас, не надо! — взмолилась Изабелла, бросая на младшую сестру грозный взгляд.

Сидония сказала со вздохом:

— Выбрать себе супруга не так легко, как кажется. Многие на месте вашего отца навязали бы вам в мужья самого богатого и знатного. Мой вам совет, кузины: выберите того, кто будет любить вас всем сердцем.

На глаза у нее навернулись слезы. Оставив их заканчивать туалет, она грациозным жестом приподняла скользящую по паркету юбку и удалилась в музыкальный зал в надежде, что песни менестреля развеют ее тоску.

Глава 24

Заброшенная пустынь находилась в самом сердце леса Кульм. Там было тихо и пустынно — именно такое место Жак де Сассенаж и искал. Звук шагов по плиточному растрескавшемуся полу эхом отдавался под низкими позеленевшими сводами святилища, поэтому, вздумай кто-то пойти за ними следом, они бы об этом сразу же узнали. Напряжение, которое сводило ему плечи с того самого разговора с Мартой, чуть отпустило. Барон Жак еще раз выглянул в коридор, дабы убедиться, что там никого нет, затем закрыл за собой массивную, обитую гвоздями дверь. Они оказались в маленькой комнатушке без окон — одной из трех, которые сохранили жилой вид, в отличие от остальных помещений, за многие годы колонизованных насекомыми и растительностью. Местные жители наведывались сюда крайне редко, если не считать воров и разбойников. Поэтому, если в окрестностях случались ограбления или вооруженные нападения, Прево со своими людьми в первую очередь заглядывал сюда.

Прево и порекомендовал Жаку де Сассенажу это место, когда проблема с волками была улажена. «Про эту пустынь давно забыли и Бог, и дьявол!» — были его слова. Барон Жак именно в таком месте и нуждался.

Он остановился в мигающем свете фонаря, который Прево отвязал от своего седла и передал ему перед тем, как уехать обратно в деревню. Барон зажег его и пригласил своего младшего сына Франсуа и друга Эймара де Гроле проследовать за ним в полуразрушенное здание пустыни.

Оба его спутника с серьезными лицами ожидали, когда же он заговорит. Эймар де Гроле стоял, прислонившись спиной к стене, чуть согнув ноги и упираясь в поросший мхом пол подошвами сапог. Руки он скрестил на груди. Франсуа присел на старый деревянный табурет, сплошь источенный жуками. Рядом с ним валялся древний, набитый соломой матрас, в котором подрастал выводок крошечных мышат.

— Вы наверняка спрашиваете себя, что мне взбрело в голову и зачем я привез вас сюда, — начал Жак, устремляя взгляд на облупленное распятие, висевшее на ржавом гвозде на стене, прямо над головой его сына.

От этого распятия расходилось звездами тончайшее кружево огромной паутины, протянувшейся через весь сводчатый потолок.

— Наверняка с вами, друг мой, приключилась какая-то неприятная история, — отозвался Эймар.

Жак кивнул.

— Хуже и быть не может. В моем доме поселился дьявол.

Франсуа вздрогнул.

— Что вы такое говорите, отец?

— Правду, сын. Я сражался с ним, а потому знаю, каков он и на что способен.

Эймар нахмурился, и густые прямые брови его сошлись в одну темную черту. Он промолчал. Барон Жак был его закадычным другом, поэтому он ни на мгновение не усомнился ни в его храбрости, ни в том, что он пребывает в здравом уме.

Франсуа переводил испуганный взгляд с отца на его друга и обратно. Жак подошел к нему и погладил по плечу.

— Все, о чем я вам сейчас расскажу, должно оставаться тайной. Кроме вас никто не должен это знать.

Франсуа поднял голову и посмотрел на отца. Он был белый как полотно.

— И даже Луи?

— Особенно Луи.

— Но ведь он — старший, — возразил Франсуа. Он не чувствовал в себе достаточной силы, чтобы сразиться с дьяволом, даже если отец его об этом попросит.

Жак вздохнул и сказал:

— Луи слишком резкий и бескомпромиссный. Он не смог бы смириться с существующим положением вещей, если бы узнал правду. И наверняка постарался бы, не сообщая мне, что-то предпринять, поставив под угрозу нас всех.

— Даже если сам дьявол перешел тебе дорогу, Жак, ты можешь на меня рассчитывать! — сказал Эймар де Гроле, ударяя себя кулаком в грудь.

Барон поблагодарил его невеселой улыбкой и снова обратился к сыну:

— Ты помнишь свою мать?

— Почему ты спрашиваешь, отец? При чем тут она?

Жак сделал пару шагов назад, чтобы лучше видеть лица обоих своих собеседников. Он прекрасно знал, что Эймар боготворил Жанну де Коммье, но, узнав о том, что они с Жаком любят друг друга, отступился и стал для нее верным другом.

— Нам врали. Все эти годы! И то была страшная ложь!

— Что ты этим хочешь сказать, Жак? — спросил Эймар, у которого при упоминании о Жанне, как обычно, чаще забилось сердце.

Жак на секунду закрыл глаза. Здесь, в месте, освященном многолетними молитвами монахов, услышит ли его дьявол и покарает ли за признание, которое он собирается сделать? Нет! Дьявол остался в Бати и плетет там свои интриги, а ему предстоит найти средство обезопасить от них себя и родных. Голос его понизился до шепота, веки же оставались полуприкрытыми, когда он начал свой рассказ:

— Твоя мать до сих пор жива, Франсуа.

Юноша вздрогнул всем телом. Стул, источенный жуками и избыточной влажностью, не выдержал: ножка отломилась, и Франсуа повалился спиной на пол. Пока он вставал, ругаясь себе под нос, Эймар де Гроле с волнением смотрел в глаза своему другу Жаку.

— Ты хочешь сказать, что это она одержима дьяволом?

Жак печально покачал головой.

— Нет, но от прежней Жанны в ней ничего не осталось. Она сошла с ума.

Пока сын отряхивал брэ от пыли и потирал ушибленное о выступающие края плитки место, досадуя на себя за неловкость и совершенно сбитый с толку словами отца, Жак де Сассенаж рассказал ему и Эймару о событиях последних дней.

* * *

— Перестань немедленно, или меня стошнит! — со смехом вскричала Жерсанда и увлекла дочь обратно к кровати.

Она присела на край постели, чтобы отдышаться. С таким весом и после таких треволнений у любого голова пойдет кругом!

Альгонда уселась рядом с матерью. Филиппина так и осталась сидеть на прежнем месте и с изумлением смотрела на кружащихся по комнате мать и дочь. Эффективность эликсира была просто поразительной!

— Сейчас не время хворать, милая моя матушка! — проговорила Альгонда и звонко чмокнула мать в пухлую щеку. — Я словно снова на свет родилась!

— Я вижу, вижу, моя малиновка! Господи, как же я этому рада!

Она с улыбкой обняла девушек за плечи. Но в это мгновение проснулась и заплакала маленькая Элора, нарушая чудесным образом установившееся между тремя женщинами взаимопонимание.

Альгонда вскочила на ноги и подошла к колыбели. Рядом на стене висел роскошный обюссонский гобелен, на котором были изображены рыцарь и дама его сердца.

— Прелесть моя! — пропела она, беря девочку на руки и прижимая к груди.

Элора сразу же затихла. Сердце Альгонды радостно застучало. При желании она с легкостью вспоминала белый прекрасный город и голубоватый свет, который, она была в том уверена, исцелит все ее душевные раны, даже самые застарелые. Все страхи ее волшебным образом испарились. Она не знала, каким образом обведет вокруг пальца Марту, как спасет от нее себя и свое дитя, как добьется исполнения пророчества, но одно было ясно: у нее все получится.

— Ой-ля-ля! Что скажет мэтр Жанисс, когда увидит меня растрепанной? — проговорила Жерсанда у нее за спиной.

Альгонда повернулась и с радостным удивлением воззрилась на мать.

— Мэтр Жанисс приехал с тобой?

Щеки управительницы замка зарделись.

— Ты должна знать, Альгонда! Мы собираемся пожениться. Конечно, если барон позволит.

— Какая замечательная новость, Жерсанда! — воскликнула Филиппина и коснулась ее рукава своей холеной ручкой.

— Похоже, она всех радует, — почти извиняющимся тоном отозвалась управительница, увидев, каким счастьем светится лицо дочери.

— Ты же знаешь, я люблю его как отца! Позови его, пускай посмотрит на маленькую Элору! Наверное, он тоже волнуется! — предложила Альгонда и подошла к окну, скрытому за задернутыми занавесями.

— Не покажешься же ты ему в таком виде! — с упреком сказала ее мать. — Ты ведь в одной рубашке!

Альгонда совсем забыла, что раздета.

— Ты права, пойду приведу себя в порядок. Мне давно пора занять свое настоящее место в этом доме!

— Дело в том, что мы приехали не одни… — проговорила Жерсанда, кусая губы.

При виде виноватого лица матери Альгонда остановилась и посмотрела на нее вопросительно.

— Матье тоже здесь, — сказала Жерсанда. Ситуация была неловкой, и ей хотелось поскорее объясниться с дочкой.

У Альгонды задрожали руки. Матье… Ее Матье!

— Он знает об Элоре. Я сама ему сказала! — вступила в разговор Филиппина.

У Альгонды подкосились ноги — поступок ее юной госпожи знаменовал собой большие перемены. Она присела на обитый камчатной тканью табурет, так, чтобы видеть обеих женщин, и прислонилась спиной к стене. Жерсанда и Филиппина смотрели на нее с одинаковой нежностью.

— Я не все рассказывала тебе в письмах и, по правде говоря, не знаю, почему он согласился ехать с нами, — сказала Жерсанда, которой не хотелось, чтобы Альгонда тешила себя надеждами, грозившими обернуться большим разочарованием.

Альгонда с беспокойством посмотрела на мать. Жерсанда продолжала, нервно теребя подол своего платья:

— В последнее время они с Фанеттой всегда были вместе…

Альгонда опустила голову. Она перестала качать Элору, но даже не заметила этого.

Филиппина пожала плечами:

— Теперь, когда родился ребенок, хотела бы я посмотреть, как эта Фанетта его удержит! Он женится на тебе, Альгонда. Я об этом позабочусь.

Раньше Филиппина клялась, что не допустит, чтобы они с Матье были вместе, теперь же… Такая перемена удивила Альгонду, однако она не стала ни о чем спрашивать. Судя по всему, причиной было чувство, которое ее юная госпожа питала к принцу Джему. И все же Альгонда не могла допустить, чтобы Матье взял ее в жены по принуждению. Не этого она хотела… А еще была Марта. Если даже Филиппина позволит им с Матье быть вместе, что предпримет гарпия на этот раз, чтобы их разлучить? Альгонда не забыла, что по своей воле отказалась от Матье, чтобы его спасти. Она и сейчас была готова принести эту жертву. Невзирая на появление на свет Элоры… Ради Элоры!

— Не нужно, мадемуазель Елена! — сказала она и с ласковой улыбкой посмотрела по очереди на дочь барона и на мать.

— Ты не хочешь? — удивилась Филиппина.

— Нет. Мы должны уметь позволять тем, кого мы любим, самим решать свою судьбу. Иметь право выбора так же ценно, как и быть свободным. Не хочу, чтобы Матье его лишили.

Филиппина опустила глаза. Щечки ее порозовели — она осознала всю справедливость слов своей наперсницы. Быть может, в этих словах крылся даже укор… Однако она не обиделась. Она его заслужила. Опустив глаза, Филиппина стала разглаживать ладошкой подол своего желтого платья из переливчатого шелка, измявшийся во время, обратной дороги. На нее вдруг навалилась усталость. День подходил к концу, и он принес достаточно треволнений. Филиппина подняла свой чуть курносый носик и сказала:

— Я сделаю так, как ты захочешь, Альгонда! Знай, на этот раз я не стану препятствовать, даже если ты захочешь вернуться в Сассенаж, если тебе там будет лучше…

Альгонда улыбнулась. Действительно, ее госпожа сильно переменилась.

— Пока еще рано говорить об этом, мадемуазель Елена. Подождем сначала, что скажет мне Матье при встрече!

Она встала, передала Элору матери, которая к этому времени успела поправить свои косы. О том, чтобы появиться перед хозяевами растрепанной, и это вдобавок к измятому и запыленному в дороге платью, не могло быть и речи.

— Покачай ее немного, мамочка! Мадемуазель Елена, прошу вас в первый и последний раз, помогите мне одеться! В одиночку я с корсетом не справлюсь!

От удивления Филиппина часто-часто заморгала.

— Я? Но ведь…

Альгонда засмеялась и, подмигнув, сказала:

— Если сир де Монтуазон не врет, только Франсин может каждый день кормить меня ядом. И я очень хочу посмотреть, какое у нее будет лицо, когда я встречу ее одетой и здоровой!

Эта мысль пришлась Филиппине по душе. Качаясь от усталости, она все же встала с кровати, оставив Жерсанду шептать ласковые слова на ушко своей крошечной внучке. Говоря себе, что Луи пришел бы в ярость, узнав, что она собирается сделать, Филиппина последовала за Альгондой в ее уборную. Но стоило у них за спинами упасть толстой бархатной занавеси, как в награду за покладистость она получила страстный и сладкий поцелуй.

* * *

В сердце старинного полуразрушенного эрмитажа снова воцарилась тишина. Жак де Сассенаж стоял, слушая глухой стук собственного сердца и глядя на друга и сына, опустивших головы в глубоком раздумье. Он прокашлялся и отошел от двери, к которой прижимался спиной. От волнения он вспотел, но теперь ему вдруг стало холодно. Его спутники не шелохнулись. Мыслями он снова вернулся в прошлое, ставшее сейчас тяжким бременем. Последние четыре дня он только и делал, что предавался воспоминаниям. Многое стало понятно, многое открылось с новой стороны, многие маски упали, многие недомолвки Марты обрели смысл. Не столько события последних дней, о которых он только что рассказал сыну и Эймару, сколько его собственные догадки и выводы, стоившие ему немало трудов, занимали его мысли.

— Знайте, что до сегодняшнего дня я, как и вы, пребывал в сомнениях, не знал, что мне делать, — сказал он, подойдя к ним поближе.

Эймар де Гроле и Франсуа невольно сделали то же самое, чтобы лучше слышать, и теперь они втроем стояли возле ниши, в которую сын барона поставил фонарь. В нем по-прежнему горела восковая свеча, наполняя комнату едва слышным запахом дыма и меда. Жак положил руки им на плечи так, что вместе они образовали треугольник. Сын и друг внимательно смотрели ему в глаза и ждали. Эймар де Гроле, который никогда не сдавался без борьбы, спросил:

— Ты не думал передать это дело в епархию?

Жак отрицательно помотал головой.

— Я слишком хорошо знаю их обычаи. Пока суд да дело, эта дьяволица пепла от них не оставит! С колдуньей такой силы я еще не сталкивался. На моих глазах сквозная рана у нее в горле заросла, а сама она в это время смеялась надо мной! Нет, церковники с ней не справятся. Если бы она их боялась, то не ходила бы на мессы. Порог церкви она переступает безбоязненно.

— Если так, мы пропали, — перекрестившись дрожащей рукой, сказал Франсуа.

— Я так не думаю, — отозвался барон Жак.

Он убрал руки с плеч своих спутников.

— Если бы она хотела нам навредить, то давно бы уже сделала это. Она сама мне об этом сказала. Она дожидается какого-то события. Чего-то, что связано с Жанной, Еленой и Альгондой.

— А я думал, в деле замешана Сидония, — проговорил, поднимая глаза на отца, Франсуа.

— Сидонию она просто использовала, чтобы отвлечь внимание от своей истинной цели. Она — невинная жертва чужих интриг и, без сомнения, пленница ведьмы. Верь мне, сын! Я денно и нощно обдумывал то, что случилось, старался вспомнить прошлое и понять. И на сегодняшний день я знаю, почему Жанну постигло такое ужасное несчастье!

Глава 25

Жак раздавил между указательным и большим пальцами паучка, который упал со своей паутины и повис на тончайшей ниточке, щекоча ему нос. Эймар и Франсуа не спускали с него внимательных глаз. Его серьезность и суть разговора пугали и завораживали их.

— Помнишь ли ты, Эймар, те моменты, когда Жанна словно бы теряла контакт с происходящим вокруг, погружаясь в какие-то тревожные мысли?

Барон де Брессье кивнул. Это была одна из характерных особенностей Жанны де Коммье, делавшая ее такой желанной! Эти внезапные минуты забытья, беспричинные и не связанные ни с каким определенным событием, делали ее удивительно ранимой. Длилось это забытье обычно недолго: приходилось повторить вопрос или фразу, и вот уже Жанна снова прислушивается к разговору, но улыбается смущенно, словно в чем-то провинилась. Она никогда не извинялась, но осеняла себя крестным знамением. Каждый раз.

— В первые годы брака я ни о чем не волновался. Почти всегда Жанна светилась радостью и была ко всем очень добра. Рождение Луи и твое, Франсуа, казалось, положило конец этим странностям, в последнее время принявшим форму ночных кошмаров, о которых она отказывалась мне рассказывать. Когда же Жанна забеременела Еленой, все началось снова и даже усилилось. Не проходило и ночи, чтобы моя жена не проснулась с криком, прижимая руки к животу, и успокаивалась только в моих объятиях.

— Я помню. В те времена она выглядела нездоровой и усталой. Она рассказала тебе, что ей снилось? — спросил взволнованный Эймар.

— Однажды она решилась и сказала, что ее мучают не кошмары, а видения будущего, — со вздохом сказал Жак.

— Как… Как это бывает у колдуний? — запинаясь, спросил Франсуа.

— Твоя мать не была колдуньей. Она была очень набожной и исповедовалась каждый раз, когда у нее случались эти видения. Аббат Мансье, с которым я три дня назад имел долгую беседу с глазу на глаз, прекрасно это помнит. Он считает ее умершей, а потому решился нарушить тайну исповеди и рассказал, что в свое время был поражен тем, насколько верными оказались ее предчувствия. Насколько ему было известно, все они сбылись. Жанна предсказала смерть одного из наших соседей на охоте, эпидемию, роды раньше срока. Она предвидела не только смерти, страдания и другие гадости, но и моменты счастья, неожиданного и нечаянного. Аббат Мансье убеждал Жанну, что ее умение предвосхищать события — Божий дар, хотя другой бы на его месте отправил ее на костер.

— Но при чем здесь Марта? — снова перебил отца взволнованный Франсуа. Прежде он о матери ничего подобного не слышал.

— За несколько недель до того, как твоя сестра появилась на свет, наша повитуха умерла перед запертыми воротами замка, с наружной стороны крепостной стены. Тело нашли стражники на рассвете. Они ничего не слышали, но по широко распахнутым глазам бедной женщины и по ее испуганному выражению лица было ясно, что перед смертью она чего-то страшно испугалась. Аббат Мансье рассказал мне, что в ту же ночь у Жанны было новое видение. Она сказала, что дорогу повитухе перешел дьявол и она умерла от ужаса.

Франсуа дрожал, потирая предплечья. Жак, всецело пребывавший во власти своих воспоминаний, этого не заметил.

— В тот же вечер в замок явилась другая повитуха, которую я в свое время прогнал из-за ее редкостного уродства. Прежде она много лет безупречно служила нашему семейству. Вернувшись, она сказала, что не держит зла, и старалась не попадаться лишний раз мне на глаза. Жанну, как мне показалось, ее присутствие в замке смущало, но я не переменил решения, сказав себе, что бедная женщина не виновата в том, что родилась такой некрасивой. Сказать по правде, Жанна была так слаба, что я опасался потерять и новорожденного, и ее саму.

— А Марта? — не отступался Франсуа.

— У дьявола много лиц, сын мой! Накануне родов Жанна разрыдалась и с силой, какой я от нее не ожидал, вцепилась в мою сорочку. «Ради любви ко мне, Жак, дорогой, прогони ее, прогони, или я умру! За этим она вернулась! Отхочет отомстить!» — умоляла она меня. И я уступил, так моя супруга была напугана. Я приказал выставить повитуху за ворота. Ты, наверное, помнишь эту историю. Ты тогда гостил в Бати.

— И поспешил привезти другую повитуху, ту, что жила в соседней сеньории! — кивнул барон де Брессье.

— К Жанне вернулся покой, по крайней мере, пока твоя сестра не появилась на свет. Я предложил назвать малышку Елена, и Жанна, услышав это, взвыла, как волчица, у которой отнимают потомство. Крик ее был мало похож на человеческий, и в нем было столько боли, что я испугался, не сошла ли она с ума. Думаю, те, кто его слышали из челяди, да и сами стены замка, его не забыли.

Эймар де Гроле на секунду закрыл глаза. На сердце у него стало еще тяжелее. Он прекрасно помнил этот крик.

В ту минуту он прогуливался по саду, ожидая, когда сможет поздравить Жанну с рождением малыша.

— На этот раз я уже не мог делать вид, что ничего не происходит. Я хотел знать правду. Я расспрашивал Жанну до тех пор, пока она не призналась, почему не хочет, чтобы твоя сестра, Франсуа, носила это имя. Она рассказала мне о видении, посещавшем ее каждую ночь с тех пор, как прежнюю повитуху нашли мертвой.

Барон Жак умолк под грузом вины, которую ощутил снова, стоило всколыхнуться давним воспоминаниям. Столько лет прошло! Его ли вина, что он о многом забыл? Ведь он не верил и сотой доле того, что она рассказывала… Да и потом, мог ли он что-то изменить? Жак прочистил горло, жалея, что не прихватил с собой несколько добрых пинт пива, чтобы промочить пересохшее горло.

