Путь королей (epub) - Путь королей [The Way of Kings-ru] (пер. Наталья Георгиевна Осояну) 18518K (книга удалена из библиотеки) (скачать epub) - Брендон Сандерсон

Содержание

Архив Буресвета. Книга 1 : Путь королей Выходные сведения Посвящение Пролог. УБИВАТЬ Часть первая. ВЫШЕ ТИШИНЫ ИНТЕРЛЮДИИ Часть вторая. ОЗАРЯЮЩИЕ БУРИ ИНТЕРЛЮДИИ Часть третья. УМИРАЮЩИЕ ИНТЕРЛЮДИИ Часть четвертая. БУРИ ОЗАРЯЮТ Часть пятая. ВЫШЕ ТИШИНА Эпилог. О ТОМ, ЧТО ЦЕННЕЕ ВСЕГО Примечание Ars arcanum Благодарности

Brandon Sanderson

THE WAY OF KINGS. BOOK ONE OF THE STORMLIGHT ARCHIVE

Copyright © 2010 by Dragonsteel Entertainment, LLC

All rights reserved

Published by permission JABberwocky Literary Agency (USA) via Alexander Korzhenevski Agency (Russia).

Перевод с английского Натальи Осояну

Серийное оформление Виктории Манацковой

Оформление обложки и иллюстрация на обложке Сергея Шикина

Сандерсон Б.

Архив Буресвета. Книга 1 : Путь королей : роман / Брендон Сандерсон ; пер. с англ. Н. Осояну. — СПб. : Азбука, Азбука-Аттикус, 2016. (Звезды новой фэнтези).­

ISBN 978-5-389-12050-1

16+

Масштабная сага погружает читателя в удивительный мир, не уступающий мирам Дж. Р. Р. Толкина, Р. Джордана и Р. Сальваторе. Уникальная флора и фауна, тщательно продуманное политическое устройство и богатая духовная культура — здесь нет ничего случайного.

Рошар — мир во власти великих бурь, сметающих все живое на своем пути. Но есть и то, что страшнее любой великой бури, — это истинное опустошение. Одно лишь его ожидание меняет судьбы целых народов. Сумеют ли люди сплотиться перед лицом страшной угрозы? Найдется ли тот, для кого древняя клятва — жизнь прежде смерти, сила прежде слабости, путь прежде цели — станет чем-то большим, нежели просто слова?

© Н. Осояну, перевод, 2016

© Издание на русском языке, оформление. ООО «Издательская Группа „Азбука-Аттикус“», 2016 Издательство АЗБУКА®

Эмили — слишком терпеливой, слишком доброй и слишком прекрасной, чтобы можно было описать словами. Но я все равно пытаюсь это сделать.

Предисловие

Калак обогнул цепь грозных скал и наткнулся на издыхающего громолома. Гигантское чудище лежало на боку, выпиравшие из его груди острые гребни потрескались и раскрошились. Из гранитных плеч скелетоподобной твари торчали неестественно длинные конечности. Глаза — темно-красные пятна на клиновидной морде — выглядели двумя остывающими озерцами лавы, рожденной в нед­рах камня.

Даже спустя столько веков Калак по-прежнему вздрагивал, оказываясь так близко к громолому. Передние лапы монстра были размером с человека. Калака уже убивали такими лапами — ничего приятного.

Приятная смерть вообще большая редкость.

Калак обошел тварь, пробираясь через поле битвы с удвоенной осторожностью. Вокруг простиралась равнина, покрытая скалами диковинных форм — ближайшие казались колоннами, сотворенными самой природой, — и повсюду лежали трупы. Растений почти не было.

Скальные выступы и нагромождения валунов пестрели многочисленными шрамами. Там, где сражались связующие потоки, остались груды обугленного щебня. Изредка Калак проходил мимо расщелин необычной формы, откуда из камня вырвались чудовища, чтобы ринуться в битву.

Многие из тел, что он видел, принадлежали людям, но далеко не все. Кровь всех оттенков смешалась — красная, оранжевая, фиолетовая. Хотя мертвецы не шевелились, в ушах у Калака стоял слабый гул. Эхо мучительных стонов, отголоски скорбных воплей. Победе следовало звучать иначе. Над чахлой растительностью, над сваленными в кучу трупами вился дым. Даже камни местами тлели. Пыленосцы потрудились на славу.

«И все-таки я выжил, — подумал Калак, торопясь к месту встречи, и приложил руку к груди. — На этот раз я действительно выжил».

События приняли опасный оборот. Умирая, Калак терял право выбора и отправлялся назад. Пережив Опустошение, он все равно должен был все повторить — вернуться в жуткую обитель боли и пламени. А что, если он просто возьмет и... останется здесь?

Рискованные мысли, от них несет предательством. Калак прибавил шагу.

Место встречи, которое все десять, по своему обыкновению, выбрали перед началом битвы, располагалось в тени высокой скалы — устремленного в небо шпиля. Выжившие должны были вернуться сюда. Странное дело, но Калака дожидался только Йезриен. Не­ужели остальные восемь погибли? Всякое случалось. На этот раз битва оказалась чрезвычайно яростной, одной из самых тяжелых. Силы врага с каждым разом крепли.

Приблизившись к основанию шпиля, Калак понял свою ошибку и нахмурился. Там красовались семь великолепных мечей, вонзенные в камень. Покрытые узорами и знаками, они отличались друг от друга по форме и выглядели истинными шедеврами. Он опознал каждый. Оставшись без хозяев, Клинки Чести исчезли бы.

Клинок Чести — оружие, по силе превосходящее даже осколочный клинок. Неповторимое. Драгоценное.

Йезриен стоял вне круга мечей, глядя на восток.

— Йезриен?

Мужчина в бело-голубом покосился на прибывшего. На вид Йезриену не дашь больше тридцати, как и много веков назад. Аккуратная черная бородка; красивый наряд обгорел и покрылся пятнами крови. Йезриен повернулся к Калаку, заложив руки за спину.

— Что происходит? — спросил Калак. — Где все?

— Ушли. — Низкий голос был исполнен королевского спокойствия. Йезриен уже много веков не носил корону, но сохранил привычки монарха. Казалось, его ничто не может застать врасплох. — Случилось что-то вроде чуда. На этот раз погиб только один.

— Таленель. — Не хватало лишь Клинка Чести, который принадлежал Таленелю.

— Да. Он до последнего удерживал перевал у реки на севере.

Калак кивнул. Тальн всегда выбирал битвы, всем казавшиеся без­надежными, и побеждал в них. А еще нередко погибал до исхода боя. Теперь он там, где им всем надлежит быть между Опустоше­ниями. В обители кошмаров.

Калак понял, что дрожит. Когда же он успел так ослабеть?..

— Йезриен, я не вернусь туда, — прошептал Калак, шагнув вперед и схватив товарища за руку. — Просто не могу!

Он признался — и будто что-то сломалось внутри. Как долго все это длилось? Его пытали на протяжении веков или, возможно, тысячелетий. Он давно сбился со счета. Каждый день начинался с огня, с крючьев, вонзавшихся в плоть. С того, что его рука сго­рала — кожа, мясо, кость... И запах. О Всемогущий, этот ужасный запах!

— Оставь свой меч, — сказал Йезриен.

— Что?

Йезриен кивком указал на кольцо мечей:

— Меня избрали, чтобы подождать. Не было уверенности в том, что ты выжил. Мы... приняли решение. Пришло время покончить с Клятвами.

Калак содрогнулся от ужаса:

— А последствия?

— Ишар убежден, что для соблюдения Договора Клятв хватит и одного из нас. Не исключено, что мы покончим с циклом Опустошений.

Калак и Йезриен посмотрели друг на друга. Слева от них что-то дымилось. Позади раздавались стоны умирающих, терзая слух. В глазах бессмертного короля Калак увидел боль и скорбь. Возможно, даже малодушие. Глаза человека, который замер на самом краю бездонной пропасти.

«Всемогущий Всевышний, — подумал Калак. — Выходит, он тоже сломался?»

Все они сломались.

Калак повернулся и прошел к невысокому скальному выступу, откуда открывался полный вид на поле боя.

Среди великого множества мертвых бродили выжившие. Мужчины в грубых одеяниях держали в руках копья с бронзовыми наконечниками. Полной противоположностью им были воины в блес­тящих доспехах. Мимо прошел отряд: четверка в изодранных дубле­ных шкурах и коже скверной выделки следовала за могучей фигурой в серебряных латах, покрытых замысловатым узором. До чего рази­тельный контраст...

Йезриен подошел к нему.

— Мы кажемся им богами, — пробормотал Калак. — Они верят в нас. Только мы можем им помочь.

— У них есть Сияющие. Этого достаточно.

Калак покачал головой:

— Так врага не удержать. Сам знаешь, он что-то придумает.

— Возможно, — согласился король Вестников и ничего больше не объяснил.

— Как же Тальн?

Запах горелой плоти. Пламя. Боль, боль, боль...

— Лучше пусть страдает один, чем десять, — прошептал Йезриен, равнодушный, словно тень, темное подобие поборника чести и истины, озаренного горячим и ярким светом.

Король Вестников снова подошел к кольцу мечей. В его руках появился Клинок Чести — соткался из тумана и покрылся каплями росы.

— Калак, все уже решено. Дальше каждый из нас пойдет своим путем и не будет искать встречи с другими. А клинки необходимо оставить здесь. Наш Договор Клятв завершен.

Он поднял меч и вонзил его в камень рядом с семью остальными. Ненадолго застыл, глядя на Клинок Чести, а потом склонил голову и отвернулся, словно его одолел стыд:

— Мы по собственной воле взвалили это бремя на свои плечи. Значит, можем и отказаться от него, если нам так хочется.

— А что мы скажем людям? — спросил Калак. — Какими словами они будут поминать этот день?

— Все просто, — ответил Йезриен, перед тем как уйти. — Объ­явим, что они наконец-то победили. Это довольно легкая ложь. И кто знает? Может, она еще окажется правдой.

Калак следил за Йезриеном, пока тот не затерялся в выжженной дали. Потом призвал собственный Клинок Чести и вонзил в камень рядом с остальными восемью. Повернулся и зашагал в сторону, про­тивоположную той, куда ушел король Вестников.

В какой-то момент не удержался и оглянулся. В кольце мечей зияло единственное пустое место, отведенное десятому клинку и то­му, кого они потеряли.

Тому, кого они бросили.

«Прости нас», — подумал Калак.

И ушел.

Карта Алеткара и окрестностей, созданная королевскими картографами его величества Гавилара Холина около 1167 г.

«Любовь человеческая — хлад, горный ручей всего-то в трех шагах ото льда. Мы ему принадлежим. О Буреотец... Мы ему принадлежим. Осталась лишь тысяча дней, и грянет Буря бурь».

Записано в первый день недели пала месяца шаш 1171 года, за 31 секунду до смерти. Наблюдалась темноглазая беременная женщина средних лет. Ребенок не выжил.

Вдень, когда Сзет-сын-сына-Валлано, неправедник из Шиновара, готовился убить короля, он нарядился в белое. Белая одежда была традицией паршенди, чуждой ему. Но Сзет подчинился хозяевам, не требуя объяснений.

Он сидел в большой комнате с каменными стенами. Здесь было жарко, как в печке, из-за двух огромных очагов. Яркий свет от огня падал на пирующих, их кожа покрывалась бусинками пота, пока они танцевали и пили, орали, пели и хлопали в ладоши. Некоторые, раскрасневшись, падали без чувств, не выдержав буйного празднества, — их желудки оказались неважными бурдюками для вина. Мертвецки пьяных гуляк из пиршественного зала уносили приятели, чтобы уложить в подготовленные заранее постели.

Сзет не качался в такт барабанам, не пил сапфировое вино и не пытался танцевать. Он сидел на скамье в дальнем углу — непо­движный слуга в белой одежде. Мало кто на празднике, устроенном по случаю подписания договора, обращал на него внимание. Он был просто слугой, а шинцев легко не замечать. Здесь, на востоке, привыкли считать соплеменников Сзета покорными и безвредными — и, как правило, не зря.

Барабанщики изменили ритм. Новая мелодия встряхнула Сзета, словно комнату вдруг захлестнули волны невидимой крови, пульсирующей в такт бьющимся сердцам. Хозяева Сзета — в более цивилизованных королевствах к ним относились с презрением, как к дикарям, — сидели за отдельными столами. У них была черная кожа с красными разводами. Паршенди — так их называли — дальние родственники куда более послушного и услужливого народа, изве­стного в большей части мира как паршуны. До чего же странно... Это имя им дали алети. «Паршенди» означало нечто вроде «паршуны, которые умеют думать». Почему-то ни одна, ни другая сторона не находили это оскорбительным.

Паршенди привели своих музыкантов. Поначалу светлоглазые алети чувствовали себя неуютно: для них барабаны были главными музыкальными инструментами темноглазых простолюдинов. Однако вино — непревзойденный убийца обычаев и правил, и к этому моменту знать алети самозабвенно танцевала.

Сзет начал пробираться через зал. Празднество затянулось — король и тот ушел к себе несколько часов назад, — но многие продолжали развлекаться. По пути Сзету пришлось обогнуть родного брата короля, Далинара Холина, спьяну уснувшего прямо за столом. Крепкий пожилой мужчина истово гнал прочь всех, кто пытался увести его отдыхать. Где же Ясна, королевская дочь? Элокар, сын и наследник короля, сидел за столом для почетных гостей, возглавляя пиршество в отсутствие отца. Он беседовал с двумя гостями: темнокожим азирцем, у которого на щеке было странное бледное пятно, и худым мужчиной, по виду алети, который все время озирался по сторонам.

Те, с кем пировал принц, не представляли никакого интереса. Стараясь держаться подальше от наследника престола, Сзет прошел­ вдоль стены зала, мимо барабанщиков. Над головами музыкантов носились спрены музыки, маленькие духи в облике кружащихся прозрачных лент. Барабанщики заметили Сзета, когда он приблизился. Им предстояло скоро уйти вместе с остальными паршенди.

Они не казались ни оскорбленными, ни рассерженными и все-таки собирались нарушить договор, подписанный всего-то несколько часов назад. В этом не было смысла. Но Сзет не задавал во­просов.

На выходе из зала он прошел между рядами ламп — они выступали из стен у самого пола и излучали ровный лазурный свет. Это внутри сияли сапфиры, наполненные буресветом. Святотатство! Как местные осмеливались использовать нечто столь божественное для освещения комнаты? Хуже того, ученые-алети, по слухам, были близки к созданию новых осколочных клинков. Сзет надеялся, что это просто безмерное хвастовство. Иначе миру следует готовиться к тому, что от далекой Тайлены до горделивого Йа-Кеведа родители начнут говорить со своими детьми на языке алети.

Этот народ внушал почтение. Даже опьянение не мешало алети вести себя с прирожденным изяществом. Мужчины, высокие и статные, носили темные шелковые одеяния с двумя рядами пуговиц на груди, с замысловатой серебряной и золотой вышивкой. Любой из них мог сойти за генерала на поле боя.

Женщины выглядели еще ревнительнее. Они носили роскошные шелковые платья, которые плотно облегали фигуру, и предпочитали яркие цвета, выделяясь на фоне темных нарядов мужчин. Левый рукав платья длиннее правого и закрывал руку целиком. У алети странные представления о приличиях.

Черные волосы дамы укладывали в высокие прически, заплетали в замысловатые косы или оставляли свободными. Частенько их украшали золотыми лентами и драгоценными камнями, излучавши­ми буресвет. Красота. Святотатственная красота.

Пиршественный зал остался позади. Пройдя совсем немного, Сзет миновал дверь, за которой развернулся Пир нищих. Такова бы­ла традиция алети: по соседству с королем и его гостями в отдельном­ зале пировали беднейшие из горожан. Мужчина с длинной серо-черной бородой сидел на пороге, точно куль, и глупо улыбался — был ли он пьян или не в ладах с головой, Сзет не понял.

— Ну и как я тебе? — спросил незнакомец, еле ворочая языком. Засмеялся и понес какую-то околесицу, протягивая руку к бурдюку с вином.

Значит, все-таки пьяный. Сзет скользнул мимо него и пошел дальше, вдоль ряда статуй Десяти Вестников из древнего пантеона Ворин. Йезерезе, Иши, Келек, Таленелат. Он всех посчитал и понял, что скульптур только девять. Кого-то не хватает. Отчего убрали изваяние Шалаш? Король Гавилар, по слухам, был ревностным воринистом. Даже излишне ревностным, как говорили некоторые.

Коридор поворачивал направо, огибая куполообразный дворец по периметру. Это был королевский — третий — этаж, и Сзета со всех сторон окружал камень. Стены, потолок, пол... Святотатство! Нельзя попирать ногами камень. Но ему-то что? Он неправедник. Хозяева приказывают — он выполняет.

Сегодня приказы включали белую одежду. Свободные белые штаны, веревка вместо пояса и полупрозрачная рубашка с длин­ными рукавами и глубоким воротом. У паршенди принято убийцам одеваться в белое. Сзет не спрашивал, но хозяева все же объяснили, зачем нужен белый цвет.

Чтобы быть смелым. Чтобы не затеряться в ночи. Чтобы пре­дупредить.

Ведь тот, кого ты идешь убивать, должен увидеть твое приближение.

Сзет повернул направо — в коридор, который вел прямо в королевские покои. На стенах горели факелы, но их свет не насыщал коридор, как жидкий бульон не насыщает после долгого поста. Вокруг факелов танцевали крошечные спрены пламени, точно сгустки света, превратившиеся в насекомых. От такого освещения никакой пользы. Сзет потянулся за своим кошелем со сферами, но замер, увидев впереди еще несколько синих огней: на стене висела пара буресветных ламп и в сердцевине каждой горели яркие сапфиры. Он подошел к одной из них и протянул руку, чтобы обхватить защищенный стеклом драгоценный камень.

— Эй, ты! — крикнул кто-то на алетийском.

На пересечении коридоров стояли два стражника. Два, потому что этой ночью в Холинар заявились дикари. Конечно, предполагалось, что паршенди и алети теперь союзники. Но союзы, как известно, бывают очень зыбкими.

Этот рухнет, не пройдет и часа.

Сзет наблюдал за приближением воинов. Вооружены копьями — не светлоглазые, а значит, не имеют права носить мечи. Но на красных нагрудниках видны узоры, как и на шлемах. Высокородные граждане, пусть и темноглазые, и в королевской гвардии у них уважаемые должности.

В нескольких футах от Сзета один из стражей махнул копьем:

— Пошел вон, быстро. Тебя здесь не должно быть.

У алети была смуглая кожа и усики, обрамлявшие губы и переходившие в бороду.

Сзет не шелохнулся.

— Ну? — поторопил стражник. — Чего ждешь?

Убийца глубоко вдохнул и сосредоточился на буресвете. Тот хлынул в него, струясь из двух сапфировых ламп на стене, и наполнил, как воздух наполняет легкие. Буресвет заклубился внутри Сзе­та, а коридор вдруг погрузился в тень, словно вершина холма, которую загородило от солнца облачко.

Тепло и ярость света наполнили убийцу, будто в его вены впрыс­нули бурю. Внезапный прилив сил по-своему опасен: теперь Сзета переполняла жажда действовать, двигаться, атаковать.

Он затаил дыхание, удерживая буресвет. Но тот все равно просачивался. Буресвет можно было хранить в себе недолго, в лучшем случае несколько минут. Он ускользал из человеческого тела, ко­торое слишком похоже на губку. Сзету доводилось слышать, что Приносящие пустоту могли удерживать его в себе сколько хотели... Только существовали ли они на самом деле. Его кара свидетельствовала, что нет. Честь утверждала, что да.

Пылая священной мощью, Сзет повернулся к стражникам. Очевидно, они заметили, что над его кожей клубится похожее на дым сияние. Стоявший впереди алети прищурился и помрачнел. Неправедник не сомневался, что стражнику раньше не доводилось видеть подобное. Насколько Сзету было известно, он убил всех камнеходцев, которые видели его в действии.

— Кто... кто ты такой? — В голосе охранника не осталось былой твердости. — Дух или человек?

— Кто я? — прошептал Сзет, глядя мимо воина в конец длинного коридора, и частица света вырвалась из его рта. — Я тот, кто... сожалеет.

Моргнув, убийца связал себя с отдаленной точкой в глубине коридора. Его окутала вспышка буресвета, охладившая кожу, и тотчас же земное притяжение исчезло. Взамен его потянуло к той точке, на которой он сконцентрировался, — как если бы коридор для него одного вдруг опрокинулся, превратился в колодец и дальняя сторона коридора оказалась его дном.

Это было Основное Плетение, первое из известных ему трех видов плетений. Оно позволяло управлять той силой, спреном или богом, что удерживал людей на земле. При помощи этого плетения Сзет мог притягивать все что угодно к любым поверхностям или менять для них верх и низ.

Для Сзета коридор и правда превратился в глубокую шахту, в которую он падал, а два стражника стояли на одной из ее стен. Не успели они опомниться, как Сзет ударил обоих ногами в лица и опрокинул. Быстро перевел взгляд на настоящий пол и связал себя с ним. Из убийцы продолжал струиться свет. Пол коридора опять стал низом, и он приземлился между двумя стражниками, хрустя одеждой, с которой сыпались хлопья инея. Сзет поднялся и начал призыв осколочного клинка.

Один из воинов принялся шарить в поисках копья. Неправедник склонился над ним и, коснувшись его плеча, сосредоточился на точке над собой. Усилием воли перенес часть света из своего тела в тело воина, после чего плетением притянул беднягу к потолку.

Стражник в ужасе завопил, когда низ и верх поменялись для него местами. Испуская свет, он врезался в потолок и выронил копье. К оружию магия не применялась — оно со стуком упало на пол рядом с Сзетом.

Убивать. Величайший из всех грехов. И все же вот он, Сзет, неправедник, кощунственно ступающий по камням, которые кто-то использовал для стройки. И этому не будет конца. Неправеднику за­прещено посягать лишь на одну жизнь — свою собственную.

На десятом ударе сердца его осколочный клинок упал в подставленную руку. Оружие словно соткалось из тумана, и вдоль всего лезвия проступили капли росы. Осколочный клинок был длинным и тонким, обоюдоострым, не таким массивным, как другие. Сзет взмахнул им — лезвие высекло линию на каменном полу и прошло через шею второго стражника.

Как обычно, осколочный клинок убивал странно: с легкостью разрубая камень, сталь или что-нибудь неодушевленное, металл пре­вращался в облачко тумана, соприкасаясь с кожей живого существа. Он прошел сквозь шею, не оставив и следа, но после этого глаза несчастного задымились и вспыхнули. Они почернели, усохли в глазницах, и алети обмяк, мертвый. Осколочный клинок не резал живую плоть — он сразу отсекал душу.

Наверху охнул первый стражник. Ему удалось встать на ноги, хоть это и означало, что стоял он вниз головой, приклеившись к потолку коридора.

— Убийца! — заорал воин. — Убийца с осколочным клинком в королевском дворце! К оружию!

«Наконец-то», — подумал Сзет. Стражники ничего не знали о свойствах и возможностях буресвета, но вот осколочный меч они бы ни с чем не перепутали.

Неправедник наклонился и подобрал копье. Одновременно он выдохнул — впервые с того момента, как втянул в себя буресвет. Тот подпитывал Сзета, пока был внутри, но из двух ламп удалось получить не так уж много, и ему вскоре предстояло искать для подпитки новый источник. Теперь, когда Сзет начал дышать, буресвет вытекал быстрее.

Убийца упер тупой конец копья в каменный пол и поднял взгляд к потолку. Стражник над ним перестал орать и выпучил глаза, увидев, как полы мундира заскользили вниз, — земля отыгрывала позиции. Свет, струившийся из тела алети, иссякал.

Воин посмотрел на Сзета. А точнее, на наконечник направленного на него копья. Вокруг алети из каменного потолка начали выползать фиолетовые спрены страха.

Свет померк. Стражник упал.

Когда копье пронзило его грудь, он закричал. Сзет выпустил копье, и насаженное на острие дергающееся тело ударилось о каменный пол с глухим стуком.

Держа в руке осколочный клинок, неправедник свернул в боковой коридор, следуя запечатленной в памяти карте. Нырнув за угол, он прижался к стене как раз в тот момент, когда отряд стражников обнаружил трупы. Воины тотчас же зашумели, опять поднимая тревогу.

Ему дали четкие указания: убить короля, убить при свидетелях. Позволить алети узнать о своем приближении и о том, что должно случиться. Зачем? Зачем паршенди согласились на этот договор? Лишь для того, чтобы в самую ночь его подписания подослать убийцу?

На стенах нового коридора драгоценных камней оказалось еще больше. Король Гавилар любил показную роскошь, и ему было невдомек, что все это — источники силы для Сзета и его плетений. Того, что делал Сзет, никто не видел уже много тысячелетий. Почти все хроники былых времен были утрачены, а легенды ужасали своей неточностью.

Сзет снова выглянул в коридор. Один из стражников заметил его, вскинул руку и заорал. Сзет убедился, что его как следует разглядели, и рванул прочь. На бегу сделал глубокий вдох, втягивая буресвет из ламп. Тело ожило, он побежал быстрей, и каждая мышца чуть не лопалась от переполнявшей его силы. Внутри его свет превратился в бурю; кровь грохотала в ушах. Это было ужасно и в то же время прекрасно.

Сначала прямо, потом один поворот. Он распахнул дверь кладовой и чуть-чуть помедлил — в самый раз, чтобы завернувший за угол стражник успел увидеть, — после чего ворвался внутрь. Готовясь к Полному Сплетению, вскинул руку и усилием воли направил в нее буресвет, так что кожа начала сиять. Потом хлопнул рукой по дверной раме, обрызгав ее белым светом, точно краской, и захлопнул дверь перед носом у стражников.

Буресвет удерживал дверь так, будто ее подпирала сотня рук. Полное Сплетение связывало предметы друг с другом и крепко дер­жало до тех пор, пока не кончался буресвет. Чтобы создать такое сложное плетение, требовалось больше времени — и буресвет уходил куда быстрее. Ручка дернулась, потом затрещало дерево — страж­ники попытались выбить дверь, и кто-то крикнул, чтобы принесли топор.

Сзет стремительно пересек комнату, лавируя между укрытой чехлами мебелью дорогих пород дерева. Добрался до дальней стены и приготовился к очередному кощунству. Убийца поднял осколочный клинок и горизонтально рубанул по темному серому камню. Тот поддался легко — осколочный клинок мог резать любой материал. Последовали два вертикальных удара и еще один — у основания; получился большой куб. Сзет прижал к нему ладонь и усилием воли наполнил буресветом.

Дверь затрещала. Сзет оглянулся, сосредоточился и плетением притянул к ней вырезанный из камня куб. Одежда покрылась инеем — для сплетения чего-то столь большого требовалось изрядное количество буресвета. Ураган внутри его утих, как будто шторм сменился моросящим дождиком.

Он шагнул в сторону. Громадный каменный куб вздрогнул и поехал в комнату. Обычных усилий не хватило бы для того, чтобы сдвинуть с места такую громадину. По желанию Сзета для каменной­ глыбы дверь оказалась низом, и теперь куб устремился к ней, кувыркаясь и разнося мебель в щепки.

Воины выломали дверь и ворвались в комнату как раз в тот момент, когда на них налетел громадный камень.

Сзет повернулся спиной к жутким звукам — крики, треск дерева и хруст ломающихся костей, — пригнулся и прошел сквозь проделанное в стене отверстие прямиком в коридор.

Он шел медленно, опустошая каждую попадавшуюся лампу, втягивая буресвет и заново раззадоривая бурю внутри себя. Светиль­ники тускнели, становилось все темней. Наконец показалась массивная деревянная дверь. Сзет увидел, как сквозь швы между камен­ными плитами просачиваются спрены страха, похожие на шарики фиолетовой слизи; возле дверного проема их было больше всего. Их притягивал ужас, который испытывал кто-то за дверью.

Сзет распахнул дверь и вошел в последний коридор, ведущий к покоям короля. Вдоль его стен стояли высокие красные глиняные вазы, подле которых переминались взволнованные солдаты. Посреди коридора лежал длинный узкий ковер, тоже красный, точно кровавая река.

Ближайшие воины не стали ждать, пока он подойдет, и кинулись навстречу, поднимая короткие метательные копья. Сзет прижал руку к дверной раме, заполняя ее буресветом для третьего, заключительного Плетения — Обратного. Оно работало по-другому, нежели первые два. Это плетение не вынуждало дверную раму испускать буресвет, — наоборот, она как будто начала его втягивать и окуталась странным полумраком.

Стражники метнули копья, но Сзет не шелохнулся, продолжая прижимать ладонь к дверной раме. Обратное Плетение требовало постоянного соприкосновения с предметом, зато отнимало сравнительно мало буресвета. Оно притягивало к себе все, что двигалось в направлении Сзета, особенно если это были легкие предметы.

Копья вильнули в полете и вонзились в деревянную раму, по обе стороны от убийцы. Почувствовав удар, он прыгнул, плетением притянул себя к правой стене, влетел в нее с громким хлопком и перестроил свое восприятие. Теперь не он стоял на стене, а солдаты; кроваво-красный ковер струился между ними, точно длинный гобелен. Сзет бросился бежать по коридору, на ходу полоснув осколочным клинком по шее двух копейщиков. Их глаза вспыхнули, воины пали замертво.

Остальные стражники запаниковали. Кто-то попытался напасть, другие звали на помощь, а некоторые кинулись от него прочь. Атакующим пришлось нелегко — их сбивало с толку то, что, с их точки зрения, цель бегала по стене. Сзет сразил нескольких, прыгнул, кувыркнулся и опять притянул себя к полу.

Приземлился в самом центре отряда — окруженный со всех сторон, но с клинком в руках.

Согласно легенде, осколочные мечи изначально принадлежали Сияющим рыцарям, и было это давным-давно. Клинки, подарок бога алети, предназначались для битв с Приносящими пустоту — ужас­ными созданиями из камня и пламени, в десятки футов ростом, с глазами, горящими от ярости. Когда у врага кожа точно каменная, от стали никакого проку. Нужно что-то, полученное с самих небес.

Неправедник выпрямился — его свободная белая одежда заколыхалась, челюсти сжались от осознания греховности происходящего. Он ударил — на поверхности клинка сверкнул отраженный свет факелов. Убийца атаковал широкими, элегантными взмахами. Три удара, один за другим. Он не мог ни зажать уши, чтобы не слышать криков, ни закрыть глаза, чтобы не видеть падающих людей. Воины падали вокруг него, точно игрушки, попавшие под руку бессердечному ребенку. Стоило лезвию рассечь человеку хребет, тот уми­рал, и глаза его чернели. Если меч пронзал руку или ногу, конеч­ность отмирала. Один солдат отшатнулся от Сзета, а его рука пре­вратилась в безвольную плеть. Он никогда больше ее не почувствует, не шевельнет ею.

Убийца опустил осколочный клинок, стоя посреди трупов с вы­ж­женными глазами. Здесь, в Алеткаре, люди часто рассказывали легенды о том, как тяжело далась человечеству победа над Приносящими пустоту. Но когда оружие, созданное для борьбы с кошмарами, обратилось против обычных солдат, жизнь утратила всякую ценность.

Сзет продолжил путь, ступая ногами в сандалиях по мягкому красному ковру. Осколочный клинок, как обычно, серебристо блес­тел и был чист. Убивая таким оружием, не проливаешь крови. Это словно знамение. Меч лишь инструмент, на него не переложить вину за убийства.

Дверь в конце коридора распахнулась. Сзет замер, наблюдая за тем, как небольшой отряд спешно выводит человека в королевском одеянии, который пригнул голову, словно опасаясь летящих стрел. Солдаты были в темно-синих мундирах — цвет королевской гвардии. Они не замедлили шаг при виде трупов, не остановили на них взгляда. Стражники знали, на что способно осколочное оружие. Открыв боковую дверь, они запихнули в нее своего подопечного, а сами выстроились цепью в коридоре, наставив на Сзета копья.

Из королевских покоев показалась фигура в блестящем синем доспехе из плотно прилегающих друг к другу пластин. В отличие от обычного панциря, у этого на стыках не было видно ни кожи, ни кольчуги — только пластины меньшего размера, подогнанные с поразительной точностью. Красивый синий цвет оттеняли золотые полосы по краю каждой пластины, шлем украшали три пары крылы­шек, более напоминавших рожки.

Осколочный доспех, надлежащее дополнение к клинку. Меч у но­воприбывшего тоже был — громадный шестифутовик с узором в виде языков пламени вдоль всего лезвия из серебристого материала.­ Мерцающее, почти светящееся оружие предназначалось для убийства темных богов и размерами превосходило то, которым владел Сзет.

Сзет колебался. Он не узнавал доспех; это задание ему поручили неожиданно и не дали времени запомнить все разнообразные латы и клинки алети. Но с владельцем доспеха придется разобраться до погони за королем: такого врага нельзя оставлять за спиной.

Кроме того, страж может победить Сзета, покончить с его жалким существованием. Плетениями не пронять осколочный доспех, и эти латы сделают любого лучшим бойцом, ибо наделяют силой. Честь Сзета не позволяла ему отступить от миссии или искать смер­ти. Но если смерть явится, он встретит ее с распростертыми объ­ятиями.

Рыцарь ударил, и Сзет плетением притянул себя к стене коридора, развернувшись в прыжке. Тут же прянул назад, держа клинок наготове. Страж принял угрожающую позу — это была одна из излюбленных здесь, на востоке, фехтовальных стоек. Незнакомец двигался куда проворней, чем можно было бы ожидать от человека в подобных массивных латах. Осколочный доспех был особенным, столь же древним и магическим, как и клинок, с которым они друг друга дополняли.

Воин атаковал. Сзет крутанулся и плетением притянул себя к потолку, и клинок стражника врезался в стену. Ощущая азарт состязания, убийца рванулся вперед и нанес удар сверху вниз, вскинув меч над головой и пытаясь достать голову рыцаря. Тот увернулся, упав на одно колено, и клинок рассек воздух.

Неправедник отпрыгнул, уходя из-под удара, — страж пронзил мечом потолок. У Сзета не было доспеха, да он в нем и не нуждался. Драгоценные камни, подпитывавшие доспех, путали бы его плетения, и пришлось выбирать — либо одно, либо другое.

Пока незнакомец разворачивался, Сзет промчался по потолку. Как и ожидалось, противник вновь занес меч, и убийца с перекатом отпрянул в сторону. Вскочил, опять прыгнул и плетением переместил себя на пол, перевернувшись в полете. Приземлился позади рыцаря и обрушил клинок на его спину.

Увы, у осколочных лат имелось одно значительное преимущество: осколочным клинком его было не пронзить. Оружие Сзета ударилось о твердую поверхность, и по спинной пластине доспеха побежала паутина мерцающих трещин, из которых потек буресвет. Осколочный панцирь не ломался и не гнулся, как обычный металл. Сзету придется ударить воина по меньшей мере еще раз в то же самое место, чтобы пробить пластину.

Воин яростно замахнулся, целясь в колени Сзета, и тот прянул в сторону. Буря внутри давала ему множество преимуществ, включая способность быстро залечивать небольшие раны. Но она не смог­ла бы восстановить конечности, омертвевшие после удара осколочного клинка.

Сзет обошел рыцаря, выбрал момент и ринулся вперед. Противник снова нанес удар, но неправедник плетением на миг притянул себя к потолку, взмыл, пролетел над лезвием и тотчас же вновь переместил себя на пол. Атаковал, но страж был к этому готов и ответил почти безупречным ударом — промахнулся всего на палец.

Незнакомец умел обращаться со своим мечом и был опасен. Мно­гие владельцы осколочных доспехов слишком полагались на мощь оружия и латы. Но с этим воином все обстояло иначе.

Сзет отпрыгнул к стене и обрушил на рыцаря серию быстрых, коротких атак. Противник парировал их широкими, размашистыми ударами. Его длинный клинок не позволял Сзету подобраться ближе.

«Слишком долго!» — мелькнуло у Сзета. Если король скроется, миссия будет провалена, несмотря на количество убийств. Он пригнулся, чтобы нанести удар, но рыцарь вынудил его отступить. Каж­дая секунда битвы увеличивала шансы Гавилара на спасение.

Пришло время для безрассудства. Сзет взмыл в воздух и, плетением опрокинув себя в другой конец коридора, понесся к противнику ногами вперед. Страж не замедлил отреагировать, но Сзет уже изменил точку привязки плетения и опустился вниз. Осколочный клинок просвистел над ним.

Сзет приземлился в низкой стойке, бросился вперед, используя инерцию, и рубанул рыцаря в бок, туда, где пластина доспеха трес­нула. Удар вышел мощным. Пластина разлетелась на части, во все стороны полетели кусочки расплавленного металла. Воин охнул и упал на одно колено, прижимая руку к пробоине. Сзет пнул его в разбитый бок, и усиленный буресветом тычок отшвырнул рыцаря.­

Массивный за счет доспехов, страж пробил двери королевских покоев и рухнул посреди комнаты. Сзет оставил его, метнувшись в дверь справа, следуя тем же путем, каким сбежал король. В этом коридоре тоже лежал красный ковер, а буресветные лампы дали Сзету возможность подпитать бурю внутри себя.

Убийца ускорился, ощущая прилив сил. Если получится наверстать упущенное, можно разобраться с королем, а потом вернуться и завершить сражение с владельцем осколочных лат. Это будет непросто. Полное Сплетение на дверной раме не задержит рыцаря, а доспех позволит ему бежать с нечеловеческой быстротой. Сзет ­оглянулся.

Страж его не преследовал. Поверженный воин сидел, явно ошарашенный. Сзет лишь мельком увидел его, окруженного кусками разбитой двери. Возможно, удар был сильней, чем предполагалось.

Или нет...

Неправедник замер. Он вспомнил, как тот, кого спасали солдаты, прятал лицо. Рыцарь в осколочных доспехах все еще не бросился в погоню. Он сражался как настоящий знаток. Говорили, что лишь немногие могли сравниться с Гавиларом Холином в искусстве боя на мечах. Что, если это...

Сзет повернулся и ринулся назад, доверившись чутью. Воин увидел его и проворно вскочил. Надо действовать быстрее. Что может сделать король, спасая свою жизнь? Сбежать, полагаясь на нескольких стражников? Или облачиться в почти непробиваемые осколочные латы и остаться, притворяясь охранником?

«Умно», — подумал Сзет, а рыцарь снова принял боевую стойку. Убийца атаковал с усиленным рвением, нанося удары один за другим, точно вихрь. Воин — король Гавилар — отвечал не менее яростно. Сзет увернулся от одного выпада и почувствовал ветер от клинка, который пронесся всего в нескольких дюймах перед ним. Он рассчитал следующую комбинацию и ринулся под ответный замах короля.

Тот, ожидая очередного удара в бок, согнул руку, прикрывая дыру в доспехе. Это позволило Сзету обойти его и попасть в королевские покои.

Король развернулся, чтобы броситься следом, но Сзет побежал через роскошно обставленную комнату, касаясь каждого предмета обстановки, что попадался ему под руку. Он наполнял все буресветом и плетением привязывал к точке за спиной короля. Мебель закувыркалась, точно комнату опрокинули набок, — кушетки, кресла и столы рухнули на застигнутого врасплох монарха. Гавилар совершил ошибку, принявшись рубить их осколочным клинком. Оружие легко рассекло большой диван, но его части все равно обрушились на короля, едва не сбив, и, когда следующей в Гавилара врезалась скамеечка для ног, он упал.

Гавилар выбрался из-под кувыркающейся мебели и бросился в атаку. Из каждой трещины в его доспехе тек буресвет. Сзет подобрался и в тот момент, когда король был уже рядом, прыгнул, плетением притянув себя к точке сзади и справа. Он ускользнул из-под удара и вновь упал вперед. Убийца окутался сиянием буресвета и, ощущая ледяную корку на одежде, понесся на короля со скоростью, вдвое превышающей обычное падение.

Поза монарха выдала замешательство, когда Сзет кувыркнулся в воздухе и ринулся к нему, замахиваясь. Он обрушил клинок на шлем короля, потом сразу же использовал плетение, чтобы потолок обратился полом, и упал, тяжело ударившись о каменный свод. Слишком много плетений в разных направлениях, и тело растерялось — грациозное приземление оказалось невозможным. Сзет поднялся не без труда.

Король попытался занять удобную позицию для удара, который мог бы достать убийцу. Из его треснувшего шлема сочился буресвет, к тому же приходилось прикрывать бок с разбитой пластиной. Он замахнулся. Сзет тотчас же плетением перенес точку притяжения на пол, решив, что выпад короля не позволит ему вовремя опустить меч.

Сзет недооценил противника. Монарх положился на крепкий шлем и подставился под клинок. Когда убийца вторым ударом разбил шлем, свободная рука Гавилара, облаченная в латную перчатку, врезалась ему в челюсть.

Перед глазами ослепительно вспыхнуло, лицо обожгло жуткой болью. Все вокруг расплылось и померкло.

Боль. Какая сильная боль!

Он завопил, стремительно теряя буресвет, и впечатался спиной во что-то твердое. Балконные двери. Плечи снова обожгло болью, как будто в них вонзили сотню кинжалов. Сзет рухнул на пол, откатился и замер, дрожа всем телом. Обычного человека такой удар убил бы.

«Не время для боли. Не время для боли. Не время для боли!»

Он моргнул, тряхнул головой — мир вокруг был размытым и темным. Ослеп? Нет. Это снаружи темно. Отброшенный силой удара, убийца пробил собой двери и оказался на деревянном балконе. Что-то грохотало. Тяжелые шаги. Рыцарь!

Сзет с трудом поднялся, перед глазами все плыло. Одна сторона лица кровоточила, из раны поднимался буресвет, ослепляя левый глаз. Свет. Он исцелится, если успеет. Его челюсть отвисла. Сломана? Клинок выпал из рук.

Впереди возникла массивная тень; из осколочного доспеха вытекло столько буресвета, что королю трудно было двигаться. Но он приближался.

Сзет закричал, упал на колени и, заполнив деревянный балкон буресветом, плетением связал его с землей. Повеяло ледяным холодом. Буря взревела, перетекая через руки Сзета в дерево. Он протягивал потоки силы между балконом и землей еще и еще раз. В четвертый же раз — когда Гавилар ступил через порог. Балкон прогнул­ся под весом человека в осколочных доспехах, дерево угрожающе затрещало.

Король замер.

Сзет в пятый раз скрутил плетение между балконом и землей. Опорные балки треснули, вся конструкция начала разрушаться. Неправедник вскрикнул, невзирая на сломанную челюсть, и исполь­зовал последние капли буресвета, чтобы плетением привязать себя к стене здания. Падая, он промчался мимо изумленного Гавилара, потом ударился о стену и покатился по ней кувырком.

Балкон рухнул, и король, теряя под собой опору, успел бросить на Сзета потрясенный взгляд. Падение было недолгим. В свете луны убийца мрачно наблюдал — одним глазом, сквозь туман, не желавший рассеиваться, — как его жертва грохнулась на каменные плиты. Стена дворца дрогнула, а треск сломанного дерева эхом отразился от ближайших построек.

Сзет, все еще пребывавший на стене, со стоном выпрямился. Он ослаб — слишком быстро израсходовал весь буресвет, измотал собственное тело. Спустившись, убийца подошел к обломкам. Он с тру­дом держался на ногах.

Король был еще жив. Осколочный металл должен был защитить человека от такого падения, но там, где Сзет чуть раньше разбил одну из пластин, торчал длинный окровавленный кусок дерева, прон­зивший монарха насквозь. Убийца опустился на колени, изучая перекошенное болью лицо. Волевые черты, тяжелый подбородок, черная с белым борода, пронзительные бледно-зеленые глаза. Гавилар Холин.

— Я... ждал... тебя, — выдавил король сквозь судорожные вдохи.

Сзет пошарил под нагрудной пластиной доспеха, нащупывая ремни. Расстегнул их и снял нагрудник, на внутренней части которого обнаружились драгоценные камни. Два треснули и сгорели. Три еще светились. Сзет отрешенно вдохнул их свет, втянул его в себя.

Буря внутри ожила. Поток света заструился из ран на его лице, восстанавливая поврежденную кожу и кости. Боль по-прежнему была сильной; буресвет исцелял отнюдь не мгновенно. Пройдут часы, прежде чем он придет в себя.

Король закашлялся:

— Скажи... Тайдакару... что уже слишком поздно...

— Не знаю, кто это, — невнятно из-за сломанной челюсти сказал Сзет. Он отвел руку в сторону, вновь призывая осколочный клинок.

Король нахмурился:

— Тогда кто?.. Рестарес? Садеас? Я и не думал...

— Меня послали паршенди. — Десять ударов сердца, и меч, влажный от росы, упал в ладонь.

— Паршенди? Бессмысленно. — Гавилар закашлялся и дрожащей рукой потянулся к груди, нащупывая что-то в кармане. Вытащил небольшую хрустальную сферу на цепочке. — Забери. Они не должны это получить. — Он начал терять сознание. — Передай... передай моему брату... пусть разыщет самые важные слова, какие толь­ко может сказать мужчина...

Гавилар замер.

Сзет помедлил, потом наклонился и взял сферу. Она была странная, не похожая на те, что он видел раньше. Совсем темная, но из нее как будто лился черный свет.

«Паршенди? Бессмысленно».

— Теперь все бессмысленно, — прошептал Сзет, пряча сферу. — Все рушится. Мне жаль, король алети. Сомневаюсь, что тебе есть до этого дело. По крайней мере, теперь. — Он встал. — Ты хотя бы не увидишь, как миру и всем нам придет конец.

Рядом с телом монарха из тумана соткался осколочный клинок и со звоном упал на камни подле умершего хозяина. Он стоил целое состояние; королевства рушились, когда мужчины начинали соперничество из-за одного меча.

Во дворце раздались тревожные крики. Сзету следовало уходить. Но...

«Передай моему брату...»

Соплеменники Сзета считали предсмертные просьбы священными. Он взял руку короля, окунул в его собственную кровь и написал на деревяшке: «Брат. Разыщи самые важные слова, какие толь­ко может сказать мужчина».

Сделав это, Сзет растворился в ночи. Королевский клинок он оставил — зачем ему еще один?

Тот, что у него есть, уже достаточное проклятие.

«Вы меня убили. Мерзавцы, вы меня убили! В небе еще пылает жаркое солнце, а я умираю!»

Записано в пятый день недели чач месяца бетаб 1171 года за 10 секунд до смерти. Наблюдался темноглазый солдат три­дцати одного года. Образец считается сомнительным.

Пять лет спустя

- Яумру, да? — допытывался Кенн.

Бывалый ветеран глянул на Кенна. У старого воина была ­густая, коротко подстриженная борода. На висках серебрилась седина.

«Я умру, — подумал Кенн, сжимая скользкое от пота древко копья. — Я умру. О Буреотец. Я умру...»

— Сынок, тебе сколько лет? — спросил ветеран.

Кенн не помнил, как зовут этого мужчину. Было тяжело вообще хоть что-то вспомнить, наблюдая за тем, как по ту сторону усеянного камнями поля строится армия противника. Враги действовали аккуратно и организованно. Воины с короткими копьями в первых рядах, за ними — те, что с длинными и метательными; лучники с флангов. Обмундирование темноглазых лучников было почти таким же, как у Кенна: короткие кожаные колеты и юбки до колен, простые стальные шлемы и такие же нагрудники.

Светлоглазые, в большинстве своем в полных доспехах и верхом на лошадях, были окружены гвардейцами в нагрудниках. Последние отсвечивали пурпурным и темно-зеленым. Имелись ли среди них владельцы осколочного оружия? Светлорд Амарам им не обладал. А его люди? А что, если Кенну придется сразиться с таким противником? Обычные солдаты не убивают тех, кто вооружен осколочным клинком. Подобное происходило так редко, что каждый случай превращался в легенду.

«Это взаправду», — подумал он, ощущая растущий ужас. Их не собираются муштровать. Не погонят на учебный бой в полях, с палками. Это по-настоящему. Перед лицом фактов — его сердце колотилось в груди, точно испуганный зверь, ноги едва слушались — Кенн внезапно понял, что он трус. Не стоило ему покидать стада! Не стоило ему...

— Сынок? — строго напомнил о себе ветеран. — Сколько тебе лет?

— Пятнадцать, сэр.

— И как тебя зовут?

— Кенн, сэр.

Похожий на гору бородатый воин кивнул:

— Я Даллет.

— Даллет, — повторил Кенн, продолжая пялиться на другую армию. Сколько же их там! Тысячи. — Я ведь умру, да?

— Нет. — Грубоватый голос Даллета почему-то успокаивал. — Все с тобой будет в порядке. Не теряй голову. Держись ближе к ­отряду.

— Но я и трех месяцев не проучился! — Кенн мог поклясться, что слышит далекий звон вражеского оружия или щитов. — Я и копье-то держу с трудом! Буреотец, я труп. Я не могу...

— Сынок, — мягко, но твердо перебил Даллет, потом положил руку Кенну на плечо. Край большого круглого щита, висевшего у ветерана за спиной, сверкал на солнце. — С тобой все будет в полном порядке.

— Откуда вы знаете? — Это больше походило на мольбу.

— Оттуда, малый. Ты в отделении Каладина Благословенного Бурей.

Воины поблизости согласно закивали.

Позади них ряд за рядом выстраивались солдаты... тысячи солдат. Кенн стоял прямо в авангарде, с отделением Каладина, включавшим примерно тридцать человек. Почему Кенна в последний момент перевели в другое отделение? У тех, кому подчинялся лагерь, имелась на это какая-то причина.

И почему это отделение направили в первые ряды, где потери всегда самые большие? Маленькие спрены страха — пузырьки багрянистой слизи — начали проступать на земле и собираться вокруг ног Кенна. На миг поддавшись панике, он чуть было не выронил копье и не бросился бежать. Рука Даллета крепче сжала его плечо. Посмотрев в уверенные черные глаза ветерана, Кенн остался на месте.

— Сходил в туалет перед построением? — спросил Даллет.

— Не успел...

— Давай сейчас.

— Прямо здесь?!

— Не отольешь, потечет по ноге в бою, ты отвлечешься и, может быть, погибнешь. Давай.

Сбитый с толку Кенн вручил Даллету копье и помочился на камни. Закончив, он искоса поглядел на стоявших рядом. Никто из солдат Каладина не ухмыльнулся. Они спокойно ждали, с копьями на изготовку, со щитами на спине.

Армия врага почти закончила приготовления. Два войска разделяла плоская каменистая пустошь, на удивление гладкая и ровная, лишь кое-где покрытая камнепочками. Из этого поля вышло бы отличное пастбище. Теплый ветер дул Кенну в лицо, принося сырые запахи Великой ночной бури.

— Даллет! — крикнул кто-то.

Вдоль строя шел юноша — может, года на четыре старше Кенна — с коротким копьем, к древку которого были привязаны два ножа в кожаных ножнах. Воин оказался высоким, даже выше Даллета на несколько пальцев. На нем было обычное кожаное одеяние копейщика, но под юбкой — темные штаны. Кенн раньше полагал, что это запрещено.

Кудри парня, черные и вьющиеся, как у алети, достигали плеч; глаза у него были темно-карие. На плечах его колета Кенн увидел белые шнуры с узлами и понял — перед ним командир отделения.

Три десятка мужчин вокруг Кенна встрепенулись, приветственно вскинули копья. «Это и есть Каладин Благословенный Бурей? — недоверчиво подумал Кенн. — Этот юнец?»

— Даллет, у нас скоро появится новый рекрут, — произнес Каладин сильным голосом. — Я хочу, чтобы ты... — Он замолчал, заметив Кенна.

— Сэр, он добрался сюда несколько минут назад, — сказал Даллет с улыбкой. — Я как раз его готовил.

— Отлично. Пришлось раскошелиться, чтобы забрать мальчика у Гэра. Этот человек настолько бестолков, что с тем же успехом мог бы сражаться за наших противников.

«Что? — изумился Кенн. — Зачем платить, чтобы забирать ­меня?»

— Что думаете о поле? — спросил Каладин.

Несколько ближайших копейщиков, прикрывая ладонями глаза от солнца, начали разглядывать равнину.

— Может, впадина за двумя валунами далеко справа? — предложил Даллет.

Каладин покачал головой:

— Место слишком неровное.

— Хм. Возможно. А как насчет невысокого холма вон там? Достаточно далеко, чтобы не попасть под первую волну стрел, но достаточно близко, чтобы не слишком вырваться вперед.

Каладин кивнул, хотя Кенн не видел, на что они смотрят.

— Вроде ничего.

— Эй, обормоты, все слышали? — крикнул Даллет.

Воины вскинули копья.

— Даллет, следи за новичком, — приказал Каладин. — Он не знает сигналов.

— Конечно, — ответил Даллет с улыбкой.

Улыбка?! Как он мог улыбаться? Во вражеском войске запели горны. Это означало, что они начинают? Хотя Кенн только что облегчился, он почувствовал, как по ноге побежала струйка мочи.

— Будьте готовы, — бросил Каладин и быстрым шагом направился вдоль первой шеренги, чтобы поговорить с командиром следующего отделения.

За Кенном и остальными все еще достраивались десятки рядов. Лучники во флангах намечали цели.

— Не переживай, — сказал Даллет. — Все будет хорошо. Командиру Каладину сопутствует удача.

Солдат, стоявший по другую сторону от Кенна, кивнул. Это был долговязый, рыжеволосый веденец, с кожей темнее, чем у алети. Почему он сражался в алетийской армии?

— Это правда. Каладина буря благословила, как пить дать. Мы потеряли... э-э-э... одного в прошлой битве, да?

— Но кто-то все же погиб, — пробормотал Кенн.

Даллет пожал плечами:

— Люди все время умирают. Наше отделение несет меньше потерь, чем остальные. Сам увидишь.

Каладин закончил совещаться с командиром соседнего отделения и побежал обратно к своим людям. Его короткое копье, с которым следовало управляться одной рукой, держа в другой щит, было на ладонь длиннее, чем у прочих воинов.

— К бою, ребята! — приказал Даллет.

В отличие от прочих командиров, Каладин не встал со всеми в строй, но держался чуть впереди.

Вокруг Кенна началось возбужденное шевеление. Звуки рас­ходились по всей огромной армии, спокойствие уступало место ­нетерпению. Сотни ног шаркали, щиты звенели, пряжки щелкали. Каладин сохранял неподвижность, устремив взгляд на вражеское войско.

— Ребята, спокойно, — проговорил он, не поворачиваясь.

Позади промчался верховой, светлоглазый офицер:

— Будьте готовы сражаться! Мне нужна их кровь! Сражайтесь и убивайте!

— Спокойно, — повторил Каладин, когда офицер скрылся из виду.

— Приготовься бежать, — сказал Даллет Кенну.

— Бежать? Но нас учили маршировать! Держать строй!

— Конечно, но у многих солдат опыта не больше, чем у тебя. Тех, кто хорошо сражается, в конце концов посылают на Расколотые равнины биться с паршенди. Каладин пытается подготовить нас для тех битв, чтобы мы смогли отомстить за короля. — Даллет кивком указал на шеренгу солдат. — Большинство из них сломают строй и бросятся в атаку; светлоглазые недостаточно хорошие командиры, чтобы удержать людей на местах. Поэтому будь рядом с нами и беги.

— Взять щит на изготовку?

Все ряды вокруг отряда Каладина отцепляли щиты. Но его люди оставили свои щиты на спине.

Даллет не успел ответить — позади раздался сигнал горна.

— Вперед! — гаркнул он.

Кенн так ничего и не решил. Армия начала движение, земля задрожала от солдатских сапог. Как и предсказывал Даллет, стройными рядами они маршировали недолго. Кто-то заорал, и остальные подхватили. Светлоглазые призвали их бежать и сражаться. Строй распался.

И как только это произошло, отделение Каладина рвануло вперед, обгоняя остальных солдат в первой шеренге. Кенн едва поспевал, объятый паникой и ужасом. Земля была не такой гладкой, как ему казалось, и он чуть не упал, споткнувшись о камнепочку, втянувшую лозы в раковину.

Кенн выпрямился и помчался, сжимая в руке копье, и щит хлопал его по спине. Армия в отдалении также двигалась, солдаты бежали по полю. Ничто в происходящем даже близко не напоминало боевое построение или аккуратную шеренгу. Все было совсем не так, как им говорили на учениях.

Юный копейщик даже не знал, кто их враг. Какой-то властитель посягнул на земли светлорда Амарама — земли, в конечном счете принадлежавшие великому князю Садеасу. Это была приграничная стычка, и Кенн считал, что они воюют с другим алетийским княжеством. Зачем же им сражаться друг с другом? Возможно, король мог бы это остановить, но он вершил возмездие на Расколотых равнинах за убийство короля Гавилара, случившееся пять лет назад.

У врага было много лучников. Паника Кенна достигла пика, когда в воздух взлетела первая волна стрел. Он попытался достать щит и опять споткнулся. Даллет схватил его за руку и потащил за собой.

Сотни стрел рассекли небо, и солнце померкло. Они взмывали и падали, точно пикирующие на добычу небесные угри. Солдаты Амарама подняли щиты. Но не отделение Каладина. У них защиты не было.

Кенн заорал.

Стрелы угодили в середину войска Амарама, позади них. Они падали у него за спиной, ломались о щиты и лишь несколько случайно попали куда-то в первые ряды. Кенн оглянулся на бегу. Солдаты истошно вопили.

— Почему? — закричал он Даллету. — Как вы узнали?

— Они целятся туда, где больше всего народу, — пояснил здоровяк, — чтобы наверняка подстрелить кого-нибудь.

Несколько других отделений в авангарде не подняли свои щиты, но большинство солдат бежали неуклюже, заслоняясь ими от неба, в страхе перед стрелами, которые не могли их достать. Это их замедляло, и они рисковали оказаться затоптанными теми, кто следовал позади и в кого действительно попадали. Кенн изнывал от желания поднять щит; казалось совершенно неправильным наступать без него.

Их накрыла новая туча стрел, и раздались крики боли. Отряд Каладина несся на полной скорости к солдатам врага. Там уже кто-то умирал от стрел лучников Амарама. Кенн слышал боевые кличи солдат, различал их лица. Внезапно отряд Каладина затормозил и перестроился в очень плотный клин. Они достигли того небольшого склона, который Каладин и Даллет выбрали заранее.

Даллет схватил Кенна и запихнул в самый центр построения. Люди Каладина опустили копья и выставили щиты, готовясь к встре­че с приближающимся врагом. Атакующие не использовали какой-то боевой порядок, не удерживали длинные копья позади, а короткие — впереди. Они просто мчались и орали как безумные.

Кенн тщетно пытался снять щит со спины. Когда отряды сошлись, воздух зазвенел от сталкивающихся копий. Людей Каладина атаковали вражеские копейщики, возможно желая захватить высоту. Три десятка нападающих действовали слаженно, хотя и не в таком тесном строю, как отделение Каладина.

Нехватку боевых навыков враги возмещали рвением: они во­пили от ярости, кидаясь на отряд Каладина. Люди Благословен­ного Бурей держали строй, защищая Кенна, словно он был каким-нибудь светлоглазым, а они — его личной гвардией. Две силы столк­нулись, металл ударил по дереву, щиты загрохотали. Юный копейщик съежился от страха.

Все закончилось через несколько мгновений. Вражеский отряд отошел, оставив на камнях двух мертвецов. В отряде Каладина потерь не было. Они держали строй ощетинившимся клином, хотя один солдат отступил с первой линии внутрь, чтобы перевязать рану на бедре. Его соратники сдвинулись, заполняя пустоту. Раненый — громила с мускулистыми руками — ругался, но рана выглядела нетяжелой. Солдат был на ногах через мгновение, но не вернулся на прежнее место, а перешел к основанию клина, на более защищенную позицию.

Поле битвы погрузилось в хаос. Две армии смешались, неотличимые друг от друга; воздух наполнился звоном, скрежетом и криками. Многие отделения рассыпались, воины бросались из одной схватки в другую. Они двигались, точно охотники, группами по трое-четверо, выискивая одиночек и жестоко с ними расправляясь.

Отделение Каладина держалось на позиции, атакуя лишь тех врагов, что подходили чересчур близко. Выходит, так и выглядит настоящая битва? На тренировках Кенна учили сражаться в длинных шеренгах, плечом к плечу с другими солдатами. Не в этой бе­зумной каше, не в этом жестоком аду. Почему остальные не держали строй?

«Настоящих солдат не осталось, — подумал Кенн. — Они все на Расколотых равнинах ведут реальные битвы. Неудивительно, что Каладин хочет, чтобы его отделение послали туда».

Мелькали копья; было трудно отличить друзей от врагов, несмот­ря на эмблемы на кирасах и окраску щитов. Поле битвы разбилось на сотни маленьких групп, словно тысяча разных войн случилась одновременно.

После нескольких первых стычек Даллет взял юного копейщика за плечо и отодвинул к самому основанию клина. От Кенна не было никакого толка. Когда отделение Каладина столкнулось с вражескими силами, все, чему учили юношу, забылось. Кенну понадобились все остатки самообладания, чтобы просто стоять на месте, держать копье на изготовку и пытаться выглядеть угрожающе.

Не меньше часа отделение Каладина удерживало свой маленький холм, работая слаженно, плечом к плечу. Командир часто покидал свое место на острие клина, бросаясь то туда, то сюда, ударяя копьем о щит в странном ритме.

«Это сигналы», — понял Кенн, когда отряд сменил строй и пре­вратился из клина в кольцо. Вокруг стонали умирающие и орали ты­сячи воинов, услышать голос одного человека было бы совершенно невозможно. Но резкий звон от ударов копья по металлической пластине на щите звучал четко. Всякий раз, когда они меняли строй, Даллет хватал Кенна за плечо и направлял его в нужную сторону.

Отряд Каладина не преследовал отставших, а держал оборону. И хотя несколько солдат и получили ранения, все были на ногах. Отделение выглядело слишком грозным для маленьких групп, а боль­шие вражеские части отступили после нескольких стычек, выискивая соперников послабее.

В конце концов что-то переменилось. Каладин повернулся, окидывая волнующееся поле битвы внимательным взглядом карих глаз. Поднял копье и заколотил по щиту в быстром ритме, который раньше не использовал. Даллет схватил Кенна за руку и потащил прочь с маленького холма. Почему они покидают его сейчас?

Как раз в это время главные силы Амарама отступили, солдаты бросились врассыпную. Кенн не понимал, как плохо все обернулось для его господина в этом сражении. Отступая, отделение Каладина прошло мимо множества раненых и умирающих, и юношу замутило­ при виде посеченных на части трупов с вывалившимися внутренностями.

Долго ужасаться не пришлось: отступление быстро превратилось в бегство. Даллет выругался, а Каладин снова ударил по щиту. Отряд изменил направление и помчался на восток. Там Кенн заметил большую группу солдат Амарама, что еще держали позиции.

Но враг, увидев смятение в армии противника, осмелел. Солдаты ринулись в атаку маленькими отрядами, точно дикие рубигончие, преследующие отбившихся от стада свиней. Не успело отделение Каладина дойти и до середины равнины, заполненной мертвыми­ и умирающими, как им наперерез вышла большая группа вражеских­ солдат. Каладин с неохотой ударил по щиту; отряд замедлил ход.

Сердце Кенна заколотилось. Поблизости гибло еще одно отделение армии Амарама; люди спотыкались и падали, кричали, пытались бежать. Враги насаживали павших на копья, как свинью на вертел.

Отряд Каладина встретил противника грохотом копий и щитов. Вокруг беспомощно вертевшегося Кенна все как будто забурлило. Воцарилась неразбериха, смешались друзья и враги, убитые и убийцы, и парень стремительно терял самообладание. Так много людей метались вокруг!

Он запаниковал и попытался найти укрытие. Поблизости обнаружилась группа солдат в форме алети. Отделение Каладина. Кенн бросился к ним, но, когда кто-то повернулся в его сторону, с ужасом понял, что не узнает лиц. Это не отряд Каладина, но группка незнакомых солдат, с трудом сохранявших неровный, изломанный строй. Раненые и перепуганные, они бросились врассыпную, как только вражеский отряд оказался поблизости.

Кенн застыл, вцепившись в копье потной ладонью. Вражеские солдаты неслись в атаку прямо на него. Инстинкты требовали улепетывать, но юный копейщик видел достаточно много воинов, которых перебили поодиночке. Он должен держаться! Нужно встретить их лицом к лицу! Он не может убежать, не может...

Парень завопил и ударил копьем в бок солдата, возглавлявшего нападавших. Мужчина небрежно парировал удар щитом и воткнул собственное короткое копье в бедро Кенна. Боль была горячая — такая горячая, что заструившаяся из раны на ноге кровь казалась по сравнению с ней холодной. Кенн охнул.

Солдат выдернул оружие. Кенн зашатался, уронил копье и щит. Упал на камни, угодив в лужу чьей-то крови. Его противник — громадная тень на фоне ярко-голубого неба — вскинул копье, готовясь вогнать его прямо в сердце юноши.

А потом появился он.

Командир отделения. Благословенный Бурей. Копье Каладина словно вынырнуло из ниоткуда, едва успев отразить удар, который должен был убить Кенна. Сам Каладин возник перед новобранцем — и оказался в одиночестве против шестерых копейщиков. Он не дрог­нул. Он... напал.

Все случилось очень быстро. Каладин сбил с ног человека, который ударил Кенна. Одновременно он выхватил один из ножей, примотанных к копью. Его рука взметнулась, нож сверкнул и вонзился в бедро второго противника. Тот с криком упал на колено.

Третий нападавший замер, глядя на своих раненых соратников. Каладин оттолкнул поверженного врага и воткнул копье в живот оцепеневшему солдату. Четвертый рухнул с ножом в глазнице. Ко­гда командир успел вытащить этот нож? Благословенный Бурей вер­телся между оставшимися двумя врагами, его копье превратилось в расплывчатое пятно, и управлялся он с оружием как с окованной железом дубиной. На мгновение парню показалось, что он видит вокруг командира отделения... что-то. Какое-то искажение воздуха, словно сам ветер вдруг стал видимым.

«Я потерял много крови. Она вытекает так быстро...»

Каладин крутанулся, отбивая атаки, и последние два копейщика упали с какими-то удивленными всхлипами. Повергнув всех противников, Каладин повернулся к копейщику и опустился перед ним на колени. Командир отряда отложил копье и достал из кармана полосу белой ткани, которой плотно и умело забинтовал ногу юноши. Он действовал привычно — как тот, кому уже приходилось бинтовать десятки ран.

— Каладин, сэр! — крикнул Кенн, указывая на одного из солдат, раненных предводителем.

Противник, зажимая рану на ноге, с трудом поднялся. Через миг, однако, подоспел верзила Даллет и толкнул солдата щитом — не убил, но обезоружил и позволил похромать прочь.

Подтянулись остальные солдаты из отделения и образовали кольцо вокруг командира, Даллета и Кенна. Каладин встал, положив­ копье на плечо; Даллет вернул ему ножи, которые выдернул из поверженных противников.

— Сэр, вы заставили меня поволноваться, — заметил Даллет. — Так помчались...

— Я знал, что ты пойдешь следом, — ответил Каладин. — Поднимите красное знамя. Сюн, Коратер, вы возвращаетесь с мальчиком. Даллет, оставайся здесь. Войско Амарама продвигается в этом направлении. Скоро мы будем в безопасности.

— А вы, сэр?

Каладин бросил взгляд через поле. В рядах врага образовалась брешь, и оттуда выехал всадник на белом коне, размахивая жуткой булавой. Он был в полном доспехе, отполированном и серебристо мерцавшем.

— Рыцарь в осколочных доспехах... — выдохнул Кенн.

Даллет фыркнул:

— Нет, слава Буреотцу. Просто светлоглазый офицер. Осколочное вооружение слишком ценно, чтобы их владельцы вмешивались в обычный приграничный спор.

Каладин смотрел на светлоглазого, охваченный гневом. Это был тот же самый гнев, который испытывал отец Кенна, когда говорил о чуллокрадах, или гнев, который выказывала мать, стоило кому-то упомянуть Кусири, сбежавшую с сыном сапожника.

— Сэр? — нерешительно спросил Даллет.

— Звенья Два и Три, делаем «клешню», — жестко приказал Каладин. — Спихнем-ка светлорда с трона.

— Сэр, вы уверены, что это разумно? У нас раненые.

Командир повернулся к Даллету:

— Это один из офицеров Холлоу. Возможно, он сам.

— Сэр, вы этого не знаете наверняка.

— Как бы то ни было, это лорд-военачальник. Если мы убьем офицера высокого ранга, то обеспечим себе путешествие на Расколотые равнины со следующей группой, которую туда пошлют. Мы с ним справимся. — Его взгляд сделался отрешенным. — Даллет, ты только представь себе. Настоящие солдаты. Военный лагерь с дисциплиной и светлоглазыми, у которых есть принципы. Место, где мы будем сражаться ради чего-то в самом деле важного.

Даллет вздохнул, но кивнул. Каладин махнул своим солдатам; они бросились к нему. Даллет остался с небольшой группой воинов позади с ранеными. Один из солдат — худощавый алети с черными волосами, в которых тут и там встречались светлые пряди, отмечавшие примесь какой-то иной крови, — достал длинную красную ленту из кармана и привязал к своему копью. Потом поднял копье повыше, и лента затрепетала на ветру.

— Это призыв гонцам забрать наших раненых с поля, — по­яснил Даллет юноше. — Скоро тебя отсюда унесут. Ты храбро стоял перед той шестеркой.

— Бежать было глупо, — сказал Кенн, стараясь не думать о боли, что пульсировала в ноге. — А почему гонцы придут за нами, если на поле столько раненых?

— Командир им платит, — сказал Даллет. — Они обычно уносят лишь светлоглазых, но тех меньше, чем гонцов. Каладин тратит большую часть своего жалованья на взятки.

— Это отделение и впрямь необычное, — пробормотал Кенн, чувствуя головокружение.

— Я ж тебе говорил.

— Дело не в удаче. Дело в подготовке.

— Отчасти. Только отчасти, потому что мы знаем: если кто-то получит ранение, Каладин позаботится, чтобы его унесли с поля боя. — Ветеран замолчал и оглянулся: как Каладин и предсказывал, войско Амарама возвращалось, отвоевывая позиции.

Всадник рьяно размахивал булавой. Его личная гвардия отступи­ла в сторону, атакуя фланги Каладина. Светлоглазый развернул коня. На воине был шлем без забрала, со скошенными боками и большим плюмажем на макушке. Кенн не мог различить цвет его глаз, но знал, что они должны быть синими или зелеными, возможно, жел­тыми или светло-серыми. Это светлорд, избранный Вестниками при рождении, отмеченный, чтобы править.

Светлорд бесстрастно разглядывал сражавшихся рядом. А потом один из ножей Каладина вонзился ему в правый глаз.

Офицер закричал, падая с коня, и в этот же миг Каладин каким-то образом прорвался сквозь гвардию и ринулся на него с поднятым­ копьем.

— Ну так вот, отчасти дело в подготовке, — продолжил Даллет, качая головой. — Но в основном дело в нем. В бою он словно буря и соображает в два раза быстрее остальных. А как он иногда двигается...

— Командир перевязал мне ногу. — Кенн понял, что начинает болтать чепуху из-за потери крови: при чем тут вообще его нога? Это же пустяк.

Даллет просто кивнул:

— Он много знает о ранах. А еще умеет читать глифы. Он странный для низкорожденного темноглазого копейщика, наш командир,­ да-да. — Здоровяк повернулся к юному копейщику. — Сынок, ты должен беречь силы. Командир рассердится, если мы тебя потеряем, особенно после того, сколько ему пришлось за тебя заплатить.

— Почему? — спросил Кенн.

На поле битвы становилось тише, как будто большинство умирающих уже охрипли. Почти все вокруг были их союзниками, но Даллет все равно следил, чтобы никто из вражеских солдат не попытался напасть на раненых Каладина.

— Даллет, почему? — в нетерпении повторил Кенн. — Почему он взял меня к себе? Почему я?!

— Просто он такой. — Даллет пожал плечами. — Ненавидит саму мысль о том, что молодые парни вроде тебя, едва обученные, оказываются в бою. То и дело хватает их и тащит в наше отделение. Не меньше полдесятка ребят были когда-то как ты. — Взгляд Даллета сделался отрешенным. — Думаю, вы все ему кого-то напоми­наете.

Кенн посмотрел на свою ногу. Спрены боли, похожие на маленькие оранжевые руки с непомерно длинными пальцами, копошились вокруг, реагируя на его мучения. Они постепенно отползали, разыс­кивая других раненых. Боль утихала, нога да и все тело онемели.

Он откинулся на траву, устремив взгляд к небу. Где-то далеко послышался гром. Странно. Небо было безоблачным.

Даллет выругался.

Кенн повернулся, сбрасывая оцепенение. Прямо на них галопом несся всадник на массивном черном коне, в блестящих доспехах, которые словно излучали сияние. Доспехи были цельными — никакой кольчуги внизу, только пластины поменьше, невероятно замыс­ловатые. На голове у всадника — шлем с позолоченным забралом. В руке — огромный меч размером в человеческий рост. Его лезвие изгибалось, и незаостренная сторона извивалась, точно волна. По всей длине меча были вытравлены узоры.

Всадник был прекрасен, словно произведение искусства. Кенн ни разу не видел осколочных доспехов, но тотчас же понял — вот он. Как вообще можно было перепутать светлоглазого в обычных латах с одним из этих потрясающих созданий?

И разве Даллет не утверждал, будто на этом поле битвы нет владельцев осколочных вооружений? Ветеран вскочил, призывая свое звено строиться. Кенн продолжал сидеть на прежнем месте. Он и не смог бы встать из-за раненой ноги.

Голова казалась совсем пустой. Сколько крови он потерял? Мысли путались.

Так или иначе, он не мог биться. С чем-то подобным драться невозможно. Пластины доспеха блестели на солнце. И этот великолеп­ный, замысловатый, извилистый меч. Как будто... как будто сам Всемогущий во плоти сошел на поле битвы.

Разве кто-то осмелится сражаться со Всемогущим?

Кенн закрыл глаза.

«Десять орденов. Когда-то нас любили. Почему ты покинул нас, Всемогущий? Осколок души моей, куда же ты ушел?»

Записано во второй день шашаша 1171 года за 5 секунд до смерти. Наблюдалась светлоглазая женщина за тридцать.

Восемь месяцев спустя

Когда Каладин сунул руки сквозь решетку и взял миску с баландой, в животе у него заурчало. Он протащил маленькую мис­ку — скорее, чашку — между прутьями, понюхал ее и скривился; клетка на колесах вновь тронулась с места. Похожую на грязь серую похлебку делали из переваренного зерна талью, а на этот раз в ней обнаружились и засохшие кусочки вчерашней трапезы.

Отвратительная пища, но другой не было. Каладин принялся есть, свесив ноги наружу и наблюдая за сменяющимся пейзажем. Другие рабы в клетке прятали свои миски, опасаясь, что кто-то на них посягнет. В первый день один из них попытался украсть у Каладина баланду. Тот чуть не сломал бедолаге руку. Теперь его никто не трогает.

Вот и славно.

Каладин ел пальцами, не заботясь о грязи, — перестал ее замечать много месяцев назад. Он ненавидел пробуждавшийся внутри шепоток паранойи, которая овладела остальными. Но разве могло быть иначе после восьми месяцев побоев, лишений и зверств?

Бывший воин боролся с этим безумием. Он не станет таким же, как они! Даже если все потерял, даже если у него все отняли, даже если надежды на спасение нет. Кое-что все же сохранит. Он живет как раб. Но не обязан мыслить, как раб.

Каладин доел баланду. Поблизости какой-то раб начал тихо кашлять. Их в фургоне было десять — все мужчины, заросшие и грязные. Фургон — один из трех в караване, что следовал через Ничейные холмы.

На горизонте сияло красновато-белое солнце, точно сердце пламени в печке кузнеца. Оно отбрасывало на окружающие облака цветные блики, как брызги краски на холст. Холмы, покрытые высокой и однообразной зеленой травой, казались бесконечными. Над ближайшим курганом танцевало что-то маленькое, словно порхающее насекомое, бесформенное и почти прозрачное. Один из спренов­ ветра — коварных духов, склонных являться туда, где их не ждали. Каладин напрасно надеялся, что этот спрен заскучал и улетел: попытавшись отбросить деревянную миску, он обнаружил, что та прилипла к пальцам.

Спрен ветра — бесформенная светящаяся лента — рассмеялся и шмыгнул прочь. Каладин выругался, дергая миску. Спрены ветра частенько устраивали такие проделки. Он тянул и тянул миску, пока та не отлипла, и, ворча, швырнул ее другому рабу, который немедленно начал вылизывать остатки баланды.

— Эй, — прошептал кто-то.

Каладин обернулся. Раб с темной кожей и спутанными волосами осторожно подползал к нему, словно опасаясь, что тот рассердится.

— Ты не такой, как другие.

Взгляд черных глаз раба метнулся вверх, ко лбу Каладина, где были выжжены три символа. Первые два составляли тавро, которое он получил восемь месяцев назад, в последний день в войске Амарама. Третий знак был свежим и появился благодаря его последнему хозяину. Этот символ назывался «шаш» — «опасный».

Раб прятал руку под своими лохмотьями. Нож? Нет, это смешно. Ни один из рабов не сумел бы припрятать оружие; листочки, которые Каладин хранил в своем поясе, были единственным «оружием», на какое он мог рассчитывать. Но от старых привычек избавить­ся нелегко, так что Каладин следил за рукой.

— Я слышал, как переговаривались стражники, — продолжил раб, подбираясь чуть ближе. У него был тик, вынуждавший моргать слишком часто. — Болтали, ты пытался бежать. И смог.

Каладин не ответил.

— Смотри. — Раб вытащил руку из-под лохмотьев, — оказалось, он держал в ней миску с остатками баланды. — Возьми меня с собой в следующий раз, — прошептал он. — Я отдам тебе это. Половину моей еды с сегодняшнего дня и пока мы не сбежим. Прошу.

Пока он говорил, появились несколько спренов голода. Они были похожи на коричневых мух, которые порхали вокруг головы раба, маленькие и почти незаметные.

Каладин отвернулся, всматриваясь в бесконечные холмы и беспокойную, подвижную траву. Продолжая сидеть, свесив ноги наружу, он положил руку поперек прутьев клетки и уперся в нее лбом.

— Ну? — спросил раб.

— Ты дурак. Будешь отдавать мне половину своей еды — слишком ослабеешь к моменту побега, если я таковой устрою. А я не устрою. Ничего не получится.

— Но...

— Десять раз, — прошептал Каладин. — Десять попыток побега за восемь месяцев от пяти разных хозяев. И сколько из них закончились удачно?

— Ну... наверное... ты ведь все еще здесь...

Восемь месяцев. Восемь месяцев рабства, восемь месяцев баланды и побоев. С тем же успехом могла пройти вечность. Он уже почти не вспоминал армию.

— Рабу не спрятаться, — пояснил Каладин. — Не с клеймом на лбу. Несколько раз получилось сбежать. Но меня всегда находили. И возвращали на прежнее место.

Когда-то его называли счастливчиком. Благословенным Бурей. Это была ложь... Скорее наоборот, Каладина преследовали неудачи. Он поначалу отметал привычные солдатские суеверия, но делать это становилось все сложнее и сложнее. Каждый, кого юноша когда-либо пытался защищать, погибал. Снова и снова. И положение самого Каладина стремительно ухудшалось. Лучше уж не сопротивляться. Таков его жребий; он смирился.

Смирение наделяло неким подобием силы, свободы. Свободы безразличия.

Раб в конце концов понял, что Каладин больше ничего не скажет, и отступил, принялся поедать свою баланду. Грохочущие фургоны продолжали катиться, зеленые поля тянулись во все стороны. Но пространство вокруг было голым. Стоило приблизиться, трава пряталась, каждый стебелек втягивался в дыру, похожую на булавочное отверстие в камне. Когда фургоны удалялись, трава робко вы­глядывала наружу и вытягивала стебельки. Поэтому клетки ехали по широкой каменистой дороге, расчищенной только для них.

Здесь, далеко в Ничейных холмах, Великие бури были невероятно сильными. Растения научились выживать. Вот что нужно делать — учиться выживать. Собраться с духом, пережить бурю.

Каладин ощутил запах потного, немытого тела и услышал звук шаркающих ног. Он подозрительно оглянулся, ожидая увидеть того же раба.

Однако это был другой мужчина — с длинной черной бородой, грязной и спутанной, с прилипшими кусочками еды. Каладин укорачивал свою бороду, позволяя наемникам Твлаква время от времени ее подсекать. Раб был одет в такой же, как у него, ветхий коричневый мешок, подпоясанный веревкой. Глаза у него, конечно же, тем­ные. Возможно, глубокого темно-зеленого цвета, хотя с темными глазами иной раз это определить трудно. Они все казались карими или черными, если не взглянуть на них в правильном свете.

Незнакомец отпрянул, вскинув руки. На одной ладони у него проступала сыпь — очень яркая на бледной коже. Видимо, он приблизился, потому что услышал, как Каладин разговаривает с другим товарищем по несчастью: молодой воин с первого дня вызывал у всех рабов одновременно страх и интерес.

Каладин вздохнул и отвернулся. Раб нерешительно сел рядом.

— Прости, друг, но я хочу спросить — как ты стал рабом? С ума схожу от любопытства. Мы все с ума сходим.

Судя по говору и темным волосам, он был алети, как и Каладин. Как и большинство рабов. Юноша промолчал.

— Вот я, к примеру, украл стадо чуллов, — продолжил мужчина. Его хриплый голос походил на шелест бумаги. — Взял бы одного, меня бы просто побили. Но целое стадо, семнадцать голов... — Он тихонько хихикнул, восхищаясь собственной отвагой.

В дальнем углу фургона кто-то снова закашлялся. Они все здесь выглядели жалко, даже для рабов. Слабые, больные, тощие. Некото­рые пытались бежать, хотя только у Каладина было клеймо «шаш». Самые никудышные из никудышной касты, купленные с невероятной скидкой. Скорее всего, их везли для перепродажи в отдаленные края, где отчаянно не хватало рабочих рук. Вдоль побережья за Ничейными холмами множество маленьких независимых городов, где о воринских правилах обращения с рабами вряд ли кто-то слышал.

Путешествовать по этим землям было опасно. Они никому не принадлежали. Твлакв мог легко нарваться на безработных наемников, срезая путь через открытые пространства и держась вдали от обычных торговых трактов. Здесь полно людей без чести, которые не побоятся прикончить работорговца и его рабов ради нескольких чуллов и фургонов.

Люди без чести. А остались ли еще другие?..

«Нет, — подумал Каладин. — Честь умерла восемь месяцев ­назад».

— Ну? — не отставал мужчина с лохматой бородой. — Из-за чего ты угодил в рабы?

Каладин снова уперся рукой в прутья клетки и спросил:

— Как тебя поймали?

— Это вышло случайно, — сказал раб. Парень не ответил на его вопрос, но все-таки заговорил — уже хорошо. — Из-за женщины, конечно. Следовало догадаться, что она меня сдаст.

— Не надо было тебе красть чуллов. Слишком медленные. Взял бы лучше лошадей.

Чуллокрад расхохотался от души:

— Лошади? Я что, похож на безумца? Если бы меня поймали на такой краже, то повесили бы. С чуллами, по крайней мере, отделался рабским клеймом.

Каладин покосился на раба. Клеймо у того на лбу было старше его собственного, кожа вокруг шрама побелела. Что это за соче­тание?

— «Сас-Мором», — прочитал Каладин.

Так назывались владения великого лорда, где этого человека заклеймили.

Мужчина потрясенно уставился на него:

— Ого! Ты умеешь читать глифы? — (Несколько ближайших рабов от изумления зашевелились.) — Друг, да твоя история должна быть еще интереснее, чем я думал.

Каладин взглянул на траву, что колыхалась на ветру. Когда ветер усиливался, самые чувствительные стебли тотчас же шмыгали в нор­ки, и пейзаж делался пятнистым, словно шкура плешивой лошади. Докучливый спрен ветра все еще вертелся поблизости, летал от пят­на к пятну. Как долго он уже преследует Каладина? По меньшей мере два месяца. Весьма странно. Может, это другой спрен. Их невозможно отличить друг от друга.

— Ну так что? — с намеком спросил раб. — Почему ты здесь?

— По многим причинам. Неудачи. Убийства. Предательства. На­верное, почти с каждым из нас было то же самое.

Вокруг него несколько мужчин согласно заворчали; у одного ворчание перешло в резкий кашель. «Постоянный кашель, — всплы­ло в памяти Каладина, — сопровождаемый избытком мокроты и ноч­ным лихорадочным бредом. Скорее всего, кашель-скрежетун».

— Понял, — пробормотал общительный раб, — видимо, стоит задать вопрос по-другому. Мать меня всегда учила выражаться поточнее. Говорить, что думаешь, и просить, что нужно. За какое преступление ты получил первое клеймо?

Каладин выпрямился, чувствуя, как что-то постукивает под днищем катящегося фургона.

— Я убил светлоглазого.

Его безымянный напарник снова присвистнул, на этот раз уважительнее:

— Странно, что тебе сохранили жизнь.

— Рабом меня сделали не из-за того убийства. Все дело в другом светлоглазом, которого я не убил.

— Это как же?

Каладин покачал головой и перестал отвечать на вопросы болтуна. Мужчина в конце концов побрел в переднюю часть фургона, где сел и уставился на свои босые ноги.

Много часов спустя Каладин сидел на прежнем месте, бездумно ощупывая глифы на лбу. Так проходила жизнь в этих проклятых фургонах, день за днем.

Первые клейма зажили давным-давно, но кожа вокруг знака «шаш» оставалась красной, воспаленной и покрытой струпьями. Клеймо пульсировало, почти как второе сердце. Болело сильней, чем ожог, который он заработал ребенком, схватив горячую рукоять котелка на кухне.

Исправно заученные наставления отца о том, как следует заботиться об ожоге, крутились где-то на задворках памяти. Нанести бальзам, чтобы предотвратить заражение, промывать раз в день. Эти воспоминания не утешали, а раздражали. У него не было ни сока че­тырехлистника, ни листерового масла, даже воды нет, чтобы умыться.­

Те части раны, что покрылись струпьями, натянули кожу, и лоб был в постоянном напряжении. Каладин и нескольких минут не мог провести без того, чтобы не морщиться, и тем самым беспокоил рану. Он привык то и дело вытирать кровь, выступавшую из трещин, — правую руку покрывали бурые пятна. Будь у него зеркало, он бы, наверное, разглядел маленьких спренов гниения вокруг раны.­

На западе зашло солнце, но фургоны продолжали катиться. Фио­летовая Салас выглянула из-за горизонта на востоке — поначалу неуверенно, словно проверяя, исчезло ли солнце. Ночь выдалась ясная, звезды трепетали в небе. Шрам Тальна — полоса темно-крас­ных звезд, отчетливо выделявшихся на фоне мигающих белых, — в это время года стоял высоко.

Раб, что кашлял днем, опять принялся за свое. Изнуряющий влажный кашель. Когда-то Каладин немедленно бросился бы на помощь, но теперь что-то в нем сломалось. Столько людей, которым­ он пытался помочь, мертвы. Казалось — вопреки доводам рассудка, — что этот человек скорее выздоровеет без его вмешательства. Он подвел Тьена, потом Даллета и своих людей, после — десять разных групп рабов, и теперь было трудно отыскать в себе желание попытаться еще раз.

Через два часа после восхода первой луны Твлакв наконец-то объявил о привале. Два его наемника-головореза слезли со своих мест на крыше фургонов и принялись разводить небольшой костер. Тощий Таран — мальчик-слуга — занялся чуллами. Громадные панцирные были почти такими же большими, как сами фургоны. Они улеглись, спрятались на ночь в свои раковины, не забыв прихватить полные клешни зерна. И вскоре превратились в три холма во тьме — отличить их от валунов было бы трудно. Наконец пришла очередь рабов; Твлакв каждому давал ковш воды, убеждаясь, что его имущество в добром здравии. По крайней мере, настолько добром, насколь­ко это вообще возможно для таких бедолаг.

Твлакв начал с первого фургона, и Каладин запустил пальцы в самодельный пояс, проверяя, на месте ли спрятанные листья. Они послушно захрустели, жесткие и сухие, царапая кожу. Каладин по-прежнему не знал, что собирается с ними делать. Он схватил их слу­чайно, когда получил дозволение выйти из фургона и размять ноги. Наверняка никто в караване не узнал черногибник — три узких лис­точка на острие шипа, — так что риск был невелик.

Каладин рассеянно вытащил листья и, держа их на ладони, потер указательным пальцем. Перед использованием черногибник нужно было высушить. Зачем он их взял? Хотел дать Твлакву и тем самым отомстить? Или держал на всякий случай, если вдруг дела пойдут совсем плохо и надоест терпеть?

«Я ведь не пал так низко», — подумал он. Это был всего лишь инстинкт — хватай оружие, если оно рядом, и не важно, что необычное. Вокруг царила ночная тьма. Салас — самая маленькая и туск­лая из лун, и, хотя ее фиолетовый цвет вдохновил бесчисленных поэтов, она не позволяла даже как следует разглядеть собственную руку вблизи от лица.

— Ух ты! — раздался тихий женский возглас. — А это что?

Полупрозрачное существо размером с ладонь выглянуло из-за края телеги рядом с Каладином, а потом забралось внутрь фургона, будто вскарабкалось по высокой скале. Спрен ветра принял облик молодой женщины — спрены побольше могли менять форму и размер — с острыми чертами лица и длинными развевающимися во­лосами, которые у нее за спиной превращались в туман. Она — Каладин вдруг понял, что воспринимает спрена ветра как «ее», — была сочетанием бледно-голубого и белого и носила простое платье, белое и струящееся, длиной до середины икры, словно девочка-подросток. Как и волосы, у подола оно растворялось в тумане. Ноги, руки и лицо были очень четкими, телосложение — изящным.

Каладин нахмурился, разглядывая духа. Спрены жили повсюду, большую часть времени на них просто не обращали внимания. Но этот явно отличался от остальных. Девушка-спрен поднималась словно по невидимой лестнице, пока не достигла высоты, откуда могла смотреть на ладонь Каладина, — и он сжал пальцы, пряча чер­ные листья. Она обошла его кулак по кругу. Хотя дух мерцал, словно послеобраз солнца, ее тело не излучало собственного света.

Спрен наклонилась, разглядывая его руку с разных сторон, будто ребенок в поисках спрятанного леденца.

— Что это такое? — Ее голос был тихим, как шепот. — Ты можешь мне показать. Я никому не расскажу. Это сокровище? Ты отрезал кусочек от покрывала ночи и спрятал его? Это сердце жука — маленькое, но сильное?

Он ничего не сказал, и спрен ветра надула губы. Взмыла в воздух, хоть у нее не было крыльев, и, зависнув перед его лицом, уставилась прямо в глаза:

— Каладин, почему ты делаешь вид, будто меня нет?

Он обомлел:

— Что ты сказала?

Спрен лукаво улыбнулась и отпрыгнула, превратившись в длинную синевато-белую светящуюся ленту. Заметалась меж прутьев, кружась в воздухе, будто кусочек ткани, пойманный ветром, а потом шмыгнула под фургон.

— Забери тебя буря! — воскликнул Каладин, вскакивая. — Дух! Что ты сказала? Повтори!

Спрены не называют людей по именам. И вообще неразумны. Большие — вроде спренов ветра и реки — могут подражать голосам и мимике, но на самом деле не умеют думать. Они...

— Вы это слышали? — спросил Каладин, поворачиваясь к собратьям по клетке.

Он мог здесь встать в полный рост. Остальные безвольно лежали, ожидая своей порции воды. Парень не получил ответа, если не считать бормотания, призывающего вести себя тише, и кашля больного в углу. Даже недавний «друг» Каладина не обратил на него внимания. Раб впал в оцепенение, уставившись на свои ноги и время от времени шевеля пальцами.

Может, они и не видели спрена. Возможно, эти негодники могли делать себя видимыми лишь тем, кого мучили. Каладин опять уселся, выставив ноги наружу. Спрен действительно назвала его по имени, но, несомненно, она только повторила то, что слышала раньше. Хотя... никто из находившихся в клетке не знал, как его зовут.

«Возможно, я схожу с ума, — подумал Каладин. — Вижу то, чего нет. Слышу голоса».

Он глубоко вздохнул и открыл ладонь. От сжатия листья помялись и сломались. Надо спрятать, пока не...

— Интересные листочки, — сказал тот же женский голос. — Они тебе очень нравятся, да?

Каладин подпрыгнул и огляделся по сторонам. Девушка-спрен висела в воздухе прямо рядом с его головой, и белое платье трепетало на неосязаемом ветру.

— Откуда ты знаешь мое имя? — требовательно спросил Ка­ладин.

Спрен не ответила. Прошла по воздуху к прутьям, выглянула наружу и посмотрела на Твлаква-работорговца, который поил последних рабов в первом фургоне. Потом снова перевела взгляд на Каладина:

— Почему ты смирился? Ты раньше боролся. А теперь перестал.

— Тебе-то какое дело, дух?

Она склонила голову набок:

— Не знаю. — Судя по голосу, сама удивилась. — Но мне и впрямь есть дело. Странно, да?

Это было более чем странно. Что ему следует думать о спрене, который не только использует имена, но, похоже, помнит то, что сам Каладин делал много недель назад?

— Каладин, ты ведь знаешь, что люди не едят листья. — Она скрестила полупрозрачные руки на груди. Потом опять склонила голову набок. — Или едят? Я не помню. Вы такие забавные — пи­хаете в рот всякие штуки, а потом другие штуки из вас выходят, когда вы думаете, что никто не видит.

— Откуда тебе известно мое имя? — прошептал он.

— А тебе?

— Оно... мое. Мне дали его родители. Не знаю.

— Ну, так и я не знаю. — Она кивнула, словно одержала победу в серьезном споре.

— Ладно, — сказал он. — Но почему ты называешь меня по ­имени?!

— Потому что это вежливо. А ты не-веж-ли-вый.

— Спрены не знают, что это такое!

— Ну вот, — сказала она, тыкая в него пальчиком. — Невеж­ливый.

Каладин моргнул. Что ж, он далеко от родных краев, ступает по чужеземному камню и ест чужеземную еду. Может быть, обитающие здесь спрены не похожи на тех, кого он видел дома.

— Так почему ты перестал бороться? — спросила она, спорхнув на его ноги и глядя снизу вверх. Каладин не почувствовал ее веса.

— Я не могу бороться, — тихо проговорил он.

— Раньше мог.

Парень закрыл глаза и уткнулся лбом в прутья клетки:

— Я так устал...

Он не имел в виду физическое изнеможение, хотя восемь месяцев на объедках почти лишили его силы, приобретенной за время войны. Каладин просто чувствовал... усталость. Даже когда удавалось выспаться. Даже в те редкие дни, когда он не был голоден, не мерз и не приходил в себя после побоев. Он так устал...

— Ты и раньше уставал.

— Дух, я потерпел поражение. — Каладин плотно зажмурился. — Зачем ты меня так мучишь?

Они все мертвы. Кенн и Даллет, а до них — Таккс и Такерс. И Тьен. И до Тьена — кровь на его руках и тело девочки с бледной кожей...

Рабы поблизости забормотали, решив, похоже, что товарищ по несчастью сошел с ума. Кто угодно мог привлечь внимание спрена, но всем с детства было известно, что общаться с ними бессмысленно. Может, он и впрямь обезумел? Стоило этого желать — в бе­зумии можно спрятаться от боли. Но почему-то оно его ужасало.

Каладин открыл глаза. Твлакв наконец-то соизволил подойти к последнему фургону с ведром воды. Грузный кареглазый мужчина чуть хромал при ходьбе — видимо, когда-то сломал ногу. Он был тайленцем, а у всех тайленских мужчин одинаковые белоснежные бороды — независимо от возраста или цвета волос — и белые брови. Эти брови вырастают очень длинными, и тайленцы заправляют их за уши. Потому у Твлаква в черных волосах выделялись две белые пряди.

Его одежда — полосатые черно-красные штаны, темно-синий сви­тер и вязаная шапочка того же цвета — явно не дешевая, но сильно потрепанная. Может, он раньше не был работорговцем? Эта жизнь — купля-продажа человеческой плоти, — похоже, меняла людей. Она изнашивала душу, даже если при этом наполняла кошелек.

Твлакв, держась подальше от Каладина, поднял выше масляный фонарь, чтобы рассмотреть кашляющего раба в передней части клетки. Позвал своих наемников. Блат — Каладин не знал, зачем запомнил их имена, — неторопливо приблизился. Твлакв что-то ему негромко сказал, кивая на раба. На похожем на каменную плиту лице Блата плясали тени. Он кивнул и снял с пояса дубинку.

Спрен ветра приняла форму белой ленты и шмыгнула к больному. Она крутилась некоторое время, потом спикировала на пол и сно­ва превратилась в девушку. Наклонилась, изучая человека. Ну в точ­ности как любопытный ребенок...

Каладин отвернулся и закрыл глаза, но он по-прежнему слышал кашель. Голос отца в его памяти произнес внятно и точно: «Чтобы вылечить кашель-скрежетун, пропиши две пригоршни измельченного в порошок кровеплюща ежедневно. Если его нет, обеспечь пациенту достаточное питье, желательно с добавлением сахара. Если пациент будет много пить, он, скорее всего, выживет. Болезнь кажется гораздо страшнее, чем есть на самом деле».

«Скорее всего, выживет...»

Кашель продолжался. Кто-то открыл замок на двери. Знают ли они, как помочь этому человеку? Такой простой способ. Дайте ему воды, и он будет жить.

Не имеет значения. Лучше не вмешиваться.

Люди, умирающие на поле боя. Молодое лицо, такое знакомое и родное, обращено к Каладину в поисках спасения. Рана от меча на шее, сбоку. Всадник в осколочных доспехах, несущийся сквозь ряды солдат Амарама.

Кровь. Смерть. Крах. Боль.

И голос его отца: «Ты действительно бросишь его, сын? Позволишь умереть, когда мог бы помочь?»

«Забери меня буря!»

— Стойте! — заорал Каладин, вскакивая.

Другие рабы отшатнулись. Блат прыгнул внутрь, захлопнул дверь клетки и поднял дубину. За спиной наемника, словно за щитом, прятался Твлакв.

Каладин глубоко вздохнул, сжал листья в ладони, а другой вытер со лба струйку крови. Пересек маленькую клетку, топая босыми ногами по доскам. Блат внимательно следил за тем, как Каладин опустился на колени возле больного. В неровном свете фонаря мож­но было разглядеть длинное лицо со впавшими щеками и почти бесцветными губами. Раб кашлял мокротой, зеленоватой и густой. Каладин ощупал его шею в поисках припухлостей, потом проверил темно-карие глаза и сказал:

— Это называется кашель-скрежетун. Он выживет, если давать ковш воды каждые два часа на протяжении пяти дней или около того. Его придется поить насильно. И добавьте сахар, если есть.

Блат почесал мощный подбородок, потом бросил взгляд на невысокого работорговца.

— Вытащи его, — сказал Твлакв.

Больной раб проснулся, когда Блат отпирал клетку. Наемник махнул дубиной, приказывая Каладину отступить, и тот с неохотой подчинился. Опустив нехитрое оружие, Блат взял раба под мышки и выволок наружу, не спуская с парня напряженного взгляда. В последней попытке к бегству, организованной Каладином, участвовало двадцать вооруженных рабов. За такое следовало бы казнить, но его хозяин заявил, что бывший воин «занимателен», заклеймил его отметиной «шаш» и продал за гроши.

Всегда находилась какая-то причина, чтобы Каладин выжил, в то время как те, кому он пытался помочь, умирали. Кто-то мог бы счесть подобное благословением, но сам Каладин видел лишь мучительную иронию судьбы. У прежнего хозяина ему доводилось беседовать с рабом с запада, селайцем, который рассказывал о легендарной Старой магии и ее проклятиях. Может, его угораздило навлечь на себя что-то подобное?

«Не дури», — приказал себе Каладин.

Дверь клетки вернулась на прежнее место, щелкнул замок. Клетки необходимы — Твлакву приходилось защищать свое хрупкое имущество от Великих бурь. У клеток были деревянные боковины, которые вытаскивали и закрепляли в преддверии яростных порывов ветра.

Блат подтащил раба к костру, к непочатому бочонку с водой. Каладин почувствовал облегчение. «Ну вот, — подумал он. — Возможно, ты еще можешь кому-то помочь. Возможно, есть причина не быть безразличным».

Каладин разжал пальцы и посмотрел на раскрошившиеся черные листья на ладони. Они ему не нужны. Подсыпать их в питье Твлакву — не только сложное, но и бессмысленное дело. Разве ему и впрямь хочется, чтобы работорговец умер? Чего он этим добьется?­

Послышался негромкий треск, потом — звук потише, словно кто-то уронил мешок с зерном. Каладин вскинул голову, устремив взгляд туда, где Блат положил больного. Наемник снова поднял дубину и резко отпустил, расколов череп раба.

Ни вопля боли, ни мольбы о пощаде. Во тьме тело несчастного обмякло. Блат небрежно поднял труп и закинул на спину.

— Нет! — завопил Каладин, бросаясь через всю клетку и обрушиваясь на прутья.

Твлакв грелся у костра.

— Забери тебя буря! Ублюдок, он мог выжить!

Работорговец посмотрел на него и неторопливо подошел, поправляя свою синюю вязаную шапочку:

— Понимаешь, из-за него вы бы все заболели. — У Твлаква был легкий акцент, он делал слишком короткие паузы между словами и неправильно ставил ударения. Каладину всегда казалось, что тайленцы говорят невнятно. — Я не могу потерять целый фургон из-за одного человека.

— Он был не заразен! — воскликнул Каладин, снова ударяя кулаками по прутьям. — Если бы кто-то из нас мог заболеть, это бы уже случилось.

— Надеюсь, не случится. Думаю, его было не спасти.

— Я же сказал тебе, что это не так!

— Дезертир, а почему я должен верить тебе? — с веселым изумлением спросил Твлакв. — Человеку, у которого в глазах тлеет ненависть? Ты бы меня убил. — Он пожал плечами. — Наплевать. Главное, чтобы вы были достаточно сильными, когда начнутся торги. Ты должен меня благодарить — я спас тебя от болезни, которая поразила этого человека.

— Я поблагодарю твой могильный курган, что сам и насыплю, — ответил Каладин.

Твлакв улыбнулся и направился обратно к костру:

— Береги свою ярость, дезертир, и свою силу. За тебя хорошо заплатят, когда мы прибудем на место.

«Только если ты доживешь», — подумал парень. Твлакв всегда кипятил остатки воды из ведра, которое использовал для рабов. Подвешивал над огнем и делал себе чай. Если Каладин устроит так, что ему дадут воду последним, можно измельчить листья и бросить их в...

Каладин застыл и перевел взгляд на свои руки. Поддавшись гневу, он забыл, что продолжает сжимать черногибник. Сухие листья рассыпались, когда он бил кулаками по прутьям клетки. Лишь несколько кусочков прилипли к ладоням, и этого ни на что не хватило бы.

Парень резко повернулся. Пол клетки был грязным и сырым; если листья и упали на него, собрать их не представлялось возможным. Внезапно поднялся ветер и выдул пыль, крошки и грязь из фургона в ночь.

Опять ничего не вышло.

Каладин рухнул обратно на прутья клетки и уронил голову, переживая свое поражение. Проклятый спрен ветра продолжал носиться вокруг, и вид у духа был удивленный.

«Человек стоял на утесе и смотрел, как его родина превращается в ничто. Далеко-далеко под ним бушевала вода. И он слышал, как плачет ребенок. То были его собственные слезы».

Записано четвертого танатеса 1171 года за 30 секунд до смерти. ­Наблюдался известный в округе сапожник.

Шаллан и не надеялась когда-нибудь посетить Харбрант, город колокольчиков. Хотя девушка часто мечтала о путешествиях, все шло к тому, что юность она просидит взаперти в семейном особняке и единственной отдушиной для нее будут книги из домашней библиотеки. Она предполагала, что выйдет замуж за какого-нибудь отцовского союзника и остаток жизни проведет тоже в четырех стенах — но уже в доме супруга.

Однако ожидания похожи на дорогой фарфор: чем крепче его держишь, тем скорее он бьется.

Пока портовые рабочие подтягивали корабль к причалу, она прижимала к груди альбом для рисования в кожаной обложке и едва осмеливалась дышать. Харбрант оказался огромен. Город, построенный на крутом склоне, по форме напоминал клин; его словно возвели в большой расщелине, широким концом обращенной к океа­ну. Массивные дома с квадратными окнами строили, похоже, из какой-то глины или обмазывали штукатуркой из глины и соломы. Возможно, из крема? Они были выкрашены в яркие цвета — чаще прочих попадались оттенки красного и оранжевого, но взгляд вы­хватывал также синий и зеленый.

Она уже слышала, как поют чистыми голосами звенящие на вет­ру колокольчики. Пришлось задрать голову, чтобы рассмотреть самый дальний край города: Харбрант возвышался над нею, словно гора. Сколько же людей здесь живут? Тысячи? Десятки тысяч? Девушка снова вздрогнула — обескураженная, но восторженная, — а потом моргнула, запечатлевая образ города в памяти.

Вокруг носились моряки. «Услада ветра» — узкое судно с одной мачтой, и места на борту едва хватало для нее, капитана, его жены и полудюжины матросов. Капитан Тозбек был спокойным и предусмот­рительным человеком, отличным моряком, хоть и язычником. Он осторожно вел «Усладу ветра» вдоль берега, всегда подыскивая бе­зопасную бухточку, чтобы переждать очередную Великую бурю.

Капитан наблюдал за матросами все время, пока шла швартовка. Тозбек был невысоким, одного роста с Шаллан, и замысловатым образом вплетал в волосы свои тайленские брови, длинные и белые. Казалось, что над глазами у него два раскрытых веера, каждый длиной в фут. Он носил простую вязаную шапочку и черную куртку с серебряными пуговицами. А шрам на челюсти, как раньше думала Шаллан, наверняка получил в яростной морской схватке с пиратами. Впрочем, накануне она с разочарованием узнала, что однажды его ударил по лицу лопнувший в непогоду шкот.

Жена капитана, Эшлв, уже спускалась по трапу, чтобы зарегистрировать судно. Тозбек увидел, что Шаллан за ним следит, и подошел к ней. Он был одним из деловых партнеров ее семьи и уже давно пользовался доверием ее отца. Это было хорошо, ибо план, который они с братьями состряпали, не позволял ей брать с собой дуэнью или горничную.

План тревожил девушку. Очень, очень тревожил. Шаллан не терпела лицемерия. Но финансовое положение ее Дома... Им тре­бовалось или впечатляющее вливание средств, или какое-то другое пре­имущество в местной политической игре Домов. Иначе они не продержатся до конца года.

«Все по порядку, — подумала Шаллан, вынуждая себя успокоиться. — Сначала разыщи Ясну Холин. Если она, конечно, не уехала опять, не дождавшись меня».

— Светлость, я послал парнишку, чтобы он все выяснил, — сказал Тозбек. — Если принцесса еще здесь, мы скоро узнаем.

Шаллан благодарно кивнула, продолжая сжимать альбом. Там, в городе, люди были... повсюду. Кто-то носил знакомую одежду — штаны и рубашки, зашнурованные спереди, юбки и цветастые блузы.­ Возможно, это были уроженцы ее родной земли, Йа-Кеведа. Харб­рант — вольный город. Маленькое, политически слабое государство, владеющее небольшой территорией, но открывшее свои причалы всем идущим мимо кораблям. Здесь не спрашивали, какого ты роду-племени, и потому люди так и стекались сюда.

Значит, многие из тех, кого она видела, чужестранцы. Вон те одеяния из цельного куска ткани указывали, что обряженные в них мужчины или женщины прибыли из Ташикка, что далеко на западе. Длинные куртки, до самых лодыжек, но открытые спереди, как плащи... где же такое носят? Она редко видела столько паршунов сразу, как на здешних причалах, где они таскали на спинах грузы. Как и те, что принадлежали ее отцу, эти были коренастыми и крепкими, с мраморной кожей — отчасти серовато-белой или черной, отчасти темно-багровой. Пестрые рисунки не повторялись.

После шестимесячной погони за Ясной Холин из города в город девушка начала думать, что никогда не настигнет эту женщину. Может, принцесса ее избегала? Нет, не похоже... Шаллан просто не была достаточно важной, чтобы ее ждать. Светлость Ясна Холин — одна из самых влиятельных женщин в мире. И обладательница одной из самых дурных репутаций. Единственный член приверженного религии Дома, который открыто объявил о своих еретических воззрениях.

Шаллан пыталась справиться с растущей тревогой. Скорее ­всего, они обнаружат, что Ясна снова отправилась в путь. «Услада вет­ра» простоит у причала до утра, и Шаллан договорится о цене с капитаном — она получит хорошую скидку, ибо ее семья достаточно вложилась в морское предприятие Тозбека, — после чего он повезет ее в следующий порт.

Прошло уже несколько месяцев с того момента, когда Тозбек, предположительно, должен был с ней расстаться. Она ни разу не ощутила от него неприязни; честь и верность заставляли моряка все время соглашаться с ее просьбами. Однако терпение капитана не будет вечным, как и ее деньги. Она уже использовала больше половины сфер, что взяла с собой. Тозбек не бросит ее в незнакомом городе, разумеется, но вполне может с сожалением настоять, чтобы она вернулась с ним в Веденар.

— Капитан! — крикнул матрос, взбегая по трапу. На нем были только жилетка и просторные мешковатые штаны, и он сильно заго­рел, как все, кто работает на солнце. — Господин, никаких сообщений. Портовый клерк говорит, Ясна еще не уехала.

— Ха! — Тозбек повернулся к Шаллан. — Охота завершилась!

— Слава Вестникам, — тихо пробормотала девушка.

Капитан улыбнулся; белые брови казались потоками света, текущими из глаз.

— Должно быть, ваше прекрасное лицо даровало нам такой благоприятный ветер! Светлость Шаллан, вы зачаровали даже спренов ветра и привели нас сюда!

Шаллан зарумянилась, ибо ей в голову пришел не совсем приличный ответ.

— Ага! — воскликнул капитан, ткнув в ее сторону пальцем. — Вижу, юная госпожа, вы хотите что-то сказать — у вас это на лбу написано! Валяйте, говорите. Слова, знаете ли, созданы не для того, чтобы держать их внутри. Они твари свободные, и если окажутся взаперти, то могут испортить желудок.

— Но это неприлично! — запротестовала Шаллан.

Тозбек расхохотался:

— Месяцы в пути, а вы все еще цепляетесь за приличия! Я же все время твержу, что мы моряки! Мы забыли о приличиях в тот миг, когда впервые ступили на борт корабля; нас уже ничто не исправит.

Девушка улыбнулась. Суровые воспитательницы и наставницы учили ее держать язык за зубами, — к несчастью, братья проявили куда большее упорство, поощряя к прямо противоположному. Шаллан привыкла развлекать их в отсутствие взрослых. Она с нежностью вспомнила о часах, проведенных в главном зале — у камина, в котором потрескивал огонь, — рядом с тремя младшими из четырех ее братьев, которые слушали, как она высмеивает очередного отцовского подхалима или странствующего ревнителя. Она часто передразнивала знакомых им людей.

Так в ней укрепилось то, что воспитательницы назвали «дерзкой жилкой». А моряки оказались еще большими ценителями остро­умия, чем ее братья.

— Ну что ж, — сказала Шаллан капитану, краснея, но все-таки не желая молчать. — Я подумала вот о чем: вы сказали, что моя красота убедила ветра примчать нас в Харбрант вовремя. Но разве это не означает, что в нашем путешествии до этого именно нехватку моей красоты следует винить в том, что мы все время опаздывали?

— Ну... э-э-э...

— Выходит, на самом деле, — продолжила Шаллан, — вы сказали мне, что я была красивой ровно одну шестую часть пути.

— Чушь! Юная госпожа, вы похожи на рассвет, точно говорю!

— На рассвет? То есть, по-вашему, я вся красная... — она дернула­ себя за длинную рыжую прядь, — и люди частенько делаются ворч­ливыми, едва увидев меня?

Он рассмеялся, как и несколько оказавшихся поблизости мат­росов.

— Ну хорошо, вы похожи на цветок.

Шаллан скривилась:

— У меня аллергия на пыльцу.

Он вскинул бровь.

— Нет, в самом деле, — призналась она. — Я считаю цветы довольно милыми. Но если вы подарите мне букет, то скоро сделаетесь свидетелем настолько бурного приступа чихания, что придется искать на стенах слетевшие с меня веснушки.

— Что ж, даже если это правда, я все равно скажу, что вы красивы, как цветок.

— Если это так, значит все молодые люди моего возраста страдают от той же самой аллергии — ибо они держатся от меня на почтительном расстоянии. — Она поморщилась. — Ну вот, я же предупреждала, что это неприлично. Молодые женщины не должны вес­ти себя столь несдержанно.

— О юная госпожа, — сказал капитан, небрежным жестом касаясь своей вязаной шапки, — нам с ребятами будет не хватать вашего острого язычка. Даже не знаю, что станем делать без вас.

— Скорее всего, плыть. А также есть, петь и смотреть на волны. Все то же самое, что и до сих пор, только теперь у вас будет намного больше времени, чтобы заниматься своими делами, не натыкаясь на девчонку, которая сидит на палубе, рисует и что-то бормочет себе под нос. Но я благодарю вас, капитан, за прекрасное путешествие... хоть оно и оказалось непомерно долгим.

Он признательно снял перед ней шапку.

Шаллан усмехнулась — она не ожидала той внутренней свободы, что пришла вместе с одиночеством. Братья боялись за нее. Они считали ее робкой, потому что девушка не любила спорить и в больших компаниях, как правило, молчала. Возможно, она и впрямь роб­кая... Ее пугало то, что она находилась так далеко от Йа-Кеведа. Но одновременно это было прекрасно. Она заполнила три блокнота изображениями увиденных существ и людей, и, хотя ее постоянно, словно облаком, окутывала тревога за финансовое положение Дома, неприятные чувства уравновешивались истинным наслаждением от происходящего.

Тозбек отдавал указания по поводу стоянки корабля в порту. Он был хорошим человеком. А вот его комплиментам Шаллан не верила. Капитан хотел продемонстрировать симпатию, но перестарался. Она была бледнокожей, а знаком истинной красоты считался алетийский загар, и, несмотря на то что глаза у нее светло-голубые, нечистая семейная кровь проявила себя в темно-рыжих волосах с золотистым отблеском. Ни единой приличной черной пряди. Когда она повзрослела, веснушки побледнели — хвала Вестникам! — но по-прежнему усеивали щеки и нос.

— Юная госпожа, — обратился к ней капитан, посовещавшись со своими людьми, — все говорит о том, что светлость Ясна находится в Конклаве.

— О, это же в Паланеуме?

— Да-да. И король живет там же. Это в каком-то смысле центр города. Только вот он наверху. — Тозбек почесал подбородок. — Ну, так или иначе, светлость Ясна Холин — сестра короля; в Харбранте она просто не может остановиться где-то в другом месте. Ялб покажет вам дорогу. Багаж подвезем попозже.

— Капитан, от души вас благодарю, — сказала она. — Шайлор мкабат нур.

«Благополучно принесли нас ветра». Благодарственная фраза на тайленском.

Шкипер широко улыбнулся:

— Мкай баде фортенфис!

Шаллан понятия не имела, что это значит. Ее тайленский был хорош, когда она читала, но с восприятием на слух все обстояло совсем иначе. Девушка улыбнулась Тозбеку и, похоже, попала в точ­ку, потому что он рассмеялся и махнул одному из своих матросов.

— Мы будем ждать у причала два дня, — предупредил капитан. — Завтра будет Великая буря, так что мы все равно не сможем уйти. Если ваше дело со светлостью Ясной обернется не так, как вы надеетесь, мы отвезем вас обратно в Йа-Кевед.

— И снова благодарю.

— Юная госпожа, это пустяк. Мы бы в любом случае именно так и поступили. Мы можем брать товар где угодно. Кроме того, вы подарили мне такой похожий портрет моей милой жены, ну прям вылитая она. Я повешу его в каюте.

Он направился к Ялбу, чтобы дать указания. Шаллан ждала, положив рисовальные принадлежности обратно в кожаную сумку. Ялб. Ей, веденке, произнести подобное имя было трудновато. Почему тай­ленцы, смешивая буквы, так часто забывали о гласных?

Ялб махнул ей. Она шагнула вперед.

— Будьте осторожны, барышня, — предупредил капитан, когда она проходила мимо. — Даже в безопасном городе вроде Харбранта хватает неприятностей. Не теряйте голову!

— Да уж, пусть остается на плечах, — ответила Шаллан, осторожно ступая на трап. — Сомневаюсь, что кто-то вернет мне потерю, если таковая и впрямь случится.

Тозбек рассмеялся, помахал ей на прощание, пока она шла, держась за перила. Как все воринки, Шаллан одевалась так, чтобы левая рука, защищенная, была скрыта, а правая, свободная, видна. Темноглазые простолюдинки носили на левой руке перчатку, но дама ее положения обязана демонстрировать большую скромность, которая выражалась в длинной манжете левого рукава, застегнутой на пуговицы.

Платье Шаллан облегало грудь, плечи и талию, а ниже расширялось — обычный воринский покрой. Сшито из синего шелка с рядами пуговиц из панцирей чуллы по бокам; девушка несла свою сумку, прижимая к груди защищенной рукой, а свободной держалась за перила.

Сойдя с трапа, она погрузилась в яростную суматоху порта, где туда-сюда носились гонцы, а женщины в красных жакетах вписыва­ли грузы в бухгалтерские книги. Харбрант являлся воринским королевством, как Алеткар и как родной Шаллан Йа-Кевед. Здешние жители не были язычниками, и письмо считалось женским искусством; мужчины изучали только глифы, предоставляя буквы и чтение женам и сестрам.

Капитан Тозбек умел читать — Шаллан в этом не сомневалась, хоть и не спрашивала напрямую. Она видела его с книгами; ей это было неприятно. Мужчинам не полагалось уметь читать. По крайней­ мере, если они не были ревнителями.

— Желаете прокатиться? — спросил Ялб с таким сильным тайленским акцентом, что она едва различала слова.

— Да, пожалуйста.

Он кивнул и куда-то умчался, оставив Шаллан на причале. Вокруг суетились паршуны, которые усердно перетаскивали деревянные ящики с одного причала на другой. Паршуны тупые, но из них получаются отличные работники. Молчаливые и исполнительные. Ее отцу они нравились больше обычных рабов.

Неужели алети и впрямь сражались на Расколотых равнинах с паршунами? Шаллан это казалось таким странным. Паршуны не дерутся. Они покорные и почти немые. Конечно, если верить слухам, те, что с Расколотых равнин, — их называли паршенди — физи­чески отличались от обычных паршунов. Они сильнее, выше, смыш­ленее. Возможно, на самом деле вообще не паршуны, а какие-то их очень дальние сородичи.

К собственному удивлению, Шаллан заметила в порту представи­телей местной фауны. Несколько небесных угрей извивались в воздухе в поисках крыс или рыб. Маленькие крабы прятались в щелях между досками причала, а к толстым деревянным опорам прицепилась гроздь скрепунов. На улице, уводившей прочь от причалов, сре­ди теней копошилась юркая норка, высматривая, не уронил ли кто-нибудь что-то съедобное.

Шаллан не смогла удержаться — вытащила блокнот и начала набрасывать атакующего небесного угря. Неужто он не боится такого количества людей? Она держала альбом защищенной рукой, сквозь ткань сжимая пальцами верхнюю часть, и рисовала угольным карандашом. Не успела девушка закончить, как вернулся ее проводник с мужчиной, который тянул за собой любопытную конструкцию­ с двумя большими колесами и сиденьем под балдахином. Шаллан в нерешительности опустила свой блокнот для зарисовок. Она-то ожидала паланкин.

Человек, тянувший кресло на колесах, был невысоким и темнокожим, с широкой улыбкой и толстыми губами. Он жестом предложил Шаллан садиться, что девушка и сделала со скромным изяществом, которое в ней воспитали наставницы. Возница задал ей вопрос на незнакомом резком и отрывистом языке.

— Что он хочет? — спросила она у Ялба.

— Спрашивает, желает ли госпожа проехать длинной дорогой или короткой. — Ялб почесал голову. — Не уверен, что понимаю, в чем разница.

— Наверное, в том, что одна из них длиннее, — предположила Шаллан.

— О, да вы и впрямь умница.

Ялб что-то сказал вознице на том же резком языке, и человек ответил.

— Длинная дорога позволяет как следует рассмотреть город, — перевел Ялб. — Короткая ведет прямиком к Конклаву. Глядеть там особо не на что, по его словам. Думаю, он понял, что вы здесь впервые.

— Я так сильно выделяюсь? — Шаллан покраснела.

— Э-э-э, нет, светлость, конечно нет.

— То есть я столь же заметна, как бородавка на носу королевы.

Ялб рассмеялся:

— Боюсь, что да. Но по-моему, нельзя попасть куда-то во второй раз, не побывав там впервые. Всем иногда приходится быть в цент­ре внимания, так что лучше уж выделяться так мило, как вы!

Ей пришлось привыкнуть к легкому флирту со стороны моряков.­ Матросы никогда не были слишком уж прямолинейны, и она подозревала, что жена Тозбека строго поговорила с ними, когда заметила, как Шаллан краснеет. В доме ее отца слуги — даже полноправные граждане — боялись лишний раз открывать рот.

Возница все еще ждал ответа.

— Короткой дорогой, пожалуйста.

На самом деле ей хотелось проехаться живописным путем. Она наконец-то в настоящем городе — и отправляется прямой дорогой? Но ее светлость Ясна слишком неуловима, словно дикий певунчик. Лучше уж поспешить.

Главная улица шла то вверх, то вниз, так что даже короткая дорога позволила Шаллан многое увидеть. От неимоверного количества странных людей, видов и звенящих колокольчиков голова шла кругом. Девушка откинулась на спинку сиденья и смотрела во все глаза. Дома отличались по цвету, и это явно неспроста. Лавки, где продавали одинаковый товар, красили в одинаковые цвета: в фиолетовый — для одежды, в зеленый — для еды. Жилые дома тоже подчинялись некой закономерности, которую Шаллан не могла понять. Цвета были мягкими, вымытыми, приглушенными.

Ялб шагал рядом с ее повозкой, и возница заговорил, обращаясь к ней. Ялб переводил, держа руки в карманах жилета:

— Он говорит, этот город особенный из-за лейта.

Шаллан кивнула. Многие города строились в лейтах — местах, защищенных от Великих бурь скалами.

— Харбрант — один из самых защищенных больших городов в мире, — продолжил переводить Ялб, — и колокола это символизируют. Говорят, их впервые начали использовать, чтобы предупреж­дать о наступлении Великой бури, поскольку на предвещающий ее слабый ветерок люди не всегда обращали внимание. — Ялб помедлил. — Ваша светлость, он болтает, потому что хочет получить большие чаевые. Я слышал эту историю, но считаю ее полной чушью. Если ветер дует так сильно, что колокол шевелится, люди его и сами заметят. И вообще, разве трудно заприметить, что на голову льет как из ведра?

Шаллан улыбнулась:

— Ничего, пусть продолжает.

Возница опять затарахтел — что же это за язык такой? Шаллан слушала перевод Ялба, поглощала виды, звуки и, к несчастью, запахи. Она с детства привыкла к свежему запаху чистой мебели и аромату плоскохлеба в кухонной печи. Океанское путешествие при­учило ее к запаху соли и морского воздуха.

В том, что ее нос ощущал здесь, не было ничего чистого. Каждый из переулков вонял на свой неповторимый лад. Зловоние перемежалось пряными ароматами еды, которую продавали уличные торговцы, и смесь получалась еще более тошнотворной. К счастью, воз­ница переместился в центр улицы, и запахи ослабли, но теперь путники продвигались медленнее, поскольку приходилось лавировать в потоке. Она пялилась на местную публику. Мужчины в перчатках,­ с кожей голубоватого оттенка, явно из Натанатана. Но откуда вон те высокие, статные люди в черных одеждах? А мужчины, у которых­ бороды заплетены в такие жгуты, что смахивают на палки?

Звуки напомнили Шаллан концерты, которые устраивали возле ее дома дикие певунчики, — только здесь они были разнообразнее и громче. Сотни голосов обращались друг к другу, мешались с хлопань­ем дверей, скрипом колес по камню, случайными криками небес­ных угрей. Где-то на заднем плане пели вездесущие колокольчики, и пение становилось громче, когда дул ветер. Колокольчики виднелись в окнах лавок, свисали со стропил. На каждом фонаре под самой лампой висел колокольчик, и на ее телеге имелся один — сереб­ряный, в верхней части балдахина. На полпути к вершине принялись звонить колокольчики в часах, и от их разноголосого хора по улице словно прокатилась гудящая и звенящая волна.

Толпа поредела, когда они преодолели три четверти пути. Наконец возница остановился возле массивного здания в самой высокой части города. Выкрашенное в белый цвет, оно было скорее вырезано­ в поверхности скалы, чем построено из кирпичей или глины. Колон­ны на фасаде вырастали из камня без намека на стыки, а задняя часть здания плавно сливалась со скалой. Люди беспрестанно входили и выходили. Сновали, сжимая принадлежности для письма, светлоглазые женщины в таких же платьях, как и на Шаллан, с длин­ными левыми рукавами с манжетами. Прохаживались мужчины в воринских куртках, похожих на мундиры, — до колен, с двумя ряда­ми пуговиц на груди и жестким воротничком, охватывавшим шею, — и узких брюках, у многих были мечи.

Возница остановился и что-то сказал Ялбу. Матрос начал с ним спорить, уперев руки в боки. Шаллан улыбнулась при виде его сурового выражения лица и моргнула, закрепляя сцену в памяти, чтобы позже нарисовать.

— Он предлагает поделиться, если я позволю ему завысить цену поездки, — пояснил Ялб, качая головой и помогая Шаллан выбраться из повозки.

Она вышла и бросила взгляд на возницу. Тот пожал плечами и улыбнулся, как ребенок, которого застигли ворующим сладости.

Девушка прижала сумку к груди, а свободной рукой поискала внутри кошелек:

— Сколько, по-твоему, я должна ему заплатить?

— Двух светосколков будет более чем достаточно. Я бы дал один. Ворюга собирался просить пять!

До этого путешествия она не использовала деньги, а просто восхищалась красотой сфер. Каждая состояла из стеклянного шарика чуть крупнее ногтя большого пальца и куда меньшего по размеру самосвета в центре. Самосветы впитывали буресвет, и от этого сферы начинали сиять. Когда Шаллан открыла кошелек, на ее лицо упа­ли рубиновые, изумрудные, бриллиантовые и сапфировые блики. Она выловила три бриллиантовых светосколка — самых маленьких по достоинству. Изумруды были наиболее ценными, потому что духозаклинатели могли использовать их, чтобы создавать еду.

Стеклянная часть у большинства сфер была одинаковой; размер самосвета в центре определял их ценность. В каждом из трех светосколков, например, заключался всего лишь малюсенький бриллиан­тик. Этого хватало, чтобы лучиться буресветом, намного хуже лампы, но все-таки заметно. Огнемарка — средняя по ценности сфера — была чуть бледнее свечи и равнялась пяти светосколкам.

Шаллан взяла с собой только заряженные сферы, потому что слышала, будто пустые считаются подозрительными, и иногда даже требовался ростовщик, чтобы подтвердить подлинность самосветов.­ Она хранила самые ценные сферы в защищенном кошеле — он был пристегнут к ее левому рукаву изнутри.

Она вручила три светосколка Ялбу, который склонил голову набок. Шаллан кивнула на возницу, краснея и понимая, что невольно использовала парня в качестве старшего слуги и посредника. Не­ужели он обиделся?

Матрос захохотал и приосанился, будто и впрямь подражал старшему слуге, а потом выдал вознице деньги с насмешливо-суровым выражением лица. Возница тоже рассмеялся, улыбнулся Шаллан и покатил свою телегу прочь.

— Это тебе, — сказала Шаллан, доставая рубиновую марку и протягивая ее Ялбу.

— Светлость, это слишком много!

— Это благодарность лишь отчасти, — объяснила она, — я хочу заплатить, чтобы ты побыл тут пару часов и подождал — вдруг я вернусь.

— Ждать пару часов за огнемарку? Так ведь это жалованье за неделю в море!

— Значит, я могу быть уверена, что ты не исчезнешь.

— Буду стоять прямо тут! — Ялб отвесил ей на удивление правильный изысканный поклон.

Шаллан глубоко вздохнула и направилась вверх по ступеням, к внушительному входу в Конклав. Резьба на камне выглядела потрясающе — художница в девушке желала задержаться и изучить узоры, но Шаллан не смела. Войти в большое здание было все равно­ что оказаться проглоченным. Стены холла украшали ряды буресвет­ных ламп, излучавших белое сияние. Внутри их, скорее всего, были бриллиантовые броумы; в большинстве богатых домов для освещения применялся буресвет. Броум — сфера наибольшей ценности — равнялся нескольким свечам.

Лампы горели ровно и мягко, освещая множество прислужников, письмоводительниц и светлоглазых, что двигались по широкому коридору. Здание, похоже, представляло собой один широкий, высокий и длинный туннель, пробитый в скале. По бокам находились большие салоны, вспомогательные коридоры убегали в стороны от центрального «бульвара». Здесь девушка почувствовала себя намного уверенней, чем снаружи. Это место с суетливыми слугами, светлордами и светледи невысокого ранга казалось знакомым.

Шаллан подняла руку в призывном жесте, и довольно быстро старший слуга в безупречно белой рубашке и черных брюках поспешил к ней.

— Светлость, что вам угодно? — спросил он по-веденски, видимо обратив внимание на цвет ее волос.

— Я ищу Ясну Холин, — сказала Шаллан. — Мне говорили, она где-то здесь.

Старший слуга чопорно поклонился. Большинство старших слуг гордились своим сравнительно высоким положениям, и Ялб совсем недавно высмеивал именно эту особенность.

— Ждите меня, светлость.

Он, вероятно, был второго нана — темноглазый гражданин очень высокого ранга. В воринизме Призвание — дело, которому человек посвящал свою жизнь, — обладало необыкновенной важностью. Избрать уважаемую профессию и усердно трудиться, совершенствуя свои умения, — таков был лучший способ обеспечить себе хорошее посмертие. Как правило, именно Призвание определяло, прихожанином какой обители являлся человек.

Шаллан скрестила руки на груди и стала ждать. Она уже давно размышляла о собственном Призвании. Искусство казалось очевид­ным выбором, и она действительно очень любила рисовать. Но ее привлекало не рисование как таковое, на самом деле девушка люби­ла изучать, наблюдать и задавать вопросы. Почему небесные угри не боятся людей? Чем питаются скрепуны? Почему крысиные стаи в одной местности благоденствуют, а в другой — нет? Она избрала своим Призванием естественную историю.

Шаллан хотела стать ученой — получить настоящее образование, проводить время за углубленными изысканиями и опытами. Может, потому она и предложила этот дерзкий план, согласно которому именно ей пришлось отправиться на поиски Ясны, чтобы поступить в ученицы? Однако нельзя отвлекаться. Стать ученицей Ясны — лишь первая часть плана.

Раздумывая об этом, Шаллан неспешно приблизилась к колонне и свободной рукой ощупала полированный камень. Как почти все в Рошаре — исключая некоторые прибрежные регионы, — Харбрант стоял на огромной глыбе необработанного камня. Здания располагались на ней, а это — частично внутри. Колонна показалась Шаллан гранитной, но в геологии она разбиралась слабовато.

Пол покрывали длинные ковры рыжевато-оранжевого цвета. Материал был плотный, предназначенный для того, чтобы выглядеть роскошно и при этом не истираться от множества ног. Широкий­ прямоугольный холл казался старинным. В одной книге она как-то вычитала, что Харбрант был основан еще в темные дни, за много лет до последнего Опустошения. Значит, он и впрямь древний. Ему тысячи лет, и создан он до ужасов Иерократии и даже задолго до Отступничества. В те времена, когда, как говорят, по миру шествова­ли Приносящие пустоту с каменными телами.

— Светлость? — раздалось поблизости.

Шаллан повернулась и увидела, что слуга возвратился.

— Сюда, светлость.

Девушка кивнула слуге, и он быстро провел ее по забитому людьми коридору. Она подумала о том, какой следует предстать перед Ясной. Это легендарная женщина. Даже Шаллан у себя в отдаленном поместье в Йа-Кеведе слышала о том, какая у короля алети ревнительная сестра-еретичка. Ясне было всего лишь тридцать четыре, но многие считали, что она могла бы уже получить высшее ученое звание, если бы не открытое порицание религии. Говоря точнее, принцесса осуждала ордена — разнообразные религиозные конгрегации, к которым присоединялись истинно верующие воринцы.

Неуместные остроты не помогут Шаллан. Ей следует вести себя прилично. Ученичество у женщины с такой репутацией — лучший способ познать женские искусства: музыку, рисование, письмо и нау­ки. Это во многом походило на учебу, которая ждала юношу в личной гвардии какого-нибудь уважаемого светлорда.

Все началось с того, что Шаллан сочинила петицию с просьбой об ученичестве, — это был отчаянный шаг, и она не ожидала, что Ясна согласится. Когда пришло письмо, которое приказывало Шаллан явиться в Думадари через две недели, девушка была потрясена. С той поры она и гналась за принцессой.

Ясна — еретичка. Не попросит ли она, чтобы Шаллан отреклась от своей веры? Вряд ли такое получится. Воринские писания о Славах и Призваниях были для нее одной из немногочисленных отдушин в те сложные дни, когда с отцом все становилось по-настоящему ужасно.

Они свернули в узкий коридор, удаляясь от главного зала. Наконец старший слуга замер перед поворотом и жестом предложил Шаллан идти дальше самой. Откуда-то справа доносились голоса.

Девушка медлила. Иногда она спрашивала себя, как все могло зайти так далеко. Она тихая, скромная, младшая из пяти детей и един­ственная девочка. Всю жизнь ее оберегали и защищали. И теперь судьба всего Дома зависит от нее.

Отец мертв, и жизненно необходимо хранить это в секрете.

Девушка не любила вспоминать о том дне — она почти стерла его из памяти, приучила себя думать о другом. Но последствия смерти отца нельзя было игнорировать. Он оставил множество обещаний — сделки и взятки, а также взятки, замаскированные под сделки. Дом Давар задолжал внушительные суммы огромному коли­че­ству людей, и без отца, который мог унять кредиторов, те вскоре перейдут к решительным действиям.

Никто им не поможет. Ее семью, во многом из-за отца, ненавидят даже союзники. Великий князь Валам — светлорд, которому присяг­нул Дом Давар, — занемог и больше не защищал их, как раньше. Ко­гда станет известно, что светлорд Давар умер, а семья не может платить по долгам, — это будет концом Дома. Их поглотит и покорит какое-нибудь другое семейство.

В качестве наказания из них выжмут последние соки... а раздраженные кредиторы вполне могут подослать убийц. Только у Шаллан есть шанс это предотвратить, и первый шаг следовало сделать при помощи Ясны Холин.

Шаллан глубоко вздохнула и завернула за угол.

«Я умираю, верно? Целитель, зачем тебе моя кровь? Кто это рядом с тобой, с головой из линий? Я вижу далекое солнце, темное и холодное, сияющее в черном небе».

Записано третьего йезнана, 1172, 11 секунд до смерти. Наблюдался реши, дрессировщик чуллов. Особо примечательный образец.

-Почему ты не плачешь? — спросила девушка-спрен.

Каладин сидел в углу клетки, прислонившись спиной к решетке и опустив взгляд. Доски пола перед ним были расщеплены, словно кто-то пытался выломать их, орудуя одними ногтями. Расцарапанная часть была темной там, где сухое серое дерево впитало кровь. Бесполезная, бредовая попытка побега.

Фургон продолжал катиться. Каждый день одно и то же. Утром у него все тело ныло и болело от беспокойной ночи, проведенной без тюфяка или одеяла. Рабов из каждого фургона выпускали по очереди, и они ковыляли с кандалами на ногах, чтобы размяться и облегчиться. Потом их запихивали обратно, давали утреннюю порцию баланды, и караван катился до полуденной баланды. Снова в путь. Вечерняя баланда, а потом ковш воды, и спать.

Воспаленное клеймо «шаш» на лбу Каладина все еще сочилось кровью. По крайней мере, крыша клетки давала укрытие от солнца.

Спрен ветра обратилась в туман и теперь летала, будто облачко. Она приблизилась к Каладину, от движения в передней части облачка обрисовалось ее лицо — как будто туман сдуло и показалось что-то более плотное, спрятанное за ним. Легкая, женственная, с узким личиком. Такие любознательные глаза. Он не встречал спре­нов, подобных ей.

— Остальные плачут по ночам, — пояснила она. — Но не ты.

— Толку от слез? — Парень прислонил голову к прутьям клетки. — Что они изменят?

— Не знаю. А почему люди плачут?

Он улыбнулся и закрыл глаза:

— Спроси Всемогущего, почему люди плачут, маленький спрен. Не меня.

Во влажном воздухе восточного лета лоб покрылся каплями пота, и рану щипало, когда они в нее попадали. Следовало надеяться, что вскоре их ожидали несколько недель весны. Погода и сезоны были непредсказуемы. Обычно каждый длился несколько недель, но сколько именно — никто не может сказать заранее.

Фургон продвигался вперед. Через некоторое время Каладин почувствовал на лице солнечный свет. Открыл глаза. Солнце почти в зените. Значит, два или три часа пополудни. А где же обеденная баланда? Каладин встал, держась одной рукой за стальные прутья. Он не видел Твлаква, который правил передним фургоном, только плосколицего Блата в фургоне позади. Наемник был в грязной рубашке со шнуровкой и широкополой шляпе, защищавшей от солн­ца; копье и дубина лежали рядом с ним на козлах фургона. Он, как и Твлакв, не носил меча — сказывалось влияние алети.

Трава продолжала расступаться перед фургонами, исчезая спереди и осторожно показываясь после того, как они удалялись. Вокруг изредка появлялись странные кусты, незнакомые Каладину. У них были толстые стебли и черенки с острыми зелеными игол­ками. Когда фургоны подъезжали слишком близко, иголки втягивались в черенки, оставляя кривые червеподобные стволы с узловатыми ветками. Они усеивали холмистую местность, вздымаясь над покрытыми травой скалами, точно миниатюрные часовые.

Фургоны катились и катились, хотя полдень давно миновал.

«Почему мы не останавливаемся на обед?»

Передний фургон наконец-то встал. Два других резко затормозили, чуллы с красными панцирями начали беспокоиться, их усики заколыхались. У этих зверей, похожих на ящики, выпуклые твердые,­ как камень, раковины и толстые красные ноги, будто стволы. Каладин слыхал, что их клешни могут перекусить человеческую руку. Но чуллы покорные, особенно домашние, и он не слышал, чтобы кто-то из солдат получил от них больше несмелого тычка.

Блат и Тэг спустились со своих фургонов и подошли к Твлакву. Работорговец привстал на козлах, прикрывая глаза от яркого света и держа в другой руке лист бумаги. Последовал спор. Твлакв указывал в ту сторону, куда они ехали, а потом — на свою бумагу.

— Твлакв, заблудился? — позвал Каладин. — Может, тебе стоит помолиться Всемогущему, чтобы направил на путь истинный. Я слыхал, он питает к работорговцам особую любовь. Держит в Пре­исподней для вас отдельную комнатку.

Слева от Каладина один из рабов — длиннобородый, что говорил­ с ним несколько дней назад, — осторожно отодвинулся.

Твлакв помедлил и резко махнул наемникам, приказывая им умолкнуть. Потом этот грузный мужчина спрыгнул со своего фургона и подошел к Каладину.

— Ты, — сказал он, — дезертир. Армии алети странствуют по этим землям, воюют здесь. Ты знаешь эти места?

— Дай-ка мне карту, — предложил Каладин.

Твлакв поколебался, но так и сделал.

Каладин протянул руки сквозь прутья и схватил карту. Потом, не читая, порвал пополам. За несколько секунд он превратил ее в сотню кусочков на глазах у потрясенного работорговца.

Твлакв позвал наемников. Те подбежали, и Каладин бросил в них две пригоршни конфетти.

— Счастливого Среднепраздника, ублюдки, — сказал он, когда кусочки бумаги обсыпали Блата и Тэга. Повернулся, отошел к противоположной части клетки и уселся лицом к ним.

Твлакв утратил дар речи. Потом, побагровев, ткнул пальцем в Каладина и что-то прошипел наемникам. Блат шагнул к клетке, но вдруг передумал. Посмотрел на Твлаква, пожал плечами и пошел­ прочь. Твлакв повернулся к Тэгу, но другой наемник просто покачал головой и что-то тихонько проговорил.

Твлакву понадобилось несколько минут, чтобы унять ярость, после чего он обошел клетку и приблизился к Каладину. Когда работорговец заговорил, его голос оказался на удивление спокойным.

— Вижу, дезертир, ты умен. Сделал себя незаменимым. Прочие рабы не из этих краев, и сам я тут никогда не бывал. Ты можешь торговаться. Чего тебе надо? Я могу давать тебе больше еды каждый­ день, если станешь себя хорошо вести.

— Хочешь, чтобы я руководил караваном?

— Я буду следовать твоим указаниям.

— Хорошо. Сначала разыщи высокую скалу.

— Чтобы осмотреться?

— Нет, чтобы я тебя с нее скинул.

Твлакв раздраженно поправил шапочку, отбросил с лица длинную белую бровь:

— Ты меня ненавидишь. Это хорошо. Ненависть делает тебя сильным, и я смогу просить у покупателя больше денег. Но ты не сможешь мне отомстить, если я не доставлю тебя на рынок. Я не позволю тебе сбежать. Но может, кто-то другой позволит. В твоих интересах, чтобы тебя продали, понимаешь?

— Мне не нужна месть.

Спрен ветра вернулась — она на некоторое время отвлеклась, ­изучая странные кусты. Теперь же принялась прохаживаться вокруг лица Твлаква, разглядывая его. Он явно ее не замечал.

Работорговец нахмурился:

— Не нужна?

— От нее никакого толку, — объяснил Каладин. — Я выучил этот урок давным-давно.

— Давным-давно? Дезертир, да тебе и восемнадцати не исполнилось.

Почти угадал. Каладину было девятнадцать. Неужели прошло четыре года со дня его вступления в армию Амарама? Казалось, он постарел лет на десять.

— Ты молод, — продолжил Твлакв. — И еще можешь изменить судьбу. Кое-кому удавалось избавиться от рабской участи — ведь мож­но выплатить свою цену, понимаешь? Или убедить кого-то из хозяев, чтобы тебе дали свободу. Ты можешь снова стать свободным человеком. Это не так уж невероятно.

Каладин фыркнул:

— Я никогда не избавлюсь от этих отметин. Ты ведь знаешь, что я пытался — безуспешно — сбежать десять раз. Не только глифы на моем лбу заставляют твоих наемников тревожиться.

— Прошлые неудачи не означают, что в будущем у тебя не будет шансов.

— Мне конец. И наплевать. — Он пристально смотрел на работорговца. — Кроме того, ты же не веришь на самом деле в то, что говоришь. Человек вроде тебя не сможет спать по ночам, зная, что про­данные им рабы окажутся на свободе и однажды разыщут его.

Твлакв рассмеялся:

— Да, дезертир. Возможно, ты прав. Или, возможно, я просто думаю, что если ты освободишься, то пустишься на поиски того перво­го человека, который продал тебя в рабство, а? Как там его... великий­ лорд Амарам? Его смерть будет мне предупреждением, и я успею сбежать.

Откуда он узнал? Где услышал про Амарама? «Я его найду, — подумал Каладин. — Я голыми руками его уничтожу. Я оторву ему башку, я...»

— Да, — согласился Твлакв, изучая лицо молодого раба. — Значит, ты был нечестен, когда сказал, что не жаждешь мести. Я вижу.

— Откуда ты знаешь про Амарама? — Каладин нахмурился. — Меня с той поры полдюжины раз продавали.

— Люди говорят. Работорговцы любят потрепаться. Нам приходится дружить, видишь ли, потому что остальные нас не выносят.

— Тогда ты знаешь, что я получил это клеймо не за дезертирство?­

— О, но ведь мне следует притворяться, что все так и есть, понимаешь? Тех, кто виновен в серьезных преступлениях, трудновато продать. С этим «шаш»-глифом на твоем лбу мне придется постараться, чтобы выручить за тебя хорошие деньги. Если я не сумею тебя продать, тогда... поверь мне, ты не захочешь этого. И потому нам обоим придется сыграть в игру. Я скажу, что ты дезертир. А ты ничего не скажешь. По-моему, игра простая.

— Это незаконно.

— Мы не в Алеткаре, и потому о законе речь не идет. К тому же дезертирство — официальная причина твоего рабского положения. Скажи, что все было иначе, — и ничего не добьешься, кроме репутации лжеца.

— И головной боли для тебя.

— Но ты же сказал, что не хочешь мне мстить.

— Я могу захотеть.

Твлакв рассмеялся:

— О, если ты до сих пор не захотел, то вряд ли это произойдет! Кроме того, ты ведь угрожал сбросить меня со скалы? Так что, думаю, ты уже хочешь. Но теперь нам следует разобраться в том, что делать дальше. Моя карта скоропостижно скончалась, видишь ли.

Каладин поколебался, потом вздохнул.

— Не знаю, — сказал он честно. — Я тоже здесь впервые.

Твлакв нахмурился. Наклонился ближе к клетке, изучая парня, хоть и все равно с безопасного расстояния. Миг спустя покачал головой:

— Похоже, это правда. Какая жалость. Что ж, доверюсь собственной памяти. Карта все равно была негодная. Я почти рад, что ты ее порвал, потому что чуть было не сделал это сам. Если мне случится разыскать какие-нибудь портреты бывших жен, я позабочусь о том, чтобы они попали тебе в руки, и твой особый талант пойдет мне на пользу.

Твлакв ушел.

Каладин проводил его взглядом и выругался вполголоса.

— Что такое? — спросила спрен ветра, подойдя к нему и склонив голову набок.

— Он мне почти понравился. — Каладин опять уткнулся лбом в прутья.

— Но... после того, что он сделал...

Парень пожал плечами:

— Я не говорил, что Твлакв не ублюдок. Просто он ублюдок, ­который может нравиться. — Он помолчал, потом скривился. — ­Самый отвратительный тип. Убьешь такого — и тебя будут мучить ­угрызения совести.

Во время Великих бурь фургон протекал. Ничего удивительного; Каладин подозревал, что Твлакв занялся работорговлей не от хорошей жизни. Он бы с радостью торговал чем-то другим, но какая-то причина — нехватка средств, необходимость в спешке покинуть прежнее место — вынудила его избрать эту наименее уважаемую профессию.

Люди вроде него не могли позволить себе качество, не говоря уже о роскоши. Они едва успевали отдавать долги. Отсюда и протекающие фургоны. Деревянные бока были достаточно крепкими, чтобы выдержать бурю, но на удобство рассчитывать не приходилось.

Твлакв чуть не опоздал с приготовлениями к новому мощному шторму. Видимо, на карте, которую порвал Каладин, было и расписание ближайших ураганов, купленное у странствующего бурестража. Бури можно предсказывать с помощью математики; отец Каладина увлекался этим в свободное время. У него получалось назвать правильный день восемь раз из десяти.

Доски ударялись о прутья клетки, когда ветер колотился о фургон, тряс его, чуть ли не подбрасывал, словно неуклюжий великан — игрушку. Дерево скрипело, и в щели пробивались струйки ледяной дождевой воды. Также сквозь них проникали отсветы молний, сопровождаемые громом. Это был единственный свет для рабов.

Иногда случались вспышки света без грома. Люди при этом стенали от ужаса, думая о Буреотце, о призраках Сияющих отступников­ или о Приносящих пустоту — о всех, кто мог явиться во время особенно яростной Великой бури, если верить молве. Рабы сбились в кучу в центре фургона, пытаясь согреться. Каладин им не мешал — сидел один, упираясь спиной в прутья клетки.

Каладин не боялся историй о существах, которых можно было встретить во время бурь. В армии ему пришлось пару раз пережидать шторм, прячась под нависающей скалой или в ином импровизированном убежище. Никому не нравилось оставаться снаружи во время урагана, но иногда с этим ничего нельзя было поделать. Те, кто мог предположительно встретиться во тьме бури, и близко не могли сравниться с реальной опасностью от камней и веток, что носились в воздухе. В общем-то, изначальный вихрь воды и ветра — буревая стена — был опаснее всего. После него нужно было выждать, пока стихия не ослабеет. Дождь потом еще долго идет, но это сущая ерунда.

И Приносящие пустоту, желающие поживиться плотью, его тоже не волновали. Он беспокоился, чтобы ничего не случилось с Твлаквом. Работорговец пережидал бурю в тесном деревянном убежище, встроенном в днище фургона. Это было, по всей видимости, самое безопасное место в караване, но неудачный поворот судьбы — брошенный ураганом валун, например, — мог привести к смерти. В этом случае, как предполагал Каладин, Блат и Тэг сбегут, оставив всех в клетках с закрепленными деревянными боками. Рабы­ будут медленно умирать от голода и жажды под палящим солнцем.

Буря продолжала бушевать, раскачивая фургон. Иногда эти вет­ра казались живыми. И кто сказал, что на самом деле это не так? Спренов ветра привлекают порывы ветра или они сами и есть эти порывы? Духи той силы, что возжелала уничтожить фургон Каладина?

У этой силы — разумной или нет — ничего не вышло. Фургоны были привязаны цепями к ближайшим валунам, и их колеса застопорили. Порывы ветра становились все более вялыми. Вспышки молний прекратились, и сводящая с ума барабанная дробь дождя перешла в тихое постукивание. Только один раз за время их путеше­ствия Великая буря перевернула фургон. Треснуло несколько досок­ да кое-кто обзавелся синяками — вот и все последствия.

Деревянная панель справа от Каладина чуть затряслась и упала, когда Блат снял засовы. Наемник надел кожаный плащ, защищавший от дождя, а с полей его шляпы текли струи воды, пока он открывал клетку. Теперь рабы оказались под дождем. Тот был холодным, хотя и не настолько, как в самый разгар бури. Твлакв всегда приказывал открывать фургоны до того, как закончится дождь. Он говорил, это единственный способ избавиться от вони.

Блат сунул деревянную боковину на положенное место под фур­гоном, потом снял две другие панели. Только стену в передней час­ти — прямо за козлами — нельзя было снять.

— Что-то ты рановато их убираешь, — сказал Каладин.

До охвостья Великой бури, когда ливень превращался в легкий дождь, еще оставалось время. С неба по-прежнему лило, и ветер то и дело усиливался.

— Хозяин хочет, чтобы вы сегодня как следует помылись.

— Почему? — Каладин поднялся, и вода потекла с его коричневых лохмотьев.

Блат как будто не услышал.

«Возможно, мы приближаемся к месту назначения», — подумал Каладин, окидывая взглядом пейзаж.

За последние несколько дней холмы уступили место неровным скалам, обточенным неустанными ветрами, осыпающимся утесам и зазубренным пикам. На камнях, обращенных к солнцу, росла трава. Сразу после Великой бури земля по-настоящему оживала. Камнепочки-полипы лопались и выпускали лозы. Другие лозы выбирались из трещин и тянулись к воде. Кусты и деревья разворачивали листья. Кремлецы всех видов копошились в лужах и с наслаждением пировали. В воздухе жужжали насекомые; панцирные покрупнее — крабы и ходунцы — выбирались из убежищ. Даже сами камни как будто оживали.

Каладин заметил с полдюжины порхающих впереди спренов вет­ра; полупрозрачные существа гонялись за последними порывами бури — или, возможно, соревновались с ними. Вокруг растений появились миниатюрные огоньки. Спрены жизни. Они выглядели точ­но частицы светящейся зеленой пыли или рой мельчайших полупрозрачных насекомых.

Ходунец, чьи похожие на волосы иглы вздыбились, улавливая перемены в силе ветра, забрался по боковине телеги, шевеля дюжиной пар лап вдоль длинного тела. Каладин уже видел ходунцов, но не с таким темно-пурпурным панцирем. Куда же Твлакв ведет караван? Эти невозделанные склоны холмов идеально подходили для фермерства. Если в сезон слабых бурь, следующий за Плачем, разлить тут сок культяпника, перемешанный с семенами лависа, то через четыре месяца холмы покроются полипами больше человеческой головы, готовыми лопнуть от переполняющего их зерна.

Чуллы неуклюже шевелили лапами, поедая камнепочки, слизней и маленьких панцирных, что появились после бури. Тэг и Блат потихоньку запрягли чудищ, а угрюмый Твлакв в это время выполз из своего водонепроницаемого убежища. Работорговец натянул шап­ку и черный плащ, защищаясь от дождя. Он редко выбирался до того, как буря полностью заканчивалась, — значит, ему не терпится добраться до места. Неужели они так близко к побережью? Только там, в Ничейных холмах, есть города.

Вскоре фургоны покатились по неровной земле. Каладин угомонился, когда небо прояснилось, а Великая буря превратилась в черное пятно в западной части горизонта. Солнце дарило долгожданное тепло, и рабы млели в его лучах; струи воды стекали с их лохмотьев, и позади фургона оставался влажный след.

Вскоре возле Каладина мелькнула светящаяся лента. Он начал привыкать к присутствию спрена ветра. Новая знакомая исчезла во время бури, но теперь вернулась.

— Я видел твоих собратьев, — безучастно заметил Каладин.

— Собратьев? — переспросила она, приняв облик молодой женщины, и зашагала вокруг него по воздуху, иногда кружась, словно танцуя под неслышную музыку.

— Спренов ветра, — пояснил Каладин. — Они гнались за бурей. Ты точно не хочешь отправиться с ними?

Девушка-спрен с интересом посмотрела на запад.

— Нет, — сказала она после паузы и продолжила танцевать. — Мне и здесь хорошо.

Каладин пожал плечами. Спрен перестала его дразнить, и ее присутствие уже не раздражало.

— Рядом есть твои собратья, — сказала она. — Такие же, как ты.

— Рабы?

— Не знаю. Люди. Не те, которые здесь. Другие.

— Где?

Она ткнула полупрозрачным пальчиком на восток:

— Там. Их много. Много-много.

Каладин встал. Он и не думал, что спрен может иметь представление о том, как измерять расстояние и количество. «Да... — Каладин прищурился, изучая горизонт. — Это дым. Печные трубы?» Пахло дымом; если бы не дождь, он почувствовал бы запах раньше.

Стоило ли беспокоиться? Какая разница, где быть рабом, если уж ты все равно им останешься. Каладин принял свою судьбу. Так и следовало себя вести. Ни забот, ни тревог.

И все же он с любопытством пригляделся, когда фургон выехал на вершину холма. Там был не город. Там было кое-что побольше, кое-что повнушительнее. Громадный военный лагерь.

— Великий Отец бурь... — прошептал Каладин.

Десять армий расположились согласно знакомому алетийскому узору — по кругу, сообразно рангу, с обозами с внешней стороны, за которыми следовали наемники, полноправные граждане-солдаты и, в самой середине, светлоглазые офицеры. Каждая армия обосновалась в отдельном громадном кратере со скалистыми краями. Кратеры напоминали сломанные яичные скорлупки.

Восемь месяцев назад Каладин покинул очень похожую армию, хотя войска Амарама были куда малочисленнее. Эти занимали мили и мили, тянулись далеко на север и юг. В воздухе горделиво трепетали тысячи знамен, на которых красовались тысячи разных семейных глифпар. Попадались палатки — в основном на окраинах лагерей, — но большей частью солдаты размещались в каменных казармах, созданных духозаклинателями.

Над лагерем, что располагался прямо перед ними, реяло знамя, которое Каладин видел в книгах. Темно-синее, с белыми глифами «хох» и «линил», стилизованными под меч и корону. Дом Холин. Королевский дом.

Обескураженный Каладин окинул взглядом другие войска. На востоке открывался вид, о котором он знал из десятка разных историй, детально описывавших кампанию короля против предателей-паршенди. Каменная равнина — такая громадная, что невозможно увидеть ее противоположную сторону, — расколотая трещинами и ущельями двадцати—тридцати футов шириной. Они были такими глубокими, что растворялись во тьме и создавали беспорядочную мозаику из неровных плато. Обширное пространство походило на разбитую тарелку, которую собрали из черепков, но между ними ­ос­тались зазоры.

— Расколотые равнины, — прошептал парень.

— Что? — спросила спрен ветра. — Что не так?

Каладин покачал головой, сбитый с толку:

— Я потратил годы, пытаясь добраться сюда. Этого хотел Тьен — по крайней мере, в конце. Попасть сюда, сражаться в армии короля...­

И вот Каладин здесь. Наконец-то. Случайно. Он едва не расхохотался от абсурдности происшедшего. «Я должен был догадаться. Я должен был понять. Мы с самого начала ехали не на побережье к тамошним городам. Мы ехали сюда. На войну».

В этом месте действовали алетийские законы и правила. Он ожидал, что Твлакв будет избегать подобных встреч. Но здесь и пла­тили лучше, нежели где-то еще.

— Расколотые равнины? — спросил один из рабов. — В самом деле?

Остальные столпились рядом, разглядывая пейзаж. От возбуж­дения они забыли о своем страхе перед Каладином.

— Это и впрямь Расколотые равнины! — воскликнул один из рабов. — Вон там армия короля!

— Может, здесь мы найдем справедливость, — сказал другой.

— Я слышал, в королевском доме слуги живут не хуже богатых торговцев, — заметил третий. — С рабами там тоже должны обращаться получше. Мы будем на воринской земле — нам даже жалованье станут платить!

Это правда. Рабам полагалось небольшое жалованье — половина от того, что платили бы свободному, что уже меньше суммы, на которую за ту же работу мог рассчитывать полноправный гражданин. Но хотя бы так, и законы алети были на их стороне. Только рев­нителям, которые все равно ничем не владели, можно и не платить. Ну и еще паршунам. Но паршуны же скорее животные, чем люди.

Раб мог отдавать жалованье в счет выкупа и через много лет труда заработать свободу. Теоретически. Пока фургон катился вниз по склону, остальные продолжали болтать, но Каладин перебрался в его заднюю часть. Он подозревал, что истории о жалованье рабам — всего лишь уловка, предназначенная для того, чтобы сделать их покорными. Выкуп громадный — много больше той суммы, что платили за раба, и его просто невозможно выплатить.

У предыдущих хозяев Каладин требовал, чтобы жалованье от­давали ему. Они всегда находили способ его обмануть — предъявляли счет за крышу над головой, за еду. Таковы уж светлоглазые. Рошон, Амарам, Катаротам... Каждый светлоглазый, с которым Каладин встречался, будучи рабом или свободным человеком, показал себя испорченным до мозга костей, невзирая на внешнюю красоту и изящество. Они походили на гниющие трупы, обряженные в красивые шелка.

Остальные продолжали говорить о королевской армии и о справедливости. «Справедливость? — размышлял Каладин, прислонившись к прутьям. — Не уверен, что эта штука существует». И все же он не мог не думать кое о чем. Там была армия короля — армия всех десяти великих князей, — пришедшая на Расколотые равнины, чтобы воплотить Договор Отмщения.

Если и была на свете вещь, о которой он тосковал, то это возможность держать копье. Снова сражаться, искать способ стать тем, кем он был раньше. Человеком, которому не все равно.

Если подобное вообще могло случиться, то только здесь.

«Я видел конец, я слышал, как его называли. Ночь скорбей, Истинное Опустошение. Буря бурь».

Записано первого нанеса, 1172, 15 секунд до смерти. Наблюдался темноглазый юноша неизвестного происхождения.

Шаллан не ожидала, что Ясна Холин окажется красавицей.

Такую величественную, зрелую красоту можно встретить на портрете какой-нибудь знаменитой ученой прошлых лет. Шаллан поняла, что наивно предполагала увидеть безобразную старую деву,­ вроде тех суровых матрон, что обучали ее все эти годы. Как же еще могла выглядеть еретичка сильно за тридцать, все еще незамужняя?­

Ясна оказалась совсем другой — высокой и стройной, с гладкой кожей, узкими черными бровями и густыми волосами цвета темного­ оникса. Часть волос была забрана вверх и завернута вокруг маленького золотого украшения в форме свитка, которое удерживалось при помощи двух длинных шпилек. Остальные волосы ниспадали ту­гими локонами принцессе на плечи. Если же вынуть все шпильки, то, вероятно, волосы окажутся той же длины, что у Шаллан, — ниже середины спины.

Лицо у нее было почти квадратное, глаза — бледно-фиолетовые. Она слушала мужчину в одеянии харбрантских королевских цветов — рыжевато-оранжевого и белого. Светлость Холин была на несколько пальцев выше этого человека... похоже, слухи о росте алети ничуть не преувеличены. Ясна бросила взгляд на Шаллан, отмечая ее присутствие, и вернулась к беседе.

Буреотец! Эта женщина выглядела именно так, как полагалось сестре короля. Сдержанная, величавая, в безупречном сине-сереб­ристом наряде. Как и платье Шаллан, одеяние Ясны застегивалось по бокам, и у него имелся высокий воротник, хотя грудь принцессы куда полнее. От талии вниз юбки расширялись и падали на пол широкой волной. Рукава длинные, и левый застегивался, пряча защищенную руку.

На свободной руке виднелось необычное украшение: два кольца и браслет, соединенные цепями, что удерживали треугольную фигурку из самосветов на тыльной стороне ладони. Духозаклинатель. Этим словом называли как людей, которые выполняли соответствую­щее действие, так и устройство, благодаря которому оно выполнялось, — фабриаль.

Шаллан старалась получше рассмотреть большие мерцающие самосветы. Ее сердце начало биться чуть быстрей. Духозаклинатель­ выглядел в точности как тот, что они с братьями нашли во внутреннем кармане отцовского сюртука.

Ясна и человек в оранжево-белом одеянии направились в сторону Шаллан, продолжая разговаривать. Как поведет себя Ясна теперь, когда возможная будущая ученица наконец-то настигла ее? Рассердится из-за опоздания? Шаллан нельзя было ни в чем обвинить, но людям свойственно думать, что тот, кто ниже их по статусу, способен на неразумные поступки.

Как и величественную пещеру, в которой она уже побывала, это помещение вырезали в скале, но оно было обставлено куда богаче. С потолка свисали изысканные люстры, украшенные заряженными самосветами, в большинстве своем темно-фиолетовыми гранатами, которые относились к наименее ценным камням. Даже если так, все равно одно лишь количество ламп, излучавших фиолетовый свет, превращало люстру в маленькое состояние. Еще больше Шаллан поразили симметрия узоров и красота этих драгоценных подвесок, которые висели на каждой люстре.

Когда Ясна приблизилась, девушка смогла расслышать, что она говорит.

— ...понимаете, что это повлечет за собой недовольство обителей? — сказала женщина на алетийском: он очень походил на родной веденский Шаллан, и ее еще в детстве обучили этому языку.

— Да, светлость, — ответил пожилой мужчина с редкой белой бородой и бледно-серыми глазами, чье открытое, доброе лицо казалось очень обеспокоенным. Его голову венчала плоская цилиндрическая шляпа той же оранжево-белой расцветки, что и роскошные одежды. Может, какой-нибудь королевский мажордом?

Нет. Самосветы на его пальцах, то, как он себя ведет, то, как светлоглазые прислужники подчиняются ему... «Буреотец! — по­думала Шаллан. — Да ведь это наверняка сам король!» Не брат Ясны, Элокар, но король Харбранта. Таравангиан.

Девушка поспешно склонилась в сообразном поклоне, который принцесса заметила.

— Ваше величество, у ревнителей здесь большой авторитет, — спокойно проговорила еретичка.

— Как и у меня, — возразил король. — Ни о чем не волнуйтесь.

— Хорошо, — согласилась Ясна. — Ваши условия приняты. Отведите меня туда, и я посмотрю, что можно сделать. Если позволите,­ по пути я кое с кем поговорю.

Принцесса резко взмахнула рукой, приказывая Шаллан присо­единиться к ним.

— Разумеется, светлость. — Правитель будто подчинился Ясне.

Харбрант — очень маленькое королевство — просто один-единственный город. А вот Алеткар — одно из самых сильных в мире. Принцесса алети, несомненно, превосходила харбрантского монарха в реальной власти, что бы там ни говорил протокол.

Шаллан поспешила следом за Ясной, которая чуть отстала от короля, обсуждавшего что-то со своими придворными.

— Светлость, — подала голос девушка, — я Шаллан Давар. Вы назначили мне встречу, но, к моему глубокому сожалению, я не застала вас в Думадари.

— Ты не виновата, — ответила Ясна, небрежно махнув рукой. — Ты и не могла успеть. Посылая то письмо, я даже не знала точно, куда отправлюсь после Думадари.

Принцесса не рассердилась; это хороший знак. Шаллан почувствовала, как ее волнение спадает.

— Я впечатлена твоей настойчивостью, дитя, — продолжила Ясна. — Честно говоря, не ожидала, что ты последуешь за мной так далеко. После Харбранта я собиралась перестать оставлять тебе записки, потому что предположила, что ты сдалась. Большинство сходят с дистанции.

Большинство? Выходит, это было что-то вроде испытания? И Шаллан его прошла?

— Да, безусловно, — задумчиво продолжила Ясна. — Возможно, я и впрямь разрешу тебе подать прошение об ученичестве у меня.

Шаллан от потрясения чуть не споткнулась. Подать прошение?! Разве она этого еще не сделала?

— Светлость, — осторожно начала соискательница, — я думала, что... ну, ваше письмо...

Принцесса устремила на нее пристальный взгляд:

— Я разрешила тебе со мной встретиться, юная госпожа Давар. Но не обещала, что возьму тебя в ученицы. Обучение и забота о подопечной — занятия, на которые у меня в данный момент нет ни тер­пения, ни времени. Но ты проделала долгий путь. Я приму твою просьбу во внимание. Однако пойми — у меня строгие требования.

Шаллан скрыла гримасу.

— Никаких истерик, — отметила Ясна. — Это хороший знак.

— Истерики, светлость? У светлоглазой?

— Знала бы ты, — сухо ответила Ясна. — Однако хороших манер недостаточно, чтобы получить это место. Насколько глубоки твои познания?

— Глубоки в одних областях, — призналась Шаллан и, помедлив,­ прибавила: — И прискорбно мелки в других.

— Понятно.

Король впереди них, похоже, торопился, но был достаточно стар, чтобы даже его быстрый шаг казался медленным для молодых женщин.

— Тогда давай разберемся, что к чему. Отвечай правдиво и не преувеличивай, потому что я быстро раскрою твое вранье. Изображать ложную скромность тоже не надо. Не терплю жеманниц.

— Да, светлость.

— Начнем с музыки. Как бы ты оценила свои способности?

— Светлость, у меня хороший слух, — честно сказала Шаллан. — Меня учили играть на цитре и на свирели, но пою я лучше, чем играю. Вряд ли сумею сравниться с маститыми певицами, которых вам доводилось слышать, и все же худшей меня не назовешь. Я знаю большинство исторических баллад наизусть.

— Спой мне куплет из «Песенки Адрин».

— Здесь?

— Дитя, я не люблю повторять.

Шаллан покраснела, но начала петь. Это было не лучшее ее выступление, но голос звучал чисто, и она не перепутала слова.

— Хорошо, — сказала Ясна, когда Шаллан остановилась, чтобы перевести дух. — Языки?

Девушка на миг замялась, не в силах отвлечься от яростных попыток вспомнить следующий куплет. Языки?..

— Я, как видите, знаю ваш родной алетийский. Сносно читаю на тайленском и хорошо говорю на азирском. Могу объясниться на селайском, но читать на нем не умею.

Принцесса никак это не прокомментировала. Соискательница занервничала.

— Письмо? — спросила Ясна.

— Я знаю все старшие, младшие и региональные глифы и могу их каллиграфически изобразить.

— Большинству детей это по силам.

— Охранные глифы, которые я рисую, знакомые считают довольно впечатляющими.

— Охранные глифы? — переспросила Ясна. — У меня были основания предполагать, что ты хочешь стать ученой, а не апологетом суеверной чепухи.

— Я вела дневник с юных лет, — продолжала Шаллан, — чтобы практиковаться в письме.

— Мои поздравления. Если мне понадобится кто-то, чтобы ­написать трактат о набивном пони или отчет об интересном камешке, найденном во время прогулки, я пошлю за тобой. Ты можешь предложить мне что-то, демонстрирующее твои истинные способности?

Шаллан покраснела:

— Со всем уважением, светлость, вы же получили мое письмо, и оно было достаточно убедительным, чтобы вы согласились на эту аудиенцию.

— Резонно. — Ясна кивнула. — Тебе понадобилось много времени, чтобы до этого дойти. Как у тебя с логикой и сопутствующими искусствами?

— Я изучила основы математики, — сказала Шаллан, все еще растерянная, — и часто помогала отцу с несложными расчетами. Я прочитала собрания сочинений Тормаса, Нашана, Ниали Справедливого и, конечно, Нохадона.

— Плачини?

Это еще кто?

— Нет.

— Габратин, Юстара, Маналин, Сьясикк, Шауки-дочери-Хас­веты?

Шаллан съежилась от досады и снова покачала головой. Последнее имя было явно шиноварским. Неужели у шинцев вообще есть мастера логики? Ясна и впрямь ожидала, что ее вероятная ученица окажется знакома с такими малоизвестными текстами?..

— Понятно. Ну а с историей как?

История. Шаллан съежилась еще сильней:

— Я... это одна из тех областей, в которых я заметно отстаю, светлость. Отец так и не смог подыскать для меня подходящую наставницу. Я читала исторические книги, которые ему принадле­жали...

— А именно?

— Полное издание «Тем» Барлеши Лхан в основном.

Ясна пренебрежительно махнула рукой:

— Это едва ли стоило писать. «Темы» в лучшем случае собрание сплетен об исторических событиях.

— Прошу прощения, светлость.

— Досадный пробел. История — самое важное из литературных малых искусств. Твои родители должны были уделить этой области особое внимание, если они рассчитывали отправить тебя учиться у историка вроде меня.

— Светлость, мои обстоятельства необычны.

— Юная госпожа Давар, невежество едва ли стоит считать не­обычным. Чем дольше я живу, тем больше понимаю, что оно представляет собой естественное состояние человеческого разума. Многие рьяно защищают его святость и ждут, что их усилия сочтут впечатляющими.

Шаллан снова покраснела. Она понимала, что обладает кучей недостатков, но запросы Ясны непомерны! Девушка молчала, продолжая идти рядом с высокой принцессой. Этот коридор когда-нибудь закончится? Она была так растеряна, что даже не смотрела на картины, мимо которых проходила. Они завернули за угол, углуб­ляясь в толщу скалы.

— Что ж, перейдем к наукам, — недовольно проговорила Ясна. — Что ты можешь сказать о себе в этом смысле?

— У меня разумные познания в науках, каких можно ожидать от девушки моих лет, — произнесла Шаллан чуть жестче, чем хотела.­

— И это значит?

— Я разбираюсь в географии, геологии, физике и химии. Углуб­ленно изучала биологию, поскольку могла этим заниматься с позволительной степенью самостоятельности в имении моего отца. Но если вы думаете, что я способна не моргнув глазом решить головоломку Фабризана, то, скорее всего, будете разочарованы.

— Юная госпожа Давар, по-твоему, у меня нет права предъявлять к своим потенциальным ученицам разумные требования?

— Разумные? Ваши требования столь же разумны, как те, что предъявили Десяти Вестникам в День доказательств! Со всем уважением, светлость, вы ждете, что ваши вероятные ученицы уже будут мастерами наук. Возможно, в этом городе есть пара восьмидесятилетних ревнителей, которые соответствуют вашим запросам. Они могли бы попытаться занять этот пост, хотя из-за глухоты, скорее всего, не расслышали бы вопросы, чтобы на них ответить.

— Понятно, — протянула Ясна. — С родителями ты разговариваешь в такой же дерзкой манере?

Шаллан поморщилась. Время, проведенное среди моряков, весьма ослабило ее контроль над собственным языком. Неужели она преодолела весь этот путь лишь для того, чтобы оскорбить Ясну? Девушка подумала о своих беспомощных братьях, которые старательно изображали, что Дом в полном порядке. Неужели ей придется вернуться к ним с пустыми руками, безрассудно истратив такой шанс?

— Светлость, я с ними так не говорю. И с вами не должна была. Простите.

— Что ж, по крайней мере, тебе хватает смирения признать ошибку. И все же я разочарована. Как же твоя мать решила, что ты готова для ученичества?

— Светлость, моя мать умерла, когда я была совсем маленькой.

— И отец снова женился. На Мализе Гевельмар, если не оши­баюсь.

Шаллан потрясла ее осведомленность. Дом Давар очень древний, но по силе и значению весьма заурядный. То, что Ясна знала имя мачехи Шаллан, говорило о многом.

— Моя мачеха недавно скончалась. Она не посылала меня в ученичество к вам. Я взялась за это самостоятельно.

— Мои соболезнования. Возможно, тебе лучше быть с отцом, заниматься семейными делами и стать его отрадой, а не тратить мое время.

Мужчины впереди опять свернули. Ясна и Шаллан последовали за ними и оказались в боковом узком коридоре с узорчатым красно-желтым ковром на полу и зеркалами на стенах.

Шаллан повернулась к Ясне:

— Отец во мне не нуждается. — Что ж, так оно и есть на самом деле. — Но я нуждаюсь в вас, как и показало это собеседование. Если невежество так сильно вас раздражает, разве не будет правильным дать мне шанс от него избавиться?

— Ты не первая, госпожа Давар. Ты двенадцатая в этом году, кто просит меня об ученичестве.

«Двенадцатая? — подумала Шаллан. — За год?»

А она-то решила, что женщины держатся подальше от Ясны из-за ее враждебности к обителям...

Они достигли конца узкого коридора, завернули за угол и увидели, к вящему изумлению Шаллан, место, где огромный кусок скалы упал с потолка. С десяток прислужников стояли там, и лица у не­которых были обеспокоенные. Что же случилось?

Большую часть мусора явно успели убрать, хотя в потолке многозначительно зияла дыра. Сквозь нее не было видно неба; они все время шли вниз и, вероятно, находились глубоко под землей. Массивный камень выше человеческого роста заблокировал дверь в левой части коридора. Попасть в комнату не было никакой возможно­с­ти. Шаллан показалось, что она слышит по ту сторону какие-то зву­ки. Король подошел к камню и попытался успокоить собравшихся, потом вытащил из кармана платок и вытер морщинистый лоб.

— Превратности проживания в доме, который вырезан прямо в скале, — пробормотала Ясна, приближаясь быстрым шагом. — Ко­гда это случилось?

Похоже, принцессу не вызывали в город специально ради этого; король просто воспользовался ее появлением.

— Во время недавней Великой бури, светлость, — сказал Таравангиан. Он покачал головой, и его жидкие белые усы затряслись. — Дворцовые архитекторы, возможно, сумеют проделать дверь в комнату, но для этого нужно время, а следующий шторм случится всего через несколько дней. Кроме того, если мы начнем тут все ломать, потолок может снова обрушиться.

— Ваше величество, я полагала, Харбрант защищен от Великих бурь, — удивилась Шаллан, и Ясна бросила на нее быстрый взгляд.

— Город-то защищен, девушка, — проговорил король. — Но гора за нами принимает на себя всю силу удара. Иногда на той стороне случаются лавины, и весь горный массив содрогается. — Он посмот­рел на потолок. — Обвалы очень редки, и мы считали, что эта часть достаточно безопасна, но...

— Но камень есть камень, — перебила его Ясна, — и нельзя определить, нет ли где-то под самой его поверхностью слабой жилы. — Она изучила монолит, упавший с потолка. — Это будет нелегко. Я, вероятно, потеряю очень ценный фокальный самосвет.

— Я... — начал король, снова вытирая лоб. — Если бы у нас был осколочный клинок...

Принцесса перебила его взмахом руки:

— Я не пыталась пересмотреть условия нашей сделки, ваше величество. Доступ в Паланеум того стоит. Вам следует послать кого-то за мокрыми тряпками. Пусть большая часть слуг перейдет в другой конец коридора. Вам я рекомендую сделать то же самое.

— Я останусь, — сказал король. Придворные, включая здоровяка в черной кожаной кирасе — видимо, капитана его личной гвардии, — тут же запротестовали. Король заставил всех умолкнуть взмахом морщинистой руки. — Я не стану прятаться как трус, когда моя внучка попала в ловушку.

Неудивительно, что он так расстроен. Ясна не стала спорить. Шаллан видела по лицу, что ее не очень-то беспокоит мысль о том, что король рискует жизнью. То же, по всей видимости, относилось и к самой Шаллан, потому что Ясна не приказала ей отойти. Подошли слуги с мокрыми кусками материи и роздали всем. Принцесса отказалась. Король и его гвардейцы прижали ткань к лицу, прикрывая рот и нос.

Девушка взяла свой кусок. Зачем он нужен? Пара слуг передали несколько мокрых тряпок через щель между скалой и стеной тем, кто был заперт внутри. Потом все слуги поспешили отойти подальше.

Ясна осматривала и ощупывала валун.

— Юная госпожа Давар, — сказала она, — какой метод вы бы применили, чтобы рассчитать массу этого камня?

Шаллан моргнула:

— Ну, думаю, я бы спросила его величество. Его архитекторы, скорее всего, это уже сделали.

Ясна склонила голову набок:

— Элегантный ответ. Верно, ваше величество?

— Да, светлость Холин, — подтвердил король. — Он весит примерно пятнадцать тысяч кавалей.

Ясна посмотрела на Шаллан:

— Удачный ход, юная госпожа Давар. Ученый должен знать, что не следует тратить время на поиски уже известных сведений. Это урок, о котором я иной раз забываю.

Девушка воспрянула духом, услышав это. Она ведь уже заподо­зрила, что Ясна скупа на похвалы. Означало ли это, что принцесса все еще раздумывает над вопросом о ее ученичестве?

Ясна подняла свободную руку, на которой блестел фабриаль. Сердце Шаллан забилось быстрее. Она еще не видела душезаклятия­ собственными глазами. Ревнители использовали свои фабриали тай­ком, и она даже не знала, что отец обладает одним, пока они его не нашли. Конечно, тот не работал. Такова была одна из основных при­чин того, что Шаллан здесь.

Самосветы в духозаклинателе Ясны были громадными, из самых больших, что когда-нибудь видела Шаллан, и каждый стоил много сфер. Один — дымчатый кварц, безупречно черный и блестящий. Второй — бриллиант. Третий оказался рубином. Всем трем гранильщик — граненый камень удерживал больше буресвета — придал ­удлиненную форму.

Ясна закрыла глаза и прижала руку к упавшему валуну. Подняла голову, медленно втянула воздух. Два камня на тыльной стороне ее ладони начали светиться ярче прежнего; дымчатый кварц так засиял, что на него трудно было смотреть.

Шаллан затаила дыхание. Она осмелилась только моргнуть, запечатлевая сцену в памяти. На одно долгое, растянутое мгновение все замерло.

А потом прозвучал низкий гул — будто где-то вдалеке несколько певцов пропели без слов одну чистую ноту в унисон.

Рука Ясны погрузилась в камень.

Валун исчез.

В коридоре взорвалась вспышка густого черного дыма. Его хватило, чтобы ослепить Шаллан; казалось, рядом с ней вспыхнула тысяча костров и запахло горелой древесиной. Девушка запоздало прижала к лицу мокрую тряпку и упала на колени. Странное дело — у нее заложило уши, как при спуске с большой высоты. Пришлось сглотнуть, чтобы избавиться от этого ощущения.

Она плотно зажмурилась — глаза начали слезиться — и затаила дыхание. В ушах у нее шумело.

Когда все прошло, поморгав, Шаллан увидела, что рядом к стене привалились король и его гвардеец. Дым все еще клубился у потолка, в коридоре сильно воняло. Ясна стояла с закрытыми глазами, словно не замечая дыма... хотя ее лицо и одежду покрывали хлопья сажи. Они также оставили отметины на стенах.

Шаллан о таком читала, но все равно была потрясена. Ясна преобразовала валун в дым, и, поскольку плотность дыма намного мень­ше плотности камня, в результате получился взрыв.

Значит, у Ясны действительно есть работающий инструмент. И очень мощный к тому же. Девять из десяти духозаклинателей годились лишь для ограниченных трансформаций: создание воды из зерна или камня; создание из воздуха или ткани простых каменных домов с одной комнатой. Более совершенный духозаклинатель, вроде того, каким владела Ясна, мог выполнить любую трансформа­цию. В буквальном смысле превратить одну субстанцию в другую. Должно быть, ревнители весьма возмущены тем, что такая могущественная священная реликвия находится в руках человека, не входящего в орден. А ведь она еще и еретичка!

Шаллан с трудом поднялась на ноги. Девушка продолжала прижимать тряпку ко рту и вдыхала влажный, но свободный от пыли воздух. Она сглотнула — в ушах что-то снова щелкнуло, давление в коридоре возвращалось к норме. Миг спустя король бросился в освободившийся дверной проем. Маленькая девочка и несколько ее нянечек вместе со слугами сидели по другую сторону и кашляли. Король сжал внучку в объятиях. Она была столь мала, что еще не носила рукав скромности.

Ясна открыла глаза и моргнула, словно на миг перестала понимать, где находится. Глубоко вздохнула, но не закашлялась. Она даже улыбнулась, как будто запах дыма ей нравился.

Потом повернулась к соискательнице и устремила на нее пристальный взгляд:

— Ты все еще ждешь ответа. Боюсь, тебе не понравится то, что я скажу.

— Но вы не завершили свои расспросы. — Шаллан вынуждала себя быть отважной. — Вы точно не станете делать вывод, пока не узнаете все.

— И чего же я не знаю? — Ясна нахмурилась.

— Вы не спросили меня о женских искусствах. Вы не учли рисование и живопись.

— Я всегда находила их бесполезными.

— Но ведь это тоже искусства, — в отчаянии возразила Шаллан. Это были ее главные умения! — Многие считают изобразительное искусство самым утонченным из всех. Я принесла образцы. Я покажу вам, что умею.

Ясна поджала губы:

— Искусства легкомысленны. Я все взвесила, дитя, и я не могу тебя принять. Прости.

У Шаллан упало сердце.

— Ваше величество, — сказала Ясна королю, — я бы хотела отправиться в Паланеум.

— Сейчас? — спросил король, баюкая внучку. — Но у нас будет праздник...

— Ценю ваше приглашение. Однако у меня всего в избытке, кроме времени.

— Разумеется, — согласился король. — Я сам вас туда проведу. Спасибо за все, что вы сделали. Когда я услышал, что вы просите разрешение на вход... — Он продолжал болтать, а принцесса безмолвно следовала за ним по коридору.

Девушка прижала сумку к груди, убрала со рта ткань. Шесть месяцев погони — ради вот этого. Она сжала тряпку от досады, и грязная от сажи вода потекла между пальцами. Ей хотелось плакать. Наверное, она бы и впрямь расплакалась, если бы оставалась тем же ребенком, что и полгода назад.

Но все изменилось. Она изменилась. Если Шаллан потерпит неудачу, Дом Давар падет. Девушка почувствовала, как ее решимость удвоилась, хотя она все-таки не смогла удержать несколько слез разочарования, что выкатились из уголков глаз. Нельзя сдаваться до тех пор, пока Ясна не прикажет властям заковать настырную «ученицу» в цепи и выкинуть прочь.

Ступая на удивление твердо, Шаллан направилась в ту же сторону, куда ушла Ясна. Шесть месяцев назад братья узнали ее отчаянный план. Она станет ученицей Ясны Холин, ученой, еретички. Не ради знаний. Не ради славы. Но чтобы узнать, где принцесса хранит свой духозаклинатель.

И украсть его.

Угольная копия карты военного лагеря Садеаса, принадлежавшей рядовому-копейщику. Карта была нацарапана на панцире кремлеца размером с ладонь.­ Чернильные надписи на копии сделаны неизвестной ученой-алети, около 1173 г.

«Мне холодно. Мама, мне холодно. Мама? Почему я все еще слышу дождь? Он закончится?»

Записано в вевишес, 1172, 32 секунды до смерти. Наблюдалась светлоглазая девочка около шести лет.

Твлакв выпустил всех рабов из клеток. На этот раз он не боялся, что они сбегут или поднимут бунт. Только не здесь, где вокруг пустошь, а неподалеку — сотня с лишним тысяч вооруженных солдат.

Каладин вышел из фургона. Они заехали в одну из лощин, похожих на кратеры. На востоке вздымались ее зазубренные каменные стены. Землю очистили от растительности, и босые ноги скользили по размокшей почве. В углублениях собрались лужицы дождевой воды. Воздух был свежим и чистым, солнце ярко светило над головой, хоть из-за восточной влажности все казалось сырым.

Каладин видел вокруг признаки того, что армия здесь уже давно; война шла со смерти прежнего короля. То есть почти шесть лет. Все рассказывали истории о той жуткой ночи, когда дикари-паршенди убили короля Гавилара.

Мимо маршировали отряды, следуя указателям в виде нарисованных на каждом перекрестке кругов. В лагере было множество длинных каменных казарм, а палаток куда больше, чем Каладин раз­глядел сверху. Духозаклинатели нельзя использовать для постройки абсолютно всех убежищ. После вони рабского каравана это место пахло хорошо, да и запахи знакомые — дубленая кожа, смазанное оружие. Однако солдаты в большинстве своем выглядели неопрятно. Они не были грязными, но и не казались достаточно дисциплинированными. Бродили по лагерю небольшими группами, в расстегнутых мундирах. Кто-то тыкал пальцем в сторону рабов и глумливо смеялся. И это войско великого короля? Отборные силы, что сражаются за честь Алеткара? К ним Каладин жаждал присоединиться?

Блат и Тэг внимательно следили за тем, как Каладин встает в строй вместе с остальными рабами, ожидая какого-нибудь фокуса.­ Но момент не подходил для провокаций — Каладин уже видел, как наемники ведут себя вблизи от регулярных войск. Блат и Тэг играли свои роли, выпячивая грудь и держа руки на оружии. Пинками загоняя рабов в строй, они одного ударили дубинкой в живот и грубо выругали.

К Каладину не приблизились.

— Королевская армия, — пробормотал стоявший рядом с ним темнокожий раб, что говорил о побеге. — Я думал, нас отправят в шахты. Что ж, все неплохо обернулось. Будем чистить уборные и ремонтировать дороги.

До чего же странно радоваться чистке уборных или труду на палящем солнце. Каладин надеялся на кое-что другое. Надеялся... Да, оказывается, он все еще помнит, что такое надежда. Копье в руках. Враг, с которым можно встретиться лицом к лицу. У него еще есть шанс это испытать.

Твлакв беседовал со светлоглазой женщиной в платье густого малинового цвета — явно важной персоной. Ее темные волосы были забраны в сложную высокую прическу, в них мерцали заряженные аметисты. Она походила на Лараль, какой та в итоге стала. Наверное, четвертого или пятого дана, жена и письмоводительница какого-нибудь офицера из этого лагеря.

Твлакв начал расхваливать свой товар, но женщина вскинула изящную руку.

— Работорговец, я вижу, что покупаю, — сказала она с мягким, аристократическим выговором. — Оценю их без твоей помощи.

Светлоглазая двинулась вдоль строя в сопровождении нескольких солдат. Ее платье было скроено по моде алетийской знати — шелковое, длинное, плотно облегающее в верхней части, с ровными юбками. Оно застегивалось по бокам на пуговицы, от талии до шеи; маленький воротничок расшит золотом. Длинный левый рукав прятал ее защищенную руку. Мать Каладина ограничивалась куда более практичной перчаткой.

Судя по лицу женщины, увиденное не очень-то ей понравилось.

— Эти люди истощены и больны, — сказала она, принимая у молодой помощницы тонкую трость, которой приподняла волосы одного из рабов, изучая клеймо на его лбу. — Ты просишь два изумруд­ных броума за голову?

Твлакв начал потеть.

— Возможно, полтора?

— И на что они мне? Таких грязнуль я не подпущу к еде, а для большей части остальной работы у нас есть паршуны.

— Моя госпожа, если вы недовольны, я могу отправиться к другим великим князьям...

— Нет, — отрезала дама и ударила раба, который отпрянул, ко­гда она принялась его разглядывать. — Один с четвертью. Они могут рубить для нас дрова в северных лесах... — Она замолчала, заметив Каладина. — Так-так. А этот экземпляр получше остальных.

— Я предполагал, что он вам понравится. — Твлакв подбежал к покупательнице. — Раб довольно...

Она подняла трость, вынуждая Твлаква умолкнуть. На губе у нее была небольшая ранка. Измельченный корень скверносора ей бы помог.

— Сними рубаху, раб, — скомандовала она.

Каладин посмотрел прямо в эти голубые глаза и ощутил почти необоримое желание плюнуть в лицо светлоглазой. Нет. Нет, он не мог себе этого позволить. Не сейчас, когда появился шанс. Он вытащил руки из мешкообразного одеяния, и оно упало до талии, открывая грудь.

Несмотря на восемь месяцев рабства, Каладин все еще был мус­кулистым, не в пример остальным.

— Слишком много шрамов для юноши, — задумчиво проговорила аристократка. — Ты солдат?

— Да.

Девушка-спрен шмыгнула к женщине, изучая ее лицо.

— Наемник?

— Армия Амарама, — ответил Каладин. — Гражданин, второй нан.

— Бывший гражданин, — встрял Твлакв. — Он был...

Светлоглазая снова заставила работорговца замолчать, взмахнув тростью, и бросила на него строгий взгляд. Потом той же тростью она отвела волосы со лба Каладина и уставилась на него, цокая ­языком:

— Глиф «шаш». — (Несколько солдат шагнули вперед, схватившись за мечи.) — Там, откуда я родом, таких рабов просто казнят.

— Им везет, — сказал Каладин.

— И как же ты сюда попал?

— Кое-кого убил. — Каладин осторожно подбирал лживые слова. «Пожалуйста, — подумал он, обращаясь к Вестникам. — Пожалуйста...» Он уже так давно ни о чем не молился.

Женщина приподняла бровь.

— Светлость, я совершил убийство. Напился и сделал несколько ошибок. Но я могу обращаться с копьем не хуже других. Отправьте меня в войско вашего великого князя. Позвольте мне снова сражаться.

Было странно так врать, но эта женщина ни за что не позволит Каладину взять оружие в руки, если решит, что он дезертир. Пусть лучше считает, что он совершил убийство по неосторожности.

«Пожалуйста...» — подумал он. Так хотелось снова стать солдатом. В какой-то миг это показалось самой славной вещью, о которой­ только можно мечтать. Куда лучше умереть на поле боя, чем растратить свою жизнь, вынося чьи-то ночные горшки.

Твлакв шагнул к даме. Бросил взгляд на Каладина, вздохнул:

— Он дезертир, светлость. Не слушайте его.

«Нет!»

Яростная вспышка гнева уничтожила надежду. Каладин протянул руки к Твлакву. Он задушит эту крысу, он...

Что-то с хрустом ударило его по спине. Он охнул, зашатался и упал на одно колено. Дама отпрянула, обеспокоенно прижав защищенную руку к груди. Один из солдат схватил Каладина и опять поставил его на ноги.

— Что ж, — сказала она наконец, — очень жаль.

— Я могу сражаться! — прорычал парень сквозь боль. — Дайте мне копье. Позвольте мне...

Светлоглазая подняла трость, вынуждая его умолкнуть.

— Светлость, — проговорил Твлакв, не глядя на Каладина, — я бы не доверил ему оружие. Он действительно убийца, да еще и непокорный — не раз затевал бунты против своих хозяев. Я не могу продать его вам как закабаленного солдата. Совесть мне этого не позволит. — Работорговец помедлил. — И люди в его фургоне... он мог их всех сбить с толку своими разговорами о побеге. Моя честь требует, чтобы я вас предупредил.

Каладин стиснул зубы. Он едва сдерживался, чтобы не попытать­ся напасть на солдата, стоявшего позади, схватить его копье и потратить последние мгновения своей жизни, пытаясь воткнуть оружие во внушительное брюхо Твлаква. Почему? Какое Твлакву дело до того, как с Каладином будут обращаться в этой армии?

«Не стоило мне рвать его карту, — подумал Каладин. — Обиду возмещают чаще доброты». Одна из поговорок отца.

Женщина кивнула и двинулась дальше:

— Покажи мне этих людей. Я все же их возьму из-за твоей честности. Нам нужны новые мостовики.

Твлакв с готовностью кивнул. Задержавшись на миг, он склонил­ся к Каладину:

— Я не могу рассчитывать на то, что ты будешь вести себя прилично. Люди в этом войске станут винить работорговца, который утаил важные сведения. Мне... жаль. — И поспешил прочь.

Каладин подавил рычание, высвободился из хватки солдат, но остался в строю. Ну и ладно. Рубить деревья, строить мосты, сражаться в армии. Какая разница. Он просто будет продолжать жить. Они отняли его свободу, семью, друзей и — самое главное — его мечты. Больше они уже ничего с ним не смогут сделать.

Закончив инспекцию, дама взяла у своей помощницы доску для письма и что-то быстро записала на закрепленной там бумаге. Твлакв отдал ей журнал, в котором было указано, насколько каждый раб успел выплатить свой выкуп. Судя по тем страницам, которые успел разглядеть Каладин, ни один из них не выплатил ничего. Возможно, Твлакв подделал цифры.

На этот раз Каладин, скорее всего, позволит зачислять все свое жалованье в счет долга. Пусть подергаются, когда поймут, что он не даст себя обмануть. Что они сделают, если он и впрямь приблизится к тому, чтобы отработать всю сумму? Наверное, он никогда этого не узнает — в зависимости от жалованья мостовиков, подобное могло занять от десяти до пятидесяти лет.

Светлоглазая дама отправила большинство рабов рубить лес. С полдюжины самых тощих попали в столовые, невзирая на то что она говорила раньше.

— А этих, — велела дама, указывая тростью на Каладина и других рабов из его фургона, — в мостовые расчеты. Скажите Ламарилу­ и Газу, что с высоким следует обращаться с особой осторожностью.

Солдаты рассмеялись, и один из них тычками и пинками направил Каладина и остальных в нужную сторону. Молодой раб терпел; у этих людей не было причин нежничать, и он не хотел давать им повод вести себя еще грубее. Если солдаты и ненавидели кого-то сильней наемников, то только дезертиров.

По пути он не мог не заметить знамя, реющее над лагерем. На нем был тот же символ, что и на солдатских мундирах: желтая глифпара в виде башни и молота на темно-зеленом поле. Это было знамя великого князя Садеаса, верховного правителя родного округа Каладина. Что направило его сюда — каприз судьбы или ее же злая шутка?

Солдаты расслабленно отдыхали — даже те, кто был на дежурстве, — и улицы в лагере усеивали отбросы. Вокруг было полным-полно людей из обоза: проституток, работниц, бондарей, бакалейщиков и погонщиков скота. По импровизированным улицам этого наполовину города, наполовину военного лагеря даже бегали дети.

И еще здесь были паршуны. Носили воду, копали канавы, таскали мешки. Это его удивило. Разве война идет не с паршенди? Не­ужели никто не опасался бунта? Похоже, нет. Эти паршуны работали с той же покорностью, что и те, которых он видел в Поде1. Может, так и надо. Алети сражались с другими алети у него на родине, почему бы и здесь паршунам не быть по обе стороны конфликта?

Солдаты повели Каладина в северо-восточную часть лагеря, и путь оказался долгим. Хотя каменные казармы были совершенно одинаковыми, край лагеря все время менялся, как зазубренный горный хребет. Старые привычки вынудили Каладина запомнить дорогу. Там, куда они пришли, высоченная стена оврага была разбита бесчисленными бурями, и сквозь брешь открывался обширный вид на восток. Это открытое пространство давало хорошую возможность­ войску собраться, прежде чем спуститься по склону на сами Расколотые равнины.

На северной окраине поля располагался небольшой отдельный лагерь, в котором было несколько десятков казарм, а в центре — лес­ной склад, где работали плотники. Они рубили те коренастые деревья, что Каладин видел на равнине снаружи, снимали с них волокнистую кору и распиливали на доски. Другая группа плотников собирала из этих досок большие конструкции.

— Мы будем работать с деревом? — спросил Каладин.

Один из солдат грубовато рассмеялся и ответил:

— Вы будете мостовиками.

Воин указал туда, где несколько человек весьма жалкого вида сидели на камнях в тени казармы и пальцами ели что-то из деревянных мисок. Их пища выглядела до боли похожей на баланду, которой рабов кормили в караване Твлаква.

Каладина снова пихнули, и он, спотыкаясь, спустился по пологому склону к казарме. Другие рабы последовали за ним — солдаты гнали их, как скот. Никто из сидевших у казармы на них даже не взглянул. На этих мужчинах были кожаные жилетки и простые штаны; кто-то носил грязные рубахи с воротом на шнуровке, кто-то и вовсе был по пояс голым. Эта грязная, замученная компания выглядела немногим лучше рабов, хотя и казалась чуть сильней.

— Газ, новобранцы! — крикнул один из солдат.

В тени, поодаль от обедавших, отдыхал мужчина. Он повернулся, явив лицо, покрытое таким количеством шрамов, что борода рос­ла клочками. Газ оказался одноглазым — имевшийся глаз был карим — и не утруждал себя повязкой. Белые узлы на плечах выдавали в нем сержанта, и он был поджарым и крепким, как все, кто, по опыту Каладина, уже много времени провел на войне.

— Вот эта ходячая немочь? — спросил Газ, приближаясь и что-то жуя. — Да они и стрелы не остановят.

Солдат рядом с Каладином пожал плечами и от души пнул его напоследок:

— Светлость Хашаль велела с этим сделать что-нибудь особенное. С остальными сам решай.

Солдат кивнул своим напарникам, и они поспешили прочь.

Газ окинул рабов взглядом. На Каладина он посмотрел в последнюю очередь.

— У меня есть военная подготовка. Я служил в армии великого лорда Амарама.

— Мне нет до этого дела, — резко ответил Газ и сплюнул что-то черное.

Каладин поколебался:

— Когда Амарам...

— Да что ты заладил? — рявкнул Газ. — Служил под началом какого-то заурядного землевладельца, ну и что? Хочешь меня этим впечатлить?

Каладин вздохнул. Он уже встречал таких людей — младших сер­жантов без надежды на продвижение по службе. У них вся радость жизни заключалась в возможности повелевать теми, чья участь была еще более жалкой. Что ж, ладно.

— У тебя клеймо раба. — Газ фыркнул. — Сомневаюсь, что ты вообще держал копье в руках. Как бы то ни было, придется тебе снизойти до нас, лорденыш.

Девушка-спрен спорхнула откуда-то и рассмотрела Газа, потом закрыла один глаз, подражая ему. По какой-то причине ее вид заставил Каладина улыбнуться. Газ неверно истолковал его улыбку. Он нахмурился и шагнул вперед, наставив на парня палец.

В тот же миг в лагере хором запели горны. Плотники вскинули голову, а солдаты, которые сопровождали Каладина, припустили со всех ног в центр лагеря. Рабы рядом с Каладином взволнованно завертели головой.

— Буреотец! — ругнулся Газ. — Мостовики! Вперед, вперед, обор­моты!

Он начал пинками поднимать людей, что обедали. Они побросали свои миски, вскочили. Вместо положенных ботинок на них были обычные сандалии.

— Ты, лорденыш, — сказал Газ, ткнув пальцем в Каладина.

— Я же не говорил...

— Клянусь Преисподней, мне плевать, что ты говорил! Теперь ты в Четвертом мосту. — Он махнул рукой в ту сторону, куда направились мостовики. — Остальные ждите вон там. Я вас позже разделю. Двигайтесь, или я велю подвесить вас за ноги.

Каладин пожал плечами и побежал за мостовиками. Они оказались одной из команд, что выбирались из казарм или выныривали из переулков. Их, похоже, здесь было довольно много. Примерно пятьдесят казарм, в каждой — допустим — двадцать или тридцать человек... Значит, мостовиков в этом войске приблизительно столько же, сколько солдат во всей армии Амарама.

Отряд Каладина пересек лагерь, лавируя между досками и кучами опилок, и приблизился к большой деревянной штуковине. Она явно перенесла немало Великих бурь и несколько битв. Ее поверх­ность была иссечена и покрыта дырками, напоминавшими следы от стрел. Выходит, «мостовик» — это от слова «мост»?

Да, верно. Это и впрямь был деревянный мост, футов тридцати в длину и восьми в ширину. В передней и задней части скошенный, он не имел перил. Центральную часть сколотили из толстых досок и мощных несущих балок. Вокруг лежали где-то сорок—пятьдесят таких же сооружений. Видимо, по одному на каждую казарму, по от­ряду на мост? Рядом собирались около двадцати мостовых рас­четов.­

Газ где-то раздобыл деревянный щит и блестящую булаву, но для них ни того ни другого не нашлось. Он быстро проверил расчеты. Остановившись перед Четвертым мостом, сержант помедлил, а потом требовательно спросил:

— Где ваш старшина?

— Умер, — ответил один из мостовиков. — Кинулся в Ущелье Чести прошлой ночью.

Газ выругался.

— У вас когда-нибудь появится старшина, который протянет больше недели? Клянусь бурей! Стройтесь, я побегу рядом. Будете слушать мои приказы. Выберем другого старшину, когда увидим, кто выживет. — Газ ткнул пальцем в Каладина. — Ты, лорденыш, сзади. Остальные — шевелитесь! Забери вас буря, я не потерплю еще одного выговора из-за придурков! Вперед, вперед!

Рабы принялись поднимать мост. Каладин пристроился сзади. Он слегка ошибся в расчетах, — похоже, на одно такое сооружение требовалось от тридцати пяти до сорока человек. Места хватало для пятерых спереди и сзади — трое под мостом, двое по бокам — и для восьмерых в длинной части, хотя у этой команды людей было недостаточно.

Каладин присоединился к команде. Похоже, конструкцию делали из очень легкого дерева, но она все равно оказалась безумно тяжелой. С глухим стоном Каладин высоко поднял свою часть моста и встал под ним. Другие расположились по всей длине моста, и постепенно конструкция легла им на плечи. По крайней мере, снизу были перекладины, за которые можно держаться.

У других мостовиков имелись жилетки с наплечниками — они смягчали давление и компенсировали разницу в росте. Каладину жилетку не дали, так что деревянные перекладины врезались ему прямо в кожу. Он ничего не видел; под мостом имелось углубление для головы, но обзор по всем направлениям преграждало дерево. У тех, кто стоял по краям, обзор был лучше; Каладин подозревал, что боковые места ценились больше.

Дерево пахло маслом и потом.

— Вперед! — донесся снаружи приглушенный голос Газа.

Парень запыхтел, когда команда перешла на бег. Он не видел, куда бежит, и старался не споткнуться, пока мостовой расчет продвигался по восточному склону к Расколотым равнинам. Вскоре Ка­ладин истекал потом и вполголоса ругался; дерево терло и рвало ко­жу на его плечах, и уже потекла кровь.

— Ну ты и дурак, — сказал кто-то рядом.

Каладин глянул вправо, но деревянные рукоятки закрывали ­обзор.

— Ты... — еле выговорил молодой раб, — ты со мной разговариваешь?

— Не стоило оскорблять Газа. — Голос звучал приглушенно. — Он время от времени позволяет новичкам бежать в наружных рядах. Очень редко.

Каладин попытался ответить, но воздуха не хватило. Он считал, что находится в лучшей форме, но его восемь месяцев кормили баландой, били и запирали на время Великих бурь в протекающих фургонах, грязных сараях или клетках. Это не могло не сказаться.

— Глубокий вдох, глубокий выдох, — проговорил все тот же приглушенный голос. — Сосредоточься на шагах. Считай их. Это помогает.

Каладин последовал совету. Он слышал, как рядом бегут другие мостовые расчеты. За ними раздавались знакомые звуки — шаги марширующих солдат и стук копыт по камню. Там шла армия.

Внизу то и дело мелькали камнепочки и маленькие пластины сланцекорника, угрожая попасться под ноги и сбить его. Поверх­ность Расколотых равнин покрывали трещины, выходы горных пород и камни. Вот почему они не использовали мосты на колесах — по такой неровной местности носильщики передвигались, по всей видимости, намного быстрее.

Вскоре Каладин стер и изрезал ноги до крови. Неужели мостовикам не полагалось ботинок? Он стиснул зубы от боли и продолжал бежать. Это просто еще одна работа. Он выдержит, выживет...

Глухие удары. Под ногами оказались доски. Мост через пропасть между плато на Расколотых равнинах. Миг спустя мостовой расчет пересек его, и ноги Каладина опять ощутили камень.

— Шевелитесь, шевелитесь! — орал Газ. — Забери вас буря, пото­рапливайтесь!

Рабы бежали, а позади армия мчалась через мост, сотни ботинок стучали по доскам. Очень скоро у Каладина по спине потекли струйки крови. Дыхание превратилось в пытку, в боку болезненно кололо. Он слышал, как хрипло дышат остальные, — звуки в тесноте под мостом разносились отчетливо. Значит, не только ему тяжело. Хоть бы побыстрее добраться до места.

Пустая надежда.

Следующий час стал настоящей мукой. Хуже любых побоев, что он перенес, хуже любой из ран, полученных в бою. Их марш казался бесконечным. Каладин смутно припоминал постоянные мосты, которые видел, когда рассматривал равнины из фургона работорговца. Они соединяли плато в наиболее узких местах, там, где пропасти­ проще всего можно было пересечь. Это часто означало необходимость делать крюк на север или юг, прежде чем продолжить путь на восток.

Мостовики роптали, ругались, стонали, потом замолчали. Они пересекали мост за мостом, одно плато за другим. Каладин так и не сумел разглядеть ни одну из пропастей. Он все бежал и бежал. И снова бежал. И уже не чувствовал ног. Но понимал: если оста­новится, его побьют. Казалось, плечи стерты до костей. Он пытался считать шаги, однако был слишком измотан даже для такого.

Но продолжал двигаться.

К счастью, Газ наконец-то приказал им остановиться. Каладин моргнул, споткнулся и чуть не упал без сил.

— Поднимай! — заорал Газ.

Мостовики подняли — руки Каладина заныли от движения после того, как он столько времени держал мост и не шевелил ими.

— Опускай!

Стоявшие по краям отступили в стороны, и мостовики из средних рядов схватились за боковые рукоятки. Это очень неуклюже и тяжело, но у них, видимо, была возможность попрактиковаться. Они опустили мост на землю, не перевернув.

— Толкай!

Каладин растерянно шагнул назад, а остальные принялись толкать мост, ухватившись за рукоятки. Они были на краю пропасти, где не построили постоянный мост. Неподалеку другие мостовые расчеты занимались тем же самым.

Парень бросил взгляд через плечо. В войске было две тысячи человек в мундирах темно-зеленого и белого цвета. Двенадцать сотен темноглазых копейщиков, несколько сотен кавалеристов на редких, дорогих лошадях. За ними — большой отряд тяжелой пехоты, светлоглазые в мощных доспехах, вооруженные большими булавами и с квадратными стальными щитами.

Похоже, они специально выбрали место, где расщелина была ­узкой и первое плато оказалось немного выше второго. Мост в два раза шире расщелины. Газ выругал Каладина, и он присоединился к остальным, толкая мост по неровной земле. Когда тот глухо ударился о другую сторону, команда расступилась, позволяя кавалерии­ пересечь ущелье.

Каладин слишком вымотался, чтобы за этим наблюдать. Он рухнул спиной на камни и только слушал, как пехотинцы топают по мосту. Потом повернул голову. Другие мостовики тоже упали, где стояли. Газ носился среди остальных расчетов со щитом на спине, тряс головой и ворчал, какие же они все бестолковые.

Парень хотел бы и дальше лежать, глядя в небо и забыв про весь мир. Опыт, однако, подсказывал, что из-за этого начнутся судороги. Тогда обратный путь окажется еще хуже. Опыт... он принадлежал другому человеку, из другого времени. Почти что из темных дней. Но если Каладин и не мог стать прежним, то все же способен учитывать то, что знал.

И потому он со стоном вынудил себя сесть и начал растирать мышцы. Впереди солдаты пересекали четвертый мост, с копьями на изготовку, с выставленными щитами. Газ следил за ними с неприкрытой завистью, и девушка-спрен танцевала вокруг его головы. Не­смотря на усталость, Каладин ощутил укол ревности. С чего вдруг она взялась докучать этому грубияну, а не ему?

Через несколько минут Газ заметил парня и нахмурился.

— Он удивляется, почему ты не лежишь, — сказал знакомый ­голос.

Человек, который бежал рядом с Каладином, лежал на земле неподалеку и смотрел в небо. Он был постарше, с седеющими волосами и длинным обветренным лицом. Незнакомец выглядел таким же измотанным, как сам Каладин.

Молодой раб продолжал растирать ноги, открыто игнорируя Газа. Потом оторвал несколько кусков от своего мешкоподобного одеяния и перевязал ступни и плечи. К счастью, он уже привык ходить босиком, так что ущерб оказался не настолько велик.

А когда закончил, по мосту прошел последний солдат. За пехотой двигалась группа верховых светлоглазых в блестящих латах. Они окружали величественного всадника в полированном красном осколочном доспехе. Всадник отличался от того, с которым Каладину довелось повстречаться. Говорили, что каждый такой доспех — это шедевр, непохожий на другие.

Замысловатые латы с пластинами внахлест, красивый шлем с поднятым забралом. Осколочный доспех казался чем-то чуждым. Его создали в иную эпоху — в те времена, когда по Рошару ходили боги.

— Это король? — спросил Каладин.

Мостовик с обветренным лицом устало рассмеялся:

— Как же!

Парень повернулся к нему, нахмурившись.

— Будь это король, мы оказались бы в войске светлорда Да­линара.

Имя показалось Каладину смутно знакомым.

— Он великий князь, так? Дядя короля?

— Ага. Лучший из людей, самый уважаемый рыцарь во всей ­армии. Говорят, он ни разу не нарушил данного слова.

Каладин презрительно фыркнул. Почти то же самое говорили и про Амарама.

— Войско великого князя Далинара — то, о чем стоит мечтать, парень. У него нет мостовых расчетов. По крайней мере, таких.

— Ну все, кремлецы! — заорал Газ. — Подъем!

Мостовики застонали и с трудом поднялись. Каладин вздохнул. Краткого отдыха хватило, чтобы показать, насколько он вымотался.

— Поскорей бы вернуться, — пробормотал он.

— Вернуться? — переспросил мостовик с обветренным лицом.

— Мы не поворачиваем обратно?

Его товарищ криво ухмыльнулся:

— Парень, да ведь мы не добрались туда, куда направляемся. И скажи спасибо, что мы еще не там. Там начинается самое страшное.

И кошмар перешел во вторую фазу. Они пересекли мост, вытянули его на другую сторону и снова подняли на плечи. Побежали через плато. А там опять опустили мост, чтобы пересечь другую рас­щелину. Армия перешла, и все продолжилось.

Это повторилось не меньше дюжины раз. Им, конечно, удавалось отдохнуть между переходами, но Каладин так устал, что кратких передышек не хватало. Он едва успевал перевести дух, как его вынуждали снова взваливать мост на плечи.

Они должны были делать это быстро. Мостовики отдыхали, пока армия пересекала расщелины, но им полагалось наверстывать упущенное, перебегая плато — обгоняя шеренги солдат, — чтобы оказываться у следующей пропасти до войска. В какой-то момент его товарищ с обветренным лицом предупредил, что, если они не успеют разместить мост достаточно шустро, по возвращении в лагерь их высекут.

Газ отдавал приказы, ругал мостовиков, пинал, когда они двигались слишком медленно, но сам ничего толком не делал. В душе Каладина очень скоро поднялась волна ненависти к этому сухопарому человеку со шрамами на лице. Странно — он никогда раньше не испытывал ненависти к своим сержантам. Ведь такова была их работа: ругать солдат и разжигать в них воодушевление.

Каладин пришел в ярость не от этого. Газ послал его в поход без сандалий и жилета. Несмотря на «бинты», у него останутся шрамы. Наутро будет весь в синяках и от боли не сможет встать.

То, что сделал Газ, выдавало в нем мелочного задиру. Он рисковал потерей носильщика и провалом всей задачи из-за обиды.

«Забери тебя буря!» — подумал Каладин, уповая на то, что ненависть к Газу поможет ему пережить испытание. Несколько раз он падал, толкнув мост на место, и думал, что уже не встанет. Но когда Газ приказывал им подняться, Каладин каким-то образом вставал, превозмогая себя. Или так, или Газ победит.

За что им все это? В чем причина? Почему им приходится так много бежать? Они должны защищать свой мост, свой ценный груз, свою ношу. Они должны держать небо и бежать, они должны ...

Он бредит. Бежать, бежать. Раз-два, раз-два, раз-два.

— Стой!

Каладин остановился.

— Поднимай!

Он поднял руки.

— Бросай!

Отступил и опустил мост.

— Толкай!

Толкнул мост.

«Умри».

Последнюю команду Каладин каждый раз отдавал себе сам. Он снова рухнул на камень, задел камнепочку, и та спешно втянула лозы. Несчастный закрыл глаза, не в силах больше беспокоиться из-за судорог. Впал в транс, что-то вроде полусна, — казалось, тот продлился всего один удар сердца.

— Встать!

Каладин поднялся, шатаясь на окровавленных ногах.

— Переход!

Он пересек мост, не тревожась о смертельно опасной пропасти с каждой стороны.

— Тяни!

Парень схватился за рукоять и потянул мост через расщелину на себя.

— Меняемся!

Каладин растерянно выпрямился. Он не понял этой команды: Газ ее отдал впервые. Солдаты строились, двигаясь с той смесью страха и вынужденной расслабленности, что нередко настигала людей перед битвой. Несколько спренов ожидания — похожих на растущие из земли красные ленточки, трепещущие на ветру, — вырвались из камня и заколыхались среди солдат.

Битва?

Газ схватил Каладина за плечо, толкнул к передней части моста и сказал со злобной ухмылкой:

— А сейчас, лорденыш, новички идут первыми.

Молодой раб тупо взялся за мост с остальными, поднял его над головой. Рукоятки здесь такие же, но имелась щель на уровне глаз. Сквозь нее можно видеть, что происходит снаружи. Все мостовики поменялись местами: те, кто бежал спереди, перешли назад, а те, кто был сзади, — включая Каладина и мостовика с обветренным лицом — вперед.

Новичок не спрашивал зачем. Ему было все равно. Впрочем, спереди оказалось куда лучше — легче бежать, видя, что перед тобой.­

Пейзаж на плато был суровый; тут и там попадались пучки травы, но камень не давал ей как следует углубиться. Камнепочки встре­чались чаще — росли по всему плато, похожие на пузыри или валуны размером с человеческую голову. Многие были открыты, и лозы высовывались из них, словно толстые зеленые языки. Некоторые даже цвели.

После стольких часов, когда ему приходилось дышать спертым воздухом в тесном пространстве под мостом, бежать спереди оказалось почти приятно. Отчего они дали такое замечательное место новичку?

— Таленелат’Элин, страдалец из страдальцев, — в ужасе пробормотал человек справа от него. — Плохи наши дела. Они уже по­строи­лись! Плохи наши дела!

Каладин моргнул, вглядываясь в приближающуюся расщелину. По другую сторону пропасти стояли шеренги солдат с багрово-черной кожей в мраморных разводах. Они были в странных доспехах ржаво-оранжевого цвета, которые закрывали предплечья, грудь, голову и ноги. Его оцепенелому разуму понадобилось мгновение, чтобы все осознать.

Паршенди.

Они не похожи на обычных рабочих-паршунов — куда мускулистее и крепче. У них было мощное сложение солдат, и у каждого из-за спины выглядывала рукоять оружия. У некоторых были темно-красные и черные бороды с вплетенными кусочками камней, иные же — чисто выбриты.

Пока Каладин смотрел, передний ряд паршенди опустился на одно колено и взял на изготовку луки, натянул тетивы. Не длинные луки, предназначенные для того, чтобы запускать стрелы высоко и далеко. Короткие, изогнутые, позволяющие стрелять прямо, быстро и мощно. Отличное оружие для того, чтобы убивать мостовиков, прежде чем те смогут перекинуть переправу.

«Там начинается самое страшное...»

И вот наконец-то разыгрался самый настоящий кошмар.

Газ держался позади, криками понуждая мостовой расчет двигаться. Инстинкты Каладина взвыли, но инерция моста несла его вперед. Заставляла идти прямо в глотку чудовища, которое уже оскалило зубы и приготовилось сомкнуть челюсти.

Изнеможение и боль покинули Каладина. Он пришел в себя. Мосты неслись, люди под ними кричали на бегу. Они бежали навстречу смерти.

Все лучники выстрелили одновременно.

Человек с обветренным лицом попал под первую же волну, в него угодили сразу три стрелы. Мостовик слева от Каладина также упал... Парень даже не успел увидеть его лица. Несчастный закричал, погибая не от стрел, но под ногами собственной команды. С потерей двоих мост потяжелел.

Паршенди спокойно снова натянули тетивы и выстрелили. Каладин краем глаза заметил, что другой мостовой расчет едва держится. Паршенди, похоже, целились в определенные мосты. В этот попало несколько десятков стрел, и первые три ряда мостовиков повалились под ноги тем, кто шел позади. Тяжелая конструкция завиляла, потом ее занесло, и она рухнула, с ужасным хрустом раздавив тех, кто оставался внизу.

Мимо Каладина просвистели стрелы и убили еще двоих в перед­нем ряду возле него. Несколько стрел ударились о дерево у его головы, одна рассекла щеку.

Каладин закричал. От ужаса, от шока, от боли, от полнейшей растерянности. Никогда раньше не доводилось ему чувствовать себя таким беспомощным. Он бросался в атаку на укрепления врага, бежал под ливнем стрел, но всегда знал, что в какой-то степени конт­ролирует происходящее. У него были копья и щит, он мог защищаться.

Не в этот раз. Мостовые расчеты были точно свиньи, которых гнали на убой.

Третий дружный выстрел — и еще одна из двадцати команд полегла. Алети тоже пускали стрелы волна за волной, убивая и раня паршенди. Расчет Каладина почти добрался до ущелья. Он видел черные глаза паршенди на другой стороне, мог различить черты их узких лиц с мраморной кожей.

Вокруг него мостовики кричали от боли, стрелы выбивали их из-под мостов. С жутким грохотом упал еще один мост, весь расчет погиб.

Позади них Газ заорал:

— Поднять и опустить, дурни!

Мостовики резко остановились в тот же момент, когда лучники-паршенди выстрелили снова. Люди за Каладином закричали. Стрель­бу паршенди прервал ответный дружный выстрел со стороны алетийской армии. Хотя Каладин от шока утратил способность чувствовать, его тело знало, что следует делать. Опустить мост, принять позицию для толчка вперед.

Это подставило под удар мостовиков, которые до сих пор были в безопасности в задних рядах. Лучники-паршенди явно этого ждали; они подготовились и выстрелили в последний раз. Волна стрел обрушилась на мост, убила с полдесятка человек, и на темное дерево брызнула кровь. Спрены страха фиолетовыми зигзагами выскочили из досок и начали извиваться вокруг. Мост вильнул и сделался намного тяжелее.

Каладин споткнулся; рукоять выскальзывала из пальцев. Он упал на колени на самом краю пропасти и едва удержался, чтобы не свалиться вниз.

Парень закачался, одной рукой ухватившись за скалистый уступ, в то время как другая его рука болталась над пустотой. Заглянул в бездонную тьму, и головокружение едва не свело его с ума. Как же красиво! Каладин всегда любил взбираться на высокие скалы с Тьеном.

Инстинкт самосохранения вынудил его отпрянуть от края. Группа пехотинцев, выставив щиты, заняла позиции и толкала мост вперед. Лучники обменивались стрелами с сородичами, пока солдаты не установили мост, и тогда тяжелая кавалерия обрушилась на противника. Четыре моста упали, но шестнадцать сумели навести, предоставив армии возможность для мощной атаки.

Каладин попытался отползти подальше, но просто рухнул, где стоял; его тело отказалось подчиняться. Он даже не мог перекатить­ся на живот и лишь обессиленно подумал: «Я должен идти... Проверить, жив ли тот, обветренный... перевязать его раны... спасти...»

Но не мог. Не мог пошелохнуться. Не мог думать. К собственному стыду, он позволил себе закрыть глаза и погрузиться в беспамятство.

— Каладин.

Он не хотел открывать глаза. Проснуться означало вернуться в мир жуткой боли. Мир, где беззащитных, измученных людей вынуждали бежать навстречу летящим стрелам.

Это был воплощенный кошмар.

— Каладин! — Женский голос был легким, как шепот, но требовательным. — Они собираются тебя бросить. Вставай! Ты погибнешь!

«Я не могу... я не могу вернуться... Оставь меня в покое».

Что-то ударило его по лицу — невесомое, но болезненное. Парень поморщился. Это было ничто по сравнению с остальной болью, но почему-то оно оказалось более действенным. Он поднял руку, отмахиваясь. Движения было достаточно, чтобы сбросить оцепенение.

Каладин попытался открыть глаза. С одним не вышло — кровь из пореза на щеке стекла на веки и запеклась плотной коркой. Солн­це переместилось. Прошло несколько часов. Он застонал и сел, прочищая глаз от засохшей крови. Земля поблизости была усеяна трупами. В воздухе пахло кровью и кое-чем похуже.

Два мостовика, еле держась на ногах, пинали каждое тело по очереди, проверяли, кто живой, а потом снимали с трупов жилеты и сандалии, распугивая кремлецов, которые хотели поживиться мерт­вечиной. Каладина они не тронули. У него нечего было брать. Его бы оставили с трупами, бросили на плато в одиночестве.

Девушка-спрен нетерпеливо порхала над ним. Он потер челюсть там, где она его ударила. Некоторые спрены могли двигать мелкие предметы и швыряться маленькими зарядами энергии, что делало их весьма убедительными.

Сегодня, видимо, это спасло Каладину жизнь. Он застонал, чувствуя боль сразу во многих местах.

— Дух, у тебя есть имя? — спросил несчастный, вынуждая себя подняться на израненные ноги.

На плато, куда перешла армия, солдаты обшаривали мертвых паршенди, что-то искали. Подбирали оружие, видимо? Похоже, вой­ско Садеаса победило. По крайней мере, нигде не было видно живых­ паршенди. Они или погибли, или сбежали.

Это плато выглядело в точности как те, которые армия пересек­ла на пути к цели. Единственным отличием было то, что в его цент­ре имелось... что-то большое. Оно выглядело как огромная камнепочка — вероятно, нечто вроде куколки или раковины высотой ­добрых двадцать футов. Одну сторону вскрыли, обнажив скользкие внутренности. Каладин не заметил это во время атаки: лучники отвлекли все его внимание.

— Имя, — рассеянным тоном проговорила спрен ветра. — Да. У меня действительно есть имя. — Она удивленно взглянула на израненного приятеля. — А почему у меня есть имя?

— Я-то откуда знаю?

Каладин вынудил себя пойти вперед. Ноги полыхали от боли. Он сильно хромал.

Ближайшие мостовики изумленно вытаращили глаза, но парень не обратил на них внимания и ковылял по плато, пока не нашел труп мостовика, который все еще был в жилете и сандалиях. Тот самый человек с обветренным лицом, что был с ним так добр... Стрела попала ему в шею. Каладин не стал смотреть в его устремленные в небо глаза, где застыл ужас, а забрал одежду незнакомца — кожаный жилет, кожаные сандалии, рубашку на шнуровке, в красных кровавых пятнах. Каладин был себе противен, но знал, что не может­ рассчитывать на одежду от Газа.

Он сел и использовал те части рубашки, что были почище, чтобы сменить свои импровизированные повязки, потом надел жилет и сандалии, стараясь как можно меньше двигаться. Подул легкий ветерок, унося прочь запах крови и голоса солдат, звавших друг дру­га. Кавалерия уже строилась, словно им не терпелось вернуться.

— Имя. — Спрен ветра прошлась по невидимой опоре и оказалась напротив его лица. Она опять была в облике молодой женщины, в развевающемся платье с изящными ножками. — Сильфрена.

— Сильфрена, — повторил молодой раб, завязывая сандалии.

— Сил, — сказала дух и наклонила голову. — Это забавно. Получается, у меня есть и прозвище.

— Поздравляю.

Каладин опять поднялся, шатаясь.

Поодаль, уперев руки в боки, стоял Газ со щитом на спине.

— Ты, — крикнул он, тыкая пальцем в Каладина. Потом жестом указал на мост.

— Да ты шутишь. — Каладин посмотрел, как остатки мостового расчета — меньше половины от первоначального числа — собираются вокруг моста.

— Неси или оставайся тут. — Газ как будто сердился.

«Предполагалось, что я погибну, — понял Каладин. — Потому он не дал мне ни жилета, ни сандалий. Я был в первом ряду».

Все, кто был с ним рядом, погибли.

Он почти что сел и позволил им уйти. Но смерть от жажды на безлюдном плато была не той смертью, которую стоило выбирать. Каладин заковылял к мосту.

— Не беспокойся, — сказал один из мостовиков. — На этот раз они позволят нам идти медленно, делать много привалов. И дадут несколько солдат в помощь — чтобы поднять мост, нужно самое меньшее двадцать пять человек.

Каладин вздохнул, занял свое место, и какие-то невезучие солдаты присоединились к ним. Вместе они подняли мост. Конструкция ужасно тяжелая, но им все же это удалось.

Бывший воин шел, неуклюже переставляя ноги. А ведь еще недавно казалось, жизнь уже не сможет с ним сделать такого, что было бы сквернее рабского клейма с глифом «шаш», хуже, чем потерять на войне все, ужаснее, чем потерпеть неудачу, спасая тех, кого поклялся защищать.

Похоже, он ошибся. Мир приберег для него кое-что особенное. Одну последнюю пытку, предназначенную исключительно для Каладина.

И имя ей — Четвертый мост.

1 Под — досл.: каменная плита под очагом.

«Они полыхают. Они горят. Они приносят с собой тьму, и все, что можно увидеть, — это их полыхающую кожу. Горят, горят, горят...»

Записано в паланишев, 1172, 21 секунда до смерти. Наблюдался ученик пекаря.

Шаллан заспешила по рыжевато-оранжевому коридору, покрытому теперь пятнами сажи. Девушка надеялась, что фрески на стенах не слишком пострадали.

Впереди показалась группа паршунов с тряпками, ведрами и стремянками — собирались отмывать грязь. Когда Шаллан проходила мимо, паршуны безмолвно поклонились. Они умели разговаривать, но редко это делали. Многие казались немыми. Ребенком она считала мраморные разводы на их коже красивыми. Это было до того, как отец запретил ей проводить время рядом с паршунами.

Она сосредоточилась на своей цели. Как же убедить Ясну Холин, одну из самых влиятельных женщин в мире, передумать и взять в ученицы Шаллан Давар? Принцесса явно упряма; она уже много лет сопротивлялась любому принуждению к миру со стороны обителей.

Девушка вошла в главную пещеру с высоченным каменным потолком и нырнула в толпу хорошо одетых людей. Она чувствовала себя сбитой с толку, но увиденный мельком духозаклинатель ее зачаровал. Дом Давар в последние годы вышел из забвения. Это случилось в первую очередь благодаря политическим талантам ее отца, которого многие ненавидели, но беспощадность позволила ему высоко подняться. А еще благодаря богатству — доход от недавно открытых месторождений мрамора на землях семьи Давар.

Шаллан всегда подозревала, что с этим богатством что-то нечисто. Каждый раз, когда очередная каменоломня семьи оказывалась выработанной, ее отец вместе с помощником уходили и... обнаруживали новое месторождение. Только допросив советника, Шаллан и ее братья узнали правду: их отец, используя запретный духозаклинатель, создавал новые залежи, соблюдая разумную осторожность, чтобы получать доход, но не вызывать подозрений.

Никто не знал, откуда у него фабриаль, который она теперь прятала в своем защищенном кошеле. Духозаклинатель был испорчен — сломался в тот самый злосчастный вечер, когда умер отец. «Не думай об этом», — приказала себе Шаллан.

Они наняли ювелира, и тот отремонтировал испорченный инструмент, но фабриаль все равно не работал. Их дворецкий — доверенное лицо отца, советник по имени Луеш, — умел пользоваться устройством, но даже он не смог заставить духозаклинатель действовать.

Долги и обещания отца превосходили их возможности. У них не было выбора. У ее семьи осталось еще немного времени — скорее всего, не больше года, — прежде чем пропущенные платежи станут непростительными и прежде чем отсутствие отца уже невозможно будет скрыть. В кои-то веки изолированное, провинциальное расположение их земель оказалось преимуществом — этим они объяс­няли задержки в обмене сообщениями. Ее братья вели игру, рассылая письма от имени отца, временами изображая его и распространяя слухи о том, что светлорд Давар планирует что-то грандиозное.

Все ради того, чтобы она смогла воплотить в жизнь свой от­важный план. Разыскать Ясну Холин. Стать ее ученицей. Узнать, где принцесса держит духозаклинатель. И подменить его нерабо­тающим.

С фабриалем они откроют новые каменоломни и восстановят состояние. Сотворят еду, чтобы накормить свою армию. Имея достаточно средств, чтобы выплачивать долги и давать взятки, они смогут объявить о том, что отец скончался, не опасаясь уничтожения.

Шаллан замешкалась посреди главного холла, обдумывая следующий шаг. То, что она собиралась совершить, крайне рискованно. Ей придется исчезнуть так, чтобы ее в тот же миг не обвинили в краже. Хотя девушка уже достаточно времени посвятила размышле­ниям на эту тему, ничего придумать так и не удалось. Но у Ясны много сильных и знатных врагов. Должен быть способ свалить на них «поломку» фабриаля.

Об этом она подумает позже. Пока что ей как-то предстояло убедить принцессу взять себя в ученицы. Любой другой результат неприемлем.

Шаллан нервно вскинула руки в знаке просьбы о помощи: прикрытая защищенная рука пересекает грудь и касается локтя свободной, поднятой и с растопыренными пальцами. Подошла полная жен­щина в сильно накрахмаленной белой рубашке со шнуровкой и черной юбке — такая одежда была универсальным знаком старшего слуги — и почтительно присела:

— Да, светлость?

— Паланеум, — сказала Шаллан.

Женщина поклонилась и повела ее вглубь длинного коридора. У большинства женщин вокруг — включая служанок — волосы были убраны, и Шаллан почувствовала себя слишком заметной из-за распущенных волос. Из-за рыжины она еще сильней выделялась на общем фоне.

Вскоре пол круто пошел вниз. Но и через четверть часа Шаллан все еще различала где-то позади звон колокольчиков. Возможно, потому здешние жители их и любили; благодаря колокольчикам ­даже в нед­рах Конклава можно слышать мир снаружи.

Прислужница подвела ее к величественным стальным дверям и поклонилась. Шаллан отпустила ее кивком.

Она не могла не восхититься красотой дверей; створки покрывала искусная резьба — сложные геометрические узоры из кругов, линий и глифов. Что-то вроде чертежа, разделенного на две половины. Увы, изучать детали было некогда, и она вошла.

За дверями обнаружилась такая большая комната, что просто дух захватывало. Стены из гладкого камня тянулись ввысь; слабое освещение не позволяло определить, насколько высоко, но она видела где-то далеко огоньки. На стенах рядами располагались маленькие балконы, в точности как частные ложи в театре. Из многих лился мягкий свет. Единственными звуками были шелест страниц и тихий шепот. Шаллан прижала защищенную руку к груди: великолепное помещение подавляло ее.

— Светлость? — К ней приблизился молодой слуга. — Вам что-то нужно?

— Да, новое чувство перспективы, — рассеянно проговорила Шаллан. — Что...

— Перед вами Вуаль, — негромко объяснил слуга. — Она предваряет сам Паланеум. Оба возникли еще до того, как был основан город. Некоторые считают, что эти залы вырезали сами Певцы зари.

— А где книги?

— Паланеум как таковой находится вон там. — Слуга взмахом руки указал на несколько дверей на другой стороне зала.

Через них она вошла в маленькое помещение, разделенное на час­ти толстыми хрустальными стенами. Шаллан подошла к ближай­шей, потрогала. Поверхность хрусталя была грубой, как тесаный камень.

— Духозаклятые? — спросила она.

Слуга кивнул. За ним прошел другой прислужник, указывая путь пожилому ревнителю. Как и у большинства ревнителей, у этого старика была бритая голова и длинная борода. Простые серые одеяния подвязаны коричневым кушаком. Слуга увел его за угол, и Шаллан теперь едва могла различить их силуэты с другой стороны, точно тени, плавающие в хрустале.

Она шагнула вперед, но ее спутник кашлянул:

— Мне понадобится ваш пропуск, светлость.

— Сколько он стоит? — нерешительно спросила Шаллан.

— Тысячу сапфировых броумов.

— Так дорого?

— На обслуживание множества больниц, открытых королем, требуются средства, — извиняющимся тоном сказал мужчина. — Харбрант может продавать лишь рыбу, колокола и сведения. Первые два вида товаров едва ли уникальны. А вот третье... скажем так, Паланеум — величайшая коллекция книг и свитков во всем Рошаре. Возможно, превосходящая даже Святой Анклав в Валате. Согласно последним подсчетам, в наших архивах семьсот тысяч текс­тов.

Ее отцу принадлежали восемьдесят семь книг. Шаллан их всех прочла несколько раз. Сколько же сведений может содержаться в семистах тысячах?! Так много, что с ума можно сойти. Как же ей ­хотелось ознакомиться с содержимым тайных полок! Можно было провести месяцы за чтением одних только названий.

Но нет. Возможно, когда она убедится, что братья в безопасности... что состояние семьи восстановлено... тогда и вернется. Может быть.

Девушке показалось, что она отказывается от теплого фруктового пирога, умирая от голода.

— Я могу подождать где-нибудь здесь?

— Вы можете использовать один из читательских альковов, — ответил слуга, расслабившись. Вероятно, он боялся, что она устроит сцену. — За них платить не надо. Там есть служители-паршуны, которые поднимут вас на верхние уровни, если пожелаете.

— Спасибо, — поблагодарила Шаллан и, повернувшись спиной к Паланеуму, опять почувствовала себя ребенком, которого заперли в комнате и не разрешили играть в саду из-за безумных страхов отца. — А светлость Ясна уже выбрала альков?

— Я могу узнать, — сказал слуга и повел Шаллан обратно в Вуаль, с ее далеким, невидимым потолком. Потом поспешно удалился, чтобы поговорить с кем-то еще, и оставил Шаллан у двери в Паланеум.

Она может вбежать внутрь. Пробраться...

Нет. Братья дразнили ее за излишнюю робость, но не робость сейчас удерживала ее на месте. Там, несомненно, есть охрана, и проникать туда бесполезно, это лишь уничтожит все шансы переубедить Ясну.

Заставить Ясну выслушать, доказать свою правоту. Даже от мыс­лей об этом Шаллан становилось плохо. Девушка ненавидела споры. В юности она ощущала себя изящной хрустальной фигуркой, которую выставили в шкафу под стеклом, чтобы можно было смот­реть, но не трогать. Единственная дочь, последнее, что напоминает о любимой супруге светлорда Давара. По-прежнему казалось странным, что именно ей пришлось всем заняться после... после происшествия... после...

Воспоминания атаковали ее. Нан Балат в синяках, жилет изорван. Длинный серебристый меч в ее руке, достаточно острый, чтобы резать камни, точно воду.

«Нет. — Шаллан оперлась о каменную стену и сжала сумку. — Нет. Не думай о прошлом».

По привычке ища утешения в рисовании, девушка уже собралась достать бумагу и карандаши, но тут вернулся слуга.

— Светлость Ясна Холин действительно попросила выделить ей читательский альков, — сообщил он. — Вы можете подождать там, если желаете.

— Желаю, — сказала Шаллан. — Спасибо.

Слуга подвел ее к огороженному пространству, внутри которого четыре паршуна стояли на крепкой деревянной платформе. Шаллан­ в сопровождении прислужника ступила на платформу, и паршуны начали тянуть веревки, прикрепленные к вороту наверху, поднимая платформу. Единственными источниками света были сферы-броумы, закрепленные по углам подъемника на потолке. Аметисты, излучавшие мягкий фиолетовый свет.

Ей нужен план. Ясна Холин не из тех, кто может легко передумать. Шаллан придется ее чем-то поразить.

Они поднялись футов на сорок над поверхностью, и слуга взмахом руки велел паршунам остановиться. Шаллан последовала за стар­шим слугой по темному коридору к одному из балкончиков, что выступали на стене Вуали. Он был круглый, точно башенка, с каменными, по пояс, перилами. Занятые альковы мерцали разными цветами освещавших их сфер; в окружающей тьме огромного пространства казалось, будто балкончики зависли в пустоте.

В алькове стоял длинный изогнутый каменный стол, единственный стул и хрустальный сосуд, похожий на кубок. Шаллан поблагодарила кивком слугу. Тот удалился, а девушка вытащила горсть сфер и бросила в кубок, освещая альков.

Вздохнув, уселась и положила сумку на стол. То завязывая, то развязывая шнурки на сумке, она пыталась придумать хоть что-нибудь, что позволило бы переубедить Ясну.

«Сначала, — решила Шаллан, — мне следует очистить разум».

Девушка достала стопку плотной рисовальной бумаги, несколько угольных карандашей разной толщины, кисточки и стальные перья, чернила и акварельные краски. Последним она вытащила один из своих маленьких альбомов — листы в обложке, — в котором были натурные зарисовки, сделанные на протяжении недель на борту «Услады ветра».

Эти незамысловатые вещи для Шаллан стоили больше полного сундука сфер. Она взяла верхний лист в пачке, потом выбрала за­точенный угольный карандаш и покрутила в пальцах. Закрыла глаза и вызвала в памяти образ: Харбрант, каким она его запомнила в тот момент, когда сошла на причал. Волны колышутся у деревянных­ опор, в воздухе пахнет солью, люди взбираются по вантам, взволнованно окликают друг друга. И сам город, раскинувшийся на склонах холмов, — дома построены очень плотно, ни пяди земли не пропадает зря. Где-то далеко слышится тихий перезвон колокольчиков.

Она открыла глаза и принялась рисовать. Ее пальцы двигались сами по себе, для начала нанося широкие штрихи. Похожая на ущелье долина, в которой лежал город. Порт. Тут — квадраты, которые потом превратятся в дома, там — зигзаг, отмечающий резкий поворот широкой дороги, ведущей вверх, к Конклаву. Очень медленно она добавляла деталь за деталью. Тени-окна. Линии, заполняющие улицы. Намеки на людей и телеги, чтобы показать хаос оживленных­ улиц.

Девушка читала о том, как работали скульпторы. Многие брали обычный каменный блок и на первом этапе придавали ему условную форму. Потом обрабатывали снова и снова, с каждым разом добавляя детали. Она рисовала так же. Сначала широкие штрихи, затем детали — все больше и больше деталей — и наконец-то самые тонкие линии. Шаллан не училась графике, она просто делала то, что считала нужным.

Город под ее рукой обретал форму. Художница убеждала его появиться линия за линией, штрих за штрихом. Что бы она делала без этого? Напряжение спадало, словно утекая сквозь ее пальцы и карандаш.

Работая, Шаллан теряла ощущение времени. Иногда она будто впадала в транс, и все вокруг исчезало. Ее пальцы как будто действовали сами по себе. Предаваться размышлениям, рисуя, было намного легче.

Очень скоро она перенесла образ из памяти на страницу. Подняла лист, удовлетворенная, расслабленная, — ее разум был чист. Запечатленный Харбрант покинул память — он весь перешел на бумагу. В этом тоже ощущалось что-то расслабляющее. Как будто ее ра­зуму приходилось прилагать усилия, чтобы удерживать образы, по­ка не представится возможность их использовать.

Потом нарисовала Ялба — без рубашки и в жилете, жестом подзывающего коренастого возчика, который доставил ее к Конклаву. Она работала и улыбалась, вспоминая приветливый голос матроса. Тот, наверное, уже вернулся на «Усладу ветра». Ведь два часа миновали? Скорее всего.

Шаллан доставляло больше удовольствия рисовать животных и людей, а не вещи. Было что-то воодушевляющее в возможности перенести живое существо на бумагу. Город представлял собой линии и прямые углы, а человек — круги и изгибы. Сумеет ли она правильно изобразить ухмылку Ялба? Сумеет ли показать его ленивое спокойствие, то, как он заигрывает с женщиной, которая намного выше его по положению? А вот носильщик с тонкопалыми руками, обутый в сандалии, в длинной куртке и мешковатых штанах. Его странный язык, проницательный взгляд и даже этот его план по уве­личению чаевых — превращение обычной поездки в настоящую экс­курсию...

Рисуя, она чувствовала себя так, будто работала не просто с углем и бумагой. Создавая портрет, художница погружалась в саму душу. Есть растения, от которых можно отрезать небольшой кусочек — лист или маленькую часть ствола, — потом посадить и вырас­тить такое же растение. Создавая образ человека, Шаллан отщипывала побег души и на бумаге высаживала его, растила. Уголь вместо сухожилий, бумажная масса вместо костей, чернила вместо крови, шершавый лист вместо кожи. Она работала в определенном ритме и темпе, а шуршание карандаша по бумаге — это словно дыхание того, кого изображала.

Спрены творения начали собираться вокруг блокнота, разглядывать ее работу. Как и другие спрены, они, по слухам, всегда рядом, но обычно остаются невидимыми. Иногда удавалось их привлечь. Иногда нет. В рисовании это зависело от навыка.

Спрены творения были среднего размера, величиной с ее палец, и излучали мягкий серебристый свет. Они постоянно изменяли форму. Обычно принимали облик вещей, виденных недавно. Погребальная урна, человек, стол, колесо, гвоздь. Всегда одинакового серебристого цвета, всегда одинаково миниатюрные. Они в точности имитировали очертания предметов и существ, но двигались при этом странно. Стол мог кататься, как колесо, а урна разбивалась и восстанавливала сама себя.

Ее рисунок привлек с полдюжины спренов; акт творения при­манил их, как яркий огонь приманил бы спренов пламени. Шаллан привыкла не обращать на них внимания. Они были нематериальны — если она задевала одного, его тело развеивалось, точно песок на ветру, а потом появлялось вновь. Художница ничего не чувствовала, прикасаясь к ним.

В конце концов она подняла страницу, довольная. На ней были изображены Ялб и возчик в деталях, с намеками на оживленный город позади. У нее получилось передать их взгляды. Это самое важное. Каждая из десяти Сущностей соответствовала каким-нибудь частям человеческого тела — кровь как жидкость, волосы как древесина и так далее. Глаза соответствовали хрусталю и стеклу. Они были окнами в разум и душу человека.

Она отложила страницу. Некоторые люди собирали трофеи. Другие — оружие или щиты. Многие собирали сферы.

Шаллан собирала людей. Людей и интересных существ. Возможно, это было связано с тем, что значительную часть своей юности она провела будто в тюрьме. Девушка давно научилась запоминать лица, но рисовала их не сразу. Дело в том, что отец однажды обнаружил, что она изображает садовников. Его дочь? Рисует порт­реты темноглазых? Он пришел в ярость — это был один из редких случаев, когда Шаллан пострадала от его печально знаменитого нрава.

После этого она стала рисовать людей, только будучи в одиночестве, а в остальное время набрасывала насекомых, панцирных и рас­тения, которые видела в саду вокруг особняка. Отец не возражал — зоология и ботаника вполне подходящие занятия для женщины — и поощрял ее избрать естествознание своим Призванием.

Шаллан взяла третий чистый лист. Он словно умолял себя заполнить. Чистая страница — это еще нереализованная или уже упущенная возможность. Точно полностью заряженная сфера, которую так и не вынули из кошеля и не позволили ее свету приносить пользу.

«Заполни меня».

Спрены творения собрались вокруг страницы. Застыли, словно в предвкушении. Шаллан закрыла глаза и вообразила Ясну Холин с мерцающим духозаклинателем на руке перед заблокированной дверью. В холле тишина, лишь где-то хнычет ребенок. Прислужники­ затаили дыхание. Король нетерпелив. Все почтительно замерли.

Шаллан открыла глаза и начала энергично рисовать, осознанно растворяясь в образах и воспоминаниях. Чем меньше она была в «сейчас» и чем больше в «тогда», тем лучше получался набросок. Два других были для разогрева; этот должен стать шедевром дня. Ее защищенная рука держала доску, к которой крепилась бумага, а свободная летала над листом, время от времени меняя карандаши. Мягкий уголек для глубокой, густой черноты, как прекрасные волосы Ясны. Жесткий — для светло-серых тонов, как мощные волны света, исходящие из камней духозаклинателя.

На несколько мгновений Шаллан вернулась в тот коридор по­наблюдать за невероятным событием — за тем, как еретичка повелевает одной из самых священных сил в мире. Изменяющей силой, той самой, посредством которой Всемогущий создал Рошар. У Всемогущего было иное имя, которое могли произносить только ревни­тели, — Элитанатиль Преображающий Суть.

Шаллан вдохнула затхлый воздух того коридора. Услышала, как всхлипывает маленькая девочка. Почувствовала, как колотится серд­це от возбуждения. Валун скоро преобразится. Высосав буресвет из самосвета Ясны, он откажется от своей сущности и станет чем-то другим. У Шаллан перехватило дыхание.

А потом воспоминание растаяло, и она вернулась в тихий альков, погруженный в полумрак. На странице теперь красовалось бе­зупречное изображение всего случившегося в черном и сером цвете. Горделивая принцесса взирала на каменную глыбу, требуя, чтобы та покорилась ее воле. Ясна была как живая. Чутье художницы подсказало Шаллан, что это одна из лучших ее работ. Девушка в каком-то смысле взяла в плен Ясну Холин. Ее охватил безудерж­ный восторг. Даже если эта женщина снова откажет Шаллан, одно уже не изменится: принцесса теперь часть ее коллекции.

Шаллан вытерла пальцы специальной тряпицей, потом подняла рисунок. Рассеянно отметила, что привлекла уже два десятка спренов творения. Придется залакировать страницу соком слоедрева, чтобы закрепить уголь и не дать ему размазаться. Сок был у нее в сумке. Но сначала она хотела изучить рисунок и женщину, изображенную на нем. Кто же такая Ясна Холин на самом деле? Не та, кого можно запугать, это уж точно. Она была женщиной до мозга кос­тей, знатоком женских искусств, но ее ни в коем случае нельзя назвать нежной.

Такая оценит решимость Шаллан. Она примет еще одну просьбу об ученичестве, если та будет представлена надлежащим образом.

Ясна — рационалистка; женщина, которой хватило смелости отрицать существование Всемогущего, опираясь на собственные умозаключения. Ясна оценит силу, но только если та будет проистекать из логики.

Шаллан кивнула, взяла четвертый лист и ручку-кисть с тонким кончиком, потом потрясла и открыла чернильницу. Ясна потребовала доказательства способностей соискательницы к письму и логике. Что ж, разве есть лучший способ сделать это, чем перейти к просьбам в письменной форме?

Светлость Ясна Холин, — написала Шаллан, вырисовывая буквы со всей аккуратностью и красотой, на какую была способна. Она могла бы воспользоваться обычным пером, но ручка-кисть предна­значалась для шедевров. Девушка собиралась сотворить на странице именно шедевр. — Вы отклонили мое прошение. Я это принимаю. И все же любой, изучавший формальную логику, знает, что ни одно предположение не может считаться аксиомой.

На самом деле довод звучал иначе: «Ни одно предположение — за исключением существования Всемогущего — не может считаться аксиомой». Но такая оговорка не оставит Ясну равнодушной.

Ученый должен быть готов к перемене своих теорий, если эксперимент докажет их несостоятельность. Я не устаю надеяться, что Вы относитесь к принятым решениям в том же духе: как к предварительным результатам, ожидающим дальнейших сведений.

Из нашей краткой беседы я поняла, что Вы высоко цените упорство. Вы похвалили меня за то, что я продолжала Вас искать. Вследствие этого, предполагаю, Вы не сочтете письмо признаком дурного тона. Примите его как доказательство моего рвения стать Вашей ученицей, а не как пренебрежение высказанным Вами решением.

Шаллан коснулась губ кончиком стержня кисти, обдумывая следующую фразу. Спрены творения медленно исчезали, растворялись. Говорили, существуют спрены логики, похожие на маленькие буревые тучи, и привлекают их великие споры, но девушка никогда таких не видела.

Вы ожидаете доказательства моей важности, — продолжила она. — Хотела бы я продемонстрировать, что мои познания обширнее, чем показало собеседование. К несчастью, у меня нет оснований затевать такой спор — в них и впрямь имеются слабые места. Это ясно и не подлежит разумному оспариванию.

Но жизни мужчин и женщин представляют собою нечто большее, нежели логические головоломки; подоплека их личного опыта неоценима для принятия правильных решений. Мои познания в логике недотягивают до Ваших стандартов, но даже я знаю, что у рационалистов есть правило: нельзя возводить логику в абсолют там, где идет речь о людях. Мы не просто мыслящие существа.

Таким образом, представленный здесь довод основан на объяснении­ моего невежества. Это объяснение, но не оправдание. Вы выразили недовольство тем, что меня обучали столь небрежно. Куда смот­рела моя мачеха? Куда смотрели мои наставницы? Почему мною занимались так плохо?

Неловко в этом признаваться: у меня было несколько наставниц, но я фактически не обучалась ничему. Моя мачеха пыталась это ­исправить, но она сама была необразованной. Это тайна, которую тщательно берегут: во многих веденских семьях не уделяют внимания должному воспитанию женщин.

В детстве у меня было три разных наставницы, однако каждая уходила через несколько месяцев, объясняя свое решение нравом мо­его отца, его грубостью. В том, что касается образования, меня пре­доставили самой себе. Я изучила, что смогла, посредством чтения, заполняя пробелы благодаря своей природной любознательности. Но я не могу сравниться по знаниям с той, кого учили как положено и много за это платили.

Почему этот довод является основанием для того, чтобы принять меня в ученицы? Потому что за все свои знания мне приходилось сражаться самой. Я охотилась за тем, что другим приносили на блюдечке. Я считаю, что по этой причине мои познания — хоть и ограниченные — обладают дополнительной ценностью и важностью.­ Я уважаю Ваши решения, но осмелюсь просить Вас пересмотреть их. Кого бы Вы предпочли? Ученицу, которая способна повторять правильные ответы, потому что наставница за огромное жалованье­ хорошенько ее выдрессировала, или ученицу, которой приходилось сражаться и драться ради того, чтобы что-то узнать?

Заверяю, одна из них оценит Ваши наставления куда выше, чем другая.

Шаллан подняла кисть. Теперь, когда девушка осмысливала свои доводы, они казались несовершенными. Может ли невежество понравиться Ясне? И все-таки интуиция подсказывала, что так пра­вильно, хоть письмо и было ложью. Ложью, сооруженной из правды. Она ведь явилась сюда не ради того, чему могла научить ее Ясна. Шаллан пришла обворовать еретичку.

Ощутив болезненный укол совести, Шаллан едва не скомкала страницу. Шаги в коридоре снаружи вынудили ее замереть. Она вскочила, завертелась, прижав защищенную руку к груди. Девушка не могла подыскать нужные слова, чтобы объяснить свое присутствие Ясне Холин.

Свет и тени заиграли в коридоре, а потом кто-то робко заглянул в альков, держа в руке единственную сферу, излучавшую белый свет. Это была не Ясна. Это оказался мужчина двадцати с небольшим лет, в простом сером одеянии. Ревнитель. Шаллан расслабилась.

Молодой человек ее заметил. У него было узкое лицо с проницательными синими глазами. Короткая ровная борода, голова обрита.

— Ох, прошу прощения, светлость, — проговорил он тоном, выдававшим образованного и вежливого человека. — Я думал, это альков Ясны Холин.

— Так и есть, — сказала Шаллан.

— А-а. Вы тоже ее ждете?

— Да.

— Я не причиню вам ужасных неудобств, если тоже здесь по­дожду?

У него был легкий гердазийский акцент.

— Разумеется, нет, ревнитель. — Она уважительно кивнула и поспешно собрала свои вещи, освобождая для него место.

— Светлость, я не могу занять ваш стул! Я принесу себе другой.

Она протестующе вскинула руку, но ревнитель уже вышел. Вернулся быстро, неся стул из другого алькова. Молодой человек был высоким, худощавым и — думая об этом, Шаллан ощутила легкую неловкость — довольно красивым. Ее отцу принадлежали только три ревнителя, и все пожилые. Они путешествовали по его землям, навещали деревни, проповедовали, помогая крестьянам достигать Вех в их Славе и Призвании. В ее коллекции имелись их портреты.

Ревнитель опустил стул и замешкался перед тем, как сесть, глядя на стол.

— Вот это да... — сказал он с удивлением.

На миг Шаллан решила, что он читает ее письмо, и почувствовала беспричинный приступ паники. Ревнитель, однако, разглядывал три рисунка, что лежали на краю стола, ожидая лакировки.

— Это ваше, светлость?

— Да, ревнитель, — сказала Шаллан, опустив глаза.

— Ну что же вы так официально! — воскликнул ревнитель, подавшись вперед и поправляя очки, чтобы лучше рассмотреть ее работу. — Прошу вас, я брат Кабзал или просто Кабзал. Честное слово, этого достаточно. А вы?

— Шаллан Давар.

— Светлость, клянусь золотыми ключами Веделедев! — Брат Кабзал выпрямился. — Это Ясна Холин научила вас так обращаться с карандашом?

— Нет, ревнитель, — ответила она, продолжая стоять.

— И опять этот официоз, — заметил он и улыбнулся. — Скажите, я такой страшный?

— Меня с детства учили уважать ревнителей.

— Что ж, сам я считаю, что уважение — нечто вроде навоза. Если его использовать по необходимости, все начнет буйно расти. Но если перестараться, будет просто сильно вонять.

Его глаза сверкнули.

Ей послышалось или ревнитель — слуга Всемогущего — только что говорил о навозе?!

— Ревнитель — представитель самого Всемогущего, — сказала Шаллан. — Продемонстрировать вам свое неуважение означало бы сделать то же самое по отношению к Всемогущему.

— Понятно. Значит, вы бы так себя повели, появись здесь сам Всемогущий? Столь же официально, с поклонами?

Она поколебалась.

— Вообще-то, нет.

— Хм, и как же тогда?

— Полагаю, я бы закричала от боли, — сказала Шаллан, не за­думываясь. — Поскольку написано: слава Всемогущего такова, что любой, кто на него взглянет, тотчас же обратится в пепел.

Ревнитель в ответ на это рассмеялся:

— Несомненно, мудрые слова. Но прошу вас, сядьте.

Она с неохотой повиновалась.

— Вас все еще что-то беспокоит. — Он взял портрет Ясны. — Что я должен сделать, чтобы вы расслабились? Забраться на этот стол и станцевать джигу?

Она удивленно моргнула.

— Нет возражений? Что ж... — Брат Кабзал положил портрет и начал взбираться на стул.

— Нет, прошу вас! — Шаллан вскинула свободную руку.

— Вы уверены? — Он окинул стол оценивающим взглядом.

— Да, — ответила девушка, представляя себе, как ревнитель спотыкается, делает неверный шаг и, упав с балкона, камнем падает на пол в десятках футов внизу. — Честное слово, я больше не буду демонстрировать уважение!

Он тихонько захихикал, спрыгнул и сел. Потом наклонился к ней, словно заговорщик:

— Угроза джиги на столе работает почти всегда. Мне лишь раз пришлось ее сплясать, когда я проиграл пари с братом Ланином. Старший ревнитель нашего монастыря от ужаса чуть кверху килем не перевернулся.

Шаллан с трудом сдержала улыбку:

— Вы ревнитель, вам запрещено иметь собственность. Что же вы ставили?

— Две глубоких понюшки аромата зимней розы и тепло солнечного света на коже. — Он улыбнулся. — Иногда приходится как следует пофантазировать. После того как тебя на протяжении многих лет маринуют в монастыре, этому можно научиться. Итак, вы собирались объяснить мне, где обучились столь хорошо рисовать.

— Практика. Думаю, в конечном счете так учатся все.

— И опять мудрые речи. Я начинаю сомневаться, кто из нас ревнитель. Но вас, безусловно, кто-то обучал.

— Дандос Масловер.

— О, если кого и можно назвать истинным мастером карандаша, то как раз его. И все же... не то чтобы я сомневался в ваших словах, светлость, но я заинтригован: как мог Дандос обучать вас искусству рисунка, если — насколько я помню — он вот уже триста лет страда­ет весьма серьезным и неизлечимым недугом, именуемым смерть?

Шаллан покраснела:

— У моего отца была книга с его наставлениями.

— И вы научились этому, — сказал Кабзал, беря ее набросок Ясны, — по книге.

— Э-э-э... ну да.

Жрец перевел взгляд на рисунок:

— Надо бы мне побольше читать.

Шаллан невольно рассмеялась и запечатлела образ ревнителя: вот он со смесью восхищения и растерянности на лице изучает рисунок, одним пальцем потирая щетину на подбородке.

Он любезно улыбнулся и положил набросок на стол:

— У вас есть лак?

— Да, — сказала она и достала из сумки пузатый флакон с распылителем, похожий на те, в каких обычно держат духи.

Он взял маленькую бутылочку, открутил заглушку в передней части, хорошенько встряхнул и опробовал лак на тыльной стороне ладони. Удовлетворенно кивнул и потянулся к наброску:

— Непозволительно было бы смазать такую работу.

— Я сама могу залакировать. Не стоит вам утруждаться.

— Это не труд; это честь. Кроме того, я же ревнитель. Мы места себе не находим, если нам не удается заниматься той работой, которую люди могли бы сделать и сами. Я это делаю ради собственного удовольствия.

Он начал наносить лак, аккуратно прыская на страницу.

Девушка едва сдерживалась, чтобы не выхватить набросок. К счастью, ревнитель действовал осторожно, и лак лег ровно. Он явно делал это не впервые.

— Вы из Йа-Кеведа, видимо? — спросил брат Кабзал.

— Волосы подсказали? — Шаллан подняла руку к красным волосам. — Или акцент?

— То, как вы относитесь к ревнителям. Веденская церковь, без преувеличения, самая ревностная хранительница традиций. Я два­жды бывал в вашей милой стране; хоть кухня пришлась по нраву моему желудку, то, как вы кланяетесь и заискиваете перед ревни­телями, вызывало у меня неловкость.

— Возможно, стоило пару раз станцевать на столе.

— Я об этом думал. Но мои братья и сестры из вашей страны, скорее всего, упали бы замертво от стыда. Не хотелось бы иметь такое на своей совести. Всемогущий недобр с теми, кто убивает его священников.

— Думаю, он не одобряет убийства как таковые, — ответила она, по-прежнему наблюдая, как он наносит лак. Странно было видеть, что кто-то другой трудится над ее рисунками.

— И что светлость Ясна думает о ваших способностях? — спросил он, не прерываясь.

— Сомневаюсь, что ей есть до этого дело, — сказала Шаллан и скривилась, вспомнив их разговор. — Похоже, она не великий ценитель изобразительных искусств.

— Наслышан. Увы, это один из ее немногих недостатков.

— А другая маленькая проблема заключается в том, что она еретичка?

— Именно, — с улыбкой согласился Кабзал. — Должен признаться, входя сюда, я ждал безразличия, а не почтения. Как же вы сделались частью ее свиты?

Шаллан вздрогнула, впервые сообразив, что брат Кабзал принял ее за одну из секретарш светледи Холин. Возможно, за ученицу.

— Вот зараза... — пробормотала она.

— Гм?

— Брат Кабзал, кажется, я невольно ввела вас в заблуждение. Я никак не связана со светлостью Холин. Пока, по крайней мере. Я пыталась убедить ее взять меня в ученицы.

— А-а, — сказал он, завершая лакировку.

— Простите.

— За что? Вы не сделали ничего плохого. — Он подул на рисунок и перевернул, показывая ей. Лакировка была безупречной, ни единого потека. — Дитя, вы не окажете мне услугу? — Жрец отложил лист.

— Что угодно.

Он вскинул бровь, услышав это.

— В рамках здравого смысла, — прибавила она.

— И кто же установит эти рамки?

— Видимо, я.

— Какая жалость. — Кабзал поднялся. — Тогда я ограничу себя сам. Не могли бы вы сообщить светлости Ясне, что я заходил ее про­ведать?

— Она вас знает?

Что общего могло быть у гердазийского ревнителя с Ясной, убеж­денной безбожницей?

— О, я бы так не сказал. Но надеюсь, она помнит мое имя, поскольку я уже несколько раз просил об аудиенции.

Шаллан кивнула, вставая:

— Полагаю, вы хотите обратить ее в истинную веру?

— Она представляет собой уникальный вызов. Не думаю, что я смогу жить спокойно, если хотя бы не попытаюсь ее переубедить.

— Хотелось бы, чтобы вы жили спокойно, — заметила Шаллан, — ибо в ином случае может возобладать ваша противная привычка почти убивать священнослужителей.

— Всенепременно. И думаю, личное сообщение от вас может помочь там, где письма остались без ответа.

— Я... сомневаюсь.

— Что ж, если она откажет, это всего лишь будет означать, что я вернусь. — Он улыбнулся. — И тогда, надеюсь, мы опять встретимся. Так что я очень жду.

— Как и я. И простите еще раз за недопонимание.

— Светлость! Я вас умоляю, не берите на себя ответственность за мои предположения.

Она улыбнулась:

— Я не посмею взять на себя ответственность за вас, о чем бы ни шла речь, брат Кабзал. Но мне все же неловко.

— Это пройдет, — заверил он, и синие глаза блеснули. — Но я постараюсь сделать так, чтобы вы почувствовали себя наилучшим образом. Есть ли что-то, что вы любите? Я хочу сказать, помимо ревнителей и рисования потрясающих картин?

— Варенье.

Он склонил голову набок.

— Оно мне нравится. — Шаллан пожала плечами. — Вы сами спросили, что я люблю. Варенье.

— Так тому и быть.

Он вышел в темный коридор, вылавливая из кармана сферу, чтобы осветить себе путь, и через несколько мгновений исчез.

Почему он сам не дождался Ясны? Шаллан покачала головой, потом залакировала два других рисунка. Она едва успела их высушить и начала укладывать в свою сумку, как в коридоре послышались шаги и раздался голос принцессы.

Шаллан поспешно собрала свои вещи, оставила письмо на столе и, спрятавшись в боковой части алькова, решила ждать. Ясна Холин вошла миг спустя в сопровождении небольшой группы слуг.

Выглядела она недовольной.

«Победа! Мы стоим на горе! Мы разметали всех врагов! Мы поселимся в их домах, их земли станут нашими фермами! И будут они гореть, как мы когда-то горели, в том месте, что пустынно и безлюдно».

Записано в ишашан, 1172, 18 секунд до смерти. Наблюдалась светлоглазая старая дева восьмого дана.

Опасения Шаллан подтвердились, когда Ясна посмотрела прямо на нее и раздраженно уперлась защищенной рукой в бедро:

— А-а, так это ты.

Шаллан съежилась:

— Вам слуги сказали, да?

— Ты же не думала, что они оставят кого-то в моем алькове и не предупредят меня?

Позади Ясны в коридоре топтались несколько паршунов, каждый нес высокую стопку книг.

— Светлость Холин, — сказала Шаллан, — я просто...

— Я потратила на тебя достаточно времени, — перебила Ясна, и глаза ее гневно сверкнули. — Ты уйдешь, юная госпожа Давар. И я не увижу тебя снова, пока буду здесь. Я понятно выражаюсь?

Надежды Шаллан рухнули. Она сжалась. Ясна Холин подавляла одним своим присутствием. Ей нельзя было перечить. Хватало одного взгляда глаза в глаза, чтобы это понять.

— Простите за беспокойство, — прошептала Шаллан и, прижимая к груди сумку, ушла со всем достоинством, на какое еще была способна.

Она едва сдерживалась, чтобы не расплакаться от досады и разочарования, пока неслась по коридору, чувствуя себя полной дурой. Шаллан достигла шахты подъемника, но паршуны уже вернулись вниз, доставив Ясну. Девушка не стала звонить в колокольчик, вызывая их. Взамен она прижалась спиной к стене, сползла на пол, притянула колени к груди и обхватила их, сжимаясь в комочек. Свободной рукой вцепилась в локоть защищенной сквозь ткань длинной манжеты и попыталась выровнять дыхание.

Злые люди сбивали ее с толку. Она не могла не вспомнить сво­его отца во время одной из его гневных тирад, не могла не услышать вновь крики, вопли и всхлипы. Была ли она слабой оттого, что противостояние лишало ее равновесия? Она чувствовала, что так и есть.

«Дура, какая же ты дура, — думала Шаллан, и несколько спренов боли выкарабкались из стены рядом с ее головой. — С чего ты взяла, что сумеешь это сделать? Ты за всю свою жизнь выбиралась за границы семейных земель с полдесятка раз! Идиотка, идиотка, идиотка!»

Она убедила братьев довериться ей, возложить надежды на ее нелепый план. И что же теперь? Она потратила шесть месяцев, на протяжении которых их враги подбирались все ближе.

— Светлость Давар? — неуверенно спросил кто-то.

Шаллан подняла голову. Глубоко погрузившись в отчаяние и не заметила, как подошел слуга. Это был молодой человек в совершенно черной униформе, без эмблем на груди. Скорее всего, ученик.

— Светлость Холин желает поговорить с вами. — Он жестом указал на альков Ясны.

«Чтобы устроить мне новый разнос?»

Лицо Шаллан искривилось гримасой боли. Но наделенная властью дама вроде Ясны получала то, что хотела. Девушка заставила себя перестать дрожать, потом поднялась. По крайней мере, она сумела не расплакаться и не испортила макияж. Она последовала за слугой в освещенный альков, прячась за прижатой к груди сумкой, как на поле боя прячутся за щитом.

Ясна Холин расположилась на стуле, который недавно занимала Шаллан, на столе громоздились стопки книг. Принцесса потирала лоб свободной рукой. Духозаклинатель все еще был на ней, дым­чатый кварц в нем потемнел и треснул. Хотя Ясна выглядела усталой, ее осанка оставалась безупречной, платье из отличного шелка ниспадало ровными складками до пят, защищенная рука лежала на коленях.

Ясна внимательно посмотрела на Шаллан и опустила свободную­ руку.

— Юная госпожа Давар, мне не стоило изливать на тебя свой гнев, — произнесла она усталым голосом. — Ты демонстрировала настойчивость, которую я, как правило, поощряю. Гром и молнии, да я сама частенько грешу упрямством. Иногда сложнее всего принять в других то, чем мы обладаем в избытке. Меня извиняет лишь одно: в последнее время я слишком много работала и очень утомилась.

Шаллан кивнула в знак благодарности, хотя на самом деле чувствовала себя неловко.

Ясна повернулась, устремив взгляд на простиравшуюся за балконом темноту Вуали.

— Я знаю, что люди про меня говорят. Стоило бы надеяться, что я не такая суровая, как кое-кто твердит, хотя прослыть жестокой — не самая плохая участь для женщины. Этим можно и воспользоваться.

Шаллан с трудом удавалось сохранять спокойствие. Может, ей уйти?

Ясна покачала головой, думая о чем-то своем, и девушка понятия­ не имела, что могло вызвать этот рассеянный жест. Наконец принцесса опять повернулась к соискательнице и взмахом руки указала на большой стеклянный кубок на столе. В нем оставалось с десяток сфер, принадлежавших Шаллан.

Девушка потрясенно прижала к губам свободную руку: как можно было о них забыть? Она поклонилась Ясне с благодарностью и поспешно собрала сферы:

— Светлость, из головы совсем вылетело — пока я ждала, сюда заходил ревнитель, брат Кабзал, хотел с вами встретиться. Он попросил сообщить вам, что желает поговорить.

— Ничего удивительного, — сказала Ясна. — Юная госпожа, ты выглядишь потрясенной из-за сфер. Я предположила, что ты ждешь снаружи, когда представится возможность их забрать. Ты поэтому была так близко?

— Нет, светлость. Я просто пыталась успокоиться.

— А-а.

Шаллан прикусила губу. Принцесса, похоже, больше не сердится на нее. Возможно...

— Светлость, — заговорила девушка, съежившись от своей дерзости, — что вы думаете о моем письме?

— Письме?

— Я... — Шаллан посмотрела на стол. — Светлость, оно под книжными стопками.

Слуга быстро передвинул стопку, — видимо, паршун положил книги на стол, не заметив письма. Ясна взяла его, вскинув бровь, и Шаллан поспешно развязала сумку и бросила сферы в кошель. Потом прокляла себя за торопливость — ведь теперь ей нечего было делать, кроме как стоять и смотреть, пока Ясна не дочитает до конца.

— Это правда? — Ясна посмотрела на нее поверх письма. — Ты самоучка?

— Да, светлость.

— Поразительно.

— Спасибо, светлость.

— А это письмо — умный ход. Ты правильно предположила, что на письменную просьбу я отвечу. Это демонстрирует твое умение подбирать слова, и содержание письма доказывает, что ты можешь мыслить логически и выдвигать правильные доводы.

— Спасибо, светлость. — Шаллан ощутила новый всплеск на­дежды, смешанной с усталостью. Ее мотало туда-сюда, точно канат на состязании по перетягиванию.

— Стоило оставить мне эту записку и уйти до того, как я вернусь.

— Но тогда бы она затерялась под книгами.

Ясна вскинула на нее бровь, словно намекая, что ей не нравится, когда ее исправляют.

— Ну хорошо. Разумеется, обстоятельства важны. Твои обстоятельства не оправдывают нехватки знаний в области истории и философии, но снисходительность в этом случае представляется желательной. Я позволю тебе написать новое прошение позже — такой привилегии не получала еще ни одна кандидатка в ученицы. Когда укрепишь свои познания в этих двух областях, возвращайся ко мне. Если достигнешь значительных успехов, я тебя приму.

Шаллан пала духом. Предложение Ясны и впрямь было хорошим, но понадобились бы годы учебы, чтобы достичь требуемого уровня знаний. К тому времени Дом Давар падет, кредиторы разделят между собой земли ее семьи, а братьев месте с ней лишат титула и, возможно, продадут в рабство.

— Благодарю, светлость, — сказала Шаллан, опустив голову.

Ясна кивнула, давая понять, что разговор окончен. Девушка вы­шла из алькова, тихонько прошла по коридору и потянула за шнур, вызывая подъемник.

Принцесса, можно сказать, пообещала принять ее позже. Для большинства это была бы великая победа. Ученичество у Ясны Холин, которую многие считали лучшей из живущих ученых, обеспечит­ блестящее будущее. Шаллан бы удачно вышла замуж, скорее всего за сына великого князя, попала бы в высшее общество. В самом деле, если бы у нее было достаточно времени, чтобы выучиться под началом Ясны, сам факт почетной связи с Домом Холин мог бы спас­ти ее Дом.

Если бы...

В конце концов Шаллан выбралась из Конклава; у него, оказывается, не было запирающихся ворот, просто колонны по сторонам входа, похожего на разверстую пасть. Девушка с удивлением об­наружила, что уже вечереет. Она медленно спустилась по большим ступеням, потом свернула на тихую тропинку, где можно спокойно брести в одиночестве. Вдоль этой дорожки росла невысокая живая изгородь из декоративного сланцекорника, и несколько побегов выпустили веерообразные щупальца, которые покачивались на вечернем ветру. Спрены жизни лениво порхали с одного «веера» на другой мерцающей зеленой пылью.

Шаллан облокотилась о растения, похожие на камни, и они тотчас спрятали щупальца. Отсюда она могла глядеть на Харбрант, чьи огни горели внизу, точно огненный водопад, струящийся по склонам­ утесов. У нее и братьев не осталось иного выхода, кроме побега. Нужно бросить семейные владения в Йа-Кеведе и искать убежища. Но где? Остались ли еще старые союзники, с которыми ее отец не поссорился?..

Была еще странная коллекция карт, которую они нашли в его кабинете. Зачем она нужна? Он редко говорил с детьми о своих пла­нах. Даже советникам отца было известно очень мало. Хеларан — самый старший из братьев — что-то знал, но он исчез больше года назад, и отец объявил его мертвым.

Как обычно, мысли об отце заставили Шаллан почувствовать себя нездоровой, и боль начала стискивать грудь. Она схватилась свободной рукой за голову, ощутив, как вес судьбы Дома Давар, ее роли в этой судьбе и тайны, которую носила с собой, пряча за десятью ударами сердца, становится непосильным.

— Эй, госпожа! — позвал кто-то.

Она повернулась и с изумлением увидела Ялба — тот стоял на высоком скалистом уступе чуть поодаль от входа в Конклав. Вокруг него на камнях сидели несколько человек в мундирах стражников.

— Ялб? — потрясенно проговорила девушка. Он должен был вернуться на корабль много часов назад. Шаллан поспешила к подножию уступа. — Почему ты все еще здесь?

— О! — Он ухмыльнулся. — Так уж вышло, что я сел играть в кабер с этими превосходными, честными и благородными господами из городской стражи. Я подумал: стражи порядка вряд ли обманут, — и решил скоротать время за дружественной игрой.

— Но тебе не следовало ждать!

— Выигрывать восемьдесят светосколков у этих ребят тоже не следовало, — сказал Ялб со смешком. — Но я сделал и то и другое!

Сидевшие вокруг него мужчины выглядели куда менее довольными. Поверх мундиров на них были оранжевые накидки, перехваченные в талии белыми кушаками.

— Что ж, полагаю, я должен теперь отвести вас обратно на корабль. — Ялб с неохотой собрал сферы, лежавшие кучкой у ног. Они переливались всевозможными цветами. Свет был слабый — каждая была всего лишь светосколком, — но выигрыш все равно оказался впечатляющий.

Шаллан отступила на шаг, и Ялб спрыгнул с уступа. Товарищи по игре не хотели его отпускать, но он взмахом руки указал на Шаллан:

— Хотите, чтобы я отправил светлоглазую даму ее ранга пешком в порт одну? Я принял вас за честных людей!

Протесты утихли.

Ялб хихикнул, поклонился Шаллан и повел ее прочь по тропе. В его глазах плясали озорные огоньки.

— Буреотец, а это здорово — выигрывать у законников. Мне в порту все будут наливать бесплатно, как только разойдутся слухи.

— Нельзя играть в азартные игры, — напомнила Шаллан. — Нельзя заглядывать в будущее. Я дала тебе ту сферу не для того, чтобы ты тратил ее на такие дела.

Ялб рассмеялся:

— Если знаешь, что выиграешь, то при чем тут азарт, госпожа?

— Ты жульничал?! — в ужасе прошипела она и оглянулась на стражников, которые продолжили игру, озаренные светом сфер на камнях перед ними.

— Не так громко! — одернул ее Ялб, понизив голос. Однако выглядел он весьма довольным собой. — Надуть четырех стражников, вот это трюк. Даже не верится, что я такое устроил!

— Я в тебе разочарована. Это неподобающее поведение.

— Госпожа, вполне подобающее, если мы говорим о моряках. — Он пожал плечами. — Они этого от меня и ждали. Следили за мной, точно укротители за ядовитым небоугрем, да-да. Мы играли не в карты, а в то, удастся ли им понять, как именно я жульничал, или же мне — не дать им уволочь меня в тюрьму. Думаю, если бы не вы, вряд ли я сумел бы сохранить свою шкуру в целости!

Это, похоже, его не очень-то беспокоило.

Дорога к причалам была совсем не такой оживленной, как преж­де, но вокруг все еще гуляло на удивление много людей. Улицу осве­щали масляные фонари — сферы бы просто оказались в чьем-то кармане, — но многие прохожие несли с собой сферные лампы, которые отбрасывали на мостовую разноцветные радуги. Люди чем-то напоминали спренов — каждый своего оттенка.

— Итак, госпожа, — заговорил Ялб, аккуратно ведя ее через толпу, — вы действительно хотите вернуться? Я сказал то, что сказал, потому что мне нужен был повод выйти из игры.

— Да, пожалуйста, отведи меня обратно.

— А что же ваша принцесса?

Шаллан скорчила гримасу:

— Встреча была... бестолковой.

— Она вас не взяла? А в чем дело?

— В хроническом всезнайстве, видимо. Она настолько успешна, что ее ожидания по поводу других далеки от реальности.

Ялб нахмурился и повел Шаллан в сторону от компании нетрезвых гуляк, которые, спотыкаясь, брели вверх по улице. Не слишком ли рано для такого? Ялб опередил Шаллан на несколько шагов, повернулся и пошел спиной вперед, глядя на нее.

— Юная госпожа, бессмыслица какая-то. Чего же она могла от вас хотеть?

— Очень многого, похоже.

— Но ведь вы безупречны! Простите, что я иду напролом.

— Ты идешь задом наперед.

— Тогда простите за то, что я все делаю шиворот-навыворот. Светлость, вы хороши с любой стороны, это я вам точно говорю.

Она вдруг поняла, что улыбается. У матросов Тозбека о ней было слишком высокое мнение.

— Из вас получилась бы идеальная ученица, — продолжил он. — Воспитанная, красивая, утонченная и все такое прочее. Мне не по нраву ваше мнение об играх, но этого следовало ожидать. Неправильно было бы для приличной женщины не отчитать парня за то, что тот играет. Все равно что солнце бы не взошло или море по­белело.

— Или Ясна Холин улыбнулась.

— Именно! В любом случае вы само совершенство.

— Спасибо на добром слове.

— Я правду говорю. — Он остановился, уперев руки в боки. — Ну так что? Вы собираетесь сдаться?

Шаллан растерянно уставилась на Ялба. Матрос стоял посреди оживленной улицы, в свете желто-оранжевого фонаря: руки на бедрах, белые тайленские брови ниспадают вдоль лица, под расстег­нутым жилетом нет рубашки. Такую позу ни один гражданин, даже самого высокого ранга, не осмеливался принять в особняке ее отца.

— Но ведь я попыталась ее переубедить. — Шаллан покраснела. — Я отправилась к ней во второй раз, и она снова мне отказала.

— Дважды, да? В картах всегда надо пробовать третий раз. Он чаще всего оказывается выигрышным.

Шаллан нахмурилась:

— Но ведь это неправда. Законы вероятности и статистики...

— Не смыслю я в математике, забери ее буря. — Ялб скрестил руки на груди. — Зато разбираюсь в Стремлениях. Выигрывает тот, для кого это важнее всего, вот в чем дело.

Стремления. Языческое суеверие. Разумеется, Ясна и охранные глифы считала суеверием, так что, наверное, все зависит от точки зрения.

Попытаться в третий раз... Шаллан вздрогнула, вообразив себе гнев Ясны, если она осмелится заявиться к ней опять. Принцесса точно отзовет свое предложение обучаться у нее в будущем.

Но Шаллан и не сумеет воспользоваться этим предложением. Оно словно стеклянная сфера без самосвета внутри. Мило, но бесполезно. Не лучше ли в последний раз попытаться занять нужное место сейчас?

Не получится. Ясна недвусмысленно дала понять, что соискательница еще недостаточно образованна.

Недостаточно образованна...

В голове Шаллан сверкнула идея. Она подняла защищенную ­руку к груди, стоя посреди широкой дороги, раздумывая о своем дерзком замысле. Скорее всего, ее вышвырнут из города по приказу Ясны.

И все-таки сможет ли она смотреть в лицо братьям, если вернется домой, не перепробовав все возможности? Они зависели от нее. Впервые в жизни Шаллан кому-то была нужна. Ответственность приводила ее в восторг и ужасала.

— Мне необходимо найти книжную лавку. — Ее голос дрогнул.

Ялб вопросительно вскинул бровь.

— Третий раз — самый удачливый. Думаешь, можно найти книжную лавку, которая будет открыта так поздно?

— Госпожа, Харбрант — важный порт, — сказал матрос со смехом. — Лавки здесь работают допоздна. Просто подождите тут.

Он ринулся прочь и скрылся в вечерней толпе.

Шаллан вздохнула, потом со скромным видом присела на камен­ное основание фонарного шеста. Наверное, здесь безопасно. Она ви­дела, как по улицам проходят другие светлоглазые дамы, хотя их чаще везли в паланкинах или маленьких тележках, запряженных людьми. Она даже изредка видела настоящие кареты, хотя только богачи могли позволить себе содержать лошадей.

Через несколько минут из толпы выскочил Ялб и взмахом руки позвал ее. Она поспешила к нему.

— Нам надо нанять возчика? — спросила Шаллан, когда они вышли на широкую боковую улицу, что уходила в сторону по склону городского холма.

Приходилось ступать осторожно: юбка была достаточно длинной, Шаллан опасалась порвать ее о камни. Кайма в нижней части подола была сменной, но девушка едва ли могла себе позволить тра­тить сферы на такие вещи.

— Не-а, — сказал Ялб. — Это прямо здесь.

Он указал на следующую улицу. Там был целый ряд лавок, взбиравшихся по крутому склону, и у каждой над входом висела вывеска с глифпарой «книга», и глифы часто оказывались стилизованы под изображение книги. Неграмотные слуги, которых посылали за покупками, должны были его распознать.

— Торговцы одной масти держатся вместе, — пояснил Ялб, потирая подбородок. — Как по мне, это глупо, но, кажется, торговцы похожи на рыб. Там, где есть одна, найдутся и другие.

— Об идеях можно сказать то же самое.

Шесть разных лавок. Все окна освещены прохладным и ровным буресветом.

— Третья слева. — Моряк ткнул пальцем. — Торговца зовут Арт­мирном. Мне сказали, он лучший.

Это было тайленское имя. Похоже, Ялб расспросил соотечествен­ников, и они направили его сюда.

Девушка кивнула Ялбу, и они начали взбираться по узкой каменной улице к лавке. Ялб с ней не вошел; она заметила, что многие мужчины чувствуют себя неуютно вблизи слов и чтецов, даже если они не воринцы.

Шаллан толкнула дверь — крепкое дерево с двумя хрустальными панелями — и вошла в теплую комнату, сама не зная, чего ждать. Она никогда не посещала магазин, чтобы что-то купить, — посылала слуг, или же торговцы приходили к ней сами.

В лавке обнаружились камин и уютные, мягкие кресла. Над горящими дровами танцевали спрены пламени. Пол оказался деревянным, причем в дереве не было видно стыков или щелей, — скорее всего, оно было духозаклятое, из камня, что внизу. И в самом деле, роскошно.

За прилавком стояла женщина в вышитой юбке и блузе, а не в изящной хаве из цельного куска шелка, как на Шаллан. Продавщица хоть темноглазая, но явно обеспеченная. В воринских королевствах она принадлежала бы к первому или второму нану. У тайленцев были собственные ранги. По крайней мере, они не отъявлен­ные язычники — соблюдают цвет глаз, да и эта женщина носила перчатку на защищенной руке.

Книг было не так уж много. Несколько на прилавке, одна на подставке возле кресел. На стене тикали часы, в нижней части которых висели с десяток блестящих серебряных колокольчиков. Все выглядело скорее как жилой дом, а не магазин.

Женщина вложила закладку в книгу и улыбнулась Шаллан. Это была вкрадчивая, слащавая улыбка. В ней проступало что-то хищное.

— Прошу, светлость, присядьте. — Лавочница взмахом руки указала на кресла. Завитые белые и длинные тайленские брови висели по сторонам ее лица, словно часть челки.

Шаллан неуверенно села, а женщина позвонила в колокольчик, спрятанный под прилавком. Вскоре в комнату вразвалочку вошел грузный мужчина в жилете, который едва не лопался, пытаясь удер­жать пышные телеса. У этого человека были седеющие волосы, а бро­ви он зачесывал за уши.

— Ах! — сказал он, всплеснув пухлыми руками. — Милая юная госпожа! Вы пришли за хорошим романом? За легким чтивом, чтобы скоротать жестокие часы разлуки с вашим возлюбленным? Или, возможно, за книгой по географии с подробными описаниями экзотических местностей?

Он говорил на ее родном веденском, и интонации у него были чуть снисходительные.

— Я... нет, благодарю. Мне нужна подборка книг по истории и еще три книги по философии. — Она попыталась вспомнить, какие имена упоминала Ясна. — Что-то из Плачини, Габратина, Юста­ры, Маналина или Шауки-дочери-Хасветы.

— До чего тяжелое чтиво для столь молодой дамы! — Торговец кивнул женщине, которая была, скорее всего, его женой.

Та нырнула в заднюю комнату. Она будет читать для него; даже если он сам умеет читать, не стоит оскорблять клиентов, делая это в их присутствии. Сам торговец занимается деньгами; торговля в боль­шинстве случаев считалась мужским искусством.

— Итак, почему столь юный цветок, как вы, озабочен такими темами? — спросил он, усаживаясь в кресло напротив нее. — Не могу ли я заинтересовать вас приятным любовным романом? Это мой конек, знаете ли. Молодые дамы со всего города приходят ко мне и всегда уносят только лучшее.

Его тон рассердил Шаллан. Было достаточно унизительно осо­знавать, что она чересчур домашний ребенок. Неужели об этом стоило напоминать?

— Роман... — Девушка держала сумку поближе к груди. — Да, возможно, это было бы неплохо. У вас, случайно, нет экземпляра «Ближе к огню»?

Торговец моргнул. «Ближе к огню» был написан от лица человека, который медленно погружался в безумие после того, как оказался свидетелем голодной смерти своих детей.

— Уверены, что вам требуется нечто столь... э-э-э, претенци­озное?

— Неужели молодым дамам не позволено на что-нибудь претендовать?

— Ну что вы, что вы. — Он снова улыбнулся — это была искренняя и зубастая улыбка торговца, который пытается умилостивить клиента. — Вы, как я вижу, отличаетесь разборчивым вкусом.

— Верно, — сказала Шаллан твердым голосом, хоть сердце взволнованно колотилось. Неужели у нее такая судьба — вступать в спор с каждым встречным? — Я и впрямь предпочитаю, чтобы мою пищу готовили очень осторожно, ибо мне доступны мельчайшие вкусовые оттенки.

— Прошу прощения. Я имел в виду, что у вас тонкий вкус по отношению к книгам.

— Книги-то я как раз не ем.

— Светлость, сдается мне, вы издеваетесь.

— Нет, еще нет. Но сейчас начну.

— Я...

— Впрочем, — перебила Шаллан, — вы были правы, сравнивая ум и желудок.

— Но...

— Слишком многие из нас, — продолжила девушка, — уделяют чрезвычайно большое внимание тому, что помещают в рот, поч­ти забывая о той пище, что предназначена для ушей и глаз. Вы согласны?

Он кивнул, возможно не веря в то, что она позволит ему что-то сказать и не перебьет снова. В глубине души Шаллан понимала, что зашла слишком далеко, что это все итог напряжения и досады после двух встреч с Ясной.

В тот момент ей было все равно.

— Разборчивость, — продолжила она, будто пробуя слово на вкус. — Не уверена, что могу согласиться с вами. Разборчив тот, кто от чего-то отказывается. Пренебрегает чем-нибудь. Может ли человек пренебрегать тем, что поглощает? Будь то пища или мысли?

— Думаю, да. Вы ведь об этом и говорили сейчас?

— Я говорила, что нам следует быть повнимательней с тем, что мы читаем или едим. Я не предлагала чем-то пренебречь. Как по-вашему, что произойдет с человеком, который будет питаться только сладостями?

— Знаю, знаю, — сказал мужчина. — У моей свояченицы то и дело случается несварение желудка по этой причине.

— Это потому, что она слишком разборчива. Телу требуются разные виды пищи, чтобы оставаться здоровым. А уму — разные идеи, чтобы оставаться острым. Разве вы со мной не согласны? И потому, если бы я читала только эти глупые романы, которые, по-вашему, соответствуют предмету моих желаний, мой разум заболел бы столь же быстро, как желудок вашей свояченицы. Да, я думаю, что метафора весьма хороша. Мастер Артмирн, вы мудрый человек.

Он снова заулыбался.

— Разумеется, — заметила Шаллан, не улыбаясь в ответ, — ко­гда с человеком разговаривают свысока, у него портятся и разум, и желудок. Как любезно с вашей стороны было преподать столь живой урок, чтобы проиллюстрировать вашу блестящую метафору. Вы со всеми клиентами так обращаетесь?

— Светлость... кажется, вы плавно движетесь к сарказму.

— Забавно. Я-то думала, что бегу к нему со всех ног и кричу во весь голос.

Он покраснел и поднялся:

— Пойду-ка я помогу жене. — И поспешно удалился.

Шаллан откинулась на спинку кресла и поняла, что злится на себя за то, что позволила раздражению вылиться наружу. Именно об этом ее и предупреждали наставницы. Молодой женщине надлежит следить за своим языком. Буйный нрав ее отца заработал их семейству прискорбную репутацию; стоит ли ее усугублять?

Она заставила себя успокоиться, наслаждаясь теплом и наблюдая за танцующими спренами пламени, пока не вернулись торговец и его жена со стопкой книг. Торговец снова сел, а супруга опустила книги на пол и, подтащив ближе стул, стала перекладывать их по одной, пока ее муж говорил.

— По истории у нас два варианта. — В его голосе теперь не было ни намека на покровительственный тон и дружелюбие. — «Течение времени» Ренкальта, обзор истории Рошара после Иерократии в одном томе. — (Его жена подняла книгу в красном тканевом переплете.) — Я сказал своей жене, что вас оскорбит столь простецкий подход, но она настаивала.

— Спасибо. Я не оскорблена, но мне в самом деле нужно что-то более детальное.

— Тогда, возможно, «Этернатис» вам пригодится, — сказал торговец, и его жена подняла сине-серый четырехтомник. — Это философский труд, в котором тот же самый период исследуется с упором на взаимоотношения пяти воринских королевств. Как видите, это исчерпывающая работа.

Четыре толстых тома. Пять воринских королевств? Она думала, их четыре. Йа-Кевед, Алеткар, Харбрант и Натанатан. Объединенные религией, они были сильными союзниками в годы, последовавшие за Отступничеством. Что еще за пятое королевство?

Тома ее заинтриговали.

— Я их возьму.

— Великолепно. — Глаза торговца опять слегка заблестели. — Из названных вами философских трудов у нас ничего нет за авторством Юстары. Имеются по одной книге Плачини и Маналина; в обоих случаях это собрания отрывков из их самых знаменитых работ. Мне читали книгу Плачини; она довольно хороша.

Шаллан кивнула.

— Что касается Габратина, — продолжил он, — имеются четыре разных тома. Ох, до чего же плодовит он был! И да, еще у нас есть одна книжка Шауки-дочери-Хасветы. — (Жена подняла тонкую зеленую книжицу.) — Должен признаться, ни одну из ее работ мне не читали. Я и не думал, что у шинцев есть мыслители, заслуживающие­ внимания.

Шаллан посмотрела на четыре тома Габратина. Она понятия не имела, какой следует взять, и решила избежать трудностей, указав на два сборника, которые он упомянул первыми, и томик Шауки-дочери-Хасветы. Мыслительница из далекого Шиновара, где люди жили в грязи и поклонялись камням? Человек, убивший отца Ясны около шести лет назад и спровоцировавший войну с паршенди в На­танатане, был шинцем. Убийца в Белом, так его называли.

— Я возьму эти три, — сказала Шаллан, — вместе с историческими.

— Великолепно! — повторил торговец. — За то, что вы берете так много, я дам вам большую скидку. Скажем, десять изумрудных броумов?

Шаллан чуть не задохнулась. Изумрудный броум был самой цен­ной сферой и стоил тысячу бриллиантовых светосколков. Десять таких стоили в несколько раз больше ее путешествия в Харбрант!

Она открыла свою сумку, посмотрела на кошелек. У нее оста­валось около восьми изумрудных броумов. Ей, конечно, придется взять меньше книг, но какие же выбрать?

Внезапно двери распахнулись. Шаллан вздрогнула от неожиданности и с удивлением увидела на пороге Ялба, который стоял, взволнованно теребя в руках шапку. Он ринулся к ее креслу и упал на одно колено. Она была слишком потрясена, чтобы сказать хоть слово. Что его так встревожило?

— Светлость, — пробубнил моряк, опустив голову, — мой хозяин умоляет вас вернуться. Он пересмотрел свое предложение. Честное слово, мы соглашаемся на вашу цену.

Шаллан остолбенела с открытым ртом.

Ялб посмотрел на торговца:

— Светлость, не покупайте у этого человека. Он лжец и мо­шенник. Мой хозяин продаст вам куда лучшие книги по выгодным ­ценам.

— Это что еще такое? — Артмирн вскочил. — Да как ты смеешь! Кто твой хозяин?

— Бармест, — прошептал Ялб, словно защищаясь.

— Вот крыса. Послал мальчишку в мою лавку, пытаясь украсть моего клиента? Возмутительно!

— Она сначала пришла к нам! — воскликнул Ялб.

Шаллан наконец-то взяла себя в руки. «Буреотец! А он хороший актер».

— У вас был шанс, — сказала она Ялбу. — Беги и скажи своему хозяину, что я не позволю себя обмануть. Я обойду все лавки в городе, но найду разумные цены.

— У Артмирна неразумные. — Ялб сплюнул на пол.

Торговец вытаращил глаза от ярости.

— Поглядим, — буркнула Шаллан.

— Светлость, — заговорил Артмирн, побагровев, — вы ведь не верите в эти домыслы?

— И сколько вы у нее запросили? — поинтересовался Ялб.

— Десять изумрудных броумов, — сообщила Шаллан. — За эти семь книг.

Ялб рассмеялся:

— И вы не встали и не вышли отсюда тотчас же! Вы же почти уговорили моего хозяина, и он предложил вам куда лучшую сделку! Пожалуйста, светлость, вернитесь со мной. Мы готовы...

— Десять было просто для начала, — встрял Артмирн. — Я и не думал, что она согласится на такую сумму. — Он посмотрел на Шаллан. — Разумеется, восемь...

Ялб снова рассмеялся:

— Уверен, мы найдем точно такие же книги, светлость. Я могу спорить, мой хозяин отдаст их вам за два.

Артмирн побагровел еще сильней и пробормотал:

— Светлость, вы же не станете покровительствовать человеку, которому хватило грубости послать слугу в чужую лавку, чтобы украсть клиента!

— Возможно, стану. По крайней мере, он в моем уме не сомневался.

Жена Артмирна уставилась на мужа, и он весь залился краской:

— Два изумрудных, три сапфировых. Дешевле я не могу себе позволить. Если вас не устраивает, идите к этому пройдохе Барместу. Но в его книгах, скорее всего, не будет хватать страниц.

Шаллан помедлила, покосилась на Ялба, который увлекся ролью и продолжал кланяться и лебезить. Их взгляды встретились, и он едва заметно пожал плечами.

— Хорошо, — сказала она Артмирну, и моряк изобразил стон.

Он выскользнул из лавки, заработав проклятие от жены Арт­мирна. Шаллан встала и отсчитала сферы; изумрудные броумы, которые она извлекла из своего потайного кошеля.

Вскоре она вышла из лавки с тяжелой холщовой сумкой. Про­шла по крутой улице и обнаружила Ялба возле фонарного столба. Она улыбнулась, когда матрос забрал у нее сумку.

— Откуда ты знал, сколько следует платить за книги? — спросила она.

— Сколько следует платить? — переспросил он, закидывая сумку на спину. — За книгу? Понятия не имею. Я просто догадался, что он попытается содрать с вас сколько сможет. Поэтому я поспрашивал вокруг, кто его самый большой соперник, и вернулся, чтобы помочь его вразумить.

— Неужели у меня на лице написано, что я поведусь на обман? — спросила она, краснея, когда они вдвоем вышли с примыкаю­щей улицы.

Ялб усмехнулся:

— Самую малость. В любом случае дурить людей вроде него почти так же забавно, как обманывать стражников. Возможно, вы мог­ли бы еще сильней сбить цену, уйдя со мною, а потом вернувшись чуть позже, чтобы дать ему еще один шанс.

— Звучит слишком сложно.

— Торговцы что наемники, говорила моя старая крестная. Одна разница — торговец снимет тебе голову с плеч, а потом притворится, будто он все равно твой друг.

И это говорил человек, который только что провел вечер, обманывая стражников за игрой в карты...

— Что ж, в любом случае я тебя благодарю.

— Не за что. Это было забавно, хотя мне не верится, что вы столько заплатили. Это ведь просто деревяшки. Я могу выловить из воды какую-нибудь дощечку и наставить на ней смешных закорючек. Вы мне тоже за нее сферы заплатите?

— Не могу обещать. — Шаллан запустила руку в сумку. Она достала нарисованный ранее портрет Ялба и возницы. — Но прошу тебя, возьми вот это в знак моей благодарности.

Ялб взял рисунок и шагнул ближе к фонарю, чтобы лучше его рассмотреть. Рассмеялся, склонив голову набок, потом широко улыб­нулся:

— Буреотец! Ну вы только поглядите! Такое чувство, что я смот­рюсь в полированную тарелку, да-да. Светлость, я не могу это взять!

— Пожалуйста. Я настаиваю.

Девушка моргнула, снимая образ того, как он стоит, схватившись­ рукой за подбородок, и изучает свой портрет. Она его потом снова нарисует. После того что он для нее сделал, ей непременно хотелось заполучить его в свою коллекцию.

Ялб аккуратно вложил картинку между страницами книги и потом поднял сумку. Они пошли дальше и вскоре попали на главную дорогу. Средняя луна — Номон — уже взошла и озарила город бледно-синим светом. В отцовском доме Шаллан редко позволяли в это время бодрствовать, но горожане вокруг словно и не замечали, что уже поздно. До чего все-таки странное место этот город.

— На корабль? — спросил Ялб.

— Нет, — ответила Шаллан и глубоко вздохнула. — В Конклав.

Матрос вскинул бровь, но отвел девушку, куда она хотела. Оказавшись там, Шаллан попрощалась с Ялбом, напомнив ему забрать портрет. Он так и сделал, пожелал ей удачи и поспешил прочь от Конклава, вероятно беспокоясь о возможной встрече со стражниками, которых обманул ранее.

Шаллан вручила книги слуге и прошла по коридору обратно в Вуаль. За украшенными орнаментом стальными дверями она позвала старшего слугу.

— Да, светлость? — спросил мужчина. Большинство альковов теперь были темны, и слуги спокойно заносили книги в безопасное хранилище за хрустальными стенами.

Стряхнув усталость, Шаллан сосчитала ряды. В алькове Ясны еще горел свет.

— Я бы хотела воспользоваться вон тем альковом. — Она указала на балкон рядом с ним.

— У вас есть пропуск?

— Боюсь, нет.

— Тогда придется заплатить за место, если вы желаете использовать его постоянно. Две небомарки.

Шаллан содрогнулась от цены, но выудила сферы и отдала их. Ее кошелек пустел с удручающей скоростью. Она позволила паршунам поднять себя на нужный этаж, потом тихонько подошла к алькову. Использовала все оставшиеся сферы, чтобы заполнить большущую лампу-кубок. Добиваясь яркого света, она была вынуж­дена высыпать туда сферы всех девяти цветов и трех размеров, так что иллюминация вышла пестрая и неровная.

Девушка выглянула из своего алькова, чтобы увидеть следующий балкон. Ясна работала, не замечая времени, и ее кубок был заполнен до краев чистыми бриллиантовыми броумами. Они давали лучший свет, но были непригодны для духозаклятия, так что ценились невысоко.

Девушка нырнула обратно. На самом краю стола в алькове нашлось место, где можно сидеть вне поля зрения Ясны, — за стеной, так что там она и села. Вероятно, стоило выбрать альков на другом этаже, но ей хотелось наблюдать за принцессой. Она надеялась, что Ясна проведет здесь за работой много недель. Достаточно времени для того, чтобы Шаллан посвятила себя яростной зубрежке. Ее способность запоминать картины и сцены не работала с текстами, но она могла заучивать списки и факты со скоростью, которую ее учительницы находили замечательной.

Она устроилась поудобнее в кресле, притянула книги поближе и разложила их. Потерла глаза. Было уже очень поздно, но нельзя терять время. Ясна сказала, что Шаллан может снова обратиться с прошением, когда заполнит пробелы в знаниях. Что ж, Шаллан намеревалась проделать все это в рекордно короткий срок. Она сделает это до того, как Ясна соберется уезжать из Харбранта.

Последняя, отчаянная надежда, такая хрупкая, что нечаянный поворот судьбы, скорее всего, уничтожит ее. Глубоко вздохнув, Шал­лан открыла первую из исторических книг.

— Я никогда от тебя не избавлюсь, верно? — мягко поинтере­совался женский голос.

Шаллан подпрыгнула и чуть не сбила книги на пол, поворачи­ваясь к двери. Там стояла Ясна Холин, в темно-синем платье с се­ребряной вышивкой, чей шелковистый блеск отражал свет сфер Шаллан. Рукой в перчатке она прикрывала духозаклинатель.

— Светлость, — пробормотала Шаллан, поспешно вставая и скло­няясь в неловком поклоне, — я не хотела вас отвлекать. Я...

Ясна взмахом руки велела ей замолчать. Она шагнула в сторону, и вошел паршун со стулом. Он поставил его возле стола, и принцесса, скользнув ближе, села.

Девушка пыталась понять, в каком она настроении, но лицо высокородной дамы оставалось непроницаемым.

— Честное слово, я не собиралась вас беспокоить.

— Я заплатила слугам, чтобы мне сообщили, если ты вернешься в Вуаль, — рассеянно проговорила Ясна, беря одну из книг Шаллан и читая название. — Я не хотела, чтобы меня снова прервали.

— Я... — Шаллан опустила взгляд и залилась краской.

— Не трать время на извинения. — Принцесса выглядела усталой, еще более усталой, чем сама Шаллан. Она перебрала книги. — Отлично. Хороший выбор.

— Я не очень-то старалась. Просто у торговца оказалось именно это.

— Ты собиралась быстро изучить их содержание, я предполагаю? — задумчиво проговорила Ясна. — Попытаться впечатлить меня еще раз перед тем, как я покину Харбрант?

Девушка поколебалась, потом кивнула.

— Умный ход. Мне следовало поставить тебе ограничение во времени для повторного прошения. — Она окинула Шаллан взглядом. — Ты очень целеустремленная. Это хорошо. И я знаю, почему ты так отчаянно стремишься попасть ко мне в ученицы.

Шаллан обомлела. Она знала?!

— У твоей семьи много врагов, — продолжила Ясна, — а твой ­отец склонен к отшельничеству. Без долгосрочного и крепкого аль­янса тебе будет очень трудно найти мужа.

Шаллан расслабилась, но попыталась этого не показать.

— Позволь мне осмотреть твою сумку.

— Светлость? — Девушка нахмурилась, сдерживая желание при­жать сумку к себе.

— Ты помнишь, что я сказала по поводу повторений? — Ясна протянула руку.

Шаллан неохотно отдала сумку. Ясна аккуратно вытащила ее содержимое, разложила в ряд кисточки, карандаши, перья, баночку с лаком, чернила и растворитель. В другом ряду оказались пачки бумаги, блокноты и законченные картины. Потом она вытащила кошельки и, конечно же, заметила, что они пусты. Посмотрела на лампу-кубок, подсчитала ее содержимое. Вскинула бровь.

Затем она принялась просматривать картины юной художницы. Сначала отдельные листы — и ненадолго замерла над собственным портретом. Шаллан наблюдала за лицом принцессы. Была ли та польщена? Удивлена? Или недовольна тем, что Шаллан столько времени тратила, рисуя моряков и служанок?

Наконец Ясна перешла к рисовальному блокноту, заполненному набросками растений и животных, которых художница повидала во время путешествия. Ясна рассматривала эти рисунки дольше всего, читала каждую заметку.

— Почему ты сделала все эти наброски? — спросила она, за­кончив.

— Почему, светлость? Ну, потому что мне так хотелось.

Шаллан скривилась. Может, ей стоило сказать что-то глубокомысленное?

Ясна медленно кивнула, потом встала:

— Король особым распоряжением выделил мне в Конклаве покои. Собирайся, и пойдем туда. Ты выглядишь измученной.

— Светлость? — Шаллан почувствовала, как все тело дрожит от возбуждения.

Ясна помедлила в дверном проеме.

— При первой встрече я приняла тебя за лицемерную провинциалку, которая желает лишь воспользоваться моим именем на пути к обогащению.

— Вы изменили свое мнение?

— Нет. Нечто подобное в тебе точно имеется. Но мы все очень разные, и о человеке многое можно понять по вещам, которые он носит с собой. Если этот блокнот на что-то и указывает, то на твою склонность посвящать свободное время учебе ради учебы как таковой. Это обнадеживает. Возможно, это лучший довод, который ты могла бы привести в свою пользу. Раз уж я не могу от тебя избавить­ся, то стоит подыскать тебе применение. Завтра мы начнем рано, и ты будешь делить свое время между образованием и помощью в моих изысканиях.

На этом Ясна удалилась.

Растерянная Шаллан лишь устало моргала. Вытащив лист бумаги, она быстро записала благодарственную молитву, которую решила сжечь позднее. Потом торопливо собрала книги и отправилась на поиски слуги, которого можно послать на «Усладу ветра» за ее багажом.

Это был очень, очень длинный день. Но она победила. Первый шаг сделан.

Впереди было самое трудное.

«Десять человек с полыхающими осколочными клинками стоят у черно-бело-красной стены».

Записано в йесачев, 1173, 12 секунд до смерти. Объект наблюдения: один из ревнителей, подслушано в его последние мгновения.

Каладина приписали к Четвертому мосту не случайно. Из всех мостовых расчетов у этого был самый высокий уровень потерь. И это притом, что бригады мостовиков могли терять от трети до половины людей за один лишь выход на поле боя.

Каладин сидел снаружи, прислонившись к стене казармы, и на него падала струйка дождевой воды. Это не было бурей. Просто ­обычный весенний дождь. Мягкий и робкий кузен могучей стихии.

Сил опустилась на плечо Каладина. Или зависла над ним. Как-то так. Она, похоже, совершенно невесомая. Каладин сгорбился, ­уткнулся подбородком в грудь и смотрел, как ему в карман затекает вода.

Надо было войти в казарму Четвертого моста. Холодно, мебели нет, но можно хоть укрыться от дождя. Но ему было... все равно. Сколько он уже в Четвертом мосту? Две недели? Три? Вечность?

Из двадцати пяти человек, которые выжили в тот первый раз, когда он нес мост, двадцать три уже мертвы. Двоих перевели в другие команды, потому что они как-то сумели подольститься к Газу, но там оба погибли. Остались лишь сам Каладин да еще один мосто­вик из старого состава. Двое из почти сорока.

Бригаду мостовиков пополнили другие несчастные, и боль­шинство из них тоже погибли. Их заменили. Новичков ждала та же участь. Постоянно приходилось выбирать нового старшину. Предполагалось, это лучший пост в мостовом расчете, потому что старшина всегда бежал с безопасной стороны. К Четвертому мосту это не относилось.

Порой случались и удачные боевые вылазки. Если алети при­ходили раньше паршенди, ни один мостовик не погибал. А если они прибывали слишком поздно, там уже оказывался какой-нибудь дру­гой великий князь. Садеас не помогал; он разворачивал свое войско и возвращался в лагерь. Даже в плохих вылазках паршенди иной раз сосредотачивали мощь своих луков на других мостовых расчетах. Иногда мостовики погибали десятками, а в Четвертом мосту при этом все оставались живы.

Такое случалось редко. По какой-то причине Четвертый мост попадал под удар чаще прочих. Каладин даже не пытался узнавать имена своих товарищей. Никто из мостовиков этого не делал. Зачем? Узнаешь имя, а кто-то из вас двоих погибнет еще до конца недели. Скорее всего, оба. Может быть, ему бы стоило расспросить лю­дей, чтобы было потом с кем побеседовать в Преисподней. Они бы предавались воспоминаниям об ужасном Четвертом мосте и в конечном счете сошлись бы на том, что даже вечное пламя куда приятнее.

Каладин криво ухмыльнулся. Скоро придет Газ, пошлет их работать. Мыть уборные, чистить улицы, выгребать навоз из конюшен, собирать камни. Что угодно, лишь бы они не думали о своей участи.

Он все еще не знал, зачем алети сражаются на этих проклятых плато. Это было как-то связано с теми огромными куколками. Кажется, в их сердцевинах прятались самосветы. Но какое отношение они имели к Договору Отмщения?

Другой мостовик — молодой веденец с рыжевато-русыми волосами — лежал неподалеку, уставившись в небо, что плевалось дож­дем. Дождевая вода собиралась в уголках его карих глаз, стекала по лицу. Он не моргал.

Они не могли сбежать. Военный лагерь с тем же успехом мог бы служить тюрьмой. Мостовики имеют право тратить свое жалкое жалованье на дешевое вино или шлюх, но не покидать расположение. Периметр хорошо охранялся. Отчасти это было связано с необходимостью не пускать внутрь солдат из других лагерей — там, где встречались войска, всегда возникало соперничество. Но основная причина — не позволить мостовикам и рабам совершить побег.

Почему? Почему все так ужасно? Происходящее не имеет никакого смысла. Отчего бы не отправлять вперед нескольких мостовиков со щитами, чтобы они заслоняли людей от стрел? Он спросил, и ему сказали, что это слишком сильно их замедлит. Каладин спросил опять, и ему сказали, что подвесят за ноги, если он не закроет рот.

Светлоглазые вели себя так, будто весь этот бардак был какой-то великой игрой. Если оно и впрямь так, правила игры скрывали от мостовиков, и они понимали в ней не больше, чем фигуры на дос­ке понимают в стратегии игрока.

— Каладин? — Сил спустилась на его ногу в привычном ему образе девчушки в длинном платье, что переходило в туман. — Каладин? Ты уже несколько дней молчишь.

Он продолжал пялиться на камень. Наверняка есть какой-то выход. Мостовикам разрешали ходить к ущелью неподалеку от лагеря. Правилами это было запрещено, но часовые закрывали глаза. Считалось, что такова единственная милость, которую можно даровать мостовику.

Мостовики, что уходили по этой тропе, не возвращались.

— Каладин? — позвала Сил тихим обеспокоенным голосом.

— Мой отец говорил, что в мире есть два вида людей, — хрипло прошептал Каладин. — Он говорил, есть те, кто забирает жизни. И те, кто спасает жизни.

Сил нахмурилась, склонила голову. Такие беседы ее сбивали с толку; она не понимала отвлеченных понятий.

— Я считал, что он ошибается. Думал, есть еще третья группа. Люди, которые убивают, чтобы спасать. — Он покачал головой. — Я был дураком. Третья группа и впрямь существует, и она большая, но совсем не такая, как мне казалось.

— Какая группа? — Спрен наморщила лоб и уселась на его колено.

— Люди, которые существуют ради того, чтобы их спасли или убили. Группа посредине. Те, кто не может ничего сделать, только умереть или оказаться под защитой. Жертвы. И я один из них.

Он окинул взглядом мокрый склад. Плотники ушли, спрятав под навесами необработанные деревья и забрав инструменты, которые могли заржаветь. Казармы мостовиков располагались к западу и северу от склада. Четвертый мост стоял чуть поодаль от остальных, словно невезение было заразной болезнью. Чем ближе, тем заразнее, сказал бы отец Каладина.

— Мы существуем ради того, чтобы быть убитыми. — Юноша моргнул и посмотрел на нескольких мостовиков из своего расчета, безучастно сидящих под дождем. — Если мы еще не умерли.

— Ненавижу, когда ты такой, — пробормотала Сил, летая вокруг головы Каладина, пока его бригада тащила на лесной склад бревно.

Паршенди часто поджигали постоянные мосты, так что инженеры и плотники великого князя Садеаса не сидели без дела.

Прежний Каладин удивился бы, отчего армии не стараются как следует защитить мосты. «Тут что-то не так! — сказал голос внутри его. — Ты пропускаешь какую-то часть головоломки. Они растрачивают ресурсы и жизни мостовиков. Словно и не думают о том, чтобы продвинуться вглубь и сразиться с паршенди. Просто устраивают ожесточенные схватки на плато, потом возвращаются в лагерь и празднуют. Почему? Почему?!»

Он не обращал внимания на этот голос, принадлежавший Каладину из прошлого.

— Ты был таким живым, — продолжала Сил. — За тобой многие наблюдали. Солдаты в твоем отделении. Враги, с которыми ты сражался. Другие рабы. Даже некоторые светлоглазые.

Скоро обед. Тогда он сможет поспать, пока старшина не разбудит его пинком, чтобы отправить на послеобеденное дежурство.

— Раньше я смотрела, как ты сражаешься, — не замолкала Сил. — А теперь этого почти не помню. Мои воспоминания о том, что было тогда, расплываются. Я как будто гляжу на тебя сквозь дождь.

Погоди-ка. Это странно. Сил привязалась к Каладину уже после того, как он вылетел из армии. И она тогда вела себя в точности как обычный спрен ветра. Он замешкался, заработав от надзирателя ругательство и удар кнутом по спине.

Снова налег на бревно. Мостовиков, которые проявляли мало усердия в работе, пороли, а мостовиков, которые проявляли мало усердия во время вылазки с мостом, казнили. В войске с этим никто не шутил. Откажись бежать навстречу паршенди, попытайся затесаться в хвост к другим мостам, и будешь обезглавлен. По крайней мере, за такое преступление наказание было совершенно опреде­ленным.

Так-то мостовиков наказывали разными способами. Можно ­было заполучить дополнительную работу, несколько ударов кнутом или потерять часть жалованья. За что-то по-настоящему плохое подвешивали за ноги к столбу или стене и оставляли на суд Буреотца, то есть бросали снаружи на время Великой бури. Но чтобы тебя казнили, следовало сделать единственную вещь: отказаться бежать в атаку на паршенди.

Если побежишь с мостом, то умереть можешь, но если не побежишь, то умрешь точно.

Каладин и его команда положили бревно к остальным и отцепили веревки. Потом направились к краю лесного склада, где ждали другие бревна.

— Газ! — крикнул кто-то.

Высокий солдат с желто-черными волосами стоял там, где начинались бараки, и рядом с ним топтались несколько человек весьма жалкого вида. Это был Лареш, один из тех, кто работал в палатке вербовщиков. Он привел новых мостовиков на замену убитым.

День выдался яркий, без намека на облачко, и солнце припекло Каладину спину. Газ поспешил разобраться с рекрутами, и так вы­шло, что Каладин с остальными отправился в ту же сторону за новым бревном.

— До чего жалкое отребье, — бормотал Газ, разглядывая но­вобранцев. — Конечно, если бы они не были такими, не попали бы сюда.

— Это точно, — согласился Лареш. — Десятерых в первом ряду поймали на контрабанде. Ты знаешь, что делать.

Потребность в пополнении бригад мостовиков существовала постоянно, но и нового мяса на убой всегда хватало. Часто попадались рабы, однако было много воров или других нарушителей за­кона­ из числа обитателей лагеря. Ни одного паршуна. Они были слишком ценными, и, кроме того, паршенди и паршуны состояли в дальнем родстве. Лучше не демонстрировать лагерным трудягам-паршунам их кузенов в бою.

Иногда в мостовой расчет попадали солдаты. Такое случалось только лишь из-за необычайно серьезного проступка, вроде драки с офицером. То, что в других армиях завершалось виселицей, в этом войске означало отправку на мосты. Предположительно, можно бы­ло вернуть свободу, пережив сто вылазок с мостом. По слухам, одному или двум такое удалось. Скорее всего, это был просто миф, предназначенный для того, чтобы у мостовиков остался проблеск надежды на спасение.

Каладин и остальные прошли мимо новичков, свесив голову, и начали цеплять веревки к следующему бревну.

— Четвертому мосту нужны люди, — сказал Газ, потирая бороду.

— Четвертому всегда нужны люди, — ответил Лареш. — Не волнуйся, для этого я припас особый товар.

Он кивнул второй группе рекрутов, куда более пестрой, что стоя­ла чуть позади.

Каладин медленно выпрямился. Одним из пленников в той группе был подросток лет четырнадцати-пятнадцати. Низенький, тощий, круглолицый.

— Тьен? — прошептал он, шагнув вперед.

Потом остановился и затряс головой. Тьен умер. Но новичок с перепуганными черными глазами был так на него похож. Каладину захотелось взять мальчика под свою защиту. Оберегать его.

Но... он ведь потерпел неудачу. Все, кого он пытался защищать, — от Тьена до Кенна — в итоге погибли. Так в чем же смысл?

Он снова поволок бревно, на которое опустилась Сил и сказала:

— Каладин, я собираюсь уйти.

Юноша потрясенно моргнул. Сил. Уйти? Но... она была последним, что у него оставалось.

— Нет, — прошептал Каладин. Получилось хриплое карканье.

— Я попытаюсь вернуться. Но не знаю, что случится, когда я тебя покину. Все очень странно. У меня путаные воспоминания. Нет, большинство даже не воспоминания. Инстинкты. Один из них подсказывает, что если я уйду, то могу все о себе забыть.

— Тогда не уходи, — сказал он, ощущая растущий ужас.

— Мне нужно. — Спрен съежилась. — Я больше не в силах на это смотреть. Я попытаюсь вернуться. — Она выглядела опечаленной. — Прощай.

И спрен упорхнула, превратившись в ворох легких полупро­зрачных листьев.

Каладин, цепенея, следил за тем, как она исчезает.

Потом опять взялся за бревно. Что еще оставалось делать?

Подросток, похожий на Тьена, умер во время следующей же вылазки.

Было плохо. Паршенди успели занять позиции, поджидая Садеаса. Каладин бежал к расщелине, даже не вздрагивая, когда вокруг падали люди. Им двигали не отвага и не желание попасть под одну из стрел, покончив со всем. Он бежал. Просто бежал. Как камень катится по склону, как дождь падает с неба. У них нет выбора. Как и у него. Он не человек, а вещь; вещи делают то, для чего предназна­чены.

Мостовики уложили свои мосты почти вплотную. Погибло четыре отряда. Команда Каладина потеряла так много людей, что едва справлялась.

Когда мосты установили, Каладин отвернулся от солдат, что бросились через ущелье в настоящую битву. Заковылял назад. Спус­тя пару минут нашел то, что искал. Тело мальчишки.

Каладин стоял над телом, и ветер трепал его волосы. Мальчик лежал лицом вверх в небольшой выбоине на камне. Каладин по­мнил, как в похожей выбоине держал похожее тело.

Рядом упал замертво другой мостовик, утыканный стрелами. Тот самый, что пережил недели, миновавшие с первой вылазки. Его тело лежало на боку на камнях где-то на фут выше тела мальчишки. С наконечника проткнувшей его стрелы капала кровь. Рубиновые капли одна за другой падали прямо в открытые безжизненные глаза подростка. От глаза к подбородку потекла тонкая красная струйка. Точно багровые слезы.

Той ночью Каладин слушал, как Великая буря свирепствует за стеной. Он лежал, свернувшись калачиком, на холодных камнях. От грома снаружи тряслись небеса.

«Я так больше не могу. Я мертв изнутри, словно меня ткнули копьем в шею».

Буря продолжала яриться. А Каладин впервые за целый год заплакал.

Девять лет назад

Кэл ворвался в хирургическую комнату, и вместе с ним сквозь ­открытую дверь проник яркий белый солнечный свет. В десять лет уже все предвещало, что мальчик будет высоким и тощим. «Кэл» — так он себя называл и не любил свое полное имя, «Каладин». Короткое подходило лучше. «Каладин» слишком уж смахивало на имя светлоглазого.

— Прости, отец, — сказал он.

Отец Кэла, Лирин, аккуратно затянул ремень на руке молодой женщины, лежащей на узком операционном столе. Ее глаза были закрыты; Кэл пропустил прием наркотика.

— Твое опоздание мы обсудим позже. — Лирин закрепил вторую руку женщины. — Закрой дверь.

Кэл с досадой повиновался. Окна затемнены, ставни плотно закрыты, и комнату освещал буресвет, излучаемый большим круглым сосудом со множеством сфер. Каждая была броумом, и в совокупности они составляли немыслимую сумму, взятую в бессрочный заем у властителя Пода. Фонари мигали, а буресвет всегда оставался ровным. От этого зависят жизни людей, говорил отец Кэла.

Кэл подошел к столу. Эту пятнадцатилетнюю девушку с блес­тящими черными волосами, без единой коричневой или русой пряди, звали Сани. Ее свободная рука была замотана в окровавленные лохмотья. Кэл скривился, увидев такую неуклюжую повязку — похоже, ткань оторвали от чьей-то рубашки и поспешно намотали на рану.

Голова Сани повернулась, и девушка что-то забормотала под действием наркотика. На ней была только белая хлопковая сорочка,­ не скрывавшая защищенную руку. Городские мальчики постарше со смехом рассказывали о тех случаях, когда им удавалось — если они не врали — поглядеть на девушек в сорочках, но Кэл не понимал, что тут такого увлекательного. Однако он переживал из-за Сани. Как и всегда, переживал из-за чужих ран.

К счастью, эта рана не выглядела ужасной. Если бы она угрожала жизни, отец бы уже начал работать, а Хесина, мать Кэла, помогала бы ему.

Лирин отошел к столу с препаратами и взял несколько ма­леньких прозрачных бутылочек. Он был невысоким и уже лысел, несмот­ря на относительную молодость. Свои очки отец называл самым дорогим из когда-либо полученных подарков и редко доставал — в основном для операций, — поскольку они были слишком ценными, чтобы носить просто так. Что, если он их поцарапает или разобьет? Под — достаточно большой город, но расположенный далеко на севере Алеткара, что превращало поездку за новыми очками в нелегкое путешествие.

Комнату содержали в чистоте, полки и стол мыли дочиста каж­дое утро, все вещи лежали, где следовало. Лирин говорил, что о ­человеке можно многое узнать по тому, как выглядит его рабочее место. Оно неряшливо или опрятно? Уважает ли он свои инструмен­ты или бросает где попало? Единственные в городе фабриалевые часы стояли на конторке. У маленького устройства был один циферблат в центре и мерцающий дымчатый кварц в сердцевине; его следовало заряжать, чтобы вести отсчет времени. Никто другой в городе не заботился о часах и минутах больше Лирина.

Кэл подтащил стул и забрался на него — ничто не должно ускользнуть от его взгляда. Вскоре стулья ему уже не понадобятся; он с каждым днем становился все выше. Мальчик изучил руку Сани и сказал себе, как учил отец: «С ней все будет в порядке. Лекарь должен быть спокойным. Тревожиться — только зря время тратить».­

Следовать этому совету очень трудно.

— Руки, — бросил Лирин, не отвлекаясь от сбора инструментов.

Кэл вздохнул, спрыгнул со стула и поспешил к стоявшему у двери тазу с теплой мыльной водой.

— Ну какое это имеет значение?

Он хотел работать, хотел помочь Сани.

— Мудрость Вестников, — рассеянным тоном сказал Лирин, повторяя урок, который давал уже неоднократно. — Спрены смерти и гниения ненавидят воду. Это позволяет их отогнать.

— Хэмми говорит, это глупости. Он говорит, спрены смерти здорово умеют убивать людей, так с чего бы им бояться водички?

— Мудрость Вестников превосходила наше понимание.

Кэл скривился:

— Отец, но ведь они демоны. Это слова ревнителя, который приходил прошлой весной.

— Речь шла о Сияющих, — суровым тоном поправил Лирин. — Ты опять их путаешь.

Кэл вздохнул.

— Вестников послали учить человечество, — напомнил Лирин. — После того как нас изгнали из небесных чертогов, они возглавили поход против Приносящих пустоту. Сияющие — основанные ими рыцарские ордена.

— Которые стали демонами.

— Потому что предали нас, едва Вестники ушли, — пояснил Лирин и вскинул палец. — Они были не демонами, а просто людьми, которые получили слишком много власти и недостаточно здравого смысла. Как бы то ни было, ты будешь всегда мыть руки. Ты собственными глазами можешь видеть, какое воздействие это оказывает на спренов гниения, хоть спренов смерти увидеть и нельзя.

Кэл снова вздохнул, но сделал, как велели. Лирин опять подошел к столу. Он держал поднос, на котором были рядами разложены ножи и маленькие стеклянные бутылочки. Лекарь заботился о том, чтобы его сын не путал Вестников и Сияющих отступников, но временами сам себе противоречил: Кэл слышал, как он говорил, будто Приносящих пустоту не существовало. Что за нелепость. А ко­го еще винить, когда вещи пропадают по ночам или когда урожай на полях губят черви-копатели?

Люди в городе считали Лирина странным — слишком уж много времени он проводил с книгами и больными. Они неуютно чувствовали себя рядом с ним, и с Кэлом за компанию. Кэл лишь недавно начал понимать, что быть непохожим на остальных довольно-таки неприятно.

Вымыв руки, мальчик запрыгнул обратно на свой стул. Он снова занервничал, но надеялся, что ничего страшного не случится. Лирин при помощи зеркал направил свет сфер на руку Сани и аккуратно срезал самодельную повязку хирургическим ножом. Рана не угрожала жизни, но рука была сильно искалечена. Два года назад, когда отец только начал обучать Кэла, от такого зрелища его бы замутило. Теперь он привык к изувеченной плоти.

Это хорошо. Кэл решил, что такая привычка ему пригодится, когда он однажды отправится на войну сражаться за своего великого князя и светлоглазых.

У Сани оказалось сломано три пальца, кожу руки покрывали царапины и рваные раны, в которые попали кусочки веток и грязь. Третий палец выглядел хуже всего — размозженный, выгнутый под неестественным углом, сквозь кожу торчат белые осколки. Кэл ощупал его по всей длине, изучая раздробленные кости и почерневшую кожу. Аккуратно вытер подсохшую кровь и грязь влажной тряпицей, вытащил из раны камешки и ветки. Его отец в это время резал нитки для зашивания.

— Третий палец не спасти, верно? — спросил мальчик, бинтуя основание пальца, чтобы тот не кровоточил.

Отец с улыбкой кивнул. Он надеялся, что Кэл все увидит сам. Лирин всегда говорил, что мудрый лекарь знает, что отсекать, а что спасать. Если бы этот третий палец изначально вправили как следует... но нет, спасать его и впрямь бессмысленно. Если зашить рану, он просто загноится.

Ампутацию Лирин провел сам. Движения его рук были акку­ратными и точными. Учиться на лекаря нужно десять лет, и пройдет еще немало времени, прежде чем Лирин позволит Кэлу взять нож. Сейчас Кэл вытирал кровь, подавал инструменты и придерживал нити из сухожилий, чтоб не путались, пока отец зашивал. Они восстановили руку насколько могли, работая с умеренной скоростью.

Отец сделал последний стежок, явно довольный тем, что удалось спасти четыре пальца из пяти. А вот родителей Сани такое вряд ли обрадует. Рука их дочери теперь изувечена — какое разочарование... Так было всегда: изначально рана вызывала ужас, а потом неспособность Лирина творить чудеса рождала гнев. Лирин говорил, все дело в том, что горожане привыкли, что у них есть лекарь. Для них исцеление из привилегии превратилось в нечто само собой разумеющееся.

Но родители Сани — хорошие люди. Они сделают маленькое пожертвование, и семье Кэла — его родителям, ему самому и его младшему брату Тьену — будет на что купить еду. До чего же странно, что чужое несчастье давало им средства к существованию. Может, отчасти по этой причине горожане и старались держаться от них подальше.

Лирин закончил, воспользовавшись маленьким раскаленным прутом, чтобы прижечь рану там, где стежков, как он считал, было недостаточно. Наконец нанес на руку едкое листеровое масло для предотвращения инфекции — масло отпугивало спренов гниения даже лучше, чем мыло и вода. Кэл наложил чистую повязку, стараясь не потревожить осколки костей.

Лирин выбросил палец, и напряжение Кэла схлынуло. С Сани все будет в порядке.

— Сын, тебе следует научиться справляться со своим волнением, — мягко заметил Лирин, смывая с рук кровь.

Кэл опустил глаза.

— Хорошо быть заботливым, — продолжил Лирин. — Однако избыток заботливости, как и любой другой, может стать проблемой, если помешает тебе во время операции.

«Избыток заботливости может стать проблемой? — мысленно переспросил Кэл. — А как насчет бескорыстия, которое не позволяет тебе брать плату за труд?» Он не посмел сказать это вслух.

Настало время привести комнату в порядок. Казалось, половину своей жизни Кэл проводит за уборкой, но Лирин ни за что не отпустит его прежде, чем они закончат. Наконец мальчик открыл ставни и впустил солнечный свет. Сани спала; зимосор должен был продержать ее без сознания еще несколько часов.

— И где же ты был? — поинтересовался Лирин, расставляя позвякивающие бутылочки с маслом и спиртом.

— С Джемом.

— Джем на два года старше тебя, — заметил Лирин. — Сомневаюсь, что ему так уж приятно проводить время с малышней.

— Отец начал обучать его бою на дубинках, — порывисто сказал Каладин. — Мы с Тьеном ходили посмотреть, чему он научился.

Он съежился, ожидая выговора.

Отец продолжал наводить порядок, вытирая каждый из своих хирургических ножей спиртом, потом маслом, как того требовали старые традиции. Он даже не повернулся к Кэлу.

— Отец Джема был солдатом в армии светлорда Амарама, — осторожно прибавил Кэл.

Светлорд Амарам! Благородный светлоглазый генерал, который оберегал Северный Алеткар. Кэл так сильно хотел поглядеть на настоящего светлоглазого, а не на старого зануду Уистиоу. На такого воина, о котором все постоянно рассказывают разные истории.

— Я знаю про отца Джема, — ответил Лирин. — Я уже трижды оперировал его увечную ногу. Подарок, оставшийся со славных сол­датских времен.

— Алеткару нужны солдаты, отец. Или ты хочешь, чтобы на наши границы посягнули тайленцы?

— Тайлена — островное королевство, — спокойно сказал Лирин. — У нас с ним нет общей границы.

— Ну так они могут напасть с моря!

— Тайленцы в основном ремесленники и торговцы. Каждый, с кем мне доводилось встречаться, пытался меня надуть, но это вряд ли можно сравнить с попыткой завоевания.

Все мальчишки любили травить байки о далеких краях. Кэл все время забывал, что его отец — единственный в городе обладатель второго нана — в юности побывал в самом Харбранте.

— Все равно нам приходится с кем-то сражаться, — проворчал Кэл, надраивая пол.

— Да, — проговорил его отец, помедлив. — Король Гавилар все время находит, с кем бы подраться. С этим не поспоришь.

— Значит, нам нужны солдаты, как я и сказал.

— Лекари нужны больше. — Лирин со вздохом отвернулся от своего шкафа. — Сын, ты чуть не плачешь каждый раз, когда к нам кого-то приносят; ты от волнения скрипишь зубами даже во время простых процедур. С чего ты взял, будто сумеешь причинить кому-то боль?

— Я стану сильней.

— Глупости. Кто вложил эти идеи в твою голову? Отчего ты возжелал учиться лупить других мальчиков палкой?

— Ради чести, отец, — пылко возразил Кэл. — Вестники свидетели, ну разве кто-то рассказывает истории о лекарях?

— Те, чьи жизни мы спасаем, — ровным голосом произнес Лирин, глядя Кэлу в глаза. — Вот кто рассказывает истории о лекарях.

Кэл покраснел и съежился, а потом вновь принялся драить пол.

— Сын, в этом мире есть два вида людей, — сурово продолжил его отец. — Те, кто спасает жизни, и те, кто их отнимает.

— А как быть с теми, кто защищает и оберегает? С теми, кто спасает одни жизни, забирая другие?

Лекарь фыркнул:

— Это все равно что пытаться остановить бурю, дуя изо всех сил. Нелепо. Ты не можешь защищать, убивая.

Кэл продолжал драить пол.

Наконец отец вздохнул, подошел к нему и, опустившись рядом на колени, стал помогать.

— Каковы свойства зимосора?

— Горький вкус, — тотчас же ответил Кэл, — оттого он безопас­нее в хранении, потому что такое не съешь случайно. Растереть в по­рошок, смешать с маслом, использовать одну ложку на десять брус­ков веса человека, которого хочешь усыпить. Погружает в глубокий сон примерно на пять часов.

— А как определить, что у кого-то крученая оспа?

— Нервное возбуждение, — ответил Кэл, — жажда, проблемы со сном и припухлости в подмышках.

— Ты очень способный, сын, — мягко проговорил Лирин. — У меня ушли годы, чтобы выучить то, что ты усвоил за месяцы. Я откладывал деньги. Когда тебе исполнится шестнадцать, хочу послать тебя в Харбрант обучаться у настоящих лекарей.

Кэл чуть не подпрыгнул. Харбрант? Это же совсем другое королевство! Отец бывал там как курьер, но не обучался лекарскому делу. Он постигал эту науку у старого Вата в Шорсбруне, единственном ближайшем поселении, которое заслуживало называться го­родом.

— Этим даром тебя наделили сами Вестники. — Лирин положил­ руку на плечо Кэлу. — Ты можешь стать лекарем в десять раз лучше меня. Не мечтай о маленьких радостях, как другие. Наши деды много трудились, чтобы купить нам второй нан, полное гражданство и право путешествовать. Не трать это на убийства.

Кэл поколебался, но потом кивнул.

«Трое из шестнадцати правили, но теперь у власти Сломанный».­

Записано в чачанан, 1173, 84 секунды до смерти. Объект наблюдения: карманник с изнуряющей лихорадкой, по происхождению частично ириали.

Великая буря в конце концов утихла. Наступили сумерки того дня, когда умер мальчишка, а Сил покинула его. Каладин надел сандалии — те самые, что снял с человека с обветренным лицом в первый день в мостовом расчете, — и встал. Прошел через забитую казарму.

Вместо постели каждому мостовику полагалось лишь одно тонкое одеяло. Они сами решали, использовать его в качестве подстилки или укутаться ради тепла, замерзнуть или проснуться с болью во всем теле. Других вариантов у мостовиков не было, хотя некоторые все же умудрились придумать и третий способ применения одеял: обворачивали ими голову, словно не желая видеть, слышать и обонять. Будто прячась от всего мира.

Мир все равно их разыщет. Он был хорош в таких играх.

Снаружи лил дождь и дул сильный ветер. Вспышки освещали западный горизонт, где еще бушевала буря. До конца урагана оставался еще примерно час, кое-кто осмелился выйти на улицу: наступил момент, когда это стало безопасно. Молнии миновали, ветер сделался сносным.

Каладин шел по погруженному в сумерки лесному складу, сутулясь из-за ветра. Повсюду лежали ветки, точно кости в логове белоспинника. К грубым стенам казарм налипли листья. Каладин шлепал по лужам, и от ледяной воды его ноги онемели. Хорошо; они болели после дневной вылазки с мостом.

Дождь вымочил его насквозь, капли стекали по волосам, по лицу, по неряшливой бороде. Он ненавидел эту бороду, в особенности из-за того, что из-за усов уголки рта все время зудели. Бороды как щенки рубигончих. Мальчишки мечтали о них, не понимая, сколько с ними проблем.

— Что, лорденыш, решил прогуляться?

Каладин оглянулся и увидел Газа. Тот скорчился поблизости в проеме между двумя казармами. С чего это он вышел во время ­дождя?

А-а. Газ прицепил к подветренной стене одной из казарм металлическую корзинку, из которой вырывался мягкий мерцающий свет. Он оставил сферы снаружи на время Великой бури, а теперь пришел пораньше, чтобы их забрать.

Это было рискованно. Даже хорошо закрепленную корзину могло сорвать порывом ветра. Кое-кто верил, будто с бурей приходят тени Сияющих отступников и крадут сферы. Возможно, так оно и есть на самом деле. Но за время в армии Каладин не один раз сталкивался с тем, что люди получали ранения, когда тайком обыс­кивали округу в разгар бури, желая заполучить чужие сферы. Несомненно, суеверие родилось благодаря более осмотрительным ­ворам.

Были и безопасные способы зарядить сферы. Менялы обменивали тусклые на заряженные, или им можно было заплатить, чтобы зарядить сферы в одном из тайных охраняемых гнезд.

— Что ты делаешь? — требовательно спросил Газ. Одноглазый коротышка прижал свою корзину к груди. — Если ты украл чьи-то сферы, я велю тебя подвесить.

Каладин отвернулся от него.

— Забери тебя буря! Все равно велю подвесить! Не думай, что можешь сбежать; часовые на постах. Ты...

— Я иду к Ущелью Чести, — негромко проговорил Каладин. За шумом ветра его голос едва можно было различить.

Газ заткнулся. Ущелье Чести. Он опустил свою металлическую корзину, явно не собираясь мешать. К тем, кто отправлялся этой дорогой, испытывали что-то вроде почтения.

Каладин пошел дальше через склад.

— Лорденыш, — позвал Газ, — оставь сандалии и жилет. Не хочу никого посылать за ними вниз.

Каладин сбросил в лужу кожаный жилет, потом там же оставил сандалии. Теперь на нем были только грязная рубашка да жесткие коричневые брюки — и то и другое раньше принадлежало мерт­вецу.

Каладин направился сквозь бурю к восточной части лесного склада. С запада доносились низкие раскаты грома. Дорога к Рас­колотым равнинам теперь была ему хорошо знакома. Он десятки раз тут бегал с мостовыми расчетами. Битвы случались не каждый день — возможно, раз в два-три дня, — и не каждой мостовой команде доводилось выходить на все подряд. Но многие вылазки были такими изматывающими, такими ужасными, что перерывы между ними мостовики проводили в оцепенении, почти без чувств.

Любые решения давались с трудом. То же самое происходило с людьми, испытавшими шок от битвы. Каладину такие ощущения были хорошо знакомы. И решение пойти к ущелью оказалось не из легких.

Но кровоточащие глаза того мальчика преследовали его. Нельзя допустить, чтобы такое повторилось. Ему не хватит сил это вынести.

Каладин добрался до подножия холма, и дождь с ветром хле­стали его по лицу, словно толкая обратно в лагерь. Он упрямо шел вперед, к ближайшей расщелине — Ущелью Чести, как его называли мостовики, потому что там они могли сделать единственный выбор, что им еще оставался. Избрать «почетный» уход. Умереть.

Расщелины на Расколотых равнинах выглядели неестественно. Эта была узкой в самом начале, но к востоку очень быстро расширялась и через десять футов становилась такой широкой, что вряд ли можно перепрыгнуть. Здесь висели, прикрепленные к выступам в скале, шесть веревочных лестниц с деревянными перекладинами, по которым мостовики спускались на дно, чтобы обыскивать тела, упавшие в пропасть во время вылазок.

Каладин глянул на равнины. Из-за темноты и дождя почти ничего не видно. Здесь все какое-то неестественное. Эту землю изувечили. И теперь она ломала людей, которые сюда пришли. Каладин миновал лестницы, направляясь чуть дальше по краю расщелины. Там он сел, свесив ноги и глядя на струи дождя, на капли, улетающие во тьму.

Рядом с ним кремлецы посмелее выбрались из нор и суетливо грызли растения, что поглощали дождевую воду. Лирин однажды объяснил, что дожди во время Великих бурь приносят много питательных веществ. Бурестражи в Холинаре и Веденаре доказали, что растения, которые поливают дождевой водой, собранной во время Великих бурь, растут лучше, чем политые водой из озера или реки. Отчего ученые испытывают такую радость, открывая вещи, известные бесчисленным поколениям крестьян?

Каладин смотрел, как капли воды стремятся к забвению на дне провала. Маленькие прыгуны-самоубийцы. Тысячи тысяч. Миллионы миллионов. Кто знает, что ждет их во тьме? Этого нельзя увидеть, познать, пока не присоединишься к ним. Пока не прыгнешь в пустоту и не позволишь ветру увлечь тебя вниз...

— Отец, ты был прав, — прошептал Каладин. — Нельзя остановить бурю, пытаясь дуть сильнее. Нельзя спасать людей, убивая. Нам бы всем стоило стать лекарями. Всем до единого...

Он заговаривался. Но, странное дело, его разум казался чище, чем на протяжении многих недель. Возможно, все дело в ясной перспективе. Многие всю свою жизнь задаются вопросами о будущем. Что ж, его будущее теперь пусто. И он обратился мыслями в про­шлое, думая об отце, о Тьене, о принятых решениях.

Когда-то жизнь казалась простой. До того, как он потерял брата, до того, как в армии Амарама его предали. Вернулся бы Каладин в те невинные дни, если бы смог? Предпочел бы он притворяться, что все просто?

Нет. Ему не суждено падать беззаботно, как тем каплям. Он заполучил множество шрамов. Ударялся о стены, раня лицо и руки. Убивал невинных, сам того не желая. Шел рядом с теми, чьи сердца были подобны черным углям, и восхищался ими. Карабкался на вершины, спотыкался и падал.

И вот куда он попал. Вот где все закончится. И ведь столько всего понял, но почему-то совсем не поумнел. Каладин встал на самом краю пропасти и почувствовал, как разочарование отца нависает над ним, словно грозовые тучи над головой.

Он занес ногу над пустотой.

— Каладин!

Юноша застыл, услышав тихий, но пронзительный голос. В воздухе возникла полупрозрачная фигурка и ринулась к нему сквозь слабеющий дождь. Она то ныряла, то вновь поднималась, как будто несла что-то тяжелое. Каладин отдернул ногу и протянул руку. Сил без церемоний приземлилась на его ладонь — она была в облике небоугря, который сжимал в пасти что-то темное.

Потом обратилась в знакомую ему молодую женщину в развевающемся на ветру платье. Она держала узкий темно-зеленый лист, чей кончик разделялся натрое. Черногибник.

— Что случилось? — спросил Каладин.

Девушка-спрен выглядела обессиленной.

— Эта штука такая тяжелая! — Она подняла лист. — Я принесла его тебе!

Каладин взял листок двумя пальцами. Черногибник. Яд.

— Зачем? — жестко поинтересовался он.

— Я думала... — проговорила Сил, отпрянув. — Ну, ты так берег те листья. Потом потерял, когда пытался помочь другому в клетке с рабами. Я думала, ты обрадуешься, если получишь еще один.

Каладин чуть не расхохотался. Она понятия не имела, что сделала, — притащила лист одного из самых смертоносных растений Рошара, чтобы порадовать его. Это было нелепо. И мило.

— Все пошло не так после того, как ты потерял те листья, — тихонько проговорила Сил. — До того ты боролся.

— Я проиграл.

Она опустилась на колени и сжалась в комочек на его ладони, туманная юбка облепила ее ножки, а капли дождя проходили сквозь тело, заставляя его подрагивать.

— Он тебе не нравится, да? Я улетела так далеко... я почти забыла себя. Но я вернулась. Каладин, я вернулась.

— Почему? — взмолился он. — Почему тебе не все равно?

— Потому что, — ответила она, склонив голову набок. — Я ведь следила за тобой, знаешь. Еще в той армии. Ты всегда на­ходил молодых и неопытных новобранцев и защищал их, даже если самому приходилось рисковать. Я помню. Очень смутно, но ­помню.

— Я их подвел. Теперь все мертвы.

— Не будь тебя, они погибли бы куда быстрее. Ты сделал так, что в армии у них появилась семья. Я помню их благодарность. Она-то меня и привлекла. Ты им помог.

— Нет. — Каладин сжал в пальцах черногибник. — Все, к чему я прикасаюсь, вянет и умирает.

Он стоял на самом краю, покачиваясь. Где-то далеко гремел гром.

— Эти люди в мостовом расчете, — прошептала Сил. — Ты бы мог им помочь.

— Слишком поздно. — Он закрыл глаза, вспоминая мертвого парнишку, которого видел днем. — Уже слишком поздно. Я потерпел неудачу. Они мертвы. Они умрут, и с этим ничего не поде­лаешь.

— Может, стоит еще раз попытаться? — Ее голос был тихим, но каким-то образом звучал громче бури. — Хуже ведь не будет.

Юноша замер.

— Каладин, в этот раз ты не проиграешь. Ты сам сказал. Они все равно умрут.

Он подумал о Тьене, о его мертвых глазах, глядящих в небо.

— Я не понимаю большую часть твоих слов, — продолжала Сил. — У меня все в голове путается. Но по-моему, если ты так боишься причинить людям боль, тебе не стоит переживать за мостовиков. Разве ты можешь им чем-то навредить?

— Я...

— Каладин, еще один раз, — прошептала девушка-спрен. — Пожалуйста.

Еще один раз...

Люди, ютящиеся в бараках, не имеющие ничего, кроме единственного одеяла. Они боятся бури. Боятся друг друга. Боятся того, что принесет следующий день.

Еще один раз...

Он подумал о том, как плакал из-за смерти мальчишки, которого даже не узнал. Которому даже не попытался помочь.

Еще один раз.

Каладин открыл глаза. Он замерз и промок, но где-то внут­ри его вспыхнул огонек решимости, похожий на теплое пламя свечи. Пальцы сжались, раскрошив лист черногибника, и высыпал крошки в провал. Юноша опустил руку, на ладони которой сидела Сил.

Она взмыла в воздух, взволнованная:

— Каладин?

Он зашагал прочь от ущелья, шлепая босыми ногами по лужам, небрежно ступая по лозам камнепочек. Склон холма покры­вали плоские растения, похожие на пластины сланца, соединенные попарно и отороченные пышной кружевной бахромой из красных и зеленых листьев, что раскрылись навстречу дождю, точно книги. Спрены жизни — зеленые огоньки, ярче Сил, но маленькие, как споры, — танцевали вокруг растений, увиливая от дождевых капель.

Каладин шел вперед, вода струилась мимо него речушками. На вершине холма он повернул ко двору, где лежали мосты. Там по-прежнему никого не было, кроме Газа, который привязывал на мес­то сорванный брезент.

Каладин преодолел большую часть разделявшего их расстояния, прежде чем жилистый сержант его заметил и нахмурился.

— Струсил, лорденыш? Что ж, если думаешь, что я отдам...

Газ поперхнулся, когда Каладин бросился вперед и схватил его за шею. Сержант поднял руку в изумлении, но Каладин отбил ее и повалил его на каменистую, залитую водой землю. Раздался громкий всплеск. Газ вытаращил глаза от потрясения и боли и задергался, когда пальцы Каладина сжались на его горле.

— Газ, мир только что изменился, — проговорил Каладин, наклоняясь поближе. — Я умер в том ущелье, и теперь тебе предстоит иметь дело с моим мстительным призраком.

Сержант извивался, отчаянно высматривая помощь, но никого вокруг не было. Каладин удерживал его без особого труда. Кое-что полезное нашлось и в вылазках с мостами: если сумеешь выжить, здорово укрепишь мышцы.

Каладин чуть ослабил хватку, позволяя Газу дышать. Потом наклонился еще ближе:

— Мы начнем все заново, ты и я. С чистого листа. И я хочу, чтобы ты сразу кое-что понял. Я уже мертв. Ты не можешь причинить мне боль. Ясно?

Газ медленно кивнул, и Каладин позволил ему еще раз вдохнуть ледяной и сырой воздух.

— Четвертый мост мой, — отчеканил Каладин. — Ты по-прежнему будешь отправлять нас на задания, но я стану старшиной. Последний умер сегодня, так что тебе все равно придется назначить нового. Ясно?

Газ снова кивнул.

— Ты быстро учишься. — Каладин позволил сержанту свободно дышать.

Он отступил, и Газ неуверенно поднялся на ноги. В его глазах притаилась ненависть. Он как будто был чем-то обеспокоен — чем-то большим, нежели угрозы Каладина.

— Я хочу перестать выплачивать свой рабский долг, — добавил Каладин. — Сколько платят мостовикам?

— Две светмарки в день, — мрачно ответил Газ, потирая шею.

Значит, раб получает половину. Одну бриллиантовую марку. Смехотворная сумма, но даже она понадобится. Ему также надо будет как-то удержать Газа.

— Я начну забирать жалованье, — сказал Каладин, — но ты получишь одну марку из пяти.

Газ вздрогнул и уставился на него сквозь полумрак.

— За старания, — уточнил мостовик.

— Какие еще старания?

Каладин шагнул к нему:

— Старания, во имя Преисподней, держаться от меня подальше. Ясно?

Газ снова кивнул. Каладин ушел. Он ненавидел тратить деньги на взятки, но Газу требовалось настойчивое, постоянное напоминание о том, почему Каладина нельзя убивать. Одна марка раз в пять дней не такое уж серьезное напоминание... но для человека, который­ рисковал, выбираясь наружу во время Великой бури, чтобы защитить свои сферы, ее может оказаться достаточно.

Каладин вернулся к маленькой казарме Четвертого моста, распахнул толстую деревянную дверь. Люди сидели и лежали внутри, съежившись, как и было перед его уходом. Но что-то изменилось. Неужели они всегда выглядели такими жалкими?

Да. Именно такими. Это Каладин стал другим, а не они. Он чувствовал себя странно, как будто позволил себе забыть — пусть и не целиком — последние девять месяцев. Он словно оглянулся во времени, изучая того человека, которым был. Человека, который продолжал бы бороться, и у него это неплохо получалось.

Он не станет прежним — шрамы не стереть, — зато будет ­учиться у себя прежнего, как новый капитан отряда учится у по­бедоносных генералов прошлого. Каладин Благословленный Бурей умер, но Каладин Мостовик был той же крови и подавал на­дежды.

Он подошел к первой жалкой фигуре. Человек не спал — разве можно спать во время Великой бури? Мостовик съежился, когда юноша присел рядом.

— Как тебя зовут? — спросил Каладин, и Сил, подлетев к лицу мужчины, принялась его изучать. Тот ее не видел.

Этот мостовик выглядел старше Каладина, с отвислыми щеками,­ карими глазами, коротко остриженными седыми волосами и короткой бородой. Рабского клейма у него не было.

— Твое имя? — снова спросил Каладин.

— Иди ты в бурю, — пробормотал мостовик и перевернулся на другой бок.

Каладин поколебался, потом наклонился ближе и тихо прого­ворил:

— Послушай, друг. Ты можешь назваться, или я буду продолжать тебе докучать. Отказывайся — и я выволоку тебя под дождь и подвешу над ущельем за ногу. Будешь висеть, пока не скажешь мне свое имя.

Мостовик бросил на него косой взгляд. Каладин медленно кивнул, глядя человеку прямо в глаза.

— Тефт, — наконец сказал тот. — Меня зовут Тефт.

— Это было нетрудно. — Парень протянул руку. — Я Каладин. Твой старшина.

Мостовик помедлил, потом растерянно пожал руку. Каладин смутно припоминал этого человека. Он был в расчете довольно дол­го — по меньшей мере несколько недель. Его перевели из другого расчета. Одним из наказаний для мостовиков, которые совершили какие-то проступки, был перевод в Четвертый мост.

— Отдохни, — сказал Каладин, отпуская руку Тефта. — Завтра у нас будет тяжелый день.

— Откуда ты знаешь? — спросил Тефт, потирая бороду.

— Потому что мы мостовики. — Каладин встал. — У нас каждый день тяжелый.

Тефт помедлил, потом вяло улыбнулся:

— Келек свидетель, так и есть.

Новый старшина оставил его в покое и стал продвигаться от одной съежившейся фигуры к другой. Он подходил ко всем и уговорами или угрозами выведал их имена. Мостовики сопротивлялись. Как будто имя — последнее, что им принадлежало, и его нельзя отдавать задешево. Хотя несчастные и удивлялись — даже воодушевлялись — из-за того, что кого-то это заинтересовало.

Он хватался за эти имена, мысленно повторял, держал их, точно драгоценные самосветы. Имена имели значение. Люди имели значение. Возможно, Каладин погибнет в следующем забеге с мостом или, быть может, не выдержит такого груза и Амарам вновь победит. Он устроился на земле, обдумывая план, и вдруг почувствовал, как внутри горит все тот же ровный теплый огонек.

Его согревали принятые решения и цель. Его согревала ответственность.

Сил приземлилась на ногу Каладина, шепча имена мостовиков. Она выглядела воодушевленной. Сияющей. Счастливой. Новый старшина ничего подобного не чувствовал. Он кутался в ответствен­ность, которую принял, — ответственность за этих людей. Держался за нее, как держатся за последний каменный выступ, повиснув над пропастью.

Он должен придумать, как их защитить.

Ишикк шлепал по воде на встречу со странными чужаками, тихонько насвистывая себе под нос, а шест с ведрами лежал у него на плечах. Он был в озерных сандалиях и штанах до колен. Без рубашки. Упаси? Нуу Ралик! Настоящий чистозерец никогда не покрывает плеч, если солнце светит. Без солнечного света, согреваю­щего тело, и заболеть недолго.

Он насвистывал, но не потому, что день был приятным. Строго говоря, Нуу Ралик даровал почти ужасный день. В ведрах Ишикка плавали только пять рыб, и четыре из них — самых непритязательных и частых разновидностей. Приливы неправильные, как будто само Чистозеро рассердилось. Приближались плохие дни; это точно, как солнце и прилив, да-да.

Чистозеро простиралось во все стороны, на сотни миль, и его блестящая гладь была совершенно прозрачной. В самой глубокой части от мерцающей поверхности до дна не больше шести футов, а в других местах теплая и ленивая вода достигала примерно середины бедра. Здесь обитали маленькие рыбы, разноцветные кремлецы и похожие на угрей речные спрены.

Чистозеро — сама жизнь. Однажды на эту землю посягнул ­король. Села-Талес — так называлась его страна, одно из Древних королевств. Что ж, называть ту страну могли как угодно, но Нуу Ралик ведал — природные границы куда важнее границ, что устанавливают народы. Ишикк был чистозерцем. В первую и главную оче­редь. Прилив и солнце соврать не дадут.

Он уверенно шел вброд, хоть дно иной раз бывало неровным и опасным. Приятная теплая вода колыхалась ниже колен, Ишикк шагал почти без всплесков. Он знал, как двигаться медленно, следя за тем, чтобы не наступить на шипогрива или острый каменный выступ.

Впереди зеркальное совершенство нарушала деревня Фу Абра — скопище домов, ютившихся на подводных каменных плитах. Округ­лые крыши делали их похожими на камнепочки, что вылезали из земли. На много миль вокруг ничто иное не возвышалось над поверхностью Чистозера.

Тут столь же неторопливо бродили другие люди. По воде можно и бегать, но для подобного редко находились причины. Ради чего такого важного нужно устраивать плеск и суматоху?

От этой мысли Ишикк покачал головой. Спешили только чужаки. Он кивнул темнокожему Таспику, что прошел мимо, волоча за собой маленький плот. На плоту несколько стопок одежды, — видимо, Таспик возвращался после стирки.

— Эй, Ишикк! — окликнул его тощий человек. — Как рыбалка?

— Ужасно! — отозвался Ишикк. — Вун Макак сегодня мне все испортил. А ты?

— Потерял рубаху, пока стирал, — радостно ответил Таспик.

— Что ж, такова жизнь. Мои чужаки здесь?

— Конечно. Сидят у Маиб.

— Пусть Вун Макак позаботится о том, чтобы они не съели все припасы в ее доме, — сказал Ишикк, продолжая идти. — И чтоб не заразили ее своими постоянными тревогами.

— Пусть позаботятся об этом солнце и приливы! — ответил Тас­пик, усмехнувшись, и отправился своей дорогой.

Дом Маиб стоял почти в центре деревни. Ишикк не очень-то понимал, что заставляет ее жить внутри здания. Большинство ночей он спокойно спал на плоту. На Чистозере не бывает холодов, если не считать Великой бури, да и ту можно перенести, коли Нуу Ралик благоволил.

Когда приходили бури, Чистозеро мелело, утекало в ямы и дыры, так что надо было просто запихнуть плот между двумя каменны­ми выступами и спрятаться под ним от ярости урагана. Бури здесь не такие страшные, как на востоке, где они швырялись валунами и сдували дома. О, он слышал истории о том, как там живут. Не дай Нуу Ралик, чтобы ему пришлось когда-нибудь отправиться в такое ужасное место.

Кроме того, в домах холодно. Ишикк жалел тех, кому приходилось жить в холоде. Отчего они просто не перейдут на Чистозеро?

«Не дай Нуу Ралик, пусть уж лучше не приходят», — думал он, приближаясь к жилищу Маиб. Если все узнают, как хорошо на Чис­тозере, точно захотят тут жить, и не останется места, где не наткнешь­ся на чужака!

Он вошел в дом. Низкий пол покрывало несколько дюймов воды, так что его икры теперь ощущали воздух. Чистозерцам нравились такие полы — правильные они, хотя во время отлива некоторые­ дома пересыхают.

Вокруг его пальцев носились пескари. Обычные, ничего не стоящие. Маиб возилась с горшком рыбного супа и поприветствовала его кивком. Эта крепко сбитая женщина вот уже много лет гонялась за Ишикком, пытаясь приманить его отличной стряпней и женить на себе. Может, однажды он позволит ей себя поймать.

Его чужаки сидели в углу, за столом, который могли выбрать только они, — поднятым чуть выше, с подставками для ног, чтобы чужестранцы не намочили пальцы. «Нуу Ралик, что за дурни! — подумал он с веселым удивлением. — Прячутся от солнца под крышей, носят рубашки, остерегаются его тепла и приливов не чуют. Неудивительно, что в голове у них такая путаница».

Ишикк опустил ведра, кивнул Маиб.

Она поглядела на него:

— Хорошо порыбачил?

— Ужасно.

— Ну ладно, тогда твой суп сегодня бесплатный. Чтобы возместить проклятие Вуна Макака.

— Сердечно тебя благодарю. — Он принял у нее исходившую паром миску.

Маиб улыбнулась. Теперь он у нее в долгу. Еще немного мисок, и ему придется взять ее в жены.

— Там в ведре колгрил для тебя, — заметил он. — Поймал рано утром.

На ее полноватом лице отразилась растерянность. Колгрил — очень удачный улов. Съевший его на целый месяц забывал о боли в суставах, а иногда ты мог обрести способность читать по облакам и предсказывать приход гостей. Маиб любила колгрилов из-за посланных Нуу Раликом болей в пальцах. Один колгрил стоил двух недель супа, и теперь уже она была в долгу перед Ишикком.

— Вун Макак следит за тобой, — раздраженно пробормотала Маиб и заглянула в ведро. — Ну да, точно колгрил. Парень, и как же я тебя поймаю?

— Я рыбак. — Он отхлебнул супа — из таких мисок проще было пить. — Тяжело поймать рыбака. Ты это знаешь.

Все еще посмеиваясь, Ишикк пошел к чужакам, а женщина принялась вылавливать колгрила.

Их было трое. Два темнокожих макабаки, хоть это и были самые странные макабаки из всех, кого ему доводилось видеть. Один — крепкого телосложения, хотя его сородичи, как правило, отличались изяществом, а еще он был полностью лысым. Другой — повыше рос­том, с короткими темными волосами, жилистый и широкоплечий. Мысленно Ишикк называл их Ворчун и Грубиян, в соответствии с их характерами.

Третий был смугловатым, как алети. В нем тоже ощущалось что-то неправильное. Глаза не того разреза, да и выговор точно не алетийский. Он говорил на селайском хуже первых двух и, как правило, помалкивал. И все же чувствовалось, что он много размышляет. Ишикк назвал его Мудрецом.

«Интересно, где он получил этот шрам на голове?» — подумал Ишикк. Да, жизнь вдали от Чистозера очень опасна. Сплошные войны, особенно на востоке.

— Странник, ты опоздал, — сказал высокий, суровый Грубиян. Он выглядел и вел себя как солдат, хотя все три чужака были без оружия.

Ишикк нахмурился, сел и с неохотой вытащил ноги из воды:

— Разве сегодня не день варли?

— День правильный, дружище, — согласился Ворчун. — Но мы должны были встретиться в полдень. Понимаешь?

Обычно разговоры вел именно он.

— Так ведь почти полдень.

Ну в самом деле, кто обращает внимание на точное время? Только чужаки. Вечно они суетятся.

Ворчун лишь головой покачал. Маиб принесла им супа. Ее дом был единственным подобием трактира во всей деревне. Она оста­вила Ишикку мягкую салфетку из ткани и миленькую кружку со сладким вином, пытаясь побыстрее уравновесить его рыбу.

— Ну ладно, дружище, — сказал Ворчун. — Отчитывайся.

— В этом месяце я побывал в Фу-Ралисе, Фу-Намире, Фу-Албасте и Фу-Мурине. — Ишикк вновь хлебнул супа. — Никто не видел человека, которого вы ищете.

— Ты задавал правильные вопросы? — спросил Грубиян. — Уверен?

— Конечно уверен. Я этим занимаюсь уже вечность.

— Пять месяцев, — уточнил Грубиян. — И никакого результата.

Ишикк пожал плечами:

— Хотите, чтоб я начал сочинять? Вуну Макаку это понравится.

— Нет, друг мой, никаких выдумок, — сказал Ворчун. — Нам нужна только правда.

— Ну так вы ее и получили.

— Клянешься именем этого вашего бога, Нуу Ралика?

— Тсс! — встревожился Ишикк. — Не произносите его имя. Вы что, идиоты?

Ворчун нахмурился:

— Но ведь он же ваш бог. Так? Его имя что, священное? Его нельзя говорить вслух?

Чужаки такие тупые. Разумеется, Нуу Ралик — бог, но всегда следовало притворяться, что это не так. Вун Макак — его младший, злобный брат — должен верить, что поклоняются именно ему, иначе его одолеет зависть. О таких вещах безопасно говорить только в священном гроте.

— Я клянусь именем Вуна Макака, — многозначительно сказал Ишикк. — Пусть он хранит меня и проклинает, сколько ему захочет­ся. Я искал усердно. Ни один чужак, как тот, которого вы описали, — с белыми волосами, хорошо подвешенным языком и лицом, похожим на наконечник стрелы, — там не появлялся.

— Иногда он красит волосы, — уточнил Ворчун. — И переоде­вается.

— Я спрашивал про все имена, что вы мне дали. Никто его не видел. Вообще-то, я бы мог поймать рыбу, которая разыщет его для вас. — Ишикк потер заросший подбородок. — Толстобокий корт смог бы такое сделать. Только вот искать его я буду долго, да-да.

Трое посмотрели на него.

— Знаете, эти рыбы — они ведь неспроста, — сказал Грубиян.

— Суеверия, — отрезал Ворчун. — Вао, вечно ты их ищешь.

«Вао» — не настоящее имя этого человека; Ишикк не сомневался, что они называют друг друга фальшивыми именами. Поэтому он придумал для них собственные имена. Если чужаки подсовывают ему фальшивки, он ответит им тем же.

— А ты, Темоо? — резко спросил Грубиян. — Мы не можем лебезить перед тобой всю дорогу до...

— Господа... — заговорил Мудрец и кивнул на Ишикка, который знай себе прихлебывал суп. Они перешли на другой язык и продолжили спор.

Ишикк слушал краем уха, пытаясь определить, что это за язык. Он никогда не ладил с другими языками. Да и зачем? Ни ловить, ни продавать рыбу они бы не помогли.

Он действительно искал нужного им человека. Всю округу обошел, посетил множество местечек на Чистозере. Это была одна из причин, по которым он не хотел жениться на Маиб. Ему придется осесть, а это плохо сказывается на улове. По крайней мере, редкую рыбу так точно не поймаешь.

Ему все равно, зачем они ищут этого Хойда, кем бы он ни был. Чужаки всегда искали то, чем не могли обладать. Ишикк откинулся к стене, болтая пальцами ног в воде. Как приятно. Наконец они прекратили спорить. Дали ему новые инструкции, вручили кошель со сферами и ступили в воду.

Как большинство чужаков, эти носили сапоги из толстой кожи, до самых колен. Они шли к выходу, расплескивая воду. Ишикк последовал за ними, махнув Маиб и подобрав свои ведра. Он еще вернется позже, чтобы поужинать.

«Может, стоит позволить ей поймать меня? — Рыбак вышел снова на солнечный свет и вздохнул от облегчения. — Нуу Ралик знает, я старею. Было бы неплохо расслабиться».

Его чужаки шлепали по Чистозеру. Ворчун шел последним. Он выглядел очень расстроенным.

— Где же ты, Бродяга? Что за дурацкое путешествие... — Потом он прибавил на своем родном языке: — Алаванта камалу каяна. — И зашлепал следом за своими товарищами.

— Что-то дурацкое в этом точно есть, — проговорил Ишикк с коротким смешком и, повернув в другую сторону, отправился про­верить ловушки.

Нан Балат любил убивать.

Не людей. Только не людей. Он убивал животных.

Особенно маленьких. Он не знал, отчего это его так радовало. Радовало, и все тут.

Нан Балат сидел на крыльце своего особняка, отрывая лапки небольшого краба одну за другой. Отделять их было приятно — Нан Балат сначала тянул легко, и животное замирало. Потом тянул силь­нее, и оно начинало дергаться. Связки сопротивлялись, затем рвались, щелкая. Краб корчился, и Балат махал лапкой, сжимая тварюшку двумя пальцами.

Он удовлетворенно вздохнул. Отрывание лапок расслабляло, заставляло боль отступать. Бросив лапку через плечо, принялся за следующую.

Нан Балат не любил говорить об этой своей привычке. Даже с Эйлитой избегал этой темы. Он просто этим занимался. У всех свои способы не сойти с ума.

Лапки закончились, и он встал, опираясь на трость, окидывая взглядом сады семьи Давар — каменные стены, увитые лозами разных видов. Они такие красивые, но лишь Шаллан могла оценить их по достоинству. Эта часть Йа-Кеведа — расположенная на юго-запа­де от Алеткара, на возвышенностях, пересеченная горами вроде Пиков Рогоедов, — изобиловала лозами. Они росли повсюду, укрывали и сам особняк, и ступени, ведущие к нему. За пределами людских­ поселений свисали с деревьев, вились по каменистым просторам и были такими же вездесущими, как трава в других областях Рошара.

Балат подошел к краю крыльца. Какие-то дикие певунчики запели в отдалении, потирая свои раковины, покрытые бороздками. Каждый пел в своем ритме и тональности, хотя мелодией это все-таки называть не стоило. Мелодии творили люди, не животные. Но все же это песни, и временами казалось, что они поют, отвечая друг другу.

Балат спустился, преодолевая ступеньку за ступенькой, и лозы, вздрагивая, убирались прочь от его ног. Прошло уже почти шесть месяцев после отъезда Шаллан. Этим утром они получили весточку по даль-перу — она успешно завершила первую часть своего плана, став ученицей Ясны Холин. И теперь его малышка-сестра, которая до сих пор ни разу не покидала поместье, готовилась ограбить самую важную женщину в мире.

Спускаться по ступенькам — удручающе тяжкий труд. «Двадцать­ три года, — подумал Балат, — и уже калека». Он по-прежнему чувствовал постоянную тупую боль. Перелом был плохой, и лекарь едва не решил отрезать всю ногу. Возможно, стоило радоваться, что до этого так и не дошло, но ему предстояло до конца своих дней ходить­ с тростью.

Скрак играла с чем-то на зеленой лужайке, где ухоженную траву оберегали от лоз. Большая рубигончая валялась, прижав усики к го­лове, и грызла свою добычу.

— Скрак, — позвал Балат, ковыляя ближе, — что у тебя там, девочка?

Рубигончая глянула на хозяина, приподняв усики. Потом издала гулкий звук — два голоса, словно эхо, накладывались друг на друга — и снова принялась играть.

«Проклятая тварь, — подумал Балат ласково, — так и не научилась выполнять приказы». Он разводил рубигончих с юных лет и обнаружил — как многие до него, — что чем они умней, тем более непокорны. О, Скрак была верной, но по мелочам внимания на него не обращала. Точно ребенок, который старается доказать свою независимость.

Приблизившись, он разглядел, что Скрак умудрилась поймать певунчика. Существо размером с кулак имело форму заостренного диска с четырьмя «руками», что высовывались из основания и ритмично скребли по верхушке. Четыре крепкие «ноги» обычно удержи­вали его на каменной стене, но их Скрак уже отгрызла. Она и с двумя­ «руками» расправилась и сумела сдавить раковину так, что та трес­нула. Балат чуть было не отобрал животное, чтобы самому оторвать оставшиеся лапы, но потом решил — пусть лучше Скрак развлечется.­

Скрак отвлеклась от певунчика и посмотрела на Балата, вопросительно приподняв усики. Она была гладкой и поджарой и, садясь на задние лапы, вытягивала перед собой все шесть конечностей. У рубигончих нет ни раковин, ни кожи; их тела покрывала смесь того и другого, гладкая на ощупь и более гибкая, чем истинный панцирь, но жестче кожи и состоявшая из плотно сомкнутых пластин. Заостренная морда рубигончей казалась любопытной, ее глубокие черные глаза внимательно глядели на Балата. Она издала тихий трубный звук.

Балат улыбнулся, наклонился и почесал рубигончую за ушными дырами. Животное прислонилось к нему — Скрак весила, наверное, столько же, сколько и он сам. Рубигончие иногда доходили человеку до талии, но эта из породы поменьше и побыстрей.

Певунчик задергался, и Скрак принялась рьяно крошить раковину сильными внешними жвалами.

— Скрак, я трус? — Балат присел на скамью.

Он отложил трость и схватил крабика, который прятался на боковине скамейки, выкрасив раковину в белый цвет, чтобы не выделяться на фоне камня.

Балат разглядывал дергающееся животное. Зеленую траву вывели не такой робкой, и она высунулась из норок уже через несколько мгновений после того, как Балат прошел. Другие растения распускались, выглядывая из раковин или дыр в земле, и вскоре на ветру покачивались красные, оранжевые и синие цветы. Пространство вокруг рубигончей оставалось голым, конечно. Скрак слишком увлек­лась своей добычей, и даже прирученные растения из-за нее сидели по норам.

— Я не мог отправиться в погоню за Ясной, — сказал Балат, начиная отрывать крабу лапки. — Только женщине по силам подобраться к ней достаточно близко, чтобы украсть духозаклинатель. Кроме того, кому-то надо было остаться дома и обо всем тут позаботиться.

Слабые оправдания. Балат действительно чувствовал себя трусом. Он оторвал еще несколько лапок, но удовольствия не получил. Краб очень маленький, и лапки отрывались слишком легко.

— Этот план, скорее всего, не сработает. — Пальцы оторвали последнюю лапку.

Так странно глядеть на тварь без «ног». Краб был все еще жив. Впрочем, с чего он так решил? Без лап, которыми можно было семенить, существо выглядело мертвым, точно камень.

«Руки, мы ими размахиваем, чтобы казаться живыми. Вот для чего они нужны». Он сунул пальцы в просвет между пластинами крабьего панциря и начал их раздвигать. Панцирь не поддавался, и это было приятно.

С их семьей все кончено. Необходимость на протяжении долгих лет выносить жестокий нрав отца толкнула Ашу Йушу на путь порока, а Тет Виким впал в отчаяние. Только Балату как будто везло. Балату и Шаллан. Ее отец оставил в покое, ни разу не тронул. Време­нами Балат ненавидел сестру за это, но разве такую, как Шаллан, можно ненавидеть по-настоящему? Она тихая и нежная.

«Не следовало позволять ей уезжать, — подумал он. — Должен был найтись какой-то другой путь». Ей не справиться самой; сест­ра, наверное, в ужасе. Удивительно, что она сделала то, что сделала.

Он бросил куски краба через плечо. «Если бы только Хеларан выжил». Их самый старший брат — тогда его звали Нан Хеларан, потому что он был первым сыном, — не раз противостоял отцу. Что ж, он теперь мертв, как и отец. От семьи остались одни калеки.

— Балат! — позвал кто-то.

На крыльце стоял Виким. Юноша, похоже, оправился от недавнего приступа меланхолии.

— Что? — спросил Балат, вставая.

Виким поспешил к брату вниз по ступеням, и лозы — а потом трава — прятались, ощутив его приближение.

— У нас проблема.

— Насколько серьезная проблема?

— Весьма серьезная, я бы сказал. Пойдем со мной.

Сзет-сын-сына-Валлано, неправедник из Шиновара, сидел на деревянном полу таверны, и лависовое пиво медленно пропитывало его коричневые штаны.

Его одежда, грязная и заношенная до дыр, ничем не напоминала простой, но изысканный белый наряд, в котором он пять лет назад отправился убивать короля Алеткара.

Голова опущена, руки на коленях, оружия нет. Он не призывал свой осколочный клинок вот уже несколько лет и, кажется, все это время ни разу не мылся. Сзет не жаловался. Если выглядеть ничтожеством, люди будут относиться к тебе как к ничтожеству. Ничтожество не посылают убивать.

— Так он сделает, что велят? — спросил один из сидевших за столом шахтеров.

Мужик одет не лучше Сзета и покрыт таким количеством грязи, что трудно отличить кожу от ткани. Их четверо, все с глиняными кружками. В комнате воняло отбросами и потом. Низкий потолок, окна — простые щели, и только на подветренной стороне. Стол едва держался, стянутый кожаными ремнями, поскольку через всю столешницу шла трещина.

Тук — нынешний хозяин Сзета — поставил кружку на покосившийся стол. Тот просел под тяжестью его руки.

— Ага, точно сделает. Эй, курп, глянь-ка на меня.

Сзет поднял глаза. «Курп» на местном бавском диалекте означало «ребенок». Сзет привык к таким уничижительным эпитетам. Хотя ему пошел тридцать пятый год — и седьмой, как его назвали неправедником, — обычные для его народа большие круглые глаза, невысокий рост и лысая голова напоминали уроженцам востока ­ребенка.

— Встань, — сказал Тук.

Сзет так и сделал.

— Попрыгай.

Сзет подчинился.

— Вылей пиво Тона себе на голову.

Сзет потянулся за кружкой.

— Эй! — Тон быстро убирал ее. — Пиво-то не трожь! Я еще не допил!

— Если бы допил, — хмыкнул Тук, — ему бы нечего было вылить себе на голову, правда?

— Пусть он что-то другое сделает, — проворчал Тон.

— Ну ладно. — Тук вытащил засапожный нож. — Курп, порежь себе руку.

— Тук... — простуженным голосом сказал один из шахтеров, — это неправильно, ты же знаешь.

Хозяин не отменил приказ, так что Сзет подчинился — взял нож и стал резать себе руку. Кровь выступала вокруг грязного лезвия.

— Перережь себе глотку, — приказал Тук.

— Хватит, Тук! — Амарк вскочил. — Я тут не...

— Да заткнись ты. — (Теперь на представление смотрели уже почти все посетители.) — Сам все увидишь. Курп, перережь себе глотку.

— Мне запрещено отнимать собственную жизнь, — тихо проговорил Сзет на бавском языке. — Поскольку я неправедник, природа моего страдания такова, что я не имею права познать смерть от собственной руки.

Амарк снова сел, вид у него был глуповатый.

— Мать пыли! — сказал Тон. — Он всегда так разговаривает?

— Как? — спросил Тук, отхлебнув из кружки.

— Гладко, слово за слово, и все приличные. Точно светлоглазый.

— Ага, он вроде раба, только лучше, потому как шинец. Не сбежит, огрызаться не будет, вообще ничего делать не станет. Платить ему тоже не надо. Он как паршун, но умнее. Стоит целую кучу сфер, я бы сказал. — Тук поглядел на остальных мужчин. — Его можно отправить в шахту с вами, пусть работает, а жалованье мы себе заберем. Он будет делать то, чего вам не хочется. Выгребать дерьмо из уборной, белить дом. Полезная скотина!

— Ну-ну, и где же ты его раздобыл? — спросил один из шахтеров, почесывая бороду.

Тук — сезонник и переезжал из города в город. Показывая Сзета, он быстро находил себе друзей.

— О, та еще история! Я шел через горы к югу отсюда, ну, вы знаете, и услыхал такой жуткий вой. Это был не просто какой-нибудь ветер, но я и...

История была полностью выдуманной; прежний хозяин — фермер из деревни неподалеку — обменял Сзета на мешок семян. Фермер получил его от странствующего торговца, которому он достался­ от сапожника, а тот выиграл его в запрещенной азартной игре. А до того — еще с десяток хозяев.

Сначала темноглазым простолюдинам нравилось владеть им, в этом была новизна.

Большинству рабы не по карману, а паршуны — тем более. Потому иметь под рукой кого-то вроде Сзета было весьма неплохо. Он драил полы, пилил дрова, помогал работать в поле и носил грузы. Кто-то обращался с ним хорошо, кто-то — нет.

Но от него всегда избавлялись.

Возможно, крестьяне чуяли правду, понимали, что он способен делать куда больше, чем они осмеливались ему приказывать. Одно дело — иметь собственного раба. Но если тот разговаривает как светлоглазый и куда умнее тебя? От этого им становилось не по себе.

Сзет пытался играть роль, пытался не быть таким воспитанным. Это было очень трудно для него. Почти невозможно. Что бы сказали­ эти люди, узнав, что их ночные горшки выносит осколочник, связыватель потоков? Ветробегун, как древние Сияющие? В момент призыва клинка его глаза становились из темно-зеленых бледными, почти светящимися сапфирами, такой уникальный эффект имелся у его оружия.

Лучше им об этом не знать. Сзет радовался тому, как бестолково его используют; каждый день, потраченный на уборку или рытье ям, а не на убийства, становился победой. Воспоминания о том вечере все еще его преследовали. До того ему приказывали убивать, но всегда по секрету, тихо. Никогда раньше ему не давали столь преднамеренно ужасных инструкций.

«Убивай, уничтожай и сокрушай, пока не доберешься до короля. Пусть тебя увидят. Пусть останутся свидетели. Раненые, но живые...»

— ...и вот тогда он поклялся служить мне до конца моих дней, — завершил Тук. — И с той поры со мной.

Слушатели повернулись к Сзету.

— Это правда, — подтвердил он, как было приказано заранее. — До последнего слова.

Тук улыбнулся. Он не чувствовал неловкости из-за Сзета и явно считал естественным, что тот ему подчиняется. Возможно, Тук останется хозяином Сзета на более долгий срок, чем другие.

— Ну, — сказал Тук, — мне пора. Завтра рано в дорогу. Увидеть новые города, пройти новыми дорогами...

Он любил считать себя опытным путешественником, хотя, насколько Сзет мог судить, просто двигался по большому кругу. В этой части Бавии было множество маленьких шахт — и, соответственно, маленьких поселков. Тук, возможно, уже бывал в этой самой деревне несколько лет назад, но сезонники в шахтах постоянно менялись. Вряд ли его помнили, если только кому-нибудь не врезались в память его до жути неправдоподобные истории.

Неправдоподобные или нет, но шахтерам захотелось еще. Они уговаривали Тука, предлагая выпивку, и он со смиренным видом согласился.

Сзет сидел тихо, скрестив ноги, держа руки на коленях, — по предплечью стекала тонкая струйка крови. Понимали ли паршенди, на что обрекают его, выбрасывая клятвенный камень той ночью, когда покидали Холинар? Сзету приказали найти камень и встать на обочине дороги — он так и сделал и все думал, найдут ли его, казнят ли — он надеялся, что найдут и казнят, — пока проезжавший мимо торговец не заинтересовался им и не спросил, в чем дело. К то­му моменту Сзет был в одной набедренной повязке. Честь вынудила его выбросить белый наряд, потому что тот сделал бы его слишком легкоузнаваемым. Ему надлежало беречь себя, чтобы продлевать свои страдания.

После короткого объяснения, в котором были опущены уличающие детали, Сзет оказался на телеге торговца. Торговец — звали его Авадо — попался достаточно умный, чтобы сообразить, как плохо могут обойтись с чужаками после смерти короля. Он отправился в Йа-Кевед, даже не догадываясь, что сделал убийцу Гавилара своим слугой.

Алети его не искали. Они предположили, что печально знаменитый Убийца в Белом сбежал вместе с паршенди. И видимо, рассчитывали встретить его на Расколотых равнинах.

В конце концов шахтерам наскучили истории Тука, в которых было все больше невнятицы. Они распрощались с ним, не обращая внимания на намеки о том, что еще одна кружка пива могла бы подвигнуть его на то, чтобы поделиться самой великой историей. Имелся в виду тот случай, когда он якобы видел саму Ночехранительницу и украл сферу, что в ночи излучала черный свет. Эта история всегда вызывала у Сзета неприятные ощущения, поскольку напоминала о странной черной сфере, которую ему дал Гавилар. Он хорошо ее спрятал в Йа-Кеведе. Вот только не знал о ее возможностях, но уж точно не хотел рисковать, понимая, что любой хозяин может ее отнять.

Когда никто не предложил Туку еще выпить, он неохотно слез со стула и взмахом руки велел Сзету следовать за ним. Снаружи было темно. В этом городе, Железнодоле, имелись настоящая центральная площадь, несколько сотен домов и три отдельные таверны. Это почти центр Бавии — маленькой, всеми пренебрегаемой полосы земли к югу от Пиков Рогоедов. В строгом смысле слова она была частью Йа-Кеведа, но даже его великий князь редко про нее вспоминал.

Сзет следовал за хозяином по улицам в один из бедных кварталов. Тук был слишком прижимистым и, разумеется, не стал платить за комнату в каком-нибудь приличном, пусть и скромном районе города. Сзет кинул взгляд через плечо, желая, чтобы Вторая сестра, которую на востоке называли Номон, взошла и подарила хоть не­много света.

Тук, захмелев, споткнулся и упал посреди улицы. Сзет вздохнул: это будет не первая ночь, когда придется нести пьяного сезонника в постель. Он присел, чтобы поднять Тука.

И застыл. Под телом хозяина расплывалась теплая лужа. Лишь в этот момент неправедник заметил, что из шеи Тука торчит нож.

Сзет мгновенно насторожился, и тут из переулка высыпала группа разбойников. Один вскинул руку, готовясь бросить в Сзета нож, чье лезвие отразило звездный свет. Он напрягся. В кошеле Тука были заряженные сферы, из которых можно вытянуть буресвет.

— Стой, — прошипел один из разбойников.

Человек с ножом замер. Другой подошел ближе, рассматривая Сзета:

— Он шинец. И кремлеца не обидит.

Другие потащили тело в переулок. Человек с ножом снова замахнулся:

— Он ведь может заорать.

— А почему не заорал до сих пор? Я тебе говорю, они безобидны. Почти как паршуны. Мы его продадим.

— Ну, не знаю, — пробормотал второй. — Он перепугался. Ты только погляди.

— Иди сюда, — позвал первый разбойник и взмахнул рукой.

Сзет подчинился, прошел в переулок, который внезапно осветил­ся, когда другие бандиты развязали кошель Тука.

— Келек свидетель, — сказал один из них, — зря старались. Горстка грошей и две марки, ни единого броума.

— Да я же вам говорю, мы можем продать этого парня как раба. Людям нравятся слуги-шинцы.

— Да он же просто пацан.

— Не-а. Они все так выглядят. Эй, а это что такое? — Разбойник вытащил искрящийся камень размером со сферу из ладони того, который считал добычу. Камень выглядел заурядно — просто кусочек скалы с несколькими кристаллами кварца и ржавой железной жилой. — Это что?

— Булыжник какой-то, — предположил кто-то из членов шайки.

— Я должен сообщить, — тихо проговорил Сзет, — что ты держишь мой клятвенный камень. До тех пор, пока он у тебя, ты мой хозяин.

— Это как понять? — спросил один из бандитов, вскакивая.

Первый сжал камень в кулаке и окинул товарищей опасливым взглядом. Потом снова посмотрел на Сзета:

— Твоим хозяином? Что это значит, объясни четко и не уви­ливай.

— Я должен тебе подчиняться. Во всем, хотя я не выполню приказ совершить самоубийство.

Ему также нельзя было приказать отдать свой клинок, но об этом не стоило упоминать сейчас.

— Ты будешь мне подчиняться? — переспросил бандит. — В смысле, сделаешь все, что я скажу?

— Да.

— Вот просто все-все?

Сзет закрыл глаза:

— Да.

— Ну так ведь это интересно, — задумчиво проговорил мужчина. — Это очень, очень интересно...

Основная карта Расколотых равнин. В восточной части можно без труда заме­тить Башню, самое большое плато в округе. Военные лагеря видны на западе.­

Глифпары и номера плато устранены ради сохранения читабельности этой маленькой репродукции оригинала, находящегося в Галерее карт его величества Элокара.

Надеюсь, старый друг, это послание застанет тебя в добром здравии. Впрочем, поскольку ты теперь в каком-то смысле бессмертен, рискну предположить, что хорошее здоровье стало для тебя чем-то само собой разумеющимся.

- Сегодня, — объявил ехавший верхом король Элокар, обозревая ярко-голубое небо, — отличный день, чтобы убить бога. Что вы на это скажете?

— Несомненно, ваше величество, — первым спокойно ответил Садеас, с понимающей улыбкой. — Утверждают, богам стоит остере­гаться алетийской знати. По крайней мере, большинства из нас.

Адолин крепче стиснул вожжи; его охватывало волнение каждый раз, когда говорил великий князь Садеас.

— Нам действительно нужно быть в первых рядах? — прошептал Ренарин.

— Я хочу послушать, — негромко пояснил Адолин.

Они с братом ехали почти во главе колонны, вблизи от короля и его великих князей. Позади вилась блестящая процессия: тысяча солдат в синих мундирах семьи Холин, десятки слуг и даже женщины в паланкинах, чтобы вести хронику охоты. Адолин потянулся за флягой и глянул на них.

Юноша облачился в осколочный доспех, и брать флягу приходилось осторожно, чтобы не раздавить. В броне мышцы реагировали­ быстрее и сильнее; чтобы к ней привыкнуть, требовалась практика. Адолин по-прежнему иной раз попадал впросак, хотя этот наряд — унаследованный по материнской линии — носил с шестнадцатилетия. То есть вот уже целых семь лет.

Он повернулся и сделал большой глоток тепловатой воды. Садеас ехал слева от короля; справа от Элокара возвышалась крепкая фигура в доспехе — Далинар, отец Адолина. Вама, третий из участвовавших в охоте великих князей, не владел осколочным вооружением.

Король блистал в своем золотом осколочном доспехе, — разумеется, доспех любому человеку мог придать царственный облик. Садеас и тот выглядел впечатляюще в красной броне, хотя его толстые и румяные щеки ослабляли эффект. Садеас и король гордились доспехами. И... ну да, Адолин тоже гордился. Свой он велел покрасить в синий цвет и приварить к шлему и наплечникам несколько украшений, чтобы казаться еще более грозным. Разве можно избежать позерства, надевая нечто столь грандиозное, как осколочный доспех?­

Адолин сделал еще глоток, прислушиваясь к тому, как король описывает свое возбуждение от предстоящей охоты. Только один рыцарь во всей процессии — и, в общем-то, только один носитель осколочных лат во всех десяти армиях — был в доспехе, на котором отсутствовали краска и узоры. Далинар Холин. Отец Адолина предпочитал носить свою защиту в ее естественном сланцево-сером цвете.

Мрачный Далинар ехал рядом с королем. Шлем великого князя был привязан к седлу, оставляя открытым квадратное лицо и корот­кие черные волосы, побелевшие на висках. Мало кто из женщин назвал бы Далинара Холина красавцем; неправильной формы нос, прочие черты — скорее грубые, нежели изящные. У отца Адолина было лицо воина.

Далинар Холин ехал верхом на массивном черном ришадиуме, одном из самых громадных коней, каких Адолину когда-либо доводилось видеть. В то время как король и Садеас в своих доспехах выглядели царственно, Далинар каким-то образом умудрялся казаться солдатом. Для него доспех был не украшением, а инструментом. Он как будто никогда не удивлялся силе и скорости, которые даровали эти латы. Создавалось впечатление, что для Далинара Холина носить свой осколочный доспех вполне естественно, а вот оказаться без него — ненормально. Возможно, именно из-за этого он и заработал репутацию одного из величайших воинов и полководцев всех времен.

Адолин вдруг от всей души пожелал, чтобы его отец приложил хоть немного усилий для поддержания этой репутации. Подметив отрешенное лицо Далинара и тревогу во взгляде, юноша подумал: «Он опять размышляет о своих видениях».

— Прошлой ночью все повторилось, — тихо сказал он Ренарину. — Во время Великой бури.

— Знаю, — спокойно произнес тот.

Младший брат Адолина всегда медлил, прежде чем ответить, будто мысленно проговаривал слова. Некоторые знакомые женщины говорили, что Ренарин ведет себя так, словно препарирует их в уме. Дамы вздрагивали, когда заходила о нем речь, хотя сам Адолин никогда не испытывал неловкости в присутствии брата.

— Что они значат, по-твоему? — спросил Адолин очень тихо, чтобы только Ренарин мог его услышать. — Эти отцовские... приступы?

— Не знаю.

— Ренарин, мы больше не можем притворяться, что ничего не происходит. Солдаты уже болтают. Слухи расходятся по всем десяти армиям!

Далинар Холин сходил с ума. Как только начиналась Великая буря, он падал на пол и принимался биться в конвульсиях. Потом бредил, нес какую-то тарабарщину. Часто вставал, сверкая безумны­ми синими глазами, и как будто дрался с кем-то невидимым на мечах или врукопашную. Адолину приходилось его держать, чтобы он не поранился сам или не поранил кого-то.

— Это галлюцинации, — сказал Адолин. — Так, по крайней мере, отец сам считает.

Их дед страдал от навязчивых видений. Постарев, он вообразил, что снова оказался на войне. Неужели с Далинаром происходит то же самое? Он переживает заново битвы своей юности, те дни, когда заработал свою славу? Или снова и снова видит ту ужасную ночь, когда его брат погиб от руки Убийцы в Белом? И почему с началом этих приступов он так часто говорит о Сияющих рыцарях?

Адолину от всего этого становилось не по себе. Далинар был Черным Шипом, военным гением и живой легендой. Они с братом воссоздали Алеткар, погрязший в многовековых сварах, которые устраивали воинственные великие князья. Он победил в бесчислен­ных дуэлях, выиграл десятки сражений. Целое королевство считалось с ним. И теперь это...

Что должен сделать Адолин как сын, если его возлюбленный ­отец — величайший из живущих — начал терять разум?

Садеас рассказывал о недавней победе. Прошло уже два дня, как он выиграл еще одно светсердце, но король, похоже, только сейчас об этом узнал. Адолин напрягся, слушая хвастливые речи.

— Надо бы нам сдвинуться назад, — проговорил Ренарин.

— Мы достаточно высокого положения, чтобы оставаться здесь, — возразил старший брат.

— Мне не нравится, каким ты становишься, когда Садеас близко.­

«Ренарин, нельзя спускать с него глаз, — подумал Адолин. — Он знает, что отец слабеет. И попытается нанести удар». Юноша ничего не сказал и вынудил себя улыбнуться. Ради Ренарина следует попытаться выглядеть спокойным и уверенным. В общем-то, это нетрудно. Адолин бы с радостью проводил день за днем, сражаясь на дуэлях, в праздности или ухаживая за очередной симпатичной девушкой. Увы, сейчас жизнь стала скупа на простые удовольствия.

— ...в последнее время просто образец храбрости, — говорил король. — Садеас, ты прекрасно справляешься с захватом светсердец. Это похвально.

— Благодарю, ваше величество. Хотя, должен признаться, соревнование уже не так захватывает, поскольку кое-кого оно, похоже, вообще не интересует. Думаю, даже лучшие мечи в конечном счете теряют остроту.

Далинар, который в прошлом не преминул бы ответить на за­вуалированное оскорбление, промолчал. Адолин стиснул зубы. Со стороны Садеаса было вопиющим бесстыдством подвергать Далинара нападкам в его нынешнем состоянии. Возможно, стоит бросить­ напыщенному подонку вызов. Великих князей не принято вызывать­ на дуэль — подобный шаг сулил большую бурю. Но возможно, он готов. Возможно...

— Адолин... — предостерег Ренарин.

Адолин глянул на брата и понял, что поднял руку словно для призыва клинка. Он переложил вожжи в эту руку и подумал: «Забери тебя буря, Садеас. Оставил бы ты моего отца в покое».

— Почему бы нам не поговорить об охоте? — спросил Ренарин. Младший Холин носил очки, в седле держался, как всегда, безуп­речно, выпрямив спину, словно образец благопристойности и церемонности. — Ты совсем не волнуешься?

— Фи! — отозвался Адолин. — Я никогда не понимал, что такого люди находят в охоте. Какая разница, насколько зверь велик, — в конечном счете это ведь просто бойня.

А вот дуэли — совершенно другое дело. Ощущать в руке осколочный клинок, противостоять кому-то умелому, опытному и внимательному... Мужчина против мужчины, сила против силы, разум против разума. Погоня за тупым чудовищем не шла ни в какое сравнение с этим.

— Может, тебе бы стоило все-таки пригласить Йаналу, — сказал Ренарин.

— Она бы не поехала. Только не после... ну, ты в курсе. Вчера из-за Риллы мне пришлось уйти.

— Ты и впрямь вел себя с ней не очень-то умно, — неодобрительно заметил Ренарин.

Адолин пробормотал что-то уклончивое. Он не виноват в том, что отношения так часто заканчивались громким скандалом. Хотя в данном случае доля его вины была. Но обычно происходило иначе. Тут просто так совпало.

Король начал на что-то жаловаться. Братья отстали и ничего не услышали.

— Давай догоним, — предложил Адолин, подстегивая своего скакуна.

Ренарин закатил глаза, но последовал за братом.

«Объедини их», — прошептал голос в голове Далинара.

Он никак не мог отделаться от этих слов. Они поглотили его, пока Храбрец рысью шел по скалистому, усеянному валунами плато, одному из многих на Расколотых равнинах.

— Разве мы не должны были уже добраться? — спросил король.

— Ваше величество, мы примерно в двух-трех плато от места охоты, — сказал Далинар, размышляя о своем. — Думаю, если все пойдет согласно планам, будем там через час. Если бы мы могли забраться на возвышенность, то, возможно, увидели бы шатер...

— Возвышенность? Вон та скала впереди подойдет?

— Думаю, да. — Далинар изучал скалу, похожую на высокую башню. — Можно послать разведчиков, пусть проверят.

— Разведчиков? Вот еще. Дядя, мне надо размяться. Ставлю пять полных броумов, что окажусь на вершине быстрее тебя. — И король умчался галопом под грохот копыт, бросив потрясенную компанию светлоглазых, секретарей и гвардейцев.

— Буря! — выругался Далинар и пришпорил коня. — Адолин, прими командование! Проверьте следующее плато на всякий случай.

Сын, до сих пор тащившийся позади, резко кивнул. Далинар ­галопом поскакал следом за королем, фигурой в золотых латах и длинном синем плаще. Копыта громко стучали по камню, мимо про­носились скалы. Впереди на краю плато круто вздымалась скала, похожая на шпиль. Такие на Расколотых равнинах встречались по­стоянно.

«Мальчишка, забери тебя буря...»

Далинар все еще думал об Элокаре как о мальчике, хотя королю пошел двадцать седьмой год. Но иногда он вел себя по-детски. Разве так трудно предупредить, прежде чем устроить очередной трюк?

И все же, мчась вперед, Далинар вынужден был признать, что ощущение свободной погони — без шлема, подставив лицо ветру, — ему нравится. Сердце забилось чаще, и он простил порыв, ставший причиной этой гонки. На миг он даже позволил себе забыть все тревоги и даже слова, что эхом звучали в голове.

Королю захотелось гонки? Что ж, Далинар ее устроит.

Он обогнал короля. Жеребец Элокара был породистым, но он не мог сравниться с Храбрецом, чистокровным ришадиумом, на две ладони выше и намного сильнее обычных коней. Эти животные сами выбирали своих седоков, и только десятку людей во всех военных лагерях так повезло. Далинар был одним из них, Адолин — другим.

Через несколько секунд Далинар оказался у основания скалы. Он на ходу выпрыгнул из седла. Удар был жестким, но осколочный доспех его смягчил, и камень под металлическими ботинками великого князя обратился в крошку. Тот, кто ни разу в жизни не надевал осколочных лат, — в особенности тот, кто привык к их несовершенным подобиям, обычному доспеху и кольчуге, — ни за что бы не понял этого ощущения. Осколочный доспех был не простым оружием,­ а чем-то намного большим.

Далинар побежал к основанию скалы, а Элокар галопом несся позади. Великий князь прыгнул — доспех подбросил его футов на восемь — и схватился за каменный выступ. Поднатужившись, подтянулся; доспех даровал ему силу нескольких человек. Внутри его проснулся состязательный азарт — далеко не такой отчетливый, как азарт битвы, но вполне достойная замена.

Внизу заскрежетал камень. Элокар тоже начал подниматься. Далинар на него не смотрел. Он не сводил глаз с маленькой естественной платформы на вершине сорокафутовой скалы и шарил закован­ными в сталь пальцами в поисках очередной опоры. Древняя броня совершенно не препятствовала чувствительности пальцев, — казалось, он был не в латных, а тонких кожаных перчатках.

Справа что-то заскрежетало и раздались тихие ругательства. Эло­кар выбрал другой путь в надежде обогнать Далинара, но оказался в той части скалы, где не за что было ухватиться. Его продвижение застопорилось.

Золотой осколочный доспех короля заблестел, когда он посмот­рел на дядю. Элокар стиснул зубы и мощным рывком подбросил себя вверх, к уступу.

«Глупый мальчишка», — подумал Далинар, глядя, как король словно завис в воздухе на миг, а потом схватился за выступающий камень. Затем Элокар подтянулся и продолжил взбираться.

Великий князь двигался яростно, камни скрежетали под его металлическими пальцами, осколки так и сыпались. Ветер развевал его плащ. Далинар поднимался, напрягался и вынуждал себя продвигаться дальше, держась чуть впереди короля. До вершины оставалось несколько футов. Азарт пел внутри. Он потянулся к цели, готовый победить. Проиграть нельзя. Необходимо...

«Объедини их».

Он замешкался, сам не понимая почему, и позволил племяннику себя обогнать.

Элокар с трудом поднялся на ноги на вершине скалы и триумфально рассмеялся. Он повернулся к Далинару и протянул руку:

— Буря и ветер, дядя, ты вынудил меня попотеть! Я уж было решил, что мне за тобой не угнаться.

Триумф и радость на лице Элокара заставили Далинара улыбнуться. Молодому человеку сейчас нужны победы. Даже от маленьких завоеваний есть прок. Спрены славы — крошечные золотые полупрозрачные пузырьки света — один за другим начали появляться вокруг него, привлеченные ощущением успеха. Великий князь похвалил себя за медлительность. Племянник втянул его на платформу. На вершине естественной башни как раз хватало места для двоих.

Тяжело дыша, Далинар похлопал короля по спине — металл звякнул о металл.

— Ваше величество, и впрямь хорошее соревнование получилось. И вы сыграли отлично.

Король просиял. Его золотой осколочный доспех блистал в свете полуденного солнца; забрало было поднято, открывая светло-жел­тые глаза, прямой нос и чисто выбритое лицо, которое могло считать­ся даже слишком красивым — с полными губами, широким лбом и волевой челюстью. Гавилар выглядел так же — до того, как обзавелся сломанным носом и ужасным шрамом на подбородке.

Внизу показались солдаты из Кобальтовой гвардии и несколько адъютантов Элокара, включая Садеаса. Его латы светились крас­ным, однако он не был полным рыцарем Осколков — владел лишь доспехом, но не мечом.

Далинар поднял взгляд. С такой высоты можно было увидеть большую часть Расколотых равнин, и его охватило до странности знакомое чувство. Ему показалось, что он уже стоял так высоко, рас­сматривая странный ландшафт.

Миг спустя это ощущение исчезло.

— Вон там. — Элокар указал рукой в золотой перчатке. — Я вижу наш конечный пункт.

Далинар прикрыл рукой глаза от солнца и разглядел в трех плато от них большой шатер под флагом короля. Туда вели широкие постоянные мосты; они находились относительно близко к алетийской части Расколотых равнин, на плато, которые сторожил сам Далинар. Это он должен был охотиться на обитавшего здесь ущельного демона и предъявить права на драгоценность в сердце твари.

— Дядя, и опять ты был прав, — сказал Элокар.

— Постараюсь, чтобы это вошло в привычку.

— Полагаю, я не должен тебя винить. Хотя могу снова и снова побеждать тебя в гонке.

Далинар улыбнулся:

— Я словно помолодел — вспомнил те дни, когда гонялся за твоим отцом из-за какой-нибудь ерунды.

Губы Элокара сжались в тонкую нитку, и спрены славы исчезли. Упоминания о Гавиларе портили ему настроение; он подозревал, что сравнения с прежним королем нелестны. К несчастью, нередко так оно и было.

Далинар поспешно продолжил:

— Мы, должно быть, выглядели как десять дурней, когда вот так сорвались с места. Лучше бы вы предупреждали меня заранее, чтобы личная гвардия успела отреагировать. Мы все-таки на войне.

— Фи! Ты слишком много волнуешься. Паршенди уже несколько лет не осмеливаются так близко подходить к нашей части Равнин.

— Ну, мне показалось, что две ночи назад вы были озабочены своей безопасностью.

Элокар тяжело вздохнул:

— Дядя, сколько раз нужно объяснять? Я могу встретиться лицом к лицу с противником, держа клинок в руке. Ты должен защищать меня от того, что враги могут предпринять, когда никто не видит, когда вокруг темно и тихо.

Далинар не ответил. Тревога Элокара — скорее, тревожная одержимость — по поводу наемных убийц была сильна. Но разве можно его винить, учитывая, что случилось с его отцом?

«Брат, прости», — подумал он, как делал каждый раз, вспоминая о ночи, когда погиб Гавилар. И рядом с ним не было брата, чтобы защитить.

— Я проверил то, о чем вы меня просили. — Далинар отогнал дурные воспоминания.

— В самом деле? И что обнаружил?

— Боюсь, немногое. На вашем балконе не было следов посторонних, и ни один слуга не сообщил, что видел кого-то поблизости.

— Но кто-то следил за мной из темноты той ночью.

— Ваше величество, если и так, этот кто-то не вернулся. И не оставил следов.

Элокар выглядел недовольным, и затянувшаяся пауза в разговоре сделалась неприятной. Внизу Адолин встретился с разведчиками и готовил отряд к переходу на соседнее плато. Элокар возражал против того, чтобы Далинар брал с собой столько людей. Большинство из них на охоте не нужны — убить чудовище предстояло рыцарям, вооруженным осколочными доспехами или мечами, а не солдатам. Но Далинар предпочел обеспечить племяннику защиту. Налеты паршенди сделались не такими дерзкими за годы войны — алетийские письмоводительницы предполагали, что их количество составляет четверть от первоначального, хотя и не могли утверждать с уверенностью, — но присутствие короля вполне способно спровоцировать врагов на безрассудную атаку.

Подул ветер, и Далинар ощутил то же, что и несколько минут назад. Как будто он уже стоял на вершине скалы и смотрел на раскинувшуюся вокруг пустошь. Жуткий, потрясающий до глубины души простор...

«Вот оно, — подумал он. — Я и впрямь стоял на похожей скале. Это было...»

Это было в одном из его видений. В самом первом.

«Ты должен их объединить, — сказал ему странный гулкий голос. — Ты должен подготовиться. Обрати свой народ в крепость силы и мира, в стену, чтобы противостоять ветрам. Прекрати свары и объедини их. Грядет Буря бурь».

— Ваше величество, — начал Далинар, — я...

Он умолк, так ничего и не сказав.

Да и что он мог сказать? Что его посещают видения? Что — вопреки религии и здравому смыслу — он думает, будто эти видения насылает Всемогущий? Что он думает, будто им следует покинуть поле боя и вернуться в Алеткар?

Ну что за глупости.

— Дядя? — спросил король. — Тебе что-то нужно?

— Ничего. Давайте-ка лучше вернемся к остальным.

Адолин, сидя верхом и поджидая новых донесений разведчиков, накручивал на палец вожжи из свиной кожи. Он сумел отвлечься от отца и Садеаса и теперь предавался размышлениям о том, как бы объяснить свое расставание с Риллой, чтобы Йанала проявила к нему больше симпатии.

Йанала любила древние эпические поэмы, — может, стоит поведать о расставании в драматическом ключе? Юноша улыбнулся, подумав о ее роскошных черных волосах и лукавой улыбке. Дерз­кая красавица дразнила его, хоть и знала, что он ухаживает за другой. Это тоже можно использовать. А вдруг Ренарин прав, и ему и впрямь стоило пригласить ее на охоту? Перспектива сражения с боль­шепанцирником прельщала бы куда сильней, наблюдай за ним красивая длинноволосая девушка...

— Светлорд Адолин, поступили новые донесения разведчиков, — сообщил подбежавший Тарилар.

Мысли Адолина вернулись к насущным делам. Вместе с несколькими членами Кобальтовой гвардии он занял позицию у основания высокой скалы, на вершине которой все еще беседовали его отец и король. У Тарилара, командира разведчиков, было узкое лицо, широкая грудь и такие же плечи. С некоторых ракурсов его голова казалась маленькой по сравнению с телом, как будто ее сплющили.

— Докладывайте, — распорядился Адолин.

— Разведчики из авангарда встретились со старшим егерем и вернулись. На ближайших плато паршенди никто не видел. Роты Восемнадцать и Двадцать один на позициях, хотя еще восемь рот в пути.

Адолин кивнул:

— Пусть Двадцать первая рота вышлет нескольких верховых, чтобы они патрулировали четырнадцатое и шестнадцатое плато. И еще по двое дозорных отправьте на плато шесть и восемь.

— Шесть и восемь? Те, что позади?

— Если бы я хотел устроить засаду на охотников, — пояснил Адолин, — я бы сделал крюк и отрезал им путь к отступлению. Выполняйте.

— Да, светлорд.

Тарилар отсалютовал ему и побежал выполнять указания.

— Думаешь, что это необходимо? — спросил Ренарин, подъезжая к Адолину.

— Нет. Но отец все равно прикажет это сделать. Ты же знаешь, что он так поступит.

Наверху что-то задвигалось. Адолин поднял голову как раз вовремя, чтобы увидеть, как король прыгает с вершины скалы и пролетает где-то сорок футов с развевающимся за спиной плащом. ­Отец стоял на краю, и Адолин мог представить себе, какие ругательства тот произносит про себя, глядя на такой безрассудный ­поступок. Осколочный доспех мог выдержать подобное падение, но скала довольно высокая, чтобы оно стало опасным.

Элокар приземлился с весьма громким треском, взметнув тучу каменной крошки и облако буресвета. Он сумел удержаться на ногах. Далинар спустился более безопасным путем, добравшись до выступа пониже, и лишь оттуда спрыгнул.

«В последнее время он все чаще и чаще выбирает безопасный путь, — рассеянно отметил Адолин. — И он все время находит причины передать мне командование». Все еще погруженный в раздумья, юноша пустил коня рысью прочь из тени скалы. Нужно получить донесение стражников из арьергарда — отец захочет его выслушать.

По пути он миновал компанию светлоглазых из свиты Садеаса. За королем, Садеасом и Вамой следовали вереницы прислужников, помощников и подхалимов. Глядя, как они едут, одетые в удобные шелка, в открытых спереди жакетах, в паланкинах, укрывающих от солнца, Адолин особенно остро ощутил, как сам потеет в громоздких латах. Осколочный доспех был прекрасен и наделял значительной силой, но под палящим солнцем любой пожелал бы чего-то менее тесного.

Но конечно, он не мог носить обычную одежду, как остальные. Адолину приходилось быть в мундире, даже на охоте. Военные Заповеди алети требовали этого. Какая разница, что никто уже много веков не следовал Заповедям. По крайней мере, никто, кроме Далинара Холина и, соответственно, его сыновей.

Адолин миновал пару праздных светлоглазых, Вартиана и Ломарда, лишь недавно ставших постоянными спутниками Садеаса. Они переговаривались достаточно громко, чтобы Адолин услышал. Вероятно, с умыслом.

— Опять гонится за королем. — Вартиан покачал головой. — Прям как рубигончая, которая семенит следом за пятками хозяина.

— Какой позор, — отозвался Ломард. — Как давно Далинар выигрывал светсердце? Он их получает, только когда король позволяет охотиться без соревнования.

Адолин стиснул зубы и поехал дальше. Он не мог вызывать кого-нибудь на дуэль, пока находится при исполнении или командует отрядом, — так интерпретировал Заповеди отец. Сын роптал из-за ненужных ограничений, но мнение Далинара было мнением вышестоящего офицера. Это означало, что спорить нельзя. Нужно придумать способ вызывать двух льстивых идиотов на дуэль при каких-то иных обстоятельствах. К несчастью, он не мог драться с каждым, кто задевал его отца.

Проблема в том, что они правы. Алетийские княжества сами по себе словно королевства со значительной автономией, несмотря на то что они признали Гавилара королем. Элокар унаследовал трон, и Далинар по праву вступил во владение княжеством Холин.

Тем не менее большинство великих князей лишь символически принимали верховную власть короля. Это означало, что Элокар ос­тался без страны, которую мог бы назвать своей собственной. Време­нами он вел себя как правитель княжества Холин, проявляя интерес­ к каждодневным проблемам. Вследствие этого Далинар, хоть и должен был править самостоятельно, склонялся перед капризами Элокара и тратил силы на защиту племянника. С точки зрения окружаю­щих, это было проявлением слабости — ведь великий князь Холин превратился в обычного телохранителя, пусть даже обладающего славной репутацией.

Раньше, когда Далинара боялись, люди и шептаться не смели о подобных вещах. А что теперь? Он все реже и реже принимал участие в вылазках на плато, и его войско отставало по числу добытых светсердец. В то время как другие сражались и побеждали, Далинар и его сыновья тратили время на бюрократию.

Адолин хотел сражаться и убивать паршенди. Какой толк следовать Военным Заповедям, если так редко удается воевать по-настоя­щему? «Во всем виноваты эти видения». Далинар не был слабым, и он точно не был трусом, что бы там ни болтали люди. Отец просто все время тревожился.

Капитаны арьергарда еще не прибыли, и Адолин решил отчитаться перед королем. Он рысью подъехал к Элокару — и повстречался с Садеасом, который сделал то же самое. Садеас предсказуемо нахмурился, увидев его. Великий князь гневался из-за того, что у Адолина был осколочный клинок, а у него — нет; он страстно желал получить такое оружие вот уже много лет.

Адолин посмотрел великому князю в глаза и улыбнулся. «Са­деас, в любой момент, когда захочешь вызвать меня на дуэль ради клинка, я в твоем распоряжении». Адолин был готов на все, чтобы выманить этого угря в человеческом обличье на дуэльный ринг.

Когда подъехали Далинар и король, Адолин тотчас же заговорил,­ не дав Садеасу и рта раскрыть:

— Ваше величество, получены донесения разведчиков.

Король вздохнул:

— Опять какая-нибудь чепуха, скорее всего. Дядя, нам в самом деле требуется донесение по каждому пустяку?

— Ваше величество, мы на войне, — сказал Далинар.

Элокар страдальчески вздохнул.

«Странный ты человек, кузен», — подумал Адолин. Элокар видел­ убийц в каждой тени, но нередко пренебрегал угрозой со стороны паршенди. Он мог метнуться куда-нибудь, как сегодня, без личной гвардии и прыгнуть с сорокафутовой скалы. Но по ночам не спал, опасаясь, что его прикончат.

— Сын, рапортуй, — велел Далинар.

Адолин помедлил — теперь он чувствовал себя глупо из-за того, что в донесении не было особого смысла.

— Разведчики не видели признаков паршенди. Они встретили старшего егеря. Две роты обеспечивают безопасность следующего плато, и еще восьми требуется время, чтобы пересечь расщелину. Но мы уже близко.

— Да, мы видели сверху, — ответил Элокар. — Возможно, кто-то мог бы поскакать туда...

— Ваше величество, — вмешался Далинар, — если вы отпра­витесь вперед самостоятельно, это некоторым образом сделает бессмысленным то, что я взял с собой войско.

Элокар закатил глаза. Великий князь не поддался, выражение его лица оставалось таким же суровым, как окружающие скалы. Увидев отца крепким, не пасующим перед вызовом, Адолин с гордостью улыбнулся. Ну почему он не мог так себя вести все время? Почему столь часто отвечал молчанием на оскорбления или провокации?

— Очень хорошо, — сказал король. — Сделаем перерыв и подождем, пока все войско не перейдет через расщелину.

Королевская свита не заставила себя ждать — мужчины спешились, женщины приказали носильщикам опустить паланкины. Адолин отправился за донесением арьергарда. К моменту, когда он вернулся, Элокар уже был в центре всеобщего внимания. Слуги установили небольшой навес, чтобы устроить для него тень, а другие подавали вино, охлажденное при помощи одного из новых фабриалей, который мог делать вещи холодными.

Адолин снял шлем и вытер лоб тряпкой, вновь подумав о том, как хорошо было бы присоединиться к остальным и немного выпить. Вместо этого он спешился и принялся искать отца. Далинар стоял позади навеса, сцепив за спиной руки в латных перчатках, и смотрел на восток, в сторону Изначалья — дальнего, невидимого места, где начинались Великие бури. Рядом с ним стоял Ренарин и тоже вглядывался в даль, словно пытаясь понять, что же такого интересного там увидел отец.

Адолин положил руку брату на плечо, и Ренарин ему улыбнулся. Адолин знал, что его брат, которому уже исполнилось девятна­дцать, был не таким, как все. Он носил на поясе меч, но едва ли знал, как им пользоваться. Таившаяся в крови болезнь не позволяла ему тратить на тренировки столько времени, сколько требовалось.

— Отец, — заговорил Адолин, — возможно, король прав. Может быть, нам следует поскорей отправиться дальше. Я вообще хотел бы побыстрей завершить эту охоту.

Далинар посмотрел на него:

— Когда я был в твоем возрасте, то с нетерпением ждал такой охоты. Убив большепанцирника, молодой человек мог бы похваляться этим целый год.

«Только не начинай опять», — подумал Адолин. Ну почему всех так возмущало, что он не любит охотиться?

— Отец, это же просто чулл-переросток.

— Эти «чуллы-переростки» достигают пятидесяти футов в высоту и могут сокрушить даже человека в осколочном доспехе.

— Да, и потому мы будем выманивать его часами, жарясь на палящем солнце. Если он решит показаться, мы утыкаем его стрелами, а приблизимся только после того, как он достаточно ослабеет, и до смерти изрубим осколочными клинками. Очень честная схватка.

— Это не дуэль, — заметил Далинар, — это охота. Великая традиция.

Адолин в ответ вскинул бровь.

— И да, — признал отец, — она может быть утомительной. Но король настаивал.

— Адолин, ты просто страдаешь из-за проблем с Риллой, — вмешался Ренарин. — Неделю назад ты был воодушевлен. Тебе и в самом деле стоило пригласить Йаналу.

— Йанала ненавидит охоту. Считает ее варварством.

Далинар нахмурился:

— Йанала? Какая еще Йанала?

— Дочь светлорда Люстоу, — пояснил Адолин.

— И ты за ней ухаживаешь?

— Еще нет, но прилагаю большие усилия.

— Что случилось с другой девушкой? Той низенькой, что любила серебряные ленты для волос?

— Дили? — уточнил Адолин. — Отец, мы расстались больше двух месяцев назад!

— В самом деле?

— Ну да.

Далинар потер подбородок.

— Между нею и Йаналой были еще две, отец, — заметил Адолин. — Тебе бы стоило быть повнимательней.

— Да поможет Всемогущий тому, кто попытается разобраться в твоих запутанных связях, сын.

— Рилла была последней, — сказал Ренарин.

Далинар нахмурился:

— И вы двое...

— Повздорили вчера. — Адолин кашлянул, намереваясь сменить тему. — Как бы то ни было, тебе не кажется странным, что король настоял на собственном участии в охоте?

— Не особенно. Не так уж часто сюда выбирается по-настоящему большой зверь, а мой племянник редко участвует в вылазках на плато. Он не может сражаться по-другому.

— Но ведь он повсюду видит убийц! С чего вдруг ему вздумалось­ отправиться на Равнины на охоту, тем самым подставляясь под удар?

Далинар посмотрел в сторону королевского навеса:

— Я знаю, что это кажется странным, сын. Но Элокар куда сложнее, чем принято считать. И переживает из-за того, что подданные видят в нем труса, поскольку он так сильно боится убийц, и ищет другие способы показать свою храбрость. Иногда это глупые способы... но Элокар не первый, которого я знаю, выходящий на битву без страха, но съеживающийся от ужаса при мысли о ножах среди теней. Напускная храбрость — признак неуверенности в себе. Король учится править. Ему нужно охотиться. Ему нужно доказать самому себе и остальным, что он по-прежнему достаточно силен, чтобы руководить воюющим королевством. Поэтому я поддержал его. Успешная охота в контролируемых обстоятельствах может улучшить его репутацию и уверенность в своих силах.

Адолин медленно закрыл рот: слова отца зарубили его возражения на корню. Странное дело — теперь, после объяснений, действия короля казались вполне осмысленными. Адолин посмотрел на ­отца. «Как могут они шептаться, что он трус? Разве не видят его муд­рость?»

— Да, — проговорил Далинар, и его взгляд сделался отрешенным. — Твой кузен куда лучше, чем думают многие, и куда более сильный король. По крайней мере, он может им быть. Мне лишь надо придумать, как убедить его покинуть Расколотые равнины.

Адолин обомлел:

— Что?!

— Я сначала не понимал, — продолжил Далинар. — Объединить их. Я должен объединить их. Но разве они уже не объединены? Мы сражаемся вместе здесь, на Расколотых равнинах. У нас общий враг — паршенди. Я начинаю понимать, что мы объединились лишь на словах. Великие князья не жалеют пустых слов для Элокара, но эта война — это противостояние — для них игра. Соревнование друг с другом. Здесь мы их не объединим. Нам надо вернуться в Алеткар и обеспечить безопасность родной страны, научиться трудиться бок о бок, как единый народ. Расколотые равнины нас разделяют. Все слишком сильно переживают из-за возможности заполучить богатство и славу.

— Отец, богатство и слава — сама суть существования народа алети! — возразил Адолин. Неужели ему это не померещилось? — А как быть с Договором Отмщения? Великие князья поклялись свершить возмездие и наказать паршенди!

— И мы попытались исполнить клятву. — Далинар посмотрел на Адолина. — Я понимаю, что это звучит ужасно, сын, но есть вещи поважнее отмщения. Я любил Гавилара. Я отчаянно по нему скучаю и ненавижу паршенди за то, что они сделали. Но Гавилар положил жизнь на то, чтобы объединить Алеткар, и я скорее отправлюсь в Преисподнюю, чем позволю его снова разломать на части.

— Отец, — с болью проговорил Адолин, — если что и происходит неправильно, так это то, что мы не прилагаем достаточных усилий. Ты думаешь, великие князья играют в игры? Ну так покажи им, как это делается! Вместо того чтобы рассуждать об отступлении,­ мы должны говорить о продвижении, о нанесении удара паршенди, а не о продлении осады.

— Возможно.

— Так или иначе, нельзя даже упоминать об отводе войск, — продолжил Адолин. — Люди уже болтают, дескать, Далинар потерял хребет. Что они скажут, если узнают о таком?.. Ты ведь с ко­ролем еще ничего не обсуждал, верно?

— Нет. Не нашел правильных слов.

— Прошу тебя, не говори с ним об этом.

— Посмотрим.

Далинар повернулся к Расколотым равнинам, и его взгляд опять стал отрешенным.

— Отец...

— Сын, ты высказал свое мнение, и я тебе ответил. Не усугуб­ляй ситуацию. Ты получил донесение арьергарда?

— Да.

— А что с авангардом?

— Только что проверил и... — Он умолк. Проклятье. Прошло уже достаточно времени, — вероятно, пора королю со свитой двигаться дальше. Остаток армии не мог покинуть это плато, пока король не окажется в безопасности на другой стороне.

Адолин вздохнул и отправился за донесением. Вскоре они все пересекли расщелину и направились к следующему плато. Ренарин рысью подъехал к Адолину и попытался увлечь его беседой, но брат едва отвечал.

Его охватила странная тоска. Большинство людей в армии — даже те, кто был всего на несколько лет старше Адолина, — бились рядом с его отцом в те славные дни. Юноша понял, что завидует тем, кто знал его отца и видел, как он сражался, до того как Заповеди подчинили его себе.

Изменения начались, когда погиб король Гавилар. В тот ужас­ный день все пошло наперекосяк. Потеря брата чуть не сокрушила великого князя, и Адолин знал, что никогда не простит паршенди причи­ненной отцу боли. Никогда. Люди сражались на Равнинах по иным причинам, но Адолин пришел сюда из-за этого. Может быть, если они одержат победу над паршенди, отец снова станет прежним. Может быть, те призрачные видения, что мучают его, исчезнут.

Впереди Далинар негромко разговаривал с Садеасом. Оба хмурились. Они едва выносили друг друга, хотя когда-то были друзьями. Это также изменилось в ночь смерти Гавилара. Что же между ними произошло?

День шел своим чередом, и в конце концов они прибыли на мес­то охоты — два плато, на одно из которых должны выманить чудовище для атаки, и другое — для тех, кто собирался наблюдать. Как у большинства, у этих плато была неровная поверхность, покрытая стойкими растениями, привыкшими к постоянным бурям. Уступы, углубления и неровный ландшафт превращали сражения на них в весьма опасное дело.

Адолин присоединился к отцу, который ждал у последнего мос­та, в то время как король в сопровождении отряда солдат перешел на наблюдательное плато. За ним должна была последовать свита.

— Сын, ты хорошо справляешься с командованием. — Далинар кивнул группе солдат, которые отсалютовали ему, проходя по мосту.

— Они опытные воины. Им едва ли нужен командир во время перехода с одного плато на другое.

— Да, но тебе требуется опыт руководства, а им нужно увидеть в тебе командира.

Подъехал Ренарин, — похоже, пришло время им перейти на наблюдательное плато. Далинар кивком велел сыновьям отправляться первыми.

Юноша развернул коня, но замешкался, увидев, как со сторо­ны военных лагерей быстро приближается всадник, нагоняя охотников.

— Отец! — Адолин указал на всадника.

Далинар тотчас же повернулся, следуя его жесту. Однако Адолин вскоре опознал вновь прибывшего. Это был, вопреки его ожиданиям, не гонец.

— Шут! — крикнул Адолин, взмахнув рукой, и всадник направился к ним.

Королевский шут, высокий и худой, ехал верхом на черном мерине. Он был одет в жесткий черный сюртук и черные штаны, которые гармонировали с его темными ониксовыми волосами. Хотя на поясе у него висел длинный и тонкий меч, это оружие, насколько Адолину было известно, никогда не покидало ножен. Скорее дуэльная рапира, чем боевой клинок, — то есть в значительной степени символическое лезвие.

Приблизившись, голубоглазый Шут поприветствовал их кивком; на его лице играла одна из привычных проницательных улыбочек. На самом деле он не был светлоглазым. Да и темноглазым то­же. Он был... что ж, он был королевским шутом, единственным и неповторимым.

— О принц Адолин! — воскликнул Шут. — Ты и впрямь умуд­рился отклеиться от молодых женщин из лагеря на достаточно долгое время, чтобы поучаствовать в охоте? Я впечатлен.

Адолин издал тихий и тревожный смешок:

— О да, все только об этом и говорят...

Шут вскинул бровь.

Адолин вздохнул. Шут все рано или поздно узнает — было немыслимо что-то скрыть от этого человека.

— Я пригласил вчера одну даму на обед, но... э-э-э... на самом деле я приударил за другой. Дама оказалась ревнивицей. Так что теперь со мной не разговаривают обе.

— Адолин, не устаю восхищаться тем, как ты умудряешься ввязываться в подобную неразбериху. Каждый новый случай захватывает сильней, чем предыдущий!

— Э-э-э, да. Захватывает. Именно это и происходит, да.

Королевский шут снова рассмеялся, хотя продолжал держаться с достоинством. Он не был обыкновенным придворным дура­ком, какие встречаются в иных государствах. Шут был самым настоящим королевским оружием. Оскорблять приближенных ниже королевского достоинства, поэтому Элокар пользовался Шутом — как пользуются перчатками, когда нужно взять в руки что-то мерз­кое, — чтобы не приходилось снисходить до грубости или враж­дебности.

Этот новый шут появился несколько месяцев назад, и было в нем что-то... необычное. Он знал вещи, которых не должен был знать. Важные вещи, полезные вещи.

Шут кивнул Далинару:

— Ваша светлость.

— Шут, — сухо бросил Далинар.

— И принц Ренарин!

Юноша в ответ даже не поднял глаз.

— Ренарин, не поприветствуешь меня? — изумился Шут.

Ренарин молчал.

— Он думает, ты станешь насмехаться над ним, если он заго­ворит, — объяснил Адолин. — Сегодня утром брат сказал мне, что в твоем присутствии не произнесет ни слова.

— Прелестно! Значит, я могу говорить что хочу и он не станет возражать?

Ренарин забеспокоился.

Шут наклонился к Адолину:

— Я вам рассказывал о том, как позапрошлым вечером мы с принцем Ренарином шли по улице военного лагеря? Нам повстречались две сестрички, ну, знаете, такие голубоглазые, и...

— Это ложь! — воскликнул Ренарин, краснея.

— Ну ладно-ладно, — согласился Шут, и глазом не моргнув, — должен признаться, сестер было три, но принц Ренарин — какая несправедливость! — заполучил двух, в то время как мне пришлось спасать свою репутацию и...

— Шут, — перебил Далинар, посуровев.

Человек в черном посмотрел на него:

— Возможно, тебе стоит одаривать своими насмешками тех, кто их заслуживает.

— Светлорд Далинар, кажется, я именно это и делаю.

Великий князь помрачнел сильнее. Шут ему никогда не нравился и, дразня Ренарина, лишь усиливал недовольство. Адолин мог это понять, хотя Шут обычно ограничивался дружелюбным подтруниванием над его братом.

Насмешник двинулся прочь; проезжая мимо Далинара, он наклонился к великому князю и прошептал так тихо, что Адолин едва сумел расслышать:

— Светлорд Далинар, мои остроты «заслуживают» те, кому они приносят пользу. Твой сын сильнее, чем кажется.

Он подмигнул и, развернув мерина, направился к мосту.

— Буря и ветер, нравится мне этот человек, — усмехнулся Адолин. — Лучший шут из всех!

— А меня этот шут раздражает, — тихо проговорил Ренарин.

— В этом половина удовольствия!

Далинар ничего не сказал. Втроем они пересекли мост и миновали Шута. Тот остановился помучить группу офицеров — светлоглазых достаточно низкого ранга, чтобы им пришлось служить в армии, отрабатывая жалованье. Некоторые из них смеялись, пока Шут издевался над кем-то другим.

Как только они догнали короля, к ним обратился старший егерь — невысокий, с заметным брюшком; Башин носил потрепанный наряд — кожаный плащ и шляпу с широкими полями. Он был темноглазым второго нана, самого высокого и престижного ранга, какой только мог быть у темноглазого. Этот нан предполагал даже право вступать в брак с членом светлоглазой семьи.

Башин поклонился королю:

— Ваше величество! Вы как раз вовремя! Мы только что забросили приманку.

— Отлично. — Элокар спрыгнул с лошади. Адолин и Далинар последовали его примеру. Позвякивая осколочным доспехом, великий князь Холина отвязал от седла шлем. — И как долго это продлится?

— Скорее всего, два-три часа, — ответил Башин, принимая вож­жи королевского скакуна. Конюхи забрали двух ришадиумов. — Мы расположились вон там.

Башин указал на охотничье плато — меньшее из двух, где и намечалось настоящее сражение, подальше от свиты и основной массы солдат. Несколько охотников вели неуклюжего чулла вдоль края; за зверем волочилась веревка, другой конец которой закинули в пропасть. К нему и привязали наживку.

— Мы использовали свиные туши, — объяснил Башин. — И вылили свиную кровь в расщелину. Патрули видели здесь ущельного демона не меньше дюжины раз. У него тут рядом гнездо, точно вам говорю — он не собирается окукливаться. Он для этого слишком большой и слишком долго тут ошивается. Так что охота выйдет отличная! Как только он появится, мы выпустим стадо диких свиней для отвлечения, и вы сможете начать разить его стрелами.

Они привезли с собой большелуки: громадные стальные луки, стрелявшие дротиками толщиной в три пальца. Толстые тетивы ­луков мог натягивать только рыцарь в осколочных доспехах. Это ­было недавнее изобретение инженеров-алети, основанное на достижениях фабриалевой науки. Каждому большелуку требовался ма­лень­кий заряженный самосвет, чтобы сила натяжения не деформировала металл. Тетя Адолина, Навани — вдова короля Гавилара, мать Элокара и его сестры Ясны — руководила изысканиями, которые и увенчались созданием этого оружия.

«Как жаль, что она уехала», — рассеянно подумал Адолин. Навани интересная женщина. С ней невозможно заскучать.

Луки уже начали называть «осколочными», но юноше это не нравилось. Осколочные клинки и осколочные доспехи были чем-то особенным. Памятниками другой эпохи — той, когда в Рошаре жили Сияющие. Никакая фабриалевая наука и близко не подошла к созданию чего-то похожего.

Башин повел короля и великих князей в павильон в центре плато, предназначенного зрителям. Адолин присоединился к отцу, намереваясь отчитаться о переходе. Примерно половина солдат стояли­ на местах, но многие придворные все еще перебирались по широкому постоянному мосту. Знамя короля полоскалось над павильоном, и уже возвели палатку с освежающими напитками. Поодаль солдат устанавливал опоры для четырех большелуков. Они были гладкими, грозными на вид, и рядом с каждым лежали толстые черные дротики в четырех колчанах.

— Думаю, это прекрасный день для охоты, — сказал Башин Далинару. — Судя по донесениям, тварь здоровенная. Больше, чем вам когда-нибудь приходилось убивать, светлорд.

— Гавилар всегда хотел прикончить такого, — с тоской ответил Далинар. — Он любил охотиться на большепанцирников, а вот с ущельными демонами ему не везло. Даже странно, что у меня получилось убить стольких.

В отдалении замычал чулл, тянувший наживку.

— Светлорд, бейте по ногам, — посоветовал Башин. Рекомендации перед охотой были частью его обязанностей, к которым он относился серьезно. — Вы привыкли атаковать ущельных демонов, когда те в виде куколок. Не забывайте, что они очень злобные, если не окукливаются. С громадиной вроде этого надо использовать отвлекающий маневр, а затем... — Он замолчал, потом охнул и негром­ко выругался. — Буря бы побрала это животное. Ну что за дурак его дрессировал?!

Он смотрел на соседнее плато. Адолин оглянулся. Похожий на краба чулл, который волочил наживку, неуклюже удалялся от расщелины — медленно, но уверенно. Погонщики гнались за ним и вопили.

— Светлорд, прошу прощения, — извинился Башин. — Он это сегодня уже не раз делал.

Чулл издал скрипучее мычание. Адолин вдруг понял: что-то пошло не так.

— Мы можем послать за другим, — предложил Элокар. — Это не займет много...

— Башин? — позвал Далинар с внезапной тревогой в голосе. — Разве на другом конце веревки не должно быть наживки?

Старший егерь застыл. Веревка, которая волочилась за чуллом, оказалась оборвана.

Что-то темное и поразительно огромное появилось из расщелины на толстых хитиновых лапах. Оно забралось на плато — не на маленькое плато, где должна была случиться охота, а на плато для зрителей, где стояли Далинар и Адолин. Плато, заполненное прислужниками, невооруженными гостями, письмоводительницами и неподготовленными солдатами.

— Ох, Преисподняя... — выдохнул Башин.

Я понимаю, что ты, скорее всего, продолжаешь злиться. Приятно осознавать, что это так. Я привык считать твое не­довольство мною столь же неизменным, как и твое здоровье. Думаю, это одна из великих постоянных космера.

Десять ударов сердца.

Раз.

Столько времени требовалось, чтобы призвать осколочный клинок. Если сердце Далинара нетерпеливо колотилось, оружие воз­никало быстрее. Если билось размеренно — ждать приходилось дольше.

Два.

На поле боя между ударами проходила вечность. Он надел шлем на бегу.

Три.

Ущельный демон одним взмахом лапы развалил мост, заполненный прислужниками и солдатами. Люди кричали, падая в пропасть. Далинар мчался на усиленных доспехами ногах, следуя за королем.

Четыре.

Ущельный демон возвышался над ними, точно покрытая темно-фиолетовыми пластинами гора. Далинар понимал, отчего паршенди называли этих существ богами. У чудовища была изогнутая клиновидная морда с пастью, полной колючих жвал. Панцирное живот­ное, но совсем непохожее на грузного, покорного чулла. Четыре страшные передние лапы с клешнями росли из широких плеч, каж­дая клешня — размером с лошадь; десятком лап поменьше тварь ­цеплялась к стене плато.

Пять.

Хитин скрежетал по камню, когда тварь наконец-то выбралась на плато и быстрым движением клешни схватила чулла, запряженного в телегу.

Шесть.

— К оружию, к оружию! — орал Элокар впереди Далинара. — Лучники, огонь!

Семь.

— Отвлеките его от безоружных! — крикнул Далинар своим солдатам.

Тварь расколола панцирь чулла — куски размером с обеденное блюдо посыпались на плато, — потом сунула животное в пасть и оглядела разбегавшихся письмоводительниц и прислужников. Челюсти монстра сомкнулись, чулл перестал мычать.

Восемь.

Далинар оттолкнулся от уступа и пролетел пять ярдов, прежде чем удариться о землю, взметнув тучи каменных осколков.

Девять.

Ущельный демон издал жуткий скрежещущий вопль. Он трубил на четыре голоса, сливавшихся в один.

Лучники натянули тетивы. Прямо перед Далинаром Элокар выкрикивал приказы и мелькал его синий плащ.

Ладонь великого князя начало покалывать от предчувствия.

Десять!

Его осколочный клинок Клятвенник возник в руке, вырос из тумана, как только в груди в десятый раз стукнуло сердце. В клинке шесть футов от острия до рукояти, и с ним вряд ли справился бы человек, не надевший осколочного доспеха. Далинару он подходил как нельзя лучше. Великий князь Холин владел Клятвенником с юности. Он связался с грозным оружием в двадцать Плачей от роду. Меч длинный, клинок шириной в ладонь, с волнообразными зазуб­ринами у рукояти. Острие изогнутое, точно крючок рыболова, а все лезвие покрывают капли холодной росы.

Этот меч — часть Далинара. Он чувствовал силу, что текла вдоль лезвия и как будто рвалась на волю. Тот, кто ни разу не бросился в битву в осколочном доспехе и с осколочным клинком, вряд ли что-то знал о жизни.

— Разозлите его! — заорал Элокар, и королевский осколочный клинок Восходящий бросился из тумана прямо ему в руку.

Королевский клинок — длинный и тонкий, с широкой крестовиной и выгравированными по бокам десятью основными глифами. Далинар слышал по голосу, что Элокар не позволит монстру уйти. Сам он больше беспокоился за солдат и прислугу; эта охота уже пошла совсем не так, как надо. Возможно, им следует отвлекать чудовище достаточно долго, чтобы все успели сбежать, а потом отступить и позволить ему пировать на остатках чулл и свиней.

Тварь снова издала многоголосый вопль и ударила клешней по солдатам. Люди закричали; раздался хруст костей.

Лучники выстрелили, целясь в голову. Сотня дротиков взмыла в воздух, но лишь несколько попали в мягкие мышцы в просветах между пластинами панциря. Позади Садеас требовал принести ему большелук. Далинар не мог ждать — опасная тварь была здесь и уби­вала его людей. Лук слишком медленный. Это работа для клинка.

Мимо промчался Адолин верхом на Чистокровном. Парень пред­почел довериться коню, а не атаковать пешим ходом, как Элокар. Сам Далинар был вынужден оставаться с королем. Другие лошади — даже боевые — запаниковали, но белый ришадиум Адолина отличался стойкостью. Через миг прискакал Храбрец и пустился рысью бок о бок с Далинаром. Князь схватил вожжи и, оттолкнувшись ногами, усиленными доспехом, прыгнул в седло. Сила его приземления сломала бы спину обычному коню, но Храбрец был куда более вынослив.

Элокар опустил забрало, и бока шлема окутались туманом.

— Ваше величество, не спешите, — крикнул Далинар, следуя за ним. — Подождите, пока мы с Адолином его не ослабим!

Он опустил забрало. Бока шлема окутались туманом и стали полупрозрачными. Смотровая щель все равно необходима: боковины ведь как грязное стекло — ничего не разглядишь. В любом случае прозрачность — одно из самых замечательных свойств осколочного доспеха.

Далинар въехал в тень монстра. Солдаты бросались на ущельного демона с копьями наперевес. Их не учили сражаться с тридцатифутовыми чудовищами, и то, что они все равно сумели построиться, пытаясь отвлечь внимание от лучников и убегающих прислужников, свидетельствовало об их мужестве.

Стрелы сыпались дождем, отскакивали от панциря и становились более смертоносными для солдат внизу, чем для ущельного демона. Далинар вскинул руку, защищая смотровую щель, когда стрела со звоном отскочила от его шлема.

Адолин отступил, когда чудовище ударило по отряду лучников и сокрушило их одной из своих клешней.

— Я зайду слева, — крикнул юноша, и голос его прозвучал глухо из-за шлема.

Далинар кивнул, резко повернул направо и галопом проскакал мимо группы потрясенных солдат прямо в солнечный свет, а ущельный демон в это время занес клешню для очередного удара. Далинар нырнул под конечность, перекинул Клятвенник в левую руку и, держа меч на отлете, ударил по одной из древоподобных лап демона.

Клинок легко рассек толстый хитин. Как обычно, он не рубил живую плоть, но парализовал лапу столь же верно, как если бы отсек ее напрочь. Большая конечность соскользнула, оцепеневшая и бесполезная.

Из глоток монстра вырвалось многоголосое утробное рычание. Далинар увидел, как Адолин рассек ему другую лапу.

Тварь дернулась и повернулась к Далинару. Две подрубленные лапы безжизненно волочились следом. Монстр был длинный и узкий, как лангуст, со сплющенным хвостом. Он опирался при ходьбе на четырнадцать лап. Сколько нужно подрубить, чтобы он упал?

Далинар развернул Храбреца и встретился с Адолином, чей синий доспех блистал, а плащ плескался за спиной. Они поменялись местами, и каждый двинулся по широкой дуге, направляясь к новой конечности.

— Монстр, повстречайся со своим врагом! — заорал Элокар.

Далинар обернулся. Король разыскал своего скакуна и сумел его успокоить. Мститель не был ришадиумом, но происходил из лучшего шинского стада. Оседлав коня, Элокар бросился в атаку, замахиваясь клинком.

Что ж, убрать его с поля боя не представляется возможным. В доспехе ему не угрожает опасность, если он будет все время двигаться.

— Элокар, ноги! — крикнул великий князь.

Племянник проигнорировал его и ринулся прямиком к груди чудовища. Далинар выругался и пришпорил Храбреца, когда монстр вскинул лапу. Элокар в последний момент повернул, припал к спине коня и ушел от удара. Клешня ущельного демона врезалась в камень с оглушительным скрежетом. Тварь взревела от ярости, и рев эхом раскатился по расщелинам.

Король повернул к Далинару и пронесся мимо него:

— Дурак, я отвлекаю его. Продолжайте атаковать!

— У меня ришадиум! — заорал Далинар в ответ. — Я отвлеку — я быстрее!

Элокар снова не обратил на него внимания. Далинар вздохнул. Типично для короля — его не удержать. Препирательства отняли бы время и новые жизни, потому Далинар сделал что велели. Он поскакал в сторону, чтобы еще раз приблизиться, и копыта Храбреца­ стучали по каменистой почве. Элокар завладел вниманием монстра,­ так что Далинар смог подъехать к другой лапе и перерубить ее осколочным клинком.

Чудовище издало четыре вопля в унисон и повернулось к Да­линару. Но в этот же момент Адолин приблизился с противопо­ложной стороны и рассек другую лапу ловким ударом. Лапа подогнулась. Полился дождь стрел, которые продолжали выпускать луч­ники.

Тварь затряслась, сбитая с толку атаками со всех сторон. Она слабела, и Далинар взмахнул рукой. Это был приказ остальным пехотинцам отступать к павильону. Отдав его, князь скользнул вперед и рассек другую лапу. Минус пять. Возможно, пришел момент, ко­гда следует позволить чудовищу уковылять прочь; попытаться убить его сейчас означало бы неоправданно рисковать жизнями.

Он окликнул племянника, который скакал на некотором расстоя­нии, держа меч на отлете. Король бросил на него взгляд, но явно не услышал. Ущельный демон по-прежнему возвышался над ними, и Элокар мгновенно развернул Мстителя направо, к Далинару.

Вдруг раздался короткий отрывистый щелчок — и король кубарем полетел на землю вместе с седлом. От резкого поворота лопнула­ подпруга. Человек в осколочном доспехе был тяжелым, и от такого груза нелегко приходилось как скакуну, так и седлу.

Далинар обмер от ужаса, натягивая поводья Храбреца. Элокар рухнул на землю, выронил осколочный клинок. Оружие вновь об­ратилось в туман и исчезло. Это была защита от того, чтобы клинок не забрали враги; он исчезал, если только усилием воли не приказать ему остаться.

— Элокар! — заорал Далинар.

Король покатился, путаясь в плаще, потом замер. Секунду-другую он лежал не шевелясь; доспех на плече треснул и начал выпус­кать буресвет. Доспех должен был смягчить падение. С ним все в порядке.

Вот только...

Над королем нависла клешня.

Далинар в панике развернул Храбреца и помчался к племяннику. Он опоздает! Чудовище успеет...

Огромная стрела вонзилась в голову ущельного демона, взломала хитин. Потекла густая пурпурная кровь, и чудовище затрубило от жуткой боли. Далинар повернулся в седле.

Садеас, в красном осколочном доспехе, брал у прислужника другую массивную стрелу. Он натянул тетиву, выстрелил — и в плечо ущельного демона с громким треском вонзился толстый дротик.

Далинар приветственно вскинул Клятвенник. Садеас ответил, подняв лук. Они не были друзьями, даже не нравились друг другу.

Но они защищали короля. Эта связь их объединяла.

— Уходи отсюда! — прокричал Далинар королю, проносясь мимо.­

Элокар с трудом поднялся на ноги и кивнул.

Далинар мчался вперед. Ему нужно было отвлекать чудовище достаточно долго, чтобы Элокар смог спастись. Многие из стрел Садеаса попадали в цель, но монстр уже не обращал на них внимания. Его неуклюжесть исчезла, крики стали злыми, дикими, безумными. Существо по-настоящему разозлилось.

Начиналась самая опасная часть; теперь отступать некуда. Оно пойдет за ними и либо убьет всех, либо погибнет само.

Совсем близко от Храбреца обрушилась клешня, взметнув осколки камня. Далинар припал к спине жеребца, не забыв выставить клинок, и рассек еще одну лапу. Адолин с другой стороны проделал то же самое. Минус семь лап, половина конечностей. Как скоро тварь упадет? Обычно на этом этапе из зверя уже торчало несколько десятков стрел. Не стоит и гадать, как пойдет дело без этой предварительной подготовки, — кроме того, Далинар ни разу не сражался с такой большой тварью.

Он развернул Храбреца, пытаясь отвлечь внимание существа. Может, Элокар уже...

— Эй, бог! — заорал Элокар.

Далинар застонал, кинув взгляд через плечо. Король не сбежал. Он шел к чудовищу, держась за бок.

— Я вызываю тебя, тварь! — крикнул Элокар. — Твоя жизнь будет моей! Они увидят, как их боги падут, и в точности так же их король падет мертвым у моих ног! Я вызываю тебя!

«Дурень, будь ты проклят!» — подумал Далинар, разворачивая Храбреца.

Осколочный клинок вновь возник в руке Элокара, и тот ринулся к груди чудовища; из треснутого наплечника вытекал буресвет. Король подобрался ближе и нанес удар по торсу чудовища, вырезав кусок хитина, — его, как человеческие волосы или ногти, можно было резать клинком. Потом Элокар всадил оружие в грудь монстра, пытаясь добраться до его сердца.

Чудовище взревело и затряслось, стряхивая короля. Тот едва не упустил свой клинок. Чудовище повернулось. К несчастью, это движение привело к тому, что его хвост понесся прямо на Далинара. Князь выругался и резко развернул Храбреца, но хвост надвигался слишком быстро. Он врезался в Храбреца, и через миг Далинар уже катился по земле, а Клятвенник выпал из его пальцев и взрезал каменистую почву, прежде чем превратиться в туман.

— Отец! — раздался далекий крик.

Далинар распластался на камнях, оглушенный. Он поднял голову и увидел, как с трудом встает Храбрец. К счастью, конь ничего себе не сломал, хотя был прокрыт кровоточащими царапинами и осторожно ступал на одну ногу.

— Прочь! — приказал Далинар.

Приказ должен отправить коня в безопасное место. В отличие от Элокара, тот подчинится.

Далинар встал и пошатнулся. Слева раздался скрежет, и, ко­гда князь повернулся, хвост ущельного демона вновь ударил его в грудь и опрокинул.

Мир завертелся, и от падения металл и камень разразились какофонией звуков.

«Нет!» — подумал Далинар и, выставив руку в латной перчатке, использовал энергию скольжения, чтобы подбросить себя. Небо кружилось, но что-то как будто исправилось, словно доспех сам знал, где верх, а где низ. Далинар приземлился — все еще в движении, со скрежетом скользя ногами по камню.

Восстановив равновесие, он бросился к королю, снова призывая осколочный клинок. Десять ударов сердца. Вечность.

Лучники продолжали стрелять, и уже много дротиков торчало из морды ущельного демона. Чудовище не обращало на них внимания, хотя большие стрелы Садеаса, кажется, все еще отвлекали его. Адолин рассек очередную лапу, и теперь тварь неуклюже ползла, волоча за собой бесполезные восемь лап из четырнадцати.

— Отец!

Далинар обернулся и увидел Ренарина — юноша в жестком синем мундире Холинов, в длинном плаще, застегнутом под самую шею, скакал к нему через каменистую пустошь.

— Отец, ты в порядке? Я могу помочь?

— Глупый мальчишка! — заорал Далинар. — Уходи!

— Но...

— Ты без доспеха и без оружия! Убирайся прочь, пока не погиб!

Ренарин натянул поводья и остановил своего чалого коня.

— Уходи!!!

Сын умчался галопом. Далинар повернулся и побежал к Элокару, в его поджидающей руке из тумана возник Клятвенник. Элокар продолжал рубить нижнюю часть тела чудовища, и куски плоти чернели и умирали, когда их рассекал осколочный клинок. Вонзив клинок правильно, он мог бы остановить сердце или легкие, но сделать это было нелегко, пока тварь еще держалась на ногах.

Адолин спешился подле короля. Он пытался остановить клешни, ударяя их, как только они приближались. К несчастью, клешней было четыре, а Адолин — всего один. Две ударили его одновременно, и, хотя юноша сумел отсечь от одной кусок, он не увидел, как другая несется к его спине.

Предупреждающий возглас Далинара опоздал. Клешня подбросила Адолина, и осколочный доспех треснул. Юноша полетел кувырком и ударился о землю. Доспех не разбился, слава Вестникам, но нагрудник и бок покрылись глубокими трещинами, из которых вытекали струи белого дыма.

Адолин вяло зашевелился, его руки двигались. Он жив.

Нет времени думать о нем. Элокар остался один.

Чудовище ударило по земле возле короля и сбило его с ног. Клинок исчез, и монарх упал лицом на камни.

Что-то изменилось внутри Далинара. Все сомнения исчезли. Все прочие заботы стали бессмысленны. Сын его брата в опасности.

Он подвел Гавилара — лежал мертвецки пьяным, пока брат сражался за свою жизнь. Далинар должен был находиться рядом, чтобы защитить его. Только две вещи остались от его любимого брата, две вещи, которые великий князь мог защищать, надеясь хоть как-то искупить вину: королевство Гавилара и сын Гавилара.

Элокар один и в опасности.

Все прочее утратило смысл.

Адолин тряхнул головой, приходя в себя. Он поднял забрало и глотнул свежего воздуха, чтобы прояснилось в голове.

Сражение. Они сражались. Юноша слышал крики, ощущал дрожание камня, чудовищное мычание. Ноздри втягивали запах плесени. Кровь большепанцирника.

«Ущельный демон!» — подумал Адолин. Все еще плохо соображая, он снова призвал свой клинок и с трудом поднялся на четвереньки.

Монстр был темным силуэтом на фоне неба, совсем недалеко. Адолин упал поблизости от его правого бока. Перед глазами у него все плыло, но он видел, что король рухнул и что его доспех покрыт трещинами от полученного удара.

Ущельный демон поднял массивную клешню, готовясь обрушить­ ее на жертву. Адолин вдруг понял, какая катастрофа вот-вот случится. Король погибнет во время обычной охоты. Государство развалится, великие князья разорвут его на части, когда лопнет то слабое звено, что сковывает их.

«Нет!» — подумал Адолин, потрясенный и все еще оглушенный, и попытался двинуться вперед.

И увидел своего отца.

Далинар рванулся к королю, двигаясь с быстротой и изяществом, на которые, казалось бы, не был способен человек, даже в осколочном доспехе. Он перепрыгнул через уступ, потом пригнулся и проскользнул под клешней, что падала на него. Другие считали себя мастерами осколочных клинков и доспехов, но... рядом с Далина­ром Холином они выглядели детьми.

Далинар выпрямился, прыгнул — по-прежнему не останавли­ваясь — и пролетел в нескольких дюймах над второй клешней, что разбила на куски уступ позади него.

Все случилось мгновенно. За один вздох. Третья клешня падала на короля, и Далинар, взревев, рванулся вперед. Пролетая под клешней, он отбросил клинок, тот упал на землю и испарился. Князь поднял руки и...

И поймал ее. Он согнулся под ударом, опустился на одно колено; раздался оглушительный звон от соприкосновения панциря и доспеха.

Но Далинар ее поймал.

«Буреотец!» — подумал Адолин, глядя, как его великий князь Холин стоит над королем, согнувшись от немыслимого веса монстра, который во много раз превосходил его размером. Лучники замешкались, потрясенные. Садеас опустил большелук. Адолин не мог дышать.

Далинар удерживал клешню — равный по силе монстру человек, закованный в темно-серебристый и как будто светящийся металл. Чудовище затрубило, и рыцарь в осколочных доспехах издал в ответ мощный дерзкий вопль.

В тот момент Адолин понял, что его желание исполнилось. Он увидел Черного Шипа — того самого человека, рядом с которым хотел сражаться. Латные перчатки и наплечники Далинара начали сдавать, по древнему металлу побежала паутина светящихся трещин. Адолин встряхнулся и наконец-то вскочил.

«Я должен помочь!»

В его руке снова возник осколочный клинок, и он, подбежав к боку чудовища, рассек ближайшую лапу. Раздался громкий треск. Лишившись стольких конечностей, тварь больше не могла удерживать свой вес, особенно теперь, когда отчаянно старалась сокрушить­ Далинара. Оставшиеся лапы с правой стороны подломились с неприятным хрустом, брызнул фиолетовый ихор, и чудовище повалилось набок.

Задрожала земля, Адолин чуть не упал. Далинар отбил осла­бевшую клешню; буресвет из множества трещин клубился над ним, точно облако. Поблизости поднялся король — с того момента, как он упал, прошло всего лишь несколько секунд.

Элокар стоял пошатываясь и смотрел на рухнувшее чудовище. Потом повернулся к своему дяде, Черному Шипу.

Далинар бросил благодарный взгляд на сына, посмотрел на короля и резко махнул рукой в сторону того, что заменяло монстру шею. Элокар кивнул, призвал свой клинок и вонзил его глубоко в плоть чудовища. Горящие ровным зеленым светом глаза твари почернели и усохли, выпустив струйки дыма.

Адолин подошел к отцу, наблюдая за тем, как Элокар рубит клинком грудь ущельного демона. Теперь, когда чудовище умерло, клинок мог резать его плоть. Во все стороны летели брызги фиолетового ихора, и вот Элокар отбросил клинок, сунул руки в латных перчатках в рану и что-то там нащупал.

Он вырвал светсердце чудовища — громадный самосвет, что рос внутри каждого ущельного демона. Это был бугорчатый, нешлифованный, но чистейший изумруд размером с человеческую голову. Самое большое светсердце, какое только видел Адолин, а ведь даже маленькие стоили целое состояние.

Элокар высоко поднял свою вызывающую трепет добычу, вокруг него возникли золотые спрены славы, и солдаты разразились триумфальными возгласами.

Прежде всего позволь тебя заверить, что элемент в срав­нительной безопасности. Я подыскал для него хороший дом. Я защищаю его, можно сказать, как собственную шкуру.

На утро после решения, принятого во время Великой бури, Ка­ладин проснулся раньше остальных. Он отбросил одеяло и пробежался по комнате, среди множества скорчившихся под одеялами спящих. Воодушевления в нем не было, но появилась решимость. Каладин вознамерился возобновить борьбу.

И началась эта борьба с того, что он распахнул дверь навстречу солнцу. Позади раздались стоны и проклятия — измотанные мостовики просыпались. Каладин упер руки в бедра и повернулся к ним. В Четвертом мосту на тот момент было тридцать четыре человека. Эта цифра менялась, но для того, чтобы нести мост, требовалось не менее двадцати пяти рабов. Если их оказывалось меньше, мост переворачивался. Иногда такое случалось, даже если их было достаточно.

— Встать и построиться! — рявкнул Каладин своим лучшим командирским голосом и сам удивился, насколько внушительным получился приказ.

На него уставились сонные моргающие глаза.

— Это значит, — заорал Каладин, — выметайтесь из казармы и становитесь в шеренги! Вы это сделаете, клянусь бурей, или я вас вытащу одного за другим собственными руками!

Сил спорхнула откуда-то и опустилась на его плечо, с интересом наблюдая за происходящим. Несколько мостовиков сели, продолжая растерянно пялиться на него. Другие повернулись спиной и по­плотнее закутались в одеяла.

Каладин тяжело вздохнул:

— Ну хорошо...

Он вошел в комнату и выбрал худощавого алети по имени ­Моаш. Это был сильный мостовик; Каладину требовался пример, и кто-нибудь тощий вроде Данни или Нарма не подходил. Кроме того, Моаш был одним из тех, кто перевернулся на другой бок, собираясь и дальше спать.

Каладин схватил Моаша за руку и потянул, напрягая все силы. Мужчина вскочил. Молодой — вероятно, ровесник Каладина, — с ястребиным лицом.

— Иди в бурю! — зарычал он, выдергивая руку.

Каладин ударил Моаша в живот, намеренно лишая возможности дышать. Тот охнул от боли, согнулся пополам, Каладин закинул мос­товика на плечо.

И чуть не упал от тяжести. К счастью, бег с мостом был хоть и жесткой, но действенной тренировкой силы. Конечно, слишком мало мостовиков доживали до того момента, когда можно было этим воспользоваться. И все портили непредсказуемые промежутки­ между вылазками. Они были частью большой проблемы: мостовые расчеты, как правило, либо сидели без дела, либо выполняли черную работу. А потом вновь должны были бежать много миль с мос­том на плечах.

Он вынес потрясенного Моаша наружу и свалил на камень. Лагерь вокруг уже проснулся, плотники прибыли на лесной склад, солдаты бежали трусцой на завтрак или тренировку. Другие мостовые расчеты, разумеется, еще спали. Им часто позволяли спать допоздна, если только не приходилось с утра тащить мост.

Каладин оставил Моаша и вошел обратно в казарму с низким потолком:

— Я с каждым сделаю то же самое, если придется.

Не пришлось. Потрясенные мостовики выбрались на свет, моргая. Большинство подставляли солнечному свету голую спину, будучи в одних штанах до колен. Моаш не без труда поднялся, потирая живот и бросая на Каладина сердитые взгляды.

— В Четвертом мосту грядут перемены, — объявил Каладин. — Во-первых, вы больше не будете дрыхнуть так долго.

— И что же мы будем делать вместо этого? — требовательно спросил Сигзил.

У него была темно-коричневая кожа и черные волосы, что свидетельствовало о его принадлежности к макабаки, из юго-западной части Рошара. Единственный мостовик без бороды, и, судя по мягкому выговору, скорее всего, азирец или эмули. Чужестранцы в мос­товых расчетах никого не удивляли — те, кому не удалось никуда вписаться, часто попадали в армейскую помойку.

— Отличный вопрос, — сказал Каладин. — Мы станем упражняться. Каждое утро, перед тем как нас отправят на работу, мы будем бегать с мостом, чтобы практиковаться и становиться крепче.

В ответ на это многие лица помрачнели.

— Я знаю, что вы сейчас думаете. Разве наши жизни недостаточно суровы? Разве нам нельзя расслабиться в те краткие моменты, которые иной раз выпадают?

— Ага, — согласился Лейтен, высокий крепыш с курчавыми волосами. — Это точно.

— Нет! — рявкнул Каладин. — Вылазки с мостом выматывают нас, потому что мы большую часть времени бездельничаем. О, я знаю, нас заставляют работать — осматривать ущелья, чистить нужники, драить полы. Но солдаты не хотят, чтобы мы по-настоящему трудились, — им просто нужно нас занять. Поручая нам какое-нибудь дело, они про нас забывают. Поскольку я теперь ваш старшина, моя задача — сохранить вам жизнь. Стрелы паршенди никуда не исчезнут, поэтому я буду менять вас. Хочу сделать вас сильнее, чтобы на последнем отрезке пути с мостом, когда полетят стрелы, вы смогли бежать быстро. — Он посмотрел в глаза каждому. — Я собираюсь устроить так, чтобы Четвертый мост больше не потерял ни одного человека.

Мужчины недоверчиво уставились на него. Наконец стоявший в заднем ряду широкоплечий здоровяк расхохотался. Загорелая кожа, темно-красные волосы и почти семь футов роста, большие руки и мощный торс. Ункалаки — многие называли их просто рогоедами — народ из Центрального Рошара, из окрестностей Йа-Кеведа. Этот мостовик прошлой ночью назвался Камнем.

— Твоя без ума! — сказал рогоед. — Твоя без ума хотеть быть главный!

Он от души расхохотался. Остальные присоединились, качая головой в ответ на слова Каладина. Несколько спренов смеха — похожие на серебристых мальков духи, что носились в воздухе кругами, — заметались над ними.

— Эй, Газ, — позвал Моаш, приложив ладони рупором ко рту.

Одноглазый коротышка-сержант разговаривал с солдатами неподалеку.

— Чего надо? — Тот скорчил недовольную мину.

— Этот малый хочет, чтобы мы побегали с мостом ради тренировки, — прокричал Моаш. — Мы должны его слушаться?

— Еще чего, — отозвался Газ и махнул рукой. — Старший может командовать лишь на поле боя.

Моаш посмотрел на Каладина:

— Похоже, приятель, ты можешь идти в бурю. Если только не поколотишь нас всех, чтоб мы слушались.

Строй распался — кто-то побрел обратно в казарму, кто-то направился в столовую. Каладин остался в одиночестве на каменистой­ площадке.

— Не очень-то хорошо получилось, — сказала сидевшая у него на плече Сил.

— Нет. Не получилось.

— Ты выглядишь удивленным.

— Точнее, я расстроен. — Каладин посмотрел на Газа. Мостовой сержант демонстративно от него отвернулся. — В войске Амарама мне поручали неопытных рекрутов, но ни один из них не выражал столь дерзкого неподчинения.

— А почему? — спросила Сил.

До чего невинный вопрос. Ответ был очевиден, однако она растерянно склонила голову набок.

— Солдаты Амарама знали, что их всегда могут отправить туда, где будет хуже. Их можно было наказывать. А эти мостовики знают, что достигли дна. — Вздохнув, он позволил себе немного расслабить­ся. — Повезло, что я вообще смог вытащить их из барака.

— И что же ты будешь делать?

— Не знаю. — Каладин посмотрел в ту сторону, где Газ все еще болтал с солдатами. — Впрочем, нет, знаю.

Газ заметил приближение Каладина, и на его лице вдруг отразился неподдельный ужас. Он прервал беседу и поспешно скрылся за сложенными в штабель бревнами.

— Сил, ты можешь за ним проследить для меня?

Она улыбнулась и, превратившись в тонкую белую линию, метнулась прочь, оставив после себя медленно исчезающий след. Каладин остановился там, где раньше стоял Газ.

Сил вскоре прилетела обратно и вновь превратилась в девушку.

— Он прячется между теми двумя казармами. — Она махнула рукой. — Присел и ждет, пойдешь ли ты за ним.

Каладин с улыбкой направился длинной дорогой вокруг бараков. В переулке он обнаружил человека, который притаился в тени и смотрел в другую сторону. Каладин подкрался и схватил Газа за плечо. Сержант с воплем повернулся и попытался ударить его. ­Каладин легко поймал его кулак.

Газ в ужасе уставился на мостовика:

— Я не мог солгать! Забери тебя буря, у старшины нет власти над остальными, кроме как на поле боя. Если ты опять меня побьешь, я тебя...

— Газ, успокойся, — сказал Каладин, отпуская его. — Я тебя не трону. По крайней мере, пока.

Коротышка отпрянул, потирая плечо и не спуская с Каладина глаз.

— Сегодня третий день, — напомнил парень. — День жалованья.

— Получишь через час, как все.

— Нет. Деньги при тебе, я видел, как ты разговаривал с курьером. — Он протянул руку.

Газ заворчал, но вытащил кошель и отсчитал сферы. В центре каждой светился робкий огонек. Бриллиантовые марки, все стоимо­стью в пять бриллиантовых светосколков. На один светосколок можно было купить ломоть хлеба.

Сержант отсчитал четыре марки, хотя в неделе пять дней. Он вручил их Каладину, но тот продолжал держать перед собой вытянутую руку с открытой ладонью.

— Еще одну, Газ.

— Ты же сказал...

— Сейчас же!

Газ дернулся, потом вытащил сферу:

— Странная у тебя манера держать слово, лорденыш. Ты ведь обещал...

Он умолк, когда Каладин взял сферу, которую только что получил, и протянул обратно.

Газ нахмурился.

— Не забывай, откуда это приходит. Я сдержу слово, но ты не будешь забирать часть моего жалованья. Я тебе ее сам отдаю. Ясно?

Сержант выглядел растерянным, но сферу с ладони Каладина все же схватил.

— Если со мной что-то случится, денег больше не будет, — предупредил молодой мостовик, пряча четыре оставшиеся сферы в кар­ман. Потом он шагнул вперед. Каладин был высоким и нависал над коротышкой Газом. — Помни о нашем уговоре. Держись от меня подальше.

Газ не испугался. Он сплюнул, и темный плевок, прилипнув к каменной стене, медленно пополз вниз.

— Не буду я ради тебя лгать. Если думаешь, что одна дерьмовая марка в неделю — это что-то...

— Я жду от тебя только того, о чем сказал. Где и когда сегодня дежурит Четвертый мост?

— В столовой за ужином. Чистка и уборка.

— А мостовое дежурство?

— Послеполуденная смена.

Значит, утром они свободны. Мостовикам это понравится: можно провести день жалованья, тратя сферы на азартные игры или шлюх, и, быть может, ненадолго забыть о том, до чего жалкую жизнь они ведут. К послеполуденному дежурству придется вернуться и ждать возле склада бревен, на случай если произойдет вылазка. После ужина они пойдут мыть горшки.

Еще один потерянный день. Каладин повернулся к лесному складу.

— Ты ничего не изменишь, — сказал ему вслед Газ. — Эти люди стали мостовиками не без причины.

Каладин просто шел вперед. Сил спорхнула с крыши и села ему на плечо.

— У тебя нет власти! — крикнул Газ. — Ты не командир отряда на поле боя. Ты, забери тебя буря, мостовик! Слышишь меня? Нельзя получить власть, не имея звания!

Каладин вышел из переулка.

— Он ошибается. — Молодой мостовик ощупал сферы в кармане. Сил обошла его голову и зависла перед лицом. Выжидающе наклонилась. — Власть дает не звание.

— А что?

— Люди, которые тебя ею наделяют. Таков единственный способ ее получить. — Он бросил взгляд туда, откуда пришел. Газ все еще стоял в переулке. — Сил, ты же не спишь, верно?

— Разве спрены спят? — Ее, похоже, позабавила эта мысль.

— Посторожишь за меня ночью? Чтобы Газ не учудил что-нибудь, пока я сплю. Он может попытаться меня убить.

— Думаешь, он на такое способен?

Каладин на миг задумался.

— Нет, скорее всего. Я знавал с десяток людей вроде него — ­мелочные задиры, способные только действовать на нервы. Газ — негодяй, но не думаю, что убийца. Кроме того, он полагает, что причинять мне вред и не нужно, надо лишь подождать, пока меня не убьют во время вылазки с мостом. И все-таки лучше поберечься. Разбуди, если он что-то устроит.

— Конечно. Но если он просто пойдет к тем, кто важнее? Скажет, чтобы тебя казнили?

Каладин скривился:

— С этим я ничего не могу поделать. Но сомневаюсь, что он так поступит. Ведь тогда Газ будет выглядеть слабым перед высшими чинами.

Кроме того, обезглавить могли только тех мостовиков, которые отказывались бежать в атаку. Так что, пока он выполняет долг мостовика, его не казнят. В общем-то, командующие войском, похоже, с неохотой наказывали мостовиков. При Каладине один как-то совершил убийство, так дурака просто подвесили во время Великой бури. Но, кроме этого, парень видел лишь то, как несколько человек остались без жалованья из-за драк, да еще двоих высекли за то, что в начале вылазки с мостом они слишком медленно бежали.

Минимальные наказания. Командующие все понимали. Жизни мостовиков были настолько безнадежны, насколько это представлялось возможным; если их еще чуть-чуть подтолкнуть, они могут просто утратить смысл существования и позволят себя убить.

К несчастью, это также означало, что сам Каладин ничего не может предпринять, чтобы наказать собственную команду, даже если бы у него была такая власть. Ему нужно как-то иначе их мотивировать. Он пересек лесной склад, где плотники сооружали новые мос­ты. Потратив немного времени на поиски, нашел то, что хотел, — толстый брус, который должны были приделать к новому перенос­ному мосту. Сбоку на нем была рукоять для мостовика.

— Могу я это одолжить? — спросил Каладин у проходившего мимо плотника.

Тот почесал присыпанную опилками голову:

— Одолжить?

— Я останусь тут, на складе, — пояснил Каладин, поднимая брус на плечо. Он оказался тяжелее, чем ожидалось, и молодой мостовик порадовался, что на нем кожаный жилет с наплечниками.

— Он же нам потом понадобится... — начал плотник, но не нашел достойных возражений и позволил Каладину уйти вместе с брусом.

Мостовик выбрал каменную полосу прямо напротив входа в казармы. Потом начал рысью носиться с одного конца лесного склада на другой, с брусом на плече, чувствуя тепло восходящего солнца на коже. Он ходил, бегал трусцой и рысью. Носил брус на плече, а потом — над головой, на вытянутых руках.

Каладин полностью вымотался. В общем-то, он несколько раз чуть не рухнул в изнеможении, но постоянно откуда-то находил новые силы. Так что он продолжал двигаться, стиснув зубы, борясь с болью и усталостью, считая шаги, чтобы сосредоточиться. Подмас­терье плотника, с которым он разговаривал, привел старшего. Тот поскреб голову под шапкой, наблюдая за Каладином. Потом пожал плечами, и они оба ушли.

Вскоре вокруг собралась небольшая толпа. Рабочие с лесного склада, несколько солдат и много мостовиков. Кое-кто из других мостовых не жалел насмешек, но мостовики из Четвертого моста большей частью помалкивали. Многие не обращали на него внимания. Другие — седеющий Тефт, юный Данни, кое-кто еще — просто стояли рядком и смотрели, словно не веря своим глазам.

Эти взгляды — хоть они и были потрясенными и враждебными — отчасти вынуждали Каладина продолжать. Он бегал и для того, чтобы изгнать свою досаду, угомонить кипевший и бурливший внутри гнев. Гнев на самого себя за то, что подвел Тьена. Гнев на Всемогущего за то, что тот создал мир, в котором кто-то поглощал роскошные обеды, а кто-то погибал, пока нес мост.

Усталость от занятия, которое Каладин сам для себя выбрал, оказалась на удивление приятной. Он уже испытывал подобное в те первые месяцы после смерти Тьена, когда упражнялся с копьем до бесчувствия. Прозвонили полуденные колокола, призывая солдат к обеду. Каладин наконец-то остановился и опустил большой брус на землю. Размял плечо. Он бегал несколько часов. И откуда только силы взялись?

Он пробежался до плотницкого дома, роняя на камни капли пота, и глотнул воды из бочки. Плотники обычно гнали прочь мостовиков, которые пытались это делать, но никто даже слова не сказал, когда Каладин выхлебал два полных ковша дождевой воды с металлическим привкусом. Потом стряхнул ковш, кивнул паре подмас­терьев и потрусил обратно к своему брусу.

Камень, смуглокожий громила-рогоед, оценивающе взвешивал брус и хмурился.

Тефт заметил Каладина и кивнул на Камня:

— Он проспорил нескольким из нас по светосколку — думал, ты используешь легкую доску, чтобы произвести впечатление.

Если бы они могли почувствовать его усталость, не были бы такими недоверчивыми. Он заставил себя забрать у Камня брус. Здоровяк отдал его с растерянным видом и наблюдал, пока Каладин от­носил его туда, где взял. Он благодарно махнул подмастерью, потом побежал к маленькой группке мостовиков. Камень с неохотой отдавал проигранные светосколки.

— Идите обедать, — сказал им Каладин. — Впереди у нас послеполуденное дежурство, так что будьте здесь через час. Соберитесь в столовой, когда прозвонит колокол перед закатом. Наше лагерное дежурство сегодня — вечерняя уборка. Кто придет последним, будет чистить горшки.

Он побежал прочь от лесного склада, и мостовики проводили его изумленными взглядами. Через два квартала Каладин нырнул в переулок и прислонился к стене. Потом, выдохнув со свистом, сполз на землю и растянулся без сил.

Каждая мышца в теле вопила о пощаде. Ноги горели, а когда он попытался сжать кулак, пальцы оказались слишком слабыми и непослушными. Он глубоко дышал и кашлял. Проходивший мимо солдат остановился, но потом заметил наряд мостовика и ушел, не сказав ни слова.

В конце концов Каладин ощутил легкое прикосновение к груди. Открыл глаза и увидел, что Сил лежит на воздухе лицом вниз и смотрит на него. Ее ноги были направлены к стене, но поза и складки платья выглядели так, словно она стояла прямо, а не висела лицом к земле.

— Каладин, я должна тебе кое-что сказать, — заявила спрен.

Он опять закрыл глаза.

— Каладин, это важно!

Он почувствовал легкий удар по веку. Очень странное ощу­щение. Молодой мостовик заворчал, открыл глаза и вынудил себя сесть. Сил прошлась по воздуху, словно огибая невидимую сферу, пока не приняла нужное положение.

— Я решила, что меня радует то, что ты сдержал данное Газу слово, даже если он мерзкий человек.

Каладин не сразу понял, о чем она:

— Сферы?

Она кивнула:

— Я думала, ты можешь нарушить слово, но рада, что ты этого не сделал.

— Славно. Ну что ж, спасибо, что сказала.

— Каладин, — нетерпеливо проговорила она, сжав кулачки, — это важно!

— Я... — Он замолчал и запрокинул голову, упершись макушкой в стену. — Сил, я даже дышать не могу, а ты хочешь, чтобы я думал. Пожалуйста. Скажи сама, что тебя беспокоит.

— Я знаю, что такое ложь, — сообщила она, приближаясь и усаживаясь на его колено. — Несколько недель назад я понятия не имела о том, что значит врать. Но теперь я рада, что ты не соврал. Разве ты не видишь?

— Нет.

— Я меняюсь. — Спрен вздрогнула, вся ее фигурка на миг затуманилась. — Я знаю вещи, которых не знала всего несколько дней назад. Это так странно.

— Ну, я думаю, это хорошо. В смысле, чем больше ты понимаешь, тем лучше. Разве не так?

Сил опустила глаза и прошептала:

— Когда я нашла тебя возле ущелья вчера, после Великой бури... ты собирался убить себя, верно?

Каладин не ответил. Вчера. Целую вечность назад.

— Я тебе дала лист. Ядовитый лист. Ты мог его использовать, чтобы убить себя или кого-то еще. Там, в фургоне, ты именно это и собирался сделать. — Сил снова посмотрела ему в глаза, и в ее тихом голосе послышался ужас. — Сегодня я знаю, что такое смерть. Почему я знаю, что такое смерть?

Каладин нахмурился:

— Ты всегда была странной для спрена. С самого начала.

— С самого начала?

Он помедлил, вспоминая. Нет, в первые дни Сил вела себя в точности как остальные спрены ветра. Разыгрывала его, приклеивала обувь к полу и пряталась. Даже задержавшись с ним на многие месяцы рабства, она большей частью вела себя обычно. Знай себе порхала вокруг, ни на чем надолго не задерживая внимания.

— Вчера я понятия не имела, что такое смерть. Сегодня знаю. Несколько месяцев назад не понимала, что веду себя странно для спрена, но теперь до меня дошло. Откуда я вообще знаю, как должен вести себя спрен? — Она съежилась, словно уменьшилась в рос­те. — Что со мной происходит? Что я такое?

— А это имеет значение?

— Разве нет?

— Я ведь тоже не знаю, кто я на самом деле. Мостовик? Лекарь? Солдат? Раб? Это все лишь ярлыки. Внутри — я есть я. Совсем не такой, как много лет назад, но об этом не стоит тревожиться, так что я просто иду вперед и надеюсь, что ноги приведут меня туда, куда мне надо.

— Ты не сердишься, что я принесла тебе тот лист?

— Сил, если бы ты мне не помешала, я бы шагнул в ту пропасть. Лист был мне необходим тогда. Каким-то образом получилось, что ты поступила правильно.

Она улыбнулась и принялась наблюдать, как Каладин разминается. Закончив, он встал и снова вышел на улицу, почти придя в себя после изнеможения. Сил взмыла в воздух и устроилась у него на плече — села, свесив ноги и упираясь руками, точно девчонка на краю утеса.

— Я рада, что ты не сердишься. Хотя и убеждена, что именно тебя следует винить в том, что со мной происходит. До того как мы встретились, я даже не думала про смерть и ложь.

— В этом я весь, — сухо проговорил Каладин. — Куда бы ни пошел, несу с собой смерть и вранье. Прямо как Ночехранительница.

Сил нахмурилась.

— Это был... — начал он.

— Да, — перебила спрен. — Это был сарказм. — Она наклонила голову. — Я знаю, что такое сарказм. — Хитро улыбнулась. — Я знаю, что такое сарказм!

«Буреотец, — подумал Каладин, глядя в ее радостные глазки. — Есть в этом что-то зловещее...»

— Погоди-ка, а раньше с тобой похожего не происходило?

— Не знаю. Не помню ничего, что случилось больше года назад, когда я впервые увидела тебя.

— Правда?

— Неудивительно. — Сил пожала полупрозрачными плечиками. — У большинства спренов короткая память. — Она поколебалась. — Не понимаю, откуда мне это известно.

— Может быть, все правильно. Ты могла уже пережить такое, а потом все забыла.

— Не очень-то утешает. Мне не нравится сама мысль о том, что я могу что-то забыть.

— А мысли о смерти и лжи тебе тоже не нравятся?

— Да. Но если я утрачу эти воспоминания... — Она уставилась на что-то перед собой, и Каладин, проследив за направлением ее взгляда, заметил пару спренов ветра, беззаботно и свободно кувыркавшихся в небе.

— Будущее тебя пугает, — понял молодой мостовик, — но возвращение в прошлое вызывает ужас.

Сил кивнула.

— Эти чувства мне знакомы, — сказал он. — Идем. Мне надо поесть, а после обеда я должен успеть кое-что раздобыть.

Ты не согласен с моей затеей. Я это понимаю, насколько вооб­ще могу понять того, с кем у меня столь глубокие разногласия.­

Спустя четыре часа после нападения ущельного демона Адолин все еще руководил уборкой. В ходе битвы монстр уничтожил мост. К счастью, несколько солдат остались на другой стороне и отправились за мостовым расчетом.

Адолин ходил среди воинов, собирал донесения; послеполу­денное солнце клонилось к закату. В воздухе пахло плесенью. Так пахла­ кровь большепанцирника. Само чудовище лежало там же, где погибло, со вскрытой грудной клеткой. Несколько солдат сдирали с него панцирь, а рядом с ними на туше уже вовсю пировали кремлецы. Слева, на неровной поверхности плато, длинными рядами раз­местили людей, подложивших под голову свернутые плащи или рубашки. О них заботились лекари из армии Далинара. Адолин благословил своего отца за то, что тот всегда брал с собой лекарей, даже в развлекательную поездку, как эта.

Адолин пошел дальше, все еще одетый в осколочный доспех. Войска могли бы попасть в военные лагеря другой дорогой — здесь имелся еще один мост, уводящий вглубь Равнин, — направиться на восток, а потом вернуться кружным путем. Далинар, однако, призвал, к вящему неудовольствию Садеаса, остаться и позаботиться о раненых, отдохнуть несколько часов, пока не прибудет мостовой расчет.

Адолин посмотрел на большой шатер, откуда доносился звонкий смех. Вокруг шатра стояли шесты с зубчатыми наконечниками, в которых были закреплены большие светящиеся рубины. Это фабриали, дававшие тепло без огня. Он не понимал, как работали фабриали, хотя знал, что наиболее сильным требовались большие самосветы.

И опять другие светлоглазые наслаждались отдыхом, пока он трудился. На этот раз Адолин не возражал. Ему бы трудно было веселиться после такой катастрофы. А это именно катастрофа. Подошел младший светлоглазый офицер со списком потерь. Его жена про­читала список, который они передали Адолину и удалились.

Почти пятьдесят убитых, вдвое больше раненых. Многих пострадавших Адолин знал. Когда королю представили первоначаль­ный отчет, тот отмахнулся от смертей, заметив, что за свою доблесть­ павшие воины получат чины в небесном Войске Вестников. Он как-то слишком легко забыл, что сам мог оказаться в списке потерь, ес­ли бы не Далинар.

Адолин поискал взглядом отца; тот стоял на краю плато и опять смотрел на восток. Что он там искал? Это уже не первый раз. Молодой человек и раньше видел, как отец совершал необыкновенные поступки, но ничего столь драматичного еще не случалось. В памяти юноши отпечатался образ: его отец стоит под массивным ущельным демоном, не давая твари убить короля, и его осколочный дос­пех светится.

Другие светлоглазые теперь осторожнее вели себя рядом с Далинаром, и за последние несколько часов Адолин не услышал ни единого намека на его слабость даже от людей Садеаса. Он боялся, что это не продлится долго. Пройдут недели, и опять люди начнут болтать о том, как редко он участвует в сражениях на плато и как же он ослабел.

Адолин понял, что жаждет повторения. Сегодня, когда Далинар рванулся на помощь Элокару, то вел себя так, как в историях о Черном Шипе. Адолин хотел, чтобы этот человек из прошлого вернулся. Королевство нуждалось в нем.

Юноша тяжело вздохнул. Нужно представить королю окончательную сводку потерь. Скорее всего, это вызовет насмешки, но, возможно, ожидая своей очереди, он сумеет подслушать Садеаса. Адолин по-прежнему чувствовал, что упускает что-то важное об этом человеке. То, что наверняка знает отец.

И потому, изготовившись к колкостям, юноша направился к шатру.­

Далинар смотрел на восток, сцепив за спиной руки в латных пер­чатках. Где-то там, в центре Равнин, паршенди разбили свой главный лагерь.

Алеткар воевал уже почти шесть лет и глубоко увяз в затянувшемся противостоянии. Осадную стратегию предложил сам Далинар — удар по базе паршенди предполагал размещение на Равнинах лагерей, способных вынести Великие бури, и необходимость полагаться на большое количество хрупких мостов. Одна проигранная битва — и алети окажутся в ловушке, окруженные со всех сторон, без возможности вернуться на укрепленные позиции.

Но Расколотые равнины могут также стать ловушкой и для ­врагов. Восточные и южные края непроходимы — тамошние плато выветрились так, что превратились в узкие шпили, и паршенди не в состоянии перепрыгивать с одного на другое. Равнины со всех сторон окружали горы, а в пространстве между ними обитали стаи ущельных демонов, громадных и опасных.

С алетийской армией, загнавшей их в капкан с запада и севера, и с разведчиками, размещенными на юге и востоке на всякий случай, паршенди не выйдут из окружения. Далинар рассчитывал, что у них закончатся припасы. Они или подставятся под удар в попытке­ покинуть Равнины, или вынужденно нападут на алети в их укреп­ленных военных лагерях.

Это был великолепный план. Только вот Далинар не предусмот­рел светсердец.

Он отвернулся от расщелины и пересек плато. Ему отчаянно хотелось пойти и проверить, что с его людьми, но надо продемонстрировать веру в Адолина. Сын командовал, и у него хорошо получалось. Кажется, он уже отправился с докладом к Элокару.

Далинар улыбнулся, взглянув на сына. Адолин пониже отца, и волосы у него русые с черным. Русый он унаследовал от матери — так сказали Далинару. Сам князь ее не помнил. Ее изъяли из его памяти, оставив странные дыры и затуманенные места. Иногда он вспоминал какую-нибудь сцену в точности, и все ее участники были ясными и четкими, но она представала расплывчатым пятном. Он даже имя не мог запомнить. Когда кто-то его произносил, оно выскальзывало из его разума, как кусочек масла со слишком горячего ножа.

Далинар дал Адолину возможность сделать донесение и направился к туше ущельного демона. Чудище лежало на боку; его глаза выгорели, пасть распахнулась. Языка не было, только странного вида зубы, как у всех большепанцирников, и замысловато устроенные челюсти. Несколько плоских пластинчатых зубов для того, чтобы грызть и крушить панцири, и жвала поменьше — рвать плоть и засовывать ее поглубже в глотку. Поблизости раскрылись камнепочки, их лозы потянулись лакать кровь монстра. Между человеком и зверем, на которого он охотился, существовала связь, и Далинар всегда испытывал грусть после того, как убивал столь грандиозное чудище, как ущельный демон.

Большинство светсердец добывали иным способом. Иногда стран­ный жизненный цикл ущельных демонов приводил к тому, что они выбирались в западную часть Равнин, где плато были просторнее. Влезали повыше и превращались в похожие на камни куколки, которые ждали наступления Великой бури.

В это время они становились уязвимыми. Нужно было просто добраться до плато, разбить куколку молотами или осколочным клинком, а потом вырезать светсердце. Легкий способ заработать состояние. И чудовища приходили часто — как правило, несколько раз в неделю, если не лишком холодало.

Далинар посмотрел на громоздкую тушу. Из нее выбирались мельчайшие, почти невидимые спрены и, медленно подымаясь в воздух, исчезали. Они выглядели как язычки дыма, которые иной раз появляются над погашенной свечой. Никто не знал, что это за спрены; их видели только возле недавно убитых большепанцир­ников.

Он покачал головой. Светсердца все изменили в этой войне. Пар­шенди они тоже были нужны, нужны достаточно сильно, чтобы сра­жаться, не жалея сил. Борьба с паршенди за светсердца имела смысл, поскольку дикари не могли пополнять запасы благодаря поставкам из дома, как это делали алети. Так что соревнование за большепанцирников было одновременно выгодным и тактически разумным способом длить осаду.

Когда ночная темнота сгустилась, Далинар увидел на Равнинах огоньки. Сторожевые башни, откуда солдаты высматривали ущельных демонов, которые собрались окукливаться. Они следили и в темное время суток, хотя эти твари редко показывались вечером или ночью. Разведчики перепрыгивали расщелины при помощи шес­тов, легко перемещаясь с одного плато на другое и не нуждаясь в мостах. Заметив ущельного демона, солдаты подавали сигнал, и начиналась гонка — алети против паршенди. Захватить плато и удержать его на срок, достаточный для того, чтобы извлечь светсердце, или атаковать врага, если тот добрался первым.

Каждый великий князь хотел получить светсердца. Платить жалованье тысячам солдат и кормить их весьма затратно, но одно светсердце покрывало расходы за несколько месяцев. Кроме того, чем больше светсердце, которое использовали для работы духозаклинателя, тем меньше вероятность того, что оно треснет. Огромные камни-светсердца даровали почти безграничные возможности. И потому великие князья соревновались друг с другом. Тот, кто пер­вым подбирался к куколке, должен был сразиться с паршенди за светсердце.

Они могли бы чередоваться, но алети подобное несвойственно. Дух соперничества был у них в крови. Воринизм учил, что лучшие воины получат священную привилегию присоединиться к Вестникам после смерти и сражаться за Чертоги Спокойствия с Приносящими пустоту. Великие князья хоть и вступали в союзы, но оставались соперниками. Уступить другому светсердце... исключено. Лучше устроить соревнование. И потому то, что началось как война, превратилось в забаву. Смертельно опасную забаву — но такие ведь ценятся превыше всего.

Далинар обогнул мертвого демона. Он абсолютно точно представлял ситуацию, что сложилась за последние шесть лет. Сам же принимал во многом непосредственное участие. Но теперь его охва­тило беспокойство. Они и впрямь существенно уменьшили численность врагов, но главная цель — возмездие за убийство Гавилара — забылась. Алети развлекались, играли и бездельничали.

Они убили множество паршенди — предположительно четверть их первоначальных сил, — но на это ушло слишком много времени. Осада продлилась шесть лет и легко может затянуться еще на шесть. Это его тревожило. Паршенди явно предполагали, что окажутся в ловушке. Они подготовили запасы продовольствия и позаботились о том, чтобы переместить весь свой народ на Расколотые равнины, где можно использовать эти проклятые Вестниками расщелины и плато в качестве сотен рвов и укрепленных стен.

Элокар посылал гонцов, требуя объяснить, почему паршенди убили его отца. Они так и не ответили. Приняли на себя ответствен­ность за убийство, но не объяснили причин. В последнее время Далинару казалось, что лишь ему одному это по-прежнему представля­ется интересным.

Князь направился в другую сторону; свита Элокара удалилась в павильон наслаждаться вином и закусками. Большой открытый шатер был выкрашен в фиолетовый и желтый, и легкий бриз шевелил ткань. Вероятность новой Великой бури этой ночью невелика, утверждали бурестражи.

Великие бури. Видения.

«Объедини их...»

Неужели он действительно верил в то, что видел? В то, что сам Всемогущий говорил с ним? Он, Далинар Холин, Черный Шип, грозный полководец?

«Объедини их...»

Садеас вышел из шатра в ночь. Густая черная шевелюра курчавилась и падала ему на плечи. В осколочном доспехе великий князь выглядел весьма впечатляюще, уж точно лучше, чем в одном из тех нелепых костюмов из кружев и шелка, что сделались так популярны в последнее время.

Садеас поймал взгляд Далинара и еле заметно кивнул. «Я свое дело сделал», — говорил этот кивок. Садеас прогулялся и вернулся в павильон.

Итак, Садеас помнил, зачем на эту охоту пригласили Ваму. Далинару надо было с ним встретиться. Он направился к павильону. Адолин и Ренарин были рядом с королем, но тот их не замечал. Сумел ли его старший сын сделать свой доклад? Похоже, Адолин пытался в очередной раз подслушать, о чем Садеас говорит с королем. Далинару придется что-то предпринять; личная вражда мальчика с вельможей была хоть и понятной, но пользы делу не приносила.

Великий князь направился к Ваме — тот был в дальней части павильона, — но тут его заметил король.

— Далинар, — позвал он, — иди сюда. Садеас говорит, он добыл три светсердца только за последние несколько недель!

— Так и есть, — подтвердил Далинар, приближаясь.

— А сколько добыл ты?

— Считая сегодняшнее?

— Нет, — сказал король, — до этого.

— Ни одного, ваше величество, — признал Далинар.

— Все дело в мостах Садеаса. От них больше пользы, чем от ­твоих.

— Я, быть может, ничего не добыл за последние несколько недель, — сухо произнес Далинар, — но мои солдаты и так достаточно навоевались.

«А светсердца пусть идут в Преисподнюю, мне-то что за дело».

— Возможно, — сказал Элокар. — Но чем же ты занимался?

— Другими важными вещами.

Садеас вскинул бровь:

— Более важными, чем война? Более важными, чем возмездие? Разве такое возможно? Или ты просто выдумываешь оправдания?

Далинар бросил на Садеаса резкий взгляд. Тот лишь плечами пожал. Они были союзниками, но не друзьями. Дружба осталась в прошлом.

— Тебе надо обзавестись такими же мостами, как у него, — добавил Элокар.

— Ваше величество, — возразил Далинар, — мосты Садеаса стоят многих жизней.

— Но зато они быстры, — спокойно парировал Садеас. — Полагаться на мосты на колесах глупо, Далинар. Перевозить их по этим неровным плато — медленное и трудное дело.

— Заповеди требуют, чтобы генерал не просил у своих солдат того, чего не стал бы делать сам. Скажи-ка, Садеас, — ты бы побежал в авангарде с одним из мостов, которыми пользуешься?

— Солдатскую кашу я тоже не стал бы есть, — холодно ответил Садеас. — И не копал бы траншеи.

— Но смог бы, случись такая необходимость. Мосты — другое дело. Буреотец, да ты ведь даже не разрешаешь им использовать броню или щиты! Сам пошел бы в бой без своего осколочного дос­пеха?

— У мостовиков очень важная роль, — огрызнулся Садеас. — Они отвлекают вражеских лучников от моих солдат. Я поначалу пытался давать им щиты. И знаешь что? Паршенди, не обращая внимания на мостовиков, принялись стрелять по моим солдатам и лошадям. Я понял: если удвоить количество мостов на каждую вылазку, сделав при этом их необычайно легкими — никакой брони, никаких щитов, которые могли бы замедлить продвижение, — толку от мостовиков намного больше. Ты ведь понимаешь, Далинар? Беззащитные мостовики — слишком большое искушение для паршенди, чтобы стрелять в кого-то еще! Да, мы теряем во время каждой атаки несколько мостовых расчетов, но очень редко потери оказываются настолько серьезными, чтобы нам помешать. Паршенди лупят и лупят по ним, — кажется, они по какой-то причине считают, что для нас ценен каждый мостовик. Как будто невооруженные люди с мостом на плечах могут быть столь же важными для армии, как верховые рыцари-осколочники.

Садеас от этой мысли сам покачал головой с веселым удивле­нием.

Далинар нахмурился.

«Брат, — написал Гавилар, — ты должен разыскать самые важные слова, какие только может сказать мужчина...» Это была цитата из древней книги «Путь королей». То, о чем разглагольствовал Садеас, ей совершенно не соответствовало.

— Как бы то ни было, — продолжал Садеас, — ты ведь точно не станешь спорить с тем, что мой метод оказался весьма действенным.

— Иногда, — сказал Далинар, — цель не оправдывает средства. То, каким образом мы добиваемся победы, не менее важно, чем сама победа.

Садеас недоверчиво уставился на Далинара. Даже Адолин и Ренарин, которые подошли ближе, оказались потрясены заявлением. Это был очень «неалетийский» образ мыслей.

Видения и цитата из книги, вертевшиеся в голове Далинара в последнее время, привели к тому, что он теперь чувствовал себя не совсем алети.

— Светлорд Далинар, цель оправдывает любые средства, — возразил Садеас. — Победить в состязании нужно любой ценой, любыми силами.

— Это война. А не состязание.

— Все в этой жизни состязание. — Садеас пренебрежительно махнул рукой. — Все сделки между людьми — состязания, в которых кто-то выигрывает и кто-то проигрывает. А иногда случаются весьма впечатляющие проигрыши.

— Мой отец — один из самых знаменитых воинов Алеткара! — рявкнул Адолин, вмешиваясь в разговор. Король вскинул бровь, но не стал вмешиваться. — Ты видел, что он сделал сегодня, в то время как ты прятался за павильоном со своим луком. Мой отец сдержал чудовище. Ты же стру...

— Адолин! — перебил Далинар. Это уже было слишком. — Держи себя в руках.

Юноша стиснул зубы и чуть приподнял руку, словно собираясь призвать осколочный клинок. Ренарин шагнул вперед и осторожно сжал плечо брата. Адолин неохотно подался назад.

Садеас повернулся к Далинару, ухмыляясь:

— Один сын едва способен владеть собой, другой ни на что не годен. Вот какое наследие ты оставишь, старина?

— Садеас, я горжусь обоими, что бы ты там ни думал.

— Вспыльчивым — да, понимаю. Ты когда-то был таким же импульсивным, как он. Но второй? Ты же видел, как он сегодня вы­скочил на поле боя. Ни меча, ни лука не прихватил! Он бесполезен!

Ренарин покраснел и потупился. Адолин вскинул голову. Он снова отвел руку в сторону и сделал шаг к Садеасу.

— Адолин! — резко бросил отец. — Я сам разберусь!

Юноша взглянул на него синими глазами, полыхающими от ненависти, но клинок призывать не стал.

Далинар перевел все внимание на Садеаса и очень спокойно и многозначительно проговорил:

— Садеас, безусловно, мне показалось, что ты только что в откры­тую — и при короле — назвал моего сына бесполезным. Конечно, ты бы такого не сказал, ибо подобное оскорбление потребовало бы от меня призвать свой клинок и пустить тебе кровь. Договор Отмщения разлетелся бы на осколки. Два главнейших союзника короля убили бы друг друга. Безусловно, ты не поступил бы так глупо. Полагаю, я просто ослышался.

Все стихло. Садеас колебался. Он не отступил и смотрел Далинару прямо в глаза. Но все-таки колебался.

— Возможно, — медленно произнес Садеас, — ты и впрямь услышал не те слова. Я бы не оскорбил твоего сына. Это было бы с моей стороны не очень... мудро.

Между двумя великими князьями, вперившими друг в друга взгляды, словно пробежала искра понимания, и Далинар кивнул. Садеас сделал то же самое — коротко дернул головой. Они бы не позволили своей взаимной ненависти превратиться в опасность для короля. Колкости — это одно, а оскорбление, за которым следует дуэль, — совсем другое. Так рисковать нельзя.

— Ну что ж... — проговорил Элокар.

Король позволял своим великим князьям сражаться и отстаивать свое положение и влияние. Он верил, что от этого они лишь крепнут, и мало кто с этим спорил. Таков был общепринятый способ правления. И Далинар все больше и больше считал его неверным.

«Объедини их...»

— Думаю, на этом можно остановиться, — закончил Элокар.

Стоявший чуть в стороне Адолин выглядел недовольным, как будто в самом деле надеялся, что отец призовет свой клинок и вступит в бой с Садеасом. Далинар и сам чувствовал, как бежит по жилам разгоряченная кровь, как искушает его Азарт, но сумел все это подавить. Нет. Не здесь. Не сейчас. Пока они нужны Элокару — нельзя.

— Ваше величество, можно и остановиться, — сказал Садеас. — Хотя я рискну предположить, что этот разговор между Далинаром и мной будет продолжен. По крайней мере, до тех пор, пока он опять не научится вести себя как подобает мужчине.

— Садеас, ни слова больше, — предупредил Элокар.

— Ни слова больше? — уточнил новый голос. — Сдается мне, все бы порадовались, не скажи Садеас больше ни слова.

Шут протолкался через толпу придворных, держа в руках чашу с вином; на поясе у него болтался серебряный меч.

— Шут! — воскликнул Элокар. — Как ты здесь оказался?

— Ваше величество, я догнал отряд непосредственно перед битвой. — Шут поклонился. — Хотел с вами поговорить, но ущельный демон успел первым. Я так понял, ваша с ним беседа получилась весьма бурной.

— Но тогда получается, что ты прибыл много часов назад! Что ты делал до сих пор? Как я мог тебя раньше не заметить?

— У меня были... дела. Но я бы не пропустил охоту — не мог лишить вас себя.

— Я пока что неплохо справляюсь.

— Да, но все же вам не хватает остроты, — заметил Шут.

Далинар присмотрелся к человеку в черном. Что же творилось в голове у Шута? Он, безусловно, был умен. Но все-таки позволял себе слишком вольные речи, как уже продемонстрировал в случае с Ренарином. Что-то странное было в его поведении, и Далинар никак не мог понять, что именно.

— Светлорд Садеас, — проговорил Шут, глотнув вина, — мне ужасно жаль тебя здесь видеть.

— А я-то думал, — сухо ответил князь, — что ты обрадуешься. Я ведь постоянно снабжаю тебя поводами для развлечения.

— Это, к несчастью, правда.

— К несчастью?

— Да. Понимаешь, Садеас, с тобой все слишком просто. Необразованный полоумный мальчик-слуга с похмелья и тот сможет насмехаться над таким, как ты. Мне же и напрягаться не надо, и потому сама твоя природа есть насмешка над моими насмешками. Вот так и получается, что из-за твоей безупречной глупости я выгляжу неумехой.

— Элокар, честное слово, — возмутился Садеас, — нам в самом деле надо терпеть это... существо?

— Он мне нравится, — ответил король с улыбкой. — Он меня веселит.

— За счет ваших верных подданных.

— Какой еще счет? — вмешался Шут. — Садеас, я не припомню, чтобы получал от тебя хоть сферу. Впрочем, нет, и не предлагай. Я не могу взять твои деньги, потому что знаю, скольким тебе приходится платить, чтобы получить от них желаемое.

Садеас вспыхнул, но сдержал гнев:

— Шутка про шлюх? На большее ты не способен?

Шут пожал плечами:

— Светлорд Садеас, я всего лишь говорю правду. У каждого человека свое предназначение. Я нужен, чтобы надругаться над тобой. Ты — чтобы надругаться над шлюхой.

Князь остолбенел, а потом его лицо побагровело.

— Ты дурак.

— Если «шут» и «дурак» теперь означают одно и то же, не завидую я людям. Садеас, вот что я тебе предложу. Если сумеешь открыть рот и сказать что-нибудь несмешное, то я оставлю тебя в покое до конца недели.

— Ну, думаю, это будет нетрудно.

— И ты тут же потерпел неудачу. — Шут вздохнул. — Потому что употребил слово «думаю», а я не могу вообразить ничего более смешного, чем саму мысль о том, что ты способен думать. А что скажет юный принц Ренарин? Твой отец пожелал, чтобы я тебя оставил в покое. Сумеешь открыть рот и сказать что-нибудь несмешное?­

Все взгляды обратились на Ренарина. Тот медлил, от смущения широко распахнув глаза. Далинар напрягся.

— Что-нибудь несмешное, — медленно проговорил юноша.

Шут рассмеялся:

— Да, полагаю, этого мне хватит. Очень умно. Если светлорд Садеас потеряет самообладание и наконец-то прикончит меня, возможно, ты мог бы занять место королевского остряка. У тебя, похоже, нужный склад ума.

Ренарин воспрянул духом, а Садеас еще сильнее помрачнел. Далинар наблюдал за великим князем: рука Садеаса потянулась к мечу. Не осколочному клинку, поскольку у него такового не было. Но он все же носил на боку обычный меч светлоглазых. Оружие вполне смертоносное; Далинар неоднократно сражался бок о бок с Са­деасом и знал, что тот мастерски фехтует.

Шут шагнул вперед.

— Ну так что, Садеас? — негромко спросил он. — Окажешь Алеткару услугу, избавив его от нас обоих?

Закон позволял убить королевского шута. Но, поступив так, Садеас утратил бы титул и земли. Большинство считало обмен неравноценным. Разумеется, убийство шута, в котором нельзя было никого обвинить, — совсем другое дело.

Садеас медленно выпустил рукоять меча, резко кивнул королю и отошел.

— Шут, — сказал Элокар, — Садеас — мой приближенный. Это само по себе мучительно, честное слово.

— Не согласен, — возразил Шут. — Расположение короля — пытка для большинства, но не для него.

Король вздохнул и посмотрел на дядю:

— Я должен пойти и успокоить Садеаса. Но я хотел задать тебе вопрос. Ты проверил то, о чем я спрашивал раньше?

Великий князь покачал головой:

— Я был занят нуждами войска. Но собираюсь приступить к этому сейчас, ваше величество.

Король кивнул и поспешил следом за Садеасом.

— Отец, что случилось? — спросил Адолин. — Он опять думает, что кто-то за ним шпионит?

— Нет, это кое-что новенькое. Я скоро тебе покажу.

Далинар посмотрел на Шута. Человек в черном по очереди хрус­тел всеми костяшками пальцев, задумчиво глядя на Садеаса. Потом заметил, что Далинар на него смотрит, и подмигнул, а потом пошел прочь.

— Он мне нравится, — повторил Адолин.

— Я, возможно, вынужден буду с тобой согласиться, — сказал Далинар, потирая подбородок. — Ренарин, добудь мне отчет о раненых. Адолин, ты со мной. Нам надо разобраться в той проблеме, о которой говорил король.

Братья выглядели растерянными, но подчинились. Далинар направился через плато к туше убитого ущельного демона.

«Что ж, племянник, посмотрим, куда на этот раз заведут нас твои тревоги».

Адолин повертел в руках длинную полосу кожи. Шириной почти в ладонь и толщиной в палец, она заканчивалась неровным обрывом. Это была подпруга королевского седла, полоса, что охватывала брюхо лошади. Та самая, что внезапно лопнула во время битвы.

— Что думаешь? — спросил Далинар.

— Даже не знаю. Она не выглядит такой уж потертой, но, наверное, все же износилась, ведь иначе не лопнула бы, верно?

Далинар забрал ремень; лицо у него было задумчивое. Солдаты с мостовым расчетом все еще не вернулись, хотя уже темнело.

— Отец, зачем Элокару понадобилось, чтобы мы ее изучили? Он ждет, что мы накажем конюхов за то, что те недостаточно хорошо заботились о его седле? Это... — Адолин замолчал и вдруг понял, отчего отец не торопится с ответом. — Король думает, что подпругу перерезали, верно?

Далинар кивнул. Он вертел ремень в пальцах латной перчатки, и Адолин понимал ход его мыслей. Подпруга могла износиться и лопнуть, особенно если в седле находился воин в тяжелых осколочных доспехах. Этот ремень оборвался там, где крепился к самому седлу, так что конюхи легко могли ничего не заметить. Это самое ра­зумное объяснение. Но если прислушиваться не только к доводам рассудка, то можно заподозрить нечто подлое.

— Отец, его одержимость растет. Ты ведь это понимаешь.

Далинар не ответил.

— Он видит наемных убийц в каждом темном углу, — продолжил Адолин. — Подпруги рвутся. Это не значит, что кто-то пытался его убить.

— Если король обеспокоен, нам следует все проверить. Край и в самом деле слишком ровный, как если бы подругу подрезали, чтобы она оборвалась, когда сильно натянется.

Адолин нахмурился:

— Может быть. — Он этого не заметил. — Но ты подумай, зачем кому-то понадобилось подрезать подпругу? Падение с лошади не причинит вреда человеку в осколочных латах. Если это попытка убийства, то неуклюжая.

— Если это попытка убийства, пусть даже неуклюжая, то нам есть о чем беспокоиться. Все случилось во время нашего дежурства, и за лошадью присматривали наши конюхи. Мы должны во всем разобраться.

Адолин тяжело вздохнул, отчасти выказывая недовольство:

— Все уже шепчутся о том, что мы стали телохранителями и ручными зверьками короля. Что случится, если они узнают, что мы проверяем любой его страх, каким бы безумным тот ни был?

— Меня никогда не заботило, что говорят люди.

— Мы тратим все свое время на бюрократию, когда остальные завоевывают богатство и славу. Мы редко делаем вылазки на плато, потому что занимаемся... этим! Нам надо быть там, надо сражаться, если мы хотим опередить Садеаса!

Отец посмотрел на него, мрачнея, и Адолин прикусил язык.

— Вижу, мы уже не о разорванной подпруге говорим.

— Я... я прошу прощения. Сказал, не подумав.

— Возможно. Но в то же время мне следовало это услышать. Я заметил, что тебе не очень-то понравилось, что я удержал тебя от ссоры с Садеасом там, в шатре.

— Я знаю, что ты его тоже ненавидишь.

— Ты знаешь не так много, как кажется. Мы этим вскоре займемся. А пока что... клянусь, эта подпруга действительно выглядит так, словно ее перерезали. Возможно, мы чего-то не замечаем. Это может быть частью большого плана, который сработал не так, как было задумано.

Адолин помедлил. Идея казалась чрезмерно сложной, но если и были те, кому нравятся запутанные замыслы, то к ним следовало отнести светлоглазых алети.

— Думаешь, это дело рук одного из великих князей?

— Возможно, — сказал Далинар. — Но я сомневаюсь, что кто-то из них желает смерти короля. Пока Элокар жив, великие князья могут сражаться в этой войне как хотят и набивать кошельки. Он от них ничего не требует. Им нравится такой король.

— Кто-то мог возжелать трон просто ради того, чтобы выде­литься.

— Правда. Когда вернемся, проверим, не переусердствовал ли кто-нибудь в хвастовстве в последнее время. Узнай, по-прежнему ли Ройон злится на Шута за ту выходку на пиру на прошлой неделе,­ и пусть Талата перечитает договоры, которые великий князь Бетаб предложил королю для использования своих чуллов. В предыдущий раз он попытался вставить в текст оговорку, которая дала бы ему преимущество в вопросах наследования. После отъезда твоей тети Навани он осмелел.

Адолин кивнул.

— Узнай, нельзя ли отследить эту подпругу, — продолжил Далинар. — Покажи ее кожевеннику, и пусть он скажет, что думает о разрыве. Расспроси конюхов, не заметили ли они чего-нибудь, и обрати­ внимание, не получал ли кто-нибудь подозрительные сферы в последнее время. — Он помедлил. — И удвой охрану короля.

Адолин повернулся, посмотрел на павильон. Оттуда вышел Садеас.

Юноша прищурился:

— А ты не думаешь...

— Нет, — перебил Далинар.

— Садеас — настоящий угорь.

— Сын, прекрати это. Он любит Элокара, чего нельзя сказать о большинстве остальных. Князь один из немногих, кому я бы доверился в вопросах безопасности короля.

— Я бы этого не сделал, отец, вот уж точно.

Далинар ненадолго замолчал.

— Пойдем со мной. — Он вручил сыну подпругу и направился через плато к павильону. — Я хочу тебе показать кое-что, связанное с Садеасом.

Адолин покорно последовал за ним. Они прошли мимо освещенного павильона. Внутри темноглазые подавали еду и напитки, в то время как женщины писали сообщения или описывали сражение. Светлоглазые многословно и возбужденно превозносили смелость короля. Мужчины сплошь в нарядах густых, глубоких цветов: красно-коричневого, темно-синего, темно-зеленого с желтым отливом, темного рыжевато-оранжевого.

Далинар подошел к великому князю Ваме, в сшитом по последней моде длинном коричневом сюртуке с разрезами, сквозь которые виднелась ярко-желтая шелковая подкладка. Этот стиль не был таким показным, как полностью шелковая одежда. Адолину он нравился. Князь стоял рядом с павильоном в окружении своих светлоглазых придворных.

Вама был круглолиц и почти облысел. Остатки волос он ко­ротко стриг, и потому они топорщились. Князь, по своему обыкновению, прищурил светло-серые глаза, когда подошли Далинар и Адолин.

«Что происходит?» — растерянно подумал Адолин.

— Светлорд, — обратился Далинар к Ваме, — я пришел убедиться, что о вас как следует позаботились и вам удобно.

— Мне удобнее всего было бы оказаться сейчас на пути домой, — ответил Вама и бросил сердитый взгляд на заходящее солнце, словно виня его в каком-то проступке. Такое дурное настроение для него редкость.

— Уверен, что мои люди спешат как могут, — сказал Далинар.

— Было бы совсем не так поздно, если бы вы нас не задержали по пути сюда.

— Я предпочитаю быть осторожным. И кстати, об осторож­ности: есть один вопрос, который следует обсудить. Не могли бы мы с сыном остаться с вами наедине ненадолго?

Вама сердито нахмурился, но позволил Далинару увести себя от придворных. Адолин направился следом, все больше и больше теряясь в догадках.

— Чудовище было здоровенное. — Великий князь кивнул, указывая Ваме на убитого ущельного демона. — Самое большое из всех, что я видел.

— Похоже на то.

— Я слыхал, в последних вылазках на плато вам сопутствовал успех и вы прикончили нескольких закуклившихся ущельных демонов. Вас следует поздравить.

Вама пожал плечами:

— Нам достались маленькие светсердца. И сравнивать не стоит с тем, которое Элокар добыл сегодня.

— Лучше маленькое светсердце, чем никакое, — любезно проговорил Далинар. — Я слыхал, вы собираетесь подлатать стены своего военного лагеря.

— Хм? Ну да. Заделать несколько брешей, улучшить укреп­ления.

— Я обязательно сообщу его величеству, что вы хотите приобрести дополнительный доступ к духозаклинателям.

Вама повернулся к нему, хмуря брови:

— Духозаклинателям?

— Вам понадобится древесина, — ровным голосом пояснил Далинар. — Вы же не собираетесь заделывать дыры в стенах, не исполь­зуя леса? Здесь, на этих отдаленных равнинах, нам остается только радоваться, что для вещей вроде древесины существуют духозаклинатели, верно?

— Э-э-э, да. — Вама еще сильнее помрачнел.

Адолин переводил взгляд с него на отца. В этом разговоре имелся какой-то скрытый смысл. Далинар говорил не только о древесине для стен — духозаклинатели были тем средством, при помощи которого все великие князья кормили своих солдат.

— Король весьма щедро позволяет применять свои духозаклинатели, — сказал Далинар. — Вама, ты согласен со мной?

— Я все понял, — сухо проговорил Вама. — Не надо бить меня камнем по лицу.

— Светлорд, меня никто не может обвинить в избытке деликатности. Я просто человек действия. — И Далинар ушел, взмахом руки велев сыну следовать за собой.

Юноша так и сделал, бросив взгляд на другого великого князя.

— Он громко жаловался на то, как дорого Элокар берет за пользование своими духозаклинателями, — тихо пояснил Далинар.

Плата за духозаклинатели — самый главный налог, который король взимал с великих князей. Сам Элокар не сражался за светсерд­ца, не считая редких выездов на охоту. Как подобает королю, он был превыше личного участия в войне.

— И?.. — спросил Адолин.

— И я напомнил Ваме, как сильно тот зависит от короля.

— Думаю, это важно. Однако какое отношение к этому имеет Садеас?

Отец не ответил. Он продолжал идти через плато, пока не вышел на край расщелины. Адолин присоединился к нему, выжидая. Через несколько секунд кто-то приблизился к ним, бряцая осколочным доспехом; рядом с Далинаром на краю пропасти показался Садеас. Адолин сузил глаза, увидев его, а Садеас приподнял бровь, но ничего не сказал по поводу его присутствия.

— Далинар, — проговорил князь, обратив взгляд на Равнины.

— Садеас, — резковато ответил тот.

— Ты говорил с Вамой?

— Да. Он понял, к чему я веду.

— Еще бы он не понял. — В голосе Садеаса проскользнули веселые нотки. — Я другого и не ждал.

— Ты сообщил ему, что поднимаешь цены на древесину?

Садеас контролировал единственный большой лес в округе.

— Удваиваю, — уточнил он.

Адолин бросил взгляд через плечо. Вама наблюдал за ними, и лицо у него было мрачное, как небо во время Великой бури, а вокруг из земли выбирались спрены гнева, похожие на лужицы кипящей крови. Далинар и Садеас вместе послали ему недвусмысленное сообщение. «Выходит, за этим его и пригласили поохотиться, — понял Адолин. — Чтобы обыграть».

— Это сработает? — спросил Далинар.

— Уверен, что да, — ответил Садеас. — Если на Ваму слегка надавить, он становится довольно сговорчивым... Князь поймет, что лучше использовать духозаклинатели, чем тратить целое состояние на устройство линии снабжения, что потянется до самого Алеткара.

— Возможно, нам следует рассказывать королю о таких вещах. — Далинар посмотрел на короля, который стоял посреди павильона, понятия не имея о том, что произошло.

Садеас вздохнул:

— Я пытался, но его разум не приспособлен для такой работы. Пусть мальчик занимается своими делами. Он ведь только и думает что о великих идеалах справедливости и о том, как держать меч повыше, когда скачешь на врагов отца.

— В последнее время его меньше заботят паршенди, чем убийцы, подкрадывающиеся в ночи. То, как он ими одержим, меня тревожит. Я не понимаю, откуда это берется.

Садеас рассмеялся:

— Далинар, ты серьезно?!

— Я всегда серьезен.

— Знаю, знаю. Но ты ведь не можешь не понимать, что порож­дает его одержимость?

— То, как убили его отца?

— То, как с ним обращается его собственный дядя! Тысяча солдат? Остановки на каждом плато, чтобы солдаты «обезопасили» следующее? Как это называется, Далинар?

— Предпочитаю быть осторожным.

— Другие называют такое одержимостью.

— Заповеди...

— Заповеди — просто идеализированная чушь, — перебил Са­деас, — которую сочинили поэты, чтобы описать то, как все должно быть устроено, по их мнению.

— Гавилар в них верил.

— Сам знаешь, что из этого вышло.

— А где был ты, Садеас, когда он сражался за свою жизнь?

Садеас прищурился:

— Опять возьмемся за старое, да? Как бывшие любовники, случайно повстречавшие друг друга на пиру?

Далинар не ответил. Адолин вновь поразился отношениям между отцом и Садеасом. Они обменивались очень злыми колкостями, и достаточно было взглянуть им в глаза, чтобы понять — эти двое едва терпят друг друга.

И все же они только что воплотили в жизнь общий план, в котором другому великому князю была отведена роль марионетки.

— Я защищаю мальчика по-своему, — сказал Садеас, — ты поступай как знаешь. Но не жалуйся мне на то, что он одержим страхами, если сам вынуждаешь его спать в мундире на случай внезапной атаки паршенди. Вот уж действительно — «я не понимаю, откуда это берется»!

— Адолин, пойдем. — Далинар повернулся, чтобы уйти.

Юноша последовал за ним.

— Далинар, — позвал Садеас.

Тот, поколебавшись, обернулся.

— Ты узнал, почему он это сделал? Почему написал те слова?

Далинар покачал головой:

— Ты никогда не найдешь ответа. Мой старый друг, это глупый поиск. Он лишь рвет тебя на части. Я знаю, что с тобой происходит во время бурь. Твой разум слабеет от того, сколько ты на себя взвалил.

Далинар опять двинулся прочь. Адолин поспешил за ним. О чем это они сейчас говорили? Почему «он» написал? Мужчины не пишут. Адолин открыл было рот, чтобы спросить, но почувствовал, в каком настроении отец. Его сейчас не стоило принуждать.

Они подошли к маленькому каменистому холму на плато. Поднялись на вершину и оттуда посмотрели на убитого ущельного демона. Солдаты Далинара продолжали собирать мясо и панцирь.

Пока они там стояли, Адолин до краев переполнился вопросами, но не мог их сформулировать.

В конце концов Далинар проговорил:

— Я тебе рассказывал, о чем были последние слова Гавилара, обращенные ко мне?

— Нет. Я теряюсь в догадках о том, что произошло той ночью.

— «Брат, этой ночью ты должен следовать Заповедям. Ветер предвещает что-то странное». Вот это он мне сказал — таковы были его последние слова перед тем, как начался пир в честь подписания договора.

— Я не знал, что дядя Гавилар следовал Заповедям.

— Он меня с ними и познакомил. Брат нашел их, эту реликвию из прошлого Алеткара, когда мы только объединились. И начал следовать им незадолго до смерти. — Слова Далинару давались с трудом. — Сын, это были странные дни. Мы с Ясной не знали, как следует понимать перемены в Гавиларе. Я тогда считал Заповеди глупостью — даже ту, что требовала от офицера избегать крепкого спиртного во время войны. В особенности ее. — Голос князя звучал все тише. — Когда Гавилара убивали, я был мертвецки пьян. Помню голоса, которые пытались меня разбудить, но мой разум оказался слишком затуманен. Я должен был находиться рядом с ним. — Он посмотрел на Адолина. — Я не могу жить прошлым. Глупо было бы так поступать. Я виню себя в смерти Гавилара, но ничего не в силах изменить.

Адолин кивнул.

— Сын, я продолжаю надеяться, что, если сумею принудить ­тебя следовать Заповедям достаточно долго, ты поймешь — как понял я — их истинную важность. Надеюсь, тебе не понадобится для этого настолько драматичный пример. Как бы то ни было, ты должен понять. Ты все твердишь о Садеасе, о том, что его надо наказать, его надо победить. Ты знаешь, как связан Садеас со смертью моего брата?

— Он служил приманкой.

Садеас, Гавилар и Далинар дружили до самой смерти короля. Об этом знали все. Они вместе покорили Алеткар.

— Да, он был рядом с королем и услышал, как солдаты кричат о нападении человека с осколочным клинком. Идея с приманкой принадлежала Садеасу — он надел наряд Гавилара и сбежал вместо него. Это был самоубийственный поступок. Вынудить кого-то с ос­колочным мечом погнаться за тобой, не будучи облаченным в осколочный доспех. Честно говоря, я считаю, что это был один из самых смелых шагов, какие только совершали мои знакомые.

— Но ничего не вышло.

— И часть меня так и не простила Садеаса за этот промах. Я знаю, это неразумно, но он должен был остаться рядом с Гавиларом. Как и я. Мы оба подвели нашего короля и не можем простить друг друга. Но нас по-прежнему кое-что объединяет. Мы дали обет в тот день, что будем защищать сына Гавилара. Не важно, какой ценой, не важно, что думаем друг о друге, но мы будем защищать Элокара. И вот поэтому я здесь, на Равнинах. Не ради богатства или славы. Теперь мне эти вещи безразличны. Я пришел сюда ради брата, которого любил, и ради племянника, которого люблю за нас обоих. И в каком-то смысле это разделяет меня и Садеаса в той же степени, в какой объединяет. Садеас полагает, лучший способ защитить­ Элокара — убивать паршенди. Он жестоко гонит себя и своих людей­ на плато, на битву. Я думаю, в глубине души он считает, что я нарушаю обет, раз не делаю то же самое. Но так мы Элокара не защитим. Ему нужны прочный трон и союзники, которые его поддерживают, а не великие князья, которые только и знают, что пререкаться. Соз­дав сильный Алеткар, мы в большей степени защитим его, чем если будем убивать врагов. Такова была цель всей жизни Гавилара — объединить великих князей...

Он замолчал. Адолин ждал продолжения, но оно не последо­вало.­

— Садеас, — наконец заговорил юноша. — Я удивлен, что ты назвал его храбрым.

— Он действительно храбрый. И хитрый. Иногда я совершаю ошибку, недооцениваю его из-за экстравагантных нарядов и манер. Сын, на самом деле он хороший человек. И нам не враг. Мы иной раз ругаемся по мелочам. Но он усердно защищает Элокара, так что я прошу тебя его уважать.

И как ответить на такое? «Ты его ненавидишь, но просишь, чтоб я этого не делал?»

— Хорошо, — согласился Адолин. — Я буду вести себя осмотрительнее рядом с ним. Но, отец, я ему по-прежнему не доверяю. Прошу тебя, хоть поразмысли над тем, что он может оказаться не таким преданным, как ты. Возможно, он ведет свою игру.

— Ладно, подумаю над этим.

Адолин кивнул. Хоть что-то.

— А что он сказал в самом конце? Что-то про письмо?

Далинар помедлил.

— Это тайна, в которую посвящены мы с Садеасом. Кроме нас, о ней знают также Ясна и Элокар. Я много думал о том, стоит ли рассказывать тебе... Но ведь ты займешь мое место, если я погибну. Я передал тебе последние слова моего брата, которые он произнес, обращаясь ко мне. Но это не все. Брат сообщил мне кое-что еще, но не устно. Он это... написал.

— Гавилар умел писать?!

— Когда Садеас обнаружил тело короля, он нашел также слова, написанные на обломке доски его собственной кровью. «Брат, — гласили они, — ты должен отыскать самые важные слова, какие только может сказать мужчина». Садеас спрятал обломок, и позже Ясна нам все прочитала. Если он действительно умел писать — а иное представляется невозможным, — значит хранил этот постыдный секрет от всех. Как я уже упомянул, незадолго до смерти он вел себя очень странно.

— И что же они значат? Эти слова?

— Это цитата. Из древней книги под названием «Путь королей». Гавилар ближе к концу жизни любил, чтобы ему ее читали, и часто мне про нее рассказывал. До недавнего времени я не понимал, что цитата оттуда; Ясна ее нашла и сообщила. Мне уже несколько раз эту книгу читали, но пока что я не понял, почему Гавилар написал­ то, что написал. — Он помедлил. — Сияющие рыцари использовали книгу в качестве своеобразного руководства, советуясь с нею по всем жизненным вопросам.

Сияющие?

«Буреотец!» — подумал Адолин. Видения его отца были... они как-то связаны с Сияющими. Вот и еще одно доказательство, что галлюцинации проистекали из чувства вины Далинара за смерть брата.

Но как же ему помочь?

Позади раздался скрежет металла по камню. Адолин повернулся и поклонился королю в золотом осколочном доспехе. Элокар был на несколько лет старше двоюродного брата. Говорили, он выглядит царственно, как подобает монарху. Женщины, мнению которых Адолин доверял, признавались, что считают его достаточно красивым, несмотря на излишне выдающийся нос.

Не красивее Адолина, разумеется. Но все же красивым.

У короля уже имелась и супруга, что руководила его делами дома, в Алеткаре.

— Дядя, — сказал Элокар, — не пора ли нам отправиться в путь? Я уверен, что владельцам осколочных доспехов не составит труда перепрыгнуть через расщелины. Мы вместе могли бы побыстрее вернуться в военные лагеря.

— Ваше величество, я не покину своих людей. И сомневаюсь, что вы хотите бежать по плато несколько часов в одиночестве, без защиты и без знающих свое дело гвардейцев.

— Возможно, — согласился король. — Как бы то ни было, я все равно хотел поблагодарить тебя за проявленную сегодня отвагу. Кажется, я в очередной раз обязан тебе жизнью.

— Делать так, чтоб вы были живы, — занятие, которое я усердно стараюсь превратить в привычку, ваше величество.

— Я этому рад. Ты проверил то, о чем я спрашивал? — Он кивнул на подпругу, и Адолин осознал, что до сих пор держит ее в руке, одетой в латную перчатку.

— Проверил, — сказал Далинар.

— И?..

— Ваше величество, мы не смогли принять решение. — Далинар вручил подпругу королю. — Возможно, ее перерезали. Разрыв кажется ровным с одной стороны. Как будто ее ослабили, чтобы она потом порвалась.

— Так я и знал! — воскликнул Элокар и, подняв ремень, принялся его изучать.

— Мы не кожевенники, ваше величество. Надо отдать обе части ремня знатокам, и пусть они выскажут свое мнение. Я поручил Адо­лину заняться этим делом.

— Ее перерезали, — настойчиво проговорил Элокар. — Я это ясно вижу — вот прямо здесь. Говорю же тебе, дядя. Кто-то пытается убить меня. Они хотят видеть меня мертвым, в точности как и моего отца.

— Ты ведь не думаешь, что это сделали паршенди! — Далинар не скрывал изумления.

— Я не знаю, кто именно это сделал. Возможно, кто-то из участников этой самой охоты.

Адолин нахмурился. На что намекал Элокар? Большинство участников охоты — люди Далинара.

— Ваше величество, — с искренностью в голосе проговорил великий князь, — мы этим займемся. Но вы должны быть готовы к тому, что все окажется простым стечением обстоятельств.

— Ты мне не веришь, — категоричным тоном заявил Элокар. — Ты все время мне не веришь.

Далинар глубоко вздохнул, и Адолин видел, что отцу нелегко себя сдерживать.

— Я этого не говорил. Даже маловероятная угроза вашей жизни меня весьма тревожит. Но я в самом деле предлагаю не спешить с выводами. Адолин уже отметил, что это была бы чрезвычайно не­уклюжая попытка убийства. Падение с лошади — несерьезная угроза для человека в осколочном доспехе.

— Да, но во время охоты? — парировал Элокар. — Возможно, кто-то хотел, чтобы меня убил ущельный демон.

— Предполагалось, что на охоте нам ничего не будет угрожать, — возразил Далинар. — Предполагалось, что мы утыкаем большепанцирника стрелами издалека и лишь потом прискачем, чтобы его зарубить.

Элокар посмотрел, прищурившись, сначала на дядю, потом на кузена. Было похоже, что король в чем-то подозревает их самих. Ощущение исчезло через миг. Неужели Адолину и впрямь такое по­мерещилось? «Буреотец!» — подумал он.

Короля позвал Вама. Элокар глянул на него и кивнул.

— Ничего не окончилось, дядя, — сказал он Далинару. — Разберись с подпругой.

— Разберусь.

Король вручил ему ремень и ушел, бряцая доспехом.

— Отец, — тотчас же заговорил Адолин, — ты видел, как...

— Я с ним об этом поговорю, — сказал Далинар. — Позже, когда он не будет таким усталым.

— Но...

— Адолин, я с ним поговорю. А ты займись подпругой. И собери своих людей. — Далинар кивком указал на что-то далеко на западе. — Думаю, к нам приближается мостовой расчет.

«Наконец-то», — подумал юноша, проследив за его взглядом. Плато в отдалении пересекала небольшая группа людей со знаменем­ Далинара, а за ней бежал один из мостовых расчетов Садеаса. Они послали за ним, поскольку он перемещался быстрее больших мос­тов Далинара, которые тянули чуллы.

Адолин поспешил отдать приказы, хотя его отвлекали слова отца, последнее послание Гавилара и недоверчивое выражение на лице короля. Кажется, во время долгого пути обратно в лагерь ему будет о чем подумать.

Далинар следил за тем, как сын спешно уходит, чтобы выполнить­ его указания. Нагрудник юноши все еще был покрыт сетью тонких трещин, хотя буресвет из него уже не вытекал. Со временем доспех сам себя отремонтирует. Он мог восстановиться, даже если был пол­ностью разбит.

У Адолина имелась склонность пререкаться, но он был лучшим сыном, о каком только можно мечтать. Преданным до самозабвения, деятельным, умеющим командовать. Солдаты его любили. Воз­можно, он слишком с ними дружил, но это простительно. Даже на его горячность можно закрыть глаза, при условии, что сын научится направлять ее в нужное русло.

Далинар предоставил молодому человеку заниматься своим делом, а сам отправился проведать Храбреца. Он нашел ришадиума в окружении конюхов, которые соорудили в южной части плато загон для лошадей. Они перевязали все царапины, и конь уже наступал на копыто.

Далинар похлопал большого жеребца по шее, заглянул в его непроницаемо-черные глаза. Конь казался пристыженным.

— Храбрец, ты не виноват, что сбросил меня, — мягко проговорил Далинар. — Я очень рад, что ты не сильно пострадал. — Великий князь повернулся к ближайшему конюху. — Дайте ему этим вечером побольше еды и две твердодыни.

— Да, светлорд. Но он не станет есть больше, чем следует. Мы пытались, но Храбрец не ест.

— Сегодня съест, — сказал Далинар, снова похлопав ришадиума по шее. — Он ест, только если понимает, что заслужил.

Молодой конюх смутился. Как и большинство остальных, он счи­тал ришадиума просто еще одной породой лошадей. По-настоящему понять, в чем дело, мог только тот, кого такой конь принял в качестве всадника. Это было похоже на ношение осколочного доспеха — совершенно неописуемый опыт.

— Ты съешь обе твердодыни. — Далинар ткнул пальцем в коня. — Ты их заслужил.

Храбрец беспокойно заржал.

— Заслужил, — настойчиво повторил князь. Конь фыркнул, успокаиваясь. Далинар проверил его ногу, потом кивнул конюху. — Сынок, хорошенько позаботься о нем. Я возьму другого, когда по­едем назад.

— Да, светлорд.

Ему нашли лошадь — крепкую серую кобылу. Он с особым вниманием забрался в седло. Обычные лошади казались ему очень хруп­кими.

Король выехал следом за первой группой войск в сопровождении Шута. Садеас, как подметил Далинар, пристроился позади — там, где Шут не смог бы его достать.

Мостовой расчет молча ждал, отдыхая, пока король и его свита не пересекут пропасть. Как и большинство мостовых расчетов Садеаса, этот состоял из разнообразного отребья. Чужаки, дезертиры, воры, убийцы и рабы. Многие, возможно, заслужили наказание, но то, каким жутким образом Садеас с ними расправлялся, выводило Далинара из себя. Сколько времени пройдет, прежде чем у него закончатся подходящие для мостовых расчетов ничтожества? И заслужил ли такую судьбу хоть один человек, пусть даже убийца?

В памяти Далинара против воли всплыл отрывок из «Пути королей». Ему читали эту книгу чаще, чем князь сказал Адолину.

«Я однажды увидел, как тощий человек несет на спине камень больше собственной головы. Незнакомец спотыкался от тяжести и был в одной лишь набедренной повязке, так что солнце жгло его кожу. Он продвигался по оживленной улице. Люди расступались перед ним. Не потому, что уважали, а потому, что боялись, как бы он на них не налетел. Когда видишь такого человека, сразу хочется уйти­ с дороги.

Монарх на него похож — он бредет по дороге, спотыкаясь, и несет свое королевство на плечах. Многие перед ним расступаются, но мало кто по доброй воле подходит и предлагает помощь. Они не хотят связываться с такой работой, поскольку понимают, что тогда обрекут себя на жизнь, полную лишних забот.

В тот день я выбрался из своей кареты и, забрав камень у этого человека, понес. Думаю, моих охранников это расстроило. Можно не обращать внимания на полуголого беднягу, занятого таким трудом, но никто не может не заметить короля, который взвалил на себя подобную ношу. Возможно, нам следует чаще меняться местами. Если станет ясно, что король готов разделить с беднейшими их груз, то, вероятно, кто-то захочет помочь ему с его собственным грузом, невидимым, но внушающим страх».

Далинар был потрясен тем, что вспомнил историю полностью, хотя удивляться нечему. Пытаясь разузнать смысл последнего послания Гавилара, он требовал, чтобы ему читали эту книгу почти каждый день на протяжении нескольких месяцев.

Он был разочарован, когда понял, что ясного смысла у оставленной Гавиларом цитаты нет. И все равно продолжал слушать, хотя и старался скрывать интерес. Репутация у книги неважная, и не только потому, что ее история связана с Сияющими отступниками. Рассказы о монархе, который трудится вместо чернорабочего, были не самой неудобной ее частью. Кое-где в ней напрямую говорилось, что светлоглазые по своему положению находятся ниже темноглазых. Это противоречило воринским доктринам.

Да, лучше о таком не распространяться. Далинар был искренен, когда сказал Адолину, что его не заботят пересуды. Но если слухи мешают защищать Элокара, значит они опасны. Следовало соблюдать осторожность.

Он развернул лошадь и направил ее на мост, а потом в знак благодарности кивнул мостовикам. В войске они занимали самое низкое положение, но при этом носили королей на своих плечах.

Семь с половиной лет назад

-Он хочет послать меня в Харбрант, — сказал Кэл, сидя на высоком камне. — Чтобы я там выучился на лекаря.

— Серьезно? — Лараль прохаживалась по валуну прямо пе­ред ним.

Она балансировала, раскинув руки, и ветер играл ее черными распущенными волосами, в которых блистали золотые прядки.

Необычные волосы. Но разумеется, еще более необычными были ее глаза — бледно-зеленые, яркие. Совсем не такие, как карие и черные глаза горожан. Все-таки светлоглазые сильно отличаются от простолюдинов.

— Да, серьезно. — Кэл тяжело вздохнул. — Он об этом говорит вот уже пару лет.

— И ты мне не сказал?

Кэл пожал плечами. Они с Лараль устроились на вершине груды валунов на востоке от Пода. Тьен, его младший брат, перебирал камни у подножия. Справа от Кэла, к западу, виднелся ряд невысоких холмов. По склонам протянулись лависовые поля с наполовину созревшими полипами.

Он чувствовал странную печаль, когда глядел на эти склоны со множеством погруженных в работу крестьян. Темно-коричневые полипы, вырастая, превращались в дыни, заполненные зерном. Под­сушенное, это зерно кормило целый город и войска их великого кня­зя. Ревнители, что посещали их края, старательно объясняли: Призвание фермера — благородное, одно из высших, не считая Призвания солдата. Отец Кэла бормотал себе под нос, что, по его мнению, больше чести в том, чтобы кормить королевство, чем в том, чтобы сражаться и умирать в бесполезных войнах.

— Кэл? — настойчиво спросила Лараль. — Почему же ты мне не сказал?

— Прости, я сомневался, что отец настроен серьезно. И решил промолчать.

Это была ложь. Он знал, что отец не передумает. Кэл просто не хотел говорить о том, что ему придется уехать и сделаться лекарем, — особенно обсуждать это с Лараль.

Она уперла руки в боки:

— Я думала, ты собираешься стать солдатом.

Кэл пожал плечами.

Девочка закатила глаза и перепрыгнула со своего валуна на тот, где сидел он.

— Ты разве не хочешь стать светлоглазым? Добыть осколочный клинок?

— Отец говорит, такое случается нечасто.

Она присела рядом с ним:

— Уверена, ты мог бы этого добиться.

До чего же у нее яркие глаза, мерцающие зеленым, цветом самой жизни...

Кэл все сильнее понимал, что ему нравится смотреть на Лараль. Он знал, в чем причина. Отец объяснил ему, что такое взросление, с хирургической точностью. Но оказалось, что в этом деле весьма важную роль играют чувства и эмоции, по поводу которых стерильные описания отца ничего не проясняли. Некоторые эмоции касались Лараль и других девушек из города. Иные возникали, когда его без предупреждения окутывала тоска, словно укрывая причудливым одеялом.

— Я... — начал Кэл.

— Погляди-ка. — Лараль вновь забралась на свой валун. Ее красивое желтое платье трепетало на ветру. Еще год, и она начнет носить перчатку на левой руке — так принято было указывать, что девочка превратилась в девушку. — Ну же, вставай. Посмотри туда.

Кэл заставил себя подняться и повернулся к востоку. Там у корней крепких маркеловых деревьев темнели густые заросли лохматника.

— Что ты видишь? — требовательно спросила Лараль.

— Коричневый лохматник. Кажется, мертвый.

— Там Изначалье, — сказала она, тыкая пальцем. — Это буреземли. Отец говорит, мы тут словно ветролом, что защищает более нежные края на западе. — Лараль повернулась к нему. — У нас благородная миссия, Кэл, и у темноглазых, и у светлоглазых. Поэтому в Алеткаре всегда рождались лучшие воители. Великий князь Садеас, генерал Амарам... да и сам король Гавилар.

— Наверное.

Она преувеличенно вздохнула:

— Чтоб ты знал — ненавижу с тобой разговаривать, когда ты такой.

— Какой?

— Вот такой. Хандришь, вздыхаешь.

— Это ты сейчас вздыхала.

— Ты знаешь, о чем я.

Она спрыгнула с валуна и пошла прочь, надув губы. Иногда по­друга устраивала такие сцены. Кэл остался стоять на валуне, глядя на восток. Мальчик сам не знал, что чувствует. Его отец действитель­но хотел, чтобы он стал лекарем, но Кэл колебался. Не только из-за историй, которые восхищали и удивляли. Он чувствовал, что если сделается солдатом, то сможет что-то изменить. На самом деле изме­нить. Часть его мечтала о том, как отправится на войну, будет защищать Алеткар, сражаться рядом со светлоглазыми героями. Делать что-то хорошее в другом месте, а не в городишке, куда важные люди даже не заглядывали.

Он сел. Иногда ему о таком мечталось. А в другие дни было на все наплевать. Внутри его черным угрем извивалось уныние. Лохматник внизу выживал в бурю, потому что его кусты росли очень плотно и близко друг к другу у стволов могучих маркеловых де­ревьев с каменной корой и ветками толщиной с мужскую ногу. Но теперь лохматник умер. Он не выжил. Сплочения оказалось недостаточно.

— Каладин? — раздалось позади.

Он повернулся и увидел младшего брата, который сложил ладони ковшиком. Тьену исполнилось десять — на два года меньше, чем Кэлу, — хотя мальчишка казался совсем маленьким. Другие дети дразнили его карликом, но Лирин объяснил, что Тьен просто еще не начал по-настоящему расти. Но хрупкий, круглолицый и румяный Тьен в самом деле выглядел так, словно ему было в два раза меньше лет.

— Каладин, — сказал он взволнованно, — на что ты смотришь?

— На мертвые сорняки.

— А-а. Погляди-ка теперь на это.

— На что?

Тьен раскрыл ладони, демонстрируя маленький камень, обточенный ветром; по одной стороне змеилась трещина. Кэл рассмот­рел камешек. Не увидел ничего особенного. Обычная галька.

— Просто камень.

— Не просто камень!

Тьен взял его флягу. Намочил большой палец, потер плоскую часть камня. От влаги тот потемнел и покрылся россыпью белых узоров.

— Видишь? — спросил Тьен, протягивая камень обратно.

В камне чередовались белые, коричневые и черные слои. Переплетаясь, они образовывали удивительный рисунок. Конечно, штуковина, которую Кэл держал в руках, оставалась простым камнем, но он почему-то улыбнулся.

— Тьен, это здорово!

Он протянул камень брату. Тьен покачал головой:

— Я для тебя его нашел. Чтобы у тебя поднялось настроение.

— Я... — Это ведь был просто глупый камень. Но Кэл необъяс­нимым образом и впрямь почувствовал себя лучше. — Спасибо. Эй, знаешь что? Готов поспорить, где-то в этих камнях прячется парочка лургов. Давай посмотрим, сумеем ли мы найти хоть одного?

— Да-да-да! — воскликнул брат.

Тьен засмеялся и начал спускаться с груды валунов. Кэл последовал было за ним, но остановился, вспомнив, что сказал отец.

Он вылил немного воды из фляги на ладонь и обрызгал коричне­вый лохматник. Куст мгновенно зазеленел, словно на него угодили капли краски. Растение не умерло; оно просто пересохло и ждало, когда придет буря. Кэл следил, как зеленые пятна медленно превра­щаются в коричневые, по мере впитывания воды.

— Каладин! — прокричал Тьен. Он часто называл Кэла полным именем, хотя тот просил этого не делать. — Это они?

Каладин сунул в карман подаренный камень и стал спускаться, пробираясь сквозь валуны. Он прошел мимо Лараль. Она смотрела на запад, на особняк своей семьи. Ее отец был градоначальником Пода. Кэл опять с трудом отвел от нее взгляд. До чего красивы эти двухцветные волосы...

Она повернулась к Кэлу и нахмурилась.

— Мы собираемся поохотиться на лургов, — объяснил он с улыб­кой и махнул в сторону Тьена. — Идем с нами.

— Что-то ты вдруг повеселел.

— Сам не ожидал. Мне лучше.

— Как он это делает? Просто чудо.

— Делает — кто?

— Твой брат. — Лараль бросила взгляд на Тьена. — Он тебя меняет.

Голова Тьена то появлялась, то исчезала за камнями, и он нетерпеливо махал, подпрыгивая от возбуждения.

— Просто рядом с ним тяжело быть угрюмым, — пояснил Кэл. — Пошли. Ты хочешь поймать лурга или нет?

— Думаю, да. — Лараль вздохнула и протянула ему руку.

— Это еще зачем? — удивился Кэл.

— Помоги мне спуститься.

— Лараль, ты карабкаешься по скалам лучше, чем я или Тьен. Тебе не нужна помощь.

— Тупица, это называется «вежливость».

Кэл протянул ей руку, а потом девочка спрыгнула, не опираясь и ничуть не нуждаясь в его помощи.

«В последнее время, — подумал Кэл, — она ведет себя очень странно».

Они вдвоем присоединились к Тьену, который спрыгнул в ложбину между несколькими валунами и на что-то нетерпеливо указал пальцем. Из трещины в камне выглядывал ком белых шелковистых нитей размером с кулак мальчишки.

— Я прав, да? — спросил Тьен. — Это он?

Кэл поднял флягу и налил воды на камень чуть повыше белого кома. Нити растворились в нежданном дожде, кокон растаял, открыв маленькое существо с гладкой коричнево-зеленой шкурой. У лурга было шесть лапок, которыми тот цеплялся к камням, а глаза располагались в центре спины. Он спрыгнул с валуна в поисках насекомых. Тьен весело смеялся, наблюдая, как существо носится туда-сюда, прилипая к камням. Оно везде оставляло после себя пятна слизи.

Кэл прислонился к валуну, глядя на брата и вспоминая те дни, когда выслеживать лургов было куда интереснее.

— Итак, — заговорила Лараль, скрестив руки на груди, — что ты собираешься делать? Если отец решит послать тебя в Харбрант?

— Не знаю. Лекари никого не принимают до шестнадцатого Плача, так что у меня еще есть время подумать.

В Харбранте обучались лучшие лекари и целители. Все об этом знали. Болтали, там больше госпиталей, чем таверн.

— Похоже, отец вынуждает тебя сделать то, что хочется ему, а не тебе, — заметила Лараль.

— Но так у всех! — Кэл почесал в затылке. — Другие мальчики станут фермерами, ведь их родители фермеры, а Рал только что сделался новым городским плотником. Он не возражал, потому что этим занимался его отец. Почему я не должен становиться лекарем?

— Я просто... — Похоже, Лараль рассердилась. — Кэл, если ты пойдешь воевать и добудешь осколочный клинок, то станешь светлоглазым... И тогда... Ох, это все бесполезно.

Она ушла в себя и еще плотнее скрестила руки.

Кэл почесал в затылке. Она и в самом деле вела себя очень странно.

— Можно и на войну отправиться ради чести и всего прочего. Но особенно мне бы хотелось путешествовать. Повидать другие края.

Он слыхал об экзотических животных — громадных панцирниках, поющих угрях. О Ралл-Элориме, городе теней, и о Курте, городе молний.

Кэл потратил немало времени на учебу в последние годы. Мать все твердила, что не надо лишать его детства, уделяя так много внимания будущему. Отец возражал — испытания для желающих обу­чаться у харбрантских лекарей очень суровы. Если Кэл хочет не упустить свой шанс, нужно обучиться всему заранее.

И все же, стать солдатом... Другие мальчики мечтали, как вступят в армию и будут сражаться за короля Гавилара. Также говорили,­ будто наконец-то начнется война с Йа-Кеведом. Что бы он почувствовал, увидев тех, о ком рассказывали столько историй? Сражаясь бок о бок с великим князем Садеасом или Далинаром Черным Шипом?

В конце концов лург понял, что его обманули. Он устроился на камне, чтобы снова сплести себе кокон. Кэл подобрал с земли маленький гладкий камень и положил Тьену руку на плечо, не давая мальчику опять ткнуть усталую амфибию. Кэл шагнул вперед и дву­мя пальцами аккуратно подтолкнул лурга, заставив его перепрыгнуть с валуна на свой камень. И вручил Тьену, который широко распахнутыми глазами смотрел, как лург плетет кокон, выплевывая влажный шелк и обматывая лапками вокруг себя. Кокон изнутри был водонепроницаемым, запечатанным сухой слизью, но дождевая­ вода его растворяла.

Кэл улыбнулся и отхлебнул из фляги. Вода была прохладная и чистая, отстоявшаяся, без крема. Крем — похожая на ил корич­невая субстанция, растворенная в дожде, — мог сделать человека больным. Об этом знали все, не только лекари. Вода должна отстаи­ваться день, потом ее сливали, а из осадка гончары делали посуду.

Лург наконец-то закончил кокон. Тьен тотчас же потянулся за флягой.

Кэл высоко поднял ее:

— Тьен, он устал и больше не будет скакать туда-сюда.

— Ой.

Кэл опустил флягу и похлопал брата по плечу:

— Я посадил его на камень, чтобы ты смог забрать его с собой. Потом выпустишь. — Он улыбнулся. — Или бросишь отцу в ванну через окно.

Тьен многообещающе ухмыльнулся. Кэл взъерошил темные волосы мальчика.

— Поищи-ка еще кокон. Если поймаем двоих, у тебя будет один, чтобы играть, а другой — чтобы бросить в ванну.

Тьен аккуратно положил добычу на камень, а потом умчался куда-то за валуны. Склон холма в этом месте осыпался во время Великой бури, случившейся несколько месяцев назад. Развалился на части, словно какой-нибудь гигант ударил по нему кулаком. Люди говорили, что так же могло уничтожить и целый дом! Они возжигали благодарственные молитвы Всемогущему и одновременно шептались об опасных тварях, что приходили вместе с тьмой во время настоящей бури. Кого следовало винить в разрушениях — Принося­щих пустоту или призраков Сияющих отступников?

Лараль снова смотрела на особняк. Она нервно разгладила платье — в последнее время девочка стала больше заботиться об одеж­де и уже не возвращалась домой грязная, как раньше.

— Ты все еще думаешь о войне? — спросил Кэл.

— Э-э-э... ну да.

— Я так и понял. — Пару недель назад в городе побывали армейские вербовщики и забрали нескольких парней постарше, но лишь после того, как градоначальник Уистиоу дал свое разрешение. — Как по-твоему, что разбило эти скалы во время Великой бури?

— Понятия не имею.

Кэл посмотрел на восток. Кто насылал бури? Его отец говорил, ни один корабль, отплывший к Изначалью, не вернулся обратно. Не многим удалось просто даже отойти от берега. Оказаться застигнутым бурей в открытом море означало, по слухам, верную смерть.

Он сделал еще глоток и закрыл флягу, приберегая остаток на случай, если Тьен найдет еще одного лурга. Далеко в полях работали крестьяне в робах, зашнурованных рубахах и крепких ботинках. Шел сезон червячения. Один-единственный червь мог испортить целый полип. Он устраивался внутри и медленно поедал растущие зерна. Вскрыв полип осенью, можно было обнаружить лишь жирного слизня размером с два мужских кулака. И потому их искали весной, осматривая каждый полип на поле. Заметив червоточину, в нее совали тростник, смоченный в сахаре, к которому цеплялся червь. Вредителя вытаскивали и давили, а дырочку заклеивали кремом.

Чтобы очистить все поле как следует, требовались недели, и фер­меры обычно прочесывали холмы три-четыре раза, заодно и удоб­ряя их. Кэл слушал о том, как это делается, уже сотни раз. В городишках вроде Пода и дня не проходило без того, чтобы кто-то не пожаловался на червей.

Вдруг у подножия одного из холмов он заметил группу знакомых мальчишек постарше. Джост и Джест, братья. Морд, Тифт, Нагет, Хав и прочие. У каждого были солидные имена, как и полагается­ темноглазым алети. Не такие, как имя Каладина.

— Почему они не червячат? — спросил он.

— Не знаю. — Лараль тоже обратила внимание на мальчиков. В ее взгляде было что-то странное. — Пошли узнаем.

Девочка побежала вниз по склону быстрее, чем Кэл успел возразить.

Он почесал в затылке, поискал взглядом Тьена:

— Мы уходим к подножию вон того холма.

Над валуном показалась голова брата. Тьен энергично закивал, потом снова бросился на поиски. Кэл соскользнул с валуна и пошел вниз, следом за Лараль. Она уже подошла к мальчикам, и они смот­рели на нее, явно испытывая неловкость. Девочка не проводила с ними столько времени, сколько с Кэлом и Тьеном. Их отцы давно дружили, хоть один из них был светлоглазым, а другой — темноглазым.

Лараль уселась на ближайший высокий камень и принялась молча ждать. Кэл приблизился. Зачем она сюда пришла, если не собиралась ни с кем разговаривать?

— Джост, привет, — поздоровался Кэл.

Джосту исполнилось четырнадцать — самый старший в компании, почти мужчина и по возрасту, и по виду. У него была не по годам широкая грудь, крепкие мускулистые ноги, как у отца. Он держал в руках палку — молодое деревце, с которого обрубили все ветки, соорудив грубое подобие боевого посоха.

— Почему вы не червячите?

Это был неправильный вопрос — Кэл понял, как только спросил. У нескольких мальчишек помрачнело лицо. Ребята недолюбли­вали Кэла за то, что ему не нужно было работать в холмах. Он мог сколько угодно протестовать, говоря, что часами заучивает мышцы, кости и лекарственные снадобья, но его никто не слушал. Мальчики­ видели перед собой ровесника, который прохлаждался в тени, пока они мучительно трудились под палящим солнцем.

— Старый Тарн нашел делянку полипов, которые растут неправильно, — наконец сказал Джост, бросив взгляд на Лараль. — Отпус­тил нас на день, пока все решают, посадить ли там что-то другое или оставить как есть и поглядеть, что из них получится.

Кэл кивнул, и перед девятью мальчиками ему сделалось не по себе. Они были в поту, колени их штанов выпачкались в креме, а сами штаны износились, вытираясь о камни. А Кэл чистенький, в хороших брюках, которые мать купила для него всего-то несколько недель назад. Отец отпустил его и Тьена на день, пока сам был чем-то занят в особняке градоначальника. Кэлу предстояло расплатиться за передышку учебой допоздна, при свете буресветной лампы, но объяснять это другим мальчикам не было никакого смысла.

— Ну, это... — заговорил Кэл. — И о чем вы тут болтали?

Вместо ответа Нагет — светловолосый и тощий, самый высокий в компании — сказал:

— Кэл, ты много знаешь. Да? Про мир и все такое?

— Ага, — согласился Кэл, почесав в затылке. — Вроде того.

— Ты слышал о том, чтобы темноглазый становился светлоглазым? — спросил Нагет.

— Конечно, такое бывает, мне отец говорил. Богатые темноглазые женятся на низкорожденных светлоглазых и становятся частью семьи. Потом у них рождаются светлоглазые дети. Ну как-то так.

— Нет, не так, — возразил Хав. У него были низкие брови, и он как будто все время мрачно ухмылялся. — Ты знаешь, о чем я. Настоящие темноглазые. Как мы.

«Не как ты», — намекал его тон. Семья Кэла была единственной семьей второго нана в городе. Все остальные были четвертого или пятого, и положение Кэла заставляло их чувствовать себя неуютно в его присутствии. Странная профессия его отца делу не помогала.

Из-за этого Кэлу все время было не по себе.

— Вы же знаете, как это бывает. Спросите Лараль. Она только что об этом говорила. Если человек добудет на поле битвы осколочный клинок, его глаза сделаются светлыми.

— Это правда, — подтвердила Лараль. — Это все знают. Даже раб может стать светлоглазым, если добудет осколочный клинок.

Мальчики закивали; у них у всех глаза были карие, черные или другого темного цвета. Добыть осколочный клинок — вот одна из главных причин, что влекла простолюдинов на войну. В воринских королевствах у всех есть шанс возвыситься. На этом, как выразился бы отец Кэла, зиждилось их общество.

— Ага, — нетерпеливо проговорил Нагет. — Но вы слышали о том, чтобы это когда-нибудь происходило? Ну, не в байках. Такое взаправду бывало?

— Конечно, — ответил Кэл. — Я уверен. Иначе зачем столько мужчин шли бы на войну?

— Затем, — сказал Джест, — что надо готовить людей, которые будут сражаться за Чертоги Спокойствия. Мы должны посылать Вестникам солдат. Ревнители все время об этом говорят.

— Ага, а потом они говорят нам, что быть фермером хорошо, — насмешливо заметил Хав. — Вроде как фермер — чуть ли не второй после солдата, и прочая чушь.

— Эй! — вскинулся Тифт. — Мой папаша фермер, и всем доволен. Это благородное Призвание! И у всех вас отцы тем же занимаются.

— Ладно-ладно, — согласился Джост. — Мы же не об этом. Речь про рыцарей-осколочников. Кто пойдет на войну и добудет осколоч­ный клинок, станет светлоглазым. Мой папаша, чтоб вы знали, должен был получить этот самый клинок. Но мужик, который был с ним рядом, забрал добычу, пока папаша был в отключке. Сказал офи­церу, что это он убил владельца осколочного меча, и получил клинок в награду, а мой папаша...

Его перебил звонкий смех Лараль. Кэл нахмурился. Он впервые слышал, чтобы подруга смеялась так неестественно и раздражающе.­

— Джост, ты хочешь сказать, что твой отец добыл осколочный клинок?! — спросила она.

— Нет. Его забрали, — ответил парнишка.

— Разве твой отец сражался не в ерундовых стычках на севере? Каладин, скажи ему.

— Джост, она права. Там не было воинов с осколочным оружием... только реши-бандиты, которые думали, что можно восполь­зоваться сумятицей после восхождения на престол нового короля. У них не было осколочных клинков. Твой отец, наверное, перепутал.

— Перепутал? — процедил Джост.

— Э-э-э, ну да, — поспешно сказал Кэл. — Я не говорю, что он врет. У него, возможно, были галлюцинации после травмы, что-то в этом роде.

Мальчики притихли, глядя на Кэла. Один почесал голову.

Джост сплюнул. Он как будто наблюдал за Лараль краем глаза. Она смотрела только на Кэла и улыбалась ему.

— Вечно ты делаешь так, что все вокруг чувствуют себя идиотами, да, Кэл? — спросил Джост.

— Что? Нет, я...

— Ты хотел выставить моего папашу идиотом, — перебил Джост, и лицо его побагровело. — Как и меня. Что ж, кое-кому из нас не так повезло, чтобы целыми днями поедать фрукты и валяться без дела. Мы должны работать.

— Я не...

Джост бросил Кэлу посох. Тот неуклюже его поймал. Потом Джост взял у брата второй посох:

— Ты оскорбил моего папашу, теперь дерись. Это называется честь. У тебя есть честь, лорденыш?

— Я не лорденыш. — Кэл сплюнул. — Буреотец, Джост, я лишь на пару нанов выше тебя.

От упоминания нанов глаза Джоста сделались злее. Он поднял посох:

— Ты будешь драться или нет?

У его ног появились ярко-красные лужицы — спрены гнева.

Кэл знал, что делает Джост. Мальчики не в первый раз искали способы показать, что они лучше его. Отец Кэла говорил, что дело в их неуверенности. Он бы велел Кэлу просто бросить посох и уйти.

Но там сидела Лараль и улыбалась. И ведь мужчины не становятся героями, уходя.

— Ну хорошо. Ладно.

Кэл поднял посох.

Джост тотчас же ударил — быстрее, чем Кэл мог бы предположить. Другие мальчики наблюдали со смесью радости, потрясения и удивления. Кэл едва успел поднять посох. Деревянные орудия с треском сомкнулись, и по рукам пробежала дрожь.

Он потерял равновесие. Джост проворно шагнул в сторону и уда­рил посохом снизу, прямо по ступне Кэла. Мальчик закричал, ко­гда сильная боль пронзила его ногу, и одной рукой потянулся вниз, другой продолжая держать посох.

Джост замахнулся и ударил Кэла в бок. Кэл охнул, выпустил посох и, схватившись за живот, упал на колени. Он едва мог дышать от боли. Из камня вокруг него выбирались маленькие и тощие спрены боли — мерцающие бледно-оранжевые существа, похожие на растянутые сухожилия или мышцы.

Кэл уперся одной рукой в камни и наклонился, продолжая прижимать другую руку к боку. «Надеюсь, ты не сломал мне ребра, крем­лец...» — подумал он.

Краем глаза он увидел, как Лараль поджала губы, и ощутил внезапный всепоглощающий стыд.

Джост со смущенным видом опустил посох.

— Ну вот, — сказал он. — Теперь ты видишь, что мой папаша обу­чал меня как следует. Может, после этого до тебя дойдет. Он говорит правду и...

Кэл зарычал от ярости и боли, схватил с земли посох и прыгнул на Джоста. Парнишка выругался, отпрянул и вскинул оружие. Кэл заорал и нанес удар.

В этот миг что-то переменилось. Сжимая посох, Кэл чувствовал некую силу, а от возбуждения его боль исчезла. Он повернулся и ударил Джоста по руке.

Джост разжал пальцы, вскрикнув. Кэл крутанул посохом и ударил парня в бок. Он никогда раньше не держал в руках оружия, никогда не участвовал в более опасной драке, чем потасовка с Тьеном. Но деревяшка в его пальцах казалась... правильной. Он был потрясен тем чудесным ощущением, что подарил ему этот миг.

Джост охнул, опять подался назад, и Кэл занес оружие, готовясь ударить Джоста по лицу. Поднял посох, а потом застыл. Из раны на руке Джоста текла кровь. Совсем немного, но все-таки текла.

Он причинил боль.

Джост взревел и рванулся вперед. Кэл не успел даже вскрикнуть, как высокий и крупный парень сбил его с ног и отправил на землю бездыханным. От этого ушибленный бок вспыхнул, и спрены­ боли резво побежали отовсюду, цепляясь к его боку, где и замерли, точно оранжевый шрам, питаясь его мучениями.

Джост отступил на шаг. Кэл лежал на спине, еле дыша. Он не понимал, что произошло. Тот момент, когда руки сжимали посох, был чудесным. Невероятным. В то же самое время он видел Лараль. Она встала и вместо того, чтобы броситься к нему и помочь, повернулась и ушла, направляясь к особняку градоначальника.

Глаза Кэла наполнились слезами. Мальчик с криком перекатился и опять схватил посох. Он не сдастся!

— Довольно, — сказал позади Джост. Кэл почувствовал что-то жесткое на спине — ботинок, который придавил его к камням. Джест забрал посох из пальцев Кэла.

«Ничего не вышло. Я... проиграл».

Он ненавидел это чувство, ненавидел куда сильней, чем боль.

— А ты неплохо дрался, — ворчливо признался Джост. — Но все, отвали. Я не хочу по-настоящему тебя отделать.

Кэл опустил голову, упершись лбом в теплый, нагретый солнцем камень. Джост убрал ногу, и мальчики двинулись прочь, о чем-то пе­реговариваясь, их ботинки заскрипели по камням. Кэл вынудил себя сначала подняться на четвереньки, потом — встать.

— Научи меня, — сказал Кэл.

Джост опасливо повернулся, сжимая одной рукой посох, и, удив­ленно моргая, посмотрел на сына лекаря.

— Научи, — взмолился Кэл, шагнув вперед. — Я буду за тебя червячить. Отец дает мне два часа на отдых каждый день. Я буду делать твою работу, если ты по вечерам станешь учить меня обращать­ся с посохом, как тебя учит твой отец.

Он должен был узнать. Должен был снова почувствовать в руках­ оружие. Должен был понять, не случайно ли то мгновение. Джост поразмыслил, потом покачал головой:

— Не могу. Твой папаша меня прибьет. Покрыть твои лекарские ручки мозолями? Это будет неправильно. — Он повернулся спиной. — Кэл, ты оставайся тем, кто ты есть. Я буду тем, кто я есть.

Кэл долго стоял и смотрел, как они уходят. Потом сел на камни. Лараль ушла уже совсем далеко. По склону холма ей навстречу направлялись слуги. Может, стоит побежать за ней? Бок у него все еще болел, и он злился на нее, потому что это ведь она привела его сюда. И, кроме того, он по-прежнему хандрил.

Кэл лег на спину. Внутри бурлили чувства, в которых невозможно было разобраться.

— Каладин?

Он повернулся, со стыдом понимая, что плачет, и увидел Тьена, который восседал неподалеку.

— Давно ты тут? — резко спросил Кэл.

Тьен улыбнулся, потом положил на землю какой-то камень. Вскочил и убежал, не остановившись, когда Кэл его позвал. Ворча, мальчик поднялся и подошел взять камень.

И снова совершенно обычная галька. У Тьена была привычка собирать такие, думая, что они невероятно ценные. Дома он хранил целую коллекцию. Брат помнил, где нашел каждый, и мог сказать, что в нем особенного.

Со вздохом Кэл зашагал домой.

«Ты оставайся тем, кто ты есть. Я буду тем, кто я есть».

Бок терзала жгучая боль. Почему он не ударил Джоста, когда был шанс? Можно ли научиться не замирать вот так в бою? Он сможет понять, как причинять боль. Ведь поймет же?

Ему это нужно, так?

«Ты оставайся тем, кто ты есть».

А что, если он не знает, кто он есть? Или даже кем хочет стать?

В конце концов мальчик добрался до Пода. Около сотни городских домов располагались рядами, каждый имел форму клина, чья заостренная сторона указывала туда, откуда приходили бури. Крыши из крепкого дерева, просмоленные, чтобы не пропускать дождь. На северных и южных стенах домов редко встречались окна, но фасады, обращенные прочь от бурь, оставались открытыми. Как и жизнь растений на буреземлях, жизнь людей во всем подчинялась Великим­ бурям.

Дом лекаря был выстроен почти на самой окраине. Больше многих и шире, чтобы вместить хирургическую комнату с отдельным входом. Дверь оказалась распахнута, и Кэл заглянул внутрь. Он думал, что застанет мать за уборкой, но обнаружил, что отец уже вернулся из особняка светлорда Уистиоу. Лирин сидел на краю операционного стола, сложив руки на коленях и склонив лысую голову. Очки он держал в руке и выглядел измотанным.

— Отец? — позвал Кэл. — Почему ты сидишь в темноте?

Лирин поднял голову. Лицо у него было мрачное и холодное.

— Отец? — Кэл забеспокоился.

— Светлорда Уистиоу унесли ветра.

— Он умер?! — Мальчика так потрясла эта новость, что он забыл про свой бок. Уистиоу всегда был где-то рядом и просто не мог исчезнуть. А что же будет с Лараль? — С ним же все было в порядке на той неделе!

— Он всегда был хрупкого здоровья, — объяснил Лирин. — Всемогущий в конце концов призывает всех людей в Духовную сферу.

— И ты ничего не сделал? — выпалил Кэл, тотчас же пожалев о своих словах.

— Я сделал все, что мог. — Отец поднялся. — Возможно, кто-нибудь более умелый, чем я... Что ж, сожаления бессмысленны.

Он снял черный чехол с лампы-кубка, заполненной бриллиантовыми сферами. Она тотчас же осветила всю комнату, сияя, как маленькое солнце.

— Теперь у нас нет градоначальника, — проговорил Кэл, прикрывая глаза ладонью. — У него не было сына...

— В Холинаре назначат нового. Пусть Всемогущий позаботится о том, чтобы там сделали мудрый выбор.

Кэл посмотрел на лампу. Это были сферы градоначальника. Небольшое состояние.

Отец Кэла опять накинул чехол на кубок, словно и не снимал его только что. Комната снова погрузилась во тьму, и Кэл заморгал, привыкая.

— Это он оставил нам, — сказал Лирин.

Кэл вздрогнул:

— Что?!

— Тебя следует отправить в Харбрант после шестнадцатого Плача. Эти сферы оплатят твое путешествие... Светлорд Уистиоу об этом попросил, таков был его последний поступок в знак заботы о своих подданных. Ты отправишься туда и станешь настоящим лекарем, а потом вернешься в Под.

В этот миг Кэл понял, что его судьба решена. Если светлорд Уис­тиоу этого потребовал, Кэл отправится в Харбрант. Он повернулся и вышел из хирургической комнаты на солнечный свет, не сказав отцу больше ни слова.

Сел на ступеньки крыльца. Чего же он хочет? Непонятно. В этом и состоит проблема. Слава, честь, то, о чем говорила Лараль... они на самом деле ничего для него не значат. Но что-то случилось, когда он держал посох. И теперь его вдруг лишили возможности выбирать.­

Камешки, которые дал ему Тьен, все еще оттягивали карман. Он их вытащил и омыл водой из фляги. На первом камне проступили белые завитки и слои. На другом тоже обнаружился рисунок.

Это походило на улыбающееся лицо — лицо из белых полос в кам­не. Кэл против собственной воли улыбнулся, хотя все быстро исчезло. Камень не мог подсказать, как быть.

К несчастью, хоть Кэл много времени потратил на размышления,­ проблема осталась нерешенной. Он не был уверен, что хочет быть лекарем, и внезапно ощутил, как жизнь давит на него, вынуждая под­чиниться.

Но ведь в тот миг, когда Кэл держал посох, внутри его звучала песня! И только это воспоминание было сейчас четким и ясным в этом запутанном мире.

Могу ли я быть откровенным? Ты однажды спросил, отчего я такой встревоженный. Вот в чем причина.

- Какой же он старый, — потрясенно сказала Сил, порхая вокруг аптекаря. — Очень-очень старый. Я и не знала, что люди могут быть такими старыми. Уверен, что он не спрен разложения в человеческом обличье?

Каладин улыбнулся, а аптекарь в темной мантии заковылял к нему, опираясь на трость и даже не догадываясь о присутствии невиди­мого спрена ветра. На кончике его носа сидели толстые очки, а морщин было не меньше, чем расщелин на Расколотых равнинах, и они как будто сплетались в узоры вокруг его глубоко посаженных глаз.

Отец Каладина рассказывал ему про аптекарей — людей, что были кем-то средним между травниками и лекарями. Простолюдины относились к целительским искусствам с суеверным страхом, и аптекари напускали на себя таинственный вид. Деревянные стены лавки были задрапированы тканями с охранными глифами, превращенными в загадочные узоры, а за прилавком высились полки с рядами банок. В дальнем углу висел полный человеческий скелет, скрепленный проволокой. Комнату без окон освещали связки гранатовых сфер по углам.

И все же местечко выглядело чистым и аккуратным. Здесь пахло стерильностью, как в хирургической комнате отца Каладина.

— О юный мостовик. — Коротышка-аптекарь поправил очки и шагнул вперед, приглаживая бороду, похожую на белый дымок. — Пришел за амулетом от опасности, видимо? Или твое внимание привлекла молодая прачка? У меня есть зелье, которое можно добавить ей в питье, и тогда она посмотрит на тебя с симпатией.

Каладин вскинул бровь.

Сил, однако, потрясенно открыла рот:

— Каладин, надо дать такое Газу. Вот бы он стал к тебе получше относиться.

«Сомневаюсь, что речь об этом», — подумал юноша с улыбкой.

— Ну что, юный мостовик? — спросил аптекарь. — Может, желаешь амулет от зла?

Отец Каладина рассказывал об этом. Многие аптекари продавали так называемые любовные амулеты или зелья, что якобы излечивают любые недуги. В них не было ничего, кроме сахара и щепотки­ обычных трав, способных вызвать легкую тревогу или сонливость, в зависимости от требуемого эффекта. Полная чушь. Впрочем, мать Каладина изрядно тратилась на охранные глифы. Его отец часто выражал недовольство тем, как упрямо она следует этим суевериям.

— Мне нужны бинты, — сказал Каладин. — И фляжка листерового масла или сока шишкотравника. Также игла и жилы для шитья, если у вас есть.

Аптекарь удивленно воззрился на него.

— Я сын лекаря, — признался Каладин. — Отец сам меня учил. А его наставником был человек, который обучался в Великом собрании Харбранта.

— А-а, понятно. — Аптекарь выпрямился, отложил трость и отряхнул мантию. — Бинты, значит? И что-нибудь для обеззараживания? Давай-ка посмотрим... — Он скрылся за прилавком.

Каладин моргнул. Возраст этого человека не изменился, но он вдруг перестал казаться таким хрупким. Ступал тверже, а говорил обычным голосом, не хриплым шепотом. Аптекарь что-то искал сре­ди бутылок, бормоча себе под нос названия на ярлыках.

— Ты бы мог просто пойти в зал лекарей. Там намного дешевле.

— Не для мостовика. — Каладин скривился: его уже оттуда прогнали –хранившиеся там запасы предназначались для настоящих солдат.

— Понятно, — сказал аптекарь и, поставив бутылочку на прилавок,­ наклонился и начал что-то искать в одном из выдвижных ящиков.­

Сил подлетела к Каладину:

— Каждый раз, когда он сгибается, я пугаюсь — не сломался бы, точно щепка.

Она и впрямь привыкала к отвлеченным понятиям, причем с потрясающей скоростью.

«Я знаю, что такое смерть...»

Каладин все еще не определился, стоит ли ее из-за этого жалеть.

Он взял бутылочку, вытащил пробку, принюхался и скривился от вони:

— Лармиковая слизь? Она и близко не сравнится с теми двумя средствами, о которых я спрашивал.

— Зато намного дешевле, — возразил аптекарь, поставив на прилавок большой ящик. Он поднял крышку — внутри лежали стерильные белые бинты. — А ты, как нам уже известно, мостовик.

— И сколько же стоит слизь?

Его это тревожило; отец никогда не говорил, столько стоят расходные материалы.

— Две кровьмарки за бутылку.

— Это называется «дешевле»?!

— Листеровое масло стоит две сапфировые марки.

— А сок шишкотравника? — спросил Каладин. — Я видел его стебли у самой границы лагеря! Его уж точно не назовешь слишком редким.

— А знаешь ли ты, сколько сока можно добыть из одного растения? — парировал аптекарь, ткнув в него пальцем.

Каладин поколебался. На самом деле это был не сок, но молочная субстанция, которую надо было выжимать из стеблей. Так рассказывал отец.

— Нет, — признался парень.

— Одну-единственную каплю, — сказал старик. — Если повезет. Он, конечно, дешевле листерового масла, но дороже слизи. Пусть даже слизь и воняет, как задница Ночехранительницы.

— У меня столько нет.

Гранатовая марка стоила пять бриллиантовых. Жалованья за десять дней хватало лишь на маленькую баночку обеззараживающего средства. Буреотец!

Аптекарь фыркнул:

— Игла и кишки стоят две светмарки. Ну хоть это ты можешь себе позволить?

— С трудом. А сколько за бинты? Два полных изумруда?

— Это просто старые лохмотья, которые я вычистил и прокипятил. Два светосколка за локоть.

— Даю марку за весь ящик.

— Очень хорошо.

Каладин сунул руку в карман за сферами, а старый аптекарь продолжил:

— Вы, лекари, все одинаковые. И не почешетесь, чтобы подумать,­ откуда берутся расходные материалы. Просто используете, словно им конца и края не будет.

— Человеческая жизнь бесценна, — изрек Каладин.

Так говорил его отец. Потому Лирин и не брал за свои услуги ­денег.

Каладин достал свои четыре марки — и застыл, когда увидел их. Лишь одна все еще излучала мягкий белый свет. Три другие потускнели, в центре стеклянных капель едва теплились бриллиантовые огоньки.

— Вот тебе раз, — сказал аптекарь, прищурившись. — Пытаешься подсунуть мне пустышки? — Он схватил одну быстрее, чем Каладин успел возразить, а потом принялся шарить за прилавком. Вытащил ювелирную лупу, снял очки и поднял сферу, разглядывая ее на свету. — Ага. Нет, это настоящий самосвет. Мостовик, тебе надо зарядить сферы. Не все такие доверчивые, как я.

— Они светились этим утром, — запротестовал Каладин. — Газ, видимо, заплатил мне истощенными сферами.

Аптекарь отложил лупу и снова надел очки. Он выбрал три марки, включая ту, что светилась.

— Могу я ее взять? — спросил парень.

Старик нахмурился.

— Всегда держи в кармане заряженную сферу, — пояснил Каладин. — На удачу.

— Любовное зелье точно не хочешь?

— Если окажешься во тьме, у тебя будет свет, — твердым голосом продолжил Каладин. — И, как ты сам сказал, большинство людей не столь доверчивы, как ты.

Аптекарь с неохотой обменял заряженную сферу на мертвую, не забыв поглядеть на нее через лупу. Тусклая сфера стоила столько же, сколько заряженная; ее просто надо было оставить снаружи на время Великой бури, и она, снова наполнившись буресветом, светила где-то неделю.

Каладин сунул в карман заряженную сферу и забрал свои покупки. Кивнул аптекарю на прощание, и они с Сил вышли на лагерную улицу.

Юноша провел часть дня, прислушиваясь к разговорам солдат в столовой, и кое-что узнал о военном лагере. То, что должен был узнать много недель назад, если бы не был таким безучастным. Например, про куколок на плато, про светсердца и про соперничество между великими князьями. Он понимал, отчего Садеас был столь требователен к своим людям, и начал также догадываться, почему тот разворачивался, если они добирались до плато позднее другого войска. Подобное случалось нечасто. Обычно Садеас прибывал пер­вым, а другие алетийские армии, добравшиеся позже, вынуждены были разворачиваться и уходить.

Военные лагеря были огромными. По слухам, во всех алетийских лагерях жило больше ста тысяч солдат — это во много раз превышало население Пода. И это не считая гражданских. Передвижной военный лагерь привлекал множество разнообразных искателей приключений; постоянный, вроде этих, на Расколотых равнинах, манил их еще больше.

Каждый из десяти военных лагерей располагался в отдельном кратере и состоял из разнородной смеси духозаклятых зданий, хибар и шатров. Некоторым торговцам, вроде аптекаря, хватало денег на дом из дерева. Живущие в шатрах разбирали их на время бурь и платили кому-нибудь за убежище. Даже внутри кратеров Великие бури ощущались весьма сильно, особенно там, где наружная стена была низкой или осыпалась. Некоторые места — вроде лесного склада — оставались полностью беззащитны.

На улицах было полным-полно народа. Женщины в юбках и блузах — жены, сестры или дочери солдат, торговцев или ремесленников. Рабочие в штанах или робах. Множество воинов в кожаных дос­пехах, с копьями и щитами. Все — люди Садеаса. Солдаты из одного­ лагеря не смешивались с другими, и следовало держаться подальше от кратера другого светлорда, если у тебя там не было особых дел.

Расстроенный Каладин покачал головой.

— Что? — спросила Сил, опускаясь ему на плечо.

— Я не ожидал увидеть здесь такой разлад. Я думал, королевская­ армия будет единой.

— Где люди, там и разлад, — сказала Сил.

— В каком смысле?

— Вы действуете по-разному и думаете по-разному. Никто другой так не поступает — животные действуют одинаково, а все спрены, если можно так выразиться, представляют собой одно и то же существо. Это и есть гармония. Но в вас ее нет... такое ощущение, что вы даже вдвоем не можете ни о чем договориться. Весь мир делает то, для чего предназначен, кроме людей. Может, поэтому вы так часто убиваете друг друга.

— Но не все спрены ветра одинаковые, — заметил Каладин, открывая ящик и запихивая часть бинтов в карман, который пришил изнутри своего кожаного жилета. — Ты этому доказательство.

— Знаю, — тихонько проговорила она. — Может, теперь ты поймешь, отчего это меня так беспокоит.

Каладин не знал, что ответить. В конце концов он дошел до лес­ного склада. Несколько человек из Четвертого моста лежали в тени с восточной стороны казармы. Интересно бы посмотреть, как делают­ такие казармы, — духозаклинатели преобразовывали воздух в камень. К сожалению, духозаклятие совершалось по ночам и под строгой охраной, чтобы священный ритуал не видел никто, кроме ревни­телей или светлоглазых очень высокого ранга.

Первый послеполуденный колокол прозвучал сразу же, как Каладин достиг барака. Он даже перехватил суровый взгляд Газа за то, что чуть не опоздал на мостовое дежурство. Большая часть «дежурства» проходила в безделье, ожидая, пока не зазвучат горны. Что ж, Каладин не собирался тратить время зря. Нельзя рисковать, утомляя себя ношением бруса, — не сейчас, когда могла случиться вылазка с мостом, но, возможно, будет шанс размяться или...

Горн запел чистым и четким голосом. Словно тот самый мифический горн, что должен был направлять души храбрецов на небес­ное поле битвы. Каладин застыл. Как обычно, он ждал второго сигнала, словно какая-то его неразумная часть нуждалась в подтверж­дении. И сигнал прозвучал, передавая сведения о том месте, где находился закуклившийся ущельный демон.

Солдаты бросились к площадке для построения рядом с лесным складом; кто-то побежал в лагерь за оружием.

— Построиться! — закричал Каладин, рванувшись к мостовикам. — Забери вас буря! Всем встать в строй!

Они не обратили на него внимания. Те, кто был без жилетов, побежали за ними в казарму, в итоге в дверях образовалась куча-мала. Одетые помчались к мосту. Расстроенный Каладин последовал туда же. Там они заняли места заранее предусмотренным образом. У каждого был шанс оказаться в лучшем положении: бежать в первом ряду до ущелья, а перед сближением с врагом перейти назад, где было относительно безопасно.

Существовало строгое чередование, ошибки были недопустимы и карались нещадно. В мостовых командах имелась жестокая система самоуправления: если кто-то пытался мошенничать, остальные вынуждали его во время сближения бежать впереди. Такое, вообще-то, запрещали, но Газ поворачивался к мошенникам слепым глазом. Он также не брал взяток за изменение мест. Возможно, знал, что стабильность — единственная надежда мостовиков — заключалась в чередовании. Жизнь несправедлива, быть мостовиком — несправедливо, но, по крайней мере, если ты бежал в ряду смертников и выжил, в следующий раз побежишь позади.

И только старшина перед штурмом плато всегда уходил назад. Самое выгодное положение в расчете. Хотя ни один мостовик не мог считать себя по-настоящему в безопасности. Каладин был заплесневелой едой на тарелке голодного человека — сразу такое не съешь, но пощады все равно ждать не приходится.

Он занял свое место. Как только все собрались, Каладин приказал поднимать. Он слегка удивился тому, что его послушались, но во время вылазки всегда был кто-то, отдающий команды. Голос менялся, однако сами простые приказы оставались прежними. Поднимай, беги, опускай.

С лесного склада к Расколотым равнинам понесли двадцать мос­тов. Каладин заметил, как за ними с облегчением следят несколько мостовиков из седьмого расчета. Они были на дежурстве до первых полуденных колоколов и разминулись с этой вылазкой на какие-то секунды.

Мостовики трудились усердно. Не только из-за угрозы побоев — они бежали со всех ног, потому что хотели достичь нужного плато раньше, чем туда прибудут паршенди. Если это удавалось, то не было ни стрел, ни смертей. И потому мостовики только во время вылазок с мостами не проявляли ни медлительности, ни лени. Многие ненавидели свою жизнь, но все равно за нее цеплялись — рьяно, до побелевших костяшек.

Они с грохотом миновали первый из постоянных мостов. Мышцы Каладина протестующе ныли, но он сопротивлялся усталости. После Великой бури, что прошла минувшей ночью, большинство растений еще были открыты, камнепочки выпустили лозы, цветущие бранза тянули из расщелин к небу ветви, похожие на когтистые лапы. Попадались также колючники: игольчатые кустики с каменными ветками, на которые Каладин обратил внимание, когда впервые попал в эти края. В многочисленных трещинах и углублениях на неровной поверхности плато собралась вода.

Газ руководил их продвижением, выкрикивая, в какую сторону поворачивать. На многих ближайших плато стояло по три-четыре моста, в результате чего на Равнинах появлялось множество развилок. Бег сделался механическим. Он выматывал, но был вполне привычным, и бежать впереди, видя дорогу, куда приятнее. Каладин принялся читать обычную мантру, считая шаги, как советовал безы­мянный мостовик, чьи сандалии он носил до сих пор.

В конце концов они достигли последнего постоянного моста. Пересекли небольшое плато, миновав закопченные остатки моста, который паршенди уничтожили ночью. Как им удалось это сделать во время Великой бури? Ранее, прислушиваясь к разговорам солдат, Ка­ладин понял, что те испытывали к врагам ненависть, гнев, но вместе с тем и уважение. Эти паршенди ничуть не напоминали медлительных, почти немых паршунов, что трудились по всему Рошару. Они были умелыми воинами. Каладин по-прежнему удивлялся такой несообразности. Паршуны — и вдруг воюют? Очень, очень странно.

Четвертый и остальные расчеты опустили свою ношу в самой узкой части расщелины. Его люди рухнули на землю рядом с мос­том, отдыхая, пока армия переходила с одного плато на другое. Каладин едва не присоединился к ним — у него колени подгибались от изнеможения.

«Нет, — подумал он. — Нет. Я выстою».

Это было глупо. Другие мостовики едва ли обратили на него внимание. Один, Моаш, даже выругался. Но теперь, когда решение принято, Каладин упрямо за него держался и, сцепив руки за спиной, стоял по-парадному, пока войско переходило через расщелину.

— Эй, мостовик! — крикнул солдат, поджидавший своей очереди. — Захотелось поглядеть на настоящих воинов?

Каладин повернулся к говорившему — им оказался кареглазый крепыш, у которого руки были толще бедер многих стоявших рядом­ солдат. Командир отделения, судя по узлам на плечах кожаного колета. Каладин когда-то носил такие же.

— Командир, ты хорошо обращаешься с копьем и щитом? — крикнул Каладин в ответ.

Воин нахмурился, но молодой мостовик знал, о чем он думает. Оружие солдата было его жизнью, поэтому о нем заботились, как о собственном ребенке, часто приводя в порядок до того, как поесть или отдохнуть.

Каладин кивнул на мост.

— Это мой мост, — сказал он громко. — Он мое оружие — единственное, которое мне позволили иметь. Береги его.

— А иначе что ты сделаешь? — крикнул другой солдат, и по рядам прокатился смех.

Командир отделения ничего не сказал, но помрачнел.

Слова Каладина были бравадой. На самом деле он ненавидел мост. Но все равно остался стоять.

Через несколько минут по мосту Каладина проехал сам великий князь Садеас. Светлорд Амарам, благородный генерал, всегда выглядел героически и безупречно. Садеас казался сделанным совсем из другого теста — круглолицый, кудрявый, высокомерный. Он ехал словно на параде, одной рукой придерживая вожжи, другой прижимая к боку шлем. Его доспех был красного цвета, а на шлеме болтались легкомысленные ленты. Чудесный древний артефакт терялся­ из-за избытка бессмысленной показной роскоши.

Каладин позабыл об усталости, его кулаки сжались. Вот перед ним светлоглазый, которого стоит ненавидеть больше всех, — человек до такой степени черствый, что легко отправляет на смерть сот­ни мостовиков каждый месяц. Человек, который по непонятным при­чинам запретил давать мостовикам щиты.

Садеас и его личная гвардия вскоре перешли на другую сторону, и Каладин понял, что должен был, видимо, поклониться. Князь не заметил, но если бы заметил, это могло плохо закончиться. Качая головой, Каладин поднял свой мостовой расчет, хотя с Камнем — громилой-рогоедом — пришлось повозиться, поскольку он не хотел вставать. Перейдя расщелину, они подхватили мост и побежали к следующей пропасти.

Все повторилось достаточно много раз, чтобы Каладин потерял счет. Во время каждого перехода через расщелину он отказывался ложиться. Он стоял, заведя руки за спину, и смотрел, как войско перебегает на следующее плато. Все больше солдат замечали его и глумились. Каладин не обращал на них внимания, и к пятому или шестому переходу насмешки прекратились. Увидев Садеаса вновь, молодой мостовик поклонился, хотя от этого у него свело желудок. Он не служил этому человеку, не давал присяги. Но служил тем, кто входил в Четвертый мост, и спасет их. А значит, ему следует избегать наказаний за дерзость.

— Меняемся местами! — крикнул Газ. — Переходим и меняемся местами!

Каладин резко повернулся. После следующей расщелины нач­нется штурм. Он прищурился, вглядываясь в даль, и едва сумел различить шеренгу темных силуэтов на отдаленном плато. Паршенди уже прибыли и строились. За ними было видно, как вскрывают куколку.

Каладин ощутил разочарование. Они оказались недостаточно быстры. И, невзирая на усталость, Садеас поскорее начнет штурм, чтобы не позволить паршенди добыть светсердце.

Мостовики поднялись, молчаливые и испуганные. Знали, что их ждет. Они пересекли расщелину, вытащили мост и заняли места в обратном порядке. Солдаты построились. Все вели себя тихо, словно готовились нести чей-то гроб к погребальному костру.

Мостовики оставили для Каладина место позади, укрытое и защищенное. Сил приземлилась на мост, глядя на это место. Кала­дин подошел к нему, ощущая страшную усталость, душевную и физичес­кую. Слишком много сил потратил утром и потом, когда стоял, а не отдыхал. Да что на него нашло? Парень едва держался на ногах.

Он посмотрел на мостовиков. Его люди были покорны, унылы, испуганы. Если откажутся бежать, их казнят. Если побегут, то попадут под волны стрел. Они не смотрели на далекую шеренгу лучни­ков-паршенди. Они смотрели себе под ноги.

«Это твои люди, — сказал Каладин самому себе. — Ты должен их вести, даже если они этого не знают. И куда ты их поведешь, если будешь в заднем ряду?»

Он вышел из строя и обогнул мост; двое — Дрехи и Тефт — изум­ленно уставились на него, когда он прошел мимо. Точку смерти — середину первого ряда — занимал Камень, здоровенный смуглокожий рогоед. Каладин похлопал его по плечу:

— Камень, иди на мое место.

Мостовик вытаращил глаза:

— Но...

— Назад, быстро.

Камень нахмурился. Еще никто не пытался получить место впереди.

— Низинник, воздух ударить тебе в голову, — сказал он с сильным акцентом. — Хочешь смерти? Так почему не прыгнуть в пропасть? Так проще.

— Я старшина. Бежать впереди — моя привилегия. Иди.

Камень пожал плечами, но сделал, как велели. Никто не сказал ни слова. Если кто-то захотел, чтобы его убили, его дело.

Каладин окинул мостовиков взглядом:

— Чем больше времени у нас уйдет на то, чтобы опустить мост, тем больше стрел они смогут в нас выпустить. Будьте крепкими, решительными и быстрыми. Поднять мост!

Мостовики повиновались; внутренние ряды передвинулись под мост и расположились там по пять человек в ширину. Каладин стоял в первом ряду, слева от него был высокий и плотный мостовик по имени Лейтен, а справа — худощавый парень Мурк. Адис и Корл — по краям. Пятеро в ряд. Авангард смерти.

Когда все расчеты подняли свои мосты, Газ приказал:

— На приступ!

Они побежали — рванулись вдоль строя солдат, державших копья и щиты. Некоторые глядели с любопытством, возможно удив­лен­ные тем, как несчастные мостовики с такой быстротой бегут навстречу смерти. Другие отворачивались — не исключено, пристыженные тем, скольких жизней будет стоить их переход через эту расщелину.

Каладин смотрел только вперед, стараясь не прислушиваться к внутреннему голосу, который недоверчиво орал, что этот поступок неимоверно глуп. Он со всех ног несся к последней пропасти, сосредоточившись на строе паршенди. На солдатах с черно-красной кожей, сжимавших луки.

Сил летела рядом с головой Каладина уже не в облике человека, а в виде струящейся ленты света.

Луки поднялись. Каладин оказался в точке смерти во время неудачного штурма впервые с того дня, как попал в мостовой расчет. На это место всегда ставили новичков. Если те погибали, можно было не заботиться об их обучении.

Лучники-паршенди натянули тетивы, целясь в пять или шесть мостовых расчетов. Четвертый мост был явно в их поле зрения.

Выстрел.

— Тьен! — заорал Каладин, почти обезумев от усталости и крушения надежд. Он прокричал имя вслух — сам не понимая почему, — в то время как навстречу летела волна стрел, и внезапно ощутил неожиданный и необъяснимый прилив сил.

Стрелы достигли цели.

Мурк упал без звука, в него угодили четыре или пять стрел, и его кровь брызнула на камни. Лейтен также упал, а с ним и Адис, и Корл. Дротики с треском ломались о землю у ног Каладина, и не меньше полудюжины вонзились в дерево вокруг его головы и рук.

Каладин не знал, попали в него или нет. Парень слишком переполнился силой и смятением и продолжал бежать. По какой-то причине несколько лучников-паршенди впереди опустили свои луки. Он видел их мраморную кожу, странные красноватые или оранжевые шлемы и простую коричневую одежду. Враги выглядели смущенными.

Какова бы ни была причина, она подарила Четвертому мосту несколько драгоценных мгновений. К тому времени, когда паршенди опять подняли луки, расчет Каладина уже достиг расщелины. Его люди догнали другие мостовые расчеты — их осталось лишь пятна­дцать. Пять не добежали. Мосты один за другим ложились поперек пропасти.

Под возобновившимся ливнем стрел Каладин крикнул мостовикам опускать. Одна стрела полоснула его по ребрам и задела кость. Молодой мостовик почувствовал удар, но не боль. Он пробирался вдоль боковой части моста, помогая толкать. Четвертый расчет с грохотом перекинул мост, пока ответная волна стрел алети отвлекала вражеских лучников.

Отряд верховых ринулся в атаку. Про мостовиков быстро забыли.­ Каладин упал на колени рядом с мостом, а его товарищи ковыляли прочь, окровавленные и раненые, — они отыграли свои роли в битве.­

Прижав ладонь к боку, Каладин почувствовал кровь.

«Прямое рассечение, длиной всего лишь в дюйм, недостаточно широкое, чтобы представлять опасность».

Голос его отца.

Каладин тяжело дышал. Нужно было спрятаться. Над головой проносились стрелы, которые выпускали лучники-алети.

«Одни люди забирают жизни. Другие — спасают жизни».

Это еще не все. Каладин вынудил себя встать и, шатаясь, побрел туда, где кто-то лежал возле моста. Это был Хоббер; стрела попала ему в ногу. Он стонал, сжимая бедро.

Каладин схватил его под мышки и поволок прочь от моста. Раненый почти потерял сознание от боли и лишь невнятно ругался, пока парень затаскивал его в расселину за небольшим выступом в скале, где спрятались Камень и несколько других мостовиков.

Бросив там Хоббера — стрела не задела ни одну большую артерию, и некоторое время с ним все должно было быть хорошо, — Каладин повернулся и попытался ринуться обратно на поле боя. Но поскользнулся, споткнувшись от усталости, и рухнул на землю с тяжелым стоном.

«Кто-то забирает жизни. Кто-то спасает жизни».

Он заставил себя подняться на ноги, истекая потом, и пробраться назад к мосту, а в его ушах в это время звучал голос отца. Следую­щий найденный мостовик — человек по имени Курм — был мертв. Каладин оставил его тело.

У Гадоля оказалась глубокая рана в боку, стрела прошла насквозь. Его лицо покрывала кровь из пореза на виске, и он сумел немного отползти от моста. Он озирался обезумевшими черными глазами, вокруг него колыхались оранжевые спрены боли. Каладин схватил его под мышки и утащил прочь незадолго до того, как по тому же месту с грохотом промчалась кавалерия.

Каладин оттащил Гадоля к расселине, по пути заметив еще двоих мертвецов. Он быстро подсчитал. Выходило двадцать девять мосто­виков, включая трупы. Пятерых не хватало. Каладин, спотыкаясь, заковылял обратно на поле боя.

Солдаты собрались плотной группой у задней части моста, лучники во флангах стреляли по рядам паршенди, а тяжелая кавалерия — во главе с самим великим князем Садеасом, почти неуязвимым в своей осколочной броне, — пыталась отбросить врага назад.

Каладин заколебался — у него кружилась голова; от множества людей, что бежали, кричали, стреляли и бросали копья, он чувствовал себя сбитым с толку. В этой кутерьме затерялись пять мостовиков — они, скорее всего, мертвы...

На краю пропасти скорчился человек, над чьей головой в обе стороны летели стрелы. Даббид, один из мостовиков. Он сжался в комок, и его рука была согнута под неправильным углом.

Каладин бросился на землю и пополз к нему под ливнем стрел, надеясь, что паршенди не обратят внимания на пару невооруженных мостовиков. Даббид и не заметил, когда юноша приблизился. Он был в шоке — что-то беззвучно бормотал и потрясенно озирался. Ка­ладин неуклюже его схватил, но встать в полный рост не решился.

Он полз на четвереньках, одной рукой волоча за собой Даббида прочь от расщелины. Каладин все время поскальзывался на крови, падал, обдирал руки о камни, ударялся о них лицом. Но не сдался и все-таки вытащил парня из-под ливня стрел. Наконец они оказались­ достаточно далеко, чтобы Каладин смог рискнуть и встать. Попытал­ся поднять Даббида, но понял, что слишком ослабел. Попытался еще раз — и, поскользнувшись, в изнеможении рухнул на камни.

А потом лежал, еле дыша, и боль в боку наконец-то его настигла.

«Как я устал...»

Он поднялся, дрожа, и опять попытался схватить Даббида. Сил не было даже тащить того волоком, и от досады у Каладина на глазах выступили слезы.

— Низинник, воздух тебе в голову, — проворчал кто-то.

Каладин повернулся и увидел Камня. Здоровенный рогоед схватил Даббида под мышки и потащил.

— Без ума! — прорычал он, а потом легко поднял раненого и понес к расселине.

Каладин последовал за ним. Там он упал без сил, привалившись спиной к стене. Перепуганные, но выжившие мостовики сгрудились­ вокруг него. Камень положил Даббида на землю.

— Еще четыре, — выдавил Каладин, еле дыша. — Мы должны их найти...

— Мурк и Лейтен, — сказал Тефт. Пожилой мостовик был почти в самом конце на этот раз и не пострадал. — И Адис, и Корл. Они бежали в первом ряду.

«Точно, — подумал измученный Каладин. — Как я мог забыть...»

— Мурк мертв. Остальные могут быть живы. — Он попытался встать.

— Идиот, — буркнул Камень. — Тут сиди. Все хорошо. Я сделать сам. — Он помедлил. — Стало быть, я тоже идиот.

Нахмурившись, рогоед вернулся на поле боя. Тефт поколебался, но бросился вдогонку.

Каладин глубоко дышал, держась за бок. Парень не мог понять, какая боль сильнее — от пореза или от удара стрелы о кость.

«Спасать жизни...»

Он подполз к троим раненым. Хоббер со стрелой в ноге мог подо­ждать, а у Даббида просто сломана рука. Гадоль выглядел хуже всех с дырой в боку. Каладин посмотрел на рану. У него не было ни опе­рационного стола, ни обычного антисептика. И что же ему делать?­

Он отбросил отчаяние и сказал, обращаясь к мостовикам:

— Кто-нибудь, найдите мне нож. Заберите с тела павшего солдата. Остальные разведите костер!

Мостовики посмотрели друг на друга.

— Данни, отправляйся за ножом, — сказал Каладин, прижимая руку к ране Гадоля, пытаясь остановить кровь. — Нарм, ты можешь развести огонь?

— Чем? — спросил мостовик.

Каладин стянул жилет и рубаху и вручил последнюю Нарму:

— Это используй вместо трута и набери упавших стрел вместо дров. У кого-нибудь есть огниво?

Огниво, к счастью, нашлось у Моаша. Все самое ценное забирали с собой во время вылазки с мостом, потому что многие не гнушались воровать у товарищей по несчастью.

— Шевелитесь! — выкрикнул Каладин. — Кто-нибудь, вскройте камнепочку и достаньте из нее пузырь с водой!

Мостовики застыли на несколько секунд. Потом, к счастью, подчинились. Возможно, были слишком ошеломлены, чтобы возражать. Парень разорвал рубаху Гадоля, открыв рану. Она оказалась плохая, очень плохая. Если задет кишечник или другие органы...

Каладин велел одному из мостовиков прижать повязку ко лбу Гадоля, чтобы остановить малое кровотечение — важна любая мелочь, — и быстро осмотрел раненый бок, как учил отец. Вскоре вернулся Данни с ножом. Но у Нарма не ладилось с огнем. Он ругался, снова и снова ударяя кремнем по кресалу.

У Гадоля начались конвульсии. Каладин прижал повязку к ране, чувствуя себя беспомощным. Нельзя наложить жгут на такую рану.

Гадоль сплюнул кровью, закашлялся и прошипел, бешено вращая глазами:

— Землю разрушают они! Желают ее, но во гневе своем уничтожат. Как завистливый муж, что сжигает богатства, лишь бы не достались врагам! Они идут!

Потом судорожно вздохнул и замер, уставившись мертвыми глазами в небо; по его щеке потекла струйка кровавой слюны. Его последние пугающие слова будто повисли в воздухе. Неподалеку сражались и кричали солдаты, но мостовики хранили молчание.

Каладин отпрянул, оглушенный болью потери. Его отец всегда говорил, что со временем чувствительность притупится.

В этом Лирин ошибся.

Он так устал. Камень и Тефт спешили обратно к расселине, неся кого-то третьего.

«Не принесли бы они труп, — сказал себе Каладин. — Думай о тех, кому можно помочь».

— Поддерживай огонь! — крикнул он, ткнув пальцем в Нарма. — Не дай ему погаснуть! Кто-нибудь, нагрейте нож в пламени.

Нарм подпрыгнул, словно только заметил, что у него все-таки получилось разжечь маленький огонек. Каладин отвернулся от мерт­вого Гадоля и освободил место для Камня и Тефта. Они положили на землю покрытого кровью Лейтена. Тот едва дышал, в нем торчали­ две стрелы — одна из плеча, другая из предплечья второй руки. Третья задела живот, и от движения порез расширился. Похоже, на ногу­ ему наступила лошадь: в глубокой ране виднелась сломанная кость.

— Остальные трое мертвы, — сообщил Тефт. — И этот, считай, мертв. Мы почти ничего не можем сделать. Но ты сказал принести его, так что...

Каладин тотчас же опустился на колени, действуя аккуратно и со знанием дела. Он приложил бинт к боку Лейтена, прижал коленом, потом быстро наложил жгут на ногу, приказав одному из мос­товиков поднять ее повыше и держать крепко.

— Дайте нож! — заорал молодой мостовик, спешно накладывая жгут на руку. Сначала надо остановить кровь; о том, как спасти конечность, он подумает после.

Юный Данни кинулся к нему с горячим ножом. Каладин поднял бинт и быстро прижег рану. Лейтен был без сознания и дышал все реже.

— Ты не умрешь, — пробормотал Каладин. — Ты не умрешь!

Парень работал не задумываясь: руки сами знали, что делать. На мгновение он как будто вернулся в хирургическую комнату отца и услышал его вдумчивые инструкции. Вырезал стрелу из предплечья Лейтена, но не тронул ту, что застряла в плече, и велел снова нагреть нож.

Пит наконец-то вернулся с водяным пузырем. Каладин схватил его и использовал воду, чтобы промыть рану на ноге — самую нехорошую, поскольку ее причиной стало сдавление. Когда ему вернули нож, Каладин вытащил стрелу из плеча и прижег рану как смог, после чего наложил повязку, используя быстро иссякающий запас бинтов.

Он соорудил лубки из двух стрел — больше ничего не нашлось. Скривившись, прижег и эту рану. Ему претило оставлять так много шрамов, но нельзя допустить дальнейшей потери крови. Требовался­ антисептик. Как скоро он сможет достать ту слизь?

— Не смей умирать! — сказал Каладин, едва замечая, что говорит вслух. Он быстро перевязал рану на ноге, потом использовал иглу и нить, чтобы зашить рану на предплечье. Перевязал и ее, затем ослабил жгут.

Наконец он подался назад, глядя на раненого и чувствуя полное изнеможение. Лейтен еще дышал. Надолго ли его хватит? Шансов почти нет.

Мостовики стояли или сидели вокруг Каладина, и от них исходило странное благоговение. Тот же устало передвинулся к Хобберу и осмотрел рану на его ноге. Прижигания не требовалось. Каладин ее промыл, вытащил несколько щепок и зашил. Вокруг раненого было полным-полно спренов боли, похожих на оранжевые ручки, тянущиеся из земли.

Каладин отрезал самую чистую часть бинта, которым он перевязывал Гадоля, и обмотал ногу Хоббера. Отвратительно, что бинт грязный, но другого нет. Потом он вправил Даббиду руку и соорудил лубки из стрел, которые принесли другие мостовики, связав их рубахой самого Даббида. После откинулся на камень и вздохнул тяжело и устало.

Позади раздавался звон металла и крики солдат. Он безумно устал. Даже глаза не мог закрыть от усталости. Хотелось просто сидеть и пялиться в землю целую вечность.

Рядом присел Тефт. Седой мостовик держал водяной пузырь, в котором еще оставалось немного жидкости:

— Пей, парень. Тебе это нужно.

— Надо промыть раны остальных, — отрешенно проговорил ­Каладин. — У них ссадины... я видел несколько порезов... и они должны...

— Пей, — настойчиво повторил Тефт надтреснутым голосом.

Каладин поколебался, потом выпил воду. Она была очень горькой, как и растение, из которого выдрали водяной пузырь.

— Где ты выучился так лечить? — спросил Тефт.

Несколько ближайших мостовиков навострили уши в ожидании ответа.

— Я не всегда был рабом, — прошептал Каладин.

— То, что твоя сделать, ничего не изменить. — Громила-рогоед приблизился и присел на корточки. — Газ заставить бросить раненых, которые не идти сами. Приказ сверху.

— Я разберусь с Газом. — Каладин опустил голову на камень. — Положите нож на то тело, с которого его взяли. Не хочу, чтобы нас обвинили в воровстве. Потом, когда надо будет уходить, мне нужно, чтобы два человека позаботились о Лейтене и еще два — о Хоббере. Привяжем их к мосту и понесем. У расщелин придется пошевеливаться и отвязать их до того, как войско начнет переход, а после — снова привязать. Также кто-то должен вести Даббида, если он еще не оправился от шока.

— Газ быть недоволен, — сказал Камень.

Каладин закрыл глаза, давая понять, что разговор окончен.

Битва шла долго. К вечеру паршенди наконец-то отступили, перепрыгнув через расщелины на своих неестественно сильных ногах. Солдаты-алети разразились победными криками. Каладин вынудил себя встать и отправился на поиски Газа. Победителям еще предстояло разбить куколку — она была все равно что каменная, — а ему нужно договориться с мостовым сержантом.

Газ обнаружился довольно далеко от линии фронта. Он вытаращил на Каладина свой единственный глаз:

— И сколько на тебе собственной крови?

Каладин окинул себя взглядом, впервые сообразив, что покрыт темной запекшейся кровью, большая часть которой принадлежала тем, над кем ему пришлось потрудиться. Он оставил вопрос без ответа.­

— Мы заберем раненых с собой.

Газ покачал головой:

— Если не могут идти сами, останутся здесь. Приказ сверху. Не мое решение.

— Мы их заберем, — сказал Каладин, не повышая голоса.

— Светлорд Ламарил этого не позволит.

Ламарил был непосредственным начальником Газа.

— Ты пошлешь Четвертый мост последним вместе с ранеными солдатами. Ламарил не станет их ждать; он отправится в числе первых, с главным подразделением, потому что не захочет пропустить пир, который Садеас устроит в честь победы.

Газ открыл рот, но Каладин не позволил ему возразить:

— Мои люди будут действовать быстро и толково. Мы никого не замедлим. — Он вытащил из кармана последнюю сферу и протянул сержанту. — Ты ничего не скажешь.

Газ взял сферу и фыркнул:

— Одна светмарка? Думаешь, этого хватит, чтобы я так сильно рисковал?

— Если не рискнешь, — спокойным голосом сказал Каладин, — я тебя убью, и пусть меня казнят.

Газ удивленно моргнул:

— Ты не посмеешь...

Каладин шагнул вперед. Должно быть, он выглядел ужасно, весь покрытый кровью. Газ побледнел. Потом выругался, сжимая потемневшую сферу:

— Ко всему прочему она тусклая.

Каладин нахмурился. Он был уверен, что перед вылазкой сфера еще сияла.

— Сам виноват. Ты мне ее дал.

— Те сферы только зарядили прошлой ночью, — сказал Газ. — Они прямо из сокровищницы светлорда Садеаса. Что ты с ними сотворил?

Каладин слишком устал, чтобы думать. А когда повернулся и пошел обратно к мостовикам, на его плечо опустилась Сил.

— Кто они тебе? — крикнул ему вслед Газ. — Какое тебе до них дело?

— Они мои люди.

Газ промолчал.

— Я ему не верю. — Сил бросила взгляд через плечо. — Он может просто сообщить, что ты ему угрожал, и послать людей, которые тебя арестуют.

— Не исключено. Наверное, остается лишь надеяться, что он захочет получить от меня новые взятки.

Каладин шел вперед, слушая крики победителей и стоны раненых. Плато усеивали трупы, и больше всего их было у края пропас­ти, где из-за мостов развернулась самая яростная битва. Паршенди, как обычно, бросили своих мертвых. Даже в случае победы они оставляли трупы. Люди посылали обратно мостовые расчеты и солдат, чтобы сжечь мертвецов и направить их души в загробный мир, где лучшим из лучших предстояло сражаться в армии Вестников.

— Сферы, — сказала Сил, все еще глядя на Газа. — Кажется, это не такой уж сильный довод.

— Возможно. А быть может, и нет. Я видел, как он на них смот­рит. Ему нужны деньги, которые я даю. Не исключено, они нужны ему так сильно, что Газ все сделает как надо. — Каладин покачал головой. — То, что ты сказала раньше, правда: люди во многом нена­дежны. Но если на что-то и можно рассчитывать, то лишь на челове­ческую жадность.

Это была горькая мысль. Но и день выдался горьким. Яркое начало, полное надежд, и кроваво-красный закат.

В общем, как всегда.

Карта военных лагерей алети, выполненная Вандонас, которая побывала там однажды и нарисовала, по всей видимости, идеализированную картину.

Ати некогда был добрым и щедрым человеком, и ты сам видел, что с ним стало. А вот Рейз один из самых отталкивающих, коварных и опасных субъектов, с которыми мне когда-либо доводилось встречаться.

- Да, перерезано, — сказал грузный кожевенник, разглядывая ремни, которые ему вручил Адолин. — Йис, согласен?

Другой кожевенник кивнул. Йис — ириали, желтоглазый и золо­товолосый. Волосы у него были не русые, а именно золотые, с металлическим отблеском. Он коротко стригся и носил шапку. Явно не хотел привлекать внимание. Многие считали, что локоны ириали­ приносят удачу.

Его напарник Аваран был темноглазым алети и носил фартук поверх жилета. Если эти двое работали согласно обычным правилам, то один занимался крупными и более грубыми изделиями — например, седлами, — в то время как другой сосредотачивался на деталях. Поодаль усердно резали и сшивали куски свиной кожи подмастерья.

— Разрезано, — подтвердил Йис, взяв ремень у Аварана. — Я того же мнения.

— Чтоб мне провалиться в Преисподнюю, — пробормотал Адолин. — Выходит, Элокар был прав?!

— Адолин, — раздался позади женский голос, — ты сказал, мы отправимся на прогулку.

— Мы на прогулке. — Он с улыбкой развернулся.

Йанала, в узком, безупречно стильном желтом платье с рядами пуговиц по бокам и жестким воротничком вокруг шеи, украшенным­ кроваво-красной вышивкой, скрестила руки на груди.

— Я предполагала, что прогулка — это когда в основном гуляют.

— Хм. Да. Очень скоро мы так и поступим. Все будет великолеп­но. Будем прогуливаться, прохаживаться, совершим... э-э-э...

— Променад? — подсказал Йис-кожевенник.

— Разве это не напиток? — удивился Адолин.

— Э-э-э, нет, светлорд. Почти уверен, это то же самое, что и прогулка.

— Ну хорошо, мы этим обязательно займемся. Променадом. Обожаю хороший променад. — Адолин потер подбородок и забрал подпругу. — Насколько вы оба уверены по поводу этого ремня?

— Светлорд, да тут и вопросов быть не может, — сказал Аваран. — Он не просто так порвался. Вам следует быть внимательнее.

— Внимательнее?

— Да, — сказал Аваран. — Убедитесь, что никакие свободные пряжки не царапают кожу, не врезаются в нее. Это, похоже, часть седла. Иногда подпругу оставляют свободно висеть, когда снимают седло на ночь, и она может за что-то зацепиться. Думаю, это «что-то» ее и надрезало.

— А-а, — протянул Адолин. — Что-то, а не кто-то?

— Ну, может быть, и так, — сказал Аваран. — Но зачем кому-то резать эту подпругу?

«И действительно, зачем?» — подумал юноша.

Он попрощался с кожевенниками, сунул ремень в карман и подставил Йанале локоть. Она взялась за него свободной рукой, явно обрадованная тем, что они наконец-то покидают мастерскую. Там не очень-то хорошо пахло, хотя запах и не такой ужасный, как в дубильне. Адолин видел, как она несколько раз тянулась к носовому платку, словно хотела прижать его к носу.

Они вышли в полуденную жару. Тибон и Маркс — два светлоглазых воина Кобальтовой гвардии — ждали снаружи вместе со служан­кой Йаналы, Фалкси, молодой темноглазой азиркой. Все трое после­довали за Адолином и Йаналой, когда те вышли на лагерную улицу. При этом Фалкси с акцентом бормотала себе под нос, что ее госпоже, вообще-то, нужен достойный паланкин.

Йаналу, похоже, это не беспокоило. Она глубоко вдыхала чистый воздух и крепко держала Адолина за руку. Девушка была достаточно красива, но любила много говорить о себе. Обычно ему нравились­ говорливые женщины, но на этот раз вникнуть в придворные сплетни в пересказе Йаналы было слишком трудно.

Ремень все-таки перерезан, но оба кожевенника предположили, что это произошло случайно. Значит, они и раньше такое видели. Кожу рассекла болтающаяся пряжка или что-то в этом духе.

Вот только из-за этого король упал с лошади во время битвы. Могло ли такое оказаться стечением обстоятельств?

— ...ну так что, Адолин? — спросила Йанала.

— Несомненно, — ответил он, слушая краем уха.

— Так ты с ним поговоришь?

— Хм?

— Со своим отцом. Ты попросишь его, чтобы он разрешил вашим людям хоть изредка надевать что-то другое, кроме этих старомодных мундиров?

— Вообще-то, он достаточно тверд в своем мнении, — сказал Адолин. — Кроме того, не такие уж они старомодные.

Йанала вперила в него взгляд.

— Ну ладно, — уступил он. — Слегка однообразные.

Как и все другие светлоглазые офицеры высокого ранга в армии Далинара, Адолин носил простой длинный мундир темно-синего цвета без вышивки и узкие брюки, в то время как в моде были жилетки, детали из шелка и шарфы. На груди и на спине мундира красовалась эмблема в виде отцовской глифпары Холин, а спереди он застегивался на два ряда серебряных пуговиц. Просто, заметно — и до ужаса банально.

— Люди любят твоего отца, но его требования и впрямь начинают надоедать.

— Знаю. Поверь мне. Но не думаю, что смогу заставить его передумать.

Как ей объяснить? Несмотря на шесть лет на войне, Далинар не изменил своего решения следовать Заповедям. Даже наоборот, его преданность им становилась все сильней.

По крайней мере, Адолин теперь понимал, в чем дело. Такова была последняя просьба любимого брата Далинара: следуй Заповедям. Хоть эта просьба и прозвучала лишь однажды и по конкретному поводу, отец Адолина, как всем было известно, часто ударялся в крайности.

Адолин хотел бы, чтобы он не предъявлял ко всем остальным эти требования. По отдельности Заповеди доставляли незначительные неудобства — всегда быть в мундире на людях, не напиваться, не участвовать в дуэлях. В совокупности, однако, они превращались­ в тяжкий груз.

Не успел он ответить Йанале, как в лагере затрубили в рога. Адолин встрепенулся и резко повернулся к востоку, в сторону Расколотых равнин. Он посчитал, сколько раз просигналили рога. На плато 1-47 заметили куколку. Это было в пределах их досягаемости!

Он затаил дыхание в ожидании третьей последовательности сигналов, которая призвала бы войска Далинара к битве. Такое могло случиться только по приказу отца.

В глубине души он знал, что сигналов не будет. Один—сорок семь достаточно близко к военному лагерю Садеаса, чтобы великий князь тоже ринулся в бой.

«Отец, ну давай же, — подумал Адолин. — Мы можем его обогнать!»

Сигналы не прозвучали.

Адолин посмотрел на Йаналу. Она избрала своим Призванием музыку и уделяла войне мало внимания, хотя ее отец был одним из офицеров в кавалерии Далинара. Судя по выражению лица, даже она понимала, что означает отсутствие третьего сигнала.

Далинар Холин снова решил не участвовать в битве.

— Пойдем. — Адолин повернулся в другую сторону и почти насильно увлек Йаналу за собой. — Я хочу кое-что еще проверить.

Далинар стоял, сцепив руки за спиной, и смотрел на Расколотые равнины. Он был на одной из нижних террас при дворце Элокара, расположенном на возвышенности, — король жил не в одном из десяти военных лагерей, но в маленькой крепости, которую возвели на холме поблизости. Далинар как раз поднимался во дворец, когда затрубили рога.

Он стоял достаточно долго, чтобы увидеть, как в лагере Садеаса собирается войско. Далинар мог бы послать солдата с приказом готовить своих людей.

— Светлорд? — раздался голос неподалеку. — Желаете идти дальше?

«Садеас, ты защищаешь его по-своему, — подумал Далинар. — А я буду защищать по-своему».

— Да, Тешав, — ответил он и продолжил путь по взгорью.

Тешав присоединилась к нему. Ее черные алетийские волосы с русыми прядями были забраны в высокую прическу из замысловатого переплетения кос. В ее фиолетовых глазах застыло беспокой­ство. Она всегда находила, из-за чего переживать.

Тешав и ее помощница были женами его офицеров. Далинар им доверял. Почти во всем. Полностью кому-то довериться почти невозможно. «Прекрати, — подумал он. — Ты становишься таким же одержимым, как король».

Хорошо бы вернулась Ясна. Но захочет ли она когда-нибудь вернуться?

Некоторые из его высших офицеров намекали, что ему следует опять жениться, хотя бы для того, чтобы жена стала его главной письмоводительницей. Они думали, он отвергает такие предложения, потому что все еще любит первую жену. Никто не знал, что она исчезла, пропала из его воспоминаний, превратилась в облачко дыма в его памяти. Хотя в каком-то смысле офицеры правы. Он медлил с новой женитьбой, потому что сама мысль о том, что кто-то ее заменит, была ему ненавистна. Все, что было связано с его женой, у него забрали. Осталась лишь дыра, и заполнить ее ради того, чтобы получить письмоводительницу, казалось бессердечным.

Далинар продолжал свой путь. Помимо двух женщин, его сопровождали Ренарин и три воина Кобальтовой гвардии, в синих шерстяных плащах с капюшонами поверх серебряных нагрудников и темно-синих штанах. Светлоглазые низкого ранга, наделенные правом носить мечи для ближнего боя.

— Ну так вот, светлорд, — заговорила Тешав. — Светлорд Адолин попросил меня сообщить вам о ходе расследования по поводу подпруги. Он как раз сейчас должен беседовать с кожевенниками, но пока что сведений мало. Никто не видел, чтобы седло или коня его величества трогали те, кому не следовало этого делать. Наши шпионы говорят, что в других военных лагерях никто не похваляет­ся содеянным, и никто в нашем лагере не получал внезапно больших денежных сумм, насколько мы смогли установить.

— Конюхи?

— Сказали, что проверили седло. Но когда на них надавили, то признались, что не помнят, проверял ли кто-то подпругу. — Она покачала головой. — Человек в осколочных доспехах — тяжкий груз и для лошади, и для седла. Если бы можно было приручить побольше ришадиумов...

— Думаю, светлость, быстрее мы научимся приручать Великие бури. Что ж, я полагаю, это хорошие новости. Нам же лучше, если вся эта история с подпругой обернется полной ерундой. А теперь я хочу, чтобы вы занялись кое-чем другим.

— Рада услужить, светлорд.

— Великий князь Аладар заговорил о том, что надо бы взять пау­зу и ненадолго съездить в Алеткар. Я хочу узнать, серьезно ли он рассматривает такую возможность.

Тешав кивнула:

— Да, светлорд. А это может стать проблемой?

— Если честно, я не знаю.

Он не доверял великим князьям, но, по крайней мере, пока все они находились здесь, за ними можно было наблюдать. Если же один из них вернется в Алеткар, то Далинар не сможет быть в курсе его инт­риг. Но, с другой стороны, визиты князей на родину также важны!

Что важнее? Стабильность или возможность наблюдать за ос­тальными? «Кровь отцов моих, — подумал он. — Я не создан для политики и интриг. Я создан размахивать мечом и скакать на врага».

Он все равно сделает то, что нужно сделать.

— Кажется, Тешав, вы сказали, что у нас есть сведения по финансам короля?

— Совершенно верно, — подтвердила она; их короткая прогулка продолжилась. — Вы были правы, когда велели мне заглянуть в бухгалтерские книги, поскольку выяснилось, что трое великих князей — Танадаль, Хатам и Вама — серьезно просрочили платежи. Помимо вас, только великий князь Садеас заплатил наперед, как того требует военная доктрина.

Далинар кивнул:

— Чем дольше тянется эта война, тем больше вопросов задают великие князья. Зачем платить за духозаклятие по высоким военным ставкам? Отчего бы не переселить сюда фермеров и не начать выращивать собственные припасы?

— Светлорд, прошу прощения, — сказала Тешав, когда они миновали резкий поворот тропы. Ее помощница шла позади, неся в сумке несколько бухгалтерских книг, прикрепленных к доскам для письма. — Но мы и впрямь откажемся от этой идеи? Вторая линия снабжения, возможно, пригодилась бы.

— Торговцы уже снабжают нас провиантом. Это одна из причин, по которым я их не прогнал. Я не стал бы возражать против еще одного источника, но духозаклинатели — единственный рычаг, при помощи которого мы можем воздействовать на великих князей. Они присягнули Гавилару, но его сыну хранят лишь жалкое подобие верности. — Далинар прищурился. — Это жизненно важная вещь. Вы читали те хроники, что я посоветовал?

— Да, светлорд.

— Тогда вы в курсе. Самый хрупкий период в существовании королевства наступает тогда, когда к власти приходит сын его осно­вателя. Во время правления такого человека, как Гавилар, люди хранят ему верность из уважения. Когда несколько поколений сменяют друг друга, все уже считают себя частью королевства, единой силой, которую объединяет традиция. А вот правление сына... о, это опас­ное время. Гавилара уже нет, чтобы удерживать всех рядом друг с другом, но еще не возникла традиция воспринимать Алеткар как единое королевство. Нам необходимо продержаться достаточно долго, чтобы великие князья научились считать самих себя частью чего-то более великого.

— Да, светлорд.

Она не усомнилась в том, что он сказал. Тешав отличалась беззаветной преданностью, как и большинство офицеров. Они не спрашивали, почему он считает таким важным объединение княжеств в общее государство. Возможно, считали, что все дело в Гавиларе. Безусловно, мечта его брата о едином Алеткаре — часть этого. Но было кое-что еще.

«Грядет Буря бурь. Истинное опустошение. Ночь скорбей».

Далинар подавил дрожь. Если верить видениям, не стоит рассчитывать, что у него осталось много времени на приготовления.

— Подготовьте официальное письмо от имени короля, — распорядился Далинар, — в котором будет говориться, что стоимость духозаклинания уменьшается для тех, кто платит вовремя. Это должно всех взбодрить. Отдайте письмоводительницам Элокара, пусть всё ему объяснят. Надеюсь, он согласится, что так надо.

— Да, светлорд, — сказала Тешав. — Если позволите заметить, я была весьма удивлена тем, что вы предложили мне прочитать те хроники. В прошлом интерес к подобным вещам был вам несвойствен.­

— Я в последнее время делаю многое, что кажется не сообразным ни с моими интересами, ни с моими талантами. — Далинар скривился. — То, что я в чем-то не разбираюсь, никак не влияет на нужды королевства. Вы собрали данные о том, как в округе обстоят дела с бандитизмом?

— Да, светлорд. — Она помедлила. — Темпы роста весьма тревожные.

— Скажите супругу, я отдаю под его командование Четвертый батальон. Я хочу, чтобы вы двое придумали наилучший способ пат­рулировать Ничейные холмы. Пока здесь присутствуют члены алетийской королевской семьи, я не позволю, чтобы эти края превраща­лись в вотчину беззакония.

— Да, светлорд, — проговорила Тешав чуть-чуть нерешительно. — Вы понимаете, что отправляете в дозор целых два батальона?

— Да, — сказал Далинар.

Он просил других великих князей о помощи. Их отклики варьировались от возмущения до веселого удивления. Никто так и не дал ему солдат.

— Добавим это к батальону, которому вы поручили охранять спокойствие на территории между военными лагерями и внешними рынками, — продолжила Тешав. — В общем получается больше четверти вашего войска, светлорд.

— Тешав, я отдал приказ. Займись им. Но сначала мне нужно с тобой кое-что обсудить по поводу бухгалтерских книг. Отправляй­ся в архив и жди нас там.

Она поклонилась в знак уважения:

— Разумеется, светлорд.

Они с помощницей удалились.

К Далинару подошел Ренарин:

— Отец, ей это не понравилось.

— Она хочет, чтобы ее муж сражался, — пояснил Далинар. — Все надеются, что если я добуду еще один осколочный клинок, то он достанется кому-то из них.

У паршенди было осколочное вооружение. Немного, но даже один уже удивительная вещь. Никто не мог объяснить, откуда они их взяли. Далинар добыл паршендийские осколочные доспех и клинок в первый год войны. Он отдал и то и другое Элокару, чтобы ими наградили того, кто, по мнению короля, окажется наиболее полезным для Алеткара, в том числе во время этой войны.

Далинар повернулся и вошел во дворец. Стражи у дверей отсалютовали ему и Ренарину. Юноша устремил перед собой невидящий взгляд. Некоторые считали его бесчувственным, но Далинар знал, что он просто поглощен своими мыслями.

— Сын, я хотел поговорить с тобой, — сказал Далинар. — О том, что случилось на охоте на той неделе.

Взгляд Ренарина от стыда метнулся вниз, уголки рта опустились­ в гримасе. Да, он точно был способен чувствовать. Просто не показывал свои чувства так часто, как все остальные.

— Ты ведь понимаешь, что не должен был так бросаться в битву, — сурово проговорил Далинар. — Ущельный демон мог тебя убить.

— Что бы ты сделал, отец, если бы опасность угрожала мне?

— Я упрекаю тебя не за отсутствие храбрости, а за отсутствие мудрости. А если бы у тебя случился припадок?

— Тогда, вероятно, чудовище бы просто смахнуло меня в пропасть, — с горечью сказал Ренарин, — и я перестал бы быть такой обузой для всех остальных.

— Не смей такое говорить! Даже в шутку.

— Да разве это шутка? Отец, я же не могу сражаться.

— Битва — не единственное достижение, на которое способен человек.

Ревнители по этому поводу были весьма точны. Да, наивысшим Призванием для любого было присоединиться в посмертии к сражению за Чертоги Спокойствия, но Всемогущий ценил мастерство любого мужчины или женщины, чем бы они ни занимались.

Просто надо стараться изо всех сил, избрав профессию и тот атрибут Всемогущего, коему стоило подражать. Они назывались Призвание и Слава. Нужно совершенствоваться в профессии и прожить жизнь сообразно определенному идеалу. Всемогущий должен это принять, особенно если речь шла о светлоглазом — чем чище кровь светлоглазого, тем больше врожденной Славы.

Призвание Далинара — быть вождем, а его избранной Славой стала целеустремленность. Он выбрал и то и другое в юности, хотя теперь относился к ним иначе, чем когда-то.

— Отец, ты, конечно, прав. Я не первый сын героя, который родил­ся без таланта к военному делу. Другие как-то справились. Справлюсь и я. Скорее всего, стану градоначальником в каком-нибудь городишке. Если не запрусь в какой-нибудь обители.

Взгляд мальчика устремился вперед.

«Я все еще считаю его мальчиком, — подумал Далинар, — хотя ему уже пошел двадцатый год». Шут был прав. Далинар недооценивал Ренарина. «Как бы я себя повел, если бы мне запретили сражаться? Лишили возможности общаться с женщинами и торговцами?»

Далинар был бы зол, особенно на брата. В общем-то, Далинар в детстве и в самом деле часто злился на Гавилара. Ренарин, однако, был самым пылким сторонником Адолина. Он чуть ли не боготворил старшего брата. Да и отваги ему хватило, чтобы очертя голову кинуться в самую гущу сражения, где чудовище из ночного кошмара давило копейщиков и расшвыривало осколочников.

Далинар кашлянул:

— Возможно, пришло время опять попытаться научить тебя владеть мечом.

— Мое малокровие...

— ...не будет иметь никакого значения, если мы добудем для тебя осколочный доспех и дадим тебе осколочный клинок. Эти латы любого делают сильным, а клинок почти ничего не весит.

— Отец, — ровным голосом сказал Ренарин, — я никогда не стану владельцем осколочного вооружения. Ты же сам говорил, что дос­пехи и клинки, которые мы добудем у паршенди, достанутся самым искусным воинам.

— Ни один другой великий князь не отдает свои трофеи королю, — возразил Далинар. — И кто осудит меня, если я всего один раз сделаю подарок своему сыну?

Ренарин остановился посреди коридора, непривычно разволновавшись: глаза широко распахнуты, лицо напряжено.

— Ты серьезно?

— Я клянусь. Если я сумею добыть еще один клинок и доспех, они достанутся тебе. — Он улыбнулся. — По правде говоря, я это сделаю просто ради того, чтобы увидеть выражение лица Садеаса, когда ты станешь полным рыцарем Осколков. Кроме того, если ты сравняешься по силе с остальными, думаю, природные способности позволят тебе блистать.

Ренарин улыбнулся. Осколочный доспех не решал всех проблем, но теперь появится шанс. Далинар об этом позаботится. «Я ведь понимал, что такое быть вторым сыном, — думал Далинар, пока они направлялись к покоям короля, — в тени старшего брата, которого ты любишь и которому одновременно завидуешь.

Буреотец свидетель, понимал.

И сейчас понимаю».

— О милейший светлорд Адолин! — воскликнул ревнитель, идя навстречу с раскинутыми руками.

Кадаш был высоким пожилым человеком и, сообразно При­званию, брил голову и носил широкую бороду. Его макушку огибал шрам — напоминание о давнем времени, когда он служил армейским­ офицером.

Светлоглазый с военным прошлым — весьма необычно для ревнительства. В общем-то, смена Призвания как таковая считалась странным поступком. Но ее не запрещали, и Кадаш, учитывая позднее начало, сумел высоко подняться в ордене. Далинар говорил, это был признак веры или настойчивости. Возможно, и того и другого.

Лагерный храм начинался как большой духозаклятый купол, потом Далинар выделил деньги и каменщиков, чтобы превратить его в более приличную обитель для религиозных целей. Теперь стены изнутри украшали резные изображения Вестников, с подветренной стороны для освещения вставили широкие стеклянные окна, к высокому потолку подвесили связки бриллиантовых сфер и установили помосты для обучения, совершенствования и проверки разнооб­разных искусств.

В настоящий момент множество женщин получали наставления от ревнителей. Мужчин оказалось меньше. На войне в мужских искусствах проще было совершенствоваться на поле боя.

Йанала, стоявшая рядом с Адолином, скрестила руки на груди и окинула храм недовольным взглядом:

— Сначала вонючая лавка кожевенника, теперь храм? Я думала, мы отправимся куда-то, где будет хоть чуточку романтики.

— Религия романтична, — возразил Адолин, почесав в затылке. — Вечная любовь и все такое, верно?

Девушка сурово посмотрела на него:

— Я подожду снаружи. — Она вышла вместе со своей служанкой. — Кто-нибудь, достаньте мне паланкин, забери его буря.

Адолин вздохнул, наблюдая за ее уходом:

— Похоже, мне придется купить ей что-то весьма дорогое, чтобы извиниться.

— Не понимаю, в чем проблема, — удивился Кадаш. — Как по мне, религия романтична.

— Вы ревнитель, — уныло протянул Адолин. — Кроме того, из-за шрама, полагаю, вы стали менее привлекательным. — Он вздохнул. — Ее взбесил не столько храм, сколько недостаток моего внимания. Сегодня из меня вышел никудышный кавалер.

— Светлорд, вы чем-то озабочены? Это связано с Призванием? В последнее время вы мало чего достигли.

Адолин скривился. Его избранным Призванием были дуэли. Трудясь вместе с ревнителями над личными целями и их исполнением, он мог бы зарекомендовать себя перед Всемогущим. К не­счастью, согласно Заповедям, во время войны Адолину следовало ограничивать себя в дуэлях, поскольку легкомысленные забавы мог­ли навредить офицерам, в которых возникает нужда в бою.

Но отец Адолина все сильней и сильней избегал битв. Так в чем же смысл отказа от дуэлей?

— Святейший, мне надо поговорить с вами там, где нас не смогут подслушать.

Кадаш вскинул бровь и повел Адолина вокруг центрального возвышения. Воринские храмы всегда были круглыми, с небольшим холмиком в середине — согласно обычаю, в нем ровно десять футов высоты. Здание было посвящено Всемогущему и содержалось Далинаром и его ревнителями. Все обители имели право его использовать, хотя у большинства были дома для собраний в военных лагерях.

— Светлорд, что же могло вам понадобиться от меня? — спросил ревнитель, когда они достигли более уединенной части огромного помещения. Кадаш держался почтительно, хотя знал Адолина с юных лет, поскольку был его наставником и учителем.

— Мой отец сходит с ума? — спросил Адолин. — Или он прав, считая — как мне кажется, — что видения посылает Всемогущий?

— Довольно прямолинейный вопрос.

— Кадаш, вы знакомы с ним дольше многих, и я уверен, что вы ему преданы. Я также знаю, что вы из тех, кто держит уши открытыми и многое подмечает, так что, полагаю, вы слышали, что болтают люди. — Адолин пожал плечами. — Кажется, настало подходящее время для прямолинейности.

— Выходит, слухи не беспочвенны.

— К несчастью, нет. Это происходит во время каждой Великой бури. Он бредит и бьется в припадках, а потом заверяет, что видел разные вещи.

— Какие именно?

— Я не уверен, что могу в точности это повторить. — Адолин скривился. — О Сияющих. И возможно... о том, что должно случиться.

Кадаш забеспокоился:

— Это опасная территория. То, о чем вы меня спрашиваете, искушает меня нарушить обеты. Я ревнитель, который принадлежит­ вашему отцу и предан ему.

— Но он не ваш религиозный глава.

— Нет. Но он поставлен Всемогущим хранителем своих людей, поставлен, чтобы следить за мной и не допустить, чтобы я забыл о своем месте. — Кадаш поджал губы. — Светлорд, мы идем по лезвию­ ножа. Что вам известно об Иерократии, о Войне Расплаты?

— Церковь попыталась захватить власть. — Адолин пожал плечами. — Священники попробовали покорить весь мир — ради его же блага, как они заявляли.

— Это лишь часть того, что произошло. Та часть, о которой мы чаще всего говорим. Но проблема на самом деле намного серьезнее. Церковь тех времен уделяла значительное внимание знаниям. Люди не управляли своими религиозными путями; доктрину контро­лировали священники, и лишь нескольким членам церкви позволено было заниматься богословием. Людей учили следовать наказу священника. Не Всемогущего и не Вестника, а священника.

Он пошел вперед, ведя Адолина вдоль стены храма. Они минова­ли статуи Вестников — пять мужских, пять женских. На самом деле Адолин совсем мало знал о том, что рассказывал Кадаш. Он никогда­ не уделял особого внимания истории, не относившейся напрямую к командованию войсками.

— Проблемой, — продолжал Кадаш, — был мистицизм. Священники заявляли, что люди не в состоянии понять религию или Всемогущего. Там, где все должно было быть открытым, курился дым и говорили только шепотом. Священники твердили, что их посещают­ пророческие видения, хотя сами Вестники осудили подобное. Связывание пустоты — дело темное и злое, и опирается оно на попытки предсказать будущее.

Адолин застыл:

— Погодите-ка, вы хотите сказать...

— Не спешите, — попросил Кадаш, поворачиваясь к нему. — Ко­гда священников-иерократов свергли, Солнцетворец позаботился о том, чтобы их допросить и сравнить их показания друг с другом. Оказалось, что не было никаких пророчеств. Никаких мистических обещаний Всемогущего. Это все были уловки, предназначенные для того, чтобы священники могли успокоить людей и управлять ими.

Адолин нахмурился:

— Кадаш, к чему вы подводите меня?

— Так близко к правде, как только осмеливаюсь, светлый, — сказал ревнитель. — Поскольку я не могу быть таким же прямолинейным, как вы.

— То есть вы считаете видения моего отца вымыслом.

— Я бы никогда не обвинил моего великого князя во лжи. Или даже в немощи. Но я также не могу потворствовать мистицизму или пророчествам в любой форме. Сделать это означало бы отверг­нуть воринизм. Время священников прошло. Время, когда людям лгали, держали их во тьме, прошло. Теперь каждый выбирает собственный путь, и ревнители помогают ему на этом пути приблизиться к Всемогущему. Вместо мутных пророчеств и сил, которыми якобы обладают немногие, у нас есть народ, который понимает, в чем суть его веры и его отношений с Господом.

Он подошел ближе и продолжил очень тихо:

— Над вашим отцом не следует насмехаться или умалять его заслуги. Если его видения правдивы, значит это что-то между ним и Всемогущим. Я могу сказать лишь одно: мне кое-что известно о том, что делают с человеком ужасы войны и разрушения. Я вижу в глазах­ вашего отца то, что чувствовал сам, только хуже. Мое личное мнение таково: он видит, скорее всего, отголоски собственного прошлого, а не испытывает мистические откровения.

— То есть сходит с ума, — прошептал Адолин.

— Я этого не говорил.

— Вы намекнули, что Всемогущий вряд ли посылал бы такие видения.

— Верно.

— И что они — продукт его собственного разума.

— Скорее всего. — Ревнитель вскинул палец. — Лезвие ножа, как я уже говорил. По нему особенно тяжело идти, беседуя с сыном моего великого князя. — Он взял Адолина за руку. — Если ему кто-то и может помочь, то только вы. Другому рядом с ним места нет, даже мне.

Адолин медленно кивнул:

— Спасибо.

— Сейчас вам бы следовало отправиться за той молодой дамой.

— Да, — сказал Адолин и вздохнул. — Боюсь, даже если подыс­кать правильный подарок, нам с ней недолго предстоит быть вместе. Ренарин опять станет насмехаться надо мною.

Кадаш улыбнулся:

— Светлорд, не надо так легко сдаваться. Идите же. Но возвращайтесь, чтобы мы смогли обсудить ваши цели относительно Призвания. Вы уже слишком давно не совершенствовались.

Адолин кивнул и поспешил прочь из храма.

Проведя много часов с Тешав за просмотром бухгалтерских книг, Далинар и Ренарин вышли в вестибюль, откуда можно было попасть в покои короля. Они шли молча, подошвы их сапог стучали по мраморному полу, и среди каменных стен гуляло эхо.

Коридоры королевского военного дворца становились роскошнее с каждой неделей. Когда-то этот вестибюль был всего лишь еще одним духозаклятым каменным туннелем. Поселившись во дворце, Элокар велел все улучшить. С подветренной стороны вырезали окна. Пол вымостили мраморными плитами. Стены покрыли рельефами, по углам украшенными мозаикой. Далинар и Ренарин миновали группу резчиков по камню, трудившуюся над изображением Налан’Элина, испускающего солнечный свет, с мечом воздаяния над головой.

Они достигли приемной короля — большой, открытой комнаты, которую охраняли десять королевских гвардейцев в сине-золотых мундирах. Далинар знал каждого в лицо; он лично учредил это под­разделение, отобрав его членов.

Великий князь Рутар ждал своей очереди повидаться с королем. У него была короткая черная борода и мускулистые руки, скрещенные на груди. Короткий красный шелковый сюртук не застегивался на пуговицы и напоминал скорее жилет с рукавами, лишь номинально соответствующий традиционному алетийскому мундиру. Под сюр­туком белела рубашка с пышным воротником, а синие брюки были свободными, с широкими отворотами.

Рутар посмотрел на Далинара и снизошел до уважительного кивка, после чего о чем-то заговорил с одним из своих придворных. Он замолчал, однако, когда стражники у дверей расступились, пропус­кая Далинара, раздраженно фыркнул. То, что Далинар мог так про­сто попасть к королю, вызывало злобу у всех прочих великих князей.­

В кабинете короля не оказалось, но широкие балконные двери были открыты. Гвардейцы Далинара остались в комнате, когда сам он вышел на балкон, — Ренарин, поколебавшись, последовал за отцом. Снаружи свет тускнел, солнце клонилось к закату. Устроить дворец так высоко — тактически правильное решение. Но разумеет­ся, его безжалостно трепали бури. Старая военная головоломка: сле­дует ли избрать лучшую позицию, чтобы выдерживать бури, или же предпочтительнее захватить высоту?

Многие избирали первое; их военные лагеря на краю Расколотых равнин вряд ли подверглись бы атаке, так что важность высот там была не настолько очевидна. Но короли предпочитали быть повыше. В этом отношении Далинар на всякий случай поддерживал Элокара.

Балкон представлял собой каменную платформу, вырезанную на вершине небольшого пика и окруженную железными перилами. Покои короля находились внутри духозаклятого купола, стоявшего на естественном основании. Купол прикрывал переходы и лестницы, ведущие на уровни, расположенные ниже по склону. Там размещалась обильная свита короля: гвардейцы, бурестражи, ревнители и дальние родственники. У Далинара был собственный укрепленный купол в его военном лагере. Он отказывался называть это жилище дворцом.

Король облокотился на перила; за ним наблюдали два гвардейца. Далинар, желая поговорить с королем с глазу на глаз, махнул Ренарину, чтобы тот отошел к ним.

Было прохладно — недавно наступила весна, — и воздух наполнил­ся сладкими вечерними ароматами цветущих камнепочек и влажного камня. В военных лагерях внизу появились первые огни — десять блестящих кругов, озаренные кострами дозорных, очагами, лам­пами и ровным сиянием заряженных сфер. Элокар смотрел куда-то поверх лагерей, на Расколотые равнины. Там было совершенно темно, если не считать случайного мигания сторожевых постов.

— Интересно, они за нами наблюдают? — спросил Элокар, ко­гда Далинар приблизился.

— Мы знаем, что их ударные отряды выезжают по ночам, ваше величество, — сказал Далинар, одной рукой упираясь о железные перила. — Хотел бы я верить, что на нас никто не смотрит, но это не так.

На короле был традиционный длинный мундир с пуговицами по бокам, но достаточно свободного и небрежного кроя, а из-под манжет и из-за воротника выглядывали кружевные оборки. Брюки Элокара были темно-синими и такими же мешковатыми, как брюки Рутара. Далинару все это казалось весьма легкомысленным. Все более очевидным становился тот факт, что их войском руководила группа ленивцев, которые наряжались в кружева и вечер за вечером пировали.

«Гавилар это предвидел, — подумал Далинар. — Вот почему он так настойчиво требовал, чтобы мы следовали Заповедям».

— Дядя, ты выглядишь задумчивым, — заметил Элокар.

— Ваше величество, я просто размышлял о былом.

— Былое бессмысленно. Я смотрю только вперед.

Далинар сомневался, что может согласиться хотя бы с одним из двух утверждений.

— Иногда мне кажется, что я должен видеть паршенди, — продолжил Элокар. — Чувствую, что если смогу достаточно долго и пристально смотреть, то найду их и брошу вызов. Лучше бы они про­сто сразились со мной, как люди чести.

— Если бы они были людьми чести, — ответил Далинар, сцепив руки за спиной, — то избрали бы другой способ убить вашего отца.

— Как по-твоему, зачем они это сделали?

Далинар покачал головой:

— Этот вопрос все время вертится у меня в голове, словно валун, который катится по склону холма. Неужели, не вполне понимая их традиций, мы случайно оскорбили паршенди?

— Какие традиции могут быть у примитивных дикарей? Кто знает, почему лошадь лягается, а рубигончая кусается? Мне не стои­ло спрашивать.

Далинар промолчал. Он чувствовал такое же презрение, такой же гнев много месяцев после убийства Гавилара. Он мог понять желание Элокара видеть в странных паршунах из неизведанных краев почти животных.

Но ведь Далинар сам когда-то общался с ними. Может, они и не столь развиты, но вовсе не дикари. Не глупцы. «Мы никогда на самом деле их не понимали, — подумал он. — Наверное, в этом и кроется причина наших проблем».

— Элокар, — негромко проговорил он, — возможно, пришло время задать самим себе несколько трудных вопросов.

— Например?

— Например, как долго еще мы будем воевать.

Элокар вздрогнул. Он развернулся, устремил взгляд на Далинара:­

— Мы будем воевать до тех пор, пока Договор Отмщения не будет исполнен и я не свершу возмездие за своего отца!

— Благородные слова. Но мы вот уже шесть лет находимся вдали от Алеткара. Поддерживать два далеко отстоящих друг от друга центра очень опасно для королевства.

— Дядя, короли часто подолгу воюют.

— Но редко делают это так долго, — возразил Далинар, — и редко уводят с собой всех владельцев осколочного вооружения и всех великих князей королевства. Наши ресурсы истощены, и из дома со­общают, что на границе с реши наблюдаются все более дерзкие вылазки противников. Мы по-прежнему разобщены как народ и с трудом верим друг другу, а эта затянувшаяся война без ясной стратегии, война ради богатств, а не территорий все усугубляет.

Элокар фыркнул; над ними засвистел ветер, обдувая скалистые пики.

— Хочешь сказать, у нас нет четкого пути к победе? Но мы же побеждаем! Набеги паршенди становятся все более редкими, и они уже не забираются так далеко на запад, как раньше. Мы убили в бою много тысяч.

— Недостаточно. Они по-прежнему сильны. Осада выматывает нас не меньше, чем их, а то и больше.

— Разве не ты первым предложил такую тактику?

— Я тогда был другим человеком, поддавшимся скорби и гневу.

— А сейчас ты их больше не испытываешь? — недоверчиво спросил Элокар. — Дядя, я ушам своим не верю! Ведь ты же не всерьез предлагаешь мне бросить эту войну, верно? Ты бы хотел, чтобы я побрел домой, как наказанная рубигончая?

— Ваше величество, я сказал, что вопросы трудные, — напомнил Далинар, стараясь не поддаваться гневу. Это было нелегко. — Но их следует обдумать.

Элокар раздраженно вздохнул:

— Садеас и прочие шепчутся не зря. Дядя, ты меняешься. Это как-то связано с теми твоими приступами, да?

— Приступы не имеют никакого значения. Выслушай меня! Что мы готовы отдать ради возмездия?

— Все.

— А если это означает все, ради чего твой отец трудился? Не­ужели мы почтим его память, разрушив Алеткар его мечты, и все ради того, чтобы отомстить за него?

Король нерешительно молчал.

— Ты преследуешь паршенди, — продолжил Далинар. — Это похвально. Однако ты не можешь допустить, чтобы жажда справедливого возмездия затмила нужды королевства. Договор Отмщения позволил объединить великих князей, но что случится, когда мы победим? Все рухнет? Я думаю, следует сковать их воедино, сделать одним целым. Мы сражаемся в этой войне как десять разных государств, бок о бок друг с другом, но не вместе.

Король ответил не сразу. Он как будто начал понимать. Элокар был хорошим человеком и больше походил на своего отца, чем всем казалось.

Он отвернулся от Далинара и оперся о перила.

— Похоже, я плохой король.

— Что? Конечно нет!

— Ты все время говоришь о том, что я должен делать и где я допускаю ошибки. Дядя, скажи мне правду. Когда ты смотришь на меня, тебе хочется видеть лицо моего отца вместо моего лица?

— Разумеется, — сказал Далинар.

Элокар помрачнел.

Далинар положил ладонь на плечо племянника:

— Я был бы плохим братом, если бы не хотел, чтобы Гавилар остался в живых. Я подвел его... Это был самый серьезный, самый страшный промах всей моей жизни. — Элокар повернулся к нему, их взгляды встретились, и Далинар вскинул палец. — Но лишь потому, что я любил твоего отца, не следует делать вывод, что я считаю тебя недостаточно хорошим. Это также не означает, что я тебя не люблю. Алеткар мог рухнуть после смерти Гавилара, но ты сумел собрать все силы и нанести ответный удар. Ты отличный король.

Элокар медленно кивнул:

— Ты опять слушал ту книгу?

— Да.

— Ты говоришь, как он, знаешь ли, — сказал король, снова устремляя взгляд на восток. — Почти в самом конце. Когда он начал вести себя... непредсказуемо.

— Уверен, со мной все не так плохо.

— Возможно. Но ты очень сильно на него похож. Разговоры о конце войны, зачарованность Сияющими отступниками, настойчивые требования следовать Заповедям...

Далинар помнил те дни и собственные споры с Гавиларом. «Много ли чести в том, что мы сражаемся на поле боя, пока наши люди умирают от голода? — однажды спросил его брат-король. — Много ли чести в том, что наши светлоглазые строят планы и инт­ригуют — скользкие, словно угри в ведре, пытающиеся укусить друг друга за хвост?»

Далинар в тот раз рассердился. В точности как Элокар сейчас.

«Буреотец! Я и впрямь заговорил, как он».

Это его встревожило и одновременно воодушевило. Как бы то ни было, Далинар кое-что понял. Адолин прав. Элокар, а с ним и все великие князья никогда не согласятся отступить. Далинар неправильно начал этот разговор.

«Благословен Всемогущий, что послал мне сына, который говорит то, что думает».

— Ваше величество, возможно, вы правы, — заговорил Далинар. — Завершить войну? Покинуть поле боя, когда враг еще не повержен? Это был бы позор.

Элокар кивнул, соглашаясь:

— Рад, что ты понимаешь.

— Но все же что-то должно измениться. Нам следует подыскать лучший способ сражаться.

— Садеас уже нашел этот лучший способ. Я тебе рассказывал о его мостах. Они очень действенные, и он уже захватил очень много светсердец.

— Светсердца бессмысленны. Все бессмысленно, если мы не поймем, как свершить нужное нам возмездие. Только не говорите, что вам нравится наблюдать, как великие князья грызутся, почти забывая об истинной цели нашего пребывания здесь.

Элокар промолчал, но вид у него был недовольный.

«Объедини их».

Далинар вспомнил, как эти слова гудели в его голове, и у него возникла идея.

— Элокар, ты помнишь, о чем мы с Садеасом говорили с тобой, когда война только началась? О том, что у великих князей могут быть особые задачи?

— Да, — сказал Элокар.

В далеком прошлом у каждого из великих князей Алеткара была собственная роль в управлении королевством. Один был главным по торговым делам, и его войска патрулировали дороги во всех деся­ти княжествах. Другой управлял судами и городскими чиновниками.­

Гавилара это очень увлекло. Он заявил, что это очень умный механизм, позволяющий сплотить великих князей. Когда-то эта система вынуждала их взаимодействовать друг с другом. Так не поступали уже много веков, с самого распада Алеткара на десять независимых княжеств.

— Элокар, что, если ты назовешь меня великим князем войны? — спросил Далинар.

Элокар не рассмеялся; хороший знак.

— Я думал, вы с Садеасом решили, что остальные взбунтуются, если мы попробуем что-то в этом духе.

— Возможно, в этом я тоже ошибся.

Король как будто призадумался. Наконец он покачал головой:

— Нет. Они с трудом принимают мою власть. Если я такое устрою, меня убьют.

— Ты под моей защитой.

— Ну да! Ты и нынешние-то угрозы моей жизни не воспринимаешь всерьез.

Далинар вздохнул:

— Ваше величество, я воспринимаю угрозы вашей жизни очень серьезно. Мои письмоводительницы и помощники занимаются тем ремнем.

— И что же они узнали?

— Ну, пока ничего определенного. Никто не взял на себя ответственность за попытку вас убить, даже в шутку. Никто ничего по­доз­рительного не видел. Но Адолин говорит с кожевенниками. Возможно, он узнает что-то более существенное.

— Дядя, ее перерезали.

— Посмотрим.

— Ты мне не веришь, — сказал Элокар, заливаясь краской. — Тебе бы следовало пытаться узнать, в чем был план убийц, а не до­саждать мне дерзкими претензиями на верховенство всей армией!

Далинар стиснул зубы:

— Элокар, для твоего же блага.

Их с королем взгляды на миг встретились, и в синих глазах вновь сверкнуло подозрение, как уже было неделю назад.

«Кровь отцов моих! — подумал Далинар. — Все хуже и хуже».

Спустя миг лицо Элокара смягчилось, и он как будто расслабился. Что бы ни увидел он в глазах Далинара, это его успокоило.

— Я знаю, что ты хочешь как лучше, — проговорил Элокар. — Но тебе придется признать, что в последнее время ты ведешь себя странно. То, как ты реагируешь на бури, твоя одержимость последними словами моего отца...

— Я пытаюсь его понять.

— Он сделался слабым незадолго до смерти. Это всем известно. Я не повторю его ошибок, и тебе бы следовало их избегать... а не слушать книгу, в которой говорится, что светлоглазые должны быть рабами темноглазых.

— Там говорится не это, — возразил Далинар. — Это искажение. В книге большей частью просто собраны истории, которые учат, что вождь должен служить тем, кого ведет.

— Чушь! Ее написали Сияющие отступники!

— Они ее не писали. Они ею вдохновлялись. Нохадон, ее автор, был обычным человеком.

Элокар посмотрел на него, приподняв бровь, словно говоря: «Видишь? Ты все отрицаешь».

— Дядя, ты слабеешь. Я не собираюсь пользоваться твоей слабостью. Но другие поступят иначе.

— Я не слабею! — Далинару снова пришлось постараться, чтобы держать себя в руках. — Наш разговор зашел куда-то не туда. Великим князьям нужен единый глава, чтобы вынудить их сотрудничать. Я клянусь, что, если ты назовешь меня великим князем войны, я позабочусь о твоей безопасности.

— Так же, как позаботился о безопасности моего отца?

Далинар замолчал.

Элокар отвел взгляд:

— Мне не следовало этого говорить. Это тут вообще ни при чем.

— Нет, Элокар, это одна из самых правдивых вещей, которые ты мне когда-либо говорил. Возможно, ты прав — я не могу тебя защитить.

Элокар уставился на него с любопытством:

— Отчего ты ведешь себя так?

— Как?

— Раньше, скажи тебе кто-нибудь что-то подобное, ты бы призвал свой клинок и потребовал дуэли! Теперь ты соглашаешься.

— Я...

— Отец незадолго до смерти стал отказываться от дуэлей. — Элокар начал барабанить пальцами по перилам. — Я понимаю, зачем тебе нужен пост великого князя войны, и, возможно, ты прав. Но остальные предпочли бы оставить все как есть.

— Потому что им удобно. Если мы собираемся победить, придется причинить им неудобства. — Далинар шагнул вперед. — Элокар, возможно, прошло уже достаточно времени. Шесть лет назад назначать кого-то великим князем войны было бы ошибкой. Но теперь? Мы лучше знаем друг друга, и мы вместе сражаемся с паршен­ди. Возможно, пришло время сделать следующий шаг.

— Возможно. Думаешь, они готовы? Я позволю тебе это доказать. Если сумеешь убедить меня в том, что они согласны тебе подчиняться, тогда я рассмотрю вопрос о назначении тебя великим князем войны. Устраивает?

Это был разумный компромисс.

— Очень хорошо.

— Вот и славно, — сказал король, выпрямляясь. — Тогда давай расстанемся. Уже поздно, и мне еще следует узнать, чего хочет Рутар.

Далинар кивнул на прощание и вышел из покоев короля, а Ренарин последовал за ним.

Чем больше Далинар думал, тем сильней убеждался в том, что так будет правильно. Отступление не сработает с алети, особенно принимая во внимание их нынешний настрой. Но если он сумеет вышибить из них самодовольство, заставит принять более агрессивную стратегию...

Далинар все еще был погружен в раздумья, когда они вышли из королевского дворца и направились вниз по переходам, туда, где поджидали лошади. Он вскочил в седло, кивнув конюху, который заботился о Храбреце. Конь полностью оправился после своего падения во время охоты, его копыто было крепким и здоровым.

До военного лагеря Далинара было недалеко. Отец и сын мол­чали.

«К кому из великих князей мне следует обратиться в первую очередь? — думал Далинар. — К Садеасу?»

Нет, многие уже заметили, что они с Садеасом часто действуют сообща. Если другие великие князья почуют сильный союз, то обратятся против него. Лучше сперва сблизиться с теми, кто послабее, и посмотреть, можно ли как-то привлечь их на свою сторону. Может, вместе предпринять вылазку на плато?

Потом ему все же придется обратиться к Садеасу. Он думал об этом с досадой. Было куда проще, когда им удавалось держаться на безопасном расстоянии друг от друга. Он...

— Отец, — встревоженно проговорил Ренарин.

Далинар выпрямился, огляделся по сторонам и потянулся к мечу, одновременно готовясь призвать осколочный клинок. Ренарин указывал на восток. В сторону бури.

Горизонт темнел на глазах.

— Сегодня что, должна быть Великая буря? — обеспокоенно спросил Далинар.

— Элтебар сказал, маловероятно. Но ему уже случалось ошибаться.

Все могли ошибаться по поводу Великих бурь: предсказать их очень сложно. Далинар прищурился, сердце его заколотилось. Да, теперь он и сам видел знаки. Пыль взмывала вверх, изменились запахи. Солнце хоть и клонилось к закату, но сейчас должно быть куда светлее! Сам воздух как будто вот-вот должен был взбеситься.

— Может, поедем в лагерь Аладара? — спросил Ренарин, махнув рукой в направлении лагеря великого князя Аладара.

Люди Аладара примут его. Никто не откажет в убежище великому князю во время бури. Но Далинар вздрогнул при мысли о том, что проведет Великую бурю в незнакомом месте, как в ловушке, в окружении прислужников другого великого князя. Они увидят, что с ним происходит во время припадка. Как только это случится, слухи­ разлетятся, точно стрелы над полем битвы. Нет, нужно отправляться к себе. До лагеря Далинара оставалось не более четверти часа.

— Погнали! — крикнул он и пришпорил Храбреца.

Ренарин и гвардейцы помчались следом, и грохот копыт сделался­ предвестником грядущего урагана. Далинар прижался к шее коня. В сером небе появились облака пыли и листьев, что шли перед буревой стеной, и воздух наполнился влагой. На горизонте одна за другой вспухали тучи. Далинар и его люди галопом промчались мимо дозорных на краю лагеря Аладара, которые суетливо готовились к буре, и ветер рвал их мундиры и плащи.

— Отец? — позвал Ренарин. — Ты...

— У нас есть время! — крикнул Далинар.

Вскоре они достигли зазубренной стены военного лагеря Холина. Еще остававшиеся на постах солдаты в сине-белых мундирах приветствовали великого князя. Большинство уже спрятались в убежища. Ему пришлось притормозить Храбреца, чтобы пройти через сторожевой пост. Однако он знал, что до своего жилища домчится галопом. Он развернул Храбреца и приготовился.

— Отец! — крикнул Ренарин, указывая на восток.

Буревая стена, точно громадный занавес, надвигалась на лагерь все быстрей. Массивная полоса дождя была серебристо-серой, тучи над ней — непроницаемо-черными, и лишь изредка в них посвер­кивали молнии. Дозорные, что приветствовали его, спешили в бли­жайшее убежище.

— Мы успеем, — проговорил Далинар. — Мы...

— Отец! — Ренарин схватил его за руку. — Прости.

Налетел ветер, и Далинар, стиснув зубы, уставился на сына. Глаза Ренарина за стеклами очков были широко распахнуты от беспокойства.

Далинар снова посмотрел на буревую стену. От нее их отделяли мгновения.

«Сын прав».

Он передал вожжи Храбреца нетерпеливому солдату, который также взял вожжи коня Ренарина, и они оба спешились. Конюх бросился прочь и завел лошадей в каменную конюшню. Далинар последовал было за ним — в конюшне его увидело бы куда меньше народу, — но открылась дверь ближайшей казармы, и ее обитатели в тревоге замахали руками. Там было безопаснее.

Далинар и Ренарин побежали в казарму с каменными стенами. Солдаты уступили им место; внутри оказалась также большая группа слуг. В лагере Далинара никого не принуждали пережидать стихию в бурешатрах или хлипких деревянных лачугах и никто не платил за убежище внутри каменных строений.

Собравшиеся в казарме были потрясены, когда вошел великий князь со своим сыном; некоторые побледнели, когда дверь с грохотом захлопнулась. Несколько гранатовых сфер, закрепленных на стенах, были их единственным источником света. Кто-то закашлялся, а снаружи по стене застучали камни, брошенные ветром. Далинар попытался отрешиться от того, сколько вокруг него было обеспокоенных глаз. Взвыл ветер. Может, ничего не случится. Возможно, на этот раз...

Нагрянула буря.

Пришло видение.

Ему принадлежит самый пугающий и жуткий из всех осколков. Поразмысли об этом немного, старый ящер, и скажи мне, по-прежнему ли крепко твое желание ни во что не вмешиваться. Потому что, уверяю тебя, Рейзу подобная сдержанность не свойственна.

Далинар моргнул. Набитая битком и плохо освещенная казарма исчезла. Теперь он стоял в темноте. Сильно пахло высушенным зерном. Протянув левую руку, он нащупал деревянную стену. Должно быть, какой-то амбар.

Прохладная ночь была тихой и ясной, ни намека на бурю. Далинар осторожно ощупал бок. Ни меча, ни мундира. На нем подпоясанная домотканая туника и пара сандалий. Такую одежду он видел на древних статуях.

«Буря и ветер, куда меня занесло на этот раз?»

Каждое видение было особенным. Это двенадцатое из тех, что выпали на долю Далинара. «Всего лишь двенадцатое?» Казалось, их было намного больше, но приступы начались всего-то несколько месяцев назад.

Что-то шевельнулось в темноте. Далинар дернулся от неожиданности, когда к нему прижалось нечто живое. Он уже изготовился нанести удар, но замер, услышав всхлипывания. Осторожно опус­тил руку и нащупал чью-то спину. Узкую и маленькую... детскую. Девочка тряслась от страха.

— Отец. — Ее голос дрожал. — Отец, что происходит?

Как обычно, он перевоплотился в кого-то из этого места и времени. Девочка прижималась к нему и явно была в ужасе. Слишком темно, чтобы увидеть спренов страха, но Далинар подозревал, что те выбираются из земли.

Далинар положил руку ей на спину:

— Тсс. Все будет хорошо.

Ему показалось, что так будет лучше.

— Мама...

— С ней все будет в порядке.

Девочка крепче прижалась к нему во тьме. Он не шевелился. Что-то не так. Хлипкое строение скрипело на ветру. Доска под ладо­нью Далинара оказалась не закреплена, и он с трудом сдерживался, чтобы не сдвинуть ее и не выглянуть наружу. Но перепуганный ребенок... В воздухе ощущался какой-то странный гнилостный запах.

За дальней стеной амбара послышался скрежет — тихий, словно ногтем провели по деревянной столешнице.

Девочка всхлипнула, и скрежет затих. Далинар затаил дыхание, его сердце яростно заколотилось. Он инстинктивно отвел руку, чтобы призвать осколочный клинок, но ничего не произошло. Во время видений оружие никогда не появлялось.

Дальняя стена взорвалась.

Щепки полетели во тьму, и в амбар ворвалось что-то большое. Освещаемая лишь лунным и звездным светом черная тварь была больше, чем рубигончая. Детали рассмотреть невозможно, но что-то в ней казалось неправильным, неестественным.

Девочка закричала. Далинар выругался, схватил ее одной рукой и бросился в сторону, когда черная тварь ринулась на них. Она почти достала ребенка, но Далинар успел дернуть девочку к себе. От ужаса у нее перехватило дыхание, крик оборвался.

Далинар толкнул девочку себе за спину. Отходя назад, он задел груду мешков с зерном. В амбаре вновь воцарилась тишина. Снаружи в небе светила фиолетовая Салас, но маленькая луна была недостаточно яркой, чтобы осветить внутреннюю часть амбара, и тварь переместилась в затененный угол. Он ее почти не видел.

Она и сама казалась тенью. Далинар напрягся, сжал кулаки. Послышался тихий свистящий шелест — зловещий, отдаленно напоминающий ритмичный шепот.

«Дышит? — подумал Далинар. — Нет. Вынюхивает нас».

Существо рванулось вперед. Далинар выбросил руку в сторону и, схватив один из мешков с зерном, заслонился им. Чудовище с разбегу впилось зубами в мешок, и Далинар дернул, разорвав жесткую ткань. Взметнулось душистое облако сухих лависовых зерен. Шагнув в сторону, он пнул тварь так сильно, как только мог.

Бок существа был мягким, словно Далинар ударил бурдюк с водой. От удара тварь упала и зашипела. Далинар подбросил мешок, и воздух снова наполнился сухим лависом и пылью.

Чудовище вскочило и развернулось; его гладкая кожа блестела в лунном свете. Оно как будто растерялось. Тварь явно охотилась по запаху, и пыль в воздухе сбивала ее с толку. Далинар схватил девочку, закинул на плечо и ринулся мимо застывшего существа прямиком к дыре, которую то пробило в стене.

Он выбежал в фиолетовый лунный свет и понял, что находится в небольшом лейте — широкой расщелине в скале, достаточно крутой, чтобы в ней не задерживалась вода, и с высоким скалистым выступом, о который разбивались Великие бури. В этом случае восточ­ное скальное образование имело форму огромной волны, что позволяло укрыть в лейте небольшую деревню.

Тут и там по всей низине вспыхивали огоньки. Значит, в посе­лении несколько десятков домов. Он находился на отшибе. Справа от Далинара был загон для свиней, далеко слева виднелись другие строения, а чуть выше, приютившись у каменного склона, стоял средних размеров фермерский дом. Он был построен устаревшим способом — из кремовых кирпичей.

Принять решение было нетрудно. Существо двигалось быстро, как хищник. Далинару от него не скрыться, так что оставалось лишь броситься к фермерскому дому. Позади из амбара с треском выскочило чудовище, пробив еще одну дыру в стене. Далинар добежал до дома, но дверь оказалась заперта. Громко выругавшись, он принялся колотить в нее.

Когти скрежетали по камню — тварь мчалась к ним. Далинар попытался выбить дверь плечом, но та как раз открылась.

Он ввалился в дом, уронил девочку на пол и сам едва не упал. Там стояла женщина средних лет. В фиолетовом лунном свете Далинар заметил ее густые курчавые волосы и широко распахнутые от ужаса глаза. Она захлопнула дверь у него за спиной и заперла на засов.

— Хвала Вестникам! — воскликнула хозяйка, подхватывая девочку с пола. — Хеб, ты ее нашел, будь благословен!

Далинар украдкой приблизился к незастекленному окну и выглянул наружу. Ставень, похоже, был сломан, и закрыть окно не представлялось возможным.

Не увидев твари, он бросил взгляд через плечо. Пол в этом одноэтажном доме был из простого камня. У одной из стен был погасший очаг, над которым висел грубо сработанный железный горшок. Все выглядело таким примитивным. Какой это год?

«Просто видение, — подумал он. — Просто сон наяву».

Почему же тогда все кажется таким реальным?

Он снова выглянул в окно. Снаружи было тихо. В правой части двора виднелись две грядки камнепочек — курнип или какой-то другой овощ. Лунный свет отражался от гладкой земли. Где же тварь? Может, она...

Что-то гладкокожее и черное обрушилось на окно. Оно разбило раму, и Далинар выругался, когда тварь приземлилась на него. Что-то острое полоснуло его по лицу, рассекло щеку, и по коже потекла кровь.

Девочка снова закричала.

— Свет! — заорал Далинар. — Мне нужен свет!

Он всадил кулак в слишком мягкую голову твари, а другой рукой оттолкнул от себя когтистую лапу. Щеку жгло от боли, и что-то царапало его бок, рвало тунику и резало кожу.

Далинар поднатужился и сбросил с себя тварь. Та с грохотом врезалась в стену, а он вскочил, тяжело дыша. Пока чудовище вставало, Далинар метался по темной комнате; в нем просыпались старые инстинкты, и боль испарилась, когда он ощутил Азарт. Ему нуж­но было оружие! Табуретка или ножка от стола. Комната была такая...

Замерцал свет: женщина достала зажженную глиняную лампу. Примитивная штуковина использовала масло, а не буресвет, но ее хватило, чтобы осветить искаженное от ужаса лицо женщины и девочку, что цеплялась за ее мешковатое платье. В комнате стоял низкий стол и пара табуреток, но взгляд Далинара привлек маленький очаг.

Там, мерцая, словно Клинок Чести из древних сказаний, стояла обычная железная кочерга. Она была прислонена к каменному очагу, и ее кончик побелел от пепла. Далинар рванулся вперед, схватил ее и крутанул, чтобы почувствовать баланс. Он обучался классической стойке ветра, но избрал вместо нее стойку дыма, поскольку та больше подходила для столь несовершенного оружия. Одна нога вперед, другая назад, меч — или, как в его случае, кочерга — поднят и направлен острием в сердце противника.

Лишь годы обучения позволили ему удержать стойку, когда он увидел, с чем сражается. Гладкая кожа существа, черная, как полночь, отражала свет, точно лужа смолы. Голова сидела на гибкой, бескостной шее; видимых глаз не было, зато черные зубы, похожие на ножи, имелись в изобилии. Шесть тонких лап подгибались, — похоже, они были слишком слабыми, чтобы выдержать вес текучего чернильного тела.

«Это не видение, — подумал Далинар. — Это ночной кошмар».

Тварь вскинула голову, клацнула зубами и издала шипение. Про­бовала воздух.

— Баттар, мудрый и милосердный... — выдохнула женщина, заслоняя собой ребенка. Трясущимися руками она подняла лампу, словно та была оружием.

Снаружи что-то заскрипело, и через подоконник разбитого окна перебралась еще одна многолапая тварь. Оказавшись в комнате, она присоединилась к сородичу, который опасливо припал к полу, втягивая запах Далинара. Существо было настороже, как будто чуяло, что перед ним вооруженный — или, по меньшей мере, решительный — противник.

Далинар обозвал себя дураком и прижал одну руку к ране на боку, останавливая кровотечение. Разум подсказывал, что он по-преж­нему находится в казарме с Ренарином. Все это происходило в его воображении, и не было никакой нужды сражаться.

Но каждый инстинкт, каждая крупица чести, что была в нем, вынуждали его медленно двигаться в сторону, так чтобы оказаться между женщиной и чудовищами. Видение, воспоминание или галлюцинация — он просто не мог остаться в стороне.

— Хеб, — взволнованно проговорила женщина. Кем он был для нее? Мужем? Батраком? — Не делай глупостей! Ты не знаешь, как...

Чудовища атаковали. Далинар бросился вперед — основой стойки дыма было постоянное движение — и пронесся между тварями, сделав выпад кочергой. Он ударил ту, что была слева, и глубоко рассек ее слишком гладкую кожу.

Из раны потек дым.

Развернувшись позади тварей, Далинар снова ударил, целясь в лапы того чудовища, что не было ранено, чтобы свалить его. Завершая маневр, он обрушил кочергу на морду раненой твари, которая попыталась его цапнуть.

Его поглотил старый добрый Азарт, вкус к битве. Он не разъ­ярился, как случалось с некоторыми, но все вокруг как будто сде­лалось яснее и четче. Мышцы слушались легко; он дышал глубже. Словно ожил.

Далинар отпрыгнул, когда твари вновь стали наседать. Пинком перевернул стол, опрокинул на одно из чудищ. Сунул кочергу в пасть другому. Как и надеялся, внутренняя часть рта оказалась чувствительной. Тварь зашипела от боли и отпрянула.

Далинар бросился к перевернутому столу и отломал одну из ножек. Схватив деревяшку, принял стойку дыма с мечом и ножом. Он использовал деревянную ножку, чтобы отбиваться от одной твари, одновременно трижды ударив другую по морде; из раны на ее щеке с шипением потек дым.

Снаружи где-то в отдалении раздались крики. «Кровь отцов моих, — подумал он. — Их тут не две». Нужно было с ними покончить, и быстро. Если схватка затянется, они быстрее измотают его, чем он их. Откуда вообще ему знать, способны ли такие твари уставать?

Он с воплем прыгнул вперед. Со лба струился пот, и комната как будто слегка потемнела. Или нет — Далинар просто видел и слышал теперь лишь главное. Он сам и чудовища. Ветер от его взмахов оружием, звук ударов его ног об пол, ритмичная пульсация его сердца.

Внезапный ураган ударов потряс тварей. Он разбил ножку стола об одну из них, вынудив отступить, потом бросился на другую и вонзил ей кочергу в грудь, заработав удар когтистой лапой по руке. Кожа сначала сопротивлялась, но потом порвалась, и кочерга по­шла вперед легко.

Из раны вырвалась сильная струя дыма и окутала ладонь Далинара. Он отдернул руку, и тварь отшатнулась — ее лапы становились тоньше, а тело сдувалось, будто дырявый бурдюк для вина.

Далинар знал, что подставился под удар, когда атаковал. Остава­лось лишь вскинуть руку, когда вторая тварь бросилась на него, рассекла лоб и предплечье, впилась зубами в плечо. Далинар закричал, снова и снова колотя по голове чудовища ножкой от стола. Тварь оказалась ужасно сильной.

Поэтому Далинар упал на спину, подтянул ноги и ударил ими тварь в живот, а потом перебросил через свою голову. Клыки вырва­лись из плеча Далинара, брызнула кровь. Чудовище шлепнулось на пол, лапами кверху.

У Далинара кружилась голова, но он вынудил себя встать и принял стойку. «Всегда держи стойку». Тварь почти одновременно с ним оказалась на лапах, и Далинар отрешился от боли, отрешился от крови, позволил Азарту даровать себе сосредоточенность. Он под­нял кочергу. Ножка стола, скользкая от крови, выпала из его пальцев.

Чудовище присело, потом кинулось. Далинар позволил текучей природе стойки дыма увлечь себя, шагнул в сторону и ударил кочергой тварь по лапам. Та споткнулась, а Далинар повернулся, занес кочергу, держа обеими руками, и нанес сокрушительный удар прямо по хребту существа.

Кочерга рассекла кожу, прошла сквозь тело твари и ударилась о каменный пол. Существо задергалось, загребло всеми лапами, в то время как из ран на спине и животе с шипением выходил дым. Далинар отступил, вытер кровь со лба, выпустил рукоять кочерги, чей конец все еще пронзал чудовище, и она упала со звоном.

— Хеб, ради трех богов... — прошептала женщина.

Далинар повернулся и увидел, что она смотрит на сдувающиеся трупы и не может прийти в себя от потрясения.

— Я должна была помочь, должна была чем-то их ударить. Но ты двигался так быстро. Всего... всего несколько ударов сердца. Где... как... — Она перевела взгляд на него. — Хеб, я никогда ничего подобного не видела. Ты сражался, как... как один из Сияющих. Где ты этому научился?

Далинар не ответил. Он стянул рубаху, морщась от вернувшейся боли в ранах. Только та, что в плече, была по-настоящему опасной, но в целом дела обстояли неважно; его левая рука немела. Он по­рвал рубаху пополам и одной частью перевязал рассеченное правое предплечье, а вторую скомкал и прижал к плечу. Подошел к сдувшемуся телу, которое теперь напоминало пустой шелковый мешок, и вытащил кочергу. Потом приблизился к окну. На другие дома тоже напали — там горели огни, и ветер доносил слабые крики.

— Нам надо спрятаться в безопасном месте, — сказал он. — Тут рядом есть погреб?

— Что?

— Пещера в скале, рукотворная или природная.

— Никаких пещер, — сказала женщина, тоже подойдя к окну. — Как вообще человек может сделать дыру в камне?

Клинком-осколком или духозаклинателем. Или просто вырубить киркой... Хотя это и сложно: крем набивается в любую полость, а из-за Великих бурь и ливней вероятность затопления крайне высока. Далинар снова выглянул в окно. В лунном свете двигалось что-то темное; к ним кто-то приближался.

Он качнулся — закружилась голова. Потерял много крови. Стис­нув зубы, схватился за оконную раму, чтобы не упасть. Как долго продлится это видение?

— Нам нужна река. Что-то, чтобы смыть наш запах, сбить их со следа. Тут поблизости есть такое?

Хозяйка кивнула и побледнела, заметив тени во тьме.

— Женщина, бери девочку.

— «Девочку»?! Сили наша дочь. И с каких пор ты зовешь меня «женщиной»? Неужели Таффа — такое сложное имя? Ветер и буря, Хеб, да что с тобой случилось?

Он покачал головой, пошел к двери и распахнул ее, не выпуская кочерги:

— Бери лампу. Свет нас не выдаст; не думаю, что они могут ­видеть.

Женщина подчинилась, поспешно схватив Сили — девочке было лет шесть-семь, — и последовала за Далинаром наружу. Хрупкий огонек глиняной лампы затрепетал в ночи. Он был немного похож на туфельку.

— Река? — спросил Далинар.

— Ты же знаешь...

— Таффа, я ударился головой, — перебил Далинар. — Мне дурно. Даже думать не могу.

Женщина забеспокоилась, но приняла его ответ. Она указала в сторону от деревни.

— Пойдем. — Он направился во тьму. — Такие твари часто на­падают?

— Может, во время Опустошений, но я их в жизни не видела! Ветер и буря, Хеб, надо отвести тебя к...

— Нет. Надо убираться отсюда.

Они продолжили идти по тропе, что бежала вверх, к скале, похожей на волну. Далинар все время оглядывался на деревню. Сколько людей там убили эти твари из Преисподней? Где же солдаты их землевладельца?

Возможно, деревня находится в глуши, слишком далеко, чтобы оказаться под защитой какого-нибудь градоначальника. Или, быть может, в эту эпоху и в этом месте все было по-другому.

«Я доведу женщину с ребенком до реки, потом вернусь и попытаюсь организовать отпор. Если кто-то еще останется».

Нелепая мысль. Он опирался на кочергу, чтобы не упасть. Ну какой еще отпор?

Далинар поскользнулся на крутом участке тропы, и Таффа, бросив лампу, взволнованно схватила его за руку. Вокруг простиралась суровая земля, покрытая валунами и камнепочками, чьи лозы и листья выползли, ощутив прохладный и влажный ночной воздух. Они шелестели на ветру. Далинар выпрямился и кивком велел женщине идти дальше.

Что-то тихо скрипнуло в ночи. Далинар повернулся, напрягшись.­

— Хеб? — испуганно спросила женщина.

— Держи лампу выше.

Она подняла лампу, и склон холма озарился мерцающим желтым­ светом. Через камнепочки и валуны к ним пробиралось не меньше шести пятен полуночной тьмы со слишком гладкой шкурой. Даже их зубы и когти были черными.

Сили захныкала, крепче прижимаясь к матери.

— Бегите, — тихо приказал Далинар, поднимая кочергу.

— Хеб, они же...

— Бегите! — рявкнул он.

— Они со всех сторон!

Далинар повернулся и увидел впереди такие же темные пятна. Выругался, озираясь.

— Туда. — Князь указал на ближайшую высокую и плоскую ­скалу.

Далинар подтолкнул Таффу, а та потащила Сили, их платья развевались на ветру.

Таффа достигла скалы первой — ему из-за ран бег давался с трудом. Она посмотрела наверх, словно собираясь забраться на вершину. Скала была для этого слишком крутой. Далинар просто хотел, чтобы у него за спиной было что-то плотное. Князь остановился на плоской каменной площадке у самого основания и поднял свое оружие. Черные твари опасливо подползали. Мог ли он их как-то отвлечь, чтобы женщина и ребенок сбежали? Его охватила сильная дурнота.

«Все бы отдал за осколочный доспех...»

Сили всхлипнула. Мать попыталась ее успокоить, но голос у жен­щины был встревоженный. Она все понимала. Таффа знала, что эти сгустки тьмы, порождения ночи, разорвут их на части. Что за слово она упомянула? Опустошение. В книге о них говорилось. Опустошения происходили в полумифические темные времена, до того, как началась истинная история. До того, как люди победили Приносящих пустоту и война перенеслась на небеса.

Приносящие пустоту. Может, это они и есть? Мифы. Мифы, которые ожили, чтобы убить его.

Несколько тварей бросились вперед, и он почувствовал, как снова просыпается Азарт, дающий силу для удара. Одни опасливо сиганули прочь и принялись выискивать его слабые места. Другие бродили туда-сюда и принюхивались. Они хотели добраться до жен­щины и ребенка.

Далинар прыгнул на них, вынудил отступить, сам не зная, откуда взялись силы. Одна тварь подобралась ближе, и он ударил, вновь приняв знакомую стойку ветра. Он бил плавно и грациозно.

Он задел чудовищу бок, но две другие твари прыгнули с разных сторон одновременно. Когти полоснули его спину, и от тяжести он упал на камни. С проклятием перекатился, пнул чудовище и отбросил прочь. Другое цапнуло его за запястье, и от внезапной боли Далинар выронил кочергу. Взревел и кулаком врезал твари по челюс­ти — та непроизвольно разинула пасть и выпустила его руку.

Монстры наседали. Каким-то образом он сумел подняться и отступил к скале. Женщина бросила лампу в тварь, что подобралась слишком близко; масло разлилось по камням и вспыхнуло. Но твари, похоже, не боялись огня.

Бросая лампу, Таффа потеряла равновесие, и один монстр сбил ее с ног, а другие рванулись к девочке, но Далинар успел раньше — схватил, обнял и заслонил собой, повернувшись спиной к тварям. Одна из них прыгнула на него. Когти рассекли кожу.

Сили хныкала от ужаса. Таффа, окруженная со всех сторон чудовищами, кричала.

— Зачем ты мне это показываешь! — заорал Далинар. — Зачем я должен это переживать?! Будь ты проклят!

Когти рвали его спину; он прижимал к себе Сили, корчась от боли. Потом случайно поднял глаза вверх, к ночному небу.

С неба падал яркий синий огонек.

Он походил на звездный камень, летящий с невероятной скоростью. Далинар вскрикнул, когда тот ударился о землю неподалеку с громким треском, взметнув тучу каменной крошки. Земля вздрогнула. Твари замерли.

Князь не чувствовал тела. Он перекатился на бок и с изумлением увидел, как свет поднялся, расправив руки и ноги. Это оказалась совсем не звезда. Это был человек — воин в мерцающем синем осколочном доспехе, с осколочным клинком, и от его тела поднимались струйки буресвета.

Твари яростно зашипели и кинулись на прибывшего, забыв про Далинара и две другие жертвы. Воин поднял клинок и вступил в сражение, с первым ударом показав великолепную подготовку.

Далинар лежал и смотрел, потрясенный. Такого бойца он еще не видел. Доспех излучал ровный синий свет, а от высеченных в металле глифов — как знакомых, так и незнакомых — исходил голубой пар.

Воин плавно двигался и умело сражался с чудовищами. Он без усилий разрубил одну тварь пополам, и два куска, источающие черный дым, улетели в ночь.

Далинар подполз к Таффе. Она была жива, хотя на боку у нее виднелась рваная рана. Рядом плакала Сили.

«Я должен что-то сделать...» — отрешенно подумал князь.

— Успокойтесь, — сказал кто-то.

Далинар резко повернулся и увидел женщину без шлема, но в изящном осколочном доспехе, которая присела рядом с ним, держа в руках что-то яркое. Это были два камня — топаз и гелиодор — в металлической оправе, каждый размером с кулак. Светло-карие глаза незнакомки как будто сияли в ночи. Ее волосы были собраны в пучок. Она протянула руку и коснулась его лба.

По телу прошла ледяная волна. Внезапно боль исчезла.

Женщина протянула руку и коснулась Таффы. Ее плоть восстановилась в мгновение ока; разорванная мышца осталась на своем месте, но там, где были выдраны куски, все просто выросло. Кожа затянулась, не оставив и следа от раны. Воительница вытерла кровь и ошметки плоти белой тряпицей.

Таффа взглянула на нее с благоговением.

— Вы пришли, — прошептала она. — Благословен Всемогущий.

Владелица осколочных лат встала; ее доспех излучал ровное ­янтарное сияние. Она с улыбкой повернулась, выставив руку, в которой из тумана возник осколочный клинок, и бросилась на помощь товарищу.

«Женщина-осколочник». Далинар никогда не видел подобного.

Он с опаской поднялся. Его тело было сильным и здоровым, как после хорошего ночного сна. Посмотрел на свою руку, сорвал самодельную повязку. Пришлось стереть кровь и куски рваной кожи, но сама рука была совершенно целой. Он несколько раз глубоко вздохнул. Потом пожал плечами, подобрал кочергу и бросился в битву.

— Хеб? — крикнула позади Таффа. — Ты сошел с ума?

Он не ответил. Просто сидеть и смотреть, как два незнакомца сражаются, защищая его, Далинару было не по силам. Черных тварей были десятки. Он увидел, как одна ударила рыцаря в синем. Когти оставили на доспехе глубокие царапины и даже сколы. Этим двум воинам угрожала реальная опасность.

Воительница повернулась к Далинару. Теперь на ней был шлем. Когда она успела его надеть? Ее, похоже, потрясло, что Далинар бросился на одну из черных тварей, размахивая кочергой. Он принял­ стойку дыма и начал отбивать контратаки. Женщина повернулась­ к своему товарищу, а потом воины приняли стойку, образовав тре­угольник, в котором Далинар был ближайшей к скале вершиной.

Рядом с двумя осколочниками битва шла несравнимо лучше, ­нежели в доме. Хеб—Далинар сумел расправиться только с одним монстром — твари были быстрыми и сильными, — а дальше оборонялся, стараясь отвлечь тварей от защитников в осколочных доспехах и облегчить тем задачу. Чудовища не отступали. Они бросались в атаку до тех пор, пока женщина-воин не разрубила пополам последнее.

Далинар остановился, пыхтя, и опустил кочергу. На деревню с неба падали другие звезды, — вероятно, там приземлились такие же странные бойцы.

— Так-так, — сказал кто-то низким глубоким голосом. — Должен признаться, мне еще не доводилось сражаться бок о бок с человеком, вооруженным столь... необычным образом.

Далинар повернулся и встретил взгляд мужчины в осколочных латах. Куда исчез его шлем? Воин стоял, держа клинок на бронированном плече, и изучал Далинара ярко-синими глазами. Казалось, они мерцают, излучая буресвет? Его кожа была темно-коричневой, как у макабаки; короткие черные волосы курчавились. Доспехи боль­ше не светились, хотя один символ — эмблема, занимавшая почти весь нагрудник, — все еще излучал слабое голубоватое сияние.

Далинар узнал этот знак — стилизованное изображение двойного глаза, восемь сфер, соединенные с двумя в центре. Во времена, когда Сияющие отступники назывались Сияющими рыцарями, то был их символ.

Женщина-воительница наблюдала за деревней.

— Кто учил тебя обращаться с мечом? — спросил рыцарь у Далинара.

Далинар снова посмотрел ему в глаза, понятия не имея, как на это ответить.

— Это мой муж Хеб, славный господин, — вмешалась подбежавшая с ребенком Таффа. — Он в жизни не видел меча, насколько я знаю.

— Твои стойки мне незнакомы, — заметил воин. — Но ты действовал умело и точно. Подобные навыки приходят только после мно­голетнего опыта. Мне нечасто случалось видеть человека — рыцаря ли, солдата, — который сражался бы так же умело, как ты.

Далинар по-прежнему молчал.

— И опять ни слова, — усмехнулся рыцарь. — Что ж, хорошо. Но если ты решишь найти применение своим загадочным способностям, приходи в Уритиру.

— Уритиру? — переспросил Далинар. Он где-то слышал это название.

— Да. Не могу обещать тебе место в одном из орденов — не мне принимать такие решения, — но если с мечом ты обращаешься столь же умело, как с инструментом для выгребания углей, то уверен, тебя примут в наши ряды. — Он повернулся на восток, к деревне. — Расскажите всем. Подобные знаки имеют важное значение. Приближается Опустошение. — Он обратился к своей напарнице: — Я ухожу. Охраняй этих троих и проводи их к деревне. Мы не можем бросить их наедине с опасностями ночи.

Женщина кивнула. Доспех синего рыцаря начал слабо светиться, а потом рыцарь взлетел, как будто упал в небо. Потрясенный Далинар отшатнулся и увидел, как светящаяся синяя фигура вознес­лась и полетела по дуге к деревне.

— Идем, — сказала женщина, и ее голос из-под шлема звучал гулко.

Она поспешила вниз по склону.

— Постой! — Далинар побежал следом.

Таффа схватила дочь и тоже бросилась за ним. Позади догорала масляная лужа.

Воительница замедлила шаг, чтобы спасенные за ней поспевали.

— Я должен знать, — заговорил Далинар, чувствуя себя глупо. — Какой это год?

Женщина в доспехах повернулась к нему. Шлема на ней опять не было. Он моргнул — когда она успела? В отличие от своего товарища, незнакомка была светлокожей — не бледной, как уроженка Шиновара, но слегка загорелой, как алети.

— Восьмая эпоха, триста тридцать седьмой.

«Восьмая эпоха? — подумал Далинар. — Что это значит?» Видение отличалось от всех прочих. Перво-наперво, прежние были намного короче. И с ним говорил голос. Куда же он подевался?

— Где я? — спросил Далинар. — Что это за королевство?

Женщина нахмурилась:

— Разве ты не исцелился?

— Со мной все хорошо. Просто... я должен знать. В каком я королевстве?

— Это Натанатан.

Далинар выдохнул. Натанатан! Расколотые равнины располагаются в краю, который некогда звался Натанатаном. Это королевство пало много веков назад.

— И вы сражаетесь за натанатанского короля? — спросил он.

Она рассмеялась:

— Сияющие рыцари служат не одному королю, но всем сразу.

— И где же вы живете?

— Наши ордена расположены в Уритиру, но мы живем в городах по всей Алетеле.

Далинар остолбенел. Алетела. Так некогда назывался край, ставший потом Алеткаром.

— Вы пересекаете границы королевств, чтобы сражаться?

— Хеб, — опять вмешалась Таффа. Она выглядела очень обеспокоенной. — Это ведь ты пообещал мне, что Сияющие придут и защитят нас, прямо перед тем, как отправился искать Сили. У тебя все еще туман в голове? Госпожа, ты не могла бы его снова исцелить?

— Мои силы понадобятся другим раненым, — сказала женщина, бросив взгляд на деревню. Битва, похоже, приближалась к концу.

— Я в порядке, — вмешался Далинар. — Алетк... Алетела. Вы там живете?

— Наш долг и наша привилегия, — проговорила осколочница, — дожидаться начала нового Опустошения. Одному королевству суж­дено изучать искусство войны, чтобы другие могли жить в мире. Мы умираем, чтобы вы жили. Так было всегда.

Далинар стоял не шевелясь и пытался осознать услышанное.

— Нам нужны все, кто способен сражаться, — продолжила женщина. — А все, кто желает сражаться, — милости просим в Алетелу. Любая битва меняет человека. Мы обучим тебя, и ты сможешь выстоять. Присоединяйся к нам.

Далинар, сам того не ожидая, кивнул.

— Даже пастбищу нужны три вещи. — Голос воительницы изменился, словно она цитировала по памяти. — Стада, чтобы росли, пас­тухи, чтобы пасли, и сторожа на границах. Мы, алетельцы, и есть сторожа — воины, которые защищают и сражаются. Мы храним ужасное искусство убивать и передаем его другим, когда приходит Опустошение.

— Опустошение... То есть Приносящие пустоту, да? С ними мы сражались этой ночью?

Женщина снисходительно фыркнула:

— Приносящие пустоту? Эти? Нет, это была Полуночная Сущность, хотя кто ее выпустил — загадка. — Она посмотрела куда-то в сторону, и ее лицо сделалось задумчивым. — Харкейлейн говорит, скоро Опустошение, а он нечасто ошибается. Он...

Внезапно в ночи раздался крик. Осколочница выругалась, повернувшись на звук.

— Ждите здесь. Позовите, если Сущность вернется. Я услышу. — И она бросилась во тьму.

Далинар вскинул руку, разрываясь между желанием побежать следом и желанием остаться, чтобы сторожить Таффу и ее дочь. «Буреотец!» — подумал князь, сообразив, что они остались во тьме, когда осколочница в светящемся доспехе исчезла.

Он повернулся к Таффе. Она стояла рядом с ним на тропе, но ее взгляд почему-то сделался отрешенным.

— Таффа?

— Я скучаю по этим временам, — сказала женщина.

Далинар вздрогнул. Это не ее голос. Это голос мужчины, глубокий и сильный. Голос, который говорил с ним во время каждого видения.

— Кто ты такой? — спросил Далинар.

— Они когда-то были едины, — продолжала Таффа или тот, кто стал ею. — Ордена. Люди. Случались, конечно, проблемы и стычки. Но у них была единая цель.

Далинара пробрал озноб. Что-то в этом голосе казалось ему смутно знакомым. Он ощутил это в первом же видении.

— Прошу, скажи, что происходит, зачем ты мне все это показываешь. Кто ты? Какой-то слуга Всемогущего?

— Хотел бы я помочь. — Таффа смотрела на Далинара, но не обращала внимания на его вопросы. — Ты должен их объединить.

— Ты это уже говорил! Но мне нужна помощь. То, что женщина-воин сказала про Алеткар, — это правда? Мы снова можем стать такими же?

— Говорить о том, что может случиться, запрещено. А все былое — зависит от точки зрения. Но я попытаюсь помочь.

— Тогда хватит расплывчатых ответов!

Таффа устремила на него угрюмый взгляд. Каким-то образом при свете звезд он видел ее карие глаза. В них пряталось что-то глубокое, что-то пугающее.

— По крайней мере, скажи мне вот что. — Далинар ухватился за единственный вопрос, который пришел ему в голову. — Я доверял великому князю Садеасу, но мой сын Адолин считает, что это глупо. Должен ли я по-прежнему доверять Садеасу?

— Да, — сказало существо. — Это важно. Не позволяй мелочным­ дрязгам поглотить себя. Будь сильным. Поступай с честью, и честь придет тебе на помощь.

«Наконец-то, — подумал Далинар. — Хоть что-то понятное».

Князь услышал голоса. Темный пейзаж вокруг начал расплываться.

— Нет! — Он потянулся к женщине. — Не отсылай меня обратно сейчас! Как мне быть с Элокаром и с войной?

— Я дам тебе то, что смогу, — произнес удаляющийся голос. — Прости, что не даю большего.

— Да что это за ответ?! — взревел Далинар.

Он дергался и рвался. Его держали чьи-то руки. Чьи они? Князь ругался, отбиваясь, извиваясь, пытаясь вырваться на свободу.

Потом замер. Он был в казарме на Расколотых равнинах, и по крыше тихонько стучал дождь. Самая тяжелая часть бури миновала. Несколько солдат прижимали Далинара к полу, а Ренарин обеспокоенно смотрел на него.

Далинар застыл с открытым ртом. Он кричал. Солдаты смущенно поглядывали друг на друга. Как и раньше, он отыгрывал все, что делал в видении, говорил на тарабарском языке и метался из стороны в сторону.

— Я пришел в себя, — произнес Далинар. — Все в порядке. Можете меня отпустить.

Ренарин кивнул, и солдаты с неохотой повиновались. Юноша забормотал какие-то объяснения, что-то про неимоверно сильное желание отца вступить в битву. Звучало не очень убедительно.

Далинар удалился в угол казармы, сел на пол между двумя скатанными матрасами, постарался выровнять дыхание и принялся размышлять. Он доверял видениям, но жизнь на войне в последнее время была достаточно сложной и без того, чтобы его считали сумасшедшим.

«Поступай с честью, и честь придет тебе на помощь».

Видение приказало ему доверять Садеасу. Но он никогда не сможет объяснить это Адолину. Сын не только ненавидел Садеаса, но и считал, что видения — порождения больного ума Далинара. Оставалось лишь продолжать то, что он и так делал.

И каким-то образом заставить великих князей объединиться.

Семь лет назад

- Ямогу ее спасти, — сказал Каладин, стягивая рубашку.

Девочке было всего пять лет. И она умирала.

— Я могу ее спасти, — снова пробормотал он себе под нос.

Собралась толпа. Прошло два месяца со смерти светлорда Уис­тиоу; у них все еще не было градоначальника. Все это время он почти не видел Лараль.

Кэлу было всего тринадцать, но его хорошо учили. Первая опас­ность — потеря крови; нога ребенка сломана, перелом открытый, и там, где кость пробила кожу, пузырилась красная кровь. Кэл прижал­ пальцы к ране и понял, что они дрожат. Торчащий обломок кос­ти был скользким, влажным от крови. Какие артерии порвались?

— Что ты делаешь с моей дочкой? — Широкоплечий Харл протолкался через толпу зевак. — Ты, кремлец, буревая отрыжка! Не трогай Миасаль! Не...

Харл замолчал, когда несколько мужчин оттащили его. Они знали, что Кэл, который просто проходил мимо, был единственной на­деждой девочки. Алима уже послали за отцом Кэла.

— Я могу ее спасти, — повторял Кэл.

Она была бледная и не шевелилась. Эта рана на голове, воз­можно...

«Нет времени об этом думать».

Одна из артерий голени была рассечена. Мальчик соорудил из своей рубашки жгут, чтобы остановить кровотечение, но ничего не вышло. Продолжая прижимать пальцы к порезу, он крикнул:

— Огонь! Мне нужен огонь! Быстрее! Кто-нибудь, дайте мне рубашку!

Несколько мужчин бросились за огнем, а Кэл приподнял ее ногу. Кто-то поспешно сунул ему свою рубашку. Кэл знал, куда надо нажимать, чтобы перекрыть артерию; жгут соскальзывал, но не его пальцы. Он стискивал эту артерию, прижимая рубашку к остальной­ части раны, пока Валама не вернулся с горящей свечой.

Они уже начали нагревать нож. Хорошо. Кэл взял его, приложил к ране, и ноздри защипало от запаха горелой плоти. Налетел прохладный ветерок и унес вонь с собой.

Руки Кэла перестали дрожать. Он знал, что следует делать. Мальчик действовал с проворством, которому сам удивлялся, и бе­зупречно прижег рану — наставления отца сыграли свою роль. Ему по-прежнему нужно было как-то остановить артериальное кровотечение — прижигания для такой большой артерии, скорее всего, недостаточно, но жгута и прижигания должно хватить.

Когда он закончил, кровь остановилась. Он выпрямился, улыбаясь. А потом заметил, что из раны на голове Миасаль кровь тоже не течет. Ее грудь не двигалась.

— Нет! — Харл рухнул на колени. — Нет! Сделай что-нибудь!

— Я... — начал Кэл.

Он остановил кровотечение. Он...

Он ее потерял.

Кэл не знал, что сказать, как ответить. Нахлынула сильная, жуткая тошнота. Харл оттолкнул его прочь, рыдая, и Кэл упал. Мальчик снова начал трястись, когда Харл обнял бездыханное тело.

Толпа вокруг хранила молчание.

Через час Кэл сидел на крыльце перед хирургической комнатой и плакал. Его охватила тихая скорбь. Он все еще трясся. Слезы катились по щекам.

Мальчик сидел, прижав колени к груди и обхватив их руками, и пытался понять, что бы такое сделать, как прийти в себя. Может, есть лекарство от этой боли? Забинтовать глаза, чтобы не текли сле­зы? Он должен, должен был ее спасти...

Послышались шаги, и на него упала тень. Лирин присел на корточки напротив сына:

— Я осмотрел твою работу. Ты все сделал правильно. Я тобой горжусь.

— У меня ничего не вышло, — прошептал Кэл.

По одежде мальчика расползались красно-коричневые пятна. Еще недавно они были алыми, но теперь кровь впиталась в ткань.

— Я знавал людей, которые часами упражнялись, но при виде настоящей раны столбенели. Когда такое происходит неожиданно, все куда сложнее. Ты не застыл как истукан, ты бросился к ней, ты пытался помочь. И все сделал хорошо.

— Не хочу быть лекарем, — сказал Кэл. — Я не справлюсь.

Лирин вздохнул, обошел ступени и сел рядом с сыном:

— Кэл, увы, но такое случается. Ты больше не мог ничего сделать. Ее маленькое тело слишком быстро истекло кровью.

Кэл не ответил.

— Тебе следует научиться тому, когда надо переживать, — мягко проговорил Лирин, — а когда — отпускать. Ты сам все поймешь. Я тоже в молодости через это прошел. У тебя появятся свои мо­золи.

«Разве это хорошо? — подумал Кэл, и по его щеке скатилась еще одна слеза. — Научиться тому, когда надо переживать... а когда — отпускать...»

Где-то далеко Харл все еще оплакивал свою дочь.

Достаточно взглянуть на последствия его краткого визита в Сель, чтобы понять мою правоту.

Каладину не хотелось открывать глаза. Если откроет, то проснется. А если проснется, то боль — жжение в боку, ноющие ноги, тупая пульсация в руках и плечах — окажется не просто ночным кошмаром. Она станет настоящей. И вся будет его.

Он подавил стон и перевернулся на бок. Болело все тело. Каж­дая мышца, каждый дюйм кожи. Голова гудела. Казалось, страдали даже его кости. Хотелось лежать без движения, пока Газ не придет и не вытащит его из барака за ноги. Это было бы легко. Разве он не заслужил хоть однажды что-то получить легко?

Но он не мог этого себе позволить. Перестать двигаться, сдаться — это то же самое, что умереть, а это недопустимо. Каладин уже принял решение. Он поможет мостовикам.

«Хэв, будь ты проклят. Даже сейчас тебе ничего не стоит пинком выгнать меня из койки». Каладин отбросил одеяло и вынудил себя встать. Дверь в казарму была приоткрыта ради свежего воздуха.

Когда он поднялся, стало хуже, но для мостовика время на вос­становление сил было непозволительной роскошью. Держись или сдохни. Каладин уперся рукой в неестественно гладкий духозаклятый камень казарменной стены, чтобы не упасть. Потом глубоко вздох­нул и пересек помещение. Странное дело, многие уже проснулись и сидели. Молча наблюдали за Каладином.

«Ждали, — понял Каладин. — Хотели увидеть, встану ли я».

Он нашел троих раненых там, где оставил их вчера, — у входа в казарму. Проверил Лейтена. К его удивлению, тот был еще жив. Дыхание по-прежнему слабое, пульс еле слышен, раны ужасны — и все-таки мостовик боролся за жизнь.

Без антисептика это ненадолго. Ни одну из ран пока что не заразили спрены гниения, но в таком грязном помещении это лишь вопрос времени. Каладину нужно было достать какое-нибудь из аптекарских зелий. Но как?

Парень проверил двух других. Хоббер не мог сдержать улыбки. Он был круглолицый и тощий, с щелью между зубами и короткими черными волосами.

— Спасибо, — проговорил мостовик, — спасибо, что спас меня.

Каладин фыркнул, осматривая его ногу:

— Все будет в порядке, но ты не сможешь ходить несколько недель. Я принесу тебе еды из столовой.

— Спасибо, — прошептал Хоббер, хватая Каладина за руку и сжи­мая ее. Он, кажется, даже прослезился.

Эта улыбка прогнала уныние, вынудила боль и усталость отступить. Отец Каладина описывал ему такие улыбки. Не они заставили Лирина стать лекарем, но из-за них он не переставал им быть.

— Отдыхай и следи, чтобы рана была чистой. Нельзя привлечь спренов гниения. Скажи мне, если увидишь хоть одного. Они маленькие и красные, похожи на мелких насекомых.

Хоббер истово закивал, и Каладин перешел к Даббиду. Молодой мостовик выглядел в точности как вчера — смотрел перед собой пус­тыми глазами.

— Он так сидел перед тем, как я уснул, сэр, — сказал Хоббер. — Похоже, за всю ночь не пошевелился ни разу. Ой, прям мороз по ­коже.

Каладин щелкнул пальцами перед лицом Даббида. Мужчина дернулся на звук, его взгляд сфокусировался на пальцах и последовал за ними, когда парень подвигал рукой.

— Видать, по голове стукнули, — предположил Хоббер.

— Нет, — возразил Каладин. — Это шок от битвы. Он пройдет.

«Я надеюсь».

— Как скажете, господин. — Мостовик почесал голову.

Каладин встал и распахнул дверь, впуская свет в комнату. Солн­це едва поднялось над горизонтом, день обещал быть ясным. Со стороны военного лагеря уже слышались звонкие удары молота по металлу — кузнец рано принялся за работу. В загонах трубили чуллы. В воздухе пока еще чувствовался ночной холод. Пахло чистотой и свежестью. Пахло весной.

«Ты встал, — сказал себе Каладин. — Так иди же вперед».

Он вынудил себя выйти и начать разминаться, хотя тело сопротивлялось каждому движению. Потом проверил собственную рану. Она была не так уж плоха, но инфекция могла все ухудшить.

«Буря побери этого аптекаря!» — подумал Каладин, набирая полный ковш воды из бочки мостовиков, чтобы промыть рану.

Он тотчас же пожалел о злости на старика. Что тот должен был сделать? Отдать антисептик бесплатно? Ругать следовало великого князя Садеаса. Именно он был виноват в этой ране, именно он запретил лекарям делиться припасами с мостовиками, рабами и слугами младших нанов.

К тому времени, когда Каладин закончил разминаться, довольно много мостовиков выбрались наружу, чтобы попить воды. Они стояли возле бочки и смотрели на него.

Оставалось сделать лишь одно. Стиснув зубы, Каладин пересек лесной склад и нашел брус, который носил накануне. Плотники еще не приделали его к какому-нибудь мосту, так что Каладин его забрал и вернулся к бараку. Потом начал упражняться тем же способом, что и днем раньше.

Он не мог двигаться быстро. Вообще-то, большую часть времени даже просто ходил с трудом. Но с каждым шагом в его усталое тело потихоньку возвращались силы. Голова болела все меньше. Ноги и плечи еще ныли, и где-то внутри притаилось скопившееся за все это время изнеможение. Но он не опозорился и не упал.

Разминаясь, прошел мимо другой казармы мостовиков. Люди у входа едва ли чем-то отличались от тех, что были в Четвертом мос­ту. Те же самые темные, в пятнах пота кожаные жилеты на голое тело­ или поверх мешковатых рубашек. Изредка встречались чужестранцы, обычно тайленцы или веденцы. Но всех объединял потрепанный вид, небритые физиономии и затравленные взгляды. Кое-кто наблюдал за Каладином с неприкрытой враждебностью. Может, боялись, что его тренировки вынудят их старшин устроить то же самое в остальных отрядах?

Он надеялся, что кто-нибудь из Четвертого моста к нему присоединится. Они ведь подчинились во время битвы, даже отважились помочь с поисками раненых. Его надежды не оправдались. В то время как некоторые мостовики за ним следили, другие не обращали никакого внимания. Никто не захотел поучаствовать.

В конце концов откуда-то явилась Сил и приземлилась на край бруса — вид у нее был точно у королевы в паланкине.

— Они говорят о тебе, — сообщила она, когда Каладин снова миновал казарму Четвертого моста.

— Ничего удивительного, — пропыхтел тот.

— Кое-кто думает, ты сошел с ума. Как тот человек, который просто сидит и смотрит в пол. Они говорят, шок от битвы повредил твой разум.

— Может, они правы. Я об этом как-то не подумал.

— А что такое безумие? — спросила она, подтянув одно колено к груди. Похожая на облачко юбка колыхалась вокруг ее голеней и растворялась, словно туман.

— Это когда у человека неправильные мысли, — объяснил Каладин, радуясь возможности отвлечься.

— По-моему, у людей всегда неправильные мысли.

— Безумие — это когда все хуже, чем обычно, — проговорил ­молодой мостовик с улыбкой. — Вообще-то, все зависит от того, кто тебя окружает. Как сильно ты на них не похож. Тот, чьи отличия слишком заметны, безумен... Ну, как-то так.

— Значит, вы это решаете... голосованием? — Она скорчила рожицу.

— Не в прямом смысле. Но идея верная.

Некоторое время она молча размышляла, а потом наконец спросила:

— Каладин, почему люди лгут? Я понимаю, что такое ложь, но не знаю, зачем она нужна людям.

— Причин множество. — Каладин свободной рукой вытер пот со лба, а потом схватился за брус, чтобы тот не упал.

— Безумие в их числе?

— Сомневаюсь. Все лгут.

— Может, вы все чуть-чуть безумны.

Он тихонько рассмеялся:

— Да, возможно.

— Но если все лгут, — сказала она, упираясь подбородком в колено, — тогда тот, кто говорит правду, прослывет безумцем, так? Я правильно поняла то, что ты сказал раньше?

— Получается, да. Но я не думаю, что существует человек, который всегда говорит правду.

— Далинар.

— Кто?

— Дядя короля, — пояснила Сил. — Все твердят, что он никогда не врет. Даже твои мостовики время от времени говорят о нем.

Точно. Черный Шип. Каладин слышал про него, когда был еще мальчишкой.

— Он светлоглазый. Значит, лжет.

— Но...

— Сил, они все одинаковые. Чем благороднее на вид, тем порочнее внутри. Это все лишь театр.

Каладин замолчал, удивленный тем, насколько горькой оказалась его обида.

«Амарам, забери тебя буря. Это все ты со мной сделал».

Он слишком часто обжигался, чтобы доверять огню.

— Не думаю, что люди всегда такие, — задумчиво проговорила Сил, и ее личико сделалось отрешенным. — Я...

Каладин ждал продолжения, но спрен замолчала. Он снова прошелся мимо Четвертого моста; многие отдыхали, прислонившись к стене барака, ожидая, пока полуденная тень их не прикроет. Они редко проводили время внутри. Возможно, сидеть там целый день было слишком унылым занятием даже для мостовиков.

— Сил? — наконец напомнил он. — Ты собиралась что-то сказать?

— Кажется, я слышала, как люди говорили о тех временах, когда не было лжи.

— Это байки об Эпохе Вестников, когда людьми правила честь. Но ты легко найдешь тех, кто рассказывает истории о лучших днях. Просто понаблюдай. Когда в отряде появляется новый солдат, он в первую очередь будет говорить о том, каким прекрасным был его старый отряд. Мы помним только хорошее и плохое, забывая, что большей частью наши дни не хорошие и не плохие. Они такие, какие есть.

Он пустился бежать трусцой. Солнце начало пригревать, но ему захотелось подвигаться.

— История, — продолжал он, пыхтя, — доказывает, что я прав. Что случилось с Вестниками? Они нас покинули. Что случилось с Сияющими рыцарями? Они пали и утратили блеск. Что случилось с Древними королевствами? Они рухнули, когда церковь попыталась захватить власть. Нельзя верить тем, кто наделен властью.

— А как же тогда быть? Обходиться без властителей?

— Нет. Отдавать власть светлоглазым, и пускай она их портит. Просто надо держаться от них как можно дальше.

Собственные слова показались ему пустым звуком. Разве сам он преуспел в том, чтобы держаться подальше от светлоглазых? Он вечно был ими окружен и тонул в грязном болоте их заговоров, инт­риг и жадности.

Сил примолкла, и Каладин, пробежавшись еще разок, решил прекратить тренировку. Нельзя снова доводить себя до изнеможения. Он отнес брус на место. Плотники чесали голову, но не жаловались. Парень вернулся к мостовикам, заметив, что несколько из них, включая Камня и Тефта, о чем-то разговаривают, поглядывая в его сторону.

— Сил, знаешь, — сказал Каладин, — наши беседы, видимо, не слишком-то помогают мне избавиться от репутации сумасшедшего.

— Я очень-очень постараюсь не быть такой интересной. — Сил приземлилась на его плечо. Она уткнула руки в боки, потом резко села, улыбаясь, явно довольная своей репликой.

Не успел Каладин вернуться к казарме, как на другом конце лес­ного склада показался Газ и заспешил к нему.

— Ты! — крикнул Газ, ткнув пальцем в Каладина. — Ну-ка стой.

Каладин остановился и скрестил руки на груди.

— У меня для тебя новости, — сказал сержант, прищурив единственный глаз. — Светлорд Ламарил узнал о раненых.

— Как?

— Забери тебя буря, мальчишка! — воскликнул Газ. — Думал, люди не будут болтать? Что ты собирался сделать? Спрятать трех человек у всех на виду?

Каладин набрал было полную грудь воздуха, но не стал нападать. Газ был прав.

— Ну хорошо. Какая разница? Мы не замедлили войско.

— Ага, но Ламарила не очень-то порадовала идея кормить мос­товиков, которые не могут работать. Он сообщил о случившемся великому князю Садеасу и потребовал, чтобы тебя подвесили.

Каладин похолодел. «Подвесить» означало оставить снаружи на время Великой бури, бросить на милость Буреотца. Это был, в общем-то, смертный приговор.

— И?

— Светлорд Садеас ему отказал, — сообщил Газ.

Что?! Неужели он обманулся в Садеасе? Но нет. Это просто часть игры.

— Светлорд Садеас, — мрачно проговорил Газ, — велел Ламарилу позволить тебе оставить солдат, но запретил кормить их и платить жалованье, пока они не работают. Сказал, это докажет, что он прав, бросая раненых мостовиков на поле боя.

— Вот кремлец, — пробормотал Каладин.

Газ побледнел:

— Цыц! Ты говоришь о самом великом князе, мальчишка!

Он огляделся, убеждаясь, что никто не слышал:

— Великий князь желает сделать из моих людей пример. Он хочет, чтобы другие увидели, как раненые страдают и умирают от голода, и то, что раненых мостовиков бросают на поле боя, — это милость.

— Что ж, возможно, он прав.

— Это бессердечно. Раненые солдаты возвращаются в лагерь. Он бросает мостовиков, потому что дешевле найти новых рабов, чем заботиться о старых.

Газ не смог возразить.

— Спасибо, что сообщил мне эту новость.

— Новость? — рявкнул сержант. — Меня прислали, чтобы передать тебе приказ, лорденыш. Не пытайся выпросить еды в столовых для своих раненых — тебе откажут. — И на этом он убежал, что-то бормоча себе под нос.

Каладин направился обратно в казарму. Буреотец! Где же ему достать еды, чтобы хватило на троих мужчин? Он мог разделить с ними собственную, но порции мостовиков очень невелики. Даже одного человека, помимо самого себя, он бы едва ли смог накормить. Если делить порцию на четыре части, то раненым не хватит сил, чтобы выздороветь, а Каладин слишком ослабеет, чтобы бежать­ с мостом. И ему по-прежнему требовался антисептик! Спрены гние­ния и болезни убивали куда больше народу, чем паршенди.

Каладин подошел к мостовикам, отдыхавшим возле барака. Большинство предавались обычным занятиям — неподвижно застыв, отрешенно пялились вдаль. Сегодня Четвертый мост не нес дежурства, а о прочей работе их должны известить после третьего полуденного колокола.

— Газ говорит, раненым не будут давать ни еды, ни денег, пока они не поправятся, — сообщил Каладин собравшимся.

Некоторые — Сигзил, Пит, Кулф — закивали, как будто этого и ждали.

— Великий князь Садеас желает сделать из нас пример, — продолжал Каладин. — Он хочет доказать, что мостовики недостойны лечения, и ради этого позволит Хобберу, Лейтену и Даббиду умирать медленно и мучительно. — Он тяжело вздохнул. — Я хочу объединить наши ресурсы, чтобы купить лекарства и еду для раненых. Мы можем сохранить им жизнь, если некоторые из вас поделятся с ними едой. Нам понадобятся где-то два десятка светмарок, чтобы купить лекарства и все прочее. Кто-то может чем-то поделиться?

Люди уставились на него, потом Моаш начал смеяться. Остальные последовали его примеру. Они пренебрежительно замахали руками и разошлись, оставив Каладина с протянутой рукой.

— В следующий раз на их месте можете оказаться вы! — крикнул он. — Что тогда будет?

— Тогда я умру, — ответил Моаш, даже не обернувшись. — В поле, быстро, а не здесь, через неделю.

Каладин опустил руку. Он вздохнул, повернулся и чуть не налетел на Камня. Высокий, как башня, громила-рогоед стоял, скрестив руки, будто смуглокожее изваяние. Каладин взглянул на него с на­деждой.

— Сфер нет, — сказал Камень. — Все потратить.

Каладин вздохнул:

— Это все равно ничего бы не изменило. Мы вдвоем не смогли бы купить лекарства. Наших денег на это не хватит.

— Я дам еды, — проворчал Камень.

Каладин изумленно уставился на рогоеда.

— Но только тому, кто со стрелой в ноге, — уточнил Камень, все еще держа руки скрещенными на груди.

— Хобберу?

— Не важно. Он может стать лучше. Другой умрет. Точно говорить. И я не жалеть того, который просто сидеть и ничего не делать. Но для первого можешь взять моей еды. Немножко.

Каладин улыбнулся и похлопал здоровяка по плечу:

— Спасибо.

Камень пожал плечами:

— Ты занял мое место. Если бы не ты, я бы умер.

Каладин не сдержал ухмылки, услышав такой вывод:

— Я же не умер. И с тобой было бы все в порядке.

Камень покачал головой:

— Я бы умер. В тебе что-то странное быть. Все это видеть, просто молчать. Я смотрел на мост, на твое место. Стрелы бить вокруг тебя — возле головы, рядом с руками. И все мимо.

— Повезло.

— Не бывать такого. — Камень посмотрел на плечо Каладина. — Кроме того, есть мафах’лики, которая всегда следовать за тобой. — Здоровяк-рогоед почтительно склонил голову перед Сил, а потом сделал странный жест, коснувшись рукой плеч и лба.

Каладин вздрогнул:

— Ты ее видишь?! — Он посмотрел на Сил. Она, как и все спрены ветра, могла являться тем, кого сама выбирала, — и до сего момента это означало только Каладина.

Сил выглядела потрясенной. Нет, она не являлась Камню по своей воле.

— Я алайи’ику, — пояснил рогоед, пожимая плечами.

— И это значит...

Камень нахмурился:

— Воздух вам в голову, низинники. Вы знать вообще хоть что-то правильно? Но ты все равно особенный. Четвертый мост потерять вчера восемь бегунов, считая троих раненых.

— Знаю, — согласился Каладин. — Я нарушил свое первое обе­щание. Я сказал, что мы не потеряем ни одного.

Камень фыркнул:

— Мы мостовики. Мы умираем. Так все устроено. Ты бы еще пообещать, что заставишь одну луну догнать другую! — Громила повер­нулся и ткнул пальцем в одну из других казарм. — Из мостов, в которые сильно стреляли, большинство потерять много людей. Пять мостов упасть. Они потерять каждый свыше двадцати человек и назад мосты принести вместе с солдатами. Второй мост потерять одиннадцать, а в него даже не целились нарочно.

Он опять повернулся к Каладину:

— Четвертый мост потерять восемь. Восемь человек — во время одной из самых тяжелых битв. И может быть, ты спасешь еще двоих. Четвертый мост потерять меньше всех людей из мостов, по которым паршенди стрелять. Четвертый мост никогда не терять меньше остальных! Все это знают.

— Нам повез...

Камень перебил его, ткнув толстым пальцем:

— Тебе воздух в голову ударить, низинник.

Это и в самом деле была простая удача. Но... что ж, Каладин готов был принять случившееся за маленькое благословение. Не стоит спорить, когда кто-то наконец-то решил к нему прислушаться.

Только вот одного человека недостаточно. Даже если они с Камнем уполовинят свои порции, все равно кто-то из раненых умрет голодной смертью. Он нуждался в сферах. Отчаянно нуждался. Но он раб; почти все способы заработка для него под запретом. Если бы только у него было что-нибудь на продажу. Но ему ничего не принадлежало. Он...

Ему в голову пришла идея.

— Пойдем-ка. — Каладин быстрым шагом направился прочь от казармы.

Заинтригованный Камень последовал за ним. Парень рыскал по складу, пока не нашел Газа, который разговаривал со старшиной Третьего моста перед их казармой. Как уже бывало не раз, Газ побледнел при виде молодого мостовика и чуть было не удрал.

— Газ, стой! — крикнул Каладин, вскинув руку. — У меня есть предложение.

Мостовой сержант замер. Стоявший за ним старшина Третьего моста наградил подошедших хмурым взглядом. То, как смотрели на Каладина другие мостовики, вдруг стало понятным. Они были сбиты с толку, когда его команда неожиданно вышла из битвы с минимальными потерями. Четвертый мост обязан быть самым неудачливым! Все нуждались в том, на кого можно было смотреть свысока. Все прочие мостовые расчеты утешались той малостью, что они — не Четвертый мост. Каладин взял и все испортил.

Темнобородый старшина мостовиков удалился, оставив Кала­дина и Камня наедине с Газом.

— Что на этот раз? — спросил Газ. — Опять тусклые сферы?

— Нет. — Парень лихорадочно соображал. Сейчас следовало действовать очень аккуратно. — У меня закончились сферы. Но так дальше продолжаться не может — ты меня избегаешь, другие мос­товые расчеты меня ненавидят.

— Прям не знаю, что делать.

— Я тебе скажу что. — Каладин притворился, будто его только что осенило. — Сегодня кого-то отправили собирать камни?

— Ага. — Газ махнул рукой куда-то себе за спину. — Третий мост. Бассик вот только что пытался убедить меня, что его расчет для этого слишком слаб. Клянусь бурей, я ему верю. Они потеряли вчера две трети людей и меня же загрызут, когда отряд не соберет нужное количество камней.

Каладин сочувственно кивнул. Собирание камней было одной из наименее желаемых работ; нужно идти за пределы лагеря и набивать телеги большими булыжниками. Духозаклинатели кормили войско, обращая камни в зерно, и им было легче иметь дело — никто не знал почему — с отдельными валунами. Потому их и собирали. Это была грязная, потная, утомительная и тупая работа. В самый раз для мостовиков.

— А отчего ты не пошлешь другой расчет? — спросил Каладин.

— Еще чего, — ответил Газ. — Ты же знаешь, какой поднимется шум. Если решат, что у меня есть любимчики, жалобам не будет конца.

— Никто не станет жаловаться, если ты отправишь туда Четвертый мост.

Сержант вперил в него прищуренный глаз:

— Я не думал, что ты хорошо воспримешь такое.

— Стерплю, — пробормотал Каладин, скривившись. — Только один раз. Слушай, Газ, я не желаю провести остаток своих дней, сражаясь с тобой.

Газ колебался:

— Твои люди рассердятся. Не хочу, чтобы они думали, будто это моя идея.

— Я им скажу, что сам все придумал.

— Ну тогда ладно. Третий колокол, встречаемся у западного пос­та. Третий мост будет мыть посуду.

Он быстро ушел, словно желая исчезнуть до того, как Каладин передумает.

Камень подошел к парню, наблюдая за удаляющимся Газом:

— Знаешь, коротышка прав. Все тебя за это ненавидеть. Они думать, день будет легкий.

— Переживут.

— Но зачем менять работу на тяжелую? Ты что же... точно без ума?

— Возможно. Но мое безумие позволит нам выйти за пределы лагеря.

— И какой от этого толк?

— Очень большой, — сказал Каладин, переведя взгляд на барак. — Он включает жизнь и смерть. Но нам понадобится помощь.

— Еще один мостовой расчет?

— Нет, я хотел сказать, что нам — мне с тобой — понадобится помощь. По крайней мере еще один человек.

Он окинул взглядом склад и заметил мужчину, сидевшего в тени, что падала от казармы Четвертого моста. Тефт. Седого мостовика не было среди тех, кто высмеял Каладина чуть раньше, а вчера он отправился вместе с Камнем за Лейтеном.

Каладин глубоко вздохнул и быстро пошел через склад. Камень следовал за ним. Сил покинула его плечо и носилась в воздухе, оседлав внезапный порыв ветра. Тефт вскинул голову, когда Каладин­ и Камень приблизились. Пожилой мостовик взял свой завтрак и пришел сюда, чтобы в одиночестве поесть. Из-под его миски выглядывал кусок плоскохлеба, а борода была испачкана карри.

Он опасливо взглянул на Каладина и вытер рот рукавом.

— Сынок, мне по нраву моя еда, — сказал он. — Вряд ли можно считать эту порцию достаточной для одного мужчины. Не говоря уже о двух.

Каладин присел перед ним на корточки. Камень прислонился к стене и скрестил руки, молча наблюдая.

— Тефт, ты мне нужен.

— Я же сказал...

— Не твоя еда. Ты. Твоя верность. Твоя поддержка.

Пожилой мостовик продолжил есть. У него не было рабского клейма, как и у Камня. Парень не знал их историй. Знал он лишь одно: эти двое помогли ему, когда другие не захотели. Они еще не полностью сдались.

— Тефт... — начал Каладин.

— Я уже хранил верность кое-кому, — перебил мостовик. — Слишком много раз. И все всегда заканчивалось одинаково.

— Твое доверие предавали? — мягко спросил Каладин.

Тефт фыркнул:

— Нет, клянусь бурей. Это я всех предавал. На меня нельзя полагаться. Тут, среди мостовиков, мне самое место.

— Я положился на тебя вчера, и ты меня удивил.

— Пустяк.

— Это мне судить, — возразил Каладин. — Тефт, тут все сломлены, так или иначе. Мы бы не стали мостовиками, не случись с нами чего-то страшного. Я потерпел неудачу. Мой собственный брат умер из-за меня.

— Так что ж ты не угомонишься?

— Потому что сдаться означает умереть.

— Может, лучше смерть?

Все вернулось к тому, с чего началось. Вот где таилась причина, по которой мостовикам было наплевать, поможет он раненым или нет.

— Смерть не лучше. — Каладин посмотрел Тефту в глаза. — О, сейчас тебе легко так говорить. Но когда стоишь на краю и смот­ришь в темную бездонную яму, внезапно приходят совсем другие мысли. Как это случилось с Хоббером. И со мной. — Он помедлил, кое-что заметив в глазах пожилого мостовика. — И кажется, с тобой.

— Ну да, — негромко проговорил Тефт. — И со мной.

— Так что, ты с нами? — спросил Камень, присаживаясь рядом.

«С нами?» — мысленно повторил Каладин и еле заметно улыбнулся.

Тефт смерил их обоих оценивающим взглядом:

— Еду не тронете?

— Нет, — пообещал Каладин.

Седой мостовик пожал плечами:

— Что ж, ладно. Вряд ли это будет хуже, чем сидеть тут и играть в гляделки с собственной смертью.

Каладин протянул руку. Тефт помедлил, потом пожал ее.

Камень протянул руку:

— Камень.

Тефт посмотрел на нее, закончил трясти руку Каладина и сжал ладонь Камня:

— Я Тефт.

«Буреотец, — подумал парень, — я и забыл, что большинство из них даже имен друг друга не знают».

— Это что еще за имя такое — Камень? — поинтересовался Тефт, отпуская руку рогоеда.

— Глупое имя быть, — ответил тот с невозмутимым лицом. — Но со смыслом. А твое имя что-то значить?

Тефт почесал бороду:

— Кажется, нет.

— «Камень» — так меня на самом деле не звать, — признался рогоед. — Просто это низинники мочь произнести.

— Как же тебя зовут тогда? — спросил Тефт.

— Ты не повторить.

Тефт вскинул бровь.

— Нумухукумакиаки’айялунамор.

Седой мостовик помедлил, потом улыбнулся:

— Так и быть, пусть будет «Камень».

Рогоед рассмеялся и сел рядом с ним:

— Наш старшина придумать план. Что-то славное и дерзкое. Как-то связано с тем, что мы полдня ворочать камни на жаре.

Каладин улыбнулся и подался ближе к ним:

— Я хочу, чтобы мы собрали одно растение. Тростник, который растет маленькими кустиками за пределами лагеря...

На тот случай, если ты решил закрыть глаза на эту катастрофу, сообщаю: Аона и Скай мертвы, а то, чем они владели, расщеплено. Вероятно, чтобы больше никто не осмелел до такой степени, чтобы бросить Рейзу вызов.

Спустя два дня после инцидента во время Великой бури Далинар вместе с сыновьями направлялся через каменистую площадку к водоему, где король устроил празднество.

Бурестражи князя обещали несколько недель весны, за которыми должно вновь последовать лето. Он надеялся, что не случится новой зимы.

— Я обошел еще троих кожевенников, — негромко сказал Адолин. — У всех разные мнения. Кажется, что перед тем, как ремень перерезали — если перерезали, — он износился, поэтому они не могут дать однозначный ответ. Все согласны лишь в том, что ремень и впрямь рассечен, но не обязательно ножом. Это мог быть естественный износ кожи.

Далинар кивнул:

— Это единственная улика, которая хотя бы намекает, что подпруга лопнула неспроста.

— Значит, мы должны признать, что все дело в одержимости короля.

— Я поговорю с Элокаром, — решил Далинар. — Сообщу, что мы уперлись в стену, и узнаю, пожелает ли он, чтобы расследование пошло иными путями.

— Так будет правильно. — Адолин поколебался, прежде чем продолжить: — Отец, ты не хочешь поговорить о том, что случилось во время бури?

— Ничего такого, чего не случалось раньше.

— Но...

— Адолин, наслаждайся вечером, — резко оборвал его Далинар. — Со мной все в порядке. Возможно, даже хорошо, что люди все увидели собственными глазами. Прячась от них, я лишь провоцировал слухи, из которых кое-какие много хуже правды.

Сын вздохнул и кивнул.

Королевские пиры всегда устраивали на открытом воздухе, у подножия холма, на котором располагался дворец Элокара. Если бурестражи сообщали о Великой буре или просто портилась погода, тогда пиршество отменялось. Далинар радовался тому, что все разворачивалось под открытым небом. Духозаклятые строения, даже будучи приукрашенными, слишком напоминали пещеры.

Пиршественный водоем представлял собой неглубокое искусственное озеро, заполненное до краев водой. По озеру разбросаны каменные островки-платформы для гостей. Замысловатый ландшафт создали королевские духозаклинатели, которые отвели воду из бли­жайшей реки. «Напоминает Села-Талес, — подумал Далинар, пересекая первый мост. Он часто бывал на западе Рошара, когда был молод. — И Чистозеро».

Пять островов соединяли между собой мосты, перила которых, выполненные в виде орнамента из свитков, были так изящны и нежны, что после каждого пира их прятали в хранилище, уберегая от Великих бурь. Этим вечером в воде медленно плавали цветы. Время от времени появлялись лодочки шириной в ладонь, нагруженные­ сияющими самосветами.

Далинар, Ренарин и Адолин вышли на первую гостевую платформу.

— Одна чаша синего, — сказал Далинар сыновьям. — А потом — только оранжевое.

Старший сын тяжело вздохнул:

— Нельзя ли хоть на этот раз...

— Адолин, пока ты принадлежишь к моему Дому, будешь следовать Заповедям. Моя воля нерушима.

— Отлично, — бросил юноша. — Идем, Ренарин.

Они отделились от Далинара и остались на первой платформе, где собрались молодые светлоглазые.

Великий князь прошел на следующий остров — средний, предназначенный для малой знати. По бокам от него располагались раздельные гостевые острова: мужской — справа, а женский — слева. На центральном, однако, мужчины и женщины пировали вместе.

Вокруг Далинара светлоглазые, удостоившиеся приглашения, от души пользовались гостеприимством короля. В духозаклятой еде нет ничего особенного или необычного, но за роскошными королевскими столами всегда подавали пряности из далеких краев и экзотическое мясо. Далинар чувствовал запах жареной свинины и даже курятины. Уже минуло много времени с той поры, как он пробовал мясо странных летающих созданий из Шиновара.

Мимо прошел темноглазый слуга в одеянии из тонкой красной ткани, с подносом крабовых клешней. Далинар пересек остров, огибая компании пирующих. В основном пили фиолетовое вино, самое опьяняющее и насыщенное из всех цветных вин. Форму почти ни­кто не надел. Несколько человек надели узкие короткие сюртуки, но большинство, отбросив притворство, нарядились в просторные шелковые рубашки с оборками и соответствующие сандалии. Рос­кошные ткани блестели в свете ламп.

Эти модники бросали на Далинара оценивающие взгляды. Он помнил времена, когда вокруг него на пирах вроде этого собиралась толпа друзей и знакомых — и, разумеется, подхалимов. Теперь никто не приближался, хотя перед ним расступались. Элокар мог считать, что его дядя слабеет, но его репутация умеряла пыл большинства светлоглазых рангом пониже.

Вскоре он приблизился к мосту, ведущему на последний остров — тот, где находился король. Его окружали лампы на шестах, излучавшие синий буресвет, а в самом центре платформы располагалась жаровня. Внутри ее пламенели темно-красные угли. Рядом с жаровней за столом в окружении великих князей пировал Элокар. Столы по краю платформы занимали гости. Женщины и мужчины сидели строго раздельно.

У самого моста на высоком табурете пристроился Шут. Он-то был одет как подобает светлоглазому — в строгий черный мундир, с серебряным мечом на поясе. Далинар невольно покачал головой.

Шут одаривал оскорблениями всякого, кто ступал на остров.

— Светлость Маракаль! Какая чудовищная прическа; вы очень смелы, раз появляетесь на людях в таком виде. Светлорд Маракаль, жаль, что вы не предупредили о своем появлении, — я бы отказался от ужина. Ненавижу, когда меня тошнит после сытной трапезы. Свет­лорд Кадилар! Как я рад вас видеть. Гляжу на ваше лицо и вспоминаю о том, кто мне дорог.

— Неужели? — спросил иссохший старик Кадилар, замедляя шаг.

— Да, — отозвался Шут, взмахом руки веля ему не задерживаться, — о моей лошади. О светлорд Нетеб, сегодня от вас исходит неповторимый запах... Вы напали на мокрого белоспинника или он на вас просто чихнул? Леди Алами! Нет, прошу, ничего не говорите — так мне будет гораздо легче сохранить свои иллюзии по поводу вашего ума. И светлорд Далинар. — Шут кивком приветствовал князя, когда тот приблизился. — Ах, мой дорогой светлорд Таселин. Все еще заняты экспериментом по достижению глубин человеческой глупости? Удачного погружения. Это бесценный опыт.

Далинар приостановился возле табурета Шута, а сердитый Таселин вразвалочку прошел мимо.

— Шут, — заметил Далинар, — ты хватил лишку.

— И что же у меня лишнее? — лукаво поинтересовался мужчина. — Лица, руки или сферы? Я бы ссудил тебе лицо, но человеку по определению положено не больше одного, а случись у кого два — могут перепутать с Шутом. Руку бы тоже мог одолжить, но, боюсь, я ими обеими так часто копался в дерьме, что теперь они не подходят такому, как ты. А если отдам одну из сфер, то зачем же мне вторая? Я, видишь ли, к обеим очень сильно привязан. — Он помедлил. — Ах да, ты же не видишь. Хочешь посмотреть?

Он привстал со своего табурета и сделал вид, будто собирается расстегнуть ремень.

— Шут, — сухо одернул великий князь.

Острослов рассмеялся и похлопал Далинара по плечу:

— Прошу прощения. Это сборище провоцирует меня на самые грубые шутки. Возможно, все дело в дерьме, о котором я уже упомянул. Изо всех сил стараюсь, чтобы мое отвращение к ним было возвышенным, но они все время мешают.

— Шут, стоило бы проявить осторожность, — предупредил Далинар. — Это сборище не будет терпеть тебя вечно. Не хотелось бы узнать, что кто-то всадил в тебя нож; внутри тебя хороший человек.

— Да, — согласился Шут, окидывая платформу взглядом. — Он был очень вкусным. Далинар, боюсь, ты предупреждаешь не того, кого надо. Когда вернешься домой, расскажи о своих тревогах зеркалу, и несколько раз. Слухи вокруг так и прыгают.

— Кто прыгает?

— Слухи. Жуткие дряни. Впиваются в человека и пьют кровь.

— Может, блохи?

— Да какая разница. Погляди-ка, там болтают о тебе.

— Про меня всегда болтают.

— Сейчас все гораздо хуже. — Шут посмотрел ему прямо в глаза. — Ты действительно предложил забыть про Договор Отмщения?

Далинар глубоко вздохнул:

— Только королю.

— Что ж, а король об этом кое-кому рассказал. Эти люди трусливы и, без сомнения, хорошо разбираются в трусости, поскольку в последнее время очень часто позволяют себе называть трусом тебя.

— Буреотец!

— Нет, я Шут. Но понимаю, нас с ним очень легко перепутать.

— Потому что от тебя слишком много ветра, — проворчал Далинар, — или слишком много шума?

На лице королевского острослова появилась широкая улыбка.

— О-го-го, Далинар! Я впечатлен! Может, стоит назначить тебя Шутом? А я тогда стану великим князем. — Он помедлил. — Нет, это было бы плохо. Мне хватило бы секунды, чтобы сойти с ума, слу­шая их разговоры, а потом я бы всех перебил. И заменил кремлецами, наверное. Королевство бы от этого точно не пострадало.

Далинар собрался уходить:

— Спасибо за предупреждение.

— Всегда пожалуйста, — ответил Шут, снова усаживаясь на свой табурет. — А-а, светлорд Хабатаб! Как мудро с вашей стороны надеть­ красную рубашку в сочетании с таким солнечным ожогом! Если вы и дальше будете так облегчать мой труд, я сделаюсь таким же тупым, как светлорд Тамул! О светлорд Тамул! Как неожиданно вас тут видеть! Я не собирался оскорблять вашу глупость. Честное слово, она впечатляющая, просто выше всяческих похвал. Лорд Йонатан и леди Мерайв, на этот раз я вас не трону по причине вашей недавней свадьбы, хотя эта шляпа просто невероятна, Йонатан. Думаю, очень удобно носить на голове палатку, особенно ночью. А это за вами кто, леди Навани? Когда же вы успели вернуться на Равнины, что я не почуял запаха?

Далинар застыл. Что?!

— Шут, вне всяких сомнений, твоя собственная вонь перекрывает мою, — ответил раздраженный женский голос. — Неужели еще никто не оказал моему сыну услугу и не надрал тебе зад?

— Нет, пока никто, — весело отозвался Шут. — Вероятно, я недостаточно усердно кручу этим самым задом.

Ошеломленный Далинар повернулся и увидел Навани, мать короля, — статную женщину с черными волосами, уложенными в замысловатую прическу из кос. Ее здесь не должно было быть.

— Вот тебе раз! — изумилась вдовствующая королева. — Я считала, ты выше подобных шуток.

— Строго говоря, я еще и выше вас, — с улыбкой отозвался мужчина со своего насеста. Она закатила глаза. — К несчастью, светлость, — продолжил Шут, вздохнув, — я приноровился выражать свои оскорбления так, чтобы меня понимали все присутствую­щие. Если это вас порадует, я попытаюсь изъясняться более возвышенно. — Он помедлил. — А вы, случайно, не подскажете рифму к слову «обгадить»?

Навани просто отвернулась от него и устремила на Далинара взгляд светло-фиолетовых глаз. Она облачилась в элегантное платье из мерцающей красной ткани, не тронутой вышивкой. Самосветы­ в ее волосах, где встречались редкие серые пряди, также были крас­ными. Мать короля являлась одной из признанных красавиц Алеткара, хотя Далинар всегда считал, что это не совсем правильно, ибо во всем Рошаре, несомненно, не нашлось бы женщины, которая мог­ла бы с ней соперничать по красоте.

«Дурак, — сказал он себе и с трудом отвел взгляд. — Она вдова твоего брата».

После смерти Гавилара он должен был относиться к Навани как к сестре. Кроме того, как быть с его собственной женой? Она десять лет как мертва, и лишь его глупость привела к тому, что все воспоминания о ней потеряны. Даже если он не может ничего вспомнить, следует ее чтить.

Почему Навани вернулась? Пока дамы приветствовали ее, Далинар поспешно пробирался к королевскому столу. Он занял свое место, и через несколько секунд слуга принес ему блюдо — его предпочтения хорошо известны.

Дымящаяся куриная грудка, перченая и разложенная поверх круглых кусочков жареного тенема, мягкого овоща бледно-оранжевого цвета. Далинар схватил кусок плоскохлеба и вытащил из ножен на правом бедре обеденный нож. Пока он ест, Навани не станет нарушать правила приличия и не подойдет.

Еда была хорошая. Как обычно на пирах у Элокара — в этом сын не уступал отцу. Элокар кивнул Далинару со своего конца стола, потом продолжил беседу с Садеасом. Великий князь Ройон сидел через несколько мест от него. Далинар собирался вскоре встретиться с ним — Ройон первый из великих князей, с которым он планировал обсудить совместную вылазку на плато.

Остальные великие князья предпочли выбрать места подальше от Далинара. Помимо князей, за королевским столом могли также оказаться те, кто получил особое приглашение. Один такой счастливчик попался слева от Элокара, и он явно не знал, стоит ли присоединиться к беседе.

У Далинара за спиной журчала вода. Перед ним продолжалось пиршество. Время для расслабления, но алети всегда были скупым на эмоции народом — по крайней мере, сдержаннее рогоедов и реши. И все же по сравнению с тем, что он помнил с детства, алети сделались более склонными к роскоши и удовлетворению своих ­капризов. Вино текло рекой, и горячая пища источала ароматы. На первом острове несколько молодых людей вошли в состязательный круг, устроив дружескую дуэль. На пирах юноши часто находили повод, чтобы сбросить сюртуки и продемонстрировать свое искусство владения мечом.

Женщины вели себя скромнее, но не отказывались от развле­чений. На острове Далинара несколько дам установили пюпитры для рисования, живописи и каллиграфии. Левую руку, как обычно, каж­дая из них прятала под длинным рукавом, аккуратно рисуя правой. Они сидели на таких же высоких табуретах, что и Шут. Некоторые дамы привлекли спренов творчества, и те катались по верх­ней части их пюпитров или столов.

Навани собрала за своим столом несколько важных светлоглазых дам. Перед Далинаром прошел слуга, неся женщинам еду. Тоже вроде бы экзотическая курица, но с тушеными фруктами мети и под красновато-коричневым соусом. Мальчишкой Далинар тайком попробовал женскую еду из любопытства. Она показалась ему до отвращения сладкой.

Навани положила перед собой вещицу из полированной латуни, размером примерно с кулак, с большим заряженным рубином в центре. Красный буресвет осветил весь стол, украсил белую скатерть тенями. Навани подняла вещицу и перевернула ее, демонст­рируя сидевшим рядом дамам ножки-выступы, на которые та опира­лась. В этом положении штуковина чем-то напоминала краба.

«Никогда не видел подобного фабриаля».

Князь смотрел на ее лицо, восхищаясь его чертами. Навани была известным духозаклинателем. Возможно, это устройство...

Вдова короля взглянула Далинару прямо в глаза, и он застыл. Она подарила ему мимолетную понимающую улыбку и отвела взгляд быстрей, чем он успел как-то ответить.

«Забери меня буря, что за женщина!» — подумал он и демонстративно сосредоточился на еде.

Он был голоден и так увлекся, что не сразу заметил, как приближается Адолин. Светловолосый юноша поприветствовал Элокара, а потом поспешил занять одно из свободных мест рядом с отцом.

— Папа, — прошептал Адолин, — ты слышал, что они говорят?

— О чем?

— О тебе! Я уже провел три дуэли с теми, кто называл тебя и весь наш Дом трусами. Они говорят, что ты просил короля отказаться от Договора Отмщения!

Далинар схватился за стол и чуть было не встал. Но сдержался.

— Пусть говорят что хотят. — Он вернулся к еде, насадил на нож кусочек перченой курицы и поднес к губам.

— Ты действительно это сделал? Ты об этом говорил с королем, когда вы встречались два дня назад?

— Да, — признал Далинар.

Это вызвало у Адолина приглушенный стон.

— Не зря я забеспокоился. Когда я...

— Адолин, — перебил Далинар, — ты мне доверяешь?

Сын взглянул на него — глаза юноши были большими, честными, но в них виднелась боль.

— Я хочу доверять. Клянусь бурей, отец. Я в самом деле этого хочу.

— То, что я делаю, — важно. Это необходимо сделать.

Адолин наклонился ближе к нему и тихо проговорил:

— А если это все галлюцинации? Если ты просто... стареешь?

Это был первый раз, когда кто-то заговорил с ним так открыто.

— Я бы соврал, если бы сказал, что не думал о подобном, но нет смысла в попытках обхитрить самого себя. Я верю, что они настоящие. Я чувствую, что они настоящие.

— Но...

— Сын, это неподходящее место для споров. Можем поговорить об этом позже, и я выслушаю и обдумаю твои возражения. Обещаю.

Адолин поджал губы:

— Ну ладно.

— Ты правильно волнуешься за нашу репутацию, — сказал Далинар, упираясь локтем в стол. — Я предположил, что Элокару хватит такта умолчать о нашем разговоре, но мне следовало напрямую его об этом попросить. Кстати, ты был прав по поводу того, как он отреагировал. Во время разговора я понял, что он ни за что не уступит, и сменил тактику.

— Как именно?

— Мы должны выиграть эту войну, — твердо произнес Далинар. — Довольно свар из-за светсердец. Надо покончить с терпеливой и бесконечной осадой. Нам необходимо отыскать способ выманить большое количество паршенди на Равнины, а потом напасть из засады. Если мы сумеем многих перебить, то они не смогут дальше вести войну. А если не получится, следует отыскать способ ударить прямо в центр и убить или захватить в плен их главарей. Даже ущельный демон прекращает сражаться, если его обезглавить. Договор Отмщения будет выполнен, и мы сможем отправиться домой.

Адолин, поразмыслив, резко кивнул:

— Очень хорошо.

— Никаких возражений? — уточнил Далинар. Обычно их у сына было множество.

— Ты только что попросил доверять тебе. Кроме того, нанести паршенди по-настоящему сильный удар — эта тактика мне понятна. Однако нам понадобится хороший план, чтобы разобраться с теми возражениями, которые ты сам выдвинул шесть лет назад.

Далинар кивнул, постукивая по столу пальцами:

— Тогда я и сам думал о нас как о независимых княжествах. Если бы мы атаковали центр по отдельности, каждая армия сама по себе, нас бы окружили и уничтожили. Но если все десять армий отправятся туда вместе? С духозаклинателями, которые будут обеспечивать нас едой, с солдатами, которые понесут передвижные убежища на время Великих бурь? Более ста пятидесяти тысяч человек? Пусть паршенди попробуют нас окружить. С духозаклинателями мы суме­ем создать даже древесину для мостов, если понадобится.

— В такое поверить непросто, — нерешительно заметил Адолин и бросил взгляд на другой конец стола, где сидел Садеас. Лицо юноши помрачнело. — Мы все вместе застрянем там на много дней, отрезанные от мира. Если великие князья начнут свары во время похода, это будет катастрофа.

— Сначала мы заставим их работать вместе. Мы близки, ближе, чем когда бы то ни было. Шесть лет — и ни один великий князь не позволил своим солдатам схватиться с солдатами другого князя.

Только вот дома, в Алеткаре, все было иначе. Там продолжались бессмысленные стычки из-за земель или старых обид. Это было неле­по, но остановить войны среди алети не проще, чем остановить ветер.­

Адолин кивнул:

— Отец, это хороший план. Куда лучше разговоров об отступлении. Хотя им не понравится идея об отказе от боев на плато. Они любят эту игру.

— Знаю. Но если я заставлю одного или двоих объединить войска и ресурсы для вылазки на плато, это может оказаться шагом к то­му, что нам понадобится в будущем. Я по-прежнему считаю, что лучше отыскать способ выманить большой отряд паршенди на Равнины и встретиться с ним на одном из плато попросторнее, но пока что не знаю, как такое можно было бы устроить. В любом случае нашим разделенным армиям предстоит научиться действовать сообща.

— А как мы поступим с тем, что люди о тебе говорят?

— Я выпущу официальное опровержение, — сказал Далинар. — Придется как-то объяснить случившееся, чтобы это не выглядело обвинением короля в ошибке.

Юноша вздохнул:

— Опровержение, значит?

— Да.

— Но почему не дуэль? — нетерпеливо спросил Адолин, наклонившись к нему. — Какое-нибудь занудное объявление, возможно, прояснит твои идеи, но не заставит людей их прочувствовать. Выбе­ри того, кто называет тебя трусом, брось ему вызов и напомни всем, что оскорблять Черного Шипа — большая ошибка!

— Я не могу, — возразил Далинар. — Заповеди запрещают это таким, как я.

Адолину, скорее всего, тоже не стоило бы участвовать в дуэлях, но Далинар не стал применять к нему полный запрет. Дуэли были его жизнью. Ну и еще ухаживания за дамами.

— Тогда позволь мне защитить честь Дома, — попросил Адолин. — Я вызову их на дуэль! В доспехе и с клинком в руках я покажу им, что такое настоящая честь.

— Сын, это было бы то же самое, как если бы я их вызвал.

Адолин покачал головой, не спуская глаз с Далинара. Он как будто подыскивал слова.

— Что? — спросил Далинар.

— Я пытаюсь понять, что изменило тебя сильней всего. Видения, Заповеди или та книга. Если между ними вообще есть какая-то разница.

— Заповеди стоят особняком, — пояснил Далинар. — Они — традиция старого Алеткара.

— Нет, отец, они связаны. Все три. И каким-то образом соединя­ются в тебе.

Далинар ненадолго поразмыслил об этом. Возможно, парень прав...

— Я тебе рассказывал историю о короле, который нес валун?

— Да.

— Точно?

— Дважды. И еще один раз заставил выслушать, как тебе читают этот отрывок.

— А-а. Ну так вот, в той же части есть отрывок, в котором принуждение следовать за тобой противопоставляется позволению следовать за тобой. Мы в Алеткаре слишком много принуждаем. Если ты вызовешь кого-то на дуэль, потому что он считает меня трусом, его убеждения от этого не изменятся. Я могу заставить их замолчать, но не изменю того, что у них в сердце. Я знаю, что прав. Тебе просто придется и в этом мне довериться.

Адолин вздохнул и поднялся:

— Что ж, официальное опровержение — лучше, чем ничего. По крайней мере, ты не прекратил защищать свою честь.

— Я и не собираюсь. Просто надо быть осторожнее. Я не могу позволить, чтобы мы еще сильнее отдалились друг от друга.

Он вернулся к еде, насадил на нож последний кусочек курицы и положил в рот.

— Я тогда отправлюсь на другой остров, — сказал Адолин. — Я... погоди-ка, это тетушка Навани?

Далинар вскинул голову и с удивлением увидел, что к ним идет Навани. Он посмотрел на свою тарелку. Та была пуста; он съел последний кусочек, не осознавая, что делает.

Князь вздохнул, собрал всю решимость и встал, чтобы поприветствовать ее:

— Матана. — Далинар поклонился.

Он использовал формальное обращение к сестре: Навани была старше его всего на три месяца, и это обращение вполне допустимо.

— Далинар, — ответила она с легкой улыбкой. — И милый Адолин.

Адолин широко улыбнулся ей; он обошел стол и обнял тетушку. Она положила укрытую тканью защищенную руку ему на плечо — такого жеста удостаивались лишь члены семьи.

— Когда ты вернулась? — спросил Адолин, отпуская ее.

— Сегодня днем.

— Но почему же ты вернулась? — сухо поинтересовался Далинар. — Я полагал, ты собиралась помочь королеве защищать интересы короля в Алеткаре.

— О Далинар, — ласково проговорила Навани, — ты такой же чопорный, как всегда. Адолин, дорогой, как успехи с девушками?

Князь хмыкнул.

— Он меняет подруг, словно танцует какой-нибудь особенно быстрый танец.

— Отец! — возмутился юноша.

— Ну что ж, тем лучше, — сказала Навани. — Ты еще слишком молод, чтобы жить на привязи. Цель молодости — познать разнооб­разие, пока оно еще представляет интерес. — Она бросила взгляд на Далинара. — Ведь когда мы взрослеем, нас принуждают быть скучными.

— Спасибо, тетушка. — Адолин усмехнулся. — Прошу меня простить. Я должен сообщить Ренарину, что ты вернулась.

Он поспешил прочь. Князь неуклюже переминался по другую сторону стола от Навани.

— Далинар, я такая грозная? — спросила вдовствующая королева, вскинув бровь.

Тот опустил взгляд и понял, что все еще сжимает свой обеденный нож. Широкое зазубренное лезвие вполне могло сойти за оружие, случись такая нужда. Он выронил нож и поморщился, когда тот упал на стол с громким звоном. Уверенность, которую Далинар ощущал во время разговора с Адолином, исчезла в одно мгновение.

«Соберись! Она ведь просто член семьи».

Разговаривая с Навани, он каждый раз чувствовал себя так, словно перед ним опаснейший хищник.

— Матана, — заговорил Далинар, сообразив, что они по-прежнему стоят по разные стороны узкого стола, — возможно, нам следует перейти к...

Он умолк, когда Навани взмахом руки подозвала юную служанку, которая едва начала носить платья с длинным рукавом. Дитя бросилось к ней, неся низкий табурет. Навани указала на место возле себя — всего лишь в нескольких футах от стола. Девочка замешка­лась, но Навани повторила жест с большей настойчивостью, и слу­жанка поставила табурет, куда приказывали.

Навани изысканно села — не за королевский стол, где полагалось трапезничать только мужчинам, но, без сомнений, достаточно близко, чтобы поставить под угрозу соблюдение протокола. Служанка удалилась. Элокар за другим концом стола заметил, что делает его мать, но ничего не сказал. Никто, включая самого короля, не посмел бы в чем-нибудь упрекнуть Навани Холин.

— Ох, Далинар, да сядь ты, наконец, — раздраженно прошипела она. — Нам есть о чем поговорить.

Князь вздохнул, но сел. Места возле него по-прежнему были пус­ты, а музыка и разговоры звучали достаточно громко, чтобы никто не мог их подслушать. Несколько дам заиграли на флейтах. Вокруг них закружились спрены музыки.

— Ты интересовался, почему я вернулась, — негромко сказала Навани. — У меня на это были три причины. Во-первых, я хотела сообщить, что веденцы усовершенствовали свои «полуосколки», как они их называют. По их словам, щиты способны выдержать удар ос­колочного клинка.

Далинар сложил руки на столе. До него доносились слухи, хотя он не принимал их во внимание. Все время находились люди, заявлявшие о том, что им вот-вот удастся создать новые осколки, но эти обещания никогда не оказывались правдой.

— Ты видела хоть один?

— Нет. Но я доверяю своему источнику. Она говорит, эти штуки могут принимать лишь форму щитов и не имеют никаких свойств осколочных доспехов. Но они действительно выдерживают удар осколочного клинка.

Это был шаг — очень маленький шаг — на пути к осколочному доспеху. Тревожная новость. Он не поверит в нее, пока не увидит собственными глазами, на что способны эти «полуосколки».

— Навани, эту новость можно было послать и по даль-перу.

— Видишь ли, я поняла вскоре после того, как достигла Холинара, что было политической ошибкой уезжать отсюда. Эти военные лагеря все больше превращаются в настоящий центр нашего королевства.

— Да, — тихо согласился Далинар. — Наше отсутствие на родине опасно.

Разве не по этой причине вдовствующая королева отправилась домой?

Навани величаво отмахнулась от его слов:

— Жена Элокара в достаточной степени наделена умениями, необходимыми для управления Алеткаром. Есть козни и интриги — всегда будут козни и интриги, — но по-настоящему важные игроки неизбежно оказываются здесь.

— Твой сын по-прежнему видит убийц почти в каждом углу, — негромко заметил Далинар.

— А разве может быть иначе? После того, что случилось с его отцом...

— Это правда, но я боюсь, что он довел это до крайности. Элокар не доверяет даже союзникам.

Навани сложила руки на коленях — свободная рука поверх защищенной.

— Сын не справляется, да?

Далинар потрясенно моргнул:

— Что? Элокар — хороший человек! Он честнее любого светлоглазого в этой армии.

— Но как правитель сын слаб. Ты должен это признать.

— Навани, Элокар король, — твердо сказал Далинар, — и мой племянник. Ему принадлежит мой меч и мое сердце, и я не позволю, чтобы кто-то о нем дурно говорил, даже если этот «кто-то» — его собственная мать.

Она устремила на него пристальный взгляд. Было ли это испытание на верность? Навани, почти как Ясна, чувствовала себя в политике как рыба в воде. Интриги заставляли ее цвести, точно камнепочку в спокойном влажном воздухе. Однако, в отличие от Ясны, Навани было трудно довериться. Далинар вновь ощутил невольное сожаление по поводу того, что Ясна никак не могла бросить все свои изыскания и вернуться на Расколотые равнины.

— Я не говорю о своем сыне дурно. Мы оба знаем, что я ему так же верна, как и ты. Но мне важно знать, с чем работаю, а для этого требуется называть вещи своими именами. Его считают слабым, и я намереваюсь обеспечить ему защиту. Пусть даже придется пойти против его воли.

— Значит, у нас общие цели. Но если его защита — вторая причина, по которой ты вернулась, какова же третья?

Ее лицо с фиолетовыми глазами и красными губами озарилось улыбкой. Многозначительной улыбкой.

«Кровь отцов моих... — подумал Далинар. — Ветер и буря, она красавица. Смертоносная красавица».

Казалось злой иронией, что лицо жены полностью стерли из его памяти, и в то же самое время он мог припомнить каждую мелочь из тех месяцев, на протяжении которых эта женщина играла с ним и Гавиларом. Она вынуждала их соревноваться друг с другом, разжигала страсть и в конце концов выбрала старшего из двоих братьев.

Они трое все время знали, что она выберет Гавилара. И все равно Далинару было больно.

— Нам надо как-нибудь поговорить наедине, — сказала Навани. — Я хочу услышать твое мнение по поводу слухов, что ходят по лагерю.

Вероятно, имелись в виду слухи о нем.

— Я... я очень занят.

Она закатила глаза:

— Не сомневаюсь. Мы все равно встретимся, как только я ­обустроюсь и раскину сети. Может, через неделю? Я приду почитать тебе из той книги моего мужа, а потом мы поболтаем. Все будет на виду. Согласен?

Он вздохнул:

— Ну ладно. Однако...

— Великие князья и светлоглазые, — внезапно провозгласил Элокар.

Далинар и Навани повернулись к тому концу стола, где встал король, в мундире, парадном плаще и короне. Он поднял руку, привлекая внимание собравшихся на острове. Люди притихли, и вскоре единственным звуком сделалось журчание воды в озере.

— Уверен, многие из вас уже слышали о том, что три дня назад во время охоты произошло покушение на мою жизнь, — продолжил Элокар. — Мне перерезали подпругу.

Далинар посмотрел на Навани. Та пренебрежительно махнула рукой, показывая, что не тревожится из-за слухов. Она про них знала, разумеется. Навани достаточно было провести в городе пять минут, и она узнавала все заслуживающее внимания и известное жителям.

— Уверяю вас, мне не угрожала настоящая опасность, — сказал Элокар. — Отчасти благодаря защите королевской гвардии и доблести моего дяди. Однако я считаю, что мудрый человек ко всем угрозам относится с должным благоразумием и серьезностью. Потому я назначаю светлорда Тороля Садеаса великим князем осведомленности и поручаю ему докопаться до правды в том, что касается этой попытки покушения на мою жизнь.

Далинар потрясенно моргнул. Потом закрыл глаза и тихонько застонал.

— Докопаться до правды? — скептически повторила Навани. — Садеасу?

— Кровь отцов... Элокар решил, что я не верю, будто кто-то ему угрожает, и вместо меня обратился к Садеасу.

— По-моему, в этом нет ничего страшного, — сказала она. — Я в каком-то смысле доверяю этому человеку.

— Навани, — произнес Далинар, открывая глаза, — это случилось во время охоты, которую планировал я, под защитой моей гвардии и моих солдат. Королевского коня готовили мои конюхи. Он при всех попросил меня разобраться с этой подпругой, а теперь взял и отобрал у меня расследование.

— Ох...

Она поняла. Это было почти то же самое, как если бы Элокар объявил, что подозревает своего дядю. Любые сведения о «неудавшемся покушении», которые раскопает Садеас, способны принести Далинару лишь вред.

Когда ненависть к Далинару и любовь к Гавилару столкнутся, что выберет Садеас?

«Но видение... Я должен ему доверять».

Элокар снова уселся, и по всему острову вновь начались разговоры — теперь они были взволнованными. Король словно не понимал, что только что сделал. Садеас не скрывал широкой улыбки. Он поднялся со своего места, поклонился королю и погрузился в светскую суету.

— И ты опять станешь твердить, что он неплохой король? — прошептала Навани. — Мой бедный, рассеянный, забывчивый мальчик...

Далинар встал и прошел вдоль стола туда, где король продолжал есть.

Элокар посмотрел на него снизу вверх:

— А, Далинар. Я полагаю, ты захочешь помочь Садеасу.

Великий князь сел. На столе все еще стояло блюдо, которое не доел Садеас, — на медной тарелке лежали кусочки мяса и разорванного плоскохлеба.

— Элокар, — с трудом выдавил Далинар, — я говорил с тобой несколько дней назад. Я попросил, чтобы ты назначил меня великим князем войны, и ты ответил, что это слишком опасно!

— Так и есть. Я обсудил это с Садеасом, и он согласился. Великие князья не стерпят того, чтобы кто-то командовал ими в том, что касается войны. Садеас заметил, что если бы я начал с чего-то менее угрожающего, вроде назначения великого князя осведомленности, это может подготовить остальных к тому, чего хочешь ты.

— Так это идея Садеаса, — ровным голосом произнес Далинар.

— Разумеется. Пришло время назначить великого князя осведомленности, и он особо выделил проблему с подпругой как заслуживающую расследования. Он знает, что ты всегда утверждал, будто не приспособлен для подобных вещей.

«Кровь отцов моих, — подумал Далинар, глядя в центр острова, где вокруг Садеаса собралась группа светлоглазых. — Меня только что обыграли. Блестяще».

Великий князь осведомленности обладал властью в сфере расследований преступлений, особенно тех, что посягали на интересы Короны. В каком-то смысле он был почти таким же грозным, как великий князь войны, но Элокар этого не понимал. Король видел лишь того, кто наконец-то будет прислушиваться к его безумным страхам.

Садеас очень умен.

— Дядя, не будь таким мрачным, — продолжал Элокар. — Я понятия не имел, что ты захочешь этот пост, а Садеас так увлекся идеей. Возможно, он ничего не обнаружит, и ремень просто износил­ся. Ты будешь оправдан за то, что постоянно твердил, будто мне вовсе не угрожает серьезная опасность.

— Оправдан? — негромко переспросил Далинар, по-прежнему наблюдая за Садеасом.

«Почему-то я в этом сомневаюсь».

Ты обвинил меня в самонадеянности, когда я пустился в путь. Ты обвинил меня в том, что я увековечиваю свою неприязнь к Рейзу и Бавадину. И то и другое справедливо.

Каладин стоял на телеге, окидывая взглядом ландшафт за пределами лагеря, в то время как Камень и Тефт приводили в действие­ его план. Плохой или хороший — время покажет.

В его родном крае воздух куда суше. За день до Великой бури местность кардинально менялась, будто превращаясь в пустыню. Перед бурей растения прятали листья в раковины, стволы и прочие убежища, чтобы сберечь воду. Но здесь, в более влажном климате, они не спешили. Многие камнепочки никогда полностью не прятались в раковины. Нередко встречались заросшие травой участки. К северу от военных лагерей был лес, где люди Садеаса добывали древесину. На равнине тоже кое-где росли деревья — огромные, с широкими стволами, которые клонились к западу; их толстые корни, похожие на пальцы, впивались в камень, который с годами покрывался сетью трещин.

Каладин спрыгнул с телеги. Его работа заключалась в том, чтобы затаскивать в нее камни, которые другие мостовики приносили и складывали в кучи поблизости.

Они трудились на широкой равнине, в окружении камнепочек, порослей травы и сорных кустиков, что выглядывали из-под валунов — чаще с западной стороны. Они всегда были готовы спрятаться в тени, едва начнется Великая буря. Выглядело это забавно: каждый валун казался головой старика, у которого из-за ушей росли пучки зелено-коричневых волос.

В этих пучках и скрывались тонкие тростинки шишкотравника. Их жесткие стебли венчали нежные листочки, которые растение могло втягивать в ствол. Сами стволы, конечно же, никуда не прятались, но тем не менее находились в относительной безопасности, поскольку росли за валунами. Во время урагана их могло выдрать с корнями — тогда, видимо, они цеплялись за камни где-нибудь в другом месте, когда ветер стихал.

Каладин положил камень в телегу и подкатил к остальным. Ниж­няя часть булыжника была влажной от лишайника и крема.

Шишкотравник — растение хоть и не редкое, но все же довольно необычное. Краткого описания хватило, чтобы поиски Камня и Тефта увенчались скромными успехами. Настоящий прорыв, однако, случился после того, как к охоте присоединилась Сил. Каладин поглядел в ее сторону, спустившись за новым камнем. Спрен, едва заметная, почти невидимая, носилась туда-сюда и вела Камня от одно­го побега к другому. Тефт не догадывался, каким образом здоровенно­му рогоеду удается все время находить больше, чем ему, но Каладин не собирался ничего объяснять. Он по-прежнему не понимал, почему Камень видит девушку-спрена. Рогоед утверждал, что это у него от рождения.

Подошли два мостовика, юный Данни и Безухий Джакс, волоча деревянные салазки, на которых лежал громадный валун. По их лицам текли струи пота. Когда они достигли телеги, Каладин отряхнул ладони и помог им поднять камень. Безухий Джакс одарил его мрачным взглядом и что-то неразборчиво пробормотал.

— Красавчик. — Каладин кивнул на скальный осколок. — Хорошая работа.

Джакс сердито посмотрел на него и зашагал прочь. Данни пожал плечами и поспешил следом за старшим товарищем. Как и предсказывал Камень, отправка отряда на сбор камней не добавила молодому мостовику популярности. Но ничего не поделаешь. Не было ино­го способа помочь Лейтену и другим раненым.

Как только Джакс и Данни ушли, Каладин невозмутимо забрался­ на телегу, опустился на колени и, откинув брезент, глянул на целую охапку стеблей шишкотравника. Они были длиной с предплечье. Каладин притворился, что двигает камни в фургоне, но на самом деле связал два больших пучка, используя тонкие лозы камнепочки.

Потом бросил связку за борт телеги. Возница отошел, чтобы ­поболтать со своим напарником из другой телеги. Каладин остался один, если не считать чулла, который притаился в каменной раковине и наблюдал за солнцем глазами-бусинами.

Парень спрыгнул с телеги и погрузил в нее еще один булыжник. Потом наклонился, словно для того, чтобы выкатить большой камень­ откуда-то снизу. На самом деле он ловко привязал тростник под днищем, рядом с двумя такими же узлами. Сбоку от тележной оси было много пустого места, и там имелся деревянный штифт, который отлично подходил для того, чтобы прикреплять к нему что-либо.­

«Не дай Йезерезе, кому-то придет в голову проверить днище, когда мы поедем обратно в лагерь...»

Аптекарь сказал, из одного стебля получается одна капля. Сколько тростинок понадобится Каладину? Он знал ответ на этот вопрос.

Столько, сколько получится собрать.

Молодой мостовик выбрался наружу и загрузил в телегу еще один булыжник. Подошел Камень; смуглокожий рогоед нес огромный удлиненный валун — никто, кроме него, не смог бы притащить такой в одиночку. Камень медленно шаркал ногами, Сил летала вокруг его головы и временами присаживалась на груз, не переставая наблюдать.

Парень поспешил на помощь. Камень благодарно кивнул. Вдвоем они затащили валун в телегу. Камень вытер лоб и повернулся к Каладину. У того из кармана торчал пучок тростинок. Каладин схва­тил их и запихнул под брезент.

— Что мы делать, если кто-то заметить эти штуки?

— Объясним, что я плетельщик, — сказал Каладин, — и хочу сплести себе шляпу от солнца.

Камень фыркнул.

— Может, я ее и впрямь сделаю. — Каладин вытер лоб. — В самый раз при такой жаре. Но лучше, чтобы никто ничего не заметил. У нас этот пучок, скорее всего, отберут просто потому, что он нам нужен.

— Правда быть. — Камень потянулся и посмотрел вверх, вслед взлетевшей Сил. — Я скучать по Пикам.

Сил указала куда-то, и Камень почтительно склонил голову, преж­де чем последовать за ней. Она, однако, направив его в нужную сторону, порхнула обратно к Каладину. Покружилась лентой и упала­ на бортик телеги, приняв облик женщины в развевающемся платье.

— Он, — провозгласила Сил, вскинув палец, — мне очень нравится.

— Кто? Рогоед?

— Да, — сказала она, скрестив руки на груди. — Он почтительный! В отличие от некоторых.

— Отлично. — Каладин закатил еще один камень на телегу. — Можешь теперь привязаться к нему, вместо того чтобы надоедать мне.­

Он попытался сказать это так, чтобы не выдать беспокойства. Каладин привык к обществу девушки-спрена.

Спрен фыркнула:

— Я не могу привязаться к нему. Он слишком почтительный.

— Ты же только что сказала, что тебе это нравится?

— Нравится. И совсем не нравится. — Сил проговорила это искренне, словно не замечая противоречия, потом вздохнула. — Я подшутила над ним и привела к чулловой навозной лепешке. Он на меня даже не прикрикнул! Просто глядел на навоз, словно пытался понять, нет ли в нем какого-то скрытого смысла. — Она скривилась. — Это неправильно.

— Наверное, рогоеды поклоняются спренам, — предположил Каладин, вытирая лоб.

— Глупости.

— Люди верят и в куда более необычные вещи. В каком-то смыс­ле, думаю, поклоняться спренам правильно. Вы же и в самом деле странные и волшебные.

— Я не странная! — возразила Сил, вскакивая. — Я красивая и четко выражаю свои мысли.

Она уперла руки в боки, но он видел по лицу, что это не от гнева. Девушка-спрен менялась с каждым часом, становясь все более и более... какой? Она не делалась в большей степени похожей на человека. Она обретала индивидуальность. И умнела.

Сил замолчала, когда подошел еще один мостовик — длиннолицый Натам. Он нес камень поменьше, явно стараясь не перетрудиться.

— Эй, Натам, — сказал Каладин, наклоняясь, чтобы взять камень, — как работается?

Натам пожал плечами.

— Ты вроде говорил, что был когда-то фермером?

Натам прислонился к телеге, игнорируя Каладина.

Парень опустил булыжник, подвинул на нужное место.

— Извини, что пришлось заставить всех работать, но нам важно получить расположение Газа и других мостовых расчетов.

Натам не ответил.

— Это поможет нам остаться в живых, — добавил молодой мос­товик. — Уж поверь.

Натам снова пожал плечами и побрел прочь.

Каладин вздохнул:

— Лучше бы я спихнул вину за смену дежурства на Газа.

— Это было бы нечестно, — возмутилась Сил.

— Ну почему тебя так заботит честность?

— Заботит, и все тут.

— Да? — Каладин, пыхтя, взялся за очередной валун. — А приводить людей к навозным кучам — это как, честно?

— Это другое. Я пошутила.

— Что-то я не понимаю, как...

Он замолчал — приблизился другой мостовик. Каладин сомневался, что кто-то еще обладал странным даром Камня, позволяющим видеть Сил, и не хотел, чтобы люди заметили, как он болтает сам с собой.

Низкорослый жилистый мостовик назвался Шрамом, хотя Каладин не видел на его лице ни одного заметного рубца. Парень попытался поболтать с темноволосым мостовиком с резкими чертами лица, но ничего не вышло. Этот человек даже наградил его грубым жестом, прежде чем потопать обратно.

— Я что-то делаю не так. — Каладин покачал головой и спрыгнул с телеги.

— Не так? — Сил не сводила с него глаз.

— Думал, что спасение тех троих могло бы дать остальным на­дежду. Но они по-прежнему ко всему безразличны.

— Некоторые сегодня наблюдали, как ты разминался с брусом на плечах.

— Наблюдали, — согласился Каладин. — Но им наплевать на раненых. Всем, кроме Камня... но он всего лишь хочет вернуть мне долг. Даже Тефт не собирался делиться едой.

— Они эгоистичны.

— Вряд ли это слово можно к ним применить. — Он поднял камень, не переставая подыскивать нужные слова, чтобы объяснить свои чувства. — Когда я был рабом... ну, я все еще раб. Но когда было хуже всего, когда хозяева пытались выбить из меня способность к сопротивлению, я стал таким же, как они. Я себе был безразличен. Совсем как зверь. Просто работал, ни о чем не задумываясь.

Сил нахмурилась. Ничего удивительного — Каладин сам себя не понимал. И все же, когда он произнес эти слова вслух, кое-что начало проясняться.

— Я показал им, что мы можем выжить, но это ничего не значит. Если их жизни не стоят того, чтобы жить, им и дальше на все будет наплевать. С таким же успехом я бы мог предложить им целые горы сфер, но не дал возможности потратить это богатство.

— Наверное, — согласилась Сил. — Но что же ты будешь делать?

Он бросил взгляд на военный лагерь, от которого их отделяла каменистая равнина. Над кратерами поднимался дымок от множества полевых кухонь.

— Я не знаю. Но по-моему, нам понадобится намного больше этого тростника.

Той ночью Каладин, Тефт и Камень вышли в лабиринт улиц военного лагеря Садеаса. Номон — средняя луна — излучала бледный, голубовато-белый свет. Перед домами висели масляные фонари, ука­зывая на таверны или бордели. Сферы могли бы обеспечить более яркий и обновляемый свет, но на одну можно купить связку свечей или бурдюк масла. А потому такой вариант освещения представлялся явно дешевле, чем вывешивать сферы там, где их могут украсть.

Садеас не стал учреждать комендантский час, но Каладин знал, что мостовикам не следует ночью покидать лесной склад в одиночку. Вокруг прогуливались полупьяные солдаты в грязных мундирах, шептали что-то на ухо шлюхам или похвалялись перед друзьями. Они оскорбляли мостовиков и безудержно хохотали. На улицах было темно, несмотря на фонари и лунный свет. Поскольку лагерь стро­ился без плана, он казался неорганизованным — тут каменные здания, там деревянные лачуги, а здесь палатки — и опасным.

Каладин и два его товарища отошли в сторону, пропуская большую компанию полупьяных солдат в расстегнутых мундирах. Один бросил взгляд на мостовиков, но их было трое, включая мускулистого рогоеда, — и этого хватило, чтобы умерить пыл солдата, который лишь рассмеялся и толкнул Каладина, проходя мимо.

От него несло потом и дешевым элем. Каладин едва сдержался. Дав сдачи, он за драку остался бы без жалованья.

— Мне это не нравится, — сказал Тефт, бросив взгляд через плечо на компанию солдат. — Я возвращаюсь в лагерь.

— Ты остаться, — проворчал Камень.

Тефт закатил глаза:

— Думаешь, неуклюжий чулл вроде тебя способен меня испугать? Я уйду, если захочу, и...

— Тефт, — негромко проговорил Каладин, — ты нам нужен.

«Нужен». Это слово странным образом действовало на людей. Некоторые убегали, заслышав его. Другие начинали волноваться. Тефт же как будто только его и ждал. Он кивнул, что-то пробубнил себе под нос, но пошел дальше вместе с ними.

Вскоре они достигли места, где держали телеги. Огороженная каменистая площадка находилась вблизи от западного края лагеря. Ночью здесь никого не было, и лишь телеги стояли длинными рядами. Поблизости в загоне невысокими холмами дремали чуллы. Каладин осторожно крался вперед, опасаясь дозорных, но никто и не думал, что громоздкую штуку вроде телеги могут украсть из-под носа у солдат.

Камень легонько ткнул его локтем, потом указал куда-то в сторону погруженных в темноту загонов для чуллов. Там на заборе сидел одинокий мальчишка и глядел на луну. Чуллы достаточно ценны, потому их и сторожили. Вот бедолага. Как часто ему приходилось не спать всю ночь, оберегая неуклюжих чудовищ?

Каладин присел возле одной из телег, и два товарища последовали его примеру. Он указал на один из рядов, и Камень двинулся туда. Каладин махнул в другую сторону, и Тефт закатил глаза, но сделал, что просили.

Парень тихонько пробирался вдоль среднего ряда. Телег здесь стояло примерно тридцать, десять на ряд, но проверка происходила быстро. Нужно было провести пальцами по задней планке, разыс­кивая отметину, которую он там оставил. Через несколько минут возле ряда Каладина появилась тень. Камень. Рогоед махнул рукой и показал пять растопыренных пальцев. Пятая телега от начала. Каладин кивнул и двинулся туда.

Стоило ему достичь нужной телеги, как со стороны, куда ушел Тефт, послышался приглушенный вскрик. Каладин дернулся, потом осторожно приподнялся, высматривая дозорного. Мальчишка по-прежнему глядел на луну, рассеянно пиная ногами соседнюю штакетину.

Миг спустя к Каладину торопливо подбежали Камень и оробевший Тефт.

— Прости, — прошептал седой мостовик, — меня перепугала эта ходячая гора.

— Если я быть горой, — фыркнул Камень, — отчего ты не услышать, как я иду? А?

Каладин усмехнулся, ощупал заднюю часть указанной телеги — пальцы нашли на дереве знак Х. Он глубоко вздохнул, улегся на спину и пролез под телегу.

Тростник был там — связанный в двадцать охапок, таких толстых,­ что он не мог их обхватить одной рукой, даже растопырив пальцы.

— Слава тебе, Иши, Вестник Удачи, — прошептал он, отвязывая первую охапку.

— Все на месте, да? — спросил Тефт, наклоняясь в лунном свете и почесывая бороду. — Даже не верится, что мы столько нашли. Наверное, повыдергивали весь тростник, что рос на равнине.

Каладин вручил ему первый узел. Без Сил они бы не собрали и трети от этого количества. Она летала с быстротой насекомого и чуяла, где следует искать нужное. Парень отвязал следующую охапку, протянул Тефту. Тот связывал их друг с другом, превращая в большую вязанку.

Пока Каладин работал, под фургон залетел ворох белых листочков и превратился в Сил. Она резко остановилась возле его головы:

— Охранников нигде нет — я ни одного не увидела. Только мальчишка в загоне для чуллов.

Ее бело-голубое полупрозрачное тело было почти невидимым в темноте.

— Надеюсь, этот тростник сгодится, — прошептал Каладин. — Если он слишком пересох...

— Все будет хорошо. Хватит переживать, переживальщик. Я нашла тебе бутылочки.

— Правда? — Он так удивился, что чуть было не сел, ударившись головой о днище.

Сил кивнула:

— Я покажу. Принести не смогла. Слишком тяжелые.

Каладин быстро отвязал оставшиеся пучки и вручил их взволно­ванному Тефту. Выбрался из-под телеги, схватил две большие охапки, в каждой из которых было по три вязанки тростника. Тефт схватил две оставшиеся, а Камень умудрился взять три, засунув одну под мышку. Им нужно было место для работы, где никто бы не мешал. Хоть шишкотравник и казался бесполезным, Газ нашел бы способ все испортить, если бы увидел, чем они занимаются.

«Сначала бутылочки», — подумал Каладин. Он кивнул Сил, и она повела их от тележного двора к таверне. Та выглядела так, слов­но ее весьма поспешно соорудили из второсортных досок, но сол­датам внутри это не мешало развлекаться. Они так шумели, что ­Каладин невольно испугался, не развалится ли все здание.

Позади таверны в щербатом деревянном ящике обнаружились бутылки из-под спиртного, предназначенные на выброс. Стекло стоило дорого, потому целые бутылки использовались повторно, од­нако эти были с трещинами или отбитыми горлышками. Каладин опус­тил свои вязанки и отобрал три почти неповрежденных сосуда. Вымыл их в ближайшей бочке с водой, прежде чем спрятать в мешок, прихваченный специально для этой цели.

Потом снова подобрал вязанки и кивнул товарищам.

— Постарайтесь вести себя так, словно делаете какую-нибудь нудную работу, — сказал он. — Опустите голову.

Все вместе они вышли на главную улицу, неся вязанки, словно те были частью их задания. Они привлекали теперь куда меньше внимания, чем раньше.

Мостовики обошли лесной склад, пересекли открытую каме­нистую площадку, которую использовали для построения войск, и спус­тились по склону к Расколотым равнинам. Там их заметил дозорный — Каладин затаил дыхание, — но ничего не сказал. Солдат, похоже, подметил их деловитость и решил, что кто-то дал мостовикам очередное задание. Попытайся они покинуть лагерь, дело приняло бы совсем иной оборот, но участок вблизи первых расщелин не был под запретом.

Вскоре друзья подошли к тому месту, где Каладин чуть было не покончил с собой. Как же все изменилось за несколько дней... Он чувствовал себя другим человеком — странной смесью того, кем был когда-то, раба, в которого превратился, и жалкого бедолаги, с ко­торым еще предстояло разобраться. Он помнил, как стоял на краю пропасти и смотрел вниз. Темнота по-прежнему приводила его в ужас.

«Если я не спасу мостовиков, тот несчастный опять возьмет верх. И на этот раз у него все получится...»

Вздрогнув, Каладин опустил вязанки рядом с краем ущелья и сел. Два его товарища, поколебавшись, сделали то же самое.

— Мы их выкинем в пропасть? — спросил Тефт, почесывая бороду. — После стольких трудов?

— Конечно нет. — Каладин медлил; Номон светила ярко, но вокруг по-прежнему была ночь. — Сфера есть, а?

— Для чего? — насторожился мостовик.

— Для света, Тефт.

Тефт заворчал и вытащил горсть гранатовых грошей.

— Собирался потратить сегодня вечером... — пояснил он. Осколки мерцали в его ладони.

— Ну хорошо. — Каладин взял один тростник.

Что там говорил его отец об этом растении? Парень нерешительно отломал мохнатую верхушку, обнажив пустую сердцевину. Взял стебель за другой конец и провел вдоль нее плотно сжатыми пальцами. В бутылку упали две молочно-белые капли.

Каладин удовлетворенно улыбнулся и повторил всю операцию. На этот раз ничего не вышло, и он бросил ее в пропасть. Он не хотел оставлять улик.

— Ты же сказал, что мы не будем их выбрасывать! — укоризненно заметил Тефт.

Каладин показал ему бутылку:

— Только после того, как получим это.

— Что это есть? — Камень наклонился, прищурив глаза.

— Сок шишкотравника. Точнее, молочко шишкотравника — это, по-моему, не совсем сок. В любом случае это сильный антисептик.

— Анти... что? — не понял Тефт.

— Он отпугивает спренов гниения, — объяснил Каладин. — Они вызывают инфекцию. Это молочко — один из самых лучших антисептиков, какие есть. Даже если его нанести на уже зараженную рану, все равно поможет.

Это было хорошо, потому что раны Лейтена приобрели багровый­ оттенок и по ним ползали спрены гниения.

Тефт фыркнул и посмотрел на вязанки:

— Тут тростника полным-полно.

— Знаю. — Каладин протянул им две другие бутылки. — Потому я рад, что мне не придется все выдавливать в одиночку.

Тефт вздохнул, но сел и развязал одну из вязанок. Камень без всяких жалоб уселся, согнув колени, сжал ступнями бутылочку и принялся за работу.

Легкий ветерок зашуршал в тростнике.

— Почему ты о них заботишься? — наконец спросит Тефт.

— Они мои люди.

— Старшина расчета занимается другими вещами.

— Он занимается тем, что нужно всем, — сказал Каладин, заметив, что Сил подлетела ближе и слушает. — Тебе, мне, остальным.

— Думаешь, они такое допустят? — спросил Тефт. — Светлоглазые и капитаны?

— Думаешь, им есть до нас дело и они вообще что-нибудь за­метят?

Тефт поколебался, потом фыркнул и выдавил очередной стебель.

— Могут и заметить. — Камень с удивительной аккуратностью выдавливал сок из тростинок. Каладин и не думал, что его большие пальцы способны быть такими осторожными, такими точными. — Светлоглазые часто замечать те вещи, которые лучше бы не замечать.­

Тефт снова фыркнул, соглашаясь.

— Камень, как ты сюда попал? — поинтересовался Каладин. — Как же вышло, что рогоед покинул свои горы и спустился в низины?

— Сынок, не стоит задавать такие вопросы, — заметил Тефт, погрозив пальцем. — Мы не обсуждаем прошлое.

— Мы ничего не обсуждаем, — парировал Каладин. — Вы двое даже имен друг друга не знали.

— Имена — это одно, — проворчал Тефт. — Прошлое — совсем другое. Я...

— Хорошо быть, — начал Камень. — Я говорить об этом.

Тефт что-то пробурчал себе под нос, но подался ближе, чтобы послушать рассказ Камня.

— Мой народ не иметь осколочных клинков, — начал рогоед своим низким, гулким голосом.

— Ничего необычного, — сказал Каладин. — Кроме Алеткара и Йа-Кеведа, мало какие королевства обладают клинками.

В войске многие этим гордились.

— Неправда быть, — возразил Камень. — Тайлена иметь пять клинков и три полных доспеха, все у королевской гвардии. Селай тоже иметь и доспехи, и клинки. Есть такие королевства — например, Гердаз, — где один клинок и один доспех, их передавать по наследству в королевской семье. Но мы, ункалаки, не иметь ни единого осколка. Многие из наших нуатома — это как светлоглазые у вас, только у них не светлые глаза...

— Как можно быть светлоглазым, если у тебя не светлые глаза? — нахмурившись, удивился Тефт.

— Можно иметь темные глаза, — пояснил Камень, словно говоря о совершенно очевидной вещи. — Мы не так выбирать своих вожаков. Все сложно. Не прерывай историю. — Он выдавил еще одну тростинку и бросил пустой стебель в кучу, что росла рядом. — Нуатома, они видеть, что у нас нет осколков, и это большой позор. Они очень сильно хотеть это оружие. Есть легенда, что нуатома, который­ первым получить клинок, стать королем, а королей у нас не быть уже много лет. Ни один пик не пойти войной на другой пик, если там быть человек с благословенным оружием.

— Так вы решили его купить? — спросил Каладин. Ни один обладатель осколочного вооружения не продал бы свое оружие: это реликвия, которую отняли у одного из Сияющих отступников после их предательства.

Камень рассмеялся:

— Ха! Купить? Нет, мы не быть такими глупыми. Но мой нуатома, он знать о вашем обычае, да? О том, который говорить, что если человек убить воина-осколочника, то клинок и доспехи забрать себе. И вот мой нуатома и его Дом, мы спуститься с гор великим кара­ваном, чтобы найти и убить одного из ваших рыцарей.

Каладин чуть не расхохотался:

— Думаю, на поверку все оказалось не так легко.

— Мой нуатома не быть дурак, — оправдывался Камень. — Он знать, что это трудно, просто ваш обычай, он ведь дать нам надежду, понимаешь? Время от времени храбрый нуатома спускаться с гор, чтобы сразиться с владельцем осколочных клинка или доспехов. Когда-нибудь один из них победить, и мы получить свои осколки.

— Возможно. — Каладин бросил пустую тростинку в пропасть. — Если только кто-нибудь согласится сразиться не на жизнь, а на смерть.

— О, они всегда соглашаются, — со смехом отозвался Камень. — Нуатома приносить много богатств и обещать все отдать победителю. Ваши светлоглазые, они не могут пройти мимо такого теплого пруда! Убить ункалаки без осколочного клинка, это им кажется со­всем нетрудно. Многие нуатома погибли. Но все правильно. Когда-нибудь мы победить.

— И у вас будет один набор осколочного вооружения, — сказал Каладин. — В Алеткаре их дюжины.

— Один — это начало. — Камень пожал плечами. — Но мой нуатома проиграл, так что я быть мостовик.

— Погоди, — вмешался Тефт. — Ты проделал весь этот путь со своим светлордом и, когда он проиграл, просто взял и пошел в мос­товики?

— Нет, ты не понять, — сказал Камень. — Мой нуатома, он вы­звать великого князя Садеаса. Всем известно, что тут, на Расколотых равнинах, много осколочников. Мой нуатома думать, легче сражаться с тем, у кого только доспех, а клинок добыть потом.

— И? — продолжал недоумевать Тефт.

— Когда мой нуатома проиграл, все мы стали принадлежать лорду Садеасу.

— Так ты раб? — спросил Каладин, невольно потянувшись к собственным клеймам на лбу.

— Нет, у нас такого нету. Я не быть рабом моего нуатомы. Я быть его семья.

— Семья?! — ахнул Тефт. — Келек! Так ты светлоглазый!

Камень опять рассмеялся — расхохотался от души. Каладин про­тив собственной воли улыбнулся. С той поры, как он слышал такой смех, прошло очень много времени.

— Нет-нет. Я быть просто умарти-а... его кузен, по-вашему.

— Ты же все равно был его родственником.

— На Пиках, — объяснил Камень, — родственники светлорда прислуживать ему.

— Да что это за уклад такой? — рассердился Тефт. — Прислуживать собственной родне? Клянусь бурей! Я бы лучше умер, да-да, я бы умер.

— Все не так плохо.

— Ты не знаешь мою родню, — возразил Тефт и вздрогнул.

Камень опять рассмеялся:

— Ты бы охотнее служил тому, кого не знать? Вроде этого Садеа­са? Человеку, который тебе чужой? — Он покачал головой. — Низинники. Тут слишком много воздуха. От него у вас больные головы.

— Слишком много воздуха? — переспросил Каладин.

— Да, — подтвердил Камень.

— Как может быть слишком много воздуха? Он ведь повсюду.

— Это трудно объяснить. — Камень хорошо владел языком алети, но иногда забывал простейшие слова. Порой же строил фразы как надо. Чем быстрее рогоед говорил, тем больше слов пропус­кал. — У вас слишком много воздуха, — продолжал Камень. — Приходи на Пики. Сам поймешь.

— Возможно. — Каладин бросил взгляд на Тефта, который только плечами пожал. — Но ты кое в чем ошибаешься. Ты сказал, мы служим тому, кого не знаем. Вообще-то, я знаю светлорда Садеаса. Я его хорошо знаю.

Камень вскинул бровь.

— Он надменный, — начал перечислять Каладин, — мстительный, жадный и порочный до мозга костей.

Рогоед улыбнулся:

— Да, думаю, ты прав. Не лучший из светлоглазых.

— «Лучших» среди них нет. Они все одинаковые.

— Натерпелся от них, да?

Каладин пожал плечами — вопрос разбередил рану, которая еще не зажила.

— В любом случае твоему хозяину повезло.

— Повезло, что его убили?

— Повезло, что он не победил, — пояснил Каладин, — и не обнаружил, как его обманули. Они бы не позволили ему уйти, забрав дос­пех Садеаса.

— Чушь, — вмешался Тефт. — Обычай...

— Обычай — слепой свидетель обвинения. Это милая коробочка,­ в которую они упаковывают свою ложь. Из-за него мы и служим им.

Тефт стиснул зубы:

— Сынок, я прожил на этом свете побольше твоего. Я многое знаю. Если простолюдин убьет вражеского воина в осколочном дос­пехе, он станет светлоглазым. Так заведено.

Каладин позволил спору увянуть. Если иллюзии Тефта помогали ему отыскать свое место в этой военной неразберихе, не Каладину его разубеждать.

— Итак, ты был слугой, — сказал он, обращаясь к Камню. — В свите светлорда? Каким именно слугой? — Он покопался в памяти в поисках нужного слова, вспоминая те дни, когда доводилось общаться с Уистиоу или Рошоном. — Лакеем? Дворецким?

Камень рассмеялся:

— Я поваром быть. Мой нуатома не спустился бы в низины без своего повара! Ваша еда, в ней так много пряностей, что ничего другого уже не почувствовать. Вы и камни съесть, если их перцем посыпать!

— И кто тут у нас заговорил о еде? — мрачно бросил Тефт. — Рогоед?

Каладин нахмурился:

— Кстати, а почему твой народ так называют?

— Потому что они едят рога и панцири животных, которых ловят, — сказал Тефт. — То, что снаружи.

Камень улыбнулся, и в его взгляде появилась тоска.

— Ах, до чего же вкусно...

— Так вы действительно едите панцири? — уточнил Каладин.

— У нас очень крепкие зубы, — с гордостью ответил рогоед. — Но погоди-ка. Ты теперь узнать мою историю. Светлорд Садеас, он не был уверен, что делать с большинством из нас. Кто-то стать солдатом, кто-то служить в главном доме. Я приготовить для него одно блюдо, и он отправить меня в мостовой расчет. — Камень поколебался. — Я вроде как, э-э-э, улучшил суп.

— Улучшил? — переспросил Каладин, приподняв бровь.

Рогоед вдруг смутился:

— Понимаешь, я быть сильно злой из-за смерти моего нуатомы. И я подумал — эти низинники, у них языки ошпарены и обожжены той едой, что они едят. Они не чуять вкуса, ну вот я и...

— И — что? — поторопил Каладин.

— Чуллий навоз, — пояснил Камень. — Кажется, у него вкус сильней, чем я думал.

— Постой, — уточнил Тефт, — ты добавил чуллий навоз в суп великого князя Садеаса?!

— Э-э-э, да. Вообще-то, и в хлеб тоже. И украсил им свиную отбивную. И сделал соус, чтобы мазать на гарамы. У чулльего навоза, я так решить, много применений.

Тефт так хохотал, что проснулось эхо. Он упал на бок, развеселившись, и Каладин испугался, как бы пожилой мостовик не свалил­ся в пропасть.

— Рогоед, — наконец выдавил Тефт, — с меня выпивка.

Камень улыбнулся. Парень потрясенно покачал головой. Он вне­запно все понял.

— Что такое? — спросил Камень, явно заметив выражение его лица.

— Это нам и нужно, — сказал Каладин. — Это! Вот что я про­пустил.

Камень растерянно моргнул:

— Тебе нужен чуллий навоз?

Тефт опять расхохотался.

— Нет, — возразил Каладин. — Я... я лучше покажу. Но сначала надо разобраться с соком шишкотравника.

Они и одну вязанку не прикончили, а пальцы уже болели.

— Ну а ты, Каладин? — спросил Камень. — Я тебе рассказывать свою историю. Ты рассказать свою? Как ты докатиться до этих отметин на лбу?

— Ага, — сказал Тефт, вытирая слезы, — ты-то чью еду изгадил?

— Я думал, ты считаешь прошлое мостовиков запретным, — съехидничал Каладин.

— Ты разговорил Камня, — возразил Тефт. — Это будет спра­ведливо.

— Значит, если я расскажу свою историю, ты поведаешь нам свою?

Тефт мгновенно помрачнел:

— Так, послушай, я не собираюсь...

— Я убил человека, — сказал Каладин.

Тефт примолк. Камень встрепенулся. Сил, как подметил парень, все еще наблюдала за ними с интересом. Это было странно — обычно ее внимание ни на чем не задерживалось надолго.

— Убил человека? — переспросил Камень. — И после этой вещи тебя сделать рабом? Разве обычно за убийство не наказывать смертью?

— Это было не убийство, — негромко проговорил Каладин, вспоминая раба с неряшливой бородой, который задавал ему те же самые вопросы в фургоне Твлаква. — Меня даже поблагодарил за это один важный человек.

Он замолчал.

— А потом? — наконец спросил Тефт.

— Потом... — Каладин посмотрел на тростинку. На западе са­дилась Номон, и на востоке восходил маленький зеленый диск Мишим, последней луны. — Потом оказалось, что светлоглазым не нравится, когда кто-то отказывается от их подарков.

Мостовики ждали продолжения, но Каладин принялся молча выдавливать сок из тростинок. Он был потрясен тем, до чего болезненными оставались воспоминания о приключившемся в войске Амарама.

Тефт и Камень ощутили его чувства или поняли, что он сказал достаточно, и оба занялись работой, не задавая больше вопросов.

Но эти утверждения не делают ложным письмо, которое ты читаешь.

Королевская Галерея карт являла собой образец гармонии меж­ду красотой и полезностью. Обширный купол из духозаклятого камня обладал гладкими стенами, которые сливались со скалами без единого шва. Здание имело форму длинного тайленского хлеба, и в его потолке были большие окна, сквозь которые солнечный свет падал на красиво разросшийся сланцекорник.

Далинар прошел мимо одного из кустов с розовыми, ярко-зелеными и синими отростками, что сплетались друг с другом, образуя узор, достигающий его плеча. У этих жестких, выносливых растений­ не было настоящих стеблей или листьев, просто извивающиеся щупальца, похожие на разноцветные волосы. Не считая их, сланцекорник больше походил на камень, чем на живое существо. И все же ученые твердили, что он растение, ибо ему свойственно расти и тянуться к свету.

«Когда-то давно, — мелькнуло у Далинара, — это было свойственно и людям».

Великий князь Ройон стоял перед одной из карт, сцепив руки за спиной, а по другую сторону Галереи толпились его многочисленные прислужники. Ройон был высоким светлокожим человеком с темной, аккуратно подстриженной бородой. На макушке он начал лысеть. Как и большинство придворных, он носил короткий, открытый спереди жакет поверх рубашки. Ее красная ткань выглядывала над воротником жакета.

«Так неряшливо», — подумал Далинар, хотя это было очень модно. Князю хотелось бы, чтобы эта самая мода не была столь распущенной.

— Светлорд Далинар, — заговорил Ройон, — я с трудом понимаю цель этой встречи.

— Давайте пройдемся, светлорд Ройон. — Далинар кивнул в сторону дорожки.

Ройон вздохнул, но присоединился к великому князю, и они вдвоем пошли по тропе между росшими в ряд растениями и стеной, увешанной картами. Прислужники Ройона следовали за ними; среди них был как носитель чаши, так и носитель щита.

Каждая карта подсвечивалась бриллиантовыми сферами в оправе из стали, отполированной до зеркального блеска. Карты были нарисованы чернилами, с любовно выписанными деталями, на неестественно больших, широких и бесшовных кусках пергамента — явно духозаклятых. Дойдя до центра помещения, князья оказались возле Главной карты — громадного, подробного изображения в раме на стене. Карта демонстрировала ту часть Расколотых равнин, что была­ разведана. Постоянные мосты нарисованы красным, а на плато, ближайших к алетийской стороне, имелись синие глифпары, указываю­щие, какой великий князь их контролирует. В восточной части карты деталей становилось все меньше, а потом линии исчезали.

В середине было спорное пространство — те плато, куда чаще всего приходили ущельные демоны, чтобы превратиться в куколки. Они редко добирались до тех мест, где установлены постоянные мосты. Если и случалось такое, то для охоты, а не для окукливания.

Контроль над ближайшими плато был по-прежнему важен, потому что великие князья договорились не пересекать чужие плато без разрешения. Это определяло, у кого имелись лучшие выходы к центральным плато, а также то, кому следовало поддерживать дозоры и постоянные мосты на тех плато. Такие плато великие князья покупали и продавали.

Второй лист пергамента рядом с Главной картой содержал перечень всех великих князей и количество светсердец, которые им удалось добыть. Это было очень по-алетийски — поддерживать соревновательный дух, объявляя во всеуслышание, кто побеждал, а кто тащился в хвосте.

Взгляд Ройона тотчас же метнулся к собственному имени в списке. Из всех великих князей он выиграл наименьшее количество светсердец.

Далинар протянул руку к Главной карте и коснулся пергамента. Центральные плато имели названия или цифровые обозначения для простоты описания. Главным среди них было большое, стран­ной формы плато в опасной близости от территории паршенди. Оно называлось Башня. Именно сюда особенно часто приходили для окук­ливания ущельные демоны.

Далинар смотрел на него и размышлял. Размер спорного плато определял количество солдат, которых можно было туда отправить. Паршенди обычно приводили к Башне большое войско. Вот уже двадцать семь раз им удавалось отбивать атаки алети. Самому Далинару дважды пришлось вернуться ни с чем.

Башня просто-напросто располагалась слишком близко к паршенди, они легко могли добраться туда первыми и закрепиться, используя склон в качестве отменной боевой высоты. «Но если бы мы смогли загнать их там в ловушку, — подумал он, — если бы наше собственное войско было достаточно большим...» Тогда бы они поймали и перебили огромное количество солдат-паршенди. Вероятно, этого бы хватило, чтобы противник утратил возможность продолжать войну на Равнинах.

Над этим стоит подумать. Но для подобной операции Далинару понадобятся союзники. Он провел пальцами по западной части карты:

— В последнее время дела у великого князя Садеаса идут очень хорошо. — Далинар постучал пальцем по военному лагерю Садеаса. — Он выкупает плато у других великих князей, и, таким образом,­ ему становится все легче и легче первым попадать на поле боя.

— Да. — Ройон нахмурился. — Далинар, для того чтобы это понять, едва ли требуется карта.

— Подумайте о том, в чем цель. Шесть лет продолжается война, и никто даже не видел центр Расколотых равнин.

— Мы к такому и не стремились. И держим их здесь в осаде, пока они не начнут умирать от голода и не бросятся на нас. Разве не в этом заключался план, который предложили именно вы?

— Да, но я не предполагал, что это продлится так долго. Думаю, пора сменить тактику.

— Почему? Ведь эта работает. Не проходит и недели без стычек с паршенди. Хотя, вынужден отметить, вы сами в последнее время с трудом можете считаться образцом для поведения в том, что касается битвы.

Ройон кивком указал на имя Далинара в списке. Рядом с ним имелось достаточное количество царапин, отмечающих выигранные­ светсердца. Но мало какие из них были свежими.

— Кое-кто говорит, что Черный Шип затупился, — продолжил Ройон.

Он был достаточно осторожен, чтобы не нанести дяде короля прямого оскорбления, но осмелился на большее, чем позволял себе когда-то. Слухи о том, что случилось с Далинаром, пока он был заперт в казарме, распространились.

Далинар приказал себе сохранять спокойствие:

— Ройон, мы не можем и дальше относиться к этой войне как к игре.

— Все войны — игры. Величайшие из игр, где фигуры умирают, а победитель получает истинные сокровища! Ради этого и живут мужчины. Бороться, убивать, побеждать. — Он цитировал Солнце­творца, последнего короля алети, который объединил великих князей. Гавилар когда-то чтил его имя.

— Возможно, но в чем же смысл? Мы сражаемся, чтобы заполучить осколочные клинки, потом используем осколочные клинки, чтобы раздобыть новые осколочные клинки. Это круг, по которому мы носимся без остановки, совершенствуясь в погоне за хвостом ради самой погони за хвостом.

— Мы сражаемся, чтобы подготовиться отвоевать небеса и то, что принадлежит нам.

— Можно готовиться, сражаясь только в тех войнах, которые не бессмысленны. Ведь были времена, когда наши войны что-то значили.

Ройон приподнял бровь:

— Далинар, я вот-вот начну верить в слухи. Люди говорят, вы утратили интерес к битве и больше не желаете сражаться. — Он опять внимательно посмотрел на собеседника. — Кое-кто говорит, пришла пора вам отречься в пользу сына.

— Они ошибаются, — резко ответил Далинар.

— Это...

— Они ошибаются, — твердо повторил великий князь, — когда говорят, что мне все сделалось безразлично. — Он снова коснулся карты, провел кончиками пальцев по гладкому пергаменту. — Ройон, я переживаю. Очень сильно переживаю. Об этих людях. О моем племяннике. О том, к чему ведет эта война. И потому я предлагаю, чтобы мы прямо сейчас перешли к агрессивному образу действий.

— Ну что ж, по-моему, это радостная новость.

«Объедини их...»

— Предлагаю вам устроить совместную вылазку на плато, — сказал Далинар.

— Что?!

— Я хочу, чтобы мы попытались скоординировать свои усилия и атаковать одновременно.

— И зачем же нам это делать?

— Мы можем увеличить шансы на захват светсердец.

— Если бы захват светсердец зависел от количества солдат, — возразил Ройон, — я бы просто взял побольше людей. Плато слишком маленькие, чтобы на них разместить много воинов, а мобильность важнее, чем численность.

Аргумент весомый; на Равнинах «больше» не всегда означало «лучше». Ограниченное пространство и потребность в быстром преодолении расстояния до поля боя существенным образом изменили правила ведения войны. Точное количество солдат зависело от размера плато и военной стратегии, которой придерживался тот или иной великий князь.

— Совместные действия предполагают не только размещение на поле большего количества солдат, — сказал Далинар. — Войска каждого из великих князей обладают различными преимуществами. Мои славятся тяжелой пехотой; у вас лучшие лучники. Мосты Садеаса — самые быстрые. Действуя сообща, мы могли бы испробовать новую тактику. Мы тратим слишком много усилий на то, чтобы добраться до плато первыми. Если бы мы так не спешили, соревнуясь друг с другом, возможно, взяли бы плато штурмом. Дали бы паршенди прибыть первыми, а потом напали на них, захватив инициативу, а не подчиняясь.

Ройон колебался. Далинар провел несколько дней со своими ­военачальниками, обсуждая возможность совместного штурма. Похоже, такой вариант и впрямь обладал заметными преимуществами, однако что-то конкретное можно было сказать лишь после того, как кто-то пойдет на такое вместе с ним.

Ройон действительно обдумывал эту возможность.

— Кто получит светсердце?

— Поделим его на всех, — предложил Далинар.

— А если захватим осколочный клинок?

— Кто захватит, тот и заберет себе, разумеется.

— То есть, скорее всего, вы. — Ройон нахмурился. — А у вас и вашего сына уже есть осколочные комплекты.

Это была великая проблема осколочных клинков и осколочных доспехов — заполучить и то и другое было крайне маловероятно, если только ты и так не обладал каким-нибудь осколочным вооружением. С другой стороны, только доспехов или одного клинка для успешного захвата частенько оказывалось недостаточно. Садеас сра­жался с осколочниками-паршенди, но даже ему все время приходилось отступать, чтобы не погибнуть.

— Уверен, мы сможем придумать справедливый выход из по­ложения, — наконец проговорил Далинар. Если осколочное воору­жение достанется ему, он попытается не упустить шанс и отдать их Ренарину.

— Уверен, — скептически хмыкнул Ройон.

Далинар глубоко вздохнул. Надо быть решительней.

— Что, если я предложу их вам?

— Прошу прощения?

— Мы попробуем совместную атаку. Если я добуду клинок или доспех, вы получите первую пару. Но вторая достанется мне.

Ройон сузил глаза:

— Вы это сделаете?

— Клянусь честью.

— В некоторых вопросах следует порой проявлять даже излишнюю осторожность.

— Почему?

— Далинар, я великий князь. Да, у меня самое маленькое княжество, но я ни от кого не завишу. Я не хочу оказаться в подчинении у того, кто сильнее меня.

«Ты уже стал частью того, что превосходит тебя, — с досадой подумал Далинар. — Это произошло в тот момент, когда ты принес присягу Гавилару». Ройон и остальные не собирались исполнять свои клятвы.

— Ройон, наше королевство может стать куда более великим, чем сейчас.

— Возможно. Но возможно, меня устраивает то, что я имею сейчас. Как бы то ни было, вы сделали мне интересное предложение. Я должен его как следует обдумать.

— Очень хорошо.

Чутье подсказывало Далинару, что Ройон откажется. Этот человек был слишком подозрительным. Великие князья не доверяли друг другу настолько, чтобы действовать сообща, когда на кону не стояли осколочные клинки и светсердца.

— Увижу ли я вас на пиру этим вечером? — поинтересовался Ройон.

— Почему бы и нет? — со вздохом спросил Далинар.

— Ну, видите ли, бурестражи предупреждали, что этой ночью может случиться Великая буря, так что...

— Я там буду, — ровным голосом проговорил великий князь.

— Да, разумеется, — сказал Ройон с коротким смешком. — Почему бы и нет.

Он улыбнулся Далинару и удалился в сопровождении своих прислужников.

Далинар повернулся к Главной карте, прокручивая в голове весь разговор. Он стоял так довольно долго. Смотрел на Равнины сверху вниз, словно бог с небес. Плато выглядели островами, расположенными почти вплотную, или кривыми кусками огромного витражного окна. Не в первый раз ему показалось, что плато складываются в некий узор. Может, если бы он смог увидеть больше, чем линии на карте, то... А вдруг в расщелинах и правда кроется некая закономерность?

Все так озабочены демонстрацией силы, доказательством своей доблести. Неужели и впрямь он один видит, насколько это не важно? Сила ради самой силы? Зачем нужна сила, если ее не к чему применить?

«Алеткар когда-то был светом, — подумал он. — Так написано в книге Гавилара, об этом мне говорят видения. Нохадон был королем Алеткара давным-давно. В те времена, когда Вестники еще не покинули нас».

Далинару показалось, что он вот-вот все поймет. Разгадает сек­рет. Узнает, отчего Гавилар был таким взволнованным пару месяцев перед гибелью. Если бы Далинар смог еще хоть чуть-чуть напрячься, он бы все увидел. Разглядел бы узоры в человеческих жизнях. И наконец-то понял бы все.

Последние шесть лет он только и делал, что хватался, напрягался, пытался дотянуться до чего-то далекого. Чем дальше он тянулся, тем сильней от него отдалялись ответы на все вопросы.

Адолин вошел в Галерею карт. Его отец все еще был там, в одиночестве. Два солдата из Кобальтовой гвардии наблюдали за ним в некотором отдалении. Ройона нигде не было видно.

Адолин медленно подошел. На лице Далинара застыло теперь уже привычное отрешенное выражение. Даже между приступами князь не в полной мере возвращался в этот мир.

— Отец?

— Здравствуй, Адолин.

— Как прошла встреча с Ройоном? — Юноша попытался придать голосу веселость.

— Надежды не оправдались. В дипломатии я намного хуже, чем когда-то в искусстве ведения войны.

— От мира нет выгоды.

— Так все говорят. Но раньше у нас царил мир и все было прекрасно. Лучше, чем сейчас.

— Не было мира после Чертогов Спокойствия, — тотчас же ответил Адолин. — Жизнь на Рошаре есть борьба.

Это цитата из «Доводов».

Изумленный князь повернулся к сыну:

— Так-так, и кто это цитирует мне священные тексты? Ты?

Юноша пожал плечами, чувствуя себя глупо:

— Ну, видишь ли, Малаша довольно религиозна, и потому я сегодня с утра слушал...

— Погоди, — перебил Далинар. — Малаша? Это кто такая?

— Дочь светлорда Севекса.

— А та девушка, Йанала?

Адолин поморщился, вспомнив о катастрофической прогулке, на которую они отправились вдвоем. Ему еще предстоит сделать ей несколько милых подарков, чтобы загладить вину. Теперь, когда он ухаживал за другой, она не проявляла к нему и половины прежнего интереса.

— Все плохо. С Малашей перспективы, кажется, получше. — Он быстро сменил тему: — Я так понял, в ближайшее время Ройон с нами на плато не отправится.

Далинар покачал головой:

— Он слишком боится, что я попытаюсь его обхитрить. Возможно, было ошибкой обращаться сперва к слабейшему из великих князей. Он предпочитает притаиться и переждать ненастье, оберегая то, что имеет, чем принимать участие в рискованной игре ради чего-то более великого.

Далинар уставился на карту с отрешенным выражением лица:

— Гавилар мечтал об объединенном Алеткаре. Когда-то я думал, что брат добился своего, несмотря на все его заявления. Но чем дольше я работаю с этими людьми, тем больше понимаю, что Гавилар был прав. Мы потерпели неудачу. Покорили их, но так и не сумели объединить.

— Значит, ты все-таки собираешься обратиться к остальным?

— Да. Для начала мне хватит и одного союзника. По-твоему, кто бы это мог быть?

— Не знаю. Думаю, тебе стоит кое-что узнать. Пришло послание от Садеаса — он просит разрешения войти в наш военный лагерь. Он хочет расспросить конюхов, которые заботились о лошади его величества во время охоты.

— Его новый пост позволяет предъявлять такие требования.

— Отец, — проговорил Адолин, подходя ближе и понижая голос, — мне кажется, он что-то замышляет против нас.

Далинар перевел на него взгляд.

— Знаю, что ты доверяешь ему, — быстро добавил Адолин. — И я теперь понимаю почему. Но послушай меня! Сейчас он занял идеальное положение, чтобы нанести нам удар. Король достаточно одержим и способен подозревать даже тебя и меня... знаю, ты это заметил. Все, что требуется Садеасу, — отыскать воображаемые «улики», которые свяжут нас с попыткой убить короля, и он сможет сделать так, что Элокар обратится против нас.

— Возможно, придется рискнуть.

Адолин нахмурился:

— Но...

— Я верю Садеасу, — прервал его Далинар. — Но даже если бы не верил, мы не можем запретить ему войти или помешать его расследованию. Мы не только будем виноватыми, с точки зрения короля, но еще и поставим под сомнение его авторитет. — Он покачал головой. — Если я хочу, чтобы другие великие князья приняли меня как своего главного военачальника, мне придется позволить Садеасу играть свою роль великого князя осведомленности. Я не могу использовать старые традиции, чтобы возвыситься, отказывая Садеасу в том же самом.

— Пожалуй, ты прав, — согласился Адолин. — Но мы могли бы хоть подготовиться. Не говори мне, что совсем не беспокоишься.

Далинар поколебался:

— Может быть. Садеас совершил агрессивный маневр. Но меня предупредили, что я должен делать. «Доверяй Садеасу. Будь сильным. Поступай с честью, и честь придет тебе на помощь». Вот что мне было сказано.

— Кем?

Далинар так посмотрел на сына, что тот все понял.

— Итак, теперь мы ставим на кон будущее нашего Дома из-за этих видений, — ровным голосом произнес Адолин.

— Я бы так не сказал. Даже если Садеас и впрямь замыслил что-то против нас, я не позволю ему просто так одержать победу. Но я также не буду наносить удар первым.

— Из-за того, что ты видел, — проворчал Адолин с растущей досадой. — Отец, ты говорил, что прислушаешься к тому, что я скажу об этих галлюцинациях. Ну так вот, выслушай меня сейчас.

— Это неподходящее место.

— У тебя всегда находятся оправдания. Я уже раз пять пытался с тобой поговорить, и ты вечно отсылаешь меня прочь!

— Возможно, я просто знаю, что ты скажешь. И понимаю, что это ничего не изменит.

— Или, может быть, потому, что ты не хочешь взглянуть правде в глаза.

— Адолин, хватит.

— Нет, не хватит! Над нами насмехаются в каждом из военных лагерей, наш авторитет и репутация убывают с каждым днем, а ты отказываешься предпринять что-нибудь существенное!

— Я не позволю своему сыну так со мной себя вести.

— Но позволяешь всем остальным? Отец, почему? Когда они что-то о тебе говорят, ты молчишь. Но стоит мне или Ренарину сделать хоть шажок в ту сторону, которую ты считаешь неприличной, нас ждет мгновенный выговор! Все могут лгать, а я не могу говорить­ правду? Неужели твои сыновья так мало для тебя значат?

Далинар застыл, словно получил пощечину.

— Отец, ты нездоров, — продолжил Адолин. Часть его пони­мала, что он зашел чересчур далеко и говорит слишком громко, но внутри у него все так и кипело. — Хватит ходить вокруг да около! Ты должен прекратить выдавать все более неразумные объяснения, чтобы обосновать свои промахи! Я знаю, это трудно принять, но ино­гда люди просто стареют. Иногда разум перестает нас слушаться. Я не знаю, что пошло не так. Возможно, все дело в том, что ты винишь себя в смерти Гавилара. Эта книга, Заповеди, видения... может, это все попытки отыскать выход, искупить вину, я не знаю. То, что ты видишь, не реально. Твоя жизнь превратилась в игры разума, в попытку притвориться, что все это и вовсе не происходит. Но я скорее отправлюсь прямо в Преисподнюю, прежде чем без единого возражения позволю тебе развалить весь наш Дом!

Последние слова он почти прокричал. Они разлетелись эхом по большой комнате, и Адолин понял, что его сотрясает дрожь. Нико­гда за всю свою жизнь он не говорил с отцом так.

— Думаешь, я сам об этом не догадываюсь? — спросил Далинар, и голос его был холоден, а взгляд суров. — Все, о чем ты только что кричал, я обдумал не меньше десяти раз.

— Тогда, наверное, стоит подумать еще пару раз.

— Я должен верить в себя. Видения пытаются донести до меня что-то важное. Я не могу объяснить, откуда берется моя уверенность. Но я знаю, что чувствую.

— Ну да, тебе так кажется, — раздраженно фыркнул Адолин. — Разве ты не понимаешь? Ты именно это и должен чувствовать. Люди с радостью готовы замечать лишь то, что хотят заметить! Только посмотри на короля. Он видит убийцу в каждом темном углу, а потертый ремень у него превращается в изощренное покушение на убийство.

Далинар молчал.

— Иногда простые ответы — самые правильные! — воскликнул Адолин. — Подпруга короля всего лишь износилась. А ты... ты видишь то, чего на самом деле нет. Извини.

Они посмотрели друг другу в глаза. Адолин не отвел взгляда. Не мог.

Далинар отвернулся от него:

— Оставь меня, пожалуйста.

— Хорошо. Отлично. Но я хочу, чтобы ты обо всем подумал. Я хочу, чтобы ты...

— Адолин, убирайся.

Юноша стиснул зубы, но повернулся и гордо ушел.

«Я не мог больше молчать», — думал он, покидая Галерею.

Но это ничуть не уменьшило боли от собственных слов.

Семь лет назад

- Все у них сикось-накось, — сказал женский голос. — Режут людей, чтобы пялиться на те штуки, которые Всемогущий скрыл не без причины... Нельзя так!

Кэл застыл в переулке между двумя домами. Небо у него над головой было тускло-серым; на некоторое время пришла зима. Приближался Плач, и Великие бури случались нечасто. Пока что для растений было слишком холодно, чтобы наслаждаться передышкой; камнепочки проводили зимы, свернувшись внутри своих панцирей. Большинство живых существ впали в спячку, ожидая возвращения тепла. К счастью, сезоны обычно длились всего лишь несколько недель. Непредсказуемость. Так устроен мир. Только после смерти все неизменно. По крайней мере, об этом твердили ревнители.

Кэл надел толстую стеганую куртку из дыродревесной ваты. Ткань, выкрашенная в темно-коричневый цвет, царапала кожу, но согревала. Он поднял капюшон и спрятал руки в карманы. Справа от него располагалось жилище пекаря — семья спала в треугольном чулане в задней части дома, за магазином. Слева от Кэла находилась одна из таверн Пода, где в зимние недели лависовый эль и пиво-грязючка текли рекой.

Поблизости болтали какие-то женщины.

— Ты же знаешь, он обокрал старого градоначальника, — сказала одна, стараясь говорить тихо. — Целый кубок сфер взял. Лекарь утверждает, это подарок, но он там был один, когда градоначальник умер.

— Я слышала, у него есть документ, — возразил первый голос.

— Несколько глифов. Это не настоящее завещание. И чья рука написала эти глифы? Да сам лекарь и написал. Спорим, там не было ни одной письмоводительницы, чтобы выполнить волю градоначальника. Ты послушай меня. Все у него сикось-накось.

Кэл стиснул зубы, борясь с желанием шагнуть вперед и показать женщинам, что он их слышит. Но отец бы этого не одобрил. Лирин всячески избегал споров и столкновений.

Но так бы поступил отец, а не сам Кэл. И потому он вышел из переулка, прошел мимо нанны Терит и нанны Релины, которые сплетничали у входа в пекарню. Терит, жена пекаря, полная женщина с курчавыми темными волосами, как раз излагала новый злобный слух. Кэл бросил на нее суровый взгляд и с удовольствием увидел в ее карих глазах замешательство.

Кэл пересек площадь, осторожно обходя покрытые льдом лужи. У него за спиной сплетницы поспешно удалились в пекарню и захлопнули дверь.

Удовлетворение быстро растаяло. Почему люди вечно болтают чушь о его отце? Они называли его ненормальным, однако сами бросались покупать охранные глифы и обереги у странствующих аптекарей или торговцев удачей. Да смилостивится Всемогущий над человеком, который делает что-то по-настоящему полезное!

Все еще разгоряченный, Кэл прошел несколько кварталов, направляясь туда, где его мать, в длинном коричневом пальто, забравшись на раскладную лестницу, аккуратно постукивала по карнизу дома, в котором располагался Городской совет. Хесина обычно собирала свои волосы в хвост, а потом повязывала на голову платок, но сегодня поверх платка надела вязаную шапку.

Предметом ее забот были похожие на сосульки каменные наросты, что образовались по краям крыши. Во время Великих бурь с неба лилась вода с высоким содержанием крема. Если крем не убирали, он постепенно затвердевал и превращался в камень. От буревой воды, что капала с карниза, на домах вырастали сталактиты. Их надо было регулярно сбивать, иначе крыша так тяжелела, что могла обрушиться.

Хесина заметила его и улыбнулась; ее щеки раскраснелись от холода. У матери Кэла было узкое лицо с изящным подбородком и пухлыми губами — она считалась красивой женщиной. По крайней мере, Кэл ее такой считал. Уж точно красивее жены пекаря.

— Отец уже отпустил тебя? — спросила она.

— Отца все ненавидят, — вырвалось у Кэла.

Мать вернулась к работе.

— Каладин, тебе тринадцать. Ты достаточно взрослый, чтобы не говорить таких глупостей.

— Это правда, — упрямо сказал он. — Я только что слышал, как две женщины сплетничали. Они болтали, что отец украл сферы у светлорда Уистиоу. А еще, что отцу нравится резать людей и поступать сикось-накось.

— Поступать неправильно.

— Почему я не могу говорить, как все?

— Потому что ты воспитанный.

— Нанна Терит, выходит, невоспитанная?

— Сам как думаешь?

Кэл поколебался:

— Она невежда. И ей нравится сплетничать о вещах, про которые она ничего не знает.

— Ну вот. Если ты хочешь ей подражать, я не в силах тебе препятствовать.

Кэл скривился. Надо было следить за собой, разговаривая с Хесиной; она любила выворачивать слова наизнанку. Он прислонился к стене Городского совета, наблюдая за тем, как дыхание превращается в облачка пара. Может, стоит сменить тактику?

— Матушка, почему люди ненавидят отца?

— Они его не ненавидят, — ответила Хесина. Однако то, что он задал вопрос спокойно, заставило ее продолжить. — Им от него делается неуютно.

— Почему?

— Потому что некоторые люди боятся знания. Твой отец — ученый, он знает вещи, которых другие не понимают. Так что эти вещи просто обязаны быть темными и загадочными.

— Они не боятся торговцев удачей и охранных глифов.

— И то и другое людям понятно, — спокойно ответила мать. — Выжги охранный глиф над входной дверью, и он отвратит зло. Это просто. Твой отец никому не даст обереги, чтобы исцелить. Он заставит лежать в постели, пить воду, принимать какое-нибудь гадкое лекарство и промывать рану каждый день. Это трудно. Они лучше положатся на судьбу.

Кэл призадумался:

— Мне кажется, они его ненавидят, потому что у него слишком часто ничего не получается.

— Отчасти. Если охранный глиф подводит, можно все списать на волю Всемогущего. Если твой отец подводит, тогда он сам виноват. Ну, так они считают. — Его мать продолжала работать, и вокруг нее на землю падали куски камня. — Люди никогда не будут по-настоящему ненавидеть твоего отца — он слишком полезен. Но он не сможет стать одним из них. Такова цена профессии лекаря. Власть над чужими жизнями — неприятная ответственность.

— А если мне не нужна такая ответственность? Если я хочу быть обычным человеком, пекарем, фермером или... — «Или солдатом», — добавил он мысленно. Мальчик несколько раз тайком брал посох, и, хотя ему так и не удалось воспроизвести тот момент во время драки с Джостом, все-таки что-то в нем ликовало, когда в руках оказывалось оружие. Что-то притягивало его и возбуждало.

— Я думаю, — сказала мать, — ты обнаружишь, что жизни пекарей и фермеров не стоят того, чтобы им завидовать.

— У них хоть есть друзья.

— Как и у тебя. Забыл про Тьена?

— Мама, Тьен мне не друг. Он мой брат.

— Ох, а быть и тем и другим он не может?

Кэл закатил глаза:

— Ты знаешь, о чем я.

Она спустилась с лестницы и похлопала его по плечу:

— Да, и прости, что я так несерьезно к этому отношусь. Но ты сам загнал себя в ловушку. Хочешь иметь друзей, но готов ли ты на самом деле вести себя так же, как другие мальчики? Поступиться учебой ради рабского труда на полях? Повзрослеть до срока? Готов ли ты к тому, что твое лицо огрубеет и покроется морщинами от вет­ра и солнца?

Кэл не ответил.

— То, чем обладают другие, всегда кажется лучше того, чем обладаешь ты, — сказала его мать. — Захвати лестницу.

Кэл послушно выполнил ее просьбу. Обойдя угол Городского ­совета, мальчик установил там лестницу, чтобы Хесина могла взобраться на нее и заняться карнизом с другой стороны здания.

— Остальные думают, отец украл те сферы. — Кэл сунул руки в карманы. — Они думают, что он написал приказ от имени светлорда Уистиоу и заставил старика подписать, когда тот уже не соображал, что делает.

Мать промолчала.

— Ненавижу их ложь и сплетни, — продолжал Кэл. — Ненавижу их за то, что они сочиняют про нас такое.

— Кэл, не надо их ненавидеть. Они хорошие люди. А сейчас просто повторяют то, что слышали.

Она бросила взгляд туда, где на некотором отдалении от города, на холме, стоял особняк градоначальника. Каждый раз, когда Кэл смотрел в ту сторону, он чувствовал, что должен пойти и поговорить­ с Лараль. Он попытался, но его не пустили. Теперь, когда ее отец умер, за ней постоянно следила дуэнья, и эта женщина считала, что Лараль не следует якшаться с городскими мальчишками.

Муж дуэньи, Милив, служил дворецким у светлорда Уистиоу. Если и впрямь дурная молва о семье Кэла исходила от кого-то, то, скорее всего, от него. Ему отец Кэла никогда не нравился. Что ж, вскоре Милив не будет иметь никакого значения. Со дня на день в городе ожидали прибытия нового градоначальника.

— Матушка, эти сферы просто лежат у нас без толку и светятся. Можем мы потратить хоть немного, чтобы тебе не нужно было приходить сюда и работать?

— Мне нравится работать, — возразила она, обдирая крем с карниза. — От этого в голове проясняется.

— Разве не ты только что сказала, что мне не понравится трудиться? Мое лицо покроется морщинами до срока, или что-то такое же поэтичное в этом духе?

Она помедлила, потом рассмеялась:

— Умный мальчик.

— Замерзший мальчик, — проворчал он, дрожа.

— Я работаю, поскольку так хочу. Мы не можем потратить те сферы — они для твоего обучения, — и потому лучше я буду работать, чем твоему отцу придется брать плату за свои услуги.

— Может, люди бы больше нас уважали, если бы им приходилось платить.

— О, нас уважают. Нет, я думаю, проблема не в этом. — Она сверху посмотрела на сына. — Ты ведь знаешь, что у нас второй нан.

— Ну да. — Кэл пожал плечами.

— Образованный молодой лекарь правильного ранга может привлечь внимание бедной знатной семьи, которой нужны деньги и признание. Такое бывает в больших городах.

Кэл опять посмотрел на особняк:

— Так вот почему ты все время поощряла меня играть с Лараль. Хотела, чтобы я на ней женился, верно?

— Была такая возможность, — проговорила мать и вновь принялась за работу.

Кэл не знал, что и думать. За последние несколько месяцев его жизнь стала совсем странной. Отец вынуждал его заниматься, но втайне он упражнялся с посохом. Два пути. Оба соблазняли. Кэлу и впрямь нравилось учиться, и он с нетерпением ждал, когда получит возможность помогать людям, перевязывать их раны, исцелять. Он видел истинное благородство в том, что делал отец.

Но Кэлу казалось, что если бы он мог сражаться, то совершил бы нечто еще более благородное. Он защищал бы их земли, как великие светлоглазые из легенд. И еще было то удивительное чувство, которое он испытывал, берясь за оружие.

Две противоположные дороги. Выбрать можно только одну.

Его мать продолжала оббивать карниз. Кэл вздохнул и принес вторую лестницу и инструменты из кладовой. Он был высоким для своих лет, но все равно пришлось забраться на верхние ступеньки. Работая, мальчик заметил краем глаза, что мать улыбается, — без сомнения, она радовалась, что вырастила себе помощника. На самом деле Кэлу просто хотелось что-нибудь разбить.

Что бы он испытал, женившись на девушке вроде Лараль? Они никогда не станут ровней. Их дети родятся светлоглазыми или темноглазыми, так что даже они могут оказаться выше его по положению. Кэл бы чувствовал себя совершенно не на своем месте. Вот и еще одна сторона жизни лекаря. Если он выберет этот путь, то выберет и жизнь своего отца. А тогда одиночество неизбежно.

Но вот если пойдет на войну, то отыщет свое место. Осилит немыслимое — добудет осколочный клинок и станет настоящим светлоглазым. Сможет взять Лараль в жены, не будучи при этом ниже по статусу. Может, потому она и подбадривала его стать солдатом? И уже давно все это обдумала? Раньше подобные вещи — женитьба, будущее — казались Кэлу чем-то немыслимо далеким.

Кэл чувствовал себя совсем юным. Неужели ему и впрямь нужно искать ответы на эти вопросы? Лекари Харбранта допустят его к испытаниям лишь через несколько лет. Но если он хочет стать солдатом, то в армию можно пойти намного раньше. Как поведет себя отец, если Кэл просто возьмет и отправится к вербовщикам? Сумеет ли Кэл выдержать разочарованный взгляд Лирина?

Словно в ответ на его мысли, поблизости раздался голос отца:

— Хесина!

Мать Кэла повернулась с улыбкой и заправила под платок выбившийся локон темных волос. Отец Кэла бежал по улице, и лицо у него было взволнованное. Кэл вдруг ощутил укол тревоги. Кого ранили? Почему Лирин не послал за ним?

— Что случилось? — Мать спустилась.

— Хесина, он здесь, — сказал отец Кэла.

— Давно пора.

— Кто? — Кэл спрыгнул со стремянки. — Кто здесь?

— Новый градоначальник. — Дыхание Лирина превращалось в облачка пара в холодном воздухе. — Его зовут светлорд Рошон. Боюсь, нет времени переодеваться. Иначе мы пропустим его первую речь. Пошли!

Втроем они поспешили прочь; мысли и заботы Кэла исчезли в преддверии встречи с новым светлоглазым.

— Он не прислал гонца, — заметил Лирин тихонько.

— Возможно, это хороший знак, — ответила Хесина, — и он не нуждается во всеобщем обожании.

— Или он ни с кем не считается. Буреотец, до чего же мне не нравится смена градоначальников. Такое чувство, что я бросаю горсть камней, играя в шеелом. Что у нас выпадет, королева или башня?

— Скоро увидим. — Хесина бросила взгляд на Кэла. — Не позволяй словам отца лишить тебя самообладания. Он всегда ждет худшего в подобные моменты.

— Неправда, — возразил Лирин. — Назови какой-нибудь другой такой случай.

Она одарила его пристальным взглядом:

— Встреча с моими родителями.

Отец резко остановился и заморгал.

— Буря и ветер, — проворчал он, — будем надеяться, в этот раз не станет и наполовину так плохо, как тогда.

Кэл слушал с любопытством. Он никогда не встречался с родителями матери; про них почти не говорили.

Вскоре добрались до южной части города. Там скопилась толпа, и их уже поджидал Тьен. Он взволнованно размахивал руками и подпрыгивал.

— Хотел бы я чувствовать хоть половину его воодушевления, — пробормотал Лирин.

— Я нашел нам место! — нетерпеливо заявил Тьен и указал рукой­ куда-то. — У бочек с дождевой водой! Быстрей! А то пропус­тим!

Тьен побежал к бочкам и забрался на самый верх. Несколько ­городских мальчишек заметили его, один пихнул другого локтем, и кто-то что-то сказал, но Кэл не расслышал. Остальные начали смеяться над Тьеном. Кэл мгновенно пришел в ярость. Брат не заслуживал насмешек лишь потому, что был маленьким для своего возраста.

Но сейчас был неподходящий момент, чтобы разбираться с другими мальчиками, и Кэл вместе с родителями подошел к бочкам. Брат улыбался ему, стоя на одной из них. Он собрал возле себя несколько любимых камней разных цветов и формы. Камни валялись повсюду, но только Тьен умел им удивляться. После недолгих колебаний Кэл забрался на бочку — осторожно, чтобы не потревожить камни Тьена, — и ему открылся куда лучший вид на процессию градоначальника.

Она оказалась громадная: не меньше дюжины фургонов следовали за черной каретой, запряженной четверкой лоснящихся вороных лошадей. Кэл против воли разинул рот. У Уистиоу была всего одна лошадь — такая же старая, как он сам.

Неужели один человек, пусть и светлоглазый, мог владеть таким количеством мебели? Куда же ее ставить? И ведь были еще и люди. Десятки их ехали в фургонах или шли рядом большими группами. А еще десятки солдат в блестящих кирасах и кожаных юбках. У этого светлоглазого имелась собственная гвардия.

Наконец процессия достигла поворота на Под. Ехавший впереди кареты верховой направил ее и солдат к городу, в то время как большинство фургонов продолжили путь к особняку. Кэл совсем разволновался, когда карета неторопливо въехала на площадь. Неужели он и впрямь увидит настоящего светлоглазого героя? По городу ходили слухи, что новый градоначальник, скорее всего, будет кем-то из тех, кого король Гавилар или великий князь Садеас наградил за подвиги в войне за объединение Алеткара.

Карета развернулась так, что дверь оказалась обращена к толпе. Лошади фыркали и переступали ногами; возница, спрыгнув, быстро открыл дверцу. Из кареты вышел мужчина средних лет с короткой, тронутой сединой бородой. На нем был фиолетовый сюртук с кружевными манжетами — спереди до талии, а сзади длинный. Под сюртуком золотая такама — прямая рубаха до икр.

Такама. Их теперь мало кто носил, но старые солдаты, что жили в городе, рассказывали о тех днях, когда эти рубашки были популярным предметом одежды воинов. Кэл не ожидал, что такама до такой степени напоминает женскую юбку, но это хороший знак. Сам Рошон выглядел староватым и обрюзгшим для истинного солдата. Но он носил меч.

Светлоглазый окинул толпу взглядом. На его лице появилась гримаса, словно он проглотил что-то горькое. Позади него из ка­реты выглянули двое. Юноша с узким лицом и женщина постарше, с волосами, заплетенными в косы. Рошон изучил собравшихся, потом покачал головой и повернулся, чтобы забраться обратно в ка­рету.

Мальчик нахмурился. Неужели он ничего не скажет? Толпа, похоже, была столь же потрясена, и люди начали возбужденно перешептываться.

— Светлорд Рошон! — позвал отец Кэла.

Толпа притихла. Светлоглазый обернулся. Люди подались назад, и сам Кэл съежился под его суровым взглядом.

— Кто говорит? — требовательно спросил Рошон низким баритоном.

Лирин шагнул вперед, подняв руку:

— Я, светлорд. Ваше путешествие было приятным? Возможно, мы могли бы показать вам город?

— Как твое имя?

— Лирин, светлорд. Я лекарь Пода.

— А-а, — протянул Рошон, — ты тот, кто позволил старику Уис­тиоу умереть. — Лицо светлорда помрачнело. — В каком-то смыс­ле ты виноват, что я оказался в этой жалкой, отвратительной дыре.

Он фыркнул, забрался в карету и захлопнул дверцу. Возница за несколько секунд собрал ступеньки, прыгнул на козлы и начал разворачивать упряжку.

Отец Кэла медленно опустил руку. Горожане тотчас же принялись шушукаться, обсуждая солдат, карету и лошадей.

Кэл сел на бочку. «Что ж, — подумал он, — наверное, воин и должен быть резким, так?» Герои легенд могут и забыть о вежливости. Как однажды сказал ему старый Джарел, убийства и красивые речи не всегда идут рука об руку.

Лирин вернулся к ним; лицо у него было встревоженное.

— Ну что? — спросила Хесина, стараясь говорить весело. — Что ты думаешь? Мы выбросили королеву или башню?

— Ни то ни другое.

— Да? И что же мы выбросили?

— Точно не знаю, — сказал он и бросил взгляд через плечо. — Пару и тройку, наверное. Пойдем домой.

Тьен сконфуженно почесал голову, но Каладин ощутил всю тяжесть этих слов. «Башня» — это три пары в игре под названием шеелом. Королева — три тройки. Первая комбинация означала немедленный проигрыш, вторая — немедленную победу.

Но пара и тройка — это «мясник». Победа или проигрыш зависели от следующих бросков.

И, что важнее, от бросков остальных участников игры.

Меня преследуют. Видимо, это твои друзья из Семнадцатого осколка. Думаю, они все еще блуждают, обманутые фальшивым следом, который я им подсунул. Им же лучше. Сомневаюсь, что у них есть хоть малейшее представление о том, как поступить со мною, если вдруг удастся меня поймать.

«Янаходился в темном монастырском зале, — читала высокая и пухленькая Литима, стоя у пюпитра, на котором лежала открытая книга, — его дальние углы, куда не доставал свет, были словно залиты темной краской. Я сидел на полу, думая об этой тьме, о Незримом. Я не мог со всей уверенностью утверждать, будто знаю, что таится в ночи. Я предполагал, что там стены, толстые и крепкие, но как я мог это знать, не видя? Когда все сокрыто, что может человек считать Истиной?»

Литима, облаченная в фиолетовое шелковое платье с желтой окантовкой, являлась одной из письмоводительниц Далинара. Она читала великому князю, а тот разглядывал карты на стене своей гос­тиной. Комната была обставлена резной деревянной мебелью и украшена отличными ткаными коврами, привезенными из самого Марата. Блики от бриллиантовых сфер люстр играли в гранях хрустального графина с послеполуденным вином — оранжевым, не способным опьянить.

— «Пламя свечей. — Литима читала отрывок из „Пути королей“, того самого экземпляра, что некогда принадлежал Гавилару. — С десяток свечей догорали на полке передо мною. Каждый мой вздох заставлял их трепетать. Для них я был уродливым чудовищем, способным лишь пугать и разрушать. И все-таки, если бы я случайно оказался слишком близко, они бы уничтожили меня. Мое невидимое дыхание — ритм всей моей жизни, мои вдохи и выдохи, — могло с легкостью их прикончить, но мои пальцы не в состоя­нии сделать то же самое, не расплатившись болью».

Далинар в задумчивости крутил в пальцах перстень-печатку — сапфир с вырезанной на нем глифпарой «Холин». Рядом стоял Ренарин, в синем сюртуке с серебряной отделкой, с золотыми узлами на плечах, которые отмечали его статус принца. Адолина не было. Они с Далинаром старательно избегали друг друга после ссоры в Га­лерее.

— «И в мгновение покоя я понял, — читала Литима, — эти огоньки свечей походили на людей. Такие хрупкие. Такие смертоносные. Если их не трогать, они дают свет и тепло. Впав в неистовство, уни­чтожат те самые вещи, которые должны освещать. Они — зародыши пожаров, и в каждом сокрыто семя столь мощной разрушительной силы, что она могла бы превращать в развалины города и вынуждать королей вставать на колени. Много лет спустя я мысленно возвращал­ся к тому спокойному, тихому вечеру, когда мне довелось глядеть на ряды живых огней. И я понимал. Присягающий тебе на верность наполняет тебя сиянием, точно самосвет, и жутким образом позволяет уничтожить не только самого себя, но и все, что ему дорого».

Литима замолчала. Это был конец отрывка.

— Светлость Литима, благодарю вас, — произнес Далинар. — На сегодня хватит.

Женщина склонила голову в знак уважения. Оставив книгу на пюпитре, она взмахом руки велела юной ученице следовать за собой, и они удалились.

Этот отрывок особенно полюбился Далинару. Слушая его, великий князь успокаивался. Кто-то другой знал, кто-то другой в стародавние времена понял, что он чувствовал. Но сегодня обычное утешение не пришло. Он лишь вспомнил про доводы Адолина. Сын не сказал того, о чем Далинар уже не подумал бы, но, услышав то же самое из уст человека, которому верил, он почувствовал, как мир зашатался. Великий князь вдруг осознал, что смотрит на карты, скопированные с тех, что висели в Галерее. Их воссоздал королевский картограф Исасик Шулин.

Что, если видения и впрямь лишь результат душевной болезни? Он частенько тосковал по славным дням из прошлого Алеткара. Может, это просто его подсознательное желание стать героем, попытка оправдаться за упорное стремление к цели?

Тревожные мысли. Если присмотреться, эти фантомные приказы «объединить» весьма смахивали на то, что провозгласила Иерократия пять веков назад, попытавшись покорить весь мир.

Далинар отвернулся от карт и пересек комнату; его обутые в ботинки ноги тяжело ступали по мягкому ковру. Слишком красивому ковру. Князь провел значительную часть своей жизни в военных лагерях — спал в фургонах, каменных бараках и шатрах, установленных с подветренной стороны скал. По сравнению с теми временами его нынешнее жилище было почти особняком. Он чувствовал, что должен отказаться от всей этой роскоши. Но чего он этим добьется?

Князь остановился возле пюпитра и пробежал пальцами по плотным страницам, заполненным строчками фиолетовых чернил. Он не умел читать, но ощущал странную силу, что исходит от слов. Так сферы излучают буресвет. Может, все его проблемы от этих слов? Видения начались через несколько месяцев после того, как Далинар впервые послушал отрывки из книги.

Он положил ладонь на холодные, покрытые знаками страницы. Родина алети грозила вот-вот развалиться от напряжения, война зашла в тупик, а он вдруг увлекся теми самыми идеалами и мифами, что привели его брата к гибели. Сейчас алети нужен Черный Шип, а не старый, усталый солдат, вообразивший себя философом.

«Да пропади оно все пропадом! Я думал, что все понял!»

Далинар захлопнул книгу так, что хрустнул кожаный переплет, и вернул ее на положенное место на книжной полке.

— Отец, — заговорил Ренарин, — я могу что-нибудь для тебя сделать?

— Я был бы рад, окажись оно так. — Далинар легонько постучал по корешку книги. — Какая ирония. Эту книгу когда-то считали одним из величайших шедевров политической философии. Ты это знал? Ясна мне сказала, что короли по всему миру изучали ее каждый день. Теперь же это почти богохульство.

Ренарин не ответил.

— Как бы то ни было, — продолжил Далинар, возвращаясь к стене с картой, — великий князь Аладар отверг мое предложение об альянсе, как и Ройон. Есть идеи, к кому обратиться дальше?

— Адолин говорит, следует куда больше беспокоиться о том, что Садеас замышляет уничтожить нас.

В комнате воцарилась тишина. У Ренарина есть такая манера — убивать разговоры, как лучники врага убивают офицеров на поле боя.

— Твой брат тревожится не зря, — сказал Далинар. — Но если мы предпримем что-то против Садеаса, это поставит под угрозу судьбу Алеткара как королевства. По той же причине Садеас не посмеет действовать против нас. Он все поймет.

«Я надеюсь».

Снаружи внезапно зазвучали горны, их низкий гулкий зов прокатился по лагерю, точно эхо. Далинар и Ренарин замерли. На Равнинах засекли паршенди. Горны запели во второй раз. Тридцать тре­тье плато из второго квадранта. Разведчики великого князя сочли спорное плато достаточно близким, чтобы его войско могло добрать­ся туда первым.

Далинар метнулся через комнату, на миг позабыв обо всем, топча толстый ковер. Он распахнул дверь и бросился по залитому буресветом коридору.

Дверь в штабной кабинет оказалась открыта, и Телеб — старший офицер на дежурстве, с заплетенными в косу длинными волосами, — отдал честь Далинару. У Телеба была прямая спина и светло-зеленые глаза. Синяя татуировка на щеке отмечала его как ветерана. У стены на высоком табурете возле стола с длинными ножками расположилась его жена Калами. Две маленькие косы украшали ее чело, большая же часть прядей струилась по фиолетовому платью до самого табурета. Будучи известным историком, она получила разрешение записывать встречи вроде этой, поскольку планировала написать историю войны.

— Светлорд, — заговорил Телеб, — ущельный демон вскарабкался на плато менее четверти часа назад. — Он указал на боевую карту, где каждое плато было обозначено глифом.

Далинар и несколько офицеров подошли к ней.

— Как далеко от нас, по-вашему? — спросил князь, потирая подбородок.

— Возможно, в двух часах. — Телеб указал на маршрут, который один из его людей нарисовал на карте. — Светлорд, думаю, у нас хорошие шансы на победу. Светлорду Аладару понадобится пересечь шесть ничейных плато, чтобы добраться до спорной зоны, в то время­ как мы пойдем почти по прямой. У светлорда Садеаса будут проб­лемы, потому что ему придется обходить несколько очень больших ущелий, слишком широких, чтобы их можно было пересечь по мос­там. Я держу пари, он не станет и пытаться.

И правда, Далинару достался самый прямой маршрут. И все же он колебался. Предыдущая вылазка на плато состоялась несколько месяцев назад. Он занимался иными делами, его войска защищали дороги и патрулировали большие рынки, что выросли за пределами военных лагерей. К тому же теперь вопросы Адолина давили на него тяжким грузом. Момент для битвы выдался ужасно неподхо­дящий.

«Нет, — подумал он. — Нет, я должен это сделать».

Победа в схватке на плато серьезно повысит боевой дух его солдат и поможет покончить со слухами в лагере.

— Выступаем! — объявил Далинар.

У нескольких офицеров вырвались восторженные возгласы — для обычно сдержанных алети подобная демонстрация чувств была чем-то невероятным.

— Светлорд, а ваш сын? — Телеб, разумеется, слышал о ссоре между великим князем и принцем. Вряд ли во всех десяти военных лагерях остался хоть один человек, который о ней не слышал.

— Пошлите за ним, — твердо сказал Далинар. Адолину, по всей видимости, это требовалось так же сильно — если не сильнее, — как и самому Далинару.

Офицеры бросились врассыпную. Миг спустя вошли оружейники. Сигнальные горны пропели лишь несколько минут назад, однако после шести лет сражений машина войны в преддверии новой битвы работала гладко. Снаружи горны зазвучали в третий раз, при­зывая его солдат готовиться к сражению.

Оружейники проверили его ботинки — убедились, что шнурки затянуты достаточно крепко, — потом принесли длинный жилет на толстой подкладке, который он надел поверх мундира. Затем поло­жи­ли на пол перед ним сабатоны — латные башмаки. Они полностью охватывали его ботинки, и их грубая подошва как будто прилипала к каменному полу. Внутри сверкали сапфиры, помещенные в углубления с зубчатыми краями.

Это напомнило Далинару его последнее видение. Сияющий в доспехе, испещренном сверкающими глифами. Современные осколочные доспехи так не светились. Неужели его разум выдумал эту деталь? Могло ли такое случиться?

«Сейчас на это нет времени», — подумал он.

Далинар отбросил сомнения и тревоги, как привык делать перед битвой еще с юности. Воин должен быть сосредоточенным. Вопросы Адолина могут подождать. Пока что он не мог себе позволить неуверенности в собственных силах или в чем-то еще. Пришло время стать Черным Шипом.

Великий князь ступил в сабатоны, и ремни вокруг его ботинок затянулись сами собой. Следующими были наголенники, которые присоединялись к сабатонам и защищали ноги до колен. Осколочный доспех не был похож на обычные латы; в нем не было стальной кольчужной сетки и кожаных ремней, соединяющих детали. Сочленения осколочных доспехов сделаны из пластин меньшего размера, которые соединялись и наползали друг на друга неимоверно замыс­ловатым образом, не оставляя уязвимых мест. Они не жали и не натирали; каждая часть смыкалась с соседними безупречно, как если бы доспех делали специально для Далинара.

Броню всегда надевают начиная с ног. Осколочный доспех был невероятно тяжелым; без дополнительной силы, которую он даровал, ни один человек не сумел бы в нем сражаться. Далинар стоял неподвижно, пока оружейники надевали набедренники, присоединяли их к кулету и той части кирасы, что защищала тело ниже пояса. Затем пришел черед юбки из маленьких, сцепленных друг с другом пластин, доходившей почти до колен.

— Светлорд, — заговорил Телеб, подходя ближе, — вы обдумали мое предложение по поводу мостов?

— Ты знаешь мои чувства по поводу мостов, которые носят люди, — ответил Далинар, в то время как оружейники закрепили на нем кирасу и взялись за защиту плеч и латные наручи. Он уже чувствовал, как прибывает дарованная доспехом сила.

— Нам не придется использовать малые мосты для этой атаки, — сказал Телеб, — чтобы добраться до спорного плато.

— Мосты, которые тянут чуллы, нам все равно понадобятся, чтобы пересечь последнее ущелье. Я не уверен, что мостовые расчеты доставят нас туда быстрее. Мы в любом случае будем вынуждены­ дожидаться животных.

Телеб вздохнул.

Далинар еще раз обдумал его слова. Хороший офицер принимал и выполнял приказы, даже если не был с ними согласен. Но признаком по-настоящему хорошего офицера была инициативность.

— Можешь нанять один мостовой расчет, — разрешил Далинар. — Поглядим. В этой гонке даже несколько минут могут оказать­ся решающими.

Телеб улыбнулся:

— Сударь, благодарю.

Князь махнул левой рукой, поскольку на правой оружейники как раз закрепляли латную перчатку. Он сжал кулак; маленькие пластины безупречно изогнулись. Левая латная перчатка последовала за правой. Затем он опустил голову, позволяя надеть закрывающий шею пластинчатый воротник, наплечники-полдроны и шлем. Наконец оружейники прикрепили к полдронам плащ.

Далинар глубоко вздохнул, чувствуя, как в преддверии битвы просыпается Азарт. Он вышел из штаба, ступая уверенно и тяжело. Адъютанты и слуги спешили убраться с его дороги. Надевая осколочный доспех после столь долгого перерыва, великий князь словно­ просыпался после хмельной и сумбурной ночи. Пружинистый шаг и стремительность, дарованная доспехом, побуждали его припустить­ по коридору и...

А почему бы и нет?

Он побежал. Телеб и остальные удивленно вскрикнули и бросились следом. Далинар легко оторвался, достиг главного входа в здание и бросился наружу, перепрыгнув широкие ступени. Взлетел, ликуя и ухмыляясь, а потом приземлился на полусогнутых ногах. От удара камень под ним покрылся трещинами.

Ему открылся вид на центральную площадку и столовую в цент­ре каждого батальона, от которых разбегались ровные ряды казарм. Офицеры глядели на своего военачальника с изумлением. С ними был Ренарин в мундире, не знавшем битвы; ладонь юноши заслоняла глаза от яркого солнечного света.

Далинар почувствовал себя глупо. Неужели он юнец, впервые надевший осколочный доспех?

«За работу. Хватит дурачиться».

Перетом, командующий пехотой, отдал честь, когда Далинар приблизился:

— Светлорд, Второй и Третий батальоны сегодня на дежурстве. Строятся для марша.

— Светлорд, первый мостовой расчет в сборе, — доложил подошедший Хавара, командующий мостами. Он был невысоким; темные хрустальные ногти выдавали примесь гердазийской крови. — Ашелем передает, что отряд лучников готов.

— Что кавалерия? — спросил Далинар. — И где мой сын?

— Я здесь, отец, — послышался знакомый голос.

Адолин, в осколочном доспехе, выкрашенном в темно-синий цвет Дома Холин, пробирался сквозь растущую толпу. Под поднятым забралом виднелось его воодушевленное лицо, хотя, встретившись взглядом с Далинаром, он тотчас же отвернулся.

Далинар вскинул руку, призывая к молчанию нескольких офицеров, что пытались отчитаться перед ним. Он прошагал к Адолину, и тот посмотрел ему в глаза.

— Ты сказал то, что должен был сказать, — проговорил Далинар.

— Об этом я не жалею. Но зато жалею о том, как и когда я это сделал. Такое больше не повторится.

Далинар кивнул, и Адолин расслабился, словно сбросил с плеч груз. Великий князь Холин вернулся к своим офицерам. Через несколько минут они повели группу солдат к площадке для построения. В последний момент Далинар заметил, что Адолин помахал стоявшей у обочины молодой женщине в красном платье и с красивой высокой прической.

— Это... э-э-э...

— Малаша? — подсказал Адолин. — Да.

— Миленькая.

— Большую часть времени, хотя сегодня она слегка разозлилась из-за того, что не смогла отправиться со мной.

— Отправиться на битву?!

Адолин пожал плечами:

— Говорит, ей интересно.

Далинар промолчал в ответ. Сражения — мужское искусство. Женщина, которая желала отправиться на поле боя, была подобна... ну, это словно мужчина, возжелавший читать. Противоестественно.

Впереди, на площадке для построения, батальоны выстраивались в шеренги, и приземистый светлоглазый офицер поспешил к Далинару. В его темных алетийских волосах встречались красные пряди, а еще у него были длинные красные усы. Иламар, командую­щий кавалерией.

— Светлорд, — сказал он, — прошу прощения за задержку. Кавалерия готова.

— Тогда выступаем, все ряды...

— Светлорд! — крикнул кто-то.

Далинар повернулся и увидел приближавшегося гонца. На темноглазом была кожаная одежда с синими лентами на руках. Он отдал честь и сообщил:

— Великий князь Садеас просит допустить его в военный лагерь!

Далинар бросил взгляд на сына. Лицо Адолина потемнело.

— Он заявляет, что королевское предписание дает ему, как главе расследования, право на это, — добавил гонец.

— Пропустите, — велел Далинар.

— Да, светлорд, — ответил гонец и собрался в обратный путь.

Один из младших офицеров, Моратель, отправился вместе с ним, чтобы Садеаса приветствовал и сопровождал светлоглазый, сообразно его положению. Моратель был младшим по званию из присутствовавших; все понимали, что именно его Далинар бы и послал.

— Чего, по-твоему, Садеас хочет на этот раз? — негромко спросил Далинар у сына.

— Нашей крови. Желательно теплой и, возможно, с толикой бренди из талью для сладости.

Великий князь скривился, и они заспешили мимо построившихся солдат. Люди испытывали нетерпение, высоко поднимали копья, темноглазые офицеры-граждане стояли по краям рядов, держа на плечах секиры. Впереди фыркали и ковыряли лапами камни несколько чуллов, запряженных в громадные передвижные мосты.

Конюхи держали в поводу Храбреца и белого жеребца Адолина по кличке Чистокровный. Ришадиумам едва ли требовались укротители. Однажды Храбрец, которому достался медлительный конюх, пинком открыл стойло и сам пришел на площадку для построе­ния. Далинар потрепал черного боевого коня по холке и прыгнул в седло.

Он окинул взглядом площадку и поднял руку, чтобы отдать приказ к выходу. Однако в этот момент ему на глаза попалась группа всадников, приближавшихся к площадке, возглавляемая человеком в темно-красном доспехе. Садеас.

Далинар подавил вздох и отдал приказ выступать, хотя сам остался ждать великого князя осведомленности. Адолин на Чистокровном подъехал ближе и внимательно посмотрел на Далинара, словно говоря: «Не переживай, я буду паинькой».

Садеас, как обычно, являл собой образец моды — доспех разрисо­ван, шлем украшен металлическим узором, совершенно непохожим­ на тот, что был на нем в прошлый раз. Узор напоминал стилизованную вспышку солнечных лучей, вырвавшихся из-за туч. Он был почти как корона.

— Светлорд Садеас, — заговорил Далинар, — вы выбрали неподходящий момент для расследования.

— К сожалению, — ответил тот, натягивая поводья, — его величество с нетерпением ждет результатов, и я не могу остановить расследование, даже для вылазки на плато. Мне нужно допросить нескольких ваших солдат. Я это сделаю на обратном пути.

— Хотите отправиться с нами?

— А почему бы и нет? Я вас не задержу. — Он посмотрел на чуллов, которые двинулись с места, волоча за собой массивные мос­ты. — Думаю, даже если бы я решил ползти, это бы все равно не сделало вас еще медленнее.

— Светлорд, наши солдаты должны сосредоточиться на предстоящей битве, — сказал Адолин. — Их не следует отвлекать.

— Волю короля необходимо исполнить. — Садеас пожал плечами и даже не глядя на юношу. — Следует ли мне показать его предписание? Вы ведь не собираетесь чинить мне препятствия.

Далинар изучал своего бывшего друга, смотрел ему в глаза, пытался увидеть, что происходит в его душе. На лице Садеаса отсутствовала привычная ухмылка. А ведь он всегда ухмылялся, когда был доволен очередной интригой. Понимал ли великий князь, что Дали­нар умеет читать по его лицу, и не пытался ли таким образом скрыть свои чувства?

— Садеас, не нужно ничего предъявлять. Мои люди в вашем распоряжении. Если что-то потребуется, просто скажите. Адолин, за мной.

Далинар развернул Храбреца и галопом помчался вдоль марширующего войска к авангарду. Адолин с неохотой последовал за ним, оставляя Садеаса вместе с адъютантами позади.

Начался долгий путь. Здешние постоянные мосты принадлежали Далинару, их ремонтировали и охраняли его солдаты и разведчи­ки, и они соединяли плато, которые он контролировал. Садеас все путешествие проделал, держась в середине колонны из двух тысяч человек. Время от времени он посылал адъютанта, который приводил к нему того или иного солдата.

Далинар внутренне готовился к битве, что ждала впереди. Он обсуждал со своими офицерами расположение плато, получил отчет о том, где именно ущельный демон решил превратиться в куколку, и послал вперед разведчиков, чтобы те высматривали паршенди. Разведчики перепрыгивали с плато на плато при помощи длинных шестов и в мостах не нуждались.

Наконец войско Далинара пересекло последний постоянный мост, и им пришлось ждать, пока мосты, которые волокли чуллы, не опустят поперек расщелин. Большие машины были построены на манер осадных башен с громадными колесами и укрепленными щитами, прячась за которыми солдаты могли толкать мост. Возле ущелья они распрягали чуллов, собственными силами толкали машину вперед и приводили в движение храповое колесо в ее задней части, чтобы опустить мост. Как только тот вставал на нужное место, машину отцепляли и перевозили через пропасть. Мост был устроен так, что машину можно было подсоединить и с другой стороны, затем его поднимали, разворачивали и снова запрягали чуллов.

На это уходило много времени. Далинар барабанил пальцами по седлу из свиной кожи и наблюдал за тем, как войско преодолевало первую расщелину. Возможно, Телеб был прав. Могли ли они ­использовать легкие, более подвижные мосты, чтобы перебираться через эти расщелины, а к осадным прибегать лишь во время финального штурма?

Перестук копыт по камню возвестил о том, что вдоль колонны кто-то приближается. Далинар повернулся, ожидая увидеть Адолина, но вместо него обнаружил Садеаса.

Ну почему Садеас попросил, чтобы его сделали великим князем осведомленности, и почему так усердно копался в этом деле с лопнувшей подпругой? Если он и впрямь решил сфабриковать доказательства вины Далинара...

«Видения велели мне доверять ему», — твердо сказал себе Далинар. Однако на самом деле он уже не испытывал былой уверенности. Стоило ли так рисковать, прислушиваясь к сказанному?

— Твои солдаты весьма преданы тебе, — заметил Садеас, приб­лизившись.

— Верность — первый урок в жизни солдата. Я бы встревожился, узнав, что они не усвоили его.

Садеас вздохнул:

— Далинар, честное слово, ну как ты можешь быть таким самодовольным?

Великий князь не ответил.

— До чего же странно наблюдать за тем, как иной раз люди поддаются влиянию своего предводителя, — продолжил Садеас. — Среди них полным-полно твоих уменьшенных копий. Они прячут свои чувства так глубоко и стягивают в такие крепкие узлы, что под давлением те превращаются в камень. Глянешь с одной стороны — сама уверенность, а вот с другой — все совсем наоборот.

Далинар по-прежнему крепко сжимал челюсти.

«Садеас, во что ты играешь?»

Тот лишь улыбнулся, подался ближе и негромко проговорил:

— Тебя ведь сейчас раздирает от желания заорать на меня, верно? Когда-то давно ты ненавидел намеки на собственную неуверенность. В те времена твое недовольство частенько заканчивалось тем, что по камням катились одна-две головы.

— Многие из тех, кого я убил, не заслуживали смерти. Человек не должен бояться потерять голову, потому что выпил слишком мно­го вина.

— Возможно, — пренебрежительно сказал Садеас. — Но разве тебе не хочется дать себе волю, как когда-то? Разве это не бьется внутри, словно живое существо, которое поймали и посадили в боль­шой барабан? Бьется, стучит, пытается вырваться наружу?

— Да, — сказал Далинар.

Признание как будто удивило Садеаса.

— А ведь есть и Азарт. Ты все еще чувствуешь Азарт?

Мужчины нечасто говорили об Азарте, радостном предвкушении битвы. Это была личная вещь.

— Садеас, я чувствую все, что ты перечислил. — Далинар смот­рел вперед. — Но не всегда позволяю этому прорываться наружу. Чувства — то, что определяет мужчину, и потому самоконтроль — признак истинной силы. Ничего не чувствуют только мертвецы, но поддаются каждому чувству лишь дети.

— Попахивает цитатой. Я так понимаю, это из Гавиларовой книжечки о добродетелях?

— Да.

— Тебя совсем не тревожит, что все Сияющие предали нас?

— Легенды. Отступничество — событие столь древнее, что с тем же успехом могло бы случиться в темные дни. Что на самом деле сделали Сияющие? Почему они это сделали? Мы не знаем.

— Мы знаем достаточно. Они применили хитроумные трюки, чтобы внушить всем, будто обладают великими силами, и притворились, что у них есть священный долг. Когда обман раскрылся, они сбежали.

— Их силы — не ложь. Все было по-настоящему.

— Да неужели? — изумился Садеас. — Уверен? Разве не ты только что сказал, будто сие событие произошло столь давно, что с тем же успехом могло случиться в темные дни? Если у Сияющих были такие сногсшибательные силы, отчего никто не в состоянии их воспроизвести? Куда подевались все эти невероятные способности?

— Я не знаю. Возможно, мы просто не заслуживаем их теперь.

Садеас фыркнул, и Далинар пожалел о своих словах. Он мог опираться лишь на свои видения. И все-таки, когда Садеас умалял что-нибудь, ему инстинктивно хотелось встать на защиту.

«Я не могу себе этого позволить. Я должен думать о предстоящей битве».

— Садеас, — он решил сменить тему, — нам следует прилагать больше усилий, чтобы объединить военные лагеря. Мне нужна твоя помощь, раз уж ты теперь великий князь осведомленности.

— И что ты хочешь сделать?

— То, что следует сделать. Ради блага Алеткара.

— Именно об этом я и забочусь, старый друг. Мы убиваем паршенди. Прославляем и обогащаем наше королевство. Вершим возмездие. Ради блага Алеткара тебе бы следовало перестать проводить­ так много времени впустую в лагере... и болтать о том, что мы должны сбежать, словно трусы. Ради блага Алеткара тебе бы стоило вспо­мнить, как ведут себя настоящие мужчины.

— Хватит! — сказал Далинар громче, чем намеревался. — Я позволил тебе идти с нами, чтобы ты мог заниматься своим расследованием, а не насмехаться надо мной!

Садеас презрительно фыркнул:

— Эта книга погубила Гавилара. Теперь она то же самое делает с тобой. Ты так часто слушал эти истории, что твоя голова наполнилась ложными идеями. Никто не жил по Заповедям.

— Чушь! — Далинар махнул рукой и развернул Храбреца. — Сегодня у меня нет времени на препирательства.

Он пустил коня рысью. Гнев на Садеаса перешел в гнев на самого себя за утраченное самообладание. Все еще разгоряченный, он пересек мост, не переставая думать о том, что сказал Садеас. Вдруг вспомнился тот день, когда они с братом стояли подле Невозможных водопадов Холинара.

«Все изменилось, — бросил Гавилар. — Теперь я понимаю то, чего не понимал раньше. Хотел бы я тебе все объяснить».

До его гибели оставалось три дня.

Десять ударов сердца.

Пока они готовились к атаке, держась позади осадного моста, Далинар закрыл глаза, дыша глубоко и размеренно. Забыть про Садеаса. Забыть про видения. Забыть про все тревоги и страхи. Просто сосредоточиться на сердцебиении.

Поблизости чуллы царапали камни лапами в жесткой броне. Ветер, несущий запах воды, обдувал его лицо. Здесь, во влажных буре­вых землях, все время пахло сыростью.

Раздавалось бряцание оружия, поскрипывание кожаных доспехов. Далинар обратил лицо к небу, ощущая биение сердца. Сияющее­ белое солнце сквозь веки казалось алым.

Солдаты переминались с ноги на ногу, перекликались, ругались, проверяли, свободно ли выходят мечи из ножен, пробовали натягивать тетивы. Он чувствовал их напряжение, их тревогу, смешанные с возбуждением. Вокруг них из земли начали выбираться спрены ожидания, похожие на колышущиеся на ветру длинные узкие ленты. Кое-где пузырились спрены страха.

— Ты готов? — негромко спросил Далинар, внутри его возрож­дался Азарт.

— Да, — напряженно ответил Адолин.

— Ты никогда не жалуешься на то, как мы атакуем. — Глаза Далинара по-прежнему оставались закрытыми. — Ты никогда не подвергал сомнению мою правоту.

— Это лучший способ. Они и мои люди тоже. Какой смысл владеть осколочным вооружением, если не можешь возглавить атаку?

В груди Далинара прозвучал десятый удар сердца; он всегда слышал удары, призывая клинок, даже если вокруг было очень шумно. Чем быстрее билось его сердце, тем быстрее появлялся меч. Значит, чем нужнее осколочный клинок, тем скорее он приходил. Было ли так задумано, или же это просто какая-то причудливая особенность его оружия?

Ладонь ощутила знакомую тяжесть Клятвенника.

— Вперед. — Далинар распахнул глаза.

Он резко опустил забрало, и Адолин сделал то же самое — шлемы плотно закрылись и стали изнутри прозрачными, а по бокам начали испускать буресвет. Они вдвоем вырвались из-за массивного моста, по осколочнику с каждой стороны, один в синих латах, другой — в сланцево-серых.

Далинар несся по каменистой земле, ощущая, как внутри пульсирует дарованная доспехом сила. Немедленно хлынула волна стрел, которую выпустили коленопреклоненные лучники-паршенди по другую сторону ущелья. Далинар вскинул руку, защищая смотровую щель, и стрелы ударили вокруг него, царапая металл, дротики ломались с треском. Он как будто бежал навстречу сильному граду.

Справа от него Адолин издал боевой клич, из-под шлема прозвучавший приглушенно. Приближаясь к краю ущелья, Далинар опус­тил руку, невзирая на стрелы. Нужно оценить ситуацию. Пропасть была всего в нескольких футах. Когда он достиг обрыва, доспех даровал ему новые силы.

И он прыгнул.

На миг завис над чернильно-темным провалом, плащ трепетал у него за спиной, в воздухе свистели стрелы. Он невольно вспомнил,­ как летел Сияющий в видении. Но в происходящем не было ничего мистического — обычный прыжок при помощи осколочного доспеха. Далинар одолел расщелину и, с грохотом приземлившись с другой стороны, махнул осколочным клинком и убил троих паршенди одним ударом.

Их глаза выгорели, над глазницами поднялся дымок, когда они упали. Он снова ударил. В воздух вместо стрел взлетели кусочки доспехов и оружия, расколотые его мечом. Как обычно, осколочный­ клинок рассекал все неодушевленное, но, встречаясь с плотью, расплывался и как будто превращался в туман.

Из-за того, как меч менялся, касаясь плоти, и с какой легкостью резал сталь, Далинару иногда казалось, что в его руках оружие из чистого дыма. Осколочный клинок не мог застрять в том, что резал.

Великий князь крутился, размахивая мечом, на линии смерти. Он рассекал сами души, и паршенди падали замертво вокруг него. Потом он пнул один из трупов, бросив его на ближайших противников. Еще несколько пинков, еще несколько взлетевших трупов — пинок в доспехе с легкостью отправлял тело в полет футов на три­дцать, — и он расчистил вокруг себя пространство для маневра.

Адолин приземлился на плато неподалеку, развернулся и принял стойку ветра. Плечом врезался в группу лучников, повалил их и сбросил нескольких в пропасть. Схватив свой осколочный клинок­ обеими руками, нанес первый удар, как сделал и Далинар, и уложил шестерых противников.

Враги пели. У многих из них в бороде мерцали маленькие не­обработанные самосветы. Паршенди всегда пели во время битвы; песня изменилась, когда они побросали луки, вытащили топоры, мечи или палицы и кинулись на двух осколочников.

Далинар расположился на достаточном расстоянии от Адолина, позволяя тому прикрывать свою спину, не подбираясь слишком близко. Два осколочника сражались, все еще находясь у края пропасти, отражая натиск паршенди, которые пытались отбросить их, задавив числом. Только так и можно было победить двух рыцарей-осколочников. Падение с такой высоты, безусловно, убило бы даже человека в осколочном доспехе. Отец и сын сражались одни, без своих гвардейцев.

Князь ощутил упоительный Азарт. Пнул еще один труп, хотя в пространстве не нуждался. Алети давно заметили, что паршенди звереют, если кто-то трогает их мертвецов. Он пнул еще одного, дразня их, вынуждая атаковать парами, как они частенько делали.

Князь сразил еще одну группу нападавших, которые пели, разъяренные тем, как он поступил с их павшими. Неподалеку Адолин начал раздавать тумаки паршенди, что подошли слишком близко; он обожал подобную тактику и держал меч то двумя руками, то одной. Трупы так и летали, удары крошили кости и доспехи, лилась оранжевая кровь. Миг спустя Адолин вновь взялся за меч и пнул оче­редного мертвеца.

Азарт поглотил Далинара, дал ему силу, сосредоточенность и мощь. Битва становилась все более славной. Он слишком долго лишал себя этого. Теперь ему все стало ясно. Им действительно сле­довало прилагать больше усилий, захватывать больше плато и боль­ше светсердец.

Далинар сделался Черным Шипом. Стихией, которую никто не посмел бы сдержать. Самой смертью. Он...

Внезапно на него накатило сильнейшее отвращение, приступ дурноты. Стало нечем дышать. Далинар поскользнулся — отчасти потому, что наступил в лужу крови, но еще и потому, что его колени вдруг подогнулись.

Лежавшие повсюду трупы теперь наводили ужас. Сгоревшие глаза точно мертвые угли. Безвольные сломанные тела, осколки кос­тей там, где побывали кулаки Адолина. Треснувшие черепа, кровь, мозги и внутренности повсюду. Это бойня, это смерть. Азарт испарился.

Да как же человеку может такое нравиться?!

Паршенди хлынули к нему. Адолин явился спустя миг, атаковал с умением, подобного которому Далинару еще не приходилось видеть. Парень гениально владел клинком, он был художником, который пользовался краской одного-единственного цвета. Он наносил мастерские удары, вынуждая паршенди отступать. Далинар тряхнул­ головой и принял стойку.

Князь вынудил себя вступить в сражение и, поколебавшись, поддался Азарту, когда тот проснулся вновь. Странная дурнота исчезла, и его боевые привычки возобладали. Далинар бросился на атакующих паршенди, нанося широкие агрессивные удары осколочным клинком.

Ему во что бы то ни стало нужна победа. Для него самого, для Адолина, для его солдат. С чего вдруг он так ужаснулся? Паршенди убили Гавилара. Убивать их было правильно.

Он солдат. И должен сражаться. У него это хорошо получается.

Нападающий отряд паршенди дрогнул под его натиском, и они бросились назад, к своему войску. Далинар невольно окинул взглядом лежащие на земле тела с почерневшими глазами. У некоторых из глазниц еще поднимались струйки дыма.

Дурнота вернулась.

Отнять жизнь так легко. Осколочное вооружение — воплощенная смерть, самая мощная сила на поле битвы. «Когда-то это оружие­ предназначалось для защиты», — прошептал голос внутри его.

В нескольких футах от него на землю упал мост, за ним — еще два, и спустя миг в атаку бросилась кавалерия, которую вел коротышка Иламар. Мимо протанцевали несколько почти невидимых спренов ветра. Адолин позвал своего коня, но Далинар все стоял, гля­дя на мертвецов. У паршенди была оранжевая кровь, пахнущая плесенью. Но их лица — мраморные черно- или бело-красные — каза­лись такими человеческими. Далинара растила нянюшка-паршунка.

«Жизнь прежде смерти».

Да что это за голос?!

Он бросил взгляд на другую сторону ущелья — туда, где вместе со своими адъютантами, далеко за пределами досягаемости стрел, расположился Садеас. Далинар видел неодобрение в осанке своего бывшего друга. Отец и сын рисковали собой, совершая опасный прыжок через пропасть. Та разновидность атаки, которую придумал Садеас, стоила больше жизней. Но скольких потеряет войско Далинара, если одного из обладателей осколочного вооружения столкнут в бездну?

Храбрец проскакал по мосту мимо группы солдат, которые приветствовали ришадиума радостными возгласами. Возле Далинара конь замедлил ход, давая схватить вожжи. Великий князь нужен прямо сейчас. Его люди сражались и умирали, и момент для сожале­ний и сомнений неподходящий.

Доспех позволил ему прыгнуть в седло. Потом, вскинув осколоч­ный клинок, он бросился в атаку, убивая ради своих людей. Сияю­щие сражались не за это. Но, по крайней мере, он мог сделать хоть что-то.

Они победили в этой битве.

Далинар отступил, ощущая усталость, и Адолину досталась честь добыть светсердце. Куколка сама по себе напоминала огромную удлиненную камнепочку пятнадцати футов в высоту, прикреп­ленную к неровной каменистой почве чем-то вроде крема. Везде валялись трупы. Паршенди пытались быстренько вскрыть ее и сбежать, но после них на раковине осталось лишь несколько трещин.

Вокруг куколки битва шла яростнее всего. Далинар прислонился­ спиной к выступу скалы и снял шлем, подставив вспотевшую голову прохладному ветру. Солнце стояло высоко над горизонтом; битва продлилась около двух часов.

Адолин трудился усердно, при помощи осколочного клинка вскрывая бок куколки. Потом он мастерски вонзил туда меч, убив закуклившееся создание, но не повредив светсердце.

Существо умерло. Теперь осколочный клинок мог рассечь его, и Адолин принялся вырезать куски плоти. Он сунул руки внутрь в поисках светсердца; брызнул пурпурный ихор. Солдаты радостно закричали, когда он вытащил добычу, и над всем войском запорхали спрены славы, точно сотни сфер, излучающих свет.

Далинар вдруг повернулся и пошел прочь, держа шлем в левой руке. Он пересек поле битвы, пройдя мимо лекарей, которые занимались ранеными, и отрядов, что уносили павших обратно к мос­там. Для перевозки трупов к телегам крепились салазки, и мертвых можно было надлежащим образом сжечь в лагере.

Трупов паршенди оказалось очень много. Глядя на них, он не чувствовал ни отвращения, ни возбуждения. Только сильную усталость.

Он бывал в битвах десятки, если не сотни раз. И никогда раньше не испытывал того, что ощутил в этот день. Из-за отвращения Далинар отвлекся и мог погибнуть. Во время сражения нельзя размышлять; разум должен был сосредоточиться на действии.

Азарт казался приглушенным, и он не испытал даже подобия прежней ясности мыслей. Это сражение должно было все расставить­ по местам. Взамен его тревоги как будто усилились. «Кровь отцов моих, — подумал он, взбираясь на вершину небольшого каменистого холма. — Что же со мной происходит?»

Сегодняшняя слабость выглядела последним и самым весомым аргументом в поддержку того, что Адолин и, безусловно, многие другие говорили о нем. Далинар стоял на холме и глядел на восток, в сторону Изначалья. Он так часто обращал туда свой взгляд. Почему? Что же там...

Великий князь застыл, заметив на ближайшем плато отряд паршенди. Это было то самое войско, которое людям Далинара удалось прогнать. Хотя они многих убили, большинство спаслось, отступив, когда они поняли, что проигрывают битву. Потому война и затя­нулась так надолго. Враг понимал, что такое стратегическое отступ­ление.

Их войско построилось, воины держались парами. Во главе оказался массивный паршенди властного вида, в блестящих латах. Ос­колочный доспех. Даже с такого расстояния его нетрудно было распознать.

В самой битве владелец доспеха не участвовал. С чего вдруг он появился теперь? Может быть, опоздал?

Воин в латах и остальные паршенди развернулись и, перепрыгнув через пропасть, что оставалась позади них, ушли — сбежали в свое невидимое убежище в центре Расколотых равнин.

Если благодаря моим словам ты начал хоть что-то понимать, надеюсь, ты отзовешь их. Или, возможно, поразишь меня до глубины души и прикажешь им хоть раз сделать что-нибудь полезное.

Каладин вошел в лавку аптекаря, и дверь с грохотом захлопнулась у него за спиной. Как и в первый раз, престарелый хозяин притворился хилым и шел, опираясь на трость. Но, узнав Каладина, слегка выпрямился:

— А-а, ты...

Прошло еще два долгих дня. Пока светило солнце, они работали и упражнялись — Тефт и Камень теперь присоединялись к нему, — а вечера проводили у первой расщелины, вытаскивали тростник из тайника и часами выдавливали молочный сок. Накануне Газ заметил, куда они уходят, и, безусловно, что-то заподозрил. С этим ничего нельзя было поделать.

День начался с того, что Четвертому мосту пришлось отправиться в вылазку на плато. К счастью, они прибыли раньше паршенди и в мостовых расчетах не случилось потерь. А вот рядовым солдатам не повезло: ряды алети в конце концов дрогнули под натиском паршенди и мостовикам пришлось вести обратно в лагерь усталую и злую армию побежденных.

Глаза у Каладина покраснели от недосыпа — выжимать тростник­ приходилось допоздна. Его желудок все время урчал, получив лишь часть от положенной порции, которую он делил с двумя ранеными. Сегодня все должно закончиться. Аптекарь вернулся за прилавок, и Каладин подошел к нему. В комнату стремительно влетела Сил, из светящейся ленточки превратившись в женскую фигурку. Она ку­выркнулась, точно акробатка, и легко приземлилась на стол.

— Чего тебе надо? — спросил аптекарь. — Еще бинтов? Ну, я бы мог просто...

Он замолчал, когда Каладин поставил на стол средних размеров бутылку из-под выпивки. Горлышко у нее было треснувшее, но его все равно удалось заткнуть пробкой. Каладин ее вытащил, открыв находившийся внутри молочно-белый сок шишкотравника. То, что они собрали в первый раз, он использовал для лечения Лейтена, Даб­бида и Хоббера.

— Это еще что? — спросил престарелый аптекарь, поправляя очки и склоняясь над бутылкой. — Предлагаешь мне выпить? Я уже не в том возрасте. Для желудка плохо, знаешь ли.

— Это не выпивка. Это сок шишкотравника. Ты сказал, он дорогой. Ну так что, сколько дашь за это?

Аптекарь моргнул, потом наклонился ближе и понюхал содержимое:

— Где ты его взял?

— Собрал тростник, который растет за пределами лагеря.

Лицо аптекаря потемнело. Он пожал плечами:

— Боюсь, он бесполезен.

— Что?!

— Дикие растения недостаточно сильные. — Аптекарь заткнул бутылку пробкой. На хижину налетел сильный порыв ветра, забрался под дверь, перемешал ароматы множества порошков и укреп­ляющих напитков. — Это практически бесполезно. Я дам тебе две светмарки, что очень щедро с моей стороны. Мне придется его дис­тиллировать, и, если повезет, я получу пару ложек.

«Две марки! — в отчаянии подумал Каладин. — После того, как мы втроем три дня работали из последних сил и спали всего лишь по несколько часов? И все это ради жалованья за пару дней?»

Но нет. Он обработал раны Лейтена соком, и спрены гниения ­исчезли, а инфекция отступила. Каладин сузил глаза, наблюдая за тем, как аптекарь вытаскивает из кошелька две светмарки и кладет на стол. Как и у большинства сфер, одна сторона у них была чуть приплющена, чтобы не укатывались.

— Вообще-то, — пробормотал аптекарь, потирая подбородок, — я дам три. — Он вытащил еще одну светмарку. — Обидно, что все твои усилия были напрасны.

— Каладин, — сказала Сил, изучая аптекаря, — старик взволнован. Мне кажется, он лжет!

— Знаю, — буркнул Каладин.

— Это как понимать? — спросил старик. — Если ты знал, что все бессмысленно, зачем так старался?

Аптекарь потянулся за бутылкой, но Каладин поймал его за руку:­

— Знаешь, а ведь мы из каждого стебля получили две капли или больше.

Аптекарь нахмурился.

— В прошлый раз, — продолжил Каладин, — ты говорил, что мне повезет, если в каждом стебле окажется хотя бы по одной кап­ле. И потому-то сок шишкотравника такой дорогой. Ты ничего не упомянул о том, что «дикие» растения слабее.

— Так ведь я не думал, что ты отправишься их собирать, и... — Встретив взгляд Каладина, аптекарь умолк.

— В армии об этом не знают, верно? — надавил Каладин. — Они понятия не имеют, насколько ценны эти растения за пределами лагеря. Ты их собираешь, продаешь сок, и дело идет как по маслу, поскольку военным нужно очень много антисептика.

Старик-аптекарь выругался и отдернул руку:

— Не понимаю, о чем ты болтаешь.

Каладин взял свою бутылку:

— А если я пойду в палатку лекарей и расскажу, откуда это у ­меня?

— Они его отнимут! — воскликнул старик. — Не будь глупцом. Парень, ты ведь клейменый раб. Они решат, ты это украл.

Каладин сделал вид, что уходит.

— Дам небомарку, — поспешно предложил аптекарь. — Это половина от того, что я взял бы с солдат за такое количество.

Каладин повернулся к нему:

— Ты берешь две небомарки за то, что можно собрать за пару дней?!

— Не я один, — хмуро ответил аптекарь. — Это общее решение. Мы посовещались и установили справедливую цену.

— И с чего вдруг такая цена справедлива?

— Нам надо как-то выживать в этой забытой Всемогущим земле! Построить лавку, содержать ее, нанимать охрану — все это денег стоит.

Аптекарь запустил руку в кошелек и вытащил сферу, которая излучала темно-синий свет. Сапфировая сфера стоила раз в двадцать­ пять дороже бриллиантовой. Поскольку Каладин зарабатывал одну бриллиантовую марку в день, небомарка стоила столько, сколько он получал за полмесяца. Конечно, обычный темноглазый солдат зарабатывал пять светмарок в день, и для него это заработок за неделю.

Когда-то Каладин и сам не счел бы эту сумму значительной. Теперь же она была для него целым состоянием. И все-таки он колебался:

— Я должен тебя разоблачить. Люди умирают из-за этого.

— А вот и нет, — возразил аптекарь. — У великих князей достаточно средств, чтобы платить нам, принимая во внимание, сколько они зарабатывают на плато. Мы поставляем бутылочки с соком так часто, как им требуется. Все, чего ты добьешься, — позволишь монст­рам вроде Садеаса положить в карман еще несколько сфер!

Аптекарь вспотел. Каладин угрожал разрушить прибыльное дело. Доходы от сока делали всю эту историю весьма непредсказуемой. Люди убивали, чтобы сохранить такие секреты.

— Набить свои карманы или карманы светлордов, — произнес Каладин. — Полагаю, выбор очевиден. — Он опять поставил бутылку на прилавок. — Я соглашусь на сделку, если ты добавишь еще немного бинтов.

— Вот и славно. — Аптекарь расслабился. — И держись подальше от этих тростников. Я удивлен, что ты вообще нашел поблизости заросли, которые еще не оборвали. У моих работников в последнее время с этим все больше проблем.

«Им не помогает спрен ветра», — подумал Каладин.

— Почему же ты тогда меня отговариваешь от этого занятия? Я бы мог тебе еще принести.

— Ну да, но...

— Дешевле заниматься этим самому, — договорил за него Каладин, наклонившись вперед. — Но то, что я предлагаю, позволит тебе сохранить репутацию. Я буду приносить сок и брать с тебя одну небомарку. Если светлоглазые узнают, что устроили аптекари, ты сможешь заявить, будто ничего не знал: ты всего лишь покупал у какого-­то мостовика сок и перепродавал его армии с разумной надбавкой.

Старика это заинтересовало.

— Ну, возможно, я не стану задавать слишком много вопросов по поводу того, откуда ты это взял. Это твое личное дело, юноша. Действительно, твое личное дело...

Он поковылял в заднюю часть лавки и вернулся с коробкой бинтов. Каладин принял ее и молча вышел.

— Не переживаешь? — поинтересовалась Сил, подплывая к его голове, когда он вышел на дневной свет. — Если Газ узнает, чем ты занимаешься, у тебя будут неприятности.

— А что еще со мной можно сделать? — спросил Каладин. — Сомневаюсь, что они сочтут это достаточно серьезным преступлени­ем для подвешивания.

Сил оглянулась и превратилась в расплывчатое облачко, в котором едва просматривались очертания молодой женщины.

— Не могу решить, был ли этот поступок бесчестным.

— Он не бесчестный, просто так устроена торговля. — Каладин скривился. — Семена лависа продают так же. Фермеры их выращивают и отдают торговцам за светосколки, а те везут их в город и про­дают другим торговцам, которые продают свой товар обычным людям в четыре или пять раз дороже, чем он стоил в самом начале.

— И почему же ты тогда расстроился? — Сил нахмурилась, ко­гда они прошли мимо группы солдат, один из которых бросил в голову Каладина косточкой палафрукта.

Солдаты захохотали. Каладин потер висок.

— Из-за отца я до странности щепетилен в том, что касается платы за лечение.

— Похоже, он очень щедрый человек.

— И это не принесло ему никакой пользы.

Разумеется, в каком-то смысле Каладин был столь же плох. Став рабом, он поначалу был готов почти на все ради шанса свободно передвигаться. Периметр лагеря охранялся, но, раз уж ему удалось протащить шишкотравник мимо дозорных, он мог бы придумать спо­соб, позволяющий выбраться наружу.

С сапфировой маркой он обладал нужными для этого средствами. Да, у него на лбу рабское клеймо, но несколько быстрых, хоть и болезненных взмахов ножа превратят его в «боевой шрам». Он мог говорить и сражаться как солдат, так что ему бы поверили. Его бы приняли за дезертира, но такое можно пережить.

Таков был план, который он вынашивал на протяжении не­скольких месяцев рабства, однако благоприятной возможности все не подворачивалось. Требовались деньги, чтобы достаточно далеко ­уехать от тех мест, где известны его приметы. Деньги, чтобы снять комнату в каком-нибудь убогом квартале, где никто не задает вопросов, и там отсидеться, пока не заживет рана, нанесенная собственны­ми руками.

Но всегда находился кто-то, кому нужна была помощь. Он оставался, пытался освободить всех, кого только мог. Каждый раз терпел­ неудачу. И теперь собирался все повторить.

— Каладин? — спросила Сил над его плечом. — Ты такой серьезный. О чем думаешь?

— О том, стоит ли мне сбежать. Удрать из этого проклятого бурей лагеря и отыскать для себя новую жизнь.

Сил помолчала.

— Здесь тяжело, — сказала она наконец. — Не знаю, сможет ли кто-нибудь тебя винить.

«Камень сможет, — подумал бывший солдат. — И Тефт». Они вместе выжимали сок шишкотравника. Мостовики не знали, сколько он стоит, и думали, это лишь для исцеления раненых. Если он сбе­жит, это будет предательством по отношению к ним.

«Уходи отсюда, дурень, — подумал Каладин, обращаясь к самому себе. — Ты этих мостовиков не спасешь. В точности как не спас Тьена. Тебе надо бежать».

— А что потом? — прошептал он.

Сил повернулась к нему:

— Что?

Что хорошего в побеге? Будет всю жизнь работать за мизерную плату в самых убогих кварталах какого-нибудь захудалого городишки? Нет.

Он не может их бросить, как никогда не мог бросить тех, кто, как ему казалось, в нем нуждался. Он должен был их защищать. Обязан.

Ради Тьена. И ради того, чтобы не сойти с ума.

— Ущельное дежурство, — сказал Газ и сплюнул. Слюна была черной из-за того, что он жевал листья яммы.

— Что?

Вернувшись после продажи шишкотравника, Каладин обнаружил, что Газ поменял рабочее расписание Четвертого моста. Мостовое дежурство им не грозило — они участвовали в вылазке на плато накануне. Взамен их собирались отправить в кузни Садеаса, чтобы помогать таскать болванки и прочие принадлежности.

Казалось, это тяжелая работа, но на самом деле она была одной из самых легких, какие только доставались мостовикам. Кузнецы счи­тали, что лишние рабочие руки им не требуются. Или, может быть, просто не хотели, чтобы неуклюжие мостовики путались под ногами. Во время дежурства в кузнях работали обычно всего несколько часов от смены, а потом просто отдыхали.

Газ стоял перед Каладином на залитой солнцем площадке.

— Видишь ли, — сказал мостовой сержант, — на днях ты заставил меня кое о чем задуматься. Всем плевать, если Четвертому мос­ту назначить несправедливое расписание. Они ненавидят ущельное дежурство. Я решил, что тебе все равно.

— Сколько тебе заплатили? — прошипел Каладин, шагнув вперед.

— Иди в бурю. — Газ опять сплюнул. — Вас все презирают. Твоему расчету пойдет на пользу, если все увидят, как вы расплачиваетесь за то, что сделали.

— Выжили?

Газ пожал плечами:

— Все знают, что ты нарушил правила, когда приволок тех людей обратно. Если все начнут делать то же самое, казармы заполнят­ся умирающими еще до того, как закончится подветренная сторона месяца!

— Газ, они люди. Если мы не «заполняем казармы» ранеными, то лишь потому, что бросаем их умирать.

— Здесь они все равно умрут.

— Это мы еще посмотрим.

Сержант смотрел на него, прищурив единственный глаз. Он, похоже, подозревал, что Каладин как-то обхитрил его, напросившись на дежурство по сбору камней. Чуть раньше Газ, несомненно, побывал у ущелья, пытаясь, по всей видимости, вычислить, что именно Каладин и два его товарища там делали.

«Преисподняя», — подумал парень. Он-то решил, что достаточно запугал Газа, чтобы тот не высовывался.

— Мы пойдем! — рявкнул Каладин, поворачиваясь. — Но я не возьму на себя вину. Мои люди узнают, что это твоих рук дело.

— Отлично! — крикнул Газ ему вслед. Потом прибавил тихонько: — Может, мне повезет и ущельный демон сожрет всю вашу шайку.­

Ущельное дежурство. Большинство мостовиков охотнее променяли бы его на целый день таскания камней.

Каладин, к спине которого был привязан незажженный факел, пропитанный маслом, спускался по ненадежной веревочной лестнице. Ущелье здесь было неглубоким, всего футов пятьдесят, но этого хватило, чтобы он попал в другой мир. Мир, куда естественный свет проникал лишь через разлом высоко в небе. Мир, который оставался сырым даже в самые жаркие дни; влажный ландшафт из мхов, грибов и выносливых растений, которым хватало и тусклого света.

У дна ущелья делались шире — вероятно, из-за Великих бурь. Из-за них по расщелинам неслись мощные потоки воды; оказаться в ущелье во время урагана означало верную смерть. Дно было гладким, покрытым затвердевшим кремовым осадком, хотя тут и там вид­нелись неровности, повторявшие очертания размытого каменно­го основания. Кое-где расстояние от дна до края плато наверху всего­ около сорока футов. В большинстве случаев, однако, оно составляло почти сто футов или больше.

Каладин спрыгнул с лестницы, пролетел несколько футов и с плеском приземлился в лужу дождевой воды. Зажег факел и высо­ко поднял его, окидывая взглядом темный и туманный разлом. Стены­ с обеих сторон были скользкими от темно-зеленого мха, и со скальных выступов где-то в вышине спускались тонкие лозы, названия ко­торых он не знал. На дне и в трещинах на камне попадались кусочки костей, дерева и обрывки ткани.

Кто-то с плеском приземлился рядом с ним. Тефт выругался, оглядывая промокшие сандалии и штанины, и выбрался из большой­ лужи.

— Забери буря этого кремлеца Газа, — пробормотал пожилой мостовик. — Посылает нас сюда вне очереди. Я бы за это оставил его без бобов.

— Уверен, он очень бояться тебя, — сказал Камень, слезая с лестницы на сухое место. — Он в лагере сейчас плакать от страха.

— Иди в бурю, — огрызнулся Тефт, стряхивая воду с левой ноги.

Вдвоем они несли незажженные факелы. Каладин зажег свой при помощи огнива, но другие не стали этого делать. Факелов должно хватить на все время дежурства.

Мостовики собрались у основания лестницы, сбившись в кучу. Каждый четвертый зажигал факел, однако свет почти не разгонял тьму, он лишь позволял Каладину подмечать все новые и новые детали необычного пейзажа. В расщелинах росли странные тускло-жел­тые, как кожа ребенка, больного желтухой, грибы в форме трубок. Кремлецы, оказавшись на свету, поспешно удирали. Здешние рачки были красноватыми и полупрозрачными; когда один прополз мимо Каладина по стене, тот заметил, что сквозь панцирь кремлеца видны внутренние органы.

Свет также открыл скрюченное изломанное тело на дне неподалеку от них. Каладин поднял факел и приблизился. Труп уже начал вонять. Парень прикрыл ладонью нос и рот и присел рядом.

Это мостовик из какого-то другого расчета. Свежий. Если бы он пролежал здесь больше нескольких дней, буря унесла бы тело куда-нибудь далеко. Четвертый мост столпился позади Каладина, молчаливо глядя на того, кто принял решение броситься в пропасть.

— Да найдется для тебя достойное место в Чертогах Спокойствия, павший брат, — сказал Каладин, и его голос эхом отразился от стен ущелья. — И да найдется для нас лучший финал, чем твой.

Он встал, держа факел высоко, и прошел мимо трупа. Его взволнованный отряд двинулся следом.

Каладин быстро понял, в чем заключалась основная тактика сражения на Расколотых равнинах. Нужно бросить все силы на продвижение вперед, чтобы выдавить врага к краю плато. Поэтому битвы часто оборачивались большой кровью для алети, ведь они обычно прибывали после паршенди.

У алети были мосты, в то время как эти странные восточные паршенди могли разбежаться и перепрыгнуть почти любое ущелье. Но и тем и другим приходилось несладко, если их прижимали к обрыву. Обычно это заканчивалось тем, что солдаты теряли равновесие и падали в бездну. Число погибших оказывалось слишком велико, чтобы алети желали вернуть потерянное снаряжение. И потому мостовиков посылали на дежурство в ущелье. Все равно что грабить­ курганы, только без самих курганов.

Они несли мешки, и им предстояло много часов бродить в поис­ках трупов, с которых можно было бы снять что-то ценное. Сферы, кирасы, шлемы, оружие. Иногда, вскоре после вылазки на плато, у них появлялась возможность добраться до места битвы и обобрать тела, что лежали там. Всего через несколько дней Великие бури уносили трупы.

Кроме того, ущелья представляли собой запутанный лабиринт, и попасть на определенное спорное плато, а потом вернуться в ра­зумный срок было почти невозможно. Алети по опыту знали, что лучше подождать, пока Великая буря не снесет трупы к их стороне Равнин — ведь ураганы всегда шли с востока на запад, — а потом послать мостовиков вниз, на поиски.

Направление ветра оставалось неизменным, и за годы войны в ущелья смело столько трупов, что места, где они чаще всего оказывались, найти было не так уж сложно. Отряд должен собрать определенное количество трофеев, иначе им на неделю урезали жалованье, но квота была необременительная. Достаточная, чтобы они трудились, но не такая, чтобы как следует их вымотать. Как и большинство занятий, это придумали в первую очередь для того, чтобы мостовики не сидели без дела.

Пока они шли по первому ущелью, несколько людей Каладина вытащили мешки и начали собирать подходящие трофеи, попадавшиеся на пути. То шлем, то щит. Они внимательно высматривали сферы. Такая ценная находка означала небольшую награду для всего отряда. Им не разрешали приносить в провалы собственные сферы или иное имущество, разумеется. А на выходе тщательно обыс­кивали. Унизительный обыск — одна из причин, по которым дежурство в ущелье считалось омерзительным.

Но имелись и другие причины. Пока они шли, ущелье постепенно расширилось футов до пятнадцати. На стенах появились отметины, похожие на шрамы, — кое-где был содран мох, а местами на камне виднелись царапины. Мостовики старались на них не смот­реть. Время от времени сюда забредали ущельные демоны в поисках­ падали или подходящего для окукливания плато. Встреча с одним из них была маловероятной, но возможной.

— Келек, до чего же я ненавижу это место, — сказал Тефт. — Я слыхал, однажды ущельный демон загнал в тупик целый отряд и сожрал всех, одного за другим. Просто сидел там и хватал их, когда они пытались сбежать.

Камень тихонько рассмеялся:

— Если он всех съесть, кто же вернуться и рассказать эту историю?

Тефт потер бороду:

— А я почем знаю? Может, они просто все не вернулись.

— Значит, они бежать. Дезертиры.

— Нет, — возразил Тефт. — Из этих расщелин не выбраться без лестницы.

Он посмотрел вверх, на узкую синюю щель в семидесяти футах над ними.

Каладин тоже поднял голову. Синее небо казалось таким далеким. Недосягаемым. Точно свет самих Чертогов. И даже если кто-то влез бы по стене в одной из неглубоких частей, он либо оказался бы в ловушке на Равнинах, не имея возможности пересечь расщелины, либо очутился бы достаточно близко к алетийской стороне, чтобы разведчики заметили его на одном из постоянных мостов. Можно было попытаться отправиться на восток, где ветер обтесал плато до такой степени, что они превратились в тонкие шпили. Но это означало переход продолжительностью в несколько недель, на протяжении которых пришлось бы много раз пережить Великие бури.

— Камень, ты бывал когда-нибудь в щелевом каньоне во время дождя? — спросил Тефт, скорее всего размышлявший о том же, что и Каладин.

— Нет, на Пиках у нас такого не быть. Такие вещи быть только там, где живут глупцы.

— Ты тоже тут живешь, Камень, — заметил Каладин.

— И я глупый быть, — со смехом ответил громила-рогоед. — Разве не видно?

За последние два дня он очень сильно изменился. Сделался более приветливым и, как предположил Каладин, теперь в большей степени напоминал того человека, которым был когда-то.

— Ну так вот, — многозначительно сказал Тефт. — Я говорил о щелевых каньонах. Как по-твоему, что случится, если мы застрянем здесь во время Великой бури?

— Много воды, наверно, — предположил Камень.

— Много воды, которая будет везде, где только можно, — продолжил Тефт. — Высоченные волны станут катиться по этому узкому пространству с такой силой, что ни один валун не устоит. Вообще-то, и обычный дождик здесь, внизу, покажется Великой бурей. А настоящая Великая буря... что ж, когда она начинается, это место превращается в кошмар.

Камень нахмурился и посмотрел вверх:

— Значит, лучше здесь не быть во время бури.

— Ага, — согласился Тефт.

— Хотя, Тефт, — прибавил Камень, — ты бы тогда искупаться, ведь давно уже пора.

— Эй! — возмутился тот. — При чем тут мой запах?

— Притом, — сказал Камень, — что его нюхать я. Иногда я думать, что лучше уж стрела паршенди в глаз, чем нюхать отряд, который запереть в казарме на ночь!

Тефт тихонько рассмеялся:

— Я бы обиделся, не будь это правдой. — Он втянул носом влажный плесневелый воздух ущелья. — Тут не лучше. Воняет сильней, чем сапоги рогоеда зимой. — Он осекся. — Э-э-э, не обижайся. Это я не про тебя.

Парень улыбнулся и глянул назад. Тридцать с небольшим мос­товиков следовали за ними, точно привидения. Кое-кто, похоже, старался держаться поближе к Каладину с товарищами, чтобы незаметно подслушать, о чем они болтают.

— Тефт, — вмешался Каладин, — «воняет сильней, чем сапоги рогоеда»? Как же, клянусь Чертогами, ему не обидеться на такие слова?!

— Но ведь все так говорят, — огрызнулся Тефт. — Я ляпнул, не подумав.

— Увы, — сказал Камень, внимательно разглядывая кусок мха, который он на ходу сорвал с каменной стены, — твое оскорбление меня обидеть. Если бы мы быть на Пиках, пришлось бы драться, как требовать обычай алил’тики’и.

— А это как? — уточнил Тефт. — На копьях?

Камень рассмеялся:

— Нет-нет. Мы на Пиках не такие варвары, как вы здесь внизу.

— Тогда как же? — спросил Каладин с неподдельным интересом.­

— Ну, — Камень бросил мох и отряхнул руки, — надо много пива-грязючки и песен.

— И это вы зовете дуэлью?!

— Кто сможет петь после многих кружек пива — победить. И еще все быстро такие пьяные, что не всегда помнить, о чем спор.

Тефт захихикал:

— А утром все хватаются за ножи.

— Думаю, это кое от чего зависит, — сказал Каладин.

— От чего? — удивился Тефт.

— От того, есть ли среди них торговец ножами. Верно, Данни?

Приятели повернулись и увидели Данни, который шел за ними, навострив уши. Тощий юнец вздрогнул и залился краской:

— Ой... я...

Камень захохотал в ответ на слова Каладина.

— Данни, — сказал он юноше, — имя странным быть. Что оно значить?

— Значить? — переспросил тот. — Не знаю. Имена не всегда что-то значат.

Камень с недовольным видом покачал головой:

— Низинники. И как же вы знать себя, если ваши имена ничего не значить?

— То есть твое имя что-то значит? — спросил Тефт. — Ну... ма... ну...

— Нумухукумакиаки’айялунамор, — напомнил Камень. — Конечно. Это описание очень особенного камня, который мой отец обнаружить за день до моего рождения.

— Значит, твое имя — целая фраза? — неуверенно уточнил Данни, словно сомневаясь, что ему можно говорить.

— Поэма быть, — пояснил Камень. — На Пиках каждое имя поэма быть.

— В самом деле? — Тефт поскреб бороду. — Наверное, тому, кто семью обедать зовет, приходится попотеть.

Камень рассмеялся:

— Правда, правда. Еще получаться интересные споры. Обычно лучшие оскорбления на Пиках быть поэма, которая по составу и ритму походить на имя того, кого оскорбить.

— Келек, — пробормотал Тефт, — до чего же все сложно.

— Потому большинство споров и закончиться выпивкой, — объяснил рогоед.

Данни неуверенно улыбнулся:

— Эй, громила дурной, воняешь, что мокрый кабан, вали поскорей за луной да в болоте сгинь, как чурбан.

От неудержимого хохота Камня в провале проснулось эхо.

— Быть хорошо, хорошо, — выдавил он, вытирая слезы. — Просто, но хорошо.

— Данни, у тебя получилась почти что песня, — заметил Ка­ладин.

— Ну, это было первое, что в голову пришло. Я взял мотив из «Двух дружочков Мэри», чтобы ритм был правильный.

— Ты мочь петь? — удивился Камень. — Я должен это слышать.

— Но... — начал Данни.

— Пой! — рявкнул рогоед, ткнув в него пальцем.

Данни взвизгнул от испуга, но повиновался и разразился пес­ней, которая была Каладину незнакома. Это оказалась забавная исто­рия о женщине и братьях-близнецах, которых она принимала за одного человека. У Данни был чистый тенор, и, похоже, юноша уверен­нее чувствовал себя, когда пел, а не говорил.

Пел Данни хорошо. Когда он перешел ко второму куплету, Камень начал без слов подпевать своим низким голосом, и получилось очень гармонично. Рогоед явно знал толк в пении. Каладин обернулся, надеясь, что еще кто-то из мостовиков втянется в разговор или станет подпевать. Он улыбнулся Шраму, но тот лишь сердито зырк­нул в ответ. Моаш и Сигзил — темнокожий азирец — на Каладина даже не посмотрели. Пит глядел себе под ноги.

Когда песня закончилась, Тефт благодарно похлопал в ладоши:

— Вы спели лучше тех, кого я слышал во множестве таверн.

— Рад встретить низинника, который уметь петь. — Камень подобрал шлем и сунул его в мешок. На этот раз в ущелье мало чем можно было поживиться. — Я уже начать думать, что вы тут все к музыке глухи, как старая рубигончая моего отца. Ха!

Данни покраснел, но шагал теперь увереннее.

Они шли и шли, временами натыкаясь на крутые повороты или разломы в камне, куда водой нанесло много всякой всячины. В таких местах их работа становилась омерзительной, и нередко при­ходилось вытаскивать трупы или разгребать груды костей, чтобы добыть искомое, борясь при этом с приступами тошноты от вони. Каладин велел им пока что не трогать самые жуткие или разложившиеся трупы. Вокруг мертвецов всегда собирались спрены гниения. Если они не соберут достаточно трофеев, можно будет обобрать этих по пути назад.

На каждом перекрестке или ответвлении Каладин делал на стене белую отметку куском мела. Это была обязанность старшины, и он относился к ней серьезно. Он не хотел, чтобы его люди заблудились в этих ущельях.

Пока они шли и работали, Каладин поддерживал разговор. Он смеялся — вынуждал себя смеяться — вместе с ними. Даже если ему этот смех казался неестественным, никто ничего не заметил. Может, они понимали, как и он сам, что наигранный смех предпочтительнее скорбной тишины, что сопровождала большинство мостовиков.

Вскоре Данни позабыл о робости, начал смеяться и болтать с Тефтом и Камнем. Кое-кто подобрался совсем близко — Йейк, Мэпс, еще парочка мостовиков, — как дикие звери подбираются к свету и теплу костра. Каладин пытался втянуть их в разговор, но не вышло, и он позволил им делать что хотят.

В конце концов они достигли места, где валялось много свежих трупов. Каладин не знал наверняка, почему Великие бури и течения несли трупы в таком количестве именно сюда, — по виду эта часть ущелья не отличалась от других участков. Может, была чуть-чуть уже. Иногда они приходили в те же самые закоулки и отыскивали там хорошие трофеи; в другой раз знакомые места могли оказаться пустыми, а где-то тела громоздились десятками.

Судя по виду, эти трупы принесло сюда течением, когда из-за Великой бури случился потоп; после вода медленно ушла, а они остались. Ни одного паршенди. Множество переломов и рваных ран. У многих отсутствовали конечности.

Влажный воздух пропитался вонью разложения. Каладин держал свой факел над головой, а его спутники молчали. Темнота и про­хлада могли бы предотвратить быстрое разложение, но все портила влажность. Кремлецы уже начали обгрызать кожу с ладоней и вы­едать глаза. Вскоре у трупов вздуются животы. По телам караб­кались несколько спренов гниения, маленьких, красных и полупрозрачных.

Сил приземлилась ему на плечо, морщась от отвращения. Как обычно, она не объяснила, где летала до сих пор.

Мостовики знали, что делать. Невзирая на спренов гниения, это место казалось слишком богатым, чтобы его обойти. Они принялись за работу, укладывая тела в ряд, чтобы можно было осмотреть каждое. Каладин, собиравший трофеи вокруг кучи трупов, взмахом руки предложил Камню и Тефту присоединиться. Данни притащил­ся вместе с ними.

— Они носить цвета нашего великого князя, — заметил Камень, когда Каладин подобрал помятый стальной шлем.

— Держу пари, они были в той вылазке несколько дней назад. Войскам Садеаса здорово досталось.

— Светлорда Садеаса, — поправил его Данни и тотчас же втянул голову в плечи от досады. — Извини. Я не хотел. Просто я все время забывал про его титул, и мой мастер каждый раз меня колотил.

— Мастер? — переспросил Тефт, подбирая упавшее копье и стря­хивая с древка мох.

— Я был подмастерьем. Ну, до того, как... — Юноша замолчал и отвернулся.

Тефт был прав: мостовики не любили говорить о прошлом. В любом случае Данни поступил верно, исправив его. Каладина бы наказали, услышав, как он опускает почтительное обращение к свет­логлазому.

Парень сунул шлем в свой мешок, потом затолкал факел в зазор между двумя поросшими мхом валунами и принялся помогать остальным разбирать тела. Он больше не пытался никого разговорить. Павшим нужно выказывать почтение — если это вообще возможно, когда их грабишь.

Потом мостовики сняли с трупов доспехи. Кожаные жилеты — с лучников, стальные нагрудники — с пехотинцев. Среди мертвых оказался светлоглазый офицер в хорошей одежде под еще более хорошими доспехами. Иногда трупы светлоглазых поднимали из ущелий особые отряды, чтобы мертвые тела превратить в статуи при помощи духозаклинателей. Темноглазых, если те не были богачами, сжигали. А о большинстве солдат, упавших в пропасть, забывали; люди в лагере говорили об ущельях как о священном месте покоя, но на самом деле доставать тела со дна было слишком трудно, и ни­кто не хотел тратиться и рисковать.

Тем не менее, раз они обнаружили здесь светлоглазого, это ­оз­начало, что его семья недостаточно богата или недостаточно о нем тревожится, чтобы послать кого-то за его трупом. Падение ­изуродовало лицо до неузнаваемости, но, судя по знакам отличия, он был седьмого дана. Безземельный член свиты какого-нибудь более влия­тельного офицера.

Сняв доспехи, мостовики вытащили у каждого трупа кинжалы и стянули сапоги — сапог всегда не хватало. Они не стали раздевать мертвецов, хотя сняли ремни и срезали множество пуговиц. Пока все работали, Каладин послал Тефта и Камня осмотреть окрестности, где могли обнаружиться еще тела.

Когда они собрали доспехи, оружие и сапоги, началась самая неприятная часть задания: обыскивать карманы и кошельки в поис­ках сфер и драгоценностей. Эти трофеи были самыми немногочис­ленными, но ценными. Они не нашли ни одного броума — никакой жалкой награды для мостовиков.

Пока отряд занимался этой отвратительной работой, сам Каладин увидел, что из ближайшей глубокой лужи выглядывает кончик копья. Они его не заметили, когда прочесывали местность в первый раз.

Погруженный в глубокую задумчивость, Каладин вытащил копье, стряхнул воду и понес к сваленному грудой оружию. Там поколебался, держа мокрое копье одной рукой. Потер пальцем гладкую древесину. По весу, балансу и шлифовке он мог сказать, что это хорошее оружие. Крепкое, отлично сделанное и ухоженное.

Он закрыл глаза, вспоминая, как мальчишкой держал посох.

Слова, которые говорил Таккс, вернулись к нему — слова, сказан­ные в тот яркий летний день, когда он впервые взял в руки оружие в армии Амарама. «Перво-наперво нельзя быть безразличным. — Таккс как будто шептал. — Кое-кто твердит, что во время битвы следует избавляться от всех чувств. Что ж, я думаю, важно держать голову на плечах. Но я ненавижу, когда убивают спокойно и хладнокровно. Я видел, что те, кому не все равно, сражаются отчаяннее, дольше и лучше других. Такова разница между наемниками и на­стоящими солдатами. Такова разница между битвой за свой родной край и битвой на чужой земле.

Нельзя быть безразличным в битве, просто не позволяй себе ­увлекаться. Не пытайся лишить себя возможности чувствовать. Ты возненавидишь того, в кого превратишься».

Копье подрагивало в пальцах Каладина, словно умоляя взмахнуть, крутануть, станцевать.

— И что же ты собираешься делать, лорденыш? — спросил кто-то. — Врежешь сам себе под дых?

Каладин бросил взгляд на говорившего. Моаш — по-прежнему один из самых его ярых противников — стоял возле трупов, уложенных в ряд. С чего вдруг он окрестил Каладина «лорденышем»? Нахватался от Газа?

— Утверждает, что он дезертир, — бросил Моаш Нарму, который работал рядом. — Говорит, был каким-то важным солдатом, командиром отделения или что-то в этом духе. Но Газ сказал, это все глупая похвальба. Они бы не сослали на мосты того, кто умеет по-настоящему сражаться.

Каладин опустил копье.

Ухмыльнувшись, Моаш вновь принялся за дело. Другие же словно лишь теперь заметили Каладина.

— Только поглядите на него, — ерничал Сигзил. — Эй, старшой! Думаешь, ты у нас большая шишка? Лучше всех? По-твоему, если будешь притворяться, будто мы твой личный отряд солдатиков, что-нибудь изменится?

— Оставь его в покое, — одернул его проходивший мимо Дрехи. — Он хоть не сдается.

Безухий Джакс фыркнул, стаскивая сапог с ноги мертвеца:

— Он только и думает о том, как бы выглядеть важным. Даже если он и был в армии, готов поспорить, он там целыми днями чис­тил нужники.

Оказалось, кое-что все же могло вытащить мостовиков из молчаливого ступора: отвращение к Каладину. Остальные начали галдеть, соревнуясь в издевках:

— ...это мы из-за него сюда угодили...

— ...хочет измотать нас во время отдыха, лишь бы доказать свою важность...

— ...послал нас собирать камни, чтобы покомандовать...

— ...спорим, он ни разу в жизни не держал в руках копье...

Каладин, закрыв глаза, слушал их насмешки и потирал древко пальцами.

«Ни разу в жизни не держал в руках копье».

Может, если бы он не подобрал то первое копье, все было бы совсем по-другому.

Он ощупывал гладкую древесину, скользкую от дождевой воды, и в голове у него все смешалось от воспоминаний. Сколько раз он тренировался, чтобы забыть, тренировался, чтобы отомстить, тренировался, чтобы научиться и понять, как жить дальше...

Не думая, он развернул копье, принимая защитную стойку: древко под мышкой, острие указывает вниз. Спину оросило каплями воды с нижней части древка.

Моаш поперхнулся очередной издевкой. Мостовики забормотали что-то невнятное и замолчали. В провале стало тихо.

А Каладин очутился в другом месте.

Вот его распекает Таккс.

Вот смеется Тьен.

Вот мать дразнит его, как всегда искусно и остроумно.

Вот он на поле боя, бок о бок с товарищами, в окружении врагов.

Вот он слушает отца, который насмешливо говорит, будто копья предназначены только для убийств. Нельзя убивать, чтобы защищать.

Вот он один на самом дне глубокой пропасти, держит в руках копье павшего солдата, пальцы сжимают влажное дерево, и слышно, как где-то далеко капает вода.

Он вскинул копье, начиная сложное ката, и ощутил внезапный прилив сил. Тело двигалось само по себе, выполняя последовательность движений, которую он так часто повторял. Копье спокойно танцевало в руках, словно было их продолжением. Каладин кружился вместе с оружием, оно так и летало, то ложась поперек его шеи, то уходя за спину, удар следовал за ударом, один замах шел за другим. Хотя прошли месяцы с той поры, как он брал оружие в руки, мышцы сами знали, что делать. Само копье знало, что делать.

Напряжение исчезло, разочарование растаяло, и все его тело как будто вздохнуло с облегчением, хотя он себя не жалел. Такое знакомое и приятное чувство. Для этого он и был рожден.

Люди всегда говорили, что он сражается как никто другой. Юноша это ощутил в тот самый день, когда впервые взял в руки боевой посох, хотя советы Таккса помогли отточить его способности и направить их в нужное русло. Каладин сражался, потому что ему было не все равно. Он никогда не чувствовал пустоты или холода в бою. Сражался, чтобы сохранить жизнь своим людям.

Он обучился всему быстрее прочих рекрутов в когорте. Как держать копье, как держаться самому во время тренировочных боев. И почти не нуждался в чьих-то указаниях. Это потрясло Таккса. Но с чего вдруг? Не стоит удивляться, что ребенок от рождения умеет дышать. Не стоит удивляться, наблюдая за небесным угрем, который взлетает в первый раз. Не стоит удивляться, когда Каладин Благословенный берет в руки копье и обращается с ним со знанием дела.

Парень вихрем завершил ката — забыв о провале, забыв о мостовиках, забыв об усталости. В этот миг он был один на один с ветром. Они сражались, и ветер смеялся.

Каладин рывком вернул копье в начальное положение — взял наперевес наконечником вниз, зажав под мышкой так, что конец древка поднялся над головой. Он глубоко дышал, и его сотрясала дрожь.

«О, как же мне этого не хватало».

Каладин открыл глаза. Свет шипящих факелов озарял группу потрясенных мостовиков, которые стояли посреди влажного каменного коридора. Блики света играли на мокром камне. В оглушительной тишине Моаш выронил горсть сфер и уставился на Каладина с разинутым ртом. Сферы плюхнулись в лужу у его ног, и та начала светиться, но никто из мостовиков ничего не заметил. Они просто уставились на Каладина, который все еще стоял в боевой стойке, на полусогнутых ногах, и по его лицу струями тек пот.

Он моргнул, соображая, что натворил. Если Газу об этом доложат... Каладин выпрямился и бросил копье на груду оружия.

— Прости, — прошептал он копью, сам не зная почему. Потом, повысив голос, велел: — А ну не зевать! Не хочу, чтобы ночь застиг­ла нас здесь, внизу.

Мостовики забегали. Чуть поодаль на дне провала стояли Камень и Тефт. Они видели все ката? Каладин, зардевшись, поспешил к ним. Молчаливая Сил опустилась на его плечо.

— Каладин, сынок, — почтительно пробормотал Тефт, — это ­было...

— Это было бессмысленно, — перебил Каладин. — Просто ката. Нужно, чтобы размять мышцы и отработать основные выпады, прямые и боковые удары. Больше показухи, чем пользы.

— Но...

— Нет, я серьезно. Ты можешь себе представить, чтобы кто-то в бою вот так вертел копье вокруг шеи? Да ему в момент кишки выпустят.

— Сынок, — сказал Тефт, — я отлично знаю, что такое ката. Но никогда раньше не видел подобного. Как ты двигался... Так быстро, так изящно... Здесь летал какой-то спрен, все вился и вился вокруг копья, и от него исходил слабый свет. Это было красиво.

Камень вздрогнул:

— Ты это видеть?

— Конечно. Не думал, что такие спрены существуют. Спроси остальных — кое-кто тыкал в него пальцем.

Каладин, нахмурившись, взглянул на Сил, сидевшую на его плече. Вид у девушки-спрена был чопорный — ножки скрещены, ручки лежат на коленях, — и она демонстративно отворачивалась от него.

— Это все ерунда, — упрямо сказал Каладин.

— Нет, — возразил Камень. — Точно неправда быть. Возможно, ты должен вызвать на бой осколочника. Сделаешься светлордом!

— Я не желаю делаться светлордом, — ответил Каладин чуть резче, чем хотелось. Камень и Тефт вздрогнули. — Кроме того, — продолжил он, отвернувшись, — я уже один раз попытался. Где Данни?

— Погоди-ка, — хотел уточнить Тефт. — Ты...

— Где Данни? — твердо повторил Каладин, выделяя каждое слово.

«Буреотец. Мне надо держать рот на замке».

Тефт и Камень переглянулись, потом Тефт махнул рукой в сторону:

— Мы тут за углом нашли мертвых паршенди. Я подумал, ты захочешь поглядеть.

— Паршенди, — повторил Каладин. — Пошли посмотрим. Может, у них есть что-то ценное.

Ему еще ни разу не доводилось грабить трупы паршенди; они гораздо реже алети срывались в пропасть.

— Правда быть, — подтвердил Камень, шедший впереди с зажженным факелом. — Оружие у них такое, да, очень интересное. И самосветы в бороде.

— Не говоря уже о доспехах, — заметил Каладин.

Рогоед покачал головой:

— Нет доспехов.

— Камень, ну я же сам видел. Они всегда в доспехах.

— Вроде того, но мы не мочь их использовать.

— Не понимаю, — сказал Каладин.

— Идем. — Камень поманил его за собой. — Это проще, чем объяснять.

Каладин пожал плечами, и они повернули за угол. Камень почесал заросший рыжей щетиной подбородок.

— Дурацкие волосы, — пробормотал он. — Ах, вот бы сделать все опять правильно. Мужчина не настоящий — мужчина без на­стоящей бороды.

Каладин поскреб собственную бороду. Однажды он накопит денег на бритву и избавится от этой дряни. Или не избавится. Его сфе­ры, скорее всего, понадобятся для чего-то другого.

За углом обнаружился Данни, который стаскивал трупы пар­шенди в ряд. Их было четверо, и выглядели они так, словно буря волокла их сюда очень долго. Несколько мертвых алети здесь тоже нашлись.

Каладин пошел вперед, взмахом руки попросив Камня принести свет, и присел, изучая одного из мертвецов-паршенди. Они были похожи на паршунов, с мраморной кожей, покрытой черно-красными узорами. Трое были бородатыми — для паршуна такое было бы необычно. В бороды вплетены необработанные самосветы.

Как и ожидал Каладин, на них оказались бледно-красные доспехи. Нагрудники, шлемы, защитные пластины на руках и ногах. Усиленные доспехи пехотинцев. Кое-где они потрескались от падения или когда трупы волочил поток воды. Выходит, не металл. Крашеное дерево?

— Ты вроде сказал, что на них нет доспехов, — обратился Каладин к Камню. — Что ты имел в виду? Что не посмеешь снять эти штуки с мертвецов?

— Я не посметь? — переспросил Камень. — Господин светлорд, блистательный старшина, вращатель копья, попробуй-ка сам снять эти штуки с трупа.

Каладин пожал плечами. Отец близко познакомил его с мерт­выми и умирающими, и, хотя грабить трупы было неприятно, он не испытывал брезгливости. Юноша ощупал первого паршенди, нашел­ нож. Забрал и принялся искать ремень, на котором держался наплечник.

Нет ремня. Каладин нахмурился и, заглянув под пластину, попытался ее отодрать. Она поднялась вместе с кожей.

— Буреотец! — воскликнул он и принялся изучать шлем. Тот при­рос к голове или, точнее, вырос из головы. — Это еще что такое?

— Не знать. — Камень пожал плечами. — Похоже, они вырас­тить на себе доспехи, да?

— Глупость какая-то, — растерянно пробормотал Каладин. — Они же просто люди. Люди — даже паршуны — не выращивают дос­пехи на себе.

— А паршенди выращивают, — вмешался Тефт.

Все повернулись к нему.

— Не смотрите на меня так. — Пожилой мостовик нахмурился. — Я работал в лагере несколько лет, перед тем как попал в мос­товой отряд... нет, я не расскажу, как это случилось, идите-ка вы в бурю. Ну так вот, солдаты об этом говорили. Панцири паршенди растут из их тел.

— Но ведь я встречал паршунов, — возразил Каладин. — В моем городе была парочка, они прислуживали градоначальнику. Ни на одном из них доспехи не росли.

— Так ведь это другие паршуны, — упирался Тефт, продолжая хмуриться. — Крупнее, сильнее. Келек свидетель, да они через пропасти прыгают! И на них растут доспехи. С этим ничего не поде­лаешь.

Спорить было не о чем, и они принялись собирать что могли. Многие паршенди использовали тяжелое оружие — секиры, молоты, — и его не унесло водой вместе с телами, как множество копий и луков, которыми были вооружены солдаты-алети. Но они нашли несколько ножей и один изукрашенный узорами меч, все еще в нож­нах на боку мертвого паршенди.

В юбках — традиционной одежде паршенди — не было карманов, однако на трупах оказались кошельки, привязанные к поясам. В них нашлись только огнива, оселки и прочие полезные мелочи. Мостовики опустились на колени и начали выбирать из бород самосветы. В этих камнях были просверлены отверстия, чтобы можно было их вплетать, и они были заряжены буресветом, хотя и не светились так ярко, как могли бы, если бы их обработали как положено.­

Когда Камень вытащил самосветы из бороды последнего паршен­ди, Каладин поднес один из ножей к факелу Данни, изучая резьбу на рукояти, полную мельчайших деталей.

— Похоже на глифы. — Он показал находку Тефту.

— Парень, я не умею читать глифы.

«Ох, точно», — подумал Каладин. Что ж, если это и были глифы, то незнакомые ему. Конечно, большинство глифов можно было нарисовать таким сложным образом, что они становились нечитае­мыми для тех, кто не знал, как именно следует их читать. В центре рукояти была искусно вырезанная человеческая фигура. Воин в отличном доспехе. Безусловно, осколочник. Некий символ был вы­резан рядом с ним, вокруг него — будто вырастал из спины, точно крылья.

Каладин показал нож Камню — тот заинтересовался резьбой.

— Здешние паршенди, предположительно, варвары, — заметил парень. — Некультурные. Откуда же у них такие ножи? Готов поспорить, это изображение одного из Вестников. Йезерезе или На­лана.

Камень пожал плечами. Каладин вздохнул и вернул нож в ножны, а потом бросил в свой мешок. Затем они повернули за угол, к остальным. Мостовой расчет собрал полные мешки доспехов, поясов,­ сапог и сфер. Каждый взял себе по копью, держа его, словно трость для ходьбы. Они оставили одно для Каладина, но тот бросил его Камню. Он сам себе не доверял и боялся, что не устоит перед искушением погрузиться в очередное ката, если снова возьмет в руки оружие.

Обратный путь прошел без приключений, хотя, видя над собой темнеющее небо, люди дергались от каждого звука. Каладин опять втянул Камня, Тефта и Данни в беседу. Ему также удалось слегка разговорить Дрехи и Торфина.

Они без проблем достигли лестницы в первом ущелье, и мостовики расслабились. Каладин отправил их наверх, а сам задержался, чтобы подняться последним. Камень ждал вместе с ним; когда Данни наконец-то пополз вверх и они остались наедине, высоченный рогоед положил руку на плечо Каладина и негромко проговорил:

— Ты делать хорошее дело. Я думать, через несколько недель эти люди быть твои.

Каладин покачал головой:

— Камень, мы мостовики. У нас нет этих «нескольких недель». Если у меня уйдет так много времени, чтобы их завоевать, половина из нас успеет погибнуть.

Рогоед нахмурился:

— Это быть нехорошая мысль.

— Потому-то нам надо всех завоевать сейчас.

— Но как?

Каладин посмотрел на веревочную лестницу, которая болталась, пока мостовики продолжали по ней взбираться. Она выдерживала только четверых одновременно.

— Встретимся после того, как нас обыщут. Пойдем на лагерный рынок.

— Ну ладно. — Камень встал на первую ступеньку лестницы, в то время как Безухий Джакс добрался до самого верха. — И какую мы цель иметь в этом деле?

— Попробуем применить мое секретное оружие.

Рогоед рассмеялся, а Каладин придержал ему лестницу.

— Что это быть за оружие?

Парень улыбнулся:

— Вообще-то, мое оружие — ты.

Два часа спустя, при фиолетовом свете только что взошедшей Салас, Камень и Каладин прошли через лесной склад, направляясь к бараку. Солнце село недавно, и большинство мостовиков готовились ко сну.

«Времени маловато». Он жестом попросил Камня разместить свою ношу поближе ко входу в барак Четвертого моста. Верзила-рогоед последовал указаниям Каладина. Вместе с приятелями он выложил небольшой круг из камней и сложил куски древесины, подобранные из мусорной кучи. Их мог брать кто угодно. Даже мостовикам это разрешали; некоторым нравилось обстругивать кусочки.

Каладин вытащил сферу для света. Камень нес старый железный котел. Молодому мостовику пришлось отстегнуть за него немалую долю от полученной за сок шишкотравника суммы. Рогоед начал распаковывать то, что лежало в котле, а Каладин принялся складывать щепки внутри круга из камней.

— Данни, принеси воды, пожалуйста. — Он вытащил огниво.

Юноша рванулся к бочке с дождевой водой, где стояло ведро. Камень опустошил котел и разложил маленькие пакеты, за которые Каладину также пришлось заплатить немало сфер. У него осталась лишь горсть светосколков.

Пока они работали, из казармы, ковыляя, выбрался Хоббер. Он постепенно выздоравливал, хотя двое других раненых, которых лечил Каладин, по-прежнему были плохи.

— Старшина, что ты задумал? — спросил Хоббер как раз в тот момент, когда Каладину удалось разжечь огонь.

Он встал, улыбаясь:

— Присядь-ка.

Хоббер подчинился. Та почти самозабвенная преданность, которую он выказывал Каладину после спасения своей жизни, никуда не делась. Даже наоборот, стала еще сильней.

Вернулся Данни с ведром воды и вылил его в котел. Потом они с Тефтом снова побежали за водой. Каладин развел огонь посильнее. Камень же занялся клубнями и приправами, при этом что-то напевал себе под нос. И получаса не прошло, как у них был полыхающий костер, на котором в котле булькала похлебка.

Тефт присел на валявшийся у костра пенек и протянул руки к огню:

— Это и есть твое секретное оружие?

Каладин сел рядом с пожилым мостовиком:

— Тефт, ты часто общался с солдатами?

— Случалось.

— Среди них бывали такие, кто отказался бы погреться у костра и отведать похлебки после целого дня тяжелой работы?

— Ну, нет. Но ведь мостовики — не солдаты.

В этом он был прав. Каладин повернулся к двери казармы. Камень и Данни начали петь, а Тефт принялся хлопать им в такт. Несколько мостовиков из других отрядов еще не легли спать, и от них Каладин и остальные получили только сердитые взгляды.

В казарме зашевелились какие-то тени. Дверь была открыта, и запах похлебки Камня делался все сильней. Он завлекал.

«Ну давайте же, — подумал Каладин. — Вспомните, зачем мы живем. Вспомните о тепле, вспомните о хорошей еде. Вспомните о друзьях, песнях и вечерах, проведенных у очага.

Вы еще не умерли. Забери вас буря! Если вы не выйдете...»

Происходящее вдруг показалось Каладину плохим спектаклем. Наигранное пение и эта похлебка... Акт отчаяния. Всего лишь попытка ненадолго отвлечься от жалкого существования, которое он вынужден был влачить.

Кто-то появился в дверном проеме. Шрам — низкорослый, с ­густой короткой бородой и проницательным взглядом — вышел на свет. Каладин ему улыбнулся. Хотя и через силу. «Пусть этого ­будет достаточно», — взмолился он, вставая, и окунул деревянную миску в похлебку, приготовленную Камнем, а потом протянул Шраму.

Над коричневатой жидкостью поднимались извилистые струйки пара.

— Присоединяйся, — предложил Каладин. — Прошу.

Шрам посмотрел на него, потом — на похлебку. И, рассмеявшись,­ взял миску:

— Да я бы и к костру Ночехранительницы подсел, если бы мне предложили похлебку!

— Осторожнее, — предупредил Тефт. — Это похлебка рогоеда. Там могут встретиться раковины улиток или клешни краба.

— Не быть такому! — рявкнул Камень. — Печально, что вы иметь грубые предпочтения низинников, но я готовить еду, как мне велеть наш дорогой старшина.

Каладин улыбнулся и тихонько выдохнул, когда Шрам сел рядом с ними. Следом потянулись и другие — брали миски, садились. Кто-то глядел в огонь и почти не говорил, но некоторые начали смеяться и петь. В какой-то момент мимо прошел Газ и вперил в них свой единственный глаз, словно размышляя, не нарушает ли Четвер­тый мост какое-нибудь из лагерных правил. Они не нарушали. Каладин проверил.

Парень зачерпнул миску похлебки и протянул Газу. Мостовой сержант насмешливо фыркнул и гордо ушел прочь.

«Не стоило ждать еще одного чуда этой ночью», — подумал Каладин со вздохом, снова сел и попробовал похлебку. Получилось неплохо. Он улыбнулся и, когда Данни перешел к следующему куп­лету, принялся подпевать.

На следующее утро, когда Каладин разбудил мостовиков, две трети из них выбрались из казармы, и в ней остались только самые громкие нытики — Моаш, Сигзил и еще парочка. Те, кто ответил на его призыв, выглядели на удивление бодрыми, хотя целый вечер провели, распевая песни и поедая похлебку. Когда он велел им присоединиться к тренировке по ношению моста, подчинилось большинство из тех, кто встал.

Не все.

У него было предчувствие, что Моаш и прочие вскорости сдадутся. Они ели его похлебку. Никто от нее не отказался. И раз уж на его стороне так много народа, остальные почувствуют себя глупо, если не присоединятся. Каладин завоевал Четвертый мост.

Теперь нужно сохранить команду в живых достаточно долго, чтобы в этом был смысл.

Ибо я никогда еще не посвящал себя более важной цели, и сами столпы небес содрогнутся от того, чем закончится здешняя война. Прошу еще раз. Поддержи меня. Не стой столбом, наблюдая, как вновь и вновь кто-то погибает из-за этого бедствия. Я раньше никогда тебя ни о чем не умолял, старый друг. Но теперь — умоляю.

Адолин испугался.

Он стоял рядом с отцом на площадке для построения. Далинар выглядел измученным. Сеть морщин у глаз, глубокие борозды на коже. На висках еще недавно черные волосы побелели, словно источенные ветром скалы. Как мог мужчина в осколочном доспехе — мужчина, сохранивший осанку воина, несмотря на возраст, — выглядеть хрупким?

Перед ними два чулла забирались на мост. Деревянная конструкция соединяла две каменные глыбы, горе-ущелье глубиной всего в несколько футов. Похожие на хлысты усики чуллов подергивались, мандибулы щелкали, черные глаза размером с кулак смотрели вперед. Они тянули массивный осадный мост, что катился на скрипучих деревянных колесах.

— Он намного шире, чем мосты Садеаса. — Далинар обратился к Телебу, который стоял рядом с ними.

— Это необходимо, чтобы поместились осадные мосты, светлорд.­

Далинар рассеянно кивнул. Адолин заподозрил, что лишь он один замечает состояние отца. Великий князь напустил на себя обычный уверенный вид, держал голову высоко, и голос его был тверд, как всегда.

Но глаза... Они были слишком красные и напряженные. Это внут­реннее напряжение делало отца холодным и собранным. Говоря с ­Телебом, он тщательно обдумывал каждое слово.

Далинар Холин выглядел как человек, несущий тяжкий груз. И Адолин помог ему взвалить этот груз на свои плечи.

Чуллы продвигались вперед. Панцири, похожие на валуны, были разрисованы синей и желтой краской; цвета и узоры указывали, с какого острова их погонщики-реши. Сооружение под ними грозно заскрипело, когда на него вкатился большой осадный мост. Солдаты на площадке для построения оборачивались на звук. Даже рабочие, высекавшие уборную в каменистой почве с восточной стороны, замерли, чтобы поглядеть.

Мост скрипел все громче. Потом скрип перешел в резкий треск. Погонщики остановили чуллов и посмотрели на Телеба.

— Не выдержит? — спросил Адолин.

Телеб вздохнул:

— Вот буря, а я так надеялся... Мост стал слишком тонким после расширения. Но если сделаем его потолще, он станет чересчур тяжелым. — Телеб посмотрел на Далинара. — Светлорд, прошу прощения, я зря потратил ваше время. Вы правы — это занятие для десяти дурней.

— Адолин, а ты что думаешь? — спросил Далинар.

Юноша нахмурился:

— Ну... я думаю, стоит продолжать работу. Это ведь лишь первая попытка. Возможно, способ все-таки есть. Что, если сделать осадные мосты более узкими?

— Светлорд, это может оказаться очень дорого, — предупредил Телеб.

— Если это поможет нам добыть хоть одно светсердце сверх обыч­ного, усилия окупятся сторицей.

— Да. — Телеб кивнул. — Я поговорю с леди Катаной. Возможно, она сумеет создать новый чертеж.

— Хорошо. — Далинар на некоторое время замолчал, не отводя взгляда от моста. Потом вдруг повернулся к той части площадки, где рабочие высекали яму для уборной.

— Отец?

— Как по-твоему, — проговорил Далинар, — почему не существует осколочных доспехов, которые могли бы носить рабочие?

— Что?

— Осколочный доспех дарует неимоверную силу, но мы редко используем ее для чего-то иного, нежели война и смертоубийство. Почему Сияющие изготавливали только оружие? Почему они не делали орудия труда, которые могли бы использовать обычные люди?

— Не знаю. Может, потому, что в те времена не было ничего важнее войны.

— Возможно, — сказал Далинар, понизив голос. — И возможно, это завершающий довод против них и их идеалов. Невзирая на все возвышенные лозунги, они так и не поделились доспехами или их секретом с простолюдинами.

— Я... я не понимаю, что в этом такого.

Великий князь встряхнулся:

— Нам следует продолжить инспекцию. Где Ладент?

— Я здесь, светлорд.

К Далинару подошел невысокий человек — лысый и бородатый ревнитель, в плотном сине-сером многослойном одеянии, из-под которого едва виднелись его руки. Он был словно краб, слишком маленький для своей раковины. Казалось, что ему должно быть ужасно жарко, но он, похоже, не испытывал неудобств.

— Отправьте гонца в Пятый батальон, — велел ему князь. — После мы направимся к ним.

— Да, светлорд.

Адолин и Далинар пошли вперед. Они надели осколочные дос­пехи для этой инспекции. Это было в порядке вещей; многие осколочники хватались за любой повод облачиться в доспехи. Кроме того, люди должны видеть своего великого князя и его наследника сильными.

Покинув площадку для построения и войдя в сам военный лагерь, они привлекли к себе внимание. Как и Адолин, Далинар не надел шлем, хотя латный воротник его доспеха был высоким и толстым и поднимался до самого подбородка. Он кивал солдатам, которые отдавали ему честь.

— Адолин, — сказал отец, — ты чувствуешь Азарт во время ­битвы?

Юноша вздрогнул. Он сразу понял, что имеет в виду отец, но был потрясен вопросом. Об этом нечасто говорили вслух.

— Я... ну да, конечно. А разве бывает иначе?

Далинар не ответил. В последнее время он был очень сдержанным. Неужели это чувство в его взгляде — боль? «Еще недавно он был другим, — подумал Адолин. — Он обманывал себя, но ощущал уверенность. Раньше было лучше».

Великий князь больше ничего не говорил, и они просто шли через лагерь. За шесть лет солдаты успели как следует обустроиться. На казармах нарисовали символы батальонов и отрядов, а простран­ство между казармами заполняли очаги, табуреты и столовые под холщовыми навесами. Отец Адолина ничего из этого не запрещал, но установил правила во избежание хаоса.

Далинар также в большинстве случаев давал согласие на то, чтобы на Расколотые равнины привозили семьи. Конечно, офицеры и так брали с собой жен — истинный светлоглазый офицер был немыс­лим без пары, в которой мужчина командовал и сражался, а женщина читала, писала, изобретала и руководила лагерем. Адолин улыбнулся, подумав про Малашу. Неужели она подходит ему? В последнее время в ней ощущалась некоторая холодность. Конечно, ведь есть еще Данлан. Они только что познакомились, но девушка его заинтриговала.

Как бы то ни было, Далинар разрешал темноглазым солдатам также привозить семьи. Он даже оплачивал половину затрат на это. Когда Адолин спросил почему, отец ответил, что запрещать не правильно. Военные лагеря больше не подвергались атакам, так что опасности нет. Адолин подозревал, что отец считал, коли он живет в роскошном почти дворце, то и его люди должны иметь шанс насладиться семейным уютом.

И потому на улицах лагеря было множество играющих детей. Женщины развешивали белье и рисовали охранные глифы, мужчи­ны точили копья и полировали нагрудники. Казармы изнутри разде­лили перегородками, чтобы сделать комнаты.

— Я думаю, это было правильное решение, — заметил Адолин, пока они шли, стараясь отвлечь отца от тяжелых раздумий. — Я о том, что ты позволил многим привезти сюда семьи.

— Да, но сколько из них уйдет, когда все закончится?

— А это важно?

— Я не уверен. Расколотые равнины фактически превратились еще в одну алетийскую провинцию. Каким будет это место через сто лет? Станут ли казармы городскими кварталами? Скопления лавок, что снаружи, — рынками? Холмы на западе — полями? — Он покачал головой. — Похоже, светсердца отсюда никуда не денутся. А пока они здесь, люди не уйдут.

— Так ведь это хорошо, верно? Пока эти люди — алети, — сказал Адолин со смехом.

— Возможно. А что случится с ценностью самосветов, если мы будем добывать светсердца с той же быстротой, что сейчас?

— Я...

Это был хороший вопрос.

— Я все время думаю о том, что случится, когда вещи редкие, но весьма желанные вдруг превратятся в привычные? Здесь многое происходит. И мы о чем-то даже не задумываемся. Светсердца, паршенди, смерть Гавилара. Тебе придется со всем этим справиться.

— Мне? — удивился Адолин. — В каком смысле?

Вместо ответа, Далинар кивнул командиру Пятого батальона, поспешно приблизившемуся и отдавшему честь. Адолин вздохнул и тоже отдал честь. Двадцать первая и Двадцать вторая роты отрабатывали сомкнутый строй — важность этого упражнения едва ли могли понять те, кто не имел отношения к армии. Двадцать третья и Двадцать четвертая роты отрабатывали разомкнутый строй и бой в таком строю, упражняясь в боевом порядке и передвижениях на поле боя.

Сражения на Расколотых равнинах очень сильно отличались от обычных, и на первых порах алети пришлось учиться на собственных досадных ошибках. Паршенди — крепкие, мускулистые, и на них растут странные доспехи. Они хоть и не покрывают все тело, но куда надежнее тех, что носило большинство солдат. В целом каждый паршенди был неимоверно подвижным тяжелым пехотинцем.

Враги всегда атаковали парами и строй не держали. Казалось бы, тем проще дисциплинированной шеренге с ними расправиться. Но каждая пара паршенди неслась с такой скоростью и была так хорошо вооружена, что ей ничего не стоило рассечь щитовой заслон. А еще бывало так, что благодаря своей непревзойденной прыгучести целые ряды паршенди внезапно оказывались далеко за первыми шеренгами алети.

Помимо всего прочего, существовало еще нечто особенное в том, как враги передвигались группой во время боя. Они маневриро­вали, необъяснимым образом зная, куда следует направляться. Под слоем заурядной варварской дикости пряталось нечто более изощренное и опасное.

Существовало всего два надежных способа справиться с пар­шенди. Первый предполагал использование осколочного клинка. Эффективно, но лишь в ограниченном масштабе. В войске Холина было только два клинка, и, хотя осколки обладали неимоверной силой, им требовалась соответствующая поддержка. Если осколочник оказывался в окружении врага, его могли задавить числом и сбить с ног — тут ему и приходил конец. В общем-то, в тот единственный раз, когда на глазах у Адолина полный осколочник пал жертвой ­обычного воина, все случилось потому, что копейщики налетели на него целым роем и разбили кирасу. Потом светлоглазый лучник уложил его с пятидесяти шагов, заполучив таким образом доспех и клинок. Не очень-то геройская смерть.

Другой надежный способ битвы с паршенди зависел от скорости,­ с которой отряды меняли боевое построение. Гибкость и дисциплина: первая — чтобы откликаться на странное поведение паршенди в бою, вторая — чтобы держать строй и не сдаваться под натиском­ отдельных противников.

Хавром, командующий Пятым батальоном, поджидал Адолина и Далинара вместе со своими ротными командирами, которые построились в ряд. Все они отдали честь — правый кулак к правому плечу.

Далинар кивнул им:

— Светлорд Хавром, мои приказы выполнены?

— Да, великий князь. — Хавром телосложением напоминал башню, по моде рогоедов он гладко выбривал подбородок, оставляя длинные бакенбарды. У него была родня среди народа Пиков. — Люди, которые вам нужны, ждут в шатре для аудиенций.

— О чем это он? — спросил Адолин.

— Скоро увидишь, — ответил Далинар. — Но сначала осмотрим войска.

Юноша нахмурился, но солдаты ждали. Хавром отдал приказ, и роты начали строиться одна за другой. Адолин шел мимо них, проверяя строй и мундиры. Они были чистыми и опрятными, хотя сын Далинара знал, что кое-кто из солдат ворчал по поводу завышенных требований к внешнему виду. Тут он был с ними согласен.

В конце инспекции он задал несколько вопросов случайно выбранным солдатам, узнал их ранг и поинтересовался, нет ли каких-нибудь особенных проблем. Таковых не нашлось. Они и впрямь были всем довольны или просто боялись?

Когда все закончилось, Адолин вернулся к отцу.

— Ты все сделал правильно, — похвалил Далинар.

— Я прошел вдоль строя, только и всего.

— Да, но выглядело это хорошо. Люди знают, что ты о них беспокоишься, и уважают тебя. — Он одобрительно улыбнулся. — Ты хороший ученик.

— По-моему, отец, ты ищешь глубокий смысл в обычной инспекции.

Далинар кивнул Хаврому, и командующий батальоном отвел их в шатер для аудиенций, расположенный в стороне от тренировочного поля. Заинтригованный Адолин поглядывал на отца.

— Я велел Хаврому собрать солдат, с которыми на днях говорил Садеас, — сказал Далинар. — Тех, кого он допросил во время вылазки на плато.

— А-а, — протянул Адолин. — Надо узнать, о чем он их спра­шивал.

— Да. — Далинар жестом велел сыну войти первым, после чего вошел сам, а следом за ним появились несколько молчаливых ревнителей.

Внутри на скамьях сидела группа солдат. Они вскочили и отдали честь.

— Вольно. — Далинар сцепил за спиной руки в латных перчатках. — Адолин? — Великий князь кивнул на солдат, подразумевая, что сыну следует приступать к расспросам.

Юноша подавил вздох. Опять?

— Парни, нам надо знать, что спрашивал у вас Садеас и что вы ему сказали.

— Не извольте волноваться, светлорд, — успокоил один из солдат, судя по выговору — крестьянин откуда-то из северных алетийских краев. — Мы ни словечка ему не сказали.

Остальные рьяно закивали.

— Он сущий угорь, и мы это знаем, — прибавил другой солдат.

— Садеас великий князь, — резко бросил Далинар. — И вы будете относиться к нему уважительно.

Воин побледнел и кивнул.

— А конкретнее, о чем он вас спрашивал? — продолжил Адолин.

— Хотел узнать, чем мы занимаемся в лагере, светлорд, — по­яснил солдат. — Мы, стало быть, конюхи.

Каждый солдат обладал одним-двумя навыками, помимо умения сражаться. От тех, кто умел заботиться о лошадях, был толк — это позволяло не брать в вылазки на плато гражданских.

— Он все расспрашивал и расспрашивал. Ну, точнее, не он сам, а его люди. Разузнали, что мы заботились о королевском коне во время охоты на ущельного демона.

— Но мы ничегошеньки ему не сказали, — повторил первый солдат. — Мы не хотели, чтобы из-за нас у вас были неприятности, сэр. Мы и не собирались вручать этому угр... э-э-э... великому князю, светлорд, сэр, веревку, чтобы он вас на ней повесил, сэр.

Адолин зажмурился. Если они с Садеасом вели себя так же, это куда хуже подрезанной подпруги самой по себе. Он не ставил под сомнение их верность, но солдаты как будто намекали, что пытаются защитить Далинара, поскольку уверены, что он и впрямь сделал что-то нехорошее.

Он открыл глаза:

— Я припоминаю, что уже спрашивал некоторых из вас. Но спрошу еще раз. Кто-нибудь видел, чтобы подпруга на седле короля была подрезана?

Солдаты переглянулись, покачали головой.

— Нет, светлорд, — ответил один из них. — Да если бы мы такое увидели, сразу бы заменили, точно вам говорю.

— Но, светлорд, — прибавил другой, — в тот день была такая кутерьма и так много народу вокруг. И близко не похоже на обычную вылазку. И... ну вот честное слово, сэр, — кто мог вообще подумать, что из всех вещей, пребывающих под Чертогами, нам следует защищать королевское седло?

Далинар кивнул Адолину, и они вышли из шатра.

— Ну что?

— Они, судя по всему, ничем нам не помогли. — Адолин скривился. — Невзирая на свой пыл. Или, скорее, из-за него.

— К несчастью, согласен.

Великий князь тихонько вздохнул. Он махнул Тадету; коротышка-ревнитель стоял возле шатра.

— Допроси их по отдельности, — негромко приказал Далинар. — Попытайся выведать все детали. Определи, как именно выразился Садеас, и в точности узнай, что они ему ответили.

— Да, светлорд.

— Пойдем, Адолин. Надо еще кое-что проинспектировать.

— Отец, — окликнул Адолин, беря Далинара за руку. Доспехи, соприкоснувшись, тихонько звякнули.

Князь повернулся к нему, хмурясь, и Адолин резко махнул рукой Кобальтовой гвардии. Этот жест означал просьбу оставить их наедине. Стражи быстро удалились на достаточное расстояние.

— Что происходит? — спросил Адолин тихо, но твердо.

— О чем ты? Мы инспектируем лагерь, чтобы узнать, как идут дела.

— И каждый раз ты выпихиваешь меня вперед. Смею добавить, временами это было неуклюже. Что-то не так? Что за мысли бродят в твоей голове?

— Я считал, ты уже определился по поводу того, что бродит в мо­ей голове.

Адолин поморщился:

— Отец, я...

— Нет, все в порядке. Я просто пытаюсь принять трудное решение. На ходу это чуть легче. — Далинар скривился. — Другой человек нашел бы место, чтобы хорошенько все обдумать, но со мной такое не работает. У меня слишком много дел.

— И что же ты пытаешься решить? — поинтересовался Адолин. — Может, я бы помог.

— Ты уже помог. Я... — Далинар осекся и нахмурился.

К тренировочным дворам Пятого батальона приближалась небольшая группа солдат. Они сопровождали человека в красно-коричневом наряде. Это были цвета Танадаля.

— Разве ты не вечером должен с ним встретиться? — спросил Адолин.

— Должен.

Нитер, капитан Кобальтовой гвардии, побежал наперерез новоприбывшим. Иной раз он делался чрезмерно подозрительным, но для телохранителя это совсем неплохая черта характера. Вскоре он вернулся к Далинару и Адолину. Он был загорелый, с короткой чер­ной бородой. Светлоглазый очень низкого ранга и в гвардии уже много лет.

— Посланец сообщает, что великий князь Танадаль не сможет встретиться с вами сегодня, как было запланировано.

Лицо Далинара омрачилось.

— Я сам с ним поговорю.

Нитер с неохотой махнул тощему юноше, чтобы тот приблизился. Гонец подошел и упал на одно колено перед Далинаром:

— Светлорд.

На этот раз князь не приказал сыну занять свое место.

— Докладывай.

— Светлорд Танадаль сожалеет, что не сможет посетить вас сегодня.

— Он предложил встретиться в другой день?

— Князь сожалеет по поводу того, что у него сейчас слишком много дел. Но он с радостью побеседует с вами в один из вечеров на королевском пиру.

«На людях, — подумал Адолин, — где одна половина гостей будет подслушивать, а другая — вероятно, включая самого Танадаля — окажется мертвецки пьяной».

— Понимаю, — сказал Далинар. — А он не высказывал предположений по поводу того, когда перестанет быть таким занятым?

— Светлорд, — проговорил посланец с растущим беспокойством, — он сказал, что, если вы будете настаивать, я должен объяс­нить, что он говорил с несколькими другими великими князьями и догадывается о сути вашей просьбы. И еще велел сообщить вам, что не желает создавать альянс и не намерен отправляться в совместную­ вылазку на плато.

Далинар помрачнел еще сильней. Он взмахом руки отпустил ­посланца, потом повернулся к Адолину. Кобальтовые гвардейцы по-прежнему держались на почтительном расстоянии, чтобы они могли разговаривать, не боясь чужих ушей.

— Танадаль был последним, — сообщил Далинар. Каждый великий князь в свой черед отверг его. Хатам был бесконечно вежлив, Бетаб позволил жене все объяснить, а Танадаль не очень-то старался­ спрятать враждебность под внешним лоском. — Последним, не считая Садеаса.

— Сомневаюсь, что обращаться к нему с такой просьбой будет мудро, отец.

— Ты, вероятно, прав, — проговорил Далинар голосом, лишенным интонаций. Он был зол. Даже в ярости. — Они передали мне послание. Им никогда не нравилось то влияние, которое я имею на короля, и князья с нетерпением ждут моего падения. Светлорды не хотят идти на встречу, поскольку опасаются, что это позволит мне восстановить нарушенное равновесие.

— Отец, мне жаль.

— Возможно, это к лучшему. Важнее всего то, что я потерпел неудачу. Я не могу заставить их сотрудничать друг с другом. Элокар был прав. — Он посмотрел на Адолина. — Продолжи инспекцию без меня. Я хочу кое-что сделать.

— Что?

— Просто одну работу, которую, как мне кажется, надо завершить.

Юноша хотел возразить, но не смог подыскать нужных слов. Наконец он со вздохом кивнул:

— Ты ведь мне все потом объяснишь?

— Скоро, — пообещал отец. — Очень скоро.

Далинар следил за тем, как его сын уходит, деловитый и целе­устремленный. Из Адолина получится хороший великий князь. Решение, которое он собирался принять, было простым.

Пришло время отойти в сторону, уступить дорогу сыну.

Вот только если Далинар так поступит, все будут ждать, что он перестанет принимать участие в политике, удалится в свои земли и предоставит Адолину возможность править. Думать об этом было мучительно, и он знал, что не должен спешить. Но если он действительно сходит с ума — в чем, похоже, не сомневается никто в лагере, — тогда ему необходимо уйти. И побыстрее, до того как болезнь зайдет так далеко, что он уже не сможет проявить нужную для такого решения волю.

«Монарх — это власть, — всплыла в его памяти цитата из „Пути королей“. — Он обеспечивает стабильность. В этом его служение и его ремесло. Если он не управляет самим собой, разве может управлять другими? Разве торговец, который знает цену буресвету, не вку­шает плоды своих трудов?»

Странное дело, цитаты по-прежнему приходили на ум, хотя великий князь не переставал думать о том, что именно они — пусть даже отчасти — и свели его с ума.

— Нитер, пусть мой боевой молот принесут на площадку для построения.

Далинару нужно было двигаться и работать, иначе он не мог думать. Его телохранителям пришлось поспешить, когда он быстрым шагом миновал переулок между казармами Шестого и Седьмого батальона. Нитер послал нескольких человек за оружием. Его голос звучал до странности возбужденно, словно он считал, что Далинар намеревается совершить нечто поразительное.

Великий князь подозревал, что вскоре разочарует Нитера. Далинар наконец-то добрался до площадки для построения — плащ развевался за спиной, латные ботинки клацали по камням. Долго ждать молота не пришлось; два солдата привезли его на тележке и вытащили, обливаясь потом. Рукоять молота толщиной с запястье мужчины, а ударная часть — больше раскрытой ладони. Двое с трудом могли его поднять.

Далинар схватил молот рукой в латной перчатке и забросил на плечо. Не обращая внимания на солдат, что тренировались на поле, он прошел туда, где группа грязных рабочих вытесывала канаву для уборной. Когда сам великий князь в осколочном доспехе навис над ними, бедолаги в ужасе вытаращили глаза.

— Кто тут главный? — спросил Далинар.

Чумазый рабочий в коричневых штанах робко поднял руку:

— Светлорд, как мы можем вам услужить?

— Отдохнув немного. Марш отсюда.

Рабочие выкарабкались из ямы. Поодаль собрались светлоглазые офицеры, сбитые с толку действиями командира.

Далинар обхватил металлическую рукоять молота, туго оплетен­ную кожаными ремнями. Сделав глубокий вздох, спрыгнул на дно ямы, поднял молот, размахнулся как следует и ударил по камню.

Над тренировочным полем раскатился громкий треск, и ударная волна пробежала по рукам Далинара. Осколочный доспех большей частью поглотил отдачу, а на камне осталась глубокая трещина. Он снова замахнулся — со второго раза удалось отколоть кусок скалы. Хотя два или три человека с трудом бы подняли эту глыбу, Далинар схватил ее одной рукой и отбросил в сторону. Она с грохотом упала на камни.

Чем же были осколки для обычных людей? Почему древние, при всей их мудрости, ничего не создали им в помощь? Пока Далинар продолжал работать — и от ударов его молота поднимались облака каменной крошки и пыли, — он с легкостью заменил двадцать человек. Осколочные доспехи можно было использовать множеством способов, чтобы облегчить жизнь простых рабочих и темноглазых по всему Рошару.

Ему нравилось работать. Делать что-то полезное. В последнее время он чувствовал себя так, словно все силы тратил на бег по кругу. Труд помогал ему думать.

Он действительно терял жажду битвы. Это его беспокоило, поскольку Азарт — восторг и страстное желание сражаться — это основа культуры алети. Величайшее из мужских искусств — воинское дело, а самое важное Призвание — воевать. Сам Всемогущий зависел от того, насколько хорошо алети сражались в честном бою, ведь после смерти они могут присоединиться к армии Вестников и отбить Чертоги Спокойствия.

И все-таки мысли об убийствах начали вызывать у него дурноту. С последней вылазки на плато стало только хуже. Что случится в следующий раз, когда он отправится в бой? Так управлять нельзя. Вот почему нужно отречься в пользу Адолина.

Он продолжал наносить удары. Снова и снова колотил молотом по камням. Наверху собрались солдаты, а рабочие, несмотря на его приказ, не отправились отдыхать. Они потрясенно глядели на то, как правитель в осколочных доспехах выполнял их работу. То и дело он призывал клинок и использовал его, чтобы разрезать камень, высечь несколько кусков, которые потом разбивал молотом.

Вероятно, он выглядел нелепо. Невозможно заменить всех рабочих в лагере, и у него имелись куда более важные дела. А вот повода спуститься в траншею и размахивать тяжелым молотом не было. И все-таки великий князь Холин чувствовал себя очень хорошо. Так чудесно, что он может помочь лагерю. Результаты того, что Далинар делал ради безопасности Элокара, трудно измерить; созда­вая же то, в чем прогресс был очевиден, он испытывал удовлетво­рение.

Но даже в этом Далинар действовал сообразно идеалам, что проникли в его душу, как болезнь. В книге говорилось о короле, который несет груз своего народа. Говорилось о том, что правители по своему положению располагаются ниже всех, потому что должны служить всем и каждому. Все это вертелось вокруг него. Заповеди, наставления из книги и то, что показывали видения... или галлю­цинации.

Никогда ни с кем не сражайся, если ты не на войне.

Бабах!

Пусть тебя защищают действия, а не слова.

Бабах!

Ожидай, что те, кого ты встречаешь, честны, и дай им шанс вести себя честно.

Бабах!

Правь так, как хотел бы, чтобы правили тобой.

Бабах!

Он стоял по пояс в будущей уборной, и его уши заполнял треск ломающегося камня. Князь начинал верить в эти идеалы. Нет, уже в них поверил. Теперь он будет по ним жить. Каким сделался бы мир, если бы все люди жили так, как написано в этой книге?

Кто-то должен начать. Кто-то должен стать образцом для подражания. А вот это — причина не отрекаться. Сумасшедший или нет, то, что он делает сейчас, лучше того, что делал Садеас или остальные.­ Хватало одного взгляда на то, как живут его солдаты, его народ, чтобы понять — в этом он прав.

Бабах!

Чтобы изменить камень, по нему надо ударить кувалдой. А вдруг с человеком вроде него все обстоит так же? Может, потому все и сделалось внезапно таким трудным? Но чем он это заслужил? Далинар не философ или идеалист. Он солдат. И — стоило признать — в молодые годы был тираном, жадным до войн. Неужели жизнь, полную кровопролития, можно оправдать несколькими закатными годами, посвященными следованию заветам лучших людей?

Далинар вспотел. Ров, который он выкопал в земле, был шириной в человеческий рост, глубиной ему по грудь и длиной ярдов три­дцать. Чем дольше он работал, тем больше людей собиралось вокруг, чтобы поглядеть и пошептаться.

Осколочный доспех — вещь священная. Неужели князь и впрямь копал с его помощью... уборную?! Напряжение так глубоко на него повлияло? Боится Великих бурь. Делается все трусливее. Отказывается от дуэлей и не защищает себя от нападок. Боится сражаться, хочет, чтобы война закончилась.

И возможно, пытался убить короля.

В конце концов Телеб решил, что так глазеть на князя недопус­тимо, и отправил людей по местам. Рабочих он тоже прогнал, в соответствии с приказом Далинара велел им посидеть в тенечке, предаваясь «беззаботной беседе». Кто-то другой отдал бы такое указание с улыбкой, но Телеб был серьезен, как камень.

И Далинар продолжал работать. Он сам одобрил план работ и знал, где должна закончиться траншея для уборной — длинная, с уклоном. Потом ее накроют промасленными и просмоленными дос­ками во избежание распространения запаха. Саму уборную построят в той части, что повыше, а содержимое будут при помощи духозаклинателя обращать в дым раз в несколько месяцев.

Работать в одиночестве было еще лучше, чем просто работать. Он сам разбивал камни, нанося удар за ударом. Словно ожили барабаны паршенди, что звучали в тот давно минувший день. Князь все еще слышал ту музыку, и его трясло.

«Прости меня, брат».

Он говорил с ревнителями о своих видениях. Они предположили, что причина, скорее всего, в переизбытке дел, которыми великий­ князь Холин нагрузил свой разум.

У него не было причин верить в правдивость видений. Следуя им, он не просто проигнорировал маневры Садеаса, но опасно истощил собственные ресурсы. Его репутация находилась на грани краха. Великий князь мог увлечь за собой весь Дом.

И это самый важный повод для отречения. Если он продолжит, его действия вполне могут привести к гибели Адолина, Ренарина и Элокара. Собственной жизнью ради идеалов можно рискнуть, но как быть с жизнями сыновей?

Осколки камня летели во все стороны, рикошетили от доспеха. Далинар начал уставать. Доспех не делал работу за него — он увеличивал силу, но каждый удар молота приходилось выполнять самому. Его пальцы онемели от неустанной вибрации в рукояти. Князь почти принял решение. Его разум был чист и спокоен.

Он снова замахнулся молотом.

— Разве клинком было бы не сподручнее? — сухо поинтересовался женский голос.

Далинар застыл, боек молота уперся в битый камень. Он повернулся и увидел, что на краю траншеи стоит Навани, в платье синего и тускло-красного цвета. На ее волосах с легкой сединой играют блики от солнца, которое почему-то зависло над самым горизонтом. Рядом с ней застыли две молодые женщины — не ее ученицы, но «одолженные» у других светлоглазых дам из лагеря.

Навани скрестила руки на груди; солнечный свет сиял нимбом над ее головой. Далинар нерешительно поднял руку в латной перчатке, чтобы защитить глаза от солнца:

— Матана?

— Я про камень. — Навани кивнула на траншею. — Не стану ­утверждать, будто хорошо в этом разбираюсь; лупить по всяким штукам — мужское искусство. Но разве в твоем распоряжении нет меча, которому камень, как говорится, что гердазийцу — Великая буря?

Далинар перевел взгляд на камни и снова ударил по ним молотом, вызвав радостный треск.

— Клинки-осколки режут слишком хорошо.

— Любопытно. Изо всех сил постараюсь притвориться, что в этой фразе был смысл. Кстати, ты когда-нибудь задумывался о том, что большинство мужских искусств связаны с разрушением, в то время как женские — с созиданием?

Далинар снова замахнулся. Бабах! Просто потрясающе, до чего легко было разговаривать с Навани, не глядя на нее.

— Я действительно использую клинок, чтобы вырезать боковины и среднюю часть. Но мне все равно приходится дробить камни. Ты когда-нибудь пробовала поднять кусок скалы, которую рассек­ли осколочным клинком?

— Нет, не доводилось.

— Это нелегко. — Бабах! — Клинок оставляет очень тонкий разрез. Камни тесно прижимаются друг к другу. Ни схватить, ни сдвинуть. — Бабах! — Это гораздо сложнее, чем кажется. — Бабах! — Так куда лучше.

Навани стряхнула с платья кусочки камня:

— И грязи гораздо больше, как я погляжу.

Бабах!

— Ну, так ты собираешься извиниться? — спросила она.

— За что?

— За то, что пропустил нашу встречу.

Далинар замер с занесенным молотом. Он совсем забыл, что на пиру сразу же после ее возвращения согласился, чтобы Навани сегодня ему почитала. Князь не сказал своим письмоводительницам о встрече. Он страшно расстроился — ведь еще сам недавно гневался на Танадаля за отмену встречи, но тот хотя бы послал гонца.

Навани стояла, скрестив руки, спрятав защищенную руку, и ее облегающее платье словно полыхало в лучах солнца. На губах играла тень улыбки. Он ее подвел и теперь, будучи человеком чести, оказался в ее власти.

— Искренне сожалею, — сказал князь. — Мне пришлось обдумывать кое-какие сложные вопросы, но это не извиняет то, что я забыл о встрече.

— Знаю. Я поразмыслю над тем, как тебе расплатиться за этот промах. А сейчас должна сообщить, что одно из твоих даль-перьев мигает.

— Что? Которое?

— Твои письмоводительницы говорят — то, что связано с моей дочерью.

Ясна! В последний раз они переговаривались несколько недель назад; на его сообщения племянница отвечала очень сжато. Погрузившись в один из своих проектов, Ясна часто забывала обо всем. Если она хочет связаться с ним сейчас, то либо совершила открытие, либо в качестве отдыха обновляет связи с корреспондентами.

Далинар посмотрел на траншею. Она была почти готова; князь вдруг понял, что собирался принять окончательное решение, как только завершит работу. Он изнывал от желания продолжить.

Но если Ясна хотела поговорить...

Он нуждался в этой беседе. Возможно, даже сумеет убедить ее вернуться на Расколотые равнины. Он куда спокойнее думал бы об отречении, зная, что Ясна будет присматривать за Элокаром и Адолином.

Далинар отбросил молот — после всех его трудов рукоять согнулась под углом градусов в тридцать, а боек превратился в бесформенный кусок металла — и выпрыгнул из траншеи. Ему изготовят новое оружие; с владельцами осколочных доспехов это в порядке вещей.

— Боюсь, мне придется вновь умолять тебя о прощении, на сей раз за то, что вынужден покинуть тебя так быстро. Я должен получить это сообщение, — сказал Далинар.

Он поклонился ей и повернулся, чтобы поскорей уйти.

— Вообще-то, — бросила за его спиной Навани, — думаю, это мне нужно тебя кое о чем умолять. Я не говорила с дочерью уже много месяцев и хотела бы присоединиться к вам, если ты не возражаешь.

Далинар поколебался, но отказывать ей так быстро после нанесенного оскорбления было нельзя.

— Разумеется.

Он подождал, пока Навани не забралась в паланкин. Князь снова двинулся вперед, а носильщики и заемные ученицы Навани последовали за ним.

— Далинар Холин, ты добрый человек, — сказала сидевшая в мягком кресле Навани со все той же лукавой улыбкой на устах. — Боюсь, я не могу удержаться от того, чтобы считать тебя обворожительным.

— Мое понимание чести приводит к тому, что мною легко управлять. — Далинар глядел перед собой. Прямо сейчас ему не хотелось ходить вокруг да около. — Я знаю, это правда. Навани, не надо со мной играть.

Она тихонько рассмеялась:

— Я не пытаюсь тобой воспользоваться, я... — Вдовствующая королева помедлила. — Ну, возможно, пытаюсь — совсем немного. Но я не играю. Особенно последний год, на протяжении которого ты постепенно становился тем человеком, какими все остальные только притворяются. Разве ты не видишь, до чего интригующим это те­бя делает?

— Я так поступаю не ради интриги.

— В том-то все и дело! — Она наклонилась к нему. — Ты знаешь, почему я тогда выбрала Гавилара, а не тебя?

Вот проклятье. Ее слова, ее присутствие были подобны кубку темного вина, что вылили прямиком в его кристально чистые мысли. Ясность, которой он добивался посредством тяжелого труда, быстро исчезала. Ну зачем же она так прямолинейна? Он не ответил на вопрос. Вместо этого ускорил шаг и понадеялся, что она поймет: на эту тему ему говорить не хочется.

Напрасно.

— Я выбрала его не потому, что он должен был стать королем. Хотя все так считают. Я выбрала его потому, что ты меня пугал. Скрытая в тебе сила... чтоб ты знал — твоего брата она тоже пугала.

Он промолчал.

— Эта сила никуда не делась. Я вижу ее в твоих глазах. Но ты заковал ее в броню, соорудил что-то вроде еще одного блестящего осколочного доспеха. Отчасти поэтому я и нахожу тебя обворожительным.

Он остановился и посмотрел на нее. Носильщики замерли.

— Навани, ничего не получится, — тихо проговорил он.

— Почему?

Далинар покачал головой:

— Я не обесчещу память брата. — Он устремил на нее суровый взгляд, и через некоторое время Навани кивнула.

Когда они двинулись дальше, женщина молчала, хотя по-прежнему то и дело бросала на Далинара лукавые взгляды. В конце концов они достигли его жилища, над которым развевались синие знамена с глифпарой «хох» и «линил»: первый глиф — в виде короны, второй — в виде башни. Мать Далинара придумала этот рисунок, и он же был на перстне-печатке. Элокар использовал корону и меч.

Часовые у входа отдали честь, и Далинар задержался, чтобы ­Навани могла войти вместе с ним. Помещение, похожее на пещеру, освещали заряженные сапфиры. Когда они вошли в гостиную, князь вновь подумал о том, до чего же здесь стало роскошно за последние месяцы.

Три его секретарши ждали вместе со своими прислужницами. Все дамы поднялись, когда он только появился на пороге. С ними был и Адолин.

Далинар нахмурился, увидев сына:

— Ты разве не должен заниматься инспекцией?

Адолин вздрогнул:

— Отец, я уже несколько часов как все закончил.

— В самом деле!

«Буреотец! Сколько же я дробил те камни?»

— Отец, — обратился Адолин, приближаясь, — можно тебя на два слова?

Как обычно, русые с черным волосы юноши торчали непокорной копной. Он уже искупался и переоделся в модный, но весьма практичный длинный синий китель с двумя рядами пуговиц и прямые коричневые брюки.

— Я не готов это с тобой обсуждать, — негромко ответил Далинар. — Мне нужно еще немного времени.

Адолин обеспокоенно изучал отца. «Из него получится отличный великий князь, — подумал тот. — Его для этого растили, в отличие от меня».

— Ну что ж, хорошо. Но я кое о чем тебя все же спрошу.

Он указал на одну из секретарш — стройную женщину с золотисто-рыжими волосами, в которых попадались черные пряди. Дама облачилась в зеленое платье, а ее высокую прическу из множества кос удерживали четыре традиционные стальные шпильки.

— Это Данлан Моракота, — тихо пояснил юноша Далинару. — Прибыла в лагерь вчера, чтобы провести несколько месяцев со своим отцом, светлордом Моракотой. Она ко мне обратилась, и я взял на себя смелость предложить ей место одной из твоих секретарш, пока она здесь.

Далинар моргнул:

— А как же...

— Малаша? — Адолин вздохнул. — Не сложилось.

— А эта? — спросил Далинар приглушенным голосом, не веря своим ушам. — Когда, ты сказал, она прибыла в лагерь? Вчера? И уже успела попросить тебя?

Адолин пожал плечами:

— Ты пойми, у меня репутация...

Далинар вздохнул и посмотрел на Навани, которая стояла достаточно близко. Из приличия она притворялась, будто ничего не слышит.

— Знаешь, вообще-то, обычай требует ухаживать за одной женщиной.

«Сын, тебе понадобится хорошая жена. Возможно, очень скоро».

— Вот когда я стану дряхлым и скучным, поглядим. — Адолин улыбнулся девушке.

Она действительно оказалась симпатичная. Но — всего день в лагере? «Кровь отцов моих», — подумал Далинар. Он три года ухаживал за женщиной, которая стала потом его женой. Даже не помня ее лица, все равно сохранил воспоминания о том, как настойчив был в своих стремлениях.

Конечно, он ее любил. Все чувства к ней исчезли, стертые из его разума силами, к которым не следовало обращаться. К несчастью, князь хорошо помнил, как страстно желал Навани задолго до того, как повстречал женщину, на которой потом женился.

«Прекрати», — приказал он себе. Мгновение назад он был готов отказаться от своего титула великого князя. Не время позволять отвлекаться из-за Навани.

— Светлость Данлан Моракота, — сказал он молодой женщине, — рад видеть вас среди моих помощниц. Я так понял, мне пришло послание?

— Совершенно верно, светлорд. — Девушка почтительно при­села.

Она кивком указала на пять даль-перьев, что стояли на его книжной полке в специальных держателях. Даль-перья выглядели в точности как обычные перья для письма, только в каждом сиял маленький заряженный рубин. Крайнее справа перо мигало с большими паузами.

Литима, хоть и была старшей, кивнула Данлан, разрешая ей принести даль-перо. Молодая женщина поспешила к книжной полке и перенесла все еще моргающее перо на маленький письменный столик возле пюпитра. Она аккуратно прикрепила к доске для пись­ма лист бумаги, крепко вкрутила чернильницу в положенное отверстие и установила стопор. Светлоглазые дамы весьма умело действовали одной рукой.

Данлан села и посмотрела на него, слегка волнуясь. Далинар, разумеется, не доверял ей — она легко могла оказаться шпионкой, подосланной одним из великих князей. К несчастью, в лагере не бы­ло ни одной женщины, которой он бы полностью доверял, а Ясна находилась далеко.

— Я готова, светлорд. — У Данлан оказался хрипловатый, низкий голос, как нравилось Адолину.

Далинар понадеялся, что она не такая пустая, как те, кого обычно выбирал его сын.

— Начинайте. — Князь взмахом руки предложил Навани занять бархатное кресло поблизости.

Другие секретарши снова уселись на скамью.

Данлан повернула самосвет на даль-пере на одно деление, указывая, что запрос принят. Потом проверила уровнемеры по сторонам доски для письма — небольшие сосуды с маслом, в центре которых были пузырьки воздуха, — предназначенные для того, чтобы доска располагалась строго горизонтально. Наконец заправила перо чернилами и поместила в верхний левый угол листа. Держа перо прямо, большим пальцем повернула самосвет еще на одно деление и убрала руку.

Перо осталось на месте — зависло, касаясь бумаги кончиком, как если бы его держала рука призрака. Потом начало писать, в точности повторяя движения, которые совершало перо Ясны, составлявшее с ним пару.

Далинар стоял рядом с письменным столом, скрестив на груди руки. Он видел, что его близость заставляет Данлан нервничать, но волнение не давало ему сидеть на месте.

У Ясны, разумеется, был красивый почерк — если уж она чем-то занималась, то, как правило, доводила это до совершенства. Далинар подался вперед, когда знакомые, но не поддающиеся расшифров­ке ярко-фиолетовые строчки появились на странице. Над самосветом поднялись тонкие струйки красноватого дыма.

Перо перестало писать и замерло.

— «Дядя, — прочитала Данлан, — надеюсь, у тебя все в по­рядке».

— Несомненно, — ответил Далинар. — Те, кто вокруг меня, хорошо обо мне заботятся.

Эта кодовая фраза указывала на то, что он не доверяет присутствующим или, по меньшей мере, недостаточно с ними знаком. Ясна теперь будет осторожна и не сообщит ничего слишком уж деликатного.

Данлан взяла перо и повернула самосвет, потом написала его слова, и они полетели через океан, к Ясне. Была ли она еще в Тукаре? Закончив писать, Данлан установила перо в левом верхнем углу — там должны размещаться оба пера, чтобы Ясна смогла продолжить разговор, — и повернула самосвет в прежнее положение.

— «Как и следовало ожидать, я попала в Харбрант. Загадки, которые я пытаюсь разгадать, слишком таинственны даже для Паланеума, но я нахожу намеки. Дразнящие фрагменты. Все ли в порядке у Элокара?»

«Намеки? Фрагменты? О чем она?»

У Ясны и впрямь была склонность все драматизировать, хотя она в этом смысле и не усердствовала, как король.

— Несколько недель назад твой брат приложил все усилия, чтобы его убил ущельный демон, — ответил Далинар. Адолин, прислонившийся плечом к книжному шкафу, улыбнулся. — Но Вестники, несомненно, берегут нашего короля. Элокар в порядке, хотя тебя здесь, увы, не хватает. Я уверен, твои советы ему бы не помешали. Он во всем полагается на светлость Лалай, которая теперь стала его секретарем.

Может, это заставит Ясну вернуться. Она никогда не испытывала особой любви к кузине Садеаса, ставшей главной письмоводитель­ницей короля в отсутствие королевы, и Лалай отвечала Ясне взаимностью.

Перо в руке Данлан поскрипывало, пока она писала. Навани кашлянула.

— О-о-о, — спохватился Далинар. — Добавьте еще вот что: твоя мать снова здесь, в военных лагерях.

Через некоторое время перо написало само по себе:

— «Мое почтение матушке. Но, дядя, держись от нее подальше. Она кусается».

Сидевшая в кресле Навани фыркнула, и Далинар сообразил: он не дал Ясне знать, что ее мать слушает разговор. Он покраснел, а Данлан тем временем продолжила читать:

— «Я не могу говорить о своей работе по даль-перу, но все сильнее волнуюсь. Здесь и впрямь что-то кроется, спрятанное под грудой исторических хроник».

Ясна была вериститалианкой. Племянница как-то объяснила ему, что это значит: так назывался орден мудрецов, который хотел разыскать истину в прошлом. Они хотели создать непредвзятые, основанные на фактах хроники былых событий, а опираясь на них — решать, что делать в будущем. Князь не совсем понял, отчего они считали себя не такими, как обычные историки.

— Ты вернешься? — спросил Далинар.

— «Не знаю, — прочитала Данлан. — Я не смею остановить изыс­кания. Но вскоре, возможно, наступит момент, когда я не смогу оставаться в стороне».

«Что?» — подумал Далинар.

— «Как бы то ни было, — продолжила Данлан, — у меня к тебе несколько вопросов. Я хочу, чтобы ты снова описал мне, что про­изошло, когда вы повстречали тот первый патруль паршенди семь лет назад».

Далинар нахмурился. Несмотря на доспех, он чувствовал усталость после труда в траншее. Но не смел присесть ни на один из стульев все из-за того же доспеха. Он снял одну из рукавиц и провел рукой по волосам. Тема ему не нравилась, но в глубине души князь был рад отвлечься. Можно оттянуть момент принятия решения, которое должно изменить всю его жизнь.

Данлан посмотрела на него, готовая продолжить. Зачем Ясне снова понадобилась эта история? Разве она сама не описала случившееся, когда работала над биографией отца?

Что ж, в конце концов племянница все ему расскажет, и — если можно было судить по ее прошлым озарениям — этот проект окажется очень ценным. Он бы хотел, чтобы Элокару досталась хоть толика ума сестры.

— Ясна, мне больно об этом вспоминать. Я так жалею, что убедил твоего отца отправиться в ту экспедицию. Если бы мы не обнаружили паршенди, они бы не убили его. Первая встреча случилась, когда мы изучали лес, которого не было ни на одной карте. Он находится к югу от Расколотых равнин, в долине, что примерно в двух неделях хода от Пересыхающего моря.

В юности Гавилара могли увлечь только две вещи — завоевания и охота. Когда он не занимался одним, то искал возможность устроить другое. В тот период предложение поехать на охоту казалось разумным. Гавилар вел себя странно, утратил жажду битвы. Люди поговаривали, что он слабеет. Далинар хотел напомнить брату о славных днях юности. Потому и устроил охоту на легендарного ущельного демона.

— Я на них напоролся, когда твоего отца рядом не было, — продолжал Далинар, погруженный в воспоминания. Лагерь на склоне сырого холма, поросшего лесом. Опрос натанатанских жителей через переводчиков. Поиски навоза или сломанных деревьев. — Я вел разведчиков вдоль притока реки Смертоносной, двигаясь вверх по течению, в то время как Гавилар шел вниз. Мы увидели лагерь паршенди на другом берегу. Я поначалу не поверил своим глазам. Паршуны. Свободные, целый отряд, разбивший лагерь. И они были вооружены. Не дубинами какими-нибудь. Мечами и копьями с узорами на древках...

Далинар замолчал. Гавилар поначалу ему не поверил. Такой вещи, как свободное племя паршунов, просто не могло существовать. Паршуны — слуги, и всегда ими были.

— «Они владели осколочными клинками?» — прочитала Данлан.

Далинар и не понял, что Ясна уже ответила.

— Нет.

Следующий ответ пришел быстро:

— «Зато теперь есть. Когда ты впервые увидел паршенди, владеющего осколочным вооружением?»

— После смерти Гавилара, — сказал Далинар.

Князь сопоставил факты. Они всегда удивлялись, зачем брату понадобился договор с паршенди. Чтобы охотиться на большепанцирников на Расколотых равнинах? Но паршенди тогда еще не жили здесь, и не было нужды в договоре.

Далинара пробрал озноб. А вдруг король как-то узнал, что паршенди могут заполучить осколочные клинки? Не устроил ли он этот договор в надежде, что когда-нибудь сможет все у них разузнать?

«Его смерть? — подумал великий князь с изумлением. — Ясна расследует его смерть?» Она никогда не была столь преданной идее отмщения, как Элокар, но у нее и мысли шли иным ходом. Месть ее не интересовала. А вот вопросы без ответов — совсем другое дело.

— «Дядя, еще кое-что, — прочитала Данлан, — и я снова начну копаться в этом библиотечном лабиринте. Временами я чувствую себя грабителем гробниц, который перебирает кости давно умерших. Ну так вот. Ты однажды упомянул о том, что паршенди с не­имоверной скоростью выучили наш язык».

— Да, — подтвердил Далинар. — Через несколько дней мы уже могли свободно с ними общаться. Это было потрясающе.

Кто бы мог подумать, что паршуны, а не какой-то другой народ способны на такое чудо? Большинство паршунов, которых он знал, почти не разговаривали.

— «О чем они заговорили в первую очередь? Какими были их самые первые вопросы? Можешь ли ты вспомнить?»

Далинар закрыл глаза, вспоминая те дни, когда паршенди жили в лагере на другом берегу реки. Гавилара этот народ просто очаровал.

— Они хотели посмотреть на наши карты.

— «Они упоминали о Приносящих пустоту?»

Приносящих пустоту?!

— Не помню. А в чем дело?

— «Я еще не могу ничего утверждать. Тем не менее хочу кое-что показать. Пусть твоя письмоводительница прикрепит к доске чис­тый лист бумаги».

Данлан так и сделала. Девушка поставила перо в угол и отпустила. Оно поднялось и начало летать над доской, нанося быстрые, резкие штрихи. Это был рисунок. Далинар подошел ближе, и следом подтянулся Адолин. Даль-перо и чернила были не лучшим средством для рисования, и штрихи, переданные на такое большое расстоя­ние, не отличались точностью. Капли падали с кончика пера, ос­тавляя кляксы, которых не существовало в оригинальном рисунке. Ясна могла восполнять чернила одновременно в двух перьях, но иногда они заканчивались в одном пере быстрее, чем в другом.

И все же рисунок оказался восхитительным.

«Это не Ясна», — сообразил Далинар. Тот, кто сейчас держал в руках даль-перо, был куда более талантлив в рисовании, чем его племянница.

Набросок превратился в изображение высокой фигуры, нависавшей над какими-то домами. Тонкие чернильные линии обозначили намеки на панцирь и клешни, а тени представляли собой густое переплетение штрихов.

Данлан снова заменила бумагу на доске для письма. Далинар поднял рисунок. Кошмарное существо из линий и теней было смутно знакомым. Похожим на...

— Это ущельный демон. — Адолин ткнул в рисунок пальцем. — Он странный... морда слишком уж грозная и плечи шире, и еще я не вижу вторую пару передних клешней... но кто-то точно пытался нарисовать одну из этих тварей.

— Да, — согласился Далинар, потирая подбородок.

— «Это рисунок из одной книги, что я нашла здесь. Моя новая ученица — весьма умелая рисовальщица, и я попросила ее воспроизвести картинку для вас. Скажи-ка, тебе это что-то напоминает?»

«Новая ученица?» — подумал Далинар. После предыдущей прошло несколько лет. Ясна всегда твердила, что у нее нет времени на учениц.

— Это рисунок ущельного демона, — сказал князь.

Данлан записала его слова. Через несколько секунд пришел ­ответ.

— «Если верить книге, это изображение Приносящего пустоту, — прочитала Данлан и, нахмурившись, склонила голову набок. — Книга — копия текста, который изначально был написан в годы, предшествовавшие Отступничеству. Но иллюстрации скопированы из другого трактата, еще более древнего. Кое-кто считает, что этот рисунок был сделан лишь через два или три поколения после того, как нас покинули Вестники».

Адолин тихонько присвистнул. Картинка и впрямь древняя. Насколько Далинару было известно, сохранилось очень мало предметов искусства или литературных памятников, созданных в темные дни, и «Путь королей» — самый старый и единственный полный текст. И даже он сохранился только в переводе; ни одной копии, написанной на изначальном языке, не осталось.

— «Не надо поспешных выводов. Я вовсе не намекаю, что Приносящие пустоту и ущельные демоны — одно и то же. Я считаю, что древняя художница не знала, как выглядят Приносящие пустоту, и потому нарисовала самое страшное существо из всех, о которых ей было известно».

«Но откуда же она знала, как выглядят ущельные демоны? — подумал Далинар. — Мы ведь лишь недавно открыли Расколотые равнины...»

Ну да, разумеется. Хотя Ничейные холмы сейчас обезлюдели, но когда-то здесь процветали густонаселенные королевства. Кто-то в прошлом знал об ущельных демонах достаточно, чтобы нарисовать одного и окрестить Приносящим пустоту.

— «Мне пора, — сказала Ясна устами Данлан. — Дядя, позаботься о моем брате, пока меня нет рядом».

— Ясна, — начал Далинар, стараясь осторожно подбирать слова, — дела приняли сложный оборот. Ветры бури выходят из повиновения, дома шатаются и скрипят. Возможно, ты вскоре услышишь новость, которая тебя потрясет. Было бы хорошо, если бы ты смогла вернуться и оказать посильную помощь.

Он терпеливо ждал ответа, пока даль-перо шуршало по бумаге.

— «Я понимаю, что должна назвать дату своего возможного возвращения. — Далинар почти слышал спокойный, холодный голос Ясны. — Но я не могу оценить, как надолго затянутся мои изыс­кания».

— Ясна, это очень важно. Прошу, подумай еще раз.

— «Будь уверен, дядя, я точно вернусь. В конце концов. Просто не знаю когда».

Далинар вздохнул.

— «Заметь, я изнываю от желания увидеть ущельного демона собственными глазами».

— Дохлого. Я не собираюсь повторять то, что устроил твой брат несколько недель назад.

— «Ох, дорогой мой Далинар, который всех и всегда готов защитить, — пришло в ответ. — Когда-нибудь тебе придется признать, что твои любимые племянник и племянница уже выросли».

— Я буду обращаться с вами как со взрослыми, в той степени, в какой вы этого заслуживаете. Приезжай поскорее, и мы добудем тебе мертвого ущельного демона. Береги себя.

Они ждали ответ, но самосвет перестал мигать — сеанс связи с Ясной закончился. Данлан вернула на место даль-перо и доску, и Далинар поблагодарил секретарш за помощь. Дамы удалились. Адолин явно желал задержаться, но отец жестом велел ему уходить.

Князь снова посмотрел на набросок ущельного демона, ощущая неудовлетворенность. Что ему дал этот разговор? Еще больше расплывчатых намеков? Что же такого важного было в изысканиях Ясны, что она игнорировала угрозы королевству?

Придется написать ей более прямое письмо, когда он сделает официальное объявление, и разъяснить, почему он решил отойти от дел. Возможно, это заставит ее вернуться.

И вдруг потрясенный Далинар осознал: он принял решение. Где-то между тем, как он выбрался из траншеи, и текущим моментом в его мыслях об отречении «если» сменилось на «когда». Это правильно. Ему было больно, но он ощущал уверенность. Мужчина иной раз должен делать неприятные вещи.

«Все дело в разговоре с Ясной, — подумал великий князь. — В том, что я вспомнил о ее отце». Он и впрямь вел себя так же, как Гавилар ближе к концу. Это едва не уничтожило королевство. Что ж, он должен остановить самого себя до того, как все зайдет так далеко. Возможно, то, что с ним происходит, — какая-то душевная болезнь, доставшаяся от родителей. Она...

— Ты так любишь Ясну, — заговорила Навани.

Далинар вздрогнул и отвлекся от наброска ущельного демона. Он думал, что она вышла следом за Адолином. Но та все еще была в гостиной и смотрела на него.

— Почему же, — продолжила Навани, — ты так усердно просил ее вернуться?

Он повернулся к вдовствующей королеве и понял, что она отослала обеих своих учениц вместе с секретаршами. Теперь они были наедине.

— Навани, это неприлично.

— Чушь. Мы семья, и я задала тебе вопрос.

Далинар поколебался, потом прошел в центр комнаты. Навани стояла у двери. К счастью, ее ученицы оставили открытой дверь в конце приемной, а в холле стояли двое часовых. Не идеальная си­туа­ция, но, пока князь мог видеть часовых, а они — его, разговор с Навани все же кое-как балансировал на грани приличий.

— Далинар, ты собираешься мне все объяснить? Почему ты так доверяешь моей дочери, в то время как остальные чуть ли не единогласно ее осуждают?

— Их пренебрежение служит для меня рекомендацией.

— Дочь — еретичка.

— Она не присоединилась ни к одному из орденов, потому что не верит в их учения. Вместо компромисса из приличия она про­явила честность и отказалась заниматься тем, во что не верит. Я считаю это хорошим признаком.

Навани фыркнула:

— Вы двое словно пара гвоздей в одной дверной раме. Суровые, твердые и такие до бури упрямые, что не вытащить.

— Тебе следует уйти. — Далинар кивнул в сторону коридора. Он внезапно ощутил страшную усталость. — Люди будут говорить.

— Ну и пусть. Нам нужен план. Ты самый важный великий князь в...

— Навани, — перебил он, — я собираюсь отречься в пользу Адолина.

Она удивленно моргнула.

— Я отойду от дел, как только разберусь со всеми приготовлениями. Это случится самое большее через несколько дней.

Произнеся это вслух, он почувствовал себя странно — как будто слова, прозвучав, сделали его решение более осязаемым.

На лице Навани отразилась боль.

— Ох, Далинар, — прошептала она, — это чудовищная ошибка.

— У меня есть на нее право. И я вынужден повторить свою просьбу. Навани, мне сейчас о многом надо подумать, и на тебя времени нет.

Князь указал на дверь.

Она закатила глаза, но удалилась.

«Вот и все, — подумал Далинар, выдыхая. — Я принял решение».

Слишком уставший, чтобы снять доспех без посторонней помощи, он медленно опустился на пол и уперся головой в стену. Утром он расскажет Адолину о своем решении, а в течение недели объявит о нем на пиру. И после пира отправится домой, в Алеткар, в родные края.

Все кончено.

Рисн нерешительно выбралась из главного фургона в караване. Ноги ощутили мягкую неровную почву, которая еще и слегка проседала под ее весом.

Девушку пробрала дрожь. И она только усилилась оттого, что слишком толстые травинки не ушли под землю, как им полагалось. Рисн несколько раз топнула ногой. Трава даже не пошелохнулась.­

— Она не шевелится, — сказал Встим. — Здешняя трава ведет себя не так, как в других местах. Ты ведь должна была об этом слышать.

Ее пожилой спутник сидел под ярко-желтым навесом главного фургона. Одной рукой он опирался о боковые перила, другой держал стопку бухгалтерских книг. Одна его белая бровь была заправлена за ухо, другая ниспадала вдоль лица. Встим предпочитал жестко накрахмаленные одеяния — синие и красные — и шапку, похожую на усеченный конус с плоским верхом. Это была традиционная одеж­да тайленских купцов, вышедшая из моды несколько десятилетий назад, но все еще узнаваемая.

— Я слыхала про траву, — призналась Рисн. — Просто это так странно.

Она осторожно обошла главный фургон по кругу. Да, до нее доходили истории про растительность в Шиноваре. Только вот вооб­ражение рисовало просто вялую траву. Поговаривали, что она не исчезает из-за чрезмерной медлительности.

Но нет, дело в другом. Трава не двигалась вообще. Как же она выживала? Разве ее не должны были подчистую съесть животные? Рисн потрясенно покачала головой и оглядела равнину. Трава была повсюду. Травинки росли так плотно, что под ними и земли не видно! Кошмар какой-то.

— Тут земля пружинит, — заметила она, вновь приближаясь к той стороне фургона, откуда начала путь. — И не только из-за травы.

— Хм. — Встим даже не поднял нос от бухгалтерских книг. — Да. Это называется почва.

— У меня такое чувство, что я сейчас провалюсь по колено. Как же шинцы тут живут?

— Они интересный народ. Не пора ли тебе заняться инстру­ментом?

Рисн вздохнула, но направилась к задней части фургона. Другие фургоны в караване — всего шесть — подъезжали и занимали свои места, образуя большой круг. Она открыла откидной борт главного фургона и, поднатужившись, вытащила деревянный треножник, который был высотой почти с нее. Закинув его на плечо, девушка прошла в центр поросшего травой круга.

Рисн одевалась куда современнее, чем ее бабск. И сегодня она надела самую модную одежду для молодой женщины ее лет: темно-синяя с узорами шелковая жилетка поверх зеленой рубашки с длинными рукавами и твердыми манжетами. Юбка длиной до щиколотки — также зеленая — была жесткая и строгая, практичная по крою, но из соображений моды с вышивкой.

На левой руке она носила зеленую перчатку. Закрывать защищенную руку — глупая традиция, просто дань воринскому культурному диктату. Но лучше уж следовать ей хоть для вида. Большинство склонных к консерватизму тайленцев — к несчастью, к ним относился и ее бабск — все еще считали скандальным, если женщина появлялась на людях с открытой защищенной рукой.

Она установила треножник. Прошло пять месяцев с той поры, как Встим сделался ее бабском, а она — его ученицей. Купец был с ней добр. Не все бабски были такими; согласно обычаю он являлся не просто ее хозяином. Встим был ее законным отцом до той поры, пока не решит, что она готова самостоятельно заняться торговлей.

Только вот Рисн не нравилось, что он так много времени проводит, путешествуя по столь странным местам. Встим был известен как великий купец, и она предполагала, что великие торговцы посещают экзотические города и порты. А не странствуют по пустынным лугам в захолустных краях.

Установив треножник, девушка вернулась в фургон за фабриалем. Задняя часть фургона образовывала убежище с толстыми стенами и потолком, где можно спрятаться от Великой бури, — даже слабейшие из них на западе иногда становились опасными. По крайней мере, пока не минуешь перевалы и не попадешь в Шиновар.

Она поспешила назад к треножнику, неся коробку с фабриалем. Откинула деревянную крышку и вытащила большой гелиодор. Бледно-желтый самосвет, по меньшей мере двух дюймов в диаметре, крепился внутри металлической рамы. Он излучал мягкое сияние, не такое яркое, какого можно было бы ожидать от столь большого самосвета.

Рисн установила его на треножнике, покрутила несколько ручек настройки в нижней части, направляя фабриаль на людей в караване. Потом притащила из фургона табурет, уселась рядом и стала смотреть. Ее потрясло, сколько Встим заплатил за устройство — одну из новых, недавно изобретенных штуковин, которые должны были предупредить, если кто-то приблизится. Неужели это и впрямь так важно?

Она сидела и смотрела на самосвет, чтобы заметить, не начнет ли тот светиться ярче. Странная трава шинских краев колыхалась на ветру, упрямо отказываясь прятаться даже при сильных порывах. Вдали вздымались белые пики Туманных гор, которые защищали Шиновар. Великие бури разбивались об эти горы и слабели, отчего Шиновар был одним из тех немногих мест во всем Рошаре, где ураганы не контролировали ритм жизни.

Равнину вокруг нее усеивали странные деревья с прямыми стволами и жесткими, точно кости, ветвями, покрытыми листвой, которая не пряталась от ветра. Пейзаж казался зловещим, словно мерт­вым. Ничего не шевелилось. Вздрогнув, Рисн поняла, что вокруг нее нет спренов. Ни одного. Ни спренов ветра, ни спренов жизни — вообще никаких.

Какой-то странный, «тупой» край. Точно человек, которому от рождения не хватало мозгов и он не понимал, как следует себя защищать, а лишь пялился на стену и пускал слюни. Рисн подцепила землю пальцем и принялась изучать эту самую «почву», как Встим ее назвал. Весьма грязная штука. И сильный порыв ветра мог бы выдрать с корнем всю траву на этом поле и унести прочь. Хорошо, что Великим бурям сюда не было хода.

Возле фургонов слуги и охранники разгружали ящики и разбивали лагерь. Внезапно гелиодор начал светиться сильнее и замерцал.

— Хозяин! — позвала она, вставая. — Кто-то приближается.

Встим, занимавшийся осмотром ящиков, вскинул голову. Он махнул Килрму, старшему охраннику, и шестеро его подчиненных выхватили луки.

— Там, — указал один.

С той стороны приближалась группа всадников. Они ехали не быстро, и следом двигались несколько больших животных — вроде коренастых толстеньких лошадей, — которые тянули фургоны. Самосвет в фабриале продолжал пульсировать и разгорался все ярче по мере приближения гостей.

— Да, — сказал Встим, глянув на фабриаль. — Эта штука нам очень пригодится. У нее хорошая дальность действия.

— Но ведь мы знали, что они придут. — Рисн поднялась с табурета и направилась к нему.

— В этот раз — да. Но если она предупредит нас о бандитах в ночи, то окупит свою стоимость десятикратно. Килрм, опустите луки. Вы же знаете, они этого не любят.

Охранники сделали как приказано, и тайленцы замерли в ожидании. Рисн поняла, что от волнения теребит брови, хотя сама не понимала, отчего тревожится. Гости — просто шинцы. Разумеется, Встим настаивал, что она не должна считать их дикарями. Он, похоже, их очень уважал.

Разглядывая новоприбывших, она поразилась тому, насколько они разные. Другие шинцы — а ей доводилось их видеть — носили обычные коричневые робы или иную одежду рабочих. Но эту группу возглавлял человек, который, видимо по шинским меркам, выглядел роскошно: на нем было просторное, многоцветное и яркое одеяние, плотно зашнурованное у ворота. Подол струился по бокам его лошади и ниспадал почти до земли. Только голова прибывшего оставалась непокрытой.

Четверо других всадников оделись скромнее. Тоже ярко, но не до такой степени: в рубахах, штанах и цветастых шапках.

По меньшей мере три десятка людей в коричневых туниках шли рядом с ними. И еще были те, кто управлял тремя большими фургонами.

— Ого! — восхитилась Рисн. — Он много слуг с собой привел.

— Слуг? — переспросил Встим.

— Парни в коричневом.

Ее бабск улыбнулся:

— Это его охранники, дитя.

— Что? Но они так невзрачно выглядят.

— Шинцы — любопытный народ. У них воины — низшие из людей, вроде как рабы. Их продают и покупают, передавая из одного дома в другой маленькие камни, которые символизируют право собственности; любой, взявший в руки оружие, должен присоединиться к ним, и обращаться с ним будут так же. А вот человек в роскошном наряде — крестьянин.

— То есть землевладелец?

— Нет. Насколько мне известно, он каждый день — ну, кроме дней, когда случаются такие важные переговоры, как сегодня, — работает в поле. Они ко всем крестьянам так относятся, балуют их вниманием и уважением.

У Рисн от изумления приоткрылся рот.

— Но ведь в большинстве деревень полным-полно крестьян!

— Разумеется. Тут сельские поселения считаются святыми мес­тами. Чужестранцев не подпускают к полям или деревням, где живут крестьяне.

«Как странно, — подумала Рисн. — Наверное, они здесь просто свихнулись».

Килрм и его охранники не выглядели довольными оттого, что их до такой степени задавили числом, но Встима, похоже, ничто не волновало. Когда шинцы подошли достаточно близко, он без колебаний покинул круг из фургонов.

Рисн поспешила следом за ним. «Вот зараза», — тут же обругала она местную природу: длинная юбка девушки задевала влажную тра­ву. Еще одна проблема из-за того, что трава не прячется. Если придется покупать новую канву на подол, она очень сильно потратится.

Встим поклонился шинцам — необычно, коснувшись руками земли.

— Тан бало кен тала, — проговорил он, а Рисн даже не знала, что это значит.

Человек в роскошном одеянии — так называемый крестьянин — уважительно кивнул, а один из всадников спешился и подошел к Встиму:

— Друг, да направят тебя Ветра удачи. — Он очень хорошо говорил по-тайленски. — Прибавляющий рад твоему благополучному прибытию.

— Спасибо, Треш-сын-Эсана, — сказал Встим. — И передай мою благодарность прибавляющему.

— Друг, что ты привез нам из своих чудных краев? — спросил Треш. — Надеюсь, снова металл?

Встим махнул рукой, и охранники приволокли тяжелый ящик. Положив его на землю, они подняли крышку, открыв необычное содержимое: кусочки металлического лома, большей частью напоминавшие обломки раковин, хотя попадалось и что-то вроде щепок. Для Рисн это был мусор, который — по каким-то необъяснимым причинам — с помощью духозаклинателя обратили в металл.

— О! — воскликнул Треш и присел, чтобы лучше изучить содержимое ящика. — Великолепно!

— Ни один кусочек не был добыт из камня, — сказал Встим. — Треш, ни один камень не сломали и не расплавили, чтобы получить этот металл. Его духозакляли из ракушек, коры и веток. У меня есть документ, засвидетельствованный пятью отдельными тайленскими нотариусами, который это подтверждает.

— Не стоило так утруждаться. Ты заслужил наше доверие в таких вещах давным-давно.

— Я предпочитаю все делать как надо, — пояснил Встим. — Торговец, который небрежен с контрактами, рано или поздно оказывается среди врагов, а не друзей.

Треш встал и трижды хлопнул в ладоши. Люди в коричневом, не поднимая глаз, опустили заднюю стенку фургона. В нем стояли ящики.

— Другие, кто приходит к нам, — заметил Треш, направляясь к фургону, — их интересуют, кажется, одни лошади. Все хотят купить лошадей. Но только не ты, друг. Почему так?

— За лошадьми слишком тяжело ухаживать. — Встим шел следом за Трешем. — И часто не выходит вернуть вложенные деньги, хотя товар сам по себе и ценный.

— С ними не так? — спросил Треш, беря один из ящиков, явно легких. Внутри было что-то живое.

— Нет, совсем не так. Куры хорошо продаются, а ухаживать за ними просто, если есть корм.

— Мы тебе принесли достаточно, — сказал Треш. — Мне не верится, что ты их у нас покупаешь. Они совсем не так дороги, как вам, чужестранцам, кажется. И ты даешь нам за них металл! Металл, который не запятнан сломанным камнем. Это чудо.

Встим пожал плечами:

— Там, откуда я родом, эти кусочки почти ничего не стоят. Их делают ревнители, когда учатся пользоваться духозаклинателями. Они не могут создавать еду, потому что, если ошибутся, она получит­ся ядовитой. Поэтому превращают мусор в металл и выбрасывают.

— Но его же легко перековать!

— Зачем ковать металл, — возразил Встим, — если можно изготовить из дерева предмет нужной формы, а уже потом поменять его с помощью духозаклинателя?

Растерянный Треш покачал головой. Рисн и сама была сбита с толку. Это самый безумный обмен из всех, что ей доводилось видеть. Обычно Встим спорил и торговался до последнего. А тут про­сто взял и признал, что его товар ничего не стоит!

В общем-то, разговор и дальше пошел в том же ключе, и оба старательно объясняли друг другу, до чего же их товары никчемны. В конце концов они пришли к согласию — хотя Рисн и не поняла, как именно, — и пожали руки, скрепляя сделку. Солдаты Треша начали разгружать ящики с курами, тканями и экзотическим сушеным­ мясом. Другие волокли прочь ящики с металлическим мусором.

— Солдата я у тебя купить не могу, верно? — спросил Встим, пока они ждали.

— Увы, чужестранцам их не продают.

— Но был ведь один, которого ты продал...

— Это случилось почти семь лет назад! — со смехом возразил Треш. — И ты все время об этом вспоминаешь!

— Ты даже не знаешь, сколько я за него выручил, — бросил ­Встим, — а ведь ты отдал его почти даром!

Треш пожал плечами:

— Он был неправедником. И ничего не стоил. Ты сам меня вынудил взять что-то на обмен, хотя, признаюсь, мне пришлось выкинуть твой товар в речку. Я не имел права брать деньги за неправедника.

— Да я как-то и не обиделся, — сказал Встим, потирая бороду. — Но если у тебя появится еще один, сообщи. Лучший слуга из возможных. До сих пор жалею, что продал его.

— Я запомнил, друг. Однако сомневаюсь, что появится еще один такой же. — Он о чем-то задумался. — Да, действительно — не надо нам второго такого...

Как только обмен состоялся, они опять пожали друг другу руки, потом Встим поклонился крестьянину. Рисн попыталась повторить его поклон и заслужила улыбки от Треша и нескольких его спутников, которые переговаривались на шепчущем шинском языке.

Такая долгая, скучная поездка ради такого короткого обмена. Но Встим был прав: за кур на востоке должны были заплатить немало сфер.

— Что ты узнала? — спросил Встим, пока они шли обратно к главному фургону.

— Что шинцы — странные.

— Нет, — возразил Встим, но в его голосе не было раздражения. Он никогда не вел себя сурово. — Дитя, они просто другие. Странные люди — те, которые действуют сумбурно. Треш и его сородичи совсем иные. Даже наоборот, в них многовато упорядоченности. Мир по ту сторону гор меняется, а шинцы как будто приняли решение остаться такими же, как прежде. Я пытался предложить им фаб­риали, но услышал, что это бесполезные штуки. Или богохульные. Или слишком святые, чтобы к ним прикасаться.

— Мастер, но это ведь совсем разные области.

— Да. Но с шинцами не разберешь, что есть что. Как бы то ни было, что же ты на самом деле узнала?

— Скромность у них ценится в той же степени, в какой у гердазийцев — бахвальство, — ответила она. — Вы оба лезли из кожи вон, доказывая, что ваши товары ничего не стоят. Мне это кажется странным, но, наверное, здесь принято так торговаться.

Он широко улыбнулся:

— А ты уже мудрее половины мужчин, которых я сюда привез. Слушай, вот твой урок. Никогда не пытайся обдурить шинца. Будь прямолинейна, говори им правду, и, возможно, тебе придется даже преуменьшить стоимость своего товара. За это они тебя полюбят. И отплатят сторицей.

Ученица кивнула. В фургоне бабск достал странный маленький горшочек.

— Вот, — сказал он. — Возьми нож и срежь немного этой травы. Постарайся резать поглубже и захватить много почвы. Растения без нее не выживут.

— Зачем я это делаю? — спросила девушка, сморщив нос, и взяла горшок.

— Затем, что тебе предстоит научиться заботиться об этом рас­тении. Я хочу, чтобы ты держала его при себе, пока оно не перестанет казаться тебе странным.

— Но почему?

— Потому что так из тебя получится отличный торговец.

Она нахмурилась. Ну отчего же Встим почти все время такой чудной? Наверное, именно поэтому он из тех немногих тайленцев, которым удавалось заключать с шинцами хорошие сделки. Встим такой же странный, как они сами.

Рисн взялась за дело. Жаловаться бессмысленно. Но сначала она раздобыла пару потрепанных перчаток и закатала рукава. И речи быть не могло о том, чтобы испортить хорошую одежду из-за горшка какой-то там дурацкой травки.

Аксис Собиратель застонал, лежа на спине, и в его черепе все загудело от боли. Он открыл глаза и окинул себя взглядом. Аксис был голый.

«Чтоб мне провалиться», — промелькнула мысль.

Так, прежде всего надо проверить, не слишком ли ему досталось. Пальцы его ног указывали в небо. Ногти были темно-синего цвета — не такая уж редкость для аймианца вроде него. Он попытался пошевелить пальцами, и, к его удовольствию, те послушались.

— Ну, это уже кое-что, — проговорил Аксис, опуская голову обратно на землю. Раздался хлюпающий звук, словно он придавил что-то мягкое — скорее всего, какой-то гниющий мусор.

Что ж, ничего не поделаешь. Аксис теперь чувствовал и запах — едкий, вонючий. Пришлось сосредоточиться на своем носе, изменяя тело так, чтобы отключить обоняние. «Ага, — подумал он. — Так гораздо лучше».

Теперь надо что-то сделать с пульсирующей болью в голове. Ну в самом деле, разве солнцу обязательно быть таким ослепительным?­ Он закрыл глаза.

— Ты по-прежнему в моем переулке, — прозвучал чей-то грубый­ голос. Этот голос его и разбудил.

— Я скоро его освобожу, — пообещал Аксис.

— Ты мне должен. За ночь, которую проспал тут.

— В переулке?

— В лучшем переулке во всем Каситоре.

— А-а. Вот я где, значит? Отлично.

Он мысленно сосредоточился и через несколько ударов сердца наконец-то прогнал головную боль. Открыл глаза, и на этот раз солнечный свет показался достаточно приятным. По обеим сторонам от Аксиса к небу вздымались кирпичные стены, обильно порос­шие красным лишайником. Вокруг него были разбросаны гниющие клубни.

Нет. Не разбросаны. Их, похоже, аккуратно разложили. Это было странно. Видимо, от них и исходила та вонь, которую он уже почувствовал. Лучше пока не включать обоняние.

Он сел и потянулся, проверяя мышцы. Все, похоже, действовали,­ хотя нашлось немало синяков. С ними он быстро справится.

— Итак, — проговорил он, оборачиваясь, — не найдется ли у тебя запасных штанов?

Обладателем голоса оказался мужчина с всклокоченной бородой, сидевший на ящике в конце переулка. Аксис не узнал ни его, ни сам переулок. Неудивительно, учитывая тот факт, что его избили, ограбили и бросили умирать. Опять.

«Чего не сделаешь ради науки», — подумал он со вздохом.

Воспоминания возвращались. Каситор — большой ириальский город, уступавший по размерам только Ралл-Элориму. Аксис сюда пришел умышленно. И напился тоже умышленно. Наверное, надо было аккуратнее подбирать себе собутыльников.

— Рискну предположить, что запасных штанов у тебя нет, — сказал Аксис, вставая и изучая татуировки на предплечье. — А если бы они были, я бы предложил тебе самому их надеть. Что это на тебе — мешок из-под лависа?

— Ты мне должен, — проворчал незнакомец. — И еще заплати за уничтожение храма северного бога.

— Странно, — сказал Аксис, бросив взгляд через плечо на выход из переулка. Там виднелась оживленная улица. Добрые люди из Каситора вряд ли обрадуются, увидев его голым. — Не припомню, чтобы я уничтожил какой-то храм. Такие вещи обычно не забываются.

— Ты развалил половину Гарпуновой улицы, — сказал нищий. — И еще несколько домов. Но это я тебе прощаю.

— Как любезно с твоей стороны.

— Тамошние жители в последнее время строили козни.

Аксис нахмурился, снова посмотрел на нищего. Проследил за его взглядом и уставился на землю. Кучи гниющих овощей были разложены совершенно особенным образом. В виде плана города.

— Ага! — воскликнул Аксис, поднимая ногу, — под пяткой обнаружился кусочек какого-то овоща.

— Это пекарня, — сообщил нищий.

— Мне ужасно жаль.

— Семьи не было дома.

— Рад это слышать.

— Они молились в храме.

— В том самом, который я...

— Раздавил своей головой? Да.

— Уверен, ты будешь добр к их душам.

Нищий сузил глаза, разглядывая его:

— Я все еще не понимаю, как ты вписываешься в общую картину. Ты Приносящий пустоту или Вестник?

— Боюсь, Приносящий пустоту. Ну, я же уничтожил храм, как-никак.

Взгляд нищего сделался еще более подозрительным.

— Меня может прогнать только священная ткань, — продолжил Аксис. — И поскольку у тебя нет... Погоди-ка, а что это у тебя в руках?­

Нищий посмотрел на свою руку, которая касалась жалкого одея­ла, прикрывавшего один из его не менее жалких ящиков. Он сидел на этих ящиках, словно... ну да, словно бог, взирающий на свой народ.­

«Бедный дурачок», — подумал Аксис. Надо было поскорей убираться отсюда. Ему не хотелось навлечь неприятности на этого бедолагу с помутившимся рассудком.

Нищий поднял свое одеяло. Аксис подался назад, закрываясь руками. Это вызвало у нищего улыбку, которой не помешало бы побольше зубов. Он спрыгнул с ящика, неся одеяло перед собой, точно оружие. Аксис начал отступать.

Нищий победно вскрикнул и бросил в него одеялом. Аксис схватил его и пригрозил нищему кулаком. Потом удалился из переулка, на ходу заворачивая одеяло вокруг талии.

— Глядите же, — провозгласил нищий позади, — мерзкая тварь изгнана!

— Глядите же, — вторил Аксис, завязывая одеяло потуже, — мерзкая тварь избежала тюрьмы за непристойное поведение на пуб­лике.

Ириали весьма щепетильны в том, что касается законов о добропорядочности. Они весьма щепетильны во многих смыслах. Ра­зумеется, то же можно сказать о самых разных народах... но не о тех вещах, по поводу которых они проявляют щепетильность.

Аксис Собиратель привлекал немало взглядов. Не из-за своего необычного наряда — Ири находился на северо-западной окраине Рошара, и погода здесь обычно была намного теплее, чем в таких местах, как Алеткар или сам Азир. Немало золотоволосых ириали разгуливали в одних лишь набедренных повязках, и их кожу покры­вали разноцветные узоры. Даже татуировки Аксиса не были здесь столь уж примечательны.

Видимо, на него пялились из-за синих ногтей и глаз, похожих на синий хрусталь. Аймианцы — даже сиа-аймианцы — заглядывали сюда не часто. Или, быть может, из-за того, что он отбрасывал неправильную тень. К источнику света, а не наоборот. Это мелочь, да и солнце стояло так высоко, что тени были короткими. Но те, кто это замечал, что-то бормотали и отпрыгивали прочь с его пути. Похоже, они были наслышаны о таких, как он. Прошло не так уж много времени после случившейся в его родной стране катастрофы. В самый раз, чтобы у большинства народов поневоле начали появляться истории и легенды.

Возможно, какая-нибудь важная шишка сделает для него исключение и отведет к местному магистрату. Не в первый раз. Он уже давно привык не переживать. Когда Проклятие Рода следует за тобой по пятам, рано или поздно начинаешь принимать все таким, как есть.

Аксис начал насвистывать мелодию себе под нос, рассматривая татуировки и не обращая внимания на тех, кто разглядывал его. «Я же точно где-то что-то записал...» — подумал он, глядя на запястье, потом выворачивая шею и пытаясь увидеть, нет ли на спине новых татуировок. Как все аймианцы, он мог менять цвет и пятна на коже усилием воли. Это было особенно удобно для того, кого регулярно грабят, лишая всего имущества, — до безумия трудно при такой жизни вести нормальные записи. И потому он вел дневник на коже, по крайней мере, пока не подворачивался шанс вернуться в безопасное место и все переписать.

Несчастный исследователь надеялся, что напился не до такой сте­пени, чтобы записать свои наблюдения где-то в малодоступном мес­те. Как-то его угораздило устроить подобное безобразие, и, дабы все прочитать, понадобились два зеркала и весьма смущенный банщик.

«Вот оно», — подумал Аксис, обнаружив новую запись с внут­ренней стороны левого локтя. Он прочел ее, неловко изгибаясь, пока неторопливо спускался по склону.

Опыт завершился успешно. Заметил спренов, которые появляются, когда кто-то напился до потери сознания. Выглядят как маленькие коричневые пузыри, прилипающие к ближайшим предметам. Надо будет повторить проверку, чтобы убедиться, что это не пьяные галлюцинации.

— Очень хорошо, — сказал он вслух. — Просто здорово. Стоит подумать, как их назвать.

Исследователь слышал истории, в которых их называли спренами пивных пузырей, но это звучало глупо. Спрены опьянения? Нет, слишком громоздко. Спрены эля? Аксис ощутил прилив воодушевления. Он выслеживал этот особенный вид спренов несколько лет. Если удастся доказать, что они существуют, — это будет настоящая победа.

Почему же эти спрены появлялись только в Ири? И так редко? Он напивался вусмерть с десяток раз, но лишь единожды их обнаружил. Если, разумеется, ему не померещилось.

Спрены, однако, могли быть неуловимыми. Иногда даже самые обычные из них — к примеру, спрены пламени — отказывались появляться. Это особенно раздражало человека, который посвятил свою жизнь наблюдению, описанию и изучению каждого вида спренов в Рошаре.

Продолжая насвистывать, он шел через весь город к причалам. Вокруг него текла река золотоволосых ириали. Волосы — знак чис­тоты крови, как и черные волосы алети. Чем меньше примесей, тем больше золотых локонов. Не просто русых, а по-настоящему золотых, блистающих в лучах солнца.

Ириали ему нравились. Они и близко не такие чопорные, как воринские народы востока, и редко доводили дело до ссор или драк. Тем легче было охотиться на спренов. Конечно, существовали такие спрены, что появлялись лишь в случае конфликта.

У причалов собралась небольшая толпа.

«Ага, — подумал Аксис. — Отлично. Я не опоздал».

Большинство собравшихся стояли на специально возведенной смотровой площадке. Аксис отыскал себе местечко, поправил священное одеяло и, опершись о перила, стал ждать.

Прошло немного времени. Ровно в семь сорок шесть утра — местные сверяли по этому явлению часы — громаднейший синий, как море, спрен поднялся из вод залива. Он был полупрозрачный, и хотя казалось, что от него во все стороны пошли волны, это была иллюзия. На самом деле гладь залива ничто не потревожило.

«Он принимает форму большого водяного столба, — мысленно проговорил Аксис, создавая татуировку на незанятой части ноги, вписывая слово за словом. — В центре он темно-синий, как океанская глубина, хотя наружная часть светлее. Судя по мачтам ближайших кораблей, я могу предположить, что в этом спрене по меньшей мере сто футов высоты. Один из самых больших, какие мне доводилось видеть».

Колонна отрастила четыре длинные руки с ладонями и пальцами, которые раскинулись над заливом. Они оперлись на золотые пьедесталы, что поднимались из воды. Спрен являлся в одно и то же время и не пропустил ни дня.

Они дали ему имя Кусичеш — Защитник. Кое-кто поклонялся ему как богу. Большинство просто считали его частью города. Он был уникален. Один из немногих видов спренов, известных Акси­су, состоявший, по всей видимости, из единственной особи.

«Но что же это за спрен? — писал Аксис, зачарованный. — У него появилось лицо, глядящее на восток. Прямо на Изначалье. Лицо все время меняется, сбивая с толку. На конце короткой шеи друг за другом появляются разные человеческие лица, размытой чередой».

Представление продолжалось десять минут. Повторялись ли какие-то из лиц? Они сменяли друг друга так быстро, что он не мог понять. Одни казались мужскими, иные — женскими. Как только все завершилось, Кусичеш канул в залив, опять взметнув призрачные волны.

Аксис почувствовал опустошенность, как будто у него что-то забрали. Говорили, это нормально. Может, он ждал этого чувства, потому и вообразил его? Или это реальные ощущения?

Пока он размышлял, сзади подкрался сорванец, схватил одеяло за край, сдернул и расхохотался. Потом бросил товарищам, и они все вместе сбежали.

Аксис покачал головой.

— Вот досада, — проворчал он, когда люди вокруг начали охать и бормотать. — Видимо, поблизости есть стражники? О да. Целых четверо. Чудесно.

Четверка уже шагала прямиком к нему — золотые волосы струят­ся по плечам, лица суровые.

— Итак, — сказал Аксис вслух, делая последнюю заметку, в то время как стражник уже схватил его за плечо, — кажется, у меня будет еще один шанс отыскать спренов несвободы.

Вот ведь странное дело — эти существа ни разу не попались Собирателю за все годы, хоть он регулярно оказывался за решеткой. Аксис уже начал считать их мифическими.

Стражники потащили его в одну из городских тюрем, и он не возражал. Два новых спрена за столько дней! Такими темпами на завершение его изысканий уйдет всего-то несколько веков.

Просто великолепно. Аксис снова начал насвистывать себе под нос.

Сзет-сын-сына-Валлано, неправедник из Шиновара, притаился на высоком каменном выступе для фонаря возле игорного притона. Его ноги и сам этот выступ скрывал длинный просторный плащ, и казалось, что Сзет висит на стене.

Поблизости горело несколько огней. Маккеку нравилось, когда Сзет укутывался в плащ и прятался среди теней. Под плащом на неправеднике был облегающий черный костюм, нижнюю часть лица скрывала маска из ткани; и то и другое придумал Маккек. Плащ был слишком просторным, а костюм — слишком тесным. Ужасный наряд для убийцы, но Маккек требовал драмы, а Сзет выполнял приказы хозяев. Всегда.

Возможно, от драмы была кое-какая польза. Прохожие пуга­лись, видя лишь его глаза и лысую голову. Шинские глаза, слишком круглые и большие. Местные считали их похожими на глаза ребенка. Почему же его облик так всех нервирует?

Поблизости сидела группа мужчин в коричневых плащах — они болтали, потирая большой и указательный палец. От пальцев поднимались струйки дыма, сопровождаемые едва слышимым треском.­ Говорили, что, растирая огнемох, человек открывает разум новым мыслям и идеям. Сзет однажды попробовал огнемох, но получил только головную боль и волдыри на пальцах. Похоже, эйфория приходила лишь после того, как появлялись мозоли.

Здание притона было круглым; в центре бар, где продавали всевозможные напитки по разнообразным ценам. Барменши в фиолетовых платьях с глубокими вырезами на груди и по бокам. Защищенные руки выставлены напоказ — бавийцы, изначально бывшие воринцами, находили это до невозможности вызывающим. Странно. Это ведь просто руки.

Посетители играли кто во что. Ни одна из игр не была по-на­стоящему азартной — никто не бросал кости, не делал ставки на ­перевернутые карты. Тут развлекались шееломом, устраивали бои мелкокрабов и — что странно — разгадывали загадки. Вот и еще одно необычное свойство воринских народов: они избегали в открытую предсказывать будущее. В чем-то вроде шеелома надо было совершать броски или ходы, но ставку на исход игры никто не делал. Взамен ставили на результат непосредственного броска или вы­бора.

Сзету разница между тем и другим казалась бессмысленной, но так уж повелось в здешних краях. Даже в одной из самых порочных городских дыр, где женщины не прятали руки, а мужчины открыто говорили об убийствах, никто не рисковал оскорбить Вестников, попытавшись заглянуть в будущее. Даже предсказание Великих бурь многих заставляло чувствовать себя неуютно. И при этом они не видели ничего предосудительного в том, чтобы ходить по камню или использовать буресвет для каждодневных нужд. Местные игнорировали духов, что жили вокруг них, ели что хотели и тогда, когда хотели.

Странно. Так странно. Но теперь это его жизнь. Недавно Сзет начал сомневаться в запретах, которым некогда следовал столь рьяно. Как восточникам не ходить по камню? В их краях почвы не ­было. Они бы никуда не смогли попасть, ни разу не ступив на камень.

Опасные мысли. Все, что у него осталось, — вера. Если он усо­мнится в каменном шаманизме, то как быть с его собственной сущностью неправедника? Опасно, опасно. Хотя убийства и грехи нало­жили на него проклятие, его душу после смерти все равно отдадут камням. Он продолжит существовать. Будет наказан, будет мучиться, но не растворится в пустоте.

Лучше существовать в мучениях, чем полностью исчезнуть.

Сам Маккек тоже расхаживал по притону, и на каждой руке у него висело по женщине. Бывший грабитель уже не был таким тощим — его лицо постепенно становилось пухлым и мясистым, точно фрукт, зреющий после потопа. Также исчезли потрепанные одеж­ды разбойника, и на смену им пришли роскошные шелка.

Товарищи Маккека — те, с которыми он убил Тука, — были мерт­вы, их убил Сзет по приказу нового хозяина. Все ради того, чтобы сберечь клятвенный камень в тайне. Почему эти восточники так стыдились способа, при помощи которого управляли Сзетом? Боят­ся, как бы у них не украли камень? Или их ужасает мысль, что орудие, которым они пользуются столь безжалостно, может обратиться против них?

Возможно, Маккек боялся, что если станет известно, как легко управлять Сзетом, это испортит его репутацию. Неправедник слышал немало разговоров: дескать, до чего загадочен этот до жути умелый телохранитель Маккека. Если тварь вроде Сзета служит Маккеку, значит тот на самом деле еще ужаснее.

Маккек прошел мимо того места, где прятался Сзет, и одна из женщин в его объятиях звонко рассмеялась. Бандит глянул на Сзета­ и коротко кивнул. Неправедник склонил голову, показывая, что все понял. Потом скользнул вниз, и слишком просторный плащ всколыхнулся у него за спиной.

Играющие притихли. Посетители притона, пьяные и трезвые, наблюдали за Сзетом. Когда он прошел мимо тройки, что баловалась с огнемохом, у них вспотели руки. Большинство присутствовав­ших знали, чем Сзет займется этой ночью. Был один человек, который недавно переехал в Исток и открыл собственный притон, бросив вызов Маккеку. Похоже, новичок не поверил, что у призрачного телохранителя Маккека заслуженная репутация. Что ж, у него были­ причины сомневаться. Репутация Сзета и впрямь не соответствовала истине.

Он куда опаснее, чем считалось.

Убийца вынырнул из игорного притона, взбежал по ступеням в погруженный во тьму магазин, служивший прикрытием, и вышел во двор. Проходя мимо какого-то фургона, бросил в него плащ и мас­ку. От плаща один шум, и зачем прятать лицо? Сзет единственный шинец в городе. Достаточно увидеть глаза, чтобы понять, кто он такой. Тесную черную одежду неправедник оставил: переодевание заняло бы слишком много времени.

Исток — самый большой город в округе; Маккек быстро перерос Стаплинд. Теперь он все твердил, не переехать ли в Ниспайк, где у местного землевладельца был особняк. Если такое случится, Сзет проведет несколько месяцев по колено в крови, потому что будет методично выслеживать и убивать каждого вора, головореза и шулера, который откажется подчиняться Маккеку.

Но до этого еще несколько месяцев. Пока что его заданием был истокский выскочка по имени Гавашав. Сзет пробирался по улицам, не прибегая к буресвету или осколочному клинку, полагаясь на природную ловкость и осторожность, помогавшие оставаться невидимым. Он наслаждался краткой свободой. Эти моменты — когда он не был взаперти в одном из пропитанных дымом притонов Маккека — выдавались в последнее время слишком редко.

Стремительно двигаясь во тьме, чувствуя кожей влажный холодный воздух, он проскользнул тихими улочками и почти вообразил, что снова оказался в Шиноваре. Дома вокруг — не из богохульного камня, но из земли, из глины и почвы. Тихие звуки были не приглушенным весельем в каком-нибудь из игорных домов Маккека, но топотом и ржанием диких лошадей на равнинах.

Но нет. В Шиноваре никогда так не воняло отходами — едкая вонь настаивалась на протяжении недель. Он не дома. Для него нет места в Долине правды.

Сзет вошел в одну из богатых частей города, где улицы куда шире. Исток располагался в лейте, его защищала похожая на крепостную стену череда утесов на востоке. Гавашав заносчиво поселился в особняке в восточном районе. Особняк принадлежал провинциальному землевладельцу; Гавашав попал к нему в фавор. Землевладелец­ знал о Маккеке и мечтал побыстрее приструнить его при помощи новоявленного бандита.

Городской особняк был трехэтажным, и его маленький ухоженный сад окружала каменная стена. Сзет подкрался к ней. Здесь, на окраинах города, землю усеивали похожие на луковицы камнепочки.­ Когда он проходил мимо, растения шуршали, втягивая лозы и неторопливо закрывая раковины.

Убийца прижался к стене. Наступила самая темная часть ночи — между двумя первыми лунами. Его народ называл это время часом ненависти, ибо боги сейчас не следили за людьми. По стене наверху вышагивали охранники, и камень скрипел под их ногами. Гавашав, видимо, считал, что в этом доме, похожем на маленькую крепость, безопасность ему гарантирована.

Сзет вздохнул, втягивая буресвет из сфер в кошельке. Убийца начал светиться, от его кожи поднялся мерцающий пар. Во тьме его легко было заметить. Эти силы не предназначались для тайного убийства; связыватели потоков сражались днем, изгоняя ночь, а не пытаясь с ней подружиться.

У Сзета иная участь. Ему придется быть повнимательней, чтобы его не заметили.

Через десять ударов сердца после того, как часовые прошли ­мимо, Сзет с помощью плетения изменил точку притяжения тела, перенеся ее с земли на стену, что позволило двигаться по стене, сгруппировался и перекувыркнулся над оградой. Вновь очутился на стене, лицом к земле. Прыгнул и плетением вновь сместил центр тяжести на землю, после чего последние несколько футов пролетел в свободном падении.

Повсюду рос сланцекорник, которому садовники придали форму небольших террас. Сзет пригнулся, пробираясь по лабиринту из зарослей. У входа в особняк стояли стражи, горели фонари из сфер. Как легко было бы ринуться на них, поглотить буресвет и погрузить­ обоих во тьму, прежде чем убить...

Но Маккек не приказывал ему быть столь разрушительным. Гавашава следовало убить, но Сзету позволили самостоятельно выбрать способ. Он выбрал такой, который не требовал устранять стражников. Неправедник так поступал всякий раз, когда выдавался шанс. У него не было другого способа сохранить остатки человечности.

Достигнув западной стены особняка, он использовал плетение, чтобы пробежать по стене до самой крыши. Та была длинная и плоская, с легким уклоном к востоку — в лейте это излишне, но восточники видели мир в свете Великих бурь. Сзет быстро прошел к задней­ части дома, где маленький каменный купол прикрывал ту сторону, что была ниже. Он прыгнул на этот купол, и из его тела заструился буресвет. Полупрозрачное чистое сияние. Словно призрак того огня, что пылал в нем, пожирая душу.

В тишине и темноте он призвал осколочный клинок, потом с его помощью вырезал дыру в куполе, поворачивая оружие так, чтобы кусок камня не упал внутрь. Протянул свободную руку и, наполнив каменный круг буресветом, плетением связал его с северо-западной частью неба. Сплетение со столь удаленной и неопределенной точкой было возможным, но не точным. Все равно как выстрелить из лука куда-то очень далеко.

Он шагнул назад, и каменный круг, выскочив из купола, упал в небо, истекая буресветом, взмыл к звездам, похожим на пятна краски на небосклоне. Сзет прыгнул в дыру и тотчас же сместил фокус своего притяжения на потолок. Кувыркнулся в воздухе, приземлился на внутреннюю сторону купола, возле края прорезанной им самим дыры. С его точки зрения, он теперь стоял на дне громадной каменной миски, а сквозь дыру проглядывали звезды.

Убийца поднялся по «миске», смещая точку своего притяжения по ее правой части. Через несколько секунд он был на полу, пере­ориентировавшись так, что купол вновь стал куполом. Где-то далеко раздался тихий грохот: кусок камня выпустил последние капли буресвета и рухнул обратно на землю. Сзет направил его в сторону от города. Он надеялся, что камень никого случайно не убил.

Теперь стражники отвлекутся, пытаясь разобраться с источником далекого грохота. Сзет глубоко вздохнул, втягивая второй кошель самосветов. Свет, струившийся от него, сделался ярче, и он смог разглядеть комнату.

Как убийца и предполагал, она оказалась пустой. Он попал в редко используемый пиршественный зал с холодными каминами, столами и скамьями. Воздух был неподвижен, тих и пах плесенью. Как в гробнице. Сзет поспешил к двери, просунул осколочный клинок между нею и дверной рамой, рассек засов. Тихонько открыл. Буресвет, исходивший от его тела, озарил темный коридор сна­ружи.

Поначалу, работая на Маккека, Сзет соблюдал осторожность и не использовал осколочный клинок. Однако задания хозяина становились все труднее, и пришлось все же прибегнуть к оружию, чтобы избежать ненужных жертв. И слухи о нем обогатились деталями в виде прорезанных в камне дыр и мертвецов с выжженными глазами.

Маккек начал верить в эти слухи. Бандит пока что не требовал, чтобы неправедник передал ему клинок, — сделай он это, открыл бы второе действие, запретное для Сзета. Убийца обязан носить клинок до самой своей смерти, после чего шинские каменные шаманы должны были забрать меч у убийцы.

Сзет шел по коридорам. Он не беспокоился о том, что Маккек мог бы получить клинок, но его и впрямь тревожило то, каким самоуверенным сделался повелитель воров. Чем успешнее был неправедник, тем неосторожней становился Маккек. Сколько еще пройдет времени, прежде чем он перестанет использовать Сзета ради устранения мелких врагов и начнет посылать против других владельцев осколочных клинков или могущественных светлоглазых? Сколько времени пройдет, пока кто-то не свяжет все концы? Шинский убийца с осколочным клинком, способный на загадочные трюки и потрясающие уловки? Может, это тот самый, печально знаменитый Убийца в Белом? Маккек мог сделать так, что король и великие князья алети отвлекутся от войны на Расколотых равнинах и обрушат всю мощь на Йа-Кевед. Тысячи умрут. Прольется настоящий кровавый ливень, как во время Великой бури, — обильный, всепроникающий, разрушительный.

Он шустро побежал дальше по коридору, пригнувшись, держа кли­нок обратным хватом на вытянутой руке позади себя. Се­годня, по крайней мере, будет убит тот, кто заслужил свою судьбу. Не слишком ли тихо в коридорах? Сзет не видел ни души после ­того, как покинул крышу. Неужели Гавашав так глуп, чтобы раз­местить всех своих охранников снаружи, оставив спальню без защиты?

Впереди во тьме показались двери в хозяйские покои — без ­охраны, в торце короткого коридора. Подозрительно.

Сзет подобрался к дверям, прислушиваясь. Ничего. Он поколебался, глянул по сторонам. Большая лестница вела на второй этаж. Убийца рванулся к ней и клинком отсек деревянный шар со стойки перил. Тот был размером примерно с маленькую дыню. Несколько ударов клинка отхватили от занавески на окне кусок ткани. Сзет поспешил обратно к двери и заполнил деревянную сферу буресветом, после чего применил к ней Основное Плетение, наметив точку притяжения на противоположной стороне комнаты.

Он прорезал защелку на дверях и тихонько приоткрыл одну створку. Комната за ней была погружена во тьму. Гавашав где-то ужинал? И куда в таком случае мог пойти? В этом городе он пока что не чувствовал себя в безопасности.

Сзет завернул деревянный шар в занавеску и бросил. Тот полетел­ к дальней стене. Закутанный в ткань, он выглядел примерно как человек в плаще, который бежит через комнату, пригнувшись.

Никакие спрятавшиеся стражники не напали на приманку, и она, отскочив от запертого окна, зависла у самой стены. Из нее продолжал сочиться буресвет.

Шар озарил столик, на котором что-то стояло. Сзет прищурился, пытаясь разглядеть, что это. Он осторожно двинулся вперед, прокрался по комнате, подбираясь все ближе и ближе к столу.

Предмет на столе оказался головой. С чертами Гавашава. Тени, порожденные буресветом, придавали вызывающему ужас лицу еще более пугающий вид. Кто-то обошел Сзета.

— Сзет-сын-Нетуро, — проговорил незнакомый голос.

Убийца повернулся, взмахнув осколочным клинком, и принял оборонительную стойку. В дальнем конце комнаты стоял человек, окутанный тенями.

— Кто ты? — требовательно спросил неправедник, и оттого, что он перестал задерживать дыхание, его буресветная аура сделалась ярче.

— Сзет-сын-Нетуро, ты всем доволен? — спросил тот же голос. Мужской, низкий. Что это за акцент? Не веденец. Возможно, алети? — Ты доволен этими нелепыми поручениями? Бессмысленными убийствами в захолустных шахтерских деревнях?

Сзет не ответил. Он окинул комнату взглядом, высматривая движение среди прочих теней. Похоже, больше никто нигде не прятался.

— За тобой следили, — продолжил незнакомец. — Тебя посылали­ запугивать лавочников. Ты убивал разбойников столь ничтожных, что даже власти их не замечали. Тебя демонстрировали, чтобы впечатлить шлюх, точно они какие-нибудь высокородные светлоглазые дамы. Что за безобразие...

— Я делаю то, что приказывает хозяин.

— Ты не предназначен для мелкого вымогательства и убийств. Использовать тебя таким образом — все равно что запрячь ришадиума в ветхий рыночный фургон. Все равно что резать осколочным клинком овощи или разжигать отменным пергаментом костер, на котором греют воду для умывания. Это преступление! Ты шедевр, Сзет-сын-Нетуро, ты бог. А Маккек каждый день кидается в тебя навозом.

— Кто ты?

— Ценитель искусства.

— Не называй меня именем отца, — сказал Сзет. — Нельзя марать его связью со мной.

В сфере на стене наконец-то закончился буресвет, она упала на пол, занавеска приглушила звук падения.

— Хорошо, — согласился человек во тьме. — Но почему ты не бунтуешь против столь легкомысленного использования твоих способностей? Разве ты не был создан для величия?

— Нет ничего великого в убийстве, — возразил неправедник. — Ты говоришь, как кукори. Великие люди создают еду и одежду. Прибавляющего следует чтить. Я отнимающий. По крайней мере, убивая таких людей, как этот, я могу притвориться, что делаю благое дело.

— И это говорит тот, кто чуть было не разрушил одно из величайших королевств Рошара?

— Это говорит тот, кто совершил одно из самых гнусных убийств в Рошаре, — поправил Сзет.

Незнакомец фыркнул:

— То, что ты сделал, было лишь ветерком по сравнению со смертоносным вихрем, что осколочники поднимают на поле боя каждый день. А те вихри — ветерки по сравнению с ураганами, которые можешь устроить ты.

Сзет направился к дверям.

— Куда это ты собрался? — поинтересовался невидимка.

— Гавашав мертв. Я должен вернуться к хозяину.

Что-то упало. Сзет повернулся с осколочным клинком на изготовку. Незнакомец бросил что-то круглое и тяжелое. Оно покатилось по полу к Сзету.

Еще одна голова. Она остановилась, легла набок. Сзет застыл, разглядев лицо. Пухлые щеки покрыты пятнами крови, мертвые гла­за в ужасе распахнуты — Маккек.

— Как? — спросил Сзет.

— Мы расправились с ним через несколько секунд после того, как ты покинул игорный притон.

— Мы?

— Слуги твоего нового хозяина.

— Мой клятвенный камень?

Незнакомец разжал кулак, демонстрируя самосвет, который держался на его ладони при помощи цепочки, обвернутой вокруг пальцев. Рядом, озаренный его светом, лежал клятвенный камень Сзета. Лицо незнакомца оставалось темным — он был в маске.

Сзет отпустил свой клинок и рухнул на одно колено:

— Приказывай.

— На столе лежит список, — сказал незнакомец, сжимая руку и пряча клятвенный камень. — В нем детально описаны пожелания нашего хозяина.

Сзет поднялся и подошел к столу. Рядом с головой, которая стояла на блюде, чтобы кровь не растекалась, был лист бумаги. Неправедник взял его, и буресвет высветил где-то два десятка имен, записанных воинским письмом его родины.

«Славы души моей...» — простонал про себя Сзет.

— Это ведь люди из числа самых могущественных в мире! Шесть великих князей? Селайский геронтарх? Король Йа-Ке­веда?!

— Хватит растрачивать твой талант попусту, — сказал незнакомец и, подойдя к дальней стене, приложил к ней ладонь.

— Это вызовет хаос, — прошептал Сзет. — Распри. Войну. Боль, какую миру нечасто доводилось испытывать.

Камень на цепи на ладони незнакомца вспыхнул. Стена исчезла, превратилась в дым.

Духозаклинатель.

Человек в черном посмотрел на Сзета:

— Верно. Наш хозяин велел, чтобы ты использовал ту же так­тику, которую прекрасно применил несколько лет назад в Алеткаре. Когда закончишь, получишь дальнейшие инструкции.

И он вышел через открывшийся проход, оставив Сзета в ужасе. Сбылся его кошмар. Попасть в руки тех, кто понимал его способности и был достаточно дерзок, чтобы использовать их правильно. Весь буресвет вытек из Сзета, а он все еще стоял и молчал.

Потом почтительно сложил лист и удивился, что руки не дрогнули.

А ведь вскоре должен был задрожать весь мир.

«Те, что из пепла и пламени, убивали, словно рой, и не склонялись перед Вестниками».

Замечено у Масли, с. 337. Колдвин и Хасава упоминают что-то в этом духе.

«Похоже, Ясна начинает к тебе благоволить, — вывело даль-перо. — Сколько еще ждать, пока ты сможешь совершить подмену?»

Шаллан, скривившись, повернула самосвет и написала в ответ:­

«Не знаю. Как я и предполагала, Ясна не спускает глаз с духозаклинателя. Она носит его весь день. На ночь запирает в сейф, а ключ вешает себе на шею».

Снова повернув самосвет на пере, девушка принялась ждать ответа. Она находилась в своей комнате — небольшом, высеченном в камне помещении, входившем в предоставленные Ясне покои. Обстановка была простая: маленькая кровать, прикроватный столик да письменный стол, и больше никакой мебели. Одежда Шаллан оставалась в сундуке, который она привезла с собой. Голый пол без ковра, стены без окон — комнаты расположены в Конклаве Харбранта, глубоко под землей.

«Это весьма осложняет дело», — написало перо. Его держала в руке Эйлита, невеста Нана Балата, но все три оставшихся в живых­ брата Шаллан наверняка сидят там, в комнате в Йа-Кеведе, и принимают участие в разговоре.

«Думаю, она снимает его, пока купается, — написала девушка. — Когда она станет мне больше доверять, вероятно, я начну помогать ей принимать ванны. Не исключено, тогда и появится подходящая возможность».

«Это хороший план. Нан Балат хочет, чтобы я обратила твое особое внимание на то, что нам очень жаль, что заниматься этим прихо­дится именно тебе. Наверное, тяжело так долго быть вдали от дома».

Тяжело? Шаллан взяла даль-перо в руку и замерла.

Да, и впрямь тяжело. Только вот тяжелее всего было не влюбиться в свободу, не слишком увлечься изысканиями. Прошло лишь два месяца с того дня, как Шаллан убедила Ясну взять себя в ученицы, а робости в ней уже было в два раза меньше, в то время как уверенности — в два раза больше.

Сложнее всего было понимать, что скоро все закончится. Прибытие в Харбрант на учебу оказалось, без сомнения, самым чудес­ным событием из всех, что случались с нею за всю жизнь.

«Я справлюсь, — написала она. — Это вам приходится нелегко, вы защищаете интересы нашей семьи дома. Как идут дела?»

Им понадобилось время, чтобы ответить.

«Неважно, — наконец написала Эйлита. — Скоро надо будет платить долги твоего отца, и Викиму едва удается отвлекать кредиторов. Великому князю нездоровится, и все хотят знать, на чьей сторо­не наш Дом будет в вопросе престолонаследия. Последняя каменоломня иссякает. Если станет известно, что ресурсов у нас больше нет, все обернется плохо».

Шаллан поморщилась.

«Сколько времени у меня осталось?»

«В лучшем случае несколько месяцев, — ответил Нан Балат при помощи своей невесты. — Зависит от того, как долго протянет великий князь и не поймет ли кто-нибудь, что Аша Йушу распродает ­наше имущество».

Йушу — младший из братьев, не намного старше самой Шаллан. Его опыт закоренелого игрока внезапно пришелся ко двору. Он годами воровал вещи у отца и продавал, чтобы покрыть долги. Теперь Йушу поставил свой талант на службу семье и возвращал деньги. Брат — хороший человек, невзирая на пагубные пристрастия. Ни у кого бы сейчас язык не повернулся обвинять его в чем-либо.

«Виким думает, что сумеет еще некоторое время удерживать всех на почтительном расстоянии. Но мы вот-вот впадем в отчаяние. Чем скорее ты вернешься с духозаклинателем, тем лучше».

Шаллан, помедлив, написала:

«Все уверены, что это единственный способ? Может, стоит попросить Ясну о помощи?»

«Думаешь, она на такое согласится? Поможет неизвестному веденскому Дому, который не пользуется особой любовью? Сохранит наши тайны?»

Скорее всего, нет. Хотя Шаллан постепенно убеждалась в том, что слухи о Ясне все преувеличивают, но все же эта женщина и впрямь временами вела себя безжалостно. Она не забросит свои важ­ные изыскания, чтобы помочь семье Шаллан.

Девушка потянулась к перу, чтобы ответить, но оно вдруг снова начало писать.

«Шаллан, это Нан Балат; я всех отослал. Теперь здесь только мы с Эйлитой. Ты должна кое-что узнать. Луеш мертв».

Девушка удивленно моргнула. Луеш, дворецкий ее отца, умел обращаться с духозаклинателем. Он был одним из немногих, кому она и братья могли, по общему согласию, доверять.

Она взяла чистый лист и написала:

«Что произошло?»

«Он умер во сне, и нет причин подозревать, что его убили. Но, Шаллан, после его смерти к нам явились какие-то люди и сказали, что они друзья нашего отца. В разговоре наедине со мной они намекнули, что знают об отцовском духозаклинателе и настоятельно рекомендуют его вернуть».

Шаллан нахмурилась. Она по-прежнему носила сломанный отцовский духозаклинатель в потайном кошеле в своем рукаве.

«Вернуть?»

«Мы ведь так и не выяснили, откуда отец его взял, — сообщил Нан Балат. — Шаллан, он был в чем-то замешан. Карты, рассказы Луеша и теперь это. Мы продолжаем притворяться, что отец жив, и время от времени приходят письма от других светлоглазых, и в этих письмах говорится о каких-то загадочных „планах“. Я думаю, он затеял интригу, чтобы стать великим князем. И его поддерживали какие-то очень могущественные силы.

Шаллан, наши нежданные гости — люди явно опасные. С такими лучше не встречаться. И они хотят вернуть свой духозаклинатель. Кто бы это ни был, я подозреваю, они дали его отцу, чтобы он смог сотворить богатство и заявить о своем праве на престол. Эти люди знают, что он умер.

Я уверен, что если мы не вернем им работающий духозаклинатель, то окажемся в крайне тяжелой ситуации. Ты должна привезти фабриаль Ясны. Мы быстро используем его, чтобы создать новые жилы с ценным камнем, а потом отдадим им. Шаллан, ты обязана преуспеть. Я был в сомнениях по поводу этого плана, когда ты его предложила, но прочие возможности стремительно тают».

Шаллан почувствовала озноб. Она несколько раз перечитала написанное, а потом ответила:

«Если Луеш мертв, то мы не знаем, как использовать духозаклинатель. Это проблема».

«Я понимаю, — пришло от Нана Балата. — Подумай, как ее можно решить. Это опасно. Я все понимаю. Мне жаль».

Она тяжело вздохнула и написала:

«Чему быть, того не миновать».

«Еще кое-что. Я хотел тебе это показать. Тебе знаком этот символ?»­

Последовал грубый набросок. Эйлита не очень-то умела рисовать.­ К счастью, картинка вышла простая — три переплетенных ромба.

«Впервые вижу, — написала Шаллан. — Что это?»

«У Луеша была подвеска с этим символом. Мы нашли ее на его теле. А один из тех, кто приходил за духозаклинателем, имел такой же узор в виде татуировки на руке, прямо под большим пальцем».

«Любопытно. Значит, Луеш...»

«Да. Хоть он и утверждал обратное, думаю, именно из его рук отец­ и получил духозаклинатель. Луеш был в этом замешан, — вероятно, через него отец и те люди связывались друг с другом. Я попытался предложить себя вместо отца, но они только расхохотались.­ Ни на час не задержались и не назначили день, к которому следует вернуть духозаклинатель. Сомневаюсь, что сломанный их удовлетворит».

Шаллан поджала губы.

«Балат, а ты подумал о том, что мы можем спровоцировать войну?­ Если станет известно, что мы украли алетийский духозаклинатель...»

«Нет, войны не будет. Король Ханаванар просто выдаст нас алети. И тогда всех казнят за кражу».

«Это очень утешает. Большущее тебе спасибо».

«Не за что. Придется рассчитывать на то, что Ясна не поймет, кто забрал духозаклинатель. Она ведь вполне может предположить, что ее собственный просто сломался по какой-то причине».

Шаллан вздохнула.

«Может».

«Береги себя».

«И ты тоже».

И разговор завершился. Она отложила даль-перо, потом перечитала все с самого начала, запоминая. Смяла листы и прошла в гос­тиную, предоставленную Ясне. Хозяйки там не было — принцесса редко прерывала свои занятия, — так что Шаллан сожгла переписку­ в камине.

Она немного постояла, наблюдая за огнем. Ее обуревала тревога. Нан Балат сильный, но жизнь их всех наградила шрамами. Из письмоводительниц доверять можно только Эйлите, а та... увы, при весьма симпатичном личике невеста Нан Балата не отличалась умом.

Вздохнув, Шаллан покинула гостиную, намереваясь вернуться к занятиям. Хороший способ отвлечься, и вообще — Ясну раздражало, когда ее ученица бездельничала.

Пять часов спустя Шаллан спрашивала себя, куда подевалось ее воодушевление.

Ей действительно нравилось учиться. Но в последнее время Ясна поручила ей заняться историей алетийской монархии. А это не самая интересная тема. Скука Шаллан лишь усиливалась оттого, что ее заставляли читать кучу книг, в которых высказывались нелепые, по ее мнению, суждения.

Она в одиночестве сидела в читательском алькове Ясны в Вуали. Громадная стена огней, альков и загадочные исследования больше не вызывали у нее благоговения. Это место стало уютным и знакомым.

Шаллан потерла глаза свободной рукой и закрыла книгу.

— Я, — пробормотала она, — начинаю ненавидеть алетийскую монархию.

— В самом деле? — раздалось позади. В альков вошла Ясна, в облегающем фиолетовом платье, за которой следовал прислужник-паршун со стопкой книг. — Постараюсь не принимать это близко к сердцу.

Шаллан вздрогнула и покраснела до ушей:

— Светлость Ясна, я не имела в виду конкретных монархов. Я подразумевала монархию в общем.

Принцесса изящно села на свое место в алькове. Взглянула на девушку, приподняв бровь, потом жестом приказала паршуну положить книги на стол.

Ясна по-прежнему оставалась загадкой для Шаллан. Временами она казалась равнодушной ученой дамой, которую раздражало, что приходится отвлекаться на ученицу. Иногда за суровым фасадом как будто мелькал намек на язвительную шутку. Как бы то ни было, Шаллан ощущала необычайное спокойствие, когда находилась рядом с этой женщиной. Принцесса побуждала ее высказывать свои мысли, и девушка с радостью откликалась на это.

— Судя по всплеску эмоций, тема тебя утомляет, — сказала Ясна, перебирая книги. Паршун тем временем удалился. — Ты решила стать ученой. Что ж, тебе придется понять — в этом и заключа­ется настоящая наука.

— В том, чтобы читать писания тех, кто отказывается признавать чужое мнение?

— Они уверены в своей правоте.

— Светлость, я не эксперт в уверенности. — Шаллан взяла одну из книг и окинула ее критическим взглядом. — Но думаю, что не перепутала бы ее с чем-то другим. По-моему, само слово не подходит, чтобы описать книгу вроде этой, за авторством Медерии. Подобные ученые кажутся мне скорее спесивыми, чем уверенными. — Вздохнув, она отложила том. — По правде говоря, «спесивость» — тоже неправильное слово. Оно недостаточно отражает суть.

— И каким же, по-твоему, должно быть правильное слово?

— Даже не знаю. Ошибкоспесивость, видимо.

Ясна скептически вскинула бровь.

— Это в два раза сильнее простой самонадеянности, — объяснила Шаллан, — хотя фактологическая основа их заключений в десять раз меньше положенного.

В ответ на ее слова на губах Ясны появилась тень улыбки.

— То, что вызвало у тебя столь живой отклик, известно под названием Движение зазнаек. Тогда «ошибкоспесивость» можно считать литературным приемом. Ученые намеренно преувеличивают важность того, о чем пишут.

— Движение зазнаек? — переспросила Шаллан, снова берясь за книги. — Кажется, я знаю, как следует двигаться мне.

— Как?

— Всадить этому движению нож в спину.

На этот раз все ограничилось приподнятой бровью. Девушка, посерьезнев, продолжила:

— Думаю, я сумею понять смысл этого приема, светлость, но авторы книг, которые вы мне дали по теме смерти короля Гавилара, прибегают ко все более и более неразумным доводам для доказатель­ства своей правоты. Поначалу они соперничали друг с другом в крас­норечии, а теперь обзываются и придираются к пустякам.

— Ученые пытаются спровоцировать дискуссию. Ты бы предпо­чла, чтобы ученые прятались от правды, как это делает большинство? Тебя бы устроило, если бы люди погрязли в невежестве?

— Читая эти книги, я перестаю понимать разницу между ученостью и невежеством. Человек, который избегает учиться, может быть невежественным, но ведь и ученый способен прятать свое невежество под маской ума.

— А как быть с ученостью, к которой не примешивается невежество? Что основана на поиске правды, но не отрицает при этом вероятность ошибки?

— Это мифическое сокровище, светлость, почти как Осколки Зари или Клинки Чести. Безусловно, его стоит искать, но надо проявлять великую осторожность.

— Осторожность? — переспросила Ясна, нахмурившись.

— Есть шанс прославиться, но такая находка сама по себе способна всех нас уничтожить. Доказательство того, что можно быть ученым, одновременно считая учеными тех, кто с тобой не согласен?­ Ох, по-моему, оно взорвет весь научный мир без остатка.

Ясна фыркнула:

— Дитя, ты увлеклась. Если хоть половину тех сил, что ты усерд­но тратишь на остроумие, пустить в дело, то, осмелюсь предпо­ложить, в твоем лице наука получит одного из величайших ученых нашего времени.

— Прошу прощения, светлость. Я... ну, я просто сбита с толку. Учитывая пробелы в моих знаниях, я предполагала, что вы поручите мне изучать события, случившиеся гораздо раньше, чем несколько лет назад.

Ясна открыла одну из своих книг:

— Мой опыт свидетельствует, что молодые люди вроде тебя склонны не очень-то высоко ценить события далекого прошлого. Поэтому я выбрала то, что случилось недавно и вызвало большой резонанс, чтобы тебе легче было свыкнуться с тем, как работают настоящие ученые. Неужели убийство короля — недостаточно интересная тема?

— Отнюдь, светлость. Мы, малыши, любим штучки, которые блестят и бабахают.

— Иногда ты и впрямь не можешь держать язык за зубами.

— Только иногда? То есть я почти все время хожу с высунутым языком? Придется мне... — Шаллан осеклась, сообразив, что и впрямь перегнула палку. — Прошу прощения.

— Никогда не извиняйся за свой ум. Иначе только этим и будешь заниматься. Однако острить следует со знанием дела. Ты часто говоришь первую более-менее умную вещь, которая приходит в голову.

— Знаю, — согласилась Шаллан. — У меня уже давно обнаружилась эта прискорбная слабость. Нянюшки и наставницы изо всех сил пытались с нею бороться.

— Вероятно, путем строгих наказаний.

— Да. Их излюбленным методом было посадить меня в угол и заставить держать на голове книги.

— А это, в свою очередь, — сказала Ясна со вздохом, — всего лишь приучило тебя побыстрее отпускать колкости, ибо ты знала, что надо успеть, пока не передумаешь и не подавишь в себе желание высказаться.

Шаллан склонила голову набок.

— Наказывать — неправильная стратегия, — продолжила Ясна. — По отношению к кому-то вроде тебя наказание превращается в поощрение. В игру. Как долго надо болтать, чтобы заслужить наказание? Можно ли придумать что-то настолько умное, что наставницы не заметят издевки? Отправляя тебя в угол, они всего лишь давали время на сочинение новых остроумных реплик.

— Но молодая женщина не должна говорить то, что я частенько говорю.

— Единственная «недолжная» вещь, которую я вижу, заключается в том, что ты не туда направляешь свой ум. Смотри, что получается: ты приучила себя именно к тому, что так раздражает тебя в ученых. К умничанью, за которым нет мыслей — а это, я бы сказала, то же самое, что теория, не основывающаяся на правильных умозаключениях. — Ясна перевернула страницу. — Как ты это называешь — ошибкоспесивость, да?

Шаллан залилась краской.

— Предпочитаю, чтобы мои подопечные были умными, — продолжила принцесса. — Тогда мне есть с чем работать. Надо бы тебя взять с собой, когда я отправлюсь к королевскому двору. Подозреваю, что по меньшей мере Шуту ты точно понравишься — хотя бы по той причине, что твоя внешняя природная робость и хорошо под­вешенный язычок сочетаются столь парадоксальным образом.

— Да, светлость.

— Прошу тебя, запомни одно: ум — самое ценное оружие женщины. Использовать его неуклюже или преждевременно не следует. Как и упомянутый тобой нож в спину, умная насмешка наиболее действенна, когда ее не ждут.

— Простите, светлость.

— Я не читаю тебе нотации. — Ясна перевернула страницу. — Просто излагаю свои соображения. Привычка, которая время от вре­мени дает о себе знать. Книги пахнут плесенью. Небо нынче синее. Моя подопечная — остроумная разгильдяйка.

Шаллан улыбнулась.

— Теперь расскажи, что тебе удалось обнаружить.

— Немного, светлость. — Девушка скривилась. — Или же слишком много? Каждый автор выдвигает собственную теорию о том, почему паршенди убили вашего отца. Некоторые считают, будто он той ночью на пиру их оскорбил. Другие твердят, что весь договор был уловкой, предназначенной для того, чтобы паршенди смогли подобраться поближе к королю. Но в этом практически нет смысла, потому что до того у них были куда лучшие возможности для покушения.

— А Убийца в Белом? — спросила Ясна.

— Истинная аномалия, — заявила Шаллан. — В сносках полным-полно комментариев о нем. Почему паршенди наняли убийцу-чужеземца? Неужели боялись, что сами не справятся? Или они его не нанимали, их кто-то подставил? Многие считают это маловероятным, учитывая, что паршенди признались в убийстве.

— А что ты думаешь?

— Светлость, я не нахожу в себе сил делать выводы.

— Разве суть изыскания не в том, чтобы делать выводы?

— Мои наставницы говорили, что это относится только к очень опытным исследователям, — призналась Шаллан.

Ясна фыркнула:

— Дуры твои наставницы. Юношеская незрелость — один из величайших катализаторов перемен во всем космере. Ты понимаешь, что Солнцетворцу было всего семнадцать, когда он начал свои за­воевания? Гаваре не исполнилось и двадцать Плачей, когда она выдвинула теорию трех сфер.

— Но разве на каждого Солнцетворца или Гавару не приходится сотня Грегоров?

Юный король Грегор прославился тем, что начал бессмысленную войну с государствами, чьи короли были союзниками его отца.

— Был только один Грегор. — Ясна поморщилась. — К счастью. Но твой довод верен. Отсюда и проистекает цель обучения. Быть молодым — значит быть активным. Быть ученым — значит действовать осознанно.

— Или сидеть в алькове и читать об убийстве, которое случилось­ больше пяти лет назад.

— Я бы не заставила тебя это изучать, если бы в том не было пользы. — Ясна открыла одну из своих книг. — Слишком многие ученые считают, что природа изысканий сугубо интеллектуальная. Никак не применяя приобретенное знание, мы зря тратим время. Книги могут хранить сведения лучше людей, но мы способны делать то, на что книги не рассчитаны. Например, истолковывать прочитан­ное. Так что тот, кто не собирается анализировать, может оставить научные фолианты в покое.

Шаллан задумчиво откинулась на спинку стула. Ясна все развернула таким образом, что ей захотелось снова зарыться в книги. Но что, по мнению принцессы, ей надлежало делать с полученными сведениями? На миг проснулись угрызения совести. Ясна прилагала немалые усилия, наставляя свою ученицу, а та собиралась отблагодарить, украв самое ценное ее имущество и оставив взамен сломанный аналог. Шаллан от этого делалось плохо.

Она ожидала, что обучение под покровительством Ясны будет включать бессмысленное зазубривание и бесполезную работу, что ее будут постоянно отчитывать за недостаточную сообразительность. Так ее обучали наставницы. Принцесса совсем другая. Она дала Шал­лан тему и свободу изучать ее как захочется. Подталкивала к размыш­лениям, но почти все их беседы рано или поздно сворачивали к вопросам вроде истинной природы научных изысканий, цели учебы как таковой, красоты знаний и их применения.

Ясна Холин действительно любила учиться и добивалась того же от окружающих. За суровым и пристальным взглядом, за неулыб­чивыми губами принцесса прятала истинную веру в свое дело. Каким бы оно ни было в действительности.

Девушка взяла одну из своих книг, но тайком изучила корешки томов в стопках, что лежали перед Ясной. Снова хроники Эпохи Вестников. Сборники мифов, комментарии, труды ученых, известных до безумия смелыми предположениями. Томик, который настав­ница держала в руках, назывался «Незабытые тени». Шаллан запо­мнила название, решив позже разыскать другой экземпляр и ознакомиться с содержанием.

Что же искала Ясна? Какие тайны пыталась выудить из этих томов, большинство из которых — древние копии копий? Хотя Шаллан и разобралась в некоторых секретах духозаклятия, суть по­исков Ясны и причина, по которой принцесса прибыла в Харбрант, ускользали от нее. Это сводило с ума и не давало покоя. Ясна любила говорить о великих женщинах прошлого, которые не просто записывали историю, но творили ее. Что бы она ни изучала, это было важно. Это могло изменить мир.

«Нельзя увлекаться, — приказала себе Шаллан, возвращаясь к книгам и заметкам. — Ты не ставишь своей целью изменить мир. Ты хочешь защитить семью».

И все-таки она должна произвести хорошее впечатление. По этой причине девушка самозабвенно работала еще два часа, пока в коридоре не раздались шаги. Видимо, слуги несли обед. Ясна и Шаллан часто трапезничали у себя на балконе.

Желудок Шаллан заурчал, когда донеслись ароматы еды, и девушка радостно отложила книгу. Во время обеда она часто рисовала, и Ясна, невзирая на нелюбовь к изобразительному искусству, поощряла это занятие. Принцесса говорила, что высокородные мужчины часто считают рисование и живопись «привлекательными» в женщине, так что ее ученице следовало развивать свои способности хотя бы ради того, чтобы обратить на себя внимание поклонников.

Шаллан не знала, стоит ли обижаться на такое. И кстати, что сама Ясна думала о замужестве, раз уж не утруждала себя более подобающими женщине искусствами, вроде музыки или живописи?

— Ваше величество, — произнесла Ясна, плавно вставая.

Шаллан вздрогнула и поспешно оглянулась. В дверном проеме стоял престарелый король Харбранта, в великолепных оранжево-белых одеждах, украшенных богатой вышивкой. Девушка вскочила.

— Светлость Ясна, — проговорил король, — я не помешал?

— Ваше величество, вы никогда не мешаете. — Принцесса удивилась не меньше своей ученицы, но ничем не выказала неловкости или беспокойства. — К тому же мы собирались пообедать.

— Знаю, светлость. Надеюсь, вы не будете возражать, если я к вам присоединюсь.

Несколько слуг принялись заносить еду и стол.

— Вовсе нет, — ответила Ясна.

Слуги поспешили все приготовить, расстелили на круглом столе две скатерти, чтобы разделить его на мужскую и женскую половину на время приема пищи. Полумесяцы из ткани — красный для короля,­ синий для дам — они закрепили, разместив в центре гирьки. Затем последовали блюда под крышками: прозрачная холодная похлебка из сладких овощей для женщин, бульон с пряным запахом для короля. Харбрантийцы предпочитали на обед супы.

Шаллан удивилась, когда ей также отвели место. Ее отец нико­гда не ел с детьми — даже ее, любимицу, ссылал за другой стол. Когда­ Ясна села, девушка последовала ее примеру. У нее опять заурчало в желудке, и король взмахом руки предложил начинать. Его жесты казались неуклюжими по сравнению с грацией Ясны.

Вскоре Шаллан с удовольствием поглощала еду. Изящно, как и полагается женщине, она держала защищенную руку на коленях, а в свободной сжимала шпажку, на которую накалывала кусочки овощей или фруктов. Король прихлебывал бульон из чашки, но делал это не так шумно, как большинство мужчин. Почему он удостоил их визитом? Разве правила приличия не требовали формального приглашения на обед? Разумеется, она уже знала, что Таравангиан не особо заботился соблюдением протокола. Он пользовался народной любовью, темноглазые превозносили его за больницы, а вот свет­логлазые считали не очень-то блестящим властителем.

Дураком он тоже не был. К несчастью, светлоглазые вели столь изощренные политические игры, что человек со средними способностями участвовать в них не мог. Пока они ели, тишина нарастала и постепенно начала давить. Несколько раз король как будто хотел что-то сказать, но потом возвращался к своему бульону. Ясна, похоже, сбивала его с толку.

— Ваше величество, как поживает ваша внучка? — наконец спросила принцесса. — Приходит в себя?

— Да, все идет хорошо, спасибо, — ответил Таравангиан, явно обрадованный тем, что завязался разговор. — Хотя теперь она избегает узких коридоров в Конклаве. Не устану благодарить вас за помощь.

— Всегда рада быть полезной, ваше величество.

— Прошу простить меня за то, что я скажу, но ревнители не считают вас полезной. Я понимаю, это довольно деликатный вопрос. Наверное, не стоило и говорить, но...

— Нет, не смущайтесь. — Ясна отправила в рот маленький зеленый лурнип, наколов его на шпажку. — Я не стыжусь своего выбора.

— Вы простите старика за излишнее любопытство?

— Ваше величество, я всегда прощаю любопытство. Считаю его одним из наиболее искренних чувств.

— Тогда скажите, где вы его нашли? — спросил Таравангиан, кивком указывая на духозаклинатель, который Ясна прятала под черной перчаткой. — Как же вы уберегли его от орденов?

— Ваше величество, такой вопрос можно счесть опасным.

— Я уже обрел нескольких новых врагов, пригласив вас.

— Вы будете прощены, — сказала Ясна. — В зависимости от избранного вами ордена.

— Прощен? Я? — Престарелому королю это показалось забавным, и Шаллан заметила, как на его лице промелькнуло что-то похожее на глубокое сожаление. — Это вряд ли. Но не будем отклонять­ся от темы. Прошу вас. Я настаиваю на ответе.

— А я настойчиво от него уклоняюсь, ваше величество. Простите. Я не виню вас за любопытство, но не в моих силах его удовлетворить. У меня есть тайны.

— Конечно, конечно. — Король откинулся на спинку стула, вид у него сделался раздосадованный. — Теперь вы решите, что я устроил этот обед всего лишь ради того, чтобы выведать у вас все про фабриаль.

— Так у вас была иная цель?

— Видите ли, я слышал необычайные разговоры о художественных способностях вашей ученицы. Я подумал, может быть... — Он улыбнулся Шаллан.

— Конечно, ваше величество, — сказала девушка. — С радостью вас изображу.

Король просиял, когда она встала, не доев, и принялась перебирать свои вещи. Шаллан посмотрела на Ясну, но лицо наставницы оставалось непроницаемым.

— Вы предпочитаете обычный портрет на белом фоне? — спросила девушка. — Или более широкую перспективу, включая окружение?

— Шаллан, возможно, — многозначительно заметила Ясна, — тебе бы стоило подождать, пока обед не закончится?

Художница покраснела, выругав себя за чрезмерное рвение.

— Нет-нет, — сказал король. — Я почти закончил. Дитя мое, портрет с фоном — отличная вещь. Как мне следует сесть? — Он отодвинул стул, позируя с улыбкой, точно добрый дедушка.

Она моргнула, закрепляя увиденное в памяти:

— Великолепно, ваше величество. Можете продолжить трапезу.

— Тебе не нужно, чтобы я сидел неподвижно? Я уже позировал для портретов раньше.

— Нет, все в порядке, — заверила его Шаллан, садясь.

— Очень хорошо. — Он вновь придвинулся к столу. — Но я все же должен извиниться, что из всех моделей тебе достался именно я. Уверен, мое лицо не относится к числу самых впечатляющих, какие тебе приходилось рисовать.

— Вздор! — возразила девушка. — Ваше лицо — как раз то, что требуется художнику.

— Неужели?

— Да, ведь... — Она осеклась, проглотив очередную остроту: «Да, ведь у вас кожа в точности как пергамент, лучше всякого холста». — Ведь у вас красивый нос и мудрые морщины. Набросок углем будет выглядеть потрясающе.

— Что ж, хорошо. Приступай. Хотя я по-прежнему не понимаю, как ты собираешься работать, не видя перед собой неподвижную модель.

— Светлость Шаллан обладает рядом уникальных талантов, — объяснила Ясна.

Шаллан приступила к наброску.

— Я и не сомневался! Я видел, как она нарисовала Вараса.

— Вараса? — переспросила принцесса.

— Младшего управителя коллекций в Паланеуме. Он мой дальний родственник. Говорит, все прислужники под впечатлением от вашей юной ученицы. Вы нашли ее такой?

— Когда мы повстречались, — сказала Ясна, — я нашла ее не­воспитанной.

Король склонил голову набок.

— Но что касается художественных способностей, тут я ни при чем, — добавила принцесса. — Они прилагались к ней изначально.

— А-а, так это благословение Всемогущего.

— Как скажете.

— Но вы так не считаете, верно? — Таравангиан рассмеялся невпопад.

Шаллан быстро рисовала, штрихами очерчивая форму его головы. Он поерзал на стуле, чувствуя себя неловко:

— Это ведь трудно для вас? Возможно, даже болезненно?

— Ваше величество, отсутствие веры в бога — не болезнь, — сухо проговорила Ясна. — Не то же самое, что сыпь на ногах.

— Ну конечно, конечно. Но... э-э-э... разве не трудно жить, ни во что не веря?

Шаллан, не переставая рисовать, подалась вперед и сосредоточилась на разговоре. Девушка предполагала, что обучение у еретички будет чуть более увлекательным. Они с Кабзалом — остроумным ревнителем, с которым ей довелось повстречаться в первый день в Харбранте, — несколько раз успели поболтать по поводу того, во что верит Ясна. Однако с самой принцессой поговорить на эту тему не удалось. Стоило Шаллан заикнуться об этом, Ясна направляла беседу в иное русло.

Сегодня, однако, она этого не сделала. Возможно, почувствовала, что король искренне заинтересован.

— Вообще-то, выбор для веры довольно широк, ваше величество.­ Мой брат и мой дядя, мои собственные способности. То, чему меня научили родители.

— Но ведь есть еще истина и ложь, а вы... вы их отвергли.

— То, что я не принимаю то, чему учат в орденских обителях, не означает, что я отвергаю саму веру в существование истины и лжи.

— Но ведь Всемогущий определяет, что есть истина!

— Неужели кто-то, некое невидимое существо, должен объявить­ правду правдой, чтобы она сделалась таковой? Я верю, что представления о морали, которые кроются в моей собственной душе, более основательны и истинны, нежели представления тех, кто ведет себя правильно только потому, что боится возмездия.

— В этом же и есть сама суть закона, — возразил сбитый с толку король. — Когда нет наказания, возможен лишь хаос.

— Без закона некоторые люди поступали бы, как им заблагорассудится, верно. Но многие способны отказаться от личной выгоды, основанной на чужом страдании, тем самым сделав правильный выбор, — разве это не замечательно?

— Они боятся Всемогущего.

— Нет, думаю, в каждом из нас таится понимание того, что общественное благо обычно подразумевает и индивидуальное благо. Человечество способно быть благородным, надо лишь дать ему шанс. Это благородство существует независимо от волеизъявления какого бы то ни было божества.

— Ума не приложу, как что-то может существовать независимо от Господней воли. — Король потрясенно покачал головой. — Светлость Ясна, у меня и в мыслях не было спорить, но разве само опреде­ление Всемогущего не подразумевает, что Он есть мера всех вещей?

— Один плюс один равняется двум, не так ли?

— Э-э-э, да.

— Чтобы это было правдой, не требуется решение божества. Мы можем сделать вывод, что математика существует отдельно от Всемогущего, независимо от Него?

— Возможно.

— Ну так вот, — продолжила Ясна, — я просто заявляю, что мораль и человеческая воля тоже от Него не зависят.

— Если вы правы, — сказал король со смехом, — то существование Всемогущего бессмысленно!

— Именно.

На балконе стало тихо. Сферные лампы Ясны излучали прохладный, ровный белый свет, заливавший все вокруг. Неловкую тишину нарушало только поскрипывание угольного карандаша Шаллан. Она рисовала быстрыми, размашистыми штрихами, взволнованная тем, что сказала принцесса. От этих слов внутри ее появилась пустота. Отчасти потому, что король, при всей своей любезности, не очень-то умел спорить. Он был милым человеком, но не мог тягаться с Ясной в искусстве полемики.

— Что ж... — сказал Таравангиан. — Должен заметить, что ваши доводы звучат очень весомо. Но я все равно их не принимаю.

— Ваше величество, я и не собиралась вас в чем-то убеждать. Я никому не навязываю своих взглядов, а вот у большинства моих оппонентов с этим как раз имеются проблемы. Шаллан, ты закончила?

— Еще немного, светлость.

— Но прошло всего несколько минут! — воскликнул король.

— У нее талант, ваше величество, — сказала принцесса. — Я ведь уже об этом говорила.

Шаллан откинулась на спинку стула, изучая свою работу. Она так сосредоточилась на разговоре, что позволила руке действовать самостоятельно, доверяясь чутью. Набросок изображал короля, который с умным видом сидел на стуле, спиной к балкону, напоминав­шему часть крепостной стены. Дверь, ведущая на балкон, была спра­ва от Таравангиана. Да, вышло очень похоже. Не лучшая ее работа, но...

Девушка замерла, у нее перехватило дыхание, а сердце кувырк­нулось в груди. В дверном проеме позади короля она нарисовала... что-то. Двух высоких и очень худых существ, в плащах с разрезами, лежавших прямыми складками, будто сделанных из стекла. Над жесткими высокими воротниками у каждого из существ вместо головы парил большой символ — замысловатое переплетение множества линий и плоскостей, изгибавшихся под немыслимыми углами.

Шаллан не могла прийти в себя от потрясения. Почему она нарисовала этих существ? Что ее заставило?..

Юная художница вскинула голову. В коридоре было пусто. Твари вовсе не часть Образа, который она запомнила. Ее рука просто их нарисовала, повинуясь собственным желаниям.

— Шаллан? — спросила Ясна.

Девушка инстинктивно отбросила уголек и смяла лист свободной рукой:

— Прошу прощения, светлость. Я увлеклась разговором. Рисунок получился неряшливым.

— Дитя, позволь нам хотя бы взглянуть на него, — сказал король, вставая.

Шаллан крепче сжала кулак:

— Прошу, не надо!

— Временами она темпераментна, как все художницы, — со вздохом пояснила Ясна. — И ничего с ней не поделаешь.

— Ваше величество, я нарисую другой, — пообещала девушка. — Мне так жаль!

Он пригладил редкую бороду.

— Ну что ж, ладно. Я собирался подарить его внучке...

— Вечером будет готово, — заверила Шаллан.

— Это было бы замечательно. Тебе точно не нужно, чтобы я позировал?

— Нет, ваше величество, не нужно. — Сердце художницы все еще колотилось, она не могла выбросить из головы те две перекошенные фигуры и потому сняла еще один образ монарха. Пригодится для более подходящего портрета.

— Что ж, — сказал король. — Кажется, мне пора. Я хочу навес­тить один из госпиталей. Можешь прислать рисунок в мои покои, но не спеши. Честное слово, я не расстроен.

Шаллан почтительно присела, все еще прижимая к груди комок бумаги. Король и его свита удалились; вошли паршуны, чтобы унес­ти обеденный стол.

— По-моему, ты еще не допускала ошибок в рисунке, — заметила Ясна, снова усаживаясь за письменный стол. — Особенно таких ужасных, чтобы из-за них уничтожать всю работу.

Девушка покраснела.

— Что ж, думаю, даже мастер может ошибаться. Разрешаю тебе посвятить следующий час труду над правильным портретом его величества.

Шаллан посмотрела на испорченный набросок. Существа были просто ее фантазией, порождениями рассеянного внимания. Только и всего. Плод воображения. Наверное, в ее подсознании кроется что-то, что ей хотелось бы выразить. Но как же истолковать эти фигуры?­

— Я заметила, что ты, разговаривая с королем, вдруг приостановилась, — промолвила принцесса. — Что ты хотела ему сказать?

— Кое-что неприличное.

— Но умное?

— Когда момент упущен, умное замечание уже не кажется таким потрясающим, светлость. Это была просто глупая мысль.

— И ты заменила ее пустым комплиментом. Думаю, ты неправильно поняла то, что я пыталась объяснить, дитя. Мне бы не хотелось, чтобы ты молчала. Быть умной хорошо.

— Но если бы я это сказала, — возразила Шаллан, — я бы оскорбила короля и, наверное, смутила его, он бы пришел в замешательство. Уверена, он знает, что люди считают его тугодумом.

Принцесса фыркнула:

— Пустые слова. И сказанные глупцами. Но вероятно, было муд­ро с твоей стороны сдержаться, хотя запомни вот что: направлять свои способности и подавлять их — две разные вещи. Я бы очень хотела, чтобы ты придумала нечто и умное, и приличное.

— Да, светлость.

— Кроме того, — продолжила Ясна, — я верю, ты могла бы рассмешить Таравангиана. В последнее время его, похоже, обуревают тревожные мысли.

— Так он не кажется вам скучным? — спросила Шаллан с интересом. Ей самой король не казался ни скучным, ни глупым, но она думала, что кто-то умный и образованный, вроде Ясны, с трудом будет его терпеть.

— Таравангиан — прекрасный человек, — сказала наставница, — и он лучше сотни самопровозглашенных знатоков придворной жизни. Он напоминает моего дядю Далинара. Такой же серьезный, искренний и вечно занятой.

— Светлоглазые говорят, что он слабый. Потому что угождает столь многим монархам, потому что боится войны, потому что у него нет осколочного клинка.

Ясна не ответила, хотя ее что-то беспокоило.

— Светлость? — подтолкнула ее Шаллан, заняв свое место и разложив угольные карандаши.

— В древние времена, — заговорила принцесса, — человека, который принес в свое королевство мир, считали необычайно ценным. Теперь такого же человека высмеивают за трусость. — Она покачала головой. — Для перемены понадобились века. Нам бы стоило ужас­нуться. Нам нужны такие люди, как Таравангиан, и я запрещаю тебе называть его скучным, пусть даже мимоходом.

— Да, светлость. — Шаллан склонила голову. — Вы действительно верите в то, что говорили? Про Всемогущего?

Ясна ответила не сразу.

— Возможно, я преувеличила свою убежденность.

— Движение зазнаек и в риторике отметилось?

— Думаю, так и было. Сегодня за чтением мне не стоит поворачиваться к тебе спиной.

Шаллан улыбнулась.

— Истинный ученый не должен утыкаться в одну идею, — сказа­ла Ясна, — и не важно, насколько он уверен в своей правоте. То, что я не нашла убедительной причины присоединиться к какому-нибудь­ ордену, не значит, что я никогда ее не найду. Хотя всякий раз после таких разговоров, как сегодня, мои убеждения становятся тверже.

Девушка прикусила губу. Ясна это заметила.

— Шаллан, научись контролировать эту привычку. Она выдает твои чувства.

— Да, светлость.

— А теперь говори.

— По-моему, беседа с королем получилась не совсем честной.

— Как это?

— Все дело в его... э-э-э... ну, вы понимаете. Ограниченных возможностях. Он неплохо справлялся, но не привел тех аргументов, на какие способен кто-нибудь более сведущий в воринской теологии.­

— И какие же это аргументы?

— Ну, я ведь тоже не очень-то разбираюсь в этом. Но все же считаю, что вы проигнорировали или, по крайней мере, преуменьшили значение одной жизненно важной вещи.

— Какой?

Шаллан постучала себя по груди:

— Наши души, светлость. Я верую, ибо чувствую что-то, некую близость к Всемогущему, умиротворение, которое приходит, когда я живу в соответствии со своей верой.

— Время от времени мы сами внушаем себе, будто испытываем то или иное чувство.

— Но разве вы не утверждали, что то, как мы поступаем, — то, как мы отличаем правду от лжи, — определяет сущность всего человечества? Вы упомянули врожденный моральный инстинкт, чтобы обосновать свою точку зрения. Почему же вы отвергаете мои чувства?­

— Отвергаю? Нет. Отношусь скептически? Возможно. Твои чувства, какими бы сильными они ни были, только твои. Не мои. А я чувствую, что тратить жизнь на попытки угодить невидимому, неведомому и непознаваемому существу, которое следит за мной с небес, — неимоверно бесполезное занятие. — Она ткнула в сторону Шаллан своим пером. — Но ты учишься риторике. Мы все-таки сделаем из тебя ученую даму.

Девушка улыбнулась, ощутив прилив довольства. Похвала Ясны ценнее изумрудного броума.

«Но... я ведь не стану ученой. Я украду духозаклинатель и сбегу».

Ей не нравилось об этом думать. Вот еще одна проблема, с которой надо справиться: она часто избегала неприятных размышлений.

— А теперь побыстрее разберись с портретом короля. — Принцесса взялась за книгу. — У тебя еще полным-полно работы, которую надо будет сделать, когда ты закончишь рисовать.

— Да, светлость, — согласилась Шаллан.

На этот раз, однако, рисовать было трудно — ее обуревали тревоги, не давая сосредоточиться.

«Они сделались опасными внезапно, точно в ясный день вдруг нагрянул ураган».

Из этой фразы выросла тайленская поговорка, которая постепенно обрела привычную на сегодняшний день форму. По моему мнению, сказанное может относиться к Приносящим пустоту. См. «Икссикский император», глава 4.

Каладин вышел из похожей на пещеру казармы навстречу чис­тому свету раннего утра. Частички кварца в земле перед ним блестели, отражая этот свет, и сама земля искрилась и горела, словно вот-вот должна взорваться.

За ним последовала группа из двадцати девяти человек. Рабы. Дезертиры. Чужаки. Даже несколько бедолаг, чьим единственным грехом была нищета. Они присоединились к мостовой команде от отчаяния. Лучше такое жалованье, чем ничего, а им пообещали, что после сотой вылазки с мостом повысят. Переведут на сторожевую вышку — а это, с точки зрения бедняка, выглядело обещанием рос­кошной жизни. Получать деньги за то, что целый день стоишь и глядишь по сторонам? Это что за безумие такое? Считай, разбо­гател...

Они не понимали. Никто не сможет пережить сто вылазок с мос­том. Каладин побывал в двух десятках и уже считался одним из самых опытных среди выживших мостовиков.

Четвертый мост отправился за ним. Последний бастион — тощий мостовик по имени Бисиг — сдался накануне. Каладину нравилось думать, что его наконец-то переубедили смех, еда и человечность. Но, скорее всего, все дело в нескольких многозначительных взглядах или едва слышных угрозах от Камня и Тефта.

Каладин предпочел этого не замечать. В конце концов ему понадобится верность этих людей, но пока что хватит и покорности.

Он обучил их тем же утренним упражнениям, которые узнал в первый день в армии. Растяжка, потом прыжки. Плотники, в коричневых рабочих робах и желтовато-коричневых или зеленых шапках, проходили мимо них по пути на лесной склад и удивленно качали головой. Солдаты глядели с невысокого холма, за которым начинался собственно лагерь, и смеялись. Газ наблюдал от ближайшей казармы, сложив руки и недовольно прищурив единственный глаз.

Каладин вытер лоб. Их с Газом взгляды встретились, потом он снова повернулся к своим людям. До завтрака еще есть время попрактиковаться в таскании моста.

Газ так и не привык быть одноглазым. Да как вообще к такому можно привыкнуть? Лучше бы потерял руку или ногу, чем глаз. Он никак не мог отделаться от ощущения, что во тьме пряталось то, чего он не видит, зато видят другие. Что же там притаилось? Спрен, который высосет его душу из тела? Опустошит его, как крыса опус­тошает мех с вином, прогрызя дырку в уголке?

Товарищи считали его везунчиком. «Тот удар мог лишить тебя жизни». Что ж, тогда ему бы не пришлось жить с этой тьмой. Один его глаз закрылся навеки. Если закроется второй, тьма поглотит его целиком.

Газ посмотрел налево, и тьма поспешно отбежала в сторону. Ламарил, высокий и худощавый, ждал у столба. Он не был особо крупным, но слабым тоже не выглядел — весь состоял из прямых линий. Прямоугольная борода. Прямоугольное тело. Острый в точности как нож.

Ламарил взмахом руки подозвал Газа, и тот с неохотой приблизился, достал из кошелька сферу и отдал. Топазовая марка. Ярость из-за ее утраты захлестывала его. Он всегда был в ярости, теряя деньги.

— Ты задолжал мне в два раза больше, — заметил Ламарил, ­поднимая сферу, чтобы поглядеть сквозь нее, сверкающую в лучах солнца.

— Это все, что ты получишь сейчас. Радуйся и этому.

— Радуйся, что я держу рот на замке, — лениво парировал Ламарил, снова прислоняясь к столбу, одному из тех, что отмечали границы лесного склада.

Газ стиснул зубы. Он ненавидел платить, но что ему оставалось делать?

«Забери тебя буря. Забери тебя яростная буря!»

— Похоже, у тебя проблема. — Ламарил усмехнулся.

Сначала Газ решил, что тот подразумевает оплату. Светлоглазый кивнул на казарму Четвертого моста.

Газ с беспокойством взглянул на мостовиков. Молодой старшина прокричал приказ, и мостовики пустились трусцой вдоль дальней стороны лесного склада. Он уже приучил их бежать с одинаковой скоростью. И это изменение значило многое. Оно помогало им двигаться быстрее и ощущать себя командой.

Неужели мальчишка не врал, когда заявлял, будто знаком с армейской наукой? Отчего же его отправили в мостовики? А, ну да — ведь у него на лбу выжжен глиф «шаш»...

— Не вижу проблемы, — проворчал Газ. — Они шустрые. Это хорошо.

— И непокорные.

— Они следуют приказам.

— Его приказам — да, возможно. — Ламарил покачал головой. — Мостовики существуют ради единственной цели. Чтобы защищать жизни более ценных людей.

— В самом деле? А я считал, будто их цель — таскать мосты.

Ламарил бросил на него сердитый взгляд:

— Не дразни меня. И не забывай свое место. Хочешь к ним присоединиться?

Газ ощутил укол ужаса. Ламарил — светлоглазый очень низкого ранга, из безземельных. Но он все-таки старший по званию, звено между мостовыми расчетами и светлоглазыми более высоких рангов, что надзирали за лесным складом.

Сержант опустил взгляд:

— Прошу прощения, светлорд.

— У великого князя Садеаса есть преимущество. Он поддерживает его, вынуждая всех нас выкладываться по полной. Без поблажек. И у каждого есть своя роль. — Ламарил кивком указал на четвертый мостовой расчет. — Скорость — это неплохо. Инициатива — тоже неплохо. Но инициативные люди вроде этого мальчишки часто недовольны своим положением. Мостовые расчеты работают, какие они есть, и менять ничего не надо. Перемены могут все испортить.

Газ сомневался, что хоть один из мостовиков по-настоящему ­понимал, какое место Садеас отвел им в своих планах. Знай они, ­почему с ними обращаются так безжалостно и почему не дают щитов или доспехов, просто кинулись бы в ущелье, и дело с концом. Они — приманка. Отвлекали на себя внимание паршенди. Те считали, будто в уничтожении нескольких мостовых расчетов во время атаки есть смысл. В каждой вылазке участвовало множество мос­товиков, так что это ничего не значило. Разве что для тех, кого убивали.

«Буреотец, — подумал Газ. — Ненавижу себя за то, что я в этом участвую».

Но он уже давно себя ненавидел.

— Я что-нибудь придумаю, — пообещал он Ламарилу. — Нож в ночи. Яд в еде.

Внутри у него все скрутилось. Взятки, которые платил ему мальчишка, были небольшими, но только они позволяли кое-как выплачивать долг.

— Нет! — прошипел светлоглазый. — Хочешь, чтобы все поняли, что он на самом деле представляет собой угрозу? Солдаты уже про него говорят. — Ламарил скривился. — Последнее, что нам надо, — мученик, который спровоцирует восстание среди мостовиков. Нельзя допустить, чтобы появился хоть намек на подобное, иначе враги нашего великого князя этим воспользуются. — Ламарил посмотрел на Каладина, который как раз пробегал мимо вместе со своими людьми. — Он должен погибнуть на поле боя, как заслужил. Позаботься об этом. И достань мне оставшуюся сумму, иначе скоро сам будешь таскать один из этих мостов.

Светлоглазый удалился, и темно-зеленый плащ развевался за его спиной. Когда Газ был солдатом, он научился тому, что младших светлоглазых следует опасаться сильнее всех прочих. По своему положению они были близки к темноглазым и злились из-за этого, но повелевать могли лишь все теми же темноглазыми. Это делало их опасными. Быть рядом с человеком вроде Ламарила — это как хватать горячий уголь голыми руками. Что ни делай, все равно обожжешься. Надо просто действовать достаточно быстро, чтобы свести ожоги к минимуму.

Четвертый мост пробежал мимо. Месяц назад Газ бы не поверил, что это возможно. Чтобы мостовики — и тренировались?! И Каладин, похоже, добился этого, всего лишь накормив их несколько раз и заморочив пустыми обещаниями защиты.

Жизнь мостовика лишена надежды. Газ не мог стать одним из них. Просто не мог. Лорденыш Каладин должен погибнуть. Но без сфер этой занозы Газ сделается мостовиком, потому что не сможет платить Ламарилу. «Буря в Преисподней!» — подумал он. Все равно что выбирать, от какой клешни ущельного демона хочешь погибнуть.

Газ продолжал наблюдать за командой Каладина. И тьма по-прежнему поджидала его. Словно зуд, который не унять. Словно крик, который все не умолкает. Покалывание и онемение, от которых никак не избавиться.

И так будет, видимо, до самой его смерти.

— Поднять! — заорал Каладин, бежавший вместе с Четвертым мостом.

Они подняли мост над головами, не останавливаясь. Бежать так, с мостом на вытянутых руках, а не на плечах, гораздо сложнее. Он чувствовал, как огромная тяжесть давит на руки.

— Вниз!

Те, что были спереди, отпустили мост и отбежали в стороны. Остальные быстрым движением опустили мост. Он грохнулся на землю, царапая камень. Они заняли свои места, изображая, что сейчас будут толкать его через провал. Каладин помогал сбоку.

«Надо бы попрактиковаться с настоящей расщелиной, — думал он, пока команда завершала упражнение. — Интересно, какая взятка понадобится, чтобы Газ мне это позволил».

Мостовики, закончив тренировочный забег с мостом, смотрели на Каладина, измотанные, но довольные. Он улыбнулся им. Три месяца пробыв командиром отряда в армии Амарама, он научился тому, что похвала должна быть искренней и ее не следует сдерживать.

— Надо еще поработать над тем, как мы его опускаем. Но в целом я впечатлен. Две недели — и вы уже работаете вместе лучше многих команд, которые я тренировал по несколько месяцев. Я доволен. И горжусь вами. Ступайте, выпейте что-нибудь и отдохните. Мы еще один-два раза пробежимся перед дежурством.

Их опять послали собирать камни, но никто не жаловался. Он убедил людей, что таскание камней сделает их сильнее, а тем немно­гим, кому больше всех доверял, поручил собирать шишкотравник, бла­годаря которому — хоть и с огромным трудом — продолжал покупать для мостовиков дополнительную еду и пополнять свои запа­сы медицинских принадлежностей.

Две недели. Две легкие недели, с точки зрения мостовиков. Всего две вылазки с мостом, и одна закончилась тем, что они опоздали на плато. Паршенди удрали вместе со светсердцем еще до их прибы­тия. Тем лучше для мостовиков.

Вторая же вылазка показалась всем не особо страшной. Двое убитых: Амарк и Кулф. Двое раненых: Нарм и Пит. Малая доля от того, скольких потеряли другие мостовые расчеты, но все равно слишком много. Каладин старался сохранять бодрый вид, пока шел к бочке с водой, брал ковш у одного из мостовиков и пил.

Четвертый мост утонет в собственных раненых. У них осталось тридцать здоровых человек и пятеро раненых, не получавших жалованья, — кормить их приходилось с доходов от шишкотравника. Считая тех, что погибли, они понесли потери почти в тридцать процентов за то время, пока он их защищал. В армии Амарама такие по­тери считались бы катастрофическими.

В те времена жизнь Каладина состояла из тренировок и пере­ходов, которые иногда перемежались яростными схватками. Здесь битвы происходили постоянно. Каждые несколько дней. В таких условиях могла ослабеть — и ослабела бы — любая армия.

«Должен быть какой-то выход», — думал Каладин, болтая во рту теплую воду, выливая второй ковш себе на голову. Нельзя терять двоих каждую неделю из-за смертей и ранений. Но как им выживать, если их собственным офицерам наплевать на них?

Он едва сдержался, чтобы с досады не швырнуть ковш в бочку. Вместо этого передал его Шраму и ободряюще улыбнулся. Ложь. Но важная ложь.

Газ наблюдал, прячась в тени одной из казарм. Прозрачная фигурка Сил в виде парящего пуха шишкотравника порхала вокруг мос­тового сержанта. В конце концов подлетела к Каладину, приземлилась на его плече и приняла облик женщины.

— Он что-то планирует, — сообщила спрен.

— Газ не вмешивается, — сказал Каладин. — Даже не пытается мешать с вечерней похлебкой.

— Он говорил с тем светлоглазым.

— Ламарилом?

Спрен кивнула.

— Ламарил — вышестоящий офицер, — пробормотал Каладин, пока шел к тени, которую отбрасывала казарма Четвертого моста.

Он прислонился к стене, поглядывая на своих людей возле бочки­ с водой. Теперь они хотя бы общались. Шутили. Смеялись. По вече­рам вместе выпивали. Буреотец, он и не думал, что будет радоваться, когда те, кем он командует, отправятся пьянствовать.

— Мне не понравились их лица, — сказала Сил, сидевшая у Каладина на плече. — Мрачные. Как грозовые тучи. Я не слышала, о чем они говорили, — слишком поздно их заметила. Но мне они не нравятся, особенно этот Ламарил.

Каладин медленно кивнул.

— Ты ему тоже не доверяешь? — спросила Сил.

— Он светлоглазый.

Этого хватало.

— Значит, мы...

— Значит, мы ничего не будем делать, — отрезал Каладин. — Я смогу лишь предпринять ответный ход. А если потрачу все силы на тревогу о том, что они могут устроить, то не сумею решить проб­лемы, которые сейчас гораздо важнее.

Он не стал говорить вслух о том, что тревожило его по-настоящему. Если Газ или Ламарил решит, что Каладин должен умереть, он вряд ли сможет как-то им помешать. Да, мостовиков редко казни­ли за иные преступления, нежели отказ бежать с мостом. Но даже в «честном» войске Амарама ходили слухи о фальшивых обвинениях и подтасованных уликах. В недисциплинированном, едва управляе­мом лагере Садеаса никто и глазом не моргнет, если Каладина — раба с клеймом «шаш» на лбу — подвесят по какому-нибудь расплывчатому обвинению. Они бросят его умирать во время Великой бури, умыв руки, и заявят, что Буреотец сам решил его судьбу.

Каладин выпрямился и пошел к той части склада, где работали плотники. Ремесленники и их подмастерья старательно выструги­вали длинные заготовки для копий, мостов, столбов или мебели.

Они приветственно закивали, когда подошел Каладин. Теперь его здесь хорошо знали, привыкли к странным просьбам, вроде бревна, достаточно длинного, чтобы его могли держать четверо, практикуясь в согласованности действий. Он нашел незаконченный мост. Его, очевидно, сделали на основе того бруса, который таскал сам Каладин.

Молодой мостовик присел, изучая древесину. Справа от него несколько человек работали с большой пилой, отделяя тонкие круг­ляши от бревна. Из них, наверное, собирались сделать сиденья для стульев.

Он пробежался пальцами по гладкому твердому дереву. Все передвижные мосты делали из дерева под названием макам. Темно-коричневое, с почти невидимыми волокнами, оно было одновремен­но крепким и легким. Ремесленники отполировали эти доски до полной гладкости, и они пахли опилками и мускусным соком.

— Каладин, — заговорила Сил, спустившись на доску, — ты выглядишь рассеянным.

— Эти мосты сделаны на удивление хорошо. Плотники здесь куда профессиональнее солдат.

— В этом есть смысл. Плотники стремятся делать прочные мос­ты. Солдаты же, которых я подслушивала, хотят лишь добраться до плато, захватить светсердце и вернуться назад. Для них это словно игра.

— Очень проницательно. Ты все лучше и лучше понимаешь нас.

Она скорчила рожицу:

— Больше похоже на то, что я вспоминаю давно забытые вещи.

— Скоро ты станешь совсем непохожей на спрена. Будешь маленькой полупрозрачной мыслительницей. Придется отослать тебя в какой-нибудь монастырь, чтобы ты там проводила время за глубо­кими и важными размышлениями.

— Вроде того, как заставить тамошних ревнителей случайно выпить раствор, от которого у них рот посинеет.

Она коварно улыбнулась.

Каладин улыбнулся в ответ, продолжая гладить пальцем древесину. Он по-прежнему не понимал, почему мостовикам не дают щиты. Никто не хотел прямо отвечать на его вопросы.

— Они используют макам, потому что он достаточно крепкий, чтобы выдержать переход тяжелой кавалерии. Нам это может как-то пригодиться. Мостовикам не положены щиты, но ведь один мы уже несем на своих плечах.

— Как они себя поведут, если ты такое устроишь?

Каладин встал:

— Не знаю, но у меня нет другого выбора.

Он замыслил рискованную вещь. Очень рискованную. В любом случае идеи, не связанные с риском, закончились у него много дней назад.

— Можем держать его вот так, — сказал Каладин, объясняя свой замысел Камню, Тефту, Шраму и Моашу.

Мост лежал на боку перед ними. Снизу он выглядел замысловатой конструкцией с восемью рядами по три места, всего на двадцать четыре человека, и шестнадцатью наборами рукоятей — по восемь с каждой стороны — для шестнадцати мостовиков в наружных рядах. Сорок мостовиков, бегущих плечом к плечу, если бы у них был полный состав.

Каждое место под мостом имело углубление для головы, два изогнутых бруса, которые опускались на его плечи, и две рукоятки. Мостовики носили жилеты с накладками на плечах, а тем, кто был пониже, приходилось делать накладки большими. Газ обычно старался учитывать рост новых мостовиков, назначая их в тот или иной отряд.

К Четвертому мосту это не относилось, разумеется. Четвертый получал остатки.

Каладин указал на несколько рукояток и опор:

— Можно ухватить его здесь, потом побежать прямо вперед, держа мост боком, справа от нас, под уклоном. Тех, кто выше, поставим снаружи, а низкорослых — внутри.

— А это что нам дать? — Камень нахмурился.

Каладин посмотрел на Газа. Тот наблюдал, стоя неподалеку. Слишком уж близко. Лучше не говорить о настоящей причине, по которой он хотел понести мост боком. Кроме того, он боялся их обнадеживать, не будучи уверенным, что это сработает.

— Я просто экспериментирую. Если мы сможем периодически меняться местами, легче станет. Разные мышцы будут работать.

Сил, стоявшая на верхней стороне моста, нахмурилась. Она всегда хмурилась, когда Каладин отклонялся от правды.

— Соберите людей. — Парень махнул Камню, Тефту, Шраму и Моашу.

Он назначил эту четверку командирами звеньев, чего у мостовиков обычно не бывало. Но солдаты лучше всего работали группами по шесть-восемь человек.

«Солдаты, — подумал Каладин. — Значит, я так теперь их на­зываю?»

Они не сражались. Но да, были солдатами. Так легко недооце­нивать людей, считать их «просто» мостовиками. Чтобы бежать пря­мо на лучников врага без щитов, нужна смелость. Пусть и вынуж­денная.

Он огляделся и заметил, что Моаш — узколицый мостовик с темно-зелеными глазами и коричневыми волосами с черными прядями — не ушел с остальными.

— Что-то не так, солдат? — спросил Каладин.

Моаш удивленно моргнул, заслышав такое обращение, но он и другие мостовики уже привыкли к тому, что Каладин совершает неожиданные поступки.

— Почему ты назначил меня командиром звена?

— Потому что ты отвергал мое главенство дольше всех. И ты, несомненно, делал это громче прочих.

— Ты назначил меня командиром, потому что я не хотел тебе подчиняться?

— Я назначил тебя командиром, потому что ты произвел на меня впечатление способного и умного человека. Но, помимо этого, тебя не так просто одолеть. Это признак сильной воли. Мне такое пригодится.

Моаш почесал короткую бороду:

— Ну ладно. Но в отличие от Тефта и рогоеда я не считаю тебя подарком Всемогущего. Я тебе не верю.

— Почему же ты мне подчиняешься?

Моаш посмотрел ему прямо в глаза, потом пожал плечами:

— Видимо, из любопытства. — И ушел собрать свое звено.

«Да чтоб меня ветром унесло...» — потрясенно думал Газ, наблюдая за тем, как мимо пробегает Четвертый мост. Что за безумие заставило их тащить мост боком?!

Для этого им пришлось странным образом собраться гурьбой, в три ряда вместо пяти, неуклюже хватаясь за нижнюю часть моста, держа его справа от себя. Это было одно из самых ненормальных зрелищ, какие ему только доводилось видеть. Они едва помещались там, ведь рукоятки не были предназначены для того, чтобы нести мост таким образом.

Газ почесал голову, наблюдая, как они бегут, потом поднял руку, останавливая Каладина, который как раз трусил мимо. Лорденыш отпустил рукоять и поспешил к Газу, вытирая пот со лба, а остальные побежали дальше.

— Да?

— Это что? — спросил Газ, тыкая пальцем.

— Мостовой расчет. Несет такую штуку, которая называется... ­э-э-э... кажется, она называется «мост».

— Не ерничай! — зарычал Газ. — Объяснись.

— Носить мост над головой очень утомительно. — Каладин был достаточно высоким, чтобы нависать над Газом. «Забери тебя буря, я не позволю себя запугивать!» — Так мы используем другие мышцы. Это вроде как переместить мешок с одного плеча на другое.

Газ дернул головой. Кажется, что-то шевельнулось во тьме?

— Газ? — спросил Каладин.

— Послушай, лорденыш, — заговорил Газ, снова устремляя взгляд на парня. — Может, нести его над головой и утомительно, но нести его таким образом — попросту глупо. Вы выглядите так, словно вот-вот попадаете друг на друга, и рукоятки для такого не предназначены. Вы ведь с трудом там помещаетесь.

— Да. — Каладин чуть понизил голос. — Но ведь бывает так, что после вылазки с мостом выживает только половина мостовой команды. Если нас останется мало, то так легче будет нести его назад. По крайней мере, мы сможем меняться местами.

Газ поколебался.

«Только половина мостовой команды...»

Если они понесут мост боком во время настоящей осады, то замедлятся и подставятся под удар. Для Четвертого моста это может оказаться катастрофой.

Газ улыбнулся:

— Ладно.

Каладин не смог скрыть изумления:

— Что?!

— Это что-то новенькое. Необычное. Да, продолжайте занимать­ся. Я бы хотел поглядеть, перевернете ли вы его вот так, когда мы будем штурмовать плато.

Каладин прищурился:

— В самом деле?

— Да, — заверил его Газ.

— Ну ладно. Наверное, мы это сделаем.

Газ улыбался, наблюдая за удалявшимся Каладином. Катастрофа — это ему и нужно. Теперь надо сообразить, как выплачивать долг шантажисту Ламарилу.

Шесть лет назад

-Не повторяй моей ошибки, сын.

Кэл поднял глаза от фолианта. Отец сидел в другом углу операционной комнаты, одной рукой держась за голову, а другой сжимая кубок с вином. Фиолетовым вином — из тех, что сильнее всего пьянили.

Лирин поставил кубок на стол, и темно-пурпурная жидкость — цвета крови кремлеца — заволновалась и задрожала. В ней отражал­ся буресвет от пары сфер, что лежали на конторке.

— Отец?

— Когда попадешь в Харбрант, обратно не возвращайся. — Голос Лирина звучал невнятно. — Не позволяй затащить себя в этот дурацкий захолустный городишко. Не вынуждай свою красивую жену жить вдали от всех, кого она знает и любит.

Это был один из тех редких случаев, когда отец Кэла позволил себе напиться. Наверное, все случилось потому, что матушка очень устала после работы и легла спать пораньше.

— Ты всегда говорил, что мне следует вернуться, — мягко возразил Кэл.

— Я идиот. — Лирин сидел спиной к Кэлу, уставившись на стену, озаренную белым светом сфер. — Я здесь не нужен. И никогда не был нужен.

Кэл посмотрел на фолиант. Он содержал изображения вскрытых­ тел с вытянутыми и распяленными мышцами. Рисунки были очень подробными. Каждая мышца сопровождалась соответствующей глифпарой, и он их все запоминал. Теперь он осваивал теорию хирургии, изучая тела давно умерших людей.

Однажды Лараль сказала ему, что людям не положено заглядывать под кожу. Эти фолианты с картинками были частью того, что порождало в соседях такое недоверие к Лирину. Заглядывать под кожу все равно что заглядывать под одежду, только хуже.

Лирин налил себе еще вина. Как сильно изменился мир за столь короткое время... Кэл плотнее стянул полы куртки, борясь с холодом. Пришел зимний сезон, но у них не было угля для жаровни, потому что пациенты больше ничего не приносили. Лирин не перестал их лечить и оперировать. Горожане просто не дарили ему подарков, следуя совету Рошона.

— Как же он мог так поступить... — прошептал Кэл.

— Мог и поступил, — сказал Лирин.

Он облачился в белую рубаху, черный жилет и желтовато-коричневые штаны. Жилет расстегнут, полы болтаются, точно кожа, содранная с человеческих тел на рисунках в фолианте Кэла.

— Мы можем потратить немного сфер, — нерешительно предложил Кэл.

— Они для твоей учебы, — резко возразил Лирин. — Я отослал бы тебя прямо сейчас, если бы мог.

Родители написали лекарям в Харбрант, прося допустить сына к вступительным испытаниям пораньше. Ответ пришел отрицатель­ный.

— Он хочет, чтобы мы их потратили, — бормотал Лирин, с трудом ворочая языком. — Поэтому сказал то, что сказал. Пытается загнать нас в нужду, чтобы не осталось другого выхода.

Рошон на самом деле ничего не приказывал горожанам. Просто намекнул: если отец Кэла настолько глуп, что не берет платы за свои услуги, ему можно и не платить. Люди перестали приносить подарки на следующий же день.

Жители Пода взирали на Рошона со смесью обожания и страха. С точки зрения Кэла, тот не заслуживал ни того ни другого. Этого светлоглазого явно сослали в провинцию за злобу и порочность. Он определенно не имел права находиться среди настоящих светлоглазых, которые сражались на Расколотых равнинах во имя возмездия за убитого короля.

— Почему люди так стараются ему угодить? — Кэл обратился к отцовской спине. — Со светлордом Уистиоу никто так себя не вел.

— Они так делают, потому что Рошон неумолим.

Кэл нахмурился. Он что, совсем опьянел?

Лирин повернулся, в его глазах блеснул чистый буресвет. Взгляд у отца Кэла был на удивление ясный. Все-таки на самом деле он почти трезв.

— Светлорд Уистиоу позволял людям поступать, как им вздумается. И они не обращали на него внимания. Рошон дал понять, что он их презирает. И потому они из кожи вон лезут, чтобы ублажить его.

— Бессмыслица какая-то.

— Так все устроено. — Лирин начал играть с одной из сфер на столе, катая ее пальцем туда-сюда. — Тебе придется это усвоить. Когда людям кажется, что с миром все в порядке, они довольны. Но если мы видим дыру — какой-нибудь изъян, — то сразу же бросаемся все исправлять.

— Тебя послушать, так они поступают благородно.

— В каком-то смысле да. — Лирин вздохнул. — Не надо так сурово с нашими соседями. Они недалекие, верно, однако это все от невежества. Я не испытываю к ним ненависти. Мне отвратителен тот, кто ими манипулирует. Человек вроде Рошона может взять все честное и хорошее в людях и превратить в грязь под своими ногами.

Отец сделал еще глоток и опустошил чашу.

— Надо потратить сферы, — упрямо повторил Кэл. — Или отправить их куда-нибудь, отдать ростовщику — что-то в этом духе. Если их не будет, он оставит нас в покое.

— Нет, — негромко сказал Лирин. — Рошон не из тех, кто щадит поверженного противника. Он из тех, кто продолжает пинать. Я не знаю, какая политическая ошибка зашвырнула его сюда, но он явно не может отомстить своим врагам. Так что мы все, что у него есть. — Лирин помедлил. — Бедный дурень.

«Бедный дурень? — подумал Кэл. — Этот человек пытается нас уничтожить, и отцу больше нечего сказать?»

Как быть с песнями, которые пели у очага? С историями об умных пастухах, которые умудрялись обхитрить и свергнуть глупых светлоглазых? Десятки версий, и Кэл их все слышал. Разве Лирин не должен как-то нанести ответный удар? Что-то сделать, а не просто сидеть и ждать?

Но он ничего не сказал, поскольку знал, что услышит в ответ: «Я со всем разберусь. А ты иди учись».

Вздохнув, мальчик снова сел на стул и опять открыл фолиант. В хирургической комнате, освещенной лишь четырьмя сферами на столе и той, которую Кэл использовал для чтения, царил тусклый полумрак. Большую часть сфер Лирин спрятал, запер в чулане. Кэл поднял свою сферу, освещая страницу. На обороте имелись детальные описания операций, которые мать могла читать ему. Она — един­ственная женщина в городе, умевшая читать, хотя Лирин говорил, что среди обеспеченных темноглазых горожанок это не редкость.

Продолжая изучать рисунки, Кэл машинально вытащил что-то из кармана. Камень — тот самый, что дожидался его на стуле, когда он пришел в хирургическую, чтобы позаниматься. Это был любимый камень Тьена, который в последнее время всюду носил его с собой. Теперь Тьен оставил его Каладину; он часто так делал, наде­ясь, что старший брат тоже сумеет разглядеть в камнях красоту, хотя все они на самом деле выглядели заурядными. Придется спросить Тьена, что же в этом камне такого особенного. Всегда было что-то особенное.

Младший брат теперь проводил дни в плотницкой мастерской, обучаясь у Рала, городского ремесленника. Лирин с неохотой послал младшего сына к плотнику; он надеялся еще на одного помощника при операциях, но Тьен не выносил вида крови. Он всякий раз застывал, да так и не смог привыкнуть. Это тревожило Кэла. Он надеялся, что Тьен станет помогать отцу, когда сам он уйдет. А Кэл собирался уйти, так или иначе. Мальчик еще не сделал выбор между армией и Харбрантом, хотя в последние месяцы все больше склонялся к тому, чтобы податься в копейщики.

Избрав этот путь, он должен будет действовать тайно, как только окажется достаточно взрослым, чтобы вербовщики смогли забрать его без разрешения родителей. Пятнадцать лет, скорее всего, подойдет. Еще пять месяцев. Пока что он решил, что знание мышц и жизненно важных частей тела пригодится как лекарю, так и копейщику.

Кто-то заколотил в дверь. Кэл подпрыгнул. Не удары, а настоящий грохот. Вот, опять. В дверь колотили чем-то тяжелым, как будто хотели ее выбить.

— Кого там буря принесла? — Лирин встал со своего табурета и пересек маленькую комнату; его расстегнутый жилет скользнул вдоль операционного стола, и пуговица царапнула по дереву.

Опять раздался глухой удар. Кэл выбрался из кресла, закрыл фолиант. В свои четырнадцать с половиной он почти сравнялся с отцом в росте. В дверь поскреблись, словно ногтями или когтями. Кэл протянул руку к отцу, ощущая внезапный ужас. Поздняя ночь, в комнате темно, и весь город спит.

Снаружи таилось... что-то. Похоже, чудовище. Не человек. По слухам, белоспинники устроили логово где-то поблизости и причиняли немало проблем, нападая на путников, что шли по дороге. Кэл тотчас же вообразил одну из этих рептилий — размером с лошадь, но с панцирем на спине. Неужели эта тварь обнюхивает дверь? Про­бует на прочность, пытается войти?

— Отец! — взвизгнул Кэл.

Лирин распахнул дверь. Тусклый свет озарил не монстра, но ­человека в черной одежде. У него в руках был длинный металли­ческий прут, а на лице — черная шерстяная маска с прорезями для глаз. Сердце Кэла заколотилось от паники, а неудавшийся взломщик отпрыгнул.

— Не думал, что внутри кто-то есть, да? — поинтересовался ­отец. — В городе уже много лет не было краж. Мне за тебя стыдно.

— Отдавай сферы! — раздалось из темноты. Кто-то шевельнулся среди теней.

«Буреотец! — Кэл прижал фолиант к груди дрожащими руками. — Сколько же их там?» Разбойники с большой дороги пришли грабить город! Такое случалось. Как говорил отец Кэла, в последнее время это происходило все чаще и чаще.

Как же Лирин мог быть таким спокойным?

— Эти сферы не твои! — крикнул еще кто-то.

— В самом деле? — спросил отец Кэла. — И что же, они ваши? Думаете, он позволит вам их оставить?

Отец Кэла говорил так, словно видел перед собой не бандитов, которые пришли из-за города. Кэл подкрался поближе и встал у отца за спиной, испуганный, но в то же самое время стыдящийся своего страха. Люди во тьме казались тенями, ночными кошмарами, которые двигались туда-сюда, и лица их были черны.

— Мы их ему отдадим, — сказал один из них.

— Лирин, не надо доводить до насилия, — прибавил другой. — Ты же все равно их не потратишь.

Отец Кэла пренебрежительно фыркнул и нырнул в комнату. Кэл вскрикнул и отпрянул, а тот распахнул чулан, где хранил сферы. Он схватил большой стеклянный кубок, в котором держал их; кубок­ был накрыт лоскутом черной ткани.

— Они вам нужны? — прокричал Лирин, направляясь к двери мимо Кэла.

— Отец? — в панике позвал Кэл.

— Вы хотите забрать свет себе? — Голос Лирина сделался громче. — Ну так вот он!

Он сдернул черную ткань с кубка, и тот взорвался яростным, почти ослепительным сиянием. Кэл вскинул руку. Его отец превратился в тень, которая как будто держала в руках само солнце.

Большой кубок лучился спокойным светом. Почти холодным. Кэл сморгнул слезы, его глаза привыкли к сиянию. Теперь он хорошо видел тех, кто был снаружи. Там, где раньше возвышались опас­ные тени, корчились люди, закрывая глаза от света. Они не казались­ такими уж страшными; вообще-то, тряпки на их лицах выглядели нелепо.

Кэл забыл о страхе, и его охватила странная уверенность. На миг показалось, что его отец держит в руках не просто свет, а само знание. «Это Лютен», — подумал Кэл, заметив, что один из «грабителей»­ хромает. Узнать его было нетрудно, невзирая на маску. Отец Кэла оперировал эту ногу, и благодаря ему Лютен все еще мог ходить. Других он тоже узнал. Широкоплечего Хорла, Балсаса в красивой новой куртке...

Поначалу Лирин ничего им не сказал. Он стоял, и кубок в его руках сиял, озаряя весь вымощенный камнем двор. Люди как будто уменьшились в росте, понимая, что Лирин их всех знает.

— Ну так что? — спросил Лирин. — Вы угрожали мне насилием. Вперед. Ударьте меня. Ограбьте меня. Сделайте это, зная, что я прожил среди вас почти всю свою жизнь. Сделайте это, зная, что я лечил­ ваших детей. Давайте. Пустите кровь одному из своих!

Не сказав ни единого слова, горожане растворились в ночи.

«Жили они высоко — там, куда другие могли лишь наведываться в гости. Этот город-башню сотворили вовсе не люди».­

Хотя «Песнь последнего лета» представляет собой причудливую романтическую историю, написанную в третьем веке после Отступ­ничества, в этом случае, скорее всего, мы имеем дело с подлинным свидетельством. См. с. 27 в переводе Варалы, учитывая сноски.

Носить мост боком у них теперь получалось лучше. Но ненамного. Каладин следил, как его бригада проходит мимо, двигаясь неуклюже, маневрируя с мостом, повернутым набок. К счастью, снизу у него было достаточно рукояток, и они научились держать их правильно. Нести приходилось не под таким крутым углом, как ему хотелось бы. А значит, ноги беззащитны, но, возможно, он сумеет их научить как-то менять позицию в момент выстрела из луков.

Пока что они носили его медленно, и мостовики так теснились друг за дружкой, что, если бы паршенди удалось подбить хоть одного, остальные бы его затоптали. При потере нескольких человек мост бы неизбежно перевернулся.

«Надо действовать очень осторожно», — подумал Каладин.

Сил порхала рядом с мостовым расчетом, словно прозрачные листья. Позади нее что-то привлекло внимание Каладина: солдат в мундире вел группу оборванцев, жмущихся друг к другу. «Наконец-то». Парень ждал, когда появятся очередные рекруты. Он махнул Камню. Рогоед кивнул, принимая на себя тренировку. В любом случае пора сделать перерыв.

Каладин взбежал по невысокому склону к складу как раз в тот момент, когда вновь прибывших встретил Газ.

— Что за жалкое зрелище, — сказал мостовой сержант. — Я в про­шлый раз думал, что нам прислали отребье, но это...

Ламарил пожал плечами:

— Теперь они твои, Газ. Разбирайся сам.

Светлоглазый с солдатами удалился, бросив незадачливых новобранцев. Те, что были одеты поприличнее, скорее всего, недавно пойманные преступники. У остальных оказались рабские клейма на лбу. Увидев их, Каладин вновь ощутил те чувства, с которыми так долго боролся. Перед ним был все тот же крутой обрыв; один неверный шаг — и он кубарем покатится обратно в отчаяние.

— А ну, кремлецы, стройся! — зарычал Газ на новобранцев и, вытащив дубину, начал ею помахивать. Он бросил на Каладина внимательный взгляд, но промолчал.

Будущие мостовики спешно построились.

Газ прошелся вдоль шеренги, указал на самых высоких:

— Вы пятеро — в Шестой мост. Запомните это. Если кто забудет, я позабочусь, чтобы его как следует высекли. — Он отобрал еще нескольких. — Вы шестеро — в Четырнадцатый мост. Четверо с краю — в Третий мост. Ты, ты и ты — Первый мост. Второму люди не нужны... Вы четверо — в Седьмой мост.

Больше никого не осталось.

— Газ, — сказал Каладин, скрестив руки на груди.

Сил приземлилась на его плечо, из вихря листочков превра­тившись в девушку.

Сержант повернулся к нему.

— В Четвертом мосту осталось всего тридцать человек, способных идти в бой.

— В Шестом и Четырнадцатом еще меньше.

— У них по двадцать девять человек, и ты только что отправил им большое пополнение. А в Первом тридцать семь мостовиков — им ты прибавил еще троих новичков!

— В последней вылазке вы почти никого не потеряли, и...

Газ попытался уйти, и Каладин схватил его за руку. Газ дернулся и поднял дубину.

«Попробуй», — подумал парень, когда их с сержантом взгляды встретились. Он почти хотел, чтобы тот не сдержался.

Сержант стиснул зубы:

— Ладно. Один человек.

— Я сам выберу.

— Как пожелаешь. Все равно они все никчемные.

Каладин повернулся к новым мостовикам. Они сбились в группы­ согласно мостам, в которые их послал Газ. Юноша тотчас же обратил все внимание на тех, кто был повыше ростом. По меркам рабов они были упитанные. Двое выглядели так, словно...

— Эй, ганчо! — крикнул кто-то из другой группы. — Эй! Сдается, ты меня ищешь.

Каладин повернулся. Ему махал тощий однорукий коротышка. Кто додумался послать такого в мостовики?

«Стрелу он остановит. С точки зрения высших чинов, многие мостовики только на это и годятся».

У новобранца были коричневые волосы и очень смуглая кожа, слишком темная для алети. Ногти на пальцах единственной руки — сланцевого цвета, как будто хрустальные. Выходит, он гердазиец. Большинство новобранцев выглядели одинаково — подавленные и побежденные, но этот почему-то улыбался, хоть и щеголял рабским клеймом на лбу.

«Старое, — подумал Каладин. — Или у него раньше был добрый хозяин, или он каким-то образом сумел выжить». Новичок явно не понимал, что его ждало в мостовом расчете. Ни один человек не смог бы улыбаться, зная о таком.

— Я тебе пригожусь, — сказал он. — Гон, мы, гердазийцы, великие воители. — Первое слово, по всей видимости, как-то характеризовало Каладина. — Вот в последний раз, допустим, я был один против троих, да-да, троих, они все были пьяные и все такое, но я их все-таки одолел.

Он отчаянно тараторил, глотая паузы между словами из-за сильного акцента.

Мостовик из него получится ужасный. Возможно, он и сумеет бежать с мостом на плечах, но не маневрировать. Он даже выглядел слегка обрюзгшим в талии. Тот расчет, куда послали этого беднягу, засунет его в первый ряд, дождется, пока в него не попадет стрела, и забудет о нем.

«Каждый выживает как умеет, — прошептал в его голове голос из прошлого. — Преврати обузу в преимущество...»

Тьен.

— Очень хорошо, — сказал Каладин и ткнул пальцем в новичка. — Вон того беру, гердазийца.

— Что?! — изумился Газ.

Коротышка неспешной походкой подошел к парню:

— Спасибо, ганчо! Ты не пожалеешь, что выбрал меня.

Каладин повернулся, чтобы уйти. Мостовой сержант почесал в затылке.

— Ты меня так пихнул, чтобы выбрать этого однорукого карлика?­

Каладин ни слова не сказал Газу. Взамен он повернулся к однорукому гердазийцу:

— Почему ты захотел пойти со мной? Ты же не знаешь, чем мос­товые расчеты отличаются друг от друга.

— Тебе пришлось выбирать одного, — сказал новичок. — Значит, твой рекрут обязан быть особенным. Есть в тебе что-то хорошее. Взгляд у тебя такой, ганчо. — Он помедлил. — А что такое мос­товой расчет?

Он вел себя так беспечно, что Каладин невольно улыбнулся:

— Сам увидишь. Как тебя зовут?

— Лопен. Кузены прозвали меня Неповторимый Лопен, потому что больше никого так не зовут. Я спрашивал людей, сотню расспросил... или две... в общем, очень многих. И никто не слышал о таком имени.

Каладин моргнул, ошеломленный потоком слов. И когда только этот Лопен успевал дышать?

Четвертый расчет отдыхал. Мост лежал на боку, отбрасывая огромную тень. Пятерка раненых присоединилась к ним. Все о чем-то болтали. Даже Лейтен поднялся, что внушало надежду. Он едва мог ходить из-за сломанной ноги. Каладин сделал что смог, но несчастный навсегда останется хромым.

Не разговаривал только Даббид, который до сих пор не оправился от шока. Он следовал за остальными, но молчал. Каладин начинал опасаться, что тот уже никогда не придет в себя.

Хоббер — круглолицый мостовик без переднего зуба, получивший стрелу в ногу, — ходил без костыля. Вскоре он сможет опять бежать с мостом, и это хорошо. Для них важна каждая пара рук.

— Иди вон в ту казарму, — распорядился Каладин. — Возьми себе одеяло, сандалии и жилет из кучи, что у дальней стены.

— Понял, — сказал Лопен и неспешно ушел. Он помахал мостовикам, что попались на пути.

К Каладину подошел Камень, скрестил руки на груди:

— Новичок быть?

— Да, — сказал Каладин.

— Газ посылать нам только таких. — Рогоед вздохнул. — Этого стоило ждать. Он теперь нам всегда давать только самых бесполезных мостовиков.

Каладин хотел каким-то образом выразить согласие, но сдержался. Сил, скорее всего, посчитала бы это ложью и разозлилась.

— Этот новый способ носить мост, — продолжил Камень, — не очень полезным быть, по-моему. Я...

Он осекся, потому что в лагере взвыли сигнальные горны, разбудив среди каменных строений эхо, похожее на далекое блеяние боль­шепанцирников. Каладин напрягся. Дежурили его люди. Он ждал, пока рога не зазвучали в третий раз.

— Построиться! — заорал парень. — Двигайтесь!

В отличие от девятнадцати других отрядов на дежурстве, мостовики его бригады не высыпали наружу в смятении, а собрались организованно. Выскочил Лопен в жилете и замешкался, не зная, к какому из четырех звеньев присоединиться. Если Каладин поставит гердазийца вперед, его порвут в клочья, но в любом другом мес­те он их просто замедлит.

— Лопен!

Однорукий отдал честь.

«Он что, думает — в армию попал?»

— Видишь бочку с дождевой водой? Ступай, возьми у помощников плотника несколько мехов для воды. Они разрешили мне их позаимствовать. Наполни сколько сможешь и догоняй нас.

— Так точно, ганчо!

— Мост поднять! — крикнул Каладин, занимая место впереди. — На плечо!

Четвертый мост двинулся. Некоторые расчеты все еще толпились­ возле своих бараков, а команда Каладина уже бежала через склад. Они раньше других спустились по склону и достигли первого постоянного моста еще до того, как войско построилось. Там Каладин велел опустить мост и ждать.

Через некоторое время по холму сбежал Лопен. А с ним, к общему удивлению, — Даббид и Хоббер. Они не могли двигаться быст­ро, потому что Хоббер хромал, но соорудили что-то вроде носилок из брезента и двух палок. На «носилках» лежала груда по меньшей мере из двадцати мехов с водой. Они подтащили свою ношу к мос­товому расчету.

— Это что? — спросил Каладин.

— Ты велел мне взять сколько смогу, гон, — объяснил Лопен. — Вот мы и взяли эту штуку у плотников. Они сказали, что таскают с ее помощью доски и сейчас она им не нужна, так что мы ее схватили, и вот мы здесь. Верно, мули?

Последнее относилось к Даббиду, который кивнул.

— Мули? — переспросил Каладин.

— Значит «немой». — Лопен пожал плечами. — Он вроде не из болтливых.

— Ясно. Ну что ж, хорошая работа. Четвертый мост, по местам. Приближается войско.

Следующие несколько часов прошли так же, как обычно во время вылазок. Изнурительный переход с тяжелым мостом через множество плато. Вода оказалась весьма кстати. Войско время от времени поило мостовиков в ходе вылазок, но воды всегда не хватало. Оттого что они могли напиться после каждого плато, у них словно появилось еще с полдюжины помощников.

Но главное — все почувствовали пользу тренировок. Мостовики из отряда Каладина больше не падали от усталости каждый раз, когда опускали мост. Труд по-прежнему был нелегким, но их тела привыкли. Каладин не один раз ловил на себе удивленные или завистливые взгляды мостовиков из других отрядов, когда его люди смеялись и шутили, а не падали от изнеможения. Бегать с мостом где-то раз в неделю — как это делали все — недостаточно. Дополнительная еда каждый вечер и тренировки помогли его мостовикам укрепить мышцы и приготовили к тяжелой работе.

Переход вышел долгим, едва ли не самым длинным из всех, какие Каладину доводилось совершать. Они много часов продвигались­ на восток. Дурной знак. Когда целью было одно из ближайших плато, они часто добирались туда до паршенди. Но, забираясь так далеко, могли рассчитывать лишь на то, что не дадут паршенди сбежать со светсердцем; не было ни единого шанса опередить противника.

Значит, предстоит трудный штурм. «Мы еще не готовы нести боком», — беспокойно думал Каладин, когда перед ними наконец-то замаячило громадное высокое плато необычной формы. Парень о нем слышал — это была так называемая Башня. Ни одному войску­ алети до сих пор не удавалось выиграть здесь светсердце.

Они опустили мост перед предпоследним ущельем, навели его, и, пока переходили разведчики, Каладин чувствовал, как приближается беда. Башня имела форму неровного клина, ее юго-восточная­ оконечность представляла собой крутой склон. Садеас привел очень много солдат; плато было огромным и позволяло разместить значительные военные силы. Каладин ждал, взволнованный. Может, им повезло, и паршенди уже ушли вместе со светсердцем? Не исключено, ведь они так далеко.

Разведчики вернулись быстро.

— Вражеские ряды у противоположного края! Они еще не вскрыли куколку!

Каладин издал тихий стон. Армия начала переход по его мосту, и отряд мостовиков глядел на своего командира — лица у них были серьезные и мрачные. Они понимали, что случится дальше. Многие из них — возможно, большинство — не выживут.

Он знал, что будет очень плохо. До этого штурма у них был запас.­ Теряя четверых или пятерых, они все равно продолжали двигаться вперед. Теперь их только тридцать. Каждый павший мостовик будет серьезно их ослаблять, и потеря еще четверых или пятерых приведет к тому, что мост начнет вихлять или даже упадет. Если это случится, паршенди примутся стрелять прицельно. Он такое уже видел. Стоило мосту зашататься, паршенди тотчас же добивали тех, кто его нес.

Кроме того, расчеты, в которых было меньше мостовиков, всегда привлекали внимание лучников. Четвертый мост оказался в серьезной опасности. Этот забег мог закончиться пятнадцатью или двадца­тью погибшими. Надо что-то делать.

Значит, время пришло.

— Подойдите ближе, — скомандовал Каладин.

Мостовики, хмурясь, собрались вокруг него.

— Мы понесем мост боком, — негромко объяснил он. — Я пойду первым и стану вас направлять; будьте готовы сворачивать туда же, куда и я.

— Каладин, — заговорил Тефт, — так мы будем двигаться медленно. Это была интересная идея, но...

— Тефт, ты мне веришь?

— Да, наверное.

Седой мостовик бросил взгляд на остальных. Каладин и сам видел, что многие не верят — по крайней мере, не полностью.

— Это сработает, — настойчиво сказал он. — Мы используем мост вместо щита, закроемся им от стрел. Нам надо будет поспешить, чтобы вырваться вперед, обогнав остальные расчеты. Держа мост боком, будет трудно их опередить, но это единственное, что я смог придумать. Если не сработает, первым буду я, так что меня первым и убьют. Если я погибну, берите мост на плечи. Мы это отработали. И тогда вы от меня избавитесь.

Мостовики молчали.

— А если мы не хотим от тебя избавляться? — спросил длиннолицый Натам.

Каладин улыбнулся:

— Тогда бегите шустрей и следуйте моим указаниям. Я буду совершать неожиданные повороты во время забега; будьте готовы к внезапным переменам направления.

Он вернулся к мосту. Обычные солдаты уже были на той стороне, и через пропасть ехали светлоглазые, включая Садеаса в изукрашенном осколочном доспехе. Каладин и его люди последовали за ними, потом вытянули за собой сам мост. Они на плечах отнесли его вперед и навели, дожидаясь, пока остальные мосты займут свои места. Лопен и двое других водоносов остались с Газом, — похоже, никто не собирался их наказывать за то, что они не бежали со всеми. Хоть что-то хорошее.

Каладин почувствовал, как на лбу выступают капли пота. Он едва мог разглядеть шеренги паршенди впереди, на другой стороне пропасти. Черно-алые воины; короткие луки взяты на изготовку, стрелы нацелены. Позади них вздымался огромный склон Башни.

Сердце Каладина заколотилось. Вокруг солдат выпрыгивали спрены ожидания, но не вокруг его людей. К их чести, не было и спренов страха — и дело не в том, что они его не чувствовали, просто их не одолела паника, как прочие мостовые расчеты, так что спрены страха направились туда.

«Беспокойся, — прошептал ему из прошлого Таккс. — Главное в сражении — не отсутствие сильных чувств, а контроль над ними. Беспокойся о победе. Беспокойся о тех, кого защищаешь. Ты должен­ о чем-то беспокоиться».

«Я беспокоюсь, — подумал Каладин. — Забери меня буря, как того дурня, но я беспокоюсь».

— Мосты поднять! — прокатился над передними рядами голос Газа, повторявшего команды Ламарила.

Расчет Каладина пришел в движение, поднимая мост на бок и впрягаясь в него. Мостовики, что были пониже ростом, выстроились в ряд, правым боком к мосту, а их высокие товарищи образо­вали плотный строй за ними, вытягивая руки прямо перед собой, чтобы держать мост, или над головой, удерживая его в равновесии. Ламарил бросил на мостовиков сердитый взгляд, и у Каладина перехватило дыхание.

Газ шагнул вперед и что-то прошептал Ламарилу. Аристократ медленно кивнул и ничего не ответил. Раздался сигнал к атаке.

Четвертый мост бросился вперед.

Позади них поднялась волна стрел и взмыла над головами ­мостовых расчетов, по дуге опускаясь к паршенди. Каладин бежал, стиснув зубы. Ему с трудом удавалось не спотыкаться о камнепочки или заросли сланцекорника. К счастью, хоть его отряд и был медленнее обычного, благодаря выучке и выносливости они все равно обогнали остальные расчеты. Четвертый мост вырвался вперед.

Это было важно, потому что Каладин направил свою команду чуть-чуть вправо, как будто она сбилась с курса, неся тяжелый мост боком. Паршенди присели и запели в унисон. Алетийские стрелы падали среди них, отвлекая некоторых, но остальные подняли луки.

«Готовься...» Каладин собрался и вдруг ощутил внезапный прилив сил. Мышцы его ног больше не болели от напряжения, дыхание сделалось ровным. Возможно, все дело в тревожности из-за боя или же им овладевало оцепенение, но неожиданная сила вызвала у него ощущение легкой эйфории. Бывший воин чувствовал себя так, словно внутри его что-то гудело, перемешиваясь с кровью.

В этот миг ему казалось, что он в одиночку тянет за собой мост, как парус тянет корабль. Парень взял сильнее вправо и развернул отряд так, что весь Четвертый мост и сам Каладин оказались на виду у лучников-паршенди.

Паршенди продолжали петь, каким-то образом зная — без приказов, — когда следует стрелять. Оттянув тетивы до мраморных щек, они взяли мостовиков на прицел. Как и следовало ожидать, многие нацелились на отряд Каладина.

«Уже совсем скоро!»

Всего лишь несколько ударов сердца...

«Сейчас!»

Каладин резко повернул налево как раз в тот момент, когда паршенди выстрелили. Отряд последовал за ним, и теперь к лучникам оказался обращен сам мост. Волна стрел обрушилась на преграду, наконечники глубоко вошли в дерево. Несколько стрел оцарапали камни у их ног. Мост загудел от ударов.

Парень услышал со стороны других мостовых расчетов отчаянные крики боли. Люди падали — многие, скорее всего, бежали впервые. В Четвертом мосту никто не закричал. И не упал.

Каладин снова развернул мост, направив его под углом в другую сторону, опять выставив мостовиков. Изумленные паршенди наложили стрелы на тетивы. Обычно они стреляли залпами. Это было на руку Каладину, потому что, как только паршенди натянули луки, он вновь повернул, превращая громоздкий мост в щит.

И опять стрелы вонзились в дерево. Опять закричали другие мос­товые расчеты. Опять вихляющий бег Каладина защитил его отряд.

«Еще раз». Этот залп обещал быть самым сложным. Паршенди уже знали, что он делает. Они будут стрелять, как только Каладин повернет.

И он повернул.

Никто не выстрелил.

Изумленный, он сообразил, что лучники-паршенди перенесли все свое внимание на другие мостовые расчеты, выискивая мишени полегче. Пространство перед Четвертым мостом оказалось совершенно пустым.

Ущелье было уже близко, и, несмотря на все вихляния, Каладин привел расчет именно туда, где им полагалось навести мост. Все мос­ты должны были расположиться поблизости друг от друга, иначе атака кавалерии потеряет смысл. Каладин быстро приказал опус­кать мост. Некоторые из лучников-паршенди снова вспомнили о них, но большинство продолжали обстреливать другие мостовые расчеты.

Грохот позади возвестил о падении моста. Каладин и его люди толкали, лучники-алети позади них поливали паршенди стрелами, чтобы отвлечь и не позволить помешать наведению моста. Не переставая толкать, Каладин осмелился бросить взгляд назад.

Следующий на очереди мост был уже близко. Это Седьмой, но он двигался с трудом, потому что стрелы так и сыпались на мостовиков, и те падали один за другим. Не успел Каладин и глазом морг­нуть, как мост рухнул. Следом дрогнул Двадцать седьмой мост. Еще два уже упали. Шестой едва сумел добраться до ущелья, потеряв больше половины людей. Где же остальные? Он не смог их разглядеть и вынужден был сосредоточиться на деле.

Отряд Каладина с грохотом завершил наведение моста, и он дал приказ отступать. Они метнулись прочь, пропуская кавалерию. Но та не появилась. Со лба Каладина градом тек пот. Он повернулся.

Еще пять отрядов навели свои мосты, но остальные еще не достигли расщелины. Они вдруг попытались развернуть свои мосты, чтобы защититься от стрел, подражая Каладину и его людям. Многие спотыкались, кто-то пытался опустить мост пониже, а кто-то продолжал бежать вперед.

Это вызвало хаос. Никто из них ни разу не пробовал нести мост боком. Один отстающий отряд, попытавшись удержать мост в новом положении, уронил его. Еще два мостовых расчета были полностью перебиты паршенди, которые продолжали стрелять.

В атаку наконец ринулась тяжелая кавалерия, пересекая шесть наведенных мостов. По ширине моста на нем помещались два всадника бок о бок, и обычно это означало, что в бой шел отряд примерно из сотни верховых, тремя рядами по тридцать—сорок всадников. Это зависело от того, сколько мостов удавалось расположить в ряд, и позволяло дать мощный отпор сотням лучников-паршенди.

Но мосты навели слишком хаотично. Часть кавалерии перешла на другую сторону, но строй нарушился, и всадники не могли идти в атаку на паршенди, опасаясь попасть в окружение.

Пехотинцы принялись толкать шестой расчет. «Мы должны помочь, — понял Каладин. — Нужно навести остальные мосты».

Но было уже поздно. Хотя Каладин и находился вблизи поля битвы, его люди, как обычно, спрятались за ближайшей скалой. Из-за нее вполне можно было наблюдать за сражением. Паршенди все­гда забывали про мостовиков после первой атаки, однако алети были­ достаточно благоразумны, чтобы поручать арьергарду защиту ущелья, иначе противник мог бы попытаться отрезать им пути к отступ­лению.

Солдаты наконец-то навели Шестой мост, и еще двум мостовым расчетам удалось добиться успеха, но половина мостов до провала так и не добралась. Войску пришлось перестраиваться на бегу для поддержки кавалерии и разделиться, чтобы перейти расщелину по наведенным мостам.

Тефт выбежал из-за скалы и, схватив Каладина за руку, затащил в укрытие. Парень не сопротивлялся, но продолжал смотреть на поле боя, постепенно осознавая причины всего этого ужаса.

К Каладину подошел Камень, похлопал по плечу. Шевелюра громилы-рогоеда прилипла к голове от пота, но он широко улыбался.­

— Чудо быть! Ни одного раненого!

Рядом появился Моаш:

— Буреотец! Я не верю, что мы это сделали. Каладин, ты перевернул все это дело с мостами!

— Нет, — негромко сказал Каладил. — Я развалил всю стратегию атаки.

— Я... Что?!

«Буреотец!» — билось в голове Каладина. Тяжелая кавалерия была отрезана. Атака верховых нуждалась в ровном строе; устрашение было не менее важной ее частью, чем собственно боевые навыки всадников.

Но сейчас паршенди могли уйти с дороги, а потом напасть с флангов. А пехота пришла на помощь недостаточно быстро. Несколь­ко кавалерийских отрядов сражались в полном окружении. Солдаты толпились у наведенных мостов, пытаясь перейти на другую сторону, однако паршенди, чьи позиции были крепки, не давали им этого сделать. Копейщики падали с мостов, а потом паршенди сумели скинуть один мост в пропасть целиком. Вскоре войско алети перешло в оборону, и солдаты сосредоточились на удержании мостов, чтобы кавалерия смогла вернуться.

Каладин смотрел не отрываясь. Он никогда не изучал тактику подобных атак и думал только о спасении своего отряда. Это была глупая ошибка, этого не должно было произойти. Он обязан был ее предотвратить, если внутренне считал себя по-прежнему солдатом. Каладин ненавидел Садеаса, ненавидел то, как великий князь использовал мостовые расчеты. Но все-таки не должен был менять основную тактику Четвертого моста без учета всей картины боя.

«Я переключил внимание паршенди на другие мостовые расчеты. Из-за этого мы оказались у провала слишком быстро, а остальные, большей частью, — слишком медленно».

И поскольку они бежали впереди, многие мостовики смогли как следует разглядеть то, как его отряд использовал мост вместо щита. Это заставило их подражать Четвертому мосту. В итоге каждый из расчетов бежал с разной скоростью, и лучники-алети не понимали, куда им следует целиться, чтобы ослабить натиск паршенди на мос­товиков.

«Буреотец! Из-за меня Садеас проиграет эту битву».

Такое не останется без последствий. Пока что генералы и капита­ны отчаянно пытались изменить стратегию боя, и про мостовиков все забыли. Но за ним придут, когда все кончится.

Или даже раньше. Газ, Ламарил и несколько мрачных копейщиков шли прямиком к Четвертому мосту.

Рогоед встал рядом с Каладином, взволнованный Тефт встал с другой стороны, сжимая в руках камень. Мостовики у него за спиной начали роптать.

— Отойдите, — негромко сказал Каладин Камню и Тефту.

— Но, Каладин! — воскликнул Тефт. — Они...

— Отойдите. Собери мостовиков. Постарайся вернуть их всех на лесной склад.

«Если кто-то вообще переживет эту катастрофу».

Когда Камень и Тефт не двинулись с места, Каладин сам пошел вперед. На Башне все еще шел яростный бой; отряд Садеаса под его личным командованием сумел отвоевать небольшой участок и стойко его удерживал. С обеих сторон росли горы трупов. И это был еще не конец.

Камень и Тефт опять приблизились к Каладину, но тот устремил на них пристальный взгляд и вынудил отойти. Потом повернулся к Газу и Ламарилу.

«Я скажу, что Газ мне это приказал. Он предложил, чтобы мы во время атаки понесли мост боком».

Но нет. Не было никаких свидетелей. Его слово против слова Газа. Это не сработает, кроме того, такой ход вынудит Газа и Ламарила как следует позаботиться о том, чтобы Каладин умер на поле боя, не успев поговорить с вышестоящими офицерами.

Нужно было сделать что-то другое.

— Ты соображаешь, что натворил? — заорал подошедший Газ, брызгая слюной.

— Я перевернул ход сражения, ввергнув все атакующее войско в хаос. Вы пришли наказать меня, и потом, когда вышестоящие офицеры начнут на вас орать, вы сможете хотя бы продемонстрировать, что быстро разобрались с виновником.

Газ замолчал. Подошли Ламарил и копейщики. Мостовой сержант выглядел удивленным.

— Если вас это утешит, — мрачно произнес Каладин, — последствий я не представлял. Я просто пытался выжить.

— Мостовики не должны выживать, — резко бросил Ламарил.

Взмахом руки он указал своим солдатам на Каладина.

— Если вы оставите меня в живых, обещаю, я скажу вашим офицерам, что вы об этом ничего не знали. Если вы меня убьете, это будет выглядеть так, словно вы хотели что-то спрятать.

— Что-то спрятать? — переспросил Газ и бросил взгляд на Башню, где шел бой. Случайная стрела стукнулась о камень недалеко от него и сломалась. — И что же мы можем прятать?

— Как посмотреть. Кое-кто может подумать, что изначально все спланировали именно вы. Светлорд Ламарил, вы мне не помешали. Вы могли это сделать, но не сделали, и солдаты видели, как вы с Газом переговаривались, наблюдая за моим поведением. Если я не поручусь, что действовал без вашего ведома, все будет выглядеть плохо, очень, очень плохо.

Солдаты Ламарила посмотрели на своего командира. Светлоглазый нахмурился.

— Избейте его, — приказал он, — но не убивайте.

Повернулся и ушел обратно к резервным отрядам алети.

Здоровенные копейщики направились к Каладину. Они были темноглазыми, но симпатии к нему в них было не больше, чем у паршенди. Каладин закрыл глаза и собрал всю решимость. Он не может с ними драться. Ему нужно остаться с Четвертым мостом.

Удар тупым концом копья сбил Каладина с ног, и он мог только ловить ртом воздух, пока солдаты били его ногами. Один удар ботинка разорвал кошелек. Сферы — слишком ценные, чтобы оставить их в казарме, — раскатились по камням. Они почему-то потеряли весь буресвет и были тусклыми, мертвыми.

Солдаты продолжали его пинать.

«Они становились другими прямо во время битвы. Они были словно тени, что меняются, пока пламя танцует. Нельзя недооценивать их, опираясь на первое впечатление».

Предполагается, что эта запись — слова Талатина, Сияющего из ордена камнестражей. Источник — «Воплощение» Гувлоу — обычно считается надежным, хотя это взято из отрывка, переписанного из утраченной «Поэмы седьмого утра».

Время от времени, попадая в сам Паланеум — великое хранилище книг, манускриптов и свитков за пределами Вуали, — Шаллан так проникалась красотой и предназначением этого места, что забывала обо всем на свете.

Паланеум имел форму перевернутой пирамиды, высеченной в ска­ле. По периметру в нем были устроены подвесные галереи с перилами. Слегка наклоненные вперед, они бежали вдоль всех четырех стен, образуя грандиозную квадратную спираль, гигантскую лестни­цу, что указывала в центр Рошара. Имелись здесь и подъемники для ускорения передвижения.

Стоя у перил на верхнем уровне, Шаллан видела лишь половину пути до самого дна. Это место казалось слишком большим и величественным, чтобы его соорудили человеческие руки. Как удалось столь безукоризненно выровнять уровни? Использовались ли для создания открытых пространств духозаклинатели? Сколько самосветов могло уйти на этакое дело?

Свет был тусклым; общего освещения не было, только маленькие изумрудные лампы, озарявшие полы галерей. Ревнители из ордена проницательности время от времени обходили уровни, заменяя сферы. Здесь, вероятно, были сотни и сотни изумрудов. Очевидно, вот она — королевская сокровищница Харбранта. Разве могло для нее найтись лучшее место, чем совершенно безопасный Паланеум? Здесь самосветы находились под защитой и одновременно служили для освещения громадной библиотеки.

Шаллан продолжила путь. Слуга-паршун нес сферный фонарь, в котором были три сапфировые марки. Мягкий синий свет отражался от стен, местами преобразованных в кварц просто для красоты. Перила вырезали из дерева, потом обратили в мрамор. Касаясь их пальцами, она чувствовала неровности — окаменевшие древес­ные волокна. В то же самое время перила были гладкими и холодными. Так странно — словно кто-то нарочно хотел обмануть ее чувства.

Помимо фонаря, паршун нес маленькую корзину с книгами, в которых было множество рисунков, выполненных знаменитыми естествоиспытателями. Ясна постепенно разрешила Шаллан проводить время в том числе и за изучением тем, интересных самой ученице. Только час в день, но до чего же ценным сделался этот час! Недавно девушка принялась за «Путешествия на запад» Миаль­миры.

Мир полон чудес. Шаллан изнывала от желания изучить как можно больше, хотела увидеть собственными глазами каждое из существ, обитавших в нем, и нарисовать их для своих книг. Упорядочить Рошар, запечатлев его на страницах. Те книги, что она читала, были красивыми, но неполными. Каждый автор хорошо владел словом или хорошо рисовал, но не то и другое разом. А если такое и случалось, то неизбежно обнаруживались проблемы с научным подходом.

В их знаниях было множество пробелов. Пробелов, которые Шаллан могла восполнить.

«Нет, — твердо сказала она самой себе, пока шла. — Я здесь не за этим».

Становилось все трудней постоянно помнить о краже, хотя Ясна — как и надеялась Шаллан — начала использовать ее в качестве помощницы во время принятия ванн. Вскоре могла представиться долгожданная возможность. И все-таки чем больше она училась, тем ненасытнее делалась ее жажда знаний.

Девушка повела своего паршуна к одному из подъемников. Там двое других прислужников повезли ее вниз. Шаллан смотрела на корзину с книгами. Она могла бы провести время на платформе подъемника за чтением и даже дочитать главу в «Путешествиях на запад»...

Она отвела взгляд от корзины. «Сосредоточься». На минус пятом уровне Шаллан оказалась на галерее меньшего размера, соединявшей подъемник с опорными балками, встроенными в скошенные каменные стены. Достигнув одной из них, она повернула направо и прошла еще немного, минуя череду дверных проемов. Отыскав нужный, вступила в большую комнату, заполненную высокими книжными шкафами.

— Жди здесь, — приказала она слуге и вытащила из корзины блокнот для эскизов. Зажав его под мышкой, взяла фонарь и поспешила в хранилище.

В Паланеуме можно было бродить часами и не встретить ни ­одной живой души. Шаллан не часто кого-то видела, пока разыс­кивала для Ясны очередную редкую книгу. Здесь были ревнители и слуги, которых присылали за фолиантами, но Ясна считала, что Шаллан следует научиться делать это самой. Видимо, харбрантский каталог теперь стал образцом для других библиотек и архивов Рошара.

В задней части комнаты она нашла столик из костедрева. Поставила на него фонарь, уселась на табурет и положила рядом папку с рисунками. В комнате было тихо и темно, свет фонаря озарял угол книжного шкафа справа и гладкую каменную стену слева. Пахло старой бумагой и пылью. Но не сыростью. В Паланеуме никогда не бывало сыро. Возможно, сухой воздух был как-то связан с заполненными загадочным белым порошком длинными канавами в дальней части каждой комнаты.

Она развязала кожаные ремешки на папке. Внутри лежали лис­ты бумаги — сначала чистые, а потом с теми рисунками, которые девушка нарисовала в Паланеуме. Лица для ее коллекции. В середине стопки были самые важные наброски: Ясна, совершающая духозаклятие.

Принцесса редко пользовалась духозаклинателем, возможно, нарочно избегала применять его, когда ученица была рядом. Но время от времени Ясна так увлекалась, что забывала о посторонних,­ и в такие моменты ученице удавалось поглядеть на процесс.

Шаллан взяла один из рисунков. Ясна сидит в алькове, рука опущена и касается смятого листа бумаги, самосвет на духозаклинателе сияет. Следующий набросок: та же самая сцена через несколько секунд. Бумага превратилась в огненный шар. Она не горела. Нет, она стала огнем. Сгустком извивающихся языков пламени, яростной горячей вспышкой. Что же на бумаге было, почему Ясна решила от нее избавиться именно так?

Другой набросок изображал, как принцесса обращает вино в кубке в кусок хрусталя, чтобы придавить им бумагу, а сам кубок кладет на другую стопку листов, — это было в один из тех редких случаев, когда они обедали и работали во дворике, за пределами Конклава. В тот день Ясна также продемонстрировала умение выжигать слова, когда у нее закончились чернила. Увидев, как та выжигает буквы на листе бумаги, Шаллан поразилась тому, насколько точным был ее прибор.

Похоже, фабриаль был настроен на три Сущности: Пар, Искру и Свечение. Но с его помощью наверняка можно создать любую из десяти Сущностей, от Зефира до Тверди. Последняя была для Шаллан важнее всего, поскольку включала камень и землю. Она обязательно сможет создать новые залежи минералов, которые ее семья будет добывать. Это должно сработать; духозаклинатели — редкость в Йа-Кеведе, и они смогут продавать мрамор, нефриты и опалы с большой выгодой. С помощью фабриаля настоящие самосветы не создашь — говорят, это невозможно, — но вот другие камни вполне. И денег они принесут не меньше.

Когда и эти запасы иссякнут, им придется заняться чем-то менее затратным. Но ничего страшного. К тому моменту они уже выплатят свои долги и возместят упущенную выгоду тем, с кем придется разорвать сделки. Дом Давар опять станет малозначимым, но выстоит.

Шаллан снова изучила свои рисунки. Алетийская принцесса занималась духозаклятием с потрясающей небрежностью. Она обладала одним из самых мощных артефактов во всем Рошаре и создавала с его помощью... пресс-папье, чтобы придавить бумаги? Для чего еще она использовала духозаклинатель, когда рядом не было ученицы? Ясна теперь преобразовывала в ее присутствии гораздо реже, чем поначалу.

Девушка выудила из потайного кошеля внутри рукава сломанный отцовский духозаклинатель. Он был поврежден в двух местах: лопнула одна из цепей и треснула оправа одного из камней. Шаллан­ изучила его на свету, не впервые разглядывая следы поломок. Звено цепи заменили на такое же, оправу перековали. Даже в точности зная, где артефакт был рассечен, она не могла отыскать ни единого изъяна. К несчастью, исправление внешних дефектов не сделало его пригодным к использованию.

Она покачала на руке тяжелую металлическую штуковину из цепей. Потом надела, обернув эти цепи вокруг большого пальца, мизинца и среднего пальца. Пока что в устройстве нет самосветов. Девушка сравнила сломанный духозаклинатель с набросками, изу­чила его со всех сторон. Да, точь-в-точь такой же, как у Ясны. Об этом можно не беспокоиться.

Глядя на сломанный духозаклинатель, Шаллан почувствовала, как ее сердцебиение сделалось неровным. Когда Ясна была далекой и неизвестной фигурой, кража у принцессы воспринималась спокойно. Она же еретичка, предположительно обладающая дурным нравом и завышенными требованиями. А как быть с настоящей­ Ясной? Внимательной ученой дамой, строгой, но справедливой, потрясающе мудрой и прозорливой? Неужели Шаллан действительно сумеет ее обокрасть?

Девушка попыталась успокоить свое сердце. Она была такой с самого детства. Когда родители ссорились, Шаллан плакала. Столк­новения между людьми лишали ее присутствия духа.

Но она это сделает. Ради Нана Балата, Тета Викима и Аши Йушу. Братья зависят от нее. Девушка прижала ладони к бедрам, чтобы унять дрожь, и несколько раз глубоко вздохнула. Через пару минут, взяв себя в руки, сняла сломанный духозаклинатель и поместила обратно в потайной кошель. Собрала рисунки. Они могут помочь, когда надо будет разобраться, как использовать фабриаль. Как ей поступить? Можно ли спросить Ясну о том, как происходит духозаклятие, чтобы принцесса ничего не заподозрила?

Увидев мелькнувший между ближайшими книжными шкафами огонек, она вздрогнула и спрятала папку с рисунками. Оказалось, это была просто старая ревнительница в бесформенном одеянии — шла, шаркая ногами, в сопровождении прислужника-паршуна. Дама и не взглянула на Шаллан, а повернула в другой ряд книжных шкафов, и теперь свет ее фонаря сочился сквозь щели между книга­ми. Озаренная этим светом фигура — большая, но едва видимая за полками — выглядела так, словно кто-то из Вестников собственной персоной прогуливался по библиотеке.

Сердце Шаллан снова заколотилось, и она вскинула к груди защищенную руку. «Из меня ужасная воровка». Девушка скривилась. Закончив собираться, она направилась к полкам, держа перед собой фонарь. В начале каждого книжного ряда были вырезаны символы, указывающие дату поступления книг в Паланеум. Так их здесь раскладывали. На верхних уровнях имелись огромные шкафы с вы­движными ящиками, заполненными каталожными карточками.

Ясна послала Шаллан отыскать, а потом прочитать «Диалоги», известный исторический труд по политической философии. Однако в этой же комнате находились и «Незабытые тени» — книга, которую Ясна читала, когда их навестил король. Шаллан позже проверила по каталогу. Книгу, возможно, уже вернули на полку.

Поддавшись внезапному любопытству, девушка принялась считать полки. Она шла вдоль стеллажа и ближе к середине, в нижнем ряду, нашла тонкий красный томик с обложкой из свиной кожи. «Незабытые тени». Шаллан опустила фонарь на пол и, вытащив книгу, принялась ее листать, чувствуя себя преступницей.

Содержание ее смутило. Она и не думала, что это сборник рассказов для детей. Никаких примечаний или комментариев, просто сказки. Шаллан села на пол и приступила к первой. Это была история о ребенке, который ночью оказался далеко от дома. Приносящие пустоту гнались за ним до тех пор, пока тот не спрятался в пещере возле озера. Он выточил из куска дерева фигуру, напоминавшую человека, и пустил ее по волнам, обманув чудовищ, — они бросились в атаку и сожрали деревяшку вместо того, за кем гнались.

У Шаллан было не так много времени — Ясна начала бы что-то подозревать, останься она здесь надолго, — но девушка все же про­смотрела остальные сказки. Они все были в том же стиле: истории о привидениях или духах, а также о Приносящих пустоту. Единственный комментарий обнаружился в самом конце, и он пояснял, что автора книги очень привлекали легенды темноглазого простонародья. Составительница сборника потратила годы, чтобы записать все эти сказки и превратить в книгу.

«Лучше бы все забыли про эти тени», — подумала Шаллан.

И это читала Ясна? Девушка полагала, что «Незабытые тени» окажутся каким-нибудь глубокомысленным трактатом о тайном убийстве, повлиявшем на историю. Ясна ведь была вериститалианкой. Она восстанавливала правду о том, что случилось в про­шлом. И какую же правду принцесса могла обнаружить в историях, чье предназначение — пугать непослушных темноглазых детишек?

Шаллан вернула томик на место и поспешно покинула храни­лище.

По возвращении в альков Шаллан обнаружила, что торопилась напрасно. Ясны там не было, зато присутствовал Кабзал.

Молодой ревнитель, устроившись за длинным столом, листал одну из книг Шаллан по искусству. Девушка заметила его раньше, чем он ее, и улыбнулась вопреки всем своим тревогам. Она скрестила руки на груди и, напустив подозрительный вид, спросила:

— Опять?

Кабзал вскинулся и захлопнул книгу:

— Шаллан! — Синий свет фонаря, который держал паршун, отражался от бритой головы ревнителя. — Я пришел, чтобы встретиться с...

— С Ясной, — закончила девушка. — Как обычно. И ее, как все­гда, здесь не бывает в то время, когда ты приходишь.

— Меня преследуют неудачи. — Он потер рукой лоб. — Или же я просто выбираю не то время?

— А это что у твоих ног, корзина с хлебом?

— Подарок светлости Ясне. От ордена проницательности.

— Сомневаюсь, что булочки убедят ее отвергнуть ересь, — сказала Шаллан. — Вот если бы ты принес еще и варенье...

Ревнитель улыбнулся, поднял корзину и вытащил из нее баночку красного варенья из симники.

— Разумеется, я уже сказала тебе, что Ясна не любит варенье. Но ты его все равно принес, поскольку знал, что варенье очень люб­лю я. И ты это сделал уже... э-э-э... в десятый раз за последние ­ме­сяцы?

— Я становлюсь немного предсказуемым?

— Самую малость. — Она улыбнулась. — Все дело в моей душе? Ты переживаешь, поскольку я состою в ученицах у еретички.

— Э-э-э... да, боюсь, это так.

— Я бы оскорбилась, но ведь ты принес варенье.

Она улыбнулась, взмахом руки велела паршуну положить книги и выйти в коридор. Неужели на Расколотых равнинах и впрямь живут их родственники, которые умеют сражаться? В такое сложно поверить. Она с трудом могла припомнить, чтобы паршуны хотя бы повышали голос. Для непослушания им явно не хватало ума.

Конечно, некоторые свидетельства и донесения, что Ясна вынудила ее прочесть, пока они изучали убийство короля Гавилара, указывали на то, что паршенди не походили на обычных паршунов. Они массивнее, обладают странными доспехами, которые растут из тела. Да и разговаривают паршенди намного чаще. Возможно, на самом деле они вовсе и не паршуны, а их весьма дальние родственники, то есть совершенно иной народ.

Она села за стол, а Кабзал достал из корзины хлеб. Ее прислужник ждал в дверном проеме. Дуэнья из паршуна никудышная, но Кабзал-то ревнитель, потому формально девушка и не нуждалась в компаньонке.

Хлеб приобрели в тайленской пекарне, и это означало, что он был пышным и коричневым. А поскольку Кабзал был ревнителем, не имело значения, что варенье считалось женской едой, — они могл­и им насладиться вместе. Шаллан следила, как он режет хлеб. В услужении у ее отца были сплошь строгие престарелые ревнители, мужчины и женщины с суровыми взглядами, не терпевшие детских шалостей. Она и не думала, что религиозные ордена могут привлекать молодых людей вроде Кабзала.

На протяжении последних недель она не раз ловила себя на таких мыслях о нем, которых следовало бы избегать.

— Думала ли ты о том, — спросил он, — какое мнение могут составить люди о тебе, узнав про любовь к варенью из симники?

— Не думала, что предпочтения в вареньях столь важны.

— Кое-кто изучал этот вопрос, — пояснил Кабзал, намазывая на ломоть хлеба толстый слой красного варенья и вручая ей. — В Паланеуме нетрудно обнаружить какую-нибудь странную книгу. Пред­ставляется весьма вероятным, что все в нашем мире уже хотя бы один раз подверглось изучению.

— Хм... и что там сказано про варенье из симники?

— Согласно «Вкусовым предпочтениям и личностям» — да, это настоящая книга, и она на самом деле так называется, — любовь к симнике указывает на личность импульсивную, расположенную к спонтанным поступкам. А еще на склонность к...

Тут в лоб ревнителю врезался скомканный листок бумаги, и Кабзал умолк, моргая.

— Прошу прощения, — сказала Шаллан. — Это вышло само собой. Наверное, дело в моей импульсивности и спонтанности.

Он улыбнулся:

— Ты не согласна с выводами?

— Не знаю. — Она пожала плечами. — Мне говорили, что о моем характере можно судить, опираясь на день моего появления на свет, на расположение Шрама Тальна в мой седьмой день рождения, а также на нумерологические экстраполяции десятой глифовой парадигмы. Но я думаю, что люди намного сложнее, чем все это.

— Люди сложнее нумерологической экстраполяции десятой глифовой парадигмы? — переспросил Кабзал, намазывая вареньем кусок хлеба для себя. — Неудивительно, что мне так трудно понять женщин.

— Очень смешно. Но ведь мы и в самом деле представляем собой нечто большее, чем совокупность черт характера. Я спонтанна? Иногда. В частности, этим можно объяснить то, как я ринулась за Ясной, чтобы стать ее ученицей. Но перед этим я семнадцать лет была настолько далека от спонтанности, насколько это вообще возможно. Во многих ситуациях — если меня поощрить — мой язык весьма спонтанен, но к действиям это относится редко. Мы все ино­гда спонтанны, а иногда — сдержанны.

— Итак, ты утверждаешь, что книга правдива. Она говорит, что ты спонтанна; временами ты бываешь спонтанной. Следовательно, все верно.

— Если так рассуждать, то же самое можно сказать о любом человеке.

— Точность — сто процентов!

— Ну, не сто процентов, — возразила Шаллан, откусывая еще кусочек сладкого и пышного хлеба. — Как уже было отмечено, Ясна ненавидит все разновидности варенья, какие только есть.

— О да, в варенье она тоже еретичка. Ее душа в большей опасности, чем я полагал.

Кабзал широко улыбнулся и надкусил хлеб.

— В самом деле, — согласилась Шаллан. — И что еще твоя книга говорит про меня и про половину человечества в связи с тем, что мы так любим еду, в которой слишком много сахара?

— Ну, любовь к симнике также указывает на любовь к простору.

— Ах, простор... — проговорила Шаллан. — Я как-то посетила это мифическое место. Это было так давно, что я почти все забыла. Скажи, солнце все еще светит или это осталось лишь в моих воспоминаниях?

— Неужели все так плохо?

— Ясна просто одержима пылью. Похоже, она благоденствует среди пыли, питается ею, как чуллы питаются камнепочками.

— А ты, Шаллан? Чем же питаешься ты?

— Углем.

Он поначалу смутился, потом посмотрел на ее альбом:

— О да. Я был удивлен, как быстро твое имя и рисунки распространились по всему Конклаву.

Шаллан доела хлеб и вытерла руки влажным полотенцем, также принесенным Кабзалом.

— Тебя послушать, так я похожа на болезнь. — Она провела пальцем по волосам и скривилась. — У меня волосы цвета сыпи, верно?

— Чушь, — отрезал он. — Не следует такое говорить, светлость. Это неуважительно.

— Ко мне?

— Нет. К Всемогущему, который сотворил тебя.

— Он сотворил и кремлецов. Не говоря уже о сыпи и болезнях. Так что подобное сравнение на самом деле честь.

— Светлость, такая логика мне непонятна. Поскольку Он соз­дал все живое и неживое, сравнения бессмысленны.

— Как и твои «Вкусовые предпочтения», не так ли?

— Резонно.

— Походить на болезнь — не самое страшное, — задумчиво заметила она. — Когда ты болен, это значит, что ты живой. Ты должен бороться за то, чем обладаешь. Когда ты заболеваешь, прежняя ­обычная жизнь кажется чудесной.

— А не лучше ли походить, допустим, на эйфорию? Приносить тем, кого настигаешь, приятные ощущения и радость?

— Эйфория проходит. Она обычно кратка, так что мы куда больше времени проводим в тоске о ней, чем испытывая ее. — Девушка вздохнула. — Ну вот, смотри, что мы натворили. Теперь я в депрессии. По крайней мере, в таком состоянии учеба покажется мне более увлекательной.

Он бросил хмурый взгляд на книги:

— Я считал, что тебе нравится учиться.

— Я тоже так считала. А потом в мою жизнь ворвалась Ясна ­Холин и доказала, что даже что-нибудь приятное может сделаться скучным.

— Понимаю. Значит, она суровая наставница?

— Вообще-то, нет. Просто я склонна гиперболизировать.

— А я нет. Не люблю извращения.

— Кабзал!

— Извини, — сказал он, а потом посмотрел вверх и повторил: — Извини.

— Уверена, потолок тебя простит. Но чтобы привлечь внимание Всемогущего, придется вознести молитву.

— Я в любом случае задолжал Ему парочку. Так о чем мы говорили?

— О том, что светлость Ясна никакая не суровая хозяйка! Она на самом деле такая, как о ней говорят. Блестящая, красивая, загадочная. Мне повезло, что я ее ученица.

Кабзал кивнул:

— Говорят, принцесса безукоризненна во всем, кроме одной ­вещи.

— Ты намекаешь на то, что она еретичка?

Жрец снова кивнул.

— Мне с ней не так трудно, как может показаться, — сказала Шаллан. — Ясна редко озвучивает свои убеждения, если ее об этом не просят.

— Значит, она их стыдится.

— Мне так не кажется. Она просто тактична.

Кабзал устремил на Шаллан пристальный взгляд.

— Не переживай. Ясна не пыталась убедить меня отказаться от религии.

Кабзал подался вперед, лицо его помрачнело. Он был старше Шаллан — лет двадцати пяти, уверенный в себе и убежденный. Под строгим надзором отца ей не удавалось общаться с мужчинами примерно того же возраста, так что он был первым.

Но Кабзал — ревнитель. Значит, ничего не получится. Или получится?

— Шаллан, — мягко произнес Кабзал, — разве ты не видишь, что у нас... у меня... есть повод для тревог? Светлость Ясна — могущественная и обаятельная женщина. Нельзя не предположить, что ее идеи окажутся заразными.

— Заразными? Ты вроде меня сравнил с болезнью, а не ее.

— Я такого никогда не говорил!

— Нет, но я притворяюсь, что говорил. А это практически одно и то же.

Он нахмурился:

— Светлость Шаллан, ревнители беспокоятся о тебе. Души детей Всемогущего находятся на нашем попечении. Ясне уже случалось портить тех, с кем она общалась более тесно.

— Правда? — заинтересовалась Шаллан. — Других учениц?

— Сейчас неподходящий момент для этого.

— Можем выбрать другой момент.

— Я тверд в своем решении ничего не рассказывать.

— Но написать-то можешь?

— Светлость... — начал он и умолк, страдальчески морщась.

— Ладно, — согласилась она со вздохом. — Заверяю тебя, моя душа чувствует себя прекрасно и не страдает никакими заразными болезнями.

Он расслабился и отрезал еще один ломоть хлеба. Девушка вдруг поняла, что снова его разглядывает, и рассердилась на себя за такие глупости. Скоро ей предстоит вернуться к семье, а он ее навещает только по причинам, связанным с Призванием. Но ей на самом деле нравилось его общество. Кабзал — единственный человек здесь, в Харбранте, с которым можно просто поболтать. И он был красивым; его простая одежда и бритая голова только подчеркивали волевые черты лица. По обычаю молодых ревнителей он носил аккуратно подстриженную бородку. Говорил красиво и был очень начитанным.

— Ну, раз ты уверена по поводу своей души, — произнес Кабзал, снова обращая на нее взгляд, — то, быть может, наш орден тебя заинтересует.

— Я уже выбрала один. Орден чистоты.

— Но он не подходит для ученого. Ревнители там отстаивают Славу, которая ничего общего не имеет с твоими занятиями или твоим искусством.

— Не обязательно выбирать обитель, связанную с Призванием.

— Однако если они совпадают, это очень хорошо.

Шаллан сдержала гримасу. Орден чистоты уделял все внимание, как нетрудно было догадаться, честности и благости, свойственным Всемогущему. Ревнители из этого ордена понятия не имели, как быть с ее увлеченностью искусством. Они вечно требовали, чтобы она рисовала только то, что им казалось «чистым». Статуи Вестников, изображения Двойного глаза...

Разумеется, орден для нее выбрал отец.

— Я просто сомневаюсь, что твой выбор был осознанным, — сказал Кабзал. — И ведь смену орденов не запрещают.

— Да, но разве вербовку не осуждают? Ревнители не борются за прихожан?

— Еще как осуждают. Это прискорбная практика.

— Но ты все равно этим занимаешься?

— Я еще временами сквернословлю.

— Не замечала. Кабзал, ты очень необычный ревнитель.

— Ты не поверишь, но мы вовсе не такие набитые дураки, как принято считать. Кроме, наверное, брата Хабсанта, который все сидит да смотрит на нас. — Кабзал помедлил. — Хм, а Хабсант, похоже, и впрямь набитый. Я ни разу не видел, чтобы он хоть пошелохнулся...

— Мы отвлеклись. Ты ведь пытаешься завербовать меня в свой орден?

— Да. И это вовсе не что-то из ряда вон выходящее. Все этим ­занимаются. Мы усиленно хмуримся друг на друга в связи с таким глубоко неэтичным поведением. — Он опять наклонился к ней и сде­лался серьезнее. — В моем ордене сравнительно немного членов, поскольку мы нечасто появляемся на публике. И потому, когда люди приходят в Паланеум в поисках знаний, мы считаем своим долгом их просветить.

— И завербовать.

— Показать, чего они лишают себя. — Он откусил кусок хлеба с вареньем. — В обителях ордена чистоты тебе рассказывали о природе Всемогущего? О Божественной призме, десять граней которой представляют Вестников?

— По верхам. Большей частью мы говорили о том, как мне достичь... э-э-э... чистоты. Должна признаться, было скучновато, поскольку у меня было мало шансов сделаться нечистой.

Кабзал покачал головой:

— Всемогущий наделяет нас талантами, и, выбирая Призвание, чтобы извлечь из них пользу, мы тем самым поклоняемся Ему тем способом, важнее которого просто не может быть. Орденские оби­тели должны помогать людям взращивать в себе это, вдохновлять на великие цели. — Он махнул в сторону книг, стопкой лежавших на столе. — Шаллан, вот с чем тебе должны помогать ревнители. История, логика, науки, искусства. Быть честным и хорошим человеком важно, но нам нужно трудиться усерднее, развивая природные таланты людей, а не вынуждая их принимать Славу и Призвание, которые нам кажутся наиболее важными.

— Думаю, это разумный довод.

Кабзал кивнул, лицо у него было задумчивое.

— Разве не странно, что такая женщина, как Ясна Холин, отказалась от всего этого? Многие ордена подталкивают женщин к тому, чтобы предоставить сложные богословские изыскания ревнителям. Если бы только Ясна сумела разглядеть истинную красоту нашего учения... — Он улыбнулся и вытащил из корзины с хлебом толстую книгу. — Я ведь поначалу действительно надеялся, что сумею продемонстрировать свою правоту.

— Ей бы это, скорее всего, не понравилось.

— Наверно, — рассеянно проговорил он, взвешивая том на ладони. — Но вот бы стать тем, кто наконец-то ее переубедит!

— Брат Кабзал, это смахивает на желание выделиться.

Ревнитель покраснел, и Шаллан поняла, что сумела его по-настоя­щему смутить. Она поморщилась, проклиная свой длинный язык.

— Да, — признался он. — Я действительно желаю выделиться. Я не должен так рьяно стремиться стать тем, кто обратит ее. Но я стремлюсь. Если бы она только выслушала мои доказательства...

— Доказательства?

— Истинные свидетельства существования Всемогущего.

— Я бы хотела их увидеть. — Она вскинула палец, пресекая его возражения. — Не потому, что сомневаюсь в Его существовании. Мне просто интересно.

Кабзал улыбнулся.

— С удовольствием объясню. Но сначала не желаешь ли ты еще кусочек хлеба?

— Мне бы следовало сказать нет во избежание излишеств, как учили наставники. Но я скажу да.

— Из-за варенья?

— Разумеется. — Она взяла хлеб. — Что там говорится про меня в твоей книге тайных знаний? Что я импульсивна и спонтанна? Да, я такой бываю. Если речь идет о варенье.

Он намазал ей ломоть хлеба вареньем, вытер пальцы о салфетку и, открыв свою книгу, принялся листать, пока не достиг страницы с рисунком. Шаллан пересела ближе. Это был не портрет, а какой-то узор. Треугольной формы, с тремя распростертыми «крыльями», ­которые сужались к центру.

— Узнаешь? — спросил Кабзал.

Узор и впрямь казался знакомым.

— Такое чувство, что я это где-то уже видела.

— Это Холинар. Алетийская столица, нарисованная так, словно на нее взглянули сверху. Видишь эти пики, эти горные кряжи? Город строили вокруг скал, которые уже были на том месте. — Он перевернул страницу. — А вот Веденар, столица Йа-Кеведа. — Этот узор был шестиугольным. — Акина. — Круг. — Тайлен. — Четырехконечная звезда.

— И что все это значит?

— Это доказательство того, что Всемогущий присутствует повсюду. Его можно увидеть здесь, в этих городах. Ты видишь, насколько они симметричны?

— Кабзал, города возводили люди. Они желали симметрии, потому что она священна.

— Да, но в каждом отдельном случае строили вокруг уже существующих скал.

— Это ничего не значит. Я верую, но сомневаюсь, можно ли это считать доказательством. Ветер и вода могут создавать симметрию; в природе она встречается постоянно. Люди выбирали те места, в которых ощущалось подобие симметрии, а потом возводили города, восполняя любые изъяны.

Молодой ревнитель снова принялся рыться в своей корзине и достал совершенно неожиданную вещь — металлическую пластину. Шаллан уже открыла рот, чтобы спросить, но Кабзал вскинул палец, призывая ее к молчанию, и положил пластину на небольшую деревянную подставку, которая на несколько дюймов возвышалась над столом.

Кабзал высыпал на пластину белый, похожий на пыль песок, полностью покрыв ее поверхность. Потом достал из корзины смычок.

— Вижу, ты пришел во всеоружии, — заметила Шаллан. — И впрямь надеялся все объяснить Ясне.

Он улыбнулся и провел смычком по краю металлической пластины так, что она завибрировала. Песчинки начали подпрыгивать, точно насекомые, угодившие на горячую поверхность.

— Это, — пояснил он, — называется киматика2. Наука, изучающая узоры, которые создает звук, сталкиваясь с твердой преградой.

Кабзал снова провел смычком по краю пластины, и она издала на удивление чистый звук. Его хватило, чтобы привлечь единственного спрена музыки, который на миг завертелся в воздухе над пластиной, потом исчез. Кабзал взмахом руки указал на песок.

— И?.. — спросила Шаллан.

— Холинар, — ответил он и поднял книгу для сравнения.

Шаллан склонила голову набок. Узор на песке был в точности как Холинар.

Кабзал насыпал на пластину еще песка, провел смычком в другом месте, и песок расположился иначе.

— Веденар.

Девушка опять сравнила два узора. Они были совершенно одинаковы.

— Тайлен. — Кабзал повторил действие в другой точке. Потом аккуратно выбрал на краю пластины еще одну точку и провел по ней смычком в последний раз. — Акина. Шаллан, доказательство существования Всемогущего — те самые города, в которых мы живем. Только погляди на эту безупречную симметрию!

Она вынуждена была согласиться с тем, что в узорах таилось нечто захватывающее.

— Связь может оказаться ложной. И то и другое могло вызвать что-то одно.

— Да. Всемогущий, — сказал он, усаживаясь на место. — Сам наш язык симметричен. Посмотри на глифы — каждый можно сложить пополам. И с алфавитом то же самое. Сложи каждую строчку пополам, и ты найдешь симметрию. Тебе ведь известна история о том, что и глифы, и буквы пришли к нам от Певцов зари?

— Да.

— Даже наши имена. Твое практически безупречно. Шаллан. Замени одну букву, и получится идеальное имя для светлоглазой. Не слишком святое, но близкое к тому. С изначальными названиями десяти Серебряных королевств все обстоит так же. Алетела, Валав, Шин Как Ниш. Безупречно, симметрично.

Жрец подался вперед, схватил ее за руку:

— Он с нами, вокруг нас. Не забывай об этом, что бы она ни говорила.

— Не забуду. — Шаллан вдруг поняла, куда он завел беседу.

Кабзал сказал, что верит ей, но все же представил свои доказательства. Это было трогательно и одновременно раздражало. Она не любила снисходительности. Но кто бы обвинил ревнителя в люб­ви к проповедям?

Молодой человек вдруг встрепенулся и отпустил ее руку:

— Я слышу шаги.

Он встал, и Шаллан повернулась как раз в тот момент, когда в альков вошла Ясна в сопровождении паршуна, который нес корзину с книгами. Принцесса не выказала удивления, увидев ревнителя.

— Прошу прощения, светлость Ясна. — Шаллан поднялась. — Он...

— Дитя, ты не пленница, — резко перебила ее Ясна. — Тебе позволено принимать посетителей. Только потом не забудь поискать на коже следы укусов. Типы вроде него обычно утаскивают добычу с собой в море.

Кабзал зарделся и начал собирать вещи.

Ясна взмахом руки велела паршуну положить книги на стол.

— Жрец, а эта пластина может воспроизвести киматический узор, соответствующий Уритиру? Или у тебя есть узоры только для четырех стандартных городов?

Кабзал уставился на принцессу, явно шокированный тем, что она в точности знала, для чего предназначена пластина. Он взял со стола свою книгу:

— Уритиру — всего лишь миф.

— Странно. Я-то думала, ваша братия склонна принимать мифы на веру.

Он еще сильнее покраснел. Закончил собирать вещи, отвесил Шаллан короткий поклон и поспешно удалился из алькова.

— Светлость, если позволите, — сказала девушка, — это было с вашей стороны неимоверно грубо.

— У меня случаются приступы невоспитанности. Уверена, он слышал, какая я. Мне просто нужно было убедиться, что он получит именно то, чего ждет.

— С другими ревнителями в Паланеуме вы так себя не ведете.

— Другие ревнители в Паланеуме не пытались обратить мою ученицу против меня.

— Он не пытался... — Шаллан осеклась. — Он просто переживает за мою душу.

— А он еще не просил тебя попытаться украсть мой духозаклинатель?

Шаллан ощутила внезапный укол ужаса. Ее рука потянулась к потайному кошелю. Неужели Ясна знает? «Нет, ты же слышала ее вопрос».

— Не просил.

— Ну так подожди. — Ясна открыла книгу. — В конце концов попросит. Я уже сталкивалась с такими, как он. — Она перевела взгляд на Шаллан, и ее лицо смягчилось. — Ты его не интересуешь. Не в том смысле, как тебе хотелось бы. В частности, твоя душа тут ни при чем. Все дело во мне.

— С вашей стороны это немного высокомерно. Разве нет?

— Дитя, только если бы я ошиблась, — сказала Ясна, возвращаясь к книге. — А я редко ошибаюсь.

2 Киматика (от греч. κῦμα «волна») — наука, изучающая видимый звук и виб­рацию.

«И прошел я от Абамабара до Уритиру».

Эта цитата из Восьмой притчи «Пути королей», похоже, противоре­чит Варале и Синбиану, которые в один голос заявляют, что в город невозможно было попасть пешком. Вероятно, существовала какая-то дорога, или, может быть, Нохадон выражается иносказательно.

«Мостовики не должны выживать...»

Каладин был словно пьяный. Он знал, что ему очень больно, но, помимо боли, было еще ощущение невесомости. Как будто его голова отделилась от тела и прыгала туда-сюда, отскакивая от стен и потолка.

— Каладин! — прошептал чей-то встревоженный голос. — Каладин, хватит, не надо боли...

«Мостовики не должны выживать». Почему эти слова так его волновали? Он вспомнил, что случилось: как мост превратился в щит, как паршенди отбросили силы Садеаса и атака оказалась обречена. «Буреотец, ну какой же я идиот!»

— Каладин?

Это был голос Сил. Парень рискнул приоткрыть глаза и увидел перевернутый мир: небо распростерлось внизу, а знакомый склад — вверху.

Нет. Это он сам висел вниз головой на стене казармы Четвертого моста. Духозаклятое здание достигало пятнадцати футов в самой высокой части и имело слегка наклоненную крышу. Вокруг лодыжек Каладина обмотали веревку, другой конец которой привязали к кольцу, вделанному в косую крышу. Он видел, как то же проделывали с другими мостовиками. Один убил кого-то в лагере, а другого в пятый раз поймали на воровстве.

Он висел спиной к стене, лицом на восток. Его руки были свобод­ны и безвольно свешивались, почти касаясь земли. Каладин опять застонал от боли во всем теле.

Потом, как учил отец, начал ощупывать бока в поисках сломанных ребер. Несколько раз поморщился, обнаружив места, вызывавшие неприятные ощущения, — по меньшей мере трещины в костях. Может, и переломы. Он ощупал и плечо, опасаясь, не сломана ли ключица. Один глаз заплыл. Со временем станет понятно, есть ли какие-нибудь серьезные внутренние повреждения.

Каладин потер лицо, и на землю посыпались частички засохшей крови. Порез на голове, расквашенный нос, разбитая губа. Сил приземлилась к нему на грудь и скрестила руки:

— Каладин?

— Я живой, — пробормотал он, едва шевеля разбитыми губами. — Что случилось?

— Тебя избили солдаты, — напомнила она и как будто уменьшилась. — Я им отомстила. Сделала так, что один из них сегодня спо­ткнулся три раза. — Вид у нее был расстроенный.

Он улыбнулся против собственной воли. Интересно, сколько человек может провисеть вот так, чтобы кровь приливала к голове?

— Было столько крика, — тихонько продолжила Сил. — Кажется, нескольких понизили в звании. А этот солдат, Ламарил, он...

— Что?

— Его казнили, — сказала Сил еще тише. — Князь Садеас сделал это собственноручно, когда войско вернулось с плато. Он что-то такое изрек про великую ответственность светлоглазых. Ламарил не переставал кричать, что ты обещал его оправдать и что казнить надо Газа.

Каладин уныло усмехнулся:

— Не надо было избивать меня до потери сознания. А что Газ?

— Его не тронули. Я не понимаю почему.

— Все дело в ответственности. В случае подобной катастрофы всю вину на себя берут светлоглазые. Когда им это выгодно, они любят устраивать театр, изображая, что чтят старые традиции вроде этой. Почему я все еще жив?

— Все из-за какого-то примера, — сказала Сил и обхватила себя полупрозрачными ручками. — Каладин, мне холодно.

— Ты можешь чувствовать температуру? — Парень закашлялся.

— Обычно нет. Но сейчас могу. Я не понимаю. Мне... мне это не нравится.

— Все будет хорошо.

— Не лги мне.

— Сил, иногда можно и соврать.

— Вот как сейчас?

Он моргнул, попытавшись отрешиться от ран, от тяжести в голове и очистить разум. Ничего не вышло, и он прошептал:

— Да.

— Кажется, теперь я все поняла.

— Итак, — заключил Каладин, откидывая голову назад так, что его темя уперлось в стену, — меня будет судить Великая буря. Они позволят ей меня убить.

Каладин окажется беззащитен перед ветрами и всем, что они будут швырять в его сторону. Предусмотрительный человек мог как следует подготовиться и пережить ураган снаружи, но это весьма неприятное приключение. Каладину пришлось такое совершить несколько раз — он прятался с подветренной стороны высоких скал. Но висеть на стене, обращенной в ту сторону, откуда приходит буря?! Да она разорвет его на куски и сотрет в порошок.

— Я скоро вернусь. — Сил спрыгнула с его груди, приняв форму падающего камня, а у самой земли обернувшись ворохом листьев, несомых ветром куда-то вправо.

Склад был пуст. Каладин вдохнул чистый прохладный воздух; все вокруг готовилось к Великой буре. Это было временное затишье перед приходом стихии — ветер утихал, холодало, давление падало, а влажность возрастала.

Через несколько секунд из-за угла высунул голову Камень, на плече которого сидела Сил. Он пробрался к Каладину; следом шел взволнованный Тефт. С ними был Моаш — невзирая на все заявления о том, что он не доверяет Каладину, лицо у него было почти такое же обеспокоенное, как и у первых двух.

— Лорденыш? — спросил Моаш. — Ты очухался?

— Я в сознании, — прохрипел Каладин. — Все вернулись после вылазки на плато?

— Из наших — все до единого, — сказал Тефт и поскреб бороду. — Но битву мы проиграли. Это был просто ужас. Больше двух сотен погибших мостовиков. Выживших едва хватило, чтобы понести одиннадцать мостов.

«Двести человек, — подумал Каладин. — Это моя вина. Я защитил своих ценой чужих жизней. Я слишком спешил. Мостовики не должны выживать. Это неспроста».

Он уже не спросит Ламарила. Но тот получил по заслугам. Если бы Каладин мог выбирать, такой конец ждал бы всех светлоглазых, включая короля.

— Мы хотеть кое-что сказать, — произнес Камень. — От всех нас. Большинство не выходить. Скоро Великая буря, и...

— Все в порядке, — прошептал Каладин.

Тефт жестом велел Камню продолжать.

— Ну так вот. Мы тебя запомнить. Четвертый мост не вернуться к тому, как было. Может быть, все мы умереть, но мы рассказать новичкам. Костры по вечерам. Смех. Жизнь. Мы сделать из этого традиция. Ради тебя.

Камень и Тефт знали про шишкотравник. Они могли и дальше зарабатывать деньги, чтобы платить за разные вещи.

— Ты сделал это ради нас, — встрял Моаш. — Мы бы погибли на том поле. В лучшем случае у нас было бы не меньше погибших, чем в других отрядах. А так мы теряем только одного.

— Как по мне, они поступают неправильно. — Тефт нахмурился. — Мы тут говорили, не перерезать ли веревку...

— Нет, — перебил Каладин. — Вас просто подвесят рядом со мной.

Друзья переглянулись. Похоже, они пришли к тому же выводу.

— Что сказал Садеас? — спросил Каладин. — Про меня?

— Что понимает, как мостовики хотят выжить, — ответил Тефт, — даже за счет других. Он назвал тебя трусом, который думает только о себе, но в целом вел себя так, будто не случилось ничего неожиданного.

— Он сказал, что предоставит Буреотцу возможность судить тебя, — прибавил Моаш. — Йезерезе, королю Вестников. Говорит, если ты заслуживаешь жизни, ты... — Тут мостовик замолчал: всем изве­стно, что беззащитный человек ни за что не мог пережить Великую бурю.

— Я хочу, чтобы вы трое кое-что для меня сделали, — проговорил Каладин и закрыл глаза: едва он заговорил, как открылась рана на губе и по лицу потекла кровь.

— Каладин, что угодно, — сказал Камень.

— Я хочу, чтобы вы вернулись в казарму и попросили всех, чтобы они вышли на улицу после бури. Скажите им, чтобы они посмот­рели на меня. Я открою глаза, посмотрю на них, и они поймут — я выжил.

Трое мостовиков молчали.

— Конечно, Каладин, — наконец произнес Тефт. — Мы так и сделаем.

— Скажите им, — продолжил Каладин, и его голос окреп, — что ничего не закончится. Скажите, что я не стал лишать себя жизни сам, и забери меня Преисподняя, если я позволю это сделать Са­деасу.

На лице Камня появилась одна из его обычных широких улыбок.

— Каладин, ради ули’теканаки. Я почти верить, что ты так и сделать.

— Вот. — Тефт что-то сунул Каладину в руку. — На удачу.

Каладин взял подарок слабеющей рукой. Это была сфера, полная небомарка. Она была тусклой, весь буресвет из нее вытек. Во время бури носи с собой сферу, гласила старая поговорка, и у тебя хотя бы будет свет, озаряющий путь.

— Это все, что мы смогли спасти из твоего кошелька, — пояснил Тефт. — Газ и Ламарил забрали остальное. Мы ворчали, но что еще мы могли сделать?

— Спасибо, — поблагодарил Каладин.

Моаш и Камень ушли в безопасную казарму, Сил покинула плечо Камня, чтобы остаться с Каладином. Тефт тоже задержался, как будто размышляя, не провести ли бурю рядом с Каладином. В конце концов покачал головой, что-то пробормотал себе под нос и ушел следом за остальными. Каладину показалось, что он слышит, как мостовик называет себя трусом.

Дверь казармы захлопнулась. Каладин ощупал гладкую стеклянную сферу. Небо темнело, и не только потому, что солнце садилось. Собиралась тьма. Великая буря.

Сил поднялась по стене и села, устремив на него пристальный взгляд; ее личико было мрачным.

— Ты сказал им, что выживешь. А если не получится, что тогда?

В голове у Каладина пульсировала боль.

— Моя мать съежилась бы от досады, узнав, как быстро другие солдаты научили меня азартным играм. В первый же вечер в войске Амарама я уже играл с ними на сферы.

— Каладин?

— Извини. — Он покачал головой. — Твой вопрос напомнил мне о том вечере. В азартных играх, видишь ли, есть такое выражение — «на все». Это когда ты ставишь все деньги, какие у тебя есть.

— Не понимаю.

— Я сделал рискованную ставку. Если умру, они выйдут, покачают головой и скажут себе, что этого следовало ожидать. Но если выживу, они это запомнят. И я подарю им надежду. Они, возможно, увидят в этом чудо.

Сил немного помолчала.

— Ты хочешь сделаться чудом?

— Нет, — прошептал Каладин. — Но для них — сделаюсь.

Это была отчаянная, глупая надежда. Горизонт на востоке быстро темнел. С его перевернутой точки зрения буря казалась тенью громадного зверя, что приближался тяжело и неуклюже. Каладин чувствовал тревожную дурноту, какая настигает всякого человека после сильного удара по голове. Сотрясение. Вот как это называется. Он с трудом соображал, но не хотел терять сознание. Каладин хотел видеть Великую бурю, хоть она и вызывала ужас. Его охватила та же паника, что и над черной пропастью, когда чуть было не покончил с собой. Это был страх перед невидимым, перед неведомым.

Приближалась буревая стена — зримая смесь дождя и ветра, предвещающая Великую бурю. Громадная волна воды, грязи и камней, сотни футов в высоту, и впереди нее лихорадочно метались тысячи спренов ветра.

В битве он мог защищать свою жизнь, умело обращаясь с копьем. Когда же приблизился к краю пропасти, оставалась возможность сделать шаг назад. Теперь у него не было ничего. Невозможно ни сражаться, ни спрятаться от черного чудовища, тени, что распростер­лась над горизонтом, погружая мир во тьму раньше наступления ночи. Восточная стена кратера, в котором был устроен военный лагерь, была разрушена ветрами, а казарма Четвертого моста стояла первой в ряду. Между ним и равнинами не было ничего. Между ним и бурей не было ничего.

Глядя на бушующую, неистовую, клубящуюся волну несомых ветром воды и мусора, Каладин чувствовал себя так, словно на него надвигался конец света.

Он глубоко вздохнул, забыв про боль в ребрах, и буревая стена, в мгновение ока преодолев лесной склад, обрушилась на приговоренного.

«Хотя многие желали построить Уритиру в Алетеле, это представлялось совершенно невозможным. И потому мы попросили о том, чтобы его разместили на западе, в месте, ближайшем к Чести».

Вероятно, самый старый первоисточник, в котором упоминается город; процитирован в «Вавибраре», строка 1804. Все бы отдала за возможность перевода с Напева зари.

Удар бури едва не лишил Каладина сознания, но шок от внезапного холода привел его в чувство.

На мгновение холод полностью поглотил приговоренного. Потоком воды его прижало к стене казармы. Камни и кусочки веток впивались в лицо; тело успело в достаточной степени онеметь, чтобы он не чувствовал боли.

Он вынес это, балансируя на грани обморока, плотно зажмурившись и затаив дыхание. Потом буревая волна с грохотом понеслась дальше. Следующий шквал ударил сбоку — воздух словно вскипел, забурлил. Его потащило в сторону, сдирая кожу со спины, и подбросило вверх. Затем ветер переменился, опять задул с востока. Каладин повис во тьме, и веревка, привязанная к его ногам, то слегка ослабевала, то вновь натягивалась. Он вдруг понял, что полощется на ветру, будто воздушный змей, прицепленный к кольцу в наклонной крыше барака, и испугался.

Только эта веревка мешала буре протащить его вместе с остальным мусором через весь Рошар. На несколько ударов сердца он утратил способность мыслить. Несчастный ощущал лишь панику и холод — первая бурлила у него в груди, второй пытался забраться под кожу и заморозить его целиком. Каладин закричал, сжимая единственную сферу, будто спасательный трос. Крик был ошибкой, потому что холод забрался к нему в рот. Словно призрак сунул руку в глотку.

Этот безумный вихрь двигался во всех направлениях сразу. Шквал миновал, и Каладин с грохотом упал на крышу барака. Почти сразу же новый порыв ветра попытался опять его поднять, обда­вая волнами ледяной воды. В вышине рокотал гром, точно сердцебиение чудовища, которое поглотило Каладина. Молнии, словно белые зубы, пронзали тьму. Воющий и стонущий ветер был таким громким, что почти заглушал раскаты грома.

— Хватайся за крышу, Каладин!

Голосок Сил. Такой тихий, такой тонкий. Как же он ее вообще услышал?

Превозмогая оцепенение, Каладин сообразил, что лежит лицом вниз на покатой крыше. Уклон был не такой крутой, чтобы он мог сразу же скатиться вниз, да к тому же ветер большей частью дул ему в спину. Он сделал, как велела Сил, — схватился за выступ крыши холодными, мокрыми пальцами. Одновременно парень пытался удержать сферу, прижимая ее к каменной крыше. Пальцы переставали слушаться. Сильный ветер пытался сдуть его на запад. Если он ослабит хватку, опять окажется болтающимся в воздухе. Веревка была недостаточно длинной, чтобы перелететь на противоположную сторону невысокой крыши, где было бы хоть какое-то укрытие.

Поблизости от него в крышу врезался валун — он не слышал удара, но почувствовал, как все здание заходило ходуном. Валун покатился вперед и с грохотом упал на землю. Сама буря не обладала подобной силой, но временами шквал подхватывал большие предметы, возносил их и волок за собой на сотни футов.

Пальцы соскальзывали.

— Кольцо, — прошептала Сил.

Кольцо. Веревка привязывала его ноги к стальному кольцу, вделанному в край крыши. Каладин разжал пальцы и, когда его потащило назад, схватился за кольцо. Вцепился в него из последних сил. Веревка натянулась вдоль его тела — она почти соответствовала его росту. Он подумал, не развязать ли ее, но не посмел отпустить кольцо. Так и болтался, словно люстра на ветру, обеими руками цепляясь за кольцо, зажав сферу между ладонью и сталью.

Битва не прекращалась ни на миг. Ветер то дергал его налево, то пытался тащить направо. Каладин не знал, сколько это уже длится; здесь, среди ярости и грохота, время потеряло смысл. Его оцепенелый, измученный разум вдруг решил, что это все ночной кошмар. Ужасный сон, полный черных, живых ветров. Посреди скрежета и скрипа ярко-белые вспышки молний озаряли жуткий, исковерканный мир, объятый хаосом и вызывающий трепет. Казалось, что сами дома вот-вот сдует и все вокруг перекосилось, не в силах сопротивляться чудовищной мощи стихии.

В те редкие моменты, когда проглядывал свет и он осмеливался открыть глаза, казалось, что рядом стоит Сил, обратив лицо к ветру и вскинув ручки. Как будто пытается удержать бурю и разбить вет­ра, наподобие камня, который разбивает волны быстрого потока.

Холодный дождь приглушил боль от царапин и синяков. Но он также лишил пальцы чувствительности. Каладин и не почувствовал, как они соскальзывают. Он лишь понял в какой-то момент, что опять болтается в воздухе и шквал поднимает его, норовя прижать к крыше казармы.

Удар оказался сильным. Перед глазами вспыхнули огни, которые слились друг с другом и сменились чернотой.

Он не потерял сознание, но его окутала тьма.

Каладин моргнул. Наступила тишина. Буря утихла, все вокруг погрузилось в чистейший мрак. «Я умер», — мелькнула мысль. Но почему тогда чувствует под собой влажный камень крыши? Он трях­нул головой, дождевая вода брызнула на лицо. Ни молний, ни ветра, ни дождя. Противоестественная тишина.

Каладин с трудом поднялся, едва удерживая равновесие на скошенной крыше. Камень у него под ногами был скользким. Он не чувствовал своих ран. Вообще не чувствовал боли.

Открыл рот, чтобы позвать кого-нибудь во тьме, но промолчал. Эту тишину не следовало нарушать. Казалось, воздух вокруг него весит меньше, как и он сам. Каладин словно вот-вот должен был воспарить.

Во тьме возник чей-то огромный лик. Он был черным, но едва заметно выделялся среди темноты. А еще — широким, точно внушительный грозовой фронт, и необъятным, но Каладин его каким-то образом видел. Нечеловеческий лик. Он улыбался.

Каладина пробрал озноб — словно горсть льдинок прокатилась по хребту и по всему телу. Сфера в его руках вдруг ожила, словно взорвалась, и из нее полилось сапфировое сияние. Оно озарило крышу под ногами, и кулак заполыхал, охваченный синим огнем. Его рубашка превратилась в лохмотья, его кожу исполосовали раны. Он окинул себя потрясенным взглядом, а потом снова посмотрел на лик.

Но тот исчез. Вокруг была только тьма.

Засверкали молнии, и на Каладина вновь обрушилась боль. Он судорожно вздохнул и упал на колени под натиском дождя и ветра. Скользнул вниз, врезался лицом в крышу.

Что это было? Видение? Галлюцинация? Силы покидали его, мысли снова начали путаться. Порывы ветра уже не были такими сильными, но дождь оставался холодным. Сбитый с толку, едва способный пошевелиться, почти сокрушенный болью, Каладин поднял руку и посмотрел на сферу. Она сияла. Она была вся в его крови и сияла.

Ему было очень больно, и у него не осталось сил. Он закрыл глаза и погрузился во тьму иного рода — тьму бессознательности.

Когда Великая буря утихла, Камень вышел наружу первым. Тефт последовал за ним, двигаясь медленнее и едва сдерживая стоны. У него болели колени. Они всегда болели во время бури. Его отец жаловался на такую же боль на закате жизни, и Тефт считал это глупой причудой. А теперь вот чувствовал то же самое.

«Буря в Преисподней...» — думал он, с трудом выбираясь из казармы. Конечно, все еще шел дождь. Это было охвостье, следовавшее за Великой бурей, ливень, перемежавшийся порывами сильного ветра. Несколько спренов дождя торчали из луж, точно синие свечи, и кое-где спрены ветра танцевали, ловя шквалы. Дождь был холодный, и обутые в сандалии ноги мгновенно намокли, пока мос­товик шел по лужам, так что холод добрался до костей. Он ненавидел быть мокрым. Да и вообще он много чего ненавидел.

Недолгое время казалось, что все налаживается. Но не сейчас.

«Как же все могло так быстро испортиться?» — подумал он, ­обхватывая плечи. Тефт шел медленно, старался избегать луж. Несколько солдат в дождевиках покинули казармы и стояли поблизости. Наблюдали. Наверное, хотели убедиться, что никто не выбрался из барака и не перерезал веревки Каладина раньше времени. Но Камня они не остановили — буря закончилась.

Камень завернул за угол. Другие мостовики покинули казарму и шли теперь за Тефтом и Камнем. Забери буря этого рогоеда. Он точно громадный неуклюжий чулл. Он ведь в самом деле поверил. Решил, что сейчас они обнаружат глупого юного старшину в живых.­ Возможно, вообразил себе, что они увидят, как Каладин пьет чай, отдыхая в тенечке, вместе с самим Буреотцом.

«А ты не веришь? — спросил себя Тефт, не осмеливаясь поднять глаза. — Если не веришь, зачем пошел? Но если бы верил, то смот­рел бы вперед, а не себе под ноги. Ты бы поднял глаза и посмотрел».

Мог ли человек верить и не верить одновременно? Тефт остановился у Камня за спиной и, собрав все силы, посмотрел на стену казармы.

Он увидел именно то, что ожидал и боялся увидеть. Труп, похожий на тушу из бойни, освежеванную и кровоточащую. Был ли это вообще человек? На коже Каладина была сотня ран, и его кровь сме­шивалась с дождевой водой, что стекала по стене здания. Парень все еще был подвешен за ноги. Рубаху с него сорвало; штаны мостовика превратились в лохмотья. Странное дело — лицо его, омытое бурей, сейчас было чище, чем когда они расстались.

Тефт повидал на поле боя достаточно, чтобы отличить мертвеца от живого человека. «Бедолага, — подумал он, качая головой, пока остальные члены Четвертого моста собирались вокруг него и Камня, охваченные молчаливым ужасом. — Ты почти заставил меня поверить в тебя».

Глаза Каладина распахнулись.

Мостовики ахнули, кто-то выругался и упал на колени, прямо в лужи дождевой воды. Каладин хрипло и со свистом вдохнул воздух; его глаза невидяще смотрели куда-то вдаль. Он выдохнул, оросив губы каплями кровавой слюны. Пальцы его безвольно висевшей­ руки разжались.

Что-то упало на камни. Сфера, которую дал ему Тефт. Она шлепнулась в лужу, да там и осталась. Она была тусклой — ни капли буресвета.

«Во имя Келека, это еще что?» — подумал Тефт, присев. Сфера, оставленная снаружи на время Великой бури, набиралась буресвета. Эта, которую Каладин держал в руке, должна была оказаться полностью заряженной. Что же с ней произошло?

— Умалакаи’ки! — взревел Камень, тыкая пальцем в Каладина. — Кама мохораи намавау... — Он осекся, сообразив, что говорит не на том языке. — Кто-то помочь мне снять его! Он еще жить! Надо лестницу и нож! Быстро!

Мостовики засуетились. Подошли солдаты, что-то бормоча, но не стали мешать. Сам Садеас объявил, что Буреотец решит судьбу Каладина. Все знали, что это означает смерть.

Только вот...

Тефт выпрямился, держа в руках тусклую сферу.

«Тусклая сфера после бури, — подумал он. — И человек, который все еще жив, хотя должен был умереть. Две невозможности».

Вместе они указывали на то, что было еще более невероятным.

— Да принесите же вы, наконец, лестницу! — заорал Тефт не­ожиданно для самого себя. — Пропадите вы все пропадом, быстрее, быстрее! Надо его перевязать. Кто-нибудь, тащите сюда то зелье, которым он всегда обрабатывает раны!

Потом седой мостовик посмотрел на Каладина и прибавил тихим голосом:

— А ты, сынок, будь добр, выживи. Ибо у меня к тебе есть несколько вопросов.

«Взяв осколок зари, способный сковать любое существо, пус­тотное или смертное, забрался он по ступеням, сотворенным для Вестников, высотой в десять шагов каждая, к великому храму, что располагался наверху».

Из «Поэмы об Исте». Я не нашла современных объяснений по пово­ду этих «осколков зари». Ученые их игнорируют, хотя нет сомнений в том, что собиратели ранних мифов упоминают о них с завидным постоянством.

«Нет ничего необычного в том, что, путешествуя по Ничейным холмам, мы повстречали местных жителей, — прочитала Шаллан. — Ведь, в конце концов, эти древние земли когда-то представляли собой одно из Серебряных королевств. Можно лишь спрашивать себя, жили ли здесь в те времена чудовища-большепанцирники, или же эти твари пришли заселить дикие края после того, как люди их покинули».

Она откинулась на спинку кресла, вдохнула влажный воздух. Слева от нее Ясна Холин спокойно плавала в бассейне, устроенном в полу ванной комнаты. Принцесса любила проводить в ванной много времени. Шаллан ее не винила, ведь для нее самой купание в родном доме было суровым испытанием. Оно подразумевало десятки паршунов с ведрами горячей воды и быстрое омовение в латунной лохани, пока вода не остыла.

В харбрантском дворце условия были несравнимо роскошнее. Каменный бассейн в полу напоминал небольшое озеро, отданное в личное пользование и подогреваемое до комфортной температуры хитрыми фабриалями, производящими тепло. Шаллан пока что мало знала о фабриалях, хотя они ее очень интересовали. Эти, тепловые, становились все популярнее. Накануне экономы Конклава прислали Ясне еще один, чтобы согревать ее покои.

Воду не нужно было носить, она шла по трубам. Хватало поворота ручки, чтобы бассейн начал заполняться. Вода приходила уже теплой, и фабриали, вделанные в стенки бассейна, поддерживали ее температуру. Шаллан и сама здесь купалась — это было просто потрясающе.

Убранство ванной комнаты отличалось практичностью: полосы из скрепленных цементом цветных камешков в верхней части стен — вот и все украшения. Шаллан, полностью одетая, сидела подле бассейна и читала, готовая в случае необходимости помочь Ясне. В ее руках были мемуары Гавилара, надиктованные самой принцессе несколько лет назад и посвященные первой встрече со странными паршунами, коих позже окрестили паршенди.

«Время от времени, проникая все дальше, мы встречали местных. Не паршунов. Натанатанцев с голубоватой кожей, широким носом и белыми волосами, похожими на шерсть. В обмен на еду они показывали нам те места, где охотились большепанцирники.

Потом мы напоролись на паршунов. Я с полдюжины раз выезжал в Натанатан, но ни разу не видал ничего подобного! Паршуны, живущие сами по себе? Разум, опыт и наука в один голос утверждали, что это невозможно. Паршуны не могут жить без того, чтобы ими руководили цивилизованные люди. Справедливость этого утверждения многократно подтверждалась. Если оставить паршуна где-нибудь в глуши, он так и будет сидеть как истукан, пока кто-нибудь не появится и не отдаст ему приказ.

Но мы увидели племя, которое умело охотиться, делать оружие, строить хижины и, без сомнения, обладало собственной культурой. Мы вскоре поняли, что это открытие само по себе способно расширить или даже опровергнуть все наши познания о кротких слугах».

Шаллан перевела взгляд в нижнюю часть страницы, где, отделен­ные чертой, располагались примечания, написанные мелким убористым почерком. В большинстве книг, надиктованных мужчинами, были примечания, добавленные женщинами или ревнителями, которые писали текст. По негласному уговору примечания никогда не читали вслух. В них жена могла иной раз дополнить мужа или даже возразить ему. Единственный способ сохранить такой честный подход для будущих ученых заключался в оберегании неприкосновенности и секретности того, что было написано.

«Следует отметить, — написала Ясна в примечании к этому абзацу, — что я отредактировала слова отца по его собственной просьбе, сделав их более подходящими для мемуаров». Это означало, что она пересказала воспоминания Гавилара в более научном и выразительном ключе. «Кроме того, согласно большинству свидетелей, поначалу король Гавилар не обратил внимания на этих странных, самодостаточных паршунов. Лишь после того, как его ученые и пись­моводительницы все объяснили, он понял значение своего открытия. Эта оговорка не предназначена для того, чтобы выставить отца невеждой; он был и остается воином. Его внимание было сосредоточено не на народоведческом значении экспедиции, а на охоте, которая должна была стать ее кульминационным моментом».

Девушка в задумчивости закрыла книгу. Этот том был из личной коллекции Ясны — в Паланеуме имелось несколько копий, но Шаллан не разрешали приносить книги из Паланеума в ванную комнату.

Ясна сложила свой наряд на скамье у стены. Поверх одежды лежал золотой мешочек с духозаклинателем. Шаллан покосилась на Ясну. Принцесса раскинулась на воде лицом вверх, черные волосы разметались позади, глаза закрыты. Похоже, она полностью расслаб­лялась только во время ежедневной ванны. Сейчас, без одежды, неподвижная, она выглядела намного моложе, и что-то в ней напоминало о ребенке, который отдыхает после дня разнообразных приключений.

Тридцать четыре года. В каком-то смысле весьма почетный возраст — у некоторых сверстниц Ясны были дочери — ровесницы Шаллан. И все-таки она была молода. Достаточно молода, чтобы ее превозносили за красоту, и достаточно молода, чтобы некоторые мужчины лелеяли надежду.

Девушка посмотрела на стопку вещей. Она носила сломанный фабриаль в потайном кошеле и могла совершить подмену здесь и сейчас. Это и был тот шанс, которого она ждала. Ясна теперь достаточно ей доверяла, чтобы расслабляться в ванной, не заботясь о сво­ем фабриале.

Неужели Шаллан и впрямь сможет это сделать? Сможет предать женщину, которая приютила ее?

«По сравнению с тем, что я уже сделала, — это пустяк».

Ей не впервой предавать того, кто доверился.

Она встала. Ясна приоткрыла глаз.

«Шквал!» — мысленно выругалась Шаллан и, сунув книгу под мышку, начала ходить туда-сюда, напустив на себя задумчивый вид. Ясна наблюдала. Без подозрений, но с любопытством.

— Почему ваш отец хотел заключить договор с паршенди? — спросила Шаллан, не переставая прохаживаться.

— А почему бы ему этого не хотеть?

— Это не ответ.

— Разумеется, ответ. Такой, от которого нет никакого толку.

— Светлость, было бы любезно с вашей стороны дать мне толко­вый ответ.

— Задай толковый вопрос.

Девушка стиснула зубы:

— Что из того, чем обладали паршенди, могло понадобиться королю Гавилару?

Ясна улыбнулась и снова закрыла глаза:

— Теплее. Но ты, вероятно, и сама можешь на это ответить.

— Осколки.

Принцесса кивнула, все еще расслабляясь в воде.

— В книге о них ничего нет, — заметила Шаллан.

— Отец о них и не говорил. Но судя по его рассказам... я теперь полагаю, что именно они были поводом для договора.

— Но как же вы можете быть уверены, что он знал? Может, ему нужны были только светсердца.

— Возможно. Паршенди как будто удивились нашему интересу к самосветам, вплетенным в их бороды. — Принцесса улыбнулась. — Ты бы видела наше потрясение, когда мы поняли, откуда они их берут. Когда ланцерины вымерли после катастрофы в Аймиа, мы реши­ли, что с большими светсердцами покончено. Но, как выяснилось, существуют и другие большепанцирники, и живут они не так уж далеко от Холинара. Как бы то ни было, паршенди не возражали поделиться с нами, при условии, что тоже смогут охотиться на этих тварей. С их точки зрения, светсердца принадлежали тем, кому хватало смелости устроить охоту на ущельных демонов. Я сомневаюсь, что для такого потребовался бы договор. И все же непосредственно перед возвращением в Алеткар мой отец вдруг завел пылкие речи о том, что соглашение необходимо.

— И что же случилось? Что изменилось?

— Я могу лишь догадываться. Как-то раз он описал странное ­поведение воина-паршенди во время охоты на ущельного демона. Вместо того чтобы схватиться за копье, когда появился больше­панцирник, этот человек очень подозрительным образом отвел руку в сторону. Это видел только мой отец; подозреваю, он решил, что паршенди собирался призвать осколочный клинок. Паршенди сооб­разил, что делает, и остановился. Отец об этом больше не упоминал, и я думаю, что просто не хотел привлекать к Расколотым равнинам больше внимания, чем и так уже было привлечено.

Шаллан постучала пальцем по книге:

— Что-то не складывается. Если он был уверен по поводу осколочных клинков, значит видел что-то еще.

— Согласна. Но после его смерти я внимательно изучила до­говор. Положения о торговых преференциях и двустороннем пере­сечении границ вполне могли быть первым шагом к тому, чтобы включить паршенди в Алеткар в качестве государства. Безусловно, это предотвратило бы продажу паршендийского осколочного во­ору­жения в другие королевства без того, чтобы сначала предложить их нам. Возможно, он именно этого и добивался.

— Но почему они его убили? — спросила Шаллан и, скрестив руки, направилась к сложенной одежде Ясны. — Может, паршенди поняли, что он замыслил присвоить их осколочные клинки, и на­нес­ли упреждающий удар?

— Не уверена. — Тон у принцессы был скептический. Интерес­но, что именно она считала причиной смерти Гавилара от рук убийцы, подосланного паршенди?

Шаллан уже собралась спросить, но поняла, что больше ничего из Ясны не вытянет. Ее наставница хотела, чтобы она думала, совер­шала открытия и делала выводы сама.

Девушка остановилась возле скамьи. Кошель с духозаклинателем был открыт, шнурки распущены. Внутри — драгоценный артефакт. Подмена будет легким делом. Она потратила значительную часть своих средств, чтобы купить в точности такие же самосветы, как у Ясны, и вставить их в сломанный духозаклинатель. Теперь их было не отличить.

Она все еще не знала, как следует пользоваться фабриалем, даже пыталась расспросить Ясну, но та избегала разговоров о духозаклинателе. Если настаивать, это вызовет подозрения. Шаллан придется как-то иначе раздобыть сведения. Возможно, при помощи Кабзала или из какой-нибудь книги в Паланеуме.

Как бы то ни было, время работало против нее. Шаллан помимо воли потянулась к потайному кошелю и ощупала его, пробежалась пальцами по цепочкам сломанного фабриаля. Ее сердце учащенно забилось. Девушка бросила взгляд на Ясну, но та просто лежала на воде с закрытыми глазами. Что, если она их откроет?

«Не думай об этом! — приказала себе Шаллан. — Просто сделай. Подмени их. Ты ведь так близко...»

— Ты учишься быстрее, чем я предполагала, — внезапно произнесла Ясна.

Шаллан резко повернулась, но глаза принцессы были закрыты.

— Я ошиблась, когда вынесла столь жесткое суждение, основываясь на том, что ты недостаточно хорошо обучена. Я же сама часто говорила, что главное не накопленный запас знаний, а пылкий интерес к науке. С такой целеустремленностью и способностями ты можешь стать уважаемой ученой дамой. Я понимаю, что тебе приходится тратить много времени на поиски ответов, но продолжай. Ты в конце концов во всем разберешься.

Шаллан ненадолго застыла, держа руку в потайном кошеле, и сердце ее безудержно колотилось. Ее замутило. «Я не могу этого сделать. Буреотец, ну что я за дура. Я проделала такой долгий путь... и теперь не могу этого сделать!»

Девушка вытащила руку из кармана и прошагала через всю ванную комнату обратно к своему креслу. Что же она скажет братьям? Неужели теперь ее семья обречена? Она села, отложила книгу и вздохнула, вынудив Ясну открыть глаза. Принцесса посмотрела на нее, потом выпрямилась в воде и жестом приказала подать мыло для волос.

Стиснув зубы, Шаллан встала и принесла наставнице поднос с мылом, присела на краю бассейна и вытянула руку, как могла. Ясна взяла порошкообразное мыло, растерла его в ладонях, превращая в пену, и обеими руками нанесла на свои гладкие черные волосы. Даже обнаженная, Ясна Холин являла собой образец сдержанности и самоконтроля.

— Возможно, в последнее время мы слишком много времени проводим в четырех стенах, — сказала принцесса. — Шаллан, тебя что-то гложет. Ты нервничаешь.

— Я в порядке, — отрезала ученица.

— Хм, да. Твой безупречно благоразумный и спокойный тон это подтверждает. Возможно, нам следует уделять чуть меньше внимания истории, занявшись чем-то более прикладным, более приземленным.

— Вроде естествознания? — Шаллан встрепенулась.

Ясна запрокинула голову. Девушка опустилась на колени на полотенце рядом с бассейном, протянула свободную руку и начала вти­рать мыло в роскошные локоны своей госпожи.

— Я подумывала о философии, — сказала Ясна.

Шаллан моргнула:

— Философия? Она-то тут при чем?

«Разве философия — не искусство произносить как можно больше слов, ничего при этом не говоря?»

— Философия — важная наука, — сурово проговорила наставница. — Особенно если ты собираешься принять участие в политической жизни двора. Следует разобраться с вопросами морали, и по возможности до того, как окажешься с ними лицом к лицу.

— Да, светлость. Хотя я все равно не понимаю, почему философия более «прикладная», чем история.

— История по определению такова, что ее нельзя испытать на себе. Все, что происходит с тобой, относится к настоящему, а это уже вотчина философии.

— Это просто вопрос терминологии.

— Да, — согласилась Ясна. — А термины обычно зависят от того, как их определяют.

— Возможно, — согласилась Шаллан и отодвинулась, позволяя Ясне опуститься под воду и смыть мыло с волос.

Принцесса начала тереть кожу жестковатой мочалкой.

— Дитя, это был потрясающе банальный ответ. Что случилось с твоим остроумием?

Шаллан глянула на скамью и драгоценный фабриаль. Она прошла долгий путь, но не могла совершить того, что требовалось.

— Светлость, мое остроумие временно отстранено от своих обязанностей, — сказала девушка. — Ожидает приговора от своих коллег — искренности и опрометчивости.

Ясна вопросительно вскинула бровь.

Шаллан, все еще упираясь коленями в полотенце, снова села на пятки.

— Как же вы отличаете правильное от неправильного? Если жрецы вам не указ, то как вы во всем разбираетесь?

— Все зависит от образа мыслей. Что для тебя самое главное?

— Я не знаю. Скажите сами.

— Нет. Если я отвечу, то буду ничем не лучше жрецов, которые навязывают верования.

— Ясна, они не злые.

— Да, они всего лишь попытались покорить весь мир.

Шаллан поджала губы. Война, что уничтожила Иерократию, раздробила воринизм на ордена. Это был неизбежный результат того, что жрецы попытались добиться власти. В обителях должны ­были обучать морали, а не навязывать ее. Теперь применять силу мог­ли только светлоглазые.

— Вы говорите, что не можете предоставить мне ответы, — сказала Шаллан. — Но разве я не имею права просить совета у кого-нибудь мудрого? Того, кто многое пережил? Зачем мы вообще пишем книги и делаем выводы — разве не ради того, чтобы повлиять на других? Вы сами утверждали, что сведения бесполезны, если их не используют для умозаключений.

Ясна улыбнулась и опустила руки в воду, смывая мыло. Шаллан уловила в ее глазах победный блеск. Принцесса не всегда защищала какие-то идеи, потому что верила в них; она просто вынуждала ученицу действовать. Это выводило девушку из себя. Как же ей понять, что на самом деле думает Ясна, если той ничего не стоит менять одну точку зрения на противоположную?

— Ты ведешь себя так, будто существует всего один ответ, — заметила принцесса, жестом указывая на полотенце и выбираясь из бассейна. — Единственный, безупречно верный ответ.

Шаллан поспешно вскочила и принесла большое и пушистое полотенце.

— А разве суть философии не в этом? Не в поиске ответов? Поиске правды, истинного смысла вещей?

Вытираясь, Ясна приподняла бровь.

— Что? — спросила Шаллан, вдруг насторожившись.

— Кажется, пришло время для полевых учений. За пределами Паланеума.

— Сейчас? Но уже поздно!

— Я предупреждала тебя, что философия — практическое искусство, — проговорила Ясна, заворачиваясь в полотенце, а потом наклонилась и вытащила духозаклинатель из мешочка. Обвернула цепочки вокруг пальцев, закрепила самосветы на тыльной стороне ладони. — И я тебе это докажу. Помоги-ка одеться.

В детстве Шаллан обожала вечера, когда ей удавалось выскольз­нуть в сады. Когда все вокруг укутывало одеяло тьмы, мир делался совершенно иным. Под покровом теней нетрудно было вообразить, что камнепочки, сланцекорник и деревья — какая-нибудь чужеземная фауна. Шуршание кремлецов, выбирающихся из расщелин, пре­вращалось в отзвуки шагов мистических жителей далеких краев. Большеглазых торговцев из Шиновара, погонщиков большепанцир­ников из Кадрикса или рыбаков, бороздивших Чистозеро на своих узких лодках.

Идя по ночному Харбранту, она ничего такого не воображала. Представлять себе загадочных незнакомцев в ночи когда-то было увлекательной игрой, но здесь загадочные незнакомцы были вполне реальны. Вместо того чтобы под покровом темноты превратиться в таинственное, интригующее место, Харбрант был почти таким же, как днем, — только опаснее.

Ясна не обращала внимания на призывы рикш и носильщиков с паланкинами. Она медленно шла, одетая в красивое фиолетово-золотое платье, и Шаллан, в синих шелках, следовала за своей наставницей. Принцесса не потрудилась уложить волосы после купания и оставила их распущенными, ниспадающими вдоль спины; такая вольная прическа была на грани скандала.

Они шли по Ралинсе — главной улице, что вела по склону холма, петляя то вверх, то вниз, соединяя Конклав и порт. Несмотря на поздний час, толпа оставалась весьма плотной. Многие мужчины, что шли по этой улице, словно несли ночь внутри себя. Лица у них были суровые, темные. Звуки, все еще раздававшиеся над городом, тоже чем-то напоминали о ночной тьме — грубые слова, резкий тон. Крутой склон, на котором расположился Харбрант, все так же густо усеивали дома, но они как будто съежились в ночи. Почернели, как камни, обожженные в костре. Превратились в призраки самих себя.

Колокольчики по-прежнему звенели. Во тьме звук каждого из них становился тихим криком. Из-за них присутствие ветра ощущалось острей, словно он был живым существом, с каждым своим визитом устраивавшим звонкую какофонию. Подул бриз, и по Ралинсе прокатился серебряный звон. Шаллан едва не начала озирать­ся в поисках укрытия.

— Светлость, — сказала она, — может быть, нам стоит нанять паланкин?

— Паланкин может воспрепятствовать уроку.

— Я бы с радостью выучила урок днем, если вы не против.

Ясна остановилась там, где от Ралинсы уходила в сторону темная примыкающая улица:

— Шаллан, как насчет этой дороги?

— Она кажется мне не очень-то привлекательной.

— И все же это самый короткий путь от Ралинсы до театрального квартала.

— Мы туда направляемся?

— Мы никуда не «направляемся». — Ясна свернула на примыкающую улицу. — Мы играем роли, размышляем и учимся.

Взволнованная Шаллан последовала за принцессой. Ночь погло­тила их; лишь случайные огни открытых допоздна таверн и лавок освещали путь. На руке Ясны была черная перчатка без пальцев, поглощавшая свет камней в духозаклинателе.

Шаллан почувствовала, что идет крадучись. Ее ноги в туфлях на тонкой подошве ощущали каждую неровность на мостовой, каждый камешек и трещину. Девушка нервно обернулась, когда они прошли мимо компании рабочих, собравшейся возле двери таверны. Те были темноглазыми, разумеется. В ночи эта деталь приобретала особый смысл.

— Светлость? — тихонько позвала Шаллан.

— В молодости мы ищем простые ответы. Наверное, самый верный признак юности — желание, чтобы все шло как надо. Именно так, как шло всегда.

Шаллан нахмурилась, все еще поглядывая на мужчин возле таверны.

— Чем старше мы становимся, — продолжила Ясна, — тем больше вопросов задаем. Мы начинаем спрашивать почему. И все-таки по-прежнему хотим, чтобы ответы были простыми. Мы предполагаем, что у людей, которые нас окружают, — у взрослых, у правителей — эти ответы есть. И нам достаточно того, что они говорят.

— Мне никогда не было достаточно, — мягко возразила ученица. — Я желала большего.

— Потому что ты созрела. То, что ты описываешь, с возрастом приходит к каждому из нас. Я совершенно уверена в том, что взрос­ление, мудрость и стремление проникнуть в суть вещей равнозначны друг другу. Чем старше мы становимся, тем сильнее наша склонность отвергать простые ответы. За исключением случаев, когда кто-то повстречается у нас на пути и потребует, чтобы мы их приняли без всяких возражений. — Ясна прищурилась. — Тебя удивляет, что я отвергаю ордена.

— Верно.

— Большинство из них требуют не задавать вопросов.

Ясна резко остановилась. Потом быстрым движением стянула свою перчатку, и сквозь тьму проступила улица. Самосветы на руке принцессы, размером превосходившие броумы, полыхали, точно красный, белый и серый факелы.

— Светлость, благоразумно ли демонстрировать свое богатство таким образом? — очень тихо спросила Шаллан, озираясь.

— Скорее всего, нет. Особенно здесь. Эта улица приобрела оп­ределенную репутацию. За последние два месяца было три случая, когда на людей, которые возвращались из театра, нападали бандиты. В каждом из трех случаев никто не выжил.

Шаллан почувствовала, как бледнеет.

— Городская стража, — продолжила Ясна, — бездействует. Таравангиан их несколько раз строго отчитал, но капитан стражи — кузен одного влиятельного светлоглазого горожанина, а Таравангиан далеко не самый могущественный король. Кое-кто подозревает, что это лишь часть общей картины и бандиты на самом деле подкупили стражу. Не важно, что происходит на самом деле, ибо, как ты сама можешь увидеть, невзирая на репутацию этого места, здесь нет ни одного стражника.

Ясна снова надела перчатку, и улица погрузилась во мрак. Шаллан моргнула, ее глаза не сразу привыкли к перемене.

— Не правда ли, — произнесла принцесса, — с нашей стороны очень глупо явиться сюда, ведь мы две беззащитные женщины в дорогих платьях и украшениях?

— Неимоверно глупо. Ясна, мы можем уйти? Пожалуйста. Какой бы урок вы ни замыслили, он не стоит этого.

Губы наставницы сжались в ниточку, и она посмотрела на узкий темный переулок, уходивший в сторону от улицы, посреди которой они стояли. Теперь, когда принцесса надела перчатку, в переулке царил почти непроницаемый мрак.

— Шаллан, в твоей жизни наступил интересный этап, — про­говорила Ясна, разминая пальцы. — Ты достаточно зрелая, чтобы удивляться, задавать вопросы и отвергать то, что тебе преподносят, просто потому, что это тебе преподносят. Но ты также хранишь юношескую любовь к идеалам. Ты чувствуешь, что должна существовать какая-то единая, всеобъемлющая Истина... и тебе кажется, что когда ты ее найдешь, все ранее сбивавшее тебя с толку вдруг обретет смысл.

— Я... — Ученица хотела возразить, но Ясна выразилась с предельной точностью. Ужасные вещи, которые Шаллан совершила, ужасные вещи, которые она собиралась совершить, не давали ей покоя. Неужели можно было сотворить нечто кошмарное во имя какой-нибудь чудесной цели?

Принцесса направилась в узкий переулок.

— Ясна! — воскликнула Шаллан. — Куда вы?

— Дитя, применяю философию на практике. Идем со мной.

Шаллан замешкалась у входа в переулок — ее сердце колотилось, а мысли путались. Дул ветер, звенели колокольчики, точно замерз­шие дождинки падали на камни, разбиваясь. На миг преисполнившись решимости, она ринулась следом за наставницей, предпочтя компанию, пусть даже во тьме, одиночеству. Сквозь ткань перчатки вырывался свет духозаклинателя, которого едва хватало, чтобы осве­тить им путь, и Шаллан следовала за Ясной, словно тень.

Позади раздался шум. Шаллан обернулась и увидела, как в переулок выходят несколько одетых в черное мужчин.

— Ох, Буреотец... — прошептала она.

Зачем? Зачем Ясна все это устроила?

Дрожа, девушка схватилась за платье Ясны свободной рукой. Впереди них, в дальнем конце переулка, тоже зашевелились какие-то тени. Они приближались, что-то бормоча, шлепая по зловонным лужам стоячей воды. Туфли Шаллан уже промокли.

Ясна остановилась. Робкий свет ее укрытого перчаткой духо­заклинателя отразился от металла в руках их преследователей. Мечи или ножи?

Эти люди замыслили убийство. Нельзя было ограбить высокопоставленных женщин вроде Шаллан и Ясны, а потом оставить их в живых как свидетельниц. Им повстречались не благородные разбойники из романтических историй, а бандиты, которые каждый день проживали с осознанием того, что, если их поймают, виселицы не миновать.

Шаллан, парализованная страхом, не могла даже закричать.

«Буреотец, Буреотец, Буреотец!»

— А теперь, — произнесла Ясна жестоким, неумолимым голосом, — урок. — И сдернула перчатку.

Внезапный свет почти ослеплял. Шаллан вскинула руку, заслоняя глаза, и прижалась спиной к стене одного из домов. К ним приближались четверо мужчин. Это были не те люди, которых она видела у входа в таверну. Эти следили за ними совершенно незаметно. Теперь она видела их ножи и светившуюся в их глазах готовность убивать.

Девушка наконец-то закричала.

Бандиты заворчали, когда вспыхнул яркий свет, но все равно продолжали наступать. Широкоплечий мужчина с темной бородой кинулся к Ясне, занеся оружие. Она спокойно подняла руку с распростертыми пальцами и прижала к его груди, не обращая внимания­ на нож. У Шаллан перехватило дыхание.

Рука Ясны вошла в тело человека, и он застыл. А потом вспыхнул.

Нет, превратился в пламя. На это ушел всего один миг. Вокруг руки Ясны поднялись языки пламени, очертившие фигуру человека с запрокинутой головой и разинутым ртом. Ненадолго его огненная смерть затмила сияние камней в духозаклинателе Ясны.

Крик Шаллан оборвался. Силуэт из огня был на удивление красивым. Он исчез в мгновение ока, пламя растворилось в ночном воздухе, оставив лишь оранжевый послеобраз в глазах девушки.

Трое других бандитов начали сыпать ругательствами и бросились прочь, в панике сбивая друг друга с ног. Один упал. В тот момент, когда он оказался на коленях, Ясна повернулась и небрежно коснулась его плеча кончиками пальцев. Он вместе со всей одеждой превратился в хрусталь, в статую из чистого, безупречного кварца. Бриллиант в духозаклинателе Ясны померк, но в других камнях ос­тавалось достаточно буресвета, чтобы преобразованный труп засиял всеми цветами радуги.

Двое оставшихся грабителей кинулись в разные стороны. Ясна сделала глубокий вздох, закрыла глаза и подняла руку над головой. Шаллан прижала к груди свободную руку и замерла, потрясенная. Она была в ужасе.

Из руки Ясны в обе стороны вырвались симметричные молнии буресвета и поразили убегающих мужчин. Раздался хлопок — и бандиты обратились в дым. Их пустая одежда упала на пол. Дымчатый кварц на духозаклинателе Ясны треснул и погас, остались только бриллиант и рубин.

Останки двух бандитов вознеслись к небесам облачками гряз­ного пара. Ясна открыла глаза; вид у нее был пугающе спокойный. Она снова надела перчатку, помогая себе защищенной рукой. Потом невозмутимо направилась в ту сторону, откуда они с Шаллан пришли. Позади нее остался хрустальный труп, коленопреклоненный и с воздетыми руками. Он застыл навеки.

Шаллан оторвалась от стены и поспешила следом за наставницей прочь из переулка, ощущая дурноту и потрясение. Ревнителям не разрешалось применять духозаклинатели к людям. Они вообще старались не пользоваться фабриалями при свидетелях. И как Ясна поразила двух человек разом, на расстоянии? Исходя из тех немногих сведений, что были известны Шаллан, воздействие требовало физического контакта.

Пока Ясна подзывала носильщиков, девушка молча стояла, слиш­ком ошеломленная, чтобы задавать вопросы, прижав защищенную руку к виску, пытаясь успокоить дрожь и выровнять дыхание. Паланкин наконец-то нашелся, и две женщины забрались внутрь, усевшись друг напротив друга.

Носильщики понесли их к Ралинсе, и паланкин покачивался на ходу. Ясна неторопливо вытащила дымчатый кварц из оправы духозаклинателя и сунула в карман. Его можно было отдать резчику самосветов, чтобы тот вырезал из испорченного камня столько камней поменьше, сколько получится.

— Это было ужасно, — наконец проговорила Шаллан, все еще прижимая руку к груди. — Одно из самых кошмарных событий в мо­ей жизни. Вы убили четверых человек.

— Эти четверо собирались избить, ограбить, убить и, возможно, изнасиловать нас.

— Вы их сами вынудили!

— По-твоему, это я подтолкнула их к преступлению?

— Вы показали им свои самосветы!

— То есть женщина не может пройти по улице, если на ней есть драгоценности?

— Ночью? — парировала Шаллан. — В опасном квартале? Выставив богатство напоказ? Да вы почти что просили их об этом!

— И потому их ни в чем нельзя обвинить? — спросила Ясна, подавшись вперед. — Ты оправдываешь этих мужчин и их замыслы?

— Разумеется, нет. Но ваш поступок от этого не становится правильным!

— Как бы то ни было, теперь на улицах на четырех бандитов меньше. Горожане будут жить спокойнее. Проблема, о которой так беспокоился Таравангиан, решена, и театралы больше не будут погибать от рук грабителей. Сколько жизней я только что спасла?

— Я знаю, сколько вы только что отняли, воспользовавшись священной вещью!

— Философия в действии. Важный урок для тебя.

— Вы это сделали, просто чтобы доказать свою правоту, — не­громко проговорила Шаллан. — Вы это сделали просто потому, что могли сделать. Клянусь Преисподней, Ясна, да как вы посмели?

Принцесса не ответила. Шаллан уставилась на женщину, выис­кивая на ее каменном лице хоть проблеск эмоций.

«Буреотец. А знаю ли я ее? Кто она такая на самом деле?»

Ясна откинулась на спинку сиденья, глядя на город за окном:

— Дитя, я это сделала не только ради того, чтобы доказать свою правоту. У меня некоторое время назад появилось ощущение, что его величество заслуживает платы за свое гостеприимство. Он не понимает, на какие неприятности напрашивается, помогая мне. Кро­ме того, люди вроде этих грабителей...

В ее голосе проскользнули странные, напряженные нотки, которых Шаллан раньше не слышала.

«Что же с тобой сделали? — в ужасе подумала девушка. — И кто?»

— Как бы то ни было, — продолжила наставница, — сегодня­шние события произошли потому, что я сама избрала такой путь, а не потому, что нужно было что-то доказать тебе. Однако этот случай предоставил возможность для урока, для вопросов. Я чудовище или героиня? Я только что убила четверых человек или пресекла раз­бой на улицах? Заслуживает ли человек зла в качестве воздаяния за проступки, или оно свершается над теми, кто оказывается не в том месте, не в то время? Было ли у меня право защищаться? Или я просто искала повод, чтобы оборвать чью-то жизнь?

— Не знаю, — пролепетала ученица.

— Ты проведешь следующую неделю, размышляя над этим. Если хочешь стать ученой — настоящей ученой, которая изменит мир, — тебе придется сталкиваться с подобными вопросами. Шаллан Давар, время от времени ты будешь принимать решения, от которых тебе станет дурно. Я подготовлю тебя к этим решениям.

Ясна замолчала, продолжая глядеть в окно, в то время как носильщики уже несли их к Конклаву. Слишком встревоженная, чтобы что-то сказать, Шаллан молчала, с нетерпением ожидая конца поездки. Она провела Ясну по тихим коридорам в их покои, и на пути им встретились ученые, которые шли в Паланеум, чтобы позаниматься ночью.

В спальне Шаллан помогла принцессе раздеться, хотя ей было неприятно прикасаться к наставнице. Это было неправильное чувство. Люди, которых убила Ясна, были ужасными созданиями, и у девушки не было сомнений в том, что они бы прикончили ее. Но она тревожилась не из-за самого поступка как такового, а той холодной жестокости, с которой он был совершен.

Все еще ощущая оцепенение, ученица принесла ночную сорочку Ясны, а та в это время снимала свои драгоценности, раскладывая их на туалетном столике.

— Можно было позволить троим сбежать, — предположила Шаллан, приближаясь к принцессе, чтобы, как было заведено, расчесать ее волосы. — Можно было убить только одного из них.

— Нет, нельзя.

— Почему? Они бы так сильно испугались, что никогда больше не осмелились бы на подобное.

— Ты этого не знаешь. И я на самом деле хотела, чтобы они исчез­ли. Беспечная подавальщица из таверны, ошибившись в вы­боре дороги домой, не может себя защитить, а я могу. И буду защищаться.

— У вас нет такой власти, ведь мы в чужом городе.

— Правда. Вот и еще один вопрос, над которым стоит подумать, по-моему.

Она подняла щетку к волосам, нарочито отведя взгляд от Шаллан. Закрыла глаза, словно желая, чтобы та тоже исчезла.

Духозаклинатель лежал на туалетном столике, рядом с серьгами Ясны. Девушка стиснула зубы, сжала мягкую, шелковистую ночную сорочку. Принцесса сидела в одном белье и расчесывала волосы.

«Шаллан Давар, время от времени ты будешь принимать решения, от которых тебе станет дурно».

«Я их уже принимала. И приму одно сейчас».

Как посмела Ясна все это устроить? Как она посмела сделать Шаллан частью такого? Как она посмела использовать такой красивый и священный предмет ради разрушения?

Ясна не заслужила владеть духозаклинателем.

Одним быстрым движением Шаллан сунула сложенную ночную сорочку под мышку защищенной руки, потом запустила свободную руку в потайной кошель и выщелкнула целый дымчатый кварц из отцовского духозаклинателя. Шагнула к туалетному столику и, раскладывая на нем ночную сорочку, подменила фабриали. Она спрятала рабочий духозаклинатель в карман в рукаве и отошла как раз в тот момент, когда Ясна открыла глаза и посмотрела на сорочку, которая невинно лежала рядом со сломанным фабриалем.

У девушки перехватило дыхание.

Ясна снова закрыла глаза и протянула ей щетку:

— Шаллан, пятьдесят раз. Это был тяжелый день.

Та, словно кукла, принялась расчесывать волосы наставницы, одновременно сжимая духозаклинатель в защищенной руке, в ужасе оттого, что принцесса могла в любой момент заметить подмену.

Ясна ничего не заметила. Она надела сорочку. Спрятала сломанный духозаклинатель в сейф для драгоценностей, закрыла его на ключ, который повесила себе на шею, отправляясь спать.

Шаллан вышла из спальни на негнущихся ногах. Она была в смя­тении. Она очень устала, ее мутило, все мысли путались.

Но дело было сделано.

Пять с половиной лет назад

-Каладин, — позвал Тьен, — погляди на этот камень. У него меняется цвет, когда смотришь с разных сторон.

Кэл отвернулся от окна и посмотрел на брата. Тьену уже исполнилось тринадцать, и он из любознательного мальчишки превратился в любознательного парнишку. Он вырос, но все равно оставался маленьким для своего возраста, и его копна черно-коричневых волос по-прежнему сопротивлялась любым попыткам привести ее в порядок. Брат присел на корточки возле лакированного обеденного стола­ из костедрева, глазами вровень с блестящей поверхностью, и уставился на маленький бесформенный камешек.

Кэл сидел на табурете и чистил длиннокорни ножиком. Коричневые корнеплоды были грязными снаружи и клейкими внутри. От этой работы его пальцы покрылись толстым слоем крема. Дочистив,­ юноша протянул корень матери, которая вымыла его, порезала на куски и высыпала в горшок, где варилось рагу.

— Мама, ты только посмотри! — воскликнул Тьен. Послеполуденный солнечный свет лился сквозь окна с подветренной стены, омывая стол. — С этой стороны камень блестит красным, а с другой — зеленым.

— Возможно, он волшебный, — предположила Хесина. Кусочки длиннокорня один за другим падали в воду, и каждый новый всплеск звучал слегка в другой тональности.

— Я тоже так думаю. Или в нем есть спрен. Спрены живут в камнях?

— Спрены живут повсюду, — ответила Хесина.

— Не могут они жить повсюду, — возразил Кэл и бросил очистки в ведро у ног. Потом выглянул из окна на дорогу, что вела из города в особняк градоначальника.

— Но ведь живут, — заметила мама. — Спрены появляются, ко­гда что-то изменяется — например, кто-то пугается или начинается дождь. Они духи перемен и потому — духи всех вещей.

— Что ты скажешь про длиннокорень? — скептически спросил Кэл, демонстрируя овощ.

— В нем есть спрен.

— А если разрезать?

— В каждом кусочке будет спрен. Только поменьше.

Кэл нахмурился, окидывая взглядом длинный клубень. Они рос­ли в трещинах в камнях, где собиралась вода. У них имелся слабый земляной привкус, но выращивать их было легко. Теперь его семье требовалась еда, которая дешево стоила.

— Значит, мы едим спренов, — ровным голосом произнес Кэл.

— Нет, — возразила мать, — мы едим клубни.

— Потому что больше нечего есть, — уточнил Тьен, скривившись.

— А что же спрены? — настаивал Кэл.

— Они получают свободу и возвращаются туда, где живут все спрены.

— А во мне есть спрен? — спросил Тьен, глядя себе на грудь.

— В тебе есть душа, милый. Ты человек. Но части твоего тела вполне могут быть вместилищем для спренов. Очень маленьких.

Тьен ущипнул себя, будто пытаясь выманить наружу маленького спрена.

— Навоз, — вдруг сказал Кэл.

— Кэл! — воскликнула Хесина. — О таком не говорят за столом.

— Навоз, — упрямо повторил Кэл. — В нем есть спрен?

— Думаю, да.

— Навозоспрен. — Тьен хихикнул.

Их мать продолжала нарезать клубни.

— С чего вдруг такие расспросы?

Кэл пожал плечами:

— Не знаю... Просто так.

В последнее время Кэл часто думал о том, как устроен мир и какое место в этом мире отведено ему. Мальчики его лет этим не интересовались. Большинство точно знали, чем будут заниматься, — работать в полях.

А вот у Кэла был выбор. Понадобилось несколько месяцев, чтобы принять решение. Он станет солдатом. Ему уже пятнадцать и можно обратиться к вербовщику, что следующим летом заявится в город. Юноша именно так собирался поступить. Хватит канителиться. Он научится сражаться. Вот и все. Или нет?

— Хочу понять и во всем разобраться.

Мать улыбнулась в ответ, встала — она была в коричневом рабочем платье, волосы собраны в хвост и повязаны желтым платком.

— Что? — спросил он. — Почему ты улыбаешься?

— Ты просто хочешь во всем разобраться?

— Да.

— Что ж, в следующий раз, когда в город заглянут ревнители, чтобы возжечь молитвы и вознести наши Призвания, я передам с ними просьбу. — Она улыбнулась. — А пока что продолжай чистить клубни.

Кэл вздохнул, но сделал, как она велела. Он снова бросил взгляд в сторону окна и чуть не уронил клубень от неожиданности. Карета. Она ехала по дороге от особняка. Кэл затрепетал от волнения. Юноша строил планы, размышлял, но теперь, когда время пришло, ему захотелось просто сесть и продолжать чистить клубни. Будет ведь и другой шанс, никаких сомнений...

Нет. Он встал, помахал испачканными в креме пальцами и сказал, стараясь не выдать волнения голосом:

— Мне нужно помыть руки.

— Надо было сначала помыть клубни, как я и говорила, — упрекнула его мать.

— Знаю. — Не прозвучал ли его виноватый вздох фальшиво? — Давай я их тоже вымою.

Хесина ничего не ответила, и он, собрав оставшиеся клубни, с колотящимся сердцем пересек кухню и вышел на озаренную вечерним светом улицу.

— Видишь, — раздался позади голос Тьена, — с этой стороны он зеленый. Мама, я не думаю, что в нем спрен. Это свет. Из-за него камень меняется...

Дверь захлопнулась. Кэл положил клубни и бросился вдоль по улице Пода, минуя мужчин, рубивших дрова, женщин, выплескивав­ших воду после мытья посуды, и компанию стариков, которые сидели на ступеньках крыльца и глядели на закат. Он окунул руки в бочку с дождевой водой, но не остановился, а стряхнул воду на бегу. Обогнул дом Мэброу Свинопаса, добрался до водосбора — большой дыры, высеченной в скале в центре города, где собиралась дождевая вода, — и побежал вдоль ветролома, крутого склона холма, за которым город был построен так, чтобы прятаться от бурь.

Там росли несколько культяпников. Эти деревья с шишковатыми стволами высотой с человеческий рост щеголяли листьями только с подветренной стороны, где те тянулись по всей длине, как ступеньки на лестнице, покачиваясь на прохладном ветру. Когда Кэл приблизился, похожие на знамена большие листья стали прижимать­ся вплотную к стволам, издавая череду хлопков.

Отец Кэла в своем лучшем наряде — синем жакете с двумя рядами пуговиц, как у светлоглазых, но заметно поношенных белых брюках — стоял по другую сторону рощицы, сцепив руки за спиной. Он ждал там, где дорога от особняка поворачивала к Поду. Увидев Кэла, вздрогнул и внимательно посмотрел на сына через очки.

— Я с тобой, — выпалил Кэл. — В особняк.

— Откуда ты узнал?

— Все знают. Думал, по городу не разойдутся слухи, когда светлорд Рошон пригласит тебя на ужин? Именно тебя, а не кого-то другого?

Лирин отвернулся:

— Я сказал твоей матери, чтобы она нашла тебе занятие.

— Она попыталась. — Кэл скривился. — Будет буря, когда она найдет длиннокорни прямо за порогом.

Лирин промолчал. Карета подкатила к ним и остановилась, скрипя колесами по камню.

— Кэл, это будет не просто милый и спокойный ужин.

— Отец, я не дурак. — (Недавно Хесину известили, что город больше не нуждается в ее помощи... Да, потому-то им и пришлось перейти на длиннокорни.) — Если ты собираешься с ним сразиться, кто-то должен тебя поддерживать.

— И этот кто-то — ты?

— Больше у тебя никого и нет.

Возница кашлянул. Он не спустился и не открыл дверцу, как делал для светлорда Рошона.

Отец посмотрел на Кэла.

— Если ты меня прогонишь, я уйду, — сказал юноша.

— Нет. Можешь отправиться со мной, если хочешь.

Лирин подошел к карете и открыл дверцу. Это был не тот рос­кошный, изукрашенный золотом экипаж, в котором ездил сам Рошон, а вторая карета — старая, коричневого цвета. Кэл забрался внутрь, ощущая легкое возбуждение от маленькой победы — и такую же легкую панику.

Они встретятся с Рошоном. Наконец-то.

Сиденья внутри были восхитительными, обитыми красной тканью мягче всего, что Кэлу когда-нибудь доводилось трогать. Мальчик сел и удивился, до чего они пружинят. Лирин занял место напротив Кэла, закрыл дверцу, и возница щелкнул кнутом. Лошади тронулись, экипаж развернулся и с грохотом покатился в обратный путь. Хоть сиденья и были мягкими, дорога оказалась ужасно неровной, и Кэл клацал зубами каждый раз, когда карета подпрыгивала на ухабе. Ехать так было хуже, чем в фургоне, хотя, наверное, все дело в скорости.

— Почему ты не хотел, чтобы мы об этом знали? — спросил Кэл.

— Не был уверен, что приму приглашение.

— А что еще ты мог сделать?

— Уехать, — сказал Лирин. — Отвезти тебя в Харбрант и избавиться от этого города, этого королевства и мелочных обид Рошона.

Кэл потрясенно моргнул. Он о таком даже не подумал. Внезапно мир вокруг него сделался большим. Его будущее изменилось — сложилось, а потом раскрылось, приобретя совершенно иной вид. Отец, мать, Тьен... вместе с ним.

— В самом деле?

Лирин рассеянно кивнул:

— Даже если бы мы не отправились в Харбрант, не сомневаюсь, многие алетийские города приняли бы нас. В большинстве из них никогда не было лекаря, чтобы заботиться о горожанах. Они кое-как справляются своими силами, все знания черпают из суеверий или набираются опыта на раненых чуллах. Мы бы даже могли отправиться в Холинар; я достаточно много знаю и умею, чтобы получить там работу помощника врача.

— Так отчего бы нам и впрямь не уехать? Почему мы все еще здесь?

Лирин смотрел в окно.

— Не знаю. Надо уезжать. Это разумно. У нас есть деньги. Мы тут не нужны. Градоначальник нас ненавидит, люди нам не доверяют — как будто сам Буреотец желает, чтобы мы пали на колени.

Что за чувство сквозило в голосе Лирина — неужто сожаление?

— Однажды я пытался уехать, — признался он чуть тише. — Но существует связь между домом человека и его сердцем. Я заботился об этих людях. Помогал их детям появляться на свет, вправлял им кости, лечил царапины. За последние годы ты видел их с нелучшей стороны, но когда-то все было по-другому. — Он повернулся к Кэлу и сцепил руки перед собой. Карета продолжала грохотать. — Сын, они мои. А я — их. Я за них отвечаю теперь, когда Уистиоу не стало. Я не могу бросить их на милость Рошона.

— Даже если им нравится то, как он себя ведет?

— Во многом именно поэтому. — Лирин поднял руку к лицу. — Буреотец. До чего же глупо это звучит, когда говоришь вслух.

— Нет. Я понимаю. Вроде бы. — Кэл пожал плечами. — Ну, они же все равно являются к нам, когда им больно. Бурчат, что резать людей противоестественно, однако приходят. Я раньше все время этому удивлялся.

— А теперь не удивляешься?

— Не-а. Я решил, что они выбирают жизнь, но потом еще несколько дней ворчат на тебя. Так у них заведено. А у тебя заведено их лечить. И ведь горожане раньше давали тебе деньги. Говорить мож­но что угодно, но никто не платит сферами просто так. — Кэл нахмурился. — Думаю, они тебя в самом деле ценили.

Лирин улыбнулся:

— Мудрые слова. Я все время забываю, что ты почти мужчина. Когда же ты успел сделаться таким взрослым?

«В ту ночь, когда нас чуть не ограбили, — тотчас же подумал Кэл. — В ту ночь, когда ты пролил свет на людей, собравшихся снаружи, и показал, что храбрость не связана с копьем и битвой».

— Но кое в чем ты ошибся, — продолжил Лирин. — Ты сказал, что они меня ценили. И все еще ценят! О, они ворчат — так было всегда. Но при этом оставляют нам еду.

Кэл вздрогнул:

— Правда?

— А что, по-твоему, мы ели последние четыре месяца?

— Но...

— Они боятся Рошона и делают все втихаря. Соседи оставляли это для твоей матери, когда она отправлялась делать уборку, или клали в дождевую бочку, если та была пустой.

— Они пытались нас ограбить.

— И те же самые люди помогали нам с едой.

Кэл продолжал размышлять, когда карета остановилась рядом с особняком. Прошло много времени с того дня, когда он в последний раз навещал это большое двухэтажное строение. Его возвели с обычной крышей, скошенной к буревой стороне, но зато оно было намного больше остальных домов. Стены из толстых белых плит, а с подветренной стороны — величественные квадратные колонны.

Интересно, Лараль здесь? Кэла тревожило, что мысли о ней в последнее время навещают его все реже и реже.

Территория перед особняком была огорожена низкой каменной стеной, увитой разнообразными экзотическими растениями. Наверху росли камнепочки, их лозы падали на наружную сторону. С внут­ренней же радовала глаз разновидность сланцекорника, напоминавшая скопление луковиц, покрытых яркими цветами — оранжевыми, красными, желтыми и синими. Некоторые наросты выглядели точно скомканные тряпки, откуда высовывались веерообразные листья. Другие торчали как рога. У большинства были нитевидные щупальца, которые колыхались на ветру. Светлорд Рошон уделял своему саду куда больше внимания, чем Уистиоу.

Лирин и Кэл миновали белоснежные колонны и вошли в рас­пахнутые буревые двери. В вестибюле с низким потолком тут и там стояли вазы из крема; циркониевые сферы придавали им голубоватый оттенок.

Их встретил слуга в длинном черном сюртуке и блестящем пурпурном галстуке. Это был Натир, он стал дворецким после смерти Милива. Его привезли из Далилака, большого прибрежного города на севере.

Натир провел их в столовую, где за длинным столом из темнодрева сидел Рошон. Он располнел, хотя и не стал по-настоящему жирным. У него по-прежнему была припорошенная сединой борода, а зализанные назад волосы падали на воротник. Он облачился в белые штаны и тугую красную жилетку поверх белой рубашки.

Рошон уже принялся за еду, и от пряных ароматов у Кэла заурчало в животе. Как давно он в последний раз ел свинину? На столе было пять соусниц с разным содержимым, а вино в бокале градоначальника плескалось темно-оранжевое и искрящееся. Он ел один, ни Лараль, ни сына рядом не оказалось.

Слуга жестом указал на второй стол, накрытый в комнате, смежной со столовой. Отец Кэла посмотрел туда, а потом подошел к Рошону и сел за его стол. Светлорд на миг застыл, поднеся шпажку к губам, и пряный коричневый соус закапал на скатерть перед ним.

— У меня второй нан, — сказал Лирин, — и личное приглашение пообедать с вами. Вы, безусловно, в достаточной степени соблюдаете правила, касающиеся рангов, чтобы отвести мне место за своим столом.

Рошон стиснул зубы, но не возразил. Глубоко вздохнув, Кэл сел рядом с отцом. До того как он уедет отсюда, чтобы воевать на Расколотых равнинах, ему надо узнать правду. Кто его отец — трус или храбрец?

Дома, озаренный светом сфер, Лирин всегда казался слабым. Отец трудился в хирургической комнате, не обращая внимания на то, что говорили про него горожане. Он запретил сыну обучаться владению копьем и думать о войне. Разве это не действия труса? Но пять месяцев назад Кэл увидел в нем храбрость, о которой и не подозревал.

И в спокойном синеватом свете дворца Рошона Лирин посмот­рел в глаза человеку, который далеко превосходил его по рангу, богатству и власти. И не дрогнул. Как он это сделал? Сердце Кэла бешено колотилось. Ему пришлось положить руки на колени, чтобы дрожь не выдавала волнение.

Рошон махнул слуге, и вскоре для них принесли приборы. Края комнаты терялись во тьме. Стол словно освещенный остров посреди моря черноты.

Перед ними стояли миски для мытья пальцев и жесткие белые салфетки. И еда, предназначенная для светлоглазых. Кэлу нечасто доводилось пробовать такие изысканные кушанья; он попытался не опростоволоситься и, нерешительно взяв шпажку, стал подражать Рошону. Мальчик ножом снял нижний кусочек мяса, положил его в рот и принялся жевать. Мясо оказалось сочным и нежным, хотя и куда более пряным, чем он привык.

Лирин не ел. Он смотрел, упираясь локтями в стол, как ест Рошон.

— Я хотел дать тебе шанс спокойно перекусить, — наконец проговорил Рошон, — а потом уже перейти к серьезным вопросам. Но похоже, ты не настроен воспользоваться моей щедростью.

— Верно.

— Очень хорошо. — Градоначальник взял из корзины лепешку, обернул ее вокруг шпажки, стянул несколько кусочков овощей ра­зом и съел их с хлебом. — Тогда рассказывай, я слушаю. Как долго еще ты собираешься сопротивляться мне? Твоя семья бедствует.

— У нас все в порядке, — встрял Кэл.

Лирин покосился на него, но не отчитал за вмешательство в разговор.

— Мой сын прав. Мы справляемся. А если станет тяжко, можем уехать. Рошон, вам меня не сломить.

— Если ты уедешь, — предупредил Рошон, вскинув палец, — я обращусь к твоему новому градоначальнику и расскажу об укра­денных у меня сферах.

— Следствие докажет, что это не так. Кроме того, будучи лекарем, я неуязвим против большинства заявлений, которые вы могли бы сделать. — Лирин говорил правду; горожане определенных профессий, а также их ученики пользовались особой защитой даже от светлоглазых. Воринский свод законов о гражданстве достаточно сложен, и Каладин все еще не понимал всех нюансов.

— Да, следствие тебя оправдает, — согласился Рошон. — Ты ведь такой дотошный, подготовил все нужные документы. Ты был с Уис­тиоу один, когда он поставил на них свою печать. Странно, что ни одного из клерков там не оказалось.

— Клерки прочитали ему документы.

— А потом вышли из комнаты.

— Так им приказал светлорд Уистиоу. Полагаю, они сами это признали.

Рошон пожал плечами:

— Лекарь, мне и не нужно доказывать, что ты украл сферы. Я просто продолжу начатое. Я знаю, что твоя семья питается отбросами. Как долго им еще страдать из-за твоей гордыни?

— Их не запугать. Как и меня.

— Я не спрашиваю, боишься ли ты. Я спрашиваю, не помирают ли твои родные от голода.

— Ни в коем случае, — бесстрастно проговорил Лирин. — Если нам не хватит еды, мы будем питаться вниманием, которым вы нас оделяете с такой щедростью... светлорд. Мы чувствуем ваш взгляд, слышим, как вы шепчете горожанам на ухо. Судя по тому, как мы вас тревожим, можно подумать, что именно вас угораздило испугаться.

Рошон застыл, шпажка чуть не вывалилась из его руки, яркие зеленые глаза прищурились, губы сжались в ниточку. Во тьме его глаза как будто светились. Кэл едва стерпел этот неодобрительный взгляд, не съежившись. Светлоглазые вроде Рошона подавляли одним лишь присутствием.

«Он не настоящий светлоглазый! Его изгнали! Я еще увижу настоящих, честных».

Лирин выдержал этот взгляд спокойно:

— Каждый месяц нашего противостояния — удар по вашему самолюбию. Вы не можете меня арестовать, потому что следствие докажет мою невиновность. Вы пытались обратить против меня горожан, но в глубине души каждый из них знает, что я им нужен.

Рошон подался вперед:

— Не нравится мне ваш городишко.

Лирин нахмурился от такого странного заявления.

— Мне не нравится, что мое прибытие сюда считают ссылкой, — продолжил Рошон. — Не нравится жить так далеко от всего по-настоящему важного. И больше всего — темноглазые, которые мнят себя выше своего положения.

— Что-то я не нахожу в себе жалости к вам.

Рошон усмехнулся. Он посмотрел на свою тарелку так, словно еда утратила вкус.

— Ну хорошо. Предлагаю... компромисс. Я заберу девять десятых. Остальные сферы твои.

Кэл вскочил с негодованием:

— Мой отец никогда...

— Кэл, — перебил Лирин, — не говори за меня.

— Но ты ведь не собираешься заключить с ним сделку.

Отец помолчал, а потом велел:

— Кэл, иди на кухню. Попроси, чтобы тебе дали еду более привычную на вкус.

— Отец, но...

— Иди, сын.

Это была не просьба.

Неужели это правда? Они столько вынесли, и теперь его отец собирается сдаться?! Кэл побагровел и вылетел из столовой, как ветер. Он знал, где кухня. В детстве они с Лараль часто там обедали.

Кэл ушел не потому, что приказали, но потому, что не хотел демонстрировать свои чувства отцу или градоначальнику: он доса­довал на себя за несдержанность в тот момент, когда отец собрался заключить сделку с Рошоном. А еще чувствовал себя униженным из-за того, что сделка стала возможной, и расстроился из-за того, что его выгнали. Он с ужасом осознал, что плачет.

У дверей стояли два охранника Рошона, озаренные тусклым светом масляной лампы на стене. Их грубые лица окрасились в оттенки янтаря. Кэл поспешно прошел мимо, завернул за угол и лишь тогда остановился возле подставки с декоративным растением, борясь со своими чувствами. На подставке цвел лозник — из комнатных, незакрывающихся. Из его рудиментарной раковины выглядывало несколько цветов, похожих на шишки. Лампа на стене излучала­ тусклый, размытый свет. Здесь, в отдаленной части особняка, вблизи от комнат для прислуги, сферы для освещения не использовали.

Кэл прислонился к стене, тяжело дыша. Он чувствовал себя одним из десяти дурней, а именно Кабином, который, хоть и был взрос­лым, вел себя как ребенок. Но как еще он мог отреагировать на действия отца?

Он вытер слезы и прошел на кухню через двери, которые открывались в обе стороны. Рошон по-прежнему пользовался услугами старшего повара Уистиоу — Барма, высокого, худого мужчины с темными волосами, заплетенными в косу. Он прохаживался вдоль длинного кухонного стола, отдавая приказы нескольким поварам-помощникам, а пара паршунов в это время заносила ящики с прови­зией через заднюю дверь. У Барма в руках была длинная металлическая ложка, которая звякала о подвешенные к потолку кастрюли и сковородки всякий раз, когда он взмахивал ею, отдавая приказ.

Взгляд его карих глаз скользнул по Кэлу, а потом он велел одному из слуг принести лепешек и немного риса-талью с фруктовым соусом. Еда для детей. Оттого что Барм мгновенно понял, почему Кэла сослали на кухню, тот почувствовал себя еще хуже.

Юноша прошел в обеденный уголок и стал ждать, пока не принесут еду. Уголок представлял собой выбеленную нишу со столом из сланцевой пластины. Кэл сел, сложил руки на столе и уронил на них голову.

Почему его так вывела из себя мысль о том, что отец может обменять большую часть сфер на безопасность? Конечно, если такое случится, на учебу в Харбранте денег не хватит. Но ведь он уже решил сделаться солдатом. Значит, ничего страшного. Ведь так?

«Я завербуюсь, — подумал Кэл. — Я сбегу, я...»

Внезапно его мечта — его план — показалась полнейшим ребячеством. Это все придумал мальчишка, которому приходилось есть блюда под фруктовым соусом и который заслуживал быть отосланным прочь, когда взрослые обсуждали важные вещи. Мысль о том, что обучения у лекарей не будет, впервые наполнила его сожалением.­

Двери, ведущие в кухню, распахнулись. Легким шагом вошел сын Рошона, Риллир, болтая с человеком, который шел позади.

— ...не понимаю, почему отец упрямо не желает избавиться от этого убожества. Масляные лампы в коридорах? Что может быть более провинциального? Я бы так хотел разок-другой вытащить его на охоту, ему же лучше будет. Можно ведь получать хоть какое-то удовольствие в этой глуши.

Риллир увидел Каладина, сидящего в нише, но уделил ему не больше внимания, чем табурету или полке для вина: заметил, но не придал значения.

Сам Кэл уставился на спутника Риллира. Точнее, спутницу. Лараль, дочь Уистиоу.

Все так изменилось. Прошло очень много времени, но, когда он ее увидел, старые чувства проснулись. Стыд, возбуждение. Она знала, что его родители надеялись на их брак? Юноша едва не растерял­ся. Но нет. Его отец смог посмотреть Рошону в глаза. Он сможет сделать то же самое с ней.

Кэл встал и кивнул ей. Она бросила на него взгляд и слегка покраснела. Следом за ней шла старая дуэнья.

Что случилось с той, прежней Лараль, с девочкой с длинными желто-черными волосами, которая любила забираться на скалы и бегать по полям? Теперь на ней было облегающее желтое шелковое платье — красивое платье взрослой светлоглазой, а волосы, уложенные в аккуратную прическу, были выкрашены в черный, чтобы спрятать светлые пряди. Ее левая рука скромно пряталась под длинным рукавом. Лараль и впрямь выглядела как светлоглазая.

Состояние Уистиоу — то, что от него осталось, — перешло к ней. А когда Рошону передали власть над Подом и подарили особняк вместе с прилегающими землями, великий князь Садеас назначил Лараль приданое в качестве компенсации.

— Ты, — сказал Риллир, кивнув Кэлу. У него был гладкий городской выговор. — Будь любезен, парень, принеси нам ужин. Мы поедим тут, в нише.

— Я не кухонный слуга.

— Ну и что?

Кэл зарделся.

— Если ты ждешь чаевых или чего-то в этом духе просто за то, чтобы принести мне тарелку...

— Я не... я хотел... — Кэл посмотрел на бывшую подругу. — Лараль, скажи ему.

Она отвела взгляд и проговорила:

— Ну хватит, мальчик. Делай что велели. Мы проголодались.

Кэл разинул рот и залился краской по-настоящему.

— Я не... я не собираюсь ничего вам приносить! — наконец выдавил он. — И не принесу, хоть завалите сферами. Я не мальчик на побегушках. Я лекарь.

— А, так ты сын... этого.

— Да, — сказал Кэл с гордостью, которая удивила его самого. — И ты меня не запугаешь, Риллир Рошон. В точности как твой отец не запугает моего.

«Не считая того, что они сейчас о чем-то договариваются...»

— Отец не говорил, что ты такой смешной. — Риллир прислонился к стене. Казалось, он старше Кэла не на два года, а на все десять. — Значит, ты считаешь постыдным принести человеку его еду? Неужели лекари мнят себя настолько выше кухонной прислуги?

— Ну, нет. Просто это не мое Призвание.

— А какое же у тебя Призвание?

— Делать так, чтобы больные выздоравливали.

— Но ведь если я не поем, то заболею? Разве это не твой долг — позаботиться, чтобы я был сыт?

Кэл нахмурился:

— Это... нет, это совсем другое.

— Сдается мне, то же самое.

— Слушай, почему бы тебе самому не принести себе еды?

— Это не мое Призвание.

— Ну так какое же у тебя Призвание? — огрызнулся Кэл, словно швырнув парню обратно его же слова.

— Я наследник градоначальника, — ответил Риллир. — Мой долг — повелевать, заботиться о том, чтобы люди посвящали время плодотворному труду. По этой причине я отдаю приказы бездельни­чающим темноглазым, ибо они должны приносить пользу.

Кэл медлил с ответом, ощущая растущую злость.

— Погляди, как работает его умишко, — сказал Риллир, обращаясь к Лараль. — Точно умирающий костер, который почти догорел и исходит дымом. О, смотри — он даже раскраснелся весь от жара.

— Риллир, хватит. — Лараль взяла его за руку.

Тот посмотрел на нее и закатил глаза:

— Иногда ты такая же провинциальная, как мой отец, дорогая.

Он выпрямился и, напустив на себя смиренный вид, повел ее мимо обеденного уголка в саму кухню.

Кэл рухнул на прежнее место с такой силой, что стул затрещал. Мальчишка-прислужник принес ему еду и оставил на столе, но это лишь напомнило Кэлу о его выходке. Он не стал есть, а просто сидел и смотрел на тарелку, пока в кухне не появился отец. Риллир и Лараль к тому моменту уже ушли.

Лирин подошел к нише и глянул на сына:

— Ты не ел.

Кэл покачал головой.

— Зря. Бесплатно же. Пойдем.

Они в молчании вышли из особняка в ночную тьму. Их поджидала карета, и вскоре Кэл опять сидел лицом к лицу с отцом. Возни­ца вскарабкался на свое место, экипаж заколыхался, и, повинуясь щелчку кнута, лошади тронулись с места.

— Я хочу стать лекарем, — вдруг выпалил Каладин.

Лицо его отца, спрятанное в тени, было непроницаемым. Но в голосе звучало смущение.

— Я знаю, сын.

— Нет. Хочу быть лекарем. Не стану убегать на войну.

Тишина во тьме.

— Ты замыслил... такое?

— Да, — признался Кэл. — Это было ребячество. Но я принял решение и хочу изучать лекарское дело.

— Почему? Что заставило тебя передумать?

— Я должен знать, что у них в голове, — сказал Кэл, кивком указывая на особняк. — Они ученые, умеют плести сети из слов, и мне надо понять, как говорить с ними, как отвечать им. Не хочу сдаваться, как... — Он умолк.

— Как я? — со вздохом уточнил Лирин.

Кэл прикусил губу, но все-таки спросил:

— Сколько сфер ты согласился ему уступить? Для моего обучения в Харбранте что-то осталось?

— Я ничего ему не отдал.

— Но...

— Мы с Рошоном просто обсуждали, спорили о суммах. Я притворился, что вспылил, и ушел.

— Притворился? — растерянно переспросил Кэл.

Отец подался вперед и перешел на шепот, чтобы возница точно ничего не услышал. С учетом того, как карета подпрыгивала и как колеса скрипели по камням, вряд ли этого стоило опасаться.

— Рошон должен подумать, будто я вот-вот сдамся. Сегодня­шняя встреча была для того, чтобы создать иллюзию отчаяния. Мас­ка сильного человека, под которой прячется крушение всех на­дежд, — вот что градоначальник должен был увидеть и подумать, что достал меня. Что я наконец-то отступлю. Он опять меня пригласит, но сначала помаринует несколько месяцев.

— Но ведь ты все равно не сдашься? — шепотом спросил Кэл.

— Нет. Если я ему дам хоть что-то, он просто возжелает остальное. Эти земли уже не такие плодородные, как когда-то, а Рошон — почти банкрот после своих политических неудач. Я все еще не знаю, какой великий лорд сослал его сюда, чтобы мучить нас, но мне хотелось бы ненадолго остаться с этим лордом в темной комнате...

Ярость, с которой Лирин произнес эти слова, потрясла Кэла. Он еще ни разу не слышал, чтобы отец так близко подошел к угрозе насилием.

— Но зачем все это нужно? Ты сказал, мы можем и дальше ему сопротивляться. Мама тоже так думает. Придется затянуть пояса, но от голода не умрем.

Отец не ответил, но вид у него был обеспокоенный.

— Ты хотел, чтобы Рошон поверил, будто мы сдаемся, — сказал Кэл. — Или вот-вот сдадимся. И тогда он перестанет выискивать новые способы навредить нам, верно? Он сосредоточится на сделке, а не на...

Кэл застыл. Юноша увидел что-то незнакомое в глазах отца. Что-то похожее на чувство вины. Внезапно все встало на свои места, причем самым безжалостным образом.

— Буреотец... — прошептал Кэл. — Так ты и впрямь украл сферы, да?

Его отец не ответил; они молча ехали в старой карете, окруженные тенями и чернотой.

— Вот почему ты был такой дерганый после смерти Уистиоу, — шепотом продолжил Кэл. — Пил, тревожился... Ты вор! Мы все — воры.

Карета повернула, и фиолетовый свет Салас озарил лицо Ли­рина. Отец теперь не выглядел и вполовину таким грозным, наоборот, — казался хрупким. Он сцепил руки перед собой, и глаза его за­блестели в лунном свете.

— Кэл, Уистиоу был не в себе последние дни, — прошептал ­отец. — Я знал, что с его смертью мы утратим шанс заключить союз. Лараль была еще несовершеннолетней, и новый градоначальник не позволил бы темноглазому присвоить ее наследство путем брака.

Каладин съежился:

— И ты его ограбил?

— Просто позаботился о том, чтобы он сдержал слово. Мне нужно было что-то предпринять. Я не мог рассчитывать на щедрость нового градоначальника. Как видишь, не ошибся.

Все это время Кэл предполагал, что Рошон преследует их из злобы и ненависти. Но оказалось, светлоглазый был прав!

— Я не могу в это поверить.

— Неужели все так сильно изменилось? — прошептал Лирин. В тусклом свете его лицо выглядело призрачным. — Что стало другим?

— Все.

— И ничего. Рошон по-прежнему желает заполучить эти сферы, а мы по-прежнему их заслуживаем. Если бы Уистиоу был в здравом уме, он бы сам их нам отдал. Я уверен.

— Но он этого не сделал.

— Нет.

Все осталось прежним и одновременно изменилось. Один шаг — и мир перевернулся вверх тормашками. Злодей стал героем, а герой — злодеем.

— Я... — начал Кэл. — Я не могу понять, проявил ли ты невероятную храбрость или невероятную глупость.

Лирин со вздохом откинулся на спинку сиденья:

— Понимаю твои чувства. Пожалуйста, не говори Тьену, что мы сделали.

Что мы сделали. Хесина помогала ему.

— Ты все поймешь, когда станешь старше.

— Возможно. — Кэл покачал головой. — Но одна вещь не изменилась. Я хочу отправиться в Харбрант.

— Даже с украденными сферами?

— Я придумаю, как их вернуть. Не Рошону. Лараль.

— Вскоре она будет Рошон, — напомнил Лирин. — Следует ожидать помолвки между нею и Риллиром еще до конца года. Градоначальник не даст ей ускользнуть — только не теперь, когда он утратил политическое влияние в Холинаре. Она — тот редкий шанс, который позволит его сыну заключить союз с Домом с хорошей репутацией.

При упоминании о Лараль у Кэла внутри все сжалось.

— Мне надо учиться. Возможно, я сумею...

«Что сумею? — подумал он. — Вернуться и уговорить ее бросить Риллира ради меня? Что за нелепость».

Он вдруг посмотрел на опечаленного отца. Лирин был героем. И злодеем. Но для семьи — героем.

— Я ничего не скажу Тьену, — прошептал Кэл. — А сферы ­использую, чтобы отправиться в Холинар и учиться.

Отец посмотрел на него.

— Я хочу научиться не пасовать перед светлоглазыми, как ты, — продолжил Кэл. — Любой из них может сделать из меня дурака. Я хочу научиться разговаривать, как они, думать, как они.

— Мне нужно, чтобы ты выучился помогать людям, сын. А не мстить светлоглазым.

— Думаю, я осилю и то и другое. Если выучусь и поумнею.

Лирин фыркнул:

— Ты и так умный. В тебе достаточно от матери, чтобы замо­рочить голову любому светлоглазому. В университете тебя научат всему.

— Хочу, чтобы меня называли полным именем, — сказал он неожиданно для самого себя. — Каладин.

Это имя мужчины. Ему оно всегда не нравилось, потому что звучало как имя светлоглазого. Теперь это в самый раз.

Он не темноглазый фермер, не светлоглазый лорд. Он что-то среднее. Мальчишка Кэл хотел сбежать и стать солдатом, потому что об этом мечтали его сверстники. Каладин будет мужчиной, который изучит лекарское дело и то, как устроен мир светлоглазых. И однажды он вернется в этот город, чтобы доказать Рошону, Риллиру и Лараль, что они ошибались, не принимая его во внимание.

— Ну что ж, хорошо, — заключил Лирин и прибавил: — Ка­ладин.

«Рожденные тьмой, они и поныне ею запятнаны, — она оста­вила след на их телах, как огонь оставил след на их душах».

Я считаю Гашаша-сына-Наваммиса достоверным источником, хотя и не уверена по поводу этого перевода. Может, стоит отыскать изначальную цитату в четырнадцатой книге «Сельд» и перевести ее самой?

Каладин парил.

«Стойкая лихорадка, сопровождаемая холодным потом и гал­люцинациями. Вероятная причина — инфицированные раны; очис­тить антисептиком, чтобы отогнать спренов гниения. Следить, чтобы пациент больше пил».

Он вернулся в Под, к семье. Только теперь уже взрослым мужчиной. Солдатом. И ему там не нашлось места. Отец все время спрашивал — ну как же так? Ты ведь сказал, что хочешь быть лекарем. Лекарем...

«Сломанные ребра. Причина — боковой удар, побои. Обмотать грудную клетку тканью и запретить пациенту заниматься тем, что требует усилий».

Время от времени Каладин открывал глаза и видел темную комнату с каменными стенами и высоким потолком. Здесь царил холод. Вокруг под одеялами лежали люди. Трупы. Он на складе, где их разложили рядами для продажи. Кто тут покупает трупы?

Великий князь Садеас. Он приобретает трупы. Они, может, еще и ходят, но все равно уже трупы. Самые глупые отказываются это признавать и притворяются, что по-прежнему живы.

«Рваные раны на лице, руках и груди. Верхний слой кожи содран в нескольких местах. Причина — продолжительное воздействие вет­ра во время Великой бури. Забинтовать поврежденные места, наложить денокаксовую мазь, чтобы ускорить рост новой кожи».

Время шло. Он должен был умереть. Почему же не умер? Хотелось просто сдохнуть.

Но нет. Нет! Он подвел Тьена. Подвел Гошеля. Подвел своих родителей. Подвел Даллета. Бедный Даллет...

Четвертый мост не подведет. Только не Четвертый мост!

«Обморожение в результате сильного холода. Согреть пациента и вынудить его сохранять сидячее положение. Не позволять засыпать. Если он переживет несколько часов, затяжных последствий, скорее всего, не будет».

Если переживет несколько часов...

Мостовики не должны выживать.

Почему Ламарил это сказал? Зачем армии нанимать людей, которым предстоит умереть?

Он видел слишком маленькую часть общей картины. Ему нужно было понять, какие цели преследует армия. Каладин в ужасе наблюдал за битвой. Что же он натворил?

Необходимо отправиться назад и все изменить. Но нет. Он ведь ранен, так? Лежит на земле и истекает кровью. Он один из павших ко­пейщиков. Мостовик из Второго моста, которого предали эти дурни из Четвертого, вынудившие лучников стрелять по другим отрядам.

Как они посмели? Да как же они посмели?!

Как посмели выжить, убив его!

«Растянутые сухожилия, разорванные мышцы, ушибы и трещины­ в костях, а также общая болезненность тканей, вызванная экстремаль­ными условиями. Обеспечить постельный режим любыми способами. Проследить за большими и стойкими синяками или бледностью, которые могло вызвать внутреннее кровотечение. Это может представлять угрозу для жизни. Лекарю быть готовым к операции».

Он видел спренов смерти. Размером с кулак, черные, многоногие и красноглазые — их глаза светились, оставляя полыхающий алый след. Они собрались вокруг него, носились туда-сюда. Их шепот похож на звук, с которым рвется бумага. Спрены приводили его в ужас, но от них не спрячешься. Он едва шевелился.

Только умирающие видели спренов смерти. Каждый наблюдал их перед тем, как умереть. Мало каким везунчикам удавалось выжить после такого. Спрены смерти знали, когда конец близок.

«Пальцы на руках и ногах в волдырях от обморожения. Обязательно нанести антисептик на все волдыри, которые прорвутся. Под­держивать естественные способности тела к исцелению. Серьезный ущерб маловероятен».

Перед спренами смерти стояла фигурка из света. Не полупро­зрачная, какой она всегда была, но сгусток чистого белого сияния. Мягкое, женственное лицо сделалось теперь величественным и жест­ким, словно у воительницы из забытых времен. В ней не осталось ничего детского. Она заняла позицию на его груди, держа в руках меч из света.

Свечение было таким чистым, таким ласковым. Как сама жизнь. Стоило одному из спренов смерти подобраться ближе, она бросалась­ вперед, замахиваясь блестящим лезвием.

Свет их отгонял.

Но спренов смерти слишком много. Все больше и больше с каж­дым разом, когда у него в голове прояснялось достаточно, чтобы видеть происходящее.

«Тяжелые галлюцинации, вызванные травмой головы. Постоянно наблюдать за пациентом. Не позволять принимать алкоголь. Принудить к покою. Применить фатомную кору, чтобы уменьшить внутричерепной отек. Огнемох использовать в исключительных случаях, следя за тем, чтобы у пациента не появилась зависимость.

Если лекарства не окажут воздействия, для снижения давления понадобится трепанация черепа.

Исход, как правило, летальный».

Тефт вошел в казарму в полдень. Внутри царил полумрак, точно в пещере. Он посмотрел налево, где обычно спали другие раненые. Сейчас они все были снаружи, на солнышке. Все пятеро поправлялись, даже Лейтен.

Мостовик прошел мимо скаток, сложенных вдоль стен, к дальней части помещения, где лежал Каладин.

«Бедолага, — подумал Тефт. — Что хуже — лежать при смерти или находиться круглые сутки здесь, куда не проникает ни один лучик света?» Но это необходимая мера. Четвертый мост ступил на опасную дорожку. Им позволили снять Каладина, и пока что никто не попытался помешать ухаживать за ним. Чуть ли не все войско слышало, как Садеас заявил, что отдает Каладина на суд Буреотца.

Газ приходил, чтобы поглядеть на него, и удивленно фыркнул. Он, наверное, сказал офицерам, что Каладин умрет. С такими ранами долго не живут.

Но парень держался. Солдаты под любым предлогом забегали посмотреть, как он. Никто не верил, что молодой мостовик все еще жив. Люди в лагере только о нем и говорили. Буреотец его судил — и пощадил. Чудо. Садеасу такое не понравится. Сколько еще времени пройдет, прежде чем один из светлоглазых решит избавить своего светлорда от проблемы? Садеас не мог действовать открыто — он утратил бы доверие, — но тихое отравление или удушение его вполне устроило бы.

И потому Четвертый мост держал Каладина как можно дальше от любопытных глаз. Еще они всегда оставляли кого-то рядом с ним. Всегда.

«Забери тебя буря». Тефт присел около больного, который в лихорадке скинул одеяло. Глаза его были закрыты, по лицу тек пот, тело с ног до головы в бинтах. Большинство пропиталось кровью. Им не хватало денег, чтобы часто менять повязки.

На страже был Шрам, коротышка с суровым лицом, сидел у ног Каладина.

— Как он?

— Кажется, ему хуже, — негромко ответил Шрам. — Бормочет о каких-то тенях, дергается и говорит им, чтобы не приближались. Открывал глаза, но меня не видел. Зато видел что-то другое, кля­нусь.­

«Спренов смерти, — подумал Тефт с содроганием. — Келек, помилуй нас...»

— Я тебя сменю, — сказал он, садясь. — Иди-ка поешь.

Шрам встал, вид у него был бледный. Если Каладин, пережив Великую бурю, умрет от ран, остальные падут духом. Шрам, сутулясь и шаркая ногами, вышел из барака.

Тефт долго смотрел на Каладина, думал, разбирался в чувствах.

— Почему сейчас? — прошептал он. — Почему здесь? Тебя все ждали и ждали, а ты явился сюда?

Но разумеется, не следовало спешить. Тефт не был уверен. У него имелись только предположения и надежды. Нет, не надежды... страхи. Он отверг Предвидящих. И вот что из этого вышло. Мостовик выудил из кармана три маленькие бриллиантовые сферы. Про­шло уже много, очень много времени с той поры, как ему удавалось что-то сберечь из своего жалованья, но эти три он все-таки придержал­ и теперь думал, тревожился. Они мерцали буресветом в его ладони.

Ему в самом деле нужно это знать?

Стиснув зубы, Тефт придвинулся к Каладину и посмотрел в его безучастное лицо.

— Ублюдок, — прошептал он. — Ну что за ублюдок, забери тебя буря. Взял банду висельников и приподнял их самую малость, чтобы дышали. А теперь собираешься бросить? Не позволю, понял? И думать не смей.

Он сунул сферы Каладину в ладонь, заставил безвольные пальцы сжаться вокруг них и положил руку тому на живот. Потом чуть отодвинулся. Что произойдет? Предвидящие рассказывали об этом легенды. Глупые байки, как Тефт их называл. Дурацкие мечты.

Он ждал. Разумеется, ничего не произошло. «Тефт, ты такой же дурень, как все», — сказал он себе и потянулся к руке Каладина. На эти сферы можно разок-другой выпить.

Внезапно больной сделал судорожный глубокий вдох.

Сияние в его руке погасло.

Тефт застыл, вытаращив глаза. Из тела умирающего начали подниматься струйки белого света. Они были едва заметны, но понять, что это буресвет, не составляло труда. Как будто Каладина окатило внезапной волной тепла, и теперь его кожа источала пар.

Его глаза распахнулись — из них тоже вытекал свет, слегка окрашенный в янтарный. Он опять судорожно вздохнул, и струйки света начали виться вокруг глубоких ран на его груди. Края нескольких порезов стянулись и заросли.

А потом все закончилось. Буресвет из сфер-осколков иссяк. Глаза Каладина закрылись, тело расслабилось. Его раны все еще выглядели плохо, лихорадка не оставляла его в покое, но кожа самую малость обрела цвет. Края нескольких порезов были уже не такими опухшими и покрасневшими.

— Боги! — Тефт понял, что дрожит. — Всемогущий, сброшенный­ с небес, обитающий в сердцах наших... Так это правда.

Он согнулся, упершись лбом в каменный пол, и в уголках его зажмуренных глаз выступили слезы.

«Почему сейчас? — снова подумал он. — Почему здесь? И во имя всех небес, почему я?»

Он сидел так тысячу ударов сердца — считал и думал. В конце концов поднялся и забрал из руки Каладина свои сферы, теперь туск­лые. Он обменяет их на светящиеся. Потом вернется и позволит Каладину вновь вдохнуть буресвет.

Надо быть поосторожнее. Несколько сфер каждый день, но не слишком много. Если мальчик выздоровеет чересчур быстро, это привлечет ненужное внимание.

«И надо сообщить Предвидящим. Мне надо...»

Предвидящих больше не было: все умерли из-за того, что он сделал. Если кто и остался, Тефт понятия не имел, где их искать.

Кому рассказать? Кто ему поверит? Каладин вряд ли понимал, что делает.

Лучше помалкивать — по крайней мере, до тех пор, пока сам Тефт во всем не разберется.

«Миг спустя Алезарв был на месте, преодолев расстояние, на которое у пешего путника ушло бы более четырех месяцев».

Еще одна сказка, на этот раз включенная в сборник «Среди темноглазых» Калинама. С. 102. В этих сказках великое множество историй о мгновенных перемещениях и Клятвенных вратах.

Рука Шаллан летала над доской для рисования словно по собственной воле, и уголек в ее пальцах царапал бумагу, нанося штрихи и тени. Сначала грубые очертания, точно пятна крови, оставленные большим пальцем на нешлифованной гранитной плите. Потом — тонкие линии, будто царапины, сделанные булавкой.

Она сидела в своей, похожей на чулан, комнате в Конклаве. Ни окон, ни украшений на гранитных стенах. Только кровать, ее сундук, ночной столик и маленький стол, предназначенный также для рисования.

Единственный рубиновый броум озарял ее набросок кровавым светом. Обычно для создания правдоподобного рисунка приходилось­ запоминать сцену. Моргнуть, чтобы мир застыл и отпечатался в ее разуме. Она не делала этого той ночью, когда Ясна уничтожила грабителей. Сама замерла от ужаса и пагубного очарования увиденным.

Тем не менее случившееся сохранилось в ее памяти чередой ярких сцен, как будто она все запомнила намеренно. И воспоминания не исчезали после того, как девушка переносила их на бумагу. Она не могла от них избавиться. Эти смерти были выжжены в ней.

Шаллан отодвинулась от рисовальной доски, рука ее дрожала. Перед ней было точное угольное изображение душного ночного ­переулка, стиснутого двумя рядами зданий. А посреди — вознося­щаяся к небесам фигура из огня с разинутым от муки ртом. В тот момент лицо еще сохраняло форму, призрачные глаза распахнулись, из горящих губ словно рвался крик. Рука Ясны была обращена к огненному духу, будто принцесса гнала его прочь или поклонялась ему.

Девушка прижала ладонь с испачканными углем пальцами к груди, не в силах оторвать глаз от своего творения. Это был один из многих десятков рисунков, которые художница сделала за послед­ние несколько дней. Человек, превращенный в огонь, еще один, пре­вращенный в хрусталь, и двое — в дым. Она могла нарисовать в деталях только одного из них; ее взгляд был обращен к восточной час­ти переулка, когда все случилось. Смерть четвертого грабителя на рисунках представала в виде дыма, который поднимался от одежды, что уже лежала на земле.

Ее мучила совесть оттого, что запечатлеть его смерть не удалось. Из-за угрызений совести она чувствовала себя глупо.

Логика не позволяла обвинить Ясну. Да, принцесса по собственной воле отправилась навстречу опасности, но это не снимало ответственности с тех, кто решил ей навредить. Эти мужчины были достойны порицания. Шаллан день за днем штудировала книги по философии, и большинство этических доктрин оправдывали принцессу.

Но девушка была там. Она смотрела, как умерли эти люди. И видела ужас в их глазах, и ей до сих пор было от этого плохо. Неужели не нашлось бы иного пути?

Убей, или тебя убьют. Такова философия решительности. Она оправдывала принцессу.

Поступки не есть зло. Зло кроется в намерениях, а в намерения Ясны входило остановить людей, причинявших вред другим. Такова философия цели. Она восхваляла принцессу.

Мораль существует отдельно от людских идеалов. Она пребывает где-то далеко, и простые смертные могут к ней приблизиться, но никогда по-настоящему не поймут. Философия идеалов. Она заявляла, что устранение зла в конечном счете соответствует морали, и потому Ясна, уничтожившая злых людей, поступила справедливо.

Цель следует сопоставлять со средствами. Если цель достойная, то можно на пути к ней совершить поступки, которые сами по себе достойны осуждения. Философия стремления. Она в большей степени, чем остальные, признавала действия Ясны этичными.

Шаллан высвободила лист из рисовальной доски и бросила на постель, где уже лежало немало рисунков. Закрепив чистый лист, она тотчас же схватила угольный карандаш и начала рисовать снова — бумага не могла от нее сбежать.

Совершенная кража изводила ее не меньше убийств. По иронии судьбы, Ясна велела ей изучить философию морали и тем самым вынудила ученицу задуматься о собственных ужасных поступках. Она явилась в Харбрант, чтобы украсть фабриаль и использовать его для спасения своих братьев и Дома от банкротства и уничтожения. Но в конечном итоге украла духозаклинатель по другой причине. Девушка взяла его, потому что разозлилась на Ясну.

Если намерения важнее действий, ей следовало винить себя. Возможно, философия стремления, которая утверждала, что цели важнее предпринятых ради их достижения шагов, согласилась бы с тем, что она сделала, но именно эта философия казалась Шаллан наиболее ущербной. Вот она сидит и рисует, продолжая обвинять Ясну. При этом сама предала женщину, которая ей поверила и взяла к себе. И теперь собирается совершить святотатство, воспользовавшись духозаклинателем, что должны применять только ревнители.

Сам духозаклинатель лежал в потайном отделении сундука Шал­лан. Прошло три дня, но Ясна ничего не сказала по поводу его исчез­новения. Она носила подделку каждый день. Принцесса вела себя как обычно. Может быть, не пыталась духозаклинать. Хоть бы Всемогущий позаботился о том, чтобы она не затеяла опять что-нибудь опасное, рассчитывая, что сможет при помощи фабриаля убить тех, кто на нее нападет.

Разумеется, было еще кое-что касательно той ночи, о чем Шаллан не могла не думать. У нее было припрятано оружие, которым она не воспользовалась. Девушка чувствовала себя глупо из-за того, что даже не вспомнила о нем тогда. Наверное, просто не привык­ла к...

Шаллан замерла, внезапно сообразив, что именно рисует. Не новую сцену из переулка, а роскошно обставленную комнату с толстым­ узорчатым ковром и мечами на стенах. Длинный обеденный стол с недоеденными кушаньями.

И мертвеца в богатом наряде, лежащего лицом вниз на полу, в луже крови. Она вскочила, отбросив угольный карандаш, и скомкала набросок. Дрожа, подошла к кровати и села, окруженная рисунками. Выронив скомканный лист бумаги, подняла руку ко лбу и почувствовала, что тот покрыт холодным потом.

Что-то с ней и с ее рисунками не так.

Ей надо убираться отсюда. Спастись от смерти, философии и ­вопросов. Она встала и быстрым шагом вышла в главную комнату покоев Ясны. Принцесса, как обычно, где-то в другом месте зани­малась изысканиями. Сегодня наставница не потребовала, чтобы Шаллан присоединилась к ней в Вуали. Может, поняла, что ученица нуждается в одиночестве, чтобы обо всем поразмыслить? Или заподозрила, что та украла духозаклинатель, и больше ей не доверяет?

Шаллан пронеслась по комнате, точно вихрь. Из мебели там ­было только самое необходимое, предоставленное Таравангианом. Девушка распахнула дверь в коридор и чуть было не сшибла с ног старшую служанку, которая собиралась постучать.

Женщина вздрогнула, а Шаллан тихонько вскрикнула.

— Светлость, — сказала служанка и тотчас же поклонилась, — прошу прощения. Но одно из ваших даль-перьев мигает. — И она протянула Шаллан перо, к которому сбоку был прикреплен малень­кий мигающий рубин.

Девушка глубоко вздохнула, успокаивая сердцебиение.

— Спасибо, — поблагодарила она.

Ей, как и Ясне, приходилось оставлять даль-перья на попечении слуг, поскольку она часто была не в своей комнате и вполне могла пропустить попытки связаться.

Все еще взволнованная, девушка едва не оставила даль-перо, отправившись дальше. Но ей все же нужно было поговорить с братьями, особенно с Наном Балатом, а в те последние несколько сеансов, когда она связывалась с Домом, его там не было. Шаллан взяла даль-перо и закрыла дверь. Она не посмела вернуться в комнату, полную обвиняющих рисунков, но в главной комнате был столик и доска для даль-пера. Устроившись там, повернула рубин.

«Шаллан? Тебе удобно?»

Это была кодовая фраза, предназначенная для того, чтобы по­казать: на связи действительно Нан Балат, а если не он сам, то не­веста.

Она написала в ответ вторую половину кода:

«У меня болит спина и запястье чешется».

«Прости, что так долго молчал. Мне пришлось отправиться на праздник вместо отца. Там был Сур Камар, и я не мог все пропус­тить, хотя потратил целый день, чтобы добраться, и еще один — чтобы вернуться».

«Все в порядке, — написала Шаллан и глубоко вздохнула. — Он у меня».

Она повернула самосвет.

Даль-перо долго не шевелилось, а потом поспешно вывело:

«Слава Вестникам. Ох, Шаллан. Ты это сделала! Значит, ты уже едешь назад? Но разве в океане работают даль-перья? Или ты в порту?»

«Я еще не уехала», — написала Шаллан.

«Что? Почему?»

«Потому что это будет слишком подозрительно. Подумай сам. Если Ясна попытается использовать свой инструмент и поймет, что он сломан, ей, возможно, и не придет в голову, что ее надули. Все пойдет по-другому, если я внезапно и подозрительно уеду домой.

Мне необходимо подождать, пока принцесса не сделает это открытие, а потом — поглядеть, что она предпримет. Если поймет, что кто-то совершил подмену, я смогу нацелить ее на других подозре­ваемых. Ясна и так с недоверием относится к ревнителям. А если вдруг решит, что фабриаль просто сломался, я буду знать, что нам ничего не грозит».

Она поставила даль-перо на место и повернула самосвет.

Сразу же пришел вопрос, которого она и ждала:

«А если Ясна тотчас же решит, что дело в тебе? Шаллан, что будет, если ты не сумеешь отвести от себя подозрения? Что, если она прикажет обыскать твою комнату и узнает о существовании потайного отделения в сундуке?»

Она взялась за перо:

«Тогда мне тем более следует остаться. Балат, я многое узнала о Ясне Холин. Она невероятно целеустремленная и решительная. И не позволит мне сбежать, если поймет, что я ее обокрала. Принцес­са выследит меня и сделает все, чтобы свершить возмездие. К нашим­ стенам уже через несколько дней заявятся великие князья и наш собственный король, требуя вернуть фабриаль. Буреотец! Держу пари, у Ясны есть связи в Йа-Кеведе, к которым она обратится еще до того, как я вернусь. На берегу меня тут же арестуют.

Наша единственная надежда — отвлечь ее. Если это не сработает, пусть лучше я окажусь рядом и быстро приму на себя ее гнев. Она, скорее всего, заберет духозаклинатель и выгонит меня. Но если из-за нас ей придется прилагать усилия, чтобы догнать меня... Балат, она бывает совершенно безжалостной. Добром это не закончится».

Ответа пришлось ждать долго.

«Малышка, когда же ты так хорошо изучила логику? Вижу, ты все как следует обдумала. Лучше, чем это сделал я, по крайней мере. Но, Шаллан, наше время истекает».

«Знаю. Ты сказал, что продержишься еще несколько месяцев. Теперь я об этом и прошу. Дай мне хоть две-три недели, чтобы понять, как поведет себя Ясна. Кроме того, пока я здесь, можно будет разобраться, как эта штука работает. Я не нашла ни одной книги, в которой были бы подсказки, но их тут так много, — может, я просто не смогла разыскать правильную».

«Ну ладно. Несколько недель. Будь осторожна, малышка. Люди, которые дали отцу его фабриаль, приходили опять. Они спрашивали о тебе. Я из-за них волнуюсь. Даже сильней, чем волнуюсь из-за наших финансов. Они встревожили меня до глубины души. До свидания».

«До свидания», — написала в ответ Шаллан.

Принцесса пока что никак не отреагировала. Даже не упоминала о духозаклинателе. Шаллан нервничала. Она хотела, чтобы Ясна хоть что-нибудь сказала. Ожидание было мучительным. Проводя вре­мя с принцессой каждый день, девушка чувствовала, как ее желудок сжимался, пока не начинало тошнить. Случившиеся несколько дней назад убийства, по крайней мере, давали хороший повод выглядеть обеспокоенной.

Холодный, трезвый расчет. Ясна бы гордилась.

Кто-то постучал в дверь, и девушка, быстро собрав листы, на которых был записан разговор с Наном Балатом, сожгла их в камине. Спустя мгновение вошла дворцовая горничная, неся на сгибе локтя корзину. Она улыбнулась Шаллан. Пришло время ежедневной уборки.

Увидев женщину, та на миг испытала странную панику. Эта горничная ей раньше не встречалась. Что, если Ясна послала ее или кого-то еще обыскать комнату ученицы? Или обыск уже свершился? Шаллан кивнула женщине, а потом, чтобы успокоить тревогу, про­шла в свою комнату и заперла дверь. Кинулась к сундуку и провери­ла потайное отделение. Фабриаль был на месте. Она вытащила его, осмотрела. А если Ясна как-то совершила обратную подмену?

«Ну что за глупости, — подумала она. — Ясна проницательна, но не до такой степени». И все-таки Шаллан запихнула духозаклинатель в свой потайной кошель. Он едва поместился в конверте из ткани. Она ощущала себя спокойнее, зная, что фабриаль при ней, пока горничная убирает в комнате. Кроме того, кошель мог оказаться более надежным местом, чем ее сундук.

По обычаю потайной кошель женщины предназначался для вещей интимных или очень ценных. Обыскать его — все равно что раздеть его хозяйку. Учитывая ранг Шаллан, и то и другое представ­лялось совершенно немыслимым, если против нее не было явных улик. Ясна, вероятно, способна на такое пойти. Но если принцесса могла сделать это, она могла и приказать обыскать комнату ученицы, и ее сундук удостоился бы особого внимания. По правде говоря, если наставница и впрямь заподозрит ее, Шаллан мало что сможет предпринять, чтобы спрятать фабриаль. Так что потайной кошель ничем не хуже других мест.

Она собрала рисунки и положила их на стол изображением вниз, не в силах на них смотреть. Ей не хотелось, чтобы горничная их видела. Наконец девушка покинула комнату, забрав свою папку. Она чувствовала, что должна на некоторое время выбраться наружу. Нарисовать нечто иное, чем смерть и убийства. Разговор с Наном Балатом еще сильней испортил ей настроение.

— Светлость? — окликнула горничная.

Шаллан замерла, но женщина всего лишь протянула ей кор­зинку:

— Это оставила для вас старшая горничная.

Поколебавшись, она приняла корзинку и заглянула внутрь. Хлеб и варенье. К одной из баночек была прикреплена записка: «Варенье из синепалочницы. Если оно тебе нравится, значит ты загадочная, сдержанная и склонная к задумчивости». И подпись — Кабзал.

Шаллан повесила корзинку на локоть защищенной руки. Кабзал. Может, ей и впрямь стоит его разыскать. После бесед с ним ей всегда становилось лучше.

Но нет. Она собирается уйти; ей не следует водить за нос ни его, ни себя. Девушка боялась того, куда могли завести их отношения. Она направилась к главной пещере, а оттуда — к выходу из Конклава. Шаллан вышла навстречу солнечному свету и, посмотрев в небо, глубоко вздохнула. Слуги и секретари, во множестве сновавшие вокруг, почтительно уступали ей дорогу. Она прижала к себе папку, чувствуя на щеках прохладу бриза, а на лбу и волосах — тепло солнечного света.

В итоге, как ни крути, получалось, что Ясна права. Мир Шаллан, полный простых ответов, был глупой ребяческой выдумкой. Она цеплялась за надежду, что сумеет отыскать Истину и использовать для того, чтобы объяснить — может, даже оправдать — то, что сделала в Йа-Кеведе. Но если такая вещь, как Истина, все же существует, она окажется куда сложней и темней, чем мы способны во­образить.

На некоторые вопросы, похоже, нет правильных ответов. Только множество неправильных. Можно лишь найти причину угрызений совести, но нельзя полностью от них избавиться.

Спустя два часа — и примерно двадцать быстрых набросков — Шаллан почувствовала себя куда спокойнее.

Она сидела в одном из дворцовых садов, с альбомом на коленях, и рисовала улиток. Сад был не такой обширный, как у ее отца, но куда более разнообразный, не говоря уже о том, что он даровал ей благословенное уединение. Как и большинство современных садов, харбрантские представляли собой стены из сланцекорника, за которым тщательно ухаживали. Этот же сад был настоящим лабиринтом из живого камня с невысокими стенами, поверх которых про­сматривался вход. Но, присев на одну из многочисленных скамеек, девушка оставалась наедине с собой, будто обращалась невидимкой.

Она спросила у садовника, как называется самая заметная разновидность сланцекорника; оказалось, это «тарелочный камень». Название было подходящим, потому что растение представляло собой тонкие круглые пластины, что лежали друг на друге, как тарелки в буфете. Сбоку оно казалось скалой, которую ветер обточил так, что проступили сотни тонких слоев. Из каждой поры выглядывали маленькие щупальца, колыхавшиеся на ветру. Камнеподобная оболочка растения была голубоватой, но щупальца — желтыми.

Художница наблюдала за улиткой с приплюснутой раковиной, чьи края покрывали небольшие бороздки. Когда Шаллан стучала по раковине пальцем, улитка втискивалась в углубление на сланцекорнике, притворяясь частью «тарелочного камня». Заметить ее бы­ло непросто. Если существо не тревожили, оно принималось тихонь­ко поедать сланцекорник, хотя следы укусов не были заметны.

«Она его чистит, — наконец поняла Шаллан, продолжая рисовать. — Объедает лишайник и плесень». Действительно, за улиткой оставался чистый след.

Рядом с «тарелочным камнем» росла другая разновидность сланцекорника, с напоминающими пальцы отростками, что торчали из середины ствола. Приглядевшись, Шаллан увидела маленьких крем­лецов, тощих и многоногих, которые ползали вокруг растений и чем-то питались. Тоже чистильщики?

«Любопытно», — подумала она и начала рисовать миниатюрного кремлеца. У них были панцири того же цвета, что и пальцы сланцекорника, в то время как завиток на раковине улитки почти повторял желто-голубые узоры «тарелочного камня». Как будто Всемогущий задумал их парами — растение давало приют живому существу, а то в свою очередь очищало растение.

Над разросшимся сланцекорником порхало несколько спренов жизни — светящихся зеленых искр. Некоторые шныряли по бороз­дам в коре, другие танцевали, точно пылинки, то взлетая, то падая.

Она взяла карандаш с тонким грифелем, чтобы записать мысли по поводу отношений между животными и растениями. Ей не встречались книги, в которых описывалось бы что-то подобное. Ученые, похоже, предпочитали изучать крупных и подвижных животных, вроде большепанцирников или белоспинников. Но это открытие показалось Шаллан красивым и изумительным.

«Улитки и растения помогают друг другу, — подумала она. — А я предала Ясну».

Она глянула на свою защищенную руку и кошель, спрятанный внутри. Она чувствовала себя спокойнее, когда духозаклинатель был рядом, но пока что не посмела его опробовать. Слишком волновалась из-за кражи и не хотела прикасаться к фабриалю, когда Ясна была поблизости. Но сейчас Шаллан находилась в укромном уголке­ в самом сердце лабиринта, и лишь один крутой поворот вел в этот тупик. Она небрежно встала, огляделась. В садах больше никто не гулял, и она забралась достаточно далеко — любой вновь прибывший потратит несколько минут, пока попадет сюда.

Шаллан снова села, отложила альбом и карандаш. «Я могу хотя бы попробовать, — подумала она. — Может, мне и не нужно продолжать поиски ответов в Паланеуме». Ей достаточно время от времени вставать и оглядываться по сторонам, чтобы никто не подошел, случайно или намеренно.

Она вытащила запретное устройство. Оно тяжело легло в ладонь. Солидная штука. Глубоко вздохнув, Шаллан обернула цепи вокруг пальцев и запястья, ощутила самосветы на тыльной стороне ладони. Металл был холодным, цепи висели свободно. Она повертела кистью, чтобы фабриаль лег как следует.

Шаллан ожидала ощущения мощи. Может, мурашек по коже или внезапного прилива силы и могущества. Но ничего не произо­шло.

Она постучала по трем самосветам — ее дымчатый кварц был в третьем гнезде. Некоторые фабриали, вроде даль-перьев, включались после прикосновения к камням. Но она ведь ни разу не видела, чтобы Ясна так делала. Принцесса просто закрывала глаза и, прикасаясь к чему-то, духозаклинала его. Дым, хрусталь и пламя удавались этому духозаклинателю лучше всего. Она лишь один раз видела, чтобы Ясна сотворила что-то еще.

Шаллан нерешительно подняла отломившийся кусочек сланцекорника, что лежал у ствола одного из растений. Держа его на ладони свободной руки, закрыла глаза.

«Стань дымом!»

Ничего не произошло.

«Стань хрусталем!»

Она приоткрыла глаз. Никаких изменений.

«Пламя. Гори! Ты пламя! Ты...»

Шаллан замерла, осознав свою глупость. Загадочный ожог на руке? Ну разумеется, он не вызовет никаких подозрений. Сосре­доточилась вновь на хрустале. Закрыла глаза, вообразила себе кусок кварца. Попыталась силой воли заставить сланцекорник изме­ниться.

Ничего не произошло, и она просто сосредоточилась, представляя себе, как сланцекорник преобразуется. Через несколько минут, после очередной неудачи, девушка попыталась изменить кошель, скамью и собственный волос. Безуспешно.

Шаллан встала, чтобы проверить, нет ли посторонних, потом снова села, расстроенная. Нан Балат пытался расспросить Луеша, как работает устройство, но тот сказал, что проще показать, чем объяснить. Он обещал, что ответит на все вопросы, если Шаллан и впрямь сумеет украсть фабриаль Ясны.

Теперь Луеш мертв. Неужели она обречена доставить духозакли­натель семье, просто чтобы тотчас же отдать его опасным людям, так и не использовав для обретения богатства, столь необходимого для безопасности Дома? И все потому, что они не знают, как эта штука действует?

Другие фабриали, с которыми ей приходилось иметь дело, были просты в использовании, но их создавали современные мастера. Духозаклинатели же происходили из глубокой древности. Нынешние способы использования к ним были неприменимы. Она уставилась на светящиеся камни, повисшие на тыльной стороне ладони. Как же узнать, как работать с инструментом, которому тысяча лет и который нельзя трогать никому, кроме ревнителей?

Она сунула духозаклинатель обратно в потайной кошель. Похоже, придется возобновить поиски в Паланеуме. Или расспросить Кабзала. Но сможет ли она устроить такое, не вызвав подозрений? Она вытащила его хлеб и варенье и принялась рассеянно размышлять за едой. Если Кабзал ничего не знает и ей не удастся найти ответы до отъезда из Харбранта, что остается? Если она отнесет артефакт веденскому королю или, может, ревнителям, сумеют ли они защитить ее семью в обмен на такой подарок? Ведь в конце концов, нельзя винить ее в краже у еретички, и, пока Ясна не узнает, у кого духозаклинатель, им ничего не грозит.

Почему-то от этого ей стало еще хуже. Украсть духозаклинатель ради спасения семьи — одно, но отдать его тем самым ревнителям, которых Ясна презирает? Это выглядело куда более серьезным предательством.

Вот и очередное сложное решение. «Ну ладно, — подумала она, — хорошо, что Ясна с такой решительностью взялась за мою подготовку именно к подобным ситуациям. Когда все закончится, я буду настоящим мастером своего дела...»

«Смерть на губах. Шум в воздухе. Копоть на коже».

Из «Последнего опустошения» Амбриана, строка 335.

Каладин, спотыкаясь, вышел на свет, прикрывая глаза ладонью от палящего солнца. Его босые ноги ощутили, как холодный пол барака сменился разогретым камнем улицы. Воздух был чуть влажным, не спертым, как последние несколько недель.

Он держался рукой за деревянную дверную раму, ноги предательски дрожали, а руки болели так, словно он три дня подряд носил мост. Он сделал глубокий вдох. Бок должно было обжечь болью, но он почувствовал лишь легкую болезненность. Некоторые порезы были еще покрыты струпьями, но маленькие полностью исчезли. Голова у него была на удивление ясная и даже не болела.

Парень обошел казарму, с каждым шагом чувствуя, как возвращаются силы, хотя продолжал держаться рукой за стену. Позади шел Лопен; гердазиец присматривал за Каладином, когда тот проснулся.

«Я должен был умереть, — подумал Каладин. — Что проис­ходит?»

По другую сторону казармы он с удивлением увидел, что отряд тренируется — носит мост, как обычно. Камень бежал в середине первого ряда, задавая темп, как раньше Каладин. Они достигли противоположной стороны склада и, развернувшись, направились об­ратно. Лишь когда они пробегали мимо казармы, один из тех, кто бежал спереди, — Моаш — заметил Каладина. Он застыл, и мост чуть было не перевернулся.

— Да что с тобой? — заорал Торфин, которому заслоняла обзор конструкция моста.

Моаш его не слушал. Он выскользнул из-под моста, глядя на Каладина широко распахнутыми глазами. Камень поспешно отдал приказ опускать мост. Теперь Каладина увидели остальные, и лица у них сделались такие же почтительные, как у Моаша. Хоббер и Пит тренировались вместе с прочими, их раны почти полностью зажили. Хорошо. Теперь им вновь начнут платить жалованье.

Мостовики молча подошли к Каладину. Они держались на почтительном расстоянии, точно он был аристократом. Или святым. Каладин стоял полуголый, в одних штанах до колен, — можно было видеть все его едва зажившие раны.

— Ребята, вам точно надо порепетировать, что делать, если кто-то споткнется или упадет, — сказал Каладин. — Когда Моаш резко остановился, вы все чуть не завалились. На поле боя это была бы катастрофа.

Они продолжали недоверчиво глядеть на него, и парень не смог сдержать улыбку. В тот же миг друзья окружили его, смеясь и хлопая по спине. Это был не лучший способ приветствовать больного, особенно в исполнении Камня, но Каладину был приятен их восторг.

Только Тефт не присоединился. Пожилой мостовик стоял по­одаль, скрестив руки на груди. Он выглядел обеспокоенным.

— Тефт? — спросил Каладин. — Ты в порядке?

Тот фыркнул и изобразил подобие улыбки:

— Я просто подумал — эти парни, как по мне, слишком редко купаются, чтобы с ними обниматься. Без обид.

Каладин рассмеялся:

— Я понимаю.

Сам он в последний раз «искупался» во время Великой бури.

Великой бури...

Остальные мостовики смеялись, спрашивали о здоровье, предла­гали Камню этим вечером сообразить на ужин у костра что-нибудь совершенно особенное. Каладин улыбался и кивал, заверяя их, что чувствует себя хорошо, но на самом деле он вспоминал бурю.

Он все помнил отчетливо. Как держался за кольцо на здании, висел вниз головой, зажмурившись, под натиском ливня. Помнил Сил, которая стояла перед ним, защищая, словно могла отвратить стихию. Сейчас ее рядом не было. Где же она?

А еще помнил тот лик в небесах. Был ли это сам Буреотец? Ра­зумеется, нет. Просто галлюцинация. Да... да, конечно, у него были галлюцинации. Воспоминания о спренах смерти сплавились с за­ново пережитыми эпизодами из жизни. Как те, так и другие смешались со странными, внезапными приливами силы — холодными, точно лед, и освежающими. Как глоток свежего утреннего воздуха после длинной ночи в душной комнате или как ощущение от сока гулкетовых листьев, которые втираешь в усталые мышцы, — тепло и холод одновременно.

Он так ясно помнил эти моменты. Что же их вызвало? Лихо­радка?

— Как долго? — спросил Каладин, проверяя мостовиков, подсчитывая.

Тридцать три, считая Лопена и молчаливого Даббида. Он увидел почти всех. Невероятно. Если его ребра заросли, Каладин провел без сознания по меньшей мере три недели. Сколько раз они побывали в вылазках с мостом?

— Десять дней, — ответил Моаш.

— Невозможно, мои раны...

— Потому мы так удивиться, что ты снова на ногах! — Камень рассмеялся. — Ты иметь кости как гранит. Ты должен взять себе мое имя!

Каладин оперся о стену. Никто не исправил Моаша. Целый отряд не мог так ошибаться.

— Идолир и Трефф? — спросил Каладин.

— Мы их потеряли, — сказал Моаш, посерьезнев. — Пока ты был без сознания, случились две вылазки с мостом. Тяжелых ран нет, но двое погибших. Мы... мы не знали, как им помочь.

Это слегка умерило восторг мостовиков. Но их жизнь — череда смертей, и они не могли позволить себе долго тосковать о потерях. И все же Каладин решил, что должен еще кого-нибудь обучить азам лекарского дела.

Но как же получилось, что он уже пришел в себя? Может, его раны были не такими уж серьезными? Каладин нерешительно ощупал бок в поисках сломанных ребер. Болело лишь самую малость. Он ослабел, но чувствовал себя здоровым, как обычно. Наверное, стоило уделять больше внимания религиозным наставлениям ма­тери.

Мостовики опять начали болтать и радоваться, но он заметил, как они на него смотрят. Уважительно, почтительно. Все запомнили­ то, что он сказал перед Великой бурей. Сам Каладин, вспоминая об этом, понимал, что почти бредил. Собственные слова теперь казались ему невероятно самонадеянными, не говоря уже о том, что от них несло пророческим духом. Если ревнители узнают...

Что ж, он не мог изменить прошлое. Придется просто продолжать. «Ты и так висел над пропастью, — подумал Каладин, обращаясь к самому себе. — Неужели и впрямь нужно было забираться на уступ выше?»

Внезапно над лагерем прокатился печальный призыв горна. Мос­товики затихли. Горн прозвучал еще дважды.

— Цифры, — сказал Натам.

— Мы на дежурстве? — спросил Каладин.

— Ага, — ответил Моаш.

— Построиться! — взревел Камень. — Вы знаете, что делать! Покажем капитану Каладину, что мы не забыть то, чему он нас учить.

— «Капитану»? — переспросил Каладин, пока они строились.

— Ну да, ганчо, — откликнулся стоявший позади Лопен, по своему странному обыкновению быстро и небрежно. — Они попытались назначить Камня старшиной, ага, но мы просто начали называть тебя «капитаном», а его — «командиром». Газ в бешенстве.

Лопен ухмыльнулся.

Каладин кивнул. Ему было трудно разделить веселье товарищей.

Пока мостовики строились возле моста, он начал понимать причину своей грусти. Его люди вернулись туда, откуда начинали. Или хуже. Он ослабел и ранен, да к тому же оскорбил самого великого князя. Когда Садеас узнает, что Каладин не умер от лихорадки, ему это не понравится.

Мостовики продолжат погибать один за другим. Нести мост боком оказалось ошибкой. Он не спас своих людей, лишь ненадолго отсрочил приговор.

«Мостовики не должны выживать...»

Он начал подозревать, что знает причину. Стиснув зубы, оторвался от стены барака и прошел туда, где выстроились мостовики и командиры звеньев быстро проверяли их жилеты и сандалии.

Камень уставился на Каладина:

— Куда это ты собраться?

— Я с вами.

— А что бы ты сказать одному из нас, если бы он едва встать на ноги после недели лихорадки?

Каладин поколебался. «Я не такой, как вы», — подумал он и тотчас же об этом пожалел. Ему не следовало считать себя непобедимым. Бежать с отрядом сейчас, в таком состоянии, чистейший идио­тизм.

— Ты прав.

— Можешь помочь мне и мули нести воду, ганчо, — предложил Лопен. — Мы теперь команда. Не пропускаем ни одной вылазки.

Каладин кивнул:

— Хорошо.

Камень продолжал пристально глядеть на него.

— Если я почувствую себя слишком слабым до того, как закончатся постоянные мосты, то вернусь, обещаю.

Камень с неохотой кивнул. Мост потащили к площадке для построения, а Каладин присоединился к Лопену и Даббиду, наполняв­шим мехи водой.

Каладин стоял на самом краю обрыва, сцепив руки за спиной. Ущелье пялилось на него снизу, но он не смотрел в бездну. Его взгляд был прикован к битве на соседнем плато.

Этот переход получился легким; они прибыли одновременно с паршенди. Вместо того чтобы утруждать себя убийством мостовиков, те заняли оборонительную позицию в центре плато, вокруг куколки. Теперь солдаты Садеаса сражались с ними.

Лоб Каладина покрылся потом от дневной жары, и он все еще чувствовал слабость после болезни. Но это и близко не походило на то состояние, в котором должен был пребывать. Это весьма озадачи­вало сына лекаря.

На данный момент солдат победил лекаря. Он был зачарован битвой. Копейщики-алети в кожаных доспехах окружили воинов-паршенди извилистой линией и давили на них. Большинство паршенди сражались боевыми топорами или молотами, хотя некоторые­ оказались вооружены мечами или дубинами. На всех были оранжево-красные доспехи, вырастающие из тела, и они сражались парами,­ не переставая петь.

Это была худшая из разновидностей боя — та, в которой враги оказались равны. Как правило, в тех битвах, где противник сразу же начинал выигрывать, погибало куда меньше людей. Когда такое слу­чалось, командующий отдавал приказ отступать, чтобы уменьшить потери. Но ближний бой означал жестокую рубку, большое кровопролитие. Следя за тем, как тела падали на камни, сверкало оружие, люди срывались с края плато, он вспоминал о первых боях, в которых участвовал как копейщик. Его командир был поражен тем, что юного воина совершенно не вывел из равновесия вид крови. Отец Каладина был бы потрясен тем, что сын с такой легкостью ее проливал.

Между битвами в Алеткаре и битвами на Расколотых равнинах была большая разница. В первом случае его окружали худшие — по крайней мере, хуже всего обученные — солдаты во всем королевстве. Мужчины, которые не умели даже держать строй. И все-таки, невзирая на весь бардак, те битвы что-то для него значили. А вот смысла того, что происходило на равнинах, по-прежнему не понимал.

Вот где кроется его ошибка. Он изменил тактику прежде, чем понял ее. Не следует такое повторять.

К Каладину подошел Камень в сопровождении Сигзила. Рядом с тихим и невысоким азирцем громила-рогоед выглядел особенно массивным. Кожа Сигзила была темно-коричневой — не совсем черной, как у некоторых паршунов. Он обычно держался сам по себе.

— Плохая битва. — Камень скрестил руки на груди. — Солдаты не быть довольными, даже если победят.

Каладин рассеянно кивнул, прислушиваясь к воплям, крикам и проклятиям:

— Почему они сражаются?

— Ради денег, — сказал рогоед. — И ради мести. Ты должен это знать. Разве паршенди убить не твоего короля?

— О, я понимаю, почему сражаемся мы. Но вот паршенди — какая у них причина?

Камень осклабился:

— Я думать, они не очень-то хотеть, чтобы кто-то сделал им секир-башка за убийство вашего короля! Такие вот неуступчивые.

Каладин улыбнулся, хотя ему казалось неправильным веселиться, наблюдая за тем, как умирают люди. Отец слишком хорошо его учил, чтобы чья-нибудь смерть его не трогала.

— Может быть. Но почему тогда они сражаются за светсердца? Их потери растут из-за таких стычек.

— Ты откуда это знать? — спросил Камень.

— Они стали реже нападать. Об этом в лагере говорят. И еще — они уже не подбираются к алетийской стороне так близко, как ­раньше.

Камень задумчиво кивнул:

— Разумно. Ха! Может, мы скоро выиграть эту войну и отправиться домой.

— Нет, — тихонько проговорил Сигзил. У него был очень правильный выговор, ни намека на акцент. Интересно, а на каком языке говорили азирцы? Их королевство располагалось так далеко, что Каладин встречался с ними чрезвычайно редко. — Я в этом сомневаюсь. Каладин, я могу тебе сказать, почему они сражаются.

— В самом деле?

— У них, скорее всего, есть духозаклинатели. Самосветы им нужны по той же причине, что и нам. Чтобы творить еду.

— Звучит логично. — Каладин все еще стоял со сцепленными за спиной руками и ногами на ширине плеч. Такая стойка казалась ему естественной еще со времен военной службы. — Просто догадка, но логичная. Позволь тогда спросить тебя еще кое о чем. Почему мостовикам не дают щиты?

— Потому что с этими штуками мы слишком медленные, — сказал Камень.

— Нет, — возразил Сигзил. — Они могли бы послать мостовиков со щитами, чтобы те бежали перед мостом. Никто бы не замедлился. Да, понадобилось бы выводить на поле больше мостовиков, но спасенные благодаря щитам жизни возместили бы затраты.

Каладин кивнул:

— Садеас и так выводит на поле слишком много мостовиков, чем нужно. Как правило, мы наводим больше мостов, чем требуется на самом деле.

— Но почему? — спросил Сигзил.

— Потому что из нас получаются хорошие мишени, — мягко проговорил Каладин, наконец-то понимая. — Нас выставляют вперед, чтобы отвлечь внимание паршенди.

— Еще бы. — Камень пожал плечами. — В армиях всегда так. Самые бедные и необученные идти вперед.

— Знаю, но обычно им дают хоть какую-то защиту. Разве вы не видите? Мы не просто первая волна, о потере которой никто не жалеет, а приманка. Мы беззащитны, и паршенди не могут в нас не стрелять. Это позволяет обычным солдатам приближаться без ущерба для себя. Лучники-паршенди целятся в мостовиков.

Камень нахмурился.

— С щитами мы уже не будем таким искушением для врага, — продолжил Каладин. — Потому он их и запретил.

— Возможно, — задумчиво протянул стоявший рядом с ним Сигзил. — Но ведь глупо так расходовать людей.

— Вовсе не глупо. Если нужно постоянно атаковать укрепленные позиции, то терять обученных солдат — непозволительная рос­кошь. Разве вы не видите? У Садеаса ограниченное число таких воинов. Но необученных отыскать нетрудно. Каждая стрела, что убивает мостовика, — это стрела, которая не убивает солдата, а ведь на обучение и обмундирование настоящего воина тратится куча денег. Вот почему Садеасу выгоднее отправлять на поле боя множество мостовиков, а не малую, но защищенную группу.

Нужно было догадаться раньше. Его отвлекло то, что мостовики играли в битвах важную роль. Если они не успевали добраться до ущелья, армия не могла перейти на другое плато. Но каждый мос­товой расчет регулярно пополнялся новыми «живыми трупами», и на очередное сражение посылали в два раза больше расчетов, чем требовалось.

Наверное, паршенди радовались, когда им удавалось разбить ­какой-нибудь мостовой расчет, и во время плохих вылазок обычно падало два-три моста. Иногда больше. До тех пор, пока мостовики погибали, а паршенди не стреляли по солдатам, у Садеаса были причины держать мостовые расчеты уязвимыми. Враги наверняка все понимали, но уж очень сложно отвратить луки от безоружных людей, несущих осадные приспособления. Говорили, что паршенди — бесталанные бойцы. Он убедился в этом, наблюдая за битвой на другом плато, сосредоточенно ее изучая.

Там, где алети сохраняли дисциплинированный строй — каждый защищал своего напарника, — паршенди атаковали независимыми друг от друга парами. Техника и тактика у алети была несравнимо эффективнее. Действительно, отдельно взятый паршенди превосходил человека по силе и с топорами они обращались потрясающе. Но солдаты Садеаса были лучше обучены боевым построениям. Если удавалось закрепиться и затянуть сражение, как правило, дисциплина помогала им победить.

«Паршенди до этой войны не участвовали в масштабных битвах, — решил Каладин. — Они привыкли к малым стычкам, может быть, между деревнями или кланами».

К Каладину, Камню и Сигзилу присоединились еще несколько мостовиков. Вскоре почти весь отряд стоял там, некоторые подража­ли стойке Каладина. Прошел еще час, и битва завершилась победой. Садеас должен ликовать, но Камень оказался прав. У солдат был мрачный вид — каждый из них потерял многих друзей.

Мостовики провели обратно в лагерь усталых и измученных копейщиков.

Через несколько часов Каладин сидел на пеньке возле ночного костра Четвертого моста. Сил восседала у него на колене, приняв форму маленького полупрозрачного голубовато-белого огонька. Она вернулась, когда они маршировали обратно, и радостно затанцевала вокруг, увидев, что он поправился, но ничего не сказала по поводу того, где была.

Настоящий костер шипел и потрескивал. На нем в большом горшке булькало варево Камня, и несколько спренов огня плясали среди поленьев. Все беспрестанно спрашивали, не готова ли похлебка, и нередко раздавался нетерпеливый стук ложки по миске. Рогоед молча продолжал помешивать. Все знали, что не видать им еды, пока он не решит, что похлебка готова; Камень не желал подавать им «несовершенную» еду.

Пахло клецками. Раздавался смех. Старшина пережил казнь, и по­следняя вылазка с мостом обошлась без потерь. Настроение у всех было хорошее.

Только не у Каладина.

Теперь он понимал, насколько бесполезно сопротивление. Понимал, почему Садеас не обратил внимания на то, что Каладин остался жив. Он ведь был мостовиком, а быть мостовиком равнозначно смертному приговору.

Хотелось доказать Садеасу, что его мостовой расчет может быть полезным, действенным. Доказать, что они заслуживают защиты — щитов, доспехов, обучения. Каладин думал, что если они начнут вес­ти себя как солдаты, то в них увидят солдат.

Не сработало. Мостовик, который выжил, по определению бесполезен.

Его люди смеялись, наслаждаясь костром. Они ему верили. Каладин сделал невозможное — пережил Великую бурю, раненый и привязанный к стене. Конечно, он совершит еще одно чудо, на этот раз для них. Мостовики были хорошими людьми, но мыслили как армейские рядовые. Офицеры и светлоглазые должны были думать о будущем. А простым солдатам, когда они сыты и счастливы, больше ничего не требовалось.

С Каладином все обстояло иначе.

Он вдруг оказался лицом к лицу с человеком из прошлого. С тем, кого бросил той ночью, когда решил, что не кинется в пропасть. С тем, в чьих глазах плескалось безумие, с тем, кто ни о ком не думал и ни на что не надеялся. С живым трупом.

«Я их подведу».

Нельзя позволить, чтобы они продолжали совершать вылазки с мостом, умирая один за другим. Но он также не мог придумать выход из этого тупика. Их смех как ножом резанул его по сердцу.

Один из мостовиков — Карта — встал, вскинув руки, призывая остальных к молчанию. Наступило междулуние, и его озарял только свет костра; в небе виднелась россыпь звезд. Некоторые из них двигались — мельчайшие точки света, гонявшиеся друг за дружкой, метавшиеся туда-сюда, словно далекие светящиеся насекомые. Спрены звезд. Они встречались редко.

Карта был плосколицым парнем с пышной бородой и густыми бровями. Все звали его Картой из-за родимого пятна на груди, кото­рое, по его словам, в точности повторяло очертания Алеткара, хотя Каладин не видел никакого сходства.

Карта откашлялся:

— Это хорошая ночь, особенная ночь, и все такое. Наш старшина снова с нами.

Несколько человек зааплодировали. Каладин постарался спрятать свою боль.

— Сейчас будет хорошая еда, — продолжил Карта и уставился на рогоеда. — Камень, ведь будет же, да?

— Скоро быть, — ответил тот, помешивая.

— Ты точно в этом уверен? Мы могли бы сбегать на плато с мос­том. Дать тебе еще время, ну, часов пять-шесть...

Камень бросил на него гневный взгляд. Мостовики рассмеялись,­ некоторые начали колотить ложками по мискам. Карта хохотнул и принялся шарить руками за камнем, который заменял ему стул. Подобрав что-то завернутое в бумагу, он швырнул это Камню.

Удивленный рогоед едва успел поймать эту вещь, чуть не уронив ее в похлебку.

— От нас всех, — немного неловко пояснил Карта, — за то, что каждый вечер готовишь нам похлебку. Не думай, что мы не заметили, как ты стараешься. Мы расслабляемся, пока ты готовишь. А ты всегда ешь последним. Так что мы купили тебе кое-что в качестве благодарности.

Он высморкался, слегка испортив момент, и снова сел. Несколько товарищей принялись хлопать его по спине, поздравляя с ре­чью.

Камень распаковал подарок и уставился на него. Каладин подался вперед, пытаясь разглядеть, что же там такое. Рогоед поднял эту вещь. Это была прямая бритва из серебристо блестящей стали; заточенную сторону прикрывала деревяшка. Камень снял ее, изу­чил лезвие.

— Воздух вам в голову, дурни, — негромко произнес он. — Красиво быть.

— Там еще есть кусок полированной стали, — подсказал Пит. — Вместо зеркала. И немного мыла для бритья, и еще кожаная оправка для заточки.

Удивительное дело — Камень прослезился. Он отвернулся от котелка, прижимая к себе подарки, и сказал:

— Похлебка готова.

А потом умчался в барак.

Мостовики замерли.

— Буреотец, — наконец проговорил юный Данни. — Думаете, мы все правильно сделали? Ну, он же все время жаловался и...

— Я думаю, все в полном порядке, — прервал его Тефт. — Просто дайте громиле время, чтобы прийти в себя.

— Извини, что ничего тебе не купили, командир, — обратился Карта к Каладину. — Мы не знали, что ты очнешься.

— Все в порядке.

— Ну, — сказал Шрам, — кто-то собирается разливать похлебку или мы так и будем сидеть голодные, пока она не выкипит?

Данни вскочил и схватил черпак. Мостовики собрались вокруг котелка, толкаясь, пока он разливал. Без Камня, который на них ры­чал и вынуждал соблюдать очередь, получилась чуть ли не свалка. Только Сигзил к ней не присоединился. Тихий темнокожий мосто­вик сидел поодаль, и в его глазах отражалось пламя костра.

Каладин встал. Его охватило беспокойство — да что там, ужас — оттого, что может опять стать ничтожеством. Тем, кому на всех было наплевать, потому что он не видит иных вариантов. Захотелось с кем-то поговорить, и он подошел к Сигзилу. Движение потревожило Сил, которая фыркнула и перелетела к нему на плечо. Спрен все еще была в форме трепещущего огонька — это еще сильнее сбивало с толку. Парень ничего не сказал; узнай она, что раздражает его, начнет делать то же самое назло. Сил ведь, как ни крути, оставалась спреном ветра.

Каладин сел рядом с Сигзилом:

— Не голоден?

— Они голоднее меня, — сказал Сигзил. — Если можно судить по прошлым вечерам, там еще останется, когда они наполнят свои миски, и мне хватит.

Каладин кивнул:

— Спасибо, что сегодня на плато так разобрал ситуацию.

— Иногда у меня это получается.

— Ты образованный. Это видно по твоим речам и поступкам.

Сигзил поколебался.

— Да, — наконец признался он. — У моего народа не считается грехом, когда мужчина стремится к познанию.

— Для алети это тоже не грех.

— Мой опыт показывает, что вас заботят лишь войны да искусство убивать.

— А что ты видел у нас, кроме наших войск?

— Немногое, — с неохотой признался Сигзил.

— Итак, ты ученый, — задумчиво проговорил Каладин. — В мос­товом расчете.

— Я не закончил обучение.

— Как и я.

Сигзил взглянул на него с любопытством.

— Я был учеником лекаря, — пояснил Каладин.

Сигзил кивнул, его темные волосы до плеч всколыхнулись. Он один из всех мостовиков утруждал себя бритьем. Теперь, когда у Камня появилась бритва, что-то могло измениться.

— Лекарь, — повторил он. — Не скажу, что удивлен, я ведь видел, как ты заботишься о раненых. Люди говорят, ты на самом деле светлоглазый очень высокого ранга.

— Что?! Но у меня темно-карие глаза!

— Извини, я выбрал неправильное слово... в вашем языке его просто нет. Для вас светлоглазый и правитель — одно и то же. Но в других королевствах совсем иные вещи делают человека... будь проклят этот алетийский язык. Высокородным. Светлордом, только­ без светлых глаз. В общем, все думают, что ты вырос где-то за пределами Алеткара. И что ты рожден править.

Сигзил кинул взгляд на остальных. Они рассаживались и яростно набрасывались на похлебку.

— У тебя так легко получается командовать, заставлять других прислушиваться к себе. Эти вещи они связывают со светлоглазыми. И потому изобрели для тебя прошлое. Теперь тебе придется попотеть, чтобы избавить их от иллюзий. — Сигзил внимательно смот­рел на него. — Если это иллюзии, конечно. Я ведь был в ущелье в тот день, когда ты нашел копье.

— Копье — оружие темноглазого солдата, а не меч светлогла­зого.

— Для большинства мостовиков эта разница не имеет особого значения. И те и другие неимоверно выше нас.

— А какова же твоя история?

Сигзил хмыкнул:

— Я все думал, когда ты спросишь. Остальные говорили, что ты совал нос в их прошлое.

— Предпочитаю знать людей, которых возглавляю.

— А если среди нас есть убийцы? — негромко поинтересовался Сигзил.

— Тогда я в хорошей компании. Если ты убил светлоглазого, могу купить тебе выпить.

— Не светлоглазого, — уточнил Сигзил. — И он не мертв.

— Тогда ты не убийца.

— Не по своей воле. — Взгляд Сигзила сделался рассеянным. — Я был твердо уверен, что преуспел. Это было не самое мудрое из моих решений. Мой учитель... — Он замолчал.

— Так ты его пытался убить?

— Нет.

Каладин ждал, но новых сведений явно не намечалось. «Ученый, — подумал он. — По крайней мере, образованный человек. Я обязан это как-то использовать. Каладин, разыщи выход из этой смертельной ловушки. Используй то, что имеешь. Выход должен где-то быть».

— Ты был прав по поводу мостовиков, — продолжил Сигзил. — Нас посылают умирать. Это единственное разумное объяснение. Есть такое местечко — Марабетия. Ты слышал о ней?

— Нет.

— Она у моря, на севере, в селайских землях. Тамошние жители известны своим пристрастием к спорам. На каждом городском перекрестке стоит пьедестал, на который любой желающий может забраться и толкнуть речь. Говорят, в Марабетии все носят с собой кошель с перезрелым фруктом, которым можно швырнуть в оратора, если ты с ним не согласен.

Каладин нахмурился. Он не слышал столько слов от Сигзила за все время, что они вместе провели в мостовом отряде.

— То, что ты сказал на плато, — продолжал мостовик, глядя перед собой, — заставило меня вспомнить о марабетийцах. Видишь ли, они придумали необычный способ обращения с приговоренными преступниками. Им режут щеки и подвешивают вниз головой на скале, что находится возле города, во время прилива, у самой воды. В тех глубинах водится особый вид большепанцирников. У тварей сочное мясо и, разумеется, светсердца. Совсем не такие большие, как у здешних ущельных демонов, но тоже ничего. И вот преступники становятся приманкой. Любой может потребовать обычной казни, но есть традиция — если провисишь там неделю и тебя не съедят, получишь свободу.

— И часто такое происходит?

Сигзил покачал головой:

— Никогда. Но узники всегда желают попытать счастья. У марабетийцев есть поговорка о человеке, который отказывается видеть правду. «У тебя красно-синие глаза», — говорят они. Красные, как капающая кровь. Синие, как вода. Вроде как эти две вещи — все, что видят приговоренные. Обычно на них нападают в тот же день. И все-таки большинство предпочитают рисковать. Им нужна фальшивая надежда.

«Красно-синие глаза», — подумал Каладин, представляя себе зловещую картину.

— Ты делаешь благое дело. — Сигзил встал, подобрав свою мис­ку. — Сначала я ненавидел тебя за то, что ты лжешь людям. Но потом понял, что фальшивая надежда делает их счастливыми. Ты как будто даешь больному лекарство, которое облегчает его боль, пока он не умрет. Теперь эти люди могут провести последние дни смеясь. Ты и впрямь целитель, Каладин Благословенный Бурей.

Каладин хотел возразить, сказать, что это не фальшивая надеж­да, но не смог. У него сердце ушло в пятки. Он слишком многое ­понял.

Миг спустя из барака вылетел Камень.

— Я снова как настоящий алил’тики’и! — провозгласил он, вски­нув бритву. — Друзья мои, вы даже не знать, что вы сделать! Когда-нибудь я повести вас на Пики и показать гостеприимство королей!

Несмотря на все жалобы, он не сбрил бороду полностью — оставил длинные рыже-красные бачки, которые курчавились до под­бородка. Сам подбородок был чисто выбрит. На высоком мужчине с овальным лицом это выглядело очень необычно.

— Ха! — воскликнул Камень, прошагав к костру. Он схватил первых попавшихся мостовиков и прижал к себе, так что Бисиг чуть не расплескал свою похлебку. — Я за это всех вас сделать семья. Для обитателя Пиков его хумака’абан — гордость! Я снова быть настоящий мужчина. Вот. Эта бритва принадлежать не мне, но всем нам. Любой, кто хотеть ею воспользоваться, пусть так и сделает. Делить ее с вами быть для меня честь!

Мостовики смеялись, кто-то крикнул, что ловит его на слове. Каладин молчал. Ему вдруг показалось, что все это не имеет значения. Он взял миску похлебки, которую принес Данни, но не стал есть. Сигзил не сел рядом с ним, а отыскал себе место по другую сторону костра.

«Красно-синие глаза, — подумал Каладин. — Не знаю, подходит ли это нам».

Если бы у него были красно-синие глаза, это бы означало, что он верит, будто для мостового расчета есть хоть какой-то проблеск надежды на выживание. Этой ночью Каладин не находил слов, чтобы убедить самого себя.

Он никогда не отличался восторженным отношением к жизни. И видел мир таким, каким тот был на самом деле, или хотя бы пытался видеть. И когда сталкивался с ужасной правдой, эта черта характера становилась проблемой.

«О Буреотец, — подумал он, глядя в миску и чувствуя, как сокрушительной волной накатывает отчаяние. — Я снова превращаюсь в ничтожество. Теряю контроль. Теряю себя».

Мостовики возложили на него все свои надежды, а он не мог нести такой груз.

Ему просто не хватало сил.

Пять с половиной лет назад

Каладин оттолкнул вопящую Лараль и ворвался в хирургическую комнату. Даже после нескольких лет работы с отцом он был потрясен, увидев такое количество крови. Казалось, кто-то расплес­кал ведро ярко-красной краски.

Запах паленой плоти висел, как занавес. Лирин исступленно трудился над светлордом Риллиром, сыном Рошона. Зловещая штуковина, похожая на бивень, торчала из живота молодого человека, а нижняя часть его правой ноги была раздроблена — висела на нескольких сухожилиях. Осколки кости высовывались наружу, точно камыши из пруда. Сам светлорд Рошон лежал на боковом столе и стонал, зажмурив глаза и стиснув ногу, которую пронзил еще один костяной шип. Из-под импровизированной повязки текла кровь — струилась к краю и капала на пол, где смешивалась с кровью его сына.­

Каладин застыл в дверном проеме, разинув рот. Лараль продолжала вопить. Она хваталась за дверь, и несколько охранников Рошона пытались увести ее прочь. Крики девушки были безумными: «Сделайте что-нибудь! Старайтесь! Он не может! Он был там, и мне плевать, отпустите!» Невнятный поток слов превратился в пронзительный визг. Охранникам наконец-то удалось ее оттащить.

— Каладин! — рявкнул его отец. — Ты мне нужен!

Сбросив оцепенение, Каладин вошел, тщательно вытер руки и достал из шкафчика бинты, наступив в лужу крови. Глянул на лицо Риллира: с правой стороны была содрана почти вся кожа. Веко тоже. Синий глаз, рассеченный пополам, сморщился, точно вино­градина, из которой выдавили сок.

Каладин поспешил к отцу с бинтами. Через миг в дверях появилась мать, за ней — Тьен. Она в ужасе прикрыла рот ладонью и увела младшего сына прочь. Он спотыкался, точно одурманенный. Хесина вернулась уже без него.

— Воды, Каладин! — крикнул Лирин. — Хесина, нужно еще. Быст­рее!

Мать бросилась помогать, хотя уже давно не ассистировала во время операций. Ее руки дрожали, когда она схватила одно из ведер и побежала на улицу. Каладин принес отцу другое ведро, полное, и Лирин вытащил из внутренностей молодого светлоглазого костяной шип. Веко уцелевшего глаза Риллира затрепетало, голова дернулась.

— Что это за штука? — спросил Каладин, прижимая бинт к ране, а его отец отбросил странный предмет прочь.

— Бивень белоспинника. Воды.

Юноша схватил губку, погрузил в ведро и выжал воду в рану на животе Риллира. Вода смыла кровь, и Лирин смог увидеть, насколько все плохо. Он сунул пальцы внутрь, а Каладин подготовил иглу и нити. На ноге уже был жгут. Последует полная ампутация.

Лирин колебался, его пальцы ощупывали зияющую дыру в животе Риллира. Каладин снова промыл рану и, встревоженный, посмотрел на отца.

Тот вытащил пальцы и перешел к светлорду Рошону.

— Каладин, бинты, — коротко бросил он.

Каладин поспешил к отцу, но глянул через плечо на Риллира. Не­когда красивый юный светлоглазый снова спазматически вздрогнул.­

— Отец...

— Бинты! — повторил Лирин.

— Ты что творишь, лекарь? — взревел Рошон. — Что с моим ­сыном?

Вокруг него роились спрены боли.

— Твой сын мертв, — сказал Лирин, выдергивая бивень из ноги светлорда.

Светлоглазый издал жуткий вопль, хотя Каладин не понял, из-за бивня или из-за сына. Рошон стиснул зубы, когда юноша прижал к его ноге повязку. Лирин окунул руки в ведро и быстро вытер их соком шишкотравника, чтобы отпугнуть спренов гниения.

— Мой сын не умер! — прорычал градоначальник. — Я вижу, он шевелится! Займись им, лекарь.

— Каладин, принеси дурь-воду, — приказал Лирин, берясь за иглу.

Тот поспешил в дальнюю часть комнаты, шлепая по кровавым лужам, распахнул сервант и достал небольшой флакон с прозрачной­ жидкостью.

— Что ты творишь? — взревел Рошон и попытался сесть. — Посмотри на моего сына! Всемогущий Всевышний, ну посмотри же на него!

Каладин, выливавший дурь-воду на бинт, нерешительно обернул­ся. Риллира сотрясали яростные спазмы.

— Рошон, я работаю согласно трем правилам, — сказал Лирин, вынуждая светлоглазого снова лечь. — Ими пользуются все лекари, когда надо выбирать между двумя пациентами. Если раны равно­значны, сначала следует заняться тем, кто моложе.

— Так иди к моему сыну!

— Если угроза от ран разная, — продолжил Лирин, — тогда надо сначала заняться той, что хуже.

— Как я тебе и говорю!

— Третье правило, Рошон, превыше первых двух. — Лирин склонился над светлордом. — Лекарь должен понимать, когда он не в силах помочь. Мне жаль. Я бы спас его, если бы мог, честное слово.­ Но я не могу.

— Нет! — закричал Рошон, опять начиная вырываться.

— Каладин, быстро! — позвал отец.

Юноша бросился вперед. Он прижал смоченный дурь-водой бинт к подбородку и рту Рошона, закрыв и нос, вынуждая светлоглазого вдохнуть пары. Сам Каладин, как его учили, затаил дыхание.

Рошон кричал и вопил, но они держали его вдвоем, и тот ослаб от потери крови. Вскоре его крики сделались тише. Через несколько секунд он бормотал какую-то чушь, страдальчески улыбаясь. Лирин вернулся к ране на ноге, в то время как Каладин собрался выбросить бинт, смоченный дурь-водой.

— Нет. Дай подышать Риллиру. — Его отец работал, не глядя по сторонам. — Это единственное, что мы можем для него сделать.

Каладин кивнул и приложил бинт с дурь-водой ко рту раненого юноши. Дыхание Риллира сделалось не таким сбивчивым, хотя он вряд ли был в сознании, чтобы почувствовать эффект. После Каладин бросил бинт на жаровню; от тепла действие паров прекращалось.­ Белая рыхлая марля сморщилась и начала обугливаться, потом ее края вспыхнули, и в воздух поднялось облачко пара.

Юноша вновь взялся за губку и промыл рану Рошона, которую Лирин продолжал обрабатывать. Внутри застряли осколки бивня, и отец, что-то бормоча, достал щипцы и острый как бритва нож.

— Чтоб они все провалились в Преисподнюю. — Лирин вытащил первый кусок бивня. Позади него затих Риллир. — Разве недостаточно, что половина населения отправилась на войну? Неужели им надо искать смерть, даже живя в тихом городишке? Рошону вообще не стоило отправляться на поиски этого белоспинника, забери его буря.

— Он его искал?!

— Они охотились, — пояснил Лирин, будто выплюнув последнее слово. — Мы с Уистиоу подтрунивали над такими. Не могут убивать людей — убивают тварей. Что ж, Рошон, ты сам напросился.

— Отец, — негромко проговорил Каладин, — он будет очень недоволен тобой, когда проснется.

Светлорд что-то тихо мычал, лежа с закрытыми глазами.

Лирин не ответил. Он вытянул еще один кусок бивня, и Каладин промыл рану. Его отец прижал пальцы к краю большой колотой раны, изучая ее.

Из мышцы, лежавшей глубоко под кожей, торчал еще один осколок бивня. Рядом с этой мышцей пролегала бедренная артерия, самая крупная в ноге. Лирин сунул в рану нож, аккуратно высвобож­дая бивень. Потом на миг застыл. Лезвие ножа было на волосок от артерии.

«Если ее перерезать...» — подумал Каладин. Рошон умрет за несколько минут. Он был все еще жив лишь потому, что бивень не задел артерию.

Рука Лирина, обычно твердая, дрогнула. Отец посмотрел на Каладина. Вытащил нож, не тронув артерию, сунул внутрь щипцы и выдернул бивень. Отбросил его и спокойно взялся за иглу и нить.

Позади них Риллир перестал дышать.

Тем же вечером Каладин сидел на крыльце, держа руки на ко­ленях.

Рошона увезли в поместье, где о нем должны были позаботиться слуги. Тело его сына остывало в крипте под домом, и уже послали гонца за духозаклинателем.

Солнце над горизонтом окрасилось в кроваво-красный. Весь мир вокруг Каладина был красным.

Дверь в хирургическую комнату скрипнула, и отец — столь же изможденный, как и сам Каладин, — вышел наружу, едва держась на ногах. Он с тяжелым вздохом сел рядом с сыном, глядя на солн­це. Интересно, ему оно тоже казалось кровавого цвета?

Они молча смотрели на закат. Почему светило делалось ярче всего именно перед тем, как исчезнуть на ночь? Может, оно злилось из-за того, что вынуждено прятаться за горизонтом? Или это что-то вроде последнего представления, которое дает актер перед тем, как уйти на заслуженный отдых?

Почему самая яркая субстанция в теле человека — алая кровь — пряталась под кожей, показываясь, лишь когда что-то идет не так?

«Нет, — подумал Каладин. — Кровь — не самое яркое, что есть в теле. Глаза тоже могут быть яркими».

Кровь и глаза. И то и другое говорило о том, что унаследовал человек. И о его ранге.

— Я сегодня заглянул внутрь человека, — наконец сказал Ка­ладин.

— Не в первый раз, — заметил Лирин, — и точно не в последний. Я тобой горжусь. Я думал, ты сидишь тут и плачешь, как обычно, когда мы теряем пациента. Ты учишься.

— Когда я сказал, что заглянул внутрь человека, — проговорил Каладин, — то не имел в виду раны.

Лирин ответил не сразу:

— Понимаю.

— Если бы меня там не было, ты бы позволил ему умереть, ­верно?

Молчание.

— Но почему ты этого не сделал? — спросил Каладин. — Это бы решило столько проблем!

— Это бы означало, что я не просто позволил ему умереть, а убил его.

— Он бы истек кровью, а ты бы заявил, что не смог его спасти. Никто бы не подверг сомнению твои слова. Ты мог так поступить!

— Нет, — сказал Лирин, глядя на закат. — Нет, не мог.

— Но почему?

— Потому что я не убийца.

Каладин нахмурился.

Взгляд отца сделался отсутствующим.

— Кто-то должен начать. Кто-то должен шагнуть вперед и ­сделать то, что надо сделать, потому это правильно. Если никто не начнет, остальным не с кого будет брать пример. Светлоглазые изо всех сил стараются, убивая друг друга и нас. Эльдса и Милпа они не принесли. Рошон просто бросил их там.

Эльдс и Милп — два горожанина, что были вместе с охотниками, но не вернулись, когда те доставили двух раненых светлоглазых. Рошон так беспокоился за Риллира, что бросил их, не желая медлить в пути.

— Светлоглазым плевать на чужую жизнь, — продолжал Лирин. — Поэтому я обязан поступать наоборот. Вот еще одна причина, по которой я бы не позволил Рошону умереть, даже если бы тебя рядом не было. Хотя твое присутствие прибавило мне решительности.

— Вот и зря.

— Не надо так говорить.

— Почему?

— Потому что, сын. Мы обязаны быть лучше, чем они. — Он со вздохом поднялся. — Иди-ка ты спать. Может, ты мне понадобишься, когда принесут Эльдса и Милпа.

Это было маловероятно; горожане, скорее всего, уже умерли. Говорили, их раны выглядели очень плохо. Кроме того, белоспинники все еще бродили где-то там.

Лирин вошел в дом, но позволил сыну остаться на крыльце.

«А я бы дал ему умереть? — спросил себя Каладин. — Может, шевельнул бы ножом чуть-чуть, чтобы подтолкнуть его на пути?» С самого своего прибытия Рошон был сущим бедствием, но оправдывало ли это его убийство?

Нет. Если бы он перерезал артерию, ничто бы его не оправдало. Но разве Каладин был обязан помогать? Не помочь и убить — разные вещи. Очень, очень разные.

Юноша все обдумал так и этак, взвесил отцовские слова. Итог, к которому пришел, оказался шокирующим. Он точно понял, что позволил бы Рошону умереть на операционном столе. Это было бы лучше для семьи Каладина, это было бы лучше для всего города.

Отец когда-то смеялся над его желанием отправиться на войну. В самом деле, теперь, когда Каладин решил, что станет лекарем на своих условиях, собственные мысли и поступки минувших лет казались ему ребячеством. Но Лирин считал, что сын не способен убивать. «Ты и на кремлеца-то не наступишь без угрызений совести, — сказал он. — Вонзить в человека копье не так просто, как тебе кажется».

Но отец ошибался. Это открытие пугало до дрожи. Это вовсе не какая-нибудь пустая мечта или греза о боевой славе. Это по-настоя­щему.

В тот момент Каладин понял, что сможет убить, если придется.

Некоторых людей необходимо просто взять и устранить, как гниющий палец или раздробленную ногу, которую не спасти.

«Они словно Великая буря, что приходит раз за разом, но ее никогда не ждут».

Термин «опустошение» в контексте их внешнего вида используется дважды. См. с. 57, 59 и 64 «Сказок при свете очага».

-Яприняла решение, — объявила Шаллан.

Ясна подняла голову от своих записей. С непривычным уважением отодвинула книги и, повернувшись спиной к Вуали, устремила на девушку пристальный взгляд:

— Слушаю.

— Ваш поступок был законным и правильным, если говорить о формальной стороне. Однако он был аморальным и уж точно неэтичным.

— Значит, мораль и законность — разные вещи?

— В этом сходятся почти все философы.

— А что думаешь ты?

Шаллан помедлила.

— Да. Можно быть моральным и не соблюдать законы, а также можно быть аморальным и соблюдать законы.

— Но еще ты сказала, что мой поступок был «правильным», но «аморальным». Тут различие, похоже, определить не так легко.­

— Действие может быть правильным, если расценивать его про­сто как действие, без учета намерения. Убить четверых ради самозащиты — правильно.

— Но аморально?

— Мораль применяется к намерению человека и ситуации, взятой в более широком контексте. Ясна, выискивать людей ради убий­ства аморально, каким бы ни был возможный итог.

Принцесса постукивала по столу ногтем. Она была в перчатке, самосветы сломанного духозаклинателя бугрились под тканью. Про­шло две недели. Конечно, Ясна уже знает, что фабриаль не работает. Почему же она такая спокойная?

Может, попыталась его тайком отремонтировать? Или побоялась, что потеряет политическую силу, если о поломке станет известно? А если поняла, что духозаклинатель подменили на другой? Могло ли случиться так, что Ясна каким-то загадочным образом не пыталась использовать духозаклинатель? Шаллан следовало уехать,­ пока не поздно. Но если она уедет до того, как Ясна откроет подмену, то рискует тем, что принцесса опробует духозаклинатель сразу же после исчезновения ученицы и заподозрит ее в первую очередь. Беспокойное ожидание почти сводило девушку с ума.

Наконец принцесса кивнула и вновь обратилась к своим записям.

— Вам нечего сказать? — изумилась Шаллан. — Я только что обвинила вас в убийстве.

— Нет, — отозвалась Ясна. — Убийство — правовое понятие. Ты же сказала, что я лишила их жизни неэтично.

— Значит, вы считаете, что я ошибаюсь?

— Да. Но я ценю то, что ты веришь в свои слова и стараешься обосновывать выводы. Я просмотрела твои заметки и считаю, ты ра­зобралась в философских течениях. В некоторых случаях ты истолковала их с большой долей проницательности. Урок оказался полезным. — И она открыла книгу.

— Так что же, это все?

— Разумеется, нет, — сказала Ясна. — Мы продолжим изучение философии; пока что я довольна тем, что у тебя теперь солидная база для работы по этой теме.

— Но ведь я решила, что вы были не правы. И по-прежнему считаю, что где-то существует абсолютная Истина.

— И тебе понадобились две недели борьбы, чтобы прийти к такому выводу. — Она подняла голову и посмотрела Шаллан в глаза. — Это было нелегко, верно?

— Верно.

— И ты не перестаешь размышлять, так?

— Да.

— Этого мне хватит. — Ясна чуть прищурила глаза, на ее губах появилась утешительная улыбка. — Дитя, если это как-то облегчит тебе борьбу с собственными чувствами, пойми, я пыталась делать добро. Я иногда задаюсь вопросом, всю ли пользу мне удается извлекать из моего духозаклинателя. — Она снова вернулась к чтению. — Остаток дня ты свободна.

Шаллан моргнула:

— Что?

— Свободна, — повторила принцесса. — Можешь идти. Займись тем, чем хочется. Ты отправишься рисовать попрошаек и подавальщиц, как я догадываюсь, но решай сама. Иди же.

— Да, светлость! Спасибо.

Ясна взмахнула рукой, указывая на дверь, и Шаллан, схватив папку, поспешила прочь из алькова. У нее не было свободного времени после того случая, когда она отправилась рисовать в сады. Ее за это ласково пожурили; Ясна дала ей возможность побыть в комнате, чтобы отдохнуть, а не чтобы отправиться на улицу и рисовать.

Шаллан нетерпеливо ждала, пока паршуны не опустили ее платформу на нижний уровень Вуали, а потом бросилась в похожий на пещеру главный зал. Пройти пришлось немало, и вот она приблизилась к гостевым комнатам и кивком приветствовала старших слуг, что были на посту. Наполовину охранники, наполовину привратники, они следили за тем, кто приходил и уходил.

Воспользовавшись своим толстым латунным ключом, она открыла дверь в покои Ясны, скользнула внутрь и заперлась. Небольшую гостиную с ковром на полу и двумя креслами у камина освещали топазовые лампы. На столе еще оставалась наполовину полная чаша с оранжевым вином и несколько хлебных крошек на тарелке — следы вчерашних занятий принцессы, затянувшихся допоздна.

Шаллан бросилась в свою комнату, захлопнула дверь и вытащила духозаклинатель из потайного кошеля. Теплое сияние самосветов погрузило ее в волны белого и красного света. Они были достаточно большими и потому очень яркими, чтобы на них трудно было смотреть. Каждый стоил десять или двадцать броумов.

Девушка была вынуждена спрятать их снаружи во время последней Великой бури, чтобы зарядить, и из-за этого тоже пришлось ­побеспокоиться. Она глубоко вздохнула, опустилась на колени и вытащила из-под кровати палочку. Полторы недели тренировок, и по-прежнему не удается сделать с помощью духозаклинателя... ну хоть что-нибудь. Шаллан пыталась постукивать по камням, пово­рачивать их, трясти и вертеть кистью, в точности подражая Ясне. Изучила все рисунки, на которых был отображен процесс духозаклинания. Даже пыталась говорить, сосредотачиваться и умолять.

Однако накануне ей попалась книга, в которой обнаружилось кое-что полезное. Там было написано, что пение с закрытым ртом могло усилить эффективность духозаклинания. Сведения были поданы мельком, но в других источниках она и этого не нашла. Усевшись на постель, Шаллан заставила себя сосредоточиться. Зажмурилась и, держа в руках палку, представила себе, что та превращается в кварц. И начала петь с закрытым ртом.

Ничего не произошло. Она все же продолжала петь, пробуя тянуть разные ноты, сосредотачиваясь изо всех сил. Потратила на это занятие добрых полчаса, но в конце концов ее мысли начали разбредаться, и появилась новая забота. Ясна — одна из самых блес­тящих и проницательных ученых дам в целом мире. Она поместила духозаклинатель туда, откуда его легко взять. Может, целенаправленно подсунула Шаллан подделку?

Нет, как-то все слишком запутанно. Отчего бы просто не захлопнуть ловушку и не обличить ученицу как воровку? Едва ли то, что она так и не смогла заставить духозаклинатель работать, могло послужить оправданием.

Девушка прекратила петь на одной ноте и открыла глаза. Палка не изменилась. «Толку от этого совета...» — подумала девушка, откладывая палку в сторону со вздохом. Она так надеялась...

Шаллан легла передохнуть и уставилась на коричневый каменный потолок, вырубленный, как и остальной Конклав, прямо в скале. Здесь камень специально оставили грубым, чтобы он напоминал своды пещеры. Лишь теперь девушка поняла, что это довольно красиво: цвета и контуры скалы казались рябью на потревоженной поверхности пруда.

Она достала из папки чистый лист и начала зарисовывать камен­ные узоры. Всего один набросок, чтобы успокоиться, а потом вновь займется духозаклинателем. Возможно, надо снова надеть его на другую руку.

Уголек не позволял запечатлеть цвета, но она могла нарисовать то, каким чарующим образом слои камня переплетались друг с другом. Настоящее произведение искусства. Какой-то резчик как следует поработал над этим потолком, создавая изысканное творение, или это все же каприз природы? Шаллан улыбнулась, вообразив уста­лого каменотеса, который заметил красивую текстуру камня и решил сотворить узор из волн ради собственного удовольствия и сообразно своему пониманию красоты.

«Что ты такое?»

Шаллан взвизгнула, села, и альбом свалился с ее коленей. Кто-то прошептал эти слова. Она отчетливо их слышала!

— Кто здесь?

Тишина.

— Кто здесь?! — повторила она громче, с колотящимся сердцем.

За дверью, в гостиной, раздался какой-то звук. Шаллан, дернувшись, спрятала под подушку руку с духозаклинателем, и дверь отворилась, открыв морщинистое лицо дворцовой служанки, темноглазой и одетой в белую с черным униформу.

— Ох, матушки! — воскликнула женщина. — Светлость, я понятия не имела, что вы здесь.

Она низко поклонилась.

Дворцовая служанка. Пришла привести комнаты в порядок, как и в другие дни. Сосредоточившись на размышлениях, Шаллан не услышала, как она вошла.

— Почему ты со мной заговорила?

— Заговорила, светлость?

— Ты... — Нет, девушка точно различала шепот, и он раздавался внутри комнаты. Горничная тут ни при чем.

Она вздрогнула и огляделась. Но это было глупо. В маленькой комнате никто бы не спрятался. Ни в углах, ни под ее кроватью не было Приносящих пустоту.

Но что же тогда она слышала? «Это точно был шум от уборки». Разум Шаллан просто истолковал случайные звуки как слова.

Вынудив себя расслабиться, Шаллан бросила взгляд мимо горничной, в гостиную. Женщина уже убрала кубок с вином и крошки. К стене была прислонена метла. Вдобавок дверь в комнату Ясны была приоткрыта.

— Ты заходила в комнату светлости Ясны? — требовательно спросила Шаллан.

— Да, светлость, — ответила горничная. — Прибралась на столе, заправила постель...

— Светлости Ясне очень не нравится, когда кто-то входит в ее комнату. Горничных предупредили, что там не надо делать уборку.

Король заверил, что служанок выбирают весьма тщательно и ни одну из них не обвиняли в воровстве, но Ясна все-таки настояла, чтобы в ее спальню не входили посторонние.

Женщина побледнела:

— Светлость, простите. Я не знала! Мне велели...

— Тише, все в порядке. Но тебе следует пойти и признаться ей во всем. Она всегда замечает, если кто-то двигал вещи. Лучше тебе объясниться сразу.

— Д-да, светлость.

Женщина снова поклонилась.

— Вообще-то, — сказала Шаллан, в голову которой пришла одна идея, — тебе стоит пойти прямо сейчас. Нет никакого смысла откладывать это.

Пожилая горничная вздохнула:

— Да, разумеется, светлость.

Она удалилась. Через несколько секунд наружная дверь закрылась и в замке повернулся ключ.

Шаллан, вскочив, стянула с руки духозаклинатель и спрятала в потайной кошель. Она поспешила из комнаты — с колотящимся сердцем, забыв о странном голосе, ухватившись за возможность еще раз заглянуть в покои Ясны. Маловероятно, что удастся обнаружить что-то полезное о духозаклинателе, но она не могла упус­тить такой шанс — ведь все перестановки можно будет свалить на горничную.

Совесть почти не мучила Шаллан. Она уже обокрала Ясну. По сравнению с этим забраться в ее комнату — сущий пустяк.

Спальня была просторнее, чем ее собственная, но все равно выглядела тесной, поскольку в ней тоже отсутствовали окна. Половину пространства занимала кровать Ясны, настоящий монстр с пологом на четырех столбиках. Умывальник располагался у дальней стены, а рядом с ним — туалетный столик, с которого Шаллан ранее и украла духозаклинатель. Кроме комода, в комнате еще имелся стол с горой книг.

Шаллан ни разу не выпадал шанс заглянуть в записные книжки Ясны. Может, принцесса вела записи по духозаклинателю? Девушка села за стол, быстренько выдвинула первый ящик и начала перебирать ручки-кисти, угольные карандаши и листы бумаги. Все было аккуратно разложено, и бумага оказалась чистой. В нижнем правом выдвижном ящике были чернила и пустые блокноты. В нижнем левом — небольшая коллекция справочников.

Оставались только книги на столе. Ясна должна была забрать с собой большую часть записных книжек. Но... да, кое-что осталось. С бьющимся сердцем Шаллан взяла три тонкие тетрадки и положи­ла перед собой.

«Заметки об Уритиру» — так была озаглавлена первая. Тетрадь заполняли, похоже, цитаты и заметки, касающиеся разных книг, которые Ясне удалось разыскать. Во всех фигурировало место под названием Уритиру. Ясна произносила его, обращаясь к Кабзалу.

Шаллан отложила эту тетрадь и открыла следующую, надеясь отыскать упоминание о духозаклинателе. Этот блокнот также был заполнен от первой страницы до последней, но названия у него не было. Шаллан листала, читая некоторые записи.

«Те, что из пепла и пламени, убивали словно рой и не склонялись перед Вестниками». Замечено у Масли, стр. 337. Колдвин и Хасава упоминают что-то в этом духе.

«Они забирают свет, где бы ни таились. Кожа их обожжена». Кормшен, стр. 104.

Инния, комментируя детские народные сказки, говорит о Приносящих пустоту так: «Они словно Великая буря, что приходит раз за разом, но ее никогда не ждут». Термин «опустошение» в контексте их внешнего вида используется дважды. См. стр. 57, 59 и 64 «Сказок при свете очага».

«Они становились другими прямо во время битвы. Они были словно тени, что меняются, пока пламя танцует. Нельзя недооценивать их, опираясь на первое впечатление». Предполагается, что эта запись — слова Талатина, Сияющего из ордена камнестражей. Источник — «Воплощение» Гувлоу — обычно считается надежным, хотя это взято из отрывка, переписанного из утраченной «Поэмы седьмого утра».

И так далее и тому подобное — страницу за страницей. Ясна ­обучила ее этому способу делать заметки — когда блокнот заполнял­ся до конца, каждую запись следовало заново оценить с точки зрения надежности и полезности, а потом переписать в один из других блокнотов, посвященных определенным темам.

Хмурясь, Шаллан просмотрела последний блокнот — о Натанатане, Ничейных холмах и Расколотых равнинах. В нем были заметки об открытиях, совершенных охотниками, исследователями или торговцами, которые искали речной путь в Новый Натанан. Из трех блокнотов самый большой оказался о Приносящих пустоту.

Опять эти Приносящие пустоту. Многие жители сельской глубинки шептались о них и о прочих монстрах, обитавших во тьме. Скрежетальщики, буревые шептуны, жуткие ночеспрены... Строгие наставницы, обучавшие Шаллан, твердили, что это суеверия, проделки Сияющих отступников, которые использовали сказки о монстрах, чтобы оправдать свою власть над людьми.

Ревнители говорили о другом. Они рассказывали о Сияющих отступниках — некогда Сияющих рыцарях, — которые отражали натиск Приносящих пустоту во время войны за Рошар. Согласно их учениям, лишь после победы над этими монстрами и ухода Вестников случилось падение Сияющих.

И те и другие сходились в одном: Приносящие пустоту исчезли. Были ли они выдумками или давным-давно побежденными врагами,­ итог оказался одним и тем же. Шаллан могла поверить, что некоторые люди — и даже некоторые ученые — верили, будто Приносящие пустоту еще не перевелись и исподволь мучили человечество. Но Ясна-скептик? Ясна-безбожница? Неужели в голове у этой женщины все так перепуталось, что она отрицает существование Бога, но допускает существование Его мифических врагов?!

Кто-то постучался в наружную дверь. Шаллан подпрыгнула, рука ее взметнулась к груди. Она поспешно разложила блокноты на столе в прежнем порядке. Потом, взволнованная, понеслась в гос­тиную. «Дурочка, Ясна не стала бы стучать!» — одернула она себя, отпирая и чуть-чуть приоткрывая дверь.

В коридоре стоял Кабзал. Красивый светлоглазый ревнитель держал в руках корзину:

— До меня дошли слухи, что у тебя выходной. — Он потряс корзиной, искушая. — Варенья не желаешь?

Шаллан успокоилась и глянула на открытую спальню Ясны. Ей бы следовало продолжить поиски. Она повернулась к Кабзалу, собираясь ответить отказом, но его взгляд был таким манящим. Эта полуулыбка, этот добродушный вид, эта расслабленная поза...

Если Шаллан отправится с Кабзалом, то, возможно, спросит его о духозаклинателях. Однако основная причина была в другом. Ей действительно нужно расслабиться. В последнее время она была такой напряженной — забила голову философией, каждый свободный момент тратила на попытки заставить духозаклинатель работать. И чего теперь удивляться голосам в голове?

— От варенья не откажусь, — объявила Шаллан.

— Варенье из правденики, — сообщил Кабзал, демонстрируя баночку из зеленого стекла. — Азирское. Тамошние легенды гласят, что тот, кто отведает этих ягод, будет говорить только правду до сле­дующего заката.

Шаллан вскинула бровь. Они сидели в садах Конклава на подуш­ках, брошенных поверх разостланного одеяла, недалеко от того мес­та, где девушка впервые экспериментировала с духозаклинателем.

— Это на самом деле так?

— Едва ли. — Кабзал открыл банку. — Ягоды безобидны. Но вот листья и стебли растения при сжигании выделяют дым, от которого люди пьянеют, и их переполняет беспричинное счастье. Похоже, у жителей тех краев вошло в привычку собирать стебли правденики для костра. А потом они едят ягоды, глядя на огонь, и в итоге ночь получается весьма... интересной.

— Странно, что... — начала Шаллан и прикусила язык.

— Что? — подбодрил Кабзал.

Она вздохнула:

— Странно, что растение не назвали рожденикой, с учетом того, как...

Тут Шаллан покраснела, а Кабзал рассмеялся:

— Хорошая мысль!

— Буреотец! — воскликнула она, еще сильней заливаясь крас­кой. — Я совершенно не умею соблюдать приличия. Дай-ка мне варенья.

Он улыбнулся и протянул ей ломоть хлеба, намазанный зеленым­ вареньем. Тусклоглазый паршун, прихваченный еще в Конклаве, сидел на земле возле стены из сланцекорника, играя роль импровизированной дуэньи. Было так странно находиться в обществе мужчины почти того же возраста, что и сама Шаллан, под присмотром одного лишь паршуна. Она словно вырвалась на волю. Ожила. Или, может быть, все дело в солнечном свете и просторе...

— А еще я совершенно не умею заниматься наукой. — Она закрыла глаза и глубоко вздохнула. — Мне слишком нравится простор.

— Многие из величайших ученых провели жизнь в путешест­виях.

— И на каждого из них приходится сотня тех, кто не вылезал из душных архивов и похоронил себя под книгами.

— По-другому у них бы не получилось. Большинство тех, кто обладает склонностью к науке, предпочитают пыльные архивы и библиотеки. Но не ты. Это делает тебя привлекательной.

Она открыла глаза, улыбнулась ему и откусила большой кусок хлеба с вареньем. Тайленский хлеб был таким пышным — почти как пирожное.

— Итак, — начала девушка, пока Кабзал жевал свой кусок, — теперь, отведав варенья, стал ли ты правдивее, чем раньше?

— Я ревнитель. Мой долг и мое призвание — быть все время правдивым.

— Разумеется, я тоже все время правдива. До такой степени правдива, что иногда с моих губ слетает ложь. Для нее, видишь ли, внутри совсем нет места.

Он от души расхохотался:

— Шаллан Давар! Я не могу себе представить, чтобы такая милая девушка, как ты, солгала хоть единожды.

— Тогда ради твоего душевного здоровья я буду произносить неправду попарно. — Она улыбнулась. — Я чувствую себя ужасно, а эта еда — просто кошмар.

— Ты только что опровергла всю народную мудрость и все мифы, связанные с вареньем из правденики!

— Вот и хорошо. Варенье не должно быть связано с народной мудростью и мифами. Только с миленьким видом, ярким цветом и потрясающим вкусом.

— Как и юные дамы, по-моему.

— Брат Кабзал! — Она опять покраснела. — Ну нельзя же так, это неприлично.

— И все-таки ты улыбнулась.

— Не могу сдержаться. Я ведь милая, яркая, и у меня есть вкус.

— Про яркость ты верно подметила. — Он явно намекал на ее густой румянец. — И про милый вид. А вот что касается того, какая ты на вкус...

— Кабзал! — воскликнула Шаллан с притворным негодованием. Однажды она убедила себя, что его интерес продиктован всего лишь заботой о душе, но верить в это становилось все сложней. Жрец навещал ее по меньшей мере раз в неделю.

Ревнитель тихонько рассмеялся в ответ на ее смущение, но она лишь сильней покраснела.

— Прекрати! — Она вскинула руку, заслоняя глаза. — Мое лицо, вероятно, уже того же цвета, что и волосы! Ты не должен говорить такие вещи, ты же служитель Всемогущего!

— Но ведь я к тому же мужчина.

— Мужчина, который утверждал, будто испытывает ко мне лишь научный интерес.

— Да, научный, — спокойно подтвердил он. — Подразумевающий множество экспериментов и изысканий, выполняемых собственноручно.

— Кабзал!!!

Он от души захохотал и откусил кусок хлеба. Прожевав, до­бавил:

— Светлость, прошу прощения. Ты так мило возмущаешься, что я не могу удержаться.

Шаллан опустила руку, ворча, но в глубине души понимая: ревнитель все это сказал отчасти потому, что она его подтолкнула. Девушка ничего не могла с собой поделать. Никто и никогда не демонстрировал по отношению к ней такой растущий интерес, как Кабзал. Он ей нравился — ей нравилось с ним говорить, слушать его. Это был чудесный способ разнообразить монотонную учебу.

Разумеется, союз между ними невозможен. Если она сумеет защитить свою семью, ей придется заключить политически выгодный брак. Интрижка с ревнителем, который принадлежит королю Харбранта, не принесет пользы никому.

«Вскоре нужно будет намекнуть ему, как все обстоит на самом деле, — подумала она. — Он и сам понимает, что это ни к чему не приведет. Ведь понимает же?»

Кабзал подался вперед:

— Шаллан, ты и впрямь такая, какой кажешься, верно?

— Способная? Умная? Очаровательная?

Он улыбнулся:

— Искренняя.

— Я бы так не сказала.

— Да-да. Я вижу это в тебе.

— Я не искренняя, а наивная. Я все детство провела в родовом поместье.

— Ты не кажешься затворницей. Ты не страшишься разговоров.

— Мне пришлось такой стать. Большую часть детских лет я беседовала сама с собой, а мне противны скучные собеседники.

Кабзал улыбнулся, но в его глазах сверкнула тревога.

— Какая жалость, что такой, как ты, не досталось всеобщего внимания. Это все равно что повесить красивую картину изображением к стене.

Она оперлась на защищенную руку, доедая хлеб.

— Не сказала бы, что мне не хватало внимания — по крайней мере, не в количественном смысле. Отец уделял мне очень много внимания.

— Я слышал о нем. У него репутация сурового человека.

— Он... — Девушка напомнила себе, что следует притворяться, будто отец жив. — Моему отцу знакомы и пыл, и доблесть. Только вот они навещают его по отдельности.

— Шаллан! Это самая остроумная вещь, которую я от тебя ­слышал.

— И вероятно, самая правдивая. К несчастью.

Кабзал заглянул в ее глаза, словно в поисках чего-то. Что он увидел?

— Кажется, ты не очень-то переживаешь за отца.

— Еще одно правдивое утверждение. Ягоды подействовали на нас обоих, как я погляжу.

— Мне что-то подсказывает, что у него есть склонность причинять боль, так?

— Да, но только не мне. Я слишком ценная. Я его идеальная, совершенная дочь. Видишь ли, мой отец — именно тот человек, который может повесить картину изображением к стене. Ведь так ее не испортят недостойные взгляды, к ней не прикоснутся недостойные пальцы.

— Какая жалость. Как по мне, к тебе стоит прикасаться.

Она сердито посмотрела на него:

— Я же сказала, не дразнись больше.

— Я и не дразнюсь, — проговорил ревнитель, устремив на нее пылкий взгляд темно-голубых глаз. — Шаллан Давар, я заинтригован тобой.

Ее сердце учащенно забилось, и нахлынула паника.

— Я не должна никого заинтриговывать.

— Почему?

— Заинтриговывают логические головоломки. Математические расчеты тоже могут заинтриговывать. Политические маневры заинтриговывают. Но женщины... женщины должны быть по меньшей мере непостижимыми.

— А если мне кажется, что я начинаю тебя понимать?

— Тогда у тебя большое преимущество по сравнению со мной, — ответила она. — Ведь я сама себя не понимаю.

Он улыбнулся.

— Кабзал, мы не должны так разговаривать. Ты ревнитель.

— Из ревнительства можно и выйти.

Шаллан вздрогнула, точно от удара. Кабзал глядел прямо на нее, не мигая. Красивый, обходительный, умный. «Это все может сделаться опасным очень быстро», — подумала она.

— Ясна думает, что ты сблизился со мной, чтобы завладеть ее духозаклинателем, — выпалила Шаллан. Потом она поморщилась: «Дура! Вот что ты отвечаешь мужчине, который намекает, что ради тебя готов бросить служение Всемогущему?»

— Светлость Ясна весьма умна. — Кабзал отрезал себе еще ломоть хлеба.

Шаллан моргнула:

— Э-э-э... так она права?

— Да и нет. Ордена бы очень, очень хотели заполучить этот фабриаль. Я собирался в конечном счете попросить твоей помощи.

— Но?..

— Но те, кто руководит мною, решили, что это ужасная идея. — Он поморщился. — Они думают, что король Алеткара достаточно легок на подъем, чтобы из-за этого объявить Харбранту войну. Духозаклинатели — не осколочные клинки, но могут быть столь же важными. — Он покачал головой и съел еще кусочек хлеба. — Элокара Холина стоило бы пристыдить за то, что он позволяет сестре использовать этот фабриаль, да еще и столь тривиально. Но если бы мы его украли... Несомненно, ответные действия затронули бы весь воринский Рошар.

— В самом деле? — спросила Шаллан, которой вдруг стало ­плохо.

Он кивнул:

— Большинство людей об этом даже не задумываются. Я тоже не думал. Короли правят и воюют при помощи осколков, но их армии существуют благодаря духозаклинателям. Ты хоть понимаешь, что духозаклинатели заменяют целые линии снабжения и всех людей, которые должны были бы для них трудиться? Без них войны окажутся попросту невозможными! Понадобятся сотни фургонов, заполненных едой, каждый месяц!

— Да... это была бы проблема. — Она глубоко вздохнула. — Духозаклинатели меня зачаровывают. Я не перестаю думать о том, что чувствует тот, кто использует такой фабриаль.

— Как и я.

— Ты никогда им не пользовался?

Он покачал головой:

— В Харбранте их нет.

«Ну да, — подумала она. — Разумеется. Потому королю и пришлось обратиться за помощью к Ясне, когда его внучка попала в ­беду».

— А ты когда-нибудь беседовал с человеком, который его исполь­зовал? — спросила она и поморщилась от собственной прямоты. Неужели он ничего не заподозрит?

Кабзал просто кивнул с рассеянным видом:

— Шаллан, в этом есть какой-то секрет.

Ее сердце ушло в пятки.

— Правда?

Он посмотрел на нее и заговорщически проговорил:

— На самом деле все не так уж сложно.

— Э-э-э... что?

— Это правда. Я слышал такое от нескольких ревнителей. Духозаклинатели окружены тенями и ритуалами. Их хранят в тайне, не используют прилюдно. Но на самом деле нет в них ничего этакого. Просто надеваешь, прижимаешь руку к чему-нибудь и пальцем другой руки надавливаешь на один из самосветов. Только и всего.

— Ясна все делает не так, — сказала она, возможно слишком настойчиво.

— Да, это меня смутило, но, предположительно, если использовать такой фабриаль достаточно долго, постепенно можно научиться управлять им лучше. — Он покачал головой. — Мне не нравится, что они так обросли загадками. Чересчур попахивает мистицизмом старой Иерократии. Не стоит повторять прежние ошибки. Что изменится, если люди узнают, насколько просты духозаклинатели в использовании? Заповеди и дары Всемогущего часто не отличаются сложностью.

Шаллан его уже едва слушала. К несчастью, оказалось, что Кабзал почти так же невежествен, как она. И даже хуже. Девушка пробовала делать в точности то, о чем он говорил, и не сработало. Возможно, ревнители, которых он знал, лгали, чтобы защитить секрет.

— Как бы то ни было, — продолжил Кабзал, — и раз уж мы затронули эту тему... Ты спросила, не хочу ли я украсть духозаклинатель, — будь спокойна, я не втяну тебя в подобную историю. Даже думать об этом глупо, и мне в резкой форме запретили подобное устраивать. Мне приказали еще заботиться о твоей душе и о том, что­бы учеба у Ясны тебя не испортила, а также, возможно, о том, чтобы отвоевать и душу самой принцессы.

— Хм, вот это последнее будет непросто.

— Да что ты говоришь, — сухо заметил он.

Она улыбнулась, хотя на самом деле не могла разобраться в своих чувствах.

— Я испортила тот самый момент, да? Между нами?

— Ты правильно сделала, — ответил он, стряхивая крошки с ладоней. — Меня иногда заносит. Временами я спрашиваю себя, не слишком ли плохой ревнитель из меня получается, в точности как ты подвергаешь сомнению свою способность поступать сообразно приличиям. Я не хочу быть дерзким. Но стоит тебе заговорить, как у меня голова идет кругом и я начинаю выкладывать все, что приходит на ум.

— И потому...

— И потому на сегодня хватит, — сказал Кабзал, вставая. — Мне надо поразмыслить.

Шаллан тоже поднялась, протянув ему свободную руку; в узком воринском платье встать не так-то просто. Они были в той части садов, где сланцекорник вырос не очень высоким, и Шаллан увидела проходившего мимо короля. Тот о чем-то беседовал с ревнителем средних лет, с длинным узким лицом.

Король часто прогуливался в садах около полудня. Она ему помахала, но добрый монарх ее не заметил. Он явно увлекся беседой. Кабзал повернулся, увидел короля и тотчас же спрятался за стеной из сланцекорника.

— Что такое? — удивилась Шаллан.

— Король помнит всех своих ревнителей наперечет. Они с братом Иксилом убеждены, что я сегодня на дежурстве в каталоге.

Она невольно улыбнулась:

— Ты увильнул от порученной работы, чтобы отправиться на пикник со мной?

— Ага.

— Я-то думала, тебя обязали проводить время со мной. — Девушка скрестила руки на груди. — Во имя спасения моей души.

— Обязали. Но некоторые ревнители беспокоятся, не слишком ли я усердствую.

— Они правы.

— Я приду завтра. — Кабзал выглянул из-за сланцекорниковой стены. — Если меня не засунут на весь день в каталоги в качестве наказания. — Он улыбнулся ей. — Когда решу покинуть ревнительство, это будет мой выбор, и они ничего не смогут запретить, хотя попытаются отговорить.

Кабзал умчался прочь быстрее, чем Шаллан успела собраться с духом и объяснить, что он слишком увлекся фантазиями.

Девушка так ничего и не сказала. Возможно, потому, что сама все меньше и меньше понимала, чего хочет. Разве ей не следовало сосредоточиться на помощи своей семье?

К этому моменту Ясна уже должна была понять, что ее духозаклинатель не работает, но сочла лишним об этом сообщать. Шаллан следует уехать. Она может пойти к принцессе и использовать ужас­ный случай в переулке в качестве повода прекратить учебу.

И все-таки она никак не могла решиться. Отчасти из-за Кабзала, но не он главная причина. Правда в том, что, несмотря на свои периодические жалобы, она по-настоящему любила науку. Даже после философского урока Ясны, даже после множества дней, проведенных за чтением вороха книг. Даже с учетом смятения и напряжения, Шаллан частенько ощущала удовлетворение, которого раньше не испытывала никогда. Да, наставница совершила ошибку, убив тех мужчин, но Шаллан хотела хорошо изучить философию, чтобы правильно объяснить почему. Да, копание в исторических хрониках — занятие нудное, но девушка ценила навыки и терпение, которые обретала; они, вне всяких сомнений, пригодятся в будущем, когда она погрузится в собственные изыскания.

Учиться днем, за обедом смеяться над шутками Кабзала, вечерами болтать и спорить с Ясной — вот чего она хотела. И все три занятия построены на лжи.

Обеспокоенная, она взяла корзину с хлебом и вареньем и отправилась в Конклав, в покои Ясны. В корзиночке у входа ее дожидалось письмо. Нахмурившись, Шаллан сломала печать.

«Девочка моя, — гласило письмо. — Мы получили твое сообщение. „Услада ветра“ скоро опять будет в харбрантском порту. Ра­зумеется, мы возьмем тебя на борт и отвезем домой. Твое общество будет мне в радость. Мы же, как ни крути, люди Даваров и в долгу у вашей семьи.

Нам еще надо быстренько сгонять к большой земле, но потом поспешим в Харбрант. Через неделю прибудем и заберем тебя, жди.

Капитан Тозбек».

Чуть ниже рукой жены Тозбека было приписано еще аккуратней: «Мы с радостью перевезем вас бесплатно, светлость, если во время путешествия вы окажете нам помощь с учетными книгами — они отчаянно нуждаются в переписке».

Шаллан долго смотрела на записку. Она лишь хотела узнать, где он и когда вернется, но капитан явно принял письмо за просьбу вернуться и забрать ее из Харбранта.

Это был подходящий срок. Она уедет через три недели после кражи духозаклинателя, как и обещала Нану Балату. Если Ясна к тому моменту никак не отреагирует на подмену фабриаля, Шаллан останется лишь сделать вывод, что она вне подозрений.

Неделя. Она во что бы то ни стало взойдет на борт корабля. От этого решения что-то надломилось внутри, но так было нужно. Девушка опустила руку, сжимавшую письмо, покинула гостевой холл и направилась по извилистым коридорам в Вуаль.

Вскоре она стояла перед альковом Ясны. Принцесса сидела за столом, ее перо царапало по странице блокнота. Ясна подняла глаза:

— Кажется, я велела посвятить сегодняшний день тому, что тебе хочется делать.

— Верно, — ответила Шаллан. — И я поняла, что мне хочется учиться.

На губах Ясны появилась лукавая, понимающая улыбка. Почти довольная улыбка. Если бы она только знала...

— Что ж, за такое я тебя отчитывать не буду. — Принцесса вернулась к изысканиям.

Шаллан села, предложила Ясне хлеб и варенье, но та лишь покачала головой, не переставая писать. Девушка отрезала себе еще ломоть и намазала вареньем. Потом открыла книгу и удовлетворенно вздохнула.

Через неделю ее здесь не будет. Но пока что можно еще немного попритворяться.

«Жили они в глуши, постоянно ожидая Опустошения — или, время от времени, глупого ребенка, который не страшился ночной тьмы».

Детская сказка, верно, — однако эта цитата из «Незабытых теней», похоже, намекает на Истину, которую я ищу. См. с. 82, четвертое ­сказание.

Проснувшись, Каладин ощутил знакомый ужас.

Почти всю ночь он лежал без сна на жестком полу и пялился во тьму, размышляя. Зачем пытаться? Зачем стараться? Для этих людей надежды нет.

Он чувствовал себя странником, который отчаянно искал вход в город, чтобы спастись от диких зверей. Но город располагался на крутой горе, и как ни старайся — ее не обойти и на высокий склон не взобраться. Тысяча разных путей. Один и тот же результат.

То, что он пережил казнь, не спасет его людей. Если научить их бегать быстрее, это тоже их не спасет. Они — приманка. Действия приманки никак не влияли на ее предназначение или судьбу.

Каладин вынудил себя подняться. Он чувствовал себя разбитым,­ словно очень старый мельничный жернов, и по-прежнему не понимал, каким образом сумел выжить. «Всемогущий, это Ты меня уберег? Спас, чтобы я смог увидеть, как они умирают?»

Нужно было возжечь молитвы, дабы послать их к Всемогущему, который ждал, пока его Вестники не отвоюют Чертоги Спокойствия. Каладину это всегда казалось бессмысленным. Всемогущий, предположительно, все видел и все знал. Так почему же Ему требовалось возжигание молитвы, чтобы что-то предпринять? И зачем люди вообще должны были сражаться вместо Него?

Каладин покинул казарму, вышел на свет. И застыл.

Они ждали его, выстроившись в шеренгу. Разношерстная компания мостовиков в коричневых кожаных жилетках и штанах, не прикрывавших коленей. Грязные рубашки с рукавами, закатанными по локоть, и шнуровкой спереди. Грязная кожа, нечесаные шевелюры. И при этом, благодаря подаренной Камню бритве, у всех были аккуратные бороды или чисто выбритые лица. Все остальное выглядело потрепанным. Но лица — чистые.

Каладин нерешительно поднял руку к лицу, коснулся собственной неопрятной черной бороды. Его люди как будто чего-то ждали.

— Что? — спросил он.

Переминаясь с ноги на ногу, они поглядывали в сторону склада. Ждали, что он поведет их тренироваться, конечно же. Но тренировки бесполезны. Он открыл рот, чтобы им об этом сказать, но помедлил, увидев, что кто-то приближается. Четверо мужчин, несущих паланкин. Рядом с ними шел высокий худой человек в фиолетовом сюртуке светлоглазого.

Мостовики обернулись посмотреть.

— Это еще что? — спросил Хоббер, почесывая худую шею.

— Следует понимать, замена Ламарила, — предположил Каладин и осторожно протолкался сквозь строй мостовиков.

Откуда-то спорхнула Сил и приземлилась ему на плечо как раз в тот момент, когда носильщики остановились прямо перед Каладином и развернули паланкин. Внутри оказалась темноволосая жен­щина в узком фиолетовом платье, украшенном золотыми глифами. Она возлежала на боку на сиденье, устланном подушками. Глаза у нее были бледно-голубые.

— Я светлость Хашаль, — сказала дама с легким холинарским акцентом. — Мой муж, светлорд Матал, ваш новый капитан.

Каладин прикусил язык, едва сдержав ответное замечание. Ему доводилось сталкиваться со светлоглазыми, которых «повышали», назначая на такие посты. Сам Матал ничего не говорил, про­сто стоял, держа одну руку на мече. Он был высоким — почти как Каладин, — но тощим и с холеными руками. Его меч редко бывал в деле.

— Нас предупредили, — сообщила Хашаль, — что от вашего отряда стоит ждать неприятностей. — Она устремила на Каладина пристальный взгляд прищуренных глаз. — Кажется, ты пережил суд Всемогущего. У меня послание от тех, кто стоит выше тебя. Всемогущий дал тебе еще один шанс доказать свою пригодность в качестве мостовика. Вот и все. Кое-кто пытается придать этому событию слишком большой смысл, посему великий князь Садеас запретил зевакам появляться здесь, чтобы поглядеть на тебя. В намерения моего супруга не входит командование мостовыми отрядами с расхлябанностью предшественника. Мой супруг — уважаемый и благородный соратник самого великого князя Садеаса, а не почти темноглазый полукровка вроде Ламарила.

— В самом деле? — спросил Каладин. — Отчего же ему тогда поручили чистить этот нужник?

На лице Хашаль не отразилось ни намека на гнев. Она щелкнула пальцами, и один из солдат, шагнув вперед, попытался ударить Каладина тупым концом копья в живот.

Каладин поймал древко — старые привычки не подвели. В его разуме пронеслись вероятности, и он увидел схватку до того, как она состоялась.

Дернуть за копье, лишить солдата равновесия.

Шагнуть вперед, ударить локтем в предплечье, чтобы он выронил оружие.

Подхватить копье, крутануть и ударить солдата в висок.

Повернуться, замахнуться и подсечь двоих, что ринутся на помощь товарищу.

Поднять копье и...

Нет. За такое Каладина попросту убьют.

Он отпустил тупой конец копья. Солдат моргнул, удивленный тем, что обычный мостовик блокировал его удар. Нахмурившись, солдат вскинул копье и тем же тупым концом ударил Каладина по голове.

Каладин поддался, позволил сбить себя с ног. Голова загудела от удара, но перед глазами все перестало крутиться уже через миг. Будет болеть, но вроде обошлось без сотрясения.

Он несколько раз глубоко вздохнул, лежа на земле, и сжал ку­лаки. Пальцы, что касались копья, как будто горели. Солдат шагнул назад, на свой пост возле паланкина.

— Никакой расхлябанности, — спокойно проговорила Хашаль. — Если хочешь знать, мой супруг попросил об этом назначении. Мос­товые расчеты представляют собой важный элемент в успехах светлорда Садеаса в Войне Расплаты. То, как ими руководил Ламарил, — позор.

Камень присел, помогая Каладину подняться и бросая хмурые взгляды на светлоглазых и их солдат. Каладин с трудом встал, прижимая ладонь к голове. Пальцы ощущали что-то скользкое и влажное, и струйка теплой крови побежала по его шее на плечо.

— Отныне, — объявила Хашаль, — помимо обычного мостового дежурства, каждый расчет получит всего одно постоянное рабочее дежурство. Газ!

Коротышка-сержант высунулся из-за паланкина. Каладин и не заметил его там, за носильщиками и солдатами. Газ несколько раз поклонился:

— Да, светлость?

— Мой супруг желает, чтобы Четвертый мост постоянно дежурил в ущельях. Когда они не на мостовом дежурстве, пусть спускаются в расщелины. Это куда эффективнее. Они будут знать, какие зоны очистили недавно, и не потратят время зря. Ты понимаешь? Эффективность. Пусть начинают немедленно.

Она постучала по стенке паланкина. Носильщики развернулись и понесли ее прочь. Ее супруг пошел рядом, так и не сказав ни слова. Газ поспешил за ними. Каладин глядел им вслед, прижимая ладонь к голове. Данни побежал за повязкой для него.

— Дежурство в ущельях, — проворчал Моаш. — Отличная работа, лорденыш. Не ущельный демон, так стрелы паршенди нас точно прикончат, к ее вящей радости.

— Что же мы будем делать? — спросил тощий, лысоватый Пит с тревогой в голосе.

— Работать, — сказал Каладин и взял у Данни бинт.

А потом ушел, оставив их, перепуганных и сбившихся в кучу.

Через некоторое время Каладин стоял на краю пропасти и смот­рел вниз. Горячий свет полуденного солнца обжигал ему заднюю часть шеи, и тень его ложилась поперек расщелины, сливаясь с теня­ми внутри ее. «Я бы мог полететь, — подумал он. — Шагнуть вперед и упасть, почувствовать ветер в лицо. Испытать несколько мгновений полета. Несколько прекрасных мгновений».

Парень присел, схватился за веревочную лестницу и спустился во тьму. Другие мостовики молча последовали за ним. Они заразились его настроением.

Каладин знал, что с ним происходит. Шаг за шагом он превращал­ся в то же самое ничтожество, каким был. Он всегда знал об этой опасности. Просто цеплялся за мостовиков как за спасательный трос. Но теперь его хватка слабела.

Пока спускался, сверху свалилась полупрозрачная бело-голубая фигурка в чем-то вроде качелей. Их веревки исчезали в нескольких дюймах над головой Сил.

— Что с тобой не так? — тихонько спросила она.

Каладин просто продолжал спускаться.

— Ты должен быть счастлив. Ты пережил бурю. Другие мостовики были так воодушевлены.

— Мне хотелось подраться с тем солдатом, — прошептал Ка­ладин.

Сил склонила голову набок.

— Я бы его победил. Я бы, наверное, мог победить всех чет­верых. Я всегда был хорош с копьем. Нет, не хорош. Дюрк называ  меня изумительным. Прирожденным солдатом, танцором с копьем.

— Может, и впрямь стоило сразиться с ними.

— Я думал, ты не любишь убийства.

— Ненавижу их. — Она сделалась прозрачнее. — Но я уже помогала убивать.

Каладин повис на лестнице:

— Что?!

— Это правда. Я помню... очень смутно.

— Как?

— Не знаю. — Она сделалась еще бледнее. — Я не хочу об этом говорить. Но так было правильно. Я уверена.

Каладин провисел еще мгновение. Сверху позвал Тефт, спросил, все ли в порядке. Парень снова начал спускаться.

— Я не стал сражаться с солдатами сегодня, — сказал он, глядя в скальную стену, — потому что ничего бы не вышло. Отец говорил мне, что нельзя защищать, убивая. Ну так вот, он ошибся.

— Но...

— Он ошибся, — повторил Каладин, — потому что считал, будто можно защитить как-то иначе. Нельзя. Весь мир хочет, чтобы они умерли, и пытаться их спасти бессмысленно.

Он достиг дна, ступил во тьму. Следующим спустился Тефт и зажег свой факел — покрытые мхом каменные стены озарились мерцающим оранжевым светом.

— Потому ты ее не принял? — прошептала Сил, подлетая и усаживаясь на плечо Каладина. — Славу. Тогда, много месяцев назад?

Каладин покачал головой:

— Нет. То было совсем другое.

— Что ты сказал? — Тефт поднял факел. Лицо пожилого мостовика в неверном свете выглядело старше обычного, из-за теней мор­щины казались глубже.

— Ничего, Тефт. Ничего важного.

Сил шмыгнула носом, услышав его. Каладин не обратил внимания, зажег свой факел от факела Тефта и стал дожидаться остальных мостовиков. Когда все спустились, он повел их во тьму на дне расщелины. Бледное небо казалось бесконечно далеким. Это место словно гробница с гниющей древесиной и озерами стоячей воды, в которых лишь личинки кремлецов чувствовали себя вольготно.

Мостовики, сами того не осознавая, сбились в кучу, как всегда здесь делали. Каладин шел первым, и Сил притихла. Он дал Тефту мел отмечать направление и не останавливался, чтобы подобрать трофеи. Шел небыстро. Другие мостовики время от времени шепотом переговаривались позади них — слишком тихо, чтобы разбудить­ эхо. Казалось, сумрак поглощает их слова.

В конце концов Каладина догнал рогоед:

— Они дать нам тяжелую работу. Но мы мостовики! Жизнь трудная, да? Ничего нового не быть. Нам надо план. Какая будет на­ша следующая битва?

— Камень, не будет никакой битвы.

— Но ведь мы одержать великую победу! Послушай, ты еще недавно быть в бреду. Ты должен был умереть. Я это знать наверняка. Но взамен ты ходить, сильный, как любой другой. Ха! Сильнее. Чудо быть. Ули’теканаки ведет тебя.

— Это не чудо, — возразил Каладин. — Больше похоже на проклятие.

— Какое же это проклятие, мой друг? — Камень рассмеялся. Он прыгнул в лужу и окатил Тефта, который шел позади. Здоровяк-рогоед временами становился совсем как ребенок. — Жить — это никак не быть проклятие!

— Как еще назвать то, что я вернулся, чтобы увидеть, как вы все умрете? Лучше бы я умер во время той бури. Теперь меня просто подстрелит какой-нибудь лучник-паршенди. Как и всех нас.

Камень забеспокоился. Когда Каладин не захотел продолжать разговор, он отстал. Они все шли и шли, ежась при виде отметин ущельных демонов на стенах. В конце концов они набрели на тела, которые Великие бури свалили большой грудой. Каладин остановил­ся, поднял факел, остальные собрались вокруг него. В тупик неглубокой расселины занесло где-то пятьдесят тел.

Они лежали там друг на друге, стеной из мертвецов, из которой свешивались руки, торчали палки и прочий мусор. Каладину хватило взгляда, чтобы понять: тела достаточно старые и уже начали вздуваться и разлагаться. Позади кого-то вырвало, и он спровоцировал еще нескольких на то же самое. Вонь была ужасная; кремлецы и падальщики побольше рвали и грызли трупы, но свет заставил их броситься врассыпную. Неподалеку лежала оторванная рука, от нее уво­дил кровавый след. Также виднелись свежие царапины на лишайнике, футах в пятнадцати от пола. Ущельный демон выдрал себе од­но из тел и уволок, чтобы сожрать. Он мог вернуться за остальными.

Каладина не вырвало. Он воткнул свой наполовину сгоревший факел между двумя большими камнями и принялся за дело, вытас­кивая трупы один за другим. По крайней мере, они еще не до такой степени сгнили, чтобы разваливаться на части. Мостовики медленно подтянулись и стали помогать. Каладин позволил себе отрешить­ся от происходящего, перестать думать.

Вытащив все трупы, мостовики разложили их в линию. Потом начали стаскивать доспехи, обыскивать карманы, снимать ножи с поясов. Парень предоставил другим собирать копья и работал по­одаль сам по себе.

Тефт присел рядом с Каладином и перевернул труп, чья голова разбилась при падении. Начал расстегивать ремни на нагруднике погибшего.

— Поговорим?

Каладин промолчал. Он продолжал трудиться. «Не думай о будущем. Не думай о том, что будет. Выживай. Не тревожься, но и не отчаивайся. Просто будь».

— Каладин.

Он поежился. Голос Тефта был словно нож, которым вскрывают панцирь.

— Если бы я хотел поговорить, — проворчал Каладин, — разве ушел бы в сторону от всех?

— Это верно. — Тефт наконец-то расстегнул ремень нагрудника. — Они переживают. Все хотят знать, что мы будем делать дальше.­

Каладин вздохнул, потом встал и повернулся к мостовикам:

— Я не знаю, что делать! Если мы попытаемся защитить самих себя, Садеас нас накажет! Мы приманка, и мы умрем. Я ничего не могу с этим поделать! Это безнадежно.

Мостовики потрясенно уставились на него.

Каладин отвернулся от них и, присев рядом с Тефтом, снова при­нялся за работу.

— Ну вот, — сказал он, — я все им объяснил.

— Дурак, — тихо проговорил Тефт. — Ты столько всего сделал и теперь бросаешь нас?

Поодаль мостовики вернулись к работе. Каладин краем уха слышал их ворчание.

— Вот ублюдок, — бурчал Моаш. — Я же говорил, что этим закончится.

— Бросаю вас? — прошипел Каладин. «Просто оставь меня в покое. Дай мне снова впасть в апатию. По крайней мере, она спасает от боли». — Тефт, я часы напролет пытался разыскать выход, но его нет! Садеас хочет, чтобы мы умерли. Светлоглазые получают то, что хотят, — так устроен мир.

— И что?

Каладин, не обращая на него внимания, вернулся к работе — нужно было стащить сапог с ноги солдата, чья малая берцовая кость, похоже, сломалась в трех местах. Из-за этого сапог никак не хотел сниматься.

— Ну ладно, возможно, мы и умрем, — согласился Тефт. — Но быть может, дело не в выживании.

Почему из всех мостовиков именно Тефт пытался его подбод­рить?

— Если наша цель — не выживание, Тефт, то что тогда?

Каладину наконец-то удалось снять сапог. Он повернулся к следующему на очереди трупу и застыл.

Это был мостовик. Каладин его не узнал, но жилетка и сандалии говорили сами за себя. Он лежал у стены, безвольно раскинув руки, рот его был приоткрыт, глаза впали. С одной ладони кожа была содрана и болталась, точно лоскут.

— Не знаю я, какая у нас цель, — проворчал Тефт. — Но мне противна сама мысль о том, чтобы сдаться. Надо продолжать борьбу. До тех пор, пока стрелы не разыщут нас. Ты ведь сам знаешь — путь прежде цели.

— Это еще что такое?

— Да так. — Тефт быстро отвел глаза. — Слышал как-то раз.

— Так говорили Сияющие отступники, — заметил проходивший мимо Сигзил.

Каладин посмотрел на него. Тихий азирец положил щит на груду трофеев. Потом глянул вверх. Его коричневая кожа казалась черной в свете факела.

— Это был их девиз. Точнее, часть девиза. Жизнь прежде смерти. Сила прежде слабости. Путь прежде цели.

— Сияющие отступники? — спросил Шрам, с целой охапкой ботинок. — И кого угораздило их помянуть?

— Тефта, — буркнул Моаш.

— Вот еще! Я просто повторил то, что однажды слышал.

— А что это вообще значит? — спросил Данни.

— Я же сказал, что не знаю! — рявкнул Тефт.

— Предполагается, это был один из их символов веры, — объяс­нил Сигзил. — В Йулае много тех, кто не забыл о Сияющих. И хотят, чтобы те вернулись.

— Да кто может хотеть их возвращения? — изумился Шрам и прислонился к стене, скрестив руки на груди. — Они же предали нас Приносящим пустоту.

— Ха! — воскликнул Камень. — Приносящие пустоту! Чушь для низинников. Сказка быть, рассказывать дети у костра.

— Они были настоящими, — возразил Шрам с внезапным пылом. — Это все знают.

— Все, кто слушать сказки у костра! — со смехом ответил Камень. — Слишком много воздуха. От него ум делаться мягкий. Но вы все равно быть моя семья... просто тупая!

Тефт нахмурился, а остальные продолжали спорить о Сияющих отступниках.

— Путь прежде цели, — прошептала Сил на плече Каладина. — Мне это нравится.

— Почему? — Каладин присел развязать сандалии мертвого мос­товика.

— Потому, — сказала она с таким видом, словно это был исчерпывающий ответ. — Тефт прав. Я знаю, ты хочешь сдаться. Но ты не можешь.

— Почему нет?

— Вот просто не можешь, и все.

— Нас теперь все время будут отправлять на дежурство в ущельях, — заговорил Каладин. — Мы не сможем собирать тростник, чтобы зарабатывать деньги. Значит, больше никаких бинтов, антисептика, еды для ночных посиделок. Тут столько трупов, что мы неизбежно напоремся на спренов гниения, и люди начнут болеть... ес­ли ущельные демоны раньше нас не съедят или мы не утонем во время внезапной Великой бури. И нам придется таскать мосты отсюда и до конца Преисподней, теряя одного человека за другим. Это безнадежно.

Мостовики все еще говорили об отступниках.

— Они помогали другой стороне, — настаивал Шрам, — и с самого начала были продажными шкурами.

Тефта это оскорбило. Жилистый мостовик выпрямился и ткнул в Шрама пальцем:

— Ты ничего не знаешь! Это было давным-давно. Никому не известно, что случилось на самом деле.

— Почему же тогда во всех историях говорится одно и то же? — не отступил Шрам. — Они бросили человечество. В точности как светлоглазые бросили нас. Может, Каладин прав. Может, надежды и впрямь нет.

Каладин опустил глаза. Слова застряли в его памяти. «Может, Каладин прав... Может, надежды и впрямь нет...»

Однажды он уже так поступил. У своего последнего хозяина, до того как его продали Твлакву и сделали мостовиком. Он сдался, после того как тихой ночью спровоцировал Гошеля и остальных рабов на бунт. Их перебили. Каладин каким-то образом выжил. Забери все буря, ну почему он постоянно выживает? «Я не могу сделать это снова. — Парень зажмурился. — Я не могу им помочь».

Тьен. Таккс. Гошель. Даллет. Безымянный раб, которого он пытался вылечить в фургоне для рабов Твлаква. Всех ждала одна и та же участь. Прикосновение Каладина обрекало на смерть. Иногда он давал им надежду, но разве надежда не была предвестницей краха? Сколько раз человек может упасть, прежде чем у него не останется сил, чтобы подняться?

— Мне просто кажется, что мы ничего не знаем, — проворчал Тефт, — и не нравится то, что светлоглазые говорят о прошлом. Чтоб вы знали, их бабы переписали всю историю.

— Тефт, даже не верится, что ты об этом споришь, — сказал рассерженный Шрам. — Что дальше? Мы позволим Приносящим пус­тоту украсть наши сердца? Вдруг их просто неправильно поняли? Или вот паршенди. Может, нам следовало бы разрешить им убивать­ наших королей когда вздумается?

— Не пошли бы вы оба в бурю? — рявкнул Моаш. — Это не имеет значения. Вы слышали Каладина. Даже он считает, что мы почти покойники.

Каладин больше не мог выносить этот разговор и побрел прочь, во тьму, подальше от горящих факелов. Никто за ним не последовал. Он оказался в месте, полном мрачных теней и озаренном лишь светом узкой небесной ленты, что виднелась где-то в вышине.

Здесь никто его не видел. В темноте он напоролся на валун и резко остановился. Камень был скользким от мха и лишайника. Каладин ненадолго замер, прижав к камню ладони, а потом со стоном повернулся и оперся о него спиной. Перед ним опустилась Сил, по-прежнему видимая, невзирая на тьму. Она села в воздухе и расправила платье на коленях.

— Сил, я не могу их спасти, — страдальчески прошептал Ка­ладин.

— Ты уверен?

— Я пытался много раз, и всех подвел.

— Значит, и в этот раз тоже подведешь?

— Да.

Она помолчала, потом проговорила:

— Ну хорошо, давай предположим, что ты прав.

— Так зачем же сражаться? Я сказал себе, что попытаюсь опять. Но все рухнуло прежде, чем я успел начать. Их не спасти.

— А борьба сама по себе ничего не значит?

— Нет, если ты не можешь избежать смерти.

Он потупился.

В его голове эхом отдавались слова Сигзила: «Жизнь прежде смерти. Сила прежде слабости. Путь прежде цели». Каладин поднял голову и посмотрел на узкую полоску неба. Точно далекая река из чистой, синей воды.

Жизнь прежде смерти.

Что же значил этот девиз? Что люди должны стремиться жить, прежде чем стремиться умирать? Но ведь это само собой разуме­ется. Или дело в чем-то другом? В том, что жизнь происходит раньше смерти? И опять очевидный факт. Однако простые слова как будто предназначались ему одному. Смерть придет, шептали они. Смерть придет ко всем. Но перед смертью придет жизнь. Дорожи ею.

Смерть — это цель. А путь — жизнь. Вот что имеет значение.

Прохладный ветерок пронесся по каменному коридору и принес с собой чистые, свежие ароматы, сдув прочь вонь гниющих трупов.

Всем было наплевать на мостовиков. Наплевать на тех, кто был на самом дне, у кого были самые темные глаза. И все-таки ветер как будто шептал ему снова и снова: «Жизнь прежде смерти. Жизнь прежде смерти. Живи, прежде чем умрешь».

Его нога ударилась о что-то. Он наклонился и подобрал это. Маленький камешек. Каладин едва мог его разглядеть во тьме. Он понял, что с ним случилось, понял эту меланхолию, это отчаяние. Эти чувства его частенько навещали в юности — как правило, во время недели Плача, когда небо окутывали тучи. В те дни Тьен всячески его подбадривал, помогал справиться с тоской. У брата это всегда по­лучалось.

Потеряв Тьена, он с трудом справлялся с этими периодами печали. Каладин превратился в ничтожество, которое ни о чем не заботилось, чтобы не отчаиваться. По сравнению с болью бесчувственность казалась гораздо лучше.

«Я их подведу, — подумал Каладин, зажмурившись. — Зачем пытаться?»

Ну разве он не дурак, что продолжает упорствовать? Если бы ему хоть раз удалось победить. Этого бы хватило. Поверив, что он может помочь хоть кому-то, поверив, что некоторые пути ведут не во тьму, а куда-то еще, можно было бы надеяться.

«Ты обещал себе, что попытаешься вновь. Они еще не умерли. Они живы. Пока что».

Была одна вещь, которую Каладин пока не попробовал. Он слишком боялся. Каждый раз, осмелившись устроить подобное, терял все.

Ничтожество как будто стояло рядом с ним. И обещало осво­бождение. Апатию. Неужели Каладин в самом деле хотел снова стать таким? Это было не убежище, а тупик. Став ничтожеством, он ни от чего не защитил себя. Лишь погружался все глубже и глубже, пока не дошел до мыслей о самоубийстве.

«Жизнь прежде смерти».

Каладин выпрямился, открыл глаза, выбросил камешек. Медленно пошел обратно к свету факелов. Мостовики отвлеклись от работы, глядя на него. Столько вопрошающих взглядов... Кто-то смотрел с сомнением, кто-то был мрачен, кто-то пытался подбодрить. Камень, Данни, Хоббер, Лейтен. Они в него поверили. Он пережил ­Великую бурю. Одно чудо уже есть.

— Мы можем кое-что попробовать, — произнес Каладин. — Но скорее всего, нас всех перебьет наше же войско.

— Нам все равно не избежать смерти, — заметил Карта. — Ты сам так сказал.

Несколько мостовиков закивали.

Каладин глубоко вздохнул:

— Мы попытаемся сбежать.

— Но военный лагерь охраняется! — воскликнул Безухий Джакс. — Мостовикам не разрешают выходить наружу без сопро­вождения. Они знают, что мы сбежим.

— Мы умрем, — мрачно пробурчал Моаш. — От нас до людей — мили и мили... За пределами лагеря ничего нет, кроме большепанцирников, и никаких убежищ от Великой бури.

— Знаю. Но или так, или стрелы паршенди.

Мостовики замолчали.

— Они будут посылать нас сюда каждый день, грабить трупы, — продолжил Каладин. — Посылать без надзирателей, потому что сами боятся ущельных демонов. Мостовикам обычно поручают работу, только чтобы их чем-то занять и отвлечь от мыслей о злом роке, так что нам надо приносить наверх лишь малую толику трофеев.

— Думаешь, нам надо выбрать одну из этих расщелин и сбежать по ней? — спросил Шрам. — Уже были попытки сделать карту. Ни­кто не добрался до другой стороны Равнин — всех убили ущельные демоны или волны во время Великих бурь.

Каладин покачал головой:

— Мы поступим иначе.

Он ногой подбросил то, что лежало на земле, — упавшее копье. Оно полетело к Моашу, и тот, изумленный, поймал оружие.

— Я могу обучить вас пользоваться этими штуками, — негромко проговорил Каладин.

Мостовики умолкли, глядя на копье.

— Какой от них прок? — спросил Камень, взяв копье у Моаша и осмотрев. — Мы не мочь сражаться с армией.

— Нет, но, если я вас обучу, мы сможем ночью напасть на сторожевой пост. У нас появится шанс сбежать. — Каладин окинул их взглядом, каждому посмотрел в глаза. — Как только мы окажемся на свободе, за нами пошлют солдат. Садеас не потерпит, чтобы каким-то мостовикам сошло с рук убийство его воинов. Можно лишь надеяться, что он недооценит нас и сначала пошлет малочисленный отряд. Если мы их убьем, то, возможно, сумеем забраться достаточно­ далеко, чтобы сбежать. Это будет опасно. Садеас пойдет на все, чтобы вновь взять нас в плен, и, скорее всего, отправит целую роту вдогонку. Клянусь бурей, нам вряд ли удастся выбраться из лагеря! Но это уже что-то.

Он замолчал, ожидая, а мостовики обменивались неуверенными взглядами.

— Я с тобой. — Тефт выпрямился во весь рост.

— И я. — Моаш шагнул вперед. Он выглядел воодушевленным.

— Я тоже, — подал голос Сигзил. — Лучше плюнуть в их алетийские рожи и умереть на их мечах, чем остаться рабом.

— Ха! — воскликнул Камень. — А я приготовить вам много-много еды, чтобы вы быть сытыми, когда убивать.

— А сражаться не будешь? — изумленно спросил Данни.

— Я выше этого быть, — заявил Камень, вздернув нос.

— Ну, тогда я с вами, — сказал Данни. — Посчитай и меня, ка­питан.

Остальные присоединились один за другим — все до единого, и некоторые даже подняли копья с сырой земли. Они не вопили от восторга и не ревели, как другие отряды, которыми Каладину довелось командовать. Сама мысль о битве их пугала — ведь они в большинстве своем были обычными рабами или простыми рабочими. Но они сделали выбор.

Каладин изложил свой план.

Пять лет назад

Каладин ненавидел Плачи. Они отмечали завершение старого года и наступление нового; целых четыре недели дождей, бесконечных унылых ливней. Не яростных и исступленных, как Великие бури. Медленных и равномерных. Как будто умирающий год истекал кровью, ковыляя к погребальному костру. Если другие сезоны непредсказуемо приходили и уходили, Плач каждый год наступал в одно и то же время. Ну что за несчастье.

Юноша лежал на покатой крыше родного дома в Поде. Рядом с ним стояло ведерко со смолой, прикрытое деревянной крышкой. Теперь, когда он закончил латать крышу, оно почти опустело. Плач был ужасным временем для такой работы, но из-за него течь в крыше превращалась в весьма раздражающую вещь. Они проконопатят крышу заново, когда Плач закончится, но так, по крайней мере, им не придется еще несколько недель терпеть стук капель по обеденно­му столу.

Он лежал и смотрел в небо. Пора было спуститься и войти в дом, но Каладин все равно уже промок до нитки. И остался. Ему надо бы­ло подумать.

В город снова пришли военные. Одна из многих армий — они час­то являлись во время Плача, чтобы пополнить запасы по пути к новым полям сражений. Рошон соизволил появиться на публике, чтобы поприветствовать военачальника, самого великого маршала Амарама, который возглавлял оборону алети в этом регионе и, похоже, приходился дальним родственником градоначальнику. Он был одним из самых прославленных воинов, по-прежнему остававшихся в Алеткаре; большинство отправились на Расколотые рав­нины.

От моросящего дождя зрение Каладина затуманилось. Кое-кому недели Плача нравились — не было Великих бурь, не считая той, что случалась точно посредине. Горожане с нетерпением ждали этого времени, чтобы отдохнуть от работы на полях, расслабиться. Но Каладину не хватало солнца и ветра. Он почти тосковал по Великим бурям, полным ярости и жизненной силы. Дни Плача были унылыми, и ему приходилось принуждать себя делать что-нибудь полезное. Казалось, отсутствие бурь лишало его сил.

После охоты на злосчастного белоспинника и смерти Риллира мало кому случалось увидеть Рошона. Он не показывался из особняка и все больше походил на отшельника. Жители Пода боялись лишний раз вздохнуть, как будто ждали, что он вот-вот взорвется и обрушит на них свой гнев. Каладина это не беспокоило. Буря — будь то стихия или проявление человеческих страстей — это то, на что можно хоть как-то ответить. А вот удушье, медленное и равномерное угасание всего живого во время Плача... Это несравнимо ­хуже.

— Каладин? — раздался голос Тьена. — Ты еще наверху?

— Ага, — отозвался он, не шевелясь и глядя в небо, затянутое равнодушными тучами. Разве могло существовать нечто более безжизненное, чем этот жалкий серый цвет?

Тьен подошел к задней части дома, где покатая крыша упиралась в землю. Он держал руки в карманах длинного дождевика, на голове у него была широкополая шляпа. И то и другое выглядело слишком большим для него, но с одеждой младшего брата всегда так. Даже если она сидела на нем как следует.

Мальчик забрался на крышу и лег рядом, устремив взгляд на небо. Кто-то другой попытался бы его развеселить, и потерпел бы неудачу. Но Тьен каким-то образом знал, что следует делать. Он хранил молчание.

— Тебе ведь нравится дождь, верно? — наконец спросил Каладин.

— Да, — подтвердил Тьен. Ну разумеется, ему нравилось почти все. — Только вот трудно так глядеть вверх. Я все время моргаю.

Каладин почему-то улыбнулся.

— Я кое-что для тебя сделал, — сказал Тьен. — Сегодня, в мас­терской.

Родители беспокоились; плотник Рал взял Тьена, хотя на самом деле ему не требовался еще один ученик, и, по слухам, был недоволен работой мальчика. Рал жаловался, что ученик легко отвлека­ется.

Каладин сел, а Тьен что-то выудил из кармана. Это оказалась маленькая деревянная лошадка, вырезанная весьма искусно.

— Не переживай за воду. — Тьен вручил подарок. — Я ее уже просмолил.

— Тьен, — потрясенно проговорил Каладин, — какая красота!

Детали были изумительными — глаза, копыта, пряди волос в хвосте. Фигурка была в точности такой же, как одно из восхититель­ных животных, запряженных в карету Рошона.

— Ты показывал ее Ралу?

— Сказал, хорошо получилось, — проговорил Тьен, улыбаясь ему из-под полей слишком большой шляпы. — А еще добавил, что мне бы следовало делать стул, а не ее. Я вроде как напросился на неприятности.

— Но... я не понимаю, как же он не увидел, какая она потряса­ющая?!

— О, я не знаю. — Тьен по-прежнему улыбался. — Это ведь просто лошадь. Мастер Рал любит полезные вещи. Такие, чтобы мож­но было на них сидеть, складывать в них одежду. Но я думаю, что смогу сделать хороший стул завтра, и Рал будет мною гордиться.

Каладин посмотрел на брата, на его невинное, приветливое лицо. Тьен уже был подростком, но не растерял тех качеств, что делали его особенным. «Как же ты можешь все время улыбаться? — подумал Каладин. — Погода омерзительная, учитель обращается с тобой как с грязью, а твою семью медленно душит градоначальник. И все же ты улыбаешься. Как, Тьен? И почему мне тоже хочется улыбаться рядом с тобой?»

— Тьен, отец потратил еще одну сферу, — сообщил Каладин неожиданно для самого себя.

Каждый раз, когда Лирину приходилось так поступать, он как будто бледнел и делался меньше ростом. Сферы теперь были туск­лыми, света в них не осталось. Во время Плача их невозможно было заряжать, и они в конце концов истощались.

— Их еще много, — сказал Тьен.

— Рошон пытается нас измотать. По чуть-чуть душит.

— Все не так плохо, как кажется. — Брат потянулся к нему, взял за руку. — Жизнь всегда гораздо лучше, чем кажется. Ты сам в этом убедишься.

Каладину на ум пришло множество возражений, но улыбка Тьена прогнала их все. В разгар унылейшего времени года юноша на миг почувствовал себя так, словно увидел проблески рассвета. Он мог поклясться, что все вокруг сделалось ярче, ливень слегка притих, а небо просветлело.

Их мать подошла к задней части дома и посмотрела на Каладина и Тьена — и словно удивилась, что сыновья сидят на крыше под дож­дем. У самого ската крыши к камню прицепилась кучка скрепунов; колонии маленьких двустворчатых моллюсков процветали во время Плача. Они появлялись из ниоткуда, в точности как их дальние родственники — улитки, ползавшие тут и там.

— О чем это вы беседуете? — Она присела рядом, в своем дож­девике из коричневой кожи.

Хесина редко вела себя как другие матери. Иной раз это беспокоило Каладина. Разве она не должна отправить их в дом или еще куда-то, ворча, что они простудятся? Нет, мама просто присоединилась к ним.

— Каладин переживает, что отец тратит сферы, — ответил Тьен.

— О, я бы не волновалась из-за этого. Мы отправим тебя в Харбрант. Через два месяца ты будешь достаточно взрослым для этого.

— Вы оба должны поехать со мной, — сказал Кэл. — И отец тоже.­

— Покинуть город? — изумился Тьен, словно никогда не думал о таким. — Но мне тут нравится.

Хесина улыбнулась.

— Что? — спросил Каладин.

— Большинство юношей твоего возраста готовы на все, чтобы избавиться от родителей.

— Я не могу уехать и оставить вас тут. Мы семья. — Помолчав, Каладин посмотрел на Тьена и прибавил: — Он пытается уни­чтожить нас. — После бесед с братом ему всегда становилось лучше, но это не значило, что он забывал о своих тревогах. — Никто не платит за лечение, и я знаю, что за твой труд тоже перестали платить. И сколько проку от тех сфер, которые отцу приходится тратить? Мы платим за овощи в десять раз больше положенного и за плесневелое зерно — в два раза?

Хесина улыбнулась:

— Ты наблюдательный.

— Отец приучил меня замечать детали. Я на все смотрю как ­лекарь.

— Хорошо. — Она сверкнула глазами. — А подметил ли твой лекарский взгляд, когда мы потратили первую сферу?

— Конечно. Это было на следующий день после несчастного случая на охоте. Отцу пришлось купить ткань, чтобы заготовить новый перевязочный материал.

— А он был нам нужен?

— Вообще-то, нет. Но ты же знаешь отца. Он не любит, когда наши запасы хоть самую малость истощаются.

— И он потратил одну из неприкосновенных сфер, — напомнила Хесина. — Тех самых сфер, из-за которых они с градоначальником­ бодались столько месяцев.

«Не говоря о том, сколько усилий он приложил, чтобы их украсть, — подумал Каладин. — Но ты и так все знаешь». Он глянул на Тьена, который опять смотрел в небо. Насколько было известно Кэлу, его брат так и не узнал правду.

— Итак, твой отец сопротивлялся все это время, — продолжила Хесина, — лишь ради того, чтобы наконец-то сдаться и потратить сферу на какие-то бинты, которые нам еще много месяцев не понадобятся.

Она была права. Почему же отец вдруг решился и...

— Отец позволяет Рошону думать, будто победа у того в кармане! — Каладин устремил изумленный взгляд на мать.

Хесина лукаво улыбнулась:

— Рошон бы в итоге сообразил, как отомстить. И нам пришлось бы тяжко. Твой отец — гражданин довольно высокого ранга, и против него нельзя устраивать дознание. Он и впрямь спас Рошону жизнь, и многие могли бы засвидетельствовать серьезность ранений Риллира. Но Рошон бы что-то придумал. Если бы не решил, что сломал нас.

Каладин повернулся к особняку. Хотя тот прятался за пеленой дождя, можно было разглядеть очертания армейских шатров, разбитых на поле внизу. Каково это — жить по-солдатски, часто оказываясь без защиты от бурь и дождей, ветров и ураганов? Когда-то Каладин был этим очарован, но теперь жизнь копейщика его не манила. Его голова была заполнена схемами мышц и списками симп­томов многочисленных болезней.

— Мы будем и дальше тратить сферы, — продолжила Хесина. — Одну каждые несколько недель. Отчасти для покупки необходимого, хотя мои родственники предложили помощь. В большей степени ради того, чтобы Рошон считал, будто мы поддаемся. А потом ты уедешь. Неожиданно для всех. Ты исчезнешь, и сферы окажутся в безопасности в руках ревнителей, которые будут выдавать тебе содержание на протяжении нескольких лет учебы.

Каладин моргнул, понимая, что происходит. Они не проиграли. Они побеждали!

— Братишка, только подумай, — подхватил Тьен, — ты будешь жить в одном из величайших городов мира! Это же здорово! Ты станешь ученым, как отец. У тебя будут помощники, чтобы читать любые книги, какие захочется.

Каладин отбросил со лба мокрые волосы. Из уст Тьена его судьба звучала куда увлекательней, чем казалось. Конечно, брат мог и лу­жу, полную крема, описать увлекательно.

— Это правда, — подтвердила мать, продолжая глядеть вверх. — Ты выучишься математике, истории, политике, тактике, прочим ­наукам...

— Разве этим не женщины занимаются? — Каладин нахмурился.­

— Светлоглазые женщины все это изучают, да. Но существуют и мужчины-ученые. Хотя их не так уж много.

— И все ради того, чтобы стать лекарем.

— Тебе не обязательно становиться лекарем. Сынок, твоя жизнь принадлежит тебе. Если ты пойдешь по пути лекаря, мы будем горды. Но не считай, что должен прожить за отца его жизнь. — Она перевела взгляд на Каладина и моргнула, стряхивая дождевую воду с ресниц.

— Чем же еще я могу заняться? — спросил Каладин, окончательно сбитый с толку.

— Есть множество профессий, доступных умным и образованным людям. Если ты и впрямь захочешь изучить все искусства, можешь сделаться ревнителем. Или бурестражем.

Бурестраж. Он машинально потянулся к молитве, пришитой к левому рукаву на случай, если понадобится возжечь ее и попросить о помощи.

— Они же пытаются заглядывать в будущее.

— Это не одно и то же. Сам увидишь. Есть так много интересных вещей, так много мест, куда можно отправиться мысленно. Мир меняется. В последних письмах моих родственников упоминаются удивительные устройства — перья, с помощью которых переписыва­ются и передают сообщения на большие расстояния. Возможно, в скором времени мужчин начнут учить чтению.

— Не буду я такому учиться, — возразил ошеломленный Каладин и бросил взгляд на Тьена. Неужели их собственная мать в самом деле говорила все это? Впрочем, она всегда была такой. Ни ее разум, ни ее язык не признавали границ.

Но сделаться бурестражем... Они изучали Великие бури, предсказывали их, да, и все же многое узнавали об этих бурях, об их тайнах. Изучали сами ветра!

— Нет, — отказался Каладин. — Хочу быть лекарем. Как мой ­отец.

Хесина улыбнулась:

— Если ты сделал свой выбор, тогда, как я и сказала, мы будем тобой гордиться. Но нам просто хотелось, чтобы ты знал — еще не поздно передумать.

Они посидели еще некоторое время, позволили дождю промочить себя насквозь. По их щекам бежали струи прохладной дождевой воды. Каладин продолжал всматриваться в серые тучи, пытаясь понять, что такого интересного находил в них Тьен. В конце концов он услышал внизу плеск, и из-за угла выглянул Лирин.

— Что, забери тебя... — начал отец и осекся. — Все трое?! Что это вы там делаете?

— Наслаждаемся, — небрежно ответила Хесина.

— Чем?

— Своей неправильностью, дорогой.

Лирин вздохнул:

— Иногда ты бываешь очень странной.

— Ты разве не слышал, что я сказала?

— Намек понял. Ладно, слезайте оттуда. На площади собрание.

Мать нахмурилась. Она встала и спустилась по скошенной крыше. Братья переглянулись и встали. Каладин сунул деревянную лошадку в карман и двинулся вниз, осторожно ступая по скользкому камню; в башмаках хлюпала вода.

Они последовали за Лирином на площадь. Отец выглядел обеспокоенным и шел сутулясь, как у него вошло в обыкновение в последнее время. Может, это было притворство, чтобы обмануть Рошона, но Каладин подозревал, что играл отец лишь отчасти. Лирину не нравилось отдавать сферы, даже если это была уловка. Она слишком походила на признание поражения.

На городской площади собралась толпа — кто в дождевике, кто под зонтиком.

— Лирин, что происходит? — встревоженно спросила Хесина.

— Рошон собирается выступить и велел Ваберу устроить всеобщее городское собрание.

— Под дождем?! — удивился Каладин. — Он что, не мог подождать до Светлодня?

Лирин не ответил. Семья шла в молчании, даже Тьен притих. Они миновали нескольких спренов дождя, что стояли посреди луж, излучая бледно-голубой свет, будто оплывающие свечи без фитилей, высотой до лодыжки. Они появлялись исключительно во время Плача. Эти светящиеся голубые палочки с единственным синим глазом на верхушке вроде должны были бы растаять, но не уменьшались в размерах. Их называли духами дождевых капель.

К тому времени, когда Каладин и его родные прибыли на площадь, там уже собрались почти все горожане и обменивались слухами под дождем. Джост и Нагет были среди толпы, но ни один, ни другой не помахали Каладину — они уже несколько лет как переста­ли притворяться друзьями. Каладин вздрогнул. Родители называли город домом, и его отец не желал его покидать, но это место с каж­дым днем все меньше и меньше напоминало дом.

«Я скоро отсюда уеду», — подумал он, изнывая от желания просто уйти из Пода и забыть про его скудоумных обитателей. Отправиться туда, где живут светлоглазые, мужчины и женщины, наделенные честью и красотой, достойные того высокого положения, которым их одарил Всемогущий.

Подъехала карета Рошона. За годы в Поде она утратила большую часть своего блеска — золотая краска осыпалась, темную древесину иссекла дорожная галька. Когда карета въехала на площадь, Ваберу и его парням наконец-то удалось установить небольшой навес. Дождь усилился, и капли стучали по его ткани, словно по большому барабану.

В плотной толпе даже воздух изменился. На крыше он пах свежестью и чистотой. Теперь же казался спертым и влажным. Дверь кареты открылась. Рошон располнел, и его наряд пришлось перешить сообразно раздавшейся талии. К культе правой ноги крепился деревянный протез, невидимый под отворотом брюк; светлорд с тру­дом выбрался из кареты и с ворчанием нырнул под навес.

Жиденькие мокрые волосы и борода словно превращали его в другого человека. Но глаза оставались прежними. Они казались меньше из-за округлившихся щек, но все так же пылали гневом, ко­гда он окинул взглядом толпу. Как будто высматривал виновного, который бросил камень ему в спину.

Не Лараль ли это в карете? Кто-то шевельнулся внутри, и наружу­ выбрался стройный мужчина с гладковыбритым лицом и светло-карими глазами. В выглаженном строгом зеленом мундире и с мечом у пояса, он выглядел величаво. Сам великий маршал Амарам? Его мускулистая фигура и лицо с волевой челюстью производили сильное впечатление. Разница между ним и Рошоном потрясала.

Наконец показалась Лараль — в бледно-желтом платье классического покроя, с широкой юбкой и жестким корсетом. Она глянула на падающие струи дождя, и к ней тотчас же бросился лакей с зонти­ком. Сердце Каладина заколотилось. Они не разговаривали с того дня, когда Лараль унизила его в особняке Рошона. И все же девушка была великолепна. Становясь все более взрослой, она неустанно хорошела. Кому-то ее темные волосы с иноземной светлой примесью показались бы непривлекательными, поскольку свидетельствовали о нечистой крови, но Каладин был ими очарован.

Рядом с ним Лирин вдруг оцепенел и негромко выругался.

— Что такое? — спросил стоявший с другой стороны Тьен, вытягивая шею, чтобы разглядеть происходящее.

— Лараль, — объяснила мать, — у нее на рукаве молитва не­весты.

Каладин обомлел, заметив белую тряпицу с синей глифпарой, пришитую к рукаву платья девушки. Она сожжет молитву, когда о помолвке объявят официально.

Но... с кем? Ведь Риллир умер!

— До меня доходили слухи, — пробурчал отец. — Похоже, ­Рошону не хотелось расставаться со связями, которые она может обеспечить.

— Он? — воскликнул Каладин, потрясенный. Градоначальник решил сам на ней жениться?!

Собравшиеся, заметив молитву, начали шептаться.

— Светлоглазые сплошь и рядом женятся на девушках, которые намного моложе их, — сказала Хесина. — Для них женитьба — в первую очередь способ обеспечить союз между Домами.

— Он?! — не унимался Каладин, не веря своим ушам. Он шагнул­ вперед. — Мы должны это остановить. Мы должны...

— Каладин, — резко бросил отец.

— Но...

— Это их дело, не наше.

Юноша умолк, чувствуя, как на голову падают крупные капли дождя, а мелкие превращаются в туман и улетают прочь. По площади текла вода, собираясь в выбоинах. Рядом с Каладином из лужи поднялся спрен дождя, словно соткавшись из воды. И застыл, устремив в небо немигающий взгляд.

Рошон оперся на свою трость и кивнул Натиру, дворецкому. Того сопровождала жена, сурового вида женщина по имени Алаксия. Натир изящным движением хлопнул в ладоши, принуждая толпу затихнуть. Вскоре единственным звуком сделался негромкий шум дождя.

— Светлорд Амарам, — заговорил Рошон, кивком указывая на светлоглазого в мундире, — исполняющий обязанности великого маршала нашего княжества. Он руководит защитой наших границ в отсутствие короля и светлорда Садеаса.

Каладин кивнул. Все знали про Амарама. Он был куда более важной шишкой, чем большинство военных, что посещали Под.

Амарам выступил вперед.

— У вас красивый город. — Он обратился к собравшимся темноглазым. У него был сильный, глубокий голос. — Благодарю за гос­теприимство.

Каладин нахмурился, окинув взглядом горожан: всех явно смутило это заявление.

— Обычно, — продолжил Амарам, — этим делом занимаются мои подчиненные офицеры. Но раз уж я навещаю кузена, мне спод­ручнее все сделать самому. Это не настолько обременительное за­дание, чтобы поручать его кому-то другому.

— Светлорд, прошу прощения, — сказал Каллинз, один из фермеров. — Но что же это за дело?

— Что же еще, как не вербовка, добрый фермер? — Амарам кивнул Алаксии, и та выступила вперед с доской, к которой был прикреплен лист бумаги. — Король забрал с собой большую часть наших солдат, когда отправился исполнять Договор Отмщения. Моим военачальникам не хватает солдат, и возникла необходимость вербовать молодых людей в каждом городе и в каждой деревне на нашем пути. Если представляется возможным, мы берем и добровольцев.

Горожане притихли. Мальчишки мечтали сбежать в армию, но на самом деле мало кто из них осмелился бы на такое. Долг Пода — снабжать войска провизией, а не солдатами.

— Моя битва не столь славная, как война за отмщение, — продолжил Амарам, — но наша священная обязанность — защищать свои земли. Этот поход продлится четыре года, и когда вы исполните свой долг, то получите военную премию, равную одной десятой жалованья за весь период. Можно будет вернуться домой или ос­таться еще на один срок. Отличиться и подняться до высокого ранга, что может означать повышение на один нан для вас и ваших ­детей. Добровольцы есть?

— Я пойду! — выкрикнул Джост, шагнув вперед.

— И я! — раздался голос Эбри.

— Нет! — воскликнула мать Джоста, хватая его за руку. — Как же поля...

— Поля важны, темноглазая, — сказал Амарам, — но защита нашего народа несравнимо важнее. Король посылает нам сокровища, захваченные на Равнинах, и этих самосветов хватит, чтобы в случае необходимости обеспечить едой весь Алеткар. Вам обоим мы очень рады. Еще кто-нибудь?

Вышли три парня и мужчина постарше — Харл, чья жена умерла от рубцовой лихорадки. Это его дочь Каладин не смог спасти после того, как та упала.

— Отлично. Еще желающие будут?

Горожане молчали. Даже странно. Многие мальчики, которые так часто говорили, как бы стать солдатами, отворачивались. Каладин чувствовал, как бьется сердце, как дергаются мышцы на ногах, словно его тело так и рвалось вперед.

Нет. Он станет лекарем. Лирин посмотрел на сына, и в его темно-карих глазах мелькнула глубоко запрятанная тревога. Но когда Каладин не шевельнулся, его отец расслабился.

— Отлично. — Амарам кивнул Рошону. — Нам все же понадобит­ся список.

— Список? — громко спросил Лирин.

Амарам посмотрел на него:

— Армии нужно много солдат, темнорожденный. Я беру добровольцев в первую очередь, но наши ряды необходимо пополнять. Мой кузен-градоначальник наделен высоким долгом решать, кого именно послать на войну.

— Алаксия, прочитай первые четыре имени, — велел Рошон. — И последнее.

Женщина посмотрела на свой лист и начала читать бесстрастным­ голосом:

— Эгил, сын Марфа. Колл, сын Талеба.

Каладин глянул на отца с мрачным предчувствием.

— Он не может тебя забрать, — прошептал Лирин. — У нас второй нан, и мы оказываем городу важные услуги — я лекарь, ты мой единственный ученик. По закону нас нельзя принудительно завербовать. Рошон это знает.

— Хабрин, сын Арафика, — продолжала Алаксия. — Джорна, сын Лоутса. — Помедлив, она оторвала взгляд от листа. — Тьен, сын Лирина.

На площади воцарилась мертвая тишина. Даже дождь как будто утих на миг. Потом все взгляды обратились к Тьену. Мальчик казался растерянным. Лирин был неуязвим как городской лекарь. Каладин — как его ученик.

Но не Тьен. Он всего лишь третий ученик плотника — не важный, беззащитный.

Хесина крепко схватила Тьена:

— Нет!

Лирин кинулся вперед, защищая их. Каладин стоял как громом пораженный и смотрел на Рошона. Улыбающегося, довольного Рошона.

«Мы отняли у него сына, — понял Каладин, глядя в заплывшие глаза. — Это месть».

— Я... — проговорил Тьен. — Армия?

Казалось, впервые в жизни уверенность в себе и беззаботность покинули его. Он широко распахнул глаза и сильно побледнел. Мальчик падал в обморок при виде крови. Ненавидел драться. Он был все еще маленьким и тощим, несмотря на свой возраст.

— Он слишком молод, — заявил Лирин.

Соседи расступились, и семья лекаря осталась в одиночестве под дождем.

Амарам нахмурился:

— В городах даже восьмилетних и девятилетних записывают в солдаты.

— Светлоглазых! — выкрикнул Лирин. — Они учатся на офицеров. Их не посылают в бой!

Амарам помрачнел еще сильнее. Он вышел под дождь и подошел­ к семье Каладина.

— Сколько тебе лет, сынок? — спросил он Тьена.

— Ему тринадцать, — ответил Лирин.

Амарам посмотрел на него:

— Лекарь. Я про тебя слышал. — Он вздохнул и повернулся к Рошону. — Кузен, у меня нет времени, чтобы вмешиваться в ваши мелкие провинциальные дрязги. Нет ли другого подходящего мальчика?

— Это мой выбор! — заявил Рошон. — Сделанный в рамках закона. Я имею право послать тех, без кого город может обойтись, — ну так вот, этот мальчик в списке первый.

Лирин шагнул вперед, его глаза пылали гневом. Великий маршал Амарам поймал его за руку:

— Не делай того, о чем пожалеешь, темноглазый. Градоначальник действует по закону.

— Ты, лекарь, скалил зубы, прикрываясь законом, — крикнул Рошон Лирину. — Что ж, теперь закон обратился против тебя. Можешь оставить сферы себе! Твое лицо в этот миг — достойная плата за все!

— Я... — снова проговорил Тьен.

Каладин никогда не видел брата в таком ужасе. Сам он был бессилен. Толпа глядела на Лирина, которого по-прежнему держал за руку светлоглазый генерал. Они с Рошоном сверлили друг друга взглядами.

— Я сделаю мальчика посыльным на год-два, — пообещал Амарам. — Его не пошлют воевать. Это лучшее, что я могу предложить. Нам сейчас дорога каждая пара рук.

Лирин обмяк, потом уронил голову. Рошон расхохотался и махнул Лараль, чтобы она вернулась в карету. Девушка так и сделала и даже не посмотрела на Каладина. Рошон последовал за ней, и, хотя он все еще смеялся, его лицо сделалось жестким. Безжизненным. В точности как тучи над их головами. Рошон отомстил, но сын его был по-прежнему мертв, а сам он не мог покинуть опостылевший Под.

Амарам окинул толпу взглядом:

— Рекруты могут взять с собой две смены одежды и до трех камнемер других пожитков. Их взвесят. Приказываю явиться в лагерь через два часа и доложиться сержанту Хэву.

Он повернулся и направился следом за Рошоном.

Тьен глядел ему в спину, бледный, как известь. Каладин видел, в каком он ужасе оттого, что придется покинуть семью. Именно ­Тьен заставлял улыбаться старшего брата, когда шел дождь. Каладин ощущал настоящую боль, видя его таким испуганным. Это было неправильно. Тьен должен улыбаться. В этом его суть.

Он нащупал в кармане деревянную лошадку. Тьен всегда приносил ему утешение, если было больно. И вдруг Каладин понял, что может кое-чем отплатить брату. «Пора перестать прятаться в комнате, когда кто-то другой держит в руках светящийся шар, — поду­мал Каладин. — Пора стать мужчиной».

— Светлорд Амарам! — заорал он.

Генерал замешкался на лесенке у кареты, уже одной ногой внут­ри. Повернул голову.

— Я хочу пойти вместо Тьена!

— Не разрешаю! — донесся изнутри голос Рошона. — Закон дает мне право выбирать.

Амарам мрачно кивнул.

— Тогда возьмите и меня, — потребовал Каладин. — Я могу пойти добровольцем?

По крайней мере, Тьен не будет один.

— Каладин! — ахнула Хесина, хватая его за руку.

— Это разрешено, — согласился Амарам. — Я не откажу ни одному добровольцу. Если хочешь вступить в наши ряды — добро пожаловать.

— Каладин, нет, — задохнулся Лирин. — Я не могу потерять вас обоих. Не делай этого...

Юноша посмотрел на Тьена — детское лицо было мокрым под широкими полями шляпы. Братишка покачал головой, но в его глазах сверкнула надежда.

— Я пойду, — сказал Каладин, переведя взгляд на Амарама. — Берите меня добровольцем.

— Тогда у тебя два часа. — Амарам забирался в карету. — Ограничение по вещам такое же, как и для остальных.

Дверца кареты захлопнулась, но Каладин успел разглядеть лицо Рошона, ставшее еще довольнее, чем прежде. Скрипя и расплескивая воду, экипаж двинулся прочь, и с его крыши стекла собравшаяся за время стоянки вода.

— Почему? — срывающимся голосом спросил Лирин, поворачиваясь к Каладину. — Почему ты так со мной поступил? После всех наших планов!

Каладин посмотрел на Тьена. Брат взял его за руку и прошептал:

— Спасибо. Спасибо, Каладин. Спасибо!

— Я потерял вас обоих, — сипло выдавил Лирин, а потом повернулся и зашлепал прочь по лужам. — В бурю все! Обоих...

Он плакал. Мать тоже плакала. Она снова бросилась обнимать Тьена.

— Отец! — крикнул Каладин, потрясенный собственной уверенностью.

Лирин замешкался под дождем, одной ногой в луже, где сбились в кучу спрены дождя. Они отползали от него, точно стоящие торч­ком слизни.

— Через четыре года я верну его домой живым и здоровым, — пообещал Каладин. — Клянусь бурями и десятым именем самого Всемогущего. Обещаю, я верну его домой.

«Обещаю...»

«Йелиг-нар, прозванный Пагубой-ветром, был одним из тех, что могли говорить по-человечески, хотя его голосу нередко вторили вопли сожранных людей».

Несотворенные явно были плодом народного творчества. Интерес­но, что большинство из них слыли не самостоятельными личностями, но воплощениями разных видов разрушения. Эта цитата — из Траксиля, строка 33, — считается источником первостепенной важности, но я сомневаюсь, что она достоверна.

«Эти дикие паршуны до странности гостеприимны, — прочитала Шаллан. Она вернулась к мемуарам короля Гавилара — к той части, что была написана за год до его убийства. — С нашей первой встречи прошло уже почти пять месяцев. Далинар продол­жает настойчиво уговаривать меня вернуться домой, утверждая, что мы слишком затянули эту экспедицию.

Паршуны обещают взять меня на охоту за зверем с большим панцирем, которого они называют „уло мас вара“ — мои ученые перевели это примерно как „монстр ущелий“. Если их описания верны, у этих тварей большие светсердца. Голова одной из них станет воис­тину впечатляющим трофеем. Паршуны также говорят о своих ужас­ных богах, и мы думаем, что они подразумевают нескольких особенно громадных большепанцирников.

Мы были поражены тем, что у этих паршунов есть религия. Растущее количество свидетельств того, что перед нами сформированная цивилизация с уникальной культурой и языком, нельзя назвать иначе как изумительным. Мои бурестражи окрестили этот народ „паршенди“. Безусловно, это племя очень сильно отличается от при­вычных нам слуг-паршунов и, возможно, вообще принадлежит к дру­гой расе, несмотря на узоры на коже. Вероятно, они дальние родственники и так же отличаются от обычных паршунов, как алетийские­ рубигончие — от селайской породы.

Паршенди видели наших слуг — и растерялись. „Где их музыка?“ — часто спрашивает меня Клейд. Я не понимаю сути вопроса. Но сами паршуны никак не реагируют на паршенди, не пытаются им подражать. Это обнадеживает.

Вопрос про музыку, возможно, связан с тем, что паршенди по­стоянно издают гулкие звуки или что-то поют. У них необъяснимая склонность к совместному музицированию. Клянусь, я как-то услы­шал, как один паршенди напевает что-то себе под нос, а вскоре повстречал другого — вне пределов слышимости первого, — поющего ту же самую песню.

Их любимые инструменты — барабаны. Грубо сделанные, с отпечатками испачканных в краске ладоней по бокам. Это вполне соответствует их простым жилищам, построенным из крема и камней. Они живут в похожих на кратеры каменных образованиях на краю Расколотых равнин. Я спросил Клейда, как же Великие бури, но он лишь рассмеялся: „О чем беспокоиться? Если дома сдует, мы про­сто построим их заново, верно?“»

По другую сторону алькова раздалось шуршание — Ясна перевернула страницу. Шаллан отложила книгу и перебрала тома, что лежали на столе. Поскольку изучение философии на этом этапе закончилось, она вновь взялась за материалы по убийству короля ­Гавилара.

Девушка вытащила из нижней части стопки маленькую книжечку: воспоминания, надиктованные бурестражем Матейном, одним из ученых, сопровождавших короля. Шаллан пролистала страницы,­ разыскивая нужный абзац. Это было описание самой первой встречи с отрядом охотников-паршенди.

«Все случилось после того, как мы расположились на берегу глубокой реки, среди густого леса. Это место безупречно подходило для длительной стоянки, поскольку плотные заросли костедрева давали защиту от ветра во время Великих бурь, а русло реки уберегало от затопления. Его величество мудро согласился с моим советом и послал отряды разведчиков как вверх по течению, так и вниз.

Разведывательный отряд великого князя Далинара стал первым из тех, кому довелось встретиться со странными неприрученными паршунами. Когда он вернулся в лагерь, чтобы рассказать о случившемся, я — как многие другие — не поверил его словам. Мы были убеждены, что светлорд Далинар просто напоролся на слуг-паршунов, принадлежавших к другой экспедиции, такой же как наша.

Но после того, как на следующий день они явились в наш лагерь,­ отрицать реальность их существования никто не мог. Их было десять — безусловно, паршуны, но крупнее обычных. У одних кожа была в черно-красных разводах, у других — в бело-красных, что чаще­ встречается в Алеткаре. У них имелось великолепное оружие, с бле­стящими стальными лезвиями, изукрашенными сложной гравировкой, но при этом — простая одежда из нарбиновой ткани.

Вскоре его величество оказался очарован этими странными паршунами и настоял, чтобы я начал изучать их язык и общество. Признаю, я предполагал разоблачить некий обман, частью которого они являлись. Однако чем больше мы узнавали, тем больше я понимал, насколько ошибочным было мое изначальное суждение».

Шаллан в раздумьях постучала по странице. Потом вытащила толстый том, озаглавленный «Король Гавилар Холин. Биография», изданный вдовой Гавилара, Навани, два года назад. Шаллан пролистала его в поисках нужного абзаца.

«Мой муж был отличным королем — вдохновляющим правителем, непревзойденным дуэлянтом и гением военной тактики. Но ни один волос на его голове не был волосом ученого. Он никогда не проявлял интереса к расчетам, касающимся Великих бурь, научные беседы вызывали у него скуку, а фабриали супруг игнорировал, не считая тех, что имели очевидное боевое применение. Он был создан сообразно классическим канонам мужественности».

— Почему они его так заинтересовали? — спросила Шаллан вслух.

— Хм?.. — отозвалась Ясна.

— Король Гавилар, — уточнила девушка. — В биографии, которую написала ваша мать, настойчиво повторяется, что он не был ученым.

— Это правда.

— Но ведь паршенди его на самом деле заинтересовали. Еще до того, как он мог услышать про их осколочные клинки. Если верить воспоминаниям Матейна, король хотел знать об их языке, их обществе и музыке. Или это всего лишь преувеличение, чтобы потомкам он казался более ученым, чем был на самом деле?

— Нет. — Судя по звуку, Ясна опустила книгу. — Чем дольше он оставался в Ничейных холмах, тем больше его очаровывали паршенди.

— Я вижу в этом противоречие. Почему человек, ранее не интересовавшийся научными изысканиями, вдруг сделался таким одержимым?

— Меня это тоже удивляло. Но иногда люди меняются. Когда он вернулся, то заразил меня своим Азартом; мы вечер за вечером обсуждали его открытия. Это был один из тех немногих случаев, ко­гда я ощутила истинную связь со своим отцом.

Шаллан прикусила губу.

— Ясна, — спросила она после долгого молчания, — почему вы поручили мне изучить это событие? Вы его... пережили. Вы уже знаете все о моих так называемых открытиях.

— Мне понадобилась новая точка зрения. — Принцесса отодвинула книгу и устремила пристальный взгляд на Шаллан. — Я и не думала, что ты разыщешь какие-то особенные ответы. Просто наде­ялась, что ты подметишь детали, которые ускользнули от моего внимания. Ты начинаешь понимать, как изменился мой отец за те несколько месяцев, а значит — глубоко копаешь. Поверишь или нет, но мало кто почувствовал это несоответствие... хотя многие, конечно, заметили, что в Холинар он вернулся другим.

— Пусть так, но я все равно чувствую себя странно, изучая все это. Возможно, все еще нахожусь под влиянием своих наставников, которые были убеждены, что молодые дамы обязаны изучать лишь подобающие классические произведения.

— У классики свое место, и я направлю твое внимание на классические труды, когда представится случай, как уже сделала, обу­чая тебя морали. Но я намереваюсь сделать так, чтобы эти смежные темы не мешали твоим основным изысканиям. Сосредоточься на главном, а не на замшелых исторических головоломках.

Шаллан кивнула:

— Но, Ясна, разве вы не историк? Разве эти, как вы выразились, замшелые исторические головоломки не представляют собой суть профессии?

— Я вериститалианка. Мы ищем в прошлом ответы на вопросы, восстанавливаем истинный ход событий. Для многих цель написания исторических хроник — не истина, а наиболее лестное представление самих себя и своих мотивов. Мы с сестрами по духу выбираем то, что было, по нашему мнению, неправильно понято или истолковано, и изучаем его, в надежде лучше разобраться в событиях настоящего.

«Так почему же ты так много времени проводишь, изучая сказки и разыскивая злых призраков?» Нет, Ясна искала что-то настоящее. Что-то столь важное, что оно увело ее прочь с Расколотых равнин, от битвы во имя мести за отца. Наставница намеревалась как-то использовать эти сказки. Изыскания Шаллан были частью ее плана.

Это взбудоражило девушку. Она именно об этом мечтала с детских лет, просматривая книги, расстроенная тем, что отец прогнал очередную наставницу. Здесь, с Ясной, Шаллан была частью чего-то — и, зная принцессу, не сомневалась, что это нечто грандиозное.

«И все-таки, — подумала она, — корабль Тозбека прибывает завт­ра утром. Я уезжаю.

Мне надо начать жаловаться. Необходимо убедить Ясну, что все это намного сложнее, чем я думала, чтобы, когда я уеду, она не удивилась. Мне надо расплакаться, устроить истерику, сдаться. Мне надо...»

— Что такое Уритиру? — спросила Шаллан неожиданно для самой себя.

К ее удивлению, Ясна ответила без промедления:

— Уритиру считался центром Серебряных королевств, городом, где было десять тронов, по одному для каждого короля. Это был самый­ грандиозный, самый удивительный и важный город во всем мире.

— Правда? А почему я о нем раньше не слышала?

— Потому что он был заброшен еще до того, как Сияющие отступники обернулись против человечества. Большинство ученых считают, что это просто миф. Ревнители отказываются о нем говорить, поскольку город связан с Сияющими и, соответственно, с первым грандиозным провалом воринизма. Большая часть того, что мы знаем о нем, происходит из цитат, которые авторы классического периода брали из утерянных книг. Многие из этих классических трудов, в свою очередь, дошли до нас только частично. На самом деле единственная книга ранних лет, дошедшая до нас целиком, — «Путь королей», да и то лишь благодаря стараниям Ванриаля.

Шаллан медленно кивнула:

— Если где-то спрятаны руины великолепного древнего города, то Натанатан — неизученный, покрытый дремучими лесами — самое подходящее место для них.

— Уритиру находится не в Натанатане. — Ясна улыбнулась. — Но это хорошая попытка. Продолжай работать.

— Оружие.

Ясна вопросительно вскинула бровь.

— Паршенди. У них было красивое оружие из отменной стали с гравировкой. Но при этом они играли на барабанах, обтянутых шкурами, с грубыми отпечатками ладоней по бокам, и жили в хижи­нах из валунов и крема. Разве вы не видите здесь противоречия?

— Да. Несомненно, это странно.

— Значит...

— Шаллан, уверяю тебя, города там нет.

— Но ведь вас действительно интересуют Расколотые равнины. Вы говорили о них со светлордом Далинаром по даль-перу.

— Верно.

— Кто такие Приносящие пустоту? — Может, теперь Ясна объяснит, раз уж начала отвечать на вопросы. — Кем они были на самом деле?

Принцесса смотрела на нее с любопытством:

— Никто точно не знает. Большинство ученых считают, будто они, как и Уритиру, миф, в то время как теологи допускают, что они — сила, противостоявшая Всемогущему, монстры, что обитали в сердцах людей, в точности как когда-то Всемогущий.

— Но...

— Возвращайся к своим изысканиям, дитя. — Ясна вновь взялась за свою книгу. — Возможно, мы поговорим об этом в другой раз.

Шаллан поняла, что разговор окончен. Она прикусила губу, сдержав желание нагрубить, просто чтобы втянуть принцессу обратно в разговор. «Она мне не доверяет, — подумала девушка. Что ж, не без причины. — Ты уезжаешь, — вновь сказала она самой себе. — Завтра. Ты уплываешь прочь отсюда».

Но это означало, что у нее остался всего один день. Лишь один день в великом Паланеуме. Один день среди всех этих книг, этой мощи и знания.

— Мне нужна копия биографии вашего отца, написанной Тифандором, — сказала Шаллан, просматривая книги. — На нее все время ссылаются.

— Она на одном из нижних этажей, — рассеянно пробормотала Ясна. — Я попытаюсь разыскать каталожный номер...

— Не надо. — Шаллан встала. — Сама найду. Мне надо попрактиковаться.

— Как пожелаешь.

Ученица улыбнулась. Она в точности знала, где искать эту книгу, но, разыгрывая поиски, могла провести некоторое время подальше от Ясны и выяснить, какую информацию о Приносящих пустоту­ можно обнаружить самой.

Спустя два часа Шаллан сидела за заваленным книгами столиком в задней части одной из комнат на нижнем уровне Паланеума. Ее сферный фонарь освещал стопку поспешно собранных томов, ни один из которых не оказался достаточно полезным.

Все что-то да знали о Приносящих пустоту. Люди в сельской местности говорили о них как о таинственных тварях, что выбирались по ночам, обкрадывали невезучих и наказывали глупцов. В таких рассказах они казались скорее проказливыми, чем злыми. Но была ведь еще странная история о Приносящем пустоту, который принял облик путешественника и, воспользовавшись добротой фер­мера, что выращивал рис-талью, зверски убил всю семью, напился их крови и расписал все стены пустотными символами.

Горожане, большей частью, считали их духами, которые бродили в ночи. Своего рода злыми спренами, что поселялись в душах людей­ и вынуждали их творить ужасные вещи. Когда хороший человек вдруг делался злым, это считали работой Приносящего пустоту.

Ученые над этими россказнями смеялись. Подлинные исторические труды — те, что она смогла быстро найти, — противоречили друг другу. Были ли Приносящие пустоту обитателями Преисподней? Если так, то ей полагалось бы опустеть, раз те завоевали Черто­ги Спокойствия и изгнали человечество в Рошар.

«Стоило догадаться, что найти толковые сведения не так уж легко, — подумала Шаллан, откидываясь на спинку кресла. — Ясна изу­чает эту тему месяцы, может, и годы. Чего я хотела добиться за несколько часов?»

Она добилась лишь одного — еще сильней запуталась. Какие шальные ветра вынудили Ясну взяться за эту тему? В этом не было ника­кого смысла. Изучать Приносящих пустоту — все равно что пытаться определить, реальны спрены смерти или нет. Зачем все это?

Шаллан покачала головой и принялась складывать книги. Ревнители разложат их по полкам вместо нее. Надо было разыскать био­графию Тифандора и вернуться на их балкон. Девушка направилась к выходу из комнаты, держа фонарь в свободной руке. Она не взяла с собой паршуна, поскольку намеревалась забрать лишь одну книгу. Подходя к дверному проему, Шаллан заметила огонек на галерее. Он приближался. Когда она была уже почти у самых дверей, кто-то подошел к ним с другой стороны, держа на весу гранатовый фонарь.

— Кабзал? — удивилась девушка при виде молодого лица, окрашенного в синий цвет из-за фонаря.

— Шаллан? — спросил он и поднял голову, выискивая над входом библиотечные обозначения. — Что ты тут делаешь? Ясна сказала, ты отправилась искать Тифандора.

— Я... свернула не туда.

Он вскинул бровь.

— Неудачная ложь? — спросила она.

— Ужасная. Ты на два этажа выше и на тысячу каталожных единиц не в том направлении. Я не смог разыскать тебя внизу и попросил паршунов на подъемнике отправить меня туда же, куда они отвезли тебя, — и вот я здесь.

— Учеба с Ясной бывает выматывающей. Потому я иногда ра­зыскиваю тихий уголок, чтобы расслабиться и прийти в себя. Только так у меня получается побыть в одиночестве.

Кабзал задумчиво кивнул.

— Так лучше? — спросила она.

— Не совсем. Ты решила взять паузу, но... два часа?! Кроме того, я припоминаю, раньше ты говорила, что учеба у Ясны не такая уж страшная.

— Она бы мне поверила. Принцесса считает себя куда более требовательной, чем есть на самом деле. Впрочем... о да, наставница требовательная. Хотя я не так часто с ней спорю, как ей кажется.

— Ну хорошо. И чем же ты здесь занималась?

Девушка прикусила губу, вынудив его рассмеяться.

— Что? — спросила она, краснея.

— У тебя чересчур невинный вид, когда ты так делаешь!

— Так ведь я и есть невинное дитя.

— А кто мне только что соврал два раза подряд?

— «Невинный» в этом случае противоположность «изощренному». — Она скорчила рожицу. — Так или иначе, но ложь вышла неубедительной. Пойдем со мной за Тифандором. Если поспешим, мне не придется лгать наставнице.

— Разумно, — согласился Кабзал, и они вместе направились вдоль периметра Паланеума.

Полая перевернутая пирамида восходила к потолку, четыре стены плавно расширялись. Верхние уровни были ярче: там вдоль перил двигались маленькие огоньки — это ревнители или ученые держали в руках фонари.

— Пятьдесят семь уровней, — проговорила Шаллан. — Я даже представить себе не могу, какого труда стоило создать все это.

— Мы его не создавали. Он тут был. По крайней мере, главная шах­та точно была. Харбрантийцы высекли в скале помещения для книг.

— Так это что, естественная пещера?!

— В той же степени естественная, что и города вроде Холинара. Или ты забыла мою демонстрацию?

— Нет. Но почему ты не использовал это место в качестве одного из своих примеров?

— Нам еще не удалось разыскать правильный песочный узор, — признался он. — Но мы уверены, что Всемогущий сам сотворил это место, как и города.

— А что ты скажешь про Певцов зари? — спросила Шаллан.

— При чем тут они?

— Может, это их рук дело?

Кабзал хмыкнул. Они как раз подходили к подъемнику.

— Это не похоже на то, что делали Певцы зари. Они были целителями, добрыми спренами, которых Всемогущий послал заботиться о людях, когда нас вынудили покинуть Чертоги Спокойствия.

— Вроде как противоположность Приносящим пустоту.

— Можно сказать и так.

— Опустите нас на два уровня, — велела девушка паршунам.

Прислужники начали опускать платформу. Блоки заскрипели, доски под ногами затряслись.

— Если ты думаешь, что сможешь отвлечь меня этой болтовней, — заметил Кабзал, складывая руки на груди и прислоняясь к перилам, — то ничего не получится. Я сидел там наверху под неодоб­рительным взглядом твоей хозяйки больше часа, и да будет мне позволено заявить, что это был весьма неприятный опыт. Думаю, она знает, что я не собираюсь отказываться от желания обратить ее.

— Разумеется, знает. Она ведь Ясна. И знает почти все.

— Кроме того, что именно изучает здесь.

— Приносящих пустоту, — сказала Шаллан. — Их и изучает.

Он нахмурился. Через некоторое время платформа остановилась на нужном уровне.

— Приносящих пустоту? — переспросил ревнитель с любопытством.

Девушка ожидала презрения или снисходительного смеха. «Нет, он ревнитель и верит в них».

— Что они такое? — спросила она, сходя с платформы.

Недалеко внизу огромная пещера сходилась в точку. Там поместили большой заряженный бриллиант, отмечающий надир3.

— Мы не любим об этом говорить, — бросил Кабзал, присоединяясь к ней.

— Почему? Ты же ревнитель. Это часть твоей религии.

— Непопулярная часть. Люди предпочитают слушать про Де­сять божественных атрибутов или Десять человеческих пороков. Мы потакаем им, потому что сами любим эти истории далекого прошлого.

— Потому что... — начала Шаллан, понуждая его не останавливаться.

— Потому что, — продолжил он со вздохом, — есть на нашей совести пятно. Ордена по своей сути — все тот же классический воринизм. То есть позор за Иерократию и падение Сияющих отступников­ несем мы.

Он поднял свой темно-синий фонарь. Девушка шла рядом, сгорая от любопытства, но не перебивая.

— Мы верим, что Приносящие пустоту были на самом деле. Настоящее бедствие или чума. Они сотню раз обрушивались на челове­чество. Сначала изгнали из Чертогов Спокойствия, потом попытались уничтожить здесь, в Рошаре. Эти существа не были просто спренами, что прятались под камнями, а потом выбирались, чтобы украсть чью-то стирку. Они были тварями, наделенными жуткой раз­рушительной силой, выпестованными в Преисподней, сотворенными из ненависти.

— Кем? — спросила Шаллан.

— Что?

— Кто их создал? Я хочу сказать, Всемогущий вряд ли «сотворил бы что-то из ненависти». Так что за сила породила их?

— У всего есть противоположность. Всемогущий — воплощение добра. Чтобы уравновесить Его доброту, космеру были нужны Приносящие пустоту, как Его противоположность.

— Значит, чем больше добра творил Всемогущий, тем больше зла Он создавал в качестве побочного эффекта? Есть ли вообще смысл творить добро, если тем самым ты просто умножаешь зло?

— Вижу, Ясна продолжает обучать тебя философии.

— Это не философия, — возразила Шаллан. — Обычная логика.

Он вздохнул:

— Не думаю, что тебе захочется уходить в такие дебри теологии. Достаточно сказать, что безупречная доброта Всемогущего соз­дала Приносящих пустоту, но люди могут выбирать добро, не создавая зла, потому что они смертные и у них дуальная природа. Потому един­ственный способ сделать так, чтобы в космере стало больше доб­ра, — создавать его руками людей, и тогда оно, возможно, перевесит зло.

— Ладно, но на такое объяснение природы Приносящих пустоту я не куплюсь.

— Я думал, ты верующая.

— Так и есть. Но то, что я чту Всемогущего, не означает, что я приму любое объяснение. Это религия, да, но она обязана быть понятной.

— Разве не ты мне как-то сказала, что сама себя не понимаешь?

— Ну-у да.

— И теперь ты хочешь понять истинный замысел Всемогущего?

Она поджала губы:

— Ладно, хорошо. Но я все-таки хочу больше узнать про Приносящих пустоту.

Он пожал плечами и вошел следом за нею в архивную комнату, где стояло множество стеллажей с книгами.

— Шаллан, я объяснил тебе основное. Приносящие пустоту были воплощением зла. Мы отразили их натиск девяносто и девять раз, возглавляемые Вестниками и их избранными рыцарями — десятью орденами, которые мы называем Сияющими рыцарями. В кон­це концов пришло Последнее опустошение, Ахаритиам. Приносящих пустоту отбросили обратно, в Чертоги Спокойствия. Вестники отправились следом, чтобы изгнать их с небес, и Эпоха Вестников в Рошаре подошла к концу. Человечество вошло в Эру одиночества. Современную эру.

— Но почему сведения обо всем, что было до этого, такие обрывочные?

— Потому что это было тысячи и тысячи лет назад. До историче­ских хроник, даже до того, как люди научились ковать сталь. Нам да­ли осколочные клинки, потому что иначе мы бы сражались с Приносящими пустоту при помощи дубин.

— И все-таки у нас были Серебряные королевства и Сияющие рыцари.

— Их основали и возглавили сами Вестники.

Шаллан, хмурясь, начала отсчитывать ряды стеллажей. Остановилась возле нужного, передала фонарь Кабзалу и, пройдя вдоль шкафа, отыскала биографию на полке. Кабзал следовал за нею, держа оба фонаря повыше.

— Что-то тут упущено, — пробормотала Шаллан. — Иначе Ясна бы так не старалась.

— Я могу тебе сказать, почему она это делает.

Девушка уставилась на него.

— Разве ты не видишь? — спросил он. — Принцесса пытается доказать, что Приносящих пустоту никогда не существовало. Она хочет продемонстрировать, что это все выдумки Сияющих. — Кабзал обогнал ее и развернулся так, что они оказались лицом к лицу; в сфере фонарей, что отражался от книг с обеих сторон, он казался бледным. — Она хочет раз и навсегда доказать, что обители — и воринизм — одна большая подделка. Вот в чем все дело.

— Возможно, — задумчиво проговорила Шаллан. Вроде бы получалось складно. Разве может общепризнанная еретичка избрать для себя лучшую цель, чем подорвать глупые верования и опроверг­нуть религию? Это объясняло, почему Ясна взялась изучать нечто столь несущественное на вид, как Приносящих пустоту. Если Ясна разыщет нужные улики в исторических хрониках, то вполне сумеет доказать свою правоту.

— Разве нас недостаточно покарали? — допытывался Кабзал, устремив на нее гневный взгляд. — Ревнители не представляют для нее угрозы. Мы теперь ни для кого не представляем угрозы. У нас нет собственного имущества... Преисподняя, да мы же сами имущество! Мы пляшем под дудочку градоначальников и военачальников,­ боясь сказать правду об их греховности из-за возможного возмез­дия. Мы как белоспинники без бивней и когтей, должны сидеть у ног хозяина и славословить его. Но это по-настоящему. Все-все по-настоящему, и, хотя они не обращают на нас внимания, мы...

Он осекся и уставился на нее. Челюсти стиснуты, губы плотно сжаты. Девушка еще ни разу не видела, чтобы симпатичный ревнитель демонстрировал такой пыл, такую ярость. Она и не думала, что он на это способен.

— Прошу прощения. — Он отвернулся и направился в обратную сторону.

— Все в порядке! — воскликнула Шаллан и поспешила за ним.

Внезапно ее охватила тоска. Она надеялась, что за тайными изыс­каниями Ясны кроется что-то более величественное и непостижимое. Неужели все дело в простом разоблачении воринизма?

Они в молчании вышли обратно на балкон. И там девушка поняла, что должна ему признаться.

— Кабзал, я уезжаю.

Жрец изумленно посмотрел на нее.

— Я получила новости от родных. Не могу ничего рассказывать, но задерживаться здесь мне нельзя.

— Это из-за твоего отца?

— Ох... ты что-то прослышал?

— Я знаю лишь о том, что в последнее время он ведет замкнутый образ жизни. Чересчур замкнутый.

Шаллан подавила дрожь. Неужели слухи добрались и сюда?

— Извини, что мне приходится уезжать так внезапно.

— Ты вернешься?

— Не знаю.

Он испытующе заглянул ей в глаза и спросил на удивление ровным голосом:

— Ты знаешь, когда именно уедешь?

— Завтра утром.

— Ну что ж, — проговорил Кабзал. — Ты хоть окажешь мне честь и нарисуешь мой портрет? Ты стольких ревнителей одарила подобием, но только не меня.

Шаллан вздрогнула, сообразив, что это правда. Несмотря на время, проведенное вместе, она ни разу не сделала набросок Кабзала. Девушка вскинула свободную руку ко рту:

— Прости!

Он как будто растерялся:

— Шаллан, я не хотел тебя обидеть. Это не так уж важно...

— Совсем наоборот! — заявила она и, схватив его за руку, потащила по галерее. — Я оставила свои рисовальные принадлежности наверху. Идем.

Она ускорила шаг и повела его к подъемнику, где приказала паршуну поднять их наверх. Когда платформа пришла в движение, Каб­зал посмотрел на ее руку, что продолжала сжимать его. Шаллан поспешно разжала пальцы.

— Ты постоянно сбиваешь меня с толку, — сухо заметил ревнитель.

— Я тебя предупреждала. — Она прижала книгу, взятую со стеллажа, к груди. — Кажется, ты сказал, что разобрался во мне.

— Беру свои слова обратно. — Жрец посмотрел на нее. — Ты правда уезжаешь?

Шаллан кивнула:

— Кабзал, мне жаль... Я не та, за кого ты меня принимаешь.

— Я принимаю тебя за красивую и умную женщину.

— С «женщиной», по крайней мере, ты не ошибся.

— Твой отец болен, верно?

Она не ответила.

— Я понимаю, что ты хочешь вернуться и быть рядом с ним, — продолжил Кабзал. — Но ты ведь не собираешься навсегда забросить учебу. Ты вернешься к Ясне.

— А она не будет сидеть в Харбранте вечно. Последние два года принцесса почти все время путешествует с места на место.

Он отвел взгляд и, пока платформа поднималась, смотрел куда-то вперед. Вскоре им пришлось сменить подъемник, чтобы вознестись еще на несколько этажей.

— Мне не следовало проводить с тобой так много времени, — наконец произнес Кабзал. — Старшие ревнители думают, я слишком отвлекся. Им не нравится, когда кто-то из нас начинает интересоваться жизнью за пределами ордена.

— Ты ведь имеешь право ухаживать за кем-то.

— Мы собственность. Человека можно наделить каким-нибудь правом, а потом настоятельно рекомендовать воздерживаться от использования этого права. Я пренебрегаю работой, не подчиняюсь приказам вышестоящих... Уделяя тебе больше внимания, чем следовало, я навлек на свою голову неприятности.

— Я тебя об этом не просила.

— Но и не запрещала.

Девушка не нашлась с ответом, но ощутила растущую тревогу. Даже панику, желание убежать и спрятаться. В отцовском особняке, проводя год за годом почти в одиночестве, она и не мечтала о подобном. «Значит, вот как это происходит? — подумала она, чувствуя,­ как усиливается паника. — Вот как рождается связь между мужчиной и женщиной?» Она приехала в Харбрант, зная, чего хочет. Как же ее занесло туда, где можно случайно разбить кому-то сердце?..

И, к собственному стыду, Шаллан поняла, что будет скучать по науке больше, чем по Кабзалу. Наверное, это свидетельствовало о том, что она ужасный человек? Ревнитель ей действительно нравил­ся. Он такой милый. Интересный.

Кабзал устремил на нее взгляд, полный тоски. Он как будто... Буреотец, да ведь он, похоже, и впрямь влюбился. Разве ей не следует ответить взаимностью? Вряд ли. Просто нужно собраться с мыс­лями.

Когда подъемники Паланеума доставили их на самый верх, она почти бегом понеслась в Вуаль. Кабзал следовал за ней. Чтобы попасть в альков Ясны, надо было опять воспользоваться подъемником, и она вскоре вновь оказалась с ним в замкнутом пространстве, точно в ловушке.

— Я мог бы отправиться с тобой, — мягко предложил Кабзал. — В Йа-Кевед.

Паника Шаллан разрасталась. Она была с ним едва знакома. Да, они частенько болтали о том о сем, но едва затрагивали важные темы. Если Кабзал покинет орден, его понизят до десятого дана — почти до темноглазого. Ни денег, ни имени, такое же бедственное ­положение, как и у ее семьи.

Ее семья. Что скажут братья, если она привезет с собой чужака? Еще одного мужчину, который станет частью их проблем и окажется посвященным в их секреты?

— По твоему лицу я вижу, что это невозможно, — проговорил Кабзал. — Кажется, я неверно истолковал кое-какие очень важные вещи.

— Нет, дело не в этом, — быстро ответила Шаллан. — Просто... Ох, Кабзал. Ты пытаешься разобраться в моих поступках, в то время как я сама себя не понимаю. — Она коснулась его руки, вынуж­дая повернуться к себе. — Я была с тобой нечестна. И с Ясной. И, что сильнее всего злит, с самой собой. Прости меня.

Он пожал плечами, старательно изображая равнодушие:

— У меня хотя бы будет набросок. Ведь будет же?

Шаллан кивнула, и подъемник наконец-то остановился. Она направилась по темному коридору, Кабзал шел следом с обоими фонарями.

Ясна с интересом глянула на ученицу, когда та вошла в их альков, но не спросила, что отняло у нее так много времени. Собирая рисовальные принадлежности, Шаллан вдруг почувствовала, что краснеет. Кабзал замешкался в дверях. Он оставил на столе корзинку с хлебом и вареньем. Та была все еще накрыта салфеткой; Ясна не прикоснулась к подарку, хотя он всего лишь желал с ней помириться. Поскольку принцесса ненавидела варенье, могла бы попробовать хлеб.

— Где мне сесть? — спросил Кабзал.

— Стой, где стоишь. — Шаллан уселась и пристроила на коленях альбом, придерживая его укрытой защищенной рукой.

Девушка посмотрела на ревнителя, который стоял, упираясь одной рукой в дверную раму. Обритая голова, светло-серое складчатое одеяние с короткими рукавами, подпоясанное белым кушаком. Смущенный взгляд. Она моргнула, снимая Образ, и начала рисовать.

Это был один из самых неловких моментов в ее жизни. Шаллан не сказала Кабзалу, что он может двигаться, и ревнитель замер. Даже не говорил. Возможно, опасался этим испортить набросок. Рука художницы дрожала, порхая над листом, хотя ей, к счастью, удалось­ сдержать слезы.

«Слезы, — подумала она, последними штрихами намечая стены вокруг Кабзала. — Почему мне хочется плакать? Это ведь не меня только что отвергли. Ну хоть один раз я могу вести себя разумно?..»

— Вот, — произнесла она, выдергивая страницу и протягивая ему. — Он размажется, если не покрыть лаком.

Кабзал, поколебавшись, подошел и почтительно взял лист кончиками пальцев.

— Это чудесно, — прошептал молодой ревнитель. Посмотрел на нее, ринулся к своему фонарю, открыл и вытащил гранатовый броум. — Возьми. — Он протянул ей самосвет. — За работу.

— Я это не могу взять! Во-первых, он не твой.

Поскольку Кабзал был ревнителем, все его вещи принадлежали королю.

— Пожалуйста. Я хочу дать тебе что-то.

— Этот рисунок — подарок, — возразила она. — Если ты заплатишь за него, то получится, что я так ничего тебе и не подарила.

— Тогда я закажу еще один, — сказал он и вложил сияющую сферу в ее пальцы. — Я возьму первое подобие бесплатно, однако прошу — сделай еще одно. Нарисуй меня или нас вместе.

Она медлила. Ей редко доводилось рисовать саму себя. В этом было что-то странное.

— Ну хорошо.

Шаллан взяла сферу и украдкой сунула ее в потайной кошель, рядом с духозаклинателем. Было немного странно носить там что-то столь тяжелое, но она привыкла к его размерам и весу.

— Ясна, у вас есть зеркало? — спросила она.

Принцесса демонстративно вздохнула, явно раздраженная тем, что ее отвлекли. Перебрала свои вещи, нашла зеркальце. Кабзал взял его и вернулся к Шаллан.

— Держи его рядом со своей головой, — пояснила художница, — чтобы я увидела себя.

Он растерянно подчинился.

— Чуть поверни... Вот так, хорошо. — Она моргнула, запечатлевая в памяти свое лицо рядом с его лицом. — Присаживайся. Зеркало­ больше не нужно. Мне оно требовалось просто для того, чтобы в общих чертах вообразить, как бы выглядело мое лицо на наброске, который я собираюсь сделать. Я нарисую себя сидящей рядом с тобой.

Молодой ревнитель сел на пол, и Шаллан начала работать, используя рисование как повод отвлечься от бушевавших в душе эмоций. Девушку мучили угрызения совести за то, что ее чувства к Кабзалу были не столь сильны. Одновременно она испытывала печаль оттого, что им предстояло расстаться навсегда. Но превыше все­го была тревога из-за духозаклинателя.

Нарисовать себя рядом с ним было непростой задачей. Она трудилась неистово, смешивая реального сидящего Кабзала и воображаемую себя, в платье с цветочной вышивкой. Художница рисовала, отталкиваясь от собственного отражения в зеркале, добавляя нужное, — слишком узкое лицо, чтобы быть красивым, чересчур пышные волосы, щеки покрыты веснушками...

«Духозаклинатель, — думала она. — Оставаться с ним здесь, в Харбранте, опасно. Но и уезжать опасно. Нет ли третьего пути? Что, если я отошлю его?»

Шаллан замешкалась, угольный карандаш завис над рисунком. Посмеет ли она отослать фабриаль — упакованный, доставленный Тозбеку втайне — обратно в Йа-Кевед, не отправившись туда сама? Ей не придется беспокоиться о том, что комнату или ее лично обы­щут и обвинят в краже, хотя нужно будет уничтожить все наброски Ясны с духозаклинателем. И она не будет рисковать навлечь на себя подозрения, исчезнув почти одновременно с тем, как принцесса откроет, что духозаклинатель больше не работает.

Девушка продолжала рисовать, все глубже погружаясь в собственные мысли, позволяя пальцам действовать самостоятельно. Ото­слав духозаклинатель домой, она может остаться в Харбранте. Это была золотая, манящая перспектива, от которой ее чувства еще силь­ней перепутались. Она так долго готовилась к отъезду. Что же тогда делать с Кабзалом? И Ясна. Неужели Шаллан действительно сможет остаться, принимая щедрую опеку Ясны, после всего, что сотворила?­

«Да, — подумала она. — Да, я смогу».

Собственное рвение изумило ее. Она согласна была жить с чувством вины день за днем, если это означало продолжение учебы. Это было свидетельством чудовищного себялюбия, и ее одолел стыд. Но по крайней мере какое-то время она точно протянет. В конце концов ей придется вернуться домой, разумеется. Она не может бросить братьев наедине с опасностью. Она им нужна.

Себялюбие в сопровождении храбрости. Второе изумило ее почти так же сильно, как первое. И то и другое не походило на качества, которые она обычно приписывала себе. Но до Шаллан постепенно доходило, что она не знает, кем является на самом деле. Не знала, пока не оставила Йа-Кевед и знакомую жизнь, в которой у нее была понятная роль.

Штрихи ложились на лист все более неистово. Она закончила человеческие фигуры и перешла к фону. Быстрыми, смелыми ли­ния­ми очертила пол и арочный вход на заднем плане. Черным размазанным пятном обозначила боковину стола и тень рядом. Тонкими четкими штрихами прорисовала фонари. Размашистыми движениями изобразила ноги и одеяние существа, стоявшего позади...

Девушка застыла. Угольный карандаш в ее дрогнувших пальцах прочертил на бумаге ненужную линию, убегавшую в сторону от фигуры, которую она изобразила прямо за спиной Кабзала. Этой фигу­ры со сгустком пересекающихся ломаных линий, зависшим над воротником и заменявшим голову, в реальности не существовало.

Художница встала, опрокинув стул, свободной рукой прижав к груди альбом и угольный карандаш.

— Шаллан? — Кабзал вскочил.

Она опять это сделала. Почему? Умиротворение, которое она ощутила во время работы над наброском, испарилось в один миг, и ее сердце безудержно заколотилось. Гнетущая тяжесть вернулась. Кабзал. Ясна. Ее братья. Решения, выборы, проблемы.

— Все в порядке? — спросил Кабзал, шагнув к ней.

— Прости... — пробормотала она. — Я... я совершила ошибку.

Шаллан нахмурилась. Сидевшая поодаль Ясна посмотрела на нее и наморщила лоб.

— Все в порядке, — успокоил ее Кабзал. — Давай поедим хлеба с вареньем. Переведем дыхание, и ты закончишь набросок. Меня не волнует, если там будет...

— Мне надо идти, — перебила Шаллан, ощущая внезапное удушье. — Прости.

Она протиснулась мимо сбитого с толку ревнителя и бросилась прочь из алькова, по широкой дуге обогнув то место, где на рисунке стояла фигура. Что же с ней такое происходит?!

Девушка побежала к подъемнику, крича паршунам, чтобы готовились опустить платформу. Бросила взгляд через плечо: в коридоре­ стоял Кабзал и смотрел ей вслед. Шаллан достигла лифта, продолжая сжимать альбом, и сердце рвалось у нее из груди. «Успокойся», — приказала она себе, прислоняясь к деревянным перилам. По­смотрела на пустую площадку перед подъемником, что стремительно поднималась.

Против собственной воли моргнула, запоминая. И вновь взялась­ за карандаш.

Она рисовала быстрыми штрихами, держа альбом на сгибе защищенной руки. Для освещения у нее были только две малюсенькие­ сферы по бокам, где дрожали туго натянутые веревки. Рисовала, ни о чем не думая, устремив взгляд вверх.

Потом посмотрела на получившийся набросок. На площадке перед подъемником стояли две фигуры в чересчур жестких одеяниях, точно сшитых из металлических листов, и смотрели вниз, провожая­ ее взглядами.

Шаллан снова посмотрела наверх. Площадка была пуста. «Да что же со мной происходит?» Она ощутила растущий ужас. Когда подъемник достиг земли, девушка вышла из него так поспешно, что всколыхнулась юбка. Шаллан едва не бежала к выходу из Вуали и замедлила шаг лишь у дверей, не обратив внимания на старших слуг и ревнителей, которые растерянно уставились на нее.

Куда идти? По ее вискам тек пот. Куда бежать, когда сходишь с ума?

Она смешалась с толпой в главной пещере. Было уже далеко за полдень, началась обеденная суета: слуги толкали тележки с едой, светлоглазые шествовали в свои комнаты, ученые шагали, скрестив руки за спиной. Шаллан мчалась мимо них, ее собранные в узел волосы растрепались, шпилька выпала, громко звякнув о каменный пол. Своевольная рыжая шевелюра струилась за спиной. Задыхающаяся и растрепанная, она достигла коридора, ведущего в их с Ясной покои, и оглянулась. В толпе осталось немало людей, которые растерянно глядели ей вслед.

Почти против собственной воли она моргнула и сняла Образ. Подняла альбом и, сжимая угольный карандаш в скользких от пота пальцах, быстро набросала заполненную людьми пещеру. Лишь в общих чертах. Мужчины из острых углов, женщины из изгибов, наклонные каменные стены, прикрытый ковром пол, вспышки света от сферных фонарей на стенах.

И пять фигур в черном с головами-символами. Чересчур жесткие наряды и плащи. Запутанные символы были разными, незнакомыми ей, и не соединялись с телами шеей. Твари двигались сквозь толпу, оставаясь невидимыми. Точно хищники. Их интересовала только Шаллан.

«Это все мое воображение, — попыталась она убедить себя. — Я утомилась, на меня навалилось слишком много всего...» Может, они были воплощением ее чувства вины? Угрызениями совести за предательство Ясны и ложь Кабзалу? Или за то, что сделала перед тем, как покинуть Йа-Кевед?

Она пыталась просто стоять и ждать, но пальцы отказывались сохранять неподвижность. Она моргнула и начала рисовать на чис­том листе. Рука ее дрожала, когда набросок был готов. Фигуры были почти рядом, и там, где должны были находиться их лица, парили жуткие угловатые не-головы.

Разум твердил, что ей следует успокоиться, но доводы рассудка оказались бессильны, Шаллан не верила им. Эти существа были настоящими. И они пришли за ней.

Она метнулась прочь, испугав нескольких слуг, что приближались, желая предложить помощь. Девушка бежала, поскальзываясь на коврах, которыми был устлан коридор, и в конце концов достиг­ла двери в покои Ясны. Зажав альбом под мышкой, отперла ее дрожащими пальцами, вошла, закрыла за собой дверь и побежала в свою комнату. Захлопнула вторую дверь, потом повернулась и попятилась от нее. Единственным источником света в комнате были три бриллиантовые марки в большом хрустальном кубке на ее ночном столике.

Девушка забралась на кровать и отползла так далеко от двери, как только могла, пока не уперлась в стену, быстро и тяжело дыша. Шаллан все еще сжимала альбом под мышкой, хотя потеряла карандаш. В ящичках ее ночного столика лежали еще карандаши.

«Не делай этого, — подумала она. — Просто посиди и успокойся».­

Нахлынул ужас, мороз пошел по коже. Ей нужно было знать. Она поспешно достала карандаш, моргнула и принялась рисовать свою комнату.

Сначала потолок. Четыре прямые линии. Стены. Штрихами обозначить углы. Ее пальцы двигались, рисуя, изображая сам альбом, ее руку над ним, обтянутую тканью защищенную руку, придерживающую его. И дальше. К существам, что стояли вокруг нее, с их ­замысловатыми символами, зависшими над неровными плечами. У этих не-голов были неестественные углы, их поверхности сливались друг с другом странным, невозможным образом.

Существо, что стояло ближе всего, тянуло к Шаллан чересчур гладкие пальцы. Они были в дюймах от правой стороны альбома.

«Ох, Буреотец...» — подумала Шаллан, и ее карандаш замер. Комната была пуста, но набросок перед нею говорил, что вокруг пол­ным-полно худых фигур. Они были достаточно близко, чтобы худож­ница могла ощутить их дыхание, если у этих тварей была потребность дышать.

Неужели стало холоднее? В ужасе, не в силах остановиться, Шал­лан выронила карандаш, подняла свободную руку.

И что-то нащупала перед собой.

Тогда она закричала и вскочила на кровати. Альбом упал. Шаллан прижалась к стене. Не успев сообразить, что делает, начала сражаться с рукавом, пытаясь вытащить духозаклинатель. Это была единственная из ее вещей, что хотя бы напоминала оружие. Нет, глу­пости. Она не знала, как им пользоваться, и была беспомощна.

Если не считать...

«Клянусь бурей! — пронеслась неистовая мысль. — Я не могу его использовать. Я дала себе слово».

И все равно Шаллан обратилась к нему. Десять ударов сердца, чтобы на свет явился плод ее преступления, итог ее самого ужасного проступка. На пятом ударе ее прервал голос, звучавший призрачно и в то же время отчетливо:

«Что ты такое?».

Она прижала руку к груди, потеряла равновесие на мягкой кровати и упала на колени на скомканное одеяло. Вскинула руку, уперлась в ночной столик и кончиками пальцев коснулась большого стеклянного кубка, что стоял там.

— Что я такое? — прошептала она. — Я перепуганная девушка.

«Это правда».

Спальня преобразилась.

Кровать, ночной столик, ее альбом, стены, потолок — все вокруг словно вспучилось, превращаясь во множество мельчайших сфер из черного стекла. Девушка очутилась в месте, где было черное небо и странное солнце, белое и маленькое, что висело над горизонтом, где-то очень далеко.

Шаллан начала спиной падать вместе с ливнем бусин и закри­чала. Рядом с ней парили огни — десятки, а может, и сотни. Словно язычки свечей, что летали, влекомые ветром.

Она ударилась о поверхность бесконечного темного моря, только вот оно не было мокрым. Море бусинок — даже целый океан мельчайших стеклянных сфер. Они колыхались вокруг в точности как поверхность большого водоема. Шаллан судорожно втянула воздух и забилась, пытаясь остаться на плаву.

«Хочешь, чтобы я изменился?» — спросил приятный голос, четкий и совсем непохожий на неприветливый шепот, который она слышала раньше. Он был низким и глухим и почему-то наводил на мысли о весьма почтенном возрасте. Голос будто исходил из ее руки, и Шаллан поняла — в ладони что-то зажато. Одна из бусин.

Движение стеклянного океана угрожало утянуть ее вниз; девушка отчаянно брыкалась, каким-то образом умудряясь не тонуть.

«Я был таким, какой я есть, долгие годы, — сказал тот же приятный­ голос. — Я так много сплю. Я изменюсь. Отдай мне то, что имеешь».

— Я не знаю, о чем ты! Пожалуйста, помоги мне!

«Я изменюсь».

Ее охватил внезапный холод, как если бы из тела вдруг ушло все тепло. Шаллан закричала, а бусина в ее пальцах засияла, сделалась горячей. Она уронила бусину, и почти в тот же миг океанское течение изменилось и увлекло ее вниз, и волны из бусин с тихим перестуком сомкнулись у нее над головой.

Шаллан рухнула на кровать в своей спальне. Стоявший на ночном столике кубок расплавился, стекло превратилось в красную жид­кость, и три сферы, ранее лежавшие внутри, со стуком упали на залитую поверхность столика. Жидкость хлынула на пол. Шаллан в ужасе отпрянула.

Кубок превратился в кровь.

Дернувшись, она задела ночной столик. Пустой стеклянный кувшин для воды, рядом с кубком, перевернулся и упал. Ударился о каменный пол, разбился, и осколки разлетелись по кровавой луже.­

«Это же было духозаклинание!» — мелькнуло у Шаллан. Ей удалось превратить кубок в кровь, одну из десяти Сущностей. Она схватилась за голову, уставившись на большую красную лужу, расплывавшуюся по полу.

Девушка была совершенно сбита с толку. Голос, твари, стеклянные бусины и тьма, холодное небо. Все обрушилось на нее слишком быстро.

«Я духозаклинала, — вновь пришло ей в голову. — Я это сделала!»­

Было ли это как-то связано с тварями? Но они впервые появились на рисунках задолго до того, как Шаллан украла духозаклинатель. Как... что?.. Она посмотрела на свою защищенную руку и духозаклинатель, спрятанный в кармане внутри рукава.

«Я его не надела, — подумала она. — Но все равно использо­вала».

— Шаллан?

Это был голос Ясны. Прямо за дверью ее комнаты. Видимо, принцесса последовала за ней. Девушка ощутила укол ужаса, увидев, как струйка крови течет к двери. Она уже почти достигла порога и должна была пересечь его всего через миг.

Ну почему это оказалась кровь? Борясь с тошнотой, она вскочила, и туфельки тотчас же промокли от крови.

— Шаллан? — Голос Ясны сделался громче. — Что это был за звук?

Взгляд неистово заметался между кровавой лужей и альбомом, заполненным набросками странных существ. Что, если они и впрямь как-то связаны с духозаклинанием? Тогда Ясна их узнает. Под дверью мелькнула тень.

Запаниковав, Шаллан спрятала альбом в свой сундук. Но кровь должна была ее обличить. Такое количество могло пролиться лишь из раны, грозившей смертью. Ясна увидит. И поймет. Кровь там, где ее не должно быть? Одна из десяти Сущностей?

Ясна узнает, что натворила Шаллан!

Тут девушку осенило. Это была не блестящая идея, но все-таки выход из положения, и больше ей в голову ничего не пришло. Упав на колени, она схватила обтянутой в ткань защищенной рукой осколок разбившегося кувшина. Глубоко вздохнула и задрала правый рукав, а потом резанула стеклом по коже. От паники она почти не почувствовала боли. Потекла кровь.

В тот момент, когда повернулась дверная ручка, Шаллан выронила стеклянный осколок и легла на бок. Закрыла глаза, изображая обморок. Дверь распахнулась.

Ясна ахнула и тотчас же позвала на помощь. Бросилась к ученице, схватила ее за руку и зажала рану. Шаллан забормотала, как будто была почти без сознания, и защищенной рукой сжала кошель с духозаклинателем. Никто ведь его не откроет, верно? Она прижала руку к груди и тихонько съежилась, услышав снаружи торопливые шаги и возгласы; потом в комнату вбежали слуги и паршуны, а Ясна крикнула привести еще кого-то, чтобы помочь.

«Это, — подумала Шаллан, — добром не кончится».

3 Надир — направление, указывающее вертикально вниз и противоположное зениту. В данном случае подразумевается нижняя точка главной пещеры Паланеума, вершина перевернутой пирамиды.

«Хотя тем вечером меня ждали в Ведене на ужин, я настоял на посещении Холинара, чтобы поговорить с Тивбетом. Пош­лины за проход через Уритиру превзошли все разумные преде­лы. К тому моменту так называемые Сияющие уже начали демонстрировать свою истинную суть».

После сожжения изначального Паланеума осталась лишь одна страница автобиографии Терксима, и только эта строчка представляет для меня хоть какую-нибудь ценность.

Каладину приснилось, что он стал бурей.

Он яростно несся вперед, волоча за собой буревую стену, точно широкий плащ, высоко над волнующейся черной поверхностью. Океан. Его полет вызвал шторм, и волны сталкивались друг с другом, вздымая белые шапки, которые сдували его ветра.

Юноша приблизился к темному континенту и взмыл вверх. Выше. Еще выше. Море осталось. Перед ним раскинулся огромный мате­рик, казавшийся бесконечным океаном камня. «Такой большой», — подумал он, потрясенный. Раньше ему это и в голову не приходило. Да и разве могло?

Каладин с ревом пронесся над Расколотыми равнинами. Они выглядели так, словно нечто огромное ударило прямо в центр, и от него во все стороны побежали волнистые трещины. Равнины также оказались куда больше, чем Каладин ожидал; неудивительно, что никому так и не удалось разыскать в лабиринте ущелий путь на ­волю.

В центре было большое плато, но из-за темноты и расстояния он мало что разглядел. И вдруг заметил огни. Там кто-то жил.

А еще увидел, что восточная часть Равнин очень отличается от западной: ее покрывали обточенные ветром шпили — высокие, тонкие колонны. Несмотря на это, Каладин видел, что в Расколотых рав­нинах есть симметрия. С высоты они напоминали произведение ис­кусства.

Через миг Равнины остались позади, а он мчался дальше, на северо-запад, пролетев высоко над морем Копий, мелким внутренним морем, где над водой сломанными пальцами вздымались скалы. Миновал Алеткар, краем глаза поймав великий город Холинар, построенный среди скал, похожих на торчавшие из камня плавники. Потом повернул на юг, в сторону от всего, что знал. Перевалил через величественный густозаселенный горный хребет — деревни теснились здесь возле отверстий, испускавших пар или лаву. Пики Рогоедов?

Он обрушил на них дождь и ветер, после чего с грохотом вторгся в неизведанные земли. Летел над городами и открытыми равнинами, деревнями и извилистыми реками. Частенько ему попадались войска. Каладин миновал низкие шатры, установленные с подвет­ренной стороны скал, с колышками, вбитыми в камень, чтобы крепче держались; внутри прятались люди. Холмы, где солдаты укрывались в расщелинах. Большие деревянные фургоны, построенные для того, чтобы дать укрытие светлоглазым, отправившимся на войну. Сколько же войн шло в этом мире? Была ли хоть одна земля, в которой царил мир?

Каладин повернул на юго-запад, обратил ветра на город, построенный в длинных впадинах в земле, похожих на следы гигантской когтистой лапы. Миг спустя он был уже над прибрежными землями, где камень, покрытый бороздами и волнами, напоминал замерзшую воду. Здесь жили темнокожие люди, как Сигзил.

Земля все не заканчивалась. Сотни городов. Тысячи деревень. Люди с бледно-голубыми венами под кожей. Место, где от давления приближающейся бури из-под земли брызнули струи воды. Город, где люди жили в гигантских полостях, выдолбленных в сталактитах, прятавшихся внутри горного хребта титанических размеров.

Он полетел на запад вместе с ветром. Земля была такой просторной. Такой громадной. Столько разных народов. Все это с трудом помещалось в голове. На западе, похоже, воевали куда меньше, чем на востоке, и это его успокоило, хоть и не до конца. Мир на земле был вещью весьма редкой.

Что-то привлекло его внимание. Какие-то странные вспышки. Каладин полетел к ним, увлекая за собой бурю. Что это за огни? Они вспыхивали друг за другом, создавая очень странные, почти что осязаемые узоры; сферические пузырьки света, которые все время меняли интенсивность, становясь то ярче, то тусклее.

Перед Каладином появился странный треугольный город, где по углам и в центре вздымались высокие пики, точно часовые. Вспышки рождались в здании на вершине центрального пика. Каладин Буря знал, что не сможет остановиться и быстро минует это место. Ему суждено было лететь строго на запад.

Ветер распахнул дверь, и Каладин ворвался в длинный коридор со стенами, выложенными ярко-красной плиткой, с мозаичными фресками. Он промчался мимо них слишком быстро, чтобы хоть что-нибудь рассмотреть. Всколыхнул юбки высоких золотоволосых служанок, которые несли подносы с едой и горячие полотенца. Они вскрикнули на странном языке — возможно, удивляясь тому, что кто-то во время Великой бури оставил открытыми ставни.

Вспышки света рождались где-то впереди. Каладин не мог оторвать от них взгляд. Пронесся мимо симпатичной девушки с золотисто-рыжими волосами, что скорчилась в углу от испуга, и распахнул еще одну дверь. Он лишь краем глаза успел разглядеть то, что было за нею.

Мужчина стоял над двумя трупами. Бритый наголо, с бледной кожей, в белом — и с длинным тонким мечом в руке. Он отвел взгляд от своих жертв и как будто увидел Каладина. У него были большие шинские глаза.

Было слишком поздно присматриваться. Каладин вылетел в окно, распахнув ставни, и вырвался в ночь.

Новые города, горы и леса мелькали, превращаясь в размытые пятна. Чувствуя его приближение, растения скручивали листья, кам­непочки закрывали раковины, кусты втягивали ветви. Вскоре он почти достиг западного океана.

Дитя танаваста. Дитя чести. Дитя того, кто давно ушел.

Голос, раздавшийся внезапно, оглушил Каладина, и он начал ­падать.

Клятвенный договор был нарушен.

От грохота задрожала даже буревая стена. Каладин ударился о землю, отделившись от бури. Он заскользил и остановился, взметнув струи воды. Штормовые ветра хлестали его со всех сторон, но юноша был в достаточной степени их частью, чтобы не дрогнуть и не зашататься.

Люди больше не ездят верхом на буре.

Голос походил на раскаты грома.

Клятвенный договор нарушен, дитя чести.

— Я не понимаю! — орал Каладин сквозь ураган.

Перед ним возникло лицо — то самое, что он уже один раз видел, древнее лицо шириной во все небо, с глазами, полными звезд.

Грядет вражда. Он опаснее любого из шестнадца­ти. Теперь тебе пора уйти.

Навстречу ему задул ветер.

— Постой! — крикнул Каладин. — Почему везде идет война? Неужели мы обречены постоянно сражаться?

Он не понимал, зачем спросил. Вопросы вырвались сами по себе.

Буря заворчала, словно погруженный в раздумья престарелый отец. Лицо исчезло, разбилось на множество дождевых капель.

Тот же голос чуть тише ответил:

Вражда царствует.

Каладин судорожно охнул и проснулся. Темные фигуры окружали его, прижимали к жесткому каменному полу. Из его горла вы­рвался вопль, а старые привычки взяли верх. Он инстинктивно раскинул руки, схватил двоих нападавших за лодыжки и, дернув, повалил на пол.

Они рухнули, ругаясь. Каладин воспользовался моментом, чтобы извернуться, одновременно замахиваясь. Отбив руки, что прижимали его к полу, он встряхнулся и вскочил, свалив с ног человека, что стоял прямо над ним. Повернулся, смахнул пот со лба. Где копье? Он схватился за нож на поясе.

Нет ножа. Нет копья.

— Каладин, забери тебя буря!

Это был Тефт.

Каладин прижал руку к груди и задышал размеренно, разгоняя странный сон. Четвертый мост. Он с мостовиками. Бурестражи короля предсказали, что рано утром случится Великая буря.

— Все в порядке. — Он посмотрел на копошащуюся и сквернословящую кучу мостовиков, что совсем недавно прижимали его к полу. — Зачем вы это устроили?

— Ты пытался выйти в бурю, — осуждающе сказал Моаш, выбираясь из куча-мала. Единственным источником света была бриллиантовая сфера, которую кто-то закрепил в углу.

— Ха! — прибавил Камень, вставая и отряхиваясь. — Ты открыть дверь и смотреть на дождь, как будто тебя ударить камнем по голове. Пришлось тянуть тебя назад. Не стоит проводить еще две недели больным в постельке, да?

Каладин успокоился. Снаружи продолжалось охвостье бури — тихий затяжной дождь, барабанивший по крыше.

— Ты не просыпался, — добавил Сигзил. Парень посмотрел на азирца, который сидел у каменной стены. Он не пытался удерживать Каладина. — У тебя было что-то вроде бреда.

— Я прекрасно себя чувствую. — Это была не совсем правда; у него гудела голова, тело изнемогало от усталости. Он глубоко вздохнул и расправил плечи, пытаясь взбодриться.

Сфера в углу замерцала. Потом ее свет угас, оставив их в темноте.­

— Вот буря! — пробормотал Моаш. — Этот угорь Газ опять подсунул нам тусклые сферы.

Каладин пересек погруженный в непроницаемую тьму барак, ступая осторожно. Голова больше не болела к тому моменту, когда он достиг двери. Парень распахнул ее, впустив тусклый свет мрачного утра.

Ветер ослабел, но дождь продолжался. Он вышел наружу и вскоре полностью вымок. Другие мостовики последовали за ним, и Камень бросил ему кусочек мыла. Как и большинство других, Каладин был в одной набедренной повязке и как следует намылился, стоя под холодными струями. Мыло воняло жиром и было шершавым из-за песка. Мостовикам не полагалось сладко пахнущего, мягкого мыла.

Каладин бросил кусочек Бисигу, худому мостовику с угловатым лицом. Тот благодарно кивнул — Бисиг не отличался многословностью — и принялся намыливаться. Каладин позволил дождю смыть пену с тела и волос. Поодаль Камень набрал воды в миску, чтобы побриться и подровнять свою рогоедскую бороду, длинную по бокам и прикрывающую щеки, но выбриваемую вокруг рта и на подбородке. Она странным образом контрастировала с головой, потому что Камень также побрил макушку, а остальные волосы коротко подстриг.

Руки у рогоеда были умелые и осторожные, он ни разу не порезался. Закончив, выпрямился и махнул тем, кто ожидал своей очереди. Одного за другим побрил всех, кто хотел. Время от времени ему приходилось делать перерывы, чтобы заточить бритву при помощи оселка и кожаного ремня.

Каладин запустил пальцы в собственную бороду. Он не брился с той поры, как был солдатом в армии Амарама, — очень давно... Парень подошел и присоединился к очереди. Когда пришел его черед, здоровяк-рогоед рассмеялся:

— Садись, друг мой, садись! Хорошо, что ты прийти. У тебя не борода, а какие-то заросли чахлокорника.

— Сбрей все начисто, — попросил Каладин, присаживаясь на пенек. — И чтоб никаких чудных узоров вроде твоих собственных.

— Ха! — воскликнул Камень, затачивая бритву. — Ты низинник, друг мой дорогой. Не быть хорошо, если ты носить хумака’абан. Я устроить тебе взбучка, если ты попробовать такое.

— Я думал, ты считаешь себя выше драк.

— Быть несколько важный исключений. Теперь хватить болтать, если только ты не хотеть остаться без губа.

Рогоед состриг бороду, потом намылил и принялся брить, начав с левой щеки. Каладин впервые позволил кому-то брить себя; на войну он отправился достаточно молодым и не нуждался в бритье. Став старше, привык делать это сам.

Камень действовал искусно, не оставляя порезов, даже маленьких. Через несколько минут рогоед отступил. Каладин коснулся подбородка и почувствовал гладкую, нежную кожу. Лицо на ощупь казалось чужим и тут же начало мерзнуть. Он как будто вернулся в прошлое и сделался — совсем чуть-чуть — похожим на того, кем был раньше.

Странно, до чего бритье все изменило. «Надо было это сделать еще несколько недель назад...»

Охвостье перешло в морось, возвещая о последних вздохах Великой бури. Каладин встал, позволяя воде смыть сбритые волосы с груди. Данни, чье почти детское лицо едва ли нуждалось в бритье, сел на пенек последним из желавших побриться.

— Тебе лучше без бороды, — сказал кто-то. Каладин повернулся и увидел Сигзила, который прислонился к стене барака, под выступающей крышей. — У тебя сильное лицо. С резкими чертами, волевой челюстью и гордым подбородком. У моего народа о таких говорят — лицо вождя.

— Я не светлоглазый. — Каладин сплюнул.

— Ты так их ненавидишь.

— Я ненавижу их вранье. Я ненавижу свою былую веру в их благородство.

— И ты бы хотел их свергнуть? — с интересом уточнил Сигзил. — Чтобы править вместо них?

— Нет.

Это как будто удивило Сигзила. Рядом с ним появилась Сил, которой наконец-то наскучило резвиться среди ветров Великой бури. Каладин все время переживал — пусть и не очень сильно, — что однажды она улетит вместе с ними и бросит его.

— Разве ты не жаждешь наказать тех, кто так с тобой обращался? — спросил Сигзил.

— О, я бы с радостью их наказал. Но у меня нет желания занимать их место или же присоединяться к ним.

— А я бы поменялся с ними в мгновение ока, — вмешался подошедший сзади Моаш и скрестил крепкие руки на мускулистой груди. — Будь я главным, все бы изменилось. Светлоглазые работали бы в шахтах и на полях. Бегали бы с мостами и умирали под ливнем стрел паршенди.

— Не бывать такому, — сказал Каладин. — Хотя попробовать бы стоило.

Сигзил задумчиво кивнул:

— Вы двое когда-нибудь слышали о стране под названием Бабатарнам?

— Нет. — Каладин бросил взгляд в сторону лагеря. Солдаты начали выбираться из казарм. Многие тоже мылись. — Забавное название для страны.

Сигзил хмыкнул:

— Лично мне всегда казалось, что название Алеткар звучит смешно. Думаю, все зависит от того, где ты вырос.

— Так зачем ты вспомнил про этот Бабаб... — начал Моаш.

— Бабатарнам, — договорил за него Сигзил. — Я там однажды был вместе со своим учителем. У них растут очень необычные деревья. Все растение — вот прямо весь ствол — ложится, когда приближается Великая буря, как будто его соединяют с землей шарниры. Меня трижды за время нашего пребывания там бросали в тюрьму. Бабатцы очень щепетильны по части того, что можно произносить вслух. Учитель был крайне недоволен суммой выкупа, который пришлось заплатить за мое освобождение. Уверен, они использовали любой предлог, чтобы заключить под стражу чужака, потому что знали: у моего учителя глубокие карманы. — Он тоскливо улыбнулся. — Но один раз я и впрямь был виноват. Видите ли, у тамошних женщин под кожей видны узоры из неглубоких вен. Многим гостям из других краев они не нравятся, но я ими восторгался. И с трудом держал себя в руках...

Каладин нахмурился. Разве он не видел во сне что-то похожее?

— Я вспомнил про бабатцев, потому что у них любопытная сис­тема правления, — продолжил Сигзил. — Там, знаете ли, всем заправляют старики. Чем больше тебе лет, тем ты влиятельней. У всех есть шанс сделаться правителями, если они проживут достаточно долго. Их короля называют Великим старцем.

— По-моему, это честно, — сказал Моаш, присоединяясь к Сигзилу под выступом крыши. — Лучше, чем выбирать правителя по цвету глаз.

— Ну конечно, — поддакнул Сигзил. — Бабатцы вообще честный народ. Сейчас там правит династия Монаваков.

— Откуда взялась династия, если правителей выбирают по возрасту? — удивился Каладин.

— Вообще-то, все довольно просто. Надо лишь казнить любого, кто сделается достаточно старым, чтобы бросить вызов вождю.

Каладин почувствовал озноб.

— И они это делают?!

— Да, к несчастью. В Бабатарнаме очень неспокойно. Когда мы туда прибыли, обстановка уже накалилась. Семья Монавак позаботилась о том, чтобы только ее члены жили дольше всех; на протяжении пятидесяти лет никто, кроме них, не занимал пост Великого старца. Все желающие становились жертвами наемных убийц, были отправлены в ссылку или пали смертью храбрых.

— Это ужасно, — сказал Каладин.

— С тобой мало кто стал бы спорить. Но я вспомнил про это неспроста. Видишь ли, мой опыт свидетельствует, что, куда бы ты ни пошел, везде обнаружатся те, кто злоупотребляет своей властью. — Он пожал плечами. — Цвет глаз — не такой уж странный метод по сравнению с тем, что мне доводилось видеть. Если бы ты, Моаш, и впрямь смог свергнуть светлоглазых и сделаться правителем, я сомневаюсь, что мир бы стал совсем иным. Злоупотребления бы все равно происходили. Просто от них страдали бы другие.

Каладин медленно кивнул, но Моаш покачал головой:

— Нет. Я бы изменил мир. И я это сделаю.

— Каким образом? — заинтересовался Каладин.

— Я пришел на эту войну, чтобы добыть себе осколочный клинок, — объяснил Моаш. — И по-прежнему собираюсь это сделать... так или иначе. — Он покраснел и отвернулся.

— Ты заявился добровольцем, рассчитывая, что тебя сделают копейщиком? — спросил Каладин.

Моаш поколебался, потом кивнул:

— Кое-кто из ребят, что пришли вместе со мной, действительно стали солдатами, но большинство из нас угодили в мостовые расчеты. — Он посмотрел на Каладина, мрачнея. — Лорденыш, лучше пусть твой план сработает. Когда я в последний раз попытался сбежать, меня избили и предупредили, что, если попробую опять, получу клеймо раба.

— Моаш, я никогда не обещал, что он сработает. Есть идея получше — валяй, делись.

Тот помедлил.

— Ну, если ты и впрямь обучишь нас обращаться с копьем, как обещал, то на остальное мне плевать.

Каладин огляделся, опасливо проверяя, нет ли поблизости Газа или мостовиков из других отрядов.

— Тише, — одернул он Моаша, понизив голос. — Не надо об этом трепаться, когда мы не в ущелье.

Дождь почти перестал; вскоре и тучи должны были разойтись.

Моаш сердито уставился на него, но не издал ни звука.

— Ты ведь не поверил, что тебе позволят добыть осколочный клинок? — спросил Сигзил.

— Кто угодно может получить клинок в поединке, — возразил Моаш. — Раб или свободный. Светлоглазый или темноглазый. Таков закон.

— При условии, что ему следуют, — прибавил Каладин со вздохом.

— Так или иначе, я это сделаю, — повторил Моаш.

Он посмотрел в ту сторону, где Камень, закрыв бритву, вытирал дождевую воду с бритой макушки. Потом рогоед приблизился к ним.

— Я слышал о месте, про которое ты говорить, Сигзил, — сказал он. — Бабатарнам. Кузен кузена моего кузена один раз побывать там. У них очень вкусные улитки.

— Долго же пришлось шагать твоему родственнику-рогоеду, — заметил Сигзил.

— Не дольше, чем моему знакомому азирцу, — парировал Камень. — Хотя, вообще-то, намного меньше — ведь у вас такие маленькие ножки!

Сигзил нахмурился.

— Я уже встречать раньше таких, как ты, — продолжил Камень, скрестив руки на груди.

— Ну и что? Азирцы — никакая не редкость.

— Нет, я не про народ, — возразил рогоед. — Я про тех, кто походить на тебя. Как же их звать? Этих, которые бродить туда-сюда, рассказывать другим, что они увидеть? Миропевцы. Да, правильное имя быть. Так?

Сигзил застыл. Потом вдруг выпрямился и быстрым шагом ушел прочь от казармы, не оглядываясь.

— Чего это с ним такое? — изумленно спросил Камень. — Я не стыжусь быть поваром. Почему он стыдится быть миропевцем?

— Миропевцем? — повторил Каладин.

Рогоед пожал плечами:

— Я мало знать. Они странные люди быть. Говорить, им надо путешествовать по всем королевствам и рассказывать людям о других королевствах. Они быть вроде сказочников, только думать о себе очень-очень много.

— Наверное, в своей стране он какой-нибудь светлорд, — предположил Моаш. — Такие речи... Прямо удивляюсь, как его занесло к нам, кремлецам.

— Эй, — окликнул их Данни. — Что вы сотворили с Сигзилом? Он обещал рассказать мне о моей родине.

— Родине? — переспросил Моаш у молодого человека. — Ты же из Алеткара.

— Сигзил считает, таких фиолетовых глаз, как у меня, в Алеткаре не бывает. Он думает, в моих жилах течет и веденская кровь.

— У тебя не фиолетовые глаза, — возразил Моаш.

— Конечно, фиолетовые, — заупрямился Данни. — Это видно на ярком свету. Просто они очень темные.

— Ха! — воскликнул Камень. — Если ты из Веденара, мы кузены! Пики рядом с Веденаром. Там бывать люди с правильными крас­ными волосами, как у нас!

— Данни, радуйся, что кому-то не померещилось, что у тебя красные глаза, — вмешался Каладин. — Моаш, Камень, соберите свои звенья и передайте то же самое Тефту и Шраму. Я хочу, чтобы все промаслили жилеты и сандалии от сырости.

Они вздохнули, но выполнили его приказ. Солдаты дали им мас­ло. Мостовики — расходный материал, а вот за хорошую свиную ­кожу и металл для пряжек приходилось дорого платить.

Пока Четвертый мост готовился к работе, сквозь тучи выглянуло солнце. Его лучи приятно согревали мокрого Каладина. Было что-то бодрящее в том, как холодная Великая буря сменилась теп­лом. Маленькие камнепочковые полипы на стене казармы раскрылись, втягивая влажный воздух. Их следовало соскрести. Камнепочки разъедали стены, оставляя выемки и трещины. Цвет у полипов был темно-малиновый.

Наступил чачель, третий день недели. На рынок рабов должны доставить свежий товар. Значит, будут новые мостовики. Отряд Каладина в серьезной опасности. Во время последней вылазки Йейк получил стрелу в руку, а Дельп — в шею. Каладин не смог ему помочь, и, поскольку Йейк ранен, в отряде осталось двадцать восемь человек, способных нести мост.

И действительно, примерно через час после того, как они присту­пили к утренним занятиям — приводили в порядок снаряжение, сма­зывали мост маслом, Лопен и Даббид сбегали за полагавшейся на завтрак жидкой кашей и приволокли на склад котел, — Каладин заметил солдат, которые вели вереницу грязных, шаркающих ногами мужчин. Он махнул Тефту, и они вдвоем двинулись навстречу Газу.

— Прежде чем начнешь на меня орать, — сказал сержант, едва увидев Каладина, — пойми, что я ничего не могу изменить.

Рабы сбились в кучу, за ними наблюдала пара солдат в помятых зеленых мундирах.

— Ты же мостовой сержант, — возразил Каладин.

Тефт встал рядом с ним. Он не брился, но начал аккуратно подстригать свою короткую седую бороду.

— Ага, — буркнул Газ. — Но я больше не распределяю новичков. Светлость Хашаль желает делать это сама. От имени мужа, разумеется.

Каладин стиснул зубы. Значит, Четвертому мосту новобранцев не видать.

— Выходит, мы остались с носом.

— Этого я не говорил. — Газ сплюнул черным. — Она дала вам одного.

«Ну хоть что-то...» — подумал Каладин. Солдаты привели почти целую сотню новых мостовиков.

— Которого? Надеюсь, он достаточно высокий, чтобы нести мост.

— О, за это не волнуйся. — Газ взмахом руки разогнал нескольких рабов. — А еще он хороший работник.

Рабы подались в стороны, открыв того, кто стоял сзади. Он был чуть ниже среднего роста, но все равно достаточно высоким, чтобы нести мост.

Но у него была черно-красная мраморная кожа.

— Паршун?! — изумился Каладин. Рядом с ним вполголоса выругался Тефт.

— А почему нет? — ответил Газ. — Они безупречные рабы. Слова поперек не скажут.

— Но мы же с ними воюем! — возразил Тефт.

— Мы воюем с бандой выродков, — парировал Газ. — Эти, с Расколотых равнин, ни в какое сравнение не идут с ребятами, что работают на нас.

Это, по крайней мере, правда. В военном лагере было много паршунов, и, несмотря на разводы на коже, между ними и воинами-паршенди не наблюдалось почти никакого сходства. К примеру, на паршунах не росли странные панцири, напоминавшие доспехи. Каладин разглядывал лысого крепыша. Паршун глядел в землю; он был в одной набедренной повязке, и все в нем казалось каким-то толстым. Его пальцы были толще человеческих, руки — плотнее, а бедра — шире.

— Он ручной, — сказал Газ. — Не тревожься.

— Я думал, паршуны слишком ценны, чтобы отправлять их бегать с мостами, — заметил Каладин.

— Это вроде как эксперимент. Светлость Хашаль изучает варианты. В последнее время находить новых мостовиков стало сложно, и паршуны могли бы заполнить дыры.

— Газ, это глупость, — возразил Тефт. — Мне наплевать, ручной он или нет. Приказывать ему нести мост для тех, кто воюет с его соплеменниками, — чистейшая глупость. Что, если он нас предаст?

Газ пожал плечами:

— Что-нибудь придумаем.

— Но...

— Хватит, Тефт, — вмешался Каладин. — Эй, паршун, за мной.

Он повернулся и направился вниз по склону холма. Паршун покорно двинулся следом. Тефт выругался и сделал то же самое.

— Что за фокус они хотят с нами провернуть, как ты думаешь? — спросил он.

— По-моему, все обстоит именно так, как сказал Газ. Хотят вы­яснить, можно ли доверить паршуну бежать с мостом. Либо он выполнит приказ, либо откажется бежать или даже попытается убить нас. Что бы ни случилось, она в выигрыше.

— Дыхание Келека... — выругался Тефт. — Мы словно улитки в брюхе рогоеда. Она всех нас погубит.

— Знаю. — Каладин бросил взгляд через плечо на паршуна, который был чуть выше большинства своих собратьев и с чуть более широким лицом, но в остальном от них ничем не отличался.

Другие члены Четвертого моста уже построились к моменту их возвращения. Они смотрели на приближавшегося паршуна со смесью удивления и недоверия. Каладин остановился перед шеренгой, Тефт стоял рядом с ним, паршун — позади. Его присутствие раздражало до неприятного зуда, и Каладин будто случайно шагнул в сторону. Паршун не шелохнулся — так и стоял, опустив глаза и ссутулившись.

Каладин окинул взглядом остальных. Они все поняли и рассердились.

«Буреотец... — подумал Каладин. — В мире все-таки есть кое-кто ниже, чем мостовик. Мостовик-паршун». Паршуны, возможно, и стоили дороже большинства рабов, как и чуллы. Вообще-то, сравнение и впрямь было подходящим, потому что паршунов использовали совсем как животных.

Увидев, как повели себя мостовики, Каладин пожалел это существо. И тотчас же разозлился на самого себя. Ну когда же он на­учится думать и чувствовать иначе? Паршун опасен, он отвлекал их, на него нельзя положиться.

Он — обуза.

«Преврати обузу в преимущество, если сумеешь...»

Эти слова произнес человек, который заботился только о собственной шкуре.

«Забери меня буря, — подумал Каладин. — Я дурак. Я самый настоящий тупоумный идиот. Это не то же самое. Это совсем другое».

— Паршун, — заговорил он, — у тебя имя есть?

Тот покачал головой. Паршуны редко разговаривали. Могли, но их приходилось заставлять.

— Ну, нам ведь надо тебя как-то звать. Может, Шен?

Тот пожал плечами.

— Вот и хорошо. — Каладин повернулся к остальным. — Это Шен. Он теперь один из нас.

— Паршун? — спросил отдыхавший у барака Лопен. — Не нравится мне все это, ганчо. Ты только посмотри, как он на меня уставился.

— Он убьет нас во сне, — прибавил Моаш.

— А мне нравится, — заявил Шрам. — Надо просто выставить его вперед, когда побежим. Он примет стрелу за одного из нас.

Сил приземлилась на плечо Каладина, глядя на паршуна. Глаза у нее были печальные.

«Если бы ты и впрямь смог свергнуть светлоглазых и сделаться правителем, злоупотребления бы все равно происходили. Просто от них страдали бы другие».

Но это ведь паршун!

«Каждый выживает как умеет...»

— Нет, — отрезал Каладин. — Шен теперь один из нас. Мне наплевать, кем он был раньше. Мне наплевать, кем были вы все. Мы Четвертый мост. Как и он.

— А... — начал Шрам.

— Нет, — с нажимом повторил Каладин. — Мы не станем обращаться с ним так, как с нами обращаются светлоглазые. И все тут. Камень, подбери ему жилет и сандалии.

Мостовики разошлись, все, кроме Тефта.

— А как же... наши планы? — тихонько спросил он.

— Не меняются.

Тефту это не понравилось.

— Тефт, что он сделает? Донесет на нас? Я никогда не слышал, чтобы паршун произносил больше одного слова зараз. Сомневаюсь, что из него получится шпион.

— Не знаю. Но мне они никогда не нравились: как будто переговариваются друг с другом, только без слов. Мне не нравится, как они выглядят.

— Тефт, — ровным голосом произнес Каладин, — если бы мы судили о мостовиках по внешнему виду, тебе бы дали под зад коленом еще много недель назад, за твою-то физиономию.

Тефт фыркнул, потом улыбнулся.

— Что? — спросил Каладин.

— Ничего, — ответил пожилой мостовик. — Просто... на миг ты напомнил мне о лучших временах. Тех, что были до того, как на меня обрушилась буря. Ты ведь трезво оцениваешь наши шансы, да? Вырваться на свободу, удрать от такого, как Садеас?

Каладин мрачно кивнул.

— Славненько, — сказал Тефт. — Что ж, раз ты явно не станешь этого делать сам, я прослежу за нашим дружочком Шеном. Поблаго­даришь, когда я схвачу его за руку, не дав вонзить нож тебе в спину.

— Не думаю, что нам стоит волноваться.

— Ты молод. Я стар.

— Считаешь, это делает тебя мудрее?

— Клянусь Преисподней, нет. Это свидетельствует лишь о том, что у меня больше опыта в выживании, чем у тебя. Я буду за ним следить. Ты же просто займись этими несчастными, чтобы они... — Он ненадолго умолк и огляделся по сторонам. — Чтобы они не топтались на месте, встретившись лицом к лицу с противником. Ты меня понял?

Парень кивнул. Слова Тефта весьма походили на то, что мог бы посоветовать один из старых сержантов Каладина. Тефт упрямо избегал разговоров о прошлом, но все-таки было заметно, что по силе духа он превосходил остальных.

— Ладно, — согласился Каладин. — Позаботься о том, чтобы они привели в порядок снаряжение.

— А ты что будешь делать?

— Ходить. И думать.

Час спустя Каладин все еще бродил по военному лагерю. Скоро ему предстояло вернуться на склад: мостовиков ожидало новое дежурство в ущелье. Им дали всего лишь несколько часов свободы, чтобы как следует подготовиться.

В юности он не понимал, почему отец часто уходил погулять и поразмыслить о чем-нибудь. С возрастом Каладин обнаружил, что перенял привычки отца. На ходу что-то прояснялось в его голове. Череда шатров, пестрая круговерть, людская суета — все это соз­давало ощущение движения, и его мысли бежали резвей.

«Каладин, не ограничивай ставки, боясь за свою шкуру, — всегда говорил ему Дюрк. — Не ставь грош, когда у тебя полный карман марок. Ставь все или выходи из-за стола».

Сил плясала перед ним, прыгая с плеча на плечо по битком забитой улице. Время от времени она приземлялась на голову какому-нибудь встречному прохожему и сидела там, скрестив ноги, пока не проезжала мимо Каладина.

Он положил на стол все свои сферы и собирался помочь мостовикам. Но что-то его грызло, и парень никак не мог понять, в чем причина тревоги.

— Тебя что-то беспокоит. — Сил приземлилась на его плечо.

Поверх обычного платья на ней был сюртук, а на голове — шапочка, словно в подражание местным лавочникам. Они миновали магазинчик аптекаря. Каладин даже не посмотрел в его сторону. У него не осталось сока шишкотравника на продажу. Вскоре закончатся и остальные запасы.

Он пообещал мостовикам научить их сражаться, но на это требу­ется время. А когда они всему научатся, как вытащить копья из провала, чтобы использовать для побега? Это очень трудная задача, ведь мостовиков тщательно обыскивали. Они могли затеять драку во время обыска, но это бы лишь подняло по тревоге весь военный лагерь.

Проблемы, проблемы... Чем дольше он думал, тем более невыполнимой казалась задача.

Каладин уступил дорогу двум солдатам в темно-зеленых мундирах. Карие глаза отмечали их как обычных граждан, но белые узлы на плечах поднимали статус до граждан-офицеров: командиров отделений и сержантов.

— Каладин? — заговорила Сил.

— Вытащить отсюда мостовиков — задание посложней всего, что мне приходилось делать. Намного сложней моих предыдущих попыток побега, а ведь все они завершились крахом. Я все время спрашиваю себя, не творю ли собственными руками очередную катастрофу?

— На этот раз все будет иначе. Я это чувствую.

— Такое мог бы сказать Тьен. Его смерть доказывает, что слова ничего не значат. Предвосхищая твой вопрос — нет, я не погружаюсь снова в отчаяние. Но не могу просто взять и забыть то, что со мной случилось. Все началось с Тьена. С того момента, похоже, каждый раз, когда я осознанно выбирал людей, которых хотел защитить, они в итоге оказывались мертвы. Каждый раз. Впору задуматься, не ненавидит ли меня сам Всемогущий?

Она нахмурилась:

— По-моему, ты говоришь глупости. Кроме того, уж если на то пошло, Он мог ненавидеть умерших, а не тебя. Ты-то выжил.

— Не такой уж я самовлюбленный, чтобы думать, будто все дело во мне. Но, Сил, я каждый раз остаюсь в живых, тогда как почти все погибают. Это повторяется снова и снова. Мой старый отряд копейщиков, первый мостовой расчет, с которым я бежал, множество рабов, которым я пытался помочь обрести свободу. В этом есть какая-то закономерность. Все сложнее и сложнее не обращать на нее внимания.

— Может, тебя хранит Всемогущий, — предположила Сил.

Каладин замер посреди улицы; проходивший мимо солдат выругался и толкнул его в сторону. Что-то во всем этом разговоре было неправильно. Каладин отошел к дождевой бочке, установленной между двумя лавками с крепкими каменными стенами.

— Сил, ты упомянула Всемогущего.

— Ты первый это сделал.

— Забудем пока об этом. Ты веришь во Всемогущего? Ты знаешь, существует ли Он на самом деле?

Сил склонила голову набок:

— Не знаю. Хм. Ну, есть ведь множество вещей, которых я не знаю. Но это мне следовало бы знать. Я так думаю. Наверное? — Она казалась очень озадаченной.

— Да я и сам ни в чем не уверен. — Каладин устремил взгляд на улицу. — Мать верила, и отец всегда говорил о Вестниках с почтением. Думаю, он тоже верил. Скорее всего, просто потому, что традиции лечения, по слухам, пошли от Вестников. Ревнители не обращают внимания на нас, мостовиков. Когда я был в армии Амарама, они приходили к солдатам, но на этом складе я ни одного не видел. Я как-то об этом не задумывался. Вера, как мне кажется, солдатам не помогала.

— Если ты не веруешь во Всемогущего, нет причин считать, что Он тебя ненавидит.

— Не уверен, — возразил Каладин. — Если Всемогущего не существует, может существовать кто-то другой. Не знаю. Многие знакомые мне солдаты были суеверны. Они все болтали о вещах вроде Старой магии и Ночехранительницы, о том, что могло навлечь на человека неприятности. Я над ними насмехался. Но сколько еще я буду притворяться, что не знаю о таком? Что, если все мои неудачи связаны с чем-то подобным?

Сил выглядела обеспокоенной. Шапочка и сюртук превратились в туман, и она обхватила себя руками, словно от его слов ей стало холодно.

«Вражда царствует...»

— Сил, — снова заговорил он, хмурясь и вспоминая свой странный сон, — ты когда-нибудь слышала о Вражде? Я не о чувстве, я... о человеке или каком-то существе с таким именем.

Сил внезапно зашипела, словно возмущенное дикое животное. Сорвавшись с его плеча, она стремительной молнией унеслась под карниз ближайшего дома.

Каладин моргнул.

— Сил? — позвал он и привлек внимание двух проходивших мимо прачек. Спрен не появилась. Каладин скрестил руки на груди. Слово «Вражда» ее спугнуло. Почему?

Ход его мыслей нарушила череда громких ругательств. Парень повернулся и увидел, как из расположенного по другую сторону улицы красивого здания выбежал мужчина, вытолкнув перед собой полураздетую женщину. У него были ярко-голубые глаза, а на рукаве­ куртки, переброшенной через руку, виднелись красные узлы. Светлоглазый офицер не очень высокого ранга. Возможно, седьмой дан.

Женщина упала на землю. Она прижимала расстегнутое платье к груди и плакала, ее длинные черные волосы, подвязанные двумя красными лентами, падали на лицо. Платье было как у светлоглазой,­ но с короткими рукавами и выставленной напоказ защищенной рукой. Куртизанка.

Офицер, продолжая сыпать ругательствами, натянул куртку от мундира. Пуговицы не застегнул. Шагнул вперед и ударил проститутку в живот. Женщина охнула, вокруг нее из-под земли начали выбираться спрены боли. Никто из прохожих не остановился, на­оборот — все поспешили прочь, опустив голову.

Каладин зарычал, выпрыгнул на дорогу, протолкался через группу солдат. Потом замер. Из толпы вышли трое в синих мундирах и направились прямиком к упавшей женщине и офицеру. Только один был светлоглазым, судя по узлам на плечах. Золотым узлам. Причем высокого ранга, второго или третьего дана. Эти люди в синих мундирах без единой складочки явно были не из армии Садеаса.

Офицер Садеаса замешкался. Незнакомец в синем положил руку на меч. Два его спутника были вооружены отличными алебардами с блестящими лезвиями в виде полумесяцев.

Несколько солдат в красном вышли из толпы и начали окружать одетых в синее. Обстановка накалялась, и Каладин понял, что улица, совсем недавно оживленная, пустела на глазах. Еще немного, и он оказался единственным, кто смотрел на троих в синем, теперь окруженных воинами в красном. Женщина все еще сидела на земле и хлюпала носом. Она жалась к офицеру в синем.

Тот, кто пнул ее, — здоровяк с густыми бровями и копной не­чесаных черных волос — начал застегивать правую сторону своего мундира.

— Друзья, вам тут не место. Кажется, вы забрели в чужой военный лагерь.

— Мы здесь по делу, — отозвался офицер в синем. У него были золотистые волосы с черными алетийскими прядями и красивое лицо. Он выставил перед собой руку, словно желая обменяться рукопо­жатием с офицером Садеаса. — Ну, будет, — продолжил он приветливым тоном. — Не знаю, что за ссора у вас с этой женщиной приключилась, но уверен, что можно разобраться без гнева и насилия.

Каладин отодвинулся под навес, где пряталась Сил.

— Она шлюха, — бросил офицер Садеаса.

— Это я вижу, — ответил человек в синем, не опуская руки.

Разгневанный вояка в красном плюнул в шлюху.

— Ясно, — произнес блондин. Он отвел руку, и воздух наполнился туманом, который, вихрясь, сгустился в его руках, когда он принял агрессивную стойку. Появился массивный меч — почти таких же размеров, как сам офицер.

С его холодного мерцающего лезвия падали капли воды. Меч был красивым, длинным и волнистым; заточенный край извивался, точно угорь, и закруглялся к острию. На другой стороне были изящ­ные борозды, похожие на скопления кристаллов.

Офицер Садеаса побледнел, подался назад и, споткнувшись, упал. Солдаты в красном бросились врассыпную. Поднимающийся офицер выругался им вслед — Каладин еще не слышал таких мерз­ких ругательств, — но ни один не вернулся, чтобы помочь. Одарив противников последним сердитым взглядом, офицер в красном вска­рабкался по ступенькам обратно в дом.

Дверь захлопнулась, и на улице воцарилась странная тишина. Каладин остался там один, не считая солдат в синем и упавшей куртизанки. Осколочник бросил на него взгляд, но явно не счел угрозой. Он вонзил меч в мостовую; лезвие вошло легко и осталось стоять, рукоятью к небесам.

Потом молодой осколочник протянул руку шлюхе:

— Прости за любопытство, но что ты ему сделала?

Та мгновение колебалась, но взяла его руку и позволила себя поднять.

— Он отказался платить, дескать, с его-то репутацией мне хватит и полученного удовольствия. — Женщина скривилась. — Когда я сказала, что думаю о его «репутации», он меня и пнул в первый раз. Кажется, он прославился совсем не за то, о чем думал сам.

Светлорд негромко рассмеялся:

— Думаю, теперь ты должна брать деньги вперед. Мы проводим тебя до границы. Рекомендую в ближайшем будущем воздержаться от посещения военного лагеря Садеаса.

Женщина кивнула, продолжая прижимать к груди разорванное платье. Каладин вдруг понял, что не может оторвать взгляда от ее голой руки. Изящная, смуглокожая, с длинными и тонкими пальцами. Он покраснел. Куртизанка боязливо прижалась к светлорду, в то время как два его товарища наблюдали за обоими концами улицы, держа алебарды наготове. Даже с растрепанной прической и потекшим макияжем, она была довольно хорошенькой.

— Спасибо, светлорд. Возможно, я вам нравлюсь? Денег не возьму.

Молодой светлоглазый вскинул бровь:

— Заманчиво, но отец меня убьет. Он помешан на старых тра­дициях.

— Жалость какая... — Женщина отошла, неловко прикрывая грудь и просовывая руку в рукав. Потом надела перчатку на защищенную руку. — Ваш отец отличается чопорностью, верно?

— Можно сказать и так. — Светлоглазый повернулся к Каладину. — Эй, мостовичок!

«Мостовичок?!»

Этот лордик был на каких-то пару лет старше самого Каладина.

— Беги к светлорду Рералю Макораму и передай от меня весточку, — велел осколочник, бросив что-то Каладину через всю улицу. Сфера. Она сверкнула в лучах солнца, прежде чем Каладин ее поймал. — Он из Шестого батальона. Скажи, что Адолин Холин не успевает прийти на сегодняшнюю встречу. Я позже пришлю кого-нибудь, чтобы назначить другой день.

Каладин посмотрел на сферу. Изумрудный грош. Больше, чем мостовик обычно зарабатывал за две недели. Он поднял глаза; молодой светлорд и два его солдата уже удалялись, и шлюха следовала за ними.

— Ты пытался ей помочь, — раздалось рядом. Он повернулся к Сил, которая слетела ему на плечо. — Очень благородно с твоей стороны.

— Они успели первыми, — сказал Каладин. «И светлоглазый тоже. Зачем он вмешался?»

— Но ты все же пытался.

— Это было глупо. Что бы я сделал? Сразился со светлоглазым? На меня набросилась бы половина солдат в лагере, а шлюху бы про­сто избили за то, что устроила такой скандал. Она могла и умереть из-за меня. — Он замолчал. Это словно подтверждало то, что он говорил раньше.

Каладин никак не мог перестать думать о том, что проклят, наделен фатальным невезением или чем-то еще в этом духе. От суеверий нет никакого проку. Но он не мог отрицать, что в происходящем имелась некая тревожная закономерность. Если поступать как раньше, разве можно ждать иных результатов? Надо попробовать что-то новое. Как-то измениться. Об этом стоит еще поразмыслить.

Каладин направился обратно к лесному складу.

— Ты разве не сделаешь, что велел светлорд? — спросила Сил. Ничто в ней не говорило о недавнем внезапном страхе; она как будто притворялась, что ничего особенного не произошло.

— После того, как он со мной обошелся? — огрызнулся Каладин.

— Не так уж и плохо...

— Не буду я им кланяться. Я не мальчик на побегушках, пусть даже им так кажется. Если это сообщение для него так важно, надо было задержаться и убедиться, что я все сделаю.

— Ты взял его сферу.

— Заработанную потом темноглазых, которых он использует.

Сил ненадолго замолчала.

— Когда ты о них говоришь, вокруг тебя собирается тьма, которая меня пугает. Ты становишься сам не свой.

Каладин промолчал. Он не был ничем обязан этому светлорду, и, кроме того, ему приказали вернуться на лесной склад.

Но осколочник вступился за женщину.

«Нет, — с нажимом возразил Каладин самому себе. — Он просто искал повод опозорить офицера Садеаса. Все знают, что два военных лагеря не любят друг друга».

И на этом он счел тему закрытой.

Год назад

Каладин повертел камешек в пальцах, глядя на игру света на ­выступающих кристаллах кварца. Он стоял, прислонившись к большому валуну, прижав одну ступню к его поверхности и держа копье под рукой.

Камень ловил свет и лучился разноцветными бликами, в зависимости от того, как его повернуть. Красивые миниатюрные кристаллы мерцали, точно мифические города из самосветов.

Неподалеку готовилась к битве армия великого маршала Амарама. Шесть тысяч человек точили копья или надевали кожаные дос­пехи. Поле боя располагалось поблизости, и, поскольку Великих бурь не ожидалось, войско на ночь расположилось в палатках.

Прошло уже почти четыре года с того дождливого вечера, как он вступил в армию Амарама. Четыре года. И целая вечность.

Солдаты спешили по своим делам. Некоторые махали руками, приветствуя Каладина. Он кивнул нескольким, спрятал камешек и, скрестив руки, стал ждать. Невдалеке уже взвилось знамя Амарама, пурпурное с темно-зеленой глифпарой в виде белоспинника, вздыбившего костяной гребень. «Мерем» и «хах», честь и решимость. Знамя трепетало на фоне восходящего солнца, и утренняя прохлада постепенно сдавала позиции под натиском дневной жары.

Юноша повернулся к востоку. К дому, куда он не вернется. Он так решил много месяцев назад. Срок его службы заканчивался через несколько недель, но он останется в армии. Ему не хватит сил предстать перед родителями после того, как он нарушил обещание защитить Тьена.

Крепкий темноглазый солдат, с топором на спине и белыми узлами на плечах, подбежал к нему. Командиру отряда дозволялось носить иное оружие, нежели всем остальным. У Гэра были мускулистые руки и густая черная борода, но он потерял большой кусок кожи на правой стороне головы. За ним следовали два сержанта — Налем и Корабет.

— Каладин! — воскликнул Гэр. — Ради Буреотца, парень, ты можешь от меня отстать? Сегодня же день битвы!

— Гэр, я отлично знаю, какой сегодня день, — сказал Каладин, по-прежнему стоя со скрещенными руками.

Несколько рот уже собирались и строились в шеренги. Даллет позаботится, чтобы отряд Каладина занял положенное место. В первых рядах, как они и решили. Их враг, светлоглазый лорд Холлоу, предпочитал навесную стрельбу. Амарам уже несколько раз сражался с его войском. Одна из этих битв врезалась Каладину в память и душу.

Он вступил в армию Амарама, рассчитывая, что будет защищать границы алетийских земель, — так оно и вышло. Но сражался он с другими алети, лордами пониже рангом, которым не терпелось откусить кусочек от владений великого князя Садеаса. Время от времени войска Амарама пытались отвоевать у других великих князей территории — маршал заявлял, что они на самом деле принадлежали Садеасу и были украдены много лет назад. Каладин не знал, что об этом думать. Из всех светлоглазых он доверял только Амараму. Но, судя по всему, они занимались тем же, что и армии их противников.

— Каладин? — нетерпеливо позвал Гэр.

— У тебя есть то, что мне нужно, — объяснил Каладин. — Новобранец, явился только вчера. Гэлан говорит, его зовут Кенн.

Гэр нахмурился:

— Я что, должен сыграть с тобой в эту игру прямо сейчас?! Поговорим после битвы. Если мальчишка выживет, может быть, я тебе его отдам. — Он повернулся, чтобы уйти, и сержанты сделали то же самое.

Юноша выпрямился, подобрал копье. Гэр заметил это и застыл.

— У тебя не будет никаких неприятностей, — негромко сказал Каладин. — Просто отошли мальчишку в мой отряд. Возьми деньги. И помалкивай. — Он вытащил кошель со сферами.

— Может, я не хочу его продавать, — сказал Гэр, поворачиваясь.

— Ты его не продаешь. Ты переводишь его ко мне.

Гэр поглядел на кошель:

— А может, мне не нравится, что все пляшут под твою дудку. Мне плевать, что ты хороший копейщик. Мой отряд принадлежит мне одному.

— Ни сферой больше. — Каладин уронил кошель на землю. Тот упал со звоном. — Мы оба знаем, что мальчишка для тебя бесполезен. Не обучен, снаряжение плохое, слишком хилый, чтобы из него получился хороший пехотинец. Пришли его ко мне.

Юноша повернулся и пошел прочь. Через несколько мгновений позади звякнуло — Гэр поднял кошель:

— Не сердись, я должен был попытаться.

Каладин не остановился.

— Сдались тебе эти новобранцы, а? — прокричал Гэр ему вслед. — В твоем отряде половина слишком низкорослые, чтобы сражаться как следует! Тут впору решить, что ты ищешь смерти!

Каладин не обратил на него внимания. Он шел через лагерь, махал в ответ на приветствия. Почти все уступали дорогу, зная и уважая его или будучи наслышаны о нем. Самый молодой командир отряда во всей армии, провоевал всего четыре года — и уже главный. Темноглазому воину оставалось лишь отправиться на Расколотые равнины, чтобы подняться еще выше в военной иерархии.

В последние минуты перед битвой солдаты носились туда-сюда, и лагерь превращался в сумасшедший дом. Роты одна за другой занимали позиции. Враг проделывал то же самое на маленькой возвышенности с западной стороны поля.

Враг. Так принято было говорить. Но если случался настоящий приграничный конфликт с веденцами или реши, эти люди вставали рядом с войсками Амарама и сражались вместе. Как будто сама Ночехранительница забавлялась с ними, играла в какую-то запретную азартную игру, то помещая людей на одну сторону как союзников, то уже на следующий день посылая их убивать друг друга.

Не копейщику об этом думать. Так ему говорили. Неоднократно. Он решил, что лучше прислушаться к советам, поскольку долг требовал бросить все усилия на то, чтобы его отряд выжил. О победе Каладин думал лишь во вторую очередь.

«Нельзя убивать, чтобы защищать...»

Он легко нашел палатку лекарей — по запаху антисептиков и по дымкам небольших костров. Эти запахи напоминали о юности, которая теперь казалась такой далекой. Неужели он действительно собирался стать лекарем? Что случилось с его родителями? А с Рошоном?

Это уже не имело никакого значения. Он послал им письмо, воспользовавшись услугами письмоводительниц Амарама, — короткая сухая записка стоила недельного жалованья. Родители знали, что сын потерпел крах, и знали, что он не собирается возвращаться. Ответа Каладин не получил.

Возглавлял лекарей Вен — высокий человек с некрасивым бугристым носом и длинным лицом. Он наблюдал за учениками, которые складывали бинты. Каладин однажды призадумался над тем, не стоит ли ранить себя, чтобы присоединиться к ним; все ученики лекарей были в той или иной степени калеками и не могли сражаться. Каладину не хватило духа на такое. Ранить самого себя было проявлением трусости. Кроме того, лекарское дело было частью его старой жизни. Теперь он в каком-то смысле был недостоин им заниматься.

Каладин потянулся к висевшему на поясе кошелю со сферами, намереваясь бросить его Вену. Кошель, однако, прилип к поясу и никак не желал отлепляться. Юноша выругался, от неожиданности споткнувшись, и дернул сильней. Кошель вдруг высвободился, и он снова потерял равновесие. Куда-то в сторону метнулась полупро­зрачная белая лента, беззаботно кружась в воздухе.

— Шквальный ветроспрен... — проворчал Каладин. Этих духов на скалистых равнинах было предостаточно.

Он продолжил путь к палатке лекарей и бросил кошель со сферами Вену. Высокий лекарь ловко поймал взятку и незаметно сунул в карман просторного белого одеяния. Благодаря деньгам Каладина его солдаты первыми получат помощь на поле боя, если только рядом не будет раненых светлоглазых.

Пришло время и ему встать в строй. Он ускорил шаг, потом побежал с копьем наперевес. Никто не упрекал его за штаны под кожаной юбкой копейщика — это чтобы люди могли узнать командира со спины. В общем-то, в последнее время мало кто осмеливался сказать ему хоть слово поперек. После трудных первых лет в армии это все еще казалось странным.

Каладин по-прежнему чувствовал себя не на своем месте. Он приобрел известность, но разве она не результат его поступков? Репутация уберегала его отряд от насмешек, и после нескольких лет, на протяжении которых катастрофы следовали одна за другой, мож­но наконец-то поразмыслить в спокойной обстановке.

Только вот стоило ли это делать? В последнее время думать было опасно. Каладин уже давно не вынимал этот камешек и не вспоминал про Тьена и родной дом.

Он двинулся к первым рядам и увидел своих людей именно там, где им полагалось быть.

— Даллет, — позвал Каладин, подбегая к своему сержанту, громиле-копейщику, — у нас скоро появится новый рекрут. Я хочу, чтобы ты... — Он умолк. Рядом с Даллетом стоял парнишка лет четырнадцати, в доспехах копейщика выглядевший особенно хрупким.

На Каладина нахлынули воспоминания. Другой парнишка, со знакомым лицом, с копьем, которое ему не полагалось держать. Два обещания, нарушенные разом.

— Сэр, он сам сюда добрался несколько минут назад, — пояснил Даллет. — Я как раз его готовил.

Каладин вынудил себя вернуться в настоящее. Тьен мертв. Но, Буреотец, до чего же этот новобранец на него похож...

— Отлично. — Он заставил себя отвести взгляд от Кенна. — Пришлось раскошелиться, чтобы забрать мальчика у Гэра. Этот человек настолько бестолков, что с тем же успехом мог бы сражаться за наших противников.

Даллет одобрительно фыркнул. Люди Каладина знали, что делать с Кенном.

«Ну и отлично. — Каладин окинул поле боя взглядом в поисках удобной позиции для своего отряда. — Пора приниматься за дело».

Рассказывали много историй о солдатах, которые сражались на Расколотых равнинах. Настоящих солдатах! Тех, кто хорошо себя по­казал в этих приграничных стычках, посылали туда. Говорили, там безопаснее — намного больше солдат, но меньше сражений. Поэтому Каладин собирался сделать так, чтобы весь его отряд отправили на Равнины как можно скорее.

Он посовещался с Даллетом, выбирая позицию. В конце концов запели горны.

Отряд бросился в атаку.

— Где мальчишка? — крикнул Каладин, выдергивая копье из груди человека в коричневом. Вражеский солдат со стоном упал на землю. — Даллет!

Громила-сержант сражался. Он не мог повернуться, чтобы ответить на оклик.

Выругавшись, Каладин окинул взглядом поле боя, погруженное в хаос. Копья били по щитам, плоти, кожаным доспехам; люди вопили и кричали от боли. Земля, политая кровью павших, густо поросла спренами боли, похожими на оранжевые ручки или обрывки сухожилий.

В его отряде погибших не было, а раненых они переместили в центр и защищали. Всех, кроме новичка. Тьена.

«Кенн, — подумал Каладин. — Его зовут Кенн».

Он заметил, как посреди вражеских коричневых мундиров мельк­нуло что-то зеленое. Сквозь шум и гам он каким-то образом расслы­шал крик ужаса. Это был Кенн.

Каладин покинул строй, и сражавшийся рядом с ним Ларн удивленно вскрикнул. Юноша увернулся от вражеского копья и бросился бежать по каменистой земле, перепрыгивая через трупы.

Кенна сбили с ног. Вражеский солдат готовился пронзить его копьем.

«Нет».

Каладин, резко остановившись перед Кенном, отбил удар своим оружием. Там было шесть копейщиков, все в коричневом. Каладин завертелся среди них, точно бешеный вихрь. Его копье как будто двигалось по своей воле. Он повалил на землю одного, другого прикончил метательным ножом.

Он был неукротим, словно вода, бегущая по склону горы. Вокруг него мелькали наконечники копий, древки со свистом рассекали воздух. Никто его не задел. Каладина нельзя было остановить — только не в такие минуты, когда он вступался за павшего. Его переполняла сила, целью которой было защитить одного из своих.

Каладин рывком взял копье наперевес, присев и выставив согнутую в колене ногу, зажав древко под мышкой. Его вспотевший лоб охлаждал легкий ветерок. Странно. Когда все началось, ветра не было. Теперь же он так и кружился вокруг Каладина.

Все шесть вражеских копейщиков были мертвы или тяжело ранены. Каладин вдохнул и выдохнул, потом повернулся к Кенну, чтобы заняться его раной. Он бросил копье и присел. Порез был не страшным, но, наверное, мальчик страдал от сильнейшей боли.

Вытащив бинт, Каладин окинул поле боя быстрым взглядом. Поблизости шевельнулся вражеский солдат, но он был достаточно тяжело ранен, чтобы не причинить вреда. Даллет и остальные очищали местность от остатков вражеских сил. Неподалеку собирались силы противника — светлоглазый офицер высокого ранга готовил небольшой отряд для контратаки. Он был в полном доспехе. Не осколочном, разумеется, но из серебристой стали. Богач, судя по лошади.

Каладин принялся ловко бинтовать ногу Кенна, хотя краем глаза продолжал следить за раненым вражеским солдатом.

— Сэр! — воскликнул Кенн, указывая на этого раненого.

Буреотец! Неужели мальчишка лишь сейчас его заметил? Не­ужели и Каладин когда-то был таким же недотепой?

Даллет отбросил раненого врага. Остальной отряд кольцом окружил Каладина, Даллета и Кенна. Юноша закончил перевязку, подобрал копье и встал.

Даллет вручил ему ножи:

— Я прямо встревожился, сэр, когда вы кинулись прочь.

— Я знал, что ты последуешь за мной, — пояснил Каладин. — Поднять красное знамя. Сюн, Коратер, вы отправляетесь назад с мальчишкой. Даллет, остаешься здесь. Войско Амарама продвигает­ся в этом направлении. Вскоре мы будем в безопасности.

— А вы, сэр? — спросил Даллет.

Неподалеку светлоглазый так и не сумел собрать достаточное количество солдат. Он выглядел беззащитным, точно камень на дне пересохшего русла реки.

— Осколочник, — выдохнул Кенн.

Даллет фыркнул:

— Нет, слава Буреотцу. Просто светлоглазый офицер. Осколочники слишком ценны, чтобы терять время на какую-нибудь незначительную приграничную стычку.

Каладин стиснул зубы, наблюдая за светлоглазым воином. Каким могущественным вообразил себя этот человек, восседающий на дорогой лошади, защищенный от копейщиков великолепными дос­пехами и высоким ростом скакуна. Он размахивал булавой, убивая всех, кто приближался.

Эти заварушки начинались из-за таких, как он, — жадных светлоглазых низкого ранга, которые пытались обманом расширить свои владения, пока лучшие бились с паршенди. Они погибали куда реже копейщиков, а жизни людей, что воевали за них, ценились необычайно дешево.

За последние несколько лет Каладин все чаще и чаще видел Рошона в каждом из этих незначительных светлоглазых. Выделялся только сам Амарам. Амарам, который так хорошо поступил с отцом Каладина, пообещав заботиться о Тьене. Амарам, который со всеми говорил уважительно, даже с простыми копейщиками. Он был как Далинар и Садеас, а не какое-нибудь барахло.

Конечно, Амараму не удалось защитить Тьена. Как и Каладину.

— Сэр? — нерешительно позвал Даллет.

— Звенья Два и Три, идем клешней, — бесстрастно приказал Каладин, указывая на вражеского светлоглазого. — Сбросим светлорда с трона.

— Сэр, уверены, что это мудрый ход? — спросил Даллет. — У нас раненые.

Каладин повернулся к Даллету:

— Это один из офицеров Холлоу. Может, даже он сам.

— Сэр, вы этого не знаете.

— Как бы то ни было, это командующий батальоном. Если мы убьем такого высокопоставленного офицера, нас точно включат в следующую группу, которую пошлют на Расколотые равнины. Мы его прикончим. Даллет, только подумай. Настоящие солдаты. Военный лагерь, где есть дисциплина, и светлоглазые, которые понимают, что такое честь. Место, где наши битвы будут что-то значить!

Даллет вздохнул, но кивнул. По взмаху руки Каладина к нему присоединились два звена, в той же степени пылавшие нетерпением, что и он сам. Интересно, они по своей воле ненавидели свет­логлазых, устраивавших свары, или переняли презрение, которое испытывал Каладин?

Разобраться со светлордом оказалось на удивление легко. Проблемой аристократов — почти всех до единого — было то, что они недооценивали темноглазых. Возможно, конкретно у этого было право так думать. Скольких он убил за минувшие годы?

Третье звено отвлекло на себя телохранителей, второе — самого светлоглазого. Он не заметил Каладина, приближавшегося с третьей стороны, и пал с ножом в глазнице — его лицо не было защищено. Он с грохотом и криками рухнул на землю, все еще живой. Каладин трижды ударил его копьем в лицо, а лошадь в этом время галопом унеслась прочь.

Охранники светлоглазого, запаниковав, кинулись к остальной армии. Каладин просигналил двум звеньям, ударив копьем по щиту, — «держать позицию». Они разбежались по местам, и коротышка Турим, которого Каладин спас из другого отряда, подошел к убитому аристократу, словно проверяя, точно ли тот мертв. На самом деле он тайком искал сферы.

Грабить мертвых было строго запрещено, однако Каладин рас­судил, что, если Амараму нужны трофеи, пусть, забери его буря, сам убивает врагов. Каладин уважал маршала больше многих — ну, больше всех светлоглазых. Но взятки — удовольствие не из дешевых.

Турим подошел к нему:

— Пусто, сэр. Или он не взял сферы на битву, или они спрятаны где-то под доспехом.

Каладин резко кивнул, не сводя глаз с поля битвы. Силы Амарама брали верх; вскоре они победят. Вообще-то, маршал уже должен был повести войско в лобовую атаку на врага. Он обычно вступал в битву под конец.

Каладин вытер пот со лба. Надо будет послать за Норби, их капитаном, чтобы доказать факт убийства. Сначала нужно, чтобы лекари...

— Сэр! — вдруг вскрикнул Турим.

Каладин снова посмотрел на вражеские ряды.

— Буреотец! — закричал Турим. — Сэр!!!

Турим смотрел не в сторону противника. Каладин развернулся к собственному войску. Там сквозь ряды солдат верхом на лошади цвета самой смерти неслось нечто невероятное.

Это был человек в блестящем золотом доспехе. Совершенном золотом доспехе, походившем на образец, которому подражали все прочие латы. Каждая часть соединялась с другой безупречно, нигде не было ни зазоров, ни кожаных ремней. От этого всадник выглядел­ громадным и невероятно могучим, словно бог. Вооруженный великолепным мечом, слишком большим, чтобы быть настоящим оружием, покрытым гравировкой, а само лезвие по форме напоминало танцующее пламя.

— Буреотец... — выдохнул Каладин.

Осколочник пропахал борозду в рядах Амарама, кося людей налево и направо. На миг разум Каладина отказался поверить, что это божественно прекрасное создание может быть врагом. Тот факт, что осколочник надвигался с их стороны, подпитывал иллюзию.

Растерянность Каладина исчезла одновременно с тем, как всадник растоптал Кенна, и осколочный клинок, взметнувшись, одним легким и плавным движением прошел сквозь голову Даллета.

— Нет! — заорал Каладин. — Нет!!!

Тело Даллета упало на землю, его глаза словно вспыхнули, и от них пошел дым. Рыцарь сразил Сюна и наехал на Линделя, а потом понесся дальше. Все это он сделал с небрежностью торговки, что мимоходом вытирает пятно на прилавке.

— Нет!!! — крикнул Каладин, бросаясь к своим павшим соратникам. Он не потерял ни одного человека в этой битве! Он собирался их всех защитить!

Каладин упал на колени перед Даллетом, уронил копье. Но серд­це сержанта не билось, и эти выжженные глаза... Он был мертв. Скорбь почти захлестнула Каладина с головой.

«Нет! — сказала та его часть, которую обучал отец. — Спасай тех, кого можешь!»

Он повернулся к Кенну. Удар копытом сломал парнишке несколько ребер. Тот лежал, глядя в небо, и дышал тяжело, с хрипом и свистом. Каладин вытащил бинт, потом замер, глядя на свои руки.­ Бинт? Чтобы перевязать раздавленную грудную клетку?

Кенн притих и конвульсивно дернулся. Его глаза все еще были открыты.

— Он смотрит! — хрипло проговорил парнишка. — Черный дудочник в ночи. Мы на ладони его... и он играет мелодию, которую ни один человек не может услышать!

Потом его глаза остекленели, и он перестал дышать.

Лицо Линделя было раздавлено. Глаза Сюна обуглились, и он тоже не дышал. Каладин стоял на коленях в луже крови Кенна, застыв от ужаса, и собравшиеся вокруг него два звена вместе с Туримом выглядели столь же потрясенными.

«Это невозможно. Я... я...»

Крики.

Каладин вскинул голову. С южной стороны неподалеку разве­валось зелено-пурпурное знамя Амарама. Осколочник рассек отряд Каладина, направляясь к этому знамени. Копейщики бросились врассыпную, крича и спасаясь бегством от человека в золотом дос­пехе.

Каладин вскипел от гнева.

— Сэр? — окликнул его Турим.

Юноша подобрал свое копье и встал. Колени были испачканы в крови Кенна. Его люди смотрели растерянно и встревоженно. Они не поддались хаосу; насколько можно судить, лишь его отряд не сбежал. Воин с осколочным вооружением превратил войско Амарама в обезумевшую толпу.

Каладин вскинул копье и кинулся вперед. Его отряд, издав боевой клич, построился и побежал следом за ним по плоской каменистой равнине. Копейщики в мундирах обоих цветов бросались прочь с дороги, роняя копья и щиты.

Он набрал скорость, да так, что отряд едва за ним поспевал. Впереди — прямо перед атакующим рыцарем — группа солдат в зеленом дрогнула и побежала. Личная гвардия Амарама. При виде осколочника они забыли о своем долге. Амарам остался один, его лошадь поднялась на дыбы. Маршал был в серебристых латах, которые по сравнению с осколочным доспехом казались такими... никчемными.

Отряд Каладина шел в атаку навстречу течению армии. Лишь они направлялись не в ту сторону. Кое-кто из убегавших медлил, увидев их, но ни один не присоединился.

Впереди чужак нагнал Амарама. Взмахнув мечом, рассек шею лошади светлорда; ее глаза превратились в черные ямы, и животное рухнуло, судорожно дернувшись. Амарам еще оставался в седле.

Осколочник круто развернул боевого коня и выпрыгнул из седла на полном ходу. Он ударился о землю со скрежетом, каким-то чудом не упал, проехался и резко остановился.

Каладин удвоил скорость. Он бежал, чтобы отомстить или чтобы защитить своего главнокомандующего? Единственного светлоглазого, который однажды продемонстрировал подобие человечности? Имело ли это значение?

Амарам, в громоздких латах, пытался выбраться из-под трупа лошади.

Осколочник вскинул меч, держа его обеими руками, чтобы прикончить врага.

Приближаясь к воину со спины, Каладин закричал и низко взмахнул тупым концом копья, вложив в удар всю скорость и силу. Древко ударилось о ногу осколочника, разбилось, и во все стороны полетели щепки.

Каладина отбросило на землю — его руки, сжимавшие обломок копья, сотрясала дрожь. Осколочник споткнулся и опустил клинок. Забрало шлема повернулось к Каладину, и по осанке его врага стало ясно, что тот изумлен до глубины души.

Миг спустя двадцать оставшихся людей Каладина прибыли и яростно бросились в атаку. Юноша, шатаясь, поднялся и побежал за копьем павшего солдата. Вытащив нож из ножен, привязанных к древку, он выбросил сломанное копье и подобрал с земли новое, потом повернулся и увидел, что солдаты атакуют, как он их и учил. Они приближались к врагу с трех сторон, целясь копьями в сочлене­ния доспеха. Осколочник растерянно озирался, точно человек, которого окружила стая тявкающих щенков. Ни одно копье, похоже, не смогло пронзить его броню. Он покачал головой в шлеме.

И ударил.

Осколочный клинок совершил несколько размашистых смертельных взмахов, поразив десятерых копейщиков.

Каладин оцепенел от ужаса, когда Турим, Ачис, Хамель и еще семеро рухнули с выжженными глазами; их доспехи и оружие были рассечены насквозь. Оставшиеся копейщики ошеломленно подались назад.

Осколочник атаковал снова, убив Ракшу, Навара и еще четверых. Каладин стоял, раскрыв рот. Его солдаты — его друзья — па­дали замертво, как подкошенные. Последние четверо как-то умуд­рились спастись. Хэв споткнулся о труп Турима, упал и выронил копье.

Воин забыл о них и вернулся к прикованному к земле Амараму.

«Нет, — подумал Каладин. — Нет, нет, НЕТ!»

Что-то вынудило его кинуться вперед вопреки всякой логике, вопреки здравому смыслу. Он был вне себя от шока, жуткой боли и... ярости.

Они сражались в маленькой лощине, где больше никого не было. Копейщики, у которых осталась хоть капля разума, сбежали. Его последние четыре солдата вскарабкались на холм неподалеку, но не побежали дальше. Они звали его.

— Каладин! — орал Риш. — Каладин, нет!

Тот закричал. Осколочник увидел его, повернулся с невероятной быстротой и замахнулся. Каладин ушел от меча и тупым концом копья ударил осколочника в колено.

Копье отскочило. Каладин выругался и бросился назад — осколочный клинок рассек воздух прямо перед ним. Юноша остановился и снова кинулся на врага, целясь в шею. Латный воротник отразил и эту атаку. Копье почти не оцарапало краску на доспехе.

Осколочник повернулся к нему, держа клинок обеими руками. Каладин ринулся в сторону, уходя за пределы досягаемости этого невероятного оружия. Амарам наконец-то освободился и уползал прочь, волоча ногу — судя по виду, сломанную в нескольких местах.

Каладин резко остановился и присмотрелся к противнику. Эта тварь не была богом. Она олицетворяла собой все самое презренное,­ что было в светлоглазых. Способность безнаказанно убивать людей вроде Каладина.

Не бывает доспеха без зазора. Не бывает человека без изъяна. Каладину показалось, он видит глаза врага сквозь смотровую щель в забрале. Эта щель достаточно большая для кинжала, но броску следовало быть безупречным. Ему нужно приблизиться. Приблизиться на смертельно опасное расстояние.

Каладин снова бросился в атаку. Осколочник замахнулся, готовясь нанести все тот же размашистый удар, которым погубил стольких солдат. Каладин упал и проехался на коленях, откинувшись назад. Осколочный клинок мелькнул над ним и отсек кончик копья. Наконечник отлетел, кувыркаясь.

Юноша напрягся и прыгнул. Вскинул руку с ножом, целясь в глаза, что наблюдали из-под непроницаемой брони. Кинжал ударился о забрало под углом, что лишь самую малость отличался от правильного, и срикошетил от края смотровой щели.

Осколочник, ругнувшись, замахнулся на Каладина громадным мечом.

Каладин приземлился, инерция все еще несла его вперед. Что-то сверкнуло в воздухе перед ним, падая на землю.

Наконечник копья.

Юноша издал дикий вопль, развернулся и схватил летящий наконечник. Тот падал острием вниз, и Каладин ухватил его так, что большой палец уперся в обломок древка, а острый конец выгля­дывал с другой стороны кулака. Осколочник изготовился к новому удару. В этот момент Каладин остановился, выбросил вперед руку и вонзил наконечник копья прямо в щель забрала.

Все замерло.

Каладин стоял, вытянув руку, осколочник был справа от него, совсем близко. Амарам добрался до середины склона неглубокой впадины. Копейщики наблюдали за происходящим сверху, разинув рот. Юноша стоял, тяжело дыша, все еще сжимая обломок древка, и рука его была прямо перед лицом противника.

Осколочник со скрипом стал заваливаться на спину и рухнул. Клинок выпал из его руки, ударился о землю под углом и вошел в камень.

Каладин побрел прочь, спотыкаясь; силы его покинули. Он был оглушен, ничего не чувствовал. Его люди подбежали и застыли, глядя на павшего врага. Они были потрясены, в них даже ощущалось благоговение.

— Он мертв? — тихонько спросил Алабет.

— Да, — ответил кто-то.

Каладин повернулся. Амарам все еще лежал на земле, но снял шлем — его темные волосы и борода слиплись от пота.

— Будь он еще жив, клинок бы испарился. Доспехи спадают с него. Он мертв. Кровь отцов моих... ты убил осколочника!

Странное дело, Каладин не чувствовал удивления. Лишь неимоверную усталость. Он окинул взглядом трупы друзей.

— Возьми его, — сказал Кореб.

Тот повернулся и посмотрел на осколочный клинок, который под углом торчал из камня, рукоятью к небесам.

— Возьми его, — повторил Кореб. — Он твой. Буреотец, Каладин! Ты теперь осколочник!

Юноша шагнул вперед, сбитый с толку, протянул руку к осколочному клинку. Его пальцы остановились в дюйме.

Все было неправильно.

Взяв клинок, он сделается одним из них. Если слухи не врут, у него даже изменится цвет глаз. Хотя меч блестел в лучах солнца и на нем не осталось и следа совершенных убийств, на миг показалось,­ что он отливает красным. Испачканный в крови Даллета. Турима. Крови людей, что были живы всего несколько минут назад.

Это настоящее сокровище. Люди обменивали королевства на осколочные клинки. О горстке темноглазых, что добыли их в бою, будут помнить вечно благодаря песням и преданиям.

Но сама мысль о прикосновении к этому клинку вызывала у него тошноту. Оружие воплощало все, что он ненавидел в светлоглазых, и только что убило людей, которых он так сильно любил. Ка­ла­дин не мог стать легендой благодаря чему-то подобному. Он по­смот­рел на свое отражение в безжалостном металле, опустил руку и повернулся спиной.

— Кореб, он твой, — бросил Каладин. — Я отдаю его тебе.

— Что?! — раздался позади голос Кореба.

Впереди гвардейцы Амарама наконец-то вернулись, опасливо и пристыженно выглянув из-за края впадины.

— Что ты творишь? — требовательно спросил Амарам, когда Каладин прошел мимо. — Как... Ты что же, не станешь брать клинок?

— Он мне не нужен, — тихо проговорил Каладин. — Я отдаю его своим людям.

Юноша пошел дальше, опустошенный, со слезами на щеках ­выбрался из впадины, протолкался сквозь гвардейцев Амарама и в одиночестве направился в сторону военного лагеря.

«Они забирают свет, где бы ни таились. Кожа их обожжена».

Кормшен, с. 104.

Шаллан смирно сидела в кровати, застланной чистейшим бель­ем. Она находилась в одном из многочисленных харбрантских госпиталей. На ее руке была аккуратная повязка из хрустящих бинтов. Девушка держала перед собой рисовальный планшет. Сиделки с неохотой разрешили порисовать, но взяли слово, что пациентка не будет «напрягаться».

Рука болела; Шаллан порезала себя глубже, чем намеревалась. Она надеялась симулировать рану от разбитого кувшина, но даже не подумала, насколько это все будет смахивать на попытку само­убийства. Девушка протестовала, говоря, что просто упала с кровати,­ но видела, что сиделки и ревнители не верят. Их трудно было в чем-то обвинить.

Положение затруднительное, но, по крайней мере, никто и не подумал, что кровь она сотворила при помощи духозаклинателя. Стоило потерпеть, чтобы избавиться от подозрений.

Шаллан продолжила рисовать. Ее кровать была одной из многих, рядами стоявших в большой палате харбрантского госпиталя, напоминавшей коридор. Не считая ожидаемых трудностей, два дня в гос­питале прошли довольно неплохо. У нее было достаточно времени на раздумья о самом странном дне, на протяжении которого она видела призраков, превратила стекло в кровь и услышала от ревнителя, что тот может покинуть орден ради того, чтобы быть с нею.

Она сделала несколько набросков этой палаты. Твари снова на них появились, прячась в дальних углах. Их присутствие мешало ей спать, но постепенно девушка привыкла.

Пахло мылом и листеровым маслом; ее регулярно купали, а руку обрабатывали антисептиком, чтобы отпугнуть спренов гниения. Почти половину кроватей занимали больные женщины. Их разделяли деревянные, обтянутые тканью ширмы на колесиках, создавая иллюзию уединения. Шаллан была в простой белой рубахе со шнуровкой спереди и длинным левым рукавом, который плотно завязывался, чтобы уберечь ее защищенную руку.

Она перепрятала свой потайной кошель, пристегнув его изнутри левого рукава. Никто в него не заглядывал. Когда ее купали, кошель отстегивали и отдавали ей без единого слова, будто не замечая, какой он тяжелый. В потайной кошель женщины не принято было ­заглядывать. И все-таки она держала его при себе, если такое представлялось возможным.

В госпитале о ней заботились, но она не могла уйти. Это напоминало о жизни дома, в особняке отца. Такая жизнь пугала ее все сильней и сильней, почти так же как символоголовые. Шаллан познала вкус независимости и не желала становиться прежней. Изнеженной, избалованной, выставленной напоказ.

К несчастью, все шло к тому, что учеба у Ясны закончена. Так называемая попытка самоубийства давала отличный повод вернуться домой. Ей пора. Остаться, отослав духозаклинатель, было бы проявлением себялюбия, учитывая возможность уехать, не вызвав подозрений. Кроме того, ей удалось использовать духозаклинатель. Долгий путь домой позволит ей разобраться, как это вышло, и тогда она сумеет помочь своей семье.

Девушка вздохнула, а потом, нанеся штриховку тут и там, завершила набросок. Это было изображение того странного места, куда она попала. Далекий горизонт и ослепительное, но холодное солнце. Облака бегут по небу, волнуется бесконечный океан — из-за них кажется, что солнце находится в конце длинного туннеля. Над океаном зависли сотни язычков пламени, море огней над морем стеклянных бусин.

Шаллан подняла рисунок и посмотрела на тот, что был под ним. Она сама, съежившаяся на постели, в окружении странных существ. Девушка не смела рассказать Ясне об увиденном, чтобы не проболтаться о совершенном духозаклинании, признав тем самым вину в краже.

На следующем наброске также была она, лежащая в луже крови. Шаллан глянула поверх альбома. Одетая в белое ревнительница у ближайшей стены притворялась, что шьет, но на самом деле следила, чтобы подопечная опять не причинила себе вреда. Девушка сжала губы в ниточку.

«Это хорошее прикрытие, — убеждала она себя. — Отлично работает. Прекрати дуться».

Шаллан вернулась к последнему из нарисованных за день набросков. На нем был один из символоголовых. Ни глаз, ни лица, только зазубренный чужеродный символ с торчащими отростками, похожими на шлифованный хрусталь. Между этими существами и духозаклинанием просто обязана найтись какая-то связь. Ведь так?

«Я посетила другое место. Наверное... наверное, я говорила с духом кубка». Неужели у кубка есть дух? Открыв кошель, чтобы проверить духозаклинатель, девушка обнаружила, что подаренная Кабзалом сфера погасла. Она смутно припоминала свет и красоту, яро­стную бурю внутри самой себя.

Шаллан взяла свет из сферы и отдала кубку — спрену кубка, заплатив за преобразование. Значит, так работает духозаклинание? Или эта связь — лишь ее выдумка?

Заметив, что в комнату вошли посетители и стали продвигаться вдоль выстроившихся рядами кроватей, Шаллан опустила альбом. Большинство женщин возбужденно сели, увидев короля Таравангиа­на, добродушного старика в оранжевых одеждах. Он останавливался­ возле каждой пациентки, чтобы перекинуться парой слов. Шаллан слышала, что король приходил часто, по меньшей мере раз в неделю.­

В конце концов он дошел до ее постели, улыбнулся и опустился на табурет с мягким сиденьем, который принес один из многочис­ленных прислужников.

— А вот и юная Шаллан Давар. Я ужасно опечалился, когда мне сообщили о случившемся. Прошу прощения, что не заглянул раньше. Меня задержали государственные дела.

— Все в порядке, ваше величество.

— Нет-нет, не все. Но так должно быть. Кое-кто жалуется, что я провожу здесь слишком много времени.

Шаллан улыбнулась. На самом деле никто особо не волновался из-за этого. Землевладельцев и глав Домов, что занимались полити­ческими играми при дворе, вполне устраивал король, который так много времени болтался за пределами дворца.

— Ваше величество, госпиталь удивительный, — сказала она. — Поверить не могу, до чего хорошо здесь заботятся о каждом.

Он широко улыбнулся:

— Мой великий триумф. Здесь светлоглазые и темноглазые равны, и здесь никому не отказывают — нищим, шлюхам, чужестранцам-морякам. За все платит Паланеум, видишь ли. В каком-то смыс­ле даже самая невразумительная и бесполезная из книг, что содержатся в нем, помогают лечить больных.

— Я рада быть здесь.

— Сомневаюсь в этом, дитя. Госпиталь вроде этого, вероятно, единственная вещь, в которую можно вложить столько денег и радоваться, если она окажется ненужной. То, что ты стала моей вынуж­денной гостьей, — трагедия.

— Я хотела сказать, что лучше уж болеть здесь, чем где-то еще. Хотя, наверное, это все равно что сказать: «Лучше захлебнуться в вине, чем в помоях».

Он рассмеялся и встал:

— Ну до чего же ты все-таки милая. Могу ли я как-то улучшить твое пребывание здесь?

— Закончив его?

— Боюсь, это не в моей власти. — Взгляд короля потеплел. — Я должен положиться на мудрость лекарей и сиделок. Они говорят, что риск все еще есть. Мы обязаны заботиться о твоем здоровье.

— Ваше величество, здесь я становлюсь здоровее, но не счаст­ливее.

Он покачал головой:

— Нельзя допустить еще одного несчастного случая.

— Я... понимаю. Но уверяю вас, мне намного лучше. Это событие случилось из-за переутомления. Теперь я отдохнула, и никакой опасности больше нет.

— Это хорошо. Но все равно мы продержим тебя здесь еще несколько дней.

— Да, ваше величество. Но можно хотя бы разрешить посетителей?

До сих пор сиделки и лекари настаивали, чтобы ее никто не беспокоил.

— Да... думаю, это поможет. Я поговорю с ревнителями и предло­жу, чтобы тебе разрешили время от времени принимать посетителей. — Он помедлил. — Когда ты полностью выздоровеешь, возможно, следует на некоторое время приостановить обучение.

Она изобразила гримасу. До чего тошнотворный театр...

— Ваше величество, мне ужасно не хочется этого делать. Но я очень соскучилась по своей семье. Возможно, мне следует к ним вернуться.

— Отличная идея. Уверен, ревнители с большей охотой отпустят тебя, если будут знать, что ты возвращаешься домой. — Он одарил ее добродушной улыбкой и похлопал по плечу. — Наш мир иной раз похож на ураган. Но помни, всегда будет новый рассвет.

— Спасибо, ваше величество.

Король двинулся дальше, к другим пациенткам, потом тихонько поговорил с ревнителями. Примерно через пять минут в палату вошла Ясна, в красивом темно-синем платье с золотой вышивкой, как обычно горделивая и решительная. Ее блестящие черные волосы были заплетены в косы и заколоты шестью тонкими золотыми шпильками, щеки нарумянены, а губы покрыты кроваво-красной помадой. В белой комнате она выделялась, словно цветок посреди бесплодного каменного поля.

Она скользнула к Шаллан — ног не было видно под свободными складками шелковой юбки, — зажимая под мышкой толстую книгу. Ревнитель принес табурет, и она села на том же месте, где недавно располагался король.

Ясна смотрела на Шаллан, и лицо у нее было непроницаемое, точно маска.

— Мне уже говорили, что я слишком требовательная и, возможно, жестокая наставница. Вот одна из причин, по которым я обычно отказываю соискательницам.

— Светлость, приношу извинения за свою слабость. — Шаллан опустила глаза.

Ясну эти слова как будто рассердили.

— Дитя, я не собиралась в чем-то винить тебя. Я пыталась сделать нечто прямо противоположное. К несчастью, я... в этом совершенно ничего не смыслю.

— В извинениях?

— Да.

— Ну, видите ли, — начала Шаллан, — чтобы мастерски извиняться, в первую очередь следует наделать ошибок. Ясна, в этом ваша проблема. Ваше неумение ошибаться внушает ужас.

Лицо принцессы смягчилось.

— Король упомянул, что ты собираешься вернуться к семье.

— Что? Когда?

— Когда мы с ним встретились в холле снаружи и он наконец-то разрешил мне повидать тебя.

— Вы так сказали, словно стояли там и ждали разрешения.

Ясна промолчала.

— Но как же ваши изыскания?!

— Я могу ими заниматься в госпитальном зале для посетителей. — Принцесса помедлила. — Хотя в последнее время мне трудновато сосредоточиться.

— Ясна! Это так похоже на проявление... человеческих чувств!

Принцесса взглянула на нее с упреком, и Шаллан поморщилась, тотчас же пожалев о сказанном:

— Простите. Я плохо училась, верно?

— Возможно, ты просто упражняешься в искусстве извинения. Когда оно будет необходимо, ты не растеряешься, как я.

— Это очень умно с моей стороны.

— Несомненно.

— Может, мне стоит прекратить? — спросила Шаллан. — Кажется, я достаточно попрактиковалась.

— Я склонна считать, что извинения — искусство, учиться коему следует у нескольких учителей. Только не используй меня в качестве образца для подражания. Гордыню часто путают с безупречностью. — Она подалась вперед. — Прости меня, Шаллан Давар. Загрузив тебя работой, я едва не оказала миру плохую услугу, украв у него одну из великих ученых нового поколения.

Шаллан покраснела. Ее одолевало чувство вины, мысли разбредались. Взгляд девушки метнулся к руке наставницы, затянутой в черную перчатку, под которой пряталась подделка. Защищенной рукой Шаллан сжала кошель с духозаклинателем. Если бы Ясна только знала...

Ясна взяла книгу, которую держала под мышкой, и положила на постель ученице:

— Это для тебя.

Шаллан взяла книгу, открыла — но первая страница оказалась пустой. Как и вторая, как и все остальные. Нахмурившись, она посмотрела на Ясну.

— Она называется «Книга бесконечных страниц», — пояснила принцесса.

— Э-э-э, я почти уверена, что она не бесконечная, светлость. — Шаллан открыла книгу на последней странице и продемонстрировала Ясне.

Та улыбнулась:

— Это метафора. Много лет назад один очень близкий человек попытался обратить меня в воринизм. Хорошая была попытка. Он использовал этот метод.

Шаллан склонила голову набок.

— Ты ищешь правды, — продолжила Ясна, — но не отказываешься от своей веры. Это заслуживает уважения. Обратись в орден искренности. Они из самых маленьких орденов, но руководствуются этой книгой.

— С чистыми страницами?

— Именно. Они поклоняются Всемогущему, но верят в то, что невозможно ответить на все вопросы. Книгу нельзя заполнить, потому что всегда можно научиться чему-то еще. Их обитель — место, где никого не наказывают за вопросы, даже если те ставят под со­мнение догматы воринизма как такового. — Принцесса покачала головой. — Лучше я объяснить не смогу. В Харбранте их нет, но в Веденаре, думаю, найдутся.

— Я... — Шаллан осеклась, заметив, с какой нежностью Ясна положила руку на книгу. Этот предмет был дорог принцессе. — Я и не думала, что существуют ревнители, готовые подвергать сомнению собственные верования.

Ясна вскинула бровь:

— Шаллан, ты узнаешь, что мудрые люди есть в любых конфессиях, равно как хорошие люди есть в любой стране. Те, кто на самом деле ищет мудрости, признают, что их противники обладают достоинствами и учатся у тех, кто освобождает их от иллюзий. Все прочие — будь они еретики, воринцы, исперисты или маакианцы — в равной степени ограниченны. — Она убрала руку с книги и как будто собралась встать.

— Он ошибается, — вдруг сказала ученица, кое-что осознав.

Ясна повернулась к ней.

— Кабзал, — уточнила Шаллан, краснея. — Он говорит, вы изу­чаете Приносящих пустоту, поскольку хотите доказать, что воринизм — фальшивка.

Принцесса насмешливо фыркнула:

— Стала бы я посвящать четыре года своей жизни такой чепухе. Пытаться опровергнуть несуществующее — несусветная глупость. Пусть воринцы верят как хотят: мудрецы из их числа найдут в рели­гии доброту и утешение, а глупцы останутся глупцами, невзирая на веру.

Шаллан нахмурилась. И зачем же Ясна изучала Приносящих пустоту?..

— А-а. Вспомнишь о буре — вот уже и ветер шумит, — протянула Ясна, поворачиваясь к входу в палату.

Вздрогнув, Шаллан поняла, что прибыл Кабзал, в своих обычных серых одеждах. Он о чем-то тихо спорил с сиделкой. Та тыкала пальцем в корзинку в его руках. Наконец сиделка всплеснула руками и ушла, а Кабзал с триумфом на лице приблизился.

— Наконец-то! — воскликнул он. — Старик Мюнгам иногда ведет себя как настоящий тиран.

— Мюнгам? — переспросила Шаллан.

— Ревнитель, который заправляет этим местом. Меня должны были впустить немедленно. В конце концов, я тот, кто знает, чем тебя лечить! — Широко улыбаясь, он вытащил из корзинки баночку с вареньем.

Ясна по-прежнему сидела на табурете по другую сторону кровати и смотрела на Кабзала.

— Я-то думала, — сухо проговорила она, — что ты дашь моей ученице передышку, учитывая то, как твое навязчивое внимание довело ее до отчаяния.

Кабзал залился краской и устремил на Шаллан взгляд, полный мольбы.

— Кабзал, ты тут ни при чем, — успокоила она. — Просто... я оказалась не готова к жизни вдали от родового особняка. Сама не понимаю, что на меня нашло. Я такого никогда раньше не делала.

Улыбнувшись, он подвинул табурет для себя и пояснил:

— Я думаю, люди в таких местах долго болеют, потому что здесь не хватает цвета. А еще — хорошей еды. — Он подмигнул девушке и повернул к ней баночку. Та была темно-красной. — Клубника.

— Никогда о такой не слышала.

— Необычайно редкая вещь, — заметила Ясна, протягивая руку к баночке. — Как и прочие растения из Шиновара, в других местах она расти не может.

Кабзал с изумлением глядел на то, как Ясна снимает крышку и сует палец в банку. Поколебавшись, она подняла палец с каплей варенья к носу и понюхала.

— Светлость Ясна, я полагал, что вы не любите варенье, — сказал он.

— Не люблю. Мне просто интересно, как оно пахнет. Я слыхала, что у клубники особенный запах. — Она закрутила крышку и вытерла палец носовым платком.

— Хлеб я тоже принес. — Кабзал вытащил из корзины небольшой ломоть пышного хлеба. — Шаллан, очень мило с твоей стороны­ не винить меня, но я и сам вижу, что перестарался. Я подумал, может быть, стоит принести это и...

— И что? — спросила Ясна. — И получить отпущение грехов? «Извини, что довел тебя до самоубийства. Возьми-ка хлебушек».

Он смутился и отвел взгляд.

— Конечно я возьму. — Шаллан сердито глянула на Ясну. — И принцесса тоже. Кабзал, ты очень любезен. — Она взяла хлеб и раз­ломила на три части, для себя, Кабзала и Ясны.

— Нет, — сказала Ясна. — Благодарю.

— Светлость, может быть, вы хоть попробуете? — Шаллан расстраивало, что эти двое никак не могут поладить.

Принцесса вздохнула:

— Ну ладно, давай.

Пока Шаллан и молодой жрец ели, она просто держала хлеб в руке. Он был свежий и вкусный, хотя Ясна скривилась, когда положила свой кусочек в рот и прожевала.

— Тебе действительно стоит попробовать варенье, — сказал Кабзал Шаллан. — Клубнику тяжело разыскать. Мне пришлось как следует постараться...

— Несомненно, ты подкупил торговцев, воспользовавшись деньгами короля, — заметила Ясна.

Кабзал вздохнул:

— Светлость Ясна, я понимаю, что не нравлюсь вам. Но я очень стараюсь быть любезным. Вы не могли бы хоть притвориться, что делаете то же самое?

Принцесса посмотрела на Шаллан: должно быть, вспоминая догадку Кабзала о том, что истинной целью ее изыскания является подрыв основ воринизма. Она не извинилась, но не стала и язвить в ответ.

«Ну и хорошо», — подумала девушка.

— Шаллан, варенье, — сказал Кабзал, вручая ей новый ломоть хлеба.

— Ах да. — Держа банку между колен, она открутила крышку свободной рукой.

— Кажется, ты не попала на корабль, который должен был увезти тебя, — заметил Кабзал.

— Да.

— Вы о чем? — спросила Ясна, подавшись вперед.

Шаллан скривилась:

— Светлость, я собиралась уехать. Простите. Надо было вам сказать.

Принцесса выпрямилась:

— С учетом случившегося этого следовало ожидать.

— Варенье? — снова напомнил Кабзал.

Шаллан нахмурилась. Он почему-то был особенно настойчив с этим вареньем. Она подняла баночку, понюхала содержимое и отдернула руку:

— Какой ужасный запах! Это точно варенье?

Воняло чем-то вроде уксуса и слизи.

— Что? — встревоженно спросил Кабзал. Взяв банку, он понюхал ее и отпрянул с таким выражением на лице, словно его затошнило.

— Кажется, тебе досталась испорченная банка, — заметила Ясна. — Оно ведь не так должно пахнуть?

— Совсем не так, — согласился Кабзал. Помедлив, он сунул палец в банку и, зачерпнув побольше варенья, отправил его в рот.

— Кабзал! — воскликнула Шаллан. — Это же отвратительно!

Он закашлялся, но проглотил.

— Не так уж плохо, честное слово. Попробуй.

— Что?!

— Ну правда, — сказал он, протягивая ей банку. — Ну, я ведь хо­тел добыть что-то особенное для тебя. А все обернулось так ужасно...

— Кабзал, я не буду это пробовать!

Молодой человек помедлил, словно размышляя, не стоит ли ее за­ставить. Что на него нашло? Он поднял руку к лицу, встал и, спотк­нувшись, двинулся прочь от кровати.

А потом побежал и на полпути к выходу из палаты рухнул на пол; его тело еще немного проехалось по белоснежным каменным плитам.

— Кабзал! — вскричала Шаллан и, выпрыгнув из постели, по­неслась к нему в своем белом одеянии. Он бился в конвульсиях. И... и...

И она сама вдруг затряслась. Комната завертелась. Шаллан внезапно ощутила сильнейшую усталость. Она попыталась удержаться на ногах, но поскользнулась, будто в полусне, и едва почувствовала, как ударилась об пол.

Кто-то склонился над нею, ругаясь.

Ясна. Ее голос был таким далеким...

— Ее отравили. Мне нужен гранат. Принесите гранат!

«У меня в кошеле, — подумала Шаллан. Она дернула шнурок, стягивавший рукав. — Зачем... зачем ей... Но нет, я не могу ей его показать. Духозаклинатель».

Мысли все сильней путались.

— Шаллан, — очень мягко, но встревоженно проговорила Ясна, — мне придется духозаклясть твою кровь, чтобы очистить ее. Это будет опасно. Чрезвычайно опасно. Я не очень-то хороша с пло­тью и кровью. Мои таланты в другом.

«Он ей нужен. Чтобы спасти меня».

Из последних сил она вытащила потайной кошель правой рукой:­

— Вы... не можете...

— Тише, дитя. Да где этот гранат?!

— Вы не можете духозаклинать, — чуть слышно проговорила Шаллан, развязывая потайной кошель. Ухватив его за нижнюю часть, она смутно разглядела, как наружу выскользнул расплывчатый золотой предмет и упал на пол вместе с гранатом, который ей дал Кабзал.

Буреотец! Почему комната так вертится?

Где-то далеко ахнула Ясна.

Все потускнело...

Что-то случилось. По телу Шаллан прокатилась волна тепла — прошла под кожей, как будто ее окунули в котел с кипятком. Она закричала, от спазма ее спина выгнулась, будто лук.

И пришла тьма.

«Сияющий / по месту рождения / Вестник / возвестит / о месте рождения / Сияющих».

Хоть я и не в восторге от кетека как поэтической формы передачи смысла, этот, за авторством Алланы, часто цитируют применительно к Уритиру. Думаю, кое-кто перепутал дом Сияющих с их местом рож­дения.

Высоченные стены ущелья, обильно покрытые зеленовато-серым мхом, вздымались по обе стороны от Каладина. Там, где мох не рос, на скользком, влажном от дождя камне играли блики, которые отбрасывало танцующее пламя его факела. Из глубокой лужи, мимо которой он прошел, торчали тонкие кости — локтевая и лучевая. Каладин не посмотрел, есть ли там остальной скелет.

«Паводки, — думал он, прислушиваясь к шороху шагов мосто­виков у себя за спиной. — Вода должна куда-то уходить, иначе нам пришлось бы пересекать каналы вместо ущелий».

Каладин не знал, может ли он доверять сну, и потому расспросил всех, кого знал, — оказалось, восточная часть Расколотых равнин и впрямь сильнее пострадала от бурь, чем западная. Если мостовикам удастся туда добраться, возможно, они сумеют отправиться дальше на восток и сбежать.

Возможно. В тех местах обитало множество ущельных демонов, и алетийские разведчики патрулировали внешние границы. Если отряд Каладина встретится с ними, будет трудно объяснить, что там делает группа вооруженных людей, у многих из которых имеются рабские клейма.

Сил летела вдоль стены ущелья, примерно на уровне головы Каладина. Спрены тяжести не тянули ее вниз, как делали со всем ос­тальным. Она шагала, сцепив руки за спиной, и ее юбочка до колен развевалась на неосязаемом ветру.

Сбежать на восток. Вряд ли у них получится. Великие князья приложили немало усилий, чтобы исследовать те края в поисках пути к центру Равнин. Ничего не вышло. Несколько отрядов были перебиты ущельными демонами. Других застигли в расщелинах Великие бури, невзирая на меры предосторожности. Никто не может со всей уверенностью предсказывать, когда они начнутся.

Отдельным разведчикам удалось избежать и того и другого. Они использовали огромные раздвижные лестницы, чтобы на время Великих бурь выбираться на плато. При этом все равно многие погиб­ли: на плато почти негде было укрыться от бури, а в ущелья нельзя было взять фургоны или какие-нибудь другие укрытия. Еще большую проблему, как он слышал, представляли собой патрули паршенди. Они обнаружили и перебили десятки разведывательных отрядов.

— Каладин? — Тефт догнал его, прошлепав по луже, где плавали кусочки панциря кремлеца. — Все в порядке?

— Конечно.

— Ты полон дум.

— Скорее, полон завтраком, — ответил Каладин. — Каша этим утром была какая-то слишком уж густая.

Тефт улыбнулся:

— Не знал, что ты такой языкастый.

— Я был таким когда-то. Передалось от матери. Она любое слово могла вывернуть наизнанку и бросить тому, кто его сказал.

Тефт кивнул. Некоторое время они шли в молчании, и только позади раздавались смешки мостовиков, которым Данни рассказывал историю о своем первом поцелуе.

— Сынок, — вновь заговорил Тефт, — ты ничего странного не чувствовал в последнее время?

— Странного? В каком смысле?

— Не знаю. Ну... чего-нибудь необычного? — Он кашлянул. — Вроде силы, что берется неизвестно откуда? Или... э-э-э... такого чувства, будто ты легкий?

— Какой?!

— Легкий. Э-э-э... вроде как у тебя голова легкая. Легкая и пус­тая. Как-то так. Забери тебя буря, парень, я просто проверяю, все ли в порядке с твоим здоровьем. Тебя ведь здорово потрепало.

— Я в порядке. Отлично себя чувствую, раз уж ты спросил.

— Странно, да?

И впрямь странно. Глодавшая Каладина тревога о том, не навлек ли он на себя некое сверхъестественное проклятие вроде тех, что настигали людей, обратившихся к Старой магии, возросла. Ему доводилось слышать легенды о злых людях, которых делали бессмерт­ными, чтобы мучить снова и снова... Вроде Экстеса, которому каждый день отрывали руку за то, что он пожертвовал Приносящим пус­тоту сына в обмен на сведения о дне своей смерти. Это была просто сказка, но сказки появляются не на пустом месте.

Каладин выживал, когда все остальные погибали. Может, это проделки какого-нибудь спрена из Преисподней, столь же игривого, как спрен ветра, но куда более гнусного? Не спрен ли позволял Каладину поверить в лучшее, а потом убивал всех, кому он пытался помочь? Предположительно существовали тысячи разновидностей спренов, и многих люди не видели, не знали о них. Сил следовала за ним. Может, какой-нибудь злой спрен делал то же самое?

Очень тревожная мысль.

«От суеверий никакого толку, — пытался он убедить самого себя. — Будешь слишком много об этом думать — станешь как Дюрк, который настаивал, что на каждую битву должен надевать свои сча­стливые ботинки».

Мостовики достигли развилки перед новым плато, вздымавшим­ся высоко над их головами. Каладин повернулся к друзьям:

— Это место нам, пожалуй, подойдет.

Все остановились и сбились в кучу. Он видел в их глазах нетерпение и восторг.

Он и сам когда-то был таким — до того, как познал усталость и боль от учебы. Странное дело, сейчас Каладин испытывал, думая о копье, больше почтения и одновременно больше разочарования, чем когда был юнцом. Он любил сосредоточенность и уверенность, которые чувствовал в ходе сражения. Но это не спасло тех, кто последовал за ним.

— Сейчас я должен вам сказать, до чего вы все никчемные, — сообщил Каладин мостовикам. — Я много раз видел, как это делается. Сержант, ответственный за учебу, говорит новобранцам, что они жалкие. Подчеркивает их слабые места, может устроить показатель­ный бой с несколькими и всех повалять мордой в пыли, чтобы приучить к смирению. Я и сам неоднократно так делал, когда тренировал новых копейщиков.

Каладин покачал головой:

— Сегодня будет по-другому. Вас, ребята, унижать не надо. Вы не мечтаете о славе. Вы мечтаете о том, чтобы выжить. В большинстве своем вы отнюдь не необученные бедолаги-новобранцы, с кото­рыми приходится иметь дело сержантам. Вы сильные. Я видел, как вы бежите милю за милей с мостом на плечах. Вы храбрые. Я знаю, как вы бросаетесь навстречу лучникам. И решительные. Иначе вас бы тут со мной не было.

Каладин подошел к стене ущелья и вытащил из кучи принесенного потоком мусора копье. Сделав это, он понял, что оно без наконечника. Почти отбросил негодное оружие, но вдруг передумал.

Ему опасно было держать в руках копье. Копья пробуждали в нем жажду битвы и могли внушить, что он стал прежним Каладином Благословенным Бурей, уверенным в себе командиром отделения. Тот Каладин остался в прошлом.

Похоже, стоит ему взять в руки оружие, вокруг начинают умирать люди — как друзья, так и враги. Лучше уж обойтись деревяшкой, обычным посохом. И только. Палка — в самый раз для обу­чения.

А к копью он вернется как-нибудь в другой раз.

— Хорошо, что вы уже готовы, — обратился Каладин к мостовикам. — Потому что у нас нет шести недель, которые мне давали, чтобы обучить новых рекрутов. Через шесть недель половина из нас погибнет, к вящей радости Садеаса. Через шесть недель я намереваюсь поглядеть, как вы все будете хлестать грязючку в какой-нибудь таверне как можно дальше отсюда.

Кое-кто ухмыльнулся в ответ на эти слова.

— Придется спешить. Я буду очень требовательным. У нас нет другого выхода. — Он посмотрел на древко от копья. — Первое, что вам следует усвоить: нет ничего страшного в волнении.

Двадцать три мостовика стояли в два ряда. Пришли все. Даже Лейтен, который был так тяжело ранен. Тяжелораненых, которые не могли ходить, у них не было, хотя Даббид по-прежнему пялился в пустоту. Рогоед скрестил руки, явно не намереваясь обучаться искусству боя. Шен, паршун, держался позади всех. Он смотрел в зем­лю. Каладин не собирался давать ему копье.

Несколько мостовиков были смущены тем, что Каладин сказал про чувства, хотя Тефт просто вскинул бровь, а Моаш зевнул.

— О чем это ты? — спросил Дрехи, долговязый блондин с длинными и мускулистыми руками и ногами. Он был откуда-то с далеко­го запада, из Риэналя, и говорил с легким акцентом.

— Многие солдаты, — объяснил Каладин, ведя большим пальцем вдоль шеста и чувствуя древесные волокна, — думают, будто лучше всего сражаются бесстрастные и хладнокровные. Я считаю, это все брехня. Да, нужно быть сосредоточенным. Да, поддаваться чувствам опасно. Но если тебе на все плевать, кто ты такой? Зверь, жаждущий лишь убийства. Душевное волнение — вот что делает нас людьми. Нам требуется причина, чтобы сражаться. Потому я и сказал, что нет ничего страшного в волнении. Мы еще поговорим о том, как управлять страхом и гневом, но запомните это как первый урок, который я вам преподал.

Несколько мостовиков кивнули. Большинство все еще были сбиты с толку. Каладин вспомнил себя на их месте — как он удивлялся, что Таккс столько времени тратил на болтовню о чувствах. Он думал, будто понимает роль чувств, — его страстное желание ­освоить бой с копьем родилось из глубоких душевных переживаний.­ Жажды возмездия. Гнева. Необходимости обрести силу, чтобы отомстить Варту и солдатам из его отделения.

Каладин вскинул голову, пытаясь прогнать эти воспоминания. Нет, мостовики не поняли, что он говорил о волнении, но, быть может, до них дойдет позже, как дошло до него.

— Второй урок куда ближе к делу. — Каладин ударил копьем без наконечника по камню возле себя с такой силой, что треск раскатил­ся по всему ущелью. — Прежде чем научиться сражаться, вы должны научиться стоять. — Он уронил копье.

Мостовики глядели на него, разочарованно хмурясь.

Каладин принял основную стойку копейщика — ноги на ширине плеч, полусогнуты и разведены в стороны.

— Шрам, я хочу, чтобы ты попытался меня опрокинуть.

— Что?

— Толкни меня, чтобы я упал. Заставь оступиться.

Шрам пожал плечами и подошел. Он попытался толкнуть Каладина, но тот легко отбил его руки быстрым движением. Шрам выругался и попробовал еще раз, но Каладин схватил его за руку и оттолкнул, так что мостовик пошатнулся.

— Дрехи, помоги ему. Моаш, ты тоже. Попытайтесь сбить меня с ног.

Два мостовика присоединились к Шраму. Каладин справился с их атаками, почти не сходя с места, всякий раз подстраиваясь под действия нового нападающего. Он схватил Дрехи за руку и дернул, так что тот едва не упал. Он принял удар Шрама, который бросился плечом вперед, и, воспользовавшись весом противника, перекинул того за спину. Парень отпрянул в тот момент, когда Моаш хотел его схватить, и мостовик потерял равновесие.

Каладин оставался совершенно спокойным, лавируя между ними и следя за центром тяжести, сгибая колени и осторожно переступая.

— Бой начинается с ног. — Он увернулся от очередной атаки. — Мне плевать, как быстро и точно вы можете нанести боковой или прямой удар. Если противник заставит вас пошатнуться или упасть, вы проиграете. Проиграть означает погибнуть.

Несколько наблюдавших мостовиков присели, подражая Каладину. Шрам, Дрехи и Моаш наконец-то додумались напасть сообща,­ чтобы расправиться с Каладином втроем. Он вскинул руку:

— Вы трое, молодцы.

Он махнул, веля им присоединиться к остальным, и мостовики с неохотой подчинились.

— Я разобью вас на пары. Весь сегодняшний день — и, наверное, всю неделю — посвятим стойкам. Будете учиться держать стойку, не напрягать колени при виде угрозы, следить за центром тяжести. Понадобится время, но я обещаю — если начнем с этого, вы гораздо быстрее станете смертельно опасными. Даже если вам поначалу будет казаться, что вы просто стоите и ничего не делаете.

Они закивали.

— Тефт, — велел Каладин, — раздели их на пары по телосложению и весу, а потом покажи основную стойку с выпадом вперед.

— Есть, сэр! — рявкнул Тефт и застыл, сообразив, что выдал себя. С такой быстротой мог ответить только бывший солдат.

Пожилой мостовик посмотрел Каладину в глаза и понял, что тот обо всем догадался. Тефт нахмурился, но парень ответил ему ухмылкой. У него в отряде был ветеран; это очень сильно упрощало задачу.

Тефт не стал притворяться, будто ничего не понимает, и легко вошел в роль обучающего сержанта — разделил мостовиков на пары, принялся исправлять их стойки. «Неудивительно, что он нико­гда не снимает рубаху, — подумал Каладин. — Под ней, скорее всего, уймища шрамов».

Пока Тефт инструктировал людей, Каладин ткнул пальцем в Кам­ня и жестом подозвал его ближе.

— Да? — На широкой груди рогоеда жилет мостовика сходился с трудом.

— Я припоминаю, — сказал Каладин, — ты говорил, будто сражаться — ниже твоего достоинства?

— Правда быть. Я не четвертый сын.

— А это тут при чем?

— Первый сын и второй сын делать еду, — сказал Камень, назидательно вскинув палец. — Важно быть. Без еды никто не жить, так? Третий сын — ремесленник. Это быть я. Служу гордо. Только четвертый сын быть воином. Воины, они нужны не так сильно, как еда или ремесло. Понимаешь?

— У вас профессия определяется порядком рождения?

— Да, — с гордостью подтвердил Камень. — Лучший способ быть. На Пиках всегда есть еда. Не у каждой семьи четыре сына. Так что солдат нужен не все время. Я не могу сражаться. Кто такое делать, если рядом ули’теканаки?!

Каладин бросил взгляд на Сил. Она пожала плечами, явно не обеспокоенная поведением Камня.

— Ладно, — сказал Каладин. — Значит, у меня для тебя будет другое задание. Бери с собой Лопена, Даббида... — Он помедлил. — И Шена. Его тоже бери.

Камень так и сделал. Лопен был в строю, осваивал стойки, а Даббид, как всегда, болтался в стороне, отрешенно глядя перед собой. То, что с ним случилось, было куда хуже обычного боевого шока. Шен стоял рядом, нерешительно переминаясь с ноги на ногу, словно сомневаясь, что должен делать.

Камень вытащил Лопена из строя, потом схватил Даббида и Ше­на, после чего вернулся к Каладину.

— Ганчо. — Лопен лениво отсалютовал ему. — Кажись, из меня получится плохой копейщик, с одной-то рукой.

— Ничего страшного. Вы займетесь кое-чем другим. У нас будут неприятности из-за Газа и нового капитана, точнее, его жены, если мы не принесем трофеи.

— Мы втроем не сделать работу тридцати, — возразил Камень, почесывая бороду. — Невозможно быть.

— Не исключаю, что так и есть. Но большую часть времени в ущельях мы тратим на поиски трупов, которых еще не обобрали. Думаю, мы можем работать намного быстрее. Мы обязаны работать быстрее, если хотим учиться владеть копьем. К счастью, у нас есть преимущество.

Он поднял руку, и Сил приземлилась ему на ладонь. Парень уже с ней поговорил и заручился согласием. Каладин не заметил, чтобы она сделала что-то особенное, но Лопен вдруг ахнул. Сил позволила­ ему себя увидеть.

— А-а... — проговорил Камень, уважительно поклонившись Сил. — Будем собирать, как тростник.

— Искрить мое огниво! — воскликнул Лопен. — Камень, ты не говорил, что она такая хорошенькая!

Сил широко улыбнулась.

— Будь почтительным, — сурово сказал Камень. — Не говорить о ней так, человечек.

Мостовики, конечно, знали о Сил — они видели, как он беседует с пустотой, и Камню пришлось все объяснить.

— Лопен, — сказал Каладин, — Сил может двигаться куда быст­рее мостовика. Она укажет места, где есть что собирать, и вы вчетвером быстро со всем разберетесь.

— Опасно, — заметил Камень. — Что, если мы встретить ущельного демона, когда быть одни?

— К несчастью, мы не можем вернуться с пустыми руками. Последнее, что нам нужно, — это если Хашаль решит отправить сюда Газа, чтобы наблюдал.

Лопен фыркнул:

— Он на такое не пойдет, ганчо. Тут слишком много работы.

— И очень опасно тоже, — прибавил Камень.

— Все так говорят, — отмахнулся Каладин. — Но я не видел ничего, кроме царапин на стенах.

— Они тут, — возразил рогоед. — Не просто легенда быть. До того как ты пришел, половину мостового отряда убить. Сожрать. Чудища обычно идти на те плато, что посередине, но некоторые добираться и сюда.

— Что ж, мне ужасно не хочется подвергать вас опасности, но, если не попытаемся, дежурство в ущелье нам заменят на чистку нуж­ников.

— Ладно, ганчо, — согласился Лопен. — Я пойду.

— И я тоже, — сказал Камень. — Если али’и’камура будет нас защищать, возможно, все быть хорошо.

— Ты все равно будешь сражаться, — ответил Каладин. Камень нахмурился, и он поспешно уточнил: — Я о тебе, Лопен. Одна рука не значит, что ты бесполезен. Придется нелегко, но я все-таки возьмусь за твое обучение. Прямо сейчас для нас сборщик трофеев важнее еще одного копейщика.

— Ганчо, я весь твой. — Лопен махнул Даббиду. Они вдвоем отправились за мешками для трофеев.

Рогоед двинулся за ними, но Каладин схватил его за руку:

— Я не отказался от мысли отыскать более легкий путь на свободу, чем сражение. Если мы не вернемся, Газ и остальные могут просто предположить, что нас сожрал ущельный демон. Если бы только найти способ добраться до другой стороны...

Камень с сомнением покачал головой:

— Многие его искали.

— Восточный край открыт.

— Да, — согласился рогоед и рассмеялся, — и если ты суметь преодолеть такое расстояние, не попавшись в пасть ущельному демону и не утонув во время паводка, я назвать тебя калук’и’ики.

Каладин вскинул бровь.

— Только женщина может быть калук’и’ики, — уточнил Камень, словно это объясняло шутку.

— Женой?

Рогоеда это еще сильней развеселило.

— Нет-нет. Воздух тебе в голову. Ха!

— Ну ладно. Слушай, если ты запомнишь эти ущелья, может, стоит сделать что-то вроде карты. Я подозреваю, что большинство из тех, кто сюда приходит, придерживаются проторенных дорожек. Значит, в боковых ущельях больше шансов что-нибудь найти. Туда я и пошлю Сил.

— Боковые ущелья? — переспросил рогоед, все еще в приподнятом настроении. — Можно подумать, ты хотеть, чтобы меня съесть. И кто? Большепанцирник. Это я их должен кушать, а не они меня.

— Я...

— Нет-нет, — перебил Камень. — Хороший план быть. Я просто шутить. Я могу быть осторожным, и это дело мне подходить, раз уж я не сражаться.

— Спасибо. Вдруг вам повезет найти место, где можно выбраться наверх.

— Я это сделать. — Камень кивнул. — Но мы не мочь просто взять и выбраться наверх. Армия посылать много разведчиков на Равнины. Они ведь так узнавать, когда ущельные демоны приходить, чтобы делать куколка, верно? Они увидеть нас, и мы не смочь пересечь ущелья без моста.

К несчастью, это был сильный довод. Выбравшись наверх рядом с лагерем, они лишь выдадут себя. А если ближе к центру — то застрянут на плато, не смогут никуда уйти. Вблизи от позиций паршенди их заметят разведчики противника. Это при условии, что они вообще смогут выбраться из ущелий. Хотя некоторые были сравнительно неглубокими, футов сорок-пятьдесят, встречались и такие, где глубина превышала сто футов.

Сил унеслась прочь, уводя за собой Камня и его команду, а Каладин вернулся к остальным мостовикам и принялся вместе с Тефтом исправлять их стойки. Это была нелегкая работа; в первые дни всегда так. Мостовики были неуклюжими и неуверенными.

А еще они продемонстрировали поразительную решимость. Каладину не доводилось обучать отряд, в котором бы так мало жаловались. Мостовики не просили о перерыве. Не бросали на него возмущенных взглядов, когда он требовал большего усердия. Они хмурились, злясь на самих себя, на свою слабость и неспособность учиться быстрее.

И у них получалось. Всего через несколько часов самые ода­ренные — во главе с Моашем — начали превращаться в борцов. Их стойки сделались тверже, уверенней. Вместо изнеможения и разочарования они излучали целеустремленность.

Каладин отступил, наблюдая, как Моаш принимает стойку, которую ему показал Тефт. Это было упражнение на возврат — Моаш должен был позволить Тефту сбить себя с ног, а потом вскочить и снова принять стойку. Раз за разом. Цель — приучить тело двигатьс­я без мысленного приказа. В обычной обстановке Каладин приступил­ бы к таким упражнениям не раньше второго-третьего дня. Но Моаш­ освоил все за два часа. Двое других — Дрехи и Шрам — учились почти с той же быстротой.

Каладин прислонился к стене ущелья. Рядом с ним по камню тек­ла холодная вода, и над его головой нерешительно раскрылся обороцвет — распустил два веерообразных листа с шипами по краям, словно разжал кулаки.

«Все дело в том, что они опытные мостовики? — спросил себя Каладин. — Или в их рвении?» Он дал им шанс постоять за себя. Такая возможность изменит любого.

Глядя на то, как уверенно и умело они принимают стойки, которым только что научились, Каладин понял одну вещь. От них отказалась армия, им приходилось работать, уставая до полусмерти, но это лучшие и наиболее готовые к обучению рекруты, каких он ко­гда-либо получал.

Желая уничтожить мостовиков, Садеас положил начало их пре­вращению в отличных бойцов.

«Пламя и уголь. Такая ужасная кожа. Глаза точно бездонные черные ямы».

Цитата из «Ивиады», вероятно, не нуждается в пояснительной ссылке, и все же отмечу, что это строка 482 (на случай, если мне понадобится отыскать ее местонахождение быстро).

Шаллан проснулась в маленькой белой комнате.

Она села в постели, чувствуя себя до странности здоровой. Сквозь тонкие, как паутинка, белые занавески врывался яркий солнечный свет. Девушка в замешательстве нахмурилась и покачала­ головой. Почему-то казалось, что она должна быть в ожогах и струпьях с головы до пят. Но ничего подобного. Порез на руке, правда, никуда не делся, но в остальном все было просто отлично.

Что-то зашуршало. Повернувшись, она увидела сиделку, которая убегала прочь по белому коридору; женщина явно заметила, что пациентка пришла в себя, и теперь спешила сообщить кому-то новость.

«Я в госпитале, — подумала Шаллан. — В отдельной палате».

Заглянул солдат, окинул ее изучающим взглядом. Палата, похоже, охранялась.

— Что случилось? — спросила она у него. — Меня отравили, верно? — На нее вдруг нахлынула тревога. — Кабзал! Он в порядке?

Солдат просто вернулся на свой пост. Шаллан попыталась выбраться из постели, но он тотчас же заглянул опять и сердито уставился на нее. Девушка вскрикнула против собственной воли и подтянула одеяло. Она по-прежнему была в больничной одежде, очень похожей на мягкую сорочку для принятия ванн.

Как долго она была без сознания? Почему ее...

«Духозаклинатель! Я отдала его Ясне».

В жизни Шаллан было немного моментов, когда она чувствовала себя такой же несчастной, как в последующие полчаса. Девушка провела это время, страдая от суровых взглядов, которые периодически бросал на нее солдат, и мучась тошнотой. Что же случилось?

Наконец в коридоре появилась Ясна. Она была в другом платье — черном, со светло-серой окантовкой. Она влетела в комнату словно стрела и, обронив всего одно слово, отпустила солдата. Тот поспешно удалился, и его ботинки стучали по каменному полу громче туфелек Ясны.

Принцесса вошла, и, хотя она не проронила ни слова, взгляд у нее был такой враждебный, что Шаллан захотелось спрятаться под одеялом. Нет. Ей захотелось спрятаться под кроватью, закопаться и выставить каменную плиту между собой и этим взглядом.

Она пристыженно опустила глаза.

— Было мудро с твоей стороны вернуть духозаклинатель, — ледяным голосом проговорила Ясна. — Он спас твою жизнь. Я спасла твою жизнь.

— Спасибо, — прошептала Шаллан.

— На кого ты работаешь? Какая обитель подкупила тебя, чтобы украсть фабриаль?

— Никакая, светлость. Я его украла по собственной воле.

— Если будешь их защищать, это плохо кончится. Я заставлю тебя рассказать правду.

— Это и есть правда. — Шаллан подняла глаза, испытывая прилив дерзости. — Я потому и сделалась вашей ученицей. Чтобы украсть духозаклинатель.

— Да, но для кого?

— Для себя! Неужели так трудно поверить, что никто мною не руководил? Неужели я такое жалкое ничтожество, что разумным кажется лишь предположить, что кто-то обвел меня вокруг пальца?

— Дитя, у тебя нет оснований поднимать на меня голос, — спокойно сказала Ясна. — А вот оснований знать свое место более чем достаточно.

Шаллан снова опустила глаза.

Некоторое время Ясна молчала. Наконец она вздохнула:

— Дитя, о чем ты только думала?

— Мой отец мертв.

— И что?

— Светлость, его не очень-то любили. Вообще-то, его ненавидели, и наша семья на грани банкротства. Мои братья делают хорошую мину при плохой игре, притворяясь, будто он все еще жив. Но... — Посмеет ли она сказать Ясне, что у ее отца был духозаклинатель? Этот поступок не оправдает Шаллан, зато может втянуть ее семью в еще более серьезные неприятности. — Нам требовалось что-то особенное. Преимущество. Способ быстро заработать деньги или... соз­дать их.

Ясна некоторое время молчала. Когда она снова заговорила, в ее голосе сквозило легкое удивление:

— Вы решили, что ваше спасение заключается в том, чтобы привести в ярость не только все ревнительство, но и Алеткар? Ты хоть понимаешь, что устроил бы мой брат, узнав о случившемся?

Шаллан отвернулась. Она чувствовала себя глупо, и ей было стыдно.

Ясна вздохнула:

— Иногда я забываю о том, какая ты юная. Я могу понять, что кража казалась тебе привлекательным способом. Но все равно это была глупость. Я оплатила тебе дорогу до Йа-Кеведа. Ты уедешь утром.

— Я... — Шаллан такого не заслуживала. — Спасибо.

— Твой друг, ревнитель, мертв.

Шаллан потрясенно уставилась на Ясну:

— Что произошло?

— Хлеб был отравлен. Присыпан смертельно опасным порошком­ спинолома, по виду напоминающим муку. Думаю, он каждый раз приносил с собой отравленное угощение и пытался заставить меня съесть хоть кусочек.

— Но я все время ела этот хлеб!

— В варенье было противоядие, — сказала Ясна. — Мы нашли его в нескольких пустых баночках, принадлежавших ему.

— Не может такого быть!

— Я провела расследование. Мне следовало это сделать давным-давно. Никто не смог вспомнить, откуда взялся этот Кабзал. Хотя он говорил тебе и мне о других ревнителях так, словно был с ними знаком, они его знали очень смутно.

— Выходит, он...

— Он играл с тобой, дитя. Все это время он использовал тебя, чтобы подобраться ко мне. Чтобы шпионить за мной и убить, если получится. — Принцесса говорила об этом так спокойно, так равнодушно. — Думаю, в последний раз Кабзал использовал слишком большое количество порошка — наверное, надеялся, что я его вдохну. Он знал, что другого шанса не будет. Но яд сработал гораздо быст­рее, чем он предполагал, и все обернулось против него.

Кто-то едва не убил ее. Не кто-нибудь, а Кабзал! Неудивительно, что он так настойчиво просил ее попробовать варенье...

— Шаллан, я очень разочарована в тебе. Теперь я понимаю, поче­му ты пыталась покончить с собой. Это все из-за угрызений совести.

Она не пыталась покончить с собой. Но какой прок от возра­жений? Ясна ее жалела; лучше уж так, чем наоборот. А как быть со странными вещами, которые Шаллан видела и испытала? Могла ли Ясна их объяснить?

Хватило одного взгляда на принцессу, на холодную ярость, спрятанную за спокойным фасадом, чтобы девушка испугалась, и вопросы о символоголовых и странном месте, куда она попала, умерли, так и не родившись. Да как вообще Шаллан могла считать себя храб­рой? Она не была храброй. Она была дурочкой. В памяти всплыли те дни, когда ненависть отца гремела на весь дом. Более тихий и праведный гнев Ясны внушал не меньший ужас.

— Что ж, придется тебе жить с чувством вины. Тебе не удалось сбежать с моим фабриалем. Все, чего ты добилась, — отказалась от очень многообещающей карьеры. Эта дурацкая интрига запятнала твою репутацию на много десятилетий. Теперь ни одна женщина не возьмет тебя в ученицы. Ты все испортила. — Принцесса неприязненно покачала головой. — Я ненавижу ошибаться.

Бросив это, она повернулась, чтобы уйти.

Шаллан вскинула руку. «Я должна извиниться. Я должна что-то сказать».

— Ясна?

Принцесса не удостоила ее даже взглядом, и стражник не вернулся.

Шаллан сжалась в комочек под одеялом. Внутри у нее все скрутилось, и ей стало так плохо, что на миг девушка пожалела, что не вонзила тот осколок стекла поглубже. Или что Ясна оказалась такой быстрой и спасла ее, применив духозаклинатель.

Она все потеряла. Ни фабриаля, чтобы защитить семью, ни ученичества, чтобы познавать мир. Ни Кабзала. Впрочем, он-то ей никогда не принадлежал.

Солнечный свет снаружи потускнел и погас, а она все плакала и плакала. Никто не пришел ее проведать.

Всем было на нее наплевать.

Год назад

Каладин тихонько сидел у окна в приемной штаба Амарама и смотрел на лагерь снаружи. Деревянное строение состояло из десятка частей, которые разбирали и перемещали с помощью чуллов. Он видел место, где раньше располагался его отряд. Теперь их палатки отдали другим отрядам.

У него осталось четыре человека. Четверо из двадцати шести. И его называли счастливчиком. Его называли Благословенным Бурей. Он даже начал в это верить...

«Я сегодня убил осколочника, — напомнил он себе, пытаясь превозмочь оцепенение. — Как Ланасин Крепконогий или Ивод Отмечатель. Я это сделал. Я его убил».

Наплевать.

Каладин скрестил руки на деревянном подоконнике. Стекла в окне не было, и он чувствовал легкий ветерок. От одного шатра к другому летал спрен ветра. Комната за спиной Каладина щеголяла толстым красным ковром и щитами на стенах. Также имелось несколько деревянных стульев с мягкими сиденьями, вроде того, на котором устроился он сам. Это была «малая» приемная штаба, размерами превосходившая весь его дом в Поде, включая хирургическую комнату.

«Я убил осколочника, — вновь подумал он. — А потом отдал клинок и доспех».

Этот поступок, скорее всего, был самой грандиозной глупостью из всех, что когда-либо совершались в этом мире. Став осколочником, Каладин сделался бы важнее Рошона... да что там, важнее Амарама. Он бы смог отправиться на Расколотые равнины и сражаться в настоящей войне.

Никаких больше приграничных свар. Никаких никчемных светлоглазых капитанов из провинциальных семейств, обиженных, что их не взяли на Равнины. Ему бы не пришлось беспокоиться о ботинках, натиравших ноги до кровавых мозолей, баланде с привкусом крема на ужин или о других солдатах, горевших желанием подраться.­

Он бы смог разбогатеть. И все отдал — просто так.

Но даже от мысли о том, чтобы прикоснуться к тому клинку, его по-прежнему выворачивало наизнанку. Он не желал богатства, титулов, армии или даже хорошей еды. Каладин хотел вернуться и защитить тех, кто ему доверился. Зачем погнался за осколочником? Надо было убегать. Но нет, он настоял на том, чтобы напасть на этого осколочника, забери его буря.

«Ты защитил своего великого маршала, — сказал он себе. — Ты герой».

Но почему жизнь Амарама стоила дороже жизней его людей? Ка­ладин служил Амараму, потому что тот вел себя с честью. Во время Великих бурь он укрывал в своем штабе копейщиков. Заботился о том, чтобы солдат хорошо кормили, и как следует платил им. Маршал не обращался с ними как со слизью.

Впрочем, позволял своим подчиненным делать это. И нарушил обещание оберегать Тьена.

«Как и я. Как и я...»

Внутри у Каладина все сжималось от угрызений совести и печали. Лишь одна вещь оставалась четкой, как пятно яркого света на стене в темной комнате. Он не хотел иметь ничего общего с этими осколками. Не желал к ним даже прикасаться.

Дверь распахнулась, и Каладин повернулся, не вставая со стула. Вошел Амарам. Высокий, стройный, с волевым лицом и в длинном мундире темно-зеленого цвета. Он опирался на костыль. Каладин окинул критическим взглядом шины и бинты на его ноге. «Я бы сделал лучше». Он бы еще настоял, чтобы пациент не вставал с постели.

Амарам беседовал с одним из своих бурестражей, мужчиной средних лет с окладистой бородой и в совершенно черных одеждах.

— ...зачем Тайдакару так рисковать? — говорил Амарам, понизив голос. — Но кто еще это мог быть? Духокровники становятся все более наглыми. Надо разобраться, кем он был. Мы что-то о нем знаем?

— Веденцем, светлорд, — ответил бурестраж. — Я его не знал. Но я с этим разберусь.

Амарам кивнул и больше ничего не сказал. За ними явилась группа светлоглазых офицеров, один нес осколочный клинок на лос­куте чистой белой ткани. Следом вошли четверо выживших солдат из отряда Каладина: Хэв, Риш, Алабет и Кореб.

Каладин поднялся, борясь с сильнейшей усталостью. Амарам оставался у дверей, скрестив руки, пока не вошли еще двое и не заперли их. Эти последние были также светлоглазыми, но низкого ран­га — офицеры из личной гвардии Амарама. Они тоже сбежали с поля боя?

«Это был умный поступок, — подумал Каладин. — Умнее, чем то, что сделал я».

Амарам, опираясь на костыль, изучал юношу светло-карими глазами. Светлорд и его помощники совещались несколько часов, пытаясь разобраться, кем был этот осколочник.

— Сегодня ты повел себя очень храбро, солдат, — сказал Амарам Каладину.

— Я... — Что бы ответить? «Лучше бы я позволил вам умереть, сэр». — Спасибо.

— Все остальные сбежали, включая мою личную гвардию. — (Двое у дверей пристыженно опустили глаза.) — Но ты бросился в атаку. Почему?

— Я как-то не успел подумать, сэр.

Амарама этот ответ не удовлетворил.

— Тебя зовут Каладин, верно?

— Да, светлорд. Из Пода... Припоминаете?

Амарам растерянно нахмурился.

— Ваш кузен Рошон там градоначальник. Он записал моего брата в армию, когда вы явились, чтобы провести вербовку. Я... я пошел вместе с братом.

— Ах да. Кажется, я вспомнил. — О Тьене он не спросил. — Ты все еще не ответил на мой вопрос. Зачем ты бросился в атаку? Ведь не ради осколочного клинка. Его ты отверг.

— Да, сэр.

Стоявший поблизости бурестраж вытаращил глаза от изум­ления, словно не веря, что Каладин отказался от осколков. Солдат, что держал клинок, то и дело поглядывал на оружие с восхище­нием.

— Почему? — спросил Амарам. — Почему ты так поступил? Я должен знать.

— Он мне не нужен, сэр.

— Да, но почему?

«Потому что он сделает меня одним из вас. Потому что я смотрю на это оружие и вижу лица людей, которых его обладатель убил так небрежно.

Потому что... потому что...»

— Я не могу ответить, сэр. — Каладин вздохнул.

Бурестраж, качая головой, подошел к жаровне и начал греть ­руки.

— Послушайте, осколки принадлежат мне. Ну а я решил отдать их Коребу. Он выше по рангу, чем остальные мои солдаты, и лучший­ боец. Другие трое поймут. Кроме того, Кореб о них позаботится, когда станет светлоглазым.

Амарам посмотрел на Кореба и кивнул своим адъютантам. Один захлопнул ставни на окнах. Остальные вытащили из ножен мечи и начали приближаться к оставшимся в живых четверым членам отряда Каладина.

Каладин заорал и бросился вперед, но двое из офицеров не случайно расположились ближе к нему. Один тотчас же ударил его кулаком в живот. Каладина это застало врасплох — удар попал точно в цель, и он охнул.

«Нет».

Превозмогая боль, он развернулся и ударил в ответ. Офицер вытаращил глаза, когда кулак Каладина угодил в него и отбросил назад. Другие кинулись на него все разом. Он был без оружия и так устал после битвы, что едва держался на ногах. Офицеры повалили его и принялись пинать. Юноша лежал на полу, корчась от боли, но все равно видел, как солдаты убивали его людей.

Риша прикончили первым. Каладин захрипел, протянул руку, попытался подняться на колени.

«Этого не может быть. Пожалуйста, не надо!»

Хэв и Алабет выхватили ножи, но и им быстро пришел конец — один солдат вспорол Хэву живот, два других зарубили Алабета. Нож Алабета с глухим ударом упал на пол, за ножом последовала рука, а за ней, наконец, его труп.

Кореб прожил дольше других — он попятился, вскинув руки. Не кричал. Он как будто все понял. У Каладина на глаза навернулись слезы. Солдаты крепко его держали, чтоб не рванулся на помощь.

Кореб упал на колени и взмолился о пощаде. Один из людей Ама­рама замахнулся и аккуратно снес ему голову с плеч. Все закончилось за несколько секунд.

— Ублюдок! — крикнул Каладин, едва дыша от боли. — Ты, шквальный ублюдок!

Его держали четверо; он беспомощно дергался и плакал. Кровь убитых копейщиков впитывалась в доски пола.

Они были мертвы. Все они были мертвы. Буреотец! Все до единого!

Подошел мрачный Амарам и опустился на одно колено перед Каладином:

— Прости.

— Ублюдок! — заорал Каладин во все горло.

— Они могли рассказать об увиденном, а это непозволительный риск для меня. Это должно было случиться, солдат. Ради блага армии. Всем скажут, что твой отряд помогал осколочнику. Видишь ли, люди должны поверить, что его убил я.

— Ты забираешь осколки себе!

— Я умею обращаться с мечом, — сказал Амарам, — и привычен к доспехам. Для Алеткара будет лучше, если осколки достанутся мне.

— Ты мог их попросить! Забери тебя буря!

— И об этом узнало бы все войско? — угрюмо спросил Амарам. — О том, что ты убил осколочника, но я забрал осколки? Никто бы не поверил, что ты отдал их по собственной воле. И, кроме того, сынок... Ты бы их мне не отдал. — Амарам покачал головой. — Ты бы передумал. Через день или два возжелал бы богатства и славы — тебя бы убедили, что так правильно. И ты бы потребовал, чтобы я вернул их тебе. Мне понадобилось несколько часов, чтобы принять решение, но Рестарес прав — это надо сделать. Ради блага Алеткара.

— Дело не в Алеткаре! Дело в тебе! Забери тебя буря, я-то думал, ты лучше остальных! — С подбородка Каладина капали слезы.

У Амарама внезапно сделался виноватый вид, как будто он знал, что юноша прав. Он отвернулся и махнул бурестражу, который вытащил из жаровни то, что грел там на углях. Небольшое железное тавро.

— Так это все спектакль? Честный светлорд, который заботится о своих людях? Ложь? От начала до конца?

— Я это делаю ради своих людей. — Амарам взял осколочный клинок с ткани, взвесил его в руке. Самосвет на головке эфеса полыхнул белым светом. — Тебе невдомек, какой тяжкий груз мне достался. — Голос Амарама постепенно утрачивал спокойный и рассудительный тон. Теперь светлорд как будто оправдывался. — Я не могу переживать о жизнях нескольких темноглазых копейщиков, когда от моего решения зависит спасение многих тысяч людей.

Бурестраж подошел к Каладину и поднял тавро. Перевернутые глифы гласили: «сас нан». Клеймо раба.

— Ты бросился мне на помощь, — сказал Амарам, хромая к двери и обходя труп Риша. — За то, что ты спас мне жизнь, я дарую тебе­ пощаду. Пятерым, рассказавшим одну и ту же историю, поверили бы, но на одного раба не обратят внимания. В военном лагере расскажут, что ты не помог своим товарищам, но и не попытался их остановить. Ты бежал, и тебя поймали мои охранники.

У двери Амарам задержался, положив украденный осколочный клинок тупой стороной на плечо. Чувство вины все еще светилось в его глазах, но светлорд ожесточился и скрыл его.

— Ты разжалован как дезертир и заклеймен как раб. Но от смерти тебя уберегла моя милость.

Он открыл дверь и вышел.

Тавро обрушилось на Каладина, впечатывая судьбу в кожу, и он, испустив хриплый вопль, затих.

Баксиль торопливо шагал по роскошному дворцовому коридору, прижимая к груди громоздкую сумку с инструментами. Позади раздался легкий топот, и он, подпрыгнув, резко повернулся. Ничего не увидел. Коридор был пуст, пол устилал золотой ковер, на стенах висели зеркала, а сводчатый потолок украшала искусная мозаика.

— Может, прекратишь? — одернул его Эв, семенящий рядом. — Каждый раз, когда ты так подпрыгиваешь, мне от неожиданности хочется дать тебе затрещину.

— Ничего не могу с собой поделать. Неужели нам и впрямь следует заниматься этим ночью?

— Хозяйке видней. — Как и Баксиль, Эв был эмули, с темной кожей и волосами. Но выше ростом и намного увереннее в себе. Он неторопливо шел по коридорам, словно был гостем во дворце, и за его спиной висел широкий меч в ножнах.

«Если Кадасиксу Изначальному будет угодно, — подумал Баксиль, — я бы предпочел, чтобы Эву не пришлось обнажать это оружие. Спасибо».

Их хозяйка шла впереди; больше в коридоре никого не было. Она не из эмули и даже вроде бы не из макабаки, хотя обладала темной кожей и длинными, красивыми черными волосами. Глаза ее напоминали шинские, но при этом она была высокой и стройной, как алети. Эв считал, что она полукровка. Это он говорил, когда им хватало смелости обсуждать такие вещи. У хозяйки был чуткий слух. На удивление чуткий.

На следующем перекрестке она остановилась. Баксиль против собственной воли опять оглянулся. Эв ткнул его локтем, но тот не мог ничего с собой поделать. Да, хозяйка заявляла, что дворцовые слуги будут заняты подготовкой нового гостевого крыла, но это ведь дом самого Мудреца Ашно. Одного из богатейших и почитаемых жителей всего Эмула. У него сотни слуг. Что, если один случайно зайдет в этот коридор?

Двое мужчин присоединились к своей хозяйке на перекрестке. Баксиль вынудил себя перестать озираться и опустил взгляд, но в какой-то момент понял, что пялится на хозяйку. Опасное дело — работать на такую красивую даму. Она никогда не носила подобающего женщине одеяния, ну хотя бы платья или юбки. Всегда в штанах, обычно облегающих, с узким мечом на бедре. Ее глаза были такими бледно-фиолетовыми, что казались почти белыми.

Удивительная женщина. Чудесная, дурманящая, сводящая с ума.

Эв опять ткнул его локтем в ребра. Баксиль подпрыгнул, потом сердито уставился на кузена, потирая живот.

— Баксиль, мои инструменты, — скомандовала хозяйка.

Он открыл сумку и вручил ей сложенный пояс с инструментами. Тот звякнул, когда она его не глядя взяла. Потом она стремительно направилась по левому коридору.

Баксиль в тревоге следил за ней. Это был Святой зал, где богачи помещали изображения своих Кадасиксов, чтобы чтить их. Хозяйка подошла к первому произведению искусства. С картины на них взирала Ипан, Госпожа снов. Красивый портрет, настоящий шедевр из золотой фольги на черном холсте.

Она вытащила нож из чехла на поясе и вспорола картину точно посредине. Баксиль дернулся, но промолчал. Он почти привык к тому, как небрежно хозяйка уничтожает произведения искусства, хотя по-прежнему недоумевал. Так или иначе, кузены получали неплохие деньги.

Эв прислонился к стене, ковыряясь ногтем в зубах. Баксиль попытался принять такую же расслабленную позу. Большой длинный зал освещали топазовые светосколки в красивых канделябрах, но они даже не пытались их забрать. Хозяйка не одобряла воровства.

— Я тут подумываю о том, чтобы обратиться к Старой магии, — бросил Баксиль, отчасти желая отвлечься от мучительного наблюдения за тем, как хозяйка принялась выдалбливать глаза красивому бюсту.

Эв фыркнул:

— С чего вдруг?

— Сам не знаю. Но мне что-то надо сделать со своей жизнью. Я ведь еще не пытался, знаешь, а люди говорят, каждому дается всего один шанс. У Ночехранительницы можно попросить лишь одно благодеяние. Ты пробовал?

— Не-а, — протянул Эв. — Мне лень переться до самой Долины. Кроме того, мой братец там побывал. Вернулся с онемелыми руками. Больше ничего ими никогда не чувствовал.

— А что она ему даровала? — спросил Баксиль.

Хозяйка в это время обернула вазу тканью, положила на пол, тихонько разбила и растоптала осколки.

— Не знаю. Он не рассказывал. Но был недоволен. Наверное, какую-нибудь глупость попросил, вроде хорошей прически. — Эв ухмыльнулся.

— Я хотел бы приносить больше пользы. Ну, ты понимаешь — попросить о храбрости...

— Если ты и впрямь этого хочешь, — заметил Эв, — то, по-мо­ему, есть способы получше Старой магии. Никогда не знаешь, каким проклятием она тебя наградит.

— Я бы попросил правильно.

— Это не так работает. Это не игра, и не важно, что там люди болтают. Ночехранительница не пытается тебя обдурить или вывернуть твои слова наизнанку. Ты просишь о благодеянии. Она дает то, чего ты, по ее мнению, заслуживаешь, а потом прибавляет к дару проклятие. Иногда они связаны, иногда нет.

— Ты-то откуда все знаешь? — спросил Баксиль. Хозяйка резала очередную картину. — Сам ведь сказал, что не был там.

— Не был, — подтвердил Эв. — Зато мой отец был, моя мать и все мои братья. Лишь немногие получили то, что хотели. Большинство сокрушались из-за проклятий, исключая моего папашу. Он получил уйму хорошей ткани и продал ее, чтобы мы не померли во время лурнипового голода несколько десятилетий назад.

— А какое у него было проклятие? — спросил Баксиль.

— Стал видеть мир вверх тормашками.

— Серьезно?

— Ага. Все перевернутое. Люди ходят по потолку, небо под ногами и так далее. Но он говорил, что быстро привык, и к концу жизни вовсе не считал это проклятием.

Баксилю от одной мысли о таком проклятии стало дурно. Он посмотрел на мешок с инструментами. Вот если бы не был таким трусом, хватило бы ему сил — осмелился бы он? — сделать так, чтобы хозяйка увидела в нем не только наемные мышцы?

«Если Кадасиксу Изначальному будет угодно, — подумал он, — меня бы порадовал намек на то, как следует поступать. Спасибо».

Хозяйка вернулась к ним, слегка растрепанная, и протянула руку:­

— Баксиль, колотушку, подбитую войлоком. Там сзади большая статуя.

Он тотчас же вытащил колотушку из мешка и отдал ей.

— Мне, видимо, стоит раздобыть осколочный клинок... — рассеянно проговорила она, вскидывая инструмент на плечо. — Но тогда все станет слишком просто.

— Хозяйка, я бы не возражал, стань все слишком просто, — заметил Баксиль.

Она фыркнула и вернулась в дальнюю часть зала, где вскоре начала лупить по статуе, первым делом отбив руки. Баксиль скри­вился:

— Нас обязательно услышат.

— Ага, — согласился Эв. — Потому, наверное, она приберегла это напоследок.

По крайней мере, войлок приглушал удары. Вероятно, они трое были единственными ворами, которые забирались в дома богачей, но ничего при этом не крали.

— Зачем ей все это? — вдруг поинтересовался Баксиль.

— Чтоб я знал. Может, стоит ее спросить.

— Ты же говорил, чтобы я этого не делал!

— Есть одна тонкость. Ты привязан к своим конечностям?

— Да, довольно крепко.

— Ну так вот, если захочешь перемен, начинай лезть к хозяйке в душу с вопросами. А до тех пор держи язык за зубами.

Баксиль ничего на это не ответил.

«Старая магия, — мелькнула мысль. — Вот что меня изменит. И я к ней обращусь».

Впрочем, с его-то невезучестью, он просто не будет знать, куда идти. Он вздохнул и снова прислонился к стене, а с той стороны, где орудовала хозяйка, продолжали раздаваться приглушенные удары.

- Ятут подумал, не изменить ли Призвание, — раздался позади голос Ашира.

Геранид рассеянно кивнула, не отвлекаясь от своих уравнений. В маленькой комнате с каменными стенами остро пахло пряностями. Ашир затеял очередной эксперимент с какой-то разновидностью порошка карри и редким шинским фруктом, который он выварил в сиропе. Что-то в этом духе. Она слышала, как варево шипит на его новой фабриалевой плите.

— Устал я от готовки... — продолжил Ашир.

У него тихий и добрый голос. Она его за это любила. Отчасти потому, что Ашир обожал поговорить: уж если когда ты пытаешься о чем-нибудь поразмыслить, а рядом находится тот, кто любит болтать, пусть лучше у него будет тихий и добрый голос.

— Мой былой... пыл угас, — продолжил он. — Кроме того, зачем нужен повар в Духовной сфере?

— Вестникам требуется еда, — рассеянно проговорила Геранид и нацарапала строчку на доске для письма, а потом прибавила чуть ниже последовательность цифр.

— Думаешь? А я все сомневаюсь... Да, я читал, что об этом пишут, но мне их доводы не кажутся разумными. В Материальной сфере телам нужна еда, но духи существуют в совершенно ином состоянии.

— Оно называется идеальным. Так что ты, вероятно, сможешь творить идеальную еду.

— Хм... И какой от этого прок? Я не смогу экспериментировать.

— Я бы обошлась без экспериментов. — Геранид наклонилась поближе к очагу, в котором на бревнах танцевали два спрена огня. — Не хотелось бы снова давиться тем зеленым супом, что ты приготовил месяц назад.

— А-а, — мечтательно проговорил он. — Интересно получилось, да? Совершенно омерзительно, хотя все ингредиенты были вкусными. — Ашир, похоже, считал это чем-то вроде личного триумфа. — Хотел бы я знать, едят ли в сфере Разума. Неужели еда там осознает себя живым существом? Надо посмотреть в книгах, не пробовал ли кто-нибудь есть, пока находился в Шейдсмаре.

Геранид пробормотала в ответ что-то невнятное, достала мерную вилку и придвинулась ближе к огню, чтобы измерить спренов. Нахмурившись, сделала еще одну отметку на доске.

— Вот, любовь моя. — Ашир подошел, присел рядом и протянул ей небольшую миску. — Попробуй. Я думаю, тебе понравится.

Она внимательно изучила содержимое миски. Кусочки хлеба под красным соусом. Мужская еда, но они оба ревнители, так что не важно.

Снаружи доносились звуки волн, нежно ударявшихся о скалы. Они находились на малюсеньком решийском острове и формаль­но должны были заботиться о религиозных нуждах любых воринских странников. К ним и впрямь иногда приходили такие гости и время от времени наведывались даже реши. Но на самом деле это был способ скрыться от всех и сосредоточиться на экспериментах. Геранид изучала спренов. Ашир погрузился в химию — посредством готовки, разумеется, потому что так он мог съедать результаты своих опытов.

Грузный мужчина, с бритой головой и аккуратно подстриженной бородой, ласково улыбнулся ей. Они, невзирая на уединенный образ жизни, соблюдали правила. Негоже завершать жизнь, посвященную вопросам веры, небрежно написанной последней главой.

— Ничего зеленого, — заметила она, беря миску. — Это добрый знак.

— Хм. — Он наклонился и, поправив очки, принялся изучать ее записи. — Да. Было очень увлекательно наблюдать за тем, как этот шинский плод покрывался сахарной глазурью. Я так рад, что Гом принес его. Надо будет тебе просмотреть мои заметки. Думаю, с чис­лами все правильно, однако я могу ошибаться. — Когда доходило до конкретных расчетов, Аширу не хватало способностей. К счастью, Геранид была его прямой противоположностью.

Она взяла ложку и попробовала еду. Ее защищенную руку не прятал рукав — еще одно преимущество жизни ревнительницы. Ока­залось, очень вкусно.

— Ашир, ты сам-то пробовал?

— Нет. — Он все еще изучал ее расчеты. — Ты у нас смелая, дорогая.

Она фыркнула:

— Это что-то ужасное.

— Ага, я заметил, как ты прямо сейчас жуешь еще один большой кусок.

— Да, но тебе не понравится. Нет фруктов. Что ты сюда добавил, рыбу?

— Горстку сушеной мелюзги, которую поймал сегодня утром. Понятия не имею, что за вид. Но вкусно. — Он помедлил, потом посмотрел на очаг и спренов. — Геранид, как все это понимать?

— Кажется, это прорыв, — негромко проговорила она.

— Но цифры... — Он постучал пальцем по доске. — Ты говорила, они были беспорядочными... и такими остались.

— Да. — Женщина, прищурившись, посмотрела на спренов огня. — Но я могу предсказать, когда они будут беспорядочными, а ко­гда — нет.

Ашир уставился на нее, нахмурив брови.

— Спрены меняются, когда я их измеряю, — пояснила Геранид. — До того как я это делаю, они танцуют, приобретая разные размеры, яркость и форму. Но стоит мне записать несколько цифр, тотчас же застывают. И остаются такими насовсем, как я понимаю.

— Что это значит?

— Я надеялась, ты мне подскажешь. Цифры — по моей части. Воображение — по твоей, дорогой мой.

Он почесал подбородок, выпрямился и взял со стола миску и ложку для себя. Свою порцию посыпал сушеными фруктами; Геранид была почти уверена, что он вступил в орден из-за любви к сладостям.

— Что случится, если ты сотрешь цифры?

— Спрены снова станут переменчивыми. По длине, форме и яркости.

Он отведал своей каши.

— Иди в другую комнату.

— Что?

— Просто выйди отсюда и возьми с собой доску.

Геранид со вздохом встала; суставы скрипнули. Неужели она и впрямь такая старая? Звездносвет, долго же они прожили на этом острове... Женщина перешла в другую комнату, где стояла их койка.

— Что теперь? — позвала она.

— Я измерю спрена твоей вилкой. Сниму три показания подряд. Запиши только одну из цифр, что я назову. Не говори мне которую.

— Хорошо, — отозвалась Геранид.

Окно было открыто, и она окинула взглядом темнеющую воду, гладкую, как стекло. Решийское море не такое мелкое, как Чистозеро, но значительную часть времени оставалось довольно теплым; его усеивали покрытые буйной растительностью острова, а тут и там попадались монстры-большепанцирники.

— Три целых семь десятых дюйма, — раздался голос Ашира.

Эту цифру она не записала.

— Две целых восемь десятых дюйма.

И на этот раз она не стала писать, но приготовила мел — сле­дующую цифру, которую он назовет, следовало записать как мож­но тише.

— Две целых три десятых... Ничего себе!

— Что такое? — спросила она.

— Спрен перестал меняться. Я так понимаю, ты записала третью цифру?

Нахмурившись, Геранид вернулась в их жилую комнатку. Со­гласно обычаям реши здесь не было стульев — лишь подушки, и вся мебель казалась скорее плоской и удлиненной, чем высокой. Плита Ашира стояла на низком столике справа.

Геранид подошла к очагу. На полене танцевал один из двух спренов огня, его форма и длина менялись, как и у язычков пламени. Другой словно застыл. Его длина больше не менялась, хотя очертания время от времени слегка расплывались.

Спрена будто что-то сковало. Танцуя над огнем, он выглядел почти как человечек. Геранид подняла доску и стерла записи. Спрен тотчас же начал пульсировать и беспорядочно меняться, как и второй.

— Ничего себе, — повторил Ашир. — Такое впечатление, что он каким-то образом узнал, что его измерили. Словно сама попытка определить его форму накладывает на него какие-то ограничения. Запиши число.

— Какое?

— Любое. Но чтобы спрен огня мог принять такой размер.

Она так и сделала. Ничего не произошло.

— Его надо на самом деле измерять. — Ашир тихонько постукивал ложкой по краю миски. — Никакого притворства.

— Я тут подумала о точности инструмента. Если взять что-то менее точное, получит ли спрен некую степень свободы? Существуют ли вообще пределы точности, достижение которых сковывает его? — Она села, ощутив легкий страх перед новой задачей. — Надо еще над этим поработать. Измерить яркость и сравнить с общим уравнением яркости спренов огня — последняя определяется яркостью пламени, в котором они танцуют.

Ашир скривился:

— Это, моя дорогая, как-то слишком уж напоминает математику.­

— Именно.

— Тогда я приготовлю тебе что-нибудь перекусить, пока ты будешь совершать новые чудеса со своими гениальными расчетами. — Он с улыбкой поцеловал ее в лоб и прибавил чуть мягче: — Ты только что обнаружила нечто чудесное. Я пока не знаю, какова его роль, но оно вполне способно изменить все, что мы знаем о спренах. А мо­жет, и о фабриалях.

Она улыбнулась и вернулась к своим уравнениям. В кои-то веки ее совсем не волновала его болтовня об ингредиентах, пока Ашир трудился над новой формулой некоего сиропа. По его мнению, тот совершенно точно должен был ей понравиться.

Сзет-сын-сына-Валлано, неправедник из Шиновара, закружился между двумя стражниками, и они упали на пол с выгоревшими глазами.

Тремя быстрыми ударами осколочного клинка он рассек петли и засов больших дверей. Глубоко вздохнув, вобрал буресвет из висевшего на поясе кошеля с самосветами. Ярко вспыхнул и одним нечеловечески сильным ударом выбил дверь.

Петли больше не удерживали створки, и те влетели в комнату, рухнули на пол и проехались по каменным плитам. Расположенный за ними огромный пиршественный зал был полон людей, горящих каминов и звона посуды. Тяжелые створки замерли, и наступила тишина.

«Простите», — подумал Сзет. Он ринулся в зал и начал бойню.

Все погрузилось в хаос. Грохот, вопли, паника. Сзет прыгнул на ближайший обеденный стол и принялся вертеться, разя всех направо и налево. Он не переставал слышать крики умирающих и не отрешался от раздававшихся вокруг звуков. Не игнорировал болезненные стоны. Он слушал всех и каждого.

И ненавидел самого себя.

Убийца продвигался вперед, перепрыгивая со стола на стол, размахивая осколочным клинком, словно бог полыхающего буресвета и смерти.

— Охрана! — заорал светлоглазый в дальнем конце зала. — Где моя охрана!

Крепкого телосложения, широкоплечий, с волевым лицом, коричневой бородой и внушительным носом. Ханаванар, король Йа-Кеведа. Не осколочник, хотя ходили слухи, что он втайне от всех владел клинком.

Мужчины и женщины кинулись прочь от Сзета, сбивая друг друга с ног. Тот же следовал за ними в своих развевающихся белых одеждах. Сразил мужчину, который не успел вытащить меч, а заодно и трех женщин — они всего лишь хотели спастись бегством. Их глаза сгорели, тела рухнули на пол.

Сзет протянул руку назад, к столу, с которого только что спрыгнул, заполнил его буресветом и связал с дальней стеной Основным Плетением — тем, что определяло направление, становившееся низом. Длинный деревянный стол понесся в сторону, повалился набок и врезался в людей, породив еще больше криков и боли.

Убийца понял, что плачет. Отданные ему приказы были просты. Убивать. Убивать, как еще не приходилось делать до этого. Чтобы невинные кричали у его ног, а светлоглазые рыдали. Надеть белое, чтобы все знали, кто он такой. Сзет не возражал. Не мог. Он — неправедник.

И подчинялся приказам хозяев.

Трем светлоглазым хватило смелости атаковать, и Сзет приветственно поднял осколочный клинок. Они бросились на него, издавая боевой клич. Он молчал. Плавным движением рассек лезвие меча в руках первого нападающего. Кусок металла закувыркался в воздухе, а Сзет в тот же миг оказался между двумя другими противниками, и его клинок просвистел сквозь их шеи. Они упали одно­временно, с обугленными глазами. Сзет ударил первого в спину, пронзив насквозь.

Светлоглазый опрокинулся лицом вперед — в его рубашке осталась дыра, но на коже не было ни единой отметины. Он рухнул, а еще через миг рядом со звоном упал отсеченный от рукояти клинок его меча.

Еще несколько ринулись на Сзета сбоку. Убийца напитал буресветом большой участок пола и применил к нему Полное Сплетение. Оно склеивало предметы; наткнувшись на плетение, атакующие обнаружили, что подошвы намертво прилипли. Люди попадали, и их тела и руки также оказались распяты на полу. Сзет, скорбя, прошел через них, взмахнув осколочным клинком.

Король пытался незаметно сбежать, обойти комнату по кругу и вы­рваться из нее. Сзет наполнил один из столов буресветом и, используя одновременно Полное и Основное Плетение, направил его на дверной проем. Стол, кувыркаясь в воздухе, понесся к выходу и заблокировал его — столешница оказалась плотно притянутой к стене. Люди попытались его оттащить, но лишь сбились в кучу именно в тот момент, когда на них набросился Сзет, размахивая осколочным клинком.

Так много смертей. Зачем? Какова была цель происходящего?

Он думал, что шесть лет назад устроил бойню, когда нанес удар в самое сердце Алеткара. Теперь же понял, что такое настоящая бойня. Достигнув «двери», он обнаружил, что стоит на груде примерно из трех десятков тел и буря чувств в его душе соревнуется с буресветом внутри его тела. Убийца внезапно возненавидел эту магию с той же силой, с какой ненавидел себя. И проклятый клинок, что ему принадлежал.

И... и еще короля. Сзет повернулся к монарху. Растерянный, ­почти сломленный разум Убийцы в Белом абсурдным образом обви­нил во всем этого человека. Зачем королю понадобилось сегодня устраивать пир? Он что, не мог лечь спать пораньше? Почему надо было приглашать так много народа?

Сзет бросился на Ханаванара. Миновал лежавших на полу скрюченных мертвецов, чьи выжженные глаза смотрели с немым укором. Король спрятался за главным столом.

Этот стол дрогнул и странным образом затрясся.

Что-то не так.

Сзет инстинктивно притянул себя к потолку и сгруппировался. С его точки зрения, комната перевернулась — и полом стал потолок. Из-под королевского стола вырвались двое. Два человека в осколочных доспехах замахнулись на него осколочными клин­ками.

Кувырком Сзет ушел из-под ударов, потом снова сместил точку своего притяжения на пол и приземлился на королевском столе как раз в тот момент, когда король призвал клинок. Значит, слухи ходили не зря.

Король ударил, но Сзет отпрыгнул назад и оказался позади двух осколочников. Снаружи раздавался топот. Неправедник повернулся и увидел, как в комнату врываются солдаты. У них были необычные ромбовидные щиты. Полуосколки. Сзет слышал об этих новых фабриалях, способных сдержать удар осколочного клинка.

— Думаешь, я тебя не ждал? — заорал ему король. — После того, как ты убил троих великих князей? Мы готовы к встрече с тобой, убийца.

Он взял что-то из-под стола. Еще один щит-полуосколок. Эти щиты были из металла, а с внутренней стороны прятался самосвет.

— Ты дурак, — бросил Сзет, и из его рта вырвался буресвет.

— Почему? — прокричал король. — Думаешь, мне следовало сбе­жать?

— Нет, — ответил Сзет, встретившись с ним взглядом. — Ты устроил мне ловушку во время пира. И теперь я с полным основани­ем могу винить тебя в их гибели.

Солдаты рассеялись по залу, а два осколочника двинулись на убийцу с мечами на изготовку. Король улыбнулся.

— Так тому и быть. — Сзет глубоко вздохнул, втягивая буресвет из множества сфер в кошелях на поясе.

Свет бушевал внутри, точно в его груди поднялась Великая буря, обжигая и завывая. Он вдохнул больше, чем когда бы то ни было, и в какой-то момент понял, что вот-вот разорвется на части.

Интересно, в его глазах все еще стоят слезы? Может, они смоют его преступления. Он расстегнул ремень, избавляясь от тяжелых сфер.

А потом отбросил осколочный клинок.

Его противники застыли от неожиданности, когда клинок пре­вратился в туман и исчез. Кто швыряет оружие посреди битвы?! Это противоречило здравому смыслу.

Как и сам Сзет.

«Ты шедевр, Сзет-сын-Нетуро. Ты бог».

Настало время это проверить.

Солдаты и осколочники ринулись в атаку. За доли секунды до того, как они достигли его, Сзет пришел в движение, по его жилам растекался ураган. Он уклонился от первых ударов и оказался в самой гуще солдат. Удерживая так много буресвета, он мог с большей легкостью заряжать предметы; свет хотел выйти и рвался наружу сквозь его кожу. В таком состоянии осколочный клинок только мешал бы. Настоящим оружием был сам Сзет.

Он схватил нападающего солдата за руку. Понадобился миг, чтобы направить буресвет в противника и поменять для него потолок и пол местами. Солдат закричал уже в полете, а Сзет увернулся от очередного удара. Убийца в Белом с нечеловеческой гибкостью прогнулся, коснулся ноги другого солдата и в мгновение ока плетением отправил к потолку и его.

Солдаты ругались, пытались достать его мечами, их громоздкие полуосколки вдруг превратились в помеху, поскольку Сзет двигался среди стражи, грациозный, будто небесный угорь, касаясь ног, рук, плеч, и сначала десяток, а потом два десятка человек разметало во все стороны. Большинство упирались в потолок ногами, завис­нув вниз головой, но из оставшихся он соорудил стену и обрушил ее на приближавшихся осколочников. Те заорали, столкнувшись с барьером из дергающихся тел.

Целый отряд бросился на Сзета, и он плетением перенес точку своего притяжения на дальнюю стену, прыгнул и полетел, кувыркаясь в воздухе. Убийца ловко приземлился на стене комнаты, что была теперь для него низом. Побежал к королю, который держался ­позади своих осколочников.

— Убейте его! — закричал король. — Забери вас всех буря! Что вы творите? Убейте его!

Сзет оттолкнулся от стены, в прыжке с помощью плетения сместил точку своего притяжения на пол и приземлился на обеденный стол на согнутые ноги, одним коленом упершись в столешницу. Серебряные приборы и тарелки зазвенели. Не медля, он схватил столовый нож и наполнил его буресветом — раз, другой, третий. Он использовал тройное Основное Плетение, точкой притяжения выбрав­ короля, и отпустил нож. Сам же вновь применил плетение и взвился в воздух.

Неправедник исчез, прежде чем один из осколочников ударом разрубил стол пополам. Нож, который отпустил убийца, молнией скользнул к королю. Тот едва успел поднять щит и вытаращил глаза, когда нож звякнул о металлическую поверхность.

«Проклятие», — мелькнуло у Сзета, и он задействовал Основное Плетение в четверть силы. Он не устремился ногами к потолку, а просто стал легче, за счет того, что одна четвертая массы его тела стремилась вверх, а не вниз. По сути, в нем было теперь три четверти прежнего веса.

Кувыркнувшись, убийца, в красиво развевающихся белых одеж­дах, приземлился среди обычных солдат. Те, кого он чуть раньше при­тянул плетением к высокому потолку, начали падать, едва буресвет в них иссякал. Это было похоже на град из тел, что обрушивались на пол одно за другим и замирали сломанными куклами.

Сзет снова набросился на солдат. Одни оседали замертво, другие улетали. Их драгоценные щиты звенели о каменные плиты, выпадая из мертвых или оцепенелых пальцев. Солдаты пытались достать его, но Сзет танцевал среди них, используя древнее боевое искусство каммар, для которого требовались только руки. По идее, оно было менее смертоносной формой борьбы, нацеленной на то, чтобы схватить врага и, обратив его собственный вес против него же, лишить подвижности.

Лучше не придумаешь, если надо всего лишь коснуться кого-то.

Он был бурей. Он был разрушением. По его воле люди взлетали, падали и умирали. Убийца метнулся вперед, коснулся стола, наполнил его буресветом, а Основным Плетением связал с потолком в половинную силу: теперь половина веса стремилась вверх, половина — вниз. Стол завис будто в невесомости. Сзет добавил Полное Плетение и пинком отправил стол на солдат; тех притянуло к столу, их одежда и кожа словно приросли к доскам.

Рядом с ним в воздухе просвистел осколочный клинок, и Сзет чуть выдохнул, увертываясь, так что из его рта вырвалось немного буресвета. Два осколочника атаковали, не замечая падающих сверху­ тел, но Сзет был слишком быстрым, слишком гибким. Каждый оско­лочник сражался сам по себе. Они привыкли главенствовать на поле боя или биться на дуэли с единственным противником. Могущественное оружие сделало их небрежными.

Сила тяжести действовала на легконогого Сзета на четверть слабее, чем на остальных. Он ушел от нового удара, притянув себя к потолку чуть сильнее, чтобы еще слегка приподняться, а потом четвертным плетением снова направил вес тела вниз. Это позволило ему без особых усилий совершить прыжок десятифутовой высоты.

Меч, от которого он увернулся, обрушился на пол и рассек лежавший там пояс, который Сзет бросил раньше. Один из больших кошелей открылся, высыпались сферы и необработанные самосветы. Заряженные. Пустые. Сзет вытянул буресвет из тех, что подкатились ближе.

Следом за осколочниками надвигался сам король с мечом в руках. Зря он не попытался бежать.

Осколочники атаковали Сзета громадными мечами. Тот ушел из-под ударов, протянул руку и перехватил щит, кувырком падавший­ с потолка. Солдат, которому щит принадлежал раньше, рухнул на пол миг спустя.

Сзет прыгнул на одного из защитников с осколочным клинком — в золотом доспехе, — отбил меч щитом и проскользнул мимо него. Другой, в красном доспехе, также замахнулся. Сзет поймал и этот клинок на щит, который затрещал, едва держась. Продолжая удерживать лезвие, неправедник прыгнул вперед, одновременно плетением перемещая точку своего притяжения на стену за противником.

Он с кувырком перелетел через воина и продолжил падать к даль­ней стене. С потолка посыпалась новая волна солдат. Один упал на воина в красном, и тот пошатнулся.

Убийца приземлился на каменную стену. Он был переполнен буресветом. Столько силы, столько жизни, столько ужасающей разрушительной мощи...

Камень. Он священен. Но Сзет об этом уже не вспоминал. Разве для него еще осталось что-то священное?

Пока осколочники пытались избежать столкновения с падающими солдатами, убийца присел и положил руку на большой камень в стене перед собой, заряжая его. Он повторял и повторял плетение, направляя камень на осколочников. Раз, другой, десять, пятнадцать. Убийца вливал вновь и вновь буресвет в камень, отчего тот уже ярко светился. Наконец треснул цемент. Раздался скрежет камня о камень.

Воин в красном осколочном доспехе повернулся как раз в тот момент, когда массивный камень полетел на него в двадцать раз быст­рее, чем падал бы в обычных условиях. От удара нагрудник осколочника разлетелся во все стороны веером оплавленных кусочков. Камень протащил рыцаря через весь зал и впечатал в дальнюю стену. Больше воин не пошевелился.

Буресвет у Сзета почти закончился. Четвертным плетением он уменьшил свой вес и прыгнул к воину в золотом доспехе. Вокруг валялись разбитые, скрученные и переломанные мертвые тела. По полу раскатились сферы, некоторые еще светились, и убийца втянул их буресвет. Тот заструился вверх, точно души убитых, наполняя Сзета.

Неправедник бросился вперед, и осколочник в золотом поднял меч, одновременно подавшись назад и наступив на сломанный стол, отчего чуть не потерял равновесие. А король наконец-то понял, что ловушка не сработала, и обратился в бегство.

«Десять ударов сердца, — подумал Сзет. — Вернись ко мне, ­исчадие Преисподней».

Кровь грохотала в ушах. Он закричал — свет вырвался изо рта, будто сияющий дым, — и пригнулся, уходя от меча осколочника. Плетением сместил точку притяжения своего тела на дальнюю стену, проехался у рыцаря между ногами и тотчас же перенес точку своего притяжения на потолок.

Он взмыл вверх в тот момент, когда рыцарь снова ударил. Но Сзета уже не было на прежнем месте. Убийца вновь плетением отправил себя на пол и упал за спиной у осколочника, на ту же столеш­ницу. Наклонился и наполнил ее буресветом. К человеку в осколоч­ном доспехе нельзя было применить плетение, но это не относилось­ к предметам, его окружающим, или мебели, на которой он стоял.

Неправедник плетением притянул столешницу к потолку. Она понеслась вверх, и осколочник от неожиданного рывка отлетел в сторону, точно игрушечный солдатик. Сам Сзет удержался на доске и поднялся вместе с ней, словно оседлав ветер. Почти достигнув потолка, он нырнул вниз, мощным плетением перенеся свой вес на пол.

Столешница врезалась в потолок, а Сзет в это время с невероятной скоростью несся к слегка оглушенному осколочнику, который все еще лежал на спине, ошарашенный.

Клинок Сзета возник в его руке уже во время удара и пронзил осколочный доспех. Нагрудник взорвался, и меч глубоко вошел в грудь воина и в пол.

Убийца встал, высвободил клинок. Убегающий король бросил через плечо взгляд, полный удивления и ужаса. Оба его осколочника пали за несколько десятков секунд. Последние солдаты взволнованно сомкнули ряды, защищая отход короля.

Сзет уже не плакал. Кажется, больше не мог плакать и словно окаменел изнутри. Его разум... нет, мыслей не осталось. Неправедник­ ненавидел короля. Ненавидел всей душой. И ему было больно, по-настоящему больно, от силы этой иррациональной ненависти.

Сочась буресветом, он начал сплетение, чтобы добраться до короля.

Убийца несся над самым полом, как будто парил. Его одежда трепетала. Королевским охранникам, что еще были живы, должно было казаться, что Сзет скользит над каменными плитами.

Приближаясь к солдатам, неправедник наметил на стене точку притяжения своего тела под небольшим углом и поднял меч. Он промчался через них, словно двигался вниз по крутому склону. Кру­жась и вертясь, грациозный и жуткий Убийца в Белом сразил с десяток человек, впитав буресвет из сфер, что рассыпались по полу.

Сзет достиг дверного проема, оставляя за собой след из трупов с выжженными глазами. Король, окруженный немногочисленными солдатами, оказался совсем близко от него. Вот он вновь оглянулся и вскрикнул, увидев Сзета, а потом вскинул свой щит-полуосколок.

Неправедник зигзагом пронесся сквозь строй охранников и дважды ударил по щиту, разбив его. Король Ханаванар отпрянул, спо­ткнулся и выронил клинок, который тотчас же обратился в облачко тумана.

Сзет взвился в воздух и связал себя с полом двойным Основным Плетением, вдвое увеличив свой вес. Он обрушился на короля, сломав тому руку и прижав к полу возросшей массой тела. Взмахнул мечом, и изумленные солдаты попадали, когда их ноги вдруг отказались им служить.

Наконец Сзет вскинул клинок над головой, не сводя глаз с ко­роля.

— Что ты такое? — прошептал монарх со слезами боли на ­глазах.

— Смерть, — ответил Сзет, и острие его клинка, пройдя сквозь голову Ханаванара, вонзилось в камень за ней.

«Я стою над телом брата. Я плачу. Его ли это кровь или моя? Что же мы наделали?»

Дата: веванев, 1173, 107 секунд до смерти. Объект: безработный ­моряк-веденец.

- Отец, — горячился Адолин, меря шагами гостиную, — это бе­зумие!

— Точно подмечено, — сухо отозвался Далинар. — Ведь я, как мы знаем, безумен.

— Я такого никогда не говорил.

— Вообще-то, — встрял Ренарин, — я припоминаю что-то в этом духе.

Адолин бросил сердитый взгляд на брата. Тот стоял возле очага, изучая новый фабриаль, который там установили всего несколько дней назад. Заряженный рубин в металлическом корпусе излучал неяркое свечение и уютное тепло. Удобно, хотя отсутствие потрес­кивающего пламени все же казалось Адолину неправильным.

В гостиной Далинара они ждали дневную Великую бурю. Про­шла неделя с того дня, как Далинар сообщил сыновьям о своем намерении отречься от титула великого князя.

Отец Адолина сидел в одном из больших кресел с высокой спинкой, сцепив руки перед собой; вид у него был мужественный. Военные лагеря еще не знали о решении — слава Вестникам! — но он собирался вскоре сделать официальное объявление. Вероятно, на пиру, который состоится вечером.

— Ну ладно, хорошо, — согласился Адолин. — Возможно, говорил. Но не всерьез. По крайней мере, я не хотел, чтобы все так закончилось.

— Мы все обсудили неделю назад, — негромко заметил Далинар.

— Да, и ты обещал обдумать свое решение!

— Я обдумал. Мои намерения тверды.

Адолин продолжал ходить из угла в угол; Ренарин выпрямился, наблюдая, как тот шагает мимо. «Я дурак, — подумал Адолин. — Ну конечно, именно это отец и должен был сделать. Я мог бы предположить».

— Послушай, не нужно отрекаться из-за каких-то там проблем.

— Адолин, враги воспользуются моей слабостью нам во вред. В общем-то, ты сам убежден, что они уже приступили. Если я сейчас­ не отдам княжество в другие руки, все станет намного хуже.

— Но я не хочу становиться великим князем! — жалобно воскликнул Адолин. — По крайней мере, не сейчас.

— Сын, в вопросах правления наши желания играют роль чрезвычайно редко. Думаю, мало кто из алетийской знати это осознает.

— А что же будет с тобой? — с болью в голосе спросил Адолин. Он остановился и устремил взгляд на отца.

Даже сидя в кресле и размышляя о собственном безумии, Далинар выглядел непоколебимым. Сцепленные перед собой руки, синий и жесткий холинский мундир, припорошенные серебром виски. Ладони большие и мозолистые, лицо решительное. Далинар определился и теперь стоял на своем, не сомневаясь и не колеблясь.

Безумный или нет, он был именно тем, в ком нуждался Алеткар. А Адолин из-за юношеской горячности умудрился сделать то, чего не удалось сотворить ни одному воину на поле боя: сбил Далинара Холина с ног и заставил признать свое поражение.

«О Буреотец... — мысленно взмолился Адолин, и внутри у него все скрутилось от муки. — Йезерезе, Келек и Иши, Вестники Всевышние. Позвольте мне все исправить. Прошу вас».

— Я вернусь в Алеткар, — сказал Далинар. — Хотя мне совсем не хочется лишать наше войско одного осколочника. Возможно, я... нет-нет, я не могу отказаться от осколков.

— Разумеется, нет! — в ужасе воскликнул Адолин. Чтобы осколочник отказался от осколков? Такого почти не бывало, за исключением случаев, когда воин был слишком слаб или болен и не мог ими пользоваться.

Далинар кивнул:

— Я давно беспокоюсь о том, что наш родной край в опасности, поскольку все до единого осколочники сражаются на Равнинах. Что ж, возможно, ветер переменился к лучшему. Я вернусь в Холинар и буду помогать королеве сражаться с теми, кто посягает на наши границы. Глядишь, реши и веденцы поумерят пыл, узнав, что придется биться с полным осколочником.

— Не исключено, — согласился Адолин. — Но они также могут удвоить усилия и начать посылать в рейды собственных осколочников.

Это как будто встревожило отца. Йа-Кевед — единственное королевство в Рошаре, где имелось достаточное количество осколков — почти столько же, сколько в Алеткаре. По-настоящему они не воевали уже много веков. Алеткар был слишком раздроблен, да и в Йа-Кеведе дела шли немногим лучше. Но если два королевства столкнутся, начнется война, какой не видели со времен Иерократии.

Снаружи раздался далекий гром, и Адолин резко повернулся к Далинару. Его отец по-прежнему сидел в кресле и смотрел на запад, в противоположную от бури сторону.

— Продолжим потом, — сказал Далинар. — А сейчас вы должны привязать мои руки к креслу.

Адолин поморщился, но выполнил просьбу без возражений.

Далинар моргнул, оглядываясь по сторонам. Он находился на крепостной стене, сложенной из больших блоков темно-красного камня, отвесной и прямой. Она, словно мокрый лист, прилипший к трещине на валуне, пересекала расщелину с подветренной стороны высокого нагромождения скал, вздымавшегося над открытой каменистой равниной.

«Эти видения кажутся такими реальными», — подумал Далинар, глядя на копье, которое сжимал в руках, а потом — на свою несовременную форму, тканевую юбку и кожаный колет. Было нелегко удерживать в памяти, что на самом деле он сидит в кресле с привязанными к подлокотникам руками. Князь не чувствовал веревок и не слышал Великой бури.

Он поразмыслил над тем, не стоит ли переждать видение, ничего не делая. Если все это не настоящее, зачем принимать участие в спектакле? Но все-таки Далинар не верил до конца — не мог поверить, — что происходящее является лишь плодом его больного во­ображения. Решение отречься в пользу Адолина было продиктовано сомнениями. Он сошел с ума? Или все неправильно понял? По крайней мере, уж точно не мог доверять самому себе. Далинар не знал, что реально, а что — нет. В такой ситуации мужчине следует отказаться от власти и разобраться в том, что творится вокруг.

Как бы то ни было, князь чувствовал, что должен пережить и это видение, а не игнорировать. Где-то внутри его еще таилась надежда, что решение проблемы найдется до того, как надо будет официально­ объявить об отречении. Далинар не позволял этой надежде чересчур­ усилиться — мужчине следовало поступать правильно. Но по крайней мере, он и впрямь мог вести себя так, словно это видение — реальная жизнь, пока был его частью. Если где-то здесь спрятаны некие­ секреты, единственный способ их отыскать — сыграть предписанную роль.

Далинар огляделся по сторонам. Что же ему покажут на этот раз и зачем? Наконечник копья из хорошей стали, но шлем, похоже, бронзовый. На одном из шести солдат, что стояли рядом на стене, был бронзовый нагрудник; еще двое носили плохо залатанную кожаную форму, прорехи на которой были зашиты грубыми стежками.

Они бездельничали, рассеянно глядя на открывавшийся со стены пейзаж. «Дозорные», — подумал Далинар и шагнул вперед, чтобы рассмотреть окрестности. Скала, на которой стояла крепость, располагалась на краю огромной равнины — идеальное место для укрепленного замка. Отсюда задолго можно увидеть любую армию.

Воздух оказался достаточно холодным — в затененных углах камни покрылись ледяной коркой. Солнечный свет был слишком слабым, чтобы разогнать холод, и погода объясняла отсутствие травы: травинки должны были спрятаться в норках в ожидании прихода весны.

Далинар поплотнее завернулся в плащ, и один из его напарников­ невольно сделал то же самое.

— Буря, ну что за погода, — пробормотал этот человек. — Как долго она еще продлится? Уже целых восемь недель...

Восемь недель? Сорок дней зимы подряд? Такое случалось редко. Несмотря на холод, еще три солдата явно не собирались выполнять обязанности дозорных. Один даже задремал.

— Будьте начеку, — с упреком сказал Далинар.

Они посмотрели на него; тот, что дремал, заморгал и проснулся. У всех троих на лице отразилось недоверчивое удивление. Один, высокий и рыжеволосый, сердито проворчал:

— Лиф, не тебе нас упрекать.

Далинар едва сдержал ответную колкость. Кто знает, кто он такой в этой реальности...

От холодного воздуха его дыхание вырывалось облачками пара, а позади он слышал звон металла — там работали у печей и наковален.­ Крепостные ворота были закрыты, на башнях слева и справа виднелись лучники. Шла война, но дозор во все времена был скучным делом. Только очень хорошо подготовленные солдаты могли сохранять­ бдительность на протяжении многих часов. Возможно, потому их здесь было так много; кто-то пытался количеством возместить качество.

Однако у Далинара было преимущество. Видения никогда не показывали ему мирные, спокойные сцены, они погружали его во времена сражений и перемен. Поворотные моменты. Потому-то из десятков глаз, что следили за происходящим вокруг, именно он первым заметил неладное.

— Смотрите! — крикнул Далинар, перегнувшись через зубчатую­ стену из грубого камня. — Что это?

Рыжеволосый приложил ладонь козырьком ко лбу:

— Ничего. Просто тень.

— Нет, она движется, — возразил другой солдат. — Похоже на людей. Они маршируют.

Сердце Далинара подпрыгнуло от предчувствия, когда рыжеволосый забил тревогу. Новые лучники поспешили занять места на укреплениях и принялись натягивать луки. В красноватом внутреннем дворе собирались солдаты. Все вокруг было построено из одинакового красного камня, и Далинар разобрал, как один из солдат назвал эту крепость Жарокамнем. Он никогда о такой не слышал.

Из ворот галопом выехали верховые разведчики. Почему их не послали раньше?

— Это, наверное, наш арьергард, — пробормотал один из воинов. — Противник не мог прорваться сквозь наше войско. Там ведь сражаются Сияющие...

Сияющие? Далинар шагнул ближе, навострив уши, но солдат одарил его мрачным взглядом и отвернулся. Кем бы ни был этот Лиф, чью роль играл Далинар, он явно не нравился остальным.

Похоже, крепость располагалась где-то поблизости от линии фронта и предназначалась на случай отступления. Значит, приближавшееся войско могло оказаться дружественным, или же враг прорвал ряды защитников и выслал авангард, чтобы осадить крепость. Выходит, в Жарокамне располагались резервные войска. И потому-то им оставили всего несколько лошадей. Но все равно надо было послать разведчиков заранее.

Разведчики возвращались тем же галопом, под белыми флагами. Далинар бросил взгляд на соратников — они расслабились, и его предположения подтвердились. Белый цвет означал друзей. Но будь все так просто, разве он оказался бы здесь? А если все дело в его больном разуме, выдумал бы тот простое, скучное видение?

— Нам следует опасаться ловушки, — сказал Далинар. — Кто-нибудь, узнайте, что видели разведчики. Они лишь опознали знамена или подобрались по-настоящему близко?

Другие солдаты — включая нескольких лучников, которые теперь заполняли верх крепостной стены, — как-то странно на него посмотрели. Далинар негромко выругался и снова взглянул на войско, что издалека казалось похожим на тень. От дурных предчувствий у него зашевелились волосы на затылке. Не обращая внимания на странные взгляды, он схватил копье и пробежал к лестнице. Та шла вниз крутым зигзагом и не имела перил. Он уже бывал на таких укреплениях и знал, что надо смотреть только на ступеньки, чтобы не закружилась голова.

Далинар спустился, положил копье на плечо и отправился на поиски командира. Постройки в Жарокамне были приземистыми и практичными, они теснились вдоль скальных стен естественной расщелины. На многих крышах виднелись квадратные дожделовцы. С хорошими запасами еды или, если повезет, с духозаклинателем такая крепость могла выдерживать осаду годами.

Далинар не мог разобрать знаки отличия, но, едва увидев человека в кроваво-красном плаще, окруженного личной стражей, тотчас же признал в нем офицера. На нем не было кольчуги, только блес­тящий бронзовый нагрудник поверх кожаной куртки, и он совещался с одним из разведчиков. Далинар ускорил шаг.

Лишь в последний момент он понял, что у офицера темно-карие глаза, и вздрогнул от неожиданности. Все вокруг вели себя так, будто этот человек был светлордом.

— ...Орден камнестражей, мой господин, — говорил разведчик, все еще верхом. — И много ветробегунов. Все пешие.

— Но почему? — требовательно спросил темноглазый офицер. — Почему Сияющие идут сюда? Они должны сражаться с демонами на передовой!

— Мой господин, нам приказали вернуться, как только мы их опознаем.

— Так ступайте обратно и разберитесь, почему они здесь! — прорычал офицер.

Разведчик, вздрогнув, развернул коня и ускакал.

Сияющие. Каждое из видений Далинара так или иначе было связано с ними. Офицер начал отдавать приказы адъютантам, веля им подготовить пустующие казармы для рыцарей, а Далинар после­довал за разведчиком к стене. Там у бойниц толпились солдаты, выглядывая наружу. Как и те, что наверху, они были одеты пестро, кто во что горазд. Не банда оборванцев, но их форма явно представляла собой кое-как починенные обноски.

Разведчик выехал через тайные ворота, а Далинар, оказавшись в тени громадной стены, подошел к столпившейся группе солдат.

— Что там? — спросил он.

— Сияющие, — ответил один. — Они обратились в бегство.

— Такое впечатление, что они собираются атаковать, — прибавил другой и хихикнул над собственным нелепым заявлением, но что-то в его голосе свидетельствовало о сомнениях.

«Что?» — встревоженно подумал Далинар.

— Пропустите меня.

К его удивлению, солдаты послушались. Проталкиваясь сквозь них, Далинар чувствовал, что они растеряны. Он отдал приказ как великий князь и светлоглазый, и солдаты подчинились инстинк­тивно. Теперь, увидев его поближе, ощутили неуверенность. С чего вдруг простой стражник раскомандовался?

Он не дал им возможности опомниться. Вскарабкался на платформу возле стены, где была прямоугольная бойница, смотревшая на равнину, — слишком узкая, чтобы протиснуться, но в самый раз для лучника, чтобы вести огонь. Через нее Далинар увидел, что приближающиеся солдаты держат четкий строй. Мужчины и женщины­ в блестящих осколочных доспехах мчались вперед. Разведчик остановил коня, глядя на надвигающихся осколочников. Они бежали плечом к плечу, каждый на своем месте. Точно хрустальная волна. Когда они приблизились, Далинар увидел, что их доспехи не окрашены, но стыки и глифы спереди светятся синим или янтарным, как и у других Сияющих из его видений.

— Они не призвали осколочные клинки, — проговорил Далинар. — Это добрый знак.

Верховой разведчик попятился. Воинов на равнине собралось не меньше двух сотен. Алеткару принадлежали примерно двадцать клинков, столько же было в Йа-Кеведе. Сложив все, чем владел ос­тальной мир, с трудом удалось бы наскрести достаточно для противостояния двум могущественным воринским королевствам. То есть, по сведениям Далинара, во всем Рошаре не набралось бы и ста осколочных клинков. А сейчас он видел двести в одном войске. Уму непостижимо.

Сияющие замедлили бег, потом перешли на шаг. Солдаты вокруг Далинара притихли. Передняя шеренга Сияющих застыла. Внезапно с неба начали падать новые рыцари. Они ударялись о камень с треском, окутываясь облачками буресвета. Их доспехи излучали синее свечение.

Вскоре на поле собралось около трех сотен Сияющих. Они начали призывать клинки. Оружия появлялись в их руках из тумана, что обретал форму и вес. Все происходило в тишине. Их забрала были опущены.

— Если то, что они бежали без мечей, добрый знак, — прошептал один из солдат рядом с Далинаром, — то как это понимать?

Далинар ощутил растущее подозрение и ужас оттого, что он, возможно, догадался о смысле этого видения. Разведчик утратил присутствие духа, повернул коня и галопом помчался назад в крепость, крича, чтобы ему открыли ворота. Как будто хлипкая преграда из де­рева и камня могла защитить от сотен осколочников. Один человек в осколочном доспехе и с осколочным клинком был почти что сам себе­ армия, а если учесть странную силу, которой обладали эти люди...

Солдаты отворили тайные ворота для разведчика. Повинуясь внезапному порыву, Далинар спрыгнул с платформы и бросился к ним. Позади него давешний офицер расчищал себе путь наверх, к бойнице.

Далинар достиг открытых ворот и выскочил наружу тотчас же после того, как разведчик ворвался обратно во внутренний двор. Вслед Далинару раздались крики ужаса. Он не обратил внимания и выбежал на открытую равнину. Широкая отвесная стена у него за спиной походила на прямую дорогу к солнцу. Сияющие были все еще далеко, на расстоянии выстрела из лука. Зачарованный их красотой, Далинар замедлил бег, а потом остановился в сотне футов.

Один рыцарь в блестящем плаще глубокого синего цвета вышел вперед. Извилистое стальное лезвие осколочного клинка по центру украшала замысловатая гравировка. Он на миг указал этим мечом на крепость.

А потом вонзил острием в каменистую землю. Далинар моргнул. Осколочник снял шлем, обнажив красивую голову с русыми волоса­ми и бледной кожей, как у уроженца Шиновара. Бросил шлем на землю рядом с клинком. Тот еще катился, а осколочник, опустив руки, сжал кулаки в латных рукавицах. Когда разжал кисти, рукавицы тоже упали на камни.

Воин повернулся, и осколочный доспех начал рассыпаться — отвалился нагрудник, соскользнули поножи. Под доспехом на рыцаре оказалась помятая синяя форма. Он снял латные ботинки и пошел прочь, а осколочный доспех и осколочный клинок — самые ценные сокровища, о каких только может мечтать человек, — остались лежать на земле, брошенные, точно мусор.

Остальные один за другим последовали его примеру. Сотни мужчин и женщин вонзали клинки в камень и снимали доспехи. Удары металла по камню поначалу звучали словно дождь, а потом — словно раскаты грома.

Далинар снова побежал, не помня себя. Дверь позади него отворилась, и несколько любопытных солдат покинули крепость. Князь достиг клинков. Они торчали из земли, словно блестящие серебряные деревья, и мягко светились в отличие от собственного клинка Далинара, но, пока он пробирался сквозь настоящий лес оружия, свечение начало тускнеть.

Им вдруг овладело ужасное чувство. Ощущение невероятной трагедии, боли и предательства. Он замер как вкопанный и прижал руку к груди, задыхаясь. Что произошло? Что вызвало такие кошмарные­ ощущения, что за крики — он мог поклясться — раздаются вокруг?

Сияющие. Они уходили прочь, бросив оружие. Теперь каждый был сам по себе, хотя воины по-прежнему шли толпой. Далинар погнался следом, спотыкаясь о брошенные нагрудники и горы оружия.­ Наконец он миновал эти залежи и крикнул:

— Подождите!

Никто не обернулся.

Теперь он видел других впереди, довольно далеко. Толпа солдат без осколочных доспехов поджидала Сияющих. Кем они были и почему не приближались? Он догнал Сияющих — те шли не очень быстро — и схватил одного за руку. Бывший рыцарь повернулся; у него была смуглая кожа и темные волосы, как у алети. Глаза светло-голубые. Неестественно светлые — радужки казались почти белыми.

— Прошу, — взмолился Далинар. — Скажи мне, почему вы это делаете?

Бывший осколочник выдернул руку и пошел дальше. Далинар выругался и ворвался в толпу. Они были всех рас и национальностей, с темной кожей и светлой, с белыми тайленскими бровями и рябой селайской кожей. Они шли, глядя вперед, не говоря друг другу ни слова, медленно, но уверенно.

— Мне кто-нибудь объяснит, что происходит? — заорал Далинар. — Это ведь он и есть, да? День Отступничества, день, когда вы предали человечество. Но почему?

Они молчали. Его словно не было рядом с ними.

Люди рассказывали о предательстве — о том дне, когда Сияющие рыцари повернулись спиной к тем, кого должны были защищать. С кем они сражались и почему перестали? «В крепости упомянули два рыцарских ордена, — подумал Далинар. — Но их было десять. Что же с остальными восемью?»

Далинар упал на колени посреди моря людей, идущих вперед с мрачной торжественностью:

— Пожалуйста. Я должен узнать...

Неподалеку солдаты из крепости достигли леса осколочных клинков и, вместо того чтобы погнаться следом за Сияющими, начали осторожно вытаскивать мечи из камня. Несколько офицеров поспешно выбежали из ворот, приказывая не трогать оружие. Вскоре на равнину хлынула толпа простых воинов и понеслась к брошен­ным осколкам.

— Они были первыми, — сказал кто-то.

Далинар вскинул голову и увидел, что один из рыцарей остановился рядом с ним. По виду это был алети. Он обернулся и бросил взгляд на толпу, что собиралась возле мечей. Люди начали кричать друг на друга, и каждый хотел завладеть клинком, пока еще была такая возможность.

— Первыми, — продолжил Сияющий, снова поворачиваясь к Далинару. Низкий голос рыцаря был именно тем голосом, который всякий раз во время видений что-то говорил Далинару. — Они были первыми, но также и последними.

— Это и есть День Отступничества? — спросил Далинар.

— События эти останутся в истории. У них будет дурная слава... Вы придумаете много названий для того, что здесь случилось.

— Но почему? Прошу тебя, скажи. Почему они пренебрегли своим долгом?

Рыцарь словно изучал его:

— Я уже сказал, что мало чем могу тебе помочь. Грядет Ночь скорбей, а вместе с ней Истинное опустошение. Буря бурь.

— Тогда ответь на мои вопросы! — крикнул Далинар.

— Прочти книгу. Объедини их.

— Книгу? «Путь королей»?

Рыцарь повернулся и пошел прочь, догоняя других Сияющих, которые, пересекая каменистую равнину, направлялись в какие-то неизведанные края.

Далинар обернулся и увидел, что солдаты устроили свару из-за клинков. Многие уже обзавелись оружием. Мечей на всех не хватало,­ и некоторым пришлось пустить свои в дело, чтобы отогнать слишком ярых претендентов. У него на глазах рассерженного офицера с клинком со спины атаковали двое.

Свечение, что лилось изнутри оружия, совсем погасло.

Убийство офицера придало остальным смелости. Начались новые стычки, солдаты объединялись, нападая на тех, у кого были клинки, и каждый надеялся заполучить трофей. Выжженные глаза. Крики, вопли, смерть. Далинар смотрел, пока не осознал, что находится в своих покоях, привязанный к креслу. Ренарин и Адолин сидели рядом, напряженно наблюдая.

Далинар моргнул, прислушиваясь к перестуку дождевых капель по крыше, — Великая буря заканчивалась.

— Я вернулся, — сказал он сыновьям. — Можете расслабиться.

Адолин принялся развязывать веревки, а Ренарин встал и отправился за кубком оранжевого вина для отца.

Когда Далинара освободили, Адолин отступил и скрестил руки на груди. Вернулся бледный Ренарин. Юношу, похоже, настиг очередной приступ слабости; в самом деле, у него дрожали ноги. Как только Далинар взял кубок, его младший сын рухнул в кресло и уронил голову на руки.

Великий князь глотнул сладкого вина. Видения уже показывали ему войны, смерти и чудовищ, большепанцирников и ночные кошмары. И все-таки по какой-то причине последнее встревожило его больше предыдущих. Снова поднося к губам чашу, он вдруг понял, что его рука дрожит.

Адолин все еще не сводил с него взгляда.

— Неужели на меня так страшно смотреть? — спросил князь.

— Отец, ты произносил пугающую тарабарщину, — сказал Ренарин. — Она словно неземной, странный язык. Исковерканная, точно остов деревянного дома, который ветер тащит вниз по склону.

— Ты бился в конвульсиях, — прибавил Адолин. — Чуть не пере­вернул кресло. Мне пришлось его держать, пока ты не успокоился.

Далинар со вздохом встал и пошел налить себе еще вина.

— И ты по-прежнему думаешь, что мне не следует отречься?

— С приступами можно справиться, — взволнованно проговорил Адолин. — Я и не собирался принуждать тебя к отречению. Я просто не хотел, чтобы ты принимал решения, от которых зависит будущее нашего Дома, опираясь на галлюцинации. Пока ты согласен с тем, что увиденное нереально, мы можем двигаться дальше. Нет никакого смысла в том, чтобы ты уступал свое место.

Далинар налил себе вина. Он смотрел на восток, в стену, мимо сыновей:

— Я не согласен с тем, что увиденное мною нереально.

— Что? — изумился Адолин. — Я думал, мне удалось убедить...

— Я считаю, что на меня больше нельзя полагаться, — продолжил­ Далинар. — И есть вероятность, что я схожу с ума. Понимаю, что со мной что-то происходит. — Он повернулся к сыновьям. — Когда эти видения посетили меня впервые, я решил, что они от Всемогущего. Ты убедил меня, что мои выводы, вероятно, поспешны. Я слишком мало знаю, чтобы им доверять. Может, я безумен. Или они имеют сверхъестественную природу, но не связаны со Всемо­гущим.

— Разве такое возможно? — Адолин нахмурился.

— Старая магия, — негромко заметил Ренарин, все еще сидящий в кресле.

Далинар кивнул.

— Что? — недоверчиво переспросил Адолин. — Старая магия — миф.

— К несчастью, нет. — Далинар глотнул холодного вина. — Я это точно знаю.

— Отец, — сказал Ренарин, — если бы Старая магия как-то на тебя влияла, это означало бы, что ты побывал в западных землях и отыскал ее. Ты ведь там не был?

— Был, — со стыдом признался Далинар.

Пустота в воспоминаниях, где когда-то существовала его жена, еще ни разу не казалась ему столь заметной, как в тот момент. Он пытался ее игнорировать, и не без причины. Она исчезла целиком и полностью, и время от времени князь даже не помнил, что вообще когда-нибудь был женат.

— Эти видения совсем не похожи на то, что я знаю о Ночехранительнице, — произнес Ренарин. — Большинство считают ее просто чем-то вроде могущественного спрена. Как только ты ее отыскал и получил награду и проклятие, она, предположительно, оставляет тебя в покое. Когда ты искал ее?

— Много лет назад.

— Тогда, скорее всего, она тут ни при чем.

— Согласен, — сказал Далинар.

— Но зачем же она тебе понадобилась? — спросил Адолин.

— Сын, мое проклятие и мое вознаграждение касаются только меня. Детали не важны.

— Но...

— Я согласен с Ренарином, — перебил Далинар. — Это, скорее всего, не Ночехранительница.

— Ну ладно, хорошо. Зачем ты вообще о ней вспомнил?

— Потому что, — раздраженно проговорил князь, — я понятия не имею, что со мной происходит. Эти видения слишком детальны, чтобы оказаться плодом моего воображения. Но твои доводы вынудили меня задуматься. Я могу ошибаться. Или же ты ошибаешься, и за ними стоит Всемогущий. Или дело в чем-то совершенно ином. Мы не знаем, и потому опасно оставлять власть в моих руках.

— Я не отказываюсь от своих слов, — упрямился Адолин. — Мы можем справиться с твоими приступами.

— Нет, не можем, — парировал Далинар. — То, что до сих пор они случаются только во время Великой бури, не означает, что в ­будущем не будет приступа в какой-нибудь напряженный момент. А если меня накроет на поле боя?

По этой же причине они не разрешали Ренарину там появляться.

— Если такое случится, мы что-то придумаем. А пока что мы можем просто не обращать внима...

Далинар вскинул руку:

— Не обращать внимания?! Я не имею права так поступать! Видения, книга, то, что я чувствую... во мне происходят глубинные ­перемены. Разве я могу править, не опираясь на то, что говорит мне со­весть? Оставшись великим князем, я буду обманывать самого себя. Или я доверяю самому себе, или ухожу. Мне невыносима даже мысль о компромиссе между тем и другим.

В комнате стало тихо.

— И что же мы будем делать? — спросил Адолин.

— Мы сделаем выбор. Я сделаю выбор.

— Отказаться от власти или следовать галлюцинациям, — проворчал Адолин. — Так или иначе, мы все равно позволяем собой вертеть.

— А у тебя есть идея получше? Адолин, ты в последнее время только и делаешь, что жалуешься. Но я что-то не припомню, чтобы ты предложил толковую альтернативу.

— Я предложил, — возразил юноша, — не обращать внимания на видения и двигаться дальше!

— Я сказал — толковую альтернативу!

Далинар с трудом сдержал гнев. Они с Адолином во многих смыслах были слишком похожи. Они понимали друг друга, и это позволяло им безошибочно тыкать туда, где больней.

— Хорошо, — вступил Ренарин, — а если мы разберемся в том, реальны видения или нет?

Далинар удивленно посмотрел на него:

— Что?

— Ты говоришь, они очень подробные, — пояснил Ренарин, сцепив руки перед собой и подавшись вперед. — А что конкретно ты видишь?

Далинар помедлил, потом залпом проглотил остатки вина. Это был тот редкий случай, когда ему хотелось пьянящего фиолетового, а не оранжевого.

— Видения часто касаются Сияющих рыцарей. В конце каждого приступа кто-то — полагаю, один из Вестников — приходит ко мне и приказывает объединить всех великих князей Алеткара.

Наступила тишина. Адолин выглядел обеспокоенным, Ренарин просто слушал и молчал.

— Сегодня я видел День Отступничества, — продолжил Далинар. — Сияющие бросили свои осколки и ушли. Доспехи и клинки... каким-то образом потускнели, когда их бросили. Эта деталь почему-то кажется мне странной. — Он посмотрел на Адолина. — Если это все фантазии, значит я гораздо умнее, чем когда-то думал о себе.

— Ты помнишь что-нибудь особенное, что можно проверить? — спросил Ренарин. — Имена? Местности? События, которые можно отследить в хрониках?

— Это последнее происходило в крепости под названием Жарокамень.

— Никогда о такой не слышал, — сказал Адолин.

— Жарокамень, — повторил Далинар. — В моем видении неподалеку оттуда шла война. Сияющие сражались на передовой. Они отступили к крепости и там бросили осколки.

— Возможно, мы сумеем что-нибудь найти в хрониках, — предположил Ренарин. — Доказательство того, что эта крепость существовала или что Сияющие не делали того, что ты там видел. Тогда мы поймем, верно? Поймем, иллюзии это или правда.

Далинар кивнул против собственной воли. Он и не задумывался о том, чтобы доказать видения, — отчасти потому, что изначально считал их реальными. Начав задаваться вопросами, он предпочел держать природу видений в секрете. Но если бы знал, что видит реальные события... что ж, это бы, по крайней мере, исключило версию с безумием. Ничего бы не решилось, но так было бы гораздо лучше.

— Я даже не знаю... — скептически проговорил Адолин. — Отец, ты говоришь о временах до Иерократии. Разве в хрониках что-то осталось?

— Сохранились хроники тех времен, когда Сияющие еще существовали, — напомнил Ренарин. — Это не такая древность, как темные дни или Эпоха Вестников. Мы можем попросить о помощи Ясну. Разве она не этим занимается как вериститалианка?

Далинар посмотрел на сына:

— Кажется, стоит попробовать.

— Возможно, — согласился Адолин. — Но мы не можем принять за доказательство сам факт существования этого места. Может, ты слышал про Жарокамень, и потому он появился в видении.

— Да, — предположил Ренарин. — Могло быть и так. Но если ­отец видит просто иллюзии, то мы, безусловно, сумеем доказать, что какие-то их части ложны. Не может быть так, чтобы каждая из привидевшихся ему деталей была из какой-нибудь истории или хроники. Хоть что-то в видениях должно оказаться чистой выдумкой.

Адолин медленно кивнул:

— Я... Ты прав, Ренарин. Да, это хороший план.

— Надо вызвать кого-то из моих письмоводительниц, — сказал Далинар. — Я продиктую видение, пока детали еще свежи в памяти.

— Да, — поддержал Ренарин. — Чем больше деталей, тем легче будет доказать — или опровергнуть — реальность видений.

Далинар поморщился, поставил кубок и подошел к сыновьям. Сел рядом.

— Хорошо, но кто может нам помочь с записями?

— У тебя множество клерков, — сказал Ренарин.

— И каждая из них если не жена, то дочь одного из моих офицеров.­

Как им объяснить? Он с трудом мог говорить о своей слабости даже с сыновьями. Если новость о том, что князь видит, достигнет офицеров, это может ослабить боевой дух. Придет момент, когда надо будет обо всем им рассказать, но Далинар хотел это сделать осторожно. И для начала следовало самому разобраться, безумен он или нет, а уж потом посвящать в это дело других.

— Да. — Адолин кивнул; Ренарин по-прежнему выглядел сбитым с толку. — Я понимаю. Но, отец, ждать возвращения Ясны — непозволительная роскошь. До него, возможно, еще много месяцев.

— Согласен. — Далинар вздохнул. Был еще один вариант. — Ренарин, пошли гонца к тете Навани.

Адолин посмотрел на отца, вскинув бровь:

— Это хорошая идея. Но я думал, ты ей не доверяешь.

— Она держит слово, — сказал Далинар, смирившись. — И ей можно верить. Она знала о моих планах отречься, но не сказала ни одной живой душе.

Навани отлично умела хранить секреты. Куда лучше его придвор­ных дам. Князь доверял им, но не до конца, а секрет вроде этого мож­но было поручить лишь человеку, который придерживался строгих правил в том, что касается слов и мыслей.

Значит, только Навани. Она, скорее всего, использует эту тайну, чтобы получить от него какую-нибудь выгоду, но по крайней мере офицеры ничего не узнают.

— Вперед, Ренарин.

Юноша кивнул и встал. Он, похоже, пришел в себя после присту­па и к дверям направился уверенным шагом. Когда он вышел, Адолин подошел к Далинару:

— Отец, что ты сделаешь, если окажется, что я прав и это всего лишь твое воображение?

— Часть меня хочет, чтобы именно это и произошло. — Далинар смотрел на дверь, закрывшуюся за Ренарином. — Я страшусь бе­зумия, но оно, по крайней мере, знакомая вещь, с которой можно как-то справиться. Я передам тебе княжество, а сам отправлюсь ­искать помощь в Харбранте. Но если эти видения не галлюцинации, то я попаду в трудное положение. Должен ли я принять то, что они мне диктуют, или нет? Может, для Алеткара лучше, если я окажусь бе­зумцем. По крайней мере, так будет проще.

Адолин поразмыслил над этим, нахмурившись и стиснув зубы:

— А Садеас? Кажется, он приближается к завершению расследо­вания. Как мы поступим?

Это был закономерный вопрос. То, насколько Далинар доверял видениям, и вызвало спор между ним и Адолином.

«Объедини их». Это был не просто приказ из видений. Это была мечта Гавилара. Объединенный Алеткар. Неужели Далинар позволил этой мечте — в сочетании с чувством вины за то, что подвел брата, — породить в своем разуме сверхъестественный повод взяться за исполнение воли Гавилара?

Он ни в чем не был уверен. Он ненавидел неуверенность.

— Ну ладно. Разрешаю тебе приготовиться к худшему на случай, если Садеас сделает ход против нас. Подготовь наших офицеров и вызови назад роты, которые патрулируют дороги, отгоняя разбойников. Если Садеас заявит, что я пытался убить Элокара, мы закроемся в лагере и объявим общую тревогу. Я не позволю ему привести себя на эшафот.

Адолина это явно обрадовало.

— Спасибо, отец.

— Надеюсь, до этого не дойдет. В тот момент, когда мы с Садеасом начнем воевать по-настоящему, Алеткар как государство расколется. Два наших княжества поддерживают короля, и, если мы перейдем к вражде, другие будут выбирать стороны или сами примутся затевать свары.

Адолин кивнул. Далинар откинулся на спинку кресла, взволнованный. «Прости, — подумал он, обращаясь к той неведомой силе, что насылала видения. — Но я должен вести себя мудро».

В каком-то смысле это казалось ему вторым испытанием. Видения приказали доверять Садеасу. Что ж, посмотрим, что из этого получится.

— ...а потом все исчезло, — закончил Далинар. — И я оказался здесь.

Навани задумчиво подняла перо. Ему не понадобилось много времени, чтобы рассказать о видении. Она записывала со знанием дела, не упуская деталей и задавая уточняющие вопросы в нужный момент. Вдовствующая королева ничего не сказала по поводу необыч­ности просьбы, ее как будто не удивило желание Далинара записать­ одну из своих галлюцинаций. Она была деловитой и внимательной.­ Навани сидела за его письменным столом. Ее волосы были завиты и уложены в высокую прическу, заколотую четырьмя шпильками; платье было красным, помада на губах — в тон, а красивые фиолето­вые глаза смотрели с любопытством.

«Буреотец, — подумал Далинар, — до чего же она красива...»

— Итак? — спросил Адолин.

Он стоял, прислонившись к двери. Ренарин ушел, чтобы раздобыть отчет о повреждениях во время Великой бури. Мальчику необ­ходимо было попрактиковаться в таких вещах.

Навани вскинула бровь:

— Что, Адолин?

— Каково твое мнение, тетушка? — уточнил юноша.

— Эти места и события мне незнакомы. Но, думаю, вы и не ждали этого. Ты ведь сам просил меня обратиться к Ясне?

— Верно, — подтвердил Адолин. — Но ты, безусловно, пришла к каким-то выводам сама.

— Пока что я воздержусь от выводов, дорогой. — Навани встала и принялась складывать записи — она прижимала бумагу защищенной рукой, а свободной приглаживала сгиб. Потом с улыбкой подошла к Адолину и похлопала его по плечу. — Давай дождемся мнения Ясны, а после перейдем к выводам, хорошо?

— Хорошо... — разочарованно ответил Адолин.

— Я вчера немного поговорила с твоей дамой, — заметила Навани. — Как же ее зовут... Данлан? По-моему, правильный выбор. Эта девушка наделена живым умом.

Адолин встрепенулся:

— Она тебе нравится?

— Весьма. Я также узнала, что она любит аврадыни. Тебе это ­известно?

— Вообще-то, нет.

— Хорошо. Было бы жаль узнать, что ты в курсе, после того как я столько сил потратила, выведывая способ понравиться ей. Я взяла на себя смелость приобрести корзину дынь по дороге сюда. Они в приемной, под охраной скучающего солдата, который явно не был занят ничем полезным. Если ты навестишь ее сегодня, прихватив их с собой, думаю, тебя примут очень хорошо.

Адолин колебался. Он догадывался, что Навани пытается отвлечь его от волнений по поводу Далинара. Однако все же расслабился, потом заулыбался:

— Что ж, это будет приятная перемена обстановки, учитывая последние события.

— Я тоже так решила. Предлагаю не тянуть: дыни совсем спелые. Кроме того, я хочу поговорить с твоим отцом.

Адолин с нежностью поцеловал тетушку в щеку:

— Спасибо, машала.

Юноша позволял ей то, чего другие не имели права делать; рядом со своей любимой тетушкой он сам как будто опять становился ребенком. Когда Адолин выходил из комнаты, его улыбка сделалась­ еще шире.

Далинар против собственной воли тоже улыбнулся. Навани хорошо знала его сына. Но улыбка увяла, как только он понял, что после ухода Адолина остался с ней наедине. Он встал:

— О чем ты хотела меня спросить?

— Я не сказала, что собираюсь тебя о чем-то спрашивать. Я про­сто хотела поговорить. Мы же все-таки семья. Нам надо больше времени проводить друг с другом.

— Если ты желаешь побеседовать, я вызову какого-нибудь солдата, чтобы он побыл рядом с нами. — Далинар бросил взгляд в сторону приемной.

Адолин запер вторую дверь в конце коридора, и теперь ему не были видны стражи, что стояли там... Он им тоже не был виден.

— Далинар, — произнесла Навани, приблизившись, — если ты так сделаешь, окажется, что я зря старалась, отсылая Адолина. Я же­лала побыть с тобой вдвоем.

Он напрягся:

— Ты должна уйти.

— Неужели?

— Да. Люди сочтут это неприличным. Пойдут сплетни.

— То есть ты считаешь, сейчас может случиться что-то не­приличное? — спросила Навани с почти детской непосредственностью.

— Навани, ты моя сестра!

— Не по крови, — парировала она. — В иных королевствах союз между нами сделался бы обязательным после смерти твоего ­брата.

— Мы не в иных королевствах. Мы в Алеткаре. Существуют правила.

— Понимаю. — Она шагнула ближе. — А что ты станешь делать, если я не уйду? Позовешь на помощь? Прикажешь, чтобы меня уволокли прочь?

— Навани... — Он страдальчески поморщился. — Прошу тебя, не начинай. Я устал.

— Отлично. Тем проще мне будет добиться желаемого.

Он зажмурился. «Только этого мне сейчас и не хватало». Видение, противостояние с Адолином, его собственная неуверенность... Князь уже не понимал, что к чему.

Проверка видений была хорошей идеей, но Далинар не знал, что делать дальше, и был очень растерян. Он предпочитал принимать решения и придерживаться их. Однако сейчас это оказалось невозможным.

Это действовало ему на нервы.

— Благодарю за помощь с записями и за готовность сохранить все в тайне, — сказал он, открывая глаза. — Но я вынужден просить, чтобы ты ушла прямо сейчас, Навани.

— Ох, Далинар... — негромко пробормотала она.

Вдова короля стояла достаточно близко, чтобы он мог ощутить запах ее духов. Буреотец, до чего же она красива. Глядя на нее, Далинар вспоминал давно минувшие дни, когда он так сильно жаждал заполучить эту женщину, что чуть было не возненавидел Гавилара, которого она предпочла ему.

— Неужели ты не можешь расслабиться хоть самую малость?

— Правила...

— Все остальные...

— Я не «все остальные»! — перебил Далинар резче, чем намеревался. — Навани, если я забуду о Заповедях и этике, кем я стану? Я дал понять другим великим князьям и светлоглазым, что за свое поведение они заслуживают порицания. Нарушив собственные прин­ципы, я совершу куда более серьезный проступок, чем они. Я стану лицемером!

Она застыла.

— Прошу тебя, — взмолился он, дрожа от напряжения, — просто уйди. Не дразни меня сегодня.

Поколебавшись, Навани вышла, не сказав ни слова.

Она так и не узнала, как сильно Далинар желал услышать еще одно возражение. В его состоянии дальнейшее сопротивление оказа­лось бы невозможным. Как только закрылась дверь, он рухнул в крес­ло и шумно выдохнул. Закрыл глаза.

«Всемогущий Всевышний, прошу Тебя. Просто дай знать, что я должен делать...»

«Пусть он подберет упавший титул! Башню, корону и копье!»

Дата: вевахач, 1173, 8 секунд до смерти. Объект: проститутка. Про­шлое неизвестно.

Острая как бритва стрела вонзилась в дерево рядом с лицом. Каладин почувствовал, как теплая кровь тонкой струйкой потек­ла из пореза на щеке и смешалась с потом, капавшим с подбородка.

— Держитесь! — заорал он, не переставая бежать по неровной земле со знакомой тяжестью моста на плечах.

Неподалеку — чуть вперед и влево — едва не рухнул Двадцатый мост, когда четверо в первом ряду пали жертвами стрел и их трупы оказались под ногами у остальных.

На другой стороне ущелья лучники-паршенди опустились на одно колено, негромко напевая, словно на них не сыпались градом стрелы Садеаса. Их черные глаза походили на осколки обсидиана. Без белков. Только бесстрастная чернота. В такие моменты — слушая, как люди кричат, вопят, завывают от боли и ярости, — Каладин ненавидел паршенди с той же силой, что и Садеаса с Амарамом. Как они могли петь, пока их убивали?

Паршенди перед их отрядом натянули тетивы и выстрелили. Каладин закричал на них и в тот момент, когда стрелы полетели в его сторону, почувствовал странный прилив сил.

Дротики плотной волной просвистели по воздуху. Десять ударились о дерево возле головы Каладина с такой силой, что мост содрогнулся и во все стороны полетели щепки. Но ни одна стрела не попала в цель.

На другой стороне ущелья несколько паршенди опустили луки, перестали петь. На их демонических лицах читалось изумление.

— Опускай! — заорал Каладин, когда отряд достиг ущелья.

Земля здесь была неровная, покрытая луковицами камнепочек. Каладин наступил на одну лозу, и растение втянуло ее. Мостовики подняли мост, разошлись и опустили его на землю. Шестнадцать других мостовых отрядов достигли ущелья вслед за ними и установили свои мосты. Позади раздался грохот — по плато к ним направлялась тяжелая кавалерия Садеаса.

Паршенди снова натянули тетивы.

Каладин, стиснув зубы, всем телом навалился на боковой деревянный брус, помогая толкать массивную конструкцию поперек расщелины. Он ненавидел эту часть работы, потому что сейчас мос­товики оказались совершенно беззащитны.

Лучники Садеаса продолжали стрелять, ведя целенаправленный огонь по силам паршенди, чтобы их отогнать. Как обычно, лучники не тревожились о том, что могут попасть в мостовиков, и несколько стрел пролетели в опасной близости от Каладина. Тот продолжал толкать, истекая потом и кровью, и внутри его родилась гордость за Четвертый мост. Они уже начали вести себя как воины — легконогие, непредсказуемые, взять таких на прицел мог не каждый. Интересно, Газ или люди Садеаса заметят?

Мост с глухим ударом встал на место, и Каладин прокричал отступать. Мостовики бросились прочь, заметались под черными толстыми стрелами паршенди и стрелами лучников Садеаса — полегче и с зелеными перьями. Моаш и Камень вскочили на мост и, пере­бежав на другую сторону, залегли рядом с Каладином. Остальные спрятались около задней части моста, стараясь не попасться под копыта приближающейся кавалерии.

Каладин выжидал, подгоняя своих людей. Когда все оказались в безопасности, бросил взгляд на мост, утыканный стрелами. Ни од­ного погибшего. Чудо. Он повернулся, чтобы убежать...

Кто-то, спотыкаясь, поднялся на ноги по другую сторону моста. Данни. Из плеча у молодого мостовика торчала белая стрела с зеленым оперением. Его глаза широко распахнулись и затуманились от боли.

Выругавшись, Каладин бросился назад. Не успел он сделать и двух шагов, как стрела с черным древком угодила юноше в другое плечо. Он упал на мост, кровь брызнула на темные доски.

Лошади не замедлили бег. Каладин неистово рванулся к мосту, но что-то потянуло его назад. Руки на его плечах. Он споткнулся, повернулся и увидел Моаша. Зарычал, попытался оттолкнуть, но Моаш — использовав прием, которому Каладин его сам научил, — повалил его на землю и бросился сверху, прижимая, пока тяжелая кавалерия грохотала по мосту и стрелы со звоном ударялись в се­ребристые латы.

Землю засыпало щепками от расколотых стрел. Каладин дернул­ся и затих.

— Он мертв, — жестко сказал Моаш. — Ты ничего не смог бы сделать. Прости.

Ты ничего не смог бы сделать...

«Я постоянно ничего не могу сделать. Буреотец, почему я не могу им помочь?»

Мост прекратил содрогаться, кавалерия врезалась в ряды паршенди и принялась расчищать место для пехотинцев, которые, звеня оружием, побежали следом. Кавалерия должна была отступить после того, как пехота закрепится, потому что лошади были слишком ценными для рискованной затяжной битвы.

«Да. Думай о тактике. Думай о сражении. Не думай о Данни».

Он оттолкнул Моаша и встал. Труп Данни был изувечен до неузнаваемости. Каладин стиснул зубы и отвернулся, ушел прочь, не оглядываясь. Растолкал наблюдавших мостовиков и подошел к краю расщелины, сцепив руки за спиной и расставив ноги. Это было неопасно, если не приближаться к мосту. Паршенди спрятали луки и отступали. Куколка казалась огромным каменным яйцом в дальней левой части плато.

Каладин хотел наблюдать. Это помогало ему мыслить как солдат, а это в свою очередь позволяло справиться со смертями тех, кто его окружал. Мостовики, поколебавшись, подошли к нему и встали рядом по-парадному. Присоединился даже Шен-паршун, молча­ливо подражая остальным. Пока что он без возражений выходил с ними в каждую вылазку с мостом. Он не отказывался быть частью войс­ка, убивавшего его родичей, не пытался мешать штурму. Газ был разочарован, но Каладина это не удивило. Такими уж были пар­шуны.

Не считая тех, что по другую сторону расщелины. Каладин смот­рел на битву не отрываясь, но сосредоточиться на тактике было непросто. Смерть Данни слишком сильно его ранила. Парнишка был другом, одним из первых, кто его поддержал, одним из лучших среди­ мостовиков.

Каждая смерть приближала катастрофу. Чтобы натренировать всех как следует, нужно несколько недель. Они скорее потеряют половину состава — или даже больше, — чем окажутся готовыми к сражению. Это никуда не годилось.

«Что ж, придется что-то придумать», — сказал себе Каладин. Он принял решение и теперь не имел права отчаиваться. Отчаяние — роскошь.

Он развернулся и решительным шагом направился прочь от расщелины. Мостовики изумленно уставились ему вслед. У Каладина вошло в обыкновение наблюдать за битвами до самого конца. Даже солдаты Садеаса это заметили. Кое-кто считал, что мостовики много о себе возомнили. Некоторые, однако, зауважали Четвертый мост. О Каладине и так все болтали из-за истории с Великой бурей, теперь прибавилось и это.

Четвертый мост последовал за Каладином, и он повел их через каменистое плато. Он намеренно не взглянул на сломанное, изувеченное тело на мосту. Данни был единственным мостовиком, кому удалось сохранить хотя бы тень невинности. И теперь он мертв — затоптан Садеасом, пронзен стрелами, что прилетели с двух сторон. Его не заметили, забыли, бросили.

И ничего здесь не изменить. Взамен Каладин направился туда, где на открытой каменной площадке лежали измученные мостовики­ из Восьмого моста. Он помнил, как точно так же лежал после первых­ вылазок с мостом. Теперь же лишь слегка запыхался.

Как обычно, остальные мостовые расчеты бросали своих раненых, отступая. Один бедолага из Восьмого полз к своим со стрелой в бедре. Каладин подошел к нему. У мостовика была темно-коричневая кожа и карие глаза, густые черные волосы заплетены в длинную косу. Вокруг него копошились спрены боли. Он испуганно воззрился на подошедшего Каладина и мостовиков из Четвертого ­моста.

— Не шевелись, — тихо проговорил Каладин и, присев, аккуратно перевернул раненого, чтобы лучше рассмотреть его бедро. Задум­чиво потрогал края раны. — Тефт, нам понадобится огонь. Доставай трут. Камень, моя иголка с ниткой все еще у тебя? Они понадобятся. А где Лопен с водой?

Четвертый мост молчал. Парень оторвал взгляд от растерянного раненого и посмотрел на своих людей.

— Каладин, — проговорил рогоед, — ты знать, как другие расчеты относиться к нам.

— Наплевать.

— У нас больше нет денег, — сказал Дрехи. — Сложив все жалованье, мы с трудом набираем достаточно на бинты для собственных раненых.

— Наплевать.

— Если мы начнем заботиться о раненых из других расчетов... — Дрехи тряхнул русой головой. — Нам придется их кормить, выхаживать...

— Я что-нибудь придумаю.

— Я... — начал Камень.

— Бурю на ваши головы! — крикнул Каладин и, вскочив, махнул рукой в сторону плато. Повсюду лежали тела мостовиков, всеми покинутые. — Только посмотрите на это! Кому до них есть дело? Не Садеасу. Не их товарищам. Я сомневаюсь, что даже сами Вестники о них подумали хоть немного. Я не буду стоять и смотреть, как умирают оставшиеся позади. Такое поведение недостойно нас! Мы не можем глядеть в сторону, точно светлоглазые, и притворяться, что не видим. Этот человек — один из нас. Он такой же, каким был Данни. Светлоглазые говорят о чести. Они сыплют заявлениями о своем благородстве. Что ж, я за всю свою жизнь знал лишь одного по-настоящему честного человека. Он был лекарем, который помогал даже тем, кто его ненавидел. В особенности тем, кто его ненавидел. Ну так вот, мы покажем Газу, Садеасу, Хашаль и любому тупому­ дурню, у которого есть глаза, чему этот человек меня научил. А теперь за работу... И хватит жаловаться!

Пристыженные мостовики пришли в движение. Тефт организовал сортировку раненых, отправив несколько человек на поиски мостовиков, нуждавшихся в помощи, а другим поручив набрать коры камнепочек для костра. Лопен и Даббид бросились за своими носилками.

Каладин присел и ощупал ногу раненого — хотел проверить, насколько сильным было кровотечение, и решил, что прижигать не нужно. Он сломал древко и смазал рану слизью шишкопанцирника, чтобы снять боль. Потом вытащил наконечник, вызвав у раненого стон, и перевязал рану бинтами, которые держал при себе.

— Прижми руками вот здесь, — велел он мостовику. — И не вставай. Я вернусь за тобой перед тем, как мы отправимся обратно в лагерь.

— Как... — начал тот. Из-за темной кожи Каладин предположил, что он азирец, но в речи не было ни намека на акцент. — Как же я доберусь до лагеря, если мне нельзя ходить?

— Мы тебя понесем.

Потрясенный мостовик уставился на него заблестевшими от слез глазами:

— Я... Спасибо тебе.

Каладин резко кивнул и повернулся к новому раненому, которого принесли Камень и Моаш. Тефт разжег костер; остро запахло отсыревшей камнепочкой. У мостовика была шишка на голове и длинный порез на руке. Каладин протянул руку за иглой с нитью.

— Каладин, мальчик мой... — мягко проговорил Тефт, передавая ему иглу и присаживаясь рядом. — Послушай, только не прими это за жалобу, потому что я не жалуюсь. Но скольких мы действительно­ сможем забрать с собой?

— Мы уже брали троих, — сказал Каладин. — Привязав к верх­ней части моста. Держу пари, туда поместятся еще трое, а в носилки для воды положим одного.

— А если их будет больше семи?

— Если как следует перевяжем, кто-то сможет идти сам.

— И все-таки, если их будет больше?

— Буря с тобой! — Каладин начал зашивать. — Если так случится, мы перенесем тех, кого сможем, а потом снова придем сюда с мос­том за остальными. Возьмем Газа, если солдаты решат, что мы хотим сбежать.

Тефт молчал, и Каладин мысленно приготовился к очередному недоверчивому возражению. Но седой мостовик вдруг заулыбался. У него даже как-то подозрительно заблестели глаза.

— Дыхание Келека, так это правда. Я и не думал...

Каладин нахмурился и посмотрел на Тефта, сжимая края раны, чтобы остановить кровотечение.

— Ты о чем?

— Ни о чем. — Тефт ухмыльнулся. — Работай, не останавливайся! Только ты можешь ему помочь.

Каладин снова принялся шить.

— Ты все еще носишь с собой полный кошель сфер, как я и просил? — поинтересовался Тефт.

— Я и впрямь не могу оставлять его в бараке. Но скоро нам придется все потратить.

— Ничего подобного, — тотчас же возразил Тефт. — Это сферы на удачу, понял? Держи их при себе и следи, чтобы они всегда были заряжены.

Каладин вздохнул:

— По-моему, с этой партией что-то не так. Они не держат буресвет. Всякий раз тускнеют через несколько дней. Может, это как-то связано с Расколотыми равнинами. У остальных такое тоже случалось.

— Странно, да, — пробормотал Тефт, потирая бороду. — Плохой вышел штурм. Три моста не дошли. Много погибших мостовиков. Удивительно, что мы никого не потеряли.

— Мы потеряли Данни.

— Но не во время штурма. Ты всегда бежишь прямо, но стрелы в нас не попадают. Странно, да?

Каладин снова устремил на него сердитый взгляд:

— Тефт, ты на что намекаешь?

— Ни на что. Шей давай! Я что, должен тебя все время подгонять?

Каладин вскинул бровь, но вернулся к работе. Тефт в последнее время вел себя очень странно. Слишком устал? Многие цеплялись за суеверия о сферах и буресвете.

Рогоед и его помощники принесли еще троих раненых и сказали,­ что больше никого не нашли. Павших мостовиков нередко ждала та же судьба, что и Данни, — их затаптывали лошади. Что ж, по крайней мере, Четвертому мосту не придется возвращаться на плато.

У всех троих были тяжелые раны от стрел, так что Каладин оставил человека с порезом на руке, велев Шраму прижать не до конца зашитую рану. Тефт разогрел кинжал для прижигания; эти новенькие явно потеряли много крови. Один, скорее всего, был не жилец.

«В мире столько войн», — подумал Каладин, работая. Его сон высветил то, о чем говорили остальные. Мальчишка Кэл и не догады­вался, насколько повезло провинциальному Поду, ни разу не испытавшему на себе ужасы войны.

В мире каждый с кем-то воевал, а он отчаянно сражался, спасая нескольких бедолаг-мостовиков. Какой от этого прок? И все-таки Каладин продолжал прижигать плоть, шить, спасать жизни, как учил отец. Он начал понимать ту безысходность, что сквозила во взгляде отца в редкие темные ночи, когда Лирин уединялся и пил вино.

«Пытаешься расквитаться за Данни, — подумал Каладин. — Но, помогая другим, его не вернешь».

Он потерял одного раненого, как и предполагал, но спас четверых. Тот, что ушиб голову, начал приходить в себя. Каладин сидел на корточках, усталый, с окровавленными руками. Наконец сполос­нул водой из мехов Лопена, а потом вспомнил о собственной ране и кончиками пальцев ощупал щеку, рассеченную стрелой.

И застыл. Кожа была гладкая, никаких порезов. Но ведь он чувствовал, как кровь течет по щеке и подбородку. Чувствовал, как ударила стрела, верно?

Он встал, дрожа, как в ознобе, и поднял руку ко лбу. Что происходит?..

Кто-то появился рядом. На чисто выбритом подбородке Моаша теперь был виден длинный бледный шрам. Мостовик внимательно глядел на Каладина:

— По поводу Данни...

— Ты все сделал правильно, — перебил его Каладин. — Возможно, ты спас мне жизнь. Благодарю.

Моаш медленно кивнул. Он повернулся и посмотрел на четверых раненых; Лопен и Даббид поили их, спрашивали имена.

— Я был не прав, осуждая тебя, — вдруг сказал Моаш и протянул­ Каладину руку.

Тот, поколебавшись, пожал ее:

— Спасибо.

— Ты дурак и подстрекатель. Но честный. — Моаш ухмыльнулся. — Мы можем погибнуть из-за тебя, но не по твоей вине. Не могу сказать того же о некоторых из тех, кому мне приходилось служить. Как бы то ни было, давай подготовим ребят — нам пора собираться в путь.

«Бремя девятерых становится моим. Почему же я должен нести и их безумие? О Всемогущий, освободи меня».

Дата: палахесис, 1173, неизвестное количество секунд до смерти. Объект: богатый светлоглазый. Образец получен с чужих слов.

Холодный ночной воздух грозно намекал, что новый зимний сезон не за горами. Далинар надел длинный плотный мундир поверх рубашки и брюк. Он застегивался на груди, до самой шеи, и достигал лодыжек, ниспадая от талии как плащ. В былые годы его носили с такамой, но князю никогда не нравилась одежда, в которой­ было что-то от юбки.

Мундир вовсе не дань моде или традиции — свита должна легко отличить своего великого князя. Сам Далинар не имел бы такой проблемы с остальными светлоглазыми, следуй они своим цветам.

Он ступил на пиршественный остров короля. По обеим сторонам,­ где обычно стояли жаровни, появились помосты с новыми фабриалями, излучавшими тепло. Поток между островами едва тек; лед в предгорьях больше не таял.

На пир явилось маловато гостей, хотя это сильнее ощущалось на четырех других островах, а не на королевском. Зная о возможности пообщаться с Элокаром и князьями, люди пришли бы на праздник даже в разгар Великой бури. Далинар направлялся по центральному проходу. Сидевшая за женским столом Навани встретилась с ним взглядом. И тут же отвернулась — вероятно, все еще помнила его резкие слова во время их последней встречи.

Шута, оскорблявшего гостей, на обычном месте у входа на королевский остров не оказалось; вообще-то, его просто нигде не было. «Неудивительно», — подумал Далинар. Шуту не нравилось быть предсказуемым, а последние несколько пиров он провел на своем пьедестале, оскорбляя всех подряд. Скорее всего, это ему наскучило.­

Присутствовали все остальные великие князья. После череды отказов сражаться вместе их отношения с Далинаром сделались натянутыми и холодными. Словно само предложение их оскорбило. Светлоглазые рангом пониже заключали союзы, но великие князья вели себя как короли. Они относились к себе подобным как к противникам, которых следовало держать на расстоянии вытянутой руки.­

Далинар послал слугу за едой и сел за стол. Он опоздал, потому что выслушивал донесения командующих ротами, отозванными в лагерь, и почти все гости уже успели поесть. Большинство приступили к светской болтовне. Справа от него дочь офицера играла на флейте спокойную мелодию перед небольшой группой зрителей. Слева три дамы достали альбомы и рисовали одного и того же мужчину. Женщины тоже вызывали друг друга на «дуэли», сходные с теми, что вели воины с осколочными клинками, хотя использовали это слово редко. Они предпочитали называть происходящее «дружеским поединком» или «состязанием талантов».

Прибыла его еда: сваренный на пару стагм — коричневатый клубень, росший в глубоких лужах, — на слое вареного талью. Зерно раз­бухло от воды, густая и перченая подлива коричневого цвета пропитала все блюдо. Он вытащил нож и отрезал кружок с конца стагма. Ножом размазав подливу, двумя пальцами взял кусочек овоща и начал есть. Этой ночью еду подавали горячей и пряной, скорее все­го из-за прохлады, и было вкусно. Поднимавшийся над тарелкой пар превращался в туман.

Пока что Ясна никак не прокомментировала видение, хотя Навани утверждала, что и сама сможет что-нибудь найти. Она — признанная ученая дама, просто ее обычно интересовали фабриали. Далинар бросил на нее взгляд. Было ли глупо так оскорбить эту женщи­ну? Не использует ли она его тайну против него из-за случившегося?

«Нет, она не такая мелочная».

Навани действительно беспокоилась за Далинара, хотя и испытывала неприличную привязанность к нему.

Стулья вокруг оставались пустыми. Великий князь Холин пре­вращался в парию — сперва из-за разговоров о Заповедях, потом из-за попыток уговорить прочих князей сотрудничать и, наконец, из-за расследования Садеаса. Неудивительно, что Адолин обеспокоен.

Внезапно кто-то в черном теплом плаще уселся рядом с Далинаром. Это не был один из великих князей. Кто осмелился...

Капюшон плаща опустился, открывая ястребиные черты Шута. Сплошь прямые линии да углы — острый нос и подбородок, тонкие изогнутые брови, пронзительный взгляд. Далинар вздохнул, ожидая­ неизбежного потока заумных колкостей.

Шут, однако, молчал. Он рассматривал собравшихся, и лицо у не­го было напряженное.

«Да, — подумал Далинар. — В его отношении Адолин тоже не ошибся».

Сам он в прошлом поторопился с выводами. Этот человек вовсе не простой шут, как многие его предшественники. Он продолжал сидеть и молчать, и Далинар предположил, что этим вечером суть проказ заключалась в том, чтобы превращаться в чью-то тень, лишая спокойствия. Не очень-то смешная шутка, но Далинар часто не понимал, в чем смысл его поступков. Наверное, кто-нибудь более сведущий нашел бы это ужасно остроумным. Великий князь Холин вернулся к еде.

— Ветер переменился, — прошептал Шут.

Далинар посмотрел на него.

Прищурившись, тот окинул взглядом ночное небо.

— Он начался несколько месяцев назад. Ураган. Движется и кружится, мотает нас из стороны в сторону. Вертится, как весь наш мир, но мы ничего не чувствуем, потому что и сами вертимся вместе с ним.

— Вертится мир... Кто придумал такую глупость?

— Те, кому не все равно. А есть еще невежды-ревнители. Вторые зависят от первых — а еще используют первых, — в то время как первые не понимают вторых, теша себя иллюзиями, что сходство между ними сильней, чем кажется. Из-за этих игр мы теряем время, секунды-то бегут. Раз-два, раз-два...

— Шут, — со вздохом проговорил Далинар, — сегодня мне не до этого. Прости, не могу подыграть — я и впрямь не понимаю, о чем ты.

— Знаю. — Шут посмотрел ему прямо в глаза. — Адональсиум.

Далинар еще сильнее нахмурился:

— Как ты сказал?

Шут изучал его лицо:

— Далинар, ты когда-нибудь слышал это слово?

— Адо... что?

— Ничто. — Он как будто был встревожен и совсем не походил на прежнего себя. — Бессмыслица. Тарабарщина. Абракадабра. Не правда ли, странно, что какая-нибудь чепуха может состоять из знакомых слов, разрезанных и расчлененных, а потом сшитых во что-то похожее... но в то же время совсем другое?

Далинар помрачнел.

— Я вот думаю, можно ли так поступить с человеком. Разъять его, чувство за чувством, орган за органом, один кровавый кусок за другим. Потом все сложить во что-то иное, вроде дисийского аймианца. Если ты и впрямь сложишь такого человечка, Далинар, не забудь назвать его Чепухой, в мою честь. Или, может, Чепухотребухой.­

— Значит, это твое имя? Настоящее имя?

— Нет, друг мой. — Шут встал. — Я отказался от настоящего имени. Но когда мы встретимся в следующий раз, придумаю что-ни­будь поумнее, чтобы ты мог меня так называть. До той поры «Шут» сойдет... Или, если пожелаешь, зови меня Хойд. Будь настороже; Садеас намеревается устроить разоблачение на этом пиру, хотя я понятия не имею, какое именно. Прощай. Извини, что так мало тебя оскорблял.

— Погоди, ты уезжаешь?

— Я должен. Надеюсь вернуться. Если не убьют. Впрочем, даже в этом случае вернусь. Извинись за меня перед своим племянником.­

— Он не обрадуется. Ты ему очень нравишься.

— Да, и это одна из его наиболее восхитительных особенностей. Наряду с тем, что он мне платит, позволяет есть дорогие кушанья и дает возможность насмехаться над своими друзьями. К несчастью, космер важнее бесплатной еды. Береги себя, Далинар. Жизнь стано­вится опасной, и тебе опасность угрожает сильнее, чем прочим.

Шут кивнул напоследок и удалился. Он поднял капюшон, и вско­ре князь уже не мог различить его во тьме.

Далинар вернулся к еде. «Садеас намеревается устроить разоблачение на этом пиру, хотя я понятия не имею, какое именно». Шут редко ошибался, но почти всегда вел себя странно. Интересно, он и в самом деле уехал или наутро будет все еще в лагере и станет насмехаться над тем, как разыграл Далинара?

«Нет, это был не розыгрыш».

Он махнул слуге в черно-белой одежде:

— Приведи сюда моего старшего сына.

Слуга с поклоном удалился. Далинар все доел в молчании, изредка поглядывая на Садеаса и Элокара. Они были уже не за пир­шественным столом, так что супруга Садеаса к ним присоединилась. Йалай обладала пышными формами и, по слухам, красила волосы. Это озна­чало, что у нее в роду была кровь чужеземцев, — волосы алети всегда отражали чистоту их родословной. Чужая кровь проявлялась прядями другого цвета в шевелюре. По иронии судьбы смешанная кровь попадалась среди светлоглазых куда чаще, чем среди темноглазых. Темноглазые редко женились на чужеземцах, но Домам алети часто требовались альянсы или деньги от тех, кто происходил из других краев.

Покончив с едой, Далинар встал из-за королевского стола и спус­тился на сам остров. Музыкантша все продолжала играть мелан­холичную мелодию. Она была довольно искусна. Через несколько секунд на королевском острове появился Адолин и поспешил к Далинару:

— Отец? Ты послал за мной?

— Держись поближе. Шут сказал, что Садеас этой ночью собирается устроить бурю.

Адолин помрачнел:

— Тогда нам пора.

— Нет. Мы должны увидеть, что за игру он поведет.

— Отец...

— Но ты можешь подготовиться, — негромко прибавил Далинар. — На всякий случай. Ты привел на этот пир офицеров из нашей гвардии?

— Шестерых.

— Тогда я их приглашаю на королевский остров. Передай им это. А что с королевскими гвардейцами?

— Я позаботился, чтобы среди тех, кто этой ночью охраняет остров, были люди, наиболее верные тебе. — Адолин кивком указал на темное пространство на берегу пиршественного бассейна. — Думаю, стоит разместить их вон там. Получится хороший путь к отступлению, если король прикажет тебя арестовать.

— Я по-прежнему думаю, что до этого не дойдет.

— Ты не можешь быть в этом уверен. Прежде всего, Элокар допустил само расследование. Кузен становится все более и более одержимым.

Далинар бросил взгляд на короля. Молодой человек в последнее время почти постоянно носил осколочный доспех, но не этим вечером. Он, похоже, был на взводе — оглядывался, глаза бегали туда-сюда.

— Дай знать, когда наши люди займут позиции, — распорядился Далинар.

Адолин кивнул и быстро удалился.

Сил на светские беседы у Далинара не осталось. Но стоять в одиночестве, с неловким видом было немногим лучше, поэтому он подошел к главному очагу, где великий князь Хатам о чем-то говорил с небольшой компанией светлоглазых. Они приветственно закивали Далинару; какими бы ни были отношения между ними, на пиру ни­кто не проявлял открытой враждебности. Так не принято вести себя с человеком его ранга.

— О светлорд Далинар, — приветствовал Хатам плавным, пре­увеличенно вежливым голосом.

Этот стройный мужчина носил зеленую рубашку с пышными манжетами под похожим на платье сюртуком, а его длинную шею укрывал зеленый шелковый шарф на тон темнее. На каждом пальце — по кольцу с тускло светящимся рубином; камни для таких укра­шений обрабатывали специальными фабриалями, высасывая часть буресвета.

Двое из четверых спутников Хатама были светлоглазыми рангом пониже, третьим оказался коротышка-ревнитель в белых одеж­дах, незнакомый Далинару. Четвертым — натанец в красных перчат­ках, с голубоватой кожей и чисто-белыми волосами с двумя прядями,­ выкрашенными в темно-красный цвет и заплетенными в косы. Какой-то важный гость, Далинар уже видел его на пирах. Как же его зовут?..

— Скажите, светлорд Далинар, — проговорил Хатам, — насколько хорошо вы осведомлены о конфликте между племенами тукари и эмули?

— Это ведь религиозный конфликт, верно? — уточнил Далинар.

Речь шла о двух королевствах, населенных макабаки и расположенных на южном побережье, где не затихала торговля, приносящая­ большие барыши.

— Религиозный? — переспросил натанец. — Нет, я бы так не ска­зал. Все конфликты по своей природе связаны с экономикой.

«О-нак, — вспомнил Далинар. — Вот как его зовут».

Натанец говорил с изысканным акцентом, чрезмерно растягивая все «а» и «о».

— В основе каждой войны лежат деньги, — продолжил О-нак. — Религия — лишь извинительный мотив. Или, возможно, оправдательный.

— А есть какая-нибудь разница? — спросил ревнитель, которого явно оскорбил тон О-нака.

— Разумеется. Извинения приносят после того, как дело сделано, а оправдания выдвигают заранее.

— Нак-али, я бы сказал, извинение — это заявление, в которое сделавший его на самом деле не верит. — Хатам использовал наиболее уважительную форму имени О-нака. — В то время как оправдание — то, во что и впрямь верится.

С чего вдруг такое уважение? Вероятно, натанец владел тем, что требовалось Хатаму.

— Как бы то ни было, — продолжил О-нак, — эта конкретная война началась из-за города под названием Сесемалекс Дар, который эмули сделали своей столицей. Это отличный торговый город, и тукари хотят его себе.

— Я слышал про Сесемалекс Дар, — сказал Далинар, потирая подбородок. — Потрясающий город, расположенный в нескольких глубоких ущельях.

— Совершенно верно, — подтвердил О-нак. — Там особенный по составу камень, сквозь который просачивается вода. И архитектура удивительная. Это явно один из Городов зари.

— Моя супруга смогла бы что-то сказать по этому поводу, — заметил Хатам. — Города зари — главный предмет ее научных инте­ресов.

— Узор, который образует город, имеет первостепенную важность для религии эмули, — пояснил ревнитель. — Они твердят, что город был их родиной с древнейших времен и достался в подарок от Вестников. А предводитель тукари — бог-жрец Тезим. Выходит, конфликт все-таки по сути религиозный!

— Если бы этот город не был таким сказочным портом, — парировал О-нак, — стал бы кто-то так настойчиво заявлять о его религиозной важности? Думаю, нет. Они ведь все-таки язычники, и не следует предполагать, будто религия для них по-настоящему важна.

В последнее время среди светлоглазых сделалось модным рассуж­дать о Городах зари и о том, что некоторые существующие города могли происходить от них. А что, если...

— Кто-нибудь из вас слышал о крепости под названием Жарокамень? — спросил Далинар.

Они покачали головой; даже О-нак не смог ничего сказать.

— А что? — поинтересовался Хатам.

— Да так, простое любопытство.

Беседа продолжилась, хотя Далинар позволил себе отвлечься от нее и вновь задумался об Элокаре и его окружении. Когда Садеас сделает свое объявление? Если он рассчитывает предложить арестовать великого князя Холина, этого не стоит делать на пиру, верно?

Далинар заставил себя опять сосредоточиться на разговоре. Ему и впрямь надо внимательней следить за тем, что происходит в мире. Когда-то известия о войне между какими-нибудь королевствами захватили бы его. Как много переменилось с приходом видений...

— Возможно, дело не в экономике и не в религии, — говорил Хатам, пытаясь положить конец спору. — Все знают, что племена макабаки до странности ненавидят друг друга.

— Возможно, — согласился О-нак.

— А это так важно? — спросил Далинар. Все взгляды обратились к нему. — Это просто еще одна война. Если бы они не сражались друг с другом, нашли бы кого-то третьего и напали на него сообща. Мы только этим и занимаемся. Месть, честь, богатства, религия... Какими бы ни были причины, результат всегда один и тот же.

Они молчали, и тишина быстро делалась неловкой.

— Светлорд Далинар, к какому ордену вы относитесь? — задумчиво спросил Хатам, словно пытаясь припомнить что-то.

— К ордену Таленелата.

— А-а... Тогда понятно. Они ненавидят религиозные споры. Вам, наверное, этот разговор казался ужасно скучным.

Вот и достойный выход из положения. Далинар улыбнулся и кив­нул, благодаря Хатама за любезность.

— Орден Таленелата? — переспросил О-нак. — Я всегда считал, что он для простонародья.

— Сказал натанец... — сердито заметил ревнитель.

— В моей семье все были набожными воринцами.

— Разумеется, — поддакнул ревнитель, — это ведь очень удобно, семейные воринские связи можно использовать, чтобы выгодно торговать с Алеткаром. Остается лишь гадать, сохраняется ли ваша набожность, когда вы покидаете наши земли.

— Я не собираюсь выносить такие оскорбления! — прорычал ­О-нак.

Он повернулся и решительно двинулся прочь, вынудив Хатама вскинуть руку.

— Нак-али! — позвал великий князь и поспешно бросился вслед за гостем. — Прошу, не обращайте на него внимания!

— Невыносимый зануда... — негромко проговорил жрец и отпил из бокала — вино было оранжевым, разумеется, другого церковнику не полагалось.

Далинар хмуро посмотрел на него.

— Ты наглец, ревнитель, — резко бросил он. — Возможно, к тому же еще и глупец. Ты оскорбил человека, с которым Хатам собира­ется вести какие-то дела.

— Вообще-то, я принадлежу светлорду Хатаму, — ответил ревнитель. — Он сам попросил меня оскорбить гостя — светлорд Хатам пожелал, чтобы О-нак счел себя опозоренным. Теперь, когда Хатам быстро согласится со всеми требованиями О-нака, чужестранец предположит, что дело в этом происшествии, и не станет откладывать подписание договора, подозревая, что все идет слишком легко.

«А, ну да, — подумал Далинар, глядя вслед удаляющейся паре. — Они и на такое способны».

Что же он должен думать о вежливости Хатама, который позволил Далинару обосновать свою явную неприязнь к обсуждаемой вой­не? Неужели Хатам готовил Далинара для какой-нибудь скрытой манипуляции?

Ревнитель откашлялся:

— Буду признателен, светлорд, если сказанное останется между нами.

Далинар заметил, что Адолин вернулся на королевский остров в сопровождении шести офицеров в форме и при мечах.

— Зачем же ты мне все выложил? — Далинар вновь перевел взгляд на человека в белых одеждах.

— Хатам желает, чтобы партнер по переговорам знал о его доб­рожелательности, а я, светлорд, хочу, чтобы вы знали о нашей доб­рожелательности по отношению к вам.

Князь нахмурился. Ему нечасто приходилось иметь дело с ревнителями — его орден отличался простотой и прямолинейностью. Далинару хватало придворных интриг, он не горел желанием ввязываться в религиозные.

— Почему? Разве моя доброжелательность к вам имеет какое-то отношение?

Ревнитель улыбнулся:

— Мы еще это обсудим.

Он низко поклонился и ушел.

Далинар хотел его окликнуть, но тут прибыл Адолин, поглядывая в сторону великого князя Хатама.

— Что случилось?

Далинар лишь покачал головой. Ревнителям нельзя вмешиваться в политику, какой бы ни был их орден. Им это было официально запрещено со времен Иерократии. Но, как и с большинством вещей в жизни, слова расходились с делом. Светлоглазые не могли удержаться, чтобы не использовать ревнителей в своих интригах, и потому ордена все сильней и сильней вливались в придворную жизнь.

— Отец? — позвал Адолин. — Наши люди на месте.

— Хорошо. — Далинар стиснул зубы и пересек маленький остров. Пора отыграть свою роль до закономерного провала.

Великий князь прошел мимо очага, и от волны густого жара левая сторона его лица покрылась каплями пота, в то время как правая по-прежнему ощущала осеннюю прохладу. Адолин ускорил шаг и догнал его, держа руку на мече:

— Отец? Что мы делаем?

— Ведем себя вызывающе, — сказал великий князь Холин, решительно направляясь туда, где переговаривались Элокар и Садеас.­

Толпа приспешников неохотно расступилась, пропуская его.

— ...и я думаю, что... — Король осекся, увидев Далинара. — Да, дядя?

— Садеас, — проговорил Далинар, — как далеко ты продвинулся в своем расследовании дела о подрезанной подпруге?

Садеас моргнул. Он держал в правой руке чашу с фиолетовым вином; длинное красное бархатное одеяние, открытое спереди, демонстрировало кружевное жабо белой рубашки.

— Далинар, ты...

— Садеас, расследование, — жестко повторил Далинар.

Тот со вздохом посмотрел на Элокара:

— Ваше величество, я, вообще-то, собирался сделать официальное объявление по этому самому поводу сегодня ночью. И хотел подождать еще немного, но если Далинар настаивает...

— Настаиваю, — сказал Далинар.

— Садеас, да говори уже! — воскликнул король. — Теперь и мне любопытно.

Элокар махнул слуге, и тот поспешил к флейтистке, чтобы заставить ее прекратить играть, а другой слуга в это время позвонил в колокол, призывая всех к молчанию. Через несколько секунд на острове все замерло.

Садеас посмотрел на Далинара и изобразил гримасу, которая словно говорила: «Ты сам напросился, дружище».

Далинар скрестил руки на груди, не спуская с Садеаса пристального взгляда. Шесть его кобальтовых гвардейцев приблизились, и Далинар заметил неподалеку группу похожих светлоглазых офицеров из военного лагеря Садеаса.

— Строго говоря, я не рассчитывал на столь многочисленную публику, — начал Садеас, — это в большей степени предназначалось лишь для вашего величества.

«Маловероятно», — подумал Далинар, пытаясь справиться с тревогой. Что он будет делать, если Адолин окажется прав и Садеас обвинит его в попытке убить Элокара?

Без сомнений, Алеткару пришел бы конец. Далинар не уйдет тихо, и князья начнут воевать друг с другом. Неустойчивый мир, удерживавший их вместе последние десять лет, рухнет. Элокар с подобным точно не справится.

Кроме того, если дойдет до драки, Далинару не поздоровится. Соратники достаточно далеко от него; сражаться с Садеасом будет очень нелегко, а если к тому присоединятся несколько офицеров, Далинара попросту задавят числом. Он понимал, почему Адолин считал ужасной глупостью прислушиваться к видениям. И все-таки некое сверхъестественное чутье подсказывало, что он поступил правильно. Великий князь еще ни разу не ощущал такой уверенности в этом, как в момент, когда готовился услышать приговор.

— Садеас, не утомляй меня спектаклем, — попросил Элокар. — Они слушают. Я слушаю. У Далинара, похоже, вот-вот жила на вис­ке лопнет. Говори.

— Ну ладно. — Садеас отдал чашу с вином слуге. — Моим самым первым заданием в качестве великого князя осведомленности стало разобраться в истинной сути покушения на жизнь его величества во время охоты на большепанцирника.

Он махнул рукой одному из своих людей, и тот куда-то убежал. Другой шагнул вперед и вручил Садеасу лопнувший кожаный ремень.

— Я показал эту подпругу трем разным кожевенникам в трех разных военных лагерях. Каждый пришел к одному и тому же выво­ду. Ее перерезали. Кожа относительно новая, за ней хорошо ухаживали, в других местах не видно ни трещин, ни потертостей. Разрыв слишком ровный. В этом месте ремень рассекли.

Далинар ощутил укол ужаса. Сам он обнаружил почти то же самое, но из уст Садеаса все звучало хуже не придумаешь.

— И с какой целью... — начал Далинар.

Садеас вскинул руку:

— Пожалуйста, великий князь. Сперва вы требуете моего отчета, а потом перебиваете?

Далинар застыл. Вокруг них собиралось все больше и больше светлоглазых. Он ощущал их напряжение.

— Но когда ее перерезали? — продолжил Садеас, вновь обращаясь к толпе зрителей. У него и впрямь была склонность к театральности. — Это же ключевой момент, понимаете? Я взял на себя смелость допросить множество людей из тех, что участвовали в охоте. Никто ничего особенного не видел, хотя все припомнили одну стран­ную вещь. Тот момент, когда светлорд Далинар и его величество помчались наперегонки к скале. Момент, когда они остались наедине.

Позади кто-то начал шептаться.

— Была одна проблема, — продолжил Садеас. — Та, которую подметил сам Далинар. Зачем перерезать подпругу на седле осколоч­ника? Глупый поступок. Падение с лошади не причинило бы вреда человеку в осколочном доспехе.

Поодаль вновь появился слуга, которого Садеас услал прочь. С ним был парнишка с волосами песочного цвета, в которых виднелось несколько черных прядей.

Садеас вытащил что-то из кошеля на поясе и поднял, чтобы видели все. Большой сапфир. Не заряженный. Вообще-то, приглядевшись, Далинар заметил, что камень треснул, — он теперь не мог удер­живать буресвет.

— Этот вопрос вынудил меня как следует изучить осколочный доспех короля. Восемь из десяти сапфиров, что использовались для его зарядки, треснули после той охоты.

— Такое случается, — проговорил Адолин, подойдя к отцу и держа руку на мече. — Осколочники теряют несколько самосветов в каж­дой битве.

— Но восемь? — спросил Садеас. — Один или два — это нормально. Юный Холин, вы теряли когда-нибудь восемь штук за одну битву?

Адолин смог лишь сердито посмотреть в ответ.

Садеас спрятал самосвет и кивнул мальчику, которого привел его слуга:

— Вот один из конюхов на службе короля. Фин, верно?

— Д-да, светлорд, — ответил мальчишка, заикаясь. Ему было не больше двенадцати.

— Фин, о чем ты мне рассказал раньше? Пожалуйста, скажи еще раз, чтобы все услышали.

Темноглазый съежился, вид у него сделался больной.

— Ну, светлорд, сэр, все было просто вот так: все говорили, что седло проверили в лагере светлорда Далинара. И наверное, так оно и было, это да. Но я готовил лошадь его величества перед тем, как ее увели люди светлорда Далинара. И я старался, вот честное слово, старался. Надел его любимое седло и все такое. Вот только...

Сердце Далинара заколотилось. Он едва сдерживался, чтобы не призвать клинок.

— Вот только — что? — спросил Садеас у Фина.

— Когда главные конюшие короля повели лошадь в лагерь великого князя Далинара, на ней было другое седло. Я клянусь.

Нескольких стоявших вокруг это заявление смутило.

— Ага! — воскликнул Адолин. — Но это случилось в королевском дворце!

— Именно, — согласился Садеас, вскинув бровь. — Как проницательно, юный Холин. Это открытие в совокупности с треснувшими самосветами кое-что меняет. Я подозреваю, что тот, кто посягнул на жизнь короля, поместил в его осколочный доспех бракованные­ самосветы, которые должны были треснуть от малейшей нагрузки и утратить весь буресвет. Потом этот кто-то ослабил подпругу акку­ратным разрезом. Он надеялся, что его величество упадет во время сражения с большепанцирником и тот атакует. Самосветы треснут, доспех сломается — король станет жертвой «несчастного случая» на охоте.

Толпа снова начала шептаться, и Садеас вскинул палец:

— Однако важно понять, что эти события — замена седла и размещение самосветов — явно произошли до того, как его величество встретился с великим князем Холином. Я считаю, что Далинар — крайне маловероятный подозреваемый. Фактически, моя догадка состоит в том, что виновник — кто-то из тех, кого светлорд Далинар оскорбил, и этот кто-то хотел, чтобы мы посчитали, будто великий князь Холин замешан в случившемся. Возможно, все это затеяли не ради убийства его величества, но ради того, чтобы подозрение пало на Далинара.

На острове воцарилась тишина, умолкли даже шепоты.

Далинар стоял, потрясенный.

«Я... я был прав!»

Адолин наконец-то нарушил молчание:

— Что?!

— Адолин, все улики указывают на то, что твой отец невиновен. — Садеас страдальчески поморщился. — Удивлен?

— Нет, но... — Адолин нахмурился.

В толпе светлоглазых раздались разочарованные возгласы, и она постепенно рассеялась. Офицеры Далинара по-прежнему держались­ позади него, словно ожидая внезапного нападения.

«Кровь отцов моих... — подумал Далинар. — Что все это значит?»­

Садеас взмахом руки велел своим людям увести конюха, потом кивнул Элокару и удалился в направлении подносов с графинами подогретого вина и поджаренным хлебом. Далинар догнал великого князя, когда тот уже наполнял тарелку, и взял его под руку. Одея­ние Садеаса на ощупь было мягким.

Садеас посмотрел на него, вскинув бровь.

— Спасибо, — негромко сказал Далинар, — что не стал упорство­вать.

Позади них вновь заиграла флейтистка.

— Не стал упорствовать в чем? — спросил Садеас, откладывая тарелку и отцепляя пальцы Далинара. — Я надеялся устроить это представление после того, как разыщу более весомые доказательства твоей невиновности. К несчастью, на меня надавили, и лучшее, что я мог сделать, — это указать, что ты, скорее всего, не замешан. Но, боюсь, слухи все равно будут ходить.

— Погоди-ка. Ты хотел доказать мою... невиновность?

Садеас нахмурился и снова взял свою тарелочку:

— Далинар, знаешь, в чем твоя проблема? Почему все вдруг стали считать тебя таким надоедливым?

Далинар не ответил.

— Самонадеянность. Ты сделался до отвращения самодовольным. Да, я попросил Элокара об этом титуле, чтобы доказать твою невиновность. Неужели, забери тебя буря, так трудно предположить,­ что в этой армии есть и другие люди, способные на честные поступки?­

— Я... — начал Далинар.

— Ну разумеется, трудно, — продолжил Садеас. — Ты глядел на всех нас свысока, будто ступил на лист бумаги, и вообразил, что можешь видеть на многие мили вокруг. Ну а я вот считаю эту Гавиларову книгу кремом, а Заповеди — ложью, которой люди как бы следуют, хотя на самом деле просто заключают сделку со своей усохшей совестью. Клянусь Преисподней, моя совесть немногим лучше. Но я не хотел, чтобы о тебе злословили из-за дурно организованной попытки убить короля. Если бы у тебя возникло желание его убить — выжег бы глаза, и дело с концом!

Садеас глотнул горячего фиолетового вина:

— Проблема в том, что Элокар знай себе долдонил про эту шквальную подпругу. И люди начали болтать — он ведь был под твоей защитой, вы вдвоем поехали на охоту, и все такое. Одному Буреотцу известно, как они могли предположить, что убить Элокара замыслил именно ты! Тебе нынче и паршенди-то прикончить непросто. — Садеас запихнул в рот небольшой кусочек поджаренного хлеба и повернулся, чтобы уйти.

Далинар снова поймал его за руку:

— Я... я тебе обязан. Я не должен был относиться к тебе так, как относился последние шесть лет.

Садеас закатил глаза и проговорил с набитым ртом:

— Да дело-то не в тебе одном. Пока все были убеждены, что за покушением стоишь ты, никто не пытался разобраться, чья это работа на самом деле. А ведь кто-то и впрямь хотел убить Элокара! Я не верю, что восемь самосветов могли просто так треснуть за одну битву. Подпруга сама по себе — нелепая попытка убийства, но вот ослабленный осколочный доспех... Не удивлюсь, если внезапное по­явление ущельного демона тоже было каким-то образом подстроено. Хотя и не представляю себе, как именно.

— А твои слова о том, что меня подставили?

— В основном, чтобы людям было о чем поговорить, пока я буду восстанавливать истинный ход событий. — Садеас посмотрел на руку Далинара, сжимавшую его плечо. — Может, отпустишь?

Тот разжал пальцы.

Садеас отряхнул и разгладил одежду.

— Далинар, я не разуверился в тебе. Скорее всего, ты мне еще понадобишься до того, как все это закончится. Впрочем, не могу не сказать, что в последнее время сам не понимаю, что с тобой происходит. Эти слухи о том, что ты предлагал забыть про Договор Отмщения... Сколько в них правды?

— Я упомянул об этом в доверительном разговоре с Элокаром, в качестве одного из вариантов. Так что — да, в каком-то смысле это правда, раз уж ты спросил. Я устал от этой войны. Устал от Равнин, оттого, что мы так далеко от цивилизации, и от того, сколько сил мы тратим на каждую горстку паршенди. Однако уже отказался от мыслей об отступлении. Взамен я хочу победить. Но великие князья не слушают меня! Они все опасаются, что я пытаюсь их подчинить при помощи какого-нибудь хитрого трюка.

Садеас фыркнул:

— Ты скорее дашь кому-нибудь по физиономии, чем всадишь нож в спину. Благословенная прямолинейность...

— Присоединяйся ко мне, — перебил Далинар.

Садеас застыл.

— Ты ведь знаешь, что я тебя не предам. Ты доверяешь мне, как никто. Давай попробуем вместе сделать то, что я предлагал другим великим князьям. Отправляйся со мной штурмовать плато.

— Не сработает. Нет никаких причин брать на штурм несколько армий. Я и сам оставляю в лагере половину войска. Больше одной на плато просто не поместится.

— Да, но ты подумай, — продолжил уговоры Далинар, — что, если мы попробуем новую тактику? У тебя быстрые мостовые расчеты, но мое войско сильнее. Что, если ты пойдешь на плато первым, чтобы отвлечь паршенди? У тебя будет одна задача — продержаться, пока не прибудет моя медленная, но сильная армия.

Садеас призадумался.

— Садеас, это может означать осколочный клинок.

Взгляд собеседника сделался алчущим.

— Знаю, ты сражался с осколочниками-паршенди, — быстро проговорил Далинар, хватаясь за ускользающий шанс. — Сражался... и проиграл. Без клинка ты в невыгодном положении. — (У осколочников-паршенди была привычка удирать вскоре после вступления в битву. Обычные копейщики не могли их убить, разумеется. Чтобы прикончить осколочника, требовался другой осколочник.) — В прошлом я убил двоих. Но возможность подворачивается нечасто, поскольку я не могу добираться на плато достаточно быстро. Ты можешь. Вместе мы станем чаще выигрывать, и я добуду клинок для тебя. Мы это сделаем! Вместе. Как в старые добрые времена.

— Старые добрые времена... — меланхолично повторил Садеас. — Хотел бы я увидеть Черного Шипа снова в деле. Как мы поделим светсердца?

— Две трети тебе. Поскольку по количеству побед на плато у тебя результаты в два раза лучше моих.

Садеас продолжал размышлять:

— А осколочные клинки?

— Если найдем осколочника, мы с Адолином с ним разберемся. Ты получишь клинок. — Он вскинул палец. — Но я заберу доспех. Для сына, Ренарина.

— Инвалида?

— Тебе-то что? — парировал Далинар. — У тебя уже есть доспех. Садеас, мы в состоянии выиграть эту войну. Начав действовать со­вместно, мы сможем привлечь остальных и подготовить полномасштабную атаку. Разрази меня гром! Может, она нам и не понадобится. У нас две крупнейшие армии; если придумаем, как застигнуть паршенди на достаточно большом плато, где смогли бы разместиться наши войска целиком, окружить их, чтобы не сбежали... то, не исключено, нам удастся нанести им такой удар, что все это закончится.

Садеас поразмыслил еще немного. Потом пожал плечами:

— Ну хорошо. Пришли мне подробности с гонцом. Но позже. Я и так уже пропустил почти весь сегодняшний пир.

«Женщина сидит и выцарапывает собственные глаза. Дочь королей и ветров, варварка».

Дата: палахеван, 1173, 73 секунды до смерти. Объект: бродяга, пользующийся некоторой известностью из-за умения красиво петь.

Через неделю после гибели Данни Каладин стоял на другом плато и наблюдал за разворачивавшейся битвой. На этот раз ему не пришлось спасать умирающих. Они умудрились прибыть до паршенди. Редкая и счастливая случайность. Армия Садеаса теперь удерживала центр плато, защищая куколку, которую несколько солдат пытались вскрыть.

Паршенди неустанно прыгали через шеренги, атакуя тех, кто трудился над куколкой. «Их окружают», — подумал Каладин. Это выглядело неважно, и обратный путь в лагерь обещал быть ужасным. Солдаты Садеаса делались невыносимыми, когда прибывали вторы­ми и получали отпор. Но потерять светсердце после того, как они оказались здесь первыми! Их досаде не будет предела.

— Каладин! — позвал кто-то. Он резко обернулся и увидел приближавшегося Камня. Неужели кого-то ранило? — Ты это видел? — спросил рогоед, тыкая пальцем.

Каладин повернулся в указанном направлении. На смежном плато появилось новое войско. Каладин вскинул брови; над шеренгами трепетали синие знамена, и солдаты были точно алети.

— Припозднились немного, да? — спросил Моаш, подходя к Каладину.

— Такое бывает, — ответил Каладин.

Время от времени у плато, куда Садеас добрался первым, появлялся другой великий князь и разворачивал свои войска, увидев, что его опередили. Но обычно для этого ему не требовалось подходить так близко.

— Это знамя Далинара Холина. — К ним присоединился Шрам.

— Далинар... — уважительно повторил Моаш. — Говорят, он не использует мостовиков.

— Как же он пересекает ущелья?

Вскоре ответ сделался очевидным. Войско сопровождали громадные, похожие на осадные башни, мосты, которые тянули чуллы. Они грохотали по неровным плато, частенько объезжая глубокие трещины в камне. «Должно быть, это ужасно медленно», — подумал Каладин. Но зато солдатам не требовалось приближаться к расщелине под обстрелом. Они могли прятаться за этими мостами.

— Далинар Холин, — сказал Моаш. — Говорят, он настоящий светлоглазый, как те, что были в старые добрые времена. Человек чести, чье слово — закон.

Каладин фыркнул:

— Я видел множество светлоглазых с точно такой же репутаци­ей, и все они меня разочаровали. Я как-нибудь расскажу про светлор­да Амарама.

— Амарам? — переспросил Шрам. — Осколочник?

— Ты об этом слышал? — удивился Каладин.

— Конечно! Я так понял, он скоро будет здесь. Об этом во всех тавернах говорят. Ты видел, как он добыл свои осколки?

— Нет, — негромко проговорил Каладин. — Этого никто не ­видел.

Армия Далинара Холина пересекала плато к югу, с удивительной целеустремленностью направляясь прямиком к полю боя.

— Он атакует? — изумился Моаш, почесывая в затылке. — Может, решил, что Садеас проиграет, и хочет попытать счастья, когда тот отступит.

— Нет. — Каладин нахмурился. — Он присоединяется к битве.

Лучники-паршенди переместились, чтобы вести огонь по войску Далинара, но их стрелы отскакивали от панцирей чуллов, не причиняя никакого вреда. Группа солдат распрягла чуллов и принялась толкать мосты к ущелью, в то время как лучники открыли ответный огонь.

— Вам не кажется, что на этот раз Садеас взял с собой меньше солдат? — К компании присоединился Сигзил. — Возможно, это все спланировано. Может, потому он и подставился, позволил себя окружить.

Мосты опускались и раздвигались, над ними как следует порабо­тали умелые инженеры. Пока их наводили, случилось что-то и вовсе из ряда вон выходящее: два осколочника, скорее всего Далинар и его сын, перепрыгнули через ущелье и бросились в атаку на паршенди. Отвлекающий маневр позволил солдатам разместить большие мосты как положено, и тяжелая кавалерия устремилась на помощь. Это был совершенно другой метод штурма с мостом, и Каладин невольно задумался о последствиях.

— Он и в самом деле присоединился к битве, — произнес ­Моаш. — По-моему, вместе у них все получится.

— Такая тактика просто обязана быть лучше, — проговорил Каладин. — Удивлен, что они раньше не попробовали.

Тефт фыркнул:

— Это потому, что ты не понимаешь, как мыслят светлоглазые. Великие князья не просто хотят победить в сражении, они хотят победить собственными силами.

— Хотел бы я оказаться солдатом в его войске, — почтительно сказал Моаш.

Доспехи воинов блестели, они держали строй и явно были лучше обучены. Далинар Черный Шип пользовался еще большей изве­стностью, чем Амарам, благодаря своей репутации честного человека. О нем знали повсюду, даже в Поде, но Каладин понимал, какая гниль может скрываться под хорошо отполированным нагрудником.­

«Впрочем, — подумал он, — тот человек, что защитил шлюху на улице, был в синем. Адолин. Сын Далинара. Он самоотверженно вступился за ту женщину...»

Каладин стиснул зубы и прогнал эти мысли. Во второй раз он не попадет в ту же ловушку.

Ни за что на свете.

Битва ненадолго сделалась отчаянной, но паршенди не могли сопротивляться армиям, что сдавили их с двух сторон. Вскоре отряд Каладина повел победителей, предвкушавших праздник, обратно в лагерь.

Каладин покатал сферу между пальцами. Когда ее делали, с одной стороны осталась тонкая цепочка пузырьков воздуха. Пузырьки искрились на свету, будто малюсенькие сферы.

Отряд был на мародерском дежурстве в ущелье. Они вернулись из вылазки на плато так быстро, что Хашаль, вопреки здравому смыс­лу и милосердию, послала расчет в ущелье в тот же самый день. ­Каладин продолжал вертеть сферу в пальцах. В самом центре был большой изумруд, которому придали шаровидную форму со множе­ством граней. Тонкая линия из пузырьков тянулась к самосвету, слов­но желая коснуться его великолепия.

Из центра стеклянной сферы вырывался чистый и яркий зеленый буресвет, озаряя пальцы Каладина. Изумрудный броум, самая ценная из сфер. Стоит сотни сфер поменьше. Для мостовиков — целое состояние. До странности бесполезное, потому что потратить было невозможно. Каладину показалось, что он видит внутри сферы отголоски буйного шторма. Как будто свет... как будто часть бури оказалась в плену у изумруда. Буресвет не был ровным, он просто казался таким по сравнению с мерцанием свечей, факелов или ламп. Поднеся сферу к лицу, парень увидел, как в ней клубится свет.

— Что будем с ней делать? — спросил стоявший рядом Моаш.

Камень держался по другую сторону от Каладина. Небо хмурилось, и на дне ущелья было темнее обычного. Установившаяся на некоторое время холодная погода уступала место весне, но пока что было зябко и неуютно.

Мостовики работали дружно, быстро собирая копья, доспехи, ботинки и сферы. Из-за того, что им дали мало времени, и из-за изматывающей вылазки с мостом Каладин решил, что тренировки с копьем не будет. Взамен они намеревались собрать побольше трофеев и часть припрятать, чтобы в следующий раз избежать наказания.

Потом отыскали труп светлоглазого офицера. Он был довольно состоятельным. Один изумрудный броум стоил столько, сколько раб-мостовик заработал бы за двести дней. В том же кошеле обнару­жилось светосколков и марок на общую сумму, чуть превосходившую еще один изумрудный броум. Богатство. Состояние. Для светлоглазого — просто карманные деньги.

— На это мы могли бы кормить раненых месяцами, — сказал Моаш. — Или купить все медицинские припасы, какие захотели. Буреотец! Мы бы даже сумели подкупить дозорных, что стерегут границы лагеря, чтобы они позволили нам ускользнуть...

— Не быть такому, — сказал Камень. — Вынести сферы из ущелья — невозможность.

— Можно их проглотить, — предложил Моаш.

— Подавишься. Сферы слишком большие, понимаешь?

— Спорим, я смогу, — заупрямился Моаш. Его глаза блестели, отражая зеленый буресвет. — Это же куча денег! Стоит рискнуть.

— Глотать нет смысла, — сказал Каладин. — Думаешь, солдаты не наблюдают за нами в уборных, чтобы мы не сбежали? Держу пари, какому-нибудь бедолаге-паршуну потом велят поковыряться в дерьме, а еще я видел, что они делают отметки — кто ходит в уборную­ и как часто. Мы не первые, кому пришло в голову глотать сферы.­

Моаш поколебался, а потом удрученно вздохнул:

— Наверное, ты прав. Забери тебя буря, точно. Но мы ведь не можем ее просто так отдать, верно?

— Можем. — Каладин спрятал сферу в кулаке. Сияние было достаточно ярким, чтобы его рука засияла. — Нам не удалось бы ее потратить. Мостовик с целым броумом? Мы бы сразу себя выдали.

— Но... — начал Моаш.

— Мы ее отдадим, Моаш. — Каладин поднял кошель с остальны­ми сферами. — Зато придумаем, как оставить себе это.

Камень кивнул:

— Да. Отдавать эту дорогую сферу, и они решить, что мы честные, да? Это прикрыть кражу, и нам, может, еще небольшую премию­ дать. Но как же мы сохранить кошель?

— Я думаю, — сказал Каладин.

— Тогда поторапливайся. — Моаш глянул на факел Каладина, воткнутый в трещину на стене ущелья. — Скоро придется возвращаться.

Каладин разжал кулак и покрутил изумрудную сферу в пальцах. Как?..

— Ты когда-нибудь видел такую красивую вещь? — спросил Моаш, не отрывая взгляда от изумруда.

— Это всего лишь сфера, — рассеянно проговорил Каладин. — Инструмент. Я однажды держал кубок, заполненный сотней бриллиантовых броумов, и мне сказали, что это все мое. Поскольку я так и не сумел их потратить, они были все равно что мусор.

— Сотня бриллиантов? — ахнул Моаш. — Где... как?!

Каладин прикусил язык, мысленно выругавшись. «Не надо было о таком вспоминать».

— Иди работай, — сказал он, пряча изумрудный броум обратно в черный кошель. — Нам надо поторапливаться.

Моаш вздохнул, но рогоед добродушно похлопал его по спине, и они присоединились к остальным мостовикам. Камень и Лопен — по подсказке Сил — привели их к большой груде тел в красно-коричневой форме. Он не знал, какому великому князю служили эти люди, но тела оказались довольно свежими. Паршенди среди них не было.

Каладин искоса взглянул на трудившегося вместе с остальными Шена-паршуна. Тихий, покорный, крепкий. Тефт по-прежнему ему не доверял. Что-то внутри Каладина этому радовалось. Сил призем­лилась на стену ущелья неподалеку от него — стояла на каменной поверхности и смотрела в небо.

«Думай, — приказал себе Каладин. — Как нам сохранить эти сферы? Должен быть какой-то способ». Но ему в голову приходили только сомнительные варианты. Если их поймают на воровстве, то, скорее всего, назначат другое дежурство. Каладину не хотелось так рисковать.

Вокруг него потихоньку появлялись тихие зеленые спрены жизни, пузырьками проступали у зарослей мха и вблизи скрепунов. Несколько обороцветов развернули красные и желтые листья над его головой. Каладин снова и снова думал о смерти Данни. Четвертый мост был в опасности. В последнее время потери были на удивле­ние незначительными, но все равно людей становилось все меньше. И каждая вылазка с мостом таила в себе угрозу настоящей катаст­рофы. Достаточно лучникам-паршенди всего один раз дать прицель­ный залп... Потеряв три-четыре человека, они не удержат мост. Вол­на стрел удвоится, и им всем придет конец.

Это была все та же старая проблема, о которую Каладин день за днем бился головой. Как защитить мостовиков, когда все вокруг хотят, чтобы они были на виду и в опасности?

— Эй, Сиг, — окликнул Карта, неся под мышкой охапку копий. — Ты же у нас миропевец, так?

За последние несколько недель Карта сделался невероятно дружелюбным и доказал, что может разговорить кого угодно. Этот лысеющий мостовик напоминал Каладину трактирщика, у которого лю­бой посетитель будет чувствовать себя как дома.

Сигзил, снимавший сапоги с разложенных в ряд трупов, поджал губы и одарил Каладина сердитым взглядом, словно говоря: «Это все твоя вина». Ему не нравилось, что все узнали о его прошлом.

— Почему бы тебе не поведать нам какую-нибудь байку? — спросил Карта, опуская свою ношу. — Чтобы веселее было работать.

— Я не дурацкий шут или сказочник. — Сигзил сорвал ботинок с очередного трупа. — И байки тут ни при чем. Я рассказываю о культурах, народах, идеях и мечтах. Я несу мир, что произрастает из понимания. Это святая обязанность, которую возложили на мой орден сами Вестники.

— Так почему бы тебе не рассказать что-нибудь? — спросил Кар­та, вставая и вытирая руки о штаны.

Сигзил демонстративно вздохнул:

— Ну хорошо. И о чем бы тебе хотелось услышать?

— Не знаю. О чем-нибудь интересном.

— Расскажи о светлокороле Алазанси и флоте из сотни кораб­лей, — крикнул Лейтен.

— Я не сказочник! — повторил Сигзил. — Я говорю о странах и народах, а если хотите баек — ступайте в таверны. Я...

— Есть ли такое место, где люди живут в дырах в земле? — спросил Каладин. — Город, построенный в огромных рвах, которые образуют что-то вроде узора, высеченного в камне?

— Сесемалекс, Дар, — ответил Сигзил, кивая и стягивая очередной ботинок. — Да, это столица королевства Эмул, один из самых древних городов мира. Говорят, город — и, конечно, само королевство — поименовал сам Йезриен.

— Йезриен? — спросил Мэлоп, вставая и почесывая в затылке. — Это кто такой?

Мэлоп был обладателем густой шевелюры, кустистой черной бороды и охранных глифов, вытатуированных на обеих руках. Еще он, как говорится, не был самой яркой сферой в кубке.

— Здесь, в Алеткаре, вы зовете его Буреотцом, — объяснил Сигзил. — Или Йезерезе’Элином. Он был королем Вестников. Владыкой бурь, приносящим воду и жизнь, известным яростью и буйным нравом, но также милосердием.

— Ого, — протянул Мэлоп.

— Расскажи мне еще об этом городе, — попросил Каладин.

— Сесемалекс, Дар. Он и в самом деле построен в огромных рвах. Узор весьма удивительный. Защищает от Великих бурь, потому что у каждого рва есть возвышение с краю, которое направляет потоки воды обратно на каменистую равнину. Это, в сочетании с дренажной системой трещин, защищает город от затопления. Тамошние жители­ славятся отличными гончарными изделиями из крема, а сам город представляет собой важную точку на юго-западном торговом пути. Эмули — одно из племен народа аскарки, то есть часть расы макаба­ки, они темнокожие, как я сам. Их королевство граничит с моим, и в юности я там бывал много раз. Это чудесное место, где множество путешественников из самых экзотических краев. — Продолжая свой рассказ, Сигзил все больше расслаблялся. — Их законы очень снисходительны к чужестранцам. Человек другой национальности не может владеть домом или лавкой, но, когда он в гостях, к нему относятся как к «родственнику, который приехал издалека и заслуживает всевозможной доброты и мягкости». Чужестранец может по­обедать в любом доме, где захочет, при условии, что он будет вести себя почтительно и принесет в подарок фрукты. Люди там очень любят экзотические фрукты. Они поклоняются Йезриену, хотя не считают его частью воринской религии. Он для них единственный бог.

— Вестники — не боги, — с усмешкой заметил Тефт.

— Это для вас они не боги, — парировал Сигзил. — Другие относятся к ним иначе. Эмулийская церковь откололась от воринской, общего между ними — всего-то несколько идей. Впрочем, с точки зрения эмули, как раз ваша церковь откололась от них. — Сигзилу это показалось забавным, но Тефт лишь нахмурился.

Сигзил все больше и больше углублялся в детали, рассказывал о летящих платьях и тюрбанах женщин-эмули, об одежде, которую предпочитали мужчины. О соленой еде и о способе приветствовать старого друга — прижав левый указательный палец ко лбу и поклонившись в знак уважения. Сигзил знал о них потрясающе много. Каладин заметил, что время от времени миропевец с тоской улыбал­ся. Должно быть, вспоминал свои путешествия.

Все было очень интересно, но Каладина по-настоящему ошеломил тот факт, что город, над которым он пролетел в своем сне несколько недель назад, существовал на самом деле. И уже нельзя игно­рировать то, с какой быстротой заживали его раны. С ним происходи­ло что-то странное. Что-то сверхъестественное. А если это каким-то образом связано с тем, что все вокруг него продолжали умирать?

Он присел рядом с очередным трупом и принялся шарить по карманам — остальные мостовики по возможности избегали этой обязанности. Сферы, ножи и прочие полезные предметы они забирали. Личные вещи, вроде несожженных молитв, оставляли на трупах. Он нашел несколько цирконовых грошей и положил в общий кошель.

Возможно, Моаш прав. Если им удастся вытащить отсюда деньги, смогут ли они подкупить стражей и освободиться? Это было бы, конечно, безопаснее сражения. Так почему же он так упорно продолжал обучать мостовиков драться? Почему не задумался о прочих способах ускользнуть из военного лагеря?

Неужели просто пытается возместить потерю Даллета и всего своего отряда в армии Амарама, воспитав новую группу копейщиков? Все дело в том, что он хочет сберечь тех, к кому привязался, или в том, что хочет что-то доказать самому себе?

Опыт подсказывал, что в этом мире войн и бурь положение тех, которые не могли сражаться, оказывалось незавидным. Возможно, выбраться из лагеря путем подкупа было лучшим вариантом, но он мало что смыслил в уловках. Кроме того, даже если им удастся ускользнуть тайком, Садеас все равно пошлет солдат вдогонку. От неприятностей не сбежать. Каким бы ни был их путь, мостовикам придется убивать, чтобы сохранить свободу.

Каладин зажмурился, вспоминая одну из попыток побега, когда группе рабов удалось продержаться целую неделю, прячась в глуши. Потом их поймали охотники хозяина. Тогда он и потерял Нальму... «Это не имеет никакого отношения к тем, кого я хочу спасти здесь и сейчас, — подумал Каладин. — Мне нужны эти сферы».

Сигзил все еще рассказывал про эмули.

— Они, — говорил миропевец, — считают неприличным собственноручно ударить кого-нибудь. Войну ведут совершенно не так, как это делаете вы, алети. Меч — не оружие для правителя. Секира лучше, копье — еще лучше, но главнее всего лук и стрелы.

Каладин вытащил еще несколько сфер — светосколков — из солдатского кармана. Они прилипли к куску старого, плесневелого и вонючего сыра из свиного молока. Морщась, он выковырял сферы и вымыл в луже.

— Светлоглазые с копьями? — изумился Дрехи. — Нелепость какая-то.

— Почему? — с обидой спросил Сигзил. — Мне кажется, обычаи эмули интересны. В некоторых странах вообще предпочитают избегать драк. У шинцев, к примеру, если ты вынужден с кем-то сражать­ся — считай, уже проиграл. Убийство, как ни крути, жестокий способ решать проблемы.

— Ты ведь не собираешься отказаться от драк, как Камень? — спросил Шрам, искоса взглянув на рогоеда.

Камень фыркнул, повернулся к мостовику спиной и присел, что­бы запихнуть пару ботинок в большой мешок.

— Нет, — сказал Сигзил. — По-моему, мы все согласны, что иные методы оказались несостоятельны. Возможно, знай мой хозяин о том, что я еще жив... Впрочем, нет. Глупо на такое рассчитывать. Да, я буду сражаться. И раз уж мне придется, копье — вполне годное ору­жие, хотя, если честно, я бы предпочел, чтобы меня от противника отделяла куда большая дистанция.

Каладин нахмурился:

— Ты намекаешь на лук?

Сигзил кивнул:

— У моего народа он считается благородным оружием.

— А ты умеешь им пользоваться?

— Увы, нет. Я бы уже упомянул о том, что обладаю таким на­выком.

Каладин встал, открыл кошель и положил туда сферы.

— Среди трупов были луки?

Мостовики переглянулись, некоторые покачали головой. «Вот бу­ря...» — подумал Каладин. Проклюнувшаяся идея тотчас же за­вяла.

— Отберите несколько копий, — сказал он. — И отложите. Они понадобятся нам для тренировки.

— Но ведь мы должны их сдать, — возразил Мэлоп.

— Нет, если не возьмем их с собой, выбираясь из ущелья. Каждый раз, спускаясь за трофеями, мы будем откладывать несколько копий и прятать здесь, внизу. Не понадобится много времени, чтобы собрать достаточно для наших занятий.

— Как мы их отсюда достанем, когда придет время бежать? — спросил Тефт, потирая бороду. — Копья не помогут нашим ребятам, когда начнется битва, если будут лежать тут.

— Я придумаю, как их вытащить, — сказал Каладин.

— Ты что-то зачастил с этим, — заметил Шрам.

— Шрам, отвали, — бросил Моаш. — Он знает, что делает.

Каладин моргнул. Ему показалось или Моаш только что его защитил?..

Шрам смутился:

— Да я же ничего такого не имел в виду. Я просто спросил, и все.

— Я понял. Это... — Каладин умолк — в ущелье извивающейся лентой спорхнула Сил, приземлилась на выступ скалы и приняла женский облик.

— Я нашла еще трупы. В основном паршенди.

— Луки есть? — спросил Каладин.

Несколько мостовиков разинули рот, а потом увидели, что он глядит в пустоту, и понимающе закивали.

— Кажется, да. Это в той стороне. Недалеко.

Мостовики уже почти закончили с этими трупами.

— Собирайте барахло, — сказал Каладин. — Есть еще одно подходящее место. Надо набрать как можно больше трофеев и припрятать часть в какой-нибудь расселине, откуда их не смоет во время бури.

Мостовики собрали свои находки, водрузили на плечи мешки, и каждый взял одно-два копья. Вскоре Каладин и Сил повели их по дну промозглого ущелья. В древних каменных стенах попадались расселины, куда бурей нанесло старые кости — целые горы покрытых мхом бедренных и больших берцовых костей, черепов и ребер. Вряд ли там можно было отыскать что-то полезное.

Примерно через четверть часа они достигли места, которое нашла Сил. Повсюду лежали трупы паршенди вперемешку с алети в синих мундирах. Каладин присел возле одного из тел. Он узнал вышитую на куртке стилизованную глифпару Далинара Холина. Ну почему армия Далинара присоединилась к армии Садеаса во время битвы? Что изменилось?

Каладин взмахом руки велел своим людям начать обыскивать алети, а сам подошел к одному из трупов паршенди. Он был гораздо свежее, чем погибшие солдаты Далинара. Мертвецов-паршенди вообще было намного меньше, чем алети. С одной стороны, в любой битве участвовало меньше паршенди, с другой — они несравнимо реже погибали из-за падения в пропасть. Сигзил также предположил, что их тела были тяжелее и не уплывали с такой легкостью во время бури.

Каладин перевернул тело на бок, и тут позади группы мосто­виков раздалось внезапное шипение. Каладин повернулся и увидел, что Шен с необычным для него рвением бросился вперед.

Тефт ринулся к паршуну и схватил, применив удушающий захват. Другие мостовики растерянно замерли, хотя некоторые инстинктивно приняли боевую стойку.

Шен вяло вырывался из хватки Тефта. Паршун был не похож на своих мертвых сородичей; вблизи отличия становились очевидны. Шен, как и большинство паршунов, был невысоким и слегка полноватым. Крепким, сильным, но не грозным. А вот труп у ног Каладина­ был мускулистым, с телосложением рогоеда, почти таким же высоким, как сам Каладин, и намного шире в плечах. Хотя у обоих была мраморная кожа, паршенди имел странные темно-красные наросты-доспехи на голове, груди, руках и ногах.

— Отпусти его, — сказал Каладин, поддавшись любопытству.

Тефт бросил на него сердитый взгляд, потом с неохотой подчинился. Шен вскарабкался на невысокий холм и мягко, но твердо оттолкнул Каладина от мертвеца, после чего встал рядом, словно защищая.

— Эту вот вещь, — заметил Камень, подойдя к Каладину, — он уже делать. Когда мы с Лопеном взять его с собой собирать трофеи.

— Он защищает трупы паршенди, ганчо, — прибавил Лопен. — Может сотню раз всадить нож в бок тому, кто тронет хоть одного, точно вам говорю.

— Они все такие, — сказал стоявший позади Сигзил.

Каладин повернулся, вскинув бровь.

— Паршуны-рабочие, — пояснил Сигзил. — Им разрешают заботиться о собственных мертвецах; это одна из немногих вещей, которые их по-настоящему волнуют. Они гневаются, если кто-то другой прикасается к телам. Они заворачивают трупы в холст и уносят в глушь, где оставляют на камнях.

Каладин изучающе взглянул на Шена. «А что, если...»

— Начинайте обирать паршенди, — велел Каладин своим людям. — Тефт, тебе, похоже, придется держать Шена все это время. Иначе он попытается нам помешать.

Тефт бросил на Каладина укоризненный взгляд; он по-прежнему считал, что паршуна надо поставить в первый ряд, чтобы там его убили. И все же, выполняя приказ, повел Шена в сторону; Моаш взялся ему помогать.

— И, парни, — прибавил Каладин, — поуважительней с мертвыми.­

— Они же паршенди! — возразил Лейтен.

— Знаю. Но это беспокоит Шена. Он один из нас, так что давайте сведем его раздражение к минимуму.

Паршун неохотно опустил руки и позволил Тефту и Моашу себя увести. Он как будто смирился. Паршуны были тугодумами. Что из сказанного Шен понял?..

— Ты, кажется, хотел отыскать лук? — спросил Сигзил и, присев, вытащил изогнутый короткий лук паршенди из-под трупа. — Тетивы нет.

— У этого есть запасная. — Карта достал что-то из кошеля на поясе другого мертвеца. — Может, пригодится.

Каладин взял лук и тетиву:

— Кто-нибудь умеет этим пользоваться?

Мостовики переглянулись. Лук был бесполезен для охоты на большинство панцирных хищников; вот праща — совсем другое дело. Лук по-настоящему годился только для того, чтобы убивать других людей. Каладин посмотрел на Тефта, тот покачал головой. Ни он, ни сам Каладин не умели обращаться с таким оружием.

— Просто быть. — Камень перевернул труп паршенди. — Наложить стрелу на тетиву. Повернуть в другую сторону от себя. Сильно натянуть. Отпустить.

— Сомневаюсь, что все и впрямь так просто.

— У нас и так не хватает времени, чтобы обучить их владению копьем, — проворчал Тефт. — Ты собрался заняться и стрельбой из лука? Притом что у нас нет сведущего наставника?

Каладин не ответил. Он спрятал лук и тетиву в свой мешок, ра­зыскал несколько стрел, а потом принялся помогать остальным. Через час они маршировали по ущельям к лестнице, их факелы шипели, приближалась тьма. Тени густели, и далекие звуки: падение капель, шорох камней, завывание ветра — все казалось зловещим. Хотелось побыстрее отсюда выбраться. Парень повернул за угол, и стайка многоногих кремлецов, шустро бежавшая по стене, юркнула в трещину.

Разговоры почти стихли, сам Каладин молчал. Время от времени он оглядывался, бросая взгляды на Шена. Тихий паршун шагал, опустив голову. Мародерство среди трупов паршенди нанесло ему серьезный удар.

«Я могу это использовать, — подумал Каладин. — Но посмею ли?»

Это был риск. И значительный. Его уже один раз наказали за вмешательство в битву на плато...

«Сначала сферы». Если удастся их вытащить, то он сможет вытащить и что-то другое. Наконец наверху показалась тень, пересекающая ущелье. Они достигли первого из постоянных мостов. Отряд прошел еще немного и достиг места, где дно ущелья располагалось ближе к верхушкам плато.

Там он остановился. Мостовики собрались вокруг.

— Сигзил, — Каладин ткнул пальцем в миропевца, — ты что-то смыслишь в луках. Как тяжело, по-твоему, попасть стрелой в тот мост?

— Я пару раз держал лук в руках и не назову себя знатоком. Но, по-моему, это не очень трудно. Сколько до него, футов пятьдесят?

— В чем смысл? — спросил Моаш.

Каладин вытащил кошель со сферами и вскинул бровь:

— Привяжем кошель к стреле и запустим ее, целясь в мост. Потом, когда мы отправимся в вылазку, Лопен и Даббид смогут задержаться, чтобы попить водички возле того моста. Заберутся под него и вытащат стрелу. Сферы у нас.

Тефт присвистнул:

— Умно!

— Мы можем вытащить все сферы, — нетерпеливо проговорил Моаш. — Даже те, что...

— Нет, — отрезал Каладин. — Даже мелкие сами по себе опасны. Люди могут начать задавать вопросы, откуда у мостовиков столько денег.

Ему придется покупать припасы в разных аптеках, чтобы скрыть избыток сфер.

Моаш пал духом, но остальные мостовики приободрились.

— Кто хочет попробовать? — спросил Каладин. — Может, стоит сначала попрактиковаться, а уже потом привязывать кошель к стреле. Сигзил?

— Не уверен, что хочу такой ответственности. Тефт, попро­буешь?

Тефт потер бороду:

— Ну да. Наверное. Разве это сложно?

— Сложно? — вдруг переспросил Камень.

Каладин посмотрел на рогоеда. Тот стоял позади всех, но был хорошо виден благодаря своему росту. Руки он скрестил на груди.

— Сложно, Тефт? — продолжил Камень. — Пятьдесят футов — не так уж далеко, но это не легкий выстрел. А если привязать к стреле тяжелый мешочек со сферами? Ха! Еще надо попасть поближе к краю моста, чтобы Лопен смочь их достать. Если промахнуться, можем потерять все сферы. А если разведчики возле моста увидеть, как стрела вылетает из ущелья? Они думать — это подозрительно, так?

Каладин внимательно посмотрел на рогоеда.

«Просто быть, — сказал тот. — Повернуть в другую сторону от себя... Отпустить...»

— Что ж, — заговорил Каладин, продолжая наблюдать за Камнем краем глаза. — Думаю, надо просто рискнуть. Без сфер раненые умрут.

— Можем подождать до следующей вылазки, — предложил Тефт. — Привязать веревку к мосту и сбросить вниз, а как спустимся сюда, привяжем к другому концу мешок...

— Пятьдесят футов веревки? — уныло уточнил Каладин. — Такая покупка сама по себе привлечет лишнее внимание.

— Э, ганчо, — вступил Лопен. — У меня есть кузен, который работает в лавке, где торгуют веревкой. Я тебе мог бы устроить немно­го, за деньги.

— Возможно, но ее все равно придется прятать на носилках, привязывать и бросать в ущелье так, чтобы никто не увидел. И потом она будет просто болтаться несколько дней? Это точно заметят.

Остальные закивали. Камень чувствовал себя очень неуютно. Вздохнув, Каладин вытащил лук и стрелы:

— Придется попробовать. Тефт, может быть, ты все-таки...

— Ох, дух Кали’калина, — пробормотал рогоед. — Ладно, дать мне лук.

Он протолкался сквозь толпу мостовиков и взял лук у Каладина, который спрятал улыбку.

Камень задрал голову, оценивая расстояние в тускнеющем свете. Натянул тетиву на лук. Каладин вручил ему стрелу. Прицелился и выстрелил. Стрела пронеслась между каменными стенами.

Рогоед кивнул и указал на кошель Каладина:

— Брать только пять сфер. Больше будет слишком тяжело. Даже пять уже безумие быть. Воздух вам всем в голову.

Каладин улыбнулся, отсчитал пять сапфировых марок, составлявших примерно жалованье за два с половиной месяца, и положил в отдельный кошель, который вручил Камню. Тот вытащил нож и вы­резал углубление на древке стрелы, рядом с наконечником.

Шрам, скрестив руки на груди, прислонился к мшистой стене:

— Знаешь, а это ведь воровство.

— Да, — сказал Каладин, наблюдая за Камнем. — И меня по этому поводу ничуть не мучит совесть. А тебя?

— Вот еще. — Шрам ухмыльнулся. — По-моему, если кто-то пытается тебя убить, все надежды на твою верность можно отдать буре. Но если кто-то пойдет к Газу...

Мостовики вдруг заволновались, и весьма многие взглянули на Шена, хотя Каладин видел, что Шрам намекает не на него. Если бы один мостовик предал остальных, он мог бы заслужить себе награду.­

— Возможно, стоит поставить дозорного, — предложил Дрехи. — Ну, чтобы убедиться, что никто тайком не пойдет поговорить с Газом.

— Такого мы делать не станем. Вы что предлагаете? Запереться в бараке, подозревая друг друга, не в силах ничего предпринять? — Каладин покачал головой. — Нет. Это просто еще одна опасность. Она настоящая, но мы не можем тратить силы, шпионя друг за другом. Так что будем продолжать.

Шрама это не убедило.

— Мы Четвертый мост, — твердо сказал Каладин. — Мы вместе смотрели смерти в лицо. И должны друг другу доверять. Нельзя отправляться на бой, думая о том, не перейдут ли твои соратники на другую сторону в самый неподходящий момент. — Он по очереди заглянул каждому в глаза. — Я вам верю. Всем вам. Мы справимся и сделаем это вместе.

Несколько человек кивнули; Шрам как будто успокоился. Камень завершил обстругивать стрелу и крепко привязал кошель к древку.

На плечо Каладина опустилась Сил.

— Ты хочешь, чтобы я за ними следила? Убедилась, что никто не сделает того, о чем подумал Шрам?

Каладин поколебался, потом кивнул. Лучше поберечься. Не хотелось, чтобы мостовики и сами так думали.

Рогоед взвесил стрелу на ладони.

— Почти невозможный выстрел, — жалобно проговорил он.

А потом одним плавным движением наложил ее на тетиву и натянул лук так, что оперение касалось щеки; сам он разместился прямо под мостом. Мешочек со сферами висел на древке. Мостовики затаили дыхание.

Камень выстрелил. Стрела взмыла вдоль стены ущелья — такая быстрая, что не уследить. Когда наконечник ударился о доски, раздался далекий глухой удар, и Каладин перестал дышать, но стрела не упала. Она так и осталась воткнутой в мост, с ценными сферами, привязанными к древку, у самого края, где ее нетрудно было достать.

Мостовики начали поздравлять Камня, и Каладин похлопал его по плечу.

Рогоед ответил ему пристальным взглядом:

— Я не буду использовать лук, чтобы сражаться. Ты должен это знать.

— Обещаю. Если сам захочешь, я тебя приму, но настаивать не буду.

— Я не стану драться. Не мое место быть. — Он посмотрел вверх, на сферы, и чуть заметно улыбнулся. — Но застрелить мост — это можно.

— Как ты этому научился? — спросил Каладин.

— Секрет быть, — твердо сказал Камень. — Бери лук. Отстань от меня.

— Ну хорошо. — Каладин забрал лук. — Но сомневаюсь, что в скором времени я опять к тебе не пристану. Мне в будущем понадобятся еще несколько выстрелов. — Он посмотрел на Лопена. — Ты действительно думаешь, что сможешь купить веревку, не привлекая внимания?

Лопен расслабленно прислонился к стене.

— Кузен меня ни разу не подводил.

— Да сколько же у тебя кузенов? — спросил Безухий Джакс.

— Их вечно не хватает.

— Что ж, веревка нам нужна. — У Каладина в уме наконец-то обрисовался план. — Сделай это, Лопен. Я разменяю те сферы, что вверху, и дам тебе деньги.

«Свет все дальше и дальше. Буря не утихает. Я сломлен, и все вокруг меня погибли. Я плачу о конце всего. Он победил. О, мы повержены».

Дата: палахакев, 1173, 16 секунд до смерти. Объект: тайленский ­моряк.

Далинар верхом на Храбреце размахивал осколочным клинком, сражаясь, и внутри его пульсировал Азарт. Вокруг падали паршенди с выжженными глазами.

Они набрасывались парами — каждая пыталась ударить с нового направления, не давая передышки и, как им хотелось бы верить, сбивая с толку. Если бы одной паре удалось до него добраться, пока другая отвлекала, они, возможно, сбросили бы его с коня. Потом, без устали работая топорами и булавами, разбили бы осколочный доспех. Такая тактика дорого обходилась: вокруг Далинара все было усеяно трупами. Но в сражении с осколочником любая тактика обходилась дорого.

Далинар подгонял мечущегося из стороны в сторону Храбреца и наносил размашистые удары осколочным клинком. Князь держался чуть впереди своих людей. Осколочнику требовалось пространство для битвы: клинки были такими длинными, что опасность ранить соратника представлялась весьма серьезной. Его личная гвар­дия приблизится, лишь если он упадет или окажется в затруднительном положении.

Азарт воодушевлял Далинара, давал силы. Он не испытал опять той слабости и тошноты, что настигла его на поле битвы несколько недель назад. Возможно, тревога была напрасной.

Он развернул Храбреца как раз вовремя, чтобы увидеть две пары паршенди, приближавшихся со спины, негромко напевая. Управляя конем коленями, он нанес мастерский широкий боковой удар, рассекший шею двух паршенди и руку третьего. У первых двоих выгорели глаза, эти воины упали. Третий выронил оружие из руки, что омертвела и повисла, когда осколочный клинок разрубил все нервы.

Четвертый член маленького отряда бросился прочь, напоследок одарив Далинара свирепым взглядом. Этот паршенди был безбородым, и что-то в его лице показалось странным. Вероятно, слегка неправильные очертания скул...

«Женщина? — изумленно подумал Далинар. — Быть такого не может. Или может?»

За ним солдаты радостно закричали, увидев, что большая часть паршенди убегает, чтобы перегруппироваться. Далинар, окруженный­ мерцанием спренов славы, опустил блестящий осколочный клинок. Имелась еще одна причина, по которой он держался впереди своих людей. Осколочник был не просто разрушительной силой; он — сила, что поддерживала боевой дух и вдохновляла. Солдаты сражались­ решительней, если видели, как их светлорд разит врагов направо и налево. Осколочники меняли ход сражений.

Поскольку натиск паршенди был пока что отбит, Далинар спешился. Повсюду лежали трупы, на которых не было ран; лишь когда он дошел до места, где сражались солдаты, вокруг появились оранжево-красные лужи крови. На каменистой земле суетились крем­лецы, поглощая жидкость, и между ними копошились спрены боли. Раненые паршенди лежали, с искаженным от боли лицом глядя в небо, и пели зловещую песню. Негромко, зачастую почти шепотом. Умирая, они никогда не вопили.

Присоединившись к своей личной гвардии, Далинар почувствовал, как утихает Азарт.

— Они подбираются слишком близко к Храбрецу, — сказал он Телебу, передавая вожжи. Шкура массивного ришадиума была покрыта каплями пузырящегося пота. — Не хочу им рисковать. Пусть кто-нибудь отведет его в задние ряды.

Телеб кивнул и взмахом руки велел солдату выполнить приказ. Далинар, не выпуская из руки осколочного клинка, оглядел поле боя. Силы паршенди перегруппировывались. Как обычно, их основной ударной силой были боевые пары. Каждая пара вооружена по-разному, и у одного бойца было гладко выбритое лицо, в то время как другой носил бороду с вплетенными самосветами. Ученые Далинара предположили, что это нечто вроде примитивного ученичества.

Князь внимательно изучил чисто выбритые лица в поисках щетины. Ее не было, и у многих в чертах проскальзывало что-то женственное. Может, все безбородые на самом деле были женщинами? Что касается груди, хвастаться им было нечем, и телосложение не отличалось от мужского, но под странными доспехами паршенди можно было спрятать что угодно. Однако безбородые и впрямь каза­лись ниже ростом на несколько пальцев, и к тому же овал лица... Да, чем больше он их изучал, тем вероятнее казалось предположение. Мо­жет, каждая из пар — муж и жена, сражающиеся вместе? Эта мысль его до странности увлекла. Неужели за шесть лет войны никто не удосужился разобраться в том, какого пола их противники?

Ну да. Плато, на которых происходили битвы, находились так далеко от военных лагерей, что трупы паршенди туда не попадали; просто кому-то поручали выдергивать самосветы из их бород и собирать оружие. Со смерти Гавилара мало кто занимался изучением паршенди. Все просто хотели, чтобы они умерли, — а если алети в чем-то преуспели, то в искусстве убивать.

«Ты и сейчас должен их убивать, — напомнил себе Далинар, — а не вникать в особенности культуры». Но все же он решил, что при­кажет солдатам забрать несколько трупов для ученых.

Он бросился к другой части поля битвы, держа осколочный клинок перед собой обеими руками и следя за тем, чтобы не слишком удаляться от солдат. К югу князь видел развевающееся знамя Адолина, который вел свое подразделение прямиком на паршенди. Парень в последнее время был непривычно сдержанным. Ошибка по поводу Садеаса заставила его о многом поразмыслить.

На западе стороны гордо реяло знамя самого Садеаса, а его солдаты не давали врагам подобраться к куколке. Он прибыл первым, как и раньше, и отвлекал паршенди, пока не появились роты союзни­ка. Далинар подумал о том, не следует ли вырезать светсердце, чтобы алети могли отступить, но зачем завершать битву так скоро? Они с Садеасом оба понимали, что истинная цель их альянса — сокрушить­ как можно больше паршенди.

От этого зависит, как быстро закончится эта война. И пока что план работал. Две армии дополняли друг друга. Войска Далинара перемещались слишком медленно, и паршенди успевали как следует закрепить позиции. Садеас и раньше отличался быстротой, теперь же он мог оставлять часть войска в лагере, сосредоточившись исключительно на скорости, и стал пугающе результативен в том, что касалось переправки солдат на плато, где им предстояло сражаться, однако его людям не хватало выучки. Так что если Садеас мог прибыть первым и продержаться достаточно долго, чтобы Далинар успел переправить свои отряды, войска последнего превращались в молот, который обрушивался на паршенди, прижатых к наковальне Садеаса.

Впрочем, все отнюдь не стало легче. Паршенди сражались как ущельные демоны.

Далинар кинулся на врагов, размахивая мечом, убивая всех подряд. Он вынужден был признаться самому себе, что испытывает к противникам смесь неприязни и уважения. Среди алети мало кто осмеливался напасть на осколочника. Обычно это происходило невольно: за спиной у солдат было целое войско и оно давило, почти не оставляя возможности отступить.

А вот паршенди атаковали смело. Далинар вертелся и наносил удары направо и налево, его захлестывали волны Азарта. С обычным мечом боец сосредотачивался на выпадах, он бил и ждал отдачи.­ Это означало быстрые, стремительные удары с коротким замахом. С осколочным клинком все обстояло иначе. Он громадный, но удивительно легкий. От него не бывает отдачи, и каждый удар ощущает­ся так, словно лезвие рассекает лишь воздух. Весь фокус в том, чтобы управлять движущей силой и не останавливаться.

Четверо паршенди бросились на него, словно знали, что ближний бой — один из лучших способов одержать верх. Если они подбирались слишком близко, длина эфеса и природа доспехов усложняли для него битву. Далинар закружился в длинной атаке на уровне талии и почувствовал смерть паршенди как легкое сопротивление по ходу меча, рассекавшего их грудные клетки. Он прикончил всех четверых и ощутил прилив удовлетворения.

На смену которому тотчас же пришла тошнота.

«Преисподняя! Опять?»

Глаза мертвецов еще горели и дымились, а Далинар уже повернул­ся к новой группе врагов и снова бросился в атаку, вскинув клинок над головой косым замахом, а потом опустив его параллельно земле. Умерло шесть паршенди. Он ощутил укол сожаления и недовольство Азартом. Несомненно, эти паршенди — эти солдаты — заслуживали уважения, а не ликования со стороны того, кто их убивал.

Он вспомнил те разы, когда Азарт ощущался сильнее всего. Победа над великими князьями вместе с Гавиларом, когда они оба были молоды, отражение натиска веденцев, борьба с гердазийцами и разгром реши на острове Акак. Как-то раз жажда битвы чуть было не вынудила его напасть на самого Гавилара. Далинар помнил, какую­ ревнивую зависть испытывал в тот день, лет десять назад, когда желание атаковать Гавилара — единственного достойного противника, мужчину, который добился руки Навани, — едва не поглотило его.

Князь расправился с врагами, и гвардейцы разразились победными возгласами. Он ощутил опустошенность и сосредоточился на Азарте, а прочие чувства и переживания сжал мертвой хваткой. Позволил Азарту разлиться по всему телу. К счастью, тошнота про­шла, поскольку сбоку на него кинулась еще одна группа паршенди. Он выполнил поворотную стойку ветра — передвинул ноги, опус­тил плечо и, замахнувшись, вложил в удар клинка весь свой вес.

Трое полегли, но четвертый, и последний, паршенди ринулся мимо своих раненых товарищей и, оказавшись на расстоянии вытянутой руки от Далинара, замахнулся своим молотом. Его глаза были широко распахнуты от гнева и решительности, хотя он не орал и не вопил. Просто продолжал петь.

Удар обрушился на шлем Далинара, раздался треск. Его голова дернулась в сторону, но доспех поглотил почти весь удар, и на шлеме появилось несколько тонких, как паутинки, трещин. Далинар видел их краем глаза — они слабо светились, излучая буресвет.

Паршенди был слишком близко. Далинар бросил клинок. Оружие превратилось в облачко дыма, а он вскинул закованную в броню руку и отбил следующий удар молота. Потом замахнулся другой рукой, и его кулак угодил паршенди в плечо. От удара тот отлетел на землю. Песня оборвалась. Стиснув зубы, Далинар шагнул вперед и пнул его в грудь, отшвырнув тело футов на двадцать. Он привык опасаться паршенди, которые не были при смерти.

Опустив руки, Далинар призвал осколочный клинок. Он снова ощутил себя сильным, пыл сражения к нему вернулся. «Я не должен был корить себя за то, что убиваю паршенди, — подумал он. — Это правильно».

Далинар замешкался, кое-что заметив. Что это на соседнем плато? Похоже на...

Вторую армию паршенди.

Несколько разведывательных отрядов прорывались через главные линии сражения, но Далинар уже знал, что за новость они ­несут.

— Буреотец! — выругался он, вскинув осколочный клинок. — Передайте предупреждение! Приближается второе войско!

Несколько человек бросились исполнять его приказ. «Этого стоило ожидать, — подумал Далинар. — Мы начали приводить на плато две армии, и они принялись делать то же самое».

Но это означало, что до сих пор паршенди не сражались в полную силу. Делали ли они это потому, что понимали, насколько мало места для маневров остается на плато? Или ради скорости? Но это не имело смысла... Войскам алети приходилось мучиться с мостами — перевалочными пунктами, которые замедляли их тем сильнее, чем больше солдат участвовало в вылазке. Но паршенди могли перепрыгивать через ущелья. Так почему же они не отправлялись на битву все разом?

«Будь оно все проклято, — раздраженно подумал Далинар. — Мы так мало о них знаем!»

Он воткнул осколочный клинок в камень, мысленно приказав оружию не исчезать, и начал громким голосом отдавать распоряжения. Гвардейцы собрались вокруг него, пропуская разведчиков и отправляя гонцов. Далинар ненадолго из символа битвы превратил­ся в генерала-тактика.

Чтобы изменить стратегию битвы, понадобилось время. Армия иногда походила на громадного чулла, который неуклюже топал впе­ред, не обращая внимания на новые команды. Еще до того, как приказы Далинара успели выполнить, подкрепление паршенди начало перебираться через ущелье с северной стороны. Там и сражался Садеас. Далинар мало что мог разглядеть, а донесения разведчиков поступали слишком медленно.

Он бросил взгляд на высокую скалу поблизости. У нее была неровная поверхность, немного похожая на край штабеля досок. Не дослушав донесение, князь схватил осколочный клинок и понесся по каменистой земле, раздавив несколько камнепочек латными ботинками. Кобальтовая гвардия и гонцы поспешили следом.

У скалы Далинар отбросил меч, позволив ему превратиться в дым, подпрыгнул и схватился за неровности на поверхности камня, прикидывая, как далеко до плоской вершины. Через несколько секунд он уже был там.

Перед ним раскинулось поле боя. Главная армия паршенди была красно-черной массой в центре плато, которую теперь с двух сторон прижимали алети. Мостовые расчеты Садеаса, всеми забытые, поджидали на плато к западу, в то время как подкрепление паршенди пересекало ущелье на севере.

«Буреотец, они и впрямь хорошие прыгуны», — подумал князь, наблюдая за тем, как враги один за другим преодолевали расщелину, отталкиваясь мощными ногами. После шести лет сражений Далинар не сомневался, что солдаты-люди — особенно легковоору­жен­ные — превосходили отряды паршенди по скорости, если нужно было одолеть больше нескольких десятков ярдов. Зато крепкие и сильные ноги паршенди позволяли им далеко прыгать.

Ни один паршенди не потерял равновесия, прыгая через ущелье. Они приближались к краю пропасти рысью, потом резко взлетали и преодолевали еще футов десять по воздуху. Новое войско продвигалось на юг, прямиком к армии Садеаса. Заслонив глаза ладонью от ослепительно-яркого солнца, Далинар с трудом разглядел личное­ знамя своего друга.

Оно было в точности на пути приближавшихся паршенди; великий князь обычно оставался в задних рядах войск, занимая безопас­ную позицию. Теперь эта позиция вдруг превратилась в передовую, и прочие силы Садеаса не успевали выйти из боя и броситься на помощь. Он остался без поддержки.

«Садеас! — подумал Далинар, подступая к самому краю скалы. Плащ развевался у него за спиной на ветру. — Я должен послать к нему резерв копейщиков...»

Но нет, они не успеют.

Копейщикам ни за что не добраться до него вовремя. Но всадник­ может успеть.

— Храбрец! — заорал Далинар и прыгнул с вершины скалы.

Там, где он приземлился, камень дал трещину; доспех принял силу удара на себя. От брони поднялось облачко буресвета, и поножи слегка треснули.

Храбрец бросил своих охранников и галопом понесся на зов хозяина. Когда он приблизился, Далинар схватился за седло и взлетел на спину жеребца.

— Следуйте за мной, если успеете! — прокричал князь командиру гвардейцев. — И пошлите гонца к моему сыну — командование нашей армией переходит к нему!

Далинар поднял Храбреца на дыбы и галопом помчался вдоль края поля битвы. Гвардейцы призывали собственных лошадей, но им нелегко было угнаться за ришадиумом.

Да будет так.

Сражающиеся справа от Далинара солдаты превратились в размытое пятно. Он припал к спине Храбреца, и ветер свистел, рассекае­мый его осколочным доспехом. Вскинув руку, он призвал Клятвенник. Тот упал в подставленную ладонь, покрытый морозными узора­ми и окруженный туманом, а Далинар развернул Храбреца, объезжая западный край поля боя. Выходило, что первая армия паршенди стояла между его войском и войском Садеаса. У него не было време­ни их объезжать. Потому, сделав глубокий вдох, Далинар рванулся прямо сквозь ряды врагов. Они, по своему обыкновению, сражались рассеянным строем.

Храбрец галопом пронесся среди них, и паршенди бросались прочь с дороги массивного жеребца, ругаясь на своем мелодичном языке. Копыта грохотали по камням; Далинар подгонял Храбреца коленями. Главное — не останавливаться. Несколько паршенди из сражавшихся на передовой против сил Садеаса повернулись и рину­лись на него. Они увидели шанс. Если бы Далинар упал, он оказался бы в одиночестве, окруженный тысячами врагов.

С бешено колотящимся сердцем князь выставил клинок, пытаясь замахнуться на паршенди. Через несколько минут он достиг северо-западного края их войска. Там его противники построились, подняв копья и уперев их тупыми концами в землю.

«Шквал!» — подумал Далинар. Паршенди ни разу не устанавлива­ли копья так против тяжелой кавалерии. Они постепенно учились.

Князь помчался прямо на отряд, в последний момент круто развернул Храбреца и поскакал параллельно стене копий. Он взмахнул клинком-осколком, рубя наконечники оружия и заодно рассекая руки. Неподалеку строй паршенди дрогнул, и Далинар, сделав глубокий вдох, погнал Храбреца в образовавшуюся брешь, отрубив еще несколько наконечников копий. Еще одно отскочило от брони на его плече, а Храбрец получил длинный порез на левом боку.

Движущая сила несла их вперед, и вот Храбрец, топча противников, с тихим ржанием прорвался сквозь линию паршенди неподалеку от того места, где главный отряд Садеаса сражался с врагом.

Сердце Далинара колотилось. Он пронесся мимо войска Садеаса  так, что оно превратилось в размытое пятно, галопом направляясь к задним рядам, где заклубился неорганизованный хаос: солдаты пытались сопротивляться новым силам паршенди. Люди кри­чали и умирали, алети в темно-зеленом смешались с паршенди в черно-красном.

«Там!»

Далинар увидел, как знамя Садеаса, трепыхнувшись в последний­ раз, упало. Он спрыгнул с коня и тяжело ударился о камни. Храб­рец повернул назад, предвосхищая приказ. Его рана была плоха, и Далинар не стал бы и дальше им рисковать.

Пришла пора возобновить бойню.

Он ворвался в скопление врагов с фланга, и у некоторых в обычно непроницаемых черных глазах мелькнуло изумление. Временами паршенди казались чужаками, но их чувства весьма походили на человеческие. Проснулся Азарт, который Далинар не стал гасить, — он в нем слишком сильно нуждался. Его союзник был в опасности.

Самое время выпустить Черного Шипа на волю.

Далинар пробивался сквозь ряды паршенди. Он убивал их небрежно, будто смахивая крошки с обеденного стола. Никакой отточенности движений, никакого аккуратного натиска в сопровождении нескольких отделений и личной гвардии за спиной. Это была лобовая атака со всей увеличенной осколками силой и смертельной мощью того, кто посвятил жизнь убийствам. Он превратился в ураган и рассекал ноги, торсы, руки, шеи, убивал, убивал, убивал. Князь сделался водоворотом смерти и стали. Оружие отскакивало от его брони, оставляя мелкие трещины. Клинок рубил врагов десятками и не останавливался, стремясь туда, где упало знамя Садеаса.

Глаза выгорали, сверкали мечи, паршенди пели. Они столпились, атакуя Садеаса, и теперь из-за тесноты не могли сражаться в полную силу. Но Далинару это не мешало. Ему не нужно было следить ни за тем, чтобы не ударить друга, ни за тем, что меч застрянет в чьей-нибудь плоти или броне. А если на пути попадались трупы, он их рубил — мертвая плоть поддавалась осколочному клинку, как сталь и древесина.

Вскоре в воздухе повис кровавый туман, а Далинар все убивал и рубил, пробиваясь сквозь строй паршенди. Клинок летал из стороны в сторону, вперед и назад, и временами Черный Шип оборачивался, чтобы сразить тех, кто пытался ударить в спину.

Под ноги ему попался кусок зеленой ткани. Знамя Садеаса. Далинар завертелся, озираясь по сторонам. Позади осталась полоса трупов, и паршенди, рвавшиеся к нему, быстро и аккуратно их обхо­дили. Те, что надвигались справа. А вот слева от этой полосы его как будто не замечали.

«Садеас!» — подумал Далинар и, сразив надвигавшихся сзади паршенди, бросился вперед. Там оказалась группа черно-красных воинов, колотивших кого-то, лежавшего на земле и истекавшего буресветом.

Совсем близко обнаружился большой молот осколочника, который, видимо, обронил сам Садеас. Далинар прыгнул вперед, бросил свой клинок и схватил молот. С ревом обрушил оружие на паршенди, отбросив сразу десяток, а потом повернулся и ударил в другую сторону. Тела полетели прочь, кувыркаясь.

В таком ближнем бою молот сподручнее; клинок просто убивал, тела падали под ноги, и это бы сильно мешало Далинару. Молот, однако, расшвыривал трупы по сторонам. Князь прыгнул в центр пространства, которое только что расчистил, и встал рядом с павшим Садеасом. Снова начал призыв осколочного клинка, не переставая раскидывать врагов молотом.

На девятом ударе сердца он бросил молот в лицо какому-то паршенди, а потом в его руках появился Клятвенник. Он немедленно принял стойку ветра и посмотрел вниз. Доспех Садеаса истекал буресветом из десятка трещин и проломов. Нагрудник был полностью разбит, под торчавшими зазубренными металлическими осколками виднелся мундир. Из дыр струился светящийся дым.

Не было времени проверять, жив ли Садеас. Паршенди теперь видели не одного, но сразу двух осколочников в пределах досягаемо­сти и усилили натиск на Далинара. Он убивал воинов, нанося удар за ударом, защищая пространство вокруг себя.

Князь не мог остановить их всех. По нему наносили удары, в основном по рукам и по спине. Доспех трещал, как хрусталь под слишком большой тяжестью.

Далинар взревел, сразив четверых паршенди, а еще двое ударили ему в спину, и доспех завибрировал. Он повернулся и убил одного; второй едва успел отскочить. Далинар начал задыхаться, за ним ос­тавался хвост вытекающего буресвета. Князь чувствовал себя окровавленным загнанным зверем, который пытается отразить натиск тысячи щелкающих зубами хищников разом.

Но только не чуллом, который, защищаясь, прятался в своем панцире. Князь убивал, и Азарт внутри его достигал все новых и новых вершин. Далинар чувствовал настоящую опасность, схожую с ощущением падения, и от этого Азарт усиливался. Великий князь едва не захлебнулся в нем — в невероятном ликовании и страсти. А еще — в опасности. Все больше ударов достигало цели; все больше паршенди умудрялись увернуться или уклониться от его клинка.

Сквозь кирасу задул ветерок. Прохладный, пугающий до дрожи. Трещины расширялись. Если кираса лопнет...

Далинар заорал, ударив мечом паршенди, выжигая глаза, и тот упал без единой отметины на коже. Вскинул клинок, повернулся и рассек ноги другому противнику. В душе бушевал ураган чувств, а по лбу под забралом шлема текли струи пота. Что случится с арми­ей алети, если они с Садеасом оба погибнут здесь? Два великих князя убиты в одном сражении, два доспеха и один клинок потеряны?

Не бывать такому. Он еще не выяснил, сошел ли с ума или нет. И не умрет, пока не узнает!

Внезапно рухнули замертво несколько паршенди, которых он не атаковал. Сквозь них прорвался человек в блестящем синем осколочном доспехе. Адолин держал свой сверкающий огромный осколочный клинок одной рукой.

Сын Далинара снова ударил, и Кобальтовая гвардия ринулась в проделанную брешь. Песня паршенди изменила ритм, став неис­товой, и они отпрянули, когда появились все новые и новые солдаты в зеленой и синей форме.

Далинар в изнеможении рухнул на колени и позволил клинку исчезнуть. Гвардейцы окружили его, а войско Адолина текло мимо, настигая паршенди, вынуждая их спасаться бегством. Через несколь­ко минут они захватили позиции.

Опасность миновала.

— Отец, — позвал Адолин, опускаясь рядом с ним на колени и снимая шлем. Русые с черным волосы юноши были растрепаны и промокли от пота. — Клянусь бурей, ты меня перепугал! Все в порядке?

Далинар снял собственный шлем, с наслаждением подставив влаж­ное лицо под прохладный ветерок. Он глубоко вздохнул и кивнул:

— Ты явился... очень вовремя, сын.

Адолин помог ему встать.

— Пришлось прорываться сквозь всю армию паршенди. Не хочу показаться невежливым, но какая буря заставила тебя выкинуть такой трюк?

— Я просто знал, что ты справишься с армией, если со мной что-то случится. —Далинар похлопал сына по плечу — раздался звон металла о металл.

Адолин бросил взгляд отцу на спину и вытаращил глаза.

— Так плохо? — спросил князь.

— Держится на честном слове. Из тебя течет буресвет, как будто ты винный мех, на котором лучники упражнялись в стрельбе.

Далинар со вздохом кивнул. Князь уже чувствовал себя неук­люжим. Этак можно совсем утратить подвижность. Придется снять доспех до того, как они вернутся в лагерь.

Рядом солдаты вытаскивали Садеаса из его доспеха. Тот был так сильно поврежден, что буресвет уже не вытекал, не считая нескольких тонких струек. Его можно отремонтировать, но придется потратиться — восстанавливаясь, осколочный доспех обычно вытягивал буресвет из самосветов, пока те не трескались.

Солдаты сняли с Садеаса шлем, и Далинар с облегчением увидел, что его бывший друг моргает — сбитый с толку, но в целом невредимый. У него был порез на бедре, где один из паршенди достал мечом, и несколько царапин на груди.

Князь посмотрел на Далинара и Адолина. Далинар напрягся, ожидая обвинений, — все случилось лишь из-за того, что он настоял­ на том, чтобы обе армии сражались на одном плато. Они сами выну­дили паршенди привести второе войско. Далинару следовало позаботиться о разведчиках, которые следили бы за этим.

Садеас, однако, широко улыбнулся:

— Буреотец, я чуть не распрощался с жизнью! Как идет битва?

— Паршенди бегут, — сообщил Адолин. — Последние отряды, что еще сопротивлялись, были вокруг вас. Наши люди прямо сейчас­ вырезают светсердце. Мы победили.

— Мы снова победили! — с триумфом провозгласил Садеас. — Далинар, старый маразматик! Ты, оказывается, еще способен выдать парочку хороших идей!

— Мы одного возраста, — заметил Далинар, и тут появились гонцы с донесениями о том, что происходило на остальной части поля битвы.

— Сообщите всем, — провозгласил Садеас, — что сегодня всех моих солдат ждет такой пир, которого не постыдились бы светлоглазые!

Он улыбался, пока солдаты помогали ему встать, и утверждал, что может держаться на ногах, несмотря на рану. Он тут же принялся созывать своих офицеров. Адолин отошел, чтобы выслушать донесения разведчиков.

Далинар начал озираться в поисках Храбреца, желая убедиться, что о ране коня позаботились. В этот самый момент Садеас схватил его за руку и негромко проговорил:

— Я должен был погибнуть.

— Возможно.

— Я мало что видел. Но мне показалось, ты был один. Куда подевалась гвардия?

— Пришлось от них оторваться, — объяснил Далинар. — Иначе я бы не успел.

Садеас нахмурился:

— Ты ужасно рисковал. Почему?

— Союзников на поле битвы не бросают. Если только у них нет другого пути к спасению. Такова одна из Заповедей.

Садеас покачал головой:

— Ты однажды погибнешь из-за своей чести. — Он выглядел потрясенным. — Впрочем, сегодня я по этому поводу жаловаться не стану!

— Если мне суждено умереть, то я до последнего буду жить так, как надо. Важна не цель, но путь к этой цели.

— Заповеди?

— Нет. «Путь королей».

— Эта шквальная книга...

— Эта шквальная книга сегодня спасла тебе жизнь, — сказал ­Далинар. — Кажется, я начинаю догадываться, что в ней видел Гавилар.

В ответ на это Садеас одарил его сердитым взглядом, а потом ­посмотрел на свой доспех, лежавший поблизости кучей обломков. Покачал головой:

— Возможно, я позволю тебе объяснить свои слова. Я бы хотел тебя снова понимать, старый друг. С изумлением спрашиваю себя, понимал ли вообще когда-нибудь? — Он отпустил руку Далинара. — Эй, где мой конь, забери его буря? Приведите мне коня! Где мои офицеры?

Далинар ушел и быстро разыскал гвардейцев, которые занимались Храбрецом. Великий князь вдруг с изумлением осознал, что на земле лежит множество трупов. Здесь пролегла полоса, которую он оставил за собой, прорываясь сквозь ряды паршенди к Садеасу. След смерти.

Далинар повернулся и взглянул туда, где удерживал позицию. Десятки мертвецов. Возможно, сотни.

«Кровь отцов моих... Это я сделал?»

Он не убивал в таких количествах с той поры, когда только начал помогать Гавилару объединять Алеткар. И с юности не испытывал дурноты при виде смерти.

Но теперь вдруг преисполнился такого отвращения, что едва удержал желудок под контролем. Великого князя Холина не стошнит на поле боя. Его люди не должны такое видеть.

Он побрел прочь, одной рукой держась за голову, а под мышкой другой зажав шлем. Ему полагалось бы ликовать. Но Далинар не мог. Он просто... не мог.

«Садеас, тебе понадобится удача, чтобы понять меня, — подумал он. — Потому что, забери меня Преисподняя, я и сам себя не по­нимаю».

«Я держу в руках младенца, мой нож у его горла, и я знаю, что все живое хочет, чтобы я полоснул по нему лезвием. Пролил кровь на землю, обагрил собственные руки, тем самым подарив нам возможность снова вздохнуть полной грудью».

Дата: шашанан, 1173, 23 секунды до смерти. Объект: темноглазый юноша шестнадцати лет. Образец заслуживает особого внимания.

- Ивесь мир разбился! — заорал Карта, выгибая спину, вытаращив глаза, с каплями кровавой слюны на щеках. — Скалы дрогнули у них под ногами, и камни потянулись к небесам! Мы умираем! Мы умираем!

Он еще раз спазматически дернулся, и его глаза погасли. Каладин­ отпрянул — его руки были алыми и скользкими от крови, и кинжал, заменявший хирургический нож, выскользнул из пальцев, тихонько­ звякнул о камни. Приветливый мостовик лежал мертвый на каменистом плато, с разверстой раной на левой стороне груди, где стрела рассекла родимое пятно, в точности повторявшее, по его словам, очертания Алеткара.

«Они уходят, — подумал Каладин. — Один за другим. Их вскрывают, они истекают кровью. Мы всего лишь бурдюки для переноса крови. Рано или поздно мы умираем, и она проливается на камни, точно струи дождя во время Великой бури.

Потом останусь только я. Я всегда остаюсь один».

Слой кожи, слой жира, слой мышц, слой кости. Вот и весь че­ловек.

На другой стороне ущелья развернулась яростная битва. На мос­товиков так мало обращали внимания, что они с тем же успехом ­могли находиться в другом королевстве. Сдохни, сдохни, сдохни, а потом исчезни.

Вокруг Каладина кольцом стояли мрачные мостовики.

— Что это он сказал напоследок? — спросил Шрам. — Скалы дрогнули?

— Да ерунда какая-то, — ответил крепкорукий Йейк. — Просто предсмертный бред. Такое иногда случается.

— Кажется, в последнее время это происходит чаще, — заметил Тефт.

Он прижимал ладонь к впопыхах перевязанной ране от стрелы на другой руке. В ближайшие дни мост ему не носить.

После гибели Карты и Арика их осталось двадцать шесть. Этого едва хватало для моста. Он заметно потяжелел, и нелегко было поспевать за другими мостовыми расчетами. Еще несколько потерь, и у них будут серьезные неприятности.

«Я должен был поторопиться», — подумал Каладин, глядя на вскрытую грудную клетку Карты, чьи внутренности уже начали подсыхать на солнце. Стрела пробила легкое, наконечник застрял в позвоночнике. Смог бы Лирин его спасти? Если бы Каладин прошел обучение в Харбранте, как того желал отец, узнал ли бы он достаточно, чтобы предотвращать такие смерти?

«Такое иной раз случается, сын...»

Каладин поднял трясущиеся окровавленные руки к лицу, схватился за голову — воспоминания поглотили его. Юная девочка, про­ломленная голова, сломанная нога, разгневанный отец.

Отчаяние, ненависть, потери, тоска, ужас. Разве такое кому-нибудь по силам? Быть лекарем, жить с мыслью о том, что многих ты не спасешь, просто не хватит сил? Когда ошибается обычный человек, на поле вырастает червивый лавис. Когда ошибается лекарь, кто-то умирает.

«Тебе следует научиться тому, когда надо переживать...»

Как будто он мог выбирать. Изгонять ненужные чувства, словно задувая огонь свечи. От навалившейся тяжести Каладин ссутулился.­ «Я должен был его спасти, я должен был его спасти, я должен был его спасти».

Карта, Данни, Амарк, Гошель, Даллет, Нальма. Тьен.

— Каладин, — раздался голос Сил, — будь сильным.

— Будь я сильным, — прошипел он, — они бы жили.

— Ты по-прежнему нужен нам. Ты дал слово. Ты поклялся.

Каладин поднял глаза. Мостовики выглядели встревоженными и расстроенными. Их было только восемь; остальные отправились на поиски раненых мостовиков из других отрядов. Они уже нашли троих, с легкими ранами, с которыми мог справиться Шрам. И боль­ше никаких известий. Или в мостовых отрядах не оказалось других раненых, или им уже нельзя было помочь.

Наверное, Каладин должен был на всякий случай пойти и проверить. Он отрешенно подумал, что не выдержит, если опять окажется перед раненым, которого не сумеет спасти. С трудом поднялся на ноги и побрел прочь от трупа. Подошел к краю пропасти и вынудил себя принять знакомую стойку, как учил Таккс.

Ноги на ширине плеч, руки сжимают предплечья. Спина прямая, взгляд вперед. Это Каладин умел, и силы потихоньку начали возвращаться.

«Ты ошибался, отец, — подумал он. — Ты говорил, я научусь справляться со смертями. И вот он я. Столько лет прошло. Проблема­ все та же».

Мостовики потянулись к нему. Подошел Лопен с мехом. Каладин, поколебавшись, умылся. Теплая вода испарялась, приятно холодя кожу. Он выдохнул и благодарно кивнул коротышке-гердазийцу.

Лопен вскинул бровь, потом жестом указал на кошель, привязан­ный к своему поясу. Однорукий мостовик забрал последнюю порцию сфер, которую они прицепили к мосту с помощью стрелы. Это был уже четвертый раз, и пока что непредвиденных осложнений не случалось.

— Все прошло хорошо? — спросил Каладин.

— Ага, ганчо. — Лопен широко улыбнулся. — Легко и просто, как обдурить рогоеда.

— Я все слышать, — угрюмо проворчал Камень, стоявший не­подалеку.

— А веревка? — спросил Каладин.

— Скинул всю бухту вниз. Конец ни к чему не привязал. Все как ты велел.

— Хорошо.

Веревка, болтающаяся на краю моста, была бы слишком заметной. Если Хашаль или Газ унюхали, что замышляет Каладин...

«Кстати, а где Газ? — подумал Каладин. — Почему он не отправился в вылазку с мостом?»

Лопен отдал кошель со сферами, словно ему не терпелось избавиться от ответственности. Каладин принял кошель и сунул в карман штанов.

Каладин снова встал по стойке вольно. Плато по другую сторону ущелья было длинным и узким, с крутыми склонами по бокам. Далинар Холин, как и в последних битвах, помогал войскам Садеаса. Он всегда являлся с опозданием. Наверное, сваливал все на медлен­ные мосты, которые тянули чуллы. Очень удобно. Его людям неред­ко удавалось воспользоваться такой роскошью, как переход через ущелье в отсутствие стреляющих по ним лучников.

Садеас и Далинар теперь побеждали чаще. Впрочем, для мостовиков это ничего не значило.

По другую сторону ущелья умирало множество воинов, но Каладина это ничуть не тревожило. Он не изнывал от желания исцелить, помочь. За это можно поблагодарить Хэва, который приучил его мыслить в категориях «мы» и «они». В каком-то смысле Каладин­ и впрямь научился тому, о чем говорил его отец. Это был неправиль­ный смысл, но и так сойдет. Нужно было защищать «нас» и уничтожать «их». Солдат не мог думать иначе. Поэтому Каладин ненавидел паршенди. Они были врагами. Если бы он не научился так делить­ людей, война бы его уничтожила.

Похоже, она все равно это сделала.

Наблюдая за битвой, он сосредоточился на одной конкретной вещи, желая отвлечься. Как же паршенди обращались со своими мертвецами? Враги редко тревожили павших соплеменников; они выбирали окольные пути атаки, чтобы не прикасаться к трупам. А стоило алети промаршировать по мертвецам паршенди, в том мес­те сразу же разгоралась ожесточенная битва.

Алети это заметили? Скорее всего, нет. Но он-то видел, что паршенди чтят своих мертвецов — чтят до такой степени, что готовы подвергать опасности живых ради сохранения тел мертвых. Каладин может это использовать. Он должен это использовать. Каким-то образом.

В конце концов алети победили. Вскоре Каладин и его отряд уже брели по плато обратно в лагерь, таща тяжелый мост, к которому были привязаны трое раненых. Они больше никого не нашли, и Каладин в глубине души был самому себе противен, поскольку понял — его это радует. Он уже спас примерно пятнадцать человек из других мостовых отрядов, и им не хватало денег — даже с учетом сфер из уще­лий, — чтобы всех кормить. Казарма заполнилась ранеными.

Четвертый мост достиг ущелья, и парень начал опускать свою ношу. Теперь он все делал машинально: опустить мост, быстро отвязать раненых, толкнуть мост через расщелину. Каладин проверил всех троих. Каждый, кого он так спасал, выглядел потрясенным его поступком, хотя это продолжалось уже не одну неделю. Убедившись,­ что все в порядке, поднялся и принялся ждать, пока солдаты переходили по мосту.

Четвертый мост последовал его примеру. Они все чаще удостаивались сердитых взглядов от солдат — как темноглазых, так и светлоглазых, — что шли мимо.

— Ну вот зачем он так? — тихо спросил Моаш, когда один из солдат на ходу швырнул в мостовиков переспелым плодом складчатой лозы.

Моаш вытер с лица вязкий красный сок, потом вздохнул и опять встал по стойке вольно. Каладин никогда не просил мостовиков делать то же самое, что и он, но они все равно каждый раз это делали.

— Когда я сражался вместе с войском Амарама, — сказал Каладин, — я мечтал о том, как буду воевать на Расколотых равнинах. Все знают, что в Алеткаре остались только армейские отбросы. Мы воображали настоящих солдат, которые сражаются в славной войне, чтобы свершить возмездие за убийство нашего короля. Такие солдаты должны справедливо обращаться с соратниками. И дисцип­лина у них безукоризненная. Каждый — мастер копья, и они нико­гда не нарушают строй на поле боя.

Стоявший с другой стороны Тефт тихонько фыркнул.

Каладин повернулся к Моашу:

— Почему они так с нами обращаются, Моаш? Потому что знают, что им до нас далеко. Они видят, что мостовики дисциплинированнее их, и это раздражает. Насмехаться над нами куда проще, чем улучшать собственные навыки.

— Солдаты Далинара Холина так себя не ведут, — заметил Шрам, стоявший позади Каладина. — Его люди маршируют строем. У них в лагере порядок. Если солдат на дежурстве, его мундир будет­ застегнут на все пуговицы и сам он не станет бездельничать.

«Да прекратите вы когда-нибудь рассказывать про этого Далинара забери-его-буря Холина?» — подумал Каладин.

Про Амарама говорили то же самое. Как легко не замечать почерневшее сердце, если его прикрывает выглаженный мундир и репутация честного человека.

Через несколько часов вспотевшие и измотанные мостовики вскарабкались по склону на склад. Они сбросили свой мост в по­ложенном месте. Было уже довольно поздно; Каладину следовало идти за покупками немедленно, иначе они останутся без припасов для вечерней похлебки. Парень вытер руки полотенцем, а отряд построился.

— Вы свободны на весь вечер, — сказал он. — Завтра с утра дежурство в ущелье. Тренировку с мостом придется перенести на вторую половину дня.

Мостовики закивали, потом Моаш вскинул руку. Остальные, все как один, подняли руки и скрестили их в запястьях, сжав кулаки. Выглядело это так, словно они долго тренировались. Потом все быст­ро разошлись по своим делам.

Каладин вскинул бровь, запихивая полотенце за пояс. Тефт задержался рядом с ним, улыбаясь.

— Что это было? — спросил Каладин.

— Парни попросили о военном салюте, — объяснил Тефт. — ­Обычный нам использовать нельзя — копейщики и так уже думают, что мы слишком много о себе возомнили. Вот я и решил обучить их салюту, что был в ходу у моего прежнего отделения.

— Когда?

— Сегодня утром. Пока ты получал от Хашаль указания на день.

Каладин улыбнулся. Странно, он еще не разучился это делать. Поблизости девятнадцать других мостовых отрядов, участвовавшие в вылазке, складывали свои мосты один за другим. Неужели Четвер­тый мост когда-то выглядел как они, с их неопрятными бородами и замученными взглядами? Все молчали. Некоторые мимоходом поглядывали на Каладина, но прятали глаза, заметив, что он на них смотрит. Эти мостовики перестали презирать их отряд. Удивительное дело, но теперь они как будто относились к Четвертому мосту как ко всем остальным в лагере — глядели снизу вверх. Они спешили прочь, стараясь избежать его внимания.

«Вот бедолаги...» — подумал Каладин. Может, он сумеет убедить Хашаль, чтобы та позволила ему взять нескольких в Четвертый мост? Лишние руки пригодятся, и от одного взгляда на этих ссутулившихся бедняг у него сжималось сердце.

— Парень, это выражение лица мне знакомо, — сказал Тефт. — Ну почему ты вечно должен помогать всем и каждому?

— Вот еще, — отозвался Каладин. — Я даже защитить Четвертый­ мост не могу. Покажи-ка руку.

— Все не так плохо.

Каладин все равно схватил его за руку и размотал затвердевшую от крови повязку. Порез был длинный, но неглубокий.

— Нужен антисептик. — Сын лекаря заметил ползущих по краю раны красных спренов гниения. — И похоже, придется зашивать.

— Все не так плохо!

— Не возражай, — сказал Каладин и, взмахом руки велев Тефту следовать за собой, подошел к одной из дождевых бочек, стоявших по периметру лесного склада.

Рана была достаточно легкой, чтобы Тефт смог завтра во время дежурства в ущелье показывать остальным выпады и блоки с копь­ем, но это не повод дать ей загноиться или превратиться в шрам.

У бочки Каладин промыл рану дождевой водой и позвал Лопена.­ Тот стоял в тени барака, и Каладин велел принести свои медицинские принадлежности. Гердазиец снова отдал честь, хотя и одной рукой, и неспешным шагом отправился за мешком.

— Это самое, парень... — начал Тефт. — Как ты себя чувствуешь? Ничего необычного?

Каладин нахмурился, отвлекаясь от раны на руке пожилого мостовика:

— Забери тебя буря, Тефт! Ты задаешь мне этот вопрос в пятый раз за два дня. Ты на что-то намекаешь?

— Нет-нет!

— Тут что-то кроется, — возразил Каладин. — Чего ты ко мне пристал? Я...

— Ганчо, — сказал подошедший Лопен с мешком с медицинскими принадлежностями на плече, — вот, держи.

Парень посмотрел на него, с неохотой взял мешок и начал развязывать:

— Нам надо будет...

Тефт вскинул руку, будто желая ударить его кулаком.

Каладин, не думая, резко вдохнул и принял защитную стойку, выставив перед собой руки — одна была сжата в кулак, другая отведена назад, чтобы блокировать удар.

Что-то будто расцвело внутри его. Словно он набрал полную грудь чистейшего воздуха, а в его кровь впрыснули горящий спирт. По всему телу прошла мощная волна. Сила и осознанность. Это походило на естественную реакцию на опасность, только в сто раз сильнее.

Каладин молниеносным движением поймал кулак Тефта. Тот ­застыл.

— Что это ты делаешь? — требовательно спросил молодой мос­товик.

Тефт заулыбался. Шагнул назад, высвободил руку.

— Келек, — сказал он, качая головой, — ну у тебя и хватка...

— Почему ты пытался меня ударить?

— Я хотел кое-что проверить. Видишь ли, у тебя сейчас тот кошель со сферами, который принес Лопен, и еще твой собственный с нашими общими сбережениями. Больше буресвета, чем ты когда-нибудь носил с собой, по крайней мере в последнее время.

— А это тут при чем? — рассерженно спросил Каладин. Что за жар он чувствовал внутри себя, что за огонь в венах?

— Ганчо, — с благоговением проговорил Лопен, — ты светишься.

Каладин нахмурился. «Какая буря...»

И тут он все увидел сам. Свечение было очень слабым, но вполне реальным — от его кожи поднимались извивающиеся струйки мерцающего дыма. Словно пар от миски с горячей водой холодной зимней ночью.

Каладин задрожал и положил медицинский мешок на широкий край дождевой бочки. На миг его кожу обдало холодом. Что происходит? Потрясенный, он поднял другую руку и увидел, что она тоже испускает струйки дыма.

— Что ты со мной сделал? — спросил он у Тефта.

Пожилой мостовик все еще улыбался.

— Отвечай! — сказал Каладин и, шагнув вперед, схватил его за воротник. «Буреотец, сколько же во мне силы!»

— Парень, да ничего я не делал. Ты сам это делаешь вот уже некоторое время. Я случайно увидел, как ты питался буресветом, пока лежал больной.

Буресвет. Каладин поспешно отпустил Тефта и засунул руку в кар­ман в поисках кошеля со сферами. Выудил его и развязал.

Внутри было темно. Все пять самосветов оказались пустыми. Белый свет, который излучала кожа Каладина, слабо озарил внут­ренность кошеля.

— Это что-то новенькое... — раздался позади голос Лопена.

Каладин повернулся и увидел, что гердазиец присел и разглядывает мешок с медицинскими принадлежностями. С ним-то что случилось?

А потом Каладин понял. Он думал, что положил мешок на край бочки, но в спешке просто прижал его к стенке. Мешок прилип к доскам, словно его повесили на невидимый крючок. И от него шло едва заметное свечение, как от самого Каладина. Пока Лопен смот­рел, оно потускнело, мешок отклеился и шлепнулся на землю.

Каладин поднял руку ко лбу, переводя взгляд с изумленного Лопена на пытливого Тефта. Потом начал озираться как безумный. Никто из находившихся на складе на них не смотрел; в солнечном свете дымок был слишком бледным, чтобы рассмотреть издалека.

«Буреотец... что это... как это...»

Он заметил над собой знакомую тень. Полупрозрачная Сил лениво порхала, точно лист на ветру, то туда, то сюда.

«Это все она! — подумал Каладин. — Что она со мной сделала?»

Он ринулся прочь от Лопена и Тефта, прямо к Сил. С каждым быстрым шагом он преодолевал куда большее расстояние, чем следовало.

— Сил! — заорал он.

Она спорхнула вниз и зависла перед ним, из листочка превратив­шись в девушку, стоявшую на невидимой опоре.

— Да?

Каладин огляделся по сторонам.

— Иди за мной, — сказал он и поспешил в один из переулков между бараками. Там спрятался в тени — прижался к стене, пытаясь выровнять дыхание. Никто не мог его видеть.

В воздухе перед ним возникла Сил — ручки сцеплены за спиной, взгляд внимательный.

— Ты светишься.

— Что ты со мной сделала?

Она склонила голову набок, потом пожала плечами.

— Сил... — грозно проговорил он, не зная, сможет ли и впрямь навредить спрену.

— Каладин, я не знаю, — искренне сказала она, садясь и свесив ноги с невидимой опоры. — Я... могу лишь смутно вспомнить вещи, которые когда-то знала очень хорошо. Этот мир, общение с людьми.

— Но ты действительно что-то сделала.

— Мы оба что-то сделали. Не я. Не ты один. Но вместе... — Она снова пожала плечами.

— Это не очень-то помогает.

Спрен скривилась:

— Знаю. Прости.

Каладин поднял руку. В тени свет, который излучала его кожа, был заметнее. Если кто-то пройдет мимо...

— Как мне от этого избавиться?

— А почему ты хочешь от этого избавиться?

— Ну, потому что... я... Потому что.

Сил не ответила.

Каладину в голову пришел вопрос, который он, видимо, должен был задать давно:

— Ты ведь не спрен ветра, так?

Она поколебалась, потом покачала головой:

— Нет.

— Что же ты такое?

— Не знаю. Я создаю узы.

Узы. Проказничая, она склеивала вещи. Подошвы прилипали к земле, и люди спотыкались. Кто-то тянулся к куртке на крючке и не мог ее снять. Каладин нагнулся и подобрал с земли камень. Размером с его ладонь, с гладкой поверхностью, обточенной ветрами и дождями Великих бурь. Он прижал камень к стене казармы и усилием воли перенаправил в него свой буресвет.

Его продрал озноб. Камень начал сочиться светящимся дымом. Когда же убрал руку, камень остался где был, прилипнув к стене здания.

Каладин наклонился ближе, прищурив глаза. Ему показалось, что он видит мельчайших спренов, темно-голубых и похожих на кляк­сы, собравшихся в том месте, где камень соприкасался со стеной.

— Спрены уз, — пояснила Сил, подлетев к его голове; она по-прежнему стояла на воздухе.

— Они не дают камню упасть.

— Может быть. Или, возможно, их притянуло то, что ты сделал, когда закрепил его.

— Все работает не так. Верно?

— Спрены гниения вызывают болезнь, — лениво проговорила Сил, — или она их притягивает?

— Все знают, что они ее вызывают.

— А спрены ветра вызывают ветер? Спрены дождя — дождь? Спрены пламени устраивают пожары?

Он растерялся. Нет, конечно. Или да?

— Это бессмысленно. Мне нужно узнать, как избавиться от этого света, а не изучать его.

— А почему, — повторила Сил, — ты должен от него избавляться? Каладин, ты же слышал истории о людях, что ходили по стенам, людях, что повелевали бурями. О ветробегунах. Почему ты хочешь избавиться от чего-то подобного?

Каладин мучительно подыскивал нужные слова. Исцеление, то, что в него никогда не попадали стрелы, хотя он бежал в первом ряду... Да, это странно. Почему это его так испугало? Может, ему страшно оказаться отделенным от всех остальных, каким всегда был его отец как лекарь в Поде? Или причина крылась в чем-то более существенном?

— Я делаю то, что делали Сияющие, — проговорил он.

— Именно это я и сказала.

— Я думал, что проклят или что поссорился с какой-нибудь силой вроде Старой магии. Может, это все объясняет! Всемогущий проклял Сияющих за то, что они предали человечество. А если я тоже проклят за то, что делаю?

— Каладин, ты не проклят!

— Ты же сказала, будто бы не понимаешь, что происходит. — Он принялся ходить туда-сюда по переулку. Камень наконец-то отлепился от стены и грохнулся оземь. — Ты можешь утверждать со всей уверенностью, что мои действия не навлекли на меня несчастья? Ты знаешь достаточно, чтобы это отрицать?

Сил стояла в воздухе, скрестив руки, и молчала.

— Это... вот это... — сказал Каладин, кивнув на камень. — Оно противоестественно. Сияющие предали человечество. Они лишились сил и были прокляты. Легенды все знают. — Парень бросил взгляд на свои руки, которые еще светились, но слабее, чем раньше. — Что бы мы ни сделали, что бы со мной ни случилось, я каким-то образом навлек на себя то же самое проклятие. Потому-то вокруг меня все умирают, когда я пытаюсь им помочь.

— Ты считаешь меня проклятием? — спросила она.

— Я... ну... ты же назвала себя частью всего этого, и...

Она решительно направилась вперед, тыкая в него пальчиком, — маленькая разгневанная женщина, повисшая над землей.

— Так ты думаешь, все из-за меня? Твои неудачи? Смерти?

Каладин не ответил. Он почти сразу понял, что молчание было самым худшим вариантом ответа. Сил — на удивление человечная в своих чувствах — развернулась в воздухе с обиженным видом и шмыгнула прочь, превратившись в ленточку из света.

«Я принимаю это слишком близко к сердцу», — сказал он себе. На душе было неспокойно. Он снова прислонился к стене, прижал ладонь к голове. Не успел он собраться с мыслями, как у входа в переулок появились чьи-то тени. Тефт и Лопен.

— Скалословы! — воскликнул Лопен. — В тени ты и впрямь светишься, ганчо!

Тефт схватил Лопена за плечо:

— Он никому не скажет, парень. Я об этом позабочусь.

— Ага, ганчо. Клянусь, никому ни слова. Можешь верить гердазийцу.

Каладин поглядел на них, все еще сбитый с толку, а потом протолкался мимо, выбежал из переулка и ринулся через весь лесной склад, подальше от любопытных глаз.

Когда сгустилась ночная тьма, тело Каладина уже перестало излучать потоки света. Он тускнел, точно угасающий костер, и через несколько минут потух совсем.

Парень шел на юг, вдоль края Расколотых равнин, по пограничной полосе между военными лагерями и самими равнинами. В некоторых частях — вроде площадки для построения возле лесного склада Садеаса — полоса представляла собой пологий склон. В других местах были скальные хребты футов восемь в высоту. Он как раз шел мимо такого, и справа от него были камни, а слева — равнины.

Скалы покрывали впадины и трещины, а кое-где имелись и маленькие пещерки. Среди теней местами все еще блестели лужи, остав­шиеся после Великих бурь, что случились несколько дней назад. В камнях все еще копошились разные живые существа, хотя вечерняя прохлада вскоре заставит их попрятаться. Он миновал место, испещренное небольшими дырами, заполненными водой; кремлецы — многоногие с маленькими клешнями, с удлиненными телами в панцирях — пили и ели по краям этих дыр. Из одной высунулось маленькое щупальце, схватило кремлеца и утащило в воду. Наверное, хватун.

У подножия хребта травинки выглядывали из своих нор. Пучки пальцемха среди зелени напоминали цветы. Ярко-розовые и пурпур­ные отростки пальцемха сами казались щупальцами, которые колыхались на ветру. Когда Каладин проходил мимо, робкая трава пря­талась, но пальцемох был смелее. Пучки его отростков скрывались в раковинах, только если он постукивал по камню прямо рядом с ними.­

Над ним, на скалистом хребте, несколько дозорных следили за Расколотыми равнинами. Эта земля под хребтом не принадлежала ни одному из великих князей, так что дозорные не обращали внима­ния на Каладина. Его остановили бы, лишь попытайся он покинуть военные лагеря, у их южной или северной границы.

Никто из мостовиков не пошел за ним. Он не знал, что именно им сказал Тефт. Возможно, что Каладин сильно расстроился из-за смерти Карты.

Было странно оказаться в одиночестве. С того дня, как Амарам его предал и превратил в раба, он постоянно был вместе с кем-то. За­мышлял побег с рабами. Трудился с мостовиками. Солдаты его охра­няли, работорговцы били, друзья на него полагались. В последний раз он остался один той ночью, когда его связали и бросили на милость Великой бури.

«Нет, — подумал он. — Той ночью я был не один. Со мной была Сил».

Он опустил голову, проходя мимо маленьких трещин в земле слева. Эти трещины расширялись к востоку и превращались в ущелья.

Что с ним происходит? Он не бредит. Тефт и Лопен тоже все видели. Тефт, похоже, чего-то такого и ждал.

Каладин должен был умереть во время той Великой бури. Но вместо этого уже через некоторое время оказался бодрым и здоровым. Его ребра по-прежнему должны были болеть, но он уже несколько недель ничего не чувствовал. Его сферы и сферы мостовиков, оказавшихся поблизости, постоянно теряли буресвет.

Может, его изменила Великая буря? Но нет, он обнаружил иссякшие сферы до того, как его подвесили умирать. И Сил... Она ведь почти признала ответственность за кое-что из случившегося. Это длится уже достаточно долго.

Он подошел к выступу скалы и прислонился к нему, вынудив траву спрятаться. Посмотрел на восток, на Расколотые равнины. Они стали ему домом и гробницей. Жизнь на них рвала его на час­ти. Мостовики глядели на него как на вожака и спасителя. Но у него­ внутри были трещины, похожие на эти, в камнях на краю Равнин.

Трещины расширялись. Он продолжал давать обещания самому себе, словно человек, выдохшийся после долгого бега. Еще немного. Вот только до следующего холма. Там можно сдаться. Тонкие разло­мы, щели в камне.

«Я попал куда надо, — подумал он. — Мы созданы друг для друга. Я такой же, как эти Равнины».

Интересно, что их разбило? Какой-то страшный удар?

Где-то далеко заиграла музыка и полетела над Равнинами. Каладин вздрогнул от неожиданности. Звуки были такими неуместными, что пугали, несмотря на мелодичность.

Они доносились с Равнин. Заинтригованный Каладин двинулся вперед. На восток, к плоской, сглаженной ветром скале. Он шел, и звуки становились громче, но они по-прежнему были щемящими, эфемерными. Играла флейта, хоть и с более низким звучанием, чем большинство из тех, что он слышал раньше.

Приближаясь, Каладин почувствовал запах дыма. Потом увидел свет. Впереди горел маленький походный костер.

Он вышел к своеобразному полуострову, возникшему из-за крутого поворота убегавшей во тьму расщелины, в которую превратилась одна из трещин. На самом краю «полуострова», с трех сторон окруженного пропастью, на валуне сидел мужчина с бледно-голубы­ми глазами и в черном мундире. Перед ним горел костерок из коры камнепочек. У незнакомца были короткие черные волосы и лицо с резкими чертами. На поясе висел узкий меч в черных ножнах.

Каладин ни разу не слышал, чтобы светлоглазый играл на флейте. Разве они не считали музыку женским занятием? Светлоглазые мужчины пели, но не играли на музыкальных инструментах. Это можно лишь ревнителям.

Этот человек был невероятно талантливым музыкантом. Странная мелодия, которую он играл, казалась чужеродной, почти нереаль­ной, словно происходила из иного места и времени. Ей вторило эхо из ущелья, будто незнакомец играл дуэтом с самим собой.

Каладин остановился неподалеку, сообразив, что последнее, что ему нужно сейчас, — связаться со светлордом, особенно с таким, который достаточно эксцентричен, чтобы нарядиться в черное и уйти на Расколотые равнины попрактиковаться в игре на флейте. Юноша­ повернулся, чтобы вернуться в лагерь.

Музыка оборвалась. Каладин замер.

— Я все время переживаю, что разучусь на ней играть, — раздался негромкий голос у него за спиной. — Знаю, это глупо, я ведь так много практиковался. Но в последнее время редко получается уделять ей столько внимания, сколько она заслуживает.

Каладин повернулся к незнакомцу. Его флейта была вырезана из темного, почти черного, дерева. Инструмент выглядел слишком заурядным для светлоглазого, но тот держал флейту почтительно.

— Что вы тут делаете? — спросил Каладин.

— Сижу. Время от времени играю.

— Я хотел спросить, почему вы здесь?

— Почему я здесь? — переспросил мужчина и, опустив флейту, расслабленно откинулся назад. — А почему мы все здесь? Это довольно глубокомысленный вопрос для первой встречи, юный мос­товик. Я предпочитаю начинать с представлений, а потом уже переходить к теологии. Или к обеду. Можно даже вздремнуть. Да и вооб­ще заниматься чем угодно, лишь бы не теологией. Но представления все-таки важнее всего.

— Ну хорошо, — сказал Каладин. — Итак, вы...

— Итак, я здесь сижу. Время от времени играю... на нервах мос­товиков.

Каладин зарделся и вновь вознамерился уйти. Пусть светлоглазый дурень болтает и делает что вздумается. Каладину надо было поразмыслить над сложными решениями.

— Вот и правильно, убирайся, — раздалось у него за спиной. — Я даже рад, что ты уходишь. Тебя не стоит подпускать слишком близко. Мой буресвет мне еще пригодится.

Каладин на миг застыл, потом резко повернулся:

— Это вы о чем?

— О моих сферах, — сказал странный человек, демонстрируя полностью заряженный изумрудный броум. — Все знают, что мос­товики — воры или, по меньшей мере, попрошайки.

Ну конечно. Он имел в виду сферы. Он не знал о Каладиновом... недуге. Ведь так? В глазах незнакомца заплясали искорки, словно он очень удачно пошутил.

— Не обижайся, что я назвал тебя вором. — Незнакомец вскинул палец. Каладин нахмурился. Куда подевалась сфера? Ведь тот только что держал ее именно в этой руке. — Я хотел сделать тебе комплимент.

— Сделать комплимент? Назвав вором?

— Разумеется. Я и сам вор.

— В самом деле? И что же вы воруете?

— Гордыню. — Человек подался вперед. — И временами скуку, если у меня самого гордыни в избытке. Я королевский шут. Или был таковым до недавнего времени. Думаю, вскоре я утрачу это звание.

— Королевский — кто?

— Шут. Моя работа — быть остроумным.

— Морочить людям голову и быть остроумным — не одно и то же.

— Ага! — Глаза незнакомца сверкнули. — Вижу, ты мудрее большинства тех, с кем я в последнее время общался. А что же тогда озна­чает быть остроумным?

— Говорить умные вещи.

— А что такое ум?

— Я... — Почему он продолжает этот разговор? — Я думаю, это способность говорить и поступать правильно в нужный момент.

Королевский шут склонил голову набок, потом улыбнулся. Наконец протянул Каладину руку:

— И как же тебя зовут, мой вдумчивый мостовик?

Каладин нерешительно протянул руку в ответ:

— Каладин. А... тебя?

— У меня много имен. — Человек в черном пожал руку. — Я начал жизнь как мысль, идея, строчка на бумаге. Это я тоже украл. Самого себя. Однажды меня назвали в честь камня.

— Надеюсь, он был милый.

— Он был красивый, — сказал Шут. — И сделался совершенно никудышным из-за того, что я носил его имя.

— Ну и как же теперь тебя называют?

— По-разному, и лишь изредка вежливо. Я почти все заслужил, к сожалению. Но вот ты можешь звать меня Хойд.

— Это твое имя?

— Нет. Имя того, кого мне стоило бы любить. И еще одна вещь, которую я украл. Мы, воры, только этим и занимаемся.

Он бросил взгляд на восток, на быстро темнеющие Равнины. Костерок возле валуна, на котором сидел Хойд, отбрасывал туск­лый свет, красноватый из-за мерцающих углей.

— Что ж, рад знакомству, — сказал Каладин. — Мне пора...

— Сначала я кое-что тебе дам. — Хойд подобрал свою флейту. — Подожди, пожалуйста.

Каладин вздохнул. Похоже, этот чудак его не отпустит, пока не добьется своего.

— Это флейта Следопыта, — проговорил Хойд, рассматривая темную древесину. — Она для рассказчика, чтобы он на ней играл, пока излагает свою историю.

— Ты хотел сказать, чтобы кто-то другой играл, пока рассказчик говорит.

— Вообще-то, я сказал то, что хотел сказать.

— Как можно рассказывать и одновременно играть на флейте?

Хойд вскинул бровь и приложил флейту к губам. Он играл не так, как Каладину доводилось видеть, — держал флейту не прямо перед собой, а боком. Шут сыграл несколько нот для пробы. Они были столь же грустными, как и те, что Каладин уже слышал.

— Это история, — провозгласил Хойд, — про Деретиля и «Странствующий парус».

Он начал играть. Мотив был быстрее и резче прежнего. Звуки словно соревновались друг с другом, спеша прочь из флейты, как дети, пустившиеся наперегонки. Мелодия была красивая и бодрящая, она звучала то выше, то ниже и казалась сложной, как узор на ковре.

Каладин понял, что не может шелохнуться. Музыка овладела им, почти лишила воли. Словно каждая нота — это крючок, пронзающий плоть.

Хойд резко остановился, но мелодия эхом отзывалась в ущелье, сопровождая его слова.

— Деретиля хорошо знают в иных краях, хотя здесь, на востоке, я реже о нем слышал. Он был королем в темные дни, в эпоху до начала истории. Могущественный человек. Командовал тысячами, вел за собой десятки тысяч. Высокий, царственный, благословенный свет­лой кожей и еще более светлыми глазами. Такому можно лишь завидовать.

Стоило эху умолкнуть где-то внизу, как Хойд опять заиграл в том же ритме. Как ни странно, он продолжил в точности ту музыкальную­ фразу, на которой эхо затихло, словно мелодия и не прерывалась вовсе. Мотив стал более плавным, наводя на мысли о короле, который идет по дворцу в окружении придворных. Пока Хойд играл, закрыв глаза, он наклонялся к костру. Воздух вырывался из флейты и колебал дым, заставляя его извиваться.

Музыка стала тише. Дым клубился, и Каладину показалось, что он видит в узорах дыма мужское лицо с острым подбородком и высокими скулами. Его там не было, разумеется. Просто разыгралось воображение. Но щемящая мелодия и клубящийся дым как будто разбудили в нем фантазию.

— Деретиль сражался с Приносящими пустоту во времена Вестников и Сияющих, — пояснил Хойд, все еще не открывая глаз, держа флейту у самых губ, и песня звучала эхом в ущелье, словно акком­панируя его рассказу. — Когда наконец-то наступил мир, он понял, что не может найти себе места. Его взгляд все время устремлялся на запад, к великому открытому морю. Он велел построить лучший из всех кораблей, что когда-либо существовали. Восхитительное судно, предназначенное для того, на что еще никто ни разу не осмеливался: плыть по морю во время Великой бури.

Эхо сошло на нет, и Хойд опять принялся играть, словно чередуясь с невидимым музыкантом. Извилистые струйки дыма поднимались, колыхаясь на ветру от дыхания Хойда. И Каладину показалось,­ что он видит верфь и громадный корабль с корпусом, заостренным, как стрела. Мелодия стала быстрой и отрывистой, будто имитируя удары колотушек и скрежет пил.

— Целью Деретиля, — продолжил Хойд, — было отыскать родину Приносящих пустоту, то место, что породило их. Многие звали его глупцом, но он ничего не мог с собой поделать. Король назвал ко­рабль «Странствующий парус» и набрал в команду самых смелых моряков. И в день, когда начиналась Великая буря, корабль отплыл. Вышел прямиком в океан, подняв парус, словно распахнув объятия навстречу штормовым ветрам...

Флейта оказалась у губ Хойда через секунду, и он растревожил костер, пнув кусок камнепочковой коры. Посыпались искры, и поднялось облачко дыма. Песня разъярилась, словно ураган, — она то вдруг звучала на тон ниже, то перемежалась внезапными быстрыми трелями. Иной раз мелодия взмывала к высоким нотам, переходившим в пронзительные крики чаек.

И Каладин все видел внутренним взором. Массивный корабль вдруг стал крошечным на фоне Великой бури. Ветер унес его в бескрайнее море. На что надеялся этот Деретиль, что он хотел разыс­кать? Великая буря и на суше была жутким бедствием. Что уж говорить про море?..

В ущелье металось эхо. Каладин против собственной воли опус­тился на камни, следя за клубящимся дымом и танцующим пламенем. Он видел маленький корабль в плену у неистового вихря.

В конце концов музыка Хойда замедлилась, яростное эхо успокоилось, и мелодия стала куда более нежной. Точно плеск волн.

— Кораблекрушение почти уничтожило «Странствующий парус», но Деретиль и большинство его моряков выжили. Они оказались на одном из островков, что кольцом окружали громадный водоворот, в котором, как говорят, исчезает океанская вода. Деретиля и его людей приветствовали странные люди. Высокие и гибкие, они носили одноцветные одежды и вплетали в волосы раковины, каких не найдешь в Рошаре.

Эти люди приютили выживших, накормили и вылечили. На протяжении многих недель, выздоравливая, Деретиль изучал странный народ, называвший себя увара, Люди Великой бездны. Забавную они вели жизнь. В отличие от народов Рошара, которые все время спорят, увара казались покладистыми. Они с детства не задавали вопро­сов. Каждый из них занимался тем, что был обязан делать.

Хойд снова заиграл, позволив дыму подниматься спокойно. Каладину показалось, что он видит народ — прилежных, трудолюбивых­ людей. Вот вырос дом с человеком в окне — то был Деретиль, наблю­дающий за увара. Музыка была спокойная, вызывавшая любопытство.

— Как-то раз, когда Деретиль и его люди устроили тренировочный бой, чтобы восстановить силы, девочка-служанка принесла им освежающие напитки. Она споткнулась о камень, и чаши, упав на землю, разбились. В мгновение ока другие увара набросились на несчастного ребенка и самым жестоким образом ее убили. Деретиль и его люди были так потрясены, что к тому моменту, когда пришли в себя, служанка уже была мертва. Рассерженный Деретиль потребовал объяснить ему причину этого несправедливого убийства. Один из местных жителей объяснил: «Наш император не терпит ошибок».

Вновь началась музыка, теперь она была печальной, и Каладин вздрогнул. Он собственными глазами увидел, как девочку забили до смерти камнями и как горделивый Деретиль склонился над ее бездыханным телом.

Каладин знал эту печаль. Печаль неудачи, из-за которой погиб тот, кому он должен был как-то помочь. Так много людей, которых он любил, умерли.

Молодой мостовик теперь знал причину. Он навлек на себя гнев Вестников и Всемогущего. В этом все дело, верно?

Каладин понимал, что должен вернуться к Четвертому мосту. Но не мог уйти. Слова рассказчика связали его по рукам и ногам.

— Деретиль сделался внимательнее, — вещал Хойд под звуки аккомпанировавшего ему тихого эха, — и стал замечать другие убийства. Эти увара, Люди Великой бездны, были склонны к потрясающей жестокости. Если один из них делал что-то не так, проявлял хоть малую толику своенравия или непокорности, остальные забивали его или ее насмерть. Каждый раз, когда Деретиль спрашивал о причинах, сопровождавшая их местная жительница отвечала одинаково: «Наш император не терпит ошибок».

Музыкальное эхо затихало, но Хойд опять поднял флейту именно в тот момент, когда оно сделалось почти неслышным. Теперь полилась мрачная мелодия. Тихая, спокойная, словно погребальная песнь. И все-таки в ней чувствовалась загадка — то и дело проскальзывали быстрые ноты, указывая на какой-то секрет.

Каладин хмуро наблюдал, как вихрящийся дым превращается в подобие башни. Высокой, тонкой, с открытой площадкой на вершине.

— Император, как узнал Деретиль, обитал в башне на восточном­ берегу самого большого из островов увара.

Каладин почувствовал озноб. Дымные образы — это плод его воображения, дополнение к истории? Но разве он не увидел башню до того, как Хойд о ней упомянул?

— Деретиль решил, что должен бросить вызов жестокому императору. Что за чудовище могло потребовать от явно мирного народа убивать столь часто и столь ужасным образом? Деретиль собрал своих моряков, настоящих героев, и они вооружились. Увара не пытались их остановить, хотя и глядели со страхом, как чужаки отправились штурмовать башню императора.

Хойд замолчал, но не стал опять играть на флейте. Он позволил эху в ущелье звучать, и на этот раз оно как будто длилось дольше. Звуки были долгими и зловещими.

— Деретиль и его люди вышли из башни довольно скоро, неся с собой иссушенное тело в дорогих одеждах и украшениях. «Это ваш император? — вопросил Деретиль. — Мы нашли его в комнате наверху, одного». Выходило так, что властитель был мертв вот уже много лет, но никто не осмелился войти в его башню. Они слишком боялись.

Когда Деретиль показал увара мертвое тело, они начали завывать и плакать. Весь остров погрузился в хаос — увара принялись поджигать дома, бунтовать или падать на колени от мучительных страданий. Изумленный и растерянный Деретиль и его команда взяли штурмом верфь увара, где ремонтировался «Странствующий парус». Их проводница взмолилась взять ее с собой, увезти с острова. Так Нафти стала частью команды.

Деретиль и его люди подняли парус, и, хотя ветер был слабым, они направили корабль по краю водоворота, использовав движущую­ силу его кружения, чтобы оттолкнуть судно подальше от островов. Еще долго после отплытия они видели, как над якобы мирными землями клубится дым. Они собрались на палубе, наблюдая, и Деретиль­ спросил Нафти, в чем причина этих ужасных волнений.

Хойд замолчал, позволив словам вместе со странным дымом растаять в ночи.

— Ну? — нетерпеливо спросил Каладин. — Что она ответила?

— Завернувшись в одеяло, не сводя испуганных глаз со своей родины, она сказала: «Странник, разве ты не видишь? Если импера­тор мертв и был мертв уже много лет, то убийства, которые мы совершили, лежат не на его совести, а на нашей собственной».

Каладин выпрямил спину. Хойд уже не говорил с ним насмешливым, шаловливым тоном, как раньше. Больше никакого притворства. Никаких острот, предназначенных для того, чтобы сбить с толку. Эту историю он рассказал от души, и Каладин осознал, что потерял дар речи. Он сидел и думал об острове и ужасных делах, что там творились.

— По-моему... — наконец проговорил он, облизнув пересохшие губы, — по-моему, я только что видел проявление ума.

Хойд вскинул бровь, глядя на Каладина поверх своей флейты.

— Помнить такую историю... — прибавил Каладин. — Рассказать­ ее так продуманно...

— Поосторожнее с тем, что говоришь, — заметил Хойд с улыбкой. — Если хорошая история — это все, что ты считаешь проявлением ума, то скоро я останусь без работы.

— Ты разве не сказал, что и так лишился работы?

— Верно. Король наконец-то не может острить. Интересно, что он теперь будет делать.

— Хм... тупить? — предположил Каладин.

— Я передам ему твои слова, — заметил Хойд, и глаза его сверк­нули. — Но думаю, это неточно. Острить способен любой, кроме тупицы. Что же такое остроумие?

— Я не знаю. Может, что-то вроде спрена в голове, от которого начинаешь соображать быстрее?

Хойд склонил голову набок, потом рассмеялся:

— Ну что ж, это объяснение ничем не хуже других.

Он встал и отряхнул свои черные брюки.

— А все, что ты рассказал, случилось на самом деле? — спросил Каладин, тоже поднимаясь.

— Возможно.

— Но как же люди про все узнали? Деретиль и его команда вернулись?

— Если верить некоторым историям, да.

— И как они смогли? Великие бури дуют всегда в одном направлении.

— Что ж, полагаю, история врет.

— Я этого не говорил.

— Нет, я сам сказал. К счастью, мы имеем дело с лучшим видом лжи.

— И какая же это ложь?

— Та, что исходит от меня, разумеется. — Хойд рассмеялся и пнул костер, раздавив последние угли каблуком.

Каладин вдруг понял, что костерок был слишком маленьким для такого количества дыма.

— Что ты положил в огонь? — спросил он. — Чтобы получить тот особый дым?

— Ничего. Это был обычный костер.

— Но я видел...

— То, что ты видел, принадлежит тебе. История мертва до тех пор, пока кто-то ее не вообразит.

— Но какой смысл у этой истории?

— Такой, какой тебе требуется. Цель рассказчика не в том, чтобы­ вложить в голову слушателя определенные мысли, но в том, чтобы подсказать вопросы, над которыми следует поразмыслить. Мы слиш­ком часто об этом забываем.

Каладин нахмурился и посмотрел на запад, на военные лагеря. Они теперь были озарены светом сфер, фонарей и свечей.

— Дело в ответственности, — сказал он. — Увара с легкостью убивали друг друга, пока могли винить во всем императора. Скорбь настигла их только в тот момент, когда стало ясно, что ответственность за содеянное нельзя ни на кого свалить.

— Это лишь один из вариантов толкования, — проговорил Хойд. — Следует заметить, хороший. И какую ответственность ты не хочешь брать на себя?

Каладин вздрогнул:

— Что?

— Люди видят в историях то, что ищут, мой юный друг. — Хойд пошарил за валуном, достал мешок и закинул за спину. — У меня нет для тебя готовых ответов. Чаще всего я ощущаю себя так, словно­ у меня их никогда и не было. Я явился в ваши края в поисках старого знакомого, но вышло так, что большую часть времени я от него прятался.

— Ты сказал... про меня и ответственность...

— Это было лишь праздное замечание, только и всего. — Он подался вперед и положил руку на плечо Каладину. — Я часто отпус­каю праздные замечания. Они ведь все равно не желают работать. Сумей я сделать так, чтобы мои слова таскали камни... Интересно бы­ло бы на такое посмотреть. — Он протянул Каладину флейту из темного дерева. — Вот. Я носил ее с собой так долго, что ты бы не по­верил, скажи я тебе правду. Бери ее себе.

— Но я не умею играть!

— Так научись. — Хойд сунул флейту ему в руку. — Когда музыка споет тебе, ты поймешь, что освоил ее. — Он пошел прочь. — И позаботься о моем шквальном ученике. Зря он не оповестил меня о том, что все еще жив. Наверное, боялся, что я снова явлюсь его спасать.

— Что еще за ученик?

— Передай ему, что обучение закончено, — продолжил Хойд, не останавливаясь. — Он теперь полноправный миропевец. Следи, что­бы его не убили. Я слишком много времени потратил, пытаясь вбить в его башку хоть толику здравого смысла.

«Сигзил», — понял Каладин.

— Я отдам ему флейту, — крикнул он вслед Хойду.

— Даже не думай, — ответил Хойд, повернувшись и продолжая идти задом наперед. — Это подарок тебе, Каладин Благословенный Бурей! Я рассчитываю, что ты сумеешь на ней сыграть, когда мы встретимся в следующий раз!

И на этом рассказчик повернулся и перешел на бег, направля­ясь в сторону военных лагерей. Однако он не попытался войти ни в один из них. Его похожая на тень фигура повернула на юг, словно Шут собирался покинуть лагеря. Куда же направлялся этот странный­ человек?

Каладин перевел взгляд на флейту в своих руках. Инструмент оказался тяжелее, чем он ожидал. Что же это за дерево? Парень потер гладкую поверхность и задумался.

— Он мне не нравится, — вдруг раздался позади голос Сил. — Странный уж очень.

Каладин повернулся и увидел ее сидящей на том же самом валуне, где еще недавно был Хойд.

— Сил! — воскликнул он. — Как давно ты здесь?

Та пожала плечами:

— Ты так внимательно слушал. Я не хотела перебивать. — Она сидела, держа руки на коленях, и вид у нее был смущенный.

— Сил...

— Я причина того, что с тобой происходит, — тихонько проговорила она. — Это все из-за меня.

Каладин нахмурился и шагнул вперед.

— Дело в нас обоих, — продолжила спрен. — Но без меня в тебе бы ничего не менялось. Я... что-то забираю у тебя. И что-то даю взамен. Так было раньше, хотя я не помню, как именно или когда. Я про­сто знаю, что было.

— Я...

— Тише, сейчас моя очередь говорить.

— Прости.

— Я могу все прекратить, если хочешь. Но тогда я стану такой же, как была раньше. Это меня пугает. Лететь вместе с ветром, по­мнить лишь то, что случилось за последние несколько минут... Именно из-за связи между нами я снова обрела способность мыслить, помнить, что я и кто я. Если мы все прекратим, я это утрачу.

Она с печалью посмотрела на Каладина снизу вверх.

Парень заглянул в ее глаза и глубоко вздохнул.

— Идем, — сказал он и, повернувшись, пошел прочь с «полу­острова».

Спрен полетела следом, превратившись в светящуюся ленточку, лениво парившую возле его головы. Вскоре Каладин повернул на север, к лагерю Садеаса. Кремлецы попрятались в трещины и норы, но многие растения все еще колыхали листьями на прохладном вет­ру. Когда он проходил мимо, трава пряталась, и в ночи, освещенная­ Салас, она казалась шерстью черной твари.

«Какую ответственность ты не хочешь брать на себя...»

Он не избегал ответственности. Наоборот, взял на себя слишком многое! Лирин все время об этом говорил, когда отчитывал Кала­дина за угрызения совести по поводу смертей, которые тот не смог предотвратить.

Впрочем, за одну вещь он цеплялся. Наверное, это было оправдание сродни мертвому императору. Оно — суть ничтожества, что пряталось в нем. Апатия. Вера в то, что в происходящем нет его вины, вера в то, что он ничего не может изменить. Если человек был проклят или уверовал, что ему не следует ни о чем переживать, то­гда он не обязан испытывать боль от неудач. Их все равно нельзя предотвратить. Кто-нибудь или что-нибудь другое их предопределило.

— Если я не проклят, — негромко проговорил Каладин, — почему я выживаю, когда все погибают?

— Из-за нас, — пояснила Сил. — Эта связь делает тебя сильнее.

— Отчего же она не дает мне достаточно сил, чтобы помочь другим?

— Не знаю. Может быть, и дает.

«Если я избавлюсь от этого, стану опять таким, как все. Ради того, чтобы... умереть вместе со всеми?»

Каладин продолжал идти в темноте; от огней, светившихся над каменным хребтом, на дорогу ложились рассеянные тени. Тени пуч­ков пальцемха выглядели как руки.

Он часто думал о том, как спасти свой отряд. Но теперь, размышляя, сообразил, что нередко считал их спасение необходимым условием для спасения себя самого. Каладин говорил себе, что не даст им умереть, ибо знал, что почувствует, если такое случится. Ко­гда люди погибали, ничтожество внутри его набирало силу, посколь­ку Каладин всей душой ненавидел проигрывать.

В этом все дело? Поэтому искал причины своего «проклятия»? Чтобы раз и навсегда объяснить все неудачи? Каладин ускорил шаг.

Помогая мостовикам, он поступал хорошо... но вместе с тем себя­любиво. Новые силы несли с собой новую ответственность и этим выводили его из равновесия.

Он перешел на бег, а вскоре понесся как стрела.

А если дело не в нем — если он помогал мостовикам не потому, что питал отвращение к неудачам или боялся той боли, которую испытывал, когда умирали друзья, — тогда, выходит, дело в них? В добродушных насмешках Камня, настойчивости Моаша, грубо­ватой правдивости Тефта или молчаливой надежности Пита. На что он пойдет, защищая их? Откажется ли от своих иллюзий? От оправданий?

Ухватится ли за предоставленный шанс, невзирая на то, каким образом этот шанс его изменит? Лишит присутствия духа, заставит взять на себя новый груз?

Он взлетел по склону и оказался на лесном складе.

Четвертый мост готовил вечернюю похлебку, болтая и смеясь. Почти двадцать раненых из других отрядов с благодарным видом ели ужин. Было приятно наблюдать, как быстро они утратили свою отрешенность и начали смеяться вместе с остальными.

Вкусно пахло пряной рогоедской похлебкой. Каладин замедлил бег и остановился возле мостовиков. Некоторые забеспокоились, увидев, что он вспотел и еле дышит. Сил опустилась ему на плечо.

Парень взглядом отыскал Тефта. Пожилой мостовик сидел один под карнизом казармы и смотрел на камень перед собой. Он еще не заметил Каладина. Тот жестом велел остальным продолжать, а сам подошел к Тефту. Присел напротив него.

Тефт вздрогнул от удивления:

— Каладин?

— Что ты знаешь? — негромко, но настойчиво спросил Каладин. — И откуда?

— Я... — начал Тефт. — Моя семья принадлежала к тайной секте, которая ждала возвращения Сияющих. Я вышел из нее, когда был почти мальчишкой. Я думал, это все чушь.

Он недоговаривал; Каладин это чувствовал по напряжению в голосе.

«Ответственность...»

— Что ты знаешь о моих способностях?

— Почти ничего, — признался Тефт. — Лишь легенды и сказки. Никто точно не знает, на что были способны Сияющие.

Их взгляды встретились, и Каладин улыбнулся:

— Ну что ж, давай разбираться вместе.

«Ри-Шефир, Полуночная Матерь, порождает мерзость, наделяя ее сутью своей, столь темной, столь жуткой, столь ненасытной. Она здесь! Она смотрит, как я умираю!»

Дата: шашабев, 1173, 8 секунд до смерти. Объект: темноглазый ­докер сорока с лишним лет, отец троих детей.

- Явсей душой ненавижу ошибаться, — признался Адолин, расслаб­ленно сидя в кресле.

Одна его рука лениво лежала на хрустальной столешнице, другая крутила чашу с вином. Желтое вино. Дежурство закончилось, и Адолин мог немного побаловать себя.

Ветер шевелил его волосы; Адолин сидел с группой других молодых светлоглазых за одним из столов около винной лавки на Внешнем рынке. Внешний рынок был сборищем строений, что выросли возле королевского дворца, за пределами военных лагерей. Чуть ниже террасы, на которой они расположились, по улице текла пестрая толпа.

— Адолин, думаю, твои чувства разделяют все, — сказал Джакамав, упираясь локтями о стол. Этот крепыш, светлоглазый третьего дана, был из лагеря великого князя Ройона. — Разве есть такие, кому нравится ошибаться?

— Знавал я людей, которые предпочитали именно это, — за­думчиво проговорил Адолин. — Разумеется, они не признавались в этом открыто. Но какой еще вывод можно сделать из того, как часто они ошибались?

Инкима, сопровождавшая Джакамава на этот раз, звонко рассмеялась. Она была пухленькой, со светло-желтыми глазами и крашенными в черный цвет волосами. Носила красное платье — совсем не ее цвет.

Разумеется, Данлан также присутствовала. Она сидела рядом с Адолином, соблюдая надлежащую дистанцию, хотя время от времени касалась его руки и пила фиолетовое вино. Вкус ей явно нравился, хотя девушка, похоже, подбирала напиток под цвет наряда. Забавная черта характера. Адолин улыбнулся. Данлан выглядела невероятно привлекательно — длинная шея, грациозное тело, затянутое в узкое платье. Она не красила свои большей частью золотисто-рыжие волосы. Нет ничего страшного в светлых волосах. Отчего вообще все так помешались на темных волосах, если идеальными считаются светлые глаза?..

«Прекрати, — велел себе Адолин. — Будешь много думать — станешь как отец».

Еще одна пара — Тораль и его спутница Эшава были светлоглазыми из лагеря великого князя Аладара. Дом Холин теперь в опале, но у Адолина остались приятели или друзья почти во всех военных лагерях.

— Неправильность может быть забавной, — сказал Тораль. — Она делает жизнь интереснее. Если бы мы все постоянно оказывались правы, куда бы это нас завело?

— Мой дорогой, — вмешалась его спутница, — разве не ты од­нажды заявил мне, что почти всегда прав?

— Да, — согласился Тораль. — И если бы все были как я, над кем бы я смог насмехаться? Содрогаюсь от ужаса при мысли о том, что мог бы стать заурядным по сравнению с прочими.

Адолин улыбнулся и глотнул вина. Сегодня у него была официальная дуэль на арене, и он счел, что чаша желтого позволит расслабиться.

— Что ж, по поводу моей слишком частой правоты можешь не волноваться, Тораль. Я был уверен, что Садеас затеял интригу против моего отца. Происходящее не имеет смысла. Почему он этого не сделал?

— Может, просто пускает пыль в глаза? — предположил Тораль. Он был сообразительным малым и славился тонким вкусом. Адолин­ старался брать его с собой, если предстояло выбирать вино. — Хочет выглядеть сильным.

— Князь и впрямь был силен, — возразил Адолин. — И оттого что не сделал ход против нас, сильнее не стал.

— Если позволите, — тихо, словно задыхаясь, проговорила Данлан, — я знаю, что маловато времени провела в военных лагерях и моя оценка неизбежно покажет мое невежество, но...

— Ты все время это говоришь, — лениво заметил Адолин. Ему весьма нравился ее голос.

— Я все время говорю — что?

— Что невежественна. На самом деле все совсем наоборот. Ты среди умнейших женщин, которых я когда-либо встречал.

Она поколебалась, на миг показавшись странно раздраженной. Потом улыбнулась:

— Не следует говорить такое... Адолин... когда женщина пы­тается быть смиренной.

— О да. Смирение. Я и забыл об этой штуке.

— Слишком часто общаешься со светлоглазыми из свиты Садеаса? — заметил Джакамав, заставив Инкиму опять заливисто рассмеяться.

— Какая разница. — Адолин пожал плечами. — Я прошу прощения. Продолжай.

— Я хотела сказать, — вновь заговорила Данлан, — что сомневаюсь в том, что Садеас желает начать войну. Если бы он пошел против твоего отца столь очевидным образом, именно это бы и произо­шло, верно?

— Бесспорно.

— Возможно, потому он и сдержался.

— Даже не знаю... — сказал Тораль. — Он мог бы опозорить твою семью, не нанося прямого удара, — к примеру, намекнуть, что вы не сумели защитить короля в силу своей небрежности и тупости, но при этом не имеете отношения к попытке убийства.

Адолин кивнул.

— Это бы все равно могло привести к войне, — возразила Данлан.­

— Возможно, — согласился Тораль. — Но, Адолин, тебе придется признать, что репутация Черного Шипа в последнее время... далека от впечатляющей.

— Что ты имеешь в виду? — резко спросил юноша.

— Да ладно тебе. — Тораль взмахнул рукой и поднял чашу, чтобы ее наполнили. — Не нуди. Ты знаешь, о чем я, и знаешь, что я не желаю тебя оскорбить. Да где эта служанка?

— Кто бы мог подумать, — подхватил Джакамав, — что после шести лет здесь у нас все еще не будет достойных винных лавок...

Инкиме и это показалось смешным. Она начинала всерьез раздражать Адолина.

— С репутацией моего отца все в порядке, — бросил он. — Или ты не слышал о наших последних победах?

— Достигнутых при помощи Садеаса, — заметил Джакамав.

— Как бы то ни было, достигнутых, — возразил Адолин. — За эти несколько месяцев мой отец спас жизнь не только Садеасу, но и самому королю. Он храбро сражается. Несомненно, любой может убедиться, что слухи, которые о нем ходили ранее, абсолютно беспочвенны.

— Ну ладно-ладно, — сказал Тораль. — Не надо сердиться, Адолин. Мы все согласны с тем, что твой отец — замечательный человек. Но ты же сам жаловался нам, что хочешь его изменить.

Адолин погрузился в изучение вина в чаше. Оба приятеля за его столом были в нарядах, на которые Далинар Холин глядел с не­одоб­рением. Короткие куртки поверх ярких шелковых рубашек. На шее Тораля красовался желтый шарф из тонкого шелка, еще один такой же был повязан на правом запястье. Это было довольно модно и выглядело куда удобнее мундира Адолина. Далинар бы ска­зал, что ще­голи смотрятся глупо, но временами моде и полагалось быть такой. Дерзкой, необычной. Было что-то воодушевляющее в том, что­бы вы­зывать интерес окружающих своей одеждой, поддаваться сменам стиля. До того как Адолин присоединился к отцу на войне, ему нравилось каждый день придумывать себе новый наряд. Теперь у него осталось всего два варианта: летний китель и зимний китель.

Наконец-то прибыла служанка с двумя графинами вина, в одном было желтое, в другом — темно-синее. Инкима хихикнула, ко­гда Джакамав наклонился к ней и что-то прошептал на ухо.

Адолин поднял руку, запрещая служанке наполнять свою чашу.

— Теперь я не уверен, что хочу, чтобы мой отец изменился.

Тораль нахмурился:

— На прошлой неделе...

— Знаю. Это было до того, как он спас Садеаса у меня на глазах. Каждый раз, когда я забываю о том, насколько мой отец потрясающий, он делает что-нибудь этакое и доказывает, что я один из десяти­ дурней. Когда Элокару угрожала опасность, вышло то же самое. Воз­никает ощущение, что мой отец... действует лишь в том случае, ко­гда что-нибудь его по-настоящему волнует.

— Звучит так, дорогой Адолин, будто война его совсем не волнует, — заметила Данлан.

— Отнюдь, просто он предпочитает спасать Элокара и Садеаса, а не убивать паршенди.

Остальные сочли объяснение достаточным и перешли к другим темам. Но Адолин понял, что никак не может отвлечься от этой мысли. В последнее время ему было неспокойно. Во-первых, из-за того, что он ошибся по поводу Садеаса; во-вторых, из-за того, что у них появился шанс разобраться в том, были видения правдивыми или нет.

Адолин чувствовал себя в ловушке. Он подталкивал отца к тому, чтобы тот подверг сомнению собственное душевное здоровье. Теперь же, как они договорились во время последней беседы, почти согласился принять его отречение, если видения окажутся ложными.

«Все ненавидят ошибаться, — подумал Адолин. — Только вот мой отец сказал, что готов признать ошибку, если так будет лучше для Алеткара». Мало кто из светлоглазых согласился бы признать себя безумным ради общего блага...

— Возможно, — проговорила Эшава. — Но как быть с его глупыми ограничениями? Я считаю, ему и впрямь следует отречься.

Адолин вздрогнул:

— Что? Что ты сказала?

Эшава бросила на него взгляд:

— Просто проверяла, следишь ли ты за разговором.

— Нет. Повтори, что ты сказала.

Она пожала плечами и посмотрела на Тораля.

Тот подался вперед:

— Адолин, полагаю, ты не думаешь, что в военных лагерях игнорируют происходящее с твоим отцом во время Великих бурь. Люди говорят, из-за этого ему следует отречься.

— Глупости, — твердо возразил Адолин. — Учитывая, насколько он успешен в бою.

— Отречение, конечно, было бы слишком сильной мерой, — согласилась Данлан. — Хотя, Адолин, мне бы и в самом деле хотелось, чтобы ты убедил отца ослабить эти глупые ограничения, от которых­ страдает весь наш лагерь. Ты и другие мужчины из Дома Холин вновь смогли бы по-настоящему влиться в общество.

— Я пытался, — сказал он, проверяя время по солнцу. — Уж поверь мне. И к несчастью, мне надо готовиться к дуэли. Прошу меня извинить.

— Очередной лизоблюд Садеаса? — спросил Джакамав.

— Нет, — с улыбкой ответила Данлан. — Это светлорд Реси. Танадаль позволил себе несколько провокационных высказываний, и дуэль намекнет, что ему лучше заткнуть рот. — Она с нежностью взглянула на Адолина. — Встретимся там.

— Спасибо. — Адолин встал и застегнул китель. Поцеловал свободную руку Данлан, помахал остальным и быстрым шагом вышел на улицу.

«Грубый получился уход, — подумал он. — Интересно, они поймут, до какой степени мне был неприятен этот разговор?» Вряд ли. Друзья не знали его так хорошо, как Ренарин. Адолин любил общать­ся, но ни с кем не сближался по-настоящему. Он даже еще не изучил Данлан как следует. Но собирался продлить отношения с ней. Его утомляли подтрунивания Ренарина из-за метаний от одной дамы сердца к другой. Данлан очень хорошенькая, — кажется, на этот раз он не зря тратит силы.

Адолин прошел через весь Внешний рынок, и слова Тораля висели на нем как тяжкий груз. Юноша не хотел становиться великим князем. Просто не был готов. Он любил сражаться на дуэлях и болтать с приятелями. Вести армию в бой — это он умеет, но великий князь должен думать и о других вещах. Таких, как стратегия на Расколотых равнинах или защита и поддержка короля.

«Мы не должны всем этим заниматься», — подумал юноша. Но все было так, как всегда говорил отец. Если не они, то кто же?

Внешний рынок выглядел куда более беспорядочным, чем рынки­ в военном лагере Далинара. Обветшалые дома — большей час­тью построенные из камня, добытого в каменоломнях неподалеку, — выросли без какого-либо плана. Торговали здесь в основном тайленцы, с их традиционными шапочками, жилетами и болтающимися длинными бровями.

Многолюдный рынок являлся одним из немногих мест, где смешивались солдаты из всех десяти войск. Фактически в этом и состоя­ла одна из его основных функций; он был нейтральной террито­рией, где могли встречаться мужчины и женщины из разных военных­ лагерей. Также Внешний рынок не особо регулировался какими-нибудь правилами, хотя Далинар настоял на введении нескольких огра­ничений, когда появились признаки беззакония.

Встречные солдаты в синих мундирах Дома Холин отсалютовали Адолину, и он кивнул в ответ. Они были на дежурстве, с алебардами на плечах, в начищенных шлемах. Далинар организовал пат­рулирование рынка, его письмоводительницы за всем следили. Все за его личный счет.

Отцу Адолина не нравилось расположение Внешнего рынка и то, что у него не было стен. Он говорил, что всего один бандитский налет может привести к катастрофе, что рынок противоречил самому духу Заповедей. Но прошло уже несколько лет с той поры, как паршенди в последний раз нападали на алетийскую часть Равнин. И ес­ли бы они в самом деле решили нанести удар по лагерям, разведчики и дозорные не поскупились бы на предупреждения.

Так зачем вообще нужны Заповеди? Далинар вел себя так, будто они были жизненно необходимы. Будь всегда в мундире, будь все­гда вооружен, будь всегда трезв. Будь бдителен, словно ожидая угро­зы или атаки. Но ведь на самом деле ни того ни другого не было!

Идя по рынку, Адолин впервые по-настоящему внимательно смотрел по сторонам и пытался понять, в чем смысл действий отца.

Юноша легко мог опознать в толпе офицеров Далинара. Они надели форму, как требуется. Синие кители и брюки с серебряными пуговицами, узлы на плечах, отмечающие ранг. Офицеры из других лагерей были одеты как попало. Отличить их от торговцев или прочих зажиточных гражданских было нелегко.

«Но это не имеет значения, — опять сказал себе Адолин. — Ведь никто не собирается нас атаковать».

Он нахмурился, миновав группу светлоглазых, отдыхавших воз­ле еще одной винной лавки. Почти так же недавно отдыхал и сам Адолин. Их одежда, а также позы и манеры наводили на мысли о том, что этих людей волнует исключительно шумное веселье. Юноша вдруг разозлился. Идет война. Почти каждый день умирают солдаты. А светлоглазые в это время выпивают и треплются.

Возможно, суть Заповедей не только в защите от паршенди. Может, они представляют собой нечто большее... То, что дает людям командиров, которых можно уважать, на которых можно положиться. То, что позволяет относиться к войне со всей серьезностью, ко­торой та заслуживает. Может, их суть в том, чтобы не превращать при­фронтовую зону в праздник. Простолюдинам приходилось быть настороже, сохранять бдительность. Потому Адолин и Далинар дела­ли то же самое.

Юноша замешкался посреди улицы. Никто не ругался, не просил его отойти — они видели его ранг и обходили стороной.

«Кажется, я начинаю понимать». Столько времени прошло...

Взволнованный, он поспешил на дуэль.

— «И прошел я от Абамабара до Уритиру, — цитировал по памяти Далинар. — В этом объединяются метафора и опыт, неразделимые для меня, как мой разум и память. Одно содержит другое, и хотя одно я могу объяснить, другое принадлежит мне одному».

Сидевший рядом с ним Садеас вскинул бровь. По другую сторону от Далинара сидел Элокар в осколочном доспехе. В последнее время это вошло у него в привычку: король был убежден, что убийцы так и жаждут его прикончить. Втроем они смотрели на дуэлянтов, сражавшихся внизу, на дне небольшого кратера, который король назначил дуэльной ареной военных лагерей. Скалистые уступы­ вдоль внутренней стороны десятифутовой круглой стены превратились в отличные места для зрителей.

Дуэль Адолина еще не началась, и двое, что сражались в тот момент, были светлоглазыми, но не осколочниками. Их затупленные дуэльные мечи покрывала белая субстанция, похожая на мел. Стоит кому-то получить удар по набивному доспеху4 — и все увидят белую отметину.

— Погоди-ка, — заговорил Садеас, — этот человек, который написал книгу...

— Его духовное имя — Нохадон. Другие зовут его Баджерженом, хотя мы точно не знаем, настоящее это имя или нет.

— Он решил пройти откуда и куда?

— Из Абамабара в Уритиру, — повторил Далинар. — Думаю, это было большое расстояние, судя по тому, что рассказано в истории.

— Разве он не был королем?

— Был.

— Но почему же...

— В этом легко запутаться. Но послушай. Ты поймешь. — Он кашлянул и продолжил: — «Я прошел этот путь познания один, отказавшись от сопровождающих. Нес меня не скакун, а пара сильно поношенных сандалий, и не было у меня другого спутника, кроме крепкого посоха, который беседовал со мной, ритмично постукивая о камни. Рот мой стал кошелем; я набил его не драгоценностями, но песнями. Когда песен оказывалось недостаточно, чтобы добыть про­питание, рукам моим приходилось трудиться, моя пол или очищая загон для свиней, что часто позволяло получить удовлетворительное вознаграждение.

Близкие испугались за мою безопасность и, возможно, мое душевное здоровье. Короли, сказали они, не бредут, точно нищие, многие сотни миль. А я ответил им так: если нищий может осилить подобное, чем король хуже? Неужели они решили, что я в чем-то уступаю нищему?

Иногда я думаю, что так и есть. Нищий знает многое из того, о чем король лишь догадывается. И все же — кто составляет законы о попрошайничестве? Часто спрашиваю себя, на самом ли деле мой жизненный опыт — моя легкая жизнь после Опустошения и ныне окружающий меня уют — дал мне что-то полезное для того, чтобы творить законы. Полагайся мы лишь на то, что знаем, короли годились бы только для законов о надлежащем подогревании чая и раскладывании на троне мягких подушек».

Тут Садеас нахмурился. Двое мечников на площадке перед ними продолжали дуэль; Элокар внимательно наблюдал. Он любил дуэли. Добыть песок для арены — таков был один из его первых приказов на Расколотых равнинах.

— «Невзирая ни на что, — продолжил Далинар цитировать „Путь королей“, — я совершил это путешествие и — как проницательный читатель уже понял — пережил его. Рассказ о моих увлека­тельных приключениях займет другую страницу сего повествования,­ ибо я сначала должен объяснить, ради чего отправился по этой стран­ной дороге. Я готов был смириться с тем, что семья посчитает меня безумным, но с именем, которое подхватят ветра истории, все обсто­ит совершенно по-другому.

Семья моя отправилась в Уритиру прямым путем и ждала меня много недель. По прибытии меня не узнали у ворот, ибо грива моя сделалась весьма обильной в отсутствие бритвы, что смогла бы ее укротить. Когда я открылся, тотчас же взяли под руки, привели в порядок, накормили, сообщили о своих тревогах и отчитали — именно в таком порядке. Лишь после всего этого мне задали наконец-то вопрос о цели моего путешествия. Неужели я не мог отправиться в священный град простым, легким и привычным маршрутом?»

— Именно, — встрял Садеас. — Он мог бы, по крайней мере, поехать верхом!

— «Вместо ответа, — продолжил Далинар, — я снял сандалии и положил мозолистые ноги на стол. Им было там удобно, по соседству с подносом с недоеденным виноградом. В этот момент у всех были лица, свидетельствовавшие о том, что они сочли меня помешанным, и потому я начал объяснять, ссылаясь на истории, случившиеся за время моего путешествия. Доставал их одну за другой, как достают из хранилища припасенные на зиму мешки талью. Вскоре сделаю из них плоскохлеб и помещу меж этих страниц.

Да, я бы мог преодолеть этот путь быстро. Но все люди стремятся к одной и той же цели. И тот, кто окажется в освященном склепе, и тот, кто угодит в канаву с нищими, ужинать будет в итоге с Ноче­хранительницей.

И раз уж мы об этом знаем, какое значение следует придавать конечной точке странствия? Вдруг избранная тропа все-таки важнее? Я заявляю, что ни одно достижение даже сравниться не может с путем, который к нему ведет. Само путешествие, а не его итог опре­деляет, кто мы такие на самом деле. Наши ноги покрываются мозолями, наши спины делаются сильнее от груза, что приходится нести, наши глаза широко распахиваются от свежих впечатлений и пе­режитого.

Вот мое мнение: нет такого добра, которое можно было бы достичь­ при помощи лжи. Ибо сама суть нашего существования заключается не в достижении, но в способе достижения. Монарх должен это понимать; ему не должно до такой степени сосредотачиваться на желаемом, чтобы взгляд его отвратился от тропы, по которой следу­ет идти к цели».

Далинар расслабился. Их каменную скамью покрывали подушки, у нее имелись деревянная спинка и подлокотники. Дуэль закончилась: один из светлоглазых — в зеленом, поскольку он был поддан­ным Садеаса, — нанес другому удар по нагруднику доспеха, оставив длинную белую полосу. Элокар похлопал в знак одобрения, звякнув латными перчатками, и оба дуэлянта поклонились. Женщины в судейской зоне должны были занести имя победителя в соответствующий список. Они же держали при себе книгу с дуэльным кодексом и выступали в качестве судей в случае споров или нарушений.

— Полагаю, это конец истории, — сказал Садеас, пока следующая пара дуэлянтов выходила на песок.

— Верно.

— И ты запомнил весь отрывок?

— Я бы не сказал, что слово в слово...

— Ну да, разумеется — где-то сделал паузу короче или длиннее, чем следовало.

Далинар нахмурился.

— О, не надо так напрягаться, старый друг. Это был в каком-то смысле комплимент.

— Что скажешь? — спросил Далинар, когда вновь началась ­дуэль.

— Нелепая история, — откровенно признался Садеас, взмахом ру­ки веля слуге принести еще вина. Желтого, ведь час пока ранний. — Этот Нохадон прошел долгий путь лишь для того, чтобы показать королям, как важно думать о последствиях своих приказов?

— Дело не только в том, что он хотел продемонстрировать, — возразил Далинар. — Я и сам так думал, но начал понимать. Он отправился в путь, потому что хотел испытать то же самое, что испытывал его народ. Король использовал это в качестве метафоры, но, я думаю, на самом деле Нохадон хотел узнать, что чувствуешь, преодолевая такую дорогу.

Садеас глотнул вина и посмотрел на солнце, прищурившись:

— Разве нельзя было устроить тут навес или что-то в этом роде?

— Мне нравится солнце, — объяснил Элокар. — Я слишком мно­го времени провожу, не вылезая из пещер, которые мы называем омами.

Садеас бросил взгляд на Далинара и закатил глаза.

— Большая часть «Пути королей» имеет такую же структуру, как отрывок, который я процитировал, — сообщил Далинар. — Нохадон превратил события своей жизни в примеры, в метафоры. Он их называет сорока притчами.

— Они все столь же нелепы?

— Эту я считаю красивой, — негромко заметил Далинар.

— Я и не сомневался. Ты всегда любил сентиментальные истории. — Садеас предупреждающе вскинул руку. — И это тоже должен был быть комплимент.

— В каком-то смысле?

— Именно. Далинар, друг мой, ты всегда был склонен к бурным проявлениям чувств, что свидетельствует о твоей искренности и отчасти мешает уравновешенным размышлениям. Но коль скоро имен­но это побуждает тебя спасать мою жизнь, думаю, я привыкну. — Он почесал подбородок. — Есть такое ощущение, что у меня просто не будет другого выхода, верно?

— Скорее всего, да.

— Другие великие князья считают тебя самоуверенным. Думаю, ты понимаешь почему.

— Я... — Что он мог сказать? — Это не нарочно.

— Ну, ты ведь и впрямь их провоцируешь. К примеру, игнорируешь их доводы или оскорбления.

— Протесты лишь привлекают ненужное внимание, — пояснил Далинар. — Лучшая защита своих убеждений — достойное поведение. Лишь приучив к добродетельности самого себя, можно ожидать надлежащего обращения со стороны окружающих.

— Ну вот, опять. Кто же так разговаривает?

— Далинар, — вмешался Элокар, продолжая наблюдать за дуэлянтами, — и мой отец так говорил.

— Именно, — сказал Садеас. — Далинар, дружище, остальные просто не в состоянии понять, что ты всерьез. Они думают, это все притворство.

— А ты? Что про меня думаешь ты?

— Я вижу правду.

— И?..

— Ты самоуверенный ханжа, — беспечно ответил Садеас. — Но при этом честный.

— Уверен, ты считаешь и это комплиментом.

— Вообще-то, на этот раз я всего лишь тебя дразню. — Садеас отсалютовал Далинару чашей вина.

Сидевший рядом Элокар усмехнулся:

— Садеас, это было весьма умно. Стоит ли мне назначить тебя новым шутом?

— А что случилось со старым? — В голосе князя звучало любопытство, даже нетерпение, словно он надеялся услышать о том, что с шутом приключилась некая трагедия.

Усмешка Элокара превратилась в сердитую гримасу.

— Он исчез.

— В самом деле? Какая незадача.

— Да ну его... — Король взмахнул рукой в латной перчатке. — Он время от времени устраивает такое. В конце концов вернется. Ненадежен, как сама Преисподняя. Если бы не заставлял меня так смеяться, я бы заменил его много сезонов назад.

Они замолчали, и дуэль продолжилась. Несколько других светлоглазых, мужчин и женщин, наблюдали, сидя на скальных выступах. Далинар с неудовольствием отметил, что прибыла Навани и бе­седует с дамами, среди которых была и последняя пассия Адолина, рыжеволосая письмоводительница.

Взгляд Далинара задержался на Навани, словно впиваясь в ее фиолетовое платье, ее зрелую красоту. Она без возражений записала его последнее видение и, похоже, простила за то, что он так грубо вышвырнул ее из своих покоев. Вдовствующая королева не насмехалась над ним, не сомневалась в его словах и действиях. Он это ценил. Стоит ли поблагодарить ее, или она сочтет это приглашением к дальнейшей игре?..

Великий князь попытался отвести от нее взгляд, но понял, что, даже глядя на дуэлянтов, все время наблюдает за ней краем глаза. Потому стал смотреть в небо, щурясь от яркого полуденного солн­ца. Снизу доносились удары металла о металл. Позади несколько больших улиток замерли, прицепившись к скале, в ожидании Великой бури и дождя.

Так много вопросов и сомнений. Он слушал «Путь королей» и старался понять, что значили последние слова Гавилара. Как будто они каким-то образом несли в себе ключ и к его безумию, и к при­роде его видений. Но правда в том, что он ничего не знал и не мог положиться на собственные решения. Это лишало его душевного равновесия — понемногу, по чуть-чуть.

На обдуваемых ветром равнинах облака были редкостью. Полыхающее солнце скрывалось из виду лишь во время яростных Великих бурь. Бури влияли и на весь остальной Рошар, но тут, на востоке, они были особенно беспощадными, дикими и властвовали над всем. Мог ли какой-нибудь смертный король хотя бы осмелиться предъявить претензии на эти земли? Легенды говорили, что некогда­ здесь жили люди и не всегда были Ничейные холмы, пустынные рав­нины и густые леса. Раньше тут простирался Натанатан, Гранитное королевство.

— О-о-о, — проговорил Садеас с таким видом, словно попробовал что-то горькое. — Явился не запылился...

Далинар опустил голову и проследил за взглядом Садеаса. Вели­кий князь Вама в сопровождении свиты пришел посмотреть дуэль. Хотя большинство придворных облачились в одежду его традиционной коричнево-серой расцветки, сам князь надел длинный серый сюртук с разрезами, сквозь которые проглядывала ярко-красная и оранжевая шелковая ткань, а из-под манжет и воротника высовывались столь же яркие кружевные оборки.

— Думал, Вама тебе нравится, — заметил Элокар.

— Я его терплю, — отозвался Садеас. — Но его вкус в одежде совершенно отвратителен. Красный и оранжевый? Даже не рыжевато-оранжевый, но такой вульгарный, что глазам больно. И эти разре­зы уже сто лет как вышли из моды. О, прекрасно — он сидит прямо напротив нас. Мне придется до самого конца представления гля­деть на него.

— Не стоит так сурово судить о людях по их внешнему виду, — сказал Далинар.

— Друг мой, — ровным голосом произнес Садеас, — мы великие князья. Мы представляем Алеткар, который во всем мире считают центром культуры и власти. Исходя из этого, разве я не прав, добива­ясь от своих соратников приличного вида?

— Приличный вид — это хорошо, — согласился Далинар. — Одежда должна сидеть как следует и быть опрятной.

«Твоим солдатам, например, не помешало бы научиться аккуратности».

— Сидеть как следует, быть опрятной и модной, — уточнил Садеас.

— А я? — поинтересовался Далинар, бросив взгляд на свой простой мундир. — Ты бы хотел, чтобы я тоже вырядился в кружева и яркие цвета?

— Ты-то? — переспросил Садеас. — Ты безнадежен. — Он вскинул руку, предупреждая возражения. — Нет, я несправедлив. Этот мундир в каком-то смысле... вне времени. Военная форма, в силу своего практического значения, никогда полностью не выйдет из мо­ды. Безопасный выбор — и надежный. В каком-то смысле ты избега­ешь проблем с модой, потому что отказываешься участвовать в игре. — Он кивком указал на Ваму. — Вама пытается играть, но у него ничего не получается. И это непростительно.

— И все же я считаю, что ты слишком большое значение придаешь этим шелкам и шарфикам. Мы солдаты на войне, а не придворные на балу.

— Сановники из других краев все чаще приезжают именно на Расколотые равнины. Очень важно, чтобы мы производили на них правильное впечатление. — Садеас наставительно вскинул палец. — Если уж мне придется признать твое моральное превосходство, мой друг, тогда, возможно, тебе пора признать мое чувство стиля. Стоит отметить, что ты еще более пристрастен в том, что касается суждения о людях по одежде, нежели я.

Далинар ничего не ответил. Замечание было до боли справедливым. И все-таки, раз уж сановники искали на Расколотых равнинах встреч с великими князьями, разве не следовало демонстрировать им хорошо организованные военные лагеря, возглавляемые людьми,­ которые хотя бы внешне напоминают генералов?

Великий князь принялся наблюдать за схваткой, которая уже подходила к концу. Следующим будет сражаться его сын. Два светлоглазых противника поклонились королю и удалились в палатку на краю дуэльной арены. Миг спустя на песок ступил Адолин, в своем темно-синем осколочном доспехе. Юноша нес шлем под мыш­кой, его русые с черным волосы были элегантно растрепаны. Он мах­нул Далинару рукой в латной перчатке, склонил голову перед королем и надел шлем.

Следом за ним на арену вышел воин в желтом осколочном дос­пехе. Светлорд Реси был единственным полным осколочником в армии великого князя Танадаля, хотя, кроме него, там имелось еще трое обладателей клинка либо доспеха. Сам Танадаль не имел ни того ни другого. Было не так уж необычно для великого князя пола­гаться на своих лучших воинов-осколочников; в этом имелся здравый смысл, особенно для военачальников, которые предпочитали управлять ходом сражения из штаба. В родном княжестве Танадаля много веков назад установилась традиция назначать того, кто владел­ осколками Реси, так называемым Защитником престола.

Танадаль в последнее время позволял себе высказываться по поводу недостатков Далинара, так что Адолин не без изящества вы­звал главного осколочника великого князя на дружеское состязание.­ Дуэли редко затевались ради осколков; в нынешнем случае проигрыш будет стоить лишь понижения в турнирной таблице. Поединок­ привлек необычайно много внимания, и небольшая арена заполнилась за четверть часа, пока дуэлянты разминались. Несколько женщин установили пюпитры, чтобы зарисовать или записать впечатле­ния от поединка. Сам Танадаль не явился.

Поединок начался, когда главный судья, леди Истоу, приказала противникам призвать свои мечи. Элокар опять сосредоточенно наклонился ближе к арене, а Реси и Адолин принялись кружить по песку, пока их осколочные клинки еще не появились. Далинар и сам подался вперед, хотя и ощутил легкие угрызения совести. Согласно Заповедям, следовало избегать дуэлей, пока Алеткар находился в со­стоянии войны. Тренировочный бой и дуэль из-за оскорбления, в результате которой важные офицеры могут быть ранены, — две большие разницы.

Реси принял стойку камня, держа осколочный клинок обеими вытянутыми руками, острием к небу. Адолин использовал стойку ветра — корпус чуть развернут, руки подняты и согнуты в локтях перед собой, осколочный клинок вскинут горизонтально над головой. Дуэлянты продолжали кружение по арене. Победит тот, кто полностью разобьет любую часть доспеха противника. Это было не очень опасно; ослабленный доспех обычно все равно держал удар, ­даже если на нем появлялись новые трещины.

Реси напал первым — прыгнул вперед и атаковал, вскинув клинок над головой и обрушив его слева направо. Стойка камня предназначалась именно для таких атак, при которых в каждый удар вкладывалась вся возможная мощь. Далинар считал ее неповоротли­вой — на поле боя для использования осколочного клинка не требовалась такая сила, хотя в сражениях с другими осколочниками она оказывалась полезной.

Адолин ушел из-под меча противника с проворством осколочни­ка, которое шло вразрез с тем фактом, что на нем был надет толстый доспех весом более чем в сотню стоунов. Атака Реси, пусть и хорошо исполненная, вынудила его открыться, и Адолин нанес точный удар по левому наручу противника — там появилась трещина. Реси атаковал опять; юноша снова уклонился, а потом ткнул соперника в левое бедро.

Некоторые поэты описывали битву как танец. В обычных сражениях Далинар редко ощущал нечто подобное. Два человека с мечами и щитами яростно набрасывались друг на друга, и их клинки сталкивались вновь и вновь, пытаясь отыскать брешь в обороне про­тивника. Не танец — просто драка с оружием в руках.

Но в дуэлях на осколочных клинках и впрямь ощущалась некая грация. Чтобы размахивать огромным мечом, требовалось немалое умение, а доспех хорошо держал удар, так что поединки обычно затягивались и в них хватало величественных движений и широких замахов. Воин с осколочным клинком сражался плавно и изящно.

— А кузен хорош, — заметил Элокар. Адолин ударил Реси по шлему, заслужив аплодисменты зрителей. — Лучше, чем был мой отец. Даже лучше, чем ты, дядя.

— Он очень старается, — согласился Далинар. — Сын по-настоя­щему любит это дело. Не войну и не сражения. Дуэли.

— Адолин мог бы стать чемпионом, если бы захотел.

Далинар знал, что сын именно этого и хочет. Но он отказывался от поединков, которые позволили бы ему приблизиться к заветному­ титулу. Князь подозревал, что Адолин это делает из желания собственным способом придерживаться Заповедей. Дуэльные чемпионаты и турниры предназначались для редких периодов мира. Хотя можно было и возразить, что защищать честь семьи нужно всегда.

Как бы то ни было, Адолин не сражался ради ранга в турнирной таблице, и потому другие осколочники были о нем не очень высоко­го мнения. Они быстро соглашались на дуэли с ним, и даже некоторые не-осколочники бросали ему вызов. По традиции осколочные доспехи и клинок короля можно было взять на время за большие деньги тому, кто пользовался милостью монарха и желал драться на дуэли с осколочником.

Далинар вздрогнул при мысли о том, что кто-то другой мог надеть его доспех или взять Клятвенник. Это как-то противоестественно. И все же временная передача королевского клинка и доспеха — или, до того как королевский престол был восстановлен, передача клинка и доспеха великого князя — это традиция с глубокими корнями. Даже Гавилар ее не нарушал, хотя и жаловался в разговорах с глазу на глаз.

Юноша увернулся еще от одного удара и перешел к более агрессивным формам стойки ветра. Реси оказался к этому не готов — он сумел один раз ударить Адолина по правому наплечнику, но лишь вскользь. Юноша наступал, его клинок двигался плавно, как вода. Реси отпрянул, принимая защитную позу, для которой стойка камня подходила лучше прочих.

Адолин одним тычком выбил противника из равновесия. Реси снова принял стойку, но юноша атаковал опять. Реси злился, и его стойки становились все более и более небрежными, а сын Далинара давил, нанося удары то с одной, то с другой стороны. Быстрые, не очень сильные, предназначенные для того, чтобы вывести из себя.

Это сработало. Реси взревел и, начав один из характерных для стойки камня приемов, высоко занес меч. Адолин с поражающей ско­ростью перебросил клинок в правую руку, вскинул левую и принял удар на неповрежденный наруч. Он сильно треснул, но подобный маневр позволил Адолину обрушить собственный клинок на бок Ре­си — прямиком на треснутый левый набедренник.

Тот взорвался со звуком лопнувшего металла, и дымящиеся кусочки полетели во все стороны, светясь, как расплавленная сталь. Реси зашатался и чуть не упал; его левая нога больше не держала вес осколочного доспеха. Поединок закончился. Более важные дуэли могли продолжаться до двух или трех сломанных пластин, но это становилось опасным.

Главный судья поднялась и объявила о финале. Реси захромал прочь, на ходу сдирая шлем. Все слышали, как он сыплет ругательствами. Адолин отсалютовал врагу, стукнув плоской стороной клинка по забралу, потом отпустил оружие. Поклонился королю. Победители иногда отправлялись в толпу, чтобы покрасоваться или принять похвалы, но Адолин удалился в палатку.

— Действительно, талантливый парень, — заметил Элокар.

— И весь из себя такой... правильный, — прибавил Садеас, потягивая вино.

— Верно, — согласился Далинар. — Иногда мне хочется, чтобы наступил мир. Ради Адолина — он тогда смог бы полностью сосредоточиться на дуэльном искусстве.

Садеас вздохнул:

— Далинар, ты опять о прекращении войны?

— Я не это имел в виду.

— Дядя, ты упорно повторяешь, будто отказался от этой идеи, — вступил Элокар, поворачиваясь и устремляя на него внимательный взгляд, — но на самом деле так и танцуешь вокруг нее, с тоской вспоминая о мире. Люди в лагерях зовут тебя трусом.

Садеас фыркнул:

— Ваше величество, он не трус. Я могу это засвидетельствовать.

— Так в чем же дело? — спросил Элокар.

— Эти слухи перешли все мыслимые грани разумного, — заметил Далинар.

— Ты не ответил на мой вопрос, — упрямо проговорил Элокар. — Дядя, если бы ты мог принять решение, ты бы велел нам покинуть Расколотые равнины? Ты и впрямь трус?

Далинар медлил с ответом.

«Объедини их, — требовал от него голос. — Вот твое задание, и я тебе его поручаю».

«Я и впрямь трус?» — подумал он. Нохадон в своей книге призывал сомневаться в себе. Не допускать, чтобы самоуверенность или высокомерие застили поиск истинно верных решений.

Вопрос Элокара не касался его видений. И все-таки Далинар действительно чувствовал, что поступает трусливо, — по меньшей мере таким было его желание отречься. Если он уйдет из-за того, что с ним происходит, то и впрямь выберет легкий путь.

«Я не могу все бросить, — понял он. — Что бы ни случилось, я должен пойти до конца».

Даже если он безумен. Или — еще более тревожная мысль — даже если его видения реальны, но исходят из подозрительного источника.

«Я должен остаться. Но мне также необходимо придумать план, чтобы убедиться, что своими действиями не разрушу Дом Холин».

Далинар как будто балансировал на лезвии бритвы. Все вокруг было нечетким, словно в тумане. Он вознамерился сбежать, потому что любил ясные решения. Что ж, ничего ясного в том, что с ним происходит, нет. И все же, решив остаться великим князем, он сохранит один из узловых камней в фундаменте личности былого Далинара Холина.

Он не отречется. И это окончательно.

— Далинар? — позвал Элокар. — С тобой все в порядке?

Князь моргнул, сообразив, что перестал обращать внимание на Элокара и Садеаса. Если вот так пялиться в пустоту, репутацию не исправить.

— Вы хотите знать правду, — проговорил Далинар, поворачи­ваясь к королю. — Да, если бы это было в моей власти, я бы взял все десять военных лагерей и вернулся в Алеткар.

Несмотря на то что болтали другие, это была не трусость. Нет, он только что бросил вызов трусу внутри себя и знал, откуда тот взялся. Сказанное же представляло собой нечто совершенно иное.

Король выглядел потрясенным.

— Я и впрямь ушел бы отсюда, — твердо заявил Далинар, — но не потому, что хочу сбежать или боюсь сражаться. Все дело в том, что я тревожусь за стабильность Алеткара; бросив эту войну, мы смог­ли бы навести порядок дома и укрепить лояльность великих князей.­ Я поручил бы послам и ученым разобраться в том, почему паршенди убили Гавилара. Мы слишком рано отказались от этого способа докопаться до правды. Я все еще не уверен, что убийство устроили не какие-нибудь еретики или бунтовщики из числа паршенди.

А еще — изучил бы их культуру. И да, таковая имеется! Если в покушении виновны не бунтовщики, я бы продолжал задавать вопросы, пока не узнал бы, почему они это сделали. Я бы потребовал расплаты — может, их собственного короля, переданного нам для казни, — в обмен на мир. Что касается светсердец, я бы поговорил с учеными и нашел лучший способ удерживать эту территорию. Возможно, заселив эти края, захватив Ничейные холмы, мы могли бы и в самом деле расширить свои границы и провозгласить Расколотые равнины своей землей. Ваше величество, я бы не забыл о возмез­дии, но подошел бы к нему — и к этой войне — более вдумчиво. Прямо сейчас мы знаем слишком мало, чтобы от наших поступков был какой-нибудь толк.

Элокар выглядел удивленным. Он кивнул:

— Я... дядя, это и впрямь звучит разумно. Почему ты раньше все не объяснил?

Далинар моргнул. Лишь несколько недель назад Элокар пришел в негодование при одном лишь упоминании о том, чтобы вернуться домой. Что изменилось?

«Стоит отдать мальчику должное», — признался он самому себе.

— Ваше величество, у меня, похоже, возникли некоторые проб­лемы с выражением собственных мыслей.

— Ваше величество! — воскликнул Садеас. — Но вы ведь не примете во внимание это...

— Последнее покушение на мою жизнь вывело меня из равновесия. Скажи-ка, ты хоть немного продвинулся в расследовании того, кто именно поместил в мой доспех ослабленные самосветы?

— Еще нет, ваше величество.

— Меня пытаются убить, — негромко сказал Элокар и как будто ссутулился в своем доспехе. — Кто-то хочет, чтобы я умер, как мой отец. Иногда я и впрямь спрашиваю себя, не гоняемся ли мы по этим равнинам за десятью дурнями. Убийца в Белом... он был шинцем.

— Паршенди признались, что послали его, — заметил Садеас.

— Верно, — согласился Элокар. — Но все же они дикари, и ими легко управлять. Это был бы безупречный отвлекающий маневр — возложить вину на группу паршунов. Мы воюем год за годом и не замечаем, как настоящие злодеи тихонько вершат свои дела в моем собственном лагере. Они следят за мной. Постоянно. Ждут. Я вижу их лица в зеркалах. Искаженные, нечеловеческие символы...

Далинар и Садеас встревоженно переглянулись. Паранойя Элокара и впрямь сделалась хуже или он так хорошо ее скрывал? Ему в каждом темном углу мерещились интриги, а теперь, после покуше­ния, имелись все основания к тому, чтобы эти страхи усилились.

— Отступить с Расколотых равнин, возможно, хорошая идея, — осторожно проговорил Далинар, — но не ради того, чтобы начать войну с кем-то еще. Мы должны укрепить и объединить наш народ.

Элокар вздохнул:

— Погоня за Убийцей в Белом сейчас представляется совершенно бессмысленной. Вероятно, нам это и не понадобится. Я слышал, ваши с Садеасом совместные действия принесли плоды.

— И еще какие, ваше величество, — согласился Садеас с гордостью и, возможно, толикой самодовольства. — Хотя Далинар по-прежнему настаивает на использовании его собственных, медленных­ мостов. Временами мои силы оказываются почти на исходе к тому моменту, когда он появляется. Все бы шло куда лучше, согласись Далинар на современную мостовую тактику.

— Такое количество смертей... — начал правитель Дома Холин.

— Приемлемо, — перебил Садеас. — Далинар, они в основном рабы. Шанс принести хоть какую-то пользу — для них большая честь.

«Сомневаюсь, что они видят это в том же свете».

— Ты бы хоть один-единственный раз попробовал сделать все, как я предлагаю, — продолжил Садеас. — До сих пор тактика работала, но я опасаюсь, что паршенди и дальше будут посылать против нас две армии. Меня не привлекает перспектива сразиться с обеими до того, как ты прибудешь.

Далинар медлил с ответом. Это была бы и впрямь проблема. Но как он мог отказаться от осадных мостов?..

— А почему бы не сойтись на компромиссе? — спросил Элокар. — Дядя, в ходе следующей вылазки на плато ты позволишь мос­товикам Садеаса помочь тебе во время марша к месту сражения. У Садеаса полным-полно запасных мостовых расчетов, он может их тебе одолжить. Он, как и раньше, бросится вперед с войском помень­ше, но ты придешь на помощь гораздо быстрее обычного, воспользо­вавшись его мостовиками.

— Все равно что перейти на передвижные мосты, — заметил Далинар.

— Не обязательно, — возразил Элокар. — Ты сказал, что паршенди редко направляют огонь на тебя, если их отвлекает Садеас. Люди Садеаса начнут битву, как обычно, а ты присоединишься, как только он очистит для тебя позиции.

— Да... — задумчиво проговорил Садеас. — Расчеты, которые ­будут наводить для тебя мосты, не пострадают — никаких дополнительных смертей ради твоего войска. Но ты прибудешь на плато, чтобы помочь мне, в два раза быстрее обычного.

— А вдруг ты не сможешь отвлечь паршенди как следует? — спросил Далинар. — Что, если они все равно направят стрелы на моих мостовиков, когда я буду переправляться через ущелье?

— Тогда мы отступим, — со вздохом сказал Садеас. — И решим, что эксперимент провалился. Но по крайней мере, попытаемся. Вот как совершаются прорывы, старый друг. Кто-то пробует что-то новое.

Далинар задумчиво почесал подбородок.

— Ох, дядя, ну хватит уже! — воскликнул Элокар. — Он ведь принял твое предложение воевать вместе. Прими и ты его идею — хотя бы один раз.

— Уговорили, — согласился великий князь Холин. — Посмот­рим, как это сработает.

— Отлично! — Элокар поднялся. — А теперь, полагаю, мне пора пойти и поздравить твоего сына. Это был восхитительный по­единок!

Далинару он не показался таким уж восхитительным — у противника Адолина не было ни единого шанса. Но это была лучшая разновидность битвы. Великий князь Холин категорически возражал против рассуждений о том, что ближний бой бывает по-настоя­щему «хорошим». Если уж побеждать, то быстро и с максимальным перевесом.

Князья встали в знак уважения, когда король направился по каменным ступеням вниз, к песчаному полу арены. Потом Далинар по­вернулся к Садеасу:

— Я должен идти. Пришли ко мне секретаршу, чтобы разобраться с подробностями по поводу тех плато, где мы, по-твоему, можем опробовать этот маневр. Когда в следующий раз по одному из них прозвучит сигнал к атаке, я отправлюсь со своей армией в твой лагерь, и мы выйдем вместе. Ты с войском поменьше уйдешь вперед, а мы догоним, как только вы займете позиции.

Садеас кивнул.

Князь повернулся, чтобы подняться по лестнице и покинуть дуэльную арену.

— Далинар!

Великий князь Холин обернулся. Шарф Садеаса взметнуло порывом ветра; он стоял, скрестив руки на груди, и золотая вышивка на его наряде блестела в лучах солнца.

— Ты тоже пришли ко мне одну из своих секретарш. С копией этой Гавиларовой книги. Может, другие истории из нее развлекут меня.

Далинар улыбнулся:

— Я так и сделаю.

4 Набивной доспех (стеганка) — одежда из множества слоев ткани, набитая ватой, паклей, конским волосом и т. д., а также прошитая вертикальными или пересекающимися строчками. Могла использоваться самостоятельно или в качестве поддоспешной одежды.

«И вот повис я над последней бездной, друзья кто позади, кто впереди. Пир, что мне суждено выпить, держится на их лицах, и слова, что мне суждено сказать, искрятся в моем ра­зуме. Старые клятвы снова прозвучат».

Дата: бетабанан, 1173, 45 секунд до смерти. Объект: светлоглазый ­ребенок пяти лет. Во время произнесения образца дикция удивительным образом улучшилась.

Каладин гипнотизировал три светящиеся топазовые сферы на полу перед собой. В бараке было темно и пусто, не считая Тефта и его самого. Лопен лениво прислонился к освещенному солнцем дверному косяку, поглядывая по сторонам. Снаружи раздавался голос Камня, выкрикивавшего команды другим мостовикам. Бригада отрабатывала боевые построения. Ничего особенного. Все выглядело так, словно они тренировались носить мост, но на самом деле учились исполнять приказы и эффективно менять строй.

От трех маленьких сфер — всего-то светосколков — на каменный пол падали желтовато-коричневые круги света. Каладин сосредоточился на них, затаил дыхание, пожелал, чтобы свет перешел в него.

Ничего не произошло.

Он очень старался, пялясь в самый центр сфер.

Ничего не изменилось.

Парень взял одну, положил на ладонь и поднял так, чтобы видеть один лишь свет. Он мог разглядеть завихрения во всех подробностях — беспокойный неустанный ураган света. Каладин приказывал, желал, умолял.

Ничего.

Он застонал и лег на каменный пол, уставившись в потолок.

— Может, ты недостаточно сильно его хочешь, — предположил Тефт.

— Я хочу его со всей страстью, на какую только способен. Он не колыхнулся.

Тефт что-то проворчал и подобрал одну из сфер.

— Может, мы ошиблись. — Казалось, высшие силы устроили так, что в тот момент, когда Каладин принял эту странную и пугающую часть самого себя, все перестало получаться. — Наверное, это была иллюзия. Просто солнечный свет упал каким-нибудь хитрым образом...

— Ага, солнечный свет упал, — ровным голосом сказал Тефт, — и прилепил мешок к бочке. Иллюзия, точно.

— Ну ладно. Значит, произошло какое-то странное стечение обстоятельств — из тех, что бывают лишь один раз.

— И когда ты был ранен, — напомнил Тефт. — И на каждой вылазке с мостом, когда тебе требовалась прибавка к силе или вынос­ливости.

Каладин издал разочарованный вздох и несколько раз легонько стукнул затылком о каменный пол.

— Что ж, если я один из этих Сияющих, о которых ты все время твердишь, почему у меня ничего не получается?

— Как по мне, — проговорил седоволосый мостовик, катая сферу в пальцах, — все дело в том, что ты словно ребенок, который только начинает ходить. Сначала он случайно делает первый шаг. А потом постепенно учится двигать ногами по собственной воле. Тебе просто нужно упражняться.

— Я уже неделю пялюсь на сферы. Сколько еще мне упраж­няться?

— Ну, надо продолжать, пока не получится.

Каладин закатил глаза и снова сел:

— И зачем только я тебя слушаю? Ты же признался, что знаешь не больше моего.

— Я ничего не знаю о том, как использовать буресвет. —Тефт нахмурился. — Но я знаю, что должно получиться.

— По сказкам, которые противоречат друг другу. Ты говорил, что Сияющие могли ходить по стенам и летать.

Тефт кивнул:

— Да, могли. А еще плавили камни взглядом. И перемещались на огромные расстояния в мгновение ока. И управляли солнечным светом. И...

— И почему же, — перебил Каладин, — им требовалось как ходить по стенам, так и летать? Ведь можно же перелететь через стену, зачем по ней бегать?

Тефт промолчал.

— Зачем нужно и то и другое, — продолжил Каладин, — если они могли просто перемещаться «на огромные расстояния в мгновение ока»?

— Не знаю, — буркнул Тефт.

— Сказкам или легендам верить нельзя. — Каладин посмотрел на Сил, которая приземлилась возле одной из сфер и уставилась на нее с детским любопытством. — Откуда нам знать, что в них правда, а что — выдумка? Мы точно знаем лишь одно. — Он схватил одну из сфер и поднял, держа двумя пальцами. — Сияющий в этой комнате. И он очень, очень устал от коричневого цвета.

Тефт фыркнул:

— Ты не Сияющий, парень.

— Разве мы только что не говорили о...

— Да, ты можешь заряжаться, — перебил Тефт, — можешь впитывать буресвет и управлять им. Но это еще не значит быть Си­яющим. Все дело в том, как они жили, что делали. В Бессмертных словах.

— Каких-каких?

Тефт снова покатал сферу в пальцах, поднял и заглянул в ее глубины.

— Жизнь прежде смерти. Сила прежде слабости. Путь прежде цели. Это их девиз и Первый идеал, или Бессмертные слова. Были еще четыре других.

Каладин вскинул бровь:

— Что за четыре?

— Я толком не знаю. Но они руководствовались этими Бессмерт­ными словами — этими Идеалами — во всем, что делали. Четыре других Идеала у каждого ордена Сияющих были свои. Но Первый идеал один и тот же для всех десяти: жизнь прежде смерти, сила прежде слабости, путь прежде цели. — Он поколебался. — Ну, так мне говорили.

— Понятно, но это все, по-моему, слегка очевидно, — сказал Каладин. — Сначала жизнь, потом смерть. Сначала день, потом ночь, сначала один, потом два. Что здесь такого?

— Ты несерьезен. Может, потому буресвет и отвергает тебя.

Каладин встал и потянулся:

— Тефт, извини. Я просто устал.

— Жизнь прежде смерти. —Тефт пригрозил Каладину пальцем. — Сияющий всегда ищет способы защитить все живое. Он никогда не убивает без необходимости и не рискует собственной жизнью по пус­тякам. Жить сложнее, чем умирать. Долг Сияющего — жить.

Сила прежде слабости. Все люди время от времени делаются слабыми. Сияющий защищает слабых и использует свою силу во благо других. Сила не делает человека способным править; она делает его способным служить.

Тефт подобрал сферы и положил в свой кошель. Последнюю он подержал секунду, потом тоже спрятал.

— Путь прежде цели. Всегда есть несколько путей добиться желаемого. Неудача предпочтительнее победы, добытой нечестным путем. Защита десяти невинных не стоит убийства одного. В итоге все умирают. Для Всемогущего важнее то, как ты жил, а не то, чего ты добился.

— Всемогущий? Значит, рыцари были связаны с религией?

— А что не связано? Был какой-то старый король, который все это придумал. Надиктовал жене книгу, как-то так. Мать ее мне читала. Сияющие формулировали Идеалы из того, что в ней напи­сано.

Каладин пожал плечами и, перейдя к куче жилеток, начал их сортировать. Предполагалось, что он и Тефт проверяют, нет ли дыр или рваных ремней. Через несколько минут седой мостовик к нему присоединился.

— Ты и в самом деле в это веришь? — спросил Каладин, поднимая жилет и дергая за ремни. — В то, что кто-нибудь может следовать таким обетам, в особенности банда светлоглазых?

— Они были не просто светлоглазыми. Они были Сияющими.

— Они были людьми, — парировал Каладин. — Власть имущие всегда изображают нечто вроде добродетели, божественного наставления или какой-нибудь другой причины «защищать» всех нас. Стоит поверить, что Всемогущий дал им то место, которое те занимают, — и уже гораздо легче проглотить все, что светлоглазые с нами делают.

Тефт вывернул жилет наизнанку. Тот прохудился под левым наплечником.

— Я и не верил. А потом... потом я увидел, как ты поглощаешь буресвет, и начал размышлять.

— Сказки и легенды. Мы хотим верить, что когда-то люди были лучше. Это дает надежду на то, что все может снова измениться к лучшему. Но люди не меняются. Сейчас они испорченные. Такими были и раньше.

— Возможно, — согласился Тефт. — Мои родители во все это верили. В Бессмертные слова, Идеалы, Сияющих рыцарей, Всемогущего. Даже в старый воринизм. В общем-то, в особенности в старый воринизм.

— Он привел к Иерократии. Орденам и ревнителям нельзя иметь землю или другую собственность. Это слишком опасно.

Тефт фыркнул:

— Почему? Думаешь, заправляй всем они, было бы хуже, чем со светлоглазыми?

— Ну, тут ты, возможно, прав. — Каладин нахмурился.

Он так долго считал, что Всемогущий его покинул или даже проклял, что было трудно свыкнуться с тем, что, возможно, — как полагала Сил, — все наоборот и он благословен. Да, ему удалось выжить, и, предположительно, он должен испытывать за это благодарность. Но что может быть хуже, чем оказаться наделенным великой силой, но при этом быть слишком слабым, чтобы спасти тех, кого любишь?

Дальнейшие размышления были прерваны Лопеном, который выпрямился в дверях и начал тайком подавать сигналы Каладину и Тефту. К счастью, им больше не нужно было ничего прятать. В общем-то, им и раньше можно было ничего не прятать. Вот только Каладин, который сидел на полу и пялился на сферы как идиот, мог вызвать подозрения. Он отложил жилет и вышел наружу.

Паланкин Хашаль поднесли прямо к бараку Каладина; ее высокий немногословный муж шагал рядом. На нем был кушак того же фиолетового цвета, как и вышивка на манжетах короткого жакета, напоминавшего жилет. Газ по-прежнему не появлялся. Прошла уже неделя, как он исчез. Хашаль и ее муж вместе со своими светлоглазыми адъютантами делали то, что он делал раньше, и не отвечали ни на какие вопросы о мостовом сержанте.

— Клянусь бурей, — прошептал подошедший Тефт, — от этих двоих у меня кожа зудит, как будто я чувствую позади человека с ножом.

По приказу Камня мостовики построились и стали тихонько ждать, словно на смотре. Каладин подошел и встал рядом, Тефт и Лопен — сзади. Носильщики опустили паланкин перед Каладином. Открытый по бокам, с маленьким навесом сверху, тот был всего лишь креслом на платформе. В военных лагерях такими пользовались многие светлоглазые дамы.

Каладин, превозмогая себя, отвесил Хашаль надлежащий поклон и вынудил остальных сделать то же самое. Это был неподходящий момент, чтобы быть наказанными за неповиновение.

— Старшина, ты хорошо выдрессировал свой отряд. — Хашаль рассеянно почесывала щеку рубиново-красным ноготком, держа ло­коть на подлокотнике. — Они очень... полезны во время вылазок с мостом.

— Спасибо, светлость Хашаль, — сказал Каладин, безуспешно пытаясь избавиться от жесткости и враждебности в голосе. — Вы позволите спросить? Нигде не видно Газа вот уже несколько дней. С ним все в порядке?

— Нет. — (Каладин ждал пояснений, но их не последовало.) — Мой муж принял решение. Твои люди так хороши в вылазках с мос­том, что ваш отряд служит образцом для подражания у остальных. Раз так, теперь вы будете на мостовом дежурстве каждый день.

Каладин почувствовал озноб:

— А мародерское дежурство?

— О, на него всегда найдется время. Вы же все равно берете вниз факелы, а по ночам вылазок на плато не бывает. Так что твои люди будут спать днем — если что, вас разбудят — и работать в ущель­ях по ночам. Куда лучшее использование вашего времени.

— Каждая вылазка с мостом, — проговорил Каладин. — Вы хотите, чтобы мы выходили на... каждую из них?!

— Да, — все так же рассеянно бросила она и постучала, чтобы носильщики подняли паланкин. — Вы слишком уж хороши. Это надо использовать. Ежедневное дежурство начнете завтра. Считай это... большой честью.

Каладин резко вдохнул, чтобы удержаться и не сказать ей, что он думает о такой «чести». Он не смог вынудить себя поклониться, когда Хашаль удалялась, но ей, похоже, было все равно. Камень и остальные мостовики начали перешептываться.

Каждодневная вылазка с мостом. Она только что удвоила их шансы быть убитыми. Отряд Каладина не продержится и нескольких недель. Их и так уже мало, и потеря одного или двоих во время атаки может привести к тому, что они не удержат мост. Паршенди начнут прицельно стрелять по ним и всех перебьют.

— Дыхание Келека! — горячился Тефт. — Она нас прикончит!

— Это несправедливо, — прибавил Лопен.

— Мы мостовики. — Каладин покосился на него. — С чего ты взял, что для нас существует какая-нибудь «справедливость»?

— По меркам Садеаса, мы недостаточно быстро сдыхаем, — бросил Моаш. — Каладин, ты знаешь, что солдат, пришедших посмот­реть на тебя — на человека, который пережил Великую бурю, — приказали высечь? Садеас о тебе не забыл.

Тефт безостановочно сыпал ругательствами. Он оттащил Каладина в сторону, и Лопен последовал за ними, но остальные продолжали переговариваться друг с другом.

— Преисподняя! — негромко воскликнул Тефт. — Они любят притворяться, что относятся к мостовым отрядам беспристрастно. Вроде как все честно. Кажется, теперь больше никакого притворства не будет. Ублюдки!

— Ганчо, что мы будем делать? — спросил Лопен.

— Пойдем в ущелье, — ответил Каладин. — Как и предписано. Потом хорошенько выспимся, ведь, похоже, следующей ночью поспать нам не удастся.

— Ребятам не понравится спускаться в ущелья по ночам, — заметил Тефт.

— Знаю.

— Но мы еще не готовы к... тому, что должны сделать. — Тефт огляделся по сторонам, чтобы убедиться, что никто не слышит, кроме Каладина и Лопена. — Нужно хотя бы еще несколько недель.

— Знаю.

— Мы не продержимся еще несколько недель! С той поры, как Садеас и Холин начали работать вместе, вылазки происходят чуть ли не каждый день. Всего одна плохая — всего один раз паршенди выберут нас своей целью, — и все закончится. Нас сотрут в по­рошок.

— Я знаю! — раздраженно ответил Каладин, сжав кулаки, и глубоко вздохнул, чтобы не вспылить.

— Ганчо! — воскликнул Лопен.

— Что? — рявкнул Каладин.

— Это опять происходит.

Парень застыл, потом посмотрел на свои руки. И действительно, от его кожи поднимался едва светящийся дымок. Совсем тусклый — рядом с Каладином находилось не много самосветов, — но все-таки вполне заметный. Струйки таяли одна за другой. Оставалось на­деяться, что никто не обратил внимания.

— Преисподняя! Что я сделал?

— Не знаю, — буркнул Тефт. — Разозлился на Хашаль?

— Я и раньше был злой.

— Ты вдохнул, — взволнованно сказала Сил, заметавшись вокруг него ленточкой из света.

— Что?

— Я видела. — Сил завернулась в узел. — Ты разгневался, сделал глубокий вдох, и свет... перешел в тебя.

Каладин посмотрел на Тефта, но, разумеется, пожилой мостовик ничего не слышал.

— Собери людей, — приказал Каладин. — Мы идем на ущельное дежурство.

— А как быть с тем, что случилось? — спросил Тефт. — Нам не выдержать столько вылазок с мостом. Нас на части разорвут.

— Я собираюсь кое-что предпринять прямо сегодня. Собери лю­дей. Сил, ты мне нужна.

— Да? — Она повисла перед ним, приняв облик девушки.

— Разыщи место, где есть трупы паршенди.

— Я думала, ты собираешься сегодня тренироваться с копьем.

— Парни будут тренироваться. Сначала я все организую, а потом займусь кое-чем другим.

Каладин подал короткий сигнал, и мостовики довольно умело построились клином. Они несли копья, которые держали в тайнике в ущелье, в большом мешке с камнями. Он снова хлопнул в ладоши, и все построились двойной стеной. Каладин хлопнул опять, и они построились кругом, так что один человек стоял за каждыми двумя, готовый подменить любого из них, сделав лишь шаг.

По стенам ущелья текла вода, и мостовики шлепали по лужам. Они были хороши. Куда лучше, чем имели право быть, даже лучше — учитывая их подготовку — любого отряда, с которым ему доводилось работать.

Но Тефт рассуждал верно. В битве они продержатся недолго. За несколько недель Каладин бы достаточно обучил их наносить колющие удары и прикрывать друг друга щитами, чтобы парни стали хотя бы отчасти опасными. До той поры они просто мостовики, которые умеют строиться замысловатым образом. Им необходимо время.

Каладин должен как-то его выиграть.

— Тефт, — распорядился он, — займись ими.

Пожилой мостовик отсалютовал ему, скрестив руки.

— Сил, пойдем посмотрим на трупы.

— Они недалеко. Пошли. — Она светящейся ленточкой метнулась вдоль ущелья.

Каладин направился следом.

— Сэр, — позвал Тефт.

Каладин приостановился. С каких пор Тефт начал называть его «сэром»? Это показалось до странности правильным.

— Да?

— Сопровождающие нужны? — Тефт стоял во главе отряда мос­товиков, все больше и больше походивших на солдат в своих кожаных жилетах и с копьями, которые они держали умелой хваткой.

Каладин покачал головой:

— Сам справлюсь.

— Ущельные демоны...

— Светлоглазые поубивали всех, что забрели так близко к лагерям. Кроме того, если я и впрямь напорюсь на одного, разве еще два или три человека на моей стороне что-то изменят?

Седобородый мостовик скривился, но возражать не стал. Каладин двинулся следом за Сил. В его кошеле были собраны все сферы, какие им удалось найти на трупах во время мародерства. У них вошло в привычку цеплять часть каждой находки к мосту, и бла­годаря помощи Сил они теперь отыскивали куда больше сфер, чем раньше. В кошеле скопилось маленькое состояние. Этот буресвет, как надеялся Каладин, должен был сегодня принести большую пользу.

Он достал сапфировую марку, чтобы освещать себе путь и обходить лужи, из которых тут и там торчали кости. Из одной выглядывал череп, поросший волнистым зеленым мхом, напоминавшим волосы; сквозь мох проглядывали спрены жизни. Другой на месте Каладина, в одиночестве бродя по дну темной расщелины, ощутил бы страх. Это было священное место — саркофаг простонародья, погребальная пещера мостовиков и копейщиков, что умерли, исполняя приказы светлоглазых, и кровь их пропитала эти неровные стены. Это место не было жутким; оно было святым.

Парень был даже рад остаться в одиночестве и тишине, рядом с останками павших. Этих людей заботили не свары между тем, кто родился с глазами светлее, чем их собственные. Этих людей забо­тили их семьи или — в крайнем случае — кошельки со сферами. Сколько из них оказались в ловушке в этих незнакомых землях, на бесконечных плато, потому что были слишком бедны, чтобы вы­рваться домой, в Алеткар? Каждую неделю погибали сотни, чтобы те, кто и так богат, получили новые самосветы. А еще — чтобы отомстить за короля, который давно умер.

Каладин миновал еще один череп, у которого не хватало нижней челюсти, а темя было рассечено ударом топора. Казалось, пустые глазницы с любопытством следили за ним, и синий буресвет в его руке придавал таинственность неровной земле и стенам.

Ревнители учили, что после смерти самые доблестные из людей — те, кому удалось лучше всех воплотить в жизнь свое Призвание, — возносились на небеса, чтобы помочь отвоевать их. Каждому суждено делать то же самое, что он делал всю жизнь. Копейщики воевали, фермеры трудились на духовных фермах, светлоглазые пра­вили. Ревнители старательно напоминали, что достижения в любом Призвании дают силу. Фермер сумеет взмахом руки создавать поля с духовными злаками. Копейщик станет великим воином, чей щит будет производить громы, а копье — молнии.

А как быть с мостовиками? Неужто Всемогущий потребует, чтобы все эти павшие восстали и занялись той же тяжелой работой? Получается, Данни и остальные даже в посмертии будут бегать с мостом на плечах? Ревнители не навещали их, чтобы проверить спо­собности и даровать Возвышение. Возможно, мостовики и не понадобятся для войны за небеса. В любом случае туда попадали только самые умелые. Другим суждено просто дремать, пока Чертоги Спокойствия не отвоюют.

«И что же, я снова верую? — Каладин забрался на валун, свалившийся в ущелье. — Вот так просто?» Убежденности не было. Но это и не важно. Он сделает для мостовиков лучшее, на что способен. Если в этом имелось какое-то Призвание, так тому и быть.

Разумеется, если удастся сбежать, Садеас найдет других мостовиков, и те умрут вместо них.

«Я должен беспокоиться о том, что в моих силах. Другие мостовики — не моя ответственность».

Тефт говорил о Сияющих, об идеалах и сказках. Ну почему люди не могли просто взять и начать жить по этим правилам? Почему они искали вдохновения в мечтах и выдумках?

«Если ты сбежишь... то бросишь всех других мостовиков на погибель, — прошептал голос внутри его. — Должен быть какой-то способ помочь им».

«Нет! — мысленно возразил он. — Если я буду волноваться за остальных, не смогу спасти Четвертый мост. Если я найду выход, мы уйдем».

«Если ты уйдешь, — продолжил тот же голос, — кто заступится за них? Всем наплевать. Всем...»

О чем говорил его отец много лет назад? Он делал то, что считал правильным, потому что кому-то надо начать. Кому-то надо сделать первый шаг.

Ладонь Каладина почувствовала тепло. Парень остановился посреди ущелья, закрыл глаза. Обычно сферы не источали тепла, но та, которую он держал, казалась теплой. И Каладин, не ощущая ни малейших затруднений, глубоко вдохнул. Сфера похолодела, а по его руке прошла волна тепла.

Он открыл глаза. Сфера была тусклой, а его пальцы покрылись инеем. От него исходил свет, как дым от костра, — белый, чистый.

Каладин поднял руку и почувствовал, что его переполняет сила. Он не ощущал необходимости дышать — даже затаил дыхание, удерживая буресвет. Сил метнулась вдоль ущелья обратно к нему. Покружилась, потом остановилась в воздухе, приняв облик де­вушки.

— Ты это сделал. Что произошло?

Каладин покачал головой, не дыша. Внутри его что-то набирало силу, словно...

Словно буря. Она ярилась в его венах, а в груди как будто бушевал ураган. От этого ему хотелось бегать, прыгать, кричать. Он слов­но вот-вот мог взорваться. Каладин осознал, что может ходить по воздуху. Или по стенам.

«Да!»

Он разбежался и прыгнул на стену ущелья ногами вперед.

Потом отлетел назад и рухнул на землю. Он был так потрясен, что вскрикнул и почувствовал, как буря внутри поутихла, стоило дыханию вырваться на волю.

Каладин лежал на спине, и буресвет поднимался над ним сильнее теперь, когда он дышал. Он оставался в таком положении, пока все не выгорело.

Сил опустилась на его грудь:

— Каладин? Почему ты это сделал?

— Потому что я идиот, — ответил он и сел, чувствуя ноющую боль в спине и острую — в локте, которым ударился о камни. — Тефт сказал, что Сияющие умели ходить по стенам, а я почувствовал­ себя таким переполненным жизненной силой...

Сил спустилась по воздуху, словно по невидимой лестнице.

— Не думаю, что ты готов к такому. Не надо слишком сильно рисковать. Ведь если ты умрешь, я опять поглупею.

— Постараюсь об этом не забывать. — Каладин поднялся. — Возможно, сотру смерть из списка дел на эту неделю.

Фыркнув, она взвилась в воздух и вновь превратилась в лен­точку.

— Давай быстрее.

Она унеслась вдоль ущелья. Каладин подобрал погасшую сферу и покопался в кошеле в поисках еще одной, для света. Неужели он осушил их все? Нет. Другие по-прежнему ярко светились. Он выбрал рубиновую марку и поспешил следом за Сил.

Спрен привела его в узкое ущелье, где валялись свежие трупы паршенди.

— Каладин, это отвратительно, — заметила она, повиснув над телами.

— Знаю. Ты не видела, где Лопен?

— Мародерствует поблизости, собирает вещи, о которых ты его просил.

— Приведи его, пожалуйста.

Сил со вздохом унеслась прочь. Спрен всегда делалась брюзгливой, когда он принуждал ее показываться еще кому-то. Каладин при­сел. Паршенди выглядели такими одинаковыми. Квадратные лица, словно грубо высеченные из камня. У некоторых бороды с вплетенными кусочками самосветов, которые неярко светились. Ограненные самосветы лучше удерживали буресвет. Интересно, почему?

По лагерю ходили слухи, что паршенди забирали с собой раненых­ алети и съедали. Говорили также, что своих мертвецов они оставляли и не заботились о павших, не складывали для них погребальных костров. Но последнее было неправдой. На самом деле они заботились о мертвых. Паршенди, похоже, были в этом вопросе столь же чувствительны, как и Шен. Он впадал в панику, стоило кому-то из мостовиков хотя бы коснуться трупа паршенди.

«Очень надеюсь, что я прав», — мрачно подумал Каладин, за­бирая нож одного из мертвецов-паршенди. Оружие было красиво украшено и хорошей ковки, сталь покрывали незнакомые глифы. Он начал срезать странные броневые пластины, что росли из груди трупа.

Каладину не понадобилось много времени, чтобы понять: устройство тел паршенди совсем не такое, как у людей. Маленькие синие связки скрепляли доспех с кожей под ним по всей длине пластин. Он продолжал трудиться. Крови было немного; она собралась со стороны спины или вытекла и ушла в трещины в камне. Ножу далеко до хирургического инструмента, но для такой работы он вполне годился. К тому моменту, когда Сил привела Лопена, Каладин уже снял нагрудник и принялся за панцирный шлем. С ним пришлось повозиться: местами он сросся с черепом, и Каладин был вынужден пилить кость зазубренной частью лезвия.

— Эй, ганчо, — окликнул Лопен, придерживая висевший на плече мешок, — они тебе совсем не нравятся, верно?

Каладин встал и вытер руки об одежду одного из трупов.

— Ты нашел то, что я просил?

— Еще бы. — Лопен опустил мешок и принялся в нем копаться.

Он вытащил кожаный жилет и шлем — вроде тех, что носили ­копейщики. Потом достал несколько кожаных ремней и средних размеров деревянный щит копейщика. И наконец, несколько тем­но-крас­ных костей. Костей паршенди. На самом дне мешка была веревка, которую Лопен купил, сбросил на дно ущелья, а потом спрятал.

— Ты ведь не сошел с ума, правда? — поинтересовался Лопен, разглядывая кости. — Потому что если сошел, у меня есть кузен, ­который для таких случаев готовит специальное зелье, и оно тебе поможет, точно говорю.

— Если бы я сошел с ума, — ответил Каладин, подойдя к луже стоячей воды, чтобы вымыть в ней панцирный шлем, — разве я бы это понял?

— Не знаю. — Лопен прислонился к стене ущелья. — Может быть. Наверное, нет никакой разницы, чокнутый ты или нет.

— Ты бы пошел за чокнутым в бой?

— Ну да. Даже если ты чокнутый, ты из хороших, и ты мне нравишься. Ты не из тех чокнутых, что убивают людей во сне. — Он улыбнулся. — И, кроме того, нами каждый день командуют чокнутые. Я про светлоглазых, если что.

Каладин хихикнул.

— Так зачем все это?

Парень не ответил. Он приложил нагрудник паршенди к кожаному жилету и прикрепил с помощью нескольких ремней. То же самое сделал со шлемом и панцирем, хотя пришлось на шлеме выпиливать пазы ножом, чтобы все держалось.

Закончив, Каладин использовал последние ремни, чтобы связать кости и прикрепить их перед щитом. Когда же поднял щит, кос­ти загрохотали, но он решил, что так сойдет.

Он взял щит, шлем и нагрудник и сложил в мешок Лопена.

— Ну хорошо, — сказал он, вставая. — Сил, веди нас к неглубокому ущелью.

Они потратили некоторое время на изучение местности и нашли лучший из постоянных мостов для того, чтобы стрелять в него из лука. Он был близко к военному лагерю Садеаса, по нему часто доводилось проходить во время вылазок с мостом, и он пересекал при­мечательно неглубокое ущелье. Всего лишь сорок футов, а не сотня с лишним, как обычно.

Спрен кивнула и понеслась прочь, показывая дорогу. Каладин и Лопен последовали за ней. Тефту было приказано отвести остальных к лестнице и ждать там, но Каладин и Лопен должны были намного их опередить. По пути молодой мостовик вполуха слушал, как Лопен рассказывает о своей многочисленной родне.

Чем больше Каладин думал о своем плане, тем бесстыднее тот ему казался. Возможно, Лопен правильно подверг сомнениям его душевное здоровье. Но Каладин хотел поступать здраво. Он пытался быть осторожным. Ничего не вышло; времени для здравомыслия и осмотрительности не осталось. Хашаль явно собиралась сделать так, чтобы Четвертый мост уничтожили.

Когда продуманные планы рушились, наступало время для отчаянных мер.

Лопен внезапно умолк. Каладин замедлил шаг. Гердазиец побледнел и застыл как вкопанный. Что такое...

Скрежет. Каладин тоже замер, внутри поднялась паника. В одном из боковых ответвлений раздавались гулкие, громкие скрежещущие звуки. Каладин медленно повернулся и успел заметить, как что-то большое — нет, огромное! — прошло по дальнему ущелью. Тени в сумерках, царапание покрытых хитином лап о камни. Каладин затаил дыхание и покрылся потом, но тварь не повернула в их сторону.

Скрежет в конце концов затих. Воцарилась тишина, а они с Лопеном еще долгое время боялись пошевелиться.

Потом Лопен заметил:

— Видать, поблизости не только дохляки, да, ганчо?

— Ага. — Каладин подпрыгнул от неожиданности, когда Сил метнулась назад, разыскивая их. Сделав это, он машинально втянул буресвет, и она, замерев в воздухе, обнаружила, что парень излучает робкий свет.

— Что происходит? — строго спросила она, уперев руки в боки.

— Ущельный демон, — пробормотал Каладин.

— Правда? — В ее голосе зазвучало восхищение. — Так давай погонимся за ним!

— Что?

— Погонимся. Держу пари, ты мог бы с ним сразиться.

— Сил...

Ее глаза озорно блеснули. Это была просто шутка.

— Идем. — Она унеслась прочь.

Они с Лопеном теперь старались идти тише. В конце концов Сил приземлилась на каменный выступ и осталась там, словно в насмешку над давешней попыткой Каладина подняться по стене.

Каладин посмотрел на тень деревянного моста в сорока футах над ними. Это было самое неглубокое ущелье из всех, что им довелось отыскать. Чем дальше на восток, тем глубже становились расщелины. Он все больше и больше убеждался, что попытка побега на восток невозможна. Слишком далеко, и пережить потоп в ущелье во время Великой бури — чересчур серьезный вызов. Изначальный план — сразиться с часовыми или подкупить их — лучше всего.

Но для этого нужно было прожить достаточно долго. Мост наверху давал шанс, если бы только Каладин смог до него добраться. Он оценил вес кошеля со сферами и заплечного мешка, полного дос­пехов и костей. Сначала решил попросить Камня пустить стрелу с привязанной к ней веревкой над мостом, чтобы та упала обратно с противоположной стороны. Если бы несколько человек держали один конец веревки, другой мог бы забраться по ней и привязать мешок к нижней части моста.

Но был риск, что, когда стрела вылетит из ущелья, ее заметят разведчики. По слухам, они были очень внимательными и зоркими, поскольку армии зависели от того, как быстро им удавалось засечь ущельных демонов, собравшихся окуклиться.

Каладин решил: возможно, есть кое-что получше стрелы.

— Нам нужны камни, — сказал он. — Размером с кулак. Много камней.

Лопен пожал плечами и пустился на поиски. Каладин присоединился к нему; вместе они вытаскивали камни из луж и трещин. Камней в ущельях было предостаточно. В скором времени у него в мешке собралась их целая куча.

Он взял в руку кошель со сферами и попытался подумать о том же, о чем думал, когда втянул буресвет.

«Это наш последний шанс».

— Жизнь прежде смерти, — прошептал он. — Сила прежде слабости. Путь прежде цели.

Первый идеал Сияющих рыцарей. Он сделал глубокий вдох, и вдоль его руки словно ударила молния. Его мышцы наполнились силой, желанием двигаться. Внутри развернулся ураган, от которого кожа задергалась, а кровь начала пульсировать, повинуясь ритму мощных ударов. Он открыл глаза. Вокруг него поднимался светящийся дым. Он сумел удержать большую часть света, затаив ды­хание.

«Как будто внутри меня буря». И она могла разорвать его на ­части.

Он положил мешок с оружием на землю, но обмотал веревку ­вокруг руки и привязал сумку с камнями к поясу. Достал один булыжник размером с кулак и взвесил на ладони, ощущая его грани, отполированные бурями.

«Лучше пусть это сработает...»

Каладин наполнил камень буресветом, и на его руке появился иней. Он не был уверен, как именно это делает, но процесс казался естественным — все равно что налить жидкость в чашку. Свет как будто собирался под кожей его руки, а потом переходил в камень, который словно покрывался яркой светящейся краской.

Он прижал камень к стене ущелья. Тот остался на месте, истекая буресветом, — прилип так крепко, что оторвать не получилось. Каладин повис на нем всем телом, и камень выдержал. Парень поместил еще один чуть ниже, а потом другой — чуть выше. И, пожалев о том, что некому возжечь молитву за его успех, начал взбираться по скале.

Молодой человек старался не думать о том, что делает. Поднимается по камням, которые держатся на стене ущелья... на чем? На свету? Спренах? Он не останавливался. Это было похоже на то, как они с Тьеном карабкались на скалы дома, в Поде, только вот теперь можно делать упоры для рук именно там, где требовалось.

«Надо было отыскать каменную пыль, чтобы покрыть руки», — подумал он, подтягиваясь, а потом доставая еще один булыжник из мешка и приклеивая его на нужное место.

Сил шла рядом, и ее легкая походка подчеркивала то, с каким трудом взбирался он. Перенеся вес на очередной камень, он услышал внизу зловещий стук. Рискнул опустить глаза. Первый камень упал. Те, что были рядом, едва светились.

Камни вели вверх, будто череда горящих следов. Буря внутри его успокаивалась, хотя еще продолжала клубиться и яриться в венах, будоража и отвлекая одновременно. Что произойдет, если буресвет закончится раньше, чем он доберется до вершины?

Упал следующий камень. Тот, что был рядом, последовал за ним через несколько секунд. На дне ущелья у противоположной стены стоял Лопен, заинтересованный, но расслабленный.

«Двигайся!» — подумал Каладин, разозлившись на себя за то, что отвлекся, и вернулся к своему занятию.

Он достиг нижней стороны моста как раз в тот момент, когда ­руки начали гореть от усталости. Потянулся к мосту и услышал, как упали еще два камня. Стук каждого из них теперь был громче, потому что падали они с гораздо большей высоты.

Одной рукой схватившись за нижнюю часть моста и все еще упираясь ногами в скалу, он перекинул конец веревки через деревян­ный брус. Протянул и завязал временным узлом, оставив с короткой стороны достаточно длинный кусок.

Другому концу Каладин позволил соскользнуть с плеча и упасть на дно ущелья.

— Лопен! — позвал он. Стоило открыть рот, свет начал выходить­ наружу. — Натяни как следует.

Гердазиец так и сделал, и Каладин дернул за свой конец, затягивая узел. Потом взялся за длинный конец веревки и повис на нем, болтаясь под мостом. Узел держал.

Каладин расслабился. Он все еще излучал свет и — не считая того момента, когда позвал Лопена, — не дышал по меньшей мере четверть часа. «Это может быть полезно», — подумал он. Впрочем, легкие уже начинали гореть, поэтому парень начал дышать как положено. Свет не ушел разом, хотя теперь вытекал быстрее.

— Хорошо, — сказал он Лопену. — Привяжи веревку к другому мешку.

Веревка задергалась, и вскоре Лопен прокричал, что все готово. Каладин схватился за веревку ногами, а потом подтянул длинный конец и поднял мешок с доспехами. Сунул внутрь кошель с погасшими сферами и коротким концом веревки привязал мешок под мостом, откуда — как он надеялся — Лопен и Даббид должны были его достать.

Каладин посмотрел вниз. Земля казалась гораздо дальше, чем выглядела бы, стой он на мосту.

У него не закружилась голова от высоты. Наоборот, он почувствовал легкий прилив возбуждения. Что-то внутри его всегда любило высоту. Она казалась естественной. А вот оставаться внизу — сидеть в дыре и не видеть мир — было тягостно.

Он обдумал свой следующий ход.

— Что? — спросила подлетевшая Сил.

— Если я оставлю веревку здесь, кто-нибудь может заметить, когда будет переходить ущелье по мосту.

— Так отрежь ее.

Он посмотрел на спрена, вскинув бровь:

— А ничего, что я на ней вишу?

— С тобой все будет в порядке.

— Да тут же падать сорок футов! Я в лучшем случае переломаю себе все кости.

— Нет, — возразила Сил. — Я чувствую, что все правильно. С тобой ничего не случится. Верь мне.

— Верить тебе? Сил, ты же сама сказала, что не все помнишь!

— Ты оскорбил меня на той неделе. — Она скрестила руки на груди. — Думаю, ты задолжал мне извинение.

— Я должен извиниться, перерезав веревку и пролетев сорок футов?

— Нет, ты извинишься, доверившись мне. Я же сказала. Я чувствую, что так будет правильно.

Он снова посмотрел вниз и вздохнул. Буресвет заканчивался. Что же еще ему остается? Веревку нужно спрятать. А что, если завязать другой узел, который можно будет растрясти снизу?

Вот только Каладин таких узлов не знал. Он стиснул зубы. Ко­гда последние из камней оторвались от стены ущелья и со стуком упали на дно, он тяжело вздохнул и вытащил нож паршенди. А потом быстрым движением, не давая себе ни единого шанса передумать, перерезал веревку.

Каладин рухнул вниз, сжимая в одной руке конец обрезанной веревки, и его желудок кувыркнулся от быстрого и неприятного ­падения. Мост сиганул вверх, словно взлетая, и запаниковавший ра­зум немедленно вынудил опустить взгляд. Это не показалось краси­вым. Это было ужасно. Даже жутко. Ему конец! Он...

«Все хорошо».

Он успокоился в мгновение ока. Откуда-то пришло понимание, что надо делать. Парень кувыркнулся в полете, бросил веревку и при­землился на ноги — в низкой стойке, упираясь рукой о камень. По телу прошла резкая волна холода. Оставшийся буресвет вышел из него одной вспышкой, вылетел кольцом светящегося дыма, которое ударилось оземь, а потом рассеялось и исчезло.

Он выпрямился. Лопен разинул рот. От удара у Каладина заныли ноги — как если бы он прыгнул с высоты четырех-пяти футов.

— Десять громов над горами, ганчо! — воскликнул Лопен. — Это было невероятно!

— Спасибо. — Глянув на разбросанные у подножия стены ущелья камни, Каладин потер лоб, а потом посмотрел на доспехи, на­дежно привязанные под мостом.

— Я же говорила. — Сил уселась ему на плечо. В ее голосе звучал триумф.

— Лопен, — окликнул Каладин, — думаешь, у тебя получится достать тот узел с доспехами во время следующей вылазки с мос­том?

— Еще бы, — заверил его однорукий мостовик. — Никто не увидит. Они не замечают герди, не замечают мостовиков, а уж калек и подавно. Для них я невидимка, хоть сквозь стены проходи.

Каладин кивнул:

— Достань его и спрячь. Отдашь мне прямо перед атакой на последнее плато.

— Ганчо, им не понравится, если ты наденешь доспехи во время вылазки, — заметил Лопен. — По-моему, будет то же самое, что в прошлый раз...

— Поглядим. Просто сделай, как я велю.

«Смерть — моя жизнь, сила станет моей слабостью, путь окончен».

Дата: бетабанес, 1173, 95 секунд до смерти. Объект: малоизвестный ученый. Образец получен с чужих слов. Достоверность под вопросом.

-Отец, вот поэтому, — сказал Адолин, — независимо от того, что мы решим по поводу видений, ты ни в коем случае не должен отрекаться в мою пользу.

— В самом деле? — Далинар прятал улыбку.

— Да.

— Очень хорошо, ты меня убедил.

Адолин остановился посреди холла как вкопанный. Они направлялись в покои Далинара. Великий князь Холин повернулся и посмотрел на сына.

— Правда? — спросил юноша. — Я хочу сказать, ты действительно уступил мне в споре?

— Да, ты привел весомые доводы. — Он не стал добавлять, что сам пришел к тому же решению. — Что бы ни случилось, я остаюсь. Я не могу сейчас бросить эту битву.

Адолин широко улыбнулся.

— Но, — продолжил Далинар, вскинув палец, — у меня есть требование. Я издам приказ — заверенный главной из моих письмоводительниц и засвидетельствованный Элокаром, — который даст тебе право сместить меня, если мое состояние будет вызывать серьезные опасения. В других лагерях об этом не узнают, но я не стану рисковать, позволяя себе сойти с ума до такой степени, чтобы меня невозможно было устранить.

— Хорошо, — согласился Адолин, подходя ближе к отцу. В холле они были одни. — Это я могу принять. С условием, что ты ничего не расскажешь Садеасу. Я по-прежнему ему не доверяю.

— Я не прошу тебя ему доверять, — сказал Далинар, открывая дверь в свои покои. — Ты просто должен предполагать, что он способен меняться. Садеас когда-то был другом и, думаю, снова может им стать.

Холодные камни духозаклятой комнаты как будто удерживали весеннюю свежесть. Лето все никак не желало приходить, но, по крайней мере, зима тоже не началась. Элтебар пообещал, что и не начнется, — но обещания бурестража неизменно сопровождались множеством оговорок. Воля Всемогущего загадочна, и знакам не всегда можно было верить.

Далинар привык к бурестражам, хотя в те дни, когда они получили известность, отказывался от их помощи. Никто не должен заглядывать в будущее или предъявлять на него права, ибо оно принадлежит только самому Всемогущему. И князь Холин все время удивлялся тому, как бурестражи занимались своими изысканиями, не умея читать. Они заявляли, будто не умеют, но он видел их книги, заполненные глифами. Глифы не предназначались для использования в книгах; они были картинками. Мужчина, который ни ­разу их не видел, все равно мог понять, что значил тот или иной глиф, исходя из формы. Поэтому толкование глифов отличалось от чтения.

Бурестражи делали множество вещей, от которых люди чувствовали себя неуютно. К несчастью, эти самые вещи были весьма и весьма полезны. Знать, когда может разразиться Великая буря, — что ж, перед таким искушением мало кто устоит. Хотя бурестражи нередко ошибались, гораздо чаще они оказывались правы.

Ренарин присел возле очага, изучая фабриаль, который там установили для обогрева комнаты. Навани уже прибыла. Она сидела за приподнятым письменным столом Далинара и писала письмо; когда он вошел, вдовствующая королева рассеянно махнула пером в знак приветствия. На ней был фабриаль, который Далинар уже ви­дел на пиру несколько недель назад: многоногое устройство, при­цепленное к плечу, поверх рукава фиолетового платья.

— Отец, я не знаю, — проговорил Адолин, закрывая дверь. Похоже, он все еще думал про Садеаса. — Мне безразлично, слушает он «Путь королей» или нет. Он это делает лишь для того, чтобы ты уделял меньше внимания битвам на плато и чтобы его клерки мог­ли делить светсердца выгодным для него образом. Он тобой манипулирует.

Далинар пожал плечами:

— Светсердца вторичны. Восстановление прочного союза с ним стоит любых затрат. В каком-то смысле это я им манипулирую.

Адолин вздохнул:

— Ну ладно. Однако я все равно буду следить за кошелем, когда он рядом.

— Просто попытайся его не оскорблять. Еще кое-что. Я хочу, чтобы ты уделил особое внимание королевской гвардии. Если там имеются солдаты, которые совершенно точно верны мне, назначь их охранять комнаты Элокара. Его слова о заговоре меня встревожили.

— Но ты ведь в них не поверил.

— С его доспехом и впрямь случилось что-то странное. Весь этот бардак воняет, как кремслизь. Может, я зря забеспокоился. Но пока что просто окажи мне услугу.

— Вынуждена заметить, — многозначительным тоном произ­несла Навани, — что я не уделяла Садеасу должного внимания, ко­гда ты, он и Гавилар были друзьями. — Она завершила письмо росчерком.

— Он не связан с попытками убить короля, — сказал Далинар.

— Почему ты так уверен? — спросила вдовствующая королева.

— Потому что это на него не похоже. Садеас никогда не желал королевского титула. Будучи великим князем, он обладает большой­ властью, но всегда может возложить вину за масштабные ошибки на кого-то другого. — Далинар покачал головой. — Он никогда не пытался сместить Гавилара с трона, а с Элокаром его положение даже улучшилось.

— Потому что мой сын — слабак, — бросила Навани без намека на обиду.

— Он не слабак! — возразил Далинар. — Ему не хватает опыта. Но да, из-за этого положение Садеаса сделалось идеальным. Он говорит правду — Садеас выпросил себе пост великого князя осведом­ленности, потому что очень сильно хочет узнать, кто пытался убить Элокара.

— Машала, — заговорил Ренарин, использовав формальное обращение к тетушке, — для чего предназначен этот фабриаль на твоем плече?

Навани глянула на устройство с лукавой улыбкой. Далинар понял, что она надеялась услышать этот вопрос от кого-то из них. Он сел в кресло; вскоре должна разразиться Великая буря.

— О, это? Это один из больриалей. Давай я тебе покажу. — Она подняла защищенную руку, отстегнула зажим, который удерживал когтеобразные лапки устройства, и протянула его Ренарину. — У тебя что-нибудь болит, дорогой? Может, ты ушиб палец или поцарапался?

Он покачал головой.

— Я потянул мышцу в руке, когда готовился к дуэли, — сказал Адолин. — Ничего серьезного, однако она болит.

— Иди-ка сюда, — позвала Навани.

Далинар ласково улыбнулся — играя с новыми фабриалями, мать короля всегда становилась очень искренней. В такие редкие моменты можно было увидеть ее настоящей, без притворства. Это была не Навани, мать короля, или Навани, политик и интриганка. Это была Навани, мастер инженерного дела, охваченная радостным возбуждением.

— Сообщество артефабров творит удивительные вещи, — объ­яснила Навани, когда Адолин протянул руку. — Я особенно горжусь этой штучкой, потому что помогла ее создать. — Она прижала устройство к кисти Адолина, завернула лапы-когти вокруг ладони и надавила на зажим.

Адолин поднял руку, покрутил ею:

— Не болит.

— Но ты ее по-прежнему чувствуешь, верно? — заметила Навани с удовлетворенным видом.

Адолин потыкал в ладонь пальцем другой руки:

— Никакого онемения.

Ренарин заинтересованно наблюдал, устремив на них любознательный взгляд сквозь очки. Если бы его можно было убедить сделаться ревнителем... Стал бы инженером, если бы захотел. Но он от­казывался. Далинар всегда считал его отговорки неуклюжими.

— Оно выглядит громоздким, — заметил князь.

— Ну, это ведь всего лишь ранняя модель, — пояснила Навани, оправдываясь. — Я дорабатывала одно из жутких творений Длиннотени и не могла позволить себе такую роскошь, как усовершен­ствование формы. Мне кажется, у нее большой потенциал. Только представьте себе — на поле боя с помощью нескольких таких штук можно облегчить боль раненых солдат. А если она будет в распоряжении лекаря, ему не придется беспокоиться о том, что пациент испытывает боль в ходе операции.

Адолин кивнул. Далинару пришлось признать, устройство и впрямь казалось полезным.

Навани улыбнулась:

— Мы живем в интересное время — постоянно узнаем что-то новое о фабриалях. Этот, к примеру, уменьшающий фабриаль — ослабляет что-то, в данном случае боль. На самом деле он не исцеляет саму рану, но, возможно, это шаг в правильном направлении. Как бы то ни было, это совершенно другой тип по сравнению с парными фабриалями, вроде даль-перьев. Если бы вы только знали, какие у нас планы...

— Например? — поинтересовался Адолин.

— Всему свое время. — Навани с загадочной улыбкой сняла фабриаль с руки Адолина.

— Осколочные клинки?

— Ну нет. Внешний облик и устройство осколочных клинков и доспехов совершенно отличаются от того, что мы открыли раньше.­ Ближе всего к ним те щиты из Йа-Кеведа. Но, насколько я могу судить, они основаны на совершенно ином замысле, нежели обычные осколочные доспехи. У древних, видимо, были потрясающе глубокие познания в инженерном деле.

— Нет, — возразил Далинар. — Я их видел. Они... ну, древние. Их технология примитивна.

— А как же Города зари? — недоверчиво спросила Навани. — Фабриали?

Далинар покачал головой:

— Не видел ни того ни другого. В видениях встречаются осколочные клинки, но они кажутся очень неуместными. Вдруг легенды не врут и их даровали сами Вестники?

— Возможно. Почему бы не...

Она исчезла.

Далинар моргнул. Он не услышал, как началась Великая буря.

Князь очутился в очень просторном помещении с рядами огромных колонн вдоль стен. Колонны выглядели вырезанными из мягкого песчаника, с зернистыми боками без узоров. Высоченный камен­ный потолок с геометрическими узорами, которые казались смутно знакомыми. Круги, соединенные линиями...

— Я не знаю, что делать, старый друг, — сказал кто-то рядом.

Далинар повернулся и увидел молодого человека в царственных бело-золотых одеждах, который шел, сцепив перед собой руки, скры­тые широкими рукавами. У него были темные волосы, убранные в косу, и короткая заостренная борода. Вплетенные в прическу золотые нити сходились на лбу, образуя золотой символ. Символ Сияющих рыцарей.

— Как говорится, снова-здорово, — сказал этот мужчина. — Мы все время оказываемся не готовы к Опустошениям. Нам бы следовало совершенствовать оборону, но вместо этого мы шаг за шагом приближаемся к краху. — Он повернулся к Далинару, словно ожидая ответа.

Далинар окинул себя взглядом. Он тоже был в богатых одеждах, хотя и не настолько роскошных. Кто он? Что это за время? Нужно собрать ключевые сведения, чтобы Навани их записала, а Ясна использовала, доказав — или опровергнув — реальность этих видений.­

— Мне тоже нечего сказать, — произнес Далинар. Если ему нуж­ны сведения, надо действовать более естественно, чем в предыдущие разы.

Царственный незнакомец вздохнул:

— Карм, я надеялся, ты поделишься со мною своей мудростью.

Они продолжали идти через зал, приближаясь к массивному балкону с каменными перилами. С него открывался вид на вечернее небо; заходящее солнце окрашивало небосклон в грязноватый, знойный красный цвет.

— Наша собственная природа уничтожает нас, — негромко проговорил незнакомец; лицо у него было сердитое. — Алакавиш был связывателем потоков. Он должен был все предусмотреть. Но Узы Нахеля не сделали его мудрее обычного человека. Увы, не все спрены столь разборчивы, как спрены чести.

— Согласен.

Его собеседника это, похоже, обрадовало.

— Я переживал, что ты сочтешь мое заявление слишком прямолинейным. Твои собственные связыватели потоков были... Впрочем,­ ладно, не будем вспоминать о прошлом.

Далинар едва сдержался, чтобы не вскричать: «Кто такой „связыватель потоков“?» Этого нельзя было делать, если он не хотел показать, что находится не на своем месте.

«А если вот так...»

— Как следовало поступить с этими связывателями потоков? — осторожно спросил Далинар.

— Сомневаюсь, что мы можем их к чему-то принудить. — Звук шагов эхом разносился по пустому залу. Неужели рядом нет ни стражей, ни придворных? — Их сила... Что ж, Алакавиш служит примером того, что для простолюдинов связыватели потоков не­имоверно привлекательны. Если бы мы только сумели их поддержать... — Собеседник остановился, повернулся к Далинару. — Им следует стать лучше, старый друг. Как и всем нам. Ответственность за то, что нам дано — будь то Корона или Узы Нахеля, — требует, чтобы мы сами стали лучше.

Он как будто ждал чего-то от Далинара. Но чего?

— Я вижу по лицу, что ты не согласен, — продолжил царственный собеседник. — Все в порядке, Карм. Я понимаю, что мои идеи по этому поводу необычны. Возможно, вы все правы, и наши способ­ности — знак божественного избрания. Но если это так, разве не следует нам внимательней следить за тем, как мы себя ведем?

Далинар нахмурился. Это звучало знакомо. Человек в королевских одеждах вздохнул и подошел к краю балкона. Князь последовал за ним, и наконец-то перед ним открылся вид на окружающий пейзаж.

Повсюду лежали тысячи трупов.

Далинар ахнул. Мертвецы заполняли улицы города снаружи — города, который он узнал, хоть и с трудом. «Холинар. Моя родина». Они стояли на вершине низкой башни, в три уровня, — что-то вроде каменной крепости. Похоже, она располагалась там, где однажды должны были построить дворец великих князей.

Это точно был Холинар с его острыми скалами, вздымающимися наподобие огромных плавников. Их называли ветролезвиями. Но они выглядели не такими изъеденными ветром, как он привык, и город вокруг казался совсем другим. Дома из каменных блоков. Целые улицы лежали в руинах. Возможно, случилось землетря­сение?

Нет, эти люди пали в бою. Далинар чувствовал запах крови, внут­ренностей, дыма. Тела лежали повсюду, многие — возле низкой стены, ограждавшей башню. В стене виднелись бреши. И среди тел попадались камни странной формы. Камни, похожие на...

«Кровь отцов моих! — ахнул мысленно Далинар, схватившись за каменные перила и наклоняясь вперед. — Это не камни. Это какие-то существа». Массивные твари, в пять-шесть раз больше людей, с тускло-серой гранитной кожей. У них были длинные конечности и похожие на скелеты тела, передние лапы — или это были руки? — торчали из широких плеч. Морды тощие, клиновидные, словно наконечники стрел...

— Что здесь случилось? — невольно спросил Далинар. — Это ужасно!

— Я задаю себе тот же вопрос. Как мы допустили такое? Опус­тошения не зря называются именно так. Мне сообщили первоначальные подсчеты. Одиннадцать лет войны, и девять из десяти человек, коими я некогда правил, мертвы. Остались ли у нас еще королевства, которыми можно править? Сур, несомненно, пал. Тарма и Эйлиз не выстоят. У них слишком большие потери.

Далинар даже не слышал о таких местах.

Его собеседник сжал кулак и легонько стукнул им по перилам. В отдалении виднелись костры, на которых сжигали трупы.

— Другие готовы возложить вину на Алакавиша. И действительно, если бы не он, мы не начали бы войну в преддверии Опустошения и оно бы не сломило нас так жестоко. Но Алакавиш — симп­том более серьезного недуга. Когда Вестники вернутся, что они уви­дят? Народ, который их снова забыл? Мир, разорванный на части войнами и мелкими сварами? Если так и дальше будет продолжаться, то, возможно, мы заслуживаем поражения.

Далинар почувствовал озноб. Он думал, что это видение следует за предыдущим, но раньше они не придерживались хронологи­ческого порядка. Он пока что не видел ни одного Сияющего рыцаря — возможно, не потому, что они исчезли. Возможно, они еще не появились. Да и слова этого человека неспроста казались такими знакомыми.

Неужели? Неужели он и впрямь стоит рядом с тем, чьи речи слушал снова и снова?

— Есть честь в поражении, — осторожно сказал Далинар, повторяя фразу, что неоднократно встречалась в «Пути королей».

— Если это поражение чему-то учит. — Его собеседник улыбнулся. — Карм, снова используешь мои собственные слова против меня?

У Далинара перехватило дыхание. Это был он! Нохадон. Великий король. Он и впрямь существовал. И оказался моложе, чем Далинар представлял себе, но его простое и вместе с тем царственное поведение... да, ошибки быть не может.

— Я подумываю о том, чтобы отказаться от трона, — негромко проговорил Нохадон.

— Нет! — Далинар шагнул к нему. — Вы не должны.

— Я не могу вести их, — сказал король. — Мое правление закончилось этим.

— Нохадон...

Король повернулся к нему, хмурясь:

— Что?

Далинар помедлил. Может, он все же ошибся по поводу личности этого человека? Но нет. Просто «Нохадон» было не столько именем, сколько титулом. Церковь до своего роспуска нередко давала людям, оставившим след в истории, святые имена. Даже «Баджержен», скорее всего, еще одно прозвище, а настоящее имя затерялось во времени.

— Нет, ничего. Вы не можете отказаться от трона. Людям нужен вождь.

— У них хватает вождей, — возразил Нохадон. — У них есть князья, короли, духозаклинатели, связыватели потоков. У нас нет недостатка в мужчинах и женщинах, которые желают вести людей за собой.

— Верно. Но нам недостает тех, у кого это хорошо получается.

Нохадон перегнулся через перила. Король смотрел на павших с выражением глубокой скорби и тревоги на лице. Было очень стран­но видеть его таким. Он был совсем юн. Далинар и представить себе не мог, что автор «Пути королей» способен на такую неуверенность и муку.

— Это чувство мне знакомо, — сказал Далинар негромко. — Нерешительность, стыд, смущение...

— Ты слишком хорошо меня знаешь, старый друг.

— Я знаю эти чувства, потому что испытывал их. Я... я никогда не думал, что вы тоже способны их испытать.

— Тогда я должен исправиться. Возможно, ты недостаточно хорошо меня знаешь.

Далинар промолчал.

— Итак, что же мне делать? — спросил Нохадон.

— Вы ждете ответа от меня?!

— Ты же мой советник, верно? Что ж, мне сейчас нужен совет.

— Я... Вы не можете отказаться от трона.

— А как мне с ним дальше быть? — Нохадон повернулся и зашагал вдоль длинного балкона, который, похоже, огибал весь этаж.

Далинар пошел следом; по пути им попадались бреши в камне и места, где перила были сломаны.

— У меня больше нет веры в людей, мой старый друг, — продолжал Нохадон. — Когда два человека сходятся, у них всегда найдется о чем поспорить. Если соберутся две группы, одна отыщет причину, чтобы подчинить или напасть на другую. А теперь это. Как же мне их защитить? Как сделать так, чтобы подобное не повторилось?

— Надиктуйте книгу, — предложил Далинар с внезапным ­пылом. — Великую книгу, которая даст людям надежду и объяс­нит вашу доктрину об особой роли правителя и о том, как следует жить!

— Книгу? Ты предлагаешь мне написать книгу?!

— Почему нет?

— Потому что это потрясающе глупая идея.

У Далинара отвисла челюсть.

— Мир, каким мы его знаем, чудом избежал уничтожения, — сказал Нохадон. — Вряд ли найдется семья, потерявшая меньше половины своих членов! Наши лучшие воины стали трупами на том поле, и у нас еды хватит в лучшем случае на два-три месяца. И я дол­жен потратить время на написание книги? Кто же ее для меня напишет? Все мои словники были убиты, когда Йелиг-нар ворвался в архив. Ты единственный известный мне грамотный мужчина, который все еще жив.

Грамотный... мужчина? Ну и странное время.

— Я бы мог ее написать.

— Одной рукой? Ты уже выучился писать левой?

Далинар опустил глаза. Обе его руки были на месте, но Нохадон явно видел перед собой человека, у которого не было правой.

— Нет, нам надо отстроить все заново, — заявил король. — Просто хотелось бы отыскать способ убедить королей — тех, что еще живы, — не пытаться воспользоваться ситуацией. — Нохадон постучал по перилам. — Вот какой выбор я должен сделать. Уйти или поступить так, как следует. Сейчас не время для сочинительства. Это время действовать. И к несчастью, время пускать в ход меч.

«Меч? — подумал Далинар. — Ты ли это, Нохадон?»

Такому не бывать. Этот человек — великий мыслитель; он станет учить других миролюбию и почтению к ближним, и он не будет принуждать людей поступать сообразно своей воле. Он укажет им путь к тому, как действовать с честью.

Нохадон повернулся к Далинару:

— Карм, приношу свои извинения. Я не должен был отвер­гать твой совет, едва попросив о нем. Я издерган, как и все мы, видимо. Время от времени мне кажется, что быть человеком означает хотеть то, чего мы не можем иметь. Для кого-то это власть. Для меня — мир.

Нохадон развернулся и пошел по балкону в обратную сторону. Хотя он шагал медленно, что-то в его облике указывало на желание побыть в одиночестве. Далинар не стал его догонять.

— Он станет одним из самых влиятельных писателей, каких только знал Рошар, — проговорил Далинар.

Ответом ему была тишина, не считая голосов людей, что работали внизу, собирая трупы.

— Я знаю, ты где-то рядом, — прошептал Далинар.

Молчание.

— Что он решит? Он объединит их, как хотел?

Голос, который так часто говорил в его видениях, так и не прозвучал. Далинар не получил ответов на свои вопросы. Он вздохнул и опять повернулся к полю мертвецов.

— В одном, по крайней мере, ты прав, Нохадон. Быть человеком означает хотеть то, чего мы не можем иметь.

Пейзаж потемнел, солнце село. Тьма поглотила Далинара, и он закрыл глаза. Открыв их, снова оказался в своей гостиной — стоял, взявшись обеими руками за спинку кресла. Он повернулся к Адолину и Ренарину. Те держались поблизости, встревоженные и готовые схватить его, если он станет агрессивным.

— Ну вот, — сказал князь, — в этом не было никакого смысла. Я ничего не узнал. Шквал! Что-то не складывается у меня с...

— Далинар, — перебила Навани, не переставая что-то записывать, — последняя фраза, которую ты сказал перед тем, как видение закончилось. Что это было?

Далинар нахмурился:

— Последняя...

— Да, — нетерпеливо повторила Навани. — Самые последние слова из тех, что ты произнес.

— Я цитировал того, с которым разговаривал. «Быть человеком означает хотеть то, чего мы не можем иметь». А в чем дело?

Она не ответила, продолжая неистово писать. Закончив, соскользнула с высокого стула и ринулась к его книжной полке:

— У тебя есть копия... Да, я знала, что должна быть. Это ведь книги Ясны, да?

— Да. Она просила позаботиться о них до своего возвращения.

Навани сняла с полки том:

— «Избранное» Корваны.

Она положила книгу на письменный стол и начала листать.

Далинар присоединился к ней, хотя, разумеется, ничего не понимал из написанного.

— Зачем тебе это?

— Вот! — Навани посмотрела на Далинара. — Когда ты погружен в видения, ты разговариваешь, как известно.

— Да, несу всякую чепуху. Сыновья мне об этом говорили.

— Анак малах каф, дел макиан хабин ях. Знакомо?

Далинар растерянно покачал головой.

— Немного похоже на то, что бормотал отец, — заметил Ренарин. — Во время видения.

— Не «немного», — чопорно поправила Навани. — Это в точ­ности та же самая фраза. Последняя, которую ты проговорил перед тем, как выйти из транса. Я записала, как могла, все, что ты сегодня произнес.

— Зачем? — спросил Далинар.

— Затем, что это могло пригодиться. И пригодилось. Эта фраза почти совпадает с той, что есть в «Избранном».

— Что? — недоверчиво изумился Далинар. — Как?

— Это строчка из песни, — пояснила Навани. — Из хорала Ванриаля — ордена артистов, что живут на склонах Тихой горы в Йа-Кеведе. Год за годом, век за веком они поют те же самые слова и заявляют, будто их песни написали на Напеве зари сами Вестники. У них есть слова этих песен, записанные древним алфавитом. Но смысл утрачен. Это теперь просто набор звуков. Некоторые ученые верят, что алфавит и сами песни и впрямь представляют собой все, что осталось от Напева зари.

— И я... — начал Далинар.

— Ты только что процитировал одну из них. Более того, если ты правильно вспомнил то, что сказал, — ты это перевел. Это может доказать Гипотезу Ванриаля! Одно предложение кажется пустяком,­ но оно способно дать ключ к переводу всего текста. Меня давно уже что-то грызло, пока я слушала твои видения. Я так и знала, что в чуши, которую ты произносишь, слишком много внутреннего порядка. — Она посмотрела на Далинара, широко улыбаясь. — Вполне возможно, что ты сейчас разгадал одну из самых трудных и древних загадок этого мира.

— Погоди-ка, — вмешался Адолин. — О чем ты?

— Я о том, племянник, — ответила Навани, переводя на него взгляд, — что у нас есть доказательство.

— Уверена? Возможно, он слышал эту фразу...

— И сочинил из нее целый язык? — спросила Навани, демонстрируя исписанный лист. — Это никакая не чепуха, но язык, на котором люди сейчас не говорят. Я подозреваю, это и впрямь Напев зари. Так что, Адолин, или ты предложишь мне иной способ, при помощи которого твой отец мог изучить мертвый язык, или в видениях, скорее всего, показывается реальность.

В комнате наступила тишина. Навани и сама выглядела потрясенной своим заявлением, но быстро пришла в себя.

— Итак, Далинар, — продолжила она, — мне нужно, чтобы ты как можно подробнее описал это видение. Я хочу услышать в точности те же слова, которые ты произнес, если ты их вспомнишь. Каж­дая мелочь, что мы соберем, сможет помочь моим ученым разобраться в этом...

«Во время бури я пробуждаюсь, падая, вертясь, скорбя».

Дата: каканев, 1173, 13 секунд до смерти. Объект: городской стражник.

- Далинар, ты совершенно уверен? — мягко спросила Навани.

Он кивнул:

— Никаких сомнений. Я действительно повстречал Нохадона.

После видения прошло несколько часов. Навани пересела в более удобное кресло возле Далинара. Ренарин разместился напротив, сопровождая их из приличия. Адолин отправился разбираться с повреждениями, причиненными Великой бурей. Парень казался встревоженным тем, что видения могли оказаться реальными.

— Но тот, которого ты видел, не назвался, — заметила Навани.

— Это был он. — Далинар устремил взгляд на стену над головой Ренарина, на гладкий коричневый духозаклятый камень. — У него был властный вид, он выглядел человеком, на которого возложена большая ответственность. Королем.

— Это мог быть совсем другой король. И ведь, в конце концов, он отбросил твое предложение написать книгу.

— Просто момент оказался неподходящий. Так много смертей... Какое-то потрясение лишило его присутствия духа. Буреотец! Девять из десяти людей погибли в войне. Ты можешь себе такое во­образить?

— Опустошения, — проговорила Навани.

«Объедини народ... Грядет Истинное опустошение...»

— Тебе встречались упоминания об Опустошениях? — спросил Далинар. — Не сказки ревнителей. Исторические хроники?

Вдовствующая королева держала в руке бокал с подогретым фио­летовым вином, на стенке которого выступили капельки воды.

— Да, но меня не стоит об этом спрашивать. Это Ясна у нас историк.

— Кажется, я видел последствия одного из них. Я... возможно, я видел трупы Приносящих пустоту. Может, это даст нам еще какие-нибудь подсказки?

— Они и близко не будут такими, так те, что касаются языко­знания. — Навани глотнула вина. — Опустошения случались в глубокой древности. Можно предположить, будто ты увидел то, что хо­тел увидеть. Но эти слова... Если мы сможем их перевести, никто не поспорит с тем, что ты видишь нечто реальное.

Ее доска для письма лежала на низком столике перед ними, перо и чернила покоились на бумаге.

— Собираешься поведать о моих видениях остальным? — уточнил Далинар.

— А как еще мы объясним, что с тобой происходит?

Великий князь поколебался. Как объяснить? С одной стороны, было облегчением узнать, что он не безумен. Но что, если при помощи этих видений некая сила пытается сбить его с пути, используя Нохадона и Сияющих, поскольку он считает их достойными доверия?

«Сияющие рыцари пали, — напомнил себе Далинар. — Они бросили нас. Некоторые ордена, возможно, обратились против нас, ес­ли верить легендам». Что-то во всем этом не давало ему покоя. Он заложил еще один камень в фундамент прежнего себя, но на самый важный вопрос так и не ответил. Стоит ли доверять этим видениям?­ Он не мог вернуться к той безоглядной вере в них после того, как провокационные вопросы Адолина разбудили в нем нешуточную тревогу.

Он чувствовал, что не должен ничего рассказывать, пока не узна­ет их источника.

— Далинар, — окликнула его Навани, подавшись вперед, — в военных лагерях говорят о твоих приступах. Даже жены твоих офицеров не знают, что и думать. Они предполагают, что ты боишься бурь или что у тебя какая-то душевная болезнь. Этим мы очистим твое имя.

— Как? Превратив меня в мистика? Многие решат, что от этих видений несет пророчествами.

— Отец, ты видишь прошлое, — вмешался Ренарин. — Это не запрещено. А если их посылает Всемогущий, разве станут люди задавать вопросы?

— Мы с Адолином обсуждали это с ревнителями, — ответил Далинар. — Они сказали — очень маловероятно, что Всемогущий мог наслать что-то подобное. Если мы и впрямь решим довериться виде­ниям, многие со мной не согласятся.

Навани откинулась на спинку кресла, потягивая вино и держа защищенную руку на коленях.

— Далинар, твои сыновья открыли мне, что ты однажды отыс­кал Старую магию. Почему? Что ты попросил у Ночехранительницы и каким проклятием она тебя наградила взамен?

— Я уже им объяснил, что позор за случившееся нести мне одному. Я ни с кем не стану его делить.

В комнате наступила тишина. Легкий дождь, стучавший по крыше с самого окончания Великой бури, прекратился.

— Это может быть важно, — наконец произнесла Навани.

— Это было давно. Задолго до начала видений. Не думаю, что оно как-то связано.

— Ты можешь ошибаться.

— Да.

Ну неужели тот день никогда не перестанет его преследовать? Разве недостаточно, что он потерял все воспоминания о своей ­жене?

А что же думал Ренарин? Осуждал ли отца за столь вопиющий грех? Далинар вынудил себя посмотреть в глаза сына, прятавшиеся за линзами очков.

К его удивлению, Ренарин не выглядел обеспокоенным. Он просто размышлял.

— Мне жаль, что ты узнала о моем позоре. — Далинар покосился на Навани.

Она махнула рукой с безразличным видом:

— Обращение к Старой магии оскорбительно, с точки зрения жрецов, но за это никогда не наказывают сурово. Я думаю, ты не осо­бо старался ради искупления.

— Ревнители попросили сферы для бедняков. И пришлось заказать много молитв. Ни то ни другое не устранило последствия или угрызения совести.

— Думаю, ты был бы удивлен, узнав о том, сколько набожных светлоглазых пускаются на поиски Старой магии в тот или иной мо­мент жизни. По крайней мере из тех, кому по средствам путешествие­ в Долину. Но я и впрямь не могу поверить, что происходящее с тобой не связано с этим...

— Тетушка, я недавно попросил, чтобы мне кое-что прочитали о Старой магии, — сообщил Ренарин, поворачиваясь к ней. — Я согласен с мнением отца. Это не похоже на проделки Ночехранительницы. Она дарует проклятия в обмен на исполнение малозначимых желаний. Всегда одно проклятие и одно желание. Отец, я думаю, ты знаешь суть и того и другого?

— Да, я в точности знаю, в чем суть моего проклятия, и оно никак не связано с видениями.

— Тогда сомневаюсь, что Старую магию можно в чем-то винить.

— Согласен, но твоя тетя права, задавая вопросы. У нас и впрямь нет доказательств того, что видения насылает Всемогущий. Некая сила хочет, чтобы я узнал про Опустошения и Сияющих рыцарей. Возможно, нам следует спросить себя, зачем все это нужно?

— Тетушка, чем же были эти Опустошения? — поинтересовался Ренарин. — Ревнители говорят о Приносящих пустоту. О челове­честве, Сияющих и борьбе. Но чем они были на самом деле? Нам известны какие-нибудь подробности?

— Среди клерков твоего отца есть фольклористы, которые гораз­до лучше сумели бы ответить на этот вопрос.

— Возможно, — вмешался Далинар. — Но я не знаю, кому из них можно доверять.

Навани помедлила.

— Разумно. Что ж, по моим сведениям, не сохранилось ни од­ного документа тех времен. Это было давно, очень давно. Но я припоминаю, что в мифе о Парасафи и Надрисе упоминаются Опустошения.

— Парасафи, — повторил Ренарин. — Это ведь она отыскала семякамни.

— Да, чтобы восстановить свой погубленный народ, она поднялась на Пики Дара — в разных версиях мифа упоминаются современные горы, якобы они и есть истинные Пики Дара, — чтобы отыс­кать камни, к которым прикасались сами Вестники. Она принесла их Надрису — тот уже был на смертном одре — и его семенем пробудила в камнях жизнь. Из них вылупились десять детей, от ко­торых и родился новый народ. Если не ошибаюсь, назывался он марна.

— От него произошли макабаки, — добавил Ренарин. — Мама рассказывала мне эту историю, когда я был маленьким.

Далинар покачал головой:

— Вылупились из камней?

Старые легенды, как правило, казались ему бессмысленными, хотя ордена провозгласили многие из них священными.

— В самом начале этой истории говорится об Опустошениях, — продолжила Навани. — Во время одного из них и были перебиты все соплеменники Парасафи.

— Но что же они собой представляли?

— Воины. — Навани глотнула вина. — Приносящие пустоту приходили снова и снова, пытаясь изгнать человечество из Рошара и ввергнуть в Преисподнюю. В точности как когда-то изгнали людей и Вестников из Чертогов Спокойствия.

— Когда появились Сияющие рыцари? — спросил Далинар.

— Не знаю. — Навани пожала плечами. — Возможно, они были военным орденом из какого-нибудь королевства. Или, быть может, изначально являлись бандой наемников. Если так, то неудивительно, что в конце концов они превратились в тиранов.

— Из моих видений это не следует. Может быть, в этом и есть их истинная цель. Чтобы я поверил в ложь о Сияющих. А потом, проникнувшись этой верой, повторил их судьбу, падение и предательство.

— Не уверена, — скептически заметила Навани. — Не думаю, что ты видел нечто ложное о Сияющих. Легенды, в общем-то, сходят­ся в том, что они не всегда были такими уж плохими. По крайней мере, насколько легенды вообще могут в чем-то сойтись.

Далинар встал, взял ее почти пустой бокал, подошел к серви­ровочному столику и снова наполнил. То, что он не был сумасшедшим, должно было помочь прояснить ситуацию, но взамен лишь еще сильнее его встревожило. Что, если видения насылали Приносящие пустоту? Он слышал истории о том, как они вселялись в тела людей и вынуждали тех творить зло. А если видения все же насылал­ Всемогущий, то зачем?

— Я должен хорошенько об этом поразмыслить. День был долгий. Пожалуйста, позвольте мне побыть одному.

Ренарин встал и кивнул в знак уважения, прежде чем покинуть комнату. Навани поднялась медленнее — шурша платьем, поставила бокал на столик, потом пошла за своим фабриалем, снимающим боль. Ренарин ушел, и Далинар встал возле двери, ожидая, пока не уйдет и вдовствующая королева. Он не собирался снова оставаться с ней наедине, как в ловушке. Князь выглянул в коридор. Там были солдаты, и они могли видеть их с Навани. Вот и хорошо.

— Совсем не рад? — Она задержалась у порога рядом с ним.

— Рад?

— Ты не сходишь с ума.

— И мы не знаем, управляет мною кто-то или нет. В каком-то смысле у нас сейчас больше вопросов, чем было.

— Видения благословенны. — Навани коснулась его руки. — Я это чувствую. Разве тебя не охватывает ощущение чуда?

Князь заглянул ей в глаза — красивейшие глаза светло-фиолетового оттенка. Она была такой проницательной, такой мудрой. Как бы он хотел ей полностью доверять.

«Она вела себя исключительно честно. Ни слова никому не сказала о моем намерении отречься. Даже не пыталась использовать видения против меня». От одной мысли, что она могла бы так поступить, ему стало стыдно.

Она была замечательной женщиной, эта Навани Холин. Замечательной, удивительной и необыкновенно опасной женщиной.

— Я вижу новые тревоги, — пробормотал он. — И новую опас­ность.

— Но, Далинар, в твоем распоряжении опытные ученые, историки и фольклористки, о которых можно только мечтать! Я тебе завидую, хоть ты и говоришь, будто не видел примечательных фаб­риалей.

— Навани, у древних не было фабриалей. Я в этом уверен.

— И значит, наше мнение о них целиком и полностью неверно.

— Похоже на то.

— Клянусь камнепадом, — сказала она со вздохом. — Хоть что-нибудь способно разжечь в тебе былой пыл?

Он пожал плечами:

— Слишком много всего. Мои внутренности точно клубок угрей,­ чувства так и копошатся. Видения правдивы, и это меня тревожит.

— Скорее, будоражит, — поправила она. — Помнишь, что ты сказал раньше? О доверии ко мне?

— Я такое говорил?

— Ты сказал, что не доверяешь своим клеркам, и попросил меня записать видения. Я вижу в этом подтекст.

Ее свободная рука все еще касалась его. Она протянула защищенную руку и закрыла дверь в коридор. Далинар хотел ее остановить, но замешкался. Почему?

Они остались наедине. И она была такой красивой. Эти умные, сияющие от волнения и страсти глаза...

— Навани, — пробормотал Далинар, пытаясь справиться с желанием, — ты опять за свое.

Почему он вообще поддается ей?

— Да, я упрямая женщина. — Теперь в ее тоне не было и намека на игривость.

— Это неприлично. Мой брат... — Он потянулся к двери, чтобы снова ее открыть.

— Твой брат, — резко бросила Навани, и в ее глазах вспыхнул гнев. — Почему все только о нем и говорят? Все так тревожатся о человеке, который умер! Далинар, его тут нет. Он ушел. Я тоскую по нему. Но видимо, и вполовину не так сильно, как ты.

— Я чту его память, — напряженно сказал Далинар, сжимая ручку двери, но не открывая ее.

— Это прекрасно! Я очень рада. Но прошло уже шесть лет, а все по-прежнему считают, что я всего лишь жена мертвеца. Другие женщины развлекают меня праздной болтовней, но не пускают в свои политические круги. Они думают, я реликвия. Ты хотел знать, отчего я так быстро вернулась?

— Я...

— Потому что у меня нет дома. Все считают, что мне не следует принимать участие в важных событиях, ведь мой супруг мертв! Я могу бездельничать, любым моим капризам потакают, но игно­рируют. От меня всем неуютно. В особенности королеве и другим придворным дамам.

— Мне жаль, но я не...

Навани подняла свободную руку и пальцем постучала по его груди:

— Далинар, тебе я такого не позволю. Мы были друзьями еще до того, как я вообще познакомилась с Гавиларом! Ты все еще знаешь, что я — это я, а не какая-нибудь тень династии, рухнувшей мно­го лет назад. Верно? — Она устремила на него умоляющий взгляд.

«Кровь отцов моих, — потрясенно подумал Далинар. — Она ­плачет».

Две маленькие слезинки.

Навани еще ни разу не выглядела такой искренней.

И потому он ее поцеловал.

Это была ошибка. Он это понимал и все равно схватил ее, заклю­чил в грубые, крепкие объятия и прижал свой рот к ее рту, не в силах совладать с собой. Навани растаяла в его руках. Князь почувствовал на губах ее соленые слезы, когда те скатились по щекам.

Это длилось долго. Слишком долго. Прелесть как долго. Его ра­зум кричал, словно пленник в кандалах, вынужденный через решет­ку тюремной камеры наблюдать за чем-то ужасным. Но часть его желала этого уже десятилетиями — десятилетиями, потраченными на наблюдение за тем, как его брат ухаживает, женится и обладает единственной женщиной, которую молодой Далинар когда-нибудь желал.

Он пообещал себе, что не позволит подобному случиться. Запре­тил себе что-либо чувствовать к Навани в тот момент, когда она согласилась на предложение Гавилара. Ушел в сторону.

Но ее вкус... ее запах... тепло ее тела, которое было так близко... О, до чего же сладко! Угрызения совести смыло благоухающей волной. Касаясь ее, он забывал обо всем. Далинар не помнил ни о страхе перед видениями, ни о тревогах по поводу Садеаса, ни о стыде за прошлые ошибки.

Он мог думать лишь о ней. Красивой, проницательной, нежной и одновременно сильной. Далинар прижался к ней, словно она была последним, что осталось в мире, пустившемся в безумный пляс.

Наконец он прервал поцелуй. Навани потрясенно уставилась на него. Вокруг них, точно хрустальные снежинки, медленно опускались спрены страсти. Его опять охватило чувство вины. Далинар попытался нежно отодвинуться, но она не отпускала его, держась крепко.

— Навани...

— Тсс. — Ее голова легла ему на грудь.

— Мы не можем...

— Тсс, — настойчивее повторила она.

Вздохнув, князь позволил себе и дальше обнимать ее.

— В мире что-то пошло не так, — тихонько пробормотала Навани. — Король Йа-Кеведа убит. Я узнала об этом только сегодня. Его прикончил шинец-осколочник в белой одежде.

— Буреотец!

— Что-то происходит, — продолжила она. — Что-то более важное, чем наша война здесь, более важное, чем Гавилар. Ты слышал о странных вещах, которые люди говорят перед смертью? На них чаще всего не обращают внимания, но среди лекарей ходят слухи. А бурестражи шепчутся о том, что Великие бури становятся сильнее.

— Об этом я слышал. — Он обнаружил, что с трудом может говорить, опьяненный ее близостью.

— Моя дочь что-то ищет. Иногда Ясна меня пугает. Она такая упорная. Я искренне верю, что она самая умная из всех людей, которых мне доводилось знать. И то, что Ясна хочет разыскать... Далинар, дочь верит, что приближается нечто очень опасное.

«Солнце приближается к горизонту. Грядет Буря бурь. Истинное опустошение. Ночь скорбей...»

— Ты мне нужен, — продолжала Навани. — Я это знала много лет и все же боялась, что ты не выдержишь угрызений совести, поэтому сбежала. Но не смогла остаться вдали. Не смогла вытерпеть то, как они со мной обращаются. Не смогла закрыть глаза на то, что происходит с этим миром. Я в ужасе, и я не могу без тебя. Гавилар был не таким, как все считали. Он мне нравился, но...

— Прошу тебя, — перебил Далинар, — не говори о нем плохо.

— Как хочешь.

«Кровь отцов моих!» Он не мог выкинуть из головы ее запах. Не мог пошевелиться, держась за нее, как держатся за скалу, чтобы не унесло ветрами Великой бури.

Навани посмотрела на него снизу вверх:

— Что ж, остановимся на том, что... Гавилар мне нравился. Но ты мне более чем нравишься. И я устала ждать.

Он закрыл глаза:

— Разве у нас может что-то получиться?

— Мы что-нибудь придумаем.

— Нас осудят.

— В военных лагерях меня уже игнорируют. А про тебя распространяют лживые слухи. Что еще они могут нам сделать?

— Что-нибудь придумают. Жрецы меня пока что не порицали.

— Гавилар мертв, — сказала Навани, вновь опуская голову ему на грудь. — Я не изменяла ему, пока он был жив, хотя, Буреотец свидетель, поводов было предостаточно. Ордена пусть говорят что хотят, но «Доводы» не запрещают наш союз. Традиция и доктрина — разные вещи, и я не боюсь кого-нибудь оскорбить.

Далинар глубоко вздохнул и, с немалым трудом разомкнув объятия, отступил.

— Если ты надеялась утешить меня в этот тревожный день, то не получилось.

Она скрестила руки на груди. Князь продолжал чувствовать то место, где ее защищенная рука касалась его спины. Нежное прикос­новение, которого удостаиваются только члены семьи.

— Я здесь не для того, чтобы тебя утешать. Совсем наоборот.

— Прошу тебя. Мне в самом деле нужно о многом подумать.

— Я не позволю тебе отказаться от меня. И не забуду о том, что сейчас произошло. Я не...

— Навани, — нежно перебил он, — я тебя не брошу. Обещаю.

Она внимательно посмотрела на него и криво улыбнулась:

— Очень хорошо. Но ты кое-что начал сегодня.

— Я начал?! — Он испытал одновременно изумление, восторг, смущение, тревогу и стыд.

— Далинар, это был твой поцелуй, — небрежно проговорила она, открывая дверь и выходя в его приемную.

— Ты меня соблазнила.

— Я? Соблазнила? — Она бросила на него быстрый взгляд. — Да я еще ни разу в жизни не была столь открытой и честной!

— Знаю. — Далинар улыбнулся. — В этом и крылся соблазн.

Потом тихонько закрыл дверь и позволил себе выдохнуть.

«Кровь отцов моих, ну почему все так сложно?»

Но невзирая на все тревоги, он ощутил, как мир, в котором все пошло наперекосяк, стал правильнее, чем раньше.

«Тьма станет дворцом. Пусть правит! Пусть правит!»

Какевах, 1173, 22 секунды до смерти. Темноглазый селаец, род занятий неизвестен.

- Думаешь, одна из этих штук может нас спасти? — спросил ­Моаш, бросив сердитый взгляд на молитву, привязанную к правому предплечью Каладина.

Каладин отвел взгляд. Парень стоял по стойке вольно, пока солдаты Садеаса пересекали мост. Теперь, когда он начал работать, прохладный весенний воздух бодрил. Небо было ярким, безоблачным, и бурестражи заверяли, что Великой бури скоро ждать не следует.

Молитвы, привязанные к его предплечьям, были просты. Три глифа: ветер, защита, любимые. Молитва к Йезерезе — Буреотцу, — чтобы он защитил любимых и друзей. Она была недвусмысленной — такие предпочитала его мать. Несмотря на свою утонченность­ и склонность к сарказму, она всегда оказывалась простой и искренней, когда вязала или писала молитву. Теперь молитвы напоминали Каладину о ней.

— Поверить не могу, что ты столько за них заплатил, — продолжал Моаш. — Если Вестники и смотрят на людей, мостовиков они точно не замечают.

— Наверное, в последнее время я тоскую по прошлому.

Молитва, скорее всего, бессмысленна, но у него появился повод почаще думать о религии. Жизнь в рабстве не способствовала размышлениям о том, что кто-то или что-то их бережет. Но все-таки многие становились более религиозными, именно оказавшись среди мостовиков. Две группы, противоположные мнения. Означало ли это, что одни были глупыми, а другие — черствыми, или дело было в чем-то совершенно ином?

— Знаете, а они ведь добьются того, что мы все погибнем, — сказал стоявший позади Дрехи. — Только и всего.

Мостовики были измучены. Каладину и его отряду пришлось всю ночь трудиться в ущелье. Хашаль ужесточила требования, теперь они должны собирать больше трофеев. Чтобы собрать нужное количество, они отказались от тренировки.

А утром их разбудили и отправили на вылазку после всего-то трех часов сна. Они уже сейчас, построившись, едва держались на ногах, а до спорного плато было еще далеко.

— Будь что будет, — негромко проговорил стоявший с другой стороны строя Шрам. — Хотят, чтобы мы погибли? Ну так вот, я не боюсь. Мы им покажем, что такое храбрость. Пусть прячутся за нашими мостами, пока мы идем в атаку.

— Это не победа, — буркнул Моаш. — Я считаю, надо напасть на солдат. Прямо сейчас.

— На наше собственное войско? — уточнил Сигзил, повернув темнокожее лицо и окидывая взглядом шеренгу.

— Ну да, — подтвердил Моаш, по-прежнему глядя вперед. — Они все равно нас прикончат. Давайте хоть нескольких заберем с собой. Преисподняя, почему бы не напасть на самого Садеаса? Его стражи такого не ожидают. Готов поспорить, мы успеем повалить нескольких и забрать у них копья, а потом можно убивать светлоглазых, пока нас не прирежут.

Некоторые из мостовиков пробормотали, что согласны. Солдаты все шли по мосту.

— Нет, — возразил Каладин. — Так мы ничего не добьемся. И будем мертвы, прежде чем Садеас испытает хоть какое-то неудобство.

Моаш сплюнул:

— А как мы можем чего-то добиться? Преисподняя! Каладин, я себя чувствую так, словно уже болтаюсь в петле!

— У меня есть план.

Каладин ждал возражений. Остальные его планы не сработали.

Никто даже рта не открыл.

— Ну хорошо, — сказал Моаш. — Что за план?

— Увидите. Если получится, выиграем время. Если нет, я труп. — Он повернулся и окинул взглядом их лица. — На этот случай Тефту приказано совершить попытку побега сегодня. Вы не готовы, но хоть попытаетесь.

Это куда лучше, чем напасть на Садеаса во время прохода через ущелье.

Мостовики закивали, и Моаш вроде бы успокоился. В противо­по­ложность тому, каким он был в самом начале, мостовик проникся преданностью. Бывал вспыльчивым, но с копьем справлялся лучше всех.

Приблизился Садеас — верхом на чалом жеребце, в красном осколочном доспехе, в шлеме с поднятым забралом. Так совпало, что он пересекал ущелье по мосту Каладина, хотя, как и всегда, мог выбирать из двадцати мостов. Но на самих мостовиков князь даже не взглянул.

— По местам, переходим! — скомандовал Каладин, когда Садеас удалился.

Мостовики перешли по своему мосту, и он распорядился втянуть мост на другую сторону и поднять.

Тот казался тяжелее обычного. Мостовики пустились рысью, огибая армейскую колонну и спеша к следующей расщелине. По­одаль шла вторая армия, в синем, и для переходов у них были мос­ты Садеаса. Похоже, Далинар Холин отказался от своих громоздких мостов и теперь использовал мостовые расчеты Садеаса, чтобы пересекать ущелья. Вот и вся его «честь» вкупе с нежеланием жерт­вовать жизнями мостовиков.

В кошеле Каладина было множество заряженных сфер, которые он получил от менял в обмен на большее количество тусклых сфер. Парень очень жалел о таком убытке, но ему был нужен буресвет.

Они быстро достигли следующей расщелины. По словам Матала, супруга Хашаль, она была предпоследней. Солдаты начали проверять оружие, разминаться, и спрены ожидания взвились, точно маленькие вымпелы.

Мостовики установили мост и отошли. Появились Лопен и молчун Даббид с носилками, на которых лежали мехи с водой и бинты. Лопен вместо отсутствующей руки цеплял носилки к крюку на поясе. Они шли среди мостовиков, каждому давая напиться.

Подойдя к Каладину, Лопен кивком указал на большой мешок в центре носилок. Доспехи.

— Когда они тебе нужны? — спросил он тихонько, опуская носилки и вручая Каладину мех с водой.

— Прямо перед штурмом, — сказал Каладин. — Лопен, ты справился.

Мостовик подмигнул:

— Однорукий гердазиец, как ни крути, в два раза полезнее безмозглого алети. Кроме того, пока у меня есть одна рука, я все еще могу делать так. — Он украдкой сделал неприличный жест в сторону­ марширующих солдат.

Каладин улыбнулся, но он уже слишком сильно волновался, чтобы чувствовать веселье. Прошло очень много времени с той поры,­ как он в последний раз дрожал перед битвой. Думал, Такксу удалось­ это выбить из него.

— Эй, — вдруг сказал кто-то. — Это мне и нужно.

Парень повернулся и увидел, что к ним идет солдат. Он был именно из тех людей, которых Каладин привык избегать в армии Амарама. Темноглазый, но скромного ранга, крупного телосложения;­ повышения добился, скорее всего, исключительно благодаря внушительной внешности. Оружие и доспехи в хорошем состоянии, но форма грязная и помятая, а рукава закатаны, демонстрируя волосатые руки.

Сначала Каладин решил, что солдат увидел жест Лопена. Но он не был зол. Солдат оттолкнул Каладина и выхватил у Лопена мех с водой. Другие солдаты, ожидавшие поблизости своей очереди к мос­ту, заметили. Их собственные водоносы были куда медленнее, и мно­гие поглядывали на Лопена и его мехи с жадностью.

Будет ужасно, если солдаты поймут, что можно брать воду мос­товиков... но еще ужаснее было кое-что другое. Если они столпятся у носилок, чтобы напиться, то обязательно найдут мешок, набитый доспехами.

Каладин быстрым движением забрал мех у солдата:

— Разыщи своего водоноса.

Солдат посмотрел на Каладина, словно не веря тому, что мостовик посмел ему перечить. Он помрачнел как туча и опустил копье, которое ударилось тупым концом о землю:

— Я не хочу ждать.

— Какая незадача. — Каладин шагнул к солдату, глядя ему прямо в глаза. Мысленно он проклинал идиота. Если начнется свара...

Солдат все колебался, еще сильней потрясенный неприкрытой угрозой от мостовика. Каладин не мог похвастать столь внушительными мышцами, но был на палец или два выше. Неуверенность сол­дата отразилась на его лице.

«Просто убирайся», — подумал Каладин.

Но нет. Спасовать перед мостовиком на глазах у сослуживцев? Солдат сжал кулак, хрустнув костяшками.

Но не успел тот и глазом моргнуть, как Четвертый мост выстроился вокруг Каладина в агрессивный перевернутый клин, двигаясь естественно и плавно, как старшина их и учил. Каждый сжал кулаки, давая солдату отличную возможность убедиться в том, что тас­кание тяжестей позволило им обрести физическую форму, превосхо­дящую среднего воина.

Солдат бросил взгляд на свое отделение, словно ища подмоги.

— Что, друг, хочешь устроить драку сейчас? — полюбопытствовал Каладин. — Интересно, если ты поранишь мостовика, кого Садеас заставит нести этот мост...

Солдат снова посмотрел на Каладина, помолчал, потом нахмурился, ругнулся и зашагал прочь.

— Там внутри все равно один крем, — пробормотал он, присо­единяясь к своему отряду.

Четвертый мост расслабился; многие солдаты в строю поглядывали на них с одобрением. Наконец-то хоть что-то другое помимо сердитых взглядов. Оставалось лишь надеяться, что они не заметили, как отряд мостовиков быстро и аккуратно построился в боевом порядке, хорошо известном копейщикам.

Каладин взмахом руки велел всем разойтись и благодарно кивнул. Они отошли, и парень бросил злополучный мех Лопену.

Коротышка криво ухмыльнулся, провожая взглядом солдата, посягнувшего на воду.

— Я этого так не оставлю, ганчо.

— В смысле?

— Ну, видишь ли, у меня есть кузен-водонос, — начал объяснять Лопен. — И я тут подумал — он у меня в долгу, потому что я как-то раз помог его сестре сбежать от парня, который ее преследовал...

— У тебя и впрямь много кузенов.

— Кузенов много не бывает. Кто докучает одному из нас, тот доку­чает всем нам. Вы, соломенные головы, никак не возьмете это в толк. Ничего личного, ганчо.

Каладин вскинул бровь:

— Не устраивай солдату неприятностей. Не сегодня.

«Я сам вскоре устрою столько неприятностей, что на всех хватит».­

Лопен со вздохом кивнул:

— Ну ладно. Ради тебя. — Он протянул мех. — Точно не хочешь пить?

Каладин не хотел; в желудке у него было неспокойно. Но он заставил себя снова взять мех и сделать несколько глотков.

Вскоре пришло время перейти и перетянуть мост на другую сторону, для последнего перехода. Приближалась атака. Солдаты Садеаса строились, светлоглазые разъезжали туда-сюда, выкрикивая указания. Матал взмахом руки велел отряду Каладина выдвинуться вперед. Армия Далинара Холина отстала — она двигалась медлен­нее, поскольку была более многочисленна.

Каладин занял свое место в первом ряду. Лучники-паршенди построились на краю плато, устремив грозные взгляды на приближающегося противника. Они уже пели? Каладину показалось, что он слышит их голоса.

Справа стоял Моаш, слева — Камень. Лишь трое на линии смерти, потому что людей у них и так не хватало. Он поставил Шена в самый последний ряд, чтобы паршун не видел, что собирается сделать Каладин.

— Я выскочу из-под моста, как только мы начнем двигаться. Камень, ты командуешь вместо меня. Не давай им остановиться.

— Ладно, — сказал рогоед. — Будет трудно нести без тебя. У нас так мало людей, и мы очень слабые.

— Справитесь. Вам придется.

Каладин не видел лица Камня, поскольку они оба были под мос­том, но голос выдавал тревогу рогоеда.

— Хотеть попробовать что-то опасное?

— Возможно.

— Я могу помочь?

— Боюсь, не можешь, мой друг. Но спасибо, что спросил.

Камень не успел ответить. Матал заорал мостовым расчетам выступать. Над ними полетели стрелы, отвлекая внимание паршенди. Четвертый мост побежал.

И Каладин, вынырнув из-под моста, помчался впереди. Поджидавший рядом Лопен бросил ему мешок с доспехами.

Матал в панике закричал на Каладина, но мостовые расчеты уже пришли в движение. Каладин сосредоточился на цели — защитить Четвертый мост — и резко вдохнул. Буресвет хлынул в него из кошеля на поясе, но он втянул не слишком много. В самый раз, чтобы обрести силу.

Сил металась перед ним, почти невидимая, словно рябь в воздухе. Каладин на бегу развязал мешок, вытащил жилет и неуклюже натянул через голову. Забыв про застежки по бокам, надел шлем и перепрыгнул через невысокий каменный выступ. Последним достал­ щит, на котором красовался узор из скрещенных красных костей паршенди. Кости дребезжали.

Даже надевая доспехи, Каладин без труда держался далеко впереди от тяжело нагруженных мостовых расчетов. Его усиленные буресветом ноги были легки и уверенны.

Лучники-паршенди прямо перед ним резко оборвали песню. Некоторые опустили луки. Хотя было слишком далеко, чтобы разглядеть лица, юноша чувствовал их ярость. Каладин этого и ждал. Он на это надеялся.

Паршенди бросали своих мертвецов. Не потому, что им было все равно, но потому, что они считали ужасным преступлением перемещать трупы. Даже просто к ним прикасаться было, похоже, грехом. Человек, осквернивший трупы и надевший на бой доспехи с костями, совершал страшный проступок.

По мере того как Каладин приближался, среди лучников-паршенди началась другая песня. Быстрая, неистовая — настоящий хорал. Те, что опустили луки, подняли их вновь.

И бросили все силы на то, чтобы убить его.

В него полетели стрелы. Десятки стрел. Это не был аккуратный одновременный выстрел. Каждый лучник действовал сам по себе, с яростью и быстротой выпуская в Каладина все, что имел. На него обрушился целый смертоносный рой.

Сердцебиение Каладина ускорилось, и он метнулся влево, перепрыгнул через нагромождение камней. Стрелы рассекали воздух перед ним, в опасной близости. Но его заряженные буресветом мыш­цы реагировали быстро. Парень заметался между стрелами, потом повернул в другую сторону, двигаясь непредсказуемо.

Четвертый мост, бегущий позади него, был уже в пределах досягаемости, но ни одна стрела в них не полетела. Другие мостовые команды также оказались предоставлены самим себе, потому что множество лучников теперь целились только в Каладина. Стрелы летели все быстрее и отскакивали от его щита. Одна задела руку, другая чуть не сбила шлем, угодив прямо в него.

Из раны на руке потек свет, а не кровь, и, к удивлению Каладина, она начала затягиваться — на коже проступил иней, количество буресвета в теле уменьшилось. Он втянул еще, до той грани, за которой начиналось заметное свечение. Парень уклонялся, вертелся, прыгал, бежал.

Его натренированное для битв тело наслаждалось новообретенной скоростью, и он щитом отражал летящие стрелы. Каладин как будто родился для этого, с юных лет только и ждал шанса воспользоваться буресветом. Раньше и не жил, а вел унылое и беспомощное существование. Теперь исцелился. Не превзошел свои возможности,­ нет — наконец-то понял, на что способен.

Стая стрел алкала его крови, но Каладин увертывался от них, и хотя еще одна оцарапала его руку, другие отлетели от щита или нагрудника. Обрушился новый ливень, и он поднял щит, тревожась,­ не слишком ли медленно. Однако стрелы изменили направление полета, повернули к его щиту, врезались в него. Их словно что-то притянуло.

«Я их притягиваю!»

Он вспомнил десятки вылазок с мостом, когда стрелы вонзались в древесину совсем рядом с тем местом, где его руки держались за рукояти. И всегда чуть-чуть промазывали.

«Как давно я это делаю? Сколько стрел я притянул к мосту и отвратил от себя?»

Не было времени об этом думать. Он продолжал бежать, уклоняясь. И чувствовал, как стрелы проносятся мимо, слышал свист, ощущал щепки, которые летели во все стороны, когда стрелы ломались, ударившись о камни или о его щит. Каладин надеялся, что отвлечет на себя хоть кого-то из лучников-паршенди, но понятия не имел, что их ответ будет таким сильным.

Часть его азартно ликовала оттого, что приходилось все время метаться, уклоняться и отбивать ливень стрел. И все же он начал замедляться. Попытался втянуть буресвет, но ничего не произошло. Сферы были пусты. Он запаниковал, но вскоре поток стрел начал ослабевать.

Вздрогнув, Каладин понял, что мостовые расчеты ушли в стороны и уже разместили свои грузы, а он все продолжал увертываться от стрел. Четвертый мост стоял где полагалось, кавалерия неслась по нему, чтобы атаковать лучников. Несмотря на это, некоторые разгневанные паршенди все продолжали стрелять по Каладину. Воины с легкостью их убивали, очищая пространство для пехотинцев Садеаса.

Каладин опустил щит. Тот был весь в торчащих стрелах. Он едва успел перевести дух, как с радостными криками нагрянули мостовики и чуть не повалили его на землю от восторга.

— Дурень! — вскричал Моаш. — Шквальный дурень! Что это было? О чем ты думал?

— Невероятно быть, — сказал Камень.

— Ты должен был погибнуть! — воскликнул Сигзил, и его обычное строгое выражение лица сменилось широкой улыбкой.

— Буреотец... — прибавил Моаш, вытаскивая стрелу, застрявшую в жилете Каладина у плеча. — Вы только поглядите на это.

Парень оглядел себя и с ужасом обнаружил с десяток дыр по бокам жилета и рубахи — там, где стрелы едва не попали в него. Три стрелы застряли в кожаном жилете.

— Благословенный Бурей, — пробормотал Шрам. — Больше добавить нечего.

Каладин не отвечал на их восхваления, его сердце все еще колотилось, а разум оцепенел. Он был изумлен тем, что выжил, замерз от буресвета, который впитал, и вымотался, словно пробежал жес­токую полосу с препятствиями. Парень посмотрел на Тефта, вскинув бровь, и кивком указал на кошель на поясе.

Тефт покачал головой. Он наблюдал; поднимавшийся от Калади­на буресвет был незаметен окружающим в ярком свете дня. И все-таки то, как тот увертывался от стрел, должно было выглядеть невероятно. Слухи о нем теперь многократно усилятся.

Он повернулся навстречу солдатам, что шли мимо, и кое-что осознал. Ему еще предстояло разобраться с Маталом.

— Встать в строй, ребята, — приказал Каладин.

Они с неохотой подчинились, построившись по двое. Впереди возле их моста стоял Матал. Он выглядел обеспокоенным — и ничего удивительного. Приближался Садеас. Каладин напрягся, вспо­мнив, как его предыдущая победа — когда они перевернули мост боком — обернулась поражением. Поколебавшись, он поспешил к мосту и Маталу, куда и направлялся Садеас. Мостовики последовали за Каладином.

Каладин прибыл в тот момент, когда Матал кланялся Садеасу, который был в своем знаменитом красном осколочном доспехе. Каладин и его отряд также поклонились.

— Аварак Матал, — заговорил Садеас и кивнул на Каладина, — этот человек мне знаком.

— Он тот самый, светлорд, — взволнованно кинулся объяснять Матал. — Тот, который...

— Ах да, — перебил Садеас. — Тот, с которым случилось «чудо». И ты вот так послал его вперед, приманкой? Не ожидал я от тебя подобной смелости.

— Светлорд, я принимаю на себя всю ответственность. — Матал приосанился.

Садеас окинул взглядом поле боя:

— Что ж, к счастью для тебя, сработало. Вероятно, мне теперь придется тебя повысить. — Он покачал головой. — Эти дикари почти не обращали внимания на атакующих солдат. Все двадцать мос­тов на местах, в большинстве отрядов никаких потерь. Даже не знаю, что об этом думать. Считай, что я тебя похвалил. Примечательней всего то, как этот парень увертывался... — Он пришпорил коня и ос­тавил Матала и мостовиков позади.

Это было самое неискреннее повышение, какое только видел Каладин, но и так сойдет. Он широко улыбнулся, встретив яростный­ взгляд Матала.

— Ты... — начал Матал, брызгая слюной. — Меня могли казнить из-за тебя!

— А взамен повысили благодаря мне, — сказал Каладин, и Четвертый мост построился вокруг него.

— Мне все равно стоило бы тебя подвесить.

— Пробовали уже. Ничего не вышло. Кроме того, вы же понимаете, что теперь Садеас будет ожидать, что я каждый раз буду там бежать, отвлекая лучников. Если хотите заставить какого-нибудь другого мостовика — что ж, желаю удачи.

Матал побагровел. Он повернулся и устремился прочь, к другим мостовым расчетам. Два ближайших — Седьмой и Восемнадцатый мосты — смотрели на Каладина и его команду. Все двадцать мостов на местах? Почти нет потерь?

«Буреотец, — подумал Каладин. — Сколько же лучников в меня стреляли?»

— Ты это сделал! — воскликнул Моаш. — Ты нашел секрет. Надо это использовать. Применить шире.

— Спорим, я бы тоже смог так увертываться, если бы меня ничто не отвлекало, — сказал Шрам. — Еще бы хороший доспех...

— Надо сделать побольше, — согласился Моаш. — Где-то пять, чтобы можно было бежать впереди, отвлекая на себя внимание паршенди.

— Кости, — объяснил Камень, скрестив руки на груди. — Вот почему все сработало. Паршенди так взбесились, что забыли про мостовые отряды. Если на всех пятерых будут кости паршенди...

Тут Каладин кое-что вспомнил. Он оглянулся, высматривая в толпе мостовиков Шена. Где же паршун?

Вот он. Шен сидел на камнях и с отсутствующим видом гля­дел перед собой. Каладин и остальные приблизились к нему. Паршун по­смотрел на него — лицо искажено от боли, слезы текут по щекам. При виде Каладина он заметно вздрогнул, отвернулся и зажмурил глаза.

— Он так сел, едва увидев, что ты устроил, парень. — Тефт потирал подбородок. — Наверное, на вылазки с мостом его брать больше не следует.

Каладин стянул с головы шлем с куском панциря, провел рукой по волосам. Куски, пришитые к одежде, пованивали, хотя он их вымыл на дне ущелья.

— Поглядим, — бросил Каладин, чувствуя легкие угрызения совести. Они и близко не затмили радость от победы и того, что он защитил своих людей, но немного притупили ее. — А пока что — у нас все равно есть достаточно много мостовых расчетов, в которые стре­ляли. Вы знаете, что надо делать.

Все закивали и бросились врассыпную на поиски раненых. Каладин оставил одного следить за Шеном — он не знал, что еще можно сделать с паршуном, — и сложил потный шлем с куском панциря и жилет в носилки Лопена, стараясь не показывать свою усталость. Он присел и стал перебирать медицинское снаряжение, прикидывая,­ что может понадобиться, и вдруг понял, что его руку сотрясает круп­ная дрожь. Каладин прижал ее к земле другой рукой, чтобы успокоить, и начал делать глубокие вдохи и выдохи.

«Холодная, липкая кожа. Тошнота. Слабость».

Он был в шоке.

— Сынок, ты в порядке? — спросил Тефт, присев рядом с Каладином.

Рана на руке мостовика, полученная несколько вылазок назад, все еще была забинтована, но это не остановило его от новой вылазки. Не теперь, когда их осталось так мало.

— Со мной все будет хорошо. — Каладин дрожащей рукой потянулся за мехом с водой. Он с трудом смог вытащить пробку.

— Что-то мне не...

— Со мной все будет хорошо, — повторил Каладин и положил мех обратно. — Важнее всего, что парни в безопасности.

— Ты собираешься делать это каждый раз, когда мы пойдем на битву?

— Что угодно, лишь бы их уберечь.

— Ты не бессмертный, — мягко проговорил Тефт. — Сияющих можно было убить в точности как любого человека. Рано или поздно одна из этих стрел попадет тебе в шею, а не в плечо.

— Буресвет исцеляет.

— Буресвет помогает твоему телу исцелиться. Как по мне, это не одно и то же. — Тефт положил руку Каладину на плечо. — Мы не можем тебя потерять. Ты нам нужен.

— Тефт, я не перестану подвергать себя опасности. И я не собира­юсь позволить им попасть под ливень стрел, если могу как-то этому помешать.

— Что ж, тогда ты позволишь некоторым из нас пойти с тобой. Мост поднимут и двадцать пять, если на то пошло. Это дает нам несколько лишних рук, как и сказал Камень. И я готов поспорить, кое-кто из раненых, которых мы спасли, будут более чем рады помочь. Их не осмелятся отослать назад в те отряды, пока ты будешь делать то, что сделал сегодня, — пока Четвертый мост будет помогать всей армии атаковать.

— Я... — Каладин замолчал. Даллет сделал бы то же самое. Он всегда повторял, что его забота как сержанта отчасти заключается в том, чтобы Каладин был жив. — Ну хорошо.

Тефт кивнул и встал.

— Тефт, ты был копейщиком, — сказал Каладин. — Не пытайся этого отрицать. Как ты очутился здесь, в мостовых отрядах?

— Тут мне и место. — Тефт повернулся и ушел, чтобы заняться ранеными.

Каладин сел, потом лег, ожидая, пока не пройдет шок. С южной стороны подходила вторая армия под синим знаменем Далинара Холина. Они перешли на прилегающее плато.

Парень закрыл глаза, восстанавливая силы. Через некоторое время он услышал какой-то звук и открыл глаза. На его груди сидела Сил, скрестив ноги. Позади нее Далинар Холин вступил в бой, и его люди шли не под обстрелом. Садеас очистил им дорогу от паршенди.­

— Это было изумительно, — сказал Каладин, обращаясь к Сил. — Что я сделал со стрелами?

— Все еще думаешь, что ты проклят?

— Нет. Знаю, это не так. — Он посмотрел в мрачное небо. — Но это означает, что неудачи случились по моей вине. Я позволил Тьену­ умереть, подвел копейщиков, рабов, которых пытался спасти, Тару... — Он не думал о ней какое-то время. Связанная с ней неудача отличалась от остальных, но тем не менее оставалась неудачей. — Если нет никакого проклятия или невезения, никакой бог на меня не обиделся — придется жить с осознанием того, что, будь я самую малость усерднее... будь у меня больше опыта или умений... я бы смог их спасти.

Сил нахмурилась:

— Слушай, пора с этим покончить. Ты ни в чем не виноват.

— Так всегда говорил мой отец. — Он слабо улыбнулся. — «Каладин, преодолей угрызения совести. Беспокойся, но не слишком. Принимай на себя ответственность, но не вини в случившемся». Защищай, спасай, помогай... но знай, когда сдаться. Это словно идти по самому краешку пропасти. Смогу ли я так?

— Не знаю. Я ничего в этом не смыслю. Но ты рвешься на части. Внутри и снаружи.

Каладин продолжал глядеть в небо.

— Это было чудесно. Сил, я словно стал бурей. Паршенди не могли коснуться меня. Стрелы — это пустяк.

— Ты в этом еще новичок. Ты чуть не надорвался.

— «Спаси их, — прошептал Каладин. — Каладин, соверши невозможное, но не надорвись. И не вини себя, если потерпишь неудачу». Сил, по самому краю. На волосок от бездны...

Несколько мостовиков вернулись с раненым — тайленцем с квад­ратным лицом; у того стрела засела в плече. Каладин принялся за работу. Его руки все еще слегка дрожали, но это не шло ни в какое сравнение с прежней дрожью.

Мостовики столпились вокруг, наблюдая. Он уже начал обучать Камня, Дрехи и Шрама, но из-за того, что смотрели все, принялся объяснять:

— Если надавить тут, можно замедлить кровотечение. Эта рана не опасная, хотя, вероятно, приятного от нее маловато... — (Пациент гримасой выразил свое согласие.) — ...и настоящую проблему представляет инфекция. Рану надо промыть, чтобы убедиться, что в ней нет ни щепок, ни кусочков металла, потом зашить. Мышцы и кожа плеча будут двигаться, поэтому понадобится крепкая нить, чтобы края не разошлись. А теперь...

— Каладин, — встревоженно позвал Лопен.

— Чего? — рассеянно ответил он, не переставая работать.

— Каладин!

Лопен назвал его по имени, а не «ганчо». Каладин встал, повернулся к коротышке-гердазийцу — тот стоял позади толпы и указывал на ущелье. Битва продвинулась на север, но отряд паршенди с луками пробился через ряды Садеаса.

Каладин глядел, ошеломленный, как враги построились и приготовились стрелять. Пятьдесят стрел, и все нацелены на его людей. Паршенди как будто не заботило, что они подставляют спину под удар. Они сосредоточились лишь на одном.

Уничтожить Каладина и тех, кто был с ним рядом.

Парень закричал, подавая сигнал тревоги, но он чувствовал себя таким вялым и усталым. Мостовики вокруг него начали оборачиваться, когда лучники уже натянули тетивы. Люди Садеаса обычно защищали ущелье, чтобы паршенди не смогли скинуть мосты в пропасть и отрезать им пути к отступлению. Но на этот раз лучники не посягали на мосты, и солдаты не спешили их остановить. Они перегородили паршенди путь к самим мостам, но мостовиков бросили на верную смерть.

Мостовики Каладина оказались беззащитны. Безупречные мишени. «Нет, — подумал Каладин. — Нет! Этого не может быть. После всего, что...»

Какая-то сила обрушилась на шеренги паршенди. Одинокий воин в сланцево-сером доспехе, с мечом в человеческий рост. Осколоч­ник прошел ряды растерявшихся лучников насквозь, словно молния.­ Стрелы полетели в людей Каладина, но они были выпущены слишком рано и нацелены плохо. Несколько все же угодили близко к тому месту, где отряд нашел укрытие, но ни в кого не попали.

Паршенди валились под размашистыми ударами осколочного клинка, кто-то падал в ущелье, кто-то спасался бегством. Остальные умирали, их глаза превращались в черные угли. Через несколько секунд отряд из пятидесяти лучников превратился в трупы.

Личная гвардия осколочника догнала его. Он повернулся — его доспех как будто сиял — и поднял клинок в приветственном салюте мостовикам. А потом бросился прочь.

— Это был он, — выдохнул Дрехи, вставая. — Далинар Холин. Дядя короля!

— Он нас спас! — воскликнул Лопен.

— Вот еще. — Моаш отряхнулся. — Он просто увидел группу беззащитных лучников и воспользовался шансом напасть. Светлоглазым на нас плевать. Верно, Каладин?

Каладин был не в силах оторвать взгляда от того места, где стояли лучники. Он мог все потерять в один момент.

— Каладин? — позвал Моаш.

— Ты прав. — Молодому мостовику казалось, он слышит себя со стороны. — Просто повезло.

Но почему же осколочник отсалютовал ему клинком?..

— С этого момента, — проговорил Каладин, — мы будем отходить­ после того, как солдаты перейдут мост. Паршенди раньше игнориро­вали нас после начала битвы, но это в прошлом. То, что я сегодня сделал... то, что мы скоро будем делать все... приведет их в ярость. От ярости они поглупеют, но также захотят нас убить. А пока что, Лейтен, Нарм, разыщите хорошие позиции для обзора и наблюдайте за полем боя. Я хочу знать, двинется ли хоть один паршенди к той расщелине. Я перевяжу раненого, и мы отойдем подальше отсюда.

Два разведчика убежали прочь, и Каладин опять обратил все внимание на человека с раной в плече.

Рядом присел Моаш:

— Атака против подготовленного врага, и ни одного потерянного моста, осколочник случайно пришел нам на помощь, и сам Садеас­ нас похвалил. Я почти поверил, что надо бы достать такую же повязку.

Каладин глянул на молитву. Она была в пятнах крови от пореза на руке, который исчезающий буресвет до конца не излечил.

— Посмотрим, удастся ли нам сбежать. — Каладин сделал последний стежок. — Это и будет настоящее испытание.

«Я хочу спать. Мне теперь известно, почему ты делаешь то, что делаешь, и я тебя за это ненавижу. Я буду молчать об истинах, что мне открылись».

Какашах, 1173, 142 секунды до смерти. Шинский моряк, брошенный командой, предположительно из-за того, что навлек на них невезение. Образец в значительной степени бесполезен.

-Видишь? — Лейтен перевернул кусок панциря, который держал в руках. — Если вырезать борозды здесь, по краю, то лезвие — или в нашем случае стрела — отлетит в противоположную сторону от лица. Не хотелось бы испортить твою мордашку.

Каладин улыбнулся и забрал кусок доспеха. Лейтен мастерски его обработал, проделал дырочки для кожаных ремней, которыми панцирь крепился к жилету. Ночью в ущелье было холодно и темно. Поскольку небо растворилось в ночи, казалось, что они в пещере. Лишь время от времени наверху вспыхивала какая-нибудь редкая звезда.

— Как скоро ты их закончишь? — спросил старшина Лейтена.

— Все пять? До утра, видимо. Сложнее всего было понять, как с ним работать. — Мостовик постучал по панцирю костяшками паль­цев. — Удивительная штука. Почти такая же крепкая, как сталь, но весит вполовину меньше. Тяжело разрезать или разбить. Но если сверлить, то ничего сложного.

— Хорошо, потому что мне нужно не пять наборов. Мне нужно по одному на каждого.

Лейтен вскинул бровь.

— Раз уж они позволят нам носить доспехи, — добавил Каладин, — то каждый получит по одному. Кроме Шена, разумеется.

Матал согласился не посылать Шена на вылазки; паршун теперь на Каладина даже не смотрел.

Лейтен кивнул:

— Что ж, хорошо. Хотя стоило бы дать мне помощника.

— Можешь взять одного из раненых. Мы вынесем из ущелья столько панцирей, сколько найдем.

Его успех облегчил жизнь Четвертого моста. Каладин попросил, чтобы его людям дали больше времени на поиски панцирей, и Хашаль — другого выхода у нее не было — снизила мародерскую квоту. Она уже притворялась — довольно изящно, — будто доспехи были ее идеей, и игнорировала вопросы о том, как такое вообще можно было придумать. Но, встречаясь с ней взглядом, Каладин видел тревогу. Что еще учудит этот раб? Пока что она не пробовала его устранить. Он заработал для них слишком много похвал от Садеаса.

— Как ученик оружейника мог вообще угодить в мостовики? — спросил Каладин, когда Лейтен снова принялся за работу. Он был широкоплечим, крепким, с овальным лицом и светлыми волосами. — Ремесленниками обычно так не разбрасываются.

Лейтен пожал плечами:

— Когда ломается пластина в доспехе и светлоглазый получает стрелу в плечо, кому-то нужно отвечать. Сдается мне, у хозяина всегда имеется лишний ученик именно на такой случай.

— Ну что ж, его потеря — наше везение. Ты сохранишь нам жизнь.

— Сделаю все, что смогу, сэр. — Он улыбнулся. — Хуже, чем вышло у тебя, все равно не получится. Удивительно, что нагрудник не свалился на полпути!

Каладин похлопал мостовика по плечу и оставил наедине с рабо­той, окруженного небольшим кольцом топазовых светосколков; Каладину разрешили их взять, поскольку требовался свет, чтобы изготовить доспехи. Неподалеку показались Лопен, Камень и Даббид с очередным грузом трофеев. Их вела Сил.

Каладин шел по дну ущелья, дорогу ему освещала гранатовая сфера в специальном кожаном держателе, прикрепленном к поясу. Ущелье разветвлялось, образуя большой треугольный перекресток, — отличное место для тренировок с копьем. Широкое, достаточно просторное для занятий, но вместе с тем удаленное от любых постоянных мостов, где разведчики могли бы услышать эхо.

Обычно вначале Каладин давал инструкции, после чего занятия вел Тефт. Мостовики работали при свете сфер, маленьких кучек бриллиантовых осколков по углам перекрестка, но его едва хватало, чтобы что-то видеть вокруг. «Никогда не думал, что буду скучать по тем дням в армии Амарама, когда мы упражнялись под палящим солнцем», — промелькнула мысль.

Парень подошел к щербатому Хобберу и поправил его стойку, потом показал, как распределять свой вес, нанося колющие удары копьем. Мостовики учились быстро, и заложенные основы уже давали о себе знать. Некоторые упражнялись с копьем и щитом, заучи­вали стойки, при которых более легкие копья держали над головой, закрываясь поднятым щитом.

Шрам и Моаш были лучшими учениками. Вообще-то, Моаш оказался на удивление хорош. Каладин отошел в сторонку, наблюдая за этим мостовиком с ястребиным лицом. Он был сосредоточен — взгляд напряженный, челюсти сжаты. Моаш повторял атаку раз за разом и от десятка сфер отбрасывал десять теней.

Каладин вспомнил, как сам упражнялся с тем же рвением. Как провел целый год после смерти Тьена, каждый день доводя себя до изнеможения. Хотел достичь совершенства. Хотел, чтобы больше никто никогда не умер из-за того, что ему не хватило мастерства. Он и впрямь стал лучшим в своем отделении, потом — лучшим в роте. Некоторые считали его лучшим копейщиком во всей армии Ама­рама.­

Что бы с ним произошло, если бы Тара терпеливыми уговорами не убедила его отказаться от столь яростных тренировок? Сжег бы он себя изнутри, как она утверждала?

— Моаш, — позвал Каладин.

Моаш помедлил и глянул на Каладина. Но из стойки не вышел.

Парень взмахом руки велел ему подойти, и тот с неохотой приблизился. Лопен оставил им несколько мехов с водой — подвесил за шнурки к пучку скрепунов. Каладин снял один и бросил Моашу. Тот глотнул воды и вытер губы.

— Ты становишься хорошим бойцом, — сказал Каладин. — Похоже, ты лучший из всех.

— Спасибо.

— Я заметил, что ты продолжаешь заниматься, когда Тефт объявляет общий перерыв. Самоотдача — хорошая вещь, но не перетру­дись. Я хочу, чтобы ты стал одной из приманок.

Моаш широко улыбнулся. Каждый из мостовиков вызвался доб­ровольцем, стремился стать одним из той четверки, что должна сопровождать Каладина, отвлекая паршенди. Удивительное дело. Не­сколько месяцев назад Моаш — вместе с остальными — охотно помещал новичков или слабаков в первый ряд моста, поскольку бежавшие там чаще гибли. Теперь все мостовики до единого доброволь­но желали взять на себя самую опасную обязанность.

«Садеас, ты хоть понимаешь, что потерял, отказавшись от этих людей? — подумал Каладин. — Если бы ты только уделял чуть меньше внимания тому, как бы их убить...»

— В чем дело? — спросил Каладин, кивком указывая на залитую тусклым светом тренировочную площадку. — Почему ты так усерд­но трудишься? Что за цель ты преследуешь?

— Месть, — мрачно ответил мостовик.

Каладин с пониманием кивнул:

— Я и сам кое-кого потерял. Не хватило мастерства с копьем. Я чуть не убил себя тренировками.

— Кто это был?

— Мой брат.

Моаш кивнул. Мостовики относились к «загадочному» прошлому Каладина с почтением.

— Я рад, что тренировался, — продолжил Каладин. — И рад, что ты такой целеустремленный. Но следует быть осторожнее. Если бы я умер от переутомления, никакого толку бы не было.

— Точно. Но между нами есть разница.

Каладин вскинул бровь.

— Ты хотел стать лучше, чтобы кого-то спасти. Я же собираюсь кое-кого убить.

— Кого?

Моаш поколебался, потом покачал головой:

— Может быть, однажды скажу. — Он протянул руку и схватил Каладина за плечо. — Я отказался от своих планов, но ты вернул их мне. Я буду охранять тебя ценой моей жизни. Клянусь тебе в этом кровью моих отцов.

Каладин встретил его напряженный взгляд и кивнул:

— Хорошо. Иди-ка помоги Хобберу и Йейку. У них никак не получаются колющие удары.

Моаш побежал выполнять приказ. Он не называл Каладина «сэром» и, похоже, не испытывал к нему того молчаливого обожания, что остальные. От этого с ним было гораздо удобнее.

На протяжении следующего часа Каладин помогал своим ученикам, одному за другим. Большинство из них бросались в атаки с яростным пылом. Юноша объяснил важность самообладания и аккуратности, которые выигрывали больше сражений, чем беспорядоч­ное воодушевление. Они внимательно слушали, становясь все более­ похожими на его старый отряд копейщиков.

Это заставило его призадуматься. Каладин вспомнил свои чувства, когда впервые предложил им план побега. Он искал для себя цель — повод для борьбы, какой бы рискованной та ни была. Шанс. Но все изменилось. Теперь у него была команда, которой можно гор­диться, друзья, которых полюбил, и впереди даже замаячило некое подобие стабильности.

Если они научатся увертываться и смастерят хорошие доспехи, то окажутся в некоторой степени защищенными. Может, столь же защищенными, как его прежнее отделение копейщиков. Неужели побег все еще оставался лучшим вариантом?

— Обеспокоенное лицо, — заметил кто-то низким голосом. Каладин повернулся и увидел Камня, который подошел и прислонился к стене рядом с ним, скрестив на груди мощные руки. — Я говорить, это лицо вождя. Вечно в тревогах. — Рогоед приподнял кустистую рыжую бровь.

— Садеас ни за что не позволит нам уйти, особенно теперь, ко­гда мы стали такими заметными.

Светлоглазые алети осуждали тех, кто позволял своим рабам сбе­жать; они считали это признаком бессилия. Чтобы сохранить лицо, требовалось обязательно поймать беглецов.

— Ты это уже говорить. Мы сразиться с теми, кого он послать за нами, потом искать путь в Харбрант, где нет рабов. А оттуда — на Пики, к моему народу, который принять нас как героев!

— Мы, возможно, победим первый отряд, если он совершит такую глупость и пошлет лишь несколько десятков человек. Но потом он пошлет больше. А как же раненые? Бросим их тут на верную смерть? Или возьмем с собой, тем самым неизбежно замедлившись?

Камень медленно кивнул:

— Ты хотеть сказать, нам нужен план.

— Да. Думаю, я именно это хочу сказать. Или так, или мы остаемся тут... мостовиками.

— Ха! — Камень решил, что это шутка. — Даже с новыми доспехами мы скоро погибнуть. Мы же сделать из себя мишени!

Каладин поколебался. Рогоед прав. Мостовиков станут использовать каждый день. Даже если Каладину удастся снизить дань смерти до двух-трех человек в месяц — раньше он считал это невозможным, но теперь убедился в обратном, — Четвертый мост в своем нынешнем составе исчезнет за год.

— Я обсудить с Сигзилом, — продолжил Камень, потирая бритую часть подбородка. — Мы думать. Должен быть какой-то способ выскочить из этой ловушки и исчезнуть. Ложный след? Отвлекающий маневр? Может, убедить Садеаса, что мы погибнуть во время вылазки с мостом.

— И как, по-твоему, это можно сделать?

— Не знаю. Надо подумать.

Он кивнул Каладину и неспешной походкой направился к Сигзилу. Азирец тренировался с остальными. Каладин попытался поговорить с ним о Хойде, но Сигзил, и без того немногословный, даже слушать его не захотел.

— Эй, Каладин! — позвал Шрам. Он был из тех успешных учеников, которые под руководством Тефта начали тренировочные бои один на один. — Сразись с нами. Покажи этим каменноголовым дурням, как все делается по-настоящему.

Другие тоже принялись его звать.

Каладин отмахнулся и покачал головой.

Подбежал Тефт с копьем на плече.

— Парень, — тихонько сказал он, — думаю, ты поднимешь их боевой дух, если сам покажешь один-два приема.

— Я уже все показал.

— С копьем, у которого отбил наконечник. Очень медленно, с большим количеством болтовни. Сынок, им надо это увидеть. Уви­деть тебя.

— Тефт, мы это уже проходили.

— Еще бы.

Каладин улыбнулся. Тефт всячески старался не выглядеть злым или драчливым — он изображал, будто у них с Каладином обычная беседа.

— Ты ведь раньше был сержантом, верно?

— Да какая разница. Ну давай же, покажи им парочку простых вещей.

— Нет, — отрезал Каладин, посерьезнев.

Тефт внимательно посмотрел на него:

— Собираешься отказаться от сражений на поле боя, как наш рогоед?

— Дело не в этом.

— Ну тогда в чем же?

Каладин старательно подыскивал нужные слова:

— Я буду сражаться, когда придет время. Но если я позволю себе опять поддаться соблазну, стану слишком нетерпеливым. Захочу пойти в атаку прямо сейчас. Мне будет невыносимо ждать, пока парни не окажутся готовы. Тефт, уж поверь.

Пожилой мостовик что-то высмотрел в его лице:

— Ты боишься, парень.

— Что? Нет. Я...

— Я это вижу. И раньше видел. В прошлый раз, сражаясь за кого-то, ты потерпел неудачу, верно? И теперь ты тянешь время, опасаясь снова взять в руки копье.

Каладин помедлил.

— Да, — признался он.

Но причина была не только в этом. Если он вновь начнет сражаться, ему придется стать тем же, кем был давным-давно, — человеком, которого называли Благословенным Бурей. Уверенным и сильным. Каладин сомневался, что это все еще возможно. Это его и пугало.

Когда он снова возьмет в руки копье, обратного пути не будет.

— Что ж... — Тефт почесал подбородок. — Надеюсь, ты будешь готов, когда придет время. Потому что этой банде без тебя никак.

Каладин кивнул, и Тефт поспешил к остальным, чтобы как-то все объяснить и успокоить.

Схема битвы на Башне, нарисованная и помеченная Навани Холин, около 1173 г.

«Из ямы выходят они, два мертвеца, и в руках у них сердце, а я знаю, что видел истинную славу».

Какашах, 1173, 13 секунд до смерти. Рикша.

- Явсе не могла понять, что ты ко мне чувствуешь, — негромко говорила Навани, пока они с Далинаром шли вокруг холма, на котором располагался дворец Элокара. — Иногда ты как будто флиртовал — намекал на любовный интерес, потом отступал. И вел себя так, что мне казалось, я ошибаюсь. А Гавилар был очень прямолиней­ным... Он всегда без раздумий хватал то, что ему нравилось.

Далинар задумчиво кивнул. Князь надел синий мундир, а Навани — платье тусклого красно-коричневого цвета с темной окантовкой. Садовники Элокара занялись разведением растений рядом с его дворцом. Справа от дороги поднималась извилистая живая изгородь из желтого сланцекорника высотой до талии. Похожее на камень рас­тение облепили маленькие пучки скрепунов, чьи перламут­ровые раковины медленно открывались и закрывались в такт дыханию. Они походили на небольшие рты, которые тихонько переговаривались друг с другом.

Далинар и Навани неспешно поднимались по склону. Великий князь шагал, сцепив руки за спиной. Его охрана и клерки Навани следовали позади. Некоторые выглядели озадаченными тем, сколько­ времени Далинар и вдова короля проводили вместе. Сколько из них подозревали правду? Все? Часть? Ни один? Какая разница.

— В те времена я не пытался сбить тебя с толку, — произнес он негромко, остерегаясь любопытных ушей. — Я намеревался за тобой поухаживать, но Гавилар заявил, что ты ему нравишься. И в конце концов мне пришлось отойти в сторонку.

— Так просто? — Судя по голосу, Навани обиделась.

— Он не понял, что я проявляю к тебе интерес. Решил, что я представил тебя ему, намекая на возможность ухаживания. Мы часто так делали; я находил людей, с которыми Гавилару стоило бы познакомиться, и сводил его с ними. Я не понимал, что сам отдаю тебя ему, пока не стало слишком поздно.

— «Отдаешь» меня? На моем лбу есть рабское клеймо, о котором я не в курсе?

— Я не хотел...

— О, тише, — перебила Навани с внезапной нежностью.

Далинар подавил тяжелый вздох; хотя Навани была теперь зрелой женщиной, ее настроение по-прежнему менялось с той же быст­ротой, что и сезоны. Поистине, в этом таилась часть ее притягательности.

— Часто ты уходил в сторонку ради него?

— Всегда.

— И не надоедало?

— Я не очень-то об этом задумывался. Когда приходилось так поступать... да, я досадовал. Но это же Гавилар. Ты знаешь, каким он был. Эта сила воли, эта аура прирожденного повелителя. Он все­гда как будто удивлялся, если кто-нибудь ему перечил или если мир не делал того, чего ему хотелось. Он меня не принуждал — просто такова была жизнь.

Навани понимающе кивнула.

— Невзирая ни на что, — продолжил Далинар, — я приношу извинения за то, что сбивал тебя с толку. Я... ну... мне трудно было тебя отпустить. Боюсь, время от времени мои истинные чувства все же проскальзывали наружу.

— Что ж, думаю, я могу это простить. Хотя на протяжении следующих двадцати лет ты делал все возможное, чтобы я поверила, будто ты меня ненавидишь.

— Я ничего подобного не делал!

— Да? А как иначе мне следовало истолковать твою холодность? То, как часто ты выходил из комнаты, стоило мне там по­явиться?

— Я пытался себя обуздать. Я принял решение.

— Ну а выглядело это как ненависть, — возразила Навани. — Хотя несколько раз я все же задумывалась о том, что же прячется за твоим ледяным взглядом. А потом, разумеется, появилась Шшшш.

Как обычно, если кто-нибудь произносил имя жены Далинара, оно тотчас же ускользало из его памяти, оставляя после себя лишь тихий шелест ветра. Он не мог ни услышать, ни запомнить его.

— Она все изменила, — продолжила Навани. — Ты, похоже, по-настоящему ее любил.

— Да, — согласился Далинар. Несомненно, так оно и было. Ведь было же? Он не мог ничего вспомнить. — Какой она была? — спросил он и быстро добавил: — Я имею в виду, по-твоему. Какой она тебе казалась?

— Все любили Шшшш. Я пыталась ее возненавидеть, но в итоге меня хватило лишь на слабую зависть.

— Ты ей завидовала? С чего это вдруг?

— С того, что она так тебе подходила. Никогда не делала не­уместных замечаний, не дразнила окружающих, всегда оставалась спокойной. — Навани улыбнулась. — Вспоминаю и думаю, что и впрямь должна была ее ненавидеть. Но она была такой миленькой. Хотя и не очень... ну...

— Что?

— Умной. — Навани покраснела, что было для нее редкостью. — Прости, Далинар, но такова правда. Она не была дурочкой, но... что ж, не всем быть сообразительными. Может, в этом и заключалась часть ее очарования.

Кажется, она решила, что Далинар должен оскорбиться.

— Все в порядке. Ты была удивлена, что я на ней женился?

— Кто мог удивиться? Как я уже сказала, вы были идеальной парой.

— По уму? — сухо поинтересовался Далинар.

— Едва ли. Но вот по характеру — совсем другое дело. После того как я забросила попытки возненавидеть ее, мне пришло в голову, что мы вчетвером могли бы стать друзьями. Но ты вел себя со мной так чопорно.

— Я избегал новых... промахов, которые заставили бы тебя поду­мать, что ты по-прежнему мне интересна. — Последние слова прозвучали как-то неуклюже. Ведь по сути, что он совершал сейчас? Не промах ли?

Навани устремила на него внимательный взгляд:

— Ну вот, ты опять.

— Что опять?

— Грызешь себя. Далинар, ты прекрасный, честный человек... но слишком потакаешь своим слабостям.

— Никогда раньше не думал, что угрызения совести и слабость — это одно и то же.

Она нежно улыбнулась.

— Что? — спросил он.

— Ты ведь и впрямь искренен?

— Пытаюсь быть таким. — Он бросил взгляд через плечо. — Хотя природа наших отношений вынуждает постоянно врать.

— Мы никому не врали. Пусть думают и гадают как пожелают.

— Наверное, ты права.

— Обычно так и есть. — Она немного помолчала. — Ты сожалеешь о том, что мы...

— Нет, — резко возразил Далинар с уверенностью, которая удивила его самого. Навани вновь улыбнулась. — Нет, — продолжил он мягче. — Я ни о чем не жалею. Не знаю, как быть дальше, но точно не отступлю.

Навани приостановилась возле кустика маленьких камнепочек — каждая размером с кулак, лозы выставлены наружу, точно длинные зеленые языки. Они походили на букет, который кто-то положил на большой овальный камень у тропинки.

— Думаю, бессмысленно просить тебя избавиться от угрызений совести, — сказала женщина. — Но разве ты не в состоянии покориться происходящему, хоть чуть-чуть?

— Не уверен, что смогу. Особенно сейчас. Объяснить трудно.

— Может, попытаешься? Ради меня?

— Навани, я... человек, склонный к крайностям. И понял это еще в юности. Жизнь преподала мне немало уроков, прежде чем я осознал: единственный способ держать эту склонность под контро­лем — полностью сосредоточиться на чем-то одном. Сначала это был Гавилар. Теперь — Заповеди и учение Нохадона. С их помощью я держу себя в рамках. Они словно жаровня, предназначенная для того, чтобы хранить огонь внутри, не давая ему распространиться.

Он тяжело вздохнул:

— Навани, я слаб. Это правда. Если я дам себе малейшую поблажку, то все мои ограничения полетят в Преисподнюю. Я начал следовать Заповедям после смерти Гавилара, и сила первоначального обещания самому себе все эти годы помогала мне держаться. Если я позволю, чтобы этот доспех треснул, то могу опять превратиться в того, кем был. А я этого не хочу.

Становиться человеком, который замышлял убийство собственного брата ради трона и ради женщины, на которой тот был женат. Но он не мог этого объяснить, не мог позволить Навани узнать, что едва не произошло из-за его стремления быть с нею.

В тот день Далинар поклялся, что никогда не займет трон сам. Это было одно из его ограничений. Мог ли он растолковать Навани, что она, сама того не зная, проверяла на прочность его моральные принципы? Что ему было неимоверно трудно примирить свою любовь к ней, крепкую, точно выдержанное вино, с чувством вины за то, что он наконец-то заполучил то, что давным-давно уступил брату?

— Ты не слабый.

— Ошибаешься. Должным образом скованная слабость может оказаться силой, в точности как трусость может уподобиться героизму, если некуда бежать.

— Но в книге Гавилара нет ничего, что могло бы нам препятствовать. Лишь одна традиция...

— Я просто чувствую, что так неправильно, — перебил Далинар. — Но прошу тебя, не волнуйся; моего беспокойства хватит на двоих. Я придумаю, как с этим быть; мне лишь нужно, чтобы ты меня поняла. Это займет время. Если я кажусь раздосадованным, то не тобой, а тем, как сложились обстоятельства.

— Полагаю, этого мне хватит. При условии, что ты сможешь жить, не обращая внимания на слухи. Они уже расходятся.

— Не первый случай, когда меня пытаются опорочить. Я начинаю переживать скорее из-за Элокара, чем из-за слухов как таковых.­ Как мы ему все объясним?

— Сомневаюсь, что он вообще заметит. — Навани тихонько фыркнула и вновь двинулась вперед. Далинар пошел следом. — Он так одержим паршенди и время от времени идеей, что кто-то в лагере пытается его убить.

— Одно может подпитать другое. Он способен разглядеть несколько заговоров в том, как мы сблизились.

— Ну, он...

Снизу раздалось громкое пение горнов. Далинар и Навани приостановились, чтобы послушать и распознать сигнал.

— Буреотец! — воскликнул князь. — Ущельного демона заметили на самой Башне! Это одно из тех плато, за которыми наблюдает Садеас. — Он почувствовал растущее волнение. — Великим князьям еще ни разу не удалось добыть там светсердце. Если мы с ним это сделаем, победа будет громкой.

Навани забеспокоилась:

— Далинар, ты прав в его отношении. Он и впрямь нам нужен ради нашего общего дела. Но держись от него на безопасном расстоянии.

— Пожелай мне благосклонности ветра. — Далинар потянулся к Навани и замер.

Что он собрался сделать? Обнять ее на людях? От такого слухи распространятся как пожар в степи. К такому он был еще не готов. Он поклонился вдовствующей королеве и поспешил прочь, чтобы ответить на призыв и надеть свой осколочный доспех.

Лишь на полпути вниз Далинар запоздало понял, какие именно слова произнесла Навани. Нужен нам, ради нашего дела.

А какое у них дело? Он не знал и сомневался, что Навани знает. Но в мыслях она уже считала, что они занимаются чем-то общим.

Как и он сам.

Чистое и красивое пение горнов символизировало неминуемую битву. Лесной склад охватила кипучая деятельность. Пришли приказы. Предстоял новый поход к Башне — тому месту, где Четвертый мост допустил промах, где Каладин вызвал катастрофу.

Самое большое плато. И самое желанное.

Мостовики бегали туда-сюда, разыскивая свои жилеты. Плотники и их ученики спешили убраться с дороги. Матал выкрикивал приказы: он делал это без Хашаль только во время самой вылазки. Старшины, изображая власть над своими мостовыми расчетами, орали им строиться.

Поднялся сильный ветер, взметнул опилки и сухую траву. Люди кричали, колокола звонили. И посреди этого хаоса вдруг появился Четвертый мост во главе с Каладином. Несмотря на срочность дел, солдаты остановились, мостовики разинули рот, плотники и их уче­ники застыли на месте.

Тридцать пять человек маршировали в оранжевых панцирных доспехах, мастерски изготовленных Лейтеном так, чтобы их можно было надевать поверх кожаных колетов и шапок. Они вырезали нару­чи и наголенники, в дополнение к нагрудникам. Каждый шлем был сделан из нескольких панцирей и по настоянию Лейтена покрыт бороздами и насечками, похожими на рожки или края крабовой раковины. Остальные броневые пластины также были изукрашены резными узорами, напоминавшими зубья пилы. Безухий Джакс купил синюю и белую краску и разрисовал оранжевые доспехи.

Каждый член Четвертого моста нес большой деревянный щит, на котором были как следует закреплены красные кости паршенди. В основном ребра, расположенные спиралью. Кое-кто привязал к центральной части фаланги пальцев, чтобы дребезжали, а некоторые закрепили выступающие острые ребра по сторонам шлемов, как клыки или жвала.

Невольные зрители потрясенно глядели на них. Это был не первый раз, когда кто-то надевал костяные доспехи, но первая вылазка, когда их получил каждый в Четвертом мосту. Все вместе они являли собой впечатляющее зрелище.

Десять дней, шесть вылазок с мостом — и Каладин с командой усовершенствовали свой метод. Пятеро бежали впереди как приман­ки, а пятеро в первом ряду держали одной рукой мост, а другой — щит. Раненые из иных расчетов, которых они спасли, достаточно окрепли и пополнили их ряды.

Пока что, невзирая на шесть вылазок, у них не было ни одного погибшего. Остальные мостовики шептались о чуде. Каладин об этом не знал. Он просто заботился о том, чтобы при нем все время был кошель, наполненный заряженными сферами. Большинство луч­ников-паршенди целились именно в него. Они как будто знали, кто был виновником происходящего.

Отряд подошел к своему мосту и построился. Все привязали пока­ что не нужные щиты к боковым рукоятям. Когда же подняли мост, другие расчеты внезапно разразились приветственными криками.

— Это что-то новенькое, — усмехнулся Тефт слева от Каладина.

— Думаю, они наконец-то поняли, кто мы такие, — сказал Каладин.

— И кто же мы?

Каладин пристроил свою ношу на плечи:

— Мы их защитники. Мост, вперед!

Они пустились рысью, первыми покидая площадку для построе­ния, и вслед им летели воодушевляющие возгласы.

«Мой отец не безумен», — думал Адолин, переполненный силой и восторгом, пока оружейники надевали на него осколочный доспех.

Юноше понадобилось много дней, чтобы как следует осмыслить открытие Навани. Он ошибался самым ужасным образом. Далинар Холин не слабел. Не сходил с ума. Не трусил. Отец был прав, а Адолин — нет. После долгих самокопаний Адолин принял решение.

Он был рад, что ошибался.

Юноша ухмыльнулся, разминая пальцы в латной перчатке, а оружейники перешли к другой руке. Он не знал, что означали видения и какими могли оказаться их последствия. Его отец — кто-то вроде пророка, и это внушало страх.

Но пока что хватало и того, что Далинар не свихнулся. Пришло время ему довериться. Буреотец свидетель, отец заслужил доверие своих сыновей.

Оружейники закончили обряжать Адолина в осколочный доспех.­ Когда они отошли, юноша бросился из оружейной на солнечный свет, привыкая к сочетанию силы, быстроты и веса доспеха. Нитер и пятеро других кобальтовых гвардейцев поспешили к нему, один вел в поводу Чистокровного. Адолин взял вожжи ришадиума, но не стал сразу садиться в седло, желая как следует привыкнуть к доспеху.­

Вскоре они вышли на площадку для построения. Далинар, тоже в доспехе, совещался с Телебом и Иламаром, указывал на восток. Он словно возвышался над офицерами. Роты солдат уже выдвигались к краю Равнин.

Адолин, горя от нетерпения, направился к отцу. Неподалеку он заметил всадника, что ехал вдоль восточной границы военных лагерей. Всадник был в блестящем красном осколочном доспехе.

— Отец? — позвал Адолин и махнул. — Что он тут делает? Разве он не должен ждать, пока мы не прибудем в его лагерь?

Далинар посмотрел и махнул конюху, чтобы тот привел Храбреца. Они с Адолином оседлали коней и отправились навстречу Са­деа­су в сопровождении десятка кобальтовых гвардейцев. Неужели Садеас захотел отменить атаку? Может, он тревожился, что снова потерпит поражение у Башни?

Когда они сблизились, Далинар натянул поводья:

— Садеас, ты должен быть уже в пути. Быстрота важна, если мы хотим добраться до плато, прежде чем паршенди добудут светсерд­це и сбегут.

Великий князь кивнул:

— Отчасти согласен. Но нам надо сначала посовещаться. Далинар, мы же идем на Башню!

Он, похоже, был взволнован.

— Да, и что?

— Преисподняя, Далинар! — воскликнул Садеас. — Ты сам говорил, что мы должны придумать способ запереть на каком-нибудь плато большое войско паршенди. Башня идеально подходит для этого! Они всегда приводят туда много воинов, а попасть на плато можно только с двух сторон.

— Да. — Адолин кивнул, сам того не ожидая. — Садеас прав, отец.­ Если мы сможем запереть их там и нанести сильный удар...

Паршенди обычно сбегали, если начинали нести серьезные потери. Это была одна из причин, по которым война так затянулась.

— Это может оказаться поворотной точкой в войне! — У Садеаса горели глаза. — По оценкам моих письмоводительниц, у них осталось не больше двадцати или тридцати тысяч солдат. Паршенди отправят туда десять тысяч — они всегда так делают. Но если мы сумеем загнать их в угол и перебить всех до единого, то тем самым практически уничтожим саму возможность продолжения войны на Равнинах.

— Отец, это сработает, — нетерпеливо поддержал его Адолин. — Мы же этого и ждали — ты сам этого ждал! Способ переломить ход войны, способ нанести паршенди такой урон, чтобы они не смогли продолжать сражаться!

— Далинар, нам нужны войска. Много. Сколько человек ты сможешь отправить на поле боя максимум?

— Без времени на подготовку? Полагаю, восемь тысяч.

— Должно хватить, — сказал Садеас. — Я сумел собрать примерно семь тысяч. Мы приведем их всех. Отправь свои восемь тысяч в мой лагерь, мы возьмем все до единого мостовые расчеты и выступим вместе. Паршенди прибудут туда первыми — это неизбежно, поскольку плато очень близко к их стороне, — но если мы будем достаточно быстрыми, то загоним их там в угол. И покажем, на что способна истинная армия алети!

— Садеас, я не стану рисковать жизнями твоих мостовиков, — возразил Далинар. — Не уверен, что смогу согласиться на настоящий совместный штурм.

— Пустяки! — отозвался Садеас. — У меня есть новый способ использования мостовиков, который уносит несравнимо меньше жизней. Потери среди них упали практически до нуля.

— Серьезно? — удивился Далинар. — Все дело в этих мостовиках в доспехах? Что же заставило тебя передумать?

Садеас пожал плечами:

— Возможно, ты до меня достучался. Как бы то ни было, надо отправляться сейчас. Вместе. Поскольку их там будет очень много, я не могу рисковать, сражаясь с ними в одиночку и ожидая подмоги. Я хочу, чтобы мы выступили вместе и штурмовали настолько близко друг к другу, насколько сумеем. Если ты все еще беспокоишься о мостовиках, я могу пойти в атаку первым и занять позиции, а ты перейдешь, не рискуя жизнями мостовиков.

Далинар по-прежнему размышлял.

«Ну же, отец, — подумал Адолин. — Ты ведь ждал шанса нанести паршенди сильный удар. Вот он, этот шанс!»

— Хорошо, — согласился Далинар. — Адолин, отправь гонцов в дивизии с Четвертой по Восьмую. Пусть готовятся выступать. Давайте положим конец этой войне.

«Я их вижу. Они скалы. Они мстительные духи. Глаза их ­красны».

Какакес, 1173, 8 секунд до смерти. Темноглазая девушка пятнадцати лет. По сообщениям, объект психически нестабилен с детства.

Несколько часов спустя Далинар и Садеас стояли на вершине скалы, откуда открывался вид на Башню. Переход вышел трудный и долгий. Это плато было отдаленным — самой крайней точкой на востоке, до которой они когда-либо доходили. Плато за Башней было невозможно взять штурмом. Паршенди могли добраться до них так быстро, что вынимали светсердце еще до того, как алети успевали прийти. Иногда подобное происходило и на Башне.

Далинар всмотрелся.

— Вижу, — сказал он, указывая рукой, — они еще не вытащили светсердце!

Паршенди, кольцом окружив куколку, били по ней молотами. Но ее раковина была крепкой как камень и пока что держалась.

— Ты должен быть рад, что воспользовался моими мостами, старый друг. — Садеас прикрыл лицо рукой в латной перчатке. — Эти расщелины, похоже, слишком широкие — осколочнику их не перепрыгнуть.

Далинар кивнул. Башня была громадной; даже огромные размеры на картах этого не отражали. В отличие от остальных плато, она не была ровной, а выглядела гигантским клином, скошенным к западу и обращенным отвесным склоном навстречу бурям. С востока и юга скалы были слишком крутыми, а расщелины — широкими. Штурмовать можно только с трех прилегающих плато, где достаточно много места, и все они располагались с западной или северо-западной стороны.

Здесь были необычно большие расщелины, и даже мостов едва хватало, чтобы их пересечь. На ближайших плато собрались тысячи и тысячи солдат в синей или красной форме, причем армии не перемешивались: каждому плато соответствовал свой цвет. В совокупности они представляли собой самое большое войско, высту­пающее против паршенди за все годы войны.

Численность самих паршенди была внушительной, как и ожидалось. С их стороны строились по меньшей мере десять тысяч солдат. Вот-вот должна была начаться полномасштабная битва, на какую Далинар и надеялся, рассуждая о возможности выставить боль­шое войско алети против большого войска паршенди.

Возможно, это и впрямь тот самый поворотный момент в войне. Если они победят сегодня, все изменится.

Далинар также прищурился, держа шлем под мышкой. Он с удовольствием отметил, что разведывательные отряды Садеаса переправляются на прилегающие плато, откуда будут вести наблюдение за подкреплениями паршенди. То, что паршенди изначально привели так много воинов, не означало, что в нужный момент им на помощь не придет кто-то еще. Великие князья не желали повторения сюрприза.

— Пойдем, — сказал Садеас, — давай штурмовать вместе! Одной большой волной по сорока мостам!

Далинар посмотрел на мостовые расчеты; многие мостовики лежали на плато, обессиленные. Ждали, скорее всего с ужасом, следующего задания. Кое-кто из них был в доспехах, о которых говорил Садеас. Если армии пойдут на штурм вместе, сотни мостовиков погибнут. Но чем это отличалось от того, что делал Далинар, приказывая своим людям бросаться в атаку, чтобы захватить плато? Разве они — не часть той же самой армии?

Трещины... Нельзя допустить, чтобы они расширились. Если он собирается быть с Навани, надо доказать самому себе, что ему по силам сохранять твердость в других вопросах.

— Нет, — возразил он. — Я атакую только после того, как ты расчистишь место для мостовых расчетов. Даже это выходит за рамки моих представлений о допустимом. Никогда не принуждай своих людей к тому, чего бы ты сам не сделал.

— Ты с паршенди ведь сражаешься!

— Не с мостом на плечах, — парировал Далинар. — Извини, старый друг. Я тебя не осуждаю. Просто не могу иначе.

Садеас покачал головой и надел шлем:

— Что ж, справимся и так. Мы по-прежнему планируем поужинать сегодня вместе, обсуждая стратегию?

— Думаю, да. Если Элокар не устроит сцену из-за того, что мы оба пропускаем его пир.

Садеас фыркнул:

— Ему придется привыкнуть. Если пировать каждый вечер на протяжении шести лет, это дело постепенно надоедает. Кроме того, я сомневаюсь, что он будет испытывать что-то еще, помимо бурной радости после того, как мы сегодня победим и лишим паршенди тре­ти их войска. Увидимся на поле боя.

Далинар кивнул, и Садеас, спрыгнув на плато, присоединился к своим офицерам. Далинар медлил, разглядывая Башню. Ее отличия от других плато не ограничивались формой и размером; она была очень неровной, покрытой глыбами затвердевшего крема, и похо­дила на поле, занесенное снегом, под которым прячется множество невысоких стен.

Юго-восточная оконечность Башни вздымалась так, что с нее мож­но было окинуть взглядом Расколотые равнины. Два плато, где соби­рались войска, находились в середине западной стороны; Садеас­ выбрал северное, а Далинар собирался пойти на штурм с того, что рас­полагалось чуть ниже, как только Садеас расчистит для него место.

«Нужно спихнуть паршенди к юго-востоку, — думал Далинар, потирая подбородок, — загнать их там в угол». От этого зависело все. Куколка расположена близко к вершине, и потому враги уже заняли позицию, которая хорошо подходила для того, чтобы Далинар и Садеас отбросили их к краю утеса. Паршенди, скорее всего, позволят это — так у них появится возможность занять высоту.

Если прибудет вторая армия паршенди, она окажется отделенной­ от остальных сил. Алети смогут сосредоточиться на паршенди, загнанных в ловушку на вершине Башни, одновременно обороняясь­ от новоприбывших. Это должно сработать!

Он почувствовал растущее волнение. Спрыгнул на уступ пониже, потом прошел по нескольким похожим на лестницы расщелинам до самого плато, где ждали его офицеры. Обогнул скалу, изучая успехи Адолина. Юноша в осколочном доспехе командовал ротами, которые по передвижным мостам Садеаса переходили на южное пла­то. Неподалеку войска Садеаса строились для штурма.

В центре шеренги мостов выделялась группа мостовиков в дос­пехах, готовившаяся к штурму. Почему им вообще разрешили надеть доспехи? И почему не разрешили остальным? По виду броня напоминала панцирь паршенди. Далинар покачал головой. Начался штурм; мостовые расчеты побежали впереди армии Садеаса, первыми приближаясь к Башне.

— Отец, где бы ты предпочел пойти на штурм? — спросил Адолин, призвав осколочный клинок и положив его на свой наплечник острой стороной кверху.

— Там. — Далинар указал на место на их плато. — Подготовь людей.

Сын кивнул и принялся отдавать указания.

Вдалеке начали умирать мостовики. «Пусть Вестники укажут вам путь, бедолаги, — подумал Далинар. — Как и мне...»

Каладин танцевал с ветром.

Стрелы летели вокруг него рекой, почти целовали его своим разрисованным оперением из чахлокорника. Приходилось подпускать их близко, чтобы паршенди поверили, что могут его убить.

Несмотря на то что их внимание отвлекали еще четыре мостовика, а весь Четвертый мост был в доспехах из костей павших паршенди, большинство лучников целились в Каладина. Он был символом. Живым знаменем, которое следовало уничтожить.

Каладин вертелся среди стрел, отбивал их щитом. Внутри его ярилась буря, словно всю кровь выпустили из жил и заменили на штормовой ветер. Кончики пальцев покалывало от избытка сил. Впе­реди паршенди тянули свои злые песнопения. Они пели тому, кто осквернил их мертвецов.

Молодой человек держался во главе маленького отряда приманок. Дразня. Искушая. Требуя, чтобы они убили его, пока дождь из стрел не прекратился и ветер не утих.

Каладин остановился, по-прежнему не дыша, чтобы сберечь бурю внутри себя. Паршенди с неохотой отступили под натиском войска Садеаса. Громадного войска по меркам прежних штурмов. Тыся­чи людей и тридцать два моста. Несмотря на отвлекающие маневры Каладина, пять мостов перевернулись, все мостовики погибли.

Ни один из солдат, ринувшихся через расщелину, особо не пытался атаковать лучников, стрелявших по Каладину, но войско Садеаса было таким большим, что тем пришлось отступить. Несколько напоследок одарили Каладина гневными взглядами и странными жестами: они прикладывали правую полусогнутую ладонь к уху и направляли на него, прежде чем уйти.

Каладин выдохнул — буресвет начал выходить, пульсируя. Ему приходилось идти по лезвию бритвы, втягивая достаточно буресвета, чтобы остаться в живых, но не так много, чтобы солдаты заметили свечение.

Башня вздымалась перед ним — каменная громадина, скошенная к западу. Расщелина была такая широкая, что он беспокоился, как бы его люди не уронили мост в пропасть, пытаясь его навести. На другой стороне Садеас выстроил свои войска в форме чаши, оттес­няя паршенди и стараясь освободить место для Далинара.

Возможно, такой штурм должен был сохранить в чистоте репутацию великого князя Холина. Он не отправил мостовиков умирать. Не напрямую, по крайней мере. Разве кого-то волновало, что благородный князь стоял на спинах людей, которые погибли, чтобы Садеас смог переправиться? Их трупы и были его истинным мостом.

— Каладин! — позвал кто-то.

Он резко повернулся. Кого-то ранило. «Вот ведь буря!» — поду­мал парень, бросаясь к своему отряду. В венах пульсировало достаточно буресвета, чтобы побороть изнеможение. Вот и результат его самоуверенности. Шесть вылазок с мостом — и ни одного погибшего; он должен был понимать, что так не может продолжаться. Пробившись сквозь толпу мостовиков, Каладин увидел на земле Шрама, который держался за ступню, и между его пальцами сочилась кровь.

— Стрела в ступню, — процедил Шрам сквозь стиснутые зубы. — В ступню, забери ее буря! Какой еще дурак получал стрелу в ступню?

— Каладин! — раздался встревоженный голос Моаша. Мостовики­ расступились, пропуская его. Моаш вел Тефта, у которого в плече сидела стрела, угодившая прямо рядом с панцирным нагрудником.

— Буря! — выругался Каладин, помогая Моашу усадить Тефта. Пожилой мостовик был на грани обморока. Стрела вошла глубоко в мышцу. — Кто-нибудь, наложите жгут на ступню Шрама и забинтуйте, я пока не могу ею заняться. Тефт, ты меня слышишь?

— Прости, парень, — пробормотал Тефт, взгляд у него остекленел. — Я...

— С тобой все в порядке. — Каладин быстро взял у Лопена бинты и мрачно кивнул гердазийцу, чтобы тот разогрел нож для прижигания раны. — Кто еще?

— Остальные невредимы, — сообщил Дрехи. — Тефт пытался скрыть рану. Наверное, зацепило, когда мы наводили мост.

Каладин прижал к ране марлю и махнул Лопену, чтобы тот поторопился с ножом.

— Пусть разведчики глядят в оба. Убедитесь, чтобы паршенди не повторили тот же трюк, что несколько недель назад! Если они перепрыгнут через ущелье, чтобы добраться до Четвертого моста, мы покойники.

— Порядок быть, — ответил Камень, прикрывая глаза от солн­ца. — Садеас держать тут своих людей. Ни один паршенди не пройти.­

Принесли нож, над лезвием которого вился дымок. Каладин задумался. Тефт потерял слишком много крови; можно было шить без опасений. Но одним движением ножа Каладин мог обеспечить ему большой шрам. Это означало, что пожилому мостовику будет сложнее двигать рукой — и может пострадать его умение владеть копьем.

Парень с неохотой прижал нож к ране; плоть зашипела, кровь превратилась в черные хлопья. Из-под земли полезли спрены боли, похожие на оранжевые жилы. В хирургической комнате можно было шить. Но на поле боя частенько оставался только нож.

— Тефт, прости. — Он покачал головой и продолжил работать.

Люди кричали. Стрелы били по дереву и плоти, словно где-то топорами рубили лес.

Далинар ждал вместе со своими людьми, наблюдая за тем, как сражается Садеас. «Поскорее бы он впустил нас, — подумал он. — Мне не терпится захватить это плато».

К счастью, Садеас быстро закрепился на Башне и послал фланговый отряд, чтобы тот освободил дорогу для Далинара. Они еще не успели как следует занять места, как тот начал действовать.

— Мост, ко мне! — заорал Далинар, на полной скорости рванувшись на передовую. За ним последовал один из восьми мостовых расчетов, которые одолжил Садеас.

Далинару нужно было попасть на это плато. Паршенди заметили, что происходит, и с новыми силами обрушились на небольшой отряд в зеленом и белом, который Садеас послал защищать плацдарм.

— Мостовой расчет, туда! — крикнул Далинар, указывая направ­ление.

Мостовики поспешно заняли свои места, явно обрадованные тем, что им не придется наводить мост под ливнем стрел. Едва они поставили мост в положенном месте, князь бросился на другую сторону ущелья, и Кобальтовая гвардия последовала за ним. Отряд Садеаса отступил.

Далинар взревел, сжимая рукой в латной перчатке рукоять Клятвенника, который возник из тумана. Князь бросился на подступающий строй врагов и, держа меч обеими руками, одним ударом сразил четверых. Паршенди завели военную песню на своем странном языке. Далинар пинком отбросил труп и начал отчаянно защищать пози­ции, которые освободили для него солдаты Садеаса. Через несколько минут его окружили собственные воины.

Пока Кобальтовая гвардия прикрывала его спину, Далинар продвигался по полю боя, расправляясь с врагами способом, доступным лишь осколочнику. Он проделывал дыры в рядах паршенди, метался,­ точно сигающая из реки рыба, не давая врагу сосредоточиться. Позади него оставался след из трупов с выгоревшими глазами и в рас­сеченной одежде. Освободившееся пространство занимали все более­ внушительные силы алети. Поблизости сквозь отряд паршенди прорвался Адолин, чей отряд кобальтовых гвардейцев следовал на бе­зопасном расстоянии. Он перевел через ущелье всю свою армию — ему нужно было захватить позиции быстро, отбросив паршенди, ­что­бы враги не смогли сбежать. Садеас должен был наблюдать за се­верным и восточным краем Башни.

Ритм битвы звучал для Далинара как ритм песни. Мотив, который тянули паршенди; крики и напряженные возгласы солдат; пульсация клинка в его руке и доспеха. Внутри его поднялся Азарт. Поскольку тошнота не последовала, он осторожно выпустил на волю Черного Шипа и ощутил радость оттого, что поле битвы теперь принадлежало ему целиком, а также разочарование тем, что поблизости не было достойного противника.

Где же осколочники-паршенди? Он видел одного во время битвы несколько недель назад. Почему его сейчас нет? Неужели они отпра­вили на Башню так много воинов, но не послали осколочника?

Что-то тяжелое со звоном ударилось о его броню и отскочило, а над сочленениями на плече поднялось облачко буресвета. Далинар­ выругался и, защищая рукой лицо, окинул взглядом пространст­во. «Вот они», — подумал он, обнаружив неподалеку скалу, на которой разместились несколько паршенди с большими пращами, которые­ они раскручивали двумя руками. Камни размером с голову обруши­вались и на паршенди, и на алети без разбора, хотя Далинар был их явной мишенью.

Он зарычал, когда еще один камень ударился о предплечье, и по всему осколочному доспеху прошла волна. Удар был достаточно сильным, чтобы правый наруч покрылся сетью мелких трещин.

Далинар взревел и бросился вперед с быстротой, которую ему даровал доспех. Азарт захватывал его все сильней — он плечом ударился в группу паршенди, разбросал их, а потом нанес круговой удар клинком и сразил тех, кто не успел убраться подальше. Метнулся в сторону за миг до того, как каменный град обрушился на то место, где он стоял, и прыгнул на невысокий валун. Шаг, еще один — и подобрался к уступу, на котором разместились пращники.

Он схватился за край уступа одной рукой, держа клинок в другой. Паршенди, стоявшие на невысоком гребне, попятились, но Далинар с усилием подтянулся лишь чуть-чуть, чтобы можно было замахнуться. Клятвенник рассек их ноги, и четверо рухнули на землю, обездвиженные. Далинар бросил меч — тот исчез — и, работая обеими руками, забрался на скалу.

Принял низкую стойку, позвякивая доспехом. Несколько из ос­тавшихся паршенди попытались раскрутить пращи, но Далинар схва­тил парочку камней размером с голову из подготовленной кучи — для его рук в латных перчатках они были в самый раз — и швырнул в противников. Силы броска хватило, чтобы пращники улетели со скалы с раздробленными грудными клетками.

Далинар улыбнулся и продолжил бросать камни. Когда последний паршенди упал с уступа, он повернулся и, окидывая взглядом поле боя, начал призыв Клятвенника. Князь увидел ощетинившуюся копьями сине-стальную волну, что сражалась с черно-красными паршенди. Люди Далинара хорошо держались, оттесняя врагов на юго-восток, где тем предстояло оказаться в ловушке. Адолин в мерцающем доспехе руководил этим маневром.

Тяжело дыша из-за Азарта, Далинар вскинул над головой осколочный клинок, заблестевший на солнце. Внизу его солдаты разразились приветственными криками, которые звучали громче боевого напева паршенди. Вокруг появились спрены славы.

Буреотец, до чего же хорошо снова побеждать. Он бросился со скалы, в кои-то веки позабыв о медленном и безопасном пути вниз. Упал посреди группы паршенди, с грохотом обрушился на камни, окутанный синим буресветом, вытекшим из доспеха. Завертелся, убивая, вспоминая годы сражений бок о бок с братом. Победы, завоевания.

Они с Гавиларом чего-то добились за те годы. Из разрозненных королевств создали крепкое, сплоченное государство, словно масте­ра-горшечники, которые из осколков восстанавливают изысканную вазу. Далинар с ревом прорвался сквозь ряды паршенди навстречу своим кобальтовым гвардейцам.

— Мы их прижимаем! — заорал он. — Передайте всем! Ротам подняться на Башню!

Солдаты вскинули копья, и гонцы бросились доставлять его приказы. Князь развернулся и бросился на паршенди, ведя за собой войско. Отряды Садеаса на севере застряли. Что ж, войско Далинара­ сделает работу за него. Если ему удастся бросить всю армию вперед,­ как копье, то он рассечет силы паршенди пополам и северную часть отшвырнет к Садеасу, а южную прижмет к краю утеса.

Позади шла армия, как волна, внутри кипел Азарт. Это была сила.­ Мощь, превосходящая ту, что давал осколочный доспех. Живость, какой не знали юные. Мастерство, которого не добиться за целую жизнь. Лихорадка всемогущества. Паршенди один за другим падали,­ сраженные его клинком. Он не мог рассечь их плоть, но косил ряды. Нередко они продолжали по инерции лететь мимо него, хотя их глаза уже обратились в угли. Противник дрогнул — паршенди начали отступать, спасаясь бегством. Он ухмыльнулся под почти прозрачным забралом.

Это — настоящая жизнь. Это — вкус власти. Гавилар был вож­дем, движущей силой и сутью их завоевательного похода. Но Далинар оставался воином. Их противники признавали власть Гавила­ра, но Черный Шип был тем, кто вынуждал их бежать врассыпную, вызывал на дуэли их вождей и убивал лучших осколочников.

Далинар закричал на паршенди, и весь их строй сначала дрогнул, потом рассыпался. Алети бросились вперед с радостными воплями. Князь присоединился к своим людям, возглавив погоню за боевыми парами паршенди, пытавшимися сбежать на север или юг к крупным­ отрядам, что еще держались там.

Он настиг одну пару. Один из паршенди повернулся, занося молот, но Далинар сразил его, не замедляя шага. Схватив второго, одним движением руки швырнул его оземь. Ухмыляясь и возвышаясь над врагом, точно гора, занес над головой осколочный клинок.

Паршенди неловко перекатился на спину, прижимая к себе руку, несомненно сломанную при падении. Он с ужасом глядел на Далинара снизу вверх, и вокруг него появились спрены страха.

Он был всего лишь мальчишкой.

Далинар застыл, держа клинок над головой в напряженных руках. Эти глаза... это лицо... Паршенди, может, и не были людьми, но их черты — и выражения — не отличались от человеческих. За вычетом кожи в мраморных разводах и вырастающих из тела броневых пластин, мальчишка мог оказаться одним из конюхов в конюшнях Далинара. Что он видел над собой? Безликого монстра в глухом дос­пехе? Кто такой этот юнец? В день убийства Гавилара он точно был всего лишь ребенком...

Великий князь отпрянул, споткнувшись, и его Азарт испарился. Проходивший мимо кобальтовый гвардеец небрежно вонзил меч в шею юного паршенди. Далинар вскинул руку, но все произошло слиш­ком быстро. Солдат даже не заметил жеста великого князя.

Князь опустил руку. Его люди спешили, настигая убегающих пар­шенди. В большинстве своем те еще сражались, сопротивляясь Садеасу с одной стороны и Далинару — с другой. Восточный край плато был совсем недалеко, справа от Далинара, — он прошел сквозь армию паршенди, словно копье, рассекая ее по центру на северную и южную часть.

Вокруг лежали мертвецы. Многие упали лицом вниз, пронзенные со спины копьями или стрелами солдат Далинара. Некоторые паршенди были при смерти. Они еле слышно тянули или шептали странный, навязчивый мотив. Тот самый, что всегда пели перед смертью.

Эти шепчущие песни звучали точно проклятия на Марше душ. Далинар всегда считал песню смерти самой красивой из всех, что можно было услышать от паршенди. Она как будто звучала громче криков, звона и прочих звуков битвы, что шла рядом. Как обычно, песня каждого паршенди сливалась в безупречной гармонии с пес­нями товарищей. Как будто они все слышали некую мелодию и подпе­вали ей, шевеля покрытыми кровавой пеной губами и хрипло дыша.

«Заповеди, — подумал Далинар, поворачиваясь к своим сражаю­щимся людям. — Никогда не проси своих людей совершить жертву, которую не совершил бы сам. Никогда не вынуждай их сражаться там, где отказался бы сражаться сам. Никогда не проси кого-то совершить поступок, который запятнал бы твои руки».

Ему стало плохо. В этом не было красоты. В этом не было славы. В этом не было силы, мощи или жизни. Это было омерзительно, отвратительно и жутко.

«Но они убили Гавилара!» — подумал он, подыскивая способ преодолеть внезапную тошноту.

«Объедини их...»

Рошар когда-то был единым. Включало ли это единство пар­шенди?

«Ты не знаешь, можно ли доверять видениям, — сказал он себе. Кобальтовая гвардия строилась позади. — Их могла наслать Ноче­хранительница или Приносящие пустоту. Или нечто совершенно иное».

В тот момент возражения казались слабыми. Что от него требовали видения? Принести в Алеткар мир, объединить его народ, действовать справедливо и честно. Разве нельзя было судить лишь по этим целям?

Он положил осколочный клинок на плечо и мрачно прошел среди павших к северной части поля боя, где паршенди были заперты между его войском и отрядами Садеаса. Тошнота усиливалась.

Да что с ним такое?..

— Отец! — отчаянно закричал Адолин.

Далинар повернулся — сын бежал к нему. Доспех юноши был заляпан кровью паршенди, но клинок, как обычно, блистал.

— Что нам делать? — спросил Адолин, задыхаясь.

— С чем? — не понял Далинар.

Сын повернулся, указывая на запад — на плато к югу от того, с которого армия начала штурм больше часа назад. Там, перепрыгивая через широкую расщелину, приближалась огромная вторая армия паршенди.

Далинар резко поднял забрало, и его вспотевшее лицо обдало свежим воздухом. Он шагнул вперед. Он предусмотрел такую вероятность, но кто-нибудь должен был подать сигнал тревоги. Где же разведчики? Что за...

Его продрал мороз.

Дрожа, князь принялся карабкаться на вершину одного из внуши­тельных и гладких скальных уступов, коих на Башне было великое множество.

— Отец? — крикнул побежавший следом Адолин.

Далинар все взбирался к вершине, бросив осколочный клинок. Достигнув ее, встал и устремил взгляд на север, поверх своего войска и паршенди. На север, к Садеасу. Адолин влез за ним, и его рука в латной перчатке стукнулась о забрало.

— О нет... — прошептал он.

Армия Садеаса отступала вдоль края ущелья к северному плато. Половина уже перешла на другую сторону. Восемь мостовых расчетов, которые великий князь одолжил Далинару, ушли.

Садеас бросил Далинара и его войско, оставил их окруженными с трех сторон силами паршенди на Расколотых равнинах.

И забрал с собой все мосты.

«Этот хорал, это пение, эти хриплые голоса».

Кактач, 1173, 16 секунд до смерти. Горшечник средних лет. По сооб­щениям, видел странные сны во время Великих бурь на протяжении последних двух лет.

Каладин устало снял бинты с раны Шрама, чтобы проверить шов и сменить повязку. Стрела ударилась в правую сторону лодыжки, отразилась от выпуклости малоберцовой кости и, уйдя вниз, вспо­рола мышцы стопы.

— Тебе очень повезло, — сказал Каладин, накладывая новую повязку. — Ты снова сможешь ходить, если не попытаешься это делать до того, как рана заживет. Кто-нибудь из наших отнесет тебя обратно в лагерь.

Позади них продолжалась битва с ее воплями, грохотом, волнообразным движением. Бой теперь шел далеко, на восточной стороне плато. Лопен попытался напоить Тефта, но пожилой мостовик с мрачным видом отобрал мех здоровой рукой.

— Я не инвалид, — проворчал он.

Тефт уже преодолел дурноту, хотя все еще был слаб.

Каладин выпрямился, чувствуя усталость. Когда буресвет заканчивался, он оказывался совершенно измотан. Это ощущение вскоре должно было пройти; миновало уже больше часа с начала штурма. В кошеле у него оставалось еще несколько заряженных сфер; стоило больших усилий сдержаться и не впитать их свет тотчас же.

Он встал, намереваясь поручить кому-нибудь отнести Моаша и Тефта к дальней стороне плато на случай, если битва пойдет плохо и им придется отступать. Это было маловероятно; когда он смот­рел в последний раз, солдаты-алети справлялись великолепно.

Парень снова окинул взглядом поле битвы и застыл как вко­панный.

Садеас отступал.

Это показалось Каладину таким невероятным, что он вытаращил глаза. Может, князь просто менял расположение войск, чтобы атаковать с другой стороны? Но нет, арьергард уже пересек мосты, и приближалось знамя Садеаса. Неужели великий князь ранен?

— Дрехи, Лейтен, хватайте Шрама. Камень и Пит, вы берете Теф­та. Бегом к западной части плато — мы готовимся бежать. Остальные — по местам к мосту.

Мостовики лишь теперь заметили, что происходит, и беспокойно принялись за дело.

— Моаш, за мной! — крикнул Каладин, спеша к мосту.

Моаш догнал Каладина:

— Что случилось?

— Садеас отходит, — объяснил парень, наблюдая за тем, как волна солдат в зеленом откатывается от сил паршенди, словно тающий воск. — Для этого нет никаких причин. Битва едва началась, и он выигрывал. Единственное, что мне приходит в голову, — великий князь ранен.

— Неужели из-за этого могли отозвать все войско? — недоверчиво спросил Моаш. — Ты же не думаешь, что он...

— Знамя все еще реет. Скорее всего, он жив. Если только знамя не держат, чтобы не вызвать панику среди солдат.

Они с Моашем дошли до моста. Позади остальной расчет поспеш­но строился. По другую сторону ущелья Матал говорил с командиром арьергарда. После короткой беседы он перешел на их плато и побежал вдоль шеренги мостовых расчетов, призывая их готовиться к походу. Глянув на отряд Каладина, увидел, что те уже готовы, и по­спешил дальше.

Справа, на прилегающем плато — том, откуда Далинар начал штурм, — уходили с поля боя восемь «одолженных» мостовых расчетов, перебираясь на плато Каладина. Светлоглазый офицер, которого он не знал, командовал ими. Позади них, дальше на юго-восток, рекой к Башне текла новая армия паршенди.

К ущелью подъехал Садеас. Краска на его осколочном доспехе блестела на солнце, на броне не было ни единой царапины. Да и его личная гвардия выглядела целой и невредимой. Они отправились на Башню, а потом вышли из боя и отступили. Почему?

И тут Каладин увидел кое-что еще. Армия Далинара Холина, сражавшаяся чуть выше середины клина, попала в окружение. Новое войско паршенди заливало части, которые удерживал Садеас, предположительно защищая путь к отступлению для Далинара.

— Они его бросают! — воскликнул Каладин. — Это была ловушка. Это все подстроено. Садеас бросает великого князя Холина и всех его солдат на смерть. — Он обошел конец моста и протолкался сквозь толпу солдат, что переходили по нему.

Моаш, выругавшись, последовал за ним.

Каладин сам не знал, зачем распихивает солдат, чтобы добраться до следующего моста, десятого, где и переходил Садеас. Возможно, хотел собственными глазами увидеть, что великий князь не ранен. Возможно, просто растерялся. Это была измена такого масштаба, что предательство Амарама по отношению к самому Каладину превраща­лось почти в пустяк.

Садеас проехал верхом на коне по мосту, доски поскрипывали под копытами. Его сопровождали двое светлоглазых в обычных дос­пехах, и все трое держали шлемы под мышкой, словно на параде.

Личная гвардия остановила Каладина, вид у них был враждебный.­ И все же он оказался достаточно близко, чтобы увидеть: Садеас действительно цел и невредим. Парень также разглядел, каким гордым было лицо Садеаса, когда великий князь развернул коня, чтобы еще раз взглянуть на Башню. Вторая армия паршенди роем окружала войско Холина, запирая ловушку. Даже не будь ее, Холин остался без мостов. Он не мог отступить.

— Я же тебя предупреждал, старый друг, — донесся сквозь далекие крики негромкий, но четкий голос Садеаса. — Предупреждал, что ты однажды погибнешь из-за своей чести. — Он покачал го­ловой.

Потом развернул коня и пустил его рысью прочь от поля боя.

Далинар сразил боевую пару паршенди, и ее место тотчас же заняла другая. Он стиснул зубы, принял стойку ветра и перешел к обороне, удерживая невысокий холм и как будто сделавшись скалой, о которую должна была разбиться надвигающаяся волна паршенди.

Садеас хорошо спланировал отступление. У его людей не возник­ло проблем; им было приказано сражаться таким образом, чтобы легко выйти из боя. И у него имелось целых сорок мостов для перехо­да через ущелье. Все вместе позволило ему бросить Далинара быст­ро, по меркам сражения. Хотя Далинар немедленно приказал своим людям продвигаться вперед в надежде перехватить Садеаса, пока не убрали мосты, они его даже не догнали. Бригады быстро убирали мосты, и вся армия Садеаса уже находилась на другой стороне.

Неподалеку сражался Адолин. Два усталых воина в осколочных доспехах против целой армии. Их доспехи покрывало пугающее количество трещин. Ни одна пока не представляла серьезной опасности,­ но через них утекал драгоценный буресвет. Он уходил в небо извилистыми струйками дыма, словно предсмертная песня паршенди.

— Я предупреждал, что ему нельзя верить! — заорал Адолин, не переставая биться.

Он сразил боевую пару и прикрылся от ливня стрел, которые выпустили закрепившиеся неподалеку лучники. Стрелы застучали по доспеху, царапая краску. Одна угодила в трещину, и та сделалась шире.

— Я умолял! — продолжил вопить Адолин, опуская руку от лица и расправляясь с новой парой паршенди за миг до того, как они успели ударить по нему молотами. — Я твердил, что он настоящий угорь!

— Знаю! — проорал в ответ Далинар.

— Мы сами на это напросились! — продолжил Адолин, крича, словно не услышал Далинара. — Мы позволили ему забрать наши мосты. Позволили завести на плато до того, как прибудет вторая вол­на паршенди. Позволили руководить разведчиками. Мы даже предложили — сами! — такой способ штурма, при котором нам суждено было остаться в окружении, если он не поможет!

— Знаю. — У Далинара сжалось сердце.

Садеас устроил преднамеренное, тщательно спланированное и безупречное предательство. Он отступил не под натиском превос­ходящего противника, не ради собственной безопасности... хотя, ­несомненно, вернувшись в лагерь, именно это и объявит. Он скажет — случилась катастрофа. Паршенди повсюду. Совместные штурмы нарушили равновесие, и — какое несчастье! — он был вынужден от­ступить и бросить друга. О, возможно, кто-нибудь из людей Садеаса расскажет, что случилось на самом деле, и другие великие князья, несомненно, все поймут. Но никто не посмеет открыто обвинить Садеаса. Только не после столь решительного и мощного маневра.

Обитатели военных лагерей примут все как есть. Другим великим­ князьям Далинар слишком сильно не нравился, чтобы они начали возмущаться. Единственным, кто мог бы выступить, был Элокар, но Садеас втерся к нему в доверие. Это разбивало Далинару сердце. Не­ужели все было спектаклем? Как он мог так фатально ошибиться в своих суждениях о Садеасе? А как быть с расследованием, которое очистило репутацию Далинара? Как быть с их планами и воспоминаниями о прошлом? Все ложь?

«Садеас, я спас тебе жизнь».

Далинар следил, как удаляется знамя Садеаса. Один из отступающих — всадник в алом осколочном доспехе — приостановился и оглянулся. Садеас бросил последний взгляд на Далинара, сражавшегося не на жизнь, а на смерть. Помедлив всего мгновение, пришпорил коня и продолжил путь.

Враги окружали позиции авангарда, где сражались отец и сын, чуть впереди основной армии. Кобальтовые гвардейцы сильно усту­пали им в численности. Далинар спрыгнул с холма и сокрушил еще пару врагов, но заработал новый удар в предплечье. Паршенди рои­лись вокруг князя Холина, и ряды его гвардейцев дрогнули.

— Отходим! — велел он Адолину и сам начал продвигаться к основному войску.

Юноша выругался, но выполнил приказ. Отец и сын отступили с передовой линии обороны. Далинар стянул треснувший шлем, тяжело дыша. Он сражался без остановки достаточно долго, чтобы запыхаться, несмотря на осколочный доспех. Он позволил одному из гвардейцев принести мех с водой, и Адолин сделал то же самое. Далинар глотнул теплой воды и плеснул на лицо. У нее был металлический привкус.

Адолин опустил мех, болтая воду во рту. Посмотрел отцу в глаза — его лицо было испуганным и мрачным. Он знал. В точности как сам Далинар. Как, скорее всего, и остальные. Эту битву им не пережить. Паршенди не брали пленников. Далинар напрягся, ожидая обвинений. Адолин с самого начала был прав. И чем бы ни были видения, они сбили Далинара с пути по меньшей мере в одном. Доверие Садеасу обрекло их на смерть.

Поблизости умирали люди, крича и сквернословя. Далинар рвался сражаться, но ему нужно было передохнуть. Потеря осколочника из-за усталости точно не принесет ничего хорошего его людям.

— Ну? — требовательно проговорил он, обращаясь к сыну. — Скажи это. Я всех нас погубил.

— Я...

— Это моя вина. Я вообще не должен был рисковать нашим ­Домом ради дурацких снов.

— Нет, — возразил Адолин и сам как будто удивился. — Нет, ­отец, ты не виноват.

Далинар уставился на сына. Он не это ожидал услышать.

— Что бы ты сделал по-другому? — спросил Адолин. — Перестал добиваться лучшего для всего Алеткара? Уподобился Садеасу и остальным? Нет. Отец, я бы этого не хотел, какие бы выгоды мы ни получили. Вестники свидетели, я сожалею о том, что мы позволили Садеасу обманом завлечь себя сюда, но я не стану винить тебя в его вероломстве.

Адолин подался вперед и схватил Далинара за покрытую броней руку:

— Ты был прав, следуя Заповедям и пытаясь объединить Алеткар. А я был дураком, потому что мешал тебе на каждом шагу по это­му пути. Возможно, если бы я не отвлекал тебя столь усердно, мы бы предвидели, что этот день наступит.

Далинар потрясенно моргнул. Адолин и впрямь только что сказал все это? Что с ним произошло? И почему он заговорил так имен­но сейчас, в преддверии величайшего из всех промахов Далинара?

И все же, когда слова были сказаны, князь почувствовал, как его угрызения совести испаряются, словно их сдувают крики умирающих. Поддаваться такому чувству — чистое себялюбие.

Мог ли он измениться? Да, мог быть осторожнее. Мог остерегать­ся Садеаса. Но отказался бы он от Заповедей? Стал бы таким же безжалостным убийцей, каким был в юности?

Нет.

Имело ли какое-то значение то, что видения подтолкнули к ошиб­ке по поводу Садеаса? Стыдился ли он, что принял его за другого человека, опираясь на них и на то, что узнал из «Пути королей»? Последний краеугольный камень внутри его встал на положенное место, и он понял, что больше ни о чем не тревожится. Смятение про­пало. Он наконец-то знал, что следует делать. Больше никаких вопро­сов. Никакой неуверенности.

Он подался вперед и схватил Адолина за руку:

— Спасибо.

Адолин коротко кивнул. Далинар видел, что его сын все еще злится, но последует за ним, а истинная преданность командующему­ проверялась как раз в те моменты, когда битва оборачивалась против него.

Они разжали руки, и Далинар повернулся к стоявшим вокруг солдатам.

— Пришло время сражаться, — сказал он, повысив голос. — И мы будем это делать не потому, что алчем людской славы, но ­потому, что все иные пути хуже. Мы следуем Заповедям не потому, что они приносят выгоду, но потому, что питаем отвращение к тем, в кого превратились бы в ином случае. Мы остались одни на этом поле боя, потому что мы такие, какие есть.

Кобальтовые гвардейцы, стоявшие кольцом вокруг Далинара и Адолина, один за другим начали поворачиваться к нему. Позади них сплотили ряды резервные отряды — в глазах у всех застыл страх, но лица были решительные.

— Смерть настигает всех людей! — кричал Далинар. — Что есть мера человека, который ушел навеки? Богатство, собранное им и став­шее причиной ссор между наследниками? Слава, полученная им и передаваемая из уст в уста теми, кто его убил? Высоты, куда он вознесся благодаря случайности? Нет. Мы сражаемся здесь, потому что понимаем: конец у всех один. Различен лишь путь, по кото­рому следуют люди. Впервые познав вкус своей смерти, мы продолжим идти вперед с высоко поднятой головой, обратив глаза к солн­цу. — Далинар вскинул руку, призывая Клятвенник. — Я не стыжусь того, кем стал! — прокричал он и понял, что это правда. Было так странно избавиться от угрызений совести. — Другие могут пасть сколь угодно низко, чтобы уничтожить меня. Пусть они добьются славы. Ибо я своей уже добился!

Осколочный клинок упал в подставленную руку.

Воины не разразились победными криками, но выпрямились и расправили плечи. Охвативший их ужас слегка унялся. Адолин снова надел шлем, и в его руке появился клинок, покрытый каплями воды. Он кивнул.

Они вдвоем бросились в самую гущу сражения.

«И вот я умираю», — подумал Далинар, обрушиваясь на ряды паршенди. Его охватило умиротворение. Странное чувство на поле боя, но тем не менее желанное именно по этой причине.

Он обнаружил в своей душе лишь одно сожаление: бедный Ренарин, став великим князем, окажется беспомощным и окруженным­ врагами, которые сожрали его отца и брата.

«Я так и не раздобыл осколочный доспех, который обещал, — подумал Далинар. — Ему придется справляться так. Пусть честь наших предков защитит тебя, сын.

Будь сильным... и сделайся мудрым быстрее, чем твой отец.

Прощай».

«Пусть я не буду больше страдать от боли! Пусть я переста­ну плакать! Дай-гонартис! Черный Рыбак обрел мою скорбь и пожирает ее!»

Танатесач, 1173, 28 секунд до смерти. Темноглазая уличная жонглерша. Следует отметить сходство с образцом 1172–89.

Четвертый мост отстал от основной армии. Четверо мостовиков несли двоих раненых, и остальным пришлось нелегко. К счастью,­ Садеас вывел на вылазку почти все мостовые расчеты, включая те восемь, которые одолжил Далинару. Благодаря этому солдаты мог­ли не ждать, пока отряд Каладина наведет мост.

Каладин до смерти устал, и мост на его плечах был словно каменный. Он не чувствовал такой усталости с первых дней в мостовом расчете. Сил с тревогой наблюдала, как он марширует во главе своего отряда, истекая потом, спотыкаясь на кочках.

Впереди у расщелины толпился арьергард армии Садеаса, ожидая своей очереди к мостам. Плато почти опустело. Из-за отвратительной неприкрытой подлости Садеаса у Каладина внутри все пере­ворачивалось. Он-то думал, с ним поступили ужасно. Однако Садеас­ только что хладнокровно обрек на смерть тысячи людей, светлоглазых и темноглазых. Своих предполагаемых союзников. Это предательство давило на Каладина еще сильней, чем сам мост. Он едва ды­шал от такой тяжести.

Неужели люди безнадежны? Они убивают тех, кого должны любить. Зачем сражаться, зачем побеждать, если между союзником и врагом нет никакой разницы? Что вообще представляет собой победа? Все бессмысленно. Что будут значить смерти Каладина и его товарищей? Ничего. Мир — гнойник, болезненно-зеленый и несущий заразу.

Каладин и остальные в потрясенном молчании достигли ущелья; они слишком задержались, и их помощь в переходе была не нужна. Те, кого он послал вперед, поджидали там — мрачный Тефт, опирающийся на копье Шрам. Неподалеку лежали несколько мертвых копейщиков. Солдаты по возможности забирали своих мертвецов, но некоторые умирали вскоре после этого. Их-то и бросили на плато; Садеас явно торопился покинуть это место.

Трупы были в полном обмундировании. Шрам, видимо, у одного из них раздобыл свой «костыль». Какой-нибудь незадачливый мос­товой расчет потом пошлют обратно, чтобы обобрать этих мертвецов и павших воинов Далинара.

Они опустили мост, и Каладин вытер лоб.

— Не наводите мост, — сказал он своим людям. — Мы подождем, пока не переправятся последние солдаты, а потом перенесем его по одному из других мостов.

Матал следил за Каладином и его отрядом, но не приказывал им наводить мост. Он понимал, что к тому моменту, когда они это сделают, его придется сразу же поднимать.

— Ну что за вид... — Моаш указал назад.

Каладин повернулся. Там вздымалась Башня, скошенной стороной к ним. Армия Холина была синим кругом, запертым посреди склона после попытки пробиться вниз и догнать Садеаса. Паршенди казались темным роем, в котором изредка посверкивали красные­ пятна на их коже. Они взяли войско алети в клещи.

— Какой позор, — пробормотал Дрехи, сидевший на краю мос­та. — Меня прямо тошнит.

Остальные закивали, и Каладин с удивлением увидел на их лицах волнение. Камень и Тефт присоединились к Каладину и Моашу;­ все были в своих доспехах из панцирей паршенди. Он порадовался, что Шен остался в лагере. Паршун бы оцепенел, увидев такое.

Тефт баюкал раненую руку. Камень, глядя на восток, прикрыл глаза ладонью и покачал головой:

— Позор быть. Садеасу позор. И нам позор.

— Четвертый мост! — крикнул Матал. — Подъем!

Он махал им, веля переходить по мосту, наведенному шестым расчетом. Внезапно у Каладина появилась идея. Превосходная идея — и она расцвела в его воображении, словно камнепочка.

— Матал, мы пойдем по нашему собственному мосту! — прокричал он в ответ. — Мы только что добрались до ущелья. Нам надо передохнуть.

— Переходите немедленно! — завопил светлоглазый.

— Мы просто еще сильнее отстанем! — упорствовал Каладин. — Так хочется объяснять Садеасу, отчего все войско вынуждено ждать какой-то несчастный мостовой расчет? У нас есть мост. Пусть мои люди отдохнут. Мы вас догоним позже.

— А если на вас нападут эти дикари? — вопросил Матал.

Каладин пожал плечами.

Матал моргнул и сообразил, что ему на самом деле очень хочется именно этого.

— Наслаждайтесь, — бросил он и поспешил по Шестому мосту, который убрали последним.

Через несколько секунд отряд Каладина остался в одиночестве на плато, в то время как армия удалялась на запад.

Каладин широко улыбнулся:

— Поверить не могу, после стольких тревог... Парни, мы сво­бодны!

Остальные повернулись к нему, сбитые с толку.

— Мы последуем за ними через некоторое время, — нетерпеливо­ продолжил Каладин, — и Матал решит, что все в порядке. Мы будем­ все сильней и сильней отставать от войска, пока они не потеряют нас из виду. Потом свернем на север и при помощи моста пересечем Равнины. Мы можем сбежать на север, а все просто решат, что паршенди догнали нас и перебили!

Мостовики глядели на него широко распахнутыми глазами.

— Припасы, — напомнил Тефт.

— У нас есть сферы. — Каладин вытащил кошель. — Целое состояние, прямо здесь. Можем взять доспехи и оружие этих мертвецов и использовать, чтобы защититься от бандитов. Это будет нелег­ко, но никто за нами не погонится!

Мостовиков охватило растущее волнение. Однако Каладин вдруг заколебался.

«А как быть с ранеными в лагере?..»

— Мне придется остаться, — сказал он.

— Что?! — изумился Моаш.

— Кто-то должен. Ради наших раненых в лагере. Мы не можем их бросить. А если я останусь, то смогу подтвердить историю. Нужно только ранить меня и оставить на плато. Садеас точно пошлет ма­родеров назад. Я скажу им, что мой расчет выследили в отместку за осквернение тел паршенди и наш мост сбросили в ущелье. Они поверят — они видели, как паршенди нас ненавидят.

Отряд стоял вокруг него, растерянно переглядываясь.

— Мы без тебя не уйдем, — подал голос Сигзил.

Многие закивали.

— Я вас догоню, но мы не можем бросить раненых.

— Слушай, сынок... — начал Тефт.

— Поговорим обо мне позже, — перебил Каладин. — Возможно, я пойду с вами, а потом проберусь в лагерь, чтобы помочь раненым. Пока что ступайте и снимите с трупов все полезное.

Они медлили.

— Это приказ!

Они начали действовать без новых возражений, поспешно оби­рая мертвецов, которых бросил Садеас. Каладин остался один возле моста.

Ему по-прежнему было не по себе. Дело не только в раненых. Так в чем же еще? О таком шансе можно было лишь мечтать. Будучи­ рабом, он ради такого пошел бы на убийство. Возможность исчезнуть, чтобы все сочли тебя погибшим? Мостовикам не придется сра­жаться. Они свободны. Так что же ему неймется?..

Каладин повернулся к своим людям и потрясенно обнаружил, что рядом с ним кто-то стоит. Женщина из полупрозрачного белого света.

Это была Сил, какой он ее ни разу не видел, — ростом с человека, руки сцеплены перед собой, волосы и платье струятся по ветру. Он понятия не имел, что она может сделать себя такой большой. Спрен смотрела на восток, ее лицо отражало ужас, глаза были широко распахнуты и полны скорби. Это было лицо ребенка, ставшего свидетелем жестокого убийства и утратившего невинность.

Каладин повернулся и медленно поднял глаза туда, куда она смотрела. К Башне.

К обреченной армии Далинара Холина.

У него сжалось сердце от одного их вида. Они сражались без малейшей надежды. Окруженные. Брошенные. Оставленные умирать в одиночестве.

«У нас есть мост, — вдруг понял Каладин. — Если бы мы смогли его навести...» Паршенди большей частью были сосредоточены на армии алети, и лишь символические силы остались внизу, у края ущелья. Отряд был достаточно маленький, чтобы мостовики с ним справились.

Но нет. Это несусветная глупость. Дорогу к ущелью Холину пре­граждают тысячи паршенди. И как мостовики наведут свой мост, если у них нет поддержки в виде лучников?

Несколько мостовиков завершили быстрый осмотр трупов. Камень подошел к Каладину, уставился на восток, и лицо его помрачнело.

— Это ужасно быть. Мы не мочь как-нибудь дать им помощь?

Каладин покачал головой:

— Камень, это самоубийство. Нам пришлось бы бежать на штурм без армии, одним.

— Давайте вернемся немного? — предложил Шрам. — Подо­ждем и посмотрим, сможет ли Холин прорваться к нам? Если ­сможет, тогда и начнем наводить мост...

— Если мы будем держаться на безопасном расстоянии, Холин решит, что мы разведчики, оставленные Садеасом. Нам придется­ штурмовать расщелину. Иначе он не станет спускаться навстречу.

Услышав это, мостовики побледнели.

— Кроме того, — продолжил Каладин, — если мы и впрямь спасем кого-нибудь из людей Холина, они будут о нас говорить, и Садеас поймет, что мы все еще живы. Он выследит нас и перебьет. Отправившись назад, мы отказываемся от шанса на свободу.

Мостовики закивали, соглашаясь. Они собрались, вооружились. Пришла пора уходить. Каладин пытался уничтожить поселившееся внутри отчаяние. Этот Далинар Холин, скорее всего, был как все. Как Рошон, как Садеас, как любой другой светлоглазый. Снаружи добродетельный, но испорченный внутри.

«Но с ним тысячи темноглазых солдат, — возразил внутренний голос. — Они не заслужили такой ужасной участи. Совсем как мой старый отряд копейщиков».

— Мы им ничего не должны, — прошептал Каладин. Ему показалось, что в первых рядах армии Далинара Холина все еще реет синее знамя. — Ты их в это втравил, Холин. Я не позволю своим людям умереть из-за тебя. — Он повернулся спиной к Башне.

Рядом стояла Сил, повернувшись к востоку. Каладину показалось, что сама его душа завязывается в узел при виде отчаяния на ее лице.

— Спренов ветра привлекает ветер, — негромко заметила она, — или они его создают?

— Не знаю, — ответил Каладин. — Есть разница?

— Возможно, нет. Видишь ли, я вспомнила, какой я спрен.

— Разве сейчас подходящее время для этого?

— Я создаю узы. — Она повернулась и посмотрела ему прямо в глаза. — Я спрен чести. Дух клятв. Обещаний. И благородства.

До Каладина как будто доносились отзвуки битвы. Или разум обманывал его?..

Неужели он и впрямь слышал, как люди умирали?

Видел, как солдаты убегали кто куда, бросая своего военачальника?

Они все сбежали. Парень упал на колени рядом с телом Даллета.

Зелено-пурпурное знамя реяло над полем боя в гордом одино­честве.

— Я усвоил урок! — зарычал Каладин, и знамя перед ним опять стало синим.

Далинар всегда сражался в первых рядах.

— Что случилось в прошлый раз? — вскричал Каладин. — Я все понял! Я не повторю ту же самую глупость!

Все навалилось на него, грозя сокрушить. Предательство Садеаса, неимоверная усталость, бесчисленные смерти. На миг он опять вернулся в передвижной штаб Амарама — стоял на коленях и смот­рел, как жестоко убивают его последних друзей, слишком слабый и измученный, чтобы им помочь.

Он поднял трясущуюся руку и ощупал клеймо на лбу, влажное от пота.

— Холин, я тебе ничего не должен.

И ему как будто прошептал в ответ отец: «Кто-то должен начать, сын. Кто-то должен шагнуть вперед и сделать то, что правильно, именно потому, что так правильно. Если никто не начнет, остальным­ не за кем будет идти».

Далинар пришел на помощь людям Каладина, атаковал тех лучников и спас Четвертый мост.

«Светлоглазых не заботят чужие жизни, — сказал Лирин. — Значит, о них должен заботиться я. О них должны заботиться мы».

«И ты тоже...»

Жизнь прежде смерти.

«Я так часто терпел неудачу. Меня сбивали с ног и растапты­вали».

Сила прежде слабости.

«Я же поведу своих друзей на смерть...»

Путь прежде цели.

«...но это будет смерть за правое дело».

— Нам надо вернуться, — негромко сказал Каладин. — Клянусь бурей, нам надо вернуться.

Он повернулся к Четвертому мосту. Один за другим мостовики кивали. Люди, которые всего-то несколько месяцев назад считались­ армейскими отбросами, — и в те времена их интересовали только собственные шкуры — глубоко вздыхали, отметали прочь мысли о собственной безопасности и кивали. Они были готовы идти за ним.

Каладин посмотрел на небо и сделал резкий вдох. Буресвет зашумел внутри его, словно полноводная река, как если бы он подставил губы Великой буре и втянул ее в себя целиком.

— Мост поднять! — скомандовал он.

Мостовики ответили своему капитану приветственными возгласами, схватили мост и водрузили на плечи. Каладин взял щит и покрепче ухватился за кожаные ремни с внутренней стороны.

Потом повернулся, высоко поднял его и с воплем повел своих людей на штурм — обратно, к брошенному синему знамени.

В доспехе Далинара зияли десятки маленьких пробоин, из которых вытекал буресвет, но все главные пластины пока оставались на месте. Свет поднимался над ним, как пар над котлом, и, по своему обыкновению, неспешно растворялся.

Солнце палило нещадно, доспех раскалился, как печка. Далинар очень устал. После предательского бегства Садеаса прошло не мно­го времени по меркам битвы. Но он выкладывался полностью, сражаясь на передовой, бок о бок с Адолином. Его доспех потерял много буресвета. Он становился все тяжелее, и каждый замах давался слож­ней. Вскоре паршенди набросятся на него все разом.

Князь многих убил. Очень многих. Пугающее количество, и Азарт ему не помогал. В душе царила пустота. Лучше это, чем удовольствие.­

Он убил слишком мало. Паршенди сосредоточили усилия на двух осколочниках, потому что человек в блестящем доспехе и со смертоносным клинком мог быстро закрыть собой любую брешь в строю. Нужно первым делом расправиться с ним и Адолином. Они это знали. Далинар это знал. Адолин это знал.

Рассказывали истории об осколочниках, которые сражались до конца, но после долгой героической битвы враги давили их числом. Полная ерунда. Осколочника всегда старались убить первым, чтобы забрать клинок и с его помощью расправиться с остальными про­тивниками.

Далинар снова замахнулся, чувствуя, как мышцы слушаются все хуже из-за усталости. Он умрет раньше, чем утратит последние силы. Жизнь была хороша. «Не проси у них того, чего не сделал бы сам...» Далинар споткнулся, и осколочный доспех показался ему таким же тяжелым, как обычный.

Собственной жизнью он распорядился довольно неплохо. Но вот его люди... их он подвел. Думая о том, как глупо он завел их в ло­вушку, Далинар вновь ощутил тошноту.

А ведь еще была Навани.

«И вот я наконец-то выбрал момент, чтобы начать добиваться ее расположения... — подумал он. — Потерял шесть лет. Потерял всю жизнь. Теперь ей снова придется скорбеть...»

От этой мысли Далинар поднял руки и крепче встал на камнях. Отразил натиск паршенди. Продолжил биться. Ради нее. Он не даст себя убить, пока еще может дать отпор врагам.

Доспех Адолина также истекал буресветом. Юноша все сильнее выбивался из сил, защищая отца. Они даже не говорили о том, чтобы­ попытаться перепрыгнуть через расщелины и сбежать. Шансов слиш­ком мало — здешние ущелья оказались чересчур широкими, — но превыше всего было то, что они не бросили бы своих людей умирать в одиночестве. Они с Адолином жили согласно Заповедям. Умрут они также согласно Заповедям.

Далинар снова замахнулся, держась от Адолина ровно на том расстоянии, какое допускала тактика совместного сражения двух осколочников. Под шлемом по его лицу текли струи пота, и он еще раз глянул в ту сторону, где исчезло войско предателя Садеаса. Оно уже едва виднелось на горизонте. С того места, где сражался Далинар, открывался отличный вид на запад.

«Проклинаю этого человека за...

За...

Кровь отцов моих, это еще что такое?!»

Через западное плато к Башне бежал небольшой отряд. Одинокий мостовой расчет с мостом на плечах.

— Этого не может быть! — воскликнул Далинар и отвлекся от битвы, позволяя Кобальтовой гвардии — тому, что от нее осталось, — броситься на его защиту.

Не веря своим глазам, он поднял забрало. Остальная армия Садеаса исчезла, но единственный мостовой расчет остался. Почему?..

— Адолин! — заорал он, указывая клинком и встрепенувшись от прилива надежды.

Юноша повернулся, следуя жесту отца, и на миг застыл.

— Невероятно! — закричал он в ответ. — Что это еще за ловушка?­

— Если это ловушка, то глупая. Мы ведь уже мертвы.

— Но зачем ему посылать назад один расчет? С какой целью?

— А это имеет значение?

Они недолго колебались посреди битвы. Оба знали ответ.

— Штурмовое построение! — приказал Далинар, поворачиваясь к своим солдатам. Буреотец, как же мало их осталось. Меньше поло­вины изначальных восьми тысяч.

— Построиться, — повторил Адолин. — Готовьтесь двигаться впе­ред! Ребята, мы пробьемся. Соберите все силы. У нас есть всего один шанс!

«Очень зыбкий, — подумал Далинар, опуская забрало. — Нам придется пройти через всю армию паршенди». Даже если они достигнут подножия, то обнаружат, скорее всего, что мостовой расчет перебит, а мост сброшен в пропасть. Лучники-паршенди уже построились, их больше сотни. Приближалась бойня.

Но все же это надежда. Слабая, драгоценная надежда. Если уж его армия будет разгромлена, лучше пусть это случится в погоне за надеждой.

Высоко вскинув осколочный клинок, чувствуя прилив силы и ре­шительности, Далинар бросился вперед во главе своих солдат.

Второй раз за день Каладин бежал навстречу укрепленным позициям паршенди, закрываясь щитом, в доспехах из костей павшего врага. Возможно, он должен был чувствовать отвращение к себе из-за этого. Но это было не хуже того, что сделали паршенди, убив Данни, Карту и того безымянного мостовика, который был добр к нему в его первый день в мостовом расчете. Каладин по-прежнему носил его сандалии.

«Мы и они», — думал парень. Солдат по-другому думать и не мог. На этот раз Далинар Холин и его люди были частью этого «мы».

Группа паршенди увидела приближающихся мостовиков и приготовилась стрелять. К счастью, князь, похоже, заметил отряд Кала­дина, поскольку армия в синем начала прорываться к свободе.

У них ничего не получится. Паршенди слишком многочисленны, а люди Далинара, несомненно, устали. Надвигалась еще одна катаст­рофа. Но на этот раз Каладин хорошо понимал, что делает.

«Это мой выбор, — думал он, пока лучники-паршенди строились. — Не решение какого-нибудь сердитого бога, который следит за мной, не трюки спрена, не превратности судьбы.

Это я. Я сам решил последовать за Тьеном. Я сам решил атаковать осколочника и спасти Амарама. Я сам решил выбраться из рабских ям. А теперь я сам решил попытаться спасти этих людей, хоть и знаю, что у меня, скорее всего, не выйдет».

Паршенди спустили тетивы, и Каладин ощутил прилив восторга. Усталость испарилась, утомление исчезло без следа. Он сражался не ради Садеаса. Не ради того, чтобы кто-то набил карманы. Он сражался, чтобы защищать.

Стрелы метнулись к нему, и он взмахнул щитом, отбивая их. Полетели другие, причем с разных сторон, желая отведать его плоти. Каладин опережал их лишь самую малость, прыгал, когда целились в ноги, поворачивался — когда в плечи, поднимал щит — когда в лицо. Это было нелегко, и время от времени стрелы задевали его, цара­пая нагрудник или наголенники. Но ни одна не попала. У него по­лучалось. У него...

Что-то пошло не так.

Он крутанулся между двумя стрелами, растерянный.

— Каладин! — закричала зависшая неподалеку Сил, опять маленькая. — Там!

Она указывала на другое плато — рядом с тем, откуда Далинар начал штурм. Большой отряд паршенди перепрыгнул через ущелье и строился, опустившись на одно колено и поднимая луки. Нацелен­ные не на него, а прямиком в незащищенный фланг Четвертого моста.­

— Нет! — закричал Каладин, и из его рта вырвалось облачко буресвета.

Он повернулся и побежал по каменистому плато обратно к мос­товикам. Стрелы полетели ему в спину. Одна ударила прямиком в спинную часть кирасы, но отскочила. Другая попала в шлем. Молодой челочек перепрыгнул через расселину и ринулся вперед со всей скоростью, какую только мог ему даровать буресвет.

Второй отряд лучников-паршенди натянул тетивы. Их было по меньшей мере пятьдесят. Он опоздает. Он...

— Четвертый мост! — заорал Каладин. — Набок вправо!

Они не отрабатывали этот маневр уже много недель, но тренировки сказались — мостовики подчинились без промедления, бросив мост на правый бок в тот самый момент, когда лучники спустили тетивы. Вся поверхность моста ощетинилась стрелами. Каладин облегченно выдохнул, поравнявшись с мостовым отрядом, который замедлился, пока переворачивал мост.

— Каладин! — крикнул Камень и указал на что-то.

Парень повернулся. Лучники позади него, на Башне, готовились выпустить по ним настоящий ливень.

Мостовой расчет был как на ладони. Лучники выстрелили.

Каладин снова закричал, завопил во все горло — и перебросил в щит весь буресвет, какой остался, зарядив даже воздух вокруг самого себя. Собственный крик эхом отдался в ушах; буресвет рванул­ся прочь, и одежда покрылась трескучим инеем.

В небе потемнело от стрел. Что-то сильно ударило его — так сильно, что он отлетел спиной вперед на мостовиков. Тяжело стукнулся и охнул, а сила продолжала давить на него.

Мост заскрежетал по камню и остановился, как и люди.

Все замерло.

Каладин моргнул, чувствуя себя совершенно обессиленным. Все тело болело, кожу на руках покалывало, спина ныла. Запястье прон­зила острая боль. Он застонал, открыл глаза и споткнулся, но руки Камня подхватили его, не давая упасть.

Глухой удар. Мост опустили. «Идиоты! Не опускайте его... Отступайте...»

Мостовики столпились вокруг, а он рухнул без сил, не в состоянии справиться с потрясением от растраты слишком большого объема буресвета. Снова моргнув, Каладин уставился на то, что держал перед собой в окровавленной руке.

Его щит был весь покрыт стрелами — десятками стрел, причем одни вошли в другие, расщепив древко. Кости паршенди на наружной части щита разбились, сам он местами раскололся на щепки. Не­сколько стрел пробили щит насквозь и вошли Каладину в предпле­чье. Вот почему он чувствовал боль.

Больше сотни стрел. Полный залп. И он притянул их всех в один-единственный щит.

— Клянусь лучами Призывателя света, — негромко проговорил Дрехи. — Что... что это...

— Это было похоже на фонтан света. — Моаш присел возле Каладина. — Ты как будто взорвался и превратился в солнце.

— Паршенди... — прохрипел Каладин и отпустил щит.

Пока он пытался встать, щит развалился на части, десятки сломанных стрел посыпались к его ногам. Несколько так и остались тор­чать в руке, но парень, забыв про боль, посмотрел через все плато на паршенди.

Лучники на обоих плато замерли от потрясения. Те, что были впереди, начали кричать на языке, которого Каладин не понимал:

— Нешуа Кадаль!

Потом вскочили.

И убежали.

— Что такое? — изумленно выдохнул Каладин.

— Понятия не имею, — сказал Тефт, оберегая раненую руку. — Но мы должны тебя отнести в безопасное место. Ох уж эта шквальная рука... Лопен!

Коротышка привел Даббида, и они повели Каладина ближе к центру плато. Он держал свою руку, и от неимоверной усталости словно окаменел, не мог даже думать.

— Мост поднять! — крикнул Моаш. — У нас по-прежнему есть работа!

Остальные мостовики мрачно побежали обратно к мосту и водрузили его на плечи. На Башне войско Далинара пробивалось через паршенди к относительной безопасности, которую мог им дать мостовой расчет. «Они, должно быть, несут очень тяжелые потери...» — оцепенело подумал Каладин.

Он споткнулся и упал; Тефт и Лопен оттащили его в низину, присоединившись к Шраму и Даббиду. На забинтованной ступне Шрама расплывалось красное пятно, а копье, которое он использовал вместо костыля, лежало рядом.

«Я же ему сказал... не опираться на эту ногу...»

— Нам нужны сферы, — проговорил Тефт. — Шрам?

— Он их утром попросил, — ответил худощавый мостовик. — Я отдал все, что было. Думаю, остальные тоже отдали.

Тефт, негромко выругавшись, вытащил из руки Каладина оставшиеся стрелы и забинтовал ее.

— С ним все будет хорошо? — спросил Шрам.

— Не знаю, — ответил Тефт. — Я ничего не знаю. Келек! Какой же я идиот. Каладин, сынок, ты меня слышишь?

— Это... просто шок... — пробормотал тот.

— Ты выглядишь странно, ганчо, — встревоженно заметил Лопен. — Ты белый.

— У тебя кожа цвета пепла, — пояснил Тефт. — Похоже, ты что-то с собой сделал. Я не знаю... Я... — Он снова выругался и шлепнул ладонью по камню. — Зря я не послушался, идиот!

Мостовики положили его на бок, и он едва мог видеть Башню. Новые группы паршенди — те, которые не знали, что устроил Каладин, — продвигались к ущелью. Четвертый мост достиг края пропасти. Они положили мост, отцепили щиты и поспешно разобрали копья из мешков с трофеями, привязанных к боковой стороне моста. Потом заняли свои места, готовясь навести мост через расщелину.

У новых отрядов паршенди не было луков. Они построились, выжидая, с оружием наготове. Их было в три с лишним раза больше, чем мостовиков, и приближались новые силы.

— Мы должны помочь, — сказал Шрам Лопену и Тефту.

Те кивнули, и они трое — двое раненых и один однорукий — встали. Каладин тоже попытался подняться, но упал — ноги не держали его.

— Оставайся тут, парень, — проговорил Тефт с улыбкой. — Мы справимся.

Они взяли несколько копий из носилок Лопена и заковыляли к остальным мостовикам. Даббид тоже пошел с ними. Он не разговаривал с той поры, как был ранен во время первой вылазки, случив­шейся так давно.

Каладин подполз к краю низины, наблюдая за ними. Рядом с ним на камень опустилась Сил.

— Клянусь бурей, что за дурни, — пробормотал он. — Не стоило им идти за мной. Но я все равно горжусь ими...

— Каладин.

— Ты можешь что-нибудь сделать? — Он шквально устал. — Что­бы я стал сильнее?

Она покачала головой.

Неподалеку бригада толкала мост. Древесина конструкции громко скрежетала по камням, приближаясь к ущелью, на другой стороне которого выжидали паршенди. Они завели ту суровую боевую песню, которую начинали всякий раз при виде Каладина в его дос­пехах.

Паршенди выглядели нетерпеливыми, злыми, смертельно опас­ными. И хотели крови. Они собирались наброситься на мостовиков и разорвать их на части, а потом сбросить мост — и трупы — в зияю­щую пустоту.

«Все повторяется, — подумал Каладин на грани обморока, вне себя от потрясения. Изможденный и трясущийся, он свернулся в комок. — Я не могу им помочь. Они умрут. У меня на глазах. Таккс. Мертв. Нельда. Мертв. Гошель. Мертв. Даллет. Кенн. Карта. Данни. Мертвы. Мертвы. Мертвы...

Тьен.

Мертв».

Он лежит в каменной яме. Поодаль звенят звуки сражения. Его окружает смерть.

Миг спустя Каладин снова вернулся в самый ужасный день своей жизни.

Каладин, спотыкаясь, пробирался по полю боя сквозь проклятия,­ крики и хаос войны, держась за копье. Он выронил свой щит. Ему нужно было где-то взять другой. Ведь ему нельзя без щита, верно?

Это его третья настоящая битва. Он провел в армии Амарама всего несколько месяцев, но от Пода его уже отделял целый мир. Юноша добрался до низины и спрятался там, прижался спиной к камню, тяжело дыша и сжимая древко копья скользкими пальцами. Он дрожал.

Ему и в голову не приходило, до чего идиллической была жизнь в Поде. Далеко от войны. Далеко от смерти. Далеко от этих криков, какофонии ударов металла по металлу, металла по дереву, металла по плоти. Он зажмурился, пытаясь отстраниться от всего.

«Нет, — подумал он. — Открой глаза. Не позволяй им отыскать и убить тебя».

Он заставил себя распахнуть глаза, потом повернулся и осторожно выглянул из-за камня. На поле боя царил полнейший беспорядок. Битва шла на склоне большого холма, с каждой стороны участвовали тысячи мужчин — они смешались и убивали друг друга. Как можно было вообще что-то понять посреди такого безумия?

Армия Амарама — армия Каладина — пыталась удержать вершину. Другая армия, тоже алетийская, пыталась ее отобрать. Вот и все, что было известно. Ему показалось, что противник численно превосходил.

«С ним все будет в порядке, — подумал Каладин. — Все будет хорошо!»

Но он сам себе не верил. Тьен недолго пробыл посыльным. Вербовщикам не удалось набрать достаточно рекрутов, сказали ему, и требовалась каждая пара рук, способная держать копье. Тьена и ос­тальных мальчиков-посыльных перевели в несколько резервных ­отрядов.

Далар обещал: их ни за что не пошлют в бой. Скорее всего. Разве что армия окажется в серьезной опасности. Попасть в окружение на холме с крутыми склонами, погрузиться в хаос — это серьезная опас­ность или нет?

«Доберись до вершины», — приказал он себе, окинув взглядом склон. Там все еще реяло знамя Амарама. Значит, солдаты держались. Каладин мог видеть лишь клубящуюся массу людей в оранжевой форме, среди которых изредка попадались солдаты в темно-зеленом.

Каладин бросился бежать вверх по склону холма. Он не поворачивался, когда ему кричали вслед, не проверял, были это союзники или враги. Кустики травы прятались под землю перед ним. Он чуть не споткнулся о несколько трупов, обогнул пару чахлых культяпни­ков и сумел не попасть ни в одну схватку.

«Туда», — подумал он, заметив впереди группу копейщиков, державших строй и настороженно глядевших по сторонам. Зеленая форма. Знамя Амарама. Каладин вскарабкался к ним, и солдаты его пропустили.

— Из какого ты отделения, солдат? — спросил коренастый светлоглазый с узлами младшего капитана на плечах.

— Мертвого, сэр, — выдавил Каладин. — Все погибли. Мы были в роте светлорда Ташлина и...

— Фу! — Светлоглазый повернулся к гонцу. — Третье донесение о том, что Ташлин пал. Кто-нибудь, предупредите Амарама. Восточный фланг стремительно слабеет. — Он глянул на Каладина. — Марш в резерв для нового назначения.

— Да, сэр, — ответил юноша, не думая.

Он посмотрел назад — туда, откуда пришел. Склон был усеян трупами, многие были в зеленой форме. Пока смотрел, троих отставших солдат, которые пытались добраться до вершины, настигли­ и убили.

Никто из засевших на холме даже не попытался им помочь. Ка­ладин мог столь же легко погибнуть, не добежав до убежища нескольких ярдов. Он знал, что стратегически важно, чтобы солдаты держали строй. Но все-таки это выглядело очень бессердечно.

«Надо найти Тьена», — подумал он и поспешил на поле для резервистов, в северной части широкой вершины холма. Там, однако, царил все тот же хаос. Группы потрясенных, покрытых кровью людей сортировали в новые отделения и посылали обратно на поле боя. Каладин пробился сквозь них в поисках отделения, созданного из мальчиков-посыльных.

Сперва он нашел Далара. Долговязый трехпалый сержант, отвечавший за резервные отряды, стоял возле высокого шеста, на котором трепетало два треугольных стяга. Он направлял вновь сформированные отделения, чтобы те заполнили потери в ротах, которые сражались внизу. Каладин по-прежнему слышал доносившиеся оттуда вопли.

— Ты, — сказал Далар, ткнув в юношу. — Отделения перенабирают вон там. Пошевеливайся!

— Мне надо найти отделение, сформированное из мальчиков-посыльных, — соврал Каладин.

— Преисподняя, это еще зачем?

— Откуда мне знать? — Каладин пожал плечами, стараясь не выдать беспокойства. — Я просто исполняю приказ.

Далар фыркнул:

— Рота светлорда Шелера. Юго-восточная сторона. Ты можешь...

Каладин уже бежал. Как это могло произойти? Тьен должен был остаться в безопасности. Буреотец. Даже четырех месяцев не прошло!

Он добрался до юго-восточной стороны холма и отыскал знамя, трепетавшее в четверти пути вниз по склону. Строгая черная глиф­пара «шеш лерел» означала роту Шелера. Удивленный собственной решительностью, Каладин прошмыгнул мимо солдат, охранявших подступы к вершине, и вновь оказался на поле боя.

В этой части дела шли лучше. Рота Шелера держала позиции, хотя ее атаковали волны врагов. Каладин метнулся вниз по склону, время от времени поскальзываясь на крови. Страх исчез. Взамен пришла тревога за брата.

Он оказался на передовой как раз в тот момент, когда отделения противника пошли в атаку. Попытался убраться подальше, чтобы продолжить искать Тьена, но не смог сопротивляться течению битвы. Поколебавшись, метнулся в сторону и присоединился к отделению копейщиков.

Через миг на них напали. Каладин вцепился в копье и старался держаться с краю, чтобы не мешать другим копейщикам. Он едва понимал, что делает. Юноша почти ничего не знал о том, как сражаться под прикрытием товарища. Стычка быстро завершилась, и Каладин сделал лишь один колющий удар. Врага отбросили; его не ранило.

Он стоял, тяжело дыша и крепко держа копье.

— Ты, — сказал чей-то властный голос. В Каладина ткнул пальцем мужчина с узлами командира отделения на плечах. — Наконец-то нам прислали хоть кого-то. Я уж было решил, что всех до единого­ забрал Варт. Где твой щит?

Каладин бросился к ближайшему павшему солдату, чтобы забрать его щит. Пока он трудился, позади выругался командир отделения:

— Преисподняя! Опять идут. На этот раз хотят взять нас в клещи. Мы так долго не продержимся.

Человек в зеленом жилете гонца вскарабкался на ближайшую скалу:

— Меш, удерживайте восточное направление!

— А как быть с югом? — заорал в ответ командир отряда.

— Там пока все чисто. Удерживайте восток! Это приказ! — Гонец вскарабкался повыше и прокричал следующему отряду на передовой: — Варт! Держите восток!

Каладин наконец-то встал, держа в руках щит. Ему надо было разыскать Тьена. Он не мог...

Юноша резко остановился. В первой шеренге соседнего отделения стояли трое. Совсем мальчишки, такие маленькие в доспехах, едва соображающие, как держать копье. Один из них Тьен. Его резервное отделение явно разделили на части, чтобы восполнить потери в других отрядах.

— Тьен! — закричал Каладин, покидая строй как раз в тот момент, когда на них налетели вражеские силы. Почему Тьен и эти двое оказались в самом центре первой шеренги? Они ведь даже не умели держать копье!

Меш заорал Каладину вслед, но тот его не услышал. Спустя миг силы противников столкнулись, и отряд Меша развалился, дисцип­линированный строй сменился яростным, но неорганизованным сопротивлением.

Каладина что-то стукнуло по ноге. Он споткнулся, упал и потрясенно понял, что его ударили копьем. Но боли не было. Странно.

«Тьен!» Он попытался встать. Кто-то навис над ним, и Каладин отреагировал мгновенно, откатился из-под копья, нацеленного в сердце. Собственное копье снова оказалось в его руках быстрее, чем он успел понять, что делает, а потом Каладин ударил.

И застыл, осознав, что проткнул копьем шею вражеского солдата. Все случилось слишком быстро.

«Я только что убил человека».

Он перевернулся и вытащил копье из тела солдата, который упал на колени. Отделение Варта было немного дальше. Враги добрались до него чуть позже, чем до отделения, в котором оказался Каладин. Тьен и два других мальчика все еще стояли впереди.

— Тьен! — заорал Каладин.

Брат взглянул на него, изумленно распахнув глаза. Даже улыбнулся. Позади него отделение отходило, бросая необученных мальчишек на произвол судьбы.

Почувствовав слабость, солдаты врага бросились на Тьена и ос­тальных. Впереди них был тяжеловооруженный светлоглазый, в бле­стящей стальной броне. Он вскинул меч.

И брат упал. В одно мгновение он стоял на поле боя в ужасе, а в следующее — оказался на земле.

— Нет!!! — заорал Каладин. Он попытался встать, но поскольз­нулся и рухнул на колени. Нога не желала слушаться.

Отряд Варта поспешил вперед, атакуя врагов, которые отвлек­лись, убивая Тьена и двух других мальчишек. Необученных ново­бранцев нарочно поместили впереди, чтобы замедлить атаку противника.

— Нет, нет, нет! — кричал юноша. Он поднялся, опираясь на копье, и заковылял вперед. Все не могло закончиться так быстро.

Чудо, что никто не сразил Каладина, пока тот ковылял к своей цели. Сам он об этом даже не подумал. Просто смотрел туда, где упал Тьен. Там раздавался гром. Нет. Топот копыт. Прибыл Амарам с кавалерией, и они разметали вражеские ряды.

Каладину было на все наплевать. Он наконец-то добрался до мес­та и увидел три трупа: юных, маленьких, лежащих в каменной низи­не. Цепенея от ужаса, Каладин протянул руку и перекатил одно из тел, что лежало лицом вниз.

Мертвые глаза Тьена уставились в небо.

Каладин замер на коленях возле брата. Нужно перевязать свою рану, нужно отправиться в безопасное место, но не мог. Просто застыл.

— Вовремя он сюда приехал, — сказал кто-то.

Каладин поднял голову и увидел группу копейщиков. Те наблюдали за кавалерией.

— Амарам хотел, чтобы они собрались толпой, нападая на нас, — пояснил один из копейщиков. У него были узлы на плечах. Варт, командир отделения. Худощавый, задумчивый, с проницательным взглядом — не какой-нибудь тупой громила.

«Я должен его ненавидеть, — подумал Каладин. — Я должен чувствовать... что-то».

Варт посмотрел на него, потом — на трупы мальчиков-посыльных.

— Ублюдок, — прошипел Каладин. — Ты поставил их вперед.

— Выкрутился как смог, — бросил Варт, кивая в сторону своего отделения, а потом указывая на укрепленные позиции. — Если они дают мне людей, которые не могут сражаться, я найду для них другое­ применение. — Его люди зашагали прочь, но сам он, помедлив, с некоторым сожалением проговорил: — Каждый выживает как умеет. Преврати обузу в преимущество, если сумеешь. Запомни это, если выживешь. — И убежал прочь.

Каладин опустил взгляд. «Почему я не смог его защитить?» — подумал он, глядя на Тьена и вспоминая смех брата. Его невинность,­ его улыбку и тот восторг, с которым он исследовал холмы, окружавшие Под.

«Пожалуйста. Пожалуйста, позволь мне его защитить. Сделай меня достаточно сильным».

Он так ослаб. Потерял много крови. Повалился на бок и усталыми руками перевязал рану на ноге. И потом, ощущая внутри ужас­ную пустоту, лег рядом с Тьеном и крепко прижал к себе его тело.

— Не переживай, — прошептал Каладин. Когда у него полились слезы? — Я верну тебя домой. Я буду оберегать тебя. Я верну тебя...

Он прижимал к себе тело весь вечер, еще долго после завершения битвы. Тьен медленно коченел.

Каладин моргнул. Он не был в той низине с Тьеном. Он был на плато.

И слышал, как где-то далеко умирают люди.

Он ненавидел вспоминать тот день. Каладин почти сожалел о том, что отправился на поиски Тьена. Не сделай этого — не пришлось бы смотреть. Не пришлось бы стоять на коленях, без сил, пока брата убивали у него на глазах.

Все повторялось. Камень, Моаш, Тефт. Все должны погибнуть. А он снова лежал без сил. Едва мог пошевелиться. Парень чувствовал себя таким опустошенным.

— Каладин, — прошептал кто-то. Он моргнул. Сил зависла перед его лицом. — Ты помнишь Слова?

— Все, чего я хотел, это защитить их.

— За этим я и пришла. Слова, Каладин.

— Они все умрут. Я не могу их спасти. Я...

Амарам убил его людей прямо перед ним.

Безымянный осколочник убил Даллета.

Какой-то светлоглазый убил Тьена.

«Нет».

Каладин перевернулся и вынудил себя встать, хотя ноги подгибались.

«Нет!»

Мостовики не навели мост. Это его удивило. Они все еще толкали его через расщелину, а паршенди столпились на другой стороне, и от нетерпения их песня сделалась неистовой. Казалось, его видения продлились часы, но на самом деле прошло всего несколько мгновений.

«НЕТ!»

Перед Каладином оказались носилки Лопена. Среди пустых мехов из-под воды и скомканных бинтов лежало копье, наконечник ко­торого блестел на солнце. Оно словно что-то шептало, приводило в ужас, но он его любил.

«Надеюсь, ты будешь готов, когда придет время. Потому что этой банде без тебя никак».

Он схватил копье — впервые взял в руки настоящее оружие после того, как устроил представление в ущелье много недель назад. И побежал. Сначала медленно. Потом набрал скорость. Это было безрассудно, с его-то усталостью. Но он не останавливался. Бежал и бежал, приближаясь к мосту. Тот уже наполовину над пропастью.

Сил метнулась перед ним, летя спиной вперед, и встревоженно крикнула:

— Слова, Каладин!

Камень закричал, когда молодой человек взбежал на мост, который еще двигался. Доски задрожали под его ногами. Мост завис над пропастью, не достигнув другой стороны.

— Каладин! — заорал Тефт. — Что ты творишь?

Каладин закричал уже на другом конце моста. Разыскав внут­ри себя невесть откуда взявшийся проблеск силы, он поднял копье и прыгнул с дощатой платформы, взлетел над разверстой пастью ущелья.

Мостовики разразились смятенными возгласами. Сил встревоженно металась над ним. Паршенди, задрав голову, глядели на одинокого мостовика, который летел прямо на них.

Его измученное, обессиленное тело уже мало на что было способно. На миг ему показалось, что время застыло, и он посмотрел вниз, на своих врагов. На паршенди с черно-красной кожей, покрытой мраморными узорами. На солдат, что вскинули отменное оружие, словно намереваясь срезать его с неба. На чужаков, странных существ, чьи доспехи и шлемы вырастали из тел. Многие из них носили бороду.

И вплетали в эти бороды заряженные самосветы.

Каладин вдохнул.

Словно мощь Спасителя — словно солнечные лучи из глаз Всемогущего, — из камней заструился буресвет. Он потек к Каладину, свиваясь в нити, в колонны из светящегося дыма. Свет вращался и клубился, оборачивался воронкообразными облаками и весь без ос­татка вошел в Каладина.

Буря пробудилась вновь.

Каладин ударился о скалистый уступ — его ноги внезапно наполнились силой, разум, тело и кровь ожили от прилива энергии. Он принял низкую стойку, зажав копье под мышкой, и от него во все стороны кольцом разошлась волна буресвета, высвобожденного в момент падения. Потрясенные паршенди попятились, вытаращив глаза, и их песня зазвучала неуверенно.

Струйка буресвета закрыла раны на его руке. Каладин улыбнулся, держа копье перед собой. Оно было знакомым, как тело давно потерянной возлюбленной.

«Слова!» — прозвучал в его разуме чей-то нетерпеливый голос. В тот момент юноша с изумлением понял, что знает их, хотя нико­гда и ни от кого раньше не слышал.

— Я буду защищать тех, кто не может защититься сам, — прошептал он.

И это был Второй идеал Сияющих рыцарей.

Раздался грохот, похожий на сильный раскат грома, хотя небо оставалось совершенно чистым. Тефт отшатнулся от только что наведенного моста и вместе с остальными уставился, разинув рот, на Каладина, который... вспыхнул.

Из него вырвалась мощная волна сияющего ослепительно-белого дыма. Буресвет. Волна ударила в первые ряды паршенди, отбросив их, а Тефту даже пришлось прикрыть глаза ладонью.

— Что-то сейчас изменилось, — прошептал Моаш, вскинув руку. — Что-то важное.

Каладин поднял копье. Мощный свет начал тускнеть, спадать. Из его тела потоками дыма полилось более ровное сияние. Он светился, точно дым от неземного пламени.

Поблизости от него некоторые паршенди убегали, но их место занимали другие, с вызовом вскидывая копья. Каладин ринулся на них, словно живая буря из стали, дерева и решительности.

«Они назвали его Последним опустошением, но солгали. Наши боги солгали. О, как они нас обманули. Грядет Буря бурь. Я слышу ее шепот, вижу ее бурестену, знаю ее душу».

Танатанес, 1173, 8 секунд до смерти. Азирский странствующий рабочий. Особо интересный образец.

Солдаты в синем орали, боевыми кличами подбадривая себя. Звуки превращались в лавину за спиной Адолина, который яростно размахивал клинком. Не было места, чтобы принять правильную стойку. Ему нужно было все время двигаться, пробиваясь сквозь паршенди, ведя людей к западному ущелью.

Отцовский конь и его собственный были все еще в порядке — ­несли раненых в задних рядах. Но осколочники не смели садиться в седло. В таком ближнем бою ришадиумов бы растерзали, а их всадников — сбросили на землю.

Подобный маневр на поле боя был практически невозможен. Атака против превосходящего врага? Выполняемая ранеными, до по­лусмерти уставшими людьми? Их продвижение должны были полностью остановить и разгромить.

Но осколочников просто так не остановишь. Адолин и Далинар, в потрескавшихся доспехах, наносили размашистые удары блестящими шестифутовыми клинками, сокрушая оборону паршенди, соз­давая в ней проход. Их люди — лучшие солдаты во всех военных лагерях алети — знали, как это использовать. Они шли клином за рыцарями в доспехах, раздвигая армию паршенди, с помощью копейщиков прорываясь вперед, не останавливая движения.

Адолин почти бежал. Склон холма был им на руку, давал хорошую опору, позволял нестись вниз, точно стадо сердитых чуллов. Шанс выжить, когда уже казалось, что все пропало, дал солдатам силы для одного, последнего, броска к свободе.

Они несли огромные потери. Пала еще тысяча из оставшихся четырех, может, и больше. Но это не имело значения. Паршенди сражались, чтобы убивать, но алети — на этот раз — сражались, чтобы выжить.

«Вестники Всевышние, бессмертные», — думал Тефт, наблюдая за тем, как Каладин сражается. Несколько секунд назад парень был чуть ли не при смерти — кожа тускло-серая, руки трясутся. Теперь же превратился в сверкающий вихрь, бурю с копьем. Тефт побывал во множестве боев, но ни разу не видел чего-то хоть отдаленно похожего на это. Каладин удерживал пространство перед мостом в одиночку. Белый буресвет струился от него, как полыхающий огонь. Он двигался с невероятной, почти нечеловеческой быстротой и точностью — каждый удар копья попадал в шею, бок или иную незащищенную часть тела какого-нибудь паршенди.

Дело было не только в буресвете. Тефт немногое помнил из того, чему его пыталась обучить семья, но воспоминания сходились в одном. Буресвет не даровал новых навыков. Он не мог сделать из чело­века то, чем тот не являлся. Он улучшал, усиливал, оживлял.

Совершенствовал.

Каладин пригнулся, ударил паршенди тупым концом копья по ноге, повалил и выпрямился, парируя удар топора, подставив под его рукоять древко. Убрав одну руку, повернул копье и вонзил под мышку паршенди. Когда противник упал, Каладин высвободил копье и концом ударил в голову врага, который подобрался слишком близко. Тупой конец копья разлетелся в щепки, а панцирный шлем лопнул.

Нет, это не только буресвет. Это мастер копья, чьи способности ошеломляющим образом возросли.

Вокруг Тефта собрались потрясенные мостовики. Его раненая рука болела намного меньше, чем должна была.

— Он как ветер, — сказал Дрехи. — Ветер, который сошел на землю и ожил. Совсем не человек. Спрен.

— Сигзил? — позвал Шрам, продолжая глазеть. — Ты о таком слыхал?

Темнокожий миропевец покачал головой.

— Буреотец, — прошептал Пит. — Что... что он такое?

— Он наш старшина. — Тефт усилием воли сбросил благоговейное оцепенение. На другой стороне ущелья Каладин едва увернулся от булавы паршенди. — И ему нужна наша помощь! Первая и вторая команды, на вас левая сторона. Не позволяйте паршенди зайти ему за спину. Третья и четвертая — со мной на правую! Камень и Лопен, приготовьтесь вытаскивать раненых. Остальным построиться извилистой стеной. Не нападайте, просто отбивайтесь и держите позицию. И Лопен, брось ему целое копье!

Далинар взревел, убивая группу мечников-паршенди. По их трупам он ринулся вниз по небольшому уступу и, прыгнув, обрушился на паршенди в нескольких футах ниже, замахиваясь клинком. Дос­пех чудовищно давил на спину, но волна сражения несла его вперед. Остатки Кобальтовой гвардии с громкими боевыми кличами прыгали с уступа позади него.

Они обречены. Те мостовики, должно быть, уже погибли. Но Далинар благословлял их за жертву. Пусть она и оказалась бессмыс­ленной как цель, но изменила сам путь. Вот так и должны уйти его солдаты — не загнанными в угол и перепуганными, но сражаясь с воодушевлением.

Далинар и сам не погрузится во тьму без единого слова. Вот еще! Снова издав клич непокорности, князь врезался в группу паршенди, вертясь и нанося круговой удар осколочным клинком. Враги упали с дымящимися глазами, он перешагнул через их тела.

И вырвался на открытое пространство.

«Мы это сделали, — подумал Далинар с недоверием, растерянно моргнув. — Мы прорвались». Позади него взревели солдаты, их усталые голоса звучали почти с таким же потрясением, какое он ощущал сам. От ущелья их отделял последний отряд паршенди. Но враги обратились к солдатам Далинара спиной. Что же они...

Мостовики.

Мостовики... сражались. Далинар разинул рот; сжимавшие Клятвенник усталые руки опустились. Небольшой отряд мостовиков удер­живал плацдарм перед мостом, отчаянно отражая натиск паршенди, которые пытались отбросить их назад.

Это было самое удивительное и славное зрелище, какое Далинару случалось видеть.

Адолин с радостным воплем пробился сквозь паршенди слева от отца. Доспех юноши был покрыт царапинами, трещинами и вмятинами, шлем лопнул, и его голова была опасно уязвима, но лицо лучилось восторгом.

— Иди, иди! — заорал Далинар, указывая на мост. — Клянусь бурей, им нужна помощь! Если эти мостовики падут, мы все покойники!

Адолин и Кобальтовая гвардия бросились вперед. Храбрец и Чистокровный галопом пронеслись мимо; у каждого на спине было по трое раненых. Далинар очень не хотел оставлять так много раненых на склонах, но Заповеди были ясны. В этом случае важнее было защитить тех, кого он мог спасти.

Далинар повернулся к главной силе паршенди слева от себя, чтобы удержать открытым проход для своего войска. Многие солдаты спешили к свободе, но несколько отрядов доказали свою отвагу, продолжая сражаться по обеим сторонам зазора, расширяя его. Пот просочился сквозь повязку на лбу Далинара, и капли потекли мимо брови в левый глаз. Выругавшись, он хотел было поднять забрало... и застыл.

Ряды противника расступались, открывая стоявшего среди них семифутового гиганта в блестящем серебристом доспехе. Тот сидел плотно, как может сидеть только осколочный доспех, облегая громад­ное тело паршенди. Его осколочный клинок выглядел зловеще — зазубренный, точно застывшее пламя. Он отсалютовал этим клинком Далинару.

— Сейчас? — удивленно заорал князь. — Ты явился сейчас?!

Осколочник шагнул вперед, стальные ботинки звякнули о камни. Другие паршенди отпрянули.

— Почему не раньше? — сердито спросил Далинар, в спешке принимая стойку ветра и смаргивая пот с левого глаза. Он находился поблизости от тени большой прямоугольной скалы, похожей на стоявшую на боку книгу. — Почему ты прождал всю битву и напал только сейчас? Когда...

Когда сам Далинар почти сбежал. Вероятно, осколочник-паршенди позволял своим бойцам бросаться на него, пока казалось, что тот вот-вот падет. Возможно, пехотинцам-паршенди, как и людям, давали шанс добыть для себя осколки. Теперь, когда появился шанс спастись, угроза утраты доспеха и меча слишком возросла, и против Далинара послали осколочника.

Воин в серебристом доспехе шел вперед, что-то говоря на своем неразборчивом языке. Князь не понимал ни слова. Он поднял клинок и принял стойку. Паршенди что-то еще сказал, потом фыркнул и, сделав шаг, замахнулся.

Далинар выругался вполголоса; он по-прежнему был слеп на левый глаз. Отпрянул, отбил удар противника. От фехтовального приема все тело содрогнулось. Мышцы реагировали вяло. Буресвет из трещин в доспехе еще вытекал, но уже слабее. Вскоре броня перестанет его слушаться.

Осколочник-паршенди снова атаковал. Его манера обращения с клинком была незнакома Далинару, но чувствовалось, что перед ним умелый мечник, а не дикарь, который забавляется с мощным оружием. Осколочник был опытным. Далинару снова пришлось парировать — стойка ветра для этого не предназначалась. Обремененные весом доспеха, мышцы реагировали слишком медленно, чтобы уклоняться, но броня чересчур потрескалась, и князь не мог рисковать, принимая удар.

Он с трудом удержал стойку. Стиснул зубы, собрал все силы и следующий удар паршенди встретил во всеоружии. Клинки скрес­тились с яростным звоном, искры полетели веером, словно кто-то выплеснул ведро расплавленного металла.

Далинар быстро пришел в себя и бросился вперед, пытаясь ударить противника плечом в грудь. Но паршенди был полон сил, на доспехе — ни единой трещины. Он легко увернулся и едва не ударил Далинара в спину.

Князь успел уклониться. Тут же повернулся и прыгнул на небольшой уступ, потом шагнул на другой, повыше, и забрался на вершину скалы. Паршенди, как Далинар и надеялся, последовал за ним. Ненадежная опора поднимала ставки — и его это вполне устраивало. Враг мог покончить с ним одним ударом. Что ж, он рискнет.

Когда паршенди приблизился к вершине скалы, Далинар воспользовался преимуществом крепкой опоры и высоты и ударил. Паршенди даже не попытался уклониться. Он принял удар на шлем, который треснул, и замахнулся, целясь в ноги Далинару.

Тот отпрыгнул назад, проклиная свою медлительность. Он едва успел увернуться и не смог ударить второй раз до того, как паршенди забрался на скалу.

Враг сделал агрессивный выпад. Стиснув зубы, Далинар шагнул вперед, подставляя под удар предплечье и моля Вестников, чтобы броневая пластина выдержала. Клинок паршенди обрушился на дос­пех и расколол его, по всей руке Далинара прошла волна сильной дрожи. Латная перчатка вдруг обрела свинцовую тяжесть, но Далинар продолжал двигаться, занося собственный осколочный клинок для ответной атаки.

Целился он не в броню паршенди, а в скалу под ним.

Оплавленные осколки наруча Далинара еще не упали на землю, а он уже рассек уступ под ногами противника. Огромный кусок скалы поехал вниз, и осколочник, потеряв равновесие, полетел вместе с ним спиной вперед и ударился с грохотом о камни.

Далинар ударил о землю кулаком той руки, где сломался наруч, и снял латную перчатку. Высвободил руку, и свежий воздух охладил­ вспотевшую кожу. Князь бросил перчатку — она все равно была бес­полезной без наруча — и с яростным криком ударил, держа клинок одной рукой. Отсек еще один кусок скалы, и тот полетел на осколочника.

Паршенди как раз поднялся пошатываясь, но камень ударил его по голове; раздался громкий треск, и выплеснулось облако буресвета. Далинар спустился, пытаясь добраться до врага, пока тот не шеве­лился. К несчастью, правая нога Далинара потяжелела, и, достигнув подножия скалы, он сильно хромал. Сняв латный ботинок, он не смог бы удерживать вес остального осколочного доспеха.

Паршенди поднялся. Князь остановился и стиснул зубы. Слишком медленно. Доспех паршенди, хоть и треснувший в нескольких местах, был в несравнимо лучшем состоянии, чем броня Далинара. Удивительное дело, но враг сумел сохранить свой осколочный клинок. Он наклонил бронированную голову в сторону Далинара; глаза его были спрятаны за щелью в забрале. Вокруг другие паршенди молча наблюдали, не приближаясь и не вмешиваясь.

Князь поднял клинок, держа его обеими руками. Ветерок холодил покрытую липким потом беззащитную кисть.

Нет смысла бежать. Здесь его поле битвы.

Впервые за много, много месяцев Каладин чувствовал себя совершенно живым и полным сил.

Красота копья, его свист в воздухе. Единство тела и разума, мгновенная реакция рук и ног, быстрота, превышающая скорость мысли. Ясность и привычность старых приемов с копьем, изученных в самое жуткое время его жизни.

Оружие было продолжением его самого; он обращался с ним с той же легкостью и инстинктивностью, что и с собственными пальцами. Каладин вертелся, убивая паршенди, верша возмездие за то, что те убили стольких его друзей. Возмездие за каждую стрелу, кото­рую выпустили в него, живую мишень.

Буресвет восторженно пульсировал внутри, и Каладин чувствовал, что у битвы есть ритм. Почти такой же, как у песни паршенди.

А враги действительно пели. Они пришли в себя после того, как увидели, что Каладин поглощает буресвет и произносит Второй идеал. Теперь паршенди нападали волнами, неистово прорываясь к мосту, чтобы сбросить его в пропасть. Некоторые перепрыгнули на другую сторону, чтобы атаковать там, но Моаш привел мостовиков — и, удивительное дело, они держались.

Сил летала вокруг Каладина расплывчатым пятном, каталась на волнах буресвета, что поднимались от его кожи, точно лист во время бури. Спрен была вне себя от восторга. Он ни разу не видел ее такой.

Каладин не прерывал своих атак — в каком-то смысле это была всего одна атака, потому что удары перетекали друг в друга без остановок. Его копье не замирало ни на миг, и вместе со своими людьми он всякий раз отбрасывал паршенди, когда те дерзко выходили на бой очередной парой.

Убивать. Бить-крушить. В воздухе повис кровавый туман, и умирающие стонали у ног Каладина. Он пытался не обращать на них много внимания — это его враги. Но чистейший триумф не вязался с истреблением.

Он защищал. Он спасал. И все-таки убивал. Как могло нечто столь ужасное быть одновременно столь красивым?

Каладин увернулся от сверкающего серебристого меча, потом ударил копьем в бок, ломая ребра. Повернул копье, и его уже трес­нувшее древко разбилось о бок второго паршенди. Швырнул обломки в третьего, поймал другое копье, которое бросил Лопен. Гердазиец собирал поблизости копья павших алети, чтобы по необходимости давать Каладину новое оружие.

Нападая на кого-то, кое-что о нем узнаешь. Осторожен ли враг, внимателен ли он? Рвется ли вперед, желая сокрушить и подавить? Извергает ли проклятия, чтобы вывести из себя? Безжалостен ли он или способен пощадить того, кто явно не представляет угрозы?

Каладин восхищался паршенди. Он сразился с десятками, понемногу меняя стиль битвы. Против него одновременно выходили только двое или четверо. Они атаковали аккуратно и четко, и каж­дая пара боролась как одно целое. Они, похоже, уважали его за мас­терство.

Красноречивее всего было то, как они избегали сражаться со Шрамом или Тефтом, которые были ранены, и сосредотачивались на Каладине, Моаше и других копейщиках, демонстрировавших наи­большую сноровку. Это вовсе не дикари, а умелые солдаты, которые сражались с честью, соблюдая правила. Большинству алети этого как раз и не хватало. В них он обнаружил то, что когда-то надеялся обнаружить в солдатах, которые бились на Расколотых равнинах.

Это открытие его потрясло. Убивая паршенди, Каладин понял, что уважает их.

В конце концов буря внутри вынудила его сражаться. Он выбрал свой путь, а эти паршенди без малейших сожалений перебили бы армию Далинара Холина. Каладин дал обещание и намеревался вместе со своими людьми его выполнить.

Он не знал, сколько длилась битва. Четвертый мост держался поразительно хорошо. Конечно, сражались они недолго, иначе паршенди одолели бы числом. Но раненых и умирающих врагов вокруг Каладина было так много, что казалось, прошли часы.

Парень испытал странную смесь облегчения и разочарования, когда сквозь ряды паршенди прорвалась фигура в осколочном дос­пехе, а вслед за нею хлынули воины в синем. Каладин неохотно отступил — его сердце колотилось, буря внутри притихла. Тело больше­ не излучало заметных потоков буресвета. Постоянный приток паршенди с самосветами в бороде питал его в начале битвы, но те, кто выступал против него потом, были уже без самосветов. Еще одно свидетельство того, что они не были примитивными недочеловеками, как заявляли светлоглазые. Враги заметили, что он делал, и, даже если не поняли, как это происходит, нашли способ этому противостоять.

В нем было достаточно света, чтобы не упасть без сил. Но когда алети отбросили паршенди, Каладин понял, насколько вовремя они появились.

«Мне надо быть очень осторожным с этим», — подумал он. Буря внутри пробуждала в нем жажду двигаться и атаковать, но при этом изматывала тело. Чем больше света Каладин использовал и чем быстрее это происходило, тем хуже он себя чувствовал, когда все заканчивалось.

Солдаты-алети взяли на себя фланговую защиту по обеим сторонам от моста, и измотанные мостовики отступили, многие сели, хватаясь за свои раны. Каладин бросился к ним:

— Доложите!

— Трое погибших, — мрачно проговорил Камень, присаживаясь рядом с телами, которые оттащил в сторону. Мэлоп, Безухий Джакс и Нарм.

Каладин скорбно нахмурился. «Радуйся, что остальные живы», — сказал он себе. Легко подумать, тяжело принять.

— Что с остальными?

Еще у пятерых были серьезные ранения, но Камень и Лопен о них позаботились. Эти двое неплохо усвоили уроки Каладина. Сам он больше ничего не мог сделать для раненых. Парень посмот­рел на тело Мэлопа. Топор паршенди рассек руку и повредил кость; мостовик умер от потери крови. Если бы Каладин не сражался, он смог бы...

«Нет. Сейчас не время сожалеть».

— Переходите на ту сторону, — приказал он своим людям, взмахнув рукой. — Тефт, ты главный. Моаш, тебе хватит сил остаться со мной?

— Еще бы. — На окровавленном лице мостовика появилась ­ухмылка. Моаш выглядел взволнованным, но не уставшим.

Мостовики отступили. Каладин повернулся к солдатам-алети и как будто заглянул в шатер, куда сносили раненых со всего поля боя. Не было ни одного человека без какой-нибудь раны. Те, что в центре, спотыкались и хромали. Фланги еще сражались, но их форма была в крови и дырах. Отступление превратилось в хаос.

Он пробрался сквозь толпу раненых, указывая им на мост. Одни его слушались, другие продолжали стоять с отрешенным видом. Ка­ладин поспешил к отряду, который держался лучше остальных.

— Кто вами командует?

— Это... — У солдата был глубокий порез на щеке. — Светлорд Далинар.

— Непосредственный командир. Кто ваш капитан?

— Он мертв. Как и командир роты. И его заместитель.

«Буреотец!»

— К мосту немедленно! — крикнул он и двинулся дальше. — Мне нужен офицер! Кто командует отступлением?

Впереди показался человек в поцарапанном синем осколочном доспехе, возглавлявший отряд. Вероятно, сын Далинара, Адолин. Он был занят, удерживая паршенди; беспокоить его было бы не очень умно.

— Сюда, — позвал какой-то солдат. — Я нашел светлорда Хавару! Он командир арьергарда!

«Наконец-то», — подумал Каладин и, поспешив сквозь хаос, обнаружил бородатого светлоглазого, который лежал на земле, кашляя кровью. Парень окинул его взглядом, увидел огромную рану на животе.

— Кто его заместитель?

— Мертв, — сказал светлоглазый воин, нашедший командира.

— А ты?

— Накомб Гаваль. — Солдат был совсем юный, моложе Кала­дина.

— Ты повышен. Переведи этих людей через мост как можно быст­рее. Если спросят — в бою тебя повысили в звании до командира арьергарда. Если кто-то заявит, что он выше тебя по рангу, шли его ко мне.

Гаваль вздрогнул:

— Повышен... Кто ты такой? Разве ты можешь так поступать?

— Кто-то должен, — резко ответил Каладин. — Иди. За работу!

— Я...

— Быстро! — рявкнул Каладин.

Удивительное дело — светлоглазый отдал ему честь и заорал, созывая свой отряд. Люди Холина были ранены, избиты и потрясены, но их хорошо обучили. Как только появился командующий, приказы быстро разлетелись во все стороны. Отряды строились и пере­секали мост один за другим. Знакомые действия, похоже, помогали им справиться с царившим вокруг беспорядком.

Через несколько минут основной массив армии Холина потек через мост, точно песок через узкое место в часах. Кольцо сражения начало сжиматься. Но люди по-прежнему кричали и умирали в беспорядочном грохоте мечей о щиты и копий о металл.

Каладин поспешно стащил с себя доспехи из панцирей — злить паршенди в этот момент не очень мудро — и бросился осматривать раненых. Он нашел офицеров, но оба были в шоке, ранены и ни на что не годны. Похоже, те, кто еще был в состоянии сражаться, руководили фланговой обороной, удерживая паршенди.

Каладин и Моаш ринулись в центр передовой, где алети держались лучше всего. Там он наконец-то обнаружил командира: высокого, величавого светлоглазого в стальной кирасе и шлеме. Синий цвет его мундира был на тон темнее, чем у остальных. Он командовал­ сражением почти в первых рядах.

Увидев Каладина, светлоглазый кивнул и заорал, перекрикивая шум битвы:

— Ты командуешь мостовиками?

— Да, — ответил Каладин. — Почему твои люди не идут к мосту?

— Мы Кобальтовая гвардия. Наш долг — защищать светлорда Адолина. — Он указал на сражавшегося чуть впереди принца в синем осколочном доспехе. Осколочник как будто пытался куда-то про­рваться.

— Где великий князь? — допытывался Каладин.

— Мы не знаем. — Светлоглазый скривился. — Его гвардейцы исчезли.

— Вам придется отступить! Основное войско уже на другой стороне. Если вы останетесь, попадете в окружение!

— Мы не бросим светлорда Адолина. Прости.

Каладин огляделся по сторонам. Алети, сражавшиеся с флангов, едва удерживали позиции, но явно не собирались отступать, пока им не прикажут.

— Ну ладно. — Каладин вскинул копье и протолкался на перед­ний край.

Там яростно сражались паршенди. Парень убил одного ударом в шею и влетел в середину группы; замелькал наконечник его копья. Буресвет почти закончился, но у этих паршенди были самосветы в бороде. Каладин вдохнул — немного, чтобы солдаты-алети не заметили, что он светится, — и бросился в атаку с новыми силами.

Враги отступили перед его яростным натиском, и те несколько кобальтовых гвардейцев, что сражались рядом, потрясенно отпряну­ли. Через пару секунд вокруг Каладина лежал с десяток паршенди, раненых или мертвых. В рядах врага открылась брешь, и он ринулся­ вперед, сопровождаемый Моашем.

Адолина окружило множество паршенди. Синий доспех юноши покрывали царапины и трещины. Каладин еще не видел осколочный­ доспех в таком ужасном состоянии. Буресвет струился из трещин почти так же, как поднимался от кожи Каладина, когда тот удерживал — или использовал — большое его количество.

Ярость осколочника в бою заставила Каладина замереть. Они с Моашем остановились на границе досягаемости осколочного клинка, и паршенди даже не заметили мостовиков — они с отчая­нием пытались сокрушить Адолина. Принц Холин убивал по несколько врагов зараз, но, как Каладину уже доводилось видеть, его оружие не рассекало плоть. Глаза паршенди сгорали, чернели, и враги падали десятками. Вокруг Адолина собирались трупы, как упавшие перезрелые фрукты вокруг дерева.

И все-таки он явно держался из последних сил. Его осколочный доспех был не просто в трещинах — местами виднелись дыры. Шлем исчез, хотя принц заменил его обычным шлемом копейщика. Юноша хромал на левую ногу, почти волочил ее. Клинок нес смерть, но паршенди все подбирались.

Каладин не смел приближаться.

— Адолин Холин! — заорал он.

Осколочник продолжал сражаться.

— Адолин Холин! — снова завопил Каладин, и облачко буресвета вырвалось из его рта, а голос загремел.

Сын князя на миг застыл, оглянулся на Каладина и с неохотой отступил. Кобальтовая гвардия прорвалась благодаря Каладину и бросилась вперед, удерживая паршенди.

— Ты кто такой? — сердито спросил Адолин, приближаясь к Каладину. По его молодому лицу струился пот, волосы превратились в спутанную массу русого и черного.

— Я тот, кто спас твою жизнь! Мне нужно, чтобы ты дал приказ отступать. Твои войска больше не могут сражаться.

— Мостовик, мой отец еще там! — Адолин указал непомерно большим клинком. — Я его видел пару секунд назад. Его ришадиум отправился за ним, но не вернулись ни конь, ни всадник. Я поведу отряд и...

— Ты отступишь! — раздраженно перебил Каладин. — Холин, посмотри на своих людей! Они едва держатся на ногах, что уж говорить про битву. Ты теряешь десятки каждую минуту. Ты должен их отсюда вывести.

— Я не брошу отца, — упрямо возразил принц.

— Ради мира в... Если ты погибнешь, Адолин Холин, у этих людей не останется ничего. Их командиры ранены или мертвы. Ты не сможешь помочь отцу, ты едва переставляешь ноги! Я повторяю, немедленно забирай своих людей отсюда!

Молодой принц отшатнулся и моргнул, услышав тон Каладина, потом взглянул на северо-восток, где на скале внезапно мелькнула фигура в сланцево-сером доспехе, сражающаяся с осколочником-пар­шенди.

— Он так близко...

Каладин тяжело вздохнул:

— Я пойду за ним. Ты бери на себя отступление. Удерживай мост, только мост!

Адолин сердито уставился на Каладина и шагнул вперед, но тут в доспехе что-то сломалось. Принц Холин споткнулся и упал на одно­ колено. Стиснув зубы, он кое-как поднялся и громко крикнул:

— Капитан Малан! Берите своих солдат и отправляйтесь с этим человеком. Вытащите моего отца оттуда!

Светлоглазый, с которым парень говорил чуть раньше, решитель­но отсалютовал. Адолин опять бросил на Каладина сердитый взгляд, поднял осколочный клинок и с трудом зашагал к мосту.

— Моаш, иди с ним, — приказал Каладин.

— Но...

— Моаш, иди, — мрачно повторил Каладин, глядя на уступ, где сражался Далинар. Потом глубоко вздохнул, сунул копье под мышку и помчался сломя голову.

Кобальтовая гвардия орала ему вслед, пытаясь догнать, но он не оглядывался. Столкнувшись со строем атакующих врагов, повернулся и копьем сбил сразу двоих, перепрыгнул через них и побежал дальше. Большинство паршенди в этой части поля боя сражались с Далинаром или прорывались к мосту. Здесь, между двумя фронтами, ряды противника не отличались густотой.

Каладин двигался быстро, на бегу втягивая буресвет, увертываясь от паршенди. Вскоре он достиг места, где бился Далинар. Скалистый уступ был теперь пуст, но множество врагов собрались у его подножия.

«Там», — подумал Каладин и прыгнул вперед.

Заржала лошадь. Далинар потрясенно поднял голову и увидел, как Храбрец вырвался на открытое пространство, окруженное паршенди. Ришадиум пришел на помощь. Как... где?.. Конь должен был быть в безопасности, на другом плато.

Слишком поздно. Далинар стоял на одном колене, и противник-осколочник его добивал. Паршенди пнул его в грудь и опрокинул на спину.

Последовал удар по шлему. Еще один. И еще. Шлем лопнул, и от сильных ударов сознание Далинара спуталось. Где он? Что происхо­дит? Почему его придавило чем-то тяжелым?

«Осколочный доспех, — подумал князь, пытаясь встать. — Я... в своем... доспехе...»

В лицо повеяло ветром. Удар по голове; таких ударов следовало остерегаться даже в осколочном доспехе. Враг возвышался над ним как гора и словно бы изучал, искал что-то.

Далинар выронил меч. Дуэлянтов окружали обычные солдаты-паршенди. Они вынудили Храбреца отступить, и конь, тихонько за­ржав, встал на дыбы. Великий князь посмотрел на него, и перед глазами все поплыло.

Почему осколочник оттягивал момент убийства? Гигант-паршен­ди наклонился и заговорил. У него был такой чудовищный акцент, что поначалу Далинар не понял ни слова. Но потом до него вдруг дошло, что враг все-таки говорит с ним по-алетийски.

— Это и в самом деле ты, — сказал осколочник-паршенди. — Я наконец-то тебя нашла.

Далинар удивленно моргнул.

Задние ряды наблюдавших за сценой врагов дрогнули. Что-то знакомое было в происходящем: множество паршенди вокруг, осколочник в опасности. Далинар такое уже переживал, только находясь с другой стороны.

Не может быть, чтобы осколочник беседовал с ним. Далинар получил слишком сильный удар по голове. Он точно бредит. Что за си­ла потревожила кольцо зрителей-паршенди?

«Садеас! — Мысли князя путались. — Он пришел спасти меня, как я спас его».

«Объедини их...»

«Он придет, — подумал Далинар. — Я знаю, он придет. Я соберу их...»

Паршенди пришли в движение, завертелись и завопили. Вне­запно сквозь их ряды прорвался кто-то. Отнюдь не Садеас. Юноша с волевым лицом и длинными, вьющимися черными волосами. С ко­пьем.

И он светился.

«Что?..» Далинар потрясенно смотрел на воина.

Каладин приземлился на открытом пространстве и увидел двух осколочников. Один лежал, и из его доспеха слабо сочился буресвет. Слишком слабо. Учитывая количество трещин, самосветы, скорее всего, почти разряжены. Другой — паршенди, судя по размерам и те­лосложению, — стоял над павшим.

«Отлично», — подумал Каладин, бросаясь вперед, пока враги не пришли в себя от неожиданности и не кинулись на него. Осколочник-паршенди, у которого сквозь большую пробоину на ноге вытекал буресвет, наклонился, вглядываясь в Далинара.

Вспышкой вернулось воспоминание о том, как Каладин спас Амарама. Парень метнулся к нему и вонзил копье в трещину.

От неожиданности осколочник закричал и выпустил клинок, который превратился в облачко тумана. Каладин выдернул копье и отпрянул. Осколочник замахнулся на него кулаком в латной перчатке, но не попал. Парень прыгнул и, вложив в удар все силы, опять вонзил копье в трещину на ножной пластине доспеха.

Осколочник закричал еще громче, споткнулся и упал на колени. Каладин попытался высвободить копье, но воин упал на него и разломал древко. Парень отпрянул; теперь он оказался с пустыми руками в кругу паршенди, и лишь буресвет струился из его тела.

Тишина. А потом воины опять начали повторять те же самые слова:

— Нешуа Кадаль!

Паршенди передавали их из уст в уста шепотом, растерянно и в какой-то момент завели песню, которую Каладин раньше не слышал.

«И так сойдет», — подумал он. Главное — они не пытались атаковать. Далинар Холин пошевелился, сел. Каладин присел и уси­лием воли направил большую часть буресвета в каменистую землю, оставив достаточно, чтобы держаться на ногах, но перестать светить­ся. Потом бросился к боевому коню, которого держали паршенди.

Они отпрянули от Каладина в ужасе. Тот взял поводья и быстро вернулся к великому князю.

Далинар тряхнул головой. Перед глазами у него по-прежнему все было как в тумане, но мысли постепенно приходили в порядок. Что случилось? Его ударили по голове... и теперь осколочник-паршенди лежал на земле.

Лежал? Что с ним произошло? Действительно ли эта тварь с ним говорила? Нет, наверное, ему все померещилось. Как и светящийся молодой копейщик. Теперь-то он не светился. Юноша держал вож­жи Храбреца и нетерпеливо махал Далинару. Великий князь Холин заставил себя подняться. Вокруг них паршенди бормотали что-то неразборчивое.

«Осколочный доспех, — подумал князь, глядя на коленопре­клоненного паршенди. — И клинок... я мог бы сдержать слово, дан­ное Ренарину... я мог бы...»

Осколочник застонал, держась за ногу рукой в латной перчатке. Далинару не терпелось его прикончить. Он шагнул вперед, волоча непослушную ногу. Паршенди молча наблюдали. Почему они не нападали?

Высокий копейщик подбежал к Далинару, ведя за собой в поводу Храбреца:

— На коня, светлоглазый.

— Мы должны его прикончить. Мы можем...

— На коня! — скомандовал юноша, бросая ему вожжи, а пар­шенди в это время развернулись лицом к приближающемуся отряду солдат-алети. — Ты же вроде как честный! — прорычал копейщик. С Далинаром редко так разговаривали, особенно темноглазые. — Ну так вот, твои люди не уйдут без тебя, а мои люди не уйдут без твоих. Так что ты сейчас сядешь в седло, и мы выскочим из этой смертельной ловушки. Все понятно?

Далинар посмотрел юноше в глаза. Кивнул. Ну конечно. Копейщик прав, они должны оставить вражеского осколочника в покое. Им ведь все равно не снять с него доспехи. Не волочить же за собой труп?

— Отступаем! — крикнул Далинар солдатам, взбираясь в седло Храбреца: он едва смог это сделать — в его доспехе оставалось очень мало буресвета.

Храбрец, крепкий и верный, понесся галопом по коридору спасения, за который солдаты заплатили своей кровью. Безымянный копейщик бежал следом, а Кобальтовая гвардия погибала вокруг них. Впереди, на спасительном плато, было множество солдат. Мост все еще стоял, его удерживал взволнованный Адолин, ожидая возвращения отца.

С чувством облегчения Далинар галопом пронесся по деревянному настилу и достиг прилегающего плато. Адолин и его оставшие­ся гвардейцы ринулись следом.

Далинар развернул Храбреца, глядя на восток. Паршенди столпились на краю ущелья, но не бросились в погоню. В верхней части плато несколько человек трудились над куколкой. Ее забыли обе стороны в горячке сражения. До сих пор они никогда не гнались за отступающими, но могли теперь и передумать — погнать войско Да­линара до самых постоянных мостов.

Но этого не случилось. Они построились и завели одну из своих песен — ту самую, что пели всякий раз, когда войска алети отступали. Пока Далинар наблюдал, во главе паршенди появился, хромая, воин в потрескавшемся серебристом осколочном доспехе и красном плаще. Он снял шлем, но расстояние было слишком большим, чтобы разглядеть черты черно-красного лица в мраморных разводах. Старый враг Далинара поднял осколочный клинок жестом, который­ нельзя было ни с чем перепутать. Салют — знак уважения. Князь инстинктивно призвал свой клинок и через десять ударов сердца ответил таким же салютом.

Мостовики вытащили мост на плато, разделяя две армии.

— Позаботьтесь о раненых, — крикнул Далинар. — Мы не бросим никого их тех, кто сможет выжить. Здесь паршенди на нас не нападут!

Его люди закричали в ответ. Каким-то образом это спасение казалось большей победой, чем любое выигранное светсердце. Усталые отряды алети разделились на батальоны. Восемь отправились на битву, и теперь их было тоже восемь... но в нескольких осталось всего-то сотня-другая солдат. Те, кто знал лекарское дело, осматривали шеренги, а оставшиеся в живых офицеры подсчитывали потери. Солдаты садились без сил, окруженные спренами боли и спренами изнеможения, окровавленные, многие без оружия и в порванной форме.

Паршенди на другом плато продолжали свою странную песню.

Далинар сосредоточился на мостовом расчете. Юноша, который его спас, был, похоже, их командиром. Неужели он и впрямь поверг осколочника?.. Далинар смутно припомнил быструю, резкую схватку, копье в ногу. Парень явно умелый и удачливый боец.

Мостовой расчет действовал куда более сплоченно и дисциплинированно, чем Далинар мог ожидать от людей столь низкого положения. Он больше не вправе медлить. Великий князь Холин двинул Храбреца вперед, проехал мимо раненых, измотанных солдат. Они напомнили ему о собственной усталости, но теперь, когда Далинар мог сидеть, особо не напрягаясь, силы постепенно возвращались и в голове уже не звенело.

Командир мостового расчета занимался раной одного из своих, и его пальцы двигались умело. Опытный полевой лекарь — и в мос­товиках?

«Что ж, почему бы и нет? — подумал князь. — Это не более странно, чем то, как хорошо он сражается». Вот так секреты у Са­деаса...

Юноша посмотрел на Далинара снизу вверх, и тот впервые заметил на лбу своего спасителя рабские клейма, скрытые длинными волосами. Мостовик с крайне недружелюбным видом встал и скрес­тил руки на груди.

— Вы заслуживаете похвалы, — произнес Далинар. — Вы все. Почему ваш великий князь отступил, а потом прислал вас на помощь?

Несколько мостовиков тихонько рассмеялись.

— Он нас не посылал, — сказал их главный. — Мы пришли сами. Против его воли.

Далинар кивнул и понял, что это единственный ответ, которого следовало ждать.

— Почему? — допытывался он. — Почему вы это сделали?

Юноша пожал плечами:

— Вы так впечатляюще позволили поймать себя в ловушку...

Далинар вновь устало кивнул. Вероятно, ему следовало испытывать раздражение из-за тона молодого человека, но тот говорил чистую правду.

— Да, но почему вы пришли? И где выучились так хорошо сражаться?

— Это вышло случайно, — пояснил тот и снова повернулся к своим раненым.

— Как я могу вам отплатить? — спросил Далинар.

Мостовик опять взглянул на него:

— Не знаю. Мы собирались сбежать от Садеаса, исчезнуть в сума­тохе. Может, все-таки сбежим, но он точно выследит нас и перебьет.

— Я мог бы забрать всех вас в свой лагерь и заставить Садеаса дать вам свободу.

— Боюсь, не получится. — В глазах мостовика читался страх. — И боюсь, что в вашем лагере теперь небезопасно. Этот маневр Са­деаса... Это ведь начало войны между вами, верно?

Так ли это на самом деле? Далинар избегал думать о Садеасе — его мысли занимало выживание, — но гнев был бурлящей ямой где-то глубоко внутри его. Он отомстит Садеасу за случившееся. Но мо­жет ли допустить войну между княжествами? Это расколет Алеткар. Более того, уничтожит Дом Холин. У Далинара не осталось ни войск, ни союзников, чтобы противостоять Садеасу, — ведь он только что потерпел катастрофу.

Как поступит Садеас, когда Далинар вернется? Попытается закончить дело, нападет? «Нет, — подумал князь, — нет, он все обставил именно так неспроста». Садеас на него не нападал. Он бросил Далинара, но по правилам алети это совсем другое дело. Он просто тоже не захотел рисковать королевством.

Садеас не хочет прямой войны, а Далинар, невзирая на гнев, не может себе ее позволить. Великий князь сжал кулак и опять повернулся к копейщику:

— Войны не будет. По крайней мере, не сейчас.

— Что ж, в этом случае, забирая нас в свой лагерь, вы совершае­те кражу. Королевский закон и Заповеди, которых вы, по слухам, придерживаетесь, потребуют вернуть нас Садеасу. Он не позволит нам так просто уйти.

— Я разберусь с Садеасом, — сказал Далинар. — Возвращайтесь со мной. Даю слово, вы будете в безопасности. Клянусь всеми ошметками чести, что у меня еще остались.

Мостовик посмотрел ему в глаза, словно что-то искал. До чего же он жесткий для столь молодых лет...

— Ну хорошо, — согласился этот странный копейщик. — Мы вернемся. Я не могу бросить людей, которые остались в лагере, и, поскольку у нас теперь так много раненых, припасов для бегства все равно не хватит.

Юноша вновь принялся трудиться над раненым, а Далинар ­верхом на Храбреце поехал за отчетом о потерях. Он вынудил себя взять под контроль ненависть к Садеасу. Это было трудно. Нельзя превратить случившееся в войну, но и вернуться к прежнему тоже не мог.

Садеас расшатал равновесие. Того, что было, уже не восстановить.

«У меня отняли все. Я стою пред тем, кто спас мне жизнь. Я защищаю того, кто убил мои обещания. Я поднимаю руку. Буря отвечает».

Танатанев, 1173, 18 секунд до смерти. Шестидесятиоднолетняя темноглазая мать четверых детей.

Навани протолкалась сквозь охранников, не обращая внимания­ на их протесты и на призывы сопровождавших ее дам. Она вынудила себя сохранять спокойствие. Прочь тревоги! То, что ей рассказали, — всего лишь слухи. Иначе просто не может быть.

К несчастью, с возрастом ей все трудней давалась присущая истинной светледи уравновешенность. Она шла по лагерю Садеа­са, ускоряя шаг. Попадавшиеся навстречу солдаты поднимали руку, предлагая помощь или требуя остановиться. Мать короля не обращала на них внимания; никто не посмеет тронуть ее хоть пальцем. Одна из привилегий, дарованных статусом матери короля.

Лагерь был неряшливый, плохо спланированный. С подветренной стороны бараков тут и там выросли трущобные кварталы, где обитали торговцы, шлюхи и рабочие. На большинстве карнизов висели наросты из затвердевшего крема, похожие на потеки расплавленного воска на краю стола. По сравнению с аккуратными линиями­ и чистенькими зданиями в военном лагере Далинара контраст был разительный.

«С ним все хорошо, — повторяла она себе. — Садеасу не поздоровится, если что-то случилось!»

Свидетельством паники, царившей в душе Навани, было то, что она даже не подумала о новом расположении улиц, которое можно было бы предложить Садеасу. Она направилась прямиком к площад­ке для построения и, прибыв туда, обнаружила войско, которое слов­но и не участвовало ни в какой битве. Солдаты, без следа крови на форме, болтали и смеялись, офицеры обходили шеренги и отправляли один отряд за другим на отдых.

Такая картина должна была вселить в нее уверенность, ведь это совсем не походило на армию, которая только что перенесла катастрофу. Однако Навани лишь сильнее встревожилась.

Неподалеку под навесом Садеас, в красном осколочном доспехе без единого пятнышка, беседовал с группой офицеров. Навани решительно направилась к навесу, но гвардейцы сумели преградить ей путь, выстроившись плечом к плечу, в то время как один из них пошел сообщить Садеасу о гостье.

Навани нетерпеливо скрестила руки. Возможно, надо было взять паланкин, как и предлагали сопровождающие дамы. Лишь несколько из светледи добрались до площадки для построения, и вид у них был недовольный. С паланкином в итоге вышло бы быстрее, объясняли они, потому что в этом случае гонцы заранее сообщили бы Садеасу о ее визите.

Когда-то Навани соблюдала подобные правила. Она помнила, как в молодости вела изощренные игры, наслаждалась возможностью­ управлять системой. Что это ей принесло? Мертвого мужа, которого она никогда не любила, и «привилегированное» положение при дворе, равнозначное положению чулла на пастбище.

Что предпримет Садеас, если она возьмет и закричит? Сама мать короля будет визжать, как рубигончая, которой выкрутили антенны? Навани раздумывала об этом, пока солдат ждал возможности сообщить Садеасу о ней.

Краем глаза она заметила, как на площадку для построения прибыл юноша в синем мундире, в сопровождении небольшой свиты из трех гвардейцев. Это был Ренарин, в кои-то веки утративший привычный спокойный и любознательный вид. С широко распахнутыми­ глазами, вне себя от тревоги, он бросился к Навани.

— Машала, — тихонько взмолился юноша. — умоляю, скажи, что ты знаешь?

— Войско Садеаса вернулось без войска твоего отца. Говорят о стремительном отступлении, хотя непохоже, чтобы этим солдатам­ пришлось вынести что-то подобное. — Она сердито уставилась на Садеаса, почти решившись устроить истерику. К счастью, великий князь наконец-то поговорил с солдатом и отослал его обратно.

— Светлость, вы можете подойти, — пригласил тот, кланяясь ей.

— Вовремя, — проворчала Навани и, оттолкнув его, направилась­ к навесу.

Ренарин, поколебавшись, присоединился к ней.

— Светлость Навани, — приветствовал ее Садеас, сцепив руки за спиной. В своем алом доспехе, он выглядел внушительно. — Я рассчитывал сообщить вам новости во дворце вашего сына. Полагаю, катастрофа вроде этой слишком велика, чтобы удержать ее в секрете. Примите мои соболезнования в связи с потерей брата.

Ренарин тихонько ахнул.

Навани собрала все силы, скрестила руки, пытаясь приглушить крики отрицания и боли, что зазвучали в глубине ее души. Это было закономерно. Она видела такие закономерности повсюду. Например, в том, что ей не суждено было владеть чем-то ценным на протяжении достаточно долгого времени. Стоило осознать, чем она владеет, как это тут же у нее забирали.

«Спокойно», — приказала Навани самой себе.

— Объяснись. — Она смотрела Садеасу прямо в глаза. Этот взгляд Навани отрабатывала десятилетиями и с удовлетворением отметила, что он смутил великого князя.

— Светлость, мне жаль, — запнувшись, сказал Садеас. — Паршенди разбили войско вашего брата. Совместная тактика была глупостью. Дикари сообразили, что перемены несут опасность, и привели на эту битву всех солдат до единого, окружив нас.

— И потому ты... бросил Далинара?

— Мы отчаянно сражались, пытаясь пробиться к нему, но враг попросту задавил нас числом. Пришлось отступить, иначе мы бы тоже погибли! Я бы продолжил сражаться, но собственными глазами увидел, как ваш брат пал и паршенди с молотами набросились на него. — Садеас скривился. — Они хватали окровавленные куски осколочного доспеха как желанную награду. Варвары, монстры!

Навани почувствовала холод. Холод и оцепенение. Как такое могло случиться? Она наконец-то, после стольких усилий, добилась­ того, чтобы этот каменноголовый мужчина увидел в ней женщину, а не сестру. И вот...

И вот...

Она стиснула зубы и приказала себе не плакать.

— Я тебе не верю.

— Понимаю, что это тяжелая новость. — Садеас взмахом руки велел адъютанту принести ей стул. — Сожалею, что мне пришлось ее вам сообщить. Мы с Далинаром... ну, я знал его много лет, и, хотя мы не всегда видели один и тот же рассвет, я считал его союзником. И другом. — Он негромко выругался, глядя на восток. — Они поплатятся. Я это так не оставлю.

Он говорил так искренне, что решимость Навани дрогнула. Бедный Ренарин, бледный и с широко распахнутыми глазами, выглядел потрясенным до потери дара речи. Когда принесли стул, Навани отказалась сесть, и Ренарин рухнул на него, заслужив неодобрительный взгляд Садеаса. Юноша схватился за голову и уставился в землю. Он весь дрожал.

«Он же теперь великий князь», — поняла Навани.

Нет. Нет! Он станет великим князем, лишь если она согласится с тем, что Далинар мертв. А он не мертв. Не мог умереть.

«Все мосты были у Садеаса», — подумала Навани, окинув взглядом лесной склад.

Она вышла из-под навеса и кожей ощутила тепло солнца, клонившегося к закату. Подошла к своей свите.

— Ручку-кисть, — приказала она Макаль, в обязанности которой входило носить сумку с письменными принадлежностями. — Самую толстую. И чернила для возжигания.

Невысокая полненькая женщина открыла сумку и вытащила ручку-кисть, увенчанную пучком свиной щетины толщиной с мужской большой палец. Навани взяла ее, потом чернила.

Гвардейцы уставились на мать короля. А та окунула ручку-кисть в чернила цвета крови, опустилась на колени и начала рисовать на каменистой земле.

Искусство подразумевало творчество. В этом была его душа, его суть. Творчество и порядок. Взяв что-то простое и незамысловатое — немного чернил, чистый лист, — можно было создать нечто совсем другое. Что-то из ничего. В этом и заключается душа творчества.

Рисуя, она чувствовала, как по щекам текут слезы. У Далинара не было ни жены, ни дочерей; никто не мог за него помолиться. И по­тому Навани нарисовала молитву прямо на земле, велев прислужни­цам добыть еще чернил. На коричневатых камнях раскинулся огром­ный глиф, который можно было измерять шагами, и она все продол­жала рисовать.

Вокруг собрались солдаты, и сам великий князь вышел из-под навеса, следя за тем, как мать короля трудится, подставив спину солнцу, как ползает по камням, то и дело исступленно окуная ручку-кисть в одну из чернильниц. Что есть молитва, как не творчество? Сотворение нового из пустоты. Создание просьбы из отчаяния, мольбы из муки. Поклон Всемогущему, претворение пустой человечьей гордыни в смирение.

Что-то из ничего. Истинный акт творения.

Ее слезы мешались с чернилами. Она использовала четыре полных чернильницы. Вдовствующая королева ползала по камням, опи­раясь защищенной рукой, вытирая пыль и размазывая чернила по щекам в те моменты, когда приходилось смахивать слезы с глаз. Ко­гда глиф длиной в двадцать шагов, будто нарисованный кровью, был наконец-то закончен, она опустилась рядом с ним на колени. Черни­ла блестели на солнце, и Навани подожгла их свечой; состав мог гореть и в сухом, и во влажном виде. Огонь охватил всю молитву, уни­чтожая рисунок и посылая саму его душу к Всемогущему.

Навани опустила голову пред собственной молитвой. Всего один символ, но сложный. «Тэт». Справедливость.

Мужчины молча наблюдали, словно боясь по неосторожности испортить ее святое дело. Поднялся холодный ветер, знамена и пла­щи затрепетали. Молитва погасла, но не беда. Она и не должна была­ гореть долго.

— Светлорд Садеас! — взволнованно закричал кто-то.

Навани вскинула голову. Солдаты расступились, пропуская гонца в зеленом. Он поспешил к Садеасу и начал что-то говорить, но великий князь схватил его за плечо рукой в латной перчатке и жес­том велел гвардейцам заслонить их от посторонних, после чего толк­нул гонца под навес.

Мать короля по-прежнему сидела на коленях возле своей молитвы. Огонь выжег на камнях шрам в форме глифа. Кто-то приблизился к ней. Ренарин. Он опустился на одно колено, положил ей руку на плечо:

— Спасибо, машала.

Она кивнула, вставая; свободную руку покрывали красные чернильные пятна. Ее глаза все еще были полны слез, но она прищу­рилась, высматривая Садеаса за шеренгой гвардейцев. Его лицо уподобилось буре — оно налилось краской, а глаза заполыхали от гнева.­

Навани повернулась и, пробившись сквозь ряды солдат, выбралась на край площадки для построения. Ренарин и несколько офицеров Садеаса последовали за ней — и все вместе они уставились на открывшийся вид.

По Расколотым равнинам к военным лагерям приближалось измученное войско во главе со всадником в сланцево-серой броне.

Далинар ехал верхом на Храбреце впереди войска из двух тысяч шестисот пятидесяти трех человек. Вот и все, что осталось от восьми­ тысяч, которые он повел на штурм Башни.

Долгий путь обратно через все плато дал ему время на размышле­ния. Внутри у него по-прежнему бушевал ураган чувств. Он сжимал и разжимал левый кулак, пока ехал; князь одолжил синюю латную перчатку у сына. Понадобится несколько дней, чтобы собственная­ перчатка Далинара восстановилась. Или больше, если паршенди попытаются вырастить полный доспех из тех обломков, что он оставил. У них ничего не получится, если оружейники Далинара будут подпитывать его доспех буресветом. Брошенная перчатка разрушится, рассыплется в пыль, а доспех отрастит новую.

Пока что он взял перчатку Адолина. Они собрали все заряженные самосветы, что нашлись у двадцати шести сотен солдат, и использовали этот буресвет, чтобы зарядить и восстановить его дос­пех. Броню по-прежнему покрывали трещины, похожие на шрамы. Чтобы возместить весь причиненный ущерб, потребуется много дней, но доспех уже сейчас пригоден для битвы, если до нее дойдет.

Но битвы необходимо избежать. Далинар должен встретиться с Садеасом лицом к лицу, и нужно сделать это во всеоружии. Вообще-то, князь очень хотел ринуться вверх по склону в лагерь Садеаса и официально объявить о начале войны со своим «старым другом». Возможно, призвать осколочный клинок и прикончить его.

Этого не случится. Солдаты Далинара слишком слабы, а его собственное положение — слишком зыбко. Настоящая война уничтожит­ и его, и королевство. Надо предпринять кое-что другое. То, что защитит королевство. А отомстить можно и потом. Даже нужно. Но Алеткар превыше всего.

Он опустил синий бронированный кулак, стиснул вожжи Храб­реца. Адолин ехал неподалеку. Они и его доспех зарядили, хотя теперь ему не хватало латной перчатки. Далинар сначала отказывался от предложенной сыном перчатки, но потом уступил рассудительным доводам Адолина. Если кому-то придется обойтись без нее, то пусть это будет тот, кто моложе. Доспех стирал разницу в возрасте, но без доспеха Адолин был юношей двадцати с небольшим лет, а Да­линар — стареющим мужчиной за пятьдесят.

Великий князь Холин по-прежнему не знал, что думать о видени­ях и о том, как они явно подвели его, велев доверять Садеасу. С этим он разберется попозже. Не все сразу.

— Элталь, — позвал Далинар.

Элталь, проворный, с изящным лицом и тонкими усиками, с раненой рукой на перевязи, — офицер самого высокого звания из выживших в катастрофе. Он был одним из тех, кто удерживал коридор­ вместе с Далинаром ближе к концу битвы.

— Да, светлорд? — спросил Элталь, подбегая к великому князю.

Все лошади, кроме двух ришадиумов, везли раненых.

— Отвезите раненых в мой военный лагерь. Скажите Телебу объявить общую тревогу. Оставшиеся роты привести в боевую готовность.

— Слушаюсь, светлорд. — Офицер отсалютовал ему. — Светлорд, к чему им следует готовиться?

— Ко всему. Но надеюсь, ничего не случится.

— Я понял, светлорд, — сказал Элталь и отправился исполнять распоряжения.

Далинар развернул Храбреца и направил к мостовикам, которые по-прежнему следовали за своим мрачным командиром по имени Каладин. Они бросили мост, как только достигли постоянных переправ; Садеас теперь мог его забрать.

Мостовики остановились, завидев его, и построились чуть ли не по-военному, хотя выглядели такими же усталыми, как сам Далинар. Они крепко держали свои копья, словно не сомневались, что он их отнимет. Они его спасли, но явно не доверяли ему.

— Я посылаю раненых в свой лагерь, — сказал Далинар. — Вам следует отправиться с ними.

— Вы будете разбираться с Садеасом? — спросил Каладин.

— Я должен. — «Я хочу узнать, почему он так поступил». — Потом я выкуплю вашу свободу.

— Тогда я остаюсь с вами.

— И я, — присоединился стоявший рядом с ним мостовик с ястребиным лицом.

Вскоре все мостовики заявили, что останутся.

Каладин повернулся к ним:

— Я должен вас отослать.

— Чего? — возмутился пожилой мостовик с короткой седой бородой. — Ты можешь рисковать собой, а мы нет? В лагере Садеаса остались наши ребята. Нам нужно их оттуда вытащить. По крайней мере, мы должны быть вместе. До самого конца.

Остальные закивали. Далинара снова потрясло, насколько они дисциплинированные. Он все больше понимал, что Садеас к этому не имеет никакого отношения. Это все заслуга того, кто возглавляет их. Хотя глаза у этого Каладина были темно-карие, держался он как светлорд.

Что ж, если они не хотят уходить, Далинар не станет их принуж­дать. Князь поехал вперед, и вскоре около тысячи солдат отделились­ и последовали на юг, к его военному лагерю. Остальные продолжили путь в лагерь Садеаса вместе с Далинаром. Приближаясь, князь заметил, что у последней расщелины собралась небольшая толпа. В первых рядах стояли двое, кого он сразу узнал. Ренарин и Навани.­

— Они-то что делают в военном лагере Садеаса? — Адолин верхом на Чистокровном поравнялся с отцом и улыбнулся, превозмогая­ усталость.

— Не знаю. Но пусть благословит их Буреотец за то, что пришли. — Увидев любимые лица, он наконец-то осознал, что пережил этот день.

Храбрец пересек последний мост и приблизился к Ренарину.

В кои-то веки на лице юноши отражалась неподдельная радость. Далинар спрыгнул с коня и обнял сына.

— Отец, — воскликнул Ренарин, — ты живой!

Адолин, смеясь и бряцая броней, также спешился. Ренарин выбрался из объятий отца и схватил брата за плечо одной рукой, другой легонько стукнув по осколочному доспеху, широко улыбаясь. Далинар тоже улыбнулся и, отвернувшись от сыновей, посмотрел на Навани. Она сцепила руки перед собой и вскинула брови. На ее лице почему-то виднелось несколько пятнышек красной краски.

— Ты ведь не беспокоилась?

— Не беспокоилась? — переспросила она. Их взгляды встретились, и Далинар впервые заметил, что глаза Навани покраснели. — Я пришла в ужас...

И спустя мгновение Далинар уже сжимал ее в объятиях. Ему пришлось соблюдать осторожность из-за осколочного доспеха, но даже в латных перчатках князь чувствовал шелк ее платья и, поскольку был без шлема, мог вдыхать исходивший от нее цветочный аромат душистого мыла. Он держал ее так крепко, как только осмеливался, и, наклонив голову, прижался носом к ее волосам.

— Хм... — с теплотой заметила она, — кажется, по мне скучали. Люди смотрят. Пойдут слухи.

— Наплевать.

— Хм... кажется, по мне очень сильно скучали.

— На поле боя, — хрипло проговорил Далинар, — я думал, что умру. И принял это.

Она подняла голову и растерянно посмотрела на него.

— Я слишком много времени тратил на тревоги о том, что поду­мают люди. Когда же решил, что мое время пришло, то понял: все это было напрасно. В конце концов, я был доволен тем, как прожил жизнь. — Глядя на нее сверху, Далинар отдал мысленный приказ и отстегнул правую латную перчатку — она со звоном упала на камни. Мозолистой рукой князь взял Навани за подбородок. — У меня было лишь два повода для сожалений. Ты и Ренарин.

— То есть ты хочешь сказать, что можешь просто умереть, — и это хорошо?

— Нет. Я хочу сказать, что видел вечность и в ней был мир. Это изменит мою жизнь.

— Долой угрызения совести?

Далинар поколебался.

— Сомневаюсь, что мне удастся полностью от них избавиться. В смерти я увидел мир, но жизнь... она как буря. И все-таки я теперь вижу вещи по-другому. Пора прекратить дозволять лжецам вер­теть мною, как им захочется.

Он посмотрел на вершину холма над ними, где собиралось все больше солдат в зеленом, и негромко продолжил:

— Я все думаю об одном из видений... о последнем, где встретил Нохадона. Он ответил отказом на мое предложение записать свои мудрые мысли. В этом что-то есть. Что-то, чему я должен на­учиться.

— Что? — спросила Навани.

— Еще не знаю. Но скоро все пойму. — Он снова прижал ее к себе, положив руку на затылок, ладонью ощущая волосы. Князь хотел, чтобы доспех исчез и между ними не было преграды из металла.­

Но время для этого еще не пришло. Далинар с неохотой отпус­тил Навани и повернулся к сыновьям, которые обеспокоенно за ними наблюдали. Его солдаты глядели на армию Садеаса, что собиралась на вершине холма.

«Я не могу допустить кровопролития, — подумал Далинар, наклоняясь и вкладывая кисть в упавшую латную перчатку. Натянулись ремни, соединяя ее с остальным доспехом. — Но я также не намерен уползать обратно в свой лагерь, не разобравшись с ним». По крайней мере, нужно понять цель предательства. Ведь все шло так хорошо...

Кроме того, оставалось еще обещание, данное мостовикам. Далинар поднимался по склону холма, и покрытый пятнами крови синий плащ развевался у него за спиной. Адолин шел рядом, бряцая доспехом; по другую сторону едва поспевала Навани. Ренарин следовал позади. Оставшиеся шесть сотен солдат также маршировали за великим князем Холином.

— Отец... — проговорил Адолин, поглядывая на вражеские ­войска.

— Не призывай клинок. Мы не будем драться.

— Садеас бросил тебя, верно? — тихонько поинтересовалась Навани, чьи глаза полыхали от гнева.

— Не просто бросил, — зло ответил Адолин. — Он устроил нам ловушку и предал.

— Мы выжили, — твердо сказал Далинар. Путь становился все более четким. Князь знал, что должен делать. — Он не нападет на нас здесь, но может попытаться спровоцировать. Держи меч в тумане, Адолин, и следи за тем, чтобы наши воины не совершили никаких ошибок.

Солдаты в зеленом неохотно расступились, сжимая копья. Они глядели враждебно. Поодаль, но почти в авангарде войска Далинара­ шли мостовики во главе с Каладином.

Адолин не призвал свой клинок, хотя на стоявших вокруг солдат Садеаса глядел с презрением. Воины Далинара, разумеется, напряг­лись, оказавшись снова в окружении врагов, но все же последовали за ним на площадку для построения. Впереди стоял Садеас. Вероломный великий князь скрестил руки на груди; он все еще был в осколочном доспехе, и ветер ворошил его курчавые черные волосы. Кто-то выжег на камнях огромный глиф «тэт», и Садеас был прямо в его центре.

Справедливость. В том, что Садеас стоял, попирая ее, ощущалась­ потрясающая гармония.

— Далинар! — воскликнул он. — Старый друг! Похоже, я ошибся­ в оценке твоих шансов. Приношу свои извинения за то, что отступил,­ пока ты пребывал в опасности, но жизни моих людей важнее всего. Уверен, ты понимаешь.

Далинар остановился неподалеку от Садеаса. Два великих князя смотрели друг на друга, их войска напряженно ждали. Холодный ве­терок трепал навес у Садеаса за спиной.

— Разумеется, — спокойно проговорил Далинар. — Ты сделал то, что должен был.

Садеас заметно расслабился, хотя несколько солдат Далинара начали ворчать. Адолин приструнил их сердитым взглядом.

Далинар повернулся и взмахом руки велел Адолину и его людям отойти. Навани вскинула бровь, но отступила вместе с остальными, когда он дал понять, что так надо. Князь снова перевел взгляд на Садеаса, и тот, явно заинтригованный, приказал своим адъютантам отойти.

Далинар подошел к краю глифа «тэт», и Садеас двинулся ему на­встречу; теперь их разделяли дюймы. Они были одного роста. С такого близкого расстояния Далинару показалось, что он видит в глазах Садеаса напряжение и ярость. Далинар выжил — и тем самым разрушил план, на который ушло много месяцев.

— Я должен знать: почему? — спросил князь так тихо, что никто, кроме Садеаса, не мог его услышать.

— Из-за моей клятвы, старый друг.

— Что?! — Далинар сжал кулаки.

— Мы оба много лет назад кое в чем поклялись. — Садеас вздохнул; его несерьезность улетучилась, и теперь он говорил искренне. — Защищать Элокара. Защищать это королевство.

— Это я и делал! У нас была одна цель. И мы сражались вместе. Все получалось!

— Да, но теперь я уверен, что смогу победить паршенди один. Все, чего мы добились вдвоем, я могу сделать и без тебя, разделив армию пополам: одна часть помчится вперед, а большая пойдет следом. Я должен был воспользоваться этим шансом и устранить тебя, разве ты не понимаешь? Гавилар погиб из-за своей слабости. Я с самого начала убеждал, что следует напасть на паршенди и покорить их. Он настаивал на мирном договоре, который и привел к его смерти. Теперь ты повел себя в точности как он. Те же самые идеи, те же самые разговоры. Через тебя они переходят к Элокару. Он одевается­ как ты, он говорит со мной о Заповедях и о том, что нам, возможно, следует распространить их на все военные лагеря. Король уже поду­мывает об отступлении!

— И ты пытаешься меня убедить, что это был честный поступок? — прорычал Далинар.

— Нет, что ты, — усмехнулся Садеас. — Я столько лет силился стать главным советником Элокара... Но у меня на пути все время был ты, отвлекал его, внушал ему то, что мне мешало. Не стану притворяться, что дело лишь в чести, хотя без нее и не обошлось. В итоге мне просто потребовалось, чтобы ты исчез. — Голос Садеаса стал ледяным. — Друг мой, ты же сходишь с ума. Можешь звать меня лжецом, но то, что я сегодня сделал, было милосердием. Я дал тебе шанс погибнуть смертью храбрых, чтобы не пришлось смотреть, как ты падаешь все ниже и ниже. Позволив паршенди убить тебя, я мог бы защитить Элокара от твоего безумия и превратить тебя в символ, который напоминал всем, чего мы тут на самом деле добиваемся. Твоя смерть могла бы стать тем, что наконец-то объединило бы нас. Если вдуматься — до чего злая ирония...

Далинар глубоко вздохнул. Ему было трудно удерживать под контролем свою ярость, свое негодование, не позволить им поглотить себя.

— Тогда скажи мне еще кое-что. Почему ты не повесил на меня попытку убийства короля? Зачем очистил мою репутацию, раз всего лишь ждал подходящей возможности меня предать?

Садеас тихонько фыркнул:

— Пфф. Никто бы не поверил, что ты пытался убить Элокара. Все лишь болтают, но на самом деле не верят. Обвинив тебя слишком­ быстро, я бы рисковал навлечь на себя подозрения. — Он покачал головой. — Думаю, Элокар знает, кто пытался убить его. Он мне на это намекал, хотя и не выдал имя.

«Что? Он знает? Но... как? Почему же не сказал нам, кто это?»

Далинар внес изменения в свои планы. Князь не был уверен, правду ли излагает Садеас, но если да, это можно использовать.

— Он знает, что это не ты, — продолжил Садеас. — Это я понял по его поведению — Элокар сам не осознает, насколько прозрачны его поступки. Обвинять тебя было бы бессмысленно. Король бы защитил тебя, а я, скорее всего, потерял пост великого князя осведомленности. Но это дало мне чудесную возможность вновь завоевать твое доверие.

«Объедини их...» Видения. Человек, который беседовал с Далинаром в видениях, глубоко ошибался. Действуя с честью, он не добился верности Садеаса, но всего лишь открылся и допустил это предательство.

— Если это еще что-то значит, — спокойно сказал Садеас, — ты мне нравишься. Действительно нравишься. Но ты препятствие на моей дороге; ты сила, которая, сама того не подозревая, постепенно уничтожает королевство Гавилара. Потому я не мог упустить этот шанс.

— Это был не просто удачный шанс. Ты все подстроил.

— Я постоянно строю планы, но не всегда пользуюсь открывшимися возможностями. Сегодня воспользовался.

Далинар усмехнулся:

— Что ж, ты мне кое-что доказал, попытавшись меня устра­нить.

— И что же? — спросил заинтригованный Садеас.

— Ты доказал, что я все еще представляю собой угрозу.

Великие князья продолжали свой тихий разговор. Каладин ждал поодаль от солдат Далинара — измученный, как и весь Четвертый мост.

Садеас удостоил их хмурым взглядом. Матал с багровым лицом стоял в толпе, следя за командой Каладина. Светлоглазый, вероятно, понимал, что его накажут, как наказали Ламарила. Урок не пошел впрок. Надо было сразу прикончить Каладина.

«Пытались, — подумал он. — Не вышло».

Кададин не знал, что с ним произошло, что изменилось из-за Сил и слов в его голове. Похоже, теперь буресвет влиял на него сильней. Сделался более действенным, более мощным. Но это все в прошлом... и он так устал. Вымотался. И чуть не надорвался, и Четвертый мост вместе с ним. Они себя не жалели.

Возможно, стоило и впрямь отправиться в лагерь Холина. Но Тефт был прав; им надо увидеть, чем все закончится.

«Он пообещал, — убеждал себя Каладин, — пообещал, что освободит нас от Садеаса».

Но куда его завели обещания светлоглазых, полученные в про­шлом?..

Великие князья закончили беседу и разошлись на шаг, отдаляясь­ друг от друга.

— Ну что ж, — громко произнес Садеас, — Далинар, твои люди явно устали. Мы можем позже обсудить, что пошло не так, хотя, на мой взгляд, вполне достаточно остановиться на том, что наш альянс оказался несостоятельным.

— Несостоятельным, — повторил Далинар. — Это мягко сказано. — Он кивнул на мостовиков. — Я забираю их в свой лагерь.

— Боюсь, я не смогу с ними расстаться.

У Каладина упало сердце.

— Не думаю, что они так уж дорого стоят, — бросил Далинар. — Назови цену.

— Они не продаются.

— Я плачу шестьдесят изумрудных броумов за человека.

С обеих сторон солдаты изумленно ахнули. Это было в двадцать раз больше, чем давали за хорошего раба.

— Не соглашусь и на тысячу, — ответил Садеас, и Каладин увидел в его глазах смерть друзей. — Забирай своих солдат и уходи. Оставь мою собственность здесь.

— Не провоцируй меня.

Внезапно напряжение вернулось. Офицеры Далинара положили руки на мечи, а его копейщики встрепенулись, стискивая древки оружия.

— Не провоцировать тебя? — переспросил Садеас. — Это что еще за угрозы? Убирайся из моего лагеря. Нетрудно заметить, что нас больше ничего не связывает. Если попытаешься украсть мою соб­ственность, я буду иметь полное право напасть в ответ.

Далинар стоял не шевелясь. Он выглядел уверенным, хотя Каладин не понимал почему. «И вот умирает еще одно обещание...» — подумал он, отворачиваясь. В итоге, невзирая на все свои хорошие намерения, этот Далинар Холин оказался ничем не лучше остальных.

За спиной Каладина раздались изумленные вздохи.

Он замер, потом резко повернулся. Далинар Холин призвал свой массивный осколочный клинок; с лезвия, как всегда после призыва, падали капли воды. Доспех великого князя Холина слабо задымился, буресвет потек из всех трещин.

Садеас отпрянул, его глаза распахнулись в испуге. Гвардейцы выхватили мечи. Адолин Холин поднял руку, явно начиная призыв собственного оружия.

Далинар шагнул вперед и вонзил клинок в самый центр почерневшего глифа на камнях. Потом отошел и произнес:

— За мостовиков.

Садеас моргнул. Затихли все шепоты; люди на поле были слишком потрясены, чтобы дышать.

— Что?! — воскликнул Садеас.

— Клинок, — громко и твердо проговорил Далинар, — в обмен на твоих мостовиков. Всех до единого. Каждого в этом лагере. Они станут моими, и я буду распоряжаться ими как хочу, а ты никогда больше к ним не притронешься. В обмен на них ты получаешь меч.

Садеас недоверчиво уставился на клинок:

— Это оружие стоит целое состояние, и не одно. Города, дворцы, королевства...

— Мы договорились? — спросил Далинар.

— Отец, нет! — воскликнул Адолин, в чьей руке появился его собственный клинок. — Ты...

Великий князь вскинул руку, приказывая сыну молчать. Сам он не сводил глаз с Садеаса:

— Мы договорились? — Каждое слово звучало ударом меча.

Каладин глазел, не в силах ни шевелиться, ни думать.

Садеас посмотрел на осколочный клинок; его взгляд был полон вожделения. Потом глянул на Каладина, самую малость поколебался, протянул руку и схватил меч:

— Забирай этих тварей, чтоб их бурей унесло.

Далинар коротко кивнул и повернулся к Садеасу спиной.

— Уходим, — приказал он своим сопровождающим.

— А ведь они бесполезны, — процедил Садеас. — Далинар Холин, ты один из десяти дурней! Разве не понимаешь, до чего обезу­мел? Об этом поступке будут говорить как о самом глупом решении,­ которое когда-либо принял великий князь алети!

Далинар не оглянулся. Он подошел к Каладину и остальным членам Четвертого моста:

— Идите. — Голос великого князя Холина звучал мягко. — За­берите свои вещи и раненых. Я пошлю с вами солдат для охраны. Оставьте мосты и поскорее приходите в мой лагерь. Там вы будете в безопасности. Я даю вам слово чести.

Он пошел прочь.

Каладин стряхнул оцепенение и, бросившись за великим князем, схватил его за бронированную руку:

— Погодите. Вы... это... что сейчас произошло?!

Далинар повернулся к нему и положил руку на плечо — синяя латная перчатка великого князя блестела, выделяясь на фоне остального сланцево-серого доспеха.

— Я не знаю, что с вами сделали. Могу лишь догадываться, какой была ваша жизнь. Но вот что мне известно: в моем лагере вы не будете ни мостовиками, ни рабами.

— Но...

— Сколько стоит человеческая жизнь? — негромко спросил Далинар.

— Работорговцы говорят, около двух изумрудных броумов. — Каладин нахмурился.

— А что думаешь ты?

— Жизнь бесценна, — тотчас же ответил он, повторяя слова отца.­

Далинар улыбнулся, в уголках его глаз появились морщины.

— Надо же, какое совпадение — это и есть настоящая стоимость осколочного клинка. Выходит, сегодня ты и твои люди пошли на жертвы, чтобы купить мне двадцать шесть сотен бесценных жизней. И я смог с вами за это рассчитаться всего лишь одним бесценным мечом. По-моему, хорошая сделка.

— Вы и в самом деле так считаете? — спросил изумленный Каладин.

Улыбка Далинара сделалась поразительно отеческой.

— С точки зрения чести? Безусловно. Вперед, солдат, доставь своих людей в безопасное место. А попозже вечером у меня будет к тебе несколько вопросов.

Каладин бросил взгляд на Садеаса, который благоговейно рас­сматривал свой новый клинок.

— Вы сказали, что разберетесь с Садеасом. Вы так это и планировали?

— Я не разобрался с Садеасом. Я разобрался с тобой и твоими людьми. Сегодня мне надо сделать кое-что еще.

Короля Элокара Далинар нашел в дворцовой гостиной.

Великий князь Холин еще раз кивнул стоявшим снаружи гвардейцам и запер за собой дверь. Солдаты выглядели обеспокоенными. Ничего удивительного; он отдал им весьма необычный приказ. Но они все выполнят. Они носили цвета короля, синий и золотой, однако на самом деле были людьми Далинара, выбранными за свою особую преданность.

Дверь щелкнула и закрылась. Король в осколочном доспехе рассматривал одну из своих карт.

— А-а, дядя! — Он повернулся к Далинару. — Хорошо. Я хотел поговорить с тобой. Знаешь, какие слухи ходят о тебе и моей матери?­ Понимаю, что ничего предосудительного не могло случиться, но ме­ня действительно тревожит, что болтают люди.

Далинар пересек комнату, топая по роскошному ковру латными ботинками. По углам висели заряженные бриллианты, а резные сте­ны переливались — свет отражался от вделанных в узоры блестящих кварцевых осколков.

— Дядя, ну честное слово, — продолжал Элокар, качая головой. — Твоя репутация среди обитателей лагеря начинает меня всерь­ез раздражать. Видишь ли, эти сплетни вредят и мне самому, так что... — Король замолчал, увидев, что Далинар остановился пример­но в шаге от него. — Дядя? Все в порядке? Часовые доложили, что во время сегодняшнего штурма случилась какая-то неприятность, но я как раз глубоко задумался. Пропустил что-то жизненно важное?­

— Да, — бросил Далинар и пнул короля в грудь.

От удара Элокар отлетел на стол, и тот сломался под внушительным весом осколочника. Король рухнул на пол, на его нагруднике появилась тонкая трещина. Далинар шагнул вперед и опять пнул племянника — на этот раз в бок, и к первой трещине прибавилась вторая.

Элокар в панике заорал:

— Стража! Ко мне! Стража!

Никто не пришел. Далинар изготовился снова пнуть Элокара, но тот, выругавшись, поймал его за латный ботинок. Далинар запыхтел, наклонился и схватил племянника за руку, рывком поставил на ноги и швырнул к стене комнаты. Король, запнувшись о ковер, налетел­ на стул. Во все стороны брызнули дощечки и щепки.

Король вскочил, вытаращив глаза от ужаса. Далинар двинулся на него.

— Дядя, да что на тебя нашло? — завопил Элокар. — Ты сошел с ума! Стража! Убийца в покоях короля! Стража!

Король рванулся к двери, но Далинар ударил его плечом и опять повалил.

Племянник покатился по полу, потом сумел упереться рукой и встать на колени; свободную руку он отвел в сторону. Рядом с ней появилось облачко тумана — король призывал свой осколочный клинок.

Далинар пнул племянника в кисть, едва в нее упало оружие. От удара меч вылетел из пальцев и опять превратился в туман.

Элокар неистово замахнулся, но Далинар поймал его кулак, потом наклонился и вынудил короля подняться на ноги. Поволок впе­ред и ударил кулаком в нагрудник. Элокар вырывался, но Далинар ударил еще раз, обрушив кулак в латной перчатке на доспех племян­ника с такой силой, что треснули броневые пластины на пальцах. Ко­роль болезненно охнул.

От следующего удара нагрудник Элокара разлетелся на оплав­ленные осколки.

Князь бросил племянника на пол. Элокар попытался встать, но нагрудник был центральным элементом осколочного доспеха. Без него броня на руках и ногах становилась слишком тяжелой. Великий­ князь Холин опустился на одно колено перед скорчившимся королем. Осколочный клинок Элокара опять возник из пустоты, но Далинар схватил запястье короля и ударил об пол, снова выбив меч. Тот исчез в тумане.

— Стража! — взвизгнул Элокар. — Стража, стража, стража!!!

— Они не придут, — мягко проговорил Далинар. — Это мои люди, и я дал им приказ не входить и никого не впускать, что бы они ни услышали. Включая твои мольбы о помощи.

Элокар затих.

— Они мои люди, — повторил Далинар. — Я их обучал. И поручил им эту службу. Они всегда были мне верны.

— Почему, дядя? Что ты творишь? Прошу, скажи мне...

Король чуть не плакал.

Далинар наклонился так низко, что ощутил дыхание короля.

— Тот инцидент с подпругой во время охоты, — тихо произнес он. — Ты сам ее перерезал, верно?

Глаза Элокара распахнулись.

— Седла поменяли до того, как ты явился в мой лагерь, — продолжил Далинар. — Ты это сделал, потому что не хотел, чтобы люби­мое седло испортилось, когда сорвется с лошади. Ты все спланировал, ты все сам устроил. Вот откуда взялась твоя уверенность в том, что подпругу перерезали.

Элокар съежился и кивнул:

— Кто-то пытался меня убить, но ты не поверил! Я... я думал, это можешь быть ты! И я решил... я...

— Ты перерезал собственную подпругу, создавая иллюзию явно­го покушения на твою жизнь. Такую, чтобы я или Садеас взялся за расследование.

Элокар, поколебавшись, опять кивнул.

Далинар зажмурился и медленно выдохнул:

— Элокар, ты хоть понимаешь, что натворил? Из-за тебя во всех лагерях в случившемся начали подозревать меня! Ты дал Садеасу шанс меня уничтожить. — Он открыл глаза и посмотрел на короля сверху вниз.

— Я должен был узнать... — прошептал Элокар. — Я не мог никому верить...

Он застонал под весом Далинара.

— А что с треснувшими самосветами в осколочном доспехе? ­Тоже твоя работа?

— Нет.

— Тогда, возможно, ты и впрямь кое-что вскрыл, — проворчал князь. — Думаю, обвинять тебя во всем и сразу не стоит.

— Можно я встану?

— Нет. — Далинар навалился еще сильней и положил руку королю на грудь. Элокар прекратил дергаться и в ужасе воззрился на него. — Если я нажму, ты умрешь. Ребра треснут — как веточки, серд­це лопнет — как виноградина. Никто не станет меня винить. Они все шепчутся — зря, мол, Черный Шип не сел на трон еще много лет назад. Твои охранники верны мне. Никто не отомстит за тебя. Всем будет наплевать.

Далинар чуть усилил нажим, и племянник выдохнул.

— Ты меня понимаешь? — тихо спросил князь.

— Нет!

Великий князь Холин вздохнул и, отпустив своего племянника, встал. Элокар судорожно втянул воздух.

— Твоя одержимость убийцами, возможно, безосновательна, — проговорил Далинар. — Или же у нее имеются весьма серьезные основания. Так или иначе, ты должен кое-что понять. Я тебе не враг.

Элокар нахмурился:

— Так ты не собираешься меня убивать?

— Клянусь бурей, нет! Мальчик мой, я тебя люблю как сына.

Элокар потер грудь:

— У тебя... очень странно проявляются отцовские инстинкты.

— Я годами следовал за тобой. Я дарил тебе свою верность, преданность и свои советы. Я присягнул тебе... пообещал, поклялся самому себе, что никогда не возжелаю трон Гавилара. И все ради того, чтобы быть твоей надежной опорой. Но несмотря ни на что, ты мне не доверяешь. Ты устраиваешь спектакль с подпругой, впутывая меня, и собственными руками возвышаешь врага, чтобы ему легче было интриговать.

Далинар шагнул к королю. Элокар съежился.

— Что ж, теперь ты знаешь, — сурово продолжил великий князь Холин. — Элокар, если бы я хотел тебя убить, я бы это сделал уже десять с лишним раз. Сто с лишним раз! Похоже, ты не считаешь верность и преданность доказательствами моей честности. Что ж, если хочешь вести себя как ребенок, обращаться с тобой я буду соот­ветственно. Теперь ты точно знаешь, что я не желаю твоей смерти. Ибо если бы желал, раздавил бы твою грудную клетку — и дело с концом!

Они с королем посмотрели друг другу в глаза.

— А теперь, — спросил Далинар, — ты понимаешь?!

Элокар медленно кивнул.

— Хорошо. Завтра назовешь меня великим князем войны.

— Что?!

— Сегодня Садеас меня предал. — Князь подошел к сломанному столу, пнул обломки. Из выдвижного ящика выкатилась королевская печать, и Далинар подобрал ее. — Погибли почти шесть тысяч моих солдат. Мы с Адолином едва спаслись.

— Что? — Элокар с усилием принял сидячее положение. — Это невозможно!

— Вовсе нет. — Далинар глянул на племянника. — Он увидел возможность отступить и позволить паршенди уничтожить нас. И сделал это. Как настоящий алети. Безжалостный, но изображающий подобие чести или неких нравственных принципов.

— И... ты хочешь, чтобы я его судил?

— Нет. Садеас не хуже и не лучше остальных. Любой из великих князей предал бы своего соратника, увидев шанс сделать это без риска для себя. Я намереваюсь разыскать способ объединить их не только на словах. Он должен существовать. Завтра, едва ты назо­вешь меня великим князем войны, я отдам доспех Ренарину, чтобы выполнить обещание. Чтобы выполнить еще одно, я уже отдал клинок.

Он приблизился, не сводя глаз с Элокара, и стиснул в ладони королевскую печать.

— Как великий князь войны я прикажу, чтобы Заповеди стали обязательными во всех десяти лагерях. Потом я буду руководить войной, напрямую определяя, какие плато будут штурмовать те или иные армии. Все светсердца будут принадлежать Трону, а распределять их как трофеи станешь ты. Мы превратим это из соревнования в настоящую войну, и я сделаю из десяти наших армий — и их генералов — настоящих солдат.

— Буреотец! Да нас убьют! Великие князья взбунтуются! Я и не­дели не протяну!

— Они обозлятся, это точно. И да, это будет весьма опасно. Нам придется куда более внимательно подбирать стражников. Если ты прав, кто-то уже пытается тебя убить, так что нам в любом случае стоит этим заняться.

Элокар внимательно посмотрел на него, потом на сломанную мебель и потер грудь.

— Ты совершенно серьезен, верно?

— Да. — Он бросил печать племяннику. — Ты поручишь своим письмоводительницам составить приказ о моем назначении, как только я уйду.

— Но ты ведь говорил, что неправильно вынуждать людей следовать Заповедям, — возразил Элокар. — Ты сказал, что лучший способ изменить людей — жить праведно и быть примером для остальных!

— Это было до того, как Всемогущий солгал мне. — Далинар по-прежнему не знал, что и думать о случившемся. — Многое из сказанного я почерпнул из «Пути королей». Но кое-чего не понимал. Нохадон написал книгу в конце жизни, после того как навел порядок, после того как вынудил королевства объединиться и восстановил земли, которые обезлюдели во время Опустошения.

Книга была написана, чтобы воплотить идеал. Ее дали тем, кто уже шел какое-то время по правильному пути. В этом моя ошибка. Прежде чем что-то начнет действовать, наши люди должны обрести хотя бы основы чести и достоинства. Адолин кое-что мне сказал — нечто мудрое. Он спросил, отчего я принуждаю своих сыновей жить по столь строгим правилам, в то время как другим позволяю блуж­дать окольными путями и никого не осуждаю.

Я относился к великим князьям и их светлоглазым как ко взрос­лым. Взрослый может взять некую идею и приспособить ее к своим нуждам. Но мы еще к такому не готовы. Мы дети. А когда обучаешь ребенка, от него нужно требовать правильных поступков, пока он не подрастет достаточно, чтобы выбирать самостоятельно. Серебря­ные королевства не начинались как единые славные бастионы чес­ти. Их этому обучили, взрастили их, помогли перейти из юности в зрелость.

Далинар решительно шагнул вперед и присел рядом с Элокаром.­ Король продолжал потирать грудь, и его осколочный доспех без нагрудника выглядел странно.

— Племянник, мы с тобой изменим Алеткар, — мягко произнес Далинар. — Великие князья присягнули Гавилару, но теперь про все забыли. Что ж, хватит им своевольничать. Мы собираемся выиграть­ в этой войне и превратить Алеткар в место, которому снова будет завидовать все человечество. Не из-за нашей военной мощи, но потому, что люди здесь в безопасности и правит справедливость. Мы это сделаем — или оба умрем, пытаясь сделать.

— Ты говоришь с таким рвением.

— Потому что я наконец-то понял, что именно следует делать, — объяснил Далинар, вставая. — Я пытался быть Нохадоном-миро­творцем. Но я не он. Я Черный Шип, генерал и военачальник. У ме­ня нет таланта для подковерной игры, однако я хорошо умею тренировать войска. С завтрашнего дня все до единого в этих лагерях будут принадлежать мне. С моей точки зрения, они новобранцы. Включая великих князей.

— Это если я составлю прокламацию.

— Составишь. А взамен я обещаю узнать, кто пытается тебя убить.

Элокар, фыркнув, начал снимать свой осколочный доспех по час­тям.

— После того как мы сделаем это объявление, будет нетрудно узнать, кто хочет меня убить. Каждый первый житель любого из военных лагерей!

Далинар широко улыбнулся:

— По крайней мере, нам не придется гадать. Племянник, не будь таким мрачным. Ты сегодня кое-что узнал. Твой дядя не собирается тебя убивать.

— Он просто хочет сделать из меня мишень.

— Ради твоего же блага, сынок. — Далинар направился к двери. — Не надо так волноваться. У меня есть кое-какие планы относительно того, как именно нам сохранить тебя в живых. — Он открыл дверь, за которой взволнованные стражники стояли стеной, удерживая перепуганных слуг на расстоянии. — С ним все в порядке, — бросил им Далинар. — Видите? — Он шагнул в сторону, позволяя охранникам и слугам ворваться в комнату, чтобы заняться королем.

Князь повернулся, чтобы уйти. Потом остановился:

— О Элокар, еще кое-что. Мы с твоей матерью любим друг друга. Начинай привыкать.

Невзирая на все, что случилось за последние несколько минут, его слова вызвали у короля неподдельное изумление. Далинар улыб­нулся, закрыл дверь и ушел прочь, ступая уверенно.

Большей частью все было по-прежнему неправильно. Он, как и раньше, гневался на Садеаса, испытывал боль от потери стольких людей, терялся по поводу того, как следовало вести себя с Навани; видения сбивали его с толку, а идея объединить лагеря искушала.

Но по крайней мере, теперь ему есть над чем работать.

Шаллан лежала в своей маленькой палате. Она плакала, пока не закончились слезы, а потом от мыслей о содеянном ее стошнило в судно. Девушка чувствовала себя очень несчастной.

Она предала Ясну. И та теперь это знала. Странно, но разоча­рование принцессы ужасало сильней кражи как таковой. Весь план изначально был дурацким.

Более того, Кабзал умер. Почему она так страдала из-за этого? Жрец оказался подосланным убийцей, пытавшимся убить Ясну, готов был рисковать жизнью Шаллан, чтобы добиться своего. И все-таки ей не хватало его. Принцесса не удивилась тому, что кто-то хотел ее убить, — вероятно, подобное было обычной частью жизни Ясны. Скорее всего, она считала Кабзала жестокосердным преступником, однако с Шаллан он вел себя очень мило. Неужели он лгал во всем?

«Он наверняка был хоть немного искренним, — думала девушка, свернувшись клубочком на постели. — Если ему было наплевать, почему он так упорно принуждал меня съесть варенье?»

Кабзал первым делом вручил противоядие Шаллан и лишь потом позаботился о себе.

«И ведь он его на самом деле принял. Зачерпнул варенье пальцем и положил в рот. Почему противоядие его не спасло?»

Этот вопрос начал ее преследовать. Вскоре ей в голову пришло кое-что еще — она заметила бы это раньше, если бы не отвлеклась на раздумья о собственном предательстве.

Ясна пробовала хлеб.

Обхватив себя руками, Шаллан села и прислонилась к изголовью кровати. «Она ела хлеб, но не отравилась. В моей жизни теряет­ся смысл. Существа с символами вместо голов, пространство с темными небесами, духозаклинание... и теперь это».

Как Ясне удалось выжить? Как?!

Дрожащими пальцами Шаллан взяла со столика возле кровати кошель. Внутри лежала гранатовая сфера, которую принцесса использовала для спасения ученицы. Сфера тускло светилась; боль­шая часть буресвета ушла на духозаклинание, но остатка хватило, чтобы озарить лежавший около кровати альбом Шаллан. Наставница, скорее всего, его даже не пролистала. Она так пренебрегала изоб­разительным искусством... Рядом с альбомом — томик, который Ясна ей подарила. «Книга бесконечных страниц». Почему принцесса­ ее оставила?

Шаллан взяла уголек и отыскала в альбоме чистый лист. Она мельком увидела несколько набросков существ с головами-символами — на некоторых была изображена эта самая комната. Они все время следили за ней. Иногда казалось, она видит их краем глаза или слышит их шепот. Девушка не смела опять с ними заговорить.

Дрожащими пальцами она начала рисовать, набрасывая Ясну в тот день в госпитале. Принцесса сидит рядом с кроватью Шаллан, держит в руках баночку с вареньем. Она не снимала Образ, и рисунок­ получился не таким точным, как мог бы, но художница все помнила достаточно хорошо, чтобы нарисовать Ясну с пальцем в банке. Принцесса потом нюхала этот палец, желая ощутить аромат клуб­ники. Но почему? Почему сунула палец в варенье? Разве не проще было поднять баночку к носу?

Ясна не поморщилась из-за запаха. Она вообще не упомянула о том, что варенье испортилось. Просто закрыла емкость крышкой и вернула на место.

Шаллан открыла новую чистую страницу и нарисовала Ясну с лом­тиком лепешки у рта. Съев его, принцесса скривилась. Странно...

Девушка опустила свой угольный карандаш и рассмотрела набро­сок, изображавший Ясну с кусочком хлеба. Рисунок не безупречен, но все же достаточно хорош. Кусочек хлеба, нарисованный на бумаге... плавился. Это выглядело так, словно Ясна как-то неестественно раздавила его, прежде чем положить в рот.

«Этого... не может быть!»

Шаллан выскользнула из постели и, зажав альбом под мышкой, взяла сферу. Стражника на месте не оказалось. Похоже, всем наплевать, что с ней станет; в любом случае завтра ей предстоит взойти на корабль и покинуть Харбрант.

Каменный пол холодил босые ноги. Она была в одной больничной рубашке и чувствовала себя почти голой. По крайней мере, защищенная рука прикрыта. В конце коридора Шаллан открыла дверь и вышла в город.

Она тихонько шла по улице, направляясь к Ралинсе, избегая темных переулков. Потом начала подниматься к Конклаву — длинные рыжие волосы развевались у нее за спиной, и немало прохожих изумленно глазели ей вслед. Было уже так поздно, что никто из повстречавшихся на пути не пожелал спросить, нужна ли ей помощь.

Старшие слуги у входа в Конклав узнали девушку и пропустили, лишь предложив проводить. Она ответила отказом и направилась к Вуали. Вошла, окинула взглядом стену с рядами балконов — некоторые из них озарял свет сфер.

Альков Ясны был занят. Ну разумеется. Принцесса, как обычно, работала. Наверное, ее очень разозлило, что из-за так называемой попытки самоубийства Шаллан пришлось потратить впустую столько времени.

Платформа подъемника под ногами тряслась, пока паршуны доставляли девушку на уровень Ясны. Она ехала молча, чувствуя себя отделенной от прочего мира. Пройти через весь дворец — через весь город! — в больничном платье? Снова бросить вызов Ясне Холин? Разве она не усвоила урок?

А что ей терять?

Шаллан прошла по знакомому каменному коридору в альков, держа перед собой тусклую синюю сферу. Ясна сидела за столом. Ее лицо выглядело необычно уставшим — темные круги под глазами, мышцы напряжены. Она подняла голову и застыла, увидев бывшую ученицу:

— Тебе здесь не рады.

Шаллан все равно вошла, изумленная собственным спокойствием. Ее рукам полагалось дрожать.

— Не заставляй меня звать солдат, чтобы они тебя вышвырнули, — сказала Ясна. — Я могла бы бросить тебя в темницу на сотню лет за то, что ты натворила. Ты хоть понимаешь, что...

— Духозаклинатель, который вы носите, фальшивый, — тихонько произнесла Шаллан. — Он был поддельным еще до того, как я совершила подмену.

Ясна замерла.

— Я все удивлялась, почему вы не заметили кражу, — продолжила Шаллан, присаживаясь на второй из двух стульев, что были в комнатке. — Недели шли, а я не могла понять, в чем дело. Вы заметили, но решили притвориться, чтобы поймать вора? Вы не духозаклинали все это время? Бессмыслица какая-то. Разве что украден­ный мною духозаклинатель был обманкой.

Ясна расслабилась:

— Да. Очень умно с твоей стороны в этом разобраться. У меня несколько подделок. Ты ведь не первая воровка, что явилась за фабриалем. Настоящий хорошо спрятан, разумеется.

Шаллан разыскала в своем альбоме один рисунок. Это было изображение странного места с морем бусин, плавающими огнями, далеким солнцем в черном-пречерном небе. Шаллан глянула на набросок и, перевернув, протянула принцессе.

Выражение глубочайшего потрясения на лице Ясны почти стоило ночи мучений и угрызений совести. Молодая женщина вытаращила глаза, с ее губ сорвался бессвязный лепет — она не могла подыскать нужных слов. Шаллан, не удержавшись, моргнула и сняла Образ.

— Где ты это нашла? — сердито спросила Ясна. — В какой книге прочитала описание?

— Ни в какой. — Шаллан опустила рисунок. — Я там была. Той ночью я случайно духозакляла кубок в кровь и скрыла содеянное, изобразив попытку самоубийства.

— Невозможно. Ты думаешь, я поверю...

— Ясна, фабриаля не существует, я права? Нет никакого духозаклинателя. И никогда не было. Вы используете фальшивый фабриаль, чтобы у окружающих даже не возникло мысли о том, что на самом деле для духозаклинания вам не нужны инструменты.

Принцесса притихла.

— Именно так я это и сделала, — продолжила Шаллан. — Ду­хозаклинатель был в моем потайном кошеле. Я к нему не прикасалась... но это не имеет значения, ведь он фальшивый. Мне все удалось без него. Возможно, я изменилась, потому что так много време­ни провела возле вас. Это каким-то образом связано с тем местом и с теми тварями.

И опять никакого ответа.

— Вы подозревали Кабзала в подготовке убийства. Когда я упала, вы сразу поняли, что случилось; вы ждали отравления или, по крайней мере, предполагали, что оно возможно. Но вы думали, что яд в варенье. Вы духозакляли его, когда открыли крышку, чтобы понюхать. Вы не знали, как создать клубничное варенье, и, попытавшись, сделали то зловонное месиво. Желая избавиться от яда, вы невольно духозакляли противоядие.

Есть хлеб вы тоже не хотели, ведь в тесто можно что-нибудь добавить. Вы все время от него отказывались. Когда я убедила вас попробовать кусочек, вы духозакляли его во что-то другое, прежде чем положить в рот. Вы говорили, что создание органики получается у вас ужасно, и сотворенная масса вышла отвратительной. Но вы избавились от яда — потому он на вас и не подействовал.

Шаллан посмотрела своей бывшей наставнице прямо в глаза. Неужели усталость вынудила ее пренебречь последствиями противостояния с этой женщиной? Или причина в том, что она узнала правду?

— Вы все это сделали, — проговорила Шаллан, завершая свою речь, — с фальшивым духозаклинателем. Вы еще не поняли, когда именно я совершила подмену. Не пытайтесь убеждать меня в обратном. Я его взяла в ночь убийства вами троих бандитов.

Фиолетовые глаза Ясны изумленно блеснули.

— Да, так давно. Вы не заменяли его обманкой. Вы вообще не догадывались про подмену, пока я не вытащила фабриаль, чтобы вы могли меня спасти. Ясна, это все была ложь.

— Нет, — возразила принцесса. — Ты просто бредишь от усталости и потрясения.

— Очень хорошо. — Шаллан выпрямилась, сжимая тусклую сферу. — Наверное, придется показать. Если у меня получится.

«Твари, — обратилась она мысленно, — вы меня слышите?»

«Да, как обычно», — прошептал кто-то.

Шаллан надеялась на ответ, но все равно вздрогнула.

«Вы можете вернуть меня в то место?»

«Ты должна сказать мне какую-нибудь правду. Чем честнее ты будешь, тем крепче сделаются узы между нами».

«Ясна использует фальшивый духозаклинатель, — подумала Шаллан. — Я уверена, что это правда».

«Недостаточно, — прошептал все тот же голос. — Я должен узнать­ что-то правдивое о тебе. Скажи мне. Чем сильнее правда, тем она глубже, тем прочнее узы. Скажи. Скажи. Кто ты такая?»

— Кто я такая? — пробормотала Шаллан. — Взаправду? — Сегодня день откровений и противостояний. Она чувствовала себя на удивление сильной и уверенной. Пришло время сказать это вслух: — Я убийца. Я убила своего отца.

«Ах, — прошептал голос. — И впрямь мощная правда...»

Альков исчез.

Шаллан упала прямиком в море черных стеклянных бусин. Начала барахтаться, пытаясь удержаться на поверхности, и на миг у нее получилось. Потом что-то схватило ее за ногу и потянуло вниз. Она вскрикнула и ушла под «воду», маленькие стеклянные бусины заполнили рот. Шаллан запаниковала. Она же сейчас...

Бусины над ней раздались в стороны. Те, что были внизу, пре­вратились в волну, которая подняла ее туда, где кто-то стоял, протя­гивая руку. Ясна — спина обращена к черному солнцу, лицо озарено ближайшими парящими огнями. Принцесса схватила Шаллан за за­пястье и потянула вверх, на что-то твердое. Плот. Все из тех же стек­лянных бусин. Они, похоже, подчинялись воле Ясны.

— Дура, — бросила принцесса и махнула рукой.

В океане из бусин появилось течение, и плот, вздрогнув, понес их в сторону, к пятнам света. Ясна толкнула Шаллан в один из огней поменьше, и девушка упала с плота...

...на пол алькова. Ясна сидела на прежнем месте, зажмурившись. Миг спустя женщина распахнула глаза и сердито уставилась на быв­шую ученицу.

— Дура! — повторила она. — Ты даже не представляешь себе, как это опасно. Отправляться в Шейдсмар с единственной тусклой сферой? Идиотка!

Шаллан закашлялась — ей показалось, что бусины застряли в горле. Она с трудом поднялась и встретила взгляд Ясны. Принцес­са была явно рассержена, но молчала. «Она в моей власти, и знает это, — поняла Шаллан. — Если я расскажу всем правду...»

Что все это значит? Ясна Холин обладает странными силами. Может, она кто-то вроде Приносящего пустоту? Что скажут люди? Неудивительно, что принцесса соорудила фальшивку.

— Я хочу участвовать, — сказала Шаллан, сама того не ожидая.

— Прошу прощения?

— То, что вы делаете. То, что вы исследуете. Я хочу в этом участвовать.

— Ты понятия не имеешь, о чем говоришь.

— Согласна. Я невежественна. От этого очень просто исцелиться. — Она шагнула вперед. — Ясна, я хочу знать. Хочу учиться у вас Истине. Каким бы ни был источник этой силы, у меня она тоже есть. И хочу, чтобы вы научили меня ею пользоваться и позволили стать частью вашего дела.

— Ты меня обворовала.

— Признаю. И сожалею.

Ясна вскинула бровь.

— Я не стану оправдываться, — продолжала Шаллан. — Но я при­шла сюда, чтобы вас обокрасть. Таков был мой изначальный план.

— Мне должно от этого стать легче?

— Я собиралась ограбить Ясну, злобную еретичку. Я не понимала, что начну сожалеть о необходимости совершить эту кражу. Не из-за вас, но из-за того, что мне придется бросить... это. Все, что я по­любила. Прошу. Я совершила ошибку.

— Большую ошибку. Непреодолимую.

— Не совершайте еще большую ошибку, отсылая меня. Я могу стать тем, кому вам не придется лгать. Тем, кто все знает.

Принцесса напустила на себя безучастный вид.

— Ясна, я украла фабриаль той ночью, когда вы убили тех мужчин. Я решила, что не смогу этого сделать, но вы меня убедили, что правда сложнее, чем кажется. Вы открыли во мне сундук, полный бурь. Я совершила ошибку. И совершу еще. Вы мне нужны.

Ясна тяжело вздохнула:

— Сядь.

Шаллан повиновалась.

— Ты никогда больше не будешь мне лгать, — произнесла принцесса, вскинув палец. — И красть снова не будешь — ни у меня, ни у кого-то другого.

— Обещаю!

Ясна поколебалась немного, потом сказала:

— Ну-ка иди сюда. — Принцесса открыла какую-то книгу.

Пока девушка усаживалась рядом, Ясна достала несколько лис­тов с записями.

— Что это? — спросила Шаллан.

— Ты хотела стать частью того, что я делаю? Что ж, сначала прочитай. — Ясна посмотрела на свои записи. — Это о Приносящих пус­тоту.

Сзет-сын-сына-Валлано, неправедник из Шиновара, шел согнувшись под тяжестью мешка с зерном, который тащил с корабля на один из причалов Харбранта. Город колокольчиков пах свежим океанским утром, мирным, но бодрым; рыбаки приятельски окликали друг друга, готовя сети.

Убийца присоединился к веренице грузчиков, таща свой мешок по извилистым улицам. Иной торговец, возможно, использовал бы телегу, запряженную чуллами, но Харбрант печально славился толпами и крутыми дорожками. Грузчики были лучшим решением.

Сзет не поднимал глаз. Отчасти потому, что именно так шли все грузчики. Отчасти чтобы не встречаться взглядом с полыхавшим в небесах солнцем, богом богов, который следил за неправедником и видел его позор. Сзету запрещено выходить днем. Он должен прятать свое ужасное лицо.

Казалось, каждый его шаг оставляет кровавый отпечаток. Бой­ни, которые он совершил за последние несколько месяцев, работая на тайного хозяина... Он слышал крики умирающих каждый раз, когда закрывал глаза. Они терзали душу, мучили, пожирали его.

Как же много мертвецов, как же их много...

Может, он сходит с ума? Каждый раз, отправляясь на задание, Сзет вдруг начинал винить во всем жертв. Проклинал их за то, что те были слишком слабы, не могли дать отпор и остановить его.

Каждый раз, отправляясь убивать, неправедник надевал белое, как и приказывали.

«Ставь одну ногу перед другой. Не думай. Не сосредотачивайся на том, что сделал. На том, что... сделаешь».

Он достиг последнего имени в списке: Таравангиан, король Харбранта. Любимый народом монарх, известный благодаря строитель­ству и работе множества городских госпиталей. Даже в далеком Ази­ре знали: если ты заболел, Таравангиан примет тебя. Приходи в Харбрант — и исцелись. Король любит всех.

И Сзет собирался его убить.

На вершине крутого города вместе с остальными грузчиками убийца занес свой мешок в заднюю дверь какого-то дворца и оказал­ся в тускло освещенном каменном коридоре. Таравангиан был простодушным человеком. Это должно было усилить угрызения совести неправедника, но им вдруг овладело отвращение. Королю Харбранта не хватит смекалки подготовиться к приходу Сзета. Дурень. Идиот. Неужто так и не придется встретить достаточно сильного врага, который сумеет его убить?

Неправедник явился в город заранее и нанялся грузчиком. Он хотел как следует все изучить и подготовиться, ибо указания тайного хозяина — в кои-то веки — предписывали не убивать никого, кро­ме короля. Убийство Таравангиана должно осуществиться тихо.

С чего вдруг такая разница? Кроме того, велено было доставить послание: «Остальные мертвы. Я пришел закончить работу». Инструкции были точны: прежде чем убивать, убедись, что Таравангиан услышал и понял сказанное.

Это смахивало на месть. Некто послал Сзета выследить и уни­чтожить людей, которые навредили ему. Убийца отнес мешок в двор­цовую кладовую, положил. Машинально повернувшись, последовал­ вместе с шаркающей очередью грузчиков обратно в холл. Кивнул на уборную для слуг, и десятник взмахом руки разрешил ему отойти.­ Сзет уже несколько раз таскал сюда грузы, и у бригадира были осно­вания предполагать, что он сделает свои дела и догонит остальных.

В уборной воняло вполовину меньше ожидаемого. В комнате, вырезанной в пещере, было темно, но рядом с человеком, стоявшим возле желоба для мочи, горела свеча. Он кивнул Сзету, завязал штаны и, направившись к двери, вытер об них руки. Свечу забрал, но щедро запалил огарок, прежде чем уйти.

Как только тот исчез, Сзет зарядил себя буресветом из сфер в кошеле и, положив ладонь на дверь, с помощью Полного Сплетения связал ее с рамой, заперев накрепко. Следующим появился его осколочный клинок. Дворец был построен так, что залы в нем уходили вниз. Доверившись купленным картам, убийца присел и вырезал в полу каменную плиту. Когда она просела, Сзет зарядил ее буресветом и, использовав плетение, уменьшил ее вес.

Потом таким же Верхним Плетением перераспределил массу своего тела, оставив в себе лишь десятую часть обычного веса. Прыгнул на плиту, и под добавленным грузом та начала плавно опускаться. Сзет съехал на камне в комнату, что была внизу. Там вдоль стен обнаружились три обитые фиолетовым бархатом кушетки, а над ними — прекрасные серебряные зеркала. Уборная для светлоглазых. Горела небольшая лампа в настенном канделябре. Сзет был в этой комнате один.

Каменная плита мягко опустилась на пол, и убийца спрыгнул. Скинул одежду грузчика, под которой оказалась черно-белая форма старшего слуги. С неохотой отпустив клинок, вытащил из кармана соответствующую форме шапочку и надел. После чего выскользнул в коридор и запер дверь, использовав Полное Сплетение.

В последнее время он почти не думал о том, что ходит по камням. Когда-то подобный коридор в скале вызвал бы у него благоговейный трепет. Неужели он и впрямь таким был? Неужели мог перед чем-то благоговеть?

Сзет поспешил вперед. Его время истекало. Удачно, что король Таравангиан так строго придерживался расписания. Седьмой колокол; уединенные размышления в кабинете. Убийца увидел нужную дверь, рядом с которой стояли два стражника.

Сзет наклонил голову, пряча шинские глаза, и кинулся на них. Один охранник предупреждающе вскинул руку, но неправедник ее схватил, повернул, сломал запястье. Локтем ударил солдата в лицо и отшвырнул к стене.

Потрясенный напарник стражника открыл рот, чтобы закричать,­ но Сзет ударил его ногой в живот. Даже без осколочного клинка, заряженный буресветом и владеющий приемами каммара, он был опасен. Он схватил второго стражника за волосы и ударил лбом о каменный пол. Потом встал и ногой распахнул дверь.

Сзет вошел в комнату, хорошо освещенную двойным рядом ламп на левой стене. Правую от пола до потолка занимали стеллажи,­ битком набитые книгами. На коврике прямо перед неправедником, скрестив ноги, сидел мужчина и смотрел в огромное, вырезанное в скале окно на безбрежный океан.

Сзет шагнул вперед:

— Мне приказано передать тебе, что остальные мертвы. Я пришел закончить работу. — Он поднял руки, призывая осколочный клинок.

Король не повернулся.

Сзет замешкался. Нужно убедиться, что жертва поняла ска­занное.

— Ты меня слышал? — сердито спросил Сзет и двинулся вперед.

— Сзет-сын-сына-Валлано, ты убил моих стражников? — не­громко поинтересовался Таравангиан.

Шиноварец застыл. Выругавшись, он шагнул назад и поднял клинок, принимая оборонительную стойку. Еще одна ловушка?

— Ты хорошо потрудился, — продолжил король, по-прежнему сидя к нему спиной. — Правители мертвы, столько убитых. Паника и хаос. Это и была твоя судьба? Ты никогда не задавал себе этот вопрос? Ты, кому соплеменники вручили чудовищный осколочный кли­нок, изгнали и освободили от любых грехов, на какие тебе пришлось бы пойти, исполняя приказы хозяев?

— Меня никто не освобождал, — возразил Сзет, сохраняя бдительность. — Камнеходцы часто допускают эту ошибку. Каждая жизнь, которую я забираю, пожирает мою душу.

«Голоса... крики... духи внизу, я же слышу, как они завывают...»

— И все же ты убиваешь.

— Такова моя кара. Убивать, не имея выбора, и нести ответствен­ность за грехи. Я неправедник.

— Неправедник, — задумчиво повторил король. — А я бы сказал, что тебе известна правда. В большей степени, чем твоим соплеменникам. — Он повернулся к Сзету, и тот понял, что ошибался в суждениях об этом человеке. Король Таравангиан вовсе не прост. У него был проницательный взгляд и мудрое лицо, обрамленное гус­той белой бородой; усы ниспадали, точно наконечники стрел. — Ты познал, что творят с человеком смерти и убийства. Можно сказать, Сзет-сын-сына-Валлано, ты несешь грехи всего своего народа. Ты понимаешь то, что им невдомек. Значит, ты обладаешь правдой.

Сзет нахмурился. И внезапно все обрело смысл. Он знал, что случится дальше, еще до того, как король сунул кисть в просторный рукав и вытащил небольшой камень, который блестел в свете двух десятков ламп.

— Так это был ты. Мой неведомый хозяин.

Король положил клятвенный камень Сзета на пол между ними.

— Ты вписал собственное имя в список, — добавил Сзет.

— На тот случай, вдруг тебя поймают, — объяснил Тараван­гиан. — Лучшая защита от подозрений — оказаться рядом с жерт­вами.

— А если бы я тебя убил?

— Тебе дали четкие указания. И как мы уже определили, ты весьма хорош в том, что касается следования инструкциям. Вероятно, это излишне, но все же приказываю не причинять мне вреда. Итак, ты убил моих стражников?

— Не знаю. — Сзет заставил себя опуститься на одно колено и убрать клинок. Он говорил громко, пытаясь заглушить крики, ­которые, как ему казалось — или не казалось, — раздавались откуда-то сверху. — Я выбил дух из обоих. Возможно, одному разбил череп.

Таравангиан тяжело вздохнул. Поднялся, подошел к двери. Сзет повернул голову и увидел, как престарелый мужчина осматривает стражников и их раны. Потом король Харбранта позвал на помощь, и прибывшие на зов солдаты занялись ранеными.

Сзета охватила буря чувств. Этот добрый, переживающий за ­раненых человек послал его убивать и губить? Все началось из-за него?

Таравангиан вернулся.

— Почему? — хрипло спросил Сзет. — Ради мести?

— Нет. — Король казался очень уставшим. — Кое-кто из тех, ­кого ты убил, Сзет-сын-сына-Валлано, был в числе моих лучших друзей.

— Опять меры предосторожности? Чтобы не попасть под подозрения?

— Отчасти. И отчасти потому, что их смерти были необходимы.

— Для чего? Что могло потребовать такого?

— Стабильность. Те, кого ты убил, входили в число самых могущественных и влиятельных людей Рошара.

— И каким образом это должно помочь сохранить стабильность?­

— Иногда, — пояснил Таравангиан, — нужно разрушить дом до основания, чтобы построить новый, с более крепкими стенами. — Он повернулся и бросил взгляд на океан. — А нам в ближайшие годы понадобятся крепкие стены. Очень, очень крепкие.

— Твои слова похожи на сотню голубей.

— Их просто отпустить, трудно удержать, — закончил Таравангиан, переходя на шинский.

Сзет вздрогнул. Этот человек говорил на шинском языке и знал пословицы его народа? До чего странно для камнеходца. И еще необычнее для убийцы.

— Да, я говорю на твоем языке. Иногда я спрашиваю себя, не сам ли Жизнебрат послал тебя ко мне.

— Чтобы я запятнал себя кровью, а тебе не пришлось этого делать. Да, похоже на то, что мог сотворить один из ваших воринских богов.

Таравангиан замолчал.

— Встань, — велел он после долгой паузы.

Сзет подчинился. Он всегда подчинялся хозяину. Повелитель Харбранта провел его к боковой двери и, сняв со стены сферную лампу, осветил винтовую лестницу с крутыми, узкими ступенями. Они долго спускались, пока не достигли площадки, где Тараван­гиан открыл другую дверь и вышел в помещение. Его не было ни на одной из дворцовых карт, которые Сзет купил или заплатил, чтобы ему позволили взглянуть. Комната длинная, с белыми перилами по обеим сторонам, из-за которых она напоминала террасу. Все вокруг выкрашено в белый цвет.

Повсюду стояли кровати. Сотни и сотни кроватей. Многие были заняты.

Сзет, хмурясь, шел за королем. Огромная тайная комната, вырезанная в камне Конклава? Вокруг суетились люди в белых одеждах.

— Госпиталь? — спросил Сзет. — Хочешь, чтобы я решил, будто человеколюбивые действия искупают то, что ты совершил моими руками?

— Человеколюбие тут ни при чем, — возразил Таравангиан, медленно идя вперед, шурша бело-оранжевыми одеждами.

Те, мимо кого они проходили, почтительно ему кланялись. Таравангиан вел Сзета к алькову с кроватями, в каждой лежало по больному. Рядом трудились целители. Что-то делали с руками пациентов...

Пускали кровь.

Возле кроватей чего-то ждала женщина с доской для письма и пером наготове. Чего?

— Я не понимаю. — Сзет в ужасе наблюдал за тем, как четверо пациентов бледнели. — Ты же их убиваешь, верно?

— Да. Нам не нужна кровь; это просто способ убивать медленно и без усилий.

— Всех? Всех людей в этой комнате?

— Мы стараемся отбирать для этого места самые плохие случаи, потому что их нельзя отсюда выпускать, если вдруг болезнь отступит. — Король повернулся к Сзету, в глазах его застыла скорбь. — Иногда нам требуется больше тел, чем удается разыскать больных при смерти. И приходится брать забытых всеми людей из низов. Тех, кого никто не станет искать.

Сзет потерял дар речи. Он не мог выразить словами ужас и отвращение. Прямо перед ним одна из жертв — молодой мужчина — испускала дух. Еще двое детей. Сзет шагнул вперед. Он должен был это остановить. Должен...

— Успокойся, — приказал Таравангиан. — И встань рядом со мной.

Сзет подчинился хозяину. Что изменит еще несколько смертей? Просто к крикам добавятся другие голоса, чтобы мучить его. Убийца теперь слышал, как они доносятся из-под кроватей, из-за ме­бели.

«Или я могу его убить, — мелькнуло у Сзета. — Могу все это прекратить».

Он едва не сделал это. Честь на минуту возобладала.

— Видишь ли, Сзет-сын-сына-Валлано, — продолжал Таравангиан, — я не посылал тебя делать за меня кровавую работу. Я сам ее делаю здесь. Я лично держал в руках нож и выпускал кровь из многих жил. Как и ты, я знаю, что мне не скрыться от своих грехов. Мы — двое людей с одинаковым сердцем. Вот одна из причин, по которым я разыскал тебя.

— Но зачем?!

Умирающий юноша на кровати заговорил. Женщина с доской для письма быстро шагнула вперед и принялась записывать.

— Мы победили, но они забрали победу у нас, — прокричал юноша. — Буреотец! Ты ее не получишь. Победа наша. Они надвигаются со скрежетом, и свет меркнет. О Буреотец!

Спина молодого человека изогнулась дугой, а потом он вдруг затих, и глаза его погасли.

Король повернулся к Сзету:

— Пусть лучше согрешит один, чем целый народ будет уничтожен, не так ли, Сзет-сын-сына-Валлано?

— Я...

— Мы не знаем, почему одни говорят, а другие — нет. Но умирающие что-то видят. Это началось семь лет назад, примерно в то же время, когда король Гавилар впервые принялся за изучение Расколотых равнин. — Взгляд Таравангиана сделался отрешенным. — Что-то грядет, и эти люди видят. На том мосту, что соединяет жизнь с бесконечным океаном смерти, они с чем-то сталкиваются. Их слова могут нас спасти.

— Ты чудовище.

— Да. Но я чудовище, которое спасет этот мир. — Он взглянул на Сзета. — Я должен прибавить к твоему списку еще одно имя. Я надеялся этого избежать, но недавние события вынуждают меня к обратному. Я не могу позволить ему взять все в свои руки. Тогда всему конец.

— Кто? — спросил Сзет и подумал, сможет ли что-то его ужас­нуть еще сильней.

— Далинар Холин. Боюсь, это надо сделать быстро, прежде чем он объединит великих князей алети. Ты отправишься на Расколотые­ равнины и прикончишь его. — Король поколебался. — Увы, действовать придется со всей жестокостью.

— Мне редко выпадала роскошь действовать иначе. — Сзет закрыл глаза.

Вопли приветствовали его.

-Прежде чем я прочитаю, — сказала Шаллан, — мне надо кое-что понять. Вы духозакляли мою кровь, верно?

— Чтобы устранить яд, — уточнила Ясна. — Да. Он подействовал необычайно быстро; как я и сказала, порошок был концентриро­ванным. Мне пришлось духозаклясть кровь несколько раз, пока мы не вызвали у тебя рвоту. Твое тело продолжало поглощать яд.

— Но вы сказали, что изменение органики вам не дается. Клубничное варенье вы превратили во что-то несъедобное.

— С кровью все иначе. — Ясна махнула рукой. — Это одна из Сущностей. Ты сама поймешь, если я и впрямь начну учить тебя духозаклятию. Пока что знай: Сущность в чистом виде сотворить не так уж трудно; восемь типов крови, к примеру, сделать легче, чем во­ду. А вот создание чего-то столь сложного, как клубничное варенье — кашеобразная масса из ягоды или фрукта, который я никогда раньше не пробовала и не нюхала, — целиком и полностью за пределами моих способностей.

— А как же ревнители? Те, кто духозаклинает? Они на самом деле используют фабриали или это все обман?

— Нет, фабриали для духозаклинания настоящие. Очень даже. Насколько мне известно, все остальные применяют фабриали для того, чтобы совершать то, что делаю... делаем мы.

— А существа с головами-символами? — спросила Шаллан. Пролистав свои рисунки, нашла нужный и показала принцессе. — Вы их тоже видите? Как они с этим связаны?

Ясна взяла набросок и нахмурилась:

— Ты видишь таких созданий? В Шейдсмаре?

— Они появляются на моих рисунках. Они вокруг меня. Так вы их не видите? Выходит, я...

Принцесса вскинула руку:

— Шаллан, это разновидность спренов. Они и впрямь связаны с тем, что ты делаешь. — Она тихонько постукивала по столу пальцем. — Способности к духозаклятию были присущи двум орденам Сияющих рыцарей; думаю, именно на основе их сил создали первые фабриали. Я предполагала, что ты... Но нет, это было бы бессмысленно. Теперь я понимаю.

— Что?

— Объясню по мере того, как буду тебя учить. — Ясна снова протягивала ей лист. — Тебе понадобится во многом разобраться, прежде чем ты начнешь хоть что-то понимать. Пока ограничимся тем, что способности каждого Сияющего были связаны со спренами.­

— Погодите, Сияющего?! Но...

— Я объясню позже. Давай разберемся с Приносящими пустоту.

Шаллан кивнула:

— Вы думаете, они вернутся, верно?

Ясна внимательно посмотрела на нее:

— Почему ты так решила?

— Легенды говорят, что Приносящие пустоту приходили сот­ню раз, чтобы уничтожить человечество, — объяснила Шаллан. — Я... прочитала кое-какие ваши записи.

— Что?!

— Я искала сведения о духозаклятии, — призналась Шаллан.

Ясна вздохнула:

— Что ж, думаю, это самое меньшее из твоих преступлений.

— Я не могу понять, почему вас так тревожат эти истории о мифах и тенях? Другие ученые — те, кого вы уважаете, я знаю, — считают Приносящих пустоту вымыслом. Но вы тщательно изучаете крестьянские сказки и выписываете их в блокнот. Почему, Ясна? Почему вы верите в это, но отвергаете вещи, которые куда более правдоподобны?

Принцесса бросила на нее взгляд поверх своих бумаг:

— Шаллан, ты знаешь, в чем заключается истинная разница между мною и верующим?

Девушка покачала головой.

— Как по мне, все дело в том, что религия, по сути, стремится взять естественные события и приписать им сверхъестественные основания. Я же, наоборот, стремлюсь взять сверхъестественные со­бытия и отыскать их естественные причины. Возможно, это и есть главная разделительная линия между наукой и религией. Они как две противоположные стороны одной карты.

— Так вы думаете, что...

— У Приносящих пустоту была настоящая, связанная с реаль­ным миром основа, — твердо заявила Ясна. — Я в этом не сомневаюсь.­ Что-то привело к появлению всех этих легенд.

— Что же?

Ясна вручила Шаллан лист с заметками:

— Это лучшее из всего, что мне удалось разыскать. Прочитай и скажи, что думаешь.

Девушка проглядела записи. Некоторые цитаты — или, по крайней мере, идеи — были уже знакомы.

«Они сделались опасными внезапно, точно в ясный день вдруг нагрянул ураган».

— Они были настоящими, — повторила Ясна.

«Те, что из пепла и пламени».

— Мы с ними сражались, — добавила она. — Мы сражались так часто, что люди начали изъясняться высоким слогом, говоря об этих тварях. Сотня битв — десятью десять...

«Пламя и уголь. Такая ужасная кожа. Глаза точно бездонные черные ямы. Убивают они с музыкой».

— Мы их победили... — продолжила Ясна.

Шаллан продрал мороз.

— ...но кое в чем легенды лгут, — завершила принцесса. — Они утверждают, будто мы прогнали Приносящих пустоту с лица Рошара или уничтожили их. Но люди не так устроены. Мы не выбрасываем то, что можем использовать.

Шаллан встала, подошла к краю балкона и уставилась на платформу, которую медленно опускали два паршуна.

С кожей черно-красного цвета.

Пепел и пламя.

— Буреотец... — в ужасе прошептала девушка.

— Мы не уничтожали Приносящих пустоту, — раздался позади зловещий голос Ясны. — Мы их... поработили.

Все шло к тому, что весенняя свежесть наконец-то снова сменится летом. Ночами по-прежнему было холодно, но уже не так неуют­но. Каладин стоял на площадке для построения в лагере Далинара Холина и смотрел на восток, на Расколотые равнины.

С самого неудачного предательства и последовавшего за ним спасения Каладин чувствовал беспокойство. Свобода. Купленная за осколочный клинок. Это казалось невозможным. Весь его жизненный опыт говорил, что следует ожидать ловушки.

Он сцепил руки за спиной. Сил опустилась на его плечо.

— Осмелюсь ли я довериться ему? — негромко спросил Ка­ладин.

— Великий князь Холин хороший человек, — ответила Сил. — Я за ним следила. Несмотря на эту... штуку, которую он с собой ­носил.

— Штуку?

— Осколочный клинок.

— С чего ты вдруг разволновалась из-за этого?

— Не знаю. — Спрен обхватила себя руками. — Просто меч кажется мне неправильным. Я его ненавижу. Я рада, что Далинар от него избавился. Он теперь стал лучше.

Номон, средняя луна, начала восхождение. Яркая и бледно-голубая, она озарила горизонт. Где-то на Равнинах был осколочник-паршенди, с которым сразился Каладин. Он ударил врага в ногу. Наблюдавшие паршенди не вмешивались в дуэль и избегали нападать на раненых мостовиков Каладина, но он атаковал одного из их защитников сзади, самым трусливым из всех возможных способов, и вмешался в чужую схватку.

То, какую тревогу вызывал этот поступок, раздражало Каладина.­ Воин не мог беспокоиться о том, на кого он нападал и как. На поле боя было лишь одно правило — выживать.

Ну, еще сохранять верность. И он иной раз не добивал раненых врагов, если от них не исходила угроза. И спасал молодых солдат, которые нуждались в защите. И...

И он не преуспел в том, чем должен обладать настоящий воин.

Сегодня Каладин спас великого князя — еще одного светлоглазого — и вместе с ним тысячи солдат. Спас, убив множество паршенди.

— Можно ли убивать, чтобы защитить? — громко спросил Каладин. — Разве здесь нет противоречия?

— Я... я не знаю.

— Ты странно вела себя во время битвы. Вертелась вокруг меня. А потом исчезла. Я тебя почти не видел.

— Убийства, — тихонько проговорила она. — Мне от них больно. Я должна была уйти.

— Но ведь именно ты подтолкнула меня к спасению Далинара. Ты хотела, чтобы я вернулся и убивал.

— Знаю.

— Тефт сказал, Сияющие придерживались одного важного правила. Оно состояло в запрете совершать ужасные вещи во имя великих целей. Но что я сегодня сделал? Убивал паршенди направо и налево, чтобы спасти алети. Как с этим быть? Они не невинны, как и мы. В нас нет ни капли невинности.

Сил промолчала.

— Если бы я не отправился спасать Далинара, — продолжил Каладин, — то позволил бы Садеасу совершить ужасное предательство. Позволил бы умереть тем, кого мог спасти. Меня бы тошнило от самого себя. А так я потерял троих хороших мостовиков, которые были в полушаге от свободы. Стоят ли жизни спасенных такой цены?

— У меня нет ответов.

— А у кого-нибудь они есть?

Позади раздались шаги. Сил повернулась:

— Он здесь.

Луна только что взошла. Далинар Холин, как выяснилось, был пунктуальным человеком.

Он подошел к Каладину. Под мышкой он нес какой-то узел; даже без осколочного доспеха его военная выправка бросалась в глаза. Вообще-то, без доспеха великий князь Холин выглядел еще внушительней. Мускулистая фигура указывала, что он не полагается на броню как на единственный источник силы, а аккуратно выглаженный мундир — на то, что этот человек понимал, как людей вдохновляет, когда их возглавляет безупречно выглядящий военачальник.

«Прочие выглядели столь же благородно», — подумал Каладин. Но кто смог бы отказаться от осколочного клинка просто ради того, чтобы сохранить лицо? А если так оно и было, в какой момент внешний лоск превращался во внутреннюю суть?

— Извини, что назначил встречу на столь поздний час, — сказал Далинар. — Знаю, день выдался долгий.

— Я бы вряд ли смог уснуть в любом случае.

Князь понимающе хмыкнул:

— О твоих людях позаботились?

— Да, и весьма хорошо. Благодарю.

Мостовикам отдали пустые казармы, их осмотрели лучшие военные лекари Далинара — причем раньше, чем светлоглазых офицеров. Остальные мостовики, не из Четвертого расчета, тотчас же бе­зоговорочно признали Каладина своим командиром.

Далинар кивнул:

— Сколько из них, по-твоему, примут мое предложение о деньгах и свободе?

— Многие из других бригад согласятся. Но я готов спорить, что куда больше откажется. Мостовики не думали о бегстве или свободе, они не знают, что с ними делать. Что касается моего расчета... Ну, у меня такое чувство, что они будут упрямо делать то же, что и я сам. Если я останусь, и они останутся. Если я уйду, они уйдут.

Далинар кивнул:

— И как же ты поступишь?

— Еще не решил.

— Я говорил со своими офицерами. — Далинар поморщился. — С теми, кто выжил. Они сказали, ты командовал ими, распоряжался как светлоглазый. Мой сын все еще злится из-за того, какой... раз­говор между вами случился.

— И дурак бы увидел — ему до вас не добраться. Что касается офицеров, большинство были в шоке или выдохлись. Я просто их подбодрил.

— Я перед тобой в двойном долгу: за свою жизнь, а также за жизнь сына и моих людей.

— Вы выплатили этот долг.

— Нет. Я просто сделал все, что мог. — Он окинул Каладина взглядом, словно измеряя, оценивая. — Почему твой мостовой расчет пришел за нами? Почему, на самом деле?

— Почему вы отдали свой осколочный клинок?

Их взгляды ненадолго скрестились, потом Далинар кивнул:

— Разумно. У меня есть к тебе предложение. Мы с королем собираемся сделать кое-что очень, очень опасное. Это перевернет все военные лагеря.

— Поздравляю.

Далинар слабо улыбнулся:

— Почти вся моя личная стража перебита, а оставшихся я должен перевести в Королевскую гвардию. Я сейчас мало кому могу до­верять. Мне нужен кто-то для защиты моей семьи. Я предлагаю эту работу тебе и твоим людям.

— Вы хотите нанять банду мостовиков в качестве ваших телохра­нителей?

— Лучших из лучших — да, — подтвердил Далинар. — Твой расчет. Тех, кого ты обучал. Остальных я хотел бы видеть солдатами в своей армии. Я слышал о том, как хорошо сражались твои люди. Ты тренировал их без ведома Садеаса, не переставая таскать мост. Мне интересно поглядеть, что из вас получится в подходящих условиях. — Далинар повернулся и посмотрел на север. В сторону лагеря Садеаса. — Мои войска поредели. Мне придется брать любого, кто захочет, но я стану подозревать каждого рекрута. Садеас постарается­ заслать в наш лагерь шпионов. И предателей. И убийц. Элокар думает, мы не продержимся и недели.

— Буреотец! — воскликнул Каладин. — Что вы замыслили?

— Я планирую покончить с их играми и знаю, что они поведут себя в точности как дети, у которых отобрали любимую игрушку.

— У этих детей есть армии и осколочные клинки.

— Увы.

— И вы хотите, чтобы я защищал вас от... этого?

— Да.

Никаких уверток. Все напрямую. Такой подход не мог не вызвать­ уважение.

— Я подготовлю Четвертый мост к тому, чтобы сделать из них личную гвардию, — принял решение Каладин. — Остальных обучу как роту копейщиков. Тем, кто пойдет в личную гвардию, будут пла­тить соответственно. — Традиционно гвардеец светлоглазого получал в три раза больше по сравнению с обычным копейщиком.

— Разумеется.

— И мне нужно место для тренировок, — продолжил Каладин. — Полное право требовать у интендантов все, что захочу. Я составлю для своих людей расписание, и мы назначим собственных сержантов и командиров отделений. Мы не будем подчиняться никаким светлоглазым, кроме вас, ваших сыновей и короля.

Далинар вскинул бровь:

— Последнее несколько... необычно.

— Вы хотите, чтобы я защищал вас и вашу семью? От остальных великих князей и их убийц, которые могут внедриться в армию и затесаться среди офицеров? Ну так ведь это невозможно сделать, если каждый светлоглазый в лагере будет иметь право отдать мне любой приказ, какой заблагорассудится, верно?

— В чем-то ты прав. Но ты ведь понимаешь, я, по сути, наделю тебя той же властью, что и светлоглазого четвертого дана. Ты будешь­ отвечать за тысячу бывших мостовиков. Полный батальон.

— Да.

Далинар немного поразмыслил.

— Хорошо. Считай себя назначенным на пост капитана — это самая высокая должность, на какую я посмею назначить темноглазого. Если назову тебя командующим батальоном, на наши головы свалится куча проблем. Однако я оповещу всех, что ты находишься вне обычной субординации. Ты не сможешь отдавать приказы светлоглазым ниже тебя по званию, а светлоглазые более высокого звания не смогут командовать тобой.

— Согласен. Но солдаты, которых я буду обучать, займутся пат­рулированием, а не вылазками на плато. Я слыхал, вы отправили несколько полных батальонов ловить бандитов и поддерживать мир на Внешнем рынке, что-то вроде этого. Вот туда я и хочу направить своих людей по меньшей мере на год.

— Это нетрудно. Я так понимаю, тебе нужно время подготовить их, прежде чем бросить в битву.

— Да, и еще я убил сегодня множество паршенди. Теперь сожалею об их смертях. От них я увидел больше чести, чем от воинов нашей армии. Мне это чувство не нравится, и я хочу в себе разобраться. Охранники, которых я выучу для вас, пойдут на битву вместе со мной, но нашей главной целью будет ваша защита, а не убийство паршенди.

Далинар почему-то смутился:

— Отлично. Хотя тебе не стоило бы беспокоиться. Я в будущем не планирую много времени проводить на передовой. Моя роль изменилась. Как бы то ни было, мы договорились.

Каладин протянул руку:

— Это зависит от того, согласятся ли мои люди.

— Ты же сказал, что они поступят так же, как и ты.

— Возможно. Я командую ими, но не владею.

Они с Далинаром пожали друг другу руки в свете восходящей сапфировой луны. Потом великий князь Холин достал узел из-под мышки:

— Держи.

— Что это? — Каладин принял тючок.

— Мой плащ. Тот, в котором я был сегодня на поле боя. Выстиран и зашит.

Каладин развернул сверток. Плащ был темно-синий, с глифпарой «хох» и «линил», вышитой на спине белыми нитками.

— Каждый человек, который носит мои цвета, — пояснил Далинар, — в каком-то роде моя семья. Плащ — это просто подарок, но он относится к тем немногим вещам, которые обладают неким смыс­лом. Прими его вместе с моей благодарностью, Каладин Благословенный Бурей.

Юноша медленно сложил подарок:

— Где вы услышали это имя?

— Твои люди очень высокого мнения о тебе. А потому я тоже о тебе высокого мнения. Мне нужны такие, как ты, как вы все. — Он задумчиво сузил глаза. — Вы нужны всему королевству. Возможно, всему Рошару. Грядет Истинное опустошение...

— Я не понял последнее.

— И не надо. Пожалуйста, капитан, иди и отдохни. Я надеюсь вскоре услышать от тебя хорошие новости.

Каладин кивнул и ушел, миновав двух солдат, что охраняли великого князя Холина этой ночью. Путь в его новый дом оказался недолгим. Далинар выделил по одной казарме на каждый мостовой расчет. Свыше тысячи человек. И что делать с таким количеством? Каладину еще не приходилось командовать больше чем двадцатью пятью копейщиками.

Помещение Четвертого моста оказалось пустым. Каладин замеш­кался на пороге, заглядывая внутрь. В казарме у каждого имелась кой­ка и сундук, запиравшийся на замок. Прямо настоящий дворец.

Он учуял запах дыма. Нахмурившись, обошел здание и обнаружил, что его люди сидят возле вырытого в земле очага на пеньках или плитах и отдыхают, наблюдая за Камнем, который готовил похлебку в котле. Все слушали Тефта — пожилой мостовик с перевязан­ной рукой о чем-то тихо рассказывал. Шен тоже был там; молчаливый паршун сидел немного в отдалении. Его забрали вместе с ранеными из лагеря Садеаса.

Тефт умолк, заметив Каладина, и мостовики начали вставать; у большинства из них виднелись забинтованные раны. «Далинар хочет сделать из них своих телохранителей?» — подумал Каладин. Четвертый мост выглядел шайкой оборванцев.

Но потом он понял, на чем основывалось решение Далинара. Если бы он сам должен был кому-то доверить свою жизнь, то выбрал бы только этих людей.

— Что вы тут делаете? — строго спросил Каладин. — Вам надо отдыхать.

Мостовики переглянулись.

— Ты понимаешь... — заговорил Моаш. — Нам показалось неправильным отправляться спать, пока мы не сможем... ну, вот так посидеть.

— Ганчо, в такой день тяжело заснуть, — прибавил Лопен.

— За себя говори, — сказал Шрам и зевнул; раненую ногу он положил на пенек. — Но ради похлебки можно и потерпеть. Даже если он туда камни добавит.

— Еще чего! — огрызнулся рогоед. — Низинники, воздух вам в голову...

Они оставили место для Каладина. Он сел, прислонившись к камню и подложив плащ Далинара под спину и под голову вместо подушки. С благодарностью взял протянутую Дрехи миску с похлебкой.

— Мы говорили о том, что ребята сегодня увидели, — пояснил Тефт. — О вещах, которые ты творил.

Каладин застыл с ложкой у рта. Он почти забыл — или постарался забыть, — как показал мостовикам, что может делать с буре­светом. Оставалось лишь надеяться, что Далинар ничего не заметил.­ Буресвет к тому моменту потускнел, а день был ярким.

— Понимаю. — У Каладина пропал аппетит. Неужели теперь он стал для них другим? Пугающим? Заслуживающим отчуждения, как его отец в Поде? Или, еще хуже, поклонения? Он посмотрел в их широко распахнутые глаза и собрал все силы.

— Это было... потрясающе! — воскликнул Дрехи, подавшись вперед.

— Ты один из Сияющих. — Шрам ткнул в него пальцем. — Я в это верю, даже если Тефт утверждает, что все не так.

— Он еще не Сияющий! — резко бросил Тефт. — Ты меня хоть слушал?

— Ты можешь этому научить? — встрял Моаш.

— Ганчо, я бы тоже попробовал, — добавил Лопен. — Ну, если уж ты соберешься всех учить и все такое.

Каладин растерянно моргнул, и тут остальные загомонили:

— Что ты можешь делать?

— Что ты чувствуешь?

— А летать можешь?

Он вскинул руку, останавливая поток вопросов:

— Так вы что же, совсем не испугались, когда увидели?

Некоторые пожали плечами.

— Ганчо, это сохранило тебе жизнь, — произнес Лопен. — Я бы беспокоился лишь о том, что женщины от такого будут без ума. «Ло­пен, — скажут они, — у тебя всего одна рука, но ты можешь светиться. Думаю, ты обязан прямо сейчас меня поцеловать».

— Но это странно и пугающе, — возразил Каладин. — Такими были Сияющие! Все знают, что они стали предателями.

— Ага! — Моаш фыркнул. — В точности как все знают, что светлоглазые получили дозволение править от Всемогущего и сами они неизменно благородны и справедливы.

— Мы Четвертый мост, — прибавил Шрам. — Мы многое повидали. Жили в креме и служили приманками. Если это помогает тебе выживать — хорошо. Больше и болтать не о чем.

— Так ты можешь этому научить? — не отставал Моаш. — Можешь показать, как ты это делаешь?

— Я... я сомневаюсь, что этому можно научиться. — Каладин бросил взгляд на Сил, которая сидела на ближайшем камне и с любопытством на все взирала. — Я даже не уверен, что это вообще такое.

Они пали духом.

— Но, — прибавил Каладин, — это не означает, что мы не должны попытаться.

Моаш улыбнулся.

— Ты можешь это сделать? — спросил Дрехи, выудив откуда-то заряженный бриллиантовый светосколок. — Прямо сейчас? Я хочу увидеть это, осознавая, что вижу.

— Дрехи, это не ярмарочный трюк! — возразил Каладин.

— По-твоему, мы этого не заслуживаем? — Сигзил, сидевший на камне, подался вперед.

Каладин помедлил. Потом нерешительно протянул руку и пальцем коснулся сферы. Резко вдохнул; втягивать свет становилось все более и более естественным. Сфера потускнела. Буресвет заструился из кожи Каладина, и он стал дышать как обычно, чтобы свечение сделалось заметнее. Камень вытащил старое дырявое одеяло, которое они использовали для растопки, и бросил на огонь, потревожив спренов пламени и на несколько мгновений — пока ткань не прогорела — погрузив все во тьму.

Во мраке ночи Каладин светился — чистый белый буресвет сочился из его тела.

— Бури... — выдохнул Дрехи.

— И что же ты можешь делать с этим? — нетерпеливо спросил Шрам. — Ты так и не ответил.

— Я и сам толком не знаю. — Каладин рассматривал собственную руку. Она погасла через миг; огонь пробился сквозь одеяло и вновь осветил все вокруг. — Я по-настоящему это почувствовал всего несколько недель назад. Могу притягивать к себе стрелы, могу склеивать камни. Свет делает меня сильнее и быстрее и еще исцеляет мои раны.

— Насколько сильнее? — допытывался Сигзил. — Какой вес могут выдерживать камни, после того как ты их склеиваешь, и как долго они остаются склеенными? Насколько быстрее ты становишь­ся? В два раза быстрее? На четверть? Насколько далеко должна быть стрела, чтобы ты смог ее притянуть, и можешь ли ты притягивать другие предметы?

Каладин моргнул:

— Я... я не знаю.

— Вообще-то, такие вещи было бы хорошо знать, — протянул Шрам, потирая подбородок.

— Сделать испытания надо. — Камень, улыбаясь, скрестил руки на груди. — Хорошая идея быть.

— Возможно, так мы поймем, как этому научиться, — заметил Моаш.

— Этому научиться не можно. — Рогоед покачал головой. — Это холетентал. Для него одного.

— Ты не можешь быть в этом уверен, — возразил Тефт.

Камень пригрозил ему поварешкой:

— Ты не мочь быть уверен в том, что я не мочь быть уверен. Есть похлебку!

Каладин вскинул руки:

— Парни, вы никому ничего не должны рассказывать. Они станут меня бояться или решат, что я связан с Приносящими пустоту или Сияющими. Дайте слово, что будете молчать.

Он посмотрел на них, и мостовики кивнули один за другим.

— Но мы хотим помочь, — добавил Шрам. — Даже если не сможем этому научиться. Это часть тебя, а ты один из нас. Четвертый мост. Правильно?

Каладин посмотрел на их восторженные лица и, сам того не ожидая, кивнул:

— Да. Да, вы можете помочь.

— Отлично! — воскликнул Сигзил. — Я приготовлю список испытаний, чтобы измерить твою скорость, точность и силу склеивания, которые ты способен создавать. Нам придется придумать, как определить, можешь ли ты делать что-то еще.

— С утеса его скинуть, — предложил Камень.

— Это еще зачем? — изумился Пит.

Камень пожал плечами:

— Если у него быть другие способности, так они проявиться, нет? Только падение со скалы сделать из мальчика мужчину!

Каладин недовольно уставился на рогоеда, и тот рассмеялся:

— Это быть маленький утес. — Он показал большим и указательным пальцем, до какой степени маленький. — Я тебя слишком любить для большого.

— Надеюсь, ты шутишь. — Каладин принялся за похлебку. — Но на всякий случай приклею тебя к потолку на ночь, чтобы ты не выкинул какой-нибудь фокус, пока я буду спать.

Мостовики засмеялись.

— Ганчо, только не светись слишком ярко, пока мы спим, хорошо? — попросил Лопен.

— Буду стараться. — Он съел еще ложку похлебки. Вкус был лучше обычного. Неужто Камень изменил рецепт?

Или все дело в другом? Пока он ел, мостовики начали болтать о доме и о прошлом — о тех вещах, которые раньше были под запретом. К их компании прибились несколько человек из других расчетов — раненые, которым помог Каладин, и даже несколько бедолаг, страдавших бессонницей. Четвертый мост принял всех, угостил рагу и дал место у огня.

Все выглядели такими же измотанными, как сам Каладин, но никто не собирался идти отдыхать. Он теперь понимал, в чем дело. Быть рядом, поедая рогоедскую похлебку, слушать тихие беседы на фоне потрескивания костра, над которым танцуют частички желтой пыли...

Это расслабляло сильней, чем сон. Каладин улыбнулся, лег на спину и стал смотреть в темное небо с большой сапфировой луной. Потом закрыл глаза и прислушался.

Погибли еще трое. Мэлоп, Безухий Джакс и Нарм. Каладин их подвел. Но он и Четвертый мост защитили сотни других. Сотни, которым больше не придется бежать с мостом прямиком на позиции лучников-паршенди, не придется сражаться, если они того не захотят. И если уж на то пошло, двадцать семь его друзей выжили. Отчасти благодаря тому, что он сделал, отчасти благодаря собственному героизму.

Двадцать семь человек выжили. Он наконец сумел кого-то ­спасти.

Пока что ему этого вполне достаточно.

Шаллан потерла глаза. Она прочитала записи Ясны, по крайней мере самые важные. Даже их было очень много. Девушка по-прежнему сидела в алькове. Паршун принес одеяло, в которое она завернулась, прикрывая больничное платье.

Глаза у нее горели от ночи, потраченной на слезы и чтение. Ученица принцессы совершенно выдохлась. И одновременно чувствовала себя живой.

— Так и есть, — произнесла она. — Вы правы. Приносящие пус­тоту — это паршуны. Я не могу сделать иного вывода.

Ясна улыбнулась — она была на удивление довольна собой, учитывая то, что убедить ей удалось всего одного человека.

— Что же дальше? — спросила Шаллан.

— Есть связь с тем, что ты изучала раньше.

— Я изучала? Вы намекаете на смерть вашего отца?

— Именно.

— Паршенди напали на него, — начала перечислять Шаллан. — Убили внезапно, без предупреждения. — Она устремила взгляд на принцессу. — Потому вы и занялись исследованием, верно?

Ясна кивнула:

— Дикие паршуны — паршенди с Расколотых равнин — ключ ко всему. — Она подалась вперед. — Шаллан, нас ожидает настоящая и весьма жуткая катастрофа. Мне не нужны мистические знамения или проповеди, чтобы испугаться. Я и без того в полнейшем ужасе.

— Но ведь мы приручили паршунов.

— В самом деле? Шаллан, подумай о том, что они делают, как к ним относятся, как часто их используют.

Шаллан помедлила. Паршуны были повсюду.

— Они подают нам еду, — продолжала Ясна. — Работают на наших складах. Следят за нашими детьми! Нет ни одной деревни во всем Рошаре, где не нашелся бы хоть один паршун. Мы не обращаем­ на них внимания, нам просто кажется, что они всегда будут под рукой, готовые услужить. Безропотные трудяги.

Но вот одна их группа внезапно превратилась из миролюбивых друзей в кровожадных воинов. Что-то их изменило. Как и сотни лет назад, в дни Эпохи Вестников. За периодом мира следует вторжение­ паршунов, которые — по никому не известным причинам — внезапно сходят с ума от ярости и гнева. Вот что стоит за угрозой «вверг­нуть человечество в Преисподнюю». Вот что чуть не погубило всех нас. Вот какой ужасный катаклизм повторялся столько раз, что испу­ганные люди начали называть его Опустошением.

Мы взрастили паршунов. Мы позволили им проникнуть повсюду. Мы зависим от них, и нам невдомек, что мы приютили Великую бурю, которая только и ждет повода, чтобы начаться. Донесения с Расколотых равнин отмечают способность паршенди общаться друг с другом на расстоянии, — например, они поют песни в унисон, находясь далеко. Их разумы соединены, как даль-перья. Ты понима­ешь, что это значит?

Шаллан кивнула. Что случится, если каждый паршун в Рошаре вдруг обратится против своих хозяев? Возжелает свободы или даже хуже — отмщения?

— Нас истребят. Мир, каким мы его знаем, рухнет. Надо что-то делать!

— Мы делаем, — сказала Ясна. — Собираем доказательства и убеждаемся, что не ошиблись.

— И сколько еще фактов понадобится?

— Много. Очень много. — Ясна посмотрела на книги. — Есть во всех этих историях кое-что мне непонятное. Твари, сражавшиеся бок о бок с паршунами, существа из камня — возможно, какая-то раз­новидность большепанцирников — и другие странности, в которых, как мне кажется, есть зерно правды. Но Харбранту больше нечего нам предложить. Ты по-прежнему уверена, что хочешь в это погрузиться? На наши плечи ляжет тяжкая ноша. Ты не сможешь вернуться домой еще долго.

Шаллан прикусила губу, думая о братьях.

— Вы бы отпустили меня сейчас, рассказав обо всем?

— Не желаю, чтобы ты прислуживала мне, обдумывая пути к побегу, — проговорила Ясна совершенно измученным голосом.

— Я не могу бросить братьев. — Внутри у Шаллан все сжалось. — Но это важнее, чем они. Преисподняя... это важнее, чем я, или вы, или кто бы то ни было. Я должна остаться с вами. Но я не могу просто так взять и исчезнуть. Нужно придумать способ помочь­ своей семье.

— Хорошо. Тогда пора собирать вещи. Мы отправимся завтра на том корабле, что я наняла для тебя.

— В Йа-Кевед?

— Нет. Мы должны попасть в самый центр всего. — Принцесса посмотрела на Шаллан. — Мы отправляемся на Расколотые равнины. Нужно узнать, были ли паршенди когда-нибудь обычными паршунами, и если да — что их изменило. Возможно, я ошибаюсь, но если нет, то паршенди могут хранить ключ к тому, как смирные паршуны превращаются в воинов. — Потом она мрачно прибавила: — И надо поторопиться, иначе кто-то может нас опередить и использо­вать все во вред нам.

— Кто-то? — переспросила Шаллан, чувствуя резкий укол паники. — Кто-то еще ищет то же самое, что и мы?

— Ну конечно ищет. А кто, по-твоему, так расстарался, чтобы меня убить? — Ясна покопалась в стопке бумаг на столе. — Я мало что о них знаю. Похоже, существует много групп, которые охотятся за этими секретами. Об одной мне известно точно. Они называют себя Духокровниками. — Принцесса вытащила один лист. — Твой друг Кабзал был из их числа. Мы нашли у него на руке татуировку их знака.

На бумаге был узор из трех наползающих друг на друга ромбов.

Тот же самый символ, что Нан Балат показал ей несколько недель назад. Символ, которым был отмечен Луеш, дворецкий ее отца,­ предположительно знавший, как пользоваться духозаклинателем. Символ тех, кто пришел к ее братьям за фабриалем. Тех, кто финансировал отца Шаллан, помогая ему с претензиями на трон великого князя.

— Всемогущий Всевышний, — прошептала Шаллан и посмотрела на принцессу. — Ясна, кажется... кажется, мой собственный отец был членом этой группы.

Ветра Великой бури обрушились на дом Далинара — достаточно сильные, чтобы камни застонали. Лежавшая рядом Навани прижалась к нему покрепче. Она так хорошо пахла. Похоже, князь Холин не заслуживал того ужаса, который она испытала при мысли о том, что потеряла его.

Радость от возвращения любимого пока что смягчала ее гнев из-за того, как он повел себя с Элокаром. Навани привыкнет. Чему быть, того не миновать.

Когда Великая буря грянула в полную силу, Далинар почувст­вовал, как подступает видение. Он смежил веки, поддался. Нужно принять решение, взять на себя ответственность. Как же быть? Видения ему солгали или, по меньшей мере, сбили с пути. Похоже, ­верить им не следует, по крайней мере не так безоговорочно, как раньше.

Он глубоко вздохнул, открыл глаза и обнаружил дым.

Далинар настороженно огляделся. Небо было темным, и он стоял посреди унылого поля белых, подобно кости, камней, зазубренных и неровных, простиравшихся во все стороны. Прямо в вечность. От земли поднимались клубы серого дыма, то и дело принимавшие странные формы. Вот стул. Вон камнепочка с выпущенными лозами,­ которые поползли и исчезли. Рядом с Далинаром возник человек в мундире, тихий и туманный, и неспешно вознесся в небо с открытым­ ртом. Поднимаясь, контуры плавились и изгибались, хотя держались дольше, чем следовало. Было нелегко сохранять присутствие духа на этой вечной равнине, с тьмой над головой и восходящими к ней фигурами из дыма.

Это не похоже на все видения, с которыми он сталкивался. Это было...

«Нет-нет. — Он нахмурился и отпрянул, когда совсем рядом из земли вырвался дымный призрак дерева. — Я уже бывал здесь. В самом первом видении, много месяцев назад». Воспоминания были расплывчаты. Далинар тогда был сбит с толку — видение оказалось неясным, словно разум еще не научился принимать то, что наблюдал. В общем-то, единственной вещью, которую он отчетливо помнил, был...

— Ты должен их объединить, — раздался громкий и гулкий голос.

...этот голос. Доносившийся со всех сторон, заставлявший дымные фигуры расплываться и деформироваться.

— Почему ты мне солгал? — сердито спросил Далинар, обращаясь к бескрайней тьме. — Я сделал, что ты велел, и меня предали!

— Объедини их. Солнце клонится к закату. Грядет Буря бурь. Истинное опустошение. Ночь скорбей.

— Мне нужны ответы! — крикнул Далинар. — Я больше тебе не верю. Если хочешь, чтобы я слушался, придется...

Картинка изменилась. Он завертелся и понял, что по-прежнему находится на бескрайней каменистой равнине, но в небе светит нор­мальное солнце. Каменное поле выглядело в точности как обычное поле Рошара.

Видение, в котором он был совсем один, казалось очень странным. На этот раз князь еще и остался в собственной одежде. В бе­зупречно синем мундире Холинов.

Так ли все выглядело в первый раз, когда он очутился в том мес­те, полном дыма? Да... так и было. Он впервые попал туда, где уже бывал. Почему?

Далинар внимательно оглядел окрестности. Голос больше к нему не обращался, и он двинулся вперед, мимо треснувших валунов, кусков сланца, гальки и полуразрушенных скал. Не было даже камнепочек. Лишь пустынный пейзаж, заполненный каменными облом­ками.

В конце концов он увидел цепь пиков. Забраться повыше казалось хорошей идеей, хотя на это ушло, как ему мерещилось, много часов. Сон не заканчивался. Время всегда текло странно в видениях. Далинар все поднимался и поднимался по нагромождению скал, сожалея об отсутствии осколочного доспеха, который мог бы придать ему силу. Наконец-то оказавшись на самом верху, приблизился к краю скалы и посмотрел вниз.

Холинар, его дом, столица Алеткара.

Он был уничтожен.

Красивые здания разрушены. Ветролезвия развалились. Далинар­ не видел тел, только разбитые камни. Это не было похоже на видение с Нохадоном. Это не Холинар из далекого прошлого; князь рассматривал руины собственного дворца. Но возле настоящего Холина­ра не было скалы, на которой он стоял. Раньше видения всегда показывали ему прошлое. Неужели теперь пришел черед будущего?

— Я больше не могу с ним сражаться, — произнес кто-то.

Далинар, вздрогнув, повернулся. Рядом стоял мужчина с темной­ кожей и совершенно белыми волосами. Высокий, широкоплечий, но не массивный, в одежде странного покроя: широкие, развевающие­ся на ветру штаны и куртка до талии. И то и другое, казалось, сделано из золота.

Да... в самом первом видении все было так же. Далинар теперь это вспомнил.

— Кто ты? — сердито спросил он. — Зачем показываешь мне это?

— Если присмотришься внимательней, — бросил незнакомец, указывая куда-то, — сам поймешь. Там, вдалеке, все начинается.

Далинар посмотрел в том направлении, раздраженный, и ничего не увидел.

— Буря с тобой, — буркнул он. — Можешь хоть раз ответить на мои вопросы? Зачем все это нужно, если ты знай себе сыплешь загадками?

Незнакомец промолчал. Он просто продолжал указывать в ту же сторону. И... да, там действительно что-то происходило. Тень. И она приближалась. Стена тьмы. Похожая на Великую бурю, но... неправильная.

— Скажи мне хотя бы вот что. В каком мы времени? Прошлое, будущее или что-то совсем иное?

Незнакомец, помедлив, произнес:

— Ты, наверное, спрашиваешь себя, не предрекает ли это видение будущее.

Далинар вздрогнул:

— Я же... я ведь только что спросил...

Это было знакомо. Слишком знакомо.

«Он это говорил в прошлый раз, — с содроганием понял Далинар. — Все это уже было. Я в том же самом видении».

Незнакомец, щурясь, глядел на горизонт:

— Я не вижу будущее целиком. Будущее — оно как треснувшее окно. Чем дольше смотришь, тем больше фрагментов замечаешь. Ближайшее будущее можно предвидеть, но далекое... О нем я могу только гадать.

— Ты меня не слышишь, верно? — допытывался Далинар, чувст­вуя ужас от того открытия, которое наконец-то на него снизошло. — И никогда не слышал.

«Кровь отцов моих... Он меня не игнорирует. Он меня не видит! Он не говорит загадками, просто так кажется, потому что я принимал­ его слова за иносказательные ответы на мои вопросы.

Он не приказывал мне доверять Садеасу. Я... сам так решил».

Все вокруг Далинара как будто затряслось. Его убеждения, то, что он, как ему казалось, знал. Сама земля.

— Так может случиться, — произнес незнакомец, кивком указывая на далекую тьму. — Этого я и опасаюсь. А он желает. Истинное опустошение.

Нет, стена тьмы не была Великой бурей. Не дождь отбрасывал эту громадную тень, но клубы песка. Далинар теперь вспомнил видение целиком. Оно здесь и закончилось, пока князь Холин растерянно пялился на приближающуюся стену пыли. На этот раз, однако, видение продолжилось.

Незнакомец повернулся к нему:

— Извини, что я так поступаю с тобой. Надеюсь, к этому моменту увиденное дало тебе достаточно фактов для понимания. Но не знаю наверняка. Я не знаю, кто ты и как нашел путь сюда.

— Я...

Что сказать? И разве слова имеют значение?

— Большую часть того, что показал, я наблюдал сам, — продолжил незнакомец. — Но кое-что — вот как это — родилось из моих страхов. Я этого боюсь, и значит, ты тоже должен опасаться.

Земля дрожала. Стена пыли возникла неспроста. Что-то прибли­жалось.

Мир начал разрушаться.

Далинар ахнул. Впереди него рассыпались скалы, разваливались­ на части, превращались в пыль. Он попятился, когда все вокруг­ затряслось; грандиозное землетрясение сопровождалось яростным ре­вом умирающих гор. Он упал на землю.

Наступил страшный, скрежещущий, отвратительный момент кош­мара. Тряска, разрушение, звуки, с которыми умирал, кажется, весь мир...

Потом все закончилось. Далинар вдохнул и выдохнул, затем поднялся на дрожащих ногах. Они с незнакомцем стояли на одинокой каменной колонне, как будто кем-то убереженной скале шириной­ всего в несколько шагов. Вздымалась она очень высоко.

Вокруг была... пустота. Холинар исчез. Канул в бездонную пропасть. У Далинара, стоявшего на немыслимым образом сохранившемся каменном шпиле, закружилась голова.

— Что это? — не удержался он, хоть и знал, что спутник не слышит.

Незнакомец с печалью огляделся по сторонам:

— Много я оставить не могу. Передаю тебе лишь несколько образов. Кем бы ты ни был.

— Эти образы... они что-то вроде дневника, верно? История, написанная тобой, книга, которую ты оставил после себя, только я ее не читаю, а вижу.

Незнакомец посмотрел в небо:

— Я даже не знаю, посмотрит ли это кто-нибудь. Ведь меня уже нет.

Далинар промолчал. Он заглянул за край колонны, в пустоту, с ужасом.

— Дело не в тебе одном. — Незнакомец поднял руку. В небе блес­нул свет, которого Далинар раньше не замечал. Потом еще раз. Солн­це как будто тускнело. — Дело в них всех, — продолжил мужчина. — Я должен был понять, что он пришел за мной.

— Кто же ты такой? — Далинар задал вопрос самому себе.

Незнакомец продолжал смотреть в небо.

— Я оставляю это, так как должно же быть хоть что-нибудь. Надежда. Шанс, что кто-то поймет, как действовать. Ты хочешь с ним сразиться?

— Да, — сказал Далинар, понимая, что это не имеет значения. — Я не знаю, кто он такой, но если он хочет сотворить подобное — то­гда я буду с ним сражаться.

— Кто-то должен их возглавить.

— Я это сделаю. — Слова легко дались Далинару.

— Кто-то должен объединить их.

— Я это сделаю.

— Кто-то должен защитить их.

— Я это сделаю!

Незнакомец немного помолчал. Потом произнес чистым, четким­ голосом:

— Жизнь прежде смерти. Сила прежде слабости. Путь прежде цели. Повтори древние клятвы и вернись к людям с осколками, которые некогда им принадлежали. — Он повернулся к Далинару и посмотрел ему прямо в глаза. — Сияющие рыцари должны вернуться на битву.

— Я понятия не имею, как это сделать, — прошептал Далинар. — Но попытаюсь.

— Человечеству необходимо встретить их, будучи единым. — Незнакомец шагнул к Далинару и положил ему руку на плечо. — Надо покончить с мелкими ссорами. Он понял, что, если не вмешиваться, вы станете врагами самим себе. Ему и необязательно с вами сражаться. Он ведь может устроить так, что вы все забудете и обратитесь друг против друга. Ваши легенды говорят, что вы победили. Но правда в том, что мы проиграли. И продолжаем проигрывать.

— Кто ты? — спросил Далинар еще тише.

— Я хотел бы сделать больше, — повторил человек в золотых одеждах. — Возможно, ты вынудишь его избрать защитника. Он скован некими правилами. Как и все мы. Защитник тебе бы пригодился, но утверждать не берусь. И... без осколков зари... Все ж я сделал что смог. Мне ужасно жаль, что приходится тебя бросать.

— Кто ты? — снова повторил Далинар и понял, что знает ответ.

— Я... был... богом. Тем, кого вы называете Всемогущим, Создателем человечества. — Говоривший закрыл глаза. — И теперь я мертв. Вражда убил меня. Мне жаль.

- Вы это чувствуете? — спросил Шут, глядя в темную ночь. — Что-то изменилось. По-моему, именно такой звук мир издает, описавшись.

Стражники притаились за толстыми деревянными городскими воротами Холинара и с опаской косились на Шута.

Вход был закрыт, а эти трое стояли в ночном дозоре. Хотя уделяли они собственно охране куда меньше времени, чем сплетням, зеванию, азартным играм или, как этой ночью, наблюдению в не­удобных позах за чокнутым, который что-то болтал.

У психа были голубые глаза, и он мог себе позволить что угодно. Наверное, Шута смутила бы та важность, которую эти люди придавали чему-то столь обыденному, как цвет глаз, не побывай он во многих местах, где ему довелось столкнуться с самыми разными способами определения аристократии и управления государством. Этот был не более нелепым, чем большинство остальных.

И разумеется, у них имелась причина. Конечно, у всего обычно есть причина. В данном случае она просто оказалась хорошей.

— Светлорд? — спросил один из постовых, заглядывая туда, где Шут сидел на ящиках.

Коробы оставил торговец, который заплатил ночным стражникам, чтобы те уберегли товар от воров. Для Шута они стали удобным насестом. Дорожный мешок лежал рядом с ним, а на коленях он настраивал энтир — квадратный инструмент с натянутыми струнами. На нем так и играли, положив на колени и перебирая струны.

— Светлорд? — повторил стражник. — Что это вы там делаете?

— Жду, — ответил тот и, подняв голову, посмотрел на восток. — Жду, когда придет буря.

Это еще сильнее сбило стражей с толку. Ночью, согласно предсказаниям, Великую бурю ждать не следовало.

Шут заиграл на энтире:

— Давайте поболтаем, чтобы скоротать время. Поведайте-ка, что люди ценят в себе подобных превыше всего?

Шут играл, словно его зрителями были молчаливые здания, переулки и потертые булыжники. Стражники ему не ответили. Они, похоже, не понимали, как себя вести с одетым в черное светлоглазым, который вошел в город прямо перед закатом, забрался на ящики и принялся бренчать.

— Ну? — допытывался между тем Шут, прервав музицирование. — Что вы об этом думаете? Если бы мужчины и женщины мог­ли выбирать свои таланты, какой из них считался бы самым почтенным, самым поощряемым и самым ценным?

— Э-э-э... музыка? — наконец предположил один из стражников.

— Да, распространенный ответ, — сказал Шут, извлекая из струн череду низких нот. — Я однажды задал этот вопрос нескольким очень мудрым ученым. Что люди считают самым ценным из талантов? Один упомянул искусства, как и ты, мой проницательный друг. Второй выбрал великие мыслительные способности. Последний предпочел изобретательский талант, умение выдумывать и соз­давать полезные механизмы.

Он не играл какую-то определенную мелодию на энтире, просто трогал струны, время от времени получая гамму или квинту. Это было похоже на дружескую болтовню струн.

— Эстетический гений, изобретательность, проницательность, творческий подход. И впрямь благородные идеалы. Если бы людям дали возможность выбирать, большинство остановились бы на них и назвали величайшими талантами. — Он дернул струну. — Какие же мы все прекрасные лжецы.

Стражники переглянулись; факелы в держателях на стене озаряли их лица оранжевым светом.

— Вы считаете меня циником, — продолжал Шут. — Думаете, я сейчас скажу, что люди заявляют, будто ценят эти идеалы, но втай­не отдают предпочтение более низменным талантам? Способности разбогатеть или очаровывать женщин? Что ж, я действительно циник, но в этом случае считаю, что ученые и впрямь были честны. Их ответы говорят о том, что люди чувствуют. В глубине души мы хотим верить в великие свершения и доблесть — и выбираем их, если можем. Вот почему наша ложь так прекрасна, особенно когда мы лжем самим себе.

Он заиграл настоящую мелодию. Сначала простую — негромкую, спокойную. Музыка для того тихого вечера, принесшего миру изменения.

Один из солдат кашлянул:

— И какой же из человеческих талантов самый ценный?

В его голосе звучало неподдельное любопытство.

— Не имею ни малейшего понятия. К счастью, вопрос был не об этом. Я не спросил, какой из них самый ценный, я спросил, какой люди ценят превыше всего. Разница между этими вопросами одно­временно небольшая и огромная как мир, взятый целиком и полностью.

Он продолжал неспешно играть. На энтире не тренькали. Так не поступали — по крайней мере, те, у кого были хоть какие-то понятия о приличиях.

— В этом, — продолжил Шут, — как и во многом другом, мы ­себя выдаем. Если художница создает мощную и красивую вещь, используя новые, необычные техники, ее превознесут как мастера — и в науке о восприятии прекрасного появится новое движение. Но что, если другая, работая самостоятельно, с тем же уровнем мастерства, добьется того же самого в следующем месяце? Получит ли она то же признание? Нет. Ее окрестят подражательницей.

Интеллект. Если великий мыслитель придумает новую теорию в математике, науке или философии, мы назовем его мудрецом. Будем сидеть у его ног и учиться, впишем его имя в хроники, чтобы тысячи и тысячи благоговели. Но что, если другой человек разработает ту же самую теорию независимо от первого, а потом опоздает с публикацией результатов всего-то на неделю? Будут ли помнить о его величии? Нет. Его ждет забвение.

Изобретательность. Женщина создает новое устройство великой­ важности — какой-нибудь фабриаль или чудо инженерной мысли. О ней будут говорить как о новаторе. Но если кто-то с тем же талантом спроектирует то же устройство через год — не зная, что оно уже существует, — разве ее вознаградят за творческое отношение? Нет. Ее заклеймят как воровку и мошенницу.

Шут перебирал струны, позволяя мелодии виться, звуча призрачно, но с легким намеком на насмешку.

— И вот, к чему же мы приходим в итоге? Поклоняемся ли мы интеллекту гения? Его художественным способностям, красоте его разума — и будем ли мы восхвалять их независимо от того, видели ли что-то похожее ранее или нет?

Увы. Если дать нам два великолепных результата художественно­го творчества, ни в чем друг от друга не отличающихся, мы воздадим должное тому, кто... успел раньше. Не имеет значения, что создаешь. Надо лишь сделать это прежде всех остальных.

Выходит, мы преклоняемся не перед красотой. Не перед силой разума. Не перед изобретательностью, эстетикой или даже способностью как таковой. Что же мы считаем величайшим из всех возможных талантов? — Он в последний раз тронул струну. — По-моему, всего лишь новизну.

Стражников это смутило.

Ворота задрожали. Кто-то дубасил в них снаружи.

— Вот и буря. — Шут поднялся.

Постовые похватали брошенные у стены копья. У них была сторожка, но она пустовала: они предпочитали ночной воздух.

Ворота снова затряслись, как если бы снаружи находилось что-то огромное. Стражи вопили, призывая дозорных на крепостной сте­не. Все погрузилось в хаос и смятение, а ворота загрохотали в третий раз — так, словно по ним били огромным камнем.

А потом яркое серебристое лезвие осколочного клинка прошло между массивными створками снизу вверх и рассекло брус, который­ удерживал их в закрытом виде.

Створки распахнулись. Караульные попятились. Шут замер рядом со своим насестом, держа в одной руке энтир, а другой закинув на спину дорожный мешок.

За воротами на каменной дороге обнаружился одинокий тем­нокожий мужчина. У него были длинные всклокоченные волосы, из одежды — только потрепанный кусок мешковины, завернутый вокруг талии. Он стоял, опустив голову, и свалявшиеся мокрые космы падали ему на лицо, мешаясь с бородой, в которой застряли щепки и листья.

Его мышцы влажно блестели, словно он только что проплыл большое расстояние. В одной руке он держал массивный осколочный клинок — острием вниз и на палец в камень. Лезвие отражало свет факелов; оно было длинным, узким и прямым, точно ог­ромная спица.

— Добро пожаловать, Потерянный, — прошептал Шут.

— Кто ты такой?! — заорал один из стражников; два его напарни­ка побежали поднимать тревогу. В Холинар явился воин с осколочным оружием.

Прибывший не обратил внимания на вопрос. Он шагнул вперед, волоча за собой осколочный клинок, словно тот был очень тяжелым.­ Острие пропахало в камне небольшую борозду. Ноги едва слушались незнакомца, он чуть не упал. Выпрямился, оперся о створку ворот, и прядь волос скользнула в сторону, открывая его глаза. Смятенные и безумные. С темно-карей радужкой, как у простолюдина.

Наконец-то заметив двух охранников, которые стояли, в ужасе наведя на него острия копий, прибывший вскинул свободную руку в их направлении и хрипло проговорил на хорошем алетийском, без намека на акцент:

— Идите. Бегите! Разнесите весть! Предупредите всех!

— Кто ты такой? — с трудом выговорил один из стражей. — О чем предупреждать? Кто на нас нападает?

Прибывший помедлил, с нерешительностью поднял руку к голове:

— Кто я? Я... я Таленелат’Элин Каменная Жила, Вестник Всемо­гущего. Опустошение пришло. Ох, господи... оно пришло. И я потерпел неудачу.

Он повалился лицом вперед на каменистую землю, осколочный клинок со звоном упал рядом. И не исчез. Стражники осторожно приблизились, один ткнул лежавшего тупым концом копья.

Назвавшийся Вестником не шевельнулся.

— Что же мы ценим? — прошептал Шут. — Нововведения. Оригинальность. Новизну. Но еще, что всего важнее... своевременность. Боюсь, ты слишком задержался, мой сбитый с толку несчастный друг.

Примечание

«Выше тишина, озаряемая бурями — умирающие бури — озаряют тишину выше».

Приведенный образец заслуживает внимания, поскольку это так называемый кетек — сложная форма воринской поэзии. Кетек не только имеет одинаковый смысл при чтении в обоих направлениях (разрешается лишь изменять глагольные формы), но еще и делится на пять отдельных малых частей, каждая из которых представляет собой законченную мысль.

Полное стихотворение должно представлять собой граммати­чески правильную фразу и (теоретически) нести глубокий смысл. Ввиду трудности создания кетека эта конструкция некогда считалась величайшей и самой впечатляющей из всех разновидностей воринских стихов.

Тот факт, что этот кетек произнес неграмотный умирающий гердазиец на языке, который едва знал, заслуживает особого внимания.­ Конкретно этот кетек не удалось обнаружить ни в одном хранилище воринской поэзии, так что весьма маловероятно, что объект про­сто повторял то, что когда-то услышал. Ни один из ревнителей, которым мы его показали, не опознал стихотворение, зато трое начали расхваливать его структуру и просили о встрече с поэтом.

Мы предоставляем его величеству возможность в один из лучших дней разгадать значение того, почему бури могут быть важны и что может означать указание в стихотворении на то, что как над означенными бурями, так и под ними существует тишина.

Йошор, глава Тихих собирателей его величества, Танатанев, 1173.

ARS ARCANUM

Десять Сущностей и все, что с ними связано

Число

Самосвет

Сущность

Телесное средоточие

Духозаклинательное средоточие

Первичный/вторичный божест венный атрибут

1

йез

сапфир

Зефир

вдох

прозрачный газ, воздух

оберегающий/ возглавляющий

2

нан

дымчатый кварц

Пар

выдох

непрозрачный газ, дым, туман

знающий/ дающий

3

чач

рубин

Искра

душа

пламя

храбрый/ послушный

4

вев

бриллиант

Свечение

глаза

кварц, стекло, хрусталь

любящий/ исцеляющий

5

пала

изумруд

Пульпа

волосы

древесина растения, мох

справедливый/ уверенный

6

шаш

гранат

Кровь

кровь

кровь, все немасля нистые жидкости

творящий/ честный

7

бетаб

циркон

Тавот

липиды

все разновидности масла

мудрый/ осторожный

8

как

аметист

Фольга

ногти

металл

непоколебимый/ сооружающий

9

танат

топаз

Твердь

кость

скалы, камни

надежный/ изобретательный

10

иши

гелиодор

Жила

плоть

мясо, плоть

праведный/ направляющий

Данный список является несовершенным сводом традицион­ного воринского символизма, связанного с десятью Сущностями. Соб­ранные вместе, они образуют Двойной глаз Всемогущего, глаз с двумя зрачками, представляющими сотворение растений и живых существ. Это также основа для формы в виде песочных часов, которую часто связывали с Сияющими рыцарями.

Древние ученые также помещали десять орденов Сияющих рыцарей в этот список, параллельно с самими Вестниками, каждый из которых традиционно связывался с одной из цифр и Сущностей.

Пока что нет уверенности в том, как именно десять уровней связывания пустоты или родственной ему Старой магии укладываются в эту парадигму, если вообще укладываются. Мои изыскания демонстрируют, что должен существовать еще один набор способностей, еще более эзотерический, чем связывание пустоты. Возможно, к ним и относится Старая магия, хотя я начинаю подозревать, что она представляет собой нечто совершенно иное.

О создании фабриалей

К настоящему моменту были открыты пять разновидностей фабриалей. Способы их изготовления тщательно охраняются содру­жеством артефабров, но похоже, что они — плоды трудов ученых, преданных делу, в противовес более мистическим примерам связывания потоков, некогда исполненным Сияющими рыцарями.

Изменяющие фабриали

Увеличители: эти фабриали создаются, чтобы усилить что-то. Например, они могут активизировать тепло, боль или даже легкий ветерок. Они питаются, как и все фабриали, буресветом. Похоже, лучше всего работают с силами, эмоциями или ощущениями.

Так называемые полуосколки из Йа-Кеведа созданы при помощи подобных фабриалей, прикрепленных к металлическим листам и усиливающих их прочность. Мне доводилось видеть эти фабриали, изготовленные при помощи самых разных самосветов; рискну предположить, что для такого годится любой из опорных камней.

Уменьшатели: у этих фабриалей действие, противоположное увеличителям, и они, как правило, подчиняются таким же ограниче­ниям, как и родственные устройства. Артефабры, которые мне доверились, убеждены, что возможны и более великие фабриали по сравнению с теми, что уже были созданы, и это в значительной степени относится к увеличителям и уменьшателям.

Парные фабриали

Сопряженные: зарядив рубин и использовав метод, который мне не раскрыли (хотя у меня есть по этому поводу предположения), можно получить сопряженную пару самосветов. Процесс подра­зумевает разделение изначального рубина. Половинки впоследствии будут работать синхронно на расстоянии. Одной из наиболее привычных форм таких фабриалей являются даль-перья.

Необходимо воздействовать на них схожим образом — например, если один из сопряженных фабриалей прикреплен к тяжелому камню, то для того, чтобы поднять второй, придется приложить такие же усилия, как для поднятия камня. Похоже, во время создания фабриаля применяется какой-то процесс, который влияет на то, как далеко друг от друга могут находиться половинки, чтобы эффект сохранялся.

Реверсивные: использование аметиста вместо рубина также соз­дает сопряженную пару самосветов, но они будут выдавать противоположные реакции. Например, если один такой самосвет поднять,­ другой опустится.

Эти фабриали открыли совсем недавно, и уже выдвигаются предположения относительно их использования. По всей видимости, у этой формы фабриалей существуют какие-то неожиданные ограничения, хотя мне не удалось установить, в чем они заключаются.

Предупреждающие фабриали

В этой категории существует только один тип фабриалей, не­официально известный под названием сирена. Сирена может оповещать о приближении объекта, чувстве, ощущении или феномене. У этих фабриалей в качестве фокального камня используется гелио­дор. Я не знаю, связано ли это с тем, что лишь один тип самосветов годится для подобного, или с какими-то иными причинами.

В случае такого фабриаля количество буресвета, которым можно зарядить самосвет, влияет на дальность действия. Потому размер­ самосветов представляется весьма важной вещью.

Ветробегуны и сплетения

Сообщения о странных способностях Убийцы в Белом вывели меня на некоторые источники сведений, не известные, по моему мнению, почти никому. Ветробегуны были одним из орденов Сияющих рыцарей и пользовались двумя основными типами связывания потоков. Проявления этих связываний были известны среди членов ордена под неофициальным названием «три плетения».

Основное Плетение: изменение гравитации

Хотя это плетение использовалось членами ордена чаще всего, оно не было самым легким. (Таковым можно признать Полное Спле­тение, о котором пойдет речь далее.) Основное Плетение подразумевало прерывание духовных гравитационных уз, связывающих существо или объект с планетой под ними, и временное связывание существа или объекта с другим объектом или направле­нием.

На практике это создает изменение в силе тяжести, искажая течение энергий в самой планете. Основное Плетение давало ветробегуну возможность бегать по стенам, отправлять предметы или людей в полет и так далее. Более умелое использование этого типа плете­ния позволяло ветробегуну сделать себя легче, сплетя часть своего веса с верхом. (С математической точки зрения связывание четверти массы тела с верхом уменьшило бы реальный вес человека в два раза. Связывание половины массы тела с верхом сделало бы его невесомым.)

Многократное применение Основного Плетения к одному и тому же объекту приводило к тому, что объект или тело человека делалось тяжелее в два, три и так далее раза и их начинало тянуть вниз с сообразно увеличенной силой.

Полное Сплетение: связывание предметов

Полное Сплетение может показаться очень похожим на Основное, но основываются они на совершенно разных принципах. В то время как одно связано с гравитацией, второе касается силы (или потока, как их называли Сияющие) сцепления, позволяющей склеи­вать объекты друг с другом, как если бы они были единым целым. На мой взгляд, этот поток каким-то образом связан с атмосферным давлением.

Чтобы создать Полное Сплетение, ветробегун заряжал объект буресветом, после чего прижимал к нему другой объект. Между двумя объектами возникала необыкновенно прочная связь, которую почти невозможно было разорвать. Фактически большинство материалов ломались раньше, чем распадалась удерживавшая их связь.

Обратное Плетение: воздействие на предмет посредством силы тяжести

На мой взгляд, это вполне может считаться особой версией Ос­новного Плетения. Этот тип плетения требовал меньше буресвета по сравнению с первыми двумя. Ветробегун заряжал что-нибудь, отдавал мысленный приказ и создавал тягу, которая влекла к объек­ту все остальные объекты.

По сути, это плетение создавало вокруг объекта пузырь, который­ имитировал его духовную связь с Землей внизу. По этой причине было намного сложнее путем такого плетения повлиять на объекты,­ касающиеся Земли, поскольку их связь с планетой наиболее сильна. Легче всего воздействовать на падающие или летящие объекты. На другие объекты также можно влиять, но требовалось намного больше буресвета и соответствующих навыков.

Благодарности

Я закончил первый черновик «Пути королей» в 2003 году, а работу над отдельными частями книги начал еще в конце 1990-х. Некоторые повороты сюжета возникли в моем воображении еще раньше. Ни одна из других книг не вызревала так долго; я потратил на этот роман больше десяти лет, и потому не следует удивляться, что список помощников оказался очень длинным. Вспомнить всех не представляется возможным: моя память попросту не справится с таким заданием. Однако есть несколько особо важных персон, их хо­чется поблагодарить отдельно.

Прежде всего — моя жена Эмили, которой и посвящена эта книга. Ей пришлось пойти на большие жертвы, чтобы роман был завершен. Речь не только о чтении рукописи и советах по ее совершенствованию, но также о необходимости смириться с тем, что муж надол­го погружается в работу над текстом, забывая обо всем. Если вы, читатели, повстречаетесь с Эмили, можете сказать сердечное спасибо. (Она любит шоколад.)

Как обычно, мои прекрасные редактор и агент — Моше Федер и Джошуа Билмес — изрядно потрудились над романом. Следует особо отметить, что Моше не получает надбавку, когда его авторы предъявляют монстров на 400 тысяч слов. Но он отредактировал рукопись без единой жалобы; его бесценная помощь позволила пре­вратить ее в произведение, которое вы теперь держите в руках. Он также упросил Ф. Пола Вилсона перепроверить медицинскую часть, что весьма пошло тексту на пользу.

Низкий поклон Харриет Макдугал — одному из величайших редакторов нашего времени, которая по доброте душевной вычитала и отредактировала роман. Поклонники серии «Колесо времени» знают ее как редактора саги и супругу Роберта Джордана. В настоящее время она почти не редактирует то, что не касается «Колеса времени», и потому ее вклад в эту скромную книгу — большая честь для меня. Также я благодарю Алана Романчука, работавшего с Харриет.

Что касается «Тор букс», огромную помощь оказал Пол Стивенс. Он был нашим «связным» в издательстве по вопросам моих книг и проделал потрясающую работу. Нам с Моше повезло получить его поддержку. Аналогично Ирэн Галло, художественному редактору, — необыкновенно любезной и терпеливой, хотя имела дело с настырным автором, который хотел, чтобы в книге были какие-то совершенно безумные иллюстрации. Большое спасибо Ирэн, Джас­тину Голенбоку, Грегу Коллинзу, Карлу Голду, Натану Уиверу, Хизер­ Сондерс, Мерил Гросс и всему коллективу «Тор букс». Дот Лин — мой рекламный агент до выхода этой книги (сейчас она работает над тем, чтобы добавить к своему имени еще некоторое количество букв), оказала большую помощь не только в том, что касается рек­ламы, но и советами, а также организацией группы поддержки в Нью-Йорке. Спасибо всем вам.

И к слову об иллюстрациях — вы могли уже заметить, что внут­реннее оформление книги в значительной степени лучше того, что можно увидеть под обложкой эпического фэнтези. Этим мы обязаны неустанному труду Грега Колла, Айзека Стюарта и Бена Максуи­ни. Они усердно работали, многократно перерисовывая иллюстрации, чтобы сделать все правильно. Страницы из альбома Шаллан в исполнении Бена просто прекрасны, в них наилучшим образом сочетаются плоды моего воображения и их художественная интерпре­тация. Айзек, который также делал внутреннее оформление для цик­ла «Рожденный туманом», далеко превзошел все разумные ожидания. Работа допоздна и жесткие сроки были нормой для всего, что касалось этого романа. Айзек заслуживает всяческих похвал. (Если вам интересно, он нарисовал иконки глав, карты, цветные форзацы и страницы из дневника Навани.)

Как обычно, неоценимую помощь оказала моя писательская группа. К числу ее участников присоединились несколько альфа- и бета-ридеров. Вот их имена в произвольном порядке: Карен Альст­ром, Джефф и Рейчел Бизингер, Итэн Скарстедт, Натан Хэтфилд, Дэн Уэллс, Кейлин Зобелл, Алан и Джанет Лэйтон, Дженси Олдс, Кристина Куглер, Стив Дэймонд, Брайан Деламбр, Джейсон Денцель, Мишелль Траммел, Джош Уокер, Крис Кинг, Остин и Адам Хасси, Брайан Т. Хилл и тот парень по имени Бен, чью фамилию я не смогу написать правильно. Уверен, я кого-то из вас забыл. Вы все прекрасные люди, подарил бы каждому по осколочному клинку, если бы смог.

Уф! Это превращается в благодарности эпического масштаба. Но есть еще несколько человек, которые заслуживают упоминания. Я пишу эти слова в первую годовщину того, как нанял непредсказуемого Питера Альстрома в качестве личного ассистента, редактора-помощника и дополнительного мозга. Если вы просмотрите благодарности в предыдущих книгах, то найдете его в каждой. Он вот уже много лет мой добрый друг и защитник моих книг. Я счастлив, что теперь он на меня работает полный рабочий день. Сегодня он встал в три часа утра, чтобы закончить последнюю вычитку этой книги. Когда в следующий раз увидите его на Конвенте, купите ему большой кусок сыра.

Я проявил бы неучтивость, не поблагодарив Тома Догерти за то, что эта книга сошла мне с рук. Поскольку Том поверил в проект, нам удалось сделать книгу такой большой, и личный звонок от Тома подвигнул Майкла Уэлана начать работу над обложкой. Том, по всей видимости, дал мне больше, чем я заслуживаю; роман (неимоверно длинный, с большим количеством иллюстраций и внутрен­него художественного оформления) относится к тем, от которых большинство издателей удирают со всех ног. Благодаря именно это­му человеку «Тор» с таким постоянством выпускает потрясающие книги.

И наконец, о чудесной обложке Майкла Уэлана. Для тех, кто не слышал эту историю: я начал читать фэнтези-романы (да, я пона­чалу сделался читателем) еще подростком благодаря красивой обложке работы Майкла Уэлана. Он обладает уникальной способностью отразить в иллюстрации истинную душу книги — я всегда знал, что книгам с его обложками можно доверять. Я мечтал о том, что однажды его труд украсит обложку одной из моих книг. Казалось, этой мечте не суждено исполниться. То, что это наконец-то случилось — и с романом, в который я вложил душу и над которым так долго трудился, — великая честь для меня.

Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg