«Пилигримы»

Пилигримы (fb2) - Пилигримы 1592K (книга удалена из библиотеки) скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Сергей Владимирович Шведов

Сергей Шведов Крестоносцы. Пилигримы

Все права защищены. Никакая часть электронной версии этой книги не может быть воспроизведена в какой бы то ни было форме и какими бы то ни было средствами, включая размещение в сети Интернет и в корпоративных сетях, для частного и публичного использования без письменного разрешения владельца авторских прав.

©Электронная версия книги подготовлена компанией ЛитРес ()

Часть первая Крестом и мечом.

Глава 1 Шевалье.

Князь Никлот пребывал в беспокойном расположении духа вот уже несколько дней. Вести с Рейна шли одна тревожнее другой, но четкой картины происходящего у вождя ободритов пока не сложилось. Кажется, дело шло к новому крестовому походу. Никлота не волновала судьба сарацин в далекой Сирии, но не могло не тревожить положение на торгу Микельбора, который угрожающе пустел. Почему алеманские гости вдруг поворотили свои торговые ладьи в иные пределы, не знал никто. Обид в Микельборе им не чинили и уж тем более не гнали с насиженных мест. Даже купцы из Любека, считавшиеся в столице ободритского княжества почти своими, перестали появляться на мощеных улочках вдоль и поперек исхоженного города. Все это было, конечно, неспроста. Кто-то явно предупредил торговцев о грядущих несчастьях в землях ободритов.

Князь недовольно постучал пяткой по половице, неожиданно просевшей под его грузным телом. Половицу следовало поменять, а приказного Осмысла взгреть, чтобы впредь внимательнее следил за обустройством палат. Никлот был далеко немолод годами и уже готовился переступить шестидесятилетний рубеж, но до сих пор не избавился от горячности, свойственной ему с молодости. Казалось бы, ну что за беда эта подгнившая половица, а Никлот разгневался так, словно на него рухнула потолочная балка. Воевода Родияр, стоявших у открытого окна обширного зала, осуждающе покачал головой. Негоже князю так себя ронять да еще в присутствии мечника, впершегося в княжьи покои невесть по какой надобности.

– Ну?! – резко повернулся Никлот.

– Чужак во дворе трется, – пояснил смущенно мечник. – Просит твоего внимания, князь.

– Кто такой?

– А бес его знает, – почесал затылок Бориц. – Волосом светел, ликом черен. Мы меж собой подумали – не из Навьего ли мира его к нам занесло? Одет как алеман, но человеческую речь разумеет. Словом, не поймешь кто.

– Вооружен? – холодно спросил Родияр.

– Два коня при нем, копье, меч у пояса, щит к седлу приторочен – рыцарь одним словом.

– Зови, – коротко бросил князь, присаживаясь в кресло – не стоять же столбом перед чужаком. И без того много чести, что в дом зван.

Никлот с воеводой ждали чудища, но в дверь вошел среднего роста человек со светлыми волосами и сильно загорелым лицом. Пожалуй, только этот загар и выдавал в нем пришлого, ибо под скупым северным солнцем такого не обретешь. Вот и пойми этих мечников – с чего это им в голову пришло, обзывать дивом самого что ни на есть обычного алемана.

– Я франк, с твоего позволения, – поправил хозяина гость. Держался он с достоинством, но без высокомерия, столь свойственного заезжим рыцарям. – Филипп де Лузарш. Шевалье из Сирии.

Никлот с Родияром переглянулись – занесло, однако, чужака. Вот откуда этот темных загар, так смутивший княжьих мечников. В той Сирии, по слухам, солнце вообще не заходит. Палит и палит с вечера да утра и с утра до вечера. Немудрено, что даже белокожие франки на том солнце обугливаются до черноты. Одет был гость по-дорожному – в кожаный гамбезон без рукавов и алую рубаху из шелка. Вот только вместо привычных для франков и алеманов шерстяных чулков-шоссов, плотно облегающих ноги, на нем были штаны синего цвета. И обут он был не в черви, едва прикрывающие щиколотки, а в мягкие сапоги, подвязанные выше колен ремешками. В таких ходят обычно купцы из далекой Византии.

– Садись, шевалье, – кивнул Никлот на стоящую у стены лавку. – В ногах правды нет.

Сам князь поднялся с кресла и прошелся по залу – почванился перед гостем и будет. А разговаривать с заезжим франком лучше всего стоя, по возможности глядя ему прямо в глаза. К слову – на удивление голубые.

– Письмо у меня к тебе, князь, от благородного Ратмира.

– А кто он такой, чтобы слать мне письма?

– Ведун из Арконы, – спокойно отозвался гость. – Вот его перстень, а вот послание.

Перстень был действительно арконской и явно не простой. Если по вязи судить, то дан он ведуну высокого ранга посвящения. Что, впрочем, ни о чем еще не говорит.

– Перстень можно с трупа снять, – негромко произнес Родияр.

– Вот именно, – кивнул Никлот, разворачивая письмо, написанное даже не на пергаменте, а на бумаге, которая в Европе стоила немалых денег. Но, похоже, в далекой Сирии не привыкли стеснять себя в средствах. Впрочем, руги как раз и славились в окрестных землях умением пускать пыль в глаза. Никлоту очень бы хотелось знать, каким ветром занесло арконсокого ведуна в далекую землю, которую христиане именовали Святой. Князь умел читать тайные знаки, а потому очень скоро пришел к выводу, что написаны они надежной рукой.

– Одного я только не понял, благородный Филипп, почему ведун называет тебя русом, а ты себя франком? – нахмурился Никлот.

– Прадед мой был выходцем из Киева, оттого и прозвище такое у моего рода – Русы.

– А в Сирии ты как попал? – полюбопытствовал Родияр.

– Я там родился, – усмехнулся Филипп. – Мой отец и Ратмир вместе штурмовали Иерусалим.

– А зачем арконскому ведуну понадобился чужой город?

– Ему не город был нужен, а око Соломона. Но это тайна не моя.

– Понимаю, – задумчиво протянул Никлот. – Так зачем ты к нам пожаловал, шевалье де Руси?

– Зови меня Лузаршем, князь, дабы не вводить людей в заблуждение, – попросил Филипп. – А приехал я в Микельбор, чтобы предупредить тебя о грядущем вторжении. Вопрос о крестовом походе на славян был решен в марте на Франкфуртском сейме. Бернар Клевросский призвал раз и навсегда очистить побережье Балтийского моря от язычников. Его горячо поддержали Генрих Лев, внук покойного императора Лотаря, и маркграф Альбрехт Медведь.

– Ты что, присутствовал на этом сейме?

– Я представлял на нем графство Антиохийское, – пожал плечами шевалье. – Месяц назад попа Евгений в специальной булле подтвердил решение, принятое во Франкфурте и благословил воинов христовых на борьбу с язычниками.

– Выходит поход в Сирию отменяется? – спросил Никлот.

– Нет, – покачал головой Филипп. – Он состоится. Людовик Французский и Конрад Германский уже заявили о своем желании принять крест и отомстить сарацинам за христиан, убитых в Эдессе. Алеманы полагают, что у них хватит сил и на турок, и на славян. Во всяком случае, так утверждал епископ Дитмар Гевельбергский. Именно он назначен папским легатом при армии крестоносцев, идущих в ваши земли. Епископ Дитмар рассчитывает на помощь датчан. Их князья Свен и Канут уже выразили готовность присоединиться к делу угодному Богу. Наступать решено двумя колоннами. Одна, во главе с Генрихом Львом, Конрадом Бургундским и архиепископом Адальбертом Бременским, двинется с Нижней Лабы в ваше княжество, другая – из Магдебурга в земли лютичей. Ее поведут пфальцграфы Герман Рейнский, Фридрих Саксонский и маркграфы Альбрехт Медведь и Конрад Мейсенский. Надо полагать, все эти люди вам хорошо известны. Что касается меня, то я успел познакомиться только епископом Дитмаром и благородным Генрихом, на редкость наглым мальчишкой, которого льстецы совершенно напрасно называют Львом.

Князь Никлот и воевода Родияр переглянулись – вести были важные вот только гость не вызывал доверия.

– У тебя все? – спросил князь.

– Могу только добавить, что сейчас епископ Гевельбергский находится в Любеке. Готовит там базы с продовольствием и снаряжением, ибо на совете вождей было решено, что армию крестоносцев лучше снабжать морем.

Никлот подошел к двери и севшим от переживания голосом позвал мечника. Бориц явился незамедлительно и уставился вопросительно на князя. Умом мечник не блистал, но в его преданности не приходилось сомневаться.

– Проводи шевалье и проследи, чтобы он ни в чем не знал недостатка.

Все сказал гость или скрыл что-то от хозяев, но ситуация в любом случае складывалась скверная. Предчувствие в очередной не обмануло князя – ждал беды, и она пришла. Однако воевода Родияр с выводами не торопился. По его мнению, шевалье могли подослать враги ободритов, чтобы окончательно рассорить их с алеманами.

– Не верю я, что ютландцы Канута и шоненцы Свена могут вот так просто взять и примириться между собой. Пусть даже по слову папы Евгения.

– Зато их может примирить жажда добычи, – тяжко вздохнул Никлот. – В любом случае нам следует послать людей к лютичам и ругам. В одиночку нам с такой силой не справиться.

– Так ведь князь Ратибор христианин? – запротестовал Родияр. – В столице лютичей Щетине уже давно находится епископ.

– Какое дело Альбрехту Медведю до нашей веры, – криво усмехнулся Никлот. – Боюсь, что лютичей не спасет даже пришлый бог, если алеманы навалятся на них скопом. Они идут за землею и золотом.

– И что ты собираешься делать? – нахмурился Родияр.

– Алеманам нашу землю не пахать и наших медов не пить, – твердо произнес Никлот. – Передай боярам и старейшинам, чтобы готовились к войне. Все, что можно спрятать, пусть прячут, а остальное следует сжечь. Людей пусть уводят в болота. Летом алеманы туда не сунуться, а до зимы мы их постараемся избыть. Ты Родияр займешься Добином. Подновишь стены крепости, запасешь продовольствие на случай долгой осады. Микельбор нам в любом случае не удержать, а вот Добин совсем другое дело. Эта крепость на болотах спасала наших дедов, выручит и нас.

Филипп жил у гостеприимных ободритов уже вторую неделю, но никаких приготовлений к войне так и не увидел. Относились к нему терпимо. В перемещениях по городу не препятствовали. Но по всему было видно, что пришлому человеку они не поверили. Филипп несколько раз побывал на торгу, осмотрел городской вал и стены. Микельбор мало чем отличался от городов, виденных шевалье на Рейне и в Северной Европе. По преимуществу столица ободритов была застроена деревянными домами, но встречались и каменные палаты. Городская цитадель, расположенная на невысоком холме, хоть и была обнесена стеною, но особого уважения не внушала. Князю Никлоту следовало бы подновить свое собственное убежище и всерьез заняться городскими укреплениями. В частности приворотной башней, расположенной как раз напротив Торговой площади. Конечно, Филипп мог попытаться покинуть Микельбор, но в этом случае его наверняка сочли бы лазутчиком и приняли бы соответствующие меры. Поэтому Лузарш терпеливо ждал, когда на ободритскую землю обрушится беда, и здешние правители, наконец, поймут, как опасно предаваться лени в нынешние неспокойные времена.

Знакомых в Микельборе у Филиппа не было, местные жители сторонились чужака, а потому он не на шутку удивился, когда его окликнули по имени. Базиля Лузарш узнал далеко не сразу, хотя нельзя сказать, что сын Венцелина фон Рюстова сильно изменился за пятнадцать лет, миновавших со дня их последней встречи. Скорее всего, в заблуждение его ввела одежда Базиля и его окружение, состоящих из дюжих молодцов в кольчугах и панцирях.

– Вот уж не чаял встретить здесь именно тебя, – обнял за плечи старого друга Базиль. – Хотя мог бы догадаться, увидев перстень Бернара де Сен-Валье.

– В здешних краях его следует называть Ратмиром, – подсказал фон Рюстову Лузарш. – Дабы не вводить в смущение хозяев.

– Так и я прибыл не из Ростова, а из Новгорода, – усмехнулся Базиль. – Здесь меня знают как Вузлева Гаста. А Глеба ты, выходит, не признал?

На счет этого красивого рослого молодца с зелеными как весенняя трава глазами мог бы ошибиться любой его прежний знакомый. Глеб Гаст покинул Святую Землю, когда ему не было еще и четырнадцати лет, а сейчас перед Филиппом стоял взрослый человек, непохожий, к слову ни на отца, ни на мать. Для того чтобы обнять его Филиппу пришлось встать на цыпочки, ибо Глеб перерос не только Базиля, но и своего Старшего брата Драгана де Раш-Гийома, с которым Лузарш расстался всего-то полгода назад.

– Значит, Драган жив?! – обрадовался Базиль. – А мы уже лет шесть не имели от него вестей.

– Как здоровье благородных Венцелина и Марьицы? – спохватился Филипп.

– Похоронили обоих два года назад, – вздохнул Базиль. – Сначала отца, потом мать. Да не закроется для них дорога на небеса, ибо земной путь они прошли прямо и с достоинством.

Филипп хоть и не сразу, но перекрестился. Из уважения к благородной Марьице, которая слыла ревностной христианкой. Никто не обратил на это внимания, кроме Глеба Гаста, который последовал примеру старшего товарища. Из чего Филипп заключил, что младший Гаст верит в Христа, в отличие от своего брата язычника. Сколько Лузарш помнил, Базиль не посещал храмы в Святой Земле, а на все увещевания матери только отмахивался. Впрочем, дурную славу в Константинополе этот человек заслужил не столько вызывающим поведением в вопросах веры, сколько разбойничьими налетами на византийские города. В Иерусалиме Комниных не любили, а потому на все претензии басилевса отвечали пожатием плеч. Оба иерусалимских короля слишком уважали доблестного Венцелина фон Рюстова, чтобы чинить спрос с его беспутного сына. Филиппа так и подмывало спросить, избавился ли его друг от прежних привычек, но он решил отложить обсуждение столь щекотливой темы до лучших времен.

В палатах князя Никлота гостей ждали. Княжеский Детинец хоть и не без труда вместил семь сотен облаченных в доспехи гостей. Для бояр и воевод стол накрыли в той самой палате, где Никлот принимал в Филиппа в день его приезда в город. Приезжие мечники, вперемешку с дружинниками ободритского князя, пировали во дворе, благо солнечная погода как нельзя более способствовала веселому застолью. К микельборским боярам Лузарш уже присмотрелся, а пришлых ругов ему представил Базиль Гаст.

– Те, что помоложе и с бритыми подбородками, воеводы Воист и Боримир. Белобородый старец – волхв Гомол, один из ближников кудесника Богумила.

Филиппу пришло на ум, что он, пожалуй, поторопился обвинять князя Никлота и ободритских старейшин в праздности. Времени они, похоже, не теряли и сумели собрать под свое крыло изрядную силу. Лузарш уже сумел оценить опытным глазом снаряжение пришлых людей и их воинские ухватки.

– Руги – первые мореходы в здешних краях, – подсказал ему негромко Глеб Гаст. – А остров Рюге или Руян весьма надежное убежище. Хлеб они почти не сеют, скота разводят мало.

– А чем живут? – удивился Филипп.

– Торговлей и разбоем, – усмехнулся Глеб. – Или, как они говорят, – милостью Перуна. Меч руги всегда почитали выше плуга.

Лузарш подобному образу жизни ругов не удивился. В сущности, франки занимались тем же самым в Святой Земле. Хлеб не сеяли, скот не разводили, а добывали пропитание и кров с помощью оружия, уповая при этом, правда, на Христа, а не на Перуна. И если среди воинов христовых находился человек не чуждый ремеслам, то ничего кроме презрения от власть имущих он не получал.

– У каждого племени свои обычаи, – примирительно заметил Базиль. – А тебе, Глеб, следовало бы запомнить одну из самых главных заповедей твоей веры – не судите да не судимы будете.

Младший брат недовольно фыркнул на отповедь старшего, а Филипп засмеялся. Базиль Гаст даже в молодые годы слыл образованным человеком. Священное писание он читал и по-латыни и по-гречески, неизбежно ставя в тупик отцов церкви, вздумавших тягаться с ним в богословии. А потому будучи до мозга костей язычником, он умудрялся сохранять хорошие отношения с ближниками патриарха Иерусалимского Эда Шатрского, которые выхлопотали и ему, и Франческе отпущение грехов за прелюбодеяние.

– Как она умерла? – спросил Базиль негромко.

– Темная история, – так же тихо отозвался Филипп. – В Иерусалиме заговорили о чуме, но эпидемия так и не разразилась. А ребенок выжил…

– О сыне Драган мне ничего не писал, – нахмурился Гаст.

– Скорее всего, не знал, – попробовал оправдать гордого барона Лузарш. – Сен-Валье взял ребенка к себе. Дал ему свое имя и состояние. А ведун Ратмир, как ты знаешь, человек не бедный. Я видел Аршамбо год назад. Ему уже исполнилось пятнадцать лет, и он грезил о рыцарских подвигах. Благородная Сесилия Триполийская обещала воспитаннику Бернара место оруженосца при своем сыне.

Князь Никлот заговорил о городе Любеке, чем, кажется, вызвал недоумение среди своих бояр. Филиппу и Базилю пришлось прекратить беседу и обратиться в слух. Ибо за столом, похоже, наконец-то перешли от бесконечных здравниц в честь гостей и хозяев к серьезному разговору. Причем настолько серьезному, что у боярина Томислава, человека немолодого и тучного, едва не случился удар. Он так бы и сидел с открытым ртом до конца пира, если бы заботливый воевода Боримир не похлопал его по спине. Томислав обрел второе дыхание, а вместе с ним и дар речи:

– Помилуй, князь, это же война!

– Поход алеманов состоится в любом случае, – мрачно изрек Никлот. – Или у тебя есть способ его предотвратить, боярин? Тогда просвети нас темных. Может, ты собрался договориться с папским легатом?

– Не следовало прогонять епископа Дитмара с его земель, – недовольно буркнул Томислав.

– Гевельберг – славянский город, – грохнул по столу кулаком Никлот. – Таковым и останется во веки веков.

– А Любек, выходит, город алеманский? – не удержался от ехидного замечания боярин. – Давно ли его Любечем звали – полсотни лет не прошло.

– Не серди меня, Томислав, – вежливо попросил Никлот. – Некогда мне с тобой лаяться по пустякам. Да и перед гостями неловко.

В серых глазах князя, без устали сверливших боярина, было столько гнева, что Филипп невольно посочувствовал Томиславу. Впрочем, последний, кажется, осознал, что хватил лишку и с разгневанным князем больше не спорил.

– Дитмар привел в Любек пятьсот кнехтов и более сотни рыцарей, – продолжал Никлот, успокоившись после непростого спора. – Еще полторы тысячи кнехтов стоят там гарнизоном еще со времен Генриха Гордого. Сила немалая. Бить их следует врасплох, чтобы даже опомниться не успели. Провиант, сколько сможем взять, – вывезем. Все остальное спалим. Порт следует придать огню.

– А город? – не удержался от вопроса Томислав.

– Как получится! – зло отрезал князь.

С точки зрения здравого смысла действия князя Никлота были совершенно правильными. Разгром Любека лишал крестоносцев продовольственных запасов и обрекал их если не на голод, то на большие трудности. Но и сомнения боярина Томислава тоже не следовало сбрасывать со счетов. Вторгаясь в Вагрию, которая вот уже несколько десятилетий считалась частью германского герцогства, Никлот, по сути, объявлял войну не только Генриху Льву, но и его сюзерену императору Конраду.

– Ты уверен, что крестовый поход на славян дело решенное? – спросил у Филиппа Базиль, стоя на носу своей ладьи.

– Уверен, – отозвался Лузарш. – Ни Бернар Клевросский, ни епископ Дитмар, ни тем более папа Евгений не позволят алеманским вождям отречься от клятвы, даже если те попытаются увильнуть от исполнения христианского долга. Другое дело, что император Конрад не слишком огорчится, если поход против славян захлебнется в самом начале.

– Почему? – удивился Глеб.

– Потому что Конрад принадлежит к роду Гогенштауфенов, а Генрих Лев – к роду Вельфов. Еще семь лет назад Вельфы спорили о власти с Гогеншауфенами. Папа был на их стороне. Но дядя Генриха Льва герцог Брауншвейгский потерпел жесточайшее поражение под Вейнсбергом, и Вельфам пришлось смириться с тем, что наследство императора Лотаря выскользнуло у них из рук. А ведь Генрих Гордый был женат на дочери Лотаря и был почти уверен, что корона сама упадет ему в руки. Однако князья рассудили иначе и назвали своим сюзереном Конрада Гогенштауфена.

– Теперь понятно, зачем ты приехал в Микельбор, – усмехнулся Базиль.

– Если тебе понятно, то, может, ты и мне объяснишь? – нахмурился Глеб.

– Победа Генриха Льва, внука императора Лотаря, над славянами обернется торжеством Вельфов среди алеман, а захваченная здесь добыча положит начало новой смуте в германских землях. В этом случае Конрад Гогенштауфен вынужден будет либо отложить поход в Святую Землю, либо отказаться от него. А такой поворот никак не устраивает нашего друга Филиппа де Лузарша де Руси владетеля Ульбаша, одного из самых богатых и влиятельных вельмож графства Антиохийского, со всех сторон обложенного воинственными мусульманами. Я правильно излагаю суть дела, Филипп?

– Правильно, – согласился Лузарш, отворачиваясь от брызг, летящих в лицо. – Все-таки ваши ладьи гораздо менее приспособлены для комфортного плавания, чем византийские галеры, не говоря уже об их дромонах.

– Зато они быстроходнее, – заступился за свое судно Базиль. – Обрати внимание, мы оставили за спиной не только ободритов, но и ругов.

– И что это нам даст? – пожал плечами Филипп.

– Добычу, – отозвался морской разбойник. – Любек богатый город. Да и епископ Дитмар, надо полагать, не сидел сложа руки все это время, и успел наполнить его закрома алеманским добром.

Все-таки Филипп оказался прав. Годы не изменили Базиля Гаста. И в море Балтийском он оставался все тем же разбойником, наводившим ужас на средиземноморские города. А оскалу его клыков, вдруг проступившему в сгущающихся сумерках, мог бы позавидовать любой хищник. Волк вышел на охоту, и то, что он называл себя Белым, а не Серым не имело для его жертв ни малейшего значения.

Последние пятнадцать лет не были в жизни Герхарда де Лаваля самыми счастливыми. Участие в безумном мятеже, затеянном хитроумной Жозефиной де Мондидье в Триполи на деньги атабека Зенги, поставила жирный крест на его спокойной жизни в Святой Земле. Если бы Герхарда схватили, то призом за служение прекрасной даме стала бы для него пеньковая веревка. Убийства графа Понса ему бы не простили никогда. По слухам всесильный сенешаль ордена тамплиеров Ролан де Бове назначил немалую награду за голову опального шевалье. Что, безусловно, льстило самолюбию Герхарда, но ставило его в практически безвыходное положение. У сенешаля были свои осведомители и в землях мусульман, и в Византии. По следу Лаваля шел неутомимый Филипп де Руси, один из самых умных, наглых и цепких владетелей Святой Земли, располагавший к тому же немалыми средствами. Тягаться с ним нищему анжуйскому шевалье, не имеющему высоких покровителей, было бы смертельно опасно. Далеко не сразу, но до Лаваля все-таки дошло, что если ему и суждено найти заботливого хозяина, то только в Европе. А еще лучше в Германии, князья которой вели бесконечные войны между собой за корону императора, с годами все более терявшую изначальный блеск. Герхард сделал ставку на Вельфов. К сожалению, эта ставка оказалась битой. Участие в битве при Вейнсберге и проявленные там чудеса храбрости не сделали шевалье де Лаваля ни богаче, ни счастливее. Его, правда, заметили, но заметили люди, потерпевшие жесточайшее в своей жизни поражение. Страдающего от ран Герхарда приютил епископ Дитмар Гевельбергский, тоже своего рода изгой, потерявший епархию много лет тому назад, но не смирившийся с судьбой и обстоятельствами. Это был немолодой, но очень упорный человек, помешанный на христианских ценностях. К сожалению, самому Дитмару не хватало смирения, грех гордыни стал его самым главным отличием. Анжуйского шевалье он считал еретиком, что, впрочем, никак не отражалось на его дружеском к нему расположении. Герхард заподозрил было своего нового покровителя в склонности к содомии, но вскоре убедился, что это не так. Дитмар был образцом целомудрия и воздержанности в еде, за что его высоко ценил сам Бернар Клевросский. Последнего еще при жизни стали называть святым. Ибо Бернар не только проповедовал скромность и воздержание, он еще и жил в соответствии со своими проповедями, являя собой образец христианского смирения и готовности к мученичеству. Герхард восхищался и Бернаром, и Дитмаром, но следовать их примеру не собирался. Именно Бернар Клевросский выхлопотал для епископа Дитмара должность папского легата, убедив Евгения, что лучшего представителя ему не найти. И хотя архиепископ Адальберт Бременский не разделял восхищения аббата Бернара епископом Дитмаром, он все-таки вынужден был смириться с решением римского папы, вознесшего его вечного оппонента на большую высоту. Правда, самоуверенный и самовлюбленный прелат не скрывал надежды, что преподобный Дитмар рано или поздно свернет себе шею в том самом предприятии, которое он навязал германскому духовенству и без того переживающему не лучшие времена. Речь, разумеется, шла о крестовом походе. Точнее, о двух походах – в земли сарацин и земли славян. Герхард недолго колебался с выбором цели, ибо отлично понимал, что лучшего покровителя, чем епископ Дитмар ему не найти. Шевалье де Лаваль очень хорошо знал сарацин, о встрече с которыми так хлопотали европейские государи, и, по сравнению с атабеком Зенги, князь Никлот казался ему сущим агнцем, обреченным на заклание. Так неожиданно для себя Герхард оказался на берегу холодного моря, в земле, сулившей ему лично несметные богатства и признание сильных мира сего.

Епископ Дитмар с упоением принялся за дело, которое считал едва ли не самым главным в своей жизни. Почему этому худому долговязому человеку с редкими темными волосами вокруг выбритого темени так хотелось облагодетельствовать славян, приведя их в стадо Христово, Герхард мог только догадываться. Сам он жаждал только одного – золота. Деньги могли помочь ему выбраться из незавидного положения, в которое он угодил отчасти по легкомыслию, но большей частью благодаря проискам своих врагов. Город Любек ему понравился, прежде всего, обильным торгом и достатком жителей, по преимуществу, кстати, славян. Людей, как успел заметить Герхард, гостеприимных и добродушных. Епископ Дитмар, правда, подозревал их в ереси и даже сношениях с сатанинскими силами в лице здешних богов, но широко мыслящий шевалье де Лаваль вовсе не считал склонность к иной вере самым крупным человеческим недостатком. Жизнь научила его искать друзей там, где остальные ищут только врагов. Он довольно быстро нашел общий язык не только со славянскими, но и с иудейскими купцами, заполонившими в последнее время город. Чем, кажется, удивил епископа Герхарда, не ожидавшего, видимо, найти в отчаянном рубаке столь тонкого переговорщика. Собственно, иудеи боялись только одного, что их опять начнут бить, как это случилось во время первого крестового похода, когда обезумевшие фанатики вырезали целые еврейские общины на берегах Рейна. В благословенной Вагрии, совсем недавно приобщенной к христианской вере, о крестовом походе имели смутное представление, а потому равнодушно смотрели на пришельцев, ищущих спасения не столько душ, сколько тел. Герхард пустил в ход все свое природное обаяние и сумел договориться с купцами, как славянами, так и иудеями. Продовольствие и снаряжение покупалось по весьма сходной цене, чем прижимистый Дитмар остался, кажется, доволен. А то, что часть выделенных средств прилипла к его рукам, Лаваль, разумеется, скрыл от епископа. Славянин Беляй, тучный и улыбчивый торговец зерном, с которым Герхард сошелся особенно близко, предостерег любезного шевалье от благодушия.

– Если ободриты и руги узнают о ваших приготовлениях, то они сложа руки сидеть не будут, – вскольз заметил Беляй. – На месте епископа я бы вывез припасы с пристани.

– Вот тебе раз, – возмутился Герхард. – А галеры мы, по-твоему, зачем наняли? Припасы будут доставляться морем прямо к Микельбору, куда скоро двинутся наши войска. К тому же князь Канут обещал нам прислать боевые галеры. С помощью датчан мы очистим Балтийское море от недругов.

– Да поможет тебе Христос, благородный Герхард, – перекрестился Беляй. – Но руги могут пасть на пристань как соколы на добычу. Тогда нас даже твои кнехты не спасут. Спалят они и порт и город.

Про ругов Герхард прежде не слышал, но предостережение славянского купца все-таки донес до ушей Дитмара. Епископ Гевельбергский, в отличие от заезжего анжуйца, знал о морских разбойниках с острова Рюге практически все. От него Герхард узнал, что руги не просто разбойники, а исчадья ада, демоны в человеческом обличье, ведущие вечную охоту за христианскими душами.

– Может, они действительно демоны, – неожиданно согласился с епископом Беляй. – Во всяком случае, оборотней среди них с избытком. Иные по небу соколами летают, другие по земле волками рыщут. Говорят, что сам бог Перун выводит порой их на охоту, и тогда от их воя и клекота у обычных людей кровь стынет в жилах.

Просвещенный анжуец над страхами купца и епископа просто посмеялся. И смеялся он до тех пор, пока эти самые оборотни не хлынули серым потоком на пристань города Любека. Произошло это на исходе дня, когда мирные обыватели потянулись с торга домой, дабы скоротать летнюю ночь под родным кровом. Шевалье де Лаваль задержался у хранилища зерна, принимая от купца Беляя последнюю партию. Городские ворота еще не успели закрыть, и это прискорбное для Любека обстоятельство оказалось спасительным для Герхарда. Счастье еще, что Герхард отправился на пристань верхом. Конский мах оказался шире человеческого шага, и он попал в город раньше, чем туда ворвались закованные в сталь воины. Кнехты, стоящие на воротах, были убиты раньше, чем успели повернуть колесо. Мост, переброшенный через ров, даже не дрогнул. Дубовые створки так и остались распахнутыми настежь. Лаваль увидел среди окольчуженных спин волчьи шкуры и невольно содрогнулся от подступившего страха. Он все-таки успел укрыться в цитадели, где остановился на постой предусмотрительный Дитмар. Впрочем, епископ Гевельбергский оказался не только предусмотрительным, но и очень упрямым человеком. Потеряв в одночасье город, он пытался сохранить цитадель, куда было свезено оружие и доспехи, закупленные для похода, и хранились немалые деньги, которые епископ не успел потратить. На стены своего убежища Дитмар поднялся вооруженный не только крестом, но и мечом. Судя по всему, епископ собирался личным примером вдохновить перепуганных внезапным вторжением рыцарей и кнехтов. В Любеке, насколько мог видеть Герхард, шла резня. Руги, видимо, хорошо знали город, поскольку первым делом бросились к казармам, где предавались отдыху сотни пехотинцев. Десятка два рыцарей, успевших сесть на коней, попытались остановить железную лавину, но были размазаны по деревянной мостовой в мгновение ока.

– Вот уж действительно – демоны, – криво усмехнулся Лаваль, кося глазами на мрачного Дитмара.

К удивлению Герхарда, руги легко преодолели неглубокий ров, окружающий цитадель, и без раздумий пошли на приступ ее стен, не имея даже штурмовых лестниц. Зато в руках у них были топоры, которые со свистом вонзились в потемневшие бревна. И по этим топорам, как по ступеням ринулись наверх люди с волчьими шкурами на плечах. В наступивших вечерних сумерках они вполне могли сойти за хищников, устремившихся за добычей. Во всяком случае, перепуганные кнехты густой толпой ринулись вниз с галерей по скрипучим деревянным лестницам. Ни призывы Дитмара, ни ругань Герхарда не смогли их остановить. Лавалю ничего другого не оставалось, как подтолкнуть мешкающего епископа и обнажить меч, дабы встретить опасность лицом к лицу. С большим трудом ему удалось перехватить железный клюв ружского сокола и отвести тем самым удар, не суливший ему ничего кроме смерти. Повторного выпада Лаваль ждать не стал, а просто прыгнул с галереи вниз на головы отступающих кнехтов. К счастью, ему удалось подняться с земли раньше, чем торжествующие руги спустились во двор цитадели. Герхард ринулся к каменным палатам, когда-то служившим домом местному славянскому князю, а ныне ставшими временным прибежищем для епископа Дитмара и его рыцарей. Лавалю пришлось немало потрудиться, дабы пробиться сквозь плотную толпу обезумевших кнехтов. Самое обидное, что защитники цитадели числом превосходили нападающих, но Герхард очень скоро убедился, что алеманские пехотинцы не соперники грозным ругам, снаряженным никак не хуже благородных рыцарей. Несчастные кнехты, на многих из которых кроме кожаных гамбезонов ничего не было, просто не могли противостоять затянутым в кольчуги людям. Алеманы падали под ударами длинных мячей словно куклы, в которых Господь по рассеянности забыл вдохнуть отвагу, а возможно и жизнь. Несколько раз Герхард чудом избежал смерти, причем метили в него не только чужие, но и свои, которым он по нечаянности переступил дорогу. Безумное побоище, кровавой воронкой крутившееся по двору, грозило захватить Герхарда с весьма печальными последствиями для его тела и души. У самого крыльца шевалье де Лаваль вдруг столкнулся с человеком, показавшимся ему знакомым. Секундное замешательство едва не стоило Герхарду жизни, зато он успел опознать своего врага, только что отправившего в мир иной двух несчастных алеманов и потянувшегося окровавленным мечом к шее благородного шевалье.

– Филипп! – воскликнул Лаваль. – Филипп де Руси будь ты проклят!

Как ни странно, но этот полный ярости вопль спас Герхарда от верной смерти. Капитан антиохийской гвардии замешкался с ударом, и Лаваль успел прыгнуть в приоткрывшуюся дверь. За спиной послышался стук запора и глухие ругательства обманутого врага.

– Уходим, благородные рыцари, – услышал Герхард голос епископа Дитмара. – Да обрушит небо свой гнев на головы подлых язычников.

Тяжелые, окованные железными полосами двери затряслись от ударов. Со второго яруса княжеских палат бежали доблестные рыцари, скользя и падая на окровавленных ступенях лестницы, а следом за ними гнались преследователи с секирами в руках. Руги, используя окна, уже ворвались в каменное здание, где Герхард рассчитывал найти хотя бы временный приют. Не раздумывая, он рванулся вслед за епископом, чья сутулая спина маячила впереди. Ругов задержали рыцари, решившие, видимо, дорого продать свои жизни, и их предсмертное упрямство оказалось спасительным для двух десятков человек, поверивших в чутье Дитмара Гевельбергского и не обманувшихся в своих ожиданиях. Шевалье де Лаваль был одним из немногих, кто выскользнул по подземному ходу не только из захваченной ругами цитадели, но и из города, полыхающего за его спиной.

Глава 2 Осада Добина.

Руги и ободриты князя Никлота не ограничились разорением Любека. Огнем и мечом они прошлись по Вагрии, уничтожая поселения алеманов и фризов, организованных предусмотрительными германскими феодалами, пытавшимися обрести опору в негостеприимном краю. Теперь эта политика выходила боком для людей, поддавшихся их льстивым речам. Герхард, тайком пробиравшийся по чужой земле, видел сожженные поселения и трупы людей, разбросанные там и сям на полях, засеянных рачительными хозяевами. Крестовый поход еще не начался, но его первые жертвы уже стали добычей черных птиц, слетевшихся к местам ужаса и скорби. С большим трудом спутникам епископа Гевельбергского удалось разжиться лошадьми и скрыться от погони, возможно только воображаемой, но от того не менее страшной. Во всяком случае, Лавалю очень не хотелось бы вновь повстречаться с неистовыми ругами, ставшими пусть и на время хозяевами этих земель. Епископ Дитмар уповал на Христа, а благородный Герхард только на краденого коня. Похоже, языческим богам удалось руками своих приверженцев оттеснить приверженцев Христа от берега Балтийского моря, но их слово вряд ли будет последним.

– Дайте срок, – пригрозил своим невидимым врагам Дитмар, потрясая кулаком. – Мы еще вернемся.

Угрозы епископа Гевельбергского не были пустыми, это шевалье де Лаваль понял, как только горстка чудом уцелевших беглецов добралась до Магдебурга, переполненного вооруженными людьми. В этом городе маркграф Альбрехт Медведь, один из самых яростных сторонников похода, готовил армию для вторжения в земли лютичей. Под рукой правителя Северной марки собралось более тридцати тысяч конных рыцарей и пехотинцев не только из германских княжеств, но из Франции и даже Польши. При виде необоримой силы епископ Дитмар воспрянул духом, в нем вновь проснулся дар проповедника. В Магдебурге уже знали о конфузе, приключившемся с папским легатом в Любеке, но бросать в оплошавшего епископа камни вожди крестового похода не торопились. Конечно, потеря продовольствия могла сказаться в дальнейшем, но пока крестоносцы находились под впечатлением победы, одержанной Генрихом Львом и Конрадом Бургундским под Микельбором. Доблестным воинам христовым удалось не только овладеть столицей ободритского княжества, но и загнать князя Никлота в болота, где он и окопался в старенькой крепости Добин. Известие о падении Добина в Магдебурге ожидали со дня на день, ибо на помощь германским князьям уже спешили датчане во главе со Свеном и Канутом. По словам аббата Вильбада, старого знакомца епископа Дитмара, штурм Добина начнется сразу же, как только ютландцы и шоненцы достигнут Зверинского озера, расположенного в нескольких милях от Висмарского залива. Альбрехт Медведь торопил своих товарищей по оружию Германа Рейнского и Конрада Мейсенского, но последние медлили, дожидаясь прибытия Фридриха Саксонского. Пфальцграф почему-то задерживался, что выводило из себя вспыльчивого Альбрехта Медведя.

– Маркграфу не терпится прибрать славянские земли за Пеной и Одрой, – пояснил Герхарду благородный Вальтер фон Валенсберг, с которым анжуйский шевалье сошелся за время трудной ретирады из разоренного Любека.

– Я бы на его месте тоже торопился, – пожал плечами Герхард. – Чего доброго вся слава победителя достанется юному Генриху Льву.

– При чем тут слава, – поморщился Вальтер и настороженно огляделся по сторонам. – Просто жители Щетина крещены еще во времена короля Оттона много лет тому назад, и Альбрехт очень боится, что об этом станет известно не только вождям, но и простым крестоносцам, которым папой обещано отпущение грехов за истребление язычников, но отнюдь не христиан.

– А почему в таком случае молчит Дитмар? – нахмурился Герхард. – Он ведь легат папы?

– Епископу обещан славянский город Гевельберг, о котором он грезит не первый десяток лет, – усмехнулся Вальтер. – К тому же конфуз, приключившейся в Любеке, поневоле делает Дитмара скромным и молчаливым.

– А что же аббат Вильбад? – полюбопытствовал Лаваль. – Ему тоже нечего возразить маркграфу?

– У Вильбада замыслы еще обширнее, чем Альбрехта Медведя. Этот безумец мечтает о завоевании острова Рюге, ни больше, ни меньше.

Валенсбург был человеком молодым и легкомысленным, что, впрочем, не помешало ему стать участником грандиозного похода, организованного Бернаром Клевросским. Поначалу он собирался в Иерусалим, но дальнее родство с епископом Дитмаром изменило его планы. Благочестие в этом темноволосом скуластом молодце, удивительно похожем на турка, смешивалось с простодушием. Впрочем, этим он, наверное, и поглянулся Герхарду де Лавалю. А еще почтением, которое Вальтер неизменно выказывал своему старшему и опытному товарищу.

– Не такая уж глупая мысль, – пожал плечами шевалье.

Валенсберг посмотрел на Герхарда с удивлением, потом впал в глубокую задумчивость, причину которой он объяснил анжуйцу позднее, когда они обосновались за грязным столом питейного заведения, едва ли не самого популярного в Магдебурге. Народу здесь было столько, что для благородных рыцарей с трудом отыскали место, достойное их высокого звания. Но для этого дядюшке Фрицу пришлось выкинуть из кабака двух сильно подгулявших кнехтов. Сделано это было с великим шумом и гамом, вызвавшим у Герхарда определенный интерес, а потому он не сразу услышал своего товарища.

– Рюге – священный остров. Там расположены главные святилища славян и множество бесценных сокровищ. Я никогда на острове не был, но сведущие люди говорят, что только каменных крепостей тем пять или шесть, включая хорошо укрепленную Аркону. На Рюге проживает, по меньшей мере, двадцать тысяч человек, причем каждый четвертый из них воин. Впрочем, ты, Герхард, уже имел случай с ними познакомиться.

– А сокровища? – напомнил заинтересованный шевалье.

– Руги на протяжении нескольких столетий грабили земли не только ближние, но и дальние. Треть добычи они отдавали своим богам. Теперь ты представляешь, сколько золота там скопилось.

– А при чем здесь аббат Вильбад?

– Вильбад полагает, что Световид, а именно так руги называют своего главного бога, это святой Вит, покровитель корвейского монастыря, которым он управляет. На столь шатком основании наш друг аббат жаждет унаследовать все сокровища языческого бога. Якобы святому Виту сам Христос даровал остров Рюге, следовательно, все золото, хранящееся там, должно отойти его монастырю.

– И много у аббата сторонников? – полюбопытствовал Лаваль.

– Разве что десяток идиотов из простых пилигримов, – засмеялся Вальтер. – Но Альбрехт Медведь, как ты понимаешь, не из их числа. Маркграф скорее удавится, чем пожертвует корвейскому аббатству хотя бы один арконский золотой. Я уже не говорю о том, сколько крови придется пролить, чтобы добраться до сокровищ Световида.

– Иными словами на остров Рюге маркграф не поплывет?

– Ему вполне хватит Щетина и Дымина, которые он собирается захватить, – охотно подтвердил Вальтер. – К слову, лютичи народ торговый и далеко не бедный. Там есть что взять, смею тебя уверить.

– В таком случае, нам с тобой остается только одно – не прозевать, когда начнется дележ добычи, ибо мне, признаться, надоело влачить свою жизнь в нищите.

– Мне тоже, – кивнул Вальтер. – Можешь на меня положиться, благородный Герхард, и при дележе добычи и в бою.

Филипп насчитал не менее двух сотен галер, в одночасье прихлынувших к чужому берегу. И каждая из них несла на борту, по словам Глеба Гаста, не менее пятидесяти человек. Датчане сдержали слово, данное вождям крестового похода, и вошли в Висмарский залив в средине июля. И хотя снаряжением шоненцы и ютландцы уступали алеманским рыцарям, зато превосходили простых кнехтов. А их многочисленность делала предприятие, затеянное воеводами Воистом и Боримиром, смертельно опасным. По прикидкам Филиппа, датчан насчитывалось не менее десяти тысяч человек. Руги уступали им числом более чем в десять раз. Сражаться с датчанами в море было бы безумием, что отлично понимали воеводы, но и уступать им господство на водных путях тоже нельзя. Это Лузарш знал не хуже ругов. Двадцатитысячное войско крестоносцев, сгрудившиеся возле Добина, отчаянно нуждалось в продовольствии, которое негде было взять в разоренной ободритской земле. Зато датский флот мог бы позаботиться о его доставке, что значительно облегчило бы положение воинов Христа и сделало бы бессмысленным сидение князя Никлота на Зверинских болотах. В крайнем случае, крестоносцы могли дождаться зимы, чтобы, воспользовавшись морозами, выкурить ободритов из их временных нор.

– Справятся, – успокоил Филиппа Базиль, кося настороженным глазом на датские суда, густо стоящие в заливе. – Более половины шоненцев и ютландцев уйдут к Добину, и тогда руги скажут свое веское слово.

– А зачем им уходить? – удивился Филипп. – У Генриха Льва и Конрада Бургундского хватает сил и без них.

Базиль засмеялся, скорее, впрочем, зло, чем весело:

– В Добине находится все богатство ободритов. Неужели ты думаешь, что Канут и Свен оставят германцев наедине с сокровищами, а сами будут подвозить им еду. Надо быть воистину наивным человеком, чтобы поверить Генриху Льву, а особенно этой лисе, архиепископу Адальберту Бременскому, который сейчас обхаживает датчан.

Базиль высадил сотню мечников на берег и чего-то явно ждал, пристально вглядываясь в воды залива. Своими замыслами он с Филиппом не делился, а тот не собирался их выпытывать, отлично понимая, как высока сейчас для славян цена любой ошибки. Под рукой у князя Никлота было всего пять тысяч воинов. Больше Добин просто не мог вместить и прокормить. Еще несколько тысяч вооруженных ободритов прятались в окрестных лесах и болотах, но их еще нужно было собрать. Причем большинство из этих людей не являлись воинами. Их снаряжение и оружие оставляло желать много лучшего и на открытом месте ободриты наверняка бы потерпели поражение от хорошо обученного войска, где только конных рыцарей насчитывалось более семи тысяч. Никлоту ничего не оставалось делать, как ждать помощи либо от лютичей, либо от славянских богов.

– Лютичи не придут, – процедил сквозь зубы Базиль. – Альбрехт Медведь уже вывел из Магдебурга армию крестоносцев численностью почти в сорок тысяч рыцарей и кнехтов. Придется нам выкручиваться самим.

Филипп с интересом покосился на Гаста. Базиль, похоже, не отделял себя от ободритов и не собирался покидать их в трудный час. Позиция, что и говорить, благородная, но, по мнению Лузарша, неумная. В конце концов, что могли сделать сто человек, пусть и хорошо обученных, против тысяч крестоносцев, прихлынувших в славянские земли. Алеманы, надо отдать им должное, действовали с размахом. Их объединенные силы достигали чудовищной цифры в семьдесят тысяч человек. Даже на многолюдном Востоке мало кому удавалось собрать такую огромную армию. Во всяком случае, за Иерусалимское королевства и тяготеющие к нему христианские графства Филипп мог ручаться. Двадцать тысяч, ну тридцать, в самом крайнем случае – пятьдесят, но это при мобилизации всех ресурсов и с привлечением местного населения, умеющего носить оружие и ненавидящего мусульман.

Трудно сказать, о чем договорились архиепископ Бременский и датские князья, однако в огромном лагере, раскинувшемся на берегу залива, началось движение. Похоже, Базиль угадал. Значительная часть шоненцев и ютландцев, скорее даже больше половины, снялась с места и двинулась во главе со своими вождями к Зверинскому озеру. Филипп полагал, что Свен и Канут ведут своих людей на соединение с алеманами, но ошибся. Крепость Добин располагалась на берегу озера, в окружении болот, и подобраться к ней можно было с двух сторон – северной и южной. С южной стороны уже расположились крестоносцы Генриха Льва и Конрада Бургундского, а сторона северная досталась Свену и Кануту. Соединиться датчане и алеманы не могли – с запада им мешало озеро, с востока – непроходимые болота. Судя по всему, крестоносцы не собирались задерживать перед стенами Добина и предпочли штурм долгой осаде. Об этом Базиль заявил князю Никлоту, как только вместе со своими людьми, опережая датчан, добрался до крепости. Разговор между боярином и ободритским вождем происходил на северной стене, откуда открывался великолепный вид на обширную поляну, лишь кое-где поросшую мелколесьем. Отсюда до Висмарского залива было не более восьми верст, которые датчане могли преодолеть за достаточно короткий срок. На что указал Никлоту Базиль Гаст.

– И что ты предлагаешь, боярин? – нахмурился князь.

– Предлагаю не я, а воеводы Воист и Боримир, – пожал плечами Базиль. – Ровно в полночь руги атакуют суда датчан в заливе, а в это время мы должны напасть на лагерь Свена и Канута, дабы помешать им прийти на помощь своим.

– У меня за спиной всего пять тысяч воинов, датчан под стенами не менее семи тысяч, а они умеют драться, смею тебя уверить, боярин, – зло проговорил Никлот.

– Другого выхода у нас нет, – вздохнул Базиль. – У датчан ладей больше чем у ругов раз в десять. Архиепископ Бременский с их помощью легко сможет наладить снабжение крестоносцев, и тогда алеманы будут сидеть здесь до зимы. Впрочем, я не исключаю, что они уже завтра пойдут на штурм Добина сразу с двух сторон. Ты уверен, князь, что сумеешь отразить их натиск?

Никлот промолчал. Молчали и окружившие его воеводы и старейшины. В сущности все понимали, насколько велик риск, но понимали и другое – это единственно возможный выход из создавшегося положения.

– Готовь людей, – глухо произнес Никлот, оборачиваясь к воеводе Родияру. – Ворота крепости откроешь в полночь.

Филипп мог бы не участвовать в ночной вылазке на датский стан. Никто бы не осудил постороннего человека, уклонившегося от кровавой битвы, но шевалье де Руси были свои виды на Базиля Гаста, и он не хотел ронять себя в глазах его людей. Что касается самого Базиля, то боярин, похоже, не ведал никаких сомнений, и расположился вместе со своими мечниками на самом острие ободритского копья, занесенного над спящим датским станом. Ворота Добина были узки и могли пропустить зараз только четырех человек. Филипп встал рядом с Базилем, имея по левую руку от себя Глеба Гаста. Впереди них расположились четверо ободритов во главе с воеводой Родияром, а за спиной толпились тысячи суровых людей, изготовившихся возможно к последнему в своей жизни броску. До вражеского лагеря, по прикидкам Филиппа, насчитывалось никак не менее трехсот шагов, и преодолеть это немалое расстояние следовало до того, как встревоженные датчане построятся для отпора.

Команды не последовало. Просто распахнулись ворота крепости, и воевода Родияр первым сделал роковой шаг в неизведанное. Ободриты бежали молча, стараясь производить как можно шума и на ходу перестраиваясь в фалангу, способную охватить вражеский стан. Земля загудела от тысяч ног, и этот гул не мог не разбудить датчан, не ждавших, похоже, от своих врагов такой прыти. Тревожные крики в их лагере почти заглушили топот наступающих славян.

– Зарево! – крикнул Базиль, указывая в сторону моря. – Руги жгут датские драккары!

Этот крик подхлестнул наступающих, которые обрушились на чужой стан, словно приливная волна во время шторма. Навстречу им ринулись заспанные шоненцы и ютландцы, не потерявшие присутствие духа, несмотря на внезапность нападения ободритов. Какие сигналы подавали их гнусавые рожки, Филипп понять, естественно, не мог, но датчане вняли призыву вождей и стали стремительно покидать лагерь. Похоже, они отступали к лесу, дабы под прикрытием деревьев построиться в фалангу. Однако воеводы ободритов разгадали их план, и, судя по свету факелов, пытались обходным маневром, оттеснить своих врагов к болотам. Впрочем, Лузаршу сейчас было не до затей полководцев, он оказался в самой гуще сражения и безостановочно работал мечом, повергая на землю своих врагов одного за другим. Филипп всегда слыл искусным бойцом, но ему пришлось приложить все свое умение, дабы уцелеть в рукотворном аду. К счастью он был не один. Слева его прикрывал Глеб Гаст, справа – воевода Родияр, орудовавший тяжелой секирой. У благородного Глеба не было щита, он бился двумя мечами – искусство неведомое на Востоке и не слишком распространенное на Севере. Во всяком случае, последователей у Гаста оказалось немного. На глазах потрясенного Филиппа Глеб сокрушил рослого датчанина страшным рубящим ударом в голову и тут же поразил другого в грудь, выбросив левую руку вперед. Филипп перенес вес тела на правую ногу, принял на щит чужую секиру и нанес разящий удар в бок своему противнику с выносом меча из-за спины. На датчанине был панцирь, но удар шевалье пришелся точно между стальных пластин и поверг противника на землю. Глеб, Филипп и Родияр прорубались к роскошному шатру, принадлежащему, надо полагать, одному из датских князей. Во всяком случае, ободритский воевода именно Канута вызывал на бой низким воющим голосом. Трудно сказать, услышал ли конунг этот призыв, но навстречу Родияру ринулась целая толпа разъяренных датчан, готовых разорвать на куски обнаглевшего врага. Судя по двойным кольчугам и отделанным серебром шлемам, это были телохранители датского вождя. Был ли среди них сам Канут, Филипп так и не разобрал. Зато сумел спасти Родияра от верной смерти, рубанув мечом по уже занесенной над его головой руке с булавой. Воевода только сверкнул глазами в сторону шевалье, но, надо полагать, оценил по достоинству чужую расторопность. Какое-то время, показавшееся Лузаршу вечностью, они с трудом отбивались от десятка разъяренных датчан, далеко не последних рубак в этом мире. Филипп юлой закрутился на месте, орудуя не только мечом, но и щитом. Щит он, впрочем, скоро потерял. Обтянутое кожей и скрепленное стальными полосами дерево не выдержало удара датской секиры и разлетелось в щепы. Лузарш выхватил из-за голенища сапога длинный нож, подаренный когда-то Венцелином фон Рюстовым, и поверг своего обидчика на землю колющим ударом в шею. Кажется, кто-то из двоих, либо Глеб Гаст, либо Родияр сумели достать князя Канута. Во всяком случае, среди датчан возникло замешательство. Трое уносили поверженное тело, а остальные пытались прикрыть их отход. Родияр ревел как бык, пытаясь прорваться к раненному конунгу, но врагов вокруг становилось все больше, и свою добычу он, кажется, упустил.

– Канут, я еще доберусь до тебя! – прорвался сквозь шум боя его крик, но ответа с той стороны не последовало. Разбитое датское войско стремительно откатывалось к морю, где горели в заливе их многочисленные суда. Если судить по языкам пламени, старательно лизавшим почерневшее небо, то ругам удался внезапный налет. Захваченный преследованием Филипп не услышал призывного звука рога, и Глебу Гасту пришлось его придержать.

– Отходим, – прокричал он в самое ухо Лузаршу. – Похоже, алеманы пошли на штурм.

Собственно ничем другим германские крестоносцы не могли помочь своим гибнущим союзникам. От поля развернувшейся битвы их отделяло Зверинское озеро, которое можно было пересечь только вплавь. А идти в обход крепости по болотам да еще в ночную пору алеманы не решились. Именно поэтому Генрих Лев и Конрад Бургундский бросили своих рыцарей и кнехтов на стены. Их отчаянная попытка могла бы завершиться успехом, учитывая то обстоятельство, что большинство ободритов сражались с датчанами, но, к несчастью, для врагов, князь Никлот предусмотрел и такой оборот дела, оставив в крепости почти тысячу отборных бойцов. Ободриты сумели отбить первую атаку, а быстрое возвращение в город их товарищей и вовсе сделало бессмысленным этот ночной штурм. Однако вожди крестоносцев, видимо, не сразу поняли, что количество обороняющихся увеличилось в несколько раз, и продолжали гнать несчастных кнехтов на южную стену. Увы, их атака захлебнулась раньше, чем искусные мастера успели установить таран напротив добинских ворот. Неудача крестоносцев могла бы остаться локальной, если бы ободриты не сделали вторую вылазку за сегодняшнюю ночь. Правда, они не стали штурмовать хорошо укрепленный лагерь алеманов, зато сожгли практически все осадные машины, выдвинутые к крепости, и перебили несчастных кнехтов, не успевших отойти от Добина. Генрих Лев бросил на помощь пехотинцам рыцарскую конницу, но ободриты не приняли боя и в полном порядке отступили в крепость. Филипп участвовал в обороне стен, но ко второй вылазке, возглавляемой самим Никлотом, он не успел. Впрочем, она была непродолжительной, ободриты вернулись в Добин раньше, чем наступил рассвет.

– Силен ты, шевалье, – сказал воевода Родияр, спускаясь с галереи. – Никогда не видел столь искусного бойца. А повидал я их немало, можешь мне поверить.

– Учителя у него были хорошие, – усмехнулся Базиль, не получивший в отгремевшей битве ни единой царапины и явно довольный исходом дела. – Их слава гремела по всей Святой Земле.

У архиепископа Адальберта Бременского выдался трудный день. Упрямые датские конунги не хотели внимать доводам разума и рвались в ближайшую же ночь захватить крепость. С большим трудом архиепископу удалось убедить их в том, что Добин никуда от них не денется. И что спрятанное ободритское золото будет честно поделено между всеми участниками похода. Адальберт предлагал датчанам треть добычи, Канут и Свен, удивительно единодушные в эту минуту, требовали половину. И тупо игнорировали все доводы красноречивого архиепископа. Их не смущало даже то, что германских крестоносцев было более чем вдвое больше, чем датских.

– Зато у нас есть суда, – привел железный довод конунг Свен, ражий детина с красными, словно с перепоя, глазами. – Без нашей помощи вы просто сдохнете от голода в этих вонючих болотах.

Архиепископ Адальберт в который уже раз за последние недели помянул про себя нехорошим словом папского легата Дитмара, умудрившегося потерять не только огромные запасы продовольствия, но и набитый воинами город. Несчастных кнехтов руги истребили почти начисто да еще и разорили под корень германские поселения в Вагрии, заботливо опекаемые христианскими пастырями в этом диком языческом краю. Галеры, собранные в прибрежных германских городах, руги и ободриты либо сожгли, либо увели с собой, погрузив на них не только собранные для крестового похода припасы, но и казну, далеко не пустующую. И вот теперь перед Адальбертом стояла задача вернуть хотя бы часть потерянных святой церковью средств. С большим трудом ему удалось договориться с Генрихом Львом и Конрадом Бургундским, но жадные до денег датчане оказались ему не по зубам. Архиепископу пришлось буквально вывернуться наизнанку, чтобы убедить князей, согласиться хотя бы на две пятых предполагаемой добычи. Штурм решено было отложить на десять дней, дабы успеть подвезти припасы и построить осадные орудия, без которых подъем на стены Добина обернулся бы слишком большими потерями. Свен и Канут согласились выделить Адальберту по двадцать судов с экипажами для подвоза припасов. За что архиепископ был им особенно благодарен. В лагере германцев уже ощущалась нехватка еды, и вожди крестоносцев опасались бунта в случае наступления голода. Архиепископ Бременский рассчитывал снять проблему уже в ближайшие дни и не без основания полагал, что сорок датских драккаров – сила вполне достаточная, чтобы отбить охоту у наглых ругов соваться в чужие дела. Вряд ли язычники рискнут напасть на искусных мореходов более чем вдвое превосходящих их числом. В конце концов, датчане умеют драться как на суше, так и на море.

Если бы Адальберт знал, какой будет ночь, последовавшая за трудно прожитым днем, он выбрал бы место для отдыха подальше от Висмарского залива, а скорее всего, никогда не отправился бы в этот жуткий поход. По своему душевному складу архиепископ Бременский был приобретателем, но отнюдь не воином, а потому звериный рык ругов, идущих на спящий датский лагерь, поверг его в шок. Адальберт, проснувшийся среди панических криков и полохов огня, не нашел в себе сил для отпора силам зла и бежал из лагеря датчан в одной ночной рубашке на неоседланном коне, в сопровождении всего двух служек, бросив на растерзание демонам не только свое добро, но и многочисленную свиту. Ему казалось, что за его спиной полыхает море, хотя на самом деле горели всего лишь датские суда. Позднее архиепископ утверждал, что бросился к князьям Свену и Кануту за помощью, но, увы, сведущие люди только криво улыбались в ответ. Ни у кого не было сомнений в том, что Адальберт Бременский просто струсил и не сумел организовать отпор зарвавшимся ругам, которые по численности втрое уступали датчанам, выделенным архиепископу конунгами для предстоящего морского похода. Если бы он, собрав людей, бросил бы их на помощь сторожам, охранявшим драккары, то ущерб причиненный ругами не был бы столь велик. Можно подумать, что Адальберт это какой-то волосатый варвар вроде Канута, способный могучей дланью опрокинуть врага. Как он мог помочь сторожам, если шоненцы не хотели спасать ютландцев, а тем в свою очередь было глубоко плевать на шоненцев. В результате этой разобщенности датчане лишились двух третей своих судов. Впрочем, оставшихся вполне хватило для ретирады сильно поредевшего войска, в пух и прах разбитого ободритами под стенами Добина. Или в этом тоже был виноват архиепископ Адальберт?

– Твоя доблесть, архиепископ, сильно уступает твоему красноречию, – зло выкрикнул Генрих Лев, покидая шатер Адальберта, с трудом приходящего в себя после ночного кошмара.

Это называется, уязвил! Можно подумать, что этот щенок, не достигший еще двадцатилетия, одержал блистательную победу над князем Никлотом. Так ведь нет, ободриты сожгли все его осадные машины и перебили почти четыре тысячи рыцарей и кнехтов. Это же разгром! Полный разгром! Еще одна такая вылазка и архиепископу незачем будет хлопотать о продовольствии, поскольку храбрым вождям просто некого окажется кормить.

– Надеюсь, что больше вылазок не будет, – спокойно заметил Конрад Бургундский, уныло ковыряя кончиком меча земляной пол в чужом шатре. Благородный Конрад был старше юного Генриха на пятнадцать лет, а потому научился владеть собой даже в весьма прискорбных обстоятельствах.

– Почему? – спросил оторопело разгоряченный Адальберт.

– Потому что у нас нет продовольствия и нет судов, чтобы доставить его в лагерь из отдаленных мест. Уцелевшие датчане покидают нас, увозя с собой раненного Канута.

– Канут ранен? – удивился архиепископ.

– Это не самая главная их потеря, – криво усмехнулся герцог Бургундский. – Дай Бог, чтобы им хватило людей для похорон убитых. Под стенами Добина пало пять тысяч датчан, еще тысячу истребили руги. Это не считая раненных. Датчанам не скоро удастся оправиться от столь чудовищного урона, поэтому я не стал удерживать благородного Свена. К слову, ругавшего тебя последними словами.

– И этот туда же, – воздел холеные руки к небу Адальберт. – Тогда скажи мне, благородный Конрад, в чем же моя вина. Неужели только в том, что я спасся от мечей озверевших ругов? Или может быть в том, что я нашел путь к озеру среди груд окровавленных тел? Или в том, что мне под руку попалась утлая рыбацкая лодчонка, на которой мои люди сумели переправить меня, разбитого горем, в ваш лагерь?

– Ты виноват не больше, чем все мы, архиепископ Бременский, – вяло махнул рукой в сторону обиженного прелата Конрад. – Благородный Генрих просто погорячился. Он слишком молод, чтобы с достоинством переносить бремя неудачи. В конце концов, мы сделали все что могли, принеся свет истиной веры в забытые Богом места. И если ободриты не захотели принять учение Христа, то тем хуже для них, а не для нас.

– Вот именно! – возликовал душой Адальберт. – Рано или поздно, несчастные ободриты поймут, сколь глубоки их заблуждения, и припадут к стопам того, кого мы недаром называем Спасителем. Я верю в промысел Господа относительно здешнего люда, благородный Конрад, и очень надеюсь, что вслед за мной в этом уверишься ты.

– Во мне ты можешь не сомневаться, архиепископ, – кивнул герцог. – Да и Генрих очень скоро поймет нашу правоту. Пока у нас достаточно сил, чтобы с достоинством уйти из ободритской земли. Но через месяц, а может и того ранее ситуация может измениться. Ты понимаешь, о чем я говорю?

– Понимаю, благородный Конрад. Более того, полностью согласен с тобой.

– В таком случае, тебе, преподобный Адальберт, придется взвалить тяжкое бремя переговоров с князем Никлотом на свои плечи. Я целиком полагаюсь на твой ум и красноречие.

– Сделаю все, что в моих силах, – скромно потупился архиепископ. – В конце концов, почему сохранение жизни христиан занятие менее достойное, чем истребление язычников?

– Я рад, что мы поняли друг друга, Адальберт.

Глава 3 Пляска святого Вита.

Известие о поражении датчан и германцев под Добином дошло до Альбрехта Медведя и его соратников, когда крестоносцы вошли в Гевельберг. Славянский город не оказал сопротивления наступающей армии – уж слишком неравными были силы. Его жители просто покинули свои дома и растворились в окрестных лесах. Сжечь родной город им недостало сил, что бесспорно оказалось на руку крестоносцам. Епископ Дитмар торжествовал, Герхард, на которого занятый город не произвел большого впечатления, пожимал плечами, а юный Вальтер фон Валенсберг ухмылялся. Город и в свои лучшие времена вряд ли насчитывал больше семи тысячи жителей, а сейчас и вовсе было непонятно, перед кем епископ Дитмар собирается рассыпать перлы своего красноречия. Впрочем, хорошо уже то, что крестоносцы могли передохнуть в человеческих условиях и зализать болячки и царапины, полученные во время долгого перехода. Гевельберг располагался на самом краю славянских земель, и алеманам предстоял еще долгий путь по непроходимым дебрям.

На совет, собранный маркграфом Альбрехтом в лучшем здешнем здании, украшенным к тому же причудливой деревянной резьбою, Герхард попал в свите епископа Дитмара. Вожди похода не могли, конечно, обойти папского легата в столь важном деле, как обсуждение призыва о помощи, исходящего от юного герцога.

– Неужели его дела так плохи? – с сомнением покачал головой Герман Рейнский. – Их армия никак не меньше нашей. По-моему, этого вполне достаточно, чтобы потрепать ободритов.

– Генрих Лев испытывает трудности с продовольствием, – вздохнул маркграф Альбрехт.

– И чем же мы можем ему помочь? – пожал плечами Фридрих Саксонский, скептически настроенный как к походу вообще, так к потомку императора Лотаря в частности. Фридрих был ставленником Конрада Гогенштауфена и судьба попавшего впросак юнца из рода Вельфов его нисколько не волновала.

Армия Альбрехта Медведя пока не голодала, но излишками продовольствия похвастаться не могла. К тому же у крестоносцев не имелось в наличии ни судов, ни подвод, дабы перебросить провизию в земли ободритов. Что же касается помощи людьми, то поворачивать войско, проделавшего изрядную часть пути, было бы безумием. С этими словами маркграфа Альбрехта согласились все вожди похода, включая папского легата Дитмара и архиепископа Магдебургского.

– Нашей помощью Генриху Льву и Конраду Бургундскому будет победа над мороченами, лютичами и поморцами, – выразил общее мнение Герман Рейнский. – Узнав о поражении Ратибора, князь Никлот сразу станет сговорчивее.

Герхард был согласен с решением, вынесенным советом вождей, и не замедлил поделиться своими наблюдениями и выводами с Валенсбергом. Однако Вальтер не разделил энтузиазм своего старшего друга. Благородный рыцарь успел пообщаться с кнехтами, хорошо знающими эти земли, и узнал много нового и любопытного о здешних обитателях. Оказывается, прозвание свое морочене получили от славянского слово «морок», и среди соседей слыли отчаянными колдунами. Свою колдовскую силу они, по слухам, получали из озера Морочь, буквально кишевшего нечистой силой. Не менее громкой славой среди окрестных племен обладал здешний лес, через который крестоносцам еще предстояло пройти. Он тоже назывался Мороченским, то есть Колдовским, и неизменно оправдывал свою репутацию проклятого места на протяжении многих столетий.

В другой обстановке Герхард посмеялся бы над страхами суеверного Вальтера, но сейчас ему было не до смеха. Подобные слухи могли подорвать боеспособность крестоносного войска и сделать невозможным выполнение миссии, возложенной на них самим папой. Шевалье де Лаваль на собственной шкуре испытал, как действуют подобные разговоры не только на простых кнехтов, но и на благородных рыцарей. Дурная слава ругов, которых многие алеманы считали оборотнями и демонами, буквально парализовала воинов, позволивших перебить себя словно стадо баранов на улицах города Любека.

– Звериная шкура на плечах не делает человека волком, – наставительно заметил юному другу искушенный Герхард.

– Зато она делает его оборотнем, – возразил Вальтер, – в поединке с которым не устоит даже самый храбрый рыцарь.

Герхард обратился было к Дитмару, отличавшемуся, вроде бы, трезвым умом, но, увы, епископ Гевельбергский не оправдал его надежд. Более того, папский легат выступил с проповедью, призвав доблестных крестоносцев покончить с нечистой силой, угнездившейся в здешних местах. Причем епископ Дитмар так красочно описывал жуткие проделки здешних оборотней и колдунов, что напугал даже скептически настроенного Лаваля. По мнению папского легата, помочь крестоносцам могла только искренняя вера в Спасителя, способная разрушить любой морок и любое колдовство.

– Не только в мече, но и в кресте наше спасение, – надрывался преподобный Дитмар перед огромной толпой кнехтов. – Господь покарает лишь тех нечестивцев, в чьих душах корысть преобладает над верой.

После этой блестящей во всех отношениях проповеди, в лагере крестоносцев воцарилось уныние. Многие благородные рыцари и простые обыватели отправились в поход, прельстившись обещаниями папы, отпустить грехи, в том числе и смертные, всем его участникам. А теперь вдруг выясняется, что слово папы ничто перед происками местных колдунов и демонов, которые, чего доброго, утащат вас в ад раньше, чем будет получен пропуск в райские кущи. Крестоносцы были взволнованы до такой степени, что архиепископу Магдебургскому пришлось выступать с разъяснениями обличительных речей преподобного Дитмара. По его словам, само участие христианина в походе делало его безгрешным и неподвластным местным демонам, ибо над крестоносцами простерта рука не только папы, но и самого Спасителя. Именно здесь и только здесь, под сенью креста, человек может чувствовать себя в безопасности от происков адских сил.

– С нами Бог, – воздевал к небу руки архиепископ. – Так с какой же стати мы будем бояться происков демонов и колдунов.

Дитмар, получив строгое внушение от Фридриха Магдебургского и других вождей похода, вынужден был замолчать. Ему было настоятельно рекомендовано, заняться обращением косневших в язычестве душ и оставить христиан в покое. Ибо отпущение грехов от папы Евгения они уже получили и могли со спокойной совестью не только спать, но и действовать во благо святой церкви.

Отдохнувшее в Гевельберге крестоносное воинство двинулось вперед бодрым шагом, но с некоторым беспокойством в растревоженных сердцах, не совсем понимая, кто же из двух красноречивых пастырей окажется, в конце концов, прав. Многие надеялись на правоту архиепископа Фридриха, ибо сильно сомневались в изначальной чистоте собственных помыслов. В конце концов, люди отправлялись в поход не только, чтобы защитить истинную веру, но и за добычей, которую им обещали щедрые вожди.

– Мороченский лес все расставит по своим местам, – мрачно прокаркал Вальтер. – Помяни мое слово, Герхард, правым окажется Дитмар, а вовсе не архиепископ Магдебургский.

Увы, пророчества Валенсберга стали сбываться почти сразу же, как только крестоносцы втянулись в колдовские дебри. Сначала, как водится, поползли слухи, один страшнее другого. Появились свидетели ужасных событий, утверждавшие на голубом глазу, что видели демонов ада, вылезавших из-под земли. Потом стали пропадать люди, причем среди бела дня. Возможно, речь шла о дезертирах, которые покинули ряды крестоносцев, испугавшихся трудностей. Но пропавших становилось все больше и больше, и это уже нельзя было объяснить просто бегством. И если в дневную пору люди еще сохраняли бодрость, то ночь погружала их в беспокойство и страх. Крестоносцы жались к кострам, с ужасом прислушиваясь к непонятным горожанам звукам, несущихся из темных глубин.

Герхард настаивал, что уханье, доносившееся из леса, это проделки не бесов, а птиц, охотящихся по ночам не за алеманами, а за грызунами. А грозный рык, только что разорвавший ночную тишину, принадлежит зверю, скорее всего туру или оленю, коих немало в этих забытых богом и людьми местах. Кнехты слушали осведомленного человека с большим вниманием, но от костров отходили только по нужде. А люди между тем пропадали. Что беспокоило уже не только простых пехотинцев, но и вождей. И если в первую ночь пропало сто человек, то во вторую уже триста. Альбрехт Медведь настаивал на том, что это проделки морочен, знающих свой лес как пять пальцев, и призывал благородных рыцарей тщательней обыскивать участки леса, где они останавливаются на ночной отдых. Совету маркграфа вняли. Герхард де Лаваль лично облазил заросли вокруг поляны, которую благочестивый Дитмар избрал для стоянки. Рыцари и кнехты, сопровождавшие папского легата, развели огромные костры, осветившие лес едва ли не на полсотни метров вокруг. Увы, даже эти предосторожности не помогли Францу и Эберхарду сохранить свои жизни. Благородные рыцари отошли от костра едва ли дальше, чем на десяток шагов. Герхард и Вальтер следили за ними в четыре глаза. И вдруг рыцари исчезли, не издав ни звука. Словно растворились в воздухе. Герхард стрелой метнулся к месту происшествия, но не обнаружил ничего кроме нескольких кучек гнилых прошлогодних листьев. В этот миг шевалье де Лаваль впервые за время похода испытал суеверный ужас. У костра загомонили кнехты и служки епископа, а он стоял словно парализованный, тупо вглядываясь в темноту, за которой угадывались только стволы деревьев да подлесок.

– Что ты теперь скажешь? – спросил Вальтер, клацая зубами, у подошедшего к огню Герхарда. – Благородных рыцарей унесли ночные птицы? Или это все-таки лесные бесы так страшно пошутили с нами? А кому тогда принадлежали волосатые руки, сдавившие горло Эберхарда?

– Ты видел это существо? – насторожился Герхард.

– Я видел только руки, – в ужасе замотал головой Валенсберг. – Нечеловеческие!

Среди кнехтов нашлись очевидцы, разглядевшие окровавленную пасть демона, утыканную жуткими зубами, и даже языки адского пламени, вырвавшиеся из преисподней. В этом пламени и сгорели якобы несчастные рыцари. Эта версия, возможно, удовлетворила епископа Дитмара, но Герхарду она показалась сомнительной. А вот в волосатые руки, виденные Вальтером, он поверил. Франц и Эберхард стояли в четырех-пяти шагах друг от друга, каждый у своего дерева. Руки у них при этом были заняты. Исчезли они почти одновременно. Ни тот, ни другой даже не вскрикнули, скорее всего, рыцарей парализовал страх. А их замешательством воспользовались убийцы.

– Ты считаешь, благородный Герхард, что на рыцарей напали люди? – прямо спросил Альбрехт Медведь, лично проводивших расследование ночного происшествия, впрочем, далеко не единственного в войске крестоносцев.

– Они действительно увидели что-то страшное, – задумчиво произнес Лаваль. – Но это могли быть не демоны, а ряженые. В Гевельберге я видел жуткие образины из дерева едва ли не на каждом доме – что они означают?

– Говорят, что морочене таким образом отпугивают злых духов, – пожал плечами маркграф. – Якобы это лик их бога, которого они называют Велесом или Волосатым.

– А мне показалось, что эти образины больше похожи на звериные морды, чем на человеческие лица.

Альбрехт криво усмехнулся:

– Когда-то, во времена Карла Великого, саксы тоже почитали бога не только в образе человечьем, но и медвежьем. Мои далекие предки были его жрецами. Отсюда мое прозвище – Медведь. Ты ведь это хотел узнать, рыцарь?

– Не совсем, – покачал головой Лаваль. – Я видел ругов, облаченных в волчьи шкуры. Простые кнехты считали их оборотнями. Я в это не верю, но хотел бы знать, что думают по этому поводу сами носители звериных шкур. Это связано с какими-то мистериями религиозного свойства?

– Не пойму, к чему ты клонишь, благородный Герхард, – нахмурился Альбрехт.

– Я хочу знать, верит ли человек, напяливший на себя медвежью шкуру, что он сам превращается в медведя, и насколько эта вера глубока?

– А если верит, то что?

– Однажды в Триполи я видел колдуна, который водил обывателей по раскаленным углям, убеждая их, что это обычные камни. И люди по ним ходили – взад и вперед.

– А потом они корчились от боли?

– Нет, – покачал головой Лаваль. – Я сам осматривал их ступни и не обнаружил даже следа ожогов.

– И какая здесь связь? – заинтересовался маркграф.

– Я не исключаю, что морочене верят в то, что превращаются в медведей и заставляют поверить в это других. Для этой цели им служат звериные шкуры и искусно выделанные личины.

– Но ведь они появляются из-под земли?

– Скорее из неглубоких ям, присыпанных ветками и листьями.

– А тела убитых?

– Они уносят их с собой, чтобы нагнать на нас побольше страха, – пояснил Герхард. – Прикажи обыскать лес на несколько миль вокруг. Наверняка мы обнаружим трупы, убитых сегодня ночью. И тогда если не все, то многие поймут, что на них охотятся не демоны, пожирающие людей без остатка, а такие же смертные как мы.

Альбрехт Медведь внял совету разумного человека. У крестоносцев ушло полдня на то, чтобы облазить лес на несколько миль в округе. Но результат стоил потерянного времени. Лаваль и Валенсберг нашли тела своих несчастных товарищей в неглубоком овраге всего-то в пятистах шагах от поляны. На шее Франца остались синее пятна от пальцев человека, оборвавшего его жизнь. Эберхард, судя по всему, был задушен удавкой, ловко наброшенной ему на шею. Из чего Лаваль заключил, что морочене умеют прятаться не только под землей, но и на деревьях. Видимо, один из них сидел на той самой осине, где на свою беду решил справить нужду несчастный Эберхард.

– Приятно иметь дело с разумным человеком, – усмехнулся Фридрих Саксонский, пожимая Лавалю руку. – А я ведь почти поверил в демонов из ада.

В отместку за проделки морочен, Альбрехт приказал сжечь первый же славянский город, стоявший на пути. Этим городом оказался Малахон, расположенный на берегу красивого и богатого рыбой озера. Малахон был пуст как и Гевельберг, жители на свое счастье успели его покинуть, иначе им пришлось бы испытать на себе ярость обманутых крестоносцев. В окрестностях Малахона Герхард впервые увидел славянское капище, обнесенное высокой оградой. Лаваль довольно долго стоял у распахнутых ворот, разглядывая деревянные лики чужих богов, но внутрь войти не рискнул. Отчасти из суеверного страха, но больше из опасения угодить в какую-нибудь ловушку, которую хитроумные славяне наверняка приготовили для незваных гостей. Капище тоже сожгли по приказу Фридриха Магдебургского, что не на шутку встревожило благородного Вальтера. Валенсберг всерьез опасался мести деревянных богов.

– Не завидую я епископу Дитмару, – вздохнул суеверный рыцарь. – Боюсь, он недолго протянет в этих диких краях.

– Зато мученическая смерть откроет ему дорогу в рай, – печально вздохнул Лаваль. – Завидная судьба для христианского проповедника.

– А для крестоносца? – спросил Вальтер.

– Я бы предпочел выбраться отсюда живым, – холодно отозвался Герхард.

Десятидневный поход через Мороченский лес обернулся для крестоносцев потерей пяти тысяч человек. Причем далеко не все из них были убиты славянами, большая часть, скорее всего, просто сбежала, убоявшись трудностей. А ведь крестоносцы еще не столкнулись с основными силами лютичей. И никто не знал, что ждет их впереди. Среди вождей опять возникли разногласия. Фридрих Саксонский предлагал навалиться всем скопом сначала на город Дымин, стоявший на реке Пене и принадлежавший племени поморян, а уж потом поворачивать на Щетин, столицу лютичей. Ему возражал Герман Рейнский, резонно заявляя, что пока крестоносцы будут осаждать Дымин, лютичи вполне способны зайти им в тыл с весьма печальными последствиями. По мнению пфальцграфа разумнее было бы блокировать сразу оба города, благо у крестоносцев хватало для этого сил. Маркграф Конрад Мейсенский поддержал благородного Германа, считая, что разделение армии поможет решить, кроме всего прочего, еще и проблему снабжения продовольствием, поскольку прокормить двадцатитысячную армию гораздо легче, чем сорокатысячную. Архиепископ Бременский возразил Конраду, что долгий переход уже уменьшил количество едоков, по меньшей мере, на одну пятую и что потери, скорее всего, будут продолжаться. Последнее слово осталось за маркграфом Альбрехтом, подсчитавшим, что лютичи и поморяне, если дать им время на сборы, могут утроить силы за счет жителей ближних и дальних земель. Но если захватить их врасплох, то вряд ли им удастся выставить против крестоносцев более чем по пять тысяч человек. Кроме того, следует помнить о печальном положении германцев в землях ободритов. Не исключено, что Генрих Лев и герцог Бургундский уже сняли осаду Добина и заключили мир с князем Никлотом. В этом случае лютичи и поморяне вполне могут рассчитывать на поддержку ругов и ободритов. Альбрехт Медведь говорил так витиевато, что Герхард заподозрил его в попытке, скрыть истинное положение дел. А потому после окончания совета припер к стенке преподобного Дитмара. Папский легат долго отнекивался, но все же вынужден был признать, что дела крестоносцев под Добином не так хороши, как хотелось. А если быть уж совсем точным, то подозрения Лаваля вполне обоснованы – Генрих Лев и Конрад Бургундский уже повернули своих коней восвояси, не добившись от упрямого Никлота практически ничего. Епископ Гевельбергский и Альбрехт Медведь просто-напросто скрыли от своих союзников известие о конфузе, приключившимся с крестоносцами в княжестве ободритов, дабы не подорвать в них окончательно веру в победу. Герхард дал слово папскому легату, что сохранит его признание в тайне, но с этой минуты окончательно потерял веру в успех похода, затеянного в недобрый час папой Евгением и Бернаром Клевросским. Славяне, которых он почитал за людей смирных и не склонных к насилию, показали-таки наставникам в христианской вере свой буйный нрав. И покорить их оказалось никак не легче, чем воинственных мусульман.

Армия крестоносцев разделилась на две почти равные части. Наступление на Дымин возглавили Альбрехт Медведь и Герман Рейнский. К Щетину двинулись Фридрих Саксонский и Конрад Мейсенский. Епископ Дитмар, как истинный подвижник выбрал для себя самый трудный путь. То есть присоединился к Альбрехту Медведю. Архиепископ Магдебургский примкнул к пфальцграфу Саксонскому. Благородным Герхарду и Вальтеру осталось только пожалеть о неразумии папского легата, вновь полезшего в лесные дебри вместо того, чтобы прогуляться вдоль реки. Поморяне гостей ждали. Это стало ясно уже на третий день пути, когда доблестный барон Адемар фон Штайн провалился вместе с десятком своих конных мечников в огромную волчью яму, утыканную кольями. Сам барон и шестеро его людей погибли, троих удалось извлечь живыми. Это происшествие не слишком огорчило маркграфа Альбрехта, но произвело гнетущее впечатление на его людей. Всем почему-то сразу же припомнился Мороченский лес и те многочисленные утраты, которые понесли крестоносцы в его колдовских пределах. Многие рыцари и кнехты до сих пор верили, что подверглись нападению демонов, а на доказательства просвещенного Лаваля просто махнули рукой.

– Суеверные люди, – попытался утешить старшего товарища Вальтер, тревожно оглядываясь по сторонам.

– Демонов ищешь? – с усмешкой спросил Герхард.

– Лучника, – отозвался Валенсберг, вскидывая щит.

В этот раз врожденная осторожность помогла Вальтеру уцелеть там, где погибли более тысячи его товарищей. Вытянувшаяся в гигантскую змею армия крестоносцев была атакована лучниками сразу с двух сторон. Стрелы летели густо, и Лавалю на мгновение показалось, что наступила ночь. К счастью, он вовремя успел соскользнуть с коня, ставшего жертвой чужого коварства. Конина стала серьезным подспорьем для пустых желудков незадачливых крестоносцев, зато Герхарду пришлось поутру отправляться в поход пешком. Впрочем, он не был одинок в своем несчастье, и это обстоятельство примирило его с действительностью. Никто из нападавших не пострадал. Поморяне исчезли раньше, чем алеманы успели изготовиться для атаки. Благородный Вальтер предложил Герхарду воспользоваться его конем. Ехали они по очереди, разнообразя свой путь пешими прогулками. По уверениям епископа Дитмара, до Дымина было рукой подать. Однако Герхарду стало уже казаться, что их блуждание по славянским дебрям не закончится никогда. Или закончится смертью. Ибо поморяне не оставляли пришельцев своим вниманием на протяжении вот уже трех дней. И каждый раз нанесенный ими урон заставлял маркграфа Альбрехта темнеть лицом и скрежетать зубами. Многие кнехты всерьез полагали, что угодили в ад. Что касается Герхарда, то он считал поморские леса лишь преддверием, ад наверняка ждал их впереди. Особенно его тревожила гибель коней. По слухам, у поморян практически не было кавалерии, зато в пешем строю они могли поспорить не только с алеманами, но и с демонами. Альбрехт Медведь с каждым днем трудного пути терял свои преимущества. О внезапности нападения теперь уже можно было забыть. Боевой дух крестоносцев упал настолько, что не мог не внушать тревоги. И в довершение всех бед половина рыцарей лишилась своего главного преимущества – коней. А ведь в начале похода почти у каждого их было по паре – один для битвы, другой для переходов. Герхард и Вальтер, чудом спасшиеся от мечей разъяренных ругов, были в этом ряду несчастливым исключением, у них имелось по одному коню, да и то ворованному. До недавних пор их выручал епископ Дитмар, обзаведшийся небольшим обозом, но мобилизованные им кони уже пали, частью от стрел поморян, частью от трудностей похода. Люди пока держались, но их силы были уже на пределе.