Но увидев, как серьезно на него смотрят его спутники, какое волнение написано на бледном лице сына, он продолжал:

— «Елена нужна дьяволу! — сказала мне Жанна. — Ему нужно ее лоно, чтобы воцариться в этом мире. Знаю, это кажется тебе сумасшествием, но я в своем уме, Жак. Просто я — другая. Я вижу то, что будет. Чего пока нет, но что обязательно свершится. Наследника дьяволу родит Елена, и будет он так волосат, так страшен, что она захочет спрятать от всех своего первенца. Наша дочь отдаст его Мелюзине, чтобы расстроить планы дьявола. Знай, Жак, он все время бродит рядом с нами! И так будет до тех пор, пока не наступит урочный час. Помоги мне избавить нас от него, помоги обмануть дьявола!» Она так умоляла меня и так плакала, что я уступил, пребывая в уверенности, что аптекарь найдет способ ее исцелить. Тогда ее речи казались мне такими невероятными и странными, что я и мысли не допускал, что это правда. Елена стала Филиппиной, а Жанна снова повеселела. Последующие беременности прошли благополучно, и я совсем забыл эту историю, тем более что Жанна никогда о ней больше не вспоминала. Не рассказывала она мне и о новых своих видениях. Думаю, она поняла, что я ей не поверил.

— А кто бы поверил? — вздыхая, поддержал Эймар старого друга.

Жак покачал головой.

— Прошло шесть лет. Однажды утром, которое ничем не отличалось от любого другого, после завтрака моя супруга взяла мою руку и прижала ее к своему сердцу. Лицо у нее было очень печальное. Она посмотрела мне в глаза и сказала, что хочет попросить меня об одолжении. «Если со мной что-то случится, пообещайте мне, что отдадите наших дочерей, и в особенности Филиппину, на воспитание в Сен-Жюс де Клэ». «Чего вы боитесь, моя дорогая?» — спросил я у нее. Но она только грустно улыбнулась в ответ. «Пообещайте мне, Жак. Это важно». И я обещал. На следующее утро она уехала в аббатство, и в лесу на нее напали. Прево сказал, что это были разбойники. На самом же деле все подстроила Марта.

— Вы думаете, что моя мать заранее знала, что с ней случится? — вздрогнув, спросил Франсуа, который никак не мог согреться. Ему казалось, что на стене растет тень дьявола по мере того, как в фонаре угасает свет свечи.

Жак кивнул:

— Я в этом уверен.

— Почему же тогда она не осталась в замке, где с ней ничего бы не случилось? Зачем поехала в Сен-Жюс де Клэ?

— Этого я не знаю.

Ответ на этот вопрос, несомненно, таился в исковерканной памяти Жанны. Не смог бы он ответить и на вопрос, что толкнуло его вернуть своей старшей дочери имя Елена как раз тогда, когда девушка достигла брачного возраста. Узнает ли он об этом когда-нибудь?

— Ты полагаешь, что Жанна узнала дьявола в Марте? — спросил Эймар.

Жак оперся плечом о стену и невесело усмехнулся.

— Думаю, это случилось довольно давно. Жанна искренне любила Сидонию. Узнав о смерти ее супруга, который, как нам было известно, спустил все свое состояние на тяжбы с соседями, мы отправились к Сидонии с соболезнованиями. Я помню, как Жанна отшатнулась, когда хозяйка дома представила нам Марту, свою наперсницу.

Я тогда решил, что на мою супругу произвело отталкивающее впечатление редкостное уродство этой женщины. Когда же Жанна предложила кузине переехать в Сассенаж, я был очень удивлен. Слова сорвались у нее с губ прежде, чем она успела понять, что говорит. А ведь право решать такие вещи принадлежит мне! Но я согласился без возражений. В Сассенаж мы наведывались редко, а Сидонию со дня на день могли прогнать с ее земель. Тем более что она со слезами на глазах сообщила нам о своей беременности. Я видел, как обрадовалась Жанна, когда я не стал возражать против переезда. Но мне бы, конечно, нужно было расспросить ее о мотивах этого поступка. Но Сидония с радостью согласилась, и больше мы с Жанной об этом не заговаривали.

— Все дело в Мелюзине, верно? — спросил заинтригованный Эймар.

— В последние дни я тоже пришел к такому же выводу.

— Я ничего не понимаю, отец! — возразил Франсуа.

— Если верить видению матери, Елена доверит дитя дьявола заботам Мелюзины, чтобы спасти мир. Быть может, она думала, что, отправив Марту в Сассенаж, она поможет Мелюзине справиться со злом прежде, чем пагубное семя попадет в лоно ее дочери.

— Судя по всему, она заблуждалась! Ведь Мелюзину никто так и не увидел! Хуже того: Марта как была дьяволицей, так ею и осталась! — с сожалением сказал Франсуа.

Впервые за время, проведенное в этой полуразрушенной келье, Жак де Сассенаж улыбнулся.

— Ты ошибаешься. Мелюзина дала о себе знать.

Глаза у Франсуа и Эймара округлились от изумления.

— Мелюзина дважды появлялась в Сассенаже, и Марте об этом ничего не известно. Мне она приказала открыть ее комнату, а Сидонии — построить подземелье под замком Ля Рошетт. А вот и доказательство! — И он извлек из своего кошеля застывшую слезу, ту самую, которую подобрал на берегу подземного озера.

— И это еще не все, — добавил он, глядя, как камешек переходит из рук в руки. — Раз в этом пророчестве важную роль должна сыграть именно Мелюзина, я перерыл семейные архивы в нашей библиотеке, пытаясь узнать о ней побольше. Наконец в письме, адресованном Раймонденом, супругом Мелюзины, своему наследнику, я нашел рисунок. Разумеется, портрет не слишком точный, но мои подозрения подтвердились: Альгонда похожа на нее как две капли воды! Если видение Жанны правдиво, ребенка Елены отдадут Альгонде. И мне кажется, что именно так оно и будет, ведь моя дочь уже сейчас не мыслит жизни без своей горничной.

От удивления его спутники лишились дара речи. Жак кивнул, подтверждая свои слова.

— Еще я думаю, что Жанна знала, от кого забеременеет ее дочь. Знала дьявола в лицо!

— Но откуда? Насколько мне известно, в видениях появляются образы, но не имена! — возразил Эймар.

— Если ей случалось прежде видеть этого человека, она узнала бы его в кошмарных видениях рядом со своей дочерью, достигшей детородного возраста!

— Неужели это Филибер де Монтуазон? — поразился Франсуа.

На мгновение в комнате стало тихо.

— Но каким образом…

Жак предвосхитил вопрос своего лучшего друга:

— Это случилось в Сассенаже. Мы приехали по приглашению Сидонии через месяц после ее переезда. Мне пришлось почти сразу же уехать, нужно было встретиться с одним из моих вассалов, и я оставил Жанну в замке одну. Когда я вернулся, она была сама не своя от беспокойства. И очень торопилась вернуться домой. Я решил, что все дело в разлуке с детьми, но теперь мне ясно — для нее было непереносимо постоянное присутствие Марты.

Я уверен, что именно в это посещение Сассенажа она и увидела Филибера де Монтуазона.

— Шевалье де Монтуазона? В Сассенаже? Как он мог там оказаться? — спросил Франсуа.

— В то время он был любовником Сидонии. От него она родила Ангеррана.

И снова все замолчали. Каждый обдумывал услышанное, взвешивал достоверность фактов. Скоро Жак заговорил снова. Поделившись с другом и сыном частью своего бремени, он почувствовал себя лучше.

— Мне хочется верить, что Жанне удалось найти способ изменить ход событий. Быть может, у нее было еще видение, и оно заставило ее пойти навстречу своей судьбе. Пока ее рассудок затуманен, Марте не о чем беспокоиться. Наверное, поэтому она и оставила Жанну в живых. Если же к моей супруге вернется память, она окажется в опасности. И мы все вместе с ней.

— Что, по-твоему, нам нужно предпринять? — спросил Эймар, горделиво выпячивая грудь.

— Делать вид, что мы исполняем все, чего хочет от нас Марта. Демонстрировать полнейшее послушание. Я знаю, что Луи в сговоре с Филибером де Монтуазоном. Ты, Франсуа, притворишься, что полностью разделяешь мнение брата насчет замужества Филиппины, и будешь обо всем мне рассказывать.

— Неужели вы считаете, что Луи заодно с дьяволом? — запинаясь, спросил Франсуа, для которого старший брат был примером во всем.

— Конечно нет. Он злится на твою сестру и ждет не дождется, когда станет полноправным хозяином вместо меня. Будет нелишне при удобном случае поставить его на место. Елена будет спасена, или, если беременность все же наступит, мы дадим Альгонде шанс исполнить свое предназначение, удалив их обеих, ее и Филиппину, от Марты. И существует только один способ это сделать, Эймар! Отдать за тебя мою дочь. Согласен ли ты жениться на ней после того, что только что услышал?

Эймар по-братски пожал ему руку.

— Я ценю твое доверие, друг мой, и сумею оправдать его, ты это знаешь. Но захочет ли Елена такого мужа?

— Сейчас, разумеется, не захочет. Но вспомни, как мы сражались с тобой и нашим королем Людовиком[15]! Зайти в тыл противнику и ударить, когда он уже считает себя победителем, ударить без всякой пощады!

Эймар кивнул.

— А что будет с Жанной?

— Если я снова поеду в Сен-Жюс де Клэ, Марта заподозрит неладное. И в этом случае только ты сможешь мне помочь! Как только сестра Альбранта решит, что Жанну можно перевозить, ты заберешь ее и спрячешь. Я знаю, что тебе не составит труда найти для нее подходящее убежище. Потом мы вместе решим, как нам быть дальше. С Божьей помощью…

— Господь нам поможет, отец! — подхватил Франсуа, охваченный внезапным воодушевлением.

Жак де Сассенаж погладил его по волнистым волосам.

— Я тоже в это верю, мой сын! Царство дьявола не наступит!

Глава 26

Направляясь к кухне, где она часом ранее оставила Матье и мэтра Жанисса, Филиппина думала о том, что в очередной раз рискует своим пренебрежением к приличиям вызвать неудовольствие отца и брата. Что ж, чему быть, того не миновать… Если Луи снова станет к ней придираться, она напомнит ему, как грубо с ней обошелся Филибер де Монтуазон. Ради Альгонды она была готова на многое. В такой момент думать о протоколе? Увольте…

И все же перспектива, что эти двое, Альгонда и Матье, останутся наедине, ее совсем не радовала. Хотя нет, Жерсанда не расстанется с малышкой Элорой и исполнит при дочери роль дуэньи… Эта мысль вызвала на устах Филиппины улыбку. Как раз в это мгновение она поравнялась со служанкой, согнувшейся под тяжестью корзины с грязным бельем. Бедняжка решила, что эта улыбка предназначается ей, и поклонилась так низко, что чуть было не растеряла свою поклажу. Филиппина едва заметила ее присутствие. Она повернула за угол и оказалась в узком, плохо освещенном коридоре, в который выходили двери комнат прислуги. В этом коридоре ей случалось бывать, но в комнатах — никогда. Когда она проходила мимо последней двери, почти у самой кухни, та вдруг приоткрылась. В коридор, задним ходом и согнувшись почти пополам, вышел слуга. За его шею цеплялась какая-то женщина, но самой ее не было видно. Филиппина прижалась к стене в темном углу, чтобы эти двое случайно ее не задели.

— Останься… Я хочу еще… — проговорила женщина.

Мужчина продолжал отступать в коридор и наклонялся все ниже, чтобы освободиться от ее хватки. Попутно он завязывал свои брэ. Проход он загораживал спиной, поэтому увидеть госпожу его возлюбленная не могла никак.

— Сегодня ночью в сарайчике! Ночью, обещаю! Да отпусти же меня, ненасытная! Если твой муж нас поймает, насадит меня на вертел, как цыпленка! — отвечал он.

— Такого сластолюбивого пройдоху, как ты, не грех и подрумянить! — захихикала молодая женщина.

Мужчина оторвал руки от своей шеи и втолкнул женщину обратно в спальню.

— Это еще надо посмотреть, кто из нас охочее до амуров! — пробурчал он.

Он поцеловал любовницу в губы, с трудом закрыл дверь и, дабы убедиться, что она не откроет ее, чтобы снова попытаться втащить его внутрь, подпер дверь спиной.

— Эта сучка так на мне скакала, что стерла моего дружка чуть не в кровь! — пожаловался он в темноту и стал запихивать свое мужское достоинство обратно в штаны.

И только когда он собрался было отойти от двери, которая, на его счастье, так и осталась закрытой, он увидел Филиппину. Сцена, при которой ей невольно довелось присутствовать, скорее позабавила ее, чем рассердила.

— Чего уставилась? Тоже хочешь? — выпалил слуга раньше, чем успел рассмотреть платье и лицо девушки. Да и разве мог он предположить, что в таком месте встретится с кем-то из господ?

— Простите меня, мадемуазель! — забормотал он с перекошенным от страха лицом. — Я принял вас за горничную… Нет, нет, я не то хотел сказать… Так ошибиться невозможно… Хотя в темноте…

Прежде чем Филиппина успела сказать слово, он повалился на колени в уверенности, что розог ему теперь не избежать. Глядя на нее перепутанными глазами и ломая руки, он взмолился:

— Я — негодяй, мадемуазель, но я не заслужил порку! Умоляю, сжальтесь…

Филиппина и не собиралась его наказывать. Если рыцарь ордена Святого Иоанна отнесся к ней с таким неуважением, что взять с серва[16]?

— Встань! — приказала она с улыбкой. — Я ничего не слышала.

Он согнулся в поклоне, сложив руки над головой и стукнувшись лбом о пол. Филиппина смутилась. Однако слуга перегородил ей дорогу, поэтому нужно было дождаться, когда он встанет.

— Да вознаградит вас Господь за вашу доброту, мадемуазель! Ваш брат собственноручно высек бы меня, а потом отдал бы палачу…

Кровь быстрее побежала в жилах Филиппины. Теперь она вспомнила, где видела этого малого.

— Ты — ливрейный лакей Луи, верно? — спросила она у слуги, который встал и начал пятиться назад, прижимаясь к стене и даже втянув живот, чтобы занимать в пространстве как можно меньше места.

Тот задрожал, осознав, что сболтнул лишнего. Неужели только смерть под розгами и научит его меньше болтать языком? Однако у него в голове промелькнула и другая мысль. Он знал, до каких низких вещей опускаются хозяева, когда им хочется развлечься. Не для того ли, чтобы найти повод покарать кого-нибудь из слуг, явилась сюда Филиппина де Сассенаж?

— Вы правы, мадемуазель. Вы выдадите меня?

Девушка передернула плечами.

— Я не имею желания оказывать брату услугу. Успокойся наконец, тебе ничего не угрожает. Лучше скажи, доводилось тебе слышать в разговорах твоего господина что-нибудь обо мне?

Лакей Луи медлил с ответом. Можно ли довериться этой девчонке? Не похоже, чтобы она над ним насмехалась или хитрила, но кто разберет этих женщин… Ему доводилось видеть, как наказывали служанок за потерянный гребешок или плохо заштопанную юбку.

— Когда я переступаю порог господских комнат, то становлюсь глухим и немым, мадемуазель, — извиняющимся тоном проговорил он.

— Будем считать, что я тоже на время оглохла, оказавшись в этом коридоре. Луи доставляет мне неприятности, а, как ты сам только что сказал, от таких, как он, можно ждать всего. Разве ты не хочешь мне помочь?

Он выпятил грудь. Что ж, если так, то отказываться было бы невежливо… К тому же ходили слухи, что крошка Альгонда снискала у своей госпожи нечто большее, чем привязанность. Стараясь не смотреть на обещающие тысячу наслаждений формы Филиппины, он тем не менее подумал, что со временем может получить нечто большее, чем слова благодарности, от дамы, которая не воротит нос при виде торчащего из штанов детородного органа. Итак, решение было принято: он согнулся в поклоне и, прижав руку к сердцу, сказал:

— Если при мне будет сказано что-то, что я рискну услышать, я ненадолго перестану быть глухим, мадемуазель Филиппина!

— И ты мне расскажешь?

— С условием, что мсье Луи никогда про это не узнает…

— Разумеется. Более того — я тебя награжу.

Лакей готов был заранее рассыпаться в благодарностях за будущую щедрость хозяйки, но с трудом сдержал свою алчную натуру.

— Ваше прощение для меня — наивысшая награда!

Филиппина засмеялась.

— Значит, мы договорились! Будешь пересказывать мне все разговоры, в которых будет упоминаться мое имя.

— Но как это сделать, чтобы не возбудить подозрений?

— Ты умеешь обводить вокруг пальца мужей, значит, обманешь и моего брата! Или нет?

Он кивнул и улыбнулся, показав отсутствие нескольких передних зубов.

— А теперь иди. Ты и так задержался. Я огорчусь, если Луи прикажет вырвать тебе язык!

Лакей не заставил просить себя дважды: ноги в руки, он пустился бежать, думая о том, что пара ударов хлыстом по мускулистым плечам ему все равно обеспечены.

Через минуту, не повстречав больше никого на своем пути, Филиппина вошла в комнату позади кухни и сразу обнаружила, что мэтр Жанисс и Матье нашли хорошее средство облегчить муки ожидания — они пили вино. Глупо улыбаясь, они чокались глиняными чашами и поглядывали на двух служанок, а те откровенно строили им глазки. На столе стояли пустые миски, супница и блюдо из-под окорока.

— Вы только на них посмотрите! — И Филиппина, уперев руки в бока, встала перед столом, к которому привалились выпивохи.

Мэтр Жанисс посмотрел на нее. Лицо у него было безмятежное и радостное, как у младенца.

— Мы волновались… Из-за малиновки… Да, Матье? — пробормотал он в свое оправдание и ткнул юношу локтем в бок.

— Из-за ма… ма… малиновки! — отозвался неуверенным голосом Матье и поднял свою чарку.

Судя по всему, оба были пьяны. Филиппина повернулась к служанкам, которые, стоило ей появиться в комнате, сразу стали скромными и незаметными, и сказала сердито:

— Я приказала, чтобы вы их накормили, а не споили!

Та из служанок, что была побойчее, если судить по глубине выреза у нее на груди, выдержала гневный взгляд хозяйки и указала пальцем на мэтра Жанисса:

— Вот он сказал, что защекочет нас, если мы не дадим ему выпить!

— И защекочу! — проговорил мэтр Жанисс, у которого заплетался язык.

— Ну вот, сами видите!

— Я вижу, что вы не против, чтобы вас защекотали!

Вторая служанка поспешила возразить:

— Если тот, что помоложе, я не против, но с этим… — И она скривила губы.

— Даже не думайте об этом! Он приехал на свою свадьбу.

Матье и мэтр Жанисс заулыбались, как два озорника, только что устроивших какую-то проказу. Филиппина, которая не желала понимать, что оба они искали в опьянении спасения от снедавшего их страха, обратила свой гнев на служанок:

— Если через час эти красавцы не протрезвеют, я прикажу вас выпороть!

Едва переступив порог спальни Альгонды с подносом в руках, Франсин переменилась в лице.

— Входи, я тебя ждала, — с напускной доброжелательностью обратилась к ней Альгонда.

Предвкушая встречу с Матье, она предпочла роскошным одеждам скромное бледно-зеленое платье с поясом на бедрах, а сложной прическе — косу, с которой он привык ее видеть. Никто, глядя на нее, сидящую в кресле прямо и горделиво, положив руки на подлокотники, не поверил бы, что несколько часов назад она не могла передвигаться самостоятельно. Опасаясь выдать себя, Франсин решила не смотреть на Альгонду. Как обычно, быстро и молча она подошла и поставила поднос на маленький столик у кровати, за которым молодая женщина принимала пищу со дня родов. Но и если бы она захотела ответить, ничего бы не вышло — до такой степени ее ошарашило внезапное выздоровление Альгонды.

— С завтрашнего дня я не нуждаюсь в твоих услугах.

У Франсин сердце на мгновение остановилось, у Альгонды, наоборот, застучало быстрее.

— Разумеется, я имею в виду мою еду, — добавила елейным голосом Альгонда. — Как видишь, я поправилась, и все благодаря моей матери, которая специально для этого приехала из Сассенажа. Местная знахарка дала ей для меня укрепляющее снадобье.

Франсин почувствовала перемену. Альгонда знает… Мессир Луи сказал, что противоядия этой отраве не существует. Единственное спасение — перестать принимать яд. Как же он теперь на нее разозлится! Но ведь она, Франсин, сделала все, что могла, и как могла ублажала его в постели… Дрожащими руками она развернула скатерть. Доля секунды… Она взяла себя в руки и посмотрела на Альгонду.

— Счастье для малышки, что вы поправились!

Упоминание об Элоре взбесило Альгонду. Почти нечеловеческим прыжком, если оценивать разделявшее их расстояние, она подскочила к Франсин. Жерсанда, стоявшая у распятия в окружении четырех напольных канделябров с зажженными свечами, поскольку день уже начал клониться к вечеру, с изумлением наблюдала эту сцену. Пальцы Альгонды сомкнулись на шее Франсин.

— Вы… вы… задушите меня! — прохрипела молодая женщина, тщетно стараясь вырваться.

Но хватка у Альгонды была слишком крепкой, а ненависть — такой сильной, что она почти приподняла несчастную над полом.

— Есть хоть одна причина, по которой мне не стоит этого делать? Говори!

— Оставь ее, Альгонда!

Голос Жерсанды прозвучал угрожающе и в то же самое время успокаивающе. Лицо у Франсин посинело, она судорожно ловила ртом воздух. Альгонда швырнула ее на пол, словно опостылевшую куклу. И только после этого поняла, что сделала. И какая же это сила возобладала в ней, подтолкнув к насилию? Откуда черпает она эту силу? Из благотворного эликсира Древнейших или же из пагубного зелья Марты? Сомнение зародилось в ней, когда она стояла и смотрела на перепуганную Франсин, которая кашляла и потирала себе шею. Однако Альгонда и не думала на этом останавливаться. Она шагнула к Франсин. Та впилась ногтями в коврик, на который упала, когда Альгонда ее отпустила, и стала пятиться к двери. Альгонда замерла.

— Я никогда не делала тебе зла, Франсин. Никогда! И я могу понять и простить, что ты желала мне смерти из зависти. Но по твоей вине могла умереть моя дочь, и этого злодеяния я тебе не прощу!

Служанка даже не пыталась ничего отрицать. У нее поджилки тряслись от страха, когда она смотрела на эту женщину, которой ей так нравилось исподтишка делать мелкие гадости, ведь она была уверена, что этому не будет конца… Она продолжала пятиться к двери в надежде на спасение.

Альгонда не сходила с места. Она была уверена, что ей хватит одного движения, чтобы разорвать Франсин на кусочки. Часть ее существа страстно этого хотела, другая — сопротивлялась. Откуда бы ни пришла к ней эта новая сила, она дана ей для того, чтобы совладать с судьбой. Она успокоилась. Достаточно того, что она внушает страх.

— Теперь ты знаешь, почему я удостоилась привилегий, которые вызывают у тебя такую зависть. И мне хочется верить, что впредь ты не будешь оспаривать мое право ими пользоваться.

Франсин пришлось схватиться за дверную ручку, чтобы встать. Она до сих пор дышала с усилием. Она не находила в себе сил ответить, не понимала, почему Альгонда над ней сжалилась. Когда она нажала на ручку, чтобы выйти, Альгонда сказала:

— Ты скажешь своим настоящим хозяевам, что нужно нечто большее, чтобы свести меня в могилу. И если кто-то из вас, они или ты, захочет попробовать еще раз, моя месть будет страшной!

Дверь открылась, Франсин переступила порог и буквально вывалилась из комнаты в коридор. Кашляя и качаясь на нетвердых ногах, она медленно, придерживаясь за стену, пошла по коридору. «Подальше, подальше отсюда!» — вот единственное, о чем она думала. Подальше от этого места, облюбованного дьяволом! Как будто мало было им Марты! Ведь все слуги в замке знали и о том, какая черная у нее душа, и о ее преступлениях. Нет, с нее хватит! Ей не хотелось стать калекой под побоями господ, чтобы потом гореть в аду за их прегрешения. Она прошла еще несколько туазов, как вдруг у самой лестницы увидела худую фигуру Марты. Та преградила ей путь. Лицо Франсин снова исказилось от страха. Марта замерла на последней ступеньке лестничного пролета и посмотрела на нее, прищурившись от любопытства.

— Ты что тут забыла? Твое место сейчас у Альгонды. Ты должна отнести ей ужин.

Франсин поняла, что пропала. Она заплакала.

— Она прогнала меня, — только и смогла она сказать.

Шаг — и Марта подняла ее подбородок своим корявым пальцем, чтобы получше рассмотреть следы удушения у нее на шее.

— Прогнала? Вот оно что… Она ведь языком не может шевельнуть от слабости! — насмешливо прошипела она, обдавая несчастную своим зловонным дыханием.

Франсин застучала зубами, так ей стало холодно от этого прикосновения Марты. И от неконтролируемого страха, который снова на нее нахлынул.

— Она выздоровела. И встала. Клянусь вам! — всхлипывая, пробормотала она.

Марта заглянула ей в глаза.

— И в чем она тебя обвинила?

Франсин понимала, что врать нет смысла. Сколько признаний вырвала у челяди эта ведьма с тех пор, как Сидо- ния переехала в Бати!

— В том, что я каждый день давала ей яд по приказу одного человека.

— И кого же?

— Мессира Луи.

— Мессира Луи, ты говоришь? Это же надо… — И Марта отстранилась от нее. На лице у нее читалось сомнение.

— Можно мне идти? — плаксивым голосом спросила Франсин, хотя уже не верила в спасение.

Ответом ей был наводящий ужас взгляд.

— Передай мессиру Луи, что, каковы бы ни были его намерения, с его стороны будет умнее оставить Альгонду в покое.

— Я и иду ему это сказать. Так велела сама Альгонда, — проговорила Франсин, желая показать, что она все поняла.

Марта отстранилась, давая ей дорогу, но тут же поймала за воротник.

— Куда это ты направляешься? Апартаменты мессира Луи в другой стороне!

Франсин опустила голову.

— Да-да, конечно… Простите! Я расстроилась и… Иду! Она повернулась с таким видом, словно готовилась взойти на костер. Мессир Луи не простит ей того, что план провалился, и вряд ли захочет иметь в замке человека, который может обвинить его в покушении на убийство. Она подумала, что, как только Марта пойдет своей дорогой, она свернет направо по коридору, перейдет в северное крыло замка, а оттуда спустится по другой лестнице.

Но как эта ведьма обо всем догадалась? Марта следовала за ней как тень.

— Не хочу, чтобы ты снова заблудилась, — жестоко сообщила она.

Молча шли они по длинному коридору. Мимо пробегали слуги в ливреях и другие служанки, подружки Франсин. Они так старались проскочить незамеченными, не поднимая глаз, поэтому вряд ли увидели эту странную пару. Ни улыбки, ни утешительного дружеского взгляда — судьба отказала Франсин даже в этом. Перед дверью апартаментов старшего сына барона они остановились. Марта постучала. В ее взгляде не было и грамма жалости. Выходит, она ошибалась. Альгонда — не дьяволица, она — волчица, мать, готовая на все ради спасения своего ребенка. Дьявол не пощадил бы ее. Но было слишком поздно искать в Альгонде союзницу.

Она вошла в комнату, и пока Марта радовалась тому, что зло в Альгонде восторжествовало, Франсин умирала под ударами своего господина, даже не пытаясь их избежать.

Глава 27

Они долго ехали по горной дороге и, несмотря на продиктованные усталостью остановки и ночи, проведенные либо под открытым небом, либо под защитой древних руин, которых на Сардинии было множество, очень устали.

— Теперь уже близко, — сказала Лина, останавливая ослика. Впереди на дороге, обрамленной столетними оливами, в вечерних сумерках она заприметила облако пыли.

Она не приняла помощи Ангеррана, который хотел вместо нее вести ослика, и шла рядом с повозкой, то погоняя животное длинной палкой из каштанового дерева, то натягивая узду, чтобы его остановить.

«Будем вести его по очереди, и дети тоже», — объявила она перед отъездом с той спокойной уверенностью и твердостью в голосе, которые отличали ее соотечественниц.

В своем привычном черном простом вдовьем платье, веревочных сандалиях, с волосами, собранными в узел и покрытыми темным платком, который она завязывала под подбородком, черноглазая и чернобровая, она шла размеренным спокойным шагом. Муния легко спрыгнула с повозки и подбежала к Лине, а за ней по пятам — Ангерран. Дети остались сидеть в повозке, прислонившись спиной к ценному грузу — бочонкам, тщательно замотанным ветошью, чтобы запах специй не распространился дальше, чем следовало, и не привлек мародеров. Самые маленькие спали, те, что постарше, играли в шашки.

— Мы будем на месте до наступления темноты. Посмотрите на то облако пыли, там, впереди. Наверняка это солдаты на лошадях. С тех пор как остров попал под владычество испанцев, они бродят по дорогам, как хищники. Но с каким невидимым врагом они сражаются — неизвестно. Зато нам шагу не дают ступить и нас же грабят!

Лина повернула голову и сказала детям:

— Когда солдаты подъедут близко, разбудите малышей, да порезче, чтобы они заплакали!

— Но зачем? — поразилась Муния.

— В нашем мире горе и нищета привлекают куда меньше взглядов, чем достаток и радость. Не смотри на них и перебирай четки!

Ангерран услышал слова Лины, обращенные к детям, и понял, что и ему пора действовать. Он поспешил спрятаться в зарослях можжевельника, росшего между дорогой и лесом из пробкового дуба, который по мере их продвижения вперед становился все реже. За время пути ему уже не раз доводилось прибегать к этому маневру, ведь в таком случае, если бы кто-то вздумал напасть на женщин и детей, эффект неожиданности сыграл бы ему на руку.

Лина отвела ослика на обочину, чтобы освободить дорогу, но постаралась, чтобы это не выглядело так, словно они решили в этом месте остановиться. Она не ошиблась: солдат было восемь, все — в мундирах армии вице-короля. Но, судя по всему, у них были более важные дела. Кавалькада галопом промчалась мимо, покрыв путешественников пылью и чуть не задев бортик повозки. Тревога оказалась ложной.

— Едем! — скомандовала Лина и потянула ослика за уздечку, вытирая слезящиеся от пыли глаза и прочищая горло. Рядом пошла Муния, тоже пытаясь откашляться.

Ангерран подождал, пока облако пыли, окружавшее всадников, не исчезло, бегом догнал повозку и уселся в кузов между мальчиками, которые ехали, болтая ногами. Самый старший протянул ему дорожную флягу. Юноша залпом выпил остаток воды, сел поудобнее и приобнял маленького Энрике.

Примерно через час показалась долина, в которой Муния рассмотрела церковь с колокольней и ряд маленьких низких домишек, четко вырисовывавшихся на фоне звездного неба. То была деревушка Гони.

— В каком из домов живет твоя кузина? — спросила она, как будто с такого расстояния и при таком скудном освещении могла хоть что-нибудь рассмотреть.

— Ни в каком, — улыбнулась Лина. — Катарина — старая дева, она пасет коз. Ее, как и меня, местные считают свихнувшейся. Она живет не в деревне. Видишь тот ряд менгиров, слева, в двухстах шагах от дороги? Он ведет к нураге. За ней и стоит пиннетю моей кузины.

— Пинне-что?

— Ее хижина, если тебе так понятнее. Пиннетю — это постройки, оставшиеся со времен гигантов.

Пока они ехали, Лина успела многое рассказать об истории своего края, в котором осталось немало следов пребывания древних богов и людей, которые некогда жили здесь, особенно народа гигантов. Именно они построили на Сардинии нураги — усеченные конические башни, в которых обретались domus de janas[17] — «дома фей», а также их могилы и священные колодцы. Никто не знал, кем они были и откуда пришли. Народ гигантов угас, оставив после себя только эти каменные постройки. Позднее на острове обосновались финикийцы, карфагеняне и римляне. Они принесли с собой свою культуру, но не стали разрушать ничего из того, что местные жители почитали своими святынями. Сардиния увидела многих захватчиков, от вандалов до пиратов, сновавших у ее берегов до той поры, пока на остров не пришли юдексы[18]. Эти короли-судьи установили свои законы, разделили Сардинию на четыре королевства, построили замки и романские церкви, а папский престол взял остров под свою защиту, нарушив тем самым планы Пизы и Генуи установить над ним свой протекторат.

По решению Папы Римского королем Сардинии стал Жак II Арагонский. В то время между юдексами царил раздор. Один из них, Мариан, поддерживаемый жителями Сардинии, восстал против испанского владычества. Его дочь Элеонора руководила войсками и одержала много ратных побед. Народ так почитал и любил ее, что сделал новой королевой-судьей. В апреле 1395 года Элеонора издала ряд законов, строгих и справедливых, которые вызвали всеобщее одобрение. После ее смерти остров вновь попал под власть испанцев. С тех пор некогда процветающие земли пришли в упадок. Наследие счастливой эпохи юдикатов хирело под властью ненасытных и властолюбивых вассалов вице-королей.

Пока они двигались по дороге, открывая для себя то слева, то справа неприступную крепость на отвесной скале, храм, базилику, римские развалины или нурагу, песчаную равнину, склоны холма, усеянные овцами, черными коровами и козами, зеленые дубовые леса, изобилующие дикими кабанами, Лина, печально качая головой, делилась с Мунией и Ангерраном своими опасениями: всеми забытых, угнетенных, задушенных поборами сардинян ожидает мрачное будущее, и даже если они успешно продадут пряности и получат за них целое состояние, вряд ли у нее получится вырастить детей достойными людьми, как завещали ей ее собственные родители…

Катарина услышала грохот колес по каменистой дороге. Она вышла из круглой хижины, сложенной на высоту полуметра из камней, а дальше, до самой остроконечной крыши, — из веток. Собака надрывалась от лая. Катарина увидела дрожащий огонек фонаря повозки.

— Это я, твоя кузина из Мюртаса! — крикнула Лина, опасаясь, что Катарина отпустит пса, которого до сих пор держала за ошейник.

Слава богу, детей она оставила под присмотром Ангеррана там, возле нураги, где заканчивалась дорога.

— Подойди ближе, да захвати с собой фонарь, а я посмотрю, правду ли ты сказала! — приказала ей кузина.

Лина и Муния подошли ближе.

— Лежать, Брак! Лежать! — прикрикнула Катарина на собаку.

Молосский дог со вздыбленной вдоль хребта шерстью лег на пороге, но не успокоился.

— Я прикажу, и он бросится! — предупредила Катарина. Она взяла из рук Лины фонарь и обошла двух своих нежданных гостий кругом, подняв фонарь так, чтобы видеть их лица. Напоследок она сильно ущипнула Мунию за щеку. Та от неожиданности громко взвизгнула.

Лина расхохоталась.

— Вижу, ты осталась прежней! Как и раньше, боишься злых духов!

Худое лицо Катарины наконец-то осветила беззубая улыбка.

— Посмотрю я на тебя, если выйдешь за порог такой вот лунной ночью, как эта! Это друзья, — сказала она собаке, и та сразу перестала ворчать. Кузины обнялись.

* * *

Мигрень разрывала им обоим головы — в висках беспощадно стучали барабаны. Вот наказание! Но Матье решил не сдаваться боли на милость. Он еще раз встряхнул мокрыми волосами, и на полу образовался полукруг из мокрых крошечных пятен. Возвращение к действительности было жестоким. Служанки вернулись с несколькими слугами-мужчинами и ушатом воды. Матье и Жанисса схватили за плечи и за ноги и окунули головами в холодную воду. Разумеется, с целью их протрезвить. «Да от такой встряски даже у трезвого живот наизнанку вывернет!» — думал молодой хлебодар, пытаясь очистить свою измазанную рубашку. В нескольких шагах от него мэтр Жанисс жался к камину, пытаясь просушить свой мокрый воротник. Вид у него был жалкий. За него взялись сразу четверо молодцов, однако он успел раздать несколько затрещин, прежде чем его вслед за Матье сунули головой в ушат. Филиппина, присутствовавшая при экзекуции, не знала, смеяться ей или сердиться. Теперь она выговаривала мэтру Жаниссу, грозя ему пальчиком:

— Как вам не стыдно! Как вам не стыдно, Жанисс! Слава богу, Альгонда поправилась, иначе Жерсанда ни за что бы вас не простила!

Славный повар опустил глаза и смахнул рукавом слезы с глаз. Но плакал он не из-за вина, оказавшегося довольно-таки хмельным, и не из страха расстроить свою суженую — в потасовке он свихнул челюсть своему собрату-повару, прибежавшему помогать слугам. И тот, естественно, запретил ему на туаз приближаться к кухне. А ведь он так любит вдыхать ароматы готовящихся блюд, предвкушая обильную трапезу! И вот — о горе! — пока они не вернутся в Сассенаж, он всего этого будет лишен!

— Я уже и так наказан. Да-да, не смейтесь! — сказал он, щипая себя за щеки.

Матье пригладил ладонями свои коротко стриженные волосы.

— Я готов! — объявил он, противореча внутреннему голосу, который убеждал его в обратном, особенно сейчас, когда действие спиртного прекратилось.

По-правде говоря, он не знал, какое решение принять. Что победит — любовь или жажда мести, когда он увидит ее? Вернее, их… Глядя на читающую им нотации Филиппину, он испытывал сильнейшее желание ее ударить. Его разозлил тон, с которым она заявила, что теперь, когда родилась Элора, ему не удастся откреститься от брака с Альгондой. Какое она вообще имеет право вмешиваться? Разве не из-за ее собственных козней и сластолюбия ее папаши они с Альгондой расстались? Конечно, она извинилась. Но слишком немногословно, слишком неловко, и тут же заявила, что он обязан жениться. Он, Матье, не потерпит больше, чтобы его принуждали, унижали, отчитывали, как мальчишку! Если бы голова так не болела, он бы высказал все это ей в лицо вместо того, чтобы сидеть, слушать и кивать головой. Пусть бы даже его за это отстегали кнутом! Он бы вылил остатки воды из лохани ей на голову, чтобы не дать издеваться над беднягой Жаниссом, который только и хотел, что отвлечь его от мрачных мыслей…

Но ничего подобного он не сделал. Он молча стоял посреди перевернутых табуретов и лавок, осколков посуды и луж на полу. Невзирая на ужасный шрам, который он отказывался прятать, Матье был похож на маленького мальчика, ожидающего, когда его возьмут за руку и поведут куда хотят.

* * *

Огромная круглая луна висела на расцвеченном мириадами звезд небе. Казалось, она зацепилась за верхушку массивной нураги, стоявшей у подножия холма, того самого, на вершине которого располагалась хижина Катарины. «Вопли, которые местные обычно принимают за пение ночных птиц, — это молитвы духов-гигантов!» — торжественно пояснила она своим гостям и добавила, что надо поскорее забрать детей и Ангеррана в дом. Чтобы и их души тоже не улетели.

Втроем женщины спустились к подножию нураги, рядом с которой находилась могила гигантов. Собака последовала за своей хозяйкой.

— Повозку можно оставить тут. Никто не рискнет прийти ночью в это место, — уговаривала Катарина Ангеррана.

Самый младший сын Лины проснулся и теперь цеплялся за шею матери. Муния взяла за руки еще двоих малышей. Они едва стояли на ногах от усталости.

— Охотно вам верю, Катарина, и все же я не хочу оставлять бочонки посреди дороги! Мы берегли их, как зеницу ока! Идите наверх, в дом, а я погружу их на ослика, — сказал Ангерран, указывая на животное, которое вдруг стало очень беспокойным. Ощутил ли ослик невидимую угрозу, упомянутую Катариной, или же все дело было в собаке, которая сначала облаяла, а теперь тихо на него рычала? Что ж, Ангерран не из пугливых.

Катарина обвела взглядом окрестности, принюхалась. Ночь пахла чабрецом и вереском. Она повернулась уходить.

— Постарайтесь управиться поскорее, — просто сказала она, поскольку давно привыкла к тому, что никто ей не верит.

Между тем старшие мальчики, Муния и Лина, обремененные малышами, уже поднимались по тропинке наверх. Ангерран остался возле древней нураги один. Ему вдруг стало холодно, однако он решил не обращать на это внимания. Сняв с ослика упряжь, он опустил низ повозки на землю, стараясь, чтобы поклажа не скатилась. Когда он подвел ослика ближе к бочонкам, животное стало скрести землю копытом. Уши у него опустились, дыхание стало прерывистым.

— Потерпи еще немного, мой красавец! — подбодрил его Ангерран. На всякий случай, чтобы животное не вздумало убежать, он привязал его за уздечку к поперечной перекладине повозки.

Едва переступив порог, Муния ощутила магию, которой дышало все в доме Катарины. Однако ничто не внушало беспокойства, и молодая женщина стала помогать Лине укладывать детей. Постель для них устроили прямо на земляном полу, поскольку хижина, которую Катарина делила с Браком, своим псом, оказалась очень маленькой.

Соломенный матрас вместо постели, стол, сундук и каменный умывальник — обстановка была более чем скромной. Посредине комнаты располагался очаг — выложенные кругом черные обгоревшие камни. Следовательно, в крыше из веток должно было быть отверстие для выхода дыма. Муния подняла глаза, но оказалось, что оно закрыто. Все окна изнутри были закрыты ставнями. Беспокоясь об Ангерране, она подошла к двери, открыла ее и стала всматриваться в темноту.

В первую же секунду ее обдало холодом, что было очень странно в эту пору года. Не сводя глаз с тропинки, она поплотнее укуталась в шаль. «Вокруг — ни единой живой души», — почему-то пришло ей в голову, и она вздрогнула. Но где же Ангерран?

— Твой супруг не трус, но он не знает, какие силы населяют нураги!

Муния обернулась и посмотрела на Катарину, шагов которой не услышала. Спрятав руки за спину, прямая, как палка, она встала рядом с молодой женщиной.

— Мне холодно!

— Холод — это первое, что испытывает тот, кто их чувствует, — сказала Катарина и указала пальцем на подножие холма. — Он поднимается. Видишь?

Муния прищурилась. В свете луны не так-то легко было хоть что-то разобрать… Она вздохнула с облегчением: Ангерран шел не торопясь и вел за собой ослика, стараясь выбирать дорогу так, чтобы животное не оступилось. Все дальше и дальше удалялся он от построенной язычниками башни…

Она почти успокоилась, глядя, как он приближается, хотя по-прежнему дрожала от холода.

— Никогда так не мерзла! Это все, кто сюда попадает, чувствуют?

— Не знаю. Я родилась с этим даром и не знаю, зачем и как я его получила. Посмотри!

И она снова указала пальцем куда-то вниз. На этот раз — в сторону нураги.

— Видишь?

Да, Муния увидела. Голубоватый дым, похожий на туман, тонкой струйкой отделялся от камней старинной башни и поднимался в небо, к полной луне. Каждую секунду этих струек становилось все больше.

— Пресвятой Иисусе, что это? — заикаясь от страха, спросила она.

— Души умерших, — бесцветным голосом прошептала в ответ Катарина. И добавила: — Идем. Нужно запереться изнутри.

— А он? — ужаснулась Муния. Она стояла и смотрела, как над Ангерраном начинают кружиться в причудливом танце голубоватые прозрачные сущности, чьего присутствия он не замечал.

Катарина с силой сжала ее плечо и сказала с угрозой в голосе:

— Идем! Ему ты уже не поможешь. Они заберут его с собой.

И она была права. Муния чувствовала это. Она это знала. Вдруг у нее закололо сердце, как заболела и рука, за которую Катарина тянула ее назад, в дом, с силой, присущей тем, кто находится в смертельной опасности. Еще пара мгновений — и все небо покрылось полупрозрачными существами, которые устремились к Ангеррану. Теперь Муния слышала их смех. Ангерран посмотрел вверх, отпустил уздечку и выхватил меч. И в этот момент, хотя она и была уверена, что потеряет его, все ее существо воспротивилось этой мысли. Молодая женщина вырвалась из рук Катарины, пытавшейся ее удержать, и побежала вниз, туда, где рассекал своим мечом воздух ее супруг — тот, рядом с которым она была готова умереть.

Глава 28

Альгонда не знала, в какое именно блюдо Франсин подлила яд, а поэтому не притронулась к своему ужину. Теперь они с Жерсандой умирали от голода.

— Лучше бы мы сами спустились в кухню! — сказала она, прислушиваясь к урчанию в собственном желудке.

Элору, приникшую к материнской груди, эти звуки, казалось, совсем не беспокоили. Она сосала, сдавливая грудь своими маленькими пальчиками.

— Ничего страшного, с большим аппетитом поедим позже, — отозвалась Жерсанда, которая с умилением созерцала эту картину.

— Думаю, они придут еще не скоро. Насколько я знаю Матье, он наверняка заставит себя упрашивать, — со вздохом сказала молодая женщина.

— Не хочу, чтобы ты питала иллюзии на его счет, Альгонда. Он знал тебя служанкой, теперь ты — дама. Не думаю, чтобы это ему понравилось.

— Разве я в этом виновата?

Жерсанда покачала головой. Она переплела свои косы и уложила из в аккуратную прическу.

— Конечно нет. Но если добавить к этому остальные обстоятельства… Ты сама знаешь, как я хочу, чтобы вы поженились, моя малиновка, но я понимаю и то, что это сделает тебя более уязвимой по отношению к гарпии.

Альгонда посмотрела в глаза матери своими светло-зелеными, цвета лесного мха, глазами.

— Я это знаю, мама. Но еще я знаю, что не смогу еще раз его потерять. Я так по нему скучаю!

— Что ж, будем надеяться на лучшее…

Не успела Жерсанда договорить, как дверь открылась и вошла Филиппина, а вслед за ней двое мужчин.

— Вот и мы! Не поверишь, Альгонда, эта парочка так напилась, что пришлось звать слуг и окунать их головой в ведро с холодной водой! Потом еще полчаса они сушили одежду у огня! — Филиппина закончила свой рассказ улыбкой и отошла в сторону, пропуская вперед гостей.

Мэтр Жанисс уже понял, что юная госпожа на них совсем не сердится. Выпятив грудь колесом, он раскинул руки и шагнул к креслам, в которых сидели Альгонда с матерью.

— Разрази меня молния, какая хорошенькая плюшечка у тебя на руках, Альгонда! Так бы и съел!

И он по очереди поцеловал обеих женщин и малышку Элору.

Пока мэтр Жанисс трепал за щечку свою малиновку и, присев на корточки, любовался младенцем, Филиппина подошла ближе. Молодая женщина очень устала. Решив, что ее роль в этом деле сыграна, она опустилась в кресло.

Матье остался стоять на пороге. Он ощущал себя не в своей тарелке, хотя Альгонда несколько раз украдкой улыбнулась ему поверх лысеющей макушки мэтра Жанисса.

Она осталась такой же, какой он запомнил ее там, у реки, в прошлом году. Он представлял ее располневшей в пору беременности, но оказалось, что она, наоборот, исхудала. Наверняка из-за этой странной болезни…

Да, это была она! Так же нежно, как и раньше, она смотрела на него, так же доверчиво протягивала ему руку… Это она! И он никогда не переставал ее любить. Господи, как же он ее любит!

Но что делает его Альгонда в этой роскошной комнате с позолотой на резной мебели, блестящим паркетным полом, яркими цветными гобеленами на стенах, серебряными подсвечниками и изящной фаянсовой посудой на столике у кровати!

Его смущение и нерешительность расстроили Альгонду, и взгляд ее затуманился.

— Подойди! — взмолилась она. — Пожалуйста!

Мэтр Жанисс заметил, что его малиновка, как и Жерсанда, перестала улыбаться. Не поднимаясь, он обернулся и спросил удивленно:

— Ты что прилип к этому порогу, Матье?

Взгляды всех присутствующих теперь обратились к юноше, и столько надежды было в этих взглядах, что он почувствовал себя загнанным в ловушку. «Только не так! — успел он подумать. — Это должно быть не так! Так я не хочу!»

Рука Альгонды упала на подлокотник. В полной тишине Матье повернулся и скрылся с глаз, в который раз ища спасения в бегстве.

* * *

Ангерран сам не знал, откуда пришло чувство опасности. Ему вдруг стало холодно, причем этот холод становился сильнее с каждой секундой, камни вокруг вдруг озарились странным светом, а женщины у входа в хижину, которая теперь была так близко, что он слышал испуганные голоса, хоть и не мог разобрать слов, вдруг повели себя странно. В следующую минуту ослик боднул его головой, потом укусил за плечо. Ангерран обернулся и увидел их. Танцующих на фоне полной луны. Среагировал рефлекторно — отступил в сторону, пропуская ослика вперед, чтобы тот смог подняться по тропинке к хижине. Словно там, наверху, только и можно было найти спасение… Потом вынул меч и встал наизготовку.

Иллюзорное оружие, бесполезная борьба… Но другого оружия у него не было. К тому же Ангеррану казалось, что, не решись он сражаться, легион полупрозрачных хохочущих духов набросится на него со всех сторон и собьет с ног. Если настал его час, шевалье де Сассенаж умрет стоя, как подобает воину! Он не видел, как Катарина вошла в дом, расстроенная тем, что не сумела вовремя его предупредить, и уверенная, что теперь участь его решена. Не видел, как бежит к нему по склону Муния. Он сражался, пронзая мечом свистящие серые тени, которые даже не думали прекращать свою пляску. Ослик, бросившийся с тяжелым грузом наверх, по самой короткой дороге, в обход тропинки, споткнулся, сломал коленный сустав, упал и закричал от страха перед этой поистине дантовской смертью. Ничего этого Ангерран не видел.

А Муния — видела. Она еще успела бы вернуться, найти спасение в стенах дома… Однако она не вняла голосу разума, потому что его заглушили другие, более сильные голоса. Мертвые звали ее. «Я их слышу!» — повторяла она про себя, перепрыгивая через камни и рискуя при каждом шаге свернуть себе шею. Молодая женщина не помнила себя от волнения. «Я их слышу! Они не глумятся над нами, нет! Они страдают! Господи, как они страдают!» До Ангеррана оставалось несколько туазов.

И вот она увидела его перед собой — задыхающегося, вертящегося вокруг собственной оси и размахивающего мечом. Благо, как раз в это время он повернулся, чтобы отогнать от плеча вертлявую ледяную тень, и увидел ее. И только тогда испугался. Не за себя, а за нее. Забыв о себе, он бросился к ней, чтобы защитить.

«Поговорить! Я должна с ними поговорить! Этого они хотят! Чтобы с ними поговорили, чтобы их выслушали!» Эта уверенность снизошла на нее, когда они с Ангерраном обнялись и прижались друг к другу. Над головой у них в сумасшедшем танце кружились духи.

Во взгляде Мунии он прочел, как сильно она его любит.

— Не надо! — прошептала она, едва переводя дыхание, — Не надо с ними сражаться!

Он разжал пальцы, и меч упал на камни, подпрыгнул и замер. Словно позабыв о духах, он поцеловал ее так крепко, как только мог, — чтобы любимая не увидела смерти, пришедшей за ними.

* * *

Если она и удивилась, то ненадолго. А вот со слезами справиться не смогла. Мать и мэтр Жанисс смотрели на Альгонду с сочувствием.

— Бедная моя крошка! Надо же, каким болваном оказался этот Матье! А я как мог старался его подготовить! — пожаловался мэтр Жанисс, пожимая молодой женщине руки.

Этого Альгонде хватило, чтобы взять себя в руки.

— Все образуется, добрый мой Жанисс! Все образуется! — всхлипывая, проговорила она.

— Этого и следовало ожидать! Черт побери, пускай его найдут, и я прикажу его выпороть! — топнув ножкой, заявила Филиппина.

Своим поступком Матье поставил под сомнение ее авторитет, и на этот раз она была полна решимости его за это наказать.

Альгонда, которая знала, как тяжело бывает сделать выбор, когда тебя раздирают противоречивые чувства, с упреком посмотрела на свою госпожу.

— Если так, надеюсь, его никогда не найдут!

— Но ведь…

— Ведь он ничего плохого не сделал! Разве я не просила, чтобы его оставили в покое!

Филиппина нахмурилась, вздернула подбородок, глаза ее метали молнии. Как смеет Альгонда разговаривать с ней таким тоном в присутствии посторонних!

— Он не смеет так с тобой обращаться! И со мной тоже! Хочу тебе напомнить, что в этом доме хозяйка — я, и могу решать, кого наказывать, а кого — миловать!

Элора насытилась, и Альгонда передала ее Жерсанде, которая до поры до времени предпочитала хранить молчание.

— Уложи ее в кроватку, хорошо?

Жерсанда кивнула. Взгляд, которым они обменялись, сделал ненужными слова. Жанисс, огорченный таким поворотом событий, встал и, неловко переминаясь с ноги на ногу, стал пятиться к двери. Если Филиппина рассердится, то вполне может припомнить ему сегодняшнее происшествие на кухне, да и Жерсанда не останется в стороне… Альгонда встала и посмотрела в глаза своей госпоже. Она тоже была разгневана.

— Хочу спросить у вас, мадемуазель Елена, хотите ли вы отдать меня тому, кого я люблю, или навсегда оставить при себе?

Удивленная уверенностью и новой силой, которой лучилась ее горничная, мадемуазель де Сассенаж уселась поглубже в кресле, и пальцы ее, вцепившиеся в подлокотники, задрожали.

— Прости меня, — пробормотала она. — Поверь, я хотела…

Этого Альгонде оказалось достаточно. Она повернулась и твердым шагом направилась к двери.

— Куда ты? — виноватым голосом окликнула ее Филиппина.

— Прогуляюсь. Я столько дней провела взаперти!

Подавив желание броситься за ней следом, Филиппина осталась сидеть в кресле. По правде говоря, резкость и высокомерие Альгонды зародили в ее душе страх. Неужели причиной всему эликсир, привезенный Жерсандой из Сассенажа? Однако, какой бы ни была причина, она была уверена: Альгонда переменилась.

* * *

Муния вся превратилась в страдание. В их страдание. Она ощущала во всем теле уколы раскаленных игл, мучилась от долгой агонии, предшествующей их глупой бесполезной смерти. Холмистая равнина вокруг них была алой от крови. Они отчаянно сражались. Но с кем? Столько чужеземцев приходило на эту землю, чтобы покорить ее… Были ли среди этих духов духи нурагов, этих гигантов из народов моря, о которых с таким уважением рассказывала Лина, или духи других народов, еще более древних? Этого она не знала, но они отвечали ей на языке фараонов, забытом со времен арабского вторжения, на том языке, которому с младенчества обучала Мунию ее мать, наследница угасшей династии, чтобы дитя ее не утратило наследия своих предков. Сейчас она знала только, что они понимают ее, читают в ее мыслях послания любви и мира, которые не могли сорваться с ее губ, запечатанных поцелуем.

И вдруг перед глазами у молодой женщины возникло видение. Она резким движением вырвалась из объятий Ангеррана.

— Идем! — приказала она, хватая его за руку.

Сильный и леденящий кровь ветер, вызванный бесконечным кружением духов у них над головами, поднял клубы пыли. Они оказались в эпицентре маленького смерча, который медленно сужался, хлеща их по ногам и спинам мелкими белыми камешками, обрывками вереска и пахучих трав.

Если бы не этот оглушающий свист ветра, Ангерран сказал бы ей, что они пленники, однако он не стал сопротивляться, когда Муния потянула его за собой. Он думал, что вопреки всему она хочет попытаться вернуться в хижину. Но, к его огромному удивлению, она с невиданной для такого хрупкого женского тела силой преодолела барьер из пыли и поспешила по склону холма вниз, к могиле.

* * *

Матье остановился только на пороге двери, ведущей прочь из замка. Потерявшись в лабиринте коридоров, он бежал и бежал, пока не нашел узкую лестницу. По ней он и спустился. Ему хотелось убежать отсюда и ничего больше. Ему не хватало воздуха. Увидев перед собой усеянное звездами небо, он с трудом перевел дух. Вокруг, казалось, не было ни души. То был час вечерней мессы. До него донесся приглушенный смех: совсем близко, в саду, в зарослях кустарника кто-то занимался любовью, в то время как в часовне, витражные окна которой виднелись над деревьями, запели церковный гимн.

Матье осмотрелся. Если обойти замок с восточной стороны, можно оказаться у конюшен и забрать спрятанный в повоаке меч. Тогда он сможет уйти. И он уйдет! Непременно уйдет! И все же, вместо того чтобы отправиться на конюшню, он присел на прохладную каменную ступеньку, уперся локтями в колени и положил подбородок на скрещенные ладони. Если честно, у него не хватило сил и смелости уйти. Луна висела в небе, полная и круглая, как грудь, которую он успел заметить в вырезе платья, как головка младенца, к ней приникшего. И воспоминание об этом связывало его по рукам и ногам.

Он смотрел на ночное светило и с удовольствием вдыхал свежий воздух, не зная, что на изуродованном шрамом лице его медленно появляется растроганная улыбка.

* * *

Они перемещались вместе с ними, не отставая ни на шаг. Ангерран не понимал, почему ничего не происходит. Они перестали атаковать, едва его меч оказался на земле. Может, демоны решили с ними поиграть? Почему Муния хочет войти в могилу гигантов и ведет его за собой, сжимая его руку с такой силой, что ему, сильному молодому мужчине, кажется, будто вот-вот захрустят кости?

Они вошли в длинный узкий каменный коридор, уходящий под землю. Несколько торопливых шагов — и мрачная тишина пришла на смену демоническому вою ветра.

Ангерран постарался остановить Мунию. Она обернулась и посмотрела в темноту у него за спиной.

— Нужно идти вперед, — сказала она.

— Почему? Оттуда они и появились!

Она прижалась к нему.

— Доверься мне! Прошу тебя, Ангерран! Нам нельзя останавливаться. Потом я все тебе объясню.

Он попытался найти весомый аргумент в свою пользу, но в голосе Мунии была такая уверенность, что он сдался.

* * *

Обе створки входной двери были широко распахнуты. Альгонда вышла на порог и сразу же узнала широкие плечи и курчавые волосы своего суженого. Сердце застучало у нее в груди. Он не ушел! Значит, не все еще потеряно! Она понимала, что нужно сдержать себя и позволить ситуации разрешиться самой. Чтобы ничего не испортить…

Он почувствовал ее присутствие. Возможно, просто ощутил запах ее кожи, который, вопреки всему, не изменился. Его принесло легкое дуновение ночного ветра. Даже если его малиновке вздумалось строить из себя знатную даму, она все равно будет пахнуть свежей мятой, как дикарка, которой она навсегда останется в душе.

Она присела рядом, на ту же ступеньку, оставив между ними расстояние примерно с локоть. Не смотреть на него.

Не торопить события. Просто ждать. Они теперь одни под взглядом луны. Позволить ночи поглотить их…

* * *

Голубоватое свечение настигло их — души возвращались в усыпальницу. На этот раз это происходило в полной тишине. Они держались на расстоянии — серые облачка на фоне стен, ни на мгновение не прекращающие своего движения. Ангерран перестал бояться. К нему пришла твердая уверенность, что их с Мунией ведет судьба.

Зала, в которой они остановились, имела округлую форму. От нее через равные промежутки лучами расходились коридоры, теряясь в полной темноте. И только в одном месте стена была сплошной.

— Это здесь!

Муния указала пальцем на стелу, возвышающуюся в центре комнаты. Она была высотой в полтора туаза.

— Сейчас! — сказала она, выпустила руку Ангеррана и подошла к стеле.

Там молодая женщина провела рукой по небольшому углублению пирамидальной формы, располагавшемуся в десяти дюймах у нее над головой. От вершины треугольника начиналась бороздка, которая разделяла верхушку каменной стелы на две хорошо различимых половины. По бороздке скользил луч лунного света, проникший в подземный зал сквозь сводчатый потолок.

Ангерран подошел ближе. Он до сих пор не понимал, что происходит. Создавалось впечатление, что Мунию сюда привели сами духи умерших.

— Чего они хотят от нас? — спросил он, наблюдая, как духи окружают стелу, от которой во все стороны тоже расходились в форме звезды высеченные в каменном полу желобки.

Муния не ответила. Она подняла юбку и отстегнула от пояса маленький полотняный мешочек. Сердце в груди Ангеррана забилось быстрее. Неужели это происходит наяву?

Словно подтверждая его догадку, зал наполнился песней, похожей на пение воды в источнике. Звуки полились со всех сторон, стоило молодой женщине поднять над головой флакон, украденный в свое время у принца Джема.

* * *

Их локти соприкоснулись. Простая оплошность? Ни он, ни она не были в этом уверены, но как только это случилось, оба повернули головы и посмотрели друг на друга.

— Ты оказалась далеко от дома, малиновка, — сказал он и улыбнулся.

— Я всюду дома, если ты рядом.

Спасибо мэтру Жаниссу за это, — отозвался Матье; и, как и раньше, надул щеки и подмигнул, подражая славному повару.

Она улыбнулась. Он обнял ее за плечи. Она не отстранилась.

Как думаешь, у нас с тобой есть шанс?

Слезы мелким дождем полились из глаз Альгонды. Дадут ли им этот шанс? «Да!» — кричала ее душа. «Да!» — кричало сердце. Она знала, что именно для того, чтобы справиться со всеми бедами, ее и наделили силой Древнейших. И все же, захваченная бурей чувств и переживаний, она молчала.

— Мне было плохо без тебя, малиновка! Но во мне до сих пор живет ненависть.

Он поднял ей подбородок и задержался взглядом на дорожках слез, катившихся по щекам. Подавил в себе желание стереть их поцелуем.

— Я всегда буду сомневаться. Ну, в том, что я отец Элоры.

— А я — нет.

Он кивнул. Похоже, этого ответа ему было достаточно.

— Но что будет делать дама, которой ты тут стала, со мной, сервом?

Альгонда кусала губы. Сейчас или никогда.

— Я не стала дамой, Матье. Я родилась феей, и Мелюзина, навязавшая мне свою волю, не имеет к этому никакого отношения.

* * *

Муния вынула из пирамидального флакона пробку и вставила его в углубление, казалось бы, специально для него и выточенное в камне. Потом обернулась к Ангеррану.

— Подойди!

Несколько шагов — и он встал рядом с Мунией, спиной к стеле. По мере того как лунный свет освещал содержимое флакона, духи превращались в высокие силуэты. Пение зазвучало громче. Пальцы Мунии и Ангеррана переплелись. Оба давно перестали мерзнуть, а теперь, когда от камня у них за спиной вдруг начало исходить тепло, им стало жарко. По щекам молодой женщины текли слезы. Именно эта комната привиделась ей, когда она подбежала к Ангеррану. Похожая была изображена на карте, которую показывал ее отец. Ей было предначертано попасть сюда! Сама судьба побудила ее украсть эту маленькую синюю пирамидку! Ее, египтянку, наследницу фараонов, чтобы она помогла душам гигантов перейти наконец в загробный мир. С гордостью и любовью смотрела она на них, освещенных лунным светом, который проходил сквозь синее стекло и серебряные арабески оправы, рисуя на стенах странные символы. Ангерран еще сильнее сжал ее пальцы. Он тоже видел, как тени превращаются в силуэты людей.

Сначала оформились тела, потом — лица. Женщины и мужчины… Такие рослые, с такими высокими лбами, что Ангеррану приходилось поднимать голову, чтобы встретиться с ними взглядом. И тогда, следуя примеру Мунии, он опустился на колени. Он боялся их там, на равнине, а ведь они были преисполнены одной лишь любовью… И ему было ужасно стыдно за то, что он обнажил против них свой меч.

* * *

Матье встал, стоило Альгонде произнести несколько первых слов, впервые упомянуть о Марте.

— Здесь мы не останемся! — тихо и серьезно проговорил он, подавляя в себе чувство беспокойства.

Он бегом увлек ее за собой в сад, подальше от замка, туда, где деревья росли так густо, что заросли кустарника терялись в их тени. Туда, где никто не мог их подслушать. Он понял — то, что предстоит рассказать Альгонде, навеки соединит их судьбы. И не хотел, чтобы у этого события были свидетели. Даже такие, как луна…

Альгонда присела рядом с Матье у корней огромного дуба и все ему рассказала. Все — начиная со своего падения в Фюрон и кончая ласками Филиппины, не забыв упомянуть и о своей связи с ястребом. Альгонда ничего от него не скрыла. Она хотела, чтобы он был волен в своем выборе. Волен любить ее, принимая ее природу, ее бремя, ее душевные раны и надежды. Волен ненавидеть за прошлые поступки, плотские забавы, дурные побуждения. Волен остаться или уйти. Когда молодая женщина наконец замолчала и опустила голову ему на плечо, она почувствовала себя освобожденной. И более сильной. Что бы ни случилось. Более сильной, что бы он ни решил…

Потому что это было самое ценное доказательство любви, которое она могла ему предоставить.

* * *

По мере того как флакон наполнялся лунным светом, исходящее от него свечение становилось гуще, интенсивнее, и им пришлось прищуриться, чтобы увидеть, что перевоплощенные гиганты кивками указывают им на стену, в которой не было прохода. На ней отражалась та грань флакона, на которой не было серебряной кружевной оправы.

— Идем! — снова приказала Муния и повела Ангеррана за собой.

Они встали лицом к стене. Муния приподнялась на носочки, точно так же, как только что делала это, когда вставляла флакон, и сильно надавила на выступ, находящийся как раз в центре треугольного отражения. Стена скользнула в сторону, открыв ход во вторую комнату. Там находился дольмен — алтарь, окруженный прозрачным водяным зеркалом. «Священный источник!» — подумал Ангерран. Муния сбросила одежды и улыбнулась ему, безмолвно предлагая последовать ее примеру. Глядя на нее, можно было подумать, что она одержима какой-то потусторонней силой, но он давно уже перестал бояться. Пусть происходящее и выходило за рамки объяснимого, Ангерран понимал, что они, сами того не зная, поступали так, как было им предначертано судьбой с тех самых пор, как возник этот мир.

Его мужской орган напрягся, когда Муния, перейдя через бассейн, легла на каменный алтарь и раскрыла бедра.

* * *

— Жанисс обрадуется, если мы сыграем две свадьбы в один день! — прошептал Матье.

Сердце чуть не выпрыгнуло у Альгонды из груди.

— Значит, ты все-таки хочешь, чтобы мы были вместе? — спросила она с дрожью в голосе и слезами благодарности на глазах.

— Я хочу, чтобы мы были вместе втроем, — поправил ее Матье, чтобы через мгновение прильнуть к ее губам губами и уложить на спину меж дубовых корней.

* * *

В большом зале в то самое мгновение, когда Ангерран вошел в Мунию, случилось очередное чудо. Светящиеся эфемерные тела гигантов взорвались и превратились в мириады огней, затмив лунный свет, а потом устремились к вершине стелы и влились в открытый пирамидальный флакон. Потом все стихло. В подземелье слышались только вздохи мужчины и женщины, любивших друг друга на каменном алтаре, окруженном священной водой. Ночь спрятала их от всего остального мира. Чернильно-черную тьму разрывал только синеватый свет от стелы, который проникал в комнату и обрывался у бедер Ангеррана. Если бы они увидели то, что случилось в большой зале, то, конечно же, спросили бы себя, почему души гигантов, которые, как думала Муния, искали успокоения, предпочли раствориться в эликсире, который в отраженном лунном свете продолжал светиться.

Но, чтобы задаться таким вопросом, Ангерран и Муния, так же как и Матье и Альгонда, должны были бы знать, что эта ночь принадлежит не им. Она целиком и полностью посвящена пророчеству и силе трех.

Глава 29

Джем так волновался, что никак не мог заснуть. И еще меньше — дать желаемое Альмейде, которую ему в конце концов пришлось прогнать со своего ложа.

— Это из-за этой девчонки, Елены! — вспыхнула гречанка, оскорбленная тем, что он не отвечает на ее настойчивые ласки.

— Замолчи! Ты сама не знаешь, что говоришь! — возразил Джем, но без особой убежденности в голосе.

Альмейда встала на колени на постели — обнаженная, с тяжелыми грудями, отбросив простыни, под которыми только что изнывала от неудовлетворенного желания.

Джем лежал на спине, заложив руки за голову. Он даже не взглянул на нее.

— Она — христианка, и к тому же невеста этого пса де Монтуазона! Понимаешь ли ты, чем рискуешь?

— Замолчи! Я устал от тебя!

— Ты не осмелишься сказать, что она не нравится тебе! Все время, пока она была здесь, ты ласкал ее взглядом!

На этот раз Джем рассердился. Неужели, вместо того чтобы предаваться сладким мечтам, он должен терпеть нападки ревнивой женщины? Однако он понимал, что получил по заслугам. Нельзя было позволять Альмейде верховодить остальными его супругами, которых он ее стараниями почти никогда не видел. Взгляд Джема стал жестким. Настало время навести порядок.

— Молчи, или я сам тебя выпорю!

Гречанка умолкла. Она знала, до каких пределов простирается ее свобода. И знала принца, потому что любила его. Он был готов привести угрозу в исполнение. Значит, если такая малость вызывает такое возмущение, она все поняла правильно. Зизим, ее дорогой Зизим подпал под чары этой белокожей франкской женщины!

— Как пожелаешь, принц, но я тебя предупредила. Есть леса, в которых запрещено охотиться мусульманам…

Однако он, похоже, даже не услышал ее. Альмейда встала и ушла, горделивая и статная. Способна ли она отомстить, если он покинет ее? Да, бесспорно. И все же Джем был уверен, что, в отличие от Мунии, она его не предаст. Слишком силен в Альмейде страх потерять его навсегда. Нет, не о себе, а о Елене ему надо волноваться…

Сердце Джема сжалось. Анвар пересказал ему часть разговора между мадемуазель де Сассенаж и Филибером де Монтуазоном, и теперь он знал, в какую она угодила ловушку. Гнев Альмейды — ничто в сравнении с опасностью, которую представлял для Елены сговор ее брата с шевалье.

Близился рассвет. В конце концов Джем встал с кровати — разбитый, с темными кругами под глазами. Он считал часы, пока не взошло солнце. Приедет ли она на свидание, о котором они условились?

* * *

К Филиппине сон тоже не шел очень долго.

Когда Альгонда ушла, Жерсанда в сопровождении мэтра Жанисса, которому пришлось признаться в неприглядном поведении — до такой степени от него несло спиртным, — спустилась в кухню, чтобы поесть и заодно спросить, не видел ли кто-нибудь ее дочь. Жаниссу, наказанному ее ворчанием и запахами из кухни, пришлось дожидаться ее в коридоре. Там он спрашивал у всех, кто проходил мимо, не встречалась ли им его малиновка. Ответ был один: в это время все сеньоры уже в постелях. Те же, кому он имел несчастье напомнить о том, что Альгонда вовсе не знатная дама, а служанка, криво улыбались и советовали больше не заговаривать об этом вслух. Поужинав, Жерсанда поднялась наверх, в спальню к дочери. Одна. А Жанисса отправили спать в повозку, которая осталась на конюшне.

После ужина Филиппина первым делом вошла в комнату своей горничной. Элора спала, Жерсанда зевала. Мадемуазель де Сассенаж посидела немного с ней, но Альгонда не соизволила вернуться, и ей пришлось пройти в свою спальню. Там ее ожидала еще одна неожиданность: никто не пришел, чтобы приготовить ей постель и помочь раздеться. Филиппина подумала, что Франсин вернулась к своим привычным обязанностям, раз Альгонда поправилась и встала с кровати. Однако сил ждать, когда придет Альгонда и разденет ее, у Филиппины не было, и она упала на кровать, как была, одетая и причесанная. И только когда ее щека коснулась подушки, она вспомнила о свидании с Джемом. Остаток ночи Филиппина в крайнем волнении придумывала, как избавиться от надзора Луи, когда настанет час встречи с принцем.

Когда рассвет окрасил небо в кроваво-красные тона, она провалилась в сон.

От кошмарного сна ей помогли очнуться привычные звуки возни возле камина. Филиппина проснулась и прислушалась. Франсин? Она приподнялась на локте.

Вернувшаяся к своим обязанностям Альгонда пыталась раздуть угли, однако у нее ничего не получалось. Весь день огонь никто не поддерживал, и теперь в очаге не нашлось ни единого тлеющего уголька.

— Он все равно не загорится! — мягко сказала Филиппина.

Альгонда выпрямилась и с виноватым видом сказала:

— Прости меня, Елена. Я должна была догадаться, что Франсин, которую я почти прогнала из своей комнаты, не придет приготовить тебе постель. Я думала только о себе.

— Иди сюда!

Альгонда поставила на пол ведро с водой, в котором плавали листочки мелисы, и подошла к Филиппине, протянувшей руку ей навстречу.

— Ты измяла свое платье, моя красавица! Скверное дело! — проговорила Альгонда, присаживаясь на край кровати.

Указательным пальцем она провела по выбившемуся из косы завитку. Головной убор затерялся где-то в складках беспорядочно смятого одеяла. Шелковое же платье, которое ее госпожа не захотела снимать, теперь вряд ли поддастся утюжке…

Филиппина пожала плечами.

— О прическе я не беспокоюсь, пара взмахов гребешком — и довольно! Я о другом хотела с тобой поговорить. О Матье. Мне очень жаль, Альгонда. Мне не нужно было… — Лицо Альгонды посветлело.

— Это забыто. Мы помирились. И даже решили пожениться.

Филиппина не скрывала своего удивления.

— Но… Ты…

Глаза Альгонды искрились радостью.

— Когда я вышла во двор, он сидел на ступеньках лестницы. Признаться, ночь показалась мне очень долгой…

И она засмеялась при виде обиженной гримаски на лице у Филиппины.

— Ты успела передумать? Уже слишком поздно, мадемуазель! Он простил меня, а я слишком сильно его люблю, чтобы жить вдали от него.

— Не в этом дело! Наоборот, я очень рада, что вы будете вместе. Просто я надеялась, что ты поможешь мне сделать то, что я задумала…

— Ты о принце Джеме?

— Мы условились встретиться тайно, сегодня днем, и если интуиция меня не обманывает, за этой встречей последуют другие, такие же тайные. Если ты не сможешь сопровождать меня верхом, боюсь, мой старший братец навяжет мне какую-нибудь даму в качестве компаньонки!

Альгонда оперлась спиной о подушку и, обняв Филиппину за плечи, привлекла к себе.

— Я не позволю ни Луи, ни этому чудовищу де Монтуазону помешать тебе видеться с тем, кто покорил твое сердце.

Сердце Филиппины застучало быстрее.

— Но ведь ты уедешь?

— Зачем мне уезжать?

Филиппина с надеждой заглянула ей в глаза.

— Разве ты не хочешь вернуться в Сассенаж?

Сияя от радости, Альгонда отрицательно помотала головой.

— А как же он? — с удивлением спросила Филиппина, кусая губы. Шрамы в любом случае помешают Матье поступить на службу к сиру Дюма…

— Когда мы расставались, он как раз договаривался с местным хлебодаром. В замке столько гостей и придворных, что работы хватает всем, и он с удовольствием возьмет себе помощника. Матье остается. Мы остаемся, Елена.

Филиппина прижалась к ней и вздохнула с облегчением.

Альгонда дала ей время насладиться этой маленькой радостью, а потом сказала более серьезным тоном:

— Я ему все рассказала. О нас с тобой.

Как она и ожидала, Филиппина поморщилась.

— Это было необходимо?

Вопрос прозвучал как упрек.

— Разумеется, нет. Но рано или поздно он бы узнал, а я не хочу больше его обманывать.

Однако Филиппина хотела услышать больше.

— И что он?

Альгонда закрыла глаза. Вопрос их дальнейших отношений с Филиппиной с Матье оказалось уладить сложнее всего.

— А что бы ты сделала на его месте, Елена?

Филиппина довольно долго молчала, прислушиваясь к стуку своего сердца. Ей было так хорошо в объятиях Альгонды!

«Непристойно! Противоестественно! Аморально!» — Аббат Мансье захлебнулся от возмущения, когда на исповеди мадемуазель де Сассенаж призналась ему в своем сладком прегрешении. Это случилось спустя три дня после их первых с Альгондой объятий. На Святой Библии она поклялась больше этого не делать. Филиппина прикусила нижнюю губу. Сколько раз потом она нарушала эту клятву? Она не считала, но во время последующих исповедей, когда священник, откашлявшись, замогильным голосом спрашивал из-за зарешеченного окошечка, совершала ли она… «Ну, вы понимаете, мадемуазель… Это самое… Дитя мое, да или нет?» Филиппина быстро говорила «нет!» и слышала, как он с облегчением вздыхает. Небеса покарают ее, в этом не было сомнений. Однако даже под страхом кары небесной она не смогла бы расстаться с Альгондой. Сможет ли она принести эту жертву теперь, если ее горничная останется в Бати? Как сможет она заснуть, представляя их с Матье в постели за стеной, разделяющей две комнаты? А если не здесь, то где их поселить? Разумеется, не в комнатах верхних этажей. Ни один хлебодар не удостаивался такой чести. Нужно будет открыть правду, хотя перед ее придворными будет неловко признать, что их так долго водили за нос.

Филиппине вдруг стало очень грустно. Ее желания исключали друг друга. А если ей удастся убедить принца Джема перейти в христианство, сможет ли она рассчитывать на кое-какие поблажки со стороны неба? Но как быть с ее окружением? Рассказать всем, что дама Альгонда так влюбилась в хлебопека, что решила выйти за него замуж? Непристойно. Незаконно. Противоестественно. На этот раз возмутится не церковь, а знать. А может, превратить грешное в праведное? Сделать Матье дворянином? Но под каким предлогом? Даже если отец позволит ей это сделать, Луи наверняка возмутится. И еще: если удастся уладить все противоречия, каждый раз, когда пальцы Альгонды коснутся ее волос, она будет ощущать укол желания в низу живота. Она уже сейчас желала ее, ведь малышка Элора, сама того не ведая, на много недель лишила Филиппину ее ласк. Она желала Альгонду, несмотря на то что была увлечена принцем Джемом.

Филиппина вздохнула.

— Матье не захочет делить тебя ни с кем, я в этом уверена. Но, думаю, мне понадобится время, чтобы с этим смириться.

Альгонда поддела указательным пальцем ее подбородок и приподняла, чтобы посмотреть в глаза. Именно такого ответа она и ожидала.

— Не будем торопиться, моя госпожа! Поверь, ты очень скоро забудешь меня в объятиях Джема.

— Очень скоро? На это не стоит рассчитывать! Я отдамся ему, только если он станет моим супругом. А это вряд ли случится скоро. Все в этой жизни так запутано…

— Ты права, моя Елена, в жизни все непросто. Да, совсем непросто. Но можешь быть уверена: что бы ни случилось, я никогда тебя не покину.

* * *

— Они тут! Господи милосердный! Они тут!

Услышав этот испуганный женский голос, Муния открыла глаза. Лина вскрикнула снова — пронзительно, громко, — а потом закрыла рот рукой. Бедная женщина только что обнаружила на тропинке, среди камней, сплетенные в объятиях тела Мунии и Ангеррана. Она попятилась, оступилась и упала бы, если бы Катарина не успела вовремя ее подхватить.

— Я вас предупреждала, кузина! Я могла бы найти их сама, без вашей помощи! — проворчала Катарина, помогая дрожащей от волнения Лине принять устойчивое положение.

— Д-д-дьявольщина!

— Сейчас нам ничего не угрожает. Они выходят только ночью, — сказала Катарина, проследив взглядом за указательным пальцем Лины.

И вдруг она застыла от изумления. Перекрестилась. И бросилась туда.

Младшим мальчишкам, которые понятия не имели о том, какую страшную ночь довелось пережить их матери и тетке, поручили пасти стадо коз на противоположном склоне холма. Время от времени, заглушая блеяние коз, их смех доносился до хижины. Детское веселье и теплые лучи солнца привносили в хижину дыхание жизни, прогоняя повисшую в ней тяжелую тишину.

— Вы правда не помните, что с вами случилось? — в который раз повторила свой вопрос Катарина, наполняя две глиняные чарки собственноручно приготовленным напитком и по очереди протягивая их Мунии и Ангеррану.

— Ничего не помню! — сказал Ангерран, потирая затылок.

Катарина предположила, что сзади ему в голову попал камень и оглушил его. И все же, несмотря на тот факт, что в памяти образовалась черная дыра, Ангерран не был склонен с ней согласиться. Он помнил, как обнял Мунию, как звякнул о камень брошенный меч. Но ведь было еще что-то! Муния, как и супруг, с сомнением покачала головой. У нее тоже болела голова, и воспоминания обрывались на том же самом моменте. И ей тоже казалось, что дело не закончилось ударом камня и падением.

Напротив них, по другую сторону стола, сидела Лина и нервно теребила пальцы.

— Слава богу, вы уцелели! Чего не скажешь о нашем славном ослике! Мы слышали, как он кричал в ночи. Пресвятой Иисусе, если бы только у меня было побольше смелости…

— Ты бы умерла вместе с ним! — холодно урезонила ее Катарина и перевела подозрительный взгляд на Ангеррана и Мунию, которые, даже глазом не моргнув, пригубили горькое варево.

Она подлила в него святую воду. «Если это демоны, они выплюнут ее, корчась в судорогах, и уберутся обратно в ад!» — думала она, щурясь. В отличие от Лины, она не верила в чудо. Чудеса никогда прежде не случались у старой нураги ночью, при полной луне. Никогда! Любой, кто приходил туда в это время, умирал. Так было с тех пор, как из этого края исчез последний гигант. С тех пор как она поселилась рядом с мертвыми, чтобы слышать их стоны, чтобы бросить им вызов. Если этим двоим удалось спастись, этому должна быть причина.

Муния поставила чашу на стол и, невзирая на сильную головную боль, заставила себя улыбнуться.

— Потом я выпью еще, если у вас осталось.

Глаза Катарины превратились в щелочки.

— Вам понравилось?

— Конечно. Этот напиток придает силы.

Катарина налила ей в чашу остатки отвара. Либо дьявол насмехается над ней, либо приходилось признать, что Господь защитил этих двоих от верной смерти.

— Этой ночью ни шагу за порог! — решительно заявила она.

— Это уже не важно. Они не вернутся.

Ангерран и Муния переглянулись. Они одновременно сказали одно и то же, и оба были уверены в том, что это — правда. Катарина посмотрела сначала на одного, потом на другого. Лина вдруг вскочила и подбежала к окну, с которого сняли толстые ставни. Она услышала чей-то плач.

— Нурага, — пробормотала Муния.

— Нурага, — отозвался Ангерран.

— Что — нурага? — спросила Катарина, и по спине у нее пробежал холодок.

Муныя вдруг ощутила странное волнение. Она схватила Ангеррана за руку.

— Ты помнишь, что ты туда ходил?

— Если да, то откуда у меня взялась шишка на голове? И почему мы пришли в себя в том месте, куда ты добежала?

— Но, мне кажется, мы потеряли сознание совсем в другом месте! — Муния говорила, не обращая внимания ни на Катарину, которая не сводила с них глаз, ни на Лину. Та между тем вернулась к столу. За окном снова звучал детский смех.

— Ты ведь сама сегодня подняла там мой меч…

— Это правда, — с сожалением сказала молодая женщина. — Но минуту назад я готова была поклясться, что…

— Это нам приснилось, — сказал Ангерран.

Они не извергали из себя святую воду, не бились в корчах. И все же оба были одержимы духами. В этом теперь Катарина была уверена. Оставалось только узнать, как это случилось и ушли ли демоны или до сих пор пребывают в их телах. «Есть только один способ это выяснить», — подумала она. Она тихо, словно мышь, проскользнула к своей постели и стала шарить под подушкой.

— А что с пряностями? — спросил Ангерран, чтобы вернуться наконец в настоящее.

— Два бочонка целы, третий треснул, но его можно починить. Старшие мальчики занесли их в дом. Последний, четвертый, разбился на куски, когда осел упал, и все развеялось по ветру, — с сожалением сообщила Лина и, обернувшись, вскрикнула от изумления.

Муния и Ангерран обернулись и тоже увидели Катарину, которая размахивала распятием.

Муния первой поняла, что происходит. Ей хотелось смеяться, но из уважения к хозяйке дома она сдержалась.

— Я понимаю ваше недоверие, Катарина, особенно если учесть, что вы вчера мне рассказали. Что нам сделать, чтобы вас убедить?

— Поцелуйте крест, — свирепо приказала сардинянка.

— Но вы же не думаете, что мы… — вспыхнул было Ангерран, но умолк под умоляющим взглядом супруги, которая встала и подошла к распятию.

— Что теперь? — спросила она, выполнив распоряжение Катарины.

Ни он, ни она не рассыпались прахом, прикоснувшись к святому распятию. Катарина немного успокоилась. Она ущипнула обоих за правую щеку, пнула ногой в голень, не переставая неразборчиво бормотать какую-то молитву, а потом встала перед ними, уперев руки в худые бока. Во время процедуры Муния и Ангерран морщились от боли, а Лина нервно хихикала, но Катарина не обращала на это никакого внимания.

— А теперь мы пойдем в нурагу! — непререкаемым тоном изрекла она.

Глава 30

Спонтанность и порыв — вот слова, наиболее точно описывающие настроение принца Джема, когда он мчал галопом по лесным тропинкам, старательно объезжая кусты и низко растущие ветки. Эта своеобразная гимнастика обостряла все его чувства. На небольшом расстоянии за ним скакал Насух. Он с трудом выдерживал темп, заданный его повелителем. «И все же, — подумал Джем, — Насух — прекрасный наездник!» И он улыбнулся ветру. Любовь подарила ему крылья. Он ощущал себя орлом, парящим над вершинами, высоко-высоко над миром, и с презрением взирающим на озабоченно снующих взад и вперед людей. Свободен! Впервые за многие годы он упивался этим чувством. Каждый час, минуту, секунду все, что его окружало, приобретало новые краски, словно горевший в нем внутренний свет освещал все и вся. Земля и небо смешались, поглощенные бешенной скачкой. Зелень леса казалась ему сочнее, голубизна неба — глубже, желтые и красные россыпи цветов — ярче. Даже запахи, вернувшиеся к истомленной жарой земле после короткой ночной грозы, — и те представлялись более насыщенными. Это было не ощущение счастья — нет. Счастье — это приманка, которой он научился остерегаться. Счастье — это удержать в руках совершенный исключительный момент. В противном случае оно будет неполным. И таковым останется, пока он не увидит Елену де Сассенаж и не убедится, что их чувства взаимны.

Припав грудью к лошадиной гриве, он ударил своего коня пятками, хотя знал, что быстрее он скакать не в состоянии. Не важно! Он получал острое удовольствие от возможности поглощать время и расстояния. Тридцатого мая Джем-воин, Джем — свергнутый султан, Джем — пленник был Зизим своей матери, и только. Принц-поэт с сердцем, переполненным чувствами, которых так давно не испытывал.

* * *

Если бы было можно, Филиппина с радостью подняла бы юбки и села на коня «по-мужски». В женском седле, устроенном так, чтобы дама не мяла платье, она не могла мчаться так быстро, как хотела. Дождется ли ее Джем, если она опоздает? Следом за ней, с наигранно рассеянным видом посматривая по сторонам, скакала Альгонда. Они не застали Луи в замке, а потому обе были настороже. Они могли столкнуться в любую минуту. Между дорогой, ведущей в Рошешинар, и дорогой на Бурн распростерлось лесное море. Разумеется, Филиппина попыталась выяснить, где брат, но его лакей, тот самый, которой накануне согласился шпионить в ее пользу, ничем не смог ей помочь. Луи куда-то уехал, едва рассвело. И это правда — его лошади не было в стойле. Их вылазка оказалась под угрозой срыва. Филиппина и Альгонда условились ехать медленно, делая вид, что прогуливаются. Если мимо проходили или проезжали крестьяне, жители окрестных деревень, мадемуазель де Сассенаж приветливо им улыбалась.

* * *

Солнце встало в зенит. Полдень. Джем прибыл на условленное место вовремя. Осмотрев поляну, пришел к выводу, что она пуста. Она не приедет? Кольнуло в сердце. Совладав с нетерпением, он спрыгнул с утомленного коня. Скакун заржал, поднимая губы, и Джем выпустил из рук повод. Животное, узнав место, безошибочно направилось к журчащему неподалеку источнику.

Прекрасным галопом подскакал Насух на рыжем коне. Мгновение — и он тоже спрыгнул с седла.

— Здесь вы с Хушангом попрощались? — спросил он и хлопнул лошадь по крупу, давая понять, что пока она может отдохнуть.

Джем кивнул. Он сгорал от нетерпения, и в то же время воспоминания о Хушанге разбудили в его сердце тревогу. Из соображений безопасности турки никогда не заговаривали о нем в Рошешинаре.

— Пока никаких вестей.

— Но как он может дать о себе знать?

Джем сцепил руки за спиной и, чтобы успокоиться, стал мерить шагами узкое пространство поляны. Птицы, затихшие при появлении людей, запели снова.

— Временами мне начинает казаться, что это его путешествие — не слишком хорошая задумка. Если Муния приняла христианство, она может сейчас находиться где угодно. И вовсе не обязательно в Египте, где он намерен ее искать.

Насух улыбнулся, открывая два ряда белых зубов, которые по контрасту с кожей казались просто ослепительными.

— Она должна отправиться туда, если хочет навредить тебе, Зизим! Ну же, друг мой, мой повелитель, сегодня тебе не пристало грустить! Слушай!

Сердце подпрыгнуло у Джема в груди. Он спонтанно схватил руку Насуха и пожал ее, и тот быстро отошел к лошадям. На поляну выехали два иноходца.

* * *

— Это он! — прошептала Филиппина. Она чуть было не упала с седла, увидев между деревьями фигуру мужчины в тюрбане.

Она посмотрела на Альгонду.

— Как я выгляжу?

Альгонда готова была расхохотаться, но сдержалась.

— Вы бледны, моя госпожа!

Филиппина натянула поводья и стала искать что-то глазами на земле, под копытами своей лошади.

— Боже мой, Альгонда, найди ветку крапивы и потри мне щеки! Быстро!

Альгонда поравнялась со своей молодой госпожой и с нежностью посмотрела на нее.

— Не надо никакой крапивы! Ущипни себя за щеки, если хочешь, чтобы они порозовели, но, если спросишь меня, я скажу, что лучше оставить все как есть. Ты волнуешься, и это волнение тебе очень даже к лицу! Я прекрасно знаю, до какой степени это может свести с ума того, кто тебя любит! Иди к нему! Он сгорает от нетерпения!

— Ты так думаешь? — с дрожью в голосе спросила Филиппина и украдкой посмотрела в сторону поляны.

Джема там уже не было.

Вместо ответа Альгонда ударила кобылку своей хозяйки по крупу.

Он дрожал. Он, которому доводилось вести армию в бой, отсекать головы и руки, сто раз лицом к лицу встречаться со смертью и бросать ей вызов! Он затрепетал при виде этой женщины, которая как раз проезжала между двумя ясенями, похожими на покрытые корой колонны, возвышающиеся среди моря папоротников. Самые длинные ветки с листвой глубокого зеленого цвета касались края ее шелкового платья. Как бы он хотел, чтобы не они, а его пальцы ощутили грациозную округлость ее икр… Он расправил плечи, чтобы уберечься от головокружения, и вдруг почувствовал, что руки, стремящиеся к прикосновению, к ласке, смущают его. Одну он заложил за пояс, поддерживающий на талии его широкие штаны, а второй взялся за рукоять своей кривой сабли. Застыв на месте, словно молодое дерево, живущее в этом вот лесу, где никто, казалось бы, не мог их подстеречь, он стоял и ждал, когда она подъедет, хотя ему хотелось бежать ей на встречу. Однако он не шевелился. Все было как в тот день, когда он преследовал ее — когда она обернулась, он застыл, пораженный ее красотой.

Ее голубой эннен, подвязанный под подбородком голубой же лентой, украшала невесомая вуаль. «Она выбрала головной убор под цвет моих глаз», — подумал он самоуверенно. И сразу почувствовал себя так же легко, как и это шелковое голубое облачко, танцевавшее вокруг ее головки и создававшее причудливое впечатление, словно косы, искусно уложенные над ушами, вот-вот упадут и расплетутся.

Филиппина остановила своего иноходца в нескольких шагах от него. Ах, как ей хотелось, чтобы Альгонда, которая направилась к источнику, оказалась рядом и успокоила уместным словом ее волнение! Если бы она подъехала еще ближе, то наверняка бы лишилась чувств. Это и есть любовь? Это ощущение, что ты больше не принадлежишь себе? Ощущение одержимости силой, которая отнимает разум и способность владеть собой? Если бы ей сказали, что через час она умрет, и то она не была бы так взволнована. Однако при виде горделивой позы принца, поджидавшего ее, Филиппина взяла себя в руки и, молясь, чтобы ее чувства не отразились на лице, приветствовала его ласковой улыбкой, хотя душа ее разрывалась между войной и миром.

«Вперед, Джем! Ты ведь никогда не был трусом!» — приказал он сам себе. Вчера он чувствовал себя увереннее, невзирая на присутствие в комнате турок и франков, несмотря на неожиданность такого обмена фразами. Они разгадали друг друга. Они надеялись найти друг в друге понимание. Так чего же он ждет? Никогда прежде робость не мешала ему добиваться поставленной цели! Он — воин. Сколько можно торчать здесь, как последний растяпа! Сделав над собой усилие, он направился к Филиппине.

С сердцем, рвущимся из груди, соединив взгляд своих чуть подкрашенных глаз с его взглядом, она оперлась на предложенную руку и соскользнула с седла. Когда его сорочка соприкоснулась с ее корсажем, замерла, но он отстранился, словно эта неожиданная близость обожгла его, и она уже не знала, радоваться этому или сожалеть…

Он кашлянул. Нужно говорить, чтобы не возобладало желание обнять ее. Поцеловать. Нужно вернуться к главному. К отвратительной действительности. Чтобы лучше запечатлеть в памяти минуты ее присутствия рядом…

— Надеюсь, за вами не следят?

— Луи не было в Бати, когда я уезжала.

— Сир де Монтуазон поджидал его утром в Рошешинаре. Вчера, когда вы уехали, этот петух так распустил хвост, похваляясь вашим согласием на брак, что великому приору пришлось попросить его вести себя более сдержанно, поскольку до сих пор он был связан монашеским обетом. Судя по всему, возвращение в мирскую жизнь состоится не так быстро, как он полагал.

— Это — шанс для нас…

Она прикусила губу. Досадная оговорка! Исправиться или оставить все как есть? Филиппина в смущении опустила глаза, но потом снова посмотрела на него. Он был на целую голову выше нее. И улыбался. Луч солнца падал ему на лицо, подчеркивая высокие скулы и яркую лазурь взгляда. Никогда Филиппине не доводилось видеть подобных глаз — таких глубоких, таких ярких. Она не стала исправлять свою ошибку.

— Пройдемся немного, если вы не против.

Она кивнула. Конечно, это хорошая мысль! Идти рядом с ним! Подальше от Филибера де Монтуазона, от Луи. Подальше от всего и всех. Он подстроился под ритм ее шагов. Прежде чем шагнуть под сень леса, она украдкой посмотрела в сторону источника. Альгонда сидела на камне, в тени дерева, и беседовала с Насухом. Разговор их состоял из банальностей, и все же радость, которую доставило молодой женщине примирение с Матье, время от времени прорывалась журчащим чарующим смехом. Турок рассказывал ей о своей стране, в этом Филиппина была уверена. Они очень быстро нашли общий язык. Интересно, сказала ли ему Альгонда, что обручена?

— О чем вы думаете, моя милая? Неужели вы сомневаетесь в преданности вашей спутницы, которая, как я вижу, осчастливила своим обществом моего компаньона?

— Нет, принц. Альгонда предана мне всем сердцем, как и Насух — вам. Ей одной, вне всяких сомнений, я доверю свою жизнь, если понадобится.

Он остановился и с серьезным видом посмотрел на нее. — Вчера я поручил моему молочному брату проследить за вами. Он вмешался бы, если бы Филибер де Монтуазон попытался вас обесчестить. Он рассказал мне, что шевалье вам говорил. Мерзко! Было произнесено имя Альгонда. Ведь это ее шевалье пытался постепенно отравить?

— Именно так.

— Но каким чудом?.. — Он был поражен.

— Ее спас эликсир. Знахарка, которая живет на наших землях, в Сассенаже, передала его матери Альгонды, чтобы та спасла свою дочь.

Джем задохнулся от волнения. В висках застучала кровь.

— Что с вами? — испугалась Филиппина, заметив его состояние.

— Вы видели флакон, в котором содержался этот эликсир?

Он смотрел на нее так, как смотрит раненное загнанное животное, и Филиппине пришлось погладить его по руке, чтобы успокоить.

— Да, я его видела. Но разве это так важно, принц? Вы пугаете меня…

— Прошу вас, опишите его мне. Речь, быть может, идет о моей жизни.

— Он имеет форму пирамиды, сделан из синего стекла…

— …и три его грани из четырех оправлены в серебряное кружево! — закончил описание он, сжимая ее пальцы.

— Да, он оправлен в серебряное кружево! Но откуда вы знаете?

Филиппина не знала, что и думать. Она была обеспокоена. Но краски понемногу возвращались на побледневшее как полотно лицо принца. Глуховатым от пережитого волнения голосом он пояснил:

— Этот флакон… И этот эликсир мне дала в Анатолии одна колдунья. Тогда я намеревался выступить во главе армии против моего брата. Она сказала, что он должен исцелить меня от яда, которым Баязид рассчитывает меня отравить.

— Принц, но ведь это не может быть один и тот же эликсир!

Он поднес ее руку, которую до сих пор удерживал в своей, к губам. Пальчики Филиппины задрожали. Неужели для него еще не все потеряно?

— Может, моя дорогая Елена! У меня украла его несколько месяцев назад одна из моих жен, а потом предала меня, и я ее прогнал.

Филиппина вскрикнула от удивления.

— Когда мы с вами увиделись в первый раз, здесь… Когда вы сражались, а потом ваш спутник уехал… Это из-за этой пропажи, верно?

Он посмотрел на нее с нескрываемым изумлением.

— Да. Не думал, что вы стали свидетельницей нашей размолвки.

— Прошу меня простить! Я остановилась напоить коня у источника и увидела, как вы спешиваетесь. Мгновение — и вы выхватили сабли…

Она опустила глаза, чтобы не показать, до какой степени ее волнуют воспоминания о том дне. Лес сомкнулся вокруг них. Филиппина понизила голос до шепота:

— Мне нужно было уехать… Но я стояла и смотрела, как зачарованная. Я хотела увидеть, кто из вас победит. А потом…

Он приблизился к ней и прижал ее руку, которую до сих пор держал в своей, к сердцу.

— А потом, мадемуазель Елена?

Она видела ту сцену словно наяву и больше не старалась ни спрятать лицо, ни скрыть волнение, в которое ее повергло беспорядочное биение сердца под ее раскрытой ладонью. Признание, которое соединит их навеки…

— … хрустнуло ваше плечо. По вашему лицу было видно, что вам больно. Но вы не сдались. Поступок Хушанга, когда вы снова бросили ему вызов. Вы падаете без чувств. Я была потрясена.

Наконец она осмелилась поднять глаза. Он смотрел на нее с такой же любовью, какую питала к нему она сама.

— Я смогла уехать только тогда, когда убедилась по выражению вашего лица, что с вами все в порядке. Хушанг к этому времени уже ускакал. Когда я услышала стук копыт вашего скакуна за своей спиной, я поняла — вы хотите, чтобы то, чему я случайно стала свидетельницей, осталось тайной. Я бы никому не рассказала об этом, Джем, но жестокость вашей схватки с Хушангом, ваша решимость догнать меня… Признаюсь, я испугалась!

— Я надеялся увидеть вас в Бати в тот день, когда мы охотились на оленя.

— Чтобы заставить меня замолчать?

Он улыбнулся.

— Да, чтобы заставить вас замолчать…

Он притянул ее к себе, а у нее не нашлось сил для сопротивления.

— …поцелуем!

О, как она этого ждала! Но он довольствовался тем, что выпил ее губы жадным взглядом, а потом продолжил, с трудом переводя дыхание:

— Я мусульманин. Вы — христианка. Могу ли я хотя бы мечтать…

— Бог христиан никогда не запрещал любить!

— Бог мусульман, признаться, тоже!

Их тела соприкоснулись, глаза закрылись, дыхание перемешалось. Все преграды — правила приличия, религиозные догмы — пали. Их губы слились в страстном, головокружительном поцелуе.

Глава 31

Все было таким же, как и ночью: длинный коридор, комната с расходящимися от нее во все стороны коридорами, стела. Однако пришлось признать очевидное: в нурагу, а оттуда — в гробницу гигантов они спускались не наяву, а во сне. Войдя в зияющее отверстие, служившее входом в башню, они увидели полотно паутины, протянувшееся от стены к стене. Им пришлось прорвать его, чтобы двинуться дальше. Пока обрывки паутины догорали, обожженные огнем факела, они дошли до центра могилы. Пауки сотнями разбегались в разные стороны. Если бы они побывали здесь вчера, то наверняка бы повредили паутину. Муния не знала, что и думать.

Она провела пальцем по стене — ни выступов, ни других признаков присутствия механизмов, которые могли бы привести ее в движение. Значит, и тайной комнаты тоже нет… Как нет и пирамидального углубления в монолите, касавшегося вершиной сводчатого потолка с отверстием посередине. На граните не было видно никаких символов.

— У вас есть объяснение тому, что с нами приключилось, Катарина? — спросил Ангерран, потирая черную щетину, успевшую отрасти за время путешествия по Сардинии.

До этих пор сардинянка не произнесла ни слова. Она смотрела на них своими черными глазами, наблюдала за их движениями по комнате, за тем, как они переговариваются и обмениваются воспоминаниями. Ее подозрительность передалась Лине, и она отказалась спускаться с ними в нурагу. Катарина же прихватила с собой распятие и теперь сжимала его в руках.

— Никакого.

Муния посмотрела налево, потом направо. И наконец снова повернулась к стеле.

— Все выглядит именно так, как во сне! И в то же время по-другому! Существуют ли еще такие же строения?

Катарина усмехнулась.

— Их сотни. Разве вы их не видели по дороге?

С того момента как они вошли в гробницу, сардинянка смотрела на них насмешливо и высокомерно, и это раздражало Мунию, однако она решила не показывать этого.

— Видели. А внутри они все устроены одинаково?

Катарина передернула плечами.

— Откуда мне знать? До сегодняшнего дня мне не доводилось осквернять могилу. И, поверьте, если бы я не опасалась, что в вас вселился дьявол и теперь шутит со мной, я бы не решилась сюда прийти.

Ангеррану ее слова пришлись не по душе.

— Только не говорите, что вам кажется, будто мы одержимы демонами!

— Я этого и не говорю.

Он обиделся.

— Нам что, позволить замуровать себя живыми в этой комнате, чтобы доказать обратное?

— Ну, если вы сами этого хотите… — холодно отозвалась сардинянка.

Смех Мунии прокатился по комнате, разряжая обстановку. Приблизив факел к стеле, она обнаружила выгравированное на ней изображение пирамиды в центре овала. Оно было едва заметно, а потому не бросилось в глаза при поверхностном осмотре.

— Хватит нас обманывать!

Муния, вытирая подолом платья пыль с пола, подбежала к Катарине, которая поспешила преградить ей дорогу к выходу.

— Уверена, вам известно, что с нами случилось. Ни Бог, ни дьявол тут ни при чем. Все дело в секрете, который вы храните старательнее, чем своих коз!

Катарина даже не моргнула. Удивленный уверенностью, прозвучавшей в словах супруги, Ангерран тоже подошел к сардинянке.

— Хорошо, — сказала Муния. — Чтобы вы могли нам довериться, нужно рассказать вам всю правду!

Она передала факел Ангеррану, отошла в сторону, вынула из-под юбки флакон из синего стекла и на ладони протянула его Катарине.

— Пророчество… Это — ключ к пророчеству.

От удивления Катарина уронила деревянное распятие в тысячелетнюю пыль.

* * *

Они снова пошли вперед, не осмеливаясь ни смотреть друг на друга, ни даже соприкоснуться рукавами, чтобы снова не наброситься друг на друга. Чтобы не случилось непоправимое… Этого нельзя было допустить. Джем отстранился первым. Он был не в Анатолии, и это — не одна из его жен. Он не мог уложить ее на траву, как рабыню, уступая своим желаниям. Своей любви. Здесь все было не так просто. Откашлявшись, чтобы голос не прозвучал хрипло, он взял Филиппину за руку и повел обратно к поляне, где их дожидались Насух и Альгонда. Чтобы они сдерживали их своим присутствием…

Филиппина была так взволнована, что, если бы Джем не предложил ей опереться на его руку, она бы не смогла идти — так у нее кружилась голова. Тишина, нарушаемая трелями и чириканьем птиц, а также голосами их спутников, показалась ей полной невысказанных обещаний. Сердце ее забилось в нетерпении.

— Это мгновение так прекрасно, принц, что я не хочу, чтобы оно закончилось!

— Прошу, называйте меня Зизим.

— Зизим! — повторила она и украдкой посмотрела на него — впервые с той минуты, как они обменялись поцелуем.

— Так мать называла меня в детстве. Это имя приятно моему сердцу, как вам — имя Елена. Так зовут меня самые близкие люди.

Она вздрогнула.

— И ваши супруги тоже?

Он улыбнулся уголками губ и погладил ее дрожащие пальчики. Этот укол ревности, порожденный переменой в их отношениях, делал чувства еще более сильными.

— Не терзайтесь из-за них, Елена. В моей стране это обычай — иметь гарем.

— Но Господь этого не одобряет.

Он подошел к ближайшему дереву и оперся о него спиной. Филиппина присела на плоский камень, и ее юбка раскинулась веером. Ярко-зеленые листья папоротника только подчеркивали ее цвет.

— Вы их любите? — спросила она, догадавшись, что он не хочет говорить о различиях в их культурах.

— Моя мать — гречанка. Она красива особой, высокомерной красотой, но старость смягчила ее черты и убелила волосы. Думаю, отец по-настоящему любил только ее.

— А вы? Кого вы предпочитаете остальным? Альмейду? Она пожирает вас глазами. Когда она вчера смотрела на меня, то в глазах ее блестела сталь! — не сдавалась Филиппина.

Он долго смотрел на нее, пожирая глазами каждую перемену в выражении ее обеспокоенного лица. Ямочка на правой щеке, крохотная естественная родинка на скуле, слегка вздернутый носик, волнистая прядь, выбившаяся из-под головного убора… Ему не хотелось ничего скрывать от нее — единственной на этой враждебной земле, с чьей помощью он возродился к жизни. Но и не хотелось торопить события.

— Альмейда ничего для меня не значит. Моя первая жена сейчас в Египте. Она уже родила мне двоих сыновей. Они под защитой султана, но я все равно очень за нее боюсь. Боюсь за них. И очень скучаю.

Филиппина опустила голову. Признание, словно кинжал, вонзилось ей в сердце, однако она предпочитала Альмейде воспоминание о женщине, с которой он никогда больше не увидится.

Джем отошел от дерева и присел у ее ног, чтобы взять ее белоснежную ручку в свою руку.

— Я не хочу делать вас своей женой, Елена! Разочарование. Или облегчение? Сердце Филиппины не могло решить. Она отвернулась.

— Кто же я тогда для вас?

— Единственная в этом мире, ради кого я отрекусь даже от своего бога, если вы попросите!

Она закрыла глаза. Сон ли это или явь? «Слишком рано! — подумалось ей. — Еще слишком рано!»

— Даже если вы станете христианином, шевалье де Монтуазон и мой брат Луи не откажутся от своего мерзкого плана.

Он вздохнул.

— Даже если избавиться от обоих, это нам не поможет. Давайте повременим, прекрасная моя Елена. Вы согласны? Я найду способ разрушить их планы. Но для этого мне нужно защитить себя от своего брата, султана. Мне нужно вернуть назад эликсир, который спас вашу Альгонду.

Филиппина посмотрела на него, но на этот раз на лице ее было написано огорчение.

— Я с радостью отдала бы его вам, но она выпила все до капли!

Он стиснул зубы, смиряясь с неизбежным.

— Значит, все потеряно. Если у меня не будет этого эликсира, рано или поздно я умру.

Его отчаяние уязвило Филиппину в самое сердце.

— Откажитесь от своей веры, Джем! Вы перестанете быть опасны для Баязида, и он забудет про вас…

Он покачал головой.

— Я поговорю об этом с великим приором. Но позднее. Не хочу, чтобы он связал воедино мое знакомство с вами и эту просьбу. Он желает вашего брака с Филибером де Монтуазоном, к которому искренне привязан. Если он догадается о моих чувствах к вам, он станет нам мешать.

И он взмахнул рукой, словно нанося удар невидимому врагу.

— Аллах велик! Он не позволит мне умереть, прежде чем я избавлю вас от этого мерзавца!

Филиппина вдруг оживилась, вспомнив о сестре Альбранте.

— Бог на нашей стороне, Зизим! Я знаю место, где находится другой флакон, такой же, как тот, о котором вы мне рассказали!

Джем побледнел:

— Еще один, говорите вы? Такой же? Это точно?

Она кивнула.

— И эликсир в нем имеет такие же свойства.

— Два флакона… — повторил Джем, не зная, сомневаться ему или надеяться.

Филиппина схватила его за руки и сжала их.

— Он хранится у монахини аббатства, в котором я воспитывалась после смерти матери. Завтра же я поеду к ней и спрошу, откуда он у нее. Если она откажется мне его дать, я отправлю Альгонду в Сассенаж, чтобы она попросила помощи у местной знахарки. Разве вы не говорили, что вам его дала то ли колдунья, то ли знахарка? Некоторые тайны пересекают границы…

— Например, любовь.

— Да, и любовь, Зизим!

Она погладила его по лицу и снова удивилась тому, насколько мягкая у него борода. Он заглянул в ее глаза. Впервые со дня своего пленения он ни о чем не жалел. Ни о том, что покинул свою страну, ни о коварстве госпитальеров, ни о долгом пути, который они заставили его пройти. Не будь всего этого, он бы не оказался здесь, рядом с этой женщиной, от которой зависела его жизнь.

С женщиной, для которой он был рожден. Он отстранился от нее, хотя и умирал от желания обнять, и выпрямился во весь рост, горделивый, уверенный в себе.

— Каждый день я буду приходить сюда, когда солнце встанет в зенит. Вне зависимости от того, сможете вы прийти ко мне или нет. Я буду вас ждать.

Он протянул руку, чтобы помочь ей подняться.

— Время не стоит на месте. Вам пора возвращаться.

Глава 32

От высокомерия Катарины не осталось следа. Она переменилась в лице, руки задрожали. Ей пришлось присесть на камень, в незапамятные времена наверняка служивший алтарем. Такие стояли напротив каждого коридора, ведущего в отдельную усыпальницу. Во время погребальных церемоний на эти алтари возлагали дары. Они были вытесаны из гранита, как и стела в центральном зале, и сегодня представляли собой не более чем обиталище насекомых.

В свете факела, который Ангерран вставил в расщелину в стене, Катарина вертела в руках пирамидальный флакон, любуясь красотой синего стекла. В глазах у нее стояли слезы волнения. Мунии не терпелось расспросить ее, однако она сдержала свой порыв и отошла к мужу. Оба, затаив дыхание, ждали, когда она совладает с волнением, в которое ее поверг их рассказ о карте и о цели их поездки. Наконец Катарина обратила к ним взгляд своих черных глаз. В них не было ни цинизма, ни страха. Только огромное уважение. И это больше, чем что бы то ни было, удивило супругов. Не думая о том, что пыль испачкает ей юбку, Муния встала на колени рядом с сардинянкой и накрыла флакон ладонью. Этот жест красноречивей любых слов сказал Катарине, что она может им доверять и они сумеют сохранить секрет.

— Мне нужно знать, Катарина! Я родилась в стране пирамид, в тайны которых никто не проник. Мне нужно понять! Что это за пророчество?

На выразительном лице Катарины появилась улыбка — первая искренняя улыбка с момента их встречи.

— Это длинная история, дети мои! Она восходит ко временам царствования гигантов. Они мне ее и поведали. Я слышу их голоса с детства и говорю с ними.

— Я тоже вчера говорила с ними! — сказала Муния.

— Знаю, моя крошка. Теперь я это знаю.

Сардинянка отдала Мунии флакон и покачала головой.

Волосы ее, как обычно, были собраны в узел высоко на затылке, скреплены шпилькой и покрыты черным платком, который она снимала только перед сном. Она набрала в грудь побольше воздуха, машинально вытерла ладони о фартук, как поступала каждый раз перед началом трудной работы.

— Я расскажу вам о них в свой черед. Начну я со своей бабушки. На острове все ее знали и уважали. И не только за мудрость, но и за ту силу, которую я от нее унаследовала. Она жила на краю деревни, напротив церкви, и по вечерам садилась у окна и смотрела, как мимо проходят процессии умерших, словно и они спешили на мессу. Когда я в первый раз их увидела, то не подумала даже, что в этом есть что-то особенное. И только когда я поняла, что мать моя их не видит, стало ясно, что мы с бабушкой не похожи на остальных людей. Я стала приходить к бабушке чаще, и она многое мне объясняла, учила меня. Думаю, она знала, что я стану ее преемницей.

— Но что это за пророчество? — не выдержал Ангерран. Катарина сердито посмотрела на него. Он понял, что придется подождать, и присел на прямоугольный камень рядом с алтарем.

— Но скоро мне надоело смотреть, как мертвые двигаются туда и назад бесцельно. Тени — они и есть тени, что в этом интересного? И рассказывали они мне самые обычные вещи. Как-то я сказала об этом бабушке. Она рассердилась. Я получила от Господа такой дар, а теперь привередничаю! Значит, я просто его не достойна! Она запретила мне приходить в свой дом, поскольку я не оправдала оказанной мне чести. Я обиделась и ничего не ответила. Тем более я не стала ни о чем рассказывать своей матери, потому что она часто освобождала меня от работы по дому, когда я навещала бабушку. Эти свободные часы я проводила теперь не у бабушки в доме, а на улице. Я гуляла по окрестностям и однажды набрела на эту нурагу.

Лицо Катарины омрачилось грустью.

— Мне так понравилось играть в этом месте, что я не заметила, как день угас и на небе появилась полная луна. Холод я ощутила в тот самый миг, когда услышала глумливый, как мне показалось, смех. Не помня себя от страха, я бросилась бежать вверх по холму, туда, где еще днем заприметила хижину. Остановилась я только у двери и оглянулась.

— И вы их увидели, как и мы с Ангерраном вчера вечером! — вздрогнув, сказала Муния.

— Да. И эти духи не двигались торжественной безмятежной процессией, нет! Они кричали и беспорядочно носились в ночной темноте, словно бы пребывая во власти какой-то злой ненасытной силы, которая жаждала заполучить еще больше душ, чтобы мучить их еще сильнее. Я вбежала в хижину, заперла дверь и стала ждать. Я ждала всю ночь, не сводя глаз с отверстий в стенах, в крыше, ожидая, что они вот-вот ворвутся и унесут меня с собой. Но ничего подобного не случилось. Когда утром я отправилась домой, то нашла ее. Она умерла от страха, когда увидела domus des janas. Моя бабушка… Думаю, это мертвые сказали ей, где меня искать. Она поняла, в какой я опасности, и пошла навстречу демонам, чтобы спасти меня. Она пожертвовала собой ради меня.

В подземелье стало тихо, но тишина эта была тяжелой.

— Почему же вы поселились здесь после ее смерти?

Катарина невесело усмехнулась.

— Думаете, у меня был выбор? Глупая, я побежала к матери и все ей рассказала. Они с дядей нашли тело и послали за кюре, чтобы он меня исповедовал. До похорон меня оставили в покое. Но на следующий день мать собрала мои вещи и выставила меня за дверь. Оказалось, что совет деревни постановил меня изгнать. Моя бабушка запрещала кому бы то ни было подходить к нураге в полнолуние. Она знала. И могла бы сказать об этом мне. Думаю, ей нужно было меня предупредить. Но послушалась бы я, если бы она мне и сказала?

— Вы могли бы поселиться в другой деревне!

Катарина покачала головой.

— Нигде я бы не обрела покоя. Участь того, кто обладает таким даром, как у меня — одиночество, я уже тогда это понимала. В память о бабушке я стала жить в этой хижине. А еще потому, что не смогла бы жить среди людей, будучи обремененной чувством вины за ее смерть. Я живу тут одна вот уже двадцать восемь лет.

Ангерран потер подбородок, нахмурился. Он явно был озадачен.

— Но почему духи не забрали вас? Ни камни, ни ставни их не остановят, раз они могут проникать сквозь эти стены! — И он обвел рукой усыпальницу.

— Потому что они дожидались вас!

Муния и Ангерран в волнении переглянулись.

— Сначала мне казалось, что они просто играют со мной. Я каждый раз ждала, что не переживу ночи, так они бесновались и кружили вокруг хижины. С рассветом их пляска прекращалась, а я падала с ног обессиленная, и в голове у меня теснились непонятные слова и картины, одни невероятнее других. Шли месяцы, и я поняла, что они не причинят мне вреда. В деревне люди тоже это поняли. Меня стали бояться, уважать, поручили пасти коз и время от времени давали овощи и зерно. Родственники снова открыли для меня двери своих домов. Теперь я могла бы вернуться жить в деревню, но на смену страху пришло любопытство. Я смастерила ставни на окна, чтобы защититься от ветра и дождя, обустроила эту хижину. И, как и бабушка до меня, стала помогать общаться с мертвыми тем, кто этого желал.

— А как же гиганты? — спросила Муния, вставая. От долгого стояния на коленях спина и ноги у нее болели.

— Они сердились оттого, что никто их не слушал.

В этом мире они столкнулись со многими горестями. Их потомков вырезали, воспоминания о них уничтожили, священные источники осквернили кровопролитными сражениями. Край, который они некогда так любили, позабыл песнь, в которой зарождался. Я не сразу научилась их понимать. Это случилось постепенно, благодаря видениям, которые сопровождались пояснениями на их языке.

Между камнями, разбуженный притопыванием Мунии, скользнул уж толщиной со сжатый кулак Ангеррана.

Молодая женщина даже не заметила змею, как не замечала и покалывания в ногах.

— Они говорят на языке фараонов, — заметила она.

— Вернее, это фараоны унаследовали их язык. Он зародился у истоков этого мира. Задолго до того, как он стал таким, каким мы привыкли его видеть. Духи поведали мне, что в незапамятные времена существовал один-единственный континент, со всех сторон окруженный морем.

— Один-единственный континент? Катарина, этого не может быть! — с возмущением возразил Ангерран.

— Но так было. И жили на нем огромного размера люди и звери. Земли, на которых они обретались, были огромны. Я видела их в своих видениях. И могу описать, если хотите.

— Почему бы тогда не сказать, что и драконы там водились! — поддел ее скептически настроенный Ангерран.

Катарина отвернулась от него и продолжила свой рассказ, обращаясь теперь уже только к Мунии, упивающейся ее словами:

— Гиганты были мудры и справедливы, и города их процветали, но до тех пор, пока с неба не посыпались, выжигая все живое, раскаленные камни. Континент распался на множество осколков, изолировав друг от друга тех, кто на них находился. Первая цивилизация угасла в снегах. Вторая зародилась в огне, на развалинах первой. И так продолжалось двести пятьдесят миллионов лет, пока наконец земли не объединились снова в единый континент, за исключением одного острова на востоке, который закрывал вид на море.

— Не хочу вас обидеть, Катарина, но вы хотя бы представляете себе, сколько это — двести пятьдесят миллионов лет? — Ангерран был так возмущен, что вскочил на ноги.

Эта женщина наверняка сумасшедшая, а он ее слушает! И он заходил вперед-назад по комнате. От сквозняка мирно горевшее пламя факела заколебалось, и на стенах усыпальницы заплясали причудливые тени. Катарина не удостоила его реплику своим вниманием.

— Так вот, я говорила об острове. Там не было страшных зверей, и самые мудрые из гигантов поселились на нем. Через несколько тысяч лет их цивилизация достигла своего апогея, но этот прямоугольный остров постепенно несло все ближе и ближе к континенту, пока они наконец не слились снова. На протяжении сотни миллионов лет на континенте было тихо, но потом лицо земли еще раз переменилось и стало таким, каким мы его видим сегодня. Ангерран остановился прямо перед ней и выпалил:

— Все это абсурдно! Ни о чем таком не говорится в пресвятой Библии! Ни о чем! За двадцать восемь лет одиночества вы утратили разум, Катарина!

— Она говорит правду! — вмешалась Муния. — Многое из того, о чем она рассказывает, было отображено на карте моего отца.

Ангерран остолбенел, услышав это. Катарина же приосанилась и продолжала:

— Когда снова пришли сильные холода, огромные злые животные вымерли, потому что не находили себе пищи, а вместе с ними и три четверти цивилизации. Когда наступило потепление, возникла новая раса людей. Раса, которая ничего не знала о древнем мире и не обладала его знаниями. Гигантов к тому времени оставалось очень мало, и они продолжали вырождаться. Однако память мудрейших еще жила на континенте. Здесь и там те, кто передавал ее потомкам, оставили свидетельства своего пребывания — нураги, пирамиды, храмы, менгиры. Все эти постройки — хранители одних и тех же воспоминаний.

Воспоминаний об этом острове и силах, населявших его во времена его расцвета — двести пятьдесят миллионов лет назад. Об острове, которому не было подобных, занимавшем почти полностью все внутреннее море, благословенном острове богов, который вошел в легенды и вдохновлял самого Платона…

— Что вы знаете про Платона, вы, простая пастушка? — вспыхнул Ангерран.

Катарина вздернула подбородок.

— Я, конечно, не умею читать и писать, но знания мои огромны, потому что я получила их из первоисточника, и податели их сочли меня достойной их сохранять!

Пристыженный Ангерран поспешил извиниться.

— Я не хотел вас обидеть, Катарина! Прошу, продолжайте!

— Задолго до того как первый фараон взошел на трон Египта, гигантов оставалось всего несколько сотен в этом несовершенном мире. Однако люди их уважали и искали у них знаний. Образовалось два клана. Представители одного не желали унижать себя совокуплением с коренными жителями земель, на которых обретались. Представители второго, наоборот, видели в этом единственный способ спасения от вырождения. Первый клан пристал к нашим берегам и построил здесь свои нураги. Прошли века, и здешние гиганты ушли в небытие. А представители второго клана, пусть и утратившие через смешение кровей и вырождение большую часть наследия своих предков, изменили лицо Египта. Играя на тщеславии, фараоны использовали гигантов в своих низких целях. Став наемниками правителей Египта, шардана, как их называли местные жители, начали проливать кровь. Не желая смириться с такой низостью, небольшая часть гигантов покинула Египет, перебралась через море и обосновалась на этом острове, обнаружив на нем останки, напоминавшие им о величии их предков. Остров стал называться Сардинией. Однако им не удалось возродить свою цивилизацию в ее былом блеске. Она стала легендой, которую и записал Платон, — закончила Катарина и с гордостью посмотрела на Ангеррана.

— А пророчество? — осмелился напомнить он.

— Теперь я расскажу о нем. Но прежде несколько слов о том, что представлял собой древний остров, именуемый Высокими Землями. Так же назывался и белый город, на нем построенный. В центре этого города брали начало волшебные реки, но они, направляемые сильнейшей магией, стремились не к морю, а в иные, священные и невидимые земли. На вершине одной из башен города, в помещении под хрустальным куполом, похожим очертаниями на эту вот комнату, Древнейшие собирались вокруг стеклянной карты, на которой были установлены три пирамидальных флакона. Флаконы эти давали Древнейшим возможность возрождаться снова и снова. Увы, однажды карта и магические сосуды были украдены Морлатом, одним из Древнейших, разум которого поглотило желание завоевывать и властвовать. Совершив это преступление, он затаился и сто лет ждал, пока город вымрет, чтобы вернуться туда. Он не предвидел, что реки, посредством одной из которых он бежал в иной мир, исчезнут вместе с Древнейшими. Возвращаться Морлату пришлось по морю, благо при нем была карта, на которой было указано последнее местоположение острова. На корабль Морлата напали пираты. Он был очень силен, и все же испугался. Карта и флаконы попали в руки к пиратам, и следы их были утеряны. В мире еще жили гиганты, но они уже не могли вернуться в Высокие Земли. Из поколения в поколение искали они путь туда, но окончили свои дни здесь, и тем сильнее были их страдания, что черная душа Морлата нашла обратный путь и воцарилась в легендарном городе.

Муния кусала губы. Мысли теснились в голове. Все, о чем рассказывала Катарина, находило отклик у нее в памяти. Духи гигантов поведали ей ту же самую историю. Вспомнилась карта отца. Она была начертана на пергаменте. Отец полагал, что владеет оригиналом, но теперь Муния знала — это всего лишь копия. В душе ее зародилось сомнение. Почему отец, никогда прежде не опускавшийся до такой низости, обыскал багаж принца Джема во время пребывания последнего в Каире? И только обнаружив в одном из сундуков ларчик с флаконом, он рассказал ей о карте и этих пирамидальных сосудах…

Чуть позже, когда она плакала, узнав, что ей предстоит пожертвовать свободой и войти в гарем Джема, отец сказал, что синие флаконы нужны для того, чтобы попасть в новый неведомый мир. Откуда он узнал, как выглядят эти флаконы? На карте они были изображены схематично, в виде треугольников! Предположим, он не счел нужным объяснять ей эти детали, но почему он сам не выкрал флакон, вместо того чтобы заставлять ее, единственную свою дочь, выйти замуж за нелюбимого, да еще требовать, чтобы она, презрев все опасности, при первой же возможности завладела флаконом и привезла его в Египет? Может, он решил, что принцу известно местонахождение двух других флаконов и он расскажет об этом Мунии? Если так, почему он умолчал об этом? Все это было странно. До этой минуты Муния глубоко чтила отца и из уважения к нему, а также из любопытства, которое пробудила в ней эта карта, делала то, что ей было приказано и не задавалась вопросами. Однако теперь недомолвки человека, которого она любила, омрачили ее помыслы. Мать ее была прямой наследницей последнего фараона. Не поэтому ли отец на ней женился? Чтобы она научила его их языку, ревниво передающегося из поколения в поколение в царской семье, тому самому, который этой ночью помог ей понять духов гигантов, а им — понять, кто она такая…

Горько думать, что родной человек использовал тебя… Но Муния гордо вздернула подбородок и сказала:

— Мы должны найти этот остров, Катарина!

— Это — ваша судьба, — кивнула сардинянка, вставая с камня.

Настал тот главный момент, к которому хотела подготовить ее бабка. Она одернула юбку, переплела пальцы рук, сделала глубокий вдох и торжественным голосом произнесла:

— На острове ждут, скорее, не вас, а ребенка, которого вы зачали сегодня ночью. Он отправится в Высокие Земли не один. Их будет трое. И у каждого будет священный флакон, вместилище силы Древнейших. С помощью трех флаконов из синего стекла в оправе из кружева, сплетенного из серебряной нити, Высокие Земли, оскверненные Морлатом, будут спасены. Если они достигнут своей цели, один станет королем, вторая — королевой, а третий пробудит источник и вернет белому городу его былое величие. Вот что пророчат гиганты все двадцать восемь лет, которые я говорю с ними! Вот почему вы здесь оказались!

Глава 33

Условившись обо всем с Эймаром де Гроле, Жак де Сассенаж в сопровождении младшего сына вернулся в Бати. Была уже ночь, когда они спрыгнули с коней на своей конюшне. Вокруг было тихо, и единственным источником света оставалась луна.

— Иди ложись, сын! Я сам разбужу конюха, — сказал барон Франсуа, который зевал во весь рот.

— Это было бы неуважением к вам, отец! — возразил сын, которому не хотелось признаваться в своей слабости.

Жак ласково потрепал его по плечу.

— Иди, говорю я тебе, мне совсем не хочется спать. Франсуа с минуту постоял в нерешительности, потом повернулся и направился к замку. Ему не хотелось расстраивать отца еще больше.

Жак привязал поводья к специальному кольцу, вошел в конюшню и уверенной поступью направился в тот ее угол, где рассчитывал найти спящего на соломенном матрасе конюха — рыжеволосого паренька, от которого пахло похлеще, чем от лошадей. Из темноты послышалось покашливание, и кто-то нерешительно проговорил:

— Это вы, господин?

Жак повернулся на каблуках. Голос доносился от повозки, мимо которой он только что прошел. Он был знакомый, и все же сразу узнать говорившего он не смог. Инстинктивно схватившись за рукоять меча, он всмотрелся в темноту. Из кузова повозки неловко выбрался мужчина.

— Кто ты? — спросил барон, хотя по очертаниям фигуры уже стало ясно, что это не конюх.

— Это я, Жанисс! Жанисс из Сассенажа!

— Мэтр Жанисс? Но что вы, черт побери, здесь делаете? Почесывая одной рукой свой округлый живот, а второй потирая заспанные глаза, повар зевнул во весь рот, а потом неуверенным шагом приблизился к барону.

— Я вас дожидался, — сказал он так, как если бы это была самая обычная вещь в мире.

Жак де Сассенаж отлично знал, что мэтр Жанисс — сама простота, да и ситуация была забавной. В такой неприятный момент все это было словно бальзам на сердце. Он снисходительно улыбнулся и сказал:

— Но сейчас не самое подходящее время для жалоб и просьб!

— Почему бы и нет, если дело важное? — Мэтр Жанисс снова зевнул, даже не пытаясь прикрыть рот.

Жак посмотрел на повара с улыбкой, в то время как менее снисходительный господин устроил бы ему хорошую взбучку за такое непочтение. У барона стало легче на душе. Разговор с Жаниссом поможет ему отвлечься, забыть о том, что в замке он снова попадет под иго Марты.

— Будь по вашему! — сказал он. — Раз уж вы дали себе труд приехать в такую даль, дайте мне пару минут, я разбужу конюха, а потом мы поговорим.

— Конечно, ступайте! — Жанисс снисходительно махнул рукой, а сам прислонился всем телом к борту повозки.

«Можно подумать, это я — слуга, а он — господин!» — усмехнулся про себя барон Жак. Если бы он не был сейчас обременен куда более важными заботами, он бы отчитал Жанисса за дерзость. Хотя бы для вида, поскольку славный повар никогда не давал повода сомневаться в своей преданности, и невозможно было предположить, будто он осознанно проявил неуважение к своему господину.

Когда он потряс рыжего конюха за плечо, тот пробурчал что-то неразборчивое и перевернулся на другой бок, но потом вскочил на ноги как ужаленный — узнал голос барона. Жаку ничего не пришлось говорить: растрепанный, с соломинками, вдавившимися в щеки, конюх бросился к лошадям и стал снимать с них упряжь. Жак вернулся к мэтру Жаниссу. Тот дремал возле телеги, голова его мерно покачивалась. Заслышав шаги барона, он встрепенулся, с трудом отстранился от опоры, дождался, когда тот подойдет ближе, и предложил пройтись.

— Когда двигаешься, спать хочется меньше, — с прежним забавным апломбом заявил повар, полагая, что барона, как и его самого, клонит в сон.

Они были одни, если не считать конюха, но тому хотелось спать, и он спешил закончить свою работу. Жак подстроил шаг под походку Жанисса, который еле-еле волочил ноги, и с удовлетворением отметил про себя, что на душе у него стало легче и спокойнее. Они отошли от конюшни, и запах лошадиного пота сменился сладким ароматом сирени, в изобилии росшей вдоль аллеи, которая вела к саду. Там, в кроне высоких каштанов, среди их цветов-свечей, таились соловьи, наполняя ночь пением столь же прекрасным, как и благоухание цветов.

— Я хотел поговорить о Жерсанде, господин барон! — наконец решился Жанисс. Сладкие запахи в саду почему-то напоминали ему о горячих оладьях.

— Вот как…

— Малиновку нашу теперь не травят, и она выйдет замуж. Почему бы и нам не пожениться?

Жак де Сассенаж повернулся и посмотрел на повара. Он явно был озадачен услышанным.

— Боюсь, мой славный Жанисс, я не уловил вашу мысль!

Жанисс, голодный и сонный, неверно понял слова барона. Уперев руки в бока, он преградил ему путь. Упрекать барона означало вызвать его гнев и было чревато наказанием, но сдержаться было превыше его сил:

— А вот этого я не понимаю! Нас, конечно, тоже можно забить до смерти, как эту бедную девушку прошлой ночью! Что ж, на то мы и слуги! Но ведь мы с Жерсандой, господин барон, никогда вас не подводили! Почему же вы не хотите нас поженить?

Жак де Сассенаж нахмурился.

— Кого это забили до смерти в мое отсутствие?

— Да откуда же мне знать? Служанку, по-моему. Матье видел, как лакей закапывал труп в саду. Но я говорил о другом…

— Матье тоже здесь?

Решительно, дело принимало не тот оборот, на который рассчитывал мэтр Жанисс!

Только теперь Жанисс окончательно проснулся. Наморщив нос, он с сомнением посмотрел на барона и спросил:

— Не хочу вас обидеть, господин барон, да и под хлыст попадать неохота, но скажите, а вы, часом, не шутите со мной?

— Похоже, что я шучу? — сурово отозвался барон, чтобы напомнить ему о необходимости быть более вежливым.

Повар некоторое время переминался с ноги на ногу, размышляя о том, что эта морщинка на лбу у барона свидетельствует, скорее, о неудовольствии, чем о веселом расположении духа. Опустив глаза и теребя себя за пальцы, как мальчишка, пойманный на шалости, он проговорил:

— Прошу прощения, мессир! Я забылся! Но я так давно, ее жду, мою Жерсанду!

Жак де Сассенаж, растроганный, но и не до конца успокоившийся, похлопал его по плечу.

— Вы поженитесь с ней, так и быть! Но раз уж нам обоим не спится, я хотел бы услышать всю историю целиком!

— До последней мелочи?

— Так подробно, как вы, Жанисс, мне ее никто не сумеет рассказать!

В свои апартаменты Жак де Сассенаж вернулся спустя два часа, за которые он успел выслушать Жанисса и подробно расспросить Матье, который спокойно спал в повозке. Теперь ему многое стало понятно, но от этого действительность обретала еще более мрачные краски. Франсин понемногу отравляла Альгонду по приказу Филибера де Монтуазона, который таким образом намеревался заставить Филиппину дать согласие на брак с ним. К счастью, Альгонда поправилась благодаря настойке, которую Жерсанде дала знахарка из Сассенажа. Об этом ему рассказал Матье, а потом попросил позволения взять в жены Альгонду, раз уж у них родилась дочка. Барон Жак не раздумывая дал свое согласие и на этот брак. Будет ли Альгонда замужем или нет, если Мелюзина воплотилась в ней, то, чему суждено произойти — произойдет. И все же он пообещал себе вызвать ее в ближайшее время на откровенный разговор. Раз враг у них общий, чтобы его победить, нужно действовать слаженно…

Что касается смерти Франсин… Увы, она послужила подтверждением того, о чем он и сам догадывался — его старший сын вступил в сговор с Филибером де Монтуазоном. Никто, кроме Луи, жестокость которого ему была известна, не обошелся бы так со служанкой. Ему и раньше случалось поднимать руку на прислугу, но только когда он был пьян. Жак де Сассенаж не знал, что ему делать. Наказать сына или промолчать? В первом случае ему пришлось бы признать, что он осведомлен и о постыдном союзе своего наследника с шевалье де Монтуазоном.

О том, чтобы свести счеты с последним, не могло быть и речи, поскольку за него неминуемо вступился бы великий приор Оверни. А Жаку совсем не нужна была еще одна «война» у своих дверей. Поэтому он сделал выбор в пользу ожидания. Слишком многие моменты еще предстояло прояснить, нужно было дать Эймару де Гроле время перевезти Жанну в безопасное место… Марта не должна даже заподозрить, что он посмел ее ослушаться.

Оставив сапоги для верховой езды в коридоре, он на цыпочках вошел в спальню жены. Свечи давно погасли, и в комнату сквозь щель в закрывающихся изнутри ставнях проникала полоска лунного света. Когда глаза привыкли к полумраку, он внимательно осмотрел комнату, дабы убедиться, что в ней нет Марты и что дверь, посредством которой спальня Сидонии сообщалась со спальней служанки, заперта. Только после этого он подошел к кровати и приподнял край бархатного полога. Сидония спала. Она была в кровати одна. Марта не сочла нужным устроиться рядом, чтобы лучше за ней присматривать… Как же эта дьяволица уверена в своей силе и в том, что все до смерти ее боятся! «Что ж, тем лучше!» — подумал Жак. Длительное отсутствие и позднее возвращение послужат его целям. До рассвета остается еще несколько часов, которыми он может распорядиться по своему усмотрению.

Он вошел под полог, и когда занавесь опустилась у него за спиной, наклонился над подушками и потряс Сидонию за плечо, тут же зажав ей пальцами рот, чтобы она не вскрикнула. Она посмотрела на него широко раскрытыми от страха глазами.

— Ни звука, дорогая! Я хочу с вами поговорить. Наедине! — прошептал он ей на ухо.

И убрал руку.

— Но не тут! Она может нас застать!

Сидония произнесла эти слова почти беззвучно, но по ее голосу Жак догадался, как сильно она взволнована. Он нежно погладил ее по щеке. Только теперь, оценив весь ужас сложившейся ситуации, он понял, насколько несправедливо с ней обошелся. Он не уставал напоминать себе, что теперь, когда он знает, что Жанна жива, близость между ними неуместна, и все же влечение, которое в свое время сблизило их, никуда не делось.

— Идемте! — сказал он и приподнял занавесь.

Она последовала за ним, молчаливая и призрачная, как тень, в своей ночной рубашке. Сидония шла осторожно, стараясь, чтобы ни одна планка паркета не скрипнула под ее босыми ногами, скользившими по пушистому ковру. Жак приоткрыл дверь и выглянул в коридор. Там было темно и пусто, как и в момент его возвращения. Замок был погружен в сон. Он обернулся, проверил, что в комнате все по-прежнему спокойно, и, взяв Сидонию за руку — жест, обещающий примирение, — повел ее вниз по лестнице в одну из музыкальных комнат. Там он направился к стене, украшенной огромным обюссонским ковром, который по праву считался одним из лучших в провинции. Комнату мягко освещал, проникая через разноцветное витражное окно со средником, лунный свет.

Сидония следовала за ним, не зная, страшиться ей или радоваться. Тот, кого она так любит, пришел к ней! И не важно, что он скажет! Его вновь обретенные нежность и деликатность успокоили смятение, в котором она жила последние несколько дней. Жак отодвинул ковер. За ним оказалась маленькая дверь, о существовании которой Сидония даже не догадывалась. Но происходящее не показалось ей более удивительным, чем прощение, которое она так надеялась получить.

Когда дверь закрылась и ковер опустился на место, они оказались в крошечной темной комнате. По ногам пробежало легкое дуновение ветра. Вероятно, отсюда начинался один из подземных ходов, которых под замком было немало. Жак отпустил ее руку, и она сразу почувствовала себя потерянной. Она так и осталась стоять, опустив безвольно руки, в нескольких шагах от него, не способная ни говорить, ни шевелиться, хотя прежде не раз демонстрировала и безрассудную дерзость, и самоуверенность.

Он догадался, что она ощущает себя слабой, уязвленной, несправедливо обиженной. И сердце его дрогнуло. Он подошел и обнял ее так крепко, что она едва не задохнулась.

— О, Жак, если бы вы только знали! — пробормотала она, прижимаясь к его неприятно пахнущему лошадиным потом камзолу.

Она разрыдалась раньше, чем успела взять себя в руки. «Сколько лет она запрещала себе плакать?» — думал Жак, ласково баюкающий ее в своих объятиях.

Несколько слезинок она пролила у смертного одра маленькой Клодин. Сколько отчаяния было в ее глазах, в жестах, и сколько достоинства! У него перед глазами замелькали видения из прошлого. Счастливые воспоминания об их встречах, о растущем взаимопонимании, об их объятиях, о разделенных радостях. Она помогла ему вернуться к жизни после похорон Жанны. Но никогда не навязывала себя. Нет, никогда! Невзирая на то, что всегда любила его, невзирая на происки и интриги Марты. Первые попытки поцеловать ее потерпели неудачу. Он вспомнил, как она отталкивала его, напоминала о том, что нужно уважать память Жанны, как дрожала… Два года потребовалось, чтобы она уступила. Что вытерпела она от Марты за то, что оттягивала этот момент?

— Расскажите мне все, моя хорошая! Я хочу все знать! Все! — попросил он, осыпая ее лицо поцелуями.

Она позволила ему упиваться этой соленой влагой, словно бы смывавшей с нее все ее прегрешения, когда вдруг ее настигло воспоминание о другой. Жанна… Она перестала плакать. В душе у нее снова поднялась буря. По силе превозмогающая ее потребность быть с ним рядом. Она высвободилась из его объятий и отшатнулась назад, ударившись плечом о выступающий из кладки камень. Эта боль добавилась к боли в низу живота, и Сидония вскрикнула, как раненое животное:

— Не прикасайтесь ко мне, Жак! Никогда больше ко мне не прикасайтесь! Я люблю вас, люблю больше жизни, но вы принадлежите другой! Только ей! Я и так ненавижу себя за то, что причинила вам столько зла!

— Вы не причинили мне зла, Сидония. Я знаю, что во всем виновата Марта. И я тоже виноват.

— Вы? — удивилась Сидония.

— Я. Потому что я до сих пор люблю вас, и вы дороги мне так же, как и Жанна.

Он приблизился, снова в темноте нашел ее руки и взял в свои.

— Ничего больше не бойся, Сидония! Расскажи мне все, что ты знаешь. Что бы ни готовил нам завтрашний день, я хочу спасти тебя так же, как и Жанну!

* * *

Это становилось невыносимым. Если он ничего не предпримет, о сне можно и не мечтать! Рядом с ним в повозке вот уже двадцать минут спал на правом боку мэтр Жанисс и храпел так громко, что Матье приходилось прислушиваться, чтобы уловить сопение рыжего конюха, которому, без сомнения, снился плохой сон. Юноша сел на одеяло, по-портновски поджал под себя ноги, решая, что лучше — ущипнуть своего соседа за нос или хорошенько толкнуть. Он зевнул. Сделав выбор в пользу первого варианта, он зажал большим и указательным пальцами кончик носа Жанисса, который поднимался при каждом вздохе. Хватая ртом зловонный воздух конюшни, повар пробормотал неразборчивое ругательство, но задышал тише. Матье убрал пальцы, вытер их об одеяло и вздохнул с облегчением. Но как только он улегся на спину, подложив руки под голову, мэтр Жанисс взялся за старое. Матье зажал себе уши. Не помогло. Как назло, с каждым новым вздохом храп становился громче. Когда он достиг такой мощности, что начала трястись повозка, Матье рассудил, что вполне может устроиться под открытым небом, как в прошлую ночь.

Сунув свернутое одеяло под мышку, с опухшими от бессонницы веками, он вышел из конюшни и направился по той же самой тропинке, что и повар с бароном несколькими часами ранее. Однако скоро свернул и стал пробираться между деревьями, ощупывая их одно за другим.

Свой выбор он остановил на каштане, корни которого были покрыты мхом, мягким, как подушка. Если не считать резких криков филина, нарушавших стройное пение соловьев, вокруг было тихо и спокойно. Этой ночью все заговорщики спали. «Оно и к лучшему», — подумалось Матье. Он зевнул и стал смотреть на шелестящие на ветру молодые листочки. Сквозь крону каштана то здесь, то там поблескивала звезда, которую не мог затмить белесый свет луны. Он нашел самую яркую и устремил взгляд на нее. «Когда глаза устанут смотреть, я усну», — сказал он себе. Матье прислушался. Где-то рядом шуршали насекомые, в дальних кустах охотился кот, постукивали по коре коготки белок, жужжали мухи и пищали комары. Все эти звуки он умел различать. Часто они навевали на него сон летними ночами в Сассенаже. Сосредоточиться на этих звуках — прекрасный способ отвлечься от собственных мыслей. Однако Матье не был склонен тешить себя напрасными надеждами. Он знал, что все его страдания и сомнения вернулись к нему, когда проснулся и увидел перед собой лицо барона. Первым порывом было нащупать рукоять меча, но он напомнил себе, что, во-первых, меч был привязан к одной из перекладин повозки, а во-вторых, нет смысла убивать барона, потому что он решил его простить. Доля секунды, питаемая ненавистью… Он постарался скрыть свои чувства. Барон говорил приветливо, извинился за то, что пришлось его разбудить, и попросил рассказать о том, что он видел ночью в саду.

Матье вздохнул. Похоже, и этой ночью поспать не удастся… И он погрузился в раздумья. Приходилось смотреть правде в глаза, тем более что обманываться он теперь не смог бы, даже если бы захотел. Слова Альгонды звучали в голове. Снова и снова. Целый день он думал только о ней. Эта история, его история, их история, была такой волнующей и невероятной. Ему самому временами казалось, что это сон, а не явь. И все же он знал, что Альгонда его не обманывает. Ему довелось и прочувствовать зловредную силу гарпии, и пережить нападение ястреба. Он сам видел, как Альгонда выплыла из Фюрона, хотя должна была утонуть. Он больше не сомневался в ней. В ее самоотверженности. В ее решимости сражаться до последнего. И в любви, которую она к нему испытывала. Но… Было одно «но». Он видел, как они с Филиппиной вернулись с прогулки и придворные окружили их в саду и стали превозносить бодрый вид Альгонды и поздравлять с выздоровлением. Услышал ее серебристый смех, шутливые и остроумные замечания. По ступенькам крыльца она поднималась, подобрав юбку, чтобы не запачкать ее пылью, и столько грации и уверенности было в ее движениях, что ему пришлось протереть глаза, чтобы не ослепнуть от такой красоты. Трудно было узнать в этой даме малиновку с грязными руками и выступающими коленками, с которой они в детстве вместе ходили охотиться на лягушек! Но ведь в жилах Альгонды течет кровь фей. Новая обстановка подходила ей как нельзя лучше.

Есть ли ему место с ней рядом? Ведь, чтобы видеться с дочкой, ему пришлось надевать ливрею слуги! Альгонда заверила его, что со временем все наладится. И добавила, что играет в этот маскарад не по своей воле. И он перестал на нее из-за этого сердиться. Держать на руках Элору, ощущать, как ее крохотные пальчики сжимают его указательный палец, смотреть в ее зеленые, как мох, глаза, видеть, как она улыбается ему своим беззубым ртом, — всего этого оказалось достаточно, чтобы он признал своим этого ребенка, рожденного, чтобы спасти мир.

И все же ненависть в нем не угасла. Альгонда рассказала ему все о бароне и о Филиппине. Но стоило ему только подумать, что чужие руки прикасались к молочно-белой коже его возлюбленной, как в крови вскипало бешенство. Также он злился от осознания того, что не может вмешаться, поддержать, направить, защитить.

Какую роль должен сыграть он, хлебодар Матье, в этом пророчестве? Или его участь — сложить руки и ждать, пока оно не исполнится? Или оно разлучит его с теми, кого он любит, поломает ему жизнь, разобьет мечты? Он видел исходящий от Элоры голубоватый свет, чувствовал ее мягкость и ее силу. Равно как и силу, унаследованную Альгондой от Древнейших, свойства которой были ей пока неизвестны, — он увидел ее отражение у нее на лице, когда она застонала от наслаждения в его объятиях, недалеко отсюда, в зарослях кустарника. И его мужское удовольствие от этого усилилось во много раз. Так же, как и тогда, в Сассенаже, когда к соитию его принудила гарпия.

Когда они с Альгондой расстались у дверей замка, он снова ощутил желание. Он страстно, исступленно хотел ее.

И это желание делало его обычным. Таким обычным! «Ты один нужен мне!» — повторяла ему Альгонда. Но зачем?

Он закрыл глаза, потому что на избранную звезду смотреть стало уже больно. Когда Альгонда ушла от него посреди ночи, чтобы покормить Элору, он не смог последовать за ней и долго бродил вокруг замка и хозяйственных построек, пытаясь привести мысли в порядок. Потом отошел чуть дальше, к садам. Когда за спиной послышались шаги, он рефлекторно спрятался за густой порослью орешника. Первой мыслью было, что это Марта выследила его. Но мимо прошел огромного роста лакей. На плече, как мешок, он нес женщину. С виду она напомнила ему Альгонду — похожая фигура, такой же длины коса, У Матье упало сердце — что, если ее подстерегли, когда она возвращалась в свою комнату? Слуга бросил свою ношу на землю в нескольких шагах от окаменевшего от волнения Матье. Искаженное, покрытое синяками лицо девушки открылось ему. Это была не его малиновка. Напряжение ушло. Поплевав на руки, слуга вырыл яму лопатой, которую принес с собой. Быстро перекрестив тело — вот и весь погребальный обряд! — он забросал тело землей и ушел, даже не оглянувшись. «Собаке — собачья смерть!» — подумал Матье с горечью. С такими, как он, никто не считался ни при жизни, ни после смерти. Он тоже вернулся в замок. На полпути вспомнил, что Альгонда говорила о Франсин. Теперь он не сомневался, что это ее труп только что закопал слуга. Странное возбуждение накрыло Матье при мысли, что это Альгонда могла ее прикончить. Что, если она застала Франсин возле Элоры и заподозрила недоброе? Мысль, что его невеста способна убить из мести или ради того, чтобы защитить тех, кого любит, его успокоила. Он чувствовал себя менее виноватым за собственные побуждения. И это при том, что он точно знал — его малиновка не виновна в смерти служанки, однако ему не хотелось лишать себя этой «вероятности». Вероятности, которая снимала с него вину за те чувства и желания, которые он сам был способен испытывать.

Матье отогнал комара, вившегося у него над ухом. Время… Ему нужно время, чтобы примириться с судьбой, которую ни он, ни Альгонда не выбирали. С будущей ночи, чтобы оставаться с ней рядом и быть частью ее жизни, он станет печь хлеб в этом доме. И оставаться в тени, в то время как она будет на свету. Их объединит Элора.

Он зевнул. Усталость брала верх. Время… Только время и нужно. Но его оставалось не слишком много. Он уже виделся с кюре. Аббат Мансье сказал, что не видит препятствий к их с Альгондой браку, если барон даст свое согласие. Жак де Сассенаж согласился. Альгонда еще не знала, что послезавтра на рассвете, в маленькой часовне замка, в обстановке строгой тайны они обвенчаются. Свидетелями церемонии станут Жанисс, Жерсанда, Филиппина и сам барон. И всем придется с этим смириться. Начиная с гарпии. Что до Марты, то у него появилась одна задумка. О ней он никому не рассказывал. Это будет его собственная битва, месть за нападение ястреба и, возможно, единственный способ доказать Альгонде и Элорё, как сильно он их любит.

Успокоенный этой обретенной уверенностью, он уснул. В небе, высоко-высоко над миром, улыбалась полная луна.

Примечания

1

Во Франции принята система оценок по 20-балльной шкале. При этом высшая оценка, как правило, — 18 баллов. Считается, что 20 может получить лишь Господь Бог, а 19 — господин учитель. (Здесь и далее примеч. ред., если не указано иное.)

(обратно)

2

Средневековый высокий конусообразный головной убор с длинной прозрачной вуалью.

(обратно)

3

Орден госпитальеров (Иоаннитов) — старейший из известных двенадцати монашеско-рыцарских орденов Средневековья.

(обратно)

4

Анна Французская, известная под именем Анны де Боже (1461–1522) — регентша Франции в период малолетства своего брата, Карла VIII. Старшая дочь Людовика XI, короля Франции, и Шарлотты Савойской. (Примем, пер.)

(обратно)

5

Броселианд — сказочный лес, прототипом которого стал самый большом лесной массив Бретани лес Пемпон. Броселианд известен в первую очередь как место действий средневековых легенд о короле Артуре. (Примеч. пер.)

(обратно)

6

Источник в Броселианде. (Прим. пер.)

(обратно)

7

Во Франции XI–XVIII вв. королевский чиновник, обладавший до XV в. в подведомственном ему административно-судебном округе судебном, фискальной и военной властью, с XV в. выполнял лишь судебные функции.

(обратно)

8

Пьер д'Обюссон (1476–1503) — Великий магистр, глава ордена госпитальеров.

(обратно)

9

Легкое трехмачтовое парусно-весельное судно. (Примеч. пер.)

(обратно)

10

Воин личной гвардии египетских султанов, набиравшейся из рабов тюркского и кавказского происхождения, впоследствии захватившей власть и превратившейся в высший слой господствующего класса. (Примеч. пер.)

(обратно)

11

Трос, веревка, канат для подъема парусов, сигнальных флагов и т. п. (Примеч. пер.)

(обратно)

12

Короткие узкие мужские штаны в средневековой Франции.

(обратно)

13

«Исходя из более весомого»; тем более; и подавно (лат.). (Примеч. пер.)

(обратно)

14

Башня, вынесенная за периметр стен крепости, охраняющая подступы к мосту или воротам. (Примеч. пер.)

(обратно)

15

Речь идет о Людовике XI, отце Карла VIII. (Примеч. пер.)

(обратно)

16

Servus — раб (лат.) — в средневековой Западной Европе категория феодально зависимых крестьян, наиболее ограниченных в правах.

(обратно)

17

Domus de Janas (сард.) — букв, «дом ведьм» или «дом фей» — тип доисторической камерной гробницы, существовавший в древнем Средиземноморье, в основном на Сардинии, откуда и происходит название. (Примеч. пер.)

(обратно)

18

Юдикаты — наследственные феодальные владения, на которые остров Сардиния делился с X века до завоевания Арагоном в начале XV века. По византийской традиции, унаследованной от Африканского экзархата, верховный правитель именовался юдексом (iudex), что переводится как «судья». (Примеч. пер.)

(обратно)

Оглавление

Предисловие

От автора

Глава 1

Глава 2

Глава 3

Глава 4

Глава 5

Глава 6

Глава 7

Глава 8

Глава 9

Глава 10

Глава 11

Глава 12

Глава 13

Глава 14

Глава 15

Глава 16

Глава 17

Глава 18

Глава 19

Глава 20

Глава 21

Глава 22

Глава 23

Глава 24

Глава 25

Глава 26

Глава 27

Глава 28

Глава 29

Глава 30

Глава 31

Глава 32

Глава 33 Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg