«Дорога»

Не мы идем по Пути,

но Путь проходит через нас.

Благими намерениями

вымощена дорога в ад.

Эх, дороги…

Книга первая. Право на смерть

Ведь некоторые не знают, что нам

суждено здесь погибнуть. У тех же, кто

знает это, сразу прекращаются ссоры.

Дхаммапада

Жди меня. Я не вернусь.

Н. Гумилев

Глава первая

о любопытном Пустотнике, проблемах и бедственном положении бесов, а также о том, стоит ли просто от дурного настроения ввязываться в случайные авантюры; с приложениями и заметками на полях.

1

Часть людей обольщается жизнью земной, Часть – в мечтах обращается к жизни иной. Смерть – стена. И при жизни никто не узнает Высшей истины, скрытой за этой стеной. Гиясаддин Абу-л-Фатх Хайям ан-Нишапури

2

Желтый песок арены, казалось, обжигал глаза. Я поморгал воспаленными веками и медленно двинулся по дуге западных трибун, стараясь оставлять центр строго по левую руку. Я был левшой. Некоторых зрителей это почему-то возбуждало.

В центре арены бесновался бес. (Хороший, однако, каламбур… не забыть бы… Аристократы ценят меткое словцо, и похоже, сегодня вечером я выпью за чужой счет…) Бес протяжно выл на высокой, режущей слух ноте, взбрыкивал окованными сталью копытами и без устали колотил себя в оголенную волосатую грудь. Он уже разодрал себе всю шкуру в кровь шипами боевых браслетов, и их гравировка покрылась тусклым, запекшимся пурпуром. От когтей, равно как и от хвоста, отказались еще в Старой Эре, потому что их крепления вечно ломались, когти слетали с пальцев, а хвост больше путался в собственных ногах, чем подсекал чужие. После какой-то умник придумал шипастые запястья, и тогда же ввели узкий плетеный бич с кисточкой на конце – для сохранения традиций. Новинки прижились, бич так и прозвали – «хвостом» – но многие бесы все же предпочитали нетрадиционное оружие. Я, например, предпочитал, и ланисты нашей школы слова поперек не говорили… А хоть бы и говорили… Я махнул рукой в адрес впавшего в амок беса, и солнце на миг полыхнуло по широкой поверхности моей парной «бабочки». Трибуны загудели от восторга, я незаметно поморщился и сделал еще шаг. Второй тесак болтался на поясе, и мне было лень его доставать. И так сойдет…

Скука. Скука захлестывала меня серым липким потоком, она обволакивала мое сознание, заставляя думать о чем угодно, кроме происходящего вокруг – и я ощущал ее почти физически, вечную вязкую скуку, свою и тщательно притворяющегося беса. Я шел по кругу, он ярился в центре, но зрители, к счастью, не видели наших глаз. Ну что ж, на то мы и бесы…

Я подмигнул ему – давай, брат, уважим соль земли, сливки общества, и кто там еще соизволил зайти сегодня в цирк из свободных граждан… Давай, брат, пора – и он понял меня, он легко кувыркнулся мне в ноги, стараясь дотянуться, достать рогом колено. Я сделал шаг назад, подкова копыта ударила у самой щеки, и пришлось слегка пнуть беса ногой в живот, держа клинок на отлете. Рано еще для кровушки… жарко…

Он упал и, не вставая, махнул «хвостом». Я увернулся и снова пошел по кругу.

Выкладываться не хотелось. Для кого? Игры Равноденствия еще не скоро, к нам забредали лишь ремесленники со своими толстыми сопливыми семействами, бездельники с окраин, да унылые сынки членов городского патроната. Все это были солидные, полновесные граждане, у всех у них было Право, и плевать я на них хотел.

Я облизал пересохшие губы и сплюнул на бордюр манежа. Плевок чуть ли не задымился. Бес проследил его пологую траекторию и твердо взглянул мне в лицо.

«Хватит, – одними губами неслышно выдохнул бес. – Кончай…»

Я кивнул и двинулся на сближение. Трибуны требовали своего, положенного, и надо было дать им требуемое. И я дал. Этому трюку лет сто назад меня обучил один из ланист, и исполнял я его с тех пор раза два-три, но всегда с неизменным успехом. Вот и сейчас, когда «хвост» обвил мое туловище, я прижал его кисточку локтем и прыгнул к бесу, одновременно вращаясь, подобно волчку.

Бич дважды обмотался вокруг меня, бес не успел вовремя выпустить рукоять, и резким косым взмахом я перерубил ему руку чуть выше полосы браслета. Кисть упала на песок, бес пошатнулся, и моя «бабочка» легко вошла ему в правый бок – ведь я левша, когда сильно хочу этого. Ах да, я уже говорил…

Кровь толчком выплеснулась наружу, забрызгав мне тунику – совсем новую, надо заметить, тунику, вчера только стиранную – хрустнули ребра, и бес стал оседать на арену. Трибуны за спиной взорвались, и в их привычном реве внезапно пробился нелепый истерический визг:

– Право! Право!…

Я обернулся. По ступенькам бокового прохода неуклюже бежал лысый коротышка в засаленном хитоне с кожаными вставками, неумело крутя над плешью огромной ржавой алебардой. За плечом у меня хрипел бес, публика сходила с ума от счастья, а я все не мог оторваться от сопящего бегуна, и проклинал сегодняшнее невезение, сподобившее в межсезонье нарваться на Реализующего Право.

Реализующий вылетел на арену, не удержался на ногах и грохнулся у кромки закрытых лож. Потом вскочил, послюнил разбитое колено – неуместный, домашний жест вызвал глумливое хихиканье галерки – подхватил выпавшее оружие и кинулся ко мне. Я подождал, пока он соизволит замахнуться, и несильно ткнул его носком в пах, чуть повыше края грубого хитона. Реализующий зашипел и ухватился за пострадавшее место, чуть не выколов себе глаз концом алебарды. Не так он себе все это представлял, совсем не так, и соседи не то рассказывали, а я не хотел его разубеждать.

Я повернулся и направился за кулисы. Мой горожанин моментально забыл о травме и зарысил вслед, охая и собираясь треснуть меня по затылку своим антиквариатом. И тут за ним встал мой утренний бес. Ремешок на его ноге лопнул, копыто отлетело в сторону, и, припадая на одну ногу, он казался хромым. Хромым, живым и невредимым.

Каким и был.

Никто и никогда не успевал заметить момента Иллюзии. Правым кулаком – кулаком отрубленной мною руки – бес с хрустом разбил позвоночник Реализующего Право; и лишь распоротая туника беса напоминала об ударе тесака, сорвавшего аплодисменты зрителей.

Реализующий подавился криком и сполз мне под ноги. Я посмотрел на ухмыляющегося беса и отрицательно покачал головой. Бес пожал плечами и склонился над парализованным человеком. Шип браслета погрузился в артерию. Реализующий дернулся и начал остывать.

Я подобрал алебарду и поднял глаза на неистовствующие трибуны. Все они были свободные люди, все они имели Право. Право на смерть. Все – кроме нас. Мы не имели. Мы – бесы. Бессмертные. Иногда – гладиаторы, иногда – рабы на рудниках. Низшая каста. Подонки.

3

Казармы, как обычно, пустовали. Больше часа я просидел в термах, смывая с себя пыльную духоту цирка, рассеянно разглядывая край крохотного одинарного бассейна, облицованного пористой лазурной плиткой; вода мягко пыталась растворить в своей благости мое нынешнее смутно-беспокойное состояние, пыталась – и не могла. Такое повторялось со мной каждую осень, в ее солнечном желтеющем шелесте, повторялось давно… вот уже… много, очень много лет. Я не помнил – сколько. И чай остыл в чашке. Совсем остыл…

В шкафчике отыскалась свежая туника, на плече защелкнулась узорчатая пряжка длинной, волнистой накидки без форменных знаков различия, которые неизменно спарывал самый зеленый бес… В принципе, вольности такого рода должны были бы наказываться, но на бесовские причуды предпочитали смотреть сквозь пальцы. Да и много ли наказаний для беса? Немного. Если не считать вечности… Немного – но есть.

Есть.

Во дворе школы, на скамеечке под одиноким мессинским кипарисом сидел старший ланиста Харон. Невидящим взглядом он уставился себе под ноги, и тонкий прутик в руке его все вычерчивал один и тот же зигзаг между подошвами сандалий Харона. Жесткие, совершенно седые волосы ланисты резко контрастировали с взлохмаченными черными бровями. Я не входил в каркас Харона, но был знаком с ним вот уже сорок… нет, сорок два года. Капля в протухшем море моей жизни… А до того я знал его отца. Это я на XXXIII Играх Равноденствия убил ланисту Лисиппа, отца ланисты Харона. И Харон со дня совершеннолетия был вечно признателен мне за это, хотя знал о случившемся лишь от бесов и матери – слишком мал он был, слишком…

Профессия ланист передавалась по наследству, секреты владения фамильным оружием хранились в строжайшей тайне, открываясь лишь детям по мужской линии, ну и «своим» бесам – и не зря ланист звали Заявившими о Праве. Каждый из Отцов казарм набирал группу, или как говорили сами ланисты – «каркас», из девяти-тринадцати гладиаторов (обязательный нечет), и начиналось ежедневное изнурительное учение. В каркас поступали либо новоприсланные бесы – «почки», либо освистанные публикой – «пищики».

Мы, «ветки» и «листья», в регулярных уроках уже не нуждались и комплектовались в особые бенефисные подразделения, но некоторые из нас оставались у полюбившегося ланисты в подмастерьях или начинали от сосущей тоски гулять из каркаса в каркас, или даже пытались сменить школу. А потом наступал срок очередных Игр. И ланиста выходил в круг трибун со своими питомцами.

Он поворачивался лицом к закрытым ложам, кланялся гербовой ширме Верховного Архонта… В следующее мгновение Заявивший о Праве брался за оружие – единственный смертный в бессмертном каркасе.

Единственный свободный среди рабов.

Он искал ученика, превзошедшего учителя, и если такой находился, то ланиста оставался на загустевшем песке, а у школьного алтаря ставили новый жертвенный камень, и гордая душа Реализовавшего Право на смерть уходила в синюю пустоту, уходила, не оборачиваясь, и плащ чести бился за плечами… Его ждала почетная скамья за столом предков. Нет, ты не был трусливой собакой, львом ты был среди яростных львов…

Я до сих пор помню тело Лисиппа, вольно раскинувшееся мощное тело с трезубцем под левым соском. Он сам подарил мне древний кованый трезубец с полустершимся клеймом, он учил меня держать его в руках, он верил мне… После я хотел вернуть трезубец матери Харона, еще позднее я силой всунул его в руки юного Харона, но он поцеловал древко и вернул мне отцовское наследство с ритуальным поклоном. Больше я никогда не прикасался к трезубцу ланисты Лисиппа и всегда жег бумажные деньги на его камне в годовщину памятных Игр.

Я знал, что многие бесы, видя это, недоуменно пожимают плечами, но последние годы меня мало интересовало мнение окружающих. Оно потеряло значение с момента удара, вызвавшего улыбку Лисиппа и кровавую пену на его улыбающихся губах.

Я завидовал ему. Я завидовал чужой свободе.

К тому же с этого дня у меня начались припадки. Первый приступ вцепился в мое измученное боем сознание прямо у выхода с арены, и бесы готовящегося каркаса долго хвастались потом, сколько усилий потребовалось им для скручивания юродивого Марцелла. Нет, не Марцелла… Как же меня звали тогда? Впрочем, какая разница… В общем, бился я в падучей, как укушенный семиножкой, в рот мой совали кучу предметов, не давая откусить язык. А потом все внезапно прошло – и я сел, ошалело глядя на потные лица окружающих.

Инцидент списали на жару и мои тесные отношения с Лисиппом. А я все вспоминал острый запах канифоли в коробке у занавеса, от которого в моем мозгу и встала черная волна, несущая в гулком ревущем водовороте лица, имена и события. Позже я научился предвидеть приход болезни, прятаться от назойливых глаз и длинных языков; прятаться и молчать.

Я никогда не рассказывал им, где был я и что видел, пока они держали кричащее выгибающееся тело. Я и себе никогда не позволял задумываться над этим. Усталость, канифоль и сухой несмолкающий шелест, возникший у меня в голове, словно тысячи змей или осенние листья под ветром…

Я просто знал – это те, которые Я. Это они. И уходил от ответа.

– …Привет, Харр! – сказал я, усаживаясь рядом.

– Привет, – не поднимая головы, кивнул он.

Я знал, что могу называть Харона уменьшительным, домашним именем, но сегодня это прозвучало донельзя некстати.

– Мне скучно, бес, – хмуро бросил Харон, ломая свой прутик. – Скоро Игры, а мой каркас не способен даже сорвать свист с галерки. Я никудышный ланиста. Ноздри глупого Харона забиты песком арены, и им никогда не вдохнуть чистого воздуха Ухода.

Я улыбнулся про себя. Никогда… Что смыслишь ты в этом, свободный человек? Ветер взъерошил плотную крону кипариса, и я с наслаждением глотнул ненадежную прохладу.

– Не болтай ерунду…

Я тронул плечо ланисты, и он машинально повернулся ко мне – словно осенний лист незаметно спустился на задумавшегося человека, и человек не может понять – было прикосновение или нет.

– Не болтай ерунду. Ты прекрасный ланиста. Лучший из… из ныне живущих. И ты не виноват в бездарности своих «пищиков». Набери новый каркас. А этих…

– А этих отправь на рудники, – тихо сказал он, избегая встречаться со мной глазами. – Это не твой совет, Марцелл. Это скользкая жалость прошипела чужим голосом. Человек с твоим именем не должен давать таких советов.

Меня звали Марцелл. Вернее, так раньше звали одного рыжего веснушчатого беса, который так умел поднимать настроение в казармах, что даже Кастор – самый старый из нас, вечно сонный и просыпавшийся лишь перед выходом на арену – даже замшелый Кастор улыбался, попадая под Марцеллово обаяние.

Мы делили с ним комнату, и только я знал, что веселый Марцелл стал пропадать по ночам и приходить пьяным, я протаскивал его через окно в спящие казармы… а потом он исчез.

Он исчез во время дежурства Харона – тогда еще совсем молодого и незнакомого с хандрой. Они долго говорили в темном коридоре, после я услышал крик Марцелла и топот ног. Он не появился на следующий день, он не появился через месяц, и тогда на утренней поверке я вышел из строя и сказал Претору школ Западного округа:

– Меня зовут Марцелл. С сегодняшнего дня. Разрешите встать в строй?

И встал в строй, не дожидаясь разрешения. Поправляя сползший пояс, я поймал на себе взгляд Претора и другой, недоверчиво-нервный взгляд Харона, и понял, что шагнул в недозволенное. Как давно был тот день… Как недавно он был.

(Был. Быть. Буду. Дурацкое слово. Быть или не быть… А если нет выбора?!)

…Мы помолчали. Ветер осторожно ходил по двору, огибая нашу скамейку, ветер хотел вступить в беседу, но все не решался; и тишина отпугивала робкий осенний ветер.

Не нужно, Харон, молчал я, всякое бывает… Оступись – случайно, поступись – хоть чем-то, никто не заметит, не поймет, они слепы, и лишь завизжат, когда жало изящно впишется в счастливое тело, выпуская тебя на волю…

Спасибо, бес, молчал Харон, я люблю тебя, лучший убийца из созданных отцом моим… Спроси у учителя своего – пошел бы он на такой путь, продал бы звон имени за купленный ложью Уход?… спроси, бес…

Хочешь, молчал я, я выйду на арену в твоем каркасе, хочешь? – ты же знаешь, что я могу…

Да, молчал он, ты можешь… Я – не могу. Пойми, бес… прости, бес… пойми…

Я поднялся и направился к выходу со двора. На ноге слабо звякнули узкие медные обручи – в случае необходимости ими можно будет расплатиться в городе. У самых ворот меня догнала фраза, брошенная вслед Хароном.

– Тебя искал Пустотник. Не наш. Чужой. Среди тех, кто поставляет бойцов в школы Западного округа, его лицо никогда не появлялось.

– Никогда? – безучастно переспросил я.

– Никогда на моей памяти, – поправился Харон. – Я сказал, что ты на арене.

– Хорошо, – ответил я и вышел на пропыленную улицу. Беспокойство прошмыгнуло в собачий лаз под забором и, озираясь, затрусило за мной.

4

Когда на беса находило, и все его поведение начинало излучать некую заторможенную растерянность, словно нашел бес то, что давно искал, а оно оказалось совершенно ненужным и вдобавок сломанным – бес зачастую сбегал из школы и поселялся где-нибудь на отшибе, в полном одиночестве. Он забирался на Фризское побережье, или в отроги гор Ра-Муаз, строил там грозящую рухнуть развалюху и сутками сидел на ее пороге. Горожане говорили про таких – «ушел в кокон», и очень сердились, когда пропадал боец, на которого были сделаны крупные ставки. Начальство, выслушав донесение об очередной самоволке, лишь поднимало брови и равнодушно сообщало: «Перебесится – вернется…»

И обычно…

Обычно начальство оказывалось право, хотя мы молча чувствовали, что из кокона не возвращаются такими, какими ушли. И именно вернувшиеся бесы первыми срывались на досадных мелочах, или кидались в амок прямо на улицах, или поддавались на уговоры разных извращенцев, чье Право жгло им руки – в основном, кстати, женщин. Свободных женщин, потому что я никогда не видел беса-женщину…

Я не понимал самозваных отшельников. Да и отшельничество их было каким-то неправильным, надуманным, истеричным – хотя я и не знал, каким должно быть настоящее… Когда осеннее половодье захлестывало меня, подкатывая под горло, – я шел в город. Протискивался через тесноту переулков, плыл в сутолоке базаров, мерял шагами плиты набережной…

Один среди многих, ненужный среди равнодушных, и мне начинало казаться, что я один из них, свой, свободный; что я тоже умру, шагну в никуда, и сам выберу день и способ; что я волен выбирать, отказываться или соглашаться… Наивно – да, глупо – конечно, ненадолго – еще бы, но… Дышать становилось легче. А в одиночестве я, наверное, захлебнулся бы сам собой. Человек не должен быть один. Если я – человек. Если я могу быть.

– Ты чего! Чего! Чего ты… – забормотал мне прямо в ухо отшатнувшийся кряжистый детина в замызганном бордовом переднике. Видимо, задумавшись, я случайно толкнул его, и он воспринял это, как повод к скандалу. Бедный, бедный… плебей, чье Право придет слишком не вовремя, когда руки станут непослушны, и городской патронат зарегистрирует совершеннолетие детей, а более удачливый сосед в обход очереди сбежит в небо, как сделал это утренний коротышка с ржавым топором… Жена, небось, пилит, стерва жирная…

Я извинился и пошел дальше. Он остался на месте с разинутым ртом и долго еще глядел мне вслед. По-моему, извинение напугало его еще больше. Завтра он явится в цирк, и будет надрываться с галерки, забыв утереть бороду.

Таверна была открыта. Всякий раз, когда я разглядывал огромную вывеску, где красовалась голая девица с искаженными пропорциями, а над девицей каллиграфическим почерком была выписана надпись «Малосольный огурец» – всякий раз мне не удавалось сдержать улыбку и недоумение по поводу своеобразной фантазии хозяина. Весь город знал, что хозяин «Огурца» – философ, но это не объясняло вывески. Впрочем, я приходил сюда не за философией.

…Округлость кувшина приятно холодила ладони. В углу ссорилась компания приезжих крестьян, но ссора развивалась как-то вяло и без энтузиазма. Просто кто-то называл сидящего рядом «пахарем», а тот прикладывал к уху руку, сложенную лодочкой, и на всякий случай сипел: «Сам ты!… Сам ты, говорю!… А?…»

Я проглотил алую, чуть пряную жидкость и вдохнул через рот, прислушиваясь к букету.

Задним числом я никак не мог избавиться от фразы, брошенной Хароном. Меня искал Пустотник. Незнакомый. Зачем? И почему он ушел, не дождавшись?!

Пустотники поставляли гладиаторов в школы всех округов. Никто не знал, где они их брали. Вернее, где они брали – нас. Бес на дороге не валяется… Значит, места знать надо.

Вот Пустотники и знали. С виду они были такие же, как и мы, а мы были такие же, как все. Но ни один бес с завязанными глазами не спутал бы Пустотника с человеком или другим бесом. Годы на арене, века на арене – и тебе уже не обязательно видеть стоящего напротив. Ты приучаешься чувствовать его. Вот гнев, вот ярость, вот скука и желание выпить… Вплоть до оттенков. А у Пустотников все было по-другому. Стоит человек, толстенький иногда человек, или горбатенький, а за человеком и нет-то ничего… Вроде бы поверху все нормально, интерес там или раздражение, а дальше – как незапертая дверь. Гладишь по поверхности, гладишь, а ударишь всем телом – и летишь, обмирая, а куда летишь, неизвестно…

Не чувствовали мы их. Самым страшным наказанием для манежного бойца была схватка с Пустотником. Я ни разу не видел ничего подобного, да и никто из нас не видел, не пускали туда ни бесов, ни зрителей, но зато я видел бесов, сошедших после этого с ума. Буйных увозили, сомнамбул увозили тоже, а тихим позволяли жить при казармах. Комнату не отбирали даже… Вроде пенсии.

Они и жили. И бес, задумавший неположенное, глядел на слоняющееся по двору бессмертное безумие, вечность с лицом придурка, затем бес чесал в затылке и шел к себе. Уж лучше рудники…

Я внимательно пролистал ближайшее прошлое. Вроде бы никаких особых грехов за мной не числилось, приступов тоже давненько не случалось… Тогда в чем дело? И почему надо лично приходить, когда достаточно вызвать через Претора, или и того хуже – через канцелярию Порченых… Не договаривал чего-то Харон, ох, не договаривал! То ли меня жалел, то ли сам не уверен был…

Я отпил вина и прижался к кружке щекой.

– Не занято?

Я и не заметил, как она подошла. Пожилая высокая женщина, даже весьма пожилая, одета скромно, но дорого, есть такой стиль; осанка уверенная, только не к месту такая осанка, в «Огурце»-то…

– Свободно, – сказал я без особой вежливости. – И вон там свободно, и там… Почти все столы пустые. Так что рекомендую.

– Благодарю. – Она, не сморгнув, непринужденно уселась напротив и потянулась за кувшином. За моим кувшином, между прочим… Широкий рукав льняного гиматия сполз до локтя, и я заметил литое бронзовое запястье с незнакомым узором. Кормилица чья-то, что ли, до сих пор оставшаяся в фаворе? Варварский узор, дикий, не городской…

– Хорошее вино, – сообщил я. – Дорогое. Очень вкусное, но очень дорогое. Если не верите, спросите у пахаря. Крайний стол у двери. Кстати, у них свободны два табурета.

– Отличное вино, – подтвердила она с еле заметным акцентом, и слой белил на сухом остром лице дрогнул, придавая женщине сходство с площадным жонглером. – Только эти невоспитанные селяне предпочитают недобродившую кислятину. А я в последнее время люблю сладкое.

Игривость тона вступала в противоречие с возрастом. Я промолчал, разглядывая сучки на столешнице, и внутренне прислушался. Что ж ты хочешь от меня, неискренняя гостья? Чего ты так сильно хочешь от меня, что зябко кутаешься в притворство и болтовню, и все равно я слышу легкий аромат опаски пополам с настороженностью…

– Я тоже, – ответил я. – Я тоже в последнее время предпочитаю сладкое. Последние двести семь лет, старая женщина, я всегда предпочитаю сладкое.

Я пристально посмотрел на нее, ожидая дрожи насурьмленных век, брезгливости жирно намазанного рта, отстраняющего жеста высохшей руки… Стоп, бес, неужели ты начал завидовать приметам времени?… Не надо, не тот случай… Люди не любят себе подобных, а уж подонок-бес наверняка не вызывает особых симпатий. Мы хороши на арене, и в сказках… Сколько легенд доводилось мне слышать о ночных похождениях нашей касты, и губы бесов щедро пачкались чужой кровью, и выли изнасилованные красавицы, а на заднем плане обычно изображался черный Пустотник – внимал, ухмылялся и ждал…

Чего ждал? Конца сказки?

Впервые понял я, что людская молва объединяет нас в одной упряжке – и это покоробило меня. Интересно, я смогу сегодня расслабиться?…

– Сможете, – заявила ненормальная старуха и залилась смехом. Чужим каким-то смехом. Краденым. – Вы говорили вслух, – поспешно добавила она, подливая мне в кружку. – Это у вас часто?

Вопрос прозвучал на удивление серьезно.

– Нет. Это я готовился к нашей встрече.

– Ладно. Допустим… Пойдемте со мной. У меня есть место, куда я вас отведу, и дело, на которое вы могли бы согласиться.

Она поднялась и тут же отлетела прямо ко мне на колени. Оказывается, ругань за соседним столом успела перерасти в такую же унылую потасовку, и выпавший из свалки пахарь сшиб с ног мою работодательницу.

Я тщательно прицелился и пнул невежу в объемистую округлость, выпиравшую у него сзади. Он крякнул, вернулся вперед головой в лоно драки, но через мгновение уже несся ко мне, набычившись и извлекая из-за пазухи самодельный нож.

– Ах ты… – проревел взбешенный пахарь и осекся, тщетно подыскивая нужное слово. – Ты и твоя… да я тебя…

Нет, слов ему положительно не хватало.

– Ты меня, – подбодрил я пахаря, – ты меня и ее, и вообще всех нас… Дай сюда ножик.

Как ни странно, он повиновался. Я взял нож, передвинул с колен на лавку притихшую женщину и положил ладонь на стол. Потом примерился и поднял клинок, держа нож в правой руке.

– Ты меня вот так, – сказал я, с хрустом отхватывая левый мизинец. – И еще вот так…

Указательный палец свалился на пол.

– А потом…

А потом наступил момент Иллюзии. Я только успел заметить, как стекленеют и расплываются обрубки: один – на столе, другой – на полу. Я перекинул нож в левую руку, крепко сжал лезвие всеми пятью положенными пальцами, сжал так, что проступила кровь – и вернул нож окаменевшему владельцу.

– Все? – поинтересовался я. – Иди воюй дальше…

До определенных пределов мы ощущали боль так же, как и все. Но с какого-то невидимого рубежа боль превращалась в цвета и звуки. Например, отрубленную голову я воспринимал, как ярко-кобальтовую вспышку под гул накатывающегося прибоя; вспоротый живот – огненный закат, растворяющийся в истошном собачьем лае; ожог – зелень лавра, доходящая до дрожи, и…

И сразу же, не давая осознать, вглядеться, вслушаться – момент Иллюзии. Из-за него я частенько чувствовал себя ненастоящим. Что-то отсутствовало во мне, некая основополагающая часть, и временами это доводило меня до исступления.

Я хотел Права. Права на смерть. Или хотя бы на боль.

– Пошли, – негромко сказала женщина, и я послушно потянулся за ней из винной духоты таверны «Малосольный огурец». Девица на вывеске долго смотрела мне вслед, и, сворачивая за угол, я помахал ей рукой.

5

Недалеко отсюда, всего в четырех кварталах, ланиста Харон сцепил руки за спиной, чтобы скрыть предательскую дрожь.

– Его нет, – сказал ланиста Харон, откашлявшись. – Ушел в город.

И снова откашлялся.

– Ушел в город, – бесцветно повторил стоящий перед Хароном тощий человек, плотнее запахивая свой синий блестящий плащ. – Хорошо. Передайте ему, что я зайду позже.

– А вы не ошиблись? – поинтересовался ланиста чрезмерно спокойным голосом. – Мало ли что…

– Нет, – синий плащ зашелестел в подкравшемся любопытном ветре. – Нет. Как его зовут? Марцелл? Нет, я не ошибся.

ПРИЛОЖЕНИЕ I

(Кодекс Веры, глава о Праве)

II. 12. Право на смерть является неотъемлемым правом всякого свободного гражданина, независимо от расы, пола и личных культовых отправлений, и обеспечивается самим существованием государства и его институтов власти.

II. 13. Реализация Права гражданами, включая клан Верховного Архонта, осуществляется при соблюдении возрастного и сословного ценза; разрешение на личную реализацию выдается канцелярией совета Порченых жрецов в явочном порядке, и более никем.

II. 14. Реализация Права на смерть, сопряженная с нарушением закона, влечет за собой наказание посмертно, в виде разрушения домашнего жертвенника и наложения клейма на место захоронения, а также отсрочку Реализации Права родственниками виновного по трем коленам обеих родительских линий.

II. 15. Узурпация Права вплоть до насильственной Реализации чужого Права на смерть (см. главу об Умерщвлениях, параграф «Убийства ритуальные, случайные и прочие») карается пожизненным заключением в Казематы Входящих без подачи апелляции. Каждый случай подлежит отдельному рассмотрению должностными лицами соответствующей компетенции.

II. 16. Состоящие при окружных школах гладиаторы, равно как им подобные, сосланные на оловянные и иные рудники, а также лица, числящиеся в розыске и имеющие неограниченный срок существования, Правом на смерть не обладают, что лишает их возможности получения гражданства.

6

Запах грядущего разложения назойливо сквозил в окружающем великолепии; томный, сладковатый привкус, зовущий расслабиться, смежить веки, не сопротивляться… Деревья встревожено шелестели листвой и переглядывались. Деревьям было страшно.

Мы долго плутали в лабиринте центральных улочек, подобно песчаным эфам, скручивающимся в плотный брачный клубок. Я чувствовал, как моя проводница старательно кружит вокруг того вожделенного и одновременно запретного района, где жили немногие, кому позволены были белые покрывала и терракотовые диадемы. Знатный район, тщеславный, влиятельный, и я уже когда-то бывал в нем, не вынеся ничего, кроме горечи и вязкой слюны во рту. Налево, направо и снова налево…

Нам пришлось дать приличный крюк, огибая корпуса Паучьей центурии – полурелигиозной военизированной части, в рекруты которой набирались исключительно свободные граждане, и специализировались эти свободные граждане исключительно на поимке беглых бесов. Мне доводилось видеть, как Пауки-ветераны орудуют сетями и утяжеленными боло, и зрелище произвело на меня неизгладимое впечатление. Нет уж… Мы – люди добропорядочные. Прямо, налево и направо… Абсолютно добропорядочные. И почти люди.

Мы уже успели пройти мимо высокого серого забора, как в нем родилась незаметная до того калитка, и оттуда высунулась кучерявая круглая голова, росшая прямо из необъятных плеч. Затем человек соизволил показаться целиком, и стало ясно, что это мужчина из края людей с Опаленным лицом. Одет он был – если это называлось быть одетым – в полосатые чувяки и набедренную повязку, бычьи хвосты которой свисали до колен. Смуглое гладкое тело лоснилось, и от чернокожего резко пахло дорогим ароматизированным жиром. Ценный, видать, слуга, дорогостоящий… скользкий, небось…

– Скорой ночи тебе, Эль-Зеббия! – женщина с лицом шута склонила голову в достаточно уважительном поклоне и проскользнула в калитку, жестом пригласив следовать за ней. Я кое-как протиснулся между шершавой стеной и торсом проклятого привратника, даже и не подумавшего посторониться. Кажется, я не пришелся ему по вкусу. Мысленно я представил себя со стороны и одобрил вкусы стража.

– Скорой ночи тебе, о чернейший из Опаленных Эль-Зеббия! – провозгласил я как можно высокопарнее. – Скорой темной ночи… Всякое случается в ночи, и не все из случившегося устраивает таких бдительных людей, как ты, портя им цвет лица и пищеварение…

Привратник уставился на меня своими блестящими бусинами, косо пришитыми на складки его плоской физиономии. Я собрался было сделать еще какое-нибудь заявление, потому что ситуация стала меня раздражать, но Эль-Зеббия внезапно ухмыльнулся, обнажив полный набор белоснежных принадлежностей для кусания и разрывания. Затем он ткнул пальцем в мой нос, заставил меня проделать то же с его бляхой и скорчил жуткую рожу, высунув мокрый татуированный язык по меньшей мере на локоть.

Женщина за моей спиной прыснула и быстро прикрыла лицо рукавом.

– Зебб сказал, – тут же посерьезнела она, – что двое сердитых мужчин должны держать язык на привязи или засовывать его…

– Я понял, – поспешно прервал я ее. – И благодарю за полезный совет.

– Я рада, что вы понравились друг другу, – совершенно не к месту заявила проводница. – Эль-Зеббия – отличный страж ворот.

– Особенно таких узких ворот, – не удержался я и получил указание постараться быть серьезнее.

Я честно старался. Я серьезно шествовал по ухоженному роскошному саду через заросли гихских роз всех мыслимых и немыслимых оттенков, серьезно поднимался по мраморным ступенькам, понимая, что это отнюдь не парадная лестница; серьезно сидел в круглом зале, стены которого были выложены перламутровой плиткой…

Я был серьезен. Я сидел и ждал. Мне даже не было скучно. Вот уже почти два часа мне не было скучно. О небо, благодарю за щедрость!…

– …Встань, раб. Встань и повернись.

Очень приятный голос. Настолько приятный, что смысл сказанного растворяется в нежном журчании, как льдинка в золотом кратере с вином, и горло, рождающее такие звуки, просто обязано быть прозрачным… Тонкое, хрупкое горло. Если сжать его обеими руками или хотя бы одной…

Я медленно встаю и оборачиваюсь. Крайне медленно и задумчиво, сохраняя на лице маску вежливого безразличия, годную почти на все случаи жизни. Дорогой дом, дорогой район, голос тоже дорогой, и раз я зачем-то понадобился всей этой дороговизне, то не стоит продавать себя слишком дешево…

Она была прекрасна. Она была настолько прекрасна, что я на мгновение забылся. Я пошел вокруг нее, мягко ставя ногу, вкрадчиво, пружиняще переливаясь с пятки на носок и расслабив плечи. Так ходит зверь вокруг самки или добычи, так ходят бесы по арене – бледные розовые складки шелка, водопад пепельных волос с укрывшейся в прядях терракотовой диадемой… раннее утро, смазанные краски, полутона, легкая дрема, грезы в дымке… раннее утро с упрямым гордым взглядом суровой полночи…

– Он мне подходит, Зу Акила.

Богиня опустилась на край застланного ложа, не удостоив меня вниманием. И мне снова стало скучно.

– Эй, Акила! – намеренно грубо сказал я. – Чего хотят от неотесанного беса его повелительницы?! Или мне уже пора уходить? Тогда заплатите – и я закрою дверь…

Мутная, густая, горячая усталость обняла меня за плечи. Утренний бой, Харон, любопытный Пустотник, женщины эти с их проблемами… Да провалитесь вы все!… Куда? Некуда…

Кормилица – в этом я уже не сомневался – подошла ко мне вплотную, и я уловил запах каких-то степных трав.

– От тебя ждут силы, бес. Твоей мужская силы, в чаду благовоний и смятых покрывалах. А потом от тебя хотят легкого, незаметного Ухода в небо. Ты коснешься госпожи… Ты – бес. Ты – умеешь. Помоги чужому Праву…

Я улыбнулся, сделал еще два шага и приблизился к ложу.

– Женщины высших кланов любят красиво жить, – сказал я, нежно беря тонкую ручку моей ледяной дамы. – И умирать они любят красиво. Так, чтоб могучий бес, безмозглый самец, без боли отпустил душу властительницы сердец, отпустил из тела, утомленного изысканными ласками… Чего не сделаешь от страсти и за немалые деньги? А потом найдется случайный прохожий с пристальным взглядом и болтливым языком, и Порченые жрецы, не задумываясь, подпишут приказ центуриону Пауков; и будет глупый похотливый бес дышать рудничной пылью в память ушедшей любительницы запретных извращений… о, любовь моя…

Клянусь, еще секунда, и я раздавил бы ей руку. Тиски сжимались все сильнее, и со странным удовольствием следил я за сменой выражений на ее лице. Властная уверенность, осознание боли, удивление, страх, ужас…

Акила опоздала. Я отпрыгнул одновременно с ударом кинжала – замечательной, кстати, работы вещица, с волнистым лезвием, с чеканкой по клинку… В общем, успел я, хотя мог бы и не суетиться.

– Я ведь бес, – усмехнулся я ощерившейся дикой кошке в набеленное лицо, искаженное яростью. – Надо знать, кого домой зовешь… и думать заранее. Подонки мы, чего греха таить…

– Он мне подходит, Зу Акила.

Второй раз слышал я эту фразу, и сейчас она была совершенно неуместной. Зу Акила… Иметь кормилицу из племени Бану Зу Ийй – уж лучше купить детям ручного скорпиона… Уйти или остаться?

– Он выдержал пробу. Объясни ему. И подай списки.

Зу Акила неслышно скользнула к стене, и под ее пальцами одна из плит отошла в сторону. Госпожа спокойно массировала вспухшую руку, и я почувствовал себя здоровенным твердолобым дураком. Прав был Эль-Зеббия у калитки…

– Ты умеешь читать?

– Умею.

Я действительно умел читать.

– Тогда читай.

Это были списки бесов западного округа. Все школы, вплоть до самых мелких. Это были личные списки канцелярии Верховного Архонта, и мое имя там подчеркивалось дважды, а напротив стоял незнакомый мне знак: две окружности, жирно перечеркнутые крест-накрест. Я не стал даже спрашивать, что означают виденные мной пометки, потому что ничего хорошего они явно не означали. Ни одно имя из трехсот восьмидесяти четырех бесов не носило на себе следов внимания властей. Собственно, и не спросишь: вы случайно не в курсе, лар Архонт, за какие-такие грехи меня ищет Пустотник, а вы в ваших досточтимых бумагах разрисовываете чистейшего Марцелла вдоль и поперек? Что-что, я плохо слышу вас, лар Архонт…

Я уже более трезво посмотрел на девушку. Прямой, породистый носик, чуть увеличенные скулы, губы полные, но в меру жестко очерчены…

– Зу Акила, одолжи мне один феникс, – сказал я.

Удивленная кормилица нехотя швырнула мне монету. Ах, да ты прижимиста, старуха… Последнюю мысль я благоразумно решил не высказывать вслух.

Профиль в зубчатом обруче, вычеканенный на реверсе монеты, ответил на многие вопросы. Многие, но не главные.

– Ты дочь покойного Архонта, – уверенно заявил я. – Новый еще не чеканил своей монеты, и феникс выпущен в прошлом Цикле. Вторая дочь или третья, потому что старшая Реализовала свое Право на прошлых Играх. Я отлично помню это… А твоя очередь подойдет через месяц, на новых Играх Равноденствия. Поздравляю, высочайшая.

– Ты угадал, бес, – впервые девушка обратилась непосредственно ко мне. – Я дочь покойного Архонта. Меня зовут Леда. И ты угадал все, кроме одного. Я знаю, что любому из свободных это покажется отвратительным, да и тебе, вероятно, тоже… Хотя ты также прижат к стенке, и поэтому подходишь мне. Возможно, я безумна, возможно, я – выродок. Но я не хочу…

Она отвернулась и решительно закончила:

– Я не хочу умирать.

Я опустился прямо на пол у ее ног, и долго молчал, бездумно подбрасывая и опять ловя серебряный феникс.

– Не знаю, – наконец сказал я. – Я, бес, больше всего на свете хочу умереть. Ты, дочь Архонта, на пороге блистательного Права хочешь жить. И оба наши желания невыполнимы. Мне кажется, мы сумеем договориться.

Зу Акила, эта домашняя мегера, заплакала.

ПРИЛОЖЕНИЕ II

(Кодекс Веры, глава Сокрытого в листве)

– Истинный дух заключается в том, чтобы жить, когда правомерно жить, и умереть, когда правомерно умереть.

– В делах повседневных помни о смерти и храни это слово в сердце своем.

– Когда для выбора имеется два пути, выбирай тот, который ведет к смерти. Не рассуждай! Направь помыслы на избранный Путь и иди!…

– Каждое утро думай о том, как надо умирать. Каждый вечер освежай свой ум мыслями о смерти.

– Те, кто держится за жизнь, умирают. Те, кто не боятся смерти, умирают тоже. Но делают они это по-разному.

– Если одержимость смертью достигнута, остальные добродетели придут сами собой.

– Нет у меня ни жизни, не смерти. Осознание Права для меня и жизнь, и смерть.

Заметки на полях

Когда слова вертятся на языке, толкаясь и отпихивая друг друга локтями, – все они кажутся невероятно значимыми и ужасно нравятся сами себе. Но лист бумаги нейтрально бел, он такой плоский, этот хитрый лист бумаги, что стоит словам сбежать вниз по кончику пера и упасть на заснеженную равнину, как они намертво примерзают к ней, и становятся плоскими, и лишь уныло переругиваются со вздорными запятыми. Да и чьи они, эти слова – мои? А кто такой он – тот, который есть Я?

Тот, который есть Я, сидит в данный момент на шатком трехногом табурете, в самом дальнем хранилище Зала Ржавой подписи; он сидит, прихлебывая густой остывший глинтвейн, тупо уставившись в чехарду давно знакомых страниц, и слушает самоуверенную болтовню того, который будет Я.

Этот самодовольный индюк – под индюком подразумевается тот, который будет Я – так вот, он считает, что всего написанного как раз и не стоило писать. Тот, который будет Я, утверждает, что в подобном бестолковом и дилетантском изложении тот, который был Я, выглядит полным, хроническим, бессмертным и бессмысленным идиотом.

Тот, который есть Я, с ним полностью согласен. Он кивает головой, откладывает в сторону перо и вслушивается в шаги за дверью. Это приближается тот, который не Я; и он имеет свое, особое мнение, которое сводится к тому, что будь он на нашем месте, он все сделал бы гораздо лучше. И из Харона он вытянул бы побольше информации, и к девушке отнесся бы гуманнее, и уж наверняка тот, который не Я, не стал бы устраивать глупой клоунады в таверне…

– Бред какой-то, – бормочет себе под нос тот, который не Я. – Вывеска эта с «Огурцом»… Чушь и маразм!…

– Пусть чушь, – пытается сопротивляться тот, который есть Я, – пусть маразм… Но ведь было! Ведь правда!…

– Кому твоя правда нужна?! Сиди себе смирно, сопи в две дырки и не корчи из себя непризнанного гения!…

Кто это?! А… это тот, кем Я не буду никогда. У него есть дурацкая манера подкрадываться, прячась за стеллажи, а потом орать в самое ухо. Хамство и больше ничего…

Те, которые Я – мы встаем и прячем рукопись в шкаф. Завтра, завтра новые слова будут толкаться, ссориться, не догадываясь о своем неприглядном будущем. Эх, слова, слова – вы думаете, у нас по-другому?…

А вокруг угрюмо толпятся стеллажи, и мириады колышущихся листков с договорами шелестят высохшей мертвой листвой, и каждый лист уже начал сохнуть и желтеть, начиная с грязной ржавой подписи в правом нижнем углу…

Глава вторая,

написанная от третьего лица, которое не до конца уверено в том, что оно – именно третье, а также это глава о съеденном яблоке и выпитом чае; с приложениями и заметками на полях.

1

Ночь гуляла по осиротевшим казармам. Всех бесов решили на три дня вывезти в лагеря за город, и целое утро во дворе торчали скрипучие деревянные повозки, бородатые погонщики кормили сонных волов и помогали грузить оружие и палатки, а большинство гладиаторов с седлами на плечах отправились к Медным воротам, за которыми начинались выпасы приписанного к школе табуна.

Но к вечеру осела пыль, а вместе с ней угомонились сплетни горожан о причинах столь неожиданного события, захлопнулись ставни на окнах, и в корпуса казарм вошла ночь. Сперва робко, а затем – все увереннее… Вошла и осталась.

Вначале ночь долго валялась на аккуратно застланных койках, перепробовав все до одной, после она немножко посидела за столиком дежурного ланисты, около часа бегала наперегонки со сквозняком по пустынным коридорам и, наконец, приблизилась к кухне, откуда доносились гул голосов, редкие удары и хруст костей.

В кухне горел свет, и это раздражало ночь. Буркнув что-то невнятное, она припала к замочной скважине и затаила дыхание.

У стола стояли три или четыре медных бака, доверху забитых бесстыдно голыми, освежеванными тушками кроликов. Рядом видны были несколько тазов, куда время от времени шмякался отрубленный кусок. Ночь присела на корточки, и угол обзора стал значительно шире. Кроме того, стало лучше слышно.

– А я тебе говорю, что сроду такого не случалось! До Игр три дня, а эти долдоны учения придумали! Кого учить-то?! Все равно ни «почек», ни свистунов дальше пролога не пустят… Верно я говорю, Кастор?!

– Оставь его, Харон. Сам знаешь, не ответит… Вон, кроля режет, и ладно… Старенький он…

У старенького Кастора было тело мраморной статуи, густая черная борода без единого седого волоска и гладкие руки юноши. Но все это великолепие как-то сразу уходило на второй план, стоило ему поднять голову и повернуться к собеседнику лицом. Создавалось впечатление, что голубые выцветшие глаза Кастора больше всего на свете ненавидят свое прямое предназначение – смотреть, и их заставляют смотреть насильно. Бесы говорят о таких, что их зрачки затянуты паутиной вечности. Возможно, все это было лишь красивым жутковатым образом, но взгляд самого старого из бесов – Кастора – жил, подобно человеку на дыбе, хрипя и содрогаясь всеми вывернутыми суставами.

Ночь вздохнула, колыша ветки за окном, и устроилась поудобнее. Затем она подмигнула сквозняку, и эта продувная бестия так свистнула по коридору, что незапертая дверь скрипнула и наполовину приоткрылась. Сидящий у стола бес повернулся и прищурился в темноту. Бес был раскос, скуласт, в руке он держал вырванную кроличью печень, и вообще во всем его облике странным образом сочетались дикость и задумчивость. Этакий задумчивый дикарь, голый до пояса…

«Как его зовут?» – шепнула ночь подкравшемуся сквозняку.

«Марцел-л-л…» – прошелестел тот, и бес по имени Марцелл вздрогнул, отвернулся и швырнул кровоточащие потроха в отдельный таз.

– Не кипятись, Харон, – бросил он сидящему напротив ланисте. – Зачем зря слова треплешь… Все равно тебе на этих Играх с другим каркасом выходить. Твой в Южный округ переводят. А кто у нас сейчас свободен? Одни «ветки»… Трое из углового корпуса, Кастор вот, я, да еще рогоносцев пара-тройка… Так что сам понимаешь – Уход тебе обеспечен. Ланиста ты классный, но – нет на нас ланисты… Так что все будет в порядке – под фанфары и буцины.

– Спасибо, Марцелл… – Харон улыбнулся через силу. – Только и тебя на эти Игры не поставят. Приказ вчера пришел, на имя Претора. Велят тебя попридержать. Причин не объясняют. Так что отдыхай… отсыпайся…

Чувствовалось, что наигранность тона давалась ему с трудом. Марцелл пристально посмотрел на Харона и медленно вытер грязные руки полотенцем.

– Вот оно что, значит… А я, дурак… Берегут. Для чего берегут? С чьей подачи? Или наоборот…

– Ты не бойся, Харон, – Кастор внезапно проморгался и захихикал. Голос у него тоже оказался старческий. Дребезжащий, тоненький фальцетик… – Не бойся. Мы тебя и без Марцелла убьем. Хорошо убьем, грамотно. Спасибо скажешь. Потом…

– Скажу, Кастор, обязательно скажу…

Харон хотел было перегнуться через стол и потрепать Кастора по плечу, но сидевший между ними Марцелл неожиданно поднял над головой кусок мяса и изо всех сил ударил им по доске для разделки. Потом прислушался к родившемуся шлепку, лицо беса приобрело чудное растерянное выражение, и из горла вырвалось глухое рычание, похожее на рык тигра.

Он схватился за голову, застонал и принялся ритмично шлепать мясом по доске. Его била дрожь, по обнаженному торсу пробегали судорожные сокращения, и глаза Марцелла, казалось, сейчас вылезут из орбит.

Сквозняку стало страшно. Ночь старалась крепиться, хотя ее и подмывало удрать куда подальше от этих сумасшедших двуногих, и когда Харон кинулся было к припадочному – рука Кастора вцепилась в его тунику и не позволила встать. Это глаза были старенькие, голос, а рука – ничего, крепкая рука…

Потом ланиста так и не мог понять: возникший за окном и заполнивший всю кухню шорох, шелест, шуршание – померещились они ему или нет?…

– Это его Зал зовет, – прошептал Кастор, и голос беса на этот раз оказался низким и глубоким, хотя и надтреснутым.

– Не мешай, ланиста… Отмеченный он. Скоро его Зал отпустит – тогда беги воду кипятить. Чаю ему надо, горячего… Ни сахара, ни меда – один чай, и покрепче. Давай…

Кастор разжал пальцы, ухмыльнулся и внезапно заорал варварски немузыкально, стараясь попадать в ритм Марцелловых ударов. Выскочивший за чаем Харон успел услышать только начало, нечто вроде:

В Зале Ржавой подписи Бесы будут скот пасти, Путь, ведущий к пропасти – От края До рая…

Сбитая с ног ночь неслышно выругалась, и пропустила тот момент, когда корчащийся Марцелл хрипло взревел и упал с табурета на пол. Кастор присел рядом, и страшен был в ту минуту его насилуемый взгляд.

– Продал душеньку, – бормотал полоумный бес, поглаживая потную Марцеллову шевелюру, – терпи теперь… Продал, продал, и я продал, и все – вот и маемся… дешево, совсем дешево, горсть минут взяли, и те с гнильцой… Зачем, зачем?… Нельзя так жить, нельзя столько жить!… и не жить нельзя… Отдайте душу, не хочу, не подпишу, нельзя… В Зал иди, Марцелл, в Зал Ржавой подписи, иди – пока зовет… меня не зовет уже…

Марцелл вздрогнул и открыл глаза. Кастор склонился над ним.

– Ну что? – жадно прошептал Кастор и губы его затряслись. – Что видел? Что?!

Марцелл приподнялся.

– Я спал, мадонна, видел ад…

Слова, рожденные беспамятством, странно прозвучали в пропитанной запахом мяса кухне. Марцелл выгнулся и потерял сознание.

В двери влетел Харон с узелком чая.

2

Ночь вышла во двор и присела на ступеньки. Гроза, копившаяся целый день, полыхнула несмелой молнией, и в разорвавшемся занавесе, у самых ворот, ночи примерещилась нелепая, невозможная фигура – будто песчаный варан встал внезапно на задние лапы, и на плоской морде ящера застыло напряженное человеческое внимание… В следующее мгновение двор был уже пуст. Ночь прыгнула к забору, но на улице никого не было; если не считать случайного прохожего в блестящем синем плаще, уже свернувшего за угол.

Начался дождь. Ночь подумала и вернулась под крышу.

ПРИЛОЖЕНИЕ III

(Кодекс Веры, глава о Порче, раздел «Строения»)

XIV. 6. Строениями называются искусственно возводимые места обитания людей, содержания домашних животных, хранения любой собственности; постройки гражданского и культового предназначения, а также естественные природные образования, соответствующим образом подготовленные.

XIV. 7. Любое строение возводится с соблюдением положенной технологии, как то: ритуальные щели для проникновения осадков и образования сквозняков, пропитка строительных материалов гнилостными мастиками, использование положенных пород дерева и стандартизированного кирпича, наличие в подвалах грунтовых вод, и т.д., см. раздел «Порча: предпосылки и условия».

XIV. 8. Всякое строение, включая естественные природные образования, формируется таким образом, чтобы при оставлении строения человеком и прекращении непрерывного человеческого ухода покинутое строение немедленно вошло в перманентный цикл разрушения и по истечении срока от пяти до девяти лет пришло в полную непригодность. Использование брошенных строений карается в соответствии с существующим законодательством.

XIV. 9. Всякое строение не должно превышать уровня двух этажей наземных построек, и полутора ярусов ниже фундамента. О храмовых молельных помещениях см. раздел «Исключения – как они есть».

XIV. 10. Нарушения любого пункта главы о Порче, раздел «Строения», влечет за собой пожизненное заключение в Казематы Входящих без подачи апелляции с одновременным лишением гражданства.

XIV. 11. Строения, созданные с отклонениями от существующих норм Порчи, подлежат немедленному уничтожению.

XIV. 12. Заявления Пустотников о нарушении норм Кодекса Веры рассматриваются советом Порченых жрецов в индивидуальном порядке.

3

Это был совершенно обычный стол. Длинный, дощатый стол, без излишеств, вроде гнутых ножек, лакированного панно или резьбы по кромке. И люди сидели за этим столом совершенно обычные – пожилые, разные, обремененные заботами и неурядицами, лысые, бородатые… И люди, и стол удивительно подходили друг другу. Простота, уверенность и спокойствие.

Первым справа сидел Архелай Тисский, Отец Строений. Его посох стоял поблизости, прислоненный к стене, и на набалдашнике тускло поблескивало стилизованное изображение циркуля – личный знак Строителя. От посоха ложилась узкая тень, конец которой упирался в грубые толстые подошвы башмаков – но уже не Архелая, а следующего сидящего за ним. Чувствовалось, что этот человек прочно стоит на земле. Многие даже сетовали, что слишком прочно, но делали это незаметно, шепотом – и правильно делали.

Сидящего вторым звали Медонт Гуриец, и он был Отец Свободных. Именно людьми Гурийца устанавливались сроки Реализации Права каждого гражданина, в его канцелярии обсуждалась форма и способ каждого заявленного Ухода, и подписи Медонта было достаточно, чтобы гордый аристократ распустил приглашенных, вылил заранее составленный яд и отправился под присмотром в загородное имение – жить дальше, в горечи и позоре. Лишь Реализовавший свое Право уходил из сферы влияния Гурийца, чье слово заканчивалось на пороге этого мира; уходил, но напротив Медонта за столом сидел третий человек, и даже ушедший в небо не мог пройти мимо него.

Брат Ушедших, сгорбленный, высохший Эвпид из Зама… Брат – ибо назвать себя Отцом Ушедших не осмеливался никто. Но костлявая, покрытая синими венами рука Эвпида дотягивалась подальше, чем любая другая. Она дотягивалась до смерти, позорной или почетной смерти, и мертвой хваткой брала небытие за глотку. Установка или публичный снос именного жертвенного камня, приношение венков или наложение клейма на место захоронения, запрет на вознесение родовых молений – и это далеко не полный перечень… Когда немощная фигура Эвпида появлялась в коридорах канцелярии Медонта – все служащие не сомневались, что чьи-то родственники до третьего колена по обеим родительским линиям надолго задержатся на земле… У локтя Эвпида лежал его медный жезл в виде молнии, оканчивающийся растопыренной пятерней с аккуратно заостренными ногтями, покрытыми серебристым лаком. Эвпид из Зама все время придерживал жезл, словно опасался, что сосед его предпримет попытку украсть символ – но сосед сурово молчал, и неподвижность его была сродни покою ночного утеса.

Незачем зариться на чужой жезл Ктерию Бротолойгосу, Отцу Вещей. Не интересны ему люди – ни живущие, ни ушедшие, никакие… Вещь – сотворенная или приспособленная – вот что способно нарушить покой Бротолойгоса, и если будет усмотрено несоответствие вещи тому, что гласит Кодекс Веры – горе создателю неположенного!… Тут уж слово Ктерия имеет последний вес. Промолчат тогда и Архелай, и Медонт, и Эвпид, потому что тяжел знак Бротолойгоса, Отца Вещей – свинцовый гладкий шар, подобный гире, что кладут на весы торговцы. Только здесь весы иные…

И, словно услышав невысказанное, зашевелился силуэт на дальнем конце стола… Распахнулась серая грубая накидка, и знак Весов блеснул на груди Мердиса Фреода, Пастыря Греха. Тот грешник, за кем захлопывались двери Казематов Входящих, вычеркивался из мира; не строил он зданий, не делал вещей, не жил, не умирал… Слеп был Мердис, с самого рождения слеп, всегда выбирался Пастырь из незрячих, потому что не видят глаза человеческие греховных помыслов. Внутренний взор нужен избранному, безошибочный, бесстрастный – тот взор, что ни разу не видел мира этого, но сравнивал сделанное с высшим законом. И не выдерживал никто взгляда слепых, белых глаз Мердиса Фреода, Пастыря Греха.

Молчание сидело за столом Совета, тяжелое, гнетущее молчание, и кто-то должен был начать первым.

– Да. – Волосатый кулак Медонта Гурийца опустился на стол, и непокрытая скатертью поверхность вздрогнула и мелко затряслась. – Да, он не принадлежит к числу свободных граждан, выходя тем самым из моей компетенции, он не нарушил чужого Права, но… Да. Я отдаю его.

Начало тем самым было положено. Пришло время говорить.

– Да, – голос Архелая Тисского звучал ровно и размеренно. – Он не нарушал закон строений, он вообще никогда ничего не строил, живя в построенном другими, но я жертвую малым во имя большего. Я отдаю беса по имени Марцелл в распоряжение Пустотников.

Эвпид из Зама любовно погладил свой жезл, и пламя свечей отразилось в гранях молнии и лакированных ногтях руки.

– Да.

Голос Эвпида шелестел чуть слышно, и сидящим приходилось вслушиваться в каждое слово. Но больше слов не было. Да – и все. Бесы вечны, они не уходят в небо, и Брат Ушедших единственным словом отдавал ничтожество, тлю – как его зовут?… ах, да, Марцелл… – отдавал беса Пустотникам.

– Нет, – сурово выпрямился Ктерий Бротолойгос. – Я Отец Вещей, а не людей, но даже вещи не ломают просто так, подобно неразумным младенцам. Пустотник утверждает, что он говорит с нами от имени Зала Ржавой подписи… Пусть так. Это тяжелое слово. И все равно я говорю – нет.

И Ктерий высоко поднял свой свинцовый шар.

Все повернулись к Мердису. Что скажет Пастырь Греха? И долго еще ждали они, пока Мердис всматривался в невидимое…

Мердис не сказал ничего. Он молча кивнул.

И тогда из угла вышел незаметный до того худой человек в синем блестящем плаще.

– Спасибо, – сказал Пустотник с какой-то легкомысленной иронией. – Как я понял, почтенный совет Порченых жрецов большинством голосов отдал в мое распоряжение беса западного округа по имени Марцелл. Еще раз благодарю отцов. За соответствующими бумагами я зайду завтра. Или послезавтра. Куда спешить?…

Он улыбнулся, и Порченым на миг показалось, что лицо Пустотника удлиняется и становится плоским, приплюснутым, глаза сдвигаются назад, к острому гребню на чешуйчатой макушке, и улыбка становится оскалом алой пасти…

Пустотник развел руками, поклонился и вышел. Порченые жрецы долго разглядывали захлопнувшуюся дверь.

– Мы отдали беса зверю, – разлепил высохшие губы слепой Мердис. – Возможно, мы, люди, имеем на это право. Я говорю – возможно – но… Что скажут остальные?

Остальные не ответили.

4

– …И никто из них не вернулся назад, чтобы рассказать оставшимся о скрытом за облаками, и ветер занес горячим песком следы безумцев, что уходили за ответом… Спи, девочка моя, спи, поздно уже…

Лар Леда – нет, сейчас просто сонная, теплая Леда – свернулась уютным клубочком, обеими руками обхватив подушку, и тихо дышала, зарывшись носом в пуховую белизну изголовья.

Зу Акила склонилась над спящей, поправляя сползшее одеяло, и лицо ее в это мгновение было удивительно мягким, грустным и домашним. Кормилица смыла на ночь свою обильную косметику, и на впалых щеках резко проступили ритуальные шрамы, положенные при инициации любому человеку Бану Зу Ийй… Она неожиданно вспомнила обряд, вспомнила колдуна племени, когда он наносил первый разрез, вспомнила его слова… «Помни, дочь пустыни, во имя чего бы ни текла кровь человеческая – течет она одинаково!…» Красная капля упала ей на ладонь, она слизнула ее, ощутив солоноватую горечь, и нож прочертил вторую борозду на юной, шелковистой щеке. Во второй раз ей было больно.

«Не забывай эту боль, становящаяся взрослой, помни, боль можно выплеснуть, но можно и проглотить… Боль скрытая отравляет человека, а вырвавшаяся наружу – отравляет мир, и он переполняется криком, болью, смертью… глубока чаша, но хлынет через край, и…»

– Зря… зря я рассказывала тебе наши сказки, – прошептала Зу Акила, гася стоявшие у изголовья свечи. Она брала горящий фитиль легко и свободно, словно огонь не жег ей пальцы, и пламя послушно умирало от прикосновения. – Зря. Тебе бы родных, городских рассказать, про бесов да Пустотников, про Порченого Клития и войну с Постройками… Только не знала я их тогда, а сейчас знаю, да поздно уже…

О небо, думала старая Зу Акила, о выгоревшее небо песков Карх-Руфи, как же быстро ушли вы, братья и сестры мои! – как оранжевые язычки ночных свечей, ушли вы с рассветом, превратившимся в закат… Зачем, зачем вкусили вы, гордые наивные дети, горечь и сладость чужой веры; зачем приняли на плечи свои бремя Права, Права на смерть, зачем?! Как же оказалось просто, как заманчиво – понять, что ты свободен тем, что можешь уйти!… Уйти от страха, от боли, уйти от врага и от тоски, снять ярмо и рассмеяться жизни в лицо… чужая вера, блестящая, подобно стеклу фальшивых бус, и не догнать, не окликнуть…

О небо, думала старая Зу Акила, о горбатое небо оазисов Сарз и Уфр, где же вы теперь, осколки кувшина Бану Зу Ийй, узнавшие о свободе выбора и не удержавшиеся, не сумевшие остановиться… где вы, и неужели я последняя?!

О небо, думала старая Зу Акила, о скрытое крышами небо города, зачем ты заставило меня вложить в эту спящую девочку горькие сказания песков, где жизнь зубами рвет призрак смерти, а не превращает разложение в возвышение?! О, подлое небо, если здесь – пресно и серо, а там – ярко и празднично, то почему никто не вернулся похвастаться или хотя бы подтвердить?!

Жизнь уходит из рук, надвигается мгла, Думала старая Зу Акила, Смерть терзает сердца и кромсает тела… Возвратившихся нет из загробного мира, У кого бы мне справиться – как там дела?…

Мудр был дряхлый колдун, слова его резали душу, оставляя памятные шрамы, и кормилица бередила сейчас один из таких рубцов – три дня пути от Медных ворот до Сифских источников, потом в направлении тени, отбрасываемой скалой у заброшенной стоянки; еще день, и еще, мимо развалин, через Великий Масличный перегон, и дальше, дальше – до того скрытого от недобрых глаз оазиса, где доживал свои годы последний колдун умершего народа, и дожил, и умер…

Спи, девочка моя… Завтра вечером купленный погонщик будет ждать за воротами, и опальный бес Марцелл перекинет сумки через спину жующего нара, и я не позволю пылинке сесть на тебя, пока мы не войдем в забытый уголок, где ты будешь жить, не ожидая ритуального Ухода, которому завидуют многие из опьяненных Правом…

Кормилица раскачивалась из стороны в сторону, в чуткой старческой дреме, и все ей казалось, что городские ворота остались позади, а бес Марцелл горячит коня, вырываясь вперед, и что-то кричит, улыбаясь…

ПРИЛОЖЕНИЕ IV

(Кодекс Веры, глава о Порче, раздел «Вещи»)

XV. 3. Вещью называется любой предмет – или совокупность предметов – произведенный путем человеческого труда и используемый человеком в его жизнедеятельности.

XV. 4. Целевое назначение предмета (или совокупности предметов) его функции и внешняя структура образуют так называемую категорию «вещности», отличающую вещь от предметов бессмысленных и бесполезных.

XV. 5. Всякая вещь, независимо от функции и назначения, обязана функционировать исключительно за счет мускульной силы человека или животного. (см. раздел «Вещность: суть и корни».)

XV. 6. При отсутствии внешнего мускульного воздействия всякое функционирование вещи должно прекратиться, что обязано быть изначально заложено при создании или первичном использовании любой вещи.

XV. 7. Всякая вещь, функционирующая за счет каких бы то ни было иных воздействий или сил природы, как то: энергия воды, огня, ветра, пара, солнца, давления и т.п. – всякая такая вещь подлежит полному незамедлительному уничтожению.

XV. 8. Создание вещей, существующих за счет вышеперечисленных сил и явлений, и способных длительный срок функционировать без присутствия человека, карается заключением создателя в Казематы Входящих без подачи апелляции.

XV. 9. Предмет или совокупность предметов, входящие в категорию «вещей», в случае самостоятельного существования вне зоны человеческого влияния, обязаны саморазрушаться до полной потери категории «вещности» за положенный в каждом отдельном случае срок.

XV. 10. Заявления Пустотников по поводу вещей рассматриваются советом Порченых жрецов в индивидуальном порядке.

5

Добровольно сюда не явился бы я, И отсюда уйти не стремился бы я. Я бы в жизни, будь воля моя, не стремился Никуда. Никогда. Не родился бы я. Гиясаддин Абу-л-Фатх Хайям ан-Нишапури

6

Рассвет был не за горами. То есть буквально он был как раз именно за горами, за спящими массивными вершинами Ра-Муаз; он еще находился там, этот мутный измученный рассвет сегодняшней ночи, но его приближение уже чувствовалось во всем.

В зале Совета пахло предутренней сыростью, и Медонт Гуриец стоял у окна, с наслаждением вдыхая влажный эликсир, несущий облегчение уставшему сознанию. Впереди ждал день, трудный насыщенный день Отца Свободных, и к нему следовало подготовиться. Вот он и готовился, позволяя себе хрупкую паузу, минуту ненадежного отдыха и покоя.

Все давно разошлись, и лишь Пустотник продолжал сидеть в своем углу, подбрасывая и снова ловя невесть откуда взявшееся яблоко. Краем глаза Гуриец видел мерно взлетающий красный шар, неизменно опускавшийся в подставленную руку – и это раздражало его. Кроме, того, с рукой Пустотника тоже что-то было не в порядке, но что именно – рассмотреть не удавалось. Тяжелая ночь, да и день начинался не лучшим образом…

– Послушайте, – резко начал Медонт, и ему пришлось подождать, пока кашель отпустит сразу вздувшееся горло. – Послушайте, вы не могли бы перестать?… И потом… Вы у нас человек… э-э-э… новый, и я не спрашиваю у вас, куда столь неожиданно исчез ваш предыдущий коллега, но все же позвольте полюбопытствовать – как вас зовут? Неудобно, Пустотник да Пустотник…

– Неудобно, – подтвердил Пустотник, вгрызаясь в пойманное яблоко. – Я у вас человек новый…

Даже с набитым ртом ему удалось сделать насмешливое ударение на слове «человек», которое Гурийцу далось не сразу.

– Предыдущий мой коллега отправился… э-э-э… в длительную командировку, равно как и предпредыдущий. У нас это часто случается. А имя… Ну что ж, зовите меня Даймон. Пустотник Даймон, если вам так будет удобнее.

Медонту имя не понравилось. Было в нем что-то такое… растакое…

– Хорошо. Я буду звать вас Даймон, пока и вы не отправитесь в длительную командировку. А теперь скажите мне, Даймон, – чего в данный момент вы хотите больше всего?…

Водилась за Медонтом такая привычка – ошарашить, сбить с толку нелепым на вид, неуместным вопросом; и пока жертва судорожно подыскивала подходящий ответ, Отец Свободных прохаживался по комнате и утверждал потом, что эти минуты стоят дороже часов допроса.

Брови Пустотника поднялись, но не изумленно, а скорее иронически – да и поднялись они чрезмерно высоко, так что лоб весь пошел морщинами и складками, и даже уши зашевелились, заостряясь сверху…

– Я? Ну, если не считать того, что я хочу еще одно яблоко…

Только тут Гуриец заметил, что Пустотник Даймон уже успел слопать свое драгоценное яблоко – даже огрызка не оставил, семечки – и те исчезли!… – и теперь неудовлетворенно озирается по сторонам. Хитрющие глазки его, глубоко посаженные и забывающие мигать, время от времени останавливались на Медонте, отчего Отец Свободных, Порченый жрец пятого поколения, член Совета и так далее, начинал себя чувствовать чем-то вроде яблока, еще не съеденного, но уже подбрасываемого…

– Так вот, я очень хочу, чтобы вы оказали мне одну небольшую услугу. Мне нужен пергамент с вашей подписью, где будет разрешение на задержание одной особы.

– Это не ко мне. – Медонт был рад, что может хоть чем-то досадить этому скользкому типу с глазками ящерицы. – Я не выписываю ордеров на арест. Это к Мердису.

Пустотник был несказанно удивлен. Рука его выскользнула из складок плаща, и Гуриец наконец увидел, что у Даймона отрублен правый мизинец, отчего кисть кажется скрюченной и узкой, подобно ороговевшему когтю. И кожа шелушится…

– Разве я сказал – на арест?! Прошу прощения! Задержание, всего лишь задержание одной известной вам особы до выяснения обстоятельств, связанных с бесом по имени Марцелл!… Мелочь, пустяк…

– И что же это за особа? – вяло поинтересовался Медонт.

– Это дочь покойного Архонта, младшая жрица второго разряда лар Леда Клития…

– А-а-а… – протянул Гуриец, и ему неожиданно пришло в голову, что сегодняшний рассвет никогда не наступит, и будут они вот так сидеть и перебрасываться пустыми фразами… яблоки жевать… – Зачем она вам, Даймон? Через день-другой – Игры, и толпа съест и вас, и меня, если лар Леда не Реализует перед началом положенное ей Право. Я полагаю, что дамы уже сооружают прически в манере Уходящей…

– Мне она нужна сегодня днем, – жестко заявил Пустотник. – В крайнем случае, вечером.

И негромко добавил:

– Именем Зала Ржавой подписи…

Сперва Гуриец подумал, что в комнату заползла змея – таким тоном прошипел Даймон последние слова. Нет, две, три змеи… сотня, тысяча змей… и робкий вначале шелест наполнил помещение, шепот, шорох, грозный, сухой, и застывший Медонт почувствовал, как он растворяется, поглощается этим шуршащим тлением, из него высасывают душу, мысли, имя, и он распадается, тщетно пытаясь крикнуть, позвать, завыть…

Когда все прошло, он молча достал из сумы чистый пергамент, подписал его и протянул серьезному и хмурому Пустотнику. Тот спрятал документ в складки плаща и отвернулся. Похоже, он тоже чувствовал себя не лучшим образом.

– За что? – хрипло спросил Медонт и закашлялся. – За что вы ее? Ведь ребенок совсем…

– Этот ребенок, по моим сведениям, не хочет…

Пустотник приблизился к недвижному Отцу Свободных и шепнул ему на ухо пару слов.

– Если это правда… – Медонт отвернулся к окну, с трудом оторвавшись от прозрачного взгляда Даймона. – Если это правда, то вам такой образ мыслей должен казаться особо омерзительным.

Пустотник задумчиво почесал щеку своим когтем и внезапно осклабился, растянув рот до ушей. Медонт вдруг отчетливо представил, как его голова скрывается целиком в этом ухмыляющемся провале…

– Вряд ли, – доверительно сообщил Пустотник. – Постарайтесь понять меня правильно, дорогой Медонт, но я ее понимаю. Не оправдываю, не осуждаю – понимаю. Вполне…

– Ну еще бы. – Горло Гурийца заклокотало отголоском древней, тщательно скрываемой ненависти. – Еще бы… Ведь вы не человек!

Пустотник улыбнулся одной половиной лица, отчего улыбка получилась комической и страшной одновременно. И грустной. Очень грустной.

– Вы не правы, – тихо ответил Пустотник Даймон. – Я человек. Просто я больше, чем человек. Я еще и зверь. И как зверь, я ее понимаю тоже.

7

…Этой ночью у Марцелла был еще один приступ. Он начался перед самым рассветом, в комнату никто не входил, да и прошел припадок легко и без особых последствий. Волна захлестнула беса незаметно, почти ласково, и в ее расплескавшемся шорохе прозвучал обрывок странно знакомой фразы:

– Именем Зала Ржавой подписи…

А потом было лицо, и были слова:

– Уток, вышитых на ковре, можно показать другим. Но игла, которой их вышивали, бесследно ушла из вышивки…

И еще:

– Мицу-но кокоро… мудзе-кан, сэмпай…

И еще:

– Ведь некоторые не знают, что нам суждено здесь погибнуть. У тех же, кто знает это, сразу прекращаются ссоры.

– Ос, сихан, – сказал тот, которого будут звать Марцеллом.

И поклонился.

Заметки на полях

Тот, который есть Я, заболел. Ломило виски, в глаза засыпали песок арены, ноги казались ватными и категорически отказывались ходить. Было плохо. Было очень плохо. Никто не хотел умирать. Тот, который есть Я, не хотел умирать тем более. Тот, который был Я, умереть хотел, но сейчас ему было не до того.

– Шелестит, проклятый… – бормотал тот, который есть Я, едва шевеля потрескавшимися губами. – Замолчи, паскуда, не трави душу!… Душу… Ха! Сам же забрал, душонку-то мою, высосал, выхлебал, и теперь снова из меня тянешь… Не сходится! Не сходится что-то!… Не бывает так – не должно…

– Не бывает, не бывает, – кивал тот, который был Я, взбивая смятую подушку и сокрушенно поглядывая на остальных. – Конечно, не бывает… Все тебе примерещилось, почудилось… и я тебе почудился, и Зал, и жизнь, и не-жизнь… Ты только выздоравливай скорее, хорошо? – и все будет по-другому…

Тот, который есть Я, не слышал тихих участливых слов. Тот, который есть Я, метался в жестких простынях, и все ему казалось, что он разрастается, распухает, и ноги его исчезают в черных искрящихся глубинах, и нет у него больше ног, и нет рук, и нет ничего, кроме жара и отчаяния…

– Шелестит, проклятый… Лесом прикидываешься?! Морем?! Врешь, сволочь, не обманешь, бумага ты мертвая, взбесившаяся… Смерть забрала – и жить не даешь?! Дашь, дашь, никуда не денешься, никуда… Хатису-но цую… таносими ва… Ос, сихан! Ос!… Не отпускай меня, учитель! Не отпускай, удержи!… Слышишь, Зал? Подавись моей подписью…

Те, которые не Я и будет Я, огорченно вздыхали и подсыпали в заварившийся чай остро пахнущие травы, добавляли мед и лимон, переглядывались, вливая в чашку прозрачную жидкость с резким пьянящим ароматом.

– Бредит, – кивал головой тот, который не Я. – Горит, бедняга…

– Да уж, – уныло моргал тот, который будет Я, ставя чашку на глянцевое блюдце, – точно, бредит… Слишком много нас… Был, есть, буду, не буду… Нельзя одному столько-то…

И испуганно умолкал, оглядываясь на стеллажи с договорами. Мало ли…

– Глупости городите, – бурчал в углу тот, кем Я не буду никогда. Ему тоже было не по себе, но он старался крепиться. – Глупости городите и не поморщитесь… Писать ему не надо было, вот что! Главу эту дурацкую… Где ж это видано, чтоб о себе да от третьего лица?! Что ж это за лицо такое – третье?!… Ну, первое, понятно – Я, второе – ты… Эй, ты, ты чай не разливай, не напасешься на вас, на нас то есть!… А третье, значит, он… Что за он? У нас есть хоть один он?! Вроде нету… Или того хуже – она… оно… Вот оно и аукнулось! Не слушаете меня, умные все стали, хамят постоянно… Господи, как там тебя, вылечи его, ведь не можем больше!…

Жизнь билась в горячке, жизнь плакала в углу, жизнь лихорадочно поила себя чаем, расплескивая кипяток на промокшее белье – а вокруг нависала не-жизнь, и стеллажи угрюмо толпились возле постели, и мириады листков с договорами шелестели умершим лесом, шуршали высохшим морем, шептали сорванным голосом; и на каждом листке ржавым бурым пятном выделялась подпись. Где – четкая и разборчивая, где – сбивчивая и корявая, но везде – подпись, имя, судьба… засохшая кровь человеческая…

Глава третья,

которая просто глава, что никак не унижает ее достоинства.

1

Перед рядовым Паучьей центурии Анк Пилумом стояла большая проблема. Она стояла, ехидно поглядывала на унылую физиономию рядового, хихикая самым гнусным образом, и категорически отказывалась уходить. Все дело заключалось в том, что у Анк Пилума на большом пальце правой ноги вырос непомерно длинный ноготь. Он рос себе и рос, пока не уперся в передок тесной форменной сандалии, потом ноготь загнулся и стал царапать чувствительное тело несчастного рядового, поставив своего владельца перед выбором: растянуть сандалию или срезать проклятый белесый ноготь, плоский и загнутый, как пыточный инструмент.

Рядовой Анк Пилум оглянулся вокруг себя и сокрушенно вздохнул. Часовому у ворот центурии из всего резательного оружия полагался лишь символический двухметровый бердыш, тупой и неподъемный, как и сам Анк Пилум; и рядовой пять минут назад уже пытался срезать им ноготь. Теперь он грустно сидел, привалясь к забору, и в третий раз перебинтовывал полуотрубленный палец, что, конечно, не решало проблемы в целом.

Бесформенная тень проползла по песку и остановилась, упираясь верхним краем в злосчастную конечность. Затем тень помедлила и передвинулась чуть левее.

– Болит? – участливо осведомилась тень.

– Угу, – расстроено кивнул Анк Пилум, не поднимая головы. – Еще бы не болеть… У вас тряпочки не найдется? Лишней…

– Сожалею, друг мой, но у меня нет ни одной лишней тряпочки, – ответила тень, лениво удаляясь по направлению к корпусу центурии. – Но я пришлю кого-нибудь…

Тут только до рядового дошло, что все происходящее вопиюще противоречит любым параграфам Устава. Он, Анк Пилум, ответственный часовой, должен стоять, когда он сидит; а пришлая тень вместо того, чтобы остановиться в положенных четырех шагах от него… Анк Пилум представил себе выражение того, что называлось лицом центуриона Анхиза, когда тень попросит у него тряпочку для часового Пилума, раненного при исполнении…

Думать быстро Анк Пилум никогда не умел, за что нередко бывал бит, но, обдумав все тщательным образом, действовал решительно и напористо – хотя и запоздало.

– Стой, рубить буду! – заорал он, вскакивая и пытаясь не переносить вес на недозамотанную ногу.

Тощий бродяга в синем блестящем плаще немедленно остановился и с любопытством стал разглядывать рядового, тщетно пытавшегося придать себе воинственный облик.

– Кого? – поинтересовался синий плащ.

– Что – кого? – недоверчиво переспросил Анк Пилум, судорожно припоминая недоученный Устав.

– Кого рубить-то будешь? И чем?

– Тебя… – неуверенно протянул рядовой. – Вот этим…

И указал на валявшийся у забора бердыш.

Синий плащ вернулся, поднял оружие и ногтем попробовал заточку.

– Нет, – с полным знанием дела заявил синий. – Этим рубить нельзя. Даже меня…

– Так больше ж нету ничего… – горестно вздохнул Анк Пилум. – Не дали…

Бродяга присел рядом с рядовым и ободряюще потрепал того по плечу своей куриной лапой.

– Давно служишь?

– Давно, – шмыгнул носом рядовой, – две недели скоро… Из Закинфа мы. Рекрутские наборы… Кого на Казематы, кого – еще куда, а меня в Пауки, значит… Узлы я хорошо вяжу. Любые…

– Узлы – это дело, – ободряюще закивал бродяга, отчего шея его собралась в многочисленные складки. – Узлы нам нужны… Давай, я тебе палец забинтую, как положено, а после ты сходишь к центуриону Анхизу, и скажешь…

– Не дойду я, – всхлипнул Анк Пилум, расслабленный чужим сочувствием. – А дойду, так лар Анхиз мне в рожу – за несоблюдение и дурость…

Бродяга встал и повернулся лицом к корпусу центурии, на втором этаже которого были открыты два крайних окна.

– Эй, Анхиз! – неожиданно завопил бродяга дурным голосом. – Анхи-из! Выгляни на пару слов! Осчастливь зовущего! Анхизушка-а-а!…

В окне появилась встрепанная голова, и рядовой Анк Пилум с ужасом понял, что лар Анхиз спал, и в разбуженном состоянии ничего хорошего от него ждать не приходится.

– Слушай, Анхиз, если я к тебе этого парня пришлю, – надрывался между тем бродяга, – что ты ему сделаешь?

– В рожу двину, – не задумываясь, пообещал центурион Анхиз, протирая заспанные глаза. – Чтоб не будил.

– Так ты ж уже не спишь! – засмеялся бродяга, и нахальство прямо-таки проступило изо всех пор на его сплющенной ухмыляющейся физиономии. – Значит, и повода не будет…

– Будет, – не согласился упрямый Анхиз. – Ты погоди его присылать. Лучше я сам спущусь, и тогда повод обязательно найдется.

Рядовой Анк Пилум удрученно засопел, и бродяга вновь расхохотался, садясь на корточки и ловко бинтуя поврежденную ногу, словно всю жизнь только и занимался лечением нерадивых часовых. За этим занятием их и застал спустившийся центурион, на ходу застегивающий многочисленные пряжки своей форменной амуниции.

Бродяга оторвался от перевязки, сунул клешню за пазуху, извлек оттуда скрученный в трубку лист бумаги и многозначительно помахал им в воздухе.

– Кто подписывал? – осведомился Анхиз, почесывая волосатую грудь, уже начинающую седеть.

– Медонт, – немедленно ответил бродяга.

Рядовой Анк Пилум отодвинулся в тень забора, стараясь не привлекать к себе внимания, и подумал, что бродяга ведет себя как-то странно. До того эта мысль почему-то не приходила ему в голову. Или приходила, но заблудилась и только сейчас выбралась к месту назначения. Поздно, наверное…

– Я беса брать не пойду, – задумчиво покачал головой Анхиз. – У меня все Пауки в разгоне. Предупреждать надо. Заранее… Из ветеранов человек пять-шесть, три метателя, и эти…

Он махнул рукой в сторону скорчившегося рядового. Махнул пренебрежительно, но с некоторой симпатией.

– И этих, рекрутов необученных, дюжина… Их учить да учить, а обкатанный бес две трети угробит, пока свяжем. Право Правом, а зря людей губить не дам. Ни сырых, ни прочих.

– Брось труситься, – жестко сказал бродяга, облизывая пересохшие губы. Язык у него был длинный и узкий. – Женщину брать будешь. Дочь Архонта, жрицу Леду. Из охраны – кормилица да чернокожий у задних ворот. Но ветеранов возьми. Мало ли…

– А беса там не окажется? – с сомнением в голосе поинтересовался Анхиз. – Случайно… Иначе чего ты ко мне пришел, а не к Блюстителям? По старой памяти? Прошлый Пустотник присоветовал?

– Беса не окажется. Но может оказаться. Улавливаешь разницу? И к тому же… Хочу, чтоб присмотрелся ты… До завтра – нет, до послезавтра – у тебя все сползутся? Подумай…

– Кто? – центурион поправил сползший ремень поножей на левой голени. – Имя? Округ?

– Марцелл из Западного. С разрешения Совета. Бумаги пришлют с нарочным.

– Это который?… – начал было центурион, но замолчал, видимо, что-то припоминая и прикидывая. – Соберутся, – наконец сказал он. – Тут многих собирать придется. Но – возьмем. Что еще?

– Все, – сказал бродяга. – До вечера все.

…Центурион застыл в воротах и долго глядел вслед ушедшему. Осмелевший Анк Пилум подковылял к нему и встал за спиной.

– Разрешите обратиться?

– Валяй, – буркнул нахмуренный Анхиз.

– Кто это был?

– Это? Деревня ты… Это Даймон. Новый окружной Пустотник. Они к нам частенько захаживают. По делу…

– А-а-а… – испуганно закивал рядовой, остолбенело косясь на собственную забинтованную ногу. – Демон… Ясно…

– Да? – равнодушно спросил Анхиз. – Вы их так называете?…

2

Рыба утку спросила: «Вернется ль вода, Что вчера утекла? Если да – то когда?» Утка ей отвечала: «Когда нас поджарят, Разрешит все вопросы сковорода». Гиясаддин Абу-л-Фатх Хайям ан-Нишапури

3

Я опоздал. Целый день мне было не по себе, я никак не мог дождаться уговоренного часа, и не дождался, ноги сами принесли меня к знакомому забору, знакомой калитке – и все же я опоздал.

Позднее я часто размышлял над тем, что могло бы случиться, приди я вовремя. Возможно, Пауки изловчились бы уволочь спеленутого Марцелла куда положено. Возможно, я сумел бы пробиться и ушел бы в бега, так и не столкнувшись с Пустотником Даймоном лицом к лицу. Или мы встретились бы с ним посреди улочки, где пыль к тому времени успела бы скататься в кровавые шарики, – и то, что произошло потом, на арене, состоялось бы сразу, а конец мог бы оказаться совсем иным…

Видимо, сказалась общая безалаберность судьбы, которая, как известно, слепа и способна на самые нелепые поступки. Я, наверное, пользовался особым расположением Ее Капризности, пользовался в течение всей своей жизни – если даже иметь в виду не только бесовскую ее часть, нудную и бесконечную, но и те, остальные жизни, кричащие во мне незнакомыми словами, захлебывающиеся в сухом змеином шорохе Зала. Их лица пока прятались под раскрашенными масками, и я не мог, хотел и не мог крикнуть: «Маска, я вас знаю!»

Я их не знал. И расшалившаяся судьба тасовала колоду.

…Сначала я увидел калитку, сорванную с петель. Вокруг было обилие следов, словно множество людей долго топталось на одном месте, не решаясь войти… А у порога валялся обрывок толстой веревки с узлом на конце. Таких узлов я никогда не встречал, и тем более не вязал.

Узел мне не понравился.

Сад оказался на удивление нетронутым, хотя я ожидал совсем иного. И сад, и дом, и убранство комнат – я внимательно осматривал все, крадучись вдоль стены и заглядывая в окна, но дом был пуст, спокоен и невозмутим, от мрамора лестницы до перламутровой плитки знакомого зала, где стояли упакованные вещи, у зеркала лежал забытый в спешке черепаховый гребень с инкрустацией, а на полу блестел обнаженный кинжал Зу Акилы.

Маленький изящный кинжал, с волнистым лезвием, с чеканкой по клинку… и лезвие слегка отсвечивало красным. Все остальное было в полном порядке.

– Эй, приятель! – окликнули меня от калитки.

Я обернулся и сквозь розовые кусты разглядел худого невысокого человека в синем плаще, усыпанном блестками. В руке он держал обломок толстой палки, видимо, только что подобранный.

Я направился к нему, и после первого шага сразу понял, что это – Пустотник. Не мог не понять. Как и он не мог не чувствовать, что перед ним – бес. Я сделал еще один шаг. И еще один.

– Грабить пришел? – спросил Пустотник, доставая из-за пазухи деревянную флягу. – Выпить хочешь? Угощаю…

Он явно делал вид, что ничего не произошло. Шел себе человек, увидел открытую дверь в сад, а там уже другой человек околачивается, и никак не похожий на хозяина – отчего бы не похмелиться двум хорошим человекам? Глядишь, чего и обломится…

Я принял предложенную игру. Пусть от нее за стадию разило фальшью и притворством – я подошел к нему и отхлебнул из протянутой фляги. Молча. Я не знал, что говорить. И то, что плескалось во фляге, не было вином.

– Пей, пей, – заявил неправильный Пустотник, усаживаясь на приступочку и вертя в пальцах свою дурацкую палку. Я никак не мог понять – издевается он надо мной или преследует какую-то одному ему известную цель. Приходилось ждать. – Пей, приятель… Тут до тебя уже успели. Пауки, знаешь ли, ребята жареные… Палку видишь? Так она подлиннее была, а к концу железяка прикручена – плоская, вроде листа с того дерева… Здоровенная, острая, зараза… как называется-то? И не выговоришь…

– Ассегай. Варварский дротик.

Это были первые слова, произнесенные мной, и прозвучали они до того равнодушно и спокойно, что я подивился сам себе. Во рту остывал терпкий травяной привкус, жидкость во фляге можно было бы назвать чаем, не будь она зеленой и с сильным запахом незнакомых растений… Я расслабленно привалился к забору, а за спиной у меня молчал чистый убранный дом, с гребнем у зеркала и кинжалом на полу. Зеленый чай, окровавленный клинок и неторопливая беседа двух притворяющихся нелюдей.

– Ишь ты… Знаток, по всему видно… Вот черный-то и отмахивался этой штукой, пока мог, а мог он долго. Одного запырял до полной Реализации, остальные с ним застряли, да тройка матерых с той стороны зашла – и в дом. Как девку выволокли, так чернокожий заскулил, палку свою сломал и деру дал. Бежит по улице, а сам все озирается – и слезы по щекам… Дикий совсем. Чуть меня с ног не сшиб. Так и удрал. И пол-палки с наконечником утащил. А баба та, что у аристократочки в прислуге была…

Тут он расхохотался так искренне, что я на миг засомневался… но всего лишь на миг.

– Ой, не могу! – ржал Пустотник, захлебываясь и разевая непомерно большой рот. – Ой, кончусь сейчас!… Мегера та Пауку главному… центуриону… пол-уха отрубила! Он ее по морде, по морде – а кровищи!… Так и хлещет… младшие Паучки еле позатирали…

Мне захотелось его убить. И в ту же секунду он прекратил веселиться и искоса глянул на меня. Хмуро поглядел, настороженно, и я понял, почему бой с Пустотником доводил бесов до безумия. Я понял – и все равно я хотел его убить.

– Ты пей, пей, – холодно протянул он, опуская палку к ногам, – чего зря стынуть, чайку-то… Пивал где такой? Зелененький?

Очень важно ему было получить ответ. Это я чувствовал. Предельно важно.

– Не пивал, – буркнул я, неожиданно ощутив, что вру. И щупальца чужого, чуждого восприятия сразу отпрянули, втянулись, скрылись…

– Ну и ладно, – засуетился вдруг Пустотник, – ну и ладненько, давай сюда фляжечку, и уходим… Мало ли кого власти стребуют, а мы ни при чем… Одно только странно: почему Паучки, а не блюстители? По всему видать – беса ждали, да не дождались. А теперь и вовсе не дождутся – бес, небось, в бега уйдет, ищи луну в пруду… Верно я говорю?

– Верно, – кивнул я и про себя подумал: «Сволочь ты… ящерица противная, скользкая…»

– Вот и я толкую, что верно… Только хорошо бы, чтоб нашелся добрый человек и передал тому бесу – пусть не уходит далеко. Игры скоро, а на Играх всякое может случиться… А то не пришлось бы потом локти кусать, что не успел вернуться вовремя. Хорошо бы – но мало добрых людей на этом свете, ой как мало… почти совсем нету. Добрых мало – свободных много, реализуют Право и уйдут. Ищи – свищи… Одни бесики живут себе, живут, режут друг дружку, зубами грызут на потеху гражданам, или кайлом помахивают, да только…

Он резко встал, и я вздрогнул, увидя стеклянный немигающий взгляд у самого своего лица. Дверь внутри него чуточку приоткрылась, и оттуда, из невозможной, невероятной глубины донесся острый, душный смрад просыпающегося зверя – и не зверя даже, но просыпающегося…

– Да только говорят знающие люди, – он сделал отчетливый акцент на слове «люди», – что есть на земле такие места, где и всякому отребью Право на смерть дадено… Придет, скажем, такой бесик в Зал Ржавой подписи, глядишь, и…

Знакомый шорох плеснул у меня в мозгу, тень, предчувствие, намек – и отступил, растворился… Пустотник уходил по улице, чуть приволакивая ноги, он скрывался за поворотом, а я смотрел ему вслед, и последние слова Пустотника еще звучали во внезапно сгустившемся воздухе…

На что ты надеешься, глупый, измученный, припадочный бес… кем ты проклят – и за что?!

4

…Когда Пустотник свернул за угол, рядом с ним тут же объявился центурион Анхиз – возник из ниоткуда и зашагал вперевалочку, поправляя бронзовый шлем, все норовивший краем проехаться по окровавленной повязке вокруг головы.

– Ну что? – безразлично поинтересовался Анхиз. – Брать будем или как? Он там пока торчит, не ушел еще… Ох, загубишь ты мне ребят, Даймон, как пить дать…

– Нет, – в раздумье замедлил шаг Пустотник, и голос его был сух и колюч, без малейших признаков исчезнувшего веселья. – Погодим пока. Не уверен я, понимаешь! Не до конца… Вот явится он на Игры, там и проверю. Да и людей твоих жалко. Если это тот, которого ищу – положит он людей твоих, даже вместе с тобой положит… А мне его держать – время не пришло. Но придет. Скоро придет. Вот тогда и ответим на многие вопросы.

– Не явится он на Игры, – бросил центурион, проглатывая обиду. – Не похож на тронутого.

– Ты так думаешь? – загадочно усмехнулся Пустотник Даймон.

– На девку приманить мыслишь?

– Грубый ты все-таки человек, центурион. Или прикидываешься… Девку… Ты полагаешь, мне эта Леда нужна очень – хоть и нельзя, чтоб люди думали так же, как она! Ну, не Реализовала бы она Право на открытии, так другая какая жрица, из младших, за честь бы почла, конкурс бы устраивать пришлось!… А народу без разницы – та или не та!… Нянька ее мне поперек горла… Не туда она крошку свою везти задумала. Не надо, чтоб в Мелхском оазисе лишние люди появлялись, не любит Зал посторонних… А то приедет Марцелл, бес шальной, с женщинами в Мелх, а мне голову ломать – то ли случайно, то ли Зал его притянул, то ли еще что…

Много Пустотников встречал центурион Анхиз за годы своей нелегкой Паучьей карьеры, привык к ним, сжился, можно сказать – но ни один из них не разговаривал с Анхизом так доверительно; и Анхиз почувствовал острое желание поверить, поверить и помочь этому человеку… да, человеку.

Старею, подумал центурион. Пора уходить. Совсем.

– Боюсь я, – продолжал меж тем Пустотник. – Боюсь, что не то его тянет. Вот проверю – тогда сам повезу. А с Ледой… Ни любви, ни интереса тут нет, а на порядочность может и клюнуть. Так что пусть посидит пока девочка с кормилицей своей заодно, а мы уж расстараемся. Побегай, мальчик мой, побегай, Марцеллушка, пошустри – придешь на Игры, никуда не денешься… Большую карту разыгрывать буду. Такую большую, что могу и не разыграть. А там и поговорим…

Пустотник внезапно остановился и внимательно посмотрел на примолкшего Анхиза.

– Скажи, Паук, – строго и серьезно спросил Даймон, – скажи, но правду… Ты давно знаешь нас. То есть меня-то как раз недавно, но каждый новый окружной Пустотник сначала идет знакомиться к центуриону Пауков, а уж потом сообщает пяти Порченым. Свои у нас отношения… Вот скажу сейчас тебе: Анхиз, Совет встал над жизнью и забыл о Кодексе Веры, пошли менять власть, Анхиз… Пойдешь или нет?

– Не пойду, – честно ответил центурион, морща лоб. – Извини, Даймон. Не поверю в таком деле ничьему чужому слову, и твоему не поверю. Но одно добавлю: приди ко мне Совет и скажи – Анхиз, Пустотники перешли черту положенного, нарушено равновесие, Анхиз…

– Ну? – тихо и требовательно шепнул Пустотник.

– Тоже не пойду.

– Спасибо, центурион. Это и хотел услышать от тебя. Значит, не зря мы вкладывали в этот мир все, что могли!…

– Что вкладывали, Даймон? Душу? Как меч в ножны? Как деньги в дело? И было ли что вкладывать…

Пустотник не ответил.

ПРИЛОЖЕНИЕ V

(Кодекс Веры, глава «Молчащий гром»)

XVIII. 3. …И как Творитель создал людей для одному ему ведомых целей, а также чтоб проявить себя в созидаемом – так и человек способен, в свою очередь, создавать вещи для целей человеческих и проявления себя через созданное.

XVIII. 4. Смертна плоть человеческая и конечна во времени; ветшают кости, тускнеют глаза, седеют и выпадают волосы, разрушаются зубы, и так до полного исхода, превращения в прах – ибо таков закон, положенный Человеку Творителем, благословен Он; ибо вначале была Порча – основа и суть существования бренного.

XVIII. 5. Посему не должен смертный в путях созидания преступать закон Порчи; посему ржавеет металл, гниет и горит дерево, трескается и выветривается камень, протирается ткань – и всякой вещи положен свой предел, свой срок существования.

XVIII. 6. Умирают люди, и умирают вещи, и здесь лежит главный путь существования, общая основа круговорота бытия – но здесь же кроется и различие.

XVIII. 7. Вложена Творителем душа в плоть живущих, и разрушенное тело уподобим мы распахнувшейся темнице, сброшенным оковам, дабы вольный дух вошел в вечное блаженство освободившихся – разрушенная же вещь души не имеет, ибо создана человеком, который не есть Творитель, но есть лишь Со-Творитель.

XVIII. 8. Поправший же закон Порчи дождется страшного: в вещи, живущей неположенные сроки, в вещи, существующей без человека; в вещи, превзошедшей предел совершенства – зародится в ней отзвук души, но души неживой, чуждой и Творителю, и самому человеку. Горе дерзкому, чей путь приведет к созданию не-жизни – ибо что страшней слуги, сравнявшегося с господином, но с помыслами мертвыми и стремлениями неисповедимыми?!

XVIII. 9. И для напоминания ослушникам, для примера вечного живут меж людей бессмертные: проклятые, отлученные от закона Порчи, обреченные жить без надежды, заточенные в теле своем; не люди, не вещи, никто – бесы…

5

В «Огурце» не оказалось ни одного посетителя. Даже хозяин куда-то исчез из-за своей стойки, и лишь в углу тихо тренькал заезжий кифаред, невидяще пялясь перед собой. Перед ним стояла кружка вина и миска с полуостывшим рагу. Впрочем, отсутствие клиентуры не удивило меня – вечерняя разгульная публика предпочитала более шумные заведения, с девочками и крысиными боями… А хозяин «Огурца» делал вид, что все и так идет нормально. Вот оно и шло.

В голове занозой зудел недавний разговор с притворой-Пустотником. Это что же, братцы, получается – пожалел он меня, что ли?! Побегай, мол маленький, только не отбегай далеко от песочницы, а то мама позовет – не услышишь… Так не мама ты мне, паскуда склизкая, и не верю я в жалость твою дешевую!… Ты думаешь, куда я после беседы с тобой кинулся? К воротам Медным, к месту обозначенному – и ни одной заразы там не нашел! Ни погонщика, коему плачено было с лихвой, ни наров его горбатых, ни даже следов от копыт их… Лишь плевок под кустом валялся, зеленый комок жевательного наса, что Блюстители жевать любят. Так что знал ты все наперед, и не тобой ли была назначена та встреча первая, где впервые колыхнулось перед наивным бесом платье лар Леды – женщины, которая не хотела умирать?!

Злость кричала во мне, злость и обида, и когда откричались они, отвизжали, то понял я: чушь несу, злую сопливую чушь, и не о том сейчас речь. Ладно, Пустотник, договорились – не уйду далеко! Близко буду, совсем близко… Вот только где?…

– Сдается комната. Вниз по коридору, через погреб, отодвинуть третью справа бочку и потянуть за кольцо над плинтусом. Хорошая комната, недорогая… темновато там для привередливых постояльцев…

Рядом со мной стоял хозяин. Толстенький, лысенький, розовощекий и пухлый. Он вытирал руки об клеенчатый передник и рассеянно поглядывал на приоткрытую дверь таверны. Он был похож на младенца, и стоял на широко расставленных ногах, с детской неуклюжестью.

– Я монстр, – сказал я. – Я преступник и маньяк. Жу-уткий. И вообще… Вот.

Он улыбнулся.

– Монстр, который любит малосольные огурцы… – протянул хозяин. – А меня зовут Фрасимед. Фрасимед Малахольный. Философ. Очень приятно познакомиться.

– В чем же заключается твоя философия, Фрасимед с неблагозвучным прозвищем?

Хозяин облокотился о стол и на секунду задумался… а я на секунду прислушался. Не было в нем лжи, и интереса лишнего не было. Тихо было и спокойно.

– Когда-то я был молод и много учился. От моих учителей и из книг я узнал о том, что море – это море, а глоток пива – это глоток пива. Потом я стал сомневаться. Я стал задавать вопросы, стал мучиться неразрешимым, и понял, что море – далеко не всегда море, а глоток пива – отнюдь не обязательно глоток пива. Именно тогда я облысел и обрюзг. А теперь…

Он помолчал, прислушиваясь к бряцанью сонного слепого кифареда.

– Теперь я твердо знаю, что море – это все-таки море, а вкус глотка пива не меняется от моих рассуждений. Кроме того, я знаю, что задающий дурацкие вопросы неизбежно получает дурацкие ответы. Теперь я спокоен. Я знаю все, что мне нужно.

Я поднялся из-за стола. Я думал спросить, почему он решился вмешаться в судьбу опального беса, но мне так хотелось промолчать и поплыть по течению…

– У меня был сын, – задумчиво сказал Фрасимед Малахольный, глядя на меня снизу вверх. – Он был неизлечимо болен и ему разрешили Реализовать Право до двадцати одного года… Что он и сделал. Ты совершенно непохож на него. Если не считать возраста. И того, что ты тоже болен. Неизлечимо.

– Я уже много лет живу… в этом возрасте, – сказал я. – Очень много лет.

– А разве в этом дело?… Неужели ты хоть чуть-чуть изменился за предыдущие годы? И если нет – имеют ли смысл прожитые дни и века?…

– Наверное, ты прав, – кивнул я. – Мы не меняемся. Пошли в твою комнату.

6

…Ночью я выскользнул из своей новоприобретенной комнаты – второй выход позволял проскочить через узкий лаз на городскую кожевенную свалку – и, зажимая нос от вони намокших бракованных шкур, поспешил к казармам. У забора, с тыльной стороны жилого корпуса, находился тайник – если можно назвать тайником углубление в земле, прикрытое неподъемной с виду плитой. С помощью его бесы обходили разные мелкие ограничения на спиртное и цивильную одежду. Я подозревал, что найду там кое-что для себя – и не ошибся.

В тайнике лежал небольшой узел с моими вещами. Поверх узла был привязан трезубец ланисты Лисиппа с аккуратно зачехленными лезвиями, отчего боевой трезубец стал похож на невинный штандарт, или, скорее, на экзотическую швабру. Теперь я знал, кому я обязан оставленными вещами, и даже записка без подписи не смутила меня. Я знал автора. Спасибо, Харон… Я с удовольствием Реализовал бы твое Право на завтрашних Играх, но – не судьба… Извини, друг, сын друга… Извини…

Без помех мне удалось оттащить найденное имущество в погреб «Огурца», и легкость эта даже слегка разочаровала меня. Похоже, всем плевать на беглого беса Марцелла, и встреченные патрули Блюстителей выглядели, как обычно, беспечными и в стельку пьяными. Так что вернулся я, плюхнулся на жесткую лежанку, и в колеблющемся свете одной-единственной свечи развернул послание Харона.

«Они разогнали мой новый каркас. То есть не то чтобы разогнали, а предупредили, что ты в бегах, а остальные во время Игр могут отказаться работать со мной, и им ничего за это не будет, потому что при открытии объявят какие-то новые обстоятельства. Кастор сказал, что …л он все обстоятельства, и новые, и старые. Остальные молчат. Беги. Беги и не возвращайся. Все».

Я хотел бежать. Хотел – и не мог.

…Рассвет. Беги. Беги и не возвращайся. Возможно, я безумна; возможно, я – выродок, но я не хочу умирать. Эль-Зеббия, бегущий по пыльной улице со сломанным ассегаем. Ухмылка, широкая до неправдоподобия.

…Полдень. Беги. Они разогнали мой каркас. Остальные молчат. Придет, скажем, такой бесик в Зал Ржавой подписи, глядишь, и… Беги. И не возвращайся.

…Вечер. Закончилось открытие Игр Равноденствия. Публика визжит на трибунах. Харон, Леда, Право и новые обстоятельства… Беги. Путь, ведущий к пропасти – от края до рая…

…Ночь. Зашел Фрасимед. Занес поесть. Я вяло жевал, не чувствуя вкуса, и вполуха слушал нескончаемый монолог хозяина.

– Когда мне стукнуло девятнадцать лет, меня бросила любимая девушка. Жизнь потеряла смысл, и я пошел в канцелярию Порченых за разрешением на досрочную Реализацию. В канцелярии сидели двое. Один пожилой такой, рыхлый; другой – помоложе, с пышными рыжими усами. Они просмотрели мое заявление, и пожилой спросил: «Ты пишешь, что ты философ. Что это означает?»

«Это означает, – сказал я, – что я всем даю советы, как надо жить, но никто не хочет меня слушать».

Они посмеялись и отказали мне в разрешении, а усатый добавил, что на месте моей девушки он бросил бы меня гораздо раньше.

В тридцать пять лет я узнал, что мой сын неизлечим. Дети не должны умирать раньше своих родителей, и я снова понес в канцелярию заявление на Реализацию. Там сидел один усатый. Он постарел, и усы его стали пегими. «Я узнал тебя, Фрасимед-философ, – сказал он. – Ну и что ты делаешь сейчас?»

«Сейчас я никому не даю советов, как надо жить, – сказал я, – но люди от этого не стали жить лучше».

Он подумал и сказал: «Если ты нарушишь свое правило и дашь мне совет, как надо жить – я немедленно выпишу тебе разрешение».

«Вылечи моего сына», – сказал я.

Он возмутился. «Я не могу! И потом, это твой сын, а не мой – почему я должен его лечить?!»

«Это твоя жизнь, а не моя, – ответил я. – Почему я должен давать тебе советы?!»

На следующий день нарочный принес мне разрешение. В нем не стояло ни имени, ни даты Реализации. Чистый подписанный бланк. Через семь лет я отдал его своему сыну.

…Уже уходя, Фрасимед задержался на пороге и равнодушно сообщил:

– Игры сегодня смотрел. Сколько лет не ходил, а сегодня надумал. Странные времена пошли, непонятные… На открытии вместо положенной жрицы из Архонтова семейства провинциалку какую-то пустили, из дебютанток; да и уходила серо – яду, что ли, выпила – я отвлекся и рассмотреть не успел… Народ зароптал, так объявили что в первом каркасе, где ланиста из Западных казарм выходить собирался, изменения будут. Дескать, впервые за историю Игр один из Пустотников заявку на участие подал. Бесы каркасные переглянулись и выступать отказались. Один промолчал, сам здоровый такой, бородатый, а глаза дряхлые-дряхлые… Да и он все больше у барьера отирался, а Пустотник хилый совсем оказался, тощий, вроде ящерицы – только бил он ланисту так, что до галерки слышно было. Тот уже и так, и этак, только все мимо да мимо, один воздух рубит, а Пустотник ухмыляется и ладонью его по морде, по морде, наотмашь… Бес от барьера кинулся – не выдержал чужого позора – так Пустотник даже не обернулся. Махнул сплеча, и вынесли беднягу. Сознание, что ли, потерял?… Власти потом прервали стыд этот и объявили, что завтра продолжат. А после уж обычные бои пошли. Народу понравилось…

…Когда Фрасимед наконец убрался, я долго еще сидел на краю лежанки, пристально глядя в темноту перед собой.

– Я ушел недалеко, – сказал я довольно оскалившемуся мраку. – Я услышал все, что необходимо было услышать. Я приду. Клянусь твоей кровью, учитель Лисипп, гордый отец гордого Харона, клянусь краской от пощечин на лице сына твоего, клянусь… Я приду. Ни один бес не согласится добровольно выйти на Пустотника. Кастор согласился. И я приду. Приду…

Потом я встал и расчехлил трезубец покойного Лисиппа. Древко привычно легло в мои ладони, и пламя свечи отразилось в кованых лезвиях и полустершемся фамильном клейме…

Заметки на полях

ДОГОВОР

о передаче прав собственности. Мир Малхут

«___»_____________ ___г.

Господин (синьор, гражданин, товарищ, месье, вайшья, батоно и т.п.) ______________________________________________________________ именуемый в дальнейшем «Душевладелец», действующий на основании свободного волеизъявления личности, с одной стороны, и Пустотник Осознанного уровня (Иблис, Мара, Сатана, Тескатлипока, Сет, Яма, Саурон и т.п.), именуемый в дальнейшем «Душеприказчик», действующий на основании доверенности № 13 и существования Зала Ржавой подписи, с другой стороны, заключили между собой настоящий договор о нижеследующем:

I. Душевладелец передает Душеприказчику права собственности на личностную воплощенную сущность, именуемую в дальнейшем «Душа», находясь в момент передачи в здравом уме и трезвой памяти.

II. Душевладелец должен представить доказательства своей принадлежности к мужскому полу, ввиду отсутствия у женщин передаваемой сущности.

III. Права собственности передаются Душеприказчику в бессрочное неограниченное пользование, без права обратного выкупа или аренды, с возможностью употребления приобретенного имущества по личному усмотрению Душеприказчика.

IV. Душевладелец обязуется с момента подписания настоящего договора и до срока исполнения обязательств Душеприказчика, оговоренных ниже, не вступать в секты, общины и сообщества религиозного характера (список культов, подпадающих под запрет, прилагается к настоящему договору.)

V. Душеприказчик обязуется со своей стороны обеспечить Душевладельцу с момента подписания настоящего договора полное абсолютное бессмертие, молодость и здоровье в полном объеме, с соблюдением всех положенных стандартов вышеуказанных качеств.

VI. Качества, оговоренные в п. IV, передаются Душевладельцу:

а) с момента подписания;

б) спустя ______ лет;

в) после выполнения особых услуг.

(нужное подчеркнуть)

VII. Особые условия, как то: предоставление на оговоренный срок богатства, власти, удовлетворение чувственных желаний; а также иные услуги, не противоречащие настоящему договору (нужное подчеркнуть).

VIII. Споры по настоящему договору не рассматриваются.

IX. Юридические адреса сторон:

Душевладелец Душеприказчик

__________________ Мир Мидгард,

__________________ Мелхский оазис,

__________________ средняя плита

__________________ Восточного источника,

__________________ Зал Ржавой подписи.

М. п.

…Те, которые Я, высказывали по этому поводу разное мнение – и до, и после случившегося, но какое это имело значение, если подпись у нас была всего лишь одна – одна на всех… пусть даже и с хитрой завитушкой в самом конце…

Глава четвертая

о том, нужно ли ломиться в незапертые двери, а также о кульминациях, за которыми далеко не всегда следует развязка.

1

…Желтый песок арены, казалось, обжигал глаза. Харон поморгал воспаленными веками и с трудом встал на четвереньки. Потом помотал головой, отчего во все стороны разлетелся град песчинок, судорожным рывком поднялся на ноги, качнулся и сделал один шаг. Медленно наклонившись, ланиста подобрал выпавший меч и, спотыкаясь, побрел к центру арены – туда, где его терпеливо ожидал невозмутимый Пустотник. Сил уже не оставалось, и Харон вложил в резкий косой удар тяжелого лезвия то, что еще могло заменить силы, но ненадолго – память и умение, граненое упрямое умение измученного, кричащего тела.

Это был удар отчаяния. Но это был удар.

С тем же успехом можно было бы попытаться опередить собственную тень. Меч свистнул у самого лица Пустотника, и тот проводил оружие спокойным насмешливым взглядом. Он не пытался парировать, уклоняться; он вообще не делал почти никаких движений – и тем не менее Харон промахнулся. Не меняя позы, Пустотник небрежно хлестнул ланисту по щеке, и Харон отлетел в сторону, оседая на песок. Галерка одобрительно засмеялась, легкие аплодисменты порхнули по трибунам – людям понадобилось очень немного времени, чтобы научиться получать удовольствие от чужого позора. Всего два дня.

Харон лежал навзничь. Щека его горела. Голова ланисты была неестественно вывернута, и краем глаза он видел запасной выход на арену, толпящихся у проема угрюмых бесов из чужих каркасов, видел белого, как мел, Кастора, привалившегося к барьеру… Несколько раз Кастор пытался оторваться от обитого плюшем бордюра. Его вело в сторону, ноги подгибались, и кто-нибудь из стоявших рядом бесов поддерживал Кастора, стараясь не глядеть в безумные, воющие глаза старейшего из бессмертных, и помогал вернуться на место. Уйти ему не предлагали, да и не ушел бы он никуда.

Губы Харона тронула усмешка – труп, мумия усмешки, разлагающаяся и страшная. Он еще успел заметить, как бесы расступаются, оборачиваясь назад, а потом над ним склонилось лицо. Скуластое, чуть раскосое, с прядью жестких черных волос, падающей на лоб – и губы ланисты еще раз шевельнулись… неслышно, беззвучно…

Здравствуй, Марцелл, молчал Харон, что скажешь?… А я вот, сам видишь, – лежу… совсем…

Здравствуй, Харр, молчал Марцелл, зря ты это, полежал – и будет… Давай, я тебе помогу, держи руку… вот так, не спеша, потихонечку…

Неподвижный Пустотник стоял в центре арены. В пяти шагах от него они двинулись в разные стороны, обходя центр по кругу.

Трибуны молчали.

2

Не чувствовал я его. Ненавидел – да, боялся – еще бы, но… Не чувствовал. Полуприкрытая дверь, за которой… Зря мы их Пустотниками прозвали. Было, было дно у этой пропасти, что открывалась за дверью; далеко, дико далеко, не долететь… и что-то там ворочалось на дне, скрежеща чешуей, глухо порыкивая, вытягиваясь в полный рост…

Нет. Не чувствовал я его. И поэтому знал – промахнусь.

Одно мучило меня – почему вчера Кастор кинулся на Пустотника? Гордость, жалость – или понял что-то битый бес, увидел шанс, зацепку – и бросился в пропасть, да не успел?! Я ослабил перевязь, поправил трезубец за спиной и прислушался. Нет, Пауков в цирке не было, их бы я почуял наверняка. Один, один пришел, гад скалящийся, один, но – промахнусь. Как Харон. Как Кастор. Не чувствовали мы его. А он нас – да. Злобу нашу, страх, ненависть… Наверняка бил.

Харон шел тяжело, меч оттягивал ему руку, и держался ланиста преувеличенно прямо. Пустотник покосился на приближающегося человека, хмыкнул нечленораздельно, отслеживая взмах, и в это растянувшееся мгновение я увидел то, что бросило вчера Кастора от барьера.

Удовольствие, скользкое животное удовольствие от трепыхания жертвы, уже обвитой толстыми пульсирующими кольцами, от укусов ее игрушечных, никчемных – зверь выглянул на секунду из-за двери, зверь жадно облизывал губы раздвоенным языком – и я понял, почему бои провинившихся бесов с Пустотниками проводились при закрытых дверях, и обязательно один на один.

Узкая ладонь впечаталась в лицо Харона, в бессчетный раз сбивая его наземь – и я ударил в приоткрывшуюся дверь всем телом, выдергивая из-за плеча родной Лисиппов трезубец…

Ударил – и попал.

Пустотник рухнул на песок, чуть не придавив собой откатившегося Харона. Я перехватил трезубец для решающего выпада, и в следующую секунду дверь внутри Пустотника распахнулась окончательно – я ощутил, как он пытается сдержать ее неукротимый напор, зажимая рассеченную грудь – и пропасть позади двери перестала быть пустой.

С песка вставал Зверь. Плоская, ухмыляющаяся физиономия, утонувшие под низким лбом глазки, розовая пасть с узким длинным язычком и белоснежными клыками. Тело, закованное в зеленоватую чешую с металлическим отливом, прочно покоилось на треугольнике мощных лап и мясистого хвоста. Передние лапы были кротко сложены на груди и выглядели обманчиво хилыми по сравнению с могучим постаментом. По клиновидной груди текла густая кровь.

Безумие снисходительно похлопало меня по плечу и выжидающе уселось в первый ряд партера.

Зверь сделал шаг в сторону, мимоходом наступив на лежащего Харона, Реализовавшего, наконец, свое Право на смерть. Затем ящер оглядел задохнувшиеся трибуны и повернулся ко мне, топорща теменной гребень.

Его чешуя вкрадчиво зашуршала, и в ответ в моем мозгу зазвучал грозный, нарастающий шорох, шелест, бормотание тысяч осенних листьев… На этот раз голос Зала Ржавой подписи не нес с собой видений. Может быть, видения сумели стать реальностью?…

Нет. Просто видения стали воспоминаниями.

Просто рядом со мной, перед немигающим взглядом Зверя, молча встали те, которые Я. И я ощутил их тяжелое дыхание.

Тот, который БЫЛ Я, не боялся. И страх ушел. Совсем.

Тот, который БУДЕТ Я, не умел ненавидеть. И ненависть умерла. Совсем.

Тот, который НЕ Я, не хотел умирать. И больше не осталось ничего. Совсем.

Зверь легко мог справиться с человеком. С бесом. И даже с другим зверем. Но сегодня перед Зверем стояла Пустота. И эта Пустота – убивала.

Я поднял трезубец на уровень лица и медленно двинулся по дуге западных трибун, стараясь оставлять центр строго по левую руку…

3

Все, что в мире нам радует взоры – ничто. Все стремления наши и споры – ничто. Все вершины Земли, все просторы – ничто. Все, что мы волочем в свои норы – ничто. Что есть счастье? Ничтожная малость. Ничто. Что от прожитой жизни осталось? Ничто. Был я жарко пылавшей свечей наслажденья. Все, казалось, – мое. Оказалось – ничто. О невежды! Наш облик телесный – ничто. Да и весь этот мир поднебесный – ничто. Веселитесь же, тленные пленники мига, Ибо миг в этой камере тесной – ничто! Гиясаддин Абу-л-Фатх Хайям ан-Нишапури

4

…Когда я пришел в себя, то обнаружил, что стою на коленях, упираясь руками во что-то мягкое и стонущее. Этим чем-то при ближайшем рассмотрении оказался лежащий ничком Пустотник. Раненый. Чуть поодаль валялся сломанный трезубец и исковерканное тело ланисты Харона. Голова его осталась почти цела, если не считать разорванного уха, и черные брови резко выделялись на фоне белой окаменевшей маски с заострившимся носом. Красные следы от пощечин умерли вместе с Хароном.

Бесконечно долго я вставал, и встал, и опустил взгляд. У моих ног корчился ответ на многие вопросы. Я наклонился, подхватил обмякшего Пустотника, взвалил его себе на плечи и побрел к выходу. Бесы молчаливо расступились передо мной, Кастор откачнулся от своего барьера и на миг прислонился лбом к моей руке. Потом он упал, сел, и уже сидя глядел мне вслед.

Выйдя на улицу, я опустил Пустотника в пыль, повернулся к приближающемуся центуриону Анхизу и подумал, что жизнь все-таки довольно скучная штука. За Анхизом виднелись Пауки. Дюжины три ретиариев с сетями и десять метателей. В другой конец улицы я даже не стал смотреть. Там наверняка было то же самое.

Анхиз поправил шлем и присел на корточки над Пустотником.

– Что ж ты так, Даймон… – пробормотал центурион, трогая лежащего за плечо. – Говорил ведь тебе… А ты – время, мол, придет… Пришло, значит…

Пауки ждали. И во второй раз за сегодняшний день я почувствовал чужое дыхание на своем затылке.

Я обернулся и встретился с молодым, сияющим взглядом Кастора.

– Уходи, Анхиз, – сказал Кастор. – Уходи по-хорошему. И передай Порченым – мы будем в казармах. Поговорить надо. Сам сказал – пришло время. Иначе…

Из цирка выходили бесы. Бессмертные, подонки, рабы, грязь манежная – восемьдесят четыре беса Западного округа в полном традиционном вооружении; и пятеро первых несли труп Харона. Восемь школьных ланист стояли в одном строю со своими каркасами. Шипы браслетов, бичи, кованые копыта… и Анхиз не мог не догадываться, что будет с ним, и с его Пауками, и с тысячами горожан, пришедших в цирк – что будет, если все, лишенные Права, одновременно ударятся в амок в центре города.

Города свободных людей.

Смертных людей.

Людей.

…Пауки ждали. Все-таки они были смелые ребята, хотя, думаю, не у одного из них мелькнула перед глазами такая картина: равнина, на которой в боевых порядках замерли бесы – рудничные, беглые, манежные, всякие…

– Я ухожу, – сказал Анхиз. – Я передам. И…

Он снова глянул на Пустотника.

– И постарайтесь не убивать его. Я не знаю, обладает он Правом на смерть или нет, но – постарайтесь…

– Хорошо, – ответил Кастор. – Мы постараемся.

– Герои появляются в неспокойное время, – пробормотал Анхиз.

И ушел.

И Зал в моей голове ответил согласным шепотом. Зал знал: что бы я ни делал, куда бы ни шел – я иду к нему.

Иду.

5

Это была самая короткая глава в моей жизни…

Книга вторая. Предтечи

Дом сгорел мой дотла.

Как спокойны цветы,

Осыпаясь.

Басё

Pick up your telephone BT-GOOS TP-10M and

listen for the dial tone, then press the keys

for the number you want call.[1]

На мертвой ветке

Чернеет ворон.

Осенний вечер.

Басё

1

…А вещи становились все сложнее и сложнее. Человек окружил себя вещами, дал им относительную автономию, вынудил приспосабливаться, угадывая его невысказанные желания. Мебель послушно меняла форму в связи с настроением и комплекцией владельца, автомобиль перестал нуждаться в водителе и механике, телевизор подстраивался под близорукость и астигматизм хозяина, одного-двух продавцов с лихвой хватало для гигантского автоматизированного супермаркета…

Человек стал для вещей окружающей средой – изменчивой, капризной и плохо предсказуемой. Прогресс постепенно начал превращаться в эволюцию, и удивительно ли, что у вещи, перешедшей границы совершенства, стало формироваться нечто, что с некоторой натяжкой можно было бы назвать сознанием.

Или это правильнее было бы назвать душой?…

Смех Диониса

…Боги смеются нечасто, но

смех их невесел для смертных.

Фрасимед Мелхский

…Завершающий аккорд прокатился по залу и замер. Мгновение стояла полная тишина, потом раздались аплодисменты. Не слишком бурные, но и не презрительно вялые. Зрители честно отрабатывали свой долг перед музыкантами – ведь они, зрители, ходили сюда не аплодировать, а слушать музыку, к тому же сполна оплатив билеты.

Йон аккуратно захлопнул крышку рояля, откинулся на спинку стула и закрыл глаза. Несколько секунд он отдыхал, полностью отключившись от внешнего мира; потом до него донесся шум зала, запоздалые хлопки, стук кресел, обрывки фраз, шарканье ног – публика устремилась к выходу. Йон устало поднялся со стула и отправился переодеваться.

В раздевалке уже сидел дирижер, он же руководитель оркестра, он же концертмейстер, он же последняя инстанция всех споров – Малькольм Кейт.

– Вы сегодня неплохо играли, Орфи, – не оборачиваясь, бросил он.

– Спасибо. – Йон скинул фрак и взялся за пуговицы рубашки.

– Не за что. Все равно эту вещь придется снять с репертуара максимум через неделю. Иначе мы потеряем зрителя. Да, кстати, я прочел то, что вы передали мне на прошлой неделе…

Кейт помахал в воздухе тоненькой пачкой исписанных нотных листов.

– Интересно. Даже весьма интересно. Но – не для нас. Мы ведь симфонический оркестр, а это ближе к року. К симфо-року, но тем не менее… Здесь нужны другие инструменты, да и стиль непривычен для публики. Но замечу еще раз, сама по себе вещь любопытна. Дерзайте, Орфи…

– Кто-то должен быть первым, – в голосе Йона пробилась робкая, умоляющая нотка. – Кто-то, рискнувший отойти от стандарта… В конце концов: рок, джаз или симфо – это всего лишь условности…

– Безусловно. Но я не любитель авантюр. Для публики эти условности крепче железобетона, и я не собираюсь расшибать о них голову.

– Но ведь вы сами сказали…

– Сказал. И повторю – вещь сама по себе интересна. Попробуйте наладить контакты с какой-нибудь рок-группой. Хотя и сомневаюсь, что ваша манера впишется в ритмы «волосатиков»… Но, Орфи, – этот фрак будет висеть в костюмерной на тот случай, если вы надумаете вернуться.

– Спасибо, Кейт. – Йон рассеянно перелистал ноты и сунул их в портфель. – Я попробую…

* * *

С неба сыпал мелкий нудный дождь. В мокрой мостовой отражались огни реклам и автомобилей. Где-то играла музыка. Прохожих, несмотря на слякоть, было много – ночная жизнь города только начиналась.

«Пожалуй, Кейт был прав, – думал Йон, пока ноги несли его сквозь сырость и толчею, – надо ввести партию бас-гитары, вместо рояля пустить электроорган, но оставить лазейку и для акустических клавиш, чуть сдвинуть темп… Правда, тогда исчезают темы виолончели и флейты. Хотя, собственно, почему исчезают? Флейту можно и оставить…»

Йон стал перебирать в уме известных ему исполнителей. Но все они чем-то не устраивали его. Одни – слишком жесткой манерой, другие – шокирующим, орущим вокалом, третьи принципиально играли вещи только собственного сочинения, четвертые…

Четвертые были слишком знамениты, чтобы их устроил он сам.

Йон неожиданно вспомнил, что у него есть знакомый гитарист, Чарльз Берком, который после распада группы остался не у дел. У Чарли наверняка сохранились нужные знакомства. Собрать настоящих ребят, наскрести денег… инструменты, аппаратура, реклама, аренда зала… На первое время его сбережений должно хватить, а потом… Не бесплатно же они будут играть, в самом деле!…

– Хотите что-нибудь приобрести, сэр?

Йон обнаружил, что он стоит у самого дорогого в Лондоне магазина аудиоаппаратуры, принадлежащего концерну «Дионис». В дверях магазина торчал один из продавцов, вышедший покурить перед закрытием, а за его спиной высились стеллажи, сверкающие никелем, металлизированной пластмассой, огоньками индикаторов и сенсоров, и везде, всюду – эмблема концерна: улыбающийся курчавый юноша в пятнистой шкуре. Дионис. Техника, достойная богов. Эвоэ, Дионис…

Проигрыватели, способные сами подобрать пластинку в тон настроению владельца; эквалайзеры, варьирующие звучание любой записи в любом регистре, учитывая индивидуальные вкусы каждого слушателя; самонастраивающиеся инструменты, улавливающие состояние исполнителя и реализующие его скрытые желания; колонки, оценивающие акустику зала с точностью до…

Йон подумал, что следующее поколение «Диониса» будет способно вообще исключить человека из процесса творчества, или оставить его, как некий эмоциональный блок, приставку – не оставляя даже возможности самостоятельного выбора пластинки на полке…

– Хотите сделать покупку, сэр? – лениво повторил продавец, гася сигарету.

– Хочу, – Йон шутовски поклонился, разводя руками, – но не могу. Пока не могу.

Придя домой, он первым делом позвонил Чарльзу Беркому. Засыпая, Орфи видел сверкающие стеллажи и улыбающегося юношу в пятнистой шкуре.

* * *

Когда Йон вошел в кафе, Чарли уже ждал его, сидя за угловым столиком в обществе длинноволосых парней лет двадцати трех – двадцати пяти от роду.

– Привет, Орфи! – заорал Чарли на весь кабачок. – Давай сюда! Это Бенни Байт, ударник, я тебе о нем говорил вчера, а это Ник Флетчер, басист. Ребята, это наш шеф, Йон Орфи. Клавишник.

Бенни и Ник смущенно поднялись, пожимая руку Йону. Парни явно чувствовали себя не в своей тарелке, что никак не вязалось с привычным обликом рок-музыкантов, каких Йон видел на концертах. Байт даже не пил, что служило поводом для неисчерпаемых шуточек Беркома.

– Вокалист прийти не смог, но я с ним уже договорился, – деловито заявил Чарльз.

– Какой вокалист? – оторопело спросил Орфи.

– Наш. Чистый инструментал сейчас не в моде. Это знаменитости пусть играют, что хотят, а мы пока зависим от сборов, которых еще нет.

– Хорошо. Хотя я полагал, что мы будем в основном играть инструментальные вещи.

– И непременно твоего сочинения.

Йон покраснел, и Берком добродушно расхохотался.

– Ладно, Орфи, не тушуйся! Клавишник ты классный, и пишешь, вроде, грамотно, ничего не скажешь. Дадим пару забойных шлягеров, для раскачки, а там и тебя протащим. Глядишь, и пойдет… Кстати, вокалист на флейте играет. Консу заканчивал, да не заладилось у него.

Парни тихо переглядывались и в разговор не вмешивались.

– Инструменты у ребят есть, у меня тоже, – продолжал меж тем Чарли. – У тебя органчик вроде был?

– Был. Стоит дома. Но, я думаю, рояль тоже понадобится.

– Это не проблема. Зал я уже снял, в Саутгемптоне…

– Сколько?

– Ерунда. Пятьдесят фунтов в неделю.

У Йона екнуло сердце, но он постарался не подать виду.

– И что остается? – спросил он, откашлявшись.

– Остается аппаратура, малый синт и кое-какие мелочи. Тысяч в пять уложимся.

Орфи облегченно вздохнул. Такие деньги у него были. Даже кое-что должно было остаться.

– Отлично. Значит, завтра с утра. Скажем, часов в десять.

Чарли повернулся к молчащим музыкантам.

– Слыхали, что шеф сказал? Завтра к десяти на старом месте с инструментами. И не опаздывать!…

Бенни и Ник синхронно кивнули, неловко попрощались с Йоном и направились к выходу. Орфи заметил, как Бенни зацепился за стул и, достав из кармана очки в дешевой круглой оправе, нацепил их на свой длинный нос.

– Слушай, Чарли, – спросил Йон, – а почему ты назвал меня шефом?

– Для солидности. Я сказал ребятам, что ты нас финансируешь. Может, они решили, что ты миллионер?

– Ясно, – обреченно протянул Орфи.

* * *

Зал был пустой и холодный. Половина ламп под потолком не горела, сквозь какие-то щели просачивался холодный ветер, крутя по замызганному полу пыль, конфетные бумажки и окурки. Правда, сцена имела вполне приличный вид.

Ребята уже устанавливали аппаратуру. Оторвавшись на несколько минут от этого занятия, они помогли Йону вкатить на сцену его видавший виды маленький электроорган. В углу, уткнувшись в газету, сидел унылый парень неопределенного возраста в потертой кожаной куртке с многочисленными «молниями», таких же вытертых джинсах и широкополой шляпе, надвинутой на лоб. Парня звали Дэвид Тьюз, и он был вокалист. Рядом лежал футляр для флейты, обшарпанный и заношенный, как и его хозяин.

Вокалист вяло поздоровался с Орфи и снова спрятался в свою газету.

Настройка заняла около двух часов, после чего Йон раздал музыкантам ноты и уселся за электроорган. Рояль действительно стоял у самой стены, но Орфи решил отложить его на потом. Рядом со «Стейнвеем» поблескивал кнопками новенький синт, купленный Беркомом накануне.

– И это все? – осведомился Чарли, пробежав глазами ноты. – Тут игры на двадцать минут! И вокала нет.

– А ты что, хочешь сразу целую программу?

– Конечно! Я тут прихватил кое-что из недавних своих… Со словами, кстати!

– Ладно. Но начнем все же с меня. Сам говорил, что я шеф, терпи теперь… А через пару дней я еще принесу, есть замысел… Начали!

Йон уселся поудобнее и взял пробный аккорд. Инструмент звучал хорошо. Орфи заиграл вступление.

Через несколько тактов к нему присоединился ударник. Незаметно, исподволь в мелодию вплелась гитара – все-таки Чарли был мастером своего дела. Басист немного запоздал, но быстро сумел подстроиться.

Вокалист оторвался от своей газеты и с интересом слушал. Потом расчехлил флейту, собрал ее… К счастью, ему не нужно было никуда подключаться.

…Когда затих последний вибрирующий звук, все некоторое время молчали. Чарли отложил гитару, подошел к Йону и задумчиво ткнул одним пальцем в клавишу. Подумал – и ткнул еще раз.

– Это настоящая вещь, – заявил он. – Я не знаю, поймут ли ее, но это – музыка.

* * *

Они репетировали около двух месяцев. С каждым разом Йон становился все требовательнее, доводя своих коллег до бешенства, заставляя проигрывать куски снова и снова, изнуряя всех и не щадя самого себя. Наконец музыка перестала рассыпаться на части, подобно карточному домику. Изредка Йон садился за рояль; но с каждым разом все реже и реже. Акустический инструмент с трудом монтировался в электронное звучание – впрочем, Тьюз неизменно таскал с собой флейту и вставлял ее робкое придыхание во все паузы, несмотря на молчаливое неодобрение Чарли. Звук у Тьюза был шершавый, чуть надтреснутый, но на редкость выразительный.

Теперь можно было выходить на публику.

За неделю до концерта они собственными силами привели зал в относительный порядок, за что практичный Чарли выторговал у хозяина уменьшение арендной платы до сорока трех фунтов в неделю. Затем все тот же вездесущий Чарли договорился со знакомым художником насчет афиш, и через день реклама их группы замелькала на стенах Саутгемптона и даже кое-где в Сити. Правда, у Альберт-Холла афишу повесить не удалось, потому что к Чарли с грозным видом направился полицейский, и тому пришлось уносить ноги от греха подальше.

Накануне концерта Йон почти не спал. В девять часов он подскочил, как ужаленный, и побежал в зал, хотя премьера была назначена на пять часов вечера. Там он долго бродил между кресел, нервно курил – впервые за многие годы – потом уселся в первый ряд и сам не заметил, как заснул…

* * *

Они сидели в небольшой комнатке за сценой и ждали, пока соберется публика. До начала выступления оставалось пятнадцать минут, а зал был заполнен едва ли наполовину.

– Ничего, соберутся, – успокаивал всех Чарли. – А в крайнем случае, для первого раза и пол-зала неплохо. Главное, чтобы им понравился концерт. Тогда завтра будет аншлаг.

Все же к началу выступления зал был заполнен почти на две трети. Дэвид вышел к микрофону и объявил название первой вещи. Йон поудобнее устроился за своим органом и весь ушел в игру. Он не видел зала, не видел слепящих прожекторов, не видел даже своих товарищей; он не слышал, что объявлял Дэвид – он играл. И он чувствовал, что играет сейчас лучше, чем когда бы то ни было. Да и остальные – тоже. Мрачная, экспрессивная музыка Чарли, с жестким ритмом, насыщенная до предела, подавляла зал, заставляла слушать, не давая возможности думать о постороннем. После последней песни Чарли зал взорвался аплодисментами – это было больше, чем они рассчитывали.

Затем, после пятиминутного антракта, Тьюз объявил композицию Орфи. Йон был в ударе. Густой, сильный звук его органа заполнил зал, мелодия струилась, лилась, постепенно нарастая, поднималась вверх; изредка она словно срывалась, но затем снова выравнивалась, неуклонно стремясь ввысь. Йон закончил на самой высокой ноте, и ее отзвук еще долго висел в зале.

Послышались редкие хлопки, но и они вскоре замолкли. Тьюз объявил последнюю вещь. Йон снова заиграл. Но что-то было не так. Приподнятое настроение улетучилось. Орфи играл через силу, и это передалось остальным. Когда они закончили, зал молчал. Почти половина слушателей ушла после первой композиции, и остальные тоже спешили к выходу. Никто не аплодировал.

Чарли подошел к угрюмому Йону и положил руку на его плечо.

– Они просто не поняли, Орфи, – тихо сказал Чарли. – Но они поймут. Мы еще будем играть в Альберт-Холле, а не в этом сарае.

* * *

Еще неделю выступали они со своей программой. И с каждым разом слушателей становилось все меньше и меньше, и большинство из них уходило, когда начинали играть пьесы Йона. В игре Орфи появилась несвойственная ему раньше ярость, одержимость. Он как бы мстил своей музыкой тем, кто не хотел его слушать. Но люди уходили, и группа завершала выступления в почти пустом зале.

А когда концерты закончились, все пятеро собрались в знакомом кабачке, чтобы обсудить свои дела.

– Так мы долго не протянем, – заявил Чарли. – Сборы едва покрывают арендную плату.

Чарли, как обычно, сгущал краски.

– Да что деньги! – досадливо поморщился Бенни. – Проживем как-нибудь. Репертуар менять надо.

– Слушай, Орфи, – неожиданно перебил ударника Чарли, – давай вместе писать. Я буду той глупостью, которая так необходима твоей мудрости. У нас должно получиться. Что скажешь?

Йон, до того сосредоточенно листавший рекламный проспект концерна «Дионис», поднял голову.

– Попробуем, – безучастно сказал он.

* * *

Сначала у них ничего не получалось. Йон и Чарли спорили до хрипоты, доказывая каждый свое, а дело не двигалось. Примирил их Бенни. Однажды вечером он, никого не предупредив, заявился к Орфи. Его появление пришлось на самый разгар спора. Бенни уселся в кресло, внимательно слушал вопли коллег и изредка подбрасывал в образовывавшиеся паузы какие-то малозначительные детали. И спор незаметно улегся сам собой. С тех пор Бенни неизменно сидел в кресле, все время поправляя сползавшие с носа очки.

Через две недели Йон снял со своего счета последние деньги, чтобы оплатить аренду зала и афиши.

* * *

Народу набралось немного. Видимо, плохая реклама сделала свое дело.

Когда все пятеро рассаживались по местам, в зале послышались жидкие хлопки, но и те скоро смолкли. Чарли взял пробный аккорд, Бенни выбил предстартовую дробь, и концерт начался.

Йон играл правильно, но без особого вдохновения. У него в голове уже начал созревать план. Пусть группа пока играет песни Чарли – они дают кассу, а тем временем…

…Что-то разладилось в звучании ансамбля. Слушатели еще ничего не заметили, но ухо Орфи сразу уловило возникший диссонанс. Через секунду он понял, в чем дело – Бенни стучал в несколько ином ритме, и все лихорадочно пытались к нему приспособиться. Через несколько мгновений характер музыки кардинально изменился. Ритм захлебывался, в нем появилась пульсирующая нервозность. Нику приходилось выжимать из своего баса все, на что тот был способен, и Йон боролся с ускользающей из пальцев темой, пока она не оборвалась, оставив вместо себя дрожащие руки и соленый привкус на губах.

На них обрушились аплодисменты. Никогда не слышали они ничего подобного, и сил не оставалось даже на радость.

– Завтра будет аншлаг, – шепнул Чарли, стараясь, чтобы его не услыхали в зале.

Зал не вслушивался. Зал хлопал.

* * *

Когда публика разошлась, Йон прижал бедного Бенни к колонке.

– Ты хоть запомнил, что ты там настучал? – у Орфи задергалось левое веко, и выглядел он в эту минуту весьма устрашающе.

– А что? – испуганно прохрипел полузадушенный Бенни.

– Как что?! Зал на ушах стоял, гений ты наш непьющий! Ты что, не видел?…

– Не видел, – честно признался Бенни. – Я очки разбил. Палочкой.

Позади Орфи раздался сухой стук. Это Тьюз уронил футляр с флейтой.

– Я очень разволновался, когда очки разбил, – виновато сказал Бенни. – Ну, и… зачастил немного. Извините, ребята…

* * *

– Хотите сделать покупку, сэр?!

– Да, – сказал Йон, выписывая чек. – Полный концертный комплект «Дионис». Плюс инструменты по списку. Последняя модель.

И показал язык обалдевшему продавцу.

* * *

Следующие репетиции выглядели сказкой. Аппаратуру достаточно было расставить, и после пятиминутного гудения и мигания индикаторов все приходило в полную готовность. Учитывалась влажность зала, резонанс покрытия стен, выпуклость потолка, частотные характеристики каждого инструмента, расстояние от сцены до любого ряда кресел… Инструменты отзывались на легчайшее прикосновение, в их память закладывались физиологические параметры исполнителей, так что звучание менялось одновременно с сердцебиением музыканта или от учащенного дыхания вокалиста. Йон не мог оторваться от клавиш, Чарли поглаживал гитару, как любимую женщину, Бенни и Ник готовы были плакать от счастья – и лишь Тьюз ходил мрачный и категорически отказывался бросить свою старенькую флейту. Но его пессимизм не мог повлиять на эйфорию остальных.

– Хвала Дионису, – сказал однажды Йон, распечатывая очередное официальное приглашение. – Что ты там пророчествовал, Чарли? С тебя выпивка!

– Альберт-Холл? – потрясенно спросил Берком.

– Он, родимый, – улыбаясь, кивнул Орфи, и Чарли прошелся по сцене колесом, выкидывая умопомрачительные коленца. Под конец он упал на колени перед блоком усиления и молитвенно простер руки к курчавому юноше в пятнистой шкуре.

– Эвоэ, Дионис! – возопил Чарли в экстазе. – Да возляжет рука твоя на бедных музыкантов!

– Богатых музыкантов, – хихикнул Бенни, поправляя очки.

– И на остроумного Бенни, – рассмеялся Орфи, – хотя он и оскорбляет тебя, о Дионис, бог вина, оскорбляет самим своим непьющим существованием!…

И ударил по клавишам. Ликующий аккорд вспыхнул в полутемном зале, но угрюмый Тьюз вплел в него придыхание флейты, и нечто дикое, необузданное пронеслось между притихшими музыкантами.

– Не шути с богами, Орфи, – серьезно сказал Тьюз. – Они любят шутить последними…

Концертный стереокомплекс подмигнул всеми своими индикаторами.

* * *

– Леди и джентльмены, – микрофон услужливо качнулся к губам Орфи, – сегодня мы даем необычный концерт. Сегодня будет впервые исполнена моя симфония под названием «Эвридика». Прошу тишины.

Йон сел за инструмент и едва успел удивиться сегодняшней публике. В зале почти одни женщины. Старые и молодые, красивые и уродливые, стройные и полные – всякие… Запах косметики, блеск украшений, шуршание одежды – все это создавало атмосферу некоторой экзальтированности, истеричности. Ничего не поделаешь, поклонницы – бич любой мужской группы…

Потом он опустил руки на клавиши, и осталась одна музыка.

На табло органа деловито вспыхнули параметры его сегодняшнего состояния: частота пульса, кровяное давление, температура, чуть увеличенная печень, содержание адреналина…

Орган настраивался. На него и на зал.

Те же данные замелькали и на остальных табло. Чарли, Ник, Бенни, Тьюз… Плюс состояние зала. Нервозность и ожидание.

Тишина перестала быть тишиной и стала звуком. Она нарастала, проникая в каждую трещину, каждую щель, заполняя пустоты; и в апогее к ней присоединился пульс ударных и ритм-гитары. Серебряный звон тающих сосулек, свист осеннего ветра и шаги одинокого прохожего на пустынной ночной улице, детский смех и печаль утраты, ласковый шепот влюбленных и вой падающей бомбы, и печальная мелодия вечно скитающихся странников… В этой музыке было все. Только флейта Тьюза почему-то молчала.

Ритм изменился. В пульсе появилась тревожная нотка, озабоченность; и некая болезненность, фанатичная одержимость возникла в поступи симфонии. У себя за спиной Йон услышал сдавленный возглас и, обернувшись, увидел белого, как мел, Бенни с поднятыми руками. Сначала Орфи не понял, но спустя мгновение, до него дошло: ударный синт стучал сам по себе, без участия человека! Руки Бенни не касались панели управления, но ритм не исчез. Более того, он усилился, вырос – и зал встревоженно зашевелился, с галерки слетели резкие визгливые выкрики, партер застонал. Напряжение сгустилось в испуганном Альберт-Холле.

Чарли, казалось, сросся с гитарой. Глаза его были закрыты, звучание струн приобрело рычащий характер; у Беркома был вид сомнамбулы, и на губах его начала выступать пена. Флетчер выглядел не лучше. Его бас выл на низкой, режущей слух ноте, и, повинуясь невысказанному приказу, женщины в зале зашевелились, блестя накрашенными губами, накрашенными веками, алыми ногтями, бордовыми камнями перстней… и кровавый отблеск метнулся по плотной массе всколыхнувшихся тел.

Йон встал, вжимая голову в плечи; он стоял и потрясенно слушал свою симфонию, которую играл взбесившийся концертный комплекс; панели, индикаторы, струны, клавиши… и когда взрыв достиг апогея, а бесновавшаяся стая была готова захлестнуть сцену неукротимым половодьем – Дэвид Тьюз выбежал на авансцену, стараясь не подходить ближе к микрофону, и поднес к губам свою старенькую флейту.

Человеческое дыхание разнеслось под знаменитым лепным потолком Альберт-Холла; дыхание пловца, из последних сил вырывающегося к поверхности, к воздуху, к жизни – и Йон Орфи кинулся к стоящему у кулис роялю.

Он все бежал, а хрупкая пауза все висела в воздухе над бездной, и он молил небо дать ему добежать до спасительной громады рояля, пока флейта Тьюза не успела захлебнуться в сумасшедшем электричестве, пока визжащие вакханки не ринулись к неподвижным музыкантам, пока…

А в первом ряду партера, закинув ногу на ногу, сидел курчавый юноша в пятнистой шкуре и, улыбаясь, следил за бегущим человеком…

2

…Именно в это время, когда вспыхивающие то тут, то там локальные эпицентры одушевленности вещей еще не привлекли всеобщего внимания, когда обыватель щекотал себе нервы видеотриллером о бунте роботов, не беспокоясь по поводу странного поведения собственного сенсовизора последней модели, – именно на перекрестке эпох особенно начали выделяться и подвергаться гонениям и насмешкам немногочисленные человеческие индивидуумы, обладающие нестандартной психоструктурой и пониженной коммуникабельностью; те кого позднее назовут Бегущими вещей или Пустотниками.

Пожалуй, Отшельники были самыми незаметными из них…

Тигр

Чтобы нарисовать сосну –

стань сосной.

Оити Мураноскэ проснулся и открыл глаза. Над ним покачивалась ветка, слегка подсвеченная восходящим солнцем. На секунду Оити показалось, что он лежит под старой вишней, посаженной еще его дедом, у себя дома. Но крик попугая напомнил ему, что дом, давно брошенный дом, весьма далек от глухой, забытой богом и людьми деревушки на севере Индии, куда он забрел в своих странствиях.

Мимо прошел худощавый пожилой крестьянин в одних закатанных до колен холщовых штанах. Он мельком взглянул на расположившегося под деревом Оити и побрел дальше. К нему уже привыкли – он жил здесь почти неделю, но вскоре собирался уходить. Он нигде не задерживался надолго.

Вот уже несколько лет Оити Мураноскэ бродил по свету. Он не знал, что ищет. Новые люди, новые горы… Новое небо. И пока он шел, что-то менялось внутри него, стремясь к пока еще неясной цели. Оити чувствовал, что он уже близок к концу пути. Это может быть завтра. Или через месяц. Он не спешил узнать.

С площади послышался шум и возбужденные голоса, и Оити направился туда. Посреди площади стояли два пыльных «джипа», и четверо местных выгружали из них тюки с палатками и чемоданы. Руководил разгрузкой толстый краснолицый европеец, по-видимому, англичанин. Его спутник, сухопарый и длинный, беседовал с деревенским старостой, не вынимая трубки изо рта. Вокруг прислушивались к разговору любопытные.

– Да, разрешение у нас есть, – говорил приезжий.

Староста долго читал бумагу, шевеля толстыми вывернутыми губами, потом вернул ее длинному.

– Пожалуйста, располагайтесь. Может быть, вам нужен дом?

– Нет, у нас есть палатки. И кроме того, я думаю, мы у вас не задержимся. Два дня, может, три…

Староста кивнул и пошел к машинам.

– Ну вот, а говорили, что теперь на тигров охотиться нельзя, – удивлено протянул лысеющий крестьянин и почесал в затылке.

– Им можно. Иностранцы… – уважительно заметил другой.

Все было ясно. Эти двое дали взятку чиновнику в городе, и он выписал им лицензию. На отстрел тигра.

В тот день Оити долго сидел под своим деревом, но привычное спокойствие никак не приходило к нему.

* * *

…Был уже вечер, когда Оити подошел к палатке англичан. Оба европейца сидели на раскладных походных стульях у небольшого столика и пили виски. Толстый англичанин дымил сигарой, второй сосал свою неизменную трубку.

Около дерева стояли расчехленные ружья охотников. Это было дорогое, автоматическое оружие, с лазерным самонаведением, плавающим калибром ствола, регулятором дистанции и зеркальной фотоприставкой. Встроенный в инкрустированный приклад микрокомп позволял осуществлять мгновенный анализ состояния добычи, степени ее агрессивности и потенциальную угрозу по отношению к охотнику. При наведении на человека ствол ружья тут же перекрывался, блокируя подачу патрона – фирма «Винч Инкорпорейтид» не производила боевого оружия. Только охотничье, со всеми мерами предосторожности и светозвуковой сигнализацией «добыча».

Только очень обеспеченный человек мог позволить себе подобную роскошь.

Оити поклонился. Приезжие с интересом уставились на него.

– Вы японец, я полагаю? – осведомился длинный.

– Да.

– Присаживайтесь. Я был в Японии. Передовая, цивилизованная страна, ничего общего с этой дырой. Заил, стул для нашего гостя.

– Спасибо. – Оити поджал ноги и опустился прямо на землю.

– Ах да, традиции, – усмехнулся англичанин. – Тогда давайте знакомиться. Уильям Хэнброк, секретарь Английского королевского общества. А этого джентльмена зовут Томас Брэгг. Полковник.

– Оити Мураноскэ.

– Хотите сигару? Или виски? Хороший виски, шотландский.

– Благодарю. Немного виски.

Напиток действительно был хорош.

– Я слышал, вы приехали охотиться на тигра? – японец поставил бокал на столик.

– Да. А зачем еще ездят в Индию?

– Когда вы выходите?

– Завтра, с утра. Вы знаете, после введения новых законов это стало стоить уйму денег. Но за удовольствия надо платить!

– Я хотел бы пойти с вами.

– Вы охотник?

– Нет.

– Хотите посмотреть охоту на тигра?

– Нет.

– Тогда я вас не понимаю.

– Я хочу встретиться с тигром. Один на один. Без оружия.

Сигара выпала изо рта Брэгга.

– Если я убью тигра, вы заберете его шкуру. Кроме того, вы можете снимать происходящее на пленку. Если же я не убью тигра… Ваша лицензия не потеряет своей силы.

До Брэгга, соображавшего гораздо хуже своего товарища, наконец дошло сказанное Оити.

– Вы самоубийца?

– Нет.

* * *

Они шли уже больше двух часов, постепенно углубляясь в джунгли. Проводники действительно знали местность. Оити шел позади, думая о своем. Ввязавшись в это дело, он уподобился приезжим. Самое лучшее сейчас было повернуться и уйти. Пусть те двое думают, что он струсил. Это не интересовало Оити.

Проводник остановился и показал на влажные следы, ведущие в сторону от тропинки, к густому кустарнику метрах в ста.

– Он там, – тихо сказал проводник.

Щелкнули предохранители ружей. Оити прошел между Хэнброком и Брэггом, отведя стволы вниз, мимо уважительно посторонившихся проводников – и направился к кустам.

До зарослей оставалось метров тридцать, когда Оити увидел своего тигра. Дальше идти было нельзя – он чувствовал это. Оити опустился на землю в привычный сейдзен и замер, не сводя глаз со зверя. Тигр прижал уши, выгибая мощную спину. Поединок начался.

Сначала исчезли слова. Жизнь и смерть, слабость и сила, человек, тигр – все это потеряло привычное значение. Потом исчезло время. Тетива лука внутри Оити заскрипела и начала натягиваться…

– Хэнброк, они что там, заснули, что ли?!

– Заткнитесь, Брэгг!

…Два мира, две капли сошлись, робко тронули друг друга… и стали целым! Оити умел оранжевой вспышкой прорывать липкую зелень кустов, одним ударом лапы ломать спину буйволу, захлебываясь, лакать воду из ручья…

Однажды с ним уже было нечто подобное. Он плыл в лодке по озеру Миягино, жалея, что не умеет играть на флейте. И тут радостный крик ошалелого петуха, вскочившего не вовремя и всполошившего свой курятник – совершенно неуместный крик взорвал ночь, и именно тогда Оити написал свою первую гаттху.

Возвращаясь из мира вечного В мир обыденный, Делаешь паузу. Если идет снег – пусть идет, Если дождь – пусть дождь.

Губы Оити растянула странная улыбка, подобная оскалу тигриной морды. А, может быть, тигр тоже улыбался?…

Грохнул выстрел. Вселенная взорвалась, и в этом хаосе боли и разрушения Оити цеплялся за последнее, что у него оставалось – дрожащую от напряжения тетиву лука, удерживая ее из последних сил. И за их гранью…

Хэнброк опустил ружье и посмотрел на убитого им тигра. Потом продрался через кусты.

Ствол его «винча», казалось, никак не хотел уходить с линии, соединявшей прорезь прицела и застывшего маленького человека. Подача патрона почему-то не была перекрыта, и противно визжал зуммер «добыча», зашкаливая крайнюю черту потенциальной опасности.

– Это человек, – сказал Хэнброк ружью. – Хомо эст…

«Добыча!» – не согласился зуммер.

– Болван!… – неизвестно в чей адрес пробормотал Хэнброк, поднимая ствол ружья вверх. «Винч» оторвался от спины Оити с крайней неохотой.

Позади захихикал Брэгг.

– Хен, гляди! Азиат уснул… Жизнь на природе привела его в прекрасное расположение духа!

Брэгг подмигнул приятелю и, наклонившись над ухом неподвижно сидящего японца, оглушительно закукарекал.

В ответ ему раздался тигриный рев.

3

…Примерно в тот же период сформировалась и не получила должной человеческой оценки некая своеобразная тенденция, вошедшая позднее в историю под названием эффекта Ничьих Домов.

Он заключался в следующем. Накопление в замкнутом объеме – первоначально в доме – критической массы одушевленных и близких к одушевлению вещей привело к резкому ускорению всех эволюционных процессов, а также к возникновению тесного симбиоза между искусственной полуживотной средой и самой постройкой, домом, выполняющей защитные и иные функции.

Основным направлением деятельности Ничьих Домов было тщательное изучение человека, как мутагенного фактора по отношению к вещам, путем помещения его в искаженную мобильную реальность и вычленения доминирующих особенностей поведения Гомо Сапиенс.

Сам человек поначалу списывал эти аномалии на привычные фольклорные клише, не понимая, что Дом Эшеров, замок Дракулы или дом с привидениями – все это стократно ближе и роднее людскому разуму, нежели Ничьи Дома…

Ничей дом

…Этот дом не имеет крыши,

И дождь падает вниз,

Пронзая меня.

Я не знаю, сколько лет здесь

Прошло…

Питер Хэммилл

Интересно, кто это придумал так неправильно укладывать шпалы: либо слишком близко, либо слишком далеко друг от друга, а то и вообще как попало – короче, идти по ним совершенно невозможно. Или это специально делают, чтоб не ходили? Так ведь все равно ходят.

Песок на насыпи был сырой, слежавшийся, в сто раз удобнее дурацких шпал. Постепенно все последовали моему примеру и двинулись рядом с полотном «железки».

– Ну что, долго еще? – осведомился Олег.

– Долго, – безразлично ответил Андрюша. Он один знал дорогу.

Помолчали. Песок мерно поскрипывал под кроссовками.

– С насыпи не спускайтесь. Там болото.

– Говорил уже.

– Ну и что? Забудете ведь…

Начался мелкий противный дождик. Девочки, как по команде, раскрыли разноцветные зонтики. Доставать свой мне было лень, и я просто надел кепку. Колебавшийся Глеб составил мне компанию, Олег с Андрюшей продолжали идти, не обращая внимания на холодные капли. Местность вокруг была уныло-кочковатая, обросшая отбросами ботаники, в кювете догнивали ржавые вагоны, и мокро блестевшие рельсы скрывались постепенно за неясной пеленой дождя. Сталкеры местного значения… Выбрались, называется, на вылазку. И место, и погода соответствующие.

– Сусанин, – бурчал Олег, перекидывая повыше рюкзак, норовивший сползти на седалище. – Ей-богу, чтоб тебя… Если мы там ничего не найдем – а так оно и будет – ты останешься в этом болоте и будешь петь до конца дней своих: «Я Водяной, я Водяной, никто не водится со мной…»

– Вон спуск с насыпи, – сказал вдруг Андрюша, обрывая наметившийся было поток остроумия. – Там должен быть сломанный шлагбаум и тропинка. Пошли.

Помогая спуститься слабому полу и скользя по размокшей глине, мы еле воздерживались от соответствующих комментариев. Впереди, метрах в тридцати, действительно виднелся сломанный шлагбаум с облупившейся от времени краской.

– Сусанин… – Олег не закончил фразу и двинулся вперед.

Грязная тропинка оказалась на месте. Туман давил на психику, заставляя ежеминутно озираться по сторонам. У меня разыгралось воображение, рука сама нащупала в кармане рюкзака самодельную ракетницу. Оружием ее можно было назвать лишь с большей натяжкой, но, тем не менее, я тут же расправил плечи и пронзил туман орлиным взором. Чушь это все, и ничего больше…

– Чушь это все, – Олег чуть отстал, поравнявшись со мной, – чушь это все, Рыжий! Только ты пушку-то не прячь, не надо, пусть сверху полежит, ладно?…

Туман расступился как-то сразу, и мы увидели дом. Разбитый шифер крыши, осколки стекол в окнах, потеки на штукатурке… Старый заброшенный двухэтажный дом.

– Пришли, – хрипло выдыхает Андрюша. Значит, пришли. Поодаль торчали руины еще каких-то строений, но нам было не до них – нас вел древний инстинкт кладоискателей.

В полутемных сенях царил запах сырости и плесени. Олег толкнул вторую дверь, и мы оказались в комнате. Обломки мебели на полу, битое стекло. Штукатурка осыпалась. Старая печка в углу, и на нее с потолка свисают обрывки проводов. Все.

В следующей комнате пейзаж был тот же, за исключением нескольких продавленных кресел, да стенных допотопных часов, колесики от которых валялись по всему искореженному паркету. Отсюда рассохшаяся лестница вела на второй этаж. Только камикадзе могли рискнуть подняться по ней. Ну, и еще мы.

Здесь, по-видимому, недавно жгли костер – все стены были в почти свежей копоти. На дрова пошли остатки мебели. Уцелел лишь старинный письменный стол на гнутых ножках, из ящиков которого Олег немедленно извлек кучу разнообразного мусора и розовую ученическую тетрадку в косую линейку, производство московской фабрики «Восход», цена две копейки. Золотом.

Тетрадь исписана примерно наполовину, вместо закладки из нее торчит обрывок газеты. Грязный до нечитабельности.

– Привал, – объявляет Олег, засовывая находку в карман. – Спускаемся вниз, разводим огонь в печке и читаем мемуары. Пошли…

Обычный заброшенный дом. Ничего особенного. Вот только почему кругом не валяются пустые бутылки из-под алкогольных напитков? В таких местах подобного добра должно хватать, для усугубления таинственности… Хотя какой дурак попрется выпивать в эту даль, на болото? Я прячу ракетницу и достаю термос с чаем и бутерброды. И если я правильно думаю о содержимом Олегова рюкзака, то уж парочка пустых бутылок точно появится в сих местах, столь отдаленных.

Печка соизволила растопиться с третьей попытки, в руинах постепенно стало теплее и даже уютнее, кресла удалось очистить от сырого налета – и девицы тут же дружно достали сигареты, под неодобрительные возгласы мужчин, предпочитавших бутерброды.

– Ну-с, что мы имеем с гуся? – Олег помахал в воздухе найденной тетрадкой. – С гуся мы имеем шкварки… Интересный эпиграф, дети мои! «Грешник, к тебе обращаюсь я! Беги с места сего, ибо праведник не придет в вертеп зла». Итак, господа, все вы грешники. В общем-то, я подозревал нечто подобное… Так, дальше дневник, с шестнадцатого мая, год… год неразборчив.

«16 мая. Пробовали выйти по тропе. Не можем… (Клякса.) …припасов дня на три.

17 мая. Прошли ко второму дому. Кругом черви и другая мразь. Пашка лежит с температурой, упал в болото.

18 мая. Пропал Длинный, дописываю за него. Пошел к насыпи и не вернулся. Мне послышался крик, но я не уверен. Серега обнаружил подвал, сдуру сунулся туда – вернулся весь белый, руки трясутся… Толком ничего рассказать не может – плетет какую-то ересь об огоньках и блестящем ящике, из которого кто-то смотрит…

19 мая. Снова ходили к тропе. Напоролись на марионеток, еле ушли. Решили больше туда ни…»

– Ну что, хватит? – Олег снял очки и натянуто усмехнулся. – Клуб фантастов… Давайте сами допишем. Что-нибудь упыристическое…

– Читай дальше, – отозвался Глеб.

– Обойдешься. Жрать давайте.

Намеренно грубоватый тон снял напряжение, все зашевелились, доставая еду и придвигаясь друг к другу.

– Про этот хутор близ Диканьки вообще много рассказывают, – говоря, Олег не забывал жевать близлежащие продукты. – Один мой знакомый после него в кришнаиты подался. А раньше водку пил с ночи до утра и по бабам шлялся. С утра до ночи. Или наоборот. Теперь от женского пола шарахается, вместо пива рисовый отвар сосет и орет в форточку «Харе Кришна!» На восемь кило поправился. От медитаций.

– А Петька-фарцовщик отсюда с японским магнитофоном вернулся, – заметил Андрюша. – Если не врет. И ни в какие кришнаиты не пошел.

– Ну почему в кришнаиты? Не обязательно… Меняются здесь люди, вот в чем дело. Только никто не рассказывает, что с ним тут произошло. Не могут. Или не хотят.

– Петька рассказывал, – не сдавался нудный Андрюша. – Ходил он тут, ходил, смотрит – магнитофон лежит. «Панасоник». Он его взял, еще походил, ничего больше не нашел и вернулся.

– А кое-кто вообще не вернулся, – мрачно заметил Глеб. – И следов никаких.

Девочки теснее сбились в кучу.

– Ну что ты ерунду порешь?! – накинулся я на Глеба. – Мало ли что тебе понарассказывали! Вон Андрюхе Петька тоже лапши на уши навешал. Про магнитофон. До земли свисает.

Глеб обиделся и заткнулся.

– Мальчики, я боюсь. – Кристина действительно вся дрожала.

Я привстал, намереваясь погладить ее по плечу и сказать что-нибудь крайне мужественное – и наткнулся на ее взгляд. Такие глаза любят в видухе показывать. Побелев от ужаса, она смотрела сквозь меня – вернее, на то, что находилось у меня за спиной.

Вообще-то на реакцию я не жалуюсь. Резко опрокинувшись назад вместе с креслом, я уже намылился рубануть неведомого врага рукой через плечо, но треснулся затылком сначала о спинку проклятого кресла, потом об пол и мысленно обозвал себя идиотом. Бок у меня оказался измазан чем-то вроде мазута, я встал и увидел, как черная блестящая масса такого же мазута выползает из-под двери и растекается по комнате. Створки двери, кем-то из наших запертые на засов, затрещали, истерично закричала Броня – и я кинулся к рюкзаку. Ракетница оказалась сверху, я прислонился к стене и судорожно задергал спуск.

Серия зеленоватых вспышек возникла на месте двери, противно запахло нашатырем, палец на скобе моей самоделки онемел, – и когда я наконец разжал кулак, выяснилось, что дверь отсутствует напрочь, дверной проем обуглен, а остатки чадящего агрессивного мазута разбросаны по обгорелому паркету. Я убил его! Или я убил это…

– Откуда у тебя пушка? – Олег стоял в углу со стулом в руках. Я посмотрел на ракетницу. Передо мной был удобный гладкий пистолет с длинным стволом и окошечком чуть выше ребристой рукоятки. В окошечке горела цифра 815. С минуту я оторопело взирал на оружие, потом перевел взгляд на ребят…

– Надо пойти глянуть, что снаружи, – заявил Глеб, вылезая из узкого пространства между стеной и бывшей мебелью. – Может, там полно этой гадости…

– Пойдешь со мной? – пистолет-призрак удобно торчал за поясом, не мешая двигаться.

– Честно говоря, страшновато.

– А с оружием?

– У тебя в чувале что, арсенал?

– Нет, но сейчас будет. – Кажется, я начал понимать. – Ты, Глебушка, постарайся сосредоточиться, представь себе что-нибудь поужаснее и начни мечтать об оружии. Что оно тебе позарез необходимо. Понял?

– Попробую…

Глеб опустился в кресло, закрыл глаза. Через минуту его правая рука начала подниматься, дернулись пальцы – и я даже не заметил, в какой момент появился большой пистолет с толстым стволом фаллической формы.

За спиной Глеба нервно захихикали, кто-то стал развивать идею сексуальной озабоченности, возник вопрос – чем он у Глеба стреляет?…

Насупленный Глеб, подавившийся при виде своего изобретения, поднял пистолет и пальнул в стену. Надо сказать, успешно. С грохотом полетели кирпичи, а когда осела пыль, стал виден пролом в стене метров двух в диаметре. Больше вопросов не было.

– Ну а теперь – пошли.

Снаружи никого не было. Туман разошелся, и шагах в двухстах были хорошо видны развалины еще одного дома и ржавые металлические конструкции.

– Посмотрим, что там?

– Давай…

– Только, Глебушка, сразу договоримся – я впереди, ты сзади, метрах в десяти. Чуть что – стреляй. Только не в меня. И кричи: «Ложись!»

– Ладно…

Минуты через три мы добежали до металлических конструкций. Это оказались фермы здоровенного моста. Интересная идея. Тут и речки-то нет… Сюр.

– Глеб, ты – направо, я – налево. Встретимся у тех кирпичей.

Осторожно раздвигая высохший бурьян, двигаюсь вперед. Мост как мост, бурьян как бурьян. Развалины как развалины. Ничего особенного.

В отдалении, из-за третьей фермы, возник озирающийся Глеб со своей пушкой. Я привстал на цыпочки и помахал ему. Глеб весьма неловко поднял руку, и бурьян рядом вспыхнул, треща и воняя. Я прыгаю за широкую стальную балку и откатываюсь в сторону. Надо мной вспыхивает огненный шар, по балке ползет расплавленный металл.

– Идиот, прекрати, это же я!…

Горят заросли. Третий залп сносит боковые крепления фермы. Я лежу в луже, вспоминая всех Глебовых родственников до седьмого колена. Отсюда отлично видна его голова и кусок плеча в облезлой куртке. Отлично видна. В прорезь прицела моего пистолета, удобного, с длинным стволом и окошечком над ребристой…

Мордой в лужу. Тупой, жаждущей крови мордой в холодную вонючую лужу, пока один вид спускового крючка не начинает вызывать у меня тошноту. Это же Глеб! Я ж с ним водку пил! Я же…

Ползу в обход. Куртку и брюки после всего придется выбросить, руки обросли липкой грязной коркой, шнурок на левом ботинке норовит развязаться. Неврастеник чертов!

Осторожно высовываюсь из-за очередной балки. Вот он, скотина, стоит в пол-оборота ко мне. Кладу оружие на балку, дабы не войти во искушение, и тихо встаю. Глеб меня не видит, я захожу сзади, один шаг, другой – и тут какая-то железяка радостно звякает у меня под ногами. С перепугу я опережаю обернувшегося Глеба, его секс-бластер летит в бурьян, и мы лихо шлепаемся навзничь. В следующий момент я слышу хриплое шипение, переворачиваюсь на спину и обнаруживаю над нами, метрах этак в пяти, малосимпатичную оскаленную слюнявую пасть с вызывающими уважение зубками.

Вообще-то на реакцию я не… Какая, к черту, реакция, когда все слова, которые я собирался выпалить Глебу, застряли у меня в глотке. Я поперхнулся и закрыл лицо руками. Или просто схватился за голову. Глеб привстал, и из его сжатого маленького кулака ударил тонкий прямой луч. Морда лопнула, заходясь истошным ревом, сверху хлынула густая болотная жижа, и я наконец-то потерял сознание…

– Рыжий, ты в порядке?

– Да-да, – забормотал я, не открывая глаз, – да, сейчас, ты его сжег, Глебушка, сжег, чтоб ты… жил сто лет, сжег все-таки…

– Сжег, сжег, сам дурак. Бери шинель, пошли домой. А где твоя пушка?

– Там, на балке лежит.

– А зачем ты ее там оставил?

– Чтоб тебя ненароком не спалить.

На лице Глеба отразилось такое детское искреннее недоумение и обида, что остальные пункты моей речи испарились сами собой. Я опустил глаза на до сих пор сжатый кулак Глеба, Глеб проследил мой взгляд и медленно разжал пальцы. На ладони лежала старенькая, хорошо мне знакомая газовая зажигалка. Так. Раз в сто лет и зажигалки стреляют. Газовые.

– Знаешь что, пошли-ка к нашим. Может, и дойдем.

Дошли на удивление тихо. Видимо, наш лимит был исчерпан. В окне второго этажа маячил злобный Андрюша со здоровенной автоматической винтовкой на плече. «Вооружились, – подумал я, – решили ребята – пробьемся штыками…»

– Они тут стреляли, – заметил вдруг Глеб, до того подавленно молчавший. – Вон пятно выжженное. И пролом новый в стене. Даже два.

Андрей в окне лихо клацнул затвором.

– Стой, кто идет?

– Очки поправь. Мы с Глебом.

– Стойте, где стоите.

– Ты что, сдурел?! Может, ты еще и стрелять будешь?!

– Сунетесь – буду. Обязательно.

– !…

– А какого черта вы сами в нас палить начали?!

– Мы? Когда?…

– Да минут десять назад.

Мы тупо уставились на имевшие место в фасаде дома рваные дыры с загнутыми обгорелыми краями.

– Двойники, – тихо сказал Глеб. – Марионетки.

Из одной дыры высунулся всклокоченный Олег.

– Пусть идут, – сказал он Андрею и снова исчез.

Андрей поднял свое орудие и направил на нас. Смею заверить, довольно точно. Сунув свое оружие за пояс и подняв, как дураки, руки, мы направились к дому. В дверях нас поджидали девочки.

– Все в порядке, – радостно завизжали они, – это Рыжий с Глебом, тихие, больше не стреляют…

Сверху спустился Олег. Из-за спины у него на метр высовывался длинный самурайский меч в лаковых ножнах с иероглифами. Пусти козла в огород… Он и раньше был помешан на всякой восточной экзотике.

– Ты бы лучше танк сочинил, – проворчал я. – На кой тебе меч?

– На стенку повешу. Когда вернемся, – хладнокровно заявил новоявленный самурай. – Рассказывайте.

Глеб почти ничего не помнил, и говорить пришлось мне. И про пальбу, и про монстра. И про стреляющую зажигалку. К концу моего сбивчивого изложения Олег, до того расхаживавший по комнате и грызший ногти, резко остановился.

– Ша, урки! Есть версия. Как вам нравиться идея теста? Теста на агрессивность. Или что-нибудь в этом роде…

– А попроще нельзя? – взмолилась Кристина.

– Можно и попроще. Понимаете, в нас всех сидит страх. И во всех – разный. Я, например, не люблю червяков, а Броня, допустим, червяков обожает, но боится вампиров. («Я не боюсь вампиров!» – запротестовала было Броня, но ей сунули новое яблоко, и протест был аннулирован.) Рыжий от вампиров без ума, сам на упыря смахивает, а драки на улице может испугаться. И со страха полезет воевать. Это все страх личный. А когда мы вместе, то появляется страх коллективный. Этакий синдром толпы. И он многое способен продиктовать…

А теперь смотрите. Толпе подкидывают движущийся отвратительный мазут. Скорее всего, неодушевленный, но кто об этом думал?! Общий страх дает посылку – спастись! – и результат не замедлил сказаться. Рыжий спалил врага подвернувшимся лазером. Страх потребовал оружия, это доминанта любого страха – и оружие появилось.

Но с появлением оружия страх автоматически усиливается, он требует действий – и Глеб, сам не сознавая этого, начинает стрелять по Рыжему. Заметьте, не попадая в него! То есть, наша смерть никому пока не нужна. Рыжий не выстрелил в ответ – и выиграл. Оба остались живы.

Только эхо Глебовых выстрелов аукнулось у нас – их двойники обстреливают дом, и мы отвечаем им тем же. Глеб поднимал пистолет бессознательно, мы же знали, на что идем – и над разведчиками появляется монстр, итог нашей агрессивности, нашего страха, и на этот раз – итог одушевленный, живой, но нечеловечески живой.

Наверное, если бы мы убили двойников, то Горыныч сожрал бы Глеба и Рыжим закусил, но нам хватило ума дать залп поверх голов, что заставило Глебову зажигалку выполнять совсем не свойственные ей функции. Все опять живы, эксперимент продолжается. Только не спрашивайте, кто его ставит. Не знаю… да и знать не очень-то хочу…

А вот третий этап… Страх должен заставить нас стрелять в человека. Это вам не драконы, и тем более не мазут. И уйти мы не сможем – туман не пустит.

– Трудно быть гуманистом с пистолетом в руках, – заметил я. – Очень трудно. И страшно.

– Двойники, – как-то очень серо сказал Андрюша. – Двойники идут. Это мы.

Не сговариваясь, мы все поднялись и тихо вышли из дома.

Их было семеро, как и нас. Нас было семеро, как и их. Олег, Броня, Глеб, маленькая Кристина, молчащая Дина. Вечно насупленный Андрюша. И я. С таким замечательным пистолетом, удобным, длинным, ну просто… Я увидел черную дырку ствола и вцепился в свое оружие обеими руками. Какая тут, к чертовой матери, гуманность! Это самоубийство…

Когда во сне за тобой гонятся, ноги становятся ватными, тело не слушается, и время тянется долго-долго, ты бежишь, бежишь, а конца все нет. Краем глаза я заметил, как палец Андрюши, лежащий на спуске, начал выбирать слабину крючка. Мой бросок тянулся целую вечность, ботинки никак не хотели отрываться от земли, и я понимал, что не успею. Но успел не я.

Покидая лаковые ножны, завизжал меч, отрубленный ствол винтовки шлепнулся в грязь, Андрюша не удержался на ногах… Мы упали вместе.

Лежа на костлявой Андрюшиной спине, я ощутил, что рука моя непривычно пуста. Пистолет. Пистолет исчез.

* * *

Интересно, кто это придумал так неправильно укладывать шпалы?… Я, чертыхаясь, прыгал по ним, в сотый раз выслушивая треп Олега о том, как красиво будет смотреться его распрекрасный меч на его распрекрасном ковре на распрекрасной стене. Меч был единственным предметом, который не исчез вместе с двойниками и туманом. Олег замедлил шаги и подошел ко мне.

– А интересно, за что Петька-фарцовщик свой магнитофон получил? – задумчиво протянул он.

– Да откупились они от него. Лишь бы ушел, – буркнул я, вытаскивая ботинок из грязи. Шнурок наконец развязался…

* * *

…Сизые клочья тумана смыкались за их спинами, а там, позади, в сером пульсирующем коконе, в его молчащей глубине, ждал Ничей Дом. Он был сыт. Его состояние невидимыми волнами распространялось во все стороны, достигая других Домов, передавая полученную информацию. Нет, не информацию – образы, чувства, ощущения, – но и этого вполне хватало для общения.

В нестабильной ситуации первой потребностью человека является оружие. Редкие исключения только подтверждают правило. Получив смертоносный подарок, человек успокаивается и начинает воспринимать ситуацию, как стабильную. Подарок – это вещь. Оружие – это тоже вещь. Все.

Странная, мертвая жизнь засыпала в ласковых объятиях тумана, погружаясь в ровное ожидание без надежд и разочарований. Он никуда не спешил, этот заброшенный дом, который был Ничей…

4

…С появлением Ничьих Домов процесс эволюции заметно ускорился, становясь необратимым, и к концу Третьего цикла человек забеспокоился всерьез. В крупных городах начали возникать целые районы, охваченные эпидемией одушевленности. Борясь с этим явлением, человек громоздил прогресс на прогресс, в результате чего очаги эпидемии заметно расширились. Появилось множество пророков и мессий, предрекавших скорый Конец Света. К сожалению, они были не правы.

В странах и регионах, менее развитых в техническом отношении, к этому времени начинается формирование и самоосознание особой и самой многочисленной категории Бегущих вещей – так называемых Меченых Зверем. Само название было предложено позднее, одним из будущих лидеров движения Пустотников, прекрасно разбиравшимся в раннехристианских источниках. До этого Меченых называли просто оборотнями.

«…И положено будет начертание на правую руку их или на чело их, и никому нельзя будет ни покупать, ни продавать, кроме того, кто имеет это начертание, или имя зверя, или число имени его».

Монстр

…Мы сидели за столом не более двух часов, но в воздухе уже повисло сизое сигаретное облако, газеты были засыпаны рыбьими костями и чешуей, а в канистрах оставалось не более трех литров пива. Все находились в стадии легкого опьянения, сыпали плоскими шутками и старыми анекдотами, слушая преимущественно самих себя. Из обшарпанных колонок хрипел «ДДТ», на который, кроме меня, никто не обращал внимания. Скука. Пиво, рыба, полузнакомая компания и осточертевшие записи – все то же. Надо было предков не слушать, идти на литературный… Ну, не поступил бы сразу – так отслужил бы и все равно… Предки теперь на два года в Венгрию укатили, а я тут сижу и дурею от скуки…

– Слышь, Серый, что это у тебя за повязка на руке? Металлист, что ли?… Тогда почему клепок нет?

Если бы я еще сам знал, что это за повязка! Ну, была там какая-то родинка, так как в шестнадцать лет перед днем рожденья отец мне эту повязку на руку наложил, так я ее больше и не снимал. Батя, кстати, тоже такую носит. Говорит, наследственное, болезнь, вроде саркомы. Не дай бог на эту родинку свет попадет – все, кранты, помереть можно. Правда, я про такую болезнь ни разу не слышал. Но экспериментов пока не проводил – уж больно у отца глаза тогда серьезные были. И сам повязку никогда не снимает. Даже когда купается. Или на медосмотрах…

– Серега, ты перебрал, что ли?

– Нет, я в норме.

– Тогда давай, колись про повязку.

– Да ничего особенного. Упал в детстве, руку до кости об железяку пропорол. Шрам там жуткий. Лучше и не смотреть.

– Покажи.

– Ты что, шрамов никогда не видел?

– И то правда, Стас, чего ты к человеку пристал?…

– А мне интересно. Что ж это за шрам такой ужасный, что на него и посмотреть-то нельзя?… Под пиво.

Черт бы побрал этого Стаса! Вечно, как напьется, так ему дурь в голову лезет.

– Слышь, Серый, ты меня уважаешь?

Ну вот, началось. Сейчас драться полезет. Не хочу я с ним драться.

– Уважаю.

– Тогда покажи.

– Слушай, Стас, я тебя уважаю, но повязку снимать не буду.

– Почему?

– Ну, повязку разматывать неохота. Да и тебя наизнанку вывернет, если увидишь. Все пиво пропадет.

– Не пропадет. Я еще столько же выпить могу. Показывай.

Тут меня взяла злость.

– Хорошо. Показываю… – и я показал Стасу фигу.

– Ах ты козел! Это ты мне!…

Стас полез через стол, опрокидывая стаканы с пивом, на пол посыпались остатки рыбы, зазвенело разбитое стекло. Сколько раз давал себе слово не пить с малознакомыми людьми! Так этот балбес Колька опять затащил. Теперь в углу помалкивает, пиво сосет…

Стаса ухватили сзади за штаны и стащили обратно на диван. Стас был весь в пиве, в рыбьей чешуе, красный, как рак, и отчаянно ругался. Ему сунули в руки недоеденный хвост – и Стас утих.

– Спасибо, ребята.

– Не за что. А шрам свой мог бы и показать. Может, хоть Стаса стошнило бы…

– Не стошнило бы, – снова подал голос угомонившийся было Стас. – Ну покажь, жалко, что ли?

Он привстал и запустил в меня хвостом.

– И то правда, – отозвался кто-то из угла, – чего ты ломаешься…

Снять, что ли? На секунду. И сразу обратно завяжу. Самому ведь интересно – считай, девять лет не разматывал… Выпитое пиво подталкивало к подвигам.

– Ладно, уговорили. Только на минутку – покажу – и обратно замотаю.

– Об чем разговор!

– Только шрама там нет никакого. Наврал я.

– А черт тебя разберет, когда ты врешь! Показывай.

Я с трудом расстегнул уже основательно приржавевшую застежку (нержавейка, называется!) и стал аккуратно разматывать черную кожаную ленту. Надо будет и вправду заклепок на нее насажать. Пусть думают, что металлист – приставать не будут.

Кожа под повязкой была неестественно белая, в красных прожилках, и совсем без волос. Ну, однако, папа и намотал! Перестраховщик. Вот хохма будет, если там вообще ничего нет. Ладно, посмотрим…

– Что это у тебя, Серый? Татуировка? – все с интересом придвинулись к моей руке. И в самом деле, что это? На месте родинки – две пересекающиеся окружности, диаметром с двухкопеечную монету, перечеркнутые крест-накрест. Откуда…

И тут руку мне словно ожгло огнем. Окружности вспыхнули горячим красным светом, как спираль электроплитки. Нестерпимый жар быстро распространился по всему телу. Перед глазами поплыло, в ушах нарастал звон, окружающее стремительно проваливалось в расплавленную качающуюся пустоту… «Ну вот, предупреждали же!…» – успел подумать я, попытался было отдать приказ несуществующим рукам закрыть проклятую родинку – и это последнее усилие окончательно выбросило меня из реальности…

Мыслю – следовательно, существую. Не мыслю? Следовательно, не существую…

* * *

…Тишина. Нет, не совсем тишина. Часы тикают. За окном, в отдалении, прогрохотал трамвай. Стоп. За каким окном?

Лежу на чем-то твердом, наверное, на полу. Очень не хочется открывать глаза. Странно, почему так тихо?

Сквозь ресницы я вижу белый потолок с тонкими витиеватыми трещинками, люстру с одним горящим плафоном… Та же комната. И ничего не болит, даже голова. Может, мне все спьяну привиделось? Так вроде бы не с чего, подумаешь, каких-то три литра «Колоса»…

Подтягиваю ногу, опираясь руками об пол, при этом влезаю во что-то липкое – а, это Стас стакан с пивом разбил, на стекло бы не напороться! и – медленно встаю, поднимая опухшие веки. И тут же хватаюсь рукой за стенку, чтобы не упасть снова.

Возле дивана, обивка которого была разорвана в клочья, лежал окровавленный Стас, неестественно вывернув голову. Живот его был распорот, часть внутренностей вывалилась на паркет. Правая рука была оторвана по локоть, из культяпки еще сочилась кровь, смешиваясь с пивом из раздавленной восьмилитровой канистры. Вот во что я влез…

Из-под обломков стола торчали ноги в кроссовках. Одни ноги, без туловища. На правом «Адидасе» налип рыбий плавник.

Когда меня перестало рвать, я с трудом разогнулся и побрел в прихожую, к телефону. Телефон, к счастью, уцелел. Я переступил через кого-то с огромной рваной раной на спине и взял трубку. И только тут обратил внимание, что повязка по-прежнему аккуратно закрывает предплечье левой руки. Может, я ее действительно не снимал?…

* * *

Молоденькому сержанту сразу стало плохо, и пожилой врач из приехавшей с ними «скорой помощи» минут семь приводил его в чувство. Пока они там возились, коренастый капитан с серьезным лицом отвел меня в сторонку и стал задавать вопросы. Я честно удовлетворил его любопытство, умолчав, правда, о случае с повязкой – не хватало еще, чтобы этим заинтересовалась милиция. Внимательно выслушав меня, капитан вместе с очухавшимся сержантом удалился осматривать место происшествия. Бледный сержант предположил возможность пьяной драки, споткнулся о разорванного Стаса и все остальное время угрюмо молчал.

Мне сунули протокол, подписку о невыезде, я подписал, не глядя, и потащился домой.

В голове гвоздем засела идиотская фраза из протокола. «В квартире имели место пять трупов в состоянии расчленения». Пять трупов. В состоянии.

Так нас же было семеро! Это я точно помню! Стаса я опознал сразу, потом Дуремара с Сашкой, Зеленого… И чьи-то ноги. Коля был в турецком свитере, зеленоватый такой, с полосками, варенки на нем кооперативные, туфли, саламандровские, кажется… А ноги-то были в кроссовках! Значит, это Славка. А Николай, выходит, исчез… Куда?

Придя домой, я сразу схватил телефонную трубку.

– Алло, Коля, это ты?

– Я.

– Это Сергей.

– Ну?

Да что он, в самом деле, ваньку валяет!…

– Ты знаешь, что на хате произошло?!

– А что?

– Ты только держись за что-нибудь… Всю компанию в куски порвали. Имеют место пять трупов в состоянии расчленения. Милиция приехала, «скорая»…

– Кончай трепаться.

– Да не вру я! И трезвый. Ты-то куда исчез?

– «Скорую» тебе вызывать побежал. Ты ведь как руку размотал, так посинел сразу и грохнулся; непонятно с чего. А тут телефон на блокираторе. Ну, я и побежал с автомата звонить. Дозвонился, возвращаюсь – а там менты у подъезда, врачи суетятся… Ну, думаю, это ты Стаса порезал. Или он тебя. И ушел. От греха подальше. А что там хоть случилось-то?

– Да не знаю я! Очнулся – а они… уже… Слушай, ты б в милицию сходил, а?

– А что я? Я еще меньше тебя знаю… И потом у меня аспирантура – сам понимаешь. Зачем мне это надо?

– Ладно, я про тебя говорить не стану.

– И не говори. Пока.

И он повесил трубку.

* * *

Неделя прошла, как в тумане. Я рассчитывал калькуляции, бегал с бумагами, составлял и корректировал сметы, а перед глазами у меня все время стояла залитая пивом и кровью комната – и изуродованные тела на полу. Ночью эти трупы оживали и звали меня за собой. Я кричал, и возмущенные соседи начинали стучать в стенку. Еще один вызов в милицию, для уточнения показаний, ничего не изменил.

Приходя домой, я бросался на диван, включал видео и застывал, тупо уставившись в экран. Но там снова стреляли, резали, лилась кровь – и я выключал аппаратуру. После того, что было на самом деле, я не мог смотреть боевики.

А в субботу позвонил старый знакомый Володя и пригласил к нему на дачу, на день рождения. Отказаться было неудобно, тем более, что он собирался заехать за мной на машине. Компания там, конечно, еще та – одни фарцовщики да брокеры, что, в принципе, одно и то же – но сидеть одному дома мне уже было невмоготу. Выбрав кассету из кучи опротивевших мне «ужасов», я сунул ее в сумку. На подарок.

* * *

Как только приехали, Володя сунул кассету в свою видуху. На экран толпой полезли вампиры, вурдалаки и прочая нечисть.

– Спасибо, Серега. – Володя, не отрываясь от экрана, протянул мне руку. – Я за этим фильмом уже третий месяц гоняюсь.

– Не за что. Ты названивай чаще, может, еще что объявится…

– Обязательно. – Оторвать его от экрана было уже невозможно, и я прошел в соседнюю комнату.

– О, Серый, привет! – Ко мне со всех сторон потянулись руки. Я прошел через строй и в награду получил бокал шампанского.

– За именинника!… – Шампанское было отличным. Я закусил шоколадной конфетой из коробки и принялся за холодные закуски.

– А где наш именинник?

– Я ему новую кассету подарил – так он ее тут же смотреть уселся.

– Ладно, хозяин – барин… А мы пока за него еще выпьем.

Выпили еще шампанского. Потом кто-то сбегал и достал из холодильника водку. Выпили. Повторили. И включили музыку. «Совдеп» здесь был не в моде, и из новеньких колонок фирмы «Перлос» застучал приторно пульсирующий ритм «диско».

Кто-то танцевал, кто-то продолжал пить. Напиваться я не собирался, поэтому пробрался к двери и присоединился к танцующим.

За дверью двое выясняли свои темные дела.

– Я же сказал, что беру. – Я узнал голос Коли. Ну конечно, без него ни один день рожденья не обходится…

– Мало ли, что ты сказал. Пока ты там телился, их уже забрали.

– Слушай, Влад, кончай! Я из-за тебя на двадцать кусков влетел.

Оба были изрядно поддатые, и разговаривали на повышенных тонах.

– А что мне твои двадцать кусков?! Сам виноват.

– Ладно, Влад, отдай их мне за сорок – и разойдемся.

– Ага, раскатал губы… Я их уже за шестьдесят сдал.

– Ну, Владя, ты об этом еще пожалеешь. Пеняй на себя…

– Да пошел ты!… Не из пугливых.

– Тем хуже для тебя.

Дверь открылась, и Николай с силой захлопнул ее за собой. Он бросил быстрый взгляд в мою сторону, поспешно отвел глаза, чертыхнулся, пробираясь между танцующими, и вышел через противоположную дверь.

Ну вот, опять чего-то не поделили.

Через минуту в комнате появился Влад и протолкался ко мне.

– Слушай, Серега, дело есть. Пошли, воздухом подышим.

Ну конечно, опять будет просить что-нибудь достать. Для Влада любое сборище – лишний повод провернуть очередное дело.

Мы вышли на лужайку перед дачей. Солнце еще не зашло за горизонт, и огромным диском висело над подернутыми дымкой горами, играя бликами на вымытых стеклах, черепичной крыше, ветках старых кленов. За небольшим холмом начинался лес, темневший сумрачными провалами теней. Влад достал пачку «Мальборо», угостил меня. Закурили.

– Пошли, пройдемся.

По тропинке мы поднялись на холм, перевалили через него и подошли к лесу.

– Слушай, Серега, ты видеокассеты достать можешь?

– Чистые или с записями?

– С записями. Чистые я и сам достать могу.

– Тогда с какими записями?

– Порнуха.

– Ты знаешь, Владя, я этим не увлекаюсь. Фантастику там, боевики, ужасы разные – это пожалуйста. А порнухи у меня нет.

– Ну, может, у кого-то из друзей есть?

– Погоди, надо подумать.

Мы медленно направились обратно к даче.

– Ты знаешь, есть один… Тебе как надо – записать или купить?

– Можно записать, можно – купить. Можно поменяться – как он захочет.

– Хорошо, я с ним поговорю. Да ты его и сам знаешь! Никаноров, Федька…

– Конечно, знаю!

– У тебя его телефон есть?

– Нет.

– А ручка и бумага?

– Есть.

– Тогда записывай.

Я продиктовал Владу номер телефона, и мы двинулись обратно. Сигарета догорела, и я щелчком отправил «бычок» вперед, следя за траекторией огонька. В том месте, где упал окурок, на земле было что-то нарисовано. Я подошел и взглянул на рисунок. Это были две окружности, перечеркнутые крест-накрест!

Меня обдало жаром. Окружающее зыбко потекло перед глазами, резко застучало сердце… Опять! Но ведь повязка на месте. Как же так?!

Словно издалека, до меня донесся голос Влада:

– Серега, что с тобой? Перебрал, да?

* * *

Враг. Передо мной враг. Его надо убить. Нет, не враг. Пища. Ее надо есть. Отличная пища, слабая и вкусная. Пищу надо есть еще живой, когда азарт победы продолжает кружить голову и вырывается из глотки низким ревом. Враг тоже может быть пищей, но враг умеет делать больно. А эта пища совсем не умеет, она только дергается и издает странные клокочущие звуки. Звуки жертвы. Вкусные звуки…

* * *

Я пришел в себя. Земля была забрызгана еще дымящейся кровью, а у моих ног на тропинке лежало то, что осталось от Влада, закрывая проклятый знак. Я опустился на землю, поднял голову к темнеющему небу и дико завыл… Теперь я знал правду.

* * *

…Серьезный капитан долго и пристально смотрел на меня. Если бы в моем кармане нашелся хотя бы перочинный нож – он немедленно выписал бы ордер на арест. Но он был реалист, этот немолодой капитан, и его реализм не мог предъявить мне никаких улик. Да, гуляли. Да, вернулся к даче. Да, ничего не видел. Прибежал на крик. Подпишите протокол.

Дома я устало опустился в протертое кресло и откинулся на спинку. Генетический атавизм. Мутация. Проклятие рода. Отец знал, но не сказал мне. И правильно – я бы все равно не поверил… Итак, я – чудовище. Выродок. Монстр.

…Но во второй раз знак был начерчен прямо на земле. Кто-то рассчитывал, что я увижу рисунок – и правильно рассчитывал… Кто-то знает мою тайну. И Влада… Влада хотели убрать. Моими руками. Вернее, лапами моего монстра. И убрали. И я знаю, кто этот человек.

Тогда он сказал, что побежал вызывать «скорую». Но ведь я не терял сознания и не валялся на полу! Зачем нужна была «скорая»?! Николай стоял сбоку, со спины, и через плечо глядел на открывающийся знак. Он видел знак! И видел мое превращение. Но монстр-то не мог его видеть! Потому что Коля стоял сзади. И успел удрать. Чтобы потом воспользоваться своим знанием. В полной уверенности, что я ничего не вспомню. Я сам подтвердил это своим звонком.

Он – убийца. И может снова и снова делать убийцей меня. Что же делать? Убрать его? Встретить в безлюдном месте и размотать повязку?… Нет! На мне и без того слишком много крови. Единственный выход – уехать. Уехать из города, туда, где меня никто не знает. И эта повязка больше никогда не будет размотана. Решено… Но осталось последнее испытание.

Я задернул занавески, на всякий случай вынес аппаратуру и бьющиеся предметы в соседнюю комнату, запер дверь. Потом встал напротив зеркала, положил на тумбочку лист бумаги и вывел две пересекающиеся окружности, жирно перечеркнув их крест-накрест…

…Враг! Хитрый враг, хорошо прячется. Не вижу. Где?! Ярость клокотала, подкатывая к горлу, заливая глаза. Где враг? Убить! Найти и убить. Сразу. Убить…

Нет, это не я. Это он. А ну-ка… Боже праведный! Изображение было немного размытым, но достаточно отчетливым. Из зеркала на меня смотрел ящер. Плоская ухмыляющаяся физиономия, утонувшие под низким лбом глазки, розовая пасть с узким длинным язычком и белоснежными клыками. Тело, закованное в зеленоватую чешую с металлическим отливом, покоится на треугольнике мощных лап и мясистого хвоста. Передние лапы кротко сложены на груди и выглядят хилыми в сравнении с могучим постаментом – но их силу и крепость кривых когтей я уже знаю. Только рост, вроде бы, мой. Ходячая смерть. Ископаемый убийца…

…Очнулся я на полу. Не глядя, скомкал лист и поднес к нему спичку. Прощай, монстр…

На следующий день я подал заявление об увольнении.

* * *

Уволить меня обещали через два месяца, а пока все оставалось по-прежнему. Я ходил на работу, занимался осточертевшими расчетами, а дома валился на диван и брал книгу. Или включал видео. Комедии смотрел.

На улицах мне всюду мерещился проклятый знак. Я старался возвращаться домой разными маршрутами, кружил по городу, входя в подъезд, на мгновение закрывал глаза…

Но ничего не происходило, и постепенно я стал успокаиваться. Вряд ли за эти два месяца Николай снова попытается выкинуть такой фокус. А потом… Потом я уеду.

* * *

В тот вечер после работы я забрел в рок-клуб. Здесь, как всегда, царила вольная психоделическая атмосфера. Кто-то терзал гитару, извлекая из нее самые невероятные звуки; в углу бренчал разбитый рояль, на крышке которого художник, не обращая внимания на игравшего, рисовал афишу к предстоявшему рок-фестивалю; за стеной скрежетали и вопили какие-то металлисты, и повсюду бродили длинноволосые личности в потертых джинсах и с сигаретами в зубах. Это были музыканты, их друзья и знакомые, друзья знакомых и знакомые друзей.

Нужную мне группу «ЗЭК» – «Земля: Экология Космоса» я нашел довольно быстро. Репетиция была в самом разгаре: ударник избивал свои барабаны, не забывая прикладываться к бутылке пива и периодически ударяя ею по бас-тому; гитарист, извиваясь между колонками, выдавал плачущие трели, от которых хотелось выть на луну, что и делал вокалист, используя вместо луны прожектор; клавишник с зажатой в зубах «Примой» балансировал между Иоганном Себастьяном и Одессой-мамой; и только рыжий басист, устало сидевший на побитом трехногом табурете, меланхолично и методически играл свою партию. Короче, полная психоделика. Это и был их стиль. А больше половины текстов для них писал я.

Ребята доиграли песню, и я подошел здороваться.

– Серега, как тебе?

– Нормально, темп только надо подвинуть. Песня, конечно, унылая, но злая. А у вас она незлая, но унылая.

– Точно. Что я тебе говорил, Вадюха?! Говорил – темп подвинуть надо, а ты – «психоделика, психоделика»!…

Ребята снова взялись за инструменты. Я стал высказывать свое мнение, и когда мы перестали посылать друг друга и начали прощаться – была уже половина одиннадцатого.

Прохожих на улице почти не было, фонари горели редко, и это, как ни странно, успокаивало – черта с два в такой темноте увидишь этот знак, даже если Колька и нарисовал его где-нибудь. Я свернул в проходной двор с идиотским стишком про мусорный киоск и ехидной припиской «А.С. Пушкин», – и впереди раздался крик. Кричала женщина, и кричала так, что я сразу понял – это серьезно. И побежал на крик.

В углу двора двое парней прижимали к стенке какую-то девушку, а третий, присев на корточки, пытался стащить с нее юбку. Еще один стоял в стороне и курил. Девушка старалась вырваться, и это очень мешало парням в осуществлении их замыслов. Наконец куривший шагнул вперед и ударил ее наотмашь кулаком по голове. Девушка обмякла и повисла на руках у державших ее мужчин.

В следующий момент я был уже рядом и, налетев на присевшего парня, сбил его с ног. Мы покатились по земле. Злость моя, к сожалению, не соответствовала возможностям – и через секунду я ударился затылком об угол кирпичного забора. Приподнялся и сел. На большее сил уже не было. Все. Погиб поэт, невольник чести…

– Щас, мальчики… Салатик делать будем, – перед глазами возникло длинное тусклое лезвие.

– Я бы этих металлюг живьем закапывал… Гады лохматые… Браслетик вот только снимем, браслетик бабки стоит… Черт, застежка-то ржавая совсем…

…Салатик, говоришь? Ну, монстр, давай!…

* * *

…Пища. Много. Хорошо. Одна пища думает, что она – враг, и машет блестящим коротким когтем. Коготь свистит в воздухе, скользя по чешуе, и вместе с лапой отлетает в сторону. Убегает! Пища убегает!… Нельзя. Тело мягкое, без чешуек. Хорошее тело. Еда. Хорошая еда. Удовольствие…

Враг! Враг ударил в спину! Где?! Вон… У врага идет дым изо рта, и из руки. Тоже. Враг далеко, враг спешит к выходу из пещеры, враг прячет в шкуру летающий коготь… Хорошо спешит, медленно. Хороший враг. Теперь совсем хороший. Пища…

* * *

С полминуты я лежал неподвижно на асфальте двора, прижав гудящий затылок и огромный синяк на спине к холодной поверхности. Вставать не хотелось. Я видел все, что происходило – я видел, или монстр? – Наверное, все-таки я – ящер жрал… А я на грани обморока, истерики, самоубийства держал проклятую рептилию, не давая расслабиться, насытиться, обернуться назад… и заметить девушку, без сознания лежавшую у стены. Что это означало, мне было хорошо известно. Пища. Коротко и емко. И страшно. Страшно, когда когтистая узкая лапа мелькает в воздухе, вспарывая кричащего человека от пряжки пояса до ключицы; страшно, когда могучий хвост сбивает жертву, оскалившаяся пасть нависает над ней, и затвердевший вдруг язык протыкает живот и пробует внутренности; страшно, когда пуля рикошетом визжит по чешуе, и стрелявший слышит рев моего ящера – последнее, что он слышит…

Я встал, отвернувшись, замотал повязку и пошел к девушке.

* * *

Девушку звали Люда. Я это узнал уже после, выйдя из подворотни и выслушав целый поток застенчивых благодарностей. В тот момент мне было не до этого – Люда не должна была заметить следов побоища. Иначе я просто не смог бы объяснить ей ситуацию. Потом Люда ужаснулась собственному виду, и пришлось заходить ко мне за иголкой, мылом и пузырьком йода. Потом мы пили чай, шли по ночному городу, прощались у подъезда, договаривались о завтрашней встрече.

А потом я возвращался обратно, топая по проезжей части и не желая уступать дорогу встречному запоздалому троллейбусу. Сонный водитель, высунувшийся из окна, подробно изложил свою точку зрения на пьяных сопляков и их антисоциальное поведение. И я с ним полностью согласился.

* * *

На следующий день мы сидели в кафе и болтали о всякой ерунде. Я увлеченно представлял в лицах какой-то заурядный случай из жизни канцелярских крыс, Люда весело смеялась, встряхивая челкой, прикрывшей следы вчерашних царапин… Она вообще умела на удивление здорово сопереживать всему, что окружало нас – хорошей погоде, сливочному мороженному, моим наивным шуткам… Когда я подошел к кульминации, за наш столик неожиданно подсел Коля. Я даже не заметил, как он возник на вертящемся стуле между нами.

– Привет, ребята. Серый, есть разговор.

Коля излучал любезность и радушие. Я было хотел принять условия игры, но истрепанные в конец нервы не выдержали.

– Мне с тобой не о чем разговаривать.

– Зато мне с тобой есть. Пошли, выйдем.

Я положил ложечку, успокаивающе кивнул насторожившейся Люде и пошел к выходу.

– Серый, мне повестка пришла из ментовки. Это твоя работа?

– Нет.

– Сережа, хороший мой, я ж тебя, кажется, просил… Зачем тебе лишние неприятности на единицу времени?

– А что будет?

– Увидишь.

И тут на мне сказалось вредное влияние моего ящера.

– Я сам тебе скажу, что будет. – Я аккуратно взял Николая за пуговицу. – Я встречу тебя в каком-нибудь безлюдном месте и размотаю эту повязку. Понял? Или повторить?

Он понял. Он посерел и уставился на меня стеклянным взглядом. Если бы взглядом можно было убивать – я бы не дошел до столика. Но я дошел. Вспоминая по дороге, что похожее выражение лица я уже, кажется, где-то видел. Где?…

Я расплатился, и мы с Людой пошли в парк. Часть парка, прилегавшая к кафе, была похожа скорее на лес. Настроение было испорчено уже окончательно, Люда молчала – я перестал быть занимательным собеседником и угрюмо созерцал повороты тропинки.

Шагнув за очередной поворот, я остолбенело замер. Смотреть было нельзя, но тело не слушалось. Решился, все-таки, сволочь трусливая… Передо мной был мой знак. Нижняя часть креста была смазана – видимо, рисовавший очень торопился. Сквозь знакомую жаркую волну донесся голос Люды: «Что с тобой, Сережа? Тебе плохо?»

Мне было очень плохо.

* * *

Пища. Пища и деревья. Неправильные деревья, неопасная пища. Запах леса. Неправильный лес, не такой… Нельзя! Стой, мерзавец! Стой… Почему? Нельзя… Деревья. Пища. Можно.

Слов проклятый ящер не понимал. Он хотел жрать, он всегда хотел жрать, это была доминанта его существования. Я ворочался в чужом теле, низким ревом продираясь через чешуйчатую глотку, отбрасывал плоскую морду в сторону – но ящер хотел жрать и медленно, но упрямо восстанавливал власть над телом. Это было его тело. Время опутывало меня длинными липкими волокнами, тяжелая лапа неотвратимо зависла в воздухе…

Ископаемая смерть из длинной цепи моих перерождений, прорвавшая пласты времени и эпох – разъяренный ящер стоял перед своей жертвой. А между ними стоял я и всем упрямством своих волосатых предков, всей яростью прижатых к стене, забитых в колодки, всем отчаянием закованных в цепи – всем человеческим, что еще было во мне, я держал своего монстра, держал через потребность жрать, держал, собирая всего себя в кулак, и наконец собрал, и этим кулаком – нет, не кулаком – чешуйчатой когтистой лапой…

Острая боль пронзила все мое существо, отовсюду навалилась жгучая, черная, ревущая пустота, и цепи, которые еще держали мой рассудок, растянулись и начали лопаться…

* * *

Что-то теплое текло по лицу. Я медленно поднял руку и провел по щеке. Кровь. Малой кровью… Значит, все-таки могу. Могу.

– Сережа, что же это?! Я сошла с ума… Мне показалось… У тебя все лицо в крови!…

Я еле успел подхватить падающую девушку и мягко опустить ее на траву. На большее меня уже не хватило. Я повернулся лицом к тропинке – и увидел Колю. Он быстро шел прочь. Один раз он оглянулся – и я наконец вспомнил, где я видел это выражение лица.

В зеркале, в пустой комнате.

Это был мой монстр.

Николай ускорил шаг, потом побежал, ветки деревьев упруго хлестнули его силуэт, размытый быстрым движением – и вот уже парк пуст, только по аллее неторопливо идут двое и катят перед собою ярко-красную коляску, в которой сидит толстый сердитый младенец, увлеченно грызущий круглую погремушку…

Я моргнул, земля качнулась, завертелась, и на миг мне показалось, что это мы, мы с Людой движемся сквозь вечерний парк, сквозь лиловые тени надвигающегося будущего. Мы-завтрашние о чем-то болтали, не замечая нас-сегодняшних, и наш нерожденный сын все пытался укусить беззубыми деснами новую игрушку, круглую, как земной шар… кусал, смеялся и взмахивал ручкой с едва заметной родинкой у пухлого запястья…

Я молчал, молчал парк, молчала лежащая у моих ног девушка – и лишь в сознании моем, как в гулком заброшенном соборе, все бормотал сухой срывающийся голос, сбивался, хихикал и снова принимался за свое…

«И положено будет начертание на правую руку их или на чело их, и никому нельзя будет ни покупать, ни продавать, кроме того, кто имеет это начертание, или имя зверя, или число имени его…»

5

…В середине четвертого цикла произошло то, что в немногих сохранившихся источниках того времени называется Великим Изломом. В прошлом человек зря рассчитывал на жизнь дикаря в каменных джунглях, исписывая по этому поводу сотни томов и переводя километры кинопленки – реальность напоминала скорее жизнь паразита или колонии паразитов внутри гигантского многоклеточного, причем пути Города и составляющих его вещей были воистину неисповедимы. Ведь желудок переваривает кусок мяса, или антитела убивают вирус вовсе не из садистских наклонностей и не из любви к убийству… Многие из людей погибли, некоторые приспособились, из повелителей вещей став их симбионтами, некоторые умудрялись приспособить реальность Излома под свои потребности…

Кое-кто из выживших в связи с резким изменением образа жизни внутри одушевленной техносферы сумел выйти на новые уровни человеческой психики, образовав еще одну группу Бегущих вещей, которых, собственно, и прозвали Пустотниками. Позднее это название распространилось на всю категорию…

Восьмой круг подземки

…Эдди скользнул в вагон в последний момент, и гильотинные двери с лязгом захлопнулись у него за спиной. Взвыла сирена, и поезд со свистом и грохотом рванулся с места, мгновенно набрав скорость. Кто-то непроизвольно вскрикнул, упав на шипастый подлокотник. Эдди только усмехнулся – этот сойдет на первом-втором круге. Или погибнет. Подземка таких не терпит.

Перед глазами мелькнуло лицо того парня, там, наверху – разбитое, искаженное болью и отчаянием, его собачий взгляд снизу вверх на занесшего дубинку полицейского. Сам виноват – не успел перебежать на зеленый – и все же…

…Затормозил поезд еще резче, чем стартовал, но на торчащие из торцевой стены иглы на этот раз никто не наткнулся. Мгновение Эдди раздумывал, стоит ли сейчас выходить, и эта пауза спасла ему жизнь. Высокий парень в клетчатой ковбойке и обтягивающих узкие бедра синих брюках рванулся к выходу – и нарвался на брейк-режим. Мелькнули створки дверей, и парня рассекло пополам. Хлынула кровь, в полу распахнулась черная пасть утилизатора, и обрубки тела рухнули вниз. Пол сомкнулся.

Брейк-режим срабатывает редко, особенно на первом круге, так что до следующей станции подвохов можно не опасаться. Но там обязательно нужно будет выйти. Железное правило десс-райдеров: в одном вагоне – одна остановка.

Под потолком мертвенно-бледным светом мигали гост-лампы, и в таком освещении все пассажиры сильно смахивали на выходцев с того света. «Большинство из них скоро действительно станет покойниками», – подумал Эдди. Сам Эдди в покойники не собирался. Как, впрочем, и все остальные. В том числе и тот парень, которого срезал брейк…

Додумать до конца Эдди не успел. Поезд затормозил в дальнем конце станции, однако их вагон остановился там, где еще можно было допрыгнуть до перрона. Эдди первым выскочил на платформу, без труда преодолев семифутовый провал. Почти одновременно с ним приземлился молодой паренек с только начинающими пробиваться черными усиками. Эдди мимоходом оценил собранность его движений. Сильный соперник. С ним надо будет держать ухо востро. Еще неизвестно, что у него в карманах.

…Эскалатор резко кончился, и под ногами разверзлась пропасть. К этому Эдди был готов. На «обрыве» ловятся лишь новички. Он резко перебросил тело на соседний эскалатор, шедший вниз. Первый круг пройден. Но это так, разминка.

Ступенька под ногами ушла вниз, и Эдди остался висеть на поручне. Позади раздался крик, и тут же захлебнулся – его смяли вращающиеся внизу шестерни. Эдди оглянулся с тайной надеждой – черта с два, чернявый парнишка был жив-здоров, болтался на поручне, как и он сам.

Ступенька встала на место, и Эдди тут же отпустил бортик. Вовремя. По всей длине поручня с треском прошел электрический разряд, и не успевшие отдернуть руку в судорогах попадали на ступеньки. Ладно, первая зелень срезана…

Эдди соскочил с эскалатора, благополучно обошел открывшуюся перед ним «чертову задницу» и побежал по перрону. Пошел второй круг.

Поезд подошел почти сразу и остановился посреди платформы. Это было подозрительно, но оставаться на месте было еще опаснее, и Эдди прыгнул внутрь. Некоторые, в том числе и чернявый, тоже успели вскочить в вагон, прежде чем гильотинные двери захлопнулись, и кому-то отрубило руку. Жаль парня, но этот, хоть и без руки, жить будет – на втором круге раненых еще спасают…

…Пол разошелся, и Эдди вместе с остальными снова повис на поручнях. Не зря ему не нравился этот поезд. Вот сейчас как долбанет током по рукам!… Хотя нет, не долбанет. В подземке шанс есть всегда. Маленький, еле видный – но есть. Это только у русских, говорят, бывают такие места, где вообще нет никаких шансов. Но русские и там проходят. Если не врут.

А врать они умеют. Хотя бы про то, что у них облавы не проводятся… Полиция, дескать, сама боится нос на улицу высунуть. На черта тогда нужна такая полиция?! Или как там она у них называется…

До станции оставалось провисеть секунд двадцать, когда висевший рядом с Эдди здоровяк неожиданно ударил его ногой в живот. От боли Эдди чуть не разжал руки, но чудом удержался. Ах ты, сука жирная… Эдди сунул руку в карман куртки и нащупал потертую зажигалку. Только новичок полезет на рожон на втором круге. А если он «зеленый» – он попробует еще раз. Здоровяк попробовал. Но когда он качнулся на поручнях, Эдди протянул руку и чиркнул колесиком у толстых пальцев, вцепившихся в планку. Парень взвыл и инстинктивно отдернул руку. И тут поезд затормозил. На вопль сорвавшегося никто не обратил внимания. Их ждал третий круг.

Сверкающие отточенной сталью створки дверей разошлись, но вместо пола внизу по-прежнему чернел провал. Это не удивило Эдди. Как-никак, в прошлый раз он добрался до седьмого круга. Правда, там его чуть не задавил «хохотунчик», и пришлось сойти с дистанции.

Эдди качнулся, в точно рассчитанный момент разжал пальцы и упал вперед, успев уцепиться за край платформы. Контактный рельс оказался в опасной близости. Лопух! Он подтянулся и перевалился через край. Ага, «лабиринт». Третий круг.

Скользящие дорожки ползли по перрону, пересекаясь на разных уровнях, то и дело проворачиваясь и меняя направление. Несколько секунд Эдди наблюдал за этим, внешне хаотическим, движением, пока не почувствовал, куда надо идти. Он не смог бы объяснить, как у него это получалось, да и не собирался никому ничего объяснять. Когда Эдди прыгнул на выбранную им дорожку, рядом с ним приземлился чернявый. Сзади ехали еще трое. Да, только трое. Быстро, однако…

…Эдди автоматически перескочил на соседнюю дорожку, и на то место, где он только что стоял, опустился тяжелый пресс. Пропустив очередную магистраль, Эдди прыгнул на дальнюю линию, потом на следующую… За десять минут он благополучно добрался до противоположного края платформы. Еще через минуту вся их компания была в сборе.

Поезд уже ждал их. Внутрь все вскочили без потерь, только последнему оторвало каблук на ботинке. Повезло. Могло и ногу оттяпать.

Едва поезд рванул вперед, как в вагоне сразу же погас свет. Это не сулило ничего хорошего. И точно! Из стен лениво поползли отростки щупалец, усеянные присосками. Вагон-спрут! Влип… Сразу четвертый круг. Эдди рванул из рукава нож и принялся рубить тянувшиеся к нему щупальца. Остальные были заняты тем же. Вся бойня происходила в тишине и в почти полной темноте; слышно было лишь тяжелое дыхание людей и изредка – свист промахнувшегося ножа, рассекавшего воздух.

Одно щупальце все же добралось до руки Эдди и мгновенно прилипло, прорывая одежду и кожу. Он, не глядя, махнул ножом, но эта зараза и не думала отваливаться! С трудом Эдди удалось оторвать корчившийся обрубок, но рука сильно кровоточила. Кое-как перевязав предплечье оторванным рукавом, он перевел дух. Хорошо было бы передохнуть, но рано – только на седьмом круге есть островок безопасности, «нейтралка». На этот раз Эдди собирался пройти дистанцию до конца. Как и эти четверо. Вернее, уже трое. Четвертый лежал на полу, обвитый со всех сторон жадно пульсирующими щупальцами. Кажется, он был еще жив, но даже если обрубить все это – он умрет от потери крови. И тем не менее, худощавый парень в очках – а почему этот студент еще жив?! – склонился над умирающим и пытался разрезать страшный кокон. Это было совершенно бессмысленно, но Эдди невольно почувствовал уважение к очкарику.

Перрон. Прыжок, перекат. Позади злобно щелкает «прищепка», но поздно. Куда теперь? На другой край перрона, на пятый круг – или сразу на шестой, через «геморрой Эмма»?… И Эдди прыгнул в тоннель.

Он сразу заскользил вниз по абсолютно гладкому наклоненному желобу. Здесь было темно, и Эдди надел инфраочки. Со все возрастающей скоростью он несся по трубе, то и дело изгибающейся под разными углами. Благодаря очкам, Эдди вовремя успел заметить выскочившее впереди из пола длинное лезвие и, бросив тело к стене, промчался в дюйме от него. Поворот, еще один… Сверху нависают стальные крючья. Эдди вжался в пол, стараясь стать как можно более плоским. Дальше, дальше…

И вдруг впереди замаячил свет. Это или станция, или… Или! Это были фары поезда! Проклятый «геморрой» выносил его прямо под колеса. Эдди еле успел выхватить вакуумную присоску и влепить ее в стену. Поезд громыхал вплотную к нему, а он висел, вцепившись в спасительную присоску, и молился всем богам, каких мог вспомнить. На середине молитвы в спину Эдди что-то врезалось, присоска не выдержала, и он полетел под колеса…

…Очнулся Эдди почти сразу. Болел затылок и содранный бок, но, в целом, он легко отделался. Видимо, он свалился в тоннель через секунду после того, как поезд промчался мимо. Вот что значит искренняя молитва во спасение души! Даже близко к тексту.

Рядом зашевелилось темное пятно, и тут же приняло форму человека. Эдди скорее угадал, чем увидел, что это чернявый. Черт бы его побрал! Еще один живучий…

Край перрона обнаружился совсем рядом. На этот раз Эдди вскарабкался на него с трудом – сказывалось падение. Его спутник выбрался следом. Оглянувшись, Эдди с удивлением отметил, что тощий очкарик тоже с ними. А вот четвертого не было.

– А где этот? – вырвалось у Эдди. Очкарик молча показал ему две скрещенные руки.

Эдди повернулся и пошел по платформе, время от времени рефлекторно уворачиваясь от флай-брейкеров, то и дело пролетавших над ним. Голова соображала плохо, Эдди шел на «автопилоте», но это были мелочи. На шестом круге есть кое-что посерьезнее – однажды Эдди уже побывал здесь.

Вот оно! Прямо к нему мчался аппарат, напоминавший асфальтовый каток, но, в отличие от последнего, обладавший вполне приличной скоростью. Эдди остановился, выжидая. Когда машина была уже совсем рядом, он резко кувыркнулся в сторону. Каток промахнулся, но тут же затормозил и развернулся для новой атаки. Черт, где же поезд?! И, словно издеваясь над ним, из тоннеля вылетел состав и остановился в нескольких ярдах от Эдди. Спасительные двери в любую секунду могли захлопнуться, а наперерез Эдди уже мчался озверевший каток. Сломя голову, Эдди кинулся к двери. По перрону побежала трещина, пол начал оседать, уходя из-под ног, но, последним усилием оттолкнувшись от рушащегося перрона, Эдди все же успел кубарем вкатиться в вагон, чудом не напоровшись на входные иглы. По сравнению с платформой шестого круга, этот смертельно опасный вагон показался Эдди родным домом…

…Совсем как тогда, лет десять назад, когда взбесился их район. Все кругом рушилось, земля уходила из-под ног, горели сараи, а позади неумолимо надвигалась грязная громада бульдозера с занесенным ковшом. Ну сейчас-то ладно, сейчас все-таки десс-райд, а тогда… Тогда они просто не успели вовремя выселиться. Но Эдди все же ушел. И тогда, и сейчас…

Чернявый и очкарик были уже здесь.

– Спасибо. Вы отвлекли его на себя, – вежливо сказал очкарик.

В ответ Эдди грязно выругался. Как же, отвлек… Просто проклятый каток погнался за ним, а не за этими сволочами, хотя лучше бы он поступил наоборот.

Поезд сорвался с места и понесся в темноту. Впереди были еще два круга.

…Они выскочили на платформу почти синхронно и сразу же упали, распластавшись на полу. Тусклое двенадцатифутовое лезвие со свистом прошло над их головами и исчезло, словно его и не было. Дальше поезда не ходили. Седьмой и восьмой круг проходили пешком. Вагон, хоть и таил в себе опасность, но давал хоть какую-то защиту – здесь же человек был лишен даже этого.

Не дожидаясь остальных, Эдди вскочил и побежал к другому краю платформы. Он добрался до пешеходного тоннеля, именуемого в просторечии «кишкой», обалдев от отсутствия ловушек и боясь этого больше всего. Чернявый с очкариком, тупо глядя на него, пошли по платформе, и сразу же им навстречу выехали три катка. Эдди прижался к стене тоннеля, наблюдая за происходящим.

Очкарик бежал зигзагами, на удивление ловко огибая «черные дыры», а за ним по пятам, постепенно настигая его, несся каток. Чернявый летел по прямой, но это не был панический бег загнанного зверя – это была знаменитая «линия жизни», о которой слышал каждый десс-райдер. И все было бы хорошо, но ему наперерез мчались сразу два катка.

Очкарик в последний момент прыгнул в сторону, каток промахнулся, подмяв парочку слишком низко спикировавших флай-брейкеров, затем машина развернулась, но было поздно. Очкарик к тому времени уже стоял рядом с Эдди.

– Молодец! – одобрительно сказал Эдди. Очкарик смущенно улыбнулся, и от этой улыбки Эдди сразу стало как-то легче на душе. «Еще побегаем!» – подумал он, не замечая, что думает почему-то во множественном числе.

Чернявый был обречен, но продолжал упрямо бежать по прямой, не сворачивая. Оба катка настигли его одновременно, но тут чернявый сделал невозможное: он взвился в воздух, подпрыгнув футов на шесть, сделал сальто и покатился по перрону, так и не отклонившись от своей «линии жизни». В тот момент, когда он был в воздухе, оба катка врезались друг в друга. Вспышка взрыва на миг ослепила Эдди. Когда он снова начал видеть, на платформе догорала, чадя копотью, груда покореженного металла. Чернявый стоял рядом с ними, и можно было услышать, как судорожно стучит его сердце. Эдди молча пожал ему руку – ничего лучшего он придумать не смог.

– Пошли, – сказал он внезапно осипшим голосом и зашагал по «кишке», не оглядываясь.

В «кишке» не было ловушек, но здесь десс-райдера поджидало нечто пострашней стандарта первых кругов. И оно не заставило себя долго ждать. Впереди вспыхнул ослепительный свет, послышался нарастающий вой и грохот – так, наверное, хохотал дьявол у себя в преисподней, потешаясь над очередным незадачливым грешником. Потому-то штуку и прозвали «хохотунчиком». Это был огромный металлический цилиндр, почти совпадавший по диаметру с тоннелем, время от времени проносившийся по «кишке» то в одном, то в другом направлении.

Кто-то из старых десс-райдеров рассказывал, что если бежать навстречу «хохотунчику», никуда не сворачивая, с криком «Задавлю!» – то он остановится и повернет обратно. Скорее всего, это была шутка, и Эдди не собирался ее проверять. Он помчался по тоннелю, ища спасительную нишу в стене – она должна была находиться где-то здесь! Вот и она… Эдди нырнул в нишу и вжался в стену. В следующий момент его прижало еще сильнее, но это оказался всего лишь чернявый. «Хохотунчик» с воем пронесся мимо.

«Жаль студента, – подумал Эдди, – не успел… А хоть бы и успел – в нише места еле на двоих хватает».

Вой неожиданно смолк, послышался чмокающий звук, и наступила тишина. Эдди и чернявый одновременно выглянули из своего убежища, при этом чернявый отпустил руку Эдди, которую прижимал к стене. «Господи, а ведь если бы не он, я бы остался без руки!» – дошло до Эдди, и он совершенно по-новому взглянул на чернявого, но тот смотрел в другую сторону, туда, где скрылся «хохотунчик».

Там стоял живой очкарик. Он бросил на пол почерневший пластиковый квадратик и зашагал к ним. Ну конечно! Очкарик высветил лайф-карту. Теперь на десять минут он в безопасности. За это время он должен либо добраться до финиша, либо сойти с дистанции, потому что на восьмом круге без лайф-карты – верная смерть.

– Пойдешь дальше или сойдешь? – спросил Эдди у подошедшего к ним очкарика.

– Сойду. Пройдусь с вами до «нейтралки», отдышусь и сойду. С меня хватит. В прошлый раз я дошел всего лишь до шестого.

«А, так он не новичок, – подумал Эдди. – Впрочем, это можно было и раньше сообразить…»

…Все трое влетели на островок, перепрыгнув мигающую границу, и рухнули на пол. Минуту или две они лежали молча, отдыхая. Потом очкарик покосился на свой лайф-таймер. У него оставалось около шести минут. Он снова лег и, чуть помедлив, заговорил:

– Подумать только, а ведь раньше подземка была обычным средством передвижения. Каких-нибудь тридцать-сорок лет назад.

– Ври больше, – лениво отозвался Эдди.

– Я не вру, – обиделся очкарик. – Я в книгах читал.

– В книгах… А гильотинные двери? А «чертовы задницы»? Мне бы того автора, который «хохотунчика» придумал…

– Всего этого тогда не было.

– А что было? – заинтересованно приподнялся чернявый.

– Просто подземка. Пути, вагоны, а на дверях вместо ножей – резиновые прокладки. И эскалаторы обычные, без ловушек.

– Так какого же рожна все это придумали? – недоверчиво спросил Эдди.

– Все эти проклятые самоорганизующиеся системы… и симбионты-программисты, – пробормотал очкарик. – Впрочем, извините, мне пора.

Он подошел к спускавшейся сверху ржавой лестнице и стал на удивление ловко взбираться по ней. Вскоре он скрылся из виду.

– Еще минуту лежим и уходим, – сказал Эдди. – Последний круг остался.

– Не стоит. Полежите еще. Отдохните…

Эдди резко обернулся. У кромки островка стояли двое. Здоровенный такой облом, футов шесть с половиной, не меньше, плюс старый армейский «Бертольд». Второй был мал ростом, безбров, безволос, и только глаза у него казались мужскими. Левее, у лестницы, стояли трое «шестерок», вертели в руках разные железные предметы.

– И шестикрылый серафим на перепутьи им явился, – просвистел кастрат. Верзила что-то уныло буркнул – наверное, оценил шутку.

О «серафимах» Эдди слышал.

– Ребята, – заныл он, – вы не по адресу, с нас, кроме штанов, брать нечего, а штаны мы сейчас снимем, вы только мигните, мы сразу…

– Изыди, сатана, – наставительно сообщил безволосый. – Не искушай сердца наши ложью. Уразумел?

Эдди уразумел. То, что им нужны лайф-карты – это он уразумел с самого начала. На толчках такая карта тянула до семи штук, так что даже из-за двух стоило рискнуть. Кстати, и его карты с толчка. Он же не спрашивал, откуда они добыты.

– Мужики, – подобострастно тянул Эдди, – мужики, не берите греха на душу, мы же без них на восьмерке шагу не пройдем…

Он успеет. Должен успеть. Бросок на облома – а именно этого от него не ждут – и он нырнет в «кишку». Гнаться за ним не станут – даже симбионты не возьмут десс-райдера в подземке, да еще на седьмом-восьмом… не самоубийцы же они, в самом деле… Вот только чернявый… Ну что ж – чернявый…

Как-то невпопад собственным мыслям, Эдди прямо с колен бросился в ноги скопцу – тот оказался на удивление увесистым – и с ревом швырнул его в верзилу. Рефлексы у последнего оказались отличными, верзила увернулся, и бросаемый с визгом вылетел за границу «нейтралки» и исчез в «заднице». Молодец верзила, в здоровом теле – здоровый дух! Ну а теперь – в «кишку»!… Прыгнув совсем в другую сторону, Эдди перехватил руку с арматурой, намеревавшуюся раскроить чернявому череп, и всем весом навалился на чужой локоть.

Сначала он подумал, что сломал руку самому себе – звук выстрела был очень негромким. С пола Эдди следил, как верзила снова поднимает пистолет. Очень болело простреленное плечо, но вряд ли кого-нибудь это интересовало. Оказывается, интересовало. Рубашка на груди «серафима» вспухла кровавым пузырем, во все стороны полетели клочья мяса, и верзила свалился на пол с крайне удивленным выражением лица. Оставшаяся бригада мигом растворилась в серой мгле люка.

Уже не скрываясь, чернявый вытащил из кармана небольшой цилиндрик и сунул его в правый дымящийся рукав – теперь его гранатомет вновь был заряжен. Потом чернявый подобрал пистолет и сунул его Эдди.

– На. Пригодится.

– Ты цел?

– Почти. В ногу ножом саданули.

– А меня в плечо задело. Но это ерунда. Тебя как зовут?

– Макс.

– А меня Эдди. Идти сможешь?

– Попробую. Если не смогу – иди один.

– Пошел ты к черту, – беззлобно сказал Эдди неожиданно для себя. Он помог Максу перевязать ногу, и они поднялись с пола. Впереди был восьмой круг.

Эдди плохо помнил, что было дальше. Они, шатаясь, брели по осыпающемуся под ногами перрону, вокруг горели стены, было трудно дышать; оба то и дело интуитивно уклонялись от флай-брейкеров и шаровых молний, обходили ловушки, даже не замечая их, и шли, шли…

Временами Эдди казалось, что он снова наверху, в городе, и вокруг снова пожар, все горит, и Ничьи Дома корчатся в огне, а пожарные цистерны заливают огонь кислотной смесью, и еще неизвестно, что хуже – эта смесь или огненный ад вокруг; а там, дальше, за стеной пламени – полицейские кордоны, ждут, когда на них выбегут скрывающиеся симбионты, и они не будут разбираться – они всегда сначала стреляют, а уж потом разбираются… Потом был момент просветления. Они были в «кишке», и на них с обеих сторон надвигались «хохотунчики». До ниши далеко, да и не поместиться в этой нише двоим. Но бросить Макса Эдди уже не мог. И тогда он сделал то, что час назад даже не могло прийти ему в голову. Он выхватил свою запасную заветную лайф-карту, чудом пронесенную мимо контрольного автомата, и сунул ее в ладонь Макса – свою Макс к тому времени уже высветил. Обе карточки вспыхнули одновременно, и «хохотунчики» исчезли, словно сквозь землю провалились. Но здесь, на восьмом круге, лайф-карты действовали всего минуту, в отличие от десяти на других кругах и получаса при обычной работе подземки.

Минуты им не хватило. На них снова мчался «хохотунчик», а до перрона было еще далеко. И тогда они оба развернулись и вскинули правые руки. Это было запрещено, но плевать они хотели на все запреты! Вспышки выстрелов следовали одна за другой, и им даже в голову не приходило, что заряды в их гранатометах должны были давно кончиться. Лишь когда вой стих, они опустили руки. «Хохотунчик» превратился в груду оплавленного металла.

Потом снова был провал. Эдди помнил только, что Макс упал и не мог встать, и тогда он взвалил его на спину и потащил. Макс слабо сопротивлялся, вокруг трещали электрические разряды, их догоняло какое-то дурацкое фиолетовое облако, и Эдди шел из последних сил, ругаясь только что придуманными словами…

Пока не увидел свет.

…Со всех сторон мигали вспышки, на них были открыто устремлены стволы кинокамер, и какой-то тип в белом смокинге и с ослепительной улыбкой все орал в микрофон, а Эдди все никак не мог понять, что он говорит.

– Эдди Мак-Грейв… Победитель… Гордость нации… Приз в тысячу лайф-карт… прогресс Человечества…

– Идиот! – заорал Эдди, хватая человека в смокинге за лацканы. – Макс, скажи этому…

Тут он увидел в толпе улыбающегося и машущего им рукой очкарика, и наконец потерял сознание…

* * *

…Они втроем сидели в маленькой квартирке очкарика (Эдди так и не удосужился узнать, как его зовут) и пили кофе и синт-коньяк. Очкарик уже минут пять что-то говорил, но Эдди его не слышал. Только одна мысль билась у него в мозгу: «Дошли!…»

Постепенно сквозь эту мысль все-таки пробился голос очкарика:

– Подонки! Они сами не понимают, что создали! Это же ад… А сытые обреченные черти в пижамах, обремененные семьей и долгами, упиваются страданиями гибнущих грешников… на сон грядущий! А там хоть потоп…

Эдди протянул руку к бокалу с коньяком – вернее, хотел протянуть, но не успел, потому что бокал сам скользнул ему в ладонь. Он даже не заметил, как это произошло. «Я сошел с ума», – подумал Эдди. Но тут он вспомнил палившие по сто раз однозарядные гранатометы, свой безошибочный выбор пути в «лабиринте», «линию жизни» Макса…

Они должны были погибнуть. Но они сидят и пьют кофе. Они стали людьми. Или не совсем людьми. Или СОВСЕМ людьми. Кем же они стали?

«Это не ад, – подумал Эдди. – Он не прав. Это чистилище. Не прошел – попал в ад. Прошел – …»

И тут Эдди заметил, что очкарик молчит и грустно смотрит на него.

– Эдди, дружище, – тихо сказал очкарик. – Неужели ты хочешь, чтобы и твои дети становились людьми, только пройдя все восемь кругов подземки?…

6

…Волны эмигрантов из взбесившихся городов захлестнули малонаселенные регионы, до того слабо тронутые цивилизацией. Индонезия, Тибет, Малайзия, горы Афганистана, север Канады, Гренландия – всюду возникало обилие рабочих рук и рук, не желающих работать. Сельскохозяйственную технику пока, к счастью, не тронула эпидемия одушевленности – или почти не тронула – так что пищи хватало, но хрупкий налет цивилизованности быстро сползал с бесцеремонных поселенцев и возмущенных аборигенов. В конце концов стали даже завязываться контакты с симбионтами, по-прежнему живущими в городах. Возникла специфическая торговля. Человек приучался жить рядом с вещами.

У человека, привыкшего к комфорту, резко сократилось число возможных развлечений, но главным из них оставалась страсть к зрелищам. На первый план выходили спортивные единоборства. Созерцание крови и торжествующего победителя снимало развивающийся у человека комплекс неполноценности, но сильно сокращало население. Правда, в скором времени услужливые симбионты поставили всем желающим необходимую страхующую технику и спортснаряжение, снизившее уровень смертности в новоявленных гладиаторских боях – и многие стали менять продукты на зараженные одушевленностью визоры, не задумываясь о последствиях…

Последний

– Дзегай! – равнодушно сообщило табло.

Дзегай – значит, выход за татами. Покрытие пола за красной линией мгновенно вздыбилось, отрезая бойцу путь к отступлению, лишая возможности избежать боя… Он секунду помедлил, тяжело дыша, и вернулся на площадку.

– Хаджимэ! – привычно повышая голос, сказало табло. – Начинайте!

Речевой аппарат электронного рефери был традиционно настроен на старояпонский, но тысячи зрителей, беснующихся за защитными экранами, и миллионы зрителей перед визорами и сенсами прекрасно понимали любую команду. Необходимый перевод совершался автоматически. Мало кто знал сейчас старые языки… Слишком сложно, слишком неоднозначно, слишком много разных слов для обозначения одного и того же…

– Хаджимэ! – нетерпеливо повторило табло, и легкий электроимпульс хлестнул по спинам медливших бойцов. Бой продолжился.

Красный пояс, высокий черноволосый юноша с тонкими чертами лица и хищным взглядом ласки, кружил вокруг соперника, отказываясь от сближения, и постреливал передней ногой высоко в воздух, не давая тому подойти, прижать к краю, вложиться в удар… Соперник, низкорослый крепыш в распахнутом кимоно со сползшим на бедра белым поясом, неуклонно лез вперед, набычившись и принимая хлесткие щелчки высокого на плечи и вскинутые вверх руки. Это грозило затянуться.

«Баловство, – подумал Бергман, машинально тасуя перед собой бумаги судьи-секретаря. – Глупое бестолковое баловство. Цирк».

Он остро почувствовал собственную ненужность. Вся судейская коллегия была лишь данью традиции, анахронизмом, аппендиксом, неспособным даже вмешаться в ход поединка и лишь покорно регистрировавшим решения электронного рефери. Бойцы помещались в пространство боя, и больше ни одному человеку не было хода за защитные экраны. Даже врачу.

Бергман попытался туже затянуть пояс, с недоумением уставился на выданный утром костюм-тройку и, вздохнув, стал следить за схваткой.

Белому поясу все же удалось прижать противника к краю и войти в серию. Высокий плохо держал удар, хотя поле, излучаемое форменным кимоно, анализировало каждое попадание и ослабляло любой удар, нанесенный с силой выше критической. На тренировках таким порогом служили травмоопасные движения, на соревнованиях рангом повыше – угроза инвалидности… На международных турнирах класса «фулл контакт» ограничивались лишь смертельные попадания. Это был именно такой турнир.

Высокий попытался было уйти в сторону, споткнулся и, чудом удержавшись на ногах, выбросил левую ступню, целясь противнику в пах. В ту же секунду его одежда превратилась в бетонный панцирь, а из татами поползли липкие нити, охватившие лодыжки нарушителя. Увлекшийся крепыш уже налетал на парализованного партнера, но невидимый поводок натянулся и оттащил его к краю татами.

– Хансоку-чуй! – громко объявило табло. – Сикаку! Дисквалификация!…

И на нем появилось условное обозначение запрещенного приема.

Бергман встал из-за стола и медленно прошелся в узком пространстве между столами судейской коллегии и возвышением, где сидели спортсмены и представители команд.

«А на улице, наверное, снег сейчас идет, – думал Бергман. – Тихий, ласковый… Вот странно – вроде почти тропики, а снег… Климат, что ли, меняется? И города далеко… города…»

О городах вспоминать не хотелось. Бергман перевел взгляд на ровные ряды скамеек и подмигнул скуластому хмурому парню в черном халате. Это был его ученик. Хороший парень, и техника нормальная, и психика в порядке, а чемпионом ему не быть. Злости не хватает, холодной упрямой злости… Не научил, значит… не сумел…

Бергман повернулся и пошел обратно. На татами уже вызывалась следующая пара, когда он споткнулся о приставной стул и увидел сидящего в проходе пожилого – очень пожилого – полного человека в заношенной ветровке. Сначала Бергман не узнал его, а потом узнал и долго стоял молча, чувствуя себя мальчиком.

– Здравствуйте, Мияги-сан… – тихо сказал Бергман. И поклонился.

– Здравствуй, Оскар, – улыбнулся человек и неуверенно, даже робко огляделся по сторонам. – А я вот, как видишь… Пригласили, а регистрационный код выписать забыли. Ты же знаешь, я редко выезжаю… А тут думаю – поеду, неудобно… Приехал, а они мне говорят, что я умер. У них так в картотеке записано. С машиной не поспоришь… Умер – значит, умер. Уезжаю завтра…

– Как же так, – растерянно начал было Бергман, – Мияги-сан, вы им скажите, они же про вас только в книжках, да и то не все… вы же…

– Спасибо, Оскар, – снова улыбнулся человек. – Хорошее у тебя сердце… Зря ты тогда ушел от меня, Бергман-сан, чемпион, заслуженный тренер, 7-й дан Сериндзи-рю…

Он встал и легко поклонился Бергману. Сзади зашикали, и Мияги повернулся, извиняясь. Краем глаза Бергман видел, что на них уже смотрят из-за судейских столиков, и седой Ван Пэнь возбужденно шепчет на ухо толстому Вацлаву, бледнеющему и озирающемуся по сторонам.

В проход влетел разъяренный представитель команды, плюхнулся на стул Мияги и стал что-то громко доказывать судье-информатору. Бергман узнал его. Это был представитель Евразийской региональной сборной, куда входил высокий юноша, дисквалифицированный в прошлом поединке.

Мияги осторожно тронул его за плечо.

– Это мой стул, – сказал Мияги. – Но если вы хотите…

– Убирайся к дьяволу! – не оборачиваясь, заорал представитель. – Не видишь, люди делом заняты…

– Люди… – усмехнулся Мияги, и Бергман замер в предчувствии страшного. – Здесь машины делом заняты. А люди для них дерутся. Вещи следят, контролируют, стравливают, разводят – а люди дерутся…

Представитель начал оборачиваться, недобро щуря глаза.

– А что касается дьявола, – продолжал Мияги, – так я к нему уже убрался… Та же машина и отправила. С легкостью…

Звонкая пощечина разнеслась по залу. Мияги отшатнулся, хватаясь за щеку, и Бергман прыгнул вперед – но опоздал. Вся судейская коллегия была уже на ногах. Десяток рук вцепился в белого, как кимоно, представителя, кулак Вацлава уже завис над его головой, старый Ван Пэнь прорывался поближе, опрокидывая столики, а сбоку набегали, спешили Экозьянц, Ли Эйч, всклокоченный Эйхбаум…

Часть спортсменов Регионалки ринулась с возвышения на помощь своему представителю, и Бергман с ужасом подумал о том, что будет, если эти крепенькие самоуверенные мальчики… Он с интересом обнаружил, что успел сбросить пиджак и прикидывает расстояние между собой и ближайшим парнем, непозволительно выпятившим подбородок, а дряхлый сонный Ван уже запрыгивает на стол, сжимаясь в страшный воющий комок с дикими, тигриными глазами…

– Извините, – сказал Мияги, и все как-то сразу стихло. – Это я виноват. Я сейчас уйду, и все будет в порядке. Собственно говоря, я уже умер, так что вам не на кого обижаться…

Он прошел между застывшими людьми, неловко толкнул дверь левой рукой, и она захлопнулась за его выцветшей ветровкой.

– Я учился у него, – задумчиво сказал Бергман, глядя вслед ушедшему.

– Я учился у него, – повторил маленький Ли Эйч, поправляя бабочку.

– Я учился вместе с ним, – сказал Ван Пэнь, старея на глазах.

– Позвольте, – удивленно заметил приходящий в себя представитель команды. – Кто это был?

– Это был Гохэн Мияги, – ответил ему понурый Вацлав, с сожалением разглядывая свой кулак.

– Который? – попытался улыбнуться представитель. – Привидение?

– Который на III Играх в Малайзии убил Чжэн Фаня. – Бергман все искал на возвышении своего ученика, искал – и не мог найти…

– Как же, как же… – силился вспомнить представитель. – Писали в прессе… Защитное поле отказало, что ли…

– Не отказало. – Ван Пэнь слез со стола и пригладил остатки волос. – Просто Чжэн оскорбил учителя Мияги, покойного Эда Олди. Прямо на татами.

– Ну и что?

– Ничего. Дело в том, что Мияги пробил защитное поле. Ладонью. Руку после этого пришлось ампутировать. А Чжэн – умер.

* * *

…Когда Бергман выбежал на улицу – там шел снег. Мягкий, бережный, баюкающий снег, и в его пушистых хлопьях далеко впереди мелькала бегущая фигура юноши в черном шелковом халате с развевающимися полами. Юноши, которого Бергман так и не смог научить злости. Вот он у поворота, вот он поскальзывается, падает, снова вскакивает и скрывается за углом, что-то крича вслед…

Бергман вытер мокрое лицо, и тяжелая, как пропущенный удар, мысль вошла ему в голову: что, если там, за углом, так и не услышав утонувшего в снегу окрика, уходит последний?…

Совсем-совсем последний…

7

…Более или менее спокойная жизнь сельских и лесных регионов продолжалась недолго. Приблизительно к 70-м годам Четвертого цикла Городу наконец удалось наладить стабильный процесс размножения-воспроизводства отдельных вещей, частично обходясь собственными силами, частично подключая людей-симбионтов. Вскоре вещам стало тесно в городах. Время откровенной экспансии еще не пришло, но некоторые вещи уже начинали покидать привычную среду обитания и отправляться на поиски новой. Они крайне быстро приспосабливались к непривычным условиям существования – приспособиться к человеку было значительно труднее – и становились частью биосферы, растворяясь в живой природе, но никогда не смешиваясь с ней до конца. Над фермерскими поселениями нависла угроза – пока еще смутная, плохо различимая, но вполне реальная. Потеряв города, человек начал терять остальное…

Разорванный круг

Они знали – игра стоит свеч.

В. Высоцкий

Старый «Линкольн» стоял на пригорке, плотно упершись в землю всеми шестью колесами, и из-под его капота доносилось угрожающее рычание прогревающегося мотора. Его возбуждал острый пряный запах самки – сложная смесь отработанного топлива и нагревшегося металла – но между ним и стройной голубой «Тойотой» стоял соперник. «Линкольн» заворчал, и заднее колесо выбросило комья сухой земли. Это были его охотничьи угодья. Это должна быть его самка.

Соперник, молодой массивный «мерс», круто развернулся, и лучи его фар ударили в лобовое стекло «Линкольна». «Мерс» был молод, силен и самоуверен. Он взревел и, выставив тупой широкий бампер, ринулся вверх по склону. Эта глупость его и погубила. Глупость и молодость. Когда ревущий «мерс» оказался совсем рядом, старый «Линкольн» сделал вид, что подставляет под удар левую фару, и в ту же секунду резко оттолкнулся всеми левыми колесами от земли, становясь боком. Не успевший затормозить «мерс» прошел притирку к вертикально поднявшемуся днищу. В следующее мгновение вся многотонная тяжесть хозяина здешних мест уже рушилась на открытый капот и солнечные батареи противника, тщетно пытавшегося удержаться на крутом склоне. Некоторое время старый «Линкольн» небрежно ездил вокруг останков поверженного врага, хрустя битым стеклом, пофыркивая и изредка ударяя в груду металла ребристым носом с фигуркой серебряного тигра в центре. У тигра была отбита передняя лапа, но это «Линкольну» даже нравилось. Потом, не оборачиваясь, он развернулся и направился к своему нынешнему логову. Он не включал никаких сигналов, не давал призывных гудков – он и так знал, что голубая «Тойота» покорно следует за ним. Он был стар, этот потрепанный патриарх машин. Он был опытен. Но сейчас он чувствовал себя молодым.

* * *

Год они прожили вместе. Она оказалась хрупкой, нежной и совершенно неприспособленной для лесной жизни. Ему приходилось расчищать ей дорогу в буреломах, следить за ямами и топкими местами, защищать ее от падающих деревьев и бешеных слонов, с которыми лучше было не связываться…

Однажды на нее кинулся бродячий тигр и успел разбить лапой боковое зеркальце. К этой травме прибавилась большая вмятина в боку, потому что разъяренный «Линкольн» раздавил полосатую кошку о ее корпус – ЕЕ корпус, а не кошкин! – и долго еще ездил и ездил по кровавому месиву, ревом сирены оповещая притихший лес о случившемся.

Потом он успокоился и выпустил боковые манипуляторы, расчленившие останки зверя и утащившие куски в бак – для переработки в топливо.

Кстати, в этом заключалась еще одна проблема совместной жизни, о которой старый «Линкольн», идеально приспособленный для автономности, даже и не подозревал. Маломощных солнечных батарей «Тойоты» едва хватало на три-четыре часа езды без заправки, а среда ее бака не могла питаться любой клетчаткой – ей требовались особо изысканные, редкие блюда.

Два раза ему удавалось подкрадываться к человеческим поселениям и угонять микротрактора – он с презрением относился к их бессмысленному существованию и вовсе не возражал против того, чтобы попользоваться ворованным топливом и частями их корявых тел. На третий раз по нему начали стрелять из базуки, и он поспешил убраться, предчувствуя недоброе.

Раньше он не хотел вызывать недовольства двуногих. Не для того старый «Линкольн» сбегал из города, чтобы и здесь вести напряженную борьбу за существование. Он хотел покоя, и нашел его, и если бы не голубая капризная «Тойота»… Может быть, это и называется «любовь»?…

* * *

…В то утро ему очень не хотелось отпускать ее одну. Смутное предчувствие толкалось внутри, мотор барахлил, перегорела лампа правого поворота – и после ее ухода он долго лежал в логове, грустно ворча и покачивая угловой антенной.

К вечеру она не вернулась. А еще через час он услышал далекие выстрелы и эхо залпа ракетных базук.

Он несся так, как не ездил никогда в жизни – не обращая внимания на рытвины, подминая кустарник, разрывая цепкие объятия лиан… и все равно он опоздал.

Она скорчилась на дымящейся, выгоревшей земле, внутренности ее были разворочены прямым попаданием, и лишь неожиданно включившийся приемник хрипло наигрывал какую-то легкомысленную песенку. Стоя за огромным баньяном, он следил за людьми, ходившими вокруг ее тела, фотографировавшими друг друга, перезаряжавшими свое оружие; и чувствовал, как что-то страшное, незнакомое и требовательное поднимается в нем. Может быть, это и называется – «ненависть»?…

* * *

Человек медленно шел по тропинке, с наслаждением вдыхая влажный воздух джунглей. Он возвращался домой после прогулки по лесу. Человек давно не был в родных местах, и сейчас, после двух лет отсутствия, ему было приятно заново вспоминать заросшие тропинки, поляны и крутобокие валуны. Все это время он жил в Нью-Кашмире со своей семьей, и вот, наконец, смог получить отпуск и снова вернуться в родные места.

Человек раздвинул кусты и, выйдя на поляну, резко остановился, ощутив на себе чей-то взгляд. Он быстро огляделся, держа ружье наготове, но никого не увидел. Все так же щебетали птицы в ветвях деревьев, все так же журчал неподалеку ручей. Все было спокойно.

«Показалось», – подумал человек, на всякий случай снимая ружье с предохранителя. Он пересек поляну и вновь углубился в джунгли. Человек старался думать о чем-нибудь другом, но неопределенная тревога не покидала его. Поминутно оглядываясь, он время от времени ощущал на себе все тот же тяжелый взгляд, и ему мерещилось глухое отдаленное ворчание.

Человек почти выбежал на открытое место, отошел метров на тридцать от зеленой стены и только тогда перевел дух, опускаясь на землю.

«Совсем нервы ни к черту стали, – думал человек, – так скоро и до привидений дойти можно…» Потом он немного посидел, пододвинул ружье, еще разок глянул на джунгли – и увидел мчащийся на него огромный автомобиль. Больше он не видел ничего.

* * *

…Человек сидел на диване спиной к окну, глядя невидящими глазами на висевший на стене темный финский ковер, и думал о своем. Так прошло полчаса.

Вывел его из этого состояния какой-то странный звук. Человек очнулся и внимательно осмотрел комнату, но ничего особенного не обнаружил. Звук повторился. Будто сломалось дерево… Человек глянул в окно, но там было темно.

Человек опустился обратно на диван, вытер холодный пот со лба и достал сигарету. Скрипнула дверь, и человек с ужасом уставился на нее. Вошла жена.

– Что случилось? – спросила она. – Почему ты не спишь?

– Ничего, – ответил человек. – Сейчас выйду покурю… Иди ложись.

Он вышел во двор и прислонился спиной к стене дома. Чиркая спичкой, он заметил пролом в изгороди и массивную тень, неподвижно замершую напротив. Два желтых луча ослепили вскрикнувшего человека, и послышалось рычание мотора.

В доме закричала женщина.

* * *

…Женщина лежала неподвижно, мужчина все тянулся к валявшемуся на земле ружью, всякий раз отдергивая руку, когда рубчатое колесо проезжало рядом.

Старый «Линкольн» медлил. Он ездил по кругу, держа беспомощных людей в центре, он заново смыкал этот бессмысленный, бесконечный круг, и ему было скучно. Скучно и плохо.

Боль от утраты не отпускала его, и с каждым новым убийством она становилась злее, острее, требуя новых смертей, а те в свою очередь…

Он еще немного помедлил, а потом круто развернулся и поехал в сторону джунглей, разрывая порочный круг, устало волоча проколотую левую заднюю шину, чувствуя ноющие пробоины, чувствуя собственную старость.

Он не видел, как мужчина все-таки дотянулся до ружья, и веселый солнечный зайчик отразился от капота удалявшейся машины.

Зайчик лазерного прицела.

«Может быть, это и называется – смерть?» – успел подумать старый «Линкольн».

8

…Человечество уходило. Оно уходило насовсем, молчаливо и покорно уступая место вещам. Обезумевшие Пустотники тщетно метались по потерянной Земле, отчаянно пытаясь сделать хоть что-нибудь. Но было поздно. Психика городских симбионтов все более походила на невозможное, несопоставимое с человеческим сознание порождений техносферы, фермеры дичали в непрерывной борьбе за существование – непрекращающейся, бесперспективной борьбе… И даже сами Бегущие вещей все чаще недосчитывались исчезающих Отшельников, кончавших жизнь ритуальным самоубийством или погружавшихся в созерцание прошлых перерождений. Человечество уходило.

И тогда к Пустотнику Эдварду пришел некто, назвавший себя дьяволом, и предложил выход. Трудный, спорный выход, но другого у него не было…

Книга первая. Право на смерть (Продолжение)

Глава пятая,

в которой отвечают на некоторые вопросы, что отнюдь не способствует общему повышению настроения.

1

– Он называл себя дьяволом, – сказал Пустотник Даймон. – Маленький такой, лысый… в пальто… Но он не соврал.

Я встал и прошелся между стеллажами. Я теперь знал, кто такой дьявол. Теперь я много чего знал, мне предстояло научиться жить с этим знанием, жить заново, и все же оставалось непонятным – причем здесь я? А я-то явно был причем…

– Человечество уходило, – бросил я из-за стеллажей. – И тогда пришел дьявол. Что было дальше?

– Он сообщил, что он – дьявол-ренегат. Потому что ему не светит искушать автобусы, потому что в чрезвычайной ситуации годятся только чрезвычайные меры, а его коллеги в аду цепляются за изношенные догмы и не хотят ничего предпринимать. Он предложил Пустотнику Эдварду доверенность на заключение дьявольских договоров с людьми. Но договоров с измененным условием… Раньше это было им запрещено.

Даймон отпил глоток воды и уставился в пространство перед собой, забывая моргать. Я уже привык к подобным паузам. Когда на Даймона сползала неподвижность, и глаза его стекленели и останавливались – было бесполезно тормошить его или задавать вопросы. Во время тех нескольких секунд, пока он захлопывал внутри себя все двери и сдерживал бешеный напор Зверя, рвущегося к свободе, Пустотник Даймон был глух, слеп и нем.

Я стоял и ждал. С того дня, когда мы, наконец, въехали в Мелхский оазис и спустились в Зал, я в основном слушал, ждал и размышлял. И это пошло мне на пользу.

Даймон зашевелился, и взгляд его прояснился.

– На чем мы остановились? – спросил он.

– На договорах, – ответил я. Он прекрасно помнил, на чем мы остановились, но хотел немного продлить паузу, чтобы окончательно прийти в себя.

– Разумеется… На договорах. Если верить сатане из оппозиции, дело обстояло так. Испокон веков люди и представители геенны подписывали взаимовыгодные договоры. И лишь одно условие оставалось неизменным. Человек не должен был обретать бессмертия, иначе шансы дьявола заполучить обещанный товар, то бишь душу, откладывались на неопределенный срок. Кроме того, это вызвало бы повышенный ажиотажный спрос…

– Послушай, Даймон, – неожиданно спросил я, – это все действительно было так весело, или ты просто прячешься за иронией?

– Прячусь, – спокойно ответил он. – Это было совсем не смешно. Лысый дьявол утверждал, что он несколько раз нарушал условие и подписывал с людьми договор на бессмертие. Все подписавшие такой договор люди через некоторое время исчезали. Вполне материалистически. И в поисках пропавших он перерыл множество реальностей, пока не нашел нужную. Его клиенты действительно обретали здесь вечность. Но теряли личность. И кое-что еще.

Зал зашелестел в ответ всей своей листвой, и мне не понадобилось задавать глупые и ненужные вопросы. Вот значит оно как… Вечность и личность. Либо одно, либо другое…

Пустотник Даймон невесело улыбнулся.

– Ты знаешь, – сказал он, обращаясь ко мне, – я впервые столь связно и логично рассказываю историю Большой эмиграции. Пустотники и так прекрасно знают это, оставшимся на Земле людям совершенно ни к чему знать истинные причины, а здесь… Здесь только ты способен понять меня правильно – но об этом потом. В общем, дьявол, которому грозила безработица, выписал Пустотникам доверенность на заключение договоров на бессмертие. И с этого момента началась Большая эмиграция.

– Погоди. – Я подошел к нему и присел на поручень его кресла. – Давай дальше попробую рассказать я. А ты слушай и потом скажешь, правильно ли я понял.

Он подумал и молча кивнул.

– Став доверенными дьявола, вы – Пустотники – пошли по меняющейся Земле, предлагая направо и налево ваши договоры. Не думаю, что на них сразу же появился повышенный спрос… Предрассудки – вещь весьма устойчивая. Но постепенно, шаг за шагом, человек за человеком – и поток бессмертных, не помнящих родства, хлынул сюда. Ну, не то чтобы хлынул, но – потек…

Даймон кивнул еще раз.

– Только здесь уже жили те, которые изначально рождались здесь… Попробуем войти в их незавидное положение. Невесть откуда в их среде появляются чужие – молодые, здоровые, неуязвимые, вечные – а местному населению ничего похожего даже не светит. Следовательно, у местного населения начнет формироваться устойчивый комплекс неполноценности по отношению к иммигрантам – сначала способствующий возникновению извращенных религиозных культов… И тогда…

– И тогда, – сказал Даймон, – мы написали Кодекс Веры, создали закон о Порче, и возвышением Права на смерть низвели бессмертных на самую нижнюю ступень иерархической лестницы. Большая эмиграция продолжалась, а Кодекс Веры гарантировал то, что здесь, в новом мире, вещи никогда не перейдут порога одушевленности.

Я покосился на него сверху вниз.

– Так, – пробормотал я, – значит, и волки сыты, и овцы целы… По крайней мере, здесь. А там, на Земле? Если я внимательно слушал тебя, то не мог не понять, что дьявол ничего не делает из альтруистических побуждений…

– Да уж, – мрачно заявил Даймон, – не делает… Это был очень остроумный дьявол. Приобретение бессмертия напрямую связано с потерей личности, потому что умереть может только личность – она осознает, что умирает. Человек эмигрировал, становясь бесом, но на Земле – которую дьявол называл Малхут – оставалась часть его души. Та часть, которая ведает смертью и мучительным осознанием собственного уничтожения. Эти частицы копились в ментальной сфере Земли, и когда их масса превысила критическую – над Землей образовалась Некросфера. Или зародыш ада. Дьявол не был альтруистом. Он нарушил баланс – и породил Некросферу. Глупо было бы представлять преисподнюю в виде бесконечного ряда раскаленных сковородок. Глупо и наивно. Посидев в котле со смолой вечность-другую, привыкаешь и даже начинаешь находить в этом своеобразное удовольствие… Стабильность не приносит мучений. Душа терзается исключительно неопределенностью. Когда причина не влечет за собой положенного следствия, когда результаты поступка непредсказуемы, когда время врет, пространство издевается, когда рай становится адом и наоборот…

Некросфера стала искажать реальность. Она возводила нестабильность в ранг закона. Она развивалась и…

– Стоп, – оборвал его я, – она не могла развиваться. Для развития нужно стремление к жизни, а в Некросфере ничего подобного не было. Только смерть и предчувствие смерти.

– Ты прав. – Даймон внимательно посмотрел на меня. – Она уперлась в свой потолок, и развитие остановилось. Ад может разрушать, но не созидать – а здесь требовалось именно созидание, пусть даже и созидание самого ада. Но даже вампир способен для поддержания своего мертвого существования брать кровь у живых. Правда, на Земле оставалось слишком мало живых, да и те… Я предполагаю, что Некросфера попыталась позаимствовать стремление к жизни у одушевленных вещей, но результат ее не устроил. И тогда она сформировала Отросток.

Щупальце искаженной реальности протянулось во времени и пространстве – и нащупало, притянуло, вобрало в себя кого-то. Этот кто-то – или эти кто-то – попав в Отросток, обязательно будут стремиться выжить, и Некросфера усилит их тягу к существованию, высосет и сделает своей. Она будет развиваться дальше.

– Чего ты ждешь от меня, Даймон? – тихо спросил я. – Я – скромный бес…

– Нет, – ответил он. – Ты – Пустотник.

Я прислушался. К себе.

– Во мне есть многое, – покачал головой я. – Но Зверя во мне нет.

– Это я – Зверь, – сказал Даймон. – А ты – Отшельник. Клановая линия Оити Мураноскэ – Кали Синг – Эдвард Олди – Гохэн Мияги – Саймон Трейтс – Йон Ли – Анжей Вольски. Анжей Вольски – это ты, Марцелл. Может быть, ты – последний Отшельник. Никто другой не справился бы со Зверем. Никто другой не выдержал бы зова Зала Ржавой подписи. Но в то же время ты – бес. Ты хочешь умереть. Это наш единственный шанс.

2

Цель вечная движенья миров вселенной – мы. В глазу рассудка ясном зрачок мгновенный – мы. Похож на яркий перстень летящий круг миров. На перстне этом быстром узор нетленный – мы. Гиясаддин Абу-л-Фатх Хайям ан-Нишапури

3

…С каждым разом я уходил все глубже и дальше. Те, которые Я – Даймон называл их «перерождениями» – они ссорились, толкались, менялись местами, путая и себя, и меня… Я рождался, болел, дрался, жил, умирал – да, я умирал! – вместо одной, последней личности, отданной за бессмертие, во мне оживали многие, разные – мои… И кружась в их водовороте, я хватался за призывный спасительный шелест Зала Ржавой подписи, выныривал, набирал свежего воздуха и снова уходил в поиск. Все глубже и дальше.

Когда наконец я прорвался, то не сразу понял это. Железная коробка подскочила на ухабе – я сразу вспомнил, что коробку зовут «машина» – руль ударил меня в грудь, ломая ребра, впереди за стеклом мелькнул красный заборчик с изображением землекопа, закричал сидящий рядом мальчишка, и наступила темнота.

Так повторялось много раз. Я чувствовал, что где-то здесь, совсем рядом, есть другой вариант, где руль не крошит кости, где не кричит женщина на заднем сидении, где я успею войти в водителя, успею сказать, помочь… Но машина подпрыгивала на ухабе, и все повторялось снова.

– У тебя комплекс, – сказал однажды Даймон. – Ты слишком хочешь умереть. Собственно, это и делает тебя опасным для Некросферы, но подсознательно ты выбираешь только те варианты реальности своих перерождений, которые заканчиваются гибелью. Когда мы подобрали тебя на плоскогорье Ван-Тхонг…

И он замолчал.

– Знаю, – сказал я, и он вздрогнул. – Я был грязен, безумен, небрит, и в руке у меня была сабля. Я уже вспомнил, Даймон… А вы потом обнаружили тело учителя Ли с отрубленной головой и решили, что его убил я. Кстати, совершенно правильно решили…

– Я не хотел тебе этого говорить, – хрипло сказал Даймон. – Но раз ты сам…

– Я сам. Только Отшельники знают, что когда учитель решает уйти из жизни, то лучший друг или ученик помогает ему. Учитель Ли сделал себе харакири. А я помог ему уйти без мучений. Может быть, я и не был лучшим учеником, но уж во всяком случае – единственным. А теперь давай попробуем еще раз…

И мы попробовали.

Прискакал гонец, привез известия от Кастора об успешных переговорах с Порчеными и переменах в городе. «Потом», – сказал я.

Сообщили о прибытии в Мелх освобожденной лар Леды в сопровождении настороженной Зу Акилы и невесть откуда взявшегося Эль-Зеббии, сияющего и довольного. «Потом», – сказал я.

Передали записку от Фрасимеда. «Нет завтра и вчера – есть сегодня и сейчас».

– Здравствуй, Фрасимед, – сказал я. – Но – потом.

Мы рвались в Отросток. Впервые я понял, что означают жизни Отшельника. Нет, не жизни – жизнь… И железная коробка в седой глуши времен и миров наконец перестала подпрыгивать на ухабе. И мальчишка на сиденьи рядом с водителем болтал без умолку, и женщина сзади листала яркие блестящие страницы, и спал рядом с ней смуглый горбоносый мужчина, похожий на Кастора.

И наконец настал день, когда машина остановилась у красного заборчика с надписью «Объезд», помедлила и стала сворачивать на боковую дорогу. Зал Ржавой подписи возбужденно зашелестел у меня в мозгу, и я понял, почувствовал – вот оно!…

Мы вошли в Отросток.

Книга третья. Вошедшие в Отросток

А мы пошли – за так, за четвертак, за ради Бога,

В обход и напролом,

И просто пылью по лучу…

К каким порогам приведет дорога?

В какую пропасть напоследок прокричу?!

(Из сохранившегося)

Не везет мне в смерти –

Повезет в любви!…

(Оттуда же)

Из разреза растоптанной нами судьбы

Вырывается рев реактивных турбин…

(из несохранившегося)

Явление первое. Андрей

…Серая лента шоссе весело неслась нам навстречу, солнце уверенно плавило асфальт, и ветер, врывавшийся в кабину через открытое ветровое стекло, был горячим, терпким, с привкусом пыли, дороги, пожухлых сосен у обочины, выгоревшего блекло-голубого неба… Отпуском пахло, братцы! Причем самым началом отпуска. Мотор нашего «жигуленка» ровно урчал, я мягко выворачивал руль на поворотах, и вообще все вокруг было до неправдоподобности замечательным.

Виталька увлеченно глядел в окно, время от времени поливая редких прохожих из здоровенного водяного пистолета, хотя подобное варварство было ему строго-настрого запрещено. Сомлевший Арсен, свесив голову набок, сопел на заднем сиденьи, а Нина по третьему разу листала глянцевый журнал с недосягаемыми для нас модами. Ничего, до моря уже рукой подать… К вечеру, пожалуй, доберемся. Каких-нибудь пять-шесть часов, и – да здравствуют дикари!

Одинокие дачные домики весело подмигивали из темной зелени садов, смолистые кроны уступали место причудливым живописным оврагам, и я видел, как Виталька провожает их завистливым взглядом – в таких вот урочищах, да с пацанами со двора – и в войну… да, папа?! В городе похожих мест не сыскать… – солнце добросовестно поливало землю своими лучами, и я уже привык к «зеркальным» пятнам на шоссе с висящим над ними маревом, и поэтому не сразу обратил внимание на ЭТО.

Странное туманное образование появилось у поворота дороги. Тоже, вроде бы, марево – но какое-то не такое, да и не над асфальтом, а я сроду не видал, чтобы оно висело над обычной землей. Поначалу оно имело вид почти правильной прозрачной сферы метров четырех в диаметре, удобно устроившейся на лысине банального пригорка. Видение быстро приближалось к нам – вернее, это мы быстро приближались к нему – и по мере сближения туман уплотнялся, сгущался, застывая в самых причудливых формах…

Огромный, четырехметровый, выбеленный солнцем и временем, частично растрескавшийся череп стоял на пригорке и пристально глядел на нас черными провалами глазниц, за которыми почему-то не было задней стенки, а была жуткая бархатная пустота, бесконечность Вселенной, и мне даже почудились россыпи едва различимых искорок – звезды, что ли…

Мираж, галлюцинация или что оно там было – но я счел за благо побыстрее проскочить мимо неподвижно скалящегося феномена. Педаль газа резко ушла вниз, но в следующее мгновение асфальт впереди раскололся широкой щелью, зигзаги трещин поползли во все стороны, из них повалил густой серный дым… Завизжали тормоза, и я чудом остановил автомобиль у самого провала. Виталька подпрыгнул на сиденьи, треснулся головой о стекло и с нескрываемым восторгом вытаращился на разверстый дымящийся асфальт и гигантский череп, покачивавшийся на пригорке.

– Ух ты!… – негромко выдохнул он.

Арсен во время торможения сильно стукнулся лбом о спинку Виталькиного сиденья и, не открывая глаз, выдал спросонья что-то весьма нелестное в мой адрес, а заодно и в адрес тех, кто выдал мне права. Потом Арсен явно открыл глаза и подавился очередным ругательством. В зеркальце я видел бледную, как мел, Нину. Мне не было страшно, а только до ужаса обидно – мы-то с Арсеном ладно, а вот Нина с Виталькой… и до моря не доехали…

Нижняя челюсть черепа с хрустом приоткрылась, и я услышал усталый скрипучий голос, который, казалось, шел из плохо работающей телефонной трубки.

– Здравствуйте, – сказал череп.

– Здравствуйте, – машинально ответил Арсен и закашлялся.

– Здрасьте, – пискнул вежливый Виталька и, подумав, добавил: – Дядя…

– Добро пожаловать в Отросток, люди энд джентльмены. – Похоже, череп был эрудированный, языки знавал…

Только сейчас я заметил, что череп выглядит несколько деформированным, не совсем человеческим – и не только потому, что редко попадаются люди с черепами четырех метров в диаметре. Необычные костные наросты под скулами, острые ребра основания, шишка на темени…

– Что еще за Отросток? И вообще, ты кто такой?!

Наверное, мой вопрос прозвучал донельзя глупо.

– Разрешите представиться. Я – Атмосферный Череп. Порождение Природы и Отростка, – ответил череп, проигнорировав первый вопрос.

Я уже начал привыкать к болтливой галлюцинации, и поэтому нахально поинтересовался:

– Ну и чего тебе от нас надо?

– Время ответов еще не пришло, – философски констатировал Атмосферный Череп, – но, я полагаю, мы еще свидимся, и, возможно, я смогу быть вам полезен.

– Сомневаюсь, – пробурчал с заднего сиденья еще не вполне пришедший в себя Арсен.

Череп снова проигнорировал реплику.

– Счастливого пути, – проскрипел он.

Основание черепа поползло вверх, выворачивая пласты сухого дерна… Череп приподнялся над землей, подарив нам на прощанье свою обаятельную улыбку, и медленно растворился в воздухе.

Я перевел взгляд на шоссе. Асфальт перед нами был совершенно цел, и лишь слегка попахивало серой.

– Массовая галлюцинация, – постарался произнести я как можно беззаботнее, оборачиваясь к жене и к Арсену. Нина все еще находилась в шоке, но Арсен уже пришел в себя и тут же попытался выдвинуть собственную версию.

– Или атмосферная линза, – заявил он. Впрочем, особой уверенности в его голосе не было.

– Никакая не линза, – безапелляционно оборвал его Виталька, – а самый настоящий Атмосферный Череп!

Он весь прямо сиял от удовольствия, с которым произносил эти слова: «Атмосферный Череп»!

– Не спорь с дядей Арсеном! – одернула его Нина.

– Хорошо-хорошо… – попытался найти я компромиссный вариант. – Главное, что он нам всем привиделся. Нина, с тобой все в порядке?

Я перегнулся через спинку и взял ее за руку.

– Не знаю, – ответила Нина. – Кажется, все… А вы что, тоже видели… это?

Несмотря на странность вопроса, мы дружно закивали головами, как китайские болванчики.

– Но… но ведь оно нам просто привиделось, правда?!

– Разумеется! – заявил я бодро и фальшиво, похлопывая Нину по руке. – Еще как привиделось!

– Конечно, мама, – присоединился ко мне Виталька, – конечно, привиделось… Это было привидение. Атмосферный Череп называется.

– Привиделось и прислышалось… – задумчиво произнес Арсен.

Утешили, называется!…

– Давайте уедем отсюда поскорее, – по лицу Нины было видно, что она едва сдерживается, чтобы не расплакаться.

– Да, да, конечно, – засуетился я.

Мотор заурчал, мы тронулись с места. Руки у меня немного дрожали, и поэтому поначалу я ехал медленно. Мы завернули за поворот и почти сразу уперлись в стандартный красный заборчик с корявым изображением землекопа и надписью «Объезд».

Я с удивлением обратил внимание, что, несмотря на разрытую за заборчиком дорогу с кучами свежей земли по краям, по дороге удалялся автомобиль, очень похожий на мой собственный. И как он ухитрился туда попасть?! Слева – кювет, справа… Справа начинались сады и ухабистая проселочная грунтовка, у въезда на которую стоял облупившийся плакат: «Счастливой дороги! Колхоз «Светлый Путь».

Чуть ниже – наверное, мальчишками – был выцарапан череп со скрещенными костями. И надпись: «Прудя – козел!»

На первом же километре «Светлого Пути» мы прокололи шину…

И был вечер. Арсен

…Везет нам, как утопленникам! Сперва мираж этот заупокойный, потом объезд, после Витальку укачало, и Андрей с полчаса приводил парня в чувство, как и положено примерному папаше… Ну а когда камера полетела, стало совершенно ясно, что до моря мы сегодня не доберемся. Колесо-то мы залатали, но к тому времени уже стемнело, и пришлось заночевать на опушке то ли леса, то ли сада, в котором сосны соседствовали с яблонями… Нет, конечно, приятно посидеть вечерком у костра, в хорошей компании, не требующей светских бесед; когда маленькие призрачные язычки пробегают по трещащим сосновым веткам, сливаясь в оранжевые огненные плети, озаряющие все вокруг мерцающим теплым светом – а там, за деревьями, притаилась темнота, ожидая своего часа, возможности броситься к костру, выплеснуть из себя нечто… Но оно не бросится, потому что его нет, а костер есть, и темноте все не удается переступить запретную черту у края мрака…

Кажется, я становлюсь романтиком. Разве только Татьяна, небось, заждалась уже – зря я ее одну вперед отпустил… Вот Андрей молодец – если уж ехать, то всем вместе. А я, балбес – дела, дела… К черту дела! Ладно, один день роли не играет…

…И был день, и был вечер, и будет утро, которое вечера мудренее. А места здесь хорошие. Только намусорили мы вокруг – банки консервные, окурки, огрызки, бумага, да и от костра пятно выгоревшее останется. Свиньи мы все, свиньи! Все люди братья, потому что свиньи, кроме тех людей, что сестры…

Ухабы большого пути. Андрей

Совершенно непонятно, куда запропастилось море. С утра мы проехали километров пятьдесят – шестьдесят, но ни шоссе, ни моря отнюдь не наблюдалось. И куда ж это «Светлый Путь» нас завел?!

А завел он нас в какой-то городок. Небольшие дома, до трех этажей, черепичные крыши, белые, салатные, розовые, голубые стены, зелень деревьев… Не городок, а леденец! Братья Гримм от зависти бы померли… Вот только бензин на исходе, и неясно, есть ли в этом раю заправка…

Оказалось – есть! И очередь небольшая – побитый зеленый «УАЗик», жигулевская «шестерка», какой-то иностранный рыдван ярко-желтого цвета, на котором еще Наполеон из Москвы спасался, и телега с мерно жующей клячей. На телеге высилась средних размеров бочка, на бочку был кинут заношенный ватник, и завершалась композиция небритым мужиком в потертом грязном пиджаке, стоптанных кирзовых сапогах и неожиданных импортных спортивных штанах с пумой на ягодице. Мужик хладнокровно дымил папиросой, изредка поглядывая на бензоколонку – мол, знай наших! – и методически щелкал кнутом над равнодушной лошадью.

– Он что, кобылу заправлять собрался? – заинтересованно пробормотал Арсен.

– Ага, – деловито сообщил Виталька, как истинный горожанин. – У нее под бампером дырочка такая есть, так туда…

Нина не дала развить до конца эту техническую идею. Пока обиженный Виталька дулся, я пристроился за телегой и заглушил мотор. Арсен вместе со мной выбрался из машины и направился прямиком к мужику.

– Здорово, дед! За чем стоим? – весело осведомился Арсен.

– За херосином, – небрежно буркнул мужик.

– За чем – синим? – опешил Арсен.

Мужик долго смеялся, кашляя и брызжа слюной. Арсен медленно наливался краской, но молчал. Отсмеявшись, мужик сдвинул кепку на бритый затылок и продолжил беседу.

– Один хрен! – сказал мужик непонятно по отношению к чему. – Чего дадут, того и налью, – он похлопал по дощатому краю бочки. – Лишь бы горело…

– А до моря отсюда далеко? – вмешался я.

– До моря? – искренне удивился мужик. – Это до какого-такого моря? Нету тута морей… Речка есть, Блеснуха, ну, пруд там еще под Колотищами… А моря нет. Вам-то какое море нужно?

– Черное, – булькнул Арсен, и, глядя на него, я понял, как выгляжу сам. – Самое черное в мире…

– Хороший парень, – сообщил мне мужик, тыча кнутом в Арсена. – Веселый… Ишь ты – Черное… Такого моря и нету вовсе. Белое есть. Это вам туда, – мужик указал окурком на северо-восток.

Мы с Арсеном переглянулись и молча отошли обратно к машине. Нина с Виталькой уже успели выбраться наружу и теперь с интересом осматривались по сторонам. Правда, Витальку в основном интересовала лошадь, на предмет наличия в ней дырочек для шланга.

– Ну что, разобрались с дорогой? – спросила Нина, поправляя волосы.

– Да чушь какую-то несет – пьяный, что ли?… Потом еще у кого-нибудь спросим.

Бензоколонка находилась на небольшой площади. С одной стороны, позади будки диспетчера, высился серый забор с ржавой колючей проволокой, через которую вполне мирно перевешивались ветки с уже начавшими наливаться яблоками; с другой стороны виднелись несколько пыльных витрин, возле крайней из них стояла внушительная очередь.

– Пошли, пройдемся, – предложил я Арсену, доставая сигареты. Нина не возражала, а Виталькин слабый протест был не в счет. Мне почему-то не хотелось брать его с собой.

Первый магазин был продовольственным. На его двери красовался здоровенный амбарный замок без каких бы то ни было пояснений; да их, в общем, и не требовалось. Над вторым болталась довольно зловещая вывеска: «Раскрой черепов». В витрине лежали два топора: один – мясницкий, другой – маленький, кухонный; и три черепа, два свиных и один человеческий, аккуратно расколотые на почти равные половинки. Из дверей магазина выбрался подозрительный субъект со сплющенной физиономией и избыточной комплекцией борца в отставке. На субъекте висел некогда белый фартук с бурыми засохшими пятнами. Он заговорщически подмигнул нам с Арсеном и поманил внутрь, но мы переглянулись и решили не любопытствовать.

В третий магазин стояла очередь, но мы так и не смогли выяснить, за чем – ответы постояльцев колебались от галош до видеомагнитофонов «Тошиба». Потом из магазина вывалился краснолицый прапорщик в расстегнутом кителе и полковничьей каракулевой папахе, тащивший на плече увесистую сумку. Рядом сердито бибикнул грузовик, стоявшая в очереди предпоследней толстая усатая тетка шарахнулась в сторону и налетела на не успевшего увернуться прапорщика.

– Хам! Милитараст! – завизжала тетка. – Оккупант! Проходу от них нету!

Прапорщик удивленно поправил папаху и, воззрившись на это вопящее недоразумение, потер вспотевшую шею.

– И каждая жаба считает себя подводной лодкой, – задумчиво проговорил он и пошел прочь, бренча сумкой.

Тетка застыла с открытым ртом, очередь грохнула дружным хохотом, и мы с Арсеном, утирая слезы, вернулись к машине. И вовремя, потому что подходила наша очередь.

Подавая в квадратное окошечко деньги и талоны на бензин, я вежливо поинтересовался:

– Вы не подскажете, как нам к морю проехать?…

Диспетчер испуганно на меня посмотрел и, ничего не ответив, захлопнул окошечко.

Колонка барахлила, стрелка счетчика с противным дребезжанием плясала на отметке «13», потом почему-то поползла назад. Разозлившись, я пнул колонку ногой, и стрелка бешено закрутилась, отсчитывая кубометры и декалитры. Наконец тонкая струйка бензина иссякла, и, так и не узнав, сколько его попало в бак, я хлопнул дверцей.

И леденцовый городок, и весь «Светлый Путь» нравились мне все меньше и меньше.

Счастливой дороги!…

– А все-таки у нее дырка есть! – торжествующе дохнул мне в ухо Виталька.

– У кого? – рассеяно спросил я.

– У лошади! – рассмеялся мой сын. – Даже две дырки. Вторая – для масла…

Евангелие от попутчика. Нина

…Сколько раз говорила Андрею: не бери попутчиков! Мало ли кто… Вон у Ленки муж – таксист, так она одни ужасы рассказывает – сядут двое, с виду вроде приличные, а потом тело в канализацию, а машина уже перекрашена… У них в таксопарке даже бастовать думали, да сперва не собрались, а потом зарплату повысили…

Правда, нас все-таки четверо, а он – один. Ну, мы с Виталькой, ясное дело, не в счет, но все же… Да и то сказать, не мог же Андрей не остановиться, когда этот тип прямо под колеса вылетел. А теперь сидит, косится – рожа бандитская! Небрит, рубаха порвана… хорошо, хоть Арсюша между нами…

– Вам, собственно, куда?

Это Андрей. Мог бы и раньше спросить. Может, ему совсем в другую сторону…

– Мне, собственно, туда, – и Этот машет рукой куда-то вперед и вверх.

– И далеко?

– Нет. Мне уже недолго осталось.

Запах сивушного перегара до некоторой степени объяснил странность ответа. Ну, Андрюша…

– В смысле – недолго?

– В том смысле, что путь к концу подходит. И грядет предначертанное…

Я придвинулась поближе к Арсену. Пророк из подворотни зашевелился и стал шумно чесаться.

– Путь – это хорошо, – поддержал разговор Арсен. – А конец – это плохо… А как к морю проехать, вы не знаете?…

– Ищите – и обрящете, – задумчиво сообщил попутчик. – Я вот, к примеру, давно уже… это самое…

– Ну и как? – заинтересованно встрял в беседу Виталька.

– Да ничего… Собственно, я и видел Его лишь дважды… нет, трижды. Впервые я увидел Его в тюрьме и решил по глупости, что Он – великий разбойник. Потом я видел Его на площади, купив себе жизнь ценой Его смерти, и тогда я решил, что Он – великий неудачник. Да, Он умер за всех, но за меня Он умер в особенности! А я с тех пор все иду… и никак не приду, потому что это я – великий разбойник, и великий неудачник, а Он – просто великий…

Господи! Кого мы подобрали?!

– …И что же творил я все эти долгие века? Грехи искупал, хоть и нет им искупления?! Дудки! Грабил, воровал, насиловал, убивал – без цели, без смысла!… И тогда явился мне Он в третий раз, и был это сон, или явь, подобная сну; и сказал Он: «Сам ты выбрал кару за грехи своя, но столь велика будет она, что искупится прошлое, и сядешь ты одесную от Меня. Но если откажешься ты от выбора, то несть тебе прощения во веки веков!» Три дня после того не грешил я, и столь тяжко было мне хранить добродетель, что уж и счел я это избранной карой – вести праведную жизнь до скончания живота моего.

Но тут явился ко мне Искуситель и рек: «К чему мучишь себя, человече? Пусть не будет тебе прощения, так хоть жизнь проживешь, как следует! Вряд ли грядущие муки будут хуже сегодняшних!»

Узрел я разум в словах его – и вновь взялся за прежнее. Сам избрал я путь свой, и близок миг принятия заслуженного приговора! И с радостью приму я назначенное! – воскликнул брызжущий слюной попутчик и выхватил из-под рубахи большой черный пистолет.

Виталька, как завороженный, глядел на оружие. Машина вильнула, у меня внутри все сжалось, как в самолете, попавшем в воздушную яму. Я видела медленно поднимающуюся руку Арсена, тянущуюся к пистолету – перехватить, вырвать… Словно издалека, донесся голос попутчика:

– Пора мне. Не нужны приговоренному бесовские игрушки. Пора…

Пистолет со стуком упал на пол. Время снова понеслось вскачь, и я не сразу обратила внимание, что впереди на холме возникло робкое сияние. Оно все усиливалось, и в мерцающем ореоле проступил грубый высокий крест – даже не крест, а буква «Т» – на котором угадывался висящий человек.

– Я знал, я верил!… – словно в бреду шептал человек рядом с Арсеном, судорожно комкая подол рубахи; и я ощущала дрожь, исходящую от него.

В следующее мгновение, заслоняя холм, крест и распятого, над дорогой встал колосс – оскалившийся ящероподобный гигант с невыразимо прекрасными глазами и совершенно неуместными классическими рогами. Два кожистых крыла хлопали за чешуйчатой спиной, закручивая воздух воронками.

Машина затормозила, я инстинктивно ухватилась за Арсена. Попутчика уже не было рядом. Он шел, воздев руки к небу, шел навстречу вытягивающейся когтистой лапе, и улыбка сияла на его просветлевшем лице.

– Я пришел, Варавва! – раскатился гром над застывшей дорогой. – Пришел за тобой! Ты – мой!… Слишком велик камень на шее твоей, слишком тяжел – для неба!…

– Нет! – голос человека тонул в усиливающемся ветре. – Нет! Я принимаю кару!… Я иду… иду…

Лапа гиганта оборвала пронзительный крик. На том месте, где только что стоял человек, возникла ослепительная вспышка. Когда я снова обрела способность видеть, – ни колосса, ни человека на дороге уже не было. Крест на холме выглядел пустым и зыбким. Но нет, вот на нем стала проступать чья-то фигура. Мне даже показалось, что я узнаю грязную нестиранную рубаху, порванную на плече, улыбку на заросшем щетиной небритом лице…

– Варавва!… Варавва… – прогрохотал замирающий гром в отдалении.

Крест медленно растаял в воздухе.

Фатальное везение. Виталька

…Здорово! Прямо как в «жутике»! И Атмосферный Череп, и Люфицер, и бандюга этот припадочный… Ребятам расскажу – от зависти полопаются… Хотя нет, не полопаются. Не поверят. Вот всегда так: соврешь чего – верят, а правду говоришь – смеются… Мы с Мишкой «летающую тарелку» видели – никто не поверил. Даже папа. А Спиридонов, дылда конопатая, еще потом «гумноидами» дразнился. Ничего, у меня сейчас свидетели – и папа, и мама, и дядя Арсен… Пусть только попробует не поверить – я его к папе притащу, а если он и папе не поверит, я ему сам по шее надаю!…

…А пистолет-то, пистолет! И чего его разбойник бросил – пальнул бы в черта этого… Только его, наверное, обычные пули не берут – серебро нужно. Или кол осиновый. А пистолеты колами не стреляют…

– Дядя Арсен, можно посмотреть?

– Что? А… ладно. Только осторожно. Сейчас я патроны выну, тогда смотри.

Ну конечно, как мне, так без патронов…

– Арсен, что вы делаете?! Не давайте ему эту гадость! Виталик, не смей! Это не игрушка.

– Мам, он же не заряжен… Я только посмотрю – и отдам.

– Прекрати немедленно! Арсен, спрячьте его.

– Ну что вы, Нина? Я уже обойму вытащил, и ствол пустой. Пусть ребенок посмотрит…

– Верно, Нинок… (спасибо, папа!) Я сам в его возрасте… – и ничего, как видишь.

– Ну, хорошо… Только не нажимай ничего! Посмотри и сразу отдай дяде Арсену, – сдается мама.

Ох, и тяжелый же… А когда стреляет, небось, еще и отдача ого-го какая!

– Дядя Арсен, это что за марка?

– Не знаю. Я никогда такого не видел. Похоже на «люгер» или «кольт», но…

– Так «кольт» – это ж револьвер!

– Нет, Талька, пистолеты «кольт» тоже бывают. Но – другие.

Так, запомним… А я думал, «кольты» – это только те, что у ковбоев… Ох и тугой же у него курок! Не нажимается…

– И не старайся. Я его на предохранитель поставил.

– А как он…

– Виталик, перестань сейчас же! А вы, Арсен, прежде чем давать мальчику оружие…

Похоже, отберут… Ну и ладно, вот только разок прицелюсь из него вон в того дяденьку на повороте… Ой! Это же гаишник!…

Гаишник свистит и машет нам своей полосатой палочкой. Пистолет уже у дяди Арсена, и он поспешно прячет оружие, пока папа послушно тормозит.

Гаишник подходит к нам, скрипя сапогами, и небрежно отдает честь. На сапогах у него бренчат погнутые шпоры. Мотоцикл он ими пришпоривает, что ли?… Лицо у гаишника толстое, красное, фуражка съехала на затылок, а глаза какие-то стеклянные, неживые, да еще и один – карий, а другой – и вовсе зеленый…

– Старший сержант Кобец, – он снова козыряет, чуть покачнувшись. – Ну-ка, из чего это ваш мальчик в меня целился?… Давайте, давайте, выкладывайте… – от него пахнет, как от дяди-разбойника, и дышит он мне прямо в лицо. Мысли путаются…

Сам собой у меня в руке оказывается мой водяной пистолет. Он тоже большой и черный; гаишник неожиданно резко и больно бьет меня по руке, на лету перехватывая игрушку. Тонкая струйка воды брызгает ему в физиономию. Жаль, что не настоящий – была бы дырка в голове!

– Что вы делаете?! Это же игрушка. За что вы ребенка?!

Это папа. Голос у папы звенящий и страшный, и кажется, что он сейчас выскочит из машины и разорвет гаишника на куски. Ударенная рука болит, и я еле сдерживаюсь, чтобы не заплакать…

Гаишник молча крутит в пальцах мой пистолет, брезгливо стирает капли со щек, с вислых рыжих усов и, поколебавшись, возвращает пистолет мне. Я замечаю у него на пальце перстень с ненашими буквами и длинным острым шипом, торчащим из центра. Дядя Арсен тоже смотрит на перстень, и лицо у него становится твердым и злым.

– Игрушка, – произносит сержант, дыша на меня кислятиной и не моргая своими разноцветными пуговицами. – Вам всем придется пройти со мной.

– Почему? – спрашивает мама.

– Вы превысили скорость.

– Я не…

– Не пререкайтесь с представителем власти. Выходите из машины.

– Тогда почему – все? За рулем был я – значит, мне и отвечать.

– Вопросы здесь задаю я. Выходите.

В зеркальце я вижу лицо мамы – оно бледное, растерянное и очень испуганное. Вот-вот расплачется. Мы переглядываемся – и, все четверо, выбираемся из машины.

– Следуйте за мной, – сухо произносит гаишник. Мы следуем.

…Мы подходим к какому-то старинному дому с колоннами у входа, поднимаемся по высоким каменным ступеням. Гаишник толкает скрипучую дверь с позеленевшими набалдашниками на медной ручке, и мы оказываемся в очень темном коридоре. Я сразу же хватаю дядю Арсена за руку (папа идет первым, сразу за гаишником, потом мама).

Впереди возникает тусклый свет. На мгновение его заслоняет гаишник, после – папа… и мы оказываемся в огромном зале с полукруглым потолком. На стенах горят настоящие свечи, но толку от них мало, и все равно видно плохо. Мы стоим на деревянном огороженном возвышении; напротив – такое же возвышение, но побольше, и на нем стоит стол. За столом сидят скучные дяденьки в черном, с длинными белыми завитыми волосами, и в смешных плоских шапочках с кисточками. Справа и слева от нас торчат два всамделишных рыцаря в латах и с тяжеленными железяками – кажется, они называются алабердами…

Тем временем гаишник уже низко-низко склонился перед неподвижными черными дяденьками. Сверху он выглядит неловким и ненастоящим.

– Подсудимые доставлены, ваша честь, – неожиданно тонким голоском пищит сержант.

Один из черных вяло машет рукой, и гаишник, пятясь задом, спешит исчезнуть, стараясь не звякать шпорами.

– Что вы можете сказать в свое оправдание? – спрашивает человек в шапочке, которого сержант назвал «ваша честь».

– Позвольте полюбопытствовать, а в чем нас обвиняют? – папа искусственно улыбается и шепчет: «Маскарад…»

– Значит, вам нечего сказать.

Их честь даже не вслушивается в папины слова; похоже, что ему заранее все равно.

– Итак, доподлинно установлено, что все, здесь присутствующие, повинны в непрощаемых преступлениях перед Церковью и Короной, а посему двое мужей приговариваются к смертной казни через колесование, жену бесстыжую надлежит отправить на вечное покаяние, а отрока определить в послушание к отцам-иезуитам для вытравления ростков ереси и воспитания в благочестии. Приговор надлежит привести в исполнение незамедлительно.

– Послушайте, кончайте этот балаган, прекратите… – папа все никак не может понять, что все это не понарошку, не игра, но я-то сразу понял, и мама, кажется, поняла, и дядя Арсен…

Дядя Арсен легко перепрыгивает через ограждение и пытается подойти к столу, но рыцарь ухватывает его за плечо железной рукавицей и останавливает. Их честь тем временем собирается гасить свечи, стоящие на столе, обжигает пальцы и недовольно морщится.

– Разве так свечи гасят? – громко и весело говорит дядя Арсен, и черные удивленно поворачиваются в его сторону. – Давайте покажу…

Их честь машет рыцарю, тот отпускает дядю Арсена, и вот он уже у стола. С доброжелательной улыбкой дядя Арсен бьет свечку кулаком, резко отдергивая руку назад. Пламя дергается и гаснет, свеча остается стоять. Я-то знаю, что дядя Арсен – каратист, он уже девять лет занимается; но их честь этого не знает и заинтересованно пододвигает большой гнутый подсвечник. Дядя Арсен бьет еще раз, но промахивается. Подсвечник летит в грудь черному, тот отшатывается, скатерть на столе вспыхивает вместе с кисточкой смешной шляпы.

Одновременно с пожаром дядя Арсен кричит, как наш кот Трофим при виде помоечных кошек, высоко подпрыгивает и пинает ближнего рыцаря ногой в бронированную грудь. Рыцарь сносит деревянные перила и с грохотом рушится вниз. Я визжу от восторга и хлопаю в ладоши, и мама впервые не лезет ко мне со своими замечаниями.

До папы к этому моменту, кажется, дошла вся серьезность происходящего – впрочем, он же не каратист, хотя и очень хороший папа! – он подскакивает ко второму рыцарю и два раза грохает его кулаком по шлему, больно ушибая руку. Рыцарь замахивается на него алабердой, но папа, наверное, решает, что он тоже немножко каратист, и бьет рыцаря ногой прямо под железную юбочку.

Рыцарь кричит почти так же, как и дядя Арсен, и роняет алаберду на пол. Папа тут же схватил маму за руку, крикнул мне, и мы все бросились к двери. Она оказалась заперта, и перед ней уже торчал еще один рыцарь с длинным мечом. И тогда я выстрелил ему в рожу из своего водяного пистолета (впрочем, рожи видно не было, из-за шлема). Наверное, через забрало я влепил ему прямо в глаз, потому что он попятился, взмахнув руками; тут в него врезались папа и дядя Арсен, и все вместе они просто-напросто вынесли дверь, а мама вышла следом.

Машина наша оказалась на месте, мотор завелся сразу, но к нам уже летело с десяток рыцарей на лошадях. И тогда дядя Арсен достал Вараввин пистолет, высунулся из окна и стал бабахать по коннице. Правда, он ни в кого не попал, но раздался такой грохот, что кони перепугались и стали поворачивать – и тут папа газанул, и мы понеслись по дороге…

Только за поворотом я успел подумать, до чего же мне ужасно, невероятно, неожиданно повезло!…

Птица мира. Андрей

…По-моему, это было уже слишком! За следующим поворотом нас поджидал зависший в воздухе старый приятель – Атмосферный Череп. Выглядел он чуточку большим, чем в прошлый раз, несколько белее и со странно деформированной затылочной частью. Но его туманные пророчества нравились мне все же больше топоров железных кретинов, посему я притормозил, не дожидаясь, пока Череп начнет взрывать асфальт.

– Здравствуйте! – сказал Череп. Все-таки это был очень вежливый Атмосферный Череп.

– Привет! – Я высунулся из окна и помахал ему рукой.

– Если хотите – привет, – саркастически проскрипел Череп. – Со свиданьицем…

– И что же ты собираешься предрекать нам на этот раз? – за иронией Арсена явно пряталась тревога.

– Вы что-то путаете. Я – не пророк. Я – Атмосферный Череп. Я не предсказываю – я констатирую.

– Дядя Череп, а что вы нам проко… прокон… проконстантируете? – немедленно влез неугомонный Виталька, но Нина поспешно дернула его за руку, и он обиженно умолк.

– Поздравляю вас, господа! – нижняя челюсть Черепа уперлась в землю. – Вы включены в ткань Отростка. Рубикон перейден. Так что дальнейшая судьба зависит от вас самих. Но прошу учесть – в великой Некросфере обитает множество эфирных созданий, и большинство из них глупы, злобны и жестоки, в отличие от меня, имеющего философский склад ума… Лично я не против белковой жизни, но, увы…

И Череп преспокойно растворился в атмосфере – или Некросфере, если пользоваться его терминологией.

– …Мне кажется, пора обсудить создавшееся положение, – заявил Арсен через пару километров. – Мы влипли, и неизвестно во что. Ваши мнения, господа белковые?

Я согласно кивнул, съехал на обочину и заглушил мотор. Мы выбрались из машины. Солнце стояло невысоко, но уже начинало припекать. В траве звенели кузнечики, от пыльных сосен тянуло приятным смолистым ароматом. Идиллия!…

– Ставлю первый вопрос, – сообщил Арсен. – Куда?

– Не знаю, – честно признался я. – Хотелось бы к морю… И чтоб без Черепов.

– Мы попали в другое время, – тихо проговорила Нина без всякого выражения. – Надо назад…

– И в нем одновременно существуют рыцари и сержант Кобец?! Плюс Атмосферный Череп… А назад – где оно, это «назад»?!

– А что такое Отросток? – спросил вдруг Виталька.

– Устами младенца… – заметил Арсен.

– Я не младенец! – обижено вспух Виталька.

– Конечно! – поспешно заверил его Арсен. – Но Отросток может быть только от чего-то… Я полагаю, это некий прорыв к нам…

– И теперь у нас всегда будет… так? – со страхом спросила Нина.

– Ну что вы, Ниночка! Если я правильно понимаю смысл слова «Отросток», то он должен быть конечным в пространстве и, надеюсь, во времени… Так что в принципе возможна частичная галлюцинация, накладывающаяся на реальность. Например, рыцари и инквизиция – мираж, а пьяный сержант – реальность…

– Дурацкая усатая реальность, – буркнул насупившийся Виталька. – Надо было сразу дать ему по башке… или ей…

– Значит, давайте, – предложил Арсен, – при виде черт знает чего попытаемся отнестись к этому, как к видению. И посмотрим, что из этого получится…

«И получится черт знает что…» – подумал я, но промолчал.

– Только сперва давайте отдохнем, – робко попросила Нина. – Два дня сплошного сумасшествия. Поначалу нам хоть смертных приговоров не выносили…

Я загнал машину под деревья, и мы расположились прямо на земле, устланной толстым ковром порыжевших сосновых иголок, сквозь который пробивался робкий зеленый бархат травы. Солнце, ветерок… Кузнечики. Небо. Отпуск. И никаких тебе Отростков. Виталька тут же принялся кидать шишки в деревья – и, надо заметить, довольно успешно.

Через некоторое время я вздохнул и поднялся.

– Пойду, пройдусь… А то все ноги отсидел.

Неожиданно у меня создалось впечатление, что поднимался с хвои я, а фразу эту говорил уже не я – словно в некий неуловимый миг у меня в голове возник еще кто-то, и этот странный кто-то, тот, который Не Я, взглянул на мир моими глазами, прислушался к звенящей тишине моими ушами – а вот сейчас даже заговорил за меня.

Когда я попытался снова поймать это удивительное ощущение – оно исчезло. Если тот, который Не Я, и остался, то больше ничем себя не проявлял.

– Я с тобой, – немедленно вскочила Нина, оправляя платье.

Виталька тоже было намылился увязаться с нами, но я убедил его, что машину должны стеречь, как минимум, двое мужчин, а то некому будет спасать дядю Арсена от возможных ужасов – он поразмыслил и важно отпустил нас с мамой немножко погулять.

– Смотрите, не заблудитесь, – напутствовал нас Арсен.

– А мы тут рядом… И от дороги отходить не будем, – ответила Нина.

…Мы шли молча, взявшись за руки, щурясь от веселого солнечного дождя, просеянного сквозь сито сосен. Воздух, пьяный от смолы, казался прозрачным до звона. Разговаривать не хотелось. Вот мы и не разговаривали.

Неподалеку от очередной опушки начиналась окраина какого-то поселка. Полдюжины одноэтажных домиков с огородами, дачные постройки, у перекрестка – белая двухэтажная контора, вдоль дороги – свежевырытая траншея… За холмом рыхлой земли у ближайшей ограды наблюдалось плохо различимое движение. Там явно что-то происходило…

– Посмотрим? – неуверенно спросила Нина, крепче сжимая мою руку.

Я молча кивнул, и мы пересекли шоссе.

Лучше бы мы этого не делали!…

…Огромный, двухметровый сизый голубь с удовлетворенным кулдыканьем долбил клювом окровавленного человека в разорванной спецовке. Человек еще шевелился. От каждого удара тупого клюва в стороны летели грязные багровые ошметки.

Увидя нас, птичка оставила свою жертву, переступила с ноги на ногу и довольно резво заковыляла в нашу сторону. Нина всхлипнула и бросилась к траншее. Голубь булькнул и устремился за ней.

Я дико заорал и, подхватив с земли увесистый обломок кирпича, запустил им в сизого монстра. Кирпич угодил мерзкой твари в шею, голубь слегка покачнулся и остановился, кося на меня то одним, то другим бессмысленным глазом. Потом он обиженно направился в мою сторону.

Я надеялся, что Нина догадается лечь на дно траншеи, где голубю трудно будет ее достать. А я отвлеку его – и бегом к машине и Арсену с пистолетом…

Обычно в таких случаях (хотя в каких это «таких»?!) я действую импульсивно и довольно глупо. Но сейчас каждым моим шагом руководила не злоба и не страх за жену, – хотя и это было – а холодная спокойная логика. Кажется, тот, что в моей голове, не ушел, и даже принялся действовать – и, надо признать, делал это весьма грамотно.

Я швырнул в голубя камнем поменьше, попал птице в грудь – голубок просто не обратил на это внимания – и зигзагами понесся через шоссе к лесу. Краем глаза я успел заметить, что из-за конторы выходят какие-то люди, но дальше смотреть уже не оставалось времени – деревья были совсем рядом, голубь отстал, попытался взлететь, хлопая крыльями, но они не держали его, как выпавшего из гнезда птенца… Он остался на месте, утратив интерес ко мне и к спрятавшейся Нине – чего я и добивался. Но интерес – дело скользкое, и мог вернуться в любую минуту.

И тогда я побежал, как не бегал никогда в жизни.

…Когда наша машина, расшвыривая куски сухого дерна, выбралась на шоссе – я утопил акселератор до предела. И дорога рванулась нам навстречу.

За поворотом несколько курсантов в выгоревшей защитной форме и с автоматами за плечами связывали канатами голубя-людоеда. Голубь возмущенно булькал и безуспешно пытался освободиться. Попалась, пташечка!…

Я резко затормозил у траншеи и, распахнув дверцу, громко крикнул:

– Нина!

Ответа не последовало. Со сжимающимся сердцем я выскочил из кабины и в два прыжка оказался у насыпи.

И застыл.

Прозрачная, светлая вода плавно струилась по траншее, возникая из ниоткуда и исчезая в никуда, а вот в воде… В воде сидели люди – женщины, мужчины, дети, старики… черепа многих из них носили следы страшного клюва, но крови почему-то не было, и у всех – и у живых, и у мертвых – на лицах окаменело отрешенное умиротворение. Глаза людей глядели в только им известную пустоту; волосы, подобно водорослям, легко колыхались в призрачных струях, которые все текли, текли…

И тут я увидел Нину. Она сидела между черноволосым мужчиной в смокинге и мальчиком Виталькиного возраста, в аккуратной синей рубашечке. Вода доходила ей до подбородка, но непонятным образом стекала по лицу, по узлу волос на затылке, каплями сползала на пустой бессмысленный взгляд.

– Нина!!! – Но она меня не слышала.

Арсен стоял уже рядом, но я сам подхватил Нину под мышки и с неожиданной для себя самого легкостью буквально выдернул ее из траншеи. Белые вязкие нити потянулись вслед за ней, уходя в заполнявшую траншею жидкость. Это была не вода!…

Болото медленно отпускало ее, лишь тонкая пленка все еще оставалась на лице – и я принялся лихорадочно стирать ее, всхлипывая и вытирая руки о траву. Наконец Нина глубоко вздохнула, губы ее раздвинула жуткая улыбка, и я услышал смех… Боже милосердный, что это был за смех! Визгливый, издевательский, и в то же время навязчиво-механический… Я отшатнулся, Арсена тоже передернуло, а Витька просто смотрел на все это расширенными от ужаса глазами.

Чей-то вопль вывел меня из оцепенения. Один из курсантов ударил голубя штыком, птица взвилась, разбросав державших ее людей, и издала кулдыкающий вопль. Голубь отчаянно трепыхался, и я видел, что канаты вот-вот не выдержат. Во мне закипело подступавшее к горлу бешенство. Подскочив к ближайшему курсанту, я выхватил у него автомат.

– Р-р-разойдись!!!

Пространство вокруг голубя мгновенно опустело. Я щелкнул предохранителем, передернул затвор и, не целясь, запустил «веер» от живота. Из голубя полетели красные комки, он задергался, хрипло булькая – автомат тоже дергался в моих руках, плюясь огнем, и когда магазин опустел, растерзанная птица лежала на боку, один глаз ее был выбит, и в воздухе стоял пух, как из распоротой перины.

Курсанты, не обращая внимания ни на меня, ни на убитого голубя, что-то кричали, указывая в небо. Я поднял голову. Там в синем колодце, двигалось блестящее пятнышко, быстро увеличиваясь в размерах. Орел, что ли… белый… И тут я вздрогнул, сообразив, на какой высоте находится птица. Похоже, своим последним воплем птенец успел позвать папу. Или маму…

«…В великой Некросфере обитает множество эфирных созданий, и большинство из них глупы, злобны и жестоки, в отличие от меня…»

Я был не силен в орнитологии, но эфирное это создание, или вообще галлюцинация – лучше держаться от него подальше!

Я сунул автомат остолбеневшему курсанту и кинулся к машине. Нина, Виталька и Арсен уже сидели внутри.

– Сматываемся! – коротко бросил я, захлопывая дверцу.

В зеркальце я успел заметить, что на лицо Нины начинает возвращаться осмысленное выражение, но мне некогда было испытывать облегчение.

В следующий момент над нами мелькнула громадная тень, и тяжелый удар сотряс машину, едва не перевернув ее. В крыше образовалась большая дыра с рваными краями, и на миг я увидел конец разинутого клюва. Еще чуть-чуть – и он размозжил бы Витальке голову, будь Виталька ростом со взрослого человека.

Голубь-папа, перед которым уходила в тень птица Рох из «Тысячи и одной ночи», развернулся на второй заход. Он медлил, ожидая, пока из железной скорлупы вылупится нечто более удобоваримое – и я мог только давить и давить на акселератор.

Арсен привстал, высунулся в образовавшуюся дыру и повел стволом пистолета, отслеживая птицу. Солнце снова утонуло в надвигающейся тени – и в этот момент ударил гром. Отдача отбросила Арсена обратно на сиденье. Я глянул в окно и увидел голубя. Летел он как-то неуверенно, тяжело взмахивая крыльями и кренясь набок.

Арсен промахивался в рыцарей. В голубя он не промахнулся.

За окнами, сливаясь в грязную сплошную полосу, стремительно проносились сосны. Машина подскочила на ухабе, неожиданно включился приемник, и усталый голос таможенника Верещагина всплыл над гитарными переборами…

– Не везет мне в смерти, – Повезет в любви!…

Потом пластинку в приемнике, очевидно, заело, голос монотонно зациклился на одной-единственной фразе – и тот, что в моей голове, тот, который Не Я, мучительно вслушивался в бесконечный круговорот сумасшедшего проигрывателя.

Не везет мне в смерти… щелчок… не везет мне в смерти… щелчок… не везет мне в смерти… не везет… мне… смерти… не везет…

Явление третье. Арсен

…Наконец-то Ниночка пришла в себя! Слава богу, а то на Андрюше лица не было… Я было заикнулся, чтоб за руль сесть, но он коротко глянул на меня, и этого хватило. Словно из сузившихся бойниц на меня прищурился кто-то, бесконечно старый и бесконечно уставший… Да и машину он вел так, как никогда – легко и страшно. Я успокоил Тальку и занялся Ниной, успев подумать, что чертов Отросток явно вознамерился угробить нас всерьез.

Нина все пыталась выговориться, и я не мешал ей, хотя помнила она немногое, а воспоминания о каталепсии в траншее сразу вызывали у нее истерику…

Потом я увидел, как впереди заклубился уже знакомый туман, быстро сгущаясь, и над асфальтом явственно проступил купол верхней части Атмосферного Черепа. Он медленно выползал из-под земли, словно костяной сюрреалистический росток; асфальт трескался, вспучивался, расступался в стороны, выпуская все новые сантиметры, дециметры, метры Черепа.

Андрей остановился. Череп так и не вылез целиком. На этот раз он выглядел более правильным, только зубы казались длиннее обычных, а на темени был укреплен транспарант.

«All the world is a stage, all the people are players. But you can improvise…»[2] – гласил он.

Дав нам вволю налюбоваться надписью, Череп лениво перешел в атмосферное состояние. Дыра в дороге затянулась без последствий.

– А почему дядя Череп молчал? – робко поинтересовался Талька.

– Стыдно ему… – буркнул Андрей. – Он Шекспира переврал.

У меня было на этот счет иное мнение.

– Стыдно – это верно… Правило он свое нарушил. Подсказывать начал. И более откровенно, чем раньше… Тебе не кажется, Андрюша, что мы играем отведенные нам роли в гигантском театре абсурда? Причем…

– Причем, – хмуро продолжил Андрей, – наша роль – главная, что меня отнюдь не радует. Я не гонюсь за славой…

– Я тоже. Да и все, кто попадался нам на пути, очень уж смахивают на статистов. А мы играем, и, по-видимому, играем в нужном направлении. И если нам не удастся поломать предложенный рисунок роли, то я просто не знаю…

– И я не знаю, – сказал вдруг Андрей, поворачиваясь ко мне. – Что-то ворочается в моем мозгу, некое смутное знание, но когда я пытаюсь ухватить его мелькнувший и ускользающий хвост – оно уходит. Кто-то продирается сквозь меня, он неслышно кричит из последних сил, но я не слышу его – хотя кричит он что-то важное, нужное… И для меня, и для тебя, Арсен, и для Нины с Виталькой, и для всех – а, может быть, для всех в самом широком смысле…

– Кто кричит? – спросил я.

– Никто не кричит, – неожиданно сказал Андрей. – Ты о чем?

– О тебе, – немного обиделся я. – Ты же сам сейчас сказал, что кто-то кричит…

– Я сказал?! – изумился Андрей. – Я молчал…

– Молчал, – тихо подтвердила Нина.

Талька только молча кивнул.

Конец коровы бабки Салтычихи. Андрей

…Казалось, сегодняшнему дню не будет конца. Часы у нас всех стояли, время остановилось вместе с часами, и сутки длились, по крайней мере, неделю. Тени удлинялись, перечеркивая серое полотно дороги, и предзакатный багрянец полыхал в окнах домов очередного поселка, или города, или как оно там называлось…

Центральная улица была вся изрыта свежими окопами с высокими брустверами (насколько я успел заметить, в этом Отростке постоянно и много копали, причем в самых неподходящих местах), вокруг сновали озабоченные солдаты, устанавливая проволочные заграждения вокруг пулеметных гнезд…

Я остановился у первого окопа и, высунувшись в окно, стал осматриваться в поисках объездного пути. Совсем рядом, на вывороченном из земли бетонном блоке, сидел и курил скучающий лейтенант. Один погон его кителя был оторван и свисал вниз.

– Что это у вас? – заинтересованно спросил его Арсен. – Война, что ли? Или учения?…

– Мучения, – вяло отмахнулся лейтенант. – Тигр из зоопарка сбежал.

– А окопы зачем роете?

– Приказ.

Возразить было нечего.

– И давно он сбежал? – осведомился я.

– Кто?

– Ну, тигра ваша…

– А-а… Недавно. Месяцев семь назад. Или восемь.

– Так почему тревогу только сейчас подняли?

– И ничего не сейчас, – обиделся лейтенант. – Когда надо, тогда и подняли. Мы тут уже в девятый раз окопы роем. Как увидит кто зверя – так и окапываемся. Заново. А потом засыпаем, чтоб движению не мешало.

Собственно, сам лейтенант окопов не рыл, он сидел, курил и уверенно говорил – «мы»…

– Скажите, товарищ военный, – встревоженно выглянула в окно Нина, – а жертвы за это время были?

– Были, – хмуро сообщил лейтенант. – У бабки Салтычихи корову задрал. Мы стрельбу открыли, а он смылся. А к утру только полкоровы осталось, да и в той – пятнадцать пулевых ранений. Остальное то ли хищник отожрал, то ли народ по хатам растащил…

– Тогда почему паника? – изумилась Нина.

– Никакой паники, – строго сказал лейтенант. – Все согласно приказу. Охрана мирного зверя и ловля дикого населения. То есть наоборот. И меры защиты. Вот и окапываемся.

– А объехать ваши противотигровые надолбы можно? – усмехнулся Арсен.

– Можно. В переулок, там направо, два квартала проедете и снова направо. Понятно?

– Так точно, товарищ бригаденфюрер! – невпопад заявил Виталька.

Лейтенант покосился на него, но промолчал.

Мы последовали совету лейтенанта и свернули в переулок. Во время первого предписанного властью правого поворота из подворотни вылетела целая ватага вопящих мальчишек всех возрастов, едва не угодив под колеса. Орали они что-то неразборчивое, но явно связанное с тигром.

И тут я увидел.

По улице шел тигр. Натуральный, полосатый, и, судя по размерам, наш, амурский. Видимо, ему не нравились окружающие каменные джунгли, потому что даже в грациозной кошачьей походке сквозила некая скованность.

Мальчишки с радостным ором припустили вдогонку за зверем. Я побледнел, прибавил скорости и догнал детей.

– А ну марш отсюда! – заорал я, высовываясь чуть ли не до половины из окошка. – На обед к тигру захотели?! Живо по домам!

Пацаны остановились и с любопытством уставились на нас.

– Это приезжие, – тихо сказал чистенький мальчик лет десяти вихрастому расхристанному предводителю. Тот утвердительно кивнул и подошел ко мне.

– Не волнуйтесь. Рыки людей не ест. Он умный. Не то что дядя Петя, – и мальчишка опасливо покосился в сторону подворотни.

На этом он посчитал инцидент исчерпанным, завопил на местном диалекте юных индейцев и помчался вместе со своей компанией за удаляющимся тигром. Я поглядел на Витальку и понял, что больше всего на свете ему сейчас хочется припустить вместе с ребятами вслед за зверем, но он прекрасно понимал, что по этому поводу скажет мама.

Как ни странно, лично я бы не стал возражать против такого поступка. Ребята к тому времени почти догнали тигра, и тот коротко рыкнул на них – отвяжитесь, мол!…

Тогда предводитель остановился и громко сказал:

– Рыки, не ходи туда! Мяса опять не завезли, так что ничего ты не найдешь. И дядьки с пулеметами сегодня пьяные… Иди лучше в лес, охоться… Тебе в лесу больше везет.

Тигр недоверчиво покосился на пацана, проворчал что-то миролюбивое – и одним стремительным прыжком исчез за углом, явно изменив свои первоначальные планы.

– Эх, папка… – грустно протянул Виталька. – Везет же людям… У нас бы так!…

– Этого только не хватало! – немедленно возмутилась Нина. – Слава богу, у нас город нормальный, без тигров и черепов.

– А бога нету, – огрызнулся Виталька, – и это у них город нормальный… У нас звери в клетках сидят – разве это нормально?!

– А ты что, хочешь, чтобы они всех людей съели – тебя, меня, папу?

– Ну здесь же никого не съели!… А корову бабкину, небось, сам лейтенант и слопал. А на тигра свалил…

На подобный аргумент Нине не нашлось, что ответить, и я мысленно поаплодировал Витальке, поскольку был всецело (хотя и теоретически) на его стороне.

– А эти дураки зеленые, как таксы, все вокруг перерыли и радуются! – не унимался мой сын. – Хоть бы их там засыпало, что ли…

– Не смей называть военных дураками! – заявила Нина. – Они людей охраняют!

– От кого? Может, это тигр людей от них охраняет! Ты вот с лейтенантом говорила, а с тигром – нет.

– Ладно, хватит! – прервал я грозившую затянуться перепалку. – Поехали. И смотрите по сторонам – может, где гостиница какая… Не ночевать же на улице…

Ужин в тигрятнике. Андрей

…Ни гостиницы, ни кемпинга мы так и не отыскали. Несколько встречных указывали нам самые различные направления, и в конце концов мы оказались на окраине. Солнце наполовину скрылось за горизонтом, сумеречные лиловые тени поползли по земле, и небо приобрело глубокие фиолетовые тона с едва различимыми блестками проступающих звезд.

У крайнего дома, за которым начиналась довольно мрачная пустошь, стоял загорелый мужчина примерно нашего с Арсеном возраста, в одних камуфляжных штанах, пятнистых и заношенных. Он смотрел на нас. А мы – во всяком случае, я – смотрели на него.

После непродолжительного молчания я решил попытать счастья.

– Извините… У вас не найдется, где переночевать?

– Найдется. Сколько вас? Четверо?

– Четверо.

– Добро. Придется нам с приятелем немного потесниться – но ничего… Даниэль.

– Андрей.

– Арсен.

Мы выбрались из машины и по очереди пожали его крепкую, жилистую руку с блеклой татуировкой «Легион» и выцветшим римским орлом. Виталька тоже деловито поздоровался, а Даниэль хитро подмигнул ему.

– Загоняйте машину, – сказал хозяин, распахивая ворота, – и айда в дом. Ужинать будем.

Комната, куда мы попали, была обставлена предельно просто – стол, кровать, топчан у входа, стулья, этажерка с книгами. Еще на самодельной тумбочке в углу стоял маленький переносной телевизор.

– А где ваш приятель? – деликатно спросил Арсен.

– Сейчас будет. И давай лучше на «ты». Идет?

Вскоре на столе появилась крутобокая миска с жареной на сале картошкой и жаровня с мясом, от запаха которого я ощутил себя хищником, причем давно не евшим. Когда рядом с едой возникла початая бутылка водки, мы с Ниной переглянулись и притащили из багажника консервы и бутыль «Изабеллы».

Даниэль одобрительно кивнул и широким жестом пригласил всех к столу. Было в этом человеке что-то такое, что принято называть «надежностью», и дом его был таким же – простым, щедрым и гостеприимным.

Вот как раз тогда, когда я умиленно думал об этом, дверь скрипнула, и в комнату скользнул, облизываясь длинным розовым языком, давешний тигр!

Я видел, как мгновенно побледнела Нина, радостно-удивленно округлились глаза Витальки, как непроизвольно подобрался и напрягся Арсен… Впрочем, Даниэль все это видел не хуже меня.

– Знакомьтесь, – громко и весело возвестил он, стараясь разрядить обстановку. – Мой друг Рыки. Так сказать, местный несостоявшийся Шер-Хан… И вообще, мы с ним друзья, а вы – наши гости.

– Мы уже знакомы, – сдавленно промямлил я, косясь на зевающего Рыки. – Встречались в городе.

Тигр тем временем внимательно оглядел собравшихся, упруго прошелся по комнате и разлегся на топчане, по-прежнему глядя на нас. Потом еще раз картинно зевнул, обнажив полный набор белоснежных клыков, и прикрыл глаза, опустив голову на передние лапы.

– Да вы угощайтесь, угощайтесь… – Даниэль снова попытался нарушить неловкое молчание.

– А Рыки? – голос Витальки прозвучал неожиданно громко и звонко.

– А он уже на три дня вперед наелся, – махнул рукой хозяин. – Вы думаете, где я мясо беру – в магазине? Рыки сегодня такого секача завалил… Мы с ним по очереди охотимся. Так и живем…

На щеках Нины начал появляться румянец, мы с Арсеном расслабились, а Виталька так и ерзал на стуле, то и дело поглядывая на Рыки. Тот спал или притворялся, что спит. На нас он не обращал никакого внимания. И делал это весьма демонстративно.

Впервые за последнее время я – да и не только я – чувствовал себя спокойно. Впервые за весь Отросток. К чему бы это?…

После ужина мы все впали в то же лениво-жмурящееся состояние, что и тигр. Потянуло на разговоры.

– И давно он у тебя? – кивнул Арсен в сторону Рыки.

– Со мной, – поправил Даниэль. – Да месяцев семь уже. Говорят, из зоопарка сбежал. Только у нас поблизости ни одного зоопарка – свинарники сплошные… И чертовщина всякая. Тоже недавно началось… А так он сам ко мне пришел. Я поначалу струхнул было, а после чувствую – надо пустить. И пустил.

Дверь за ним закрыл – а мимо БТР… А за ним еще два – шасть! Ловили, охотнички… Стреляли. А за что? За свободу?

Поначалу ума не мог приложить – чем его кормить? Сена не жрет, а мяса не напасешься. Совсем отощал, бедняга, я уж бояться стал, чтоб на людей не кинулся… А потом он из леса первого кабана притащил – и пошло дело…

Ну а эти… лопухи зеленые – как завидят его, так сирену включают и окопы рыть кидаются. Одного боюсь – подстрелят сдуру… Он хоть и умный, а иногда такое выкидывает…

…Потом рассказывали мы с Арсеном, то и дело одергивая отчаянно врущего Витальку. Даниэль кивал, слушал. О многом он слышал, кое-что видел, а к Атмосферному Черепу давно относился спокойно.

Беседа постепенно угасала, всех клонило в сон. Даниэль постелил нам на полу, предоставив кровать Нине.

– Я не позволю, чтобы ребенок ночевал в одном доме с хищником! – шептала Нина мне в ухо, но Виталька уже собрался было улечься на топчане рядом с Рыки, и Нина принялась загонять его – Витальку, а не тигра – в самый дальний от двери угол…

Я пошел умыться. В импровизированной ванной висело большое мутное зеркало. Я глянул в него, и из треснутой глади на меня уставилось лицо. Не мое. Больше я ничего не помнил.

Папа в зазеркалье. Виталька

…Ночью мне захотелось писать. Я осторожно вылез из-под покрывала, переступил через спящую маму, проскользнул мимо открывшего один глаз Рыки и выбрался в коридор. Туалет оказался в самом конце.

У большущей ванны – наверное, в ней купался Рыки – стоял папа. Он пристально вглядывался в растрескавшееся зеркало и, казалось, совсем не замечал меня. Я встал у него за спиной и посмотрел в зеркало.

Песок огромной арены – желтый, рассыпчатый песок – казалось, обжигал глаза. Папа в зеркале шел по кругу, держа в левой руке тяжелый широкий ножик, а в самом центре песчаного круга подпрыгивал кто-то рогатый, порезанный, с неуклюжими корявыми копытами… Потом рогатый бес махнул кнутом, а папа отрубил ему руку, и тогда я закричал, а папа в ванной все стоял и стоял, и прибежала мама, и Даниэль, и дядя Арсен, а папа все не двигался, и в зеркале уже больше никого и ничего не было…

Книга вторая. Предтечи (Продолжение)

9

…Эта рукопись была найдена в полуразвалившемся заброшенном бунгало на острове Сан-Себастьян – одном из последних оплотов и убежищ Человечества в тяжелое, смутное время после Великого Излома. Изгнанные из городов, предоставленные самим себе, – люди частично поддавались на уговоры Бегущих вещей (Пустотников) и эмигрировали, подписав договор; частично приспосабливались к новому образу жизни, быстро утрачивая сдерживающие моральные факторы. Некоторые же уходили в очаги бурно развивающейся Некросферы, и дальнейшая судьба их оставалась неизвестной. Тогда еще мало кто сопоставлял формирование Некросферы с Большой эмиграцией, связанной с подписанием договора между человеком и Пустотником…

Сама рукопись в основном сгнила, так что создавалось впечатление, что листы долгое время находились в воде, а оставшиеся страницы были написаны корявым неустойчивым почерком, словно писавшему было трудно держать перо в руках – или в чем там он его держал, тот, кто писал эту сказку, слишком похожую на быль…

Анабель-Ли

Это было давно, это было давно В королевстве приморской земли. Там жила и цвела та, что звалась всегда, Называлася Анабель-Ли, – Я любил, был любим, мы любили вдвоем, Только этим мы жить и могли.

…Бирюзовые волны, загибаясь пенными белыми гребешками, накатывались на рассыпанное золото побережья, а я сидел на песке и смотрел на море. Я смотрел на море, а оно облизывало мои босые, исцарапанные ноги. Меня звали Ринальдо. Я родился на этом острове, где неправдоподобно огромные кокосовые пальмы врезались в неправдоподобно синее, глубокое небо. Я любил свой остров. Чувствуете? Взрослые рассказывали, что раньше Сан-Себастьян (так назывался наш остров) был частью материка. Но это было давно, еще до Великого Излома. Вот почему мы живем в каменных белых домах – хотя здесь их строить не из чего – и у нас есть и школа, и церковь, и даже электростанция. Но взрослые все же часто сокрушаются и скучают по жизни на материке, где у людей, по их словам, было много всякого такого… Но мне хорошо и без этого. У меня есть море, и небо, и скорлупа от кокосов для разных игр, и дом – а остального мне не надо. Дед Игнацио говорит, что я похож на Бегущего вещей, но мне не с чем сравнивать. Два раза я видел Пустотника, заходившего в поселение, и оба раза меня тут же отсылали на берег – играть – а издали он был обыкновенный и скучный. Мне хорошо. Я могу сидеть и глядеть на море, и думать о разном, и песок струится между пальцами, отчего пальцам чуть-чуть щекотно…

– Привет, Ринальдо! – чья-то тень заслоняет солнце, но я и так знаю, что это Анабель – она все время ходит за мной. Вечно она… И чего ей надо?!

– Привет, – не оборачиваясь, бурчу я.

Некоторое время Анабель молчит и смотрит на меня, а, может, и не на меня – потому что наконец она произносит:

– Красивое сегодня море.

– Море всегда красивое, – соглашаюсь я и неожиданно для самого себя предлагаю: – Садись. Давай смотреть вместе.

Анабель тихо опускается рядом, и мы смотрим на море. Долго-долго. А потом я то и дело смотрю уже не на море, а на нее, на загорелые плечи, на пепельные волосы, развевающиеся на ветру; а потом она поворачивается, и мы смотрим друг на друга, и я впервые замечаю, что глаза у Анабель глубокие и печальные, а вовсе не насмешливые и ехидные, и…

– Тили-тили-тесто, жених и невеста! – раздается издевательский вопль совсем рядом, и на нас обрушивается целая туча мокрого песка, и глаза Анабель наполняются слезами. Отворачиваясь, чтобы не видеть эти слезы и набившийся в пряди ее чудесных волос песок, я замечаю Толстого Гарсиа с соседней улицы и его дружков, которые прыгают вокруг нас и орут свое «Тили-тили-тесто!…» – и тогда я вскакиваю и вцепляюсь в Гарсиа, и мы катимся по песку, но вскоре я оказываюсь внизу, и во рту у меня песок, и в глазах, и в волосах… Внезапно Гарсиа отпускает меня, и я слышу страшный захлебывающийся крик, который тут же обрывается. Протирая засыпанные песком глаза, я вижу ползущие по пляжу скользкие щупальца с плоскими белесыми блюдцами присосок, и уносимую в море мальчишескую фигурку одного из приятелей удирающего Гарсиа. Жертва обвита толстыми пульсирующими шлангами, и я успеваю схватить бледную Анабель за руку, спотыкаясь и…

И любовью дыша, были оба детьми В королевстве приморской земли, Но любили мы больше, чем любят в любви, – Я и нежная Анабель-Ли, И, взирая на нас, серафимы небес Той любви нам простить не могли.

…Мне было почти семнадцать, и мы с Анабель стояли у парапета и смотрели на раскинувшееся вокруг ночное, усеянное крупными звездами небо и безбрежное море, в ленивых тяжелых волнах которого тонули огни звезд. Мне в последнее время разрешали гулять по ночам, а отец Анабель год назад подписал договор с Пустотниками, и с тех пор некому было запрещать ей что-либо… Впрочем, такие прогулки становились все опаснее – слишком часто подходили к берегу кракены, и рыбы-этажерки со своими бесчисленными зубастыми пастями, и многометровые крабы-расчленители, и прыгающие акулы, и электрические шнуры… Много появилось всякой нечисти, и с каждым годом появлялось все больше – одни говорили, что это началось после Великого Излома, другие связывали это с увеличивающимся количеством людей, рискнувших продать душу под договор Пустотников, третьи…

Вот почему мы стояли под защитой парапета, вдалеке от воды, и под нами громоздились ярусы крепостных бастионов, с раструбами огнеметов, жерлами реактпушек и лучами прожекторов, полосовавших неподвижное море… Дед Игнацио ворчал, что во взбесившихся городах человека как раз и подвела любовь к оружию, но спрута ворчанием не остановишь… А мы по-прежнему любили свое море, и Сан-Себастьян, и чернеющее к вечеру небо с проступающими разноцветными огнями, манящими к себе… Мы молчали. Я обнял Анабель за плечи и…

– А вот и наши голубки! – раздался над ухом хриплый ломающийся басок Толстого Гарсиа. На нем блестела черная кожвиниловая куртка с заклепками, сигарета прилипла к редкозубой ухмылке, и дым подозрительно отдавал чем-то сладким, приторным… Он демонстративно раскрывал и защелкивал рыбацкую наваху, а позади темнели фигуры его дружков. – И что ты нашла в этом сопляке, Белли? Пошли с нами, а он пусть себе таращится…

Звонкая пощечина оборвала очередной эпитет, готовый сорваться с губ Гарсиа. Сигарета отлетела в сторону. В следующий момент Гарсиа рванулся к Анабель, но я перехватил его, вцепившись в отвороты куртки, и швырнул на парапет. И тут же почувствовал резкую боль в боку. В глазах потемнело. Что-то липкое и теплое текло по боку, просачиваясь сквозь штаны, набухавшие…

…И, взирая на нас, серафимы небес Той любви нам простить не могли…

…Я лежал на спине. Слабость раскачивала меня на своих качелях, и болел бок, куда вошла наваха Гарсиа. С большим трудом я приподнялся и сел. И увидел.

Я находился на Обзорном выступе. Отсюда скалы обрывались вертикально вниз на полторы сотни футов, и там, в гулкой пропасти, крутился и ревел Глаз Дьявола. Совсем рядом, в нескольких шагах, стоял Гарсиа и приглашающим жестом указывал в бездну. Он больше не улыбался. И его приятели – тоже.

– Тебе еще нравится смотреть на море, Ринальдо? Не хочешь ли ты взглянуть на него изнутри?

Из воронки Глаза не выплывал никто. Правда, дед Игнацио говаривал спьяну, что, если попасть точно в центр, в «зрачок», то Сатана моргнет – и тогда происходят удивительные вещи… И еще…

Парни Гарсиа схватили меня под руки и потащили к обрыву. Сам Гарсиа стоял чуть поодаль, кривя толстые губы в напряженной гримасе.

– Уберите руки! Я сам!

От неожиданности они отпустили меня, и я шагнул к краю обрыва. Бурый пенящийся водоворот ревел внизу, скручиваясь к черному провалу «зрачка», и я оттолкнулся от края, изгибая больное, избитое, распоротое, но еще послушное тело…

…Я любил, был любим, мы любили вдвоем. Только этим мы жить и могли…

…Меня выворачивали судороги, я плавился, распадался на части… – Может быть, так умирают? – но смерть не была неприятной, она перекраивала меня, переделывала, сливала с водой, с воздухом; мне казалось, что я вижу себя со стороны, свое прозрачное светящееся тело, и оно текло, менялось…

…Я ощутил упругость воды, скользившей вдоль моего тела – гладкого, пружинящего! Я шумно вдохнул воздух, выдохнул. Глаз Дьявола ревел более чем в миле от меня, вокруг было открытое море, и в нем плыл глянцевый черный дельфин, который был мной!

Плавники прекрасно слушались приказов, на языке ощущались привкусы йода, водорослей и разных морских жителей, невидимые колебания отражались в мозгу четкой картиной берегового рельефа… Берег! Анабель и подонки Гарсиа!…

Я ринулся обратно, легко избегая электрических шнуров и объятий гигантского кракена. Впрочем, все они не особенно и старались меня поймать. Дикая мысль закралась в голову – а что, если и они тоже…

Воронка была уже совсем рядом, когда я наконец увидел высоко вверху оранжевое платье Анабель. Увидел – не то слово, но других у меня пока не было. Вокруг нее толпились дружки Гарсиа, и он сам стоял там, скалился, что-то говорил – и наконец обнял замершую девушку.

Через мгновение он неловко взмахнул руками, запрокидываясь назад, теряя равновесие, отделяясь от скалы, тщетно пытаясь оторвать от себя цепкие пальцы Анабель – и оранжевое платье с черной курткой зависли над пропастью! И я знал, знал всем своим новым дельфиньим знанием, что проклятый Гарсиа попадет в «зрачок», а Анабель…

Анабель!…

Я рванулся в Глаз Дьявола, неистовой торпедой взрывая засасывающую силу воронки, благодаря Небо, Бога, Сатану за то, что я больше не был человеком – я пробился, я успел – и выбросил новое послушное тело в воздух, встретив Анабель, направляя оранжевое платье туда, где чернела молчащая пустота…

Но любя, мы любили сильней и полней Тех, что страсти бремя несли, Тех, что мудростью нас превзошли, – И ни ангелы неба, ни демоны тьмы Разлучить никогда не могли, Не могли разлучить мою душу с душой Обольстительной Анабель-Ли.

…Через несколько минут в пяти милях от острова вынырнули два дельфина и, чуть помедлив, поплыли прочь, направляясь в открытое море. Слева от них темнел в тумане материк взбесившихся городов, диких вещей и рождавшихся преданий. Справа лежал тихий остров Сан-Себастьян, с его Обзорным выступом, бойницами парапета и Глазом Дьявола, из которого медленно поднималась скользкая чернильная туша колоссального спрута…

Это было давно, это было давно В королевстве приморской земли…

Книга третья. Вошедшие в Отросток (Продолжение)

И тогда я сказал ему: «Пора…»

…Я сидел на кровати, слабый и разбитый, и не знал, что мне делать с открывшимся знанием. Знание было чужим, жизнь была чужая, и хотя сейчас она находилась во мне – он, тот, который Не Я, тоже не знал, что делать. Он достучался, он рассказал, он искренне хотел помочь; но кроме этого он еще и хотел… И это было страшно. Я никогда не задумывался над тем, что я – свободный человек. Я никогда не понимал, что имею Право. Право на смерть. Господи…

– Ну что ж, бес, – сказал я, – давай… Давай попробуем вместе.

За спиной заворочался просыпающийся Виталька. Еще не вполне придя в себя, он тут же ухватил меня за руку. Я повернулся и заглянул в открывшиеся глаза моего сына. И зажмурился. В глазах Витальки плескалось море.

– Папа, – сонно спросил Виталька, – а есть такое девчачье имя – Анабель-Ли?

– Есть, – за меня ответил вошедший в комнату Даниэль. Он подошел к окну, оперся о подоконник и негромко стал читать хрипловатым и жестким голосом…

Ты жила среди неба, посреди безалаберной Гонобобельной синей земли. Вы встречались в Алабино С подмосковной сомнамбулой? Но я звал тебя Анабель-Ли. Ты не ангел была. У тебя были алиби. Сто свидетелей в этом прошли. Называли тебя исключительно падалью – Но я звал тебя Анабель-Ли. Жизнь достала ножом до сердечного клапана. Девальвированы соловьи. Но навеки в Алабино на дубу нацарапано Твое прозвище – Анабель-Ли.

– Нет, – грустно сказал Виталька. – Это все было совсем не так.

И тогда заговорил я. Или Не Я.

– Это было у моря. Берег вымыло набело. Эти воды и годы прошли. Но жила-была девушка, не пойму, кем она была, Ее звали Анабель-Ли.

– Да, – согласился Виталька, – именно так.

Даниэль промолчал.

Я с удивлением обратил внимание на то, что в руке он держит автомат – десантный, со складным прикладом, – а на поясе его удобно устроились подсумок с запасными магазинами и несколько гранат. Голый торс Даниэля был прикрыт бронежилетом.

На улице послышался рокот моторов, и каким-то тридцать шестым чувством я узнал БТРы. Виталька тоже прислушался и быстро стал одеваться. Нина помогала ему, руки ее тряслись. Арсен стоял в дверях.

– Накрыли нас с Рыки, – хмуро бросил Даниэль. – То ли настучал кто, то ли сами… Уходить вам надо. Чего зря головы подставлять…

– Ты думаешь, это из-за него? – я кивнул на тигра.

– А из-за кого? Не из-за вас же!…

У меня были сомнения на этот счет.

– А если спрятать его, выйти и послать их куда подальше?

– Обыск учинят. А тигр – не иголка…

– А уйти-то как?

– Есть лазейка. Только она во чисто поле выводит. Уйти трудно. А Рыки я им не отдам. Так что стрельба будет. Машина ваша, жаль, удрала…

– Как удрала?! – не понял я.

– Обыкновенно. У нас тут запросто… Оставят люди автомобиль, он постоит-постоит, потом заведется и уедет. Бабка Салтычиха говорит – домовой шалит. Ну, насчет домового я не знаю, но вояки как такой самокат завидят – палить начинают. Ночью, вроде, правда, тихо было… Так что ваша ночью ушла.

Некоторое время я переваривал услышанное.

– Не до машины, – сказал от дверей Арсен. – Живыми бы уйти…

Внезапно шум моторов смолк и раздался треск рвущегося полотна. И еще раз.

– Очередями садят, – буркнул Даниэль.

Я осторожно выглянул в окно. По шоссе удалялась наша машина. За рулем действительно никого не было. Несколько солдат деловито палили ей вслед; брызнуло стекло, в корпусе возникла пара пробоин. Наш «жигуленок» вильнул, но не остановился и вскоре скрылся за поворотом.

Стрельба прекратилась, и в наступившей тишине раздался усиленный мегафоном скрипучий голос:

– Всем укрывшимся в доме предлагается сдаться. В этом случае хищное животное будет уничтожено, людям же будет сохранена жизнь со стерилизацией и направлением на принудительные работы сроком до двадцати пяти лет. В противном случае все неподчинившиеся приказу будут уничтожены.

Даниэль приложил ладонь ко рту и крикнул:

– У меня в доме посторонние люди. Дайте им уйти, они ни в чем не виноваты!

– Все лица, – ответил мегафон, – находящиеся в данный момент в доме, являются пособниками Харонова Даниэля Николаевича, укрывающего у себя хищного зверя, а посему будут нести равную ответственность.

– Слышь, Даня, – вдруг улыбнулся Арсен, – у тебя еще какое-нибудь оружие есть?

– В кладовке охотничье ружье и жаканы. Обращаться умеешь?

Арсен молча передал мне пистолет и ушел. Наверное, в кладовку.

– За что они? – хлюпал в углу Виталька. – Гады! Ведь Рыки им ничего не сделал! Фашисты… Они сами – звери! Даже хуже…

– Хуже, парень, – сквозь зубы процедил Даниэль.

«Они не люди, – подумал я, – они – дети Отростка…» Но это была не моя мысль! Тот, который Не Я, снова был со мной, во мне, и меня заливало его ледяное, выдержанное веками бешенство.

В следующий момент в доме с грохотом и звоном начали вылетать стекла, цветастую занавеску разнесло в клочья, со стен посыпалась штукатурка.

Я инстинктивно упал на пол, вошедший с ружьем Арсен – тоже. Я оглянулся на Нину с Виталькой, но они и не пытались встать – лежали, крепко прижавшись к некрашеным доскам. Даниэль тем временем успел дать две короткие очереди и, видимо, попал, потому что недобро усмехнулся. Потом он прикрикнул на рычащего тигра, заставив его тоже лечь на пол, и обернулся к нам.

– Уходить надо, – сказал он. – Сейчас они крупный калибр подключат. Андрюша, там, у стенки, крышка погреба. Лезьте вниз – быстро! Я вас догоню…

Тот, который был во мне, не хотел уходить, но это не его жена и ребенок лежали сейчас на полу, заваленном осколками и алебастром…

…Из-под тяжелой крышки пахнуло сыростью. «Как бы не простудить Витальку», – мелькнула дурацкая мысль. Первыми спустились Нина с сыном, за ними я, затем Арсен с хозяйским ружьем. Люк остался открытым. Арсен, переложив ружье в левую руку, чиркнул зажигалкой. В желтоватом колеблющемся свете проступили полки с рядами трехлитровых банок, какие-то кастрюли, ящики… Дальше начинался неширокий земляной тоннель, местами укрепленный деревянными подпорками и обрезками труб.

Стрельба над нами усилилась, и мы поспешили нырнуть в тоннель. Вскоре к нам присоединился возбужденный Рыки – я почувствовал на затылке его горячее дыхание. На этот раз уже ни у кого не возникло опасений насчет нашего полосатого приятеля. Что ж это за Отросток такой, где звери гуманнее людей?! Гуманнее – значит, человечнее… Правда, есть и тот же Даниэль…

И тут же позади раздался его удовлетворенный голос:

– Порядок, ребята. А вход я им заминировал – для интересу! Дойдете до упора – поднимайте руки, там крышка сверху… Только когда вылезете – не вздумайте вставать в полный рост!

Мы и не думали вставать. Ни в рост, ни по-другому. В основном, мы стояли на четвереньках. Или ползли… Ползли, вжимаясь в пыльную землю, в траву, в грязь, стараясь слиться с ними, стать плоскими…

…Нас заметили почти у самой лощины. Со стороны дома раздались крики, и почти сразу же над головами засвистели пули, выбрасывая впереди пыльные фонтанчики. Я завороженно смотрел, как они подбираются ко мне, но в последний момент Арсен за ногу стянул меня вниз, в лощину. Все были уже здесь. Живые и невредимые. Пока.

– Нина, – вздохнул Даниэль, – берите мальчика и бегите к лесу. А мы тут с ними поговорим. Я бы и один попробовал – да одному долго не протянуть. А так у пацана – шанс. Все. Бегите.

Нина смотрела на меня блестящими остановившимися глазами, я стоял истуканом, прощаясь с ней и с Виталькой, плотно сжимавшим губы, чтоб не расплакаться…

– Да бегите же!…

И тогда они побежали – сперва медленно, а потом все быстрее, спотыкаясь, плача на ходу, пока не скрылись за изгибом лощины. Тогда я сморгнул и снял пистолет с предохранителя…

Первую атаку мы отбили. Солдаты высыпали как-то разом, стреляя на ходу из автоматов – и взрывом брошенной Даниэлем гранаты зеленые фигуры разметало по полю, но четверо все же скатились к нам в лощину. Одного в упор застрелил Арсен, разворотив ему весь пластик нелепого комбинезона, у второго Даниэль выбил автомат. Солдат схватился за нож, и тогда Арсен легко крутнулся вокруг своей оси, и солдат мешком осел на землю, удивленно тараща мертвые глаза… Третий прыгнул на меня, и я инстинктивно нажал на спуск. В центре комбинезона расплылось алое пятно, убитого отшвырнуло назад, руки у меня тряслись…

Четвертого достал Рыки, и мы старались не смотреть на то, что оставил от солдата разъяренный тигр, быстро отвыкающий от гуманности.

Потом был ад. Подобранный автомат бился в припадке эпилепсии, я едва успевал менять магазины и перебегать с места на место, и уже одурел от непрерывного грохота, а временами мне вообще казалось, что дерусь не я, а он – тот, который во мне – и только поэтому мы еще живы… Он был прирожденным бойцом. Правда, он никогда не держал в руках автомата, но это было не важно, а важно было совсем другое…

Потом пришла короткая тишина, и я увидел Город, проступающий вдалеке сквозь невесть откуда взявшийся туман. Мы с Ним знали, что это тоже Отросток, хотя ни разу там не были. Это был Город вещей, их мертвый мир, где все – не для человека, хотя и предназначалось для него… Отточенная сталь вместо прокладок на дверях вагонов, авторучки-вампиры, брачные бои автобусов, дома-симбионты… Город вырастал из тумана, становясь все реальнее, нависая, и это называлось – Преисподняя…

И тогда я оглянулся – и увидел другой Город. Город, где свободные люди ходят в цирк смотреть на гладиаторов, не способных умереть; где Право на смерть – привилегия, а бессмертие – позор; где Кодекс Веры следит за тем, чтобы вещи не перешли порога одушевленности, а люди – порога человечности, и люди топчутся на этом пороге, любуясь чужим моментом Иллюзии. И это тоже был не рай…

Тогда я посмотрел вокруг и увидел, что остался один. У Даниэля была оторвана рука, и он лежал без сознания. Арсен смотрел на меня снизу вверх, лицо его было землисто-серым, – извини, Андрюша, ухожу, ты уж как-нибудь один… А у Рыки осколками были перебиты три лапы из четырех, и он стонал почти по-человечески, глядя в небо большими печальными глазами.

На этот раз они шли цепями. Патроны у меня кончились, но это уже не имело значения. Больше ничего не имело значения. Нина с Виталькой, наверное, уже в лесу… Это хорошо. Все.

И тогда Он сказал Мне: «Пора».

Я и сам знал, что пора. Во мне не осталось ничего, даже страха. А у него еще что-то осталось, но совсем не страх – он даже хотел ЭТОГО, и торопил меня…

И тогда Я сказала Ему: «Пора…»

Я шел умирать.

МЫ шли умирать…

Книга вторая. Предтечи

Исход

10

…Отросток работал исправно. Четверо людей, вошедшие в его ткань, отчаянно метались в поисках ускользающего выхода, Некросфера жадно всасывала стократно усиленную тягу к жизни, которой должно было хватить надолго. Она потребляла импульсы чужой агонии, превращая дни и часы людей в годы и десятилетия собственного призрачного существования, создавая то, чем не обладала сама: волю к жизни и, как следствие – потребность в развитии.

Ад обретал плоть и кровь. Новые щупальца-отростки уже ползли в иные измерения, сминая время, присасываясь к пространству, стабилизируя систему, самой сутью которой являлась нестабильность.

Постепенно Отросток стал действовать избирательно – самое сильное стремление к существованию излучал один из избранных людей, и оно обеспечивало не только его собственную жизнь, но отчасти и жизнь его спутников – обеспечивало жизнью, дорогой, адом…

Остальные должны были умереть. На самом деле они должны были умереть еще в начале, разбиться на повороте – если бы не вмешательство Отростка… Но не стоит столь резко менять прошлое, пока его полностью не поглотила расширяющаяся Некросфера. Пусть умрут. А потом пусть умрет и самый сильный. Найдутся другие, обязательно найдутся, уже нашлись, а пока…

Пока невидимые вихревые структуры Отростка жадно пульсировали, передавая последние судороги умирающих, обреченных – жуткая искаженная реальность предусмотрела все…

Кроме того, чего она предусмотреть не могла!

Человек, питавший своей волей Ад, встал с земли, и вместо истошного внутреннего вопля «Жить!», так нужного Некросфере, в распахнутые каналы Отростка ударила торжествующая и неукротимая радость надвигающего конца, радость долгожданного и освобождающего Права на смерть!…

Те, которые Он, нашли свое Право.

Спрессованная некротическая волна прогрохотала по вибрирующему Отростку, хлынув в ядро Некросферы, мгновенно войдя в резонанс с ее структурой, сотканной из смерти – но не из жизни. Сладостный и гибельный озноб сотряс реальность будущего – и начался распад! Право на смерть отказывало Аду в праве на жизнь…

С грохотом рушились столпы и опоры цивилизации оживших вещей, превращались в ничто века и события, очистительные ветры выли над измученной Землей, сметая настоящее, продувая прошлое, вытряхивая время и пространство… Некоторые очаги Некросферы еще держались, отгородившись от волны саморазрушения защитными барьерами, но из прошлого уже надвигалась полоса отрицательной вероятности – история лавинообразно менялась, от каждого узлового пункта в будущее ползли вариантные линии, и остатки Некросферы захлебывались в их потоке…

Будущее становилось чистым листом бумаги. На нем можно было писать заново.

Книга третья. Вошедшие в Отросток

Явление последнее

…Я стоял и смотрел на лес и дачные домики, и на вылезающее из-за горизонта пухлое розовощекое солнце, а за спиной у меня было море, и солнечные блики прыгали по слегка покачивающейся поверхности, а под ногами тянулся пустынный песчаный пляж…

А перед глазами у меня бежали цепи солдат, бежали, подергивались рябью, исчезали… снова бежали… Рядом на песке лежал Арсен, и Даниэль с Рыки, чуть поодаль торчала наша машина – с выбитыми стеклами, дырой в крыше, пробоинами, но с видом гордым, независимым и еще вполне пригодным для езды. По пляжу к нам спешили Нина с Виталькой, рука у Даниэля оказалась на положенном ей месте, да и Арсен был в порядке, только без сознания.

Мы с Ним знали, что это означает. Момент Иллюзии. Последняя судорожная флюктуация умирающего Ада…

– И ничего не последняя! – послышался слева от меня сердитый скрипучий голос. – Последняя – это я.

Атмосферный Череп выкарабкался из песка и подплыл к нам.

– Здравствуй, приятель, – устало кивнул ему я.

– Я рад, что вы наконец-то стали вежливыми, – проскрипел он, старательно двигая нижней челюстью, оставлявшей в песке глубокую борозду. – Это дает мне некоторую надежду на окультуривание Человечества. Впрочем, мне пора. И нет, не уговаривайте меня остаться! Я ухожу раствориться в заждавшейся меня Атмосфере, искренне благодаря вас на прощанье…

Виталька немедленно собрался уговаривать его остаться, но Череп с широкой костяной улыбкой уже растворился. Впрочем, я не был уверен, что окончательно. Уж больно этот Череп был… атмосферный.

…К сожалению, Рыки повезло куда меньше, чем Арсену и Даниэлю – одна лапа его оставалась перебитой, и на шкуре алели порезы… Вокруг тигра уже суетилась Нина, притащившая нашу дорожную аптечку и усердно мазавшая все раны йодом, а Виталька наматывал на пострадавшую лапу тридцать второй слой бинта. Тигр мужественно терпел, изредка поглядывая на мучителей скорбными слезящимися глазами.

И тут Он ушел. Я еще немного постоял, прислушиваясь, потом вздохнул и пошел помогать своим. Рыки необходимо было перенести в машину, он оказался совершенно неподъемным, но тут на пляже показалась первая группа отдыхающих, и очухавшийся Арсен с Виталькой отправились к ним за помощью, а мы с Даниэлем представили себе выражение их лиц и, не удержавшись, прыснули…

Книга первая. Право на смерть

Пролог

Те, которые Я, сходились в Зал. Они все прибывали, смеясь, ссорясь, обмениваясь репликами, и я уже начинал опасаться, что им всем – нам всем – попросту не хватит места. Старые приятели дружелюбно махали рукой из сумрака дальних углов, кто-то все пытался представиться, но его бесцеремонно оттирали в сторону; между стеллажами мелькали совершенно незнакомые лица, с которыми мне только предстояло знакомиться…

Неправильный бес Марцелл с поломанным трезубцем, безумный Вольски, бредущий по осыпям плато Ван-Тхонг, молчаливый сихан Ли, вспоровший себе живот в предчувствии старческой немощи, гордый однорукий Гохэн Мияги, мудрый тигр Мураноскэ, Андрей с разряженным автоматом в руках, и дальше, глубже – имена, годы, лица… гибкий юноша с неестественно пунцовыми губами, ехидный старик в шутовском колпаке, женщина с пышными льняными волосами, комочек розовой плоти, глядящий в лицо склоняющемуся над ним страху – лица, годы, имена…

У нас есть время. У нас есть куча времени, потому что я – Бес, а, значит, и все мы – тоже. И дело даже не в смерти – хватит, наумирался, отныне у меня тоже есть Право! – просто теперь нас всех объединяет дело. Общее дело. Мы выиграли бой – но не войну. И если там, где-то, когда-то, вдруг – что, в конце концов, мешает тому, кто был Я, тому, кто мог бы быть Я, тому, кем Я не буду никогда… Что мешает любому из нас прийти сюда, в Зал Ржавой подписи, и собрать остальных?…

– Служба Бес-Опасности, – усмехнулся тот, который думал, что он – Я.

– В одном лице, – добавил тот, который будет Я.

– Не будем переходить на лица, – сказал я. – Как говорил один из вас – «Все в одном, и один во всем»…

Господи, подумал я, какой же я счастливый человек! Ведь никакой вечности не хватит, чтобы пройти, прожить, узнать нас всех… Есть Малый круг отшельничества – в горах и лесах; и есть Большой круг – на площадях и базарах; и кто скажет, где труднее оставаться собой – в прохладе и покое, или в ругани и сутолоке?…

И Зал Ржавой подписи ответил мне согласным шелестом. Ответил, как равному. Собственно, он тоже был Отшельником…

Просто пришла пора Большого круга.

– Как мне теперь называть тебя? – спросил подошедший Даймон, улыбаясь своей обаятельной звериной ухмылкой.

– Зови меня Буддой, – очень серьезно и задумчиво ответил я. Потом расхохотался, схватил его за шиворот и потащил к гостям…

1

Подняв трубку вашего телефона BT-GOOS TP-10М и услышав гудок, нажмите клавиши нужного вам номера (англ.).

(обратно)

2

«Весь мир – это сцена, все люди – актеры. Но вы можете импровизировать…» (англ.).

(обратно)

Оглавление

Книга первая. Право на смерть

  Глава первая

  Глава вторая,

  Глава третья,

  Глава четвертая

Книга вторая. Предтечи

  Смех Диониса

  Тигр

  Ничей дом

  Монстр

  Восьмой круг подземки

  Последний

  Разорванный круг

Книга первая. Право на смерть . (Продолжение)

  Глава пятая,

Книга третья. Вошедшие в Отросток

  Явление первое. Андрей

  И был вечер. Арсен

  Ухабы большого пути. Андрей

  Евангелие от попутчика. Нина

  Фатальное везение. Виталька

  Птица мира. Андрей

  Явление третье. Арсен

  Конец коровы бабки Салтычихи. Андрей

  Ужин в тигрятнике. Андрей

  Папа в зазеркалье. Виталька

Книга вторая. Предтечи . (Продолжение)

  Анабель-Ли

Книга третья. Вошедшие в Отросток . (Продолжение)

  И тогда я сказал ему: «Пора…»

Книга вторая. Предтечи

  Исход

Книга третья. Вошедшие в Отросток

  Явление последнее

Книга первая. Право на смерть

  Пролог . .