Цитадель города Дымина располагалась на верхушке холма, а жилища простых обитателей словно бы сбегали с этого холма к равнине, очищенной от зарослей то ли самими славянами, то ли Богом, решившим избавить их от больших хлопот. Город был обнесен валом, на котором возвышались стены из массивных бревен и около десятка башен, тоже деревянных, но довольно крепких на вид. Цитадель, выстроенная из камня, угрожающе нависала не только над городом, но и над всей местностью, радующую глаз веселым разнотравьем. Справа от Дымина протекала река, делая крутой изгиб в том самом месте, где стоял город. Слева была открытая местность, лишь местами поросшая березовыми колками и подлеском. Пашни и огороды, судя по всему, располагались за городом. Во всяком случае, земля, по которой двигались к Дымину крестоносцы, никогда, похоже, не знала ни плуга, ни семян культурных растений. Надо отдать должное поморянам, построившим свою столицу на полуострове, с трех сторон окруженном водой. Для штурма крестоносцам оставалась только западная сторона, где городские стены были особо высоки. Именно здесь, на обширной поляне, Альбрехт Медведь и Герман Рейнский решили устроить свой стан. Кнехты, потерявшие в лесных дебрях своих товарищей, не скрывали радости по поводу того, что могут обозревать окрестности на много миль вокруг. Правда, возникли проблемы с топливом для костров, за которым приходилось ходить к редколесью едва ли не за полторы тысячи шагов, но подобные мелочи мало кого заботили.

– Странно, – задумчиво проговорил Герхард, оглядываясь по сторонам, – местность вроде бы удобная для пашни, а лежит вбросе.

– Здесь же огороды кругом, – возразил Вальтер, хрумкая только что сорванной морковью.

– Через две мили огороды обрываются, а дальше – нехоженая земля.

– Пашни у них расположены дальше, с северной стороны. Только жито еще не созрело.

– Вот я и спрашиваю, почему они пашут там, а не здесь.

– Где им удобнее, там и пашут, – рассердился Вальтер. – Какая муха тебя сегодня укусила? Радуйся жизни, благородный Герхард. Скоро решительный штурм, а там – как Бог даст.

Поморяне никак не отреагировали на появление у стен столицы огромной вооруженной толпы, которая уже завтра поутру могла стать грозной армией, сметающей все со своего пути. Дымин словно бы замер в преддверии беды. Герхард сел на чужого коня и подъехал едва ли не к самому рву. Никто его не окликнул, никто не погрозил ему кулаком ни с приворотной башни, ни со стены. В Дымине царила мертвая тишина. Могло создаться впечатление, что жители покинули город, узнав о приближении врага. Знать бы еще, куда они ушли. А точнее, где затаились, сберегая силы для решающего броска. Видимо, странное поведение поморян обеспокоило не только шевалье де Лаваля, но и вождей похода. Во всяком случае, Альбрехт Медведь тоже выехал из лагеря в сопровождении небольшой свиты, и проехался вдоль рва, держась, правда, на расстоянии полета стрелы от городских стен.

– Жители либо затаились, либо вообще покинули город, – сказал Герхард, подъезжая к маркграфу.

– Они там, – покачал крупной седеющей головой Альбрехт. – Поморяне так просто свою столицу не отдадут.

Ночь прошла спокойно, а на рассвете сонные алеманы вдруг увидели чужое войско у себя за спиной. Поморяне выстроились у того самого редколесья, где еще вчера вечером кнехты собирали топливо для костров. Их появление было настолько неожиданным, что Герхард невольно протер глаза. Из-за утреннего тумана очень трудно оказалось определить численность вражеской армии, но, судя по всему, она была немалой, если славяне решили напасть на врага. Странно только, что они не ударили на спящий стан ночью, хотя такая возможность у них имелась.

– Хотел бы я знать, где они прятались весь вчерашний день, – вздохнул огорченный Вальтер. – Неужели за тем дальним холмом?

Крестоносцы поспешно строились на самом краю своего плохо оборудованного лагеря – лицом к врагу, спиной к городу. Последнее обстоятельство очень огорчало Герхарда, опасавшегося внезапной вылазки осажденных. От поля предстоящей битвы до городского рва было всего каких-нибудь две мили, которые можно было преодолеть за очень короткий срок. С большим трудом шевалье де Лавалю удалось выпросить у епископа Дитмара коня. Он сразу почувствовал себя полноценным рыцарем и почти весело подмигнул Вальтеру. Конных крестоносцев под штандартом пфальцграфа Рейнского собралось более трех тысяч. Сила немалая, надо признать. Особенно если учесть, что противостоять им будут пехотинцы. Вожди похода уже разработали план атаки, незамысловатый, по мнению Герхарда, но действенный. Конница под командованием Германа Рейнского должна была обойти поморян с фланга и ударить им в тыл, благо равнинная местность позволяла это сделать. А довершить начатый ими разгром следовало пехоте. Дабы избежать всяческих сюрпризов со стороны города, Альбрехт Медведь решил оставить в лагере пять тысяч кнехтов, готовых отразить натиск любого врага. Предосторожность далеко не лишняя, учитывая коварство славян, уже не раз испытанное на себе крестоносцами.

Тяжеловооруженная конница двинулась с места не спеша. Надо было сохранить утомленных переходом коней для битвы. Острожный Герман Рейнский сделал большой крюк, дабы не подвергать своих людей опасности обстрела со стороны поморянских лучников, уже успевших показать крестоносцам свою меткость. К сожалению, эта неспешность передвижения конницы позволила славянам попятиться назад на довольно значительное расстояние, что не могло не огорчать кнехтов, уже перешедших в атаку. Им пришлось остановиться, чтобы перевести дух и изготовиться для нового решительного броска. Создавалось впечатление, что поморяне наконец-то осознали численное превосходство своего врага и теперь пытались избежать столкновения. Чего, разумеется, нельзя было допустить. Конница крестоносцев ускорила ход, чтобы помешать растерявшемуся противнику, покинуть поле битвы. Топот копыт почти заглушил звуки начинающегося сражения. Насколько мог видеть Герхард, кнехты уже настигли отступающих поморян и навязали им решительный бой. Что значительно облегчило рыцарям выполнение поставленной задачи. Шевалье де Лаваль уже видел спины врагов, на удивление немногочисленных, когда под копытами его коня вдруг разверзлась земля. Точнее, не разверзлась и разъехалась, расползлась словно кисель. Кони крестоносцев стали погружаться в топь раньше, чем их всадники успели заметить опасность.

– Болото! – дико закричал Вальтер, глядя на Герхарда круглыми от ужаса глазами.

Конь Валенсберга уже утонул в грязи по самое брюхо, а сам он никак не мог сползти с седла. Похоже, у него нога застряла в стремени. Герхард даже не пытался спасать своего гнедого, он упрямо полз по расползающейся грязи к тонущему товарищу, с ужасом осознавая, что может не успеть.

– Ногу освободи! – хрипел он Вальтеру, уже потерявшему над собой контроль и барахтающемуся в коварной топи, словно в лохани с водой. Каким-то чудом Герхард дотянулся до его волос, но тут же начал тонуть сам. Конь, уже погрузившийся в топь, тянул на дно и своего хозяина, и Лаваля, пытавшегося его спасти. А вокруг хрипели гибнущие животные и вопили люди, пытаясь выбраться из объятий липкой смерти, настигавшей их с пугающей быстротой. Лаваль уже утратил надежду на спасение, когда вдруг почувствовал твердую опору под левой рукой. Кто срубил или сломал эту березу, одиноко возвышающуюся среди топи, он так и не понял, зато для него она оказалась тем мостом, по которому он смог вернуться в этот мир. Он с такой силой рванул Вальтера на себя, что тот заверещал от боли. Видимо, в последний момент Валенсберг успел высвободить ногу из стремени и сейчас медленно выползал из объятий смерти, словно во второй раз рождался на белый свет. А Герхард все тянул и тянул его за собой цепляясь за ствол и ветки, отчаянно расталкивая грязь ногами, пока вдруг не почувствовал, что спасен. На твердую землю он выбрался сам, таща за собой обессилевшего друга. Первое, что он увидел, было мокрое от слез лицо Германа Рейнского. Пфальцграф, чудом не угодивший в болото, оплакивал смерть своих людей. Вокруг него суетились те, кому повезло больше, чем их товарищам. Увы, помочь гибнущим, они не могли. Топь поглощала крестоносцев с жадностью монстра, время от времени выбрасывая на поверхность огромные пузыри. За несколько минут Герман Рейнский потерял две трети своих людей, а те, что уцелели, были объяты ужасом почти суеверным. Чужая земля отказалась нести их победе, она разверзлась под копытами их коней, заглотнув в свое ненасытное чрево германскую славу и оставив уцелевшим в назидание только вонь и горечь утраты.

Герхард с трудом поднялся на ноги, вытер липкую грязь с лица и огляделся по сторонам. Альбрехт Медведь со своими кнехтами с трудом сдерживал поморян, атакующих его со стороны города. Куда исчезли люди, обманувшие крестоносцев сегодня утром, анжуец так и не понял. Шевалье де Лавалю хотелось верить, что они либо утонули в трясине, либо были изрублены кнехтами, мстящими за погибших рыцарей. Но в любом случае положение маркграфа оказалось незавидным. Он позволил завлечь себя в болото и теперь балансировал на самом краю тверди, бросая на копья и мечи поморян своих обезумевших от ужаса пикинеров.

– Надо помочь! – обернулся Герхард к пфальцграфу. – Без нас они не выберутся из ловушки.

Под рукой у Германа Рейнского оставалось пятьсот конных и три сотни пеших перемазанных грязью рыцарей, их он и повел на помощь гибнущим в болоте кнехтам Альбрехта. Поморяне вовремя заметили опасность и стали медленно пятиться назад. Сначала в их фалангу врезались конные рыцари, но прорвать ее не смогли. Славяне, ощетинившись копьями, стояли столь твердо, что сумели выдержать и напор конских туш, и удар подоспевших им на помощь пеших рыцарей. Однако отчаянную атаку Германа Рейнского можно было считать удачной. Уцелевшие кнехты успели вырваться из болота и теперь поспешно строились в ряды на твердой земле за спинами своих товарищей. Лаваль, без устали орудовавший мечом, перемазанный грязью и кровью, не сразу расслышал сигнал отхода. Он почти обезумел от потрясений сегодняшнего дня, и только громкий крик Вальтера отрезвил его:

– Отходим, Герхард!

Рыцари, как конные, так и пешие, медленно отступали назад по всему фронту, вынося на плечах своих раненных товарищей. Поморяне их не преследовали, в спешке перестраивая свои ряды для нового столкновения. Крестоносцы, поредевшие наполовину, все-таки и сейчас превосходили их числом. Впрочем, к славянам могла подойти подмога, а вот германцем ее ждать было неоткуда. Кнехты были измотаны до такой степени, что уже не могли, а главное не хотели сражаться. Крест, который они взвалили на себя по призыву папы, оказался слишком тяжел для их спин. Трещавший хребет крестоносного войска вот-вот готов был переломиться, и это, наконец, понял даже упрямый Альбрехт Медведь.

– Отходим к Щетину, – распорядился маркграф, и эти его слова были восприняты с громадным облегчением всеми без исключения участниками похода. Вот только радость их была преждевременной. Поморянская земля не хотела отпускать тех, кто вторгся в ее пределы с оружием в руках. Видимо, вожди славян понимали, какую опасность для них будет представлять все еще не разгромленная армия крестоносцев после того, как две ее потрепанные части соединяться в один жизнеспособный организм. За время отступления германцы еще трижды подвергались массированному нападению поморян, а засадам на их пути просто не было числа. Люди валились с ног от усталости, голода и подступающих болезней и далеко не всех потом удавалось поднять.

– У тебя седая прядь в волосах, – сказал вдруг Вальтер Герхарду, отводя глаза. – Прямо надо лбом.

– Старею, – криво усмехнулся Лаваль и поспешно ухватился за лопату. – Копай, благородный рыцарь, боюсь, что это не последняя могила на нашем пути.

Арнульфу фон Мейнсдорфу почти повезло. Ему предстояло покоиться в отдельной могиле под высокой сосной, гордо вознесшей к небесам свою зеленую корону. Большинство умерших и погибших так и остались в чужой земле не погребенными. А их бренные останки стали добычей птиц и зверей.

– Сколько ему было лет? – спросил Герхард, тупо глядя в изможденное лицо умершего.

– Двадцать, – нехотя отозвался Вальтер. – Мы были одногодками. После этого похода Арнульф собирался жениться. Увы…

– Значит, не успел нагрешить, – констатировал Лаваль. – Будем надеяться, что в райских кущах ему будет много лучше, чем на земле.

Фридрих Саксонский и Конрад Мейсенский подкреплений не ждали. Поход крестоносцев по земле лютичей не был легкой прогулкой, но до крупных стычек дело у них не доходило, а потому и силы им удалось сохранить. Осторожный Фридрих все свое воинское умение тратил на то, чтобы уклониться от жестких объятий врага. Он петлял по чужой земле как заяц, ловко уходя из расставленных силков, но и урона врагу почти не наносил. Его маневры доводили рыцарей до белого каленья, а разбившие в кровь ноги кнехты всерьез поговаривали о бунте. В довершение всех бед среди животных начался мор. За несколько дней сдохла половина лошадей, а остальные превратились в кляч, которых их незадачливым наездникам приходилось тащить чуть ли не на собственных плечах. Когда ропот среди крестоносцев достиг апогея, хитроумный пфальцграф вывел их, наконец, к городу Щетину. Конрад Мейсенский даже крякнул от огорчения, когда его глазам открылось воистину величественное зрелище. Щетин был велик и очень хорошо укреплен. Его население почти втрое превосходило армию крестоносцев, и вооруженных людей там, надо полагать, хватало. Благородный Фридрих бодро приказал своим мастерам строить метательные орудия. Конрад Мейсенский полагал, что без осадной башни, лучше всего двух, крестоносцам не обойтись. Его поддержал архиепископ Магдебургский.

– Стройте, – легко согласился Фридрих и отправился в свой шатер отдыхать.

Разбудил маркграфа беспокойный Конрад. Вид у Мейсенского был почему-то смущенный, словно он невзначай заглянул в чужую спальню и обнаружил там совсем не то, что ожидал.

– Муж вернулся из похода? – спросил, зевая, Фридрих.

– Какой еще муж?

– Извини за глупый сон, – спохватился разомлевший пфальцграф. – Лютичи решились на вылазку?

– Они выставили на стены кресты.

– Какие еще кресты? – изумился пфальцграф, приподнимаясь на локте.

– Христианские.

– Они что же, сдаются?

– Не похоже, – покачал головой Мейсенский. – Ворота города закрыты наглухо. Кнехты шепчутся, что это божье знамение.

– Какое еще знамение?! – подхватился на ноги Фридрих. – Они что, с ума сошли?!

Пфальцграф Саксонский штурмовать город не собирался, во всяком случае, до подхода Альбрехта Льва. С его стороны это было бы безумием, учитывая высоту щетинских стен, не говоря уже о каменной цитадели. Свою задачу он выполнил, заперев князя Ратибора в его логове и обезопасив тем самым тылы маркграфа. А что до метательных орудий и осадных башен, то они возможно пригодятся Альбрехту Медведю, готовому к любым подвигам во славу Христа и для пользы собственной мошны. Однако кресты на стенах столицы лютичей оказались для пфальцграфа полной неожиданностью. Фридрих вперил грозный взгляд в архиепископа Магдебурского, заставив того порозоветь от смущения.

– Возможно, лютичи христиане, – забормотал прелат. – Но это не точно. Мне говорили, что у них есть епископ, но есть и волхвы, исполняющие свои обряды. И вообще они ненадежные христиане, склонные к греху.

– А мы, по-твоему, праведники? – просипел севшим от бешенства голосом Фридрих. – Мы что, ангелов собрали под свои штандарты?

– Не богохульствуй, сын мой, – возвысил голос архиепископ. – Мы сюда пришли по воле папы Евгения. Среди лютичей есть немало язычников и еретиков.

– И как, по-твоему, мы будем отделять чистых от нечистых? – ехидно спросил пфальцграф. – Что я скажу рыцарям и кнехтам? Вот этого лютича убивай и попадешь в рай, а вон того не трогай, поскольку он христианин, и за его убийство ты отправишься в ад.

– Но ведь и христиане воюют друг с другом, – робко заметил Конрад.

– Воюют, – согласился Фридрих, – но не под хоругвью Христа. То, что ты предлагаешь нам, епископ, – святотатство. Мои люди приняли крест вовсе не для того, чтобы убивать единоверцев, – им нужен рай, а не ад.

– А если лютичи первыми нападут на нас? – спросил Конрад.

– В этом случае вы вправе защищаться, – опередил с ответом Фридриха архиепископ Магдебургский.

– Тогда будем ждать, – развел руками Мейсенский, уныло глядя на город, ставший вдруг в одночасье недоступным.

Прибытие Альбрехта Медведя с потрепанным и отощавшим воинством сначала обрадовало крестоносцев, а потом повергло в шок. Маркграф Северной марки оставил в землях поморян две трети своих людей, а остальные были утомлены до такой степени, что едва держались на ногах. Благородные рыцари, прежде дружно ругавшие Фридриха Саксонского за нерешительность, прикусили языки. Многие вдруг осознали, что лучше иметь полководца склонного к хитроумным маневрам, чем воинственного вождя, привыкшего ломить напрямик. Войско крестоносцев за полтора месяца войны уменьшилось более чем вдвое и теперь насчитывало менее двадцати тысяч человек. Причем третью их часть составляли больные и раненные, непригодные для серьезных дел. Иные из вождей уповали на помощь Бога, однако Фридрих Саксонский был не из их числа.

– Город мы не возьмем, – жестко сказал он. – Только зря погубим людей. Нам впору не воевать, а просить помощи у славян. Тем более что лютичи христиане. Большого урона их земле мы не нанесли, так что вправе рассчитывать на снисхождение.

– Чудовищно! – всплеснул руками архиепископ.

– Я потерял почти всех своих рыцарей, – зло глянул в его сторону Герман Рейнский. – А мои кнехты воевать против христиан не будут. Не затем мы сюда шли.

Тягостное молчание, воцарившееся в шатре, длилось целую вечность, все ждали, что скажет Альбрехт Медведь, самый старший и самый опытный среди графов и баронов. Однако маркграф почему-то медлил с прочувственной речью. Его опередил Вальтер фон Валенсберг, ворвавшийся в шатер с круглыми от удивления глазами:

– В лагерь прибыл епископ Щетина в сопровождении святых отцов.

– Ну вот, – глухо вымолвил Фридрих Саксонский. – Дождались. Сейчас славяне прочтут нам проповедь о христианском смирении. Они уже врезали нам по правой щеке, самое время подставить левую, не правда ли, благородный Альбрехт?

Глава 4 Господин Великий Новгород.

На пути в родные места Вузлев, как звали его славяне, завернул на остров Рюге. И у Филиппа появилась возможность познакомиться с городом, о котором он столько слышал. Лузарш повидал на своем веку немало крепостей, но Аркона поразила его мощью своих каменных стен и башен. Эта неприступная твердыня на краю земли могла отпугнуть даже самого упорного завоевателя. Не говоря уже о том, что обороняли цитадель самые искусные бойцы, которых породил наш мир. За последние недели Филипп вдоволь насмотрелся на ругов, а потому мог со всей ответственностью судить об их умении. В арконской гавани собралось немало судов, в том числе из германских и франкских земель, что не могло не удивить Филиппа.

– Руги не трогают купцов из тех городов, которые заключили с ними соглашения, – пояснил гостю из далекой Сирии Глеб. – Не так черт страшен, как его малюют.

Вузлева Гаста, похоже, очень хорошо знали в Арконе. Четырем его ладьям, почти по самые борта загруженным добычей, сразу же нашлось место у пристани. Разгружать свои суда Вузлев не стал, из чего Лузарш заключил, что боярин не собирается задерживаться на таинственном острове. В город Вузлев взял только Филиппа и Глеба, оставив всех своих мечников на берегу.

– А Новгород больше Арконы? – спросил Лузарш у Глеба, когда они миновали городские ворота, расположенные в массивной башне.

– Раз в пять, как не более, – усмехнулся младший Гаст. – Хотя внешние стены у нас пожиже. Разве что Детинец может поспорить со здешними укреплениями. Новгородская земля поболее твоей Сирии будет, Филипп. Кстати Новгород хоть и главный, но не единственный из наших городов. Имеются еще Псков, Ладога, Торжок, Хлынов – в общем, есть, где развернуться удачливому человеку. Одних волостей у нас пять, а зависимые от Новгорода земли тянутся аж до Студеного океана. Что же касается ругов, то они обречены, не вслух и не в этих стенах будет сказано.

– Почему? – удивился Филипп. – Ведь славяне одолели алеманов, а это не каждому народу под силу.

– Князей много, а ладу между ними нет, – горько усмехнулся Глеб. – Видел, сколько людей поднялось по слову папы – на два похода хватило. А у кудесника Богумила под началом от силы пять-десять тысяч человек. За свою землю славяне готовы биться, а за чужую нет. А чужими они считают не только земли германские, но и земли других славянских племен. Вера тоже князей разобщает – одни как лютич Ратибор уже приняли христианство, другие, как Никлот, еще держаться за старых богов.

– А почему в Арконе храмы деревянные? – удивился Филипп, разглядывая огромное сооружение, поразительных пропорций и красоты, украшенное причудливой резьбой.

– Славянские боги не живут в каменных домах, – пояснил Глеб. – Зато сами руги придерживаются иного мнения.

Усмешка на красиво очерченных губах Гаста была, что называется, к месту. Каменных домов в Арконе оказалось больше, чем деревянных. Причем преобладали огромные здания в два-три яруса, способные вместить до сотни человек. Стояли они почти впритык друг к другу, и каждое представляло собой крепость внутри крепости.

– Они родами живут, – пояснил Глеб. – У каждого рода своя земля за пределами Арконы, там руги тоже строят жилища. Заметил, что на улицах почти нет женщин? А ведь у каждого руга по две, а то и по три жены. В случае серьезной опасности они привозят их сюда, за стены крепости. Здесь у них припасы и казна. У каждого рода своя казна и свои припасы. Да и храмы накопили немало богатств для своих богов, оттого и зарятся на Аркону все охотники за златом и серебром.

Филиппу и Глебу хватило полдня, чтобы обойти весь город и осмотреть его храмы, правда, только снаружи. Гаст почему-то не рискнул ввести гостя под величественные своды, видимо не рассчитывал на теплый прием. Впрочем, Филипп и не настаивал, ему и без того хватало впечатлений. Этот чудом уцелевший осколок уходящего мира внушал не только уважение, но и грусть по поводу его грядущей судьбы. Глеб, скорее всего, прав. Папы и епископы не потерпят, чтобы в Европе процветал иной уклад жизни, далекий от христианских идеалов, которые они насаждали с тупым упорством.

– Базиль встречается с кудесником?

– Да, – не стал скрывать Глеб. – Белому Волку всегда есть о чем поговорить с волхвами.

Видимо, разговор получился не слишком веселым, во всяком случае, Вузлев Гаст всю долгую дорогу до Новгорода был сосредоточен и хмур. Филипп не докучал ему расспросами, но с удовольствием слушал рассказы Глеба о городе, в котором ему еще предстояло побывать. В Новгороде было две стороны, Софийская и Торговая, разделенные рекой Волхов, впадающей в Ладожской озеро. Стороны делились на пять концов, Словенский, Плотницкий, Загородский, Гончарский и Наревский. Два последних располагались на левом берегу, остальные на правом. Город вел торговлю не только со славянскими княжествами, но с германцами, франками, скандинавами и волжскими булгарами, о которых Филипп слышал в первый раз.

– Наши булгары вашим сельджукам почти родня, – пояснил Глеб, – и язык у них сходен, и обычаи, и даже вера – мусульманская.

– А князь в Новгороде есть?

– Есть, но только пришлый. Ему даже землей новгородской запрещено владеть. Коли люб он новгородцам, то его терпят, а коли не по сердцу пришелся, так могут и прогнать. Вече новгородское иной раз бывает капризно, как девка на выданье.

– Вече – это что?

– Собрание горожан. С ним вынужден считаться не только князь, но и Господа. В последней заседают бояре и богатые купцы, а возглавляет Господу новгородский архиепископ, вместе с посадником и тысяцким. Посадник гражданскими делами управляет, тысяцкий – военными.

– И в остальных русских землях такой же уклад? – спросил заинтересованный Филипп.

– Нет, – покачал головой Глеб. – На Киевщине и в Суздальской земле князья большую волю взяли. Но и им приходится считаться не только с боярами, но и с простыми горожанами. Ремесленников у нас в городах много, Филипп, не менее чем в твоей Сирии. Видел, какие мечи мне сковали в Суздале – из вороненой стали. У нас их называют харалужными. Дамасским клинкам крепостью не уступят.

– А кто тебя двумя мечами биться научил?

– Есть в вятских лесах такие умельцы, – усмехнулся Глеб. – Ты боярина Кучковича помнишь, который вместе с полоцкими князьями в Антиохию приходил? Он как раз из вятичей, с Москва-реки. У Гастов там владения обширные. Можно сказать мы с теми Кучковичами соседи. Пока отец был жив и сидел княжьим наместником в Ростове, то в тех краях был мир. А после его смерти князь Юрий загоношился, пошел на вятичей войной. Но на лесовиков где сядешь, там и слезешь. У них больших городов почти нет, по усадьбам сидят, а те усадьбы, что твои замки. И за каждым боярином – род, а то и племя. Пришлось Юрию Владимировичу с Кучковичами родниться. Когда я из вятских земель в Новгород уходил, князь сына Андрея женить собирался. Девки у Кучковичей как на подбор – бери любую.

– Выходит, ты с князем Юрием в ссоре? – огорчился Филипп.

– Помирились уже, – усмехнулся Глеб. – Все-таки родная кровь – он мне дядькой доводится. А ты что, с ним задумал повидаться?

– Хотелось бы присмотреться, что за человек.

– Долгорукий он, все время к чужому добру тянется, но гостей любит, особенно с византийской стороны.

Филипп смутился под пристальным взглядом Глеба. Было у него письмо к суздальскому князю от протоспафария Константина, но прежде чем вслух об этом говорить, следовало все-таки повидаться с Юрием Владимировичем. Ибо от этой встречи многое могло измениться не только в Руси, но и в Византии.

Глеб на молчание гостя не обиделся, видимо тоже считал, что всему свой черед. Да и затянувшееся путешествие подходило к концу, не до разговоров стало старым друзьям. По морю тяжелые ладьи шли под парусами, а как вошли сначала в Неву, а потом в Ладожское озеро, пришлось всем приналечь на весла. Особенно тяжело дался Филиппу последний отрезок пути, по Волхову. Грести пришлось против течения, что с непривычки едва не сломало далеко не изнеженного шевалье. Филиппа поразило количество судов, стоявших у новгородских пристаней по обоим берегам реки. Создавалось впечатление, что ладьям Гастов и приткнуться будет негде, а значит, бедному Лузаршу придется вновь грести неведомо куда до полного изнеможения.

– Не пугайся, шевалье, у Вузлева свой вымол на Торговой стороне, – засмеялся Глеб – Будет куда приткнуться.

Филипп, закостеневший на весле, думал, что ему теперь вовек не разогнуться, но жизнь заставила не только подняться со скамьи, но и подставить спину под тяжелый тюк с товаром. Вузлев Гаст недаром обчистил склады, приготовленные рачительным епископом Дитмаром, добычи привезенной им из похода хватило бы, чтобы одеть, обуть и снарядить для похода несколько сотен человек. К счастью, мечникам новгородского боярина недолго пришлось пластаться без помощников. Людей на пристань набежало столько, что у Филиппа даже зарябило в глазах. Они-то и взвалили на себя большую часть забот о привезенном товаре.

– Икнется нам еще эта добыча, – негромко сказал Глеб, поглаживая ладонью одеревеневшую спину.

– Почему?

– У Новгорода с Любеком договор, а мы туда не с торговлей ходили. Господе это может не понравиться.

Пока Филипп обдумывал слова Глеба, расторопные люди в белых до колен льняных рубахах подогнали подводы. Большую часть товара уже поместили на склад, стоящий здесь же у пристани, а на телеги грузили самое ценное – золотую и серебряную посуду, парчовые ткани и оружие.

– Ну вот, – вздохнул Глеб. – Теперь можно сказать, что мы дома.

До дома, впрочем, пришлось проделать немалый путь по мостовой из жердей, плотно пригнанных друг к другу. Мостовые были не широки, двум телегам только-только разминуться, зато крепко слажены, без прорех и выбоин. Телеги по ним катили не задерживаясь.

– За худую мостовую староста взгреть может сотников и десятников, – пояснил Глеб. – На их содержание большие деньги берут с волостей, а потому и спрос строгий.

Новгород настолько отличался от Арконы, что Филипп даже головой покачал. Там мрачные каменные здания, здесь срубы из бревен, которые Глеб называл избами. Причем каждая изба стоит на особицу, окруженная плетеной изгородью. И хотя огороженные усадьбы не слишком велики, места для пристроек хватает. Почти в каждом дворе есть птичники и помещение для скота. Есть избы поскоромнее, а есть и побогаче, но почти все украшены резьбою и подле каждой поставлено крыльцо с замысловатыми завитушками. Филипп, привыкший совсем к другим городам, где глиняные хижины ремесленников буквально лепятся друг к другу, был настолько поражен увиденным, что приостанавливался чуть ли не у каждой усадьбы.

– Широко живем, – согласился Глеб. – Новгородцы люди не бедные.

Следом за избами ремесленников стояли дома купцов и знати, которые Гаст называл теремами. Эти возвышались не за плетнями, а за высокими заборами из толстенных плах. Построены они были тоже из бревен, но до того причудливо, что Филипп никак не мог их охватить взглядом. Дворы у бояр и купцов тоже были куда обширнее, чем у простых ремесленников. Конюшни и птичники здесь были сработаны на славу. Об амбарах и говорить не приходилось. Филипп все время порывался заглянуть через высокие заборы, но Глеб его остановил:

– Насмотришься еще. Эка невидаль купеческие хоромы. Ты княжьих палат еще не видел.

Место, которое Глеб назвал Ярославовым двором, было обнесено каменной стеною. Кроме дворца, предназначенного, видимо, для князя, здесь был еще и собор, ставленый на византийский лад, с позолоченными куполами. Однако, к немалому удивлению Гаста, гость остался к подворью, выстроенному еще при князе Ярославе, равнодушным.

– Я ведь бывал в Константинополе, Глеб, там такие дворцы и соборы едва ли не в каждом квартале есть.

Зато терем Вузлева Гаста произвел на Филиппа ошеломляющее впечатление. В центре грандиозного строения возвышалась огромная деревянная башня в четыре яруса. Еще шесть башен, но двухъярусных, стояли по сторонам, и от них к главной башне тянулись крытые галереи, которые Глеб назвал сенями. Такие же галереи соединяли все шесть башен между собой, создавая причудливый и непривычный глазу ансамбль.

– Башни у нас называют избами или клетями, – пояснил Глеб. – В каждой такой клети есть печь, в главной клети их две. Сени не отапливаются зимой, но если возникнет необходимость, то там ставят жаровни с углями. В главной башне живут женщины и дети, а мечников размещают в башнях ближних к воротам. Челядь – в дальних. Жилые помещения в основном на вторых ярусах, а на первых, которых называют подклетями, размешают припасы и все необходимое для жизни. Те бревенчатые срубы – амбары. Это – конюшня. Далее – хлев и птичник. Боярыне Славне поклонись.

– Что? – не сразу понял шевалье, но тут же спохватился.

На крыльцо, которое Глеб назвал красным, выплывала, другого слова не подберешь, женщина поразительной красоты и такой величественной осанки, что ей позавидовали бы византийские императрицы. На боярыне была бирюзовая шелковая рубаха с широкими рукавами, а поверх нее одеяние из парчи, название которого Филипп не знал, а спрашивать было неловко. Голову боярыни украшал головной убор, усыпанный спереди драгоценными каменьями, а сверху и сзади прикрытый шалью из тончайшей полупрозрачной материи. Благородная Славна сошла с крыльца и поклонилась сначала мужу, потом гостю, далее Глебу и уж затем мечникам.

– Будь здорова боярыня Славна, – дружно рявкнули те.

Шевалье де Лузарш отвесил благородной даме изящный поклон и горько пожалел о том, что не успел сменить просоленный гамбезон, на более приличествующее случаю лазоревое блио. Зато у него хватило ума преподнести боярыне роскошное ожерелье, хранившееся в походной сумке. Ожерелье было тонкой византийской работы и, похоже, приглянулось величавой хозяйке, одарившей гостя любезной улыбкой. Боярыню сопровождали еще несколько женщин, статус которых не был определен, а потому Филипп воздержался от любезностей и поклонов, дабы не попасть впросак.

Глеб жил в одной из шести угловых клетей, в свою очередь разделенных на несколько комнат. Причем разгорожена клеть была так, чтобы одна из сторон сложенной из кирпича печи, обогревала довольно просторные помещения. Глеб называл эти помещения горницами. В одной из них стоял стол, заваленный пергаментными и бумажными свитками. Тут же размещались сундук, две лавки, кресло византийской работы и огромный шкаф, украшенный искусной славянской резьбою.

– Вообще-то я в этом доме такой же гость, как и ты, – утешил слегка растерявшегося Филиппа Глеб. – Моя усадьба и мои земли находятся в земле Суздальской. А в Новгороде – только амбары да ладья.

В горнице, предназначенной для шевалье, находились ложе, пока не разобранное, стол, два кресла и две широкие лавки по углам. Ложе стояло у печи, выложенной керамической плиткой, на что Лузарш сразу же обратил внимание.

– Зимы у нас холодные, – пояснил охотно Глеб. – Куда холоднее, чем во Франции и Германии, не говоря уже о Сирии. Потому и клети ставим без размаха, а горницы и вовсе делаем небольшого размера – протопить легче.

– Неужели вода в реках замерзает?

Глеб засмеялся:

– По льду мы ездим как по мощеным улицам в полном снаряжении, на покрытых панцирями конях.

Филипп не поверил, но поправлять Гаста не стал. Ну, хочется пошутить человеку, так пусть себе. Глеб, как успел заметить Лузарш, был куда разговорчивее своего брата, но говорил обычно по делу, не растекаясь словами по древу.

– А сколько детей у благородного Базиля?

– Четверо, – охотно откликнулся Глеб, опускаясь на лавку. – Старшему двенадцать исполнилось, младшенькой – два года.

– А ты почему не женат?

– Наверное, по той же причине, что и ты, – улыбнулся Гаст. – Жизнь уж больно беспокойная у меня.

– А старший брат твой, выходит, домосед? – хмыкнул Филипп. – Кстати, о Борисе тебя забыл спросить – вы ведь с ним, кажется, погодки?

– Живой, что ему сделается, – махнул рукой Глеб. – Две жены у него, а детей семеро.

– Как две? – ахнул Филипп. – Зачем ему столько?

– Одну рядом взял, а другую у булгар увел. У вятичей это принято – плох тот витязь, что жены не украл. А мой брат среди тех витязей не последний. Замок его у истоков Волги стоит. Князь Юрий его разбойником величает, однако в дом зовет.

– Весело вы тут живете, – покачал головой Филипп.

– Можно подумать, что у вас в Сирии бароны живут миром да ладом.

– А ты не думай, Глеб, приезжай и посмотри.

– Уговорил, – кивнул Гаст. – Я обещал матери еще раз Гробу Господню поклониться и прочитать молитву о спасении ее души. Так уж получилось, что среди ее сыновей один я христианин.

– А Драган? – напомнил Филипп.

– Драган не слышал ее последнего слова, – нахмурился Глеб. – И у ее смертного ложа не стоял.

– Извини, – спохватился Лузарш. – Заговорился.

Стол накрыли в сенях. Куда и откуда ведет эта просторная галерея, Филипп, плохо ориентировавшийся в чужом доме, так и не понял. Окна здесь были невелики, но света хватало. Между окон висело оружие вперемешку с рогами убитых животных, поразившие шевалье своей величиной.

– Лосиные, – пояснил Базиль, заметивший удивление гостя. – Одного красавца я в Заволочье взял, у Северной Двины, а другого здесь в Новгородчине, у Ильменского озера.

Одет был Гаст по-простому – в шелковую рубаху, подпоясанную витым шнуром. Мечники, а их за столом сидело не более десяти, тоже не блистали нарядами. Судя по всему, это был не пир, а простой ужин, приготовленный для уставших после долгой дороги людей. Филипп облачился в лазоревую котту, которая покроем не слишком отличалась от славянских рубах. Ели в основном птицу и свинину. Последняя в Византии пользовалась большим спросом, а вот в Сирии обходились без нее. Стояли на столе и еще, какие-то блюда, к которым шевалье с интересом присматривался, но взять в рот не решался.

– Грибы это, – засмеялся Глеб – Ешь, не отравишься. Осетрины попробуй. Икорку тоже мимо рта не пронеси. В Византии ее если и найдешь, то только за очень большие деньги, а о Европе я и вовсе промолчу.

Хмельной напиток из серебряной чарки ударил Филиппу в голову, но определить из чего он сделан, шевалье так и не смог, чем сильно позабавил благородного Базиля. На столе было и византийское вино, но мечники к нему практически не притрагивались.

– Из меда он сделан, – пояснил гостю Глеб. – Ты пей да меру знай, а то на ноги не встанешь.

Застолье уже подходила к концу, когда в сенях появился рослый человек, одетый в синюю шелковую рубаху и парчовое блио, которое Глеб назвал свитой. Новый гость был, похоже, равен хозяину рангом, поскольку Вузлев поднялся из-за стола ему навстречу и собственноручно поднес серебряную чарку, наполненную вином.

– Яромир Хабар, – назвал боярина Глеб, – староста Словенского конца. Не иначе как спрос пришел с нас чинить за порушенный Любек.

Однако благородный Яромир поначалу о чужом городе даже не заикнулся, а в первую очередь поздравил Вузлева и его мечников с благополучным возвращением из похода. Помянул боярин и Бога, но вскользь, не уточняя, о ком собственно ведёт речь. Видимо, он отлично знал, что хозяин терема язычник, а потому и соблюдал осторожность, не желая обидеть его с порога. На Филиппа староста Славянского конца произвел очень хорошее впечатление. Ликом благообразен, в жестах сдержан, речист, но без краснобайства. За стол сел с большим достоинствам, поклонившись не только Глебу с Филиппом, но и мечникам. Последние, впрочем, скоро сошли от стола, стоящего на небольшом возвышении, решив, видимо, не мешать предстоящему серьезному разговору.

Начал Хабар разговор с жалобы на тысяцкого Мстислава, заимевшего на старосту Словенского конца большой зуб из-за сущего пустяка, в котором сам Яромир уж точно был не повинен.

– Видели-де моего сына Олексу с его снохой. Но ведь свечку над ними никто не держал. За что же мне такое поношение? Вся Софийская сторона на меня поднялась, когда я за тебя, боярин Вузлев, слово замолвил. Из-за Любека, будь он неладен, вышел спор. А то, что война идет в землях славянских, не нами затеянная, нашей Господе дела нет. Нельзя германцам спуска давать, иначе они нам на шею сядут. Я это тысяцкому Мстиславу прямо в лицо сказал. А он выпучил буркалы, слюной брызгает, словно у него в Любеке родня. Договорился до того, что боярина Вузлева Гаста изгнать следует из Новгорода за его бесчинства. Гончарский и Наревский концы его тут же поддержали, а наши сидят, словно воды в рот набрали. Спасибо посаднику Якуну, он за тебя слово замолвил. Всего я тебе пересказывать не буду, боярин Вузлев, а только сватают тебя посадник и князь наместником в Заволочье. Земля сия обильна, а порядка должного там нет. Князьки местных племен не хотят дань платить Великому Новгороду. Булгарские ватажки бьют наших поселенцев почем зря, не давая им на той земле закрепиться. Словом, нужен в Заволочье наместник, который может дать острастку и булгарам и мери.

– Выходит, все-таки изгнать меня решили? – нахмурился Вузлев.

– Не изгнать, а спрятать, – возмущенно всплеснул руками Хабар. – Германцы-то на нас не в шутку ополчились. Грозят, все договоры разорвать. Положим, на это у них кишка тонка. Но мелкие пакости они нам чинить будут, ты это знаешь не хуже меня. А так мы им скажем – был-де такой да вышел из нашей земли. Пусть они тебя на Северной Двине ищут.

– Подумать надо, – глухо отозвался Вузлев.

– Вот я и говорю – подумай, – кивнул Хабар. – А года через три об этом Любеке никто уже и не вспомнит.

– Просьба у меня к тебе, боярин Яромир, – задумчиво проговорил Вузлев, после недолгого молчания. – Проводи моего гостя, шевалье де Лузарша к архиепископу, тебе это сделать сподручнее, чем мне.

– От франков гость? – полюбопытствовал Хабар, с интересом разглядывая чужака.

– Из Святой Земли, – поправил его Филипп. – Письма у меня к архиепископу Новгородскому от обоих Иерусалимских патриархов, греческого и латинского.

– Провожу, – с охотою согласился Хабар. – За честь сочту. Шутка сказать – человек из Святой Земли. Тем более у меня дело есть к Нифонту. За сына хочу просить. Вот ведь незадача, боярин Вузлев, ему озоровать, а мне отвечать. Лучше бы я его с тобой отпустил. Далась ему эта Мстиславова сноха!

Покряхтев напоследок и осушив предложенную хозяином прощальную чарку, боярин Хабар покинул чужой терем, сославшись на неотложные дела. Глеб вопросительно взглянул на старшего брата, тучей нависшего над столом:

– Господа не вправе боярина из Новгорода изгнать, последнее слово за вечем.

– Не в Господе дело, – махнул рукой Вузлев.

– Вот я и говорю, у Хабара в Заволочье земли, у Якуна тоже, а ты при этих вотчинах сядешь цепным псом.

– Не маленький чай – не прогадаю, – усмехнулся Вузлев. – Я за свою службу с Господы три шкуры сниму. Не о том моя печаль, Глеб. Был у меня разговор с кудесником Богумилом по поводу новой земли, но о подробностях я даже тебе не могу сказать.

– Смотри, брат, – покачал головой Глеб, – втянут тебя руги в гиблое дело.

– Речь не о ругах, а о славянских богах, – махнул рукой Вузлев. – Мне решать – мне и отвечать.

Боярин Хабар сдержал слово и рано утром застучал червлеными сапожками по чужим половицам. Филипп ждать себя не заставил, чем, кажется, порадовал нетерпеливого Яромира. Боярин критически оглядел заезжего гостя и восхищенно прицокнул языком:

– Хорош. Умеете вы, франки, пускать пыль в глаза.

Служка подвел Филиппу гнедого коня и тот с крыльца прыгнул в седло. Боярина Яромира сопровождали двое мечников – для порядка, пояснил тот. Видимо, этот визит был действительно очень важен для Хабара, выглядевшего не на шутку взволнованным.

– А у вас, латинян, прелюбодеяние – большой грех? – спросил боярин, выезжая за ворота.

– Это кому как повезет, – усмехнулся Филипп. – Иные грешат без устали, а с других спрашивают. Бывает, что и до смерти.

– Пришибить и у нас могут, – вздохнул боярин. – Но чтобы сразу же отправить в Иерусалим, на покаяние, такого у нас прежде не бывало. Чудит Нифонт. А у вас в Палестине, сказывают, опять война?

– Воюем, – не стал спорить Лузарш.

– Вот я и говорю – не по вине спрос!

На Софийскую сторону переезжали по мосту, который Хабар не без гордости назвал Великим. Сооружение, соединяющее берега Волхова, действительно заслуживало уважения, так же впрочем, как и цитадель, построенная на левом берегу. В каменной цитадели находилась не только резиденция архиепископа, но и гордость Новгорода – Софийский собор. Собор сиял на солнце своими куполами, видимый едва ли не с самого дальнего края, широко раскинувшегося по обоим берегам реки богатого города. По словам Хабара, Гончарский конец был построен еще при князе Рюрике и являлся естественным продолжением Детинца. При князе Владимире здесь стали возводить христианские храмы. А ныне тут более десятка церквей большей частью каменных, хотя есть и деревянные. Правобережье стало застраиваться уже при Ярославе Мудром, поставившем именно там свой двор. А прежде на том месте стояли капища языческие, которые сравняли с землей еще во времена воеводы Добрыни. Хабар без устали поругивал мостовую Гончарского конца, хотя Филипп, как ни приглядывался, не смог обнаружить в ней ни малейшего изъяна. Впрочем, кто ищет, тот всегда найдет. И довольный боярин Яромир ткнул пальцем в сломанную жердину, буквально в сотне метров от Детинца:

– А это что, по-твоему? Во всей Деревской волости березы не нашлось, чтобы мостовую подправить? Ну, дай срок, найду я управу на боярина Тишилу, будет знать, как тысяцкому в рот заглядывать.

В Гончарском конце немало было простых изб, но и боярских усадеб здесь находилось поболее, чем в Словенском конце. Причем преобладали здесь не терема, а каменные палаты, по виду не уступавшие византийским дворцам. Филипп обратил на это внимание Хабара, но тот в ответ плечами пожал:

– От куцего ума строят. Чтобы такую махину протопить зимой, надо все новгородские леса под корень извести. С греков эта глупость пошла. У нас ведь прежде в епископах только византийцы были. Это уже много после стали ставить славян, что не понравилось киевскому митрополиту. Из-за назначения епископа великий князь Всеволод повздорил с Михаилом. А тот митрополит, недолго думая, убыл в Константинополь, оставив стадо христово без присмотра. Разве ж так истинные пастыри поступают? Спасибо князю Изяславу, который собрал епископов всех наших земель и повелел им избрать главу из своей среды. Говорят, что патриарх Константинопольский выбор нашего синода не одобрил, и что теперь будет на Руси, один Бог ведает.

Архиепископ Нифонт на гостя взглянул с любопытством. Был он далеко не молод, невысок ростом и костляв, но держался с большим достоинством. Сам сел у камина, где полыхал огонь, гостю указал в кресло напротив. Боярин Яромир, обделенный вниманием хозяина, пристроился на лавке в углу. Филипп протянул письма патриархов Нифонту, который с интересом их прочел – сначала письмо грека Иоанна, потом письмо франка Фульхерия Ангулемского.

– О наших церковных нестроениях ты уже, вероятно, слышал, рыцарь Филипп, – первым начал разговор архиепископ.

– Слышал, – кивнул Лузарш. – И здесь в Новгороде, и в Византии от протоспафария Константина. В окружении императора Мануила это известие восприняли крайне болезненно, греки опасаются, что князь Изяслав, увлеченный сладкими речами венгерского короля Гезы, пойдет на сговор с Римом и тем порушит духовную связь между Византией и Русью.

– Ты ведь франк, рыцарь Филипп, – удивленно глянул на гостя архиепископ, – откуда такие познания в языке и наших с Византией церковных и мирских связях.

– Мой прадед был родом из Киева, в Франкское королевство пришел вместе с Анной Ярославной, отсюда и знание языка. Что же касается дел византийских, то, как тебе известно, святой отец, Антиохия ныне признала басилевса Мануила своим сюзереном, а потому и дела империи мне не безразличны.

– Твой путь лежит в Суздальское княжество, рыцарь Филипп?

– Я не посол, святой отец, иначе выбрал бы более короткий путь. Скажу только, что в окружении басилевса есть люди, заинтересованные в сближении Византии и Руси. Я везу письмо князю Юрию от протоспафария Константина Тротаниота, но что именно содержится в том послании – не ведаю.

– А что привело тебя в Новгород, рыцарь Филипп?

– Забота о паломниках, святой отец. В последнее время их количество увеличилось во много раз, и том числе и из ваших краев. К сожалению, путь в Святую Землю далеко не безопасен. Ограбление паломников стало делом заурядным. В Палестине создан рыцарский орден, взявший на себя охрану людей, жаждущих увидеть Гроб Господень. Но до Святой Земли еще нужно добраться. Паломники пребывают в Иерусалим обобранными до нитки. Орден тамплиеров готов предоставить им защиту, но он неспособен накормить и дать приют всем обездоленным. Дабы помочь паломникам, тамплиеры организовали во многих землях свои представительства. В этих представительствах люди оставляют деньги и получают закладную с печатью ордена, по которой могут получить свои деньги уже в Святой Земле. Сенешаль тамплиеров Ролан де Бове полагает, что организация таких представительств в Новгороде и иных землях Руси будет полезной людям, отправляющимся к Гробу Господню. Впрочем, тамплиеры не исключают и иных форм сотрудничества, если здешние епископы сочтут нужным их предложить.

– Хорошее дело, – неожиданно вмешался в разговор Хабар. – Я бы подумал, архиепископ Нифонт. Вряд ли Господа будет возражать.

– Тебе и без того есть о чем подумать, боярин Яромир, – насупил брови хозяин, отчего его худое лицо стало почти злым. – Сына сбереги от дьявольских наущений, а дела церковные позволь решать нам. Мы подумаем над предложением тамплиеров, рыцарь Филипп. Возможно, нам придется испрашивать благословения у патриарха Константинопольского, дабы не навлечь на свои головы новых бед. Такие дела не делаются в один день.

– Тамплиеры не ждут от тебя немедленного ответа, святой отец, – склонил голову Лузарш, – они понимают, что принятие решения может затянуться, тем не менее, сенешаль де Бове от имени ордена гарантирует защиту паломникам из Руси и заверяет тебя в глубочайшем почтении.

Архиепископ широким жестом благословил гостя из далекой земли, после чего Лузаршу осталось только откланяться. Впрочем, уже находясь за дверью, он услышал продолжение разговора между архиепископом и Хабаром.

– И не проси меня о снисхождении, боярин Яромир. Твой сын грешник, преступивший законы божьи и человечьи. И получить отпущение он может, только преклонив колени пред гробом Спасителя. Иное уже не в моей власти.

Хабар догнал Филиппа уже на выходе из патриарших палат. Боярина буквально распирало от гнева. Благородный Яромир нисколько не сомневался, что против него составлен заговор, вдохновителем которого был не только тысяцкий Мстислав, но и архиепископ Нифонт.

– А на меня он произвел очень благоприятное впечатление, – попробовал возразить боярину Филипп.

– Впечатление, – скривил губы Хабар. – Хитрый грек. С новым митрополитом Климентом Смолятичем он на ножах. Зато к Долгорукому благоволит, чтоб тому пусто было. Хотя у князя Суздальского в Новгороде врагов поболее, чем друзей.

– Почему? – удивился Лузарш.

– Охоч больно до чужого добра, – хмыкнул боярин. – Пря у нас недавно с ним вышла. До драки дело дошло. Так что ты о своей поездке в Суздаль не слишком распространяйся, рыцарь Филипп, а то до Ильменского озера не доберешься. Эх, маху я дал в свое время. Поссорился из-за куска земли с игуменом Юрьевского монастыря, а теперь мне этот лай выходит боком.

– Сколько лет твоему сыну? – спросил Филипп, садясь на коня.

– В прошлом месяце минуло двадцать. Вырос в добрую орясину, а ума не набрался. Кабы их у меня было семеро по лавкам, я бы смолчал. Единственный он у меня, рыцарь. Еще две девки на выданье, да какой с них толк. Сгинет Олекса в чужой земле и кончится род Хабаров на Новгородчине. А мы здесь еще до Рюрика жили. Вот тогда все мои вотчины, все нажитки монастырям отойдут, более принять их некому.

– Не оплакивай сына раньше времени, боярин, – утешил Хабара Филипп. – Я в тех землях родился и живой, как видишь. Слышал я, что боярин Глеб в Иерусалим собирается, Гробу Господню поклонится, вот с ним своего сына и отправь. Глеб родился в Святой Земле, у него там родные и близкие. Не даст он в обиду твоего сына.

– Глеб, говоришь?! – встрепенулся Хабар. – Спасибо тебе за совет, рыцарь. Но и ты не оставь Олексу своим вниманием. Все-таки ты в Иерусалиме не последний человек.

– С чего ты взял? – удивился Филипп.

– По лицу вижу, – усмехнулся Хабар. – Абы кого в наши края не пошлют. Да еще с письмами от патриархов.

Глава 5 Княжеская охота.

Олекса Хабар поглянулся Филиппу с первого взгляда. Похоже, боярин Яромир хоть породил одного только сына, зато вложил в него все свои силы и умение. Олекса был высок ростом, широкоплеч, русоволос, примечателен лицом и большими синими глазами. Если судить по движениям ладно скроенного тела, то и бойцом он был изрядным. Такой и себя в обиду не даст и за товарищей сумеет постоять.

– Хлебнем мы с ним горя, – подпортил общее впечатление от гостя скептически настроенный Глеб. – Уж больно он до женщин охоч. И в драках удержу не знает, дурья голова.

Гаст говорил эти слова прямо в лицо гостю, но тот только щурился да улыбался. Словно не видел в тех словах ничего для себя обидного. К столу он присел только после приглашения, поперед старших в разговоре не лез, словом начисто опровергал нелестное мнение, только что высказанное Глебом. Яромир Хабар попробовал было заступиться за сына, но потом рукой махнул:

– Что есть, то есть, рыцарь Филипп. Не смиренную овцу в твои руки передаю, а свирепого тура. Да и зачем тебе овца в землях, не просыхающих от крови.

– Золотые слова, – усмехнулся Вузлев. – Ты лучше скажи, Яромир, сколько мечников пошлешь с сыном?

– Троих пошлю, – вздохнул Хабар.

– Сколько? – переспросил Глеб.

– Пятерых, – откашлялся боярин. – Больше мне не понять и не прокормить до самого Иерусалима.

– Двадцать, – жестко сказал Глеб. – В Палестине по мечникам встречают, по ним же почет и уважение оказывают.

– Да ты что, боярин, на войну собрался? – аж взвился с лавки Хабар. – Богу поклониться – двадцать мечников бери! Ты меня без штанов оставишь. Вон, рыцарь, полмира прошел один как перст, а тут до Византии рукой подать, а там, говорят, сразу за околицей – Иерусалим.

– Ты кому это рассказываешь, боярин Яромир, – нахмурился Глеб. – У Филиппа замок в тех землях поболее новгородского детинца. Одних сержантов под рукой двести человек. Его тамошние князья боятся, с императором Мануилом он на дружеской ноге. А тут какой-то Хабар из Новгорода с тремя хромыми мечниками. Твоего сына никто на порог не пустит. Ты что хочешь, чтобы новгородский боярин жил на постоялом дворе среди нищих пилигримов? Да там ему за медяк сунут нож в бок. Не в Торжок мы едем, Хабар, – в Иерусалим, это понимать надо. Хочешь, чтобы сын назад вернулся – не жалей денег.

– А ты сколько человек берешь? – полюбопытствовал прижимистый боярин.

– Тридцать. На своей ладье мы с Олексой пойдем сначала в Киев, а уж потом через пороги и Черное море – в Византию. Дорога, конечно, хоженая, но оттого не менее опасная.

– Глеб дело говорит, – поддержал младшего брата Вузлев. – Не тот случай, боярин, чтобы мошну зажимать. Мечи сам подбери, ты в них толк знаешь. Кольчуга лучше двойная, поверх нее панцирь. Шлем с личиной. Сулиц десяток. Тула полная стрел. Лук боевой с костяными пластинами. Мечников подбирай побойчее. И снаряжай получше. От их сноровки будет зависеть жизнь твоего сына.

– Задали задачку, – вздохнул Яромир, почесывая затылок. – Ладно, будь по-вашему. За мной не пропадет.

Хабары, отец и сын, покинули чужой терем в разном настроении: сам боярин выглядел озабоченным и озадаченным, зато молодой Олекса смотрелся соколом, нацелившимся на добычу. Вузлев с Филиппом проводили гостей с красного крыльца, да так и остались здесь стоять, наслаждаясь прохладой. День сегодня выдался жаркий, но к вечеру с Волхова потянул ветерок, перебивший запахи скотного двора.

– Ты мне еще не сказал, зачем тебе Юрий Суздальский понадобился, – проговорил Вузлев, не оборачиваясь.

– Долго рассказывать, – вздохнул Филипп.

– Время у нас есть, – пожал широкими плечами боярин.

Антиохия переживала нелегкие времена. После внезапной смерти графини Алисы у нее объявился наследник – Рожер Сицилийский. У нурмана были обширные планы не только в отношении Жемчужины Востока, но и Византийских земель в Средиземноморье. Дошло до того, что он заключил союз с Фатимидами и теперь всерьез угрожал не только Константинополю, но и крестоносцам – Антиохийскому и Триполийскому графствам. Раймунд де Пуатье оказался слишком слаб, чтобы в одиночку бороться с напористым Рожером. Тем более что в самой Антиохии не было единства. Бароны-нурманы готовились поддержать соплеменника, что, естественно, не нравилось французам, обратившим взоры в сторону Мануила. В свою очередь Византия заключила союз с германским королем Конрадом Гогенштауфеном. Исходя из принципа: враг моего врага – мой друг. Гогенштауфенам в Германии и Италии противостояли сторонники Вельфов, которых поддерживали папа, Рожер Сицилийский и венгерский король Геза. К союзу с последними склонялся и Людовик Французский.

– А как же крестовый поход? – удивился Вузлев, внимательно слушавший старого товарища.

– В Константинополе опасаются, что возможной целью похода является вовсе не освобождение Эдессы от мусульман, а разгром Византийской империи. И участие в этом походе Конрада вовсе не является гарантией сохранения имперских земель. Тем более что изрядную часть армии алеманов составляют сторонники Вельфов. Любая провокация с их стороны может привести к катастрофическим для Византии последствиям.

– А при чем здесь князь Юрий? – нахмурился Вузлев.

– Дело не в Юрии Суздальском, а в Изяславе Киевском, заключившим союз с венгерским королем. В результате его действий Русь может оказать под опекой папы Евгения. И тогда не только Гогенштауфены, но и Комнины останутся в полной изоляции, чем немедленно воспользуются их враги. Мне, Вузлев, нужен поход крестоносцев на Халеб и Мосул, где сидят сыновья покойного Зенги, Нуреддин и Сейфутдин, а вовсе не на Константинополь. Византия пока является единственным гарантом независимости Антиохийского графства, вот почему я отстаиваю здесь в Руси ее интересы.

– Иными словами, мой единокровный брат Константин Тротаниот хочет стравить Юрия с Изяславом, дабы вернуть Византии былое влияние в делах Руси? – криво усмехнулся Вузлев.

– Насколько я знаю, эти двое и так не мирят между собой, – пожал плечами Филипп. – Для Византии Юрий Владимирович предпочтительнее Изяслава Мстиславовича, и басилевс сделает все от него зависящее, чтобы именно князь Суздальский занял киевский стол. Это неизбежно приведет к ослаблению Венгрии и распаду союза государств, враждебных Византии.

– В ответе Юрия Долгорукого ты можешь не сомневаться, Филипп, князь Суздальский готов продать душу хоть дьяволу, хоть басилевсу, только бы стать первым в наших землях. Зато суздальским боярам твое предложение вряд ли понравиться, им нужен сильный князь не в далеком Киеве, а в родной земле. Князь, который усмирит вятичей, отобьет наскоки булгар, а главное припугнет смердов, недовольных своеволием старейшин. Суздальские и ростовские бояре и без того жалуются, что Юрий тратит их деньги на войну с Изяславом, а потому они сделают все от них зависящее, чтобы помешать союзу Долгорукого с басилевсом.

– А ты на их стороне, боярин Вузлев? – прямо спросил Лузарш.

– Нет, – покачал головой Гаст. – Мне не нужен сильный князь в Ростово-Суздальской земле. Со смердами я сам договорюсь. Не говоря уже о вятичах. Именно вятские витязи и старейшины могут стать твоими союзниками, Филипп, и вовсе не потому, что их волнует судьба Константинополя или Киева, просто они рады будут избыть Долгорукого со своей земли.

– Интересный расклад, – задумчиво произнес Лузарш. – Но в любом случае я рад, что наши интересы совпадают.

Боярин Хабар настоятельно советовал Вузлеву идти от озера Ильменского на Селигер, однако Гаст выбрал другой путь – по рекам Мсте и Медведице, далее по реке Нерли и ее притоку Каменке, на берегу которой как раз стоял город, в который шевалье де Лузарш так стремился попасть.

– Опасный путь, – покачал головой боярин Яромир. – Мало хоженый.

– Мы на трех ладьях пойдем, – возразил Вузлев. – Налегке, без товара. Полторы сотни мечников – серьезная сила. Не всякий к нам сунется.

– Тебе виднее, – не стал спорить с опытным человеком Хабар. – Доброго вам пути.

Глеб опасался, что обмелевшие в летнюю пору реки станут препятствием на пути трех массивных ладей, но пока все обходилось. Местами ладьи скребли дном по речному песку, но крупных неприятностей упорному Вузлеву удавалось избегать. Филиппа не на шутку пугали здешние леса, которым, казалось, конца края не будет. Новгородцам, случалась, сутками плыть по реке, не встречая человеческого жилья. Кругом, куда хватало глаз, стояли непроходимые дебри – лиственные, хвойные, но большей частью смешанные, где, по словам мечников, не ступала нога человека. Вузлев торопился, а потому грести приходилось не только днем, но и ночью. Филипп давно уже запутался, где заканчивается одна река и начинается другая. Вроде они только что гребли против течения, напрягая остатки сил, а ныне их уже несет вперед неведомая сила. На привал останавливались считанные разы, дабы подкрепиться горячей пищей, в остальное время спали прямо в ладьях, сменяя друг друга на веслах. К удивлению Лузарша, мечники не роптали. Похоже, для них такой способ передвижения был привычен. Для Филиппа же неравномерное чередование сна и гребли поначалу показалось просто убийственным, но потом он притерпелся, вошел в ритм и даже умудрялся выкраивать время для разговоров с Глебом и Олексой. От них он узнал, что леса занимают большую часть Ростово-Суздальской земли. А города и села здесь строят обычно в опольях, обширных пространствах, выделяющихся в этом древесном море, словно проплешины на голове заросшего волосами человека. Суздаль не был в этом ряду исключением. Где находятся границы этой земли, не знал никто, включая самого князя. Что не мешало ему, однако, собирать налоги, называемые здесь данью, со всех людей, ковырявших благодатную почву плугом, сохой или лопатой. Треть этой дани шла Юрию, еще треть поступала в казну княжества, а оставшиеся деньги передавались городу, в окрестностях которого селились смерды. Споры о дани были едва ли главной причиной раздоров между князем и горожанами, среди которых верховодили бояре. Сами бояре, владевшие обширными вотчинами, налогов князю не платили. Прямых налогов не платили и ремесленники. Зато с них взимали плату за торговое место, пошлину за ввоз и вывоз и бесчисленные штрафы, за совершенные проступки и преступления. Смертной казни в землях Руси не было. За убийство и увечье полагался большой штраф. Причем жизнь боярина, мечника или купца стоило гораздо дороже жизни ремесленника-горожанина и уж тем более простого землепашца. Платили и за убийство раба, неважно своего или чужого. За убийство родовичей мстили, но это уже по обычаю, а не по закону. Что, однако, не мешало властям взимать штрафы с мстителей в том же порядке, что и с обычных убийц. В качестве судьи обычно выступал сам князь, либо назначенные им люди. Торговые тяжбы разбирали посадники. Был еще церковный суд, для людей находящихся в той или иной зависимости от монастырей и храмов. Землей владели не только бояре, но ближние к князю мечники из старшей дружины. Обычно эту землю мечникам жаловал князь за верную службу. После чего она становилось полной собственностью человека, которому была пожалована, и он мог поступить с нею, как заблагорассудится. Последнее обстоятельство особенно поразило Филиппа, который привык совсем к другим порядкам, как в Европе, так и в Святой Земле. Там рыцарь получал землю в качестве временного владения и терял ее сразу же, как только переходил на службу к другому сеньору. Конечно, он мог передать землю сыну, но только после принесения последним вассальной присяги, или отдать ее в залог монастырю, но все повинности, которые нес владелец дарованной сюзереном земли, при этом переходили на заимодавца. Теперь уже новый владелец земли вынужден был поставлять сеньору нужное количество снаряженных воинов для похода и выполнять повинности по ремонту мостов и дорог. Подобные порядки заставляли рыцарей держаться своих сюзеренов, ибо в случае отъезда за ними оставались только конь и меч. Конечно, могущественные бароны могли себе позволить вольности в отношениях с государями, но в этом случае они подавали дурной пример собственным рыцарям, что было чревато в будущем большими неприятностями. Тут уж каждый барон мог полагаться только на собственную силу и врожденную наглость, ибо закон и обычай были не на его стороне.

– Это что же, – удивился Олекса Хабар, – я даже над своей вотчиной не властен? А князю, выходит, даром должен служить? На что он мне такой князь сдался. Собрали бы вече, да и прогнали его с глаз долой.

– Ты при Юрии такого, смотри, не ляпни, – остудил пыл Олексы опытный Глеб. – Князь Суздальский спит и видит себя самовластцем, которому ни вече, ни бояре не указ. В каждой земле свои обычаи, Хабар. Это ты в Новгороде будешь безнаказанно горло драть, а гостях веди себя поскромнее. В той же Византии басилевс волен строптивого боярина в железа заковать, а то и жизни лишить, не говоря уже об имуществе. Это уже не самовластец, а деспот.

– Недаром же говорят, что в гостях хорошо, а дома лучше, – сделал Олекса вывод, развеселивших его старших товарищей. Впрочем, Филипп вынужден был согласиться с Глебом, что в словах молодого Хабара есть своя правота. Для любого землевладельца, будь он патрикий, барон или боярин, новгородские порядки были предпочтительнее византийских.

Город Суздаль уступал Новгороду не только размерами, но и количеством каменных церквей. Собственно каменным здесь был только собор Рождества Богородицы, а все остальные церкви хоть и блистали почти сказочной красотой, сложены были из бревен. Цитадель, возвышающуюся на холме, суздальцы тоже построили из дерева и довольно давно, если судить по толстым лесинам, потемневшим от времени. А сам город лежал у подножья этого холма, окруженный огородами и пашнями, служившими едва ли не главными поставщиками еды для его жителей. Торг в городе велся бойкий, но все же сильно уступал новгородскому. На что Филипп обратил внимание Глеба.

– Сравнил, – усмехнулся Гаст. – В Новгороде все пути сходятся – и днепровские, и волжские. А Суздаль прежде если торговал, то только с Волжской Болгарией. Правда, сейчас для здешних купцов еще один путь открылся – на Смоленск. Но ведь этим путем еще воспользоваться надо. А местные бояре в торговле не слишком бойкие. Да и чего им суетиться – все, что нужно, у них под рукой. Земля суздальская родит не в пример новгородской. Дичи в лесах полным-полно. Меда здесь столько, что хоть половицы им натирай. Опять же мех бобровый всегда в цене. Бери, пока дешевы, Филипп. Из бобра шапки особенно хороши, не говоря уже о шубах.

Бояре суздальские оказались куда спесивее новгородский. Тысяцкий Порей долго сверлил гостей глазами, прежде чем сесть предложил. Двое его товарищей, люди, судя по всему, не последние в городе, тоже оказались на редкость хмурыми и нелюбезными. Быть может потому, что принимали новгородцев не в своем тереме, а в княжьих палатах. Палаты были каменными, построенными совсем недавно на византийский манер, и казались необжитыми из-за отсутствия росписи на стенах и деревянных половиц, заменивших привычные Филиппу мраморные плиты. Словом, дворцу князя Юрия не хватало блеска, а немолодые бояре, заросшие по самые ноздри бородами, вряд ли могли скрасить общее впечатление от недостроенных хором. Вообще Суздаль представлял собой, по мнению Лузарша, странную мешанину из почтенной старины и новодела. Создавалось впечатление, что князь Юрий, взявшийся было украшать свою столицу, быстро к этому занятию охладел, не успев толком завершить начатое.

– Давно тебя в наших краях не видели, боярин Гаст, – буркнул тысяцкий, кося глазами на Филиппа, в котором безошибочно признал чужака.

– Уж больно вы, суздальцы, смурной народ, – усмехнулся Вузлев. – Ни слова ласкового от вас не дождешься, ни чарки доброго меда.

– Это за что же мы тебя должны поить, Гаст, – вскинулся чревастый боярин, сидевший по правую руку от тысяцкого. – Не успел князь Юрий из Суздаля съехать, как твой брат Борис стал наши крепостцы зорить и пакостить без меры.

– Если Борис виновен, то за разбой ответит, – пожал плечами Вузлев. – А если та крепость на его земле была поставлена, то мой брат в своем праве, боярин Гудим.

– А слово княжье ему уже не указ, – побурел от обиды тысяцкий. – Та крепость нас от болгар защищала, а как Борис ее снес, тут же налетели мордвины и поселения наши разорили. Его счастье, что полон он у мордвин отбил, а то князь Юрий снял бы с него шкуру.

– Не трогай чужого, Гудим, – нахмурился Вузлев, – и не вводи других в искус. От новой ссоры князя с вятичами Суздалю прибытка не будет. В крови захлебнетесь.

– Он нам еще и грозит! – возмутился чревастый боярин. – Да кабы ты не был сестричадом князя Юрия, я тебя бы в город не пустил.

– Много берешь на себя, Гудим, – пыхнул гневом Вузлев. – Я в этой земле не последний боярин. И чтобы меня остановить, твоего слова мало будет. Придется в вечевой колокол бить.

– Будет ужо вам, – вмешался в разговор третий боярин с поседевшей от прожитых лет головой. – А ты, боярин Гудим, думай, что говоришь. Кто тебе позволит за вину Бориса, мнимую или истинную, с его брата взыскивать? На это даже у князя прав нет.

– Князю Юрию следовало бы за свой стол держаться, а не мотаться по земле в поисках чужого, – в сердцах воскликнул Гудим. – Ты, Стоян, здесь человек пришлый, а нам до твоего Киева дела нет.

– И до всей Руси тебе дела нет? – возвысил голос Стоян.

– Пусть той Русью Киевской Изяслав правит, – почти взвизгнул Гудим, – а у меня своя земля – Суздальская.

– Хватит, – остановил расходившихся бояр тысяцкий. – Пустой спор. И Киева нам пока не видать, и Суздаль у нас никто не отнимет. С чем приехал к нам, боярин Вузлев?

– Человека привез с письмом к князю Юрию, – спокойно ответил Гаст.

– А откуда письмо?

– Из Византии.

– Князь сейчас в Москве, – вздохнул тысяцкий. – Там у него встреча назначена с курским князем Святославом. Поохотиться вместе они решили.

– Эта охота нам еще выйдет боком, – не удержался от злого пророчества боярин Гудим. – Втянет нас в войну с Киевом Гореславич, ему за брата мстить надо, а мы, выходит, до кучи пойдем.

– За какого еще брата? – удивился Вузлев.

– Так ведь убили в Киеве Игоря Олеговича, – вздохнул горестно Стоян. – Прямо в храме. Говорят, что народ на него осерчал, да только кто в это поверит.

– Я поверю, – вскинулся Гудим. – Игорь метил на место покойного брата Всеволода Олеговича, а народ киевский никого видеть не хочет на своем столе, кроме сына покойного князя Мстислава. И Юрия Владимировича они не хотят!

– Юрий в роду Рюриковичей старший! – взвился с места боярин Стоян. – Не может племянник выше дядьев сидеть, в том великое поношение всех наших законов и обычаев. Этак и боярин Вузлев может себя суздальским князем назвать, благо он одной с Рюриковичами крови.

– Гаст он, а не Рюрикович, – буркнул тысяцкий Порей. – Не возводи напраслину на человека. Мало нам счетов меж князей.

– Я ведь так просто, – пошел на попятный Стоян. – К слову пришлось. А Изяслав кругом не прав! Такого не было прежде между Рюриковичей, чтобы родных по крови убивать.

– Не Изяслав же убил – народ взбунтовался!

– А великий князь в стороне стоял, когда чернь в Киеве бесчинствовала? – криво усмехнулся Стоян. – Чернь ни с того, ни с сего не поднимется, ее подтолкнуть надо.

– Нет у нас сил против Изяслава Киевского! – стоял на своем Гудим. – Пусть черниговцы мстят, а мы свою землю разорять не дадим. Да и чем воевать-то – казна пуста! Разве что твои византийцы, боярин Вузлев, денег князю дадут?

В голосе боярина Гудима явственно прозвучала насмешка. Византийцы по всей Руси славились скупостью. Чужое взять – это пожалуйста. Но чтобы свое отдать – такого прежде не бывало. А потому и задавал свой вопрос Гудим в полной уверенности, что спесивому Гасту ответить будет нечем. Однако неожиданно для суздальцев Вузлев свое слово сказал, и прозвучало оно веско:

– Коли договорятся, то дадут. Сестру свою предлагает император Мануил в жены князю Юрию, такой вот, бояре, получается расклад.

От таких вестей Гудим потерял дар речи, губами-то шевелил, а слова в горле застряли, Стоян не выдержал и ткнул его в бок кулаком.

– В крови утонем, – выдохнул, наконец, упрямый боярин, и слова его прозвучали под гулкими сводами княжеского дворца как страшное пророчество.

Крепость Москва была выстроена еще во времена Монамаха, стараниями его старшего сына Мстислава, крепко невзлюбившего вятичей, обитавших в этих краях. И сам великий князь Владимир и все сыновья его крепко держались христианской веры. Зато вятичи отрекаться от славянских богов не торопились, христианских проповедников гнали из своих лесов, словно докучливых мух. Князь Мстислав терпел их непотребства долго, до тех самых пор, пока упрямые лесовики не убили праведника Феофила, посланного к ним аж из самого Константинополя. Тут уж терпение у Мономашича лопнуло, и он взялись за вятичей всерьез. По замыслу Мстислава, Москва должна была стать оплотом христианства в этом диком краю. Однако после смерти Мстислава его преемникам стало не до Москвы. И даже не до вятичей, закосневших в своем ослином упрямстве, – великий стол делили князья, отпихивая один другого. Уже много позднее вспомнил о Москве Юрий Долгорукий, младший брат Мстислава. А крепость к тому времени подолом успела обрасти. Сели у ее стен те же вятичи, малым, правда, числом, зато с истинной верой в душе. Князь Юрий, решивший впопыхах, что пример москвичей для всех прочих вятичей наука, собрался было силой принудить непокорное племя к вере христовой, но обломал зубы о вятские пни и пошел с лесовиками на мировую. Однако москвичей с тех возлюбил и не раз за радение в вере в пример другим ставил. А те и рады стараться – рыбы в реках вдоволь, пашня родит, охота в окрестных лесах на зависть всей Суздальской земле. Живи да благоденствуй!

Боярин Кучкович, в усадьбе которого Вузлев и его люди остановились на постой, москвичей терпеть не мог. И не стал скрывать своего недовольства соседями от гостей. Спор у боярина Мирослава шел с горожанами из-за охотничьих угодий и достиг уже того накала, когда стороны хватаются за оружие. Теперь свои надежды и москвичи, и боярин Кучкович связывали с князем Юрием. Мирослав был почему-то уверен, что Долгорукий своего нового родственника не обидит и обитателям подола, еще не ставшими горожанами, придется-таки умерить свой пыл.

Усадьба Кучковича, обнесенная рвом и высокой стеной из бревен, практически ничем не отличалась от рыцарских замков, преобладавших в Европе. Разве что вместо донжона или паласа, предназначенного для жилья, здесь возвышался огромный терем, превосходивший своими размерами все подобные сооружения, виденные Филиппом в Новгороде и Суздале. Кроме терема в усадьбе стояла и церковь, уступавшая терему размерами, но все же способная вместить под своим кровом до полусотни человек. О хозяйственных постройках можно было бы даже не упоминать, если бы не вместительная конюшня – гордость хозяина усадьбы. Боярин Кучкович содержал табун лошадей, сильных и выносливых, годных для битвы.

– Сотню конных мечников могу выставить, – гордо вскинул голову хозяин. – А пеших копейщиков до пятисот.

Вузлев Гаст сдержанно похвалил коней, Филипп особенно отметил жеребца, завидных статей, чем, кажется, угодил хозяину. Воспользовавшись случаем, Лузарш напомнил ему о встрече, пятнадцатилетней давности в Антиохии. Боярин Мирослав, мало, к слову, изменившийся за минувшие годы, хлопнул себя ладонью по крутому как у волка лбу:

– А я все никак не мог вспомнить, где тебя видел, рыцарь! Вот уж действительно занесло тебя с берегов теплого моря в наши студеные края.

– Не такие уж они студеные, – засмеялся Филипп, вытирая пот со лба.

– Ты зимой к нам приезжай, рыцарь, вот тогда ты в полной мере оценишь мое гостеприимство.

Кучкович, несмотря на свои пятьдесят лет, производил впечатление очень здорового и сильного человека. Он был высок ростом, жилист, скор в движениях, а озорному взгляду его синих глаз мог бы позавидовать любой юнец. Удачлив боярин Мирослав был не только в походах и набегах, но и в детях. Одних сыновей у него было семеро. Причем старшему уже перевалило за тридцать, а младший еще качался в зыбке. Дочерьми Кучкович тоже языческие боги не обделили. Старшая, как успел узнать Филипп, была замужем за Борисом, средняя – за еще одним Гастом, доводившимся двоюродным племянником благородному Венцелину, а третья дочь, Улита, полгода назад вышла замуж за князя Андрея, сына Юрия Суздальского. У Андрея, который, по словам боярина Мирослава, был почти ровесником Филиппа, первый брак не сложился, жена умерла при родах, и Кучкович очень надеялся, что его дочь принесет князю наследника крепких вятских корней. По части крепости вятичи действительно могли поспорить с кем угодно. Двор боярина был заполнен круглоголовыми, широкоплечими молодцами, твердо стоящими на ногах. Усадьба Кучковича оказалась столь обширна, что вполне могла претендовать на статус небольшого городка. Кроме терема, церкви и хозяйственных построек, здесь стояли еще и четыре десятка изб, предназначенных, судя по всему, для женатых мечников. А всего население этой боярской крепости насчитывало не менее пятисот человек, включая естественно детей и женщин.

– Кучковичи далеко не последний род в вятских землях, – подтвердил Глеб впечатления Филиппа об усадьбе. – Далее по течению Москвы-реки расположены замки его родных и двоюродных братьев. А всего Кучковичи способны поднять до трех тысяч вооруженных людей. Немудрено, что князь Юрий решил с ними породниться.

Из всех спутников Вузлева в церковь вошли только Глеб, Олекса Хабар и Филипп, остальные сочли излишним благодарить Бога за благополучно завершившееся путешествие. Отец Макарий рвение гостей оценил и с охотою благословил их на доброе начинание. Макарий был греком, приехавшим в вятские земли еще зеленым юнцом в свите преподобного Феофила. За двадцать лет, проведенных в вятских землях лет, он успел не только отрастить власы и бороду, но и поседеть от страшных переживаний, выпавших на его долю. О своих невзгодах Макарий распространяться не стал, зато заметил вскольз, что здесь, в усадьбе боярина Мирослава, чувствует себя в полной безопасности. И хоть сам боярин крещения не принял, однако препятствий распространению истинной веры среди домочадцев и мечников не чинил. Впрочем, из всех его детей только дочь Улита стала христианкой, а все прочие пребывали в грехе язычества. Все свои надежды Макарий связывал с четвертым по счету сыном боярина Мирослава, на редкость любознательным отроком, освоившим к пятнадцати годам греческую и латинскую грамоту, не говоря уже о славянской, и проявлявший большой интерес к христианскому учению.

– Справимся, – бодро заверил Макарий гостей. – Вода камень точит. В Москве язычников уже почти не осталось. Да и в округе открылось несколько христианских церквей. Бояре местные особенно проявляют интерес ко всему византийскому, а значит и к истинной вере. А вслед за старейшинами потянется и простой люд.

За пиршественный стол в тереме хозяина сели едва ли не три сотни человек. Стряпухам пришлось потрудиться изрядно, чтобы накормить такую прорву людей. Однако нареканий со стороны гостей не было. От обилия блюд у Филиппа даже в глазах зарябило. И он уже не столько ел, сколько отнекивался от предложений Богдана Кучковича, старшего сына боярина Мирослава.

– Ну не водятся же у вас в Сирии лоси, – стоял на своем Богдан. – И осетры не водятся. А этого в низовьях Волги взяли. Только булгары умеют их от порчи сохранить и подать к столу прокопченными.

Филиппу ничего другого не оставалось, как только кивать в ответ на любезные предложения вятича да отдуваться после каждого проглоченного куска. Что же до местных медов, то они могли свалить с ног тура, не говоря уже о заезжем шевалье. От них захмелел даже Олекса Хабар, с которым в питии далеко не каждый мог тягаться. Их с Богданом соревнование завершилось тем, что обоих соседей Филиппа пришлось извлекать из-за стола и отливать на крыльце ледяной колодезной водой. Прикинув, сколько выпили эти двое, Лузарш ужаснулся. Его покачивало уже после двух чарок на редкость хмельного напитка. Зато спал он как убитый и проснулся далеко за полдень, когда в усадьбе уже седлали коней.

– В Москву едем, – усмехнулся в светлые усы Богдан, на самочувствие которого вчерашний пир никак не отразился. Богдан был чуть ниже отца ростом, но шире в плечах и тоньше в талии. В седло он сел, не касаясь стремян, и при этом весело подмигнул хворающему Филиппу. – Рассолу гостю подайте, разини.

Солоноватую мутную жидкость Лузарш пил с опаской и без всякого удовольствия, однако, осушив ковш, неожиданно почувствовал облегчение и в седло подведенного коня не сел, а пал соколом.

– Вузлев сказал, что ты родом из Гастов, – покосился с интересом на гостя Богдан. – А как в чужие земли попал?

– Прадед мой в Париж пришел из Киева вместе с дочерью великого князя Ярослава, отданного замуж за французского короля.

– Париж – это далеко? – не отставал с расспросами любознательный Богдан. – Большой город?

– Городишко так себе, – неожиданно вмешался в разговор Олекса. – Вдвое меньше Новгорода. И народишко там чудной. Они воду сеном называют, можешь себе представить, Богдан!

– Каким еще сеном? – не сразу понял Филипп. – Ах, ты о реке Сене!

– Вот я и говорю – нашли название для реки!

– Зато она пошире Волхова будет, – обиделся невесть на что Лузарш. – Не говоря уже о Москве.

Крепость великий князь Мстислав поставил в вятских землях хоть и деревянную, но крепкую. Недаром же она так поглянулась его младшему брату. Одних только башен, включая приворотную, здесь было двенадцать. А стены крепости раза в полтора по высоте превосходили тын, окружавший усадьбу Кучковича. Стояла Москва на высоком холме, на который еще предстояло взобраться. А вот что касается обзора, то охватить с ее стен можно было разве что ополье, тянувшееся на несколько верст. Далее шли непроходимые вятские дебри, таившие в себе не шуточную угрозу для княжеской власти. Юрий Суздальский, похоже, это осознавал, потому и держал ворота крепости закрытыми. Впрочем, гостям не пришлось долго маяться у рва. Князь Юрий приказал опустить подъемный мост к копытам их коней и поднять кованую решетку. Обширный двор перед княжьим теремом был столь велик, что без труда вместил в себя два десятка всадников. Сам Долгорукий вышел на красное крыльцо, дабы приветствовать Кучковичей и Гастов, решивших засвидетельствовать князю свое почтение. Одет был Юрий Владимирович по простому – в шелковую алую рубаху, расшитую золотом по подолу и у ворота и перехваченную в талии парчовым поясом с позолоченными кистями. За пояс была заткнута булава, но скорее как знак княжеского достоинства, чем как оружие. Князь Суздальский был невысок ростом, чреваст, лицо имел одутловатое, но еще сохранившее остатки былой привлекательности. А на этом бледноватом лице двумя красными червяками выделялись толстые губы, ныне изогнутые в улыбку. Князю уже перевалило за пятьдесят, но седины в его светлых волосах почти не было. Рядом с Долгоруким стоял еще один человек, судя по всему, равного с ним звания. Смотрелся он помоложе князя Суздальского, наверное оттого, что был худощав, и держался прямо, гордо вскинув голову, увенчанную копной темных волос.

– Князь Святослав Курский, – негромко подсказал Глеб Филиппу. – Последний из Гореславичей.

– Странное прозвище, – удивился Лузарш.

– Гореславом прозвали их отца, князя Олега, волею братьев лишившегося всех земель и высланного в Константинополь. Однако с приходом к власти Алексея Комнина Олег был освобожден и отпущен в Тьмутаракань. Два года спустя он вернул себе Чернигов, выбив оттуда Владимира Мономаха. Впрочем, там он долго не усидел и вынужден был бежать к брату в Перяславль-Залесский. Почти все Гасты выступили в той усобице на его стороне. Олегу вернули Чернигов, а его старший сын успел даже походить в великих князьях. Святослав верный союзник Долгорукого, всегда выступающий на его стороне.

– Слушать ничего не хочу, – воздел руки к небу князь Юрий. – Сначала охота, потом разговоры. Загонщики заждались, собаки извелись от жары и безделья. По коням, бояре и витязи.

– Кольчугу одел бы, князь, – негромко подсказал седой старик, стоявший на самой нижней ступеньке. – С разъяренными быками шутки плохи.

– Корзно подай, – бросил ему через плечо Юрий, – а броню для себя прибереги.

Княжеская мантия словно бы сама собою легла на плечи Долгорукого. Особой надобности в ней по случаю августовской жары не было, но положение обязывало Юрия Владимировича не забывать о своем высоком статусе ни в делах, ни в развлечениях, до которых суздальский князь был большой охотник.

За воротами к князю пристали еще двадцать всадников во главе со смуглым человеком, одних примерно с Филиппом лет, облаченным в парчовую свиту и красные словно кровью облитые сапоги. Лузарш сразу же отметил прищуренные глаза незнакомца и крупный с горбинкой нос, напоминавший клюв хищной птицы.

– Князь Андрей, – назвал незнакомца Глеб. – Старший сын и наследник Юрия Владимировича.

Долгорукий о чем-то на ходу спросил сына, тот кивнул в ответ головой. По прикидкам Филиппа в охоте собирались поучаствовать никак не менее полутора сотен человек. Здесь были не только князья, но и бояре суздальские, черниговские и вятские. Среди суздальцев Лузарш опознал боярина Стояна, виденного неделю назад в стольном граде, и даже успел любезно раскланяться с ним.

– Держись поближе ко мне, – посоветовал Филиппу Глеб. – Если на тебя выскочит кабан, то бей его сулицей, а против тура без копья даже соваться не след. Ты на туров охотился?

– Видел два дня назад на опушке, – усмехнулся Лузарш.

– Туры, случаются, втаптывают в землю и коня и всадника. Разъяренный бык пострашнее медведя будет. Имей это в виду, Филипп.

Охота была любимой забавой благородных шевалье, как в Европе, так и в Святой Земле. Филиппу доводилось охотиться на медведей, волков, оленей, кабанов, но вот с турами он действительно сталкивался впервые. По древним преданиям эти животные водились когда-то в Европе, но то ли ушли из обжитых мест, то ли были перебиты излишне ретивыми охотниками. Особого волнения от встречи с грозным животным Лузарш, побывавший во многих битвах, не испытывал, зато его разбирало любопытство, да и азарт, свойственный каждому охотнику, не обошел шевалье стороной. Филипп плохо ориентировался на местности, но все же сообразил, что эта обширная поляна, окруженная с трех сторон зарослями, выбрана князем не зря. Именно сюда загонщики, чьи крики слабо доносились из глубины леса, вытеснят дичь. И тут уж не зевай храбрый охотник, если собираешься вернуться домой с добычей. Правда, Лузаршу показалось, что поляна слишком велика. Полторы сотни охотников растянулись по ней жиденькой цепочкой, подчас теряя друг друга из виду.

– Уйдут ведь, – крикнул Филипп Глебу, оглядываясь назад.

– За нашими спинами овраг, далее река, а впереди между деревьев натянуты крепкие сети, – пояснил Гаст. – Главное, вовремя подоспеть, чтобы сбить животное раньше, чем оно освободится от пут.

Шум в глубине леса нарастал, похоже, загонщики хорошо знали свою работу и сумели поднять дичь на десяток верст в округе. На Руси все делали с размахом, вполне соответствующим размеру этой огромной земли, и охота не была в этом ряду исключением.

– Берегись, Филипп! – остерег гостя Глеб. – На нас гонят целое стадо.

Лузарш проверил копье и дротики, притороченные к седлу. Применять на охоте лук он посчитал ниже своего достоинства. Чужой конь заволновался, почуяв опасность, и Филиппу пришлось затратить немало усилий, чтобы его усмирить. Сначала Лузарш услышал треск сучьев, потом визг запутавшегося в сетях животного и почти мгновенно послал жеребца навстречу секачу. Поспел он, надо сказать, вовремя, огромный кабан, ростом едва ли не с теленка уже порвал путы и готов был ринуться на подскакавшего врага. Брошенный Лузаршем дротик если не остановил, то, во всяком случае, замедлил его бег. Филипп не сомневался в своей меткости, но секач все-таки сумел уже издыхая преодолеть расстояние отделяющего его от охотника и пал на землю у самых ног захрапевшего коня. Впрочем, конь храпел не только от испуга, а Филипп слишком поздно заметил, что из шеи гнедого жеребца торчит оперенная стрела. Он даже не успел выдернуть ногу из седла, когда на него из зарослей ринулся огромный бык, превосходящий размерами все ожидания невезучего шевалье. Филипп успел нацелить в его сторону лежавшее рядом копье, но времени, что утвердиться на земле у него просто не было. Звать на помощь оказалось уже поздно. Оставалось только ждать, когда нелепая смерть коснется его лица турьим копытом. Бык не добежал до шевалье всего нескольких шагов и был пронзен копьем, нацеленным ему точно в шею.

– Глеб? – спросил Филипп, с трудом переводя дух.

– Андрей, с твоего позволения, – произнес за его спиной спокойный голос. – Похоже, кто-то сегодня охотился не только на быков.

Глава 6 Князь Киевский.

Боярин Кучкович долго сокрушался о потерянном коне. С другой стороны винить заезжего шевалье, у него язык не повернулся. Сильный жеребец не туром был смят и не подрублен секачом, а пал пронзенный стрелой какого-то раззявы, вздумавшего стрелять из лука там, где разумные люди действуют копьем или рогатиной.

– Лучники – будь они неладны, – просипел рассерженный Мирослав. – Из суздальских бояр кто-то расстарался, помяните мое слово. Они в своих городах не только копьем владеть разучились, но и стрелы мечут мимо цели.

– Твоя правда, Мирослав, – согласился с вятичем князь Андрей. – Тем более что метил стрелок не в коня, а во всадника.

Дабы не вводить в гнев князя Суздальского, о происшествии на охоте решено было умолчать. Никаких доказательств чужой злонамеренной воли добыть не удалось, а князь Юрий в запале мог такого наломать, что потом тот завал пришлось бы разбирать всей Суздальской землею. Гневлив был Долгорукий и порой не видел разницы между правым и виноватым. А стрелу ведь мог и ротозей пустить, из тех, что путают жеребца с зубром. Мертвого коня расторопные мечники уволокли прочь с княжеских глаз, а добытых зверей разложили на поляне, включая кабана, убитого Филиппом, и зубра, пораженного копьем князя Андрея. Охоту можно было считать удачной, ибо взять за один заход трех туров, пятерых лосей и десяток здоровенных секачей далеко не всегда удается. А мелкой дичи в сетях набралось столько, что ее даже считать не стали. Как это и положено обычаем, часть добычи должна была съедена тут же, у кромки леса, дабы не гневить местных духов, тоже охочих до крови. И хотя обычай этот родился в языческие времена, князь Юрий, даром что христианин, пренебрегать им не собирался. Долгорукий приказал раскинуть покрывала здесь же на поляне и запалить костры. Шатер князю все-таки поставили под старым развесистым дубом, но Юрий Владимирович в его сторону только рукой махнул. Добрую половину своей жизни Долгорукий провел в походах, где не раз приходилось спать и на снегу, и на промерзшей земле. Потому и опустился он на нагретую солнцем траву без всякой опаски, пригласив широким жестом ближних бояр последовать его примеру. Пока мечники возились с дичью, князь решил обсудить несколько важных вопросов, не требующих отлагательств. И среди них едва ли не самым главным стал неожиданный приезд византийца, о котором Долгорукому уже успели доложить.

– Благородный Филипп не византиец, а франк, – пояснил внимательно слушающему князю боярин Вузлев. – В графстве Антиохийском он один из самых влиятельных и родовитых владетелей.

– Значит, ему можно верить?

– Шевалье де Лузаршу я верю как самому себе, – пожал плечами Гаст. – А вот что касается протоспафария Константина, то здесь дело сложнее. Он член императорского синклита, один из самых близких к императору Мануилу людей. Человек, безусловно, влиятельный, но и коварный, иначе не вознесся бы так высоко.

Письмо Константина Тротаниота Юрий Владимирович уже успел прочитать и по этому случаю сейчас пребывал в раздумье, чтобы не сказать в растерянности. Ибо протоспафарий обладал столь витиеватым слогом, что многие его обороты князь не сразу смог постичь своим простым русским умом.

– Нуждается в тебе Константинополь, – вступил в разговор Святослав Олегович. – Это без всякого письма видно. Меня греки тоже соблазняли. Но я женат, а ты вдов. Да и прав на великое княжение у тебя много больше. А если так дальше пойдет, то Изяслав, чего доброго, нас всех унией повяжет с римским папой, а патриарх анафеме предаст.

У князя Курского после убийства родного брата, не было иного выбора, как только мстить за его смерть Изяславу. Это понимали и сам князь Юрий, и ближние бояре. Вот только Суздальской земле война с Киевом ничего хорошего не сулила. У киевлян и войско побольше, и за Изяслава Мстиславича они крепко держатся, чуя свою вину. Конечно, породниться с басилевсом лестно для любого князя, но будет ли с этого родства толк – вот в чем вопрос. Вряд ли византийцы помогут Юрию людьми, разве что деньгами, которых с них еще надо выбить.

– Может девка та порченая, – словно бы вскольз заметил боярин Будяга, поглаживая курчавую бородку, – а мы уже и губу раскатали.

– Не в девке дело, – отмахнулся от него Юрий. – Чего доброго, нам придется воевать не только с Изяславом, но и с венграми.

– Вот я и говорю, – закивал Будяга птичьей головой. – В драку ввязаться проще простого, а вот выйти из нее с прибытком, для этого много думать надо.

– Не советуешь, значит? – бросил Юрий на ближника злой взгляд.

– Присмотреться надо, – не отвел серых почти бесцветных глаз Будяга. – Что за девку нам дают, какое приданное за ней, опять же кого патриарх хочет к нам митрополитом поставить. Ты поговори с этим Филиппом, князь, человек по виду неглупый, может, он нам чего присоветует.

– Зови, – согласился Юрий.

Посланец Константина Тротаниота поглянулся князю с первого взгляда. По всему видно, что человек он битый и много чего на своем веку повидавший. Глаз не прячет. Смотрит собеседнику прямо в лицо, но без вызова, блюдя и свое и чужое достоинство. Ликом приятен, а если по ухваткам судить, то витязь не из последних.

– Ты от нас в Киев собираешься? – спросил Юрий Владимирович посланца.

– Да, государь, – кивнул Филипп. – Мне велено передать князю Изяславу, что басилевс и патриарх им недовольны. Но если примет он митрополита Михаила назад, то может рассчитывать на прощение.

– А я что говорил! – усмехнулся Будяга. – Византийцы всегда готовы помочь и вашим и нашим.

– Слышал я, что в Европе затеяли новый поход в Святую Землю? – прищурился Долгорукий.

– Это правда, – кивнул Филипп. – В Константинополе всерьез опасаются, что этот поход может стать серьезной угрозой не только для мусульман, но и для Византии. Потому басилевс ищет твоей дружбы, государь. Если Русь встанет на сторону его врагов, то это может обернуться крахом для империи. Подумай сам, Юрий Владимирович, выгодна ли Руси гибель Византии, и много ли будет у вас друзей, если Константинополь падет.

– Коршунами на нас накинутся, – высказал свое мнение боярин Стоян, качая седой головой. – Германцы рвутся к берегам Балтийского моря, тесня и истребляя славян. Поляки на Смоленск нацелились, венгры – на Галицкую и Волынскую земли. А за их спинами сам папа и все европейское рыцарство. Не в обиду тебе будет сказано, князь Юрий, но у твоего братичада Изяслава гордости больше, чем ума.

– Я не обиделся, – криво усмехнулся Долгорукий. – Но и ты меня пойми, боярин. Рыцарь Филипп не посол Византии, а всего лишь порученец протоспафария. Предложение нам высказано лестное, но прозвучало оно не из уст басилевса. Стоит только Изяславу принять митрополита Михаила, как все может измениться в один миг.

– Ты, князь, сына своего пошли в Константинополь, – посоветовал Вузлев. – Если у басилевса серьезные намерения, то они договорятся, а если нет, то с князя Андрея спрос не велик – прибыл-де, чтобы святыням христианским поклониться.

– Умно! – прицокнул языком боярин Будяга. – Послушай своего родовича, князь Юрий, он худого тебе не присоветует. И Андрею польза будет немалая, где он еще столько премудрости почерпнет, как не в Царьграде.

– Решено, – спокойно сказал Долгорукий. – Пусть едет. Если жену мне не сосватает, то хоть ума наберется.

Киев встретил благородного Филиппа огородами, тянувшимися на многие версты. Такого количества овощей на грядках шевалье еще видеть не доводилось. А что до самой столицы Руси, то размерами она уступала разве что Константинополю. Перед Киевом меркли все виденные им города Европы, как в землях франкских, так и в землях алеманских. По словам Глеба Гаста в Киеве проживало сейчас не менее ста тысяч человек, а количеству здешних церквей позавидовала бы и византийская столица. Киевский подол спускался прямо к Днепру и упирался в торговую пристань. Кроме уже знакомых Филиппу изб здесь еще имелись жилища, обмазанные глиной, которые Глеб называл хатами. Но и хаты и избы стояли обособлено, каждая сама по себе и были обнесены изгородями и плетнями. Подол, окруженный рвом и стеною, уже не мог вместить всех жителей, и киевляне активно заселяли пригород, полагаясь видимо уже только на Бога и свою удачу.

Особняком, на высоком холме, прозванной Горою, стояла местная цитадель, поразившая гостя высотой своих стен и золоченными куполами многочисленных храмов, устремлявшихся прямо к небу. Путь к Горе был вымощен деревом, мощеными были и прочие улицы Киева, заполненные обывателями. На гостей горожане почти не обращали внимания, а порой и расталкивали их бесцеремонно плечами. На торгу и вовсе колыхалось целое людское море, и стоял такой ор, что у Филиппа заложило уши. Почтение князю Андрею, облаченному в алое княжеское корзно, оказали только городские стражники, указавшие ему дорогу на постоялый двор. Впрочем, сыну Юрия Долгорукого было, где остановиться в Киеве, и он уверенно торил дорогу сквозь толпу, увлекая за собой бояр и нескольких мечников. Большую часть своих людей Андрей Юрьевич оставил на пристани, охранять ладьи, ибо не собирался надолго задерживаться в Киеве. Глеб Гаст вообще советовал князю одеться поскромнее, дабы не привлекать к себе внимание враждебно настроенных к суздальцам киевлян, но сын Долгорукого был слишком горд, чтобы выдавать себя в чужом стольном граде за простого боярина. Через торг посланцы Долгорукого все-таки протолкнулись, усилиями не столько князя Андрея, сколько Олексы Хабара, взявшего на себя труд отругиваться от настырных киевлян, не знающих ни доброго чина, ни порядка. Местные обыватели сразу же опознали в сыне боярина Мирослава новгородца и на его едкие замечания отвечали дружной, но беззлобной руганью. Из чего Филипп заключил, что в Киеве к жителям Новгорода относятся куда дружелюбнее, чем к суздальцам.

Купец Еловит гостей, разумеется, не ждал, но, завидев княжеское корзно, у ворот своей усадьбы, стремглав ринулся с крыльца, дабы явить миру свое гостеприимство. Еловит был суздальцем, что, однако, не помешало ему с удобствами устроиться в Киеве, на зависть соседям. Впрочем, терем свой он поставил на Подоле, а не на Горе, что говорило, скорее, о его осторожности, чем о врожденной скромности.

– Я еще из ума не выжил, чтобы тягаться с киевской старшиной на ее земле, – хитренько улыбнулся Еловит в ответ на подначки Олексы Хабара.

Суздалец был невелик ростом, худ, стар годами, но удивительно подвижен для своего почтенного возраста. Князю Андрею он поклонился низенько, боярам уважительно, а мечникам как равный. Обширный терем купца без труда вместил гостей, утомленных уличным шумом и гамом. Стол был накрыт в мгновение ока, но гости, за исключением неуемного Хабара, отнеслись к еде равнодушно.

– Ты лучше расскажи нам, Еловит, как вы князя Игоря Олеговича порешили, – попросил Ростислав Лют, глядя на купца строгими глазами.

– И повернулся же у тебя язык, боярин, такое сказать, – не на шутку обиделся хозяин. – Я того растерзанного князя вот этими руками с каменного пола подымал. Но только он в моей помощи уже не нуждался.

Боярин Ростислав Лют был ражим детиной лет тридцати с небольшим. Нрав он имел дерзкий, в отличие от другого ближника князя Андрея, боярина Воислава Благи, и успел за время пути уже дважды поцапаться с Олексой Хабаром. Наверняка дело бы у них дошло до драки, если бы не вмешался Глеб Гаст. Сын Долгорукого отнесся к происшествию на удивление спокойно, разве что плечами пожал. Но в данном случае Лют явно зарвался и получил от князя осуждающий взгляд.

– Никто тебя, купец, ни в чем не винит, – мягко поправил своего ближника Андрей. – Боярин Лют просто оговорился. Но смерть князя Игоря в любом случае легла на киевлян кровавым пятном.

– Кто ж спорит, – вздохнул Еловит. – Многие киевские купцы и простые обыватели убийц осуждают, но поскольку князь Изяслав промолчал, то никто свой голос возвысить не осмелился. Все-таки Игоря Олеговича в Киеве не любили, уж больно был крут. И со старшиной успел повздорить, и с простыми киевлянами. Поборы при нем на торгу возросли едва ли не вдвое против прежнего, а его мечники вели себя в Киеве, как в завоеванном городе. В дома вламывались, женок насиловали – кому это понравится.

– Так, может, наговаривали на них? – нахмурился Андрей.

– Может, и наговаривали, – не стал спорить с князем покладистый купец. – А и без того у Игоря Гореславича было в Киеве немало врагов. Обвели они его вокруг пальца и посадили на великий стол Изяслава Мстиславича. А последний уже тем пришелся по сердцу киевлянам, что церковную смуту на корню пресек. Собрал в Киеве всех епископов и повелел им избрать митрополита из своей среды. Епископы из греков было воспротивились, но наших оказалось больше. Шестью голосами против четырех Климент Смолятич стал во главе русской церкви. А до него ведь как было – ни детей крестить, ни свадьбы сыграть, ни похоронить по обряду почившего родича. Воля ваша, бояре, но нельзя так с крещенными людьми поступать.

– А зачем прежнего митрополита прогнали? – укорил купца Воислав Блага.

– Никто его не гнал, – возразил купец. – Повздорил Михаил с покойным князем Всеволодом Олеговичем из-за назначения епископа Макария, собрался и укатил в свой Константинополь. Но ведь Изяслав Мстиславич здесь не при чем.

– А к убийству Игоря Олеговича князь тоже не причастен? – холодно спросил Андрей.

– Я человек маленький, – смутился Еловит. – С киевской старшиной меды не пью, где уж мне судить о вине княжьих ближников.

– Значит, слухи все-таки были, – мягко улыбнулся купцу боярин Блага.

– Не без этого, – развел руками Еловит. – Иные кивали на воеводу Коснятина, другие на тысяцкого Вышату, но я их за руку не ловил, а потому лучше промолчу. В толпе, что ворвалась в храм, их точно не было. А кто тем убийцам платил, кто подбивал их к страшному делу, один только Бог знает.

– В княжий детинец у тебя есть ход, Еловит? – спросил Андрей.

– Так ведь о вашем прибытии Изяславу Мстиславовичу уже доложили, – пожал плечами купец. – С часу на час прибегут посыльные. Шутка сказать – сын Долгорукого в городе. Весь торг уже, наверное, гудит.

– Не любят моего отца в Киеве? – усмехнулся Андрей.

– Если бы он на Горе сидел – может и полюбили, – в тон ему отозвался Еловит. – А пока здесь Изяслав княжит, Киев ему будет кричать здравие.

Еловит оказался прав, не успели гости дорожную пыль с сапог отряхнуть, как у ворот усадьбы зацокали копыта. Вышедший было на двор, хозяин вернулся в терем, с трудом переводя дух. В глазах у купца страх был не притворный:

– Тысяцкий Вышата у ворот, тебя спрашивает, князь.

– Зови, – коротко бросил Андрей.

Навстречу посланцу Изяслава Мстиславовича поднялся только Филипп, князь и бояре в его сторону даже бровью не повели. Андрей Юрьевич задумчиво рассматривал серебряные узоры на белом покрывале, Лют с Благой цедили из чарок хозяйское вино, Глеб Гаст уныло ковырялся в блюде со свининой. Разве что Хабар весело оскалился в лицо пришельца. Тысяцкий Вышата, человек громадного роста и немалого веса, навис над столом словно глыба. Неприязнь на его лице была написана столь яркими красками, что Филиппу стало не по себе. Тем более что за спиной у тысяцкого стояли мечники, числом не менее десятка.

– Здрав буде, княж Андрей, – с трудом выдохнул Вышата.

– И тебе не хворать, – отозвался за князя Олекса Хабар.

Тысяцкий бросил на вежливого новгородца зверский взгляд и переступил с ноги на ногу. Под его грузным телом жалобно скрипнули половицы, и князь Андрей, наконец, соизволил поднять голову.

– Гости у нас, – негромко сказал он боярам.

– Это у нас гости, нежданные и незваные, – ощерился в его сторону Вышата. – Но мы от них лица не воротим и в княжьи палаты зовем. Не за войной ли приехали, суздальцы?

– Проездом мы, – спокойно отозвался Андрей. – В Константинополь путь держим. Решили поклониться святым местам и поставить свечки в Святой Софии за упокой души невинно убиенного князя Игоря Олеговича.

– Грехов много накопил, князь?

– Поменьше чем ты, Вышата, – сокрушенно вздохнул Андрей, – но до ангельского чина мне действительно далеко. Посланец из Византии с нами – боярин Филипп. Он привез письмо Изяславу от членов императорского синклита. Коли у князя Киевского есть охота перемолвиться словом со знающим человеком, то веди боярина в Детинец, а мы здесь переждем.

– С огнем играешь, Андрей Юрьевич, – прохрипел Вышата. – Быть в городе и великому князю не поклонится – это вызов всему Киеву и всей Русской земле.

– Не пугай, боярин, – негромко попросил Лют. – Сын князя Суздальского сам решает, кому кланяться, а кому нет.

Вышата потоптался на месте, подыскивая слова для достойного ответа, но так и не нашел, что сказать.

– Ну, пойдем, что ли, византиец, – наконец произнес он, с трудом пересиливая злобу, – коли у тебя к великому князю дело есть.

Мечники во дворе перешептывались. Судя по всему, киевляне не ждали отказа от заезжего князя и теперь рядили между собой, к чему бы такая суздальская спесь. На Филиппа гриди посматривали с интересом, с первого взгляда определив в нем заморскую птицу. Что, впрочем, нетрудно оказалось сделать, ибо Филипп успел переодеться в отороченный мехом пелиссон, дабы не уронить себя в глазах великого князя. Летняя жара уже спала, и Лузарш не испытывал неудобств в своем шитом золотой нитью одеянии.

– Прямо не византиец, а райская птица, – хмыкнул ему в спину один из мечников, вызвав смех у своих товарищей.

Тысяцкий погрозил шутникам кулаком, после чего гриди разом притихли. Филипп легко сел в седло и выехал со двора вслед за Вышатой. До Детинца от усадьбы Еловита было никак не более двух верст, но ехать пришлось довольно долго из-за толкотни на улицах. Мечники хоть и поругивали киевлян, но плети в ход не пускали, опасаясь, видимо, нешуточного отпора. Мостовые киевские были чуть пошире новгородских, но и здесь четыре всадника с трудом помещались в ряд. Вблизи Детинец оказался куда больше и величественнее, чем издали. Он занимал всю вершину пологого холма и представлял собой, по сути, город в городе, где число жителей наверняка считалось на тысячи, а не на сотни. Ворота цитадели были распахнуты настежь – въезжай всяк, кто пожелает, но особой толкотни здесь не наблюдалось. Улицы Горы в отличие от улиц Подола были вымощены камнем, а не деревом, что сразу же отметил Филипп.

– С Горы Киев начинается, ей же он и заканчивается, – надменно произнес Вышата, заметивший интерес гостя. – Здесь живет вся старшина Русской земли. Здесь благородные роды строили свои терема, еще когда о Рюриках не было и помину. А ныне на Горе тех боярских и купеческих палат более сотни. Это не считая храмов, а также княжеского и митрополичьего дворов.

Двор митрополита был обнесен каменной стеной, двор княжеский – деревянной. Последний был настолько велик, что занимал едва ли не десятую часть холма, именуемого Горою. Сам великий князь жил в каменном дворце, выстроенном, скорее всего, византийскими мастерами. Во всяком случае, он чем-то напомнил Филиппу дворец протоспафария Константина, в котором ему не раз приходилось бывать. Кроме дворца в княжеской усадьбе было еще множество построек, частью каменных, частью деревянных, предназначенных, видимо, для мечников, прислуги и хозяйственных нужд. Княжеская челядь щеголяла в шелковых рубахах разных цветов, подпоясанных шнурами с кистями и в желтых сапогах. Гриди все как на подбор были в свитах из зеленого и синего сукна, перехваченных парчовыми поясами. Почти у всех на перевязях висели мечи в богато отделанных ножнах. Однако кольчуги и панцири были только на тех, кто стоял на страже.

На Филиппа обратили внимание, но особенного переполоха его появление во дворе не вызвало. Судя по всему, чужеземцы не были редкостью ни в Киеве, ни в княжьих палатах. Полдесятка одетых в парчовые свиты бояр стояли на галерее, спускающейся во двор, и о чем-то негромко переговаривались. Завидев гостя, сопровождаемого Вышатой, они расступились, а один даже не удержался от вопроса тысяцкому:

– А что же суздальцы?

– Не пожелал князь Андрей приветствовать двоюродного брата, – зло бросил Вышата. – Гордость заела сынка Долгорукого.

– Пусть покуражится, – заметил один из бояр. – Время терпит.

Филиппа ввели под своды творца почти торжественно. Впереди него шли два мечника в кольчугах и панцирях, рядом вышагивал тысяцкий Вышата, а позади теснились бояре, решившие, видимо, послушать, о чем будет петь великому князю залетная птица. Шевалье де Лузарш не был послом, а потому и не ждал пышного приема. Вышата шагнул за дубовую дверь, украшенную узорами из серебра, и почти сразу же вышел обратно:

– Входи, что ли, византиец, князь пожелал тебя видеть.

Изяслав Мстиславович, человек средних лет, среднего роста и среднего телосложения, с красивым смуглым лицом и выразительными карими глазами взглянул на гостя с удивлением, но на его поклон ответил вежливым кивком. Одет он был в светло синий кафтан с высоким воротом, украшенном по груди узорами из серебряных нитей. Оружия при нем не было. Да и кто станет ходить с мечом по собственному дому.

– Ты не византиец, – сказал он с любезной улыбкой своему гостю.

– Я франк, – подтвердил Филипп, протягивая хозяину письмо.

Великий князь равнодушно пробежал послание глазами. В одном месте его красиво очерченные брови чуть приподнялись, а в самом конце он едва заметно повел плечами. Судя по всему, послание протоспафария Константина не произвело на него особенного впечатления, не вызвав в его душе ни радости, ни гнева.

– Я слышал, что германцы короля Конрада уже вступили на землю империи, – спокойно произнес Изяслав и бросил письмо на стоящий рядом столик.

– В таком случае ты знаешь больше меня, великий князь, – сказал Филипп. – Когда я покидал Константинополь, о предстоящем крестовом походе только говорили.

– Мне показалось, что синклит, встревоженный дурными вестями из Европы, поспешил с выводами, – задумчиво проговорил Изяслав. – Киев вовсе не собирается разрывать пуповину, связывающую нас с греческой церковью. Мы по-прежнему признаем патриарха константинопольского главой христианского мира. Наша переписка с римским понтификом не более чем дань вежливости человеку, весьма почитаемому нашими друзьями в Европе. Что же касается вассальной зависимости Руси от империи, то она просто приснилась уважаемым членам синклита. Русь всегда сама выбирала свой путь, и не собирается изменять своим привычкам. Но это вовсе не означает, что мы стали врагами Византии. Я буду тебе очень благодарен, рыцарь Филипп, если ты сумеешь донести мои слова до ушей константинопольских патрикиев.

– Я сделаю все, что в моих силах, – склонил голову Филипп. – Но, быть может, следует доверить твои слова бумаге, великий князь?

– Не думаю, – улыбнулся Изяслав. – В переписку следует вступать только с равными, рыцарь. Я подожду письма от басилевса Мануила.

На этом прием, длившийся несколько минут, закончился. Благородный Филипп ничего хорошего от встречи с великим князем Киевским не ждал, а потому и не огорчился результату. Зато свое мнение о государе Руси он успел составить. Изяслав Мстиславович оказался человеком твердым, уверенным в себе, и напугать его слабеющей Византии будет непросто. Свою нынешнюю политику, столь невыгодную Византии, князь Киевский менять не собирался, о чем заявил посланцу Константина Тротаниота недвусмысленно. Эти выводы, сделанные Филиппом, охотно подтвердил и боярин Вышата, далеко не последний человек в свите Изяслава Мстиславовича.

– Кроме вечного чванства мы ничего от Византии не дождемся, – пренебрежительно махнул рукой тысяцкий, решивший по какой-то причине сопровождать гостя до усадьбы Еловита.

– У вас одна вера, – напомнил ему Филипп.

– А у тебя она другая, франк? – усмехнулся Вышата. – Или ты Христа не почитаешь? Если папа и патриарх в ссоре, то это вовсе не означает, что мы должны друг другу глотки рвать. А ведь тот же император Мануил по крови венгр наполовину – чего его, спрашивается, с королем Гезой мир не берет?

– Так ведь и ваши князья между собой в ссоре, – напомнил собеседнику Лузарш.

– Вот я и говорю – ни вера, ни родная кровь здесь не при чем. Речь идет о власти. Но, чтобы на столе удержаться, нужны сильные союзники. А Византия нынче слаба, сама нуждается в помощи. Ну и зачем нам, рыцарь, такая обуза?

– Вам решать, – пожал плечами Филипп.

– Приятно поговорить с умным человеком, – усмехнулся Вышата. – Особенно перед тем, как вступить в спор с упрямыми суздальцами. Скажите пожалуйста, теперь нас Гасты будут учить христианскому смирению!

– Ты благородного Глеба имеешь в виду? – нахмурился Филипп. – Но ведь он искренней приверженец нашей веры.

– Я за себя не поручусь, франк, – засмеялся тысяцкий. – А уж за Гаста тем более. Ты эту волчью породу плохо знаешь.

– Я сам из Гастов, – огорошил Вышату Филипп. – Мой прадед был киевским боярином при Ярославе Владимировичи.

– Ты посмотри, что делается! – ахнул тысяцкий. – Ну нигде от них спасения нет. Не удивлюсь, что этот твой протоспафарий тоже от Волка зачат.

– Ходили такие слухи, – усмехнулся Лузарш. – Благородный Венцелин Гаст состоял в дружеских отношениях с матерью Константина, сиятельной Зоей Котаколон.

– Теперь понятно, где ты нашей речи научился, рыцарь, – кивнул Вышата. – А то меня сомнение брало – уж не подослан ли ты Долгоруким?

– А если подослан, то дальше что?

– Не доехал бы ты до Днепровских порогов, боярин Филипп, ибо соглядатаи нам в Киеве не нужны, – не стал скрывать своих намерений Вышата. – А о твоем прадеде, ушедшем в чужие земли с Анной Ярославной, я от своего отца слышал. Хват был не из последних. О матери боярина Ладомира худого слова не скажу, ну хотя бы потому, что она из нашего рода, а вот отец его киевским воеводой был при князе Владимире. Сильный, говорят, был человек. Впрочем, многие считали его оборотнем, зачатым чуть ли не от самого Перуна. Ушел Волчий Хвост из Киева сначала в вятские леса, а потом в страну Вирий, а семя свое по всей Руси раскидал. Так то вот, посланец. Будет мне о чем сегодня с князем Изяславом поговорить за ужином. Большой любитель он байки слушать. А князю Андрею передай, чтобы уходил из города уже сегодня. Не дай Бог случится с ним в Киеве какая-нибудь беда, вся Русь в крови захлебнется.

– Прощай, боярин Вышата, – улыбнулся Филипп тысяцкому на прощанье. – Будешь в Святой Земле, спроси шевалье де Лузарша, владетеля Ульбаша, может, я тебе пригожусь.

Глава 7 Протоспафарий Константин.

Германская армия вступила на земли империи в конце лета. Ничего хорошего в Константинополе от новоявленных крестоносцев не ждали и оказались правы в своих самых мрачных предположениях. Доблестные рыцари и кнехты начали свой беспримерный поход в Святую Землю с бессовестного разорения фракийских землепашцев, подчистую выгребая только что собранный ими урожай. А ведь алеманы числились союзниками Византии. И союз этот был скреплен браком императора Мануила и свояченицы короля Конрада Берты Зульцбахской, принявшей после замужества имя Ирины. Мануил до крайности огорчился коварству своего родственника и не нашел нужным скрывать свои чувства от членов синклита. Басилевс был молод, свое двадцати пятилетие отпраздновал совсем недавно, а потому еще не утратил веры в благородство коронованных особ. Члены синклита в большинстве своем превосходили басилевса летами вдвое, а потому особых иллюзий по поводу старого коршуна Конрада не питали. Не говоря уже о том, что алеманский король, посаженный на престол волею курфюрстов, не обладал всей полнотой власти в своей стране и с большим трудом сумел подавить мятеж сторонников герцога Вельфа. Конрад отправился в поход, дабы заслужить доверие папы Евгения и добиться от него императорской короны, которая пока что так и не была возложена на его голову. Неудача крестового похода могла обернуться для Конрада большими нестроениями в собственной земле, а потому вряд ли он будет церемониться в выборе средств для обеспечения столь важной для него победы. Положение Византии осложнилось до крайности, когда в средине лета неугомонный Рожер Сицилийский овладел островами Кефалония и Корфу, разорил Коринф и Фивы, и опустошил Ионические острова. Дабы не дать Рожеру разгуляться на побережье Греции, басилевс вынужден был переправить в район боевых действий почти все свои легионы и тем самым значительно осложнил положение столицы. Во Фракии кроме корпуса прониаров дукса Просуха и трех тысяч катафрактов комита Иоанна Дуки, у Мануила не было войск. Алеманов же по самым скромным подсчетам насчитывалось не менее семидесяти тысяч человек. А в затылок Конраду Гогенштауфену уже дышали французы короля Людовика, еще одного участника крестового похода. Причем король Людовик был горячим сторонником папы Евгения и благоволил Рожеру Сицилийскому. Послы последнего даже побывали год назад в Париже, и теперь византийцам оставалось только гадать, о чем договорились нурманы и французы, и какой бедой обернется их соглашение для империи, со всех сторон окруженной врагами.

– Нельзя допустить, чтобы французы и алеманы соединились под стенами Константинополя, – высказал свое мнение великий лагофет секретов.

Порывистый Мануил бросил на сиятельного Арсения недовольный взгляд. Можно подумать, что сам басилевс хлопочет об обратном. Все эти почтенные старцы наверняка считают своего императора зеленым мальчишкой и тайком вздыхают о его отце божественном Иоанне, отличавшемся благочестием, осторожностью и умом. Соревноваться с покойным отцом в благочестии Мануил даже не пытался, а вот умения просчитывать ситуацию и делать надлежащие выводы, ему было не занимать. Все члены синклита отдавали должное, его решительности, однако полагали, что излишняя порывистость басилевса может обернуться для Византии большой бедой. Мануил был третьим сыном божественного Иоанна и только смерть старших братьев позволила ему занять престол, где не только члены синклита, но и очень многие разумные люди в Константинополе предпочли бы видеть более степенного и рассудительного человека. А Мануил уже явил миру свое легкомыслие, вступив в предосудительную связь с одной из своих племянниц и повергнув тем самым ревнителей византийских традиций в изумление и уныние. Басилевс не внял увещеваниям патриарха, почтенного Николая Музалона, пытавшегося вернуть его на путь истины, чего уж тут говорить о сиятельных патрикиях, которых он не соизволил даже выслушать. Вот и сейчас он отмахнулся не только от лагофета Арсения, седовласого старца с седой ухоженной бородой, но и от протовестиария Иосифа Дуки, человека куда более молодого и склонного к новшествам. А ведь сиятельный Иосиф предложил всего лишь отвести из Фракии корпус Просуха для обороны столицы. Конечно, Дука в первую очередь хлопотал о своем сыне Иоанне, комите катафрактов, расквартированных близ Андрионаполя, но беспокойство его было вполне обоснованным. Пехотинцы Просуха и кавалеристы Иоанна Дуки могли быть просто отрезаны от столицы алеманами, а то и уничтожены ими без всякой пользы для Византии.

– Протоспафарий Константин, – поднялся с кресла Мануил, – тебе придется отправиться в Андрионаполь и убедить короля Конрада в нашем к нему расположении.

– А какие средства ты позволишь мне использовать для убеждения, басилевс? – спокойно спросил Тротаниот.

– Любые, – усмехнулся Мануил. – Лишь бы они оказались действенными.

Протовестиарий Иосиф бросил многозначительный взгляд на севаста Иоанна Комнина, но тот лишь плечами пожал. Сиятельный Иоанн доводился Мануилу родным племянником и отличался покладистым нравом. Что бесспорно являлось в глазах молодого басилевса едва ли не главным его достоинством. Однако севаст терпеть не мог Константина Тротаниота, и это тоже являлось его достоинством, но уже в глазах Иосифа Дуки. И протовестиарий и севаст от души пожелали протоспафарию сломать себе шею в споре с высокомерными алеманами, но, разумеется, сделали это не вслух.

– Возьми с собой сиятельного Андроника, – посоветовал протоспафарию Мануил. – Толку от него немного, но ему полезно будет проветрить мозги вдали от столичных притонов.

Андроник Комнин был двоюродным братом Мануила. Однако, по мнению севаста Иоанна, которое сиятельный Иосиф Дука полностью разделял, род Комниных еще не рождал на свет подобного негодяя. Андроник был другом детства Мануила, но в последнее время стал его главной головной болью. По Константинополю ходили упорные слухи, что Андроник добивается благосклонности сиятельной Евдокии, родной сестры сиятельной Феодоры, которую беспощадная молва уже нарекла любовницей басилевса. И без того скандальная ситуация грозила превратиться в подлинную драму, вот почему Мануил поспешил отправить беспутного двоюродного братца куда-нибудь подальше от Константинополя. К огромному облегчению севаста Иоанна, доводившегося, к слову, родным братом как Феодоре, так и Евдокии.

Сиятельный Андроник, слывший одним из самых блестящих и образованных патрикиев Константинополя, поручение двоюродного брата расценил как опалу, и рванулся было в только что построенный Валхернский дворец, дабы убедить божественного родственника в неразумности принятого решения. К счастью, Михаилу Палеологу и Алексею Котаколону, младшему сыну протоспафария, удалось удержать расстроенного приятеля от опрометчивого поступка. Конец вспыхнувшему по этому поводу спору положил сиятельный Константин, холодно посоветовавший Андронику готовиться к походу. Сурового протоспафария в Константинополе побаивались многие, и двоюродный брат императора, человек по натуре дерзкий и смелый, не был в этом ряду исключением. Среди осведомленных людей ходили упорные слухи, что Константин Тротаниот лет семь-восемь тому назад в одиночку отвозил Андроника и Мануила, вообразивших себя непобедимыми рыцарями. Впрочем, и император, и его двоюродный брат действительно умели обращаться с оружием, и отличались немалой силой. Тот же Мануил на турнире в Антиохии принял вызов франкского рыцаря и одни ударом копья опрокинул на землю всадника вместе с конем. А что касается Андроника, то в одной из многочисленных битв он в одиночку прорвался к шатру сельджукского эмира и ударом меча раскроил тому череп, после чего спокойно вернулся в византийский стан. Простые константинопольцы бесспорно благоволили к Андронику за его воинскую удаль и щедрость, но откровенно побаивались его буйного нрава, стараясь не попадаться комиту на глаза, когда тот с приятелями возвращался с очередной попойки. Злые языки обвиняли Андроника в пристрастии к магии, безоговорочно осуждаемой церковью, но поскольку этому греху были подвержены многие знатные константинопольцы, включая и басилевса, то сатанинские забавы сходили Комнину с рук.

– Обидно мне, Котаколон, что этот дурак Иоанн ходит в севастах, тогда как я, лучший друг императора Мануила, перебиваюсь в простых комитах.

– У тебя нет сестры, сиятельный Андроник, – напомнил рассеянному другу Михаил Палеолог, чем вызвал у последнего злобный смех.

– К слову, патрикии, – заметил, отсмеявшись, Комнин, – Евдокия всего лишь вдова, тогда как ее сестрица слыла девственницей до тех пор, пока Мануил не затащил ее в свою постель.

Разговор становился все более щекотливым, чреватым неприятными последствиями, а потому осторожный Алексей Котаколон поторопился его прервать. Младший сын Константина Тротаниота, унаследовавший не только фамилию своего знаменитого прадеда, но и его огромное состояние, был моложе Андроника на шесть лет, и хотя особой скромностью не отличался, все же намерений старшего товарища не одобрял. Кровосмесительные связи отнюдь не были обыденностью в Византии и всегда осуждались церковью. Пример, который Мануил подавал своим подданным, никак нельзя было назвать добрым, а Андронику, уже имеющему дурную репутацию, не следовало бы отправляться по его стопам.

– За что я тебя люблю, Алексей, – усмехнулся Комнин, – так это за добродетель, которую ты наверняка унаследовал от бабушки Зои, да упокоит Господь ее душу.

Лицо комита Палеолога стало каменным. Более всего сейчас он боялся отозваться улыбкой на ехидную шутку Комнина. Котаколон хотя и слыл добрым малым среди своих распутных друзей, однако склонностью к всепрощению не отличался. Намека Андроника на известные многим обстоятельства он явно не понял, а потому и принял его слова за чистую монету.

– Кони готовы, сиятельные господа, – очень вовремя доложил слуга.

Протоспафарий Константин собирался видимо с первой встречи напомнить алеманам о мощи империи, в пределы которой они осмелились вторгнуться, а потому взял в качестве свиты пятьсот облаченных в кольчуги и панцири катафрактов. Ни по снаряжению, ни по вооружению катафракты не отличались от европейских рыцарей. Зато их боевой дух оставлял желать много лучшего.

– Недаром же мой друг басилевс Мануил называет их глиняными горшками, – заметил вскольз Андроник, окидывая высокомерным взглядом тяжеловооруженных кавалеристов.

– Император наверняка пошутил, – заметил примирительно Алексей. – А чего они стоят в бою, мы наверняка очень скоро узнаем.

– Ты полагаешь, что дело дойдет до драки? – насторожился Палеолог.

– Во всяком случае, отец получил от басилевса очень широкие полномочия.

– Тем лучше, – усмехнулся Андроник, приглаживая небольшую бородку. – Уж коли меня прогоняют во Фракию, то хотелось бы пощупать собственными руками, из чего Бог сделал алеманов.

– Из плоти и крови, надо полагать.

– А я-то думал из праха, – покачал головой Андроник. – Как все-таки полезно пообщаться с образованными людьми, вроде тебя высокородный Михаил.

Герхард де Лаваль, растерявший всю свою спесь в славянских лесах и не приобретший за время похода ничего кроме боли в пояснице и седины в волосах, был просто вынужден принять предложение епископа Дитмара, не нашедшего для него лучшей доли, чем служба гонца. Справедливости ради следует сказать, что пастырь Гевельбергский снабдил своего верного соратника по неудачному походу отличной характеристикой, иначе чем еще объяснить любезность папского легата, встретившего захудалого рыцаря, как родного сына. Епископ Теодевит уже знал о неудаче алеманов в землях славян и не стал выпытывать у благородного Герхарда подробности. Однако этот худой желчный человек проявил по отношению к посланцу своего друга неслыханную щедрость, выделив ему из своих запасов истрепанный шатер и пригоршню серебряных марок для поддержания духа и тела. В этом шатре Герхард и разместился на пару с благородным Вальтером фон Валенсбергом, решившим, что одной взбучки, полученной от славян, ему будет мало и устремившимся душой к сказочным богатством Востока. Седой, много чего повидавший Фриц, которого Герхард нанял скорее в качестве конюха, чем оруженосца, покрутил пальцем у виска, но разочаровывать молодого рыцаря не стал и покинул шатер с выражением неизбывной горести на лице. Кроме Фрица благородных рыцарей сопровождали еще два расторопных молодца, подобранных прямо на дороге. Оба отлично ездили верхом, владели копьем и мечом и не отличались излишней застенчивостью. А проще говоря, хватали все, что подвернется под руку. Благодаря стараниям расторопных Себастиана и Питера благородные Лаваль и Валенсберг не умерли с голоду за время перехода по чужим негостеприимным землях. В благодарность за заботу, Герхард одарил обоих званиями сержантов и выпросил для них у прижимистого Теодевита две кольчуги. Несколько раз Лавалю пришлось выручать своих вороватых молодцов из переделок, неизменно вступая в споры с королевскими стражниками, пытавшимися выполнить приказ Конрада Гогенштауфена и навести в разношерстном войске хоть какой-то порядок. Фракия оказалась первой византийской провинцией, в которую хлынула изголодавшаяся на европейских просторах саранча. По мнению доблестных крестоносцев, фракийцы оказались народом прижимистым и неблагодарным. Вместо того чтобы даром кормить воинов Христа, рискующих ради торжества истинной веры своими жизнями, они заломили за продовольствие такие цены, словно собирались обчистить алеманов до последней нитки. Подобная наглость византийцев не могла долго оставаться безнаказанной. Крестоносцы за два дня опустошили всю округу, пустив по миру десятки тысяч несчастных землепашцев. Фракийцы недолго оплакивали свои сожженные жилища и обрушили на алеманов праведный гнев. Справиться с закованными в железо рыцарями им было не просто, а потому урон несли, как правило, простолюдины, приставшие к войску на марше. Оборванцев насчитывалось едва ли не больше, чем рыцарей, сержантов и пикинеров. У большинства из них не имелось за душой даже медного обола, а потому и прокормиться они могли только грабежом. Король Конрад приказал поймать и повесить с десяток наиболее жестоких мародеров, но, увы, эти казни только раззадорили крестоносный сброд. Куда более действенным лекарством от разбоя и воровства оказались фракийские стрелы, сильно охладившие пыл простолюдинов и заставившие их вернуться под защиту рыцарских шатров.

В лагере алеманов гостей не ждали, но они явились в одно далеко не прекрасное утро, сияя на летнем солнце позолоченными доспехами. Протоспафарий Константин, посол императора Византии, оказался суровым мужчиной высокого роста с пронзительными синими глазами. Его спутники блистали не только молодостью и красотой, но и богатым снаряжением, при виде которого у нищих алеманов челюсти сводило от зависти. Одни только перья на шлеме протоспафария стоили целого состояния. А ножны его меча были столь густо усыпаны драгоценными каменьями, что Лаваль затруднился определить цвет кожи, которой они были обтянуты. Король Конрад, сопровождаемый племянником Фридрихом Швабским, герцогом Вельфом Брауншвейгским и еще десятком самых знатных алеманских князей, вышел из своего походного шатра навстречу византийцам. Крестоносцы смотрелись попроще, а если быть уж совсем откровенным, то весьма бледно на фоне спутников протоспафария. Сиятельный Константин с достоинством поклонился Конраду, но этим и ограничился, вызвав тем самым гул неудовольствия в свите короля. Говорил он по латыни, которую худо-бедно понимали все присутствующие. Папский легат Теодовит, державшийся по правую руку от Конрада, шепотом разъяснял королю наиболее замысловатые обороты. До Герхарда де Лаваля, стоявшего в отдалении, долетали не все слова надменного византийца, но суть его претензий он все-таки уяснил. Сиятельный Константин напомнил благородному Конраду о союзе между империями, заключенном совсем недавно, а также о родственных узах, связывающих Конрада с Мануилом. Далее он перешел к претензиям, вполне обоснованным, надо признать, и обвинил алеманов в грабежах и убийствах, чинимых на землях империи. Благородный Конрад в ответной речи признал отчасти правоту византийца, однако в свою очередь обвинил фракийцев в бессовестном взвинчивании цен на продовольствие и в убийствах несчастных пилигримов, по тем или иным причинам отставших от войска. Латынью Конрад владел гораздо хуже своего оппонента, прибегая то и дело к помощи епископа Теодовита. Кроме того, он уступал византийцу в росте, а потому без конца вскидывал голову, словно лошадь, почувствовавшая узду. Все это делало его доводы малоубедительными даже для сочувствующего ему Герхарда. Последнего особенно раздражали усмешки на губах молодых комитов, сопровождавших протоспафария. Образованные византийцы откровенно насмехались над убогой латынью короля, что не могло не вызвать у алеманских рыцарей чувство злобы. Однако сам византийский посол хранил на лице серьезность, никак не реагируя даже на откровенные оплошности в речи собеседника. Более того он пообещал Конраду призвать к порядку обнаглевших купцов и сделать все возможное, чтобы войско крестоносцев не испытывало недостатка в продовольствии на пути к Босфору. Расстались король и протоспафарий вполне довольные друг другом. Увы, мирный исход переговоров понравился далеко не всем. Это Герхард почувствовал, едва переступив порог роскошного шатра епископа Теодовита. Кроме самого папского легата здесь находился еще и герцог Брауншвейгский с тремя своими наиболее близкими сторонниками, среди которых выделялся ростом и сложением маркиз Одоакр фон Вальхайм. Лаваль без труда сообразил, что находится в кругу заговорщиков, и что пригласили его сюда далеко не случайно.

– К моему большому сожалению, король Конрад не воспользовался удобным случаем, чтобы поставить обнаглевших византийцев на место, – сокрушенно покачал головой епископ Теодовит, продолжая начатый разговор. – Многие разумные люди в окружении папы Евгения полагают, что Византия не станет нашим искренним союзником в этом походе, как это уже было в годы Алексея Комнина. Скажу более – Константинополь будет нашим самым опасным врагом. По моим сведениям, полученным из надежных источников, Мануил уже вступил в переговоры с иконийским султаном Махмудом, сыном того самого Кылыч-Арслана, которого разгромили наши доблестные предшественники пятьдесят лет тому назад. Рожер Сицилийский считает, что с нашей стороны будет величайшей ошибкой, позволить императору Мануилу строить козни у себя за спиной. Он не исключает и того, что коварные византийцы ударят нам в тыл, как только мы ввяжемся в войну с сарацинами.

– Король Конрад числит благородного Рожера своим недругом, – угрюмо бросил Вельф Брауншвейгский, – и вряд ли станет прислушиваться к его словам.

Герцог Вельф к своим тридцати пяти годам уже успел испить горечь поражения, лишившего его императорской короны. Под стенами Вейнсберга брату Генриха Гордого не помогли ни поддержка папы, ни усилия итальянских князей, к слову, бросивших его в самый ответственный момент битвы. Конфуз, приключившийся с племянником Генрихом Львом под стенами Добина, тоже не добавил герцогу уверенности. Поражение в славянских землях подорвало силы его сторонников и сыграло на руку Конраду Гогенштауфену, не преминувшему воспользоваться чужой бедой для укрепления собственных позиций. Словом, ссориться в нынешний ситуации с королем для благородного Вельфа было смерти подобно, о чем он прямо заявил папскому легату. Что же касается Рожера Сицилийского, то нурман человек ненадежный. Его волнует не столько судьба христианского мира, сколько расширение границ собственного королевства. Таскать для него каштаны из костра герцог Брауншвейгский посчитал ниже своего достоинства.

– Никто не призывает тебя, благородный Вельф к разрыву, а тем более войне с королем Конрадом, – всплеснул холеными руками Теодовит. – Кто более чем я заинтересован в единстве нашей армии и сохранении добрых, сердечных отношений между вождями похода? Но мне больно смотреть, как хитроумные византийцы обманывают нашего простодушного короля, а его верные вассалы делают вид, что ничего серьезного не происходит.

– А что ты предлагаешь, святой отец? – спросил заинтересованный маркиз фон Вальхайм.

Благородный Одоакр отличался не только бычьей внешностью, но и на удивление изворотливым умом, выручавшим его в самых трудных ситуациях. К участию к крестовому походу его подвигла не столько вера, сколько унизительная бедность и жажда легкой добычи. Маркиз был по природе человеком решительным и не склонным к угрызениям совести.

– Надо открыть глаза королю Конраду на коварство византийцев, истребляющих под разговоры о дружбе и союзничестве лучших мужей крестоносного воинства.

– Вряд ли Конрад станет прислушиваться к моим словам, – криво усмехнулся маркиз. – Он потребует факты.

– Так найди их, благородный Одоакр, – с нажимом произнес епископ. – Рыцарь де Лаваль тебе поможет. Он неплохо знает греческий язык и местные обычаи.

– Я сделаю все, что в моих силах, святой отец, – склонил голову маркиз.

Совещание в епископском шатре на этом завершилось к всеобщему удовлетворению. Благородный Герхард покинул обиталище папского легата под руку с Вальхаймом.

– Ты располагаешь средствами, благородный Одоакр? – спросил сподвижника Лаваль.

– Увы, – развел руками маркиз.

– Поиски потребуют больших средств, – вздохнул Герхард. – Придется привлекать здешнее население, а они вряд ли согласятся нам помогать даром.

– Непростительный промах с моей стороны, – честно признал свою вину Одоакр. – Впрочем, все еще можно поправить. В какую сумму нам обойдутся поиски?

– Пятьсот марок серебром, по меньшей мере, – пожал плечами Герхард.

– Буду просить тысячу, во избежание всяческих сюрпризов.

Лавалю ничего другого не оставалось, как пожелать расторопному маркизу успеха. Впрочем, он отдавал себе отчет в трудности задачи, решение которой Одоакр взял на себя. Епископ Теодовит славился своей скупостью, и выбить из него даже пятьсот марок было делом почти непосильным. Маркиз фон Вальхайм отсутствовал так долго, что Герхард уже стал подумывать о провале его миссии. Но он плохо знал благородного Одоакр, который, наконец, выскользнул из шатра с увесистым кожаным мешочком.

– Тысяча, – тяжело выдохнул он, вытирая замшевой перчаткой лоб с крутого лба. – Легче византийскую императрицу склонить к блуду, чем уговорить нашего благочестивого епископа, поделиться своими сокровищами. Итак, Герхард, теперь решающее слово за тобой.

Барону фон Зильберштофу, верному сподвижнику Фридриха Швабского, крупно не повезло. Он подхватил лихорадку в месте, вроде бы отличающемся прекрасным климатом, близ города Андрионаполя. Состояние знатного больного внушали серьезные опасения лекарям, а потому герцог распорядился оставить захворавшего друга в местном монастыре. Монахи клятвенно заверили расстроенного Фридриха, что поднимут на ноги благородного рыцаря максимум за две недели, чем вселили в сердце племянника короля надежду. Тем не менее, он выделил десять своих конных дружинников для охраны барона. Монахом это распоряжение не понравилось, и было решено поместить больного Зильберштофа на постоялом дворе, примыкающем к монастырским стенам и предназначенном в основном для паломников, жаждущих приобщиться к источнику истинной веры, каковым бесспорно считался Феропонтовский монастырь. Герцог Швабский покинул окрестности Андрионаполя почти умиротворенным. Чем порадовал маркиза фон Вальхайма, внимательно наблюдавшего за перемещениями своего давнего врага. Болезнь барона фон Зильберштофа явилась для заговорщиков подарком капризной судьбы, до сих пор не выказывавшей им ни малейшего расположения. К большому огорчению папского легата, нападения фракийцев на крестоносное войско, после визита протоспафария Константина, практически прекратились. Если и случались какие-то недоразумения, то обходились они без участия благородных мужей, чья смерть или ранение взбудоражили бы алеманское рыцарство. Кому, скажите на милость, интересно судьба какого-нибудь неумытого Ганса, которому накостыляли по шее местные землепашцы. Даже если бы они порвали его на куски, никто из благородных господ даже пальцем бы не пошевелил, чтобы отомстить за его смерть. Епископу Теодовиту оставалось только тихо скорбеть о социальном неравенстве, раздирающем крестоносное воинство да косить злыми глазами в сторону Вальхайма, спокойно проматывающему деньги, выделенные ему из епископской мошны. Конечно, благородный Одоакр мог бы проявить больше старания в богоугодном деле, но маркиз целиком доверился двум своим помощникам и, как вскоре выяснилось, не прогадал.

– Дурные вести, маркиз, – сообщил расслабившемуся Одоакру шевалье де Лаваль. – Мы с благородным Вальтером почти загнали коней, стараясь тебя предупредить, но, увы, кажется, опоздали. Фракийские разбойники то ли напали, то ли готовятся напасть на постоялый двор, где остановился барон фон Зильберштоф.

– Надо помочь! – встрепенулся Вальхайм. – Речь ведь идет о преданном вассале нашего друга герцога Швабского.

– Сделаем все, что в наших силах, – дружно поддержали благородного Одоакра не менее благородные Герхард и Вальтер.

К сожалению, порыв доблестных рыцарей оказался запоздалым. Когда они подскакали к монастырю, постоялый двор уже пылал, а вокруг него бестолково суетились монахи. Посланный к месту страшного преступления Себастиан вернулся с неутешительными вестями. Барона фон Зильберштофа спасти не удалось, он то ли сгорел, то ли задохнулся в дыму, то ли вовсе был зарезан фракийскими разбойниками, в огромном числе нахлынувшими на постоялый двор. Из десяти сержантов, оставленных Фридрихом Швабским для охраны несчастного барона, уцелел только один, да и тот был ранен в предплечье.

– Какое несчастье, – покачал головой маркиз. – Надо бы известить герцога о печальном происшествии.

– Я уже послал к нему Питера, – вздохнул Лаваль. – Благородный Фридрих, надо полагать, не замедлит с визитом.

И, надо сказать, герцог Швабский сполна оправдал все надежды, возлагавшиеся на него заговорщиками. На Ферапонтов монастырь, отнюдь не предназначенный для обороны, его рыцари и сержанты обрушились как ураган, не щадя ни правых, ни виноватых. Впрочем, виноватые уже давно покинули место преступления, и под мечами озверевших швабов гибли в основном монахи и паломники, пытавшиеся на свою беду помочь несчастному барону фон Зильберштофу.

– Жестокость, достойная сожаления, – покачал бычьей головой маркиз фон Вальхайм. – Так ты говоришь, благородный Герхард, что протоспафарий Константин не простит швабам надругательства над византийскими святынями?

– В этом ты можешь не сомневаться, благородный Одоакр.

– В таком случае нам лучше убраться отсюда, дабы не попасть под горячую руку разъяренного византийца, – вздохнул маркиз. – Как все-таки печально, что германские вожди не отличаются ни умом, ни выдержкой.

Для сиятельного Константина известие о разорении Ферапонтова монастыря прозвучало как гром среди ясного неба. После встречи протоспафария с королем Конрадом ситуация вроде бы успокоилась. Торговцы снизили цены на продовольствие, а королевские сержанты хоть и с большим трудом, но навели порядок среди сброда, прилипшего к победоносной армии. И вдруг такая необъяснимая жестокость, граничащая с умопомрачением.

– Я полагал, что Фридрих Швабский и его люди уже покинули окрестности Андрионаполя? – строго глянул на Иоанна Дуку протоспафарий.

– Они вернулись, – развел руками молодой комит.

– Вернулись, чтобы сжечь монастырь?!

– Якобы монахи убили их товарища, – вздохнул Дука. – Но это полная чушь. На постоялый двор напали прониары лохага Сафрония, во всяком случае, есть основания так полагать. Я давно говорил сиятельному Просуху, что этого негодяя следует повесить, но дукс медлил с принятием этого бесспорно справедливого решения, опасаясь недовольства своих пехотинцев.

– Сафрония и его людей поймать и доставить ко мне для допроса. И скажите дуксу, что я жду его в своем шатре.

Корпус Просуха, многократно уступающий армии крестоносцев в численности, двигался параллельно ей, дабы не допустить серьезных эксцессов. Увы, негодяи проникли в ряды самих прониаров и поставили своих товарищей под удар. Просух был крещеным сельджуком, более двух десятков лет служивших Византии, и в его преданности императору Мануилу можно было не сомневаться. Иное дело пехотинцы-прониары, набираемые из разных слоев византийского общества, в том числе и с самого дна. При императоре Мануиле прониарам увеличили жалование и разрешили зачислять в их ряды наемников из Азии и Европы. Последние не столько служили, сколько мародерствовали, не делая различия между своими и чужими.

– Знаешь о случившемся? – спросил Константин у вошедшего в шатер дукса.

– Знаю и скорблю вместе с тобой, – вздохнул Просух, печально разглаживая седеющие усы.

– Император не поймет нас, если мы не отомстим алеманам за истребление ни в чем не повинных монахов и разорение монастыря.

– Алеманы превосходят нас числом в десять раз, – на всякий случай напомнил протоспафарию Просух.

– Я не собираюсь сражаться с императором Конрадом, – усмехнулся Константин, – но жестоко накажу его племянника, оскорбившего нашу веру и достоинство императора. Армия Конрада находится довольно далеко от Ферапонтова монастыря. Ты со своим корпусом перекроишь константинопольскую дорогу. Подвигов от твоих прониаров я не жду. Как только давление алеманов станет значительным, отводи пехотинцев в горы. Думаю, за это время мы сумеем изрядно пощипать самоуверенных швабов.

Протоспафарий укрыл две тысячи своих катафрактов в небольшом лесу. Числом византийцы уступали швабам раза в полтора, ибо половину своих людей Константину пришлось уступить Просуху, для прикрытия его корпуса с флангов. Решение было рискованным, но необходимым. Король Конрад располагал таким количеством рыцарей, что одно их появление на поле битвы могло обратить не слишком стойких прониаров в бегство. Комит Иоанн Дука, возглавивший оставленных катафрактов, получил от протоспафария строгий приказ – ни в коем случае не атаковать алеманов в лоб, а действовать исключительно с флангов, смешивая их ряды и не давая развернуться для атаки в стену. Несмотря на молодость, Дука был опытным командиром, и Константин очень надеялся, что сын протовестиария Иосифа не подведет дукса Просуха в предстоящей нешуточной битве.

Андроник Комнин, отличавшийся изощренным слухом, первым различил в утренней тишине топот копыт. Фридрих Швабский, как и предполагал Константин, спешил присоединиться к основным силам, отлично понимая, сколь опасным становится его положение в тылу разъяренных византийцев. К счастью, дозорные швабов оказались людьми более легкомысленными, чем их мстительный герцог. Они явно не заметили притаившихся в лесу кавалеристов.

– Ты, комит Андроник, ударишь в хвост колонны, комит Котаколон – в голову, а мы с Палеологом атакуем швабов в центре.

Алеманы, утомленные ночным переходом, явно не ожидали столь стремительной атаки. Многие рыцари, вопреки приказу, даже не озаботились защитой и теперь вынуждены были бросаться на византийские копья и мечи голой грудью. Катафракты ударили сначала в центр растянувшейся на сотни метров колонны, разорвав ее на две неравные части. И пока герцог Фридрих, находившийся в авангарде, поворачивал своих людей на помощь попавшим в беду товарищам, его атаковали кавалеристы комита Котаколона. Фридрих опознал византийца, приезжавшего в лагерь короля Конрада, и послал коня ему навстречу. Однако вышибить противника из седла ударом копья у него не получилось, более того он сам чудом удержался на коне, в последний момент отбив чужой удар щитом. Византиец пролетел мимо и по всем приметам должен был наткнуться на копье графа Ренарда Каринтийского, но в последний момент все-таки успел увернуться от смертельного удара. Зато благородному Ренарду повезло гораздо меньше, он вылетел из седла и грохнулся о мощеную камнем константинопольскую дорогу.

– Помогите графу! – крикнул Фридрих свом людям, но его человеколюбивый призыв не был услышан из-за шума битвы. Разворачивать людей в стену было уже поздно. Герцог Швабский это понял, отбросил сломанное копье и обнажил меч. Целью его был все тот же византиец, ужом крутившийся в седле. Он тоже потерял копье и теперь орудовал мечом и булавою, зажатой в левой руке. Этой булавою он поверг на землю несколько рыцарей, пока Фридрих успел до него добраться. Византиец оскалил в его сторону зубы и ударом меча превратил в щепы крепкий алеманский щит. Фридрих поднял меч, дабы отразить повторный удар, но коварная булава обрушилась на его шлем с такой силой, что герцог кулем вылетел из седла, теряя сознание, а возможно и жизнь.

Король узнал о нападении византийцев на своего племянника Фридриха Швабского в самом начале дня, не сулившего вроде бы никаких потрясений. Благородный Конрад никак поначалу не мог сообразить, каким образом швабы, которые должны были двигаться в авангарде крестоносного войска, вдруг оказались у него за спиной. Однако секундное замешательство не помещало королю верно оценить ситуацию и повернуть своих рыцарей на помощь попавшему в беду племяннику. К сожалению, Конраду далеко не сразу удалось собрать в кулак растянувшуюся на многие версты армию. Первый отряд кавалерии, посланный им на помощь швабом, наткнулся на прониаров Просуха, вставших стеной на константинопольской дороге, и был атакован с фланга катафрактами Иоанна Дуки. Из тысячи рыцарей в живых осталась едва ли треть, когда им на помощь подоспели основные силы крестоносцев. Дукс Просух уклонился от решительной битвы и освободил дорогу нетерпеливым алеманам, спешившим на помощь своим товарищам. Впрочем, спешили они напрасно. Кавалеристы протоспафария Константина уже покинули место кровопролитной битвы, легко ускользнув из-под удара разъяренного неудачами Конрада. Местность византийцы знали куда лучше крестоносцев, что и стало главной составляющей их несомненного успеха. Герцог Швабский потерял в этой скоротечной битве половину своих людей убитыми и раненными и с трудом уцелел сам. Булава византийца, пробившая его шлем, рассекла кожу на голове доблестного Фридриха, который стоял сейчас перед дядей в полной растерянности, с трудом подыскивая слова для объяснений. На помощь другу пришел граф Ренард Каринтийский, тоже пострадавший в битве, но сохранивший дар речи и умение соображать.

– Нас атаковали кавалеристы протоспафария Константина. Я узнал одного из его рыцарей, это он пробил шлем Фридриха и выбросил меня из седла.

– Доблестный, судя по всему, воин, – вздохнул Конрад, укоризненно глядя при этом на оплошавшего племянника.

Попытка крестоносцев настичь византийцев закончилась полной неудачей. Пехота не выдержала быстрого марша, а преследовать хитроумного врага силами только конницы, было слишком опасно. Кроме того, за время преследования, всплыли весьма неприятные подробности только что отгремевшего дела. Оказывается, у византийцев были причины для нападения на швабов, о чем Конраду сообщил епископ Пассауский. Благородный Фридрих, вызванный для объяснений, не стал скрывать от дяди, что сжег Ферапонтов монастырь в отместку за убийство своего друга барона фон Зильберштофа.

– Монахи-то здесь при чем? – скрипнул зубами Конрад. – Из-за твоей глупой горячности, Фридрих, мы потеряли полторы тысячи рыцарей и теперь вынуждены вести войну с византийцами вместо того, чтобы помогать своим братьям в Эдессе.

Война с Византией действительно казалась неизбежной. Германские рыцари, умело подогреваемые папским легатом Теодовитом и Вельфом Брауншвейгским, рвались к Константинополю, дабы предать его огню и мечу в отместку за гибель своих товарищей.

Увы, их порыв выдохся, когда они вдруг увидели у стен византийской столицы хорошо снаряженную армию, не уступающую им числом. Император Мануил пошел на изрядный риск, вызвав боеспособные части из восточных провинций для защиты Константинополя, но другого выхода в создавшейся непростой ситуации у него не было. Требовалось, во что бы то ни стало охладить пыл воинственных алеманов и переправить их через Босфор раньше, чем к Константинополю подойдут французы во главе с королем Людовиком. Для решения столь непростой задачи Мануил отправил в лагерь крестоносцев все того же сиятельного Константина. Хотя мудрые старцы из синклита настоятельно советовали ему не раздражать алеманов и без того обиженных воинственным протоспафарием. Однако Мануил, успевший изучить Конрада во время не таких уж давних встреч, полагал, что король алеманов скорее прислушается к доводам победоносного полководца, чем к льстивым речам старых евнухов. Великий логофет секретов, хоть и не был евнухом, но принял едкое замечание басилевса на свой счет, и Мануилу пришлось в частном порядке извиниться перед Арсением, дабы не обижать старого и преданного слугу своего венценосного отца.

В алеманском стане протоспафария встретили куда недружелюбнее, чем в первый раз. Пожалуй, только статус посла и суровый вид оградили сиятельного Константина от оскорблений, готовых сорваться с многих языков. К тому же крестоносцы понимали, что эти переговоры, быть может, последняя возможность избежать кровавого столкновения, вполне способного похоронить все их надежды в самом начале пути на Восток. Епископы Пассауский, Ратисбонский и Фрейзингенский сделали все возможное, чтобы утихомирить свою паству и позволить королю хотя бы приступить к столь нужным обеим сторонам переговорам.

Протоспафарий Константин начал с того, что передал в руки короля убийц барона фон Зильберштофа во главе с лохагом Сафронием. Благородный Конрад расценил этот жест как дружеский, в чем был, безусловно, прав. Кроме того, сиятельный Константин напомнил королю о договорах между империями и вручил ему письмо императрицы Ирины, полное нежных увещеваний. Разговор из откровенно враждебного поначалу медленно перетекал в мирное русло. Что как нельзя более устраивало сторонников Гогенштауфенов и приводило в бешенство приверженцев Вельфов. Закончилось все тем, что Конрад согласился занять Фелопанийский дворец, летнюю резиденцию императора, и воздержаться от враждебных действий до полного прояснения ситуации.

Решение короля вызвало ярость епископа Теодовита, который в узком кругу, разумеется, назвал благородного Конрада изменником. Правда, папский легат не стал уточнять, кому или чему изменил король, дабы не ставить самого себя в щекотливое положение. Герцог Вельф был расстроен провалом тонко разработанного плана, но держал свои чувства в узде, дабы не нарваться на жесткую королевскую отповедь. С Теодовитом согласился только легкомысленный маркиз фон Вальхайм, выразивший готовность сопровождать епископа к королю. Репутация благородного Одоакра среди сторонников Гогенштауфенов была такова, что испортить ее очередной выходкой не представлялось возможным. Что же касается самого Конрада, то он терпеть не мог маркиза и не находил нужным скрывать своих чувств. Возможно, именно этим обстоятельством объяснялась та холодность, с которой был принят в чужом дворце папский легат. Дворце, к слову, настолько роскошном, что даже нагловатый Вальхайм на какое-то время потерял дар речи. И пока благородный Одоакр подсчитывал в уме, какими средствами располагает государь, позволяющий себе строительство подобных сооружений, епископ Теодевит успел выказать свое неудовольствие королю.

– Я знаю, что в моей армии есть люди, готовые втравить нас в кровопролитную бойню с нашим братом императором Византийским. Но я не намерен потакать тем, кто намеревается использовать моих доблестных рыцарей, взваливших на свои плечи тяжкую ношу защиты Гроба Господня, в своих корыстных целях.

– Значит, смерть барона фон Зельберштофа и сотен доблестных рыцарей так и останется не отомщенной? – с вызовом выкрикнул Теодовит, обращаясь не столько к королю, сколько к окружающим его германским князьям.

И, надо признать, слова папского легата нашли отклик в сердцах доблестных графов и баронов, взволнованно загудевших за спиной Конрада. Маркиз фон Вальхайм, обретший, наконец, себя среди неземной роскоши, очень вовремя выкрикнул слово «позор!», не уточняя, правда, к кому конкретно, оно относится.

– Убийцы барона фон Зельберштофа пойманы византийцами, переданы в наши руки и уже допрошены с пристрастием, – холодно произнес Конрад. – Они в один голос утверждают, что их нанял для совершения гнусного преступления один из алеманских рыцарей. Ты случайно незнаком, епископ, с человеком среднего роста, лет тридцати пяти, смуглолицым и темноволосым, с весьма приметной седой прядью в волосах?

– Не знаю такого, – быстро ответил Теодовит, но голос его при этом предательски дрогнул.

– Я уже приказал своим сержантам, найти и арестовать изменника и буду очень вам признателен, благородные господа, если вы поможете мне в этом бесспорно богоугодном деле.

Поднявшийся было ропот мгновенно стих. Поведение короля Конрада, многими осуждаемое, имело, оказывается, под собой серьезные основания. Теперь уже мало кто из германских князей сомневался, что убийство барона фон Зельберштофа было частью хорошо продуманного замысла, венцом которого стала бы война между Германской империей и Византией. Победа в этой войне оказалась бы равносильной поражению, ибо Конрад Гогенштауфен потерял бы единственного своего союзника и вынужден был бы в одиночку отбиваться от своих многочисленных врагов. Ну а поражение и вовсе лишило бы его власти, сделав игрушкой враждебных германским землям сил. Бездна, открывшаяся вдруг перед баронами, заставила их содрогнуться и отступить назад. Многим в эту минуту почудилось, что затеянный папой Евгением поход может обернуться для его участников такими бедами, перед которыми померкнет даже падение Эдессы.

– Мой тебе совет, маркиз, – глухо проговорил Теодевит, садясь на коня, – либо устрани Герхарда, либо помоги ему бежать. Никто не должен знать, что этот человек находился в моей свите.

Глава 8 Царь скифов.

Константинопольский порт произвел на спутников Филиппа ошеломляющее впечатление. Количество скопившихся здесь судов не поддавалось ни подсчету, ни описанию. С немалым трудом две красные ладьи с русами на борту сумели приткнуться к пристани. Никто не обратил на них внимание, если не считать, конечно, портовых чиновников, не замедливших сорвать с дорогих гостей не только пошлину, но и мзду. Олекса Хабар вздумал было протестовать, но Филипп в его сторону только рукой махнул. В столице Византии не принято было ссориться с портовыми служками – себе дороже. Отстали и черт с ними. На поиски подвод у Филиппа ушло едва ли не полдня. Наконец, он пригнал к пристани шесть заморенных кляч, запряженных в скрипучие телеги. К счастью, русы не прихватили с собой товар, а подарки и снаряжение вполне уместились на подводах.

– Не довезут, – покачал головой Олекса, оглядывая лошадей. – Сдохнут по дороге. Помяни мое слово, Филипп.

Однако вопреки пророчествам самоуверенного новгородца византийские клячи все-таки сумели сдвинуть с места возы, груженные тяжелой поклажей, и у гостей появилась, наконец, возможность оглядеться по сторонам. Зрелище им открылось разочаровывающие. Даже Филипп, любивший Константинополь, вынужден был признать, что кварталы в районе порта не блещут красотой. Такого количества жалких лачуг, слепленных из подручного материала, не было нигде в подлунном мире. О чем с полной уверенностью заявил Хабар и в этот раз был, скорее всего, прав. В Константинополе проживало более двухсот тысяч жителей, и подавляющее их большинство обитало отнюдь не во дворцах.

– Вот тебе и Царьград, – крякнул расстроенным селезнем боярин Лют, оглядывая критическим оком покосившиеся каменные дома и прилепившиеся к ним глиняные хижины.

С мостовыми в припортовом квартале Константинополя тоже были большие проблемы. В этом благородный Ростислав смог убедится на собственном опыте, когда его соскользнувшая с камня нога утонула в грязи по самое колено. Боярин Лют разразился такими чудовищными ругательствами, что перепуганные византийские клячи рванули вперед с прытью, которой от них не ожидали даже возницы. Результат превзошел ожидания даже скептически настроенного Олексы Хабара. Передняя кобыла, самая норовистая из всех, мало того что сама увязла по брюхо в гигантской луже, так еще и увлекла за собой своих глупых товарок. Бросившийся было на помощь возницам, Хабар провалился по пояс да еще умудрился обрызгать с ног до головы князя Андрея.

– Это по вашему Царьград! – вторил Олекса, потрясая кулаками, разгневанному Люту. – Это свинарник, а не город! Ты куда нас привез, Филипп?!

Передняя лошадь стала захлебываться в грязи, под печальные причитания седого возницы и радостные вопли константинопольских зевак, мигом собравшихся вокруг гигантской лужи. Мечникам ничего другого не оставалось, как спасать свое и хозяйское добро. С огромным трудом им удалось вырвать из цареградской грязи несчастную кобылу и вынести ее на твердую землю вместе с телегой и возницей.

– Ты куда смотрел? – орал на возницу боярин Блага на чистейшем греческом языке, но тот, принадлежавший к загадочному ливийскому племени, его не понимал и только кивал в ответ словно заведенный.

С помощью ругани и тумаков, которые Хабар и Лют щедро раздавали не только возницам, но и зевакам, злополучную лужу удалось преодолеть. Дальше дорога смотрелась получше. Что, однако, не мешало злопамятному новгородцу проклинать константинопольские порядки сразу на двух языках, на русском и греческом. Воистину этому городу требовался рачительный хозяин не только для того, чтобы поправить мостовые, но и приучить к почтению местный люд, болтающийся по улицам без всякого порядка и докучающий достойным мужам дурацкими просьбами. На величественный храм, стоявший от него по правую руку, Олекса внимания не обратил, зато плюнул грязью в сторону нищих, шарахнувшихся от него как черти от ладана.

Сиятельный Константин был удивлен до крайности, когда перепуганный слуга доложил хозяину, что в ворота его усадьбы ломятся странные существа не то разбойники, не то исчадья ада. Комиты Алексей Котаколон и Михаил Палеолог, наслаждавшиеся в эту минуту тончайшим сирийским вином, были скорее обрадованы, чем шокированы таким оборотом дела. Молодым людям предстояло провести довольно скучный вечер в обществе строгого протоспафария, немудрено, что их обрадовало приключение, свалившееся прямо им на голову в месте, где его никак нельзя было ожидать. Конечно, в Константинополе грабителей хватало. Но чтобы вот так, на исходе дня ломиться с дурными намерениями в усадьбу уважаемого члена императорского синклита, надо быть редкостным наглецом с претензией на манию величия. Недоразумение, возникшее у ворот, едва не завершилось грандиозной дракой между сторожами и гостями, но, к счастью для всех, Алексей опознал в одном из разбойников благородного Филиппа де Руси и мгновенно приструнил своих людей.

– Принимай гостей, Котаколон, – буркнул ему чем-то расстроенный шевалье. – Чтоб он провалился ваш Константинополь.

Комит Михаил с интересом разглядывал гостей, нахлынувших в усадьбу сиятельного Константина, и пришел к выводу, что перед ним не исчадья ада, конечно, а дикие скифы, не знающие ни чина, ни ряда.

– Это что, у них обычай такой, – спросил Палеолог у озабоченного Котаколона.

– Какой еще обычай?

– Купаться в грязи перед тем, как заявиться в гости?

– Вынужден тебя разочаровать, высокородный Михаил, – усмехнулся Алексей. – Это просто несчастный случай. Их телеги угодили в лужу прямо посреди города. Надо полагать, эпарх Константинополя сиятельный Никифор будет огорчен, узнав какими словами привечают его пострадавшие русы.

– Протоспафарий ждет сегодня эпарха? – спросил Михаил.

– Да, – вздохнул Алексей. – Он обещал быть вечером.

– В таком случае, Котаколон, я тебя покидаю, – заторопился Палеолог. – Скажи отцу, что у меня разболелся зуб. Еще одной встречи с этим занудой я не перенесу.

– А я? – жалобно спросил Алексей.

– Натрави на эпарха диких скифов, – серьезно посоветовал другу Палеолог. – Если они разорвут Никифора Кондостефана на куски, Константинополь захлебнется в благодарности.

Сиятельный Никифор прибыл как раз в тот момент, когда молодой Палеолог позорно бежал из чужого дворца. Однако на бегу он что-то успел шепнуть немолодому эпарху, и тот вступил в покои Константина сильно озабоченным.

– На нас напали скифы, протоспафарий? – спросил он с порога у хозяина.

– С чего ты взял?

– Мне сказал об этом высокородный Михаил, поспешно покидавший твой дом.

– Ты не расслышал, дорогой друг, – успокоил гостя Тротаниот, – Речь шла не о скифах, а о гостях из Руси. Я тебя познакомлю с ними немного погодя.

– Любопытно было бы взглянуть, – кивнул эпарх. – Я слышал, что император недоволен мною и поспешил к тебе за советом.

– Не столько тобою, сиятельный Никифор, сколько городскими стенами, – печально вздохнул Константин. – Божественный Мануил опасается, что Константинополь может не выдержать штурма.

– Но ведь алеманы ушли, – нахмурился эпарх. – Я сам видел, как они переправлялись через Босфор.

Сиятельный Никифор Кондостефан был человеком на редкость честным и даже неглупым, но вот умение быстро соображать, не входило в число его многочисленных достоинств. Уж слишком основательным был этот человек, чтобы вот так с пылу с жару, не обдумав, как следует, предстоящее дело, давать свои рекомендации сильным мира сего. Именно по этой причине он застрял в эпархах, хотя и годы, и немалый опыт позволяли ему занять почетное место среди членов синклита.

– Алеманы ушли, но на их место пришли французы, настроенные еще более враждебно и к Византии, и к императору Мануилу.

Константинополь попал в весьма сложную ситуацию, что вынужден был с сокрушением в душе признать сиятельный Никифор. Мануилу пришлось отправить в Элладу армию, собранную против алеманов, дабы не допустить падения Афин. Взятие этого города делало Рожера Сицилийского хозяином всего средиземноморского побережья, что никак не устраивало византийцев.

– У членов синклита есть основания полагать, что Рожер и Людовик заключили тайный союз, направленный против Константинополя, – продолжил неспешный разговор протоспафарий. – Если это действительно так, то осады, а то и штурма города нам не избежать. Числом французская армия не уступает алеманской, зато превосходит ее единством своих рядов. К тому же король Конрад понимает, как важен для него союз с Мануилом, а вот королю Людовику нам просто нечего предложить. До сих пор он проявлял себя скорее как враг, чем как друг Византии. Думаю, для тебя не секрет, сиятельный Никифор, что французы примкнули к коалиции, созданной папой Евгением, куда кроме Людовика и Рожера вошли еще и венгерский король Геза вкупе с Изяславом Киевским. Если нам не удастся быстро выпроводить французов, то я не исключаю вмешательства последних в наши дела.

– Но ведь императору удалось заключить перемирие с султаном Иконийским? – понизил голос почти до шепота Никифор.

– У Махмуда в ближайшее время возникнет много проблем с алеманами, боюсь, он не захочет, да и не сможет нам помочь.

– Я слышал, что целью крестового похода объявлена Эдесса, – покачал головой эпарх. – Почему же их так тянет к Константинополю?

– Потому что римские папы жаждут власти над христианским миром, а мы едва ли не единственное препятствие на их пути. Они пытаются втравить европейских королей и князей в войну с нами, не считаясь с их интересами и желаниями.

Сиятельный Никифор был слегка разочарован видом гостей, которых ввел в покои протоспафария его младший сын Алексей Котаколон. «Дикие скифы» шутника Михаила Палеолога были облачены в шелка и парчу и выглядели ничуть не хуже константинопольских щеголей. Одного из гостей, одетого в лазоревое блио, Никифор уже встречал в доме Тротаниота, а потому вежливо кивнул ему головой. И пока Филипп де Руси представлял своих спутников хозяину, эпарх успел их, как следует рассмотреть. Старшим по годам в этой компании смотрелся смуглолицый человек среднего роста с чуть прищуренными глазами и крючковатым носом, сильно смахивающий на половца или сельджука. Зато остальные бояре были светловолосы, как это и положено русам. Смуглолицего звали Андреем, самого молодого из русов – Олексой, остальных имен, звучащих слишком уж по-варварски, просвещенный эпарх не запомнил. Зато он с удивлением отметил несомненное сходство одного из гостей с протоспафарием Константином. Кстати именно этого рослого, с поразительно красивым лицом, человека хозяин дворца приветствовал особенно сердечно. Кажется, когда-то они были знакомы, во всяком случае, протоспафарий выразил сожаление о том, как все же быстро летит время.

В доме сиятельного Константина умели принять гостей, эпарх это знал, а потому нисколько не удивился роскошному столу, накрытому в честь знатных русов. Протоспафарий усадил смуглолицего Андрея по правую руку от себя, из чего Никифор заключил, что среди русов он самый главный. Эпарх, как свой человек в доме, выбрал себе место сам, напротив Филиппа де Руси, который выступал за этим столом в качестве главного рассказчика. Слева от Никифора сидел Алексей, справа – Олекса. В самом начале ужина выяснилось, что «скифы» очень хорошо говорят по-гречески, что приятно удивило эпарха. От своего соседа Олексы он узнал, что приплыли русы в Константинополь на двух ладьях, в сопровождении ста мечников. Мечников сейчас кормили в соседнем зале, и высокородный Алексей то и дело отлучался туда, дабы отдать необходимые распоряжения слугам. Дворец Константина Тротаниота, состоял из четырех многоярусных зданий и мог без труда вместить впятеро больше людей, объяснил эпарх любезному Олексе, решившему, что гости сильно стеснили хозяина. А что касается усадьбы протоспафария, то она раскинулась на целый квартал и вмещала в себя массу подсобных помещений, о числе которых сиятельному Никифору даже в голову не приходило задуматься.

– Богато живете, – покачал головой Олекса, – а почему мостовые у вас худые?

На лице комита Алексея промелькнула хитрая усмешка, а эпарх едва не захлебнулся вином от неожиданности.

– Война у нас, – сказал он после долгой паузы. – На все средств не хватает.

Выручил сиятельного Никифора Филипп де Руси, начавший рассказ о своем беспримерном путешествии по Европе. Причем рассказ этот оказался столь любопытен, что эпарх мигом забыл и о своем привередливом соседе, и константинопольской мостовой, действительно нуждавшейся в срочном ремонте. Антиохийский рыцарь столь красочно описывал налет ободритов и ругов на Любек, словно сам в нем участвовал. Не менее увлекательно он повествовал об осаде Добина, закончившейся для алеманов полным конфузом. Тем не менее, Филипп отдал должное воинскому искусству не только славян, но их противников, заметив вскольз, что помещать успешному походу короля Конрада против сельджуков могут только раздоры в рядах крестоносцев.

– А что тебе известно о переговорах Людовика Французского с послами Рожера Сицилийского? – спросил Константин.

– Договор между ними не был заключен, – уверенно заявил Филипп. – Этому воспротивилась королева Элеонора, с которой Людовику приходится считаться, ибо она принесла Франции в качестве приданого несколько провинций, включая цветущую Аквитанию.

– И чем же вызвано такое поведение Элеоноры Аквитанской?

– Раймунд де Пуатье граф Антиохийский доводится младшим братом ее матери, а Рожер Сицилийский, как ты знаешь, протоспафарий, недвусмысленно заявил о своих правах на Жемчужину Востока.

– А какая она из себя, эта королева? – спросил Олекса Хабар.

– Красивая, капризная и очень своенравная, – с улыбкой отозвался Филипп. – Боюсь, что у Людовика с ней будет много хлопот и как у короля, и как у мужа.

– Выходит, Людовик человек слабый? – прямо спросил Константин.

– Король Франции очень набожен, обладает недюжинным умом, но решительность не относится к числу его главных качеств. Кроме того, он подвержен влиянию своих советников, в частности епископа Годфруа де Лангра. Этот последний опасен близостью к папскому престолу. Именно он выступал за союз с Рожером Сицилийским. Однако Годфруа имел неосторожность поссориться с младшим братом короля Робером Першским, который, несмотря на все свое легкомыслие, все-таки имеет некоторый вес при дворе.

– Из-за чего они поссорились?

– Робер мот и шалопай, он постоянно нуждается в деньгах, на что Годфруа обратил внимание Людовика.

– А что тебе ответил Изяслав Киевский? – неожиданно сменил тему разговора Константин.

– Благородный Изяслав наотрез отказался подчиниться патриарху Константинопольскому и принять назначенного им митрополита. Тем не менее, он заверил меня, что не собирается порывать отношения с Византией, а уж тем более выступать на стороне ее врагов. Думаю, этому заверению можно верить, ибо у великого князя Киевского слишком много внутренних проблем, чтобы он мог безоглядно кинуться в чужую авантюру.

При этих словах благородный Филипп очень выразительно скосил глаза на боярина Андрея, из чего Никифор заключил, что этот серьезный и молчаливый человек имеет к неприятностям Изяслава самое прямое отношение. К сожалению, протоспафарий проявил излишнюю, по мнению, эпарха деликатность и не стал обсуждать эту тему за пиршественным столом.

Утро началось для сиятельного Никофора с неприятности – его призвали в Влахернский дворец, новую резиденцию византийских императоров, выстроенную рядом с бухтой Золотой Рог и имеющую сразу три фасада, один из которых выходил на город, другой – на поле, а третий – на море. Любой имеющий мозги человек, взглянув на это расцвеченное мрамором великолепие, сразу бы догадался, куда ушли деньги, предназначенные на ремонт городских стен и башен. К сожалению, Кондостефан был слишком деликатен, чтобы напомнить молодому басилевсу о его собственных промахах, а потому эпарху сегодня предстояло выслушать массу упреков не только от божественного Мануила, но и от напыщенных членов синклита, которые конечно же не упустят возможности расклевать до крови ни в чем, в сущности, неповинного человека. Никифор всерьез опасался опалы, а то и изгнания, а потому постарался проскользнуть в украшенные причудливой мозаикой покои басилевса незамеченным, укрывшись за широкой спиной протоспафария Константина. К счастью, гнев божественного Мануила пал в первую очередь на голову отсутствующего Людовика Французского, приславшего императору наглое письмо. Севаст Иоанн, племянник басилевса, зачитал это послание дрожащим от искреннего негодования голосом, дабы все члены синклита могли оценить неподобающий тон французского короля. Людовик требовал ни много, ни мало, как впустить его армию в Константинополь и предоставить ей все необходимые условия для отдыха перед решающим броском на Восток.

– Просить нас о чем-то, это еще куда ни шло, но требовать место под постой – верх неприличия, – выразил общее мнение протовестиарий Иосиф Дука.

Увы, этот протест, это всеобщее возмущение не было услышано французским королем и его угроза, захватить столицу Византии силой отнюдь не стала менее весомой. Мануила, полыхающего праведным гневом, слегка успокоило заверение сиятельного Константина, что Людовик Французский так и не заключил договор с Рожером Сицилийским, а потому вряд ли эти два государя решаться выступить единым фронтом. Что же касается венгерского короля Гезы, то он послал в помощь французам несколько сотен своих рыцарей и арбалетчиков, но этим и ограничился. Широкая коалиция враждебных Византии сил, которой так опасались в Константинополе, так и не сложилась по многим причинном, а потому не стоит излишне драматизировать ситуацию. Надо сделать все возможное, чтобы убедить французского короля в том, что лучшего союзника, чем божественный Мануил ему на Востоке не найти, и что война с Византией может обернуться для крестоносцев катастрофой.

– Любопытно было бы узнать, как протоспафарий Константин собирается убеждать франков в нашем могуществе, не имея под рукой ни прониаров, ни катафрактов? – не удержался от ехидного вопроса Иосиф Дука.

– По моим сведениям в свите короля Людовика есть немало людей, готовых откликнуться на ласковое слово басилевса.

– И на его подарки, – добавил с тяжким вздохом великий лагофет.

– Увы, – развел руками Константин, – корысти подвержены представители всех племен и народов и было бы странно, если бы французы оказались в этом ряду счастливым исключением.

По лицу Мануила скользнула усмешка, похоже, протоспафарий своим циничным предположением в который уже раз угодил басилевсу. Остается только дождаться, в какую сумму обойдется византийской казне французское дружелюбие, чтобы потом всем синклитом обрушится на сиятельного Константина за неуемную расточительность.

– Я жду предложений не только от протоспафария, но и от всех вас, сиятельные мужи, – окинул император строгим взором притихших подданных. – Отныне в моем синклите будут присутствовать только те люди, на которых я могу положиться в критический час. Пока же я слышу от вас больше наветов друг на друга, чем дельных советов. Увы, уже в который раз мне приходится констатировать, что возраст это еще не признак мудрости.

Божественный Мануил круто развернулся на пятках и покинул членов своего синклита, застывших в горестном недоумении. Сиятельный Никифор являл в этом ряду огорченных византийских вельмож счастливое исключение. Из туч, сгустившихся над его головой, молния так и не ударила. Гроза прошла стороной, задев Никифора Кондостефана разве что по касательной. Однако расслабляться было явно преждевременно. Если французы, чего доброго, решатся на штурм, то судьба эпарха, не подготовившего город к обороне, будет решена в течение нескольких мгновений.

Обстоятельным размышлением Никифора помешал Андроник Комнин, явившийся к нему с неожиданным визитом. Эпарх терпеть не мог этого развязного отпрыска могущественного рода, но не станешь же гнать с порога двоюродного брата басилевса. Кондостефану пришлось мобилизовать все свои скромные силы, чтобы достойно принять привередливого гостя.

– Император в гневе, – известил эпарх Комнина.

– Ничего, – легкомысленно махнул рукой Андроник. – Прекрасная Феодора найдет, чем его утешить.

Никифора передернуло. Слухи о симпатии божественного Мануила к родной племяннице уже давно ходили по городу. Но говорили об этом шепотом и исключительно намеками, не делая далеко идущих выводов. Увы, басилевс сам подлил масло в огонь тлеющих сплетен, появившись недавно на людях рука об руку с племянницей. Причем на Феодоре был наряд ничем не уступающей наряду императрицы.

– А я ведь к тебе совсем по другому поводу, Никифор, – сказал Андроник, впиваясь великолепными зубами в нежное куриное мясо. – Покажи своих диких скифов. Мне Палеолог уже все уши о них прожужжал. Весь Константинополь гудит как потревоженный улей. Они что, действительно объявили нам войну?

И тут эпарха Никифора осенило. Возможно, это была первая гениальная мысль, пришедшая в его голову за всю жизнь, зато эта мысль спасала Константинополь от разорения, а потому была достойна восхищения и даже одобрения из высочайших уст. Однако было бы величайшей глупостью делиться ею с Андроником Комниным, одним из самых болтливых и легкомысленных людей в городе.

– Скифы приехали не ко мне, а к протоспафарию Константину с весьма таинственной миссией, сиятельный Андроник. Кстати, ты знаешь, что Элеонора Аквитанская супруга французского короля одна из красивейших женщин Европы?

– Первый раз слышу, – ошалело уставился на эпарха Комнин.

– Ты меня удивляешь, Андроник, – печально вздохнул Никифор. – Самый блестящий и образованный вельможа Константинополя вдруг оказался на обочине грядущих событий. Я бы на твоем месте расспросил сведущих людей, и уж как минимум послал бы прекрасной даме подарок.

– Спасибо за совет, эпарх, – подхватился Андроник. – А с Михаила Палеолога я еще спрошу. Задурил мне голову своими скифами, а самое главное утаил.

Воистину сегодняшний день оказался самым удачным в жизни Никифора Кондостефана, мысли одна гениальнее другой роились в его голове, и оставалось только найти человека, с которым можно было бы ими поделиться. Размышлял эпарх недолго и уже через несколько минут стучался в ворота чужой усадьбы. Сиятельный Константин был удивлен взволнованным видом старого друга, но, тем не менее, выслушал его с большим вниманием. Однако понял далеко не сразу, несмотря на острый ум и большой опыт в интригах.

– Скифский царь? – переспросил он удивленно. – А где мы его возьмем?

– У тебя во дворце, сиятельный Константин, – всплеснул руками Никифор, от души сожалея о недогадливости друга. – Я имею в виду боярина Андрея и его русов.

– Вообще-то он не боярин, а князь, – задумчиво проговорил протоспафарий. – Старший сын Юрия Долгорукого, соперника Изяслава Киевского в борьбе за великий стол.

– Так ведь это удача, Константин, – возликовал эпарх. – Нам ничего выдумывать не придется! Город уже и так гудит по поводу скифского войска. Спасибо комиту Палеологу, раструбившему о твоих гостях на весь Константинополь.

– При князе Андрее только сотня мечников и прибыл он к нам не для войны, а для переговоров.

– А французы об этом знают?

– Никто не знает, кроме меня и басилевса.

– Вот видишь! – вскочил на ноги Никифор. – А войско мы ему найдем. Пусть печенеги прогуляются по Фракии и напустят там побольше пыли. А мы объявим и своим олухам, и французам, что на помощь басилевсу движется неисчислимая армия скифов князя Андрея. Последнему ничего делать не придется, только щеки надувать.

Константин неожиданно засмеялся, сверкнув на гостя синими веселыми глазами:

– Ну, Никифор, не ожидал я от тебя такого коварства. Ты никому о своем замысле не говорил?

– Нет, – прижал к груди ладонь эпарх. – Только тебе. А басилевсу ты уж сам доложи.

– К божественному Мануилу пойдем вместе. Он жаждал совета от мудрых людей, вот ты его и порадуешь. Если нам удастся провести французов, то быть тебе, сиятельный Никифор, членом синклита – вот тебе моя рука.

Герхард де Лаваль допустил, быть может, самую крупную ошибку в своей жизни. Он не устранил лохага Стефания сразу же после убийства барона фон Зильберштофа. И этот промах вполне мог стоить ему головы. Фридрих Швабский выдавил из лохага прониаров все, что тот знал о щедром алеманском рыцаре. Седая прядь на темной шевелюре, приобретенная во время несчастливого похода в славянские земли, едва не погубила Герхарда в самом расцвете сил. Вот и не верь после этого в магию и колдовство. Если бы не Одоакр фон Вальхайм, успевший предупредить сообщника, то пришлось бы сейчас благородному шевалье де Лавалю не вино пить в константинопольском трактире, а болтаться на пеньковой веревке, на потеху воронью. Деньги у Герхарда пока были, какое-то время он мог пожить под гостеприимным кровом дядюшки Аристарха, но трактир далеко не самое безопасное место для провинившегося рыцаря, которого ищут не только алеманы, но и агенты императора Мануила. Протоспафарий Константин слишком опытный и предусмотрительный человек, чтобы оставить без внимания приметного шевалье, едва не ввергнувшего Византию в пучину новых бед. Трактир дядюшки Аристарха был расположен в двухстах шагах от роскошного обиталища протоспафария. Сюда частенько забредали слуги сиятельного Константина в поисках веселящего напитка. Один из них поведал трактирщику о таинственных скифах, прибывших несколько дней назад в усадьбу гордого патрикия, любимца императора Мануила. О скифах, идущих на помощь, Константинополю, Герхард уже слышал, но никак не мог взять в толк, откуда взялось это грозное войско, всерьез угрожающее французскому королю. Дабы получить интересующие его сведения, Лавалю пришлось прикупить кучу грязного тряпья и войлочную шляпу. Теперь он мало чем отличался от обитателей здешнего дна и мог почти беспрепятственно приблизиться к усадьбе Константина. Угрозу для него представляли разве что нищие, усмотревшие в нем конкурента, однако серебряная монета, преподнесенная их главарю, разом утихомирила разгорающиеся страсти. Место у ворот усадьбы протоспафария считалось у обитателей константинопольского дна хлебным, ибо сиятельный Константин жил на широкую ногу, а его гости отличались щедростью. Впрочем, Герхард никогда не снимал шляпы, боясь быть опознанным, а потому медные и серебряные монеты местных вельмож практически не попадали в его мошну. Что вполне устраивало как нищих, не жаловавших конкурентов, так и самого Герхарда. Таинственных скифов, одетых с вызывающей варварской роскошью, Лаваль увидел уже на следующий день после того, как обжился на городском дне. Кавалькада из тридцати всадников во главе со смуглым, узкоглазым человеком выехала со двора усадьбы и церемониальным шагом прошествовала мимо нищих, поливая их дождем из медных и серебряных монет. Обитатели константинопольского дна буквально взвыли от неслыханной удачи, выпавшей на их долю, и кинулись собирать монеты с грязной мостовой, а замешкавшийся Герхард едва не был сбит конем крайнего всадника, облаченного отнюдь не в скифский наряд. Всадник в лазоревом пелиссоне оглянулся еще раз, но Лаваль уже успел юркнуть за чужие спины. Для того чтобы опознать Филиппа де Руси, Герхарду хватило нескольких мгновений. Зато он не мог с уверенностью сказать, узнал ли капитан антиохийской гвардии своего самого лютого врага. Исключить такую возможность было нельзя. Филиппа мог обмануть наряд Герхарда, но по прошествии некоторого времени, он наверняка спохватится и пошлет на розыски подозрительного человека своих людей. Герхарду следовало как можно скорее убираться из трактира гостеприимного Аристарха и найти себе более надежное убежище в этом огромном, но на редкость тесном городе.

Константинополь не успокаивался даже по ночам. Но если днем хозяевами его узких улочек были ремесленники и торговцы, то ночью их сменяли собаки и воры. Добропорядочные обыватели старательно запирали двери своих домов на крепкие запоры, а если неотложная потребность выгоняла их порой на улицы родного города, то старались передвигаться толпой, а еще лучше под охраной отважных молодцов, вооруженных секирами и дубинами. Герхард шел по городу один. Пока ночной странник обеспокоил только собак, увязавшихся за ним вереницей. Но как только он свернул под арку, нависающую над мостовой, появились и двуногие хищники. Грабителей оказалось четверо. Никаких сомнений в своем праве обобрать одинокого прохожего у них не было. Добычей они не собирались делиться даже с собаками, а потому в два счета разогнали их ударами увесистых дубин. Этот квартал Константинополя нельзя было назвать престижным, что, однако, не мешало богатым и влиятельным людям его посещать. Секрет такого поведения византийских вельмож объяснялся просто – именно здесь располагались притоны с красивыми девушками, где любили расслабляться старые и молодые развратники. До нужных дверей Герхарду оставалось пройти всего несколько шагов, когда его окликнули нелюбезные попутчики. Благородному шевалье предложили поделиться серебром и золотом с бедствующими горожанами. К сожалению, Герхард мог предложить им только сталь. Меч неожиданно для преследователей выскользнул из складок его одежды и обрушился на голову одного из них. Вор упал как подкошенный, забрызгав кровью мостовую и своих товарищей. Последние расценили поведение Лаваля как невежливое и разорвали ночную тишину протестующими воплями. Их грязные ругательства поддержали злобным лаем оголодавшие псы. Дабы не затягивать переговоры, ведущиеся столь неподобающим образом, Герхард точными ударами меча поверг на землю еще двух грабителей. Последний из нападающих счел инцидент исчерпанным и поспешно ретировался с места кровавой схватки. Поверженные тела достались собакам, проявившим завидную выдержку во время чужой драки, а Герхард поспешно юркнул в приоткрывшуюся ему навстречу входную дверь.

– Мадам ждет вас, – услышал он чей-то испуганный голос, прозвучавший из темноты.

Увы, за время, прошедшее со дня их последней встречи, Жозефина де Мондидье не стала моложе. Годы брали свое, а потому и выглядела старая соратница Лаваля по темным делам именно так, как и должна выглядеть женщина, давно перевалившая рубеж пятидесятилетия. Правда, Жозефина утверждала, что ей нет еще и сорока пяти, но Герхард был слишком искушенным человеком, чтобы верить в сказки. Благородная дама де Мондидье, потерявшая во время мятежа в Триполи не только сына, но и имя, присутствие духа не утратила и сумела вполне сносно устроиться в Константинополе, пустив в ход весь свой опыт, накопленный в гаремах эмиров и на ложах коронованных особ. Иными словами, она открыла в столице Византии притон, пользующийся большим успехом у местной знати. Герхард оценил убранство покоев благородной Жозефины и пришел к выводу, что его старая приятельница не бедствует.

– Я тебя ждала, Лаваль, – сказала Мондидье, не поднимаясь с кресла.

– Рад видеть подругу своей бурной молодости здоровой и цветущей, – вежливо отозвался Герхард, присаживаясь на стул.

– Ты как всегда любезен, шевалье, – усмехнулась Жозефина, показав при этом довольно приличные для ее возраста зубы. – У тебя неприятности?

– Как ты догадалась? – удивился Лаваль.

– Будь ты побогаче, наверняка бы нашел в Константинополе более юную и привлекательную особу, чем я.

Герхард засмеялся и пожал плечами – они слишком давно и хорошо знали друг друга, чтобы питать иллюзии на чужой счет.

– Мне нужны деньги, чтобы покинуть город, – признался Герхард. – Я нажил здесь несколько могущественных врагов в дополнение к уже имеющимся. Кстати, ты в курсе, что Филипп де Руси в Константинополе?

– Мой дорогой, Герхард, я знаю все, что происходит в столице Византии, – спокойно отозвалась Жозефина. – Здешние патрикии становятся удивительно болтливыми после выпитого кубка вина.

– По Константинополю ходят слухи о скифском царе.

– Я об этом слышала и даже уговорила Андроника Комнина, привести его ко мне в гости. Мои девушки сумеют разговорить даже очень молчаливого человека.

– Если у тебя есть что продать нашему другу Эркюлю де Пралену, то можешь использовать меня как посредника.

– Ты собираешься в Халеб? – вскинула подведенную бровь Жозефина.

– У меня нет выбора. Никто кроме бека Сартака не сможет в данный момент гарантировать мне безопасность. Я имел неосторожность поссориться не только с протоспафарием Константином, но и с герцогом Фридрихом Швабским.

– Бедный, Герхард, – ласково улыбнулась Мондидье. – Как же тебе не везет в этой жизни.

– Зато у меня есть надежда, благородная Жозефина, и верная подруга, ссужающая меня деньгами в трудный час.

– У тебя есть еще и дочь, Лаваль, и я хотела, чтобы ты об этом знал.

Герхард открыл было рот для протеста, но потом махнул рукой:

– Ты же сказала мне, что избавилась от плода.

– Я обманула тебя, шевалье. У меня на это были свои причины. Я действительно собиралась отдать Кристину в чужие руки. Но, видимо, с возрастом я стала сентиментальной, мне не хватило сил, чтобы отречься от родной дочери. А сейчас в этом нет никакой необходимости. Девочке уже исполнилось девять лет, а у меня достаточно средств, чтобы дать за ней приличное приданое.

– А что ты хочешь от меня? – нахмурился шевалье.

– Имя, Герхард. Ты принадлежишь к очень хорошему роду, далеко не последнему в Анжу. Ты признаешь ее своей дочерью, а меня – женой. Я не хочу, чтобы на Кристине де Лаваль лежало пятно незаконного рождения.

– Прямо скажу, неожиданное предложение, – скривил губы Лаваль.

– Я не собираюсь покушаться на твою свободу, Герхард, – холодно произнесла Жозефина. – И если ты захочешь вступить в новый брак, я этому препятствовать не буду. Вот разрешение папы Евгения на развод дамы Мондидье и шевалье де Лаваля.

– Какой может быть развод, если мы с тобой не женаты? – ошарашено спросил Герхард.

– Ты сегодня очень туго соображаешь Лаваль, – покачала головой Жозефина. – Падре Франциск обвенчает нас этой ночью. Он же приготовит все необходимые документы. В этих бумагах дата нашего венчания будет отнесена на одиннадцать лет назад. В конце концов, что такое одиннадцать лет для Бога, он даже не заметит подмены. Зато репутация нашей дочери останется безупречной.

– Хотел бы я знать, как ты добилась от папы развода для людей, которые никогда не состояли в браке, – покачал головой Лаваль.

– Я просто не теряла даром времени, дорогой мой Герхард и оказала нужным людям несколько очень ценных услуг. Так сколько тебе нужно денег, мой благородный муж?

– Хватит двух тысяч денариев, дорогая и щедрая жена.

– Я дам тебе три тысячи в качестве свадебного подарка и еще две тысячи в возмещение за развод.

– Очень любезно с твоей стороны выручить меня в трудный час, – вежливо кивнул Лаваль, поднимаясь на ноги. – Так где твой падре Франциск?

– Он ждет нас в соседней комнате, благородный Герхард.

– В таком случае, давай покончим как можно скорее со всеми формальностями, дорогая. Я очень устал за последние дни.

Глава 9 Прекрасная Элеонора.

Французские крестоносцы, проделавшие немалый путь по разоренной алеманами византийской земле, вышли к Константинополю в конце сентября. К величайшему огорчению Людовика Французского, император Мануил не внял его увещеваниям, выраженным, возможно, в излишне резкой форме, и не открыл ворота перед утомленными долгим переходом крестоносцами. Подобную невежливость, по мнению французских баронов, следовало трактовать как наглость, а наглость заслуживает наказания. Именно поэтому благородные шевалье принялись грабить окрестности города и без того уже подвергшиеся опустошению со стороны рыцарей Конрада Гогенштауфена. В силу этого прискорбного обстоятельства добыча французских мародеров оказалась крайне мала, в чем они обвинили византийцев, вопреки элементарной логике. Скорее уж претензии следовало предъявлять алеманам. Единственным местом, не подвергшимся полному разорению, оказалась летняя резиденция императора Мануила. Фелопанийский дворец, состоявший из нескольких зданий, был окружен ухоженными садами, рощами и лесами, переполненными живностью. Конечно, хозяйничанье алеманов нанесло резиденции сильный урон, но, тем не менее, именно здесь король Людовик и его блестящая свита решили передохнуть перед предстоящим трудным решением. Благородная Элеонора Аквитанская, супруга благочестивого Людовика, была настолько огорчена нелюбезностью императора Мануила, отказавшего в гостеприимстве первой даме Европы, что даже красота Фелопанийского дворца не произвела на нее должного впечатления. Зато ее подруга Сибилла, супруга графа Тьерри Фландрского, не сумела скрыть своего восторга при виде пола, выложенного мраморными плитами и мозаичных панно на стенах, изображавшие охотничьи забавы византийских императоров и вельмож. К сожалению, все эти прекрасные залы были пусты, отсюда успели вынести все ценное, включая столы, кресла и ложа, а потому несчастной королеве негде было ни присесть, ни прилечь. Слугам все-таки удалось раздобыть для прекрасной Элеоноры два складных стула, но ее настроение это обстоятельство нисколько не улучшило. Благородный Людовик, осмотрев чужой дворец, приказал раскинуть свой шатер посреди сада, ибо не посчитал для своего достоинства возможным, пользоваться чужим дворцом без разрешения хозяина. Что же касается баронов, рыцарей, да и простых пехотинцев, то они оказались куда менее щепетильны, чем их государь, и в мгновение ока захватили пустующие помещения, едва при этом не вытеснив за порог свою королеву. Благородной Элеоноре пришлось задействовать аквитанских гвардейцев, дабы отстоять право на крышу над головой. Сибилла Фландрская, попривыкшая за время похода к неудобствам, считала большой удачей, что им удалось добыть дров для камина, и теперь благородные дамы могли погреться у огня.

– Я слышала, что это крыло дворца облюбовала императрица Ирина, супруга благородного Мануила, – сообщила подруги Сибилла.

– Надеюсь, она спала не на мраморном полу? – угрюмо буркнула Элеонора.

– Говорят, что одних служанок у нее больше сотни и что они буквально носили ее на руках. А ведь совсем недавно благородная Берта жила в убогом замке своего отца и даже не помышляла о восточной роскоши.

У несчастной королевы Элеоноры служанок было всего пять, и они буквально с ног сбивались, чтобы облегчить участь своей госпожи. Увы, сделать им удалось немногое, это надо прямо признать, но, возможно, им удастся, наконец, согреть воду, дабы благородные дамы могли смыть дорожную грязь со своих тел?

– Пойду узнаю, – подхватилась с места Сибилла, которая была на четыре года моложе королевы и отличалась легким покладистым нравом.

Увы, служанки не оправдали надежд благородных дам, о чем вернувшаяся графиня Фландрская поведала королеве Элеоноре, зато Сибилла встретила во дворе шевалье де Руси, засвидетельствовавшего ей глубокое почтение.

– Этот тот самый шевалье из Антиохии, который приезжал год назад в Париж с письмом от твоего дяди, благородного Раймунда.

– Я его помню, – кивнула Элеонора. – Кажется, этого любезного господина зовут Филиппом. А как он здесь оказался?

– Понятия не имею, – повела плечом Сибилла. – Но он просит его принять, благородная Элеонора.

– Мог бы просто войти, – усмехнулась королева, глядя на распахнутые настежь двери.

– Возможно, ему помешала врожденная вежливость, – засмеялась Сибилла.

– Боже мой, – вздохнула Элеонора, – а у меня такой вид, словно я, по меньшей мере, неделю провалялась на сеновале при королевской конюшне.

– Утешься тем, что другие дамы выглядят еще хуже.

– В таком случае, графиня Фландрская, я назначаю тебя своим капитаном, – торжественным тоном произнесла королева. – Проводи нашего гостя в мои апартаменты.

Благородный Филипп де Руси склонился перед королевой с таким видом, словно она восседала на троне, а не на старом обшарпанном стуле, годном для трактира, но не для столь роскошного дворца. Вид Элеоноры вполне соответствовал скудости меблировки. Котту она не меняла, по меньшей мере, неделю, а об истрепавшемся пелиссоне лучше всего было промолчать. Но хуже всего дело обстояло с волосами, они свисали жирными прядями на обветренное лицо королевы, придавая ей сходство с прачкой, отупевшей от работы.

– Божественный Мануил, император Византии, узнав о твоем приезде, благородная Элеонора, искренне скорбит от того, что не сможет пока принять тебя в своем Влахернском дворце и в качестве извинения предоставляет в твое распоряжение свою летнюю резиденцию. Вот его письмо, государыня.

– Лучше бы он прислал мне кресло, – почти простонала королева, но тут же спохватилась: – Передай императору мою горячую благодарность, шевалье де Руси.

– Иными словами, ты принимаешь его предложение, государыня?

– Как видишь, шевалье, – нахмурилась Элеонора, – я уже здесь. Может, хоть ты, благородный Филипп, достанешь для нас с графиней ведро воды?

– Зачем? – удивился шевалье.

– Нам надо умыться, – засмеялась Сибилла. – Ты очень недогадлив, благородный Филипп.

– Но во дворце есть бани с бассейнами, благородные дамы, – широко развел руки шевалье. – Почему бы вам не воспользоваться ими?

– Я воспользуюсь, благородный Филипп, – прошипела рассерженная королева. – Если ты выступишь в качестве истопника. Вся прислуга дворца разбежалась, и нам с Сибиллой негде голову приклонить.

– В таком случае, государыня, ты можешь положиться на меня, – шевалье отступил на шаг и хлопнул в ладоши: – Внесите мебель для гостьи вашего императора.

Преображение покоев королевы Элеоноры происходило прямо на глазах. Филипп, выступавший одновременно в роли мага, чародея и любезного кавалера, лично проводил дам до помещения, предназначенного для омовения тела и отдохновения души, где и передал их с рук на руки расторопным служанкам.

– Покои будут приведены в надлежащий вид к твоему возвращению, благородная Элеонора.

– Ты на редкость любезен, шевалье, – покачала головой королева.

– В данном случае, я всего лишь посредник между тобой, государыня, и басилевсом Мануилом.

Стены бани тоже были украшены мозаикой, довольно фривольного содержания. И пока служанки старательно выполняли свою работу, у благородных дам достало времени, чтобы их рассмотреть. Юная Сибилла то и дело хихикала в кулачок, при виде совсем уж откровенных поз. Элеонора хранила сдержанное молчание. Хотя рисунки растревожили ее воображение. Выходит, недаром святые отцы называли Восток средоточием всех пороков и предостерегали шевалье и дам от дьявольских искушений, которые будут преследовать их во время пути. К сожалению или к счастью, Элеоноре не пришлось за последние месяцы пережить ничего такого, что смутило бы ее дух. Благородный Людовик, занятый благочестивыми мыслями, почему-то решил, что трудности похода освобождают его от исполнения супружеских обязанностей и за все это время не выказывал супруге ни малейших знаков внимания. Король Франции, надо признать, и раньше не отличался особой активностью в любви, но нынешнее его поведение выходило за рамки приличий.

Элеонора почувствовала необыкновенный прилив сил, покидая византийскую баню, оправдавшую все возлагавшиеся на нее надежды. В свои новые покои она вошла облаченной в чистые одежды и с новой прической, достойной французской королевы. Шедшая за ней следом Сибилла восхищенно ахнула. Воистину Филипп превзошел самые смелые ожидания благородных дам, за короткий срок он не только навел чистоту в помещениях, но и обставил их с подобающей случаю роскошью. Элеонора наконец-то увидела ложе, пригодное для коронованной особы, и с трудом пересилила желание упасть на него в тот же миг. Впрочем, шевалье не забыл и о дамах, сопровождающих королеву, за что графиня Сибилла ему была особенно благодарна. Ее покои хоть и уступали королевским, все-таки поражали роскошью воистину неземной. Накрытый в большом зале стол удивлял обилием золотой и серебряной посуды, но проголодавшихся женщин более всего привлекала еда, приготовленная с византийским изяществом.

– Надеюсь, благородный Филипп, ты разделишь с нами скромный ужин, – обратилась Элеонора со снисходительной улыбкой к старательному шевалье.

– Только в том случае, государыня, если ты позволишь мне выполнить еще одно поручение и примешь этот скромный дар, посланный царем Скифии, много слышавшим о твоей удивительной красоте.

Сибилла ахнула в который уже раз за сегодняшний день. Даже сама Элеонора потеряла на миг дар речи. Этот царь скифов был, судя по всему, баснословно богат, если делал незнакомым дамам такие подарки. Одних драгоценных камней на золотой диадеме было несколько сотен. Она буквально сияла всеми цветами радуги в руках у Филиппа.

– Мне право неловко принимать столь щедрый дар от незнакомого человека, – растерялась Элеонора.

– Но и не принять его нельзя, – понизил голос почти до шепота шевалье. – Подобные дары в обычаях Востока. Это дань вежливости, не более того. Не приняв диадему, ты, государыня, жестоко оскорбишь равного тебе по рангу человека. Право, благородный скиф не заслуживает такого к себе отношения.

– Хорошо, Филипп, – кивнула Элеонора, – я полагаюсь на твой опыт и знание местных обычаев. Передай мою благодарность обоим, и басилевсу Византии, и царю скифов. Я тронута их любезностью до глубины души.

Благородный Людовик, проведший всю ночь в истрепанном шатре, был разбужен утром родным братом Робером Першским, невесть зачем явившимся к королю. Людовик всегда относился к младшему брату со снисходительностью, который тот не заслуживал, по мнению очень многих уважаемых людей, но и королевская снисходительность имеет свои пределы, и графу Першскому следовало это знать.

– Ты бываешь поразительно бестактным, Робер, – поморщился Людовик, поднимаясь с жесткого ложа и протягивая руки слуге, стоящему у постели с кувшином.

– Я провел эту ночь на мраморном полу, укрывшись конской попоной, – завибрировал от возмущения Робер, – а в это время благородная Элеонора нежилась на пуховиках. Она выставила моих шевалье из левого крыла дворца и запретила им переступать порог своих апартаментов.

– Почему? – тупо удивился Людовик.

– Они, видите ли, грязны и могут заляпать мраморные полы вверенного ее заботам дворца.

– Кем вверенного?

– Императором Мануилом, естественно, – удивился Робер. – Он прислал твоей супруге письмо с кучей всякого добра, и предложил королеве воспользоваться его гостеприимством. Это ведь его дворец, в конце концов.

Людовик был потрясен, можно даже сказать, возмущен поведением благородной Элеоноры, воспользовавшейся гостеприимством врага. Все-таки даже эта своенравная женщина должна понимать, что вступая в переписку с Византийским императором и принимая от него щедрые дары, она тем самым роняет престиж Франции и своего супруга.

– Рауль, – позвал своего камердинера король, – проводи меня к благородной Элеоноре.

От королевского шатра до дворца было рукой подать, однако Людовик проделал этот путь верхом, дабы не уронить своего достоинства. У отделанного розовым мрамором крыльца толпились с десяток шевалье, не блещущих красотой нарядов. Немудрено, что разборчивой Элеоноре не понравились их испачканные ржавчиной гамбезоны и шоссы, порванные на коленках. О благородном звании этих людей говорили лишь мечи, висевшие на кожаных перевязях, да пояса, отделанные серебром, – знак рыцарского достоинства.

– Твоим шевалье следовало бы умыться, – поморщился Людовик, спешиваясь.

– В таком случае дай нам дров, чтобы согреть воды, – оскалился Робер.

Короля все-таки впустили во дворец, а вместе с ним туда проникли камердинер Рауль, графы Робер Першский и Анри Блуасский. Последний так жаждал видеть свою жену, что готов был преодолеть любые препоны. Благородного Людовика неприятно поразило преображением дворца, который еще вчера смотрелся грязным и запущенным до предела. Сегодня его полы буквально сияли чистотой, отражая удивленные лица незваных гостей. На пути к покоям королевы потерялся граф Блуасский, неосторожно заглянувший в приоткрывшиеся двери. Однако король не заметил потери и продолжил свое торжественное шествие по чужому дворцу, способному, похоже, вместить многие тысячи людей.

– Чего доброго, мы здесь заблудимся, – выразил опасение благородный Робер.

К счастью, его мрачное пророчество не сбылось, король толкнул именно ту дверь, которую следовало открыть, после чего застыл истуканом на пороге. Зрелище, потрясшее Людовика, ничего предосудительного, на первый взгляд, не содержало. Благородная Элеонора в чудном блио из голубого щелка и с роскошной золотой диадемой в волосах с интересом слушала благородного шевалье, стоявшего перед ней в почтительной позе, а в это время Сибилла Фландрская поправляла прическу у зеркала, вставленного в серебряную раму удивительно тонкой работы. Скорее всего, короля огорчил контраст между собственным убогим бытом и той роскошью, в которой буквально купалась его жена.

– Боже мой! – почти простонал Робер. – Какая красота.

– Я удивлен, – разродился, наконец, Людовик, давно заготовленной фразой. – Жена, короля Франции, вступает в союз с нашими злейшими врагами.

– Благородный Филипп де Руси посол моего родственника графа Раймунда Антиохийского, – вскинула подведенные брови Элеонора. – Я удивлена не меньше твоего, государь.

– Речь идет о Мануиле, – поспешил Робер на помощь брату, попавшему в неловкое положение.

– А разве император Византии наш враг? – удивилась королева. – До сих пор его называли едва ли не единственным союзником крестоносцев на Востоке.

– Ситуация изменилась, – буркнул Людовик. – Впредь я запрещаю тебе принимать дары от кого бы то ни было, не посоветовавшись со мной.

– Ты превращаешься в тирана, друг мой, – укоризненно покачала головой Элеонора. – И забываешь о долге мужа и короля.

Людовик побурел от обиды и гнева. Король был молод, ему недавно исполнилось двадцать семь лет, и в силу этой причины умение владеть собой еще не стало одним из его главных достоинств. Он слишком часто, по мнению благородного Робера, терялся в присутствии своей красавицы жены, чем наносил урон не только собственному престижу, но и престижу королевской власти. Следовало раз и навсегда поставить Элеонору на место, дабы не нажить в будущем большой беды. К сожалению, у Людовика на это не хватит ни терпения, ни сил, а потому задачу по обузданию королевы благородному Роберу придется взвалить на свои плечи.

– Шевалье де Руси, прошу вас следовать за мной, – холодно произнес Людовик и, круто развернувшись на пятках, покинул покои своей жены.

Благородный Филипп, отвесив поклон дамам, двинулся следом за королем и его камердинером, а Робер Першский, воровато оглянувшись на дверь, воззвал к обиженной королеве:

– Умоляю, благородная Элеонора, дай мне хотя бы немного воды!

– Ты умираешь от жажды, граф? – удивилась королева.

– Я утопаю в грязи, – воскликнул Робер, – а мои шевалье выглядят как скопище парижских оборванцев.

– Ты рискуешь вызвать гнев короля, – усмехнулась Элеонора. – Горячая вода – тоже дар императора Мануила.

– Пусть Людовик считает мой поступок изменой рыцарскому долгу, но лучше быть чистым шевалье, чем грязным упрямым мулом. Не правда ли, благородная Сибилла?

– Мы редко совпадаем во мнении, благородный Робер, но в данном случае я с тобою полностью согласна.

Граф Першский потратил слишком много времени на собственный туалет, а потому опоздал на совет баронов, созванный его братом королем для разрешения сложной ситуации, в которую попало крестоносное воинство. Робер появился в шатре как раз в ту минуту, когда неистовый епископ Годфруа де Лангр призывал баронов силой вломиться в ворота города, оскорбившего честь и достоинство их короля. Граф Першский терпеть не мог этого плешивого наушника, вообразившего себя Петром Пустынником, и в другой ситуации нашел бы, что ему возразить, но в данном случае ему не хотелось привлекать к себе внимание. Ибо благородный Робер совершил проступок, достойный осуждения в глазах суровых мужей, составлявших цвет Европы, – он помылся, воспользовавшись любезностью своей невестки и басилевса Мануила. И теперь благоухал как роза, что тут же было замечено его соседями. Графу Першскому ничего не оставалось, как спрятаться за широкую спину Филиппа де Руси, спокойно внимавшему красноречивому Годфруа. После епископа слово взял граф Тьерри Фландрский, рослый, коренастый, но далеко уже немолодой человек, перешагнувший рубеж сороколетия. Силой граф обладал воистину бычьей, но умом не блистал. По мнению благородного Робера, которым он шепотом поделился с соседом, лобастой голове благородного Тьерри как нельзя более подошли бы рога, но, к сожалению, среди крестоносцев пока не нашлось человека, сподобившегося наградить графа подобным украшением. Благородный Филипп откликнулся на шутку Робера любезной улыбкой, чем вселил в сердце последнего надежду на участие.

– А что, стены Константинополя действительно так обветшали, как об этом говорит, благородный Тьерри?

– Не уверен, – отозвался на вопрос Робера Филипп.

Зато графа Фландрского горячо поддержал барон Гуго де Лузиньян, громогласно заявивший, что гарнизон Константинополя насчитывает не более десяти тысяч человек, скверно обученных и плохо вооруженных. По лицу короля Людовика скользнула злорадная усмешка, похоже, он уже предвкушал свое торжество не только над императором Мануилом, но и над упрямой Элеонорой. Епископ Нуайонский с сокрушением в голосе объявил, что по имеющимся у него сведениям император Византии заключил союз с иконийским султаном, заклятым врагом христианского мира. Правда, хитрый прелат тут же оговорился, что эти сведения могут быть ошибочными. Зато барон Ангерран де Куси в виновности Мануила нисколько не сомневался и напомнил благородным французским мужам о войне, которую басилевс вел против христиан Антиохии и без того страдающих от мусульманских набегов.

– Кстати, об Антиохии, – спохватился король Людовик, – быть может, нам стоит выслушать мнение шевалье де Руси, который осведомлен о делах Востока гораздо лучше нас.

Предложение короля было встречено гулом одобрения почтенного собрания. Многие, видимо, полагали, что антиохийский рыцарь подольет масла в огонь разгорающегося гнева против коварных византийцев. И поначалу так оно и вышло. Благородный Филипп подтвердил, что состояние константинопольских стен действительно оставляет желать много лучшего. Однако он усомнился в слабости византийского гарнизона. По его мнению, прониары Мануила были хорошо обучены и вполне способны были отразить любой штурм.

– Кроме того, басилевс Мануил не так уж одинок, как это многим кажется, – печально вздохнул шевалье. – В Константинополе много говорят о скифском войске, уже вступившим в пределы Фракии. Так это или не так – судить не берусь. Однако царя скифов я видел собственными глазами и даже имел честь беседовать с ним в приватной обстановке.

– Царь скифов был настолько любезен, что прислал благородной Элеоноре диадему, усыпанную драгоценными камнями, – дополнил Филиппа нетерпеливый Робер. – Цена этой диадеме десять тысяч марок, по меньшей мере. Как вы думаете, благородные господа, человек, делающий подобные подарки, способен собрать огромное войско или нет?

Графа Першского до сего дня никто из вождей похода всерьез не принимал, отчасти по причине возраста, но большей частью из-за легкомысленного нрава и склонности к распутству. Вот и сейчас от него несло ни конским потом и кожаной сбруей, а восточными благовониями, которыми ни один благочестивый человек не станет ублажать собственную кожу. Если так пойдет и дальше, то скоро невозможно будет отличить благородного шевалье от прекрасной дамы. Во всяком случае, по запаху. Однако в данном случае Робер попал в самую точку. Если сведения, полученные от Филиппа верны, то осада Константинополя может обернуться для крестоносцев тягчайшим поражением в самом начале их пути к Святым местам.

– Король Конрад принял все условия Мануила, – напомнил баронам епископ Нуайонский, – а ведь алеманам не откажешь ни в храбрости, ни в умении сражаться.

– Не верю я в этих скифов! – вскричал неистовый Годфруа де Лангр. – Им просто неоткуда взяться.

– Ты хочешь сказать, епископ, что твердь заканчивается сразу же за пределами Византии? – полюбопытствовал Робер. – А я слышал, что и там живут люди, хотя и с собачьими головами.

– Мы не можем рисковать, – заметил осторожный Анри Блуасский, благоухавший, к слову, не менее графа Першского. – Я бы выслал дозорных к границам Фракии.

– Разумно, – поддакнул благородному Анри епископ Нуайонский. – А пока следует вступить в переговоры с басилевсом, во избежание кровавых стычек и прочих недоразумений. Возможно, Филипп де Руси поможет нам в переговорах с Мануилом?

– Всегда готов служить королю Франции, – склонился в поклоне шевалье.

– Хорошо, – мрачно изрек Людовик, глядя поверх голов свих баронов. – Попробуем договориться.

Расторопные византийцы появились в Фелопанийских садах уже утром следующего дня. Возглавлял посольство протовестиарий Иосиф Дука, человек отменно любезный и красноречивый. Молодостью сиятельный Иосиф не блистал, красотой лица тоже, зато сумел заслужить щедрыми дарами расположение не только прекрасных дам, но и благородных шевалье. Особенно повезло Роберу Першскому, близко сошедшемуся с сыном сиятельного Иосифа комитом Иоаном. На брата короля, можно сказать, пролился дождь из золотых и серебряных монет. Пока Людовик Французский удивлял византийских гостей своей чопорностью и неприступностью, благородный Робер выхлопотал у любезного Иосифа для шевалье своей свиты право на посещение Константинополя и, более того, успел там побывать, повергнув старшего брата в растерянность и гнев. Робер, правда, не был принят императором, зато успел завести массу знакомств, в том числе и предосудительных.

– Что ты имеешь в виду? – недовольно глянул Людовик на епископа Лангрского, сокрушенно качающего головой.

– Благородные шевалье посетили срамные заведения, чем не только свою честь запятнали, но и бросили тень на всех воинов Христа.

Людовику ничего другого не оставалось, как только плечами пожать. Константинопольские шлюхи, надо полагать, ничем не хуже французских прачек, тянувшихся за армией своего короля, дабы оказывать услуги его вассалам не только по части стирки и шитья. Хуже было то, что пример Робера оказался заразительным не только для благородных мужей, но и для дам. Королева Элеонора уже намекнула Людовику, что готова принять любезное приглашение Мануила, но считает более приличным появиться в чужом дворце в сопровождении короля. В конце концов, Людовик, отправляясь в поход, обещал показать своей жене величайший город Ойкумены, так почему же он сейчас медлит у распахнутых настежь ворот.

– Есть вести из Фракии? – спросил король у графа Фландрского, уныло сидевшего на сундуке с пожитками в углу королевского шатра.

– У Андрионаполя замечены передвижения войск, – встрепенулся благородный Тьерри. – Наши дозорные вынуждены были покинуть окрестности города, дабы избежать ненужных столкновений.

– Позови Робера, – приказал Людовик камердинеру.

Изменения в облике графа Першского оказались столь разительными, что король не сразу узнал своего младшего брата. Робер щеголял в пелиссоне из парчи, отороченным мехом удивительной густоты. Из того же меха была сшита шапка, украшающая беспутную голову молодого графа.

– Подарок скифов, – сообщил Робер старшему брату. – Очень милые и любезные люди.

– Ты видел их царя?

– И даже говорил с ним на латыни, – кивнул граф. – С виду суров, темен и лицом, и волосами, а глаза прищурены, словно он уже натянул лук и готов спустить тетиву. Весь город только и говорит об этих ужасных скифах. Похоже, византийцы бояться их куда больше, чем нас. Но ведь союзников не выбирают. Во всяком случае, именно так мне сказала прекрасная Евдокия, племянница басилевса Мануила, с которой я имел счастье познакомиться.

– Стыдись! – вскинул руку к небу епископ Годфруа.

– А что такое? – удивился Робер. – Почему брат короля не может перемолвиться, словом с племянницей императора?

– Может, – веско произнес граф Фландрский, неожиданно для епископа и короля.

Благородный Тьерри не случайно дал слабину, его молодая жена Сибилла рвалась в сказочный город, уже ставший доступным для многих французских шевалье, очарованных византийским гостеприимством. В такой ситуации поведение короля Людовика становилось попросту неприличным и даже глупым. Конечно, далеко не всем крестоносцам был открыт доступ в Константинополь, но ведь и хозяев можно понять – такое количество незваных гостей им просто не прокормить. До столь очевидной вещи додумался даже граф Фландрский, и только король Людовик продолжал тупо и упорно гнуть свое.

– Я слышал от протовестиария Иосифа, что король Конрад одержал победу над сельджуками у Икония и теперь победоносным маршем движется к Эдессе.

– Что?! – вскинул на брата сердитые глаза Людовик.

– Мы рискуем не только остаться без добычи, но и оказаться в положении прихлебателей на пиру победителей, – обиженно буркнул Робер. – Мои шевалье волнуются. Разве об этом мы мечтали в Париже?

И король Людовик сдался – пошел на поводу у капризной жены и легкомысленного брата. Епископ Годфруа вынужден был не без горечи это признать. Увы, среди вождей крестового похода оказалась слишком мало людей, готовых с ним эту горечь разделить. Разве что барон Ангерран де Куси сочувственно похлопал его по плечу. Но случилось это уже на ступенях Влахернского дворца, куда Людовик и его свита были приглашены любезным императором Мануилом. Епископ Лангрский до сей поры знал, что король Франции умен и благочестив, но в этот день он убедился, что Людовик еще и завистлив. Его почти раздавила невероятная роскошь этого убежища византийских басилевсов. Залы дворца украшала золотая мозаика с изображением битв, в которых принимал участие сам Мануил и его доблестные предки. Пол был выложен столь причудливыми узорами, что у гостей уставали глаза, когда они пытались присмотреться к рисункам. Но апофеозом всего этого архитектурного безумия оказался тронный зал, украшенный позолоченными колоннами, посреди которого стоял трон из чистого золота. А над этим троном на цепях из благородного металла висела корона, усыпанная тысячами бриллиантов, сапфиров и изумрудов, от вида которой даже у сдержанного человека перехватывало дух. Справедливости ради следует сказать, что император Мануил проявил редкостное гостеприимство в отношении французов. Он сошел вниз по ступеням трона, чтобы обнять короля Людовика. Как сообщил баронам любезный Иосиф, случай доселе неслыханный в истории Византии, ибо обычно император встречал посетителей сидя на троне, и редкий гость удостаивался легкого наклона венценосной головы. Внешность у императора Мануила оказалось на редкость примечательной: он был смуглолиц, но неожиданно светловолос, чем повергал людей, видевших его впервые, в легкое изумление. По возрасту король и император были равны друг другу. Ростом практически тоже. Мануил был, пожалуй, пошире в плечах и тоньше в талии, да отличался большей ловкостью в движениях. Зато прекрасная Элеонора по всем статьям превзошла византийскую императрицу, что не без удовольствия отметили все французские шевалье. Элеонора была чудо как хороша в алом пелиссоне, расшитом золотыми райскими птицами. Благородный Мануил был потрясен ее красотой и не стал скрывать от присутствующих своего восхищения. После чего косноязычный Людовик тоже вынужден был пробурчать несколько высокопарных слов по адресу императрицы Ирины, но особых лавров на этом поприще не снискал, к великой досаде своего брата Робера, считавшего себя непревзойденным острословом.

Пир, заданный императором королю Франции, мог потрясти самое пылкое воображение, но французы уже устали удивляться чужим диковинам, зато с интересом наблюдали за шутами и мимами, веселившими благородную публику своими проказами. Здесь, в пиршественном зале благородный Людовик впервые увидел скифского царя, о котором ему прожужжали все уши. Благородный Андрей (судя по имени, все-таки христианин) любезно поприветствовал коронованного собрата, но этим и ограничился. Место его за императорским столом было одним из самых почетных, но все же ниже французского короля, чем Людовик был вполне удовлетворен. Благородная Элеонора, отдав должное царю скифов, с куда большим интересом изучала шевалье его свиты. Филипп де Руси, привлеченный королевой в качестве переводчика, сообщил заинтересованной даме, что светловолосого скифа с поразительно красивым лицом зовут Глеб де Гаст, и что родился он в Святой Земле, где его отец считался одним из самых храбрых баронов. Благородный Глеб – человек бесспорно храбрый и образованный, владеющий как греческим, так и латынью, а древностью рода он не уступит никому из французских вельмож. Кстати, в рыцари благородного Глеба посвятил сам Болдуин де Бурк, король Иерусалима, когда тому было всего шестнадцать лет.

– А как сей доблестный муж оказался в свите скифского царя?

– Его отец и мать родились в Скифии, так византийцы часто называют Русь, откуда, к слову, вышли и мои предки.

– Русь – большая страна?

– Об этом тебе, благородная Элеонора, лучше всего расспросить самого барона де Гаста.

– И вызвать тем самым новую волну сплетен и слухов? – нахмурилась королева.

– Ты на Востоке, государыня, а здесь, кроме проторенных дорог, есть и тайные тропы, о которых знают только люди, умеющие молчать.

– Ты принадлежишь к их числу, благородный Филипп?

– Вне всякого сомнения, государыня.

– Ты втягиваешь меня в заговор, владетель Ульбаша?

– Можно сказать и так, благородная Элеонора, и я бы очень хотел, чтобы к нам присоединилась Сибилла Фландрская, – мягко улыбнулся королеве Филипп.

– Услуга за услугу? – прямо спросила королева.

– Как все-таки приятно беседовать с умной женщиной, схватывающей твои мысли на лету.

После торжественного приема в Влахернском дворце король Людовик выглядел подавленным, зато его супруга, благородная Элеонора, пребывала в приподнятом настроении и расточала улыбки направо и налево. Что, впрочем, никого особенно не удивляло, ибо в отличие от своего склонного к унынию мужа королева всегда отличалась легким приветливым нравом. К тому же ей было что праздновать – Элеонора произвела на императора и его вельмож неизгладимое впечатление, чем поддержала престиж французской короны. Двоюродный брат императора Андроник Комнин рвался засвидетельствовать ей свое почтение и буквально затерзал несчастного Робера своими неуемными претензиями. К чести графа Першского он отказался выступать сводником в столь сомнительном во всех отношениях деле. Робер просто испугался гнева короля, который порой бывал крут даже в отношении близких людей.

После встречи с басилевсом, Людовик решился на перемену обстановки и приказал свернуть надоевший ему шатер. Король не рискнул потревожить жену, зато без всяких церемоний, потеснил своего брата и его расторопных шевалье, захвативших под шумок лучшие помещения Фелопанийского дворца. Разумеется, благородный Робер высказал по этому поводу шумный протест, оставшийся, впрочем, без ответа.

– Не огорчайся, граф, – утешил его благородный Гуго де Лузиньян. – Через два дня мы переправимся через Босфор, и ты сможешь выбрать любой дворец прекрасного города Эдессы.

– Через два дня? – ужаснулся Робер.

– Король Людовик уже договорился с басилевсом. Благородный Мануил обязался выделить нам галеры для переправы. Готовься к походу, граф Першский. Впереди нас ждут восточные женщины, полные страсти и огня, роскошные ложа из роз и столы, ломящиеся от изысканных блюд и чудесных вин.

Глава 10 Разгром.

Благородный Конрад впервые почувствовал беспокойство на восьмой день пути, когда его армия стала испытывать проблемы с продовольствием. А ведь нотарий Агеласий, вызвавшийся быть проводником доблестных германцев, клятвенно заверил короля, что захваченных продуктов хватит до Дорилея с избытком. Рассерженный Конрад вызвал к себе византийца и потребовал у него отчет. Нотарий, хоть и выглядел огорченным, но королевского гнева не убоялся. По его словам выходило, что германцы и едят больше византийцев, и двигаются медленнее них. Конрад оглядел сначала щуплого нотария, потом своих рослых кнехтов и пришел к выводу, что Агеласий, скорее всего, прав. А что касается скорости передвижения, то пехота действительно сдерживала кавалерию, о чем королю неоднократно говорили и Фридрих Швабский, и Вельф Брауншвейгский. Совет баронов, собранный по случаю возникших проблем, пришел к выводу, что продвижение армии одной колонной в создавшихся обстоятельствах невозможно. Двигающиеся в авангарде рыцари Фридриха Швабского успевают истребить всю живность в округе, не оставляя пехоте практически ничего. Что же касается рыцарей Вельфа Брауншвейгского, составляющих арьергард армии, то им остается кусать локти и проклинать своих товарищей по походу, съедающих всю пищу и выпивающих всю воду.

– Воля твоя, благородный Конрад, – развел руками герцог Вельф, – но я не могу больше сдерживать своих людей. Рыцари раздражены подобной несправедливостью и грозят повернуть коней.

– Армию следует разделить на три части, – предложил епископ Теодевит. – Каждая из них двинется к Дорилею своей дорогой. Кавалерия, естественно, опередит пехоту, но, возможно, это и к лучшему. В противном случае нам не избежать драк из-за куска хлеба и глотка воды.

– А если на нас нападут? – холодно спросил Конрад.

– Мы находимся в этой земле уже восемь дней и до сих пор не видели ни одного вооруженного сельджука, – возмутился Вельф. – Если бы иконийский султан был готов дать нам отпор, то он давно уже это сделал бы.

– Возможно, он готовит вам ловушку у Дорилея, – высказал свое мнение Агеласий, хотя его никто не спрашивал.

– До этого Дорилея еще нужно дойти, – огрызнулся на византийца Фридрих Швабский. – Я согласен с епископом. И у меня, и герцога Брауншвейгского достаточно сил, чтобы отразить наскок сельджуков. А у Дорилея мы объединим силы и двинемся дальше единой колонной. Надеюсь, в этом городишке продовольствия хватит на всю армию?

– Дорилей большой город, – вздохнул византиец. – И запасы продовольствия там, конечно, есть.

– Хорошо, – кивнул Конрад. – Пусть будет по-вашему. Я остаюсь с пехотой. А тебе, Фридрих, и тебе, Вельф, я настоятельно советую, соблюдать осторожность. Дозорные должны постоянно следить за окрестностями. И в случае серьезной опасности вам следует отступить к основным силам.

– Можешь на нас положиться, дядя, – усмехнулся Фридрих. – Это далеко не первый наш поход.

– Я оставляю все продовольствие пехоте, а вашим рыцарям придется самим позаботиться о себе.

Султан Махмуд с трудом удерживал воинов Аллаха, рвущимся навстречу крестоносцам. Бек Сартак, присланный Нуреддином во главе трех тысяч отборных гвардейцев на помощь иконийскому владыке, наблюдал за ним с большим интересом. Почтенный Махмуд буквально горел желанием отомстить неверным за тягчайшее поражение своего отца султана Кылыч-Арслана. Сам Махмуд этой битвы не помнил, ему тогда было не более трех лет, зато его детская память сохранила подробности поражения под городом Никеей, который он покидал на руках матери в горчайший для сельджуков час. Одно только воспоминание о прошлом заставляло его лицо темнеть от ненависти к проклятым франкам. По слухам, султан принес клятву на Коране, что разобьет самоуверенных крестоносцев именно на берегу Филомелиона, месте, ставшим роковым для его отца. Нельзя сказать, что бек Сартак сочувствовал Махмуду, но и рыдать по поводу алеманов, уже сунувших голову в петлю, намыленную для них мстительным султаном, он тоже не собирался.

– Конрад разделил свою армию на три части, – сообщил Эркюлю Герхард, объявившийся среди ночи в его шатре.

Беспокойный шевалье де Лаваль обладал удивительной способностью, наживать лютых врагов там, где разумные люди ищут друзей. За свою не такую уж длинную жизнь он успел рассориться с королевой Мелисиндой Иерусалимской, графиней Сесилией Триполийской и ее сыном графом Раймундом, а что касается баронов и рыцарей, жаждущих крови благородного Герхарда, то Эркюль де Прален и вовсе потерял им счет. Поэтому его нисколько не удивило, то прискорбное обстоятельство, что анжуец не ужился с алеманами и приобрел себе еще одного могущественного врага, Фридриха Швабского, племянника короля Конрада. Удивляло бека Сартака другое – почему при таком количестве недоброжелателей Лаваль до сих пор жив, да еще и выглядит так, словно всю свою жизнь провел в роскоши и неге.

– Зачем ему это понадобилось?

– У алеманов кончается продовольствие. Рыцари вынуждены сами добывать себе пропитание. Они беспощадно грабят городки и селения, попадающиеся у них на пути. У тебя есть возможность отличиться, благородный Эркюль. Фридрих Швабский раскинул свой лагерь в десяти милях отсюда. Ты захватишь их врасплох и одержишь блистательную победу.

– Нет, – коротко отозвался бек.

– Почему? – удивился Герхард. – Ты получишь коней, оружие и обоз, набитый добром.

– А потом султан Махмуд вздернет меня на ближайшем дереве, – криво усмехнулся Эркюль. – Этот человек дал слово Аллаху, что обагрит кровью крестоносцев берег Филомелиона, и он разорвет на части каждого, кто вздумает путаться у него под ногами. Я слишком долго живу среди мусульман, Герхард, чтобы делать такие глупые ошибки. Бек не может быть умнее и доблестнее эмира, а эмир – султана. Запомни эту нехитрую истину, шевалье де Лаваль, и тебе сразу легче станет жить. Ибо графы и короли в данном случае мало чем отличаются от эмиров и султанов.

– Мне остается только посыпать голову пеплом раскаяния, почтенный Сартак, и восхититься глубиной твоего ума.

– Неплохо, Герхард, – кивнул Эркюль. – Ты делаешь успехи. Но тебе не хватает вдохновения истинного льстеца, умеющего пролить патоку слов на пропитанное горечью сердце.

– Ты уверен, что Махмуд разобьет Фридриха? – прямо спросил Герхард. – Имей в виду, следом за герцогом Швабским движется, хоть и по другой дороге, герцог Брауншвейгский. Возле Дорилея они должны соединиться и тогда их численность достигнет двадцати тысяч человек. Причем речь идет исключительно о рыцарях и конных сержантах. Пехота отстала на дневной переход. Но если Конрад поспеет к началу битвы, силы алеманов возрастут втрое.

– У Махмуда под рукой десять тысяч нукеров, двадцать тысяч мамелюков и тридцать тысяч туркменов на быстрых как ветер конях. Это не считая моих людей. И все они сыты и хорошо снаряжены. Надо отдать должное султану, он подготовился к этой войне лучше, чем его враги. В случае нужды, к нему на помощь подтянутся эмиры Месопотамии, Ирака и Сирии во главе атабеком Мосула Сейфуддином, старшим сыном покойного Зенги.

– Ну что же, – пожал плечами Лаваль, – пусть их рассудит Бог, а я умываю руки.

Эркюль де Прален разбудил Герхарда, когда не по осеннему щедрое солнце залило равнину близ города Дорилея не только светом, но и теплом. Бек Сартак уже облачился в кольчугу и панцирь, но на его лице не наблюдалось и тени волнения по поводу предстоящей битвы. Этот франк, невесть по какой причине изменивший своему Богу и своему племени, был на редкость отважным человеком, одержавшим во славу Аллаха немало побед. Лавалю ничего другого не оставалось, как последовать за старым приятелем в ад, который султан Махмуд приготовил для своих врагов.

Свои основные силы султан сосредоточил за холмом. А на берегу Филомелиона расположились пять тысяч туркменов в драных палатках и шатрах. Им отводилось роль приманки для храбрых, но слишком уверенных в себе алеманов. И Герхард, наблюдавший за передвижением войск с возвышенности, нисколько не сомневался, что рыцари Фридриха Швабского на нее клюнут. Лошади крестоносцев, видимо, почуяли воду, во всяком к случае, они приближались к реке слишком быстрым аллюром, рискуя выдохнуться еще до начала битвы. Но алеманы, превосходившие туркменов вдвое, похоже, были уверены, что сумеют опрокинуть своих врагов в воду раньше, чем закончатся силы у коней.

– А вот и герцог Брауншвейгский, – указал Герхард Эркюлю на темное пятно у горизонта. – Благородный Вельф вполне способен испортить султану Махмуду кровавое торжество.

Рыцари Фридриха Швабского смяли туркменов в течение нескольких мгновений. Впрочем, ловкие всадники, отлично понимая превосходство своих противников в вооружении, даже не пытались их остановить. Они метнулись в разные стороны, словно стая испуганных птиц. Часть крестоносцев ринулась их преследовать, другие ворвались в лагерь, надеясь разжиться добычей, а третьи, коих было большинство, поспешили к воде, дабы напоить утомленных коней. Султан Махмуд бросил на крестоносцев Фридриха двадцать тысяч своих мамелюков. Железная лавина выкатилась из-за холма в тот самый момент, когда крестоносцы резвились в воде. Надо отдать должное алеманам, они не потеряли присутствия духа при виде многочисленных врагов. Рыцари и сержанты, числом не более пятисот, еще не успевшие доехать до реки, мигом развернули своих коней и ринулись на врага. Их атака была отчаянной и заранее обреченной на неудачу. Надо полагать, они это понимали. Зато их самоотверженность позволила Фридриху Швабскому не только вывести людей в поле, но и построить их стеной. Мамелюкская лава замедлила свой бег, но силы оказались слишком неравными. Пятьсот смельчаков были опрокинуты и втоптаны в землю раньше, чем рыцарская стена двинулась им на помощь. Швабские рыцари медленно разгоняли своих тяжеловесных коней. Скорее всего, Фридрих рассчитывал прорваться сквозь строй мамелюков навстречу герцогу Вельфу, чьи знамена маячили вдали. Увы, племянник короля слишком поздно увидел султанских гвардейцев, нацелившихся ему во фланг. Мамелюки не выдержали удара алеманов и осели назад, но в данном случае, это не имело большого значения. Гвардейцы уже успели зайти швабам в тыл и теперь методично истребляли их, не давая развернуть коней. По мнению Герхарда, султан слишком увлекся атакой и забыл о рыцарях герцога Брауншвейгского, которого сдерживали только туркмены, превосходившие своих противников числом, но отнюдь не вооружением и умением. Они осыпали алеманов кучей стрел, но немедленно расступились перед ними, как только те перешли в атаку.

– Теперь наш черед, – спокойно произнес бек Сартак, поудобнее перехватывая копье. – Вперед воины Аллаха! Да сгинут неверные с нашей земли.

Перед халебскими гвардейцами стояла приблизительно та же задача, что и перед швабами, замедлившими атаку мамелюков. Правда, соотношения сил противников оказалось другим. Брауншвейгцы превосходили халебцев разве что втрое, зато вчетверо уступали числом туркменам, атаковавших их с флангов. Прямого удара рыцарской конницы лихие степняки не выдерживали по причине отсутствия тяжелого снаряжения. Зато из луков они стреляли на удивление метко, поражая своих врагов и слева, и справа. Герхард, скакавший в рядах нукеров, уже опустил копье для удара, но бить оказалось не в кого – брауншвейгцы поворотили коней. В их отступлении не было никакого порядка, они просто бежали с поля боя, устилая свои телами бескрайнюю равнину близ города Дорилея.

Благородный Конрад, уже слышал шум нарастающей битвы, а потому гнал пехоту вперед, на помощь погибающим рыцарям. И эта помощь могла бы подоспеть вовремя, если бы брауншвейгцы продержались хотя бы час. Но рыцари герцога Вельфа уже не помышляли о сопротивлении. Вместо того чтобы обойти выстраивающихся в фалангу пехотинцев, они просто смяли их ряды. Отчаянная атака рыцарей и сержантов королевской свиты положение не спасла. Они уперлись в стену из халебских гвардейцев и вынуждены были осадить коней. Битва еще продолжалась. Пешие кнехты, сбиваясь в кучки, отбивались от наседающих туркменов. Арбалетчики осыпали степняков градом стрел. Пикинеры стеной вставали на их пути. Но туркменов оказалось слишком много, они атаковали алеманов со всех сторон, умело маневрируя по ровному полю. Конрад был ранен в ногу и плечо и с трудом держался в седле. Дабы спасти своего короля от смерти и плена рыцари ринулись в последнюю атаку. Король был вынесен с поля битвы и спасен расторопными сержантами, но все его рыцари были опрокинуты в грязь доблестными нукерами бека Сартака. Герхарду каким-то чудом удалось выдернуть из этой кровавой бойни раненного Вальтера фон Валенсберга, которого он вовремя опознал. Впрочем, благородный Вальтер получил такой удар по голове кривым сельджукским мечом, что радость по поводу его спасения могла оказаться преждевременной. Питер и Себастьян, до конца прикрывавшие своего рыцаря в этой жуткой битве, бросили оружие сразу же, как только Герхард де Лаваль окликнул их по именам. Благоразумному примеру сержантов последовали еще с десяток человек.

– С уловом тебя, Герхард, – усмехнулся бек Сартак, вытирая окровавленный меч о гриву своего коня. – Боюсь только, что ты немного получишь за этих израненных людей на невольничьем рынке Халеба.

– Мне нужен искусный лекарь, – попросил севшим от напряжения голосом Лаваль.

– Я пришлю тебе своего, – кивнул Прален. – Сегодня у наших лекарей будет много работы. А у дорилейского воронья – еще больше.

Победа султана Махмуда оказалась полной. Из десяти тысяч швабов Фридриха смогли вырваться из окружения не более пятисот человек во главе с самим герцогом. Кнехты и паломники, сопровождавшие армию короля Конрада, были вырублены почти начисто. Количество их трупов не поддавалось подсчету. Жалкие остатки одной из самых мощных армий, когда-либо появлявшихся на Востоке, бежали по никейской дороге. Их окончательному истреблению помешала только жадность туркменов, бросившихся раньше времени грабить брошенные крестоносцами обозы.

– Эта великая победа, султан Махмуд, прославит твое имя в веках, – склонил голову перед иконийским владыкой Эркюль.

– Я доволен тобой, бек Сартак, – кивнул султан. – Передай эмиру Нуреддину, что его нукеры – доблестные воины Аллаха, не щадившие своих жизней в битве за истинную веру.

Добыча, захваченная в этом сражении, была велика, но султан Махмуд не взял себе ни динария, ни пленника. Ему вполне хватило славы победителя крестоносцев. Позор поражения, павший на имя Кылыч-Арслана и его потомков был смыт кровью франков в том самом месте, где их предшественники одержали одну самых громких своих побед.

Французская армия добралась до Никеи без особых приключений. Благородные шевалье искренне полагали, что их алеманские собратья уже прорубили им дорогу на Эдессу, а потому смутные слухи о поражении Конрада Гогенштауфена под Дорилеем заставили их насторожиться. Король Людовик раскинул свой стан под стенами города, дабы прояснить обстановку. Не прошло и двух дней, как нелепые на первый взгляд слухи стали обретать плоть и кровь. Первыми добрались до Никеи рыцари герцога Брауншвейгского, потерявшие более половины своих собратьев. Вид их был воистину жалок. Многие избавились от тяжелых кольчуг и панцирей, дабы облегчить себе бегство, иные побросали даже оружие. Сам благородный Вельф сохранил кольчугу, но потерял шлем, разрубленный ударом сельджукского меча. Видимо, досталось в этот печальный момент не только шлему, но и голове, поскольку герцог Брауншвейгский потерял если не дар речи, то, во всяком случае, способность изъясняться связно. Граф Першский по этому поводу ехидно заметил, что, скорее всего, благородный Вельф этой способностью никогда не обладал. Тем не менее, французам удалось выяснить из путанных оправданий брауншвейгцев, что король Конрад убит, а его армия перестала существовать. Годфруа де Лангр верить рыцарям благородного Вельфа отказался наотрез, по его мнению, семидесятитысячная армия, гордость христианской Европы просто не могла исчезнуть словно утренний туман. Епископ Лангрский требовал от растерявшегося короля Людовика немедленных действий. Он призывал французских шевалье выступить на помощь своим алеманским собратьям. Увы, с каждым часом становилось все очевиднее, что рыцари Конрада Гогенштауфена в этой помощи уже не нуждаются. Вслед за Вельфом в Никею прибыли швабы, числом чуть более пятисот человек во главе с герцогом Фридрихом. А еще через день чехи Владислава Богемского привезли несчастного Конрада, дважды раненного и потерявшего не только всех своих рыцарей, но и присутствие духа. При виде лежащего на простой телеге собрата Людовик не выдержал и заплакал. Французский король был настолько благороден, что уступил свой шатер несчастному Конраду, а единственной жертвой его великодушия стал младший брат Робер Першский, вынужденный искать пристанища у чужих людей. Графа Робера приютил Филипп де Руси, решивший возвратиться в родную Антиохию с французской армией. Шатер благородного Филиппа, отбитый, к слову, у сельджукского эмира, был куда обширнее и богаче графского, но Робер Першский, огорченный пренебрежением со стороны брата, продолжал сыпать проклятиями на головы и без того обескураженных алеманов. Впрочем, последним было не до благородного Робера. Они принялись выяснять отношения между собой. Фридрих Швабский обвинил герцога Брауншвейгского в измене. Рыцари Вельфа повернули своих коней вспять раньше, чем столкнулись с сельджуками. Участь племянника короля под Дорилеем оказалась бы незавидной, если бы ему на помощь не подошли рыцари Владислава Богемского, ударившие мамелюкам в тыл. Королю Людовику с большим трудом удалось предотвратить столкновение между брауншвейгцами и швабами, неизбежно приведшему бы к истреблению последних. Потери алеманов и без того оказались огромны. Из семидесяти тысяч человек уцелело не более пятнадцати тысяч, да и те находились в таком состоянии, что были мало пригодны для боя. С помощью Владислава Богемского и папского легата Теодевита, французскому королю удалось если не примирить противников, то, во всяком случае, успокоить их поредевших сторонников. Этот грандиозный скандал, едва не переросший в кровопролитие, убедил короля Людовика в том, что на алеманов в предстоящем походе можно не рассчитывать. Теперь оставалось только выбрать направление движения, поскольку дальнейшее стояние под стенами Никеи плохо отражалось на состоянии армии и вызывало серьезное беспокойство у византийцев.

Неукротимый епископ Лангрский настаивал на походе к Дорилею, дабы отомстить султану Махмуду за поражение, нанесенное крестоносцам. Однако сторонников у него было немного. Во-первых, пугало неисчислимое мусульманское войско, жаждущее христианской крови, а во-вторых, все населенные пункты, расположенные вблизи этой дороги, были разорены подчистую воинами Конрада Гогенштауфена, и французы на этом пути неизбежно бы столкнулись с нехваткой продовольствия. Об этом королю прямо сказал Филипп де Руси, приглашенный для совета. Армия французов насчитывала шестьдесят тысяч человек, плюс пятнадцать тысяч алеманов и великое множество паломников, которых никто не удосужился подсчитать. Епископ Теодовит, наученный горьким опытом, настоятельно советовал Людовику не углубляться в земли Иконийского султаната, а двигаться обходным путем, по западным и южным областям Малой Азии, где обилие византийских городов позволило бы армии и паломникам избежать голода и бесчисленных засад хитроумных сельджуков. И хотя Филипп де Руси предостерегал французских вождей, что путь этот труден, поскольку придется двигаться по горам, преодолевая бурные потоки, Людовик выбрал именно его. Алеманов, деморализованных поражением, поместили в средину войска, дабы защитить от возможных налетов сельджуков, что вызвало бурю насмешек со стороны французских шевалье. Впрочем, Конрад Гогенштауфен уже заявил, что его целью является византийский город Эфес, где он покинет своего брата французского короля, дабы залечить раны, полученные под Дорилеем. Путь на Эфес пролегал через Пергам и Смирну, а потому крестоносцы если и несли потери, на этом пути, то только по своей вине. Многие благородные шевалье уже успели издержаться за время похода и не считали бесчестьем, поживиться за счет мирных поселян. Которые, к слову, были подданными византийского басилевса. О нищих паломниках и говорить нечего, эти тянули все, что плохо лежало. Слухи о европейской саранче, пожирающей все живое в округе, мгновенно распространились по городкам и селам. Местное население собирало все свои пожитки и бежало в горы, дабы спастись от нашествия обнаглевших чужаков. Проблемы с продовольствием стали возникать не только у нищих паломников, но и у благородных господ, располагавших немалыми средствами. Теперь еду трудно было не только достать, но и купить. Граф Робер благодарил судьбу за то, что она свела его с людьми не только щедрыми, но и на редкость расторопными. Благородный Филипп и два его друга-скифа, Глеб де Гаст и Олекса Хабар, поставили королевского брата на довольствие и кормили его с завидной регулярностью. Судя по всему, денег у скифов хватало на прокорм не только благородного Робера, но и полусотни сержантов, рослых светловолосых молодцов, пользовавшихся большим успехом у французских прачек. Олекса Хабар, с которым Робер сошелся особенно близко, проявлял прямо таки чудеса изворотливости по части добывания хлеба насущного. Где и как он сумел договориться с византийцами, граф не имел ни малейшего представления, зато на всем пути от Смирны до Эфеса расторопного Хабара поджидали в укромных местах обозы с продовольствием и вином. Справедливости ради следует сказать, что скифы не оставляли вниманием дам и охотно делились с ними припасами, чем вызвали неудовольствие короля, посчитавшего их поведение излишне навязчивым. Он даже сделал замечание своему младшему брату, обвинив его в поведении недостойном славного рода Капетингов.

– Выходит, это я выгнал тебя из шатра словно приблудную собаку? – обиделся граф Першский. – И это я лишил тебя средств к существованию? Мне не на что купить кусок хлеба к обеду, а я вынужден выслушивать упреки от родного брата.

– На хлеб у тебя денег нет, – желчно проговорил Людовик, – зато ты нашел сто серебряных марок на новый пелисон, достойный коронованной особы.

– А, по-твоему, граф Робер Першский должен ходить в лохмотьях, когда его старший брат тратит огромные деньги бог знает на что.

– Я кормлю армию! – вскипел Людовик. – Я помогаю паломникам, умирающим от голода, а вы с благородной Элеонорой думаете только о себе.

– Тебя послушать, так дамы должны питаться протухшей солониной, которую ты поставляешь им на стол.

– Мы все несем лишения! В том числе и я, ваш король.

– Я преклоняюсь перед твоей самоотверженностью, благородный Людовик, но пока у скифов есть сыр, овощи и фрукты, они будут находить самый теплый прием у наших дам. Увы, дорогой брат, бывают в этой жизни ситуации, когда желудок выше престижа.

К удивлению короля, Робера поддержали графы Тьерри Фландрский, Анри Блуасский и даже Жордан-Альфонс Тулузский. По их мнению, ничего предосудительного в поведении Филиппа де Руси и его приятелей-скифов не было. Они просто скрашивали тяготы путешествия благородным дамам и тем избавляли их мужей от упреков и жалоб.

– А все эти музыканты, фигляры и прочий сброд, окружающий мою жену, тоже по вашему способствуют походу, организованному для спасения Гроба Господня? – вспылил Людовик. – Нас окружают нищие люди, готовые отдать жизнь ради того, чтобы преклонить колени перед христианскими святынями, они терпят страшные лишения, в то время как благородная Элеонора и ваши жены развлекаются в свое удовольствие.

– Было бы лучше и для нас, и для паломников, если бы они сидели у своих очагов, а не умирали от голода в чужой земле, – буркнул Анри Блуасский.

– Ты богохульствуешь, сын мой! – воскликнул епископ Лангрский, потрясая крестом.

– Святой Земле нужны не нищие, а солдаты, – поддержал Блуасского благородный Тьерри. – Пока мы идем по византийской земле, но как только свернем вглубь Азии, этих несчастных людей ждет та же участь, что и их собратьев под Дорилеем.

– Для благочестивых людей смерть, это прямая дорога в рай! – воскликнул епископ.

– Тогда пусть отправляются туда побыстрее, – отрезал граф Фландрский. – Иначе они утянут нас за собой к радости здешних мусульман.

Из этого непростого разговора граф Першский вынес твердое убеждение, что король Людовик ревнует свою жену к одному из скифов, знать бы еще к какому. Робер приложил массу усилий, дабы установить истину, но сумел выяснить только то, что Сибилла Фландрская неравнодушна к шевалье де Руси. Впрочем, это еще ни о чем не говорило. Та же Талькерия герцогиня Бульонская не сводила глаз с Олексы Хабара, но ничего предосудительного в их отношениях Робер не обнаружил. Барон из далекого Новгорода нравился многим женщинам, ибо владел латынью куда лучше французских шевалье и мог развлечь даму занимательным рассказом о жизни в чужом краю. Однажды Хабар обронил, что новгородцы сами выбирают себе князя, а неугодных просто гонят прочь. Робер ему не поверил, но Филипп де Руси, к которому он обратился за разъяснениями, подтвердил, что это именно так. Кстати, благородного Олексу к путешествию в Святые Земли подвигла любовь к чужой жене. Архиепископ Новгородский отказался отпустить ему этот грех, и Хабару ничего не оставалось, как отправляться в Иерусалим, дабы испросить прощение у самого Господа. Робер не удержался и пересказал эту историю благородной Элеоноре, после чего она стала известной всем дамам. Хабару теперь сочувствовали все без исключения женщины, среди которых хватало жаждущих облегчить участь молодого человека, пострадавшему практически невинно.

– Вот уж действительно агнец божий, – усмехнулся по этому поводу сержант Афанасий, тоже новгородец. – Да он ни одной женки в городе не пропускал.

В Эфесе крестоносцев встретили без особого радушия. Эпарх Афраний клялся и божился, что продовольствия в городе нет. И что для снабжения крестоносцев ему придется опустошить все здешние амбары и обречь тем самым жителей на голодную зиму. Зато, выполняя волю, басилевса Мануила, он предоставил византийский флот в распоряжение короля Конрада, страдающего от душевных и телесных ран. Император Византии, выполняя свой союзнический долг, готов был принять в Константинополе самых знатных алеманских князей, а что касается рыцарей и сержантов, то их распределили по гарнизонам и крепостям.

От Эфеса французская армия двинулась на восток и далее на Ладиокею. Путь этот частью проходил по земле Иконийского султаната, а потому таил в себе немалую опасность. Неприятности крестоносцев начались уже при переправе через реку Меандр, где, по сведениям полученным от Афрания, сельджуки сосредоточили большие силы. Передовые отряды турок начали тревожить крестоносцев уже на подходе к броду. Филипп де Руси, хорошо знавший тактику мусульман, предупредил Людовика, что сельджуки, скорее всего, контролируют и сам брод, и равнину на противоположном берегу реки. За спиной у султана Махмуда Тральские горы, куда он в случае натиска французов может отвести свои войска. Выбить сельджуков из ущелий будет крайне сложно, зато они, хорошо зная местность, будут беспощадно жалить крестоносцев на всем протяжении их дальнейшего пути, нападая в самых неожиданных местах.

– И что ты предлагаешь? – нахмурился Людовик.

– Мы должны для собственного блага не просто оттеснить сельджуков от реки, а нанести им серьезное поражение. Тогда Махмуду волей-неволей придется вызывать подкрепление, а это потребует немало времени. Думаю, в этом случае мы успеем достичь Ладиокеи раньше, чем сельджуки ударят нам в тыл.

– Все это прекрасно, шевалье, – ласково улыбнулся Филиппу епископ Лангрский. – Но каким образом мы можем помешать сельджукам отступить в горы.

– Надо зайти к ним в тыл немалым числом и навязать сражение на равнине.

– Но для этого нам нужно переправиться через реку, – возмутился безумному предложению граф Фландрский.

– Именно так, – кивнул Филипп. – И сделать это следует скрытно, лучше под покровом ночи.

– И кто поведет наших людей? – спросил граф Тулузский, с подозрением глядя на хитроумного антиохийца.

Граф Альфонс-Иордан был сыном знаменитого Сен-Жилля, героя первого крестового похода. Родился он во время осады Триполи и, видимо, в силу этой причины считал себя избранником Христа. Среди французских шевалье поговаривали, что граф Тулузский собирается прибрать к рукам Триполи, которым правил внук его старшего брата Раймунд. Пикантность ситуации придавало то обстоятельство, что благородный Раймунд был сыном Сесилии, тетки короля Людовика, правившей богатым графством из-за спины собственного сына. А помогал ей в этом Венсан де Лузарш, родной брат благородного Филиппа. Граф Тулузский очень хорошо знал, с кем имеет дело в лице владетеля Ульбаша, а потому и не спешил вверять ему свою жизнь и успех предприятия, в которое вложил немало средств. Трудно сказать, что думал по этому поводу король Людовик, но, будучи человеком от природы осторожным, он, разумеется, не собирался ссориться по пустякам с едва ли не самым могущественным своим вассалом.

– Возглавить атаку на сельджуков может благородный Робер, брат короля, а я помогу ему, если на то будет согласие вождей.

Граф Першский икнул от неожиданности, и это прискорбное обстоятельство помешало ему выразить решительный протест. И пока он собирался с силами, свое веское слово сказал герцог Бульонский, человек на редкость вздорный, да к тому же и ревнивый. Трудно сказать, кто намекнул ему о шашнях несчастного Робера с его женой, но этот олух царя небесного не только поверил наушникам, но и, по слухам, поклялся посчитаться с соперником в самый кратчайший срок. Видимо, в этот миг ему показалось, что время для мести брату короля самое подходящее.

– Это хороший выбор, – заявил он во всеуслышанье. – Благородный Робер отличается как умом, так и полководческим талантом. Только ему по силам выполнить этот маневр и принести нам победу в столь сложной ситуации.

Вообще-то большинство присутствующих в королевском шатре вождей считали Робера человеком недалеким, чтобы не сказать глупым. О его полководческих талантах до сей поры не слышал никто. Тем не менее, большинство вождей дружно поддержали герцога Бульонского, в расчете, что конфуз брата, в котором никто не сомневался, собьет спесь с французского короля и сделает его куда более отзывчивым на просьбы благородных вассалов.

– Значит, вопрос можно считать решенным, – быстро подвел итог дискуссии епископ Лангрский, злорадно при этом глядя на побледневшего Робера. – Не сомневаюсь, что граф Першский оправдает наше доверие и наши надежды.

Король Людовик мог бы, конечно, выручить брата из сложного положения, но, видимо, посчитал, что подобная поддержка бросит тень на весь род Капетингов, прославившегося в веках доблестью своих представителей.

– Нам потребуется три тысячи рыцарей и сержантов, умеющих плавать, – сказал Филипп, обводя вопросительным взглядом сразу же притихших вождей.

Однако герцоги и графы, собравшиеся на совет, с ответом не торопились. Затею с ночной переправой многие считали обреченной на провал, а потому не желали приносить в жертву чужому тщеславию своих вассалов.

– Думаю, что участие в ночной переправе должно быть добровольным, – выразил общее мнение герцог Бульонский. – Благородному Роберу придется самому обратиться с призывом к доблестным мужам. Я не буду препятствовать порыву благородных шевалье, если таковые найдутся среди моих людей, но и принуждать их к опасному предприятию тоже не могу.

Все вожди крестового похода согласились с Бульонским, и даже король Людовик угрюмо кивнул. Благородному Роберу доверили в одиночку расхлебывать кашу, заваренную совсем другим человеком.

– Он погубил меня, – ткнул пальцем в Филиппа несчастный Робер, сидя на складном стуле посреди чужого шатра. Глеб де Гаст и Олекса Хабар с интересом уставились на антиохийца, ставшего невольно могильщиком одного из самых достойных представителей королевского рода.

– Его еще рано хоронить, – усмехнулся шевалье де Руси. – Для начала мы искупаем его в реке, потом осыплем золотом из султанского обоза и провозгласим величайшим героем среди всех крестоносцев.

– Каким еще золотом? – насторожился Робер, совсем было потерявший надежду на спасение.

– Султан всегда расплачивается наличными с мамелюками и туркменами, иначе последние бросят его в бою. Кроме того он возит с собой целый обоз наложниц, прекрасных как гурии из мусульманского рая. А также кучу золотой и серебряной посуды, дабы награждать беков и простых воинов, проявивших доблесть в сражении.

– И что с того? – насторожился Хабар.

– В данном случае доблесть проявим мы, а потому с полным правом можем прибрать к рукам всю добычу.

– А ты меня не обманываешь, Филипп? – спросил дрогнувшим голосом благородный Робер.

– Я более двадцати лет сражаюсь с мусульманами, граф Першский, а потому знаю, как их достоинства, так и слабости. Скажи своим шевалье, что на том берегу их ждет не только слава, но и большая добыча. Думаю, в добровольцах у нас отбоя не будет.

Герцог Бульонский проснулся утром в прекрасном настроении. К сожалению, плотно позавтракать ему помешали трубы, загудевшие вдруг по всему лагерю. Граф Блуасский, заглянувший в шатер соседа, вежливо сообщил герцогу, что пикинеры и арбалетчики уже двинулись к реке. Король Людовик призывает доблестных рыцарей присоединиться к отчаянной атаке.

– Но это же безумие, – расстроенно крякнул герцог, никогда не отличавшийся особенной воинственностью. – Сельджуки просто утопят нас в реке.

– И, тем не менее, переправа уже началась, – развел руками граф. – Король приказал нам с тобой прикрыть левый фланг пикинеров.

Герцог Бульонский был потрясен глупостью надменного Капетинга, гнавшего пехотинцев прямо под копья и мечи сельджукских всадников. Стоило только французам ступить в воду, как на них обрушился град стрел. Пехотинцы прикрылись щитами, но урон, по мнению благородного Гийома, все равно был неоправданно велик. К тому же будущее не сулило ничего хорошего, ни пикинерам, ни прикрывавшим их рыцарям. Граф Блуасский приказал своим шевалье и сержантам выстроиться клином, дабы избежать больших потерь, и герцог поспешил последовать его примеру. На противоположном берегу реки скапливались сельджуки Махмуда, скоро там буквально яблоку негде было упасть из-за конских туш и человеческих тел. Герцог Бульонский с ужасом ждал того момента, когда сарацины обрушатся всей своей мощью на несчастных крестоносцев, дабы утопить французскую славу в реке под названием Меандр.

– А где же наш доблестный Робер? – злобно прошипел благородный Гийом. – Самое время ему ударить сельджукам в тыл.

– По моим сведениям граф Першский и пять тысяч добровольцев сегодня ночью переправились через реку, – с охотой откликнулся на его вопрос Анри Блуасский.

– Хотел бы я знать, откуда он набрал столько идиотов! – воскликнул потрясенный Гийом. – Они же утонут в этом сельджукском море, не успев сказать нам последнего прости.

Робер Першский и Филипп де Руси пошли в атаку как раз в тот момент, когда мамелюкская конница стаей коршунов набросилась на пикинеров, едва успевших ступить на чужой берег. Удар сарацин был воистину страшен, но пикинеры, проявив недюжинное мужество устояли. Легко снаряженные туркмены, пытавшиеся с флангов поддержать мамелюков, уперлись в рыцарскую конницу, и не успели уйти из-под удара. Отборные нукеры султана Махмуда, уже готовые ринуться на помощь своим, прозевали удар французов с тыла, и были буквально смяты тяжелой кавалерией. Первыми побежали туркмены, не выдержав удара рыцарей. Благородные французские шевалье прошли сквозь ряды кочевников, как нож сквозь масло, врезавшись сразу с двух сторон в мамелюков, безнадежно застрявших перед ощетинившейся фалангой. Гвардейцы Махмуда, обреченные вести бой, в невыгодных условиях, не только не смогли помочь своим товарищам, но вынуждены были откатиться назад, вслед за убегающими туркменами, открывая спины мамелюков для решающего удара конницы Робера Першского. И удар этот был нанесен. Зажатые со всех сторон мамелюки были истреблены почти начисто, а поредевшая армия Махмуда поспешно уходила в горы, бросая обозы и раненных.

Король Людовик с благочестивым смирением принял посланную ему Богом победу. Чего нельзя было сказать о его брате. Благородный Робер раздулся от спеси до таких размеров, что на него больно было смотреть. Во всяком случае, так утверждали те вожди, чей вклад в победу оказался скромнее скромного. Среди последних герцог Бульонский занимал едва ли не ведущее место. Он так долго выстраивал своих рыцарей, что опоздал к началу битвы. И как следствие, благородный Гийом не поспел к разделу добычи, которую расхватали раньше, чем медлительные бульонцы успели переправиться через Меандр. Зато граф Першский в один день приобрел не только репутацию великого полководца и отважного человека, но и немалый достаток в виде золотой и серебряной посуды. Не говоря уже о монетах, которые вдруг зазвенели в его вечно пустой мошне. О султанском обозе слухи ходили самые невероятные. Число захваченных наложниц достигало в умах растревоженных людей нескольких тысяч. А число денариев – нескольких миллионов. Но если наложниц хотя бы можно было пересчитать, то монеты исчезли без следа, словно их никогда не существовало.

– Смирись, благородный Гийом, – посоветовал Бульонскому король Людовик. – Все в руках Господа. Одним он посылает золото, другим – чистоту помыслов и благостное ощущение своей причастности к Великому Замыслу, далеко не во всем доступному нашему разумению.

Часть вторая Крушение надежд.

Глава 1 Соблазн.

В Антиохии ждали победоносного шествия французских крестоносцев по Киликии и были сильно разочарованы, узнав, что король Людовик изменил и маршрут, и способ передвижения. О причине этого решения ходили разные слухи, но, скорее всего, на короля повлияло жесточайшее поражение под Хонами, которое крестоносцы потерпели от сельджуков. По дошедшим до Антиохии сведениям, Людовик потерял более трети своей армии и почел за благо, отойти к византийской Атталии, дабы не искушать судьбу. Здесь крестоносцы сели на суда, чтобы уже в начале марта объявится в устье Оронта. Графу Раймунду пришлось изрядно потрудиться, чтобы в кратчайший срок подготовится к встрече короля Людовика и его благородных шевалье. Количество галер, в мгновение ока заполнивших бухту Святого Симеона, оказалось столь велико, что и сам граф, и благородные антиохийские бароны вздохнули с облегчением. Молва, поспешившая похоронить, крестоносцев, ошиблась – французская армия насчитывала по их прикидкам никак не менее тридцати тысяч человек и по-прежнему оставалась серьезной силой, способной сокрушить любого самого многочисленного врага. От Раймунда де Пуатье требовалось совсем немного – направить мысли Людовика, неискушенного в политике Востока, в нужное для себя русло. Граф Антиохийский очень хорошо осознавал шаткость своего положения, а потому готовился приложить максимум усилий, дабы очаровать французского короля. Для достижения столь благородной цели он привлек своих самых близкий друзей, Пьера де Саллюста, Гишара де Бари и Альфонса де Вилье. Последний был женат на благородной Констанции, дочери Алисы и Боэмунда и числился наследником графа Раймунда. Разумеется, всерьез этого увальня и глупца никто не принимал, что вполне устраивало хитроумного Пуатье. Антиохийские бароны почти в полном составе прибыли в порт. Среди них не было только коннетабля де Русильона и Драгана фон Рюстова. Зато последние прислали в Антиохию своих младших сыновей Луи де Лузарша и Венцелина де Раш-Гийома.

– Обрати внимание, благородный Раймунд, старших сыновей они придержали при себе, – прокаркал едва ли не в самое ухо графа барон де Лоррен, приехавший на торжественную встречу вместе с сыном и наследником Раулем де Сен-Клером.

Однако граф Антиохийский пропустил это замечание барона мимо ушей. Соперничество Лорренов с Русильонами стало в графстве уже притчей во языцах, и благородный Раймунд не только не мешал этой вражде, но и регулярно подливал масло в огонь незатухающей распри. Подобная политика позволяла ему довольно уверенно держать бразды правления в графстве, не давая баронам сесть себе на шею.

Король Людовик, тяжело переживающий свое поражение под Хонами и еще не забывший проклятий несчастных паломников, брошенных им Атталии на произвол судьбы, был приятно удивлен пышной и сердечной встречей, которую ему устроили антиохийцы. Граф Раймунд лично придержал стремя, помогая измотанному тяжелым плаванием Людовику утвердится в седле смирнехонькой кобылы. Королеве Элеоноре должен был помогать Альфонс де Вилье, но этот увалень как всегда замешкался и его подменил расторопный Луи де Лузарш. Юному Лузаршу совсем недавно исполнилось семнадцать лет, и он не успел еще растерять навыки пажа, давно утраченные благородным Альфонсом.

– Очень милый юноша, – оценила старания и внешность Луи благородная Элеонора. – Он похож на тебя, Филипп.

– Что и неудивительно, – усмехнулся сеньор Ульбаша. – Он мой родной племянник.

– Я беру в свою свиту его и вон того молодого человека, надеюсь, ты мне его представишь, дорогой друг.

– Венцелин де Раш-Гийом, – назвал имя юнца Филипп.

– Он тоже твой родственник?

– Венцелин доводится племянником Глебу де Гасту, с которым ты, государыня, знакома.

– Разумеется, – кивнула королева. – Благородный Глеб спас меня от голода во время долгого пути.

Раймунд де Пуатье, занятый королем Людовиком, упустил из виду королеву Элеонору, что, конечно, с его стороны было величайшей ошибкой. На это прискорбное обстоятельство ему указал барон Пьер де Саллюст. Между тем Русильоны не дремали и сумели внедрить в окружение королевы двух смазливых юнцов, еще не посвященных в рыцарское достоинство.

– Я же поручил свою дорогую племянницу Альфонсу! – досадливо поморщился Раймунд.

– С таким же успехом ты мог поручить ее ослу, – криво усмехнулся Саллюст. – Хорошо, что хоть Гишар тебя не подвел и сумел, кажется, очаровать королевского брата.

– Пусть ляжет костьми, но выпускает добычу из своих рук, – распорядился граф.

– Еще одна неприятная новость – Филипп вернулся, – вновь огорчил Раймунда барон. – Владетель Ульбаша на очень хорошем счету, как у королевы, так и у короля. А такое мало кому удается, как сообщил мне мой новый друг герцог Бульонский.

– Этот тот долговязый тип с лицом человека проглотившего гнилой лимон? – полюбопытствовал граф.

– Кладезь премудростей и нужных нам сведений, – грудью бросился на защиту герцога Саллюст. – От него я узнал, что Филипп спас королю жизнь в битве под Хонами, буквально выдернув его из-под сельджукского меча.

– А чем он угодил королеве?

– Для герцога Бульонского это загадка, он, правда, намекнул, что наш старый друг сумел понравиться Сибилле Фландрской, подруге благородной Элеоноры, но это, согласись, слишком малая услуга для столь привередливой женщины, как твоя племянница.

– Глаз с нее не спускай, – приказал Раймунд барону.

– С Элеоноры? – удивился тот.

– С Сибиллы, – поморщился граф. – Рано или поздно она приведет нас к любовнику королевы.

– А он есть?

– Ты меня удивляешь, Пьер, – вскинул брови благородный Раймунд. – За такой женщиной, как Элеонора должен тянуться целый шлейф разбитых сердец. И подтолкни к ней, наконец, Альфонса, все-таки он мой наследник, как-никак.

Раймунд де Пуатье покинул Аквитанию, когда Элеонора была еще ребенком. Знай он тогда, что из невзрачного бутона распустится столь великолепный цветок, то непременно бы уделил ей гораздо больше внимания. Увы, он был пятым сыном в своей семье, и даже удачное замужество старшей сестры ничего не изменило в его судьбе. Раймунд предпочел удел крестоносца в Святой Земле жалкой участи прихлебателя при сильных мира сего и не прогадал с выбором. Теперь граф Антиохийский может на равных разговаривать с королями, являя им свое благородство и любезность.

– Не уговаривай меня, дорогой Раймунд, – отмахнулся от его предложения Людовик. – Я остановлюсь в доме, который мой родственник граф Вермондуа отбил у сарацин собственной рукой.

– Но этот дом принадлежит сейчас Русильонам, точнее владетелю Ульбаша, – припомнил Раймунд. – Я право не знаю, государь…

– Я уже получил приглашение от благородного Филиппа и счел возможным его принять. Мы не должны забывать о тех, кто крестом и мечом проложил для нас дорогу к Гробу Господню.

– Я потрясен, государь, благородством твоей души, – склонил голову перед чужой скромностью Раймунд. – Слово гостя для меня закон. И, тем не менее, двери моего дворца широко распахнуты перед тобой и перед всеми шевалье победоносной французской армии.

Филипп был опасным человеком, в этом Раймунд отдавал себе отчет. Шевалье де Руси считался доверенным лицом благородной Алисы и при жизни графини его побаивались все, включая и самого Пуатье. После смерти Алисы он опекал Констанцию, но та оказалась слишком робкой женщиной, чтобы бросить вызов отчиму, а потому Филиппу пришлось отступить в тень. Во всяком случае, до той поры, пока подрастет маленький Боэмунд. Но сын Констанции станет совершеннолетним не ранее, чем через двенадцать лет, а это слишком большой срок для Святой Земли. И уж конечно владетель Ульбаша это понимает, а потому вряд ли будет интриговать в ближайшие годы против Раймунда, делом доказавшего свою способность управлять графством в очень сложное время. Впрочем, бывают ли они, простые времена?

Антиохию недаром называли Жемчужиной Востока. Город оказался настолько велик, что без особого напряжения вобрал в себя французскую армию, проделавшую немалый путь, а потому нуждающуюся в отдыхе. Впрочем, пехотинцев в Антиохию не пустили, разместив их по соседним городкам и замкам. Зато для благородных шевалье граф Раймунд постарался создать условия, близкие к райским. Во всяком случае, французы не испытывали недостатка ни в еде, ни в питье. Подобное великодушие и гостеприимство было высоко оценено французскими баронами, и граф Антиохийский услышал немало благодарностей из их уст.

Дабы окончательно расположить к себе гостей, Раймунд устроил в их честь грандиозный бал, королевой которой назвал свою племянницу Элеонору. Король Людовик спокойно отнесся к этой затее графа Антиохийского и не нашел ничего предосудительного в знаках внимания, которые благородный Раймунд расточал своей племяннице. Впрочем, вокруг королевы крутилось столько благородных мужей, что среди них легко затерялся даже граф Антиохийский. Надо сказать, что прекрасная Элеонора оказалась далеко не единственной дамой на этом блестящем балу. Ее окружали такие признанные красавицы, как Сибилла Фландрская, Талькерия Бульонская, Мария Тулузская и Маврила де Куси, супруга благородного Ангерана. Поговаривали, что король Людовик и до, и после женитьбы оказывал этой бесспорно красивой женщине знаки внимания, но в серьезность их отношений не верил никто, включая самого барона де Куси, который только посмеивался в усы в ответ на подобные сплетни. Тем не менее, Пьер де Саллюст, не отстававший весь вечер от герцога Бульонского, принял к сведению французскую сплетню, дабы при случае использовать ее с пользой для себя. Будучи человеком наблюдательным и искушенным, он без труда определил, что его новый знакомый страшно ревнует свою жену благородную Талькерию. Причем, ревнует сразу к двум мужчинам – к брату короля Роберу Першскому и к скифу Олексе Хабару. В последнем Саллюст без труда опознал руса, а потому насторожился. Надо признать, что Талькерия Бульонская действительно была хороша собой и даже трудности похода не слишком отразились на ее внешности. Эта жгучая брюнетка лет двадцати пяти, с властными карими глазами действительно притягивала к себе не только зрелых мужчин, но и смазливых юнцов вроде Луи де Лузарша. Саллюсту потребовались не более пяти минут, чтобы убедиться в ошибочности подозрений герцога Бульонского. Благородный Робер Першский если и привлекал прекрасную Талькерию, то исключительно как объект для насмешек. Возможно, у Олексы Хабара было больше шансов завоевать сердце красавицы, но он выпал из круга поклонников герцогини сразу же, как только в зале появилась благородная Адель, дочь коннетабля, в сопровождении своего старшего брата шевалье де Раш-Русильона. Благородный Гвидо, в отличие от своего брата Луи, красотой лица не блистал, зато слыл едва ли не самым храбрым рыцарем Антиохии. Но даже этот примечательный во всех отношениях человек терялся на фоне своей сестры. Пьер де Саллюст, который терпеть не мог Русильонов, признался герцогу Бульонскому, что земля Антиохии еще не рождала такой красоты. Адель была очаровательной блондинкой с большими зелеными глазами, которые сами того не желая пронзали мужские сердца сразу и навылет. При виде Адели оживились все присутствующие на балу мужчины, но особенно взволновался шевалье Рауль де Сен-Клер, официально числившийся ее женихом. Предстоящий брак между сыном барона де Лоррена и дочерью коннетабля де Русильона давно уже стал головной болью для графа Антиохийского и его друзей. Рауль и Адель, сами того не желая, могли сблизить две соперничающие партии, что привело бы к ослаблению позиции Раймунда, а то и к отстранению его от власти. Сам граф Антиохийский не мог помешать этому союзу, из опасения поссориться сразу и с Лорренами, и с Русильонами, а все его попытки найти человека, способного заменить его в столь трудном деле, заканчивались ничем.

– А я, кажется, нашел разлучника для наших голубков, – шепнул Раймунду Саллюст.

– Имя? – спросил граф, продолжая расточать улыбки благородным дамам.

– Олекса Хабар, барон из далекой Руси.

Раймунд бросил на чужака пристальный взгляд и удовлетворенно кивнул головой:

– Этот сможет. Но король почему-то считает его скифом.

– По-твоему, я руса от половца или печенега не отличу? – обиделся Саллюст.

– Займись этим человеком, Пьер, – попросил Раймунд, – но действуй так, чтобы даже тень подозрения не упала на нас с тобой.

Благородная Элеонора показала себя женщиной на редкость великодушной, во всяком случае, она, не моргнув глазом, уступила герцогине Бульонской своего пажа. Торг состоялся на виду у всех присутствующих, включая и супругов благородных дам. Чем заплатила Талькерия за эту уступку, Саллюсту, к сожалению, выяснить не удалось. Скорее всего, ее платой стало молчание о чем-то важном для прекрасной Элеоноры. Настолько важным, что она пожертвовала без раздумий зеленоглазым юнцом, очень похожим на сестру Адель, но на свое то ли счастье, то ли счастье родившимся мужчиной. Из слов, произнесенных Талькерией, Пьер расслышал только одно – «Гаст». И поначалу решил, что речь идет о старшем сыне барона фон Рюстова Вальдемаре де Гасте, смуглолицем черноволосом красавце, похожем скорее на тюрка, чем на франка. Но благородного Вальдемара не было в Антиохии, следовательно, дамы просто не могли его знать. Не исключено так же, что дамы говорили о юном Венцелине де Раш-Гийоме, который поглянулся Элеоноре. Увы, и здесь благородного Пьера подстерегала неудача. Ему пришлось стать свидетелем еще одного разговора, но теперь уже между королевой и Маврилой де Куси. Эта пышногрудая и крутобедрая блондинка действовала с не меньшей решительностью, чем ее смуглолицая подруга. Очень похоже, что благородные дамы в течение короткого времени составили заговор против своих мужей, а гарантией их молчания становились юные пажи, специально отобранные для этой цели предусмотрительной Элеонорой. Саллюст настолько увлекся головоломкой, которую подкинули ему хитроумные француженки, что невольно произнес вслух мучившее его слово.

– Ничего плохого сказать о нем не могу, – немедленно откликнулся на вопрос нового знакомого герцог Бульонский. – На редкость храбрый рыцарь, отличившийся в битвах при Меандре и под Хонами.

– Ты это о ком, благородный Гийом?

– О Глебе де Гасте, – пояснил Бульонский. – Я слышал, что он родился в Святой Земле. Ты ведь о нем спрашиваешь, благородный Пьер?

Саллюст с интересом глянул на поразительно красивого мужчину лет тридцати, о чем-то мирно беседовавшим с шевалье де Раш-Русильоном. Благородного Глеба барон видел в первый раз, зато он очень хорошо знал его отца, героя первого крестового похода Венцелина фон Рюстова, и старших братьев, Драгана и Базиля. Благородный Базиль давно уже покинул Святую Землю, зато Драган фон Рюстов считался одним из самых богатых и могущественных баронов Антиохии. Если этот Глеб уродился под стать своим старшим братьям, то у благородного Раймунда с ним будет масса хлопот.

– Кажется, я узнал имя любовника благородной Элеоноры? – сообщил Пьер радостную новость графу. – Это Глеб де Гаст, младший сын Венцелина фон Рюстова.

– По-моему, он даже не смотрит в сторону королевы, – нахмурился Раймунд.

– Выдержки ему не занимать, – согласился Саллюст.

– Думаешь, следует намекнуть королю Людовику на сердечную склонность его жены?

– Ни в коем случае! – всплеснул руками от возмущения Пьер. – Наоборот, надо всячески способствовать увлечению Элеоноры, дабы удержать ее в Антиохии.

– Но я слышал, что этот Гаст собирается в Иерусалим, – задумчиво почесал подбородок Пуатье.

– Он туда поедет не раньше, чем Халеб падет к твоим ногам. Наш старый недруг Филипп де Руси славно потрудился на благо Антиохии, и с твоей стороны было бы величайшей глупостью поломать ему всю игру. Русильоны не менее нас с тобой заинтересованы в том, чтобы Людовик и его армия стали союзниками Антиохии в войне с Нуреддином. Я уже обеспечил двух благородных дам юными любовниками, теперь меня беспокоит Мария Тулузская, у нее крайне огорченный вид. Было бы очень любезно с твоей стороны, Раймунд, найти ей среди наших шевалье сердечного друга.

– А я, по-твоему, уже не гожусь для этой цели? – обиделся граф.

– Ты должен остаться чист аки агнец в глазах французских вельмож, дабы какая-нибудь оплошность не привела к серьезной ссоре.

– Пожалуй, – согласился с рассудительным другом Раймунд. – Не понимаю только, почему ты так уверен, что добродетельные дамы пустятся во все тяжкие, едва ступив на землю Антиохии? Не проще ли заняться мужчинами и найти для них наложниц среди местных шлюх.

– Шлюх хватает и в Европе, – наставительно заметил Саллюст. – Мужчины едут на Восток ради войны и добычи. А зачем, по-твоему, к нам едут женщины?

– Чтобы поклониться Гробу Господню, – благочестиво вздохнул граф. – И получить отпущение грехов.

– Прежде чем покаяться, дорогой Раймунд, надо согрешить. Тем более что папа пообещал всем участникам похода, включая и дам, райские кущи. Независимо от количества их прегрешений. Дамы едут на Восток, чтобы вкусить запретного плода, подобно своей праматери Еве.

– Ты сегодня проницателен как никогда, благородный Пьер, – восхищенно покачал головой Раймунд.

– Подари благородным француженкам сладость восточной ночи, граф, и они никогда не забудут твоей доброты.

– Иными словами, ты предлагаешь мне стать Змием в твоем рукотворном раю?

– Соблазнителей в Антиохии и без нас хватает. А мы должны обеспечить дамам относительную безопасность и комфорт.

– Ты имеешь в виду уютный домик покойного Андроника?

– Именно его, граф, – кивнул Саллюст. – Место тихое, незаметное и недоступное взгляду ревнивых мужей.

– Я на тебя полагаюсь, Пьер, – дружески похлопал по плечу ловкого пособника Раймунд. – И никогда не забуду твоих услуг. Можешь не сомневаться.

Барон де Лоррен провел не самый лучший день и вечер в своей жизни. Благородный Симон был ярым приверженцем Рожера Сицилийского, но пока что скрывал свои взгляды от окружающих. Разумеется, его любовь к благородному Рожеру, претендующему на лакомый кусок, не была бескорыстной. Лоррен счел бы себя последним идиотом, если бы даром согласился таскать каштаны из огня для другого человека. К счастью он нашел в лице короля Сицилии умного и предусмотрительного сеньора. Рожер, надо отдать ему должное, денег на благое дело не жалел. Число его приверженцев в Антиохии стремительно возрастало, особенно среди нурманов. Французские бароны пока упирались, но отнюдь не из любви к выскочке Раймунду де Пуатье, а исключительно из чувства недоверия к чужаку Рожеру. Благородный Симон не терял надежды привлечь на свою сторону главу французской партии коннетабля Влада де Русильона, человека упрямого, но далеко не глупого. Этой цели как раз и должен был послужить брак между Раулем де Сен-Клером и Аделью де Русильон. Благородный Рауль был единственным сыном Симона, но в данном случае ни о какой жертве с его стороны не могло быть и речи, ибо молодой человек по уши влюбился в свою невесту. Барон де Лоррен рассчитывал, что этот брак станет первым в череде союзов между нурманами и французами и тем самым снимет все подозрения последних насчет коварства как Рожера Сицилийского, так и самого барона. Игра велась с дальним прицелом, но, увы, круто изменились обстоятельства, перепутав все расчеты умных и дальновидных людей. Крестовый поход, затеянный папой Евгением, сам по себе не сулил больших проблем королю Сицилии, но, к сожалению, последовавший за его безоблачным началом ход событий грозил разбить вдребезги надежды благородного Рожера. Вместо того чтобы идти на Эдессу, Людовик оказался в Антиохии, возможно даже вопреки своей воле. И его появление здесь сразу же укрепило позиции Раймунда де Пуатье. Этого выскочки и самозванца, не имевшего на графство никаких прав. В какой-то мере этими правами располагала благородная Кристина, на что Симон неоднократно намекал ее супругу барону де Вилье. Но благородный Альфонс оказался до такой степени ленив и глуп, что рассчитывать на его амбиции в борьбе за власть было бы верхом наивности.

Барон уже собирался отправиться в спальню, когда Рауль сообщил ему о приезде гостя. На лице молодого человека было написано недоумение, да и сам благородный Симон не сразу взял в толк, зачем он понадобился шевалье де Лавалю, которого в Антиохии считали изменником, переметнувшимся на сторону мусульман. Благородный Герхард здорово рисковал, ибо в столице графства хватало людей, готовых, не моргнув глазом, отправить на тот свет этого прожженного авантюриста. Симон тоже не числил Лаваля в кругу своих друзей, но, тем не менее, решил все-таки выслушать далеко не глупого человека.

– Зови, – коротко бросил он сыну и потянулся к кувшину с вином.

Симон не видел Герхарда более десяти лет, к тому же знакомство их было мимолетным, тем не менее, он отметил, что анжуец мало изменился за эти годы, разве что седая прядь появилась в его темных волосах.

– Чем обязан, шевалье, столь поздним визитом? – без обиняков спросил барон, жестом приглашая гостя садиться.

– Общностью интересов, – сразу же взял быка за рога Герхард.

– До сих пор я не числил тебя другом Рожера Сицилийского.

– Зато я никогда не был ни его, ни твоим врагом, благородный Симон.

– Это правда, – не стал спорить хозяин. – Но ты ведь служишь Нуреддину?

– Прежде всего, я служу самому себе, барон, а эмиру я всего лишь оказываю кое-какие услуги дипломатического характера. Разумеется, за плату.

– Каждый зарабатывает на жизнь, как умеет, – криво усмехнулся Лоррен. – Почему ты решил, что наши интересы совпали?

– Почтенный Нуреддин хочет удержать за собой Халеб, полученный в наследство от отца. Согласись, благородный Симон, желание понятное.

– Не спорю, – пожал плечами Лоррен. – Но на Халеб имеются и другие претенденты.

– Ты, конечно, имеешь в виду в первую очередь Раймунда де Пуатье, барон. Но ведь его успех обернется твоим поражением. Если граф Антиохийский возьмет Халеб, то на претензиях Рожера Сицилийского можно будет поставить жирный крест. В этом случае, ему никогда не утвердиться в Святой Земле. Зато мстительный Раймунд не оставит в покое человека, помогавшего его лютым врагам.

– У Раймунда руки коротки, шевалье, – нахмурился Лоррен.

– Они отрастут благородный Симон, как только граф захватит Халеб. Среди рыцарей короля Людовика найдется немало таких, которые захотят остаться на Востоке, и они с удовольствием принесут вассальную присягу благородному Раймунду. В этом случае нурманы окажутся в Антиохии в меньшинстве, а повод для расправы у ваших противников уже есть.

– Халеб еще нужно взять, – процедил сквозь зубы Лоррен.

– С помощью Людовика он его возьмет, – холодно бросил Лаваль, – хотя прольется море крови, как со стороны мусульман, так и христиан.

– Войны без крови не бывает.

– Это правда, – не стал спорить Герхард. – Но полководцы всегда грезят о победе, надо полагать король Людовик не исключение в этом ряду.

– Не пойму, куда ты клонишь, шевалье?

– В Европе никто не знает о Халебе, барон. Даже если Людовик захватит город, его поход объявят неудачным. И король Франции не может этого не понимать. Достойному государю – достойная цель.

– Ах вот оно что, – усмехнулся Лоррен. – И какой же город ты считаешь достойной целью для французского короля?

– Конечно, Дамаск, благородный Симон. Об эту жемчужину арабского мира обломали зубы все Иерусалимские владыки. Дамаск знают в Европе. Только его взятие может стать венцом победоносного похода.

– А как же Эдесса? Ведь именно ради ее освобождения затевался этот поход.

– Эдессу крестоносцам не вернуть, – покачал головой Лаваль. – Ты знаешь это не хуже меня, благородный Симон, и, надеюсь, сумеешь объяснить сложившуюся ситуацию королю. Если алеманам Конрада Гогенштауфена противостоял только иконийский султан Махмуд, то против короля Франции поднимутся все эмиры Месопотамии, Сирии и Ирака во главе с атабеком Сейфуддином.

– А Дамаск, по-твоему, беззащитен?

– Дамаском ныне правит самозванец Маннуддин Унар, успевший рассориться и с Каиром, и с Багдадом, и с сыновьями покойного Зенги. Если старому сельджуку хорошенько заплатить, пригрозив при этом тяжелым франкским мечом, то он уступит свой город к вящей славе французского короля.

– А если не уступит?

– В любом случае, благородный Симон, нас с тобой это уже не волнует. Ты убережешь от войны Антиохию, я – Халеб. И пусть фанатики мирно спорят о преимуществах той или иной веры, любой разумный человек все-таки понимает, что главное в этой жизни – мир.

Красноречие бывшего мятежника, возмечтавшего о мире, позабавило Симона, однако он не мог не отдавать себе отчет в том, что победа Раймунда де Пуатье обернется для барона де Лоррена тягчайшим поражением. А, следовательно, иного пути, как спровадить французскую армию куда-нибудь подальше от Антиохии, у него нет. Однако Симон понимал и другое – сделать это будет очень непросто. Дамаск – далеко, а Халеб, отнюдь не последний город на Востоке, – близко. И барону де Лоррену придется очень постараться, чтобы убедить короля Людовика и его шевалье отказаться от жирного куска, лежащего у них перед носом. Тем более что противостоять Симону будут очень хитрые и изворотливые люди, уже успевшие завоевать симпатии французов своим расчетливым гостеприимством.

– Твоим главным противником, барон, кроме естественно Раймунда, станет королева Элеонора, его близкая родственница. Элеонору следует опорочить в глазах короля.

– Каким образом?

– Говорят, Людовик ревнив и если ты намекнешь ему, что королевой движет не столько желание помочь родственнику, сколько любовное чувство, то это надолго рассорит его с женой.

– Чувство к Раймунду? – удивился Лоррен. – Да этот облезлый петух способен влюбить в себя разве что ослепшую от старости курицу.

– Найди ей молодого красавца, благородный Симон. Пусть он закружит скучающую женщину в вихре страсти.

– Элеоноре, кажется, приглянулся юный шевалье де Лузарш, тезка ее мужа.

– Он родственник Филиппа де Руси? – спросил Лаваль.

– Племянник.

– Вот видишь, благородный Симон, мы с тобой уже раскрыли заговор антиохийцев против французского короля.

Барон засмеялся, шутка гостя показалась ему забавной. Конечно, с таким человеком как Герхард де Лаваль следовало держать ухо востро, но Симон сейчас находился в таком положении, что выбирать союзников было практически не из кого. Даже на своих нурманов в этом деле он не мог положиться. Многие антиохийские бароны и шевалье мечтали о расширении своих земель за счет Халебского эмирата, причем не только французы, но и нурманы, которые продали бы своего вождя с потрохами, вздумай тот путаться у крестоносцев под ногами.

– Когда дело идет о столь деликатном чувстве как ревность да еще ревность короля, то неизвестно на кого он обрушит в первую очередь свой гнев на супругу или на человека, решившего открыть ему глаза.

– Тонкое замечание, благородный Симон, – кивнул Герхард. – Для нашего дела очень важно, чтобы ты пользовался не только доверием Людовика, но и его симпатией. А люди редко любят тех, кто стал свидетелем их позора. У тебя нет на примете какого-нибудь честного и услужливого болвана, обеспокоенного сохранением не только своей, но и чужой чести?

– Разве что барон Альфонс де Вилье, – задумчиво проговорил Лоррен. – Не знаю, насколько он ревнив, но дурак действительно первостатейный.

– Речь идет о муже благородной Констанции?

– Да, – кивнул Симон.

– Великолепный выбор, – восхищенно прицокнул языком Герхард. – Но к нему следует приставить надежного человека.

– Моего сына разве что? – развел руками Симон.

– Нет, ни в коем случае, – покачал головой Лаваль. – Это сразу же вызовет подозрения. Я дам тебе помощника, барон. Точнее, ты выкупишь его из мусульманской неволи. Благородный поступок, согласись.

– Не понимаю, – нахмурился Лоррен.

– Не волнуйся, барон, мой знакомый ненавидит мусульман даже больше, чем ты. Он попал в плен к беку Сартаку в битве при Дорилее, столь несчастливой для алеманов. Он храбрый рыцарь и благородный человек.

– Но это твой человек? – с нажимом спросил Симон, пристально глядя в глаза гостю.

– Я дважды спасал ему жизнь, да и он не раз выручал меня в бою. Тебе в утешение скажу, барон, что он сторонник Вельфов, не любит Гогенштауфенов, следовательно симпатизирует Рожеру Сицилийскому. В этом смысле ты можешь на него положиться. Правда, он молод и как все юнцы подвержен предрассудкам. В частности, он верит в священные узы брака, и до сих пор не согрешил ни с одной замужней женщиной.

– Прямо ангел какой-то, – засмеялся барон.

– А в довесок к этому ангелу ты получишь от меня еще двух негодяев, благородный Симон. Люди проверенные. Не болтливые. Но им нужно платить. За сотню денариев они способны не только оклеветать человека, но и убить его. Они тоже алеманы и тоже выкуплены тобой из плена.

– А как зовут твоего рыцаря?

– Вальтер фон Валенсберг. Ты можешь смело ручаться за его благородное происхождение, а если у кого-то возникнут сомнения на этот счет, то сошлись на папского легата Теодевита, он хорошо знает моего друга. Так же как и маркиз Одоакр фон Вальхайм.

– Но ведь они сейчас в Константинополе?

– Я думаю, что ни тот, ни другой не откажутся от клятвы, данной Господу, и в ближайшее время отправятся в Святую Землю. Нам надо сделать все возможное, чтобы король Конрад и папский легат миновали Антиохию на пути к Иерусалиму. Иначе Раймунд, чего доброго, обольстит и их.

– Ты собираешься в Византию, благородный Герхард?

– Да, – кивнул Лаваль. – Нельзя упускать Конрада из виду. В отличие от короля Людовика, он лютый враг Рожера Сицилийского и сделает все возможное, чтобы помешать его торжеству.

Вальтер фон Валенсберг произвел на барона очень хорошее впечатление. Прежде всего, простодушием и почти детской наивностью. О делах, творящихся на Востоке, он не знал практически ничего. А из всех городов Святой Земли назвал только Иерусалим. Шевалье де Лаваль посмеивался, слушая ответы своего протеже. А благородный Симон вскоре убедился, что Вальтер вполне соответствует характеристике, данной ему Герхардом, и вряд ли способен поломать чужую игру. Зато алеман действительно мог оказаться идеальным исполнителем замыслов очень хитрых и коварных людей.

Барон де Вилье встретил спасенного алемана с распростертыми объятиями и тут же включил его в свою свиту. Графиня Констанция отнеслась к поступку мужа с пониманием и со своей стороны выразила надежду, что благородный Вальтер сумеет оправиться от раны, нанесенной ему в жестоком бою. К счастью для Валенсберга, меч сельджука не повредил ему череп, зато он разукрасил шрамом его лицо. Вальтер хоть и гордился втайне этой полученной в кровавой битве отметиной, все-таки горевал по поводу своего лица, ставшего менее привлекательным для дам. И на все попытки доброй Констанции убедить его, что это не так, угрюмый алеман только пожимал плечами. Пьер де Саллюст лично осмотрел новое сокровище, невесть какими путями попавшее в свиту наследника антиохийского престола, и пришел к выводу, что этот простоватый малый именно тот человек, за которого себя выдает. О чем и сообщил в доверительной беседе Раймунду.

– Кажется, он приглянулся благородной Кристине, – дополнил он под конец.

– Пусть их, – равнодушно махнул рукой граф. – Твоя забота, Пьер, – французские дамы. Если ты нуждаешься в помощи, то я пришлю тебе барона де Бари.

– Пусть Гишар опекает королевского братца, а я справлюсь сам. Тем более что мои подопечные в понуканиях не нуждаются.

– Меня беспокоит граф Тулузский, он прямо-таки грезит о Триполи, можно подумать, ему мало земли в Европе. Чего доброго он станет уговаривать Людовика, помочь восстановить справедливость.

– Я предупрежу Филиппа де Руси, – кивнул Саллюст. – Думаю, он сумеет убедить Людовика, что упрямство благородного Альфонса-Иордана может обернуться кровавой бойней между крестоносцами старой и новой волны.

Глава 2 Восточные ночи.

Герхард де Лаваль приехал в приграничную крепость Манбиш на исходе дня. Тем не менее, его не только впустили в пограничную цитадель, но практически сразу же проводили к ее коменданту почтенному Сартаку. Эркюль де Прален встретил старого друга широким жестом гостеприимного человека. Стол был заставлен восточными сладостями и фруктами, а вино появилось на нем только после того, как за нукерами, сопровождавшими анжуйца, закрылась дверь. В отличие от своего отца Иммамеддина Зенги Нуреддин твердо придерживался заветов пророка и считал пьянство едва ли не самым страшным для мусульманина грехом. Что, в общем-то, и не удивительно, учитывая обстоятельства, при которых погиб его отец. Победоносного полководца, сильно перебравшего на пиру, убил евнух, тайком пробравшийся в его шатер. Причем убил просто от испуга, дабы избежать наказания за выпитое хозяйское вино. Герхард подозревал, что у Эркюля не складываются отношения с новым владыкой, и именно поэтому его отправили из Халеба в приграничную крепость, которая хоть и являлась важным стратегическим пунктом в обороне эмирата, все-таки служила скорее местом ссылки, чем возвышения.

– Мне удалось договориться с бароном де Лорреном, – сообщил беку Герхард. – Он помог мне пристроить Вальтера в свиту Альфонса де Вилье.

– Лоррену можно верить? – прищурился на гостя хозяин.

– Мы сошлись на том, что для Антиохии и Халеба будет лучше, если крестоносцы Людовика уберутся подальше.

– А куда подальше?

– В Дамаск.

– Какое счастье, Герхард, что тебе не слышит сейчас Нуреддин, иначе нам с тобой не сносить головы, – криво усмехнулся Эркюль.

– Я понимаю сложность твоего положения, бек, – кивнул Герхард, – но, согласись, даже слух о том, что крестоносцы намереваются осадить его город, сделает Унара покладистым. Старый сельджук отлично понимает, что в одиночку с такой силой ему не совладать.

– А если крестоносцы возьмут Дамаск?

– У доблестного Нуреддина появится блестящая возможность вырвать его из рук неверных. Ты ведь не собираешься рассказывать ему о нашей дружбе с бароном де Лорреном?

– О твоей дружбе, Герхард, – рассердился Прален.

– Согласен, – примирительно кивнул Лаваль. – Просто доложи Нуреддину, что по имеющимся у тебя сведениям, франки собираются напасть на Дамаск. И что перед эмиром открываются пути для торга не только с Унаром, но и с баронами Святой Земли, не слишком доверяющим пришельцам.

– Ты что же, хочешь поссорить старых и новых крестоносцев, шевалье?

– Я хочу всего лишь заработать кругленькую сумму, бек. Мне надоело ходить нищим. Да и тебе следует подумать об отъезде. По слухам, Нуреддин не слишком привечает людей, поменявших веру.

Видимо, Лаваль попал в больное место бека Сартака, поскольку хозяин бросил на болтливого гостя полный ярости взгляд. Дабы не обострять ситуацию, Герхард принялся излагать свой замысел. Эркюль поначалу хмурился, но постепенно лицо его приняло спокойное выражение, а щедрая рука наполнила не только свой кубок, но и посудину шевалье де Лаваля.

– Так ты считаешь, что претензии Альфонса-Иордана Тулузского не встретят понимание у местных франков?

– Если эти претензии будут озвучены, то Триполи не только не станет поддерживать Людовика, но и пойдет на договоренность с Нуреддином, – спокойно ответил Лаваль. – Что касается антиохийцев, то они не простят французам отказа от похода на Халеб. Таким образом, силы крестоносцев сократятся на треть. Причем эмиру это не будет стоить ни денария.

– Но денарии все-таки потребуются? – насторожился Прален.

– Да, – кивнул Герхард. – На подкуп баронов и шевалье Иерусалимского королевства. Дабы они не проявляли излишнего рвения.

– Сколько?

– Двести тысяч.

Герхард был готов к тому, чтобы перехватить кубок, летящий ему в голову, но Прален, человек на редкость выдержанный, и в этот раз сумел совладать с собой. Правда, его смеху, не хватало искренности, но Лаваль не собирался в данном случае предъявлять к другу завышенных претензий.

– Нуреддин заплатит только десятую часть этой суммы, еще двадцать тысяч мы получим от эмира Дамаска.

– А остальные? – спросил Эркюль.

– Мы их отчеканим сами, из металла менее драгоценного, чем золото. У меня есть на примете два очень даровитых человека, они справятся с любой поставленной задачей.

– Ты знаешь, как эмиры поступают с фальшивомонетчиками?

– Знаю, – охотно подтвердил Лаваль. – И целиком разделяю их благородное негодование в отношении негодяев. Но в данном случае платить франкам будем не мы, а старый Унар. С него и спрос.

Прален вновь захохотал, теперь вполне искреннее. Похоже, он, наконец, постиг замысел своего старого соратника по темным делам и готов был разделить с ним труды и опасности предстоящего нелегкого пути.

– Место в крепости для твоих мастеров я найду, – задумчиво проговорил Прален. – Но золото с Нуреддина мы получим только в том случае, если крестоносцы покинут Антиохию.

– Я сделаю все от меня зависящее, чтобы это случилось в ближайший месяц. Маннуддина Унара я оставляю тебе, Эркюль, ты его знаешь лучше меня.

– Упрямый старик, – покачал головой бек Сартак. – По слухам, он заключил договор с королевой Мелисиндой. И обе стороны скрупулезно его выполняют.

– А почему в Иерусалиме правит Мелисинда? – удивился Лаваль. – Ведь ее сыну Болдуину уже исполнилось семнадцать лет.

– Я тоже хотел бы это знать, Герхард, – вздохнул Прален, – но у меня нет верных людей в свите королевы Иерусалима. Попробуй разобраться в этом сам.

Решив все свои вопросы в Манбише, Герхард рано утром вновь отправился в Антиохию. Задерживаться здесь надолго он не собирался, путь шевалье лежал в Константинополь, но случай изменил его планы. У Лаваля в Антиохии было надежное пристанище в доме небогатого сирийского купца, благоволившего когда-то Жозефине де Мондидье, а ныне с охотою помогавшего Герхарду. Разумеется, недаром. Лаваль ценил почтенного Самуила за осведомленность в городских делах и редкостную для сирийца молчаливость. От купца шевалье узнал, что празднества в Антиохии продолжаются, а их невероятная пышность заставляет местных обывателей чесать затылки в ожидании новых разорительных налогов. Недовольство было не того накала, чтобы закончиться бунтом, но Самуил не скрыл от своего гостя, что почтенные мужи Антиохии из купеческого сословия готовы отблагодарить всякого человека, который укажет французам место, где их давно и с нетерпением ждут.

– Благодарность дело хорошее, – наставительно заметил Самуилу шевалье, – но для дела лучше, когда она выражается в звонкой монете.

– А о какой сумме идет речь, благородный Герхард?

– Мне потребуется три тысячи на расходы и подкуп влиятельных лиц, но это только первый взнос. Думаю, в пятнадцать тысяч мы уложимся.

– Это очень большая сумма, – вздохнул сириец. – С меня потребуют гарантий.

– Давай договоримся так, почтенный Самуил, ты соберешь деньги и будешь хранить их у себя. Если через месяц французы не покинут Антиохию, ты вернешь денарии владельцам, а если я избавлю город от этой напасти, ты отдашь их мне.

– Хорошо, шевалье, – сверкнул глазами купец. – На такие условия я согласен.

Три тысячи денариев он отсчитал Лавалю в тот же вечер, так что Герхарду было чем порадовать приунывшего Вальтера. Валенсберг явился на встречу со старым другом в подавленном состоянии. Он успел поссориться со своим благодетелем Альфонсом де Вилье, буквально осатаневшим от ревности.

– Ты что, соблазнил его жену, благородную Констанцию?! – ужаснулся Лаваль.

– Разумеется, нет, – залился краской алеман. – Я просто вступился за честь благородной дамы.

– Похвально, – одобрил его действия Герхард. – А к кому он ее приревновал?

– К скифу, – вздохнул Вальтер. – Но я точно знаю, что благородный Олекса приходил во дворец, чтобы повидаться с Аделью, дочерью барона де Русильона.

– Он что, влюблен в нее?

– Да.

– А она?

– По-моему, отвечает взаимностью, хотя у нее есть жених, благородный Рауль де Сен-Клер. Право, все это так неловко.

– Ты говорил Альфонсу, что скиф охотиться хоть и в его угодьях, но на залетную дичь?

– Я не мог подвести девушку, – вскинулся Вальтер. – Но я дал ему слово рыцаря, что его жена чиста как ангел.

– А что Альфонс?

– Он назвал меня простаком, не видящим дальше собственного носа.

– Дальнозоркий, судя по всему, человек, – сделал вывод Лаваль.

И, как вскоре выяснилось, не ошибся. Барон де Вилье действительно разглядел нечто такое, о чем даже не подозревали доблестные французские мужи, занятые в основном охотой и попойками. Тяготы беспримерного похода отразились на их умственных способностях столь ужасающим образом, что на все намеки несчастного Альфонса по поводу поведения их жен, они отвечали только пожатием плеч да идиотским смехом.

– Но это же разврат, благородный Герхард! – всплеснул руками доведенный до отчаяния правдолюбец.

– Согласен, – мрачно кивнул Лаваль. – К тому же соблазн для других.

– Ты был женат, шевалье?

– Был, – горестно вздохнул гость благородного Альфонса. – Но вынужден был просить развод у папы Евгения из-за неподобающего поведения жены.

– Вот, – ткнул пальцем в притихшего Вальтера барон де Вилье. – А ты мне твердишь о благородстве дам.

– Молодость, – посочувствовал алеману Герхард. – Чтобы увидеть чужое коварство, нужно обладать твоим опытом и умом, благородный Альфонс. Но увидеть мало, надо еще и предотвратить.

– Ты думаешь? – задумчиво почесал переносицу барон.

На эту встречу Лаваль напросился сам, в надежде, что недалекий Альфонс давно уже забыл историю многолетней давности, случившуюся к тому же в Триполи, а не в Антиохии. И оказался прав в своих расчетах. Для барона оказалось достаточно рекомендации Вальтера фон Валенсберга, чтобы пустить незнакомого человека в свой дом. К слову, один из лучших в Антиохии. Надо отдать должное Раймунду де Пуатье, он хоть и лишил свою падчерицу власти, но в средствах ее не стеснял. Благородную Констанцию окружал целый цветник из дочерей местных баронов, что, конечно же, не могло не привлекать к ее двору взоров как местных, так и заезжих шевалье. Они слетались сюда как коршуны на добычу, лишая душевного спокойствия ее мужа Альфонса.

– Благородная Констанция кладезь всех добродетелей, – не удержался от замечания упрямый алеман.

– Добродетель тоже подвержена соблазнам, – наставительно заметил Герхард. – Ибо грешницами не рождаются, ими становятся под воздействием дурных примеров. А ведь им несть числа, неправда ли, благородный Альфонс?

– Только тебе, Герхард, и под очень большим секретом, – произнес почти шепотом барон де Вилье. – Я знаю дом, где дамы предаются блуду с наглыми шевалье. Возьми хотя бы этого мальчишку, Луи де Лузарша, ведь у него еще молоко на губах не обсохло, а он уж ввел в грех женщину, известную своим благочестием.

– Надеюсь, ты не королеву Элеонору имеешь в виду? – ужаснулся Лаваль.

– Нет, – покраснел Альфонс. – Герцогиню Бульонскую. Я хотел было намекнуть ее мужу на недостойное поведение жены, но, по слухам, герцог очень вспыльчивый человек. Чего доброго, он убьет мальчишку, а грех смертоубийства падет на меня.

– Да, – покачал головой Лаваль. – Вот так всегда. Честные совестливые люди молчат, а тем временем дьявол собирает жатву из падших душ.

– Но у меня нет полной уверенности, – залепетал покрасневший Альфонс. – Быть может это просто случайность.

– Конечно случайность, барон, – саркастически скривил губы Лаваль. – Благородная дама уединяется со смазливым пажом в тихой уютной усадьбе, а умудренный опытом человек мучается сомнениями.

– Он не паж, а оруженосец Раймунда, – развел руками Вилье.

– А граф знает о похождениях своих оруженосцев?

– Увы, – крякнул с досады Альфонс. – Он потворствует им.

– Тогда почему ты медлишь, барон? – воскликнул Лаваль. – Ты ведь знаешь имя человека, соблазняющего твою жену?

– Он не ее соблазняет, а прекрасную Адель, – не выдержал Вальтер.

– Скиф охотится за двумя голубицами сразу, – сделал вывод Лаваль. – А благородный Альфонс не сделал ничего, чтобы ему помешать.

– Я что же, должен его убить?! – возмущенно выкрикнул барон.

– Не убить, благородный Альфонс, а женить на той самой Адели, к которой якобы лежит его душа.

– Без согласия отца девушки? – удивился барон.

– Ты слишком совестливый человек, Альфонс, чтобы сохранить семейное счастье. Любой муж на твоем месте, не моргнув глазом, убил бы наглого молодчика, а ты не решаешься его женить. Это даже не смешно, мой друг. По-твоему, будет лучше, если благородные Олекса и Адель будут и дальше предаваться блуду, вводя в смущение твою жену.

– А если скиф не согласиться?

– В таком случае, ты с легким сердцем сможешь рассказать обо всем отцу прекрасной Адели, – пожал плечами Лаваль. – Надо полагать, коннетабль Русильон найдет способ посчитаться с человеком, опозорившим его семью.

Хитрой усадьбой, расположенной в едва ли не самом тихом и уютном месте Антиохии, Лаваль решил заняться вплотную. Герхард нисколько не сомневался, что дом, предназначенный для тайных свиданий, тщательно охраняется, а потому даже не пытался проникнуть туда сам. Зато он задействовал двух опытных людей, уже давно возведенных им в сержантское достоинство. Питер и Себастьян ревностно взялись за порученное дело, тем более что их старания хорошо оплачивались. Герхард охотился на Элеонору, но, к сожалению, в его сети попалась более мелкая дичь. Впрочем, этой дичью тоже не следовало пренебрегать.

– Ты уверен, что не ошибся? – строго спросил шевалье у Себастиана, цинично ухмыляющегося в усы.

– Так ведь их трудно перепутать, – пожал плечами сержант. – Луи де Лузарш – блондин, а Венцелин де Раш-Гийом – брюнет. Что касается дамы, то таких грудей мне видеть еще не доводилось. О заднице я вообще промолчу. Одно слово – баронесса. Бесновалась она так, что меня чуть удар не хватил. А еще говорят, что блондинки менее склонны к греху, чем брюнетки.

– Дама была блондинкой? – удивился Лаваль. – Но ведь герцогиня Бульонская – жгучая брюнетка.

– Не было там герцогини, – вступился за товарища Питер. – Мы же говорим – баронесса. Де Куси кажется.

Герхарду ничего другого не оставалось, как только развести руками и попенять барону де Вилье на невнимательность. Впрочем, сам Альфонс блудливую парочку не видел, а его осведомители могли и ошибиться.

– И что мы теперь будем делать? – спросил растерянно борец за нравственность, глядя на своего советчика телячьими глазами.

– Мои люди утверждают, что видели не просто блуд, а сатанинский обряд, – мрачно изрек Лаваль. – Ты слышал о суккубах и инкубах, мой дорогой Альфонс?

Барон де Вилье покрылся мелкими капельками пота. А Вальтер, присутствующий при этом разговоре, побледнел. О происках дьявола, умеющего принимать мужское и женское обличие, они, конечно, были осведомлены. Но ни тому, ни другому и в голову не могло прийти до сего времени, что их знакомые станут легкой добычей темных сил. Лаваль, правда, не уточнил, в кого, собственно, вселился дьявол, в баронессу Маврилу де Куси или в Венцелина де Раш-Гийома.

– Я слышал, что дед Раш-Гийома тоже Венцелин был язычником, – проговорил заплетающимся языком Вилье. – Болтали еще о каком-то оке Соломона, дающем власть над миром.

– И над человеческими душами, – дополнил хозяина Герхард. – Я тоже об этом слышал. Так что, благородные шевалье, мы так и будем молчать?

– Я сообщу об этом патриарху Антиохийскому, – пообещал дрожащим голосом Альфонс.

– И тем самым погубишь благородную даму, которая, возможно, виновата всего лишь в прелюбодеянии. Это неблагородно, барон.

– А что ты предлагаешь, Герхард?

– Надо рассказать обо всем ее мужу, Ангеррану де Куси, – отрезал Лаваль. – Пусть он сам разбирается со своей женой.

Барон де Куси оказался куда менее легковерным человеком, чем Альфонс де Вилье. В сатанинский обряд с участием своей жены он не поверил, а вот что касается блуда, то здесь его сомнения рассеялись очень быстро. Ангерран был человеком решительным и не склонным к компромиссам. Если какой-то негодяй действительно соблазнил его жену, то он отправит его на тот свет самым простым и действенным способом – ударом меча. Де Куси отличался ростом и мощью истинного бойца, и в его словах никто из присутствующих не усомнился. Вошедший в раж Ангерран готов был разрушить до основания Антиохию, если кто-то из местных баронов и шевалье осмелятся стать у него на пути. Угроза была нешуточной, и благородный Альфонс, пытавшийся как-то оправдать Венцелина де Раш-Гийома, вынужден был замолчать. Зато Герхард торжествовал, жизнь юного оруженосца его нисколько не волновала, а то, что Раш-Гийом сын могущественного барона, его устраивало как нельзя больше. Это убийство может провести между французами и антиохийцами столь глубокую межу и вызвать такую жесточайшую вражду, что они навсегда забудут о Халебе.

Барон де Куси прихватил с собой пять самых верных своих сержантов, Герхарда сопровождали Питер и Себастиан, Альфонса де Вилье – только Вальтер фон Валенсберг. Если таинственная усадьба охранялась, то вряд ли число ее сторожей достигало десятка. В противном случае их обнаружили бы пронырливые соглядатаи Лаваля. Ангерран, возглавивший нападение на воркующих голубков, принял все меры предосторожности, что не вспугнуть блудодеев раньше времени. Он расставил своих сержантов по всему периметру усадьбы, а сам во главе отважных шевалье прокрался через ворота к самому дому. Двух сторожей, выскочивших навстречу чужакам из зарослей, обезвредили Герхард и Вальтер, расчетливыми ударами по дурным головам. Третьего, стоящего у входа, благородный Ангерран поверг на землю чудовищным пинком в живот. После чего отважная четверка ворвалась в двухэтажное здание, не соблюдая никаких мер предосторожности. Благородный Альфонс, не раз бывавший в этом доме, безошибочно указал своим спутникам направление к спальне. Барон взлетел на второй этаж гигантским прыжками. Герхард с Вальтером поспевали за ним с трудом, даром что были моложе Ангерана, который в свои сорок пять лет сохранил прямо-таки юношескую прыть. Альфонс де Вилье, мучимый одышкой, болтался где-то в арьергарде отряда, ринувшегося на штурм цитадели. Дверь в обитель греха барон вынес могучим плечом, обтянутым железной кольчугой. Его грозный меч взлетел над головой обнаженного мужчины, успевшего не только соскочить с ложа, но и принять боевую стойку. Зрелище, открывшееся взору Герхарда, могло потрясти своей фантастичностью, даже самую закаленную душу. На роскошном ложе под балдахином кричала от ужаса благородная дама с распущенными волосами, прямо посреди комнаты рубились на мечах двое мужчин, один из которых был облачен в кольчугу и панцирь, а другой не успел прикрыться даже нижней рубашкой. И все это при тусклом свете медных чаш, наполняющих спальню чарующим ароматом.

– Волосы у нее темные, – произнес вдруг расстроенно Альфонс де Вилье, последним прибежавший на место происшествие.

– А у него светлые, – дополнил его Вальтер. – Это не Раш-Гийом.

Герхарду ничего другого не оставалось, как признать правоту Валенсберга. Противник Ангеррана уже вышел из юношеского возраста. Это был рослый, хорошо сложенный мужчина с резкими чертами лица, и мечом он орудовал так умело, что довольно быстро загнал в угол разъяренного барона.

– Какого черта?! – прорычал он в сторону Герхарда.

– Это герцогиня Тулузская, – прошептал на ухо Лавалю Вальтер.

– Остановись, барон, – крикнул Вилье Ангеррану. – Это не твоя жена.

Герцогиня уже пришла в себя настолько, что успела набросить на свое обнаженное тело покрывало и отступить к светильнику. Лица она не прятала, возможно, просто от испуга, так что у барона де Куси появилась возможность собственными глазами убедиться в совершенной им ошибке, едва не ставшей фатальной.

– С кем имею честь? – спросил, тяжело отдуваясь, Ангерран.

– Шевалье Гвидо де Раш-Русильон, – отозвался рассерженный незнакомец.

Конечно, барон узнал даму, отвернувшуюся, наконец, к окну, но будучи человеком воспитанным он не произнес ее имя вслух.

– Я приношу свои извинения, шевалье, и тебе, и твоей супруге за вторжение, которое иначе как разбойничьим не назовешь. Но прошу принять во внимание, что нас ввели в заблуждение, можно сказать подло обманули.

– Мы ищем одну юную особу, похищенную негодяями, – вмешался в разговор Герхард. – И нам, судя по всему, по ошибке указали на этом дом. Мы огорчены шевалье, что помешали вашему семейному отдыху и готовы сделать все возможное, чтобы загладить свою вину.

Конечно, благородный Гвидо был не настолько глуп, чтобы поверить в чушь, которую несли ночные гости, но, видимо, шевалье вполне устроили объяснения недавних противников, поскольку они не угрожали чести его дамы.

– Я принимаю ваши извинения, благородные господа, – произнес он спокойно, – но прошу вас как можно скорее покинуть этот дом. Вы напугали мою жену, и ей нужно время, чтобы успокиться.

Разумеется, доблестные поборники морали не заставили себя долго упрашивать и ретировались с места происшествия с поспешностью, достойной всяческих похвал. Отступление возглавлял Альфонс де Вилье, а замыкал шествие оскандалившихся шевалье черный как туча барон де Куси. Гроза разразилась уже во дворе. Благородный Ангерран метал громы и молнии на склоненную голову несчастного наследника графства Антиохийского, который только и смог выдавить в свое оправдание, что Гвидо де Раш-Русильон не женат.

– Да какое мне дело до того, с кем проводит время, благородный человек! – взревел раненным быком де Куси. – Ты оскорбил мою жену, Альфонс, своими грязными подозрениями.

– Произошла роковая ошибка, – поспешил на помощь барону де Вилье Герхард. – Мой друг сам был введен в заблуждение недобросовестными исполнителями.

– Я вижу тебя в первый раз, шевалье, – сказал Ангерран, садясь на коня подведенного сержантом. – И будет лучше для тебя, если эта наша встреча окажется последней.

Разгневанный барон ускакал раньше, чем Лаваль нашел слова для достойного ответа. Что, возможно, было к лучшему. Менее всего ему сейчас хотелось бы ссориться с обманутым мужем, столь неожиданным образом убедившимся в верности своей жены. Во всем случившемся Герхард винил только себя. Ведь мог бы, кажется, догадаться, что эта усадьба используется для любовных шашней не только Маврилой де Куси и Венцелином де Раш-Гийомом. Тем более что изначально подозрение пало на герцогиню Бульонскую и Луи де Лузарша.

– Кто же знал, что во Франции столько благородных шлюх, – вздохнул Герхард, качая головой. – Не унывай, Альфонс, мы проиграли первую схватку сатане, но война с ним еще не закончена.

– Я человек не трусливый, шевалье де Лаваль, – печально отозвался Вилье, – но у меня недостанет сил, чтобы противостоять дьявольским наваждениям.

– Стыдись, барон, – укорил его Герхард. – Мы с тобой только что раскрыли заговор против герцога Тулузского. Этот пронырливый Раш-Русильон далеко не случайно оказался в постели жены благородного Альфонса-Иордана.

Увы, барон де Вилье не оправдал надежд шевалье де Лаваля, наотрез отказавшись открывать глаза на поведение жены очередному рогоносцу. Альфонс хоть и не блистал умом, но все-таки сумел сообразить, что путь борца за торжество морали усыпан не столько розами, сколько шипами. Впрочем, Герхард его не принуждал, однако настоятельно посоветовал ему, побеспокоится о благородной Констанции, которая вполне могла поддаться то ли дьявольскому наущению, то ли любовному безумию, охватившему французских дам. Барон де Вилье твердо пообещал своему навязчивому советнику, сделать все от него зависящее, чтобы связать потенциального любовника своей жены узами законного брака.

– Этот невесть откуда взявшийся Олекса Хабар очень искусный соблазнитель, – печально вздохнул Альфонс. – Боюсь, что прекрасная Адель не устояла перед его чарами.

– Он ночевал у нее прошлой ночью, – буркнул чем-то недовольный Вальтер. – Я видел сегодня утром, как скиф спускается по веревке из ее окна.

– А почему ты не сообщил мне об этом? – вскипел Альфонс. – Ты уверен, что он спускался именно из ее окна?

– Не знаю, – пожал плечами Валенсберг. – Я мог и ошибиться.

– Странные дела творятся в твоем дворце, благородный Альфонс, – покачал головой Герхард. – Барон де Русильон, чего доброго заподозрит тебе в сводничестве. И найдутся люди, которые именно тебя обвинят в том, что ты помог залетному молодцу соблазнить невинную девушку.

– А что я, по-твоему, должен делать? – всплеснул руками барон. – Я ведь ни в чем не виноват!

– Как это не виноват! – возмутился Герхард. – По твоему дворцу расхаживают залетные молодцы, а ты, видишь ли, знать ничего не знаешь. Да кто в это поверит! Посоветуй этому Олексе увезти девушку в замок ее дяди, благородного Филиппа, в противном случае ему несдобровать.

– Не станет он слушать мои советы! – досадливо крякнул Вилье.

– Зато меня он послушает, – вздохнул Вальтер. – Это я помог ему проникнуть к Адели. Но он поклялся, что не притронется к ней даже пальцем.

– Вот она молодежь! – ахнул Альфонс. – Ну никому доверять нельзя.

– Ты очень подвел нашего друга, Вальтер, – укоризненно покачал головой Герхард. – Ты даже себе не представляешь силу гнева оскорбленного коннетабля и его сыновей. С одним из которых ты сегодня имел возможность познакомиться. Они убьют и твоего приятеля скифа, и тебя, и даже ни в чем не повинного барона де Вилье.

– Неужели все так серьезно? – повернулся Валенсберг к Альфонсу.

– Он еще спрашивает! – захлебнулся в негодовании барон. – Это же война, шевалье. И ты станешь причиной страшного кровопролития.

– Хорошо, – вздохнул Вальтер. – Я поговорю с Хабаром.

Все-таки в иных ситуациях порядочные люди вроде Вальтера оказываются куда полезнее, чем прожженные интриганы вроде Симона де Лоррена. Валенсберг даже и не догадывался, помогая своему новому приятелю Хабару, какую неоценимую услугу он оказывает своему боевому товарищу и покровителю. С помощью Вальтера Герхард убил одним выстрелом сразу двух зайцев, во-первых, сильно осложнил жизнь благородному Филиппу, а во-вторых, довел до белого каления барона де Лоррена. Последнего коварство Адели де Русильон ввергло в такую ярость, что Герхард стал всерьез опасаться за его жизнь. Конечно, Симона можно было понять, за девушкой давали большое приданное, кроме того этот брак мог способствовать сближению двух соперничающих партий.

– По-моему, дело здесь не в глупышке Адели и даже не в ее отце, которого ты сейчас поносишь последними словами, – высказал свое мнение Герхард, когда ярость Лоррена слегка поутихла.

– А в ком же?

– Свинью тебе подложили Раймунд де Пуатье и Филипп де Руси. Недаром же влюбленная парочка укрылась в замке Ульбаш. Филипп агент Византии, а потому ему невыгодно твое сближение с коннетаблем. А Раймунду ваш союз грозил утратой власти. Несчастная Адель стала жертвой не столько залетного молодца, сколько тщательно продуманной интриги. Ты прозевал удар, благородный Симон, в самом уязвимом месте и винить в этом следует только самого себя.

– Я полагал, что честь благородной девушки, это не пустой звук, – зло просипел барон.

– Какая честь Симон, какая добродетель?! – криво усмехнулся Лаваль. – Я собственными глазами видел герцогиню Марию Тулузскую в объятиях шевалье де Раш-Русильона. И вместе со мной за этой постыдной сценой наблюдали бароны де Куси и де Вилье.

– Не может быть, – поразился чужой греховности Симон.

– Ангерран заподозрил свою жену в измене, а мы с Альфонсом решили ему помочь. Питер и Себастиан выследили, где прекрасная Маврила путается с Венцелином де Раш-Гийомом. Увы, эти грешники оказались не единственными в Антиохии. Мы попали в очень неловкое положение, нанеся визит герцогине Тулузской в тот самый момент, когда она отдавалась на ложе любовнику. Нам пришлось извиниться и уйти. Попутно мы выяснили, что в этой усадьбе бывают также герцогиня Бульонская и оруженосец Раймунда де Пуатье. Возможно, благородная дама решила наставить юного развратника Луи де Лузарша на путь истины, но есть и другие предположения на этот счет. Теперь тебе понятно, дорогой Симон, почему француженки не желают покидать Антиохию, удерживая здесь и своих мужей.

– Чудовищно! – процедил сквозь зубы барон.

– Просто Раймунд де Пуатье оказался более расторопным и беспринципным человеком, чем ты, Лоррен. Мой тебе совет, учти это на будущее.

– Но это же распутство!

– Это политика, Симон. Думаю, Гвидо де Раш-Русильон далеко не случайно оказался в постели Марии Тулузской. Он ведь племянник Венсана де Лузарша, коннетабля графства Триполи, на которое Альфонс-Иордан положил глаз. Теперь его замыслы наверняка известны Венсану и Филиппу, которые сумеют, надо полагать, принять меры по обузданию неуемных притязаний герцога Тулузского.

– Я встречался с Альфонсом-Иорданом и обещал ему поддержку не только свою, но и Рожера Сицилийского. Герцог полон надежд.

– Теперь, благородный Симон, тебе придется эти надежды слегка охладить, – усмехнулся Лаваль. – Объясни герцогу, насколько коварны его враги и посоветуй обратиться за помощью к Людовику Французскому.

– Герцог сделал это и без моего совета, – вздохнул Лоррен. – Король ответил уклончиво, ему явно не хочется ссорится с теткой Сесилией. Кроме того, Людовик получил письма от Конрада Гогенштауфена и его племянника Фридриха. Оба они собираются прибыть в Антиохию, насколько я понял. Кроме того, Фридрих просит короля помочь ему в поимке человека с седой прядью на лбу. Хотелось бы знать, благородный Герхард, чем же ты так огорчил герцога Швабского, что он объявил на тебя охоту по всей Святой Земле.

– Глупая история, – поморщился Лаваль. – Меня оклеветали враги. В Константинополе я постараюсь встретиться с благородным Фридрихом, чтобы уладить наши с ним разногласия.

– А что ты посоветуешь сделать мне? – спросил с усмешкой Лоррен. – Сообщить королю о похождениях французских дам?

– Не уверен, что это произведет на него большое впечатление, хотя сожаление он, конечно, выразит.

– Я тоже так думаю, – кивнул барон.

– Тебе придется установить имя любовника королевы, Симон, и бросить тень на репутацию Элеоноры.

– Ты задаешь мне трудную задачу, Герхард.

– У тебя будут два очень ревностных союзника, Лоррен, – улыбнулся Лаваль. – Герцоги Тулузский и Бульонский. Последний, по слухам, страшно ревнив. Объясни им, что к блуду их жен подталкивает именно Элеонора и что ее разоблачение – долг чести каждого порядочного человека. Я не могу утверждать, что королева бывает в таинственной усадьбе, где мы так неудачно поохотились сегодня ночью, возможно, она принимает любовника во дворце. Кому он, кстати, принадлежит?

– Филиппу де Руси.

– Проклятье, – хлопнул себя ладонью по лбу Герхард. – Как же я сразу не догадался. Филипп знает в своем доме все входы и выходы. Он либо сам является любовником королевы, либо помогает ей в поисках достойных молодцов.

– В таком случае я, кажется, могу назвать тебе избранника королевы, – задумчиво проговорил Лоррен. – Скорее всего, это Глеб де Гаст. Еще один «скиф», которого Филипп привез на нашу голову.

– Почему ты так решил? – насторожился Герхард.

– Во-первых, он красавец, а во-вторых, чужак. Связь с ним не налагает на Элеонору никаких обязательств по возвращении домой. А ведь фавориты, как ты знаешь, редко бывают бескорыстными. К тому же благородный Глеб еще ни разу не покидал Антиохию, в отличие от Филиппа, а ведь у Гаста много родственников в графстве. В частности он мог бы навестить хотя бы своего родного брата Драгана. Однако Глеб не делает этого, значит, его что-то держит в Антиохии.

– Ты меня удивил, Симон, – покачал головой Герхард. – Я еще не встречал столь умного и проницательного человека. Не сходя с места, ты разгадал загадку, над которой я бьюсь уже не первый день.

– Я помню о своих обязательствах, шевалье де Лаваль.

– Я о своих тоже не забываю, – с полуслова понял союзника Герхард. – Сегодня же я отплываю в Константинополь. И обещаю тебе, что король Конрад отправится прямо в Иерусалим, минуя Антиохию, погрязшую в интригах и разврате.

– Бог в помощь, шевалье.

Глава 3 Покушение.

К своему немалому удивлению, благородный Конрад нашел в императоре Мануиле искусного лекаря не только душевных, но и телесных ран. Коронованный собрат лично взялся лечить германского короля и в течение двух недель добился потрясающих успехов. Конрад, уже успевший составить завещание, почувствовал прилив сил и жажду деятельности. Перемены, произошедшие в короле, были отмечены всеми алеманами, но если сторонники Гогенштауфенов откликнулись на выздоровления короля ликованием, то среди соратников Вельфа Брауншвейгского воцарилось откровенное уныние. Маркиз Одоакр фон Вальхайм настоятельно советовал герцогу возвратиться в Германию и поспорить за власть с сыном Конрада юным Генрихом. Тем более что значительная часть германских крестоносцев уже покинули Византию, ссылаясь на полученные раны. Увы, такой исход был абсолютно неприемлем для герцога Брауншвейгского, на что и указал без обиняков епископ Теодовит. Вельф не получил в несчастливой для германцев битве под Дорилеем ни единой царапины, а потому не мог считать свой долг крестоносца исполненным. Его преждевременное возвращение в Европу многие христолюбивые мужи сочли бы постыдным бегством, что не добавило бы ему популярности среди сторонников. Не говоря уже о противниках и без того обвинявших Вельфа в трусости и даже в предательстве. Вряд ли папа Евгений при столь сомнительных обстоятельствах выразит герцогу поддержку, скорее он встанет на сторону юного Генриха, замещающего своего преданного святому делу отца. А Конрад, судя по всему, вовсе не собирался возвращаться домой. Более того он становился день ото дня все воинственнее, и уже готовился разделить с Людовиком Французским тяготы нового похода. Долг христианина, да и просто здравый смысл, не оставляли Вельфу другого пути, как только отправиться вслед за королем, жаждущим смыть с себя позор неудачи под Дорилеем. К сожалению, у маркиза фон Вальхайма не нашлось под рукой аргументов, чтобы опрокинуть доводы красноречивого папского легата. Герцог Вельф так и остался в Константинополе в качестве нежеланного гостя императора Мануила. И пока швабы купались в византийской роскоши, чуть ли не ежедневно получая подарки от басилевса и местных вельмож, брауншвейгцам оставалось только скрипеть зубами да пить кислое вино в местных трактирах. Хитрые византийцы почти сразу же провели невидимую глазу межу между сторонниками Гогенштауфенов и Вельфов. Последним хоть и предоставили крышу над головой, но далеко не во дворцах. А простые сержанты и вовсе ютились по постоялым дворам. Вальхайм впал в уныние и уже подумывал о бегстве в родные земли, когда судьба вдруг улыбнулась ему толстыми губами шевалье де Лаваля. Герхард подсел за столик маркиза столь неожиданно, что Одоакр, не жаждавший общения с местной публикой, даже вздрогнул от возмущения.

– А я думал, что тебя уже повесили, шевалье, – криво усмехнулся маркиз в ответ на приветствие старого знакомого.

В трактире дядюшки Аристарха посетителей становилось все больше, поскольку приближался роковой для всех любителей выпить час. В Константинополе действовал драконовский, по мнению алеманов, закон, запрещающий продажу вина после восьми часов вечера. Маркиз собирался выпить последнюю кружку пойла и отправиться в дом местного торговца, куда наглые греки определили на постой одного из самых знатных вельмож Европы.

– А ты, я вижу, преуспел, благородный Герхард, – криво усмехнулся Одоакр, оглядывая облаченного в парчу собеседника. – В трактире дядюшки Аристарха такие гости редкость.

Сам маркиз потерял в несчастливой битве при Дорилее почти всех своих сержантов. Не говоря уже об имуществе, пропавшем вместе с обозом. Ему удалось занять у местных пауков небольшую сумму денег, под такой высокий процент, что впору было лезть в петлю.

– Я готов ссудить тебе небольшую сумму, маркиз, – любезно предложил Герхард, критически оглядывая гамбезон собеседника.

– Сколько? – холодно спросил Одоакр.

– Тысяча денариев.

Маркиз похлопал тяжелой ладонью по сумке, висевшей у пояса, где хранилось все его богатство, состоящее из десятка серебряных марок, двух денариев и пяти оболов. На неделю этих денег должно было хватить, а дальше ему ничего другого не оставалось, как отправить единственного своего сержанта на паперть, просить подаяние у местных доброхотов.

– Под какой процент ты даешь мне эти деньги? – уточнил Одоакр, наученный горьким опытом.

– Я не ростовщик, дорогой маркиз, – укоризненно покачал головой Герхард. – Просто хочу оказать услугу старому знакомому, попавшему в стесненные обстоятельства не по своей вине, в надежде, что и он не оставит меня в беде.

– До сих пор мне не приходилось ходить в наемниках, – покачал головой маркиз.

– Достойная профессия, – пожал плечами Лаваль. – Но в данном случае я предлагаю тебе решить не только мою, но и твою проблему.

– Я, кажется, догадываюсь, о чем, а точнее о ком, идет речь.

– Твоя проницательность делает тебе честь, благородный Одоакр. Согласись, я попал в неприятное положение отчасти и по твоей вине.

– С моей стороны было бы неприлично это отрицать, – развел руками маркиз. – Будем считать, дорогой Герхард, что мы договорились.

– В таком случае, благородный Одоакр, я приглашаю тебе в одно весьма интересное заведение, коим не брезгуют самые богатые и знатные вельможи Византии.

– Я заинтригован, Герхард, и готов отправиться с тобой хоть на край света.

Весна в Константинополе в этом году выдалась на редкость теплой, однако сегодня с моря дул довольно холодный ветер, и маркиз поспешил закутаться в шерстяной плащ-шап, едва ли не единственное свое сокровище на сегодняшний день. Однако беспокоился Одоакр напрасно. У дверей трактира Герхарда поджидали восемь носильщиков и портшез, предназначенный для благородных господ, не желающих пачкать обувь о грязную константинопольскую мостовую.

– Мой тебе совет, маркиз, первым делом заведи сапоги, лучше всего византийские, но можно и сельджукские, они гораздо удобнее, чем европейские башмаки. Кроме того тебе понадобиться пелисон, лучше всего на собольем меху, и шапка. Все-таки в Константинополе в эту пору бывает прохладно, особенно по ночам.

– Я полагал, что ты везешь меня к шлюхам, которым все равно, как выглядит их клиент – лишь бы платил исправно.

– У тебя сложилось превратное мнение о Константинополе, мой друг, – усмехнулся Герхард. – И особенно о местных шлюхах. Далеко не все ублажают портовый сброд. Есть среди девиц и такие, которые образованностью и чистоплотностью могут служить примером для европейских дам. Да и клиенты у них особы очень высокого ранга, включая даже императоров. Я слышал, что один из басилевсов нашел жену в одном из местных притонов. Правда, это было довольно давно.

– Сомневаюсь, что мы встретим в твоем притоне Мануила, – засмеялся маркиз, – он предпочитает искать потаскух в семейном кругу. По слухам, нынешняя пассия доводится ему родной племянницей.

– У тебя будет возможность, маркиз, расспросить о подробностях этой любовной интрижки византийских вельмож, в круг которых я тебя введу.

Дом, возле которого остановились носильщики, ничем не выделялся среди десятка таких же унылых строений. На нем не было даже вывески, которыми так любят украшать свои заведения местные торговцы средней руки. Маркиз провел в подобном помещении почти месяц, а потому невольно поморщился, оглядывая обшарпанную дверь.

– Парадный вход выглядит поприличней, – усмехнулся Герхард, – но, в общем-то, не слишком выделяется среди других.

Внутреннее убранство дома резко контрастировало с его внешним довольно убогим видом. Маркиз оценил это сразу, как только Лаваль ввел его в холл, пол и стены которого были выложены причудливой мозаикой, столь привычной во дворцах византийской знати. На второй этаж вела лестница из мореного дуба, украшенная позолотой. Кем бы ни был хозяин этого заведения, но он явно процветал и не собирался прятать свое богатство от завидущих глаз.

– Не хозяин, а хозяйка, – поправил Одоакра Герхард. – Благородная Жозефина де Мондидье прошла очень долгий и извилистый путь к своему нынешнему благополучию. Она едва не стала женой Бертрана Триполийского. Потом влюбила в себя покойного короля Иерусалима Фулька Анжуйского до такой степени, что ради нее он готов был отказаться если не от трона, то от своей жены Мелисинды. О многочисленных эмирах и беках плясавших под дудку этой женщины я уже не говорю.

– Впечатляющая биография, – согласился маркиз, с интересом разглядывая стены большой комнаты, живописно задрапированные златотканой парчой. Если судить по роскошному ложу, являющемуся главным украшением этого помещения, то предназначалось оно для интимных услуг.

– Извини за нескромный вопрос, маркиз, – ты давно был в бане?

Благородный Одоакр запыхтел возмущения, но, встретив насмешливый взгляд Лаваля, лишь вяло махнул рукой в ответ.

– Я сам пользуюсь услугами здешних банщиков, – пояснил Герхард. – Они обучались своему искусству в Дамаске, и лучших мастеров в Константинополе, пожалуй, не найти.

– Не возражаю, – обреченно махнул маркиз.

Сдав благородного Одоакра с рук на руки банщикам, Герхард отправился с визитом вежливости к хозяйке заведения, благородной даме де Мондидье де Лаваль. Жозефина встретила его лежа на софе, в позе характерной скорее для мусульманских наложниц, чем для благородных дам.

– Ты порой бываешь удивительно бестактен, Герхард, – вяло махнула в его сторону рукой Жозефина.

– Если ты собираешься жить в Европе, дорогая, то от некоторых привычек тебе следует отказаться, иначе тамошние ханжи сочтут тебя вульгарной.

– Я уже купила дворец во Флоренции, мой друг, – мило улыбнулась гостю Жозефина, – а флорентийцы придерживаются куда более свободных нравов, чем французы и алеманы. Ты не обидишься, шевалье, если я объявлю себя вдовой де Лаваль?

– Разумеется, нет, – усмехнулся Герхард. – Если я когда-нибудь появлюсь во Флоренции, то только под чужим именем.

– Тем лучше, – махнула рукой Жозефина. – А что за монстра ты привел в мой дом.

– Во-первых, он не монстр, а маркиз, – поправил хозяйку шевалье, – во-вторых, он ненавидит Фридриха Швабского гораздо больше, чем я.

– Это твои дела, Лаваль, я не хочу о них знать, – отмахнулась Мондидье. – Прошу тебя только об одном, воздержись от решительных действий до моего отъезда.

– Мы же договорились, дорогая, – развел руками Герхард. – И я не на шаг не отступлю от соглашения, заключенного между нами. Кстати, ты не могла бы мне помочь с выбором одежды для моего друга?

– Прежде мне надо на него взглянуть.

– Сейчас для этого самый подходящий случай, – кивнул Лаваль. – Маркизом занимаются твои банщики.

Герхард протянул руку, дабы помочь даме подняться, но та отказалась от его услуг и легко вспорхнула с софы, словно была не почтенной матроной, а юной девушкой.

– Сейчас я не дал тебе и сорока лет, – слегка покривил душой Герхард. – Ты поразительно хорошо выглядишь.

Впрочем, лесть его пропала даром, поскольку Жозефина почти мгновенно скрылась за портьерой. Отсутствовала она недолго и вскоре вернулась с задумчивым видом.

– Монстра я беру обратно, – сказала Мондидье. – Вполне приличный экземпляр. Сколько ему лет?

– За тридцать я полагаю.

– Каких девушек он предпочитает – блондинок или брюнеток?

– Откуда же мне знать, – возмутился Герхард. – Пошли обеих, пусть сам разбирается.

– Ему подойдет белоснежная котта, расшитая по вороту и подолу золотой нитью. Шоссы светлых тонов. Блио из фиолетового щелка и пелисон из каирской парчи. Шапку лучше сшить из бобра. В Константинополе они сейчас в моде. Вот, пожалуй, и все. Если он перестанет сморкаться в мои шелковые портьеры, то сойдет за воспитанного человека даже здесь в Великом городе. Что еще?

– Ты обещала мне подобрать дичь для охоты, – напомнил Герхард.

– Запоминай, шевалье, – кивнула Жозефина. – Никифор Дука, младший сын протовестиария Иосифа, двадцать два года. Полная противоположность своего старшего брата Иоанна. Завистник, трус, мот и очень азартный игрок в кости. Правда, долги платит далеко не всегда, предпочитая устранять слишком навязчивых кредиторов с помощью наемных убийц. Разумеется, если эти кредиторы не принадлежат к византийской знати. К женщинам почти равнодушен. Ходили слухи о его противоестественной связи с Андроником Комниным, но, думаю, это пустая болтовня. Просто молодой человек донельзя истрепался еще в юные годы.

– Мне он подходит, – кивнул Герхард.

– Михаил Палеолог, – продолжала Жозефина. – Тоже страстный игрок, но в отличие от Никифора долги платит всегда. Болтлив до крайности. Вспыльчив, но отходчив. Совсем уж робким его назвать нельзя, но в ссоры предпочитает не ввязываться. Умом не блещет, но глупцом я бы его не назвала. Подвержен чужому влиянию. В частности Андроника Комнина, которого считает лучшим своим другом.

– Пустим в дело.

– Алексей Котаколон, младший сын протоспафария Константина. Самый умный из троих. Богат. Владеет всеми видами оружия. Хорош на коне, но и в драке на мечах мало кому уступит. Задирист, но не жесток. Пользуется успехом у византийских дам. По моим сведениям, сиятельная Евдокия, любовница Андроника Комнина и редкостная стерва, весьма благосклонно относится к Котаколону. Не исключаю, что делает она это с одной целью, подразнить ревнивого, но непостоянного Андроника. К игре в кости высокородный Алексей равнодушен, но именно этим и опасен. Если он сядет к столу, то лучше с ним не шутить.

– Учту, – подтвердил Герхард и с восхищением глянул на свою подругу: – Я потрясен, Жозефина, твоим умением разбираться в людях.

– Мой дорогой бывший муж, – усмехнулась Жозефина, – я прожила долгую и почти счастливую жизнь только потому, что шевелила не только бедрами, но и мозгами. Иначе давно бы уже сгнила в канаве с ножом в боку. На прощанье хочу дать тебе совет – будь осторожен и помни, что у византийцев страсть к интригам в крови. Они вполне могут обвести тебе вокруг пальца и устранить в тот самый миг, когда ты будешь торжествовать победу.

Маркиз фон Вальхайм провел едва ли не лучшую ночь в своей жизни, в чем он без обиняков признался своему другу. Вид у благородного Одоакра был слегка утомленным, но глаза сияли весельем, поэтому Герхард охотно ему поверил. О своем скором отъезде в Европу маркиз даже не заикнулся и с удовольствием сгреб огромной лапой кучу золотых монет, лежащих перед ним на столе.

– Пересчитывать не буду, – сказал он со вздохом. – Во-первых, верю тебе на слово, а во-вторых, любые цифры вызывают у меня приступ головной боли.

– Епископ Теодовит по-прежнему тебе доверяет?

– Вне всякого сомнения. Мы, правда, поссорились с ним два дня назад, но это мелкое недоразумение вряд ли отразиться на наших отношениях.

– Ты должен убедить его, что единственной достойной целью нынешнего крестового похода является Дамаск.

– А почему не Эдесса? – удивился маркиз.

– Потому что до Эдессы вы не дошли, мой благородный друг. Кроме того, взятие Дамаска станет для Европы событием не менее значимым, чем освобождение Гроба Господня. Не говоря уже о добыче, которую вы не найдете в разоренном Зенги городе.

– Богатый город, этот твой Дамаск? – заинтересовался Одоакр.

– Самый богатый на Востоке.

– Я слышал, как король Конрад упоминал о Халебе, как возможной цели нового похода.

– Этот поход, если он состоится, станет для крестоносцев роковым, – вздохнул Лаваль. – Впрочем, я сам расскажу обо всем Теодевиту, если ты организуешь нашу встречу.

– Но тебя ведь ищут? – напомнил маркиз.

– Меня не только ищут, но и найдут, – усмехнулся Лаваль, – в тот самый момент, когда я буду готов к встрече.

– Тебе мешает Фридрих Швабский? – прямо спросил маркиз.

– А тебе нет?

– Мне бы не хотелось, чтобы мое имя упоминалось в связи с его смертью. Я потеряю не только владения, но и голову. Гогенштауфены сейчас сильнее Вельфов, но так будет не всегда.

– Разве я похож на идиота, маркиз? – обиделся Лаваль. – Не только твое, но и мое имя никогда не будет упомянуто в связи с несчастным случаем в одном из константинопольских притонов.

– Вообще-то Фридрих крайне осторожен. Его скорее можно обнаружить в церкви, чем в сомнительном заведении.

– Увы, благородный Одоакр, хоть наши проповедники и говорят, что плоть слаба, но очень часто она бывает сильнее разума даже у самых благочестивых людей.

Сиятельный Андроник проснулся в весьма скверном состоянии духа. Бурно проведенная ночь отдавалась болью в затылке. Напоминал о себе и желудок, пострадавший во время загула. Конечно, Комнин был еще не в том возрасте, когда подобные мелочи способны надолго отравить человеку жизнь, тем не менее, он не слишком дружелюбно посмотрел на Алексея Котаколона, решившего навестить хорошего знакомого в час, когда приличные люди нежатся в постели.

– Евдокия передавала тебе привет, высокородный Алексей, – скривил губы Андроник. – Она обижена твоим невниманием.

– Слишком много дел, – печально вздохнул Котаколон.

– Никак не можешь отделаться от скифов, – посочувствовал ему Комнин. – Я видел вас два дня назад на ипподроме. Кстати, они разбираются в лошадях?

– Князь Андрей трижды ставил на синих. Результат тебе известен.

– Случайность, – поморщился Андроник. – Все равно для тебя это обуза.

– С сегодняшнего дня ты разделяешь эту обузу со мной. Приказ басилевса. Мне поручено передать его тебе.

Андроник был огорчен этими словами гостя до такой степени, что не усидел на ложе и забегал по спальне, забыв надеть штаны. Впрочем, такие мелочи никогда не волновали Комнина. А вот приказ двоюродного брата привел его прямо-таки в неистовство. У него, правда, хватило ума не поливать басилевса последними словами, зато досталось севасту Иоанну Комнину, главному сопернику Андроника в нелегком противостоянии за расположение Мануила.

– Ты мне объясни, Котаколон, почему опять я, а не этот павлин Иоанн, наш дорогой племянник.

– Мой отец считает, что Иоанн слишком молод и глуп для столь ответственного дела.

– А что по этому поводу думает басилевс?

– Скорее всего, то же самое, иначе отец никогда бы не стал говорить об этом вслух.

Андроник остановился и с интересом покосился на Котаколона:

– А почему им так важно завоевать расположение скифа?

– Речь идет о вере, Андроник. Говорят, что в этом браке заинтересован не только басилевс, но и патриарх.

– В каком еще браке? – удивился Комнин.

– Сиятельную Елену прочат в жены князю Юрию Суздальскому, одному из самых могущественных владык Руси. Князь Андрей доводится Юрию сыном и от его слова зависит многое в грядущем союзе.

– Что еще? – пристально глянул на Алексея Комнин.

– Басилевс заинтересован в добрых отношениях между князем Андреем и Фридрихом Швабским. Мы должны убедить руса, что наша дружба с алеманами нерушима. И никакие происки папы Евгения не помешают союзу Германии и Византии.

Андронику ничего другого не оставалось, как только развести руками. Конечно, божественный Мануил вправе ждать верной службы от своего ближайшего родственника, но нельзя же ставить перед ним невыполнимые задачи. В конце концов, Андроник не маг и не чародей, он всего лишь комит, то бишь чиновник второго ранга, вынужденный смотреть сверху вниз на сиятельных особ.

– На кого это интересно ты смотришь снизу вверх? – удивился Котаколон.

– На Иоанна, – усмехнулся Комнин. – Наш севаст никак не хочет смириться с тем, что в постели его родной сестры спит простой комит. А возможно и два комита. Ты что об этом думаешь, Алексей?

– Не понимаю, о чем ты говоришь, Андроник, – пожал плечами Котаколон.

– Просто к слову пришлось.

Знакомство Комнина со скифами едва не началось с грандиозной драки. Сиятельный Андроник маялся с похмелья, кроме того его душила обида на басилевса, а потому он позволил себе лишнее в присутствии скифских бояр. Не следовало бы двоюродному брату императора называть князя русов узкоглазым дикарем. Собственно, Комнин не собирался никого намеренно оскорблять, просто он не знал, что его новые знакомые в совершенстве владеют греческим языком. Хорошо еще, что его не слышал сам князь Андрей, занятый разговором с Фридрихом Швабским. Зато Ростислав Лют, не замедлил высказать все, что он думает о внешности Андроника и его умственных способностях. Обмен любезностями происходил на конюшне ипподрома, куда Алексей Котаколон привел большую компанию, дабы благородные мужи смогли оценить стати коней перед предстоящими на следующий день состязаниями. К счастью, у спорщиков не было оружия. Что не помешало Андронику бросить вызов суздальскому боярину. Борьба началась здесь же на виду у изумленных подобным оборотом дела конюхов. Рус и византиец были приблизительно одного роста и сходного телосложения, поэтому по внешнему виду трудно было отдать кому-то предпочтение. Судьей в дурацком и неуместном, по мнению Алексея, споре вызвался быть Михаил Палеолог. Двое крепких молодых мужчин довольно долго топтались на одном месте, пугая своим пыхтением лошадей. Наконец, Лют изловчился и, падая, сумел перебросить своего противника через голову. К сожалению, его торжеству помещал один незначительный, но весьма огорчительный факт, оба спорщика угодили в конское дерьмо, чем позабавили всех без исключения зрителей. Тем не менее, Андроник свое поражение признал и пригласил всех присутствующих в Анастасьевы бани, находившиеся неподалеку. В бане спорщики окончательно примирились и даже пустили по обычаю русов братину по кругу. Обычай этот страшно понравился Андронику, и он пообещал ввести его в обиход на константинопольских пирушках. После столь многообещающего начала Комнин назвал Люта другом и пообещал удивить своих новых знакомых зрелищем, редким даже для Востока. Пир, начатый в бане, продолжился во дворце Андроника, где в качестве главного угощения выступили халдейские маги, дышавшие огнем и дымом. Боярин Блага, не верящий в чудеса, решил, что его обманывают и поплатился за свое недоверие опаленными волосами. Огонь оказался настоящим, что он и вынужден был с сокрушением признать. После того, как один из магов пронзил другого узким прямым мечом, благородный Фридрих попросил прекратить представление. Но убитый маг неожиданно ожил, чем потряс до глубины души как скифов, так и алеманов. Ростислав Лют и барон Гаспар Зальцбургский внимательно осмотрели тело мага, но не нашли на нем даже царапины. Князю Андрею больше всего понравились мимы, разыгравшие сцену похищения аргонавтами золотого руна у колхидского царя. Алексею Котаколону пришлось пересказать удивленным Андрею и Фридриху древнюю легенду о герое Язоне и царевне Медее, убившей собственных детей для того, чтобы отомстить неверному любовнику. Поведение жестокой дамы осудили все присутствующие на пиру благородные господа. Разговор плавно перешел на женщин, тему во всех отношениях благодатную. Говорили в основном о коварстве дочерей Евы, всегда готовых изменить и мужу, и любовнику, а то и обоим сразу. Полуголые танцовщицы с их непристойными телодвижениями только добавили жару в споры благочестивых людей. Закончился этот разговор о морали довольно неожиданно – Никифор Дука, смуглый и вертлявый молодой человек предложил присутствующим посетить заведение Жозефины, хорошо известное в аристократических кругах. Андроник, только что рассуждавший с большим знанием дело об изначальной порочности женской души и о дьявольских кознях, грозящих каждому благочестивому человеку, глянул на расторопного Дуку с горестным изумлением. После таких благочестивых рассуждений следовало идти в церковь, а уж никак не в притон.

– Не ради греха, а только из любопытства я бы на этих девушек взглянул, – неожиданно поддержал высокородного Никифора боярин Лют. – Будет о чем рассказать дома.

– Ну, разве что из любопытства, – развел руками Андроник. – Эта Жозефина редкостная шельма, но в знании дела ей отказать нельзя. Говорят, она была наложницей султана и любовницей иерусалимского короля.

– Быть того не может! – ахнул впечатлительный боярин Блага.

– Мы на Востоке, друг мой, – напомнил ему Гаспар. – Здесь возможно все.

Высокородный Никифор Дука попал в очень неприятное положение. Как раз вчера вечером он в пух и прах проигрался в одном довольно приличном доме, где собирались люди, не склонные трястись над каждой монетой. Компания подобралась солидная. Один богатый купец, два самоуверенных алемана и несколько константинопольских чиновников средней руки, решивших отвлечься от повседневной суеты. Никифор, игрок азартный и искусный, надеялся на легкий успех и вроде бы в своих расчетах не ошибся. Ему сказочно повезло поначалу, он обобрал едва ли не до нитки чиновников, вверг в отчаяние богатого купца и почти опустошил кошелек алемана с седой прядью на лбу. Самое время было прекращать игру, но юного Никифора попутал бес. А точнее, наглый алеман, называвший себя маркизом. Он предложил удвоить ставки и высыпал перед собой на стол целую кучу золотых монет. И Дука не устоял. Баловень удачи проиграл все, включая перстни с пальцев и жемчужное ожерелье, подарок любящей матери. Увы, ему и этого показалось мало. Он бросил на стол расписку в пять тысяч денариев. Сумма весьма значительная даже для его отца, протовестиария Иосифа. Впрочем, Никифор уже тогда решил, что платить маркизу не будет в любом случае, а потому ринулся в игру почти с легким сердцем. Он проиграл и даже благородно признал поражение.

– Когда я смогу получить свои деньги, мой высокородный друг? – вежливо полюбопытствовал улыбчивый маркиз, весьма неплохо говоривший по латыни.

– Я буду ждать тебя завтра утром в доме своего отца, протовестиария Иосифа Дуки. Дорогу к его усадьбе тебе покажет первый встречный.

Никифор начал охоту за маркизом сразу же после того, как тот покинул притон. Алеманов было всего трое, к маркизу и рыцарю с седой прядью присоединился воин в кольчуге, взятый, видимо, для охраны. Предосторожность далеко не лишняя в Константинополе, особенно в ночную пору. Дука тоже был человеком предусмотрительным – десять головорезов поджидали его за углом, готовые выполнить любой приказ щедрого нанимателя.

– Алеманы набиты золотом, – шепнул Никифор Агеласию, своему давнему и надежному союзнику по темным делам. – Мне нужна только расписка, а две тысячи денариев вы можете поделить между собой.

– Две тысячи! – ахнул один из головорезов. – Вот это куш!

– Их только трое, – пояснил Агеласию Дука. – Мечи есть у всех, но только один облачен в кольчугу.

Головорезы не были новичками в делах, которые многие наивные люди считают предосудительными. Никифор не сомневался в легкой победе, но ошибся во второй раз за самую, пожалуй, неудачную ночь в своей жизни. Алеманы оказались куда более искусными бойцами, чем он полагал. К тому же у них нашлись помощники, неожиданно атаковавшие Агеласия с тыла. Ночная схватка получилась короткой и кровопролитной. Никифор слишком поздно понял, что у его людей нет шансов на жизнь. Попытка бегства, предпринятая им в последнее мгновение, была пресечена алеманом с седой прядью. Он схватил Дуку за плечо и круто развернул лицом к себе:

– У тебя будет шанс, высокородный Никифор, но только один.

Со стороны Дуки было бы величайшей глупостью перечить людям, взявшим его за горло железной рукой. На помощь отца в создавшейся ситуации рассчитывать не приходилось. Пять тысяч денариев слишком значительная сумма, чтобы протовестиарий выбросил ее на ветер без серьезных последствий для своего легкомысленного сына. К тому же обязательства, которые навязали Дуке в обмен на жизнь и расписку, показались ему не слишком обременительными. Жизнь какого-то там Фридриха Швабского его не волновала вовсе. Правда, могли пострадать его ближайшие друзья, включая Андроника Комнина, но, в конце концов, в каждом деле бывают издержки.

– А кто гарантирует безопасность мне? – спохватился в последний момент Дука.

– Если ты упадешь на пол и будешь лежать неподвижно, то тебя никто не тронет. Нам нужен только один человек – Фридрих. Остальные, скорее всего, даже не пострадают. Сколько охранников берет с собой, комит Андроник?

– Человек пять-шесть, но они никогда не входят в дом.

Визит к Жозефине был отложен на следующую ночь. Правда, Михаил Палеолог в последний момент отказался присоединиться к гулякам, сославшись на дежурство в императорском дворце. Андроник Комнин счел причину уважительной, а Никифор Дука мысленно поздравил своего приятеля с удачей. К сожалению, сам он не мог уклониться от встречи с покладистыми девушками из притона, а потому вынужден был и дальше тащить непосильное бремя смертельного риска на своих хрупких плечах. Его попытка убедить грозных чужаков в том, что Андроник привезет гостей к Жозефине в любом случае, будет среди них Никифор или нет, успехом не увенчалась. Шевалье с седой прядью поднес к носу Дуки увесистый кулак и настоятельно посоветовал ему не уклоняться от выполнения долга. Эта угроза взволновала Никифора, и он забыл предупредить своих заботливых опекунов, что посетителей будет больше, чем ожидалось, ибо в заведение тетушки Жозефины кроме двух швабов явятся еще и скифские бояре во главе со своим князем. Дука вспомнил о скифах уже на пороге, но возвращаться не рискнул из суеверия.

– Теодовит встречался сегодня с Конрадом, – сказал Одоакр, потягивая вино и пристально при этом глядя на Герхарда. – Папскому легату удалось убедить короля, что Дамаск должен стать целью предстоящего похода. Мануил уже обещал выделить византийский флот для переброски наших людей в Иерусалим.

– Спасибо за помощь, маркиз, – усмехнулся Лаваль, – ты снял камень с моей души.

– И наполнил твой кошелек звонкой монетой, – усмехнулся Вальхайм.

– Не буду скрывать, благородный Одоакр, мне хорошо заплатили сторонники Рожера Сицилийского. Взятие Халеба крестоносцами обернулось бы торжеством Раймунда де Пуатье, нынешнего графа Антиохийского. Как ты понимаешь, король Рожер не мог этого допустить.

– Большая сумма? – вскинул левую бровь маркиз.

– Свою долю ты получишь в Иерусалиме, благородный Одоакр. Три тысячи денариев тебя устроят?

– Ты щедро платишь своим наемникам, шевалье, – ехидно заметил Вальхайм, явно довольный обещанием.

– Не наемникам, маркиз, а союзникам, – поправил его Герхард. – Мы с тобой славно поработали в Константинополе, почему бы нам не продолжить сотрудничество в Иерусалиме.

– Ты думаешь, из этого выйдет толк? – насторожился маркиз.

– Видишь ли, благородный Одоакр, для коронованной особы мое заявление возможно прозвучало бы слишком смело, но я считаю, что иной раз город выгодней не брать. Не взятый Халеб уже принес и тебе, и мне немалый доход. Что уж тут говорить о Дамаске, где речь будет идти о десятках тысяч денариев.

– Интересная мысль, – задумчиво проговорил маркиз. – Давай продолжим этот разговор в Иерусалиме.

– Я найду тебя там, чем бы не закончилось наше нынешнее предприятие.

– Ты не уверен в успехе?

– Случайность порой разрушает даже великие замыслы, – пожал плечами Герхард. – Но двадцати хорошо вооруженных негодяев вполне достаточно, чтобы отправить на тот свет четверых гуляк, не подозревающих о засаде.

– А охрана на улице?

– Ими тоже займутся. Я все предусмотрел.

Увы, как вскоре выяснилось, самоуверенный Герхард поспешил с выводами. Вальхайм, с удобствами расположившийся у окна, сразу заметил нестыковку, возникшую непонятно по чьей вине. Гостей оказалось не четверо, а семеро. Скорее всего, Андроник и Фридрих, которых Одоакр узнал почти сразу, прихватили с собой еще нескольких шалопаев.

– Ты их видел, Герхард? – спросил маркиз, не оборачиваясь.

– Я предупредил Селевка, что гостей может быть больше. Не думаю, что эти трое окажутся для него серьезной помехой. В его распоряжении два десятка опытных воинов, побывавших во многих битвах и стычках.

– Надеюсь, ты не собираешься вмешиваться? – нахмурился Одоакр.

– Я не сумасшедший, маркиз, – спокойно отозвался Герхард, – чтобы бросаться очертя голову в кровавую свару. В данном случае мы с тобой всего лишь мирные обыватели, случайно оказавшиеся свидетелями чужой ссоры.

Как и предсказывал Никифор Дука, Андроник взял с собой всего шесть стражников, в обязанности которых входила не столько охрана высоких особ, сколько сдерживание нетерпеливых посетителей, рвущихся потратить свои деньги в объятиях веселых девиц. Развратников в Константинополе всегда хватало, а потому стражники не скучали, то и дело отругиваясь от наседающих клиентов. Скорее всего, и эту троицу в плащах катафрактов они приняли за гуляк. Увы, осознание собственной ошибки пришло к ним вместе со смертью. Стражники не успели даже обнажить мечи и осели кулями на константинопольскую мостовую.

– Началось, – спокойно произнес Герхард, глядя на закрывшуюся за ряжеными убийцами дверь.

Нападение оказалось столь стремительным, что Алексей Котаколон не успел обнажить меч. У Андроника его не было вовсе, а князь Андрей и герцог Фридрих уже избавились от оружия, положив мечи на столик в углу. Убийцы ворвались в заставленное мебелью помещение сразу с трех сторон. Первой их жертвой стал несчастный Гаспар Зальцбургский, получивший предательский удар клинком в спину. Вслед за ним упал как подкошенный Никифор Дука. Впрочем, Дука еще извивался на полу, пытаясь доползти до стола. Котаколон обрушил на голову убийцы Гаспара тяжелое кресло и ударом ноги отбросил в сторону другого нападающего. Впрочем, целью разбойников был, похоже, не высокородный Алексей и даже не Андроник Комнин, орудовавший богато разукрашенным поясом, а Фридрих Швабский, оставшийся безоружным. Герцог сорвал со стены портьеру и сумел отразить первый удар. От второго его спас князь Андрей, поймавший чужой меч стулом. Стул разлетелся на куски в его руках, зато позволил Ростиславу Люту опрокинуть нападающего на пол ударом пудового кулака в ухо. Боярин Блага выхватил из-за голенища сапога длинный нож и двумя ударами уложил негодяев, мешавших ему прорваться к столу. Андрей и Фридрих получили свои мечи, как раз в тот миг, когда они им были особенно нужны. Один из головорезов, убитых Фридрихом, упал прямо на отползающего Дуку. Несчастный Никифор завопил так жутко, что у его давнего приятеля Котаколона волосы встали дыбом. На что любезный Андроник успел обратить внимание высокородного Алексея. Сам Комнин вооружился мечом, отобранным у нерасторопного насильника, и уже успел отправить на тот свет его дерзкого товарища. Пока что безоружным оставался только Ростислав Лют, который, впрочем, решил, что тяжелый стол в руках умелого человека вполне способен заменить меч и секиру. От чудовищного удара, нанесенного им после богатырского замаха, упали сразу трое. Причем только один из поверженных боярином негодяев попытался подняться. Попытка была пресечена благородным Фридрихом, что называется, на корню. После этого ситуация в залитом кровью помещении стала меняться. Теперь пятерым вооруженным и искусным бойцам противостояли десять обескураженных мерзавцев, сообразивших наконец, что даже внезапность нападения далеко не всегда приносит успех расчетливым людям. Половина из них решила ретироваться с поля разгоревшийся битвы раньше, чем их товарищи успели оторваться от своих наседающих противников. Впрочем, до лестницы добежали только четверо, а вниз суждено было спуститься одному. Да и тот упал у самых дверей с ножом в шее. Сиятельный Андроник оценил силу и точность броска боярина Люта и поздравил его с успешным завершением дела. Герцог Фридрих и князь Андрей пытались привести в чувство благородного Гаспара, подававшего признаки жизни. Андроник Комнин, считавший себя не менее искусным лекарем, чем император Мануил, поспешил к ним на помощь. Боярин Блага успел поставить на место перевернутую софу, на которую уложили раненного. По словам Андроника, рана была хоть и глубокой, но не смертельной, и расстроенному Фридриху ничего не оставалось, как положиться на слово византийца, поклявшегося поставить на ноги несчастного барона в течение месяца.

– А чем здесь так пахнет? – спросил Андроник, втягивая широкими ноздрями воздух.

– Дерьмом, – отозвался Котаколон. – С нашим другом Никифором случилось несчастье.

– Он ранен? – насторожился Комнин.

– Я бы не сказал, – покачал головой боярин Лют. – Скорее, он просто не выдержал тяжести свалившихся на его бренное тело невзгод.

Император Мануил приказал протоспафарию Тротаниоту и эпарху Кондостефану провести расследование кровавого происшествия, в котором пострадали двое высокородных мужей. Но если состояние здоровья барона Гаспара Зальцсбургского не внушало серьезных опасений, то душевные травмы Никифора Дуки оказались столь тяжелы, что протовестиарий Иосиф уговорил дознавателей отложить опрос ценного свидетеля, ссылаясь на его полную невменяемость. Пережитое потрясение оказалось столь сильным, что несчастный Никифор заболел горячкой, и теперь над ним суетились лучшие лекари Константинополя, пытаясь вернуть расстроенному отцу пусть и непутевого, но любимого сына.

– Охота велась не на Андроника Комнина, а на Фридриха Швабского, – доложил синклиту протоспафарий. – Об этом в один голос твердят все выжившие участники происшествия. К сожалению, никто из нападавших не уцелел, а потому узнать о заказчике покушения не удалось.

– Перестарались, – вздохнул мудрый лагофет. – Впрочем, иного от Андроника я и не ждал.

Мануил бросил на выжившего из ума старца грозный взгляд, на который сиятельный Арсений даже не отреагировал в виду слабого зрения. Басилевсу ничего другого не оставалось, как махнуть в его сторону рукой.

– Надеюсь, гости из Руси не заподозрили нас в коварстве? – нахмурился Мануил.

– Нет, – успокоил его Константин. – Они отдают себе отчет в сомнительности заведения, куда их завело любопытство, а потому и не собираются предъявлять нам претензий на этот счет.

– Ты называешь это любопытством, протоспафарий! – возмутился старый лагофет. – А что же тогда называется развратом?

– Разврату предаются простолюдины, – подвел черту под расследованием басилевс. – Высокородные мужи просто отдыхают от дел.

– Отдохнули! – горестно ахнул протовестиарий Иосиф. – Чтобы им все пусто было. Бедный Никифор!

Глава 4 Гнев короля.

Филипп де Руси был слегка удивлен, когда в его замок Ульбаш нагрянули двадцать новгородцев во главе с Олексой Хабаром. А уж когда он узнал причину столь неожиданного визита, то попросту пришел в ужас. Графиня Фландрская, отправившаяся в монастырь, поклониться местным святыням, но почему-то оказавшаяся в замке Ульбаш, попыталась успокоить своего расстроенного друга, но не встретила понимания. Благородный Филипп метал громы и молнии в притихших новобрачных и проклинал тот день, когда злодейка судьба забросила его в Великий Новгород. Замок Ульбаш, выстроенный вроде на века, готов был рухнуть на головы своих обитателей, но, разумеется, не от чудовищных подземных толчков, а исключительно от стыда. Ибо дурные поступки новгородского боярина, которого шевалье де Руси считал своим другом, заставляют краснеть даже стены. Филипп был до того убедителен в своем гневе, что все присутствующие в зале люди стали невольно коситься по сторонам. Однако стены не оправдали надежд хозяина и сохранили свой первозданный вид. Потолок тоже не рухнул на головы прелюбодеям, чем окончательно подорвал веру хозяина в существование справедливости в этом суетном мире.

– Мы не прелюбодеи, – твердо произнесла благородная Адель, бледнея от гнева. – Мы венчанные муж и жена.

Старый сенешаль замка Властимил, служивший еще отцу Филиппа, сокрушенно покачал головой. Ситуация складывалась щекотливая, учитывая присутствие в Ульбаше благородной Сибиллы. Получалось как-то не совсем по-людски, когда грешник обличал праведников. Благородный Филипп уловил смущенное покашливание сенешаля, скосил глаза на порозовевшую графиню и, наконец, сбавил тон.

– Нас обвенчал отец Валериан в присутствии графини Констанции и барона Альфонса, – продолжала обиженная Адель.

– А что скажет на это твой отец, коннетабль де Русильон? – спросил охрипшим от крика голосом хозяин замка. – Его разрешения ты спросила?

– Он никогда бы не согласился, – ответила упавшим голосом Адель.

Филипп проспал чужую интригу. Подобное случилось едва ли не в первый раз за всю его богатую событиями и не такую уж короткую жизнь. Он не одобрял решение брата, выдать дочь Адель за сына барона де Лоррена, но не собирался ему перечить. Благородный Владислав не принадлежал к числу тех людей, которые привыкли следовать чужим советам. Решение он уже принял, а потому был абсолютно уверен, что в этом мире нет силы, способной помешать этому выгодному с его точки зрения браку. Увы, такая сила нашлась в лице новгородца Олексы Хабара. Этот смазливый негодяй мог бы обольстить даже каменную статую, возникни у него такая потребность. Но в данном случае Олексе помогли люди, не заинтересованные в сближении Русильонов с Лорренами. Филипп был слишком искушенным в политике человеком, чтобы этого не понимать.

– Отведи им помещение в средней башне, – приказал шевалье сенешалю. – А с тобой, Хабар, я потом поговорю.

Благородная Сибилла уже успела за три дня обжиться в чужом замке, поразившем ее не столько крепостью стен, сколько воистину восточным великолепием внутреннего убранства. Такого количества ковров, шелковых и парчовых гобеленов ей видеть в Европе не доводилось. Кроме того, каменные стены жилых помещений были обшиты деревом, что придавало им особый неповторимый уют. А золотой посуды в этом замке было столько, что ее хватило бы на дюжину дворцов. С некоторым удивлением Сибилла осознала, что владетель Ульбаша несметно богат, богаче ее мужа графа Фландрского, далеко не последнего человека в Европе. А ведь Филипп младший сын в семье, он простой шевалье, получивший в наследство от отца один единственный замок. Правда, этот замок мог вызвать зависть даже у королей Франции и Германии, как своей величиной, так и крепостью стен. Взять Ульбаш было практически невозможно, это Сибилла поняла сразу же, как только увидела грандиозное сооружение, стоящее на скале. В логове благородного Филиппа оказалось целых три жилых башни, соединенных между собою галереями. Своей высотой они едва ли не втрое превосходили внешние стены, тоже далеко не хлипкие, усиленные шестью малыми башнями, одна из которых была приворотной. Из такой крепости можно было смело бросать вызов баронам и королям, что, собственно, шевалье де Руси и делал, вмешиваясь в дела сильных мира сего.

– Это самая красивая пара из всех, кого мне доводилась видеть, – попробовала утешить своего любовника графиня.

– Вряд ли мой брат примет в расчет подобное обстоятельство, – вздохнул шевалье. – Скорее всего, он решит, что я поспособствовал Хабару и, чего доброго, объявит мне войну.

– Я бы на твоем месте поговорила с ним раньше, чем до него дойдут сплетни о поведении дочери. Пусть он лучше услышит весть о ее замужестве из твоих уст. Кстати, с материальной точки зрения это выгодный брак?

– Олекса Хабар единственный сын самого богатого новгородского боярина, у которого хватит золота, чтобы купить Париж и весь королевский домен в придачу.

– Тогда что тебя смущает?

– Мой брат упрям как мул и не потерпит непослушания даже от родной дочери.

– В таком случае я поеду с тобой и попытаюсь убедить грозного коннетабля, что кроме политических расчетов в этом мире есть еще и любовь.

– А как же твой муж, граф Фландрский?

– Для меня это будет оправданием за долгое отсутствие. Участие в судьбе двух влюбленных, преследуемых грозным отцом, куда менее предосудительное занятие, чем связь с красивым шевалье, о которой уже наверняка шепчутся в Антиохии.

Сибилла была женщиной смелой и решительной, в этом Филипп уже успел убедиться. Это она подтолкнула свою подругу Элеонору Аквитанскую в объятия Глеба де Гаста, не только словом, но и собственным примером. Она была моложе Филиппа на пятнадцать лет, но шевалье, пожалуй, не рискнул бы заявить, что соблазнил эту красивую белокурую женщину, поскольку это скорее она остановила на нем свой выбор.

– Граф Фландрский может устроить грандиозный скандал.

– Нет, – покачала головой Сибилла. – Благородный Тьерри слишком мудр, чтобы устраивать мне сцены ревности. Кроме того, я не единственная женщина, уступившая зову плоти под воздействием пряных ароматов Востока.

– Ты намекаешь на Элеонору? – нахмурился Филипп.

– Ты плохо знаешь королеву, – засмеялась Сибилла. – Да и меня тоже. Мы действительно согрешили, но постарались, чтобы наши грехи утонули в море слухов и сплетен, порочащих очень многих французских дам. Согласись, шевалье, когда молва обвиняет едва ли не всех благородных женщин, приехавших в Антиохию, то очень трудно бывает разобраться, какая из них действительно виновата, а какая всего лишь стала жертвой оговора.

Филипп засмеялся:

– Я всегда недооценивал женщин и теперь готов принести им за это извинение в твоем лице, дорогая Сибилла.

– Так ты берешь меня в замок Русильон?

– Беру. Надеюсь, что благородный Владислав с большим вниманием выслушает красивую даму, чем своего оплошавшего брата.

Замок Раш-Русильон был расположен в столь живописном месте, что поневоле вызывал восхищение любого путника, проезжающего сначала по узкому темному ущелью, а потом, неожиданно для себя, оказывающемуся на берегу озера, залитого солнечным светом. Во всяком случае, Сибилла сумела оценить и красоту гор, созданных Богом и великолепие замка, сооруженного людьми в месте диком и вроде бы не приспособленном для жизни. К Русильону, со всех сторон окруженному водой, вел деревянный мост, разрушенный византийцами более тридцати лет тому назад и восстановленный благородным Глебом де Лузаршем, отцом нынешнего владельца. По словам Филиппа, замок построили на твердой земле, которая стала островом только после того, как были возведены все эти величественные стены и башни. А озеро, столь удивившее графиню Фландрскую своими очертаниями, – дело рук искусных арабских строителей, заполнивших котловину чистейшей водой из горных рек.

– В замке есть целебный источник, способствующий заживлению ран и излечению от многих болезней. Сам патриарх Антиохийский осветил его после того, как избавился здесь от подагры, мучавшей его много лет.

– А от бесплодия он лечит? – полюбопытствовала графиня.

– Скорее всего, да, – смущенно откашлялся Филипп. – С божьей помощью.

Коннетабль Русильон оказался рослым широкоплечим мужчиной лет сорока пяти со столь суровым и хмурым лицом, что даже далеко не робкой Сибилле стало не по себе. Рядом с хозяином замка стоял шевалье, которого графиня приняла сначала за Глеба Гаста, но, присмотревшись, очень скоро поняла свою ошибку. Барон Драган фон Рюстов был старше Глеба, по меньшей мере, лет на десять. Этот очень видный мужчина рано поседел, однако сохранил не только свежесть лица, но и молодой блеск в глазах. Во всяком случае, на Сибиллу он глянул оценивающе, хотя и без вызова. Скорее всего, благородный Драган был уже осведомлен об отношениях, связывающих графиню Фландрскую с шевалье де Руси, а потому даже не пытался смутить гостью. Тем не менее, именно он помог даме сойти с седла на каменные плиты, которыми был выложен внутренний двор замка. Хозяйку Русильона, благородную Кристину, Сибилла разглядела не сразу, но успела быстро сориентироваться в ситуации и первый поклон отдала именно ей. Баронессе, скорее всего, уже исполнилось сорок, но красоты своей она еще не утратила. И хотя печаль по поводу скандального поведения дочери омрачала ее лицо, все-таки у нее хватило выдержки, чтобы с достоинством принять гостей. О чем говорили мужчины, Сибилла не слышала, но ей и без того было понятно, что благородный Владислав недоволен младшим братом, и это еще мягко сказано. Баронесса то и дело бросала встревоженные взгляды на мужа, видимо всерьез опасалась его несдержанности. Однако барону фон Рюстову удалось пригасить вспыхнувшую было между братьями ссору, и благородная Кристина вздохнула с облегчением.

– Я в некотором роде являюсь посланцем барона Хабара, – тихо, чтобы не слышали мужчины, произнесла Сибилла, – хотя ни в коем случае его не оправдываю.

– Надеюсь, моя дочь здорова? – так же тихо спросила Кристина.

– Цветет как роза, – с охотой откликнулась графиня. – Более красивой девушки, чем твоя дочь, баронесса, мне видеть не доводилось. Немудрено, что благородный Олекса пал жертвой ее неземной красоты.

– Боюсь, что в этом браке он не обретет счастья, – сухо заметила баронесса. – Благородный Владислав поклялся, что отомстит человеку, замаравшему честь его рода.

– Помилуй, благородная Кристина, – всплеснула руками Сибилла, – в чем же здесь оскорбление для рода Русильонов? Ведь этот брак освещен церковью. Невесту благословила графиня Констанция. Хотя, на мой взгляд, она поторопилась. Но в данном случае можно говорить лишь об обиде, нанесенной родителям невесты, но никак не об оскорблении. Олекса Хабар принадлежит к знатному роду, за это ручаются брат твоего мужа Филипп де Руси и Глеб де Гаст брат благородного Драгана фон Рюстова. Более того я собственными глазами видела Олексу в свите скифского царя, который на поверку оказался, правда, князем русов. Сам император Мануил привечал барона Хабара и сажал его за свой стол. И уж хотя бы в силу этой причины брак твоей дочери нельзя назвать неравным.

– А что есть и другие причины? – спросила с легкой усмешкой Кристина.

– Есть, – подтвердила Сибилла. – Он поразительно красив, этот то ли скиф, то ли рус. К тому же на редкость образован, чего, к слову, не скажешь о наших шевалье. Благородный Олекса свободно говорит на латыни и греческом. Кроме того он успел выучить и французский язык. Будь Адель моей дочерью, я не пожелала бы ей лучшего мужа.

– А у тебя есть дети, графиня? – спросила Кристина.

– Увы, – развела руками Сибилла. – Я состою в браке вот уже семь лет и почти потеряла надежду. Говорят, что в вашем замке есть источник, освещенный патриархом Антиохийским, который способен творить чудеса.

– У меня пятеро детей, – сказала Кристина, скосив глаза на мужа, – и все они, слава Богу, живы и здоровы.

– Вот видишь, баронесса, – вздохнула Сибилла, – а у нас в Европе умирает, едва родившись, каждый второй ребенок. Я очень надеюсь, что замок Русильон станет счастливым не только для тебя, но и для меня.

Графиня Фландрская высоко оценила заботу хозяев, поместивших нежданную гостью в апартаменты, достойные ее высокого сана. Филиппу де Руси достались покои, обставленные поскромнее, но он этого, кажется, не заметил, не на шутку озабоченный проблемами, свалившимися на его голову. Тем не менее, он нашел время, чтобы навестить Сибиллу и был настолько великодушен, что провел в ее постели всю ночь.

– Кажется, я нашла для тебя союзницу, способную укротить нрав гордого коннетабля.

– По-моему, ты преувеличиваешь возможности благородной Кристины? – с сомнением покачал головой Филипп. – Она очень тихая и скромная женщина. Я не помню случая, чтобы она перечила своему мужу.

– Милый мой шевалье, – засмеялась Сибилла. – Именно такие скромницы и способны удержать мужей в узде. Поверь моему чутью, она сумеет укротить своего мужа куда быстрее, чем сотня таких прожженных интриганов как ты. Кстати, ты не потерял подарки Олексы Хабара родителям жены?

– Вряд ли они согласятся их принять, – покачал головой Филипп. – Ты себе не представляешь, что мне пришлось выслушать от Владислава. Хорошо еще, что присутствие Драгана помещало ему пустить в ход кулаки.

– А кто пригласил барона фон Рюстова в Русильон?

– Вероятно Владислав.

– Бьюсь об заклад, что это сделала благородная Кристина, дабы ссора между братьями не зашла слишком далеко.

– Я принимаю твой вызов Сибилла и ставлю жемчужное ожерелье против твоего поцелуя.

– Это неравный заклад, мой дорогой Филипп, но я согласна на твои условия, ибо уверена в своей победе. Кстати, не знаю, лечит ли русильонский волшебный источник бесплодие, но чувственность он обостряет, шевалье, имей это ввиду.

– А ты уже успела искупаться в нем?

– Как видишь, благородный Филипп, иначе я уклонилась бы от твоих объятий, сославшись на усталость и головную боль.

Меч из вороненой стали произвел большее впечатление на обоих баронов, отлично разбирающихся в оружии. Конечно, со стороны Драгана восхищение оказалось слегка преувеличенным, но и коннетабль угрюмо кивнул, бросив при этом недовольный взгляд на жену. Кристина этот взгляд выдержала с кротостью голубицы и с достоинством приняла в дар диадему невиданной красоты. Ахнула даже много чего повидавшая Сибилла, чего уж тут говорить о служанках и приживалках, едва не захлебнувшихся в славословии.

– Дар достойный императрицы, – согласился с женщинами Драган и в этот раз был вполне искренен в своей оценке.

– Новгородская работа, – пояснил довольный Филипп. – Лучших ювелиров я не видел во всей Европе.

Благородный Владислав держал паузу так долго, что у Сибиллы даже холодок пробежал по спине. Наконец грозный коннетабль вынес свой вердикт:

– Я прощу ослушников только в том случае, если они преклонят колени перед Гробом Господним, и Бог в своем милосердии не отринет их.

Сибилла бросила на Филиппа насмешливый взгляд, но что тот чуть заметно пожал плечами, признавая свое полное и окончательное поражение.

Тьерри Фландрский уже не чаял увидеть свою жену живой и невредимой. И хотя Раймунд де Пуатье утверждал, что дороги его графства безопасны для паломников, все-таки большой веры к нему у Тьерри не было. Доброжелатели, кои в таких обстоятельствах появляются в немалом числе, настоятельно советовали графу поискать Сибиллу не в монастыре, который она уже успела покинуть, а в замке Ульбаш, где она могла найти приют под крылышком благородного Филиппа. Дело дошло до того, что граф Фландрский публично обозвал негодяем Робера Першского, позволившего себе оскорбительные намеки по поводу его жены. В воздухе запахло кровопролитием, но, к счастью, в закипающую ссору вмешался Пьер де Саллюст, предложивший свои услуги в качестве третейского судьи. В замок Ульбаш были посланы два шевалье, один из которых представлял интересы графа Фландрского, другой – графа Першского. Шевалье обернулись за два дня, принеся весть, скорее огорчившую, чем обрадовавшую благородного Тьерри. Сибиллы Фландрской в замке не оказалось, оба шевалье заявляли об этом со всей ответственностью, ибо облазили это незаурядное сооружение вдоль и поперек. Благородный Робер вынужден был не только принести извинения графу Фландрскому, но и торжественно поклясться, что те же самые извинения он принесет и благородной Сибилле, как только она появится в Антиохии. Дабы слегка поразвлечь приунывшего Тьерри легкомысленный брат короля рассказал ему о похождениях юного Луи де Лузарша соблазнившего Талькерию, жену герцога Бульонского. Об этой любовной связи в Антиохии знали все, называли даже место, где любовники проводили бессонные ночи. В неведении, как водиться, оставался только сам герцог, по прежнему люто ревновавший свою жену к Роберу.

– Хорошо хоть Хабар успел жениться, – усмехнулся брат короля, – иначе Гийом непременно вызвал бы его на поединок. И мы потеряли бы одного из самых доблестных предводителей крестового похода. Этот скиф редкостный боец, можешь мне поверить, Тьерри, я видел Олексу в деле.

– А разве скиф женился? – удивился граф.

– Вот тебе раз, – развел руками Робер. – Он не просто женился, он умыкнул у Сен-Клера невесту, чем довел несчастного шевалье едва ли не до умопомрачения. Об этом говорит вся Антиохия и только ты, мой благородный друг, находишься в неведении.

– А о чем еще говорят в Антиохии? – уныло спросил Тьерри у своего словоохотливого гостя.

– О падении графини Тулузской, – шепотом сообщил собеседнику на редкость осведомленный Робер. – Даже мой брат Людовик вскольз заметил, что это скандал.

– Благородная Мария упала с лошади? – посочувствовал чужому несчастью Тьерри.

– Скорее отдалась породистому жеребцу по имени Гвидо де Раш-Русильон, – усмехнулся Робер. – Это старший брат того самого Луи, который объездил благородную Талькерию.

– Не верю! – неожиданно возвысил голос граф.

– Воля твоя, благородный Тьерри, – обиделся Робер. – Я над ними свечку не держал. Зато Ангерран де Куси видел все собственными глазами. Только ты меня не выдавай, граф, я поклялся барону, что буду нем как рыба. Впрочем, на месте Ангеррана я бы лучше смотрел не за чужими женами, а за собственной Маврилой, которая закрутила любовь с Венсаном де Раш-Гийомом, юным оруженосцем Раймунда де Пуатье.

Робер не понял, почему граф Фландрский вдруг побурел от гнева, а в глазах его плеснула ярость. В конце концов, имени благородной Сибиллы он даже не упомянул, хотя, разумеется, мог бы. Но, видимо, Тьерри принял измены чужих жен так близко к сердцу, что готов был мстить не только их любовникам, но и любому представителю мужского пола. К коему бесспорно принадлежал и граф Першский, который в качестве оправдания мог бы сослаться разве что на редкостное невезение, а отнюдь не на отсутствие пыла. В частности он очень скорбел по поводу неразумного выбора благородной Талькерии, которая предпочла безусого мальчишку одному из самых храбрых вождей крестового похода. От крупных неприятностей Робера спасла Сибилла Фландрская вдруг возникшая на пороге. При виде жены благородный Тьерри всхрапнул как загнанный жеребец и произнес вместо набора отборных ругательств всего одну невинную фразу:

– Где ты была?

Сибилла откликнулась на вопрос мужа целым потоком слов. В которых очень скоро захлебнулся не только Тьерри, но и Робер. Описания чудес графства Антиохийского заняли у графини столько времени, что оба ее слушателя успели осушить по два кубка отличного местного вина. Но особенный восторг прекрасной Сибиллы вызвал волшебный источник, исцеляющий от всех болезней, включая бесплодие.

– Ты была в Раш-Русильоне? – удивился Тьерри.

– Я воспользовалась приглашением баронессы Кристины, с которой мы познакомились в монастыре. К слову, этот монастырь был основан благородной Констанцией, дочерью короля Филиппа Французского и женой герцога Боэмунда Тарентского. Как тебе известно, она доводилась бабушкой нынешней графини Констанции и, по слухам, очень благоволила к коннетаблю Глебу де Лузаршу, убитому, как многие полагают, не без участия ее сына, графа Боэмунда Антиохийского, который в свою очередь погиб при весьма сомнительных обстоятельствах.

У благородного Робера закружилась голова и отнюдь не от вина. В какой-то миг ему показалось, что он все-таки падет жертвой чужой семейной сцены, отнюдь не бурной, к слову говоря, но имеющей свои специфические особенности, весьма вредные для здоровья постороннего человека. Однако граф Фландрский, к удивлению несчастного Робера, не только слушал с большим вниманием свою жену, но даже умудрялся находить крупицы здравого смысла в потоке произносимых ею слов. Через полчаса нескончаемого рассказа благородной Сибиллы граф Першский мысленно поздравил себя с тем, что не успел жениться, через час он твердо решил, что не жениться никогда. Между прочим, имя Филиппа де Руси во всей этой мешанине событий, происходивших в Антиохии на протяжении полусотни лет, не было упомянуто ни разу. С чем Робер и поздравил графиню Фландрскую, опять же не раскрывая рта.

– Это была незабываемая поездка дорогой Тьерри, я пересекала полноводные реки и поднималась в горы. Мрачные ущелья готовы были поглотить нас безвозвратно, но всегда где-то там вдали нас манил солнечный свет, ниспосланный Богам, дабы утихомирить нашу печаль и наполнить наши души благоговением. Я вам рассказывала, что замок Раш-Русильон расположен посреди чудесного озера, заполненного прозрачной водой?

– Нет, – успел вставить слово благородный Тьерри.

– Сорок лет назад на замок напали византийцы, их было несметное количество, а Раш-Русильон защищали только тридцать отчаянных храбрецов, к слову, земляков того самого Олексы Хабара, который, как ты знаешь, женился на несравненной Адели, чем очень огорчил ее родителей. Грозный коннетабль уже готовился снести голову своему недавно обретенному зятю, но тут вмешалась я и предотвратила кровавую трагедию, которая, скорее всего, потрясла бы не только Антиохию, но и святой град Иерусалим.

– А источник? – на свою беду напомнил графине ошалевший Робер.

О святом источнике графиня рассказывала так обстоятельно, с такими подробностями, что у графа Першского от ненависти к ней свело челюсти. Одно перечисление имен, исцелившихся дам и шевалье заняло у нее столько времени, что Робер вознес очи к небу, моля Господа о пощаде.

– Я ведь отправила к тебе посыльного, дорогой Тьерри. Ты получил мое письмо из монастыря?

– Нет.

– Каков, однако, негодяй этот сириец. Я заплатила ему целый денарий, и он поклялся всеми святыми, что непременно вручит его тебе лично в руки. Может он отдал его одному из слуг? Впрочем, благородная Кристина рассказывала мне, что среди сирийцев, людей в массе своей очень порядочных, попадаются редкостные негодяи. Так вот один из таких негодяев соблазнил ее служанку, чудную девушку шестнадцати лет, тихую, ласковую безропотную, а когда пришла пора жениться, этот блудодей заявил…

Что заявил негодяй сириец Робер так никогда и не узнал, он тихо отполз от стола и почти бегом бросился вон из гостеприимного дома Фландрского. Сержанты и конюхи с удивлением наблюдали, как граф Першский пытается и не может сесть в седло. Наконец Робер попал ногой в стремя и стрелой вылетел за ворота усадьбы. В себя он пришел только во дворце, который делил со своим старшим братом. Впрочем, его усталость от пережитого была столь велика, что он рухнул ничком на ложе и заснул сном праведника, только что избежавшего самого великого в своей жизни соблазна.

Разбудил Робера, заснувшего совершенно не ко времени, родной брат Людовик. Король был чем-то очень озабочен и не нашел ничего лучше, как обратиться за советом к графу Першскому.

– Я хочу поговорить с тобой о поведении французских дам.

– Нет, – взревел раненным зверем Робер. – Ради Бога, брат, только не о них.

– Но почему? – удивился Людовик.

– Мне хватило объяснений Сибиллы Фландрской. Это святая во всех отношениях женщина, верная своему супружескому долгу, никогда не помышлявшая о грехе, даже самом незначительном, вернулась, наконец, к своему мужу, полная радостных впечатлений.

– Что это с тобой? – нахмурился король. – Ты пьян?

– Трезвее не бывает, – всплеснул руками Робер. – Просто я дал Богу клятву, что не произнесу ни единого дурного слова по поводу поведения французских дам.

– Похвальное намерение, – растерянно проговорил, – но я должен с кем-то посоветоваться.

– Тебе нужен барон де Лоррен, – подхватился на ноги Робер. – Честнейший человек. И очень наблюдательный. От него ты узнаешь все, что пожелаешь. А меня уволь, дорогой брат. Я слишком слаб, чтобы бороться с демонами.

– С какими еще демонами? Ты в своем уме?

– С суккубами и инкубами, – печально вздохнул граф Першский. – Ими буквально переполнен город Антиохия, если верить моему лучшему другу Альфонсу де Вилье. Так мне позвать барона де Лоррена?

– Зови, – сердито бросил Людовик. – И подумай о своем здоровье, Робер. В последнее время ты стал слишком много пить.

Благородный Симон де Лоррен произвел на Людовика очень хорошее впечатление. Это был мужчина лет пятидесяти, уже утративший стройность фигуры, зато приобретший мудрость, столь необходимую в решении сложных дел. Людовик, уступающий годами собеседнику едва ли не вдвое, счел антиохийского барона вполне приемлемым советником в деле весьма сомнительного свойства. Дабы избежать лишних ушей, король предложил своему гостю спуститься в сад, подышать свежим воздухом.

– У меня был серьезный разговор с епископом Лангрским по поводу недостойного поведения некоторых особ благородного сословия, – осторожно начал Людовик. – Я не жду от тебя перечисления имен грешников, дорогой Симон, но хочу знать твое мнение по этому поводу.

– Это очень деликатный вопрос, – вздохнул Лоррен. – Патриарх Антиохийский, с которым я имел возможность недавно беседовать, кивает на происки дьявола, решившего запутать в своих сетях участников богоугодного предприятия, коим бесспорно является крестовый поход. Мой друг Альфонс де Вилье, человек излишне впечатлительный, впрямую говорит об инкубах и суккубах, которых он видел собственными глазами. Иные намекают на владетеля Ульбаша, замеченного в связях с язычниками, некоторые кивают на борона фон Рюстова, отец которого был колдуном. Конечно, мне выгодно бросить тень и на благородного Филиппа и на благородного Драгана, которые не числятся среди моих друзей, но я вынужден признать, что эти люди, если и причастны к греховным делам, то только косвенно, а главным организатором этого шабаша является никто иной как граф Раймунд Антиохийский и два его ближайших сподвижника, барон Пьер де Саллюст и маршал графства Гишар де Бари. Именно эти трое выступили в роли если не соблазнителей, то сводников, предоставив блудодеям помещения для встреч, и всячески поощряют их греховные безумства.

– Цель? – спросил Людовик, хмуря брови.

– Я ведь тоже живу в Антиохии, государь, и интересы графства мне отнюдь не безразличны, – вздохнул Симон. – Тем не менее, забавы благородного Раймунда зашли столь далеко, что не могут оставить равнодушным благочестивого человека. Граф Антиохийский пытается при помощи блуда удержать крестоносное воинство в городе и более того, направить усилия его вождей в выгодное для себя русло. Конечно, взятие Халеба выгодно Антиохии, но с точки зрения христианского мира, это деяние будет выглядеть слишком ничтожным и вряд ли заслуживающим тех средств, которые уже были потрачены на содержание крестоносного воинства. Я уже не говорю, о потерях понесенных французами и германцами в этой войне за нашу веру.

Людовик был потрясен откровениями антиохийского барона и даже не нашел нужным скрывать свои чувства при постороннем вроде бы человеке. Король побагровел от гнева, а с его языка сорвалось слово, уж очень похожее на ругательство.

– Она все время твердит мне о Халебе, – прохрипел он голосом, срывающимся от негодования. – Я уже почти согласился отдать приказ о штурме.

– Речь, я полагаю, идет о королеве? – мягко полюбопытствовал Лоррен. – Благородная Элеонора женщина впечатлительная, насколько я могу судить. Возможно, слухи о поведении императора Мануила, соблазнившего свою племянницу, подействовали на нее не лучшим образом. Византийцы вообще склонны к разврату, государь. Разумеется, я даже в мыслях не допускаю, что христианка способна уподобиться константинопольской шлюхе, но, к сожалению, далеко не все столь же благородны и великодушны, как мы с тобой, государь.

– Ты называешь это великодушием, барон де Лоррен?! – взревел Людовик.

– Я никогда сам не осмелился бы начать этот разговор, государь, но и молчать в ответ на твои прямые вопросы – выше моих сил. Мне кажется, благородный Людовик, что чем раньше французские крестоносцы покинут Антиохию, тем лучше будет для всех. Христос укоризненно смотрит на нас с неба, и мы не можем обмануть его ожиданий. И пусть дьявол строит свои козни, но воля короля вполне способна положить конец гнусным проискам нечистой силы. Я искренне скорблю, государь, что мой друг, Раймунд де Пуатье, впал в греховный соблазн, но столь же искренне надеюсь, что его душа сумеет вырваться из тенет и вернется в спасительное лоно матери церкви, созданной волею Спасителя, для очищения слабых и падких на всякие непотребства людей.

Разговор между королем Людовиком и графом Антиохийским слышали только стены. Даже Пьер де Саллюст, несмотря на все свои старания, смог уловить только отдельные слова и обрывки фраз, доносившиеся словно бы из небытия. Впрочем, слово «прелюбодеяние» барон уловил, возможно потому, что король произнес его несколько раз. Раймунд, судя по тону, только оправдывался. Зато Людовик громыхал подобно языческому богу грозы, временами переходя на визг. «Кровосмеситель» было вторым словом, которое достигло ушей благородного Пьера и заставило его застыть в недоумении. Как и концовка королевской речи, вылившаяся в жуткое напутствие «Будь ты трижды проклят пособник дьявола и негодяй». После чего багровый от гнева Людовик выскочил из графских покоев и бурей пронесся по залам дворца. Эта буря, зародившаяся за стенами Антиохийской цитадели, оказалась столь мощной, что без труда вымела крестоносцев из всех закоулков большого города, бросила их на суда и погнала к стенам Иерусалима. Где, надо полагать, заждались дорогих гостей.

Благородный Раймунд произнес вслед королю Франции только одну фразу:

– Бедная Элеонора, она вышла замуж за безумца!

Глава 5 Иерусалим.

Рауль де Музон, достигший весьма почтенного возраста (ему давно уже перевалило за семьдесят), хоть и потерял страсть к интригам, свойственную ему смолоду, но ясности ума не утратил. Что с удовольствием отметил явившийся к нему с визитом вежливости Герхард де Лаваль. Рауль хоть и не сразу, но узнал в седеющем мужчине задиристого юнца, вынужденного покинуть Святой город в связи с одной весьма скандальной историей. Впрочем, с того времени прошло уже целых пятнадцать лет и подробности прискорбного происшествия изгладились у многих из памяти. Четыре года назад умер король Фульк Анжуйский, когда-то покровительствовавший Лавалю, но предавший своего шевалье в трудный для того час.

– Рад тебя видеть живым и здоровым, благородный Герхард, – вежливо ответил на поклон гостя Рауль. – Извини, что не могу подняться тебе навстречу – годы берут свое.

– Я тоже рад засвидетельствовать свое почтение едва ли не самому мудрому и осведомленному человеку в Иерусалиме, – отозвался Лаваль, присаживаясь к столу с разрешения хозяина.

– Судя по твоим словам, мой дорогой шевалье, ты пришел к старому Раулю за местными сплетнями, – прошамкал беззубым ртом старик.

– Пусть будут сплетни, – ласково улыбнулся собеседнику Герхард. – Но пришел я не с пустыми руками. Короли Франции и Германии развернули свои галеры в сторону Иерусалима. Не пройдет и недели, как они будут здесь.

– Вот как, – нахмурился Музон, – но ведь ходили слухи, что они пойдут на Эдессу.

– Дамаск показался им более лакомой добычей, чем разоренный атабеком Зенги город.

Старый шевалье огорчился известию, привезенному Герхардом, даже больше, чем тот ожидал. А ведь Музон никогда не слыл яростным приверженцем взбалмошной Мелисинды, которая, впрочем, могла остепениться за минувшие годы.

– Мелисинда все та же, – покачал головой Рауль. – Смерть мужа сделала ее еще более властной и своенравной. Эту женщину успокоит только смерть. Она рассорилась со многими своими сторонниками, включая Гуго де Сабаля. А причиной тому стал ее сын Болдуин. Мелисинда отказалась передать сыну власть, когда юноше исполнилось пятнадцать лет. Граф Гуго пригрозил ей войной и, скорее всего, сдержал бы свое слово, но на наше счастье прошел слух о грядущем походе, и Сабаль уступил просьбам своих сторонников, воззвать к суду европейских государей.

– Гуго де Сабаль опасный человек, – усмехнулся Герхард. – На месте королевы я бы прислушался к его словам. Тем более что грядущий вердикт Людовика и Конрада очевиден – они выступят на стороне Болдуина.

– Патриарх Иерусалима придерживается того же мнения, – кивнул Музон. – Но у королевы есть и другие советники, куда более близкие если не ее душе, то, во всяком случае, телу. Ты слышал, шевалье, о Манасии де Роже, нынешнем коннетабле Иерусалимского королевства? Редкостный негодяй, но очень ловкий человек, надо признать. Он приехал в Святую Землю четыре года назад, но за это время сумел пленить не только стареющую королеву, но и многих вроде бы умудренных жизнью людей. Сейчас у него сторонников не меньше, чем у Сабаля. В Иерусалиме почти не осталось доблестных рыцарей, взошедших на стены города полсотни лет тому назад. Я, пожалуй, последний из них. Бесконечные войны унесли не только моих друзей, но и их сыновей, по праву наследовавших своим отцам. Их заменили пришельцы, авантюристы всех мастей. Их девизом стала нажива. Не скажу, что таких людей большинство, но Манасия сумел их объединить вокруг себя с помощью щедрой на посулы и подарки Мелисинды. Гуго де Сабаль, пожалуй, единственный человек в Иерусалиме, способный противостоять этому отребью. Он сын графа Вермондуа, а значит, доводится дядей Людовику Французскому. Думаю, Благородный Гуго сумеет не только короновать Болдуина, но и помочь ему удержать власть как в противоборстве с мусульманами, так и в соперничестве с нашими своенравными баронами и рыцарями.

Музона утомила долгая беседа с гостем, и он начал клевать острым носом, словно старый истрепанный жизнью петух. Герхарду ничего другого не оставалось, как распрощаться со старым шевалье и отправиться туда, где кипела молодая полная ярких красок жизнь. Иерусалим изменился за пятнадцать минувших лет. Большинство зданий, разрушенных при штурме, были восстановлены и к ним добавились еще десятка два роскошных строений, возведенных, скорее всего, византийскими зодчими. Во всяком случае, по своему внешнему виду они очень напоминали дворцы, виденные Лавалем в Константинополе. В одном из таких дворцов и располагался самый влиятельный в Святом Городе человек коннетабль Иерусалимского королевства Манасия де Роже. Лавалю потребовалось потратить немало средств и усилий, дабы предстать, наконец, пред очи человека, пленившего капризную и разборчивую королеву. И, надо признать, благородная Мелисинда сделала неплохой выбор. Герхард не рискнул бы оценивать душевные качества тридцатилетнего мужчины в сиреневом блио и голубой котте из каирского щелка, но его физические достоинства были выше всяких похвал. Благородный Манасия носил черную короткую бородку и усы, а густоте его курчавых волос позавидовала бы любая дама. Его большие карие глаза смотрели на собеседника с такой неискренней доброжелательностью, что всякий поживший и повидавший мир человек без труда определил бы в нем не просто негодяя, а очень большого подлеца.

– Ты проситель? – спросил он ласково у Лаваля.

– Господь с тобой, Манасия, – ухмыльнулся Герхард. – Я скорее спаситель.

– Прямо скажем, странная претензия, особенно в таком городе как Иерусалим.

– Так я ведь не мир пришел спасать, шевалье де Роже, а тебя, – пояснил Лаваль.

– Надо полагать – не бесплатно? – любезно улыбнулся гостю хозяин.

– Увы, все в этом бренном мире имеет цену, в том числе и жизнь, и смерть.

– Ты богослов?

– Нет, я человек, который мог бы еще пятнадцать лет назад избавить тебя от многих хлопот, дорогой Манасия, но, увы, удача отвернулась от меня.

– А кто ты собственно такой?

– Герхард де Лаваль, несостоявшийся убийца графа де Сабаля. Пятнадцать лет назад мне не хватило всего одного шага для того, чтобы сделать Фулька Анжуйского воистину великим королем. Гуго ушел через подземный ход и поднял мятеж, который лишил моего покровителя половины властных полномочий.

– Ты редкостный негодяй, Герхард.

– Можно подумать, что ты, Манасия, свят.

После обмена любезностями, разговор перешел в деловую фазу. Роже предложил Лавалю две тысячи денариев. Герхард посчитал эту сумму смехотворной. Он принялся с таким пылом расхваливать Гуго де Сабаля, словно собирался его продать, а не убить. По его словам выходило, что свет еще не видел такого везунчика, как граф Галилейский. Что отчасти было правдой. Сын графа Вермондуа, по меньшей мере, трижды уходил от верной смерти. В первый раз он спасся во время осады византийцами замка Раш-Русильон, прыгнув с двадцатиметровой высоты в озеро, когда ему не было еще и двенадцати лет. Второе его спасение вообще можно считать чудом. Захваченный врасплох в спальне жены Терезы, к слову участницы покушения, он сумел голым пробиться сквозь строй из десяти вооруженных до зубов мужчин и ускользнуть из цитадели Латтакии, буквально переполненной его врагами. Что же касается третьего случая, то он стоил Герхарду потери четырех храбрых сержантов, которых негодяй Гуго устранил со своего пути ударами секиры.

– Воля твоя, Манасия, но охотиться за таким человеком за две тысячи денариев, это себя не уважать.

– Твоя цена? – пошел на попятный пристыженный коннетабль.

– Шесть тысяч, – твердо произнес Герхард, – и ни одной монетой меньше.

– В таком случае пусть благородный Гуго живет долго и счастливо, – пожал плечами Роже.

– Граф Галилейский будет жить, – согласился Лаваль, – зато за твою шкуру, Манасия, я не дам и медного обола. Как только галеры Конрада и Людовика достигнут Иерусалима, благородный Гуго придушит тебя как крысу в этой твоей роскошной норе.

– Но ведь крестоносцы собирались освобождать Эдессу?

– Теперь им поглянулся Дамаск, – усмехнулся Герхард.

– У нас договор с почтенным Унаром, – воскликнул Манасия и тут же осекся под насмешливым взглядом залетного шевалье.

– Ты заключаешь договоры с врагами христианской веры, коннетабль де Роже, и при этом хочешь сохранить в целости свою шкуру.

– Но этот договор выгоден Иерусалиму! – воскликнул рассерженный Манасия.

– О выгоде того или иного предприятия или союза ты можешь поговорить со мной, Роже, но как только ты заикнешься о дружбе с мусульманами перед лицом французов и алеманов, уже похоронивших на Востоке более половины своих товарищей, они разорвут тебя на куски, а королеву Мелисинду отправят в монастырь, размышлять о превратностях бытия. Ты что не понимаешь, что за люди ступят на пристань Яффы через два-три дня. Это же одержимые, жаждущие сарацинской крови. Но они с удовольствием прольют и кровь француза, предавшего христианскую веру. Не забывай, что Гуго де Сабаль доводится близким родственником французскому королю и наверняка сумеет убедить своего племянника, как опасно доверятся женщинам, даже коронованным, и их любовникам.

– Пять тысяч, – глухо произнес Манасия.

– Только из уважения к благородной Мелисинде, – согласился со вздохом Лаваль, поднимаясь с места. – Хочу предупредить тебя, коннетабль, что многие люди пытались меня обмануть, но никто из них не дожил до старости. Такое вот печальное совпадение.

Гуго де Сабаль был убит в воротах собственной усадьбы, когда преисполненный надежд выезжал навстречу крестоносцам Людовика и Конрада, уже вступающим в Святой Город. Болт, пущенный уверенной рукой из арбалета, угодил графу Галилейскому точно в глаз, прервав жизнь одного из самых доблестных мужей Святой Земли. Филипп де Руси, примчавшийся на встречу со старым другом, успел обнять только его остывающий труп. Свидетели этой печальной во всех отношениях сцены с горьким удивлением вынуждены были признать, что в определенных обстоятельствах плачут даже железные люди, к когорте которых бесспорно принадлежал владетель Ульбаша. Его клятву, произнесенную над телом павшего друга, слышали немногие, но никто из них не усомнился в том, что благородный Филипп сдержит слово и покарает убийц. Плач по убитому Гуго де Сабалю утонул в приветственных криках и славословии по адресу доблестных крестоносцев, с честью выполнивших свой христианский долг. Королева Мелисинда сделала все от нее зависящее, чтобы похороны ее бывшего любовника не привлекли внимания коронованных особ. Ни Людовик, ни Конрад не сочли нужным почтить память одного из храбрейших рыцарей Палестины и тем самым навсегда потеряли уважение шевалье де Руси. Зато при отпевании графа Галилейского присутствовали принц Болдуин, магистр ордена тамплиеров Робер де Кроон, сенешаль Ролан де Бове, герцог Фридрих Швабский, герцог Блуасский, маркиз фон Вальхайм, шевалье Гвидо де Раш-Русильон, бояре Глеб Гаст и Олекса Хабар, а также оруженосцы Раймунда де Пуатье, Луи де Лузарш и Венцелин де Раш-Гийом. Тризна по усопшему продолжалась три дня. И все эти дни любой христианин города Иерусалима мог посетить дворец графа Галилейского, дабы воздать должное доблестному рыцарю, участнику многих сражений, не раз проливавшего кровь во славу Христа.

Глеб Гаст запомнил сенешаля Ролана де Бове зрелым и полным сил мужчиной, а ныне перед ним предстал седой старец, чей возраст уже перевалил семидесятилетний рубеж. Неизменными, пожалуй, остались только глаза благородного Ролана, полные прежнего юношеского огня.

– Горько племянник, что встретились мы при столь печальных обстоятельствах, – вздохнул Ролан, – но еще горше сознавать, что, скорее всего, эта наша встреча станет последней.

– Рано ты себя хоронишь, сенешаль, – нахмурился Филипп, оглядывая стены чужого дворца, где совсем недавно кипела жизнь, а ныне царили печаль и запустение.

– Я не тороплюсь умирать, шевалье, – усмехнулся Бове, – просто с каждым годом все отчетливее осознаю, что человеческая жизнь имеет предел. Я служил Аллаху и служил Христу, я совершил много хорошего и много дурного. Я убивал негодяев, и я спасал честных людей от смерти. Что ждет нас за последней чертой, не знаете не вы, не я, но каждый вправе верить в лучшее. Будем надеяться, что Гуго де Сабаль найдет свой путь в Царство божье, которое он заслужил не столько праведной жизнью, сколько мечом, защищая христианские святыни. Возможно, он ошибался, но мы ошибались вместе с ним. Христос призывает нас прощать своих врагов. Возможно, я простил бы своего убийцу. Возможно, то же самое сделал бы Гуго де Сабаль. Но мы, его друзья, прощать не вправе. Этот человек должен умереть. Если я не сумею его найти за отпущенный мне небесами срок, то это сделаешь ты, Глеб Гаст. Я, сенешаль де Бове, не вправе отпустить тебе грех, но я вправе взять вину за эту смерть на себя. Ты станешь всего лишь моей карающей десницей, племянник, и пусть она настигнет виновного даже тогда, когда мои бренные останки будут покоиться в могиле.

– Я обещаю, благородный Ролан, исполнить твою волю, – спокойно произнес Глеб.

– Иного ответа я от тебя не ждал, – кивнул головой сенешаль. – С тебя благородный Филипп я не буду брать обещаний, ты уже принес клятву, быть может, непростительную для христианина, но вполне достойную рыцаря, не раз смотревшего в лицо смерти. Но перед нами стоит еще одна задача – выполнить волю покойного друга и возвести на престол юношу, которого он считал своим сыном.

– Боюсь, что Болдуина убьют раньше, чем мы заикнемся о его правах на ассамблее, – вздохнул Филипп. – Это будет страшной потерей не только для нас с вами, но и для всей Святой Земли.

– Именно поэтому мы не будем торопиться, – кивнул сенешаль. – Прежде нам следует найти убийцу или убедиться в том, что его нет в городе.

– Но ведь Сабаля мог устранить Манасия де Роже, либо по своей воле, либо по приказу Мелисинды? – предположил Филипп.

– Исключено, – покачал головой сенешаль. – Мелисинда слишком любила Гуго, чтобы желать ему смерти. А что касается Манасии, то он трус и никогда бы не решился на столь отчаянный шаг без поддержки со стороны. Все это время мы следили за ним и его людьми, и он это прекрасно знал. Преступление совершил чужак с седой прядью надо лбом. Его видели во дворце Манасии де Роже, и он же крутился у ворот усадьбы Гуго де Сабаля.

– По-моему, я уже слышал о человеке с такими приметами, – задумчиво проговорил Филипп.

– Его искал Фридрих Швабский, – подтвердил Глеб Гаст. – Кажется, этот негодяй организовал убийство его друга и тем самым едва не вверг алеманов в кровопролитную войну с византийцами. В Константинополе об этом много говорили. Герцог поклялся, что найдет и покарает убийцу, а Фридрих не похож на человека, который бросает слова на ветер.

– В таком случае, вам следует встретиться с ним, – кивнул сенешаль. – Возможно, в его лице мы обретем союзника.

Маркизу фон Вальхайму в этот раз повезло с помещением. За короткий срок он сумел очаровать всесильного коннетабля Манасию, который поселил его в одном из домов, довольно скромном снаружи, но зато на редкость роскошном внутри. Благородный Одоакр весьма толково распорядился золотым дождем, пролившимся на него в Константинополе, и сумел обзавестись соответствующей его рангу свитой из оруженосцев и сержантов. Благо мечников, потерявших своих рыцарей, в армии алеманов хватало, и они были рады обрести нового хозяина даже за весьма скромную плату. Однако маркиз очень хорошо понимал, что содержание сотни человек обойдется ему в немалую сумму, а потому не без оснований рассчитывал на помощь своего щедрого друга. И, надо признать, Герхард де Лаваль не обманул его надежд. Обещанные еще в Константинополе три тысячи денариев были вручены маркизу в первый же день его пребывания в Иерусалиме.

– Все-таки этот Манасия очень прижимистый человек, – покачал головой Герхард. – Мог бы выделить тебе помещение поприличней.

– Он предложил мне несколько вариантов, – поспешил защитить своего нового знакомого Одоакр, – но я выбрал этот. Теперь от моей усадьбы до Башни Давида рукой подать.

– Возможно, ты прав, – махнул рукой шевалье. – Что тебе удалось узнать на отпевании?

– Должен сказать тебе, Герхард, что не завидую человеку, убившему графа Галилейского.

– Уже известно имя убийцы?

– У него оказалась очень примечательная внешность, – вздохнул маркиз. – Тебе Лаваль следует либо покинуть Иерусалим, либо избавиться от привычки, ходить по его улицам без головного убора.

– Ты нашел Вальтера фон Валенсберга?

– Благородный Вальтер неплохо устроился и без моей помощи. Альфонс-Иордан Тулузский принял его в свою свиту по просьбе графини Констанции Антиохийской. Судя по всему, твой протеже умеет выбирать влиятельных знакомых. Кстати граф Тулузский остановился в доме некой вдовы Гранье, ты с ней случайно не знаком?

– Благородная дама Милава де Гранье единоутробная сестра Гуго де Сабаля. Ее отец был не то скифом, не то печенегом.

– Я обратил внимание на странное имя, сопровождавшего ее сына – Алдар. Судя по всему, его назвали в честь деда.

– Отдаю должное твоей наблюдательности, маркиз, – усмехнулся Лаваль.

– Трудно было не заметить столь красивую женщину, да еще вдовую, – пожал плечами Одоакр.

– Советую тебе быть осторожным, друг мой, у благородной Милавы высокие покровители. Ее муж Этьен стал другом Мелисинды, когда та еще не была королевой. Кроме того Гранье тесно связаны с Русильонами и Гастами. Думаю, графа Тулузского далеко не случайно поселили в этом доме.

– Место беспокойное, – согласился Одоакр. – Там поблизости постоялый двор для паломников и трактир.

– А буквально в нескольких шагах находится дворец, принадлежавший когда-то Венцелину фон Рюстову, язычнику и колдуну, которого, однако, ценили и уважали все короли Иерусалима, начиная с Готфрида Бульонского. Говорят, что этот человек владел таинственным камнем, дающим власть над миром.

– Око Соломона, – припомнил маркиз.

– Откуда ты о нем знаешь?

– За этим таинственным камнем охотился император Генрих Четвертый, а мой дед был одним самых близких к нему людей. Они считались величайшими еретиками, Герхард, и пытались привлечь на помощь не то самого Сатану, не то славянского бога, что, впрочем, одно и то же.

– Наверное, найдутся люди, которые станут спорить с тобой, Одоакр, но я промолчу. Мы с Вальтером хватили лиха в землях славян, и я до сих пор не могу сказать с уверенностью, кто нам противостоял – люди или демоны?

– Ты меня пугаешь, шевалье, – криво усмехнулся маркиз.

– На моих глазах пропали два доблестных рыцаря, решивших справить малую нужду в пяти шагах от костра. Они просто исчезли, словно растворились в воздухе. Потом мы нашли их трупы в овраге. А всего за неделю нашего пребывания в Мороченском лесу, мы потеряли несколько тысяч человек, многие из которых сгинули без следа. Я очень недоверчивый человек, Одоакр, я даже нашел всем этим чудесам разумное объяснение, вот только оно не удовлетворило ни меня, ни Альбрехта Медведя, чьи предки, к слову, тоже были колдунами. В этом мне признался сам маркграф в минуту откровенности.

– Ты хочешь меня напугать, Герхард, – обиделся маркиз.

– Не тебя, Одоакр, а графа Альфонса-Иордана Тулузского.

– Вот тебе раз, – возмутился алеман, – а при чем здесь граф, который к слову назвал недавно меня своим другом.

– Альфонсу-Иордану сниться прекрасный город Триполи, где правит его внучатый племянник Раймунд, и он ищет союзников для предстоящей войны. На грядущей ассамблее он обязательно поднимет этот вопрос, и ты, Одоакр, поддержишь его в этом безумном намерении.

– А что это нам даст? – пожал плечами маркиз. – Ведь вопрос о Дамаске практически решен?

– Триполи очень богатый город, Одоакр, не зря же граф Сен-Жилль, отец Альфонса-Иордана жизнь положил, чтобы овладеть им.

– Не понимаю, к чему ты клонишь, Герхард? – развел руками алеман. – В Триполи есть законный государь, и вряд ли претензии графа Тулузского будут восприняты баронами всерьез.

– Это только в том случае, если нынешний граф Триполийский не окажется исчадьем ада в глазах христианских проповедников. Кстати, многие в Святой Земле считают благородного Раймунда сыном Венсана де Лузарша, а вовсе не графа Понса.

– А если это так, то что с того? – криво усмехнулся Одоакр. – Такое часто случается в благородных семействах – когда отцы не присутствуют при зачатии своих сыновей.

– Ты циник, маркиз, а граф Альфонс-Иордан мистик, он вполне серьезно считает, что его рождение в Святой Земле случилось по воле Господа. И по воле того же Христа он прибыл сюда, чтобы очистить от скверны графство, завещанное ему отцом. Вот только доказательств у него маловато. Ты ему эти доказательства представишь.

– А где я их возьму?

– Вот они, Одоакр, на этом пергаменте, исписанном дрожащей рукой твоего соплеменника рыцаря фон Майнца, которого многие считали безумцем только потому, что он стал невольным свидетелем сатанинских игр Венцелина фон Рюстова и Глеба де Лузарша, двух доблестных рыцарей, продавших дьяволу и свои души, и души потомков в обмен на колдовской камень, дающий могущество.

Маркиз с ухмылкой взял пергамент и углубился в чтение. Однако его игривое настроение испарялось по мере того, как он вчитывался в текст, написанный человеком, побывавшим на краю бездны. Надо отдать должное фон Майнцу, который был очень убедителен в описании мрачного подвала, заполненного сокровищами. И смерть неведомого Аршамбо он описал тоже очень красочно. Зато явление Сатаны выглядело под пером несчастного рыцаря как-то уж слишком фантастично. Впрочем, маркизу до сих пор не приходилось сталкиваться с нечистой силой, а потому и спорить с безумным Майнцем он не рискнул. Зато он не преминул высказать свое сомнение благородному Герхарду.

– Я полагал до сих пор, что в ореоле света являются ангелы, а не демоны.

– Одно из имен дьявола – Люцифер, что означает «несущий свет», ты прочтешь об этом ниже в комментариях, данных падре Адемаром, местным священником, исповедовавшим рыцаря перед смертью.

– Не знаю, как граф Тулузский, но я этому Майнцу почти поверил. Но почему ты хранил этот пергамент у себя, а не показал патриарху Иерусалимскому?

– Так ведь все знали, что фон Майнц сумасшедший, включая и патриарха, и всех участников похода. Несчастного рыцаря ранили в голову во время штурма Иерусалима. Обычно он сидел тихо в углу и бормотал что-то невразумительное. Но иногда на него нисходило просветление, и он брался за перо. Над его опусами потешался весь Иерусалим. Он обвинял в ереси и связях с дьяволом всех подряд, включая тогдашнего папу, патриарха и всех иерусалимских королей, начиная с Готфрида Бульонского и кончая Фульком Анжуйским, который тогда был всего лишь женихом прекрасной Мелисинды.

– Выходит, это фальшивка? – разочарованно протянул Одоакр.

– Пятнадцать лет назад этот кусок пергамента бросили бы в огонь, не читая, ибо цена подобного рода откровениям сумасшедшего Майнца равна была медному оболу. Но прошли годы, многие свидетели умерли, другие состарились и впали в маразм и теперь уже некому опровергнуть очевидца, ставшего свидетелем ужасных событий.

– Ловко, – согласился Вальхайм. – А если граф потребует более весомых доказательств?

– Ты ему их представишь, дорогой Одоакр. Ты явишь Тулузскому дьявола во плоти или, скорее, демона, принявшего человеческое обличье и пробравшегося в спальню его жены.

– Боюсь, что Альфонс-Иордан примет посланца сатаны за обычного любовника и все это представление закончится семейным скандалом.

– А если у обычного человека не будет возможности проникнуть в тщательно охраняемую комнату?

– Тогда мы обнаружим в спальне благородную Марию, спящую в гордом одиночестве, – пожал плечами маркиз.

– Нет, дорогой мой Одоакр, вы обнаружите там инкуба в образе Гвидо де Раш-Русильона, внука того самого Глеба де Лузарша, о котором идет речь в печальном рассказе рыцаря фон Майнца.

– Ты в этом уверен, Герхард? – смущенно улыбнулся маркиз. – Мне не хотелось бы оказаться в смешном и даже глупом положении.

– Я заплачу тебе тысячу денариев, Одоакр, если вы не обнаружите в спальне Марии вышеназванного шевалье.

– Ты сильно рискуешь, Лаваль, – покачал головой маркиз. – Я ведь лоб себе разобью, но сделаю все, чтобы к Марии Тулузской не проскользнула даже мышь.

– Я очень надеюсь на тебя, Одоакр, – спокойно проговорил Герхард. – Ибо старательности графа Тулузского может не хватить, чтобы избежать встречи с дьяволом.

Благородный Альфонс-Иордан за сорок пять прожитых лет сумел изрядно обрасти жирком, но мудрости так и не набрался. Тучность Тулузского порою служила причиной насмешек со стороны благородных шевалье, но никто пока не упрекал его в трусости. Граф смолоду научился владеть мечом и копьем, а потому, взгромоздившись на коня, он становился одним из самых искусных бойцов своего времени. Правда, годы брали свое, Альфонса-Иордана порой мучила одышка, но подобные мелочи не могли укротить его нрава, который недоброжелатели называли вздорным, а сторонники гордым. Граф Тулузский свято верил в свою избранность, и эта вера помогала ему преодолевать все невзгоды, выпадающие на жизненном пути. Крестовый поход, объявленный папой Евгением, Альфонс-Иордан посчитал знамением небес и едва ли не первый откликнулся на призыв церкви покарать нечестивых сарацин в их логове. Конечно, у графа был и свой интерес в этом походе, но, по его мнению, он не противоречил тем целям, которые поставил перед крестоносцами понтифик. Альфонс-Иордан был почему-то уверен, что христиане Святой Земли примут его с распростертыми объятиями и добровольно отдадут под его опеку графство, завоеванное отцом. Увы, в действительность все оказалось далеко не так, как ему мнилось в родной Тулузе. Во-первых, наглый мальчишка Раймунд, настоятельно посоветовал родственнику держаться как можно дальше от Триполи, во избежание крупных неприятностей. Во-вторых, соратники Тулузского по походу не выразили ему ни малейшего сочувствия по поводу оскорбления, нанесенного внучатым племянником. Все вожди похода, за исключением разве что герцога Гийома Бульонского, наотрез отказались поддерживать претензии Альфонса-Иордана на графство Триполийского. Тулузский ринулся было за поддержкой к церкви в лице епископа Лангрского, но преподобный Годфруа хоть и выразил сочувствие Альфонсу-Иордану, все-таки намекнул, что прав на Триполи у его внучатого племянника никак не меньше, не говоря уже о давности лет. Не следовало так же сбрасывать со счетов то обстоятельство, что Раймунд Триполийский является сыном благородной Сесилии, тетки Людовика Французского.

– Эта Сесилия шлюха, путающаяся с коннетаблем де Лузаршем вот уже много лет. Большой вопрос, от кого рожден ее сын Раймунд от Понса или от Венсана!

– Увы, – развел руками Годфруа, – поведение французских дам вызывало печальное недоумение церкви во времена минувшие, вызывает их и сейчас.

Герцог Бульонский, присутствовавший при этом разговоре, запыхтел от обиды. Все знали, что благородный Гийом отчаянно ревнует свою жену Талькерию, а некоторые даже полагали, что ревнует он ее не без причины. Однако Альфонс-Иордан в своей жене не сомневался, о чем и заявил прямо в постное лицо епископа Лангрского. Преподобный Годфруа горестно вздохнул и покачал головой:

– Плоть слаба, сын мой, а уж тем более плоть женская.

Граф Тулузский был потрясен этой отповедью епископа до такой степени, что буквально за одно мгновение перешел из стана мужей благодушных в стан мужей ревнивых, где уже который месяц маялся его лучший друг, герцог Бульонский.

– Это оскорбление! – потрясал пустым кубком Альфонс-Иордан, сидя за столом в компании своих приверженцев.

– Это пастырское наставление, – возразил ему маркиз фон Вальхайм. – Я бы даже сказал – предостережение. Ибо дьявол изворотлив, а дочери Евы столь же лукавы, как их праматерь.

– Никогда не поверю, что Сатана осмелиться искушать мою жену здесь, в Святом Граде, где принял мученический венец сам Господь.

– Ты забыл благородный Альфонс-Иордан, что этот город долгие столетия находился в руках язычников-сарацин и потребуется много времени и усилий, чтобы очистить его от скверны, – печально вздохнул Одоакр. – Неугодно ли взглянуть на этот пергамент, исписанный героем первого крестового похода рыцарем фон Майнцем.

Как маркиз и предполагал бредовые откровения сумасшедшего рыцаря произвели на его собеседников очень сильное впечатление. Граф и герцог довольно долго смотрели друг на друга, качая головами, что, видимо, должно было означать высшую фазу протеста. Дабы не дать им расслабиться, благородный Одоакр продолжил свои благочестивые рассуждения:

– Быть может епископ не прав, обвиняя во всем женщин, ибо кто же из нас, положа руку на сердце, может утверждать, что способен выдержать искушение дьявола или одного из его пособников.

– Уж не хочешь ли ты сказать, маркиз, что моя жена, благородная Мария, спуталась с демоном? – побагровел полнокровный граф Тулузский.

– В данном случае я совершенно ни при чем, – огорченно развел руками маркиз. – На неподобающее поведение твоей жены намекнул епископ Лангрский. Я же пытаюсь оградить твою жену от сплетен. Увы, мой дорогой друг, слухами полнится даже Святая Земля. Вот и благородный Гийом не даст мне соврать?

– Да уж, – тяжко вздохнул герцог Бульонский.

– Я никогда не начал бы этот разговор, если бы не одно немаловажное обстоятельство, – продолжал неспешно нанизывать свои слова на нить чужого внимания Вальхайм, – Гвидо де Раш-Русильон, на которого намекают досужие сплетники, доводится внуком тому самому Глебу де Лузаршу, про которого пишет достойный рыцарь фон Майнц. Но и это еще не все – Венсан де Лузарш, коннетабль Триполи, это его родной сын. Теперь ты понимаешь, к чему я клоню, благородный Альфонс-Иордан?

– Нет, – прохрипел сдавленным от бешенства голосом Тулузский.

– Если нам удастся доказать, что Раш-Русильон, соблазнивший твою жену, связан с темными силами, участь его дяди Венсана и бастарда Раймунда будет решена. Церковь решительно станет на твою сторону, граф, в этом у меня нет никаких сомнений. Тебя поддержат многие благородные мужи, чьи жены тоже стали жертвами дьявольских происков. Включая самого Людовика Французского.

– Как и Элеонора тоже? – ахнул герцог Бульонский. – А я ведь предупреждал, но все только смеялись мне в лицо.

– Теперь, – потряс пергаментом над столом маркиз Штирийским, – многим станет не до смеха.

– А если Майнц ошибался? – нахмурился Бульонский. – И мы имеем дело просто с ловкими негодяями.

– Мы закроем все входы и выходы в этой части дома, мы поставим людей под окна, мы простучим пол, в поисках подземного хода, словом сделаем все, чтобы живой человек, во плоти и крови, не смог проскользнуть в спальню благородной Марии. А в свидетели мы возьмем епископа Лангрского. Если же Раш-Гийому удастся пройти сквозь наши кордоны, то это будет означать только одно – он унаследовал темную силу своего деда, а значит, разорвать его связь с дьяволом может только костер.

Годфруа де Лангр взялся за разоблачение дьявольских козней с большим знанием дела. По мнению маркиза фон Вальхайма, которое он не стал скрывать от своих добрых знакомых, епископ родился борцом с инкубами. Его усердию позавидовал бы любой тюремный страж. Преподобный Годфруа осмотрел все окна и двери, ведущие в спальню благородной Марии, разумеется в ее отсутствие. Облазил все стоящие в комнате шкафы и сундуки. Зачем-то осмотрел пол, хотя спальня графини находилось на втором этаже, а под ней была расположена комната, которую решили использовать как караульное помещение. Кроме епископа Лагрского, граф привлек к охоте на инкуба двух отчаянных шевалье, Вальтера фон Валенсберга, имевшего опыт в борьбе с потусторонними силами, и Роже де Сен-Лари, который по его собственным словам ничего в этой жизни не боялся.

Ночь, надо признать, выдалась на редкость темной. Как раз для дьявольских козней, по мнению Вальхайма. Герцог Бульонский настоятельно посоветовал Одоакру, держать подобные выводы при себе. Благородный Гийом изо всех сил пытался сохранять спокойствие, но ему это плохо удавалось. Кроме всего прочего герцога мучила мысль, что под влияние дьявола попал Робер Першский, брат короля, надежда Франции. А иначе чем еще можно объяснить его интерес к благородной Талькерии?

– Причем тут Робер, – удивился Сен-Лари. – Все же знают, что Талькерия неравнодушна к Луи де Лузаршу.

– Родному брату Гвидо де Раш-Русильона, – дополнил болтливого шевалье маркиз фон Вальхайм.

Это известие стало настоящим ударом для впечатлительного Бульонского. Гийому стало плохо в тот самый момент, когда отважные охотники уже готовы были следовать за графом Тулузским к спальне его жены. Валенсберг и Сен-Лари успели подхватить падающего герцога под руки. Одоакр метнулся к столу, где стоял кувшин с вином, а епископ Лангрский попытался привести благородного Гийома в чувство.

– Тебя кто за язык тянул! – зло прошипел маркиз на легкомысленного Роже.

– Так ведь все об этом знают, – попробовал оправдаться тот, но в этот момент вдруг раздался такой вопль ужаса, что у всех присутствующих, включая очнувшегося Бульонского, волосы встали дыбом.

Одоакр и Вальтер первыми достигли места происшествия. Граф Тулузский кулем лежал на полу, а в глубине спальни стояла на ложе обнаженная женщина и ошалело смотрела на суетящихся в дверях шевалье. К счастью, благородная Мария быстро опомнилась и успела накинуть на себя блио раньше, чем в ее спальне появился епископ Лангрский. Возможно, графиня Тулузская и устроила бы скандал наглецам, ворвавшимся среди ночи в опочивальню, но ее удержало присутствие святого отца и беспомощное положение мужа, так и не нашедшего в себе силы, чтобы встать на ноги. Благородный Альфонс-Иордан скончался на руках Вальтера фон Валенсберга. В последнее мгновение своей жизни он пытался что-то сказать своим друзьям, но одеревеневший язык отказался повиноваться ему раньше, чем душа успела покинуть тело.

– Его хватил удар, – пояснил шепотом герцог Бульонский, имевший некоторые познания в человеческих немочах.

– Так он видел инкуба или нет? – спросил перепуганный Сен-Лари.

Увы, этот его вопрос таки остался без ответа.

Глава 6 Осада Дамаска.

Атабек Маннуддин Унар оказался очень прижимистым человеком. Все усилия Эркюля де Пралена и присоединившегося к нему Лаваля выдавить из старого сельджука двадцать тысяч денариев закончились ничем. Сердце Унара дрогнуло лишь тогда, когда пришли первые известия о выдвижении армии крестоносцев из Иерусалима к Дамаску. Но даже в этот роковой для его города час Маннуддин отказывался верить в очевидное. Понять атабека было можно. На протяжении десяти лет он умело маневрировал между крестоносцами и сторонниками Зенги, давая обещания и тем, и другим, но неизменно сохраняя собственную позицию, выгодную лишь для него и жителей древнего города. Дамаск ничего не получал от войны, зато мир гарантировал ему первенство в торговле между Иерусалимом и Багдадом, между Триполи и Антиохией с одной стороны и фатимидским Каиром с другой. Старый Унар никак не мог взять в толк, почему именно Дамаск крестоносцы выбрали для своего похода. Дамаск в последние годы выступал скорее союзником Иерусалима. Не из любви к христианам – нет. Просто у них был общий враг – сначала атабек Зенги, а потом его беспокойные сыновья. Взятие Дамаска ничего не давало франкам, поскольку опасность, нависшая над тремя их графствами, Эдесским, Антиохийским и Триполийским, не только не уменьшалась, но возрастала многократно. Падение Дамаска неизбежно всколыхнет весь мусульманский мир, и у атабека Мосула Сейфуддина не будет отбоя в добровольцах, готовых умереть за веру.

– Неужели христиане Иерусалима этого не понимают? – воздел к небу иссохшие руки Унар.

– Поймут, – утешил его Прален, – если ты заплатишь им сорок тысяч денариев.

– Ты же говорил – двадцать тысяч?!

– Обстоятельства изменились, – вздохнул шевалье де Лаваль. – Одно дело задержать армию в Иерусалиме и совсем другое развернуть ее от стен Дамаска. Ты слишком долго выжидал, почтенный Унар, чтобы сейчас отделаться полумерами.

– Хорошо, – скрипнул зубами старый сельджук. – Вы получите все, что пожелаете.

Довольный Прален отправился к эмиру Мосула с письмом правителя Дамаска, содержащим мольбу о помощи, а Герхард де Лаваль поспешил навстречу обезумевшей толпе, идущей убивать во славу Христа, который никогда не просил их об этой услуге.

В мае 1148 года крестоносцы грязной волной хлынули на Дамасскую равнину, почти сплошь покрытую цветущими садами. Чтобы достигнуть города им пришлось пробиваться через густые заросли плодовых деревьев и земляные валы, прикрывающие подходы к Дамаску. Валы были буквально усыпаны лучниками и пикинерами, не желавшими отдавать родной город наглым чужакам. Крестоносцы брали одно укрепление за другим, проливая реки своей и чужой крови. Их напор был столь велик, что даже корпус отборных нукеров атабека Унара, в отчаянии брошенный навстречу врагам, сумел задержать их продвижение всего на несколько дней. Крестоносцы вышли к городу с западной стороны и раскинули свои шатры на берегу реки Баради. Дамаск был обречен, поскольку именно западная его стена считалась самой ветхой, не способной выдержать даже слабого напора хорошо снаряженной армии. Атабек Маннуддин сделал все, что мог, он сосредоточил именно здесь почти все оставшиеся у него силы. Увы, большинство жителей Дамаска, умевших держать оружие, уже полегли на валах, защищая подступы к городу, и за его стенами остались только старики, женщины и дети. Даже если эмир Халеба Нуреддин приведет своих туркменов и курдов на помощь гибнущего Дамаску, вряд ли он рискнет атаковать франков, превосходящих его воинов числом и умением, в чистом поле. Унар был слишком старым и опытным полководцем, чтобы этого не понимать. Ему оставалось только одно – уповать на Аллаха, поскольку только он мог спасти погибающий город.

Коннетабль Манасия де Роже был поражен наглостью Герхарда, проникшего в его охраняемый сержантами шатер среди ночи. Похоже, этому человеку собственная жизнь оказалась в тягость, иначе чем еще объяснить его настойчивое стремление, закончить жизнь в пасти льва.

– Должен сказать, Манасия, что ты льстишь самому себе, сравнение с шакалом подошло бы тебе больше, – усмехнулся Герхард, присаживаясь к столику искусной сирийской работы. Коннетабль Иерусалима, даже отправляясь в поход, не хотел отказываться от милых его сердцу вещей. Привычка, которую франки, переняли у беков и эмиров Востока, для которых кочевая жизнь была привычней оседлой. Для того чтобы перевезти все эти предметы роскоши из Иерусалима к стенам Дамаска, потребовался целый обоз. Но, похоже, Манасия был настолько богат, что его не смущали расходы. Тогда тем более странным выглядело его нежелание оплачивать давно проделанную работу.

– Ты забываешься, шевалье, – приподнялся на локте Манасия.

– Это у тебя короткая память, коннетабль, – нахмурился Герхард. – Ты мне должен пять тысяч денариев.

Все-таки шевалье де Роже был мелковат для той должности, которую получил волею судьбы и королевы Мелисинды. Любой другой человек, достигший его положения, уже выложил бы деньги на стол, а не зыркал глазами по сторонам в поисках оружия. И уж тем более не напрягал бы голос, призывая на свою голову если не гнев божий, то, во всяком случае, верную смерть от удара ножом.

– Не надо тревожить сержантов, коннетабль, – вежливо попросил Герхард, – они помешают нашему дружескому разговору.

– Тебе следовало бы обратиться ко мне в Иерусалиме, шевалье, – обиженно пробубнил Манасия.

– Обстоятельство помешали мне сделать это, – печально вздохнул Лаваль. – Но ничего еще не потеряно, дорогой друг. Мы сведем с тобой счеты в другой раз.

– Ты это к чему? – насторожился Роже.

– Зачем вы пошли войной на Дамаск, ведь это же безумие! Неужели в Иерусалиме не нашлось человека, который объяснил бы коронованным ослам всю пагубность этой затеи.

– Наши бароны протестовали, но Людовик и Конрад были непреклонны.

– А как же Мелисинда?

– Ей невыгодно ссориться с крестоносцами. Когда королеве намекнули, что иерусалимское ополчение готов вести на Дамаск ее сын Болдуин, она тут же приказала нам седлать коней. Патриарх Антиохийский просил ассамблею выслушать представителей Триполи, Антиохии и Эдессы, но их даже не пустили в зал. Среди французских баронов прошел слух, что люди Раймунда Триполийского отравили Альфонса-Иордана. И хотя епископ Лангрский заявил, что граф Тулузский умер от удара, это не изменило общего настроения. Даже магистр тамплиеров не сумел переубедить королей.

– Прискорбно, – вздохнул Герхард. – Выходит, единственным человеком, способным оградить нас от джихада, являешься ты, коннетабль.

– Ты меня перепутал с багдадским халифом, шевалье.

– Нет, Манасия, я никогда не ошибаюсь с выбором. Хотя не думаю, что халиф аль-Муктафи отказал бы мне в пустячной просьбе, тем более за столь солидную сумму в двести тысяч денариев. Халифу нужны деньги для войны с сельджукским султаном. Он спит и видит Багдадский халифат во всем его блеске и славе. А разве тебе Манасия не нужны средства на роскошную и безбедную жизнь?

– Ты сумасшедший, – зло выдохнул Манасия.

– В данном случае речь идет не обо мне, а о атабеке Дамаска Унаре. Старый сельджук удивительно добрый человек. Он готов заплатить двести тысяч денариев тому мудрецу, который уговорит крестоносцев отойти от западной стены и обратить свои взоры на восточную. В конце концов, это не бог весть какая услуга. Конрад и Людовик плохо знают местность. Им невдомек, что они уже взяли город, осталось только в него войти через пролом в обветшавшей стене. Но ты, Манасия, им этого не скажешь. Ты сделаешь все, чтобы надутые гусаки из Европы покинули Палестину с великим срамом и не путались под ногами у разумных людей.

– Если промолчу я, то глаза Конраду и Людовику откроет кто-нибудь из иерусалимских баронов, – поморщился коннетабль.

– С умными надо делиться, Манасия. Я же с тобой делюсь. Двести мешков с золотыми монетами уже находятся в твоем обозе, дорогой друг. Твои сержанты любезно согласились постеречь мои телеги, хотя я им не сказал, насколько ценен доставленный мною груз.

– А если я откажусь?

– Я скажу Людовику, что ты предатель, коннетабль де Роже. И что ты уже получил плату от старого Унара. Тебя повесят в назидание другим, а двести тысяч денариев французы и алеманы поделят между собой.

– Ты загнал меня в угол, Герхард!

– Нет, Манасия, ты сам туда забежал.

Филипп де Руси возглавлял дозор из ста шевалье и сержантов, которые магистр тамплиеров де Кроон, спешивший к Дамаску, выслал вперед. До города было уже рукой подать, когда Олекса Хабар, видевший в темноте не хуже чем днем, указал на странные силуэты, смутно различимые при лунном свете. Осторожный Филипп приказал людям спешиться, а сам в сопровождении Хабара, Глеба Гаста и двух оруженосцев Луи де Лузарша и Венцелина де Раш-Гийома проехал вперед и затаился за валом. Колонна турков состояла из тысяч конников, хотя подсчитать их точное количество не представлялось возможным. Шли они к Дамаску, в этом у Филиппа не было никаких сомнений. Поразило его другое, сельджуки подходили к городу с запада, рискуя уткнуться в армию крестоносцев, превосходившую их числом. Возможно, они рассчитывали на внезапность ночного нападения, но нужно быть совсем уж ротозеем, чтобы не заметить приближения такого количества воинов. И Людовик, и Конрад, и коннетабль Манасия де Роже были слишком опытными полководцами, чтобы не обезопасить свой стан дальними дозорами, контролирующими всю округу. И, тем не менее, турки уверенно продвигались вперед, не очень заботясь о соблюдении тишины, столь необходимой для успешной ночной атаки. Один из сельджуков приостановил коня, чтобы справить нужду, чем немедленно воспользовались Глеб Гаст и Олекса Хабар. Беспечный наездник даже не вскрикнул, когда его сняли с лошади и на руках перенесли за вал. Зато здесь он хоть и не сразу, но разговорился. Филипп, хорошо знавший турецкий язык, был потрясен откровениями пленника. Оказывается, арьергард армии Нуреддина, в двадцать тысяч туркменов и курдов, вели к Дамаску бек Айюб и его сын Салахаддин. Основные силы сельджуков во главе с беками Ширкухом, братом Айюба, и Сартаком отстали на несколько дней пути. Перед арьергардом была поставлена задача, войти в город с западной стороны и усилить гарнизон Дамаска.

– Ты уверен, что именно с западной? – спросил удивленный Филипп.

Однако сельджук стоял на своем, даже когда его переправили к магистру де Краону. Благородный Робер удивился ответам пленного не меньше, чем Филипп. За спиной у магистра находилось пятьсот рыцарей-тамплиеров почти тысяча орденских сержантов и две сотни рыцарей из Антиохии и Триполи, решивших на свой страх и риск поучаствовать в походе, затеянном европейскими королями. Было бы опрометчивым атаковать туркменов и курдов Айюба на уставших после долгого перехода конях, но перекрыть им пути отхода, тамплиеры конечно могли. Магистр приказал своим людям сворачивать шатры и немедленно строиться в колонну. Что и было выполнено с похвальной быстротой. Почти две тысячи тяжеловооруженных всадников двинулись по следам сельджуков к древнему городу, очертания которого уже вот-вот должны были проступить через предутреннюю дымку.

– Почему молчат сигнальные трубы? – раздраженно воскликнул магистр. – Неужели они не видят приближающихся туркменов?

Увы, на обширной равнине перед городом, которая должна была всколыхнуться человеческой массой, не происходило практически ничего. Двадцать тысяч сельджуков бека Айюба беспрепятственно прошли к стенам Дамаска.

– Они входят в город через открытые ворота, – сообщил магистру лейтенант тамплиеров, вернувшийся из дозора.

– А где крестоносцы? – растерянно спросил Кроон. – Где их лагерь?

– Они ушли.

– Куда? – взревел магистр.

– К восточной стене.

Магистр тамплиеров потерял дар речи. Дамаск был уже практически взят. Большой кровью крестоносцы преодолели валы, прикрывающие город с запада, уничтожив и пленив почти всех его защитников. Для окончательной победы оставалось сделать только один шаг, но вместо этого Людовик и Конрад отвели свои войска в сторону, открыв тем самым проход в Дамаск армии Айюба. Это что, безумие или предательство? Свой вопрос Робер де Краон не постеснялся задать вождям похода, собравшимся в шатре Людовика Французского, дабы обсудить подробности предстоящего штурма.

– Какого штурма?! – взревел магистр, потрясая огромным кулаком. – Вы в своем уме, благородные шевалье? Восточная стена практически неприступна, а в город только что вошли двадцать тысяч вооруженных до зубов воинов.

Благородный Людовик был шокирован поведением доблестного магистра. Объявлять безумцами двух самых могущественных государей Европы, это знаете ли слишком. Конрад уже готов был разделить гнев и недоумение своего соратника по походу, но тут в шатер почти вбежал, несмотря на почтенный возраст, Ангерран де Куси. Весть, принесенная им, повергла многих баронов в задумчивость, а некоторых даже в уныние. Сельджуки эмира Нуреддина, численностью, по меньшей мере, в сорок тысяч человек находились в двух днях пути от Дамаска. Похоже, эмиры Месопотамии и Сирии были очень хорошо осведомлены о планах крестоносцев и успели собрать огромную армию, вполне способную им противостоять.

– У нас есть целых два дня, чтобы овладеть городом, – бодро произнес Людовик, оглядывая своих притихших товарищей. – С божьей помощью мы возьмем Дамаск.

Король Конрад вопросительно взглянул на Краона, но магистр тамплиеров только рукой махнул. По его мнению, все уже было потеряно, когда в город вошли двадцать тысяч сельджуков Айюба. Крестоносцы если и превосходили их числом, то разве что в полтора раза. При таком раскладе лезть на неприступную стену было чистым безумием. По мнению благородного Робера, которое он не стал скрывать от вождей, следовало отступить от Дамаска раньше, чем сюда подойдут основные силы сарацин. В противном случае крестоносцам придется пробиваться через те самые валы, которые они захватили большой кровью, то и дело попадая в засады.

– Но ведь можно выбрать другой путь отхода, – подсказал герцог Бульонский.

– Нам не следует удаляться от реки, – вздохнул магистр, – ибо других источников воды здесь просто нет.

– Мы не можем уйти от стен Дамаска, не предприняв даже попытки взять город, – возмутился Вельф Брауншвейгский. – Нас сочтут трусами, испугавшимися сарацин.

– Я бы попробовал, – подал свой голос до сих пор молчавший коннетабль де Роже.

– Лучше объясни мне, благородный Манасия, зачем ты увел своих людей от западной стены? – вперил в него магистр глаза, полные ярости.

– Нам докучали насекомые, – поморщился коннетабль. – Кони буквально бесились от их укусов. Но я ведь не знал, что вся армия последует за мной.

– То есть, как не знал, – возмутился король Конрад. – Ты же убеждал нас с благородным Людовиком, что позиция с восточной стороны самая удобная для штурма! То же самое говорили иерусалимские бароны.

– Речь шла только о новых пастбищах для лошадей, – всплеснул руками коннетабль. – Вы же не станете отрицать, что трава здесь сочнее.

– Будь я жеребцом, непременно бы сейчас заржал от счастья, – мрачно пошутил маркиз фон Вальхайм. – Но люди более падки на золото, чем на траву.

С легкой руки благородного Одоакра по лагерю загулял слух о сотнях тысячах денариев, якобы выплаченных эмиром Дамаска иерусалимским бароном и рыцарям за их неслыханное предательство. Иерусалимцы лениво отругивались от наседавших французов и алеманов и потихоньку сворачивали свои шатры. Штурмовать город, да еще с восточной стороны, они явно не собирались.

– Не могу понять, что же произошло с нашими союзниками, – сокрушенно покачал головой расстроенный Людовик. – Ведь рыцари коннетабля де Роже храбро сражались на валах, прорубая дорогу к городу своими мечами.

– Значит, им заплатили уже здесь, – сделал вывод Робер Першский, глядя на брата насмешливыми глазами. – А я все никак не мог взять в толк, откуда взяли столько золота мои партнеры по игре в кости. Маркиз фон Вальхайм, человек на редкость осведомленный, утверждает, что эмир Дамаска Унар заплатил иерусалимцам двести тысяч денариев золотом.

– Двести тысяч! – ахнул Бульонский. – Сколько же сокровищ хранит в своем чреве город, если его правитель швыряет на ветер такие суммы.

– Эти сокровища еще нужно взять, – криво усмехнулся скептически настроенный брат короля.

– Штурмовые лестницы готовы? – спросил Людовик у графа Блуасского.

– Готовы, государь, – бодро отозвался благородный Анри.

– Объяви всем, что я лично посвящу в рыцари тех оруженосцев и сержантов, которые первыми поднимутся на стену.

– Будет сделано, государь.

Город решили штурмовать именно с восточной стороны силами французов и иерусалимцев, атака с запада, в которой участвовали только алеманы, должна была отвлечь внимание осажденных и не позволить им перебросить помощь защитникам восточной стены. На атаку сразу со всех сторон у крестоносцев просто не хватало сил. Дамаск был слишком велик даже для тридцатитысячной армии, прихлынувшей в его пригороды. Людовику оставалось только сожалеть о доблестных рыцарях, нашедших свою смерть под Дорилеем и под Хонами. Из ста тысяч французских и алеманских крестоносцев до стен Дамаска добралась лишь треть. О многочисленных паломниках, сопровождавших обе армии, вожди похода предпочли забыть. Почти никто из этих несчастных не добрался даже до Иерусалима, в который они так стремились попасть.

Филипп де Руси считал, что штурмовать город без осадных башен, не следовало. Того же мнения придерживался Робер де Краон. К сожалению, на строительство столь сложных конструкций крестоносцам просто не хватало времени. Графу Блуасскому, назначенному королем руководителем штурма, удалось за короткий срок соорудить лишь несколько простеньких таранов, медленно ползущих сейчас к городским воротам, да несколько сотен лестниц, которые бодро потащили к стенам хлебнувшие вина пикинеры. Филиппу, несмотря на все старания, не удалось отговорить юных Луи де Лузарша и Венцелина де Раш-Гийома от участия в штурме. Их манили не столько богатства Дамаска, сколько рыцарские шпоры, которыми позвенел над их головами король Людовик. Дабы порыв оруженосцев не оказался последним в их недолгой жизни, на неприступные стены полезли еще трое небезразличных Филиппу людей – Глеб де Гаст, Олекса Хабар и Гвидо де Раш-Русильон.

– Не зарывайтесь, – предупредил своих друзей Филипп. – Пусть юнцы покрасуются на стенах и спускаются вниз. Этого будет вполне достаточно для рыцарских шпор.

Таран, наконец, докатился до ворот Дамаска, и тяжелое, подвешенное на железных цепях бревно ударило в дубовые створки. Сверху на мастеров полилась кипящая смола, но обложенный сырыми шкурами навес спасал их пока что от неприятностей. Филипп стоял рядом с магистром де Краоном, в трех шагах от Людовика. Тамплиерам предстояло захватить приворотную башню, если тяжелый таран сумеет пробить им путь в город. Робер Першский возглавил вторую волну штурмующих, готовых ринуться на стены одновременно с тамплиерами. Коннетабль де Роже командовал третьей колонной атакующих, состоящей сплошь из иерусалимцев. На лице благородного Манасии скепсис был написан столь яркими красками, что король Людовик старался не смотреть в его сторону. Коннетабль был категорически против штурма и в этом решении его поддерживали едва ли не все местные бароны. С большим трудом их удалось уговорить, хотя бы поддержать французов в случае успеха. Крестоносцы первой волны довольно бодро полезли на стены. Сельджуки, похоже, не ожидали от них такой прыти и замешкались с отпором. Филипп внимательно наблюдал за лестницей, приставленной к стене рядом с приворотной башней, по которой ползли его друзья. Хабар, с ярко красным пером на шлеме, подарком жены, служил для него ориентиром. По мнению Филиппа, новгородцу вообще не следовало покидать новобрачную, но благородному Олексе вдруг понадобились рыцарские шпоры, которыми он, похоже, решил порадовать не столько прекрасную Адель, сколько ее привередливых родственников. Хабар буквально взлетел на стену, увлекая за собой своих юных друзей. Филипп вздрогнул, увидев падающего в ров человека, но вовремя сообразил, что это сельджук.

– Кто этот рыцарь с красным пером? – спросил Людовик у своего брата.

– Олекса Хабар, – усмехнулся Робер. – Чего доброго скиф возьмет город в одиночку, не оставив на нашу долю не только золота, но и славы.

Судя по всему, сельджуки уже опомнились от растерянности, во всяком случае, лестницы все чаще падали вниз вместе с гроздьями, висевших на них крестоносцев. Однако красное перо упорно продвигалось к башне, вместе с лазоревыми сюрко Русильонов. Уже не только Филипп, но и магистр де Краон пристально наблюдали именно за этой группой.

– А ведь возьмут башню, – выразил их мнение Робер Першский, затрепетавший в предвкушении победы. – Дозволь им помочь, государь.

– Рано, – коротко бросил Людовик.

Красное перо исчезло со стены и почти одновременно с этим треснули городские ворота. Мастера поспешно катили таран назад, а им навстречу ринулись спешенные тамплиеры.

– Пора! – крикнул Людовик брату, и вторая волна французов хлынула на стены Дамаска.

Филипп ворвался в башню одним из первых и едва успел прикрыться щитом от кипящей смолы, хлынувшей на него сверху. Проход был перегорожен стальной решеткой, но над головой у тамплиеров уже звенели мечи крестоносцев и слышалась ругань Хабара на чужом языке. Драка в башне, судя по всему, разразилась нешуточная. Филипп, прижатый к железным прутьям напирающими тамплиерами, уже прощался с жизнью, когда послышался скрип поворотного колеса. Решетка поползла вверх, освобождая ему проход в город. Тамплиеры буквально вынесли Филиппа под стрелы сельджуков, засевших в ближайших к воротам домах. Сам шевалье уцелел, зато небольшая площадь перед воротами была в мгновение ока устлана телами рыцарей в белых сюрко с красными крестами на груди и спине. Остановка в этом страшном месте была смерти подобна, а потому Филипп ринулся к дверям чужого каменного дворца. Эти двери тамплиеры вынесли без труда, но все три яруса здания оказались буквально забиты сельджуками. Видимо, Унар понимал, что ворота самое слабое место в восточной стене, а потому сосредоточил здесь значительные силы. И если первый этаж тамплиеры захватили без труда, то на лестнице они встретили ожесточенное сопротивление. Рубка здесь шла такая, что лазоревое сюрко шевалье де Руси скоро стало черным от крови. Каждая ступенька наверх оплачивалась такой мерой, словно эта лестница вела в райские кущи. Судя по всему, турки продолжали стрелять с верхних этажей и, похоже, их усилия не пропадали даром, поскольку поток тамплиеров сначала превратился в ручеек, а потом и вовсе иссяк. Второй этаж они все-таки захватили, но для третьего им явно не хватало сил. Именно здесь Филиппа нагнал Гвидо Раш-Русильон, потерявший в этой битве шит и шлем. Его меч дымился от крови, а левая рука, видимо, поврежденная в бою висела плетью.

– Трубы подают сигнал отхода, – крикнул он прямо в ухо ошалевшему шевалье.

– Но почему?! Мы ведь почти у цели.

– Откуда же мне знать, – повел здоровым плечом Гвидо и крикнул во всю мощь своих легких. – Отходим, тамплиеры! Это приказ магистра.

Филипп взвыл от ярости, но подчинился. Отход оказался не менее кровавым чем наступление. Олекса Хабар со товарищи с трудом удерживали ворота, отбиваясь от сельджуков, густо полезших из всех щелей. Филипп краем глаза увидел раненного юношу в синем сюрко, с трудом пробивающегося к воротам из соседнего дома. Судя по поясу, он уже успел стать рыцарем, но, видимо, только для того, чтобы пасть смертью героя на залитую кровью мостовую Дамаска. В последний момент шевалье сумел отвести удар от головы обреченного и толкнул рыцаря к воротам, где его прикрыл собой Глеб Гаст. Тамплиеры все-таки вырвались из ловушки, устроенной им сельджуками, но, разумеется, далеко не все. Магистр де Краон встретил своих людей в сотне метров от стены, сидя верхом на коне, за его спиной выстроились в боевые порядки три сотни всадников в белых сюрко, готовых прикрыть своих отступающих товарищей. Однако сельджуки не рискнули высунуться за стены.

– Что случилось? – спросил Филипп у магистра, с трудом переводя дыхание.

– Армия Нуреддина подошла к Дамаску. Алеманы с трудом удерживают проходы через валы. Садитесь на коней, благородные шевалье, мы отступаем.

К большому облегчению Филиппа, Луи де Лузарш и Венцелин де Раш-Гийом каким-то чудом уцелели в этом рукотворном аду. Гвидо де Раш-Русильон, дважды раненный, с трудом держался в седле. Его подпирали с двух сторон Глеб Гаст и Олекса Хабар.

– Вы, – ткнул в их сторону пальцем магистр де Краон, – лучшие из бойцов, которых я когда либо видел. Останусь жив – не забуду о ваших заслугах перед орденом и матерью церковью. Вперед, шевалье.

– Тебя как зовут? – спросил Филипп у спасенного чудом юного рыцаря.

– Аршамбо де Сен-Валье, – нехотя отозвался тот.

– Держись рядом со мной, – распорядился Филипп. – Да поможет нам Бог.

Армия крестоносцев отступала под ударами, наносимыми сразу с двух сторон. С фланга на нее наседали отборные головорезы Нуреддина, с тыла – туркмены и курды Айюба, покинувшие спасенный Дамаск. Тамплиеры, оказавшиеся на свою беду, в арьергарде крестоносцев, вынуждены были трижды переходить в атаку, дабы отбросить наседавших туркмен. Филипп с трудом добыл телегу для раненных Гвидо и Аршамбо и отправил их к Роберу Першскому с просьбой о помощи и содействии. Коннетабль де Краон лично произвел в рыцари Луи де Лузарша, Венцелина де Раш-Гийома, Олексу Хабара, заодно и всех его уцелевших мечников, число которых сократилось на треть. Этот отход стоил тамплиерам немалых жертв, но никто из них не дрогнул и не покинул строя. Отступали они только по приказу, неизменно подбирая своих раненных, а если имелась к тому возможность, то и мертвых товарищей.

– Сельджуки тамплиеров не щадят, – пояснил Филипп любопытному Хабару. – Орден не платит выкуп за своих рыцарей. Такой у них устав.

– Жаль людей, – покачал головой Олекса. – Будем надеяться, что в рай они попадут без задержки.

– Они попадут, – зло ощерился Филипп. – А ты зачем ввязался в это гиблое дело?

– У нас на Руси не бросают своих, – усмехнулся новгородец. – А уж правы они или нет, пусть Господь разбирается сам. А это правда, что иерусалимцы продались сельджукам?

– Похоже на то, – поморщился шевалье. – В отличие от тебя, они не считают французов и алеманов своими. Такой вот получается расклад, благородный Олекса.

Глава 7 Фальшивое золото.

Поражение крестоносцев под Дамаском обернулось серьезными проблемами не только для Иерусалимского королевства, но и для трех графств, Эдесского, Антиохийского и Триполийского. В Сирию на помощь брату прибыл атабек Мосула Сейфутдин с изрядным количеством хорошо снаряженных воинов. Пока трудно было определить, куда бросят свою многочисленную армию воинственные сыновья Иммамеддина Зенги, на Иерусалим или на Триполи, но Святой город загудел как потревоженный улей в ожидании большой беды. Прошел слух, что Людовик и Конрад, разочарованные поражением под Дамаском, готовятся возвратиться в Европу, оставив иерусалимцев расхлебывать заваренную ими кашу. Обеспокоенная королева Мелисинда пригласила во дворец благородных Людовика и Конрада, дабы узнать их дальнейшие планы. Прием в Башне Давида был устроен с такой пышностью, словно здесь собирались чествовать победителей. Французские и алеманские вельможи расценили поведение королевы как насмешку над людьми, пусть и потерпевшими поражение, но все-таки явивших миру образцы христианской доблести. Людовик и Конрад в ответ на льстивые речи Мелисинды и коннетабля де Роже угрюмо отмалчивались. Потери, понесенные в результате похода на Дамаск, окончательно деморализовали французов и алеманов, и это прискорбное обстоятельство не могли не учитывать их вожди. Кроме того, и Людовик, и Конрад не на шутку опасались, что неудачи в Святой Земле будут использованы их врагами в Европе с весьма печальными для обоих королей последствиями. Благородная Мелисинда, женщина далеко уже немолодая и много повидавшая на своем веку, пыталась сыграть на честолюбии вождей, но европейские короли, герцоги и графы мечтали уже не о подвигах на поле брани, а о возвращении домой. Яства, выставленные на столы, они съели, вино выпили, но решение, столь нужное Мелисинде и всему Иерусалимскому королевству так и не приняли. В переговоры с королями вынуждены были вмешаться тамплиеры. Магистр де Краон и сенешаль де Бове напомнили Людовику о немалой сумме, которую он занял у ордена накануне похода. Французский король рассчитывал расплатиться с долгами добычей, взятой у сарацин, но теперь об этом можно было забыть.

– Орден готов пойти навстречу Франции и простить ей часть долга, но только в том случае, если ты, государь, задержишься в Святой Земле еще на несколько месяцев, – выставил свои условия сенешаль де Бове.

– Не думаю, что атабек Мосула сможет содержать огромную армию долгое время, – дополнил благородного Ролана магистр де Краон. – Он либо двинет ее на один из наших городов, либо распустит до лучших времен. Было бы разумным, государь, перебросить часть твоей армии в Триполи и Антиохию.

– Антиохия исключается, – резко отозвался Людовик. – Я не собираюсь помогать человеку, обманувшему меня самым подлым образом.

Судя по всему, маршал и сенешаль оказались в курсе проблем, возникших у французских вельмож в Антиохии, а потому и не настаивали на своем первоначальном предложении. На помощь графу Раймунду де Пуатье решено было отправить благородного Конрада с его алеманами. Король Германии не выразил по этому поводу протеста, согласившись с доводами тамплиеров, что главной целью похода было не завоевание новых земель, а отражение мусульманской агрессии. Конечно, больших успехов второй крестовый поход не принес. В частности Эдесса так и осталась в руках сыновей Зенги, но с другой стороны, если удастся сохранить в неприкосновенности границы христианских государств в Святой Земле, то в Европе, надо полагать, сумеют оценить усилия двух государей, не пожалевших ни сих, ни денег для торжества христианской веры. После откровенной и дружеской беседы с двумя весьма влиятельными в Святой Земле людьми, Конрад и Людовик воспрянули духом и принялись энергично готовиться к выполнению взятых на себя обязательств. Через неделю алеманы покинули Иерусалим, сердечно распрощавшись со своими боевыми товарищами. Маневры крестоносцев, предпринятые по совету тамплиеров, не остались незамеченными в стане сарацин. Сыновья Зенги так и не рискнули атаковать ни Иерусалим, ни Триполи. Для королевы Мелисинды и ее баронов открылось большое поле для переговоров, чем иерусалимцы немедленно воспользовались. Король Людовик посчитал ниже своего достоинства общение с мусульманскими эмирами и посвятил свободное время молитвам и посещению святых мест. К сожалению, далеко не все вожди крестоносцев оказались столь же благочестивы. Кое-кто ударился в пьянство, а иные предались игре в кости с таким азартом, словно от этого зависела их жизнь. Среди последних особым усердием отличался брат короля Робер Першский, который сочетал в себе оба этих порока, бесспорно не делающих чести ни ему самому, ни всему роду Капетингов. Людовик дважды обращался к младшему брату с требованиями прекратить бесчинства и направить свои помыслы к Богу. Робер совету старшего брата внял и даже отстоял утреннюю службу в храме Гроба Господня, но вечером того же дня в пух прах проигрался в доме иерусалимского барона Жоффруа де Водемона. Справедливости ради следует признать, что играл граф Першский в весьма приличной компании. Среди многочисленных гостей благородного Жоффруа были графы Анри Блуасский и Тьерри Фландрский, герцог Гийом Бульонский, шевалье Филипп де Руси, Олекса Хабар и Гвидо де Раш-Гийом, поправляющийся от ран. Последнему Робер проиграл пятьсот денариев. Сумма изрядная, но все-таки посильная для кошеля брата французского короля. Благородный Гвидо готов был подождать с получением денег, но граф Першский широким жестом вывалил на стол целую кучу монет. Одна из них докатилась до шевалье Хабара, который зачем-то попробовал ее на зуб.

– А деньги-то фальшивые, – спокойно заметил он, повергнув своим заявлением в шок не только благородного Робера, но всех присутствующих в доме барона де Водемона французских вельмож.

Граф Першский расценил слова руса как оскорбление и даже схватился за рукоять ножа, висевшего у него на поясе, но его остановил рассудительный голос хозяина дома:

– Никто не обвиняет тебя, благородный Робер в том, что ты сам отчеканил эти монеты. Скорее всего, ты стал жертвой обмана, но хотелось бы знать чьего.

Увы, приглашенный во дворец Водемона опытный меняла подтвердил слова новгородца – фальшивыми оказались все без исключения монеты, хранившиеся в кожаной сумочке на поясе графа Першского.

– Я получил их от коннетабля де Роже, в благодарность за оказанную услугу, – развел руками побледневший Робер. – Ты уверен, иудей, что это бронза?

– Это действительно бронза, сиятельный граф, покрытая тончайшим слоем золота, – вежливо отозвался меняла. – Мне уже попадались такие монеты. В последние дни в Иерусалиме их становится все больше и больше. Боюсь, благородный Робер, что ты не единственный среди шевалье стал жертвой изощренного обмана.

Конфуз, что и говорить, вышел изрядный. И хотя Гвидо де Раш-Гийом помог сохранить графу Першскому лицо, но долг все равно требовалось оплатить. Узнав о незадаче, приключившейся с братом, король Людовик пришел в ярость. Он вдребезги разнес инкрустированный костью изящный столик и едва не швырнул его обломки в лицо перетрусившему Роберу.

– Граф Першский – фальшивомонетчик! – ревел он раненным быком. – Что мне прикажешь теперь делать, дорогой братец, – вздернуть тебя на центральной площади Иерусалима?

– Я стал всего лишь жертвой обмана, – попробовал оправдаться Робер. – Кто же знал, что все пять тысяч денариев, полученных мною от негодяя Манасии, окажутся фальшивыми.

– Пять тысяч?! – замер Людовик как вкопанный. – За что ты получил такие деньги?

– Не я один, – попробовал увильнуть от прямого ответа Робер.

– Кто еще? – наседал на него разъяренный брат.

– Герцог Бульонский, граф Фландрский, барон де Куси. Другие шевалье тоже брали у него деньги.

– Выходит, маркиз фон Вальхайм был прав, когда заявил, что многие наши вожди искали не свежую траву для лошадей, а мусульманское золото, рассыпанное у восточной стены?

– Не видел я там никого золота, – запротестовал Робер.

– Это потому, что оно уже звенело в твоем кошельке, дорогой братец! Вы украли у меня победу! Вы сделали меня посмешищем Европы! И сами стали жертвами коварных мусульман, которые обвели вас вокруг пальца словно мальчишек.

Робер всегда слыл человеком легкомысленным, но далеко не глупым. Правота брата оказалось слишком очевидной, чтобы от нее можно было спрятаться или отмахнуться. Конечно, потеря пяти тысяч денариев и сама по себе могла стать причиной огорчения для графа Першского, но в данном случае речь шла о его добром имени. В конце концов, пятьсот порченых денариев могли попасть в его казну по чистой случайности, но если вдруг благородные шевалье узнают, что все деньги Робера фальшивые, то на брата короля падет подозрение в измене. Граф Першский, набравшись смелости, намекнул брату на такое грустное для Капетингов, но вполне возможное развитие событий. Однако Людовик и без его намеков уже просчитал ситуацию. Вожди похода, попавшиеся на удочку коннетабля де Роже и мусульман, приложат максимум усилий, чтобы обелить себя и сделать Робера единственным козлом отпущения во всей этой мутной истории. Конечно, граф Першский своей продажностью и легкомыслием заслужил самую суровую кару, но, к сожалению, тень его вины падет и на Людовика Французского. Короля могут обвинить в сговоре с эмирами и получении из их рук большой суммы денег. К сожалению, у Людовика под рукой не оказалось средств ни настоящих, ни фальшивых. Казна его была пуста, а золото, обещанное тамплиерами, на содержание французской армии еще не поступило. Людовику пришлось обратиться за помощью к Элеоноре, объяснив жене всю нелепость ситуации.

– Я слышала, что коннетабль Манасия очень большой негодяй, – поморщилась Элеонора, поправляя прическу. – Благородная Мелисинда могла бы выбрать более приличного человека себе в любовники. Пятьсот денариев я отошлю Роберу, но, боюсь, этого будет слишком мало, чтобы обелить твоего брата, Людовик. Мне бы очень хотелось поехать в Триполи вместе с тобой, мой дорогой, тем более что благородная Сесилия, твоя тетя, прислала нам уже второе письмо с приглашением, но, думаю, тебе лучше остаться в Иерусалиме.

– Почему? – нахмурился Людовик.

– Потому что эта история будет иметь продолжение, – вздохнула Элеонора. – Сегодня утром я встречалась с Филиппом де Руси. По сведениям этого достойного шевалье, эмир Дамаска выплатил иерусалимским и нашим баронам сумму в двести тысяч денариев, по меньшей мере. Так что недоразумение с Робером всего лишь первый прискорбный случай в череде грядущих скандалов. Благородный Филипп знает имя человека, который выступил посредником в сделке между сарацинами и христианами. Но будет лучше, если имя коннетабля де Роже назовешь ты, Людовик.

Король Франции подозревал свою жену Элеонору Аквитанскую в измене, более того, он уже имел разговор на эту тему с епископом Лангрским. Однако папский легат посчитал, предлог для развода надуманным, вскольз заметив, что Людовик не может даже назвать имя любовника, соблазнившего его жену. Раймунд де Пуатье, к которому король приревновал Элеонору, для такой роли не годился. Во-первых, Раймунд был уже далеко не молод, во-вторых, никогда не отличался особой прытью в любовных делах. С какой бы это стати разборчивой королеве, вокруг которой увивался целый рой молодых красавцев, отдавать свое сердце и тело потрепанному жизнью мужчине, к тому же доводящемся ей родным дядей. Благородная Элеонора слишком умная женщина, чтобы не знать меры даже в грехе. Пораскинув умом, Людовик пришел к выводу, что папский легат, скорее всего, прав. И хотя этот вывод не примирил его с королевой окончательно, все-таки их отношения значительно улучшились в последнее время.

– Хорошо, – сказал Людовик. – Поезжай одна. Передай благородной Сесилии, что у меня в Иерусалиме накопилась масса дел.

Королева Франции оказалась права в своем мрачном пророчестве. И хотя Робер вернул долг Гвидо де Раш-Русильону и снял тем самым с себя возможные подозрения, скандал продолжал разрастаться, захватывая в свои сети все большее и большее число лиц. Благородному Людовику не потребовалось чрезмерных усилий, чтобы убедить своих и без того прозревающих вассалов в виновности коннетабля де Роже. Против которого поднялись уже не только французские, но и местные бароны, осознавшие, наконец, как жестоко их обманули. Страшные слухи черной тучей ползли по Иерусалиму, пугая грядущей грозой сторонников благородного Манасии и королевы. Всерьез поговаривали о заговоре. Тем более что зародился этот беспримерный в истории Иерусалима скандал в доме барона де Водемона, близкого друга убитого недавно Гуго де Сабаля. Благородный Жоффруа объявил себя опекуном и защитником принца Болдуина, которому давно уже следовало стать королем, и принялся успешно вербовать сторонников. Королева Мелисинда почувствовала недовольство баронов, но не смогла сразу правильно определить его причину. Именно поэтому она с самого начала взяла неверный тон в разговоре с благородными шевалье, явившимися к ней с требованием, лишить Манасию де Роже должности коннетабля. Просителей возглавлял барон де Водемон, и это обстоятельство решило исход дела. Гордая Мелисинда не пожелала уступить едва ли не главному своему сопернику в борьбе за власть.

– Пока я королева, благородный Манасия будет коннетаблем, – гордо заявила она.

– В таком случае, ты не будешь королевой, благородная Мелисинда, – в сердцах бросил Жоффруа и круто развернулся к выходу.

Конечно, королеве следовала сразу же арестовать заговорщиков, не выпуская их из Башни Давида, но она оказалась неготовой к столь бурному развитию событий. Однако Мелисинда была слишком опытной правительницей, чтобы долго пребывать в растерянности. Через полчаса она вызвала капитана своей гвардии Пьера де Боше и приказала ему взять под стражу зачинщиков мятежа, собравшихся во дворце Водемона. Благородный Пьер, человек осторожный и далеко не глупый, выполнил приказ только наполовину. То есть окружил усадьбу благородного Жоффруа, но никаких решительных действий предпринимать не стал. Зато отправил посланца к Раулю де Музону с просьбой воздействовать на королеву, которая своими непродуманными действиями могла ввергнуть Иерусалим в пучину раздора. Старый Рауль, несмотря на свой почтенный возраст, поспешил в королевский дворец, дабы поделиться своими соображениями с раздраженной Мелисиндой. Королева хоть и без большой охоты, но все-таки согласилась принять выжившего из ума Музона. Однако, как вскоре выяснилось, старый интриган хоть и потерял свойственную ему с молодости подвижность, но нюха не утратил. И причина нынешней смуты стала ему известна куда раньше, чем королеве.

– Фальшивые деньги, – сказал Рауль тихо, глядя при этом на Мелисинду слезящимися от старости глазами.

– Это те самые бронзовые кругляшки, которые граф Першский пытался всучить шевалье из Антиохии?

– Речь идет о двухстах тысячах денариев, которыми старый Унар расплатился с коннетаблем де Роже за очень важную услугу, оказанную им сельджукам во время осады Дамаска. А Манасия был настолько щедр и благороден, что поделился ими не только с нашими, но и французскими баронами. Наверняка дело окончилось бы к всеобщему удовольствию, если бы золото оказалось настоящим, но, увы. И теперь у баронов не осталось иного выхода, как объявить коннетабля предателем и свалить на него вину за поражение под Дамаском.

– Выходит, брали все бароны, а не только Манасия? – нахмурилась королева.

– Выходит так, – пожал иссохшими плечами Музон. – Я не виню коннетабля де Роже в том, что он не проявил рвения при взятии Дамаска. Ибо падение этого города всколыхнуло бы мусульманский мир, что аукнулось бы нам большой бедою. Но благородный Манасия допустил большую ошибку, он не проверил деньги, которые оказались у него в руках. Хотя величина взятки должна была его насторожить. Двести тысяч денариев это слишком много для скуповатого Маннуддина Унара. Я прошу тебя, благородная Мелисинда, отозвать капитана Пьера де Боше. Во дворце Водемона сейчас находятся не только наши бароны, но и обиженные французы. Чего доброго, прольется кровь наших гостей, и у короля Людовика не останется иного выхода, как только отомстить тебе за убитых вассалов.

– По-твоему, я должна им выдать Манасию, – сверкнула глазами Мелисинда.

– Решать тебе, – вздохнул Музон. – Но в любом случае, нам следует выиграть время. Собрать силы и помириться с французскими баронами.

– Каким образом?

– Прежде всего, возместить им понесенные убытки, – усмехнулся старый Рауль. – Но сделать это следует так, чтобы не возбудить слухов. Часть французов уже убыли в Триполи. Через месяц-два атабек Мосула распустит свою армию, и Людовик покинет Иерусалим. Вот тогда у тебя появится возможность, посчитаться Жоффруа де Водемоном.

– Спасибо за совет, Рауль, – кивнула Мелисинда. – Ты в который уже раз проявил себя как мой самый верный и преданный друг.

Манасия де Роже потерпел едва ли не самое оглушительное поражение в своей жизни. Благородная Мелисинда хоть и не выдала его заговорщикам, но дала понять расстроенному коннетаблю, что спасение дураков от пеньковой веревки отнюдь не входит в круг обязанностей правительницы Иерусалима. Это был удар, способный сбить с ног любого, даже самого твердого человека, но Манасия его выдержал. Он даже не пытался оправдываться перед королевой, ибо, прежде всего, провинился перед самим собой. Надо быть уж совсем законченным идиотом, чтобы верить таким авантюристам, как Герхард де Лаваль. Этот жалкий раб эмира Нуреддина обвел вокруг пальца одного из умнейших людей Святой Земли. Правда, у этого негодяя был союзник, в чем Манасия вынужден был признаться самому себе, – жадность. И хотя большую часть денег, полученных от Лаваля, пришлось раздать корыстолюбивым баронам, все-таки сорок тысяч денариев остались в руках у коннетабля. Роже стал бы едва ли не самым богатым на Востоке человеком, если бы монеты, которые он прятал в своем обозе, оказались золотыми. Увы, на руках у Манасии осталась бронза. Нельзя сказать, что он раньше не сталкивался с подделками, но такой тонкой, можно сказать даже филигранной работы ему видеть не доводилось. Любой другой человек на месте шевалье де Роже, наверное, лишился бы разума, перебирая позолоченные монеты, а он всего лишь размышлял над тем, где и как можно использовать этот дар самого лютого своего врага, которого он в ослеплении принял за лучшего друга. Справедливости ради следует признать, что встреча с Герхардом де Лавалем не вышла для Манасии совсем уж безнадежно проигрышной. Этот негодяй избавил коннетабля от самого упорного и могущественного врага, который наверняка бы уничтожил шевалье де Роже, если бы остался жив. Из понесенных убытков в сорок тысяч денариев можно было смело вычитать те самые пять тысяч, которые не были уплачены Роже хитроумному Герхарду, будь он трижды проклят.

– Подсчитываешь убытки, коннетабль, – прозвучал вдруг за спиной Манасии спокойный голос.

Прежде чем обернуться, шевалье де Роже нащупал рукоять ножа, лежащего на груде фальшивых монет. Манасия всегда отличался физической ловкостью и в совершенстве владел всеми видами оружия, в том числе и метательного. Он почти не сомневался в своей способности убить человека, неожиданно вставшего за его спиной. Но это почти заставило коннетабля призадуматься. К тому же он не узнал по голосу говорившего, а это могло привести к роковой ошибке, расплатой за которую вполне могла бы стать его жизнь. Именно поэтому Манасия обернулся к гостю с самой любезной из своих улыбок на устах.

– Филипп де Руси, – представился незнакомец и без приглашения присел к столу. – Садись, шевалье де Роже, наш разговор будет долгим.

– Если мне не изменяет память, то этот дом принадлежит мне, – усмехнулся Манасия, но совету пришельца все-таки последовал.

– Пока да, – не стал спорить благородный Филипп, пристально разглядывая своего собеседника.

Коннетабль никогда не сталкивался с владетелем Ульбаша, зато много слышал о нем. Этот человек слыл едва ли не самым отчаянным интриганом в Святой Земле. Говорили, что он сумел укротить взбалмошную Алису сестру Мелисинды и почти единолично правил Антиохией, оттеснив на задний план Раймунда де Пуатье. Именно благородный Филипп де Руси, подавил мятеж в Триполи и вернул сыну благородной Сесилии уже утерянную им графскую корону. После смерти Алисы этот человек сумел договориться с византийцами, вторгшимися в земли Антиохии, и сохранил границы графства практически в неприкосновенности. В последние годы о нем почти не упоминали, по слухам, он уехал в Византию, ко двору басилевса Мануила, привечавшего антиохийских шевалье. И вот этот человек вернулся, дабы предъявить Манасии какой-то счет.

– Я действовал в интересах Иерусалимского королевства, и ты, благородный Филипп, должен это понимать. Взятие Дамаска обернулось бы катастрофой не только для нас, но и для Антиохии. Воинственные европейские короли приходят и уходят, а мусульманские эмиры остаются, чтобы мстить нам за чужую вину.

– Кто тебе подсунул фальшивые монеты? – спросил Филипп.

– Один подлый анжуец, – поморщился Манасия. – Когда-то он состоял в свите короля Фулька, но был изгнан за какую-то провинность.

– Герхард де Лаваль, – процедил сквозь зубы гость.

– Ты его знал? – удивленно вскинул бровь коннетабль.

– В первый раз я едва не убил его в Триполи, во второй – в Любеке, на другом краю земли.

– Вот видишь, благородный Филипп, оказывается, я расплачиваюсь за твои промахи, – усмехнулся Манасия.

– Я ценю твой юмор, коннетабль, но мне хотелось бы знать, что тебе предлагал этот человек.

– Он предложил мне заплатить за смерть Гуго де Сабаля пять тысяч денариев.

– И ты согласился?

– Я отказался, – нахмурился Манасия. – Смерть графа Галилейского не решала всех моих проблем. Но если бы он предложил мне устранить всех крикливых сторонников принца Болдуина – я бы подумал. У Герхарда де Лаваля были свои счеты с Гуго де Сабалем, и он убил его совершенно бесплатно.

– А фальшивые монеты?

– Он привез мне деньги прямо в наш лагерь под Дамаском. И поставил меня перед выбором – либо я отвожу армию к восточной стене, либо он объявит меня предателем, получившим золото от эмира Унара. Я выбрал второй вариант. Не скрою – хотел разбогатеть.

– У этого человека седая прядь надо лбом?

– Да, – подтвердил Манасия. – Говорят, что он столкнулся нос к носу с демонами в землях славян.

– Кто говорит?

– Маркиз фон Вальхайм, – пожал плечами Манасия. – Как ты понимаешь, шевалье, я не мог оставить без внимания столь опасного человека и послал за ним соглядатаев. Он провел в доме благородного Одоакра довольно много времени. Похоже, они давно и хорошо знакомы друг с другом.

– Маркиз брал у тебя деньги?

– В том-то и дело что нет, хотя я ему их предлагал. Намеками конечно. Он сделал вид, что не понял меня, зато без споров увел своих сержантов от западной стены. За благородным Одоакром последовали все алеманские бароны и рыцари.

– Выходит, он знал, что деньги фальшивые?

– Теперь у меня нет в этом ни малейших сомнений. Уже здесь, в Иерусалиме, я попытался выяснить, что за птица этот маркиз. По слухам, он горячий сторонник герцога Вельфа Брауншвейгского и один из самых непримиримых врагов императора Конрада. Есть еще одна любопытная деталь, которая, возможно, тебя заинтересует, благородный Филипп. Маркиз фон Вальхайм присутствовал при внезапной кончине графа Тулузского, случившейся на пороге спальни его жены. Представь себе, шевалье, они охотились за демоном. Мой осведомитель Сен-Лари утверждал, что несчастный граф все-таки увидел то ли самого дьявола, то ли его пособника в постели своей супруги, что и послужило причиной смерти. Сен-Лари даже назвал мне под большим секретом имя шевалье, ставшего пособником темных сил.

– И кто же это?

– Гвидо де Раш-Русильон. Оказывается, у маркиза фон Вальхайма имеется пергамент с воспоминаниями какого-то рыцаря фон Майнца, в котором черным по белому написано, что благородные шевалье Глеб де Лузарш и Венцелин фон Рюстов вступили в сделку с дьяволом в подвале мечети Аль-Акса. И якобы сам Люцифер вручил им таинственный камень, дающий власть над людьми.

– Глеб де Лузарш мой отец, – холодно заметил Филипп.

– Именно поэтому я счел своим долгом предупредить тебя, шевалье. Разумеется, в обмен на лояльное отношение с твоей стороны. Ведь Гвидо де Раш-Русильон твой родной племянник, и он действительно является любовником благородной Марии, теперь уже вдовы графа Тулузского.

– Кто еще присутствовал в доме в момент смерти Альфонса-Иордана?

– Герцог Бульонский и некий Вальтер фон Валенсберг. Последний попал в плен к мусульманам под Дорилеем и был выкуплен, то ли графиней Констанцией, то ли ее мужем бароном Альфонсом де Вилье. Потом он неведомыми путями попал в свиту графа Тулузского. На вид вполне простодушный молодой человек, но, по словам Сен-Лари, Вальтер тоже участвовал в походе на славян, закончившимся провалом из-за происков дьявола и его пособников. Во всяком случае, так утверждает Валенсберг. Чуть не забыл упомянуть папского легата Годфруа де Лангра, который лично проверил все запоры в спальне Марии и был абсолютно уверен, что кроме инкуба никто не сумеет проникнуть в обследованное им помещение.

– А что ты сам об этом думаешь, благородный Манасия? – спросил Филипп.

– Я думаю, что граф Тулузский действительно увидел свою жену в объятиях молодого человека, но проник тот в спальню Марии вполне естественным путем. Все дело в том, шевалье, что Иерусалим часто переходил из рук в руки, а потому его жители строили потайные ходы в своих домах. Я побывал в спальне графини Тулузской после того, как она покинула этот дом, и без труда определил, что одна из стен – двойная и между перегородками имеется проход, вполне достаточный для стройного шевалье, охваченного любовной страстью. Будь граф Тулузский трезвым и скептически настроенным мужем, он наверняка бы остался жив. Увы, религиозный фанатизм порой бывает для людей не менее вреден, чем порок прелюбодеяния.

– Я рад, что нашел в твоем лице, благородный Манасия, человека рассудительного и не склонного к необдуманным поступкам, – спокойно проговорил Филипп. – Поэтому я настоятельно советую тебе не только самому остаться дома, но и не вводить в соблазн своих друзей.

– Но меня ждет патриарх Фульхерий, – попробовал возразить Манасия.

– У патриарха сегодня отбоя не будет от высокопоставленных гостей, возможно, он заметит твое отсутствие, шевалье де Роже, и даже огорчится по этому поводу. Но, в конце концов, что такое огорчение даже очень значительного лица по сравнению с собственной жизнью. Король Болдуин Третий не станет преследовать любовника своей матери, но он вынужден будет покарать мятежников, осмелившихся встать между ним и троном.

– А фальшивые деньги? – вспомнил Манасия.

– Не в интересах французских и иерусалимских баронов поддерживать слухи, бросающие тень на их репутацию, – усмехнулся Филипп. – Всего хорошего, шевалье де Роже, желаю тебе спокойно провести вечер в компании с виноградной лозой. Думаю, это не только в наших, но и в твоих интересах.

Фульхерий Ангулемский не только считался, но и являлся едва ли не самым преданным сторонником королевы Мелисинды. А сан патриарха Иерусалимского если и не спасал его от наветов, то, во всяком случае, защищал от прямого физического насилия. Он сумел выдержать напор со стороны буйного Гуго де Сабаля, грозившего ему карами небесными, и теперь с достоинством внимал аргументам Людовика Французского. По мнению короля, юноша, достигший семнадцатилетнего возраста, вполне способен был управлять государством. А поведение матери благородного Болдуина иначе как узурпацией власти назвать нельзя. Патриарх Фульхерий не отрицал, что сын благородной Мелисинды весьма одаренный юноша, но, тем не менее, уступающий своей матери в опытности и умении разбираться в людях. Королева Мелисинда явила себя достойной соправительницей своего мужа Фулька, а после его смерти сумела в неприкосновенности сохранить границы Иерусалимского королевства. И с какой же, простите, стати мудрая правительница должна уступать трон отроку, подверженному влиянию баронов, больше заботящихся о своих правах и привилегиях, чем о защите Гроба Господня.

– Увы, патриарх Фульхерий, я признал бы твои доводы обоснованными, если бы люди, которых благородная Мелисинда привлекла к управлению королевством, оказались бы на высоте положения в трудный для Святой Земли час.

При этих словах, Людовик высыпал на столик, стоящий перед патриархом, пригоршню фальшивых монет и укоризненно покачал головою. Синхронно с королем вздохнули магистр и сенешаль ордена тамплиеров, а также барон де Водемон, пожалуй самый заинтересованный в исходе переговоров человек.

– У нас есть все основания подозревать близких к королеве Мелисинде лиц в тайном сговоре не только с эмиром Дамаска, но с атабеком Мосула, – спокойно продолжал Людовик.

– Это серьезные обвинения, сын мой, – печально вздохнул патриарх. – Они требуют веских доказательств и свидетельских показаний особ высокого ранга. В противном случае, я не могу воспринимать подобные высказывания иначе как наветы на благородную Мелисинду и преданных ей шевалье.

– Быть может, нам следует пригласить в твой дворец, святой отец, ближайших к королеве людей, дабы выслушать из их уст доказательства непричастности к этому скандальному делу, – предложил сенешаль де Бове. – Честное слово, данное в твоем присутствии, коннетаблем Манасией де Роже, могло бы снять подозрения на его счет и утихомирить страсти.

Фульхерий Ангулемский глянул на благородного Ролана с удивлением. До сих пор он числил сенешаля в тайных сторонниках юного Болдуина и никак не ожидал услышать от него столь странное предложение. Патриарх очень хорошо знал Манасию и нисколько не сомневался, что тот принесет любую клятву, которую сочтет для себя выгодной. Надо полагать, сенешаль знает шевалье де Роже нисколько не хуже патриарха, тогда чем прикажите объяснить его нынешнюю наивность? Смущало Фульхерия и то, что король Людовик и магистр Робер де Краон кивают головами в такт словам старого Ролана, словно во всем с ним согласны. Патриарх знал, что его резиденция окружена сторонниками мятежных баронов. Однако численность мятежников была невелика, и вряд ли они вообще выступили бы без поддержки французов Людовика. Зачем королю, потерпевшему позорное поражение под Дамаском, потребовалось ввязываться в чужую свару, Фульхерий не знал, но он был абсолютно уверен, что Людовик сделает все, чтобы избежать кровопролития в Святом граде. Того же мнения придерживалась и благородная Мелисинда, с которой патриарх беседовал накануне. Королева обещала патриарху защиту, в случае если давление на него выйдет за рамки приличий. Коннетабль Манасия должен был привести своих людей к резиденции патриарха еще сегодня днем, но почему-то задерживался, и эта его странная медлительность раздражала Фульхерия Ангулемского.

– Пусть будет по-вашему, – вздохнул патриарх. – Я отправлю за Манасией своего слугу.

Увы, коннетабль де Роже на зов Фульхерия не откликнулся. Преданный патриарху человек, посланный в его дворец, вернулся с вестью, поразившей Ангулемского в самое сердце. Манасии не казалось дома в тот самый день, когда королева особенно нуждалась в его помощи. Именно в этот миг патриарх осознал, что сопротивление бесполезно. Благородная Мелисинда была брошена всеми своими союзниками, включая и хитроумного коннетабля. Манасия то ли продался в очередной раз, то ли был загнан в угол своими безжалостными противниками. Выхода не было. Патриарх Фульхерий очень хорошо знал пределы своей власти в Иерусалиме. У него хватало друзей и здесь, и в Риме, но и в недоброжелателях он тоже не испытывал недостатка. Один из них, папский легат Годфруа де Лангр ласково улыбался сейчас в лицо Фульхерия Ангулемского. Речь шла уже не о благородной Мелисинде, а самом патриархе, под которым вдруг зашатался престол. Чего доброго, его могли обвинить в тесных связях с изменником Манасией, а это обернулась бы для него очень большими неприятностями. Фульхерию Ангулемскому ничего другого не оставалось, как только надеяться на благодарность юного Болдуина, который, надо полагать, не забудет, кто возложил королевский венец на его склоненную голову.

– Хорошо, – уверенным голосом произнес патриарх. – Готовьтесь к коронации. Да благословит Господь нашего нового государя, благородного Болдуина Иерусалимского.

Глава 8 Чужая жена.

Король Людовик после коронации Болдуина пребывал в благодушном настроении. Этому способствовали и вести, полученные из Сирии. Атабек Мосула распустил свою армию, так и не решившись напасть на христианский город. Узнав о случившемся, жители Иерусалима дружно благодарили не только Господа, но и французского короля. Уставший от поражений Людовик был тронут приветственными криками иерусалимцев до глубины души, что, однако, не помешало ему отдать приказ своей сильно поредевшей армии о возвращении в Европу. Расторопные генуэзцы предложили королю услуги по весьма сходной цене, и Людовику ничего другого не оставалось, как в очередной раз возблагодарить небо за то, что оно вняло его молитвам и послало попутный ветер нанятым судам. Путь в Европу для короля Франции лежал через Триполи, где загостилась у тетки Сесилии его благородная супруга Элеонора Аквитанская. Дабы избавиться во время пути от неизбежной в таких случаях скуки, Людовик пригласил к себе на галеру герцога Бульонского и епископа Лагрского, людей набожных, благочестивых и не склонных к загулам. Преподобный Годфруа сочувственно выслушал жалобы короля на бесчинства младшего брата Робера, которого даже скандальная история в Иерусалиме не смогла излечить от пагубной страсти. Однако герцог Бульонский с тяжким вздохом заявил, что игра в кости это далеко не самый тяжкий грех для молодого человека, чем удивил короля.

– А какой грех в таком случае ты считаешь самым опасным для человеческой души, благородный Гийом?

– Прелюбодеяние, – сверкнул глазами Бульонский. – Именно эта пагубная слабость чаще всего приводит юношу в сети дьявола.

Людовик, разумеется, знал о смерти Альфонса-Иордана Тулузского и очень скорбел об уходе столь доблестного рыцаря, защитника христианской веры. Однако подробности этого ухода для него открылись только сейчас, на пути из Иерусалима в Триполи. Правда, ни герцог, ни епископ инкуба не видели, но почти не сомневались, что его узрел несчастный граф Тулузский.

– Что значит почти? – возмутился король. – Так был инкуб или не был?

Преподобный Годфруа продолжал сегодня удивлять Людовика. В его устах пересказ откровений покойного фон Майнца звучал как приговор не только для потомков великих грешников, но и для французского короля. Людовик был шокирован как тоном своего духовного наставника, так и выводами, которые тот сделал из истории прискорбной во всех отношениях, но не имеющей к королю Франции ни малейшего отношения.

– Ходят слухи, государь, – сказал епископ, пряча глаза, – что благородная Сесилия не всегда была верна своему мужу.

– Да какое мне дело до беспутной тетки, – возмутился король. – Все знают, что она путается с коннетаблем де Лузаршем.

– Благородная Сесилия, увы, не одинока в своем грехе. В дьявольские сети попали многие французские дамы, что не могло, конечно, не сказаться на результатах богоугодного предприятия.

– Говори! – пристально глянул на епископа Людовик.

– Благородная Элеонора не устояла перед соблазнителем, которого мы с Гийомом подозреваем в связях с темными силами.

– Подозрения, это еще не уверенность! – попробовал возмутиться король, но голосу его не хватило накала.

Герцог Бульонский согласился с Людовиком, что в данном случае уверенности нет ни в чем. Алеманы всегда были склонны к выдумкам и, нельзя исключить того, что неведомый фон Майнц просто оболгал своих товарищей по крестовому походу. Не исключено также, что он был просто сумасшедшим. Да и маркиз фон Вальхайм, ознакомивший герцога и епископа с забытым всеми манускриптом не внушал Гийому особого доверия. И тем не менее…

– Что тем не менее?! – вспылил Людовик, окончательно запутавшийся в намеках и предположениях своих старших друзей.

– Тебе не следует задерживаться надолго в Триполи, государь, – сказал со вздохом епископ. – Чем быстрее ты покинешь этот город и вернешься в Европу, тем лучше.

– Не могу же я проигнорировать благородную Сесилию и своего двоюродного брата графа Раймунда. Это вызовет массу слухов, которыми и без того уже окружен этот несчастливый поход.

– Тебе решать, государь, – вздохнул герцог Бульонским. – Мы же с преподобным Годфруа смиренно последуем за тобой.

Благородная Сесилия с блеском оправдала все нелицеприятные слухи, гулявшие о ней как в Европе, так и в Святой Земле. Людовика поразила моложавость тетки, которой по его прикидкам перевалило за пятьдесят. Хотя сама она утверждала, что ей совсем недавно исполнилось сорок. И самое обидное – внешность графини Триполийской вполне соответствовала ее словам, а отнюдь не расчетам благородного Людовика. Конечно, вдумчивый человек легко опроверг бы утверждение Сесилии, сославшись на ее сына Раймунда, которому уже стукнуло тридцать, но, к сожалению, в Триполи разум был не в почете, здесь царили поэзия и любовь. Графиню Триполийскую окружало такое количество звездочетов, магов, поэтов, певцов и прочих подобного рода бездельников, что благочестивому человеку ничего другого не оставалось, как поджимать брезгливо губы и бродить с перекошенным лицом по роскошно обставленным покоям. Что Людовик и сделал, дабы хотя бы своим видом выразить протест бесчинствам, творящимся вокруг.

– Ты меня удивляешь, племянник, – высказалась благородная Сесилия на второй день их знакомства. – Тебе нет еще и тридцати, у тебя молодая красивая жена, а ты ходишь с таким видом, словно собираешься постричься в монахи.

– Я думаю о Боге, – надменно ответил Людовик.

– О Боге нужно думать в храме, – возразила Сесилия. – А здесь, на балу, следует веселиться. Почему ты не танцуешь?

– Мой духовный наставник, епископ Лангрский, считает танцы занятием греховным, и я полностью согласен с ним.

– Танцы укрепляют ноги, что позволяет благородным шевалье уверенно держаться в седле. Обучение своих пажей я начинаю именно с танцев, а уж затем их знакомят с поэзией Востока и Запада.

– Зачем? – удивился Людовик.

– Затем, чтобы они смогли объясняться со своими возлюбленными изящным слогом, а не языком пригодным разве что для конюшни.

– Я вижу, ты преуспела в своих намерениях, благородная Сесилия, – хмуро бросил Людовик. – Более распутного двора, чем здесь в Триполи, мне видеть еще не доводилось.

– Ты много потерял, племянник, – покачала головой графиня. – И самая главная твоя потеря – молодость. Она ушла от тебя раньше, чем твои волосы тронула седина.

Герцог Бульонский поссорил со своей женой Талькерией. Спор вышел из-за одежды, совершенно неприличной на взгляд Гийома. Он полагал, что прозрачная материя не годится для котты благородной дамы. К тому же котта Талькерии слишком откровенно облегает тело, выставляя напоказ то, что не может не смущать умы шевалье.

– Тебя смутило? – спросила дерзкая Талькерия, глядя на мужа насмешливыми карими глазами.

– Меня нет, – отрезал обиженный Гийом.

– Но вот видишь, мой дорогой, оказывается не все так страшно.

– Я имею в виду не себя, а юного Луи де Лузарша, который весь вечер не сводит с тебя глаз.

– Спасибо за напоминание, герцог, я обещала шевалье следующий танец.

Годфруа де Лангр назвал балы графини Тулузской сатанинскими игрищами, чем удивил до глубины души благородного Робера, считавшего в силу молодости и врожденного легкомыслия танцы невинной забавой. Граф Першский был без ума от своей тетки и ее фрейлин, за которыми увивался с какой-то болезненной, по мнению епископа, страстью. Впрочем, бедный Робер был не единственным французским шевалье, которого опьянил аромат Востока, буквально разлитый по залам роскошного дворца. Но настоящим прибежищем греха был чудесный сад из плодовых деревьев и цветов, где имелись уютные беседки для отдыха благородных дам и шевалье. Епископ Лангрский и герцог Бульонский, увлеченные богословской беседой, имели неосторожность приблизиться к одному из таких прибежищ греха. Вздохи и охи, доносившиеся из увитой виноградной лозой беседки, сначала повергли их в оторопь, а после и вовсе лишили дара речи. Последнее, правда, случилось уже после того, как ревнивый герцог проделал отверстие в завесе, скрывающей прелюбодеев. Зрелище, открывшееся благочестивым людям, оказалось столь ужасным, что с епископом Лангрским едва не случился удар, подобный тому, что унес жизнь несчастного графа Тулузского. Нельзя сказать, что преподобный Годфруа не видел прежде обнаженных женских бедер, но когда он осознал, что эти бедра принадлежат благородной Элеоноре, а человек, склонившийся над ней в предосудительной позе вовсе не король Людовик, он издал вопль, по счастью оказавшийся, беззвучным и в ужасе отпрянул назад. На герцога Бульонского предосудительное зрелище произвело куда менее сильное впечатление, он даже буркнул себя под нос фразу, поразившую епископа до глубины души:

– Могло быть и хуже.

– А что может быть хуже измены своему супружескому долгу со стороны коронованной особы? – прошипел преподобный Годфруа.

– Измена моей жены, – вздохнул ревнивый герцог.

– А ты уверен, сын мой, что мы не найдем ее в соседней беседке в объятиях того самого молодца, с которым она кружила в танце?

Благородный Гийом пришел в ярость. Он с таким шумом и решительностью ввалился в очередное обиталище греха, что едва не напоролся на выставленное ему навстречу острие ножа, зажатого в руках зеленого юнца с поразительно синими глазами. За спиной благородного шевалье лежала роскошная блондинка, в которой герцог с первого взгляда опознал благородную Маврилу, супругу барона Ангеррана де Куси. Воистину эта ночь была ужасной!

– Ты ничего не видел, благородный Гийом, не правда ли? – спросил ласковым голосом блудодей.

– Ничего, – выдохнул Бульонский, медленно отступая назад. – Клянусь Богом.

А что еще мог сказать человек, которому угрожали смертью. Во всяком случае, именно так объяснил свое поведение герцог, недовольному епископу, полагавшему, что не следовало поминать Господа всуе, да еще в обители разврата.

– По-твоему, я должен был пасть мертвым у ног распутницы Маврилы? – обиженно прошипел, не на шутку перетрусивший Бульонский.

Падре Годфруа принес герцогу свои извинения, сославшись при этом на волнение:

– И дернул же нас черт прогуляться по этому саду!

– Бога нельзя поминать, а черта можно, – криво усмехнулся Гийом. – Надо убираться отсюда, епископ, и как можно скорее.

– Из сада?

– Из города, – угрюмо бросил Годфруа. – Иначе в свите короля Людовика не останется дам и шевалье, не вкусивших плода с древа греха.

Благородного Гийома чужие проблемы не волновали, он настойчиво искал доказательства неверности собственной жены. Его сержанты днем и ночью охраняли дом, выделенный графом Раймундом под постой знатному гостю, но, увы, ничего подозрительного так и не обнаружили.

– Смирись, герцог, – посоветовал Гийому граф Першский. – Твоя Талькерия чиста как ангел.

Эту невинную во всех отношениях шутку Бульонский воспринял как оскорбление и едва не задушил благородного Робера на глазах потрясенного Людовика. Жоффруа де Рансону и Гуго де Лузиньяну с трудом удалось вырвать брата короля из цепких рук обезумевшего герцога.

– Чтоб ты провалился, Гийом, – прошипел рассерженный Робер. – Если твоя жена путается с Луи де Лузаршем, то причем здесь, спрашивается, я?!

– Убью! – с ненавистью выдохнул Бульонский.

– Да Бога ради, – отмахнулся Робер. – Этот чертов мальчишка обчистил меня вчера в игре в кости. Дьявол, что ли, помогает этим Русильонам? Сначала я проиграл старшему брату, теперь младшему. Говорят, у них подвалы ломятся от золота, а тут приходится считать каждое су.

– Ты опять проиграл! – вскинул руки к небу Людовик.

– Успокойся, – отмахнулся от старшего брата Робер. – Тетка Сесилия уже оплатила мои долги. Если бы все мои родственники были столь же щедры, как эта благородная дама, я считал бы себя самым счастливым человеком на свете.

– А я предпочел бы вообще не иметь родных! – в сердцах воскликнул Людовик.

– Спасибо, мой благородный брат, – отвесил ему низкий поклон граф Першский. – Вот оно истинное благочестие, епископ Лангрский, – желать смерти самым близким по крови людям!

Преподобный Годфруа вынужден был вмешаться, дабы остановить перебранку, грозившую рассорить едва ли не всех дорогих его сердцу людей. После увещеваний епископа герцог Бульонский, наконец-то, пришел в себя до такой степени, что к нему вернулось если не здравомыслие, то, во всяком случае, возможность говорить внятно:

– Мы предупреждали тебя, государь, о кознях дьявола, но ты не внял нашим советам. И вот она расплата за твое добросердечие. Я собственными глазами видел твою благородную супругу в объятиях соблазнителя. Был это человек или инкуб, я судить не берусь. Зато у меня есть свидетель, готовый подтвердить мои слова.

К счастью, преподобный Годфруа еще не выжил из ума, чтобы с полной уверенностью утверждать нечто подобное да еще перед королем Людовиком, чье побледневшее от бешенства лицо внушало серьезные опасения. Епископ выразился в том смысле, что видел только обнаженные бедра, а уж кому они принадлежали, он судить не берется. Однако в любом случае, благородному Людовику следует вмешаться в происходящее, дабы положить конец безумию, охватившему благородных дам и шевалье.

– Подобное часто случается на войне, – трезво оценил ситуацию Гуго де Лузиньян. – Близость смерти обостряет чувственность. Благородные шевалье вправе поразвлечься после потрясений кровавого похода.

– Пусть развлекаются, – процедил сквозь зубы Людовик, – но только не с моей женой.

– Так убей этого скифа, и дело к стороне, – посоветовал брату Робер.

– Какого скифа? – шагнул к графу Людовик.

– Просто к слову пришлось, – не на шутку перетрусил Першский.

– Речь идет о Глебе де Гасте, – выдал страшную тайну Бульонский, коего сегодня прямо-таки тянуло на откровенность. – Я узнал его там, в беседке.

– Мы не знаем имя дамы, которая была с ним, – вперил в болтливого герцога сердитые глаза епископ. – Государь вправе принять решение, но это решение должно быть справедливым.

– Я его уже принял, – холодно произнес Людовик. – Мы покидаем Триполи в ближайшие дни.

Увы, это оказалось легче сказать, чем сделать. Благородная Элеонора наотрез отказалась пускаться в далекое плавание в ближайшие недели, которые на Востоке далеко не случайно называли сезоном бурь. Впрочем, она не собиралась мешать мужу и его отважным шевалье испытать судьбу в схватке с морской стихией. Людовик, к удивлению епископа Лангра, довольно спокойно отнесся к отповеди жены. Однако приказа, отданного армии не отменил.

– Мы отплываем завтра рано утром, – сказал король своим шевалье.

– А Элеонора? – удивился Робер.

– Она поплывет вместе с нами, – холодно бросил Людовик. – Я уже договорился с благородным Раймундом Триполийским.

Суть этого договора граф Першский постиг в тот самый миг, когда Гуго де Лузиньян и Жоффруа де Рансон внесли по сходням на его дромон беспамятную королеву. Элеонора Аквитанская спала, опоенная травами, но ее пробуждение грозило Роберу такими бедами, перед которыми меркло даже поражение под Хонами. Граф Першский запасся изрядным количеством вина и рассчитывал без помех отпраздновать свое возвращение на родину. Причем вина было столько, что его хватило бы на несколько месяцев беспечного плавания не только Роберу, но и сопровождающим его благородным шевалье. И вдруг такой подарок от любимого братца Людовика, решившего переложить на голову графа Першского свои собственные проблемы. Спящую королеву сопровождали несколько дам и бесчисленное количество служанок, которых следовало где-то разместить. Робер расстроенно крякнул и вопросительно посмотрел на кормчего.

– Женщины на судне – к несчастью, – произнес тот, безнадежно махнув рукой.

– Это как посмотреть, – хлопнул по плечу графа Першского барон Гуго де Лузиньян. – Король поручил нам охрану самого ценного своего сокровища, и мы сделаем все, чтобы оправдать его доверие.

– Лучше бы он прислал мне свои рога, – пошутил Робер да так удачно, что насмешил не только Лузиньяна, но и собственных шевалье.

Раймунд Тулузский попал в крайне неловкое положение. С одной стороны он не мог отказать в просьбе двоюродному брату, с другой рисковал нажить врага в лице Глеба де Гаста, которому тоже пришлось подмешать сонное снадобье в питье. Рус проспал едва ли не целые сутки, напугав ближайших друзей. Которые и без того пребывали в скверном настроении после отъезда милых их сердцу дам. Первым догадался о причинах странной сонливости Глеба его юный племянник Венцелин де Раш-Гийом. Прихватив благородного Луи, он заявился к графу с яростью в разбитом сердце и руганью на устах. Граф Раймунд Триполийский никогда не отличался кротким нравом, а потому скандал грозил перерасти в грандиозное побоище, а то и арест взбесившихся юнцов, но на общую удачу в разгорающуюся перебранку вмешалась Сесилия, быстро призвавшая шевалье к порядку.

– Разлука, в конечном счете, будет лучшим выходом для них обоих, – вздохнула Сесилия, умевшая быть рассудительной, когда дело касалось чувств других людей. – Их легкая интрижка стала превращаться в подлинную страсть, губительную для всех. Благородная Элеонора не просто чужая жена, она еще и королева. Ее разрыв с Людовиком может обернуться большой бедой для Франции. Будем надеяться, что у моего племянника хватит ума, не доводить дело до развода и понять, наконец, одну простую истину – плоть нуждается в заботе нисколько не меньше чем душа. И если ты проводишь ночи в молитвах и постах, то не тревожь жену ни ревностью, ни подозрениями. Молодость проходит куда быстрее, чем нам хотелось бы. Впрочем, вам этого пока не понять. Я сама поговорю с благородным Глебом, к счастью, в его лице мне придется иметь дело не с зеленым мальчишкой.

К сожалению, шевалье де Гаст если и оправдал надежды графини, то только частично. Он молча выслушал ее длинную, похожую на проповедь речь, а потом упрямо тряхнул густыми светлыми волосами:

– Я обещал подарить королеве Элеоноре браслеты, работы каирских мастеров. Согласись, благородная Сесилия, с моей стороны было бы невежливым огорчить даму. Воислав, подай мой меч и передай кормчему, чтобы готовил коч к отплытию.

– Ты рискуешь головой, Глеб, – отвел глаза в сторону граф Тулузский. – Людовик знает имя любовника своей жены. И он сделает все от него зависящее, чтобы твои глаза закрылись навсегда.

– Я рискну, благородный Раймунд, – холодно отозвался Гаст, – дабы еще раз увидеть женщину, которая пленила мое сердце.

И чтобы графини Сесилии промолчать в эту минуту, но она не удержалась от сентенции, заставившей Раймунда поморщиться, а юных Луи и Венцелина совершить еще одну глупость:

– Вот оно слово, истинного шевалье!

На свое счастье Робер Першский оказался вдребезги пьян, когда Элеонора изволила открыть, наконец, глаза. Гуго де Лузиньяну пришлось в одиночку выдержать атаку разгневанной дамы, поскольку его верный товарищ Жоффруа де Рансон ретировался в самом начале трудного разговора. К счастью, день выдался на редкость солнечный, а потому генуэзский флот, состоявший из доброй сотни больших галер и дромонов, был виден как на ладони. Лузиньян без труда отыскал парус судна, на котором плыл коварный король Людовик и попросил благородную даму направить хотя бы часть своих проклятий именно туда.

– Я оценила твою находчивость, барон, – холодно произнесла Элеонора. – А теперь передай кормчему мой приказ – догнать галеру короля. Я хочу повидать своего мужа.

Однако кормчий, упрямый генуэзец, наотрез отказался выполнить приказ разгневанной королевы и указал Лузиньяну на темное пятно у горизонта:

– В этой туче наша погибель, барон. Молите небо, чтобы оно уберегло нас во время шторма.

Гуго мысленно перебрал все свои прегрешения, но на долгую молитву у него не достало ни желания, ни сил. Вино примирило Лузиньяна если не с жизнью, то с грядущим штормом. Вместе с шевалье де Рансоном они осушили едва ли не целый кувшин сирийского вина, после чего благополучно проспали не только жуткий шторм, но и его окончание. Разбудил их граф Першский, удивленный неожиданным шумом на дромоне.

– Нас преследуют, благородные шевалье, – сказал Робер, зевая.

Граф если и ошибся, то самую малость. Их не просто преследовали, а брали на абордаж. На палубе уже звенела сталь, а барон Гуго де Лузиньян никак не мог найти свой меч, потерянный где-то по пьяному делу. Ну кто же мог предположить, что генуэзцы и византийцы находятся в неприязненных отношениях и готовы рвать друг другу глотки не только на суше, но и на море. Робер Першский, выбравшийся, наконец, на свежий воздух, почти сразу же поскользнулся в луже крови. Он не только сам упал, но и сбил с ног благородного Жоффруа уже поднявшего меч для защиты. Неловкость королевского брата, не привыкшего не только драться на качающейся палубе, но и просто ходить по ней, спасла жизнь не только Рансону, но и барону Лузиньяну, споткнувшемуся о тело беспомощного шевалье. Генуэзцы были истреблены начисто в коротком, но очень кровавом бою. Свита благородного Робера поредела наполовину. К сожалению, далеко не все рыцари графа Першского были настолько пьяны, чтобы не поднять меч в свою защиту.

Почтенный Никандр, владелец византийского судна, считал себя честным торговцем, но именно по этой причине он не мог упустить прибыль, которая сама приплыла к нему в руки. Его лихая команда проявила себя выше всяких похвал в кровопролитной схватке, да и добыча, захваченная на дромоне, могла ублажить даже самый ненасытный желудок. Никандр, целиком погруженный в подсчеты, как-то упустил из виду, что на судне, кроме дорогих тканей и драгоценностей находятся еще и люди, которым все эти немалые богатства принадлежат.

– Смею тебя заверить, Агапит, у нас еще не было такого удачного абордажа, – радостно приветствовал он своего помощника. – Здесь одних драгоценностей на двадцать тысяч денариев, по меньшей мере.

– А в довесок к ним еще и королева Франции со свитой благородных дам, – буркнул вечно чем-то недовольный кормчий. – Век бы не видеть этого дромона. Нам снесут голову в первом же порту, если прознают про нашу удачу. Куда ты собираешься девать весь этот курятник?

– Здесь только дамы? – нахмурился Никандр.

– Я могу тебя познакомить с братом французского короля, который уже высказал мне свое неудовольствие.

– Надеюсь, ты врезал ему по физиономии?

– Я не привык бить благородных людей, особенно когда у них связаны руки.

Почтенный Никандр поднялся на верхний ярус дромона, дабы решить, быть может, самую сложную в своей жизни задачу. Конечно, будь перед ним простые люди, он продал бы их в ближайшем порту, благо захваченные в полон женщины и мужчины радовали глаз молодостью и здоровьем. К сожалению, кроме зрения византиец обладал еще и слухом, а потому ему пришлось выслушать град ругательств со стороны французский шевалье, рассчитывающих, что весь генуэзский флот вот-вот придет к ним на помощь. Никандра, почти вся жизнь которого прошла на море, самоуверенность французов позабавила, так же как их напыщенный вид. После жуткого шторма, разбросавшего генуэзские суда в разные стороны, кормчим потребуется много дней, чтобы обнаружить друг друга в волнах Средиземного моря. Большой вопрос – уцелел ли сам Людовик во время бури или ушел на корм рыбам вместе с генуэзской галерой. Никандр хоть и считал себя истинным христианином, все-таки не собирался читать поминальные молитвы ни по своим врагам генуэзцам, ни по французам, пришедшим в чужую землю ради грабежа. Самым разумным и выгодным было бы взять за этих людей выкуп, однако рачительному торговцу пришлось согласиться с Агапитом, что деньги им, конечно, заплатят, а вот потратить не дадут. Если до отважных моряков не дотянутся руки короля Людовика, то их наверняка передушит император Мануил, не одобрявший морского разбоя ни среди своих, ни среди чужих.

– Все ценное с дромона следует переправить на нашу галеру, – принял, наконец, решение Никандр.

– А что делать с людьми? – насторожился Агапит.

– Придется утопить вместе с судном, – печально вздохнул торговец. – Свидетели нам ни к чему.

– А если кто-нибудь из наших проболтается?

– Я лично сверну ему шею.

Почтенному Никандру сожалел не о людях, а о дромоне, отличном двухъярусном судне, с двумя мачтами и косыми парусами. Его галере тягаться с дромоном явно было бы не под силу ни в ветреную погоду, ни даже в штиль, учитывая количество весел по обоим бортам генуэзского судна, число которых достигало ста.

– Я бы забрал гребцов, – предложил Агапит. – Это ведь обычные люди.

– А чем ты будешь их кормить и поить? – нахмурился Никандр. – Хорошо, отбери десятка три самых крепких и перебрось их на нашу галеру скованными. Мне только бунта на судне не хватало.

Расторопные византийцы во главе с Агапитом уже приступили к разгрузке дромона, когда Никандр вдруг обнаружил чужое судно на горизонте. Это могла быть генуэзская галера, но смущал ее ярко красный цвет. Вызванный на бортовой настил Агапит без труда опознал в чужаке коч русов. Нельзя сказать, что русы, особенно в последние годы, были редкими гостями в Средиземном море, но появление их ладьи в месте далеком от привычных судоходных путей, Никандра насторожило.

– Если судить по курсу, то идут они из Триполи, – предположил Агапит. – Обычно русы ходят с одной мачтой, под прямым парусом. Но у этого две мачты с косыми парусами. Ветер для них попутный. Воля твоя, Никандр, но мне эти русы не нравятся. Обрати внимание на борта, на торговых судах они обычно выше. А этот явный хищник, не скользит, а буквально летит над волнами. Пока есть время, надо уходить.

– И отдать добычу чужакам? – насмешливо спросил Никандр. – Ты сегодня что-то слишком робок, Агапит.

– А если это боевая ладья и на веслах сидят не рабы, а воины. Их там никак не меньше полусотни.

– Нас в два раза больше, – нахмурился торговец.

– А толку-то, – пожал плечами Агапит. – У тебя под началом портовый сброд, не способный выдержать серьезного боя.

Жадность все-таки сгубила Никандра. Ошибочность своего решения он понял только тогда, когда пятьдесят облаченных в кольчуги и панцири воинов хлынули на палубу его галеры. В отличие от генуэзцев, отличных моряков, но весьма посредственных бойцов, русы действовали умело и решительно. Судя по всему, схватка на качающемся судне не была для них диковинку. Их мечи обрушились на головы растерявшихся разбойников подобно стальным клювам хищных птиц. И каждый такой удар заканчивался смертью византийца. Самым умным для почтенного Никандра было бы сдаться на милость победителя, но он медлил с признанием своей бесспорной вины, пытаясь удержаться на корме вместе с самыми отчаянными головорезами из своей команды. Французские шевалье, согнанные на нос дромона, с интересом наблюдали за кровавой бойней, разразившейся нежданно-негаданно на палубе разбойничьей галеры. Благородный Робер не удержался и побился об заклад с Жоффруа де Рансоном. Увы, графу Першскому не повезло в очередной раз. Надоевшего ему византийца отправил на тот свет не благородный Глеб де Гаст, а расторопный мальчишка в лазоревом сюрко, в котором шевалье без труда опознали Луи де Лузарша. Гуго де Лузиньян, окончательно протрезвевший после всего пережитого, выразил надежду, что русы все-таки не станут продавать в рабство королеву Элеонору, хотя, возможно, увезут ее в свою заснеженную страну.

– Твое чувство юмора делает тебе честь, благородный Гуго, – холодно заметила Элеонора, стоящая в окружении дам и служанок в пяти шагах от мужчин, – но было бы лучше, во всяком случае для меня, если бы французские шевалье умели не только шутить, но и сражаться за жизнь и честь своей королевы.

Барон Лузиньян собрался было обидеться, но потом передумал. В конце концов, Элеонора сказала чистую правду. Если бы не расторопность русов Глеба Гаста французам пришлось бы сейчас развлекать местных рыб, весьма охочих не столько для шуток, сколько до мертвой плоти.

– Ну что же, шевалье, – вздохнул Робер Першский, – с нашей стороны было бы невежливым мозолить глаза Глебу и Элеоноре. Поэтому я предлагаю спуститься вниз и выпить за чудесное спасение. Венцелин и Луи, надо полагать, составят нам кампанию, благо милых их сердцу дам нет на нашем дромоне.

– Спасибо за любезное приглашение, граф, – вздохнул явно огорченный Лузарш. – Я думаю, нам есть чему порадоваться в этот солнечный день.

– Кстати, – вспомнил Робер, кося глазом на застывших в отдалении Глеба и Элеонору, – я ведь так и не отыграл у тебя трехсот денариев, благородный Луи. Согласись, это большое упущение.

– Я не захватил с собой денег.

– Какие пустяки, – благодушно махнул рукой граф. – Ты поставишь на кон византийскую галеру, а я генуэзский дромон, благо они лишились законных хозяев.

– А что ты собираешься делать с выигрышем? – удивился Лузиньян.

– Утоплю, – мстительно ощерился благородный Робер. – И это будет едва ли не самый счастливый миг в моей жизни.

– Ну что ж, – кивнул Гуго, – каждый понимает счастье по своему. Но, согласитесь, шевалье, в этой жизни нет ничего хуже смерти, даже если внезапная кончина приведет нас в рай.

Глава 9 Поражение.

Исход крестоносцев из Святой Земли не мог не радовать барона де Лоррена. Предприятие, затеянное Бернаром Клевросским по наущению папы Евгения, закончилось, как и следовало ожидать, полным провалом. Зато оно вернуло мусульманам уверенность в своих силах, утерянную было со смертью победоносного Иммамеддина. У графства Антиохийского в связи с усилением нового атабека Мосула Сейфуддина не оставалось другого выхода, как только найти себе сильного государя, способного противостоять поползновениям воинственных сыновей Зенги. Таким человеком, по мнению Симона, мог быть только Рожер Сицилийский, уже доказавший победами над мусульманами и византийцами способность стать вождем христиан на Востоке. Маркиз фон Вальхайм, которому барон де Лоррен излагал свое видение проблемы, задумчиво кивал в такт словам хозяина. Почему Одоакр не последовал в Европу вслед за Конрадом Гогенштауфеном и Вельфом Брауншвейгским, Симон мог только догадываться. Впрочем, Вальхайм был далеко не единственным крестоносцем, задержавшимся на Востоке после обидного поражения под Дамаском. Антиохия оказалась буквально переполнена благородными шевалье, не имеющими за душой даже медного обола, которым, скорее всего, некуда было возвращаться. Хватало здесь и сержантов, потерявших своих рыцарей, и пикинеров, готовых предложить свои услуги кому угодно, хоть мусульманским эмирам, за сходную плату. Вместо того, чтобы спровадить этих авантюристов, потерявших, а возможно никогда не имевших представления о дисциплине, Раймунд де Пуатье прельщал их невыполнимыми обещаниями, растрачивая и без того небогатую казну Антиохии на содержание совершенно ненужных графству людей.

– Благородный Раймунд готовится к войне, – пояснил Вальхайм обеспокоенному Симону. – Я уже имел разговор на эту тему с Альфонсом де Вилье.

– Кому интересно мнение этого болвана, – махнул в раздражении рукой барон.

– Благородный Альфонс действительно не блещет умом, – усмехнулся Одоакр, – но до сих пор именно он числился наследником графа Раймунда Антиохийского.

– А что появились новые кандидаты? – удивился Лоррен.

– Я имею в виду сына графини Констанции Боэмунда.

– Но он еще ребенок, – поморщился Симон. – Наши бароны никогда не согласятся с таким выбором.

– Однако в истории Антиохии уже был, кажется, случай, когда король Иерусалимский выполнял обязанности регента при малолетнем графе? – вопросительно глянул на собеседника Вальхайм. – Кажется, его тоже звали Болдуином.

– Нынешний король слишком молод.

– Зато у него опытные советники в лице магистра де Краона и сенешаля де Бове. И уж коли этим людям удалось отстранить от власти благородную Мелисинду, то почему бы им не попытаться прибрать к рукам Антиохию. Тем более что здесь у них имеются весьма влиятельные союзники в лице Филиппа де Руси. Последнему остается только уговорить своего старшего брата коннетабля и произвести в графстве тихий переворот.

– А графиня Констанция знает об этих замыслах? – нахмурился Симон.

– Графиня обожает своего сына и не любит мужа, которого ей навязали едва ли не силой. Если найдется человек, который избавит благородную даму от обузы в лице моего друга Альфонса, то он может рассчитывать на ее глубочайшую благодарность. Во всяком случае, барон де Вилье всерьез опасается за свою жизнь. Когда в воздухе пахнет жареным, то начинают шевелиться даже самые ленивые мозги. Вот почему, благородный Симон, граф де Пуатье так прикипел сердцем к новым крестоносцам, эти люди его единственный шанс удержаться у власти.

– Он получит войну! – возмущенно взмахнул руками Лоррен. – Либо с собственными баронами, либо с мусульманами.

– Мой хороший знакомый, Герхард де Лаваль, считает, что Раймунд выберет второй путь, ибо первый слишком для него опасен.

Лоррен быстро подсчитал, сколько времени граф Антиохийский сможет содержать шайку головорезов, и пришел к весьма неутешительным выводам. Максимум через месяц, много полтора, эти люди примутся громить город, давший им приют, если, разумеется, не появится иная цель для приложения усилий. Семь тысяч вооруженных до зубов и имеющий боевой опыт крестоносцев, это слишком много для несчастной Антиохии, но слишком мало для успешного штурма Халеба. Не надо быть великим провидцем, чтобы предсказать поражение Раймунду де Пуатье в схватке с умным и расчетливым Нуреддином. И это поражение может обернуться катастрофой не только для глупого графа, но и для умных баронов, втянутых им в войну.

– Может, – не стал спорить с хозяином алеман. – Но умные люди тем и отличаются от глупых, что могут извлечь пользу не только из побед, но и из горчайших поражений.

– Ты себя имеешь в виду, благородный Одоакр? – насмешливо спросил Лоррен.

– И себя тоже, – кивнул маркиз. – Я потратил все свои средства на подготовку к крестовому походу, в расчете быстро окупить затраты. Я кругом в долгах, благородный Симон, и мои кредиторы уже готовы отобрать земли и замок, которыми я так дорожу. И тогда мне останется один путь – в наемники, проливать свою кровь за чужое счастье. Мне нужны деньги, Лоррен, много денег, а заработать их я могу только здесь, с помощью столь нелюбимого тобой Герхарда.

– Положим, шевалье де Лаваля никто не любит в Святой Земле, – усмехнулся Лоррен, – и я не собираюсь быть в этом ряду исключением. Однако я готов воспользоваться его услугами, если они принесут пользу мне и моему новому сюзерену.

– Я слышал, что Рожер Сицилийский прислал в Антиохию своего представителя. Однако этот достойный шевалье постеснялся предстать пред очи графа Раймунда, из чего я делаю вывод, что он приехал к тебе, благородный Симон. И что это именно тебя король Сицилии прочит в наместники графства Антиохийского.

– Ты проницателен, дорогой Одоакр, – польстил собеседнику Лоррен. – Так что ты сказал о поражении, которое обернется победой?

– Об этом тебе лучше поговорить с Герхардом де Лавалем, тем более что он прибудет в твой замок уже сегодня вечером.

Замок Лоррен был построен лет сто тому назад, не то арабами, не то сельджуками. Симону он достался в результате удачной женитьбы на дочери барона де Лоррена, убитого в сражении с мусульманами. Со дня той страшной битвы минуло уже тридцать лет, но память о поражении графа Рожера Антиохийского на Кровавом поле до сих пор отдавала болью в сердце каждого франка, и каждого нурмана. Тогда королю Болдуину де Бурку удалось сохранить Антиохию просто чудом, и это оказалось едва ли не единственным удачным предприятием незадачливого короля, чей неразумный внук сегодня нацелился на чужое наследство.

Симон всегда лично обходил все четыре сторожевые башни замка, включая, естественно, и приворотную. Караульные сержанты дружно поднялись со своих мест, приветствуя барона.

– Я жду гостя сегодня ночью, – предупредил верных людей Симон. – Держитесь настороже.

В замке не было внутренней стены, но зато донжон Лоррена мог поразить любой даже самый искушенный взгляд не только своей высотой, но и толщиной каменной кладки. Эта огромная жилая башня, способная вместить несколько сотен человек, являла собой крепость внутри крепости и могла без труда выдержать удары осадных машин. Барон гордился своим замком и рассчитывал передать его сыну, не уронив даже единого зубца со стен.

Герхард де Лаваль приехал поздно вечером, когда Симон и его гость уже собирались отходить ко сну. Анжуец, как всякий уважающий себя хищник, любил охотиться по ночам, он и в этот раз не изменил своей привычке, потревожив покой озабоченных проблемами людей. Впрочем, у Герхарда кроме недостатков имелось одно бесспорное достоинство – он был циником, а потому из всех возможных путей к цели всегда выбирал самый короткий. Вот и сейчас Лаваль сначала назвал цену, а уж потом осушил кубок, предложенный бароном. Цена показалась Лоррену чрезмерной, о чем он заявил прямо в лицо заезжему авантюристу.

– А сколько, по-твоему, стоит Антиохия? – удивился чужой скупости Герхард.

– Можно подумать, что ты привез ее мне в седельной сумке, – обиделся Лоррен.

– Седельные сумки я приберегу для золотых монет, которые мне отсыплет Рожер Сицилийский, – обворожительно улыбнулся анжуец, присаживаясь к столу.

– Тридцать тысяч денариев, это слишком большая сумма, благородный Герхард, тем более что король Сицилии может получить графство даром, высадив десант в бухте Святого Симеона.

– В этом случае он получит не Антиохию, а войну с местными баронами, которых поддержит Византия, королевство Иерусалимское, а возможно и Нуреддин.

Симон вынужден был признать, что погорячился, но ведь и гость пока не предложил своим предполагаемым союзникам ничего существенного, за что можно было выложить столь большую сумму.

– Тебе мешают семь тысяч крестоносцев, обосновавшихся в Антиохии? – спросил Лаваль.

– Мешают, – не стал спорить барон. – Но я надеюсь очень скоро от них избавиться с помощью все того же Раймунда де Пуатье. Через месяц у графа Антиохийского не будет иного выбора, как бросить их на копья и мечи сарацин.

– И что это тебе даст, благородный Симон? Если Раймунд падет в битве, Антиохия уплывет в руки короля Болдуина, опекаемого тамплиерами, которым не нужны ни ты, дорогой Лоррен, ни, тем более, Рожер Сицилийский.

– Они не смогут здесь укрепиться без поддержки Русильонов, – холодно возразил Симон.

– А ты надеешься, что коннетабль падет в одной битве с графом Раймундом? – насмешливо спросил Герхард.

– Почему бы нет, – пожал плечами Лоррен.

– Потому что благородный Влад не идиот, а если он вдруг сойдет с ума, то родной братец Филипп вправит мозги и самому коннетаблю и его сторонникам. Русильоны не станут поддерживать безумную авантюру графа Раймунда. Можешь даже не надееться на это, дорогой Симон.

– В таком случае, за что же мы должны платить тебе деньги, дорогой Герхард?

– За набег сарацин, – спокойно ответил Лаваль.

– Что? – дуэтом переспросили барон и маркиз.

– Один из беков эмира Нуреддина бросит своих туркменов на графство и разорит несколько городков и сел. В этом случае, коннетабль просто не сможет остаться безучастным.

– Твой бек сумасшедший? – нахмурился Лоррен. – Ведь это будет означать начало новой войны.

– Он не сумасшедший, – усмехнулся Лоррен. – Он просто в доле. Часть денег мне придется заплатить ему, часть потратить на старейшин туркменов. Как видишь, дорогой Симон, я не столь уж жаден, как тебе показалось вначале. Мы с маркизом готовы удовольствоваться малым, лишь бы в этой земле, наконец, восторжествовала справедливость.

– Ты даже больший негодяй, Герхард, чем я предполагал, – процедил сквозь зубы Лоррен.

– Конечно, – обворожительно улыбнулся анжуец. – Это ведь я собираюсь подставить под удары сельджукских мечей своих боевых товарищей. Брось, Симон! Ты затеял рискованную игру, поставив на кон свою голову. В случае неудачи тебя не простят ни те, ни эти. Либо ты станешь наместником Рожера Сицилийского, либо – трупом. А с меня взять нечего. Я – изгой. Стоит мне только появиться за стенами Антиохии, как целая стая псов вцепится в мое горло. Так с какой стати я должен щадить своих врагов.

– Ты поверишь мне на слово, Герхард?

– Разумеется, нет, – пожал плечами Лаваль. – Маркиз Одоакр будет следить за каждым твоим шагом, Симон. Я начну действовать только в том случае, если он сообщит мне, что деньги уже получены и переправлены в условленное место.

– А где же мои гарантии? – спросил барон де Лоррен.

– Мы возьмем золото только в том случае, если Раймунд будет разгромлен наголову Нуреддином и вместе с ним падут в битве Альфонс де Вилье и коннетабль де Русильон.

С этой минуты тебе придется полагаться только на себя, барон.

– Согласен, – выдохнул Лоррен. – Вот вам моя рука.

Набег сельджуков на приграничные земли графства оказался столь неожиданным, что при дворе графа де Пуатье в него сначала не поверили. Благородный Раймунд упорно искал повод к войне, а тут он, можно сказать, сам свалился ему в руки. Коннетабль Влад де Русильон ответным ударом обратил наглых туркменов в бегство, но урон городкам и селам они нанесли немалый. Дабы не терять время даром Раймунд тут же отправил послов в Халеб с требованиями наказать виновных и возместить Антиохии понесенные убытки. Ни сам граф, ни верные ему бароны нисколько не сомневались, что Нуреддин отклонит их претензии, ибо сумма, которую от него требовали христиане, была явно непомерной. В Антиохии лихорадочно готовились к войне и подсчитывали имеющиеся силы. Маршал Пьер де Саллюст не без гордости доложил графу, что крестоносцы могут выставить весьма приличную армию в восемь тысяч рыцарей, десять тысяч конных и пеших сержантов, четыре тысячи пикинеров и арбалетчиков и, по меньшей мере, пять тысяч туркополов, набранных из сирийцев и армян. Альфонс де Вилье, незадачливый муж благородной Констанции, выразил сомнение в том, что все антиохийские бароны откликнуться на призыв благородного Раймунда. Глупого Альфонса неожиданно поддержал умный Гишар де Бари:

– По моим сведениям, барон де Лоррен и его сторонники затеяли интрижку с Рожером Сицилийским и теперь с нетерпением ждут от него помощи.

– Не дождутся, – процедил сквозь зубы Раймунд. – Мы выступаем через три дня.

Граф Антиохийский никогда не отличался особой воинственностью и если бы его не загнали в угол собственные вассалы, то он вряд ли решился бы на столь отчаянный шаг, как война с Нуреддином. Эмир Халеба уже показал под Дамаском свое умение действовать быстро и решительно. Он привлек на свою сторону не только туркменский беков, но и курдских вождей. По численности его армия превосходила антиохийское ополчение, но ее значительную часть составляли легкие кавалеристы, не способные выдержать удар тяжелой конницы. Это показали арьергардные бои под Дамаском, когда пятьсот тамплиеров, прикрывавшие отход французских и германских крестоносцев, трижды отбрасывали курдов и туркменов Айюба, превосходивших их численностью, по меньшей мере, в десять раз.

– На штурм Халеба у нас не хватит сил, – продолжал гнуть свое Альфонс де Вилье, растерявший под уклон годов не только разум, но и свойственную ему прежде храбрость.

– Не станет Нуреддин отсиживаться за городскими стенами, – махнул рукой в его сторону Пьер де Саллюст. – Халебцы не простят ему разорения родной земли.

Альфонс переживал далеко не лучший период в жизни. Своей дурацкой ревностью он смертельно надоел благородной Констанции, обратившейся к Раймунду с просьбой унять расходившегося мужа. Увы, увещевания на барона уже не действовали. Он распугал всех шевалье, прежде составлявших его свиту. Последним буйного Альфонса покинул Вальтер фон Валенсберг, обвиненный сразу в двух преступлениях – попытке соблазнить благородную Констанцию и в намерении убить ее мужа. Несчастный алеман, не собиравшийся делать ни того, ни другого, нашел спасение под крылышком маркиза фон Вальхайма, приказавшего не пускать ревнивого мужа на порог арендованного в центре Антиохии дворца. Благородный Одоакр был одним из самых видных предводителей разношерстного воинства, собравшегося в Антиохии, а потому ссора с ним никак не входила в планы графа Раймунда. Пуатье вызвал к себе Альфонса и настоятельно порекомендовал ему уняться. После этого грозного окрика барон де Вилье окончательно впал в уныние и стал жаловаться всем, включая патриарха Антиохийского, что его собираются отравить. Причем в потенциальные отравители попали едва ли не все его знакомые, включая графа Раймунда, барона де Лоррена и даже коннетабля Русильона, которые хоть и интриговали отчаянно друг против друга, но даже не помышляли брать в расчет этого набитого дурака.

– Меня отравят сразу же после твоей смерти, Раймунд, – уронил слезу в кубок Альфонс. – Мне было видение.

– Чтоб ты провалился, Вилье, – вспылил граф. – Чего ты от меня хочешь – чтобы я жил вечно?

– Сними груз, который ты взвалил мне на плечи, – жалобно попросил Альфонс. – Я не хочу быть твоим преемником.

Раймунд сначала грубо выругался, а потом впал в задумчивость. Все-таки предприятие он затевал нешуточное. На войне случается всякое. И если ему суждено погибнуть или потерпеть поражение, то Альфонсу в любом случае власть не удержать.

– А чем мы рискуем? – пожал плечами Гишар де Бари, почесывая ухо, изуродованное когда-то очень давно во время поединка на мечах с Владом де Русильоном. – Я бы на твоем месте объявил наследником юного Боэмунда, а регентшей при нем его мать, благородную Констанцию.

– Констанция тихая, робкая женщина, – с сомнением покачал головой Пьер де Саллюст.

– Она становится львицей, когда речь заходит о нашем сыне, – возразил Вилье.

– Вот именно, – кивнул Гишар. – В случае несчастья Констанция сделает все возможное и невозможное, чтобы защитить права Боэмунда.

– Решено, – согласился со старым другом Раймунд. – Пусть будет так, как ты сказал.

Вопреки сомнениям Пьера де Саллюста, барон де Лоррен явился на зов графа Антиохийского одним из первых. Он привел с собой всех нурманских баронов и рыцарей, предводителем которых считался по праву. Благородный Симон ратовал за быстрые и решительные действия, ибо, по его мнению, Нуреддин сейчас занят Дамаском, и это обстоятельство помешает ему собрать в кулак все имеющиеся в его распоряжении силы. Маркиз фон Вальхайм, предводитель алеманов, и провансальский шевалье де Сен-Лари, избранный французами своим вождем, придерживались того же мнения. Впрочем, в желании новых крестоносцев как можно быстрее вторгнуться в мусульманские земли, граф Раймунд не сомневался. Его смущала позиция Филиппа де Руси, представлявшего в Антиохии партию Русильонов. Владетель Ульбаша полагал, что антиохийцам следует заручиться поддержкой Триполи и Иерусалима.

– А потом поделиться с ними завоеванной землей, – ехидно заметил барон де Лоррен. – Знаю я тамплиеров. Они уже нацелились на наши замки.

Благородный Роже де Сен-Лари от лица всех французских шевалье выразил горячий протест против вмешательства посторонних лиц в дела Антиохии. В конце концов, если благородный Раймунд опасается брать на себя ответственность за предстоящий поход, то крестоносцы поищут себе другого, более решительного вождя.

– Мне не нужна помощь ни Триполи, ни Иерусалима в деле, исход которого я считаю решенным, – резко отозвался Раймунд. – Но я не могу лишить слова одного из самых доблестных рыцарей Антиохии. Благородный Филипп высказал свое мнение, и теперь совет вождей может принять его, либо отклонить. Твое мнение, шевалье де Сен-Лари.

– Я за немедленное выступление, – надменно произнес провансалец.

– Согласен, – кивнул Вальхайм. – Нельзя расхолаживать людей долгим ожиданием.

– Чем больше мы будем медлить, тем с большим ожесточением нас встретят в чужой земле, – спокойно проговорил Лоррен. – Нуреддин напал первым, разорив наши приграничные селения. Мы не можем проигнорировать этот вызов.

– Ты оказался в меньшинстве, благородный Филипп, – развел руками Раймунд.

– В таком случае мне остается только выразить сожаление и присоединиться к большинству, – пожал плечами шевалье де Руси.

В крепости Манбиш готовились к войне, это Герхард определил сразу по суете, поднявшейся за ее стенами. Бек Сартак, стоя на крыльце паласа, хмуро наблюдал за перемещениями своих людей, седлавших коней и проверявших оружие. Увидев старого друга, Эркюль приветственно махнул ему рукой, одновременно приглашая гостя следовать за собой.

– Только, что меня навестил бек Ширкух, младший брат Айюба, – тихо произнес Прален, жестом указывая Лавалю на кресло. – Нуреддин в ярости. Он подозревает, что набег на Антиохию туркмены совершили по моему наущению. Но и это еще не все. Ширкух дал понять, что эмир очень заинтересовался людьми, умеющими превращать бронзу в золото. Надеюсь, ты понимаешь, чем это нам грозит?

– Нас повесят, если мы останемся в крепости, – спокойно отозвался Лаваль. – Пора решаться, Эркюль. Нуреддин мало похож на своего отца Иммамеддина, он фанатик веры, подозревающий в грехах даже своих сельджуков, что же тут говорить о франке, случайно затесавшемся в ряды правоверных. Даже если бы ты оказался чист как слеза младенца, тебя все равно смешали бы с грязью завистники и подвели под эмирскую секиру.

– А какие новости привез ты? – сухо спросил бек Сартак.

– Граф Раймунд ведет к границам Халебского эмирата двадцать пять тысяч крестоносцев, треть из которых собирается его предать. Нам с тобой остается только позавидовать бекам Нуреддина, у которых, надо полагать, хватит ума и сил, чтобы воспользоваться плодами наших усилий.

– Эмиру не нужна Антиохия, ему нужен Дамаск. Он постарается объединить под своей рукой всех мусульман Сирии и Месопотамии, чтобы сначала разделаться с франками, а потом с Фатимидским Египтом.

– В таком случае, Антиохия достанется королю Сицилии, – усмехнулся Лаваль. – Самому воинственному и талантливому из христианских государей. А мы с тобой, Эркюль, будем всю оставшуюся жизнь гордиться тем, что приложили руку к его триумфу.

– Деньги получены?

– Представь себе, шевалье, – усмехнулся Лаваль, – Рожер Сицилийский не обманул наших надежд. Золото хранится в надежном месте, под охраной сержантов Вальхайма и Лоррена. И на наше счастье, эти люди не знают, что они охраняют.

– Интересно, кому ты больше веришь, маркизу или барону?

– Ни тому и ни другому по отдельности, но вместе они вполне способны сохранить чужие деньги. Наши с тобой деньги, Эркюль. Я был в Латтакии и нанял надежное и быстроходное судно. Оно домчит нас до Италии, а там мы найдем способ распорядиться своими сбережениями. Сколько у тебя людей?

– Пятьдесят, все они христиане или когда-то были ими.

– У меня приблизительно столько же, – кивнул Герхард. – Думаю, сотни опытных бойцов нам хватит, чтобы отбиться от случайного наскока. Только бы эмир Нуреддин нас не подвел.

– Ширкух пообещал лично отрубить голову графу Раймунду.

– Да поможет курду Аллах, – криво усмехнулся шевалье де Лаваль. – А мы с тобой будем уповать на удачу.

Филипп слишком много времени потерял в Иерусалиме, улаживая дела королевства, и теперь вдруг почувствовал себя чужаком в родной Антиохии. Граф Раймунд де Пуатье сумел-таки за короткий срок сколотить многочисленную партию из крестоносцев, прибывших из Европы, и теперь уверенно противостоял как сторонникам Лоррена, так и сподвижникам Русильона. Филипп почти уговорил коннетабля не вмешиваться в чужую авантюру, но неожиданный набег туркменов спутал ему все планы. Влад де Русильон, ни в силу занимаемого положения, ни в силу собственного характера, не мог спустить сельджукам такого коварства. Он сразу и бесповоротно заявил, что примет участие в походе Раймунда, ибо молчание христиан будет расценено сельджуками как слабость. В этом случае на помощь Нуреддину ринуться эмиры Ирака и Месопотамии, а Антиохию постигнет участь Эдессы, брошенной на растерзание голодным псам. Филиппу ничего другого не оставалось, как согласится с братом и сделать все возможное, чтобы затеянная впопыхах авантюра превратилась в победоносную войну. Одного он не мог взять в толк, почему умный и осторожный Нуреддин позволил туркменам совершить этот ненужный набег на Антиохию. Конечно, христианское графство под боком у Халеба мешало младшему сыну Зенги. Но как раз сейчас он вел тонкую игру против правителя Дамаска Унара и своего старшего брата Сейфуддина. Причем брать Дамаск силой он явно не собирался, этот самый богатый город Сирии должен был сам упасть в его руки как перезревший плод. Война с Антиохией могла сильно осложнить его положение, а поражение в этой войне и вовсе означало для него гибель. Нынешний атабек Мосула, надо полагать, сумеет использовать в своих интересах оплошность младшего брата, претендующего на первенство в мусульманском мире, и не позволит ему вновь подняться на ноги.

Дозорные, посланные коннетаблем к Халебу, донесли, что эмир Нуреддин уже двинул свои войска навстречу крестоносцам. Численностью мусульмане превосходили христиан приблизительно на треть, но это их превосходство не смутило ни Раймунда де Пуатье, ни Владислава де Русильона. Поле предстоящей битвы граф Антиохийский выбрал сам. Он же предложил сосредоточить в центре наиболее опытных и хорошо знавших тактику сельджуков рыцарей, способных без труда выдержать натиск хорошо снаряженных нукеров Нуреддина. На левый фланг он поставил нурманов барона де Лоррена, правый был отдан под начало коннетаблю. Слева за холмом граф предложил спрятать тысячу молодых шевалье и сержантов на резвых конях, которые должны были зайти в тыл сельджукам в самый разгар битвы. Командовать этим засадным отрядом Раймунд, с единодушного согласия вождей, поручил Филиппу де Руси.

– По-моему, мы обречены на победу, – подмигнул Олекса Хабар вечно хмурому Аршамбо де Сен-Валье.

Юный рыцарь, спасенный Филиппом в Дамаске, собирался вступить в орден тамплиеров после смерти своего воспитателя и названного отца благородного Бернара, но этому воспротивился сенешаль де Бове, настоятельно посоветовавший внучатому племяннику испросить благословения отца. Хитрость старого Ролана была шита белыми нитками. Скорее всего, он просто не хотел, чтобы немалые деньги, хранителем которых был сначала Венцелин фон Рюстов, а потом Бернар де Сен-Валье, попали в казну ордена. Филипп предполагал, что сенешаль де Бове был связан договором с язычниками и просто не мог поступить по иному. Однако юный Аршамбо, на беду своих воспитателей оказавшийся искренним приверженцем христианской веры, просто-напросто не знал о взаимных обязательствах старых грешников, а потому и затаил на сенешаля тамплиеров обиду.

– Поживем – увидим, – бросил озабоченный Филипп, разглядывая с невысокого холма поле предстоящей битвы.

– Нурманам следовало бы держаться ближе к центру, – сказал Хабар, расположившийся по левую руку от шевалье. – Сельджуки вполне могут отрезать их от основных сил, а потом зайти в тыл графу Раймунду.

– И что ты предлагаешь, стратег? – раздраженно спросил Филипп.

– Пошли гонца к Лоррену, – пожал плечами Олекса. – Его оплошность может всем нам обойтись очень дорого.

Благородный Симон впервые вышел на поле битвы, когда Хабар еще не родился. И, тем не менее, опытный вроде бы военачальник допустил ошибку, которой даже глупой назвать было нельзя. Гонца Филипп к нему, конечно, послал, но положение дел это не изменило. Нурманы нехотя сдвинулись с места, но брешь между центром и левым флангом так и продолжала зиять пугающей пустотой.

Битва началась стремительным натиском сельджукской легкой конницы, которая атаковала крестоносцев по центру, но не сумела прорваться сквозь плотный строй пикинеров и откатилась вправо. Град стрел, пущенный туркменами через головы пехотинцев, если и потревожил рыцарей, то особого урона им не нанес. Пикинеры, выполнившие с честью свою задачу, поспешно покидали поле боя, освобождая место для тяжелой кавалерии. Нукеры и мамелюки эмира Нуреддина приближались к крестоносцам Раймунда в плотном строю с длинными копьями наперевес. По внешнему виду они мало чем отличались от франков, разве что тюрбанами, закрученными вокруг стальных шлемов. Что касается кольчуг и пластинчатых панцирей, то изготовлявшие защитное снаряжение мастера Востока ни в чем не уступали мастерам Европы, а кое в чем превосходили их. Две железных стены встретились на том самом месте, где пикинеры только что отбили лихой наскок туркменов, и треск от этого столкновения слышен был по всему бескрайнему полю. Одновременно с нукерами в атаку на правый фланг покатилась волна конных курдов, мешая коннетаблю совершить обходной маневр. Курдов поддержали откатившиеся было туркмены, пытаясь выйти христианам во фланг. Там их должны были встретить арбалетчики и пикинеры, которым вполне хватало времени, чтобы совершить этот сложный маневр. Судя по тому, как туркмены осаживали коней, они действительно встретили нешуточное сопротивление. Пока все развивалось почти так, как и предполагал граф Раймунд. Нукеры и мамелюки не смогли прорвать плотный строй рыцарей по центру, а курдам не удалось потеснить людей коннетабля, вставших на их пути непреодолимой преградой. Решающее слово в этом противостоянии принадлежало нурманам барона де Лоррена, пока еще не вступившим в битву. Именно они должны были ударить во фланг нукерам и мамелюкам, но почему-то продолжали стыть конными истуканами у подножья холма. Видимо, Нуреддин заметил опасность, исходящую от них, а потому ввел в битву свой последний резерв. Три тысячи всадников на застоявшихся конях ринулись навстречу нурманам, которые не собирались их атаковать.

– Они отходят, – крикнул Хабар Филиппу. – Борон де Лоррен открывает фланг.

Отходил не только благородный Симон со своими нурманами, вслед за ними отступали алеманы маркиза фон Вальхайма, до сих пор стойко державшие строй. Филиппу ничего не оставалось, как только бросать своих людей на помощь рыцарям графа Раймунду, неожиданно для себя оказавшихся в плотном кольце. Их атаковали с тыла отборные гвардейцы Нуреддина, которых должны были остановить нурманы барона де Лоррена. Засадный отряд сумел разомкнуть кольцо, душившее крестоносцев, и через прорубленный ими проход ринулись французы шевалье де Сен-Лари, бросая на гибель своих недавних союзников. Остановить их было невозможно. Филипп успел хлестнуть по лицу благородного Роже замшевой перчаткой, обшитой стальными чешуйками, но обезумевший провансалец даже не почувствовал удара. Прорубиться к Раймунду на помощь Филипп с Хабаром просто не успели. Сельджукская волна накрыла графа Антиохийского раньше, чем месиво из людских и конских тел просело под копыта его возможных спасителей. Сквозь нарастающий шум битвы Филипп услышал унылый звук труб, призывающий к отступлению. Сигнал мог подать только коннетабль де Русильон, продолжавший со своими людьми сдерживать курдов, дабы спасти хотя бы часть благородных антиохийских шевалье, отчаянно отбивающихся в центре.

– Отходим! – прокричал во всю мощь своих легких Филипп, размахивая окровавленным мечом. – Все назад.

Рыцарская конница не могла быстро оторваться от наседающих сельджуков. Коннетабль Русильон это отлично понимал, а потому и повел своих людей в последнюю решительную атаку во фланг мамелюков. Спасая тем самым не только уцелевших шевалье графа Раймунда, но и пикинеров бегущих с поля битвы. Филипп, со своими людьми, каким-то чудом сумели потеснить гвардейцев Нуреддина и расширили проход для отступающих антиохийцев. Олекса Хабар и Гвидо де Раш-Русильон, собрав две сотни отчаянных наездников, попытались пробиться к центру, где гибли люди коннетабля, но вынуждены были отойти назад под напором сельджуков. Крестоносцы медленно отступали к дальнему холму, надеясь уже просто на чудо. У этого холма Раймунд де Пуатье раскинул свой шатер, рассчитывая отпраздновать в нем победу. Здесь же находился обоз и прикрывавшие его туркополы. Филипп был уверен, что сирийцы и армяне уже бежали вслед за отступающими алеманами, но ошибся. Град стрел обрушился на нукеров и мамелюков, теснивших антиохийских шевалье, и остановил их в тот самый миг, когда многим казалось, что все уже кончено. Пешие туркополы стреляли из-за телег и со склонов холма, здесь же засели отступившие с поля битвы пикинеры и арбалетчики. Их отчаянное сопротивление не только остановило сельджуков, но и обратило их в бегство. Воспользовавшись замешательством в рядах мусульман, барон Драган фон Рюстов вырвался с остатками рыцарей из плотного окружения и вывез с поля битвы раненного коннетабля, который скончался здесь же у шатра на руках своего сына Гвидо де Раш-Русильона, успев только сказать брату на прощанье:

– Останови предателей, Филипп. Лоррен не должен восторжествовать на наших костях.

Уцелевшие шевалье и сержанты, которых насчитывалось меньше двух тысяч человек, пересели на свежих коней, каким-то чудом сохраненных туркополами, и приготовились к продолжению битвы. Однако эмир Нуреддин не пожелал воспользоваться плодами одержанной победы и отвел своих людей за дальние холмы. Филипп ждал посланцев от сельджуков и не ошибся в своих расчетах. Бек Ширкух объявился у шатра Раймунда в сопровождении двух десятков курдов, когда горячее летнее солнце уже клонилось к закату.

– Эмир Нуреддин предлагает вам перемирие, антиохийцы, – прокричал он охрипшим голосом. – О раненных мы позаботимся. Убитые будут похоронены в согласии с вашими обычаями. О выкупе за пленных мы поговорим потом. Твое слово, благородный шевалье?

– Согласен, – спокойно отозвался Филипп. – Передай эмиру, что мы пришлем к нему послов, сразу же по возвращению в Антиохию.

– Оставайся с миром, – усмехнулся Ширкух и круто развернул разгорячившегося коня.

Филипп проводил глазами надменного курдского бека и его свиту и обернулся к сидящим в седлах товарищам:

– Мы честно выполнили свой долг благородные шевалье и храбрые сержанты. Мы потерпели поражение, но не утратили чести. Все туркополы, пикинеры и арбалетчики будут щедро награждены за проявленную стойкость и мужество. Пусть примет Господь души павших на этом поле и будет милосерден к оставшимся в живых.

Глава 10 Месть.

Барон де Лоррен совершил ошибку, когда позволил своим людям и примкнувшим к нему французам Сен-Лари и алеманам маркиза фон Вальхайма разграбить несколько городков и сел на территории эмирата. Благородный Симон был абсолютно уверен, что все сторонники коннетабля и Раймунда де Пуатье либо попали в плен, либо полегли на поле отгремевшей битвы. После ухода нурманов и бегства европейских крестоносцев, у антиохийских шевалье просто не оставалось шансов на спасение. Правда, бежали далеко не все французы и алеманы, большая их часть осталась умирать вместе с графом Антиохийским, и это обстоятельство, как нельзя более устраивало Лоррена. У него под рукой было две с половиной тысячи верных нурманов, уставших от французского засилья, и этого вполне хватало, чтобы привести в чувство разгулявшихся чужаков.

– Вам придется либо принять мои условия, либо покинуть графство, – предупредил своих ненадежных союзников барон.

– Я не буду тебе мешать, благородный Симон, – сказал с усмешкой Вальхайм. – В Латтакии меня уже заждались галеры генуэзцев.

– Попутного ветра, благородный Одоакр, – кивнул Лоррен.

– Я остаюсь, – заявил Сен-Лари, – в надежде, что моя самоотверженность будет оценена по достоинству.

– Можешь не сомневаться, шевалье, – обнадежил его Лоррен. – Как только сюзереном Антиохии будет объявлен король Сицилии, ты и твои люди получат опустевшие замки и земли.

Так Симон заручился поддержкой еще, по меньшей мере, тысячи отчаянных и на все готовых людей. Однако его возвращение в Антиохию, обещавшее быть триумфальным, обернулось изрядным конфузом. Ворота города закрылись перед самым носом у нурманов, а из приворотной башни на них обрушился град ругательств из уст охрипших стражников.

– Граф Боэмунд Антиохийский уже объявил тебя вне закона, – сообщили барону со стен. – Ты приговорен к смерти, Симон де Лоррен, через отсечение головы. Та же участь ждет твоих ближайших пособников. Все остальные должны явиться к графине Констанции без оружия и с непокрытой головой, в этом случае вас ожидает помилование.

– Назови свое имя, наглец? – крикнул разгневанный барон.

– Гвидо де Раш-Русильон, – спокойно отозвался тот же голос. – Я лично сниму тебе голову Симон.

– Похоже, нас опередили, – насмешливо заметил Сен-Лари. – Этот город слишком крепкий орешек, чтобы расколоть его с наскока – не правда ли, барон?

– Не пройдет и двух дней, как мы войдем в Антиохию, – повысил голос Лоррен, чтобы его слышали не только ближние, но и дальние.

Любезный Герхард, поджидавший Симона в условленном месте, поздравил барона с успехом и напомнил о взятых на себя обязательствах. Как и было условлено, Лоррен прибыл в этот малоприметный городок, расположенный всего в десяти милях от Антиохии, в сопровождении всего двух десятков сержантов. Здесь и должен был состояться окончательный расчет.

– Ты уверен, что Раймунд де Пуатье мертв? – холодно спросил Лоррен.

– Я не сомневался, дорогой Симон, что ты не поверишь мне на слово, а потому на всякий случай прихватил с собой доказательства, снимающие всякие подозрения на мой счет.

Шевалье кивнул сержантам, стоявшим чуть в стороне, и те развернули перед ошеломленным бароном покрывало из парчи. Барон, слывший жестоким человеком, в этот раз не выдержал и отшатнулся, чем, кажется, позабавил Лаваля.

– Мой хороший знакомый, бек Ширкух, лично отрубил голову несчастному Раймунду. Однако эмир Нуреддин не пожелал принять из рук курда этот подарок, и разочарованный бек продал никому не нужную голову моим людям. Что же касается баронов де Вилье и де Русильона, то, по моим сведениям, они пали на поле битвы. Впрочем, ты наверняка об этом знаешь, Симон. У тебя ведь есть свои люди в Антиохии.

– Можешь забирать золото, Герхард, – спокойно отозвался Лоррен, поворачиваясь к выходу.

– А что делать с головой Раймунда?

– Похорони ее на местном кладбище. Этот человек мне не нужен ни живой, ни мертвый.

Барон де Лоррен покинул тихий городок столь же стремительно, как и прибыл в него. Маркиз фон Вальхайм подождал, пока осядет пыль, поднятая нурманами, а потом обернулся к торжествующему Лавалю:

– Честно говоря, я до последнего момента не верил, что он сдержит слово.

– Дорогой мой Одоакр, – с усмешкой отозвался Герхард, – я поверю в честность Симона только тогда, когда нанятые нами галеры отчалят от пристани Латтакии. Кстати, Вальтер с тобой?

– Со мной, – пожал плечами маркиз. – А почему ты так привязан к этому мальчишке?

– Он хорошего рода, хотя и беден. Я намерен женить Валенсберга на своей дочери, что укрепит не только ее, но и мое положение.

– Ты собираешься обосноваться в Европе?

– С твоей помощью, благородный Одоакр, – улыбнулся Герхард. – Я настоятельно советую тебе отпустить рукоять меча, иначе у тебя задеревенеют пальцы. Ты мне нужен, маркиз фон Вальхайм, а потому можешь спать спокойно во время нашего долгого пути.

– Спокойно я засну только в своем замке, шевалье де Лаваль, – вздохнул Одоакр. – И, тем не менее, я говорю тебе спасибо за добрые слова.

Филиппа насторожила легкость, с которой ему удалось обосноваться в Антиохии. Барон де Лоррен увел своих людей от стен города с такой поспешностью, словно испугался грозных слов, прозвучавших из приворотной башни. Благородный Симон не мог не понимать, что промедление для него смерти подобно, ибо на помощь графини Констанции должны были подойти рыцари из Иерусалима и Триполи.

– Он просто понял, что опоздал, – высказал свое мнение Драган фон Рюстов, недовольно глядя на Филиппа. – Его рыцари очень скоро разбегутся по своим замкам, и тогда мы сможем взять барона голыми руками.

– Нет, благородные шевалье, Лоррен слишком хитер, чтобы так глупо промахнуться. Наверняка у него остались в городе сторонники, готовые открыть ему ворота Антиохии.

– А почему они до сих пор их не открыли? – рассердился Гвидо де Раш-Русильон, ставший при несчастливых обстоятельствах сразу и бароном и коннетаблем графства.

– Потому что у Лоррена пока мало сил для того, чтобы удержать Антиохию. Симон не настолько глуп, чтобы бросаться в схватку за власть, не заручившись серьезной поддержкой.

– По-моему, ты не прав, Филипп, – поморщился Драган. – Нурманы просто струсили и именно поэтому поворотили коней.

– Нет, – покачал головой шевалье де Руси. – Они не трусы – они предатели. Нурманы подставили графа Раймунда под удар Нуреддина и теперь надеются воспользоваться плодами своей подлости.

Спор, разгоревшийся во дворце благородной Констанции, разрешил своим появлением Глеб де Гаст, уже успевший узнать по дороге из порта Святого Симеона до города, о несчастье, постигшем Антиохийское графство. Боярин был чем-то сильно взволнован, но прежде чем заговорить обвел взглядом людей, окружавших Филиппа. Видимо, пытался определить, кто уцелел в отгремевшей битве.

– Мы потеряли две тысячи шевалье и три тысячи сержантов, – вздохнул Драган. – И среди павших – коннетабль де Русильон и мой младший сын Базиль, так и не успевший стать рыцарем.

– Я скорблю вместе с вами, – произнес дрогнувшим голосом Глеб. – Но боюсь, что испытания Антиохии на этом не закончились. Мы обогнали сицилийский флот, насчитывающий сто галер, по меньшей мере.

– Значит, нурманов станет больше на пять-семь тысяч, – быстро подсчитал Филипп. – Когда галеры достигнут берега?

– Сегодня ночью они войдут в бухту Святого Симеона.

Времени для размышлений практически не осталось, это понял не только Драган фон Рюстов, но и Гвидо де Раш-Русильон, никогда не упускавший случая затеять спор с родным дядькой.

– Я оставляю тебе пикинеров, Драган, их более тысячи. Среди туркополов тоже немало преданных людей. Попытайся удержать хотя бы цитадель, если у тебя не хватить сил, чтобы защитить город.

– Сделаю все, что смогу, – хмуро отозвался барон фон Рюстов. – И туркополы, и пикинеры могут дрогнуть сердцем, когда к Антиохии подойдут сицилийцы. Армяне и сирийцы храбро сражались против мусульман, но до наших споров и раздоров им нет дела. Так же как и городским обывателям.

– Я знаю, Драган, – печально вздохнул Филипп. – Но все-таки надеюсь.

Среди уцелевших в битве антиохийских шевалье и сержантов было немало раненых, а потому Филиппу удалось посадить в седло, чуть более тысячи боеспособных людей, включая две сотни арбалетчиков.

– Если Лоррен двинет к бухте своих нурманов, то нам придется худо, – не удержался от замечания Гвидо.

– Выбирать не приходится, – сухо бросил Филипп. – Надо остановить сицилийцев.

До гавани Святого Симеона, служившей Антиохии надежным портом, отряд Филиппа добрался еще дотемна. У пристани стояло более полусотни торговых и множество рыбацких судов, среди которых Олекса Хабар без труда отыскал коч Глеба Гаста. Венцелин де Раш-Гийом и Луи де Лузарш встретили шевалье у телег, груженных под завязку. Филипп первым спрыгнул с седла, но вместо приветствия строго спросил у молодых шевалье:

– Здесь все?

– Остальные заряды пришли в негодность, – пожал плечами Луи.

– А что они прячут под дерюгами? – шепотом спросил Олекса Хабар у Глеба.

– Греческий огонь, – так же тихо отозвался Гаст. – Запасы эти сделал еще мой брат Базиль, во время войны с византийцами.

О греческом огне Хабар только слышал, но видеть его в действии, боярину не привелось. И слава Богу, конечно. Говорили, что огонь этот горит даже в воде, во что недоверчивый новгородец не очень верил.

– Горит, – мрачно кивнул Аршамбо де Сен-Валье. – Вот только у нас нет флота.

– А это что? – кивнул на стоящие у пристани галеры Алекса.

– Так ведь они торговые? – удивился юноша.

– Тем хуже для их хозяев, – вздохнул Хабар. – Будем надеяться, что благородный Филипп возместит им понесенные убытки.

Однако хозяева и кормчие галер в великодушие владетеля Ульбаша почему-то не поверили. Благородным шевалье пришлось силой выметать их с палуб и настилов, дабы избежать ненужных жертв. Иные готовы были умереть на собственном судне, только бы сохранить свое едва ли не единственное богатство.

– Забирайте товар и убирайтесь как можно дальше, – надрывался Гвидо де Раш-Русильон, – если не хотите сгореть заживо. Через несколько часов здесь будет ад.

Антиохийцы окружили гавань полукольцом, стараясь держаться подальше от воды. Многие шевалье, не говоря уже о сержантах, не понимали, что затеяли их начальники, но о подходе сицилийцев знали все, а потому молча готовились к предстоящей битве. Король Рожер в своих набегах на чужие земли использовал большей частью наемников, а эти люди не знали удержу ни в грабежах, ни в расправах над мирным населением. Хозяева галер, наконец, осознали, что в гавани готовится что-то страшное, а потому прекратили гвалт и поспешно покидали пристань, спасая то, что еще можно было спасти, в первую очередь свои жизни.

Сицилийские галеры стали втягиваться в гавань, когда совсем стемнело. Впрочем, их кормчим помогала луна, выкатившаяся из-за туч, и полная уверенность в собственной безопасности. Бухта Святого Симеона имела добрую репутацию среди моряков из-за отсутствия подводных камней и течений. На свое несчастье сицилийцы не взяли в расчет людей, которые порой бывают куда коварнее самой природы. Галеры, стоявшие у причалов, вспыхнули почти одновременно. Огненные птицы порхнули в разные стороны, норовя присесть на чужие суда. Всего лишь на мгновение треск разбушевавшегося огня перекрыл вопль испуга и отчаяния, вырвавшийся разом из тысяч глоток. Олекса Хабар оказался посрамлен в своей недоверчивости – горели не только деревянные суда, но и вода, которой гореть не полагалась. Огонь с такой быстротой перебегал от одной галеры к другой, что порой за ним невозможно было уследить глазами. Костры вспыхивали по всей бухте, но крика людей уже не было слышно, рев разбуженного дракона перекрывал все другие звуки. Уцелевшие в огне галеры ринулись стайкой разжиревших уток к берегу, дабы спасти людей, прятавшихся за их бортами. Увы, захватчиков и здесь поджидала смерть, но уже не от огня, а от стрел и дротиков, пущенных человеческими руками. Правда, среди обезумевших от ужаса сицилийцев нашлись и сообразительные люди, которые бросали оружие раньше, чем их ноги успевали достигнуть суши. Этим вязали руки и отводили в стороны. Гвидо де Раш-Русильон оказался прав – бухта Святого Симеона превратилась в огромную адскую сковородку, на которой сгорели заживо тысячи людей. Огонь начал стихать только с рассветом, оставляя после себя обгоревшие обломки и множество обугленных тел наемников, которые еще совсем недавно грезили о богатой добыче в чужом неведомом краю. Уцелевшим в аду, а таких оказалось более тысячи предстояло еще познакомиться с Востоком, правда, с далеко не лучшей стороны.

– Продадите всех сицилийцев в рабство, – приказал шевалье де Руси ошалевшим портовым чиновникам. – Вырученных денег вам хватит на ремонт пристани и для расплаты с владельцами сожженных торговых галер.

– Будут недовольные, – слабо пискнули ему в ответ.

– Недовольных выпороть и отпустить на все четыре стороны, – холодно бросил Филипп. – Я оставляю вам сто арбалетчиков для поддержания порядка. Не справитесь – пеняйте на себя.

Благородный Симон ждал хороших вестей. Высадка сицилийского десанта должна была всколыхнуть Антиохию и собрать под его знамена сотни нурманских рыцарей. А пока он щедро угощал в своем замке гостей, среди которых шевалье де Сен-Лари занимал далеко не последнее место. За столом Симона собрались главари мятежа, отлично знавшие, что ждет их в случае поражения, а потому готовые идти за своим главарем до конца.

– А я тебе говорю, благородный Роже, что замок Ульбаш буквально забит золотом, – навис над своим соседом барон де Фригерид. – Не говоря уже о том, что сам он представляет огромную ценность. Его не раз пытались взять сельджуки. Да что там турки, сам граф Антиохийский, твой тезка, между прочим, обломал об эту твердыню зубы.

– Говорят, что прошлый владелец Ульбаша был колдуном? – спросил Сен-Лари, облизывая испачканные жиром пальцы.

– Можно подумать, что нынешний свят, – засмеялся Фригерид, явно хвативший лишку. – Все Русильоны еретики, отслужившие мессу дьяволу. Оттого и плывет золото им в руки, минуя истинных христиан.

– Смерть еретикам! – рявкнул шевалье де Браси, вскидывая к небу руку с куском кабаньего мяса.

– Смерть! – охотно поддержали его все, сидящие за столом.

– Требуй Ульбаш себе, Сен-Лари, – похлопал провансальца по плечу Фригерид. – Не прогадаешь.

Благородный Роже резонно заметил, что прежде чем делить добычу, ее нужно взять, тем не менее, он счел нужным поблагодарить любезного барона за совет.

– А я слышал, что в замке Раш-Русильон есть целебный источник, который не только излечивает раны и болезни, но и избавляет женщин от бесплодия, – проявил завидную осведомленность Браси. – Во всяком случае, графине Сибилле Фландрской он помог. Она забеременела к радости своего мужа, благородного Тьерри.

– В данном случае благодарить следует не источник, а Филиппа де Руси, – хмыкнул барон де Саган, кося на шевалье насмешливыми глазами. – Хоть владетель Ульбаша и редкостный негодяй, зато он помог сохраниться древнему роду.

– Вбросив в него дьявольское семя, – рассвирепел невесть от чего Фригерид. – Ты это хочешь сказать, благородный Себастьян.

– Даже если и так, – нахмурился Саган, – то какая тебе в том печаль, барон?

Перебранка между двумя хлебнувшими лишнего нурманами грозила перерасти в нешуточный скандал, но тут на общее счастье в зал, заполненный гостями, вбежал сержант с радостным известием:

– Сицилийцы стучатся в ворота нашего замка, благородный Симон.

– Наконец-то, – поднялся со своего места Лоррен. – Оставьте свои споры и ссоры, благородные шевалье, ибо впереди нас ждут воистину великие дела.

Хозяин замка направился к выходу, дабы встретить дорогих гостей, со всеми полагающимися им почестями. Сен-Лари пошел за ним следом, просто для того, чтобы размяться и развеется после хмельного пира. Провансалец никогда не видел сицилийцев, зато много слышал о победах, одержанных их королем. Прежде чем открыть ворота, Лоррен поднялся на стену и окинул взглядом прибывший отряд. Если у него и промелькнули в голове какие-то сомнения, то их развеял сеньор Франческо Лапранди, доверенное лицо благородного Рожера, не раз бывавший в Антиохии с секретными миссиями. В последний раз Лоррен встречался с ним всего лишь месяц назад. Именно Лапранди передал ему деньги, которыми он расплатился с Герхардом де Лавалем. Благородный Франческо поднял голову и приветливо помахал старому знакомому рукой.

– Опускайте мост, – распорядился Лоррен и обернувшись к Сен-Лари добавил: – Считай, что ты уже получил свой замок, благородный Роже.

Лапранди отчего-то замешкался перед стенами и первым в замок Лоррен въехали незнакомые хозяину шевалье. Впрочем, ни их лица, ни их одежда не вызвали у Симона подозрений. Это были типичные нурманы, голубоглазые и светловолосые, в темно-синих сицилийских сюрко поверх кольчуг. Обширный двор замка быстро заполнялся людьми, но благородный Франческо почему-то не спешил навстречу старому другу, возможно, готовил для него какой-то сюрприз. Сен-Лари, стоял по правую руку от хозяина, и с интересом наблюдал, как спешиваются сицилийцы. Кони под ними оказались местной породы, что, впрочем, неудивительно, ибо гости прибыли в Антиохию морем.

– Где-то я видел этого шевалье, – задумчиво проговорил Роже, почесывая заросший щетиной подбородок. – Помню, маркиз фон Вальхайм пошутил тогда, что в рыцари стали посвящать благородных девушек.

– Причем тут девушки? – удивился Лоррен.

– А потому что у этого юнца еще усы не отросли, – сказал Сен-Лари, отпрыгивая назад. – Берегись, барон, в твоем замке измена!

Увы, предупреждение провансальца запоздало, барон был сбит с ног ударом меча того самого безусого шевалье, которого Роже видел в Иерусалиме. Удар пришелся плашмя по голове оплошавшего Симона, но этого вполне хватило, чтобы барон кулем рухнул к копытам чужих коней.

– Свяжите его, – услышал Сен-Лари знакомый голос.

Гвидо Раш-Русильон, за которым так неудачно охотился в ночную пору граф Тулузский, крутился на коне посреди двора, разя направо и налево оплошавших сержантов Лоррена. Сен-Лари опомнился и ринулся в донжон, но был остановлен все тем же безусым юнцом, успевшим спрыгнуть с коня.

– Какая неожиданная встреча, благородный Аршамбо, – очень кстати припомнил Роже имя своего иерусалимского знакомца.

– Боюсь, что она последняя, – не очень любезно пробурчал тот.

Сен-Лари всегда слыл хорошим бойцом и почти не сомневался, что успеет расправиться со своим противником раньше, чем к тому подоспеет помощь. В замке Лоррен находилось до пяти сотен опытных в воинском деле людей, уже успевших опомниться от внезапного нападения и готовых дорого продать свои жизни. Роже увидел в пяти шагах от себя багровую физиономию барона де Фригерида и ухмыльнулся в густые усы. Пока обороняющиеся превосходили числом нападающих, которые проникали в замок через узкие ворота, и оставалось надежда, что нурманы сумеют прорваться к башне и поднимут гостеприимно опущенный мост.

– Арбалетчиков на стены! – ревел простуженным медведем Фригерид. – Бей Русильонов!

– Вы тоже из Русильонов, мой юный друг? – полюбопытствовал Сен-Лари.

– Я из Гастов, – холодно отозвался Аршамбо, нанося противнику быстрый разящий удар.

– Браво, шевалье, – одобрил его действия Сен-Лари, успевший перехватить чужой клинок. – У вас был хороший учитель.

– Его звали Бернаром, – спокойно отозвался Аршамбо. – Этот выпад он считал смертельным.

Меч настолько стремительно выскочил из-за спины юного шевалье, что Сен-Лари его даже не увидел, зато он почувствовал как сталь входит в незащищенную кольчугой плоть с той самой стороны, где еще продолжало биться сердце. Роже рухнул на каменные плиты двора, обливаясь кровью. Удара в голову он так и не дождался, потеряв сознание раньше, чем его настигла смерть.

Очнулся Сен-Лари от боли. Ему показалось, что кто-то вставил в его бок раскаленный штырь и теперь медленно проворачивает металл в кровоточащей ране. Он застонал и открыл глаза. Бойня во дворе замка еще продолжалась, но уже понятно было, что нурманы терпят поражение. Русильоны проникли в донжон, и теперь главные события разворачивались именно там. Бок у Роже был мокрым от крови, но двигаться он еще мог. Сен-Лари привстал на четвереньки и медленно пополз к распахнутой двери конюшни. Ему почему-то казалось, что именно там он найдет спасение. Кони встретили чужака тревожным ржанием, но никто не помешал провансальцу добраться до сена, сваленного в углу, и зарыться в него с головой.

Нурманы сопротивлялись отчаянно, хорошо понимая, что рассчитывать на пощаду от разъяренных сторонников Русильонов им не приходится. Барон Фригерид собрал вокруг себя едва ли не всех уцелевших шевалье, среди которых был и сын хозяина замка. Пока они удерживали последний этаж донжона, но все понимали, что конец близок. Враги хозяйничали уже по всему замку, подавляя последние очаги сопротивления. Сержанты мятежных рыцарей все чаще бросали оружие в надежде сохранить жизнь. Через узкую бойницу шевалье де Браси разглядел до сотни плененных нурманов, загнанных победителями в угол двора. Ему даже показалось, что он разглядел долговязую фигуру барона Лоррена, уныло стоящего посреди своих обезоруженных людей.

– Хотел бы я знать, куда подевались эти проклятые сицилийцы, – прохрипел Фригерид.

– Меня больше интересует, куда денемся мы, – возразил ему Саган. – Я предлагаю сдаться в обмен на жизнь и свободу. Если они до сих пор не убили Лоррена, то с какой же стати им убивать нас.

– Лоррена они обезглавят в Антиохии, в назидание другим, – вздохнул шевалье де Браси. – А нас просто повесят на стенах замка.

– В таком случае, я предлагаю идти на прорыв, – предложил Саган. – Шансов у нас нет никаких, но хотя бы повеселимся напоследок.

Веселился благородный Себастиан ровно десять ступеней, на одиннадцатой он напоролся на меч Гвидо де Раш-Русильона. Клинок вошел ему прямо в горло, чуть выше кольчуги и панциря, прикрывающего грудь. Барон Фригерид прожил на мгновение дольше своего старого друга. Удар шестопера угодил ему точно в висок. Олекса Хабар едва успел увернуться от грузного тела, покатившегося по каменным ступеням вниз. Остальные шевалье побросали оружие и сдались на милость победителя.

– Гоните их вниз, – распорядился коннетабль де Раш-Русильон и хмуро глянул прямо в лицо шевалье де Сен-Клера.

– Будь ты трижды проклят, Гвидо, – прохрипел сын Лоррена. – Рано или поздно, тебе отомстят за отца и за нас.

– За предателей не мстят, Рауль, – холодно произнес Раш-Русильон. – Я дал сестре слово, сохранить жизнь ее бывшему жениху. Но не дай тебе, Бог, когда-нибудь стать на моем пути. Забирай мать и уезжай в Европу, в Антиохии для Лорренов больше нет места.

Русильоны покинули заваленный трупами замок утром следующего дня, оставив раненных нурманов на попечение перепуганных слуг. Благородный Рауль бродил словно привидение по залитым кровью залам донжонам, когда встревоженный конюх сообщил ему о раненном шевалье, найденном в стоге сена.

– Несите раненного наверх, – распорядился Сен-Клер. – Теперь ему уже ничего не грозит.

Благородный Роже пришел в себя совсем не в том месте, где потерял сознание. Провансалец с трудом осознавал происходящее и почти начисто забыл о том, что с ним происходило накануне.

– Странное дело, Сен-Лари, – произнес над его головой чей-то смутно знакомый голос. – В тебе крови оказалось больше, чем в быке.

– Ты кто? – спросил потрясенный шевалье.

– Рауль де Сен-Клер де Лоррен, бывший владелец этого замка.

– А благородный Симон?

– Ему отрубили голову в Антиохии перед графским дворцом в присутствии благородных господ и византийских послов, коршунами слетевшихся на добычу.

– А тебя, значит, пощадили?

– За меня просила, благородная Адель, моя бывшая невеста. Скиф пришелся ей по сердцу больше, чем нурман.

– Значит, нам повезло обоим, барон, – сказал спокойно Сен-Лари, пристально глядя в лицо своего спасителя.

– Ты называешь это везением, благородный Роже?

– Я называю это жизнью, Рауль, – усмехнулся шевалье. – Мне жаль благородного Симона, но барон де Лоррен знал, за что борется и чем рискует. До сих пор ты слепо шел за отцом, а теперь тебе придется самому выбирать дорогу. Куда ты собираешься направить свои стопы?

– Меня удерживала больная мать, но она умерла, узнав о казни мужа, потом мне пришлось ухаживать за тобой. Ты оказался единственным раненным, у которого не нашлось в Антиохии родных. Еще неделю мы можем пожить в этом замке, а потом нас просто вышвырнет за ворота новый хозяин.

– Ты его знаешь? – спросил Роже.

– Мы были пажами при дворе Раймунда де Пуатье. Потом оруженосцами. Нас посвятили в рыцари в один день. Благородный Огюст старший сын Драгана фон Рюстова и брат небезызвестного тебе Венцелина де Раш-Гийома. Он был тяжело ранен в последней битве с сельджуками. В той самой битве, где мы предали своих. Наказание по заслугам – как ты думаешь, Роже?

– Каждый в этой жизни борется за выгоду, – повел правым плечом Сен-Лари. – Рожер Сицилийский стоит Мануила Византийского, а твой отец ничем не хуже Раймунда де Пуатье. Просто Русильонам повезло больше, чем нам. Зато у нас есть шанс отыграться. У тебя есть деньги, Рауль?

– На первое время хватит.

– В таком случае, снаряжайся в путь барон де Лоррен. Благодарная Европа скоро примет нас в свои нежные объятия.

– Нежные?

– Хорошо, пусть будут грубые, – вздохнул Сен-Лари. – Одного только не могу понять – почему он меня не добил?

– Кто он?

– Мой безусый ангел смерти – шевалье Аршамбо де Сен-Валье. Нельзя прощать такого великодушия, Рауль, – оно противно человеческой природе.

Благородная Констанция пусть и без особого желания, но все-таки согласилась взвалить на свои хрупкие плечи ответственность за судьбу Антиохийского графства. Тем более что император Мануил поспешил подставить ей свое крепкое мужское плечо. Византийский флот вошел в порт Латтакии раньше, чем ему успели помешать нерасторопные иерусалимцы. Впрочем, положение Антиохии казалось многим столь плачевным, что в Иерусалиме, еще не оправившемся от недавних потрясений, сочли за благо, не вмешиваться в чужие дела. Протоспафарий Константин, возглавляющий византийское посольство, заверил графиню и антиохийских шевалье, что басилевс не оставит их в беде в случае нового натиска мусульман. После чего благородная Констанция принесла вассальную присягу божественному Мануилу и за себя, и за своего малолетнего сына. Сказать по правде, многие, а в первую голову оправившийся от ран барон Пьер де Саллюст, полагали, что Русильоны воспользуются случаем, чтобы прибрать власть в Антиохии к рукам. В качестве будущих мужей благородной Констанции называли благородного Огюста, старшего сына Драгана фон Рюстова, благородного Гвидо де Раш-Русильона, ставшего коннетаблем после смерти отца и даже Филиппа де Руси владетеля Ульбаша, сыгравшего едва ли не решающую роль в спасении Антиохии сначала от мусульманского нашествия, потом от сицилийского. Последний брак заранее заставил морщиться патриарха Антиохийского, поскольку многие знали о дружеских отношениях Филиппа и матери Констанции благородной Алисы. Однако к облегчению многих графиня Антиохийская так и осталась вдовой. Что, конечно же, не исключало поворотных изменений в ее судьбе в будущем, однако избавляло и без того ослабленную Антиохию от политических интриг и нового противостояния. Русильоны промолчали даже тогда, когда графиня простила всех благородных шевалье, участвовавших в мятеже барона де Лоррена. Что, в общем-то, было разумно, поскольку ослабленная нурманская партия уже не представляла для нее никакой опасности. Пьер де Саллюст, сохранивший за собой пост маршала, приписал все эти решения Констанции влиянию рассудительного протоспафария, что было верно лишь отчасти. Византия отнюдь не возражала против брака Филиппа де Руси с вдовой Раймунда де Пуатье. Однако столь разумное и выгодное предложение отверг сам шевалье, по причинам так и оставшихся загадкой для сиятельного Константина.

– Не скрою, божественный Мануил будет огорчен твоим решением, благородный Филипп, – покачал головой протоспафарий. – Басилевс тебе полностью доверяет.

– А ты, Константин?

– Я знаю тебя лучше, – усмехнулся византийский вельможа. – Ты слишком беспокойный человек, шевалье де Руси. Хуже вассала у императора пока не было и, надеюсь, не будет. Ты изменил бы Византии при первом же удобном случае.

– Пожалуй, – не стал спорить Филипп.

– У меня есть к тебе другое предложение, – прищурился на собеседника протоспафарий. – Если ты согласишься его принять, то вернешь расположение басилевса, а заодно окажешь мне большую услугу.

– Предлагай, – пожал плечами шевалье.

– Брак Юрия Суздальского с сестрой императора – дело решенное. Сиятельная Елена готова будет отправиться на Русь в ближайшие месяцы. Мне нужен человек, способный не только возглавить византийское посольство, но и защитить наши интересы в этом суровом краю.

– Боишься, оставить меня в Антиохии? – прямо спросил Филипп.

– И это тоже, – не стал спорить Константин. – Иерусалим рано или поздно придет в себя и станет заявлять свои права на графство. Но еще одной войны, тем более между христианами, Антиохия просто не переживет, ты это знаешь не хуже меня. Вы потеряли более половины своих рыцарей. Графство просто некому защищать. А я обещал графине Констанции мир, по меньшей мере, лет на десять. До той поры, пока встанет на ноги ее сын.

– Ты меня убедил, – кивнул Филипп. – Я согласен. Глеб Гаст и Олекса Хабар собираются вернуться на родину. Было бы неплохо включить их в состав византийского посольства.

Русы поверят скорее своим, чем чужим.

– Разумно, – согласился протоспафарий. – Я пошлю с тобой своего младшего сына. Ему полезно будет сменить обстановку.

– Высокородный Алексей не поделил женщину с сиятельным Андроником? – догадался Филипп.

– Ты и это знаешь? – удивился Константин. – Все-таки я в тебе не ошибся, Филипп. Если бы речь шла просто о женщине, я бы не стал вмешиваться. Увы, сиятельная Евдокия племянница басилевса, а это, как ты понимаешь, совсем другой расклад.

– Тебе ведь не Суздаль нужен, а Киев – я правильно рассудил протоспафарий?

– Киев нужен не мне, шевалье, а басилевсу и патриарху, – вздохнул Константин. – Как видишь, их желания совпали с желаниями князя Юрия. Осталось только их реализовать.

– Что ж, протоспафарий, пожелай мне в таком случае счастливого пути. Возможно, я не прав, ввязываясь в чужие дела, но такая уж, видимо, у меня судьба. Но запомни, Константин, я отдаю тебе Киев в обмен на Антиохию, графом которой должен остаться Боэмунд.

– Это так важно для тебя?

– Я дал слово благородной Алисе, что позабочусь о ее дочери и внуке, а слово надо держать.

– Хорошо, шевалье, я принимаю твое условие, – кивнул Константин. – И да поможет нам Бог.

Оглавление

Часть первая Крестом и мечом.

  Глава 1 Шевалье.

  Глава 2 Осада Добина.

  Глава 3 Пляска святого Вита.

  Глава 4 Господин Великий Новгород.

  Глава 5 Княжеская охота.

  Глава 6 Князь Киевский.

  Глава 7 Протоспафарий Константин.

  Глава 8 Царь скифов.

  Глава 9 Прекрасная Элеонора.

  Глава 10 Разгром.

Часть вторая Крушение надежд.

  Глава 1 Соблазн.

  Глава 2 Восточные ночи.

  Глава 3 Покушение.

  Глава 4 Гнев короля.

  Глава 5 Иерусалим.

  Глава 6 Осада Дамаска.

  Глава 7 Фальшивое золото.

  Глава 8 Чужая жена.

  Глава 9 Поражение.

  Глава 10 Месть. Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg