«Путешествие в Неведомый Край»

Путешествие в Неведомый Край (fb2) - Путешествие в Неведомый Край [ЛП] (пер. Александр Борисович Вироховский) (Лес Мифаго - 2) 6334K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Роберт Холдсток

ЛАВОНДИСС

Путешествие в Неведомый Край

РОБЕРТА ХОЛДСТОКА

обладателя «Всемирной премии фэнтези» за роман «Лес Мифаго».

 Первое издание оригинала: 1988.

 ISBN 0-575-04374-1

— Замечательно задумано и написано... Некоторые книги трудно отложить в сторону. Я обнаружил, что от Леса Мифаго трудно освободиться.

Нью-Йорк Таймс

— Тот редкий случай, когда продолжение превосходит и проясняет оригинал… Роберт Холдсток — Роллс-Ройс фэнтези.

Люциус Шепард

— В нем бьется свежая энергия воображения, поднимающая его далеко за пределы царства реальности.

Торонто Сан

— Потрясающее вторжение в мир легенд и мифов, с которым трудно сравниться... Богатый и запоминающийся роман... Настоящее удовольствие для читателя.

Другие Королевства.

— Есть место, находящееся между историей и сном, на окраинах мира яви, странный примитивный мир. Роберт Холдсток хорошо его знает. Лавондисс — карта этого загадочного мира.

Пол Парк, автор «Сахарного Дождя»

Содержание

Благодарности

Часть Первая: Старое Запретное Место

Белая Маска

Земляные Валы

Каприз Сломанного Парня.

Пустой Путь: Земля Призрака Птицы

Тень Леса

Лес Кости

Зоны Призраков

Часть Вторая: В Неизвестности

Домик Мертвых

Внезапный Полет Птиц

Все, Что не Приснилось во Сне

Первый Лес

Дух Дерева

Кода

Аннотация

Лавондисс, сердце Леса Мифаго, источник всех мифов. Таллис Китон, младшая сестра исчезнувшего в лесу Гарри Китона, путешествует по этому странному лесу. Она одержима мыслью найти брата и изучает пути в потусторонний мир, окружающий первый лес и его тайны. Благодаря десяти маскам, магии и ключам, оставленным ей дедом, Таллис попадает в Лавондисс, и оказывается в мире, совсем не похожем на то, что она себе представляла...

БЛАГОДАРНОСТИ

Спасибо Джорджу, Дороти, Дугласу, Мерси и Рите, прекрасным рассказчикам историй.

Вы все недалеко.

О отважнейшая душа моя,

Последуешь ли ты за мной в неведомый край,

Где нет ни тропки бегущей, ни земли под ногами?

Уолт Уитмен

«О отважнейшая душа моя»

Перевод В. Левика.

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

СТАРОЕ ЗАПРЕТНОЕ МЕСТО

Огонь горит в Земле Призрака Птицы.

Мои кости тлеют. Я должен идти туда.

Песня шамана. 10000 лет до нашей эры.

ГАБЕРЛУНГИ

БЕЛАЯ МАСКА

Блестящая луна, низко повисшая над Барроу-Хилл, освещала затянутые снегом поля; казалось, что зимняя земля светится под ее слабым сиянием. Безжизненное, ничем не примечательное место, но и на нем отчетливо выделялась тень темных дубов, ограждавших поля. Далеко от этой тени, рядом с лугом, называвшимся Пни, опять задвигалась призрачная фигура, шедшая по незаметной тропинке через маленький холмик; потом она повернула налево, под защиту деревьев.

Там она остановилась, едва видимая старику, глядевшему на нее из фермы Трактли; она тоже видела его. Темный плащ; лицо закрывал капюшон. Постояв, фигура опять направилась к дому фермера, оставив за собой темный лес. Она сильно горбилась, возможно из-за рождественского мороза. За ней, на свежем снегу, оставалась глубокая борозда.

Стоя у ворот и ожидая мгновения, которое, он знал, скоро придет, Оуэн Китон услышал, как его внучка заплакала. Он повернулся к темному фасаду дома и прислушался. Сдавленное рыдание; возможно, что-то приснилось. Потом ребенок успокоился.

Китон пересек сад, вошел в теплый дом и стряхнул снег с сапог. Перейдя в гостиную, он ворошил поленья в камине металлической кочергой до тех пор, пока пламя опять не заревело, потом подошел к окну и поглядел на дорогу, ведущую в Теневой Холм, ближайшую к ферме деревню. Издалека доносились слабые звуки рождественских гимнов. Посмотрев на часы, висевшие над камином, он сообразил, что Рождество началось десять минут назад.

Он взглянул на открытую книгу с легендами и народными сказками, лежащую на столе. Замечательная печать, толстая прекрасная бумага, изысканные цветные иллюстрации... Он очень любил ее и поэтому подарил внучке. Образы рыцарей и героев всегда вливали в него энергию, а валлийские имена и названия мест заставляли с тоской вспомнить о потерянных местах и забытых голосах из юности, проведенной в горах Уэльса. Эпические рассказы всегда наполняли его голову звуком битв и военными криками, а также шуршанием деревьев и пением птиц на полянах призрачных лесов.

Но сейчас к книге кое-что добавилось: на полях он написал письмо. Письмо внучке.

Он перевернул страницу к началу письма, к главе, в которой рассказывалось о короле Артуре, и быстро прочитал собственные слова:

Моя дорогая Таллис!

Я уже старый человек, и вот пишу тебе холодным декабрьским вечером. Хотел бы я знать, полюбишь ли ты снег так же сильно, как я? Мне очень жаль, что он может лишить тебя свободы. Снег хранит старые воспоминания. Но ты найдешь правильную дорогу; я знаю, куда ты пойдешь отсюда...

Огонь стал угасать, и Китон задрожал, несмотря на тяжелое пальто, которое он так и не снял. Он поглядел на стену, за которой лежал покрытый снегом сад, ведший в поля и к закутанной в плащ с капюшоном фигуре, приближавшейся к нему. Внезапно ему захотелось закончить письмо, написать последние слова. Его охватила паника, сердце и желудок сжало, рука задрожала, но он все-таки взял ручку. Часы застучали громче, но он подавил желание поглядеть на них; он и без того знал, что осталось так мало времени, всего несколько минут...

Он должен закончить письмо как можно скорее. Наклонившись над листом, он начал заполнять словами узкие поля:

Таллис, мы носим в себе живых призраков, они толпятся на краю зрения. Они мудры, по-своему; мы тоже знали их мудрость, но забыли. Но лес — это мы, а мы — лес! Ты еще поймешь это. Ты узнаешь имена. Ты вдохнешь запах древней зимы, значительно более жестокой, чем этот рождественский снег. Вот тогда ты пойдешь по старой важной дороге. Когда-то я прошел по ней несколько шагов, но они бросили меня...

Он писал, перевертывая страницы, заполнял поля, приписывал свои слова к словам сказок, создавая связь, которая в будущем будет для нее что-то означать.

Закончив, он промокнул чернила носовым платком, потом закрыл книгу, завернул ее в плотную коричневую бумагу и обвязал ленточкой.

На бумаге он написал просто: Для Таллис. На твой пятый день рождения. От дедушки Оуэна.

Потом опять застегнул пальто и вышел наружу, в холод зимнего вечера. Какое-то время он постоял снаружи, чувствуя себя испуганным и растерянным. Фигура в капюшоне уже пересекла поля и стояла у ворот сада, внимательно разглядывая дом. Китон на мгновение заколебался, потом тяжело зашагал к ней.

Теперь их разделяли только ворота. Тело Китона горело, как в лихорадке, и он дрожал под тяжелым пальто. Капюшон закрывал лицо женщины почти полностью, и он не мог сказать, какая из трех пришла к нему. Она внимательно поглядела на него, вероятно пытаясь прочесть невысказанные мысли. И перевела взгляд на дом. Из-под шерстяного капюшона сверкнула белая маска.

— Это ты... — прошептал Китон.

Еще две фигуры в капюшонах спустились со склона Барроу-Хилл. Как если бы поняв, что он заметил их, они остановились и исчезли, слившись с белой землей.

— Я начинаю понимать, — сказал он, почти горько. — Я начал понимать. Ты пришла не за мной...

Ребенок опять заплакал. Белая Маска взглянула на лестничное окно, но плач почти мгновенно прекратился. Китон не отрываясь смотрел на женщину-призрака; слезы жгли глаза, и он ничего не мог с ними поделать.

Она поглядела на него, и ему показалось, что через тонкие щели, бывшие ее глазами, он видит намек на лицо.

— Послушай, — тихо сказал он. — Я хочу тебя попросить. Видишь ли, они потеряли сына. Его подбили над Бельгией. Они потеряли его и много лет плачут по нему. Если ты заберешь дочь... если ты заберешь ее сейчас... — Белая маска смотрела на него молча, не шевелясь. — Дай им несколько лет. Пожалуйста? Если ты не хочешь меня, дай им пожить несколько лет с ребенком...

Белая маска подняла палец к вымазанному мелом деревянному рту. И Китон увидел, насколько стар палец, насколько свободно висит кожа на нем и насколько мала рука.

Потом она повернулась и побежала от него, темный плащ развевался, ноги ударяли по снегу. Добравшись до середины поля, она остановилась, обернулась, и Китон услышал ее пронзительный хохот. Потом опять побежала, уже не останавливаясь, на запад, в сторону Райхоупского леса, леса призраков. На Барроу-Хилл к ней присоединились подруги.

Китон хорошо знал местность. Как-то раз он видел, как три фигуры встретились на Лугу Камней Трактли, там, где над древними могилами стояли пять огромных камней с высеченными на них словами на огаме[1].

Ему стало легче, потому что Белая Маска согласилась с ним. Теперь они не придут за Таллис, еще много лет. Наверняка.

И в то же время, он был заинтригован. И Камнями Трактли, и женщиной-призраком, сейчас бегущей туда на встречу... С кем?

«Ребенок в безопасности».

Он виновато оглянулся. Дом молчал.

«Ребенок в безопасности. Несколько минут... всего несколько минут... он будет дома задолго до того, как родители Таллис вернутся с рождественской службы».

Камни Трактли манили его. Он потуже застегнул пальто, открыл ворота и решительно пошел через глубокий снег по следу Белой маски. Вскоре он увидит, что они делают на лугу, где лежат эти загадочные камни...

ПУСТОТНИЦА

Земляные Валы

I

— Ты все еще не знаешь тайное имя этого места? — опять спросил мистер Уильямс.[2]

— Да, — согласилась Таллис. — Еще не знаю. Возможно, и не узнаю никогда. Тайные имена найти очень трудно. Они закрыты «думающей» частью сознания. 

— Неужели?

Наслаждаясь летним теплом, они медленно подошли к началу Грубого Поля; Таллис перебралась через перелаз[3].

Мистер Уильямс, старый и толстый, очень осторожно перетащил себя через шаткую деревянную постройку. На полпути он остановился и улыбнулся ей, почти извиняясь. «Прости, что заставляю тебя ждать».

Для своих тринадцати лет Таллис Китон была высока, но слишком худа. И ничем не могла помочь: она была уверена, что протянутая рука не поможет ему сохранить равновесие. Так что она сунула руки в карманы летнего платья и пнула землю, выбив кусок дерна.

Спустившись на землю, мистер Уильямс опять улыбнулся, на этот раз удовлетворенно. Он пригладил густые белые волосы, засучил рукава рубашки и перебросил куртку через руку. Потом они пошли к маленькой речке, которую Таллис называла Лисьей Водой.

— Но ты не знаешь и обычное имя места? — сказал он, продолжая разговор.

— Да, — ответила Таллис. — Обычные имена тоже могут быть трудными. Мне нужно найти кого-нибудь, кто был там или слышал о нем.

— Значит... если я правильно понимаю, ты можешь назвать этот странный мир, который не видит никто, кроме тебя, только твоим именем.

— Да, моим личным именем, — согласилась Таллис.

— Старое Запретное Место, — пробормотал мистер Уильямс. — Звучит хорошо...

Он замолчал на середине фразы, потому что Таллис резко повернулась к нему и прижала палец к губам, широко раскрыв темные озабоченные глаза.

— Что я такого сделал, на этот раз? — спросил он, идя вслед за ребенком. Лето было в разгаре. Вокруг куч навоза жужжали мухи. Сами овцы собрались в тени деревьев, окружавших поле. Вокруг царило невероятное спокойствие. Старик и девочка шли и разговаривали приглушенными голосами.

— Я же вчера сказала тебе, что личные имена можно употреблять только три раза между рассветом и закатом. И ты уже трижды произнес его. Больше нельзя.

Мистер Уильямс скорчил гримасу:

— Ради бога, извини.

Таллис только вздохнула.

— Да, кстати, об именах, — через какое-то время сказал он. Они уже слышали журчание речки, лившейся через камни брода, положенные в нее Таллис. — Все имеет три имени?

— Нет, не все.

— А это поле, например? Сколько у него имен?

— Только два. Обычное имя — Пустоты — и мое личное.

— Какое?

Таллис усмехнулась, остановилась и посмотрела на спутника. Потом сказала:

— Луг Пещеры Ветра.

Мистер Уильямс огляделся и задумался.

— Да. Ты упоминала это место вчера. Но... — Он поднес руку ко лбу, затенил глаза и внимательно посмотрел направо и налево. И через мгновение заявил, драматическим тоном:

— Я не вижу пещеры.

Таллис засмеялась и указала туда, где стоял мистер Уильямс.

— Ты на ней стоишь!

Мистер Уильямс посмотрел вверх, вокруг, потом приложил руку к уху и покачал головой:

— Не уверен.

— Это очень большая пещера, — уверила его Таллис, — и она идет в глубь холма, но ты и холма не видишь, увы.

— А ты? — спросил мистер Уильямс. Они стояли на сожженном жарой лугу, посреди фермы.

Таллис загадочно пожала плечами.

— Тоже нет, — призналась она. — Только иногда.

Мистер Уильямс подозрительно посмотрел на нее.

— Хмм, — через мгновение прошептал он. — Пошли. Я хочу смочить ноги в холодной воде.

Они пересекли Лисью Воду по камням брода, нашли покрытый травой кусок берега и сняли обувь и носки, а мистер Уильямс закатал штаны. Потом они сели, опустив пятки в холодную воду. Какое-то время они сидели молча, глядя через пастбище — Луг Пещеры Ветра — на далекий темный силуэт дома, в котором жила Таллис.

— У тебя есть имена для всех полей? — наконец спросил мистер Уильямс.

— Нет, не всех. Имена некоторых еще не пришли. Наверно, я что-то делаю неправильно: я еще недостаточно взрослая для такой работы.

— Неужели? — прошептал мистер Уильямс и улыбнулся.

Таллис, не обратив внимания на его слова (но уловив иронию), сказала:

— Я пыталась войти в Райхоупский лес, но не смогла пересечь последнее поле. Его слишком хорошо защищают...

— Поле?

— Лес. Это очень старый лес, он принадлежит райхоупской усадьбе. Ему тысячи лес, по словам Кости...

— Твоего садовника?

— Да. Он называет его изначальным. Он говорит, что все знают о лесе, но никто не может рассказать о нем. Люди его боятся.

— Но не ты.

Таллис кивнула:

— Но я не могу пересечь последнее поле. Я пытаюсь найти другой путь внутрь, но это трудно.

Она взглянула на старика; тот смотрел на воду, погруженный в свои мысли.

— Как ты думаешь, может лес ощущать присутствие человека и держать его на расстоянии?

Его лицо опять скривилось.

— Смешная мысль, — заметил он и, подумав, добавил: — А почему бы тебе не использовать тайное имя? Ты знаешь его тайное имя?

Таллис пожала плечами:

— Нет. Только обычные имена, их сотни, и некоторым из них тысячи лет. Теневой лес. Райхоупский лес. Серый лес. Лес всадника, Занавешенные деревья, Густые лесистые рощи, Воющий лес, Чертовы деревья, Серая неразбериха... бесконечный список. Кости знает все.

Мистер Уильямс был поражен:

— И тем не менее ты не можешь пересечь поле и войти в этот многоименный лес...

— Конечно не могу. По меньшей мере одна.

— Да. Конечно, ты не можешь. Я понимаю. Вчера ты мне все объяснила, и теперь я хорошо понимаю. — Повернувшись, он посмотрел вдаль, но между ним и Райхоупским лесом находилось слишком много полей, подъемов и деревьев; он не увидел его. Мистер Уильямс опять посмотрел на Таллис, которая указала за деревья.

— Отсюда ты можешь увидеть все мои лагеря. В последние несколько месяцев я слышала в них много шума. Гости. Но они не любят нас. Дедушка называл их мифаго.

— Странное слово.

— Они призраки. Они приходят отсюда, — она коснулась головы, — и отсюда. — Она коснулась головы мистера Уильямса. — Я не полностью понимаю.

— Похоже, твой дедушка — интересный человек.

Таллис махнула рукой на Луг Камней Трактли:

— Он умер там, на рождество. Я была еще ребенком. Я никогда не знала его. — Она указала в противоположном направлении, на Барроу-Хилл. — Вот мой любимый лагерь.

— Я вижу только земляные валы. 

— Очень старый замок. Ему сотни лет. А там, — она кивнула в другую сторону, — Луг Печальной Песни. По ту сторону живой изгороди.

— Луг Печальной Песни, — повторил мистер Уильямс. — Как к тебе пришло это имя?

— Иногда я слышу оттуда музыку. Прекрасную, но печальную.

— Пение? — заинтересованно спросил мистер Уильямс. — Или инструменты?

— Как... как ветер. В деревьях. Но мелодия. Несколько мелодий.

— Ты помнишь хоть одну?

— Вот та, которую я люблю, — улыбнулась Таллис и пропела «тра-ла-лаад», ударяя ногой по воде.

Мистер Уильямс засмеялся и хрипло повторил «да-да-даад».

— Она называется «Богач и Лазарь», — сказал он. — Замечательная народная песня. Однако твой вариант... — Он нахмурился, а потом попросил Таллис напеть мелодию опять. Послушав, он сказал: — Звучит более старомодно, верно? Проще. Очень привлекательно. И тем не менее это безусловно «Богач и Лазарь». — Он лучезарно посмотрел на нее. А потом подмигнул и так смешно поднял брови, что Таллис невольно засмеялась, как и два дня назад, когда она впервые повстречала его.

— Я не хочу хвастаться, — прошептал он, — но однажды я написал музыкальное произведение, основанное на этой народной балладе.

— Но не это же, — прошептала в ответ Таллис.

— Боюсь, именно его. В свое время я сделал много чего...

II

Они стояли среди зарослей ольхи, склонившейся над широкой речкой, которую Таллис называла Ручей Охотника. Речка вытекала из Райхоупского леса и, петляя между полями и рощами, текла в сторону Теневого Холма, где исчезала в земле.

Сам Райхоупский лес виднелся вдали: плотное переплетение летней зелени, поднимавшееся из желто-красных кустарников. Деревья казались гигантскими, а полог над ними — непроницаемым. Одной стороной огромный непроходимый лес тянулся к холму; другая терялась в живых изгородях, торчавших из него как ноги.

Мистер Уильямс положил руку на плечо Таллис:

— Быть может, я могу пойти с тобой?

Таллис покачала головой и пошла вдоль Ручья Охотника к тому месту, где впервые повстречала мистера Уильямса — к высокому, сожженному молнией дубу, одиноко стоявшему посреди поля, в стороне от плотной ограды из деревьев. Ствол дерева, почти мертвый, был расколот посередине и образовывал что-то вроде узкого стула.

— Старый Друг, — сказала Таллис, как нечто само собой разумеющееся. — Я часто прихожу сюда, подумать.

— Прекрасное имя, — сказал мистер Уильямс, — но немного прозаичное.

— Имена есть имена, — заметила Таллис. — Они существуют. И люди находят их. Но они не изменяют их. Не могут.

— Вот тут, — тихо сказал мистер Уильямс, — я с тобой не согласен.

— Как только имя найдено, его невозможно изменить, — запротестовала Таллис.

— Можно.

Она посмотрела на него:

— Ты можешь изменить мелодию?

— Если захочу.

— Но тогда... тогда это не мелодия, — слегка смущенно сказала она. — Мелодию рождает только первое вдохновение!

— Неужели?

— Я не пытаюсь спорить, — тихо сказала Таллис. — Ну, просто... если ты с самого начала не воспринимаешь имя как дар — или изменяешь то, что услышала или узнала — разве тогда оно не становится слабым?

— Почему? — так же тихо спросил мистер Уильямс. — Ты сама говорила, что дар — это не то, что слышишь или узнаешь... дар — способность слышать и узнавать. Вещи становятся твоими с того мгновения, как они пришли к тебе, и ты в состоянии сделать из них мелодию, вазу, картину... все что угодно, потому что они стали твоими. Это то, что я делаю с музыкой.

— И то, что я делаю с историями, по твоим словам, — заметила Таллис. — Но... — она заколебалась, — но мои истории — они настоящие. Если я изменю их... они превратятся... в ничто. В детские сказки. Верно?

Мистер Уильямс посмотрел на летние поля, на заросший деревьями земляной вал на Барроу-Хилл и покачал головой.

— Не знаю, — сказал он. — Однако, по-моему, в том, что ты называешь детскими сказками, есть много правды.

Он опять посмотрел на нее, улыбнулся и облокотился на расколотый ствол Старого Друга; в его глазах заплясали веселые искорки.

 — Говоря об историях, — сказал он, — и особенно о Старом Запретном Месте...

И, едва сообразив, что сказал, тут же шлепнул себя по губам:

— Ради бога, извини.

Таллис округлила глаза и покорно вздохнула.

— И что с историей о нем? Ты обещала рассказать ее два дня назад...

— Только один.

— Хорошо, один. Но я бы очень хотел услышать его перед тем, как...

Он замолчал и нерешительно посмотрел на девочку. Он подозревал, что она не обрадуется его словам.

— Перед тем, как что? — озабоченно спросила Таллис.

— Перед тем как мне придется уехать, — тихо ответил мистер Уильямс.

— Ты хочешь уехать? — пораженно спросила Таллис.

— Я должен, — ответил он, виновато пожав плечами.

— Куда?

— В одно очень важное для меня место. И мне предстоит долгий путь.

Какое-то время она молчала, потом ее глаза слегка затуманились.

— Куда именно?

— Домой, — ответил он. — Туда, где я живу. В сказочное место, которое называется Доркинг. — Он улыбнулся. — Туда, где я работаю. Я должен работать.

— Но разве ты не на пенсии? — печально спросила Таллис.

Мистер Уильямс засмеялся:

— Бог с тобой, композиторы не выходят на пенсию.

— Почему? Ты же очень старый.

— Всего двадцать шесть! — возразил мистер Уильямс, поглядев на дерево.

— Восемьдесят четыре!

Он мгновенно перевел на нее взгляд.

— Кто-то рассказал тебе, — с подозрением сказал он. — Ты не могла угадать так точно. Но все равно композиторы не выходят на пенсию.

— Почему?

— Потому что музыка... она продолжает приходить.

— О. Поняла...

— Рад, что ты поняла. Вот почему я должен ехать домой. Я вообще не должен быть здесь. Никто не знает, что я здесь. И мне нужно дать отдохнуть больным ногам. Вот почему я хочу, чтобы ты сдержала свое обещание и рассказала мне об... — Он вовремя оборвал себя. — Расскажи мне об этом странном месте, которое такое старое и такое запретное. Расскажи мне о СЗМ.

Таллис озадаченно посмотрела на него:

— Но эта история еще не кончилась. На самом деле она только началась. И я знаю из нее всего несколько кусочков.

— Тогда расскажи эти кусочки мне. Сейчас. Ты обещала. А обещание — это долг, который надо платить.

Лицо Таллис — прекрасное, веснушчатое и полное печали — на мгновение стало детским, карие глаза сверкнули. Потом она моргнула и улыбнулась, ребенок исчез, вернулась озорная и почти взрослая девушка.

— Ну хорошо. Садись на Старого Друга. Вот так... Начали. Тебе удобно?

Мистер Уильямс поерзал в объятиях дерева и честно объявил:

— Нет.

— Хорошо, — сказала Таллис. — Тогда я начинаю. И не прерывай меня! — резко добавила она.

— Я даже дышать не буду, — пообещал он.

Она отвернулась, потом опять медленно повернулась к нему, выразительно посмотрела и слегка приподняла руки, как бы подчеркивая свои слова.

— Однажды, — начала она, — жили-были три брата...

— Не очень оригинально, — с улыбкой пробормотал мистер Уильямс.

— Не прерывай меня! — резко сказала она. — Правило. Ты обещал.

— Извини.

— Если ты прервешь меня в критической точке, то можешь изменить всю историю. И это закончится катастрофой.

— Для кого?

— Для них! Этих людей. Теперь молчи, и я расскажу тебе все, что знаю о Старом Запр... о СЗМ.

— Весь внимание.

— Однажды, — опять начала она, — жили-были три брата, сыновья великого короля. Они жили в большой крепости, и король их очень любил. И королева, тоже. Но друг друга король и королева не любили, и король запер ее в высокой башне, возвышавшейся над огромной северной стеной...

— Очень знакомо, — озорно прервал ее мистер Уильямс. Таллис посмотрела на него. — И сыновей звали Ричард, Джеффри и Иоанн Безземельный? Не говорим ли мы о Генрихе Втором и Элеоноре Аквитанской?[4]

— Нет! — громко объявила Таллис.

— О, моя ошибка. Продолжай.

Она глубоко вздохнула.

— Первого сына, — сказала она, многозначительно поглядев на своего слушателя, — звали Мордред...

— А. Хмм.

— На языке короля, очень старом, это имя означало «Мальчик, который будет Путешествовать». Второго сына звали Артур…

— Еще один старый друг.

— Что, — яростно сказала Таллис, — на том же самом забытом языке означает «Мальчик, который будет Побеждать». Третьего сына, младшего, звали Скатах...

— Ты упомянула нового мальчика.

— ...чье имя означает «Мальчик, который будет Отмечен». Эти три сына были искусны во всех делах...

— О, дорогая, — сказал мистер Уильямс. — Как скучно. А не было ли у них какой-нибудь дочки?

Таллис едва не закричала на нетерпеливого человека, сидевшего на дереве. Но потом смутилась и пожала плечами:

— Может быть. Я еще дойду до этого, позже. А сейчас не вмешивайся!

— Извини, — опять сказал он, успокаивающе подняв руки.

— Три сына были искусны в сражениях, охоте, играх и музыке. И, — сказала она, — они очень любили свою маленькую сестренку. Хотя у нее есть своя отдельная история. — Она резко посмотрела на него.

— Но по меньшей мере мы знаем, что сестра есть.

— Да!

— И братья любили ее.

— Да. Разными путями.

— Ага. И какими?

— Мистер Уильямс!

— Но это может быть важно...

— Мистер Уильямс! Я пытаюсь рассказать историю тебе!

— Извини, — сказал он в третий раз самым примирительным тоном.

Девочка, немного поворчав, опять погрузилась в свои мысли. Потом подняла руки, призывая к полному молчанию.

И тут ее лицо внезапно побелело; она вздрогнула и резко изменилась, как и день назад. Именно этого он ждал и наклонился вперед, с тревогой и любопытством. Одержимость девушки — или то, что он принял за одержимость — волновала его не меньше, чем раньше, но сейчас вмешиваться было бесполезно. Таллис покачивалась и выглядела такой больной и изнуренной, что, казалось, вот-вот упадет в обморок. Но стояла, глядя неизвестно куда прямо через человека, сидевшего перед ней. Ее длинные рыжие волосы развевались под неощутимым ветром. А воздух вокруг нее — и мистера Уильямса — слегка похолодел. Мистер Уильямс нашел только одно слово, чтобы описать это изменение: жуть. Чем бы она ни была одержима, ей это не вредило — как не повредило вчера — но полностью изменяло. Голос оставался тем же самым, но сама она становилась другой и говорила не своим обычным языком — впрочем достаточно изощренным для ее возраста, — а ощутимо архаическим.

Он услышал легкий шелест в кустах за собой и неловко изогнулся, пытаясь посмотреть себе за спину. И на мгновение ему показалось, что он видит фигуру в капюшоне с белым бесстрастным лицом. На солнце набежало облачко, стало слегка темнее, и фигура с лицом из дерева растаяла в воздухе.

Мистер Уильямс повернулся к Таллис, затаив дыхание и трясясь от возбуждения; он знал, что происходит нечто, не поддающееся рациональному объяснению.

И Таллис опять начала рассказывать историю...

Долина Снов

Король правил сорок лет, и его сыновья уже были мужчинами. Они сражались в одном-единственном бою, и добыли много чести. Они сражались в одной-единственной битве и очень отличились.

Настал великий праздник в честь Хлебного Колоса. Десять стольников принесли медовуху на стол короля. Двадцать стольников принесли четверть быка. А одна из дам королевы сделала белый как снег хлеб, пахнувший осенней землей.

— Кто будет владеть замком? — спросил старший сын, разгоряченный вином.

— Клянусь справедливым богом, ни один из вас, — ответил король.

— Почему?

— В замке будут жить только мое тело и тело моей королевы, — сказал повелитель.

— Мне не нравится эта мысль, — возразил Мордред.

— Я так решил, и все произойдет по-моему.

— Сломанное древко моего седьмого копья говорит, что у меня будет замок, — с вызовом сказал старший сын.

— У тебя будет замок, но не этот.

Разгорелся великий спор, и все три сына сели на ближайшей к огню стороне стола и ели руками в перчатках. Но король твердо стоял на своем. И он приказал, дабы после смерти похоронили его в самой нижней комнате. А все остальные комнаты и двор наполнили землей с поля Бавдуин, на котором произошла самая великая битва в истории человечества.

— Да превратится крепость в огромный поминальный холм в мою честь, — сказал он. —И пусть останется только один путь в самое сердце могилы, в которой будет лежать мое сердце. И его сможет найти только рыцарь с пятью колесницами, семью копьями, жестоким голосом и холодным сердцем. Всем остальным придется сражаться с призрачными воинами, павшими на Бавдуине.

И за все это время, кто подумал о королеве? Только Скатах, младший сын.

— Везде будет кровавая земля, — сказал он. — Где же будет лежать сердце матери нашей?

— Если мое речение не обесчестит меня, то там, где она упадет! — ответил повелитель.

— Жестокая мысль.

— Клянусь тысячей кипящих котлов и моей собственной рукой, так и будет.

Да, но сердце королевы было чернее тьмы. Черная ненависть, черный гнев, черная ярость — только не для ее младшего сына. Поцеловав Скатаха материнским поцелуем, она сказала ему:

— Когда придет время моей смерти, помести мое сердце в черный ящик, который сделала для меня мудрая женщина.

— Я с радость это сделаю, — ответил сын.

— И когда сердце окажется в ящике, спрячь его в замке, в той наполненной землей комнате, где его сможет насыщать осенний дождь, а зимний ветер сможет двигать его вместе с землей.

— Обещаю.

Она была красавицей с черным сердцем, матерью, наполненной гневом, и женой великого жестокого человека. И хотела последовать за этим человеком даже после смерти, даже в Блестящую Страну.

Во время появления почек на ветках, король устроил еще один великий пир, на котором раздал сыновьям замки. Мордред получил Дун[5] Гарнун, массивную крепость, построенную среди букового леса на востоке королевства. На каждой ее стене стояло сорок башенок. Тысячи людей жили в Дун Гарнун, и никто из них не произносил и слова жалобы. Лес кишел дикими вепрями, высокими как лошади, и жирными голубями, и на всех них мог охотиться только Мордред.

Артуру достался замок на юге страны, известный как Камбоглорн, гордо возносивший башни посреди дубового леса. Он стоял на вершине холма, и надо было целую неделю ехать по извилистой дороге, чтобы добраться до его огромных дубовых ворот. С высоких стен можно было увидеть только зеленый лес, дававший приют благородным оленям и диким свиньям; в хрустальных водах реки плавали жирные лососи. И все это было только для Артура.

А что со Скатахом, младшим сыном? В это время он сражался с армией другого короля в далеком черном лесу. И когда он вернулся домой, отец с трудом узнал его. По-прежнему красивый, Скатах был весь покрыт невидимыми глазу шрамами и глубоко страдал.

Узрел он, что старшие братья получили великолепные замки, и попросил замок себе. Король дал ему Дун Краддок, но там всегда дул пронизывающий ветер. Тогда король предложил ему Дорсильский замок, но в нем жили странные призраки. Последней король попробовал крепость Огмеор, но та стояла на самом краю обрыва. Младший сын отверг их все, и король пришел в ярость:

— Тогда ты не получишь ни одного замка из камня. Найди себе что-нибудь другое, если сможешь.

И с того дня Скатах всегда сидел на огненной стороне стола и ел руками в перчатках.

Разозлился Скатах и пошел к матери. Она напомнила ему, что он обещал помочь ей последовать за духом ее мужа в страну Быстрой Охоты, или за Широкую Равнину, или в Многоцветное Королевство — в любое место, куда бы король ни захотел убежать. Скатах не забыл и ответил ей сыновним поцелуем. Тогда королева послала его к мудрой женщине, и та продержала его у себя ровно тридцать дней — от одной луны до другой; войдя в транс, она искала в Девяти Молчаливых Долинах замок, который подошел бы ему.

И, наконец, нашла. Большое мрачное место, сделанное из камня, который не был настоящим камнем. Замок находился глубоко в лесу, спрятанный от мира кольцом ущелий и яростных рек; место зимы. Ни одна армия не могла взять его. Ни один человек не мог жить там и сохранить свой разум. Ни один человек не мог вернуться оттуда в мир, в котором родился, не став животным в душе. Но младший сын принял все условия, поехал в Старое Запретное Место и водрузил свой белый стяг на вершину самой высокой башни.

Прошло много лет. Лет без видений. За это время мать Скатаха сумела пройти, при помощи масок, в Старое Запретное Место. И его братья тоже, хотя они подошли только к самому близкому ущелью и смотрели на замок издали. Но они видели, как их брат охотится за созданиями, которых невозможно описать, ибо все в этом мире рождается из умов людей, и как только люди становятся безумными, они творят безумных тварей.

III

Мистер Уильямс не сразу осознал, что Таллис замолчала. Он глядел на нее, слушая рассказ — он напоминал валлийские легенды, которые мистер Уильямс часто перечитывал — и только сейчас заметил, что на щеки девушки вернулась краска и отсутствующий взгляд сменился осмысленным. Она обняла себя руками, слегка дрожа.

— Похолодало?

— На самом деле нет, — ответил он. — Но что с концом истории?

Таллис уставилась на него так, как если бы не поняла его слова.

— Рассказ не закончен, — настойчиво сказал мистер Уильямс. — Что случилось с королевой? Что сделал сын дальше?

— Скатах? — Она пожала плечами. — Я еще не знаю.

— Не можешь хотя бы намекнуть?

Таллис засмеялась. Внезапно она согрелась; то, что владело ей, ушло. Она подпрыгнула, схватилась за нижнюю ветку и закачалась на ней, осыпав маленькой струйкой листьев человека внизу.

— Я не могу намекнуть на то, что еще не произошло, — сказала она, спрыгнув на землю и внимательно поглядев на мистера Уильямса. — Однако это действительно странная история, верно?

— Моментами, — согласился мистер Уильямс. Потом быстро спросил: — А что такого особого в рыцаре с пятью колесницами и семью копьями?

Она озадаченно посмотрела на него:

— То, что он сражается ими в одном сражении.

— А где происходила битва у Бавдуина?

— Никто не знает, — ответила она. — Это огромная загадка.

— А почему сыновья должны были есть руками в перчатках?

— Они попали в опалу, — сказала Таллис и засмеялась. — Рука в перчатке — рука труса. Совершенно ясно.

— А что такое в точности материнский поцелуй?

Таллис вспыхнула.

— Я не знаю, — сказала она.

— Но ты же сама использовала это выражение.

— Да, но это только часть истории. Я еще слишком молода, чтобы знать все.

— А что такое «камень, который не настоящий камень»?

— Я начинаю бояться, — сказала Таллис, и мистер Уильямс, улыбнувшись, примирительно поднял руку, закончив пытку.

— Ты — замечательная молодая женщина, — сказал он. — Ты рассказала мне историю, которую не могла придумать сама. Она принадлежит воздуху, воде, земле...

— Как твоя музыка, — сказала Таллис.

— Да. — Он повернулся и посмотрел на лес за своей спиной. — Но я бы не хотел, чтобы мне шептала призрачная фигура. Особенно когда я сочиняю музыку. Да, я заметил ее. Капюшон, белая маска. — Он посмотрел на Таллис, чьи глаза стали как тарелки. — Я почти чувствовал ветер между вами.

Он соскользнул с неудобного насеста в сердце умирающего дерева. Смахнув с себя кору и насекомых, удобно устроившихся на его штанах, он посмотрел на часы. Таллис мрачно глядела на него.

— Время идти? — спросила она.

— Все хорошее когда-нибудь кончается, — ласково сказал он. — Я прожил два замечательных дня. Я никому не расскажу о них, кроме одного человека, от которого потребую сохранить тайну. Я вернулся в место моего первого настоящего видения, моей первой музыки, встретил мисс Китон и услышал четыре замечательные истории. — Он протянул к ней руку. — И я бы хотел прожить еще пятьдесят лет только для того, чтобы знать тебя. Я бы хотел быть твоим дедушкой.

Они пожали друг другу руки. Он улыбнулся:

— Но, увы...

Они медленно пошли через поля, пока не вышли на проселочную дорогу, ведущую к Теневому Холму. Мистер Уильямс на прощание поднял трость и зашагал быстрее. Таллис печально смотрела, как он уходит.

Немного отойдя, он остановился и поглядел назад, опираясь на трость.

— Кстати, — крикнул он. — Я нашел имя для поля, которое находится прямо перед лесом.

— Какое?

— Поле Найди Меня Опять. Скажи ему, что, если оно будет спорить, старик вернется и вспашет его! Ручаюсь, спор быстро прекратится.

— Я тебе напишу! — крикнула она.

— Уверен, что ты так и сделаешь.

— Напиши немного хорошей музыки, — добавила она. — А не эту шумную не-знаю-что.

— Обязательно! — донеслось издали. Его фигура уменьшилась, ее заслонили деревья, росшие вдоль дороги.

— Эй! — внезапно крикнула она.

— Что еще? — крикнул он в ответ.

— Я не рассказывала тебе четыре истории. Только три.

— Ты забыла Каприз Сломанного Парня, — крикнул он. — Самая важная из всех.

Каприз Сломанного Парня?

Он исчез из вида, но какое-то время она еще слышала, как он напевает мелодию, которую назвал «Богач и Лазарь». Каприз Сломанного Парня, что он имел в виду?

Потом остались только звуки земли и смех Таллис.

СИНИСАЛО[6]

Каприз Сломанного Парня

I

Девочка родилась в сентябре 1944 года и была окрещена теплым ясным утром в конце месяца. Ее назвали Таллис в честь уэльской части семьи, особенно дедушки, прекрасного рассказчика, который всегда радовался, когда его сравнивали с Талиесиным, легендарным валлийским бардом. Говорили, что Талиесин родился из самой земли, пережил Всемирный потоп и рассказывал свои замечательные истории долгими зимними вечерами при дворе своего повелителя, короля Артура.

— Я хорошо помню, как делал то же самое! — часто говорил ее дедушка более молодым членам семьи, готовым поверить во все что угодно.

Никто не сумел найти женское имя, такое же романтичное, как у той фигуры из прошлого, так что изобрели слово «Таллис» и назвали им ребенка.

Так ей дали имя, в первый раз. Крещение произошло в церкви Теневого Холма во время самой обычной церемонии, которой руководил старый викарий. Потом вся семья собралась на зеленой лужайке вокруг полого дуба. Стоял ясный осенний день. На траве расстелили подстилку для пикника и с радостью съели скромное угощение. Даже военное время не помешало принести сделанный дома сидр; восемь бутылок быстро опустели. Ближе к вечеру дедушка стал рассказывать веселые истории и легенды, быстро превратившиеся в несвязную последовательность анекдотов и воспоминаний. Его привели на ферму и уложили в кровать, и, засыпая, он сказал последние слова в последний день сентября: «Будем ждать ее второе имя...»

Он как в воду глядел. Три дня спустя, в сумерках, все выбежали из дома в сад. Там они увидели большого хромого оленя, известного всей округе как «Сломанный Парень». Он продрался через изгородь и носился по осенней капусте. В панике он побежал к сараю с яблоками, ударился о дерево и отломал кусок правого рога.

Все взрослые собрались в саду и глядели, как огромный зверь пытался убежать. И тут появилась мама Таллис, держа в руках ребенка. Олень внезапно успокоился и, упершись в землю копытами, уставился на спящую девочку.

Наступило мгновение страха и магии, потому что ни один олень никогда не подходил к ним так близко. Сломанный Парень был местной легендой — самец, значительно старше четырнадцати лет. Создание, сейчас застывшее в благоговейном страхе, было известно в округе на протяжении поколений. Несколько лет его не видели, но потом фермер заметил его на высоком склоне, школьник — на проселочной дороге, а охотник— пересекающим поле. Молва подхватила: «Появился Сломанный Парень!» Олень никогда не сбрасывал рога, и на них, как грязные куски черной тряпки, болтались обрывки шерсти.

Поэтому его называли Оборванный Самец. И шептались, что у него на рогах висят обрывки погребальных саванов.

— Что все это значит? — пробормотал кто-то, и, как если бы звук слов вернул его к жизни, олень встрепенулся, перепрыгнул через изгородь и исчез в наступивших сумерках, устремившись к Райхоупскому лесу, находившемуся за двумя ручьями.

Мама Таллис подняла кусок рога и, позднее, завернула его в полоску белой крестильной сорочки, крепко перевязала двумя голубыми ленточками и заперла в ящик, в котором хранила все свои сокровища. А Таллис назвали Каприз Сломанного Парня и выпили за это, хотя наступила уже глубокая ночь.

Спустя девять месяцев дедушка посадил ее на колено и начал ей шептать.

— Я расскажу ей все истории, которые знаю, — сказал он маме Таллис. 

— Она еще ничего не понимает, — ответила Маргарет Китон. — Подождите, пока она станет старше.

Старик пришел в ярость.

— Я не могу ждать, пока она станет старше! — упрямо возразил он и продолжил нашептывать ребенку в самое ухо.

Оуэн Китон умер раньше, чем Таллис узнала о нем. В одну холодную рождественскую ночь он шел через поля и умер; его тело, покрытое снегом, нашли около подножья старого дуба. Глаза были открыты, на замерзшем лице застыл нежный восторг.

Позже Таллис узнала семейные истории о нем (в том числе и о ее имени) и увидела фотографию: Оуэн Китон стоит у ее детской кроватки. И конечно, он оставил ей огромный том сказок и легенд. Замечательная книга, отлично напечатанная и полная цветных картинок.

На титульном листе он написал посвящение Таллис, а на полях главы о короле Артуре — длинное письмо, отчаянная попытка разговора через разделявшие их года.

Только в двенадцать лет она смогла понять, что он хотел сказать, но одно слово привлекло ее внимание намного раньше; странное слово — «мифаго» — приписанное к имени Артур.

Ферма Китонов была чудесным местом для ребенка. Дом стоял посреди огромного сада, наполненного фруктовыми деревьями, ангарами с машинами, теплицами, сараями с яблоками и дровами, и разными местечками, спрятанными за высокими стенами, где в изобилии — и без всякого порядка — росло все подряд. Задняя часть дома выходила на лужайку и огород с проволочной изгородью, предназначенной держать подальше овец и заблудившихся оленей... быть может за исключением больших самцов.

За садом начиналась бесконечная равнина с полями, огороженными деревьями. А на далеком горизонте виднелся старый лес, переживший множество столетий; в нем спасались олени во время охотничьего сезона.

Только два поколения Китонов владели фермой Трактли, но они уже чувствовали себя частью общины Теневого Холма.

Джеймс Китон, отец Таллис, простой и добрый человек, управлял фермой так хорошо, как только мог, но большую часть времени проводил в Глостере, где владел маленькой адвокатской конторой. Маргарет Китон — которую Таллис всегда считала «строгой, но замечательно красивой» (первое подслушанное определение матери) — занималась главным образом фруктовыми садами и активно участвовала в жизни местной общины.

Так что всю работу на маленькой ферме выполнял Эдвард Кости, который заодно ухаживал за садом и теплицами. Хотя гости часто считали Кости (сам он предпочитал, чтобы его называли по фамилии) «садовником». 

Он жил в небольшом доме недалеко от дома Китонов и — после войны — сам владел большой частью скота на ферме. Ему платили самыми разными способами, но он сам говорил, что самый лучший — яблочный сидр.

Таллис очень любила мистера Кости и в детстве провела с ним много часов, помогая в теплицах или в саду, слушая его истории и песни и рассказывая ему свои. Только став постарше, она слегка отдалилась от него, втайне занимаясь своими странными делами.

Первое воспоминание Таллис — Гарри, ее дважды потерянный брат.

На самом деле сводный брат. Джеймс Китон был женат — первым браком — на женщине из Ирландии, умершей в Лондоне в самом начале войны. Он женился на другой, очень быстро, и вскоре после этого родилась Таллис.

Таллис помнила Гарри веселым, ласковым и восхитительно озорным; у него были светлые волосы, блестящие глаза и ловкие пальцы, никогда не забывавшие пощекотать ее. В 1946-ом он неожиданно вернулся с войны, причем они получили извещение: «пропал без вести; предположительно мертв». Она помнила, как он нес ее на плечах через поля, отделявшие их сад от Луга Камней Трактли, на котором пять упавших камней отмечали древние могилы. 

Он сажал ее на ветки и угрожал там и оставить. Она живо помнила ожог на его лице — ужасное пятно! — и голос, временами печальный. Ожог появился после падения его самолета где-то во Франции. Печаль шла из глубин сердца.

Ей было всего три года, когда эти воспоминания стали частью ее жизни, но она никогда не забывала, как, казалось, весь дом, вся земля пела, когда приезжал Гарри; она воспринимала это по-своему, по-детски, несмотря на тень, которую он носил с собой.

Она помнила и злые голоса. Гарри и его приемная мать не слишком хорошо ладили друг с другом. Иногда, из своей маленькой комнаты наверху, Таллис видела, как отец и брат идут по полям бок о бок, погруженные в разговор или в свои мысли. Тогда ей становилось невыразимо печально, и звук швейной машинки в комнате внизу казался похожим на сердитое рычание.

На рассвете одного летнего дня, незадолго до ее четвертого дня рождения, Гарри приехал, чтобы попрощаться. Она помнила, как он наклонился и поцеловал ее. Он выглядел больным. Рана в груди, подумала она. Она спросила, и он ответил: «Кое-кто выстрелил в меня стрелой».

Его глаза сверкнули в полутьме, одна-единственная слеза упала на ее рот, и он прошептал: «Слушай меня, Таллис. И запоминай. Я буду недалеко. Понимаешь? Я буду недалеко! Обещаю. Придет день, и я увижу тебя. Обещаю от всего сердца».

«Куда ты собрался?» — прошептала она.

«В очень странное место. Недалеко отсюда. Место, которое я искал много лет и должен был найти намного раньше... Я люблю тебя, маленькая сестра. И постараюсь сообщать о себе...»

Она долго лежала без движения, не слизывая соленую слезу со своих губ, вновь и вновь слыша его слова и запоминая их навсегда. Вскоре она услышала звук мотоцикла.

Тогда она видела его в последний раз; несколько дней спустя она услышала, в первый раз, что Гарри мертв.

II

Таллис стала крошечным сконфуженным свидетелем ужасной потери. Дом превратился в могилу, холодную и гулкую. Отец сидел в одиночестве в дровяном сарае, сгорбившись и положив голову на руки. Так он проводил часы и дни. Иногда приходил Кости и садился рядом с ним, опираясь спиной о стену сарая и сложив руки; его губы незаметно двигались, как если бы он что-то говорил.

Гарри умер. Он не слишком часто бывал в семейном доме, хотя жил недалеко; его держали вдали споры с приемной матерью и еще кое-что, чего Таллис не понимала. Что-то связанное с войной, обожженным лицом, лесами — особенно Райхоупским — и призраками. Но что именно — тогда она не могла понять.

Дом стал каким-то неуютным. И когда ей исполнилось пять лет, она начала создавать тайные лагеря — не по годам ранняя деятельность для такой маленькой девочки.

Один из тайных лагерей находился в саду, на аллее, соединяющей два навеса с машинами; второй — на Лугу Камней Трактли; третий — в переплетении деревьев, главным образом ивы и ольхи, сгрудившихся на берегу ручья Виндбрук; и четвертый — любимый — на вершине холма Барроу-Хилл, в разрушенном загоне для овец, посреди земляных валов.

Каждый лагерь привлекал Таллис в разные времена года: летом она сидела и рисовала на Лугу Камней Трактли, но зимой, особенно в снег, шла на вершину Барроу-Хилла и, спрятавшись в укрытии, смотрела поверх Виндбрука на темное лицо Райхоупского леса.

В течение этих долгих месяцев она часто видела вдали Сломанного Парня; но он всегда ускользал, если она пыталась последовать за ним. Но изредка — всегда весной! — Таллис находила след зверя недалеко от дома или видела, как он, хромая, мелькает среди ближайших полей или перелесков.

В течение следующих лет детства ей очень не хватало родительского тепла. Раньше, когда они шли вместе, отец разговаривал с ней; теперь он вышагивал молча, далекий и холодный. И он больше не помнил имена деревьев. А мать, которая бывала с ней такой ласковой и игривой, побледнела, стала похожей на привидение. Покончив с работой в саду, она садилась за обеденный стол и писала письма, раздражаясь при малейших просьбах Таллис.

И Таллис сбегала в свои лагеря. После пятого дня рождения она приносила с собой книгу, которую ей оставил дедушка — замечательный том со сказками и легендами. Она еще не могла легко читать и поэтому поглощала картинки, придумывая собственные простые истории про рыцарей, королев, замки и странных зверей, бродивших по страницам книги.

Иногда она глядела на теснившиеся друг к другу буквы, которые, она знала, были написаны дедом. Она не могла прочитать ни слова, но никогда не просила родителей помочь ей. Однажды она слышала, как мать назвала письмо «глупой чепухой», предложила выбросить книгу и купить Таллис другую, такую же в точности. Отец отказался. «Старик перевернется в могиле. Мы не можем спорить с его последним желанием».

Письмо стало чем-то глубоко личным для девочки, хотя родители тоже читали его. Через несколько лет Таллис сумела прочитать начало, написанное рядом с заглавием, и несколько строчек за концом главы, где было свободное место и буквы стали побольше.

Моя дорогая Таллис!

Я уже старый человек, и вот пишу тебе холодным декабрьским вечером. Хотел бы я знать, полюбишь ли ты снег так же сильно, как я? Мне очень жаль, что он может лишить тебя свободы. Снег хранит старые воспоминания. Но ты найдешь правильную дорогу; я знаю, куда ты пойдешь отсюда. Сегодня вечером ты вела себя очень шумно, но я никогда не устаю слушать тебя. Иногда мне кажется, что ты пытаешься рассказать мне твои детские истории, взамен на все те рассказы, которые я прошептал тебе.

После этого буквы забрались на поля первой страницы следующей главы, стали нечеткими и неразборчивыми. И только в конце страницы она сумела прочитать, что

Он изучает их и называет мифаго. Они действительно очень странные создания и, я уверен, Сломанный Парень — один из них. Возможно, они...

Потом опять неразборчивый текст.

И последние слова:

Имена мест очень важны. Они содержат в себе — и скрывают — великую правду. Твое собственное имя изменило твою жизнь, и я требую, чтобы ты слушала, когда их шепчут. И, самое главное, ничего не бойся. Твой любящий дедушка, Оуэн.

Последние слова глубоко повлияли на девочку. Незадолго до седьмого дня рождения она сидела в своем лагере на берегу Виндбрука, и ей показалось, что она слышит чей-то шепот. Таллис вздрогнула. Голос был женский, но слов она не смогла разобрать. Быть может, ветер прошуршал в ивах или папоротнике, но в его голосе было слишком много человеческого.

Она повернулась и посмотрела в кусты. И увидела смутную тень, метнувшуюся прочь. Мгновенно вскочив, она бросилась за ней. Она была почти уверена, что преследует маленькую фигуру с капюшоном на голове, направляющуюся к густой роще, примыкавшей к Райхоупскому лесу. Фигура скользила между деревьями как тень, как облако; неясная и неразличимая, она быстро исчезла из вида.

Таллис бросила охоту, но не раньше, чем с радостью заметила, что кто-то примял папоротник на берегу реки. Конечно, это мог быть след оленя, но она точно знала, что преследовала не зверя.

Возвращаясь к своим камням, она дошла до брода через Виндбрук и заколебалась. Сейчас она могла бы пересечь широкий ручей, потом Поле Холма и подняться в лагерь на вершине Барроу-Хилл. Но она чувствовала себя замерзшей и испуганной. Здесь росли более тонкие деревья. Впереди местность поднималась, заканчиваясь голым кряжем, черневшим на фоне синего неба; справа вздымался Барроу-Хилл, к которому бежала узкая тропинка; отсюда его вершина казалась нагромождением неровных травянистых холмиков.

Она много раз пересекала Виндбрук и ходила по этой тропинке через поле. Но сейчас заколебалась. Голос ветра нашептывал что-то странное и страшное. Она посмотрела на Барроу-Хилл. Так его называли все; обычное имя, данное холму много столетий назад. Но неправильное, и Таллис внезапно испугалась, что, пройдя по знакомой земле, она окажется в месте, запрещенном для нее.

Сунув книгу подмышку, она опустилась на колени и провела рукой по холодной воде ручья.

И тут к ней пришло имя, так же внезапно, как и недавний страх. Ну конечно, Кряж Морндун. Имя взволновало ее; в нем была темнота и вой штормового ветра. Вместе с именем прилетела цепочка других образов: через крепость проносится ветер, он раскачивает тяжелые деревянные рамы; скрипит тяжело нагруженная повозка; от высокого костра поднимается дым; запах свежей земли, выброшенной из длинного рва; фигура, высокая и темная, стоит около дерева, ветки которого отрублены от ствола.

Морндун. Имя звучало как Морендуун. Старое место, старое имя. И темная память.

Таллис выпрямилась и пошла вперед, прыгая с камня на камень. Но, похоже, вода смеялась над ней; пришлось вернуться на берег. И она понимала почему. Да, теперь она знает тайное имя Барроу-Хилл, но еще никак не назвала реку. И если пересечет безымянную реку, то попадет в ловушку.

Так что она побежала к дому, испуганная и смущенная игрой, в которую начала играть. Она должна узнать все о местности вокруг дома. Раньше она не знала, что каждое поле, каждое дерево, каждая река имеет тайное имя, и эти имена приходят не сразу, но со временем. И она будет пленником в доме, пока не узнает их все: если попытаться бросить вызов земле и пересечь поле, не зная его настоящего имени, то на другой стороне можно оказаться в ловушке.

Ее родители, естественно, посчитали игру «еще более глупой чепухой»; но, с другой стороны, если благодаря ей девочка не уходит слишком далеко от дома, почему они должны жаловаться?

В течение года Таллис преобразовывала местность вокруг дома, каждую неделю отодвигая границы. И каждый сезон она могла уходить все дальше и дальше, все глубже погружаясь в ее воображаемую детскую страну.

Вскоре она сумела попасть на Кряж Морндун, узнав тайное имя Виндбрука — Ручей Охотника; загон для скота на вершине холма опять стал ее любимым убежищем.

Сейчас между ее миром и опасной лесной страной, находившейся в райхоупском поместье и так привлекавшей ее брата Гарри, осталось только одно поле. Она стояла на берегу Ручья Охотника за ольховой рощей, в которой находился ее лагерь, и глядела на зеленую землю, за которой мрачно темнел громадный лес.

Имя, как будто бросая ей вызов, не желало приходить. И она не могла пересечь пастбище.

Каждый день, после школы, она обходила разрушенные валы на Кряже Морндун, петляя между колючими кустами и грабами, росшими там; каждое дерево глубоко впилось в почву крутых склонов. Именно здесь она чувствовала себя наиболее уверенно. Призрачная фигура, которую она видела уже несколько месяцев, все еще кралась позади, и в голове кружились странные мысли: зрелища и звуки, запахи и прикосновения ветра. Таллис приходила на продуваемый всеми ветрами холм и проводила время в загоне, построенном древними руками с забытой целью.

Именно там она впервые увидела Белую Маску, хотя называть так эту мифаго стала намного позже. Она заметила ее уголком глаза: фигура была выше первой и быстрее петляла среди деревьев, то останавливаясь, то опять стремительно уносясь, как призрак. Белая маска сверкала на солнце; виднелись только эльфийские глаза и прямой разрез мрачного рта.

Но когда, одним воскресным полднем, Белая Маска подошла поближе, Таллис почудился замок, и завернутая в плащ фигура, скачущая на коне, и охота, ради которой этот рыцарь отправился в мокрый болотистый лес...

Это было начало рассказа, который возникал в ее сознании несколько недель, пока, наконец, не ожил.

Поле перед Райхоупским лесом продолжало сопротивляться. День за днем она проводила на берегу Ручья Охотника. Ей уже исполнилось восемь, и в мрачный лес ее тянуло что-то более глубокое, чем желание найти имя для полоски земли, мешавшей ей подойти к деревьям.

Потом, одним августовским вечером, из-за деревьев выскочил высокий темный олень. Таллис ахнула от радости и встала на цыпочки, чтобы лучше рассмотреть его. Она не видела зверя два года и радостно закричала, приветствуя его. Гордое животное махнуло огромными рогами, с которых по-прежнему свисали куски шерсти, взобралось на холм, заколебалось, посмотрело на Таллис и только потом исчезло из виду. 

III

— Я видела Сломанного Парня, — сказала Таллис тем же вечером, когда вся семья сидела за столом и играла в лудо.

Отец посмотрел на нее и нахмурился. Мать встряхнула стаканчик с игральной костью и кинула кубик на доску.

— Очень сомневаюсь, — тихо сказал Джеймс Китон. — Старину убили несколько лет назад.

— Он приходил ко мне на крещение, — напомнила ему Таллис.

— Но он был ранен. Он не мог пережить зиму.

— Мистер Кости говорит, что олень живет здесь больше ста лет.

— Кости — старый негодяй. Он любит рассказывать истории и удивлять детей вроде тебя. Как может олень жить так долго?

— Мистер Кости говорит, что Сломанный Парень никогда не сбрасывал рога.

Маргарет Китон передала Таллис стаканчик, нетерпеливо дернув головой:

— Мы хорошо знаем глупости, которые говорит Кости. Твой ход.

Но Таллис только посмотрела на отца. Сейчас он выглядел лучше, не таким бледным, хотя волосы полностью поседели, а в глазах стояла неизбывная печаль.

— Я уверена, что это был Сломанный Парень. Он прихрамывал на бегу. И с рогов свисали куски. Саванов...

— Ребенок, ты будешь играть? — раздраженно спросила мать. Таллис взяла стаканчик и бросила кубик, заставив его закрутиться вокруг доски. Потом опять посмотрела на отца.

— Почему это был не он?

— В последний раз, когда мы его видели, Сломанный Парень был ранен стрелой.

Рана от стрелы. Да. Таллис вспомнила этот рассказ. И еще кое-что.

— Как Гарри, — прошептала она. — Ранен стрелой. Как Гарри.

Джеймс Китон резко поглядел на нее, и Таллис решила, что сейчас он сорвется и закричит. Он, однако, остался спокоен. Только тяжело сгорбился на стуле, опершись руками на стол, и поглядел вдаль. Маргарет Китон вздохнула и убрала доску.

— Никакого удовольствия играть с вами обоими. — Она поглядела на Таллис. — Почему ты заговорила о Гарри? Ты же знаешь, как это волнует отца...

— Я совершенно не волнуюсь, — тихо ответил Джеймс Китон. — Я просто подумал... пришло время найти тот дом. Я все время откладывал, но, быть может, мы что-нибудь узнаем...

— Если ты думаешь, что это поможет... — сказала мать.

— Что за дом? — спросила Таллис.

Отец посмотрел на нее, потом улыбнулся и, не обращая внимания на вопрос, сказал:

— Хочешь, устроим завтра пикник?

— Конечно хочу, — деловито ответила Таллис. — Что за дом?

Отец подмигнул ей и поднял палец к губам.

— Куда мы пойдем? — настойчиво спросила Таллис.

— Через поля и еще дальше, — ответил он.

Следующий день, воскресенье, начался с утренней проповеди в церкви Теневого Холма. К десяти Китоны вернулись домой и собрали корзину с провизией для пикника. И еще до полудня все трое пересекли Луг Пещеры Ветра, а потом и Лисью Воду. Тропинка провела их вдоль густых живых изгородей и запетляла среди соседних ферм, и очень скоро Таллис с испугом и восторгом поняла, что они идут к Райхоупскому лесу.

Сейчас она шла не одна и, значит, могла войти на Безымянное Поле, находившееся между Ручьем Охотника и лесом. Торжествуя в душе, она ступила на запрещенную траву. На полдороге она рванулась и побежала, оставив родителей позади. Ближе к плотной чудовищной стене из колючек и вереска — лесному кустарнику — земля стала болотистой. Высокая, похожая на солому трава доходила Таллис почти до плеч и шелестела под летним ветерком. Девочка осторожно прошла через молчаливый подлесок, почти потерявшись в нем, и вот перед ней появилась высокая стена из дубов. Остановившись, она прислушалась к темноте за деревьями. Пели птицы, но были и другие звуки, более загадочные.

Отец позвал ее. Резко повернувшись, она краем глаза увидела человеческую фигуру, глядящую на нее. Таллис всмотрелась, но фигура уже исчезла.

Сердце сжалось от страха. Мать часто читала целые лекции о «цыганах», живших в лесах, и о том, как опасно говорить с прохожими или гулять одной после заката. Таллис видела цыган: они приезжали в разноцветных фургонах и, одетые в цветастые одежды, красиво танцевали на зеленой лужайке.

 Но этот мрачный лес... глазу не за что зацепиться... совсем не разноцветный... коричневый и высокий... странный во всех отношениях.

Она пошла обратно через высокую траву, сняла кеды и вытряхнула из них воду. Потом, вслед за родителями, пошла вокруг леса.

Вскоре они оказались на узкой ухабистой дороге, огражденной высокими живыми изгородями, канавами и двумя рядами раскачивающихся под ветром буков, уходящих к горизонту. Где-то — очень далеко — она должна была выходить на проселок, связывавший Теневой Холм и Гримли. Здесь, на краю Райхоупского леса, дорога была разбитой и заросшей, как если бы ее разорвал внезапный сдвиг почвы.

— Великий боже, — сказал Джеймс Китон и добавил: — Какая старая дорога. «Грубая тропа» Кости.

Внезапно дорогу перегородило тонкое ограждение из колючей проволоки. На ней висела потрепанная погодой табличка «ПРОХОД ЗАКРЫТ».

Таллис сообразила, что отец волнуется.

— Возможно, ты ошибся, — сказала ему мать. — Может быть, дальше...

— Я не ошибся, — раздраженно ответил отец. Он стоял около колючей проволоки и глядел мимо деревьев, в полумрак. Наконец он отошел от нее и поглядел на далекие фермы.

— Я уверен, что когда-то здесь был дом. Типа сторожки. Оук Лодж. И Кости уверяет, что он стоял здесь. В конце грубой тропы, сказал он.

Джеймс Китон сделал пару шагов по неровной дороге, потом повернулся и опять уставился на густой лес:

— Гарри ходил именно сюда. И мой отец, еще до войны. В гости к этому историку... Хаксли. И еще одному... Уинн-Джонсу.

— До меня, — сказала Маргарет.

Они посмотрели на дорогу, исчезавшую в густом лесу. Высокие дубы, теснившиеся друг к другу, отбрасывали мрачную тень на переплетение боярышника[7], терновника и колючего шиповника. Ветер шевелил высокую траву, росшую у самого края леса. Табличка дребезжала, ржавая проволока тряслась. 

Странное выражение коснулось лица Джеймса Китона, и Таллис поняла, что ее отец внезапно испугался. Он побледнел, глаза расширились. Он задышал быстро и нервно.

Таллис подошла к проволоке и уставилась в полутьму. И, через какое-то время, разглядела далеко за линией деревьев отблеск солнечного света.

— Там поляна, — сказала она, но отец решил ее не услышать. Отойдя от леса, он остановился возле канавы на обочине дороги и посмотрел вдаль. Мать расстелила скатерть под одиноким вязом и начала распаковывать корзину. 

— Пап! Там поляна, — сказала Таллис.

— Не уходи слишком далеко, — ответил он, Таллис, страшно возбужденная, поникла. Он не слышал ее! Он настолько погрузился в собственные мысли и тревоги, что отказывался даже признать, что дом мог затеряться в лесу.

Дом был там, а сейчас исчез. Таллис посмотрела на дорогу, бетон которой был срезан как ножом, как если бы лес проглотил его, целиком. Возможно, точно так же лес расправился и со всем домом, деревья поглотили его.

Она не знала, откуда взялась эта странная мысль, но в голове возникла картина, такая же отчетливая, как и те, что приходили из книги сказок, которую она читала всю жизнь.

Темные леса, далекие замки... и желтые, освещенные солнцем поляны, где можно найти странные сокровища.

Она подошла к ограждению, аккуратно приподняла нижнюю проволоку и скользнула под нее. Оказавшись по ту сторону, она посмотрела на родителей, которые сидели на скатерти, пили чай и разговаривали.

Повернувшись, она пошла через подлесок к далекой полоске света.

Через тонкие подошвы она чувствовала разбитую, но еще твердую дорогу. Бетон оплели корни, и, пробираясь через мглу, ей постоянно приходилось отводить в сторону низкие ветки. Вскоре она подошла к поляне поближе и увидела, что маленькую прогалину со всех сторон окружают огромные дубы с темными стволами. Над густой листвой торчали мертвые ветки, сломанные и изогнутые зимними ветрами.

И тут же она заметила кирпичную стену и два окна, давным-давно оставшиеся без стекол; из них свисали ветки победившего леса, чем-то похожие на мертвые руки.

Отведя в сторону колючую паутину, усеянную красными ягодами, она шагнула вперед; в самой середине поляны, перед домом, стояла высокая деревянная колонна. На ее верхушке было вырезано смутное подобие человеческого лица: простые раскосые глаза, разинутый рот, прорезь на месте носа. Дерево почернело от дождей, крошилось и гнило, расколовшись посредине. Таллис поглядела на столб, и ей стало не по себе, как если бы лицо посмотрело на нее в ответ...

Обойдя ужасный тотем, она вошла в сад дома, раньше называвшегося Оук Лодж. И сразу увидела яму для костра, вырезанную в дерне: все, что осталось от когда-то ухоженного газона. Вокруг были разбросаны кости животных и остатки досок.

Ничего не двигалось, и все-таки у нее возникло сильное ощущение, что на нее глядят. Она нервно позвала, кого-нибудь, но сама почти не услышала свой голос: тяжелые стволы дубов впитали ее слова, и ей ответили только птичьи трели, донесшиеся с ветвей. 

Таллис пробежалась по маленькому саду, заглядывая во все уголки: здесь остатки колючей проволоки, тут несколько деревянных планок, проткнутых корнями — быть может от курятника или собачьей конуры.

И над всей маленькой поляной главенствовал изрезанный ствол, тотем. Главенствовал и отбрасывал мрачную тень. Таллис осторожно коснулась почерневшего дерева, и от него отломался кусок, обнажив кишащих под ним насекомых. Она опять посмотрела на жестокое лицо, злые глаза и оскалившийся рот. И заметила едва видимые остатки рук и ног, почти полностью уничтоженных временем.

Эта древняя фигура смотрела на дом; быть может стерегла его.

Сам дом стал частью леса. Деревья взломали пол и росли из холодной земли под ним. Ветки оплели окна. Стволы проткнули крышу, и только каминная труба возвышалась над верхушками деревьев.

Таллис заглянула в две комнаты; в первой, кабинете, безжизненно болтались рамы французских окон, плющ покрывал стол, а в середине возвышался V-образный дуб. Во второй, маленькой кухне, она нашла покрытые мхом остатки соснового стола и старую плиту. Ветки, как виноградные лозы, протянулись по потолку. Кладовка была пуста. Она сняла с крюка железную сковородку и едва не вылезла из кожи, когда сук, пробуравивший кирпич за ней, распрямился и прыгнул вперед.

Она заглянула в гостиную и испугалась: деревья заняли каждый фут комнаты, сокрушили мебель и стелились по стенам, пронзая выцветшие картины в рамках.

Таллис вернулась в сад. Солнце стояло прямо над головой, и было трудно смотреть вверх на ухмыляющийся тотем, вырезанный на огромном стволе. Она рассеянно спросила себя, кто воздвиг статую и зачем...

Все на поляне и в разрушенном доме говорило о том, что раньше здесь жили люди. Однако яма от костра была старой, пепел утрамбован бесчисленными дождями, а животные растащили кости по всему саду. Но тем не менее у нее возникло чувство жилья; это не случайный привал — скорее охотничий лагерь.

Что-то проскочило мимо нее, быстро и тихо.

Таллис вздрогнула. В глазах, ослепленных ярким солнцем, еще мелькали искаженные контуры лесной статуи. И все-таки ей показалось, что мимо пробежал ребенок. И мгновенно исчез в подлеске, нырнув в него в том же месте, из которого она сама осторожно вошла в этот маленький затерянный сад.

Лесная страна вокруг нее задвигалась, что-то загадочно замерцало на краю зрения. Знакомое ощущение, бояться нечего.

Наверно, она вообразила себе этого ребенка.

Внезапно Таллис успокоилась, душу охватил покой. Она уселась под огромным стволом и посмотрела через его неровный силуэт на блестящее небо, потом закрыла глаза. И попыталась представить себе, каким был дом, когда в нем жили люди. Дедушка должен был рассказывать ей о нем. Возможно, его слова смогут подняться на поверхность из детской части ее сознания.

Вскоре она представила себе собаку, бродящую по саду; в земле рылись цыплята. Из открытой двери кухни доносились звуки радио; что-то готовила женщина, стоявшая за сосновым столом. Французские окна были распахнуты; из кабинета доносились голоса. Двое мужчин сидели за столом, обсуждая древние реликвии. Потом они начали писать в толстой книге, на белых листах появились слова...

К ограде сада подошел юноша со свежим лицом, загорелый дочерна.

Солнце побледнело, ее укусил холодный ветер. Пошел снег, вокруг закружились черные облака. Снег безжалостно заметал ее, она озябла до костей...

Через бурю к ней шла фигура. Грузная, похожая на медведя. Ей показалось, что это огромный человек, одетый в меха. С ожерелья из белых звериных зубов, украшавших его грудь, свешивались сосульки. Из-под копны темных волос выглядывали два глаза, сверкавшие как льдинки.

Он присел перед ней на корточки и поднял каменную дубину. Камень был черный и гладкий и ярко блестел. Человек плакал. Таллис в ужасе смотрела на него. От него не исходило ни звука — ветер и снег тоже замолчали...

Он открыл рот и оглушительно закричал.

Имя. Ее имя. Громко, пронзительно, душераздирающе, и Таллис очнулась от видения. Лицо заливал пот, сердце стучало как бешеное.

Перед ней была поляна, одна половина которой погрузилась в глубокую тень, вторая сверкала на солнце. Вдали кто-то опять прокричал ее имя, встревоженно и настойчиво.

Она пошла обратно мимо разрушенного дома и заглянула в кабинет, чьи шкафы, полки и ящики были разбиты вдребезги росшим в нем дубом. И опять обратила внимание на стол. Именно за ним писали два человека в ее сне. Шептал ли ей дедушка о дневнике? Нашли ли его? Есть ли в нем о Гарри?

Она возвращалась к краю леса. И прямо перед опушкой увидела мужчину, стоявшего на открытой земле. Впрочем, она увидела только силуэт. Человек стоял на маленьком холме сразу за колючей проволокой. Изогнувшись в одну сторону, он смотрел в непроницаемую мглу Райхоупского леса. Таллис посмотрела на него, беспокойно и... печально. Даже осанка выдавала в нем пожилого несчастного человека. Неподвижного. Наблюдающего. Беспокойно смотрящего на мир, отвергший его из-за страха, заполнившего его сердце. Ее отца.

— Таллис?

Не сказав ни слова, она вышла на свет и проскользнула под проволокой.

Джеймс Китон с облегчением выпрямился:

— Мы беспокоились о тебе. И думали, что ты потерялась.

— Нет, папочка. Со мной ничего не случилось.

— Очень хорошо. Слава Богу за это.

Она подошла к нему и взяла за руку. Потом посмотрела обратно на лес, где совершенно другой мир молча ждал гостей, готовых изумляться его необычности.

— Там есть дом, — прошептала она отцу.

— Хорошо... мы скоро уходим. Ты видела какой-нибудь признак жизни?

Таллис улыбнулась и покачала головой.

— Съешь хоть что-нибудь, — только и сказал он.

В тот же самый день она сделала свою первую куклу; точнее, ее заставили сделать, и она не стала спрашивать себя, откуда пришло принуждение. 

Она нашла тонкий кусок боярышника дюймов двенадцать в длину, очистила от коры и скруглила концы, используя нож, позаимствованный из мастерской Кости. Пришлось поднапрячься. Дерево оказалось мокрым и очень твердым. Вырезая глаза, она обнаружила, что даже простые узоры требуют огромных усилий. Тем не менее Терновый Король ей очень понравился, и она гордо поставила его на свой туалетный столик. Таллис внимательно осмотрела его, но он не значил ничего. Она попыталась скопировать ужасный столб, стоявший в саду разрушенного дома, но даже не приблизилась к оригиналу. Первый опыт оказался пустым, бессмысленным.

И тут у нее появилась новая мысль. Она отправилась в дровяной сарай и осторожно пробиралась между вязовыми чурками, пока не нашла достаточно толстый чурбан, еще не очищенный от коры. Если она сумеет снять с него кору и аккуратно расколоть ее пополам, получится изогнутая поверхность, из которой можно вырезать маску.

Вернувшись в комнату, она проработала весь день, вырезая из куска дерева грубый овал — лицо. Кора вяза была очень твердой, и, как и раньше, ей не хватало силы; даже с острым ножом она резала и стругала очень медленно. Тем не менее ей удалось выдолбить два глаза и улыбающийся рот. Устало посидев среди стружек, она взяла коробку с красками и нарисовала вокруг каждого глаза концентрические зеленые круги, а язык, высовывающийся из прорези рта, сделала красным. Остальную кору она закрасила белым.

Поставив маску на туалетный столик, она поглядела на нее и решила, что ее зовут Пустотница.

Спустя несколько минут в комнату вошел отец и очень удивился, увидя страшный беспорядок.

— Что за ?.. — сказал он, смахивая стружки с кровати Таллис. — Чем ты занималась?

— Вырезала, — просто ответила она.

Он взял нож и попробовал кромку. Покачав головой, он укоризненно поглядел на дочь:

— Последнее, в чем я нуждаюсь — пришивать тебе отрезанные пальцы. Очень острый.

— Знаю. Поэтому я и использовала его. Но я была очень осторожна. Смотри! — И она показала ему обе руки без малейших следов крови. Отец удовлетворенно кивнул. Таллис улыбнулась, потому что, на самом деле, у нее была глубокая царапина на тыльной стороне правой ладони, аккуратно заклеенная пластырем.

Отец подошел к двум чудовищам, стоявшим на туалетном столике, и взял в руки маску.

— Отвратительно. Почему ты вырезала ее?

— Не знаю.

— Ты собираешься носить ее?

— Да, когда-нибудь.

Он приставил маску к лицу, поглядел на девочку через узкие щели-глаза и низко загадочно завыл. Таллис рассмеялась.

— Через нее ничего не видно, — объявил он, кладя кору обратно на стол.

— Это Пустотница, — сказала она.

— Что?

— Пустотница. Так называется маска.

— Что такое «Пустотница»?

— Не знаю. Быть может, та, кто присматривает за пустыми путями. Стережет пути между различными мирами.

— Пустой набор слов, — ответил отец, хотя и доброжелательным голосом. — Но ты меня впечатлила: знаешь о пустых путях. Вокруг фермы есть несколько. Однажды мы с тобой прогуляемся по ним...

— Но они же просто дороги, — нетерпеливо сказала она.

— На самом деле очень старые. Одна из них идет через Луг Камней Трактли. Трактли, понимаешь? Это тракт, старое слово для улицы. А камни, наверно, отмечают перекресток. — Он наклонился к ней. — По ним ходили мужчины и женщины, одетые в шкуры, с дубинами в руках. И, наверняка, некоторые из них останавливались там, где сейчас стоит ферма, и съедали кусок-другой сырой коровьей ляжки.

Таллис скривилась. Ей казалось, что есть сырое мясо глупо. И вообще, отец не был хорошим рассказчиком.

— Это просто старые дороги, — сказала она. — Но некоторые из них... — она таинственно понизила голос. — Некоторые из них ведут далеко в поля, кружат вокруг леса и внезапно исчезают. В древности люди отмечали такие места высокими камнями или ставили высокие деревянные столбы с вырезанными на них любимыми животными; такие столбы делали из целого дерева...

— Действительно? — спросил отец, глядя, как дочь по-звериному крадется по комнате: руки подняты, тело напряжено. 

— Да, действительно. В те дни мы еще могли видеть камни, на полях и холмах, но старые ворота уже закрылись. Но сотни лет назад, когда мы еще были молоды...

— Спасибо.

— Тысячи лет назад эти места были запретны для всех, кроме Пустотников, ибо они вели в королевства смерти. Мало кто из обычных людей мог пройти по ним. Только герои, рыцари в полном вооружении. И рядом с ними всегда шли собаки, огромные охотничьи псы. Они преследовали страшных тварей из потустороннего мира, гигантских лосей, чьи рога могли косить деревья, огромных рогатых свиней, пузатых медведей и людей-волков, которые ходили на задних лапах и могли прикидываться мертвыми деревьями.

Но иногда, когда один из охотников пытался вернуться в собственный замок, он не мог найти пустой путь, или камня, или леса, или пещеры... и оставался в потустороннем мире, пока его одежда не превращалась в изодранный саван, а мечи и кинжалы не покрывала красная ржавчина. И только хороший друг мог прийти и спасти этого человека. Если... — она добавила последний драматический штрих к рассказу, приложив маску к лицу, и закончила, подражая комическому рыку отца: — если... Пустотница разрешала ему...

Всего восемь лет, и она устыдилась его «сырой коровьей ляжки». Джеймс Китон удивленно посмотрел на дочь.

— Откуда ты все это взяла? Кости?

— Нет, это просто пришло ко мне, — честно ответила она.

Без всякого сомнения, она пошла в деда. Джеймс улыбнулся и сдался.

— Тебе понравилась сегодняшняя прогулка? — спросил он, меняя тему.

Она какое-то время смотрела на него, потом кивнула:

— Почему ты не пошел со мной? В лес?

Отец только пожал плечами:

— Я уже слишком старый, чтобы шляться по лесам. Кроме того, там была табличка: «ПРОХОД ЗАКРЫТ». Ты представляешь себе, что произойдет с конторой, если меня обвинят во вторжении в чужую собственность?

— Но дом там. Ты пришел туда поглядеть на него и сдался. Почему?

Джеймс Китон неловко улыбнулся:

— «ПРОХОД ЗАКРЫТ» означает, что ходить туда нельзя.

— И кто повесил табличку?

— Понятия не имею. Но, наверно, владельцы райхоупского поместья.

— Тогда почему они не спасли дом? Почему просто бросили? Там все заросло. Хотя и осталась мебель. Стол, плита, шкаф... даже картины на стенах.

Отец посмотрел на нее и слегка нахмурился. Было видно, что слова дочери поразили его.

— Почему они так поступили? — настойчиво продолжала Таллис. — Почему они оставили дом лесу?

— Не знаю... Действительно не знаю! И, должен согласиться, это очень странно...

Он подошел к окну, тяжело облокотился на подоконник и посмотрел на ясное вечернее небо. Таллис подошла к нему, подумала и решилась.

— Гарри пошел в этот дом? Он туда пошел? Ты думаешь, что он там умер?

Китон тяжело вздохнул, потом медленно выдохнул.

— Я не знаю, Таллис. Я больше ничего не знаю. Похоже, что тебе он рассказывал значительно больше, чем мне.

Она мысленно вернулась в тот вечер, когда Гарри попрощался с ней.

— Я рассказала тебе все, что помню. Он сказал, что уходит, но будет очень близко. Он тогда вообще был очень странным. Кто-то ранил его стрелой... и это все, что я помню. И еще он плакал.

Отец повернулся, присел рядом с ней и крепко обнял ее. Из его глаз текли слезы. — С нами Гарри не попрощался. Только с тобой. Ты знаешь еще кое-что? То, что мучило меня все эти годы.

— Возможно, он не ожидал, что уходит так надолго.

— Он умирал, — сказал Джеймс Китон. — Должно быть, он решил, что должен щадить мои чувства, и не попрощался. Он умирал...

— Откуда ты знаешь?

— Просто знаю. Что-то случилось с ним, в последние несколько недель... и он сдался.

Таллис, когда думала о Гарри, никак не могла представить его мертвым холодным телом, зарытым в землю. Она покачала головой:

— Я уверена, что он жив. Он заблудился, только и всего. Я уверена, что он еще вернется к нам.

— Нет, дорогая, — мягко сказал отец. — Он сейчас на небесах, в раю. Нам остается только смириться с этим.

— То, что он в раю, — запротестовала Таллис, — вовсе не означает, что он мертв.

Отец выпрямился, улыбнулся и положил руку ей на плечо.

— Наверно, там совершенно замечательный мир... — Он погладил ее по голове. — Полно гигантских лосей, рыцарей в полной броне и темных замков. Несколько сотен лет назад тебя бы сожгли как ведьму.

— Но я не ведьма.

— Полагаю, что тогда их тоже не было. Пошли. Пора поужинать. И перед сном ты расскажешь нам еще одну историю.

Он засмеялся, и они вышли из спальни.

— Обычно родители рассказывают своим отпрыскам на ночь сказки, а не наоборот.

— У меня есть хорошая, — сказала Таллис. — О человеке, чей сын отправился погулять по лесу. Человек был уверен, что его сына съели волки и он больше его не увидит, хотя на самом деле мальчик спрятался в доме.

— Нахальный маленький дьяволенок, — сказал отец, взъерошил ей волосы, и они вместе спустились в гостиную.

IV

Напряжение, царившее в доме, немного спало. Джеймс Китон повеселел, стал живее. «Он сумел, наконец-то, рассказать мне о своих чувствах к Гарри и успокоился», — решила Таллис. Она по-прежнему не понимала его боязливого отношения к лесу, но мать сказала просто: «Он думал, что ему необходимо посмотреть на то место, куда пошел Гарри. Сейчас он понял, что этого не хочет».

Плохое и непонятное объяснение, но другого не было.

Тем не менее сама Таллис почувствовала себя намного увереннее и, после школы, продолжала исследовать и давать имена территории вокруг фермы. И продолжала вырезать маски и маленьких деревянных кукол, все более и более искусно. Бродя по лугам, она постоянно видела мимолетные фигуры, преследующие ее, но они больше не пугали ее. Когда бы она ни подходила к огороженному пастбищу, известному как Камни Трактли, ее периферийное зрение, казалось, жило собственной жизнью и показывало ей текучий дрожащий мир, никогда не видимый отчетливо, но который намекал на странные человеческие фигуры и притаившихся зверей.

И еще там были звуки: из поля, которое все называли Пни, доносилось пение; так она узнала его тайное имя: Луг Печальной Песни. Таллис никогда не видела певца и, через какое-то время, перестала его искать.

Были загадки поинтереснее. Однажды, сидя в полусне на поле рядом с Лисьей Водой, она внезапно очнулась и обнаружила себя у входа в огромную, наполненную ветром пещеру, идущую через буйный густой лес к далеким высоким горам, перед которыми вздымалась ярко светящаяся стена пламени и дыма. Странный сон продлился не больше секунды, и с тех пор она видела пещеру ветра только мельком, в горячие спокойные дни, когда ее слегка касался прилетевший из ниоткуда чужой ветерок.

Вскоре она установила, что ровно три женские фигуры, никогда не снимавшие капюшоны, часто появляются на краю ее зрения и, прячась в густых зарослях, наблюдают за ней через прорези раскрашенных деревянных масок. В какой-то момент Таллис сообразила, что всякие странности происходят с ней именно тогда, когда одна из этих женщин находится рядом. Если недалеко вертелась Белая Маска, сознание Таллис наполняли отрывки историй; казалось, сама земля рассказывала ей о забытых битвах и диких охотах. Рядом с Зеленой Маской ей хотелось вырезать новых кукол и она видела на земле странные тени. Третья фигура, с разноцветной маской — белой, зеленой и красной — заставляла Таллис думать о своей собственной «Пустотнице»; эта фигура ассоциировалась с такими странными видениями, как пещера ветра и печальная песня.

Таллис не понимала, зачем кому-то «наблюдать» за ней, и пока решила не думать об этом. Но она продолжала создавать маски, копируя те, что носили «рассказчица» и «резчица». И пока она работала, к ней приходили имена...

Белую маску она назвала Габерлунги, странное имя, и она улыбнулась, произнеся его вслух. Габерлунги была памятью земли, и иногда, когда Таллис надевала грубую маску из коры — или несла ее в руках, — истории с такой силой теснились в ее сознании, что она не могла думать ни о чем другом. Третью маску, сделанную из ореха и покрашенную в зеленое, она назвала Скоген[8], но у нее было и второе имя: тень леса. Маска была связана с местностью; когда она прикладывала ее к лицу, тени на земле, казалось, изменялись, как будто их отбрасывали более высокие холмы и более старые леса. 

Через несколько лет она стала искусным резчиком; могла сделать маску из любого сорта древесины, умело обрезала кору и вырезала дыры для глаз и рта. Она сама сделала — или стянула — инструменты, при помощи которых работать было легче, и даже использовала тяжелые камни различной формы как молотки, рубила и стамески.

К первым трем маскам она добавила еще четыре. Самой простой была Жалоба; через несколько дней после того, как она вырезала ее из коры ивы, Таллис услышала первую из нескольких песен, которые время от времени доносились с поля Пни, и почувствовала Пустотницу: та глядела на девочку из-за живой изгороди, и ее красно-белая маска резко выделялась на фоне пасмурного дня. Жалоба была печальной маской: угрюмый рот, полные слез глаза, серый цвет.

Затем ее заставили сделать еще три маски, и они оказались более интересными, более интригующими. Соколица имела второе имя: птица летит в неведомый край. Таллис не любила птиц-падальщиков, но восхищалась маленькими соколами, искавшими добычу над травянистыми обочинами деревенских дорог. И она раскрасила Соколицу так, чтобы она слегка напоминала сокола.

Следующей она сделала Серебрянку. Ей она придала безжизненные рыбьи черты и расписала цветными кругами; и у нее было более спокойное имя, связанное с неодушевленным образом: лосось плывет по рекам в неведомый край.

Последняя называлась Кюнхавал: охотничья собака бежит лесными тропами в неведомый край. Она использовала клочки шерсти домашней собаки и отделала ими бузину.

Всего она сделала семь масок и десять кукол; придумала несколько рассказов и дала имена большинству полей, речек и рощ вокруг фермы. Она была счастлива. Она заимела тайные убежища и примирилась с призраками, трепетавшими на их границах. Ей очень хотелось вернуться в развалины Оук Лоджа, но между фермой и лесом лежало поле, по краю которого бежала речка, и они оба не желали выдавать свои тайные имена.

И все это была игра, часть взросления; она играла в высшей степени серьезно и никогда не думала о последствиях того, что делает... и чем это может для нее обернуться.

Все изменилось незадолго до двенадцатого дня рождения: случайная встреча глубоко взволновала ее.

В это удушающе жаркое июльское утро она шла по саду и внезапно почувствовала запах древесного дыма. Древесного дыма и еще чего-то. Зимы. Такой знакомый запах, невозможно ошибиться, и она побежала по узкой дорожке между сараями в тайный лагерь в саду. Какое-то время она не пользовалась им; дорожка потемнела и заросла крапивой. Ее дальний конец загораживало грязное стекло, взятое из одной из теплиц и приставленное к сараю.

Она уже собиралась проложить себе дорогу силой, когда из теплицы вышел мистер Кости. Он остановился и подозрительно понюхал ветер.

— Играем с огнем, юная мадам? — быстро спросил он.

— Нет, совсем нет, — ответила Таллис.

Он подошел к ней, его тяжелый коричневый комбинезон пах свежей землей. Кости носил его в любую погоду и в такой день должен был буквально жариться в нем. Его голые предплечья загорели до черна, их покрывали густые белые волосы. Очень узкое лицо — он носил подходящую фамилию — усеянное кровеносными сосудами, сумевшими проложить дорогу к его узкому лбу. Большие капли пота катились по грубому угловатому лицу, но глаза искрились добротой и озорством.

Таллис посмотрела на высокого мужчину. Кости повернул к ней серые глаза:

— Чую запах дыма. Чо ты тут делаешь?

Он говорил с сочным деревенским акцентом, и Таллис приходилось напрягаться, чтобы понять его. Сама она говорила «довольно правильно», то есть благодаря школьным урокам старалась не пользоваться самыми простонародными словечками.

— Ничего, — ответила она, потом тщательно повторила: — Ничо.

Кости поглядел на заросшую крапивой тропинку. Таллис почувствовала, как ее лицо вспыхнуло. Она не хотела, чтобы садовник узнал, куда она идет. Темный проход был ее тайным местом и принадлежал ей, несмотря на короткое мгновение дезориентации несколько секунд назад.

И она с облегчением увидела, как мистер Кости отвернулся от прохода.

— Чую дым. Ктой-то чегой-то жжет.

— Не я, — сказала Таллис.

Садовник вытащил из кармана грязную тряпку, обтер лицо и шею и прищурился на солнце.

— Жарища, чтоб я пропал. Надоть глотнуть сидра. — Он поглядел на девочку, сверху вниз. — Пошли, юная мадам, стукнем вместе.

— Мне запрещено.

Он улыбнулся.

— Со мной могешь, — мягко сказал он.

Они подошли к ряду деревянных сараев на дальнем конце сада; шаткая скамья, прислоненная к ним, приглашала посидеть в тени.

Вслед за Кости Таллис вошла в холодный сарай и прошла мимо стеллажей с гниющими яблоками. Она любила царивший здесь запах сырости и плесени, с фруктовым оттенком. Яблоки, коричневые и сморщенные, были покрыты пушистой плесенью. Где-то капала вода, наверно плохо закрыли кран. Вдоль стен валялись ржавые куски старых инструментов, по большей части закутанные в кружевную паутину. Свет пробивался в сарай через щели и дыры в старой дощатой крыше.

У дальнего конца сарая, в легкой полутьме, стояла высокая бочка, покрытая тяжелой каменной крышкой. Вдоль стены стояли китайские бутыли. Таллис часто бывала здесь, но никогда не заглядывала внутрь бочки. Кости сдвинул каменную крышку и посмотрел на содержимое. Потом улыбнулся Таллис:

— Выглядит неплохо. Хочешь попробовать?

— Да, — храбро сказала она, и старик хихикнул.

— Хорошо забродило, — прошептал он, вытащил из бочки огромную мертвую крысу, с шерсти которой катились янтарные капли, и махнул ею перед наполнившимися ужасом глазами девочки. — Скоро загниет, и будет вкуснотища, как надоть. Но пить уже можно. Ну, юная Таллис, хошь попробовать? 

У нее перехватило горло. Черное чудовище поболталось между его пальцами и с плеском упало обратно; опять он дразнится, и на этот раз попал. Таллис покачала головой. Кости опять хихикнул.

Она не могла поверить, что в бочке действительно находится сидр. Почти наверняка там дождевая вода, а крыса — одна из многочисленных жертв Кости. Но вдруг... она никак не могла убедить себя до конца. И когда он наполнил оловянную кружку из одной из китайских бутылей, она отказалась и прислонилась к стене сарая.

Кости недоуменно посмотрел на нее.

— Отличный сидр, юная Таллис. Нет в нем ни черта плохого. А крыс уже нетути, растворились. — Он посмотрел в кружку. — Ну разве что пара зубов и лапа, но на это наплевать. Выбросишь их — и все дела.

— Спасибо, не для меня.

— Как хошь.

Они посидели снаружи, в тени, глядя на широкий сад и тени облаков. Кости осушил оловянную кружку и причмокнул губами. Таллис пнула стену сарая под скамьей, пытаясь придумать, что сказать. Ей очень хотелось поговорить об исчезнувшем доме в лесу, но она боялась; что-то удерживало ее. А Кости, конечно, должен был знать о нем.

Внезапно Таллис сообразила, что он внимательно смотрит на нее. Она поглядела на него и нахмурилась. Кости глядел слишком пристально, наверно опять собирался спросить ее о дыме. Однако он спросил совсем о другом:

— Ты когда-нибудь видела призрака?

Таллис попыталась скрыть внезапную тревогу. Она в свою очередь пристально посмотрела на старика, лихорадочно соображая, что сказать. Наконец она покачала головой.

Однако Кости не сдался:

— Даже на Камнях Трактли?

— Да.

— А в Теневом Лесу?

— Тоже, — соврала она.

— Я видел, как ты играла на лугу… — прошептал он, наклонившись к ней поближе. — И слышал, что в Теневом ты нашла старый дом... — Он выпрямился. — И после этого ты говоришь, что не зырила призраков? Врешь и не краснеешь.

— Нетути такой хрени как призрак, — по-деревенски возразила ему Таллис. — И я зырила там чегой-то другое.

— Не смейся надо мной, юная Таллис.

Таллис не сдержала улыбку.

— Я видела что-то, — повторила она. — Но не призраков. Тени.

Кости хихикнул, потом кивнул:

— Что еще можно позырить в Теневом? Только тени.

— Почему ты называешь его Теневым лесом? Это Райхоупский лес...

— У него тысячи имен, — рассеянно сказал Кости, потом махнул рукой и стукнул по скамье. — Он везде, этот Теневой Лес. Даже здесь, где мы сидим. Скамейка, сад, сарай, даже этот чертов дом... все сделано из Теневого леса. — Он задумчиво посмотрел на Таллис. — В древности так называлась вся округа, ты должна знать. Не только деревня, все. Теневой лес. Много сотен лет его звали так. Но тени... не от солнца, а скорее от...

Он заколебался, и Таллис рискнула:

— От луны?

— Ну, — тихо ответил мистер Кости. — И даже больше. Тени в уголке глаза. Тени, которые ползут от снов спящих людей, вроде меня или тебя; людей, живущих на земле.

— Лунные сны, — прошептала Таллис, и немедленно, без приглашения, перед ее внутренним взглядом возникла маска, странная и загадочная, которую она должна вырезать из... вырезать из...

Но она не успела сообразить, какой сорт дерева подходит к маске. Кости прервал момент творения:

— Так ты зырила в Теневом чтой-то настоящее, а?

— Фигуры в капюшонах...

— Кости испуганно вздрогнул, но она предпочла не заметить этого и продолжала:

— Их три. Женщины. Они все время прячутся за живыми изгородями или в подлеске. Я видела и других. Мужчин, с сучьями в волосах. Животных, которые выглядят как свиньи, но слишком высокие и с черной шкурой. Иногда, в безветренные дни, я чувствую ветер и слышу пение. И я видела высокие деревья, на которых были вырезаны ужасные лица. — Она посмотрела на Кости, который не отрываясь глядел на сад. — И я чувствую снег посреди лета и слышу пчел в разгар зимы...

Последнее было ложью, но только последнее. Она подождала ответа, но Кости молчал.

— Иногда я слышу лошадей, — сказала она; хорошо, воображаемых лошадей, неделю назад. — Рыцари скачут по ту сторону изгороди. Вот и все. И я надеюсь, что найду что-нибудь о Гарри.

Только тут Кости встрепенулся:

— Ты слышала собак?

— Собак? Нет.

— Рев? Как от буйволов?

— Нет.

— Крики людей?

— Никаких криков. Ни мужских, ни женских, ни детских. Никакого смеха. Только пение.

— Народ многоть чего видит у Теневого, — сказал Кости. — И на Камнях Трактли. И у ручья. И все деревья здесь связаны с Теневым...

— Но если все это призраки, — рискнула спросить Таллис, — то призраки чего?

Кости не ответил. Он сидел неподвижно, со сложенными руками, держа в правой пустую кружку, и невидящими глазами глядел через сад на далекие луга.

— Ты когда-нибудь бывал в старом доме? — спросила Таллис. — Деревья растут прямо через него. И там живут люди.

— Никто там не живет, — помолчав, ответил он. — Старый дом мертв и заброшен.

— Но дед когда-то бывал у человека, владевшего им... — Кости вздрогнул, но ничего не сказал. — И Гарри там бывал. Туда он пошел в ту ночь, когда исчез...

Кости медленно повернулся к ней, водянистые глаза сузились, в них появилась тревога, быстро сменившаяся подозрением:

— Ты действительно была в Оук Лодже?

— Да, однажды...

— Ты видела книгу?

Она покачала головой.

— Мужик, который там жил, чертовски много писал, — прошептал Кости. — Вот почему твой дед поехал туда. Он написал чертову уйму всего, но никто не поверил ему...

— О призраках?

— О призраках. И о Теневом. Говорят, что слово «Теневой» очень старое. Так называли лес самые первые люди, которые прошли по реке и поселились здесь. Так что у нашей деревни самое старое имя в Англии. Неча удивляться, что народ видит призраков на каждом углу. Тот мужик в Оук Лодже, он-то звал их по-другому...

Таллис вспомнила странное слово из письма дедушки, которое она сумела прочитать:

— Мифаго…

Кости опять вздрогнул, но все-таки сказал:

— Они приходят из снов. Из теней, лунных теней. Как ты и сказала. Ты права, совершенно права. Он написал о них. Я не очень понял то, что говорил о них твой дед. Создания из подсознания. Ожившие символы. Призраки, которых все мы носим. Призраки, которых оживляют деревья...

— В том доме живут люди, — тихо сказала Таллис. — Я видела их статуи. И их костры. И их самих, во сне.

Внезапно Кости перевернул кружку дном вверх; на траву выплеснулись остатки. Он встал на ноги и исчез в сарае с яблоками. Потом опять вышел на воздух, застегивая коричневый комбинезон.

— Надоть было дозаправить сидр, — сказал он. Таллис скривилась, а он довольно улыбнулся, опять сел на скамью, сложил руки и оперся спиной о стену сарая, закрыв глаза. Внезапно его поза изменилась. Таллис почувствовала в нем недовольство и угрозу.

— Ты делала кукол, молодая Таллис, — негромко сказал он. — Деревянных кукол. Я видел, как ты вырезала их...

Он говорил так, как будто обвинял ее в ужасном преступлении. Она смутилась и несколько секунд молча глядела на сад, не зная, что сказать.

— Я люблю делать кукол, — наконец прошептала она и посмотрела на помрачневшего садовника. — И маски, тоже. Я вырезаю их из коры.

— Да, точняк, — сказал Кости. — И я знаю для чего. Не думай, что не знаю.

— И для чего? — раздраженно прошептала она, все еще глядя на их собаку, кравшуюся около далекой кирпичной стены.

Не обращая внимания на сердитый вопрос, он спросил опять:

— Кто показал тебе, как вырезать? Кто показал тебе, что вырезать?

— Никто! — резко ответила она и опять смутилась. — Никто не показывал мне.

— Кто-то должен был быть. Кто-то шептал тебе...

— Любой может сделать куклу, — с вызовом сказала Таллис. — Берешь кусок дерева, нож из сарая, садишься и вырезаешь. Очень просто.

И тут, нежданно-негаданно, перед ее внутренним взглядом возник образ Зеленой Маски, но она резко выбросила ее из сознания, не давая загадочной фигуре прервать разговор.

— Легко для того, кто знает, — возразил Кости и посмотрел на Таллис, которая храбро встретила его пронизывающий взгляд.

Но серые глаза с темными кругами так тяжело глядели с красного выдубленного лица, что она сдалась и отвела взгляд.

— Одних кукол, юная мадам, делають для игры. Других — чтобы им молиться. И, так же точно, как то, что свинья всегда найдет грязь, ты не играешь со своими куклами.

— Играю, все время.

— Нет, ты прячешь их в землю. И даешь имена.

— У всех кукол есть имена.

— У твоих кукол нет христианских имен, эт' точно.

— Имена моих кукол — мое дело, — сказала она.

— Имена твоих кукол — дело дьявола, — возразил Кости и почти неслышно добавил: — Каприз Сломанного Парня.

Потом неуклюже встал со скамьи, потер поясницу и пошел в сад. Таллис смотрела ему вослед, озадаченная и опечаленная его внезапным гневом. Она не могла понять, что такого она сделала. Он был таким дружелюбным и разговорчивым, а потом внезапно разозлился. И только из-за кукол.

Внезапно он крикнул, не оборачиваясь:

— Ты — внучка своего деда, шоб я пропал.

— Я его не помню, — сказала она и так сильно схватилась за скамью, что костяшки пальцев побелели.

— Не могла ли ты... — сказал Кости, повернулся и уставился на девочку. Какое-то мгновение он колебался, но все-таки решился: — Все, что я хочу знать... если я когда-нибудь попрошу тебя помочь... не сейчас, конечно, и не скоро... но если я попрошу помочь...

Он опять заколебался, и Таллис подумала, что он выглядит очень нервным —она никогда не видела его таким — и смотрит на нее чуть ли не со страхом.

— Если я попрошу помочь, — повторил он, — ты поможешь?

— Помочь в чем? — спросила она, нервно и недоуменно. Она действительно не понимала, о чем он говорит.

— Ты поможешь мне, — опять повторил он, подчеркивая ударением каждое слово. — Если я попрошу помочь... ты поможешь!

Какое-то время она молчала.

— Убить крысу?

Кости хихикнул и покачал головой, как если бы хотел сказать: «слишком умная маленькая чертовка».

— Ну, заключим сделку?

— Да, — сказала Таллис. — Договорились.

— Заметано.

— Заметано, — повторила Таллис и пожала плечами. — Да. Я помогу. Конечно.

— Обещание дано, — сказал он и погрозил ей пальцем. — Обещание сломать — жизни не видать. Назовем его «Просьба Кости». Не забудь.

Таллис смотрела, как он уходит, ее маленькое тело тряслось, его слова глубоко взволновали ее. Она любила мистера Кости. Он дразнил ее, ужасно выглядел, и от него всегда пахло потом. Но с ним она чувствовала себя уютно и не могла представить жизнь без него. Он рассказывал глупые истории и показывал уголки природы. Иногда он сердился на нее, иногда не хотел понимать. Но никогда не противостоял ей.

Она любила его и, конечно, с радостью бы помогла... но как? Что он имел в виду? Помочь ему. Возможно, помочь ему сделать кукол... нет, невероятно. И почему его так взволновали эти куклы (и как он узнал, что она их сделала?). Они имели смысл только для Таллис Китон, для нее одной. Они были развлечением, они были магией, но их магия не имела никакого отношения к садовнику, родителям, кому угодно; только к ней.

Спустя несколько минут она вернулась в лагерь между сараями. Запахи древесного дыма и зимы уже исчезли. Возможно, она ошиблась. И тем не менее мысль о невидимом огне, горевшем непонятно где, заинтриговала ее.

Она нашла кусок растопки и принесла его в свою комнату. Притупив узкие концы, она скруглила голову и сделала глубокую выемку для шеи. Потом вырезала закрытые глаза и улыбающийся рот, добавила руки, скрещенные ноги и похожие на пламя волосы. Вернувшись в узкий проход между сараями, она бросила огненную куклу в дальний конец, рядом с грязным стеклом от теплицы.

Она какое-то время ждала, но кукла не призвала огонь: запах снега и дыма улетучился, побежденный летней жарой.

Кто-то — невидимый кто-то. Весь разговор с Кости внезапно стал очень важным. Он обратился к ней как к «внучке своего деда». И сказал почти то же самое, что она читала в письме дедушки: «я требую, чтобы ты слушала, когда их шепчут...»

Она медленно вернулась в комнату. Села на кровать — маски вокруг — и положила книгу на колени. Потом посмотрела на книгу через глаза каждой маски. Уютнее всего было смотреть глазами Пустотницы, своей первой маски, самой грубой. «Сколько же масок я еще сделаю?» — спросила она себя. Возможно, конца не будет. Каждый раз, когда она поднималась к загородке на Барроу-Хилл, к ней приходила мысль о новой маске. Возможно, ее заставят делать их всю жизнь.

Она открыла книгу сказок. Медленно переворачивая страницы, она глядела на рыцарей и героев, теснины и леса, и дикие охоты. Она задержалась на изображении Гавейна, одетого в подобие римской туники, на голове — блестящий бронзовый шлем, странно похожий на череп. Потом перелистнула страницу и опять остановилась на рисунке «Всадники мчатся к морю», рядом с которым стоял большой восклицательный знак. Четыре рыцаря мчались во весь опор, низко пригнувшись к холке своих скакунов; их плащи развевались, как если бы они убегали от ужасного шторма.

Наконец она дошла до дедушкиного письма. Семь лет назад его «дали» ей, спустя четыре года после смерти старика.

Моя дорогая Таллис!

Я уже старый человек, и вот пишу тебе холодным декабрьским вечером.

Она заставила себя перечитать самые разборчивые части письма, хотя хорошо знала их. И задержалась на «Снег хранит старые воспоминания».

И еще она долго глядела на «Иногда мне кажется, что ты пытаешься рассказать мне твои детские истории, взамен на все те рассказы, которые я прошептал тебе».

Нахмурившись, она стала разбирать весь текст, на который не обращала внимания все эти годы.

V

Моя дорогая Таллис!

Я уже старый человек, и вот пишу тебе холодным декабрьским вечером. Хотел бы я знать, полюбишь ли ты снег так же сильно, как я? Мне очень жаль, что он может лишить тебя свободы. Снег хранит старые воспоминания. Но ты найдешь правильную дорогу; я знаю, куда ты пойдешь отсюда. Сегодня вечером ты вела себя очень шумно, но я никогда не устаю слушать тебя. Иногда мне кажется, что ты пытаешься рассказать мне твои детские истории, взамен на все те рассказы, которые я прошептал тебе.

Твоя мать говорит, что ты не можешь понять ни слова. Я держусь другого мнения. Белая Маска, Ясень, Лес Кости, Оборванное Дерево. Ты знаешь о них? Уверен, что знаешь. И еще я уверен, что, читая эти имена, ты мысленно видишь их. Однажды ты все поймешь.

Завтра рождество. Твои вторые святки, и последние мои. Я видел семьдесят рождественских ночей. И помню каждую из них. Я помню гуся, нафаршированного фруктами; и куропаток, жирных как свиньи; и зайцев размером с оленя; и пудинги, под которыми трескались дубовые столы. Как я хотел бы, чтобы ты была с нами в те замечательные дни, перед войной. А сейчас мы получаем паек. Цыпленок и пять сосисок — вот и все наше святочное угощение, хотя Кости, работающий на нас, намекал на яйца. И все-таки, несмотря на нашу бедность, я хочу, чтобы ты была здесь, веселая и живая. Хотел бы я поговорить с тобой в те дни, которые еще наступят. Такому старому человеку, как я, очень больно представлять себе, какой ты будешь через десять лет: шумной озорной фантазеркой. Я думаю, что ты станешь похожей на мать. Я почти вижу тебя. Но задолго до того, как ты вырастешь и прочитаешь мое письмо, я буду в стране теней.

Думай обо мне по-доброму, Таллис. Кто-то играет с нами в подлые жестокие игры, посылая одного в тайные места земли задолго до того, как он бы мог познакомиться с другим. Но мы всегда будем связаны, как я сейчас с Гарри и, возможно, ты с Гарри. Гарри летал над Бельгией, и в него выстрелили. Все считают, что он еще жив, и только я один боюсь худшего. Уже четыре месяца мы ничего не слышали о твоем брате. Даже если он вернется, меня уже не будет; а если самое худшее — правда, то останешься только ты. Одна ты.

Как я могу объяснить тебе то, что с трудом понимаю сам?

В первый раз они вышли на край леса четыре года назад. Втроем. Они попытались научить меня, но я уже слишком стар, чтобы выучить что-нибудь новое. Так что я не сумел понять их пути. Зато я узнал истории. Конечно, я никому не рассказал о них, хотя, боюсь, Кости чего-то подозревает. Он тоже местный. Если говорить его словами: «половина этой чертовой земли выросла на костях рода Кости!» Может быть, это и правда, но его на опушку не позвали.

Гарри ушел на войну. И они потеряли его. А сейчас опять начали приходить. И они расскажут тебе истории, все истории. Я знаю так мало! Кто они? Кто знает! Есть один человек, живущий по ту сторону леса. Он изучает их и называет мифаго. Они очень странные и, я уверен, Сломанный Парень один из них. Возможно, они пришли из какого-нибудь мифологического места, давно забытого. Они чем-то похожи на призраков. Надеюсь, ты уже видела их. Но не думай, что они призраки и обладают какой-то спиритической силой. Они вполне реальны. И они приходят из нас. Как и почему, не знаю. Но я оставляю тебе книгу, эту книгу, на страницах которой я пишу тебе письмо. Прочитай ее, все эти рассказы о феях, храбрых рыцарях и мрачных замках; прочитай о них, если, конечно, ты еще не видела их воочию.

 Если с тобой случится то же, что со мной, тогда все странное в этом лесу — ты. Ты — начало и конец его, и у тебя есть назначение, которое откроется, со временем. Я жил в страхе того, что это может произойти со мной. Они приближаются; я чувствую запах ужасной зимы, намного более ужасной, чем этот снежный канун рождества. Я был очень близко... меня могли забрать в это запретное место, но тут ты родилась, и лес выбросил меня, вернул назад. Он вокруг нас, Таллис. Не дай себя обмануть. Не думай о полях как об открытой земле или о кирпичном доме как о чем-то постоянном. Теневой Лес вокруг нас, смотрит на нас, ждет своего часа. Таллис, мы носим с собой живых призраков, они толпятся на краю зрения. Они мудры, по-своему; мы тоже знали их мудрость, но забыли. Но лес — это мы, а мы — это лес! Ты еще поймешь это. Ты узнаешь имена. Ты вдохнешь запах древней зимы, значительно более жестокой, чем этот рождественский снег. Вот тогда ты пойдешь по старой важной дороге. Когда-то я прошел по ней несколько шагов, но они бросили меня...

Посмотри на Сломанного Парня. Я оставил свою отметку на том оборванном дереве. Как только ты поступишь так же, будь готова к всадникам. Посмотри на картинку в книге. Ты слышала их крики? Ржание их лошадей? Сосчитай фигуры, сосчитай подковы. Неужели художник знал? Все это было известно, Таллис, но давно забыто. Нужна особая магия, чтобы все вспомнить.

Ты Таллис. Каприз Сломанного Парня. Это твои имена. Все вещи имеют имена, а некоторые — не одно. Шепотки научат тебя. Имена мест очень важны. Они содержат в себе — и скрывают — великую правду. Твое собственное имя изменило твою жизнь, и я требую, чтобы ты слушала, когда их шепчут. И самое главное, ничего не бойся.

Твой любящий дедушка, Оуэн.

* * *

Поздно вечером Таллис закончила читать письмо и потерла глаза, усталые от попыток разобрать каракули старика. Слова письма были мрачными и, одновременно, успокаивающими. Дед что-то знал о той странной жизни, в которую направляли его внучку. Он даже намекнул, что какое-то время сам жил такой жизнью.

Пальцы Таллис пробежались по словам, написанным убористым почерком; когда-то они ничего не значили для нее; сейчас она понимала значение каждой дрожащей строчки.

Как если бы она долго сдерживалась, но, в конце концов, не выдержала. Это письмо, с его странным и соблазнительным содержанием, лежало у нее уже семь лет, но она сопротивлялась, не хотела его читать. Возможно, знала, что ничего не поймет, но сейчас некоторые узоры жизни начали повторяться. И она точно ничего бы не поняла в пять лет: тогда с ней еще ничего не происходило...

Но сейчас. Как и дедушка, она слышала лошадей и всадников. Как и дедушка, она видела силуэты на краю зрения. Она видела три фигуры на краю леса, трех женщин в масках... и сначала они приходили к старику. Он знал их. Потом они ушли — и вот опять вернулись.

Дедушка Оуэн тоже чуял странную зиму. Древняя зима, так он ее назвал, и Таллис беспокоил его намек.

В первый раз за всю свою короткую жизнь она сообразила, что с ней что-то сделали. Она беспечно играла, но, как оказалось, все не так просто. У ее игры есть цель. Похоже, у всего есть цель...

Эти призраки — мифаго — появились здесь уже при жизни дедушки; они наблюдали за ним, что-то делали для него, шептали ему...

Ничего не бойся.

Теперь они вернулись и наблюдают за самой Таллис. Поначалу эта мысль напугала ее, но она мгновенно успокоилась.

Ничего не бойся!

Но какая же у них цель? Научить ее делать маски? Или кукол? Или рассказывать истории?

Для чего?

Лес — это мы, а мы — это лес.

Все странное в этом лесу — ты. Ты — начало и конец его.

Не сделала ли она сама женщин в масках? Из... из ее лунных снов. Иначе откуда им знать деда? Быть может, она сделала и песню, человека с сучьями, всадников, пещеру... запах снега. Быть может, она вспомнила истории, которые дедушка нашептал ей, когда она была еще ребенком... бессознательно вспомнила, когда выросла.

Но может быть, Кости прав и все носят призраков в своих головах? Обрывки символов, кусочки прошлого, которые в лунные ночи поднимаются в сознание из самых глубин мозга...

Лунные тени.

Сны.

Гарри...

Ты родилась, и лес выбросил меня.

Таллис посмотрела на последнюю страницу письма и вернулась к иллюстрации с рыцарями. Она сосчитала фигуры — четыре рыцаря мчались как ветер — а потом сосчитала подковы.

Восемнадцать!

Так вот что он имел в виду. Четыре рыцаря, но пять лошадей, одна без всадника! Художник нарисовал только ее длинные передние ноги, бегущие позади остальных лошадей.

Все это было известно, Таллис, но давно забыто. Нужна особая магия, чтобы все вспомнить.

Она перечитала эти слова, захлопнула книгу, закрыла глаза и откинулась на подушку, дав словам и образам из прошлого свободно потечь через сознание...

И, уже соскальзывая в сон, она увидела, как Гарри наклоняется к ней, его глаза блестят от слез...

Придет день, и я увижу тебя. Обещаю от всего сердца.

Посреди летней ночи начала дуть холодная зима. Сначала налетел холодный ветер, принеся с собой запах свежего снега, а потом снаружи заревела настоящая буря.

Ее лицо уколола льдинка, и вокруг запорхали снежинки, которым исполнилось десять тысяч лет, снежинки из навсегда забытого времени. Хлопья, похожие на замерзшие лепестки, прилетали из другого мира и таяли, побежденные влажной жарой августовской ночи.

Таллис не шевелясь глядела на них. Она стояла на коленях между кирпичными сараями — в своем садовом лагере, — властно призванная сюда голосом, пришедшим из сна. Огненная кукла была закопана в землю перед ней. Таллис была спокойна, совершенно спокойна. Ветер из ледяного ада ворвался в спокойное лето и схватил ее за волосы; на глазах выступили слезы. Перед ней появилась тонкая серая линия шторма, вертикальный разрез в темном воздухе, длиной в половину ее роста. Из этих неохраняемых ворот доносились разговоры людей, детский плач и нервное ржание лошади. И запах, запах дыма — там горел костер, гревший кости тех, кто ждал.

Было абсолютно темно, и только эта бледная полоска зимы — нить прошлого — трепетала перед ее широко раскрытыми, ничего не боящимися глазами.

Ветер прошептал, принес намек на голос.

— Кто там? — спросила Таллис, и за воротами началась суматоха. Вспыхнул факел — Таллис увидела его ярко-желтое мерцание — кто-то подошел к воротам и посмотрел через них. Таллис была почти уверена, что видит отблески света факела в любопытном глазу, глядевшем на нее. Лошадь — нет, несколько лошадей — беспокойно заржали. Начал бить барабан, быстрый, испуганный ритм.

Человек из мира зимы что-то крикнул. Слова как из кошмарного сна — знакомые, но бессмысленные.

— Я не понимаю! — в ответ прокричала Таллис. — Ты один из шептунов? Ты знаешь, кто я?

И опять в ответ только непонятное бормотание. Ребенок засмеялся. Порыв холодного ветра принес запах пота, животных и одежды, сделанной из оленьей шкуры. Женщина запела.

— Меня зовут Таллис! — крикнула девочка. — Таллис! А ты кто? Как тебя зовут?

Раздался хор испуганных криков. По другому миру заметались темные тени, то закрывая свет факела, то опять открывая. Жестокий ледяной ветер набросился на пламя, и даже Таллис услышала, как далекий огонь заревел, дерево затрещало, ворота осветил слабый отблеск полированного золота.

Прискакали всадники. Она могла слышать, как копыта звенят по ненадежным камням, как зло кричат люди и недовольно ржут лошади, которых заставили подниматься по опасному откосу.

Она попыталась сосчитать их. Четыре лошади, подумала она. Четыре! Но она тут же сообразила, что не может сказать точно: больше чем один... но не больше чем много!

Она внимательно слушала. Появление всадников вызвало движение, крики, хаос. Кто-то — мужчина — зло закричал. Собака панически залаяла. Ребенок завизжал еще громче. Налетел порыв холодного ветра, огонь заревел и вспыхнул так ярко, что на мгновение через ворота стало видно беспорядочное движение на фоне сверкающего неба.

И в это мгновение она услышала свое имя.

На секунду она остолбенела и даже не могла думать. Потом вспомнила раннее детство и смех Гарри. Она опять услышала, как он дразнится, посадив ее на нижнюю ветку дуба на поле Камней Трактли. Два голоса затанцевали друг вокруг друга: один из лета, которое давно прошло; второй из огненной зимы потустороннего мира.

И вот они слились, потому что зазвучали одинаково.

— Таллис! — крикнул ее брат из места, которое было так близко и так далеко. — Таллис!

Его голос потряс ее; в нем было отчаяние и печаль. И страсть, и любовь.

— Таллис! — в последний раз. Томительный крик, долетевший до нее через полосу не-пространства, которое отделяло ее от запретного места зимы.

— Гарри! — крикнула она в ответ. — Гарри! Я здесь! Я с тобой!

Через ворота просачивался снег. И едкий дым, заставивший ее задохнуться. Одна из лошадей заржала, всадник закричал на нее и заставил успокоиться.

— Я потерял тебя, — крикнул Гарри. — Я потерял тебя, а сейчас потерял все.

— Нет! — крикнула Таллис. — Я здесь...

Холодный ветер ударил ее в лицо и отбросил назад. Она слушала, как за воротами ревел шторм и беспокойно переговаривались собравшиеся люди. Она поглядела вокруг. Быть может, есть какой-нибудь способ открыть ворота настежь!

И тут, пока она кричала «Я приду, Гарри... жди меня! Жди меня!», узкая щель растаяла.

Услышал ли он ее последние слова? Ждет ли он еще, скорчившись от холода и глядя на нить, позволившую им поговорить друг с другом; думает ли с радостью о мгновениях разговора со своей рыжеволосой веснушчатой сестрой? Или плачет, чувствуя себя брошенным ею?

Поднявшиеся слезы ужалили глаза, и она свирепо смахнула их. Глубоко вздохнув, она опять опустилась на землю и уставилась в темноту, слушая тишину. Потом по другую сторону стекла что-то зашевелилось, и Таллис увидела белую вспышку на маске, которую она называла Пустотницей. Значит, она была там все это время.

Рука похолодела от размазанных слез, но она чувствовала и более глубокий холод, холод снежинок, опустившихся на ее тело. Снег был самым настоящим, значит и голос брата, контакт с запретным миром, в который он ушел и в котором потерялся, его отчаянное положение... все было настоящим.

Потерялся. В мире, чье настоящее имя она еще не знала. Она называла его Старым Запретным Местом. И в этом личном имени все было правдой.

Таллис встала, вышла в сад и взялась руками за перекладины ворот, ведущих в поля. Стояла блестящая звездная ночь. Она ясно видела Кряж Морндун и деревья, собравшиеся на земляных валах старой крепости. В тишине она слышала и слабое журчание воды, бегущей по Лисьей Воде. Повсюду она видела следы — или слышала звуки — ночной жизни, наполнявшей эту землю...

Повсюду, но только не в направлении на Райхоупский лес, источник печали Гарри. Мрачный лес наполняла только тьма, ошеломляющая черная пустота, которая хотела всосать ее, маленькую рыбку, в свой огромный, все поглощающий рот.

VI

Загремевший на кухне горшок вырвал Таллис из задумчивости. Она не знала, как долго она стояла у ворот, глядя на тихую землю, но уже рассвело, небо над деревней Теневой Холм пламенело всеми оттенками красок.

Она почувствовала себя свежей и полной энергии, почти возбужденной, и через заднюю дверь ворвалась на кухню. Мать, застигнутая врасплох, от неожиданности даже выронила кастрюлю с водой, которую она несла к плите.

— Боже всемогущий, ребенок! Ты забрала у меня десять лет жизни!

Таллис скорчила виноватую гримасу, обогнула большую лужу воды и подобрала медную кастрюлю. Мать встала раньше, чем обычно. Она была в халате, волосы стянуты платком, без макияжа; ее заспанные глаза глядели на дочь.

— Бога ради, что ты здесь делаешь? — спросила мать, поплотнее запахивая халат. Она взяла у Таллис кастрюлю и сунула ей в руки изодранную половую тряпку.

— Я не ложилась, — ответила Таллис, опустилась на колени и принялась собирать холодную воду.

Мать с любопытством посмотрела на нее:

— Ты не спала?

— Я не устала, — соврала Таллис. — И сегодня воскресенье...

— И мы собираемся в Глостер, к службе, а потом к тете Мей.

Таллис и забыла о ежегодном визите к тете Мей и дяде Эдварду, от которого она не получала никакого удовольствия. В их доме пахло сигаретами и кислым пивом. Кухня всегда была полна стиранным бельем, висевшим на веревках, тянувшихся от стены к стене; и хотя там подавали к чаю свежий хрустящий хлеб, на него можно было намазать только комковатый желтый майонез. Ее двоюродный брат, Саймон, приезжавший домой на каникулы, называл его «тошнотворной приправой».

Они вместе убрали лужу. В ванной задвигался отец. Таллис хотелось, чтобы он был здесь, когда она будет в первый раз рассказывать о странных и удивительных событиях этой ночи. Но потом, глядя, как мать набирает новую воду для яиц и ставит ее на плиту, она порадовалась, что отца не было.

— Мамочка?

— Сходи и умойся. Ты выглядишь так, как если бы тебя связали и протащили через лес. Но сначала передай мне яйца.

Таллис передала яйца, предварительно встряхивая каждое: если оно не булькает — значит свежее, согласно Саймону.

— Ты рассердишься, если Гарри вернется домой? — наконец спросила она.

Мать клала яйца в воду и даже не вздрогнула.

— Почему ты спрашиваешь такие глупости?

Таллис какое-то время молчала.

— Ты очень много спорила с ним.

Мать нахмурилась и беспокойно посмотрела на нее сверху вниз:

— Что ты хочешь сказать?

— Ты и Гарри не любили друг друга.

— Это неправда, — резко сказала женщина. — В любом случае ты тогда была слишком мала и не можешь помнить Гарри.

— Я очень хорошо помню его.

— Ты можешь помнить, как он уехал, — ответила мать, — потому что это было печальное время. Но ничего другого. И конечно, никаких споров.

— Но я помню, — тихо и настойчиво повторила Таллис. — И они очень огорчали папу.

— А сейчас ты очень разозлила меня, — сказала мать. — Пойди отрежь хлеб, если хочешь хоть как-то помочь.

Таллис подошла к хлебнице и взяла большой батон с обожженной корочкой. Она начала соскребать обгорелую верхушку, хотя ей очень не хотелось этим заниматься. Ей, увы, никогда не удавалось поговорить с матерью о действительно серьезных вещах. На глаза навернулись слезы, она громко вдохнула воздух. Мать недоуменно, с сожалением, посмотрела на нее:

— Что ты там нюхаешь? Я не хочу есть хлеб, который ты обнюхала.

— Гарри говорил со мной, — сказала Таллис, сквозь слезы глядя на суровую женщину. Маргарет Китон медленно соскребала масло со здорового куска, но ее глаза задержались на лице дочери.

— Когда он говорил с тобой?

— Прошлой ночью. Он позвал меня. Я ответила. Он сказал, что навсегда потерял меня, а я сказала, что я близко и найду его. Он говорил таким одиноким, таким испуганным голосом... Я думаю, что он заблудился в лесу и пытется связаться со мной...

— Связаться? Как?

— Лесными путями, — пробормотала Таллис.

— Что еще за «лесные пути»?

— Сны. И чувства. — Ей не хотелось рассказывать о женщинах в масках и отчетливых видениях, которые посещали ее. — В историях, на которых я выросла, есть ключи. Дедушка понимал, — добавила она, немного подумав.

— Он? Да. Я — нет. Я знаю только одно: Гарри ушел, чтобы сделать что-то опасное... он не сказал нам что... и не вернулся. И все это было много лет назад. Твой отец считает, что он мертв, и я с ним согласна. Неужели ты всерьез веришь, что он не послал бы нам письмо, если бы был жив?

Таллис посмотрела на мать. Может ли она что-то объяснить этой женщине? Рассказать, что Гарри не в Англии... и вообще не в этом мире, что он за миром? Он в запретном месте и ему нужна помощь. Он пытается связаться со своей сводной сестрой каким-то магическим, невообразимым способом... и в том мире нет почтовых ящиков. В раю...

— Мне это не приснилось, — сказала Таллис. — Он действительно позвал меня.

Мать пожала плечами, потом улыбнулась, положила запачканный маслом нож на стол и наклонилась к дочери. Какое-то время она молчала, потом тряхнула головой:

— Ты очень странная девочка и обычно не ошибаешься. Но я не знаю, что делать с тобой. Обними меня.

Таллис подчинилась. Сначала мать обняла ее неуверенно, но потом покрепче прижала к себе. От ее волос пахло шампунем.

Немного отстранившись, Маргарет поцеловала вздернутый носик дочери и улыбнулась.

— Ты действительно помнишь, как я спорила с Гарри?

— Я не помню о чем, — прошептала Таллис. — Но я всегда думала, что он тебя расстраивал.

Мать кивнула:

— Да. Но я не могу объяснить почему. Тогда ты была еще маленькой. Ты вообще слишком тяжело далась мне. Я имею в виду роды. Они вывели меня из равновесия очень надолго. Я была не в себе. Но, конечно, я не была кем-нибудь еще... — Она улыбнулась, как если бы пошутила, и Таллис тоже улыбнулась. — Но кое-что я потеряла...

 — Точку опоры?

— Да, — согласилась мать. — Или даже две. Я была очень злой. Сейчас я даже не могу вспомнить, что тогда чувствовала, но я могла видеть себя со стороны — как если бы была вне себя. Полное безрассудство. И Гарри... ну, он все время толковал о призраках, пропавших странах... как будто хотел потереть меня против шерсти.

Гарри знал способ.

— А Джим, твой отец... он всегда брал его сторону. И почему нет? Он же отец, а Гарри — его первенец. И когда Гарри ушел — исчез без следа — я даже обрадовалась, как если бы опять нашла свои опоры.

Она опять наклонилась к дочери и нежно сжала ее в объятиях. В ее глазах появились слезы и закапали с кончика носа.

— К сожалению, — прошептала Маргарет Китон, — именно тогда твой отец потерял пару своих.

— Я помню, — сказала Таллис. Потом добавила, весело: — Зато сейчас вы счастливы...

Мать покачала головой, вытерла слезы суставами пальцев, опять взяла нож и начала работать над куском мяса из холодильника.

— Однажды, — сказала она. — Однажды все станет на свое место. Мы оба счастливы. И мы особенно счастливы, потому что у нас есть ты. Но если ты хочешь походить по лесу в поисках Гарри... что ж, я не буду тебе мешать. Только не разговаривай с чужими. И не подходи близко к воде. Если ты услышишь, как люди разговаривают, беги или прячься. И каждый день возвращайся к чаю, или... — она махнула ножом, насмешливое предупреждение, — или тебе, юная мадам, самой придется звать на помощь. 

— А если я приведу Гарри домой?

Мать улыбнулась и прижала руки к груди.

— Никаких ссор, — сказала она. — Слово чести.

* * *

Этот визит к тете Мей и дяде Эдварду оказался особенно неприятным. Дядя открыл для себя коричневую папиросную бумагу и долго рассказывал, почему она так улучшает вкус грубого табака, который он только и мог себе позволить. Он и Джеймс Китон сидели и дымили целый час. В результате в маленькой гостиной было не продохнуть от этого «аромата».

В машине, когда они ехали домой, отец сказал, что следующий такой визит он не вынесет. Он жаловался точно так же, как могла бы жаловаться сама Таллис.

Но они исполнили свой долг.

Оказавшись дома, Таллис попросила час на то, чтобы поиграть.

— Собираешься искать Гарри? — с улыбкой поинтересовался отец. Она уже рассказала ему о ночной встрече с Гарри, они вместе исследовали проход и он нарисовал мелом знак на кирпичной стене; быть может это поощрит Гарри попытаться еще раз...

Таллис знала, что он не воспринимает ее слова всерьез.

— Сейчас еще рано, — сказала она. — Я должна подождать подходящего времени.

— Хорошо... только не заходи далеко. И держи ушки на макушке.

— Я пойду на Кряж Морндун. Возможно, там Гарри свяжется со мной.

— Ради бога, но где этот кряж? — нахмурясь спросил Китон.

— Барроу-Хилл, — объяснила Таллис.

— А, ты имеешь в виду земляные валы?

— Да.

— Это поле принадлежит Джадду Поттенферу, и я бы не хотел, чтобы он схватил тебя, когда ты будешь гонять его овец.

Таллис очень зло и серьезно посмотрела на отца. И долго молчала. Наконец, когда он занервничал, она отчеканила:

— У меня дела поважнее, чем гонять овец.

Стоял вечер, приятный и ясный, сумерки только начинались. Из церкви Теневого Холма доносились звуки вечерни, в летнем воздухе негромко и приятно звенел колокол. Таллис спустилась к Виндбруку, Ручью Охотника, и медленно шла между деревьями. Она спрашивала себя, рискнет ли она пересечь безымянное поле и войти в Райхоупский лес. Ей настолько хотелось опять побывать в разрушенном доме, что она была готова рискнуть. Но все-таки она чувствовала, что этот дом... он чужой, не ее. В то время как Кряж Морндун — как и проход между сараев, и Луг Пещеры Ветра — были ее творениями.

Сегодня, во время бесконечно скучного полдня в Глостере, она пришла к выводу, что самыми важными для нее местами являются лагеря. А разрушенный дом интересовал ее по двум причинам: во-первых, именно из него Гарри рискнул отправиться в Иноземье, в Старое Запретное Место. И, во-вторых, именно там жили два человека, которые изучали лесных «мифаго». Согласно дедушке — и ее собственному видению — они должны были записывать свои наблюдения, и эти записи, дневник, возможно еще там. А в нем ключи к тому, что такое эти самые мифаго. Они восхитили ее дедушку, а тот передал свое восхищение Таллис.

Они сделаны из одного теста. Она — его внучка. Твердый непреложный факт. Все это знали. Дед начал, она продолжит; у них одна цель. И хотя эта цель не поиск ее брата — дедушка Оуэн умер до того, как Гарри исчез во второй и последний раз — у них тот же самый опыт. Таллис была убеждена, что этот опыт должен помочь найти путь в странный лес, в не имеющее имя запретное место, которое поймало в ловушку брата и которое, кажется, занимает то же самое место, что и мир Теневого Холма, хотя его и не видно.

Вечером Таллис — надеясь, что Гарри опять сможет позвать ее — отправилась в лагерь на Кряже Морндун. Дойдя до Виндбрука, она присела отдохнуть под деревьями напротив Поля Холма. Слушая плеск воды, она внезапно увидела картину, восхитившую ее своей невинностью: два олененка пили из спокойного водоема в том месте, где ручей расширялся. 

Два замечательных создания, одно чуть меньше другого. Таллис слегка пошевелилась за поваленным деревом, из-за которого смотрела на животных, и немедленно более высокий и более нервный олененок вскинул голову и стукнул в землю копытами. Его уши встали торчком, а в огромных темных глазах вспыхнула тревога. Пока его товарищ беспечно пил, более осторожное животное пробежало по берегу ручья, остановилось и прислушалось. За ним лежало поле, протянувшееся к самому кряжу с заросшими лесом земляными валами. Над кряжем висело невероятно синее вечернее небо, солнце только начало заходить. На голую землю кряжа опустились темные птицы и начали деловито клевать. Вечер был настолько ясен, что Таллис видела каждую деталь их тел.

Теперь уже встрепенулись оба олененка, хотя Таллис не двигалась и не шумела.

«Быть может это дети моего Сломанного Парня? — мысленно спросила она себя. — Быть может он рядом? Вы создания из книги сказок и совсем не из нашего мира? »

В этом месте, на берегу сонного ручья, петляющего между зелеными деревьями, было легко забыть, что эти невинные творения были частью стада, пасшегося в рощах Райхоупского поместья. Они могли прийти из любого места и времени: из древней страны фей, из доисторической эпохи, и даже из сна юной девушки, находившей в их коричневых телах красоту, уводящую за пределы животного мира — в царство магии.

Слева от Таллис скрипнул сучок. В воздухе раздался свист камня, или копья, или какого-то другого предмета, брошенного со страшной силой.

Неожиданное событие поразило ее в самое сердце.

Увлеченная оленями, она не заметила источник звука; однако секундой позже, поглядев на ручей, она увидела агонию более высокого и осторожного олененка. Вода уже наполовину скрыла его, но он еще пытался выйти из потока. Стрела пробила ему глаз и торчала из затылка; отвратительное пятно на его совершенной красоте.

Животное закричало — как ребенок, зовущий родителей. Его товарищ уже сбежал. Таллис заметила гибкую фигуру, бегущую вдоль ручья. Ее затошнило. Из раны оленя хлестала кровь и кружила в хрустально чистой воде. Он закачался и упал на колени, как если бы перед каким-то святым. Слегка повернув голову, он высунул язык и коснулся им воды, в которую медленно и грациозно погружался.

Таллис уже была готова выскочить из своего укрытия и побежать к мертвому животному, когда часть лесного покрова перед ней поднялась на ноги, выпрямилась, и перед ее пораженным взглядом предстал высокий человек в оленьей коже.

Он все время находился прямо перед ней, и она не замечала его. Без сомнения именно он пустил стрелу, которую она тоже не сумела увидеть; он держал натянутый лук, на тетиве которого уже лежала вторая стрела. Увидев его, она охнула и...

И в то же мгновение он повернулся и поглядел на нее через прорези сделанной из лицевой кожи оленя маски, полностью закрывавшей лицо. 

В щеку ударил ветер. Она упала на землю, оглянулась и увидела стрелу, трепетавшую в дереве за ней: оперение из белых перьев, древко раскрашено зелеными и красными полосками.

Человек смотрел туда, где она припала к земле; когда она слегка приподняла голову, он увидел ее и поднял руку с растопыренными пальцами. Маленькая рука, тонкие пальцы. В следующее мгновение он повернулся и вошел в воду, но за эту секунду Таллис показалось, что он молод и, скорее всего, больше не будет в нее стрелять. Его голову и плечи покрывала шкура оленя, изо лба торчали два коротких и толстых рога. Он глядел на нее через мертвые глаза оленя, но глаза самого человека были ясными и блестящими, в них отражался умирающий свет солнца. На ногах он носил сапоги, тоже из кожи оленя, доходившие до колена и перевязанные кожаными лентами. На правом бедре висели ножны с ножом.

В остальном он был совершенно гол: худое мускулистое тело, очень бледное. Какая разница с телом ее отца, единственного мужчины, которого Таллис видела обнаженным! Отец — темноволосый, крепко сложенный, с большим животом и ногами; это странное привидение легче и тоньше, быть может еще мальчик, но линии мышц ясно очерчены, метка атлета.

И все эти чувства и мысли проскочили в ее сознании за одно мгновение.

Юноша-олень уже хозяйничал около упавшего олененка. Он быстро разделил его на части и разрезал живот; внутренности — красный сверкающий клубок — стекли в воду. Юноша быстро отрезал их, забросил тело на плечи и подобрал лук; потом, низко согнувшись, побежал по берегу ручья и исчез в темноте деревьев, росших вдоль Виндбрука.

На какое-то время воцарилась жуткая потрясенная тишина. Таллис глядела на запятнанную красным воду. В голове крутилась только одна мысль: «Ручей Охотника. Я назвала его так годы назад. И назвала его для этого мгновения... »

Потом она увидела более маленького олененка; он вернулся на место смерти и нюхал воздух.

Таллис встала. Животное увидело ее и испуганно побежало от ручья в поля, а оттуда к пустынному кряжу, где темные хищники увлеченно клевали червей. Таллис перешла вброд ручей и побежала за ним, крича на ходу:

— Это не я! Подожди! Если ты из стада Сломанного Парня, я хочу, чтобы ты узнал мой запах. Подожди!

Она побежала на холм, запинаясь в высокой траве. Олененок перевалил через кряж и исчез, только мелькнул короткий вздернутый хвост; задние ноги решительно и печально били по воздуху.

Таллис не сдалась. Она уже почти добежала до высшей точки поля, начиная с которой оно становилось плоским и тянулось до самого Райхоупа; отсюда она ясно видела черную линию, ярко выделявшуюся на фоне сине-серого неба за ним.

И, внезапно, оттуда поднялась черная тень с огромными крыльями. Таллис выдохнула и упала на колени, ее сердце билось как ненормальное.

Не крылья. Рога: темные, широкие, древние, ужасные... Огромный зверь вышел из-за горизонта и уставился на нее: передние ноги широко расставлены, из подрагивавших ноздрей шел пар. Таллис никак не могла отвести взгляд от рогов: огромные костяные клинки, искривленные и острые, в десять раз шире, чем у обычного благородного оленя; они, как скимитары[9], слегка закруглялись ближе к концам.

Великий Лось нависал над землей: выше любого коня, глаза больше камней, нереальный, фантастический...

Таллис не отрываясь глядела на него, и вот его черты расплылись, изменились. Это было видение; оно растаяло, и на его месте появился настоящий олень-самец. Да. Сломанный Парень. Обломанный отросток ясно виднелся на фоне серого неба. Рога, несбрасываемые, нереальные, были достаточно широки, но далеко не чудовищны, как мгновение назад. На вершине холма стоял странный, но знакомый зверь, вечный олень, и глядел на нее. Да, именно на нее. И возможно, спрашивал себя, должен ли он напасть на нее, забодать, забить копытами; или оставить ее в покое, потому что она ни в чем не виновата.

Тем не менее он, конечно, чуял кислый запах внутренностей и крови, и знал, что его отпрыск мертв. Таллис знала, что он знает. Ее лицо побелело от страха. Зверь глядел за нее, на лесистую речку. Возможно, на призрак своего ребенка. Возможно, высматривал след убийцы. А возможно, ждал запаха костра и поджаренного мяса, и запаха охотника, одетого в шкуру оленя и пожирающего свою добычу.

— Это не я, — прошептала Таллис. — Я тут ни при чем. Я люблю тебя, Сломанный Парень. Меня назвали по тебе. Мне нужно отметить тебя. Прежде, чем я пойду за Гарри. Но я не знаю как...

Она встала и пошла к зверю. Он разрешил ей приблизиться на расстояние вытянутой руки, и только потом вскинул голову и заревел. Таллис вскрикнула от неожиданности. Она попятилась, споткнулась и упала на землю. Опершись о локти, она посмотрела вверх и увидела, что Сломанный Парень, прихрамывая, шагнул вперед и наклонил к ней голову; черные ошметки кожи, свисавшие с рогов, раскачивались на костях.

От запаха его тела ее затошнило; это был труп; это было дерьмо; это был лес; это был потусторонний мир. Его вонь заполнила весь мир, с его морды капала отвратительная жидкость. Он смотрел вниз, храпел, чувствовал, думал...

Таллис лежала под его ногами и внезапно на нее опустился покой. Она расслабилась, легла спиной на землю и раскинула руки, глядя на черный силуэт на фоне вечернего неба. Ее тело загудело. Дрожь проникла в грудь и живот, слюна оленя коснулась лица. Его глаза вспыхнули, он моргнул и наклонился еще ближе, вглядываясь в свою тезку, свой каприз...

— Это не я, — опять прошептала Таллис. — Это охотник из леса. Берегись его. Он может убить твоего второго рожденного призраком...

Какое странное выражение. И тем не менее, слова прозвучали правильно. Она должна запомнить их на всю жизнь. Рожденный призраком Сломанного Парня. Да. Рожденный его призраком. Мать олененка бегала со стадом по Райхоупскому поместью, его отец из потустороннего мира; однако для этого загадочного охотника он только вкусное мясо и кровь. 

— Я найду и остановлю его, — сказала Таллис оленю, молча глядевшему на нее. — Я убью его.

Зверь вскинул голову. Он посмотрел на темный лес, свой настоящий дом, а Таллис протянула руку и коснулась запачканного грязью копыта. Олень поднял ногу, сбрасывая ее прикосновение, и неожиданно неловко отступил назад.

Таллис села, потом встала. Одежда промокла. Слюна холодила лицо, высыхая. Запахи, задержавшиеся в ноздрях, навсегда отметили его. Она обожала их.

Сломанный Парень повернулся и неловко потрусил к кряжу, возвышавшемуся над полем. Таллис следила за ним; высокое гибкое тело шло на запад, к садящемуся солнцу. На его большой голове резко выделялась дыра из-за сломанного отростка, и Таллис виновато вспомнила кусок, лежавший сейчас дома, в ящике с сокровищами родителей, часть воспоминаний о детстве их собственного драгоценного отпрыска.

— Я не могу заменить его, — крикнула Таллис. — Если он не вырос опять, значит, он не хотел вырасти. Что я могу сделать? Я не могу приставить его обратно. Он мой, принадлежит мне. Ты не должен злиться. Пожалуйста, не злись.

Сломанный Парень заревел. Звук прокатился по притихшей земле, и его заглушил мрачный звон колокола Теневого Холма. Знак конца встречи.

Олень скрылся за холмом.

Таллис не пошла за ним. Она стояла, погруженная в свои мысли до тех пор, пока лес не растаял в темноте; только тогда она пошла домой.

СОКОЛИЦА

Пустой Путь: Земля Призрака Птицы

Зимой она почувствовала, что призраки бросили ее, но сейчас, в раннем мае, красно-белая маска Пустотницы всегда глядела на нее из-за живых изгородей. Быстрая и призрачная, она всегда сопровождала Таллис во время путешествий по ее владениям, но никогда не давала девочке приблизиться.

Но если они оказывались недалеко друг от друга, воздух всегда пах снегом.

Вдохновленная словами Кости, сказанными еще прошлым летом, она сделала новую маску, которую назвала Лунный Сон. Она использовала старую кору бука и нарисовала на ней символы луны. Она работала над маской несколько недель, то поправляя дерево, то снимая лишнее, то рисуя линию на лице, но настоящее имя никак не хотело приходить.

Но однажды вечером оно все-таки пришло: увидеть женщину в земле. Надев маску, она ощутила присутствие призрака, как и несколько лет назад, когда она исследовала поляну разрушенного Оук Лоджа.

Сейчас у нее было уже восемь масок. Но Пустотница начала навязывать свою силу, и женщина глядела из леса... 

Пустотница рождала видения, и Таллис начала готовиться к нему, интуитивно чувствуя, что именно оно — смысл постоянного наблюдения. Тем не менее видение застало ее врасплох, и не из-за своей природы, но из-за порожденной им глубокой дезориентации.

Она бежала вдоль линии деревьев, растущих на краю луга Камней Трактли, пытаясь спрятаться от своего кузена Саймона. Пятнадцатилетний Саймон был на два года старше ее, и они нечасто проводили время вместе. Однако каждые две недели они пускались в приключения — оба ненавидели слово «играть», — обычно воскресными полднями, пока родители бродили вокруг фермы и трепали языками. Саймон и Таллис ходили в одну школу, но там у них были разные компании.

Таллис обогнула огромный сучковатый дуб — «дедушкин» — и бросилась к изгороди, надеясь спрятаться в кустах за ней. И тут услышала звук, настолько странный, что по коже побежали мурашки. Человеческий крик, она была уверена. Звук шел с луга, из-за зарослей ежевики и шиповника, но каким-то образом просачивался через ветки дерева.

Она побежала к воротам и посмотрела на заросший чертополохом луг. Очень тихое, мирное место. И полное камней. Летом бурьян поднимался высоко, и в сильный ветер поле волновалось, как море во время прилива; травяные волны перекатывались из конца в конец по кочковатой земле.

Какое-то время Таллис не видела ничего живого, но потом вдали, у темной живой изгороди, мелькнула бело-красная маска Пустотницы.

Внезапно она вспомнила, как несколько лет назад гуляла с отцом. Они пришли на луг. Джеймс Китон казался печальным. Он задержался у дерева, которое в будущем станет тайным местом Таллис. Именно здесь, у подножия дерева, умер дедушка Оуэн; когда его нашли, на земле, лицом к камням, он как будто на что-то смотрел широко открытыми глазами... и улыбался.

Возможно, из-за горя, которое тогда ожило в отце, Таллис показалось, что где-то недалеко бродит печальный призрак. Последующий разговор она запомнила слово в слово:

— Я чувствую что-то очень странное, — сказала она.

Отец нахмурился и положил руку ей на плечо:

— Что ты хочешь сказать? Странное?

— Что-то очень несчастливое. Кто-то кричит. Кому-то очень холодно...

Отец попытался утешить ее.

— Не думай об этом, — сказал он. — Твой дедушка счастлив, сейчас.

Он подошел к заросшим камням, откинул в сторону траву и клевер и погладил крошащуюся серую поверхность. На прямых краях камня еще виднелись вырубки.

— Таллис, ты знаешь, что это такое?

Она покачала головой.

— Это огам. Старый алфавит. Эти царапины означают различные буквы, видишь? Группы по две и по три, некоторые под разными углами. На лугу Трактли есть пять таких камней.

— Кто писал на них?

Взлетел жаворонок, его восхитительная песня отвлекла ее. Какое-то мгновение Таллис смотрела, как он летит высоко в воздухе. Отец тоже взглянул на птицу и только потом ответил:

— Люди, в древности. Давно исчезнувшие люди. Кости говорит, что давным-давно на этом поле произошла жестокая битва. — Он опустил взгляд на девочку. — Быть может, последняя битва Артура.

— Какого Артура?

— Короля Артура! — Отец удивленно посмотрел на нее. Таллис прочитала много сказок и легенд и хорошо знала романы об Артуре. Но не сразу поняла, что отец говорит именно об этом Артуре.

Однако на камне имени Артура не было. Несколько слов — их перевели много лет назад — без всякого смысла. Они плохо звучали, сказал отец, и не были связаны ни с каким языком, хотя одно из них означало, быть может, «из рода чужака», а другое — «призрак птицы».

Камни оставили природе, их загадочные надписи покрылись серым лишайником, луг стал зеленым пастбищем. Они выпирали из земли, как тела великанов. Эти серые камни называли Люди Трактли, и они дали имя лугу.

Таллис подошла к раскидистому дубу и по стволу залезла на нижние ветки. Сидя здесь, в сердце дерева, она слышала, как Саймон ищет ее, зовет ее. И в следующее мгновение опять прилетел странный звук, печальный и замораживающий кровь, почти предсмертный. Еще какой-то шум, звук глухого удара. Опять крик, западающий в память, как ночной крик барсука, полный печали и потери.

Таллис немедленно подумала о Гарри, и ее пульс застучал. Быть может, на другой стороне дерева Гарри? И с кем он разговаривает?

Она вылезла из сердца дерева и поползла по ветке, вглядываясь в луг под собой. Лучи солнца играли на пышной траве, испещренной желтыми и белыми цветами. Никого, даже Пустотницы. Таллис изо всех сил вдохнула воздух: никакого следа зимы. Заинтригованная, она поползла выше по веткам. Одна из них наклонялась над лугом, и Таллис осторожно поползла по ней. Вскоре девочка очутилась прямо над полем. Она проползла еще фут и тут случилось нечто странное. Свет изменился. Стало темно. Теплый летний воздух похолодел. Пахнуло дымом, но не приятным дымом костра. Этот был незнакомым и удушливым.

И все ее чувства говорили, что она перенеслась в страну ранней зимы.

Ветку под ней покрывала густая зеленая листва, слегка колебавшаяся. Протянув руку, она отвела веточки в сторону и... опять увидела поле.

Потрясенная, она так громко вскрикнула, что Саймон, рыскавший поблизости, ясно услышал ее. Он быстро прибежал к дереву, наверно увидел ее, распластавшуюся на ветке, и два яблока — их охотничья амуниция — с шумом понеслись в листву. Второе нашло цель, сильно ударив ее в бок.

— Ты мертва! Ты мертва! — с триумфом закричал охотник.

Таллис скользнула обратно в сердце и спустилась с дерева. Спрыгнув на землю, она посмотрела на кузена; ее лицо было пепельно-белым. Улыбка Саймона быстро испарилась, и он удивленно посмотрел на нее.

— Что с тобой? — Она не ответила, и он виновато посмотрел на нее. — Неужели яблоко так сильно ударило тебя? — Он дал ей другое. — Брось в меня. Клянусь, я не пошевелюсь.

Она покачала головой. В ее глазах блеснули слезы, и Саймон озабоченно затоптался на месте, понимая, что двоюродная сестра плачет, но не понимая почему.

— Ты из-за игры? Побежали, возьмем штурмом крепость.

— На лугу, — тихо сказала Таллис. — И он казался таким печальным.

— Кто?

— Я думала, что Гарри, но нет, это был не он...

Саймон бросил яблоки, взятые в амбаре, взобрался на дедушкин дуб и полез по той же самой ветке, на которой она пряталась. Потом спрыгнул на луг, попинал высокую траву и обежал ворота.

— Никого, — крикнул он.

— Я знаю, — тихо сказала она.

Она спросила себя, где прячется Пустотница.

Остаток дня Таллис чувствовала себя расстроенной. Она отказалась охотиться с Саймоном, не рассказала, что она увидела с дерева, и, наконец, он ушел. Появился отец, который хотел попросить ее помочь прочистить лужайку от крапивы, но Таллис спряталась в маслянистом полумраке одного из сараев с машинами, а потом вернулась на луг Камней Трактли.

Она быстро взобралась на дедушкин дуб и какое-то время посидела в сердце, надеясь услышать тайное имя дерева, но оно не пришло. Не имеет значения. Она была уверена, что узнает имя еще до того, как вернется домой.

Она поползла по ветке. Наконец свет изменился и воздух похолодел. Она сломала несколько сучков и расчистила себе поле зрения. Потом положила голову на руки и осталась лежать, вглядываясь в другое место, юношу внизу и кошмарную сцену вокруг него.

Она бы хотела поговорить с ним, но слова застряли в горле. Он лежал на боку, слегка опираясь на руку, и дрожал всем телом, наверно от сильной боли. Он повернул голову и она увидела кровь на его щеках. Он был в расцвете молодости, строен и силен, и выглядел так, как если бы жил достаточно хорошо. Очень длинные соломенные волосы, прекрасная, коротко подстриженная борода. Наполненные болью глаза глядели с мертвенно бледного лица, такого же зеленого, как и листья, через которые Таллис смотрела на него.

Второй рукой он пытался вырвать короткий клинок, пронзивший его грудь; из все расширяющейся раны хлестала кровь.

Таллис подумала, насколько рыцарственно выглядел юноша. Маленький рот, точеный нос. Дикий, озорной взгляд, но все-таки добрый. Она легко могла представить его смех, и, вообще, он напомнил ей Гарри. Но нет, это не он. Скорее, он походил на картинку в дедушкиной книге легенд, на сэра Гавейна; там, где он сражается с Зеленым рыцарем. Но сэр Гавейн носил блестящую металлическую броню, а этот воин был одет как чучело. Его одежда напоминала ту, которую носил Передур, странствующий рыцарь двора Короля Артура. Свободная коричневая туника и зеленая рубаха без рукавов, запачканная кровью. На руках и на талии блестящие желтые браслеты. Короткие облегающие штаны, с узором из коричневых и красных квадратов. Черные сапоги, украшенные кусочками тусклого металла.

Пока он лежал под ней, трясясь от боли, Таллис заметила и короткий красный плащ на плечах, скрепленный сверкающей желтой брошкой. Даже сейчас воин часто касался брошки на левом плече и закрывал глаза, как если бы вспоминал что-то — или кого-то.

Она знала, что он воин, частично из-за способа, каким он умирал, а частично из-за простого, покрытого свежей кровью меча, лежавшего рядом с ним. В книгах сказок — а Таллис прочитала их во множестве — мечи всегда сверкали, их рукоятки покрывала золотая филигрань, а эфес украшали изумруды. Этот меч был из тусклого железа, длиной в руку, и сильно выщерблен по краям. Рукоятку покрывала простая темная кожа. И никаких изумрудов.

Она вытянула шею и посмотрела за дерево. И вздрогнула, увидев разбитые повозки и разбросанных людей; из земли и трупов торчали оперенные стрелы. Горели огни. Вместо поля под ней находилась равнина, через которую текла широкая река, как раз на месте Ручья Охотника. Повсюду лежали мертвые тела, и между ними скользили черные силуэты. За рекой начинался густой лес, тянувшийся настолько далеко, насколько она могла видеть; перед ним горели огни, от которых вверх поднимались клубы дыма. Зимний лес, цвета земли — густой и чудовищный, полоса деревьев на пустынной земле.

Над лесом нависало небо, черное как ночь, простиравшееся к реке, к сцене убийства. Под бурей кружились черные птицы.

И Таллис мгновенно поняла, как надо называть дуб, ну конечно: Победитель Бури.

Она не могла уснуть. Стояла горячая влажная ночь, очень тихая. Окно было открыто. Она лежала на кровати, глядя на небо, и спрашивала себя, видел ли умирающий юноша те же самые звезды. Ураган, который она видела, бушевал не в мире Таллис. И ливень, безусловно, промочил прекрасные волосы ее воина и потушил огни пожаров. Она представила себе поле: шипят заливаемые дождем костры, кровь стекает в траву, земля обнимает мертвых, их оружие и их холодные души.

Кости говорит, что давным-давно на этом поле произошла жестокая битва.

Неужели Пустотница показала ей видение той великой битвы или, скорее, последствия? В сознании Таллис теснилось множество историй и образов. Она встала с кровати и посмотрела в окно. Что за фигура притаилась в тенях за изгородью? Быть может, Белая Маска, из-за которой вымышленные приключения и рассказы наполняют ее голову?

Младший сын, самый младший из трех...

В ней начала рождаться новая история, почти пугающая. Красочные образы, без всякого порядка. Замок — высокие башни, толстые стены — наполняют землей, тысячи людей несут темную почву, которая постепенно заполняет коридоры и залы. Вокруг горят огни, два грозных рыцаря в блестящей броне едут вокруг замка, развеваются боевые флаги.

Три молодых человека спорят с отцом; их выгоняют из зала.

Много замков, некоторые среди дубовых лесов, другие среди вязов, на берегах рек, на вершинах холмов. Скачут охотники.

Самый младший сын, изгнанный в мир, сотворенный снами ведьмы. Он живет несчастной холодной жизнью в замке, сделанном из странного камня; обратный путь преграждает горловина, на северной стене которой растет замок; выщербленные стены дворца поднимаются из выщербленного зимнего леса.

Дикая охота; гигантские лесные твари, освещенные сиянием луны; вепри, колючки на их спинах похожи на боевые копья; олени с рогами, сделанными из сорванных ветром веток дубов; они бегут от охотников и их тела крушат лес...

И, последнее, битва в черных лесах: во тьме мелькают факелы; кричат умирающие воины; кровавые кости и сломанные доспехи висят на голых ветвях деревьев... мрачный мимолетный образ того, что могло произойти только до того, как добрый и гордый юный принц приполз к стволу дуба, в поисках убежища, безопасности и… Таллис.

История... видение... странное чувство, что все это произошло именно здесь, на этой древней земле. Воздух холодил ее, дым душил, от зловонного запаха крови ее тошнило. Она была там. Она открыла путь к «жестокой битве» Кости. Она изменила пейзаж, перенесла древнюю зиму в нынешнее лето.

И она поняла, что Пустотница все время была рядом, показывая еще одну грань ее силы, ее таланта. Таллис: творец масок, творец мифаго, ребенок своего дедушки.

К полуночи она почувствовала себя полностью несчастной. Правильно ли она догадалась или нет, но ей было невыносимо жаль умирающего мужчину.

Какое-то время она стояла у окна — худенькая фигурка в ночной рубашке — и сквозь тьму смотрела на силуэт ее дерева. По щекам побежали слезы, и ей показалось, что она слышит, как плачет ее воин. Она даже не знала его имени, а ей отчаянно хотелось позвать его. Она должна попытаться помочь ему. Она возьмет с собой еду, бинты и антисептик. Она спрыгнет с дерева, утешит его и перевяжет его раны.

Ее воин не просто так приполз к Победителю Бури; возможно, он услышал, как Саймон охотился за ней. И он позвал ее, прося помощи. И что она сделала? Ничего! Только смотрела на него и плакала.

Злясь на себя саму, она сунула ноги в легкие парусиновые туфли и сбежала в сад. Внезапно она оторвала кусок от подола ночной рубашки, решив использовать его как бинт. Потом заколебалась: быть может, стоит вернуться в дом взять еду и лекарства? Нет; при свете звезд она помчалась к Камням Трактли.

Она думала, что и в запретном месте тоже ночь, но, проползя по ветке дерева, внезапно перенеслась в день. Юноша под ней лежал в точно таком же положении, в котором она оставила его. Буря еще не налетела, огни так же горели.

На мгновение это сбило Таллис с толку. Потом она сообразила, что воин глядит на ветки Победителя Бури. Он что-то прошептал, слишком тихо.

— Как тебя зовут? — сказала Таллис. Потом громче: — Как тебя зовут? Я Таллис. Таллис. Я хочу помочь тебе...

При звуке ее голоса взгляд юноши слегка затвердел, бледное лицо нахмурилось. Потом он попытался улыбнуться, словно забавляясь, и закрыл глаза.

— Таллис, — прошептал он.

— Как тебя зовут? — настойчиво спросила девочка.

Но он только повторил «Таллис...», открыл глаза и в воздух полетели слова, странные, бессмысленные, выразительные, неуловимые, отчаянные... Таллис сбросила лоскут, оторванный от ночной рубашки: перевязка для раны юноши. На мгновение она потеряла обрывок из вида, но потом он появился, развернутый и дрожащий, прямо над лежащим воином. Тот увидел, как лоскут падает, в его глазах блеснули слезы радости, рот, только что бывший мрачным провалом боли, стал широкой улыбкой надежды.

Он схватил лоскут и поднес его к губам. Потом сильно задрожал, и его тело сверкнуло там, где из раны опять потекла кровь.

— Таллис! — крикнул он, а потом прокричал новое слово: — Скатах!

Он откинулся на спину, рука вытянута над головой, в пальцах дрожит белый лоскут. Таллис с ужасом глядела на него. Он не закрыл глаза, но они резко потускнели, улыбка на губах растаяла, и он замер, совершенно неподвижно. На мгновение девочка решила, что он умер, но потом увидела, как его рука слегка дрогнула. Он не мог умереть. Не должен. Она должна спасти его. Кем бы он ни был, он слышал ее голос. Пустотница поможет, разумеется, или ее собственный талант к пустым путям. Но он слышал голос и, возможно, подумал, что она богиня или дух дерева. У него появилась надежда, и теперь он будет жить. Будет жить для нее, для Таллис. Он останется у дерева. И, когда выздоровеет, возможно построит здесь дом и взберется по широкому стволу Победителя Бури. Или, возможно...

Да. Она спустится к нему. Когда будет старше. Когда придет время объединить души двух миров. Но сейчас она еще не готова, нет.

— Таллис!

Злой голос разорвал мгновение радости.

Она едва не соскользнула с ветки, с трудом удержав равновесие, но запретное место исчезло.

За полем, на конце луга Камней Трактли, ярко вспыхнул факел. Опять кто-то прокричал ее имя, и она поняла, что это отец.

Он постучал в дверь ее комнаты, потом открыл. Таллис осталась стоять у окна, угрюмо глядя на газон. Она чувствовала себя бодрой, хотя и не спала. Она надела джинсы, белую блузку и кеды. И не вымыла лицо, довольная тем, что на нем остались слезы — напоминание о ее злости.

— Таллис?

— Уходи.

Он уже успокоился. Но еще недавно был зол и испуган. Середина ночи! Но сейчас только встревожен. С дочкой что-то происходит, и его это очень беспокоит. Обычно она так себя не ведет. Ее что-то тревожит, и он должен узнать, что именно.

— Почему ты пошла к дереву? Что ты там делала?

Она не ответила.

— Таллис? Почему ты отвечаешь? Я больше не злюсь.

— А я злюсь. Ты отправил его обратно.

— Его? Кого я отправил обратно?

Она с яростью посмотрела на отца, закусила губу и сузила глаза, как если бы хотела бросить вызов его глупости. Он улыбнулся. Небритый, в пижаме, седеющие волосы, обычно аккуратно зачесанные назад, растрепаны. Она дико и странно посмотрела на него. Он нежно коснулся руки дочери:

— Помоги мне понять, Таллис. Кто там был? В дереве?

Она посмотрела в сторону Камней Трактли. На глазах опять появились слезы, сердце сжала незнакомая глубокая тоска. Она хотела своего воина, хотела быть там, смотреть на него. Своим юным острым умом она поняла странную правду: для ее раненого героя время существует только тогда, когда она смотрит на него. Буря приближается. И скоро там пойдет дождь.

Каким-то способом, более глубоким, чем обычная логика, она знала, что с приходом дождя ее роман закончится. Как если бы часть ее знала правду, знала, почему потускнели глаза молодого воина, и этот крик, последний, полный облегчения...

Тем не менее она отказалась признавать это. Он не мертв. Он будет жить, опять.

Несмотря на что-то... что-то ужасное...

Она думала об этом всю ночь и в ранние часы рассвета, стоя у окна и глядя на Победителя Бури, ждавшего ее.

Она боялась идти назад. Боялась увидеть его. Каждая минута, проведенная с ним, означала, что буря на минуту приблизилась и его жизнь на минуту сократилась.

Она боялась бури. Она видела мрачные силуэты падальщиков, круживших прямо под облаками. Нет, это не обычная буря. Ветер, посланный из ада, чтобы смести с лица земли ее героя, пожрать мертвых... и умирающих. Она читала о таких бурях. Она знала имена всех адских воронов, воронов скальдов[10], мусорщиков, пожирателей мертвых...

Отец все еще что-то говорил. Она, не слушая, резко оборвала его:

— Что написано на Людях Трактли? На камнях?

Он очень удивился:

— Какая-то бессмыслица. Я же тебе говорил.

— Там должно быть что-то еще. Кроме «чужака» и «птицы». Нет ли там имени?

Он какое-то время думал, потом кивнул:

— Да. Вроде да. Несколько имен. Очень странных. Кажется, я видел их в книге по истории нашего графства.

— Что за имена? — обрадовавшись, спросила она. — Нет ли среди них Скатах?

Его недовольство было почти осязаемым, но в конце концов он только пожал плечами.

— Не помню. А откуда взялось это имя?

— Он был там. Его зовут Скатах. Он из древних людей, но сам совсем молодой. Я его видела, и он... прекрасен. Как Гавейн.

— Гавейн?

Она подбежала к книжной полке и вытащила переплетенный в кожу том. Положив книгу на кровать, она быстро нашла нужную страницу и показала отцу картинку, человек на которой напоминал ей юношу на лугу. Джеймс Китон какое-то время глядел на сэра Гавейна, потом перевернул несколько страниц и нашел письмо, написанное его отцом несколько лет назад.

— Это почерк твоего деда. Ты прочитала письмо?

Таллис не слушала. Широко открыв глаза, она глядела на луг, ее лицо лучилось от удовольствия. Теперь она знала имя юноши. Он сам назвал его. И без сомнения, оно было выбито на камне, среди тех странных имен. Действительно странное, но для ее ушей оно прозвучало как музыка. Скатах. Скатах и Таллис. Таллис и Скатах. Скатах и Дух Дерева. Камень Скатаха — памятник в честь великого героя, младшего сына, стоящий на поле, где он нашел жизнь и любовь со странной юной принцессой из другого мира.

Она захлопала в ладоши. Она должна опять увидеть его. Потом вспомнила бурю и испугалась. Она слишком молода, чтобы помочь ему, по-настоящему. Не сейчас. Надо подождать.

— Таллис? Кто в дереве?

Пришла ее очередь быть нежной, и она быстро пробежала пальчиками по лицу отца, успокаивая его.

— Он не в дереве. Он под деревом. Скатах. Так его зовут. Он очень молодой и очень симпатичный. Когда-то, очень давно, он был великим воином. В бою его ранили, но к нему на помощь пришел дух дерева и спас его.

Отец нахмурился и сказал:

— Я хочу увидеть его, Таллис...

Она покачала головой и прижала палец к его губам.

— Папочка, я не могу. Извини. Он мой. Скатах мой. Он принадлежит мне. Вот почему Пустотница разрешила мне увидеть его. Это часть моей подготовки, разве ты не видишь? Истории, маски... Я должна делать то, что мне скажут, и видеть то, что мне показывают. Я не могу сопротивляться. Я должна спасти Скатаха перед тем, как придет буря. Я уверена, что это моя обязанность, мое предназначение. Прежде, чем придет буря. Прежде, чем прилетят вороны. Ты понимаешь?

Он озабоченно взъерошил ее волосы.

— Нет, моя дорогая, — тихо сказал он. — Я не понимаю. Пока. — Он быстро обнял Таллис. — Но я пойму. Обязательно пойму.

Он встал с кровати и вышел из комнаты. У самой двери он оглянулся. Таллис опять стояла у окна. Она улыбалась, закрыв глаза, и тихо шептала:

Я — последний выживший лист.

Я — охотник в пещерах.

Я — белая память жизни.

Я — кость земли.

Воро́ны летят. И ушастые совы, и кровавые во́роны. Хищники. Птицы из ада. Летят, чтобы обглодать мертвых, разжиреть на их плоти. Она должна остановить их. Она должна защитить его. Она должна найти заклинание, которое заставит их повернуть. Она должна найти их кости. Таллис очистила одну из стен комнаты, сняв все маски, висевшие там, кроме Соколицы, потому что сокол был охотником, и она была охотником, и Скатах был охотником; через глаза сокола она видела ненавистных птиц, пировавших над мертвыми.

Вокруг Соколицы она нарисовала во́ронов и воро́н, используя акварельные краски и уголь. И каждую птицу она ослепила ножом, вырезав глубокие дыры на месте холодных пронизывающих глаз. Она сделала модели птиц, из соломы, бумаги и глины. И каждую из них она похоронила на лугу Камней Трактли, клювом вниз. Могилы она отметила перьями мертвых птиц, которых нашла в живых изгородях. И привязала черные перья и лоскутки своей белой ночной рубашки к каждому из дубов, окаймлявших луг Камней Трактли. Из царапины на колене выдавила немного собственной крови, смешала с водой ручья и соком крапивы и чертополоха. Получившейся краской она нарисовала на дубах птиц, разрубленных пополам; стрелы, летящие в облака, в которых они прятались, и, отдельно, сломанные клювы.

Наконец она вырезала на Победителе Бури две маски: одна смотрела внутрь луга, вторая наружу. Это были маски победителя, и она сделала их в виде соколов.

Таким образом она превратила луг в кладбище стервятников. Тем не менее она чувствовала, что круг воронов еще близко. Так что она собрала птичьи черепа и кости — все, какие только смогла найти — выдернула из червивых трупиков перья и клещами счистила все мясо. Голые кости она положила в кожаный мешок и каждый день бегала с ними вокруг луга.

Ближе к середине лета Таллис почувствовала, что должна опять увидеть Скатаха, хотя бы на мгновение; скоро опять в школу, и ей нужны силы, чтобы дотерпеть до рождества и нового года. А там она станет старше и сможет помочь ему.

Она приходила к Победителю Бури, садилась под него и читала книги. И еще она любила ложиться под дубом — одна рука под голову, вторая вытянута вверх — и изгибать тело точно так же, как Скатах, который лежал здесь. Он глядел вверх, она тоже глядела вверх и, возможно, видела то же самое, что и он — переплетение листьев и темные сучья. Но никто не улыбался Таллис; дух дерева открывался только ему.

Спустя несколько недель она убедилась, что женщины в масках, обитавшие в лесу, носились по подлеску со все возраставшим волнением. Однако она почти не замечала их. Ее поглотил образ молодого человека, Скатаха. Она забыла о Гарри.

Однажды, услышав лошадей, она попыталась последовать за ними, но быстро сдалась. В истории Скатаха, которую она стала называть повестью о Старом Запретном Месте, многое прояснилось. Он не только был потерянным сыном, но и рассказ о нем потерялся во времени, забытый теми, кто сохранил так много других легенд. Она пыталась придать смысл мыслям, чувственному волнению, отрывистым картинам странной страны, крепости, покрытой землей, и всем диким звукам приключений, которые составляли повесть о Старом Запретном Месте.

Она перестала готовиться к школе. Родители страшно разозлились, но у нее просто не было времени. Иногда она сознавала, что мать плачет. Иногда, ночью, она просыпалась и видела, как мать сидит в спальне и глядит на нее. Ее охватывала жалость, но она давила в себе это чувство; нет времени; что бы Пустотница ни сделала, она должна быть готова ко всему. 

Но она не могла не видеть их споров. Ее поведение вызвало домашний скандал. Однажды она подслушала, стоя у двери, как родители говорили о Победителе Бури: Маргарет Китон настаивала, что дерево необходимо срубить, но Джеймс сказал нет. Иначе Таллис навсегда замкнется в своем летнем безумии. Они уже потеряли Гарри... потерю Таллис он просто не переживет.

Летнее безумие? Что за безумие они имеют в виду? Она опять прислушалась. Они говорили о «состоянии сна», «фантазии» и «галлюцинациях». И ни слова о том, что она делала для Скатаха. Ни слова о ее страхе и падальщиках, которые могут напасть на него. Она нахмурилась и закрыла уши руками, чтобы избавиться от болтовни взрослых. Неужели можно назвать сумасшествием попытку защитить раненого человека? Заклинания и чары? У нее есть книги, много книг, в которых волшебники и ведьмы использовали магические пути. И во всех них она читала, что вера — самая могучая составляющая любого заклинания, и она пыталась заставить свое юное сознание поверить в его способность держать воронов на расстоянии. Не имеет особого значения, что она делает; с верой все ее действия, все слова, все ее талисманы обретут силу.

И почти сразу она поняла, как надо делать девятую маску. Сняв кору с молодого ильма, упавшего рядом с живой изгородью, она выкрасила ее в белый цвет, потом нарисовала лазурно синие глаза, знак невинности. Синисало — увидеть ребенка в земле.

На лугу Трактли, между упавшими камнями с надписями на огаме, она нашла другие камни, маленькие, размером с кулак, и удивительно гладкие. Она набрала их так много, как только могла, и сложила под дубом. Разложив камни, она принесла из дома краски и кисти, взяла несколько камней и поднялась на Кряж Морндун, села на краю земляных валов, лицом к Райхоупскому лесу, и попыталась представить себе черное лесное море, некогда волновавшееся здесь.

На некоторых камнях она нарисовала Убивающий Глаз, на других — Знак Хищной Птицы, а еще кресты, круги и спирали из древних времен. Она перебрала все свои книги, в поисках подходящих заклинаний. Она скопировала безглазые лица жертв друидов, безжизненные каменные головы времен кельтов, и почувствовала, как их наполнила энергия потусторонней жизни. И вырезала десятую маску, мертвую снаружи, но живую внутри. Она назвала ее Морндун; земляные валы на вершине холма было первым, что Таллис увидела через ее недоуменные глаза. Маска имела и второе имя, тайное: первое путешествие призрака в неведомый край.

Последними она нарисовала Отца Листа и Мать Листа, каждого на отдельном камне. Она нарисовала их зеленым, а потом добавила красные кровавые глаза, сделанные из собственной крови, для связи со Скатахом.

Привязав веревки к Отцу Листа и Матери Листа, она полезла на свою ветку, чувствуя, что делает что-то не то. Она не была на ней почти восемь недель. Она уже решила не глядеть на Скатаха до первого дня осеннего семестра. Если он действительно живет только тогда, когда она смотрит на него, она должна протянуть его жизнь на несколько лет.

Тем не менее ее захватила идея защитить его каменными лицами. Она ползла по ветке до тех пор, пока летняя жара не сменилась холодом запретного места. Только тогда она посмотрела вниз, на спящего воина.

Он был точно там же, где и несколько недель назад. Ничего не изменилось. Она улыбнулась ему, тихонько позвала его и спустила камни-хранители с ветки. Сначала она потеряла их из вида, потом они опять появились. Теперь она видела, как веревка, спущенная с ветки, исчезает, а потом появляется из воздуха несколькими футами южнее, но эта иллюзия больше не тревожила ее. Два лиственных лица закачались над телом Скатаха, медленно поворачиваясь туда и обратно. Она привязала веревки к ветке, проверила узлы и наклонилась вниз, чтобы опять позвать его...

И тут она увидела их.

Ей очень хотелось посмотреть на далекие темные облака. Не выдержав, она взглянула туда, через реку и лес, и увидела, что черных силуэтов птиц стало больше. Но вовсе не птицы заставили ее вскрикнуть. Реку пересекли стервятники, и сейчас они, крадучись, приближались к подножию холма, туда, где в мире Таллис Поле Холма граничило с Ручьем Охотника. 

Четыре старые согнутые фигуры, одетые в черные лохмотья. Таллис мгновенно поняла, что это женщины, хотя увидела только длинные седые волосы под темными шалями. И это были не замаскированные женщины, обитавшие на краю леса. Одна из них толкала ветхую тележку на двух огромных крепких колесах.

По полю боя разнеслись их голоса, пронзительные крики и смех; они пришли ограбить мертвых.

Таллис опять позвала Скатаха, громче. Он не пошевелился. В его пальцах дрожал белый лоскут ночной рубашки. В том мире подул сильный ветер, начиналась буря. Внезапно Таллис разъярилась. У нее было с собой еще два маленьких камешка, и она бросила их на потерявшего сознание юношу. Она пыталась попасть в ноги, но камни появились прямо над его грудью; переход между двумя мирами отбросил их в сторону. Таллис ахнула, когда увидела удар, но камни только скатились с тела воина, ничего не повредив. Скатах не пошевелился.

Таллис наклонилась пониже и поглядела на падальщиц. Ветер подхватил их свободную черную одежду, и она хлопала по телам, как крылья летучей мыши. И Таллис содрогнулась, разглядев в точности, что они делали. Они раздевали и расчленяли мертвых. Вытащив очередной труп, они снимали с него рубашку, пояс, штаны, сапоги. Потом одна из них обрабатывала голый торс тускло блестевшим кривым ножом, а другая, самая старшая и больше всего похожая на ведьму, орудовала длинным изогнутым клинком в области шеи. Когда женщины переходили к другому телу, слепые головы качались и бились о дерево тележки; их печальные рты были широко раскрыты в молчаливом протесте.

Тележка женщин наполнилась мертвыми. Теперь ее толкали уже две из них. Посреди холма лежало еще трое мертвых, и потом — да, Таллис не сомневалась — они заметят Скатаха.

Она поползла обратно, в лето. Сердце стучало, мысли разбегались. Что делать? Что делать? Она должна узнать больше. Она знала, что имеет дело с примитивными людьми, и надо найти подходящую защиту — вовремя! Она могла управлять временем. Достаточно только не глядеть на Скатаха. Но нет, это совершенно невозможно. Она слишком беспокоится о нем. А что, если время в его мире перестанет останавливаться? Что, если как раз сейчас три ведьмы идут к нему и радостно каркают, толкая дребезжащую повозку к сочной добыче?

Она вернулась в зиму. И услышала смех женщин даже раньше, чем раздвинула листья, чтобы лучше видеть. Металл трещал, колеса скрипели, с темнеющего поля боя ветер нес запахи крови и дыма.

Там было очень холодно. Далекие деревья качались, зима почти оголила их ветки. Дым огней хаотически поднимался в хмурые небеса. И Таллис поняла, что ведьмы увидели Скатаха.

Не обращая внимания на тела посреди поля, они потащили свою скрипучую повозку прямо к дубу. Ветер трепал их капюшоны, и Таллис увидела пепельно-серые лица, натянувшуюся на костях кожу и открытые рты — черные дыры, из которых неслись хищные крики.

У дуба они остановились. Над телом, которое они пришли ограбить, колыхались каменные головы — Отец Листа и Мать Листа. Возможно, они могли видеть, что головы свисают из ниоткуда. Повозка перестала скрипеть. Женщины опустили ручки повозки — безглазые мрачные головы перекатились — и осторожно пошли вперед.

Они посмотрели на камни. Они посмотрели на Скатаха. Самая старшая взмахнула окровавленным клинком и шагнула вперед.

— Нет! — закричала Таллис с ветки Победителя Бури. — Прочь!

Старухи остолбенели. Они посмотрели вверх, испуганно отступили, потом остановились. Самая старшая опять шагнула к дубу.

— Назад! — крикнула Таллис. — Оставьте его. Он мой. Мой!

Самая старшая глядела прямо на Таллис, но ее бледные водянистые глаза, похоже, ничего не видели. Она смотрела через Таллис, поверх ее головы, мимо...

— Он мой! Убирайтесь! — провизжала девочка.

Наконец женщин осенило. На дереве не было никого, во всяком случае людей. Они закричали и быстро попятились, скрестив руки перед лицами; пальцы правой руки они растопырили, изобразив рога, а левой — глаз. В замешательстве они что-то сказали друг другу, подобрали тележку, развернули ее и понеслись к темному лесу и горящим за полем огням.

Таллис засмеялась, видя, как они уходят. Ее смех подхлестнул женщин, заставил их бежать еще быстрее. Она победила! Она заставила их отступить. Скатах в безопасности!

Увы, торжествовать ей пришлось недолго.

Несколько минут она лежала на ветке, довольная собой, и глядела на приближающуюся бурю; ветер усилился, холм потемнел, его затопили тени. Скатах лежал неподвижно, но она решила дать ему выспаться. Она была уверена, что утром он проснется вместе с солнцем: во́роны его не тронут. 

Наступили сумерки, рядом с лесом замелькали огни. Она посмотрела туда и увидела несколько факелов. Ее сердце подпрыгнуло. Реку пересекли темные тени. Факелы вспыхнули ярче, она услышала голоса.

Опять те же женщины. Они все еще толкали тележку, но на этот раз в ней лежали куски дерева и то, что выглядело как длинный камень. За ними шел мужчина с высоким посохом, закутанный в длинный меховой плащ. Он подошел ближе, и Таллис увидела длинные усы, седые волосы, выбритый подбородок и босые ноги. И пять женщин, а не четыре. Лицо последней закрывала странная и пугающая черная вуаль, но остальная одежда была такая же изодранная, как у ее подруг. 

— Уходите... — прошептала Таллис, чувствуя отчаяние. Потом в ней вспыхнула злость, и она громко крикнула: — Убирайтесь!

Мрачная процессия на мгновение остановилась, но потом двинулась дальше.

Не дожидаясь, пока они дойдут до призрачного дуба, Таллис опять остановила время. Она собрала несколько раскрашенных камней, выбирая только те, на которых были круги и спирали. Потом вернулась в мир Скатаха.

Ветер ожесточенно развевал огни факелов. Черные грозовые облака быстро приближались к полю, в воздухе пахло дождем, слышались удары грома.

Женщины воткнули факелы в землю, образовав вокруг дуба полукруг. Ветер хлестал их разодранной одеждой по злым телам. И, внезапно, они во весь голос завыли, сверхъестественно, устрашающе. Все они глядели на ветку дуба, на которой скорчилась Таллис, и делали пальцами магические знаки. Женщина в вуали что-то прошептала мужчине и отступила назад. Старик, напротив, шагнул вперед. Подняв посох, он ударил по каменным головам, висевшим над телом Скатаха. Таллис, никак не ожидавшая такого, громко закричала и бросила камень, целясь в голову. Однако камень ударил в плечо.

Старик заорал от боли и гнева на дерево, подобрал талисман и тут же испуганно бросил его. Однако женщина в вуали быстро шагнула вперед, подняла камень, повертела в пальцах и засмеялась, испугав Таллис.

— Он мой! — опять закричала девочка и бросила второй камень в один из факелов. Женщины продолжали выть, самая старшая взмахнула длинным тусклым ножом.

— Оставьте его в покое! — крикнула Таллис. — Не режьте его! Не трогайте его!

Старик разъярился. Он замахал посохом, одновременно рисуя левой рукой в воздухе странный узор. Направив посох на спящего Скатаха, он ударил юношу в грудь и что-то сказал; простые слова, злые и требовательные.

Таллис бросила в него каменный глаз и на этот раз попала в лоб, заставив его отшатнуться. Придя в себя после удара, он сгрузил с тележки еще несколько факелов, зажег каждый и воткнул их в мягкую землю, замкнув вокруг дерева огненный круг. Таллис смотрела на него. Стемнело; пламя заставило светиться бледные лица ведьм.

Таллис слезла с ветки, чтобы набрать побольше каменных глаз, и сообразила, что в ее мире тоже наступили сумерки. Она взяла приготовленные камни и опять поползла в сердце Победителя Бури.

И попала в ночь, наполненную ураганным ветром. Факелы громко трещали, ведьмы выли, как раненые волки. Посмотрев в запретный мир, она увидела, что старик и две женщины сняли с повозки высокий серый камень. С большим трудом они сумели поставить его прямо; другие женщины поддерживали его с боков. Женщина в вуали на мгновение положила на него руки, потом что-то сказала старику, который, ударив камень посохом, заходил вокруг него, выкрикивая слова на странном языке. И каждый раз, проходя между Таллис и камнем, он ударял по гладкой серой поверхности.

Наконец странный ритуал завершился. Старик вынул нож и провел на камне линию, сверху вниз, потом начал энергично что-то царапать по его краям...

Удары не казались достаточно сильными, чтобы оставить глубокие отметки огама, но Таллис заинтригованно смотрела на представление. Он вырезает имя Скатаха? Неужели они используют самое сильное заклинание, которое только знают, чтобы украсть воина?

Внезапно все закончилось. Камень тяжело повалился на землю. (Во время Таллис на этом месте не было никакого Человека Трактли.) Женщины побежали к спящему Скатаху, и их встретил град камней. С громкими криками они отступили, размазывая по лицу кровь. Только Черная Вуаль осталась невредимой; она спокойно стояла немного вдалеке, глядя на дерево.

— Ты не возьмешь его! Ты не возьмешь его! — проорала Таллис. — Он мой. Он принадлежит мне...

Камни кончились. Она быстро скользнула к сердцу дерева, чтобы набрать еще. Ударил гром, сильный порыв ветра затряс ее ненадежное убежище. Она наполнила руки камнями, потом застыла как вкопанная.

Где тихие сумерки? Что буря делает здесь?

— Скатах! — прокричала она. — Нет. Нееет!

Она метнулась обратно на ветку, едва не упав с нее. Забравшись на свое место, она вгляделась в поле между огнями.

Скатах исчез. Она расслышала скрип повозки и наклонилась пониже, стараясь все рассмотреть. Скатаха бросили в нее, его ноги перевешивались через край. Старик шел рядом, держа посох поперек тела. Старухи выли и волокли жертву в безопасное место, чтобы там раздеть его. Вокруг лежачего камня привязали черную вуаль, ураганный ветер раздувал триумф ведьм.

— Скатах! — закричала Таллис, раз за разом безнадежно повторяя имя; слезы хлынули градом.

Она потерпела поражение. Не смогла защитить его. Не выполнила работу, данную ей Пустотницей. Холодная тоска, как изогнутый нож, перерезала ее кости, тело, душу.

По дубу бежал огонь — они бросили к его подножью два факела. Таллис всхлипнула, глядя на пламя. Она изо всех сил пыталась спасти своего любимого воина, но она еще слишком мала и ее заклинания недостаточно сильны.

Пустотница нашептала ей путь, и она управляла временем в видении, пока не усомнилась в себе: она точно помнила мгновение, когда потеряла контроль над пустым путем, когда испугалась, что одного ее присутствия на дереве будет недостаточно, чтобы руководить потоком жизни Скатаха...

Теперь она заплатила цену. И Скатах заплатил. Она не сумела спасти его. Ее сомнение стало вмешательством, и это вмешательство изменило историю Скатаха.

Я тупое железо.

Тень, брошенная через время.

Я сырая земля. Я стою одна.

Я вторая из трех. Я камень.

Или эта история изменила ее?

Как только отчаяние и упадок духа прошли и ей стало легче, она вновь обдумала события последних нескольких часов и, наконец, поняла, что ошибалась, полагая, что могла избавить Скатаха от отвратительной судьбы.

С потрясением она сообразила, что вой женщин вовсе не был криком триумфа; наоборот, они пели с отчаянием и печалью, они пытались вызволить тело воина, а не украсть его.

Все, буквально все воспоминания подтверждали ее догадку: она приняла их скорбные голоса за радостные крики падальщиков, нашедших жертву. А этот старик, указывавший то на Скатаха, то на себя? Разве он не хотел сказать, что Скатах принадлежит им? И конечно, ведьмы не обратили внимания на другие тела на поле боя, потому что увидели тело своего принца.

Все стало ужасно ясно. Ведьмы были из его народа, они увидели его под деревом, увидели духа дерева, сторожившего его, и предположили, что дух хочет украсть его. И они попытались спасти Скатаха от духа дерева. И совершенно не понимали, что она делает. Она хотела защитить воина от убийц. Но, похоже, защищала его от собственного народа, собственного клана.

Пожалуй она может заставить их принести его обратно, если позовет более нежно. Да, это было бы неплохо. Они еще не дошли до реки, и однажды уже слышали ее крик. Она вскарабкается по веткам Победителя Бури в последний раз, позовет их, убедит их, скажет им свое имя, и потом, когда Скатах восстановится от ран, он всегда будет с любовью вспоминать о ней.

Ее время с ним еще не настало. Надо ждать, когда она будет старше.

На какое-то мгновение она будет духом дерева, но таким, которого не надо бояться.

Она три раза обежала вокруг каждого из упавших камней, Людей Трактли, не зная, какой именно из них камень Скатаха, потом вернулась к дереву, быстро забралась на него и проползла по ветке туда, где ярилась буря и освещенная светом факелов ночь была первым памятником всем мертвым, павшим в этой древней битве.

Она ожидала увидеть повозку и женщин в лохмотьях, но с ужасом поняла, что тот мир опять обманул ее. У реки горел огромный погребальный костер, его пламя молча плясало на фоне темной стены леса.

На костре лежал человек. Скатах, конечно. Таллис отчетливо видела его, и огонь уже подбирался к его телу.

Дуб обгорел и почернел, но огонь погас; остался только его призрак, задержавшийся в дымящемся стволе, но Таллис даже не заметила его. И закричала, когда пламя начало пожирать Скатаха и его яркая жизнь унеслась в штормовое небо. 

Последним она увидела всадника, галопом вылетевшего из леса; ветер раздувал черный плащ, развевалась темная грива лошади. Таллис сразу же решила, что всадник — женщина, хотя не могла сказать, почему. Всадница объехала погребальный костер дважды, справа налево, потом еще раз, отблески пламени играли на ее белых, вымазанных глиной волосах, мрачном лице и обнаженных руках и ногах. Она печально закричала — как будто закричали певчие птицы, изгнанные из этого запретного места зимы, Земли Призрака Птицы.

СКОГЕН[11]

Тень Леса

Спустя неделю настал август. Таллис все так же грустила и не хотела готовиться к фестивалю песни и пляски, каждый год проходившему в Теневом Холме. Она не хотела ничего рассказывать, и родители оставили ее проводить время в мрачных раздумьях где-нибудь на природе.

Однажды мать сказала, что ее тревожат чувства дочери.

— Я должна это загладить, — ответила Таллис. — Я ошиблась, все поняла неправильно. И это повредило ему. Я должна все исправить. Пока я это не сделаю, я не могу начать искать Гарри. Или Охотника.

Маргарет Китон ничего не поняла и оставила Таллис ее собственным затеям.

Каким?

Таллис нелепо ошиблась. Пустотница помогла ей открыть первые ворота в запретный мир, иноземье, древнюю страну, чье настоящее имя до сих ускользало от нее, хотя она несколько раз пыталась «услышать» его, мысленно. Пустотница обучала ее, но она позорно провалилась на экзамене. Не желая довольствоваться печальной смертью и чудесным духовным освобождением Скатаха, она вмешалась в процесс, на который была обязана только смотреть. Она что-то изменила. Сделала что-то очень плохое. И Пустотница, замаскированная женщина из леса, очень возбудилась. Сейчас она постоянно следовала за Таллис, но исчезала в тенях, когда девочка пыталась приблизиться.

Таллис изменила видение. Вмешалась. Действовала неправильно.

Она чувствовала неодолимую нужду загладить вину перед Скатахом. Но не представляла себе, как изменить заклинание. Она не представляла себе, как послать призрака своим путем, освободить его от образа в своем измученном сознании, который — она была убеждена — держит его пленником в Земле Призрака Птицы.

Она задержала его между мирами. В чистилище. Она должна найти заклинание, которое освободит его и даст направиться в путешествие. Тогда и она сама освободится, для поисков Гарри, для поисков пути в Райхоупский лес.

В день фестиваля Таллис проснулась до рассвета. Она быстро оделась и, на цыпочках выйдя из дома, побежала через поля к Камням Трактли. Какое-то время она стояла около Победителя Бури, глядя на его летние ветки и слушая тишину. Ничего, никакого намека на зимнюю бурю. Лики воронов, нацарапанные на нем несколько дней назад, исчезли. Огромное дерево впитало магию, залечило свои раны. И еще Таллис заметила, что с тех пор, как пустой путь закрылся, ни одна птица не залетела на луг.

Ее сердце рвалось в Землю Призрака Птицы, ей хотелось посидеть на камне, который, как она думала, был посвящен Скатаху, но из-за недавних событий она сдержала себя. И ей представлялось, что сейчас ей запрещено бывать на лугу и его могиле. Поэтому она обогнула поле и пошла к Ручью Охотника, присела на корточки и стала глядеть на безымянное поле и темную лесную страну, освещенную холодным светом нового дня.

Тот самый лес, который она видела в своем видении, и всадница с вымазанными глиной волосами, прискакавшая оттуда, плачущая, горюющая по умершему… 

«Я должна пересечь поле, — зло подумала Таллис. — Я должна найти его имя. Иначе я не смогу найти Гарри. Но на нем нет никаких знаков, нет камней, холмов, деревьев, рвов; ничего. Как же тебя зовут? Как тебя зовут?»

Внезапно она услышала, как кто-то свистит. Очень веселая мелодия. Она напоминала песни, которые Таллис часто слышала за свою жизнь; Кости всегда насвистывал сам себе. Примерно такие мелодии скоро зазвучат в Теневом Холме, под них будут петь и плясать. Но эта мелодия пришла не от танцоров моррис с цветочными шляпами на голове, и не от местных девушек в веселых юбках, в башмаках и шляпках. [12]

Таллис внимательно осмотрела старого человека. Казалось, он только что вышел из Райхоупского леса. Пока она изучала его, на краю зрения мелькали стремительные дрожащие силуэты. Значит, он мифаго; она создала его, из своего собственного сознания, как Пустотницу, как Габерлунги...

Старик не торопясь шел по опушке Райхоупского леса через высокую траву и кусты. И вскоре болотистая почва начала засасывать его. Он перестал насвистывать, что-то раздраженно пробурчал и, резко повернув, пошел прочь от леса, через поле, к Ручью Охотника. Он прихрамывал и опирался на палку. Увидев Таллис, сидевшую на корточках по ту сторону ручья, он поднял палку, приветствуя ее. Она встала.

Незнакомец был очень высок и крепко сложен. Зеленые короткие штаны, тяжелые сапоги и водонепроницаемая куртка, висевшая на его плечах как мешковатый плащ. Очень короткие и очень белые волосы были аккуратно зачесаны набок. Довольно тяжелое бледное лицо, с которого глядели дружелюбные добрые глаза. Улыбнувшись девочке, он сложил губы и опять засвистел. Дойдя до ручья, он сел и начал снимать с себя сапоги.

— Не подумал, что делаю, — сказал большой человек Таллис. — Шел и наслаждался ранним утром; и прямо в яму. Наверно, там не меньше двадцати футов в глубину.

«В полях есть ямы, — подумала Таллис, — но не там, где ты ходил».

Она молча глядела на человека, слегка нервничая... быть может, он не мифаго? Незнакомец беспокойно посмотрел на нее.

— Ты рано вышла из дома, — наконец сказал он.

Таллис кивнула и человек улыбнулся:

— Кот схватил за язык?

Она весело высунула язычок, показывая, котами здесь и не пахло.

Наконец он полностью снял сапоги. Под ними оказались мокрые носки, и он вытянул ноги, давая вставшему солнцу высушить их. Он откинулся на траву и расслабился.

— Ночь я провел в Райхоупском поместье. Очень приятное место. И очень вкусный ужин. Не зря Гарри Восьмой приезжал сюда охотиться. — Он привстал, опираясь на локти. — Я приехал на фестиваль. Ты пойдешь туда?

«Конечно, — подумала Таллис. — Все пойдут на фестиваль народных танцев».

— Если ты пойдешь, мы, конечно, там увидимся. Хотя я и не буду танцевать, увы. — Он хихикнул и оглядел мирный пейзаж. — Имей в виду, — сказал он, — когда-то я танцевал до утра. И однажды приезжал сюда, очень молодым человеком. Я собирал песни. Старые песни. Народные. Фестиваль в деревне очень привлекал людей вроде меня, только что окончивших университет. У этого места есть свое очарование. Магия. Я это не могу объяснить. А ты? Но я знаю, что через много лет меня потянуло сюда, и я чувствую себя возбужденным, как ребенок, которому в первый раз подарили модель поезда. — Он вопросительно посмотрел на Таллис. — Ты боишься меня? Тебе сказали не говорить с незнакомыми людьми?

«Конечно нет, — подумала она. — Конечно не боюсь».

— Конечно не боюсь, — повторила она вслух.

— Ага! Так ты умеешь говорить. А есть какое-нибудь имя, которое ходит вместе с такой осторожной девочкой?

— Таллис, — сказала она.

Незнакомец, казалось, впечатлился:

— Необычное и очень милое имя. И очень хорошее. Когда-то так звали одного очень утонченного человека. Несколько сотен лет назад. Он писал музыку для церкви. Очень хорошую. [13]

Он пошевелил пальцами ног, натянул сапоги и встал:

— Однако фестиваль начинается в полдень, верно? Во всяком случае мне так кажется. — Таллис молча кивнула. — Значит, у нас есть время чем-нибудь перекусить. Кстати, а ты знаешь какие-нибудь песни?

Мужчина и девочка, разделенные ручьем, посмотрели друг на друга. Таллис улыбнулась и громко пропела:

— Бека-бебека овца-чернавка. [14]

Человек засмеялся, его глаза округлились.

— Да. Хорошо. Однако, боюсь, она слишком хорошо известна тем, кто собирает песни.

— Ты собираешь песни? — спросила Таллис.

— Разве я не говорил тебе? Музыка — моя профессия. Я слышал тысячи песен, которых пели тысячами способов; многие из них действительно были старыми и совершенно прекрасными. Но я всегда спрашиваю себя, сколько же песен я пропустил? По меньшей мере одну, точно. Я слышал ее еще совсем молодым человеком, и она убежала у меня из головы прежде, чем я успел записать ее. — Он улыбнулся Таллис. — Было бы замечательно найти ее. Если услышишь ее, зови меня. Новая песня может работать, как заклинание.

Таллис торжественно кивнула. И подняла руку, когда большой человек пошел прочь. Потом окликнула его:

— А есть ли имя, которое ходит с тобой во время поисков песен? 

Он повернулся, поднял палку и засмеялся.

— Уильямс, — крикнул он в ответ. — Самое обычное имя. Очень простое. А вот Таллис — милое имя. Очень милое. Увидимся на фестивале!

 

Он повернулся и пошел обратно к лесу, немного прихрамывая, но очень целеустремленно.

Вскоре он достиг манившего ее леса и исчез из вида, но его слова ударили по ней с такой же силой, как неожиданное и насмешливое эхо. 

В новой песне есть магия.

Да! Конечно! Вот и ответ. Песня. Новая песня.

Наконец-то. Так легко. Так просто. Она споет песню в память Скатаха. Тихую песню, сотканную вокруг его камня из ее собственных желаний и видений, повторенных и обогащенных теми неведомыми краями, которые были ее страстью. И будет петь, пока чары не рассеются.

Песня для Скатаха.

Она побежала на луг Камней Трактли. Она уже знала первые слова, хотя и странно мрачные, даже холодные, несмотря на яркие образы... и еще нет мелодии:

Огонь горит в Земле Призрака Птицы

В Земле Призрака Птицы лежит моя юная любовь...

Рассею я черных хищных птиц...

Кости часто напевал. Иногда он пел за работой, иногда, когда сидел и пил сидр, а иногда просыпаясь после сна на своем стуле у яблочного сарая. Таллис никогда не понимала слов — он жужжал на слишком сочном диалекте — но мелодии были прекрасны. И однажды, где-то год назад, они заговорили о песнях, и сейчас она вспомнила тот разговор.

— Как ты можешь помнить так много разных мелодий? — спросила она у него.

— Мелодия — это просто, — ответил он. — Самое главное — слова. Как только в тебе возникнут новые слова, мелодия придет сама, из сердца. Она всегда живет там.

— Но твои мелодии — великолепны.

— Ага, значить, тебе нравится мое пение?

— Нет, — призналась Таллис. — Не твое пение. Не слова. Только мелодии.

Кости захихикал:

— Уже хорошо. Потому что я не думаю о них слишком много. Они приходят как бы оттуда, где живут, ну, не украшенные. Мой папаша пел их мне, а евоный — ему. Кости пели их с... разбери меня гром, если я знаю с какого времени. Небось с тех пор, как Всемогущий бог пел их Адаму.

Таллис побежала к полю, на котором лежали камни, и, подчиняясь внутреннему импульсу, прыгнула на упавший монолит, который, быть может, назывался Скатах. В ветвях деревьев, стоявших вокруг луга, послышался взволнованный щебет. Птицы, конечно. Они прятались в ветках дубов и на живых изгородях, глядели на богатое пастбище и не могли пролететь над ним.

Она тихо запела, не думая о мелодии, разрешив словам течь через себя. Ноты то поднимались, то опускались, размер все время менялся. Поскольку она пела себе, она спустилась с камня и медленно пошла вокруг него, приплясывая в такт, который она наложила на свои неуклюжие слова, давая словам меняться так, как они хотели, давая песне выходить оттуда, где она жила.

И она запела громко, прежде чем сама это осознала. Ветви нервно зашелестели. Ветер зашевелил высокую траву. Ее голос поднялся высоко в небо, нежный сладкий звук, унесший Обещание Таллис далеко от святилища.

В Земле Призрака Птицы пылает огонь.

Моя юная страсть там нашла свой покой.

В Земле Призрака Птицы ярится буран,

Но рассею я птиц, и пройдет ураган.

Я увижу как глина целует его,

В Землю Призрака Птицы пойду для него.

Пусть пылает пожар, пусть рассеет он тьму,

Тлеют кости мои, я поеду к нему.

Заклинание рассеялось, и Таллис перестала петь. На мгновение ей стало грустно, слезы хлынули рекой. Она посмотрела на камень, потом на Победителя Бури.

Все было посвящено цели. Где-то, в тысячах лет отсюда, ее песня послала Скатаха в место, где охота никогда не кончается, где все люди поют и горячо любят друг друга, как зимой, так и весной. Послала в страну со многими красками. В другой мир. На блестящую сторону запретного места...

Больше она ничего сделать не могла, пока. Луг опять стал обычным пастбищем, серый камень похолодел, призрак ушел из него.

Она бы обрадовалась, если бы Пустотница увидела ее триумф, но в тенях леса не было никого.

II

Весь полдень Таллис бродила среди толп людей, собравшихся в Теневом Холме, высматривая старика, мистера Уильямса, которого она встретила у Ручья Охотника. Она хотела рассказать ему, как он помог ей, и спеть ему новую песню, которую она сочинила для Скатаха. Но Таллис не нашла его и очень расстроилась.

Поэтому она уселась с Саймоном и еще несколькими детьми на каменной стене вокруг церкви. Они глядели, как люди танцуют и поют, на странное кукольное представление, известное как Глупая Игра, и, конечно, на то, как через деревню гнали коров. Это зрелище Таллис особенно любила. Время от времени, когда одно из послушных животных заставляли идти между двумя кострами, оно начинало беситься и прыгало среди зрителей, вызывая хаос. Именно мгновения суматохи и опасности делали фестиваль настоящей потехой, но они случались нечасто.

Время после полудня тянулось и не хотело кончаться. Половина быка, жарившаяся на костре, успела почернеть, прежде чем ее сняли и разделили на толстые ломти; от быка остались только розовые кости. Танцы сменились бегами и конкурсами, но Таллис так и осталась на стене, безучастно наблюдая за происходящим. Только когда пришли плясать Теневые люди, она слезла с неудобного насеста и подошла поближе. Саймон последовал за ней.

— И я буду Теневым, когда вырасту, — сказал он, глядя на местных танцоров моррис горящими глазами. — Я буду Железом! — добавил он, глядя на серебряный меч, вышитый на груди одного из них.

На груди всех десяти танцоров была вышита своя эмблема, дававшая им имя. Таллис знала их наизусть: перо, железо, колокольчик, сова — у этого танцора на шее висела набитая голова совы — дуб, боярышник, плющ, камень, кость и огонь, у предводителя. Предводитель нес просмоленный факел, который будет зажжен ровно в девять вечера — во время самых важных частей церемонии. Кость, самый высокий и сильный из танцоров, нес на поясе большой костяной рог.

— Если ты собираешься стать Железом, — тихо сказала Таллис кузену, — значит, ты больше не будешь моим другом. — Саймон, нахмурясь, поглядел на нее, но она не обратила на него внимания.

Теневые люди станцевали четыре раза и только потом уступили место одной из заезжих групп. Те начали хорошо известный танец. Выстроившись в две линии, по пять человек, они делали вид, что наносят удары ореховыми прутиками, которые, как мечи, держали в руках, и защищаются пришитыми к рукавам маленькими щитами. В конце они оторвали щиты и бросили их в толпу. Та, кто ловила щит «огня», становилась «во́дой», и все танцоры бросались за ней, все быстрее напевая на бегу: «В лес, из леса, в лес, из леса...», ловили ее, поднимали вверх и кричали: «Веревку сожжем и порежем, она умрет, если сможет».

Щит огня всегда бросали молодой красивой девушке, и Таллис хорошо понимала мрачные намеки этой составляющей народной фантазии.

В сумерки к ней подошли родители. Днем они помогали в нескольких второстепенных зрелищах и теперь собирались домой, ужинать. Таллис решила остаться, и ей сказали не отходить от Саймона. Однако после того, как Китоны исчезли с деревенской площади, Саймон убежал и Таллис осталась одна.

Глядя на толпы взрослых, напиравших со всех сторон, она — наконец-то! — увидела того большого человека, с которым говорила на берегу Ручья Охотника; он шел по дороге на дальней стороне деревни. Его окружала толпа народа, и все они медленно шли к месту, за которым начинались зеленые поля. Именно там, немного позже, состоится последнее представление фестиваля — Теневой танец. 

Было уже девять, вот-вот должны были начаться главные церемонии. На светлом небе уже вспыхнули первые звезды, искры от умирающих угольков бычьего костра еще носились в воздухе; два прожектора освещали серый фасад и темные окна церкви. Атмосфера в деревне изменилась, люди притихли, в воздухе чувствовалось растущее возбуждение.

Таллис сжалась и стала протискиваться между взрослыми, пока не добралась до того места на дороге, где только что видела мистера Уильямса. Скоро она нашла его, сидящего на полотняном стуле; рядом сидели два местных старика, еще четыре расположились вокруг. Судя по виду, все они были фермерами: грязные сапоги; с плеч свисают объемистые серые плащи или свободные твидовые куртки; волосы, подрезанные высоко над ушами, открывают белую кожу между темными шляпами и загорелыми лицами. Имена некоторых она знала: Поттенфер, Чисби, Маддерс. Дымились трубки, крепкие желтоватые пальцы сжимали зажженные сигареты. Они медленно говорили, на диалекте Кости, и Таллис с трудом понимала их речь, хотя сама родилась в деревне. Но мистер Уильямс, который громко смеялся и тихо говорил, казалось понимал все.

Все они сидели лицом к улице, на обочинах которой уже расставили незажженные факелы; все было готово к «бегу огней». Предводитель Теневиков зажжет свой факел от угольков костра и даст старт эстафете. Потом он оббежит площадь, пробежится по окраинам деревни и зажжет все пятьдесят факелов. И всю общину окружит двойная стена огня.

И если ни один из факелов не погаснет, когда он вернется к большому дубу, деревня будет в безопасности от самого Темного!

Таллис встала рядом с широкими плечами мистера Уильямса, сморщив нос от тяжелого запаха табака из трубки ближайшего старика.

— Каждый год он бежит все быстрее, — проворчал старик.

— Это мы стареем, — ответил мистер Уильямс. — Поэтому и кажется, что он бежит быстрее.

— В старину факелы часто тухли, — пробормотал курильщик. — И начинались беды.

— Да уж, сейчас факелы делают получше, — криво усмехнулся мистер Уильямс, и все фермеры рассмеялись.

— Зато в старом факеле была магия, — тихо сказала Таллис.

Мистер Уильямс нахмурился и резко повернулся на стуле. Он довольно тяжело дышал, от его одежды пахло табаком и пивом, хотя он не держал в руке ни трубки, ни стакана. Таллис подумала, что у него очень бледное лицо. Увидев девочку, он мгновенно узнал ее, и его глаза весело сверкнули.

— Неужели? А новый факел? В нем нет магии?

— Только в новой песне, — сказала Таллис. — Ты сам сказал мне. Утром.

— Да, — согласился он, очень довольный. — Да, я сказал.

— И как, нашел?

Он скривился.

— Если ты хочешь спросить, услышал ли я новую песню ?.. — Он удрученно тряхнул головой. — Несколько хороших вариантов старых. И ничего нового.

— И той потерянной песни?

— Нет, увы.

— А у меня для тебя есть одна, — весело сказала она.

— Да ну?

Толпа взревела. Предводитель Теневиков взмахнул факелом и ударил им по умирающему огню; факел ярко вспыхнул, осветив сгустившуюся темноту. Предводитель пересек лужайку, подбежал к воротам церкви и ударил по второму факелу. Потом юноша помчался вокруг центральной площади, и каждый факел на его пути вспыхивал ярким светом. Казалось, за ним льется огненный поток. Кто-то пробежал мимо группы стариков, сидевших на стульях; пламя реяло в спокойном воздухе; ночь запахла смолой. За ним бежали дети, а за детьми — две собаки. Шум сместился от центра деревни к околице, вдоль которой затаились демоны.

Несколько минут царил покой, хотя местные танцоры хлопали в ладоши и пели простой напев, который назывался «беги, факел, беги». Мистер Уильямс опять повернулся, откинулся на спинку стула и поглядел на девочку.

Все старики тоже поглядели на нее, а некоторые улыбнулись. Таллис даже слегка смутилась под веселыми и доброжелательными, но пристальными взглядами.

— Ну, мы ждем, — сказал мистер Уильямс.

Таллис глубоко вздохнула и запела песню о Скатахе, своим лучшим голосом:

В Земле Призрака Птицы пылает огонь.

Моя юная страсть там нашла свой покой.

Слова собственной песни всколыхнули печальные воспоминания, в юном сердце полыхнула страсть, на щеках появились слезы.

— Это же «Помощник Капитана», — удивился один из фермеров.

— Шшш, — сказал мистер Уильямс.

Таллис, остановившаяся от неожиданного вмешательства, продолжила петь:

В Земле Призрака Птицы ярится буран,

Но рассею я птиц, и пройдет ураган...

Она закончила песню и почувствовала, что та прозвучала плохо. Слова и мелодия изменились. Сегодня утром они были само совершенство, а сейчас они исказились, потеряли силу.

Она посмотрела на мистера Уильямса, который не сразу понял, что песня окончилась.

— Очень мило, — сказал он. — У тебя чудесный голос. Очень милый.

— Это новая песня? — беспокойно спросила Таллис. — В ней есть магия?

Мистер Уильямс неловко пошевелился:

— Это очень милая песня. С самыми странными словами, которые я слышал в своей жизни. Очень мило. Я бы хотел записать их, с твоего разрешения.

— Но это новая песня? Или нет?

— Гмм...

Она посмотрела на него, и его лицо сказало ей все.

— Старая? — печально спросила она.

— Старая, — сочувственно подтвердил он.

— Но я придумала ее сегодня утром.

Мистер Уильямс наклонился к ней. «Похоже, я произвела на него впечатление», —подумала Таллис.

 — Тогда... тогда это замечательное достижение.

Она смутилась, опечалилась и слегка расстроилась:

— Я не понимаю... Я придумала эти слова. Клянусь!

Он задумчиво посмотрел на девочку.

— Такие странные слова... — прошептал он. — И такой странный ум... — Он вздохнул. — Но, увы, мелодия... ты не обидишься? Она немного напоминает другую.

— Та же самая чертова мелодия, — сказал один из фермеров, и остальные засмеялись.

Мистер Уильямс не обратил на них внимания, дав Таллис разделить с ним свое собственное презрение к ним легким намеком на улыбку.

— Она называется — по меньшей мере в оригинале — «Помощник Капитана». Я сам однажды использовал ее, в своей сюите. Хотя моя музыка не такая милая, как твоя. Слишком много скрипок. Но это действительно старая мелодия.

— Я услышала ее на Лугу Печальной Песни, — сказала Таллис. — Там не было никого, и я подумала, что могу ее использовать. Я не хотела красть ее.

Мистер Уильямс недоуменно поглядел на нее:

— Ты впервые услышала... где ты впервые услышала ее?

— На Лугу Печальной Песни. Рядом с моей фермой. На самом деле луг называется Пни. Но с тех пор, как мне исполнилось девять, я слышу оттуда пение. И я не боюсь. Дедушка сказал мне не бояться, и я не боюсь. — Она нахмурилась. — Я действительно не собиралась красть ее.

Мистер Уильямс покачал головой и нервно почесал подбородок:

— Почему нет? Для чего же они существуют? Мелодии принадлежат всем. Как и истории.

— Я не крала слова, — тихо сказала девочка.

— Я знаю. Слова, они всегда личные, даже такие странные, как твои. Твоя «юная страсть» в « земле призрака птицы» — очень счастливый молодой человек. Он ходит в ту же школу, что и ты?

Старики опять засмеялись. Таллис взглянула на них, и ей не понравилось, что они смеются над ней. Мистер Уильямс, казалось, раскаялся в своих словах, но не сказал ничего. Таллис решила простить его:

— Его зовут Скатах.

— Песня очень печальная, — заметил мистер Уильямс. — Можно мне спросить, почему?

Сначала Таллис не хотелось рассказывать о событиях лугу Камней Трактли. Но его глаза глядели очень дружелюбно, в голосе чувствовалась легкая озабоченность, и она поборола себя. Она спела о Скатахе, но еще не разделила ни с кем бремя печали, и сейчас, сражаясь со слезами, она дала словам и чувствам хлынуть наружу.

— Он ушел от меня, — сказала она. — И я не знаю насколько. Я видела его у подножия дуба. Это пустой путь. Дуб, я хочу сказать. Место видения. Ну, ты же знаешь, то место, откуда можно увидеть Иноземье. И конечно, он не принадлежит нашему миру. И он был очень тяжело ранен. Наверно он жил сотни лет назад. Его пытались заклевать вороны, но я отогнала их. Я сделала место, Землю Призрака Птицы, и они ужасно разозлились. А потом пришли ведьмы. Я не думаю, что они — те призраки в масках, которые живут в лесу. Те — мифаго. А эти ведьмы — часть видения. Они утащили его на ужасной тележке, к которой привязаны головы и руки. Я думала, что они собираются разрезать его, но, как оказалось, они его друзья. И они сожгли его тело на погребальном огне. Но, конечно, не его душу. Он ушла через собственный пустой путь и я могу позвать ее назад. Но потом... потом появилась другая женщина. Он вылетела из леса, вся намазанная глиной... и громко закричала. И обскакала вокруг пламени. Она была вся не своя, и она, наверно, его любимая... а кто тогда я? Он же не может любить сразу двух. Это было бы неправильно. Я так напряженно думала об этом, что пустой путь ускользнул прочь. И дуб опять стал деревом. Но я чувствую, что однажды должна буду спеть для него, дать ему знать о своей любви, но сейчас я еще недостаточно взрослая и не могу пойти за ним. В любом случае мой брат Гарри ушел в лес, и я обещала найти и его тоже. Но я же не могу искать их обоих, и я не знаю куда повернуть...

Она вытерла слезы, глубоко вздохнула и посмотрела на мистера Уильямса, который молча сидел с пустым, ничего не выражавшим лицом. Зато фермеры вокруг потрясенно глядели на нее.

Наконец, едва приподняв брови, мистер Уильямс выдохнул и очень тихо сказал:

— Да, это объясняет все.

Из толпы донесся хор голосов. Теневой Огонь вбежал на центральную лужайку и подбежал к дубу, где все еще горел первый факел, который держал в руке Теневой Боярышник. Два танцора подняли факелы над головами и ударили ими друг о друга. Тусклое пламя на мгновение ожило, обновление завершилось.

Наконец крики и аплодисменты закончились. Мистер Уильямс подмигнул Таллис, успевшей восстановить самообладание, хлопнул руками по коленям и сказал:

— Да, отлично. Теперь нам дьявол не страшен, по меньшей мере еще на один год.

Таллис улыбнулась, несколько стариков хихикнуло, но Джадд Поттенфер только пожал плечами.

— Береженого бог бережет, — сказал он, и Таллис заметила, что мистер Уильямс внезапно почтительно наклонил голову, обдумывая это простое утверждение.

— И лучшее еще впереди, — продолжил кислолицый мистер Поттенфер. — Сейчас будет Теневой Танец. Мы танцевали его еще до того, как назвали город.

Таллис недоуменно уставилась на него. Это не могло быть правдой.

— Но Теневой — самое старое имя города, — возразила она. — Ничто не может быть старше Теневого.

Поттенфер, не глядя на нее, сказал:

— Это самый старый танец в округе. Он старше, чем Люди Трактли. Старше всего.

— Тогда он старше самой истории, — прошептала Таллис, глядя на белую полоску только что побритой кожи, выглядывающую из-под темной фуражки фермера.

— И нечего спорить, — сказал Поттенфер, и его друзья засмеялись. Какая-то местная шутка, которую ни Таллис, ни мистер Уильямс не поняли.

Мистер Уильямс посмотрел на нее.

— Откуда ты знаешь об имени деревни? — спросил он.

— У меня есть книга, — ответила Таллис. — Имена мест. И наш садовник, мистер Кости, он знает их все. Теневой — это тот, кто отбрасывает тени, но не от солнца. Теневое место — призрачное место, место призраков, теней луны...

Мистер Уильямс выглядел восхищенным:

— Мне кажется, что эта деревня очень тесно связана с призраками.

Прежде чем Таллис успела ответить, Поттенфер прохрипел:

— Этот танец старше слов. Почему бы вам, юная мисс, не помолчать и не понаслаждаться зрелищем?

Мистер Уильямс поднял брови, как если бы хотел сказать Таллис, что пора закончить разговор.

— Встретимся в поле? Завтра? Перед завтраком? — прошептал он.

Таллис с энтузиазмом кивнула, он повернулся и стал смотреть на танцоров, которые уже выстроились и были готовы к Теневому Танцу Теневого Холма.

Сумерки давно сгустились, настала темнота. Встала луна, сияла огнями церковь. На лужайке все еще горели факелы, которые были перенесены сюда с окраин деревни. Их медленно умиравший свет освещал разодетых танцоров. 

— Я люблю этот танец, — прошептал мистер Уильямс.

— А меня он пугает, — призналась Таллис. — Он не как другие.

— Вот почему он так очаровывает меня. Танец Рогов Эбботс Бромли и этот Теневой Танец пришли к нам из очень глубокой древности. Это тебе не «счастливые проказы крестьян». За исключением, возможно, дикой джиги в конце. [15]

Таллис вздрогнула, с ужасом подумав об этом.

Теневые Танцоры выстроились в два ряда на лужайке, лицом друг к другу. Между ними стояла высокая, странно выглядящая женщина, с головы до ног одетая в черное тряпье и закутанная в грубый шерстяной плащ. Ее лицо было выбелено настолько, что черты лица исчезли. Ее голову украшала «корона» из перьев, соломы и сучков. В одной руке она держала L-образный кусок рога оленя — перекладину и верхушку короны — в другой льняную петлю. Она стояла молча, не шевелясь.

Скрипка заиграла простую и печальную мелодию, и танцоры начали сходиться и расходиться, медленно кружась вокруг одинокой женской фигуры в центре. Внезапно мелодия превратилась в бурную джигу, и десять крепких парней высоко подпрыгнули в воздух и ударились друг о друга, громко крича:

— Один из нас должен уйти, но не я!

Когда они вернулись на землю, один из них отделился от группы и скользнул в толпу. Осталось только девять, затем восемь, семь... и вот остался последний Теневой Танцор, круживший вокруг неподвижной женщины.

— Эту часть я люблю больше всего, — прошептал мистер Уильямс.

Таллис знала, что произойдет в конце танца, и с опаской посмотрела на толпу. Где же танцоры, убежавшие в поле? Где приезжие танцоры, все эти Пикельманы, Такерманы, Хаббихаузеры из Лестера и все остальные? Они должны рыскать среди зрителей, выбирая себе жертву для дикой джиги. Таллис в тайне хотела бы, чтобы ее вытащили на лужайку и заставили танцевать, но боялась даже думать об этом.

И за собой она не видела никакого движения.

Последний из оставшихся танцоров — Теневая Кость — вытащил из-за пояса рог и начал дуть в него, бросая вызов женщине... или призывая ее. Глубокий мрачный призыв длился не больше шестидесяти секунд; зрители, затаив дыхание, смотрели на зрелище.

И, внезапно, женщина вздрогнула. Из-под ее юбок выскочила девочка в зелено-красной тунике, с полностью зеленым лицом. Толпа зааплодировала, рог замолчал. Девочка выхватила из рук манекена петлю и кусок рога. Она «ударила» рогом Теневого Танцора, а потом «повесила» его. Каждое ее действие сопровождалось одобрительным ревом зрителей, и вот аккордеон заиграл веселую и ритмичную джигу.

Толпа раздалась, и восемь из девяти «пропавших» танцоров — а также все приезжие танцоры — бросились на лужайку; каждый из них тащил за собой брыкающуюся «жертву»: некоторые детей, но, по большей части, взрослых мужчин или женщин.

При виде протестующей публики Таллис с радостью засмеялась, но смех перешел в крик, когда две сильных руки подняли ее в воздух и понесли на лужайку мимо стариков.

— Нет, — закричала Таллис. — Мистер Уильямс!

Но в ответ услышала только громкий хохот.

«Кто схватил меня? Какой из Теневых Танцоров? Я обязана узнать! Я обязана узнать!»

Ее несло в вихре танца, голова кружилась. Казалось, что человек, державший ее, крутится перед ее лицом, превратившись в одно цветное пятно; она чувствовала слабый запах цветов, вплетенных в его пояс, звенели колокольчики, привязанные к его запястьям. Она попыталась рассмотреть его лицо, но увидела только оранжевую бороду. Какой символ он носит?

Сова? Камень? Железо? Перо? Какой? Какой?

И, наконец, она увидела сучок с пятью красными ягодами, вышитый на его груди.

Боярышник, он Боярышник. 

Друг.

Перед ней проплыл Дуб, ухмыльнулся бородатый человек, сильный как дерево. Колокольчик качался вокруг нее, бронзовый колокольчик, приглушенно звеневший с его груди. Ее схватили другие руки и потащили по спирали через туннели нагнувшихся тел и поднятых рук, внутрь хоровода танцоров морриса и наружу, и опять внутрь.

Руки вверх, руки вниз, будоражащие крики, бессмысленные слова (риггери, джиггери, хоггери, хаггери), и опять вокруг, в водоворот тел. Она посмотрела вверх и увидела бледное лицо часов на церкви. Ночное небо было полно искорок от огней, которых бешеная пляска вернула к жизни. Она оказалась рядом с расщепленным дубом и, пролетая мимо, успела заметить белых птиц, вылетевших из пустого ствола. Мгновение тревоги. Что-то ударило ей в голову, шорох крыльев. Она посмотрела назад...

Дуб вздрогнул и наклонился к ней...

Что-то поднималось из него... призрачное...

Танцор кинул ее в воздух, поймал, закрутил, закружил. Она засмеялась, потом споткнулась.

Она упала на холодную землю, ее рука запачкалась, ударившись о вытоптанный дерн. Сильная рука опять поставила ее на ноги. Она поглядела наверх и испугалась, увидев на груди человека голову совы. В это мгновение ее схватила вторая фигура и опять бросила в воздух; она узнала бледные черты лица Пера, на его шляпе щетинились птичьи крылья. Музыка растаяла; круговорот тел и крики людей, собравшихся на фестиваль, стали далекими и призрачными, хотя они неистовствовали вокруг нее. Она слышала только птиц: все птицы на свете звенели, кричали, выли и стрекотали; ночное небо потемнело от крыльев, взбивавших воздух прямо над ее головой.

Сова схватил ее и бросил Перу. Железо, с мрачным серым лицом, встал между ними, в свете факелов блеснул стальной меч.

Внезапно его рука хлестнула по ее лицу, заставив ее закружиться. Еще одна рука, еще один удар. Она провалилась в сон, танцоры превратились в тени, темнота сражалась с огромной стеной пламени, факелы горели слишком ярко и жестоко, чтобы быть реальными.

Птицы издевались над ней. Они били ее крыльями и царапали; из-за слез она ничего не видела.

— Помогите! — крикнула она. — Отпустите!

Но клювы продолжали клевать ее. Откуда-то появился высокий человек, одетый в белое. Его лицо было стянуто в клюв, глаза ярко блестели. Появились и другие люди—птицы, с завернутыми в перья телами и ощетинившимися волосами. Они танцевали коротко и резко, как вороны.

Среди них выступало нечто высокое, страшное на вид; иногда оно открывало длинный клюв и издавало ужасный гневный клекот. Оно походило на плясуна на ходулях: тонкое тело и тонкие ноги, невозможно высокие, в два человеческих роста. Клюв длиной в руку, корона с длинными перьями сползла на шею. Создание важно ходило по кругу, не отрывая взгляд от Таллис. Внезапно оно налетело на девочку, низко наклонилось и ткнуло в Таллис клювом, отдернув его только тогда, когда она закричала. И с тела цапли на Таллис поглядели два сверкающих человеческих глаза.

Создание выпрямилось, развернуло крылья и унеслось в неподвижную ночь на крыльях ветра, который Таллис не могла почувствовать. Музыка прекратилась, танцоры засмеялись, и истощенные люди упали на траву; джига закончилась.

Трясущаяся Таллис посмотрела на Теневых Танцоров. Сова и Перо стали самыми обыкновенными людьми, громко смеявшимися вместе с остальными; они снимали с себя тяжелые наряды, чтобы дать отдохнуть усталым мышцам. Таллис взглянула на небо, на котором светилось несколько звездочек. Никто не летал над ее головой.

Сон? Видение? Неужели только она видела ходившую птицу? Неужели никто не видел, как Перо ударил ее по лицу?

Видение. Последствие событий на пустом пути. Единственное объяснение.

Она увидела на земле кусок рога, брошенный во время безумного танца. Она наклонилась, чтобы взять его, но чья-то рука опередила ее. Таллис взглянула вверх и увидела, как девочка, выкрашенная в зеленое, прижала кость к груди, отступила назад, с глупой улыбкой на лице, повернулась и побежала, исчезнув среди расступившейся толпы.

Домой Таллис вернулась в очень мрачном настроении.

КЮНХАВАЛ

Лес Кости

Сильный ливень заставил Таллис просидеть большую часть следующего утра в своей комнате, уныло глядя на захваченную темнотой землю. И тут она увидела двух всадников, ехавших легким галопом через поля по направлению к Кряжу Морндун. Дождь не давал увидеть деталей, но мозг заработал. Она воскресила в памяти пугающие события вчерашнего вечера и, внезапно, поняла, что произошло. Она нечаянно создала пустой путь. И пылающие местью духи птиц прошли по нему и на какое-то время овладели танцем. Таллис почувствовала облегчение и, одновременно, сожаление. Ей захотелось вернуться на лужайку Теневого Холма.

Наконец дождь перестал. Она надела пальто и сказала родителям, что собирается делать. Обычно она ходила в Теневой Холм по проселочной дороге, пересекавшей ферму Китонов. Но сейчас, после дождя, дорогу развезло и она вся испачкается; надо идти по тропинке. Джеймс Китон настаивал, чтобы она всегда говорила ему, когда собирается ходить тропинками. 

Десять минут спустя она уже была в деревне. Таллис сразу подошла к расколотому дубу и встала на самый выпирающий из земли корень.

— Я знаю, что ты очень старое дерево, — сказала она ему. — Но ты дуб. И я думаю, что все дубы — мои друзья. Вроде Победителя Бури, который помог мне увидеть Скатаха. И я надеюсь, что все дубы на моей стороне. Но прошлой ночью я очень разозлилась, когда подумала, что ты помогаешь призракам птиц. — Она наклонилась вперед, погладила морщинистую кору и прижала ладонь к дереву, чтобы ее тепло могло проникнуть внутрь дерева. — Но это не твоя ошибка! Я поняла это сегодня утром. Они использовали тебя, вот и все. Это не твоя ошибка. Ты — часть леса. Он далеко, но я точно знаю, что ты — часть леса. И сейчас я знаю твое имя. Одинокий. Они использовали тебя, и я не должна сердиться на тебя...

Уголком глаза она заметила священника, без мантии, стоявшего у открытой двери церкви и подозрительно глядевшего на нее. Она приветливо махнула ему, отошла от дерева и пошла вдоль массивного обнаженного корня, указывавшего на ее ферму и Райхоупский лес.

Она была права, почти наверняка. Всю свою жизнь дерево тянулось к старому темному лесу. Она могла себе представить, как корень тянется под землей на милю — или даже больше — и связывает дерево с краем леса. Возможно, связь и не прекращалась, слабая связь между одиноким путешественником в современном цивилизованном мире и мрачным таинственным миром, в котором он родился.

На дороге остановилась машина и дважды просигналила, вырвав Таллис из задумчивости. С заднего сидения выбрался мистер Уильямс. Таллис шлепнула себя рукой по рту, виновато и растерянно. Он улыбнулся и пошел к ней, на ходу застегивая пуговицы куртки — сегодняшний летний полдень был достаточно холодным.

— Значит, я сделал правильно, что забыл, — сказал он с нотками раздражения в голосе.

— Ты что-то забыл? — спросила она.

— Мы должны были встретиться.

— Я тоже забыла. Зато мы не вымокли.

Мгновенная вспышка раздражения, он хотел сказать что-то резкое, но потом поборол себя и улыбнулся:

— Да, мы не вымокли. И это хорошо. — Потом он просиял. — Тебе понравился танец?

— Не слишком.

— А мне показалось, что ты неплохо провела время, крутясь вокруг этих здоровенных юнцов. А я устал, захотел подумать о твоей странной песне и вернулся в имение.

Он посмотрел на лужайку с вытоптанным дерном и разбросанным мусором, потом на дерево и опять на Таллис.

— Ты смотришь как-то особенно, — сказал он и нахмурился. — Одним из тех взглядов. Что-то произошло. Можешь мне рассказать?

— Старое Запретное Место, — сказала Таллис.

— Извини?

— Старое Запретное Место, — повторила она. — Я еще не знаю его настоящего имени. Место в другом мире. В нем заблудился мой брат Гарри, я уверена. Я мельком видела его. И кто-то — не Гарри! — приходит оттуда на опушку леса. Прошлой ночью я узнала больше об этой истории, но еще не знаю всего. И не понимаю, как Гарри связан с ней...

Мистер Уильямс улыбнулся и тряхнул головой.

— Не понимаю ни одного твоего слова, — сказал он. — Но мне нравится, как это звучит: Старое Запретное Место. Да, в нем есть песня. Оно звучит загадочно. Как «неведомый край».

— Да. Неведомый.

Он наклонился к ней и тихо произнес:

— О отважнейшая душа моя, Последуешь ли ты за мной в неведомый край? Все пусто перед нами. И во сне не приснится, что ждет нас в том неведомом краю. [16]

— Да, — сказала Таллис, вздрогнув. — Да, я пойду.

На мгновение мистер Уильямс растерялся, но потом хихикнул:

— Это отрывок из поэмы Уолта Уитмена. Я вспомнил о ней из-за твоего странного имени.

— О.

— Твое место, запретное место... оно, наверно, существовало давно. Очень давно.

— Да, оно старше, чем память, — сказала Таллис. — Но ты не должен произносить его имя сегодня. До тех пор, пока мы не узнаем его настоящего имени. Ты уже произнес его дважды, и я один раз. 

Мистер Уильямс радостно кивнул, соглашаясь, и посмотрел на дуб, на Одинокого.

— Прекрасный образец своего рода. Для него три сотни лет как один день. Как далеко он уходит в землю, как ты считаешь? Быть может он достигает даже твоего запретного тайного места?

— Это Одинокий, — сказала Таллис. — Его имя только что пришло ко мне. Но на самом деле, он вовсе не одинок. Он — часть леса.

— Часть леса? Какого?

— Райхоупского леса, — ответила девочка и добавила: — Вчера ты там гулял.

— Но он где-то в миле отсюда...

— И все-таки дерево его часть, и всегда было. Взгляни на корень, он отчетливо говорит об этом... — И она указала на ту сторону дороги, где корень вышел из земли. — Когда я стою здесь, — она обошла дерево и встала с его дальней стороны, — я вне леса. Но когда я обхожу дерево кругом... вот так... я вхожу в него. Край леса — самое далекое его дерево, и не имеет значения, насколько оно далеко от основной массы деревьев. Вот почему прошлым вечером призраки птиц смогли добраться до меня.

— Призраки птиц? — слабо спросил мистер Уильямс.

— Мифаго. Они напали на меня. Я создала ворота, через которые они вошли. Но я не знаю, создала ли я этих призраков или нет. Тем не менее они, безусловно, мифаго.

— Мифаго?

— Они напали на меня, и я решила, что дерево — мой враг, но деревья ничего не могут поделать: их используют и через них выходят мифаго. Птицы хотели наказать меня за то, что я отогнала их от Скатаха. Ну, я тебе говорила об этом вчера. Я превратила поле, на котором он лежал, раненный, в магическое место, тайное место. И ни одна птица не могла проникнуть на него, только призраки. Призраки птиц. И по какой-то причине они рассердились. На меня.

Старик задумался и, внезапно, рассмеялся:

— Это игра, верно?

— Нет, — ответила пораженная Таллис. — Совсем не игра.

— Значит, ты на самом деле владеешь магией?

— Очень простой. Ну, например, чтобы заставить птиц улететь.

— Ты можешь рассказать мне побольше? О Старом Запретном Месте?

Таллис приложила палец к губам:

— Не повторяй это имя. Иначе случится несчастье.

— Хорошо. А как насчет рассказа?

— Я еще не знаю всю историю и могу рассказать только часть.

— Согласен.

Таллис задумалась.

— Завтра, — сказала она и посмотрела на Одинокого. — Завтра я буду знать больше.

— Завтра, — задумчиво повторил мистер Уильямс. Похоже, он пришел к какому-то решению. Он подошел к автомобилю и поговорил о чем-то с водителем. Машина уехала. Он вернулся к Таллис и улыбнулся. — Я решил остаться. Я очень хочу послушать твою историю. Я должен написать финал одной своей сюиты и мне нужно вдохновение. И если я не смог найти оригинальные мелодии, — он улыбнулся рыжеволосой девочке — быть может, я смогу услышать оригинальную историю.

— Я знаю множество историй, — ответила Таллис. — Хочешь услышать полную историю о Земле Призрака Птицы?

Старик кивнул:

— Но сначала я бы хотел услышать историю о тебе. Расскажи мне ее, пока мы идем. И затем мы сумеем где-нибудь найти чашку чая...

Немного позже они пересекли луг Камней Трактли и подошли к лежащим камням. Небо очистилось, опять стало жарко. Таллис показала мистеру Уильямсу огам и объяснила, что, по ее мнению, там написано. Она поставила его под деревом там, где лежал беспомощный Скатах; он закрыл глаза и попытался вообразить себе сцену.

Потом они уселись на камень Скатаха, и Таллис погрустнела. Мистер Уильямс, глядя на нее, тоже хранил почтительное молчание. Наконец печаль прошла, и Таллис рассказала ему всю историю. Он, поглощенный рассказом, сидел молча и неподвижно и только покачал головой, когда она закончила.

— Хорошая история, — сказал он.

— Настоящая история, — настойчиво сказала Таллис. — Она произошла здесь. Со мной.

— Ты нарисовала очень темный и мрачный мир. Похоже, эта Земля Призрака Птицы довольно-таки страшное место. Ты веришь, что она существует?

— Конечно существует, — ответила Таллис. — Я ее создала. Или, по меньшей мере, я ее видела. Мы сидим в ней. Этот луг. И тот мир, где теперь Скатах, он тоже существует.

— Возможно, «в далеком прошлом». Очень далеком.

— Очень далеком, — согласилась Таллис. — Мне показали место, но я вмешалась в то, что увидела. Я открыла пустой путь в мир Скатаха и напала на падальщиков, заставив их улететь. Поэтому призраки птиц вчера напали на меня. Они прилетели на край леса и попытались убить меня, но я танцевала слишком быстро...

Она соврала и даже вздрогнула, когда поймала себя на лжи. Она была полностью беззащитна, и ее бросали как тряпичную куклу. Но они оставили ее в живых, по непонятной причине, только бросили в грязь... и даже оставили ей кусок рога, хотя его выхватила у нее из под носа зеленая девочка, призрак земли из Теневого Танца. 

Тут она сообразила, что ее друг что-то говорит:

— Это единственный странный мир, который ты создала? Единственное место, где появляются видения? Ты что-то говорила о Старом Запретном Месте.

— Старое Запретное Место везде, — тихо сказала Таллис, глядя на дуб перед собой. — Все пустые пути — его часть.

— Пустые пути?

— Видения. Нет, больше чем видения... связи между мирами. Но я не могу почувствовать их, как и запретное место. Пока не у знаю настоящих имен.

— Эти имена, — сказал мистер Уильямс, — я не очень их понимаю. Кто в точности знает настоящее имя?

— Люди, которые побывали там и вернулись обратно. Если бы они не знали имя, они бы не смогли вернуться.

— Похоже ты знаешь все правила...

Таллис покачала головой:

— Нет, и очень жаль. И я знаю не все имена.

— В любом случае мне это место кажется довольно мрачным. Оно похоже на Иноземье, как ты думаешь?

— Да, похоже. Но это мир живых, не мертвых.

— Как Авалон?

Таллис, к его изумлению, широко раскрыла глаза. Она казалась очень удивленной. Потом нахмурилась и прошептала:

— Да... да... что-то в этом роде. Это имя. Старое имя. Авалон... что-то вроде Авалона.

— Авалин? — рискнул предположить мистер Уильямс. — Овилон? Увалайн?

Таллис махнула рукой, призывая его к молчанию:

— Вскоре я услышу его. Я уверена.

— Иволуна? Аванесс?

— Шшш! — встревоженно сказала Таллис. Голова наполнилась гулкими звуками, кричал голос, но ветер уносил слова. Звуки приближались, все ближе, имя, так близко... так близко...

И тут оно улетело прочь, оставив за собой запах влажного воздуха и прикосновение чего-то горячего к щеке: солнце яростно горело между разошедшихся облаков.

Мистер Уильямс беспокойно глядел на девочку. Минуты шли, а она молчала, глядя на него невидящим взглядом. Казалось, она прислушивается к чему-то, находящемуся очень далеко. Что-то шевельнулось за живой изгородью; мистер Уильямс резко обернулся и понял, что за ними подсматривают. Он успел уловить темную накидку и под ней что-то белое. После чего фигура скользнула в тень, но Таллис побледнела, ее лицо стало жестким и почти старым.

— Что с тобой?

— Имя, оно как призыв, — ответила Таллис. — Если ты называешь что-то, значит, ты зовешь его. И я начала понимать...

— Что?

Все поведение Таллис изменилось. Она дрожала, хотя было очень жарко. Исключительно бледное лицо стало суровым, свисавшие на плечи рыжие волосы блестели и вздрагивали в такт телу. Мистер Уильямс почувствовал, как вокруг него закружился легкий ветерок, и посмотрел туда, где несколько секунд назад стояла загадочная фигура.

Белое лицо... движение... а потом только тень.

Внезапно Таллис обезоруживающе улыбнулась.

— Лес Кости, — сказала она. — Да, конечно... теперь она моя.

— Расскажи мне, — потребовал мистер Уильямс, заметив, что девочка успокоилась и просветлела. — О чем ты думала?

— История, — прошептала она. — Я думала о ней, уже несколько дней. И сейчас мне ее рассказали до конца. Разве тебе не хватает историй?

— Чем больше, тем веселее.

— Тогда я расскажу тебе Историю о Лесе Кости.

— Еще одно великолепное название.

— Это старый рассказ, не такой старый, как другие, и не самая старая версия.

Мистер Уильямс взял ее руку в свою:

— Кто-то рассказал тебе эту историю?

— Да.

— Когда?

— Несколько мгновений назад. Хочешь ее услышать?

Мистер Уильямс даже испугался, не зная почему. Он отпустил ее руку и сел прямо:

— Да, пожалуйста.

Она напряглась, стала непохожей на себя. Тот же голос, но слова какие-то чужие. Глаза сверкали, губы двигались, язык касался губ, она дышала между фразами... но ему казалось, что через нее говорит кто-то другой.

И все-таки...

Он смутился, но не успел обдумать свою мысль, потому что Таллис подняла руки, призывая к молчанию, закрыла глаза, потом опять открыла их и ее отсутствующий взгляд уставился в никуда.

— Это история о Лесе Кости, — тихо сказала она. — Если вы призываете добро, вы всегда призываете зло...

Лес Кости

Юная женщина родилась не в этой деревне и поэтому была вынуждена разбить лагерь за ее стенами. В один весенний день она возникла на краю леса и представляла собой очень жалкое зрелище. Длинные изодранные юбки, сшитые, казалось, из кусков тряпок, которыми осушали пот лошадей. Кофта запачкана соком от ягод. Спутанные волосы были настолько грязными, что только острый глаз мог заметить их скрытый цвет — огненно-рыжий. Возможно, она была довольно симпатичной, хотя у нее и не хватало двух зубов. Помимо мешка с простой палаткой и посудой она принесла две кожаных сумки.

В деревне жил юноша, которого называли Кьюин Хромоног, потому что раньше он бегал как собака и никто не мог обогнать его на охоте, но сейчас он охромел. Он был младшим из трех братьев; два его старших брата с почетом погибли в бою и были похоронены под замечательными курганами из мела и земли. Целый год он глядел на юную женщину со стены деревни и наконец решился выйти за ворота и задать ей три вопроса. Он оделся в зеленый охотничий наряд, а на пояс повесил острый нож. Заодно он заточил два копья и починил сеть.

В деревне над ним посмеялись. Кьюин Хромоног собирается на охоту! Хромой олень живет на севере, сказали ему и засмеялись. А рыба без плавников плавает в медленном ручье.

Кьюин не обратил внимания на их слова. Он был изгнанником в собственной деревне, воином, которого не убили в бою и не похоронили вместе с братьями.

И он узнал в женщине товарища для путешествия.

Он начистил зубы куском очищенного орешника и подошел к лагерю женщины, которая сидела около маленького костра. Она выглядела очень худой и очень голодной.

— Я хочу задать тебе три вопроса, — сказал он ей.

— Спрашивай, — ответила женщина.

— Первый: как тебя зовут?

— Я живу здесь уже год, на меня не обращают внимания или оскорбляют, и никто не спросил моего имени. Так что называй меня так, как тебе нравится.

— Я буду называть тебя Ясень, потому что к твоей правой руке привязана веточка ясеня, и, кроме того, твои кости покроются плесенью, когда ты умрешь.

Она улыбнулась, но ничего не сказала.

Он задал второй вопрос:

— Что ты ела весь этот год?

— Собственное сердце, — ответила Ясень. — Я пришла сюда, чтобы принести всем вам счастье, а вы оставили меня наедине с хромыми волками, вонючими вепрями и хищными птицами. К счастью, у меня большое сердце и оно не дает мне умереть с голоду.

— Рад услышать твои слова, — сказал Кьюин. — И вот мой последний вопрос: Что в этих кожаных сумках?

Только теперь Ясень посмотрела прямо ему в глаза и улыбнулась:

— Пророчество, — сказала она. — Я думала, что ты никогда не спросишь.

— Пророчество? — пробормотал юноша, почесал щеку и задумался. — Есть только одно пророчество, которое может принести пользу этой деревне.

— И какое?

— Знание леса. Слишком часто мы охотились и не могли ничего добыть. Этот лес, он слишком темный и дремучий. Ты можешь стоять в шаге от медведя, и не увидеть его, как и он тебя.

— Так ты охотник? — спросила Ясень.

— Да, — соврал Кьюин.

— Тогда я могу помочь тебе, — сказала Ясень. — Но только тебе. В обмен на маленький кусок мяса я могу превратить тебя в самого Охотника. Ты будешь даже более бешеным охотником, чем сами демоны. Добыча, которую ты принесешь домой, сможет накормить целую армию.

И Кьюин сел около костра юной женщины и стал смотреть, как она пророчит.

В первой кожаной сумке она хранила веточки всех деревьев, которые росли в лесу. Она собирала их много лет, и на этой земле не осталось дерева, которого не было бы в ее сумке в виде короткой подстриженной палочки.

— Это мой лес, — сказала Ясень и воткнула веточки рядом с ним.

— Здесь весь лес, даже тот, что был до Льда, и до предыдущего Льда, и мало кто из женщин видел его через огонь, в котором тает медь. Все леса всех эпох здесь, в моей руке. И если я ломаю сучок, вот так, — и она сломала веточку ясеня, которую держала в руке, — я уничтожаю лес, который находится далеко от меня, в пространстве и времени. Ты слышишь, как ревет огонь? Ты слышишь, как кричат люди, убегая от его пламени?

— Нет, — сказал Кьюин.

— Ты не умеешь правильно слушать, — улыбнулась Ясень.

Она тряхнула второй сумкой.

— Здесь я храню кости многих животных, маленькие кусочки, которые я собрала во время долгих путешествий. Здесь не все. Но Человек есть. А для еды — свиньи, зайцы, олени и лошади. Ощипанные птицы и жирные рыбы. Более чем достаточно, чтобы насытить такого хилого юношу, как ты.

Он поглядел на обломок коричневой кости, которую она держала в ладони.

— Ерунда. Здесь только обломки тупых костей. Как ты можешь сказать, кто из них кто?

— Я не могу, — ответила она. — Пока не брошу их.

Она закрыла глаза и бросила веточки и кости. По-прежнему держа глаза закрытыми, она протянула руку, выбрала из кучи две палочки и положила перед собой, сделав из них крест. Потом, в слепую, взяла кость и положила ее на крест. Затем открыла глаза, посмотрела на то, что получилось, и сказала:

— В лесу из дуба и орешника рыщет гигантская свинья; она мчится по северным тропам.

Кьюин не стал ждать второй подсказки. Он собрал свои копья, сеть и силки, и пробежал двенадцать миль вокруг леса, пока не нашел место, где росли дубы и орешник. Не успел он войти в лес, как свет изменился и стало тихо. Сначала он занервничал, но потом его зрение приспособилось и ему показалось, что он видит сквозь деревья. Он заметил спину гигантской свиньи со смертельными колючками; она бежала по северным тропам. Тогда он погнался за ней, догнал и после долгой борьбы забрал ее жизнь. Он приволок тело домой, по дороге отрезав кусок мяса и оставив его Ясени.

Через неделю он опять пришел к ней. Почувствовав себя сильнее, он взял с собой два копья и два ножа, хотя и оставил дома силки и сеть. Он сел на корточки перед Ясенью, и она опять в слепую выбрала две веточки и сверкающий кусок кости.

— Есть лес, где растут грабы, стволы которых обнимает терновник. Там ты найдешь оленя, холка которого достигает плеча высокого мужчины.

Кьюин недоуменно поглядел на нее:

— В этой земле нет такого места, где растут вместе грабы и терновник. 

— Позови его, и оно появится, — сказала Ясень. — Его можно найти. И я не сказала, что ты будешь охотиться один.

Кьюин, озадаченный, побежал вдоль края леса. Вскоре он устал и вошел в темный лес, где нашел тень и несколько орехов. Он вошел в лес еще глубже, пробиваясь сквозь колючий терновник, и вскоре вокруг него призывно замелькали серебряные стволы граба. Сражаясь с тернистой чащей, он слушал тишину и глядел в странно потемневшее небо, хотя до заката было еще далеко. Стало холодно, землю сковал лед. И он нашел оленя, запутавшегося в чаще, ударил его в шею, согрелся, прижавшись к его пятнистому телу, и отволок обратно в свой мир.

— Ты нашел лес из граба и терновника? — спросила его Ясень, когда он вернулся к ней.

— Да, — ответил юноша и отрезал ей кусок мяса. — Но, клянусь, его не было еще год назад.

— Да, сейчас его нет, — ответила женщина. — Но он рос здесь когда-то, когда земля была моложе.

— Готовь свое мясо, — сказал ей Кьюин. — Твои слова пугают меня.

Так и пошло:

В лесу из ольхи и ивы две лошади плескались в пруду.

В лесу из дуба и липы по южным тропам прыгали зайцы, толстые как свиньи.

В лесном кустарнике из бука и можжевельника он добыл жирных птиц, созревших для убийства.

Девять недель Кьюин бегал вдоль опушки и находил странные леса, и в каждом из них он убивал добычу, которой поддерживал деревню. Его вера в себя росла. Рана на ноге тревожила его все меньше и меньше. Он опять стал легконогим. Никто в деревне больше не смеялся над ним, зато он смеялся над всеми. Он стал отважным и смелым.

В десятый раз он пришел к Ясень только с одним копьем и одним ножом.

Она бросила веточки, выбрала кость, поставила на крест и открыла глаза. И не сказала ничего. Несмотря на грязь, покрывавшую ее лицо, Кьюин заметил, что она побледнела. Она захотела прервать гадание и смешать ветки, но Кьюин остановил ее:

— Деревня голодна. Скажи мне, где можно поохотиться.

— В лесу из березы и боярышника.

— И на кого?

— Ни на одного зверя, известного смертному, — тихо сказала она. — Я вообще не узнаю этот кусок кости.

— Тогда я буду надеяться, что его можно съесть.

— Тебе потребуется больше, чем эта надежда. Тот, кто ждет тебя в лесу, более жесток, чем любой зверь, на которого ты охотился. И он не побежит, он ищет тебя. Он сам охотник. Подожди неделю, Кьюин, и я опять раскину кости для тебя.

— Я не могу ждать. Деревня не может ждать. Я — единственный оставшийся охотник.

Ясень опять посмотрела на лес кости.

— Этот лес — очень плохое место. Даже земля отвергла его. — Она сломала веточки и кость. — Тот, кто бродит там, сумасшедший, и сделан из сумасшедшего ума. Он вышел из тени, чтобы остановить тебя. Ты добыл слишком много. И ничего не заплатил. Моя ошибка. Моя ворожба и твоя охота призвали древнюю и страшную силу.

— Ей придется иметь дело со мной, — ответил Кьюин. — Я принесу тебе кусок мяса еще до наступления темноты.

— Ты будешь мертв еще до полудня.

— Я проживу намного дольше.

— Да, я верю, что проживешь, — сказала Ясень, — но не в этом мире.

И он побежал вдоль края леса.

Ясень обдумала его слова. В полдень она бросила веточки и кость, но они ничего не рассказали ей. Она улыбнулась и обрадовалась.

Значит, он был прав, по меньшей мере в этом.

Часом позже она опять бросила веточки и кость и печально покачала головой, ибо увидела лес из березы и боярышника, и расщепленную человеческую кость, лежащую в нем.

В лесу из березы и боярышника человек бежит от тени...

Она подобрала кость и вскрикнула: кость была горячей, как кровь.

Спустя несколько минут ее тело выгнулось от боли, а камень в ладони стал холодным, как смерть.

Ясень собрала свои пожитки и приготовилась уходить из окрестностей деревни. Подняв сломанный сучок ясени, она посмотрела на плесень, появившуюся на костях, лежавших около костра, и улыбнулась.

— Это было хорошее имя, — сказала она вслух. — Ты почти понял. Как только меня не называли, но это имя — самое близкое. Когда меня называют, я прихожу, а если я пришла, я должна служить так, как меня назвали. Но это имя подошло очень близко к тому, кем я являюсь на самом деле. Ты почти понял мою природу и ту часть во мне, которая не является природой. Кьюин, ты и охотник, и жертва; тень твоих мыслей стала зверем, который убил тебя. Но благодаря доброте моего имени, ты ускакал в дикую страну без боли.

Из лесной страны вышел зверь. Призванный Ясенью, он ушел из своего старого места, чтобы насытиться плотью тех, кто жил здесь. Она закончила свою работу. Охотник сделает остальное. Судьба деревни решена. А ей предстоит долгое путешествие, пока она не найдет следующее место и время, которые назовет ее повелитель в этом мире.

Но прежде она сделала маленький холмик из земли и мела, написала имя Кьюина на сломанном сучке и похоронила его вместе с кусочком кости ее умершего сына.

Таллис закончила историю. Мистер Уильямс какое-то время обдумывал то, что услышал.

— Я ничего не понял, — наконец признался он.

Краска вернулась на щеки Таллис. Она поправила волосы и глубоко вздохнула, как если бы избавилась от большого напряжения. Потом удивленно посмотрела на него:

— А что тут непонятного?

— Эта женщина — Ясень — действительно призвала демона?

— Не демона. Охотника.

— Но она призвала его, чтобы уничтожить деревню и юного Кьюина. Почему она убила юношу?

Таллис пожала плечами:

— Не думаю, что она хотела его смерти. Она только выполняла свою работу. Призвать Охотника.

— Но почему?

— Не знаю! — раздраженно ответила Таллис. — Спроси ее! Я думаю, что у нее не было настоящей силы. Все ее пророчества шли от Охотника, и она с удовольствием делала бы добро, но так не бывает, и, в конце концов она всегда призывала бурю.

Мистер Уильямс посмотрел на нее:

— То есть она всегда призывала его. Разрушителя.

Таллис подняла руки, ладонями вверх, как бы сдаваясь:

— Да. Во всяком случае мне так кажется. Деревня девять раз удачно поохотилась. И ничего не заплатила.

— Но, судя по твоей истории, Кьюин и Охотник — одно и то же.

— Конечно, — ответила Таллис. — Кьюина забрал лес. Взял его темную часть и сделал из нее Охотника. Именно это должна была сделать Ясень. Неудивительно, что она говорила так двусмысленно.

— И все-таки я кое-что не понимаю, — сознался мистер Уильямс. — Например, эта кость, в конце. Она чья? Неужели Кьюин сын Ясень?

— Это только история, — вздохнула Таллис. — Она произошла много лет назад, но я рассказала тебе очень недавнюю версию.

— Насколько недавнюю? — спросил мистер Уильямс, и очень удивился, услышав ответ:

— Самое большее несколько сотен лет.

— Несколько сотен лет. Откуда ты знаешь?

— Мне подсказали, — озорно ответила Таллис.

— А, конечно. Но если бы я был тобой, я бы придумал конец получше.

Таллис замотала головой, возмущенная предположением:

— Тогда бы я изменила историю.

— Да. К лучшему.

— Но ты не можешь изменить то, что есть, — с раздражением сказала она. — История существует. Она — реальность. Если я изменю ее, я что-то изобрету, и она станет нереальной, вымышленной.

— Или улучшенной.

— Бессмыслица. Это же не сказка. Не Энид Блайтон.[17] Это реальность. Почему ты не понимаешь? Если к тебе приходит прекрасная мелодия, ты записываешь ее такой, как она есть...

— Конечно.

— И ты же не меняешь ее потом.

— Иногда меняю.

Таллис его слова ошеломили.

— То есть оригинальная версия была плохой?

— Оригинальная версия... — Мистер Уильямс тряхнул головой в молчаливом изумлении. — Услышать такое от тринадцатилетней девочки...

Таллис, раздраженная, выпрямила спину и отвернулась от него, хотя и не встала с камня.

— Не дразнись, — сухо сказала она.

— Извини. Но все равно я не согласен. История и мелодия, они приходят как кусок волшебства...

— Да. Я знаю.

— Но они принадлежат тебе. Ты можешь делать с ними все, что пожелаешь. Изменить их, как тебе понравится. Сделать их своими, личными.

— Сделать их нереальными. Если ты изменяешь историю, ты изменяешь жизнь.

— Я уверен, что не изменяешь.

— А я уверена, что изменяешь, — резко возразила она.

— То есть ты говоришь мне... — он попытался собраться с мыслями. — Ты говоришь мне, что если опять расскажешь эту историю и заменишь молодую женщину на молодого человека, то где-то в прошлом у этой молодой женщины внезапно вырастет борода?

Таллис рассмеялась.

— Не знаю, — сказала она, — но вполне возможно.

— Смешно.

— Но истории, они такие хрупкие. Как человеческие жизни. Достаточно неправильно сказанного слова, и они изменятся навсегда. Если ты услышал прелестную мелодию и изменил ее, новая мелодия, быть может, тоже прелестна, но первую ты потерял.

— Но если я не изменю первую, я потеряю вторую.

— Кто-то другой сможет обнаружить ее. И она родится.

— А что, первая не сможет?

— Да, — твердо сказала Таллис, хотя в душе немного смутилась. — Она уже пришла к тебе. Если ты ее отвергаешь, то теряешь навсегда.

— Ничто не может быть потеряно навсегда, — спокойно возразил мистер Уильямс. — Я знаю все, что знал когда-то; просто иногда я забываю, что знаю это.

Все это было известно, Таллис, но давно забыто. Нужна особая магия, чтобы все вспомнить.

— Мой дедушка говорил что-то похожее, — прошептала Таллис.

— Вот видишь. Мудрый человек...

— Но ты потерял свое детство, — сказала Таллис. — Оно никогда не вернется.

Мистер Уильямс встал и прошелся вокруг упавших камней, ногами раздвигая траву, чтобы увидеть знаки огама.

— Я в это не верю, — наконец сказал он. — Я хочу сказать в то, что оно потеряно. Да, иногда мне трудно вспомнить события детства. Конечно. Но ребенок еще живет во взрослом человеке, даже в таком старом, как я. — Он подмигнул Таллис. — Он всегда здесь, ходит и бегает в тенях более высоких и более молодых умов. И более мудрых.

— Ты его чувствуешь?

— Разумеется.

Таллис уставилась в небо, думая об одной из своих масок: Синисало, увидеть ребенка в земле. Она поражалась этой маске еще тогда, когда делала ее. Что за ребенка можно там увидеть?

Сейчас она начала понимать. Земля, она старая, но она помнит свою юность, и все еще можно увидеть ее невинность. Да: когда она вырастет, Синисало поможет ей увидеть тень ребенка, то есть тень ее самой.

День начал угасать, слишком быстро; на церкви Теневого Холма зазвонил колокол, призывая к вечерней молитве. Таллис вернулась домой, а мистер Уильямс отправился в особняк.

— Завтра я хочу услышать настоящую историю, — напоследок сказал он ей. — Ты мне пообещала. Не забудь!

Таллис с любовью посмотрела на большого человека. Завтра я сделаю больше. Я не только расскажу тебе историю, я покажу тебе место, в которое отправился Гарри. И ты поймешь. Я точно знаю, что поймешь.

На следующий день Таллис, верная своему молчаливому обещанию, привела мистера Уильямса в узкий проход между сараями. Он осторожно пробирался между зарослями крапивы и все время тревожно оглядывался, не понимая, куда они идут. Наконец они добрались до расчищенного места около окна теплицы, и он с облегчением уселся на землю среди ужасных идолов и странных символов, нарисованных цветным мелком.

— Ты сделала их всех? — спросил мистер Уильямс. Девочка кивнула, ее глаза сверкнули.

Они просидели около получаса. Мистер Уильямс слегка нервничал, и Таллис начала спрашивать себя, откроются ли ворота в зимний мир в присутствии кого-нибудь другого.

Но как только она решила прекратить ожидание, ее щеки коснулась снежинка, резко похолодало и пахнуло морозным воздухом.

— Сюда, — тихо сказала она, подобралась к темному стеклу и встала на колени.

И очень скоро она услышала ветер, воющий в Старом Запретном Месте. Там разыгралась настоящая буря, ледяной ветер обрушился на горную тропинку. Камни стучали, как если бы кто-то двигал их, полотно хлопало, наверно полотно палаток, поставленных в этой части скрытого мира.

— Ты слышишь меня? — спросила она. Ледяные иглы впивались в кожу, она смахивала их, и они таяли между пальцами; мистер Уильямс глядел на нее, нахмурясь. Она наклонилась поближе к щели между мирами, всматриваясь в серые вихри крутящегося снега. Лошадь заржала и попыталась сорваться с привязи, ее сбруя звякала. Женщина пела на незнакомом языке; кто-то размеренно бил по чему-то деревянному, как будто играл на барабане.

— Ты слышишь меня? — опять позвала Таллис.

Она вспомнила, как Гарри звал ее. Я потерял тебя, а сейчас я потерял все.

— Гарри? — крикнула она, заставив вздрогнуть мистера Уильямса. Но она понимала, что зря надеется и, скорее всего, никогда больше не услышит голос Гарри.

Кто-то подошел к дыре, через которую Таллис глядела в серую круговерть. Она увидела движение, почувствовала запах пота. Темная тень, которая уставилась на летний мир Таллис.

— Кто ты? — прошептала девочка.

Голос протараторил нечто невразумительное. Таллис сообразила, что это ребенок. Мгновением позже тень исчезла, летящий снег приглушил ее плач.

Таллис опять уселась прямо, потом повернулась и посмотрела на мистера Уильямса.

Тот настороженно взглянул на нее, потом перевел взгляд на теплицу:

— С кем ты говорила?

Таллис встревожилась.

— Ты слышал слова ребенка?

Мистер Уильямс нахмурился и покачал головой. Таллис указала на тающую щель.

— Но ты видишь? Ты видишь щель?

Он послушно посмотрел туда, куда указывал палец девочки, и признался, что видит только стекло. Таллис едва не запаниковала. Однако тогда, много лет назад, Кости почувствовал запах дыма. Значит другие тоже могут ощущать Иноземье. Быть может дело в том что мистер Уильямс, не уроженец этой местности. И кости Уильямсов, в отличии от Кости, не лежат под зеленым дерном?

На ее руку упала снежинка. Она протянула ее старику.

— Снег, — сказала она. Мистер Уильямс коснулся мокрого пятна пальцем и удивленно посмотрел на нее:

— Бог мой. Мне кажется, что я чувствую в воздухе зиму.

— Наконец-то! — обрадовалась Таллис. — Наконец-то ты почувствовал его... почувствовал другой мир. Там Гарри, он в ловушке. Однажды он позвал меня. Я собираюсь идти туда, помочь ему.

— Каким образом?

— Через Райхоупский лес. Он... ну, в нем есть что-то неестественное. Как только я найду дорогу в него, я смогу исследовать его.

Они вышли из прохода и медленно пошли к Ручью Охотника.

— Снежинки, — прошептал мистер Уильямс, и Таллис посмотрела на свою ладонь, все еще холодную от их тихого прикосновения.

— Из ужасного места, — сказала она, и старик посмотрел на нее.

— Ты все еще не знаешь тайное имя этого места?

— Да, не знаю, — призналась Таллис, — и, быть может, не узнаю никогда. Тайные имена очень трудно найти.

Они прошли через перелаз и шли по сверкающим лугам.

— И ты не знаешь даже обычное имя?

— И, быть может, не узнаю никогда, — повторила Таллис. — И обычные имена могут быть трудными. Мне нужно найти кого-то, кто был там или слышал имя.

— То есть, — сказал старик, — если я правильно понял, тебе осталось только найти твое личное имя  для этого странного мира.

— Мое личное имя, — согласилась Таллис.

— Старое Запретное Место, — прошептал мистер Уильямс, и Таллис шикнула на него, заставив замолчать.

Он вспомнил, что нельзя называть это имя больше трех раз в день — приведет к несчастью! — а он уже использовал лимит во время разговора в проходе. И он никак не мог разобраться в «правилах имен». Некоторые вещи имели три имени, другие только два. Иногда личные имена Таллис совпадали с обычными, и их можно было повторять сколько угодно, а иногда они были очень личными и чуть ли не табуированными. И, с иронией подумал он, эти правила игры в имена не очень-то соблюдаются...

Конечно, он ничего не сказал вслух. Он не должен сомневаться в тайном мире, построенном ребенком.

Ребенком? Он внутренне улыбнулся и посмотрел на не по годам развитую девочку, очень худую, даже костистую, нескладную, так похожую на ребенка, но с лицом взрослого. И, иногда, с этого лица на него глядели глаза очень старой и мудрой женщины. Он видел в ней взрослую женщину так же легко, как и рыжие волосы на ее голове. А когда она рассказывала очередную историю, ее кожа бледнела, скулы заострялись, губы становились тонкими, и он, с ужасом, видел лицо трупа. Ужасное, пугающее зрелище, и сейчас он не сомневался, что через нее говорил кто-то другой.

Призрак? Ангел? Демон? И что на самом деле все это означает? Идя через поля вслед за Таллис, он вспоминал ее слова, сказанные только вчера: Кто-то рассказал мне эту историю... несколько мгновений назад.

Кто-то в ее сознании? Тихий голос в голове... ее собственный, конечно, некоторая форма подсознательной связи в границах ее детского черепа. И потрясающий эффект.

Да, в этой хорошенькой головке жила не только Таллис Китон.

Он стоял под жарящим солнцем и ему сообщили, что он находится в пещере. Девочка, обрадованная его удивленным видом, рассказала, что она чувствует глубокую мокрую пещеру, ведущую к невидимому холму. Он ничего не смог ни сказать, ни сделать, и увидел разочарование в ее глазах. Она изо всех сил пыталась показать ему свой мир, но ничего не получалось. Возможно, дело в том, что он недостаточно близок к этой земле.

«Не пытайся так отчаянно, ребенок, — подумал он. — Я тебе верю, хотя бы из-за твоих историй».

Она создала собственный фантастический мир из ручьев, полей и холмов; из всего, что окружало ферму. И сейчас в ней говорил голос предков, населявших эти леса, ходивших через эти поля. И, судя по упавшим камням с огамом, на которых они сидели вчера, у этого места — долгая история. Люди жили здесь тысячи лет назад. Таллис — их потомок, как духовный, так и по крови. Возможно, они говорят через нее.

Он шел, и его голову наполнила музыка. Образы прошлого, ощущение темного, чреватого грозой ландшафта, всадники в ночи, бурлящие реки... все они были музыкой, и он слышал, как голоса жалуются, ветер кричит, а собравшиеся в палатках люди поют. Странная, жуткая музыка, и он остро пожалел, что не захватил блокнот и не может набросать основные темы, связать звуки природы со звуками голосов.

Он спросил себя, не может ли он, создав собственную историю, приблизиться к видению странного мира, созданного воображением Таллис.

У каждого свой вход в эту страну. Свои ворота.

Эта земля помнит. Он идет по ней, а она шепчет ему, шепчет Таллис, но на разных языках, вызывая у них разные чувства.

Что-то здесь произошло...

Он не стал высказывать вслух свои мысли. Вскоре они подошли к дереву, которое Таллис называла Старый Друг. Когда-то его ствол расколола молния, образовав неудобное сидение, которое он попытался занять.

— Тебе удобно сидеть? — спросила Таллис.

— Нет, — честно ответил он, и обрадовался, когда девочка сказала:

— Хорошо. Тогда я начинаю.

И она начала рассказывать, используя самый старый зачин к сказке. Он немного помучил ее, вставляя глупые замечания и получая озорное удовольствие от ее растущего раздражения. Слабый ветерок, прилетевший из леса, заиграл на его коже. За спиной, в густом подлеске, установилось тяжелое, почти осязаемое молчание. Таллис стояла лицом к лесу, хотя и не сознавала этого, ругая своего слушателя за то, что тот не хотел всерьез воспринимать ее историю.

А потом это произошло.

Как если бы что-то прошло мимо него, что-то ужасное, заставившее его вздрогнуть. Поза Таллис изменилась, ее лицо вытянулось, стало костистым. Теперь уже он заставил себя замолчать и наклонился вперед, наблюдая за тем, что завладело ей.

Речь девочки изменилась. Он читал Мабиногион, наполовину забытые рассказы из остатков кельтских циклов. Он заметил, что она говорит языком этих историй, очень быстро; диалоги перетекали в диалоги; она использовала формальные неуклюжие конструкции и архаический стиль; очень похоже на современных писателей, которые пытаются вызвать чувство прошлого, используя инверсии и взъерошенные прилагательные.

«Но в ней есть сила, — подумал он. — Клянусь небесами, в ней есть сила!» Он сидел завороженный, ее слова творили мир в его сознании:

Мир, в котором король решил похоронить себя в собственном замке, наполнив комнаты землей, и воздвигнуть над руинами погребальный холм.

Мир, в котором королева при помощи магии охотится за мертвым мужем в Иноземье, и даже во всех Иноземьях, во всех реальностях смерти, в которые только может убежать дух ее мужа: на Сверкающей Равнине, в Многоцветной Земле и на Островах Юности.

Мир, в котором три брата борются за власть, важно вышагивая друг перед другом. Самого младшего зовут Скатах, то самое имя, которое Таллис дала призраку с луга Камней Трактли. Лишенный права на один из замков королевства, Скатах добровольно отправляется в Иноземье, в Старое Запретное Место, где находит крепость, сделанную из некой магической субстанции, камня, который не камень. Он занимается делами, волновавшими умы обыкновенных людей в древности: скачет на лошади и охотится, живой человек в царстве смерти. Он спрятался и от смерти и от жизни в безымянном месте, где нет ни тепла, ни любви. Мертвое место, тюрьма, скрытая от глаз двух миров — настоящего и потустороннего.

И он хотел вернуться домой.

И сестра любила его...

И безумные вещи выбегали через трещины его безумного рассудка.

Слушатель испытывал странные чувства. Он был знаком со всеми составными частями, и тем не менее история оказалась незнакомой. Она не походила ни на одну историю, которую он слышал, возможно из-за способа и природы представления. В основе ее лежала сказка, но Таллис вложила в нее столько себя, столько необычного, что это сделало путешествие чем-то совсем другим. Целые годы, целые цепочки событий остались скрыты за таинственными словами девочки: Прошло много лет. Лет без видений.

Мистер Уильямс уже достаточно хорошо знал ребенка и понимал, что она ждет, когда видения придут, заполнят щель... и покажут ей, где скрывается Гарри и как она может найти его.

А потом она оборвала рассказ. Как будто ставни закрылись, оборвав поток слов, и не по ее желанию. Так что она соврала, ответив «нет» на вопрос мистера Уильямса о том, закончен ли рассказ.

Таллис потребовалось несколько секунд, чтобы прийти в себя после потока ярких образов, прошедших через ее сознание, запахов и звуков, жара огня. Она все еще видела огонь, пылающий в холле великого замка. Он яростно горел перед ее мысленным взором: огромное пламя, поднимавшееся над пиршественными столами и холодным полом. Она все еще видела яркий свет и темные тени, образованные им, и бледные злые лица юношей, стоявших перед ней. Их опозорили, посадили на огненную сторону стола; их волосы горели как начищенная медь, одежды сверкали красками, но лица были мертвенно-бледными.

Она точно знала, что все произошло именно так — слишком ярким был образ. Она сама испугалась, когда подошла так близко к настоящим событиям жизни Скатаха. И Скатах тоже пугал ее, потому что выглядел намного жестче, чем в видении на лугу. Ужасные шрамы на лице, длинные мягкие волосы, твердые кулаки с царапинами и зажившими ранами.

Он выглядел самым злым из всех трех братьев, и каждый раз, отрезая кусок мяса, он, казалось, вонзал нож в сердце отца — и в сердце Таллис, которая сидела рядом с отцом и глядела на рассерженных сыновей.

Кто она в этой истории? Почему Скатах так жестко смотрит на нее?

По другую сторону от нее сидела королева. От нее пахло мокрым бельем и сладкими духами. Ее руки, как птицы, порхали над столом, длинные белые пальцы, как клюв, подхватывали то хлеб, то сыр. И от нее шел еще один запах, ужасный — запах смерти. Живая телом, она слишком близко подошла к Сверкающей Равнине, на которой ее кричащая тень будет охотиться за жестоким королем.

Но самым живым и тревожащим оказалось место, лежащее за узкой тесниной, место которое преследовало Таллис. Рассказывая историю, она едва не упала: у нее закружилась голова, когда она посмотрела вниз с огромной высоты. Ветер хватал ее и угрожал сбросить в горлышко ущелья. Река внизу казалась серебряной нитью, но Таллис знала, что на самом деле это бешеный поток, который ревет и мчится среди камней. И она не понимала, как Скатаху удалось пересечь ущелье. Она видела туманы Старого Запретного Места и его ледяной край; лес, покрывший страну; корни деревьев, похожие на гигантские когти, и огромный удушающий плащ смерти и запустения. Из его спутанного клубка поднимались серые руины древнего замка...

Она не хотела видеть все это. Не хотела, но видела. Она чувствовала, как ее язык говорит, чувствовала силу рассказа, но чувствовала и то, что кто-то дотянулся до нее и рассказывает историю мистеру Уильямсу. Или ей? И она оборвала рассказ, на мгновение удивившись самой себе. Однако мысленно она все еще видела Скатаха, освещенного лунным светом. И странная мысль: Он взял имя дерева.

Совсем не подходящая мысль для истории, которую она рассказала мистеру Уильямсу.

Призрак оставил Таллис, и она почувствовала, как если бы громадная тяжесть свалилась с ее плеч. Она почти полетела. Мистер Уильямс стал спрашивать, и она отвечала ему, нетерпеливо и печально — она знала, что он скоро уедет.

Наконец они пошли обратно к дороге на Теневой Холм, уходя от безымянного поля, закрывавшего ей дорогу в Райхоупский лес.

— Ты действительно должен уехать?

— Да. Извини. Я должен писать музыку. И у меня осталось не так много времени. Я болен старостью[18].

— Мне будет не хватать тебя, — сказала Таллис.

— И мне, — ответил он. — Но я приеду на следующий год, если смогу. В то же самое место и в тот же самый день. Обещаю.

— Ты пообещал, — напомнила она ему его собственные слова. — А обещание — это долг, который надо платить.

— Да, так оно и есть.

Он вышел на проезжую дорогу и пошел к деревне, где, без всяких сомнений, его ждала машина.

— Напиши хорошие песни, — крикнула ему вслед Таллис.

— Обязательно! А ты приготовь несколько хороших историй.

— Обязательно.

— Да, кстати, — крикнул он ей.

— Что?

— То поле рядом с лесом. Мне кажется, что я знаю его имя. Поле Найди Меня Опять. Попробуй его. Тогда ты сможешь ходить на поляну без страха.

Он ушел, но Таллис этого даже не заметила. Она глядела на далекий лес, в ее широко раскрытых глазах застыло изумление и возбуждение.

Поле Найди Меня Опять.

МОРНДУН

Зоны Призраков

I

Этим вечером она сделала Куклу Найди Меня Опять. Она использовала кусок боярышника, оставшийся после изготовления самой первой куклы. Имя заставило ее задуматься о возвращении к первым друзьям или первым видениям. Она похоронит куклу на Поле Найди Меня Опять, ближе к Ручью Охотника.

Ночью она прокралась в проход между сараями, надела маску Пустотницы и встала на колени. И немедленно почувствовала Старое Запретное Место. Без всякой тревоги она смотрела, как открывается дорога между мирами, и вот тонкая полоса протянулась от земли к точке над ее головой. За щелью кружился снег, порыв ледяного ветра коснулся ее волос. Ребенок плакал, лошадь ржала, женщина громко жаловалась. Иногда начинал бить барабан, его странное послание становилось все более угрожающим.

Таллис запела, подражая жалобам женщины, и сразу почувствовала силу музыки и устрашающее действие, которое ее голос произвел на это замерзшее место. Теперь она знала, что рано или поздно попадет на этот далекий склон горы. Должна попасть. Это место ей снилось. Она рассказывала о нем. Там странствовал ее брат. Возможно, там она найдет забытую песню мистера Уильямса. Это то самое место, где жизнь заканчивается и можно найти потерянные вещи. Да, обычные люди забыли о нем, но Таллис Китон — не обычный человек. Для нее думать об этом месте было так же естественно, как раньше о том, как бы избавиться от ежевечернего бремени вишневого напитка. Как было приятно просто знать о нем. Она знала, конечно, что создатели масок совсем близко, но знала и то, что их работа закончена... Как-то раз, очень давно, Кости сказал ей: кто-то показал тебе, как делать кукол. И сегодня, когда мистер Уильямс спрашивал ее об историях, которые она рассказывала, он тоже сказал: кто-то должен был нашептать тебе эти истории, кто-то живой и неживой.

— Что вы хотите от меня? — прошептала она духам Старого Запретного Места. — Что я могу сделать? Я даже не смогла спасти Скатаха. Я все сделала неправильно. Я пыталась спасти его от вас. Из-за меня он едва не лишился достойных похорон. Для чего я вам нужна?

Она прошептала слова и мысленно увидела Скатаха таким, каким он был в замке: юноша с жестким, покрытым шрамами лицом, вонзающий нож в деревянное блюдо перед собой; каждый удар — вспышка гнева; взгляд рвет на куски отца, которого он ненавидит, и Таллис... Таллис сидит рядом с королем... Таллис сидит за высоким столом замка... Кто же она? Какую роль она в нем играет? Кто рассказывает Таллис историю о короле и Старом Запретном Месте, кого она не может увидеть?

— Мистер Уильямс ошибся, — вслух сказала она. — Все рассказы мои, они принадлежат мне. Но их мне передал кто-то. По наследству. Кто-то владел ими, раньше. И мне не нужно пытаться портить и изменять их. Они мои только частично, и, в любом случае, ненадолго. Но кто же я? Кто?

Сидит около короля... рядом с королевой... Глядит на трех рассерженных братьев... Глядит на огонь...

— Я дочь! Должна быть. Дочь короля. Дочь королевы. Тогда почему я чувствую себя такой старой? И такой равнодушной?

Она вспомнила, как мистер Уильямс дразнил ее, когда она пыталась начать рассказывать историю:

Но по меньшей мере мы знаем, что сестра есть... братья любили ее разными путями... у нее есть своя отдельная история... любили ее разными путями.

* * *

Ворота в зимний мир давно растаяли. На грязном стекле теплицы замерцал тусклый свет, и Таллис сообразила, что начался новый день. Отовсюду доносились звуки суетливой деятельности. Как если бы она проснулась. Звуки рассвета вторглись в ее сознание, и ей опять стало холодно.

Она подобрала новую куклу и пошла в сад, рисуя ногами узоры на росистой траве. Через огород крался пес, вынюхивая следы ночных посетителей. Вдали кричали грачи, беспокойно хлопая крыльями на своих высоких насестах.

Но был и еще один звук, заставивший ее сердце забиться быстрее. Низкий звериный рев, но очень загадочный. Она подбежала к воротам и поглядела вдаль. Плотный туман висел над ручьем, бегущим у подножия холма. Но она внимательно смотрела и, опять услышав рев, уловила, как там движется высокое животное.

Его рога проткнули туман и задвигались, чем-то похожие на твердые пальцы.

Внезапно зверь появился полностью. Он бежал по дальней стороне ручья и, дав ей на мгновение увидеть свое широкое тело, опять исчез среди дубов и вязов живой изгороди, ограждавшей Луг Печальной Песни.

— Подожди меня! — крикнула она и перемахнула через ворота. Пес, громко лая, помчался за ней. Но он не сумел перепрыгнуть ворота и к тому времени, когда Таллис добралась до перелаза, опять замолчал. Девочка вошла в окутанный туманом ручей, перешла его по камням брода и пошла по следу оленя, который вел вдоль живой изгороди.

Через несколько минут, запыхавшись, она оказалась у Ручья Охотника.

Без всяких церемоний, но очень осторожно, она сделала четыре шага в Поле Найди Меня Опять. Из далекого леса на нее кто-то смотрел, но когда она поглядела туда, то не увидела никого и даже не смогла догадаться, где он прячется. Тем не менее она не сомневалась, что это Сломанный Парень. Он ждал ее все эти годы. Думали, что он мертв, убит браконьерами, и, возможно, он действительно пострадал от них. Но Сломанный Парень был чем-то большим, чем старое мясо на старых костях.

И он нуждался в Таллис!

Она низко наклонилась, разбила твердый, обожженный солнцем дерн и стала засовывать куклу из боярышника в глиняную землю под ним. Когда голова оказалась ниже травы, она закрыла рану пальцами, плюнула и положила на нее руку.

— Теперь я знаю тебя, — громко сказала она. — Я знаю твое имя. Ты не сможешь поймать меня в ловушку.

Спустя несколько минут она оказалась на разбитой дороге, ведущей к старому дому. Какое-то время она стояла в высокой траве, слушая звуки движения в густом лесу. Потом подошла к изгороди с выцветшей надписью и быстро перебралась через провисшую проволоку. И в то же мгновение увидела желтый свет на поляне у разрушенного дома.

Она осторожно прошла по дорожке и оказалась — во второй раз в своей жизни — в саду захваченной лесом фермы. И поразилась тому, что увидела.

Кто-то повалил большой черный тотем, расколов его по всей длине, и сейчас по его пустой сердцевине ползала масса жуков; трава облепила его со всех сторон. Злобная улыбка тотема превратилась в смертельный оскал. С деревьев вокруг поляны свисали куски шкур оленей, лис и кроликов. Глубокая яма в середине, несколько лет назад сухая и мертвая, сейчас дымилась. Таллис осторожно подошла к ней, поглядывая на деревья с висевшими на них гниющими остатками шкур.

Яма оказалась наполненной обгорелыми костями. Она ударила ногой по остаткам костра, и в воздухе поплыл пепел, освещенный танцующим светом.

Она громко и нервно позвала, кого-нибудь. Тяжелые стволы дубов поглотили ее слова, заглушили звук и ответили только птичьими трелями. Таллис прошлась по маленькому саду, осмотрев все: здесь остатки проволочной изгороди, там несколько деревянных планок, пронзенных корнями, возможно, остатки конуры или курятника.

Вздрогнув, она внезапно увидела кишащий насекомыми труп овцы; его бросили в подлеске. Казалось, что окровавленное лицо, с которого содрали мясо, смотрит на нее. Она услышала и жужжание мух; наклонившись поближе, она почувствовала запах разложения.

Кто здесь был?

Усевшись на корточки у еще теплого пепла, она подобрала несколько кусочков костей. Маленькие, от маленького животного... кролик или маленькая свинья. Она обхватила их пальцами, но никакой образ не возник в сознании, и она усмехнулась про себя, вспомнив собственную историю о Лесе Кости.

— Увы, нет таланта к пророчеству, — пробормотала она вслух.

Она собрала еще несколько костей и положила их в карман. Она поискала отпечатки ног, но нашла только следы лошадей. Через сухой папоротник и крапиву они уходили в чащу леса.

И тут она вспомнила юношу в шкуре оленя, на коже которого играло солнце, его плавную, как у зверя, походку, его охоту у реки, такую быструю, такую дикую...

— Так вот где ты прячешься...

Что, если он видит ее? И где он? Она медленно огляделась, но не почувствовала опасность.

В любом случае у нее другая цель. Она прошла сквозь строй молодых деревьев, росших прямо у дома, и толкнула разбитые ставни французского окна кабинета, образовав щель, в которую смогла протиснуться. В комнате оказалось достаточно светло, из-за дыр в крыше.

Повсюду лежали книги, разорванные и гниющие. Таллис прошла между ними, ногой отбрасывая их в сторону, и подошла к главной диковинке, огромному дубу, взломавшему пол и раздваивавшемуся уже в кабинете; обвитый плющом двойной ствол пробил раскрошившийся потолок и торчал наружу.

Некоторые из витрин сохранили свои стекла, но они были перевернуты и их содержимое раскидано по полу. Таллис пробралась через груду разбитой посуды, касаясь осколков и аккуратно отводя их в стороны — на свет появлялись металлические лезвия, сделанные из кремния артефакты и странные костяные статуэтки.

Но она пришла сюда не ради сувениров. Обогнув центральное дерево, она подошла к затянутому плющом столу, который видела во время предыдущего визита.

Начав счищать плющ с выдвижных ящиков, она сообразила, что кто-то опередил ее: плющ был сорван и лежал на столе, как травяная скатерть. Верхний ящик легко вышел, но в нем оказалась мокрая гниющая масса, отвратительно пахнувшая: листы бумаги и конверты, слипшиеся в одно желтое месиво; фотографии и тетради; библия и словарь; пара шерстяных перчаток и кипящая масса личинок.

Таллис закрыла ящик и перевела дыхание, сморщив нос от ужасного запаха. Но во втором ящике она нашла то, что искала: дневник. Она знала, что он должен находиться здесь: дедушка упоминал о нем в своем письме и ей приснился старик, сидевший за столом и писавший в нем — тот самый человек, который изучал «мифаго» Райхоупского леса.

Дневник тоже промок и заплесневел, несмотря на толстый кожаный переплет и водонепроницаемый чехол. Слишком много воды лилось через потолок из дыры над столом, и она просочилась на драгоценные страницы.

И опять... кто-то уже читал дневник. Когда она положила дневник на стол, он открылся ближе к концу и между страницами лежал зеленый лист. Она стала осторожно переворачивать страницы и разбирать слова, хотя во многих местах чернила выцвели, а оранжевая плесень съела бумагу. Наконец она оказалась на странице, где точный округлый почерк можно было легко разобрать. Наклонившись вперед, она начала читать:

Образы мифаго появляются только в моем периферийном зрении. Почему никогда не в прямом? В конце концов, все эти несуществующие образы — просто отражения. Однако образ Гуда слегка отличается от них — скорее коричневый, чем зеленый, и лицо менее дружественное, более призрачное и вытянутое.

Таллис ничего не поняла. Гуд? Робин Гуд? Она осторожно перевернула переднюю обложку, ее руки тряслись. Она пыталась не повредить то, что осталось от книги после многих лет дождей и гниения. На фронтисписе были написаны какие-то слова, и она, с трудом, сумела разобрать их:

Джордж Хаксли. Отчет наблюдений за лесными явлениями, 1923-1945.

Какую-то минуту Таллис молча глядела на надпись, потом вернулась в середину журнала:

Мифаго растут от силы ненависти и страха и образуются в природных лесах, из которых они выходят — например Артур, или Артурианская форма, медведеподобный человек, харизматический лидер; или остаются в природном ландшафте, являя собой скрытое сосредоточение надежды — форма Робин Гуд, возможно Хервард, и, конечно, героическая форма, которую я называю Сучковик, нападавшая на римлян по всей стране... Уинн-Джонс предлагает вернуться в лес и призвать Сучковика, возможно на выгнутую поляну, где он попадет в сильный дубовый вихрь и постепенно растает. Однако такая экспедиция в глубь леса займет не меньше недели, а Дженнифер и так очень огорчена моим поведением.

Таллис продолжала листать книгу, пока не дошла до страницы, отмеченной зеленым листом. Буквы расплылись, чернила выцвели, и почти всегда слова казались бессмысленными. Но тут ей в глаза бросился один понятный абзац:

Придя в себя, он повторил фразу «запретные места», как если бы это была ужасная тайна и жизненно необходимое сообщение. Позже я узнал: на этот раз он проник в лес глубже, чем...

После этого места, ужасающе напоминающего письмо дедушки, слова стали совсем неразборчивыми. Она какое-то время глядела на страницу и, наконец, решилась. Придется попросить помощи у отца. Так что она опять завернула дневник в водонепроницаемый чехол, сунула его под мышку и закрыла ящик. Она чувствовала себя так, как если бы потревожила мертвого, но знала, что принесет документ обратно.

Она повернулась к французскому окну, собираясь вернуться домой, но тут снаружи кто-то зашелестел в подлеске. Она вздрогнула, но сразу же подумала: «Сломанный Парень!»

Таллис быстро подбежала к окну и начала открывать его, надеясь увидеть оленя, ждущего ее на поляне... но застыла, а потом быстро шагнула назад: через молодые дубки к ней шел очень высокий и странно выглядящий человек. Он был полностью замотан в меха, капюшон на голове, тяжелые сапоги. Черно-серебряный мех блестел от воды, на ногах и руках кожаные браслеты. Талию стягивал кожаный пояс, с которого свешивались осколки белых костей и камней, и высохшие трупы крошечных птиц, все еще в темных перьях. Лицо, глядевшее из-под капюшона на дом, казалось очень темным, то ли от грязи, то ли из-за бороды, Таллис не могла понять.

Мгновением позже, когда Таллис уже спряталась за V-образным стволом дуба, фигура мужчины заслонила французское окно. Он был так высок, что ему пришлось нагнуться, чтобы войти в кабинет. Странно, но в этот жаркий летний день от него пахло снегом и водой. Таллис, с бьющимся сердцем, скорчилась за холодным твердым деревом, прижав дневник Хаксли к груди. Человек осторожно пошел через мусор, отбрасывая с дороги обломки дерева и стекла. Таллис все время маневрировала, удерживая дерево между незнакомцем и собой.

Он дышал медленно и что-то шептал себе, хотя слова скорее походили на рык.

Где-то в доме послышался треск сломавшегося дерева. Женский голос крикнул что-то неразборчивое. Человек в кабинете прокричал в ответ. Таллис рискнула выглянуть из-за дуба и увидела, что он откинул капюшон и дергает дверь, ведущую из кабинета в холл. Его связанные в пучок волосы оказались густыми и черными; на каждый висок падали две тонкие косички. Похоже, их покрывал слой жира. Над каждой косой была нарисована красная полоса. На вплетенной в пучок кожаной ленте висел череп черного дрозда, желтый клюв утыкался в густые волосы на затылке.

Дверь разлетелась, уступив его усилиям, и мужчина вышел из комнаты. Таллис мгновенно выскочила наружу, упрямо не отпуская тяжелый дневник. Немедленно за ее спиной раздался крик и одетая в меха фигура с грохотом стала пробиваться через кабинет. Таллис закричала и захлопнула французское окно. Пробежав мимо дубков, она добралась до тропинки, ведущей к спасению. И остановилась, что-то уловив уголком глаза.

Из подлеска на нее смотрел мальчик. Ростом почти с нее, в таких же черно-серебряных мехах, как и мужчина. И волосы тоже были связаны в остроконечный пучок на голове, но короткий. Голову окружала белая повязка, с которой свисало несколько крошечных звериных лап. Щеки выкрашены в зеленое и белое. Он глядел на нее широко раскрытыми, черными как смоль глазами. Таллис заметила, что в руке он держал маленькую деревянную фигурку.

Больше она ничего не разглядела, потому что мальчик закричал изо всех сил, указывая на нее. Всего одно слово, как поняла Таллис, улепетывавшая от лесного человека, гнавшегося за ней:

— Райятук! Райятук!

Она летела через темный лес, меняя направление; ей все время казалось, что мужчина вот-вот схватит ее, но, оглядываясь, она не видела никого. Тем не менее она слышала, как высокая фигура из кабинета ворчит, сражаясь с колючками, вцепившимися в него. Наконец Таллис вырвалась на белый свет и перебралась через проволочную изгородь.

Оказавшись снаружи, она быстро огляделась и пошла через высокую траву, подальше от деревьев. Ветер шевелил проволоку, шуршали листья. В лесной полумгле медленно возникло мужское лицо, обрамленное зелеными листьями. Оно уставилось на нее и нахмурилось. Таллис остановилась, спрашивая себя, рискнет ли мужчина выйти из леса и погнаться за ней. Через какое-то время лицо исчезло.

Оно было без бороды и не раскрашено. 

И всю дорогу до дома ее не отпускало ужасное чувство, что кто-то невидимый идет за ней, скрываясь за кустами.

Весь полдень она читала и только к вечеру начала находить какой-то смысл в расползающихся строчках, хотя и не понимала большую часть того, что смогла разобрать. Наконец глаза заслезились от усилий разобрать текст. Она закрыла книгу и спустилась вниз. Отец сидел в гостиной, работая за круглым столом; между пальцами дымилась сигарета. Увидев, как Таллис тихо вошла в комнату, он потушил окурок в стеклянной пепельнице.

Из музыкальной комнаты слышались звуки гамм, уже час разыгрываемых Маргарет Китон. Таллис положила дневник на стол, гаммы сменились сонатой, и девочка облегченно вздохнула, радуясь знакомой игре матери.

Отец вдохнул воздух и внимательно оглядел мокрую книгу.

— Что это такое? Ужасно пахнет. И где ты ее откопала?

— В Райхоупском лесу, — ответила Таллис. Отец посмотрел на нее, слегка раздраженно. Он только что вымылся — сегодня вечером Китоны шли в гости — и от него слабо пахло лосьоном после бритья.

— Еще фантазии? — пробормотал он, закрывая гроссбух, над которым работал.

— Нет, — спокойно ответила Таллис. — Это лежало в столе разрушенного дома на краю леса. Оук Лоджа. Я ходила туда, чтобы исследовать.

Отец какое-то время глядел на нее, потом улыбнулся:

— Видела призраков? Или следы Гарри?

Таллис покачала головой:

— Никаких призраков. И Гарри. Но я видела мифаго.

— Мифаго? — Короткое молчание. — Одно из бессмысленных слов твоего деда. Что это такое?

Таллис поднесла дневник туда, где сидел отец. Она открыла одну из страниц, до которой вода не добралась и где почерк Хаксли было разобрать легче, чем в других, более неистовых записях.

— Я пыталась прочитать текст, — сказала она, — но мало что поняла. Хотя почерк понятный...

Китон взглянул на слова и тихо прочел:

— Я открыл два мифопоэтических потока энергии, текущих в коре головного мозга — мифаго-форма из правого полушария, реальность из левого. Но где зона пред-мифаго?У-Дж верит, что в стволе головного мозга, самой примитивной части нейромифогенетической структуры. Однако, когда он инициирует мифогенезис в лесу, мы регистрируем активность и в мозжечке. Увы, у нас слишком грубое оборудование, быть может мы измеряем психическую энергию неправильно... Полная чушь. Не имеет никакого смысла. Звучит научно, но на самом деле абсолютная абракадабра. — Он перевернул страницу. — Вновь появилась форма Гуд, очень агрессивная. Этот конкретный Робин вовсе не веселый парень, а какой-то доисторический лесной демон...

Он задумался и посмотрел на дочь.

— Робин Гуд? Тот самый Робин Гуд?

Таллис энергично кивнула:

— И Зеленый Джек. И Артур. И благородный рыцарь сэр Галахад. И Сучковик...

— Сучковик? Ради небес, это кто еще такой?

— Не знаю. Но тоже герой, вроде бы. Еще до римлян. Там есть и героини, некоторые очень странные. И все в лесу...

Джеймс Китон опять глубоко задумался, пытаясь понять.

— Что ты такое говоришь? Эти люди все еще живут в лесу? Чушь собачья.

— Они там! Папочка, я видела некоторых из них. Женщины в масках. Дедушка тоже знал о них. Иногда они выходят из леса и шепчут мне.

— Шепчут тебе? Что именно?

Из музыкальной комнаты послышались неистовые аккорды. Таллис посмотрела на разделявшую их стену и повернулась к отцу:

— Как делать всякие вещи. Куклы, маски, все такое. Их имена. Как рассказывать истории... как видеть вещи... и о пустых путях...

Китон тряхнул головой. Он потянулся за новой сигаретой, но только покрутил ее в пальцах и не зажег.

— Ты совсем сбила меня с толку. Это одна из твоих игр, верно? Одна из фантазий?

Таллис разозлилась. Она откинула назад волосы и холодно посмотрела на отца:

— Я так и знала. Ты всегда отвечаешь так на все...

— Остановись, — предупредил он ее, махнув пальцем. — Вспомни, кто в доме главный...

Таллис, не испугавшись, попробовала опять:

— Я видела их. Много раз. И олень. Мой Сломанный Парень. Все знают, что он должен был умереть много лет назад. Но он все еще здесь...

— Я никогда не видел его.

— Нет, видел! Когда я родилась. И его видели у леса, когда ты был еще мальчиком. Все об этом знают. Он — легенда. И реальность, но он вышел отсюда! — Таллис постучала пальцем по лбу. — И отсюда... — Она стукнула пальцем по лбу отца. — Все это написано в книге.

Китон коснулся открытой страницы, аккуратно взял ее пальцами и медленно перевернул. Долгое время он молчал, только крутил пальцами сигарету. Наконец она сломалась и он бросил ее. Похоже, он разрывался между двумя противоположными точками зрения. Быть может, его дочь слегка поехала мозгами, но вот перед ним дневник ученого, и там написано нечто еще более странное, чем видения дочери...

И да, он своими глазами видел Сломанного Парня и не может отрицать, что в олене есть что-то странное.

Наклонившись вперед, он перелистнул мокрую страницу книги.

— Мифогенетические зоны, — прочитал он и пробежал глазами страницу; потом заговорил, недоверчивым, скептическим голосом, произнося слова так, как если бы хотел сказать: это поразительно, просто невероятно. — Дубовые вихри! Дубо-ясенные зоны... ретикулярная формация ствола мозга... вихри пред-мифаго... лей-матрицы, боже мой! Основные формы видений...

Он захлопнул книгу.

— Что это все значит? — Он мрачно посмотрел на Таллис, но скорее растерянно, чем зло. — Что это все значит? Это все чушь...

— ...собачья! — язвительно закончила она за него, зная все его любимые выражения. — Но это не чушь. Ты видишь сны. Все видят. И здесь сны становятся реальностью. И герои и героини из книг сказок, и все те волнующие вещи, которые мы помним с детства...

— Вы только послушайте эту девицу! Как она говорит! Как одержимая...

— Все эти вещи становятся реальными в Райхоупском лесу, — продолжала Таллис, не обращая внимания на его удивление. — Это место снов...

Потом она вздохнула и тряхнула рыжей головой:

— Дедушка понимал это лучше меня. Он говорил с человеком, который написал этот дневник. И он написал мне об этом в книге сказок.

— Я читал письмо, — пробормотал Китон. — Чепуха. Глупость. Старик совсем спрыгнул с ума. — И с грустью добавил: — Умирающий старик.

Таллис скривилась и укусила губу.

— Я знаю, что он умирал, но он не потерял рассудок. Хотя и понимал не все. Как и ты. Как и я. Но в письме он сказал кое-что, что я начала понимать только сейчас. А в этом дневнике... — она быстро перелистнула книгу к отмеченной листом странице, где чернила почти не сохранились, — вот эта страница очень важна, но я не могу ее прочесть. Я думала... я думала, ты сможешь прочитать ее мне. Видишь? Вот здесь, где он пишет «Запретные места...» Эту фразу я могу прочитать, а дальше нет.

Отец долго глядел на расплывшуюся страницу, покусывая нижнюю губу, потом потер морщинистый лоб, вздохнул, наклонился ближе и вгляделся в текст. Наконец он выпрямился.

— Да, — сказал он. — Я могу понять их. Слова, во всяком случае.

У-Дж вернулся из леса. Его не было четыре дня. Он очень возбужден и очень болен: переохлаждение, и еще отморозил два пальца. Он был не в нашей холодной осенней Англии, нет, он побывал в зимней стране. Потребовалось два часа, чтобы он «оттаял»; его пальцы я перевязал. Он пил суп так, словно завтра его не будет. Придя в себя, он повторил фразу «запретные места», как если бы это была ужасная тайна и жизненно-необходимое сообщение.

Позже я узнал: на этот раз он проник в лес глубже, чем любой из нас. И провел в лесу две недели по его счету; пугающая мысль. Похоже, однако, релятивистский эффект ограничен некоторыми лесными зонами. Могут быть и другие, где время для человеческого организма замедляется, традиционное время мира фей, когда путешественник возвращается после путешествия длиной в год и обнаруживает, что прошли сотни лет.

У-Дж говорит, что у него есть доказательства этого эффекта, однако больше всего его заинтересовало то, что он назвал «зонами призраков», и я должен записать его слова, хотя он говорит сбивчиво и непонятно.

Он пришел к мысли, что мифогенетический эффект создает не только загадочные фигуры из сказок и легенд, но и запретные места мифического прошлого. На первый взгляд в этом нет ничего нового. Легендарные кланы и армии — такие как древние шмига, стерегущие броды — тоже связаны с местами. Разрушенные замки и земляные валы тоже могут принадлежать к этой категории. Но У-Дж видел мельком такие места — «зоны призраков», — в которых архетипичный ландшафт создан исконной энергией унаследованного подсознания, затерянного в нижних долях мозга. Он нашел мифаго, которого назвал «завывающий человек», или оолеринг, на местном языке: тот всегда пел, прежде чем выйти из леса в зону призраков, которая создавалась — или становилась видимой — после его песни. 

Зона призраков — логический архетип, логически сгенерированный сознанием. Он может принадлежать самому желаемому или самому ужасному миру, быть начальным или конечным местом, местом жизни до рождения или жизни после смерти; местом, где нет никаких трудностей, или местом, где жизнь постоянно подвергается испытанию и переходит из одного состояния в другое. Такие миры вполне могут появляться в сердце леса. Доказательства этого можно найти в мифических руинах, которыми изобилуют внешние зоны леса.

У-Дж смотрит на «завывающего человека» как на стража пути в такой мир. Это шаман, довольно ясно. Его атрибуты: лицо раскрашено белым, хотя глаза и рот испещрены красным; тело закутано в рваные полоски невыделанных звериных шкур, некоторые полоски почернели от возраста, а остальные свежие и кровавые; ожерелье из отрубленных птичьих голов с длинными клювами, впереди цапли, аисты и журавли, сзади маленькие разноцветные птицы; он свистит и щебечет, имитируя птичье пенье, и танцует, как болотная птица, делая вид, что клюет воду и грязь под ней.

У-Дж пытается связать это с мифом о птицах, как о посланцах смерти и носителях предзнаменований. (Птица видит все края земли, и шаман — птица в образе человека —имитирует ее острое зрение, надевая атрибуты полета). Но «завывающий человек», чья функция — вход на небеса (или в ад), не простой шаман. Похоже, он способен создать ворота в этот мир. Зона призраков, вход в которую засвидетельствовал У-Дж — зимний мир, и ледяной ветер дул оттуда три дня, пока «завывающий человек» сидел перед ним. Даже он является нежелательным посетителем, даже ему почти запрещен вход туда. Именно так пострадал У-Дж, хотя шаман, похоже, остался цел и невредим. Через три дня он встал, вошел в зону призраков и захлопнул за собой пространство.

Закончив читать, Джеймс Китон оторвал глаза от смазанного текста и увидел, что его дочка стоит у окна и смотрит на него через грубо выдолбленные глаза красно-белой маски.

— Завывающий человек? — недоуменно сказал он. — Зоны призраков? Шамига? Ты понимаешь, что это все значит?

Таллис опустила маску. Ее темные глаза сверкали, бледная кожа дрожала. Она глядела на отца и, в то же самое время, через него.

— Пустотники... — прошептала она. — Оолеринг и пустотник — это одно и то же. Стражи. Создатели пути. Создатели миров призраков. История становится яснее...

Китон растерялся.

— История? Какая история? — Он встал, поправил подтяжки и зашагал по гостиной. В воздухе все еще сильно пахло гниющим деревом и землей.

— История Старого Запретного Места. Путешествие в Старое Запретное Место. Зона призраков Гарри. Так близко и так далеко... — Внезапно она возбудилась. — Это именно то, что Гарри сказал мне. Помнишь?

— Нет. Напомни.

— Он сказал, что идет в очень странное место. Некоторым образом очень близкое. Он постарается поддерживать связь. — Таллис подошла к отцу и взяла его руку маленькими холодными пальчиками. — Он пошел в лес. А потом еще дальше. Он вошел в зону призраков, через пустой путь. Мне казалось, что это только видения, но нет, это ворота. Он здесь, папочка. Где-то очень близко, вокруг нас. Быть может прямо сейчас он пытается вернуться домой. Он может быть в этой самой комнате, но для него... для него эта комната — что-то другое: лес, пещера, замок. Неведомый край.

Она опять надела маску. На Китона поглядело мрачное лицо из прошлого. Из-за дерева донесся шепот Таллис:

— Но он в плохой части Иноземья. Сейчас я в этом уверена. В аду. Вот почему он позвал меня. Он заблудился в аду и хочет, чтобы я пришла к нему. — Она опустила маску и сказала, со смущенным видом: — Я открыла трое ворот. Три раза я открывала пустой путь. Но я могла только видеть, слышать и чувствовать запахи... нет... на лугу Камней Трактли я бросала камни в другой мир. Но я не знаю, как путешествовать. Я не могу открыть пространство и закрыть его за собой, как завывающий человек.

Отец встревоженно посмотрел на нее.

— Ты же не собираешься идти туда, верно? В ад? Тут я не уступлю. Вот тебе исполнится двадцать один, и делай, что душе угодно.

Таллис улыбнулась и посмотрела в окно, через поля и изгородь, на Кряж Морндун.

Как туда попасть? Вот это настоящий вопрос.

А что ей написал дедушка? Я оставил свою отметку на оборванном дереве. Как только ты поступишь так же, будь готова к всадникам.

Всю свою жизнь она слышала, как скачут невидимые всадники. Похоже, те же самые призраки преследовали дедушку Оуэна. И он знал больше, чем написал в книге сказок...

— Я должна найти Сломанного Парня, — сказала она, не оборачиваясь. — Оборванного оленя. Я должна его отметить.

— Ты по-прежнему настаиваешь, что он призрак... — тихо сказал отец.

— Да. И ты должен это понять, папочка. Я найду Сломанного Парня, отмечу его...

— Как?

— Еще не знаю. Но только тогда я смогу сделать первый шаг в лес. И я приведу Гарри домой. Обещаю. Это есть в истории, я уверена. Вот если бы я точно знала, чем кончается история...

Есть в истории!

Дедушка точно знал о Лесе Кости: в письме он упомянул «Ясень». Знал ли он остальные рассказы, например о Старом Запретном Месте? «Они расскажут тебе истории, все истории», — писал он. Всю жизнь она сочиняла любовные истории, эпические приключения, печальные рассказы о пропавших рыцарях и веселые истории о людях, живущих в лесах. Возможно, она действительно придумала их сама; возможно, их все нашептала ей Белая Маска. Но Таллис подозревала, что нет. Слишком много рассказов, фрагментов старых историй и эпических путешествий наполняло ее голову; а еще невозможные создания, гигантские деревья и замок из камня, который не камень...

Где-то в этой истории есть ключи, при помощи которых можно найти Гарри. Теперь она была полностью убеждена, что Гарри и история связаны. И она сможет привести его домой, когда услышит, чем кончается история о Старом Запретном Месте.

Отец рассеянно перелистал дневник, подавленный тем, что услышал, и, быть может, измученный странностью дочки и ее странным напряжением.

— У-Дж, — сказал он. — Хотел бы я знать, кто это такой.

Он закрыл книгу. Пианино перестало играть. Раздался звонок велосипеда и на лужайке перед домом появился кузен Таллис, Саймон; он шел, держа руки в карманах. Сегодняшний вечер он проведет вместе с Таллис, пока родители будут в гостях.

— Я начинаю бояться за тебя, — сказал Джеймс Китон. — Из-за твоих слов.

— Не бойся. Нечего бояться.

Отец устало и печально улыбнулся:

— Нечего? Гарри отправился в какую-то блеклую и снежную зону призраков, которая лежит под землей рядом с адом и которую стережет завывающий человек.

— Оолеринг. Шаман.

Китон безнадежно засмеялся и пробежал рукой по мокрым волосам.

— Бог ты мой, ребенок! Я даже не знаю, кто такой шаман. Я слыхал только о знахарях.

— Шаманы сохраняют знания. Знание о животных и земле. Видения, истории, и как найти пути.

— Где ты прочитала о них?

— Просто знаю, — пожала плечами Таллис. — Наверно, одна из женщин в маске сказала мне.

— Прошептала тебе...

— Да.

— Спиритические возможности? Ты их имеешь в виду?

— Эти шептуны принадлежат мне, — сказала Таллис. — Я их сделала. Тем или иным способом, и они знают то, что я знаю.

— Мифаго, — выдохнул Джеймс Китон. — Образы из мифа. И мы все носим их в сознании. Верно? — Таллис кивнула. — Но мы не можем ни видеть, ни слышать их, — продолжал отец, — пока они не станут реальными. Они возникают в лесу, и тогда мы можем поговорить с ними.

— Да.

— Как будто говорить с собой.

— С нами самими, но прежними. Нашими предками. Умершими тысячи лет назад.

— А почему я ничего такого не создавал?

— Возможно, ты слишком старый, — озорно ответила Таллис.

— Но, похоже, твой дед умел с ними общаться.

— У него были правильные чувства, — прошептала Таллис.

— Это меняет дело, верно? — улыбнулся отец. Он наклонился и поцеловал дочку в макушку. — Давай заключим сделку. Не делай ничего необдуманного, вроде твоего сегодняшнего приключения в другом мире, пока мы вечером не вернемся из гостей. Завтра, после работы, я сам пойду с тобой в этот дом в лесу. И мы останемся там, пока не увидим мифаго. Я буду слушать и учиться.

Таллис очень обрадовалась. Его слова — знак, что он начал верить ей. И они вместе пойдут в Оук Лодж!

— Ты искренне считаешь, что Гарри еще жив? — спросила она.

Китон опять наклонился, положил руки ей на плечи и торжественно кивнул.

— Да! — с ударением сказал он. — Да, я уверен. Но не знаю, почему. И хочу узнать. Завтра. Лекции начнутся завтра. Для меня и твоей матери. Мы оба должны получить образование.

Таллис обняла отца:

— Я знала, что однажды ты поверишь мне.

Он печально улыбнулся, в его глазах стояли слезы.

— Не хочу потерять тебя, — прошептал он. — Ты должна уже понимать, насколько печален был наш дом. Я очень люблю тебя, хотя ты стала такой странной. Ты — почти все, что у меня осталось. Я получил страшный удар, потеряв Гарри...

— Не навсегда!

Большой палец коснулся маленького носа.

— Я знаю. Но сейчас он не с нами. А еще отношения с твоей матерью... — Он замолчал и сконфуженно посмотрел на Таллис. — Бывает, что два человека становятся чужими друг другу. Маргарет любит тебя так же, как и я. Без тебя мы оба пропадем. Быть может она не показывает свои чувства так легко, как некоторые, но ты не должна думать, что она не любит тебя.

— Я и не думаю, — тихо сказала Таллис, слегка нахмурившись. — Просто иногда она очень злится на меня.

— С матерями непросто... — многозначительно сказал отец. — А теперь иди и поздоровайся с Саймоном.

II

Ей нужно подумать; день, мягко говоря, был насыщен событиями. Слишком много нового для ее юного ума. Нужно время и спокойная обстановка, чтобы расставить все наблюдения и факты по местам.

Но что-то волновало ее. Что-то в том, что она видела — или читала — пыталось привлечь к себе внимание. Ей было страшно, но, одновременно, она чувствовала в себе решимость. Мысль должна созреть, а для этого надо отправиться в одно из тайных мест.

Из окна спальни она видела маленькое стадо коров, шедшее вдоль луга Камней Трактли. И темную линию деревьев — край Райхоупского леса. В проходе между сараями было пусто и тихо. Зато на Кряже Морндун, рядом с древними земляными валами, сейчас заросшими деревьями, виднелись силуэты людей. Пока Таллис глядела на них, они как будто растворились в тенях позднего полдня, и девочка ощутила призыв.

Таща за собой Саймона, Таллис вышла из дома и направилась к старым валам на холме. Мальчик стал осторожно красться среди деревьев, росших на земляных валах, воображая себя рыцарем, когда-то жившим здесь.

Войдя в земляное кольцо, Таллис остановилась. Когда-то здесь стояли ворота, отмеченные большими камнями или огромными стволами деревьев, крепость стерегли высокие отвесные валы. Сейчас внутри паслись овцы, а тогда... что здесь было тогда? Величественный замок, как ей всегда представлялось? Или деревня? А может быть святилище! Таллис посмотрела внутрь ограды и вздрогнула: «как будто кто-то ходит по моей могиле», — подумала она. На мгновение она почувствовала запах дыма и чего-то еще, быть может гниющего мертвого зверя. Вечерний ветер больно укусил глаза; она отвернулась и посмотрела на свой дом, отсюда казавшийся темной тенью. Небо над ней потемнело, на востоке клубились тучи, образовавшие странный узор над полями за фермой Китонов. Стоял теплый ранний вечер, но в воздухе пахло дождем.

Стала собираться темнота. Что-то задвигалась в полях, подражая движению над кряжем. Земля слегка затряслась под ее ногами, но странное ощущение быстро прошло.

Зима.

Все, что она видела, что ее мучило и преследовало, все было связано с зимой. Дедушка написал ей зимней ночью, потом пошел на луг Камней Трактли, где сел и спокойно умер, возможно видя в последнее мгновение жизни что-то такое, что обрадовало его. Истории, которые она рассказывала, ярче всего представали в ее сознании, если дело происходило зимой. И зима была в том месте, где она видела Скатаха. Лагерь в проходе, пустой путь, который она вызвала туда, все они пахли морозным временем года и смертью.

И человек в мехах, которого она видела сегодня!

Ну конечно. Вот что не давало ей покоя! Холодная и мокрая шкура, в которую был одет нежданный посетитель разрушенного дома. При такой жаре он бы сварился живьем, и уже начал снимать с себя тяжелую одежду, пока шел через кабинет.

Таллис стала возбужденно вспоминать все его движения и звуки. Он пришел из глубокого леса, и лед все ещё висел на нем. В свой предыдущий визит на поляну она видела во сне нечто похожее...

Он — оолеринг, «завывающий человек», который, согласно дневнику Хаксли, стережет ворота в ужасную зиму, пугающую зону призраков.

Тогда вполне возможно, что он пришел в Оук Лодж через такие ворота. Да! В лесу есть пустой путь, дорога в холодный мир. Значит именно по нему Таллис должна пройти туда, где ее брат стал потерянной и испуганной душой.

Саймон пробирался через густые деревья на северной стороне земляных валов. Как только Таллис вскрикнула, он мгновенно появился недалеко от нее.

— Что случилось?

Она подбежала к нему, запыхавшаяся и лучившаяся от радости.

— В лесу есть ворота. Рядом со старым домом. Должны быть. Сегодня через них прошел одетый в меха человек. Вот почему на них был лед.

— На ком?

— На древних людях. Мужчине и женщине. С ними еще был мальчик. Он назвал меня райятук.

— А я назову тебя сумасшедшей, — сказал Саймон, но Таллис не обратила внимания на его слова.

Пустой путь в зимний мир, да еще так близко от дома. Осталось только найти его. Вот так, решила она, Гарри и вошел в Иноземье. Место с одной стороны близкое, с другой — очень далекое.

Наверно он нашел путь, потому что сумел оставить на олене отметину. Однако возможно... возможно, что не сумел — и заблудился.

Но из чего состоит этот ритуал? И что он значит?

Саймон махнул рукой перед ее лицом.

— Таллис? Проснись, Таллис. Сюда идут люди в белых пальто.

Она стояла спиной к деревьям, на ее лице играли тени сумерек. Саймон, с длинной палкой в руках, отошел от нее, ударяя по дерну. Он крался к загону для животных, глядя через ворота в сторону фермы.

Таллис собиралась последовать за ним, когда рука, вытянувшаяся из темноты за спиной, коснулась ее плеча.

Она замерла от ужаса, а сердце понеслось вскачь. Вторая рука коснулась макушки, пальцы нежно пробежались по волосам. От страха у ней закружилась голова. Она не слышала, как они подошли, но сейчас они были прямо за ней и она чувствовала на шее тихое дыхание. 

— Саймон, — еле слышно позвала она. — Саймон...

Мальчик повернулся. И, неожиданно, на его лице появилось выражение сильнейшего удивления. Его рот открылся, палка вывалилась из рук. Но он остался неподвижно стоять, глядя на Таллис и на того, кто держал ее.

Порыв холодного ветра заставил ее мигнуть. Глаза обожгло, а слишком яркий снег заставил прищуриться. Что произошло? Что случилось с летом? В воздухе повис тяжелый запах близкого пожара. Через огороженное место шло несколько фигур в темных одеждах. Они вышли из ворот и подошли к странно выглядевшей хижине, из которой валил дым. Ворота охраняли два огромных дерева, с толстыми прямыми стволами; их ветви были обрублены. Высокая деревянная изгородь увенчивала отвесные земляные валы. В ее концов свешивались разноцветные тряпки. Одна из фигур несла длинный шест с огромными оленьими рогами на конце. На отростках трепетали белые флаги.

Недолгое видение другого мира исчезло. Вернулся настоящий мир и Саймон, стоявший в нескольких ярдах прямо перед ней. Стемнело. Старые холодные пальцы пробежали по шее, потом ощупали щеку. От пальцев пахло землей. Ногти были грязными и обломанными. Они коснулись ее губ, она не вздрогнула и почувствовала вкус соли.

Потом руки исчезли. Голову наполнил шепот. Деревья заскрипели и застонали, склоняясь под сильным ветром; лошади ржали и пробивались через снег. Всадники кричали, кожаные кнуты стегали по упругой коже. Звенела упряжь. Плакали женщины. Выли дели, на них шикали. Медленно и размеренно бил барабан. Играли свирели, подражая птичьему свисту.

Таллис медленно повернулась, шепот в голове исчез. Перед ней стояла одна из замаскированных женщин, темная накидка пахла потом и лесом. Старые руки, бледные и костистые, дрожали перед лицом девочки, пальцы сгибались и иногда касались ее кожи. Через прорези маски на нее бесстрастно глядели раскосые глаза. Неулыбающийся рот казался слегка опечаленным.

Таллис протянула руку и осторожно сняла с женщины маску. Старые темные глаза посмотрели на нее из глубоких складок провисшей плоти. Рот улыбнулся, но губы не разжались. Широкие ноздри втянули в себя летний воздух. Из-под капюшона выглянули клочки белых волос.

— Ты та, кто рассказывает мне истории, — прошептала Таллис. — Как мне называть тебя?

Никакого ответа. Старые глаза с большим любопытством изучали лицо девочки. Потом костяные пальцы отняли маску у Таллис и губы сложились в легчайшую улыбку.

Которая почти мгновенно растаяла. Земля слегка содрогнулась. Старуха встревожено посмотрела на запад. Внезапное испуганное движение среди деревьев, и Таллис увидела двух подруг Белой Маски, услышала их испуганные крики.

Земля задрожала опять.

Таллис нахмурилась, а потом еще больше, когда Белая Маска со страхом поглядела на нее. В глазах, окруженных сетью морщинок, вспыхнули искры беспокойства. Женщина несильно толкнула Таллис в плечо.

— Оолериннен, — странным голосом прошептала женщина.

— Оолеринг? Завывающий? — переспросила Таллис.

— Оолериннен! — настойчиво сказала Белая Маска, коснулась головы Таллис и указала на дом Китонов. Потом она быстро побежала к деревьям, среди которых уже скрылись ее подруги, взобралась на вал и понеслась туда, где живые изгороди вели в Райхоупский лес.

— Кто они? — спросил Саймон. Таллис буквально подпрыгнула от страха. Она и не заметила, как мальчик подошел к ней. Перед ее внутренним взглядом развертывалась яркая картина: она осторожно идет по краю огромного утеса, отчаяние терзает ей сердце...

— Кто они? — повторил Саймон. На нем лица не была. Он побледнел и выглядел испуганным.

— Мои учительницы, — прошептала Таллис. — Но что-то напугало их. — Она подошла к проходу в земляном валу и взглянула на свой дом, стараясь не смотреть на темный треугольник на небе. — Они говорят... она говорят, что я могу открывать пути, но как это может быть? Я не понимаю. Что они пытаются сказать?

Саймон занервничал. Он подобрал палку и держал ее как копье, подняв над плечом. 

— Я иду домой, — сказал он. Закат окрасил небо в оранжевый цвет, с черными прожилками облаков. Это напомнило Таллис об огне, горящем далеко за лесом, за темной страной.

— Погоди, — сказала она и, мгновение поколебавшись, мальчик вернулся назад.

— Я боюсь, — прошептал он. — Это цыгане.

— Это не цыгане. Они — мои друзья.

Саймон взглянул на лесистый склон. — Твои друзья?

— Да! И одна из них рассказала мне часть истории. Мне нужно рассказать ее тебе, чтобы сделать ее настоящей...

— Расскажешь дома.

— Я хочу рассказать ее сейчас. Здесь. На могиле.

Озадаченный Саймон посмотрел кругом.

— На могиле? Это старый форт. Сама знаешь. Из него выезжали храбрые воины, сверкали мечи, грохотали щиты...

— Здесь сжигали мертвых, — возразила Таллис. — Дымились кости. А теперь молчи.

Он сражался против отца и был изгнан в место, где не было настоящего камня. В этой странной земле он был один и занимался только охотой. Он охотился с оружием, сделанным из кости, ясеня и полированного обсидиана. Он скакал на диких жеребцах. Он бегал с собаками, высокими как лошади. Его копья с костяными наконечниками пронзали лососей, чья чешуя отливала серебром. И он обзавелся когтями совы — в этом безумном мире они помогали путешествовать далеко.

И все это время его неодолимо тянуло туда, где он родился. Но пути назад не было, и хотя он скакал на север и на юг вдоль огромной горловины, находил пещеры и древние могилы — там дули странные ветры, — он не мог убежать из сна и достичь своего мира.

Он привязал к рогам оленя свой белый флаг и на его спине забрался в горы, но у самой вершины зверь сбросил его.

Он сделал каноэ из коры дуба и дал реке нести его, но ночью он заснул и проснулся уже на берегу, у самого склона, ведущего к воротам его замка. 

Он попробовал использовать магию и вошел в странный лес. Здесь он нашел образ женщины, вырезанный на дереве; в лунные ночи она оживала. Он полюбил ее и прожил в лесу долгие годы.

Но как-то раз из ночи и сна к нему пришла мать. Она взяла его за руку и повела к горловине. Там она посадила его в свою барку, и он положил голову на подушку, сделанную из ее платьев. Она призвала дух своего отца, который появился в виде животного. Выманив из него магию, королева перенесла ее в барку, которую подхватил поток и на этот раз она пересекла реку. Мать смотрела, как он уплывает. Так началось его путешествие домой.

— Ты закончила? — спросил Саймон. Он выглядел очень испуганным. Таллис услышала его слова, но ее мысли бродили далеко отсюда. Она глядела на то место, где встретила женщин в капюшонах, где они — наконец-то! — коснулись ее.

Но почему они внезапно так испугались?

— Мы должны немедленно возвращаться, — растерянно сказала она. — Здесь что-то происходит. Не знаю, что. Но я боюсь.

Вторая подсказка Саймону не потребовалась. В ту же секунду он сорвался с места и побежал.

— Не хочу, чтобы меня зажарили на вертеле, — крикнул он на бегу.

Трусость кузена рассердила Таллис. Выбежав вслед за ним через ворота земляных валов, она крикнула:

— Ты уже достаточно большой и знаешь, что все эти истории о цыганах придуманы только для того, чтобы не дать нам утонуть в пруду!

— Так я и думал, пока не увидел, как старые карги прибежали за нами сюда, — крикнул Саймон, уже достигший подножия холма.

— Саймон, подожди! Что-то здесь не то...

На полпути к подножию холма она остановилась. Земля двигалась, деревья раскачивались; весь холм дрожал, как в лихорадке. Теплый летний ветерок закрутился, превращаясь в вихрь, пахнуло снегом.

— Саймон! Вернись...

— Увидимся дома!

Стало темно. Слишком темно. Неправильно темно. Несколько мгновений назад стояли сумерки, а сейчас настала ночь, хотя на западном небосклоне еще виднелась блестящая оранжевая полоса.

У подножия Барроу-Хилл она припала к земле, сообразив, что весь мир трясется. По Ручью Охотника бежала сильная рябь. Заросли ольхи тряслись так, что почти шипели. В небе над ней ночные облака образовали вихрь, воронка которого нацелилась на земляные валы. Она представила себе, как Белая Маска опять касается ее головы... говорит слово... оолериннен... оолеринница... пустотница...

— Я пустотница, — вслух сказала Таллис. — Все идет через меня. Я делаю ворота. Я поймала в ловушку Саймона. Саймон!

Закричав, она вскочила. Саймон, далекий силуэт, все еще бежал. Внезапно землю вокруг него изогнулась, как змея. Что-то вырвалось в воздух, разбрасывая вокруг себя темноту. Мальчик исчез.

— Саймон!

Она бросилась бежать. Раздался громкий треск, земля перед ней открылась, в воздух взлетел фонтан зловонного пара, а вслед за ним в этот мир скользнул камень и поднялся в ночь, разбрасывая в сторону дерн. С него хлынул дождь грязи. Камень закричал, как зверь, устремился вверх, на два ее роста, потом на три. И начал наклоняться...

Таллис, пораженная, отскочила назад.

Огромный монолит задрожал, начал падать, сокрушая деревья, и тяжело ударился о землю; от страха живот девочки завязался в узел.

Я не могла такого сделать...

Она перешла вброд вздувшийся ручей. Перед ней, там, где поле начинало подниматься, показалось огромное дерево, его шишковатый ствол изгибался и корежился под действием невидимых сил. Наконец оно треснуло, как будто его сломал ураган, и там, где сломанная часть упала на землю, образовалась грубая арка, через которую хлынул блестящий зимний свет; потом оттуда вылетел шквал снега и ужалил кожу Таллис.

Там двигалась фигура, мужчина на лошади; лошадь плясала, пытаясь прыгнуть в ворота, мужчина удерживал ее на месте. Свет отражался от полированного шлема, железной сбруи и уздечки. Вспышка света. Металл звякнул.

Таллис повернула направо, обегая сломанное дерево. В воздух взвились корни, они хлестали ее, образовывали петли и арки, через которые врывался холодный воздух тайных миров. Мужчина громко кричал, зовя ее.

— Я еще не готова! — крикнула она в ответ. — Не забирай меня сейчас! Я еще не готова!

Где же Саймон? Что с ним случилось?

— Таллис!

Громкий медленный крик, дразнящий и искушающий, но она не узнала голос. Она отшатнулась, споткнулась об извивающиеся корни и закричала, когда они обвились вокруг ее ног. Она дергалась и лягалась, и корни, неохотно, освободили ее…

Земля загрохотала и открылась, заставив ее отскочить назад. На поверхности появился серый камень, затем второй, образовав потрепанные временем каменные ворота, через которые хлынул сверхъестественный свет Иноземья.

Ей опять пришлось сражаться с зимним ветром: упрямо нагнув голову и вытянув вперед руки, она заставила себя уйти от замерзшего камня. Со всех сторон в ночной мир поднимались монолиты и сучковатые стволы деревьев. Мертвые возвращались. Время, поймав ее в ловушку, пошло назад, обманывая ее и призывая в лес.

Она достигла Луга Пещеры Ветра. И едва не вошла в дольмен, в свете незнакомых звезд почти ничего не видя между ортолитами. Она обогнула его, споткнулась о толстый корень, выползший из земли, и с трудом добралась до ворот их сада.

И не смогла найти защелку. Тогда она перелезла через ворота и тяжело приземлилась на лужайку с другой стороны.

Наступила странная тишина. Она стояла у изгороди, глядя на мучимые судорогой поля; на фоне серого неба виднелись черные силуэты деревьев и камней. Мужчина опять позвал ее. Теперь тон его голоса казался почти испуганным. Она посмотрела в его сторону и увидела три человеческих силуэта, бегущих к дому.

В третий раз прозвучало ее имя. От ручья на вершину холма поднимались люди, один вел несколько лошадей. За ними горели четыре факела, воткнутые в землю, и белая, похожая на человека фигура хаотически двигалась, как если бы танцевала. В небе летали птицы. Судя по звуку, они кружили над ее головой. Она бросила на них взгляд и тут же услышала, как кто-то движется у дровяных сараев.

На мгновение она подумала, что видит дерево. Потом увидела мужчину. Он вышел из ночных теней, и она заметила, что он носит длинные тонкие шипы, пришитые к темной деревянной маске, покрывавшей половину его лица.

— Боярышник, — пробормотала испуганная Таллис. — Я думала, что ты мой друг.

Она ворвалась в дом, с грохотом захлопнула заднюю дверь и заложила ее на засов. Потом остановилась в кухне, смотря на ручку. Когда неуверенно подергали, она закричала и метнулась в гостиную. И едва успела закрыть окно, как о стекло ударилась птица. Ее черное тело какое-то мгновение трепетало перед глазами девочки, потом птица пришла в себя и унеслась в ночь.

Передняя дверь была открыта. Она закрыла ее и заложила на засов, успев заметить палку Саймона на полу холла. Значит он бежал со всех ног и успел спастись.

На лестничной площадке она бросилась к окну и посмотрела в сторону земляных валов.

Между домом и лесом мифаго все еще горели огни. Двигались неясные фигуры.

— Я еще не готова, — прошептала она. — Гарри! Я еще не готова идти. Я еще не отметила Сломанного Парня.

Белая тряпка на конце рога. Она ясно вспомнила образ из видения. Ее крестильная сорочка, белая полоска, привязанная к рогу оленя. Вот то, что на обязана сделать. Первым делом! До того, как уйти!

Она бросилась в свою спальню.

Аккуратно закрыв за собой дверь, она какое-то время прислушивалась, а потом повернулась к окну, намереваясь увидеть, что творится в саду.

Там стоял мужчина и она закричала. В то же мгновение мужчина пошел к ней. Веточки боярышника, привязанные к его волосам, слегка шелестели. Он остановился посреди комнаты и протянул испуганной девочке какую-то маленькую вещь.

Таллис успокоилась. При слабом наружном свете она увидела, что окно за ним открыто и это тот самый мужчина из сада.

И он держал Куклу Найди Меня Опять!

— Я закопала ее в поле, — прошептала девочка.

Широкая ладонь взяла ее маленькую и вложила в пальцы испачканный землей кусок дерева. Оказалось, что он совсем не высок. И от него пахло листьями. Маска на его лице была сделана из мягкой звериной кожи, покрытой черной мехом...

— Ты Боярышник, — тихо сказала Таллис. — Я думала, что ты мой друг.

Боярышник тряхнул головой. Широкие губы, видимые из-под маски, растянулись в странной улыбке. И в нем было что-то очень знакомое. Он протянул руку и снял колючие ветки с ленты, опоясавшей голову.

— Я оделся, чтобы выглядеть, как Боярышник, — мягко сказал он. — Но все еще друг.

Его голос... он отозвался в сознании Таллис... навязчивый звук... такой знакомый...

Он поколебался и добавил:

— Хорошая защита от пожирателей падали.

Таллис вздрогнула. И не только от звука его голоса. Он говорил по-английски! Она ожидала услышать чужую речь лесных созданий, мифаго. Эта неуклюжая, но понятная речь удивила ее.

— Ты говоришь по-английски, — зачем-то сказала она.

— Конечно. Это язык моего отца.

Таллис задумалась.

— А на каком языке говорит твоя мать?

— Амбориосканти, — ответил Не-Боярышник.

Таллис сглотнула.

— Никогда не слышала о таком.

— Ничего удивительного. В этой земле на нем не говорят уже многие поколения. Амбориосканти означает тени-в-камне. Так называл себя народ, построивший огромные каменные сооружения; там из каждого камня глядит лицо мертвого. Моя мать была легендарной дочерью их великого предводителя. Ее звали Элефандиан. Быть может в вашем мире еще рассказывают о ней истории, хотя мой отец в этом не уверен. Тем не менее ее история ужасна, и ужасно закончилась. Отец знал ее совсем не долго, несколько лет; потом сердце леса призвало ее и она исчезла. У меня остались о ней очень слабые воспоминания...

— Как печально... — прошептала Таллис. Ее глаза привыкли к темноте, и она сообразила, что юноша — тот самый Юный Олень, которого она видела год назад и в честь которого назвала Ручей Охотника. Однако сейчас на нем было больше одежды: мешковатая рубашка, быть может шерстяная, и короткие штаны, сшитые из неровных полосок кожи и льна, странный и нескладный наряд.

Но этот голос... он все еще шептал в ней. Она уже слышала его, точно. Она знала этого человека, по другому месту, и, возможно, даже сейчас она могла бы вспомнить, где оно находится, но все произошло так неожиданно...

— Последний раз, когда я видела тебя, — сказала она, — на тебе были только маска и сапоги.

Юный Олень засмеялся.

— Тогда я не знал тебя. В тот момент я провел в этом запрещенном мире всего несколько дней, и умирал от голода. Тот олененок спас мне жизнь.

— Но почему на тебе почти ничего не было?

— Почему? Во время охоты рога и маска помогают мне думать как зверь, а сапоги из звериной кожи — двигаться, как зверь. Земля, покрывающая кожу, помогает мне прятаться. Только так можно убить оленя.

— А сейчас, ты тоже охотишься? — храбро спросила Таллис. — Почему ты носишь маску?

Он снял маску, блеснули зеленые глаза. Он обеспокоено поглядел на девочку, увидел ее изумление и слегка улыбнулся, одними губами.

— Значит ты знаешь меня...

Пораженная Таллис застыла, глядя на него широко открытыми глазами, почти испуганно.

Что она должна сказать? Что она может сказать? Что несколько дней назад она видела его лежащим у подножия дуба, почти мертвым? Что чувствовала, как уходит его жизнь?

Юный Олень — Скатах! Голос выдал его, и сейчас, при свете луны, она видела те же самые гордые, но нежные черты лица, ту же самую силу, тот же огонь в глазах.

Что она должна сказать?

— Ты знаешь меня? — спросил он.

У Таллис закружилась голова. Она видела его смерть и вот он вернулся из смерти, чтобы найти ее. Но, возможно, все не так: она создала эти видения, новый талант. То есть видела будущее. И вот Скатах, ни о чем не знающий, спокойно стоит перед ней, и только она знает об огненном погребении...

— Скатах... — прошептала она, глаза наполнились слезами. Человек перед ней вздрогнул.

Он не успел сказать ни слова, как снаружи раздался чей-то голос. Подойдя к окну, он что-то крикнул на странном языке. Заржала лошадь. Еще один крик, более требовательный.

На лице Скатаха появился испуг.

— Времени почти нет, — сказал он, поворачиваясь к девочке. — Что-то произошло... ты что-то сделала... мы больше не можем оставаться в запретном мире, слишком опасно...

Опять это выражение. Запретный мир.

— Мы должны идти, — сказал Скатах. — И мне нужна твоя помощь...

— Что такое запретный мир? — спросила Таллис.

Скатах нахмурился, ошеломленный вопросом.

— Этот, конечно. Разве есть другой?

В сознании девочки расцвела ложная идея.

— Ну конечно! Ты мифаго. Я создала тебя. Мои мечты создали тебя. Как написано в дневнике.

Юноша тряхнул головой.

— Я мифаго? Хотел бы я точно знать, кто я такой. Но, кем бы я ни был, ты меня не создавала. Я очень долго добирался до этого места. Много лет. Я разбил лагерь рядом со святилищем и провел здесь год, исследуя этот мир и наблюдая за тобой.

— Ты наблюдал за мной?

Он кивнул.

— Да. Мне потребовалось время, но, в конце концов, я понял, кто ты. Я видел габерлунги, женщин в масках. Вот они — мифаго. Я видел, что они следуют за тобой. Я видел, что они помогают тебе творить оолеринны, ворота, некоторые простые, а некоторые дикие... очень опасные... поэтому я открыл для тебя Книгу.

Открыл Книгу? Вот теперь Таллис поняла. Он имел в виду дневник, и лист, которым он заложил нужную страницу.

— Так это был ты? Ты открыл ее на той странице?

— Да, — прошептал Скатах. Крики снаружи не прекращались. На мгновение Скатах отвлекся, потом повернулся к Таллис и заговорил, очень озабоченным голосом. — Ты не должна была забирать Книгу из святилища. Она для тех кто, как и я, путешествует между мирами. И мне потребовалось много времени, чтобы отыскать ее. В ней сосредоточена огромная сила. Ее нельзя было забирать.

На какое-то мгновение она растерялась, потом поняла.

— Разрушенный дом? — спросила она. — Ты имеешь в виду разрушенный дом в лесу? Это твое святилище?

Скатах медленно кивнул.

— Об этом месте говорится в легендах.

— Обыкновенные старые руины.

— Это первый Лодж, место первой мудрости, первого прозрения. Человек, который написал слова Книги, родился от союза земли с берега реки и корней ив, которые растут там. У него был глаз, который видит и ухо, которое слышит; он был голосом, который пропел первые истории, и рукой, которая писала слова. Из его снов возник лес; из леса вышли его пророчества.

— По словам Кости он был трясущимся от старости чудаком...

— Ты не должна был брать Книгу, — твердо сказал Скатах. — Она принадлежит Теневому Лоджу и обвитому плющом ящику.

Странный рассказ потряс Таллис. «Книга» — самый обычный дневник, написанный ученым (по всем отзывам — очень эксцентричным человеком), и оставленный гнить в разрушенном доме. Но для Скатаха она — икона; Грааль; предмет, наделенный огромной мистической силой.

— Я дам ее тебе, — ответила она, — и ты вернешь ее на место.

— Ты должна вернуть ее на место, — резко сказал он. — Ты взяла ее. Положить обратно в обвитый плющом ящик, где она была. Потом ее найдут другие, те, кто захочет знать, что написано на ее страницах.

— А ты? — нерешительно спросила Таллис. — Ты нашел то, что искал?

Скатах на мгновение замолчал. Потом его глаза сверкнули и он поглядел на нее.

— Нет, — признался он. — И не думаю, что мог. Я пришел в святилище по странным причинам, очень личным. Я хотел найти кое-что, но даже сейчас я не уверен... мое ли это место? Или оно на самом деле запрещено для меня? Я часто спрашивал себя об этом, но ответа так и не нашел. Однако я знал, что испугался и должен найти тебя. Оказалось, что самое главное — найти тебя.

— Меня? — сказала Таллис. — Почему?

За окном опять кто-то сердито закричал.

— Джагутин беспокоятся, — прошептал Скатах, повернулся и уставился в ночь.

— Джагутин... — повторила Таллис, глядя на трех всадников; один из них держал черного жеребца Скатаха.

— Мои друзья... из сердца леса. Когда-то их было двенадцать... замечательная компания.

И тут он вскрикнул, от удивления, от ужаса. За всадниками, недалеко от Ручья Охотника, появился белый силуэт, выше деревьев. Судя по всему он увидел его в первый раз.

— Время вышло, — прошептал он. — Ты действительно сделала что-то такое и разрешила этой твари появиться здесь. — Он повернулся к Таллис и схватил ее за плечи. — Какое у тебя гурла? Как ты призвала его?

— Какое что?

— Животное! Твой проводник! — Скатах с ужасом посмотрел на нее, и внезапно вскрикнул, как если бы что-то понял.

Таллис смущенно отступила в полумрак комнаты. Она вспомнила о Земле Призрака Птицы. Неужели ее простое действие — отпугивание стервятников от тела принца — призвало эту кошмарную тварь?

— Почему тебе было так важно найти меня? — спросила она.

— У тебя талант к оолерингу. Созданию путей. В тебе есть что-то шаманское. Ты можешь открывать ворота. Но я сомневаюсь, что без гурлы ты можешь проходить через них. А я... Этот мир поймал меня в ловушку. Я надеялся на твою помощь, что вновь попасть в свой мир. Безусловно этот мир — мир моей первой плоти — не мой, в отличии от отца. Джагутин могут вернуться в сердце леса, но не я. Я не принадлежу этому миру. И этот лес — он тоже не мой. Я не могу проникнуть в место за краем леса, о котором говорил отец — в святилище лошади. Лес отвергает меня. А мне нужно вернуться в дом отца...

Таллис услышала печаль в его голосе. Скатах заколебался, потом прошептал:

— Я хочу опять увидеть его, хотя бы один раз, прежде, чем сердце леса призовет его. Прежде, чем он оседлает призрачный ветер и поскачет в Лавондисс… и за него...

Лавондисс!

Слово загрохотало в ушах Таллис. Сердце забилось. Душа улетела вверх. Слова и заботы Скатаха, растаяли, исчезли. В экстазе открытия она забыла о нем.

Лавондисс!

Наконец-то она нашла тайное имя! Долгие годы оно мучило ее и убегало от нее. Она подошла так близко. Она чувствовала имя, нюхала его, но никак не могла поймать; как тень, оно всегда было вне досягаемости.

И вот она схватила его! Имя, о котором говорил мистер Уильямс, похожее на Авалон. И очень похожее на Лионесс. [19] Все эти знакомые имена были эхом этого первоначального имени, память в фольклоре и легендах об имени, которое произнесли первым, чтобы описать теплое место, магическое место, запретное место... место мира; имя, которое использовали, когда великая зима простерла крылья над миром, когда холод и лед гнали охотников на юг, пожирали их кости и выдергивали их волосы, и они бежали от замерзшей души земли... мечтая о спасении.

И место мертвых, тоже: там мертвые возвращаются к жизни. Место ожидания. Место бесконечной охоты и постоянного праздника. Место юности, земля женщин, страна песен и моря. Старое Запретное Место. Потусторонний мир.

— Лавондисс... — выдохнула она, покатав имя во рту, попробовав на вкус слоги, дав слову создать образы в сознании, дав звукам, посланным мистическим ветром, пройти через себя.

— Лавондисс…

III

Очнувшись от полуяви-полусна, Таллис осознала, что Скатах исчез. Она бросилась к открытому окну и увидела его, сидящего на корточках на крыше флигеля в нескольких футах под ней и готового спрыгнуть на землю.

— Не уходи! — крикнула она. — Я должна узнать побольше о Лавондиссе!

— Тогда торопись, — крикнул он. — Если хочешь идти, иди сейчас.

Он еще говорил, а она опять увидела далекий силуэт, так напугавший всадников. Нахмурясь, она посмотрела на темные деревья у Ручья Охотника. И отчетливо увидела странное создание, огромное и белое; частично птица, частично человек; возвышающееся над деревьями; не летающее; идущее вдоль ручья и оглядывающее ночь в поисках дома.

— Что это? — прошептала она.

Рассмотреть детали было трудно. Однако она разглядела клюв и, присмотревшись, свет, играющий на огромном теле. И еще темную тучу вокруг него, как будто тысячи летучих мышей описывали круги в ночном небе. Из света, испускаемого телом, выскакивали темные силуэты и начинали медленно кружить над Лугом Пещеры Ветра.

— Нет времени! — крикнул ей Скатах. — Мы должны идти. Немедленно! Слишком опасно оставаться.

— Я иду с тобой, — быстро сказала Таллис, не отрывая взгляда от ужасного чудовища, стерегущего путь в Райхоупский лес. — Но мне нужно взять кое-что... чтобы пометить Сломанного Парня...

— Быстрее! — требовательно крикнул он. У изгороди три всадника звали своего предводителя, их лошади нервно крутились на месте, в ночном воздухе пылали факелы.

В небе мелькали тысячи крыльев.

Таллис бросилась к спальне родителей и открыла ящик, в котором хранились сокровища накопленные ими за всю жизнь: фотографии, одежда и клочки волос; и стала рыться среди этого хлама в поисках куска рога, подаренного ей Сломанным Парнем. Наконец она нашла его. Он оказался больше, чем она ожидала, изогнутый зубец в несколько дюймов длиной. Он был завернут в пожелтевший кусок белой крестильной сорочки и перевязан двумя голубыми ленточками. Он вынула рог из шелка и повесила его на грудь, спрятав обрывок сорочки за пояс.

Перебежав в свою комнату, она продела веревку в прорези масок, завязала узел и повесила их на шею. Достаточно тяжело! Она неловко подошла к кровати, на которой лежал тайный дневник, захлопнула книгу и метнулась к окну. Скатах уже сидел на лошади. Увидев Таллис, он закричал, почти зло.

— Если ты идешь, иди!

Один из его товарищей поскакал к птицеобразному монстру, высоко держа копье. Он мчался по голой земле, петляя между камнями и деревьями.

Таллис подобрала журнал и вылезла через окно на крышу флигеля. Потом спрыгнула на землю и тяжело упала. У ворот ее встретил Скатах, схватил за растрепавшееся платье и закинул на коня, посадив позади себя. Правой рукой она вцепилась в его шерстяную рубашку, левой держала книгу. Жеребец вздернул голову, маски застучали по боку, когда Скатах и двое остальных помчались через хаос поля.

— Кто это? — спросила Таллис, перекрикивая оглушительное хлопанье крыльев

— Ойзин, — закричал в ответ Скатах. — Я чувствовал, что он идет. Но думал, что мы успеем сбежать раньше...

Таллис вцепилась в юное тело всадника. Ее ноги были в синяках, зрение затуманилось — лошадь неслась тряским галопом. Она чувствовала себя больной и испуганной, и никак не могла оторвать глаз от странного создания у Ручья Охотника

— Он не может быть настоящим... — прошептала она.

— Самый настоящий, — мрачно пробормотал Скатах. — Но Дженвал не отступит... Вперед! — внезапно крикнул он, и Дженвал, с копьем, пришпорил лошадь, мчась к птицеподобной твари.

Скатах подскакал поближе, и Таллис увидела, что птицы, кружащиеся вокруг Ойзина, вылетают из его вытянутого тела. Она приносили с собой яркий свет зимы, кружили в мрачном небе настоящего мира, и уносились обратно в зиму. Гигантские крылья поднимались и опускались. Ночь пронзил исполненный отчаяния журавлиный крик; ветер неистово заметался вокруг сжавшейся Таллис.

Конь Дженвала брыкнулся и встал на дыбы, не желая погружаться в трясущееся тело мифаго. И в последнее мгновение лошадь взмыла в воздух, как если бы полетела. Сверкнуло копье, глубоко зарывшись в мягкую шею твари, и оба, лошадь и всадник, исчезли из вида, пройдя через тело Ойзина в круговорот ветра и снега.

Ойзин взорвался, выбросив из себя фонтан снега и льда, птиц и перьев. Таллис пригнулась пониже, ветер трепал ей волосы, клювы царапали спину. Скатах, отмахнувшись от бешенной стаи, ударил жеребца; тот перепрыгнул ручей, споткнулся, выпрямился и помчался под защиту леса так, будто за ним гналась сама смерть.

Следом неслись оставшиеся Джагутин. Дженвал исчез. Таллис оглянулась и увидела вихрь света, плывший в ночи, и густые стаи птиц, влетавшие в него; он медленно таял.

Скатах вез Таллис по извилистой тропинке, через поляны, заросшие шиповником и мимо мшистых камней, пока не очутился в старом саду перед домом. Она все еще прижимала к груди дневник Джорджа Хаксли. Она замерзла; книга отдавала ей последнее тепло. На мгновение они задержались на краю леса, глядя на мертвый дом, на залитую светом звезд тихую поляну с упавшим тотемом, на лоскуты и призраков. Убедившись, что вокруг никого нет, Скатах подвел коня к французским окнам и стоял на страже, пока Таллис возвращала книгу в святилище: открывала ящик, клала туда книгу и покрывала это тайное место слоями плюща.

Закончив, она мысленно поблагодарила человека, чья мудрость создала эту икону веры и поиска, а потом вернулась к своему юному оленю.

— Сделано, — сказала она.

— Теперь моя очередь, — прошептал Скатах. — Поехали. Если возник ойзин, значит пожиратели плоти не могут быть далеко...

— Пожиратели плоти?

— Ты видела их сегодня. Охотники за головами; они едят человечину. И я все еще не понимаю, при помощи какой магии ты привлекла их сюда.

— Земля Призрака Птицы, — тихо сказала Таллис, и почувствовала, как по телу Скатаха пробежал внезапный испуг. Он остановился и в упор посмотрел на нее. Он знал имя.

— Земля Призрака Птицы, — прошептал он, тряхнув головой, как если бы не мог поверить, что услышал эти слова. — Что ты сделала? Что ты сделала?

Таллис нервно коснулась его руки.

— Я покажу тебе, — сказала она. — Это луг. Луг Камней Трактли. Рядом с речкой.

— Тогда быстрее...

Она привела его к колючей проволоке, на которой все еще висела старая табличка. Хоронясь в тенях Райхоупа, они прошли по его болотистому краю и вернулись к Камням Трактли. Ойзин исчез, без следа. В ярком, расчерченном облаками небе не было ни одной птицы. Однако в воздухе стоял отчетливый неприятный запах, как от известки.

Казалось, что высокие дубы, стоявшие вокруг луга, содрогнулись, когда она приблизилась к Победителю Бури. Таллис показала Скатаху маску птицы, которую она вырезала на дереве. Юноша пробежал пальцами по отметинам на коре, скорее чувствуя, чем видя их.

— Когда ты сделала их? — спросил он.

— В начале лета, — ответила Таллис. — Пару месяцев назад.

Он засмеялся и хлопнул по дереву ладонью.

— Именно тогда, когда я почувствовал, что кто-то зовет меня в лес. Кто-то хотел, чтобы мы встретились... И именно пару месяцев назад я начал понимать, кто ты такая...

— Есть еще кое-что, — сказала Таллис. И она показала ему все поле, отмеченное защитительными символами. Показала места, где она зарыла кости черных дроздов, ворон и воробьев. Узлы из перьев, привязанные к терновнику между дубами. Вспомнила и о круге из птичьей крови и собственной мочи, который она нарисовала вокруг поля. — Земля Призрака Птицы, — сказала она, глядя на Скатаха и боясь даже подумать о том, что она могла бы ему сказать. — Я хотела, чтобы птицы не летали сюда и не клевали друга.

Вот теперь он посмотрел на нее бледными печальными глазами. Она чувствовала в нем беспокойство и поняла, что он знает. Но он все-таки спросил: — Какого друга?

Что она может сказать? Что будет правильным? Если он скажет ему правду, возможно он в панике убежит в лес и бросит ее. А она нуждалась в нем. Он знал лес, знал и мир, лежащий за лесом, пленивший Гарри. Она пообещала родителям привести Гарри домой, и, повстречав Скатаха, в первый раз почувствовала, что может выполнить эту крайне трудную задачу. Она нуждалась в Юном Олене, а он, похоже, нуждался в ней. Он мог помочь ей понять. И он знал множество уловок и все лесные пути. Рядом с ним она чувствовала себя в безопасности. И, в любом случае, она уже объявила, что любит его. Он был такой сильный и такой симпатичный. Она знала, что в ее сердце должно проснуться чувство к нему, и оно придет. Со временем.

Эгоистка! Эгоистка! сказала она себе, и все-таки опять выбрала путь труса, дрожа, но собираясь соврать.

— Это было видение. Видение битвы. Одна из закутанных женщин научила меня вызывать видения...

— Продолжай...

— Я видела битву, которая произошла здесь. Повсюду лежали мертвые тела. Самое начало зимы, сумерки, и начиналась буря. Вдали горели огни. По полю с мертвыми ходили старухи, отрезали головы от тел и снимали оружие...

— Бавдуин, — сказал Скатах дрогнувшим голосом, как будто открыл какую-то страшную тайну. Таллис, глядя на помрачневшего юношу, вспомнила это имя — Бавдуин — из ее рассказа о Старом Запретном Месте. — Проигранная битва, — сказал он. — Забытая армия... Бавдуин. Ты видела его. Видение о нем. — Он положил руку ей на плечо. — И ты там видела друга?

— Я видела бурю, а под ней птиц, много птиц, они кружились, как те, которые вылетали из ойзина. Ужасное зрелище, и я очень испугалась. Один воин подполз под этот дуб. Он был очень тяжело ранен. Я сказала ему, как меня зовут, и он назвал имя, которым я могу звать его. Мне стало жалко его, и он был таким дружелюбным. Я не могла смотреть, как ему выклюют глаза и использовала заклинание, чтобы остановить птиц. Потом я напугала старух и они убежали. Но они вернулись вместе со стариком, друидом или кем-то в этом духе. Его сила была больше моей...

— И что случилось потом?

Таллис пожала плечами.

— Оказалось, что это его друзья. Они забрали его, и я ничего не могла сделать, чтобы остановить их.

Она могла рассказать, что видела погребальный костер у подножия холма, и женщину, прискакавшую из леса, и ее волосы, выкрашенные глиной и яркие, как пламя. Но она не могла сказать Скатаху, что видела его судьбу.

Скатах, однако, стоял перед ней. Возможно, она уже выдала правду, каждым жестом, каждой недомолвкой.

— Как звали твоего друга? — спросил он.

Таллис почувствовала, что ее сердце забилось, как сумасшедшее, но прошептала.

— Скатах. Твое имя...

Он мрачно кивнул.

— Так меня назвала мать. На языке амбориосканти «скатах» означает «тот, который слушает голоса». Как только я родился, был произнесено пророчество, обо мне; вот почему я стал «Дур ската ахен». Самое обычное пророчество: «мальчик будет слушать голос дуба». Я всегда считал, что понимаю его смысл: когда я выросту, то стану сильным, как дерево. Воином. Победителем бури. — Таллис посмотрела на своего старого друга, молчаливое дерево, место видения. — Но, пожалуй, оно означает что-то другое, — продолжал Скатах. — Как-то раз я спал и услышал твой голос. Он доносился от дерева. И у тебя было видение...

Что он такое говорит? Неужели он верит, что в мире снов их сознания соприкоснулись? Похоже он не понял, что она говорила о его смерти. И, возможно... он прав.

— Кто-то очень хотел, чтобы мы встретились, — сказал он. — И связал нас при помощи видений. Какая-то потерянная душа? Какая-то «судьба»?

— Габерлунги? — рискнула предположить Таллис.

Скатаха она не убедила.

— Они мифаго. Они приходят из наших воспоминаний...

— Или воспоминаний моего дедушки, — тихо сказала Таллис, подумав о женщинах, которых видели в округе задолго до ее рождения. — А что с пожирателями плоти? Быть может они должны были связать нас?

— Нет, — сказал Скатах. — Они прошли в этот мир только сегодня... И, в любом случае, их сюда призвала ты. О, конечно! — Он хлопнул по твердой коре дуба. — Когда ты создала Землю Призрака Птицы в этом мире... ты создала ее в других. Многих других! Таллис, ты очень молода и много не знаешь, но твое сознание намного более могущественно, чем я предполагал. Твои таланты протянулись за лес и за время. Ты делаешь то, что могут делать только шаманы: изменяешь лес в своем мире и, тем самым, изменяешь леса во многих эпохах. Если твой талант использовать с осторожностью, то можно попасть во множество эпох и множество тайных мест. Джагутин, этот отряд странствующих рыцарей, используют пустые пути с того времени, как были сложены первые легенды. Каждый из них во власти времени и сна; они используют магию людей, вроде тебя, чтобы завершить цикл собственной легенды. Ты, создавая пустой путь, можешь воззвать как будущему, так и к прошлому, и тебя должен контролировать шаман. — Он погладил лицо птицы, вырезанное на Победителе Бури. — Но ты творила без всякого контроля. И натворила дел.

Таллис осознала, что юноша трясется. Она взяла его руку, холодную как лед.

И тут она вспомнила историю о Лесе Кости, и Ясень, которая терла веточки друг о друга, добавляла кость и посылала легконогого охотника в странный лес, где охота была магией.

«Я — Ясень, — подумала она. — Я — Ясень.»

— Я помню, как отец рассказывал о Земле Призрака Птицы, — продолжал Скатах. — Ужасное место. Место зимы и медленной смерти, место великой битвы. Место, где томятся в ловушке души. Темная часть Лавондисса. Когда ты создаешь его, оно призывает злых призраков из глубин двадцати тысяч лет. Ойзин и пожиратели плоти пришли именно оттуда. Придут и другие. Земля Призрака Птицы — злое место. Бедолага Дженвал... часть историй, которые рассказывают о Джагутин, содержит их Семь Путешествий под Луной. В одной из них рыцарь уничтожает гиганта, переодетого в птицу. Но я не ожидал, что он так быстро призовет свою судьбу. Обычно сначала появляются признаки зова...

Он нервно оглядел ночную землю, посмотрел в небо, понюхал воздух и послушал шуршание ветра.

— Так мало времени, — сказал он. — Мы должны вернуться на край леса перед рассветом. Мы должны найти твое животное-проводник.

Он взял Таллис за руку и они вместе добежали до дороги, ведущей в Райхоупской лес. Запыхавшаяся Таллис остановилась и сумела выдохнуть:

— Кто твой отец?

— Сейчас, боюсь, холодные кости, — ответил Скатах. — Я не был дома много лет, и мы бегали по разным лесам. Но, если он жив, он может нам много рассказать. Много лет он жил на самом краю Лавондисса. И он может объяснять намного лучше меня. Он понимает путь призраков, путь шамана, путь сна...

— Но кто он? Ты сам сказал, что он из моего мира.

— Ты читала о нем в Книге. Он — главная причина того, что я здесь. Он послал меня сюда. Но, боюсь, я подвел его...

— У-Дж... — сказала Таллис. Скатах остановился у края леса и напряженно смотрел на то место, где Дженвал уничтожил ойзина. Он казался напряженным, готовым к любому действию.

— Человек, живший в святилище, был большим другом моего отца. Его звали Хаксли. Он умер в этом, запретном мире; в него попала стрела, выпущенная десять тысяч лет назад. Но мой отец вошел в лес, подошел близко к сердцу и стал Уин-райятуком. Он нашел и мир, и магию.

Уин-райятук.

Часть слова Таллис узнала сегодня утром, после встречи с пожирателями плоти. Ребенок выкрикнул странные слоги, как если бы испугался... или узнал. Райятук.

А Уин?

Уинн-Джонс, ну конечно! Коллега Хаксли, маленький человек, помогавший Хаксли исследовать первобытный лес и живущих в нем мифаго.

Уинн-Джонс был ученым. Значит Скатах — получеловек-полумифаго, сын плоти и леса, ученого и мифа; сын дочери легендарного вождя, призванной духом земли и выполнившей соглашения своей собственной забытой истории.

Таллис хотелось подбежать и обнять своего мужчину, своего Юного Оленя. По причинам, в которые ей не хотелось вникать, она чувствовала к нему любовь и печаль. Но тут он внезапно радостно закричал и через высокую траву помчался туда, где человек вел хромающую лошадь к Полю Найди Меня Опять.

Дженвал пережил встречу с ойзином.

IV

— Джагутин — легендарные охотники, — прошептал Скатах Таллис позже, уже ночью, когда они сидели вокруг маленького костра, зажженного на поляне. Он рассказал, что в той легенде было много форм мифаго, восходивших ко времени, полностью неизвестном в запретном для Скатаха мире, Англии. Первые формы Джагутин был скорее искателями, чем воинами. Из всех кланов выбрали лучших охотников и поручили следить за тем, что позже назвали «Ледниковым периодом». Они обыскивали долины, плато и леса в поисках стад животных, и помогали кланам найти тепло и еду в мире, который решил их уничтожить.

Во время жизни в диких лесах Скатах встречал поздние формы всех двенадцати. Их число никогда не менялось, почему — не знал никто. Двенадцать всадников скакали вместе, двенадцать одиноких душ, которых схватил и тянул за собой ветер судьбы. Их могли призвать в любое мгновение, и голос, призывавший их, был голосом Земли, а фигура — фигурой Женщины. Ее называли Джагад. И когда она сгибала палец, один из Джагутин отправлялся путешествовать через века и никогда не возвращался. И входил в легенду.

Сейчас от всего отряда героев осталось только три всадника. Сам Скатах был «чужаком», фигурой, тоже прославленной в мифах. Сегодня вечером он решил, что Джагад решила призвать Дженвала, но нет: на этот раз героический поступок не оторвал воина от товарищей.

В последнее время появились другие формы Джагутин. Некоторые из них были дикими и странными: высокие, одетые в меха мужчины, с рогатыми головами или ветвями дерева, маскировавшими их настоящую природу. (Одним из таких деревьев был Боярышник, под который сам Скатах маскировался в земле «первой плоти», и одно из двух деревьев — наряду с дубом, — к которому Таллис чувствовала особую симпатию.) Уинн-Джонс рассказывал истории об Артуре, круглом столе и о рыцарях, одетых в броню, сверкавшую как вода при луне; ее не могла пробить самая быстрая стрела. На самом деле это были последние формы Джагутин, потерявшие свои древние имена. Скатах видел их мельком и ему они показались призрачными, почти не материальными. В основном он встречал более ранние формы, скорее дикие; они искали места и тотемы, смысл которых он не мог понять.

Но Таллис могла бы.

— Если бы я более внимательно слушал отца, — мрачно пробормотал Скатах. — Он так много понимал! Но, как я уже говорил тебе, в цикле легенд о Джагутин есть одна, рассказывающая об «изгнаннике», чужаке, сверхъестественной фигуре, обладающей знаниями и талантами, которыми не обладают сами Джагутин. В лесу такие персонажи изменяют легенду, придают ей другой вид. Если Гарри пришел в лес, он, скорее всего, путешествует вместе с Джагутин, в одной из их форм. Для тебя он настоящий человек, но для нас — существо из странного и загадочного «Иноземья».

При свете факелов улыбка Скатаха казалась очень знакомой.

— Завтра мы пойдем в глубь леса. И, что бы ни случилось со мной, ты должна слушать истории о Джагутин и смотреть во все глаза. Только так ты сможешь найти своего брата.

Внезапно он горько рассмеялся.

— Видишь? Я уже исполняю свою роль в рассказе. Я — существо из запретного мира, вернувшееся в землю отца и обнаружившее, что она для него закрыта. Я не принадлежу ни одному миру. Дженвал этим очень взволнован. Курундолок считает, что меня надо принести в жертву. Гвиллос согласился сопровождать меня к месту моей смерти. И все поступки моих друзей — часть легенды. Ты еще увидишь это. Ты будешь искать брата, но все, что ты сделаешь, все, что люди сделают вместе с тобой или для тебя — часть их мифа. Они не могут помочь сами себе. Как моя мать не смогла сопротивляться призыву к продолжению ее легенды. Она жила с изгнанником, призраком из запретного мира. И родила этому призраку ребенка. Потом Земля позвала ее и она ушла.

— Делать что?

— Нечто одновременно ужасное и чудесное, — печально сказал Скатах. — Закончить цикл рассказов, которые поразили бы тебя до глубины души, если бы ты услышала их.

— Расскажи...

— В другой раз, — твердо сказал он. — Сначала мы должны найти твое животное-проводник. Такое должно быть. Должно быть животное, которое постоянно наблюдает за тобой...

— Сломанный Парень, — прервала его Таллис. Она поняла это еще в своей комнате, несколько часов назад, когда Скатах впервые заговорил о гурле. — Но имей в виду: он жил в округе еще до моего рождения.

— Конь? — спросил Скатах.

— Олень.

— Ждал тебя, — уверенно сказал юноша. — Его послали ждать. Скорее всего ты сама.

— Разве такое может быть?

— Попытаюсь объяснить, — ответил он. — Годы, месяцы... в лесу они не имеют смысла. Когда я уходил, отец предупредил меня только об одном: разные части леса живут с разной скоростью. Поэтому в лесу все времена года перепутаны.

— Я должна найти зиму. Я точно знаю, что найду Гарри именно там.

Скатах успокаивающе улыбнулся.

— Конечно. И я сделаю для этого все, что в моих силах.

— Но я не могу бросить дом! — громко сказала Таллис с паникой в голосе. Курундолок зашевелился под толстыми шкурами, потом опять уснул. Таллис вспомнила слова отца. Мы не вынесем, если потеряем тебя; не после потери Гарри.

Она много лет пыталась заставить родителей поверить ей, понять ее, и в первый раз — в этот самый вечер, до того, как земля стала рожать камни и птиц — они согласились пойти с ней и посмотреть на то, что не давало ей покоя.

Она предаст их, если уйдет сейчас.

И разобьет их сердца.

Скатах, освещенный пламенем гаснущего костра, внимательно посмотрел на нее. Наконец он тихо спросил:

— На какое время ты можешь позволить себе уйти?

— Не поняла...

— Ты можешь уйти со мной на день?

Она никогда не думала о таком.

— Конечно.

— На два?

— Семь дней, — сказала она. — Они будут волноваться. Но если я дам им знать, что меня не будет только неделю, за это время они не сойдут с ума. Если я вернусь через неделю...

Скатах наклонился вперед и многозначительно поднял палец.

— На краю леса, не в чаще, ты можешь прожить месяц, а в твоем мире пройдет неделя. Отец был уверен в этом.

Таллис вспомнила дневник Хаксли и запись об отсутствии Уинн-Джонс.

— Месяц чтобы слушать, смотреть и спрашивать, — продолжал Скатах. — За месяц ты вполне можешь узнать, где держат твоего брата. Ты уйдешь на четыре недели, а вернешься через одну. И ты можешь уходить и возвращаться, используя собственные таланты. А я смогу попасть домой, с твоей помощью. Что скажешь?

— Нам нужен Сломанный Парень. Я должна отметить его...

— Он придет, — уверенно сказал Скатах.

Таллис улыбнулась и кивнула.

— Я согласна, — сказала она.

— Тогда давай спать. Завтра нас ждет трудное путешествие.

Несколько раз она видела Сломанного Парня в сумерках, дважды на рассвете, но никогда днем или ночью. Так что она последовала совету Скатаха, завернулась в грубое шерстяное одеяло, свернулась у горячих угольков костра и устремилась в сон.

И желанный отдых пришел к ней, усталой и растерянной. Ей снилось, что она, как призрак, летит через густой лес, вылетает на широкое горлышко и через глубокое ущелье с отвесными склонами глядит на странный замок, возвышающийся на лесистых утесах в миле от нее. Она опять поворачивается лицом к лесу, но деревья ускользают в сторону и к ней устремляется огромная стена из снега и льда, приливная волна зимы. Перед ней, спасая свою жизнь, бегут несколько человеческих фигурок.

Они пробегают мимо, от них пахнет смертью. Среди них ребенок, несущий маленький деревянный тотем, совсем не похожий на огромный гниющий идол в саду разрушенного дома. Ребенок кричит: райятук. Снег настигает их. Они барахтаются в нем и громко кричат, и Таллис тоже кричит, стараясь подняться над крутящимся льдом; она хватается за холодные мертвые ветки деревьев и карабкается к свету, а жидкая зима пытается утопить ее.

Сражаясь с набегающим приливом она видит пещеру, зев которой широко открыт. Рев оглушает ее.

Звериный рев, он все ближе и ближе...

Опять и опять, и она узнает его. Она почти утонула, но кто-то трясет ее; друг, он заставляет проснуться...

Проснись... проснись...

Она открыла глаза, но часть ее продолжала спать. Огонь еще мерцал, его сладкий дым поднимался в ночное небо. Около нее на корточках сидела женщина. Образы из сна закувыркались, огонь мерцал и менялся. Проснулась, но еще сплю. Таллис оказалась мире, расположенным между двумя состояниями сознания, где ходят мифаго, где женщины-габерлунги легко могут дотянуться до нее.

Шшш, сказала Белая Маска.

Старая рука на молодом лбу, гладит мягкую кожу. Сознание Таллис течет через летнюю ночь как быстрая сверкающая река, вода в которой — поток слов; мимо скользят берега, наполненные образами из легенд: зверями, людьми, высокими каменными замками и странными пейзажами.

Шшш, сказала Белая Маска.

И Таллис почувствовала, как в ее текущее сознание вливается история, оставляя отпечаток простоты, силы, древности... Та самая история, вытекшая из начала, из источника, из магии... И в ней была музыка: в порывах ветра, в хлопанье шкур о деревянные рамы, в ударах камня о камень. И в криках охотников, глядевших в лицо смерти в ужасное время льда и кошмарных животных; они шли на юг по замерзшим рекам, в поисках места, где можно найти еду и согреться...

Снег хранит старую память.

Земля помнит все.

Мы прошли через бурю к концу неудавшейся охоты.

Ясень замерзла, устала, состарилась.

Мы поместили ее в лоно снега.

Мы выдохнули наши души на ее бледную кожу.

Она запела о великих охотах.

Она запела об огнях в больших убежищах.

Она запела об огнях, которые горят бесконечно.

Юный Арак держал костяной нож.

Он вырезал деревянный глаз для умирающей Ясень.

Он вырезал лицо Ясень на живом дереве.

Мы поставили новый глаз Ясень на ее замерзшее тело в снежном лоне.

Новое дерево посмотрело на Ясень. 

Буря разделила нас, клан от клана, род от рода.

Когда земля открылась, мы были молоды.

Мы обнимали темноту и безопасность.

Наш огонь почти погас.

Волки размером с медведя убегали от снега.

Медведи, кусающиеся как волки, умирали на ходу.

Замерз гордый олень.

В глазах оленя застыла память о стаде и охоте.

В наших телах текла холодная кровь.

В черных деревьях вода стала льдом.

Деревья стояли холодные и безжизненные, как камни.

Дух солнца не утешал нас теплом.

Наши животы наполнил холод.

Земля стала нашим врагом.

Те, на кого мы охотились, убежали от ледяных рек вслед за зимним гусем.

Род медленно шел за ними.

Снег пропах сладким запахом свежей крови.

Быстро прибегал волк.

Земля родила хищных птиц.

Огонь горел в Земле Призрака Птицы.

Кости рода дымились и они шли туда.

Весь род плакал от деревянной улыбки Ясень.

И весь род слушал голос из дуба.

Юный Арак странствовал по невиданным местам земли.

Арак странствовал по запретным местам земли.

Но он потерял все и вернулся домой.

Снежные стены берегли его.

Он опять вернулся домой.

Снег хранит старую память.

Земля помнит все.

Вот то, что я помню.

Проснись, Таллис! Проснись!

Зверь ревет. Он уже над ней. Его зловоние окутало ее.

— Таллис! Вставай!

Таллис, слишком быстро вырванная из сна, села, смущенная и напуганная. Потом страх исчез, и вместе с ним холод. Она была закутана в попону лошади Скатаха, костер почти догорел. Все трое Джагутин стояли, глядя мимо темных деревьев. Раннее утро освещало их темные лица, кусочки золота на выдубленной непогодой коже и изодранную одежду. Пепел от костра медленно поднимался вверх, подхваченный легким ветерком, дующим на лужайке. Лошади тихо дышали, трясли головами и натягивали привязь.

Я прикоснулась к источнику. Это история с самого начала... Я прикоснулась к источнику. Я подошла близко к Гарри. Он там, я уверена. Я прикоснулась к источнику. Гарри — источник...

Скатах глядел на нее, но не видел; он прислушивался. Мгновением позже звук повторился, безусловно рев оленя-самца.

— Сломанный Парень! — сказала Таллис.

— У ручья, — согласился Скатах. — За Землей Призрака Птицы.

Таллис вскочила на ноги, с серой шерстяной попоной на плечах. Вокруг нее уже кипела бурная деятельность. Лошадей нагрузили и повели по узкой тропе к краю леса. Скатах закидал костер и надел кожаный рюкзак. Таллис повесила на шею маски и нащупала в кармане крестильную рубашку.

Слишком много всего случилось, и слишком внезапно. Она подумал о доме; родители наверно еще спят. Она не сказала им, что уходит, не попрощалась с ними. Они будут беспокоиться, даже если она уйдет всего на несколько дней. Она обязана оставить им весточку.

Утро было туманным и мокрым. Вместе с Джагутин она обогнула лес, пересекла болотистое поле и оказалась у тонких деревьев, окаймлявших Ручей Охотника.

— Олень должен быть где-то здесь, — прошептал Скатах. Курундолок завел лошадей в холодную воду и дал им напиться, а сам нервно выискивал любой знак оборванного оленя. Таллис пошла через мокрый папоротник, вытаскивая попону каждый раз, когда она запутывалась в шиповнике.

Стояла полная тишина, даже птицы замолчали. Росистый туман неторопливо плыл в воздухе. Лес застыл, как животное, сдерживающее дыхание и наблюдающее за хитрыми движениями хищника.

И, внезапно, в этой тишине кто-то громко выкрикнул ее имя, тоном даже не беспокойства, а ужасного страха.

Скатах посмотрел вверх, его бледные глаза сверкнули. Но Таллис глядела на поле у далекого горизонта, где еще вчера вечером стояли странные камни и деревья; сейчас они исчезли и не осталось ни одного следа силы, проявленной землей. Там бежал человек, мужчина.

— Таллис! — закричал ее отец, с паникой в голосе. Она содрогнулась, на глазах появились слезы. На нем была ночная рубашка, полы которой хлопали на бегу. Он запнулся, потом выпрямился, маленькая темная фигурка, едва видимая в полутьме.

— Быстрее, — пробормотал Скатах в сторону леса. Лошади забеспокоились. Дженвал что-то сказал им, гортанным голосом, и погладил одетой в броню рукой морду одной из них, пегой.

— Я должна сказать ему, что у меня все хорошо, — сказала Таллис. — Попрощаться...

Но Скатах потянул ее вниз.

— Нет времени, — сказал он. — Смотри! Там!

Из тумана вышел Сломанный Парень и чопорно вошел в ручей недалеко от беспокойных лошадей. Джагутин подались назад, разрешая огромному зверю пройти мимо. Его рога задели свисающие ветви ольхи, растущей у ручья, изо рта вырвался клок тумана. Он заметил девочку, и его темные глаза сверкнули. Перед ним летел его запах и уносился к Райхоупскому лесу.

Скатах стянул попону с плеч Таллис и подтолкнул ее вперед.

— Быстрее. Привяжи тряпку. Отметь его. Сейчас этот зверь — твой господин. Он покажет дорогу.

Таллис пробралась через подлесок и вошла в воду. Отец все еще звал ее. С деревьев вокруг Земли Призрака Птицы взлетели вороны, поля огласила птичья песня.

Оказавшись перед оленем, Таллис почувствовала знакомое потрясение. Она поглядела на гигантского зверя, протянула руку и пробежала пальцами по грубым волосам на его морде. Сломанный Парень медленно наклонил голову. В его зрачках отражалось лицо: темная кожа, глаза широко открыты, рот странно искажен — без сомнения ее; за ним виднелась зимняя картина: снег, по нему идут три темные фигуры, и еще одна; они выходят из зверя и уходят в сознание Таллис.

Ее окутали запах и тепло. Она почувствовала дыхание у себя на шее, вес его тела на своем. Кожу закололо, тело возбудилось, неожиданно и смущающе. Он был так близко. Она поглядела за него, как в синее небо. И почувствовала давление в его движениях, входившее в ее тело и выходившее из него...

Мгновение прошло. Таллис, запыхавшаяся, покрасневшая, привязала клочок крестильной рубашки на сломанный отросток рога, сделав двойной узел, для верности. Пока она вязала узел, пальцы ощутили три глубоких зарубки на роге; возможно метки Оуэна.

Сломанный Парень поднял голову и заревел, потом протиснулся мимо девочки, так сильно толкнув ее телом, что она тяжело плюхнулась в воду. От неожиданности она схватилась за ожерелье из тяжелых масок и веревка лопнула. Маски упали в ручей, и ей пришлось собирать их; одна из них уплыла и не было времени ее догонять. Скатах, оказавшийся сзади, подтолкнул ее, направляя вслед за широким крупом оленя в сторону Земли Призрака Птицы и Райхоупского леса. Джагутин уже сидели на лошадях. Лошадь Гвиллоса запаниковала, встала на дыбы и начала беспокойно метаться по кругу. Он крикнул на нее и она успокоилась. Недалеко от него, согнувшись и оперев руки о колени, стоял запыхавшийся отец Таллис; его лицо пылало, из глаз бежали слезы.

— Папа! — крикнула девочка.

— Таллис! — прокричал он в ответ. — Не уходи. Не уходи, ребенок. Не бросай нас.

— Папа, я ненадолго. Всего на неделю.

Но злой крик Скатаха заглушил ее голос.

— Вперед. Нет времени... Ты уже открыла великолепные ворота. Смотри!

Он закинул ее на узкую спину самой маленькой из лошадей. Джагутин, расплескивая воду, быстро переправлялись через речку вслед за оленем. Таллис устроилась в седле, одной рукой держа маски, а второй вцепившись в поводья. Скатах возбужденно закричал, радостно и торжествующе, и с такой силой хлопнул лошадь по заднице, что Таллис подпрыгнула в седле; потом проехала через занавес из веток.

И тут же увидела, о каких «воротах» говорил Скатах: пустой путь, который она создала при помощи животного-проводника. Здесь, в мире ее отца, он выглядел как ограда из высоких деревьев и густых кустарников. Но в мире Таллис земля между высокими, заросшими кустами откосами резко опускалась в лощину, загадочную и лесистую, которая, казалось, уходила в самое сердце земли; солнечный свет сверкал впереди, прорываясь через плотную крышу нависшей над лощиной листвы.

А вдали крутился белый вихрь, заставивший ее вздрогнуть; первый знак зимы, преследовавшей ее с рождения...

Холодное место. Запретное место. В котором странствует Гарри. В котором потерянная песня мистера Уильямс стала мелодией ледяных ветров.

Границы Лавондисса…

Скатах ударил лошадь ногами и поскакал вниз, в лощину, в потусторонний мир. Джагутин последовали за ним; только Дженвал повернулся и поманил за собой Таллис, его лицо сморщилось от улыбки. Дружеской улыбки. Он крикнул что-то на родном языке; вперед, без сомнения.

Таллис почувствовала, как ее лошадь тоже поскакала галопом, как если бы хотела поскорее вернуться в мир, так долго закрытый для нее. Скача вперед, Таллис увидела камни, ограничивающие пустой путь, и подумала о дедушке и о пути, который он нашел, сидя на сером камне и глядя в том направлении; возможно он даже мельком увидел мир, который не позвал его. На его мертвом лице застыло довольное выражение.

Перед тем, как плеск воды заглушил все остальные звуки, она услышала голос отца, выкрикивающий ее имя, скорее настойчиво, чем печально, очень далекий, как если бы он был в миле от нее, в сотнях лет.

Она оглянулась и увидела его. Он стоял в ручье, его промокшая ночная рубашка повисла на плечах; он смотрел на нее, тянулся к ней. В последнее мгновение перед тем, как расстояние и потусторонний мир поглотили ее, она увидела, как он нагнулся и подобрал маску, которую она уронила.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

В Неведомом Краю

Все пусто перед нами.

И во сне не приснится, что ждет нас

в том неведомом краю.

Уолт Уитмен

ЗЕМЛЯ ПРИЗРАКА ПТИЦЫ

Домик Мертвых

В мир пришло новое воспоминание; произошло изменение. И должно было остаться на несколько недель. Оно подействовало на все: лес, реку, поляны духов с гигантскими деревянными статуями, домик мертвых на холме... Оно подействовало даже на тутханахов, неолитический клан, живший в этой части лесной страны.

Вначале старик, известный в клане под именем Уин-райятук, думал, что изменения произошли из-за его дел — последняя рябь генезиза от первозданных частей его сознания, все еще связанных с первобытным лесом. Но скоро сообразил, что это невозможно. Он нашел покой, и его подсознание освободилось от неясных древних грез. Уже много лет он жил в покое.

Нет, это сверхъестественное неуловимое изменение произошло из-за чего-то другого.

Он пришел на поляну духов, побродил среди гигантских идолов, изучил каждое мрачное лицо и послушал их голоса. По охотничьей тропе прошел через удушающий лес и вышел на усеянный боярышником склон низкого холма. Сквозь плотную поросль деревьев, усеянных красными ягодами, виднелась стена из меловой земли, возведенная вокруг верхушки холма; ее покрывала ограда из колючего терновника. Уин-райятук прошел через густой подлесок, отодвигая в стороны колючие ветки, и добрался до разрушенных ворот, чьи деревянные столбы упали, не выдержав натиска земли и камней.

Потом он протиснулся за ограду, на травянистую лужайку.

Еще вчера ворота стояли, а через кусты вела широкая дорога.

Он забрался на земляную стену и посмотрел на север. Солнце только что взошло, красноватый туман покрывал лес. Листва казалась темным морем, бесконечно вытянувшимся к горизонту. Ветер, дувший из сердца леса, стал ледяным; в воздухе пахло зимой, времена года смешались.

Уин спустился на землю и пошел вдоль полукруга высоких изваяний, которые стерегли дорогу в домик мертвых. Ровно десять и на их лица было трудно смотреть; за ним неотступно следили древние глаза.

Наконец он остановился и мрачно улыбнулся. Лицо одной из статуй изменилось, и очень значительно. На мертвом дереве выросли молодые ветки. В молчаливом тотеме появилась новая жизнь, прорвавшаяся наружу через черную гнилую кору.

Он должен был знать. Ну конечно! Он должен был понять. В конце концов, он не только Уин-райятук: Уин-голос-из-земли. Он чужак. Ученый. Единственный человек, изучавший живые мифологические образы собственного подсознания... здесь, в лесу мифаго.

Он насладился мгновением иронического самоунижения, потому что видел только кусочек магии, которая жила, скрывалась и выходила наружу — обнаженная и вонючая — из опавших листьев этого странного мира.

Тем не менее он должен был распознать причину изменения намного раньше.

Тутханахи называли этот тотем Тень-невидимого-леса. Создатель-Холмов. Но у него было и древнее имя, которое Уин обнаружил давным-давно; оно содержало в себе силу, благодаря которой запечатлевалось в молчаливой части сознания: скоген.

Скоген шел внутрь, в сердце леса, и он пришел снаружи. Из мира, который Уин-райятук помнил очень смутно.

Он шел к земле тутханахов, и вся земля, весь лес сжималась перед его безумием.

* * *

— Уин! Уин-райятук!

Девичий голос прилетел издалека. Он потревожил его покой, нарушил ход его размышлений о лесе. Какое-то время он не обращал на него внимания. Потом сообразил, что сидит на холодном дерне уже несколько часов, и его семидесятилетние кости болят. Солнце стояло намного выше. Ближе к сердцу леса еще стоял туман, но на испещренной тенями земле уже играл яркий свет.

Уин неловко встал, сбросил с себя насекомых и отряхнул грязь с пятнистых штанов, сделанных из шкуры волка, потом растер сведенные мышцы. И обратил внимание, что тени от тотемов собрались вместе: одна тень, один голос. Повернувшись, он посмотрел на большой полукруг сломанных и гниющих идолов: райятуки. Все разные, они уже стояли здесь, когда он пришел в эту землю. Кто-то побывал здесь перед ним, создал тутханахов, тотемы и поляны духов. Он живет в сне другого человека. Но он знал имена тотемов, всех: Скоген (тень леса), Соколица (полет птиц), Оолеринница (открытие старого тракта), Морндун (призрак, который ходит)... и всех остальных; знакомые имена, знакомые функции, и все-таки странные, даже ужасные.

Оказавшись здесь, среди тутханахов, он стал Уин-райятуком. Теперь эти тотемы принадлежали ему, и он влиял на них, менял их по-своему. Управлял ими. Он слушал их голоса и узнал, что они говорят одним голосом. Они стали его оракулом. Так они действовали в мифах, так работала магия этого мира, работала для него. Но ученый, стоявший за шаманом, давно распознал в каждом из раскрашенных лиц бессознательный механизм высвобождения символов, находящихся в первозданных областях его сознания; десять тотемов, собравшихся вместе, обеспечивали могучее высвобождение видений как внутрь, так и наружу.

Его оракул. 

Стоя между деревянными монолитами, он мог видеть то, что они охраняли. Домик мертвых. Краиг-морн, на языке тутханахов: кожа-холодный-земля-место. Он всегда думал о нем, как о пристанище для костей.

Насколько он смог судить, тутханахи были кланом из позднего неолита, приплывшими сюда с запада Европы: они строили домики мертвых; резали дерево и камень; охотились больше, чем выращивали; были не жестоки и обладали развитой концепцией потустороннего мира: они запускали в большие водовороты маленькие лодки и уходили по спирали внутрь земли, в «море-света». Он исследовал их легенду, которая превратила этот конкретный клан в миф. Безусловно они были теми самыми легендарными строителями гигантских мегалитических могильников, разбросанных по Ирландии, Британии и Франции. И ими правило божество — дух реки.

Конечно тутханахи были мифаго, но их создавал не он. Кто-то побывал здесь до него, усеял этот мрачный лес осколками своих снов. Но среди тех, кто вышел из его «первоначального эха», нейромифологической зоны первозданного подсознания, был ребенок. И этот ребенок зачаровал Уина. В высшей степени. И вселил в него ужас.

Десять гигантских деревьев глядели на него, их лица не столько представляли предков создателей тотемов, сколько являлись символами бессознательного. Похожие на собаку, луну, рыбу, сову или призрака, они были проявлениями более глубоко образа, и вместе давали силы творить видения.

Как бы он хотел попасть в мир, в котором родился — только для того, чтобы обсудить эти идеи с другими учеными. Он так много видел. Он нашел потерянные легенды. Он понял механизм наследования из прошлого. И не было никого, ни одной души, кому он мог бы рассказать об этом. Он все записал на листах пергамента, добытых у странствующих мифаго из будущих времен, или сделанных им самим из глины и обрывков одежды, найденной в лесу: материальные остатки растаявших мифаго, поглощенных лесом.

— Уин!

Через колючий кустарник пробралась девочка и забралась на земляной вал. Она изумленно посмотрела на изменения и видимо встревожилась. В руке она держала маленькую черную куклу, а на ее груди висело грубое костяное ожерелье, которое задребезжало, когда она проскольнула внутрь загородки.

— Почему ты пришла? — спросил Уин у дочери.

Она стояла перед ним, круглолицый ребенок, завернутый в серые и коричневые меха, в сапогах и брюках [20] из оленьей кожи. Светлое лицо, темно-коричневые, почти миндалевидные глаза. На верхней губе бусинки пота. Несколько дней назад ее черные волосы заплели в косички и смазали жиром, для блеска. Сейчас они расплелись и в них застряли кусочки листьев.

— Это мой первый райятук, — сказала Мортен, протягивая куклу отцу. — Я сделала ее сегодня утром.

Уин взял куклу и повертел в пальцах. Мортен обожгла ее на огне. Узнаваемого лица не было, но она выцарапала круги, достаточно характерные. Чутье, рожденное годами опыта, подсказало ему, что она использовала терновник.

— Как она может быть райятуком, — много значительно спросил он. Мортен озадаченно посмотрела на отца. — Из какой части дерева ты ее сделала?

Внезапно она поняла и усмехнулась.

— Из ветки...

— Значит это ?..

— Инъятук! — крикнула она. — Голос ветра!

— Верно! Ствол переносит голос костей, которые живут среди камней земли; ветви распространяют голос семян, насекомых и крыльев птиц. Совершенно разные функции.

Мортен посмотрена на десять огромных идолов, райятуков.

— Скоген изменился, — нахмурившись сказала она. — Он другой.

— Опять ты права... — Уин был доволен собой. Он предсказал, что Мортен — наполовину человек, наполовину создание леса, как и ее пропавший брат, бедный Скатах — будет замечать изменения, как человек. Тутханахи, мифаго, их не ощущали.

— Скоген изменился. Что это говорит тебе?

Она пробежала пальцами по костяному ожерелью; прикосновение к холодным гладким бусинам вселяло в нее уверенность. Чудесные сияющие глаза девочки завораживали его; ее мать тоже была прекрасна. Теперь от красоты остались только холодные кости, ставшие коричневыми в затхлом воздухе домика мертвых.

— У земли новый голос, — ответила Мортен.

— Да. Голос снаружи, из мира призраков, о котором я часто рассказывал тебе.

— Англия, — сказала она, верно произнеся имя.

— Да. Кто-то из Англии. Он идет сюда. И он вызвал изменение.

Уин протянул дочери руку. Она с радостью взяла ее одной рукой, держа куклу в другой. Они медленно обошли полукруг статуй. Что-то мелькнуло в открытом входе в дом костей.

— Шакал! — прошептала встревоженная Мортен.

— Птицы, — возразил отец. — Птицам разрешено летать между мертвых. Но только им.

Девочка расслабилась. Они продолжали медленно идти. Над лесом собралось темное облако. В воздухе пахло снегом.

— Десять масок, чтобы видеть деревья, — продекламировала Мортен слова отцовской магии, — и десять деревьев, чтобы переносить голоса...

— Когда они говорят? И о чем?

Она забыла ответ. Уин взъерошил ее волосы и улыбнулся.

— Тогда расскажи, что они видят!

— Да! Деревья отбрасывают более длинные и старые тени, чем тутханахи. Они видят дальше, чем могут видеть люди.

— Отлично! В конце концов мы сделаем из тебя Мортен-райятук!

Опять что-то зашевелилось в домике мертвых. Уин нахмурился и толкнул Мортен назад. Она была еще маленькой и ей не разрешалось заходить за охранный круг деревьев.

— Это не птица, — сказала Мортен, широко открыв темные глаза. Она прижала куклу к груди, как если бы защищала ее.

— Кажется, ты права.

Уин-райятук осторожно прошел между идолами, задевая их массивные тела плечами. Ему показалось, что земля слегка вздрогнула, когда он вошел в запрещенное место. Узкий вход в домик мертвых был темным и пустым. На человека обрушился сильный запах разложения, пепла и гниющих тел. Трава, росшая на покрытой дерном крыше, стала слишком длинной; верхушки камней, образовывавших вход, спрятались под дерном. Самые естественные изменения. Но то, что произошло в течении ночи, было работой скогена. Вдоль входа стояли шесты с унылыми тряпками, одеждой мертвых, хлопавшими на ветру; тишина дома костей поглотила плоть, которую они когда-то согревали.

Уин-райятук вошел в темноту, его владения, и пошел по длинному внутреннему проходу. Крышу поддерживали два ряда дубовых колонн. Между стволами стояли урны с прахом тех, кого сожгли, и выдолбленные камни, в которые помещали серое вещество из их черепов — угощение для птиц. В других местах находились кости тех, кто умер бездетными. В дальнем конце дома лежали сморщенные воняющие тела двух утонувших тутханахов. Их нельзя было сжигать, пока дух воды не выйдет из их тел.

Безусловно здесь побывали шакалы. На каменном полу валялось несколько мясистых костей со следами зубов. Свою долю получили и падальщики: для них было оставлено несколько дыр в крыше. Через эти травянистые окна в дом проникал слабый свет. В тенях летали две птицы.

А вон там...

В полумраке зашевелилась испуганная тень мальчика, прилипшего к полу. Он держал длинную кость ребенка.

— Положи ее обратно, — мягко сказал Уин-райятук.

— Мне она нужна, — возразил Тиг.

— Положи ее обратно. Ты должен был сначала спросить меня.

Мальчик метнулся за одну из деревянных колонн. Уин вышел на свет и встал перед входом, ожидая. Через несколько минут появился Тиг, прижимая к груди бедренную кость ребенка. Он остановился перед Уином и оскалил зубы, как зверь, готовый к схватке. Дикое зрелище.

— Верни кость в краиг-морн, Тиг.

— Мне она нужна. Ты не должен забирать ее у меня.

— И для чего она тебе? Что ты будешь делать с ней?

Тиг съежился и посмотрел направо, на охранный круг тотемов; они отвернули от него лица. Он был напуган, но вел себя вызывающе, и Уин уже какое-то время ожидал этого момента. Не так давно Тиг изменился. Он остался восьмилетним мальчишкой с острым эльфийским лицом, кошачьими глазами и черными волосами, завязанными лентой из шкуры выдры, но детского в нем стало меньше и он начал выглядеть как труп: вытянувшийся, изможденный и смертельно бледный. Уин достаточно хорошо знал, чем мальчик занимается: он «путешествует», «летает...», выходит из своего тела; часть обычной практики шамана. Самое нормальное изменение, скоген тут ни при чем. Но напряжение и физическое истощение уже брали с него дань. На нем были такие же штаны из волчьей шкуры, как и на Мортен, но он воткнул в них сотни острых костей птиц; некоторые из них вошли в его тело, черная кровь запятнала серый мех. И он исполосовал себе все лицо (хотя и не очень глубоко). Он хотел стать шаманом, стражем памяти. Но еще не стал даже райятуком.

— Что ты будешь делать с ней? — опять спросил Уин.

— Я изрежу ее и высосу призрак, оставшийся в ней.

Уин покачал головой.

— Призрак этого ребенка уже вернулся к людям. Когда они съели его тело. В кости нет никакого призрака.

— В кости всегда есть призрак. Я высосу его и как следует наемся. И стану белой памятью жизни, могильным приведением, самой костью. А кости всегда переживают перья. Моя костяная магия станет сильнее твоей птичьей.

— Ты Тиг, еще мальчик. У тебе нет магии. И ты — мой сын.

— Я не твой сын... — зло прошипел Тиг, тряхнув головой.

От жестоких злых слов мальчика Уин вздрогнул и замолчал. Он посмотрел на Тига. В раскосых глазах не было слез, но, все-таки, мальчик заколебался.

Итак он догадался. Удивительное дело, для мифаго. Уин всегда знал, что рано или поздно Тиг узнает правду о своем рождении. Так рассказывал миф — Тиг должен был догадаться. Он уже давно понял, что у него нет матери. И тутханахи, кормившие и одевавшие его, всегда относились к Тигу настороженно. Вместе с Уином и Мортен он жил в маленькой квадратной хижине, за деревней, но большую часть времени проводил на лесных полянах, редко заглядывая домой.

Тутханахи были олицетворением легенды. Как и Тиг. Два мифа — тутханахи и Тиг — наложились друг на друга. Такое странное сращение двух историй создало новую, одну из самых ранних из цикла об «чужаках»: мальчик со странным талантом живет среди народа, которому предназначено стать великим под его руководством. Через несколько тысяч лет этот миф повторится в более запоминающемся виде! Но суть не изменится, останется той же, что и четыре тысячи лет назад. Много столетий этот неолитический клан жил странной жизнью, поклоняясь не одному, а десяти тотемическим существам. Тиг должен что-то сделать с ним, возможно преобразовать своей магией, подействовать на сознание людей. В любом случае ко времени рождения Уина эта история давно стерлась из живой памяти людей всего мира; тем не менее она обладала огромной силой и, конечно, сохранилась в тенях...

Сам Уин не играл никакой роли в историях Тига и строителей мегалитов. Его проницательность, мудрость, понимание природы, понимание людей, все это неизбежно привело к тому, что он стал шаманом клана. В конце концов, не зря же он закончил Оксфорд! Он хорошо ел и хорошо одевался. С ним советовались по поводу охоты. Он женился в клане и ухитрился зачать ребенка (и сам поразился своей потенции).

Раньше он жил в самой деревне, сейчас выстроил дом за ее изгородью. И его постоянно беспокоила одна мысль: теперь, когда он стал шаманом, не должен ли он сыграть какую-то роль в истории Тига?

— Я считаю, что земля меняется, — сказал Уин-райятук мальчику. — А ты что скажешь?

Тиг понюхал воздух.

— Пахнет новой зимой. Новым снегом. Да. Меняется.

— И почему?

Тиг какое-то время напряженно размышлял, потом что-то понял.

— Новый призрак в стране, — зло прошептал он и громко сказал: — Я должен сразиться с ним. А для этого мне нужна сила людей!

И он вызывающе тряхнул костью.

Мортен, стоявшая за спиной Уина, беспокойно поскребла ногтями по одному из тотемов. Тиг посмотрел в ее сторону, но ничего не сказал. На самом деле они не были братом и сестрой, но жили в одном доме и оба, когда-то, называли Уина папой. И за все это время не сказали друг другу ни одного слова. Похоже Тиг вообще не видел девочку.

Движение Мортен отвлекло Уина. Испугавшись, что девочка войдет на запрещенное для нее место, он слегка повернулся и в это мгновение Тиг вылетел из домика мертвых, проскользнул мимо него, перебрался через земляной вал и бросился в кусты.

— Черт побери!

Уин бросился за ним, но слабое тело и старые кости не могли тягаться с молодыми мышцами. Он успел только взобраться на вал, а Тиг уже несся через заросли терновника. Вскоре он исчез в лесу. Потом Уин заметил отблеск солнца на бледном лице: Тиг слегка высунулся из убежища в подлеске и смотрел на своего создателя.

Мортен и Уин спустились с холма и пошли по хорошо заметной тропинке среди огромных раскидистых дубов. Они обогнули большую поляну, на которой стояла деревня, мельком посмотрели на палисад из жердей и кольев, увенчанных мрачными черепами зверей. В деревне бил барабан и слышался веселый детский смех.

Наконец они вышли к широкой реке.

Здесь было светлее — над водой листва редела. Всюду стояли покрытые перьями шесты, каждый представлял одного из мертвецов клана: трупы переносили сюда, чтобы они полежали в объятиях духа реки, потом забирали в домик мертвых и оставляли гнить; через какое-то время их расчленяли и сжигали.

Мортен ненавидела это место, предпочитая более зеленые и веселые охотничьи тропы вниз по реке, где река становилась глубже, а рыба — жирнее; там стояли странные руины, которые можно было исследовать и в которых обычно разбивали лагерь.

Тутханахи сюда не приходили, если, конечно, не несли разлагающийся труп, но Уин не боялся духа реки и его дочь частично унаследовала его здравый смысл.

Однако сейчас она рассталась с ним и побежала вдоль берега, надеясь найти добычу для своего короткого копья, костяных крючьев и сплетенной из кишок сети. Он услышал, как она шлепает по мелководью, и какое-то время глядел, как темный силуэт движется на фоне блестящей желто-зеленой листвы, пока не смешался с тенями.

Уин остался один. Негромко журчала река, осенний ветер шевелил ветки, слышалось пенье птиц.

Он забрался в свое любимое место: глубокую нишу межу высокими, сглаженными дождями камнями на самом краю леса. Когда-то вода стояла выше; она вымыла известняк и образовала навес, под которым можно было сидеть и писать, а также всякие трещины, в которые он складывал предметы и тотемы своей другой профессии, ученого.

Он поудобнее устроился между валунами и стал смотреть на реку, разрешив себе мысленно вернуться в Англию.

Каждый день он проводил здесь часы, а иногда оставался на ночь. Мортен знала об этом и временами беспокоилась, но никогда не спрашивала о том, что он делает. Однажды он сказал ей, что из этого места он «путешествует» в мир призраков; ответ вполне удовлетворил девочку.

Как дочь шамана, она занималась домашним хозяйством и помогала ему добывать и готовить еду; отец же занимался более важным делом: помогал клану.

На самом деле он приходил сюда чтобы убежать от каменного века! Он хотел подумать о прошлом и предаться никогда не надоедавшему занятию: регистрировать передвижение мифаго по реке.

За последние несколько месяцев движение резко возросло, что заставило Уина вновь заинтересоваться рекой и широкой областью болот и озер, из которой она вытекала.

Он был убежден, что этот огромный водный путь является продолжением маленького ручья, пересекавшего Райхоупское имение рядом с тем местом, где жил его коллега Джордж Хаксли и в котором он часто бывал. Этот ручей входил в Райхоупский лес в двух сотнях ярдов от дома Хаксли, и через четверть мили выходил в поля фермеров.

И, тем не менее... 

Проходя через первобытный лес простой ручеек испытывал фантастическое превращение, становясь где-то цепочкой стремительных потоков, бурлящих между высокими утесами, а где-то тихими болотами, которые Уин узнал и полюбил за годы жизни вместе с тутханахами. Река текла в сердце леса, в сам Лавондисс. А потом вытекала оттуда, обратно в дикий лес, обратно в Англию...

Тутханахи жили на вытекающем из Лавондисса потоке реки; дом Уина лежал вниз по реке. И мифаго всегда шли в противоположном направлении, на север, в сердце лесной страны...

Чаще всего мифаго шли пешком. Несколько раз проплывали маленькие лодки, гребцы усердно сражались с течением; он видел и всадников. Все они с опаской проходили мимо шестов-тотемов, зная, что в этом месте призраков задерживаться нельзя.

За годы, что он просидел здесь, изучая создания своих и чужих снов, он видел больше пятидесяти легендарных героев. Артур, Робин Гуд, Джек-в-Зеленом... он видел множество модификаций и чувствовал, что знает их все. Северные берсерки, кавалеры, британские солдаты, вооруженные рыцари, римляне, греки, люди с чертами животных и животные с чертами людей; изобилие жизни, обязанное своим появлением как лесу, так и людям, носившим их в себе. Однажды он видел Турх Труйта, гигантского кабана, на которого охотился сам король Артур; огромный зверь набросился на шесты мертвых, его щетина срывала листья с веток, клыки полосовали стволы деревьев. Кабан пробежал по берегу реки и исчез в лесу. Встреча вдохновила Уин-райятука, потому что он видел и воинов из середины Европы, принадлежавших культуре Железного века, чья жестокость и флаг с «диким кабаном» вызвали к жизни рассказы об «охоте на гигантских животных». Так миф, человеческий по форме, преобразовался в новый, анималистический, и, тем не менее, основная история о неподчинении, противоборстве и подавлении осталась без изменений.

Если бы я мог поговорить о том, что видел! Если бы...

Он прогнал эту мысль; надо подумать о кое-чем более важном.

Из всех созданий, прошедших на север через это место, в сторону недостижимого Лавондисса, только одно было из плоти и крови, а не творением чьего-то ума.

Уин не мог сказать, почему он считал незнакомца мужчиной, таким же, как и он сам, но это был, без сомнения, человек из внешнего мира... и он прошел по берегу реки всего за несколько лет до Уина. И оставил за собой тутханахов, руины и еще многое другое, и засеял эту часть леса семенами своей мифогенической силы.

А сейчас...

А сейчас идет другой.

Уин-райятук чувствовал его приближение всеми фибрами души и был уверен, что идет такой же человек, как и он сам. О природе изменений в лесу его предупреждал старческий здравый смысл, а не шаманизм, не путешествия в мир призраков.

Он поглядел вдаль, где яркий свет лениво пробивался через плотную листву.

«Кто ты? — подумал он. — Когда появишься здесь? И как ты собираешься войти в Лавондисс?»

Внезапно он осознал, что рядом стоит Мортен и наблюдает за ним. Она казалась испуганной и озабоченной.

— Что случилось?

Она посмотрела на реку.

— Я что-то слышала. Мне кажется, кто-то идет.

— Быстро. В камни.

Девочка забралась в укрытие, за спину отца. Несколько минут царила тишина, потом птицы истошно закричали и резко взлетели с веток деревьев. Мгновением позже с юга появились три всадника; они скакали по зеленоватой воде, поднимая фонтаны брызг. Четвертый вылетел из леса и помчался галопом по берегу реки, прямо на шесты-тотемы. Первые три громко закричали — воинственно, как показалось Уину — и выскочили на берег, рядом с шестами духов. Здесь они все остановились, повернули лошадей и нервно посмотрели на тотемы, одетые в лохмотья, потом быстро оглядели ландшафт и окружающий лес. Предводитель, казалось, посмотрел прямо на Уина, и старик съежился в своем укрытии.

Все всадники были похожи друг на друга: высокие сильные мужчины, одетые в теплые зимние одежды. Рыжие бороды, заплетенные в толстые косички. Кожаные шапки, свободные концы которых хлопали; на лицах нарисованы черные полосы. На огромных черногривых конях очень простая сбруя; седло и уздечка украшены узором из широких квадратов. 

Один из них подскакал к тотему и яростно взмахнул бронзовым мечом; раздался громкий треск и верхушка шеста, вместе с остатками тряпок, отлетела футов на двадцать и упала в воду. Все четверо громко захохотали. Всадник убрал меч в ножны. Поводья стегнули по холкам, кожаные сапоги ударили в бока; лошади помчались по мелководью от места смерти, и скоро исчезли из вида.

Медленно и осторожно Уин и Мортен вернулись на берег, задумчиво глядя вслед дикому отряду.

— Это они скоген? — спросила Мортен.

— Нет.

— Тогда кто они?

— Ты не поймешь, даже если я скажу тебе...

— Попробуй! Раньше я понимала очень странные вещи...

— Позже! — прошипел Уин; внезапно оказалось, что он должен безотлагательно действовать. — Идем. Я хочу увидеть, что они сделают, когда достигнут болота.

— Болота? Какого болота?

— Больше не задавай вопросов. Быстрее. За ними...

И Уин побежал со скоростью, удивившей его дочь. Хотя она бежала впереди, но он всегда был рядом. На чистых участках берега девочка вела их вдоль линии деревьев, но когда гигантские деревья подступали с самой воде, она бежала лесными тропами. Уин помогал себе посохом, но чувствовал себя энергичным и возбужденным, и даже укорял Мортен, удивлявшейся его прыти.

Сыновья Кириду... неужели они действительно были предшественниками Придери из раннего бронзового века? [21] Из великой саги о Придери многое потеряно, поглощено более поздними рассказами об Артуре... но уже в самые отдаленные времена он, несомненно, был легендой.

Уин видел достаточно много персонажей этого цикла рассказов, но главного героя — никогда. На старом языке его звали Кириду. И у него было четыре сына... в первоначальном варианте легенды...

Могут ли эти всаднику быть его сыновьями? С черными сердцами, черными душами, обреченными на...

Тогда они должны достичь озера до появления лодки! Уин ускорил шаг, отчаянно надеясь увидеть эту часть мифологического цикла, которая мучила его все эти годы. Лодочник, если он появится, подтвердит идентификацию всадников...

К концу дня река потемнела от грязи. Лес поредел. Ольха заменила дуб, появились огромные ивы и рощи серебристой калины. Над ними витала тишина, над каждой рощей — своя.

— Озеро уже близко, — сказал Уин.

— Я никогда не заходила так далеко, — тихо произнесла Мортен.

— Я часто прихожу сюда, — прошептал ее отец. — Озеро — естественно место встречи всех тех, кто живет в диком лесу. Мимо него не пройдешь; простое, но запоминающееся. С ним связаны сотни историй, по большей части мрачных.

Он посмотрел на девочку, ловившую каждое его слово.

— От перевозчика мертвых до погребальной барки Артура.

— После моего времени, — многозначительно сказала девочка. Разумное замечание, но было очень странно слышать такое от нее.

Уин хихикнул.

— После твоего времени, — согласился он. — Быстрее. Я покажу тебе четыре тысячи лет твоего будущего на одном грязном и несчастном пустыре, заросшим тростником.

Они пошли через грязную воду, неохотно расступавшуюся перед ними.

Спустя несколько минут Уин, шедший впереди, привел их на широкое болото.

Действительно несчастное, одинокое место. И он не зря назвал его пустырем, пустой водой; грязная печальная вода лениво струилась среди туманных берегов обширного озера. Дальняя сторона болота терялась в густом тумане, через который едва виднелись верхушки деревьев. Ветер шевелил высокие камыши и плотные заросли тростника. В мелкой воде носились стремительные черные силуэты водяных птиц. Повсюду росли ивы, их ветви низко наклонялись над водой, а корни образовывали что-то вроде мостов между островками твердой земли.

В воздухе пахло гнилью, небо было темным и туманным. Вода тускло блестела, лениво плескалась о берег и поглощала все звуки.

Низко пригнувшись, они прошли по отмели и оказались на твердом берегу. Мортен указала на следы лошадей, еще остававшиеся на грязи, и сломанные камыши — знаки прохода всадников. 

— Куда они делись? — спросила она. Уин только покачал головой. Выпрямившись, он внимательно осмотрел закутанные в туман ивы и густой кустарник, потом коснулся плеча Мортен, прося ее сделать то же самое. Осмотрев озеро, она заметила расплывчатый силуэт большого человекоподобного создания, идущего вброд и медленно погружавшегося в воду. Внезапно он нырнул, по поверхности прошла рябь, и все затихло. Через несколько минут на другой стороне пруда из воды поднялась черная спина, отряхнулась и исчезла, только задрожали две гигантские ивы.

Всадники должны быть где-то недалеко. Уин занервничал, ему показалось, что они услышали слова девочки и сейчас окружают их. Но все было тихо и спокойно... не считая внезапного появления стаи цапель, которые пошагали через тростники к укрытию Уина. Иногда одна из птиц пронзительно визжала, поднимая к небу длинный клюв, пока остальные скользили по воде.

Мортен, на плече которой все еще висели ее рыбные крюки, едва слышно запела охотничью песню тутханахов; она вертела в руках крюки, прикидывая, успеет ли она добежать до самой медленной птицы и заплести ей ноги до того, как та взлетит.

Увы, ее нетерпеливые ожидания разбились вдребезги. Внезапно одна из цапель закричала и начала дико извиваться, а вся стая шумно взлетела, покружила над своей обреченной подругой и исчезла за ивами. Мортен выдохнула. Уин зачарованно смотрел.

В сотне шагов от них из воды поднялись два куста камыша и стали двумя человеческими силуэтами — мужским и женским. К их телам выше пояса были привязаны высокие растения, поднимавшимися над головами на половину человеческого роста; все остальное оставалось обнаженным. Камыши, привязанные к груди и голове кишками животных, образовывали над ними густую корону, оставляя только узкие вертикальные щели для глаз; женщина привязала их немного повыше, чтобы дать грудям побольше свободы.

Именно она держала сеть и медленно выбирала ее, неприязненно глядя в сторону Уина. Мужчина подошел к бьющейся птице и занес каменную дубинку.

Он так и не нанес удар.

Охотники на цапель исчезли, так же быстро как и появились — нырнув в воду, они слились с болотным ландшафтом.

Между ними и Уином из-за тростников показалась лошадь с всадником. За ней вторая и третья. Лошади били копытами по грязи, люди приглушенно и тревожно переговаривались.

Четвертый всадник появился почти рядом с укрытием Уина, но, как и товарищи, он напряженно вглядывался в дальний край озера, туда, где замер в ожидании завернувшийся в туман лес.

— Что они ищут? — прошипела Мортен.

— Флот из черных кораблей, — в ответ прошептал Уин, — который должен вести за собой человек гигантского роста. На них они поплывут в неведомый край за озером...

— Кто они такие? — опять спросила Мортен, и на этот раз, секунду поколебавшись, Уин ответил: — Индоевропейские всадники. Кочевники. Их клан называется аленти. Очень дикое племя, жившее за две с половиной тысячи лет до Христа... они грабили земледельческие поселения восточной Европы, пока не смешались с ранними кельтами.

Почти все он сказал по-английски. Мортен хмуро и печально посмотрела на него.

— Ничего не поняла, — призналась она.

Он улыбнулся и щелкнул ее по носу.

— А чего ты ожидала? Ты же неолитическая дикарка. А эти люди из развитого бронзового века. Убийцы. На самом деле... — Он немного привстал и вгляделся в нервных всадников на беспокойных лошадях. — На самом деле я считаю, что они — сыновья Кириду. Они ищут путь в потусторонний мир, где собираются украсть тело женщины, которая стережет тьму. И изнасиловать ее. Забрать наверх и подчинить себе призраков из ее души.

— И что произойдет?

— Я еще не знаю всю историю. Они попытаются войти в потусторонний мир, но их поймает лабиринт, который будет появляться там, куда они поедут. Я не очень уверен в последствиях и не знаю, сумеют ли они убежать...

Мортен кивнула, как если бы поняла каждое слово. Она с восхищением посмотрела на беспокойных всадников, ждавших на болоте.

— Так вот куда они собрались... — сказала она. — В потусторонний мир. Лавондисс…

Уин-райятук, не выдержав, засмеялся, хотя и очень тихо. Мортен тоже неуверенно улыбнулась.

— Что здесь смешного?

— Ничего, — ответил ее отец. — Ничего смешного. Ты совершенно права. Все, кто идут по этой реке, ищут путь в Лавондисс. Говорят, что там души людей не привязаны к времени. Лавондисс — свобода. Лавондисс — путь домой...

Внезапно ему стало грустно. Он знал о Лавондиссе только то, что ему рассказали мифаго, с которыми он сумел пообщаться. В этом месте время взбунтовалось, возможно там не было времени вообще... и там был его дом. Сейчас он почувствовал это особенно сильно. Думать о Лавондиссе — все равно, что думать об Оксфорде и Энни; думать о жизни, о которой он никогда полностью не забывал.

Он должен был более настойчиво пытаться проникнуть в сердце леса. А он поддался слабости тела, возрасту и здравому смыслу, которые твердили: остепенись, отдохни, сдайся.

Он — путешественник, который должен вернуться назад. Большую часть жизни он смотрел, как мимо него проходили люди всех возрастов, семьи, кланы, даже армии — все одержимые духом приключений… Они выходили из тесных пространств человеческого разума и — через время, лес и опавшие листья — шли туда, где могли найти свободу.

Он уже собирался прошептать все это девочке, но она, с широко раскрытыми от страха глазами, ухватила его за руку и указала на озеро:

— Человек! Идет по воде!

Сыновья Кириду тоже увидели призрак и беспокойно хлестнули лошадей, заставив их поглубже войти в озеро. Уин-райятук встал на цыпочки, чтобы лучше видеть.

Перевозчик — достаточно высокий, но вовсе не гигант — стоял в лодке, при помощи шеста направляя ее к берегу; издали действительно казалось, что он идет по воде, но только из-за извилистых движений его тела: отталкиваясь, он крутился направо и налево. Борта его плоскодонки еле выступали над водой. Тело и ноги покрывала странная плетеная конструкция, усеянная листьями, омелой и водяными лилиями; она служила скорее броней, чем одеждой. В некоторых местах плетенка порвалась и прутья торчали из него как сломанные шипы. На его шее висел скелет выдры.

Пока он, изгибаясь, направлял плоскодонку через туман к ждущим охотникам, за ним появился флот из черных кораклов[22].

Уин улыбнулся. Он вспомнил более поздние истории, которые очень романтизировали эту картину. Перевозчик, перевозящий лодки: очень разумно. Все очень практично, за исключением одежды, придуманной себе перевозчиком: ветки ивы, покрытые лилиями (вода), омелой (зима) и широкими листьями (лето).

Сыновья Кириду слезли с лошадей и, расплескивая воду, пошли к лодочнику.

— Дай мне посмотреть, — прошипела Мортен, пытаясь встать, но Уин, распознав угрозу в движениях воинов, заставил дочь вернуться в укрытие, несмотря на ее громкие протестующие крики. Он обладал сильно развитой интуицией.

И оказался прав, как всегда.

Лодочника очень быстро и жестоко зарубили, и сбросили в воду с его ненадежного суденышка. Он успел крикнуть трижды, странный звук, похожий на пронзительный птичий грай. В тумане мелькнул окровавленный бронзовый меч, и тело перевозчика поплыло через тростники; лошади, встревоженные запахом крови, нервно зашевелились на мелководье и в панике заржали.

Сыновья Кириду успокоили животных и привязали их к пяти кораклам. Из лодки перевозчика они сделали грубые весла и погребли через озеро, быстро исчезнув в тумане; они искали место, где река вливалась в этот пустырь из тростника и грязи.

Скоро опять все стихло, и только изредка издали доносилось ржание лошадей, которых волокли по глубокой воде; сыновья Кириду не знали, что, благодаря их бессмысленной жестокости, путешествие в потусторонний мир закончится самым ужасным образом.

Уин-райятук уже по-другому разглядывал гигантские ивы, росшие у самого края озера; каждое дерево так вытянулось над водой, как если бы пыталось вернуться в более древнюю страну, лежащую за туманом. 

Здесь убийство — самое обычное дело, подумал он. В следующий раз, когда он придет сюда, на берегу вырастет новое дерево, вырастет из грязи, в которое медленно погружалось исковерканное тело лодочника, кружась вокруг корней деревьев.

Почувствовав, что опасность миновала, а отец в шоке, Мортен медленно встала на ноги и уставилась на пустое озеро.

— Они убили его? — спросила она. Уин мрачно кивнул. Он увидел все, что хотел увидеть, что был должен увидеть. Взяв дочь за руку, он повел ее к твердой земле. Но всадники по-прежнему интересовали Мортен.

— Почему ты засмеялся, когда я спросила тебя, куда они идут? — опять спросила она, когда они вернулись к реке и пошли обратно по лесной тропинке.

— На самом деле я не смеялся, — ответил Уин. — Просто вспомнил эпические рассказы из моего времени. В них герои легко попадали в потусторонний мир. Иногда ты сражаешься с гигантскими собаками или змеями, но, обычно, всегда находится подходящая пещера или колодец, и ты немедленно оказываешься в потустороннем мире.

 

Он остановился, чтобы отдышаться, и сел на мшистый ствол дуба, протянувшийся через реку на другую сторону; под ним метались рыбы с серебряными плавниками.

— Но в Лавондисс ты не можешь войти просто так, — продолжал Уин. Он говорил больше себе, рассеянно глядя вдаль. Мортен глядела то на него, то на речную жизнь. — Ты должен найти правильную дорогу. И каждый путешественник — свою. Настоящая дорога в сердце неведомого края лежит через лес, намного более древний, чем этот. — Он посмотрел вверх, на блестящее осеннее небо, видневшееся сквозь плотную листву. — Но вот вопрос... как мы можем войти в этот старый лес? Когда-то давно сила действовала и дорогу можно было найти. Но уже ко времени твоего народа, тутханахов, остались только деревянные символы, идея, слова и шаманские ритуалы людей вроде меня... — Он улыбнулся Мортен, которая закрутила одну из косичек вокруг пальцев и с напряженным участием смотрела на него карими глазами; возможно она думала, что отец расстроен. — Шаман-обман — это я. Поддельный. Райятук.

— Иньятук, — добавила она, не понимая.

— Да, иньятук. Волшебник. Варлок. Маг. Друид. Ученый. Я знаю множество имен, которые использовали на протяжении истории человечества, но все они означали одно: эхо потерянного знания. И никогда — страж силы. Это справедливо даже для ученого. — Он отвернулся от девочки и посмотрел на бушующую силу природы, молчаливую силу леса. — Хотя, возможно, я не прав... возможно ученый может найти свою дорогу в первый лес...

Мортен прервала его, подняв руки; знак, что обличительная речь на двух языках, в том числе мистическом, расстроила ее. — Но если в Лавондисс действительно так трудно войти, почему эти всадники все равно пытаются? Если ты не можешь войти в место, где душа убежала от времени, зачем пытаться?

Сложный вопрос от неолитического восьмилетнего ребенка. Уин помолчал, отдавая должное дочери, ласково ущипнул за щеку и улыбнулся.

— Потому что так действует легенда, миф.

— Я не понимаю, что такое миф, — сердито пробормотала она.

— Источник, — поправился он, хотя и понимал, что ее это не успокоит. — Дорога в тому, что лежит в сердце легенды. Самые древние животные приходили в страну, распространялись и плодились, но сначала они должны были найти эту землю. Райятук должен обойти весь мир в течении бесконечной ночи, и только тогда он сможет найти древнейшую кость и накормить себя ее жизненной силой, только тогда он сможет вырасти и протянуть руки к небу, только тогда из его пальцев родится иньятук, запоет спрятанному Солнцу и принесет в мир свет.

— Все это я знаю, — прошептала Мортен.

— Очень хорошо, что знаешь. Все ищут свое место в мире. Искать. Находить. Рисковать. Искать путь домой. Находить путь в самый первый дом. Рисковать... в историях всегда есть мысль об исследовании потустороннего мира. Эти путешественники — сами по себе легенда. И они — мифаго, сны... и ведут себя в соответствии с воспоминаниями, сном, из которого вышли. Они не могут поступать иначе. Человек, который уже прошел по этой дороге, который сотворил твой народ и болото, оставил за собой жизнь, действующую так, как он помнил. Сыновья Кириду не могли пощадить лодочника, потому что в легенде они его не пощадили. Узор легенды связывает их по рукам и ногам, они совершенно беспомощны. Их призвали, и они пошли. Только человек, прошедший здесь раньше... и я... только мы двое свободны делать то, что хотим. Мы не из сна. Мы из настоящего мира. Мы сами творим мир вокруг себя. Мы наполняем лес людьми и животными. Наши забытые предки материализуются перед нашими глазами, и мы не можем остановить этот процесс...

Мортен заботливо и беспокойно посмотрела на отца. До дома еще далеко. Однажды она рассказал ему свои ощущения, и теперь Уин в точности знал, о чем она думает. Его слова вызывали в ее голове сладкие звуки, создавали мысли и образы, хотя он часто говорил о том, что она не могла понять. Однако она постепенно пугалась. Его слова были призраками, а призраки не могли спокойно лежать в сознании, они тревожились и беспокоились. И заставляли сердце бежать быстрее.

Уин замолчал, и она опять спросила:

— А этот человек-который-прошел-раньше, он добрался до Лавондисса?

Уин-райятук улыбнулся.

— Именно этот вопрос я часто задаю себе. Хотел бы я знать ответ...

Его дочь уселась на гниющий ствол, наклонилась вперед и положила подбородок на руки.

— А я спрашиваю себя, кто он такой.

— Человек, обреченный на путешествие, — ответил ее отец. — Отмеченный судьбой. Человек, ищущий победу. Кто-нибудь из них или все сразу. В нем могла быть личность из любой эпохи, предшествующей его рождению. Он мог переодеться в плащ, украшенный перьями тысяч легенд. Но он был изгнан из своего мира. Из запретного места. Когда изгнанник входит в лес, изменения бегут под листвой как огонь. Лес высасывает из него сны...

— Как Тиг, который высасывает призраков из костей.

— Да. Я так думаю. Но, вытягивая сознание, лес теряет что-то свое. Так и должно быть: миф создается из объединения, как пламя возникает из искры и дыхания. Пламя означает изменение. Именно это мы и видим сейчас: тотемы изменились, домик смерти переполнен, терновник покрыл холм. Кто-то из моего мира идет сюда, и лес наклоняется навстречу ему, напряженный и нервный, щетинится силой. Ты видишь это? Чувствуешь?

— Нет. Только скогена.

— Это одно и то же. — Он озабоченно посмотрел на нее, спрашивая себя, может ли она понять. Однако она вся светилась. Вообще она схватывала идеи с потрясающей легкостью. — Скоген установил с нами контакт потому, что думает о нас. Значит он знает нас. Строго говоря, меня. Он установил бессознательную связь на очень большом расстоянии, и сама связь указывает на...

Он заколебался. Глаза девочки, широко открытые, знающие, выдавали восторг, который она чувствовала, углубляясь в секретный мир отца. Сегодня он использовал больше слов из своего языка силы — английского — чем раньше, и тщательно переводил их.

Но сейчас она ничего не поймет.

— Связь демонстрирует себя изменением мифогенетического ландшафта.

— А?

Он засмеялся.

— Чужеземец приближается. И духи животных забеспокоились. Они предвидят большие изменения.

— Почему ты так не сказал с самого начала?

Вторую ночь они провели в лесу, усталые и голодные, вплоть до раздражения. К территории тутханахов они добрались только к полудню следующего дня, и Уин-райятук увидел дальнейшие признаки изменения, дальнейшие свидетельства того, что скоген приближается. Земляной вал вокруг домика смерти стал слегка ниже. Даже форма его собственной хижины немного изменилась!

Посмотрев обратно, на лес, он заметил сломанные ветром дубы, пробившие стволом полог леса; их черные ветви торчали как черные конечности и рога.

Еще несколько дней назад их не было.

Мортен начала готовить еду — рыбу, которую она поймала, луковицы чеснока, которые собрал Уин, и, конечно, у них был большой запас свежемолотой пшеницы для крекеров. Уин-райятук отправился на верхушку холма и вошел в разлагающуюся загородку. Скоген с безжизненными глазами стал выше. В огромном стволе бурлила новая жизнь, он покрылся новыми ветками и листьями. Уин протянул руку и хотел сорвать один лист, но тут земля содрогнулась. Глубокий, вырубленный топором рот — черный и очень длинный — побелел по краям, как свежеободранная кора.

— Кого ты вызвал? Или он вызвал тебя? Я хочу знать. Я хочу знать, где находится источник силы...

Дерево не ответило.

Уин-райятук повернулся и какое-то время глядел на лес; ему очень хотелось вернуться в его холодные объятья. Он посмотрел на полукруг резных тотемов. Их глаза не хотели встречаться с его.

Он почти боялся входить в домик смерти, чтобы посмотреть, не изменились ли кости; но все-таки заставил себя и в первое мгновение не увидел никаких изменений. Потом глаза привыкли к темноте.

Ну конечно. В краиг-морне побывал мальчик и похитил кости из нескольких погребальных урн. И потревожил сохнувшие кости у входа. Однако он не коснулся останков женщины, которую когда-то называл «мама». На самых последних трупах остались следы зубов шакалов, но, похоже, Тиг их прогнал. Кровь запятнала пол и каменный нож.

Уин-райятук обыскал дом, потом вышел наружу и встал перед входом, держа в руке посох. За его спиной птицы влетали в место разложения и вылетали из него, но он ждал движения, которое должно было придти с другого направления.

И скоро понял, что Тиг незаметно прокрался в загородку. Он мельком увидел одежду мальчика: тот прятался за райятуком, которого тутханахи — как и люди до них — называли Морндун.

Посмотрев за тотемом Уин-райятук ударил посохом по каменной притолоке домика мертвых; знак, что он увидел ребенка. Тиг немедленно вышел из укрытия, держа в руках множество костей.

— Ты опять вернулся в место смерти, хотя я тебе и запретил приходить сюда, — зло сказал старик.

— Я принес кости обратно, — нервно сказал Тиг. Свои длинные волосы он стянул в острый пучок, перевязанный белой меховой лентой. Предплечья покрывали свежие раны, быть может от шипов терновника, но Уин-райятук решил, что он мальчик нанес их сам себе.

— Ты что-нибудь вытянул из сухой кости? — спросил он.

Тиг усмехнулся и шагнул вперед.

— Ребенок был слишком мал. Ты был прав, там ничего не было. Но из этих костей я высосал призраки пяти человек. Кости многое помнят.

— Когда ты ел в последний раз? День назад?

— Да, день назад. — Мальчик заколебался, его эльфийское лицо исказила неуверенность, острые глаза бегали. — Я должен положить кости обратно?

— Дай их сюда.

Уин-райятук взял кости у трясущегося мальчика. Сейчас, когда Тиг полон, когда он выполнил свой странный и непостижимый ритуал шамана, он опять стал ребенком, возбужденный тем, что он поглотил... или вообразившим себе, что он поглотил. Мальчик нацарапал на костях спирали и ромбы, напоминающие те, которыми тутханахи украшали камень, дерево и одежду.

— Пойдем внутрь...

Тиг радостно шагнул в зловонную тьму домика мертвых. Уин-райятук вернул кости на место — Тиг в точности знал, где он взял каждую кость. Закончив, они вернулись в каменный проход, ведущий наружу. Там они и сели, мальчик напротив мужчины, освещенные проникающим в здание светом.

— Ты собираешься съесть каждого призрака, живущего здесь?

— Да, каждого, — согласился Тиг. — И это займет долгое время.

— Кто научил тебя есть призраков? С кем ты говорил?

Тиг недоуменно покачал головой.

— Это то, что я должен сделать, — равнодушно сказал он, и Уин-райятук улыбнулся. Другого ответа быть не могло.

Ритуал «поедания призраков» являлся частью забытой истории Энника-тиг-эн'краиг (имя означало «Тиг-никогда-не-коснется-женщины, никогда-не-коснется-земли»). Для Уина он ничего не значил. Но очень много значил для племен, живших за четыре тысячи лет до нашей эры, которые первыми создали легенду о мальчике, евшем призраков.

— Если один из тутханахов найдет тебя здесь, тебя немедленно убьют. Детям запрещено появляется в доме костей. Они тебя утопят.

— Конечно. Поэтому я прячусь.

Почти не думая об этом, Уин-райятук смирился с неизбежным; он не мог помешать развитию мифа маленького мифаго...

— Слишком опасно все время входить и выходить. Лучше бы тебе пожить в краиг-морне, пока не съешь все. Но тебе придется научиться переносить запах и выживать при встрече с шакалами. И при каждом новом погребении ты будешь уходить и не возвращаться два дня. Согласен?

Тиг обрадовано кивнул.

— Допустим ты съешь всех призраков, — сказал Уин. — Что будет потом?

Мальчик покачал головой. Мужчина улыбнулся.

— Ты не знаешь, верно? Но я знаю. Я знаю о тебе все, Тиг. Ты уйдешь в лес, как все мифаго. Я уже видел тебя, раньше. И слышал о тебе. Я знаю твою историю от рождения до смерти, хотя я и не понимаю, почему ты делаешь это, почему стал легендой. Я знаю, что ты заставишь тутханахов измениться... и то, что один из них в конце концов убьет тебя.

Тиг широко раскрыл глаза, но было ясно, что он не понял ничего, кроме угрозы.

— Ты узнал об этом от твоих гнилых деревьев? — мрачно спросил он. — Или от скрипучих голосов?

— Нет. Я слышу голоса из моего прошлого. Я создал тебя. Это хоть ты знаешь? В мое время ты был легендой, забытым рассказом; но ты все еще здесь, в моих снах; лес взял у меня сон и создал тебя. Часть сна рассказывает о том, что мальчик принесет в мир новую магию. Он опрокинет тотемы старого клана. И победит человека, который стережет смерть. Другая часть рассказа — мальчик съест человеческую голову, украшенную птичьими перьями. Я собираюсь уйти, пока этого не произошло.

— Твои старые тотемы уже мертвы, — прошептал Тик. — Я слушал их, но у них нет голоса. Твои птичьи перья больше не летают. Но твою голову я бы хотел съесть, чтобы понять твои странные сны...

— Сначала съешь домик смерти, — содрогнувшись сказал Уин.

Тик исчез в темноте между деревянными колоннами и высокими камнями. Вскоре Уин-райятук мог видеть только его глаза, раскосые, блестящие, пугающе напряженные.

Мортен, вооруженная костяным крюком, со множеством переживаний поймала щуку. Вернувшись в маленький дом шамана, стоявший вне земляной загородки деревни, она, под руководством отца, разделила рыбу пополам. Кусок с головой она положила в мешочек из лисьей шкуры. Позже она отдаст его старухе, живущей в длинном доме. Все остальное для них, и Мортен изжарила хвост с ягодами, глядя, как Уин-райятук делает обширные черные метки на одном из листов пергамента, которые он прятал в каменном ящике у задней стены дома.

Наевшись, Уин накинул на плечи плащ птичьих духов и завязал его спереди. Взяв свой посох, он положил его на колени. Мортен с беспокойством глядела на него, ее глаза сверкали. Конечно она чувствовала, что он собирается уходить. Она даже одела свою «лучшую одежду», маленькую ритуальную повязку на голову, которую она хранила для весенних костров и летней охоты. В ленту, сделанную из кишок, были вплетены цветные раковины улиток. Ей потребовалась неделя, чтобы сделать повязку, которая покрывала ее голову и шею как как монашеский покров.

— Я когда-нибудь рассказывал тебе об этом посохе? — спросил он. Мортен посмотрела на длинный ряд цветных перьев, прикрепленных к дереву, и покачала головой. В последние несколько недель отец начал знакомить ее с тайнами своей жизни. Это ее возбуждало и, одновременно, печалило. Она могла придумать только одну причину, по которой он начал учить ее перед тем, как послать к женщинам в дом на воде, где она будет учиться их мудрости.

Уин указал на два черных пера на нижнем конце ряда.

— Два пера лысухи, — сказал он. — Они черные, потому что первые два года в лесу я был полностью одинок. Потом я сумел пробраться через дикий лес и попал к племени, которое в легендах называется амбориосканти. Они первые узнали магию блестящей каменной руды. Они хоронят своих мертвых в погребальных урнах, много больших, чем урны тутханахов. Они ездят на диких лошадях и делают ножи из блестящего камня. Они нагревают руду на огне и она бежит, как грязная вода. Когда она опять затвердевает, ей придают форму и заостряют, как вы заостряете волчью кость, которой делаете дырки.

— Ты уже рассказывал мне эту историю, — сказала Мортен, вытирая пальцем глиняной горшок, в котором варила рыбу; палец она облизала. — Камень, который бежит как вода. Только раньше ты говорил о горячей воде, а не о грязной. И ты говорил, что у нее цвет осеннего дубового листа. Блестящий цвет блестящего камня. И ты называл ее металл.

— У тебя хорошая память. И я действительно утратил умение говорить поэтически. Часть более поздней легенды о твоем народе, тутханахах, утверждает, что они первые украли у богов секрет этого странного магического вещества и дали ему земное имя. Это самая ранняя версия происхождения кузнечного дела, невыносимо скучная для человека вроде меня... но твоя версия уйдет в подсознание за три тысячи лет до рождения Христа.

Он уловил нетерпение дочки. Его перевод некоторых понятий оставлял желать лучшего; наверно девочка ничего не поняла. Уин нахмурился, пытаясь вспомнить.

— Я тебе рассказывал о Христе?

— Призрак-родил-человека-идет-по-воде-рассказывает-истории-умер-на-дереве. Да. Ты рассказывал. Покажи мне другие перья.

— Очень хорошо. Какое-то время я провел с амбориосканти, потом женился на Элефандиан, удивительной женщине с трагической судьбой, о которой я могу рассказать тебе пять потрясающих историй и о которой в моем мире, — он печально улыбнулся, — не помнит никто. Она родила мне сына. Моего первого. Ее третьего. Раньше она была замужем за охотником, но это совсем другая история. Моего сына назвали Скатах. Вот это перо, рыжее, отмечает год его рождения. Перо орла, сидевшего на дубе; его я увидел первым, когда Скатах открыл рот и заявил о себе миру. Я назвал его по дубу, не по орлу. Понимаешь? Кое-что никогда не изменяется. Мы всегда называем по моменту рождения. Как Мортен...

На языке тутханахов «внезапный полет птиц».

— А если бы ты увидел задыхающегося волка? — спросила она. Старая шутка тутханахов, и Уин понимающе улыбнулся.

— Родившись, ты изменяешь мир, — просто ответил он. — Я всегда считал, что родители должны называть ребенка по первой изменившейся вещи, которую увидят. Очень элегантный обычай.

Он взглянул на дочь.

— В моем мире призраков мы выбираем имена из книг. И многие люди имеют одинаковые имена.

Мортен подумала, что это приводит к большой путанице.

Уин опять посмотрел на посох.

— Вот эти двенадцать белых перьев означают мои двенадцать лет с амбориосканти, двенадцать лет со Скатахом. Черное перо указывает на год, когда он уехал; он хотел узнать, действительно ли его настоящее сердце лежит в мире за лесом. Как и ты, он был наполовину человеком, наполовину лесом.

Он заколебался, от беспокойства. Мортен глядела на него, но в ее глазах не горела страсть к приключениям, которую он видел у Скатаха. Возможно, она останется в этом мире. Возможно, ей и не нужно знать, к какому миру она принадлежит...

— Вот эти перья — мое время у тутханахов, — продолжал он. — Это журавлиное серое — ты родилась. Всего двадцать четыре пера; двадцать четыре года. Мне уже семьдесят четыре... но пятьдесят из них я прожил в стране призраков, в теневом мире.

— В мире призраков у тебя есть дочь, Энни, — весело сказала Мортен. — В стране, которая называется Оксфорд. Видишь? Я помню!

Уин посмотрел на угасающий огонь.

— Мне не хватает ее. Я часто думаю о ней. Бедная Энни... несчастная, по множеству причин. Я часто спрашиваю себя, как она живет сейчас?

— Возможно, она повстречала Скатаха. Возможно, он сумел найти ее.

— Возможно.

Мортен коснулась рыжего и серого перьев, отмечавших рождение Скатаха и ее. — А Тиг? Для Тига нет пера?

— Вот это, — сказал Уин-райятук и коснулся пера за два года до рождения Мортен. Белого, как остальные.

— Это не перо рождения.

— Мать Тига — Лес. Он вышел из леса намного более древнего, чем тот, в котором ты охотишься. Это тот самый лес, о котором я тебе рассказывал вчера. Он находится здесь. — Уин постучал себя по голове. — Он очень стар, выглядит как сеть и дрожит как береза на ветру; он говорит и поет. Чем-то он похож на молнию. Ты видела молнию, верно? Она ударяет вниз, в лес — но здесь, в этом лесу, — он опять постучал себя по голове, — огонь бьет все время, он полон огня. Огонь зажигает лес вокруг себя, лес дымится, образует кости, мясо и душу; вот так родился Тиг. Он встал с мокрой глины, облепленный гнилыми листьями... но он вышел из леса, находящегося в голове его отца.

— А я вышла из живота матери, — сказала Мортен.

— Да. Ты — да. Но твоя мать... и весь ее клан... они вышли из леса, родились из огня человека вроде меня, который прошел по берегу реки много лет находящегося. Здесь он остановился... и уснул. И создал сон.

Уин видел, что Мортен еще не до конца поняла концепцию, хотя он несколько раз рассказывал ей о природе мифаго. Но если бы она была чистокровным мифаго, то не сумела бы даже разговаривать на эту тему.

Он встал и вырвал желтое перо из воротника своего плаща. Мортен тоже встала и завернула порцию рыбы в свою одежду. И печально поглядела на него, как если бы знала, что он скажет.

— Ты должна идти в водяной дом и укрыться там, вместе с женщинами. Тебе давно пора туда, но у меня есть и другая причина, что отослать тебя именно сейчас. Скоген напряженно думает о домике мертвых — вот почему около него все меняется — и тебе опасно оставаться так близко от меня. Если скоген действительно тот, о ком я думаю, он узнает о тебе. Я не хочу, чтобы ты изменилась, но этот лес в твоей крови, а он может влиять на лес.

— Неужели скоген — мой сводный брат?

— Да, я полностью уверен в этом. Мой сын возвращается. И, как мне кажется, он очень зол...

Он приложил желтое перо к концу посоха и примотал его высушенными кишками. — Быть может последнее перо на посохе. Пожалуйста, когда станешь Мортен-иньятук, возьми его и отметь им первый свой год. Обещаешь?

— Обещаю, — сказала девочка и посмотрела на сверток в своей руке.

Скоген близко. Очень близко. Он может появиться в любое мгновение.

Уин-райятук опять осмотрел тотемные деревья на холме мертвых и обнаружил, что они почернели и начали гнить, даже Тень-невидимого-леса, из которого еще недавно торчали новые ветви. Сейчас дерево умерло.

Для человека, который, несмотря на свой интеллект, понимал путь шамана, отсюда следовало два вывода: во-первых источник контакта, ожививший Тень-невидимого-леса, так близко, что видимые знаки его приближения перестали появляться. Во-вторых появилась новая магия. Магия Тига. И магия райятука тает, как в сказке.

Новая система символов, порожденная бессознательной силой некоторых личностей в общине... новая магия, вышедшая из древнего пласта сознания, который был тутханахами.

Уин знал, что такие внезапные изменения в вере и понимании уже происходили в истории; менялись концепции собственного «я», самоидентификация, понимание природы, концепция загробной жизни и даже смысл, вкладываемый в слово «концепция». И все эти эволюции мысли начинались с детей, с нового поколения; их символом становился один ребенок: одаренный, талантливый, святой...

Таким и был Тиг. Этот странный жестокий ребенок — Тиг-никогда-не-коснется-женщины, никогда-не-коснется-земли, — создаст новую культуру, новое представление о загробной жизни, которое останется в умах людей на две тысячи лет.

Тиг организует строительство больших земляных могил; он по-своему интерпретирует случайные символы из среднего каменного века и положит начало преобразованию их в стройную систему резьбы по камню и дереву. Он просто ответит на внезапное изменение связи между человеческим сознанием и его подсознанием. Но для Ирландии и Западной Европе за четыре тысячи лет до нашей эры, таким образом заговорит потусторонний мир, заговорит громким голосом, и возникнет более упорядоченная система поклонения природе, в большой степени основанная на предвидении.

И все это начнет Тиг.

Конечно такой ребенок никогда не существовал, никогда его не рожала мать. Он был мифом, интерпретацией, принадлежащей к более поздней эпохе. Жизнь Тига, его жестокость, пожирание призраков, все они обязаны своим существованием воображению тех, кто яростно пытался понять, как возникла новая система веры и поклонения.

Но Тиг жил так же по-настоящему, как и любой другой ребенок. Как все человечество.

Он был создан из архетипа.

Он был силой.

А сейчас он стал сильнее, чем Уин-райятук, потому что действовал согласно легенде: он столкнулся со стражем старого дома костей и грозил съесть его голову. Шаману оставалось только бежать из страны. Тиг погонится за ним и убьет его; потом вернется и призовет силы земли. И весь клан, каждый мужчина, женщина и ребенок, погрузится в земляную могилу и восстанет обновленным. Только сам Тиг избежит погребения; он будет помнить истории клана, станет их памятью. Вот почему он высасывает воспоминания из костей мертвых. Он расскажет эти истории, тоже обновленные, вновь родившимся тутханахам, и они начнут строить первые большие могилы, и в первый раз пообщаются с предками.

Когда все это произойдет, юношу по имени Тиг насадят на острый камень и стервятник съест его глаза, язык и сердце, и будет сидеть на нем, пока душа Тига не убежит из тела.

Тем не менее Тиг останется живым, уйдет от своего народа и будет жить, безглазый, безъязыкий, бессердечный и бездушный, живое напоминание клану об их предательстве.

Хотя и это не самая ранняя форма мифа...

Однако Уин-райятук считал, что неплохо бы сохранить свою голову, так хорошо сидевшую на плечах, хотя она и была, конечно, лакомым кусочком для Тига. Но он никак не мог уйти, пока не появится скоген. Потому что скоген был его сыном, и он не видел мальчика уже десять лет.

Да, Тиг близок к тому, чтобы овладеть миром тутханахов, но сейчас он набивает себе рот в домике смерти.

«Еще есть время, — подумал Уин. — Я могу позволить себе подождать несколько дней. Мортен позаботится обо мне».

Он принял решение. Следующие несколько шагов были просты. Подойдя к поселению тутханахов, он остановился в воротах и какое-то время наблюдал за хаосом: люди бежали, разговаривали, рубили, поддерживали огонь, крыли соломой, мыли и безостановочно кричали. Его заметили, и на какое-то время наступила относительная тишина; только тявкали щенки и пищали цыплята. Мортен играла с девочкой своего возраста. Она посмотрела на отца, поймала его взгляд, но в остальном не выразила ни заинтересованности, ни озабоченности.

Уин-райятук вбил посох в землю, и покачал им направо и налево, зарывая его поглубже. Из длинного дома вышла Старая-женщина-которая-поет-реке. Ее поддерживал сын, самый старый мужчина в поселение, такой же седой и морщинистый, как Уин, хотя и был лет на двадцать моложе. За ними шли другие женщины и Джикъяр — Первый-боров-лета — со своим посохом, украшенным клыками вепря, и пугающим взглядом охотника; он устал ждать времени, когда можно будет пустить в ход свою охотничью магию.

Старая-женщина-которая-поет-реке подошла к Уину взяла шамана за руку.

— Почему ты это делаешь?

— Я вам больше не нужен.

— Но кто защитит домик мертвых? Кто будет петь солнцу? Кто бросит вызов луне? Кто поможет мне петь реке?

— Слушайте голос молодого человека, — сказал Уин. — Он не коснется женщины. Он не коснется земли...

— Тиг?

— Тиг. Он явится среди вас и принесет народу новый голос.

— Мы — тоже твой народ.

— Уже нет, — ответил Уин. — Я пришел снаружи. Я должен вернуться наружу.

Старая женщина отступила, коснувшись глаз — зная великого уважения. Остальные тутханахи поступили так же, даже Первый-боров-лета.

Уин-райятук развязал свой плащ из перьев и повесил на магический посох. Ветер ухватился за воротник, желтые перья встали дыбом, как если бы хотели улететь.

Он сорвал с себя грубую тунику и скинул сапоги. Совершенно голый, он вышел за частокол и пошел прочь от общины, от вечно глядящих на него глаз десяти тотемов, от своей жизни.

Лишенный силы, изгнанник, он остался один в мире, действующем по законам сна, и пошел к реке, в то самое место, где мертвые прощались с водой и начинали свой долгий мистический путь в Лавондисс. В то самое место, где он так часто танцевал, пока Старая-женщина-которая-поет-реке пела свои странные напевы, заставляя элементалей метаться и кружиться.

Здесь он сел, и пять дней не пил, не ел и не спал.

Из обломанной ветки ольхи он сделал посох. И плащ из листьев. Каждый день он мылся в воде, облегчался, когда чувствовал необходимость, очищался. И никогда не пил.

И став пустым, до головокружения, он ощутил, насколько близко скоген.

Он пел приближающейся силе. Он пел своему сыну. Он танцевал кругами, когда луна могла видеть его. Он вспомнил все ритуалы призыва; и он ухитрялся жить в месте мертвых, несмотря на всю магию мальчика. Он был последним из призраков, последней костью, в которой еще оставалась сила. Хотя, однажды, новый шаман съест даже скелет Мортен.

Но не его. Не Уина. Никогда. Его призрак попробовал мертвое место, которое называется Англией. Для этого мальчика, Тига, оно не имеет значения. Оно помешает его силе...

Уин-райятук танцевал. И пел.

Вечером пятого дня на дальнем берегу поляны внезапно взлетели птицы. Он перестал танцевать и уставился на лес, в поисках тайного движения, которое его острые глаза сумеют увидеть, а острые уши — услышать. Кто-то или что-то двигалось среди деревьев. Он подобрал свой ольховый посох, сделал медленный круг, оглядывая сумеречную поляну, и опять поглядел в сторону птичьего переполоха. 

И пошел в темноту, с тревогой и волнением. Там стояла фигура, высокая, одетая в меха; она ждала его...

Он ударил основанием танцующего-с-рекой-посоха по камню. — Выходи. Я знаю, кто ты. И очень скоро ты меня узнаешь...

Подлесок дрогнул. Фигура задвигалась, вышла на свет и внимательно поглядела на него. Уин-райятук почувствовал, как его ноги ослабели, но он заставил себя не упасть.

Перед ним стояла женщина. Высокая, с длинными льняными волосами, дикая. 

Широко расставленные темные глаза глядели на него слишком пристально. Очень привлекательное лицо, замечательное теплотой и болью, которые она молча передавала человеку, стоявшему перед ней. По ее левой щеке бежал старый шрам, белый и выпуклый, портивший лицо; такие уродства Уин-райятук связывал с мифаго. Призрак, властный и потрясающий, в буквальном смысле слова: он нее шел запах частично женский, частично лошадиный — она скакала верхом много недель. Земля и пот пропитали меха, в которые она завернулась; животный жир еще не исчез с ее кожи и гнил. Значит она не охотник.

Под левой рукой она держала узел из волчьей шкуры, через плечо были переброшены маски, связанные по двое: маски из коры, очень старые и гниющие. Их мертвые лица постукивали, когда она двигалась; пустые глаза и пустые рты напомнили Уину вырезанные на камне головы, которые он видел во время долгого путешествия сюда, в место покоя.

Он тотчас понял же, кто она. И узнал черты тех двух масок, которых мог видеть. Те же самые лица глядели на него с мертвых деревьев холма смерти.

— Ты Уинн-Джонс? — внезапно спросило приведение, и человек отшатнулся, не ожидая услышать свое тайное имя. Он очень давно не слышал его и оно показалось чужим, из другой жизни, другого мира.

— Я Уин-райятук, — прошептал он, качаясь на ногах; голова кружилась, от голода и потрясения. Где же его сын? Он был уверен, что новоприбывший — его сын: скоген, который ищет его.

— Я искала тебя, — сказала женщина. Внезапно она стала смертельно бледной, очень усталой; глаза погасли, как если бы она успокоилась. — Я облазила весь лес. Я провела здесь слишком много лет. Слава богу, наконец-то я нашла тебя...

— Я не... — пробормотал Уин, понимая, что он слишком ослаб и тело больше не слушается его. — Я не понимаю...

Он почувствовал, как ноги начали гнуться. Он слишком уверил себя, что домой идет его сын. Кто эта женщина? Что она несет с собой? Откуда она знает о нем. Как она узнала о масках?

Внезапно в ее глазах появился страх. Он услышал шаги у реки. И тяжелое дыхание. Уин обернулся.

Тиг пошатнулся, потом выпрямился. Быстрое движение. А потом каменный молоток, который он бросил в отца, ударил Уина в лицо и бросил на землю; сознание начало покидать его, в момент боли и потери...

Странная женщина зло закричала.

Тиг радостно заорал.

Вода яростно брызнула; мальчик бежал к своей первой жертве.

Уин попытался сесть, но тело не послушалось. Он чувствовал запах собственной крови, попробовал ее на язык; она начала заливать глаза. На лицо опустилось летнее тепло и стало быстро распространяться. Лиственный полог над ним закружился; дикий танец, танец смерти.

Тиг шагнул к нему. Свет сумерек сверкнул на белой кости, нож вонзился в податливую плоть. Боль ударила, потом исчезла. Мальчик дико пилил еще живую голову. Его эльфийские глаза казалось говорили: «Я хочу съесть тебя. Высосать твои странные сны...»

Мгновением позже Тиг завизжал, как побитая собака. Его вздернули на ноги. Женщина крепко держала его, схватив запястье руки с костяным ножом. Нежная пара рук — не Тига! — приподняла голову Уина; пальцы ощупали глубокую рану.

— Мне нужно игла. Любая. Рыбья кость. Все, что угодно...

Он знал этот голос. Мужчина, который держал его, наклонился и прошептал:

— Это была долгая охота. Ты — лукавый, вечно ускользающий зверь. Но сейчас я тебя поймал...

Уин-райятук больше не боялся; он погружался в сны о мире. И услышал последнее слово, наполнившее его радостью.

— Отец...

СЕРЕБРЯНКА

Внезапный Полет Птиц

Узкое злое лицо с дикими глазами выглядывало из-за прутьев самодельной загородки. По коже мальчика плясали желтые отблески костра, горевшего в огражении. Его пальцы вцепились в дерево, оскаленные зубы сверкали, бросая вызов чужакам.

Я убегу. И съем твои кости.

Таллис, не испугавшись, подошла ближе. Тиг не пошевелился, но разкосые глаза слегка сузились, маленькие блестящие зрачки следили за ее приближением. И когда женщина нагнулась и подняла первую из своих масок, Тиг засмеялся, сплюнул и с удивительной силой тряхнул прутья своей тюрьмы.

Он с вызовом посмотрел на Пустотницу, презрительно на Габерлунги и откровенно засмеялся при виде Серебрянки. Но затих, когда Таллис надела Соколицу и на мальчика поглядели холодные глаза и острое лицо птицы.

— Почему ты пытался убить Уин-райятука? — спросила она, не снимая покрытое перьями дерево.

Он проорал ответ (хотя и не понял вопрос) жестокими словами на родном языке. Таллис разобрала только «Уин» и «Мортен». Одно выражение он повторял снова и снова: Уин бааг на йис! Уин бааг на йис!

Наконец Тиг успокоился, и Таллис сказала эти слова ему. Он удивленно посмотрел на нее, потом рассмеялся.

Протянув руку через прутья, он коснулся полета птиц и просунул палец через рот маски в неведомую и непонятную область за ним. Таллис ощутила вкус мочи и соли на кончике пальца, но разрешила неуверенному щупу войти в своей рот. Мальчик, кажется, обрадовался этому знаку доверия.

Таллис сняла маску и коснулась мокрого кончика пальца одним из своих; Тиг мгновенно превратился в зверя и заметался внутри загона для скота, ударяясь головой о землю и воя, как от неизбывного горя.

Внезапно он вернулся назад и уставился на Таллис. И начал бить кулаком по левому глазу, пока не полились слезы. Потом заговорил на отрывочном хтоническом языке. Таллис слушала молча, не понимая слов; однако она чувствовала в голосе мальчика страдание и сожаление, то и дело сменявшиеся разочарованием.

— Ничем не могу помочь тебе, — сказала она, и раскосые глаза опять сузились, глядя на ее движущиеся губы, произносившие угрожающие и загадочные звуки. — Мне нужен человек, которого ты хотел убить. Я знаю, что ты должен сделать, поэтому и остановила тебя. Твоей новой магии придется подождать. И тебе придется подождать — сначала я узнаю его сны.

Тик покачал головой, как если бы понял ее. Он свесил волосы вперед, сплел из них веревку и приложил ее к лицу, так, чтобы она прошла через нос и левый глаз. Потом взял грязь с земли и вымазал ею всю левую половину лица, медленно и угрожающе. 

Таллис положила на землю свою ношу, выбрала куклу длиной в палец и воткнула ее в землю, направив на него: дерево-наблюдатель. 

— Теперь мои глаза всегда увидят тебя... — сказала он и опять повесила на плечо тяжелые маски.

Тиг засмеялся и поднял свои меха, обнажив гениталии, крошечные и белые как кость, потом громко завыл.

К утру он убежал, смочив своей кровью кончик одного из кольев. Он сломал пополам дерево-наблюдатель, которое Таллис зарыла рядом с загоном, бросил его на землю и обложил кругом из ракушек улиток. Ракушки были с дырками. Он взял их из ритуальной повязки Мортен. Ночью, после побега, Тиг прокрался в длинный дом, нашел Мортен, спавшую рядом с умирающим отцом, и украл повязку, которую она с таким тщанием сделала.

Таким способом он продемонстрировал свою силу. Тогда он мог бы убить Уин-Джонса, если бы захотел, но его покорила собственная сила Таллис.

Он бросил ей вызов. Но Таллис припугнула его и страх никуда не делся. Страх птиц и старой магии, которую он еще не победил.

Пока Таллис глядела на остатки своего дерева-наблюдателя, в утреннем небе над поселением появилась стая журавлей. Внезапно одна из птиц испуганно забила крыльями; невидимый охотник, стоявший у опушки леса, попал в нее камнем из пращи. Она начала медленно падать, изогнув шею назад. Вдали залаяла собака. Журавли повернули на север и опять все затихло.

Охотник на журавлей вышел на пустую землю, окружавшую поселение тутханахов. Таллис присела на корточки. Странная фигура, несущая на плечах безвольную добычу, быстро пошла на восток. К паху человека был приторочен, как футляр для пениса, клюв журавля. Его шею и руки украшали черепа, перья и высохшие трупы маленьких птиц. На ногах — тростниковые сандалии. Значит охотится и на болотах. За ним бежала болотная гончая. В свете нового солнца футляр для пениса сверкал, как копье. Перед тем, как войти в лес, охотник на журавлей снял с себя триумфальную одежду; теперь ему будет легче бегать по лесу и искать место для костра.

Собаки — костлявые тупоносые животные — завыли, приветствуя новый день. Из углей повалил дым, вспыхнуло пламя. Неяркое солнце низко висело над лесом, сражаясь с осенним туманом. Таллис услышала голос Скатаха, где-то закашлялась женщина. Заплакал ребенок, засмеялся мужчина.

Деревня, еще недавно тихая, взорвалась звуками. Мужчина прошел через потрепанные шкуры одного из круглых домов, встряхнул свой тяжелый меховой плащ, в знак приветствия махнул рукой Таллис и с любопытством смотрел на нее, пока шел к земляным валам; там он присел в тени на землю и удобрил почву..

Таллис подобрала сломанную куклу и вернулась к длинному дому. Наклонившись, чтобы не удариться об изрезанную магическими знаками деревянную притолоку, она спустилась под землю. Свет лился из двух отверстий для дыма, сделанных в плотной дерновой крыше. Повсюду валялись связки мехов, шкуры, шесты, глиняные кувшины и тарелки, ткацкие рамы и части тотемов. Веревки с нанизанными на них ракушками, маленькими камнями, костями, корнями растений и высушенными тушками птиц свисали с почерневших поперечных балок, шуршали и шевелились под порывами ветра, приникавшего снаружи.

Через полумрак двигались силуэты людей, собираясь вокруг центрального костра, на вновь разгоревшихся углях которого медленно подогревалась вода в глиняных горшках. В лучах бледного света кружилась зола. В тенях сгорбились женщины, одетые в меха; их беспокойство выдавал только блеск темных глаз, глядевших на странную высокую женщину из Иноземья: Таллис.

Она прошла в дальний угол, где Скатах и его сводная сестра, Мортен, дежурили у израненного тела их отца.

Старик умирал. Раны на лице и шее распухли и воняли; заражение. Таллис нашла лечебные травы, неизвестные тутханахам, и Скатах продемонстрировал немалый талант хирурга, прочистив раны и подготовив их к лечению. Однако в условиях столь низкой культуры атака Тика должна была увенчаться успехом.

Более глубокая сила еще держала Уинн-Джонса в земле живых. Скатах говорил с ним, и Таллис, тоже, прошептала свою историю человеку, лежавшему без сознания, требуя вернуться, выйти по ступенькам из колодца, ведущего в трясущееся, наполненное костями чрево земли.

На третий день живой мертвец повернулся на бок и начал махать руками и бить ногами воздух. Скатах ничего не понял, в отличии от Мортен. Таллис же с самого начала поняла смысле его действий. Ему снилось, что он бежит как собака, как охотничий пес во время охоты. Он находился глубоко в лесу и искал воду. К вечеру, когда гончие тутханахов завыли на невидимых духов, Уин-райятук раздвинул губы и заскулил.

На следующий день он начал двигаться так, как будто плавал, изгибая тело и открывая и закрывая рот. Он был рыбой, плававшей в хрустально чистой воде. И плыл два дня. Таллис посмотрела на него через Серебрянку, но увидела только намек на холодную воду, в которой путешествовал его дух.

Наконец он превратился в птицу. Его голова дернулась, глаза открылись, он растопырил пальцы — крыло с перьями. Где бы он ни парил, тело Уин-райятука осталось лежать на камышовой циновке в длинном доме, и только по его птичьим крикам и подергиванию мускулов можно было догадаться о его полете.

— Аист, — сказала Мортен. — Последняя часть путешествия между двумя мирами.

— Он уходит от нас или возвращается домой? — тихо спросила Таллис. — Куда он летит?

Она не подходила к Скатаху, не в таком состоянии духа, хотя, когда она садилась рядом с ним, он часто брал ее руку холодными пальцами. Но его дух бродил далеко, возможно преследуя животное-проводник, которое вело Уинн-Джонса через потусторонний мир. И он не сводил с отца глаз. Он дышал медленно и глубоко, пил воду из кожаного мешка, но ничего не ел.

Таллис стала расчесывать его спутанные волосы костяным гребнем. Он не сопротивлялся и даже прошептал «спасибо». Он сидел, сгорбившись; вся его энергия и физическая сила, столько лет верно служившие ему, утекали через печальный взгляд темных глаз в сторону умирающего.

Таллис сказала себя, что его душевное отстранение ненадолго, что человек, которого она любит, скоро вернется. Но меланхолия, только увеличившаяся за эти несколько дней, сделала ее малообщительной и напряженной; она начала горевать о том, что еще не произошло.

Дочь Уин-райятука видела это — и старалась с ней сблизиться. Девочка и женщина — такие разные во многих отношениях — стали подругами. Таллис жила в женском доме, но так отличалась ростом (шесть футов, по подсчетам Таллис), рыжими волосами и смелым взглядом от маленьких и более темных женщин клана, что те относилась к ней со смесью страха и почтения. Первые два дня Таллис носила изодранную волчью шкуру, и только потом согласилась надеть одежду из шерсти выдры, обычную для клана. Женщины слегка успокоились, хотя самой Таллис этот мешковатый наряд сильно и печально напомнил детство, когда одежда вот так же вздымалась и ходила волнами на ее еще неоформившемся теле.

Выходя из-за палисада, она немедленно надевала свою дорожную одежду — своеобразный ритуал, восхищавший мужчин помоложе. Но маски достаточно убедительно свидетельствовали о том, что Таллис иньятук, а от тех, кто работает с голосами земли, ожидали странного поведения, и они должны были иметь свои личные ритуалы связи с небом.

Оставшись одна, Таллис исследовала густой лес, ведший — по меньшей мере в одном направлении — к реке, где она и Скатах впервые появились в мире тутханахов. Туда шли тропинки, по большей части заросшие, многие из которых были отмечены звериными черепами или шестами с перьями. Их перегораживали огромные упавшие деревья, старые, гниющие и покрытые мхом, и Таллис, теряя терпение, приходилось перелезать через них, ища полянки, освещенные ярким желто-зеленым светом.

Именно в таких лощинах тутханахи строили лесные райятуки. На терновом холме, рядом с домиком мертвых, стояло десять огромных статуй, но в лесу находилось множество копий каждой из них, и у каждой была собственная тихая поляна. С них свешивались шкурки, мешки, глиняные горшки и звериные кости: обетные жертвоприношения, решила Таллис.

Вскоре она поняла, что грубо вырубленные топором лица почерневших тотемов очень походили на ее маски. Детали отличались, да и их было трудно различить на фоне ясного неба. Немного другие, но безусловно очень похожие... как если бы их породило одно и тоже воображение. Особенно на ее рожденные детской фантазией маски походили Соколица и Серебрянка.

Чаще всего тутханахи посещали поляну, на которой стояла Пустотница. Таллис видела следы красного языка на белом охряном лица; тотем усмехался над ней. Здесь с деревьев свисали расчлененные тела людей, хотя Таллис и не видела черепа; на сломанные ветки были насажены только длинные кости и грудные клетки, выглядевшие странно одинокими. Повсюду висели белые лохмотья и клочки человеческих волос. Однако под комковатой землей были зарыты именно черепа; всюду царил ужасный запах разлагающего человеческого тела. В листве над ними прыгали и хлопали крыльями птицы, но никогда не пели.

Неужели это вонючее место с его гниющей статуей — ворота в Лавондисс? Неужели Гарри пришел сюда, нашел эту печальную поляну и отсюда ушел в жестокую зиму, из которой воззвал к дому, к внешнему миру? Таллис надела собственную Пустотницу. В тенях задвигались духи; человеческие силуэты, беспокойные и испуганные, втягивались в темное дерево. Статуя отклонилась от нее, кора треснула и она ощутила беспокойное движение в стволе.

Испугавшись, она сняла маску. Поляна немедленно стала прежней.

Пустые пути Таллис обнаружила в восемь лет, но все еще не нашла тот, который хотела. И хорошо знала, почему: ей не хватало маски Лунный Сон. И ей не хватало силы. После того, как олень так эффектно исчез, стал частью местности, она уже никогда не чувствовала себя такой могущественной, как в тот день, когда поля вокруг ее дома извергали из себя корни и камни других эпох.

Она выросла. Ей больше двадцати, по ее счету. Скоро она начнет стареть. Она уже видела признаки старения. Лес, всяческими путями, высасывал из нее душу и сны. Опустошал ее.

С внезапным гневом она сообразила, что опять погружается в меланхолию. Она резко вдохнула воздух, встала и ударила по лицу Пустотницы. И только тогда заметила, что половина ухмыляющегося лица казалась мертвой; странная разница с ее маской.

Если лес действительно осушил ее, то сейчас что-то случилось, что-то вдохнуло в нее энергию. Она подошла так близко... в первый раз... к Гарри. Чужаки привлекают чужаков. Теперь, найдя Уинн-Джонса, она была уверена, что достигла места, где внутренняя сущность брата вызвала короткий переполох в лесной стране, после чего он отправился дальше, вверх по реке.

В первые несколько дней она часто приходила к реке. Дважды она видела Мортен, но пряталась от нее, хотя сама заметила тайное место, в котором девочка скрывалась от любопытных глаза: высокая груда камней в нескольких ярдах от грязного берега; издали она казалась монолитной, но, при более внимательной рассмотрении, открывалась пустота, естественное укрытие. В ту ночь, когда дух Уин-райятука поплыл, как серебристая рыба, Таллис пришла к этому укрытию, свернулась калачиком и проспала в нем всю ночь.

Рано утром ее разбудили четыре пса, огромные гончие, лающие и плещущиеся на мелководье. Один из них подбежал к камням, поставил передние лапы на высокие булыжники и уставился на лежащую женщину. Таллис угрожающе взмахнула железным ножом, и гончая отступила, побежав за товарищами. Таллис еще какое-то время оставалась в укрытии. Человек в плаще и с посохом в руке прошел по берегу реки, держась ближе к подлеску; каждый раз, обходя шест с перьями, он коротко пел один и тот же пронзительный напев. Бородатое лицо, голова покрыта капюшоном. Таллис заметила, что на спине он несет две деревянные маски и содрогнулась.

Он быстро прошел мимо, не став задерживаться в месте смерти. Таллис долго шла вслед за ним вверх по реке, пока не дошла до участка, где река превращалась в быстрые пузырящиеся ручьи, текущие между склонившимися к ним деревьями. Человек в капюшоне, не оглядываясь, стал прыгать с камня на камень, переходя от одной густой рощи к другой.

«Все идут вверх по реке...»

Даже лошади!

Одна из них сейчас подошла к Таллис — черная кобыла, с порванной гнилой упряжью. Металл въелся в тело животного, на боках затвердели пятна крови.

— В книге сказок тебя не было, — пробормотала Таллис, осторожно подходя к усталому животному. Да не старая, но очень уставшая. На остатке попоны большое темное пятно — засохшая кровь прошлого всадника.

Таллис поймала и успокоила кобылу, потом убрала орудия пытки, которыми предыдущий владелец мучил ее. Когда она пошла обратно к месту смерти, черная кобыла последовала за ней. Несколько недель назад камнепад убил лошадь Таллис. Скатах, потерявший своих друзей-Джагутин, тоже ходил пешком по запутанным лесным тропам, возможно таким образом выражая скорбь; говорить о своем горе он не мог.

— Ты будешь моей долгожданной подругой, — прошептала Таллис животному. — Если ты задержишься до завтра, я поеду на тебе. Но я не дам тебе имя, так что ты навсегда останешься свободной. Но если я поеду на тебе, то ожидай, что мы отправимся в неведомый край.

На следующий день Мортен подошла к Таллис, храбро решив подружиться.

Таллис узнала о приближении девочки за несколько минут до того, как та прокралась на поляну духов и села на корточки позади нее. Таллис осталась спокойной. Вокруг себя она положила маски, лицом вверх. Мешок из волчьей шкуры с ее особыми реликвиями лежал рядом, еще завязанный. Таллис, не отрываясь, смотрела на глаза деревянной статуи; в их странной форме она искала ключ к «Лунному Сну».

Тотем Лунный Сон был сделан из ствола ивы. Статуя представляла собой женщину, но настоящая красота райятука выдавала себя вырезанными на дереве едва заметными символами земли и луны, и умелым сочетанием этих символов с человеческими чертами лица. Тотем уже начал общаться с женщиной из далекого мира.

— Таллис? — тихим голосом спросила девочка. Она нервничала. Какое-то время Таллис не обращала на нее внимание. Ее сознание дрейфовало где-то в ночи, и маска приближалась к ней, уже почти сформировалась. Она будет не похожа на предыдущую маску Лунный Сон, которую Таллис сделала после разговора с Кости. Да и как она может быть похожей? То особое воспоминание, хранившееся в глубинном подсознании, было использовано и потрачено. И когда Таллис уронила маску, потеряла ее, она потеряла и связь с женщиной этой земли...

Иногда она спрашивала себя, действительно ли отец, подобрав маску, уничтожил ее, или, возможно, он надевает ее лунными ночами... и если он так и делает, что он видит? И слышит?

— Таллис? Что ты делаешь?

Таллис с трудом понимала английский Мортен, в котором было слишком много нёбных звуков и дифтонгов, как в языке тутханахов (например Таллис она произносила Таллиш). Но все-таки отец немного научил девочку своему странному языку, и понять ее было можно.

Таллис резко повернулась; волосы упали вперед, закрыв лицо, и шрам на скуле, и ее улыбку. Мортен не шелохнулась и Таллис подозвала ее к себе; девочка заискивающе подошла. Волосы она намазала белым и перевязала красной лентой, с которой свешивались кости и ракушки. Протянув руку, она коснулась сухих волос более старшей женщины, соломенно-желтых, так восхищавших женщин тутханахов. Робкое исследование не возмутило Таллис, но и не обрадовало. Проказливые глаза Мортен, сейчас полные восхищения, поглядели прямо в глаза Таллис.

— У тебя глаза немного зеленые. Точно.

— Никогда раньше. Стали за последние несколько месяцев.

Она уже слышала разговоры в поселении: как иньятук, она не могла нести небо в костях своей головы, но зеленая шерсть землеголоса пробивалась наружу; она становилась райятуком.

Таллис суеверия тутханахов казались бессмысленными; она обладала силой, вот и все. Но изменение цвета глаз действительно беспокоило ее...

С запозданием отвечая на первый вопрос девочки Таллис сказала:

— Я делаю новую маску. Последнюю из всех. С ее помощью мне будет легче открывать пустые пути... оолериннены... Ты понимаешь меня?

Но мысли Мортен уже бежали по другой лесной тропинке.

— Неужели Скатах действительно мой брат? — спросила она.

— Конечно, — ответила Таллис. — Твой сводный брат. У вас разные матери. А с Тигом — одна.

Детские глаза Мортен полыхнули гневом.

— Тиг мне не брат! — сплюнула она, презрительно изогнув губы. — У него вообще нет матери. Он пришел из первого леса. — И она яростно стукнула себя по голове.

Таллис улыбнулась. Тиг был более свежим мифаго. Уинн-Джонса, несомненно.

Гнев Мортен погас так же быстро, как и вспыхнул. Таллис собрала маски, пропустила через их глаза веревку и повесила на правое плечо. Мортен взяла было второй узел, но Таллис осторожно отвела прочь любознательные пальчики. Потом с сожалением посмотрела на ивовый столб с лунными чертами.

«Почти. Еще час, и я поймаю тебя...»

Потом пошла за девочкой по извилистой тропе, которая вела к реке через самый густой лес.

— У меня есть кое-что для тебя, — возбужденно сказала Мортен, а потом повторила еще трижды, как если бы хотела, чтобы Таллис не потеряла к ней интереса.

Наконец они дошли до реки. И Таллис вспыхнула от гнева, увидев черную лошадь, привязанную к низкой ветке; ее шею крепко держал аркан. Она билась, но сейчас успокоилась. Мортен, с триумфом, представила свой подарок.

— Я поймала ее. Она была одна.

Таллис посмотрела на кобылу, потом осторожно погладила ее по морде.

— Я все еще хочу ездить на тебе, — сказала она, и лошадь заржала. — Таллис сняла привязь. — Иди, если хочешь.

Черная кобыла заколебалась, но осталась. Таллис улыбнулась Мортен.

— Спасибо за подарок.

Мортен знала, что Таллис имеет удивительную власть над животными, и довольно шлепнула себя по щеке.

— Я дала ей имя. Теперь ты можешь ездить на ней. Озерная Пловчиха. Ты еще увидишь, как это важно...

Озерная Пловчиха. Странное имя для кобылы. Похоже Мортен знает об этой земле больше, чем считала Таллис.

Она заключила с черной кобылой окончательный договор.

— Ты переплывешь для меня одно озеро, и я переплыву для тебя одно озеро. Это — обещание Таллис.

Она надела на кобылу попону и упряжь, которая не врезалась в тело. Потом разрешила свободно пастись вокруг изгороди тутханахов и защитила от собак.

Тем временем Мортен с удовольствием показывала, что она и ее отец обнаружили в лесах около реки: камни с вырезанными на них безглазыми мертвыми лицами; башня, шиферная крыша которой обвалилась, но в руинах все еще виднелись остатки мебели, богато украшенной и позолоченной, хотя пленник и смысл его плена давно улетели в штормовое небо; «конец леса» — римская крепость с высокой стеной, заросшая плющом, но все еще впечатляющая. Уборной Таллис воспользовалась. Простое каменное сидение над глубокой и сухой сточной трубой, но все равно намного лучше, чем сидеть на корточках над червями. Имелись склады с зерном и казармы, а надписи на стенах казались такими свежими, как если бы их сделали сегодня. Мортен нашла меч, а потом флаг в кожаном футляре. На флаге были вышиты орел и шлем, но он порвался, когда Таллис попыталась развернуть его и прочитать надпись.

В одном из зерновых складов обнаружилась стая крыс, каждая размером с дикого кота. Таллис увидела по меньшей мере двух, удирающих без оглядки.

Были там и могилы: от черных мраморных мавзолеев, очень впечатляющих и поднимавшихся над окружившими их кустами, до простых земляных холмиков и узких входов, отмеченных обтесанными камнями и ведших глубоко вниз, в естественный мир под корнями леса. 

Однако самым странным обломком кораблекрушения оказался горн, в сорок футов длиной и с таким широким раструбом, что Таллис могла стоять внутри и кричать. И никаких следов соединения! Судя по всему он был вырезан из рога какого-то животного... Мортен попыталась подуть в мундштук. Сначала Таллис услышала только дыхание, а потом сообразила, что голос девочки был преобразован горном в завораживающие слова, но не английском и не на языке тутханахов...

Они даже не пытались забрать горн с собой, но через день-два заметили, что лес в этой области стал активным, как если бы что-то потревожило его покой.

Уинн-Джонс все еще летал. — Он возвращается домой или улетает от нас? —спросила Таллис через пять дней. Мортен засмеялась, но Скатах тяжело опустился на пропитанный потом соломенный матрас. Бодрствование у тела отца высосало из него всю энергию. Сам он был из плоти и крови, но его дух бился в ворота неведомого края. Туда ушел отец, а сын не мог войти и передать старику силу, нужную для путешествия домой.

В конце концов, Мортен привела Таллис к укутанному туманом озеру, с его гигантскими ивами и болотными тварями. Озерная Пловчиха легко довезла до озера двойную ношу, но когда Таллис потребовала от нее войти в грязную воду между тростниками, лошадь заупрямилась. Таллис слезла и вернулась на сухую землю. Она еще не хотела заставлять вновь найденного друга пересекать это место.

Но именно к этому болоту подходили путешественники, и все они ухитрялись пересекать его спокойную серую воду. За озером лежала земля, взывающая к призракам — там находился Гарри!

Таллис разложила вокруг маски и надела Пустотницу. Мортен стояла сзади и с беспокойством смотрела, как чужая женщина совершает непонятный ритуал. Беспокойство сменилось открытым страхом, когда небо внезапно потемнело, вода в озере яростно вспенилась. Темные корни изогнулись в воздухе, как змеи, и образовали мрачный тоннель. Ивы вокруг озера наклонились и затрещали, сбрасывая птиц с веток; в воздух взвился мириад крутящихся хлопьев черного пепла.

Штормовой ветер пригнул камыши — и из пустого пути вылетел огромный крутящийся ком снега, заставив Мортен с криком броситься под защиту деревьев.

Через туннель из корней Таллис увидела зимнюю долину с крутыми склонами. Дубы и кусты цеплялись за камни, их ветви покрывал снег. Темные пальцы каменных шестов столбов торчали на фоне бледного мертвого неба; угрюмый шершавый палисад. Река с грохотом проносилась между валунами, и Таллис заметила острые углы и прямые линии камней, упавших из разрушенной крепости, когда-то стерегшей узкий путь.

Пустой путь свернулся, опять стала видна крутящаяся вода озера. Деревья, как животные, отдернули извилистые пальцы от мелководья. Ветер разогнал туман, и Таллис увидела далекую стену леса и обломанные утесы за ней, после которых река выбегала на равнину и опять успокаивалась, становилась спокойной и молчаливой. Туман поднялся опять, и тростники зажили собственной жизнью, сгибаясь и выпрямляясь, хотя ветер утих.

Таллис собрала маски, нашла мертвенно бледную Мортен в укрытии из кустов, и повела ее домой.

Возможно напуганная случившимся, Мортен внезапно отдалилась от Таллис и стала проводить больше времени со Скатахом, часами сидя в долгом доме, рядом с очагом, и глядя на мрачное лицо мужчины, бывшего ее сводным братом. Она всегда приносила первой любую вещь, какую бы он ни захотел. Она пользовалась любой возможностью коснуться его, погладить его руки и голени, и пригладить кончиками пальцев бороду на впалых щеках. Замечая Таллис, она опускала глаза, заставляя ту чувствовать себя очень грустно.

Через два дня после происшествия на озере Таллис увидела, как девочка наклонилась и лизнула щеку Скатаха прямо под глазом.

— Ты мой настоящий брат, — сказала она. — Твоя кожа пахнет человеком. — Она опять лизнула его. — Тик — не настоящий. Его кожа пахнет сухими листьями. Ты мой настоящий, вышедший из леса брат...

Таллис всю перевернуло, непонятно почему. И только дома она с болью поняла причину: глубокое сходство между двумя полулесными созданиями. Раньше она не обращала на это внимания. Поэтому они и чувствовали друг к другу такое сильное влечение. Их взаимная любовь чувствовалась во всем. Ему было удобно в ее присутствии и он ласково глядел на нее; ухаживая за умирающим, они с полуслова понимали друг друга и без усилий дополняли действия товарища.

В первый раз за долгие и мучительные восемь лет, которые Таллис провела с юным воином, она почувствовала себя отделенной от него. Незнакомое чувство взволновало ее, ей хотелось быть как можно ближе к Скатаху, но она понимала, что в длинном доме происходит что-то важное... возможно осуществляется какая-то часть легенды...

Она подобрала свой драгоценный узелок из волчьей кожи, вышла из дома женщин и направилась к камням у реки, чтобы провести еще одну ночь в одиночестве.

Теперь она была уверена, что Уинн-Джонс не придет в сознание. В ее лесной жизни она часто встречалась со смертью, хотя ужаснее потери Дженвала не было ничего; кошмарная рана на шее вместе с ударом молотка по черепу означали только одно: медленное спуск в объятия потустороннего мира. Но она не должна ничего делать, пока человек не уйдет. А пока она прошептала Уинн-Джонсу имя брата, описала его внешность и рассказала все истории, особенно историю о Старом Запретном Месте.

И спросила его:

— Что все это означает? Как мне попасть в Лавондисс? Если ты действительно высоко летаешь, можешь ли ты посмотреть вперед и увидеть дорогу?

На рассвете, возвращаясь от реки, она заглянула в длинный дом. Ночью она пришла к решению, очень болезненному. Она оставила маски в маленьком доме шамана, но по-прежнему несла с собой узелок с реликвиями.

В загородке кипела жизнь, главным образом животная. Дул холодный ветер, несший вечный запах снега, следовавший за ней из лета в лето. Где-то уже горел огонь, скорее всего в маленьком доме, где спали дети. В чистом воздухе чувствовался резкий запах дыма; к нему примешивался странно сладкий аромат новых шкур, растянутых на рамах вдоль тропинки, ведшей к дому старейшин. Женщина громко вдувала жизнь в почти погасшие угли, изредка что-то напевая.

Пригнувшись у входа, Таллис поглядела в полутьму, в дальнем конце которой лежал Уинн-Джонс. На мгновение она увидела человека без сознания, потом, с гневом и болью, увидела Скатаха, вынырнувшего из-под одеяла из медвежьей шкуры и пощупавшего пульс отца; под одеялом осталось второе тело и голова с вымазанными белой глиной волосами.

Таллис, без единого звука, вышла из дома. Прижав к груди сверток, она прошла через лес и оказалась в густом кустарнике у низкого холма мертвых. Рассудок прояснился, но она почувствовала холод, смертельный холод. Закрыв глаза, она попыталась разжать огромные когти чувства конца, вцепившиеся в сердце и превратившие желудок в свинец.

«Все кончено. Это надо сделать. Я знаю, что это надо сделать. Все кончено. Сейчас самое время. Конец. Я не смогу уйти, пока не сделаю...»

Спотыкаясь, она полезла на холм; пустота в сердце сушила слезы раньше, чем они возникали. Грубая тропинка довела ее до вершины. Она перелезла через разрушенный земляной вал и прошла между гниющих колонн ворот. Потом повернулась и посмотрела на лес.

Где-то там, в этой огромной древней стране, бродил одинокий путник, Гарри; сейчас Таллис чувствовала себя ближе к нему, чем восемь лет назад, когда он впервые позвал ее, через один из первых пустых путей. 

— Я избавлюсь от него перед тем, как придти к тебе... — прошептала она далеким пикам и неведомому краю. — Потому что вы одно и то же. Вы одно и то же. Я всегда знала, что вы...

Она обвела лес взглядом. Он проглотил Гарри, потом отнял у нее Скатаха. Он наполнил ее голову легендами, всосал в себя, как рыбу, и отправил в полет. Там, за лесом, ее дом. Иногда, в некоторые особенные ночи, она почти видела свет, лившийся из-за деревьев, свет ее дома; если бы она прошла всего несколько ярдов через подлесок, там был бы сад, и дровяной сарай, и мать, и Кости, и отец в ночном халате...

«Не уходи. Не уходи, ребенок. Не бросай нас... Таллис, не уходи... » 

«Я не надолго. Всего на неделю.»

Неделю!

Она некогда не перестанет корить себя; такая наивная, такая глупая! Неделю, сказала она. А потом я вернусь.

Но лес закрылся за ней; затем ушел Сломанный Парень, странный и ужасный конец их связи; и вот Скатах, несмотря на все свои обещания, тоже потерялся. И совершенно непонятно, что лежит в конце. Теперь Таллис только изредка удавалось открывать ворота; они проходили через них и всегда оказывались на берегу реки, опять.

«Я должна избавиться от него. Я должна избавиться от уз, привязавших меня к нему. Я должна стать свободной.»

Какое-то мгновение Таллис стояла перед домом смерти, обеспокоенная и неуверенная в себе. Потом, согнувшись под каменной притолокой, вошла в узкий темный коридор. Оказавшись среди костей, Таллис растерялась. При слабом свете, лившимся из дыр в крыше, она увидела, что здесь побывал какой-то зверь. На полу лежало наполовину разложившее и растерзанное тело. В узких нишах под крышей стояли маленькие погребальные урны, лежали кучки черепов и конечностей. Таллис прошла мимо них, вглядываясь в полутьму и пытаясь нарисовать в уме полную картину хаоса, царившего в домике мертвых. В крыше непрерывно сновали птицы. На каменный пол валилась грязь. Таллис выпрямилась, огляделась и посмотрела вверх. И вскрикнула от ужаса, когда темная фигурка свесилась со стропила и повисла в нескольких дюймах от ее лица. 

Странные глаза Тига голодно посмотрели на нее.

Потом он спрыгнул на пол, обошел ее и припал к земле прямо в проходе, ведущем наружу.

Таллис подождала, пока сердце не упокоится, потом огляделась и увидела часть дома, где находилась слабо освещенная каменная гробница. Подойдя к ней, она положила узелок на землю и развязала волчью шкуру. Кости ее сына увидели свет; печальное дерево, раскрошенное и обломанное после многих лет, в течении которых она таскала их через лес вместе с другими своими сокровищами.

Тиг сгорал от любопытства. Не выдержав, он подполз к ней, как осторожно приближающейся зверь. И выдохнул, когда увидел крошечные кости. Он протянул руку вперед, но заколебался и посмотрел на Таллис, остававшуюся спокойной и равнодушной. Многие годы она носила с собой смерть своего первенца. А теперь пыталась думать об этих реликвиях как о сломанной деревянной статуе, разрушенном воспоминании. Ребенок прожил всего пять месяцев... он был не настоящим. Он был?

Невозможно забыть его крики. Взгляд его детских глаз. Забыть его внезапное спокойствие, когда лесные птицы оглашали криком сумеречный лес. Невозможно забыть чувство, что ребенок знал свою судьбу…

Тиг подобрал кусочек сломанного черепа, который раскрошился между его пальцами, распался на щепки, желтоватые дубовые щепки. Тогда мальчик схватил длинную кость, быстро поднес ее к губам, осторожно пососал и покачал головой. Не понимая, он посмотрел на Таллис. Потом опять покачал головой и почтительно положил кость обратно. 

— Да, — сказала Таллис. — Его сны все еще принадлежат мне.

Она завязала узелок и отдала его мальчику. Тиг взял погребальный узел, огляделся и канул во тьме. Таллис услышала, как заскрипел отодвигаемый камень; потом заскрипел опять, возвращаясь на место.

Мгновением позже Тиг появился, ползком. Таллис с изумлением увидела, что он все еще держит узелок в руках.

Он выглядел смущенным, может быть растерянным. Его пальцы гладили острую кость, проколовшую грубую одежду и вонзившуюся в юное тело. В глазах плескалась боль. Он встал и пошел к выходу из дома смерти. Таллис услышала, как он неистово нюхает воздух. И плачет. Потом он вернулся, держа в руках сухую траву и два кремня. Опять уселся на землю и разжег маленький костер.

Он брал сухие деревянные кости, одну за другой, и подкладывал их в огонь. Вскоре среди мертвых забегали тени. Пламя костра отражалась в глазах мальчика, как, наверно, и в слезах, бежавших по щекам Таллис. Они сидели в молчании, пока мертвое дерево трещало и вздыхало, уходя в пепельно-серый свет другого мира.

Ближе к концу Тиг вытащил из маленького мешочка, притороченного к поясу, кусок сухой рыбы, насадил его на кость и сунул в огонь. В воздухе приятно запахло едой. Подождав несколько мгновений, Тик лизнул рыбу, понюхал ее и передал Таллис, которая приняла подарок и съела его, задыхаясь скорее от горя, чем от жара еды.

Наверно это часть погребального ритуала в новом мире Тига — поедание огня-жизни ее умершего ребенка, которого символизирует сожженная плоть пловца в неведомый край — но Тиг насадил два куска и для себя, и еще облизал губы, когда рыба запеклась в пламени.

Таллис потянуло в сон. В свете угасающего костра ей казалось, что глаза Тига глядят на нее через сверкающие линзы. Какое-то время она чувствовала, что не должна спать — кто знает, что взбредет ему в голову? Но более разумный голос мягко успокоил ее и она соскользнула в сон. Мальчик осторожно коснулся ее лица, маленькие пальцы ласково ощупали скулы и череп. Образы и воспоминания нервно задрожали, неохотно откликаясь... маска выпадает из рук... мужчина наклоняется к воде, его красная ночная рубашка намокла... он выкрикивает ее имя, с горечью и печалью...

Голос кричит:

— Быстрее! Через пустой путь! Давай, Таллис!

Ее собственный голос отвечает:

— Я не могу скакать так быстро. Я умею ездить только на пони... — Она поворачивается в грубом седле и видит лицо отца, гигантское в видении, маска прижата к груди; ее охватывает чувство неуверенности...

Потом, внезапно, лес сжимается вокруг нее, как будто захлопнулись лиственные ворота, отрезая ее от лета.

Жестокий ветер... Осень...

Она скачет, потом падает, Скатах смеется, виновато извиняется, помогает встать на ноги, волнуется из-за пореза на ее ноге, сажает на лошадь. Он сам забирается в седло вместе с ней, быстро целует и обнимает за плечи.

— Я сохраню тебя целой и невредимой, пока твои ноги не станут длиннее. И ты вернешься настолько быстро, что твой отец не успеет осушить свои слезы.

Она никак не ожидала, что отец увидит, как она уходит. Это нечестно. Жестоко. Но теперь, когда он увидел, она должна вернуться. Объяснить. Лошади скачут легкой рысью. Она плачет, горько, зло.

— Обратно. Отвези меня обратно...

Но Скатах и его друзья несутся вниз по течению, как подхваченные волной, все глубже и глубже в лес; хромой олень бежит перед ними, задевая рогами за низкие ветви. Иногда они переваливают через холмы, иногда осторожно едут по мелководью, исчезая в густом тумане, часто собиравшемуся над рекой. И внутрь, только внутрь, все дальше и дальше удаляясь от полей фермы Китонов.

И Таллис едет с ними. Выбирать не приходится.

Лес становится густым и молчаливым. Душная тишина опускается на зелено-желтую землю, лежавшую под пологом. Что-то шепчет вода; деревья протестуют неощущаемым ветром, коротким потрескиванием и взмахами ветвей. Тонкие лучи света танцуют на мокрых листьях папоротника и мшистых камнях. Даже олень больше не ревет, а молча бежит через полумглу подлеска и пересекает речки, спотыкаясь на скользких серых камнях; он ведет их в самое сердце леса, наклоняясь и поворачиваясь большим телом.

Холодает. Взлетают птицы, нарушая тишину. Колеблется листва, солнечных свет льется на поляны и лесные лощины, разгоняя зеленый полумрак; одна поляна сменяется другой, они все дальше уходят в древний мир.

Поле Трактли... тракт... тайный путь, известный уже тысячи лет... но поворачивает ли он назад, может ли он привести к дому?

Дни и ночи. Таллис теряет счет времени.

Она не провела здесь и недели, но уже сбита с толку усталостью, скачкой, клаустрофобией и беспокойством. Стоит ли он еще там? Ждет ли, что лес расступится и его дочь, с триумфом разбрызгивая воду, вернется домой по Ручью Охотника?

— Я хочу вернуться домой, — шепчет она Скатаху.

Один взгляд на мрачное лицо Скатаха говорит ей, что такую роскошь она не может себе позволить. Он качает головой и хмурится; его симпатичное лицо искажено страхом, глаза беспокойно бегают: пока они ехали вслед за Сломанным Парнем по краю реки, через узкие проходы в камнях и глубокие гулкие пещеры, через ольховый лес и рощи из падубов и дубов, он тоже чувствовал держащую их взаперти силу леса, сопротивление ветвей, давящий вес стволов и огромных валунов.

— Нам придется пробыть здесь немного дольше, чем я рассчитывал, — отвечает он. — Я ожидал, что мы очутимся в зиме, а не здесь. Я не знаю это место, просто скачу за твоим гюрла.

«Сломанный Парень отведет меня назад», думает она.

Но Сломанный Парень сыграет с ней злую шутку и умрет у ее холодных мокрых ног.

Внезапно олень мчится со всех ног, лошади летят за ним. Дженвал едва усидел в седле, когда его чалая кобыла встала на дыбы, а потом поскакала галопом, ударяя всадника о низкие ветки. Над пологом леса встает солнце, воздух наполняет пение птиц. Они скачут и скачут, вырванные из сна ревом их проводника. Рога зверя, еще более обломанные, чем раньше, лишенные обычных тряпок, сверкают от росы. Его круп дымится. Он несется через лес так, словно за ним гонится стая псов. Таллис скользит с седла и только сильная рука Скатаха не дает ей упасть под копыта лошади.

— Скачи лучше! — рявкает он. Она хватается за длинную гриву лошади, но когда животное, перепрыгивая через очередной ручей, спотыкается на грязном берегу или поскальзывается на упавших стволах гнилых деревьев, ее подкидывает в воздух и нещадно кидает из сторону в сторону. Она не переставая кричит от боли и страха. Маски стучат о седло, но не падают.

Внезапно они оказываются в туманной лощине. Сверху падают полосы света, почти божественное сияние. Сверкает крутящийся желтый туман; блестят листья. Все вокруг дрожит и переливается бесконечными оттенками волшебных, не имеющих названия цветов. Туман, казалось, вытекает из темных стволов деревьев. Лощина тонет в папоротниках и молодых деревьях. Сломанный Парень поворачивается и смотрит на запыхавшихся всадников.

Смотрит на Таллис.

Он трясет сломанными рогами, из открытого рта сочится слюна. Потом мотает головой, как если бы от боли или страха...

В следующее мгновение олень застывает. Ноги превращаются в дерево, голова откидывается назад и вверх, как бы в последнем приступе боли. Челюсти расходятся, лощину оглашает низкий гулкий рев. И, слишком быстро для глаза, он меняется, становится огромным: голова тянется к верхушкам деревьев, сломанные рога превращаются в огромные костяные клинки, ноги расходятся, удлиняются и уплотняются, и образуют ворота, через которые в холодную лощину врываются клубы снега. 

Лошади брыкаются. Таллис опять скользит из седла, но ее удерживает сильная рука, на этот раз Дженвала. Воин усмехается. Маски тяжело болтаются вокруг шеи. Голова гудит от рева умирающего зверя.

Олень, ставший выше деревьев, поворачивает к ним гигантскую голову, его рога теряются в листве. Вода бежит по бокам и животу, как будто над его спиной идет дождь. На похожих на стволы ногах вырастает плющ, тянется вверх, окружает тело, и через несколько мгновений оленя накрывает зеленое одеяло. На коже вырастают кусты падуба. Корни деревьев проползают через трещины и змеятся по покрытой листьями шкуре.

Вскоре все затихает, только свистит ветер и шелестят листья на гигантских деревянных воротах, уже гниющих. Сломанный Парень стал дорогой в сердце этого мира. За воротами лежит зимний лес. Скатах закутывает дрожащую Таллис в меха, а потом, вслед за Джагутин, скачет в замерзшую землю.

Быть может он осознает, что Таллис плачет, но не говорит ничего.

Мы заблудились?

Да.

Ты сказал, что вернешь меня домой...

Теперь я не знаю, как это сделать. Я не могу повернуть. Я не могу вернуться по своим следам. Меня тянет все глубже и глубже, в мой собственный дом.

А что будет со мной? И моими родителями?

Хотел бы я иметь ответы на эти вопросы. Но у меня их нет.

Гарри поможет мне. Я знаю, он поможет...

Тогда чем скорее мы найдем его, тем лучше.

(Пальцы Тига побежали по ее лицу. Сны потекли из костей, сгрудились в ее дремлющем сознании, наталкиваясь друг на друга, острые и мучительные; слишком яркие воспоминания о потерянных годах, одиночестве, тоске по дому и родителям, по ясным солнечным дням; по комнате и по книгам.)

Но Скатах становится ближе к ней. Он берет ее на охоту, и они носятся по лесу, преследуя мелкую дичь. Он учит ее пользоваться луком и пращой, но она так и не научилась хорошо стрелять. Ее тело растет, вытягивается, как у оленя, и очень скоро она становится нескладной юной женщиной, высокой, тонкой как прутик, в меховой рваной одежде и плаще, сшитом из жестких полосок кожи и скрепленным у горла костяной застежкой.

Она по-прежнему носит свои маски и часто глядит на мир то глазами ребенка, то рыбы, то охотничьей собаки. В лесу живут самые странные создания. Заблудившийся отряд идет внутрь, зная о глазах, смотрящих на них из темноты, и замечая вооруженных людей, часами идущих недалеко от них, и только потом исчезающих в густом подлеске.

Они стараются держаться рек. Из шкур, добытых на охоте, Таллис делает грубую палатку. Она смотрит на нее как на свой дом, дом провидца, и жмется внутри, пока мужчины сидят вокруг огня, разговаривают или сдирают шкуру с добычи.

Несколько лет она расширяет палатку, и однажды, после охоты — несколько часов они бежали по лесу, преследуя маленькую свинью — они возвращаются в палатку вместе, зажигают маленький огонь и крепко обнимаются, чувствуя тепло вспыхнувшей кожи, глядя на свет в глазах друг друга, и на губы. Внезапно Таллис чувствует, что Скатах очень близок к ней. Пришло время изменений. Боль потери, постоянно терзавшая ее, уменьшилась: она открыла мужчину и его тайную силу, обнаружила в себе желание быть рядом с ним, слышать его смех, прижиматься к его телу.

... и боль. Такая боль. Река мчится, как сумасшедшая; горит огонь; глубокая ночь; Скатах сидит рядом, вытирая пот с ее лица. Дженвал, сгорбленный и озабоченный, глядит из-за огня: бледное лицо, прямые длинные волосы, руки играют с маленькой куклой, которую сделала Таллис и которую он согласился держать, чтобы помочь погасить боль.

— Держи меня... 

Скатах наклоняется вниз, к ней, прижимает губы к ее щеке и крепко обхватывает ее руками. Движение. Взлетают птицы; их беспокойные крики разрывают ночную тишину. И она кричит, дико, по-звериному, разбивая в дребезги ночь. Она хватается за руки Скатаха, откидывает голову назад, выгибает тело и разводит колени. Она высасывает тепло у огня. Лицо Дженвала искривлено от боли, но он держит куклу и трясет ей; и все равно боль терзает Таллис, пока она не открывается — как будто гнилое дерево лопнуло в бурю, — и горячая новая жизнь выходит из нее, даруя освобождение.

…ребенок умер.

 Я знаю.

Рука на ее плече. Падающий снег поглощает все звуки. Белое, все вокруг белое. Река замерзла. Ребенок в палатке, все еще завернутый в меха. Скатах сидит рядом, положив руки ей на плечи. Она дает голове упасть на грудь. Он склоняет голову ей на шею и трясется все телом от горя и печали. Она плакала всю ночь, пока Скатах охотился в самой чаще. И выплакала всю печаль. Встав, она смотрит на опечаленного мужчину, волосы которого были все еще выкрашены в зеленый и коричневый цвет; так он маскировался для охоты. Она касается его волос, щек, губ. Он берет ее пальцы, прижимает ко рту и трясет головой, не в состоянии найти слова, чтобы выразить свои чувства.

— Я похороню его, — наконец говорит он.

— Нет, я понесу его с собой, — отвечает Таллис. — Он слишком много значит для меня.

...никакого смысла в временах года. Иногда зима, потом лето, потом весна. Они едут через разные временные зоны, охотятся во всех лесах, встречающихся на пути, проводят недели в руинах, спасаясь от жестоких морозов; они оставляют метки и лагеря, надеясь найти их на обратном пути, надеясь навести порядок в их бесцельном путешествии внутрь.

Сколько лет мы уже здесь? Сколько? А сколько лет родителям? Забыли ли они обо мне? Может ли отец видеть меня через глаза маски? Может ли он слышать меня через грубое дерево маски, которую я уронила. Его ли это голос?

Да! Он зовет меня. Отец. Я слышу его... он зовет меня, выкрикивает мое имя. Таллис, Таллис... так печально. Нет, возбужденно. 

Таллис. Таллис!

Он идет ко мне. Отец идет ко мне. Он кричит мое имя... он ищет меня... он нашел меня...

Лунный Сон

Все, Что не Приснилось во Сне

— Таллис! Таллис! — Очень далекий девичий голос. Наверно он и вырвал ее из сна. Таллис посмотрела на выход из домика мертвых, потом нахмурилась и оглянулась. Тига нигде не было. Судя по холодным углям она просидела здесь несколько часов.

Она встала, постояла на ноющих, закостеневших ногах и захромала из краиг-морна, разминая мышцы; кровь опять побежала по телу. Пройдя через мрачный полукруг райятуков, она увидела Мортен, беспокойно стоящую у входа в загородку. Она казалась злой или, возможно, взволнованной.

— Привет, Мортен.

— Отец, — сказала Мортен, не здороваясь. — Он вернулся домой.

— Очнулся?

— Да. — В ее голосе прозвучала безрадостная нота. Она определенно отделяла себя от более старшей женщины.

Таллис бросилась было к поселению, но Мортен схватила ее за руку. В темных глазах девочки светилась жестокость. Она вскинула голову; ракушки улиток, связанные в свободную сетку на ее волосах, негромко застучали.

— Он мой брат, — сказала она. — Я ждала его всю жизнь. Ты должна дать мне ухаживать за ним.

Таллис попробовала улыбнуться, но из-за жестокости Мортен лицо одеревенело.

— Я провела с ним всю жизнь. — просто сказала она. —Я не отдам его вот так легко.

Мортен фыркнула, как дикая кошка, повернулась и побежала через терновник. Таллис отправилась следом, мельком взглянув на огромные деревянные статуи; их гротескные лица глядели на нее, некоторые участливо, другие насмешливо. А Синисало — ребенок в земле — поглядывал злобно.

Они прошли через ворота поселения, поплутали между новых шкур, растянутых на рамах, и, согнувшись, вошли в длинный дом. Мортен осталась у двери. Через царивший внутри полумрак Таллис увидела Скатаха, скорчившегося около соломенного матраса, его рука поддерживала голову старика. Тусклый свет отражался в глазах Уин-райятука; он глядел на сына и слушал его тихие слова.

Таллис бесшумно прошла по дому, села на грубые маты за спиной охотника, обняла свои колени и стала слушать. 

Скатах рассказывал о своем первом путешествии через лес.

— ... Ты был прав, Джагутин всегда призывают, рано или поздно. Но призывают по-разному. Некоторое время я скакал с одной группой, которую призвала старуха, охраняемая гигантскими псами. Она вышла из центра земли, окруженная черными собаками. Но Джагутин, ставших моими близкими друзьями, призвали ночью, при свете полной луны. К ним подлетел ночной дух, призрак. Он спустился через ветви деревьев, и из из тела каждого охотника вылетел такой же дух. Странное и ужасное зрелище: души моих друзей покидают тела, потом сами тела встают и бегут в ночной лес, преследуя свои души.

Послышался слабый хриплый голос Уинн-Джонса.

— Они соединятся... тело и душа... в месте великой битвы... там они выполнят свой долг… все легенды о поисках похожи на эту... главное в них — найти внутреннее я...

Скатах заставил старика замолчать, хотя тот пытался поддержать поток слов.

— Я потерял их всех. Всех моих друзей. Последним был Дженвал, несколько сезонов назад. Таллис горевала по нему больше, чем по любому из них. Похоже он сопротивлялся призванию, из-за любви к Таллис. Между ними было особое чувство.

Таллис заледенела. Она закрыла глаза и лицо руками, сердце стучало. Что знает Скатах, что он видел? Ее захлестнули страх и почти невыносимое воспоминание о потере; она опять увидела, как тело Дженвала сражается с лесом и насаживает себя на острый сук, как если бы это могло уберечь его от расставания с душой.

Пустой сломанный труп прошел мимо Таллис, идя прямо через огонь; призрак кружился над полупрозрачным образом воина и волок его через листву, хотя душа Дженвала стремилась обратно в лесной лагерь.

Только железная хватка Скатаха помешала Таллис последовать за Дженвалом в лес, попытаться привести его назад. Не произнося ни одного слова, она сопротивлялась Скатаху, пыталась вырваться.

— Он ушел, — прошептал Скатах. — Мы потеряли его...

«Моя потеря больше, чем ты думаешь, — тогда горько подумала Таллис, — но это знание я сохраню для себя».

И только сейчас, в длинном доме, она сообразила, что Скатах полностью понимал ту особую боль, которую она чувствовала.

— Мне было больно терять их всех, — продолжал Скатах. — Трое из них, Дженвал, Курундолок и Гвиллос, были со мной, когда я проник в запретный мир и нашел в руинах святыню.

— Оук Лодж, — выдохнул Уинн-Джонс, и повторил имя, как если бы смаковал название места, которое он когда-то хорошо знал. — Ты сказал руины. Значит там никто не живет...

— Заросшие лесом. Деревья вошли во все части дома. И лес никогда не выйдет оттуда. Но я нашел дневник. Я прочитал его, как ты и просил, хотя из-за дождя часть магии расплылась. Было трудно понять символы. Сбивало с толку.

— Там говорилось что-нибудь о моем уходе... в лес?

Скатах кивнул.

— Да. Там написано, что ты обнаружил оолериннен. И тобой завладела мысль открыть ворота в сердце леса. Потом, в один прекрасный день, ты вернулся, пахнувший снегом и очень замерзший. Неделю спустя ты ушел в мир зимы и больше не возвращался.

На какое-то мгновение воцарилась тишина. Потом Уинн-Джонс слабо вздохнул. Он рассеянно поглядел внутрь дома. Таллис слегка наклонилась вперед, чтобы увидеть его, но он ее не заметил.

— Я проник внутрь, — прошептал он, — к собственному изумлению. Это была зона дуб- боярышник, рядом со Святилищем Лошади. Мы очень тщательно исследовали эту зону, и составили карту лей-матрицы. Дуб и боярышник всегда порождают могущественные зоны генезиса, а дуб-боярышник — основная зона для мифаго из очень древних времен. Многие из них больше животные, чем люди. Но для меня оолериннен стал ловушкой. Я прошел по нему и не смог вернуться...

Скатах опять заставил отца замолчать, поднеся к его губам кувшин с холодной водой, чтобы тот мог напиться. Уинн-Джонс вздохнул и его рука, схватив запястье сына, задрожала как нелетающая птица, неожиданно нашедшая новый, более надежный насест на сильной руке.

— А как Хаксли? Что с моим другом, Джорджем? Что со старым магом?

— Его жена умерла. Он создал мифаго девушки и влюбился в нее. Его старший сын пришел домой с великой войны...

— Как ее звали? Эту девушку?

— Гуивеннет.

— Из какого она времени?

Скатах задумчиво опустил голову.

— Лесная принцесса бриттов. Я думаю, что прочитал именно это.

Уинн-Джонс затрясся. Таллис подумала, что его корчит от боли, но он просто смеялся.

— Самый спокойный человек, которого я знал... породил самую дикую женщину... саму Виндогениту... Джиневру... — проскрипел он и еще какое-то время смеялся, потом расслабился.

— Насколько я понял, — продолжал Скатах, — отец и старший сын стали соперниками...

— Предсказуемо.

— И это все. Никакого разрешения. Никакого последнего абзаца. Я не знаю, что произошло потом.

Наступила тишина. Какое-то время ее нарушало только тяжелое дыхание старика, болезненное и затрудненное. Потом он спросил:

— А ты? Ты сумел отойти от края леса?

— Только на день ходьбы, — ответил Скатах. — Потом ужасная боль в голове, головокружение и беспричинный страх. Даже в полдень мир казался темным. Я видел только тени деревьев, голые, как обнаженный камень, а за деревьями — призраков, которые издевались надо мной. Мне пришлось вернуться к святыне. И все-таки я провел год в этой стране теней. Я переодевался в одежду местных. Работал на ферме. Помогал строить один из их домов. И мне платили монетами. Я спрашивал о тебе и о Хаксли, но ничего не узнал. Потом, когда я вернулся к святилищу — в Оук Лодж — я понял, что дочка Китонов установила со мной связь.

— Позже, — сказал старик. — Расскажи мне об Энни... мое дочери. Ты сумел увидеть ее?

— Нет, но говорил с ней по телефону. С большого расстояния. Она все еще живет в Оксфорде, как ты и думал. Я очень легко нашел способ позвонить ей. Я назвался и рассказал о себе; потом сказал, что ты состарился, но все еще хорошо себя чувствуешь, и живешь очень глубоко в лесу. Потом я рассказал о моей матери, Элефандиан, твоей жене, и хотел рассказать больше, но она закричала и обозвала меня лжецом. Она очень разозлилась. Сказала, что я обманщик, что полиция схватит меня и отправит в лагерь для скотов, как дикое и опасное животное. Тогда я рассказал ей о мертвой змее, которую ты и она однажды нашли, и о которой не знал никто. Как бы я узнал о ней, если бы не был твоим сыном? Но она перестала говорить и опустила трубку, не оставив тебе сообщения.

Скатах нежно потер запястье отца.

— Мне очень жаль. Очень-очень.

Старик разочарованно вздохнул и осторожно улегся на соломенный тюфяк.

— Не имеет значения... — прошептал он и закрыл глаза. Очень скоро он уснул.

Таллис еще какое-то время посидела рядом со Скатахом, но атмосфера длинного дома тяжело давила на нее, а от дыма она начала задыхаться. И еще было очень холодно, через соломенную крышу и дыры в земляной стене дул ледяной ветер. Пахло горькими травами и экскрементами Уинн-Джонса, и очень скоро стало невозможно сопротивляться мысли о чистом мире снаружи.

Если бы Скатах захотел, она бы осталась, но он погрузился в себя и не ответил на прикосновение Таллис. Он сидел, сгорбившись и слегка повернувшись на север, и через полутьму длинного дома глядел вдаль, как если бы мог через стены и лес увидеть место великой битвы, холодное место, к которому он и Таллис — как и все в этом мире — неуклонно двигались.

В дом скользнула Мортен и осторожно обогнула Таллис, глядя в другую сторону. Сначала она нервничала, но потом чуть ли не открыто возмутилась присутствию более старшей женщины. Таллис решила немного задержаться, но отвернулась от нее.

— В долине укротители, — прошептала девочка брату. — Они расчистили землю для ловушек в полудне ходьбы на юг. Их мало, но у них есть лошади.

— Укротители? — равнодушно спросил Скатах. — Это еще кто?

— Укротители лошадей, — азартно ответила Мортен. — У них очень плохое оружие. Очень грубые копья с каменными наконечниками. Мы можем легко перерезать их сети. Это большие люди, но очень глупые; и они украшают тело полосами глины. Мы легко справимся с ними.

— Ты только девочка, — прошептал Сканах и Мортен ошарашено посмотрела на него. Похоже брат не слишком заинтересовался ее новостями, но она твердо решила добиться его расположения.

— Я сама перережу привязь. Первый-боров-лета и другие охотники собираются в набег. Я приведу тебе лошадь. И назову ее для тебя.

— Спасибо. Но будь осторожна.

Мортен протянула руку и коснулась лица брата.

— Скоро я буду старше, — прошептала она, метнула на Таллис злой взгляд и ускользнула; проходя мимо очага, она оставила за собой серый клубок дыма.

Таллис тоже ушла. У нее уже есть подруга для путешествий, Озерная Пловчиха. Подумав о диких лошадях в долине, она спросила себя, существовали ли легенды об укротителях: подчинить волю дикого коня, сесть на его спину, скакать на нем… да, ранняя мысль не обходилась без магии и, безусловно, вокруг охотников, ловивших эти быстрые и гордые создания, должен был сложиться круг легенд.

Она вернулась в домик мертвых. Тиг уже исчез, уничтожив костер и разбросав пепел по полу. С земляного вала она посмотрела на север и вскоре увидела завернутые в меха фигуры Мортен и трех охотников; они прошли по краю леса, повернули на юг и быстро исчезли из вида.

Опять на север: серый клубящийся туман, за которым угадывались горы и зима. Детали почти не видны; все накрывал полог леса, серый и бесформенный, и только вздрагивающие гигантские вязы вздымались над лиственным морем. Она услышала, как кто-то назвал ее имя, потом еще и еще. Таллис очнулась и обнаружила, что прошло много времени. Посмотрев вниз, она увидела Скатаха, медленно поднимавшего к ней через густой кустарник. На спине он нес Уинн-Джонса; старик откидывал колючки палкой, одной рукой держась за шею сына. Наконец они вошли в загородку. Уинн-Джонс воткнул посох в землю и, помогая им себе, спустился со своего коня. Потом он набросил плащ с перьями на посох, и Скатах помог ему усесться в этом ненадежном убежище, лицом к райятукам. Шаман посмотрел на статуи, его здоровый глаз сверкнул. Таллис спустилась к ним и увидела, что он испуган. Белая борода растрепана, намалеванная глиной синяя линия бежит по лбу и вокруг коротких белых волос.

Скатах вошел в домик мертвых и тут же вышел.

— Никаких следов Тига.

— Будь на чеку, — беспокойно сказал Уинн-Джонс. — Он не может быть далеко... — Потом повернулся, мрачно улыбнулся Таллис и добавил, тихо но разборчиво: — Я не хочу, чтобы этот маленький убийца находился от нас ближе, чем в броске камня. Он слишком точен.

Мужчина и женщина обменялись долгими изучающими взглядами.

— Таллис... Ты Таллис.

— Да.

— Ты говорила со мной во сне. Ты рассказывала о приключениях. И задавала вопросы.

— Да. Ты помнишь их?

— Смутно, — ответил он и подозвал ее к себе. Она подошла и села на холодную землю. Он взял ее руки и она почувствовала в нем скрытое напряжение; и он весь дрожал. Тень Тига беспокоила его больше, чем ужасная рана, ослепившая его на левый глаз и разукрасившая щеки шрамами. Уинн-Джонс, не обращая внимания на ее встревоженный взгляд, взял ее лицо руками, потом коснулся пальцами губ.

— Сколько лет тебе было, когда лес забрал тебя?

— Тринадцать, — ответила Таллис. — Но меня забрал не лес. Я ушла вместе со Скатахом. Я не собиралась оставаться так долго.

Старик, казалось, развеселился, но потом сказал:

— Ты много помнишь об Англии? О твоей жизни? О мире?

— Много, — ответила она. — Я расскажу тебе все, что помню, но я была довольно замкнутым ребенком...

— Позже, — сказал он. — Я хочу услышать об этом позже. Сначала я хочу кое-что показать тебе, кое-что такое, что приободрит тебя. Потом я подумаю о всех странностях, которые случились с тобой в детстве; мой первенец уже рассказал мне немного о твоей жизни и о вопросах, которые ты хочешь задать мне.

Таллис печально посмотрела на домик мертвых; последняя дрожь потери заставила ее поплотнее закутаться в меха.

— Что с тобой? — спросил Уинн-Джонс озабоченным и доброжелательным голосом.

— Несколько часов назад я сожгла останки моего первенца, — ответила Таллис.

— А...

Через какое-то Уинн-Джонс спросил:

— Сколько прожил ребенок?

— Сезон или два. Несколько месяцев. — Таллис улыбнулась. — Я плохо помню старые способы счета времени.

— Сколько детей... всего?

— Трое. Двое не сумели родиться.

— И все от моего сына? — спросил Уинн-Джонс.

— Да, — быстро ответила Таллис, хотя и опустила взгляд, частично солгав; посмотрев обратно на Уинн-Джонса она увидела, что он уже не улыбается.

Внезапно он выдернул черное перо из бахромы своего плаща. Холодный ветер ухватился за его обстриженные белые волосы и заставил затрястись, как лихорадке, но он, не дав Таллис застегнуть на себе потуже плащ, толкнул перо ей в руку.

— Обряды и ритуалы позднего неолита, — сказал он, криво улыбнувшись. — Черное перо — знак моей печали. Завтра принеси его в дом шамана и мы сожжем его с пером жирной птицы, медом и полоской сушеной волчьей кожи. В выдолбленном камне, конечно, и тебе придется оставить на камне след своего тела; позже я его раскрашу. — Он почти смеялся и даже прикрыл глаз от удовольствия: шутка для цивилизованных людей. — Это поможет духу мальчика найти дорогу. Во всяком случае они в это верят.

Таллис пожала плечами.

— Возможно, так оно и есть. В этом мире все это работает. Магия. Спиритизм.

— Да, верно. И это по-прежнему страшат меня. Ребенок может быть из плоти и крови, и все равно сгниет в лесу. Какие биологические процессы происходят при этом? Из всех моих детей выжили только двое — Скатах и Мортен. Странно, но, как я понимаю, это означает, что в них больше леса, чем плоти. Мой сын почти не мог выйти из леса и исследовать фермы вокруг Райхоупа.

— Знаю.

— И, я боюсь, твоя собственная судьба была запечатана в тот момент, когда ты впервые вошла в лес вместе с ним. Он находился в запретном для него месте — Англии — и сумел вернуться; его подхватил отлив, могущественный поток, вынесший его обратно в сердце леса. Но ты... тебе разрешено только путешествие в ад... Скатах не сможет вернуть тебя в Англию, как бы не пытался.

Таллис мрачно кивнула.

— Я собиралась исследовать лес в течении месяца. И заблудилась здесь на восемь лет.

— Приготовься заблудиться до конца жизни.

— Я никогда не приму это, — твердо сказала Таллис. — Так или иначе, я выберусь отсюда.

— Ты никогда не вернешься домой. Смирись.

— Я найду брата. И верну его домой. Меньшего я не приму.

— А, да... — Уинн-Джонс мимолетно улыбнулся. — Твой брат. Помоги мне встать. Я хочу показать тебе кое-что.

Он неуверенно встал на ноги, тяжело опираясь на Таллис, и палкой указал на мрачные тотемы. 

— Ты, конечно, знаешь их всех.

Таллис поглядела на деревянные статуи и у нее возникло ощущение, что они ей знакомы. Она вздрогнула, слишком близко подойдя к пониманию. — Да и нет, — сказала она. — Они напоминают мне мои маски.

— Я видел твои маски, — сказал старик. — Однажды. Это Соколица.

— Полет птицы в неведомый край.

— А этот, вновь зазеленевший, Скоген...

— Тень леса, — выдохнула Таллис. — Я всегда чувствовала странную близость с ней.

Уин хрипло рассмеялся.

— Вот так я узнал, что ты идешь. Тотем изменился. Скоген — изменяющаяся тень леса. Я думал, что идет мой сын, что он изменяет тотем, стремясь ко мне. Однако это была ты. Ты — скоген. Ты — тень леса... как Гарри до тебя. И ты найдешь его в тенях. 

Он опять посмотрел наверх и указал на тотем, который Таллис знала лучше всех, из-за собственной одержимости.

— Лунный Сон.

— Глаза, которые видят женщину в земле. Я потеряла эту маску. Уронила ее, когда уходила из своего мира. Сейчас она у моего отца. — Таллис улыбнулась. — Иногда я спрашиваю себя, не видит ли он меня через нее.

Уинн-Джонс забеспокоился.

— Ты должна опять сделать ее. Если эти маски так важны для тебя, ты обязательно должна сделать ее.

— Важны для меня? — Таллис пожала плечами. — Некоторые из них я использую, другие — нет. И, кажется, они работают. Через них я вижу мир другим...

— Ты не понимаешь суть масок, — прошептал Уинн-Джонс, поглаживая седую бороду и глядя на Скогена. — Возможно, ты еще не готова и не можешь использовать их правильно.

— Я использую Пустотницу, когда хочу пересечь порог между мирами...

Уинн-Джонс хихикнул.

— Конечно. Что же еще ты можешь использовать? Но Таллис... в терминах легенд маски, как и райятуки, аспекты пророчества! Голос земли говорит через них шаману: мне, тебе или Тигу. И ты не можешь использовать маски как пророчество, если одной из них не хватает.

Он повернулся к Таллис, которая скривилась.

— Но они работают.

— Да, работают, в какой-то мере. Но могут работать намного лучше. Думай о каждой из них как о цепи. Ты надеваешь маску, и цепь идет от нее глубоко в твое сознание. А в нем есть много мест, запретных или забытых. Каждая маска связана с таким закрытым местом. Рисунок на маске, форма дерева, касание дерева, запах дерева, твой запах, яркие цвета и тусклые тени... все это часть основного узора, основного знания, неведомого знания, являющегося сердцем магии. Каждая маска отпирает закрытую, потерянную память; каждая маска дает доступ к потерянному таланту: открывает дверь, если хочешь, и разрешает легенде выйти наружу... перейти через порог. Если одна маска делает такое... подумай о силе всех десяти вместе!

Таллис ничего не сказала, испуганная словами старика. Он пожал плечами, коснулся ее посохом и опять указал на райятуков.

— Подумай о предсказаниях, позже. А пока погляди внимательно на лица моих масок. Видишь? Они кривые. На каждой из них один глаз кажется разрушенным. Одна половина рта опущена. Видишь?

На Таллис снизошло понимание. Она ждала слов Уинн-Джоннса и ее трясло.

— Годы назад, — сказал он, — человек из другого мира прошел вдоль реки к Лавондиссу. Лес всосал его сны и создал мифаго. Он сделал все, что ты видишь: тутханахов, домик смерти... тотемы. Об этом человеке я могу сказать только одно — в тотемах он оставил ключ к себе. У него есть метка на левой стороне лица. И он был одержим ею. Болезнь или, возможно, рана? Врожденное безобразие?

— Ожог, — ответила Таллис. Она посмотрела на Скогена. Внезапно мертвое лицо ожило. Уинн-Джонс прав. Все эти тени — тени Гарри, не леса. Раньше лицо казалось жестоким и пустым, теперь она увидела печаль и настойчивое желание. Неужели он отправился в лес чтобы вылечиться?

Обожженный на войне. Сбитый. Обожженный. Он приходил к ней в ту ночь.

Я не могу просто так уйти. Есть что-то, что я должна сделать. Призрак, который я должна изгнать.

Призрак его ожога; отвратительная маска — огонь, страх и зло — метка, которая распространилась по его лицу, но не полностью покрыла его. И он ненавидел эту маску: ее, в отличии от Соколицы, Синисало или Пустотницы, нельзя использовать когда хочется.. Нельзя просто так снять.

Все это Таллис рассказала шаману. Уин-райятук слушал молча, держал ее за руку и не сводил глаз с лица Гарри, глядевшего на них из кусков мертвого дерева.

— Значит именно твой брат прошел вверх по реке много лет назад, передо мной. Он опередил тебя на много лет, но он здесь. Эти годы, быть может они расстроят тебя, но все не совсем так. В лесу время играет в странные игры. Мне повезло: Скатаху всего на четыре года больше, чем я ожидал. — Он громко вздохнул и крепко сжал руку Таллис. — Но имей в виду, может так случиться, что, когда ты войдешь в Лавондисс, Гарри будет в миллионе лет от тебя. Я не понимаю законов, которые правят Лавондиссом. Я только подбирал колоски от живого мифа леса. Но будь готова.

Таллис помогла ему сесть и укутала плащом. Ветер стал холоднее.

— Приближается зима, — сказал Уинн-Джонс.

— Ужасная зима, — согласилась Таллис. — Похоже, она следует за мной всю жизнь.

— О Лавондиссе я знаю очень мало, но в одном уверен: это место снега, льда и зимы, той эпохи, когда земля замерзла. И я не знаю, почему он так важен для тебя и меня, да и всех остальных из середины двадцатого века. Поздние мифы превратили Иноземье в мир бесконечной охоты, бесконечного праздника, бесконечного удовольствия... солнечное место. Блестящий мир. Туда попадают через пещеры, могилы, тайные горные долины. Но все это только воображаемое исполнение желаний. Искатели приключений стремились в Лавондисс с начала времен. Я спрашиваю себя, сколько из них знали, что найдут голый мир, место смерти и холода... никакой магии… только воспоминание о ней. И, тем не менее, в нем что-то есть. Что-то такое, что зовет. Привлекает.

— Я убеждена, что мой брат проник туда. Он позвал меня оттуда. Он попал в ловушку и я пообещала — дала Обещание Таллис — освободить его. Он пошел вверх по реке, и я туда пойду.

— Что ты найдешь там? — с улыбкой спросил Уинн-Джонс.

— Огонь, — мгновенно ответила Таллис. Она узнала о нем от путешественника, которого повстречала несколько лет назад. — Стена огня, которую поддерживают говорящие-с-огнем вышедшие из эпохи даже более ранней, чем тутханахи. Я пройду сквозь огонь и войду в Лавондисс.

— И сгоришь, — многозначительно прошептал шаман, покачав головой. — Никто не может пройти через огонь. Никакой человек. Я слышал о мифаго, которым это удалось, но они часть мифа, который говорит, что могильные холмы и охраняемые огнем долины — дорога в Иноземье. Ты должна идти совсем в другом направлении, через лес, намного более странный, чем этот крошечный Райхоупский.

— Гарри прошел там.

— Если Гарри действительно прошел там, — возразил старик, — он нашел своей собственный путь. Он никак не мог пройти через огонь. И ты не пройдешь. Ты человек, как и я. Мы не принадлежим этому миру. Мы — путешественники по нашему ожившему безумию. Вокруг тебя сны твоего брата, позже измененные мной, а в последнее время и тобой. И у нас есть то, чего нет у этих несчастных созданий. Свобода. Свобода выбирать. О, я знаю, Скатах тоже может выбирать свой путь, пока... но посмотри на него, коснись его, почувствуй его сознание... Я проснулся совсем недавно, но могу тебе сказать...

— Что? — обеспокоено спросила Таллис.

— Что лес, живущий в нем, позвали. Легенда призывает его. Его время с нами быстро кончается. Он должен идти в Бавдуин и присоединиться к своим товарищам-рыцарям.

Таллис стало плохо. Она посмотрела на земляной вал, где стояла высокая фигура Скатаха. Он смотрел на север, вдоль реки.

— Однажды у меня было видение, — сказала Таллис. — Я видела твоего сына именно в тот момент, когда он заслужил имя, которое Элефандиан дала ему при рождении: мальчик, который слушает голос дуба. Я еще не готова дать ему достичь мгновения славы. Еще нет...

Она хотела еще кое-что добавить, но Уинн-Джонс внезапно закрыл рукой ее рот. Она отшатнулась, удивленная гневом, исказившим его лицо, который быстро сменился раскаянием. Рука опустилась.

— Прошу прошения, — сказал старик. — Как и ты, я не готов узнать окончательную судьбу моего сына. Тогда у меня будет искушение вмешаться. А если мы вмешаемся, мы запутаемся. И попадем в ловушку... Я обнаружил это много лет назад.

Таллис наклонилась вперед, возбужденная его словами. Она подумала о брате, запутавшемся, пойманном в ловушку.

— Неужели Гарри вмешался в легенду? Быть может он нашел дорогу в Лавондисс, изменил что-то и из-за этого попался?

— Очень может быть, — просто ответил Уинн-Джонс.

— Но как он сумел позвать меня?

— Чтобы ответить на твой вопрос, — сказал старик, — я должен узнать историю твоего детства. Расскажи мне все, что ты помнишь о Гарри. Все, что случилось с тобой во время учебы. Мне часто снится замок, сделанный из камня, который не камень...

— Старое Запретное Место, — сказала Таллис. — Или, по меньшей мере, часть рассказа. Я прошептала тебе о нем, пока ты спал.

— Расскажи опять, — тихо сказал ученый. — Быть может я видел это месте. Очень далеко отсюда, но оно очень похоже на то, о котором ты мне шептала.

У Таллис оборвалось сердце.

— Ты был в замке?

Но он покачал головой.

— Только видел издали. Он хорошо защищен ураганом, который удивит даже тебя. Прежде, чем осесть у тутханахов, я пошел вверх по реке и пересек большое болото. Но там было так холодно, что я вернулся. Далеко отсюда. Очень далеко. Для людей, вроде меня и тебя, приходит время, когда лес выкачивает из сознания все мифическое. Трудно описать это чувство: усталость, истощение души… Я чувствовал себя сильным, работа очаровывала меня, я оставался энергичным и мог любить женщин... — Он улыбнулся и тряхнул головой, в такт воспоминаниям. — Но что-то вернулось в землю и вошло в меня. И я пошел сюда, к тутханахам. Они — люди земли; их легенда — ужасающая, драматическая, почти бессмысленная. Каждый из них умирает, его хоронят и он рождается заново. Это часть легенды, конечно; ни ты, но я такого не переживем.

— С юга на холм поднимается Тиг, — крикнул Скатах с другой стороны загородки. — У него в руках топор.

— Помоги мне добраться до дома, — прошептал Уинн-Джонс. — Я устал и замерз. Ты расскажешь мне твои истории в тепле моей хижины. Я хочу услышать все истории.

— Меня уже просили, раньше, — улыбнулась Таллис. — Кажется это было целую вечность назад.

— Я воспоминаниях детства скрываются древние истины, — тихо сказал Уинн-Джонс. — Соверши это путешествие для меня... а потом опять сделай Лунный Сон. Я помогу тебе всем, чем смогу...

В сумерках появился орел и долго летал над деревней. Дети, подражая поведению птицы, ходили с вытянутыми руками. Юноши разделись и выкрасили себя в белое и черное, подражая узору на перьях хищника; знаком клана был охотничий глаз орла.

Пока все глаза глядели на величественную птицу, парившую высоко в небе, Таллис заметила значительно более мрачную стаю, устроившуюся на высоких деревьях около реки. Одна из птиц, хлопая крыльями, подлетела к высокому ильму, чьи ветви обломали жестокие ветра; осталось только две, торчавшие из верхушки дерева как узловатые рога. Черный аист, черный силуэт на фоне неба, опустился на один из рогов, и вскоре за ним последовали другие. Долгие минуты они наполняли северное небо, а их крики достигали деревни.

Скатах тоже увидел их. Он подошел к Таллис, поплотнее запахнув плащ. Долгие часы он ухаживал за отцом в длинном доме, и сейчас от него сильно пахло дымом.

— Это пророчество? — спросил он.

Таллис посмотрела на него. В его глазах светились участие и привязанность, но, как ей показалось, исчезли любовь и взаимопонимание, которые она разделяла с ним так много лет, пока они искали путь через лес.

— Не знаю, — ответила она. — Но они меня беспокоят

Он опять посмотрел на птиц.

— Все идут на север, — прошептал он. — Все. И меня что-то гонит за ними...

Таллис кивнула, соглашаясь.

— И я должна туда идти, если хочу найти Гарри. Но сначала я должна сделать Лунный Сон.

Скатах нахмурился, не понимая. Таллис никогда не подпускала к маскам никого.

— Это позволит мне увидеть женщину в земле. Твой отец говорит, что я должна вырезать ее, опять. Я не думала, что это так важно, но, возможно, ее отсутствие повлияло на мою способность открывать пустые пути.

— Я помогу тебе, — сказал Скатах и положил свою руку на ее. Таллис благодарно сжала ее пальцами.

— А что с Мортен? — многозначительно спросила она. Девочка вернулась с охоты преждевременно, но поблизости ее не было.

— Мортен моя сестра, и ребенок. Я ее брат из леса, и больше ничего, пока она не станет старше. А к тому времени, когда она достигнет подходящего возраста, меня давно не будет.

— Она это знает?

— Знает. И еще. Все, что я делаю с Мортен, я делаю из-за леса в моей крови. Все, что я делаю с тобой, я делаю из-за любви.

— Я и не догадывалась, — сказала Таллис, — что ты знаешь о Дженвале.

— Я знал, что ты любишь его. Но никогда не чувствовал, что ты перестала любить меня. Так что с моей точки зрения все было в порядке.

— Как хорошо, — сказала Таллис с радостью и облегчением. — Как я рада услышать это. И ты совершенно прав.

Она наклонилась к Скатаху и провела губами по нечесаной бороде, росшей у него на щеках. Он обнял ее за талию.

Краем глаза Мортен уловила злое движение. Из-за палисада вылетела Мортен, ударяя на бегу шкуры, растянутые на рамах; ее вымазанные глиной волосы развевались. Она кричала как птица, защищающая гнездо с птенцами.

Теперь Таллис знала, как надо делать маску и вернулась на поляну с райятуком Лунный Сон, на которой была только вчера. И обнаружила, что райятук исчез, на его месте рос ильм. Массивные, покрытые землей корни достигали краев поляны и вились среди дубов и орешника; они как змеи разлеглись на земле, чувствуя себя хозяевами леса. Почти черный ствол усеивали толстые грибы, глубокие выемки в коре заросли мхом. Дерево гордо вздымалось в вечернее небо; три изогнутых ветки запутались в облаках, все остальные были обломаны. На поляне царила тишина. Воздух наполнял сильный запах травы, поднимавшийся от земли. Света еще вполне хватало, и Таллис ужаснулась силе, которую чувствовала в этой лесной стране мифаго.

Она дважды обошла гигантское дерево. Найдя остатки сломанного тотема, он подобрала их, ощутив их сухую и мертвую поверхность. Скатах ждал в лесу, озабоченно глядя на небо, заполненное черными аистами; еще больше птиц смотрели на землю с голых ветвей.

— Они за тобой или за моим отцом? — прошептал он, когда Таллис вернулась.

— Не знаю. Но, каким-то образом, они уничтожили райятук. Я надеялась посидеть здесь и сделать маску...

— У тебя есть образ?

Таллис посмотрела на обломок и с радостью осознала, что есть: она держала образ женщины в земле. И образ белой луны. Образ рогов, лошади и улыбки, образ материнского поцелуя. И образ крови, конечно. Образ горящих костей ребенка. Образ дикой всадницы, с белой глиной на длинных волосах, скачущей вокруг погребального огня, на котором лежит ее любимый. Образ кости в теле, раны на теле ребенка, острых обломков костей; рана излечена, кровь засохла.

И Дженвала... милого Дженвала. И он был на образе, его смех, его участие, его готовность принять то, что для Таллис он что-то вроде призрака; он, как и Скатах, был тенью, за которой пришла неодолимая ночь.

Такой нежный, когда любил ее.

Даже когда его сломанное тело последовало за душой в ночной лес, он пытался сражаться: его пальцы согнулись, как если бы он пытался подать ей знак; лицо перекосилось, как если бы он пытался посмотреть на женщину у костра; и искры в глазах — мертвых глазах — слезы, которые молча говорили: я страстно хочу остаться.

Таллис посмотрела вверх, в глаза Скатаха.

— Да, — сказала она. — У меня есть образ.

Она выровняла обломок тотема и сделала из него круг; обтесала так, чтобы стал виден естественный поток линий; проковыряла глаза и рот; раскрасила, подчеркивая женщину в земле; и вот мертвое дерево начало жить и дышать.

Скатах, присев на корточки, зачарованно смотрел на саму Таллис, а не на быстрые пальцы, творившие волшебство.

— Ты действительно одержимая.

— Да.

Красный цвет для щек и крови ребенка, зеленый для тонких линий, белая глина для луны. Все из красок и охры, используемых тутханахами.

— Она уже говорит тебе?

— Она говорит со мной всю жизнь...

И вот она, призрак, женщина в земле. И снег. И память. Белая память, грязная, позорная...

Земля помнит. Снег хранит старые воспоминания.

Нежное прикосновение для нежной смерти.

Я тебя не забуду.

Она закончила. Она держала ее перед собой, глядела в ее глаза, целовала ее губы, дышала через ее рот в неведомый край, лежащий за лесом. Потом повернулась и приложила к лицу.

— Не смотри на меня ее глазами...

Таллис села, слова Скатаха испугали ее. Она посмотрела через маску на Уин-райятука, старого сломанного человека, завороженного глядевшего на создание маски. Сузив глаза, он посмотрел на сына-из-плоти-и-леса, потом обратно на Таллис.

— Не смотри на него.

— Почему?

— Не смотри на него.

— Что я увижу?

— Не смотри на него!

Она опустила маску. Внезапно налетел ветер и маленький огонь в хижине шамана задрожал. Камни и раковины, подвешенные на веревках, затрещали. Заколыхались листы пергамента, на которых Уин вел дневник. На короткое мгновение в теплый дом ворвался зимний холод.

Скатах исчез. Таллис услышала, как он выходит из хижины. Заменявшие дверь тяжелые шкуры опять успокоились, огонь запылал спокойнее.

Она посмотрела на маску и нежно прикоснулась мокрому дереву, как любовник прикасается к сырой кожи возлюбленной.

— Я не понимаю.

— Он уходит от тебя, — тихо сказал Уин. Он коснулся жидкой белой бороды, потом потуже натянул на покатые плечи темный плащ. Он выглядел очень больным и испуганным. Таллис знала, что он беспокоится о мальчике: где его сын? Где прячется Тиг?

Однако при этих словах она пронзительно посмотрела на него. Скатах уходит от нее? Уин приложил палец к губам и сказал:

— Мне кажется, что тот самый призрак, который забрал Дженвала и его друзей, преследует его самого, зовет в Бавдуин. Он не хочет, чтобы ты увидела его; быть может потому, что еще не хочет узнать правду.

Таллис озадаченно тряхнула головой. Она знала, что путь Скатаха лежит в Бавдуин, но он же не Джагутин; он просто присоединился к отряду. Почему его зовут, как и других?

— Он стал одним из Джагутин, когда его жизнь в лесу стала неотделима от их, — сказал старик. Он взял дневник, полистал его и нашел лист, который молча прочитал. Какое-то мгновение он смотрел на него, как если бы хотел дать Таллис, но потом передумал. Подбросив дерево в огонь, он выудил из-за спины мешочек из тонкой кожи, в котором лежали обожженные кости. Он тряхнул мешочком, кости загремели. — Узнаешь?

Таллис кивнула. Уин-райятук еще раз встряхнул мешочек, стукнул им по земле и по каждому плечу, и негромко запел, ритмически раскачиваясь; его слова не имели смысла.

Таллис мгновенно поняла, что он делает, что пытается рассказать ей. Воображение унесло ее обратно в Теневой Холм, к танцорам и тем бессмысленным словам, которые они часто пели во время танца.

Риггери, джиггери, хоггери, хаггери.

— Воспоминания земли, — прошептала она. — Люди поют и танцуют, сражаются палками, скачут на лошадках, сражаются пузырями, наполненными камнями... мы не забыли...

— Но забыли почему, — согласился Уинн-Джонс. — Танцоры пляшут на фестивалях, проходящих в Оксфорде, Гримли и других местах; в этом нет никакой магии, если не знать, что фестиваль показывает, как открывать ворота в первый лес...

Опять это выражение. Первый лес.

— ... и сколько раз я стоял и смеялся, глядя как человек на деревянной лошадке, дурак, чужой, прыгает вокруг танцоров? Дьявол. Джокер. Коварный злодей. Сам Старый Койот. Трикстер. В наше время превратившийся в дурака на лошадке с палкой в руке, машущий символом забытого шаманизма. Мы всегда видим это зрелище, но забываем, что вначале он тоже был воином. Он вне отряда, но все равно часть его. Как охотник, который умрет в лесу и станет воином. Как воин, который умрет в битве и возродится мудрецом. Три части короля. Помнишь твои истории об Артуре и его рыцарях? Артур сам был всеми тремя частями: охотник, воин, потом король. — Уин улыбнулся, возможно вспомнив эти рассказы или какаю-то связь их с тем, что он видел в лесу. — Конечно мой сын призван, — прошептал он. — Он был охотником. Оказавшись в Англии, он умер, в определенном смысле. Сейчас он воин. Смерть и воскрешение в виде шамана — вот его будущее. Через много лет его ожидает полет на крыльях песни и сна.

— К тому времени меня уже не будет, — сказала Таллис. Она наклонилась вперед и провела рукой через пламя маленького костра, разрешив теплу и сиянию пробудить в ней память о прошлом.

Первый лес... где же первый лес?

— Во мне сражаются два убеждения, — нерешительно начала она, не зная, как выразить мысль. — Я верю, что смогу найти дорогу домой. И мне снилась смерть в большом дереве... в пламени костра... это первый лес?

— Ты стоишь на краю первого леса, — сказал ей Уин-райятук. Выражение его раненого лица изменилось, в здоровом глазу появилась легкая раздражительность; Таллис заподозрила, что он что-то скрывает, но предпочла промолчать. — Всю жизнь ты шла по его краю. Ты переходила порог за порогом и подходила все ближе и ближе к сердцу мира, к сердцу леса — к Лавондиссу. Но тебе предстоит еще одно путешествие — ужасное путешествие. Да, оно приведет тебя домой, но, одновременно, ты окажется намного дальше от дома, чем себе представляешь. Ты поедешь в двух направлениях сразу. И скорее всего умрешь. Ты войдешь в первый лес, но не для приключений и удовольствия. И, войдя, больше из него не выйдешь.

— Там Гарри. В неведомом краю. Я обещала, что освобожу его.

— Ты никогда не освободишь его. Во всяком случае тем способом, который ты имеешь в виду. Из неведомого края не возвращаются.

Какое-то время она молчала. Голод раздирал когтями ее внутренности. Недалеко пела женщина, ее голос с трудом пробивался через поднимающийся ветер. Потом послышался другой голос, мальчишеский, кричащий во всю мощь легких. По спине Таллис пробежала дрожь, а Уин-райятук побледнел еще больше, выпрямился и через стену дома посмотрел в сторону холма мертвых. Издевательский крик мальчика сменился смехом, далеко разносившемся в холодном ночном воздухе. Он дразнил старика, выкрикивал его имя, вырывал из снов; он жаждал съесть его сны.

— Он не сможет войти сюда, — успокоила Таллис Уин-райятука. — Он даже не сможет подойти к дому. Все семьи наблюдают за ним и гонят прочь...

Уин внезапно задрожал и откинулся назад, впитывая тепло огня. Через какое-то время он успокоился и Таллис попыталась побудить его продолжить. — Похоже ты хочешь сказать, что первый лес — вымышленное место. И я не могу поскакать туда на лошади, открыть туда пустой путь или пройти через пещеру. Я должна найти порог, через который я пройду внутрь. Как я могу найти этот порог?

— История о Старом Запретном Месте. Через замок.

— Где он?

— Ты уже видела его, когда открывала пустой путь. За болотом. Ты знаешь о нем всю свою жизнь...

Таллис опять почувствовала себя сбитой с толку и не поверила; странный ответ в мире, где ходят призраки и тени могут колдовать.

— И я случайно нашла его? Это не ответ.

— Никаких случайностей. Ты ищешь его уже восемь лет. И обречена найти.

— Значит я увидела его во сне? Как я могла увидеть его в шесть лет? Почему я увидела его в истории? Кто эти женщины-габерлунги, которые рассказали мне о замке, и откуда ты знаешь об этом. Как так может быть, что я увидела Скатаха в видении, назвала страну Землей Призрака Птицы — по моим детским снам, — а оказавшись здесь обнаружила, что ты знаешь о Земле Призрака Птицы и о Бавдуине? Твои тотемы имеют те же имена, что и мои маски, но я сама назвала их! Почему мы так связаны?

Уин-райятук подложил в огонь маленькие веточки, дав резким и настойчивым вопросам Таллис повиснуть в воздухе. Его бледное тело слегка порозовело. Он улыбнулся.

— Почему? Благодаря твоему брату Гарри, конечно. Вроде бы я уже говорил тебе об этом. Ты нашла Гарри много лет назад! Ты нашла его и вошла в него. Посмотри вокруг. Здесь все — Гарри. Река, лес, тутханахи, птицы, камни, тотемы... Первый лес, который он навязал миру — это тот самый мир, в котором я живу и через который ты путешествуешь. Мир, в котором ты и я находимся, не существует в природе, он существует только в сознании! Ты уже восемь лет странствуешь внутри черепа брата! И еще не научилась разговаривать с ним.

— Но он в ловушке, — запротестовала Таллис. — Он позвал меня из мира зимы. Я должна найти его физическое тело, не только сознание.

Уин-райятук на какое-то время задумался, потом медленно кивнул.

— Это не то путешествие, которое я бы хотел предпринять. Но я не ты, и, за исключением ильмов-теней, я почти не вижу созданных тобой мифаго — пожалуй ты движешься слишком быстро. Но ты еще не осушена до дна, в тебе осталась сила созидания. Возможно, ты сможешь найти его.

Таллис его слова не понравились.

— Ильмы-тени? Эти гигантские деревья? Ты думаешь, что это мои мифаго?

— Безусловно. Необычная для мифаго форма, но разумеется, очень старая. Они олицетворяют страх леса, мифы о рождении птиц, связь между землей и небом по толстому стволу дерева... — он засмеялся над собой. — Мы создаем простые легендарные личности, вроде Робин Гуда, Джека-в-Зеленом или золотоволосой принцессы; ты приносишь в лес ожившую землю. Ты — источник значительно более древних и могущественных воспоминаний, чем я, Хаксли или два его сына, Кристиан и Стивен — один Бог знает, что случилось с ними.

Он подтолкнул ветку в огонь, в хижине стало теплее.

— Но это другой вопрос. Ты и твой брат... в определенном смысле вы одно и то же. Только так я могу объяснить совпадения, о которых ты рассказала мне. Ты считаешь, что женщины-габерлунги — мифаго твоего деда. Не думаю, что ты права. Фермеры очень давно видели сломанного оленя. Его послал Гарри! Олень — та часть его сознания, которая может путешествовать к краю леса и найти спасителя. Похоже, что брат сам направил тебя в лес. Но такие путешествия души стоят очень дорого. Он пожертвовал своей силой, чтобы послать тебя в дорогу. Наверно его путь из неведомого края был ужасен: часть души бежит по земле, не в состоянии взлететь или поплыть... и она пришла слишком быстро…

И эти три женщины — его мифаго, то есть он сам; они взяли образы и таланты из той первобытной эпохи, в которой он заблудился. Ты должна помнить, что габерлунги — настоящие элементы легенды. И они действовали так, как положено в легенде: учили магии. Так ты научилась открывать ворота между мирами и временами, и пересекать пороги; в ту эпоху это умели делать только великие шаманы. И они научили тебя делать кукол и маски, простым пророчествам, простой магии земли.

Только тогда все обретает смысл. Гарри связан с тобой — кровью, сознанием, родством. Женщины сделаны Гарри, а также — немного — твоим дедушкой и тобой. Твой дедушка был слишком стар, но он знал, что ты поймешь и пойдешь, рано или поздно. И почему нет? Твой брат оставил свои метки на всем, и на тотемах в особенности. Его мифаго имеют такую форму именно для того, чтобы ты могла узнать их. Идя по лесу, он оставлял за собой след, по которому ты могла бы пройти: не булыжники, хлеб или цветные бусины, но воспоминания и образы; они как кровь, как запах — нечто такое, что ты знала всегда, хотя тебе часто кажется, будто ты их не знаешь. 

— Ты хочешь сказать, что я только думаю, что ищу Гарри; на самом деле он тянет меня к себе как рыбу на леске…

— Да. Это единственный имеющий смысл ответ на твои вопросы.

— Он послал женщин, которые показали мне, что искать. Они прибыли слишком рано, потому что время в этом мире ведет себя очень странно. Они ждали меня. И показали, что искать.

Уин-райятук растер золу между ладонями и посмотрел на получившееся серое пятно. — Да.

— А Скатах, твой сын? И Бавдуин? Они тоже часть Гарри?

Уинн-Джонс нахмурился. — Не вижу, как они могут быть.

— Тогда почему они так подходят к тому, что произошло со мной? Почему я и ты так связаны?

Если Уинн-Джонс и знал ответ, высказать его он не успел. Внезапно мир снаружи истошно завопил. Ученый схватил посох и каменный нож, и, с искаженным ужасом лицом, посмотрел на шкуры, заменявшие дверь.

— Это Тиг... его магия...

Встревоженная Таллис мгновенно выскочила наружу; ее сердце билось как сумасшедшее, отвечая ужасному вою из леса.

Мертвые деревья подобрались совсем близко к поселению; они сгрудились вокруг палисада и холма, с его костями и деревянными идолами. Лесные птицы метались между рогов этих деревьев. Некоторые сидели на мертвых ветках, кричали на луну и яростно клевали стволы ползших гигантов в тех местах, где ветер обнажил их; гневные птичьи трели смешивались с треском раскалывающейся коры.

Тутханахи кричали на них, трясли костями, били в барабаны. Они носились вокруг стены деревни, размахивая огнями. Двадцать факелов зажглось в темноте, еле тронутой светом луны — оборонительный круг. Женщины ударяли полосами раскрашенной кожи по палисаду, дети кидали в ночь камни. Воздух наполнил сильный запах сжигаемых растений, который должен был прогнать элементалей.

В темном небе кружили птицы. Деревья тряслись, их движения заставляли сотрясаться землю. Облака поредели; в свете выглянувшей из-за них блестящей луны казалось, что мертвые руки ильмов кого-то призывают. Так же поднимались к небу руки первых шаманы, обломанные рога первых оленей и сломанные воспоминания самой жестокой из зим. Таллис попыталась убедить себя, что ничего особенного не происходит, только движутся облака. Но вспомнила о маске Лунный Сон и поняла: ильмы пришли, чтобы уничтожить именно ее.

Визжащая ночь. Ветер крыльев. Невидимый полет черный созданий, яростно пикировавших на женщину, которая посмела изгнать их.

Всю жизнь она убегала от зимы. И только сейчас она сообразила, как близко подобрались к ней птицы, снег и мертвые деревья.

Маленькая белая фигурка метнулась через линию факелов и подбежала к земляной стене, окружавшей деревню. Тиг, конечно, совершенно голый. Ледяной ветер развевал длинные волосы. Он пел своим детским голосом и крутил что-то над головой. Внезапно он перестал крутить и что-то с грохотом ударилось о палисад. С тела Тика текла кровь из ран на груди и руках, которые он сам нанес себе. Он быстро проскочил перед пламенем, и Таллис увидела глубокие царапины на его теле; она представила себе, как он продирается через густые колючие кусты между деревней и его владениями на холме, украденными у шамана.

 Тиг присел на корточки перед воротами, вымазал тело землей и бурно рассмеялся. Неестественно, но издевательски. Потом снова побежал между факелами, крутя пращой и бросая камни с такой скоростью, что они исчезали в полете.

Он замер прямо напротив Таллис, стоявшей на стене. Она глядела на него через концы кольев. Мальчик медленно и демонстративно провел руку через огонь ближайшего факела, не отрывая от нее взгляда. (Он видел ее в хижине шамана! Он был так близко! А она сказала Уинн-Джонсу, что нечего бояться. Мальчик подражал ее игре с огнем. Он видел!)

Таллис напряглась, готовая наклонится, если он выстрелит в нее из пращи. Но он запел, мрачно и протяжно:

— Отец мой, где ты? Выходи! Твои мечты я съесть стремлюсь. Меня терзает страшный голод.

Он пел тонким и пронзительным голосом, едва слышным за воем леса, но потом прокричал, громко и отчетливо:

— Я хочу съесть твои сны. Выходи к сыну из леса. Выходи прямо сейчас...

Таллис быстро пошла к длинному дому, куда ушел Уинн-Джонс, в поисках спасения. Он там и сидел, забившись в уголок, завернувшись в шкуры и свой плащ с перьями, и трясясь от страха. По его лицу струился холодный пот; он расцарапал рану, которую Тиг нанес ему раньше, кровь и желтый гной стекали на воротник из перьев. 

— Со мной ты будешь в безопасности, — сказала ему Таллис.

— Где мой сын? Где Скатах?

— Я найду его. А пока сохраняй тепло. Со мной ты будешь в безопасности. Я не дам Тигу подойти к тебе.

Уин-райятук растерянно улыбнулся, его здоровый глаз сверкнул.

— Бедный Тиг. Он делает только то, что должен делать. Но у меня нет снов, которые он мог бы съесть. Лес высосал из меня все. Лучше бы он ел землю — там для него больше пищи...

Выскочив наружу, Таллис позвала Скатаха и он отозвался из дома детей. Он выглядел взволнованным и смущенным. Он искал Мортен, чтобы защитить ее от жестокого сводного брата, но не мог найти.

Они вернулись на стену и стали смотреть, как Тиг опять закружил вокруг деревни, бегая между факелами; его тело походило на фарфор с красными прожилками-ранами: такое же хрупкое, почти прозрачное. Земля громко урчала. Крылья били зимний воздух.

Тиг стал шаманом. Его песня вселила ужас в души семей и в сознание старого умирающего человека, его отца. Уин-райятук уснул, охраняемый одним из тутханахов, но даже во сне продолжал дрожать. Он открывал и закрывал рот, словно сражался за каждый глоток воздуха, как умирающее животное, кровь и жизнь которого уходят через жертвенную рану. 

Через какое-то время Таллис, слушавшая кричащий лес, решила, что с нее хватит. Она взяла тяжелую палку и пошла к воротам, чтобы загнать Тига обратно на холм мертвых. Но тут Скатах позвал ее и она вернулась на стену.

Из леса вылетела темная всадница. Она молча подскакала к мальчику, размахивая колючей веткой, которую держала в руке. Внезапно она закричала, и Таллис узнала Мортен. Подскакав к брату, она ударила его по голове, заставив закричать от боли. Он не мог использовать пращу и, защищаясь, поднял руки; тогда она хлестнула его сзади, по ягодицам. Он схватился за разорванную кожу, и тогда она стеганула его по животу, и очень скоро мальчик-который-шаман, вопя от злости, убежал обратно на холм, в безопасность домика мертвых и костей. Убегая, он прихватил с собой факел, и Таллис какое-то время смотрела, как пламя мечется в темноте и исчезает за деревьями.

Мортен ударила пятками дикую лошадь и подскакала к земляной стене. Она вычернила себе лицо, руки и маленькую грудь. Но волосы по-прежнему были выкрашены белой глиной. С ее плеч и талии свисали обрывки ее старой туники. Таллис спросила себя, не искалечила ли себя девочка, по-своему. Лошадью Мортен управляла при помощью лианы и животное слушалось ее; заржав, оно гордо пошло к воротам.

Не обращая внимания на черные крылья, мелькавшие у ее головы, Мортен въехала в поселение. Жестокие глаза глядели из-за черной боевой раскраски. Она дважды объехала вокруг Таллис, глядя на нее сверху вниз тяжелым пренебрежительным взглядом. Потом подъехала к Скатаху, который стоял со сложенными на груди руками и, прищурившись, рассматривал сестру. И даже не вздрогнул, когда она, наклонившись с лошади, схватила его длинные волосы и мотнула его голову из стороны в стону. На самом деле он слегка улыбнулся.

— Мой брат из леса, — громко сказала она.

— Моя сестра, — спокойно ответил он, все еще разрешая грубо дергать себя за волосы.

— Жди меня! — злым голосом сказала Мортен. — Будешь ли ты ждать меня?

Вот теперь Скатах нахмурился.

— Куда ты собираешься?

— Стать старше! — крикнула девочка. — Догнать тебя! — Внезапно ее лошадь взбрыкнула, пытаясь отступить назад, но Мортен ногами послала ее вперед, вывернула голову брата так, чтобы заставить его посмотреть ей в глаза. Но он по-прежнему стоял с руками, скрещенными на груди. — Будешь ли ты ждать меня? — опять крикнула она, скорее утверждение, чем вопрос.

Скатах ничего не сказал, но, протянув руку, освободил голову от ее хватки.

— Не думаю, что смогу, — наконец ответил он. — Но мы еще встретимся, я уверен.

Мортен заколебалась, потом ударила сжатым кулаком в плечо брата. В ответ он шлепнул ее по бедру и улыбнулся, но она отвернула лошадь от него, с диким последним криком вынеслась из деревни, поскакала к реке и исчезла в темноте за деревьями.

Птицы полетели за ней.

Немного позже обеспокоенный лес затих, ночные звуки замерли вдали и воздух, так долго наполненный крыльями, очистился. Уинн-Джонс ел бульон. После короткого сна, наполненного кошмарами, он чувствовал себя опустошенным и больным. Его руки тряслись, когда он держал ложку из рога оленя. Скатах сидел рядом с ним, наполовину погрузившись в собственные мысли.

Старика очень огорчила новость об отъезде Мортен. Она отправилась на поиски места, где сможет быстро стать старше. Скатах, как поняла Таллис, отверг ее любовь, но Мортен неодолимо тянуло к нему.

Она хотела остаться с братом, но он называл ее ребенком, а Таллис — любимой женщиной, и юное сердце не могло смириться с обоими определениями. Она вычернила свое тело — символ черноты мыслей.

— Как же она пересечет болото? — спросила Таллис.

Уин-райятук посмотрел на нее, потом вздернул голову и уставился на горящий очаг.

— В Мортен есть что-то от птицы, — сказал он. — Возможно, она перелетит... кто знает? Болото можно пересечь многими путями.

Снаружи раздались крики. Сильная рука откинула шкуры на двери и в полутьму, освещенную огнем очага, беспокойно поглядело лицо Первого-борова-лета.

— Огонь. На холме, — сказал он.

Таллис помогла Уину встать на ноги и выйти наружу.

Огонь рвался в небо с холма мертвых; десять потоков пламени лизали облака.

— Райятуки... — выдохнул потрясенный Уинн-Джонс. — Он поджег тотемы.

Таллис, заинтересованная, оставила ненадолго старика и бросилась в лес, лежащий между деревней и холмов. Вынырнув из него у подножия холма, она вгляделась в ярко горящие погребальные костры старой вере. Тиг стоял у стены загородки, вытянув руки в стороны и откинув голову назад. Неясный силуэт на фоне яркого пламени, он открывал и закрывал рот — безусловно пел.

Огни горели в ночи, извещая лес, что эра райятуков закончилась. Землей будет править новая сила. Она призвала свои войска и те играли в умирающем огне, прыгали по пеплу, уносились в небо с вихрями дыма, плясали с пляшущим мальчиком.

Но огни подали сигнал и еще кое-кому...

Прямо перед рассветом Таллис разбудил далекий звук охотничьего рога. Какое-то мгновение она не понимала, что происходит. Скатах сидел рядом и тихо дышал; он прислушивался. Рог прозвучал опять, четыре мощных взрыва; ему ответили другие четыре. В то же мгновение Скатах и Таллис вскочили на ноги и разбудили Уинн-Джонса и всех остальных; тутхнахи бросились собирать пращи, копья, посохи и камни. Таллис выскочила наружу; было еще темно. Собаки лаяли и метались под ногами, возбужденные внезапной паникой в поселении. Дети, разбуженные матерями, плакали; их быстро переносили из маленьких хижин в главный дом.

Первый-боров-лета и остальные охотники подбежали к палисаду и уставились на лес. Скатах подошел к воротам и проверил, крепко ли они закрыты. Таллис стояла неподвижно, накинув плащ на плечи и сжимая в руках копье с железным наконечником. Посмотрев на огромные ильмы, она не заметила за ними никакого движения; только птицы взлетели на короткое время, потом опять успокоились.

У края леса кто-то зашевелился.

Воздух слегка зашипел, тутханахи раскрутили пращи. Скатах окрикнул их, призывая к спокойствию. На деревню опустилась сверхъестественная тишина. Женщины успокоили детей; собак заставили замолчать. Только Озерная Пловчиха беспокойно фыркала и била копытами по земле. Талли метнулась в загон для лошадей и вывела кобылу наружу, гладя ее помятую морду и бока; потом повела к воротам. Скатах открыл тяжелую деревянную дверь и Таллис выпустила лошадь на свободу, послав ее на юг, подальше от возможного сражения. Вскоре кобыла исчезла в тенях деревьев.

Рог пропел в третий раз, один единственный звук, долгий и мрачный. Тутханахи опять раскрутили пращи. Скатах, сбросив тяжелый плащ, вынул копье с бронзовым наконечником и длинный саксонский меч, который он добыл в лесном бою несколько лет назад. Вооружение большинства тутханахов было сделано из кости и полированного камня.

От реки появился всадник, повернул в сторону от загородки, поглядел на низкую защитную стену и заставил своего коня ровно ходить вдоль края деревьев; несколько шагов в одну сторону, несколько в другую. Скоро света стало больше, и Таллис увидела гребенчатый шлем с шипами и тусклую кожу его нагрудника. Его наряд составляли короткие клетчатые штаны и красноватая туника; на ногах покрытые металлом сапоги; на плечах коротких плащ. Эту одежду и вооружение Таллис знала очень хорошо. Она посмотрела на всадника, на Скатаха и улыбнулась. Копье налетчика лежало поперек луки седла, первые лучи солнца блестели на его длинном отполированном наконечнике.

Скатах завистливо поглядел на воина.

Несколько минут они молча разглядывали друг друга, потом налетчик поднес к губам изогнутый рог и трижды дунул в него.

— Началось! — крикнул Скатах. Таллис почувствовала, как во рту все пересохло и, внезапно, она совершенно отчетливо увидела все.

В следующее мгновение лесной полог исторг из себя тучу птиц, испуганных внезапной суетой внизу: восемь всадников, вооруженные копьями и топорами, вылетели из леса и помчались к поселению, сердито покрикивая на лошадей. Никаких военных кличей. Шлемы были только у двоих. У некоторых блестело металлическое оружие и звенели кольчуги, но большинстве носило странную смесь из кожи, металла и мехов. Струились рыжие волосы, порванные плащи развевались за плечами. Достигнув земляной стены, они поскакали вокруг нее.

В воздухе зажужжали камни тутханахов и два всадника упали на спины лошадей. В дерево втыкались копья. Резкие гортанные крики смешивались с топотом копыт. Предводитель бросился к воротам. Его конь, огромный черный жеребец, встал на дыбы и ударил копытами по воротам, которые не выдержал и рухнули.

Воин крикнул, послал коня вперед и Первый-боров-лета бросился ему навстречу. Камень, брошенный из пращи, пролетел мимо и меч всадника резко ударил. Первый-боров упал на колени, прижимая руки к горлу. Таллис с ужасом подумала, что он выглядит так, как будто молится. Она побежала к нему. Предводитель повернулся, опять взмахнул мечом и Первый-боров упал на бок; его голова была раскроена над ухом. На темные штаны из оленьей кожи хлынула кровь. Лучи всходящего солнца отразились от гребенчатого шлема воина, он повернулся и поскакал прямо на Таллис.

Увидев скачущего на нее всадника Таллис застыла на месте. На мгновение ей показалось, что это Скатах, в голове вспыхнуло видение: дуб; окровавленный юноша в такой же одежде сражается со смертью...

Черный жеребец уже дышал ей в лицо. Бородатый всадник усмехнулся, наклонился вниз и занес руку с копьем; сверкающий бронзовый наконечник понесся к ней. Она метнулась в сторону. Острие срезало прядь волос. Лошадь заржала, повернулась и нависла над ней, но в это мгновение Скатах схватился за древко копья. Мужчина против мужчины, сила против силы; налетчик тянул вверх, охотник вниз.

Кругом царил кавардак: дерево ударялось о дерево; крики и вопли; собаки с бешенным лаем носились через переплетение ног и копыт.

На ее лицо брызнула кровь: Скатаха, наконечник копья ударил его в плечо. Он покачнулся; неглубокая рана, но на мгновение его оглушило. Запятнанное красным бронзовое острие метнулось к ней, но Таллис бросилась с его пути, вцепилась в ногу всадника и изо всех сил дернула.

Налетчик тяжело упал на землю. Таллис встала над ним, направив на него копье, но в это мгновение каменный топор ударил его в голову; глаза предводителя помутнели, губы безвольно раскрылись. Он медленно повалился на правое плечо. Скатах оттолкнул ее в сторону и резко повернулся, как раз во время, чтобы отразить удар другого всадника. Камень из пращи ударил налетчика в грудь, сбросил на землю и Скатах заколол его. Таллис посмотрела на предводителя. Тот медленно садился, нащупывая рукой меч. Скатах вырос за ним, взмахнул мечом и, вложив всю свою силу, одним ударом снес ему голову.

Две женщины тутханахов успели закрыть ворота. Внутри еще оставались четыре налетчика, но им не давали покоя собаки, постоянно хватавшие лошадей за ноги; те брыкались и вставали на дыбы.

Таллис почувствовала ветер на лице: в нескольких дюймах от нее просвистел камень. Она пригнулась. Налетчики падали один за другим, дорого продавая свою жизнь: трое жителей деревни лежали в луже своей крови, еще одного ослепил камень из пращи. Но всадники, кто бы они ни были, не ожидали камня, и сегодня в жестокой схватке камень победил металл.

Скатах снимал одежду с всадника. Таллис, опершись на копье, глядела на него. Понюхав штаны, он сморщил нос. Стянув с трупа кожаный нагрудник и тунику, он смыл с них кровь, потом снял сапоги. Проверил тяжелый гребенчатый шлем, по краю которого шел воротник из меха; его удар прорезал воротник и повредил нащечник. Но, надев его, он, тем не менее, стал выглядеть как принц.

Он улыбнулся Таллис и снял шлем. Поднял меч убитого всадника и прикрепил ножны к поясу, поверх тяжелых мехов.

Нагруженный трофеями, он повернулся к Таллис, но в его глазах горел огонь кровавого боя. Он видел ее, но видел и пожар великой битвы. И он дышал почти как охотничья собака, преследующая оленя.

— Более подходящая одежда для того, что ждет меня на севере.

— Там холодно.

— Я имею в виду битву. — Он поднял одежду солдата. — В разгар боя мне не понадобятся меховые брюки.

Тутханахи собирали своих мертвых. Уинн-Джонс осматривал трупы, опираясь на руку молодого человека; тела лежали на боку, колени слегка согнуты, руки закрывали лица. Стояла неожиданная и странная тишина. Ни воя, ни стука барабанов, ни рыданий. Даже собаки притихли.

Таллис посмотрела вдаль, на невероятно синее сверкающее небо с темными полосками. Новый день, ее последний день здесь, теперь она знала это совершенно точно. В небеса еще поднимался дым от сожженных райятуков. Внезапно Таллис поняла причину жуткого и растерянного молчания людей клана.

Сила Уин-райятука исчезла; как похоронить мертвых? Значит придется звать на помощь Тига. Тиг-ен- краиг; Тиг-никогда-не-коснется-женщины, никогда-не-коснется-земли.

Сейчас вся сила перешла к нему. Таллис, послушав молчание, поняла, что Уин-райятук прошептал что-то Старой-женщине-которая-поет-реке. Та мрачно выслушала его, откинула голову и закрыла глаза. Открылся рот и, спустя несколько мгновений, послышалось странное завывание, отчаянный крик, крик смерти.

Уинн-Джонс освободился от поддерживающей его руки и подошел к Таллис. Посмотрев на оружие Скатаха, он коснулся маленькой раны на плече сына, потом посмотрел на юное лицо. И увидел далекий, отсутствующий взгляд. — Что случится с этими людьми? — спросила его Таллис.

Уин покачал головой, потом взглянул на круг жителей деревни и воющую женщину. — Они зовут Тига. И мы должны уйти раньше, чем он придет. Если Тиг прикажет убить меня, они сделают это без малейших колебаний. Я сказал им, что моя сила иссякла, что Тиг — новый страж порога. Какие бы ритуалы он не придумал, это будут их ритуалы. Пока он не придет, они не знают, что делать.

Действительно, в лесу уже что-то двигалось. Сначала она подумала, что это Озерная Пловчиха, но та спокойно паслась на поляне к востоку от деревни. Через лес несся мальчик.

И вот он появился, в каждой руке по посоху. Лицо вычернено, как у Мортен. Раны на теле перевязаны кусками серой материи, и Таллис с содроганием узнала в них одежду, которую снимали с мертвых перед тем, как их расчленяли и сжигали.

Таллис быстро вошла в длинный дом и собрала свои маски и немногочисленные пожитки Уинн-Джонса. Было уже слишком поздно идти с дом шамана за драгоценными записями. Уинн-Джонс стоял, оцепенело глядя перед собой. Скатах повесил добытую одежду на одну из лошадей, нервно выхаживавшую по загону. Успокоив животное и быстро проверив его, он подвел жеребца ко второй лошади, убедился, что и на этой нет ран, подвел ее к Уинн-Джонсу и помог старику взобраться в седло. В это мгновение Уинн-Джонс пришел в себя. — Моя работа. Дневник...

— Нет времени, — ответил Скатах. — Мы должны уходить, немедленно.

Из длинного дома выбежала Таллис, держа в руках меха, одеяла, веревку и мешки с овсом и ячменем. Скатах подошел в воротам, распахнул их и сел на своего жеребца. Подъехав к Таллис, он забрал ее простые пожитки и запас еды. Таллис подбежала к Озерной Пловчихе, взлетела на спину кобылы и мгновенно надела на ее шею простую веревочную упряжь. Тиг не обратил на нее внимания. Он по-прежнему стоял на краю леса, неподвижно; по всей видимости ожидал, когда они уйдут.

Старая-женщина-которая-поет-реке продолжала наполнять рассвет воплями и песнями. Скатах направил жеребца к реке, ведя за собой лошадь Уинн-Джонса на кожаном поводу.

— Мой дневник, — закричал Уинн-Джонс. — Мои записи. Дай мне забрать мои записи. Иначе все было зря... мои записи!

— Нет времени, — опять рявкнул Скатах. Таллис скакала за ними.

Въехав на узкую тропу, ведущую через лес к реке, она оглянулась назад.

Тиг стоял у ворот палисада, глядел внутрь поверх земляных стен и, судя по всему, напряженно думал о чем-то другом, а не о старом шамане.

ДАУРОГ

Первый Лес

I

До края древнего озера они добрались только на второй день путешествия вверх по реке, и в неожиданной компании.

Ехать быстрее они не могли: Уинн-Джонсу постоянно требовался отдых. Он был очень слаб, его била дрожь и он всегда потел, когда пытался уснуть. Скатах, нетерпеливо стремившийся вперед, проявил, по мнению Таллис, недюжинную предусмотрительность. Уинн-Джонс слишком много знал о лесном мире, и они не могли себе позволить бросить его и помчаться на север.

И Уинн-Джонс плакал, много плакал — о потере дочери, Мортен, и о потере рукописи, оставшейся в деревне. «Дело всей моей жизни», жаловался он, и Таллис, как могла, успокаивала его. Скатах пошел на охоту и убил дикую свинью. Они приготовили мясо на костре, но старик почти ничего не съел. Он жевал и глядел на юг, туда, где его драгоценные листы наверняка превратились в пепел, который носила над землей буря, вызванная новым шаманом.

В первый же день пути Таллис осознала, что не только они едут на север, в страну болот. Сначала, слыша осторожные шаги по обе стороны реки, она подумала о волках. Оно — кем бы это ни было — путешествовало параллельно трем всадникам, слегка отставая. Но все стихло, как только Скатах нырнул в лес. Он вышел, немного озадаченный и растерянный, в его длинных волосах застряли листья; он смахнул их. Он не увидел ничего. Тем не менее, пока они ехали по мелководью вдоль берега, потревоженные птицы описывали над ними круги, и кто-то шелестел в подлеске.

Таллис на ходу отвязала Скогена — тень леса — и надела маску, а потом еще накинула на голову шерстяной капюшон. Вот теперь, внимательно поглядев назад, она увидела костистые и жилистые фигуры мифаго, следовавшие за ними и метавшиеся из одной тени в другую. Она подъехала к Скатаху и прошептала:

— Это не волки. Люди. Или похожие на людей.

Скатах повернулся в седле и через нависшие над рекой ветки деревьев внимательно оглядел небеса. Уинн-Джонс, сгорбившийся в седле, поднял голову. Копья света заставили светиться его бледное лицо. Он почувствовал движение вокруг, увидел лицо Таллис, покрытое маской и узнал Скогена.

— Что ты видишь? — спросил он. — Они зеленые?

Все трое выехали на берег и скользнули в подлесок, ведя за собой лошадей. Там они нашли разрушенную стену, сложенную из кремня и булыжника — остатки крепости, защитной стены деревни, кладбища или, может быть, святилища. За стеной начинался дикий лес, переплетение маленьких дубков и пестрых цветов, еще не уничтоженных зимой. Они разбили лагерь с подветренной стороны стены и привязали лошадей, положив оружие перед собой. Уинн-Джонс развел костер и подвесил над пламенем куски дикой свиньи.

 Скатах видел только лес и мерцание света, пробивавшегося через истончившуюся листву. Но через глаза маски Таллис замечала движущиеся тени — человеческие фигуры. Они прятались за стволами дубов и вязов, потом убегали, следуя за тенью осенних листьев, избегая входить колонны серого света.

И они подходили все ближе к кремниевой стене, за которой ждал Уинн-Джонс, задыхаясь от предвкушения.

— Ты знаешь, кто они? — спросил его сын.

— Видел издали, — прошептал старик. — Но я слышал о них. Все слышали о них. Я никогда не видел их так близко.

Пятеро. Один казался смелее, чем другие, и подошел настолько близко, что его уже можно было видеть обычным зрением. Далеко у реки слышались звуки осторожных шагов шестого, спешащего присоединиться к товарищам. Лес начал наполняться жуткими звуками, чем-то похожими на птичий стрекот. В звуках было и что-то человеческое, как если бы несколько женщин быстро цокали языками. Странный свист заставил птиц нервно взлететь. Таллис увидела, как невидимые ноги пнули листья, сломали и растоптали папоротник; трудноуловимые движения, видимые как бы краем глаза. Движение, потом ничего; только ветки какое-то время дрожали там, где они прошли .

Ближайший из мифаго отделился от края леса и появился на свету. Скатах ахнул и потянулся за копьем. Уинн-Джонс поднял руку, останавливая его; глаза бывшего шамана не отрывались от худого создания, стоявшего перед ними.

— Даурог, — прошептал он. — Зеленый Человек. Становится скарагом... зимняя форма... будь осторожен.

— Зеленый Джек, — сказала потрясенная Таллис. — Я видела их в церквях, вырезанных в камне. Древние люди из леса. С головой из листьев.

— Более ранняя форма того, что ты видела в церквях, — заметил старик. — В даурогах нет ничего веселого или средневекового. Они из очень ранней эпохи, и проникли в сознание во времена великого страха. В своей зимней форме исключительно опасны…

— Зеленый Джек, — сказала себе Таллис, и, словно фантастическое фольклорное имя привлекло его внимание, даурог неловко шагнул вперед, жилистое тело крякнуло, как старый валежник. Он глядел на нее, щетинился... шелестел... Потом вошел в полосу света, не осветившую его темное лицо, но стали видны зеленые листья, окутывавшие череп, плечи, торс и длинные многосуставчатые пальцы, похожие на сучки. То, что Таллис приняла за раздвоенную бороду, оказалось изогнутыми деревянными клыками, росшими с каждой стороны круглого мокрого рта. Клыки ветвились: одна ветка тянулась к листьям на голове, вторая спускалась вниз, превращаясь в усики, обвивавшиеся вокруг торса и рук, и устремлявшиеся еще ниже, к веретенообразным ногам; тело, коричневое и шероховатое, скорее походило на кору, кое-где покрытую дубовыми листьями. Во время движения все члены существа покачивались, а изогнутые колючие усики как черви выгибались между шелестящих бедер.

В одной руке он нес копье с тремя наконечниками, в другой — грубый полотняный мешок. Увидев Таллис он принюхался, кора его лица разошлась, открыв плоские ноздри. Он гнил, этот даурог, и сбрасывал с себя летнюю листву. Его лицо походило на череп с неправильными очертаниями. Кости вспухали и изгибались не в тех местах и не под привычными углами, глаза находились слишком близко друг другу. Похоже он не умел мигать; из краешков глаз тек сок. Когда он открывал рот, из влажного ничто медленно стекали, извиваясь, струйки слизи; блестели клыки. Зубы у него были зеленые, как если бы тронутые плесенью, и заостренные.

Он опять понюхал воздух, потом обратил внимание на Таллис, повернулся к ней и неуверенно шагнул вперед; опять вдохнул и выдохнул воздух, как будто ветер прошелестел: по-видимому знак изумления. Уинн-Джонс схватил Таллис за руку. Над пламенем зашипела свинина, разбрызгивая жир; даурог вздрогнул.

— Он нюхает твою кровь, — сказал старик. — В нем течет сок, но твою кровь он чует.

— А твою?

— Это мужчина. Я стар, ты молода. Он чувствует выделения твоего тела: кровь, пот, грязь...

— Что?

— И выделения сознания, как мне кажется. Он нюхает твое сознание. Вероятно он видит путь, каким ты манипулируешь лесом.

Таллис посмотрела на Уинн-Джонса и нахмурилась. — Я?

— Конечно, — ответил он. — Ты создаешь жизнь каждую секунду. Обычный генезис мифаго. Ты очень живая, активная... и путешествуешь слишком быстро, чтобы увидеть конечный результат процесса, начинающегося с дрожи в заплесневелых гнилых листьях. Ты можешь увидеть его только тогда, когда тело встает с земли. Но даурог видит даже мельчайшую деятельность. Сейчас, похоже, он боится; и пытается понять нас. Стой очень спокойно.

Даурог медленно положил копье и мешок на землю. Он осторожно обошел маленькую поляну; попадая в колонну света, он мгновенно бросался в тень. С его тела все время сыпались коричневые листья. Слабый ветер доносил до Таллис кошмарное зловоние, шедшее от его тела: болотный газ, и еще запах смерти, знакомый по домику мертвых.

Наконец старый даурог подошел ближе. Его товарищи трепетали на краю света и тени, скрытые за дубами. Однако их щелкающий разговор почти прекратился. Скатах протянул руку и медленно коснулся трехзубого копья. Даурог посмотрел на воина, нервно и внимательно. Потом медленно подошел к Таллис, присел перед ней и — с шелестом и треском сухожилий — протянул длинный заостренный палец-сучок и коснулся ее руки. Его ноготь был шипом розы; она разрешила ему оставить на коже тонкую красную царапину. Даурог вдохнул запах собственного пальца и облизал сверкающий ноготь. Таллис показалось, что изо рта выскочила ящерица и укусила шип, но потом сообразила, что это язык. Даурогу вкус понравился. Он произнес какие-то слова, писклявые и бессмысленные: птичий стрекот; треск сучка; шелест листьев на ветру.

Вздрогнув, Таллис сообразила, что в его теле живут мокрицы, некоторые размером с листья.

Существом встало и отступило назад. Листья на его спине кое-где опали; через проплешины виднелись пышные ползучие лианы и черное сучковатое дерево скелета. Подобрав копье и мешок, он что-то крикнул теням. Его товарищи вышли из леса и подошли к маленькому костру, но остановились на некотором расстоянии, скорее опасаясь пламени, чем людей, решила Таллис.

Двое из даурогов оказались юными женщинами, одна с кожей, сделанной из листьев падуба, другая — белой березы. Их глаза были меньше, чем глубокие щели мужчин, глядящие из-под ребристого лба, покрытого лозами.

Из их ртов торчали серебряно серые ветки-клыки. Они даже носили «украшения»: с колючих голов свисали красные и голубые ягоды боярышника и терновника.

Двое мужчин тоже оказались молодыми: кожа одного была ивой, второго — орешником, у обоих сучковатые клыки. Но в одном отношении они замечательно отличались от более старшего даурога: спереди на их телах рос гребень из длинных черных колючек; центральная линия шипов бежала вниз к изогнутым беспокойным половым органам, свисавшим с гниющих животов.

Появился шестой член группы, и Таллис едва не улыбнулась, узнав тип.

Никакого плаща из перьев, но кожа-плащ из всех возможных листьев. На голове широкие ветки лайма, борода из остролиста, хохолок из груш, плечи из рябины, грудь из коричневатого дуба и вяза, живот из плюща и блестящего осеннего явора.

Вокруг рук был обернут шиповник, с которого свисали пышные гроздья красных ягод. Ноги протыкали тысячи иголок сосны и тсуги. К поясу привязаны шишки тсуги и дикие яблоки, а из головы рос остроконечный тростник.

К удивлению Таллис, чей взгляд проникли за маску из листьев и дерева, шаман был молод, не старше Ивы или Орешника. В руке он нес заостренный посох, на который нанизал пять гниющих деревянных голов. Он взмахнул посохом, и загремели мертвые ветки-клыки на отрубленных головах. 

— Он известен как Дух Дерева, — прошептал Уинн-Джонс. — Что-то вроде шамана.

Таллис опять улыбнулась. — Я заметила, — прошептала она в ответ.

— Скоген имитирует эту древнюю форму. Твоя маска. Мой тотем...

— Все старше, чем мы думаем.

Группа даурогов села на землю на почтительном расстоянии от огня. Старший открыл мешок и бросил на землю самые разные ягоды, орехи и желуди. Он вопросительно посмотрел на Таллис. Таллис срезала несколько ломтей с обжигающе горячего окорока дикой свиньи и пододвинула их поближе к даурогам. Дух Дерева, не вставая, неловко пододвинулся вперед, подозрительно глядя на людей. Он поднял куски свинины, обнюхал их и презрительно отбросил. Потом указал на две выброшенные кости, и Скатах передал их ему. Шаман голыми руками сломал кости и заостренными концами почесал свою кору. Потом отдал один кусок Дубу, старейшему.

Таллис встала и подошла к куче орехов и ягод. Здесь было все: ягоды кизила, падуба, крушины, терновника; немного вишен и даже земляника. Она выбрала кое-что, зная, что сможет съесть очень мало из предложенных лесных блюд.

Обмен состоялся, и обе группы стали есть, демонстрируя свои добрые намерения. Зеленых Джеков беспокоил огонь, но Уинн-Джонс положил несколько кусков кремня между ними и костром. Этот символический жест успокоил их.

Стемнело, взошла яркая луна. Очень сверкал, и Уинн-Джонс продолжал кормить его. Только он и старый даурог остались бодрствовать, поглядывая друг на друга.

В какой-то момент более полнотелая из женщин — Падуба — подошла к Дубу-старейшине, села на землю и посмотрела на Таллис, очнувшуюся от полусна. И о чем-то защебетала с предводителем. Потом подошла к Таллис, наклонилась над ней и уставилась на человека. На девушку обрушился гнилой мерзкий запах, но она видела и сок, стекавший по веткам-клыкам, юные глаза, молодую силу. Женщина-даурог вдохнула воздух и прошептала несколько слов. Наклонившись ниже, она издала звук, что-то вроде смеха, коснулась пальцем Таллис, а потом себя, пытаясь как-то пообщаться.

Таллис сама коснулась пальцами острых листьев падуба, росших на животе у женщины, и что-то затрепетало в дереве-теле, быть может ей стало больно. Черная грибная масса ее полового органа задрожала, из полого рта раздались странные звуки, похожие на свистящие выдохи.

И в ее теле боролись крылья...

Падуба отступила, лунный свет играл на ее вечнозеленых листьях, выделяя из увядших товарищей. 

В ночной тишине Уинн-Джонс прошептал Таллис, что он сразу узнал этих мифаго по рассказам о них. Они были намного старше тутханахов; вероятно легенды о них появились в первых послеледниковых лесах неолита, где-то за десять тысяч лет до рождения Христа. Ко времени бронзового века «зеленый человек» — Зеленый Джек или средневековый Робин Гуд из веселого леса — стал одинокой лесной фигурой, в которой частично отразились и смешались такие основные формы как Пан, Дионис и полузабытые дриады. Но для охотников-кочевников из мезолита они образовывали лесное королевство, являясь соперниками в охоте, спасителями, оракулами и мучителями в одно и то же время; они проникли и в мифогенетическое подсознание, объясняя враждебность природы к действиям человека, а также выражая надежду на выживание в борьбе с неведомым.

Уинн-Джонс знал только один миф даурогов — миф о создании — и рассказал его Таллис:

Как только на небе появилось Солнце, во льду открылась пещера, спускавшаяся вплоть до замерзшей земли. На застывшей почве ледяной пещеры лежали кости, человеческие кости. И Солнце начало согревать их.

Человек съел волка, прежде чем умер; все остальные звери убежали от зимы. Кости волка легли рядом с костями человека.

Волк съел птицу, прежде чем человек смог поймать и убить его. Сова оказалась медленной и холодной, и не насытила волка. Кости совы смешались с костями волка и человека. 

Сова съела полевку. Крошечные кости мыши тоже легли к остальным.

Полевка съела семена и орехи; она чувствовала, что приближается долгая зима и съела немного от всего: желуди, ягоды терновника и боярышника, сладкие вербные сережки, кислые яблоки, мягкую ежевику. Кости леса легли среди костей полевки, совы, волка и человека. 

Солнце согрело кости, но именно семена начали расти и наполнили собой внутренности костей, потрескавшихся от мороза. И появилась новая жизнь, полудерево, получеловек. Он бегал также быстро, как волк. Он был такой же хитрый, как мышь. Он мог спрятаться в лесу, как сова.

Весной его тело покрывалось белыми цветами. Летом на нем трепетали листья дуба. Осенью из него вырастали ягоды. А зимой он сбрасывал листья и ягоды, и питался соком деревьев или кровью зверей. Потом опять приходила весна, природа зеленела и он давал жизнь птицам; а потом забирался в самую густую чащу и слушал крики Людей, охотившихся и собиравших дрова. Весной, летом и осенью он смеялся над ними из зеленого леса. Только зимой он ломал им шеи, что выпить их теплый сок.

Болезненное рождение птиц приносило в лес еще больше семян и костей, и еще больше волков. Скоро даурогов стало много. Они подражали форме и путям Человека, но видели, как Человек уничтожает лес и как из-за этого из земли высвобождаются когда-то замерзшие духи элементалей. 

Так дауроги распространились до границ сердца леса. Ни одному Человеку не разрешено входить в сердце и там жить. Но за пределами сердца Зеленые Люди приносят ягоды, плодородие и птиц в деревни и фермы.

Только зимой появляется волк и рыщет по снежным пустошам и голому лесу в поисках добычи. Люди называют его скарагом.

Таким образом Люди и Дауроги живут в гармонии много поколений, каждый в своем мире, каждый ищет силу в другом, каждый распознает другого в себе...

— Есть и другие легенды, — продолжал Уинн-Джонс, отдышавшись и подумав, — но только в отрывках.

— Мы, в конце в концов, идем в сердце леса. Не собираются ли они убить нас? — поинтересовалась Таллис.

Уинн-Джонс так не думал. Эти дауроги идут на север, у них свое приключение. Среди медленно преобразующихся в скарагов даурогов есть Падуба — вечнозеленая женщина; он слышал рассказы о ней, но не помнит детали. За следующие дни они узнают больше.

Ночью Таллис проснулась от звука ветра, стонавшего в ветвях. Скатах спал, свернувшись клубком. Она села, смущенная и растерянная, голова все еще кружилась, но тут протянулась рука и закрыла ей рот. Уинн-Джонс не спал. Он указал на дальнюю сторону поляны, едва видную в серебряном свете луны, и Таллис на мгновение содрогнулась, увидев, что происходит там. Падуба сидела верхом на одном из лежащих молодых самцов, трудно было сказать на каком. Выгнув спину, она дрожала всем телом, держась руками за голову, как если бы хотела остановить боль. И слегка раскачивалась. Листья Падубы дергались и подпрыгивали, когда шипы терновника входили в ее мягкое лоно. Именно она стонала. От удовольствия.

Самец молчал, глядя на свою любовницу со странным безразличием.

Спустя несколько мгновений Падуба спрыгнула с груди любовника. Потом встала и медленно повернулась; из того места, куда проникали шипы, сочился блестящий сок. Заметив Таллис, она коснулась рукой рта и пробежала пальчиками по раздваивающихся ветвям клыков. И убежала в ночной лес, в сторону реки.

Несколькими минутами позже закричал человек; на какое-то время ночь наполнилась ударами крыльев.

Таллис, потрясенная представлением, несколько минут молчала; потом повернулась к Уинн-Джонсу.

— Они мои? Мои? Неужели их создала я?

— Мне так кажется, — неуверенно сказал старик. — Похоже они знают тебя. Что-то в тебе привлекает их. Во всяком случае Падубу. И они восхищаются тобой. Да, я склонен думать, что они возникли из пред-мифаго твоего сознания...

Удовлетворившийся самец заснул. (Таллис разглядела, что это Ива.) Колючая змея на его брюхе сворачивалась и разворачивалась, как в экстазе, слегка уменьшившись.

Внезапно появился Дух Дерева, держа в руке посох с головами. В слабом свете луны Таллис показалось, что он крутит посох, нанизывая на него какую-то вещь, пока, с треском, она не встала на место. Только тогда он успокоился и посмотрел на людей. И очень скоро Таллис перестала его видеть. Он стал маленьким деревом, лесной тьмой, шелестящей под слабым ветром. Только легкое подергивание левой руки выдавало его, этого зеленого человека, приближавшегося к зимней смерти. 

Таллис, взволнованная странным и жестоким событием, заснула с большим трудом. Проснувшись с первыми лучами рассвета, она через силу разлепила глаза и осмотрелась. Лес дремал, закутавшись в плотный туман. Все было тихо. Костер уже угас, только его запах смешивался с острым ароматом подлеска. Она посмотрела на даурогов, но те исчезли — или, во всяком случае, так ей показалось. В дальнем конце поляны выросла густая роща колючих деревьев; птицы, метавшиеся между их ветками, клевали красные и голубые ягоды, свисавшие с сучьев.

Внезапно взлетела маленькая птичка. Роща закачалась, зашевелилась и разделилась на шесть частей, у каждой из которых появились голова, руки и ноги.

В середине стоял Дух Дерева, в одиночестве; в руках посох с черепами, голова наклонена.

Дауроги занялись своими делами, так же настороженно поглядывая на Таллис, как и накануне вечером. Скатах зашевелился, сел и потер глаза; прищурившись на рассвет, он почесал бороду и тряхнул Уинн-Джонса, который зашептал во сне и начал плакать. Но у Таллис не было времени на старика и его печальные сны о потерянном достоянии, потерянном знании. Она глядела на Зеленых Джеков. Прошлой ночью их было шесть, одна ушла... но сейчас их опять шесть. Она узнала одну из женщин — Белую Березу, но сейчас была еще одна, и, как и у женщины из прошлой ночи, на ее груди и спине росли листья падуба.

И точно такие же красные ягоды. Она во всем походила на Падубу, но была заметно тоньше и менее женственна.

Пока старший даурог собирал орехи и ягоды, и раздавал их членам семьи, Падуба подошла к Таллис и растянула свой рот в подобие улыбки. Она потерла рукой о покрытый листьями живот и мягко развела зелень в стороны, как если бы распахнула складки юбки. Таллис чуть не вытошнило, когда она разглядела сверкающую пустоту, появившуюся на животе Падубы, через которую виднелись шишковатый позвоночный столб и ребра, походившие на полированные коричнево-красные палки. Дыру в животе наполняли разбросанные перья. Падуба взяла некоторые из них и разрешила им улететь, с наслаждением вытягивая мягкие губы. Серебряные клыки затрепетали.

Падуба избавилась от своего бремени из птиц, сообразила Таллис.

И таким образом освободилась. Она послала в лес новую жизнь и теперь опять стала пустой и молодой. Значит Дух Дерева вчера ночью повесил на свой посох не ее голову. Посмотрев на юного мага, Таллис увидела, что самый новый череп является маской с пустым лицом, грубо вытесанной из круглого и мокрого куска коры.

Он подняла к лицу Скогена и через глаза маски увидела, как Дух Дерева насмешливо и проницательно смотрит на нее. Он излучал мягкой зеленый свет, усики которого пронзали влажный рассветный туман, достигая полога леса наверху и земли внизу. Нежный свет омывал его, струился из него; деревья впитывали этот свет, как воду. 

Дауроги приготовились к путешествию. Они собрали свои пожитки и почти растаяли в лесу, ближе к реке. Но Падуба и Белая Береза бежали так, чтобы люди могли их видеть; они кричали и щебетали на ходу, без труда держась рядом с лошадьми своих новых друзей.

Таллис ехала рядом с Уинн-Джонсом, который с большим интересом наблюдал за даурогами. Он считал, что они тянутся к Таллис. В ней есть что-то такое, какое-то качество, которое заставляет их доверять ей. Он не видел и не понимал, что именно, но в одном не сомневался: они мифаго, созданные Таллис, и реагируют на сознание, породившее их. И они, безусловно, сотворены не Гарри: слишком свежие.

Падуба — из-за вечнозеленой кожи — казалось настаивала, что даже зимой останется другом людей; она была самой странной из первобытных героинь. И в группе даурогов не было Плюща. Падуб и плющ, зеленые зимние листья... от одной этой мысли Таллис запела рождественскую песню; Уинн-Джонс присоединился к ней, добавив свой надтреснутый голос к воспоминаниям о рождественском празднике.

Самцы находились в нескольких днях от полного превращения. Преобразование будет очень быстрым. Сок в их телах высохнет, а вместе с ним и ум в их странных головах. Они станут животными, жестокими и дикими, яростно желающими сока жизни, который согреет их во время холода.

— В это время нам придется бросить их, — предупредил Уинн-Джонс.

— Пересечем болото вместе, — согласилась Таллис. — А потом расстанемся.

Несколько часов спустя, к полудню, они достигли болота. Было холодно и пасмурно. Таллис потуже закуталась в меха, натянула капюшон и — вслед за Скатахом — осторожно поехала через плато из камыша и тростника. Он не бывал здесь, и его тревожила огромная поверхность воды, простершаяся перед ним. Его меховые брюки намокли, хотя он и ехал по самому краю.

А Таллис поразило целое море ив, сгрудившихся у самого берега; их ветки образовывали свод, закрывавший собой воду, толстые стволы тяжело клонились к центру озера. И их было намного больше чем в прошлый раз.

Дауроги засвистели и запищали, а потом, расплескивая воду, пошли вброд между массивными задумчивыми стволами ив. Таллис и Скатах поехали за ними, и вскоре увидели причину возбуждения своих попутчиков: на воде качалась сломанная длинная барка. Носовая фигура исчезла, возможно, когда узкое суденышко волокли среди деревьев.

Невысокое судно, с плоским дном, заостренные нос и корма. Мачта тоже исчезла, но остались белые обрывки парусов с красной эмблемой, по мнению Скатаха — медведем. Слишком маленькое для драккара викингов, почти без украшений — значит не королевское судно.

Во всяком случае Таллис так решила, вначале.

Корпус был пробит в нескольких местах, вода заполнила чуть ли не все судно. Но под остатками парусины — Скатах умело обрезал и скатал их — обнаружились одежда, пояса и броши. Плащи и накидки — некоторые черные — и платья со следами золотой филиграни, искусно пришитой по краям. Таллис скатала и их: одежда всегда пригодится.

Она нашла бронзовые заколки, пряжки, амулет из бус и расчески. И еще обрезанные локоны: густые, черные, некоторые из бороды.

— Три женщины и один мужчина, — решил Уинн-Джонс, внимательно оглядев артефакты. — И кровь на корпусе, видите? Мужчина умирал.

Таллис посмотрела на лес, спрашивая себя о судьбе загадочных пассажиров корабля.

Дауроги поставили корабль прямо. Оба самца забрались внутрь и принялись заделывать дыры в корпусе, используя связки тростника, которые приносили женщины. Дух Дерева и старейшина Дуб присели на корни ив и смотрели за их работой, иногда что-то напевая.

Уинн-Джонс боялся оставаться слишком долго в обществе этих поющих духов леса, однако сейчас успокоился. Старейшина, чьи дубовые листья топорщились, когда он глядел на Таллис, жестом предложил им поплыть вместе. Таллис отказалась. Корабль никогда не выдержит веса их троих вместе с лошадьми. И действительно, как только дауроги забрались на борт, в гнилых досках корпуса появились новые щели. Судно закачалось. Падуба защебетала и с любопытством посмотрела на Таллис; сейчас она снова стала девочкой, крылья внутри нее исчезли... на какое-то время .

Дух Дерева тряхнул посохом, и мертвые клыки-сучья прогремели вызов духам озера. Один из самцов оттолкнулся ореховым шестом от ближайшего ствола ивы и судно выплыло на чистую воду. Падуба махнула рукой, прощаясь, и указала им на север. Наконец туман, даль и озеро поглотили зеленых людей. Таллис спросила себя, знают ли они, что плывут в зиму...

Она надела Пустотницу и начала создавать пустой путь, портал на север. Скатах держал лошадей. Озерная Пловчиха была спокойна, но лошади налетчиков, быть может еще помнившие прежних хозяев, нервно били копытами, топча камыш и расплескивая грязную воду. Уинн-Джонс зачарованно глядел, как пустое пространство перед ней изменяется и выдыхает из себя первые клубы тьмы, объявляющие о возникновении порога в новую зону призраков.

Маски образовали вокруг нее круг; через их глаза и рты текла вода. Таллис поставила Морндун — проход призрака в неведомый край — перед собой: она знала, что хочет путешествовать и в этом мире она призрак, как и Уинн-Джонс и часть Скатаха. Маски говорили с ней голосами из прошлого. Она держала каждую перед собой, глядя на их узоры и мертвые глаза. И чувствовала, как каждая открывает какую-то часть сознания. Потом Таллис встала на колени, вода потекла в меха, и ей показалось, что маски запели. Порог приблизился, Соколица взлетела над ней и...

Я дам тебе крылья, чтобы ты могла взлететь на стены замка

…Серебрянка барахтается в мелкой воде…

Плыви со мной, через подземные реки, через потоки 

…Кюнхавал, огромный пес, нюхает воздух…

Я знаю лучшие лесные тропы. Беги со мной. Я ничего не боюсь

…Лунный Сон сверкает…

Замок омыт лунным светом; замок дышит; берегись, берегись

…Жалоба поет старые знакомые мелодии, Таллис узнала слова и по спине пробежал холодок…

Огонь горит в Земле Призрака Птицы. Мои кости тлеют. Я должна идти туда

— Я иду, — прошептала Таллис. — Но я не могу идти быстрее.

…Призрак Морндун запустил холодные пальцы в голову Таллис, неуверенно пытаясь добраться до самой темной области подсознания, и завыл…

Освободи призрака из твоих костей. Призрак последует за призраком в мир призраков. Освободи жизнь из твоих костей. Другого пути в неведомый край нет

— Я сделаю все, чтобы найти брата. И не собираюсь умирать.

Голос Синисало — игривый ребенок бежит между деревьев, прячется и дразнится…

Выпусти призрака, выпусти призрака

Таллис со злостью закрыла уши руками. В воде прыгнула рыба. Корень дерева согнулся, потом опять стало тихо. Сквозь прижатые к ушам пальцы Таллис слышала, как лошади тихонько ржут, протестуя против ледяного ветра. Зыбун из тростников закачался, она едва не упала.

Пустой путь. Наконец-то!

Переход оказался таким внезапным, что застал ее врасплох. Ее рот, открытый от удивления, мгновенно наполнился снегом и мертвыми листьями. Она яростно сплюнула. Между камнями бурлила вода. Ураганный ветер гнал облака по темному небу, деревья гнулись, как цветы. Крутые склоны ущелья. Снег, всюду снег, и она не могла сказать, видела ли она именно это место: там были высокие каменные стены замка, возвышавшиеся над толстыми замерзшими деревьями. Но ущелье точно то самое — и по другую сторону озера!

Она собрала маски и пошла к пустому пути, сражаясь с ураганом, дувшим в более спокойный мир болота. Уинн-Джонс торопился следом. Скатах тащил упиравшихся лошадей. Таллис перешла порог и невольно вскрикнула, когда в нее ударил настоящий холод. Она стояла по колено в замерзающей реке, а до берега было несколько ярдов. Она повернулась и помогла Уинн-Джонсу пройти в ущелье. Он мигнул и оглянулся, с полуусмешкой на губах. Снег бросился на него, но он только отряхнулся. Такого с ним еще не было: в первый раз он прошел в зону призраков под руководством оолериннена; первый безопасный переход через порог, так долго охранявшийся костью, лесом и птичьей магией шамана.

— Быстрее! — закричала Таллис Скатаху. Тот появился в воротах, трясясь от возбуждения и неожиданности. Он уже ходил пустыми путями, но никогда не бывал в таком свирепом мире. Раздался громкий треск, и в бурлящую воду за Таллис упали ветки; та потуже натянула на себя плащ и капюшон — хоть какая-то защита от урагана. 

— Быстрее!

Ветер угрожал сбросить ее с воду. Скатах тащил трех лошадей за грубые поводья, и животные, испуганные переходом от тишины к ярости, громко ржали и упирались. Таллис перехватила повод Озерной Пловчихи и кобыла неожиданно успокоилась. Она вывела ее на берег, потом вернулась к Уинн-Джонсу и помогла ему выбраться из ревущей реки. К этому времени Скатах тоже сумел вывести на берег двух оставшихся лошадей; дверь между мирами уже растаяла; свет озера сменился зимней тьмой.

— Мы находимся севернее болота, — стуча зубами сказал Уинн-Джонс. — Но не так далеко на север, как я надеялся.

Увертываясь от падающих сучьев, они поспешили под защиту камней и леса; только огромные деревья могли укрыть их от штормового ветра. Ночь почти настала, оставалось мало времени. Снег ослеплял, но ветер дул с такой силой, что земля не могла укрыться от него снежным покрывалом. Скатах развесил между деревьями парусину, которая тут же задрожала и заколебалась. Таллис привязала лошадей, спиной к ветру, а Уинн-Джонс сумел развести маленький костер.

Сгрудившись вместе, они завернулись в парусину севшего на мель корабля.

К утру яростный ветер прекратился. Какое-то время еще падал мягкий пушистый снег, но потом и он перестал идти. Лошади успокоились и Уинн-Джонс заснул. Скатах лег поближе к Таллис, они обнялись, она уткнулась лицом в его меховой воротник, его руки обняли ее теплое тело под плащом.

Создание пустого пути — трудный процесс, требующий напряжения всех сил организма, и Таллис требовалось несколько часов, чтобы придти в себя. Она заснула и, проснувшись, почувствовала себя полностью отдохнувшей. Они съели скудный завтрак, приберегая запасы сушеного мяса и ягод для трудного путешествия, потом свернули лагерь и пошли на север по заваленным снегом лесным тропинкам, старясь держаться как можно ближе к реке. Иногда Таллис надевала Серебрянку и глядела на воду, но ни разу не увидела рыб. Через Соколицу она однажды увидела серого гуся, но Скатах, великолепно владевший копьем и мечом, не сумел попасть в него из пращи. Только глазами Кюнхавала она видела в лесу жизнь, но это вовсе не побуждало их останавливаться и ставить ловушки.

Волки. Совсем близко. Неотступно бегут за ними через черный зимний лес.

Никто ничего не говорил, но все и так знали, что это за стая.

II

На второй день их медленного пути вверх по реке они наткнулись на следы Мортен: на ветке висела сеточка для волос, украшенная ракушками улиток; рядом остатки костра. Знает ли девочка, что они идут за ней? Таллис сняла сетку и тщательно ощупала сломанные раковины. Судя по всему Мортен оставила этот странный сувенир умышленно.

Уинн-Джонс взял сеточку, аккуратно сложил ее и сунул к себе. Подойдя к воде, он понюхал воздух.

— Она всегда оставляла за собой маленькие предостережения, когда была поменьше, — сказал он и вернулся к лошадям. — Охотились ли мы или что-то исследовали, она шла впереди и предупреждала меня о животных, руинах или мифаго...

— Значит это предупреждение? — удивился Скатах. — И о чем она предупреждает нас? О зиме? — он улыбнулся.

— О весне, как мне кажется.

— Весне? — воскликнула Таллис и посмотрела на темную, занесенном снегом землю.

Уинн-Джонс улыбнулся.

— Разве ты не чувствуешь? Она в воздухе. Сезоны летят нам навстречу. Та странная буря, о которой я предупреждал тебя... Пошли! Мы приближаемся к очень важному для тебя месту.

Весна.

Она набросилась на них между двумя поворотами реки. На деревьях появились свежие почки, вода стала теплее, а воздух — светлее. Два часа они скакали через весну — и оказались в лете. А в сумерках вернулись в осень и разбили лагерь среди приятного ландшафта. Однако ночью поднялся странный ветер, повалил снег, а за ним последовала потрясающе сырая жара.

Смущенная и растерянная, Таллис никак не могла уснуть. Она сидела рядом с угасающим костром и смотрела на зверей, движущихся вдоль реки. На рассвете вернулась осень, а через несколько часов неторопливой езды они очутились в зиме.

Так они ехали четыре дня, и каждый день дважды пересекали сезоны. Но Уинн-Джонс начал чувствовать себя плохо. Кроме того дул очень странный ветер; его запах и голос очень раздражали. 

В недолгие периоды лета Скатах охотился, а Таллис собирала съедобные растения. Весной и осенью они ехали как можно быстрее. Но зимой двигались медленно, с трудом пробиваясь через ледяной ураган.

Останавливаясь на стыке сезонов, Таллис иногда чувствовала поток времени, гигантской мистический шторм, крутившийся вокруг центра, находившегося в нескольких днях езды на север. Уинн-Джонс даже нарисовал диаграмму, углем на голом камне.

— Это как ураган. У него есть глаз, вокруг которого расположены круговые потоки сезонов, очень медленно проходящие через несколько четких зон. Мы едем насквозь; вот поэтому они и меняются так быстро. Я уже бывал в таком урагане, и самое опасное в нем — внезапные порывы.

Днем позже стены ущелья немного разошлись, хотя и стали еще круче, а река расширилась. В сумерки через лето пронеслась радужная зябь, расширилась, и отряд, мгновение назад ехавший через зеленую лесную страну, оказался в золотисто-коричневой. Это произошло так быстро, что Таллис с трудом успела увидеть перемены, хотя и смотрела во все глаза. Только что лес был сочным и пышным, а в следующее мгновение увял; в воздух взлетели листья, как если бы произошел взрыв. Вот тогда Таллис поняла, что имел в виду ученый. 

Всадники остановились. Лошадь Скатаха запаниковала, стала бить копытами воду, изгибаться и дергать повод; он прикрикнул на нее.

В следующее мгновение на черных ветках появились почки, из которых за несколько секунд выросли листья. Лесная страна замерцала и затихла — установилась удушающая летняя тишина; потом завыл ледяной ветер нового времени года, несущий смерть и угасание, и во второй раз за пару минут землю завалили снег и упавшие листья.

Путешествие через зону меняющихся сезонов оказалось настоящим кошмаром. Пригнувшись к холке, они гнали лошадей, используя короткие спокойные мгновения; в остальное время приходилось отворачиваться от пронизывающего холодного ветра, который нес куски льда, жалившие как насекомые.

Через несколько часов изменения стали происходить реже. Обнаружив место, где весна и лето сменяли друг друга, они разбили в нем лагерь, сознавая, что в нескольких ярдах от них горит и умирает колючая зима, деревья зеленеют, потом опять сбрасывают листву, как если бы их почки были крошечными созданиями, которые выскакивают наружу, хватают толику света и тут же возвращаются обратно в дыры в коре.

Наконец они добрались до «глаза» урагана, лежавшего под угрюмым зимним небом, и Таллис мгновенно узнала глубокое ущелье, которое видела — вместе с Мортен — через пустой путь.

— Здесь, — прошептала она Скатаху. — Мы близко. То самое место...

Юноша смахнул лед с растрепанной бороды, из его рта вырывались клубы пара. — Я тоже чувствую это, — сказал он, внимательно глядя на крутые стены ущелья. Он казался встревоженным, его лошадь нервно поводила ушами. — Слушай!

Таллис прислушалась, но услышала только вой ветра и грохот катящихся камней. Она посмотрела на Скатаха и нахмурилась. В ответ он усмехнулся, в его зеленых глазах внезапно загорелось возбуждение.

— Битва! — сказал он. — Слышишь? Битва!

 Она покачала головой.

— Только ветер...

— Намного больше, чем ветер! Мечи звенят... лошади скачут... ржут... Ты должна слышать! — Он по-прежнему глядел на вершину утеса. — Это наверху, за лесом. Мои друзья, они там... — Он посмотрел на Таллис жестокими глазами, потом порывисто схватил ее руку. — Теперь мы связаны. Твой замок, мое поле боя, так близко друг от друга...

Уинн-Джонс тоже узнал это темное и замерзшее место. Эхо повторяло топот их лошадей, громко журчала река, но только один Скатах слышал далекие звуки битвы. Стены ущелья резко сблизились, они скакали в сгущающейся тьме. Каменные пальцы скал и ветки деревьев почти полностью заслонили небо: руины заросли черными деревьями, разрушенные здания этого древнего места покрывали каньон, казавшийся вырубленным из камня. И среди этих руин, среди дубов и кустарников горели огни.

Таллис прислушалась, и действительно услышала далекий тревожный бой барабанов, так знакомый ей. Быть может именно он возбудил Скатаха. Посмотрев во тьму, она увидела, высоко на обрыве, разрушенные башни и крошащиеся стены, пробитые корнями гигантских деревьев. Там двигались черные тени, некоторые сгрудились под наклонившимися стенами, другие хлопали крыльями в сером небе.

— В видении я видела другое место, — сказала Таллис. — Горлышко было шире, а замок — не такой разрушенный. Из этого младший сын мог бы легко убежать.

— Это место притягивает меня, — сказал Скатах, не слушая ее. — Оно тянет к себе мою душу.

Привстав на грубых стременах, он энергично понюхал воздух и довольно сказал:

— Запах битвы! Ни с чем не спутаешь. Бавдуин близко. Я узнаю этот запах где угодно.

— Если бы у меня был мой дневник, — пожаловался Уинн-Джонс. — Я бы записал все это, сохранил на память.

Они медленно ехали вдоль излучины реки.

— Оглянитесь, — внезапно прошипел Скатах. Он повернулся в седле, с встревоженным лицом. — Они повсюду!

Среди деревьев трепетали белые лохмотья. Вспыхивали доспехи. В темноте медленно двигались фигуры. Таллис ахнула, увидев кости людей и лошадей, сложенные вдоль берегов реки и висящие на ветках — мрачные останки тех, кто не пережил этот день. Около реки сгрудились воины; кто-то пил, кто-то просто смотрел в никуда. Таллис почувствовала запах крови и разящую вонь нечистот. По льду заскользила лошадь и, падая, громко заржала. Потом вскочила на ноги и, уже без всадника, галопом поскакала из ущелья; ее попона развевалась.

Когда ее глаза привыкли к дьявольской тьме, Таллис увидела, как много жалких трупов собралось на северном берегу реки. Умирая, они не обращали внимания друг на друга, хотя иногда лежали на расстоянии вытянутой руки, и даже соприкасались, соскользнув по льду. Им осталось одно единственное путешествие — вниз; боевой задор, любовь и гордость давно уже ушли из их глаз, оставив за собой бездушную оболочку, покрытую бронзой, кожей, меховым плащом или блестящими штанами. Сверкали шлемы, некоторые украшенные высокими перьями, другие — изображениями зверей, третьи — ничем. Линия берега щетинилась наконечниками копий и мечами, вбитыми в грязь, больше не нужными...

— Бавдуин — вечная битва, — сказал Уинн-Джонс, пока они глядели на мрачное собрание павших. С дерева соскользнула кость и со стуком покатилась по ржавым доспехам. С обломанных ветвей свешивались щиты, рваные флаги и целые гроздья гниющих голов, подвешенных за волосы; ветер трепал их, отвисшие челюсти пели молчаливые жалобы, тусклые глаза следили за путешествием душ в неведомые края своей эпохи.

На скальных полках, на склонах утесов, среди крушащихся развалин сверкала целая россыпь огней. И над ними, на фоне неба, тоже горели костры; ветер разносил скорбный плач труб.

Скатах громко крикнул и поднял меч, потом сунул оружие в ножны и сгорбился в седле, возможно опечаленный мыслями о друзьях.

Таллис вспомнила его отрывочный рассказ о битве на поле Бавдуин — воспоминание о легенде, поймавшей его в ловушку.

Около Бавдуина течет река, и каждую ночь мертвые приходят к воде на пути в холодную землю их времени и пространства. Здесь они призывают богов и стражей мертвых своего народа, и призраки, как бешенные псы, носятся в воздухе, в слепой ярости сражаясь и убивая.

Она надела Морндун и через ее призрачные глаза увидела воздух, наполненный элементалями: мерцающие остролицые существа, похожие на призраков, свивались и изгибались над рекой, вылетали из ртов и глаз людей и текли из черепов, висящих на деревьях. Рогатые, покрытые чешуей, принявшие форму пауков и насекомых, птиц с юными женскими лицами… Таллис содрогнулась, увидев молчаливое собрание сверхъестественных сил всех эпох.

— Покажи мне, — прошептал Уинн-Джонс, но, надев маску, он увидел только темноту. Таллис описала ему свои видения, и они поехали через тихое мертвое место, с опаской глядя на мертвых и умирающих. Вскоре они оказались у подножия утеса — извилистая тропинка вела наверх, в замок; дальше, вверх по течению, простирался лес и за ним та самая равнина, где под темным небом кипела странная вечная битва.

Они украли огонь у мертвого воина, кельта, судя по вымазанным известью волосам, голой груди под отороченным мехом плащом и килту. Он покончил с собой, и сейчас сидел, держа рукой рукоятку меча, который воткнул себе в сердце. Длинные пряди женских волос обвивали пальцы левой руки. Слезы замерзли; на щеках и глазах сверкал лед. Скатах оттащил окостеневший труп к деревьям и положил на бок. Потом выпрямился, вздохнул и уставился на откос. До боли сжав кулаки, он прошептал имена Джагутин.

— Они были здесь, — прошептал он. — Все. Я должен присоединиться к ним.

— Не бросай старика, пока, — сказала Таллис. — Дай мне время добраться до руин и поискать следы Гарри.

— И уйти в Лавондисс? И ты бросишь меня, оставишь ждать, навсегда?

— Я не уйду. Пока не пойму, что здесь происходит и не выслушаю совет твоего отца.

Скатах неуверенно посмотрел на нее. Она ущипнула его за щеку. — Несколько минут в руинах. Самое большее час. Я не такая опрометчивая, как ты! А потом мы сможем попрощаться, как следует.

Она обняла Скатаха, и он прижал ее к своему сильному телу. Их меха были слишком плотными, и они не могли чувствовать друг друга, но Таллис расстегнула его плащ и быстро поцеловала его холодное горло. Скатах ответил более страстно, и на мгновение отсутствующий взгляд в его глазах сменился веселым пониманием.

— Попрощаться, как следует, — повторила она, в глазах закололо. — Даже в этом холоде. Жди меня...

— Я буду ждать тебя, — тихо согласился он, потом добавил, взглянув на темную реку: — Я найду тебе пищу, если смогу. На несколько дней. Мы можем есть мифаго...

— Нет!

Он осклабился.

— Тогда я найду кого-нибудь с кожей потолще и мясом пожестче. Будь осторожней по дороге. Избегай всего, что звучит как битва — и любого, выглядящего мертвым. И не задерживайся...

Крутая тропа, уходящая от реки, извивалась между низкими крепкими деревьями. Шатающиеся камни и снег делали путь довольно опасным. Тропинка, вырезанная в склоне, иногда суживалась, становилась не шире тела лошади, а иногда шла через тело утеса.

Из-под копыт Озерной Пловчихи срывались камни и падали в сверкающую далеко внизу воду. Забравшись довольно высоко, на площадку перед замком, Таллис остановилась и услышала звуки, которые помнила со времени детства, с того мгновения, как вызвала образы другого мира и Гарри позвал на помощь.

То самое место. Душа Таллис заликовала. Она узнала храп своей лошади, звук ее шагов по ледяной тропинке, запах горящего в кострах дерева и треск грубых, сделанных из шкур палаток, стоявших сразу за арочными воротами разрушенной крепости.

Из-за колючих деревьев на нее смотрели глаза. Она проехала мимо костров. Люди жили здесь годами, и успели создать хоть какой-то уют. Но только дети осмелились выскочить наружу и поглазеть на нее. Лупоглазые, в меховой одежде, волосы завязаны в пучки, к рукам и ногам привязаны связки костей и полированных камней... Как тот мальчишка, которого она видела в Оук Лодже.

Из низкой палатки на нее посмотрела женщина в темном капюшоне, наполовину скрытая шкурами, мехами и деревянными украшениями. Она не переставая била в барабан. Таллис увидела в стене утеса зияющую щель, в глубине которой горел маленьких огонь, освещавший несколько деревянных статуэток; некоторые из них стояли, другие висели над входом в пещеру.

Она поехала дальше, нагнувшись, чтобы не задеть головой ветки деревьев, и вздрогнула, проезжая мимо сторожевых статуй у разрушенных ворот. Статуи изображали животных, не людей, но во всех них было что-то от кошмара и призраков; по зубам, глазам и когтям она узнала лесных зверей, но сильнее всего ее поразили элементы безумия в каждом из них.

«Все в этом мире рождено из человеческого сознания; все люди — сумасшедшие, вот они и создали безумные создания, безумно действующие...»

Вот так Таллис наконец вошла в каменные коридоры и галереи, которые когда-то привели Гарри в первый лес и в запретную землю, в зимних объятиях которой он заблудился. Она взобралась по лестнице, слушая шепот холодного камня, и через широкие окна посмотрела на стены ущелья и лесистую страну, протянувшуюся на юг и запад. Пройдя через анфиладу маленьких комнат, она вошла в огромный зал с прогнившей крышей; темные существа бесшумно влетали в него между согнувшихся балок, через упавшие карнизы. Она хорошо знала этот зал, его огромный камин и мраморный пол. Она подошла к месту, где сидел король, и встала там, откуда видела Скатаха; лицо героя ее истории было невозможно отличить от лица того юноши, с которым она путешествовала. Она опять вспомнила, как он глядит на нее поверх стола, и гнев в его глазах. И только тут она сообразила, что он злился не на нее. Он звал на помощь — яростно умолял сестру помочь ему... тогда, в юности, он не мог управлять своими чувствами и лицом, и она задрожала от этого вымышленного гнева, только сейчас распознав отчаяние в его глазах.

«Кто я такая? Почему я чувствую себя такой старой? Если я сестра, почему я такая старая и холодная?»

Если бы она могла вглядеться в его глаза, то смогла бы увидеть свое отражение. И тогда смогла бы понять, почему.

Было что-то знакомое и удобное в этих безумных руинах, замке-мифаго, много лет назад созданным обожженным летчиком во время путешествия в самое сокровенное и древнее место в мире. Отблески собственных историй заставили ее улыбнуться, эхо шагов Гарри — опечалиться. Она почувствовала, как тепло окружило холодное тело, как если бы брат обнял ее, прижал к груди; ей стало уютно и безопасно. Она коснулась каменной стены, как если бы коснулась щеки, осторожно и медленно. Какой странный камень, какой темный. Мокрый, и необычайно липкий. Узоры, высеченные на нем, казались знакомыми; ажурное сплетение линей заставило ее вспомнить великолепные завитки и арки готических окон, такие же тонкие и прекрасные, как черты маминого лица.

Она поняла, что перед ней камень, который не настоящий камень, но что он такое? Мысль еще не созрела, не всплыла на поверхность сознания, и она продолжала искать ответ на несложную головоломку, хотя он лежал прямо перед ней.

Бродя без всякой цели, она поднялась на башню и по извилистым галереям пошла вглубь утеса. Сумерки уступили место ночи; за воротами ярко горели костры. Пошел мелкий снег и выкрасил лес в белое. Порывы ветра разгуливали по пустому черепу крепости, тяжело вздыхая, как умирающий человек. В одной из комнат она нашла обрывки штандарта, белые, с эмблемой птицы.

Через широкое окно комнаты она увидела раскидистые деревья, сгрудившиеся вместе, но не сумевшие спрятать тропинку, ведущую в маленькую пещеру. Таллис находилась очень высоко, на скальной полке, близкой к темному небу. И ей показалось, что если она пройдет по скальному карнизу и заберется на грубо обтесанный камень рядом со входом в пещеру, то окажется на самом верху ущелья. И оттуда сможет увидеть всю лесную страну — от края до края.

В комнате — простой, холодной и мокрой — было темно. Она пошла вдоль стен, пытаясь представить себе, как Гарри жил здесь, как жался у костра, который разводил в середине, как глядел на пещеру, как ходил в первый лес, становясь ближе к Древним.

Тусклый свет луны пронзил зимнее небо, облака на мгновение разошлись, и бледный мокрый камень свернул, отражая холодные лучи.

Что-то такое в этом камне...

Она пересекла комнату и нащупала предмет, вделанный в камень. Все выглядело так, как если бы камень обтек вокруг револьвера; его извивающиеся полосы охватили дуло и спусковой крючок. Металл заржавел, дерево сгнило. И все-таки на основании рукоятки остались инициалы владельца.

Г.К.

Гарри Китон!

Револьвер брата, никаких сомнений. Она с радостью смотрела на него, касалась его. Конечно она не могла вытащить револьвер, и просто стояла, глядя на оружие. Дуло указывало на пещеру. Дух Гарри наполнял всю комнату. Инстинктивно, следуя оставленным им воспоминаниям, она пришла к месту смерти брата...

Отсюда до возрождения один шаг...

Она вышла из замка через широкое окно и пошла к пещере. Слева находился обрыв, крутой и устрашающий, на дне которого искрилась река и мерцал костер Уинн-Джонса.

Со стороны горлышка послышалось странное жужжание, и что-то темное и круглое стало подниматься из пропасти к верхушке утеса. Сверху оно походило на темное колесо с белыми крапинками. И оно щебетало... Таллис заворожено смотрела, как «колесо» приближается к ней, и только через несколько секунд сообразила, что к ней подлетает визжащее облако птиц, стремящее вверх, к свободе небес. Замерев, она смотрела, как огромная стая с клекотом пролетала мимо, крылья жужжали. Некоторые птицы запутались в деревьях, некоторые, запаниковав, разбились о камни крепости или залетели внутрь; но большинство покружило над ее головой и умчалось на юг, растаяв в темном небе.

Чувство близости к брату исчезло. Балансируя на краю обрыва, Таллис взглянула вниз, на реку. И услышала, как кто-то позвал ее; эхо подняло искаженное имя со дна бездны. Встревоженная, она бросилась назад к тому месту, где привязала Озерную Пловчиху.

Ведя кобылу в поводу, она спустилась по крутой тропе к палаткам. Огибая костры, она не заметила никакого движения, и только потом осознала, что кто-то бежит ей навстречу через темные деревья. Фигура выбежала на тропинку, остановилась, освещенная слабым светом костров, зачирикала и бросилась прочь, размахивая руками.

— Падуба! — крикнула Таллис, и та на мгновение остановилась, словно поняв свое имя, и печально посмотрела на женщину и лошадь. Это была она, вечнозеленая даурог, вот только кожа ее была изодрана, а тонкое тело тряслось. Она выглядела так, как если бы на нее напали. Таллис увидела, как несколько колючих листьев упало с ее груди, и Падуба, коснувшись сломанных черенков, болезненно скривилась. Потом повернулась и побежала к воротам руин. Возможно, она знала, что лежит перед ней, а, возможно, неслась, не разбирая дороги.

И только тут Таллис сообразила, что она убегает от страха.

К палаткам прыгнул волк и выпрямился, как человек.

Озерная Пловчиха запаниковала и встала на дыбы. Таллис успокоила кобылу, ласково поглаживая по морде и шепча нежные слова. Скараг стоял, едва различимый в полумраке, легонько покачивался и что-то жевал мокрыми челюстями; от него сильно пахло, зверем и лесом. Потом быстро шагнул в сторону, под защиту темноты, его морда-череп уставилась на тропинку. На ходу он скрипел и потрескивал, как старое дерево, размахивающее хрустящими листьями. Поднялись скелетоподобные руки, одна указала на Таллис; глаза — дыры в червивом дереве — казалось искали человеческого сочувствия. Трясущийся рот открывался, обнажая острые зубы-шипы, и закрывался — возможно, он пытался что-то сказать; только сейчас Таллис рассмотрела, что создание лесной страны было скелетом волка: ни шкуры, ни меха; с торчащих голых костей свисали куски сморщенного мяса.

Опустившись на четвереньки, он повел головой вправо и влево, нюхая воздух. Потом, по-собачьи завыв, выпрямился и, двигаясь на задних лапах и наклонившись вперед, с невероятной скоростью пролетел мимо Таллис; она заметила только смазанное движение. Вбежав в одну из палаток, он мгновенно выбежал оттуда и метнулся к Таллис; в тусклых глазах отражался свет костров.

Она успела только поднять свое короткое копье и ткнуть им в скарага. Копье прошло сквозь тело, как через поганку. Но существо остановилось. Вытащив оружие, она ударила в голову, и волк покачнулся. Она вторично воткнула копье в ребра, и на этот раз наконечник застрял внутри; она дернула и скараг пошел за ней, зажав в себе убивающее дерево.

Пронзительный волчий вой, почти человеческий крик смертельной боли, и Таллис сбросила зимнего монстра со скальной полки. Он закувыркался в воздухе, раскинув руки и ноги. Ей показалось, что она услышала крик совы, и тут падающее тело, черное и уже почти невидимое, внезапно отлетело влево, вспорхнуло и перевернулось; на нее взглянуло белое лицо; потом он опять стал падать и исчез во мгле.

Озерная Пловчиха, до смерти испуганная скарагом, оказавшись на свободе немедленно сбежала. Таллис услышала, как кобыла скачет по тропинке вниз, поскальзываясь на льду, и пошла вслед за ней. Спустившись, она обнаружила, что лошадь стоит, опустив голову, и как будто стыдится себя. Увидев Таллис, она громко заржала, ударила копытом по земле и попятилась в глубь деревьев. И Таллис поняла, что не стыд заставил ее съежится, а страх.

Рядом с костром Уинн-Джонса стояла одна лошадь, и никакого признака людей. Однако Таллис увидела что-то... высокое, похожее на животное... совершенно неподвижное...

Она осторожно подошла.

Точно. Скараг, насаженный на воткнутое в землю копье Скатаха, прошедшее через челюсть. Тварь дернулась и опять затихла. Длинные пальцы скрючились от боли, потом расслабились. Судя по трепетавшему на горле дубовому листу, коричневому и мертвому, это был предводитель. Голова второго скарага лежала на костре: рот разинут, волчьи черты едва различимы. Тело лежало на земле, руки и ноги отдельно. Из темной кожи-коры уже начали появляться перья; внезапная смерть остановила их рост.

Где же Скатах? Где Уинн-Джонс? Справа фыркнула лошадь, Таллис повернула голову и увидела привязанного за грубый повод жеребца Скатаха. Сзади в реку упал камень. Она резко повернулась и посмотрела наверх, на горящие на утесе огни и темные облака, нависшие над развалинами крепости. 

Движение...

Вокруг нее. Она повернулась, безоружная и испуганная. И потянулась к огню, за головней, но что-то схватило ее за руку и развернуло. В щеку вонзились зубы. Она закричала и ударила волка. Наконечник копья прорезал ее одежду, задел кожу и отдернулся. Долгое мгновение волк стоял неподвижно, потом начал медленно оседать, переворачиваясь набок; она не выпускала его из рук. Скатах ударил сзади, наконечник вышел с другой стороны и слегка поцарапал Таллис. Она потерла живот, смахнула кровь с лица и зажала неглубокую рану от укуса. Скатах молчал.

— Я убила одного на обрыве, — сказала Таллис. — Падуба убежала.

— Значит остался только шаман, — ответил Скатах.

— Он нападет на нас, как остальные?

— Ему нужна жизнь. Они убивают ради крови. — Он оглянулся. Таллис подошла к нему. Запах оглушал; зимняя зелень вокруг них гнила с потрясающей скоростью.

— Где Уинн-Джонс?

— Взял лошадь и уехал на юг. Сказал, что не может жить без своих записей.

— И ты дал ему уехать? — взорвалась Таллис.

— Он ушел, — ровно сказал Скатах. — Я ничего не мог сделать. Скорее всего эти твари убили его день назад.

День назад? Но она провела на горе часа два, самое большее три. Что он хочет сказать? Она спросила его, и он, похоже, удивился.

— Ты ушла туда два дня назад. Я был очень терпелив.

— Два дня!

Ее искренне удивление смягчило его. — Значительно дольше, чем обещала. Сейчас моя очередь. Я должен идти к полю. Отец мне все объяснил. Там Джагутин, мои друзья... моя жизнь. Я должен быть с ними, сражаться рядом с ними. Только так я могу освободиться от них, вернуть себе свободу.

— А потом?

— Вернусь в твой мир. Продолжу работу отца.

«Но ты умрешь, — печально подумала она. — Ты умрешь под дубом. И тебя сожгут на погребальном костре. Только такую свободу ты обретешь на великом поле Бавдуин. Свободу смерти.»

От хода событий у Таллис закружилась голова. Уинн-Джонс уехал к тутханахам. Но она не может дать ему уйти! Он нужен ей, особенно теперь, когда она нашла место, откуда Гарри вошел в Лавондисс. Ей нужен его совет, его интуиция... даже его помощь. И как он пересечет болото? Он же не умеет открывать пустые пути и пороги...

— Он умрет. И никогда не доберется до дома. Без помощи кого-то другого.

Таллис посмотрела на Озерную Пловчиху. Поняла ли лошадь то, что она пообещала ей? Если поняла, если такая магия работает в этом мире, то кобыла — единственная надежда старика. И если он благополучно вернется домой и сумеет какое-то время прожить с Тигом, успеет ли она вернуться и расспросить его после путешествия, в которое она должна очень скоро отправиться: в самую высокую комнату крепости, в пещеру, по следам Гарри.

Она объяснила свой план Скатаху.

— Быть может он сумеет выжить, если у него будет моя лошадь. Но не уходи без меня. Не поднимайся на утес, пока я не вернусь. Я хочу пойти с тобой в Бавдуин. Я хочу быть там, когда ты найдешь других.

— Тогда торопись, — ответил он. — Я буду ждать тебя два дня. Остальные ищут меня. Мы должны начать сражаться вместе. Я не могу дать им умереть.

— Жди меня, — требовательно сказала она. — И берегись шамана даурогов. Он молод и очень опасен.

— Я могу присмотреть за собой, — мрачно сказал Скатах и кивнул на подергивающееся тело предводителя скарагов, все еще насаженное на копье.

Таллис забралась на Озерную Пловчиху и, подгоняя лошадь, поскакала через ночь на юг, в зону сменяющих друг друга времен года.

Она нашла Уинн-Джонса. Он сидел на скальном выступе, истощенный, несчастный, умирающий от голода. Она поймала птицу, ощипала ее и приготовила на костре, нарезала мясо ломтиками и дала ему. Из костей она сварила бульон, используя корни, выросшие летом, и через какое-то время он почти восстановил силы. Но наотрез отказался возвращаться на север.

— Не вижу смысла продолжать искать место смерти сына. Я знаю, что его ждет. И не хочу это видеть. Спасибо тебе, ты спасла меня от неминуемой смерти. Но я лучше попробую найти дневник и сразиться с Тигом, чем умру от холода или стану добычей волков там, где ничто не напомнит мне о том сплошном удовольствии, которое я испытывал всю свою жизнь. Эти записи слишком дороги мне.

— Тиг намеривался сжечь их, — сказала Таллис. — Как он сжег твои райятуки.

— Да. Он может сжечь несколько листов пергамента. Но я прожил в лесах много лет и написал намного больше того, что осталось в хижине шамана. Несколько страниц скорее всего потеряны, но основное спрятано. Только Мортен знает где... моя дорогая Мортен...

Он печально посмотрел на Таллис.

— Если ты найдешь ее, пошли ко мне.

— Попробую. И притащу с собой Скатаха.

— Как? Ты не сможешь. Ты уже видела его смерть.

Таллис улыбнулась.

— Дикая всадница, прискакавшая, чтобы стащить его с погребального костра. Похоже она его любит. И он еще не умер. Но ты сам сказал мне, в хижине, что после смерти он родится воином. Нужно только узнать его...

Рука Уинн-Джонса легла на ее запястье.

— Желаю тебе удачи. И, надеюсь, ты найдешь Гарри.

— Конечно найду. Я уже нашла его револьвер. Он был там, в замке. Это дорога в Лавондисс. Там есть пещера. Мне осталось только открыть через нее портал.

Уинн-Джонс слабо улыбнулся, его изувеченное лицо потеплело. В здоровом глазу появился знакомый взгляд.

— Что? — спросила она.

— Запомни, если сможешь... — начал он. — Когда пойдешь за ним через первый лес, не переставай спрашивать себя: почему он не сумел вернуться? Что держит его в ловушке? Не сделай ту же самую ошибку. Не иди слишком быстро. Внимательно следи за знаками зимы, леса, птиц. Где-то в сумятице образов и рассказов, которые ты носишь в себе, спрятана причина, по которой Гарри не сумел вернуться. — Он откинулся назад. — Хотел бы я помочь тебе чем-нибудь еще. Увы, нечем. Но я уверен, что ошибку можно найти в твоих историях. Ты должна войти в Лавондисс как наивный ребенок, а не как опытная женщина. Смотри и слушай как дитя. Тогда ты увидишь ошибку и избежишь ее...

— Спасибо за совет, — сказала Таллис. — И вот ответный подарок — моя лошадь.

— Но у меня есть лошадь.

— Моя умеет переплывать озера.

— А. Это действительно может помочь.

— Она твоя. Обращайся с ней нежно.

— А ты присматривай за моими сыном и дочкой. И не очень расстраивайся.

— Если я смогу направить события в нужное русло, я спасу и Гарри, и Скатаха. Обоих. Я пойду до конца.

— Мне нравится твоя решимость, — сказал Уинн-Джонс, нежно сжимая ей руку. — Раньше я был пессимистом. И считал, что тебе суждена неудача. Но теперь уже не уверен. Этот мир разрушается, но ты заново творишь его, очень быстро. Ты создаешь истории. Вызываешь изменения. В твоих зимних песнях и странных мелодиях есть магия, благодаря которой у твоей истории может быть счастливый конец.

Таллис поцеловала его холодные тонкие губы, и ласково провела рукой по ужасным следам дикой атаки Тига.

— Счастливого пути, старый человек.

— Не беспокойся за меня. И ты — не забудь. Пускай ребенок всегда едет рядом с тобой.

— Не забуду.

В глубине души Таллис понимала, что Скатах не дождется ее, но все-таки была потрясена, обнаружив, что он обманул ее. Костер догорел больше дня назад. Она со злостью пнула пепел и завыла, от тоски и разочарования.

— Ты должен был дождаться меня! Я могла бы спасти тебя!

Глазами Скогена она увидела только тени давно прошедшего лета. Через Морндун — корчащихся духов и призраков, уплывавших в деревья, когда они понимали, что на них глядят. Мертвые были повсюду, они истекали кровью в холодной воде, ожидая начала своего путешествия.

И ни малейшего следа человека, которого любила.

Хотя он и поохотился в лесу, для нее. На ветках висели куски маленьких животных, аккуратно упакованные в кожаные мешочки. Она со злостью схватила еду и швырнула на берег реки, но, подумав, подобрала драгоценное мясо и привязала к тощему жеребцу.

Конь — беспокойный, замерзший и голодный — в ответ на ее прикосновение топнул копытом и коротко заржал. Таллис дала ему горсточку овса, которую везла с собой. Жеребец быстро таял, как все лошади в этом жестоком мире. Долго он не протянет.

Таллис разрешила своему взгляду подняться по крутой трапе и побродить среди остроконечных скал, горящих костров и выпирающих кирпичных стен крепости. Туда убежала Падуба, и, наверно, все еще прячется в холодных, насквозь продуваемых комнатах. Из каменного черепа замка Таллис звал призрак Гарри. Образы зимы и летнего лес мучили ее... взывали к ней. Дорога в Лавондисс там, за коротким подъемом; нужно только подчиниться неизбежности путешествия и бросить Скатаха.

Но она не могла. Она видела, как, крича от горя, из темного леса вылетает женщина; как развиваются ее вымазанные глиной волосы; как она скачет вокруг погребального костра. И потом — за эти годы мимолетное воспоминание стало ярким и отчетливым — потом она потянулась к юноше.

Что она собиралась сделать? Спасти Скатаха из огня?

Женщина, которая любила его... последовала за ним... длинные волосы и лицо, выбеленное глиной. Тогда Таллис еще не сделала Морндун — маска разрешила бы ей увидеть женщину в земле — но, интуитивно, знала, что видела собственное будущее. И всю жизнь стремилась в тот день. Если бы тогда с ней была Морндун, она бы увидела больше, смогла бы понять разницу между присутствием Гарри в ее детской жизни и ее собственной...

Пускай ребенок всегда едет рядом с тобой. Смотри и слушай как дитя.

Она поискала в седельной сумке и вытащила маленький узелок, в котором лежала белая глина, взятая из дома Уинн-Джонса; Таллис использовала ее для Лунного Сна. Глина немного затвердела, поэтому Таллис смочила ее ледяной водой и только потом стала разминать, пока из нее не выделилась белая жидкость; ею она вымазала лицо и волосы.

Немного, пока. Позже она добавит еще глины. Такая раскраска — ритуал любви и, одновременно, смерти. Она забралась в седло беспокойного жеребца и поехала вверх по течению реки, от крепости.

III

Вскоре вокруг нее сомкнулся лес, местами такой темный и плотный, что даже в полдень она чувствовала себя в мире полуночи. Характер и природа леса менялись с каждым фарлонгом, с каждым следом бойни, происходящей в нем. В дубовых рощах она проезжала поляны, на которых люди в капюшонах монотонно пели над вырезанными деревянными головами или ходили вокруг груд оружия павших воинов. Искромсанные кожаные щиты, украшенные позолоченными эмблемами вепрей и оленей, сломанные мечи, длинные цветные плащи и маленькие плетеные повозки, сломанные или сожженные; на каждой скорчилась обнаженная фигура мертвого возничего. С веток свисали головы, сверкавшие как намасленные. Жрецы пели, кажется призывая крылья, хотя, огибая кельтские святилища, Таллис не видела ничего; только слышала грубые довольные восклицания вороньих божеств.

Спрятавшись в чаще из боярышника и остролиста, и зажимая руками морду коня, она с изумлением смотрела на шеренги потрепанного легиона, шедшие мимо. Полное молчание, только глухо звенело оружие. Римляне, решила она, хотя и не узнала их оружие и не могла отличить форму одного легиона от другого. Тупые железные шлемы, длинные красные плащи; некоторые несли огромные овальные щиты с нарисованными на них орлами и выпуклыми умбонами. Посреди пехоты ехали всадники, колесницы грохотали по лесной дороге, стукались о деревья и переваливали через упавшие стволы. «Что за ум сотворил этих мифаго?» — с удивлением спросила она саму себя.

Она поехала дальше по постоянно меняющемуся лесу и увидела следы их поражения.

Деревья стали почти черными; прямые стволы сосен и пихт — некоторые совершенно гигантских размеров — сгрудились вокруг, почти полностью закрыли свет и погрузили мир в тишину: землю устилал толстый ковер из упавших иголок, поглощавший любой звук, черные деревья впитывали даже храп лошади. Таллис перепугалась. Иногда она видела огни, но, подъезжая ближе, находила людей, привязанных к горящим столбам. Мимо нее проносились лошади, так быстро, что она едва успевала заметить всадников, высоких мужчин с желтыми длинными волосами, в шлемах украшенных полумесяцами, шипами или изогнутыми вниз рогами. Они перекрикивались гортанными голосами.

Она выехала на большую поляну и замерла, потрясенная ужасным зрелищем. Посредине были навалены головы, целый холм из голов. Вокруг, как солнечная корона, лежали отрубленные руки и ноги. Туловища были наколоты на ветви сосен, целый круг посеревших тел, издевательски украшенных изодранными плащами и килтами. Щиты, прислоненные к соснам; сломанные копья, лежавшие рядом с ними; тусклые железные шлемы потерпевшего поражение легиона, прибитые к коре.

На гниющих мертвецов глядели четыре тонких деревянных бога, сделанных из переплетенных березовых веток; каждый толщиной в руку, но вдвое выше Таллис, с волосами, сплетенными из волос римлян. На каждого из них был насажен череп, к телу прибито много пар рук, посредине — съежившиеся печальные остатки отрезанного мужского члена. Черты лиц березовых богов были нарисованы кровью, сейчас почерневшей. 

Тела терзали огромные стервятники. Таллис подошла к святилищу, и они в панике взлетели, но тут же, возмущенно крича, уселись снова: они настолько раздулись, что не могли улететь далеко.

Таллис быстро проехала через поляну, и вскоре лес опять изменился. Ей пришлось продираться через заросли падуба и зимний кустарник, осыпавший ее мертвыми листьями. Высокие мшистые дубы вывели ее на опушку, и немного погодя она почувствовала дым костров: перед ней простиралось открытое поле. Однако ни топота лошадей, ни звона клинков — звуков, которые у ней ассоциировались со стычкой или битвой; только странная тишина, далекий знакомый вой ветра и крик подлетающий стаи птиц...

Она подвела лошадь к самому краю лесной страны и, укрывшись в кустах, всмотрелась в слегка приподнятую местность перед собой. О да, она знала ее, помнила каждую деталь. И знала, где стоит, потому что уже видела этот лес с того изогнутого древнего дуба. Отсюда дерево казалось смутным силуэтом, на одной из веток которого мерцал огонек; пламя то взвивалось к самой верхушке, то опадало и исчезало, чтобы появиться опять... как если бы огонь приходил и уходил... огонь не из этого времени; он проводил на дереве краткие мгновения, потом вспыхивал в другом мире, и вновь возвращался на заснеженные ветки.

И под деревом не было никого. Приближалась буря, и поле, через которое тек маленький ручеек, потемнело. Темное поле, усеянное трупами... Битва, которую она видела ребенком, кончилась. Она узнала зловоние мертвых тел. Сломанные копья, разбитые вдребезги колеса от повозок и тела мертвых, которые так волновали ее, когда она пыталась защитить Скатаха от скальдических воронов.

Стая стервятников летела где-то далеко за ней, высоко над лесом. Возможно, как раз сейчас они начинали кружить, вытягиваясь в длинную зловещую линию, которая спиралью спустится в ущелье...

И будет отброшена назад магией огня, мерцавшего через время, магией духа дерева — ее самой, глядевшей на всадницу с вымазанными глиной волосами.

Погребальный костер должен гореть справа. Она опоздала, не сумела спасти его. Ее охватили тоска и печаль, внутрь проник смертельный холод. Она знала, что должна выехать из леса, вопя от горя... но чувствовала только ужасную холодную неизбежность. Где страсть, которую она видела ребенком? Где печаль? Где решимость почтить смерть возлюбленного, горящего на погребальном костре в Земле Призрака Птицы?

Только лед. Только знание. Только неизбежность…

И тут, справа от нее, раздался отчаянный женский крик. Таллис на мгновенье опешила, в голове пронеслась ужасная мысль. Потом послышался удар плетки, захрипела загнанная лошадь, копыта яростно застучали по пропитанной кровью земле. Таллис выбежала из кустов, ведя жеребца в поводу.

Черный дым от погребального костра Скатаха поднимался в сгустившиеся сумерки. Пламя лизало дерево и труп. Казалось, что пламя сгибает руки мертвого воина, двигает их, поглощает их. Фигура в черном только что исчезла в лесу. Таллис подумала, что слышит стук колес тележки...

Из леса вылетела всадница, перемахнула через узкий ручей, подскакала к погребальному костру и объехала вокруг него; за ее спиной вился черный плащ. Сверкающее тело, руки в красных царапинах, черно-белые полосы на лице. И она кричала, печально и гневно, как птицы на рассвете, изгнанные из запретного поля битвы, Земли Призрака Птицы...

Мортен схватила труп за ногу и стащила тело Скатаха с погребального холма. Спрыгнув с лошади, она потушила горящее тело своим черным плащом. Она выкрикнула его имя. Она стала баюкать его. Она поцеловала его в губы, смахнула сожженную плоть и ударила по лицу, пытаясь разбудить его... но брат из леса был мертв, и она, прижавшись к его телу, тихо зарыдала; темная птица над мертвым птенцом.

Девочка превратилась в женщину, стала взрослой. Таллис поняла это несмотря на глиняную маску. Несколько минут она стояла в безмолвном потрясении; она была уверена, что всадница — она сама, но теперь... Поняв, что любовница, которую она видела ребенком — Мортен, Таллис разозлилась и растерялась, но не заревновала. Ведь не могла же она пересечь поле и попытаться отобрать у дочери Уинн-Джонса труп человека, которого они обе, по-своему, любили.

Внезапно Мортен почувствовала, что на нее смотрят. Она медленно повернулась и посмотрела на Таллис, в ее глазах вспыхнула ярость, а рот зло искривился. Она казалась ведьмой, старой каргой, вся ее юная красота исчезла под маской ненависти. Положив руку на рукоятку грубого меча, она откинула плащ, обнажив прекрасное тело, вздернула голову и прокричала небесам имя Таллис, потом Скатаха, потом свое; а потом опять, молча и яростно, посмотрела на Таллис, нерешительно мешкавшую в темноте на краю леса.

Оскорбление заставило Таллис действовать, хотя она знала, что впоследствии пожалеет об этом. Шагнув на открытое место, она вытащила кинжал и закричала: — Уходи, ты. Он мой. Я возьму тело твоего брата в подходящее место и достойно похороню.

— Он мой! — проревела Мортен пронзительным голосом, похожим на крик дикого зверя. — Он мой брат из леса. Ради него я постарела. Много лет я искала его. И теперь, когда я нашла его, ты наложила на него свою магию. Ты и только ты виновата во всем...

— Не глупи. С тех пор, как ты уехала, я была с ним. Он уехал от меня день назад. Я ничего не сделала. Я его не бросала...

Мортен подбежала к своей лошади, прыгнула на ее голую спину и яростно повернула кобылу, нацелившись на Таллис. Потом ударила ее пятками и поскакала вперед. Таллис стояла как вкопанная, не в силах пошевелится, и меч Мортен ударил ее в челюсть, по линии старого шрама. Таллис упала, чувствуя не боль, но онемение и какую-то нереальность всего происходящего. Мортен ударила ее плоской стороной меча.

Она встала и опять посмотрела на дочь Уинн-Джонса. Как же она выросла! Стала почти такой же высокой, как сама Таллис. И глаза, такие же прекрасные, как раньше, даже в гневе, даже сквозь боевую раскраску. Волосы на голове стояли, как шипы, белые и заскорузлые от глины. Опять отбросив назад плащ, она обнажила грудь, и ее тело задрожало от зимнего холода. Совершенно взрослая женщина, а мускулам на руках и ногах могли бы позавидовать мужчины. Таллис, сгорбившись в своих мехах, с ужасом смотрела на голую амазонку, идущую к ней. Два страшных удара, нанесенных быстро и яростно, и она почувствовала рану на левой руке; потом подломилась левая нога, и Таллис, окровавленная, упала на землю, приготовившись к смерти.

Еще три удара по левой стороне тела, разрезавших завязки на плаще, и Таллис, лежа между жизнью и смертью, почувствовала, как ее раздевают... голова шла кругом... потеря, страх, нужда. Ледяной ветер укусил ее обнаженное тело. Мортен, одела на себя меховую одежду и штаны из волчьей кожи, предварительно смахнув с них кровь.

— Он мертв, — издевательски сказала она. — Земля знает, как мне жаль. Но и ты умрешь, а вот тебя мне не жаль, совсем. А теперь я вернусь к отцу. И при помощи его первого леса опять найду брата. Скатах выйдет из леса... Я не допущу, чтобы моя жизнь пропала. Но для тебя: холод. Только холод.

Убрав меч в ножны, Мортен оттянула голову Таллис назад, впилась в ее губы жадным поцелуем, и опять швырнула ее на землю.

Она взяла меня слишком легко. Она бы убила меня, если б захотела...

Таллис посмотрела на тело Скатаха, обожженное, покрытое волдырями. Чуть не падая в обморок, она стянула с него дымящийся плащ, тот самый короткий красный плащ, который он забрал у налетчика. Полуоткрытые глаза Скатаха глядели в небо. Губы распухшие от жара костра, выглядели отвратительно; по челюсти и прекрасной шее бежал след свежего ожога. Она стянула с него клетчатые штаны и кожаную куртку, и надела на себя, начав согреваться. Ее жеребец подошел поближе и смотрел на нее. Таллис подползла к погребальному костру, впитывая его тепло, и уснула. И очень быстро проснулась. Найдя еще светящиеся угли, она приложила их к ранам, чтобы остановить кровь, и заставила себя встать.

Мортен исчезла. Стащив с костра тело брата-любовника, она бросила его и вернулась на юг. Наверно к отцу, решила Таллис.

Она исчезла из жизни Таллис, навсегда, перерезав последнюю ниточку, связывавшую ее с Уинн-Джонсом. Впервые за восемь лет Таллис осталась один на один с этим непостижимым миром.

Мысль расстроила ее и бросила на колени рядом с изуродованным телом Скатаха.

Нашел ли ты своих друзей? Дженвала? Они все там? Если я обыщу поле, найду ли я их?

Сейчас она пожалела, что стянула одежду с трупа.

Она поглядела на завядшее тело. Все раны закрылись, все краски исчезли, кроме кровавой, из рук и ног ушла сила, из лица — жизнь. Она оскорбила гордого воина. Умирая, он звал ее, и она бросила ему кусок своей ночной рубашки, который он схватил, поцеловал и держал, как величайшую драгоценность. А сейчас она раздела труп, и даже не вспомнила о том клочке белой материи...

Таллис разжала кулак правой руки и нашла обгоревший по краю кусок ночнушки. Лен. Грубо сделанный. Ничего не стоящий. Какой драгоценностью он был!

Она так и не рассказала ему в деталях то, что видела восемь лет назад, в тот летний день. Она спросила себя, действительно ли он держал этот осколок надежды, уже все понимая?

Она подъехала к дереву. Скатах лежал на холке коня, его руки болтались; она не могла устроить его изувеченное тело более достойно. 

Таллис посмотрела вверх.

Голые ветки под выцветшим небом. И, тем не менее когда она глядела с дерева на тело Скатаха, она видела листья, летние листья. Сейчас огонь погас, не осталось никаких признаков жизни; не было даже призрака, который когда-то кричал на местных жителей, вышедших из крепости, чтобы ограбить трупы и воздать честь павшим воинам: на четырех женщин в черном и мужчину в сером, с седой бородой, который знал мифологию камня. И камень лежал здесь, исцарапанный его ножом, холодный, отмечая место освобождения.

Они увезли тело на тележке. Но и построили погребальный костер, чтобы почтить Скатаха; значит они знали его.

Таллис посмотрела вверх. И полезла на дерево, мучительно переползая с ветки на ветку.

Иди в Лавондисс как ребенок...

Да, дерево не то, каким она его помнит. Действительно ли она залезала на него? И на какой ветке она лежала, глядя на умирающего Скатаха? Да, в этом мире дерево другое, найти положение можно только примерно.

Она с трудом нашла место, с которого открывался знакомый вид, и какое-то время лежала, замерзающая и раненая, глядя на труп Скатаха, перекинутый через черного коня.

Никакой романтики, только тошнотворные остатки сражения, ограбленные мертвые, ждущие стервятников.

Приближалась ночь.

Скатах лежал там... она была здесь... и смотрела туда...

Быть может, изогнувшись, она увидит свой собственный мир, луг... как же он называется? И ручей... у него тоже когда-то было имя, но она никак не могла его вспомнить. И широкое поле. Поле Ветра? И дом, ее дом...

Возможно, надо использовать маски. Возможно, одна из них позволит ей увидеть более ясно: призрак в земле, или ребенка, которым она была, или старую собаку, или грачей на деревьях, или женщину...

Она изогнулась, рана на ноге сильно болела и кровила, но она предпочла не замечать боль. И посмотрела на мир зимы через ветки старого дерева. Где-то под ней, всего в нескольких минутах, но в совершенно другом мире, она бежала домой вслед за Саймоном.

«Что ты видишь? Таллис, скажи! Что ты видишь?»

Где-то совсем близко — да! в нескольких минутах! — она опять ребенок, и Кости лениво копошится в теплице, а отец сердится на нее из-за кукол...

И там лето, позднее лето. Мистер Уильямс идет по деревне, слушает странные песни, ищет магию, скрытую в новой песне. Скоро начнется фестиваль. Танцоры затанцуют моррис, манекен задрожит и родит зеленую девочку. Рог и петля будут участвовать в притворной казни танцора, дикая джига бросит всех на лужайку; смех, крики, темная летняя мочь...

Но вокруг только зима. И поле мифической битвы: Бавдуин, Бэдон [23] или Тевтобургский лес [24], любое из этих имен означает конец эпохи, конец надежде... Дерево стояло посреди поля, отмечало это место, центр, куда всегда приходит герой среди героев... 

Она видела Скатаха.

Она могла увидеть... кого? Любого из тысяч принцев, которые выползли из огня, чтобы пролить свою кровь и начать легенду...

Если я спрыгну с дерева, я окажусь дома. И смогу начать все сначала. Если я спрыгну...

Искушение оказалось слишком велико. Она прыгнула и упала, конь встал на дыбы; плохо закрепленное тело Скатаха соскользнуло с его холки и неуклюже свалилось на землю, нескладная масса костей и плоти, голова свернута набок, тусклые глаза. Ей не удалось попасть в другой мир.

Таллис втащила тело на лошадь, и сама взобралась в седло. У нее не осталось ничего, совсем ничего, не считая Гарри. Она не верила, что может вернуть Скатаха к жизни, но по меньшей мере он будет с ней, когда она отправится из крепости в первый лес, когда она будет искать то, что держит Гарри в Старом Запретном Месте.

Через черные леса и святилища она вернулась к теснине, спустилась вниз по течению, потом поднялась к разрушенным воротам и оттуда на утес, на котором стоял замок. Маски она оставила в пещере, рядом с платками и горящими кострами.

Потом отпустила коня на волю — возможно, бессердечный поступок, учитывая жестокий холод — и протащила тело возлюбленного по пустым коридорам в ту самую комнату, где находился пистолет Гарри, место его ухода.

Прислонив тело к краю широкого окна, она устроила в центре комнаты что-то вроде гнезда из мехов, тряпок и остатков флагов. Раны все еще жгли, сил не было, и она осталась сидеть, глядя на трещину в обрыве поверх костистого лица мужчины, которого когда-то любила.

Таллис ждала, когда Гарри позовет ее, и вскоре уснула.

Ее разбудил странный свет. В комнате резко потеплело. Встав, она пошла по коридорам, из каменных стен сочилась вода. Коснувшись камня, она обнаружила, что он липкий. Ее пальцы побежали по узорам, следуя завиткам и кольцам...

Свет изменился. Иногда, когда она проходила через пустые залы, он был желтым, а иногда — зеленым, с примесью оранжевого. И все время теплело. Тяжелый всепроникающий запах начал наполнять руины, стало трудно дышать. Стены крепости как будто смыкались вокруг нее.

Вернувшись наверх, она обнаружила, что стена почти полностью втянула в себя заржавевший револьвер. Каменные усики обвили металл и рукоятку, прекрасные завитки напоминали корни растений. Она коснулась них, и они задрожали. На пальцах осталась липкая жидкость. Он попробовала ее — древесный сок!

И только тогда она поняла природу камня, из которого был выстроен замок. Вернувшись в свое гнездо, она огляделась и увидела все так ясно, что даже засмеялась.

Окаменевшее дерево!

Блоки были вырезаны из окаменевших стволов огромных деревьев. Ближайшая стена представляла собой большой камень, пересеченный сотнями линий и колец, выдававших невероятную древность умершего лесного гиганта.

Сок сочился на пол, образовывал лужи, медленно стекал под уклон. Стало тепло и уютно. Зеленый свет струился из самих стен, хотя снаружи стояла суровая зимняя ночь.

Она закрыла глаза, буквально на мгновение. Но когда вновь открыла их, тело Скатаха сгнило до костей. На стенах выросли ветки, они бежали по камню как вены.

Таллис опять закрыла глаза. Внутри нее двигались образы. Сменялись сезоны. Прилетели птицы, свили гнезда и улетели на юг. Ушли стада, пошел снег. Она открыла глаза. На том месте, где лежал Скатах, вырос падуб. С его ветвей свешивались раздавленные куски человеческих костей, сверкавшие в зеленом свете. Падуб дрожал. Комната вокруг Таллис двигалась, усики дерева бежали по полу и потолку, вверх по стенам, высовывались в окно. Она оказалась в деревянной клетке. Усики мягко погладили ее по щеке, потом коснулись руки. Пальчики пробежали по волосам, погладили горло, осторожно попробовали рот. Таллис закрыла глаза и подняла руки, и странные пальцы, шишковатые, но не грубые, мягко схватили ее.

Ее подняли в воздух. Сильные руки держали ее за талию, сильные пальцы обвились вокруг ног. Она висела неподвижно, широкие лица листьев защищали ее, накрывали, как кожей. У губ трепетали ягоды, она лизнула их и проглотила. Замок вокруг нее стремительно менялся: камни превращались в дерево, комнаты в поляны, крепость — в лес. Тело зажало, как между большими деревьями. Ей стало больно, и она закричала; испуганные птицы взлетели к пологу леса.

Ее подняло, скрутило, перевернуло и поглотило. Неестественный зеленый свет осветил дуб и вяз, скользнувшие ей навстречу; они росли с фантастической скоростью, их ветви тянулись друг к другу и переплетались. Граб двигался мягко, как змея, лианы изгибались, плющ полз по мшистой коре, тянулся к ней, щекотал мягкими пушистыми прикосновениями.

Потом прикосновения стали сильнее и грубее; ветви раздвинули ее ноги, грубая кора царапала тело, ударяла ее, все тяжелее, все болезненнее. Таллис корчилась от боли, но ничего не могла поделать: возродившийся лес крепко держал ее, и она почувствовала, как отростки вошли в нее, одним бесконечным движением, наполнили ее, разбухли, стали терзать изнутри — пальцы боли, осколки смертной муки; извивавшиеся змеи протянулись по всему телу, до кончиков пальцев, поднялись по спине, завились вокруг ребер, поднялись еще выше, наполнили живот, легкие, горло...

Таллис старалась держать глаза открытыми, чтобы видеть свет; давление изнутри раздувало ее и она беспомощно чувствовала, как горло разбухает. Голова кружилась, живот бурлил. В горле что-то двигалось. Оно медленно и мучительно ползло ко рту, дюйм за дюймом. Она попыталась срыгнуть, ничего не получилось; сжалась и опять отчаянно попробовала выплюнуть душившее ее нечто.

Внезапно оно вышло само. Таллис открыла рот до предела, закричала и изо рта вытекла огромная ветка, похожую на плотную коричневую змею. Змея разделилась на две, каждая половина свернулась вокруг ее головы; лопнули почки, из них появились листья, крепко обнявшие череп. Ветка стала толще, и губы Таллис разошлись, челюсть треснула. Потом все стихло.

Что-то трепетало внутри ее, в самом сердце. То замирало, то дрожало опять. Лес, освещенный загадочным зеленым светом, молчал. Она находилась в его сердце. Она видела, как над ней шествуют солнце и сезоны. Иногда лес окутывал влажный туман, иногда дул ветер, раскачивая ветви и стволы; потом все замирало. Иногда свет исчезал, листья опадали и шел замечательный снег, исчезавший под ней. Потом зелень возвращалась.

Движение внутри стало беспокойным, почти требовательным. Иногда оно подкатывалось к горлу, в остальное время не выходило из желудка. При этом Таллис равнодушно осознавала, что у нее не осталось этих органов. Кости черепа сгнили, плоть исчезла, в дереве осталось только впечатление от ее лица. По венам тек сок. Под кожей ползали насекомые и рыли в ней ходы. Над лесом кружили перелетные птицы. Они садились на нее, клевали насекомых и улетали; их клювы больно жалили ее кору. 

Одно дерево стало падать. Таллис с печалью смотрела на его медленное угасание. Его ветки упали на руки соседей. Сезоны сменяли друг друга, и оно наклонялось все ниже. Ствол зарос толстым мхом, обвис и треснул. Сильный ветер пронесся по первобытному ландшафту, и дерево умерло. Распустились яркие цветы, их смочил снег, из земли появились новые побеги, безмятежно устремившиеся вверх; они сражались между собой, как звери и сплетались усиками; наконец один победил всех, уничтожил соседей и превратился в огромный черный дуб. Кончики его листьев касались ее, и она впитывала его энергию.

Она постарела. Кора потрескалась, ветки опали. По ногам побежали линии болезненного гниения. Движение внутри наполнило ее полностью, в животе бесконечно трепетали крылья и требовательно били клювы.

И, однажды, живот лопнул. Ствол дуба открылся, не выдержав напора сил земли. Ее обожгла невыносимая боль и она закричала, страшным голосом леса. Треснула кора, жесткое дерево под ней раздалось в стороны, как лопнувший нарыв, и из него хлынули наружу черные птицы, тысячи стервятников, с блестящими глазами и клювами. Внезапные роды лишили ее сил, и она равнодушно смотрела, как они взлетают, мечутся и прорываются через полог леса вверх, к яркому свету. Она чувствовала себя опустошенной, но выполнившей свой долг.

По лесу бродили огромные звери, некоторые походили на вепрей, другие на медведей; они становились на задние ноги, толстые как дубы, и жевали ягоды и листья с верхушек деревьев. Плотные шкуры, черный, коричневый или белый мех, зараженный паразитами; ничего похожего Таллис не видела. Лица покрывали странные выросты, сверху росли рога, зубы во рту торчали во все стороны. Но по лесу бродили и другие звери, поменьше и побыстрее. По веткам прыгали банды обезьян, их острые глаза глядели на нее, маленькие руки щипали кору ее лица. О ее ноги терлись олени. Однажды бежавший мимо большой лось запутался в ветвях дерева. В панике он обломал об нее рога, кусок за куском. Еще долго она с печалью вспоминала его отчаянный крик. Его тело лежало у ее ног, медленно погружаясь в мох и грязь.

Похолодало. Зеленый свет сменился серым. Завесы падуба и плюща защищали ее от приближающей зимы, но лес стал черным и мрачным. Под ней крались волки, сражались друг с другом и пожирали мертвых. Ее обдувал беспокойный ветер, лед намерзал на ветках, проникал в раны ее тела, расширял их; ствол начал трескаться.

Она почувствовала, как из тела уходит сила. Она начала наклоняться и, внезапно, сломалась, упала на руки соседа и осталась лежать, постепенно погружаясь в его ветви. И провела так почти вечность. Но вот налетел жестокий ветер, весь лес содрогнулся; она выскользнула из объятий любовника-гиганта и тяжело упала на землю. Он осыпал ее листьями. Много лет они падали на нее, а потом ее полностью закрыл снег. Маленькие зверушки прятались в ней, прорывая ходы в ее гниющих недрах.

Внезапное движение. Мимо прошла серая тень, вернулась, посмотрела вниз. Таллис почувствовала человеческий пот. И увидела шкуру лося и волчий мех.

Со сморщенного от холода лица на нее ласково поглядели блестящие глаза. Руки мальчика пробежали по ее лицу. Он покачал головой, коснулся ее глаз, рта, носа, и Таллис поняла, что он видит намеки на лицо внутри дерева.

Он улыбнулся; ледяной ветер ужалил сломанные зубы и мальчик прикрыл рот ладошкой; на глазах выступили слезы боли.

Вынув из-за пояса каменный топор, он осторожно ударил ее по шее. Он дрожал от холода и голода. Мороз сковал волосы и мех его капюшона, но мальчик рубил и рубил дерево, и вскоре его кожа засветилась, на лице блеснул теплый пот. От него шло тепло, и Таллис это понравилось. Он рубил и обтесывал, и вскоре она почувствовала, что отделилась от гнилого дерева. Он легко поставил ее вертикально, хотя она была выше его. Он погладил ее тело, посмотрел на лицо, срезал топором остатки веток и счистил кору вместе с выступающими шрамами старых ран.

Положив ее на плечо, он вышел из замерзшего леса в снежное поле за ним.

Он пришел из несчастного места.

Он положил Таллис в палатку, растянутую между деревьями. Внутри горел скромный костер.

Там были и другие серые тени. Они тихо переговаривались, пили жидкий суп и дрожали. Яростный буран загнал их внутрь. Со своего места Таллис видела их черепа и кости, лица смерти, слишком близко подошедшие к поверхности. Самый высокий из серых, мужчина, вернулся с замерзшими корнями. Ни охоты, ни надежды. Зима застала их врасплох.

В палатку ворвался ветер и набросился на огонь, подняв в воздух пепел. Они бросились закрывать полог. Деревья качались. Иногда издали доносился рев умирающего оленя и рычание волков. Тогда самый высокий выскакивал из палатки с ножами и копьями, но через какое-то время возвращался, сгорбленный и плачущий.

Его череп был готов появиться на свет. Торчали оскаленные зубы. Он был настолько близок к смерти, что даже глаза казались пещерами в потусторонний мир.

К Таллис подошел мальчик и начал обрабатывать ее ножом. Она почувствовала, как пошире открылись глаза и губы, ноздри вдохнули запах страха и смерти, шедший от этих несчастных.

Теперь она ясно увидела, что это семья. Отец и мать. Ножом орудовал самый младший. Было еще двое детей, постарше, оба мальчики. Один с диким взглядом в глазах, второй — с мечтательным. Он развлекал мать, рассказывая ей маленькие истории. Заставлял ее смеяться. Отец, с черной бороды которого свисали сосульки, внимательно смотрел за работой младшего сына. Таллис слышала, как у него урчит в животе. 

Мальчик закончил, поставил Таллис вертикально и пять лиц уставились на нее; кто-то с улыбкой, а кто-то равнодушно, потому что был почти мертв. Мальчик вынес ее наружу и воткнул в землю, повернув лицом к палатке и маленькой кучке деревьев — грубому ненадежному укрытию. Земля спала, накрытая сверкающим белым одеялом; над ней — абсолютное серое небо. Вокруг виднелись только заметенные снегом холмы и черные стволы деревьев. Ни одного животного. В этой запретной стране ничего не двигалось и не росло. Семья была обречена.

Под Таллис лежало тело женщины, ее лицо было сведено гримасой боли. Таллис воткнули в труп, и она почувствовала, как кости зашевелились. В ней поднялся сок, вены дерева наполнило человеческое тепло. Глухие бессмысленные слова людей стали яснее. Члены семьи поцеловали деревянный образ бабушки. Женщина заплакала, и втерла свои слезы в глаза Таллис; мужчина усмехнулся. Младший сын гордо поглядел на них и прикоснулся к дереву. Он не поминал мертвую женщину, но, как творец, проверял свою работу. Мечтатель ей улыбнулся. Жестокие Глаза холодно посмотрел на нее, кивнул и уставился на дремучий лес за ее спиной. Потом понюхал воздух. Он вел себя как будущий охотник.

Налетела метель и загнала их в хрупкое убежище.

Таллис с почтением глядела на зиму. Такого она еще не видела. Снег шел несколько дней подряд. Деревья трескались от мороза и падали. Семья постоянно стралась сохранить свою хлипкую палатку, а снег бился в нее, угрожал разрушить, но, постепенно, стал твердым и плотным, и сам начал защищать ее.

Метель кончилась. Сероватый свет на севере говорил о льде. Ничего не двигалось.

Младший сын подошел к покосившему тотему, к Таллис, и выпрямил ее.

— Бабушка Ясень, пошли нам еду. Ну пожалуйста. Где ты? В теплых лесах юга? Я сделал тебя из дуба. Я использовал костяной нож, который ты дала мне. Ты сказала мне, что в нем живет особый дух. В озере утонул олень и из его костей сделали нож. Он прорезал твой дуб. Буря убивает дубы, но ты — ты в тепле, там, где растут зеленые листья. Бабушка Ясень, не пошлешь ли нам еды из этого теплого места?

К Таллис подошла женщина и обняла ее замерзшую кору. Через кожу женщины скалилась смерть. Она теребила пальцами ожерелье из оленьих рогов. И тряхнула костями, пытаясь вызвать из дерева дух старухи.

— Мама... мама... Я потеряла ребенка. Это была бы девочка. Она вышла из меня без крови. У меня больше не идет кровь. Скажи мне, что делать. Остальной клан слишком далеко от нас. Большинство из них уже замерзли, умерли... Мы слишком медленно убегали от зимы, она никогда не уйдет. Мои сыновья никогда не станут отцами. Что делать?

Подошел Мечтатель и поклонился. Несмотря на мороз он откинул капюшон, обнажив рыжеватые волосы, ресницы и заросшие льдом брови. Симпатичный, с черными глазами. От него шел запах выживания. Он видел смерть, но думал о жизни. И он тоже позвал бабушку Ясень через дубовую статую, Таллис.

— Ты — часть первого леса. Ты все видела, жила во все времена. Бабушка, ты из костей и дерева, ты должна знать, как спасти нас. Пожалуйста, пошли нам еды. Даже птицы улетели. Пошли их обратно. Пожалуйста, покажи нам дорогу в теплое место, теплый лес, покажи нам дорогу к зеленому свету, где под листьями прячутся птицы. Я спою тебе, Бабушка...

И он запел детским ломающимся голосом, немелодично, иногда сбиваясь на писк, пытаясь подражать шаману:

— Огонь горит в теплом лесу, где летает вальдшнеп. Мои кости тлеют при мысли о теплом лесе. Помоги мне попасть туда, в страну полную птиц. Я буду всегда петь об этой зиме, и о твоем смехе, и о моем путешествии в страну теплого леса, подальше от холодного места призрака птицы.

Он вытащил каменный нож и вырезал щепку из руки Таллис, достаточно острую. Не отводя взгляда от глаз тотема, он распахнул меховую одежду и вырезал щепкой на голой груди знак, четыре линии. Из отощавшего тела потекла слабая струйка крови.

— Этим знаком я забираю себе твою душу. Клянусь знаком, что навсегда запомню тебя, бабушка. Клянусь знаком, что расскажу о жизни нашей семьи и о нашей охоте. Клянусь знаком, об этой жизни будут говорить всегда.

Он ушел. Следующим пришел Жестокие Глаза и оттолкнул ее. Завыл ледяной ветер и на них обрушилась огромная стена снега, но мальчик докопался до гниющего трупа. Он вырвал кусок плоти из тела бабушки и отбросил его в сторону.

— Мы должны были уйти вместе с остальными. Отец ошибся, и следующая буря убьет нас. В этой земле не осталось ничего. Бабушка, ты знала, что с севера идет Великая зима, но не сказала ничего. Я обрадовался, когда ты умерла. Но сейчас я бы хотел, чтобы ты осталась жива. Тогда я мог бы убить тебя и выпить твою теплую кровь. Ты знала, что с севера идет Великая зима, но ничего не сказала отцу. Мы охотились и путешествовали, а должны были бежать на юг!

Он сильно ударил Таллис кулаком. Она накренилась еще больше.

На мгновение у мальчика проснулась совесть. — Ты многому научила меня. Ты показала, как искать следы, где охотиться и за кем следовать. Я должен был возглавить семью во время длинного путешествия. Ты готовила меня для победы. А сейчас на нас опустилась Великая зима. Ты должна была подготовить меня лучше.

Налетела метель и загнала его обратно в палатку. Ветер мучил землю, по ней били сверкающие кулаки льда. И земля, казалось, выла от боли. Той долгой ночью мимо прошло что-то гигантское. Семья с опозданием узнала о нем, и оно успело уйти на юг. Мать голосила от злости, а Жестокие Глаза танцевал от ярости. Охоты не было, и они уснули, скорчившись под тонкими одеялами, страдая больше от холода, чем от голода.

Опять темнота. Появился хромой волк; обнюхав тотем, он выкопал из-под твердого снега тело бабушки, оторвал одну из рук и со скудной добычей заковылял в ночь, чтобы найти место, где он сможет прогрызть дорогу к замерзшему костному мозгу.

Утром из изодранной палатки вышел отец. Он с трудом шел, обняв себя руками, из груди вырывалось холодное морозное дыхание. Пройдя по глубокому снегу, он подошел к могиле, которую молчаливо охраняла Таллис. Он опустился на колени и наклонил голову: — Делать нечего. Прости меня, Ясень. Так не поступают люди нашего клана, но делать нечего. Прости.

Он еще долго стоял неподвижно.

Вскоре на серый свет зимы вышел младший сын и молча пошел к тотему. Его глаза потухли, на костях почти не осталась мяса, он был едва жив. В руке он держал блестящий костяной нож и, казалось, немного приободрился, когда подошел ближе к своему творению.

Не обращая внимания на отца — замерзшего сгорбившегося человека с темной бородой и склоненной от стыда головой, через медвежьи и волчьи шкуры которого просачивался холод — он подошел к Таллис.

— Я должен открыть твой рот. А ты должна заговорить. Так приснилось моему брату, этой ночью. И он сказал мне, что я должен открыть тебе рот.

Он поднял нож к деревянным губам и она почувствовала первый нежный разрез.

Внезапно за спиной мальчика из снега поднялась застывшая фигура отца. Серый свет блеснул на заостренном и отполированном куске рога. Быстрое движение, почти беззвучное, только топор глухо ударил по кости. Глаза мальчика окостенели. Рука отца отдернула капюшон. Топор ударил опять. Кровь и мозги обрызгали Таллис. Топор ударил в третий раз, и голова мальчика откатилась в сторону. Топор опускался раз за разом, человек яростно работал. Снег впитывал кровь и звук. Мужчина выбросил одежду, вытащил внутренности. Погрузил лицо в дымящуюся теплую печень и начал жадно есть, со слезами на глазах. По черной бороде потекла кровь. Губы отвисли, рот набит едой. Он быстро сглотнул, потом, как шакал, вернулся к трупу и стал есть мягкое мясо, втягивая ноздрями воздух и кровь, и задыхаясь от жестокости своей трапезы.

Наевшись, он опять опустился на снег и поглядел на месиво из крови и плоти. Мгновение позже он повернулся и его вырвало. Он плакал, выплевывая куски сына, и задыхался. Потом вытер снегом бороду и лицо, и опять затих.

Ветер набросился на палатку, но из нее никто не вышел.

Через какое-то время мужчина встал. Его шатало. Он поглядел на кровавые пятна руках, потом на труп, лежавший рядом с тотемом. Оглянувшись на палатку, он быстро собрал куски тела, завернул их в сорванные с мальчика шкуры и грубо перевязал сверток. Скудная еда, но она даст ему возможность продержаться несколько дней, если он сумеет защитить ее от волков.

Выпрямившись, он положил сверток на плечо и пошел на юг; вскоре он затерялся в тусклой ледяной пустыне.

Вернулся хромой волк. Понюхал воздух, не веря в свое счастье. Ткнулся носом в Таллис, потом повернулся; из сморщенной пасти упала крошечная вонючая капля. Лизнул окровавленный снег и, глухо рыча, стал глотать кишки и разгрызать кости. Услышав, как хлопнул полог палатки, он вздрогнул, но голод победил осторожность: он не мог заставить себя бросить недоеденную добычу. Набив утробу снегом и едой, волк повернулся и дерзко посмотрел на Жестокие Глаза и Мечтателя, разрываясь между жаждой мяса и страхом.

Жестокие Глаза ударил его копьем в плечо. Волк завыл и прыгнул, но удар отбросил его в сторону. Тогда он прыгнул на Мечтателя, полоснув лицо мальчика когтями. Мечтатель упал, схватившись за левую щеку. Волк прыгнул опять, но нож перерезал ему горло, а удар топора раздробил череп. Жестокие Глаза победно запел и стал сдирать с него шкуру, не обращая внимания на останки младшего брата.

Из палатки вышла женщина. Она упала на колени, взяла в руки голову младшего сына, стала ее баюкать и громко протяжно завыла. Потом зарыла в снег раздробленный череп и завалила его льдом. Ее руки потянулись к окровавленному снегу; она сгребала его, поднимала к груди, нюхала и лизала выброшенную жизнь последнего ребенка. Жестокие Глаза жевал сырое мясо волка и глядел на нее.

— Мясо, — сказал он. — Подойди. Съешь. Будь сильной.

Подошел Мечтатель и опустился в снег рядом с мамой.

Жестокие Глаза бросил в него снежок и засмеялся. Собрал мясо. Мечтатель молча глядел на него.

— Здесь мясо, но не для мечтателей, — с издевкой сказал Жестокие Глаза. — Нас ждет долгий путь на юг. Оставь свои мечты северным льдам.

— Мне не нужно твое мясо, — ответил Мечтатель.

— Тогда ты умрешь, — сказал Жестокие Глаза, сжевал очередной кусок и гордо вскинул голову. Мальчик, не больше десяти лет, он смеялся, как мужчина, жуя жилистое замерзшее мясо. — Хороший вкус. Оно поддержит меня. Оно поддержит мать. Сражайся со мной за мясо.

— Я буду есть снег.

— Ешь, а я посмотрю.

Мечтатель сел на землю там, где отец убил сына. На снегу еще оставалось много красных пятен.

Мечтатель вынул нож и вырезал из снега несколько кубиков. Держа их в руках, он смотрел на останки умершего родича, чем-то похожие на окрашенные камни. Мать сидела рядом. Он поцеловал ее сыновним поцелуем, потом съел кусок брата. Она тоже взяла кусок красного льда, посмотрела на сына-мечтателя, поцеловала его материнским поцелуем и съела кусок младшего сына. Акт свершился.

Жестокие Глаза смягчился. Пожевав волка, он вернулся в палатку, убегая от лютого мороза. Мечтатель и мать бросились к волку и ели, пока им не стало плохо. Они жевали маленькие куски горького мяса и плакали, а Таллис смотрела на них из дуба, глазами дуба. Живительный сок потек по телу, она вспомнила детство и вопрос старика:

«Что такое материнский поцелуй?»

Бывает поцелуй признания. И поцелуй познания. Поцелуй тоски. Поцелуй любви. Но в поцелуе матери есть все, и еще больше. И в поцелуе сына тоже. Это знак, знак справедливости сделанного поступка. Знак признания. Знак любви, большей, чем плотская любовь. Да. Теперь она это знала.

Началась жестокая метель. Два мальчика остались в палатке, но их мать выскользнула наружу, с оружием и мешком. Закутавшись в меха и низко пригнувшись, она направилась на юг, напоминая охотящегося грузного зверя. С собой она несла мясо волка. Таллис знала, что она собирается сделать.

Позже женщина вернулась, очень уставшая. В руках она несла мешок. Споткнувшись, она упала на снег, встала и медленно пошла к палатке. Она едва не прошла мимо Таллис, но, заметив статую своей мамы, остановилась, подошла к ней и положила останки сына у ног тотема.

Кровь пропитала ее меха, спереди.

— Мама, — прошептала женщина, крепко закрыв глаза. — Этот человек мертв. Я убила вот этим... — Она бросила сломанный топор-рог на снег перед Таллис. — Я нашла в себе зеленую силу юности, и сделала это. Зеленый ребенок во мне выскользнул из старой женщины. Я убила мужчину, который был твоим мужем и моим отцом. Я убила мужчину, который был моим мужем и отцом моих детей. Я принесла сюда его сердце, потому что до великой зимы оно любило меня. — Она вынула из мехов серую массу и протянула к статуе. Потом убрала ее обратно, и слегка сгорбилась. — И я принесла домой Арака, моего последнего сына. Мой мечтающий сын рассказал, как это сделать. В этом мальчике живет душа, более мудрая, чем я. В этом мальчике живет душа, которая видит дальше, чем я. В этом мальчике живет душа, которая чувствует запах других лесов. Он запомнит, что случилось здесь. Память о великом снеге будет стареть вместе с народом. Ничто не будет забыто.

Вечером, несмотря на снегопад, Мечтатель вернулся к Таллис и посмотрел на нее более знакомым взглядом. И опять запел: Огонь горит в лесу, где летает вальдшнеп. Как тлеют мои кости, как я хочу к огню. Как я стремлюсь улететь...

Таллис почувствовала, как в ней всплеснулся сок, кора страстно устремилась к мальчику. Ее деревянные губы страстно захотели крикнуть: Гарри, я узнала тебя, в этом мальчике живет твоя душа!

— О Старое Молчаливое Дерево, — сказал Мечтатель. — Я страстно хочу улететь на юг. Но не могу найти птичью песню, которая вдохновит меня.

Старое Молчаливое Дерево, однажды ты дало жизнь птицам, они вылетели из твоих ветвей. Приведи ко мне крылатого мечтателя. Помоги мне уйти на юг, увидеть дорогу. Арак мертв. Он знал страну. Он был близок к молчаливым деревьям. Он понимал воздух и звезды. Мой брат — охотник. Он понимает следы. Он может ставить ловушки и убивать зверей. Но нам нужны птицы. Только они могут показать нам дорогу на юг. Где они? Без них я не могу освободить беспокойный призрак, живущий в моих костях. Мои кости тлеют от желания, я хочу увидеть огни в теплом лесу.

Он долго молчал, и снег заметал его сгорбленную фигуру. Наконец он опять поднял лицо.

— Старое Молчаливое Дерево, я преображу мир своей великой магией. Я запомню этот снег. Но в моих костях живет беспокойная душа, призрак, стремящийся обрести крылья. Он рвется на свободу. Призрак птицы. Я вижу его во сне. Я вижу его высоко в воздухе. У него огромные крылья. Он летит над облаком. Он сверкает. И ревет на лету. Очень странный призрак птицы. Старое Молчаливое Дерево? Мама рассказала мне странную историю. Когда я родился, из моего рта крикнули два голоса. И один из них — голос птицы. Но все птицы улетели, когда родился мой младший брат. С тех мы странствуем по земле, где нет крыльев. Нет птицы, которая показала бы нам путь к надежде. Нет птицы, которую бы мы съели. Нет птицы, за которой бы мы пошли.

Старое Молчаливое Дерево… ты помнишь? Когда это произошло, ты сказала, что я должен позвать душу дерева. И вот я зову ее, душу дуба. Ты здесь. Я здесь. Наши души вместе. Но ты должна показать мне, что делать дальше.

Он подошел совсем близко к Таллис, рыжие волосы выбивались из под мехового капюшона, из шрамов на левой щеке текла бледная кровь. Он поцеловал Таллис в губы и поглядел в ее глаза.

— Брат хорошо вырезал тебя. Ты больше, чем бабушка. Ты — душа моей мертвой сестры. Ты — душа женщины этой замерзшей земли. Брат хорошо вырезал тебя. Эх, если бы ты могла говорить! Меня отметил волк. Как я могу быть одновременно волком и птицей? Ты могла бы сказать мне. Ты бы поняла меня...

Он вернулся в палатку. Через какое-то время из палатки появилась женщина. Спотыкаясь и ежась, она прошла через летящий снег и воющий ветер. За ней шли ее сыновья. Все трое упали на колени перед Таллис.

— Мама... — приветствовала ее женщина.

— Старое Молчаливое Дерево, — пробормотал Мечтатель.

— Старая мертвая женщина, — усмехнулся Жестокие Глаза.

— Тебя сделал мой младший сын, — сказала женщина. — Мама, в этом дереве живет твоя душа. И душа моего младшего сына плачет, пытаясь объединится с тобой. Вместе вы можете вывести нас из этого замерзшего места. Мой мечтающий сын нашел путь.

Мечтатель подошел к Таллис.

— Ты станешь огнем, горящим в Земле Призрака Птицы. Твое пламя уничтожит заклинание.

— Хватит болтать, — хмуро сказал Жестокие Глаза. — Мы выживем, если немедленно уйдем на юг. Там, брат, можешь рассказывать свою историю, пока не умрешь. Но если мы останемся еще ненадолго, то превратимся в лед.

Мечтатель вынул Таллис из замерзшей земли, и через шквальный ветер унес в холодную палатку. Каким-то образом им удалось сохранить тлеющий костер. Они положили Таллис в тусклое пламя. Жестокие Глаза дул на угли, пока они не разгорелись. Таллис почувствовала укус тепла. Огонь изгнал из нее всю воду. Она зашипела, потом огонь охватил ее и она почувствовала, как пламя прыгнуло на кору. Трое людей поднесли к ней руки, радуясь теплу. Таллис показалось, что она долго тлела, прежде чем огонь начал проникать в нее.

Женщина взяла костяной нож умершего сына и положила перед Таллис, с печалью на лице. Сняв костяное ожерелье, она выплела из него три кусочка рога. Потом подняла бледную ногу убитого сына, согрела в огне и начала аккуратно снимать с нее шелковистую белую кожу. Отделив большой кусок, она разрезала его на полосы, и завернула в кожу каждый кусок кости. Закончив, она опять вплела их в ожерелье, которое отдала Мечтателю. Тот повесил ожерелье на шею, спрятав в мехах память об убитом брате. 

Женщина отдала нож старшему сыну, который поднял его вверх; на его повзрослевшем лице заиграла хищная довольная улыбка. Свет отразился от полированной кости. Он держал нож как меч, возможно представляя себе, как убивает и вспарывает живот лезвием, которым его брат вырезал женщину в земле.

— Он сделан из кости утонувшего зверя, — сказала его мать. — Когда состаришься, верни его воде. Он принадлежит миру зверей.

— Сделаю, — сказал Жестокие Глаза.

Мечтатель посмотрел на него и улыбнулся, несмотря на холод и голод. Руку он держал на груди, прижимая к себе память о брате. Огонь проник еще дальше в Таллис.

Длинной иглой женщина сшила вместе куски сына. Братья опустили взгляд, чтобы не видеть ее кошмарной работы. Тело осталось неполным. Мать понянчила его в руках. Потом положила в огонь.

Жестокие Глаза вышел наружу, на ураганный ветер, и вернулся с черепом бабушки; замерзшие седые волосы торчали из него, как шипы. Он обломал их и бросил в огонь; они зашипели, потом вспыхнули. Сам череп поставили среди костей Арака. Через огонь и дым Таллис видела глаза трех человек из каменного века, вспоминающих мертвеца и отдающих ему честь.

Вскоре она сообразила, что снегопад прекратился, ветер больше не трепал грубые шкуры палатки. Огонь под Таллис перестал метаться и реветь. Жестокие Глаза выскочил из палатки и радостный вернулся обратно. Найдя манок, он проверил его и вышел наружу. Мечтатель тоже ушел. Женщина откинула полог и умирающая Таллис увидела, как над заснеженными полями появилось бледное солнце. Жестокие Глаза надел манок на голову и дунул; в тихом воздухе раздался ритмичный звук. Вскоре странный инструмент начал издавать устойчивый жалобный вой. Мечтатель стоял рядом с братом, глядя на небо. Там появились черные точки; они приближались.

Таллис услышала крики. Птичьи крики. Птицы вернулись, вторглись в Землю Призрака Птицы и закружились над погребальным костром.

Жестокие Глаза и мать ловили их сетями, и убивали ударами по голове. Убив не меньше двадцати, они громко засмеялись. Другие птицы опускались на Таллис; они клевали и ее, и обгорелую плоть младшего сына.

Охотники на птиц сложили добычу, мгновение восторга прошло. Женщина вошла в палатку и грустно смотрела на смертельной полет своего последнего сына. В клювах птиц он отправился в место, которое примет его душу. Наконец черные создания захлопали крыльями и унеслись в серое небо.

— До свидания, Арак, — шептала она каждому из них, со слезами на глазах. — До свидания, Ясень.

Пришла ночь. Огонь почти погас. Таллис превратилась в плотный кусок обгорелого дерева, все еще сознающий, что происходит вокруг нее. К костру подошел Мечтатель и порылся среди пепла. Он взял руку маленький уголек, которым стала Таллис, поцеловал ее и прижал к груди, которая согревала кожу младшего сына и на которой висел рог оленя, хранивший жизнь и память о младшем сыне.

Она глядела на него из сожженного дерева, через ворота в первый лес. Через осколки рога виднелось небо, затянутое снежными облаками. (Образ из другой жизни: она лежит под Сломанным Парнем и смотрит в небо через обломанные рога оленя. Сексуальное чувство. Сильное чувство. Признание связи между ней и Гарри...)

Мечтатель, тихо ступая по снегу, ушел в ночь. Небо светилось, как если бы за облаками скрывалась луна; через туман пыталась пробиться жизнь. Прилетели птицы и захлопали крыльями вокруг него. Он остался спокойным. Тогда одна из них села ему на плечо, подскакала к голове и клюнула в глаз.

Она клевала и клевала.

Из глаз потекла кровь; мальчик ослеп.

Таллис упала на снег.

Из костей мальчика вылетел призрак, и прорвался через тело и меха. Мужчина, обнаженный. От него шел желто-синий свет. На лице не было шрама от ожога, но Таллис мгновенно узнала его. Гарри, каким она его запомнила. Через его нематериальное тело она видела Мечтателя.

Мечтатель заговорил с ней, но не своим голосом.

— У нас всех есть свой путь из первого леса, — сказал Гарри. — Я был в ловушке. Ты поймала меня. И сейчас освободила. Спасибо. Я буду недалеко. И опять найду тебя. Ты не мертва. Просто путешествуешь. Я буду недалеко.

Внезапно захлопали крылья. Элементаль взлетела в воздух и превратилась в темное пятно на фоне лунного света, пробивающегося сквозь облака. Мечтатель запел песню шамана, напев странствий, празднуя освобождение в мире духов.

Ворон-Гарри покружил над головой юного шамана и подлетел к угольку, своей сестре; подмигнул ей, опять взлетел и улетел на юг, домой, к теплу, к свободе.

Мечтатель упал на колени, слепой, окровавленный, странствующий на крыльях песни.

Но он улыбался.

Пошарив рукой по снегу, он нашел Таллис, поднял ее и поцеловал почерневшее лицо. И крепко сжал обожженное тело. Он уставился на нее глазами, видевшими тени многих земель. Он впитал в себя Арака и мог видеть тени лесов. Он обрел зрение творца, и его память. Жестокие Глаза, с костяным ножом в руке и триумфом в душе, приведет их к теплу. О них будут рассказывать легенды. Их семью не забудут никогда. Весь мир узнает о том, что произошло здесь.

Арак странствовал по запретным местам земли.

Но он погиб и был принесен домой.

— До свидания, — сказал он Таллис.

Женщина уже собрала нехитрые пожитки. На ее поясе висели мертвые птицы, ощипанные и высушенные. Холод хорошо сохранит их. По дороге на юг они будут есть падаль пожирателей падали. Жестокие Глаза заволновался и пошел. Мать, его женщина, потянулась за ним.

Мечтатель позвал их обратно.

Он достал похороненные во льду крошечные кости девочки, родившейся мертвой. Слепой, но видящий все, он положил их к костям брата. Потом собрал останки волка и осколки костей бабушки; вынул из тайного кармашка несколько ягод и положил между черепками трех жизней. Сверху он положил череп птицы, на ее клюв насадил сердце отца. Набрал снег и закидал им останки. Все это происходило в теплой палатке, служившей им убежищем. Спрессовав снег, он сделал холмик, погребальный холмик. Жестокие Глаза и его мать соорудили вокруг холмика снежную стену.

На вершину холмика Мечтатель положил Таллис, лицом к югу, к дому.

Потом понюхал воздух, взял руку брата и разрешил увести себя на юг.

Где-то, в неведомом краю, его дух, пропавший призрак, летел над темными лесами.

Долгая зима пришла к концу. Таллис провалилась в снег и устроилась среди костей. Снег таял. Землю покрыла тундра. Мимо проходили животные и почва дрожала, вырывая Таллис из ее земного сна. Выросли маленькие растения, их семена упали к костям.

Там, где лежала Таллис, выросли боярышник и падуб, они впитали костный мозг волка и вороны, печальную жизнь нерожденного ребенка, а также воспоминания Старого Молчаливого Дерева и черепа бабушки, угнездившихся среди них. Из земли появились молодые деревья, они выросли и превратились в лес. Главным деревом стал обвитый плющом падуб. Таллис, затененная гордыми деревьями, спокойно ждала, глядя на движения лета через зеленые острые листья.

Начал формироваться даурог. Падуб вздрогнул. Сок потек в странных направлениях. Листья завились и образовали плоть, ветки изогнулись и стали костями. Падуб сжался, потом опять распрямился и распух, приняв форму женщины. Отделившись от деревьев, она вонзила колючие пальцы ног в твердую землю. Сдвинув землю в сторону, она нашла окаменевший кусок дерева, бывшего когда-то сердцем леса; черный, обожженный пожаром, бушевавшим тысячи лет назад, на нем все еще можно было увидеть лицо. Даурог открыла живот и положила камень туда. И сразу начала высиживать птенцов. Согревшаяся Таллис, чье сердце билось, как беспорядочное кружение птицы, пошла еще глубже в лес вместе с Падубой; она глядела на мир глазами даурога.

Много дней она бродила одна. Но, как-то раз, обернувшись, увидела человекоподобное существо, низко припавшее к земле и ждущее. На его шее висело ожерелье из лесных плодов, кожу покрывали листья, на голове росли камыши. Таллис-Падуба узнала шамана даурогов. Он встал и подошел к ней. Листья зашуршали. Он лег на землю, его змеиный член изогнулся и поднялся. Захваченная силой магии, Таллис-Падуба встала на колени над улыбающимся деревом и разрешила ему войти внутрь, наполнить ее и оплодотворить.

Вместе с ним она ушла в лес. Он танцевал в залитых лунным светом долинах, трясся в рощах, усмехался путешественникам из зеленых кустов. К ним примкнуло еще несколько: предводитель, два воина и женщина. Все они имели разные листья. Быстро и молча дауроги проходили через самые густые и мокрые леса, ели мягкие грибы, растущие на коре деревьев, и жевали лишайник, покрывавший мшистые камни.

Подойдя к реке, они остановились. Таллис-Падуба внимательно смотрела и вскоре из мира людей выехали три всадника: старик, юноша и молодая женщина с лицом как камень.[25] Таллис улыбнулась. Таллис-Падуба последовала за людьми вместе с остальными. Встреча состоялась в сумерках.

Вечером Таллис-Падуба подошла к лежащей на земле женщине, настороженно глядевшей на даурогов, и увидела страх и усталость в ее глазах. Она не могла рассказать человеку, кто она такая на самом деле, но вспомнила чувство близости и указала пальцем на себя, а потом на человека; однако ей ответил только пустой взгляд этой завернутой в меха, бледнолицей Таллис. Тем не менее обоих женщин охватило сильное чувство близости, похожести, и Таллис-Падуба улыбнулась, узнав его.

Они разделили пищу. Таллис-Падуба дала жизнь птицам. Боль, страшная боль. Освободившись, она присоединилась к остальным. Вместе они прошли по реке до большого болота. Вместе с остальными Падуба много дней плыла через туман на сломанной лодке, помогая толкать древнее суденышко через вонючую гнилую воду. Перед тем, как уплыть, она печально оглянулась на Таллис, тонкую фигурку на берегу, смотревшую на нее с участием, но без понимания, потому что человеческая женщина не догадалась надеть на лицо маску Лунный Сон, и поэтому не смогла увидеть женщину в земле.

Пришла зима и дауроги сбросили листья. Они превращались то в волков, то в птиц, и Таллис-Падуба сжималась, одинокая и нелюбимая; ее вечнозеленая кожа раздражала остальных, бросала им вызов. Вскоре они оказались около развалин. Аппетит волков разгорелся, один из скарагов накинулся на нее. Таллис-Падуба побежала к воротам замка, пробежав мимо женщины, которую слишком хорошо знала, вспомнив, как ее поразила эта неожиданная встреча. Из ворот она смотрела, как Таллис убила скарага и сбросила его в пропасть. Спрятавшись в тихих каменных комнатах, она смотрела, как женщина опять пришла в замок, волоча с собой тело мужчины.

Она видела, как руины забрали Таллис, сидевшую в своем гнезде из тряпок: стены и камни опять стали деревьями, отвечая на зеленый свет, лившийся из женщины, пока она спала в гнезде. Они забрали и мужчину. Деревья разрушили их тела и впитали в себя; сама Таллис-Падуба оказалась запертой в трясущемся молчаливом лесу, наполнившим каменный замок.

Она носилась из комнаты в комнату, пробивалась через листву, и наконец нашла место, где лежал гниющий труп женщины. Она легла рядом и уснула сладким сном. Долгая ночь. Ей снилось детство. Она вспомнила мистера Уильямса. Она пела старые песни и хихикала над легендами, которые помнила с детства.

Проснувшись, она поняла, что сбросила листья; вокруг нее лежали груды деревянных костей. Деревья исчезли, опять превратились в камень, из которого медленно сочились последние капли зеленого сока.

Таллис было холодно, на ее обнаженной коже собрались кристаллики льда. Она побежала к людям, жившим в палатках, и они дали ей темную одежду и меха.

Там она оставалась несколько дней. Эти люди жили на краю мира и на краю битвы. Иногда они грабили мертвых, иногда воздавали им почести. Их палатки, стиснутые в объятиях деревьев, стояли на скальных полках; они использовали каждую пещеру. Одна из пещер была святилищем.

Там она оставила маски.

Через какое-то время боль от случившегося притупилась. Она побывала в первом лесу. И Уинн-Джонс оказался прав: это не было простым путешествием.

Ее руки состарились. Она почти не могла смотреть на них. Они стали похожи на узловатое дерево. В конце концов, она отважилась посмотреть в чистую воду, увидела свое лицо и горько заплакала; оттуда на нее поглядело лицо старухи.

— Но я нашла Гарри. Я видела своего брата. Верно? Я освободила его из могилы. Он позвал меня. Я пришла. И сделала то, что он хотел. Он улетел. Но я видела его. Наверно я не могла ожидать большего.

ЖАЛОБА

Дух Дерева

Через бесчисленное количество дней и множество препятствий она вернулась в поселение тутханахов. В начале болота она нашла полную воды барку даурогов. Но Таллис видела, как они затыкали дыры тростником и удачно повторила их работу. Со всей силы она налегла на утлое суденышко, стронула его с места, залезла внутрь и легла, полностью истощенная.

Слабое течение протащило лодку через туман и спокойную воду, и вскоре Таллис очутилась на той самой поляне духов, где она и Скатах нашли Уинн-Джонса. Там Таллис едва не стало плохо от мрачных опасений. Что она найдет? Вернулся ли старик домой? Прошел ли Скатах через первый лес, как она? Быть может он тоже постарел, но триумфально вернулся из потустороннего мира?

Она пошла по заросшим тропинкам. Стоявшие у воды шесты мертвых сгнили, покрылись грибами. Она вышла из леса и увидела, что поселение заброшено. Поляна заросла густым кустарником, палисад упал, земляной вал обвалился. Дома тутханахов стояли разрушенными, соломенные крыши исчезли, дождь смыл глиняные стены.

И ни одного человека. Но среди новых деревьев, захвативших поселение, виднелись загадочные холмики, в форме креста. Таллис прошла между ними, пробуя их посохом. Смахнув немного земли с одного из них, она вздрогнула, увидев серое тело человека, лежавшего вниз лицом.

Они пройдут через смерть и погребение, и возродятся.

Из домика мертвых, стоявшего на вершине холма и охранявшем кости, шел дым. Оттуда неслась тоненькая пискливая мелодия. Странные, но приятные ноты летели через застывший воздух, то поднимаясь, то опускаясь, как морской прилив. Таллис подошла ближе. С легкой улыбкой и бьющимся сердцем, она узнала простую мелодию, которую слышала в детстве на Лугу Печальной Песни.

Он сама не знала, почему ожидала найти Уинн-Джонса; возможно потому, что сразу вспомнила мистера Уильямса и перед глазами появился завернувшийся в меха старик, сидящий на вершине холма и играющий на дудке.

Она взобралась на заросший терновником холм и, конечно, нашла Тига. Молодой человек опустил костяную свирель и посмотрел на нее бледными испуганными глазами. Потом улыбнулся, и она увидела заостренные зубы; двух уже не хватало. На том месте, где стояли гордые райятуки, он вырыл яму для костра. Тиг вскочил на ноги, свободный плащ упал на землю, и Таллис увидела высокого юношу с мускулистым телом, покрытого шрамами и волдырями; на груди виднелся старый выцветший узор, сделанный охрой, медным купоросом и соком черники. Изуродованная разрисованная кожа и крепкое тело, готовое пережить все года, лежащие перед ним.

— Ты пришла повидать Уин-райятука, — хрипло прошептал он, немного насмешливо подчеркнув титул шамана. И, к удивлению Таллис, он говорил по-английски.

— Он здесь?

— Да, уже довольно давно. Я приютил его.

Он вернулся в разваливающийся краиг-морн, низко пригнувшись, чтобы не удариться о каменную притолоку, и исчез в темном коридоре. Таллис, тряхнув головой, пригнулась и пошла за ним. Она не сомневалась, что Тиг покажет ей — горстку костей и, возможно, череп. Но у самого входа в дом костей заметила сидящего старика. Тот откашлялся и встал. Таллис от радости крикнула, увидев знакомое белобородое лицо, хотя и окоченевшее от холода; он с трудом улыбался. Однако с него глядели блестящие глаза, полные ума. К нему вернулось зрение.

— Здравствуй, Таллис, — хрипло прошептал он.

— Уин... — начала она и вдруг почувствовала, как сердце застыло. Старик вздрогнул, его лицо сморщилось и осело, из серых губ высунулся язык.

— Здравствуй, Таллис, — пискляво передразнил Тиг. Он поднял руку и снял сделанную из кожи маску, смяв лицо старика в кулаке. Он сбросил меховой плащ Уинн-Джонса и остался голым.

Таллис, трудом сдержала слезы. Внезапно над ее головой закружилась птица и Тиг отшатнулся, с его хитрого лица исчезло выражение триумфа. Огромная птица с черно-белым оперением, длинная шея, страшный изогнутый клюв. Таллис никогда не видела такой. Птица устремилась вверх, пронзила теплый воздух, закричала, повернула на север и исчезла среди деревьев.

Юноша разволновался. Он смотрел на птицу, пока она не исчезла из вида, потом почесал изуродованную воспаленную кожу, тихо бормоча неслышные слова.

— Почему ты убил его? — спросила Таллис, и злое лицо юного шамана повернулось к ней.

— Я был должен, — ответил он, на этот раз без издевки. — Он это знал. Вот почему он вернулся. Но мне нужны было только его кости, вот почему я сохранил плоть.

Как если бы внезапно устыдившись своей жестокости, он повернулся к ней. — Можешь забрать его, если хочешь. Я намазал его маслом и смолой, и тело цело. Кости я тоже вернул на месте, мне они больше не нужны. Он был богатой едой.

— Нет. Благодарю, — прошептала Таллис, ее едва не вырвало. Она посмотрела через лес туда, где лежали тутханахи. — Остальных ты тоже убил?

— Они не мертвы, — сказал Тиг. — Просто касаются земли. С ними происходят замечательные изменения. Старые души вытекают из их тел, новые шепчут в уши; на груди танцуют волко-птицы, медведе-олени и лягушко-свиньи; давно забытые леса откладывают семена в их животы. Скоро они встанут и будут моими. Я съел их сны, и теперь знаю этих людей. Они начнут вырезать камни и раскрашивать их, и проложат ход к сердцу холма, туда, где солнце светит среди мертвых. Они пробьют путь, освещенный светом земли, ведущий в чудесный край...

Таллис посмотрела на него и вспомнила слова Уинн-Джонса. «Ты не сможешь войти в потусторонний мир через пещеры или могилы. Это все легенда. Ты должен пройти через более древний лес... »

Таллис криво усмехнулась, сообразив, что Тиг и есть легенда, по меньшей мере для тутханахов. Для него путь в Лавондисс будет намного легче.

«А не убъет ли он меня?» внезапно подумала Таллис. Она сделала себе грубое деревянное оружие, но у Тига были каменные топоры и ножи, костяные копья, крюки, пращи и камни. Он разложил их вокруг святилища, там, где когда-то стояли райятуки. Внезапно Таллис сообразила, что они положены так, чтобы защищать холм от атаки с разных сторон. Поглядев внимательно, она увидела и приготовленные кучи камней, и пять копий, стоявших на равном расстоянии друг от друга, и оперенные трупы птиц, насаженные на шесты. Тиг построил Землю Призрака Птицы! Он боялся птиц и создал собственную магию, которая защищает его как от крылатых хищников, так и от остатков его рода. 

Тиг испуган, он чувствует себя в осаде. Рад ли он Таллис?

Она решила, что лучше всего спросить прямо:

— Ты собираешься съесть меня?

Тиг кисло рассмеялся.

— Я думаю, что ты боишься. — Он покачал головой. — Я не собираюсь использовать тебя так. Я и так съел все сны о твоей Англии. Похоже, что это совершенно ужасное место: много голой земли и мало лесов, в деревнях слишком много народу, всегда темнота и дожди...

Таллис улыбнулась.

— Однажды Уин-райятук сказал мне, что я никогда не вернусь в это «ужасное место». Я уверила его, что вернусь. Но я думала, что заберу с собой брата, а смогла только мельком увидеть его. Он все еще где-то здесь. Если я вернусь в мою страну, то никогда не найду его. А если останусь, то здесь и умру. Я бы хотела поговорить об этом с Уинн-Джонсом. — Она вздохнула. — Но ты высосал его кости, и сделал страшную маску, лишь бы обмануть меня...

Тиг оскалился и стукнул кулаком по земле.

— Ты забыла кое-что...

Крик. Гневный крик. Он донесся из леса между краиг-морном и поселением. Тиг побледнел как смерть, вскочил — из его шрамов потекла кровь — и бросился к пращам. Таллис взбежала на вершину земляных укреплений и посмотрела на линию деревьев, ее сердце забилось от безумной надежды. Там стояла женщина. Высокая женщина. Раскрашенная в черно-белое. Завернутая в плащ из птичьих перьев, стянутый на талии. И на голове повязка, украшенная длинными бледно желтыми перьями.

— Мортен! — крикнула Таллис. Она хотела бы подружиться с девушкой, несмотря на все, что произошло во время их последней встречи. Она осталась одна в этом огромном лесу и отчаянно нуждалась в союзниках, в людях, которых знала.

Мортен что-то крикнула на своем языке. Тиг затанцевал, потом завыл: дикий вызов, то затихавший, то снова усиливавшийся. Кровь хлынула из его многочисленных ран, и он растер ее правой рукой, а левой раздавил череп ворона.

Мортен запрокинула голову и захохотала, повернулась и убежала обратно в лес. Таллис бросилась за ней. Идя по следам девушки, она промчалась через поселение, выскочила на берег реки и... И тут следы внезапно исчезли. Молча стоя на поляне духов, она посмотрела на север и на юг, по течению и против, но не увидела никаких следов Мортен. Только над ее головой, в ветках деревьев, шла какая-то возня.

Она посмотрела вверх и не увидела ничего.

Настали сумерки, и Таллис, замерзшей и голодной, пришлось вернуться в домик мертвых.

На земляном валу горело пять костров. Между ними бегал Тиг, играя на костяной свирели. Наконец он остановился и хрипло прокричал, наверно бросая вызов птицам. Потом нервно посмотрел на небо и, подозрительно, на Таллис. Она, не обращая на него внимания, вошла в ограду и почувствовала запах жарящейся еды. Тиг заколол копьем несколько маленьких животных, и они шипели над пламенем костра.

Ничего не спрашивая, она съела несколько кусочков жилистое неприятного мяса, после чего ей совсем расхотелось есть. Тогда к костру подошел Тиг, немного поел и облизал пальцы. От него отвратительно пахло и он весь трясся.

— Мортен пытается убить меня, — сказал он. — Я убил ее отца, старого шамана. И она разъярилась. Она попытается отомстить за его смерть. А потом убьет тебя.

— Она уже могла это сделать, — ответила Таллис. — Она ударила меня трижды и оставила истекать кровью.

— А ее брат, Скатах, он мертв?

— Да.

Тиг задумчиво кивнул.

— Часть меня думает «как хорошо». Но другая часть, старик, опечалена, хотя он знал, что так и будет.

Волнение, вызванное его словами, на какое-то время лишило Таллис речи, и она молча глядела, как он оторвал себе еще один кусок мяса, быстро сжевал его и настороженно огляделся.

— Старик живет в тебе? Уин-райятук?

Тиг улыбнулся. Наверно он ожидал, что Таллис сама все поймет. Он спокойно посмотрел на нее, почти с нежностью.

— Я уже говорил тебе. Я съел его сны. И сейчас говорю на его языке. Я помню все то, что помнил он. Оксфорд. Его друга, Хаксли. Дочь, Энни. Англию, ужасное место.

— Не настолько ужасное, как то, где я была все это время.

Какое-то мгновение он колебался, возможно искал подходящий сон Уинн-Джонса. — Значит ты нашла место льда? Лавондисс?

— Да, как кажется. Я прошла через первый лес. Я сама стала лесом. Наверно я вошла в собственное подсознание... даже не подозревала, что может быть так больно. Я чувствовала себя изнасилованной, поглощенной, но все-таки любимой. — Она покачала головой. — Я не знаю, что я чувствовала. Всю жизнь я думала, что Лавондисс — мир магии. Холодный, да. Запретный, да. Но я считала его огромным, во всех отношениях. И обнаружила, что это место убийства. Вины. Ужаса. Место, в котором родилась вера в переселение душ.

— Это и есть огромный мир, — медленно сказал мальчик голосом Уинн-Джонса. — И каждый видит его по-своему. Ты вошла в часть, предназначенную для тебя. И для Гарри, конечно. Вы оба родились с памятью о некоем древнем событии и множестве мифов и легенд, которые оно породило. Чем ближе ты подходила к месту, поймавшему Гарри в ловушку, тем больше твое подсознание и лес взаимодействовали, создавая путь, через который ты должна была войти в этот мистический ландшафт. Для тебя, как и для всех нас, Лавондисс — память о древних временах.

— Да, сейчас я это поняла, — тихо сказала Таллис, глядя на пустоту в глазах мальчика, рот которого выговаривал слова ученого, жившего через пять тысяч лет после него. — Я еще в детстве создала место нашей встречи, по образцам, которые мне оставил Гарри.

— И ты нашла Гарри? — прошептал Тиг.

— Он попал в ловушку в то мгновение, когда я создала Земля Призрака Птицы из видения о великой битве на поле Бавдуин. Именно я закрыла для Гарри путь из Лавондисса. Я прогнала птиц от могилы Скатаха, и, одновременном, изгнала их из снежного мира, где Гарри находился в виде призрака в костях одного мечтательного мальчика, второго в семье. В конце концов, они сожгли меня и заклинание рассеялось, птицы вернулись. Он добыл себе крылья и улетел. Я видела его только одну секунду, и не могла обнять его. Мне кажется, что я потерпела поражение. 

— А как вернулась ты? — спросил Уин.

Таллис улыбнулась.

— Ты сам сказал, что даурогов создала я, а не Гарри. Ты был прав. По меньшей мере в отношении одного из них. Я была Падубой. Я вошла в нее и видела как мы — ты, Скатах, я — скачем по берегу реки. В первом лесу я провела тысячи лет, старым деревом. Я видела странных созданий и вымерших животных. Меня называли Старым Молчаливым Деревом, и я росла в самом сердце леса, там, откуда все начиналось. Но когда я вернулась оттуда, в виде Падубы, время пошло быстро. Я хорошо помню, как она смотрела на меня, когда мы путешествовали вместе. И как я смотрела на нее. Падуба и я были одним созданием. Я создала ее для пути домой. Даже когда я вошла в тот мир, это был путь домой. До сих это мне кажется странным, хотя ты и предупреждал меня. Ты сказал, что путешествие в неведомый край часто оказывается путем домой. Я продела путь в обеих направлениях.

На мгновение Тиг сгорбился, потом опять выпрямился и посмотрел на нее.

— Это то, что слышал старик. Он сам не понимал истинный смысл.

Он замолчал и пошевелил огонь под почерневшими тушками маленьких животных. Он, как и Таллис, съел мало, но никто из них не хотел есть. Серебряный свет луны пробивался через чреватые грозой облака, дул свежий ветер. Таллис поискала в сверкающих глазах Тика следы Уинн-Джонса, но старик был только беспокойным духом, элементалью, порхающей в ветках призрачных деревьев — сознании Тига. Его голос стал дуновением древнего ветра. И он быстро таял. Впрочем Тиг тоже не походил на долгожителя.

Ударили крылья; потом птица улетела. Таллис уловила холодный взгляд юноши.

— Она приходит за мной, опять и опять, — прошептал он, своим голосом.

— Я могу защитить тебя, — сказала Таллис.

— Я прогоню ее сам. Моя работа еще не закончена. Надо еще многое сделать, чтобы вернуть людей. Я — страж знания о путях земли. Она должна держаться подальше от меня, пока я не закончу.

Таллис вспомнила рассказ Уинн-Джонса о легенде Тига. Он умрет ужасной смертью. Она вспомнила и то, что — если верить Уинн-Джонсу — Мортен однажды станет Мортен-райятук. Таллис попала в мир магии. Все вокруг нее казалось отражением одной и той же магии. Она была в Тиге, в Мечтателе-Гарри, в ней самой. И если Скатах сумеет восстать из мертвых, он будет человеком с магией. И, конечно, магия была в Мортен.

Тигу суждено умереть молодым. Но до того он должен передать свои знания воскресшим тутханахам. Странное видение, очень старое воспоминание. В земле действительно жила старая память, и Тиг стал ее носителем. Если он умрет, тутханахи не возродятся. Хотя, быть может, Мортен?

— Уинн-Джонс, ты еще здесь? — тихо позвала Таллис.

Он вышел вперед, раздвинув прутья деревянной клетки и заставив юношу улыбнуться. — Он здесь, — прошептал Тиг.

— Что я видела? Что такое Лавондисс?

— Расскажи ему все, что видела...

Таллис рассказала о превращении и о встрече.

— Ты видела не легенду, но убийство, которое создало легенду. Такова природа Лавондисса: это месте сделано из памяти о произошедших событиях, о тех, которые породили мифы и были запомнены детьми. Мечтатель выживет и расскажет людям об этом ужасном времени. Не исключено, что остаток клана, ушедший вперед, погиб. Так что в землях лета останутся только потомки этой семьи. Рассказы мечтателя, запомненные и расширенные, превратятся в легенду; убитый сын и украденное тело станут принцем, изгнанным из замка в запретный мир. Бабушка, учившая ребенка вырезать и видевшая его смерть от руки собственного сына, станет — в мифе — женщиной по имени Ясень, научившей хромого ребенка охотиться в странном мире только для того, чтобы увидеть его смерть от руки Охотника, которого создала сама. Когда Гарри позвал тебя на помощь, он использовал все версии истории. Он вошел в событие. Он вошел в память о событии. Он вошел в тот кусочек факта, который есть в сознании любого. И попал в ловушку. Тогда он создал своих мифаго и отправил их сестре...

Таллис закрыла глаза. Слова кружились вокруг ее головы. Она пришла за Гарри, но сумела только освободить его призрак. Но что-то... да, что-то не давало ей покоя. Тот самый вопрос, который она задавала раньше. Она спросила, и, на этот раз, сама поняла ответ.

— Я сама поймала Гарри в ловушку, — сказала Таллис. — Но после того, как он позвал меня. Если бы он это не сделал, я бы не стала изучать пустые пути и не увидела твоего сына, Скатаха. А если бы я не увидела Скатаха, я бы не стала защищать его и не создала Земли Призрака Птицы. А если бы я не создала Земли Призрака Птицы, я бы не поймала брата в ловушку, запретив птицам летать в неведомый край...

— Создав Землю Призрака Птицы, — прошептал Тиг, — ты изменила все: время, путешествие Гарри, даже детали первого убийства. Поле боя, Бавдуин — позднее эхо этого события, связанное с прошлым благодаря вам двоим.

— Да, сейчас поняла. Всю жизнь я знала, что не должна была изменять историю.

— Начало всего — создание Земли Призрака Птицы. Гарри тянулся к тебе через смешение времен и эпох. И дотянулся слишком рано.

— Теперь поняла. Но почему все это началось? Для меня все началось со Скатаха. Почему? Я сделала землю призраков после того, как твой сын оказался в Англии, через год после его появления. Так что все это начал твой сын. Скатах — вот настоящее начало. Он вдохновил меня увидеть его будущее и смерть. Пытаясь защитить его, я поймала в ловушку брата... Как я могла такое сделать? Кто такой Скатах? Почему мы так связаны?

— Он сын старика от Элефандиан из племени амбориосканти, — медленно ответил Тиг.

— Элефандиан? Кто она такая? — спросила Таллис.

— Дочь Гарри. Так что она лес только наполовину, — усмехнулся Тиг. — Ты — тетка Скатаха. Вот почему вы так связаны.

Таллис медленно уселась на землю, тряхнула головой и тяжело выдохнула. Тиг вздернул голову и странно посмотрел на нее. Было трудно сказать, сколько в нем от мальчика, сколько от старика.

— Ты знал это все время. Почему не сказал мне?

— Ничего он не знал, пока не вернулся сюда из Бавдуина. Твой вопрос о связи не давал ему покоя. И, внезапно, он понял. Так что он вернулся сюда как из-за этого знания, так и из-за дневника.

— Почему?

— Почему? Потому что Элефандиан — часть того же цикла легенд. Она мать, которая идет к месту гибели сына. Там она находит призрак ее отца, замаскировавшийся зверем...

— Я! — воскликнула Таллис. — Я была призраком Гарри. А она — той самой женщиной в черной вуали...

— ...которая пожертвовала своей жизнью, чтобы дать сыну новую. Старик бы не выдержал такого зрелища.

Какое-то мгновение Таллис смотрела на юного шамана; в ее голове беспокойно трепыхались слова, сказанные старым усталым голосом с молодыми интонациями.

— Значит Скатах тоже придет домой? — спросила она, почти не надеясь услышать ответ от съеденных костей старика.

— Он-то точно здесь будет, — зло усмехнулся Тиг. — Ты говорила старику, что защищала тело его сына камнями...

Отец Листа и Мать Листа.

— Да. Я повесила их над телом. Отца Листа и Мать Листа.

— Ты сама стала Матерью Листа, чтобы вернуться. Ты призвала даурогов. Ты путешествовала в виде даурога, Падубы. И сбросила ее, как змея кожу.

Отец Листа. Листоман. Шаман.[26] Даурог, убежавший от зимних убийств. Он тоже путешествовал со Скатахом, его душа вернулась из Лавондисса, неведомого края, и стала Духом Дерева. Возможно, это был сам Скатах, в виде шамана! Они не узнали друг друга, но, тем не менее, именно близость между ними бросила их в объятия друг друга во время первой же встречи.

Тиг сражался с собой. Он искал создание, преследующее его, и яростно шарил глазами по небу. Костер ярко пылал, по обнаженному телу Тига тек пот. Таллис сообразила, что потеряла Уинн-Джонса. Юноша победил съеденные воспоминания мужчины.

Таллис встала, спустилась с холма, прошла через тихое поселение и пошла на север, вдоль реки. Позади себя она слышала, как Тиг играет на свирели и поет. Кошмарные звуки.

Где-то — похоже на западе — громко закричали птицы. Воздух взбудоражили огромные крылья; они летели туда, где на земляном валу древнего склепа стоял молодой человек.

По крутой тропинке она взобралась в разрушенный замок, прошла через ворота и нашла комнату, где лес взял ее. На полу лежали гниющие поломанные ветки, останки Падубы. Среди костей виднелось несколько зеленых листьев.

А у окна лежали останки Духа Дерева! Таллис присела рядом с ними, погладила пальцами деревянные кости, сухие листья, раскрошившийся череп. Даже если останки были здесь, когда она вернулась из Иноземья, Таллис их не видела.

Ее маски по-прежнему лежали в пещере. Она перебрала их. Какую надеть? Она выбрала Морндун, но вокруг оказалось слишком много призраков; ей было неприятно сознавать, что они носятся в воздухе, пусть и на другом плане бытия.

И не было маски, через которую она могла бы увидеть Скатаха.

Она обыскала утесы, лес, скальные полки. Побывала у каждого костра. Она снимала капюшоны, поворачивала лица к свету, пыталась найти язык, который понимала. Она искала несколько дней.

Даже если он и был здесь, он ушел. Не стал ждать. Возможно, как и сама Таллис, он решил вернуться к тутханахам. Они прошли вдоль реки, зимой, сражаясь с бурей и не видя друг друга.

Она ошибалась.

Она вернулась в пещеру-святилище, голодная и замерзшая. Около ее масок сидел человек, перебирая их узловатыми трясущимися пальцами. Она подошла к нему сзади и он слегка выпрямился, потом обернулся, услышав ее приближение. Редкие седые волосы и сморщенное лицо. Глаза были открыты, но огонь в них погас. 

Она положила руки на его плечи и поцеловала его в макушку.

— Дух Дерева, — прошептала она. — Как я рада увидеть тебя.

Он вздохнул и дал голове с облегчением упасть на грудь. Потом улыбнулся и заплакал, его голова затряслась, потом накрыл ее руку своей. И долго молчал, прерывисто дыша, понимая, что время ожидания окончилось и Таллис вернулась домой, к нему.

— Где ты была? — спросил он.

— Ходила по лесу, — ответила она.

Кода

Я вижу во сне сны, которые снятся другим спящим,

И я становлюсь другими спящими.

Уолт Уитмен. «Спящие»

Боль отступила, но голова еще слегка кружилась. Она лежала на кровати, закутанная в меха, лицом к свету, лившегося из маленького окошка ее хижины. Снаружи дул сильный ветер, пахло снегом. Он надеялась, что буря будет не очень жестокой. Год за годом холм из земли и камня, покрывавший Скатаха, становился все меньше. Скоро будет некуда ходить и не по чему бить. Она приходила к Скатаху каждый день. И пинала землю. Ты должен был продержаться дольше. Ты нужен мне.

Он слишком постарел. Путешествие в Лавондисс потребовало от него слишком многого. Но эти несколько лет были хорошими, хотя ей пришлось заботиться о них обоих.

Застучали копыта лошадей? Она попыталась сесть, но не сумела. Ветер пошевелил шкуры, закрывавшие окна. Молодая женщина, поддерживавшая огонь в доме и ухаживавшая за старухой-которая-предсказывает-будущее, и не подумала подойти и помочь. Все знали, что Таллис умирает. Все знали, что оракул умирает. Все боялись.

Слава богу боль ушла.

Она опять легла на спину и уставилась в потолок. Она была голодна, но есть не хотелось. Ей страстно хотелось пойти в священную пещеру, но она с удовольствием лежала здесь. Она хотела поговорить, но нуждалась в молчании.

Так странно умирать.

Лошади? Да, звук лошадей. Далекий. Они скачут по тропе. Барабаны. Они всегда бъют в барабаны, когда приезжает кто-то новый.

Молодая ленивая сиделка запела. Знакомая жалоба. Сразу вспомнился Райхоуп. Таллис заплакала, без слез, засмеялась без улыбки и беззвучно позвала. Да, очень знакомо, но не было сил встать и понюхать воздух.

Недавно она вспоминала Райхоуп, воспоминания теснились в голове, как если бы чувствовали приближающуюся смерть и стремились стать частью будущего путешествия. Она подумала об отце и опять опечалилась, как все эти годы; она опять увидела одинокую безнадежную фигуру, стоящую в ручье и сжимающую в руке Лунный Сон, осколок жизни дочери. И она с любовью вспомнила о маме, хотя недавно поняла, что ей почти больно думать о молчаливой печали матери, о глубокой потере, которая должна была преследовать Маргарет Китон все те годы, когда Таллис жила с ней.

Две голубые ленточки, обвязанные вокруг обломка рога, лежащего в шкатулке с драгоценностями — две голубые ленточки для ее мертвых сыновей.

Два мальчика (родившихся во время войны!), которые не выжили; платье Таллис — младшего ребенка — было обшито голубыми полосками от их крестильных рубашек.

Ее история — о короле и трех его сыновьях, о младшем сыне, жестоко сосланном в Иноземье — это отражение ее собственной жизни; она все знала, но не понимала по-настоящему.

Она закрыла глаза, но скоро опять открыла, услышав мальчика, ребенка, шельму. Его звали Кирду. Она любила его, но он всегда задавал вопросы. И обрадовалась, когда он стал постарше. Сейчас он кричал: — Бабушка Таллис! Бабушка!

Он ворвался в дверь, отбросив все шкуры; вслед за ним в комнату влетел холодный воздух, заметался по полу и раздул пламя очага. Он осторожно подошел к Таллис, встал над ней и обеспокоено посмотрел сверху вниз. Ему не нравилось, что старая женщина резко сдала. Он пытался разделить ее боль, но еще не умел правильно использовать заклинания.

Он дернул ее за плечо.

— Я уже проснулась, — сказала она. — Что ты хочешь?

— Едут всадники, — взволнованно прошептал он. — Они уже в ущелье. Пять всадников.

Стук копыт стал ближе. За все эти годы она не потеряла острый слух. Она улыбнулась Кирду. Боль полоснула по груди, выжав слезы из глаз. Мальчик озабоченно поддержал ее голову.

— Это должен быть Гарри, — весело сказал он. — Наконец-то!

— Сколько всадников проходило каждый год через святилище? — прошептала Таллис.

— Много.

— Сколько из них было Гарри?

— Ни одного.

— Вот именно. Я нашла Гарри много-много лет назад, когда была девочкой. Я рассказала эту историю тебе и только тебе, но я не ожидала... — она жестокой закашлялась, и Кирду опять поддержал ее голову, беспомощно глядя на нее. — Но я не ожидала, — продолжала она, тяжело дыша, — что ты будешь с азартом мучить меня, что-нибудь увидев и услышав. Ты сводишь меня с ума. Уходи. Я чувствую себя очень странно.

— Есть еще кое-что, — сказал он, положив ее обратно. Он убрал волосы с ее глаз и посмотрел на нее так, как когда-то глядел отец.

— Что?

— Твоя священная пещера... оракул.

— Что с ней?

— Голос девочки. Он зовет. Я все осмотрел, и не увидел ничего. Но там был голос девочки. И такой странный запах... ну, сладкий. И горячий. Как горячий ветер.

Таллис посмотрела на него. Сердце стучало так сильно, что боль вернулась, вместе с головокружением и тошнотой. Она схватила руку мальчика. Всю жизнь он видел только зиму, и не знал о других временах года. Но Таллис знала, что он испытывает, и попыталась улыбнуться, несмотря на трясущееся лицо и внезапное чувство конца...

— Лето, — сказала она. — Ты чувствуешь лето. Я хорошо помню лето...

Это Гарри. Точно, Гарри. Он едет. А голос из пещеры — ее собственный голос — ее-ребенка, слушающей в это мгновение жестокую зиму. Возможно, несмотря ни на что, она еще вернется назад, домой...

Тело попыталось встать, но не смогло. Она отослала мальчика. И молодую женщину. Она лежала на кровати, тряслась, потела и пыталась думать, что боль ушла. Голова едва не взорвалась. Что-то поднялось в горле, и она проглотила его. Влажное тепло улизнуло, несмотря на меха. Грудь, казалось, трещала. Били барабаны, ржали лошади. Она схватилась за меха, пытаясь сохранить последние капли тепла. Она поглядела на крышу хижины и начала считать планки, стебли камыша, каждую деталь.

Быстрее.

Боль расправила крылья.

Быстрее.

Дыхание бурлило в горле. Потемнело... ночь?

Свет, казалось, ускользал. Она не чувствовала собственных рук. Ноги онемели. Были на крыше эти птицы? Почему все кружится?

ГАРРИ! ГАРРИ!

— Я здесь. Я рядом...

Он вошел, а она даже не услышала. Но сейчас почувствовала теплый ветер на лице. Он взял ее руки в свои, поднес их к губам и поцеловал. Внезапно зрение прояснилось. Он стал таким симпатичным, каким и должен был быть. И никакого шрама от ожога на лице. Он был снаряжен для войны и долгой скачки: кожаная одежда, меховой плащ, волосы стиснуты железным обручем. Он широко улыбался, его прекрасные глаза искрились. И он был так молод!

— Гарри...

— Таллис. Неплохо выглядишь.

— Я старуха.

— Ничего подобного. — Он наклонился и опять поцеловал ее. — Мне потребовалось время, чтобы найти тебя.

— Предполагалось, что я должна спасти тебя.

— Да. — Он засмеялся. — И ты спасла. Теперь моя очередь. Я отвезу тебя домой.

— До дома далеко, — сказала она.

— Не слишком. Ты можешь ходить?

— Не знаю.

— Почему бы не попробовать? Вставай.

Она почувствовала, как с нее сняли меха. Она ожидала, что смутится, почувствовав запах недержания, но воздух пах снегом; ноги внезапно окрепли. Она схватилась за руку Гарри и тот поднял ее на ноги. Смеясь, он вывел ее наружу. Землю покрывал толстый слой мягкого снега. Они побежали по нему, Гарри впереди, волоча ее за собой. И ее старые ноги опять стали сильными. Она почувствовала ветер на лице.

— Давай! Давай! — подбадривал ее Гарри. — Дом недалеко.

— Ты слишком быстро бежишь, — крикнула она, провалившись по колено в сугроб. Они, как лошади, пробивались через снег; и смеялись, когда спотыкались и падали. Они выбежали на холм, на его вершине рос лес. Стало теплее, деревья покрывали блестящие листья.

— Подожди! — раздраженно крикнула Таллис и засмеялась. — Я не могу так быстро. Твои ноги длиннее моих.

Брат обнял ее обеими руками и закрутился вместе с ней, так быстро, что ее ноги летели по воздуху. Она захихикала. Она всегда пугалась, когда он так делал, но только потому, что представляла себе, как он отпускает ее. Но он никогда не разжимал объятий.

На холме стоял Победитель Бури. Они подбежали к нему, Гарри опять поднял ее и усадил на нижнюю ветку. А сам встал внизу, улыбаясь.

Она сидела, с опаской, боясь потерять равновесие.

— Сними меня.

— И не подумаю, — поддразнил он ее.

— Гарри? Пожалуйста, помоги мне спуститься.

Он вздернул голову. Она вспомнила, что он всегда так делал.

— Посмотри вокруг себя...

Она повернулась на ветке. И сквозь темный лес увидела поле. На краю леса стоял человек, наверно мужчина, хотя она видела только силуэт. Она заволновалась. Человек стоял на возвышении, перед изгородью из колючей проволоки. Наклонившись вперед, он вглядывался в непроницаемую лесную мглу. Таллис глядела на него, чувствуя его тревогу... и печаль. Стареющий опечаленный человек. Неподвижный. Со страхом в сердце. Беспокойно глядящий на недоступный ему мир.

Отец.

— Таллис? — крикнул он.

Не говоря ни слова она спрыгнула с дерева, побежала вперед, к свету, вырвалась из леса и подбежала к проволоке.

Джеймс Китон выпрямился, с облегчением на лице.

— Мы беспокоились о тебе. Мы думали, что потеряли тебя.

— Нет, пап. Я в полном порядке.

— Отлично. Слава Богу за это.

Она подошла к нему и взяла его за руку. Он повел ее домой.

Ледяной ветер не мог потушить огонь. Они сожгли ее на великолепном погребальном костре, прямо напротив священной пещеры, в которой висели ее маски. Кирду безудержно плакал. Мать прикрикнула на него; он убежал и спрятался. Вернувшись, он осторожно прокрался в пещеру и уселся на пол рядом с раскачивающимися масками. Он всегда любил Синисало, детскую маску. Иногда из ее детских губ доносился голос девочки.

Но сейчас он не думал о ней. На огне сгорала бабашка Таллис. Поднимался дым, обретал крылья и уносился прочь. За ним улетали причитания. В зимнее небо поднималась печальная песня, которую пела женщина, ухаживавшая за бабушкой. Казалось что песня тоже извивается, как и дым, и летит на запад, туда, где — как говорила сама бабушка — находится ее настоящий дом. Барабан размеренно бил.

Всадники начали волноваться. Четверо, слегка наклонившись в седле, сидели на лошадях, но их предводитель никак не мог успокоиться.

Высокий и сильный, командир. Состарившийся, он носил не только плащ охотника, но и оружие воина; кожа был раскрашена, как у шамана. Он был и охотником, и воином, и шаманом, и сейчас совершенно обезумел.

Кирду смотрел на него сквозь слезы. Большой человек обошел костер, его лицо блестело от пота и слез.

Внезапно он яростно закричал, выпуская на волю горе. — Таллис! Таллис!

Лошади встали на дыбы и попятились, их всадники с трудом удержались в седле. В его крике слились отчаяние и печаль. И страсть.

И любовь.

— Таллис! — опять закричал он, отчаянно и протяжно.

И Синисало ответила! Из ее губ послышался детский голос, прошептавший на странном языке старухи, лежавшей на костре:

— Гарри. Гарри. Я здесь. Я с тобой.

Кирду забыл о слезах и уставился на мертвое дерево маски. Налетел порыв ветра, и маска застучала по соседям. Бесхитростные глаза, невинный рот. От нее сладко пахло и шло тепло.

Человек на скальной полке не услышал голоса, который звал его. Он продолжал горевать, жестко обвиняя в несчастье себя.

— Я потерял тебя. Я потерял тебя, а сейчас потерял все.

— Нет! — прошептал призрак из Синисало, и Кирду вздрогнул, услышав магические слова. — Я здесь. Я приду, Гарри. Жди меня! Жди меня!

Значит в священной пещере действительно есть путь в другой мир, тот, в котором родилась бабушка Таллис, летний мир. Кирду поглядел на маски, вспоминая слова и шутки бабушки. Пустой путь — так она называла его. Отец однажды говорил со старухой о нем. Бабушка засмеялась. «Ты пойдешь туда, — сказала она. — Ты пройдешь через святилище и окажешься в странном доме. Ты пойдешь со своей женой и сыном, Кирду. Дом будет разрушен. И вы все очень испугаетесь. Там ты увидишь райятук, маленькую девочку, тоже очень испуганную. Но ты не узнаешь ее. Только Кирду сумеет увидеть женщину в испуганной маленькой девочке, бегущей к свету и своему отцу.»

Кирду знал, что его мать давно мечтает уехать из этого ужасного ледяного места. Возможно, он сумеет использовать маски и найдет магию для такого путешествия. Бабушка Таллис всегда говорила, что сила живет в детях. Возможно, она имела в виду его.

Всадники ускакали, копыта простучали по дороге, ведущей к замку и к лесу за ним. Но еще долго после того, как погребальный костер стал пеплом, мальчик сидел в священной пещере и глядел на струйку дыма, которую ветер нес через лес, к садящемуся солнцу и неведомому западному краю.

Он спрашивал себя, как туда попасть.

[1] Огам — древнейшая форма кельтского алфавита, употреблявшаяся на территории Ирландии и Великобритании в IV — X вв. н. э. Огамические знаки представляют собой черточки, нанизанные на основную линию. Огам иногда называют Алфавитом Деревьев, поскольку каждая из его букв связана с названием какого-нибудь дерева.

[2] Ральф Воан-Уильямс — британский композитор, органист, дирижёр и музыкально-общественный деятель (1872 ― 1958), приходился внучатым племянником Чарльзу Дарвину.

[3] Перелаз — специально устроенное место в ограде, преодолимое для человека, но являющееся преградой для скота и домашней птицы. Как правило, на перелазе высота ограды сделана меньшей — такой, чтобы через нее можно было переступить, перебросив ногу.

[4] Мистер Уильямс вспомнил историю о том, что, поддерживая притязания старших сыновей, Элеонора вместе с ними подняла мятеж против Генриха II. Верх взял Генрих, Элеонора попала в плен и провела последующие 16 лет в заточении, пока Ричард Львиное Сердце не вернул матери свободу.

[5] Дун — кельтский термин, обозначающий прежде всего крепость, иногда также

холм. В Британии дуны появляются вместе с приходом кельтских племен в 7 в. до н. э., с наступлением железного века.

[6] По-видимому, для имени маски Роберт Холдсток использовал финскую фамилию Синисало (Sinisalo). В переводе с финского sini — это «синь, синева, синий цвет, синий оттенок». Salo означает большой и глухой лес, дремучий лес.

[7] У многих видов боярышника (англ. hawthorn) имеются колючки. Англичане в обиходе называют боярышник просто thorn, то есть «колючка, шип».

[8] Кстати, на шведском Skogen означает лес.

[9] Скимитар — обобщенный европейский термин для различных восточных сабель (ближневосточных, североафриканских, центральноазиатских).

[10] Скальды — древнескандинавские поэты-певцы. Скальды жили преимущественно при дворах и дружинах конунгов и творили в период с IX по XIV в. Наиболее известны вороны Хугин и Мунин, служащие Одину.

[11] Кстати на шведском Skogen означает лес.

[12] Танец моррис (или танец с мечами) получил особую популярность в средние века. Он возник как часть празднования Майского дня и представлял собой небольшое театрализованное действо возле майского дерева, в котором принимало участие семь человек. Танец походил на игровой поединок и исполнялся, соответственно, только мужчинами. Один из танцующих вживался в роль врага, остальные были его сыновьями. В ходе танца сыновья убивали отца, но к окончанию зрелища убитый воскресал. Эта традиция имеет языческие истоки и, как полагают, возникла на основе более ранних ритуалов. Танец с мечами исполнялся под аккомпанемент волынщиков и барабанщиков. Как можно понять, изначально моррис – часть деревенских праздников. Танцоры должны были выглядеть определенным образом: одетыми в белую рубашку, чулки и шорты до колен, шляпы и кожаные ботинки, а в руках держать трости или платки.

[13] Имеется в виду Томас Таллис, 30 января 1505, графство Кент — 23 ноября 1585, Гринвич, под Лондоном — английский композитор и органист эпохи Возрождения. Между прочим Холсток тоже родился в Кенте.

[14] Baa, Baa, Black Sheep — популярная английская детская потешка, переложенная на французскую мелодию 1761 года «Ah! Vous dirai-je».

[15] Танцы рогов, которые проводятся в Аббатстве Бромли, ведут свою историю с Бартелмийской ярмарки 1226 года. Это один из немногих сельских ритуалов, который сумел пережить века. В наше время танцы рогов проводятся каждый год в первый понедельник сентября и собирают тысячи гостей со всего мира, любящих захватывающие и необычные зрелища.

[16] Уитмен. «О отважнейшая душа моя». Перевод В. Левика

[17] Известная британская писательница, работавшая в жанре детской и юношеской литературы. Она стала одной из наиболее успешных подростковых писательниц XX века.

[18] Бедному мистеру Уильямсу осталось не более месяца жизни, быть может год. Если считать, что Таллис на момент их встречи было 13 полных лет (д.р. сентябрь 1944), то их встреча состоялась в августе 1958 года. Ральф Воан-Уильямс умер 26 августа 1958 года.

[19] В мифологии кельтов страна, лежащая в море у южного побережья Корнуолла. Согласно легенде, именно там оказались остатки придворного рыцарства Артура после кончины самого короля. Море обрушилось на берег и не позволило остальным воинам последовать за своими предводителями-рыцарями.

[20] Если вас смутило слово «брюки», то они возникли по результатам дискуссии на Фантлабе. В оригинале leggings. Тем не менее, вот что пишет собвременный ислледователь: Брюками мы привыкли называть скорее современную одежду, а не ту, которую можно увидеть только на картинках в исторических книжках. И все же я настаиваю на брюках, потому что само это слово пришло в русский язык из галльского.

Дело было так: в галльском языке этот предмет одежды именовался braca. Римляне, ранее со штанами не знакомые, не стали выдумывать новое слово для иностранной одежды. Так braca проникло в латынь, а оттуда — во французский, который из этой самой латыни и произошел. Позже слово заимствовали другие языки, в том числе и германские. А уже из немецкого или голландского во времена Петра I попало и в русский язык. Но брюками стала называться уже одежда западноевропейского покроя, а не родные порты (слово «штаны», кстати, тюркского происхождения, хотя это к делу не имеет никакого отношения).

(А. Р. Мурадова. Кельты анфас и в профиль)

[21] Придери, в валлийской мифологии сын Пуйла, властелина Аннона, потустороннего мира, и несчастной красавицы Рианнон. Придери был похищен из колыбели отвергнутыми претендентами на руку Рианнон и воспитан вождем Теирнонам, который обнаружил младенца в своей конюшне. Жена вождя назвала ребенка Гври, "золотые волосы", но когда через семь лет мальчик вернулся в родной дом, Рианнон дала ему имя Придери "забота", потому что в его отсутствие жизнь ее была полна забот и тревог. Ложно обвиненная в убийстве сына, она должна была сидеть у ворот замка Пуйла и рассказывать прохожим о своем мнимом преступлении, а затем переносить их в покои мужа на собственной спине.

[22] Рыбачья лодка, сплетённая из ивняка и обтянутая кожей или брезентом (в Ирландии и Уэльсе). По форме коракл напоминает половинку скорлупы грецкого ореха. Несущая конструкция — каркас из ивовых прутьев переплетённых между собой и скреплённых жгутами из ивовой коры. Изначально каркас обтягивался шкурой или кожей животных, например бычьей или лошадиной, которая покрывалась небольшим слоем смолы для придания материалу большей водонепроницаемости) ; каждая могла вместить двух мужчин.

[23] Сражение на Холме Бэдон — валлийский Mynydd Baddon — произошло между армиями британцев и англосаксов вероятно между 490 и 517 гг нашей эры. После этой битвы вторжение англосаксов в Британию надолго приостановилось.

[24] Битва в Тевтобургском лесу — сражение в сентябре 9 года между германцами и римской армией. В результате неожиданного нападения восставших германских племён под предводительством вождя херусков Арминия на римскую армию во время её марша через Тевтобургский лес, 3 легиона были уничтожены, римский командующий Квинтилий Вар погиб, а Германия освободилась из под власти римлян.

[25] В Шотландии, ты королеву встретил / С лицом, как камень, белым и, как пламя, / Власами рыжими. Уильям Йейтс, «На берегу Байле».

[26] В английском слова Leaf Man и Shaman оканчиваются на один слог.

Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg